«Семен Палий»

Художник С. ПОЖАРСКИЙ

Авторизованный перевод с украинского Льва Шапиро

(текст произведения оставлен так, как есть в книге,

т. е. до изменения правил русского языка в 1956 году.)

Глава 1 ВЫБОРЫ

Хотя был только конец мая, стояла нестерпимая жара. Солнце медленно поднималось над головой, и его горячие лучи беспощадно жгли порыжевшую степь, — ни единое облачко не скрывало, хоть на миг, раскаленное солнце.

На берегах Колымаки буйно зеленели травы, а здесь, на холме, где должны были состояться выборы гетмана, высокий ковыль давно выгорел, и холм казался покрытым огромной серой епанчой, на которой капюшоном выделялся шелковый княжеский шатер, яркоголубой на фоне серой, однообразной степи, наполовину скрытый в тени высокой раскидистой березы. Рядом стоял небольшой дубовый стол, накрытый ковром, да несколько стульев, а чуть в стороне — широкие дубовые скамьи.

В степи было людно: за шатром четкими прямоугольниками выстроились четыре наемных иноземных полка, еще с вечера приведенные сюда; слева расположился большой отряд московских стрельцов, а-внизу, прямо перед шатром, почти до самой Колымаки бурлило и играло красками море жупанов и казацких шапок с красными и синими верхами. По обоим берегам большими косяками ходили стреноженные казачьи кони. Над толпой плыли синевато-сизые струи табачного дыма, и от этого зной казался еще сильнее.

Невдалеке от шатра под открытым небом сидела большая группа казаков; они молча курили люльки и сосредоточенно смотрели на дорогу, что змеей извивалась по степи до самого села с маленькой деревянной церковкой, белевшей между высокими осокорями.

— Ну и духота, аж во рту пересохло! — устало промолвил немолодой, степенный казак, выбивая люльку об эфес сабли. — Хоть бы ветерок подул, что ли.

— И чего они тянут, только людей морят! Не зря говорится: кому свадьба, а курице смерть.

— Терпи, Мусий, в атаманы выйдешь, — снова проговорил степенный казак. — Как ты думаешь, кто гетманом будет?

— А что нам, Василь, думать? Кого старшина[1] прокричит на гетмана, того и назначат, — равнодушно ответил Мусий.

— Как так старшина? А коли нам он не по вкусу придется? — повернулся к Мусию молодой остролицый казак.

— Думаешь, про твой вкус спросят? Как бы не так! Можешь, кричать, пока пуп не вывалится. Между старшиной все давным-давно сговорено. А нам только останется магарыч пить.

Мусий говорил как бы шутя, но глаза его, глубоко спрятанные под прямыми густыми бровями, смотрели строго.

Наступило недолгое молчание.

— Палия Семена — вот кого выбрать гетманом, — задумчиво сказал кто-то сзади. — Жаль, не здесь он, а на Запорожье.

— Сюда Палий не вернется, наша старшина готова его живьем съесть, — ответил Василь. Потом чуть понизил голос и наклонился к Мусию: — Слушай, а ты не знаешь, за каким чортом стрельцов пригнали?

— Там и стрельцов тех… Разве не видишь: одни немцы, а пригнали их зачем, так это и дурню понятно…

Что именно понятно, казак так и не успел сказать: на сельской колокольне часто, как бы захлебываясь, ударил колокол, и по всей степи прокатилось:

— Идут! Идут!

Сидевшие вскочили на ноги, задние начали протискиваться вперед, и толпа сразу заволновалась, загудела, как потревоженный улей. Из села, не по дороге, а напрямик, степью, чтобы не запылиться, двигалась длинная процессия; когда ее первые ряды приблизились к холму и уже можно было разглядеть одежду и лица людей, последние только выходили из села. Впереди мелкими, неуверенными шажками, словно боясь, чтоб его не обогнали, семенил архимандрит Алексей. За ним, чуть отделившись от остальных, выступал князь Василий Голицын. Несмотря на жару, на его плечи был накинут дорогой парчовый охабень, подбитый куньим мехом, такая же, из куниц, высокая горлатная шапка, на ногах дорогие, в самоцветах сафьянцы, чуть припорошенные пылью, отчего каменья на них блестели тускло и холодно. За князем попарно шли московские бояре, духовенство и пышно одетая казацкая старшина.

Во втором ряду, плечом к плечу со стольником Неплюевым — войсковой генеральный писарь Мазепа; шел он, опустив голову, в глубокой задумчивости, так что длинные усы спадали на казацкий жупан. Вся его одежда была хоть и добротная, но простая, казацкая, и это резко отличало Мазепу от разодетой старшины. Задумавшись, он споткнулся о камень и с удивлением оглянулся. Ротмистр Иван Соболев, шедший в некотором отдалении, легонько толкнул своего соседа, гадячского полковника Михаила Самойловича:

— Не к добру.

— Смотря для кого, — мрачно ответил полковник.

Наконец процессия достигла холма. Первыми поднялись на холм Голицын с боярами и духовенством; старшина и полковники остановились впереди казаков. Голицын подошел к шатру и что-то сказал. Полы шатра откинулись, и дьяк вынес булаву, бунчук и знамя, а рядом поп, прислуживавший архимандриту, поставил образ Спаса, положил крест и евангелие. Под березой глухо загудел низкий надтреснутый голос архимандрита Алексея. Он освящал клейноды.[2] Голицын сбросил на руки дьяка охабень и, поддерживаемый вторым дьяком, взобрался на стул. Воцарилась тишина. Князь говорил долго и не для всех понятно. Однако казакам стало ясно, что на их челобитную великие государи Петр и Иван прислали указ, по которому Ивану Самойловичу «гетманом у них не быть, а на его место избрать другого, вольными голосами, по своему обычаю». Обведя взглядом казаков, Голицын спросил:

— Кого желаете избрать гетманом?

После короткого молчания несколько голосов в первых рядах выкрикнуло:

— Мазепу!..

А рядом немного потише:

— Борковского!

Сзади кто-то крикнул:

— Палия!

И в тот же миг старшина, словно по команде, громко завопила:

— Мазепу! Мазепу! Мазепу-у-у!

Бросив взгляд на Мазепу и почему-то посмотрев туда, где стояли наемные полки, князь Голицын поднял посох.

Некоторое время толпа еще волновалась, затем постепенно стихла.

— Быть по-вашему, — сказал князь, — пусть будет гетманом Мазепа… Иван Степанович, — обратился он к Мазепе, — вам Украина вручает свою судьбу.

— Вот вам, хлопцы, и «вольные голоса», — съязвил неугомонный Мусий.

Василь хотел было ответить шуткой, но тут начался обряд посвящения в гетманы: Мазепа присягнул на кресте и евангелии в верности казачьему войску, потом думный дьяк прочитал Переяславские статьи, подписанные еще Богданом Хмельницким, затем новые, выработанные думным дьяком Емельяном Украинцевым, ведавшим делами Малороссийского приказа, и заранее согласованные с Мазепой. Эти статьи подтверждали привилегии старшины, освобождали ее от всяких поборов.

В чтение казаки не вслушивались, к тому же новые статьи дьяк читал так быстро, что под конец закашлялся, и понять их даже тот, кто старался, никак не мог.

Мазепа стоял молча, затаив в груди едва сдерживаемую радость, и делал вид, будто внимательно слушает чтение дьяка. Нелегко ему это давалось. Какая-то магическая сила то и дело притягивала его черные ястребиные глаза к булаве, что золотом и самоцветами сверкала на солнце. Отныне она будет принадлежать ему… В ней воплощены его давние мечты — власть, сила…

Мазепа посмотрел на толпу; он встретил прямые, холодные взгляды казаков и снова отвел глаза в сторону.

Казаки сперва разглядывали бояр, подолгу останавливали взгляд на Мазепе, а когда надоело, стали перешептываться; иные следили за ястребом, одиноко парившим в небе. Он то поднимался и, превратившись в маленькое пятнышко, описывал широкие круги, то снова опускался, выслеживая добычу.

…Наступил вечер. По всей долине зажглись веселые костры: казаки варили еду в больших казанах, жарили баранов. Тут же выбивали днища из бочек.

Ударил залп из пяти пушек — начался пир в честь старшины и похода, столь неудачно подготовленного Голицыным. Не дал этот поход России выхода к Черному морю, не прикрыл Украину от нападений басурманов. Знал Голицын: неприветливо встретят его в Москве, разве только правительница Софья заступится. Ведь всего год тому назад русские дипломаты умело объединили многие государства в священную лигу для борьбы с турками и татарами, сумели замириться с западными странами. Большое войско поручалось Голицыну, большие надежды возлагались на него…

В таборе настоящее веселье долго не наступало. Мрачно запивали казаки выборы гетмана, изредка перебрасываясь едкими шутками. Лишь когда опустела добрая половина бочек, зазвучали песни. Теперь казаки и стрельцы перемешались и пили вместе, угощая друг друга, пока пьяные не сваливались тут же, около бочек.

На холме в просторном шатре в два ряда были поставлены столы, загроможденные разными яствами и питьем. Однако места всем не хватило и кое-кому пришлось разместиться за столами под открытым небом возле шатра. На скамье, выложенной подушками и покрытой ковром, возле князя Голицына сидел Мазепа в синем бархатном, расшитом серебром жупане, шелковых, гранатового цвета шароварах и дорогих сафьяновых сапогах с огромными серебряными шпорами. Мазепа был весел, хотя пил мало, сыпал шутками, запас коих сохранил еще с того времени, когда был пажом при дворе польского короля.

— За нашу дружбу! — сказал Голицын, протягивая Мазепе кружку.

— За дружбу! — поднял свою кружку гетман и, настороженно озираясь, тихо спросил: — А каково распоряжение царицы относительно имущества Ивана Самойловича?

— Одну половину в царскую казну, другую — на нужды казачьего войска.

— Так, — словно в раздумье протянул гетман. — В таком разе я вряд ли смогу дать тебе сейчас все десять тысяч.

— Тс-с, еще будет время, договоришься об этом со стольником Неплюевым. Он про все знает и мне верен.

Тосты сыпались один за другим. Когда чуть ли не в десятый раз провозгласили тост за царей Петра и Ивана и царицу Софью, ротмистр Соболев взял за локоть полковника Михаила Самойловича:

— Пошли, покурим на травке.

Сели на склоне холма, некоторое время курили молча.

— Быстро же они покумовались, — проговорил Михайло Самойлович.

— Не так уж быстро. Ты ведь знаешь, Мазепа жил в Москве, там и сошелся с Голицыным. Да и царица Софья к нему благоволит. Только не знаю, как он попал туда.

— Попал случайно. Служил у Дорошенки, бывшего гетмана правобережного; однажды тот отрядил его послом к татарам, но запорожцы Мазепу перехватили. Хотели убить, да кошевой Сирко заступился. Наказал в Москву отправить. «Там, — говорит, — лучше разберутся, и про Дорошенку он кой-чего расскажет». Всыпали ему на дорогу палок и отправили в колодках в Москву. Чорт его знает, как он сумел выкрутиться. Я все ж думаю, сколько волка ни корми… Был он шляхтичем, им и останется. Нет в нем русского духа. Он ведь долго служил при дворе польского короля, да подрался с одним из шляхтичей, потому и очутился снова на Украине. Лез по чужим спинам, так до генерального писаря и долез.

— Ну, этот ни перед чем не остановится! — сказал Соболев, ковыряя каблуком землю.

— А ты откуда его знаешь?

— Я сам из Севска, в нашей волости он уже давно деревни скупает, и там люди его недобрым словом поминают. Слушай, а какого это Палия казаки на гетмана кричали?

— Полковник один. Его давно бы гетманом выбрали, кабы он в левобережном войске служил. Да он — за Днепром. Родом с Левобережья, с Борзны, может, слышал? На Запорожье долго был, большую славу сыскал. Куренным атаманом его избрали, хотели и кошевым, но нельзя было — слишком уж молод. Да Палий и сам за чинами не гонится. Вот уж несколько лет, как он набрал полк охотный и воюет с татарами на правом берегу Днепра. Зря его кто-то выкрикнул, он даже на выборах не был.

Из шатра донеслось громкое «Слава!».

— Верно, еще за какого-нибудь боярина чарку подняли, — кивнул головой Соболев в сторону шатра.

— Теперь дней пять пить будут, — поддержал полковник. — Как же, высватал Голицын гетмана Украине, надо ж магарыч выпить. Ну, пусть гуляют, а я лучше пойду с этого гульбища к своему куреню и высплюсь.

Отойдя немного, он остановился и, словно вспомнив что-то, вернулся, положил руку на плечо Соболеву:

— Мы тут с тобой много лишнего наговорили, так давай забудем: это лучше и для тебя и для меня.

— Ты не бойся, — успокоил его Соболев, — я не из тех. Можешь спать спокойно. А забывать не след. При случае заходи, поговорим. Эти думки многих тревожат…

Михайло Самойлович пошел, пробираясь между подвыпившими казаками. Он разыскивал свой полк.

…Пировали три дня, пока всё не выпили и не съели. А на четвертый день, рано утром, князь Василий Голицын повел свои полки к Москве.

Пыль оседала уже далеко на горизонте, а Мазепа все еще стоял на холме и смотрел вслед голицынским полкам. Генеральный бунчужный Юхим Лизогуб тронул его за плечо:

— Пане гетман, войско давно ждет. Куда вести казаков?

— В Батурин.

Поднимая тучи пыли, войско двинулось широкой степной дорогой в направлении на Батурин.

Так в 1687 году закончились выборы нового гетмана.

Глава 2 В ГРОЗУ

Всё предвещало грозу: и тревожно шелестевшие деревья, тянувшие свои ветви навстречу буйному ветру, и жалобные стоны чаек, и лошади, храпевшие при каждом новом порыве ветра.

Солнце совсем скрылось за тучами, стало темно. Вдруг ослепительная молния рассекла небо, будто кто-то стремительно вспорол его острой казацкой саблей, послышался резкий, сильный удар, словно что-то огромное и тяжелое упало рядом, в лесу. Невдалеке вспыхнул пожар.

По глухой, давно не езженной дороге, что скрывалась в густых, высоких ковылях, ехало человек двенадцать казаков в длинных епанках. При ударе грома лошади испуганно шарахались в сторону, иные вставали на дыбы. Всадники резко осаживали их, стараясь успокоить. Стройный тонконогий конь переднего казака сторожко повел ушами и скосил глаза; понуждаемый властной рукой хозяина, ускорил шаг.

Этот всадник был Семен Палий. Невысокий, крепкий казак лет сорока, с длинными, чуть распушенными на концах усами, с густыми бровями, сросшимися на переносице, и прямым носом, он совсем не походил на того грозного Палия, которым татары пугали своих детей. Скорее что-то ласковое, теплое светилось в его карих, чуть прищуренных глазах.

Начал накрапывать дождь. Тяжелые капли гулко застучали по плащам. Вскоре хлынул настоящий ливень. Палий повернулся к казаку-великану с широким мужественным лицом, что отстал от него на пол-лошадиного корпуса:

— Что-то Якова с хлопцами давно нет, не заблудились ли, часом?

Тот прижал шпорами своего дончака и, поравнявшись с Палием, густо пробасил:

— Коль заблудились — найдутся. Хуже, если на шляхту наскочили. Да нам бы где-нибудь и остановиться пора: кони притомились, надо им отдых дать. Все одно до Фастова сегодня не доберемся.

— Сегодня нам и незачем туда ехать. А вот здесь как будто должна стоять большая липа, покалеченная громом. Чуть правее от нее — хутор Микиты Веника, друга моего давнего. Мы на Запорожье вместе бывали. Раз в степи татары нас окружили, а с нами и сотни казаков не было. Когда пробивались, один нехристь стрелой плечо Миките пробил, мы и отвезли друга в зимовник. С той поры больше не встречались… Вот обрадуется старик! — мечтательно улыбнулся Палий.

Гром затих, а дождь все усиливался, плащи намокли, стали тяжелыми, как вериги. За дождем и не услышали, как их догнал посланный Палием в разведку Яков Мазан с двумя казаками.

— Как ты нас нашел? — спросил Самусь, казак-великан, что ехал рядом с Палием.

— Чуть не с полудня шастаем по степи за вами. Дождь помог — на след напали.

— Видел? — перебил Палий.

— Да что там! — махнул рукой Мазан. — Даже место, где стояла хата, заросло бурьяном. Такая пустыня, что страшно. Только одну животину нашел в бурьянах, да и та одичала. — Он толкнул коленом мертвую козу, притороченную к седлу. — По дороге одни пожарища, и только где-нибудь в чащобе, в стороне от шляха, живут люди; как завидят всадников, или прячутся бог весть куда, или готовятся обороняться. Меня дед какой-то чуть не застрелил из самопала. Чорт его знает, за кого он меня принял, не то за татарина, не то за ляха.

Окружающая местность в самом деле являла собой пустыню. Много лет Россия и Левобережная Украина вели войну с Польшей. В 1686 году между Россией и Польшей был подписан «Вечный мир». Украинские земли на правом берегу Днепра оставались в составе польского государства, украинцы уходили на левый берег Днепра. После войны усилились татарские набеги, и за последние годы татары вконец разорили Правобережье. Не пахали хлеборобы землю, дворы зарастали высокими бурьянами; только обгорелый дымоход, чахлый садик да остаток тына, колесо от воза или полузасыпанный колодец говорили о том, что здесь когда-то жили люди.

Отряд Палия приблизился к старой липе; постояв несколько минут на месте, казаки свернули вправо. Здесь дорога была еще глуше, приходилось то и дело нагибаться, чтоб не зацепиться за ветку. Усталые кони, почуяв близкий отдых, ускорили шаг. Неожиданно дорогу преградил словно выросший из-под земли забор из заостренных вверху кольев.

— Тьфу, чорт! Чуть лоб не расшиб, — выругался какой-то казак.

— Микита все богатеет. Вон какие стены вывел! — пошутил Палий.

Он постучал в тяжелые дубовые, в три щита, ворота. Во дворе бешено залаяли собаки. В воротах осторожно открылось маленькое оконце.

— Свои, открывай, не то на приступ пойдем! — весело проговорил Палий, слезая с коня. — Забогател — и друзей не признаешь!

— Вот так свои — на приступ сбираются итти! — раздался в ответ сильный женский голос. — Хоть лбы разбейте — не открою.

— Открывай, Федосья, Это я, Палий.

— Семен!

Ворота распахнулись, и навстречу выбежала высокая дородная женщина. Она схватила Палия за руку, подалась вперед и на мгновение заколебалась, но Палий привлек ее к себе.

— Челом, челом тебе, хозяйка, — заговорил он, выпуская женщину из объятий. — О, да ты все молодеешь!

— Где уж мне молодеть, — в тон ему откликнулась женщина. — Мне с тобой не равняться, вон как усы подкрутил! А целуешь, вроде парубок…

— Потому что жениться надумал, — засмеялся Палий. — А чего это Микита не встречает? Иль не рад гостям?

— Нету уже Микиты, — сразу помрачнела женщина. — Второй год как помер, разве ты не слыхал?

— Так и не поправился в зимовнике?

— Поправился. Я сама ездила за ним, привезла, выходила. Потом задумал, опять на Сечь податься. Поехал в город купить кой-чего по хозяйству, да на дороге и смерть свою нашел. Порубали татары. Привезла его, а вылечить уже нельзя было. Тебя перед смертью все вспоминал… Да что ж это я стою! Надо вам на ночь устраиваться. Ведите коней пять в дровяник, он сейчас пустой. А вот куда остальных поставить, того и не придумаю, — забеспокоилась хозяйка.

— Мама, а если мы корову перегоним в клуню,[3] а в хлев поставим коней? — сказал молодой статный парень, которого только сейчас заметил Палий.

— А и правда, сынок, так и сделаем.

— Так это ты, Семашко! — удивился Палий. — Прямо не узнать! Гляди, какой вырос! Помнишь, как ты хотел меня за усы подергать?

Паренек смутился и тихо ответил:

— Помню, как вы и на коне меня катали.

— Не забыл! — ласково улыбнулся Палий.

Двор оказался небогатый: хата, два хлева, овин, сарай — и все. Хозяйка пригласила гостей в дом. Один за другим сходились казаки. В хате стало шумно и тесно. Федосья села рядом с Палием на лавке. Она рассказывала ему, как после смерти мужа ей приходилось вести хозяйство одной. Жить было не легко, край обезлюдел. Спасало то, что хутор находился в лесу, далеко от дороги, по которой сновали татары и шляхтичи.

Палий расспрашивал, селятся ли в их местности люди, особенно интересовался тем, что делается в Фастове. Выяснилось, что люди здесь оседают редко. В немногие оставшиеся села вернулись из Польши паны, и все пошло по-старому. Посполитых силой заставляют работать по пять, а то и по шесть дней на барщине. Фастов почти совсем разрушен, осталось всего несколько десятков дворов. Какой-то шляхтич уже успел построить небольшое именье. Крестьяне не хотят его признавать, но он привел отряд рейтар и с их помощью принуждает крестьян отбывать барщину.

— Вот какие наши дела невеселые, — закончила Федосья.

Все, кто был в дате, запечалились, беседа не клеилась. Хозяйка принялась готовить ужин. К столу позвали глухого деда. Он не ушел на Левобережье, когда люди оставили село. «Никуда, — сказал, — я не поеду, не хочу трясти свои старые кости, помру на отцовском дворе». А хату-то сожгли. Старику некуда было деться, Федосья и приютила его. После второй чарки все за ужином оживились, особенно дед; он охотно рассказывал о своем казаковании в старые, как ему казалось, добрые времена. Палий с Федосьей вышли на крыльцо.

Поговорили о погоде, об урожае и сами не заметили, как перешли к воспоминаниям. Они были с Левобережья, из одного села.

— А помнишь, как мы косили отаву возле пруда, а ты нам полдник принесла? — спросил Палий.

— Когда ты меня в воду кинул?

Оба рассмеялись.

— Ты потом перестала здороваться со мной.

— Разве только из-за этого? — Федосья посмотрела на Палия, и хоть в темноте не было видно ее глаз, все же Палий опустил голову. — Баламутом был ты.

— Оставим это, — тихо попросил Палий. — Каялся после, да поздно. Я, Федосья, и сейчас ничего не забыл. Сколько лет прошло, будто все давным-давно минуло, а увидел тебя сегодня — и вновь старое вспомнилось. Изменилась ты, а все осталась для меня такой, как была.

Палий умолк. Молчала и Федосья. Слушали, как шумит лес, стряхивая с себя дождевые капли. Вдруг послышался пронзительный крик, за ним жуткий хохот. Федосья невольно прижалась к Палию. Он слегка обнял ее, сказал успокаивающе:

— Сова, а кричит страшно, будто человек.

— Никак не привыкну. Иногда, как начнет плакать или смеяться, так мороз по коже проходит… Ну, пошли, Семен, казаки, верно, спать хотят. — Федосья легонько тронула Семена за плечо и тихо сказала: —Да и тебе надо отдохнуть перед дорогой. А может, останешься хоть на денек?

— Нет, надо ехать! Ну, да я скоро опять здесь буду. Может, и навсегда осяду где-нибудь поблизости. А потом буду просить тебя в мою хату. Как ты, Федосья, согласна со мной жить?

Федосья помолчала, потом сказала тихо:

— Не знаю, Семен.

— Ну ладно. Ты подумай, приеду — скажешь. А теперь пойдем.

Казаки улеглись спать в овине, на сене, а Палию и Самусю Федосья постелила в комнате.

Обоим не спалось. Палий достал кожаный кисет и набил люльку.

— Ну, что ты надумал? — повернулся к Палию Самусь.

— Оселяться будем. Гляжу я на все, и сердце кровью обливается. Нельзя такого терпеть. Мы вернемся сюда. Вышибем из Фастова панов, чтоб аж перья с них полетели, не дадим панам измываться над нашим народом. Ты рядом отаборишься, в Богуславе. Правильно?

Самусь увидел, как при свете люльки блеснули глаза Палия.

— А с кем же ты думаешь здесь осесть? — спросил он.

— Для начала приведу свой полк. Пойдет со мной и кое-кто из левобережных полков, а там начнут слетаться орлята в родное гнездо.

— Да, с Левобережья за тобой пойдет немало людей, однако что Мазепа запоет?

— Про то не ведаю. Потому завтра к нему подамся. Может, как-нибудь и окручу его. Лишь бы осесть, а там…

— А если не ехать к Мазепе, ведь эта земля по договору принадлежит Польше? Сам король Ян Собесский дал нам с тобой право заселять пустые земли и набирать полки.

— Как бы не так! — пыхнул люлькой Палий. — Неужто ты веришь в лживые письма польского короля, которые он писал нам после того, как мы взяли Вену? Знай: то хитрый дьявол. Он подбивает набирать полки, ему это наруку. Будет сидеть за нашей спиной, как у Христа за пазухой, а мы с татарами друг другу чубы драть станем за его здравие. А как только чуть-чуть поутихнет, так и сунутся сюда панки и князьки из Польши. Да и свои найдутся не лучшие, как грибы после дождя повырастут, и опять народ застонет.

— Та-ак, — протянул Самусь, — теперь я понимаю, на что надежду имеешь. А только подаст ли Москва нам руку?

— Подаст, непременно подаст, — решительно продолжал Палий. — Хмеля приняли, и нас примут. Свои же мы. Сам посуди: испокон веков вместе жили, веры одной, против врага всегда плечом к плечу вставали, потому, что и враг у них всегда был тот же, что и у нас. Верь, придет время, когда Украина вся соединится, и Днепр будет рекой, а не границей, что людей наших разделяет. А кто поможет мост через Днепр перебросить? Татары? Шляхта польская? Ну вот, ты сам смеешься. Аркан и кнут несут они нам. Только русские люди помогут нам соединить оба берега Днепра. Поставим вместе с донцами на юге заслон против татар или совсем их из Крыма вышибем. Со шляхтой тоже разговор короткий. Знаешь, смотреть жутко — пустошь сейчас кругом. До чего дошло: люди хлеб боятся сеять. Стонет народ, хуже скотов живет. Сосчитай, кто только на его шее не сидит: шляхта, старшина, судья, немец-прибыльщик — всех не перечесть. И нет ему жизни, нет доли ему.

Палий умолк, раскуривая люльку.

— Теперь ты понимаешь, почему я выбрал Фастов? — спросил он тихо. — Отсюда легче всего связь держать с Москвой. Сноситься придется через Киев, а еще вернее — через Мазепу. Пока еще не след трогать этого батуринского панка: может, он и сам к нам с добром пойдет. Говорят, разум приходит с опытом, а у него опыта — дай боже. Тебе, я думаю, нужно завтра ехать в Польшу, напишем письмо королю. Сам король назначил тебя наказным гетманом,[4] так хоть раз воспользуйся этим званием. Только, гляди, осторожнее. Постарайся выведать у Фальбовского или Пассека, чем паны дышат, разузнай все о Мазепе, потому что Фальбовский и Пассек давние его вороги.

Ведь это Фальбовский крепко угостил Мазепу нагайками, когда застал его у своей жинки, а потом голого привязал к напуганному коню и пустил по лесу…

Помолчав некоторое время, Палий добавил:

— Чует мое сердце: Мазепа скоро с королем снюхается. Вот мы и должны про то досконально знать. Мазепина шляхетская душа не дает ему до конца разорвать с королем. Не любит гетман простого казака. Сейчас Мазепа заодно с Голицыным — одного поля ягоды. За Голицыным Софья стоит. Но кажется мне, не прочно ее правление. Подрастают царевичи, кто-то из них скинет с трона Софью. Ну довольно, завтра про все уговоримся точнее. Спи.

Некоторое время лежали молча. Самусю не спалось. Он опять тронул Палия за плечо.

— Семен, послушай, что я хочу тебя спросить.

— Говори.

— Вот видишь, сколько мы с тобой вместе, а я и не знаю, почему тебя называют Палием. Разным наговорам не верю.

— Про то, что я чорта спалил? — улыбнулся в усы Палий. — Это дело давнее, я тогда еще только-только на Запорожье пришел. Был я молодой, горячий. На раде как-то сунул свой нос куда не следует. Сирко посмеялся надо мной, а когда я обругал его, приказал выбросить меня из куреня. Я не стерпел обиды и поджег курень.

— Конечно, тебя поймали и судили на раде?

— Меня не надо было ловить, я сам пришел.

— И Сирко не всыпал палок?

— Нет, — снова улыбнулся Палий. — На этот раз не всыпал, я их позже попробовал, а тогда он только поглядел на меня и удивился: «Ага, пришел, палиюка![5]» С того и пошло: Палий. — Повернувшись на другой бок, Палий умолк и скоро заснул. Самусь еще долго ворочался и задремал лишь перед рассветом.

Проснулись, едва начало всходить солнце. Пока казаки чистили и седлали лошадей, Федосья готовила завтрак. Палий, взяв ведро, пошел к колодцу умываться.

— Сынок, ты бы помог Семену Пилиповичу! — крикнула мать Семашке.

Тот захватил дубовый ковш и подошел к колодцу.

— А ну-ка, плесни для начала на эту дурную голову, — пошутил Палий.

Семашко подал вышитый рушник, и Палий долго растирал сильное, мускулистое тело. Парень несколько раз порывался что-то сказать, но не осмеливался. И вдруг, оглядевшись, одним духом выпалил:

— Семен Пилипович, возьмите меня с собой!

— Тебя? — рушник повис в разведенных руках полковника. — А на кого ты мать покинешь?

— Она и без меня дома управится. А не возьмете, я все равно на Сечь убегу.

Палий видел — парень не шутит.

— Погоди, я поговорю с матерью.

Федосья не раз замечала, что парень томится и может тайно уехать от нее, поэтому, поколебавшись немного, согласилась отпустить его с Палием. С ним парню не так страшно.

— Танцуй! — Палий шлепнул Семашку ладонью по плечу. — Теперь ты настоящий казачина. По началу будешь у меня джурой,[6] а то уставать я что-то стал, старею. Готовься в дорогу, а там дело покажет.

Парень от радости ног под собой не чуял, вынес из каморы отцовское оружие, примерять стал. Потом побежал в конюшню, перевернув по дороге ведро с водой под общий смех казаков.

За завтраком Федосья не сводила глаз с сына. А он нетерпеливо ждал отъезда и почти ничего не ел. Ему было и радостно, ибо он становился настоящим казаком, и вместе с тем больно, оттого, что приходилось покидать мать.

— Ты чего не ешь? Рад, что меня бросаешь? Вот так, вынянчишь детей, а они потом забывают, что и мать есть на свете, — Федосья вытерла краем платка глаза.

У Семашки сжалось сердце, ему хотелось кинуться к матери, обнять, приголубить, успокоить ее, но он постеснялся казаков.

— Кушай, Семашко, кушай, — сказал Яков Мазан, — теперь, видать, не скоро попробуем вареников со сметаной.

Выезжали со двора уже утром, когда солнечные лучи всеми красками весело заиграли в каплях недавнего дождя, что густо усыпали траву и листья деревьев. Лишь изредка лесную тишину нарушали стук дятла да тонкий щебет синицы. Все радовались погожему дню. Нерадостно было только на сердце у Федосьи. Она шла рядом с сыном, чуть опередив казаков; они сочувственно смотрели на казачку: каждый вспоминал свою мать, сестру или жену.

Палий и Самусь поотстали. Полковник давал своему другу последние советы.

Самусь слушал Палия внимательно, изредка кивая головой. Их связывала долголетняя дружба, скрепленная совместной борьбой, общими стремлениями. И хотя польский король назначил Самуся наказным гетманом Правобережья, последний издавна привык полагаться на Палия, на его ум и опыт. Никогда чувство зависти не закрадывалось в сердце Самуся, — он любил Палия любовью младшего брата.

— Казаков, — говорил Палий, — возьми с собой. Мне не нужно никого, не то Мазепа подумает, что я красуюсь перед ним, мол, со свитой приехал, а тебе они больше нужны будут. Только когда в Варшаву приедешь, пусть все получше оденутся, иначе паны с тобой и разговаривать не захотят, — ты же знаешь этих гоноровитых. Может, где придется и гаманцом[7] побренчать — не жалей денег. Делай все раздумчиво, не торопись. Недаром говорят: «Поспешишь — людей насмешишь». Разнюхай все хорошо, однако долго не задерживайся. Приезжай прямо в мой полк, там тебя ждать буду. Вот и все. Тут и попрощаемся, — сказал Палий и трижды расцеловался с Самусем, а потом и с каждым казаком. Федосья тоже всех целовала в лоб. Самусь еще раз крепко пожал Палию руку, дал коню шпоры, и небольшой отряд, круто свернув за куст орешника, скрылся в лесной чаще.

На дороге остались Палий, Федосья и Семашко.

— Жди, Федосья, скоро вернемся, — сказал Палий и взял ее за руку. — За сына не тревожься и о том, что я говорил, не забывай.

Федосья грустно улыбнулась:

— Буду ждать, Семен. Обоих буду ждать.

— Пора! — Палий крепко, может крепче, чем сам ожидал, поцеловал Федосью, потом мать попрощалась с сыном. Казаки вскочили в седла, и кони прямо с места пошли размашистой рысью.

— Дай вам бог счастья на вашем пути, — прошептала Федосья, глядя вслед всадникам.

У поворота дороги Семашко приподнялся на стременах, оглянулся. Мать радостно улыбнулась сквозь слезы и в последний раз махнула ему рукой.

Глава 3 КОВАРНЫЙ ДРУГ

Ехали быстро, лишь изредка останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям. Под вечер прибыли в Киев, который по договору 1686 года утверждался за русским государством и примыкал к гетманщине. Палий решил навестить своего приятеля Захария Искру, которому удалые походы против татар и особенно мудрые советы на круге снискали уважение запорожцев. Заручиться его поддержкой Палий считал немаловажным делом: в трудный момент Искра мог привести на помощь свой полк.

Полковник уже давно не был в Киеве, и ему хотелось повидать город, где он провел юношеские годы,

— Вот на этой улице, — заметил по дороге Палий, — когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гоноровитого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталося — половину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог.

Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном огромном Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает город, словно весь век прожил в нем. А Палий называл Семашке улицы, церкви, показывал разные примечательные дома. Однако, когда встретилась шумная и веселая ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и почти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость, коллегиум, тот день, когда он, еще юный студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирка и после этого твердо решил стать запорожцем?..

В Киеве заночевали. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слушал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться — не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, попрежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремневых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах и заговорил тихо, словно о чем-то постороннем:

— Давно висят они без дела… Эй, Остап!

В комнату вошел джура.

— Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня подготовь, сведи в кузню, пусть перекуют левую переднюю.

Потом обратился к Палию:

— Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе будем на Правобережье селиться. А на велеречивые письма короля в самом деле полагаться нельзя. Ты подожди, я пойду с женой поговорю.

Посоветовавшись с женой, он решил поехать с Палием в Батурин, а потом собраться всем и досконально обсудить, как селиться, как держать оборону против татар и польской шляхты.

На другой день около полудня они уже въезжали в Батурин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую он выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь открыла Катря.

— Батько! — закричала она и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у него на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы.

— Батечка, родной мой, усы какие стали у тебя колючие, — вдруг засмеялась она, подняв голову.

Искра и Семашко были растроганы такой встречей и долго молча стояли в стороне. Наконец Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих и стыдливо оторвалась от отца.

— Катерина, это мой товарищ, полковник Искра, а это будет твой брат. Правда, хорошего дал мне бог сына? — поторопился исправить свой невольный промах Палий.

Когда отдохнули после дороги, Палий и Искра отправились в замок к гетману.

Постучали в калитку деревянным молотком, висевшим на железной цепочке; молодой нарядный привратник открыл калитку, за которой дежурили двое часовых. Узнав, что полковники прибыли по делам к гетману, слуга побежал доложить, а Палий и Искра принялись осматривать резиденцию Мазепы. Посредине широкого, посыпанного песком двора стоял высокий двухэтажный дом, справа белели летние покои, слева — бесчисленные стойла, пекарни, помещения для слуг и охраны, клети для соколов. За домом раскинулся большой сад. Все это было обнесено каменной оградой с медным желобком и шишечками поверху.

Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих именьями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопливо докладывал:

— Овса две тысячи осьмушек, ячменя — восемьдесят, проса — пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот сорок шесть рублей три алтына, продано меду на восемь тысяч тридцать рублей семь алтын…

Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях перебирал события последних дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокорных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недовольство. Тогда гетман издал универсал, по которому виновных судили судом, а не расправлялись самочинно. Перед восставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомирились, — гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь.

— Погоди. Сколько, ты говоришь, возов сена? — вдруг прервал Мазепа. — Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше. Ты что ж это, а?

— Да, пане гетман, — испуганно пролепетал управляющий, — плохие травы нынешний год, негде косить.

— Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, — грозно свел брови гетман.

— Хорошо, будет сделано, пане гетман, у мужиков возьмем.

— Как знаешь, не мое дело, — махнул рукой гетман. — Читай дальше.

Мазепа опять погрузился в раздумье. Не может он чувствовать себя спокойно, пока живы сторонники бывшего гетмана Самойловича. Приходилось действовать хитро и тонко. Ломиковский составил донос на Леонтия Полуботка, будто тот сговаривается с татарами. Нелегко было и с женихом дочери Самойловича Юрием Четвертинским, который жил в Москве и мог в любой момент быстрее самого гетмана дойти до царицы, к тому же у Юрия был довольно влиятельный дядя, митрополит Гедеон. Иногда приходилось скрывать свои мысли от самых близких. Димитрию Раичу гетман в знак милости подарил село Березань, а Войке Сербину — Подлинное, хотя в то же самое время написал письмо в Москву о том, что эти люди нежелательны для государства и будто бы «имеют замыслы измены».

Но и эти опасности миновали. «Все они в Сибири медведей пасут», — криво усмехнулся своим мыслям гетман. Были и другие — добрые вести. Вот хотя бы письмо от Голицына, где он сообщал о попе-расстриге из Путивля, который доносил в Москву, будто Мазепа покупает земли в Польше и дружит с поляками; конечно, ни царица, ни он, Голицын, нисколько не верят этим доносам и их отношение к гетману не изменилось…

Джура доложил Мазепе, что Палий и Искра просят у него свидания. Мазепа удивленно поднял голову и заерзал в кресле.

— А этих зачем нелегкая… — начал было он, но осекся на полуслове. — Добре, иди проси их, — кивнул он джуре.

Быстрицкий прервал доклад и вышел. В дверях он почти столкнулся с Палием и Искрой, неторопливо входившими в приемную. Мазепа хотя и растерялся несколько, но не подал виду. Он медленно поднялся навстречу гостям, изобразив радостную улыбку на лице, и заговорил дружеским, чуть снисходительным тоном:

— Очень, очень рад, друг Семен, давно я тебя не видел, да и ты, Захарий, что-то не наведываешься. Извините, что так принимаю, по-домашнему, — гетман провел рукой сверху вниз по своей одежде. Турецкий халат свободно облегал его ладно скроенную фигуру, из-под халата выглядывали шелковые шаровары, заправленные в бархатные, усеянные звездочками сапоги. На голове красовалась голубая феска.

— Да садитесь, — пододвинул им кресла Мазепа. — Рассказывайте, что у вас нового, как житье-бытье, давно ли из родного сечевого дома?

— Я уж и забыл, когда сечевой кулеш ел, — ответил Палий. — Как говорил Сирко, тесно мне там, не сидится, потому и ношусь, как дубовый лист, по Правобережью.

— Был у меня вчера посланец от Григория Сагайдачного. Не пойму, чего волнуются запорожцы, видать, опротивел им тот кулеш, — бросил Мазепа.

— А что случилось? — как бы равнодушно спросил Искра.

— Да я пригласил из Москвы фортификатора Косачева строить крепость: есть слухи, что татары неспокойны. Тот и построил одну такую для препоны татарам, Ново-Богородской зовется, а сечевики подумали, что это против них, И пошло…

— Это та, что напротив Сечи? — спросил Палий и незаметно наступил на ногу Искре, хорошо зная, что гетман старается прибрать к рукам запорожцев.

Мазепа не ответил. Наступила минута молчанья.

— Рассказывай, Семен, как живешь?

— Какая там жизнь? Отживаю, а не живу. Как перекати-поле по ветру болтаюсь, старость подходит, пора и про свои угол подумать, Опротивели мне все эти турбации, осесть думаю,

Мазепа едва не крикнул «где?», но во-время сдержался. Разные мысли зароились в голове гетмана, — он давно побаивался Палия. Хорошо бы переманить его на свою сторону, да страшновато, — не вышло бы смуты. Больше всего Мазепа опасался, как бы Палий не осел в Сечи. Разве не хотели уже однажды сечевики выбрать его кошевым и не выбрали только потому, что Палий был тогда еще молод, а это противоречило казацким обычаям?

— А где же ты думаешь себе место облюбовать? — все-таки не выдержал, спросил Мазепа. — Не у зятя ли, часом?

Палий решил говорить напрямик:

— Нет, на Правобережье. Я уже привык к руинам, там думаю и век свой дожить.

У Мазепы радостно заискрились глаза, — лучшего он и желать не мог.

— Хорошо ты решил, только с татарами немного придется царапаться, да не тебе их бояться.

— То правда. Я сам подумываю про то, как бы их загнать подальше. Об этом и к тебе приехали поговорить. Искра тоже решил селиться где-нибудь рядом, так не будешь ли ты, пане гетман, против, если мы заберем туда свои полки? Без казаков там не удержишься.

Мазепе новость не понравилась, но он согласился и на это:

— Берите, разве я перечу? «Что так — Семен, что этак — Семен»… — И, довольный своей шуткой, засмеялся.

— И еще одно, Иван Степанович. Может, какой-нибудь десяток левобережцев перейдет, так не обессудь, то не наша вина.

Это гетману было совсем не по душе, однако пришлось и с этим примириться.

— Добре, панове, что тут говорить — и то Украина, и это Украина. Сегодня там, а завтра, даст бог, и вместе будем, Правда? — обратился он к Палию и Искре. — Плачет ненька Украина по руинам, ой, как плачет!

— Ну, не будем тебе мешать, — поднялся Палий.

— Вы мне не мешаете, на сегодня я, кажется, все закончил. А вы оставайтесь-ка со мной, побудем на крестинах у Кочубея. Я там за отца крестного. Хоть погуляем… За делами, чорт их дери, некогда и чарку перекинуть.

— Останемся, Семен, куда спешить, — поддержал Искра.

— И то правда, — согласился Палий и подумал: «Неплохо будет разузнать, как генеральная старшина настроена».

— Подождите, я переоденусь, — бросил на ходу Мазепа.

— Искра расстегнул ворот рубахи, вытер платком шею.

— Ох, и хитрый же бес! — полушепотом заговорил он. — Скользкий, как вьюн.

— А с крепостью он ловко придумал. Еще полдесятка таких поставит — и заарканит запорожцев.

— Как бы не так! Не такие уж дураки запорожцы, они вот-вот и эту сроют.

Минут через двадцать они втроем вышли во двор. У ворот кто-то шумел. Слуга, который впускал Палия и Искру, грубо выталкивал со двора какого-то человека. Человек упирался, ругал слугу и требовал пропустить его к гетману.

— Погоди! — крикнул Мазепа слуге. — Чего тебе?

К ним подошел худощавый человек, не то казак, не то крестьянин, и, сняв шапку, низко поклонялся гетману:

— К вашей милости, пане гетман, от самых Лубен к вам пробился.

— Быстрее, мне некогда, — перебил Мазепа, но, поглядев на Палия и Искру, добавил мягче: — Рассказывай, а то видишь — тороплюсь.

— Пришел искать правды у пана гетмана. Из Лубен я, там и жена с детьми осталась. Была у меня земля, перебивался от урожая до урожая, а теперь хоть поводырем к слепцам иди. Не хватило прошлый год денег, нужда такая — где их добудешь? Я сено возил пану генеральному есаулу Гамалие, и вот попутал нечистый, возьми и попроси одолжить. А пан есаул и говорит: «Дай мне в аренду на год землю твою, за это я тебя выручу, долг ждать буду, пока деньгами не обзаведешься». Я и оставил в залог свою землю, а когда пришло время платить, попросил подождать еще недельку, пока скотину придам. Так Гамалия не то что не захотел ждать, а заставил написать купчую, и я теперь без земли остался.

— Почему до сих пор не запрягают, долго там будут чухаться? — нетерпеливо крикнул слуге Мазепа. Потом посполитому, что стоял простоволосый и мял в руках шапку: — Завтра придешь и все выскажешь.

— Нет, Иван Степанович, давай дослушаем до конца, — сдержанно, но твердо сказал Палий. И к посполитому: — Говори.

— Я, пане гетман, пришел от всей громады. Пан генеральный есаул многих обидел: в голодные годы он нарочно давал деньги, чтоб, дескать, мы деток своих не уморили голодной смертью, а теперь за это отбирает землю. А вот на рождество перед сходкой подпоил богачей из громады и купил за бесценок общественный лесок и речку. Теперь у нас, пане гетман, нет леса, да и коров пасти негде. Помогите нам. Покуда живы, за вас бога молить будем.

Посполитый еще раз поклонился, умоляюще поднял глаза на гетмана. Вся его фигура вызывала чувство жалости. На нем была старая свитка, разорванная подмышками, и вылинявшие полотняные штаны. На ногах — лапти, в руках потертая казачья шапка.

— Ты посполитый или казак? — спросил его Искра.

— Посполитый, пане полковник, был раньше казаком, да не попал в леестры, — торопливо заговорил крестьянин.

Его слова заглушил стук разукрашенной, в гербах, кареты, которой правил откормленный, краснощекий кучер. Усаживаясь в карету, гетман крикнул крестьянину:

— Сходи к судье Чуйкевичу, скажи, что я велел разобраться, нам сейчас некогда!

Переглянувшись, Палий и Искра устроились рядом с Мазепой. Лошади круто взяли со двора. Всю дорогу скорбная фигура крестьянина стояла у Палия перед глазами. Поэтому, как только приехали к Кочубею, Палии сразу отыскал успевшего уже хлебнуть генерального судью Чуйкевича и попросил его решить дело в пользу общества.

Тот охотно пообещал, в душе он недолюбливал заносчивого Гамалию, который частенько посмеивался над простоватым с виду Чуйкевичем, особенно над его приверженностью к чарке.

Мазепа предложил поехать крестить дочь Кочубея в церковь святого Николы при Крупецком монастыре. Все с радостью согласились, рассчитывая на веселую поездку. Вскоре по дороге от Батурина помчались запряженные цугом рыдваны и кареты, из которых слышались песни и веселые выкрики.

Крупецкий монастырь был расположен в живописном месте на берегу Сейма в семи верстах от Батурина. С трех сторон монастырь окружала вода, а с севера к нему примыкал яблоневый сад, сливавшийся с большим сосновым бором. Церковь была выстроена в старинном стиле, о пяти куполах; внутри — в пять ярусов — резной, в позолоте иконостас. Свод церкви поддерживали две каменные колонны, с потолка свисало большое серебряное паникадило, подаренное Мазепой. На его же средства церковь покрыли железом. Поэтому во время крещения митрополит смотрел в глаза гетману заискивающе, как смотрит слуга на своего хозяина.

Кочубеиха, которой по закону некоторое время после родов запрещалось входить в церковь, сидела с несколькими женщинами в монастырском саду.

Послушники тем временем принесли в сад столы и скамейки, устлали их коврами. Вскоре крещение было закончено, и шумная компания, весело переговариваясь, расселась за столами. Тут была почти вся гетманская канцелярия.

Мазепа часто подливал себе вина, однако не пьянел и, не таясь, ухаживал за Кочубеихой.

— Ну и брыкливую девчонку я вам сегодня окрестил, — говорил он, поднимая медведика со сливянкой.

— А когда я у вас буду кумовать, Иван Степанович? — спросила раскрасневшаяся дородная Кочубеиха. — Или так и не дождусь?

— А вот подрастет крестница, на ней и женюсь, — улыбаясь одними губами, ответил Мазепа.

— Когда тебя на погост понесут, она к венцу пойдет, — пьяно засмеялся Гамалия.

Мазепа недовольно сощурился, ему не понравилась шутка генерального есаула. Все же гетман деланно засмеялся:

— Девчата отродясь безусых не любили, безусые и целоваться толком не умеют.

— Правильно, пане гетман, старое вино крепче молодого, — вмешался в разговор полковник Горленко. — Вот и пан Лизогуб об этом может сказать. — Он дружески хлопнул Лизогуба по плечу и продолжал: — Слушайте, привез Семен домой свою жинку, служанка постель готовит, а жинка и спрашивает его: «Дедушка, мне вместе с куклой можно спать?»

Мазепа, увидев, что все забыли о нем и оживленно обернулись к Горленко, стал шептать на ухо Кочубеихе, видимо, что-то очень веселое, — она то и дело фыркала в платочек, манерно утирая губы.

Когда Горленко закончил рассказ, за столом дружно засмеялись. К Мазепе подошел Згура. Это был не то грек, не то молдаванин, не занимавший никакой должности при дворе гетмана, хотя тот держал его всегда при себе. Згура, чуть ли не единственный, мог свободно входить к Мазепе в любой час дня и ночи. Вытирая рукавом пот, катившийся по разгоряченному быстрой ездой лицу, он прошептал на ухо Мазепе:

— Пане гетман, вас ожидает посланец из Варшавы, говорит — неотложное дело.

Через несколько минут Мазепа и Згура, припав к конским гривам, вихрем мчались по дороге в Батурин, далеко позади оставив конную сотню гетманской охраны.

Глава 4 В ФАСТОВЕ

Высоко в небе, обгоняя тучи, летят длинные вереницы журавлей, напоминая тоскливым курлыканьем о том, что наступает осень. В этом году она пришла так рано, что не только люди, но и природа не подготовилась к ней. Прибитые морозом опавшие листья устилали зеленовато-желтым ковром мерзлую землю, голые деревья грустно покачивали ветвями, провожая в теплые страны отлетающих птиц.

Семен Палий до зимы торопился сделать запасы сена — кто знает, какою будет зима! Запасы приходилось делать поистине огромные, — к этому времени в Фастове собралось много народу. Люди прибывали ежедневно не только с Киевщины, Полтавщины, Подолья, Волыни, но даже из далекой Молдавии и Галичины. Селились в городе, на окраинах. Вокруг Фастова возникло немало сел и слобод, хотя еще и года не прошло с тех пор, как Палий привел сюда своих казаков. Фастов превратился в большой город с крепостью, рвом и валом, с крепкими деревянными стенами и башнями. Теперь он был оплотом казачества в борьбе со шляхетской Польшей. Именно с Фастова думала шляхта начать вводить на Украине унию. Палий сорвал ее замыслы.

Полковник выстроил себе небольшой, просторный, светлый дом, и теперь в свободное время, обычно по вечерам, сажал с Семашкой молодые деревца. С тех пор как несколько месяцев назад Палий женился на Федосье и перевез ее вместе с дедом в свой только что выстроенный дом, он полюбил Семашку, как родного сына.

Однажды Семен Палий целый день принимал крестьянские обозы и очень устал. В маленьком казацком государстве крестьяне не отбывали повинностей, а платили небольшой налог натурой: хлебом, медом, рыбой, мясом — все это шло на содержание полка. Казаки, свободные от сторожевой службы, пахали и убирали поля, ставили пасеки, рубили лес. Они же ездили с обозами менять хлеб и мед на холсты, свинец, порох.

Пока Федосья готовила ужин, Палий пошел к Унаве напоить коня. Возвращаясь, он увидел большую группу казаков, столпившихся вокруг простоволосого, в расстегнутой рубашке парня. Парень размахивал руками и, захлебываясь от волнения, что-то горячо рассказывал казакам. Увидев Палия, он кинулся к нему:

— Ваша вельможность!

— Нет, я не вельможность, — спокойно прервал Палий. — Что, хлопец, случилось?

— Мать убивают, пане полковник, выручите ее.

Под ясным взглядом полковника парень несколько успокоился и рассказал, что он из Ивановки, граничащей с фастовскими землями, что его мать обижает пан Федор. Отца сильно избили и засадили в погреб, а сам он успел удрать.

— Люди присоветовали к вам ехать, больше негде искать защиты. Месяц назад пошел было с жалобой к пану подкоморию Шлюбичу дядька Ларивон — волов у него забрал пан Федор — так и по сей день с постели не встает: сто палок ему в расправе дали.

— Сколько туда верст будет? — спросил Палий.

— Верст двадцать, двадцать пять, не больше.

— Кликните Андрущенка!

— Я здесь, — отозвался сотник.

— Бери свою сотню и поезжай с Тимком в Ивановку. А что делать, сам знаешь. Про этого пана я давно слыхал. — Потом кивнул на парня: — Дайте и ему коня, а то он не доедет на своей кляче, — показал он рукой на плохонькую крестьянскую лошаденку, которая часто дышала, поводя тощими боками с выпирающими ребрами.

— Батько, пустите и меня с ними, — умоляюще обратился к Палию Семашко. — Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете.

— Ладно, езжай, — согласился Палий. — Да только гляди, чтоб не набедокурил, не то берегись.

Не прошло, и часа, как из Фастова выехал на рысях большой отряд казаков во главе с сотниками Тимком и Андрущенко. Лошади вызванивали копытами о мерзлую землю. К Ивановке подъехали около полуночи. Бесшумно приблизились к господскому дому с ярко освещенными окнами. Парень, которого казаки еще в Фастове прозвали Цыганчуком за его черный чуб и смуглое лицо, оказался сметливым и храбрым. Он взялся вместе с одним казаком открыть ворота.

Они перелезли через высокий забор и по саду осторожно прошли во двор. У крыльца, прислонившись к перилам, клевал носом часовой, — его тоже не обнесли чаркой в этот вечер. Казак и Цыганчук тихо подобрались к нему. Когда перебегали освещенное место под окнами, огромный волкодав хрипло залаял и бросился на них, но, узнав Цыганчука, затих и стал ласкаться. Жолнер поднял голову и, ничего не увидев, снова склонился в дремоте на перила. Казак на цыпочках подкрался к часовому, схватил его одной рукой за шею, другой зажал рот.

— Давай веревку, вяжи, — прошептал он Цыганчуку.

Связанного жолнера втиснули под крыльцо. Пока казак открывал ворота, Цыганчук тихим свистом созвал собак и запер в кладовой с мясом. Часть казаков окружила усадьбу, остальные, оставив товарищам лошадей, вошли во двор. Тимко отобрал тридцать казаков и повел их, в глубину двора, к хате, где спали пьяные жолнеры. Их надо было обезоружить. Андрущенко с казаками подошел к дверям панского дома. Они были заперты. Цыганчук громко постучал.

— Кого там нечистая сила носит? — прокричал кто-то.

— Дедушка, это я, впустите!

— Удирай, Петро, пока не поймали, на погибель свою пришел. Пан очень сердитый, искал тебя.

— Я, дедушка, не один, с казаками. Откройте!

Громыхнул засов, и дверь открылась.

— Паны пьяные? — спросил Цыганчук.

— Нет, еще не очень. Половина уже поехала с бабами.

— Айда, хлопцы! — сказал Андрущенко, вынимая саблю.

Прошли сени, темный коридор, еще какую-то комнату. Послышались голоса. Андрущенко рванул дверь. В просторной комнате было накурено, валялись бутылки, перевернутые стулья, посуда. За столом сидел пан Федор, пять соседних панов, управляющий и ивановский войт.

— Не шевелись! — ринулся вперед Андрущенко.

Испуганные паны смотрели на вошедших, не соображая, в чем дело. Первым опомнился войт и опрокинул палкой серебряный подсвечник. Стало темно, как в погребе.

— Держи их! — закричал Семашко.

Сухо треснул выстрел, на мгновение осветив комнату, Семашке словно горячим железом обожгло руку. В комнате поднялся шум, возня, кто-то пронзительно взвизгнул:

— Микола, что ж ты меня душишь?

— Скорее свет!

Дед высек огонь.

В комнате толпились казаки, у стены лежал с рассеченной головой шляхтич. Кровь залила под ним пол. Больше никого не было.

— Они там, — показал на дверь Андрущенко.

Под ударами дверь разлетелась. Метнув перед собою скамью, казаки вскочили во вторую комнату. Одни за другим прозвучало несколько выстрелов, раздался отчаянный крик под окном.

Когда внесли свет, пан Федор и какой-то шляхтич лежали связанные. Остальные паны были порубаны. На полу лежал раненый казак, у него с виска струйкой стекала кровь. Казаки рассыпались по дому. Семашко с саблей в руке вскочил в небольшую чистенькую комнатку. Заметив за дверью какую-то фигуру, он резко притворил дверь ногой и поднял саблю, но от удивления чуть было не выпустил ее из рук.

Перед ним стояла красивая девушка с черными бровями и голубыми глазами, испуганно глядевшими на Семашко. Она была бледна и не могла вымолвить ни слова. Семашко не сводил с нее глаз. Левая рука Семашки была ранена, но он на какое-то время забыл об этом, — внезапный приступ боли заставил его вздрогнуть и приподнять руку.

— Вы ранены? Я сейчас перевяжу. — С этими словами она кинулась к шкафу, достала белый платок, разорвала его и подошла к Семашке. Тот и не успел опомниться, как девушка засучила рукав его рубашки и, чем-то смазав рану, стала перевязывать ее.

— Это мне не впервые, — говорила она. — Месяца два назад отец на охоте упал с коня и поранил ногу, я его каждый день перевязывала.

Девушка затянула узел и опустила рукав рубашки. Она уже совсем успокоилась.

— Правда, вы ничего плохого не сделаете? — с детской наивностью спросила она. — Вы казаки? Вы лошадей и хлеб заберете? Отец говорил, что казаки все забирают.

— А ты?.. Твой отец — пан Федор?

— Да, я недавно приехала из Кракова. А где отец? — снова заволновалась она.

— Его… он там… — Неопределенно ответил Семашко.

Девушка все поняла.

— Где он? Что вы сделали с отцом? — слезы брызнули у нее из глаз.

— Ничего, он живой, его только связали.

— Пане казак, спасите его, я вас век не забуду… Возьмите, что хотите, вот у меня сережки золотые, есть еще перстень.

Семашко покачал головой:

— Мы не разбойники. Мне твоего ничего не нужно. Казаки награбленное панами отбирают и бедным раздают.

Девушка плакала, а Семашко молча смотрел на нее. Ему хотелось утешить ее, помочь.

— Хорошо, я не дам его убить, — метнулся он к двери. Пробежав несколько комнат, он увидел связанного пана Федора, возле него стояла группа казаков. На скамье сидели Тимко и Андрущенко. Семашко подошел к ним. «А что батько скажет, когда узнает, что я просил за пана?» — мелькнула мысль. Но перед глазами встало заплаканное лицо девушки, красивое и печальное.

— Отпустите пана, он теперь на всю жизнь напуганный, хватит с него, — сказал Семашко глухим голосом.

— Что, ты, хлопче! Не к лицу казаку за пана просить. Он кровь людскую пил, а ты «отпустите». Не смей об этом и думать. Молод еще, горя мало видел.

— Отпустите! — стоял на своем Семашко.

— И чего ты заступаешься за этого живодера? Что он тебе, кум или сват? Пусть люди решают, что с ним делать. Покличь своего батька, Цыганчук.

Подошел улыбающийся Цыганчук с пожилым крестьянином, своим отцом. За ними вошли казаки и челядь.

Пан Федор, увидев крестьянина, умоляюще посмотрел ему в глаза:

— Прости, Явдоким, за кривду: бес попутал, пьяный я был, иначе не тронул бы тебя. Отпустите меня, век буду за вас бога молить. Никому слова плохого не скажу, — вертел во все стороны головой пан Федор.

— Ну, что ты на это, Явдоким, скажешь? — обратился к нему Тимко.

— Не будет тебе моего прощения. Ты не только меня тронул, ты и последнюю корову у меня забрал. Не лежит мое сердце прощать.

— Правильно, — загудела челядь. — Чего с ним цацкаться, на вербу его!

Какой-то дед плюнул пану Федору в глаза:

— Это тебе за моего сына!

— И за слезы наши! Попил кровушки! — выкрикивали из толпы.

— Поднимите его! — приказал Тимко. Его глаза гневно глядели на пана Федора. В них пан прочитал свой приговор.

В это время в комнату вбежала простоволосая девушка и, плача, упала в ноги Тимку.

— Пан дорогой, простите отца моего, он теперь всегда будет добрый, пожалейте меня, сироту.

Тимко отступил, растерянно огляделся вокруг.

— Проси, Леся! — воскликнул пан Федор.

— Паны казаки, люди добрые, — молила девушка, — простите ради меня! Разве я вам что плохое сделала?

— Нет, ты, деточка, ничего нам не сделала, — сказал Явдоким.

— Прости меня, Явдоким! — снова начал пан Федор.

— Ладно. Только ради дочки. Отпустите его.

Тимко явно колебался, не зная, как поступить, но девушка снова кинулась ему в ноги. Тогда он повернулся к казакам:

— Развяжите ему руки… А ты присягни на распятье, что до конца дней своих не будешь чинить крестьянам обиды.

Тот торопливо присягнул, обещал честно искупить свою вину.

Перед отъездом Семашко не утерпел, снова заглянул в комнату к Лесе. Там сидел еще не оправившийся от испуга пан Федор. Девушка сквозь непросохшие слезы приветливо улыбнулась молодому казаку.

Семашку позвали. Во дворе казаки, запрягали панских лошадей, носили на возы зерно, одежду. Челядь с готовностью помогала им.

…Как-то вечером Палий чинил волок. Федосья сидела за столом и сучила нитки.

— Ты, жинка, говоришь, что любишь рыбу только тогда, когда она уже в чугунке плавает. А знаешь присказку: «Чтобы рыбку есть, надо в воду лезть»? Я, по правде говоря, больше люблю ловить, чем есть.

— Видно, потому ты и не приносишь, обратно в речку кидаешь, чтобы было, что ловить.

— Как не приношу? А третьего дня?

— То правда, коту на два раза хватило. Да ты хоть раз поймал что-нибудь путное?

— Если не ловил, так сейчас поймаю.

Палий схватил водок и накинул на голову Федосье. Та, смеясь, попыталась сбросить его, но еще больше запуталась.

— Вот это рыбина, где только для такой сковородку достать? — послышалось у двери.

Палий и Федосья оглянулись. У порога стояли Гусак и Мазан. Палий смутился, но все же помог жене сбросить с головы волок.

— Изодрался весь, вот мы и сели с жинкой починить…

— А перед тем захотели примерить, — сказал Гусак. — Давав, батько, мы поможем.

Он сел на скамью и положил одно крыло волока себе на колени. Палий и Мазан уселись рядом.

— Вы по делу зашли или просто так? — спросил Палий.

— Будто по делу, — ответил Гусак. — Мы, батько, вроде посольства от сотни. Я прежде от себя буду говорить. Вот сижу я здесь на правом берегу, а жинка моя за Днепром осталась. Знаешь, батько, осточертело мне. И не я один здесь такой.

— Так забирай сюда.

— Забрать не штука, а дальше как будет? — Гусак взял в рот нитку, стал сучить ее и заговорил сквозь сжатые зубы: — Хлопцы толкуют, что надо нам решать. Числимся мы полком Речи Посполитой, да это только на бумаге. Шляхта спокойно сидеть не даст, уже начинает цепляться. Не удержаться нам здесь. Если что случится, так я на коня — и ходу, а жена с детьми куда? Вот так, батько. Одна Москва может нам помочь. Доколь на этом берегу шляхта будет сидеть? Доколь украинцы будут делиться на левобережцев и правобережцев? Посылай в Москву людей просить подмоги. Если Москва признает нас своим полком, никто и тронуть не посмеет.

Палий внимательно слушал Гусака.

— Ты думаешь, это так просто? — спросил он.

— Растолковать в Москве надо, что тогда нам не страшен никакой супостат: стрельцы, мы, Дон — сила какая! — вмешался Мазан.

Палий задумался, потом улыбнулся:

— Думаете, в Москве у людей головы послабее наших? — Он отложил в сторону волок. — Все, что вы говорите, для меня не новость. Я слыхал такое и в других сотнях: об этом самом мы кое с кем вчера советовались у меня дома. Вот съезжу в Киев, тогда все виднее будет. Но наперед скажу — не легкое это дело. России разорвать с Польшей — значит выйти из Лиги, что против турка создана, и восстановить против себя все державы. А все же съезжу, может что-нибудь изменится. Увидим скоро.

— Ну что ж, бывай здоров, батько. Счастливого тебе пути и удачи. Мы ждать будем и рыбки к твоему приезду наловим.

В Киеве Палий задержался, ожидая ответа из Москвы, а в Фастове пока оставалась хозяйничать Федосья. Как-то в полдень на запыленном коне прискакал ее брат Савва. Он много лет казаковал на Сечи, а теперь, когда Палий заселил Фастовщину, прибыл к нему и командовал сторожевым отрядом казаков. Савва сообщил Федосье, что к ним едет московский священник, тот, что прошлой весной проезжал через эти места в Палестину, — тогда его в Мироновке встречал сам Палий. Теперь священник возвращается в Москву, побывав в Турции и в Крыму. Его сопровождает отряд крымских татар.

От Палия Федосья знала, что священник, совершивший паломничество в «святые места», был также и московским послом в Турцию. Поэтому она приказала сторожевикам встретить его верст за пятнадцать от Паволочи, а сама принялась готовиться к приему гостя.

Священника Иоанна Лукьянова сопровождали несколько духовных лиц, купцы, люди из посольского приказа, а также небольшой отряд стрельцов. У молодого дубняка путников встретили отряды казаков, по двадцать человек в каждом.

Татары, увидев казаков, повернули лошадей и умчались обратно в степь. Савва сошел с коня и гостеприимно приветствовал прибывших. Гости с интересом оглядывали казаков Палия: о них ходило немало слухов, и москвичи представляли их оборванцами, сорви-головами. А тут перед ними оказались хорошо одетые, в новом боевом снаряжении казаки.

Дальше ехали все вместе; казаки явно выхвалялись перед стрельцами добрыми лошадьми, на скаку выполняли всякие воинские упражнения. Удивление москвичей усилилось, когда неподалеку от Фастова их встретила сама Федосья — верхом на гнедом стройном жеребце, с пятью сотнями казаков. Она ловко соскочила с седла и подошла под благословение священника. На улицах Фастова гостей приветствовала огромная толпа. Горожане выкрикивали: «Слава!», подбрасывали вверх шапки, били в бубны и литавры.

Когда садились за стол, священник прошептал пожилому дьяку:

— Смотри, вот лихач баба!

Однако дьяка больше привлекала крепкая старая водка в больших чарках на серебряном подносе. Опрокинув чарку, он удовлетворенно крякнул и только тогда откликнулся:

— Точно такая, как и хозяйка.

Федосья сделала вид, будто не слышит, и обратилась к священнику:

— А почему вы, батюшка, не привели к нам татар? Мы б их тоже угостили. Для гостей у нас всегда место за столом найдется, как и пуля для ворога. Ведь они ехали как гости?

— Испугались они, увидев ваших молодцов. Куда же — такие орлы! А почему это хозяина не видать?

— Поехал в Киев угодникам помолиться.

— Я туда тоже заеду, надобно поклониться святым местам. А потом домой. Знаете, миновал степи, подъехал к вашим селам и уже почувствовал себя дома. Поверите, вот был у татар, они нас встречали и провожали не плохо, а все как-то не то.

— Мы у татар себя тоже никогда спокойно не чувствуем. Не были они нам друзьями и не будут. Стоит нам хоть немного глаза от юга отвести, — они тут как тут. Вот вы говорите, что почувствовали себя у нас как дома. Я думаю, что это не только потому, что отсюда вам ближе к Москве. Люди наши близки друг другу. И вера у нас одна, и говорим похоже, и живем одинаково.

— Татары часто набеги делают?

— Каждое лето. Трудно нам бороться против них. К тому же под боком шляхта. Тоже сосед не верный, с первого дня, как поселились мы тут, зубы на нас точит.

— Да, против двух таких врагов нелегко устоять, здесь помощь нужна, и немалая помощь.

Священник Лукьянов беседовал с Федосьей и мысленно сравнивал ее с боярскими и княжескими женами, которые весь век проводили в своих теремах. Здесь, на Украине, он наблюдал уже не впервые: жена в отсутствие мужа перенимала власть и успешно заменяла его во всех делах.

Казаки угощали стрельцов старкой, варенухой, медом, а те дарили им всякие заморские диковинки.

Вечером старшие казаки и стрельцы собрались возле шинка, а молодые, взявшись под руки, двинулись по улицам на околицу, где гуляли девушки. Почти до самого утра слышались песни и веселые голоса.

Лукьянов гостил два дня. Потом казаки проводили его до Днепра.

На обратном пути они встретили Палия. Полковник возвращался из Киева невеселый. Москва ответила, что сейчас принять Правобережье под свою руку Россия никак не может. Это означало бы разрыв договора с Польшей и начало войны с королем и его союзниками. Палию обещали помочь чем только возможно, советовали переходить со старшиной на левый берег. Но Палий твердо стоял на том, что не может оставить людей врагу на добычу. К тому же он не терял веры в то, что наступит удобный момент и правительство России непременно даст согласие на присоединение Правобережья.

Семен решил родные места не бросать.

И хотя в последнее время было как будто спокойнее, все же Палий понимал, что это ненадолго. А потому, вернувшись из Киева, стал укреплять город, для чего приказал рубить лес и возить бревна. Он сам руководил рубкой, ходил по лесу с топором, собственноручно делая отметки на деревьях.

Однажды в лагерь лесорубов прискакал всадник. Еще издали Палий узнал в нем сотника пограничного отряда Цвиля.

— Что там случилось? — крикнул Палий.

Сотник взволнованно доложил:

— Плохие вести, батько. Сторожевой казак с Ивановой могилы подал знаки. Идет на Фастов большое войско. Казака того я не стал ждать, а кинулся прямо сюда. Надо быстрее в город…

— Враг пеший или конный? — перебил его Палий.

— Кто его знает…

— Так зачем же ты людей пугаешь, если ничего не знаешь толком? А хотя бы и в самом деле паны с войском опять двинулись, так разве, нам это впервой? Дайте мне коня, сами тоже двигайтесь потихоньку, — приказал лесорубам Палий.

В городе гулко бил колокол. По дороге Палий обогнал людей, торопившихся в Фастов. Они гнали табуны скота, везли домашний скарб на возах, женщины несли на руках детей. Многие люди были вооружены. Это окрестные крестьяне шли под защиту фастовских стен. На площади, где всегда происходили сходки, толпился народ. Палию пришлось сойти с коня и сквозь толпу пробраться к центру площади. Семен вскочил на сбитый из досок и положенный на бочки небольшой помост, где уже стоял Корней Кодацкий, помощник и товарищ Палия. Он размахивал шапкой, пытаясь успокоить людей.

— Поляки или татары? — спросил его Палий.

— Гетман Яблуновский ведет жолнеров на Фастов.

— Рано паны начали, — сказал Палий. — Я ж их как будто еще не очень тревожил. Ну, выгнал какой-то десяток самых лютых из поместий. А много их идет на нас?

— То неведомо, сторожевики их вблизи не видели.

— Казаки! — поднял Палий руку. Толпа постепенно затихла. — Панове казаки, разве нам впервые оставлять соху и браться за саблю? Не пустим ляхов в Фастов — и всё тут!

— Не пустим! — сотрясли воздух сотни голосов.

— А коли так, то идите по своим сотням и готовьтесь к бою! Стены еще раз осмотрите, пороху чтоб хватило у всех; каждая сотня свое место на стене знает, и что делать — тоже. Всем сотникам сейчас собраться у меня на раду.

— А как же нам? Куда нам пристать? — спрашивали Палия крестьяне.

— Вот вам начальник! — Палий хлопнул по плечу Корнея. — Он сейчас наведет порядок. Корней, принимайся за дело, конных отдели особо, у кого есть оружие — тоже отдельно, а тех, кто с вилами и косами, поставь на южную стену, достань им немного сабель, мушкетов. Что дальше делать — я скажу.

В большой светлице уже собрались сотники. Все выжидающе молчали. Палий, засунув правую руку за широкий синий пояс, спокойно заговорил:

— Только что прискакал еще один сторожевой казак. Яблуновский ведет на нас войско — пешее и конное. Я так думаю: рейтары будут к полудню, а пешие придут под вечер.

Палий встал из-за стола и продолжал стоя:

— По всему видно, Яблуновский хочет захватить нас одной конницей. Да ведь это нам не в диковинку. Не об этом забота. Плохо, если Яблуновский возьмет нас в осаду. Как вы, хлопцы, думаете?

Первым откликнулся брат Федосыи, Савва:

— Нам ждать никак нельзя, земля еще не вспахана, а если не посеем озимые, что на тот год есть будем? Нельзя допускать осады.

— Правда, правда, — зашумели сотники, — надо давать бой. Выйти за стены.

— Не так-то просто дать бой в поле! — сказал сотник Часнык, вошедший в комнату позже других. — Только что прискакал мой казак, он из дому едет. Рассказывает, что видел тысячи две с лишним рейтар и драгун. А еще пеших тысячи полторы будет, да пушки. А у нас сколько? Конных казаков и полторы тысячи не наберется.

— Не послать ли нам за помощью в Богуслав к Самусю или в Брацлав к Абазину? — спросил кто-то.

Все взгляды обратились к Палию. Палий покачал головой, продолжая смотреть в одну точку:

— Нет, помощь не поспеет, да и кто знает, лучше ли у них самих. Однако встречать придется в поле. Моя думка такая: сейчас Ябшуновский попробует пойти с ходу на ворота, но, ожегшись, будет ждать пехоту и пушек. А нам и надо разбить его до прихода пехоты. Сделаем так: пять сотен станут в анегуровском лесу, пропустят вперед драгун и рейтар. Всех остальных я посажу на коней. У кого нет коня, тех вместе с крестьянами поставить на стенах. Яблуновский через болота лезть не будет и, конечно, пойдет на приступ со стороны Снегуровки; когда ему не удастся ворваться в город наскоком, он отойдет. Тогда ему в хвост и ударят казаки, а мы — из города. Пока подойдет пехота, от рейтар и драгун только название останется, а мы за стены отойдем. У кого другая думка, говорите?

— Нету другой! — крикнул Часнык.

— Значит, порешили? — еще раз переспросил полковник. Сотники утвердительно закивали головами. — Савва, ты поведешь казаков в засаду, бери все бывшие реестровые сотни да еще сотню Часныка. И торопись, мешкать никак нельзя. Сигналом тебе будет пушечный выстрел из крепости. Поезжай быстрее, да гляди — не выдай себя раньше времени, — кивнул он вдогонку Савве.

Палий вошел в соседнюю комнату и остановился в удивлении: посреди хаты стоял одетый по-боевому Семашко и старательно точил саблю на колене. За плечами у него висел польский кремневый мушкет, за поясом торчали прямой ударный пистоль и сдвоенная пороховница. Парень не слышал, как вошел Палий, а тот, в свою очередь, сделал вид, что ничего не замечает, прошел и сел за стол, раскрыв часослов.

— Ты сынку, все выучил на сегодня? Подойди, я спрошу тебя.

— Разве сейчас до этого? Я с Саввой поеду, — ответил тот.

— С каким Саввой? Куда поедешь?

— Не таитесь, батько, я стоял за дверью и все слыхал. Побьем ляхов, так я, ей-богу, за три дня все выучу.

— Негоже, сынку, ты делаешь: то, что я задал, не выучил. Да и не к лицу тебе под дверью подслушивать.

Семашко стоял понурившись.

— У меня тайны от тебя нет, только есть такие дела, о которых иногда и помолчать надо. Подслушивать под дверью — последнее дело. Ты уже не маленький. Иди позови Цыганчука, а про это мы поговорим позднее.

Семашко вышел и вскоре вернулся с Цыганчуком, которого теперь трудно было узнать. Это был хорошо одетый, статный казак с обветренным лицом, он казался намного старше своих двадцати трех лет. Спокойный и смекалистый в деле, веселый и шутливый на отдыхе, Цыганчук быстро завоевал общую любовь и симпатию. Палий сам часто удивлялся его сметливости и изобретательности.

— Звали, батько?

— Да, — кивнул Палий, дописывая лист бумаги, — садись, я сейчас закончу… Поедешь в Батурин к Мазепе, повезешь письмо. Отдашь Мазепе в руки. — Лицо Цыганчука при этих словах не выразило ни любопытства, ни удивления: ему уже доводилось выполнять важные поручения. — Я прошу пороха и свинца, а то у нас маловато. Если Мазепа не согласится, ты на словах напомнишь ему, что есть приказ из Москвы помогать правобережцам всем, чем только можно, да он и сам про то знает. Письмо спрячь подальше, — лучше голову потерять, чем это письмо. Возьми с собой двух казаков у Саввы. Ты, Семашко, тоже с ним поедешь.

— Отец, — замигал длинными ресницами Семашко, — не отсылайте меня, пустите с Саввой. Вы же сами говорили, что я не маленький. Вот увидите, Савва не будет жаловаться на меня.

Палий махнул рукой:

— Ладно, иди, только отстань от меня. Да скинь эту бандуру, возьми русское ружье… И опять тебе напоминаю: не зарывайся.

Семен проводил Семашку долгим любящим взглядом и тоже вышел на улицу. Мимо промчались сотни, уходившие в засаду. На валу устанавливали пушки, насыпали камень, укладывали огромные бревна, К южным воротам медленно стягивались казачьи сотни и, спешившись, ожидали начала боя. К ним прибывали все новые всадники, в большинстве крестьяне на плохоньких лошадях; у многих всадников не было никакого оружия, кроме сабель, а кое у кого — лишь коса на палке. Однако из крестьян были созданы три сотни.

Жители Фастова поспешно укрепляли стены.

Солнце поднималось к полудню. Приготовления закончились, все столпились на валу и вглядывались в Поволоцкую дорогу. Вражеские полки долго не появлялись, кое-кто уже начал было сомневаться — не привиделись ли они сторожевику на Ивановой могиле.

Но вот Палий заметил в подзорную трубу далекую пыль. С каждой минутой она приближалась, и вскоре на горизонте показался большой, сабель в пятьсот, отряд драгун без хоругвей и знаков. Сдержанной рысью отряд двигался к городу. До стен оставалось не более полутора верст, когда отряд стремительно развернулся на равнине и галопом помчался прямо к воротам. Казаки залегли на валу. Драгуны мчались неширокой лавой, набирая все большую скорость. Уже можно было видеть напряженные лица передних всадников.

Палий выстрелил из пистолета. На валу, словно из-под земли, выросли сотни защитников; прямо по драгунам ударил залп из пушек, ружей и мушкетов. Драгуны сбились, передние стали поворачивать обратно, задние с разгона напирали на них, сваливая коней вместе со всадниками. Второй залп пришелся уже в спину драгунам, которые, оставив у ворот с полсотни, трупов, удирали, неистово пришпоривая лошадей.

— Готовьте коней, — приказал Палий, не отрывая глаз от трубы.

Разбитый отряд доскакал до основной части войск Яблуновского, которая в это время показалась в поле. Полки остановились у небольшого озерка, очевидно ожидая пехоту. Спешились.

— Пора! — крикнул Палий полковому судье Леську Семарину. — Пока они не выслали дозорных, подавай знак.

Лесько вынул из кармана платок и махнул им в сторону крепостной башни у западных городских ворот. Вершину башни окутал белый клуб дыма, прогремел выстрел. Теперь Палий не отводил глаз от леса: с двух сторон, охватывая поляков, вылетали казаки.

— Далеченько ляхи от леса, — тревожно проговорил Палий, — успеют сесть на коней.

Шляхтичи в самом деле успели сесть в седла, хотя развернутся к бою у них уже не было времени.

— Собьют ли их?.. Ты смотри, какая сеча завязалась… Устояли. Ну, держись, теперь только не дать им прорваться.

Скоро поднявшаяся пыль скрыла поле битвы.

— Почему-то сбились возле болота, видишь? — показал Палий нагайкой. — Вон отделился гурт ляхов, обходят наших слева. Открывай ворота!

Из ворот вымчали конные сотни.

Невысокий конь Палия рвал из рук поводья, далеко оставив всех позади. Полковник то и дело оглядывался, проверяя, не сбились ли сотни, — он особенно боялся за необученных крестьян. Но сотни скакали ровными прямоугольниками. Палий выбросил влево руку с нагайкой и следил, как казаки разворачиваются в лаву, подаются все левее, закругляя фланг подковой. Яблуновский не ожидал, что противник получит подмогу, — вернее, ему некогда было об этом подумать, его фланг был сметен неожиданным нападением казаков. Однако подоспел отброшенный от ворот отряд рейтар, и они с ходу вклинились в сотню Палия. Савва усилил натиск, прижимая рейтар и драгун к озерку. Кое-кто из них пытался спастись бегством — переплывал верхом через озеро, проскальзывал между рядами казаков. Яблуновский тщетно старался навести хоть какой-нибудь порядок в своем войске. Наконец ему удалось собрать вокруг себя около сотни рейтар, и он бросился прямо к лесу — здесь было меньше всего казаков. С новой силой вспыхнула сеча. Палий тоже пробирался туда, издали следя за Яблуновским. Вдруг он увидел Семашку, который рубился с драгуном. Оба очень устали, и хотя Семашко хорошо владел саблей, однако не причинял противнику вреда, — тот был в полудоспехах. Сабля Семашки только скользила по металлу. Улучив момент, драгунский ротмистр со всего размаха ударил по сабле Семашки у самого эфеса, — она выскользнула из рук парня и упала на изрытую копытами землю. Драгун снова замахнулся из-за плеча, но Семашко рванул повод и поставил коня на дыбы, прикрывшись от удара. Все это произошло в какое-то мгновение, и Палий, видя, что не успеет доскакать до Семашки, выхватил ятаган. Ятаган просвистел в воздухе и, пронзив кривым лезвием шею рейтара, засел в ней по самую рукоятку.

— Держись, сынку! — крикнул Палий Семашке и поскакал за Яблуновским. Но рейтары уже прорвались и удирали к лесу. Бой постепенно угасал, только кое-где одинокий спешенный шляхтич отчаянно отбивался от казака.

— За стены, пока к ним не подошла подмога! — приказал полковник.

Сотники стали скликать казаков, ловивших лошадей или собиравших оружие убитых.

Потерпев неудачу, Яблуновский с остатками конницы и подошедшей пехотой остановился лагерем в нескольких верстах от Фастова, не решаясь вторично итти на приступ. Так он простоял два дня и, получив известие о том, что в его собственных поместьях взбунтовались крестьяне, повернул обратно.

Палий в сопровождении небольшого отряда казаков больше суток ехал следом, выслав в стороны разъезды, ехал до тех пор, пока не убедился, что Яблуновский действительно отступает. Тогда он, поручив Савве наблюдать за шляхтой, выехал на Брацлавщину к Абазину, чтобы договориться о совместных действиях, ибо теперь можно было ожидать всего. Он знал: Яблуновский не скоро решится повторить нападение, однако теперь могли подняться окрестные паны и, чего доброго, созвать дворянское ополчение. С Палием поехали Тимко и два казака.

— Батько, — говорил по дороге Тимко, — тебе остерегаться надо, растревожили мы осиное гнездо, а ты почти без охраны едешь. Паны давно на тебя зубы точат. Позавчера один дядько из Мироновки говорил, что паны сговариваются заманить тебя куда-то.

— Пустое, — отмахнулся Палий, — убить меня не убьют, мне еще на этом свете долго траву топтать.

К Абазину не успели доехать, по дороге застала их ночь, и Палий, чтобы понапрасну не блуждать в темноте, решил заночевать на хуторе невдалеке от дороги. Хозяин приветливо встретил их, даже угостил спотыкачом.

Ночью кто-то тихо постучал по стеклу. Один из казаков проснулся и выглянул в окно.

— Кому там не спится?

— Здесь Палий ночует? Гонец от Искры. Позови.

Казак почесал затылок, раздумывая, что делать. Но Палий уже проснулся.

— От Искры? Я сейчас, только оденусь.

— Не надо, батько, — пытался возразить казак. — Пусть заходит в хату.

— Зачем? Хлопцы спят, не надо будить, я один поговорю, — промолвил Палий, отодвигая большой деревянный засов. Ночь была до того темная, что и собственную руку нельзя было разглядеть. — Где ты? — спросил Палий, протирая глаза. — Подходи поближе.

— Я здесь, пане полковник. От Искры вам…

Четыре или пять теней оторвались от сарая и метнулись к Палию.

— Хлопцы, к оружию!.. Нет, тебе это так не удастся…

Палий с силой ударил одного из пытавшихся свалить его с ног. Еще одного сбил ударом по голове, но в это время кто-то дернул его за ногу, и Палий упал навзничь.

Услыхав голос Палия и шум борьбы, Тимко и казаки бросились в сени, но дверь оказалась запертой снаружи. Выбили окно и выскочили во двор; здесь никого не было, вокруг стояла немая, тревожная тишина, и только быстро удалявшийся топот копыт нарушал ее.

— Батько! — крикнул Тимко. — Где ты, батько?!

Он сделал шаг вперед и наступил на что-то мягкое. Нагнулся, поднял с земли и поднес к глазам шапку.

— Хлопцы, в погоню! — крикнул он.

Кинулись к конюшне, но она была пуста: лошадей увели. Тимко закрыл лицо руками и зарыдал, как ребенок.

Глава 5 ЦАРСКИЕ МИЛОСТИ

Был июль 1689 года. После совместного с Василием Голицыным похода в Крым Мазепа решил поехать в Москву отдать почести правительнице Софье и тем самым заручиться еще большей ее поддержкой и доверием. Свита его была велика: шесть полковников, при каждом по пять казаков, генеральный писарь, судья, бунчужный — этим прислуживало по два казака, три старших войсковых товарища, девять младших, восемь дворян, пять священников, драгуны, дворовая челядь — всего около шестисот человек.

К Москве подъезжали медленно, старались не заморить коней и въехать в русскую столицу так, «чтоб москвичи и рты разинули от удивления», как говорил Лизогуб. В десяти верстах от Москвы сделали остановку, надели пышную, праздничную одежду. Мазепа облачился в дорогой, жалованный государями кафтан, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями. Кафтан немилосердно сжимал шею, лицо гетмана покраснело, как бурак, но он сидел на коне, словно статуя. Не зря кто-то из казаков, украдкой указывая на гетмана пальцем, назвал его Перуном.

В селе Воздвиженском их уже поджидали высланные царицей полковник стремянного полка стольник Иван Циклер с пятью сотнями рейтар и двумя сотнями подьячих малороссийского приказа да дьяк Василий Бабынин с царской каретой. Дьяк от имени великих государей и правительницы спросил Мазепу о здоровье.

Мазепа растроганно поблагодарил за такую царскую милость и вытер краем платка слезу, набежавшую на глаза — то ли от царской заботы, то ли оттого, что тесен был воротник кафтана, — об этом знал только сам гетман.

Подъезжая к Калужским воротам, гетман дал из окна кареты знак рукой: двадцать музыкантов потрясли воздух дружным, празднично-радостным гимном. Москвичи выскакивали на улицу и удивленно глядели на пышную процессию, растянувшуюся чуть ли не до Ильинского крестца.

Остановились на Посольском дворе — одно из больших зданий было полностью отдано Мазепе и его свите. Гетман довольно потирал руки, шагая по комнате, — в самом деле, по всему видно, что можно надеяться на милость царицы. Он был необычно весел, что заметили даже дворовые, одевавшие утром Мазепу к приему. Гетман даже не ворчал на них за то, что они ему, как всегда, слишком туго затягивают пояс, а, напротив, весело подмигнул: видите, дескать, каков ваш гетман, каким почетом пользуется в русской столице!

Прием превзошел ожидания Мазепы. В этот день прибыли все московские бояре и военачальники — великие государи раздавали милости за поход. Петр и Иван сидели на двухместном позолоченном троне, окруженные толпой бояр, за ними чуть выше сидела Софья. Она была бледна, заметно волновалась и, кусая бледные, чуть посиневшие губы, бросала быстрые взгляды на своего любимца Василия Голицына. Тот спокойно стоял возле трона со стороны Ивана, опершись на золотой набалдашник посоха.

Софья кивнула думному дьяку, и тот стал читать о победах российского войска над басурманами. Бояре одобрительно кивали и смиренно поглядывали на самодержцев. Иван вперил взгляд куда-то поверх голов и был ко всему равнодушен, а семнадцатилетний Петр недовольно хмыкал и поглядывал на окружающих, а когда дьяк начал читать, что «басурманы потерпели поражение, какого они себе не чаяли и никакого подобного никогда не было», то он даже приподнялся, нервно сжимая подлокотники, и устремил на Голицына большие округленные глаза, словно спрашивал, как может тот молча выслушивать всю эту беззастенчивую, льстивую ложь.

Погруженный в свои мысли Мазепа, как и Иван, не слушал того, что читал дьяк. Ему припомнились сожженные татарами степи, люди и лошади, падавшие от безводья, тревожные южные ночи, поражение, понесенное в Черной Долине, еще более тяжелый, позорный отход, сетования казаков и москалей и те две бочки золота, которые получил от хана Василий Голицын. «А хитрый чорт, — с завистью посмотрел он на Голицына, — даже меня обошел». Хорошо еще, что Голицын не забывает его похвалить перед царицей, особенно после этого похода. А все же те две бочки… почему бы из них ее выделить хоть немного и ему, Мазепе? Сколько можно сел купить на них, да и дать старшине кое-что, потому что скоро выборы и придется брать деньги из своей мошны. Мазепа тяжело вздохнул, потом опомнился и испуганно поднял голову. «Никто не слыхал?» О, боже! На него приветливо посмотрел Петр. Мазепа еще больше испугался, но, кроме Петра, на него никто не обратил внимания. Вот дьяк дошел и до славного малорусского воинства и его мудрого гетмана… Чтение закончилось, начали одарять участников похода: бояре выходили один за другим, принимали охабни, соболя, золотые вещи и низко кланялись перед троном. Дошла очередь и до украинской старшины. Мазепа получил золотой умывальник с тазом, золотой в самоцветах пояс, оброть[8] с золотой насечкой — словом, больше, чем все. Перебирая у себя в комнате дары, гетман тихо улыбался в усы и тут же решил не откладывать в долгий ящик, завтра же подать через Василия Голицына прошение государям о закреплении за ним поместий, купленных раньше в Рыльской волости.

Но челобитной на другой день не подал, потому что, когда утром поехали благодарить государей, был только Иван, а Петр приказал не пускать к себе никого. Мазепа решил подать челобитную позже, но скоро и сам забыл о ней, — не до того было. В Москве в ту пору начались большие события.

Быстро повзрослевший Петр перестал скрывать свое недовольство властолюбием сестры и ее управлением. Он видел безвольную, ленивую думу, разжиревших мздоимцев в приказных избах, понимал, что Софья лишь тешится властью, далекая от истинно державных дел. Нужна была твердая рука, чтобы навести порядок в стране, и он уже почувствовал в себе необходимую для этого твердость и силу. Софья не намерена была уступать власть. Близкий к царице начальник стрелецкого приказа Шакловитый решил действовать твердо и безотлагательно. Не ожидая особого на то приказа Софьи, зная, что она одобрит его действия, приказал стрельцам итти в Преображенское и убить Петра.

Ночью, когда Петр спал, в Преображенское на взмыленных конях прискакали два стрельца — Мельнов и Ладогин. На стук выбежала стража, их не хотели впускать, но когда те оказали, что Петру и его матери угрожает опасность, стража, побежала доложить Борису Голицыну, — он один мог разбудить царя. Борис Голицын, торопливо расспросив, в чем дело, бросился в опочивальню. Бесцеремонно растолкав Петра, крикнул:

— Беда, государь, полки Софьи возле Преображенского!

Петр, ничего не понимая, протирал заспанные глаза.

— Какие полки? Разве сегодня маневры? Я устал, пусть лучше завтра, — и он снова хотел лечь.

— Не маневры. Шакловитый сюда стрельцов ведет!

Петр мгновенно сорвался с постели:

— Где он, близко?

— Не знаю.

Под окном слышались голоса: то преображенцы расспрашивали Мельнова и Ладогина о том, что произошло. Петр в одной рубахе кинулся в конюшню. Схватив первого попавшегося коня, вскочил на него без седла, вцепившись в недоуздок. Борис Голицын сделал то же самое. Тут к ним подбежал, размахивая руками, проснувшийся Меншиков. Он ничего не знал, но расспрашивать было некогда. Видя, что Петр уже сидит на коне, Меншиков махнул рукой и бегом бросился к конюшне.

— Ворота! — закричал Борис Голицын.

Конь под ним поднялся на дыбы и одним духом вынес всадника за ворота. Петр не оглядывался, только слышал за собой топот, и это еще больше подгоняло его.

Схватившись левой рукой за гриву, прижав голые пятки к бокам обезумевшего коня, он то и дело дергал недоуздок. Ехали минут десять, но они показались Петру целым часом. Простучали по какому-то мостику, дальше дорога пропала, и кони помчались полем. Вдруг перед ними возникла стена леса.

— Стой! Стой! — не своим голосом закричал Борис Голицын.

Петр резко натянул повод и круто повернул вправо. Он чуть было не упал, склонившись на шею лошади.

Голицын кинулся наперерез Петру и схватил коня за недоуздок. Лошади сгоряча пробежали еще несколько минут рядом и остановились. Тут подскакал и Меншиков. Все настороженно прислушались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветер шелестел ветвями в темном лесу и тяжело дышали лошади.

— Ну, куда же теперь? — спросил Меншиков, глядя на Петра. Он хотел пошутить, но побоялся и только добавил: — В такой ундирформе? — Меншиков был без кафтана, однако успел надеть штаны, кроме того, сидел на оседланном коне, и его босые ноги странно торчали в стременах.

— Куда же как не в Троицу? — кивнул в темноту Голицын. — Там крепкие стены, любую осаду можно выдержать.

Петр промолчал. К горлу подкатился жгучий комок, и Петр боялся, что, если начнет говорить, заплачет. Его душила злость, смешанная со стыдом. «Как теперь появиться перед людьми?» — думал он. Однако, пересиливая себя, сказал:

— Правда, князь, поедем в Троицу.

Опять наступило молчание.

— А сдается, в Преображенском все спокойно, — почему-то посмотрел на Меншикова Голицын.

— Вернись, Алексашка, возьми одежду, да и сам оденься. И прикажи воем итти в Троицу. Мы тебя здесь подождем. Не мешкай: одна нога здесь, другая там, — уже спокойно приказал Петр, перебрасывая ногу через шею коня.

Меншиков ударил босыми пятками лошадь, которая бочила и не хотела отходить от других, дернул поводья и скрылся в темноте.

После этой ночи Петр крепко осел в Троице. Крепость подправили, углубили ров, укрепили стены и каждый день проводили учение с войском, хоть его было очень мало. Петр рассылал грамоты боярам и стрельцам, обещая им прощение и службу. Хотя ни Петр, ни Софья еще ее предпринимали решительных действий, однако между братом и сестрой шла последняя короткая борьба.

Мазепа оставался в стороне от всех этих событий, выжидая, чем все закончится. Но, выслушивая донесения о том, что делается в Москве, он с каждым днем волновался все больше и больше. Гетман заперся в комнате, почти никого не пускал к себе и широкими шагами ходил из угла в угол.

Однажды утром к нему постучал Лизогуб. Гетман сидел у окна с люлькой в зубах: по всему было видно, что он не ложился всю ночь. Лизогуб про себя отметил, что гетман похудел, осунулся, даже постарел. Бунчужный сел, не ожидая приглашения, вынул кисет и тоже набил трубку.

— Да, — протянул он, — заварилась каша.

Мазепа был явно не склонен к беседе: он даже не повернулся, продолжая смотреть в окно.

— Уже почти месяц прошел, как началось, а конца не видно, — снова медленно заговорил Лизогуб, украдкой следя за гетманом.

— Перемелется — мука будет, — кинул, наконец, Мазепа. — Свои они: и подерутся и поругаются, а сойдутся вместе — примирятся, как кобзари поют.

Шутка не получилась.

— А все-таки не Петра ли верх будет? — продолжал Лизогуб. — Один за другим к Петру бегут бояре со своими людьми. Софья уже всяко пробовала удержать стрельцов, — все напрасно, так и плывут, так и плывут к Петру.

— А что, вернулись от Петра посланные Софьей бояре и патриарх Иоаким? О чем они договорились?

Лизогуб откинулся на спинку глубокого кресла.

— Там остались. Они тоже видят силу Петра. Софья рада теперь все миром кончить, только Петр не идет на это. Немного было утихло, а сейчас опять вон что делается. — Лизогуб медленно стал разжигать погасшую люльку.

— Не тяни, Юхим, — не выдержал Мазепа. — Рассказывай, что там.

— Петр дал приказ всем стрелецким и начальным людям прибыть в Троицу, взяв по десять человек из каждого полка, а также взять с собой московскую гостиную сотню и все черные сотни. Тут уж ясно, что дело идет к концу.

— Про нас ничего не говорил?

— Ничего.

— Ну и что же, все поехали к Петру?

— Известное дело, за ослушание — смерть. А кому своя голова не дорога? Не прикроет же их Софья юбкой! А Петр требует и Шакловитого с соучастниками выдать.

— Ты думаешь, выдадут?

— Пускай кобыла думает, у нее голова большая, а я лучше завтракать пойду, — поднялся разгневанный Лизогуб. Его обижало то, что гетман скрывает от него свои мысли. «Если ему круто придется, то и мне не лучше будет, — думал Лизогуб, — вместе же были. И разве не я помогал ему добыть булаву? А теперь и посоветоваться не хочет».

Юхим Лизогуб вышел, хлопнув дверью.

Мазепа вскочил и заходил по комнате. Что делать, как быть? Кто из них одолеет?

В дверь опять постучали.

— О, чорт! — выругался гетман, — Кто там? Заходи.

Вошел гонец от Петра и подал гетману приказ прибыть в Троицу. Отпустив гонца, Мазепа некоторое время колебался: ехать или не ехать? Однако куда деваться?! Да и старшина — он замечал это не раз — все перешептывается за его спиной.

«Будь что будет, еду!» — решил гетман.

Возле Воздвиженского дорогу преградили бердышами стрельцы: царь приказал остановиться и ждать, пока не позовут. Страшно было Мазепе ждать этого вызова, он даже не сказал, чтоб поставили шатер, а просидел несколько часов на снятом с коня седле, в стороне от всех, положив ногу на ногу. К нему подошел и сел рядом полковник Федор Жученко.

— Пане гетман, письмо от наказного гетмана Вуеховича. Не успел я передать, когда сюда выезжали.

Мазепа сломал печать. Не дочитав до конца, разорвал и бросил. Жученко было неловко спрашивать, что в письме, однако решился:

— Что, плохое?

— Чернь бунтует… И какое вам всем дело — что да что? — грубо оборвал Мазепа, но тут же спохватился: Федор был одним из его верных полковников. — Пустое, Федор, там мы все уладим.

— Пане гетман, а Шакловитому на плахе голову отрубили, — с тоской произнес ни с того ни с сего Жученко.

— Значит, заслужил, если отрубили. А что с Голицыным Василием?

— Голицын все сидел в своей вотчине, в Медведевке, а недавно не выдержал и поехал с Неплюевым к царю. Так тот даже не принял их. Приказал сослать князя Василия в Каргополь за самочинное провозглашение Софьи царицей, за трату денег да неудачные крымские походы; Неплюева — в Пустозерск, за поддержку Голицына, за самоуправство и грабеж крестьян. И то пусть благодарят Бориса Голицына, — кабы не он, давно б им головы на плахе отрубили, да он заступился.

— Ладно, иди, Федор, я подремлю немного. — Мазепа стал поудобнее подкладывать под голову седло. — Погоди-ка: тот казак, что привез письмо Вуеховича, ничего не говорил, как там Палий — на Левобережье не перешел?

— Нет, сказывал только, что последнее время про Палия никаких вестей нету.

Мазепа закрыл глаза. Но разве мог он уснуть? Мозг беспрерывно сверлила мысль: как быть? Чтобы заручиться поддержкой, посетил он московского патриарха, дары возил! Но вряд ли может что-либо сделать патриарх. И не побоится ли? Ведает он о том, что Мазепа принимал участие в походе вместе с Голицыным. О его дружбе с фаворитом Софьи все знают! А совместный раздел имущества Самойловича? Неужто не минет беда, как до сей поры бывало? Так счастливо отошел он от Польши, переметнувшись к ее заклятому врагу Дорошенко, так же удачно покинул Дорошенко, увидев, что колеблется его власть, еще хитрее обвел Самойловича, что пригрел его и поднял на высоту старшинского звания. И опять же подумать: какие против него доказательства? Никаких…

Его мысли перебил стрелец — гетмана звали к царю.

На Троицком посаде стоял царский шатер для приема гостей. Направляясь к нему, гетман нервно теребил левой рукой усы, но вошел твердым шагом, внешне спокойный. За ним казаки несли богатые дары: золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, саблю в замысловатой дорогой оправе, десять аршин золотого бархата для матери — царицы Натальи Кирилловны, а для царицы Евдокии, жены Петра, золотой скипетр с алмазом. Печерские старцы несли книгу «Венец от цветов духовного вертограда печерского» в золотой оправе.

Молодой царь, одетый в широкий бархатный кафтан, сидел прямо, положив большие, не по-царски мозолистые руки на подлокотники трона. Петр в упор посмотрел Мазепе в глаза; тот выдержал взгляд.

— Государь желает знать… — начал, было думный дьяк Украинцев, но Петр перебил его, обратившись к Мазепе:

— Зачем приехал в Москву?

— На то был монарший указ от имени государей всея Руси, — спокойно ответил Мазепа. Гетман уже немного понял характер царя: середины быть не может — Петр либо оправдает его, либо сошлет в Сибирь. Он, еще выезжая, решил, что будет держаться с достоинством, а по дороге продумал слова, какие скажет Петру. Кланяться и просить нельзя, — это может показать, что он кое в чем замешан и приехал вымаливать прощение.

Расчет был верный. Петр еще раз пристально посмотрел в глаза Мазепе и махнул рукой Украинцеву:

— Читай!

Думный дьяк поглядел вокруг, словно требуя тишины, хотя никто из бояр не осмелился даже пальцем шевельнуть, и громко прочитал указ, по которому гетману и всей старшине объявлялась царская благодарность за крымские походы. Мазепа обрадовался: этим указом Петр давал всем понять, что царская немилость за крымские походы на него, Мазепу, не распространяется. В указе так и говорилось: Мазепа, мол, вынужден был выполнять приказы главнокомандующего Василия Голицына. У Мазепы словно гора с плеч свалилась. О, теперь он вывернется, он еще покажет, кто такой Мазепа! Гетман не удержался, чтоб с горделивой строгостью и вместе с тем покровительственно не посмотреть на старшину.

Зачитав указ, думный дьяк спросил, какая нужда у гетмана. Мазепа немного подумал, низко поклонился царю и повел речь о том, что он уже, дескать, стар, тяжко ему нести такой сан, к тому же у него плохое здоровье; но он обещал служить царю верой и правдой до последней капли крови и потому бьет челом великому государю и просит держать в милости старшину и весь народ украинский, который всегда был и есть смиренный, богобоязненный и всегда будет почитать своего царя и повелителя.

Речь Мазепы понравилась царю, особенно то, что Мазепа просил за народ, ни словом не заикнувшись о себе. По мере того как Мазепа говорил, Петр становился все веселее и под конец улыбнулся Мазепе доверчивой, искренней, почти детской улыбкой. Гетман, чувствуя успех, пошел еще дальше и тут же подал царю челобитную, в которой попрекал Василия Голицына и Неплюева; рассказал, как Неплюев по приказанию Голицына угрозами выманил у него, у Мазепы, одиннадцать тысяч рублей, денег, больше трех пудов серебра и на пять тысяч рублей дорогах вещей. Думный дьяк все это записывал. Петр ласково отпустил Мазепу, а когда тот отъехал на посольский двор, отдал приказ сослать Василия Голицына еще дальше — в Яренск.

Через два дня Украинцев спросил Мазепу, не хочет ли тот внести какие-либо изменения в Коломацкие статьи, добавленные к Переяславскому договору. Гетман счел нужным провести новую перепись казаков, чтоб мужичье, как он говорил, не очень лезло в казаки, не то скоро самому придется за сохой ходить. Кроме того, Мазепе захотелось, чтобы тем, кто едет в Москву без его универсалов, не давали поместий, не то, дескать, получается большая неурядица. Мазепе пообещали и это.

Следовало бы сказать о Палие, — дескать, он посполитых с гетманщины переманивает. Но нет, не время, говорить ничего не надо. На приеме, когда вспомнили Палия, царь весьма заинтересовался правобережным полковником. Оказалось, он хорошо знал о всех событиях на Правобережье и приказал всячески содействовать и помогать Палию.

Если жаловаться на Палия — царь может разгневаться. И так Мазепа большие милости получил от Петра, придется чуть ли не целый обоз снаряжать под соболей, пряности, вина и другие царские подарки. А грамоты, выданные царем на пожизненное владение землей и поместьями!..

Задерживаться дольше в Москве Мазепа не мог. Девятнадцатого сентября он уже мчался по дороге из Москвы на Украину: пришли новые тайные вести от Вуеховича, — чернь совсем взбунтовалась, не хочет слушать начальство, удирает на Правобережье, ходят слухи, будто Мазепа арестован в Москве и казаки хотят выбрать нового гетмана.

«Ну, я вас быстро успокою, — думал Мазепа, — вы у меня узнаете, как бунтовать! Дайте только до вас добраться». И он изо всех сил стегнул плетью ни в чем не повинного жеребца, словно то был не жеребец, а сама непокорная чернь.

Глава 6 В ПЛЕНУ

Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой, кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные, погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими, пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.

Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами тоскующие струны своей кобзы.

Вокруг сидели и стояли казаки, пришедшие послушать правдивое слово, успокоить наболевшее сердце.

Лети, коню, дорогою Широкою стеновою, Щоб татари не спіймали, Сіделечка не здіймали, — рыдала кобза.

И вставали перед глазами казаков бескрайные зеленые степи, где гуляет ветер, волнуя высокий ковыль; по-над степью высоко в небе проплывает, слегка взмахивая крыльями, белый лунь, а они едут и едут, мерно покачиваясь в седлах и поглядывая на своего атамана; тот отъехал в сторону и из-под ладони смотрит на войско, растянувшееся до самого края по широкой степной дороге. Казаки ждут, что он сейчас скажет:

«Гей, хлопцы, время и кашу варить, татары уже пообедали, не дождались гостей, а мы до сих пор не ели»…

А вот полковник говорит перед казаками про поход, он сдержан, суров. И каждый чувствует, что именно с ним делится своими мыслями батько, ему доверяет свои тайные помыслы.

Звучит песня, плывут вслед за ней и воспоминания…

Дым, грохот выстрелов, Палий первый бросается в пробитые ворота крепости…

Вийде батько, розсідлає, Вийде мата, розпитає.

Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась. Казаки отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услыхав рыдания женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился, — он решил развеселить слушателей. Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро, лихо заиграла, подпевая старому кобзарю веселую песенку:

Діму мій, дударику, Ти ж було селом Ïдеш, Ти ж було в дуду граєшь. Теперь тебе немає, Дуда твоя гуляє, I пищики зосталися, Казна кому дісталися…

Но песня, вместо того чтоб развеселить людей, еще больше взволновала их. Федосья поднялась и, рыдая, ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев мать, улыбнулся.

— А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я спал?

— Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.

Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза.

— Сынок, — взяла она его за руку, — где же ты был так долго?

— Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрущенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, того, самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось, — хорошо, что успели удрать за Тетерев.

Потом заняли Иванков, а дальше пошло… Панов не убивали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до чорта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая продать их в Крым, если нам не отдадут батька. Обвел нас Мазепа вокруг пальца — взялся помочь, забрал пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я поехал сюда, Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А у вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.

— Да, сынку, дела плохие.

— Как же вы в Фастов ляхов пустили?

— С кем было оборонять? Как только уехали вы из Фастова, больше половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали ксендзы с войском — пришлось впустить. Сейчас они еще не больно разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала ни одного ляха туда не пускать. Коль войдут они туда — нам конец. Вот так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно кот с собакой в одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты не знаешь, где теперь батько?

— Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни говорят, перевели в Подкаменное, другие — в Мариенбург. Больше указывают на Мариенбург.

— Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них самих хлопот много, а Абазин обещал быть; может, гуртом додумаемся до чего-нибудь. Корней уже раза два приходил ко мне, только я все ждала вестей от Искры и Самуся да еще тебя ждала, а то ведь как в воду канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты…

Сели за стол, но есть не хотелось.

— Дождались пасхи, слава богу, а чем там наш отец разговляется? Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, — печально говорила Федосья, ставя на стол еду.

У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. «Какой сегодня день?» — поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет, освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу; трудно было при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его глаза уже давно привыкли к этому сумраку, и он ясно видел черточки, расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим обломком кремня, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в подземелье.

«Сегодня пасха», — определил он и снова лег навзничь, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил близких сердцу людей, снова и снова перед глазами проплывала богатая событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли устоять без него казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими холопами? Покорятся польскому королю?! Нет, не будет этого! Не может быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести переговоры с Москвой.

И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на будущее… Так пролежал он до самых сумерек.

«Забыли сегодня и пойло дать, — возвращаясь к действительности, с горечью усмехнулся Палий, — придется опять ложиться без ужина. Что ж, это не в новинку».

Потеряв надежду поужинать, он было задремал, но тут вверху что-то заскреблось и послышался тихий шопот:

— Пане пулковник!

Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел, что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него, поднялся к окну.

— Пусть пане пулковник возьмет это. — Сквозь решетку просунулась рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое незнакомцем. — Держи крепко, не рассыпь.

— Ты кто такой?

— Я хлоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти, только здесь всегда рейтар стоит.

— Как тебя зовут?

— Януш… Ну, я побегу, не то увидят меня — беда будет. Сейчас и жолнеры перепились, а если проснутся…

— Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под сердцем сосет.

— Я се маю.

— И бумага принеси, люльку у меня забрали, проклятые.

— У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.

Палий опустился на каменный пол и с удивлением разглядел в своей руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал — водка. С аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за решеткой снова появился Януш.

— Вот, пане пулковник. — К ногам Палия упала пачка табаку и какая-то книжка.

Палий снова встал на ведро.

— Ой, и хорошая горилка, смачный пирожок. Добрая душа у тебя, Януш, долго вспоминать буду.

— Пане пулковник ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у меня последнего коня, а пан пулковник не дал, он в хату заходил воду пить, гостинцы давал детям, Помнит, пане пулковник?

Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако сказал, чтобы не обидеть:

— Как же не помнить — помню. А теперь почему ты не в своем селе?

— Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там остались.

— Не знаешь, Януш, что делается в Фастове?

— Не знаю. Еднак знаю, что паны из Подолии тикают, Ну, хай пан курит на здоровье, а я пойду, — управитель хватится, обоим беда будет.

— Спасибо, Януш.

Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением затянулся душистым крепким дымом.

Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку, которая оказалась «Александрийской войной» Цезаря, без переплета и титульного листа.

Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно хлеб, кусок сала и две большие луковицы.

— Что нового, Яиуш? — спросил Палий.

— На той неделе хлопы из нашей деревни дрова привезут в замок. Я уже говорил с одним. Пусть пан пулковник будет ожидать. Решетку вынем. Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь.

— Януш, а стража?

— Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а потом…

Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону. Возле замка проходил часовой.

На третий день Палий уснул над книжкой, забыв ее спрятать под солому. Утром надзиратель увидел книжку и кликнул охрану; при обыске нашли и табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес книжку и табак региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все помощники региментария и гости — окрестные шляхтичи.

— Вот на, полюбуйся, — бросил Дружкевич на стол перед Вильгой «Александрийскую войну». — Хлоп развлекается. Кто бы мог ему это передать и зачем? Пусть уж табак… Мне прямо не верится, чтоб он ее читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта.

Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под нахмуренных бровей строго смотрели смелые глаза.

— Что ты с книжкой делал? — спросил Замойский.

— Рвал на цыгарки.

— Кто тебе ее передал?

— Какой-то шляхтич из драгун.

Вильга переглянулся с комендантом замка.

— Неужто и среди нас есть нечисть? — пододвинулся к Дружкевичу Вильга и прошептал: — Разберись, а то чего доброго…

— Сам знаю, — отвернулся Дружкевич.

Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием, уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет прибрать к рукам фастовеких хлопов и только дразнит их, а вот он, Раймонд Вильга, быстро укротил бы это быдло.

— Слушай, ты, — обратился к Палию комендант замка, — хоть ты и не признался нам, мы все равно знаем, зачем ты в Киев ездил и куда письма писал.

— Я своими глазами тебя там видел, — отозвался из угла какой-то шляхтич.

— Плохо, что я тебя там не видел, — обернулся к нему Палий, узнав киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с каким-то паном.

Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.

Дружкевич нахмурился, — такой разговор не входил в его планы.

— Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой, особенно перед дорогой домой, не то удачи не будет.

Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не отпустят. Все же в голове промелькнуло: «А может, все-таки удастся обвести шляхту?»

— Пане полковник, — Дружкевич говорил на чистом украинском языке, — зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?

— Я не в долгу перед королем. Никто другой — я столько лет ходил против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому народу, однако и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но разве не вы первые нарушили договор?

— Ну, тут мы квиты, — снова начал Дружкевич, расстегивая верхние крючки расшитого кафтана: — если бы твои казаки не трогали шляхту, все было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно? Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в согласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может случиться? И от татар спокойнее, да и Москва письмо прислала — очень царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил.

— Это уж брехня, — усмехнулся Палий. — Может, и в яму посадить царь приказал?

Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:

— Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.

— Не бывать этому, — поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. — Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил… И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают, что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут.

— Так не напишешь? — поднялся и Дружкевич.

— Нет, — твердо оказал Палий. — Зря ты время терял, не напишу.

— А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? — злобно прошептал региментарий.

— Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов.

— Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! — почти закричал региментарий.

Глава 7 ОБОЗ КУПЦА

По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком.

— Гей! — взмахнул тот батогом. — Даже волы пристали, когда такое чудище на воз свалилось, — сказал он купцу.

— Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, — промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. — А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси.

— Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал.

— А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать?

— Неужто мы возы бросим?

— Не привяжешь же их коням за хвосты… А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку бежать? — купец хлопнул Корнея по плечу.

— Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: «Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов».

Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:

— Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.

Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.

Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:

— Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.

Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.

— От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?

— Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.

Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен стражей.

— Что везешь? — спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено.

— Разве пан не видит? — сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы.

Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо, начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб.

— Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно.

— Какие товары? Куда?

— Пшено, кожи, шерсть — в Краков, вельможный пан, — снова прикоснулся рукой к шапке Абазин.

— Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы взыскать за проезд.

— Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите.

По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. «Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?» — подумал стражник.

— Езжай, — махнул он рукой. — Станете на базарной площади, да огня, смотри, не разводите.

Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле — выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена.

Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.

— Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева?

— Да, пан, из Киева.

— А в мешках у тебя что?

— Пшено.

— Везите, везите, — драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал под ноги драгуну.

— О, да это…

В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину…

Подбежали казаки с соседних возов.

Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный крик драгуна.

Пропели первые петухи.

Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.

В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном.

Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по кандалам.

…В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался: нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря.

Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.

— Семен! Батько! — послышались голоса.

Его обступили, обнимали, целовали.

— Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!

— Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!.. Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле входа.

— Комната региментария наверху, по ступенькам направо, — бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.

Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стену.

Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем временем обшарили все уголки — ключа нигде не было. Наконец кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей.

Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись дальше по той дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пушками.

Ехали до утра. Остановились в каком-то панском фольварке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее и труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шляхтичи, давая ему свежих коней.

До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтянскую Ольшанку, свернул с дороги и пошел напрямик по болотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из них совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный ручей Раковку. Пушку пришлось бросить, так как чуть сзади, слева, на старом полуразрушенном валу, что тянулся по полям до самых Мытниц, замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ другого вала, шедшего параллельно первому.

Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее.

Близился вечер, в сумерках окружающая местность казалась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холмики. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала?

Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остановилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова.

Радный майдан в Фастове переполнился казаками.

Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступившуюся толпу, под громкие крики прошел окруженный сотниками Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади; на крыльце дома стояла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку.

— Выведите их!

Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксендзов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство.

— Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете итти на все четыре стороны, — сказал им Палий.

— Мы из города не выступим, этот город принадлежит королю Речи Посполитой, — срывающимся от волнения голосом ответил один из ксендзов.

— Мы тебя отправим к королю как изменника! — выкрикнул второй ксендз.

— Ерунду мелешь! Моли бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, — перебил их полковник.

— Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушайте этого схизмата, он изменил королю, он Москве продался.

— Мы вашему королю не присягали! — крикнул из толпы какой-то старик. — Мы Хмелю с Бутурлиным присягали на этом самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал!

— Правда, правда! — закричали казаки. — Не присягали мы королю, Хмелю присягали!

— Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть.

— Гони шляхтичей, бей их, они московитов поносят!

Палий поднял руку, голоса стихли.

— Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не затем я пришел, чтоб разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духа вашего здесь не было… а не послушаетесь — на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, — он повернулся спиной к ксендзам и пошел прочь.

Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, были вынуждены сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города.

…Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой.

— Латиной забавляешься? — спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. — А скажи, право, все чудно получается: латина — наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему и нашей же березой на спине писали. Интересно было бы посмотреть твою спину.

— Ничего почти на ней не увидишь, — улыбнулся в ответ Палий, — я прилежно в коллегиуме учился, правда, иногда попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. — Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет: — Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет?

Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую всячину, но Палий видел, что старого полковника гложет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал:

— Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: «Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином»? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каждым днем все больше звереет шляхта.

— Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начинать из-за нас войну с Польшей. А коль поразмыслить, — может, войны и не будет, как-нибудь уладится.

— Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. «Гетман обоих берегов Днепра» — правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды… А мои казаки всё показывают на Слободскую Украину — так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато хоть от чужеземцев безопаснее.

Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горькой правды:

«Доводится мне описывать печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего полка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили; у иных отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бегством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомысле шурин мой с женою едва спасли жизнь свою, в Демидовке, напавши, чинили жестокости. Мы долго терпели, однако всякому терпению приходит конец…»

Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть хоть отряд тайно на помощь пришлет.

— Я пока что и сам с ляхами справлюсь, — сказал Палий, однако дописал сказанное Абазиным.

Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже полковой обозный.

Глава 8 ЗА ПРАВДУ НАРОДНУЮ

Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и Палием. Он не боялся тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над посполитыми. Он послал две сотни казаков в Унинскую волость, где шляхтич Жабокрицкий создал как бы маленькое царство и завел свои порядки. Казаки разорили замок, забрали панский хлеб. Казаки сотника Часныка в поместье дворянина Леськова избили управителя, разрушили селитровый завод, а селитру привезли в Фастов.

Часто крестьяне поднимались сами: стоило появиться в селе двум-трем казакам, как старые панские хоромы вспыхивали со всех сторон. В Игнатовку, где соседние паны Надашкевичи заняли крестьянские выпасы, крестьяне вызвали казаков Палия. Из Клочков, спасаясь от кары пана Матиша, удрал старый казак Мусий с двумя сыновьями и уже через день привел туда сотню. Но быстрее самих палиевцев летели слухи о них. Они без ветра проносились по Волыни, нагоняя страх на панов. К Палию шли все новые и новые люди. Почти ежедневно приходилось полковому судье Леську Семарину (он был одновременно и писарем) заполнять новые реестры.

Семашке тоже не сиделось дома, особенно с тех пор, как он узнал, что в Горошковскую волость с пятью сотнями выезжает сотник Зеленский «стряхнуть с пана Федора сало, которым этот проныра быстро успел обрасти». Палий не перечил Семашке. Андрей Зеленский выехал на рассвете и, делая частые привалы, повел сотни в Горошковскую волость.

День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Семашкиного кунтуша. Семашко ехал рядом с Зеленским и думал о Лесе.

«Увижу ее снова — не оставлю. А может, она выехала в Краков? Но ведь совсем недавно Леся была еще здесь».

Семашко поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Зеленский обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал тревожить его.

…А Семашко видел небольшой тихий сад; вот бредет он, Семашко, по глубокому снегу среди старых ветвистых яблонь и груш. Остановился под небольшой стройной яблонькой. На сердце тревожно и вместе с тем радостно: сказал ли ей конюх, а если и сказал, то выйдет ли она в сад? Ведь Семашко видел ее всего два раза в жизни.

Заскрипел снег. Семашко обернулся, хотел броситься навстречу, но так и остался стоять, протянув одну руку вперед, а другой обхватив молодую тонкую яблоньку. Да, это была Леся, такая же стройная и красивая, как эта яблонька; она боязливо оглядывалась, кутаясь в большой платок.

— Вечер добрый, — тихо промолвила она.

— Здравствуй!

Оба молчали. Семашко понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился:

— Отец не кинется тебя искать?

— Он с вечера поехал к соседнему пану на свадьбу и, верно, там заночует. А как ты не побоялся сюда прийти?

— Я… я куда угодно к тебе приду. Да и чего бояться?

Леся вздохнула:

— Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка!

— Мой отец? Что ж ты думаешь, наши казаки не люди, что ли? Ведь и у нас в сотнях есть поляки. Честный человек всегда у нас место найдет. Лишь бы он трудился да не обижал народ.

— А моя вера?

— Мы воюем с теми, кто нашу веру притесняет. Тебя никто ни к чему неволить не будет.

Леся доверчиво подняла на Семашку глаза:

— А ты, ты будешь всегда со мной? Может быть, ты скоро забудешь меня?

Семашке хотелось обнять ее, поцеловать, но что, если она рассердится и убежит? Он сказал только:

— Леся, неужто не веришь мне? Если ты и дальше будешь так говорить, я рассержусь на тебя и…

— И что?

— И… — он не мог подобрать нужное слово, — накажу тебя.

— Какую же ты мне кару придумаешь? — лукаво улыбнулась Леся.

— А вот какую! — он порывисто привлек ее к себе и стал горячо целовать в щеки, в морозные губы, в глаза.

— Не надо, любимый мой, не надо, — легонько отталкивала она его, а потом обхватила рукой за шею и спрятала голову у него на груди.

Они опомнились лишь, когда из-за частокола прозвучал хриплый, пьяный голос:

— Кто там?

Семашко выпустил Лесю из объятий и оглянулся.

— А, это ты, харцизяка, пся крев, как ты смеешь, хлоп поганый? Гей, гайдуки, шкуру спущу! Куда вы смотрите, хамское кодло? Берите его!

Сабля сверкнула в руке Семашки.

— Ну, кто посмеет? Кому жить на свете не хочется?..

— Что ты такое говоришь? — крикнул Зеленский. — Еще с коня упадешь. Очнись.

Семашко открыл глаза.

Зеленский тряс его за плечо.

— Что с тобой? Говоришь такое, будто рубать кого хочешь. Я думал, с коня так и хлопнешься. Снилось что-нибудь?

— Привиделось невесть что, — схитрил Семашко, все еще находясь под впечатлением воспоминаний.

…Миновав перелесок, всадники встретили двух панов: Дерезу и Харленского. Те ехали жаловаться Палию на бывшего полковника Карпа Тышкевича: он отобрал у них поместье Бышев. Зеленский, выслушав их, спросил у казаков, кто здесь из Бышева и что за птица Тышкевич. Узнав, что «хорошая подлюга», он приказал ехать сперва на Бышев. Оба панка, радостные, ехали рядом, заглядывая в глаза сотнику и обещая дать крестьянам волю, лишь бы только им помогли проучить живодера Тышкевича. Небольшую крепость не пришлось даже брать — крестьяне сами открыли ворота, и Зеленский въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти.

Крестьян на сходку тоже не созывали; когда Зеленский, привязав к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он позвал на крыльцо обоих панов и обвел взглядом крестьян. Левая щека его, пересеченная сизым шрамом, нервно задергалась. Часто приходилось ему видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латаные-перелатанные сорочки, обутые в лапти; сапог не было ни на ком.

— Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село противозаконно захватил Тышкевич, теперь по приказу полковника Палия я возвращаю село его первым владельцам, дворянам Дерезе и Харленскому.

Крестьяне, стоявшие перед крыльцом, не изъявили радости. Бросая недобрые взгляды на панов, они потянулись было к воротам.

— Не расходитесь! — крикнул Зеленский. — Сейчас с вами будет говорить пан Харленский. Давай, — кинул он пану.

Тот выступил вперед и быстро начал:

— Тышкевич без нашего и вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность, теперь благодаря храброму полковнику и богу, — Харленский перекрестился, — село нам вернули. Мы, то-есть я и пан Дереза, даруем вам волю…

— И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам… — приблизился к нему Зеленский.

— Но… — заморгал тот глазами.

— Какие еще «но»? — обжигая горячим дыханием щеку Харленского, сквозь зубы прошептал Зеленский.

— Как же так? — обернулся Харленский, но, увидев лицо сотника, сразу обратился к сходу: — И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам…

Он с трудом закончил речь, вытер рукавом пот со лба и виновато посмотрел туда, где только что стоял Дереза. Но тот, еще раньше сбежав с крыльца, бочком пробирался вдоль забора к воротам. Харленский вопросительно посмотрел на Зеленского, тот понял и указал глазами на ворота. Однако когда Харленский начал спускаться с крыльца, Зеленский вспомнил, что паны не написали кондиции, и приказал вернуть их.

Пока паны писали дарственную грамоту, а казаки и крестьяне выбрасывали из окон панское добро, у ворот поднялся шум. Это вернулась откуда-то Тышкевичиха. Увидев, что крестьяне хозяйничают у нее во дворе, и не понимая, в чем дело, она подняла крик, выскочила из рыдвана и бросилась к какому-то парню, который как раз натягивал на ноги новые панские сапоги. Она ударила его по щеке; парень вскочил с сапогом на одной ноге, а другим, который держал в руке, швырнул в Тышкевичиху. Крестьяне накинулись на свою госпожу, и, когда Зеленский пробрался туда, они уже успели изорвать на Тышкевичихе одежду и насажать ей добрых синяков. Все расступились перед Зеленским.

— Где пан?

Тышкевичиха испуганно посмотрела на сотника и узнала в нем палиевского казака. С перепугу она даже не поднялась с земли.

— Куда пан делся? — повторил вопрос Зеленский. — Говори, не то доведется тебе за все рассчитываться.

— К Мазепе поехал, вчера еще.

— На Палия жаловаться? Все они туда ездят, дармоеды чортовы, только до чего доездятся? Отпустите эту ведьму, пусть идет к чортовой матери, — приказал Зеленский, пряча пернач за борт серого старомодного кунтуша и направляясь к лошади.

Выехав за ворота, Андрей Зеленский отпустил повод, конь привычно понес всадника легким галопом — сотник не мог ездить рысью: дергало плечо и что-то тонко и больно кололо под сердцем, как раз против того места, где было сломано ребро.

Семашко отдалился от строя, его конь подминал копытами полевые цветы. Пахло полынью и еще чем-то, напоминающим запах свежей сосновой стружки. Над степью парил кобчик, он распластал свои крылья на теплых струях воздуха и медленно плыл по течению. Семашко так задумался, что, спроси его сейчас: давно они едут? — вряд ли ответил бы; он встрепенулся, лишь когда выехали на холм и Зеленский громко крикнул: «Посматривай!» Потом одна сотня отделилась и пошла по яру в левую сторону, другая обошла село справа. Сверху было хорошо видно, как на улицах засуетились всадники.

— Давай! — рванул повод Зеленский.

Холм остался позади. Сверкнули сабли. Казаки стремительно приближались к селу, сотни уже замыкали подкову. Находившиеся в селе всадники — их было не больше сотни — выстроились клином на выгоне, собираясь обороняться. В это мгновение в рядах палиевцев прозвучал пистолетный выстрел, казаки с трудом сдержали коней.

Что случилось?

Зеленский пистолетом показал на бунчук, белевший среди стоявших на выгоне всадников.

— Так это же казаки Искры!

Съехались.

Это действительно была сотня Искры.

Зеленский отругал их сотника за то, что тот, окруженный со всех сторон, вознамерился отбивать атаку шляхтичей, за которых он принял сотню Зеленского, посреди выгона в конном строю. Полковник Захарий Искра был в Горошковке, Зеленский направился туда.

Семашко прискакал в Горошковку первый. Пока Зеленский толковал с искринцами, он с левой сотней обогнул село и поскакал дальше, к имению пана Федора. Но там он увидел лишь груду остывших головней. Хотел спросить про пана и не решился. От встречных казаков узнал, где остановился Искра, поехал к нему. Полковник радостно похлопал хлопца по плечу, спросил про отца и повел в какую-то хату, говоря, что лучшей калгановки нигде нет. К столу подавала старая бабуся.

— А где пан Федор? — словно между прочим спросил Семашко, нехотя жуя твердую колбасу.

— Удрал, проклятый… Бери, Семашко, квашеный кавун, хорошая закуска к калгановке. Не в Семена ты удался, тот такую чарку, не моргнув, выпьет и пьяным не будет… Пана Федора кто-то вспугнул, а я думал его вместе со сватами схватить.

Семашко перестал выковыривать арбузные семечки.

— С какими сватами?

— Пан Федор дочку выдавал за богатого пана из самого Кракова.

— Хорошая она была, — вмешалась в разговор бабуся, — уж такая красивая, куда тебе, господи! А не хотела итти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила.

— Очень красивая, такая, как моя Зося, — засмеялся Искра. — Тебе батько не рассказывал? Как же так? Он и сейчас, как съедемся, не забывает напомнить. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, надумал я было жениться на шляхтянке. И цыдульки ей писал… Да что это с тобой, хлопче, почему не ешь?

— Куда они удрали?

— На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже чорт знает где. Стой, куда ты?

Искра только сейчас догадался, кто тот казак, которого любила дочка пана Федора, и выскочил во двор за Семашкой.

— Микита, Гнат! — крикнул он первым попавшимся на глаза казакам. — Скорей на коней, скачите за этим хлопцем, да следите в оба, головой за него отвечаете…

Семашко не вернулся до самого вечера, не вернулся он и ночью.

— Отпустил ты, пане Захарий, хлопца одного, наткнется где-нибудь на шляхту, что я батьке скажу? Он мне наказывал беречь Семашку и никуда одного не отпускать, — укорял Зеленский.

Искра только пожимал плечами:

— Вот беда на мою голову. Попробуй его удержать. Связать, что ли, по-твоему?

Искра как бы оправдывался перед Зеленским, а сам то и дело выходил из хаты посмотреть, не возвращается ли Семашко.

Сотни тем временем разъехались по Горошковской и Ушемирской волостям. Искра собирался расквартировать на зиму казаков в панских поместьях.

— Крестьянам будет безопасней, а паны пусть хоть немного потратятся на общее дело, казаков наших на прокорм возьмут, — подмигнул он Зеленскому.

Тот, как и раньше, лишь сдвинул тонкие изогнутые брови и не поддержал разговора.

Семашко возвратился только под утро. Усталый, свалился на скамью и поднялся не скоро. Болезнь надолго приковала его к постели.

Пана Федора ему найти не удалось. Загнал коня, думал в первом селе достать другого, но где-то в лозняке свалился в яму. Холодным вечером Семашко заблудился и долго бродил по полям и перелескам.

Зеленскому пришлось оставить Семашку у Искры, а самому возвращаться в Фастов: Палий приказал долго не задерживаться.

Опасаясь засады, Зеленский ехал обратно по другой дороге. Возле села Кухари казаки Цвиля поймали киевского судью Сурина, приехавшего исполнять какой-то приговор. Со словами: «Здесь наш казацкий суд!» — казаки выбросили из рыдвана шляхтичей, сожгли бумаги, а самого Сурина, отстегав плетьми и намазав синяки и ссадины «пластырем», от которого приходилось затыкать нос, усадили снова в рыдван, обрезали вожжи и под веселый хохот шестисот казаков погнали лошадей. Даже Зеленский, который все время терзался мыслью о болезни Семашки, не мог удержаться от смеха, когда перепуганный Сурин, пытаясь остановить лошадей, стал хватать их за хвосты, а те еще сильнее понесли рыдван по кочкам. В конце концов рыдван перевернулся, лошади поволокли его дальше, а судья вскочил на ноги и что было духу побежал следом за ним.

Зеленский сказал Палию, что Семашко остался на некоторое время у Искры. Палий был даже рад этому: надвигались серьезные события, и он не хотел, чтобы Семашко был их участником.

Глава 9 ВРАГИ

Косматые, уродливые тени покачивались на заплесневелых стенах подземелья. Два фонаря, подвешенные на крюках, светили прямо в глаза бунчуковому товарищу Даниле Забиле. Гетман же оставался в тени, за небольшим столом, поставленным в углу.

Мазепа лично чинил допрос.

Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы.

«Чего ему нужно было? — думал, глядя на Забилу, Мазепа. — Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе — сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот — выродок, а этот зачем? К самому Шереметеву пробился, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметеву, мой посланец был уже у царя под Азовом», — недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила уже раньше был осужден, а сейчас с беглыми водится, и что Солонина украл у него, у гетмана, деньги. И вот они все перед ним — в колодках.

— Что еще ты в Москве говорил?

— Ничего я больше не говорил.

— Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал?

— Пьяный был, сам не ведаю, что говорил.

— Вишь, он не знает… А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию?

— Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда.

— Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву?

— Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова.

— Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть.

— Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду.

— Подвесьте его на полчасика, — кивнул Мазепа Згуре, — тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться.

Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь — надо. «Такая уж доля монаршья», — не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, «монаршья», ведь он всего только гетман?!

А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?..

Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло.

— Начинай! — кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами.

— Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр — видать, к Палию.

— Кураковский? Он же поляк.

— Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал.

— Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш[9] с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься.

Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался.

— Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать?

— Расскажи сам, что он пишет.

— Абазин «языка» татарского взял, — будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет — вот письмо, — просит на татар итти не особно, как всегда, а купно.

— Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками.

— А что в дар послать?

— Что-нибудь такое, знаешь… к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду.

Кочубей вышел.

Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик.

— Я тебе говорил — не заходить без стука.

— Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно.

На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту.

— Опять пил? Ты это брось.

— Чорт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал!

Гетман нервно постучал по подлокотнику:

— Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык хоть постромками привязывай — все выболтаешь.

— Ну, я не из тех.

— Поговори у меня! Такой же, как и все.

Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро приберет его к рукам, но вскоре ему пришлось распрощаться с этой надеждой.

Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы, Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева.

— Ты по какому делу? — спросил Мазепа.

— Про ляха этого хотел поговорить.

— Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, а как только заикнется опять про то, — гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают… Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам спроважу.

Орлик пошел было, но у двери остановился и спросил:

— Как с Забилой быть? Ничего не сказал.

— Как и с Солониной, только тихо.

Гетман снова склонился над листом бумаги:

«Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший. Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования».

Дописал до половины, перечитал — письмо не понравилось. Разорвал и сел писать снова. Но сегодня так и не пришлось закончить, — в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь:

— Дьяк Михайлов к нам из Москвы!

— Зови скорее старшину встречать царева посла.

— Он уже на постоялом дворе остановился.

— Вот беда… Как же быть теперь? Ну, да встречать все равно надо. Посылай гонцов за старшиной, прикажи купцов сзывать и обывателей из знатных. За дьяком моя карета поедет. Да сотню почета вышли.

Все сделали, как повелел гетман. Вскоре вокруг крыльца на широком гетманском дворе толпилась пышно одетая старшина, купцы, дворяне, у ворот выстроилась почетная стража. На гетманской кухне потели повара: готовился пышный пир. Только невесело было Мазепе, — дьяк не остался у него, ссылаясь на усталость с дороги. Он вежливо отклонил предложение гетмана и вернулся на постоялый двор, даже не сказав, зачем приехал.

Он появился на другой день рано утром, когда Мазепа вовсе не ждал его. Сказал, что хочет поговорить с глазу на глаз.

— Меня послал государь для розыска, — начал Борис Михайлов. — До царя дошло письмо, брошенное возле Галицких ворот в Киеве. Пишут, будто ты с поляками переговоры ведешь, большими поборами для своей воинской казны совсем разорил посполитых… Ну, там много кой-чего написано, лучше сам прочти. Государь, известно, не верит, а все-таки…

По мере того как Мазепа читал, лицо его выражало то удивление, то обиду, а потом сдержанная улыбка скользнула по губам.

— Кто бы мог быть недругом? — Мазепа согнал с лица улыбку. — Вся Украина — друзья, а вот нашелся какой-то…

— Не знаю, только это не первый донос. Я затем и приехал, чтобы узнать — кто?

— Может, поляк Искрицкий, — словно припомнив что-то, как бы невзначай обронил Мазепа. — Он недавно из Киева.

— Так ты прикажи взять его и учини следствие, а мне надо государю отписать. Только сначала убедись точно.

Гетман тяжело вздохнул, медленно опустил веки и поднял глаза на икону:

— О, господи, мою душу убогую и грешную тебе одному видно. Ты зришь мои дела и помыслы, видишь, как я денно и нощно пекусь об Украине нашей, забочусь о державном здравии государя. А супостаты не спят и погибель мне готовят. Не потщился я взять своих врагов в руки. Додумались на меня наветы писать. Москва им верит, а не мне.

— Не по правде мыслишь, гетман. Наветы царь и бояре приемлют как ложь и поклепы. Царь был и есть к тебе милостив, все твои старания видит… А все-таки кто мог написать?

Мазепа пожал плечами:

— Разве мало врагов? Сам знаешь, не о себе у меня заботы и не приходится здесь каждому особо угождать. Мог написать и кто-нибудь с правого берега. Не хотят там видеть доброту мою. — Мазепа наморщил лоб и продолжал медленнее: — Помогаю я им чем только можно, а они… — Гетман остановился против Михайлова и взглянул ему прямо в глаза. — Думаешь, дьяче, тут недругов нет? Раич и Полуботок — два ворога лютых. Вот ты читал в письме «для милости божьей». Это в полуботковых письмах часто встречается. А только… — Мазепа потер рукой лоб, прошелся к двери и обратно, — все-таки больше других подозрение имею на Искрицкого.

Михайлову показалось, что Мазепа действительно обижен даже тенью недоверия к нему.

«Нет, не имеет гетман никаких тайных замыслов, — думал дьяк. — Зачем я буду возиться дальше с этим наветом, пусть в приказе ловят злодеев».

— В темницу его, да учини, как тебе надобно. А мне пора. Давай цыдулу, — поднялся Михайлов.

Мазепа поднес ладонь к губам, словно приглушая тяжелый вздох:

— Как тут не быть в печали? Все-таки мне не верят: зачем Москве этот пашквиль на меня?

— Письмо нам нужно — злодеев искать.

— Нам тоже нужно следствие учинить. Каким путем мы дознаемся, кто писал?

— Ладно, — примирительно махнул рукой Михайлов. — Пусть цыдула у вас будет, после про все отпишешь…

Раздался легкий стук в дверь. Оба оглянулись. На пороге стоял Кочубей.

— Дозволь доложить, пан гетман: божьей волею митрополит Гедеон преставился.

Дьяк и Мазепа от неожиданности долго молчали.

— Господи, что ж это такое? Митрополит Гедеон отцом родным был. Вечный покой его светлой душе, оставил он нас сиротами…

Мазепа вытер платком глаза. Кочубей тоже закрыл лицо рукавом и отвернулся, чтоб не рассмеяться, — он-то хорошо знал, как гетман не любил покойника.

— Да будет пухом ему земля, — продолжал Мазепа. — Надо снарядить его с почестями в последний путь. Сейчас я распоряжусь, чтоб в лавру кое-что на похороны послали.

…Мазепа старательно чинил следствие, отыскивая государевых недругов. Такими недругами оказывались все неугодные ему люди.

И вскоре после отъезда Михайлова гетмана призвали в Киев, где за верную службу и борьбу против царевых тайных врагов он получил из собственных царских рук орден Андрея Первозванного. Мазепа был во всем государстве вторым человеком, получившим этот орден, и потому по дороге домой все время самодовольно щурился, поправляя широкую орденскую ленту.

Рядом с гетманом ехали Лизогуб и Федор Жученко. Солнце приятно пригревало. Мазепа расстегнул парчовую куртку, приставил руку козырьком ко лбу, озирал поля. Над землей поднимался легкий пар, линии и очертания далеких предметов чуть колебались и дрожали, будто пытались взлететь.

— О ком это на ассамблее сказал Меншиков: «Худую траву из поля вон»? — неожиданно спросил Жученко.

— Спрашиваешь!.. Мне из-за вас спокойно и куска хлеба не съесть, весь вечер убеждал царя в вашей верности.

Вспомнилась вчерашняя беседа: не наговорил ли он чего лишнего царю? Припомнил недоброжелательные взгляды Меншикова и невольно поморщился.

«О чем же мы с Петром говорили? — перебирал в памяти Мазепа. — Петр спрашивал про доносчиков, и я ответил, что то «баснь ложная, козни злобные, наветы над моей головой. Я правдив, не скрываю от царского величества даже тайн внутренних сердца своего». Это хорошо. А вот про то, что «хоть был я у поляков, однако я им враг, а меня считают все поляковцем, потому что там сестра», — про то лучше было не говорить».

— А правда, что Михаилу Гадячского в самую Сибирь заслали? — снова спросил Жученко.

— Правда, — кивнул головой Мазепа, поглаживая гриву коня. — Самых верных слуг моих забирают.

Миновали перелесок и на самой опушке остановили коней. Под ветвистой, раскидистой грушей сидел высокий слепой кобзарь и играл крестьянам, которые бросили свои бороны и плуги и пришли послушать бродячего певца. Увидев всадников, они сняли шапки, а кобзарь, услыхав топот, умолк. Мазепа сошел с коня.

— Ну-ка, спой, человече добрый, казакам.

Кобзарь не заставил себя просить, дважды провел из конца в конец по струнам и начал:

Туман по землі котився,

Палій Семен на світ народився.

— Эту мы уже слыхали, — перебил Лизогуб. — Сыграй какую-нибудь новую, да такую, чтоб аж за сердце взяло.

— Можно и новую:

По цім боці в гетманщині Гетьман волю косить, Іде люд весь на панщину, Іде та голосить.

Свистнула в воздухе плеть, жалобно зазвенела оборванная струна, заглушив тихий стон кобзаря.

— Возьмите разбойника! — Мазепа не по годам ловко вскочил в седло и погнал коня. За ним, припадая к конским гривам, понеслась по дороге старшина и многочисленная гетманская охрана, без которой Мазепа не выезжал даже за ворота своего замка.

Лизогуб с несколькими стражниками остался, чтобы забрать кобзаря, но едва Мазепа со свитой скрылся за холмом, крестьяне, возбужденно размахивая руками, обступили старика. Видя, что здесь не поможет даже оружие, Лизогуб повернул коня и, выругавшись, поскакал вслед за гетманом.

Глава 10 УДАР НА ОЧАКОВ

Ещё скажу я вам, панове полковники, что Осман Гирей снаряжает в набег Опиту, это я узнал сегодня. Войска собирается множество, где — сам не знаю: может, у Перекопа, а может, где в другом месте. Ногайцы — можно поручиться — тоже в походе будут. Так что в Очаков войска не много останется… Теперь говорите, у кого какая думка? — закончил Палий.

Полковники молчали выжидая.

— Чего ж вы молчите, как мурзы на совете?

— Дело рискованное, не спросить ли нам у гетмана, как быть? — отважился, наконец, киевский полковник Константин Макиевский.

— Пока будем спрашивать да ответа ждать, только зря время потеряем. Решать надо: либо возвращаться, либо…

— Вперед пойдем, — твердо сказал полковник охотного полка Козьменко, — ждать нам нечего. По-моему, прямо двигать отсюда в степи, не то будем сидеть, пока не съедим в Лисянке все сухари. Татары никуда не пойдут, коль узнают, что в их землях казаки. Они назад вернутся, а нам надо их опередить. Наделаем шуму, а тогда — ищи ветра в поле, а казака на воле.

— Как ты, Пашковский?

— За меня Козьменко сказал.

— Коли так, я тоже назад не пойду, вместе будем, — заключил Макиевский.

— Значит, пришли к согласию, — весело оглядел их Палий. — Не будем тогда время попусту терять. Да и другого такого удобного случая не скоро дождемся. Завтра и выступать. Теперь еще одно: как итти? Все вы не раз ходили по этим степям, у каждого свой путь на примете, давайте сейчас обсудим.

— Никто из нас не вытоптал там столько травы, сколько ты, твое и первое слово.

— Нет, мое пусть будет последним. Говори, Константин!

— По мне, так итти надо либо на Витовтов брод, либо на Нижнюю переправу. Можно и на Ташлык, через Егорлык, а дальше на Тягинь.

— Ты подумай: уже и сейчас, в шатре, из тебя сало закапало, а что дальше будет? Где воды возьмешь, куда коней на выпас пустишь? На заморенных конях от Опиты недалеко уйдешь. Не этим путем итти надо, правду я говорю, Семен? — обратился Козьменко к Палию.

— И так, и не так. Верно говорит Константин, переправиться можно у Ташлыка, по Песчаному броду, татары наверняка пойдут выше. Они ходят на Романов, Кучмань. мимо Чечельни и Тимоновки, до Буга, там и воды и топлива больше.

— Я ходил через Песчаный, — отозвался Пашковский, — с Песчаного по реке Чечеклинке на Телингули — есть такая речка, там и дров и травы в достатке. Дальше на Куяльник — переправа хорошая, вода есть, хотя леса нету. Потом опять по Куяльнику куда душа пожелает: то ли на Паланки, то ли на Чеборчи. Тягинь нам тоже не мешало бы пощипать.

— Это самое верное, так и пойдем. Ну, вроде всё. А может, у кого еще что есть, говорите!

— Да нет, больше ничего.

— Тогда — с богом, готовьтесь! Чуть свет выступаем.

Сборы были недолгие: казаки знали, куда снаряжаются, и заранее приготовили все. В поход пошли налегке, не обременяя себя обозами. Палий обдумал все еще до того, как Мазепа, получив указ от царя, дал согласие на совместный поход против татар. Рассчитывали на быстроту и внезапность нападения. Шли больше по холодку, утрами и вечерами, на день останавливаясь где-нибудь в балке. Лишь переправившись вброд через реку, остановились на более долгий отдых, чтоб дать лошадям и людям поднакопить силы к трудному переходу. Разместились в глубоком овраге, по дну которого протекала речка. Петляя, она выходила в степь. Здесь круто сворачивала, будто возвращалась обратно, и терялась где-то в дальних степях.

Палий сидел на склоне оврага, покусывая стебелек ракитника. С ним сидел Пашковский. Палий опасался — не рано ли вышли, ведь ногайцы, возможно, еще не выступили в поход, а тогда об Очакове нечего и думать.

Казаки на берегу рубили лозу для костров. Стреноженные кони ходили по степи и по склонам оврага, выщипывая из высоких ковылей и бородача пырей и тонконог. На горизонте то появлялись, то снова исчезали в высокой траве фигуры сторожевых казаков.

Палий сплюнул горьковатую слюну и лег навзничь на траву. Не хотелось никуда итти, так бы лежал и мечтал под однообразное посвистывание суслика.

Позвали ужинать. Уже спускаясь к речке, Палий сказал Пашковскому:

— Боязно итти на Очаков, не случилось бы беды. Однако сегодня еще посоветуемся, как вернее ударить. Эх, если б мурза вышел в поход!..

А мурза вовсе не собирался никуда выступать. Он сидел в это время на обеде, который давал в честь похода на Украину. Сам он оставался в крепости, в поход с Опитой отправлял Осман-пашу.

Мурза разлегся на софе и с наслаждением потягивал дым из кальяна. Тут же на подушках сидели и полулежали гости. Обед кончался, с низеньких, как скамейки, столов слуги убрали почти нетронутый набаб и поставили халву, изюм, ароматный густой шербет и другие сладости. В самом углу на ковре лежал Осман-паша, в синих шароварах, в пестрой тканой шелковой куртке, сверху донизу усеянной золотыми пуговицами. С наслаждением вытянув онемевшие ноги в ярко-желтых, с загнутыми носками, сафьяновых сапогах, он делал вид, будто пристально следит за игрой в шахматы. Но Осман-паша даже не видел фигур, хотя все время смотрел на доску. Только изредка бросал из-под нахмуренных бровей мимолетные злобные взгляды на мурзу. О, как отвратителен был ему мурза с его черным жиденьким чубом и такой же бородёнкой, приплюснутым носом и хитрыми узкими глазками под высоко поднятыми бровями!

Паша не мог больше смотреть, он поднялся и вышел из дивана.[10] Прошел по узкому длинному коридору и поднялся по лестнице на Соколиную башню. Посмотрел сверху на сад мурзы. В мраморном бассейне с фонтаном, обвитом густой зеленью, плавали лебеди. От высоких тополей веяло приятной прохладой.

«Он будет прохлаждаться здесь в тени и слушать песни невольниц, — подумал Осман-паша, — а когда я вернусь из похода, почти весь ясырь[11] и лучших полонянок заберет себе».

Старая обида вновь закипела в сердце…

Случилось это лет двадцать назад в Бахчисарае на невольничьем базаре. После удачного набега на Кавказ базар был люден и шумен. Осман, тогда еще молодой, тоже пошел посмотреть на живой товар, послушать игру на теорбе.[12] У самых крепостных стен бурлило людское море: здесь продавались невольники и невольницы всех возрастов. Крики, свист нагаек, скрип арб, голоса дервишей — все слилось в один сплошной рев. Осман, сопровождаемый слугами, пробирался под навесы, где находился отборный товар.

Накрашенные, натертые ароматными мастиками, сидели под навесами красивые полонянки. Осман бросал на них равнодушные взгляды и проходил дальше. Неожиданно остановился, пораженный: на него пристально глядели синие грустные глаза черкешенки. Такой красоты ему еще не приходилось видеть.

«Она будет украшением моего гарема», — сразу решил Осман.

— Сколько? — спросил у джелаба.

Купец замахал руками, выхваляя свой товар. Осман перебил его:

— Сам вижу. Сколько?

Он уже доставал деньги, когда услышал за спиной:

— И эту!

— Как? — вскипел Осман. — Она уже куплена.

Невысокий, богато одетый бек решительно махнул рукой:

— Я ее покупаю. — И, смерив Османа с ног до головы насмешливым взглядом, добавил: — Она создана для того, чтоб играть на теорбе, а не собирать в степи кизяк.

Краска залила лицо Османа, но он заметил, как угрожающе смотрят на него аскеры из свиты незнакомого бека. Позднее, когда его послали сардаром в Очаков, он узнал, что дерзкий богатый бек был ногайский мурза. Судьба привела их в один город. Осман часто видел в саду у мурзы ту черкешенку, но постепенно обида забывалась.

Но вчера…

У мурзы не было от черкешенки детей, и он решил, по старому обычаю, подарить ее кому-нибудь из подчиненных. И, словно на посмешище, подарил ее именно Осману. Мурза попросту выбросил ненужный ему хлам. Паша видел, как даже слуги фыркали в кулаки, когда он в ответ на милость мурзы произнес обычное: «Твое благоволение доставляет нам счастливую жизнь, молю за тебя аллаха…»

Паша заскрипел зубами, отгоняя назойливые воспоминания. Потом прислушался: его звали. На ступенях лестницы он встретил невольника.

— Повелитель ждет пашу.

— Скажи повелителю, что я пошел помолиться перед походом. Слышишь, уже муэдзин с минарета зовет на молитву.

Он сказал это, чтобы не возвращаться в диван мурзы. Однако теперь пришлось итти в мечеть, ибо мурза мог приказать проверить, действительно ли он пошел на молитву.

Паша вошел и остановился. Старший мулла, молясь, то падал на колени, то поднимался, то склонялся ниц. Все молча повторяли его движения. Паша, не оборачиваясь, почувствовал, как кто-то вошел и встал за его спиной.

Наконец можно было выйти. Неизвестный шел следом. Паша понял: человек хочет ему сказать что-то, и за мечетью, свернув в узкую улочку, резко обернулся. Осман узнал своего толмача.

— Твоя слава да будет вечна! Я принес тебе весть из степей. Казачье войско идет на Очаков.

— Неужели?! Где оно? Как ты узнал?

— По твоему повелению я ездил в Бендеры и на обратном пути встретил их дозорных.

— Они идут на Бендеры?

— О, совсем нет, они собираются итти на Очаков. Я ночью заехал в Паланку, там как раз стояли казаки. Сам не знаю, как меня не схватили. Я был от них в десяти шагах, сидел под возом и слыхал разговор.

— Кто их ведет?

— Палий.

Осман-паша побледнел, но более ничем не выдал своего волнения. Торопиться некуда, он успеет об этом доложить мурзе. В голове зародился еще не совсем ясный план.

— Кто знает об этом?

— Я не говорил никому, а из степи сюда никто не может пробраться — казаки расставили стражу.

— Хорошо, иди и пусть твои уста не раскроются до тех пор, пока я не разрешу тебе. За это получишь сто золотых. Никому не показывайся на глаза, жди меня в саду. Вот ключ от потайной калитки, вход за минаретом в трех шагах от большого камня.

Осман пошел медленно, глубоко задумавшись. Решение уже созрело в голове, он только мысленно уточнял детали.

Что он теряет? Не так уж много. Золото и другие драгоценности закопает ночью в землю. Сад и дом? Но зато он отомстит мурзе. Когда вернется из похода, весь ясырь будет принадлежать ему одному. Даст толмачу сто золотых, и тот напишет Палию письмо. А когда Палий уничтожит мурзу, Осман вернется сюда с Опитой и разобьет Палия.

Подходя к своему дому, Осман-паша посмотрел на дворец мурзы и решительно вошел в сад.

Этой же ночью начальник сторожевого отряда — донской казак Дмитрий — привел к Палию запыленного татарина, который просил свидания с полковником. Палий взял у татарина письмо. Полковники, бывшие тут же, ждали, когда он кончит читать. Дочитав, Палий бросил письмо в раскаленную жаровню, над которой грелся медный котел, и подошел к толмачу:

— Чем ты докажешь, что орда пошла к Опите?

— Пусть пан полковник вышлет кого-нибудь на Куяльник посмотреть следы.

— Добре, посмотрим. Это наилучшее доказательство. Теперь можешь итти. Проводите его.

Когда толмач вышел, Палий пересказал полковникам содержание письма. Потом послал несколько человек на Куяльник, — орда в самом деле прошла там. Тогда полки двинулись по сухим Буджацким степям на Очаков, далеко обходя татарские селения, чтобы преждевременно не встревожить обитателей крепости.

Все реже на пути встречались реки, да и те чуть не все пересохли. Трава на берегах почернела, пожухла, словно по ней прошел пожар. Даже неприхотливые ногайские лошади и те не хотели есть эту траву. Потом воды и вовсе не стало. Лошади шли, понурив головы, тяжело вытаскивая из песка ноги. Казаки все чаще слезали с седел и шли, держась за стремя. Затихли песни, редко слышался смех. Все напряженно вглядывались вперед в надежде увидеть извилистую ленту степной реки. Перед глазами, покачиваясь, проплывали миражи, горько обманывая людей.

После полудня поднялся ветер. Он подхватывал с земли тучи песка и со зловещим шуршанием гнал по степи. Колючий песок больно жалил лицо, впивался в руки, набивался под одежду. Кусками полотна казаки обвязывали ноздри лошадям и вели их в поводу. Только ночью, когда разбили в степи лагерь, ветер стал спадать. Чуть позже пошел проливной дождь. Сухие степные русла наполнились водой, она бурлила и пенилась, размывая нестойкие, сыпучие берега.

За последние два дня казаки проходили не больше десяти верст в сутки, а на другой день после ливня прошли тридцать. Столько же — на третий и на четвертый.

Вскоре должен был показаться Очаков. Теперь шли только ночью, а днем отдыхали в балках. Однако, как ни таились, все же, подходя к Очакову, услыхали: у городских ворот бьет на сполох сейман.[13] Пришлось остановиться.

Палий с несколькими казаками поехал осмотреть город. Над крайней башней, будто прикрепленный к ней, висел молодой месяц. Небо было светлое и чистое, словно балдахин ханского шатра, по которому густыми светлячками рассыпаны звезды.

Палий выехал на холм и внимательно всмотрелся в молчаливый город. За городскими стенами, наполовину скрытый плавнями, блестел Днепровский лиман, а дальше плавни расступались и в воду, подобно лезвию кинжала, врезалась песчаная коса. Стены с той стороны были пониже, они тянулись почти ровной линией, редко где сворачивая или делая зигзаг, что затрудняло сопротивление тех, кто скрывался за ними. Полковник вернулся в лагерь и, подняв свой полк и полк Пашковского, тихо повел их в обход Очакова.

Остановились в лесу, на берегу лимана, и стали готовиться к бою. Рубили деревья и сколачивали лестницы, набивали порохом бочки, захваченные заранее у степных татар. Работы хватило до самого утра. Палий ждал рассвета на опушке, откуда хорошо был виден город.

От лимана повеяло влажной прохладой. Горизонт побледнел, затем заалел, багровое пятно быстро поднималось по небу, и казалось, что намокает опущенный в кровь платок. Он разбухал, наливался, и вот противоположный берег охватило пламя утреннего солнца. Лучи скользнули по воде, проложив пеструю, похожую на длинный ковер дорожку. В первых лучах солнца слева от Очакова заклубились тучи золотистой пыли: Козьменко и Макиевский начали наступление.

Казаки развернулись лавой и помчались на город, обгоняя клубы пыли, которую ветер относил в сторону, наискось к лиману. Вот они ворвались в опустевшее предместье. Перескакивая на конях через изгороди и плетни, понеслись к стенам. С бастионов рявкнули двадцатичетырехфунтовые пулкортаны. Но казаки продолжали скакать. Второй раз стены окутались дымом, еще более густым, чем при первом залпе; завыли, засвистели ядра и пули. Казачья лава смешалась почти под самыми стенами, всадники поворачивали коней в степь. Тогда ворота крепости распахнулись, из них галопом вылетела татарская конница; передние всадники чуть сдерживали разгоряченных коней, пока не выехали все, и только тогда пустились в погоню.

Палий заткнул подзорную трубу за голенище: все можно было разглядеть и простым глазом. Бегущих отделяло от преследователей не больше полуверсты. Полковник оглянулся — его казаки уже сидели в седлах. Когда полки Козьменко и Макиевского, а за ними и татары миновали лес, Палий вывел свои полки из засады. Удар был до того внезапен и стремителен, что татары даже не успели помыслить об обороне. Гонимые полками Палия и Пашковского, они кидались под сабли казаков Макиевского и Козьменко или, разрубленные со спины, падали на окровавленные конские гривы. Все три лавы сбились на небольшом пространстве, так что и удирать было некуда. Мало кому из татар удалось вырваться из сабельного смерча. В плен сдалось всего девяносто человек, захвачено было три бунчука.

Около часа казаки отдыхали на поляне у небольшой речушки. Люди подходили к реке, раздевшись до пояса, черпали пригоршнями или шапками холодную воду и освежали потное тело. Потом снова затянули подпруги на конях. Палий выстроил полки и повел на город.

Наступали одновременно от южных и западных ворот. Вперед вырвалось несколько небольших отрядов с охапками соломы, намотанными на концы пик и смоченными смолой. Доскакав до предместья, казаки подожгли его. Камышовые крыши и скирды сена вспыхнули, и ветер понес на Очаков клубы сизовато-белого дыма. За дымом не стало видно стен.

Палий приказал итти на штурм. Казачья лава все быстрее катилась вперед, кони перешли на галоп. Миновали пылающие апельсиновые сады предместья. Со стен вразнобой прозвучали орудийные выстрелы, однако пушкари из-за дыма ничего не видели, и ядра почти не нанесли наступающим урона. Палий с трудом разглядел в дыму ворота, к которым штурмующие уже подкатывали бочки с порохом. Спешенные казаки подожгли фитили, раздался глухой взрыв. Передав лошадей намеченным заранее в каждой сотне коноводам, казаки кинулись ко рву, забрасывая его деревьями, обломками стен, плетеными корзинами, кусками войлока — всем, что попадалось под руку в низеньких домишках предместья. Те, кто успел уже перебраться через ров, пытались сломать осевшие, но все еще крепкие ворота. Тем временем казаки лезли на стены по лестницам, помогая передним длинными шестами или подсаживая друг друга.

Янычары яростно оборонялись. Сверху летели огромные колоды, тяжелые камни, мешки с порохом, вспыхивавшие и обжигавшие казаков. Татары опрокидывали лестницы и шесты, стреляли из ружей и луков, сталкивали казаков пиками и саблями. Однако дым мешал им, в нескольких местах наступающие уже взобрались на стены, к воротам подтянули сделанный в лесу деревянный таран, и после нескольких ударов ворота упали.

В пролом кинулись и пешие и конные. По выкрикам, по шуму боя Палий определил, что еще раньше казаки ворвались через западные ворота. Янычары оставили стены и, отбиваясь кривыми саблями и ятаганами, отступали по узким улицам города, безуспешно пытаясь где-нибудь закрепиться. Но их сопротивление уже было сломлено, казаки пробрались через сады и по крышам и бросились на обороняющихся с тыла. В погоне за врагом они рассыпались по всему городу.

Сотни давно смешались, казаки дрались отдельными группами, в которых трудно было навести порядок. Мимо Палия проскакал Андрущенко, хотел остановить коня, но не смог: улочка была узкая, а сзади мчалось более полусотни казаков. Потом улица расширилась, стало светлее, и Палий с Андрущенко выскочили на просторную мощеную площадь, где высился огромный дворец. Оттуда стреляли, несколько человек упало на площади.

Казаки отступили за строения, повели перестрелку. И хотя к ним присоединялись все новые и новые группы и их огонь становился все плотнее, он все же не мог причинить никакого вреда янычарам, скрывавшимся за зубчатыми стенами дворца. Тогда Палий взяв с собой казаков, повел их по узенькой улочке в обход. Пробежав несколько сот шагов, свернули в какой-то двор, пересекли сад, потом вышли на другую улицу и, наконец, снова увидели стену дворца. Двух часовых сбили несколькими выстрелами, подтащили к стене сорванный где-то поблизости плетеный хлев и по нему полезли во дворец.

Сверху прозвучало еще несколько выстрелов. Казак рядом с Палием покачнулся, схватился обеими руками за руку полковника, и они вместе скатились вниз. Палий наклонился к казаку — тот был уже мертв. Держа наготове пистолет и внимательно следя за крайней бойницей, откуда мог еще ударить выстрел, Палий снова полез на стену. Через несколько минут казаки были уже в крепости.

Разъяренные казаки нещадно рубили янычар и аскеров, подрывали бастионы и стены. Со смехом смотрели, как разбегаются из гарема напуганные жены мурзы и наложницы. За садом наткнулись на ямы длиной в пять и глубиной в три локтя, — в ямах сидели невольники. Казаки отвалили железные плиты и спустили веревочные лестницы. Один за другим вылезали из ям худые, измученные люди. Палий увидел их уже без кандалов, окруженных со всех сторон казаками.

Тем временем Андрущенко подвел перепуганного мурзу.

— Куда его тащить?

— Они ему сами суд учинят, — показал Палий на невольников. — А вы, хлопцы, айда отсюда бастионы рушить, еще остались целые. Пороховой погреб подорвать не забудьте. Сбираться всем на южной околице.

Из города выехали так же стремительно, как и захватили его. Позади, вырываясь из-за городских стен, еще долго лизали небо длинные языки пламени, и ветер нес вслед полкам острый, едкий запах гари.

Отъехав от Очакова, полки разделились. Встретиться уговорились возле устья Синюхи на Буге или под Переволочной.

Макневский, Козьменко и Пашковский, захватив с собой пленников и восемь вражеских пушек, повели свои полки к Бобринцу. Палий пошел более опасным путем — вниз по Кодыме через Егорлык. Если татары и пустятся в погоню, то только по его следу. И он не просчитался. Узнав, что Палий двинулся через Буджацкие степи, Опита повел туда орду, разбросав разъезды и поставив на Кодыме заслоны. Разъезды недолго блуждали в степях, они быстро обнаружили след Палия и навели на него орду.

Татары ехали быстро, сменяя загнанных коней. Пестрые знамена растянулись на много верст. Орда сперва шла массой, потом расползлась во все стороны. Всадники словно и не придерживались порядка, однако начальник мог в любой момент повернуть свой отряд в нужном направлении.

Палий знал, что стоит лишь переправиться через Кодыму, и он уйдет от преследователей. Надо только торопиться к переправе.

И он гнал не останавливаясь. Наконец усталые лошади натянули поводья, почуяв воду. Но на другом берегу Кодымы показались татарские заслоны. Казаки опоздали. Из тыловой охраны примчались дозорные с вестью, что ордынцы совсем близко. Все попытки скрыться были напрасны: татары окружили бы казаков в степи. Тогда Палий приказал рыть окопы и делать палисад из деревьев, росших на берегу Кодымы.

Окопы одним концом упирались в болото, другим — в берег реки. Их отрыли быстро, и так как татары еще не подошли, то успели насыпать побольше земли, с берега нанесли кольев, заострили их и утыкали ими вал.

Солнце уже перевалило за полдень, а татары все не показывались. Объезжая окопы, Палий увидел Корнея и Тимка, оба несли на веревках перекинутые через плечо большие вязанки кольев. Из кустов появились и другие казаки с такими же вязанками. По всему полю перед окопами стояли на коленях казаки, забивали колья в землю. На валу ставили сошники для ружей, отмеряли порох, заранее готовя заряды. Слева от вала поблескивал солончак, подходивший к самому укреплению, забивать в него колья было невозможно. В направлении солончака, на валу, поставили две небольшие пушки из тех, что захватили в крепости, по солончаку разбросали острые якорцы.

Только перед самым заходом солнца появились татары. Они рванулись вперед прямо с походного строя, намереваясь одним стремительным ударом уничтожить казаков. Орда заняла большое пространство, и Палий видел, что поступил правильно, приказав сузить окопы. Две трети татарского войска двигались в основной группе, а треть разделилась пополам, на правое и левое крылья. Эти крылья шли в стороне, не умещаясь на узком пространстве против скопов.

Авангард орды составляли ногайцы; они припали к лошадиным шеям, и их бараньи шапки скрывались в волнах развеянных по ветру грив.

В казачьем лагере царило тревожное молчание. Палий был уверен в своих людях: не впервые им встречаться с татарами. И хотя на сей раз надежды вырваться живыми было мало, внешне казаки оставались спокойными. Кое-кто даже пытался шутить. Но вот стихли и шутки. Тишину нарушал только топот татарских коней, от которого с вала осыпалась земля.

Пронзительное грозное «алла» прокатилось по степи и достигло окопов. В ответ поднялись над палисадом ряды ружей и мушкетов. Едва татары доскакали до вбитых в землю кольев, ударил залп. Передние всадники вместе с лошадьми полетели наземь: одни — сбитые пулями, другие — споткнувшись о колья. Лошади ломали ноги, бились на земле, давя воинов своими телами. Ряды татарской конницы смешались. Тем временем казаки успели снова зарядить ружья.

Теснимые задними рядами, татары снова кинулись вперед. Из-за палисада беспрерывно стреляли. Многие ордынцы перелетали через высокие изогнутые луки седел. Наконец татары не выдержали и повернули коней. Казаки прекратили стрельбу: надо было беречь порох. Но радости от того, что нападение отбито, в лагере не было: все знали — это только начало.

Солнце опустилось за горизонт.

Андрей Зеленский попросился с полусотней казаков на вылазку. В полночь перебрались через палисад. Сотник бесшумно полз по траве, держа направление по звездам. Ползти пришлось долго, болели натертые локти и колени, но подниматься боялись, чтобы не наткнуться ненароком на татарские сторожевые посты. Дорогу пересекала глубокая балка, казаки один за другим спустились туда.

Отдохнув немного, они бесшумно взобрались на противоположный склон. Зеленский выглянул и сразу сполз обратно. Прямо перед ним сидел татарин. Он зажал между коленями небольшой кожаный мешок, доставал оттуда пальцами тугой кенырь и отправлял небольшими кусочками в рот. Потом медленно сосал посапывая от удовольствия.

«Застал бы тебя за этим занятием сотенный, он бы показал, как в походе красть сыр», — почему-то подумал Зеленский и, дернув за руку казака, собиравшегося выглянуть из балки, тихонько пополз направо. Он выбрался из балки и стал подкрадываться к татарину. В двух шагах от часового он затаил дыхание и услышал, как тот чавкает, смакуя кенырь. Выждав, пока татарин, снова нагнувшись к мешку, стал набивать кенырем рот, Зеленский перепрыгнул через невысокий куст и навалился на часового. Татарин дернулся и повалился на мешок, из шеи у него струйкой забила кровь. Зеленский оттолкнул его, из мешка посыпался белый сочный сыр.

Сотник тихо свистнул. С ножами в зубах из балки вылезли казаки.

Татары спали под открытым небом, закутавшись в кошмы и подложив под голову седла. Ночь была теплая, кое-кто даже сбросил с себя кошмы. Казаки оставляли татар спящими навсегда в тех позах, в каких заставал их удар ножа. Беки и начальники отрядов спали в шатрах. У входов в шатры дремали аскеры. Казаки прорезали ножами задние стенки и забирались внутрь. Все шло хорошо, пока кто-то из казаков не ударил бека, который спал в кольчуге. Нож скользнул, скрежеща по металлическим кольцам, чуть оцарапав беку кожу. Тот громко закричал, казак прикончил его ударом ножа в лицо. Но татары проснулись, и в лагере поднялась тревога. Казаки отступали к балке; только четверо не вернулись: верно, заплутались и были зарублены.

На другой день ордынцы долго не появлялись перед окопами: ночные события несколько ошеломили их. Лишь в полдень снова пошли в наступление. На этот раз им удалось в нескольких местах прорваться к самым окопам. Бросая коней, они лезли на вал.

Казаки стреляли по ним в упор. Стреляли без перерыва: перед боем было выделено из каждой сотни по тридцать человек, которые только заряжали мушкеты, пистолеты и ружья.

Первая линия казаков уже взялась за сабли, а вторая все еще продолжала стрелять через их головы. Палий, без кунтуша, в одной малиновой рубахе, рубился в гуще сотни Зеленского. Вдруг он увидел, что в том месте, где солончак вплотную подходит к казацким шанцам, татары уже вылезли на вал. Казаки, яростно отбиваясь, отступали шаг за шагом.

Полковник соскочил с вала, немного отбежал назад к заросшей ивняком лощине и, сорвав левой рукой с головы шапку, взмахнул ею над головой. На вязе, что рос на откосе лощины, качнулась ветка, из травы поднялась резервная полусотня казаков. Палий, не оглядываясь, бросился к солончаку.

— Держись, хлопцы, подмога идет! — крикнул он на бегу. Два или три татарина, увидев «страшного» Палия, попятились. Но слева десятка полтора ордынцев с грозным криком «алла» устремилось к полковнику. Молнией сверкнула сабля в палиевой руке. Упал, разрубленный наискось, остролицый татарин, другой тяжело осел, на землю, схватившись обеими руками за пробитый клинком живот.

«Только не дать никому зайти сзади», — думал полковник.

С палисада взметнулся в воздухе аркан. Палий успел отшатнуться, полоснув саблей по предательской петле.

— Хлопцы, спасай батька! — послышался звонкий голос Дмитрия.

В эту минуту подоспела резервная полусотня. Густой стеной обступив Палия, выставив перед собой копья, казаки двинулись на татар. А еще через минуту враг был отброшен за вал. Татары в этот день еще раз попытались напасть, уже в пешем строю. Но, спешенные, они были совсем беспомощны и побежали после первого же залпа.

Снова наступил вечер. Кашевары сварили кулеш, но мало кто ел его. Усталые казаки валились наземь и засыпали. Лишь вокруг костра Палия собралась небольшая группа. Палий курил уже третью люльку. За день сотни значительно поредели, а что будет завтра? Было ясно: завтра — смерть.

— И где эта речка у чорта взялася? Хоть и прикрывает она нас сзади, однако лучше б ее совсем не было, — промолвил казак, перебрасывая с руки на руку уголек, чтобы раскурить люльку. — А не попробовать ли нам всем вместе вырваться на тот берег?

— Не видишь разве, какой там берег? Брод выше остался, а здесь на такую кручу с конем не выберешься. А хотя и выбрался бы, так куда денешься дальше? Татарские дозоры глаз не сводят. И мигнуть не успеешь, как среди степи порубают, — отозвался Цвиль.

— Погоди, погоди. А что, если водой? До утра успеем. Чорт с ними, с теми онучами, побросаем в воду. Как ты, Семен? На ту вон косу, что языком врезалась в воду, внизу, у самого поворота речки, — сказал Корней.

— Это дело. Поплывем тихо вместе с конями и вылезем вон на том перекате.

— У кого кони не приучены, надо морды обмотать хорошо, чтоб не ржали.

— Будите тихо людей, пусть режут очерет. Не надо ничего бросать. Вы же знаете, как татары переправляются: два добрых пучка очерета связал, положил на них все, что нужно, к коню крепко приторочил, чтоб вода не сорвала, и плывет все это вместе с тобой и с конем… Идите, не будем терять времени. Коней в воду заводить по течению. Я останусь с сотней Цвиля, прикроем переправу. Корней, пушки подальше от берега утопите…

Наутро татары возобновили штурм. На этот раз хан был уверен, что казакам не удержаться, — не зря он поставил в центре своих вымуштрованных храбрых аскеров.

Хан сидел на высоком белом коне и с пригорка наблюдал за боем. Вот его аскеры с криком ринулись на окопы. Кони расстилались в стремительном беге. Хорошо! Передние уже мчатся по солончаку. Но почему из окопов не стреляют? Неужели сдаются? Почему не видно белого платка? Да и вообще никого не видно?

Хан огрел коня плетью и с места взял в галоп.

Перед валом сгрудилось так много всадников, что ханская охрана с трудом прокладывала путь. Наконец им удалось пробиться к валу, где столпилось больше всего ордынцев. Все они кричали, ругались и кому-то грозили. Хан поднялся на стременах и посмотрел в том направлении, куда они указывали: там на двух прислоненных к палисаду пиках висел тамбурин и на нем углем был нарисован здоровенный кукиш.

Глава 11 В КИЕВЕ

Два всадника ехали впереди казачьей сотни по улицам Киева. Это были Палий и Семашко.

До того прекрасная картина открылась глазам, что Семашко невольно придержал коня. Чуть оседая на задние ноги, лошади тихим шагом спускались по Михайловскому склону. Семашко ни о чем не спрашивал, приложив руку ко лбу, он пытался считать купола церквей. Но их было так много, что он то и дело сбивался со счета, да к тому же купола терялись среди высоких зданий и деревьев.

— Успеешь насмотреться! Вот сейчас заедем и Балабухе, пообедаем, выспимся, а вечером походим по городу. Теперь я тебе все покажу. Мы дня три здесь пробудем.

— Я лучше сейчас поеду.

— С конем неудобно, да и дороги не знаешь, отдохнуть надо, Ты на себя посмотри: словно из скита вылез. Далась тебе, знать, та самая…

— Я ж вас просил, батько…

— Ну, не буду, хай ей чорт! А отдохнуть надо.

Семашко действительно выглядел изможденным. Болезнь долго держала его в постели. К тому же горевал он, что не смог пойти в поход с отцом в татарские степи.

С Палием ехала сотня казаков. Семашко хотел спросить отца, зачем с ними столько людей и какую он грамоту получил, но, хорошо зная, что отец, как обычно, скажет: «Увидишь», Удерживал свое любопытство.

Спустились на Подол. Полковник отправил казаков в Куреневку, а сам с Семашкой, Кодацким, Часныком и Зеленским поехал к купцу Балабухе. Семашко слышал, что Балабуха купец богатый, и теперь предполагал увидеть красивый дом с каменными воротами, подобный тем, какие им встречались на улицах. Но вместо этого они подъехали к чисто выбеленной хате под дранью, с большим многолетним садом за ней. Балабуха был купец широкой руки, а строить лучший дом отказывался. «На мой век хватит, — говорил он, — а там пусть дети строят». У него их было двое: дочь восемнадцати и сын тринадцати лет.

Купец гостеприимно открыл ворота и пригласил всех в горницу. На столе мгновенно появились миски с едой, большие пузатые кружки, медведики со старкой, вином, водкой.

Семашке было скучно за столом. Есть не хотелось, веселые рассказы Часныка он слыхал уже не раз, однако сразу выйти из-за стола не решился, боясь обидеть хозяина. Но вот общее внимание сосредоточилось на Балабухе и Кодацком, которые побились об заклад, кто кого перепьет. Семашко незаметно поднялся и вышел во двор. Прислонился к тыну, отделявшему двор от сада, и задумался. Совсем близко шумел город. Потом донеслась тихая песня, она все приближалась, росла. Зашуршали ветви яблони, и у перелаза показалась девушка. Семашко вначале не заметил ее, ему казалось, что песня долетает из города. Увидев Семашку, девушка оборвала песню на миг смутилась, но сразу же смелая искорка сверкнула в ее глазах:

— День добрый, казаче!

— День добрый.

— Это вы по Михайловскому ехали, я с горы видела?

— Мы.

— Чего здесь стоять, пойдем в хату. Вы до батьки?

— Уже был. Я в город собрался, да дороги не знаю.

— Я тоже в город. Можем вместе, если желаешь.

— С охотой, только шапку возьму.

Девушка весело засмеялась:

— Я тоже босая не пойду, обуюсь. Я быстро.

Она взбежала на крыльцо. Семашко посмотрел вслед светловолосой веселой красавице — она держалась просто и смело, не так, как сельские девушки.

В маленькой каморке, где казаки сложили одежду и сбрую, он надел шапку, снял голубой шелковый пояс и достал из мешка широкий серебряный, из той дорогой одежды, которую взял зачем-то с собою отец. Подумал немного и сменил шапку, а краем мешка вытер сапоги.

Девушку не пришлось долго ждать. Она простучала по крыльцу коваными красными сапожками и подошла к Семашке, поправляя рукава расшитой цветами сорочки.

— Куда мы пойдем? — спросила она.

— Не знаю. Я только второй раз в Киеве.

— Тогда пойдем на магистратский майдан, сегодня базарный день.

От перекрестка Спасской и Межигорской улиц им пришлось обходить толпы людей. У майдана пробиваться вперед стало и вовсе трудно. Галя ловко протискивалась среди людей, Семашко, боясь затеряться, спешил за ней. Его глаза то бегали по майдану, то беспокойно проверяли, не потерял ли он Галю. Они шли мимо лавок и рундуков. На огромных щитах красовались вывески с гербами торговцев и со странными знаками: лебедя, ключа. Купцы наперебой выхваляли свои сукна, бархаты, шелка. Звенели цимбалы, где-то играли два бандуриста. Прислонившись к рундуку, тянул песню пьяный запорожец. Он купил бочонок оковитой[14] и угощал всех подряд, кто проходил мимо. По базару слонялись греки, турки, армяне, цыгане, евреи, казаки, русские купцы, крестьяне, шляхтичи.

Тут же посреди базара звенели молотки кузнецов и жестянщиков.

Галя и Семашко пробрались к Братской площади, где рядом стояли шинки, остерии,[15] корчмы. Киев в те времена был центром торговли Левобережья с Правобережьем. В нем находился большой военный гарнизон, состоявший из русских солдат и реестровых казаков.

Семашко был рад, когда выбрались из этой сутолоки. Только тут он заметил, что держит руку Гали в своей руке. То ли он схватил ее, боясь затеряться, то ли она сама взяла его за руку — этого он не помнил, но сейчас покраснел и отпустил руку девушки.

На пути им часто встречались группы парубков и девчат, они здоровались с Галей; девушки исподтишка подмигивали одна другой, а парни с затаенной завистью поглядывали на Семашку, на его казацкую одежду и оружие.

Когда зазвонили к вечерне, Галя и Семашко зашли в старинный пятиугольный Успенский собор.

Снова все было не так, как в Фастове: разрисованные виноградной лозой и омелой стены, в тяжелых золоченых рамах иконы: Христос в крестьянской свитке, плачущая богородица, предтечи. Даже службу старенький иерей правил необычно. Показывая народу евангелие, он спрашивал: «Христос среди нас?» — и все отвечали: «Был, есть и будет». Семашко машинально повторял за всеми эти слова, а сам все время думал о другом, ощущая близость Гали.

Назад возвращались другой дорогой. У двора на колоде сидели Палий, Балабуха и другие казаки. Увидев Галю с Семашкой, они притихли и молча пропустили их. Но едва Семашко прошел несколько шагов, как Часнык что-то громко сказал и все разразились веселым смехом.

Семашко уже не осмелился взять Галю за руку, хотя всю дорогу только и ждал этого.

Весь вечер он думал о светловолосой девушке, все дневные впечатления связывались только с нею. Перед сном вспомнилась Леся, но уже как что-то далекое, расплывчатое, словно марево, бесследно исчезнувшее в глубинах легкого, спокойного сна.

Проснулся он от громкого разговора. На лавке лежал Палий, возле него, наклонившись, сидел Савва.

— Где они? — говорил Палий, потирая рукой широкую грудь.

— Тут, в мазепином доме с гетманским доверенным Проценко. По царевому велению привезли тысячу золотых. Можно будет несколько пушек купить. Привезли камку китайскую, меха лисьи хребтовые и горлатные меха.

— Знамена и бунчук — вот что главное. А мехами мы пользоваться не будем, продадим.

— Почему главное? — Зеленский, видимо, тоже не спал и вмешался в разговор.

— Как почему? Теперь у нас клейноды московские. Выходит, мы отныне московский полк. Вот и плату получили, как и все другие левобережцы.

— Проценко об этом и слушать не хочет. Говорит, будто ему сказано передать все тайком.

Палий потер рукой лоб, словно пытаясь разогнать морщины. Он о чем-то глубоко задумался.

— Мы тихо брать не будем, — хлопнул он Савву по колену. — Слышите, хлопцы?! Надо всем показать, от кого мы бунчук принимаем. После этого царю ничего не останется, как присоединить нас к своим полкам. Корней, езжай за казаками, а ты, Савва, принимай дары. Проценке ничего не говори…

Через час по Подолу ехала прибывшая с Палием сотня казаков, передний высоко держал над головой бунчук, за ним трепетали на ветру три знамени. Казаки били в тамбурины, привязанные между двух коней. После каждого возгласа «слава!» по команде Зеленского звонко трубили сурмы.

Проехали по Набережной, по Почайной, по Александровской площади, мимо магистрата, по Николаевской и Константиновской улицам, через Житный торг и обратно. Удивленные жители открывали окна, выбегали за ворота. Возле коллегиума к казакам присоединились семинаристы и долго сопровождали сотню по улицам.

По сторонам бежали толпы детворы. Палий подхватил какого-то парнишку, посадил к себе в седло и ехал с ним, улыбающийся, счастливый не меньше, чем мальчонка, которому он дал в руки поводья. Когда сотня проезжала мимо дома Мазепы, в окне на втором этаже промелькнуло испуганное лицо Романа Проценко и сразу скрылось.

Улучив момент, Семашко отстал от сотни и поскакал во двор Балабухи. Галя сидела на завалинке. Увидев Семашку, она радостно улыбнулась.

— Галя, батько дома? — спросил он, хотя хорошо знал, что Балабухи нет.

На лицо Гали набежала легкая тень.

«Значит, не ко мне заехал», — подумала она и вслух ответила:

— Куда-то ушел.

Потом поднялась, собираясь итти в дом.

— Галя, я сейчас уезжаю. Через неделю опять тут буду. Приезжать?

Галя не ответила, перебирая в руках вышитый платочек.

— Дай мне хусточку, — попросил Семашко.

Галя подняла на него глаза:

— Хусточку так просто не дают.

— Тогда я сам возьму.

Галя спрятала руки за спину, но Семашко одной рукой крепко обхватил ее за стан, а другой выхватил платочек.

— Отдай!

Платочек уже был у него в руках, но Семашко продолжал крепко держать Галю.

— Пусти… Не надо. Мама увидят, — слабо противилась она.

Семашко разжал руки.

— Отдай, Семашко! — просила Галя. — Хустка тебе все равно не до сердца, да и вышита плохо.

— А если до сердца?

Галя выхватила хусточку и взбежала на крыльцо. В дверях обернулась к Семашке:

— Когда приедешь, я хорошую вышью… для тебя, — и убежала в хату.

Палий вернулся в Фастов довольный.

Наступила зима, тихая, без метелей и больших морозов. Жизнь в Фастове проходила размеренно, спокойно.

Свой полк Палий расквартировал на зиму в Иваньковской волости — в Мотовиловке, Поволочной и Котельной, в панских поместьях. Часть полка кормилась из «медовой дани», как сзывали ее сами крестьяне, охотно привозившие съестные припасы на содержание полка. Полковая рада обложила всех окрестных панов податью. Палий заставил платить даже панов, удравших на Волынь. Он задерживал их обозы, забирал товары, а панам посылал нечто вроде расписок — на право возврата товаров в случае выплаты панами подати.

К региментарию Дружкевичу потянулась шляхта с бесчисленными жалобами. Разгневанный Дружкевич не раз писал королю.

Зимой в Фастове несколько дней гостил минский воевода Завиша. Его принимали с почетом и уважением. В этом отношении у Палия были свои планы. Он все еще побаивался, что поляки могут объявить посполитое рушение[16] и послать против него, поэтому неплохо было иметь, в сейме хотя бы несколько голосов в свою пользу. С этой целью он переписывался с литовским гетманом Сапегой — тот имел влияние на короля — и крупным магнатом Франтишеком Замойским. Эти были убеждены в верности Палия и во всем винили задиристую мелкую шляхту, которая, дескать, сама восстанавливает против себя этого доброжелательного, хорошего полковника.

Зима подходила к концу. Чувствуя близкую гибель, она злилась, и в весенние месяцы над землей еще раз просвистели метели. Ветры швыряли в окна снег, наметали у тынов сугробы. Но в конце концов метели выбились из сил и умчались на север.

Дружкевич лютовал. Он злобно поглядывал на улицу, проклинал метели, ожидая весны. О! У региментария был определенный план. Нужны только терпение и спокойствие. Пусть не скоро, но он все же дождется.

И дождался.

Едва на холмах зачернела земля, как Палий снова пошел в поход на татар. На этот раз он шел с Лубенским, Полтавским и двумя охотными полками.

Возвращались из похода через два месяца. Каждый вел в поводу одного, а то и двух коней с полными тороками: в степях разбили Буджацкую орду, ходили под сильную крепость Кизыкермен, сожгли ее, и только дожди помешали пойти на Бендеры. Войско устало, к тому же много казаков погибло в битве с буджаками.

За полками ехали освобожденные из татарского плена невольники. Здесь были не только украинцы, но и русские, белорусы, поляки, грузины, черкесы. Некоторые возвращались с женами и детьми.

Как-то вечером, проходя по их табору, Палий подошел к одному из костров, чтобы раскурить погасшую люльку. На ковре сидела татарка с двумя детьми. Палий положил в люльку тлеющий уголек и хотел было уходить, но заметил невдалеке мужчину; он сидел лицом на восток, молитвенно подняв руки.

«Это не татарин», — подумал Палий и тихонько кашлянул. Мужчина повернул голову и застыл в испуге. Полковник сделал к нему несколько шагов, окинул его внимательным взглядом.

— Ты кто будешь? — негромко спросил он.

Татарка с детьми испуганно отползла в сторону, завесилась попоной, хотя Палий не обращал на нее никакого внимания.

— Ты кто будешь? — повторил он свой вопрос.

— Я?.. Не знаю… казак…

— Казак?

Палий властно распахнул одежду на груди мужчины. Да, креста на шее не было.

— Долго у татар пробыл?

— Шестнадцать лет.

— На Украину хочешь? Правду говори. Смотри мне в глаза.

— Хочу… давно в мыслях держу. — Человек упал на колени. — Пан полковник, не губите…

— Врешь, не хочешь ты на Украину, избасурманился. Да и жилось тебе, видать, там неплохо. Вишь, чекмень на тебе какой дорогой, верно, заморский.

Полковник прошел мимо человека, а тот продолжал стоять на коленях с поднятыми вверх, словно для намаза, руками. Палий вышел в степь и бродил там до тех пор, пока вечерний сумрак не упал на землю. На сердце было тяжело.

Утром, прежде чем выступить, он приказал собрать всех освобожденных. Никто из них не знал, зачем их собрали вместе, что они должны делать. С разных сторон в толпе слышались тревожные голоса, плач. Когда Палий подошел, толпа притихла. Только изредка какая-нибудь женщина шопотом успокаивала ребенка.

— Так вот, — начал Палий, — не знаю, как вас и называть… Единоверцы? Так нет же… Общество, громада — тоже не так… Пусть будет просто: люди. Хочу я вам слово молвить. Знаю, многие из вас долго жили среди татар, породнились с ними, кровь свою смешали, веру сменили. Землей родной они считают уже не Украину или, скажем, Кавказ, а Татарию. И думают, если с нами не пойдут, так мы их всех порубаем. Не собираюсь я вас силой вести в свои земли, силком святые кресты на шеи надевать. Кто хочет, идите обратно, никто вам ничего плохого чинить не будет. Харчей на дорогу дадим.

Несколько последних фраз Палий повторил по-татарски.

Толпа попрежнему молчала.

— Ну, чего же вы молчите? Я от имени всех казаков обещаю, что никто вас не тронет. Кто хочет вернуться, отходите в сторону, вот сюда, к балке. Только быстрее, не задерживайте нас.

Из первого ряда вышла татарка с ребенком на руках и отошла в сторону.

— Куда ты, подожди, — кинулся было за ней тонкоусый красивый грузин, видимо ее муж, но сразу остановился, протянув к ней руки. — Ты же говорила… ко мне, на Кавказ.

Татарка даже не оглянулась.

— Ну что ж, иди и ты, — сказал по-татарски Палий.

Грузин отрицательно покачал головой и вернулся в толпу.

Один за другим отходили в сторону освобожденные из плена, и вскоре их собралось человек восемьдесят. По приказу Палия им принесли несколько мешков сухарей и пшена, пригнали лошадей. К Палию подошел вчерашний знакомый, склонился в поклоне.

— Прощай, пан полковник. Прости…

— Езжай. Благодарить будешь аллаха. И другим скажи, чтоб ко мне не приходили благодарить… Уезжайте немедленно. Да только попробуйте татар на наш след навести! Кожу будем полосами сдирать и резаным конским волосом присыпать спины. Слышишь?!

Минут через двадцать маленький обоз уже спускался в овраг. Казаки молча смотрели вслед уходящим.

К Палию подошел Зеленский, его левая щека нервно подергивалась. От сотника несло водкой.

— Батько, — глухо сказал Зеленский, положив руку на саблю, — дозволь взять сотню…

— Пусть идут своей дорогой.

— Кто изменил своей родной земле, не должен жить на свете. Под корень их вырубить. Всех… Дай сотню, батько…

— Не смей! Я слово от имени казачества дал.

— Зачем ты их отпустил?

— А зачем нам такие нужны! Думаешь, мне легко на это смотреть? Я б их сам своими руками… А с другой стороны, если подумать — опять-таки… они люди. Да и какие бы про нас разговоры пошли. Не в честном бою, а безоружных в степи рубали. А ты?! Эх, Андрей, Андрей! — Палий наклонился к Зеленскому, взял его за кунтуш. — В походе выпил? Первый раз это с тобой. Для храбрости, значит? Никогда ты меня не подводил, а сейчас… Тяжко мне. Ну что ж, к столбу тебя привязать? Если б это не ты, я бы так и сделал, — Палий повысил голос. — Иди к своему коню, и чтоб ни одна душа не знала, что ты пил. Расплачиваться будешь в Фастове. Чего же ты стоишь? Иди, пока я не приказал связать тебя.

Глаза Палия гневно блеснули. Зеленский повернулся и быстро зашагал в степь. Палий еще раз посмотрел вдаль, туда, где, едва видимый в пыли, медленно двигался обоз, вздохнул и тоже пошел к коню.

За несколько дней степного похода лошади сильно отощали. Всадники ехали молча, неподвижно застыв между высокими луками седел, прикрываясь всем, что попадалось под руку, от палящих лучей солнца.

Но как только вышли из засушливых южных степей, войско сразу приободрилось. Даже лошади пошли быстрее, словно чувствуя настроение всадников. Казаки весело шутили о вкусном домашнем борще, до которого они вскоре доберутся.

Палий придержал коня, поджидая сотню Цвиля. Когда сотня приблизилась, он подъехал к Гусаку:

— Что ж это вы, хлопцы, песню не заводите? Иль так уж отощали, что и голоса не поднимете?

— Давай, батько, вдвоем начнем, — предложил Гусак, — с тобой легко запевать.

— Что ж, давай.

Гусак взмахнул над головой лошади нагайкой, и они с Палием запели песню:

Ой, вийду я на могилу, Подивлюся у долину…

Дружно подхватили казаки, и песня поплыла над степью:

Долів, долів, долинами Їдуть турки з татарами.

Песни не утихали всю дорогу.

У самой Паволочи сотни внезапно остановились. Палий, ехавший сзади, проскакал вперед узнать, в чем дело. На дороге перед сотней, перекинув ноги через шею коня, сидел Савва и о чем-то расспрашивал низенького скуластого казака.

— Почему стали?

Савва опустил ногу в стремя и показал нагайкой на сосновый бор:

— Вон за тем леском Дружкевич нас поджидает. Полк Апостола Щуровского с ним. Чуть было не нарвались. Не предупреди вот этот человек — аминь бы нам.

— Щуровский с Дружкевичем! Когда я звал его вместе в степи итти, так он ответил, что не с кем: казаки, мол, разбрелись. А тут нашлось с кем. Чудно, как он не подался к татарам Кизыкермен оборонять. Они думали нас изморенных взять. Ну, пусть встречают.

Палий натянул поводья. Савва схватил Палия за руку:

— Семен!

— Чего тебе? — Брови у Палия сдвинулись. Однако Савва не отпускал руки.

— У них больше двух полков, а у нас хлопцы в седлах носами клюют. Прикажи окопы рыть.

Палий с минуту кусал нижнюю губу, потом спокойно отвел руку Саввы:

— Пусть роют. Скажи Леську, или я сам скажу.

Он и не видел, куда девался Савва с перебежчиком из полка Щуровского.

Приказав Леську Семарину наблюдать за рытьем окопов, Семен поехал к бору. Среди сосен рос низенький березняк. Палий слез с коня и повел его в поводу. Он остановился на опушке, под огромной сосной, раскинувшей свои ветви во все стороны. Лагеря Дружкевича ему не было видно, но откуда-то долетал все усиливающийся шум. Палий поехал вдоль опушки. Вдруг где-то совсем близко послышался конский топот. Палий вскочил на коня, пришпорил его и поехал к своим полкам.

Лагерь был уже готов к бою. Полковник привязал коня к вбитому в землю колышку и с зажженной ветошью подошел к пушке. Только выстрелить не пришлось: впереди всадников, скачущих к окопам, Палий узнал Савву. Все облегченно вздохнули. Савва отделился от полка Щуровского и подъехал к Палию:

— Удрал региментарий, Семен.

Палий взял Савву за плечо:

— Ну и бешеный же ты, Савва! Почему хоть мне не сказал, куда едешь?

— Ты бы не пустил!

Оба засмеялись.

— А Дружкевичу надо соли на хвост насыпать, чтоб впредь умнее был.

Из Фастова написали Дружкевичу письмо. Смиренно просили денег (хорошо зная, что в казне нет ни гроша и что Дружкевич не дал бы, если бы даже и были) и предлагали совместный поход на татар. Дружкевич, прочитав письмо, злобно усмехнулся, потер руки и ответил на предложение Палия согласием.

Оба отряда встретились в Сороках. Региментарию понравилось, что Палий пришел к нему в шатер первый и, здороваясь, приподнял над головой шапку. Но остаться на обед Палий отказался. С региментарием были польские рейтары и наемные казачьи полки под командой наказного гетмана Гришка. Палий хотел было поговорить с Гришком, но увидев, как тот горделиво кивнул в ответ на его приветствие, отошел. С региментарием условились о переправе и дальнейшем маршруте. В Сороках оставили гарнизон в шестьсот человек (вышло так, что все это оказались казаки Палия).

Ночью из небольшого шатра Палия вышел Кодацкий, в ивняке отвязал коня и повел к реке. Тихо захлюпала вода. Немного погодя на другом берегу заржал конь.

Переправа началась рано. Первыми сели на суда рейтары Дружкевича и часть казаков Гришка. Дружкевич и Гришко тоже отправились на первом судне.

Палий усмехнулся им в спину. Он оставался руководить переправой.

Во второй рейс на суда сели все казаки наказного гетмана и три сотни Палия. Остаток полка тоже подошел к воде, ожидая переправы.

Палий следил за тем, как суда пристают к другому берегу. Он отломил веточку лозы и бросил на воду. Она закачалась и поплыла по течению. Полковник снова перевел взгляд на противоположный берег. Казаки выводили лошадей и уже садились в седла.

— Неужто мы просчитались? — сказал Палий Корнею Кодацкому.

— Быть этого не может! Не пойдут Гришковы люди с региментарием. Наши хлопцы ночью им все растолковали, до утра волновались казаки. Я сам ходил по сотням, все сделал, как ты велел. Ага, вон какой-то всадник машет шапкой, надетой на саблю, его окружают.

А на другом берегу происходило нечто похожее на раду. Там прозвучало несколько выстрелов, и казаки бегом повели лошадей обратно на суда. Региментарий был уже далеко в степи, когда увидел, что казаки уходят обратно. Дружкевич и Гришко прискакали на берег, но суда плыли уже посреди Днестра. Кроме рейтар, на берегу осталось лишь две-три сотни из полка Гришка.

Переправившись назад, казаки подожгли суда. Все столпились на берегу, наблюдая, как плывут по течению огромные лодки, словно пылающие факелы, застилая черным дымом голубизну реки.

А на другом берегу бесновался Дружкевич.

Палий приказал садиться на коней. У самой воды возле Андрущенко собралось около десяти всадников. Андрущенко помахал пикой с привязанным к острию поясом. На той стороне заметили. Тогда, по приказу Андрущенко, десять казаков приложили ладони ко рту и закричали:

— Казаки-и-и! Тикайте-е! Орда иде-е-ет!

…Палий не поехал, как предполагал раньше, в Фастов. Он решил дождаться региментария возле Буга.

Но выбравшийся из-за Днестра региментарий, завидев палиевцев, бросил войско и удрал со своей свитой. Палий забрал обоз и все пушки Дружкевича, к Палию перешли теперь последние оставшиеся на том берегу Днестра сотни Гришка, а сам Гришко умчался вслед за региментарием. Рейтар обезоружили и отпустили на все четыре стороны.

Коронный гетман узнал об этом сразу же после бегства Дружкевича с Буга. Он послал жолнеров через Полесье, чтобы ударить на Палия. Но жолнеров не допустили даже до Полесья: их разбили палиевские сотники, посланные полковником еще перед отъездом в Сороки.

Глава 12 ПО ЦАРСКОМУ ВЕЛЕНИЮ

Солнце клонилось к закату. В лагере Мазепы, разбитом у стен Кизыкермена, пели казаки:

Ой, і жнуть женці, розжинаються,

На чорную хмароньку озираються,

Ой, то не хмара, то орда йде…

— Закрой полог, — поднял с подушки голову Мазепа. — Да пойди скажи, пусть там потише будут. И отдохнуть не дадут, разгорланились.

Джура задернул полог и побежал сказать казакам, чтоб не тревожили покой гетмана. Казаки, усмехаясь, выслушали джуру, однако петь не перестали. В последний раз перед сном набивали люльки, вглядывались в предвечерние сумерки. От кизыкерменских башен стлались по земле длинные косматые тени. Солнце быстро опускалось, и тени надвигались на самый лагерь. Вглядываясь в эти тени, каждый думал о завтрашнем дне, об осаде Кизыкермена.

Гетман, наконец, уснул, уверенный в предстоящей победе. Да и как не быть уверенным, если с ним пять полных полков, да еще Шереметев со стрельцами!

Наутро, едва джура тронул гетмана за плечо, Мазепа вскочил на ноги, наспех позавтракал и вышел из шатра. Полки уже готовились к бою. У шатра Мазепу ждал Шереметев.

— Как почивал, гетман?

— Ничего, слава богу. А ты?

— Тоже неплохо.

— Что ж, будем начинать? — спросил Мазепа, закладывая за пояс булаву.

— А может, подождем и начнем осаду? Крепость хоть и не высокая, а видать, зело крепка. Нам дело не к спеху. Чем дольше мы крепость продержим в осаде, тем больше адверсар[17] войск против нас слать будет. Под Азовом и легче станет. Государь мне об этом говорил. Тише едешь — дальше будешь, — так у нас говорится.

— Говорить-то, так и у нас говорят.

— Помнишь, Палий брал крепость, так басурманы о нем узнали, только когда казаки на стены полезли. А мы уже четыре дня стоим на виду.

— Мы лучше, чем твой Палий, справимся, да и приказ еще с вечера оповестили полкам. Начнем! Данило, скачи и скажи, пусть начинают.

Мазепа и Шереметев с подзорными трубами в руках остались у шатра. Приступ начался, как приказал гетман, с северной стороны. Спешенные полки двинулись сомкнутым строем. Перед садами янычары встретили их залпом и исчезли, словно их и вовсе не было. Полки, сломав строй, бросились по садам, пытаясь догнать янычар. У самого рва по ним дали залп из орудий. Пока перебирались через ров, турки успели сделать еще три залпа.

Мазепа то и дело опускал трубу и обращался к Шереметеву, но тот на все вопросы бросал только «угу» или «нет». В запотевшее круглое стекло уже нельзя было отличить казаков от стрельцов. В разрывах между клубами дыма, плывшего над стенами, было видно, как штурмующие взбираются по лестницам.

Турки почти не брались за сабли; они беспрерывно стреляли из луков и ружей, бросали со стен мешки с порохом, они взрывались и обжигали наступавших. Со стен протянулись длинные черные полосы, — то полилась на казаков кипящая смола. Мазепа толкнул Шереметева в бок:

— Гляди, на крайней башне казаки уже зацепили веревку за колоду с козлами.

— Вижу… А ты вокруг погляди, вдоль всей стены наши отступают. С той башни их сразу выкурят.

В самом деле, увидев, что остались одни на башне, казаки побросали уже зацепленные канаты и разбежались по садам.

— Срамота какая, я их сейчас назад погоню, — процедил Мазепа сквозь зубы. — Трусы иродовы, победа на носу была, а они — назад. Эй, коня давай!

— На сей раз ты послушаешь меня, — спокойно промолвил Шереметев. — Пусть бегут. Начнем осаду. Построим несколько гуляй-городков и примемся стены бить. Палий тоже когда-то Кизыкермен осадой брал.

— Палий, Палий! Дался вам всем этот голодранец! Связала меня с тобой лихая година. Как хочешь, так и делай, сам их теперь собирай и свои гуляй-городки строй…

Гетман повернулся спиной к полю боя, словно его больше ничто не интересовало.

Мазепу действительно мало интересовал этот бой.

«Возьмут крепость — хорошо, не возьмут — тоже неплохо, — думал он, — во всем виноват Шереметев. Из-за чего же, собственно говоря, волноваться? Может, даже лучше, если не возьмут».

К шатру подбежал запыхавшийся казак:

— Пан гетман, запорожцы на помощь плывут.

— Где они, далеко?

— Вон уже видно, из-за переката выплывают.

Гетман навел трубу. Вниз по Днепру выплывали длинные двадцативесельные чайки. Кроме гребцов, на них сидело по сорок-пятьдесят казаков.

— Если они приехали на помощь, так иди передай им, пусть плывут дальше, а там подтянут чайки по Сухой протоке и станут за Кизыкерменом. Скажи, что есть вести, будто на подмогу туркам идут Нурадин и Шеринбей. Запорожцы должны их не пустить.

Шереметев одобрительно кивнул головой и отошел от шатра.

«Ишь, и эти голодранцы сюда спешат, поживу чуют. Это они по царевой грамоте выступили. Попроси я, так разве хоть один пошел бы?» — усмехнулся про себя Мазепа.

Он знал, что Нурадин и Шеринбей должны подойти еще не скоро и оставленные за Кизыкерменом запорожцы будут стоять без дела.

Началась плановая осада Кизыкермена. Полтора дня казаки плели высокие ивовые коши, а стрельцы засыпали их землей. Закончив коши, стали слегка пододвигать их к крепости. Турки попытались стрелять в них, но не только пулкортаны, но и большие двадцатипятифунтовые пушки не пробивали кошей даже до половины. Так добрались до самого рва и стали возводить контрстены.

Работой руководил генеральный обозный Ломиковский. Он приказал насыпать вал выше, чем турецкий, метался от сотни к сотне, заставляя работать даже самих сотников. Увидев согнутую, словно приготовившуюся к прыжку фигуру Ломиковского, все начинали работать быстрее, опасаясь узловатой плети генерального обозного. Эта плеть не миловала не только казаков, но даже стрельцов.

Поставили вал. На него втащили ломовые пушки и стали стрелять по крепости. Палили с пятницы до вторника, не жалея пороха. В субботу турецкие пушки почти замолкли. Как только в стене открывалось окно для выстрела, туда сразу же стреляли гранатой, и если она даже не долетала до пушкарей, а падала возле ствола вражеской пушки, то под пушкой загорался деревянный лафет. Кизыкерменский бей назначил по сорок золотых пушкарям, которые согласятся стрелять, но охотников почти не нашлось.

В городе начались пожары.

С Таванского острова, напротив Кизыкермена, из небольшой крепости тоже стали стрелять по валу, но ядра не долетали до осаждающих. Очень скоро с острова совсем прекратили стрельбу, — в воскресенье ночью кошевой Максим со своими запорожцами захватил остров и крепостцу на нем.

Во вторник Шереметев подвез к крепости все свои пушки и приказал стрелять залпами. Даже при дневном свете было видно, как степь после каждого залпа вспыхивала заревом. В центре города загорелось несколько домов, потом пожары возникли в других местах. Ломиковский сам бегал от пушки к пушке, наводил, прикладывал фитиль, покрикивал и бежал дальше.

Турки, несмотря на шквальный огонь, тоже вытащили на крепостной вал несколько пушек. Ломиковского удивляло, почему после каждого выстрела турецкой пушки на казачьем валу вздымаются тучи пыли. Втянув голову в плечи, он побежал туда и увидел, как казаки, смеясь, что-то, выковыривали из земли. Ломиковский нагнулся и увидел на грязной широкой ладони казака несколько сплющенных серебряных монет.

— Турки нам за службу выплачивают, деньгами стрелять начали. Может, скоро и золотом будут. Слава богу, дождались…

— Чего ж вы, аспидные души, раньше не сказали? — закричал Ломиковский. — Значит, у турок свинца нету. Сейчас мы им покажем, что нам это известно. А ну, хлопцы, лук и стрелу.

Грохот заглушил его последние слова. Прозвучало еще несколько сильных ударов. С вала посыпалась земля. Выяснилось, что Шереметев сделал подкоп, подорвал стену и одну из угловых башен, в которой находились остатки турецкого пороха. После взрыва запылала большая часть верхнего города.

Турки выбросили белый платок. На переговоры вышел сам бей с ченерисом.[18] Мазепа принял бея в своем шатре, не пригласил даже сесть и не стал слушать его; только сказал толмачу, чтоб передал: сдаваться — и на том конец всем переговорам. А так как близилась ночь, то Мазепа милостиво разрешил туркам отложить отход из крепости до утра.

Дождавшись бея, янычары перешли из верхнего города в нижний. Мазепа в присутствии Шереметева приказал выставить караулы и никого ночью не пропускать, однако группы казаков и стрельцов проникли в крепость и рассыпались по городу. В полночь северная часть города запылала, сильный ветер погнал пламя от северных ворот к южным так быстро, что кое-кто не успел выскочить из огненного пекла. Узнав об этом, Шереметев прибежал в шатер гетмана и, оттолкнув джуру, разбудил Мазепу. Тот сонно выслушал Шереметева и натянул на голову одеяло.

— И охота тебе поднимать тревогу. Я подумал: не сам ли султан на нас прет? Ну, сгорело пятьдесят человек, что с того? Турки-то уже сдаются.

Шереметев смял рукой бороду и в упор поглядел на гетмана:

— Как же так? Мало их враг в бою погубил, так еще и в крепости…

— Кто в этом виноват? Охрану я выставил.

Шереметев запахнул полу ночного халата и вышел из шатра.

Встречать турок к воротам нижнего города собралось чуть ли не все войско. Турки покидали крепость. Те, что побогаче, нагрузили свое имущество на высокие мажары, бедняки — на двухколесные возы, многие шли просто с узлами на плечах. От ворот протянулась целая улица из стрельцов и казаков, приехало посмотреть на сдачу и много запорожцев с острова.

Первые арбы и двуколки потянулись между двумя рядами казаков. Вначале турок никто не трогал. Но вот вперед вышел невысокий кривоногий сотник и, подойдя к первой двуколке, остановил ее. Сотник показал татарину на свою саблю, потом на двуколку, давая понять, что хочет, мол, проверить, не везет ли татарин оружие. Сотник покопался в вещах, вытащил какой-то узел и отбросил в сторону. Татария хотел положить узел обратно, но сотник ударил его рукояткой плети по спине. Среда казаков послышались голоса возмущения. Из толпы вышел пожилой горбоносый казак.

— Эй ты, вояка, зачем людей грабишь? — обратился он к сотнику. — Стыда в тебе нет, все тебе мало! И дома с людей шкуру дерешь, и здесь…

— Закрой вершу, — огрызнулся сотник, — не твое дело. Я тебе не даю брать, что ли? А будешь цепляться… — он угрожающе поднял нагайку. Казак хотел что-то ответить, но его сзади потянули за полу.

— Не связывайся лучше, не один он такой. Вон там Ворона подбил людей, — всё с возов тащат. Да и самому Мазепе перед рассветом из крепости целый воз подарков пригнали. Хлопцы говорят — выкуп… Гетман ничего не сделал, чтоб прекратить грабежи, даже из шатра не вышел.

Всю ночь шумели казаки, а с рассветом полки двинулись на Переволочное. Гетман, отправив с Шереметевым письмо царю об удачном походе, выехал вслед за ними.

Мазепа надеялся провести зиму беззаботно. Но его надежды не оправдались. Зима выдалась трудная. Татары напали на Украину всей ордой. Шереметев, оставшийся на юге с небольшим отрядом, звал на помощь. Гетман долго колебался, но все же выступил. Уже по дороге узнал, что татары дошли до Полтавы и Гадяча. Пришлось разбить войско на три части. Больше всего гетман опасался Петрика, того самого Петрика, который уже в третий раз наводил на Украину татар. Смелый до безрассудства, он быстро переходил с места на место и был неуловим. Мазепу пробирал холодный пот, когда он вспоминал его прежние налеты.

…На пиру у Левенца ему словно нарочно, чтоб испортить настроение, кто-то подсунул универсал Петрика. Мазепа по-прежнему казался веселым, но на сердце было неспокойно. В комнату, даже не взглянув на участников пира, широким шагом вошел Кочубей. Он подал Мазепе письмо с царской печатью.

— От царя, спешное, — сказал он садясь. — Пан гетман…

Мазепа сломал печать и стал читать. Кочубей следил за его лицом. Он хорошо изучил гетмана. По мере чтения губы Мазепы все сильнее сжимались и в конце концов образовали жесткую тонкую складку. Дочитав, гетман положил письмо на стол и слегка ударил по нему ладонью:

— Вот это да… Тут и своих бед не оберешься, так на тебе еще.

— Своих бед стало поменьше: Петрика уже нет.

— А куда ж он девался, обратно ушел?

— В пекло ушел… Закололи его под Кишенкою.

— Кто?

— Какой-то казак из полка Палия. Не перевелись еще добрые молодцы у нас.

— Наградить его надо при всем народе.

— Его уж господь на небе наградит. На куски порубали: татары того казака, едва собрали, когда хоронили… А в письме опять какой-нибудь поклеп?

— Где там! Государь приказывает выйти под Азов с пятнадцатью тысячами конных и пятью тысячами пеших. Да еще суда послать вниз по Днепру, татар встречать, что на подмогу к Азову будут итти.

— Запорожцы уже поплыли. Чалый пятьсот чаек снарядил, денег просит, говорит, что еще тысячу может послать.

— Денег дадим, — царь пишет, что на поход вышлет, а вот как с войском быть? Нам и так трудно. Где столько взять? Людей еще наберем кое-как, а коней? Теперь не только сердюков и компанейцев, а и городовых казаков на свой кошт снаряжать придется. Так и отпиши царю. Зайдешь перед тем, как гонца отправлять будешь. У меня есть еще письмо к царю да послание Палия с письмами татар и поляков. Возьми ключ, я, верно, долго спать буду…

Кочубей дернул гетмана за руку, потому что они проходили мимо ворот, откуда послышались чьи-то быстрые шаги. Их разговор, очевидно, подслушивали. Гетман тихо выругался.

Кочубей хотел сразу ехать.

— Погоди, надо послать за Яковом Лизогубом, — сказал Мазепа.

— Он может не приехать.

— Напиши ему, я подпишу. Зайдем-ка в комнату.

Через минуту Кочубей шел с письмом Мазепы.

— Пан Васыль, — подошел к нему с двумя чарками Орлик, — давай по одной.

— Некогда мне, тороплюсь! — отмахнулся Кочубей.

— Не хочешь? Со мной не хочешь? Ты ж один целое ведро можешь выпить, а тут от чарки отказываешься. Боишься разум пропить?

— Ты уже пропил его.

Кочубей хотел обойти Орлика, но тот загородил ему дорогу:

— Я пропил, говоришь? Это еще как сказать… А вот у тебя его никогда и не было; в писарях одиннадцать лет ходишь, а писать толком не умеешь. У тебя, как у бабы: волос долгий, а ум короткий, — ткнул он пальцем в пышный чуб Кочубея, красиво обрамлявший дородное лицо генерального писаря.

Кочубей молча ударил Орлика по руке, серебряный, на тонкой ножке кубок покатился по полу до самой двери. Кочубей быстро вышел.

— Погоди, — прохрипел Орлик, — ты у меня заскачешь, не теперь, так в четверг.

Он одним духом осушил второй кубок.

Хотя эта стычка произошла под пьяную руку, Орлик все же запомнил ее. Огонек небольшой размолвки разгорелся с этого дня в пламя вражды.

Приехав во дворец Мазепы, Кочубей нашел в кабинете гетмана четыре письма. Читая их, он опасался: не хочет ли гетман испытать его, оставив незапечатанные письма на виду? Возможно, он даже сделал какую-нибудь отметку. Пусть даже так, но ведь не зря Украинцев намекал на то, чтобы Кочубей приватно доносил ему обо всем в Москву.

Первое письмо было от Палия. Правобережный полковник извещал о новом наступлении на поляков, а также о том, что еще много сел пустует, и просил, чтобы гетман не возражал против заселения их левобережцами. А коль нельзя присоединить, то пусть хоть дозволит, если круто придется, итти в Триполье или в Васильков.

Кочубей быстро дочитал письмо, затем пробежал глазами еще два: одно от султана турецкого с предложением Палию переходить на службу к Турции, другое от короля польского, который упрекал полковника за непокорность, укорял в измене королевской присяге. Последним было письмо Мазепы, его Кочубей читал медленно, беззвучно шевеля губами, останавливаясь и как бы проверяя написанное:

«По сих моих донесениях, которые после наступления войск польских и полков тамошних на Семена Палия я получил, Вам, великому государю, Вашему царскому Пресветлому Величеству доношу, что любо с тех времен ко мне от людей приезжих приходили сведения, что те польские полки отступили, однако Семен Палий сразу об этом не уведомил, то я старался в совершенстве обо всем поведении тамошнем выведать. Для чего умышленно знатного казака Батуринското, который давно знает Палия и нам и гетману человек надежный, послал в Фастов. Тот сейчас вернулся, и тогда же Палий прислал мне и письма от короля и султана, которые я посылаю в приказ Малой России в донесение Вам, Великому Государю. По отступлении хоругвей польских Палий умышленно своего посланца по прозвищу Папуга (беглого с той стороны из полка Полтавского) послал бить челом королю. И еще раз доношу, что много казаков Палий переманивает с этого берега, о чем доношу, как самый покорный слуга Вашего царского величества. Гетман малороссийский Мазепа из Батурина декабря 7, года 94».

«Если б знал, не стал бы в читать», — разочарованно подумал Кочубей.

Как всегда, корреспонденцию гетмана повез в Москву посол Трощинский. На другой день он вернулся перепуганный насмерть и заявил, что ночью при переправе на него и охрану напали разбойники, отобрали письма, его, посла, связали, а сами ушли в лодке. Один из них, достоверно, поляк, а кто другие — того он не разобрал.

Разгневанный гетман хотел было отдать Трощинского под суд, но передумал, боясь предать огласке тайное дело. Он написал новое письмо, в котором уведомлял о засылке к Палию лазутчика и о поручении киевскому полковнику учинить со своей стороны наблюдение за Палием, ибо последний, дескать, имеет тайную корреспонденцию с польским королем и литовским гетманом Сапегой. Под конец добавил, что Палий не шлет ему больше писем от гетмана коронного и литовского.

…В середине декабря Мазепа, проклиная всех и вся, отсчитал из казны деньги на войско.

Войско и обоз с двухмесячным запасом харчей повел под Азов черниговский полковник Яков Лизогуб. Сам гетман с остальным войском, какое удалось собрать, двинулся к границе, где соединился с Шереметевым; они вместе пошли на Берестовую. Под Берестовой стояли до весны. Татары не трогали их, а они — татар. Только и дела сделали, что усмирили бунт в полку Миклошича.

Весной татары сами оставили Украину. Харчей не было, а непривычные к грязным балкам и болотам кони тощали, падали. Янычары стали требовать возвращения домой, угрожая, что уйдут сами, если их не поведут. Беки и хан были вынуждены согласиться.

Гетман не стал их преследовать. Разоренное Поднепровье тоже мало тревожило Мазепу, — ведь татары изгнаны, а это было для него оправданием перед царем. Можно было праздновать победу.

В Берестовой Мазепу застало известие о том, что Азов взят и войско возвращается домой, что украинские полки и сам наказной гетман Яков Лизогуб щедро одарены, а его самого царь хочет видеть.

Мазепа поспешил к Воронежу, навстречу царю, и стал лагерем у самого Воронежского шляха. Шатер разбили большой, о двух половинах, да еще и с венецианскими окнами. Пол устлали коврами, поставили дубовые скамьи с резными спинками, столы и даже бархатные кресла. Все это везли из самого Батурина.

Через три дня по приезде Мазепа проснулся от громкого «ура». Мгновенно натянул шаровары и сапоги, сам стал выбирать кафтан. Когда джуры собрались затянуть на гетмане пояс, за шатром опять взвилось «ура», потом кто-то крикнул в шатер: «Царь!» — и вслед за тем быстро вошел Петр. Растерявшийся Мазепа так и остался стоять, зажав в одной руке конец пояса, а другой придерживая полу кафтана. Лицо гетмана выражало отчаяние. Он хотел было опуститься перед царем на колени, но Петр схватил его за плечи и, смеясь, сказал:

— Что, не ожидал, Иван Степанович? Ну что ж, угощай, я и впрямь есть захотел, с утра скачу.

Петр бросил на стол треугольную шляпу и, улыбаясь, смотрел на все еще стоящего в растерянности Мазепу. Наконец гетман как бы пришел в себя и засуетился, но Петр попросил принести только чарку водки и что-нибудь перекусить, сказав, что остальное они наверстают вечером. Петр позавтракал очень быстро. Мазепа кинулся собственноручно подать ему рушник, но царь уже вытер руки о полу поношенного зеленого преображенского мундира и застучал сапогами, направляясь к выходу; он шлепнул Мазепу по плечу и пригласил вечером обязательно явиться на ассамблею.

На ассамблее Мазепа торжественно преподнес Петру турецкую саблю, оправленную в золото и украшенную драгоценными каменьями, и щит на золотой цепи, а Петр подарил Мазепе город Ямполь. Ценным даром были для гетмана и ласковые шутки, которыми Петр бессчетно осыпал его на балу.

Поздно ночью расходились гости. Последним к царю подошел проститься Мазепа, но Петр взял его за руку:

— Побудь со мной, Иван Степанович, поговорим немного. Я завтра рано уезжаю. Пойдем во двор, душно здесь.

Петр пропустил Мазепу вперед, захватил с собой два стула, отстранив кивком головы прислужника, который хотел их взять у царя, и вышел. На один уселся сам, другой предложил гетману. Увидев царя со стульями, Мазепа мысленно выругал себя за то, что не додумался сделать это.

Петр расстегнул верхние пуговицы белого летнего кафтана, набил табаком трубку. Теплый ветер качнул полог шатра, приятно защекотал потную грудь. В голубой высоте сияли редкие крупные звезды. Небо было чистое, только возле полной луны, словно притянутые ее ярким светом, собрались небольшие белые облачка.

— Иван Степанович, — выпуская густую струю дыма, заговорил Петр, — расскажи мне про Палия. Как у него сейчас дела?

— Опять с поляками грызется, недавно региментарию Дружкевичу такую западню устроил, что тот еле живой вырвался.

— Войска много у него?

— Трудно сказать; пишется один полк, а в нем столько людей, что и в три не уберешь. Посполитые к нему всё идут и идут, я уже несколько универсалов послал, чтоб тяглых людей не записывали в реестр казацкий. Да Палий на это внимания не обращает. Из-за него и запорожцев трудно удержать от своеволия и с поляками ладу нет. Боюсь, как бы не поднялась чернь хуже, чем при Хмельницком.

— Нет, Иван Степанович, я про Палия не по этой причине спросил. Нам ненадобно, да и не можно его от себя отталкивать, тем паче, если он сам к нам просится. Я, насколько могу, слежу за тем, что он делает. И чем больше размышляю, тем больше вижу, что это человек не малого ума. Думаешь, случайно он в Фастове осел? Оттуда поляки хотели начать проводить унию по всему Правобережью. И не, только унию, собирались они сделать правый берег и вовсе своим. На нем они никогда крепко не сидели, а зело хотят этого. Не дал им там укрепиться Палий. Ты сам мне когда-то писал, что Палий грозился до самого Случа шляхту прогнать, как об этом еще Хмельницкий мечтал. Придет время, поставим на Случе пограничный столб. А пока… Что ж, если Палию так трудно держаться, пусть идет со своим полком за пороги. И против татар у нас тогда заслон будет крепкий. Он ведь какой поход на татар учинил!

— Да, добрый поход был. Везет этому Палию, удачливый он, — промолвил гетман.

— Удачливый? Не то, Иван Степанович, — возразил Петр, сухой травинкой выковыривая пепел из трубки. — Не верь ты в удачу. В разум верь, в опыт воинский, в казаков своих. А что у Палия войско все увеличивается, так это к лучшему. По-моему, и стражу не следует ставить по Днепру, не надо отгораживаться от правобережцев. Разве они не наши люди? Коль понадобится им помощь, так ты подавай, только чтоб никто про это не ведал.

Петр поднялся.

— Вот и все, о чем я хотел поговорить с тобой.

Он застегнул кафтан и зевнул, прикрывая ладонью рот.

— А ночь-то какая хорошая! Люблю я в степи ночевать. Да и самую степь люблю, хоть и не степняк я… Ну, Иван Степанович, прощай, время отдыхать.

Петр кивнул в ответ на поклон Мазепы и пошел к шатру.

Глава 13 НОВОЕ ПОПОЛНЕНИЕ

Сотник Зеленский смахнул веником грязь с сапог и толкнул дверь. Палий, Семашко и Федосья обернулись к двери, только глухой дед продолжал есть.

— Хлеб-соль, — сказал Зеленский и остановился у порога, посмотрев на чисто вымытый пол, застеленный ковром, и на свои сапоги, с которых уже натекла лужица.

— Проходи, проходи, жинка вытрет. Что, очень плохая дорога?

— Развезло так, что ни дорогой, ни полем не проехать. Столько снегу враз стаяло, — где лужа была, там теперь целое озеро. А посмотрели бы, что на Днепре делается!

— Садись обедать, — полковник чуть подвинулся, освобождая место рядом.

— Потом поем. Тут, батько, три сотни со мной с Левобережья. Мы их уже под самым городом догнали. Ты выйди к ним, они на улице ждут. Люди устали — дорога трудная, а тут еще через Днепр в такую погоду пришлось переправляться.

Палий надел шапку, накинул на плечи кожух и вышел из хаты. На улице стояли три конные сотни.

Часть казаков оставалась в седлах, другие сошли с облепленных грязью коней и, держа в руках поводья, негромко беседовали. У ворот стояли три сотника. Один из них, увидев Палия, по привычке поднял было руку к шапке, но тут же смущенно опустил ее. Казаки замолчали, все взоры обратились к Палию.

— С чем бог послал? — здороваясь с сотниками за руку, спросил полковник.

— Мы из Прилуцкого полка, вот, значит… — начал было один сотник.

— Да что там долго говорить, — перебил другой, — пришли к тебе, пан полковник. Говори сразу: примешь или нет?

— Отчего ж не принять? Коли с добрыми намерениями — примем.

— Мы тебе скажем всю правду. Пришли мы, как есть, вот разве только ложка у иных за голенищем. Сейчас весна, голод у нас…

— Ничего, харч у нас найдется. Да и вы, я думаю, не захотите сидеть без дела.

— А чего ж, мы своему полковнику все делали, всю землю обрабатывали, — послышался голос из ближней сотни.

Палий подошел к казакам.

— Нет, мне делать ничего не нужно, — сказал он улыбаясь, — у меня и земли своей нет. Земля у нас общая. На себя, хлопцы, работать будете. Мы урожай в одну камору ссыпаем. Только то не моя камора, а полковая, Андрей, пошли кого-нибудь за Корнеем.

Поговорив еще с несколькими казаками, Палий возвратился к воротам, где уже стоял Кодацкий.

— Размести их, Корней, на эту ночь. Проследи, чтоб покормили людей и коней. А завтра, — обратился он к сотникам, — приходите, посоветуемся, где вам осесть, в какую волость лучше поехать. — И обернувшись к Зеленскому: — Ну, пойдем обедать.

После обеда Палий ввел Зеленского во вторую комнату и плотно прикрыл за собой дверь.

— Где они? Давай. Я эти дни куска спокойно не мог проглотить, с тех пор как узнал от Тимка, что письма Мазепы в Москву перехвачены ляхами.

— Нет писем.

— Как нет? Удрали ляхи с ними?

— Удрать не удрали, а писем нет. В Днепре плавают вместе с ляхами. Они в лодке переправлялись, и не утром, как мы думали, а вечером. Засели мы в корчагах, видим, плывут; только за середину перевалили, ни с того ни с сего лодку пониже повернули и к голому берегу правят. Ладно, думаем, ну их к лешему, на берегу схватим. Смотрим: из гая человек пять выехало и прямо к ним. Тут я забеспокоился: те уже к берегу подплывают, а эти из лесу — им навстречу. Видать, хорошо у них все было налажено. Тогда мы стрелять стали по лодке, после второго залпа в ней никого не осталось и сама она перевернулась. Вот и все.

— Все утонули?

— Все. Хоть и выплывут через несколько дней, все равно от писем одна каша останется.

— А как же те, что из лесу выехали?

— На нас бросились, да пока через корчаги продирались, мы уже мушкеты успели зарядить. Только один удрал.

Зеленский умолк. Молчал и Палий, постукивая ногтем по подоконнику. Глубокие морщины пролегли на его высоком лбу.

— Ты уверен, что это были они и что письма при них? Упаси бог, если дойдут они до королевского двора и там дознаются про нашу корреспонденцию с Москвою. Не миновать нам тогда посполитого рушения. Сейчас им не до того, — сильно между собой грызутся. А если письма к ним попадут, тогда все забудут и двинутся на нас. Да и самому царю придется против нас войско посылать. Ведь у Москвы договор с королем…

— Точно знаю, что они. Я их в Батурине хорошо заприметил. Один из них мне даже милостыню подал. Он там купцом прикидывался, а я — калекой. Да мне и прикидываться не надо, — горько улыбнулся Зеленский, проведя рукой по своему шраму.

— На Левобережье что нового?

— Ничего. Только неурожай там был. Селяне хлеб с половой и листьями едят. Если какая-нибудь осьмушка жита на базаре появится, так чуть не до драки доходит. Богатей цену нагоняют, — придерживают, черти, хлебушко. Грабежи почти на всех дорогах. На Чёрниговщине какой-то Кураковский целый полк собрал и повел на Полесье.

— Шляхтич?

— Волк, а овцой прикидывается. Не на службу ли к королю повел их?

— Завернем? Сотни хватит, чтоб их к нам привести?

— Думаю, хватит. Ведь посполитым только слово скажи. Давай я со своей сотней поеду?

— Пусть Часнык едет или Танский.

— Гляди, и он здесь? Когда же успел?

— Пришел с сотней неделю назад. Добрых хлопцев привел.

— Что-то не больно он по душе мне, хоть и зять твой.

— Чего так?

— Какой-то он такой… как бы тебе сказать: шляхтовитый очень. Недаром говорят: пока бедует, дотоль и о правде толкует, а как сам в паны попал, все с казаков содрал. Не очень он любит простого казака. В сотне порядок завел, как в польских войсках: чуть что — в морду.

— Ты зря про него так думаешь. А у меня сейчас одна забота: порядок навести среди тех, кто идет с левого берега. Напади сейчас ляхи, — с таким войском, пожалуй, не отобьешься. Надо всем оружие дать, расписать по сотням — пусть тогда сунутся ляхи… Ах ты, увидел уже, думаешь, дам что-нибудь? Дудки, — вдруг ласково заговорил полковник, выглянул в окно и, перегнувшись, потрепал рукой потянувшуюся к нему конскую морду. Конь терся о руку хозяина. Палий ущипнул его легонько за ухо. — Ишь, хитрющий, ты смотри, как подлизывается. Ну, да на уж тебе, возьми.

Зеленский улыбнулся своей суровой улыбкой, увидев, что полковник дает коню ломоть хлеба, намазанного медом.

Палий отошел от окна.

— А почему про сотника Папугу не спрашиваешь? — сказал он.

— Почему ты думаешь, что я о нем спросить собираюсь?

— По глазам вижу. Уже не один мимоходом намекал. А послушал бы, что промеж себя говорят!

— Знаю, говорят разное. Не верит никто, что ты с ляхами договариваешься. Все мы, Семен, тебе верим, ты знаешь это.

— Вчера выборные из сотен приходили.

— Слыхал и про это краем уха, говорят даже, что Цвиль с пьяных глаз грозил тебе.

— Да, грозил. При всем народе оказал: «Нехорошо поступаешь, Палий: на две стороны служить думаешь. Знаешь, какой конец таким службам бывает?»

— Он верно говорил. Знаю, что ты хитришь. Однако так и до беды дохитриться можно.

Зеленский поднялся со скамьи. Палий легонько взял его за плечи:

— Сядь, выслушай все по порядку. Неужто я совсем разум потерял, что к королю в ярмо лезу? Думаешь, я от своего замысла отказался? Нет. В Москву наши пути стелются. Да что делать? Полесская и волынская шляхта подали прошение королю, чтобы он сейм созвал. Полки все с запада снимут, посполитое рушение объявят. Тогда нам никак не удержаться.

— Откуда это все известно?

— Сорока на хвосте принесла.

— Знаю: это Тимко доносит, он и сейчас при Вишневецком доезжачим служит.

— А знаешь, так держи язык за зубами. Кроме тебя, Саввы и Цвиля, никто про то не ведает. И ведать пока не должен. Я судью отправил — рассказать на словах послу московскому. Он в Киев приехал по торговым делам, указ привез: царь приказал пропускать к нам обозы с товарами без мыта. Эпистолию тоже написал от всех людей: не желаем под ляхом больше оставаться, и — квит. Хоть бы в Васильков или в Триполье перейти разрешили. А пока татар пленных Папуга к королю повел. На кой чорт они нам нужны? Станут сейм собирать, а тут — наши подарки королю. Папуга сегодня одного из своих людей прислал. Может случиться так, что и пленные не помогут. Король на ладан дышит, шляхта распоясалась. Однако, как ни говори, а король и коронный гетман пока не решаются посылать войско. Шляхте свои деньги давать на поход тоже неохота.

— Да, это верно, кричать они все молодцы, а как дело до кошеля доходит, так сразу на попятный… Ну, пойду отдыхать. А все-таки, что казакам говорить?

— Некоторые и сами обо всем догадываются. Говори то, что есть. Только от своего имени. А как придут вести от Папуга, я дам тебе знать. Он должен там все хорошо разведать.

Папуга в это утро добивался аудиенции у литовского гетмана Сапега. Хотя было уже одиннадцать часов, однако слуга сказал, что их светлость еще почивают и не велели будить. Папуга сидел в высоком, с изогнутыми ножками кресле и терпеливо ждал.

Ждать пришлось долго.

Наконец Сапега проснулся, зевнул и, скинув с себя одеяло, подбитое с одной стороны лебяжьим пухом, а с другой тигровыми шкурами, хлопнул в ладоши. Слуга появился в опочивальне и доложил про посланца. Папугу ввели в высокий, продолговатый мрачный зал, который больше походил на костел, чем на приемную гетмана. Папугу это не удивило, он уже знал все, что касалось гетмана. Знал и то, что нынешняя резиденция Сапеги недавно еще была замком епископа Бржестовского; тот не ладил с гетманом, и Сапега силой занял епископское поместье.

Папуга поклонился гетману, поздравил его от имени правобережного казачества и просил принять подарки, присланные Палием. Сапега милостиво улыбался. Ему, стороннику войны с турками, нравился «хлопский полководец», как иногда в шутку называл он Палия, — никто не мог похвалиться такими успешными промыслами над татарами, «как правобережный полковник. Поляки не смогли татар от Львова отогнать, а он едва не стер с лица земли Бендеры.

Гетман долго расспрашивал Папугу о недавних походах. Папуга рассказывал подробно, стараясь постепенно подойти ближе к своей главной цели. Но беседу прервал есаул, доложивший, что литовского гетмана хочет срочно видеть приехавший к нему коронный гетман Станислав Яблуновский.

Беседу пришлось прервать. Отпуская Папугу, Сапега пригласил его прийти вечером на банкет. Папуга подумал и согласился.

На банкете были только шляхтичи, близкие к Сапеге, поэтому все держались свободно. Вольный разговор, не смолкавший за столами, уставленными едой, вскоре сменился пьяными криками. Под столами и по всему залу ходили огромные косматые волкодавы, подбирая объедки. Заиграли музыканты. Завертелись в танце пары. Два шляхтича, не найдя женщин, схватили за передние лапы собак и тоже повели их в танце. Кто-то под общий смех поил пса медом. Сапега, менее пьяный, чем другие, подошел к Папуге и уселся рядом:

— Что, умеют наши повеселиться? — И, не ожидая ответа, добавил: — Э, да ты, я вижу, и не пил ничего. Хлопец, принеси водки.

Слуга принес старку, настоенную на шафране и лимонной корке. Сапега налил и себе, выпил и бросил бокал под ноги.

— В этом году полковник опять пойдет на татар?

— Конечно, если все ладно будет.

— А что может быть неладно? Войска мало?

— Мало и взять неоткуда. Коронный гетман не дозволяет нам вооружаться.

— Так то гетман… Король, я думаю, ничего не будет иметь против. Татары очень распустились. А у нас кто — разве Яблуновский воевать будет?

— И на какой кошт войну вести? Подати не платятся, войска у вас десять тысяч, да и те постоями людей вконец разорили.

Сапега с любопытством посмотрел на гостя.

— Ты, видать, все хорошо успел пронюхать.

— Я знаю, ваша милость, и то, что король одной ногой в могиле стоит, а всем Вота и лекарь королевский заправляют.

Сапега отшвырнул ногой осколки бокала.

— Про это уж дозволь нам думать. А войско, если нам понадобится, Речь Посполитая сумеет найти.

Папуга спокойно пригладил рукой густые, коротко подстриженные усы.

— Против кого же вы воевать будете, ваша светлость? Не против турок во всяком разе, — ведь сейм собирается для того, чтобы отдать туркам Каменец и с султаном мириться.

— Ты откуда знаешь?

— Случайно проведал от шляхтичей из Львова.

Сапега задумался: если произойдет замирение с турками, для чего и собирался сейм, то литовскому гетману нечего и думать о самостоятельной державе литовской, рухнет его извечная мечта: при случае король все войско сможет повернуть на него, Сапегу.

Гетман молча поднялся и, даже не кивнув Папуге, пошел через весь зал к выходу. Танцующие расступились перед гетманом. Папуга ухмыльнулся и стал пробираться к двери.

На высоком, пристроенном к старому замку деревянном крыльце он столкнулся с двумя драгунскими ротмистрами из войск Сапеги, которые азартно спорили. Один из них, увидев Папугу, схватил его за руку и потянул к себе.

— Скажите, вы знаете моего Бутурлака? Правда же, во всем герцогстве лучшего коня не найти? Я хочу, чтобы вы подтвердили, потому что пан Ян не признает этого.

Он дышал водочным перегаром прямо в лицо Папуге. Тот с омерзением выдернул руку и отстранил драгуна. Ротмистр покачнулся и решил, что ему нанесли жестокую обиду.

— Не позволим! — Его глаза широко раскрылись, он потянул из ножен саблю. — Схизмат! Вот тебе, лайдак!

Папуга вовремя отскочил: драгун с размаху вогнал саблю в деревянную колоду, не удержался на ногах и повалился на него. Быстрым движением Папуга перебросил его через высокие перила крыльца. Второй ротмистр тоже выхватил саблю. Бой на саблях длился недолго: после двух-трех ударов драгун упал с разрубленной наискось грудью. Стража не обратила внимания на крик: ни один банкет не проходил без того, чтобы не подралась пьяная шляхта…

Папуга мчался по темному сосновому бору, пришпоривая коня. Из-под копыт летел сухой, перетертый колесами песок, конь быстро вспотел и тяжело водил боками. На развилке дорог всадник натянул повод и задумался.

Как быть: заехать за своими казаками и отправиться домой или еще немного задержаться и заехать в Вену? В конце концов он свернул направо и поехал в Вену: надо было подождать два дня, узнать, чем все кончится, и проверить, правильно ли он сделал, что открыто поговорил с Сапегой.

…Случилось так, как того добивался Папуга: когда шляхта собралась на сейм, туда прибыл большой отряд драгун своевольного гетмана Сапеги. Всем было приказано разойтись; кто сопротивлялся, того силой выгоняли за дверь. А маршалка сейма, разорвав на нем маршальскую ленту, вместе с креслом выбросили в окно.

Глава 14 СМЕРТЬ СОТНИКА ЦВИЛЯ

Соломенная крыша на домике успела потемнеть, а посаженный Палием и Семашкой сад давал богатый урожай. За хатой разрослись кусты красной смородины и вперемежку с зарослями малинника тянулись вдоль забора в самый конец сада.

За последний год у Палия побелели виски. Он уже давно не носил оселедца, густой чуб всегда был одинаково черен, а сейчас его щедро посеребрила седина. Полковник говорил шутя, что пора ему сидеть на завалинке и тешить внуков, да жаль, внуков нет. Шутки шутками, но в глубине души неприятное напоминание о старости огорчало его. Постарела и Федосья, — и она часто заговаривала о внуках и обращалась к Семашке:

— Сынку, женился бы ты, пора. Разве для тебя девчат нет?

Семашко отмалчивался. Вообще он был, как говорил Савва, бирюком. Палий уже не обучал его грамоте, но у Семашки осталась любовь к книгам. Только книг было мало, да и читал больше тайком: боялся, чтоб не смеялись казаки. Любил Семашко оставаться вдвоем с Корнеем Кодацким и целыми часами слушать его удивительные рассказы, в которых нельзя было отличить правду от прикрас и вымыслов. Иногда Семашко исчезал на несколько дней. Родители догадывались, куда он ездит, но ни о чем не спрашивали.

Однажды в жаркий летний день Семашко вернулся с озера, где они с Кодацким ловили вентерями рыбу, и, войдя в хату, просто оказал родителям:

— Тато, мамо, я надумал жениться.

— Гляди, старая, — надумал!.. Только борщ не лей на рукав. — Палий вытер рукав об полу. — Растерялась от радости, что ли? А ты, сынку, тоже… чудно у тебя все выходит. На ком же, не скажешь?

— На Гале.

— На дочери. Балабухи? Она хорошая дивчина. Так вот где ты пропадал по нескольку дней! Господи благослови тебя, что же ты раньше не пришел? Сейчас уже как-то не идет к каше… Ну, да все равно, неси, старуха, вместо молока чего-нибудь покрепче. — Палий налил чарки. — Видишь, Семашко, женатому неплохо: сам сидишь, а жинка тебе оковитую носит.

После обеда толковали о свадьбе.

Палий хотел отпраздновать ее до жатвы. Вечером, когда солнце спряталось за садом, он пошел побродить по городу. Ему захотелось пить. Полковник свернул в какой-то двор, переступил через перелаз, из-под которого с кудахтаньем кинулись наутек куры, и прошел вглубь двора к хате, такой ветхой, что если бы не развесистая груша, на ствол которой она опиралась, хатенка наверняка упала бы. Во дворе Палий увидел колодец, но ведра около него не было. Из хаты никто не выходил. Упершись руками в невысокую завалинку, полковник заглянул в окно. Вначале он ничего не мог разглядеть, а когда глаза привыкли к полумраку, он увидел убогую внутренность хаты. Из угла, зачем-то подтягивая за собой грубо сколоченный табурет, шаг за шагом медленно продвигался мальчик лет пяти. Приглядевшись внимательно, Палий заметил, что от ножки табурета к ноге мальчика тянется крепкая крученая нитка. Полковник отошел от окна и толкнул дверь. Его огромная тень угрожающе взметнулась по голой грязной стене. Мальчик испуганно юркнул под стол.

— Что это ты делаешь? — спросил Палий. — Зачем привязал ногу к табуретке?

— То не я, то мамка пливязали, — не выговаривая буквы «р», оказал парнишка. — Чтоб я голоха не ел, — и он протянул грязную ручонку к лежанке, где высилась кучка зеленых стручков гороха.

Палий понял все: мальчик боялся оборвать нитку, потому что мать это заметит, и он тащил за собой табурет, стараясь подобраться к гороху. Щемящая боль сжала сердце полковника. «Вот какие лакомства у этого мальчонки, да и то они ему недоступны. Что видит он в жизни?»

Палий схватил нитку.

— Ой, дяденька, не надо… мамка… — заплакал мальчик.

Палий оборвал нитку, взял мальчишку на руки, прижал к груди. Он чувствовал, что сейчас заплачет. Заплачет впервые в жизни.

— Где твой отец? — тихо спросил он, поглаживая мальчика по голове.

— Нету, убили таталы… — и вдруг добавил совсем по-взрослому: — В бою погиб.

С мальчиком на руках Палий вышел во двор, который густо зарос травой — видимо, коровы во дворе давно не было. С огорода по узенькой тропке к хате шла невысокая женщина в полотняной юбке.

— Мама, — сказал мальчик.

И вдруг Палию стало стыдно. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу, как набухли вены на висках. Захотелось поставить мальчика на землю и кинуться на улицу, убежать подальше от этой нищеты, в которой и он в какой-то мере был повинен. Но он подождал, пока женщина подошла ближе, и опустил мальчика.

— Почему ты в такой бедности живешь?

— А как же, пан полковник, мне жить? — спокойно ответила женщина. — Кто с мужьями, те лучше живут.

— Земля у тебя есть?

— Что мне с ней делать? Видно, так уж суждено мне — весь свой век в наймах прожить.

— Завтра придешь к полковому судье Семарину, запишешься. С этого дня я объявлю универсал про помощь вдовам. И когда у вас, у вдов, в чем недостаток будет, смело приходите ко мне.

Палий круто повернулся, вышел со двора и зашагал к городу. Дойдя до восточных ворот, заглянул в землянку, где всегда отдыхала сменная стража.

В землянке никого не было. Часовых он нашел на куче бревен за недавно поставленными стенами новой хаты. Они сидели вместе с плотниками. Упершись одной ногой в отесанное бревно, среди них стоял Часнык и разбирал по складам какую-то бумагу. Все сидели спиной к Палию, и никто не слыхал, как он подошел. Палий остановился и прислушался.

«Сим универсалом упреждаю, чтобы вы, когда сей универсал придет в какую из ваших сотен, помянутого Палия без проволочки оставили. Ежели так учините, то я заверяю вас, что без задержки и обмана наравне с другими покорными получите платье, жалованье и довольства все, а ежели будете в своем заблуждении оставаться, в таком разе решился я истребить вас, как врагов его королевской милости. Станислав Яблуновский, каштелян краковский и гетман коронный».

— Хвастун лядский, дурень варшавский, — добавил Гусак.

Кто-то засмеялся.

Часнык собирался заговорить, но, заметив Палия, смутился, словно его застали за каким-то нехорошим делом.

— Где взял? — спокойно спросил Палий и протянул руку за универсалом. Быстро пробежал его глазами. — Так, говоришь, какой-то казак с Полесья принес? Надо его всем прочитать.

— Как это — прочитать? — поднялся Цвиль. — Да с такой поганью и до ветру итти срам.

— До ветру или нет, то сход обсудит. Созовешь, Карпо, сход. Я выйду и поведаю о том, что скажут послы коронного. Сегодня они должны прибыть.

Когда Палий вернулся домой, послы уже дожидались его.

Он прочел письмо Яблуновского и улыбнулся, вспомнив заискивающее письмо короля и коронного гетмана в прошлом году. Они предлагали ему совместный поход на татар, обещали прислать тысячу турецких червонцев, лишь бы только Палий принял присягу польскому королю и не разорял поместья шляхтичей. Даже намекали на какой-то высокий титул, ждавший полковника в этом случае.

— С чего это гетман сменил милость на гнев?

Драгунский капитан, возглавлявший посольство, словно не замечая насмешки в голосе Палия, строго начал:

— Ты ослушался короля, твои казаки опять напали на поместья шляхтичей. А в последнее время совсем обнаглели и выгнали коронного референдария пана Щуку из Козаровской волости. Ты служишь не Польше, а Москве. Коронный гетман приказал передать, что ты на польской земле поселился в одной дырявой свитке, а сейчас выше лба нос задираешь.

— Страсть как напугал! Куда же мне теперь деваться?

— Мы не кумедии слушать приехали. Коронный гетман требует ответа!

— Не на польской земле я поселился. Поселился я в вольной казацкой Украине, на которую Речь Посполитая не имела и не имеет права, а имею право я, Палий, как казак и гетман казацкий. Так и передайте!

Капитан круто повернулся, взмахнув полой застегнутого до самой шеи длинного кафтана, и пошел со двора. Один из его свиты задержался в комнате, кинув Палию какую-то бумагу, и исчез за дверью, шепнув лишь: «От пана полковника Гладкого».

Гладкий подтверждал в письме то, о чем еще два дня назад сообщили гонцы из Полесья. Вновь избранный региментарий Вильга по приказу коронного гетмана подошел с войском к Припяти. Сам Вильга расположился в Чернобыле. У региментария пятьдесят хоругвей: валахских, панцырных, гусарских, да казацкие полки Яремы Гладкого, Искрицкого, Килияна. Ярема Гладкий доносил еще, что к Вильге идет также отряд немецкой пехоты и артиллерия, а какой-то игумен, из боязни не назвавший себя, уведомил его, что гарнизон Белой Церкви тоже усилен.

Палию было над чем задуматься: против него развертывалось большое наступление.

Обо всем этом Палий рассказал на раде. Казаки единодушно требовали выступить против региментария. Особенно возмутило их то, что с поляками были и казачьи полки.

Расходились, когда с выгона уже возвращалось стадо. Палий и Андрущенко прижались к тыну, пропуская скот. Медленно проходили коровы. Овцы трусили, дробно пощелкивая копытцами, и терлись о ноги Палия и Андрущенко. Но вот проехали на лошадях пастухи со свернутыми бичами в руках, и казаки двинулись дальше.

— Стада какие! Завидуют вражьи ляхи нашим достаткам…

— Свернем в переулок, — перебил его Палий, — вон опять табун идет, измажут кони. Жинка заругает, скажет — в «кавуны» с детьми играл. Через этот двор выйдем стежкой к валу.

— Погоди, впереди табуна, кажись, казаки едут. А с ними еще кто-то. Ей-богу, татары!

— Чего их нечистый несет? Иди один, верно опять какое-нибудь посольство. Я пойду к себе.

Едва Палий успел надеть кунтуш и подпоясаться, как в ворота въехали всадники. В дом вошел Савва.

— День добрый, Семен! Принимай гостей — татары приехали.

— С чем?

— Послы от хана.

— А кого же это он к нам снарядил?

— Буджацкий ага с беями и мурзами. Ничего не скажешь — знатное посольство.

— Проси, пусть заходят.

В светлицу один за другим вошли ага, еще два посла и толмач. Последним вошел и остановился в стороне молодой красивый татарин.

Послы поклонились, толмач вышел вперед и перевел слова аги:

— Великий хан послал меня, его верного слугу, пожелать тебе долгих лет жизни и передать подарки великого хана.

Ага ударил в ладоши. Два низкорослых татарина внесли и положили на ковры красивое шелковое седло, лук и золотой колчан с серебряными стрелами. Палий махнул рукой, останавливая приготовившегося переводить толмача, и по-татарски обратился к аге:

— Пусть аллах дарует хану доброе здоровье и много лет счастливой жизни. Передайте хану, что я благодарен ему за подарки.

Ага взглянул на Савву, который сидел в стороне, и приблизился к Палию.

— Я хочу поговорить кое о чем с паном полковником.

— Как можно? Завтра поговорим. Вы — с дороги. Не такой уж я негостеприимный хозяин, чтоб сразу начинать беседу. Да и обычай нам это запрещает.

Ага хотел возразить, но Палий взял его за плечи и увел в соседнюю комнату, поручив Федосье устроить гостей.

Вернувшись, он увидел, что молодой татарин, вошедший последним, стоит на прежнем месте. Теперь он подошел к Палию и несмело сказал:

— Вам мать поклон передавала.

— Какая мать, откуда?

— Моя маты, из Бахчисарая, — ответил татарин по-украински.

Палий напряженно наморщил лоб, стараясь вспомнить что-то забытое, давнее. Потом снова взглянул на юношу и почти крикнул:

— Маруся? Сестра?! Так ты сын ее! Значит, она жива?

— Да, я племянник ваш. Мы про вас много слыхали. Мамо просили меня поехать к вам, батько долго не пускал, а потом согласился. Тут и случай представился.

Палий усадил племянника и еще раз вгляделся в его лицо.

— Похож. Слыхал я, будто она жива, только не очень верил. Сколько лет прошло, я тогда еще таким, как ты, был. Рассказывай все про нее… Нет, разденься сначала. Федосья, иди сюда… Тебя как звать?

— Чора-мурза… Чора просто.

Парень совсем растерялся. Раздеваясь, он отвечал на вопросы Палия, от смущения путая украинские и татарские слова.

— Мать велела оказать, чтоб пан полковник не слушался увещаний аги и не подписывал договора, — говорил Чора. — Ага даже не ханом послан, а самим султаном турецким. Султан только на время замириться хочет.

— Понимаю, не удержались под Азовом. Мир нужен, чтобы против русских больше войск бросить. Я об этом сразу догадался. Не выйдет: с чем приехал, с тем и поедет. Ну, а теперь рассказывай.

— Мать очень по вас скучает. Она любит вас, а я маму люблю, немилы мне походы на людей безвинных. Она мне часто песни поет. Только отец не велит ей петь эти песни.

Беседовали до поздней ночи. Потом Палий вышел за ворота и присел на колоде выкурить люльку. К нему подошел Савва:

— Не спится?

— Еще успеем поспать. Дымок сойдет, сон придет, — ответил Палий и пыхнул люлькой.

Савва поймал ночного мотылька и стал с нарочитой внимательностью разглядывать его. Палий улыбнулся: странно было видеть большое, грубоватое, с торчащими усами лицо Саввы рядом с нежным, прозрачным тельцем мотылька. Савва вытянул губы и легко подул на мотылька.

— Почему ты при мне не захотел с послами говорить?

— Потому, что думаю говорить с ними не только при тебе.

— При ком же еще?

— Завтра к нам приедет посланец Мазепы Роман Проценко, так я хочу поговорить при нем.

— Зачем при нем? Чтоб показать Мазепе нашу покорность?

— При чем тут покорность? Разве ты не догадываешься, зачем они приехали?

— Пленными обменяться.

— Не только. Они станут уговаривать нас заключить с ними договор, — вернее, перейти к султану на службу.

— А Проценко, значит, прислан за нами наблюдать? Ты думаешь, легко будет Мазепу обвести?

— Я и не намерен его обводить. Разве только припугнуть немножко: Мазепа в Москву донесет, что к нам со всех сторон подъезжают; может, тогда и царь скорее согласится к себе принять.

— Как бы эти переговоры при Проценке нам во вред не пошли.

— Думаю, что нет. Вот к лучшему ли будет, того не ведаю.

— На мою думку, так все вроде к лучшему идет.

— Ну, мне пора, спать хочется… Ты ко мне шел?

— Я… да нет. Проходил мимо, вижу, ты куришь…

Ночью Палий вдруг проснулся от легкого прикосновения Федосьиной руки к плечу:

— Семен, поднимайся, Цвиль просит выйти, обоз какой-то пришел.

Палий быстро оделся, вышел на крыльцо. Ночь была тихая, светлая. За садом, как бы заглядывая через верхушки яблонь и груш, яснел месяц, заливая неживым, бледным светом двор и улицу, золотя крест на куполе церкви, которая высилась вправо через дорогу.

На крыльце Палия поджидал Цвиль и еще какой-то невысокий человек.

— Батько, — зашептал Цвиль, — обоз московский, порох, свинец, ружья нам привезли, вот старший над обозом.

Палий крепко пожал протянутую ему руку.

— Вот спасибо большое. Будет, чем шляхту угощать. Величать-то тебя как?

— Это неважно, Иваном зови. Где нам выгружать товар свой? Красный товар тебе привезли.

— Сколько возов?

— Восемь.

— Прямо во двор въезжайте, вон к тому хлеву, а потом мы уже в погреб перетащим. Цвиль, позови казаков на помощь.

— Не нужно. Сами управимся, посветить бы только.

Семашко, который тоже оделся, зажег в сенях сальный фитиль и, прикрывая его полой, понес к хлеву.

Тихо поскрипывая колесами, во двор один за другим въезжали возы.

Когда возы были разгружены, Палий подошел к Ивану.

— Ну, теперь пусть хлопцы задают волам корм и в хату идут, потом будем на ночь устраиваться.

Но Иван сказал, что не велено им задерживаться в Фастове, они должны затемно уехать из города.

Тогда Гусак и Семашко погрузили на один из возов барило оковитой, бочонок меду и полмешка сала. Прощались возле ворот. Возы, так же тихо поскрипывая, выехали со двора и медленно двинулись вдоль улицы, оставляя за собой серое облако пыли.

Месяц почти спрятался за деревьями, и на двор легли длинные тени.

Проценко приехал на другой день утром. Палий посадил посла Мазепы рядом с собой за широкий дубовый стол и извинился, что не может сейчас принять его как следует, ибо ждет послов от хана; вот когда их примет, тогда, дескать, и поговорить можно будет с глазу на глаз.

Вдоль стен горницы уже сидели и стояли сотники и казаки. Ага вошел. При виде стольких людей он недовольно поморщился, прищурив и без того узкие щелочки косо прорезанных глаз.

— Я хотел поговорить один на один…

— У меня нет тайн от своих людей. Позови толмача.

Вошел толмач. Ага немного помялся, но решил говорить.

— Пан полковник, хоть ты уже много лет водишь казаков в наши земли, однако хан прощает тебе все. Нет более ласкового сердца, чем сердце хана…

Ага ждал, как отзовется Палий на эти слова, но тот молчал. Тогда ага продолжал:

— Хан приказал мне спросить у казаков: не пора ли положить конец нашим войнам? У хана довольно врагов, и зачем казакам Палия умножать их число? Ведь и у полковника врагов тоже много…

Сказав это, ага дернул бровью, словно хитро подмигнул Палию. Сотники насмешливо посматривали на посла Мазепы, но когда Проценко, в свою очередь, взглядывал на кого-нибудь из них, тот равнодушно отворачивался, словно происходящее вовсе его не занимало.

Савва, сидевший рядом с Проценко, легонько толкнул его локтем:

— И что ты будешь делать? Чуть ли не каждый месяц едут: не от короля, так от хана, не от хана, так от молдавского господаря, не от господаря, так от самого султана. А батько всем отказывает.

В горнице продолжал звучать резкий гортанный голос аги:

— Еще хан повелел мне спросить тебя: не захочешь ли ты помогать хану, когда ударят его тулумбасы, призывая войско на битву? Хан сразу же выдаст деньги на тяжары,[19] на военное снаряжение и лошадей.

— У нас свои есть! — крикнул из угла Цвиль. Однако толмач сделал вид, что не слышит его слов.

— Значит, стать на службу к хану? — спросил Палий.

Ага утвердительно кивнул головой.

Палий окинул взглядом сотников:

— Что мы ответим на это послу хана?

— Пусть едет, с чем приехал.

— Не там ищет хан прислужников.

— Слышишь, посол, что моя старшина говорит?

— Хан велел спросить тебя, Палий, не согласишься ты хотя бы такой договор составить, чтобы жить нам отныне в мире, не переступая наших границ?

Палий снова посмотрел на сотников.

— И договора не надо. Надоело нам его слушать. Передай хану… — начал было Зеленский.

Но Палий перебил его:

— Не будет и договора. Езжайте, послы, и расскажите хану, что слышали. Передайте хану казацкий поклон и в подарок лучшего коня, какого имеем. Думаю, хану не стыдно будет сесть на такого коня.

Палий легким наклоном головы дал понять, что прием закончен. Едва обескураженные ханские послы вышли, как Палий, по привычке засунув руку за пояс, поднялся из-за стола:

— Теперь давайте посоветуемся, как будем держать оборону против шляхты. Трудно нам отбиваться в одиночку, своими силами.

— Напишем письмо гетману, пусть снова просит царя принять нас под свою руку. Если нельзя принять под свою руку Правобережье, так мы все с женами и детьми перейдем на тот берег, — отозвался Цвиль.

— Посол отвезет его гетману и от себя, что нужно, доскажет, — добавил Андрущенко.

— Я тут остаюсь, так гетман наказал, — отозвался Проценко.

— Лесько, — обратился Палий к полковому судье, — пиши! Мы все будем говорить, что писать. Сегодня и отправим письмо.

Письмо писали долго, кричали, спорили. И все время поглядывали на Проценко, зная, что и тот непременно от себя отпишет Мазепе. Палий меньше всех говорил, что писать, лишь когда кто-то продиктовал: «Нам придется ухватиться за хана». Палий добавил: «…как утопающий хватается за протянутую ему бритву, так нам за него придется ухватиться…»

Сотники разошлись, но, предупрежденные Палием через Семашку, собрались вечером в хате Кодацкого, чтоб закончить раду. Палий нарочно поступил так, не желая, чтобы там присутствовал Проценко.

На раде договорились, как лучше дать отпор войску Вильги. Все сошлись на том, что ждать его в Фастове безрассудно. Полк должен без промедления выйти из города и пройти по нескольким волостям, чтобы до встречи с врагом к нему присоединилось как можно больше крестьянских отрядов.

Было около полуночи, когда Цвиль внезапно проснулся. Он сел на постели, прислушался. За окном снова раздался свист. Потом еще и еще. Со стороны майдана доносились удары тулумбаса.

— Орина, — крикнул Цвиль жене, — ты слышишь? Поход!

Сотник торопливо оделся, вывел из клуни и быстро оседлал коня. Затем вбежал в хату, подпоясался, нацепил поданное женой оружие.

— Детей не буди, — схватил он за плечи жену, которая склонилась было к лежанке, где спали дети. — Да когда же ты отвыкнешь плакать? Как мне выезжать со двора, так слезы. Вы тоже, мамо… Детей за меня поцелуйте. Ну, вернусь скоро.

Цвиль вывел коня за ворота. Ночь была ясная, лунная. Во всех концах города слышался громкий свист, мимо ворот скакали всадники. У соседнего двора Цвиля поджидал Гусак.

— С чего это вдруг? — спросил он. — Через три дня должны ж были выступать?

Цвиль только пожал плечами.

Они подъехали к майдану, пробрались на левую сторону, где всегда выстраивалась их сотня. Почти все казаки были в сборе. Где-то впереди покачивался над головами смоляной факел, во все стороны разбрызгивая искры. Цвиль остановился перед своей сотней, слез с коня. Казаки спешились, возле них стояли матери, жены, дети. Цвиль привязал коня к вербе, прошелся вдоль своей сотни, проверил, все ли собрались. Вернувшись, подтянул на коне подпругу, поправил сбрую.

— Здесь он, — услыхал Цвиль за спиною голос Гусака. — Мать тебя ищет.

Вдоль тына с узелком в руках пробиралась мать Цвиля.

— Зачем вы, мамо? — спросил сотник.

— На вот, положи в торока. Ты так спешил, что ничего и не взял с собой.

Цвиль улыбнулся, обнял мать.

— Стоило из-за этого итти среди ночи…

— А как же, сынку? Какая б я была мать, если б тебя в дорогу не снарядила?

— Готовься! — громко раздалось впереди.

Цвиль поцеловал мать, вскочил в седло.

— Сотни, трога-ай!

Заплакали женщины, где-то закричал ребенок.

— Береги себя, сынку, не забывай…

Впереди над первой сотней вскинулась песня, заглушив слова матери.

Ой, матусю, Ти не гай мене, В далекую доріженьку Виряджай мене.

Песню подхватило сразу несколько сотен, и она поплыла над городом, захлестнув, затопив и плач женщин, и бряцание оружия, и ржание коней.

Ой, щось мені Та дрімається, І кінь піді мною Спотикається.

Одна за другой проходили сотни. Мать Цвиля плакала, прислонившись к тыну, и вдруг заметила, что сын забыл взять узелок.

— Нате, возьмите! — протянула она узелок. Какой-то казак подхватил его и, не прерывая песни, поблагодарил кивком головы.

Ой, хоч коня займуть, То другий буде. Тебе зарубають, Мені жаль буде.

Вот прошла последняя сотня, и в городе все стихло. Вытирая слезы, женщины расходились по домам, а где-то, удаляясь, все тише и тише звучала песня:

Прощай, прощай, стара мати, Більше мене не видати.

…Только за городам Цвиль узнал, почему так спешно выступил полк. Ночью вернулся из разведки Мазан и доложил, что во вражеском лагере разлад. Палий решил выступить немедля, пока там не пришли к согласию, и разбить вражеские полки поодиночке.

В полдень Палий разделил полк на четыре отряда: один повел Савва, второй — Зеленский, третий — Андрущенко, а четвертый — он сам.

Отряды, не теряя между собой связи, медленно продвигались вперед. Против них под Коростышевом оказался полк Килияна.

Палий послал туда Цвиля. Сотник взял с собой пять человек и направился прямо в расположение полка, который как раз готовился выступать из хутора, Цвиль, до этого ехавший шагом, в хутор влетел на всем скаку и, врезавшись в самую гущу казаков, поставил коня на дыбы.

— Товарищество! — крикнул он и рванул с головы шапку. — Против кого идете? Против нас, побратимов своих, против батька казацкого, Палия? С кем вы идете — с панами? Вас обманули.

В сотнях произошло замешательство. Все теснились поближе к Цвилю. Какой-то сотник выхватил пистолет, но его тут же выбил один из казаков Цвиля, ударив сотника по руке плашмя саблей.

Цвиль продолжал говорить, размахивая высоко в воздухе шапкой. Из сотен слышались одобрительные выкрики. Килиян, выбежавший на крыльцо поповского дома, понял, к чему все это клонится. Боясь потерять власть, он вскочил на коня и сквозь густую толпу пробился к Цвилю.

— Панове казаки, я согласен вести вас к Палию. Мы вместе пойдем на шляхту и разобьем ее. Кто со мной?

Казаки громко, хотя и вразброд, откликнулись: «Слава!», «Слава полковнику Килияну!»

Так, не вступая в бой, полк Килияна — при бунчуке и хоругвях — перешел к Палию.

Однако в Демидовской и Бородянской волостях дела сложились хуже. Там Искрицкий и Гладкий, которые раздумали переходить к Палию, напали на Андрущенко и Зеленского, и те стали отводить свои отряды. Под Радомыслем Искрицкий и Гладкий столкнулись с отрядом Саввы. Они вывели полки из-за соснового бора и бросили на село, где стоял отряд Саввы. Хотя некоторые сотники и возражали, Савва все же принял бой. Он двинул казаков тоже лавой, только чуть поуже, чем у Искрицкого и Яремы Гладкого. Через двести-триста саженей его казаки сомкнулись в тесные ряды и ринулись в самый центр вражеской лавы. Искрицкий, увидев это, решил замкнуть их с флангов и сам с несколькими сотнями кинулся в обход вдоль стены густого жита. Однако, когда он сомкнул кольцо, оказалось, что отряд Саввы уже прорубился через полк Гладкого и, поворотив коней, ударил на Искрицкого. С толоки бой перешел на поле. Среди густого жита мелькали всадники, топча тяжелые созревшие колосья. Савва на скаку крикнул одному из казаков, чтобы тот ехал к Палию просить помощи.

Силы были неравны: Савва шаг за шагом отступал к бору. Перестроившись в полукруг, его казаки отбивались от наседающих сотен Искрицкого и Гладкого. Лес был уже недалеко, но держаться больше не хватало сил. Ярема собрал рассеявшийся по полю полк и ударил отряду Саввы во фланг. Началось бегство.

Тут из-за леса, откуда вышли Искрицкий с Яремой, галопом вынесся полк конницы. И бежавшие и преследовавшие придержали коней: кому подмога?

Скоро все ясно увидели, что это полк Килияна. Ярема и Искрицкий облегченно вздохнули.

Однако радость их была преждевременной. Полк Килияна с разгону врезался в их сотни. Увидев его, повернули своих коней и казаки Саввы. Бой разгорелся с новой силой.

Цвиль прискакал с полком Килияна. На сером в яблоках жеребце, ронявшем клочья пены, мчался Цвиль среди ржи, догоняя огромного писаря из полка Яремы. Колосья хлестали по ногам сотника, застревали в стременах и под ремнями подпруги. Поняв, что ему не уйти, писарь резко осадил и круто повернул коня. Жеребец Цвиля на всем скаку ударил гнедого писарского коня грудью, и оба взвились на дыбы. Воздух рассекли сабли. Цвиль почувствовал, что писарь держит в руках саблю не хуже, чем перо. После нескольких стремительных ударов сотник, чтоб закончить бой, откинул руку на весь размах, поднялся в стременах и изо всех сил ударил по поднятому для защиты клинку писаря. Сабля в руках сотника стала на диво легкой — она сломалась почти у самого эфеса. Но сабля писаря тоже упала наземь. Цвиль высвободил ноги из стремян и прыгнул гнедому на шею, крепко вцепившись в кармазиновый воротник дорогого писарева кунтуша. Падая, сотник успел вытащить кинжал и, едва коснувшись спиной земли, всадил его в грудь писаря. Он сбросил с себя убитого и вскочил на ноги.

Прикрыв глаза от солнца ладонью, он оглядел поле. Конь стоял невдалеке, ожидая хозяина. Цвиль шагнул к коню, но в это мгновение увидел, что прямо на него мчится Гладкий с несколькими казаками. Цвиль понял: до коня не добежать. Он кинулся к лесу, но едва успел сделать несколько шагов, как перед глазами промелькнула вся в пене конская морда и в лицо громыхнул пистольный выстрел. Цвиль рванулся вперед, словно пытаясь догнать убегающих врагов, и повалился в рожь. Падая, он схватился рукой за голову и прижал ко лбу налитой колос ржи.

Сотник так и остался лежать, прижимая ко лбу колос, по которому стекала кровь. Крупные капли падали на землю, окрашивая в красный цвет белые лепестки примятой полевой ромашки.

А высоко-высоко в небе заливался песней жаворонок.

Гладкий и Искрицкий с остатками разбитых полков встретили полк Тимофея Кутисского-Барабаша и хотели было снова повернуть с ним на Савву, но казаки Барабаша не собирались драться и все перешли к Палию.

Тогда Искрицкий и Ярема кинулись навстречу войскам региментария. По дороге их перехватил Зеленский. Искрицкому удалось уйти, а Ярему и несколько человек из старшины схватили и привели к Палию.

Их подвели к нему в ту самую минуту, когда Савва на растянутой между двух коней попоне привез тело Цвиля. Палий снял шапку, подошел к мертвому сотнику и поцеловал его в лоб. Потом повернулся к Зеленскому.

— Батько, я Ярему со старшиной привел, — сказал Зеленский.

— Вижу. Казнить всех!

— Нельзя, — откликнулся Проценко, который все время был возле Палия. — Именем гетмана запрещаю!

— Изменников карать запрещаешь?

— Они такие же казаки, как и все.

— Нет, не такие. Этих я караю за измену.

— Гетман меня прислал…

Палий махнул рукой и пошел к коню.

Легко вскочив в седло, Палий поехал к селу, у которого разбили свой лагерь утомленные боем казаки.

Региментарий прибыл в Коростышев после этих событий. Узнав о происшедшем, он не рискнул наступать, возвел вокруг своего лагеря высокий вал, расставил сплошной стеною возы и приготовился к бою. Палий расположился напротив и разослал по селам отряды, чтобы не допустить туда шляхту. Однако в этом не было необходимости: посполитые обходились своими силами, не пускали шляхтичей в села и редко прибегали к помощи казаков. Оба лагеря простояли так до первых заморозков. Цинский снялся первым и повел свое войско на зимние квартиры.

Глава 15 ЗАПОРОЖЦЫ

Чаривнык облизал пересохшие губы и положил перед собой новый лист бумаги. Потом нетерпеливо расстегнул ворот вышитой сорочки, с минуту подумал, тряхнул головой, словно стараясь отогнать усталость, и обмакнул перо в чернильницу. На бумагу ложились четкие ряды букв:

«Того же года божьего 1698 татары разрушили Ислам-Кермен. А гетман после сего приказал писать по всем полкам универсалы, дабы итти на басурман. В поход двинулись речным путем. Еще допрежь того наказал гетман по всем полкам строить чайки большие, а так как подобные мастера были только на Запорожье, то и призвали оттуда. Такие же суда строил государь на Руси, о чем гетману многократно доносили. Когда же государь узнал, что гетман строит байдары, то весьма тем был рад и доволен. Впереди нас выплыл Яков Лизогуб, а когда доплыли до Кизыкермена, нас встретил кошевой Яковенко с ватагой, которая прежде нас вышла. Гетман приказал быть всем в Кизыкермене и на Таванском, а еще приказал насыпать валы на Таванском и подкреплять стены. Наперво янычары показывались небольшим числом. А потом подошел хан с ордой и пешие янычары и орудия. Татары ударили на Таванск, в обход их не пустили. Тогда они встали в поле, а мы в крепостях, и не стало хлеба у нас, гетман оставил гарнизон в крепости, а сами мы поплыли вверх. Сзади нас плыл Яковенко с запорожцами. На выручку Таванска гетман послал несколько полтавских сотен и несколько сот стрельцов послал ближний князь Долгорукий. Татары делали подкопы и весьма немало время стреляли в крепость, да так ее и не взяли, только много трупов положили. А от крепостей тех нам нет никакой выгоды, кроме беды и разора, татары никогда по Днепру не плавают, а идут степью».

Пот катился по высокому лбу писца. Чаривнык поднялся, чтоб открыть окно, и отшатнулся, изумленный: возле него стоял гетман. Мазепа даже не шелохнулся и продолжал читать. Дочитав, перевел взгляд на Чаривныка:

— Это кто же тебе приказывал писать? Я или кто другой?

Чаривнык молчал.

— Смотри, умник нашелся, — вместо того чтоб делом заниматься, он глупости пишет.

«Дописался, — подумал Чаривнык, — теперь вся спина расписана будет. Хорошо, если только этим кончится».

Но Мазепа неожиданно переменил тон разговора:

— Никто не говорит, что летопись не нужно писать. Гиштория — великое дело. Мало, мало у нас ученых мужей, которые бы про долю родной земли трактаты складывали. Только писать тоже нужно с толком, знать, как писать. Это же внуки читать будут, нужно, чтоб уважали они своих дедов!.. Слушай-ка: я эти листы с собою возьму. С сего дня ты универсалов переписывать не будешь. У тебя хороший слог, станешь писать только летопись, а я буду сам следить и исправлять, если что не так.

Чаривнык попрежнему молчал.

Гетман вышел и через сени прошел в горницу. У окна, прислонившись к стене, стоял Горленко. Он услыхал шаги гетмана, посмотрел на него и показал в окно пальцем. На лице Горленко играла улыбка. Мазепа посмотрел и тоже усмехнулся.

Посреди двора широким кругом стояла челядь, а несколько мальчишек-казачков сводили козла и барана. Козел подогнул ноги, сбочился и застыл так, следя злыми упрямыми глазами за бараном, рыхлившим рогами землю. Мазепа не раз наблюдал эту забаву. Баран и козел были непримиримыми врагами. Побоища происходили почти ежедневно с переменным успехом.

Со двора слышались выкрики:

— Эге, шляхтич боится!

— Нет, почему же? То Ислам не наступает, потому что сказано — турок.

— Как бы не так! Турки вон и теперь на шляхту наскакивают, а те еле обороняются. Вот увидите: не я буду, если Ислам не свернет шляхтичу рога.

На этот раз «шляхтич» двинулся первый. Он поднял голову и стал медленно подходить к козлу. Тот продолжал стоять, словно но высеченный из камня. Баран кинулся на него, однако козел ловко отскочил в сторону, и баран пробежал далеко вперед. Остановившись, он повернулся и снова кинулся на Ислама.

Козел снова отскочил. Так повторилось несколько раз. Наконец козел прыгнул вдогонку барану и подсадил его рогами под бока. Баран брякнулся наземь, но сразу же вскочил и ударил козла прямо в лоб. Ислам жалобно бекнул и со всех ног помчался к конюшне. Челядь громко смеялась. Смеялись и Мазепа с Горленко.

— А что, не думает ли шляхта в самом деле в поход на татар выступать?

— Может… Откуда я знаю, — пожал плечами Мазепа и отошел от окна. — Давно у нас про короля никаких вестей нет.

Мазепе было безразлично, верит или не верит ему Горленко. Гетман знал обо всех делах и даже о замыслах, что зрели не только в Москве и Варшаве, а и у молдавского господаря, и у турок, и в далеких Вене, Риме, Париже. Свои уши были у Мазепы не при королевском дворе (он хорошо знал, что от этого мало толку), а при Яблуновском. Всего несколько часов назад пришло от Михаила Степанова, доезжачего Яблуновсго-го, известие о том, что Польша собирается заключить мир с турками.

Мазепа опустился в мягкое плисовое кресло.

— Ты что-то хотел сказать?

— Да. Надобен бы от тебя, пан гетман, универсал о подсоседках.

— Каких подсоседках?

— Да про тех лядащих казаков и посполитых, что не хотят платить налоги, а для того прикидываются, будто продают свою землю богатым хозяевам. Налог-то ведь с дыма берется. Теперь с каждым днем дымов все меньше становится. Они в самом-то деле есть, а в актах значится, что хозяин землю и хату продал. На это вся старшина жалуется.

— Ладно, про то поразмыслю. Только и от вас строго потребую: не давайте своим людям торговать горилкой и тютюном; каждый день обозы в Московию идут, не дай бог английцы донесут царю — им же на откуп отдана торговля вином и табаком, — нам тяжко икнется. Не ставить же мне вдоль всей границы стражу! Так и скажи старшине: кто попадется — под суд!..

Горленко поднялся, собираясь итти, но остановился в раздумье, словно что-то припоминая:

— Да, еще спросить хотел: неужто мы опять на татар выступаем?

— Как это — неужто? Ты универсал получил?

— У меня-то все готово, пятьдесят суден построено… Только как-то оно… Не успели из похода прийти, а тут опять. Домой я как гость наезжаю, не как хозяин.

— Государь велит… Может, и еще куда-нибудь итти придется. Вон со шведом неспокойно…

В дверь дважды постучали, и на пороге показался Кочубей. Горленко хотел выйти, но Кочубей обратился к нему:

— Постой, я и тебе кое-что скажу. Только давай по порядку: сначала — гетману. Приглашаю тебя, пан гетман, ко мне Маковея справлять, бочку венгерского знакомый грек привез, такого, что в жизни не пил… А теперь и до тебя очередь дошла, приглашаю и тебя, пан полковник, приезжай в Ретик, в именье мое.

Горленко поблагодарил и вышел.

— Чего молчишь, пан гетман, или гневаешься на меня? За что, твоя милость?

Мазепа поднялся с кресла и зашагал по комнате. Брови то сходились, то расходились у него на переносице, словно кто-то дергал их за невидимую ниточку. В груди закипала злость: только недавно гетман узнал, что Кочубей имеет тайное поручение наблюдать за ним, — поручение не от царя, а от Бориса Голицына. Не знал гетман лишь того, что приказчик Кочубея, свояк главного управляющего Мазепы, выведывает обо всем от управляющего и доносит Кочубею. Но и того, что знал гетман, было достаточно. Мазепа не мог больше сдерживать злость, он искал лишь повода.

— Я долго молчал, утаить думал, а теперь люди сами доносят. Сколько раз тебе Петрик писал?

Кочубей вздрогнул.

— Петрик — мой родич, что ж в том такого?

— То-то и есть, что родич. Ты с изменником переписывался.

— Давно то было, года за два до его смерти. Он написал мне одно письмо, а только в том письме, опричь семейных дел, ничего не было. Я письмо помню. Он просил: «Передай жинке, что пусть делает, как знает, если ей без меня лучше, пусть забудет меня». А дальше говорилось про хозяйство. В конце мне приписка: «Живи, богатей, а я хоть тюрю есть буду, но за жизнь не буду бояться…» Не кроюсь, моя вина в том, что не принес я ту эпистолию в гетманскую канцелярию — и только. Теперь принесу.

Мазепа еще несколько раз прошелся по комнате и заметно успокоился. Поглядев на полное лицо Кочубея, которому так не шло страдальческое выражение, гетман даже усмехнулся, сменив гнев на милость.

— Ладно, не приноси, я его и так… я верю тебе. На ассамблею твою приеду. Не знаешь, начали закладывать Вознесенскую соборную церковь в Переяславе и пристройки к Лаврскому собору? На Лаврскую вели обозному отпустить от арендного сбора, — там двадцать тысяч осталось, — а на Вознесенскую — с индукторного… Эй, хлопче, скажи карету подавать, к обедне поеду.

Мазепа слушал обедню не в своей замковой церкви, а в городе.

Он стоял в церкви, когда по Батурину гнали двух колодников. До города их везли на телеге, а здесь ссадили и погнали пешком. Глотая пыль, они тяжело переставляли ноги. Наконец их привели во двор замка Мазепы ждать гетманского повеления.

Обедня тянулась долго, колодники стояли, обливаясь потом. Но вот ворота с грохотом распахнулись, и во двор цугом влетел шестерик серых в яблоках лошадей. Мазепа легко выскочил из кареты. Есаул подал ему пакет. Гетман дочитал бумагу и поднял глаза на колодников.

— Опять на меня наветы… — и уже к окружающим: — Их на Москве в Тайном приказе допытывали и про все дознались. Сусла по своей злобе и безумству на высокую честь гетманскую тяжкие поклепы возводил, он хотел и в войско и в малорусские порядки державные смуту и воровство внести. А за такие безумные помыслы клеветника казнить должно, как наши отцы и деды поступали. — Вздохнув, закончил: — Как и допрежь миловал я этих брехунов и злодеев, так и ныне: не хочу карать их смертью, возьмите под стражу.

Бледный, усталый Сусла хотел что-то сказать, но, схватив рукою воздух, пошатнулся. То ли от усталости, то ли увидел себя подвешенным по гетманской милости к перекладине за скрученные на спине руки, да еще с привязанной к ногам колодкой, на которой всей тяжкой тушей своей виснет мазепин кат.[20]

Мазепа упруго взбежал по ступеням в дом и приказал позвать Чуйкевича.

— Поедешь в Москву, — говорил он Чуйкевичу. — Дел великое множество. Выслушай хорошенько. Кое-что в письмах отпишу, а кое-что придется тебе на словах сказать. Вот это — и письмом и на словах: про донос Суслы, да и не только про него. Мало ли кто из его приспешников еще что-нибудь может брякнуть. Говорят, я больно много охотных полков набираю, потому что в них больше иноземцев. Посуди сам, из кого набирать? Все наши посполитые своевольством дышат. Они скоро запорожцам в воровских их помыслах помогать начнут. Что казак, что мужик, — сам чорт не разберет. Да про то не говори. Скажешь — брехня, вот и все. Доносят, будто я ляхами себя окружил, на Макиевского кивают. Какой, чорт его дери, Макиевский лях, — его дед голову при Хмеле сложил.

— Сусла в доносе писал, что в новых поместьях гетманских на Московщине одни русаки живут, а договор был населять те земли только нашими людьми. Доносит, якобы поборами непосильными мужиков обложил, вольных людей в холопов превратил…

— Какие там русаки? Украинцы все.

— Что сказать, если спросят, почему Палию жалованье не выплатили?

— Скажешь вот что: Палий высоко залетает, того и гляди к гетманской булаве потянется, все именья разорит. Ты же сам помнишь, как голытьба на Колымацкой раде его на гетмана кричала. Если б только ляхов трогал, а то ведь не смотрит, чей скарб. А на этой стороне казаков и на аркане не удержишь. Лучше малую искру загасить, чем тушить большой огонь.

— Верно, совсем опустошили Малую Россию переманиванием.

— Я в письме прошу дозволения пойти на правый берег. Пусть царь об этом с королем договорится. Ведь по кондиции Руина не должна заселяться.

— Пойти-то пойти, только назад как прийти? Это не кого-нибудь, а Палия затронуть.

— Господь с тобой, я Палия и не думаю трогать, да и государь к нему благоволит. Мы немного покуражим слободы по-над Днепром, в лесах. Надо загнать посполитых к их хозяевам. Палий тоже письмо Петру написал. Оно-то у меня, а посылать надо — так государь наказал. Палий пишет, будто я его обманываю: мол, ему отписываю, что вот-вот руку подам, а на самом деле не подаю. Когда я ему такое писал? Было, писал одно время, да ведь тогда Петр так велел…

— Правобережцы доносят, что поляки на Москву хотят итти.

— То опять Палий хочет нас с Польшей столкнуть.

— По-моему, Палию если полков пять подкинуть, так он бы шляхту наголову разбил.

— Как сказать… К тому ж поляки наши союзники. Хоть и слабенькие, но союзники, а тронь — за них шведы встанут. Сам не знаю, как с Палием быть. В последнем письме ко мне он писал, что если не поможем — под татар пойдет. Отписал я в Москву, а оттуда опять старое: сдерживай его, сколько можно. Купил Палию дом в Киеве, так пустой стоит, даже не заглянул в него.

— Помнится, Палий недавно опять толмачей к султану посылал.

— Говорит, что пленными хотел обменяться, и доказательство прислал: обоих толмачей с письмами. Только я ему и на мизинец не верю… Ну, иди, иди, у меня еще дел много, работы перед походом по горло, а тут из Брянска по Десне уже суда идут.

Под вечер из гетманской канцелярии в сопровождении охраны выехали есаулы, они везли на длинных палицах универсалы гетмана о новом походе.

А еще через неделю вниз по Днепру потянулись суда. На одном из передних судов Мазепа и Долгорукий коротали время за игрой в карты. Возле Сечи остановились на дневку. На левом берегу запылали костры. Мазепа приказал разложить костер, вышел из шатра и сел к огню. Пламя весело прыгало по сухим ветвям вяза, далеко по воде протянулась красноватая дорожка, теряясь где-то у самого острова. Вокруг костров слышались возгласы, смех, живой разговор. Только Мазепа сидел один. Время от времени появлялся джура, молча бросал в огонь новую охапку сушняка и отходил в сторону. Пожалуй, впервые Мазепа с такой остротой почувствовал свое одиночество. Хотелось поговорить с кем-нибудь от чистого сердца, отвести душу. Но с кем?

«Хотя бы из старшины кто подошел», — подумал гетман. И, словно по велению его мысли, к костру подошли Яков Лизогуб, Жученко и Гамалия. Потом подошел прилуцкий полковник Рубан и тоже опустился на корточки поближе к огню.

Мазепа длинной веткой стал выгребать из огня жаринку, но Жученко взял ее пальцами и положил гетману в люльку.

— Договорился с запорожцами? — взглянул Мазепа на Рубана, раскуривая люльку.

— Куда там, только заикнулся, так меня чуть в воду не кинули. На смех подняли. Говорят: «Довольно уж, и без того гетман нам долго голову морочил».

— Кошевой атаман был?

— Гордиенко приказал не пускать меня к себе. Сидит в палатке и горилку дует.

— Чалый тоже в Сечи?

— Нет. Он под Козлов ходил, его турки там встретили на каторгах;[21] тогда сечевики причалили к казацкому острову и два дня оборонялись. А на третий турки отступили, сечевики на челнах на Стрелку подались и Сагайдачным перекатом к лесу выплыли. Кто бы подумал, что там их татары окружат? Д вот и окружили. Перед самым боем Чалый говорил: «Теперь мне живому не быть». Видать, душа смерть чуяла.

— Жаль. Через него можно было б договориться. Значит, запорожцы нам и помогать не будут?

— Не знаю. Похоже на то, что раду там собирают: сечевики из слобод к атаманову куреню шли.

Гетман поднялся и, не простившись, пошел к своему шатру.

В курене кошевого атамана тем временем собралась на раду сечевая старшина и некоторые знатные запорожцы. В огромном, на шестьсот человек, курене зажгли большой фитиль, опущенный в бочку с жиром, вокруг которой расселись запорожцы. У дверей встала стража. В курене было шумно, плыли тучи копоти от факела и густой дым от казацких люлек.

На другой половине куреня, где помещались повара и писарь, не осталось никого: все пошли побалагурить в мастерские или в шинок. За мешками с мукой, приложив ухо к тонкой дощатой перегородке, сидел на корточках запорожец Сажка. Он старался не пропустить ни одного слова. Только начало не удалось услышать — ждал, пока выйдут повара. Сажка ломал голову, угадывая, кто говорит там, за стенкой, и никак не мог вспомнить. Наконец узнал голос: «Это тот посполитый, что в прошлом году удрал с Полтавщины». Посполитый говорил громко, скорее требуя, чем прося:

— Пан кошевой, если опять мы с Мазепой пойдем, он будет помыкать нами, как ему захочется. Пора нам выйти из Сечи и стать против гетмана в поле. Народ просит. Возил Мазепа деньги в Польшу, теперь в Москву возит, бояр потихоньку покупает на те деньги, что с людей содрал. Что же, так он и будет пановать? Разве ж нам не помогут наши братья, голоштанные бедаки, которых дуки живьем едят? Тяжко посподитому стало, — и арендаторы у него на хребте, и сердюки, и живоглоты, которым царь и гетман вольностей надавали. Ты только с Сечи тронься, а они сами панов, как аспидов, подавят.

— Ты оставь глупство, Микита! — прикрикнул Гордиенко. — Не нам вмешиваться в дела левобережные.

— Правда, правда, — закричала сечевая старшина, — пойдем с гетманом, нам бы только промысел войсковой учинить, да не с голыми руками вернуться!

— Дождетесь вы с вашим гетманом, что и Сечь из-за него скоро уничтожат. Недаром против Сечи всё новые фортеции ставят.

— То против татар, а не против Сечи, Да и был бы здоров батько Днепро, а мы и другую Сечь найдем.

— Вот это сказал! — зашумело теперь уже сразу несколько человек. — Вы того не слышите, что говорят люди, да и казаки мазепины. Наше дело помочь. Дадим булаву Палию и поставим гетманом обоих берегов, как люди того хотят.

— Еще чего не хватало! Разбойника гетманом поставить захотели…

— Он такой же полковник, как и ты. Но и не такой. Войска у него на половину коша хватит. Знаем, чего вы боитесь. «Не наши дела», — говорите? То правда, не ваши, по Левобережью у вас у самих своя земля, и на ней наш же брат спину гнет.

Поднялся шум и гомон, в котором можно было разобрать только отдельные выкрики:

— Это не ваша забота! Живите, как мы, вот и не будете ходить голодранцами!

— На чем жить, на небе, что ли, когда вы всю землю заграбастали!

Сразу наступила тишина — видно, кошевой поднял булаву. Затем послышался его голос:

— Я вам все скажу. Не за Мазепу я, потому что он взаправду иуда. Только итти против него — безумство, так же как и Палию булаву давать. Вы про то не забудьте, что за Мазепою царь стоит, да и поднять на Мазепу полки — значит на всей Украине содом учинить. Дай сейчас посполитому саблю в руки, так кто знает — останется голова на твоей шее или нет?

Его перебил высокий звонкий голос:

— Я только об одном думаю: за каким бесом мы тебя кошевым выбрали? Ну погоди, недолго осталось до новых выборов, а до черной рады[22] еще ближе.

— Заткни глотку, ты на кругу, а не среди своего быдла, где и след тебе быть. Ты здесь без году неделя, а есть люди, что по десять пар сапог стоптали на острове. Я не посмотрю на то, что тебя общество уважает. В поход мы идем! Так, панове старшина?

— Идем! Идем!

— Выгребать надо вперед Мазепы, чтобы первыми прийти. Пусть он после нас объедки собирает, а не мы после него.

Запорожцы стали расходиться. Сажка тоже вышел из куреня, осторожно прокрался через заросли ивняка к берегу и отвязал лодку.

Весла тихо опускались в теплую воду. Откуда-то доносился голос водяного бугая, да на острове тоскливо кричал сыч. У самой лодки вскинулась рыба, разогнав по воде большие круги. Сажка добрался уже до середины, когда прямо перед ним показалась другая лодка, наискось пересекавшая рукав. В лодке стояла темная фигура. Сажка сразу узнал писаря соседнего куреня Грибовского. Молнией промелькнула догадка: он встречал его у Мазепы, значит Грибовский неспроста был на раде, — он тоже спешит теперь с донесением к гетману. В душе Сажки вспыхнула злоба: выходит, это из-за Грибовского гетман платит ему, Сажке, меньше, чем раньше, говоря, что, дескать, и без него может обойтись. Нет, с этим надо кончать…

Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского, они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверхность, он опять схватился за перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали последние костры в лагере Мазепы.

На острове тоскливо кричал сыч.

Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выводили на Днепр спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов.

Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обменялись дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять лучших жеребцов — пять гнедых и пять вороных.

Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в табунах на правом берегу, и их надо было переправить в гетманщину. Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к ней привязали коней, по пятеро с каждой стороны. И, как на грех, посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади, привязанные слишком коротко, утонули в Днепре.

После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву.

Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у кормила последней чайки.

— Пане кошевой, — поднял голову один из гребцов, — оставили возле Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый.

— Остался один из Максимова куреня, — солгал Гордиенко.

Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое судно. Еще секунда…

— Э, чорт бы тебя забрал! — плюнул в воду Гордиенко — как раз в этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками судов на ней в полукружье трубы закачались курчавые ветви прибрежного лозняка.

Глава 16 В ШЛЯХЕТСКИХ СЕТЯХ

Абазин с топором в руках прохаживался вокруг только что отремонтированной каморы, изредка ударяя обухом по бревнам, чтоб удостовериться, крепко ли держатся.

— Да брось ты там стучать, иди лучше под грушу и доплети кадушечку! — крикнула из сеней жена Абазина.

— Цыц, старая! — с шутливой строгостью крикнул Абазин. — Ишь, иродово племя, она мне еще указывать будет! Нет того, чтоб мужу воды подать или соку березового наточить — прохладиться. Нет, она его работой загонять готова, кадушечку ей доплети! — И уже серьезно добавил: — Правда, Одарко, вынеси соку.

— У меня руки грязные, полы мажу. Сейчас я Павлику скажу. Павлик, вынеси соку деду!

— Не деду, Павлик, а мне. Какой я у чорта дед?

— Опорка старая, гляньте, он еще не дед… А кто ж ты, скажешь, — парубок?

— Ой, гляди, доведешь ты меня, возьму да выгоню, а вместо тебя девку высватаю…

— Пан полковник, — крикнул от ворот всадник, не слезая с коня, — гостя принимайте, к вам Корней Кодацкий едет!

— Где он?

— В городе задержался. Он у Васюты, что шинок за базаром держит. Скоро тут будет.

— А ты куда едешь?

— Заскочу домой и опять в город. Я коня нашел доброго, а денег с собой не было.

— Одарко! — крикнул Абазин жене. — Приготовь чего-нибудь, к нам Корней едет.

Он еще некоторое время тесал бревно, потом загнал топор в колоду и вышел на улицу. Сел на обрубок, спрятанный в густой тени яблони, свесившей через тын свои ветви почти до самой земли. Не успел Абазин выкурить и люльки, как на высоком вороном коне к воротам подъехал Корней. Не замечая Абазина, Корней привязал коня, к крыльцу и пошел в хату. Абазин отвязал Корнеева коня, завел в хлев и, задав коню сена, тоже пошел в хату.

— Куда же он девался? — говорил Корней, выйдя с Одаркой на порог. — А, вон ты где…

Друзья крепко, словно стараясь побороть друг друга, обнялись, расцеловались.

Абазин пригласил Корнея в хату.

— Такая оковитая у нас есть, — хвалился он, — что аж дух забивает! Одна только моя жинка может такую пить.

— Пошли, попробуем твоей оковитой. Только коня надо завести.

— Какого коня?

— Как какого?

Корней посмотрел на улицу, затем перевел испуганный взгляд на Абазина:

— Я только что его привязал, Где ж он?

— Может, кто украл, у нас это часто случается. А-а, вон он, держи…

Корней обогнал Абазина и со всех ног кинулся на улицу. До калитки было далеко, и он с разгону прыгнул на тын. Но в это мгновение Абазин, громко смеясь, так дернул его назад, что Корней упал на землю.

— Мотню разорвешь… Ох, и побежал ты, так побежал, что тебе и коня не нужно… Я твоего коня в хлев поставил.

Корней поднялся с земли и, обиженный, пошел в хату.

— Вахлак чортов, что я тебе, мальчишка, что ли? — Но, дойдя до порога, сам от души рассмеялся.

Долго еще за столом все смеялись над этим происшествием.

После обеда Одарка поставила на стол миску с желтыми сочными грушами и небольшими, с виду зелеными, но очень вкусными яблоками. Ел их больше Абазин, который вообще любил вкусно поесть, как и всласть посмеяться при случае, а Корней только запивал обед сладким узваром.

— Хорошо, что ты приехал, — говорил Абазин, выбирая грушу, — а то остался я один, как перст. С тех пор как Искра уехал, только и работы, что с Одаркой ругаемся.

Одарка усмехнулась и вышла во двор.

— Расскажи все про Захария, я давно о нем ничего толком не слышал.

— Что там рассказывать? Заплыл Искра в наставленный на него вентерь. Подарил ему король именье, купить хочет Захария… А может, уже и купил.

— Ты был у него?

— И быть не хочу.

— Плохо, надо бы поехать. Не может он отказаться от старых друзей.

— Попробуй, поезжай и упроси какого-нибудь шляхтича отказаться от дворянства и скарба.

— Для чего мне туда ехать?

— Правда, смешно? Так и здесь. Если Захарий по началу не устоял, так теперь о том и думать нечего.

Абазин молчал, задумчиво посасывая грушу.

Вытирая об полу руку, в хату вошел Гусак, приехавший с Кодацким и задержавшийся в городе. Абазин повернулся к нему:

— Где ты ходил до сих пор? Садись к столу. Есть такая поговорка: «Тем, кто поздно приходит, — кости». Счастье твое, что мы мясного ничего не ели.

— Я не хочу, в городе пообедал.

— Хоть чарку выпей.

— Выпил там и чарку… Конечно, еще одна не повредит, только пусть она меня подождет. Я воды вынесу: какой-то проезжий просит коня напоить, а ведро оборвалось и в колодец упало.

— Казак, купец или посполитый?

— Кто его знает, на лбу не написано. Одет, как посполитый. Теперь не разберешь, только видно, что издалека едет.

Гусак взял в руки большую деревянную бадью.

— Проси его в хату, с дороги не мешает перекусить, кстати он нам, может, и расскажет что-нибудь. У человека с дальней дороги всегда какие-нибудь вести есть.

Гусак вышел, а друзья заговорили про урожай, про ярмарку в городе. Гость вошел вслед за Гусаком, скинул на пороге шапку, перекрестился на образа и поздоровался. Это был сухощавый человек лет тридцати пяти с тонкими прямыми чертами красивого лица. Абазин пригласил его к столу. Одарка подала еду, Корней налил ему и Гусаку по чарке.

— За здоровье ваше в горло наше, — перекинул Гусак чарку. Гость кивнул головой и выпил тоже. Гусак съел несколько ложек сметаны, вытер ладонью рот, налил себе еще чарку и закурил.

— Видно, издалека? — спросил Абазин.

— Издалека, — кивнул гость, продолжая есть.

— Куда бог несет?

— В Киев, к брату.

— Погостить на святки?

— Какие там гости… Надежда есть, что брат немного поможет, нищета одолела такая, что не дай бог никому.

Он кончил есть и полез в карман, но, спохватившись, вынул руку и вытер рот ладонью. Абазин пододвинул к нему груши и яблоки. Гусак сосал люльку и все время наблюдал за проезжими — от него не укрылся и последний жест гостя. Он никак не мог вспомнить, где его видел. Этот маленький шрам над белой бровью… нет, не он, тот был без усов. А может, он? Усы отрастить не такая мудрая штука. Гусак не вытерпел:

— Скажи мне, зачем ты этим шляхом в Киев едешь? Из Львова есть прямой путь.

Тонкие брови гостя испуганно взметнулись вверх, лицо передернулось, однако он тут же постарался изобразить искреннее удивление.

— Из какого Львова? Я иду…

— Врешь! — поднялся Гусак. — Я тебя во Львове видел, только не в полотне, а в кармазине. Эта гуня не с твоих плеч.

«Селянин» вскочил, рванул ворот сорочки и хотел сунуть руку за пазуху, но его остановил Корней, указав пистолетом на скамью.

— Сядь сюда!

Проезжий постоял с минуту, потом все же сел, потянулся к миске и взял грушу. Абазин удивленно усмехнулся:

— Может, ты уже понапрасну груши переводишь? Брось прикидываться, — серьезно добавил он. — Рассказывай все начистоту.

Гость некоторое время ел молча, потом, не таясь более, достал из кармана платок, вытер рот и заговорил:

— Ты угадал, я из Львова иду, шляхтич бывший. Был кой-какой скарб, теперь его нет, — вернее, еще есть, но не будет, отберут, если уже не отобрали. Не так много там и отбирать. Ты во Львове не лазутчиком ли был? Впрочем, меня это меньше всего касается. Дед мой казаком был, батько по началу тоже, а в шляхту позже выбился. Веры я православной. Будто и все. Не собираюсь ничего таить.

— Ты еще не сказал, куда едешь, зачем переоделся, — сказал Абазин,

— Этого я и говорить не собираюсь. Знаю, что вы меня так не отпустите, сказать обо всем придется. И скажу, только не вам. Где-то здесь полковник Абазин живет, ведите к нему, — ему все поведаю.

— Я полковник Абазин, это мой хутор.

— Чем докажешь? Я Абазина никогда не встречал. Вижу: по рассказам ты вроде на него похож, только этого мало.

Абазин подошел к скрыне[23] и показал пернач.

— Веришь теперь?

— Верю. Я обещал рассказать только Абазину, ему одному.

— Они могут слушать, это мои люди. Говори!

— Еду и к Мазепе — искать правды и защиты у гетмана левобережного. Зовусь Данилой, Данила Братковский, был брацлавским подстолием. Нет жизни люду православному, веру нашу ляхи поганят. Он меня во Львове видел, это правда, я на сейм туда ездил. Хотел все миром уладить, православных шляхтичей собрал пятьдесят человек. Только что эти пятьдесят — капля в море! На сейме нас на смех подняли. А я дальше не могу терпеть, гляньте, что кругом делается: в Каменце православным запретили селиться, все должности в городах только униаты могут занимать. Униатские церкви от повинностей освободили… Все это я на сейме сказал, а сейм вместо помощи все Подолье от Киевской православной митрополии отделил. Протеста нашего никто не принял и ни в одну городскую книгу его не вписали. За правду еще и в кандалы хотели заковать. Довольно терпеть, пора всем за веру встать! Лыцаря нам крепкого нужно, вот почему я и еду к Мазепе. Он веры нашей, один он может помочь.

— Петрик тоже был веры православной, а татар на Украину водил, — заметил Абазин.

— Петрик — то дело совсем иное. Мазепе стоит только привести свои полки сюда, как запорожцы выступят, и тут люди поднимутся, — пусть только знак подаст. Я сам людей по Волыни разослал, там шляхтичи православные, оружно многие встанут.

— Они хоть и встанут, да нам с ними не по дороге. Небось и ты сидел тихо, пока, как сам говоришь, дело до скарба не дошло.

— Нет, со скарбом уже после началось.

— Пусть, но таких, как ты, немного найдется. Посполитым дела нет до того, что шляхта польская забирает в городах должности, а шляхте нашей, — Абазин подчеркнул «нашей», — мест не дают. К Мазепе тоже не советую ехать, зря только время терять.

— Не знаю, пан полковник, почему у тебя к гетману веры нет.

— Бросим про это говорить, поедешь — сам увидишь. Скажи лучше, не тобою ли книга писана «Свет по частям»?..

— «Свет, пересмотренный по частям».

— Да, точно, мне дьяк в Немиройе читать давал, потом обратно забрал. Очень хорошая книга, только не пойму, как тебя шляхтичи за нее не убили.

— Не успели, она недавно надрукована. Я еще хочу вам сказать: подольская, Волынская и киевская шляхта давно ждет удобного случая отменить казачество сеймовым указом, но, как вы знаете, до сих пор дело у них не выгорело. То Сапега сейм разогнал, то сами шляхтичи перегрызлись. А ныне указ непременно издадут, а после того пошлют войско реестровое или ополчение созовут. Не с Палия ли начнут?.. Теперь спасибо за хлеб-соль, мне пора.

— Может, ночевать останешься?

— Нет, поеду, до ночи еще далеко.

— Куда после Мазепы поедешь, если там ничего не добьешься?

— Добьюсь!

— А все-таки, если не добьешься?

— К Палию поеду.

— Оттуда надо бы и начинать, — сказал Корней Абазину, когда Братковский вышел за дверь. — Я тоже сегодня уеду.

— Что, дети дома плачут или жинку молодую оставил?

— Само собою, оставил, хоть и не свою… Я к тебе по делу. Семашко женится, вот я и приехал звать тебя на свадьбу. Всех скликаем. Погуляем так, как давно не гуляли. Даже к Мазепе Семен послал Цыганчука со свадебным платком.

— Он до сих пор верит в то, что Мазепа поможет нам?

— На Мазепу он никогда не надеялся, ты это знаешь. На Москву у него надежда, как и у всех нас.

— Я на свадьбу, Корней, не поеду: стар уже по свадьбам гулять. Съездим-ка лучше к Захарию. Негоже нам не свидеться с ним. Поговорим, тогда уж будем знать, ставить ли на нем крест.

— Ладно, поехали.

В тот же день они поехали к Искре. Поместье, в котором жил Искра, было богатое, с лесом, прудом и большим садом. Искра встретил их невесело. Он был под хмельком, а выпив с гостями, еще больше опьянел и стал жаловаться на свою долю. Окрестные польские шляхтичи были недовольны тем, что ему, Искре, пожаловали шляхетское звание, чуть ли не каждый день писали доносы, составили целую петицию новому королю; он, Искра, ясное дело, со своей стороны тоже пощипал их. Захарий говорил, что плюнет и на поместье и на шляхетское звание и вернется в свою старую тихую хатку. Абазин усердно поддакивал ему.

Потом Искра заснул. Корней уехал, а Абазин, дождавшись, пока Захарий проспится, завел с ним разговор снова, теперь уже с глазу на глаз. Он укорял Искру, посмеивался над ним, поддразнивал прелестями хуторской жизни, тишины и покоя. В конце концов он довел Искру до того, что Захарий решил немедля бросить надоевший маеток и возвратиться на старое место. Но Абазин отговорил его от спешки, посоветовал маеток продать. Мало, мол, на что могут сгодиться деньги, — полковая казна была не слишком богатой. Абазин уехал довольный тем, что вытащил товарища из ямы, в которую его так легко удалось заманить хитрому королю Казимиру.

Глава 17 ЗАПАДНЯ НЕ ЗАХЛОПНУЛАСЬ

Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали коваными подборами пьяные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна.

Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:

— Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет.

Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное время, шел в старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко после женитьбы прицепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам. Полковник много занимался его воспитанием, старался привить ему честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие счастьем глаза.

— Ну, ну, коза, разошлась уже, — с притворной строгостью говорил он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у самого на сердце становилось легко и тепло.

«Хоть под старость нашел радость в детях», — думал полковник. Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волнения. Может быть, потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла, дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно часто, но зять принимал его не очень радушно, а она не смела перечить мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство, приглушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По вечерам Палий рассказывал Семашке о выдающихся военачальниках всех времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: «Как, по-твоему, правильно он поступил?» Иногда набрасывал на бумаге расположение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно хлопал Семашку по плечу и говорил:

— Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем лежит… Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ловушки…

Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив и задумчив и все так же испытывал радость исполненного долга, когда выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды. Такие поездки случались теперь довольно часто; казакам Палия терять было нечего — сейм издал указ о роспуске казацких полков на Правобережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не доносится ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое письмо: «Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из квартир, убиваете неповинных людей, так вот прошу вас, ваши милости, придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас». Шляхта отрядила посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный гетман требовали, чтобы казаки освободили Фастов и весь правый берег. Перед этим вернулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши выступили войска под командой региментария Цинского.

Палий написал еще одно — последнее — письмо Мазепе, прося о помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы придраться.

Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.

Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.

После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне погибло около пятидесяти человек.

Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался к покинутому жителями Веприку, где стояла панцырная кавалерия, и поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.

После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение осаждавших; на вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского. Казаки наскочили внезапно и так же внезапно исчезли в черной пропасти леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели среди поля, словно глаза смертельно раненных, разъяренных зверей. Не дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по шляхетским войскам. Сам Цинскйй бежал. Он опомнился далеко от места побоища и отдал приказ отступать.

Воздух был напоен запахом яблок и гари. Одна за другой проходили польские хоругви мимо садов небольшого села, мимо хат, мимо ржаной скирды, на которой стояло несколько крестьян, старательно укладывавших снопы. Начальник какого-то отставшего отряда приблизился к скирде и спросил, где дорога на Лабунов. Высокий крестьянин с шрамом через всю левую щеку ответил:

— Оно как сказать: если не очень спешно нужно, то можно вот так прямо и ехать, а коль удираете от кого и времени мало, то сворачивайте налево и гоните напрямик через поле.

Начальник слышал явную насмешку в этих словах, но он торопился и, повернув коня на стерню, к своим, только пригрозил плетью. Зеленский же — это был он, — улыбаясь, сказал своему соседу:

— Вон как припустил… Езжай и скажи батьке, пусть людей со стен снимет да за пушками коней присылает — вражьи ляхи с ними по стерне далеко не заедут.

Цинский остановился с войском возле Паволочи, после такого конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.

Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить тяжесть понесенного поражения, Палий, однако, ответил согласием.

В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не разорять их поместий, — они согласны даже платить чинш казакам, сколько скажет полковник.

Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели в его насмешливо прищуренных глазах.

…Не успели скрыться шляхтичи, как к воротам на сером коне, покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал человек в долгополом поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду голый до пояса казак. Он крикнул долгополому:

— Куда ты? Полковника дома нет.

— Батьке своему расскажи! А те паны от кого поехали? Пойди скажи полковнику, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть.

Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба.

— Ишь, какой важный! А если кто и от него поехал, так то не твое собачье дело.

— Не кричи! Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду купить. У вас меду много, а денег мало.

Казак снял с тына одежду («Чтоб я вас не видел голыми в городе, не жалейте жупанов, новые купим», — говорил Палий казакам, хотя они и без того не очень жалели одежду, особенно когда бывали навеселе) и пошел к дому.

В горнице сидели Палий, Савва и Кодацкий. Приведенный казаком арендатор коротко изложил суть дела:

— Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на церкви божии, и себе…

— Сколько тебе? — перебил его Палий.

— Весь, сколько будет.

— Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на пасеке, в Снитинце.

— Я и вывезу прямо с пасеки.

— Как же я тебе его продам?

— Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да поедем. Там сторгуемся, а подводы туда я после подгоню.

— Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем.

— Некогда, пан полковник, люди ждут. И мед надо быстрее в Люблин доставить.

— А мне что — хоть чертям доставляй, а ехать не хочется. Вот разве Семашко съездит? Сынку, иди-ка сюда.

— Лучше будет, если пан полковник поедет сам. Сын молодой, а молодые в хозяйстве мало разбираются.

— Нет, не поеду сегодня. У меня еще дел много, опричь твоего меда. Как ты, сынку?

— Могу, чего ж…

— Вот и хорошо. На Султане поезжай, а то застоялся он.

Семашко оседлал Султана и, с трудом сдерживая горячего коня, поехал с арендатором. Палий остался с Корнеем и Саввой.

Не прошло и десяти минут после отъезда Семашки, как прискакал на загнанной лошаденке старик. Он не по летам проворно соскочил с седла и побежал к дому, не обращая внимания на окрики казака, возившегося во дворе. Старик вбежал в комнату, оставив дверь открытой. По загорелому лицу стекали грязные струйки пота, длинная рубаха выдернулась из шаровар и свисала ниже колен. Увидев Палия, старик успокоенно прислонился к косяку двери, глубоко вздохнул, вытер пот подолом рубахи и лишь после этого заговорил:

— Ох, и напугался я, думал, не успею. Слава тебе, господи! На пасеках в Снитинце ляхи засаду сделали, а я в кустах сидел. За тобой арендатор поехал…

Палий не слушал больше. Его лицо побелело и скривилось от боли. Все умолкли, словно оцепенев. Палий первый бросился к двери:

— Коней!

Петро, вошедший со двора вслед за дедом и стоявший у двери, кинулся в конюшню. Все выбежали во двор. Савва, выпрыгнувший в окно, уже выводил коня. Он на ходу крикнул Палию:

— Я один, Семен, догоню.

Петро тоже вскочил на коня и помчался за Саввой.

Савва напрямик пересек поле, выехал на дорогу и поскакал что есть духу. Распахнутую грудь обжигал ветер, надувал сорочку, как парус, пытаясь сорвать ее с тела. На накатанную обозами дорогу конь ронял клочья зеленоватой пены. До пасеки было уже недалеко, впереди синел лес. Там, в лесу, возле кривого дуба, стоят первые ульи. Савва бросил взгляд вперед на дорогу — никого не было видно. Кругом желтела стерня и только в одном месте на ней большой скатертью белела гречка. Савва пристально всматривался в дорогу; он моргнул, смахивая с ресниц набежавшие от ветра слезы, а когда снова открыл глаза, увидел, что из овражка в полуверсте впереди выезжают два всадника.

Это были Семашко и арендатор. Семашко услыхал топот и оглянулся.

«Кто это так гонит коня?» — подумал он и повернулся к арендатору. Но тот уже удирал, неистово колотя свою лошаденку ногами по брюху.

Савва, не сдерживая коня, промчался мимо, крикнув на скаку: «Измена, ворочай назад!» Семашко тронул коня шпорами и отпустил поводья. Султан с места взял в галоп, в несколько прыжков обогнал усталого Саввиного коня и стал быстро приближаться к беглецу. Тот испуганно оглядывался и что есть мочи стегал своего сивого, который неуклюжими мелкими прыжками скакал к лесу.

Арендатор увидел настигающего его Семашку и свернул с дороги на стерню. Но это не спасло его. Казак едва разглядел перекошенное от ужаса лицо, широко раскрытый рот и молящие о пощаде глаза. Арендатор выпустил поводья и свалился с коня. Семашко на лету рассек саблей распластанное тело. Не останавливая коня и не оглядываясь, он сделал дугу по стерне и выскочил на дорогу, где остановились Петро и Савва. Все трое повернули коней и поспешили спуститься в овражек, чтобы из лесу засада не увидела их. По овражку они выехали к Фастову, где с сотней наготове стоял Палий. Он первый увидел их и поехал навстречу.

— Сынку… — посмотрел он на улыбающееся лицо Семашки и сказал совсем не то, что собирался сказать: — Из лесу не видели вас?

— Как будто нет.

Палий еще раз посмотрел на сына и, отъезжая, тихо сказал Савве:

— Из-за меня, старого дурня, чуть было не сложил хлопец голову. Ну, ничего, они за это заплатят!..

— Семен, езжай домой, я сам управлюсь, — сказал Саввз.

— Будь по-твоему. Только смотри, чтоб тихо. Сразу все дороги переймите и неотрывно наблюдайте за большаком, что под лесом, — на нем первую стражу поставь. Это дело рук коменданта Белой Церкви Галецкого, ничьих больше. Постарайтесь не на пасеках бить, а лучше спешьтесь где-нибудь в лесу. Ну, там вам самим виднее будет…

Драгуны лежали в холодке под березами. В ожидании Палия с арендатором они разбили несколько ульев и высасывали душистый свежий мед прямо из сотов. На опушке двое наблюдали за дорогой. Когда с гиком и криками выскочили из кустов казаки, драгуны даже не пытались обороняться. Кое-кто успел вскочить на коней. Пешие и конные заметались меж ульев. Казаки не гнались за ними. Они сделали несколько выстрелов и остановились на краю пасеки. Переворачивая ульи, драгуны раздразнили и без того потревоженных пчел. И пчелы, густо обсыпав лица и руки драгун, погнали их через пасеку. А с другого конца поляны выскочили казаки. Прислоняясь к деревьям, они стреляли из ружей и мушкетов.

Спастись удалось немногим. Даже те, кто успел сесть на коней, сразу же были перебиты казаками, оставленными на дороге в засаде.

…После этого случая Палий перевез ульи в другое место и сам поселился на пасеке. По целым дням ходил он среди высоких дуплянок, стоявших между деревьями в молодом лесу.

Спелые яблоки падали с глухим стуком. Взяток кончался, надо было перевозить ульи. Но Палий не торопился: на пасеке гостили Галя и Семашко. Они приехали вместе с Танским и Андрущенко.

Однажды вечером, когда воздух, казалось, был доотказа насыщен густым запахом спелых яблок и меда, Галя и Семашко гуляли по саду. Они пересекли луг и вышли далеко на дорогу.

Вечерние сумерки опускались на землю прозрачной завесой, потом завеса сгустилась, стала плотной, как полотно, — сперва среди листвы и кустарника, а немного погодя у самой земли сплошное темное покрывало затянуло горизонт, и только вверху мигали далекие звезды. Кричал в траве перепел, зовя подругу, та как бы нехотя отвечала откуда-то издалека.

Вдруг на дороге фыркнул конь, послышались голоса и ругань. Семашко потянул Галю за руку, и они спрятались за стогом сена. Судя по перестуку копыт, всадников было не меньше двадцати. Доносились обрывки их разговоров, особенно выделялось несколько голосов.

— Езжайте одни, увидим, что вы без нас сделаете.

— Сделаем… Не только света, что в окне. А вы еще потужите, да поздно будет.

— Не запугивай, ты нам не указ. Можешь командовать в своем Мозыре, а не здесь.

Кто-то пытался успокоить спорящих, но его выкрики: «Панове, Панове, зачем ссориться? Не время сейчас», — потонули в громкой ругани. Свистнула плеть, кто-то застонал, и вспыхнула не то драка, не то настоящий бой. От группы отделились два всадника и подъехали к стогу. Теперь Семашке и Гале, прижавшимся к пахучему сену, слышно было каждое слово.

— Давай сейчас и повернем, чего нам с ними дальше тащиться?

— Успеем. Поедем пока за ними, а там все хорошенько разузнаем и не с пустыми руками приедем к полковнику.

— А если нас узнают?

— Кто тебя узнает в такой кутерьме? Они друг друга не, знают.

— Скажи, зачем мы к гетману ездили?

— Ты умеешь молчать?

— Еще бы! Как могила.

— Я — тоже. Вот и не приставай пока. Придет время — сам узнаешь. Проедем немного вперед, они вроде угомонились и собираются трогаться дальше.

Семашко не стал больше ждать, он схватил Галю за руку и потянул за собой. Запыхавшись, они прибежали к куреню, подле которого пылал костер. Вокруг огня сидели Андрущенко, Танский, Лесько Семарин и какой-то посполитый. Ждали Палия. Семарин ломал на колене сухие ветки и подкладывал в костер Палий с ведром в руке вернулся с речки, где проверял вентери.

— Вечер добрый! О, да вас тут многонько собралось… Ничего, рыбки на всех хватит.

— К вашей милости, — поднялся посполитый.

— По какому делу?

— Из Барахтянской Ольшанки я. Дозволь мельницу на речке поставить.

— В селе?

— Нет, за селом, в лесочке.

— Ну и ставь, разве я тебе мешаю? Зачем ты ко мне пришел спрашивать?

— Оно-то так, только как поставить? Хоть лесок и не нужен никому, да не мой он.

— Так проси у громады, земля ведь общественная.

— Громада уперлась, не хотят лесок отдавать.

— Если общество не дает, как же я дам?

Палий замолчал. К костру подъехал всадник, соскочил с коня и подошел ближе. Посмотрел на Палия, потом на того, кто просил лесок, и сразу шагнул к нему.

— Уже и сюда успел. Я знал, куда ты поедешь, живоглот проклятый. — И уже к Палию: — Небось лес просил? Поля чуть не треть откупил у громады, леваду выдурил, а все ему мало…

— Зачем же вы продали? — спросил Андрущенко.

— Да ведь как продавали, это тоже знать надо. Перед ним половина громады в долгах ходит, шапку ломают перед паном Деркачом. Вот и купил. Три ведра поставил — я хозяин… Э, да куда ж он делся?

Рассказчик повертелся на месте, хотел было бежать, но Палий остановил его:

— Удрал, пока мы тебя слушали. Теперь не поймаешь. Да он от вас не уйдет. Вернешься в село — забирайте леваду и поле, а с ним делайте, что хотите.

— Мы бы и сами давно так, да сотник его руку держит, подмагарычил его крепко Деркач.

— Кто у вас сотником?

— Пан Часнык.

— Часнык? Племянник мой? — Недочищенный карась выскользнул из рук Палия в ведро, и вода расплескалась, зашипев на огне. — Лесько, позовешь-ка его ко мне, я с ним по-своему поговорю. Уже второй раз такое про него слышу. А ты езжай спокойно, и гоните этого хапугу в три шеи. Скажешь сотнику, что я приказал. Не побоишься сказать?

— Чего мне бояться? — улыбнулся крестьянин. — Скажу, да еще как скажу! Спасибо вам большое от громады, пан полковник.

Приезжий потянул коня за повод.

— Подожди, ты в казаках ходил? — окликнул его Палий.

— Недолго, а ходил.

— Из тебя, видать, не поганый казак был. Не побоялся правду про сотника сказать, не побежишь и в бою. Иди в сотню. Не хочешь к Часныку, иди в любую другую.

— Я и сам подумывал, да жинка все упрашивала: не ходи. Сперва, мол, хату перекрой, а тогда уж… Так и тянулось. Теперь приду.

— Этот придет, — кивнул Андрущенко вслед отъехавшему. — А казак, и правда, из него добрый будет: на коня садился — чуть стремени коснулся.

— Лесько, — сказал Палий, — заготовь универсал о назначении Часныка есаулом в Саввину сотню. Пусть походит панский заступник в сторожевиках. Предупреди, что завтра ему и выезжать. Усадьбу спиши на полк, в часныкову Хату поселим бедака какого-нибудь.

— Как же так, батько, — обратился к Палию Танский, — Часнык добро свое наживал, старался.

— Не твое дело, — оборвал Палий, — видно, как он его наживал. К тому же за Днепром у него хата и земля есть, там жинка порядкует.

— Отец, дивные речи я только что слышал.

И Семашко рассказал о случае на дороге. Палий помолчал, помешивая в казане длинной ложкой, вырезанной из вербы.

— Та-ак, все понятно. Про это мы еще потолкуем. А ты, Лесько, ничего нового не привез?

— Все старое: панство отовсюду бежит, фольварки стоят пустые, шляхта по волостям собирается.

— Тут одного шляхтича убили, а он оказался Рудницким, маршалком Волынского сейма. Оно неплохо, одним поганцем меньше, только… рановато начали. Не знаешь, кто это его?

— Это уже на обратном пути было. Он с наместником панцырной хоругви Ясинским куда-то ехал. Мы не хотели его трогать, да двое из моих хлопцев когда-то были у Ясинского крепостными. Как узнали, кто едет… И уж ничего я не мог поделать. Одного хотел: чтобы все тихо обошлось, да и то не вышло. Мы за тынами засели, Рудницкого и еще двоих порубали, а под Ясинским конь испугался, прямо через нас перенес его и умчал огородами.

Палий поверх голов сидящих смотрел в сторону куреня. Далеко на горизонте небо изредка вспыхивало синевато-белым светом. Полковник задумчиво наблюдал, как молния то извивается огненной змеей, то ложится широкой лентой, то крошит все небо на мелкие осколки, словно молодой лед.

— Надо нам опередить их, — сказал он и обратился к Гале: — Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. — Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: «Быть большой грозе».

Глава 18 ЧЬЯ ДИВЧИНА?

В церкви стало душно, и Мазепа вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гетман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах.

Гетман вставил мизинец в ухо и, недовольно морща лоб, подергал рукой:

— Долгонько батюшка службу правит.

Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетманской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова вошел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огромные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу.

— Упокой, господи, души рабов твоих… — донесся до Мазепы голос священника. Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который читал священник, могло быть и его, мазепино, имя. Ведь он был на волосок от смерти. Перед глазами пронеслась страшная картина: перевернутая лодка, стремительное течение, мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо.

«Погоди, разбойник!.. — мысленно пригрозил он Гордиенко и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: — Негоже гневаться в храме божьем. Я ведь исповедоваться пришел».

И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. «Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал про него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?»

Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные кандалы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги, — легко и немного расслабленно.

По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта особенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди.

На Крутой улице прямо перед всадниками высыпала на дорогу толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась на улице так неожиданно, что конь Мазепы вдруг присел и рванулся в сторону.

Мазепа, черкнув ногой об ограду, натянул намотанный на руку повод.

— Лайдаки чортовы, носит вас нечистая сила, улицы вам мало! — накинулся на парубков есаул, размахивая нагайкой. Виновники переполоха стояли притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться:

— Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились.

— Из какого гая? — спросил Мазепа, подумав: «Какой же поблизости гай, кроме моего?» — Что вы там делали?

— Морену копали — корень красильный.

— В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? — повысил голос Мазепа.

Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, сидевшая верхом на изгороди, громко сказала:

— Корня в лесу много, и никто его не копает. А им совсем немного нужно… — И, застеснявшись своей смелости, спрыгнула на землю и скрылась в толпе.

«И правда, — с досадой подумал гетман, — на кой чорт мне этот корень?»

— Пусть идут, — бросил он через плечо есаулу.

«А что, если тот корень в дело пустить? — неожиданно подумал Мазепа. — Поставить фабрику и делать краску… Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много… Да где же я ту дивчину прежде видал?»

Мазепа поманил пальцем есаула:

— Чья это дивчина со мной говорила?

— Сейчас разузнаю, ваша милость.

— Не надо, — отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал.

Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая слезавшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил:

— То дочка пана Кочубея, судьи генерального.

— Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал.

Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и прислонился головой к колонне.

Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казацкие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро — седое, пенное. Оно тяжело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треплется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка.

«Это от усталости», — подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому.

У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впрочем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие полки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде.

Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли.

В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста.

— Гм, хорошо сделано. Кто делал?

— Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Москве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил.

— Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над столом, а этот подарим в лавру, — показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей.

Оба уселись.

— Рассказывай, какова дорога, как дела.

— Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вчера ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах.

— Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нянчимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе?

— Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Шереметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел.

— Опять у Шереметева? Не нравится мне это. — Мазепа пристально посмотрел на Орлика. — Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребываю? — Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бросил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: — Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают.

— Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил.

— Я-то знаю, да ты не забывай… Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка пришли, пусть несет все, что написал. Он знает что.

Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше лежала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. «А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман полтавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только царское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонденции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и цареву сердцу близкие Меншиков и Зотов.

Сего дня воротился из Москвы Орлик, какой возил туда от Палия письма, Дружкевичем тому же Палию писанные. Орлик рассказывал, будто едет к нам от государя Борис Михайлов, ближний боярин, а зачем, того не ведаю».

Чаривнык кинул перо в чернильницу и пробежал глазами последнюю страничку. На бумаге разворачивались события, описанные рукой беспристрастного рассказчика. Писарь собрал исписанные листки и уложил в небольшую укладку на самое дно.

Уже от западного окна легло на пол квадратное пятно солнечного света, когда писарь собрал листы, оставшиеся перед ним на столе, и понес гетману. Эти листы он называл про себя «мазепинскими».

Борис Михайлов приехал к гетману в конце октября. Он задержался ненадолго, так как прибыл по важному делу и должен был немедля везти государю ответ. Речь шла о договоре, который царь заключал с поляками. Правобережье снова пришлось оставить за Польшей, в союзе с которой Россия выступала против Швеции.

— Мне-то что за дело? Оно все равно пустое, — ответил на сообщение дьяка Мазепа.

— Так ли?.. А Палий, Абазин, Самусь, Захарий Искра…

— Знаю. Однако что толку теперь говорить? Разве меня про то раньше спрашивали?

— Царь без совета гетмана в этом деле чинить ничего не будет. Для того я и прислан сюда. Договор окончательно еще не составлен.

— Коли так, то не советую отдавать Чигиринщину. Это как раз возле того гнезда, — ветром понесет голоту с Левобережья. Трахтемиров, Стайки, Триполье можно отдать, Стародуб тоже. — Про Стародуб он сказал с особым умыслом: хорошо знал, как это взволнует запорожцев — много казаков было на Запорожье из этого исконного полкового города.

— Скажу государю твои советы. Не знаю только, как государь и король с Палием поладят. Коронный гетман жалобу на Палия в Москву послал.

— Не слушает Палий никого. И мне уже писем не пишет. Не ведаю, что у него на мысли, только был у меня его обозный Цыганчук, я от него кое-что и проведал.

— Что именно?

— А то, что снюхивается Палий со шляхтой.

— Если про то знаешь, отчего же не отпишешь?

— Точнее знать буду, тогда напишу. Я напраслину на людей не люблю возводить.

С тем и разошлись. Михайлов возвратился в Москву.

Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал — ехать или не ехать; чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.

Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел было даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие или деньги, то только по приказу царя московского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизиться хотел гетман, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в единое войско… И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окончилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган.

А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить общая казацкая рада после войны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков…

— Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? — Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. — Тоже к гетману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генерального есаула…

Стража пропустила их на подворье.

У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, который стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочубеем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокоря. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень большим — под его тяжестью прогнулись ветви, и само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову на спину и заклекотал. Мазепа услыхал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижние ветки и повис, бессильно опустив голову на длинной шее, из груди тонкой струйкой била кровь. Все наперебой поздравляли самодовольно улыбающегося гетмана.

Палий видел все это.

«И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?» — с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокорями тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова срывалась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую, приглушенную расстоянием ружейную перестрелку.

Палий шагал по дороге. «Как она теперь одна полетит в теплые страны?» Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные.

А осиротевшая птица все кружила и кружила в небе с печальным и тревожным клекотом.

Глава 19 ВОССТАНИЕ

Второй день продолжалась рада правобережных полковников. Здесь собралось много людей; кого вызвали, а кто и сам пришел. Посредине, за широким дубовым столом сидел Самусь с булавой в руке.

Палий предложил выслушать всех. Большинство выступало с жалобами, советы давали осторожно, как бы нехотя, Абазин и Искра еще не говорили.

— За меня Семен скажет, — махнул рукой Абазин на приглашение Самуся.

В углу сидели двое в шляхетской одежде.

— Мне можно? — поднялся один из них, приглаживая рукой густой черный чуб.

Все с любопытством взглянули на него.

— Говори, — кивнул Самусь.

— Нового я скажу мало. Проехал я Правобережье вдоль и поперек, насмотрелся на народное горе. Льются людские слезы, поливают панскую ниву. Так мужика запрягли, что ему и головы не поднять. Пять дней в неделю на пана работают. Где это видано? Были когда-то вольные казаки, а стали вечными поденщиками. За работой и помолиться некогда. Да и молиться не можно, веру нашу шляхта хочет сломать. Униатские церкви от податей освобождают, все права им дают, а православную веру саблей и палкой гонят. Есть и среди нас такие, что свой народ и веру забывают, горше ляха нашего брата запрягли, унию вводят. Братья, доколе терпеть?! Только голос подайте, и встанет на Правобережье весь народ против пана. Они и сами встают, да силы не хватает. Всех разом поднять надо. И в самой Польше неспокойно, я и там попробую народ поднять.

Братковский сел, поглядывая на полковников, а те выжидающе смотрели на Палия.

— Панове казаки, — заговорил Палий, — верно сказал Братковский. Вот мы сидим тут, а братьев наших на конюшнях нагайками порют. Довольно терпеть! Если сейчас народ не поднимем, то внуки кости наши проклянут. Пришло время выступать всем единою волей. Со всех концов, по всему Правобережью за нами народ двинется. Согласны ли вы поднять знаки ополченские и народ собрать под ними? Говорите сразу. Знайте: не легко будет, не одному из нас придется голову сложить…

В комнате наступила тишина. Стало слышно, как бьется о стекло оса.

— Согласны! — разом стукнули по столу Абазин и Зеленский.

За ними объявили свое согласие и остальные участники рады.

— Добре! Тогда сегодня же разъезжайтесь и ждите. Мыслю, что лучше начинать каждому полковнику из своей волости. Как ты, Самусь, думаешь?

— Верно, так всего лучше будет.

— Может, пошлем к Мазепе? — сказал Танский.

— Я еду оттуда, — отозвался Братковский. — Мазепа нам в помощь и мизинцем не шевельнет.

— На том и порешили. Теперь так: у меня в Фастове войска хватит. Я смогу послать десяток-другой сотен в Богуслав. Кого с ними пошлем? Ты, Корней, поедешь?

— Нет, я с тобой останусь, мне и здесь дела хватит. Пусть едет кто помоложе, к примеру, Семашко.

Семашко, не сдержав радости, сорвался с места:

— Чего ж, я поеду.

— Эге, — засмеялся Палий, — быстрый ты. Послушаем, что другие скажут. Не привыкай, сынку, торопиться.

— Я его с охотой возьму, — поддержал Абазин смутившегося Семашку.

Другие тоже согласились.

— Неужто ты нас и чаркой не угостишь перед дорогой? Ох, и скупой ты стал, Семен, под старость! — сказал Абазин. — Недаром и сын из дому бежит. Здесь, видать, никогда и не пахло доброй горилкой. Хоть продай, если так дать жалеешь.

— Угощу, Андрей, только сначала посланье напишем к народу. Нам таиться больше нечего, пусть все знают, за что и против кого мы выступаем.

— У меня уже готовое есть, — подал свернутую в трубку бумагу Братковский.

— «Ко всем гражданам республики», — прочитал Палий и остановился. — Давайте напишем: «Ко всем гражданам земли украинской, к приниженным и угнетенным братьям нашим…»

…На следующий день никого из прибывших на раду в Фастове не осталось. Самусь, Абазин и Семашко поехали вместе. Семашко должен был дожидаться сигнала у Абазина.

Но ждать не пришлось, В Богуслав и Корсунь явились старосты с вооруженными отрядами и потребовали, чтобы казаки оставили эти города. Тут как раз и возвратился в Богуслав Абазин. Польские хоругви были быстро перебиты. Семашко перед всем народом прочитал от имени Палия универсал о вечной воле. Универсал встретили долго не затихавшим многоголосым «слава».

Так же быстро, как огонь охватывает солому, понеслось восстание по соседним волостям. Уже на другой день в Лисянке польский гарнизон был уничтожен. Абазин и Семашко разослали гонцов с универсалами. Заслышав о вечной воле, крестьяне пошли к Палию целыми селами, с имуществом и скотом. Послали известие Палию, — от него прибыло в помощь еще полторы тысячи казаков.

Примчался гонец с тревожными вопросами от Мазепы. Палий отвечал, что ничего не ведает.

Самусь тем временем написал присягу и отослал московскому царю, а сам двинулся на Белую Церковь — самую сильную крепость на Правобережье. Вскоре к нему присоединились Абазин с Семашкой.

Осаждающих собралось больше десяти тысяч. Начали бомбардировку, но через неделю пришлось прекратить: не осталось ни свинца, ни пороха. Как только привезли из Киева порох и свинец, решили начать штурм.

Абазин не сразу согласился на штурм. Самусь уже продумал план приступа во всех подробностях, а Абазин все смотрел на высокие стены города и качал головой.

— Откуда, Андрей, баталию начнем? — спрашивал его Самусь.

— Право, не знаю. Тут сам чорт рога сломит. Ясное дело, не оттуда, — и Абазин указал рукой на стены замка, высоко поднимавшиеся над городом. Со стороны Роси замок обступили крутые скалы, кроме того, его защищал вал с дубовыми кольями; другая, более низкая часть замка скрывалась за стенами города. — Я бы совсем не советовал штурмовать, сам видишь, — сильна фортеция. Лучше в осаду взять.

— Жинке своей советовать будешь, а не мне. Что ж, ваша милость мне тут год сидеть прикажет? Ты сиди, если хочешь, а я не буду…

— Вот полковники, — послышалось за спиной Самуся.

Самусь обернулся.

В сопровождении сотника подошел шляхтич.

— От гетмана Любомирского, — слегка поклонился он.

— Чего, тебе?

— Гетман приказывает покориться. За это всем будет прощение.

— Нехай он идет к кобыле под заднюю гриву, твой гетман, вместе со своим прощением. Когда от Днепра и до Днестра духа вашего не останется, тогда и говорить можно будет.

Самусь повернулся к шляхтичу спиной, показывая, что аудиенция закончена. Шляхтич постоял с минуту и удалился.

— Значит, ты отказываешься от штурма? — снова обратился Самусь к Абазину.

— За кого ты меня принимаешь? Я только думку свою сказал. Не буду же я сидеть, когда ты на приступ полезешь!

— Дай только своих людей, а сам сиди. Тебя все равно ни одна лестница не выдержит. Куда с твоим пузом лезть!

— Быстрее тебя взберусь.

— Посмотрим…

Штурм не удался. В стенах не сделали ни одной пробоины, так как вся артиллерия состояла из легких двухколесных пушек, возимых одной лошадью. Палий прислал несколько ломовых, осадных пушек, но ядер к ним оказалось недостаточно. Стены были очень высокие, редко какая лестница достигала верха стены. Казаки лезли под ливнем пуль, один за другим карабкались по плечам, по головам, стреляли из пистолетов в рейтар, но мало кому удавалось взобраться на стену и взяться за саблю. Да и там на каждого набрасывалось несколько осажденных, и казак падал вниз, сбивая товарищей.

Самусь злился: заворачивал отступающих, в ярости сам бросался к стенам. После третьего неудачного приступа Абазин взял его за руку и тихо, но твердо сказал:

— Хватит людей зря губить. Пора за ум взяться.

Самусь прикусил губу, однако подчинился.

Полтора дня они ничего не предпринимали, даже не говорили о том, что делать дальше. В полдень к шатру Абазина и Семашки подошли двое: один казак, другой в одежде горожанина. Лицо казака показалось Семашке знакомым, и он спросил, где видел его. Тот улыбнулся:

— В саду на пасеке. Я жаловаться приезжал.

— Пошел-таки в сотню?

— Уже месяц как в казаках… Вот этот человек в Белую Церковь идет. Говорит, что ход тайный знает. Сам он из Белой Церкви. Когда мы крепость обложили, он не был в городе, а теперь хочет домой пройти.

— Ты ход знаешь? — подошел поближе Абазин.

— Знаю, — смело ответил горожанин. — Он очень давний, вряд ли его охраняют.

— Куда он выводит?

— В сад белоцерковского подстаросты, недалеко от вала, у речки.

— А не врешь?

— Чего мне врать? Я никуда не бегу. Если что, так я в ваших руках.

— Заглянуть в крепость нам было бы неплохо. Кого пошлем?

— Дозвольте, я пойду, — сказал казак.

— Ладно, только тут одного мало. Позови Якова Мазана из второй сотни, он до таких дел охотник. Да пусть еще кого-нибудь возьмет с собой. Дмитрия, дончака, дружка своего.

Казак пошел во вторую сотню. Мазана он нашел на берегу Роси среди других казаков, которые по очереди раздевались и по двое лезли с волоком в холодную воду. Волок тащил как раз Мазан.

— Давай, давай, — покрикивал он на напарника, — это тебе не Дон, тут глубоко!

— Тебе хорошо кричать, сам по-над берегом идешь, а здесь дна не достанешь.

— Яков, тебя Абазин и Семашко ждут! — крикнул казак.

— Сейчас иду, вот только дотащим.

Они вылезли из воды и, утираясь сорочками, забегали по берегу, чтоб согреться.

— Бр-р-р, холоднее, чем зимой. Не знаешь, зачем зовут?

— К ляхам итти. Говорил полковник, чтоб ты еще кого-нибудь с собою взял.

— Дмитрий, пойдем?

— А как же! Уж тебя одного не пущу. На тебе чоботы добрые, коль убьют, пропадут они ни за понюх табака. Эх, твои бы чоботы да к моим штанам!

— Или твои штаны к моим чоботам!

Мазан обулся и опять затопал по берегу, мелко пристукивая подборами и хлопая ладонями по голенищам:

Чи це тії чоботи, що зять дав, А за тії чоботи дочку взяв? Ой, чоботи, чоботи ви мої! Чом діла не робите ви мені!

Дмитрий вскочил и, держа в руках пояс, пошел вприсядку вокруг Мазана:

На річку йшли чоботи — рипали, А з річки йшли чоботи — хлипали. Ой, чоботи, чоботи ви мої! Наробили клопоту ви мені…

— Пошли скорее, нас ждут, — прервал их посланный казак.

Подпоясываясь на ходу, Мазан и Дмитрий двинулись от речки.

Вечером, подробно расспросив горожанина про Белую Церковь, они ушли в разведку.

Вернулись только к утру. Казаки удачно пробрались по ходу, но в городе заблудились.

Они долго плутали в ночном городе. По улице иногда проходил дозор, тогда казаки прятались за углом какого-нибудь дома, выжидая, пока дозор пройдет, и шли дальше.

— Так до утра проходим и ничего не узнаем, — сказал Максим. — «Языка» надо добыть.

— Где же ты его, чорта, возьмешь? Разве твой отрезать, — пошутил Дмитрий.

— Пошли к комендантскому дому, там должен быть часовой, — предложил Мазан.

Они подошли к дому коменданта со стороны сада. Максим остался на страже, а Мазан и Дмитрий перелезли через ограду в сад. Время тянулось нестерпимо медленно. Наконец Максим услышал, как что-то зашуршало за оградой, раздался приглушенный шопот Дмитрия:

— Как его перетащить? Максим, где ты?

— Здесь я.

— Вырви из ограды доску.

Максим стал раскачивать доску, она долго не поддавалась, он нажал на нее плечом, раздался треск, и сломанная пополам доска упала на землю.

— Эй, кто там? — крикнули из глубины сада.

— Свои, — громко отозвался Мазан.

— Кто свои?

Казаки не ответили.

Тогда в саду застучали в колотушку.

— Быстрее к ходу. Максим, тащи ляха.

Максим и Мазан схватили связанного пленного и побежали по улице. Сзади слышались голоса и лай собаки. До потайного хода оставалось не больше двухсот саженей, когда совсем близко за их спиной послышался топот.

— Хлопцы, пистолеты! — крикнул Дмитрий.

На миг задержавшись, Мазан и Максим отдали свои пистолеты Дмитрию. Он остановился за углом и взвел курки сразу на двух пистолетах. Из-за угла выскочило несколько дозорных. Сверкнул огонь, послышался резкий стон. Дмитрий выхватил из-за пояса третий пистолет и выстрелил вдогонку стражникам, отступившим за угол ближнего дома, потом скинул сапоги и неслышно побежал вслед за Максимом и Мазаном, которые уже спускались в потайной ход.

На рассвете они добрались до лагеря. Абазин сам допрашивал пленного. Выяснилось, что в городе стоит большой гарнизон и запасов продовольствия хватит надолго.

Абазин отправился к Самусю. Говорили долго, но не пришли ни к какому решению. Войска попрежнему не вели правильной осады и не готовились к штурму.

Через два дня под Белую Церковь прибыл Палий с войском. Он договорился с полковниками о том, что сам останется под Белой Церковью, а остальные пойдут по Правобережью.

Самусь пошел на Волынь, а Абазин и Семашко — на Брацлавщину, куда их с хлебом-солью звало крестьянское посольство. Вместе с Абазиным и Семашкой выехали послы на Запорожье.

Казаки шли большими отрядами. Часто от основного отряда отделялись сотни или полусотни и рассыпались по сторонам. Весть о казаках летела быстрее их коней, паны удирали на Волынь, оставляя свои поместья на произвол судьбы. Шляхта собиралась в Бердичеве.

В шляхетском лагере был полный разлад. Франциск Потоцкий, староста хмельникский, и полковник Рущиц никак не могли поделить между собою власть. Они стояли под Бердичевом и ждали, кто первый нападет. Зная, что Рущиц добровольно не уступит власть, Потоцкий наказал подпоить его солдат и переманить на свою сторону. Целыми обозами везли в лагерь Рущица еду и питье. Пьяный табор утихомирился лишь под утро, когда пропели третьи петухи.

…Откуда ни возьмись, словно вихрь, налетели отряды Абазина и Семашки. Обойдя город, они ворвались в польский лагерь. Никто и не думал о сопротивлении. Пьяные шляхтичи опрометью бежали подальше от криков и выстрелов. Какому-то полковнику удалось собрать вокруг себя довольно большой отряд, но его быстро окружили и принудили сдаться. Не многим удалось спастись. То тут, то там вслед беглецу вырывался казацкий конь, и сабля, описав в воздухе дугу, опускалась на голову шляхтича-ополченца.

Пока часть казаков захватывала обоз, казну и пушки Потоцкого, другие ворвались в город. Рущиц в одном белье удрал верхом, а Потоцкий забрался в чью-то клуню, залез в сено и просидел там до самого вечера. Шляхта не могла остановиться и в соседних селах, потому что крестьяне тоже взялись за косы и вилы.

Абазин пошел дальше по Брацлавщине. Туда повернул и Самусь, потому что на Волыни каштелян Лядуховский созвал ополчение и сколотил войско, на много превышавшее силы Самуся.

Братковский попытался поднять волынских крестьян. Он разослал своих людей не только по Волыни, а и по Брацлавщине и Подолью. Его гонцы ездили от села к селу: посполитые выбирали сотников, которые должны были ждать сигнала, чтобы все волости выступили одновременно. Братковский мыслил после удачного восстания на Волыни, Брацлавщине и Подолье, перенести его в самую Польшу. С несколькими близкими единомышленниками он ездил по селам. Передвигались большей частью ночью, а на день останавливались в какой-нибудь крестьянской хате. Лядуховский разослал во все концы отряды дворянского ополчения — ловить Братковского.

А Братковский метался в замкнутом кругу. Ни днем, ни ночью не отставала погоня. И вот в селе Мятино его настигли. И здесь, как и во всех других селах, посполитые в один голос отвечали шляхтичам, что о Братковском они знать ничего не знают. Может, с тем и уехали бы шляхетские ополченцы, да навел их на след один богатей. Братковский и его два помощника отстреливались недолго — у них кончился порох…

Возле Мятина их судили полевым судом, на который приехал сам Лядуховский. Братковский никого не выдал, хотя ему растягивали руки и ноги, прикладывали к телу раскаленное железо, втыкали в рану на руке ружейный шомпол. Его присудили к смерти через рассечение семью ударами. Он принял их, не издав ни единого стона.

Казнив Братковского, Лядуховский хотел итти на Самуся, но не решился: Самусь осадил с севера ключ Побужья — город Немиров, с юга к Немирову подошел Абазин, преградив к нему всякий доступ.

Комендант Немирова был известен на Брацлавщине и Подолье своими жестокими расправами с крестьянами. Взять крепость штурмом оказалось невозможным. Тогда кто-то из посполитых пробрался в крепость и уговорил жителей города открыть ворота. Через открытые ворота среди бела дня ворвались в город сотни Абазина. Казаки и крестьяне не миловали шляхту. Толпа крестьян поймала жестокого иезуита Цаплинского и коменданта города. Обоих вытащили на площадь. Семашко хотел устроить суд, но крестьяне до суда порубали их…

…И снова под копытами коней стелются подмерзшие осенние дороги и почерневшая стерня.

Абазин, Самусь и Семашко разбили свое войско на небольшие отряды.

Семашко ехал с одной сотней. Ехал туда, где, как он узнал, недавно поселился пан Федор. От бывшей любви к Лесе не осталось и следа, однако хотелось узнать, как сложилась ее судьба. Вот и деревня. Но вместо новых хором пана Федора Семашко увидел лишь груду холодного пепла.

В деревне было шумно. Из дворов выезжали вооруженные крестьяне, их провожали матери, сестры, дети. На перекрестке трех улиц сбилась толпа, и оттуда доносились крики и ругань.

— Похоже, кого-то бьют, — сказал Максим.

Семашко подъехал к толпе. Увидев казаков, крестьяне расступились.

— Что за шум, а драки нет? — крикнул с коня Мазан. — Дедовщину делите?

— В казаки собираемся, — пояснил пожилой крестьянин.

— А бьете кого? И за что?

— Которые не хотят выступать. А мы решили: всем в сотни записываться.

— А эти почему не хотят?

— Да мы не отказываемся… Так просто… они очень торопятся выйти, а мы говорим: надо свои дела поделать, а завтра выйти.

— Врете, богатеи, панов жалеете, сами в шляхту лезете, — послышались голоса.

— Бог с вами. Коли так, мы и сейчас выедем.

— А пан Федор где? — спросил Семашко, подбирая поводья.

— Его и след простыл. Он загодя уехал. Вы нас к себе примете?

— Пока примем, а там посмотрим, какие из вас казаки выйдут… Двинули, хлопцы.

Рядом с Семашкой ехал пожилой крестьянин на рябой лошаденке с натертой хомутом холкой.

— Чего это у тебя конь такой поганый? Разве у пана коней не было?

— Добрые были кони, так казаки забрали.

— Когда? Разве здесь до нас кто был?

— Были, казаками себя называли. Только не верится. Панский скарб забрали — то правильно, а вот у людей последнюю скотинку и коней забирать — это никуда не годится. Хотя бы брали у тех, кто достаток имеет, а то у всех подряд.

— Как же так? Наши никого не грабят.

— Не знаю уж, чьи они, а только давно по волости гоняют. Нас не меньше, чем панов, дерут.

— Где они сейчас?

— На тот край перекинулись, — показал крестьянин рукой.

— Идем туда.

— Дорога там очень плохая.

— Ничего, сейчас подмерзло.

До самого вечера ездили по окрестным селам казаки и, наконец, нагнали разбойников. Их было около полусотни. Выяснилось, что один шляхтич переодел своих гайдуков, сам оделся в казацкое платье и грабил всех без разбора. Они сдались почти без боя.

Казаки и крестьяне крепко избили их и отпустили, а атамана привязали к дереву и оставили в лесу.

Заночевали в соседнем селе, а наутро снова двинулись в путь. Семашке пришлось разделить свой отряд — так вырос он за полтора дня. А по дороге встречались все новые крестьяне, именовавшие себя казаками какого-либо, доселе неизвестного, полка. На вопрос Семашки: «Чьи вы?» — отвечали: «Шпака, Карнауха, Дубины, Деревянки, Скорича», — и всякий раз добавляли для верности: «Мы казаки Палия».

Глава 20 НЕ ПОСРАМИМ СЛАВЫ КАЗАЦКОЙ!

Белая Церковь пала в одно время с Немировом. Шесть недель длилась осада. Поляки, измученные осадой, сочли за лучшее уйти из города в крепость и там ждать подмоги. При отходе они сожгли городские посады.

Сначала Палий попытался взять первоклассную белоцерковскую фортецию штурмом. Два дня плели лозовые коши, насыпали землей. Под их прикрытием приблизились к стенам, однако на стены никому влезть не удалось. Тогда Палий пошел на хитрость: на глазах у торжествующего врага он стал отводить казаков к лесу. Сам он шел сзади, ведя коня в поводу.

— Не выйдут, побоятся, — заметил Цыганчук. — Не удастся наш фортель.

— Поглядим, может, и выйдут.

Оба украдкой бросали взгляды на полуразрушенный посад. Там все было тихо, только ветер шелестел на огородах сухой прошлогодней ботвой.

Крепостные башни маячили далеко позади. Палий въехал в лес и направил коня по узкой просеке. Потом остановился, снял седло, подостлал попону и лег на землю. Полковника трясла лихорадка. Палий сжимал веки, стараясь побороть болезненную дрему, но не смог. Он уже не слыхал, как со стороны крепости донеслись выстрелы и громкие крики. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечи.

— Батько, хлопцы коменданта гонят, — сказал Гусак.

— А крепость как? Андрущенко не кинулся туда?

— Нет. Их выехало человек пятьдесят, — верно, осмотреться хотели. И комендант с ними. Когда они миновали посад, мы вскочили, подняли коней и — наперерез. Сколько-то порубали, сколько-то живьем взяли. А человек пять видят, что некуда деваться, и прямо на Фастов подались. Не к нам ли в гости?

— И это может быть. Ничего смешного — они у нас же в Фастове будут защиты искать. Хлопцы догонят их?

— Определенно догонят.

— Тогда езжай и скажи им, чтобы ко мне везти не спешили. Я в Офирне буду. Только не трогайте их.

Палий приехал в Офирню. Не прошло и часа, как туда привезли коменданта Галецкого, трех драгун и какого-то молодого офицерика. Палий приказал привести в хату пленных офицеров. Галецкий держался с достоинством, зато молодой офицер, почти ребенок, все время менялся в лице и испуганно смотрел На Палия.

— Имею честь встретиться с комендантом Белой Церкви полковником Галецким, так как будто? — сказал Палий.

— Для меня это не составило большой чести.

— Возможно. Но все же встретиться довелось. Притом ваши сабли у моих казаков… Хлопцы, внесите сабли господ офицеров.

Гусак внес и положил на скамью две сабли.

— Прошу садиться.

Галецкий сел, молоденький офицер остался стоять.

— Не будем толочь воду в ступе. Скажу без обиняков: вы получите ваши сабли лишь в том случае, если подпишете приказ своим офицерам о сдаче крепости.

— А если я не подпишу такого приказа?

— Вы — мои пленники. Выбирайте!

— Пан полковник, — испуганно заговорил молодой офицер, обращаясь к Галецкому, — вы подпишете приказ?

Комендант строго посмотрел на него:

— Галецкие никогда не были трусами. И тебе не стыдно? Ты же воин. Пан полковник, за крепость отвечаю только я, и я ее не сдам. Можете делать со мной все, что хотите.

— Крепость теперь легко взять. Но я не хочу напрасно терять своих казаков. Да и вам это дорого обойдется. Прежде всего вам лично, пан Галецкий, и вашему племяннику, — он указал на дрожащего офицера. — Выбирайте: смерть или сдача крепости. Миловать никого не буду. Это мое последнее слово!

Палий старался не выдать своей болезни, через силу сидел за столом. От напряжения глаза затянулись слезами, он стиснул зубы, на загорелом скуластом лице заходили желваки.

— Что будет залогом того, что нас освободят, если я подпишу? — подумав, спросил, наконец, Галецкий.

— Мое казацкое слово.

— А если офицеры откажутся сдать крепость?

— Они подчинятся вашему приказу. Ну, а если даже и ослушаются, вы все равно будете свободны.

— Хорошо, я напишу. Подайте бумагу и перо.

Когда Галецкий написал приказ, Палий позвал Савву:

— Бери пять сотен и езжай в Белую Церковь. Вот приказ коменданта о сдаче крепости. Подай панам офицерам сабли. — Палий посмотрел на большие серебряные часы. — Через час они свободны. Известишь меня, когда крепость сдастся.

Когда Палий остался один, он встал из-за стола и подошел к ведру с водой. Зачерпнул корцом, поднес ко рту и покачнулся. Корец выпал из рук. В хату входила хозяйка. Она бросилась к Палию, кликнула мужа. Вдвоем они уложили больного. Палий погрузился в сон, похожий на забытье.

Часа через четыре вернулся Савва. Он вошел в хату и хотел разбудить Палия.

— Тсс, — зашептали хозяева, — полковнику плохо, он спит.

Палий поднял голову:

— Нет, не сплю я. Это ты, Савва?

— Я, батько.

— Сдались ляхи?

— Сдались. Хлопцы уже в крепости.

— Я тоже еду туда. Долго, Савва, ждал я этого часа, ой, как долго!.. Хоть и умру, зато в Белой Церкви! Нет, не умру, шучу я, мне уже легче. Запрягите какой-нибудь воз.

— Может, полежишь, Семен?

— Нет, иди запрягай.

Затарахтели под окнами колеса, послышались голоса. Савва и Гусак подхватили Палия под руки. Выйдя во двор, полковник не смог сдержать улыбки: казаки откуда-то прикатили золоченую, в гербах карету и запрягли в нее шесть лошадей.

— Я, хлопцы, лучше на возу поеду.

Казаки не хотели и слушать. Дмитрий вскочил на козлы, Палия заботливо уложили в карету на мягкие подушки, и запряженный цугом шестерик вымчал со двора. По сторонам и сзади кареты скакали казаки.

Палий перенес свою резиденцию в Белую Церковь. Он оставил небольшую часть людей укреплять город, остальных разослал отдельными отрядами по Правобережью.

Навстречу отрядам выезжали крестьяне, просили помочь им выгнать панов. Но чаще посполитые сами, не дожидаясь прихода казаков, нападали на поместья.

Случалось, что как только крестьяне поднимали крик и стрельбу, пан со своими гайдуками уже удирал без оглядки. В селах молотили панский хлеб, делили скот и землю.

Во Львове и Каменце ждали казаков — укрепляли стены, усиливали охрану. Страшные слова «новая Хмельничина» гнали панов на Волынь и в Польшу. Шляхта потянулась к королю с бесчисленными жалобами. Август II прислал Палию письмо, но тот ответил несколькими строчками: казаки, мол, никогда не были польскими подданными, и королю до них дела нет.

В Польше снова собрали сейм. Коронный гетман Любомирский отказался итти на Украину, так как у него было мало войска. На сейме во Львове решили призвать на помощь татар, но сенат отклонил это решение, ибо оно требовало огромных денег, которых в казне не было. Тогда постановили отозвать с шведской стороны гетмана Сенявского с войском. Сенявский с радостью принял известие о назначении его главнокомандующим похода и издал универсал о всеобщем ополчении. К гетману потянулись войска.

— Если б столько полков против шведов собрали, туго пришлось бы Карлу, — говорил Абазин.

Ударили январские морозы. Снежная метель кружила на дорогах, сбивая с пути плохоньких крестьянских лошадей, рвала за полы латаные свитки, швыряла снег под капюшоны бурок. Мелкие крестьянские отряды распадались, только немногие стали кучно на зимние квартиры. Эти отряды Сенявский легко рассеял. Самусь не удержал Немиров и Брацлав и отступил к Богуславу, пытаясь соединиться с Захарием Искрой. Так, почти без боев, Сенявский дошел до Ладыжина, где стоял Абазин, которому удалось собрать всего две тысячи казаков. Слабые городские стены были ненадежной защитой против огромного войска Сенявского. Абазин решил выйти в поле и попробовать пробиться к Белой Церкви.

…С утра светило солнце, но вскоре его заволокли тучи. Ветер крепчал. Абазин вывел полк на холм и приказал разбить лагерь. В полдень показались вражеские дозоры. Потом на край белого поля наползло темное пятно, которое двигалось вперед, вытягиваясь и выравниваясь, и, наконец, остановилось. Над шляхетскими отрядами трепетали на ветру хоругви. Долго ждать не пришлось — Сенявский двинул конных рейтар и драгун. Абазин спокойно наблюдал, как их кони тяжело скачут по глубокому снегу. Вот они уже почти поравнялись с холмом, заходя слева. Абазин взмахнул рукой: из-за холма на легких розвальнях вынеслись семь пушек и сотня казаков. Не доезжая до рейтар и драгун, сани описали крутой полукруг, казаки соскочили на землю, схватили коней под уздцы, а пушкари приложили фитили. Все пушки разом ударили в центр нападающих. Словно вода прорвала плотину, разбросав обломки и раскидав земляную насыпь. Драгуны и рейтары завернули коней и помчались назад. Напрасно какой-то капитан пытался остановить их, приказывал, умолял, грозил, ругался — его никто не слушал. Наперерез убегавшим Абазин заранее выслал две сотни. Утомленные лошади не могли спасти рейтар и драгун; они барахтались в глубоком снегу, падали, сбрасывая всадников, а те в отчаянии хватались за стремена.

Абазин рысью выехал на центр своего полка, осадил коня, упруго, не по летам, привстал в стременах. В поднятой руке старого полковника блеснул пернач.

— Братья! Не дадим Сенявскому убивать людей наших, не дадим обижать матерей и детей своих. Вспомним славного рыцаря, батька казацкого Хмеля. Не посрамим славы казацкой, умрем или пробьемся к нашему гетману Палию. За волю! За веру! За правду!

Конь понес его по заснеженному полю. Две лавы, будто две тяжелые волны, ударились одна о другую, смешались и завихрились в кипени боя. На снегу пятнами проступила кровь. Отчаянно рубились казаки, стараясь прорвать вражескую лаву. В двух местах им удалось пробиться, но густые ряды врагов снова сомкнулись, и прорвавшиеся казаки вернулись на помощь к товарищам.

Ветер подул сильнее, присыпая сухим снегом кровавые пятна. Силы были слишком неравны: на одного абазинского казака приходилось по пять вражеских солдат и ополченцев.

Абазин бился в самом горячем месте, ближе к левому флангу. Его окружала лишь горстка казаков, остальные уже полегли. Одиночки, не выдержав, вырывались из сабельного смерча и удирали полем. Абазин тяжело дышал от усталости. Он на миг остановился и оглядел поле боя; полковник понимал; дело безнадежно.

Но долго наблюдать не пришлось: на него мчались два рейтара. Левой рукой Абазин выдернул из седельной кобуры последний заряженный пистолет и выстрелил в переднего. Тот раскинул руки, сполз набок и тяжело упал на землю, зацепившись ногой за стремя. Его конь испуганно захрапел и поволок всадника по снегу. Второй дернул повод вправо и проскочил мимо, потом повернул и погнал коня на Абазина. Абазин тоже повернул коня на месте, вскинул руку с саблей, готовясь принять удар. В это мгновение что-то больно ударило его в бок. Он рухнул на гриву, успев прикрыться саблей. На него уже летели гусары, гнавшиеся за несколькими казаками. Конь Абазина, не чувствуя хозяйской руки, сорвался с места и поскакал вслед за несущимися по полю казацкими лошадьми. Полковник старался не выпасть из седла, но силы оставили его. Он повалился набок и упал на землю. Теряя сознание, он увидел мелькающие над головой копыта гусарских коней.

Холодный снег привел его в чувство, но он не открывал глаз. Что-то коснулось его лица. Абазин с трудом приподнял веки и увидел голову своего коня.

Сенявский разослал солдат и ополченцев искать Абазина, а сам остался ждать в карете. Абазина нашли быстро, ладыжинские дворяне положили его в сани и привезли к Сенявскому. Тот осведомился только, жив ли полковник, и повелел везти его в Ладыжин. Пулевую рану в боку перевязали, чтоб не умер до казни. Пока на майдане ладили кол, Абазина положили на снег у тына.

— Что, хлоп, мягкие наши перины? — ткнул его сапогом в бок Потоцкий.

Абазин вдруг приподнялся на локте, и на его всегда веселом лице отразился такой гнев, что Потоцкий даже отступил на шаг, но, оглянувшись на шляхтичей, в оправдание своего минутного страха ударил старого полковника сапогом в лицо.

На майдан согнали ладыжинских крестьян и пленных. Абазина за ноги поволокли по снегу к вкопанному в мерзлую землю колу. Два рейтара подняли его на ноги, палач засучил рукава и взмахнул секирой. Абазину отрубили левое ухо, затем правое. Даже стон не сорвался с уст Абазина. Только с нижней прокушенной губы сочилась кровь.

— Придет и на вас кара! Отомсти, Семен!

Голова его упала на грудь. Она поднялась снова, когда Абазина уже посадили на кол, но теперь глаза смотрели вокруг мутным, невидящим взглядом. Кругом стояли крестьяне, охваченные ужасом.

Тут же началась расправа и над ними. Местные паны ходили в толпе и вытаскивали тех, кого считали непокорными, причастными к бунту. Каждому рубили левое ухо.

Запылал подожженный со всех сторон Ладыжин. Майдан заволокло дымом. Тогда рейтар, поставленный на страже у кола, подбежал к Абазину и ударом ножа в грудь оборвал муки полковника, а сам исчез за хатами.

…Всюду, где проходил Сенявский с войском, оставались только пепелища, на которых в долгие зимние ночи выли собаки. Убогий, жалкий крестьянский скарб и скот паны отправляли в свои поместья. Люди бежали в Молдавию, за Днепр, в Белую Церковь, на Буг. Такие города, как Могилев, Козлов, Ульянцы, Калюс и многие другие, совсем опустели. Паны поняли, что зашли слишком далеко, скоро некому будет на них работать, и несколько поуменьшили кары: теперь левое ухо рубили не по одному подозрению, а только тем, кто доподлинно принимал участие в восстании.

Самусь снова обосновался в Богуславе, Искра — в Корсуни. Палий день и ночь укреплял Белую Церковь. Сенявский расквартировал на зиму свои войска по городам и окрестным селам.

Около половины своего огромного полка Палий разбил на небольшие отряды и разослал по Брацлавщине и соседним волостям. Бои начались в Хмельницком старостве, затем перебросились и в другие. В Стрижевке крестьяне ударили ночью в колокол и вырезали расквартированных там жолнеров. Даже Ладыжин полякам не удалось удержать: с Умани нагрянули сотни Палия и в короткой ночной схватке рассеяли местный отряд.

Палий освобождал город за городом, село за селом. Он выгнал поляков из всего Полесья и дошел до Уши. На помощь к нему прибыли запорожские «гультяи», как называли на Сечи бедноту, хотя старшина на своей раде и запретила помогать Палию.

Сенявский повернул свое огромное войско и стал поспешно отходить ко Львову, послав королю успокаивающее письмо, в котором писал, что, дескать, не угасли еще только отдельные бунты, «железо подавило огонь». Однако король сам видел зарево этого мнимо подавленного огня и снова просил Петра унять Палия. Петр, как и прежде, ответил, что казаки Палия — королевские подданные и он против них что-либо учинить не вправе. А тем временем отряды Палия продолжали теснить полки Сенявского. Последний еще раз попытался сдержать наступление, но и эта попытка закончилась неудачей. Тогда Сенявский послал гонцов с приказом готовить город к обороне.

Глава 21 НЕВЕРНАЯ ЛЮБОВЬ

Мазепа смачно зевнул, прикрывая рот рукою:

— Хватит на сегодня. Столько дел и сам чорт не переделает. Закончите с Кочубеем.

— Его уже второй день нет, — ответил Орлик.

— Ничего, появится, тогда и закончите… А может, проедем к нему? Давно я там не был, у Кочубеихи настоек не пил. Или вы еще до сих пор друг на друга злобу таите?

— Какая там злоба? Так, под хмельком немного погрызлись. Сейчас скажу джуре, чтоб запрягали.

Кочубея застали в постели.

— Ого, столько спать — можно и суд господень проспать… не только свой, — сказал после приветствия Мазепа.

— Заболел я немного, второй день лежу. Вы садитесь.

Кочубеиха пододвинула мягкие стулья.

— Не перепил, часом? — будто украдкой от хозяйки спросил Мазепа, хитро посмотрев на Кочубея.

— Нет, ветром прохватило.

— Каким — прямо из сулеи?.. Ну, а если не пил, так выпей чарку-другую варенухи — и все как рукой снимет. Не то еще месяц лежать будешь. А у нас с Орликом уже чубы от работы взмокли.

— Да, страдная пора подошла. Одной корреспонденции столько, что за полдня не перечитаешь. Сегодня с Правобережья три письма пришло, — добавил Орлик.

— От Палия или от кого другого?

— Палий теперь редко пишет. Да я и рад: без моего ведома начал, пусть и выпутывается как знает. Я ему в самом начале передавал: не вмешивайся в эту кашу, сиди как сидел в своем Фастове. Где там: не сидится ему, батькой хлопы, вишь, выбрали. Не булавы ли гетманской захотелось?

Кочубей устроился получше, чтоб удобней было разговаривать:

— Две недели назад Самусь прислал письмо, пишет, что старост и шляхту выгнали из всех городов. И тут же просится на Левобережье. Понимаешь, куда гнет? Если все будет хорошо и ему удастся взять Белую Церковь, тогда он дальше пойдет, — так Самусь и на раде у себя говорил, я достоверно знаю. А на случай неудачи хочет обеспечить себе со своими голодранцами тихий уголок у нас, чтоб потом все беды на мою голову посыпались. А кто его этому научает? Конечно, Палий. Только нас на мякине не проведешь! Пусть и думать бросит про Левобережье. И то еще надо сказать, — пусти их сюда с полками, никому спасения не будет.

— Вчера на рубеже караулы поставили, — добавил Орлик, — не то беды не оберешься. Под Белой Церковью — Палий, а Самусь свою саранчу по Правобережью распустил. Как туча, ползут. Что ни день, то новые появляются. Лещинская, она мне родней приходится, пишет, что от имения в Илинцах щепки не осталось, — свои же хлопы целый полк навели.

— Ну, а на Подолии тихо?

— Как бы не так! Нашел затишье! Там самые буйные хлопы. Земля под татарами сколько лет была, всего года три, как ее опять заселили. В двадцати волостях панов перебили, а пасынок Палия Семашко хлопам вечную волю оглашает.

В комнату вошла Кочубеиха:

— Ты бы, Василь, узвару выпил. Горячий как раз, для горла лучшего лекарства не надо.

— Погоди немного.

— Остынет же. А гости пусть моих наливок попробуют. Мы сейчас стол накроем.

— Делай как знаешь, — махнул рукой Кочубей.

— Хлопот мы вам задали!

— Что вы, Иван Степанович, как можно!

Кочубеиха накрыла небольшой стол возле окна и заставила его чарками, медведиками, бутылками. К кровати Кочубея подкатила маленький, на колесиках, столик.

Мазепа и Орлик не заставили себя долго просить.

— Мы первые пробовать не будем: может, здесь отрава. Пусть хозяйка первая попробует, да и хозяину не повредит чарка, — шутил Мазепа.

— Мне выпивать с вами некогда… Ой, лышенько, и рушники забыла подать. Где та челядь запропастилась?.. Мотя, — позвала она дочку, — принеси сюда чистые рушники.

Мотря внесла и подала гостям рушники.

— Гляди, как быстро выросла! Я как-то встретил ее на улице с хлопцами и девчатами, так и не узнал. Боится крестного, что ли, — сколько у вас ни бывал, ни разу ее не видел.

— Девка уже, замуж пора, а она у нас все в маленьких ходит. Я ее ни к чему не неволю. Пускай погуляет, пока молодая, — только то и наше.

— Иди, крестница, со мной чарку выпей.

— Она у нас такая несмелая, куда там! Иди, тебя гетман просит.

— Выпей, доня, — сказал Кочубей. — Помнишь, Иван Степанович, как я когда-то побить ее хотел за какую-то шкоду? Ей лет десять было, а она сразу догадалась, где можно защиту найти. «Дедушка, — говорит, — скажите батьке, пусть не гневаются».

Все засмеялись. Мотря, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из комнаты. Заговорили о наливках, вспоминали молодые годы, но мало-помалу снова перешли к последним событиям. Гетман рассказал, что Карл вот-вот возьмет Варшаву, что в Польше очень усилилась шведская партия, против которой он по царскому указу послал Миклашевского с войском, напомнил про Станислава Лещинского, которого Карл хочет сделать королем. Мазепа говорил, а сам все поглядывал на дверь, не войдет ли опять Мотря. Но в этот день он ее больше не увидел.

Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему генеральному судье, тревожась о его здоровье.

— Чего это гетман к нам все ездит? Раньше бывало приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? — допытывалась Кочубеиха у мужа.

— Откуда я знаю, чего он ездит, — пожимал плечами Кочубей. — Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай бог, чтобы и дальше ездил.

В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря. Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе, — у Мотри дух захватывает.

Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе.

— Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад — одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман — слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь, — хлопцем меня к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, — разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит…

Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы…

Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре — дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман. Но Мотря ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом.

Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря бегала на гулянки.

Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:

— Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба меня давно знаете, как и я вас, — продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. — Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?

— Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, — ответила Кочубеиха.

— Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше… — Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужное слово.

— Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали вас, так прямо скажите… — осторожно промолвила Кочубеиха.

— Нет, никто никого не прогневал… Я приехал просить руки вашей дочки.

Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.

— Да ты, часом, не еду… — начал было Кочубей и осекся.

Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:

— Шутить изволите, Иван Степанович.

— Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее не могу. Она… она тоже.

— Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь крестная. Что люди скажут?

— Ничего не скажут. «Дочка крестная» — подумаешь! Нет в том греха, бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский король…

— Пусть десять королей! — резко заговорила Кочубеиха. — Может, скажете, что и султан турецкий… Постыдились бы, Иван Степанович. В ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить бросьте.

— Ты тоже такой думки?

— Жинка правду молвит.

Мазепа поднялся:

— Мала честь, значит… От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь.

Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.

Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик.

— Заходи.

Орлик подал запечатанное письмо.

— Читай сам. От кого?

— От пани Дольской.

При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского.

Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил:

— Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл. Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию[24] изобразил.

— Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.

«Бабушке своей расскажи», — подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава и даже король Карл похвально отзывался о нем.

— Тьфу, — плюнул Мазепа, — сдурела баба! За кого она меня принимает? Я трем государям служил — и пятна измены на мне нет. Порви сейчас же! Садись, пиши.

Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.

— Как писать?

— Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашла дурного. Я воробей стреляный, не на того напала.

Орлик кончил писать.

— Отправить сейчас?

— Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж… — Мазепа положил письмо под подушку. — Вот на что меня подбивают.

Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману:

— Значит, нас под руку Меншикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен.

— Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это царь еще не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу, — не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас… Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.

Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян.

— Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.

— Знаю, не первый раз.

— Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься — сразу ко мне.

Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу.

— Вот послушай, как крестный дочке пишет: «Сердце мое, любимая Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст бог, и с лучшим поздравлю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая».

— Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю.

Мотря весело вбежала в дом, но увидев в руках у матери письмо, остановилась как вкопанная и побледнела.

— Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю.

— Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.

— А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое сердце, стыда ты не боишься… Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить.

— Не брала я, не знаю ничего.

— Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец? Ты всегда потакал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да проучи добре, чтоб…

— Попробуйте только!

— Что, гетману пожалуешься? Иди жалуйся!

Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты.

С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни следила Кочубеиха, — даже челядь для этого приставила, — Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех.

Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что она видит на письме следы слез.

Всегда, спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.

На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым, — нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер.

По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: «Кочубеева дочка сбежала к Мазепе», «Мазепа выкрал Кочубеевну», «Гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви».

Что было правдой, что вымыслом, — проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и в конце концов накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.

Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было — обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.

Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую, устланную коврами приемную.

— Пан гетман, — еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. — Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.

— Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее слушаешь.

— Не жинку слушаю, сердце свое слушаю… Отдай дочку, пан гетман!

— Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь. Езжай отсюда с богом.

— Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.

— Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался… А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.

— Христом-богом молю: отпусти… Молодая она, глупая, над тобой же люди смеяться будут.

— Пусть лучше над тобой смеются.

— Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.

Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.

Гетман позвал гайдуков:

— Проводите судью, у него горячка еще не прошла.

И вышел за дверь.

— Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! — крикнул Кочубей вслед Мазепе.

Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом, который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними беседа, — этого он знать не мог.

И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку, полковник Горленко сказал при всех:

— Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы. Все мы за душу Хмеля бога молим, что нас от ляхов вызволил. А твои кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.

На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:

— То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день…

Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше задумывался, но таил свои догадки — сам их боялся.

Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой.

— Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть теперь надо вывести его на чистую воду.

— Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у гетмана, чуть ли не по всему свету.

— Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не доведет до гибели.

Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.

— Если попадешься, Микита…

— Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне подкатывалась.

В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал, когда в соседней комнате Орлик закончит писать.

— Скоро ты? — то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.

Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка. «Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Что бы ей такое подарить назавтра? Демьян что-нибудь придумает».

— Княгиня Дольская через одного валаха письмо прислала, — раздался у него над ухом голос Орлика.

Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил, перед ним письмо.

— Почему раньше не доложил?

— Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером подавать.

— Чорт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!

Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и только тут заметил посредине четко выведенное «Stanislaw crol». Быстро скользнул по письму глазами.

— Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать можешь, да и ключ от них у тебя.

— Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо шифрованное, а другое — нет. Нешифрованное от Станислава.

— От Станислава? Быть не может!

— Может. Вот подпись и печать.

— Дай сюда!

Тихо прочитал.

— Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? — гетман мрачно провел ребром ладони по шее.

Наступило долгое молчание.

— Отправить царскому величеству это письмо или придержать? — спросил, наконец, Мазепа.

— Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, — не то с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.

— Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?

— Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами договориться.

— Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?

Орлик снова промолчал.

— Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты сам случайно узнал. Не то чтоб я в твоей верности сомневался. Сам знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня бог, благословенный во троице, святой и единой.

Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и поцеловал его.

— Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты.

Орлик поклялся и поцеловал крест.

Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест, поверил. Поверил не словам гетмана — не так уж плохо он знал его и его помыслы, — а в то, что гетман его не испытывает.

За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.

— Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили.

— Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет виктория?[25]

— Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет… А теперь давай напишем письмо царю и Головкину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.

Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика: письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья Печерская. Это письмо в Москве не получили.

Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.

После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того, Микита принес новые вести, — ему удалось побывать в замке Мазепы и даже своими глазами увидеть письмо от короля.

Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в Москву. Но подвернулся случай.

Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря. Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были у обедни в церкви. После этого Кочубей повел их в сад, к шатру, который уже готовились убирать на зиму.

— Можно вам верить? — спросил Кочубей.

Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра. Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ.

Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. О Мотре Кочубеи тоже ничего не знали. Грустные сидели они по вечерам в светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно издеваясь над их горем, швыряет в окна пригоршни снега. На праздник Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по приглашению Кочубея, который, не таясь, рассказал ему о намерениях Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе.

— Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его на Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь на Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам господь, видно, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно.

— Писали уже.

— Ну?

— Ни тпру, ни ну, никакого ответа.

— Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, так он всем нам веревку на шею накинет, и не заметим, как польскому королю в ноги заставит кланяться. Мы всё опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ обложил? По талеру с коня и по копне с вола. Да еще говорит: «Разве то я? Такое повеление свыше имею». Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем лучше.

Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры Петром Яденко, другое послали обходным путем: священник Иван Святайло передал его ахтырскому полковнику, а тот — киевскому полковнику; из Киева письмо пошло в Москву.

Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные разговоры были известны гетману. О них доносил Мазепе один из подкупленных дворовых Кочубея; он целыми часами просиживал на кухне в дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имевшей общий дымоход с печкой, что в кочубеевой опочивальне, и подслушивал все, что там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него и послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра Яценко.

А Кочубей и Иван Искра с нетерпением ждали вестей. Кочубей больше не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени. Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова доходили до ушей Мазепы, выводили его из себя. Мотря же ничего не знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка посылала Мелашку в город узнать, как они живут.

Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые цветы, собранные Мотрей. Он попрежнему заботился о ней, дарил подарки, но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала, была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но как бы там ни было, она боялась потерять Мазепу.

Ее тревога оказалась не напрасной.

Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму; почуяв свежие силы, река клокотала и шумела в весеннем половодье. За Сеймом простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг.

Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце.

Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи, вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками.

— Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько, рукой подать. Давай к обрыву подойдем и достанем его.

Мазепа не отвечал.

— Чего ты такой грустный сегодня?

— Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный. Жил весь век один-одинешенек, нашел теперь счастье, да не дали мне натешиться им.

— Разве случилось что? — испуганно прижалась к нему Мотря.

— На войну мне итти, царь против шведов посылает.

— Так я с тобой поеду.

— Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И без того они меня поедом едят.

Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить:

— Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой данное, и ты помни тоже. Пусть бог того с душой разлучит, кто нас разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала.

Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило отчаяние.

— Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, — тихо промолвила она.

Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее одну.

На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал себе руки.

В Москве не поверили доносам. Ближние бояре не сомневались в верности гетмана и все в один голос говорили Петру о многолетних стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те, кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им. Даже Меншиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю:

— Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может.

Так Мазепа получил приказ — схватить доносчиков и предать их суду. Петр советовал взять и миргородского полковника Данилу Апостола, родственника Кочубея, ненадежного, как ему казалось, крамольного человека. Но Апостол вел себя так, что не возбуждал у Мазепы никаких подозрений. Именно ему намекнул когда-то гетман о своих намерениях, и хотя миргородский полковник ничего не ответил, Мазепа все же надеялся в скором времени сделать из Апостола верного помощника в своих преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочел ему письмо царя и пообещал не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, но, приехав домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея.

Посланные Мазепой полковники — гадячский Трощинский и охотного полка Кожуховский — не нашли Искры и Кочубея дома. Челядь сказала, что они в церкви. Но там оказалась только Кочубеиха. Растолкав людей, к ней подошли гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник нагнулся к уху Кочубеихи:

— Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом.

— Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед алтарем.

— Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнев.

— Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой грамоты? Идем!

От дверей следом за ней пошли два валаха. За церковной оградой они схватили ее под руки и повели по узкой улице. На пороге поповского дома в белом кафтане без пояса и в желтых туфлях сидел пьяный Трощинский.

— Что, за Кочубеем приехал? За то, что он войску весь свой век верно служил? — пытаясь освободиться от валахов, сказала Кочубеиха.

— Ну-ну, не тарахти. Где муж?

— Ищи ветра в поле!

— Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое отродье.

— Вот тебе за брехню!..

Вытираясь рукавом, отплевываясь на все стороны, Трощинский вскочил и затопал ногами:

— Стрелять!

Валахи взвели курки, но Кожуховский их остановил:

— Не сметь!.. Ты что, хочешь в Преображенском посидеть? Допросить ее!

Кочубеиха выдержала допрос, ничего не сказала. Ее отвезли в Диканьку, приставили к ней стражу. Туда же Мазепа отправил и Мотрю.

Некоторое время Мотря жила с матерью. Она никуда не выходила, даже в церковь. Часами простаивала на коленях перед иконами, шепча молитвы, или, забившись в угол, плакала.

Однажды Мотря сказала матери, что идет в монастырь. Кочубеиха долго уговаривала ее, просила подождать хотя бы до тех пор, пока вернется отец, но Мотря стояла на своем. Тогда Кочубеиха написала знакомой игуменье. Из монастыря в крытом возке приехали две монахини и увезли Мотрю с собой.

А Трощинский и Кожуховский бросились по следам. Кочубей и Искра на отборных конях из кочубеевых табунов метались с места на место, ища спасения. Кинулись через Ворсклу в Гавронцы, оттуда на Красный Кут. Погоня настигала их. Измученные, загнав лошадей, беглецы сдались ахтырскому полковнику Йосиповичу. Тот не выдал их Трощинскому и Кожуховскому, не покорился он и указу, написанному Мазепой по дороге на Правобережье. Только когда прибыл с наказом от Головина офицер Озеров, Йосипович подчинился.

Судили Ивана Искру и Кочубея в Витебске, где находился Головин. Туда же привезли Святайлу, Яценко, восемь кочубеевых слуг и двух писарей генеральной канцелярии. Свидетелей допрашивали по одному. Дело было предрешено, и потому судили лишь для видимости. Напуганные свидетели терялись, старались выгородить себя, давали разноречивые показания. Потом допрашивали Кочубея и Искру. Кочубея поднимали на дыбу, обливали кипятком, но он лишь стонал сквозь стиснутые зубы. После второго допроса, после пыток раскаленным железом сказал, что измены за гетманом не знает, и написал все по злобе. Искра держался дольше, но, не выдержав пыток, сказал то же самое.

Суд приговорил обоих к казни. Осужденных привезли к Мазепе, который по царскому повелению перешел с войском на Правобережье, чтобы оттуда выступить на шведов.

Ночью Мазепа сам допрашивал Кочубея: не о доносе, а о спрятанных деньгах, о которых ходили легенды. Кочубеевы деньги вместе со всем его имуществом должны были перейти в гетманскую казну. Кочубей не отвечал на вопросы гетмана. Тогда Орлик, стоявший рядом со свечой в руках, пригрозил взять его на дыбу.

— Имею полторы тысячи червонцев и двести ефимков, которые оставляю детям и жинке, только где я их дел, того вы не узнаете, хоть всю ночь простоите в этом сарае.

Орлик поднес свечу к охапке соломы, на которой лежал Кочубей, и пошел к дверям вслед за гетманом. Солома вспыхнула, схватила Кочубея пламенем. Он вскочил и стал сбивать на себе огонь.

— Не дури, Филипп, пожар наделаешь. Затопчи огонь, — кинул от двери Мазепа.

Входя в дом, он ясно слышал доносившиеся с поля удары топора: то плотники ставили плаху.

Еще до восхода солнца начали сводить к месту казни полки. День выдался хотя и теплый, но пасмурный. Изредка проносился ветерок, кружа в воздухе вишневый цвет с Борщаговских садов. Вскоре на коне появился гетман и остановился со всей свитой неподалеку от помоста. По дороге вели Искру и Кочубея. Когда-то румяное, веселое лицо Кочубея осунулось, заросло густой бородой. Он согнулся, словно под непосильной тяжестью. Искра ступал к помосту широким, медленным шагом, припадая на простреленную когда-то левую ноту. По сторонам и позади них шли три роты гетманской стражи с заряженными ружьями.

Тишина. Только прошелестел в руках стольника Вильяма Зерновича пергамент, который он развернул и подал гетману. Все с надеждой смотрели на Мазепу: он один мог помиловать, отменить казнь.

— Читай! — Мазепа протянул грамоту писарю.

Тот прочитал ее медленно, размеренно, как читал указы о новых поборах.

— Выполняйте царский наказ, — кивнул Мазепа палачам.

Кочубея и Искру повели на плаху.

Вперед вышел священник.

— Грешен? — спросил Кочубея.

— Грешен, батюшка, перед богом и перед вами, — безразлично промолвил Кочубей.

Священник долго выспрашивал и отпускал грехи. Потом подвели Искру.

— Грешен? — опять спросил священник.

— Грешен, вельми грешен перед богом и перед всеми людьми.

— Какой твой грех?

— Что не убил своей рукой этого иуду, — сверкнул глазами в сторону Мазепы Искра.

Поп в испуге отступил, протянул вперед, крест, как бы заслоняясь им.

— Кайся, кайся, раб божий! Целуй святой крест. Нет большего греха, как помышлять перед смертью о чьей-либо погибели.

Кочубея уже повалили на плаху лицом вниз, палач засучил рукава красной рубахи. Поднялся и опустился топор, в толпе кто-то вскрикнул, передние подались назад. Кат высоко поднял за длинный седой чуб голову Кочубея. Голова смотрела открытыми глазами перед собой, а Мазепе показалось, что она смотрит на него. Он невольно натянул поводья, судорожно прижал ноги к бокам коня. Иван Искра лег сам; опять поднялся окровавленный топор, и голова свалилась с колоды. Старшина больше не в силах была сдерживать казаков: все в ужасе кинулись с поля, подальше от страшного места.

Глава 22 ДИПЛОМАТ

Сенявский остановился невдалеке от Львова. Он колебался: то ли собрать еще войско и итти на Палия, то ли вернуться в Варшаву?

Под Львовой, проездом из Вены в Киев, его посетил Паткуль, в своем лице представлявший дипломатию двух держав: России и союзной ей Польши. Большой опыт лежал за плечами Паткуля, много ловких дел совершил он на своем веку. Особенно удачно провел он последнее дело: натолкнул на войну со Швецией Польшу и Данию. Август возлагал на него большие надежды, ожидая, чтобы тот, замолвив слово перед Петром, добился от него помощи. Король просил при случае переговорить с Петром и о Палие, но Паткуль пропустил это мимо ушей. Теперь же заговорил об этом Сенявский. Он сказал, что если выкурить Палия из Белой Церкви, это развяжет силы, с помощью которых можно будет подавить смуту внутри королевства.

— Да я этого степного жеребца одним духом оттуда выставлю, не таких объезжать приходилось, — уверил Сенявского Паткуль.

Паткуль застал Палия в Белой Церкви. Дипломата ввели в большую светлую комнату бывшего комендантского дома. Палий поднялся из-за длинного резного стола и сделал несколько шагов навстречу Паткулю. Полковник увидел зеленый с красными обшлагами российский генеральский мундир Паткуля и понял, от чьего имени будет говорить дипломат.

— Рад высокому гостю. Прошу садиться.

Паткуль положил на стол шляпу, перчатки и опустился в мягкое кресло.

Палий вежливо расспрашивал о дороге, о здоровье дипломата. Паткуль охотно отвечал, обдумывая, как подступиться к этому коренастому дубу, так мысленно назвал он Палия. И решил начать сразу, без обиняков и намеков. Он выжидал только, чтобы в общей беседе прошло некоторое время, приличествующее дипломатическому обхождению.

— Пан посол, верно, устал с дороги и хочет отдохнуть? Я прикажу приготовить помыться и подать переодеться.

— Благодарю за гостеприимство, однако тороплюсь. Не хочу у вас отнимать время, да и меня дела ждут. Сюда я заехал по повелению их величеств царя Петра и короля Августа. Их величества разгневаны незаконным захватом Белой Церкви, весьма похожим на разбой. Белую Церковь надлежит освободить немедля.

Палий пробежал глазами протянутый Паткулем королевский рескрипт.

— Это от короля, а я не королевский подданный. Где же грамота от царя?

— Как не королевский подданный? Впрочем, ныне сие не суть важно, дружба короля в царя известна всему миру. Рескрипт короля есть и царское повеление, это и малый ребенок разумеет.

Тонкие губы Паткуля скривились в насмешливой улыбке. Палий спокойно слушал дипломата, поглаживая кота, сидевшего у него на коленях. Кот мурлыкал и ласково терся головой о руку полковника.

— Что ж, в таком разе дитя малое и то поймет, что отдать город без царского на то указа я не могу.

— В царской воле ты сомневаться не можешь. Белая Церковь полякам уступлена еще по трактату тысяча шестьсот восемьдесят шестого года. Сим трактатом, между королем и царем уложенным, ты пренебрег и, видимо, хочешь накликать на себя гнев царский. Ведь ты отвлекаешь войска короля от баталий со шведами.

— Я только помогаю царю и королю. Я взял город на сохранение, ибо полякам удержать его не по силам.

— Если на сохранение взял, то и отдать должен, буде владетель того потребует. Именем царя прикрываешься не по правде. Царь не шлет на тебя войско потому только, что из уважения к суверенному брату своему королю не хочет вмешиваться в дела Польши. Но когда король того пожелает — ты сам до этого доведешь, — то царь ему выдаст тебя, яко бунтовщика.

Паткуль едва сдерживал гнев: он наморщил высокий лоб и пальцами с длинными холеными ногтями часто постукивал по подлокотнику. Палий, как и в начале беседы, казался спокойным и все так же поглаживал кота, но в глазах его вспыхнула ярость.

— Вы говорите — король? Да ведь от его власти один титул остался! Разве не отрекся было Август от короны и разве не по велению государя снова надел ее? Как же король хочет защищать нас, если он Речь Посполитую защитить не может? Коли нам русские люди не помогут, мы скоро все под шведа попадем, а Белая Церковь — прежде других. Напрасно вы беспокоили себя поездкой. Напрямик скажу: ничего из этого не выйдет.

Паткуль едва не вскочил с кресла, но во-время сдержался: не подобало дипломату выказывать свои чувства перед хлопским атаманом.

— Значит, отказываешься? Залез ночью в чужую камору и выходить оттуда не хочешь? Да чего тут говорить, разбой на большой дороге и допрежь за тобой водился!

Палий выпрямился за столом. Кот испуганно спрыгнул на пол.

— Разбоем попрекаешь! В моем доме попрекаешь разбоем? Я только правду искал, сам за правду и отвечать буду. Не отдам Белой Церкви, не отдам! Разве что за ноги меня отсель вытащат — заруби себе это на носу!

Паткуль тоже поднялся и попятился под грозным взглядом полковника. Из-под густых бровей пристально смотрели на него сверкающие, чуть прищуренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся было к двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Да и Сенявский говорил: «Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием». Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного успокоился, и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли кристаллики льда.

— Гнев твой напрасен, я слуга государей и выполняю их волю. Я погорячился, с дороги устал, говорил не то, что надо. Отдохну немного и поеду с миром.

— Ладно! И я погорячился. Прошу отдыхать, моя хозяйка уже приготовила баню, вас проводят туда.

Паткуль согласился, пошел мыться и переодеваться, а Палий позвал Мазана:

— Там челядь посольская разместилась, принять их надо хорошо. Они из Польши едут: может, что-нибудь и расскажут.

— А мы уже хлебнули вместе. Есть там, правда, несколько дюже важных, а с прочими хлопцы уже компанию завели.

— Неплохо бы шляхтичам языки развязать… Ну, иди.

После бани Паткуля проводили в маленькую чистую опочивальню. К нему внесли на широком блюде белые сухари и дымящуюся чашку, сказав, что скоро подадут обед.

Паткуль отхлебнул из чашки, и по его лицу расплылась улыбка удовольствия, смешанного с удивлением:

— Кофий! Вот тебе и хам!

Обедали в той же горнице, где вели беседу. Палий угостил дипломата тминной водкой, а сам выпил чистой пшеничной.

За обедом Паткуль снова осторожно начал разговор о событиях на Украине и в Польше и незаметно подошел к тому, о чем его просил Сенявский. Палий, видимо, не склонен был вести такую беседу, но прямо своего мнения не высказывал. Его можно было понять так, что лично он от замирения не отказывается, но ему надо непременно, мол, посоветоваться с Мазепой.

Паткуль настаивал, осыпал полковника и его войско льстивыми словами и в конце концов вручил Палию заранее заготовленные условия договора. Палий прочел и покачал головой.

— Оставим этот разговор, не будем ссориться. Такие кондиции нам не подходят, — он протянул обратно бумагу. — Лучше испробуйте, герр Паткуль, рейнского, у меня имеется бочонок про всякий случай.

Паткулю еще раз пришлось удивиться. После двух чарок золотого рейнского он раскраснелся и добрый час говорил один. Рассказывал о Европе, о дворе короля Августа, о своей семье.

— Вы успеваете еще и читать? — снова перейдя на «вы», кивнул Паткуль на резные полочки с книгами. Сказал «успеваете», хотя хотел сказать «умеете». Потом подошел и наугад взял с полки одну из книг.

— Случается. Это книги бывшего здешнего коменданта. Есть и у меня кое-что, но дома, в Фастове. Здесь больше богословские; впрочем, несколько латинских авторов тоже есть. Их и читаю…

Палий подошел к Паткулю и взглянул на книгу, которую тот держал.

— Ливии, — сказал он.

Паткуль поставил книгу на место.

— Я из римлян больше поэтов люблю: Горация, например.

— Не знаю, есть ли здесь Гораций, а Овидий есть. — Палий достал книгу и откинул крышку переплета. Это был не Овидий. Палий прочитал: «О причинах войны Швеции с московским царем». Оба улыбнулись.

Паткуль еще некоторое время осматривал библиотеку, Палий несколькими словами характеризовал каждую книгу. Наконец поставив последний фолиант на место, Паткуль заметил:

— Скажу откровенно, я столько о вас наслышался, что даже ехать побаивался. Не думал я встретить здесь такого… такого образованного человека.

Палий засмеялся:

— Это лестно, пан посол. Но у нас многие не хуже моего латынь знают. В коллегиуме меня вышколили. Правда, понемногу я и после почитывал.

Беседа тянулась долго. Под вечер Палий и Паткуль вышли из хаты на крыльцо.

Пахло вишневым цветом. Где-то защелкал соловей. Паткуль смотрел в прозрачное весеннее небо, усеянное мигающими звездами, которые, казалось, то приближались, то снова уходили в безграничный простор. По небу скользнула бело-огненная ленточка.

— Звезда покатилась, — промолвил Палий. — Люблю я смотреть, как они падают. Лежишь где-нибудь в густой траве или на свежем сене и смотришь. Сейчас их еще мало падает, а в августе бывает, что по две, по три сразу увидишь…

Паткуль не ответил. Он склонился на перила крыльца и вслушивался в ночь. Где-то далеко зазвучала песня.

Ее начали тонкие девичьи голоса, вели все выше и выше, и она трепетно дрожала, как далекие звезды.

Візьму, візьму русу косу Та и розплету до поясу.

Потом ее подхватывали сильные голоса казаков:

Нехай руса коса знає, Що вінок приймає.

— Красиво здесь у вас, — сказал Паткуль.

— Красиво, пан посол, очень красиво. На такой земле только бы жить в счастье да слушать, как по вечерам соловьи поют, девчата песню выводят… Но девчата наши больше плакали, чем пели. И казаки мало слышат девичьих песен, им чаще приходится слушать, как храпят кони, как перекликаются в степи дозорные, как звенит сабля на оселке.

Опять вспыхнула песня. Оба заслушались.

— Какой это я инструмент у вас на стене видел? — нарушил молчание Паткуль.

— Кобза. У нас на ней играют кобзари, певцы такие.

— А вы умеете?

— Играю, но редко.

— Сыграйте для меня, — попросил Паткуль.

Палий согласился. Он вошел в дом и, вернувшись с кобзой, стал слегка перебирать струны. Мелодия звучала сначала совсем тихо, потом окрепла, будто набралась сил. Полилась песня, медленная, печальная, заполняя окружающую темноту. Паткуль положил голову на руку и смотрел перед собой невидящим взглядом. Палий сыграл еще несколько песен.

— Почему у вас все песни такие грустные?

— Грустная жизнь была, потому и песни такие складывали. Но есть у нас и веселых немало. Хотите?

Кобза зазвенела мелко и часто. Она то тонко пела одной струной, то охала всеми басами, то снова переходила на рокотание, которое и в самом деле было похоже на ухаживание старого деда, о котором говорилось в песне. Палий видел улыбку Паткуля. Прослушав несколько веселых, попросил снова сыграть что-нибудь грустное. Неожиданно вздрогнул: ему показалось, что рядом, в саду, колышутся какие-то тени. Вот, раздвигая темноту, выплыла еще одна, закачалась, под неосторожной ногой хрустнула ветка.

— Тсс, — послышалось оттуда, — батько играет.

Паткуль догадался: это были слушатели. Палий тоже заметил их и крикнул в сад:

— Подходите, хлопцы, да споем-ка вместе. Послушаете, пан посол?

— Охотно.

Крыльцо окружили казаки. Палий ударил по струнам, над садом взлетела дружная песня:

Із-за гори сонце сяє, Казак коника сідлає.

В песне говорилось о том, как казак пошел в поход, как ждут его любимая и старушка-мать, как умирает казак и конь несет домой печальную весть…

Разошлись поздно. Паткуль долго не мог уснуть, перебирая в памяти события прошедшего дня. В голове путались противоречивые мысли и впечатления. Наконец он задремал, и всю ночь ему снились такие же путаные и странные сны.

…Его никто не будил, и Паткуль проспал чуть ли не до полудня. После завтрака Палий пошел с ним осматривать крепость. Подходя к базарной площади, они услыхали смех и громкие удары, похожие на пистолетные выстрелы. Палий хотел свернуть в переулок, но Паткуль потащил его прямо. На площади у корчмы они увидели большую группу казаков, которые играли в «овес». Здесь же находились и русские солдаты из паткулева эскорта. На завалинке сидел молодой безусый казак с шапкой в руках. Один из казаков наклонялся и, спрятав лицо в шапку, забрасывал руку за спину; по руке звонко шлепали играющие, а он должен был отгадать, кто ударил.

Палий и Паткуль остановились в стороне. Из круга, потирая покрасневшую руку, вышел высокий плотный казачина, а на его место стал Гусак. Он нагнулся, спрятав лицо в подставленную шапку, но его долго никто не бил. Казаки нарочно спорили, топали ногами, перешептывались, но так, чтобы слыхал тот, кто «ел овес».

— Дай я. Расступитесь, размахнуться негде! — слышались выкрики.

Больше всех шумел Дмитрий. Когда кто-то уже занес было руку для удара, он подался вперед и громко закричал:

— Не надо сапогом, хлопцы, человека покалечите!

Гусак испуганно рванулся и отскочил в сторону. Вокруг раздался громкий хохот. Поняв, что никто не собирался бить его сапогом, Гусак погрозил Дмитрию кулаком.

— Становись! — подтолкнул его Дмитрий.

Гусак снова уткнулся лицом в шапку. Паткуль думал, что казаки не замечают их. Но вот один отступил немного в сторону и кивнул Палию.

От Паткуля не укрылось, что и Палий неприметно подмигнул казаку, тот вернулся на прежнее место.

Паткуль понял этот немой разговор. Видимо, Палий тоже иногда принимал участие в играх, и его подмигивание на этот раз означало: «Нельзя, видишь, я с послом». Паткуль от всей души улыбнулся и взял полковника под руку. Они пошли дальше. С нескрываемым любопытством разглядывал дипломат казаков, вооружение, одежду, наблюдал их взаимоотношения с полковником.

— Смелый и веселый народ. Любви солдат к вам, могу поручиться, любой полководец позавидует.

— Ну, уж это вы… преувеличиваете, — улыбнулся в усы Палий.

Паткуль прогостил в Белой Церкви несколько дней и на прощание долго жал мозолистую руку Палия. Перед самым отъездом написал письмо королю. Взвесив все, Паткуль писал, что напрасно король ведет войну с Палием и очень кстати было бы попытаться перетянуть полковника на свою сторону. А дальше писал, что в Польше глубоко ошибаются, думая, что Палий — атаман разбойничьей шайки. Палий — человек большого ума, большой культуры, с незаурядным талантом полководца. В Варшаве только головами качали, читая это письмо, а когда дочитали до слов: «Я думаю, что такой полководец, как Палий, смог бы возродить ослабевшие силы Польши», король даже ногою топнул:

— В своем ли Паткуль уме?! Подумать только: какой-то хлоп так окрутил первого дипломата! Чем он его обворожил, не бочку ли золота высыпал в руки?

После отъезда Паткуля Палий еще несколько дней оставался в Белой Церкви. Каждый день приходили новые вести. Опять на Правобережье стал подниматься народ. Восстал Немиров, но шляхта уже собирала отряд, чтобы расправиться с непокорными хлопами. Тогда Палий послал в Немиров сотника Грицька Борисенко, чей брат был казнен вместе с Абазиным. Борисенко остался в Немирове, а половину выросшей сотни, во главе с сотником Наливайко, прислал в Белую Церковь. Наливайко привел захваченных пленных.

Прошло две недели с тех пор, как Палий получил известие о том, что Мазепа с войском переправился через Днепр и стал лагерем у Фастова. Он знал: Мазепа послан на соединение с Сенявским, чтобы вместе ударить на шведов, но почему гетман не двигается дальше — оставалось загадкой.

— Братья, — сказал он на раде, — кончается время нашего ожидания. Захарий Искра и Самусь передали булаву, пернач и бунчук русскому послу. Все Правобережье взывает к нам, чтоб мы людей из-под шляхетского батога вызволили. Пришла пора. Русское войско скоро будет здесь. Прежде чем придет оно, нам надо народ поднять. Скличем всех, кто только может держать в руках саблю, и выйдем против шведа. И себя защитим, и русским людям поможем. Царь сам тогда возьмет нас под свою руку и навсегда защитит от шляхты. Говорите, что у кого в мыслях, все надо решить сегодня же.

— На мою думку, не все правильно говоришь, батько, — поднялся со скамьи Савва. — Народ поднять надо и разослать сотни, а тут оставить только добрый заслон. Это верно. А к Мазепе торопиться нечего. Коль сюда должно прийти русское войско, так давайте его и подождем.

— Правильно, — поддержал Лесько Семарин. — Не то еще, прежде чем мы русское войско увидим, Мазепа здесь панов насажает. Не я буду, если он и сейчас не продаст, как до сих пор продавал. Для чего это, интересно, он табор под Фастовом раскинул?

— А я думаю, батько верно сказал: к Мазепе надо итти.

— Разве я говорил итти к Мазепе?.. Ну, добре, добре, говорите вы, а я свое еще раз скажу.

— Не пойдем к Мазепе, — взволновались сотники, — не пойдем!

— Кто не пойдет, если батько скажет?

Цыганчук, стоявший у двери, прислонясь к косяку, выступил вперед:

— Я не пойду! Довольно я панских волов погонял но толокам. И разве только я? Посмотрите на себя, панове старшина! Вы теперь вольные люди, а кем раньше были? Добрая половина панское поле пахала и снова пахать будет, если к Мазепе пойдете. А казаки наши? Среди них бывших реестровых и десятой доли не наберется.

Палий высвободил из-за пояса руку:

— Правду молвишь. Я тоже не собирался итти к Мазепе. Не ждать нам добра от него. Однако и ссориться с ним нельзя. Я завтра к нему поеду, разведаю, что к чему. А вы сегодня же выделите по три десятка из каждой сотни, пусть едут по всем волостям и поднимают народ. К запорожцам надо тоже кого-нибудь послать. Там, правда, теперь целая катавасия, недавно Сечь чуть было совсем не разделилась. Донской казак Булавин против бояр встал и Сечь за собой зовет. Старшина против, а голота хочет итти… Пока Сечь кипит, надо и нам кого-нибудь туда послать; может, перетянем их на свою сторону. Кто поедет?

— Давайте я поеду! — попросил Семашко.

— Надо бы кого-нибудь из старших послать. Может, ты, Корней, поедешь?

— Можно. Давно я у запорожцев не был, а теперь уж, верно, в последний раз съезжу.

На следующий день Палий, Кодацкий и Семашко выезжали из Белой Церкви. На улице то и дело встречались казаки, едущие в волости. У городских ворот догнали человек тридцать. Палий подъехал ближе, поздоровался.

— Далеко ли? — спросил он.

— Где панов всего больше. Куда же еще таким молодцам дорога? — отвечал степенный казак. — Гляди, батько: один в одного. Что у котла с кулешом, что в рубке — удержу на них нет.

— А ты отстаешь? — спросил Палий.

— Я у них ватажок возле чугунков.

— Постой, не ты ли приезжал ко мне на пасеку?

— Я.

— Тебя и не узнать. Только рыштунок[26] твой незавидный. Не можешь разве саблю хорошую себе добыть?

— Этот рыштунок дедовский, нельзя его менять. Да и денег на новый жалко, я на фольварк собираю.

— Как звать тебя?

— Батько звал Максимом, жинка — пропойцей, а хлопцы зовут кумом.

— А ты куда, батько, в такую рань? — спросил кто-то сбоку.

— И ты здесь, Гусак? Эге, да тут все из бывшей Цвилевой сотни!.. К Мазепе, хлопцы, в гости еду.

Гусак протянул руку к кисету Палия, набрал табаку, потом, как бы о чем-то вспомнив, еще раз запустил руку:

— Это я для Максима, он у нас такой несмелый…

Все засмеялись: Максим первый успел захватить из кисета. Когда смех затих, Гусак продолжал уже серьезно:

— Вряд ли будет пиво из этого дива. Не езжай туда, батько. Обходились мы без него до сих пор и сейчас обойдемся. Не стряслось бы чего лихого.

— И ты веришь в лихо? Ты же знаешь, что я чортом от пуль заколдованный, не то что от Мазепы.

— Мазепа и чорта расколдовать может… Ну, я поехал, сотник зовет…

Семашко и Кодацкий ехали быстро, почти не останавливаясь на отдых. У самой Сечи их даже не задержала стража. Сечь клокотала, как вода в раскаленном чугуне. Семашке с Кодацким не довелось даже выступить на сечевой раде. Они стояли сзади и только слушали сечевиков; один за другим поднимались они на бочку, поставленную посреди радного майдана. Пока кто-либо взбирался, все молчали, но едва тот начинал говорить, его голос тонул в выкриках:

— Булавин нехай скажет!

— Не надо!

— Булавин, Булавин!

И наступила тишина. На бочке стоял высокий, широкоплечий, в туго подпоясанном кафтане Булавин. Он снял шапку и поклонился на все стороны:

— Панове казаки! Присылал я к вам людей своих, а теперь пришел сам. Пришел с открытым сердцем и чистыми помыслами. Мы с вами, беднота казацкая, — вечные побратимы. Всем нам ярмо шею натерло. Что боярское, что княжеское, что шляхетское или чужеземцами на шею нашу надетое — везде оно одинаковое. И спасение наше одно — острая казацкая сабля. Так станем же, как один, в битве великой за правду нашу и волю…

Дальше ничего нельзя было разобрать. Сечевые «гультяи» кричали «станем!», а «старики» старались перекричать их. Бочку опрокинули, потом поставили снова, на нее взобрался уже кто-то другой. Его никто не слушал, и тот напрасно размахивал руками. Кого-то подняли на руках, и он, надрывая легкие, выкрикнул звонким, пронзительным голосом:

— В поход, братья, в поход! Айда по куреням, бери оружие!

Где-то раздались выстрелы, в нескольких местах над толпой взлетели кулаки. Толпа покачнулась и тяжело двинулась с площади.

По куреням спешно готовились к походу. А сечевая старшина заранее послала гонцов в Лавру, и когда на другой день из куреней высыпали запорожцы и двинулись за Булавиным, перед ними встали лаврские монахи во главе с самим архимандритом.

Толпа остановилась перед множеством крестов, угрожающе сверкавших на солнце. Так и не удалось казакам выйти из Сечи: побоялись запорожцы архимандритова проклятья.

…Перед вечером Семашко осматривал Сечь. Он зашел в самый дальний угол острова. Перелез через крепостной вал, раздвинул кусты лозы и вышел на берег. У воды, опершись локтем о землю, сидел Булавин. Он срывал с ветки листья и, по одному бросая на воду, смотрел, как они, покачиваясь, все убыстряли бег. Атаман думал какую-то тяжелую думу.

Услышав шаги, он повернув голову, спросил:

— Ты кто?

— Казак, — нерешительно ответил Семашко.

— Вижу, что не немец. Какого куреня?

— Никакого, я в Сечь только на несколько дней приехал. Я с Правобережья, палиев казак.

— А-а! Ну, тогда другое дело. Садись. Слышал я про Палия. Что, его паны еще не сжили со свету? И не сживут? Сживут — и его, и меня, всех сживут, — Булавин сжал кулаки, задышал тяжело и прерывисто. — Поперек горла мы им стоим, живьем они нас съедят.

Атаман умолк так же внезапно, как и начал говорить. Он опять посмотрел на реку, минуту помолчал и заговорил спокойнее:

— Нет, брешут, не съедят. Не сдадимся мы, много нас. Эх, собрать бы воедино всех бедняков да ударить по панам! А ты-то зачем сюда приехал?

— Батько послал запорожцев на помощь просить.

— Видел, как я просил? То-то!.. Ну ничего, что-то оно да будет.

Булавин поднялся, отряхнул с локтя землю.

— Прощай, хлопче, батьке поклон передай. Одно дело мы с ним делаем. Может, еще когда-нибудь встретимся.

Последние слова атаман говорил, уже пробираясь через верболоз.

Больше Булавина Семашко не видел.

На другой день от Мазепы прибыло посольство с требованием выдать Булавина. «Гультяи» воспротивились и не выдали его, однако атаману пришлось уйти. Вместе с ним ушла часть запорожцев — эти выбрались ночью, отдельными группами.

Ни с чем возвращались Семашко и Кодацкий в Белую Церковь. Под Мироновкой догнали Гусака, Максима и еще нескольких казаков, которые везли четырех шляхтичей, связанных попарно.

— Кого это вы тащите? — спросил. Кодацкий.

— Полоненных, добычу нашу воинскую, — весело блеснул зубами Гусак. — Такой товар не залежится, на что-нибудь да выменяем. Хороших шкуродеров везем. Одного, жалею, выпустили.

— Что, лучше других был?

— Хитрее да веселее. В одном селе, когда он с жинкой и манатками бежал, ему люди дорогу загородили, хотели уже с воза стащить. Так что ты думаешь? Сразу скумекал, что к чему. Встал на возу, вытащил какую-то бумагу и давай читать — вроде универсал батьки Палия: про вечную волю. Люди и отпустили. Он было и нам хотел прочитать. Смеху было… За это и отпустили.

— Дома не были? Как там?

— Не были. Да вроде тихо. Если б что было, услыхали бы. Паны опять с насиженных мест трогаются. Только не знают куда: два у них теплых края теперь — Станислав и Август. А чье гнездо прочнее, не знают. Но вроде верх сейчас Станислава. Он сейчас с Карлом в Варшаве, да с ними еще Сапега и гетман новый, Любомирский. Долго ли ждать нам? Неужто царь Петр не двинет этим летом на Варшаву? Как думаешь?

И, не ожидая ответа, Гусак затянул песню:

Ой, у полі озеречко, Там плавало відеречко, Там козаки молодії Кониченьки напували…

Все подхватили, и песня уже не затихала до самой Белой Церкви.

Глава 23 ЧЕРНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Третий день под Фастовом, возле могилы Перепятихи, стоял лагерем Мазепа, посланный в Польшу, чтоб вытеснить оттуда шведов. Царю отписал, что дальше итти опасно: дескать, не следует объединяться с коварной шляхтой. Он будет, мол, здесь выжидать, а в нужный момент выступит.

Войска стояли без дела, да гетман ими и не интересовался. Только в поместья, где восстали крестьяне, послал несколько сотен, чтобы защитить шляхтичей от хлопских бесчинств. Вскоре пришлось послать подмогу: просил защиты Иосиф Потоцкий. За ним, видя расположение Мазепы к польским панам, потянулись с подобными просьбами и другие шляхтичи.

Тогда Мазепа, решил пригласить к себе Палия и потребовать, чтобы он унял свои ватаги. Но Палий опередил его, приехал без приглашения. Мазепа встретил его с виду весьма радушно, даже поднялся навстречу:

— Наконец-то вылетел из своего гнезда, а то словно в дупло забился и носа не показывает…

— Нельзя было, дети малые обсели, корму не напасешься. Сейчас уже перышками обросли, да я и гнездо расширил — посвободнее стало.

— Ой, давно они у тебя пером обросли! Уже и в чужие гнезда частенько залетают, — злобно бросил из угла Орлик.

Кроме Орлика, в шатре сидели Данила Апостол и какой-то польский полковник.

— Это неплохо. Птицы есть разные, вредных не грех и из гнезда выгнать.

— А как по-твоему, — Орлик шарил по карманам, отыскивая кисет, — шпак[27] — птица вредная?

«Вот он про какую птицу речь ведет!» — мысленно усмехнулся Палий и вслух сказал:

— Нет, не вредная.

— Неправда, это вредная птица, ты знаешь, о каком Шпаке я говорю. Ему гетман универсал послал, так он и универсала не слушается. Придется тебе его к рукам прибрать.

— Шпак такой же полковник, как и я. Не имею я права ему приказывать. А если б и имел, то тоже к рукам не прибрал бы, потому что он по справедливости поступает.

— По справедливости, говоришь? Если б тебя из твоей хаты выгнали, ты бы не так запел. Нечего прикидываться. Шпак по твоему наущению действует, и не только Шпак. Что ни день, то новые жалобы. Вот и пан полковник Барановский приехал жаловаться на тебя.

Палий уже пожалел, что приехал: не хотелось в такое время заводить ссоры.

— Знай, полковник: не захочешь нас слушать — самому государю челобитную подам, — вмешался в разговор Данила Апостол.

— Ты тоже жаловаться на меня приехал?

— Я-то нет…

— Зачем же не в свое дело нос суешь? Не твое тут мелется, — мешок не подставляй. Твоих поместий на этой стороне Днепра пока еще нет.

Апостол гневно уставился на Палия своим единственным глазом.

«Тьфу, чорт, страшилище какое!» — подумал Палий, но взгляд выдержал.

Мазепа решил утихомирить беседу:

— Уже сцепились, петухи. Хватит. Не в такое время друг дружку за чубы хватать! Еще навоюетесь так, что надоест. Вместе против супостата стоять будем. Правда, полковник?

— Всегда готов выступить по царскому указу, — отозвался Палий.

— Идите все, после полудня будем жалобы разбирать и о делах потолкуем. А ты на минуту останься, — кивнул Мазепа Палию.

Все вышли. Мазепа пододвинулся вместе со стулом ближе к Палию.

— Не мудро ты делаешь, полковник. Я добра тебе желаю. Растревожишь чернь — сам потом не удержишь. Ты выслушай, — остановил он протестующий жест Палия. — Вспомни, сколько ты просился под царский реймент.[28] Теперь к тому идет. Я тебе как старому приятелю рассказываю. Царь сам написал, чтобы залучить тебя к нашему войску. Побьем шведа — с ляхами разговор будет короткий. Белую Церковь и Фастов государь тогда из-под своей руки не выпустит. А сейчас, как говорится, «молчи да дышь, подумают — спишь». Так-то…

Палий вышел в глубокой задумчивости. Не то чтоб он поверил всему сказанному Мазепой, но не мог же гетман болтать на ветер. Видимо, правда: есть такой наказ царя. Нужно только подождать. Сказал же Мазепа: «Не за горами время, когда русское войско сюда придет».

Полковник шел, опустив голову, и не видел, как Орлик, стоявший за шатром, сразу же после ухода Палия проскользнул внутрь.

Мазепа встретил Орлика сурово:

— Если у тебя язык чешется, ты его напильником потри. Зачем задираешься? Отпугнешь ворона, тогда чорта с два его снова заманишь.

— Это я при Барановском…

— Барановский и без того знает, кто — мы и кто — Палий. Напишешь письмо Головину. Пиши так… Впрочем, сам знаешь. В последний раз что ты ему про Палия написал?

— Разбоями занимается, пьет беспросыпу, никогда его трезвым не видели…

— Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю и Головину.

…Завязалась долгая переписка. Между тем Мазепа занимался и другими делами. Он послал против Булавина два полка, вскоре снарядил на помощь еще один. На Кривой луке они встретили булавинского атамана Драного с пятью тысячами донцов и двумя тысячами запорожцев. Произошел жаркий бой. Вначале сердюкам удалось смять центр донских казаков, но с фланга подоспели запорожцы и выбили гетманцев. Сломав строй своих полков, донцы и запорожцы отступили к речке и, став дружной стеной, долго оборонялись. Сердюков было намного больше, кроме того, они имели артиллерию. К полудню у Драного осталась треть войска. Отступать было некуда. Драный упал, пораженный вражеской пулей в живот.

Утомленные, обессилевшие запорожские и донские казаки теснее сомкнули ряды и продолжали горячо отбиваться.

Только когда на помощь двум сердюкским полкам подошел третий, удалось рассеять булавинцев. Часто донцы и запорожцы, видя бесполезность бегства, становились спинами друг к другу и защищались до тех пор, пока, порубанные и пострелянные, не валились под копыта сердюкских коней.

Спастись удалось немногим. Но в плен сдалось еще меньше. Пленных забили в колодки по двое и погнали в гетманщину. Они шли измученные, окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках раны.

Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось.

Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже — царю. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал «достоверные» доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье; он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, «о петровском корабельном строении»… Мазепа и Орлик написали и послали также «признание» Самуся в том, будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили об всем этом, он только отмахнулся:

— Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий столько раз просился под нашу руку…

Орлик предложил Мазепе:

— Давай, пан гетман, сами схватим его — и на том делу конец.

— Нельзя без указа, — ответил Мазепа, — отвечать придется. Это одно. А другое — палиевы сорви-головы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У Палня — полк, а числом тот полк наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же — по цареву разрешению. Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст.

— Говорил уже, — не хочет.

— Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем.

В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия — рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить.

Наконец Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом — Гончарихой — на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но других угощал усердно.

— Тяжело мне, — доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим, — поборы большие, люди нас клянут, и меня первого. Но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву?

Полковники утвердительно кивали, некоторые, боязливо оглядываясь, понижали голос:

— Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы?

— Что ты, что ты, — ужасался Мазепа, — я царю присягал служить верой и правдой!

— Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в дугу согнуть; новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас доберется.

Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу…

После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень.

«Богатый должен быть урожай», — подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним, тоже залюбовались хлебами.

«Зачем Мазепа зовет? — старался догадаться Палий. — И чего это он вдруг ушел с Перепятихи?»

— По какому делу мы к гетману едем? — спросил Гусак.

— Сам не знаю, — отвечал Палий, — там увидим. Дедусь, — крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, — как, добрый урожай будет?

Дед увидел всадников, снял соломенный бриль.

— А чего ж ему не быть? Будет.

Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза.

— Это твоя нива?

— Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так я пришел со своей нивой прощаться…

— Пожнешь, дед, твое будет.

— Твои бы слова да богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком.

— Это Палий, дедушка, — сказал Гусак.

Глаза старика заискрились:

— Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко.

— Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь!

— Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, — шептали вслед казакам сухие старческие губы.

Подъехали к хутору. Стража пропустила во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшины.

— Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, — сказал после приветствия Мазепа. — Эй, кто там, выведите Буяна!

Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец, раздувал тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня.

— Ну как?

— Добрый конь, ничего не скажешь.

— На такого и садиться страшно: сразу убьет, — сказал Лизогуб.

Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу.

— Сел бы на такого? — спросил Ломиковский.

Вместо Палия ответил Лизогуб:

— Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы.

Разговор о лошадях длился долго. Наконец Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко.

— …Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрали с собой, чтоб не скулили дома. Вечером, когда кончили косить, посадил он всех на воз и — домой. А батько мой уснул под копною. Проснулся — солнце зашло, никого нет. Выбежал на дорогу — тоже пусто. Вот он и бежит среди жита, ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: «Дядько, подвезите». — «А ты чей?» — «Малиев». Деда Малием прозывали. И все это сквозь слезы. А тому послышалось: «Маниев» — чертенок, выходит.[29] «Перекрестись». — «Да я ж не ел». А мать, бабка то-есть моя, приучила детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что дитя от креста отказывается, да как хлестнет по коням, так только в селе дух перевел. Потом проезжал поле сосед и подобрал батька. Подвозит к дедовой хате, стучит в окно:

«Охрим, ты хлопца забыл?»

«Мои — все». А они ужинали как раз.

«Да ты пересчитай».

«Все тут вроде».

«Пересчитай».

«Раз, два, три… четырнадцать, пятнадцать… И, правда, мой…»

За столом все громко засмеялись.

Орлик взял принесенную чару, сделанную в виде желудя, налил себе, Мазепе, прижал пальцем едва заметный пупырышек на поверхности желудя и налил Палию.

— Такой ты еще не пробовал, — сказал Палию Мазепа.

Крепкая сливянка сразу ударила в голову. Палий почувствовал, что быстро пьянеет. Голова налилась тяжестью, в висках стучало. С трудом сдерживаясь, он еще немного посидел за столом. Потом отодвинул бокал, поднялся и шагнул к двери.

— Эй, там, поддержите полковника! — крикнул Мазепа.

Палий почувствовал, как чьи-то руки дернули его назад. Он отступил, чтобы не упасть, и спиной прижал кого-то к стене. Несколько человек навалилось на него. Палий схватил одного за грудь, рванул в сторону, освобождая себе дорогу. На том треснула одежда. Полковник напряг все силы, оттолкнулся от стены, кинулся через сени и упал на крыльце.

Тут на него снова набросились сердюки. Он поднялся на руках, но его кто-то больно ударил по голове — раз и другой.

— Спасайтесь, хлопцы! Измена! — успел крикнуть Палий и рухнул на доски.

Гусак с казаками метнулись на крик, но им преградили путь выстроенные в два ряда сердюки, прижали их к хлеву и принялись разоружать. Сбив кого-то с ног, Гусак рванулся в хлев и прикрыл за собой дверь. В доски застучали приклады. Гусак вскочил на перегородку, спрыгнул в ту половину хлева, где стояли лошади. Рядом испуганно захрапел Буян. Гусак отвязал повод, вскочил на жеребца. Буян попятился, втянул ноздрями воздух и рванулся из конюшни, в несколько прыжков пересек двор, перемахнул через тын и выскочил на дорогу. Сзади захлопали беспорядочные выстрелы, вылетела из ворот конная погоня.

Гусак скакал по дороге на Сквиру, где с тремя сотнями должен был находиться Семашко. Но Семашко, узнав, что отец в Бердичеве, сам поехал туда, и Гусак встретил его в Белоподье. Как ни старался Гусак, но удержать Семашку не смог. Ничего не слушая, никого с собою не взяв, он погнал коня в Бердичев и соскочил с седла лишь у ворот хутора Мазепы.

Раздвинув руками ружья часовых, Семашко вскочил в хату. Гости уже разошлись и за столами остались только самые близкие к Мазепе люди.

Увидев Семашку, Мазепа отступил за стол.

— Где батько? По какому праву вы схватили его? — голос Семашки дрожал и срывался.

— По указу государеву, как изменника…

— Сам ты изменник! Отпусти батька!

— Вяжите этого щенка!

Семашко выхватил пистолет, но Апостол ударил его по руке, а Горленко, оборвав ремешки, дернул к себе Семашкину саблю. Из сеней вбежала стража, Семашку сбили с ног, связали и бросили в погреб.

В ту же ночь Мазепа послал Головину реляцию о захвате Палия и просил дозволения самому учинить допрос.

В ожидании ответа коротал дни на охоте. Однажды ночью уставшего за день гетмана разбудил Анненков.

— Пан гетман, там двое людишек хотят говорить с тобою. Говорят, дело весьма важное, нельзя ждать до утра.

— Введите их.

Стража ввела двух человек, придерживая их за руки.

— Ну-ка, посветите на них.

Начальник стражи Анненков поднес свечу к лицам неизвестных.

— Танский!.. Держите их.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость. Мы, как видите, даже безоружны. Нам нужно сообщить вам об очень важном деле.

— Утром скажете.

— Тут каждый час много значит. И пусть выйдут все.

— Второго выведите, а ты оставайся.

Стража исполнила приказание, оставив Танского наедине с Мазепой.

— Ваша вельможность, — зашептал Танский, — Палия освободить хотят.

— Кто?

— Помощники его: Савва, Кодацкий, обозный Цыганчук. Много…

— Когда?

— Завтра ночью. Надумали в лесу засаду спрятать, тихо подкрасться сюда, перебить стражу и захватить Палия.

— Та-ак, — протянул Мазепа. — А кто это здесь с тобой?

— Часнык, племянник Палия. Мы давно хотели от Палий уйти, да боялись. Он бы нас на дне моря нашел и живыми не оставил. А жизнь наша какая, пан гетман? Как нищие живим, даже лишнюю десятину земли купить не можем.

— Мне будете служить?

— В том и челом бьем.

— Добре, иди! Я верных слуг щедро награждаю…

К ночи за огородами вокруг хутора залегли с ружьями сердюки и солдаты гетманской стражи.

Ночь была лунная, тихая. Тремя вереницами шли к хутору казаки. Шелестела высокая, по грудь, рожь, беззвучно рассыпались под ногами сухие кочки. Вот из ржи вынырнула фигура и исчезла в траве. Вторая, третья, десятая. Просвистел перепел, ему ответило сразу в двух местах звонкое «путь-пойдем».

— Давай, Яков, — прошептал Гусак.

Казаки поднялись с земли и, пригибаясь, побежали к огородам, Савва оглянулся — все ли тут, что-то сказал, но залп заглушил его голос.

Несколько человек упало, другие попятились, стреляя наугад. Савва пронзительно свистнул, но выстрелы уже слышались отовсюду. Савва упал в траву и пополз к ржаному полю. Впереди что-то зашелестело, послышался стон.

— Кто тут?

— Это я, — узнал он голос Мазана, — помоги, не дотащу сам.

Савва подполз ближе, взял раненого под руку. Вдвоем они дотащили его до ржаного поля. Сзади все еще продолжалась стрельба, от огородов приближались голоса: сердюки и солдаты шли следом за ними.

Раненый открыл глаза:

— Брось, Яков, уходите сами.

— Молчи.

Теперь Савва узнал раненого — это был Дмитрий. К ним подполз еще кто-то, помог поднять раненого, и они побежали от хутора, где заливались собаки и еще изредка громыхали выстрелы.

— Правее возьмем. Ты слышишь, какой шум там, где мы коней оставили? Выдал кто-то. Где Гусак?

— Убит.

— Поскорее надо коней достать. Теперь Мазепа непременно попробует отобрать Белую Церковь.

Они дошли до маленькой деревушки Семеновки, оставили там Дмитрия, добыли коней и помчались в Белую Церковь. Савва стал усиливать оборону крепости. И когда к Белой Церкви подошел посланный Мазепой полк Омельченко, из крепости ударили пушки.

— Умрем, а не сдадимся! — кричали со стен.

Тогда Танский и Часнык подошли к воротам и сказали, что ведут полк, перешедший на их сторону. Ворота открыли, и мазепинцы ворвались в крепость.

После взятия Белой Церкви Мазепа, по указу Петра, отправил Палия и Семашку в Москву, а затем пригласил к себе всех, кому доверял. Собрались Ломиковский, Горленко, Апостол. Они приняли присягу, по очереди торжественно целовали крест. Все согласились с гетманом, что в удобный момент надо перейти к Карлу и объявить независимость Украины.

Пока писали присягу, Орлик вышел проверить стражу. Он миновал сени, остановился возле каморки, пристроенной к хате, и обхватил голову руками. Было слышно, как за дверью храпит подьячий московского приказа, присланный, чтобы изучить здесь язык. Завтра он должен выезжать. Орлик крепко сжимал голову, горевшую от противоречивых мыслей.

Поверят ли? А если поверят, то кто знает, выберут ли его гетманом? Да ведь Мазепа может указать на него, как на своего сообщника. Вспомнился Кочубей: палач держит в руках отрубленную голову, которая смотрит прямо на него, на Орлика… Орлик подошел к ведру, напился, смочил лоб и вернулся в хату, чтобы тоже подписать присягу.

То, что договор с Карлом уже составлен, гетман утаил даже от присягавших. А договор был составлен не только с Карлом, но и с его ставленником Станиславом. Условия обоих трактатов гетман уже отправил с послом обоих королей — архиереем Галчинским. Мазепа обязывался оказывать шведам военную помощь, обеспечить шведское войско зимними квартирами и провиантом; после же победы над Петром Украина должна быть присоединена к Польше. Мазепа получал титул князя, и в его владение отдавались еще Полоцкое и Витебское воеводства, образующие вместе с гетманщиной герцогство.

Мазепа тщательно скрывал существование этого договора: он боялся войска, еще более опасался он посполитых. А что, если переход к Карлу вызовет бунт и его, Мазепу, сбросят с гетманства? Соберется черная рада… Куда тогда деваться? Не спасут и сердюки. Было над чем подумать. Надо было подготовить и путь к отступлению.

…Гетман сел писать письмо Петру.

«Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший, — писал он. — Посылаю вам с всепокорнейшим подданским почитанием чрез своего курьера известие, что имею я итти маршем к Киеву, перестав держать путь на Польшу. В Киеве посажу гарнизон из моего регимента, а летучую конницу ординанта своего пошлю к вам. Сам бы рад ехать с сукурсом для чинения диверсий над супостатом, кабы не был больной в немощной старости, педогрично и хинокрично, и на коне из-за которой тяжко сидеть. Я бы хотел лучше быть с вами, но и то, если я Украину оставлю, то тут чтобы среди народа не случился бунт. Сейчас я повелел во все места, чтобы на письма ворога не склонялися и ими пренебрегали, имея надежду на бога и на непобедимое наше оружие. А что будет дальше происходить, о том буду писать вашему величеству. Желаю верным сердцем победы над врагом, себя же склоняю к ногам монаршего величества, самодержавную десницу его духом и истиной лобызаю.

Вашего царского величества

верный подданный и слуга нижайший

Иван Мазепа, гетман».

Глава 24 ЛАГЕРЬ В ЛЕСУ

Зима 1708 года только начиналась, а снега намело столько, что ездили поверх плетней.

После короткой оттепели снова набирал силы морозец. Максим подышал на руки, достал из сугроба лопату и стал расчищать снег вокруг колодца. Потом взял топор, сколол лед с корыта, прорубил топором под ногами, чтоб не скользили постолы, и стал наливать в корыто воду. Открыл хлев и пустил скот к воде. Лошади медленно втягивали сквозь зубы ледяную воду, отрываясь на миг и снова припадая к ней. На крыше овина сидели, нахохлившись, два воробья. «К непогоде», — подумал Максим.

— Конь повод мочит, а ты рот разинул, — послышалось сзади.

От хаты шел Деркач, хозяин Максима. Уже больше двух лет работал у него Максим. После ареста Палия он еще некоторое время ходил с ватагами по Правобережью, изредка наведываясь домой. Нужда все росла, жена продала последнюю корову, а купил ее все тот же Деркач. Пришлось вернуться, покориться Деркачу, пойти к нему в батраки. Может, и не взял бы Деркач Максима, да очень уж хотелось поиздеваться над непокорным односельчанином, отплатить за прошлое.

— Кончай поить, поедешь с Петром на базар, муку повезете.

— Я только ночью вернулся, еще и спать не ложился.

— А ты что думал, даром хлеб жрать?

— Даром? Тот хлеб мне поперек горла стоит. Горбом он мне достается.

— Поговори еще! До сих пор палиевский дух не вышел.

Максим отшвырнул ногой лопату и пошел к амбару.

В старой, с обрезанными полами свитке, облезшей шапке, когда-то подтянутый, статный Максим выглядел намного старше своих лет. Казалось, он даже ростом стал меньше. Петр, хозяйский сын, уже ждал его у запряженных саней.

— Глядите хорошенько, чтоб шведы коней не отобрали. Да не проторгуйтесь; — наказывал Деркач.

Сани легко бежали по припорошенной снегом дороге. Мороз ослабел, хотя еще больно хватал за руки, за лицо, а крепче всего за ноги. Максим прикрыл ноги сеном, руки спрятал в рукава драного кожуха.

Въехали в лес. Здесь снега было больше, и лошади пошли шагом. Тепло одетый Петр удобно устроился на передних санях и задремал.

«Хорошо ему, — подумал Максим. — Мне бы хоть немного согреться».

Он соскочил и пошел за санями. В лесу было тихо, лишь изредка фыркнет конь или пропищит синица. Вскоре сошел со своих саней и Петр. Он зашагал рядом с Максимом.

— Дядько Максим, а ничего с нами не случится? Говорят, в лесах неспокойно.

— От кого же беспокойство?

— Вон под Пришвальней обоз шведский шел с хлебом, так стражу всю порубали и хлеб забрали. А под Красным лесом на вооруженную хоругвь напали.

— То на шведов нападают. А мы ведь не шведы.

— Кто их знает… — Не закончив, он схватил Максима за рукав: — Вот они… Они, дяденька!

Впереди на дороге стояло четыре человека, за кустами слышались голоса, фырканье лошадей.

Один из стоявших на дороге остановил коня Петра, другие подошли к саням, пощупали мешки.

— На базар? Чье это? Ну, не молчите!

Голос показался знакомым; этот русский говор он слышал не раз. Максим вгляделся в лицо, до самых глаз прикрытое широким капюшоном.

— Не узнаешь, что ли, Дмитрий? Белая Церковь, подземный ход, Бердичев…

— Максим! Вот как встретиться привелось!

Остальные тоже подошли к саням, один протянул Максиму руку:

— Хозяйничаешь, значит? Мы думали, швед или пан какой едет. Поскольку за пуд швед платит? Видать, урожаец неплохой был.

— Не свой, — смутился Максим, узнав Якова Мазана. — И ты бы, Яков, повез, если б припекло. Куда денешься? С тех пор как расстались мы, я еще целый год места себе искал. Разбрелись все, как мыши.

— Чей же это хлеб?

— Деркача, я у него батрачу.

— Что ж, поезжай. Кого-нибудь другого подождем, не хотим тебя обижать. Хлопцы третий день не евши. Вспомнят, как бывало в трудных походах одну тюрю ели, и то облизываются.

— Хлопцы, примете меня к себе? — неожиданно спросил Максим. — Не могу больше… Вертайся, Петро, домой и скажи батьке, что хлеб казаки взяли, а Максим с ними остался. Так и скажи. А если он жинку мою хоть пальцем тронет — в порошок сотру. Это тоже скажи. И деньги пусть ей выплатит, а то с самой пасхи даже на руку не поплевал. Езжай… Где, хлопцы, моя новая хата?

Они долго плутали по лесу, обходя густые заросли, и, наконец, приехали к занесенному снегом хуторку в пять или шесть хат. Маленькими снежными холмиками белели вокруг землянки. Мазан и Дмитрий повели Максима к одному из таких холмиков. В землянке несколько человек с любопытством посмотрели на вошедших.

— Новый?

— Жилец новый, а знакомец давний. Садись, Максим, — пододвинул ему Дмитрий деревянный обрубок. Максим сел.

— Может, сначала к старшему сходим? Он у вас как — атаман куренной или полковник?

— Ты про Савву? Полковником зовем.

— Чем же вы промышляете?

— Разве не видно? Тем, чем и раньше промышляли. Только людей поменьше стало. На зиму многие по домам разошлись. Есть нечего. Захватили было обоз под Пришвальней, — тогда поели.

— Под Красным лесом тоже вы порубали шведов?

— Нет. То, верно, Андрущенко, он где-то поблизости.

— А кто еще из сотников здесь?

— Мало осталось. Андрей Зеленский на Запорожье подался. «Тесно мне, — говорит, — на этой земле». Судья Семарин в полк Самуся вступил, под мазепиной хоругвью ходит. Танский уже полковник мазепинский, Часнык тоже там. А Корней к батьке поехал.

— Куда?

— В Сибирь, вместе с Федосьей и Семашкой. Может, уже и бурьяном заросли батьковы кости. А его враг панствует. — Мазан зашагал по тесной землянке. — Знаете, хлопцы, я вчера опять кобзаря слушал, он про батька пел: о том, как Мазепа заковал его, как яду подсыпал. Я запомнил:

Візьміть Семена Палія під руки Та забийте Семена Палія Та й у кріпкі заліза. Ой, посадіте Семена Палія Та у темну темницю У залізну клітку, за залізні двері,

За сердце берет песня, я даже заплакал.

Все помрачнели. Молчание нарушил пожилой казак, вырезавший в углу ложку:

— Разве знал кто, что так выйдет? Со дня на день ждали мы русского войска. А уже четыре года, пролетело. Шведа пустили на Украину. Мазепа и пальцем не шевельнул, чтобы задержать. Неужто и дальше так будет?

— Карл, верно, на Москву ударит. Там ему и лапти сплетут.

— И мы поможем.

— Про Леггергорна слыхали?

— Какого Леггергорна?

— Есть такой генерал у Карла, на Стародуб шел. Хотел там гарнизон русский осадить. Только дороги туда не знал. В завируху взялся его проводить один посполитый, да так завел, что и чорт не нашел бы дороги назад. Лес кругом. Всю ночь шведы огонь жгли, а снег костры заносил. И половина людей той ночи не пережила…

— А что же дядько? Нарочно завел?

— А как же!

В землянку ворвался морозный воздух, кто-то крикнул в раскрытую дверь:

— Седлай коней, обоз через Барахты на Киев идет!

Беседа оборвалась. Казаки торопливо оделись, выскочили наружу. Собирались по сотням, седлали коней и исчезали в лесу.

Максим подошел к Мазану, который подтягивал подпругу:

— Дай мне что-нибудь.

— С оружием у нас не больно густо. Придется самому добывать. Пойди вон туда, к клуне, Дмитрий найдет.

Дмитрий вытащил из-под соломы прилаженную к длинной палке косу.

— С этим кое-кто приходил к нам, а теперь на дрова отдали.

Закинув косу на плечо, Максим сел на неоседланного деркачева коня и поехал вслед за сотней. Собрались в яру под Барахтами. Савва выслушал дозорного. Тот рассказал, что обоз уже вошел в село и остановился на Тимошевке; в обоз согнаны посполитые, а охраняют его шведы и поляки.

Лошадей с коноводами оставили в яру, а сами двинулись к селу. Вечерело. Сыпал мелкий снежок, ветер гнал по полю снежную дымку. Максим все поглядывал, как бы не оторваться от Мазана. Было слышно, как лают собаки, скрипят журавли. Где-то мычала корова.

Обоз стоял посреди улицы, в балке; по сторонам прохаживались часовые, нетерпеливо ожидая смены.

Дважды прокаркал ворон, и казаки ринулись по склонам балки вниз. Снег оседал под ногами, казаки скользили, поднимая снежную пыль. Максим катился имеете с другими, наткнулся на куст, снова вскочил на ноги. Казаки уже перескакивали через плетни, выбегали на улицу. Максим очутился у самого конца обоза. Против него суетились два шведа, стараясь повернуть маленькую пушчонку, стоявшую на санях. Один из них, закутанный до ушей в черный плащ, схватил ружье и выстрелил.

Возле Максима тоже ударил выстрел, швед попятился и, прижимая к груди ружье, упал на сани. Второй бросил раздутый фитиль и побежал. Максим швырнул косу вдогонку бегущему, но она не долетела и зарылась в снег. Максим не стал догонять беглеца, а, повернув сани, зарядил пушку и навел на перекресток улиц. Ждать пришлось недолго. Из-за хаты выскочило четыре шведа. Максим поднес фитиль к пушке. Выстрел оказался удачным: два шведа остались на месте, один пробежал несколько шагов и тоже упал, только четвертому удалось удрать.

В селе неистово лаяли собаки, из хат выскакивала охрана. Ее встречали выстрелами. Казаки рассыпались по дворам, преследуя шведов.

Постепенно все стихло, лишь кое-где раздавались одинокие выстрелы и слышались предсмертные крики.

В обозе была мука, пшено, сало и мед. Все это перевезли в лес, а крестьян с лошадьми отпустили.

Некоторое время лесной лагерь жил мирно. Казаки отъедались после долгой голодовки, по целым дням сидели в землянках, играли в кости, вели бесконечные разговоры.

Но однажды раздались удары в большой чугун: звали на раду. На поляну высыпали казаки, остановились вокруг толстого пня. Из толпы вытолкнули двух здоровенных мужиков, которые при всеобщем одобрении схватились, за руки. Они боролись, как медведи: топтались, сопели, переваливаясь с боку на бок. Но вот смех утих — на пень поднялся Савва. Он обвел всех долгим взглядом и, словно на похоронах, снял шапку.

— Панове казаки, давно мы вестей ждали с Левобережья, да лучше бы не дождались. Страшные вести получил я: Мазепа изменил Петру, царю московскому.

Скрипели две ольхи, терлись одна о другую перекрещенными стволами. Кто-то глухо закашлялся. Потом все всколыхнулись, закричали.

— Как же теперь будет? — повернулся к Мазану Максим.

— Даже не верится… как же так?

— Кто рассказал?

Савва поднял руку. Вместе с перначом была в ней какая-то бумага.

— Вот универсал Мазепы. Слушайте: «Ознаменуемый всем нам наибольший ворог Москва…»

— Сожги его!

— Пусть дочитает! Читай!

— «Предостерегаем вас Московских указов не слушать и на их прелести не поддаваться».

Дальше уже не слушали.

— Панове казаки, — опять поднял руку Савва, — давайте вместе подумаем, как нам теперь быть. Оставаться здесь или…

— Подождем еще вестей!

— На Запорожье пойдем!

— Пойдем на левый берег, к войску русскому!

Спорили долго, до хрипоты, до пота на раскрасневшихся лицах. Решили пока оставаться на месте. Неизвестно было, что делается на Запорожье и где находятся русские гарнизоны. Решили еще послать людей в разведку и к Андрущенко, чтоб объединить свои силы.

Глава 25 У КОРОЛЯ КАРЛА

Мазепу некоторое время никто не тревожил. Двадцати седьмого сентября у города Пропойска под Лесной был наголову разбит посланный на помощь Карлу корпус генерала Левенгаупта. В Москве праздновали победу. Мазепа тоже послал поздравление и две тысячи червонцев. Он снова заколебался: не прогадает ли, если перейдет сейчас на сторону Карла? Может, подождать? Генеральная старшина, присягавшая Мазепе под Бердичевом, тоже молчала. Станислав прислал несколько писем, склоняя к решительным действиям, однако гетман из осторожности не отвечал. Только раз написал, что еще не пришло время, что сейчас не пойдут с ним правобережцы.

Зима 1708 года доживала последние дни. Иногда еще дули холодные снежные ветры. Весна уже подтачивала силы зимы и клокотала первыми ручейками. Хоть на ночь зима и схватывала их ледяной рукой, но утром, пригретые весенним солнцем, снова вырывались из-подо льда говорливые ручьи, и с каждым днем их становилось все больше.

Мазепа сидел при войске в Борзне. Желание действовать боролось с осторожностью, которая выработалась у него за долгие годы гетманства.

Семь раз отмерь, один раз отрежь… Все ли он взвесил? Как будто все. Пожалуй, можно резать.

В один из дней, когда Мазепа, опершись подбородком на руки, смотрел в окно, к нему подошел и уселся рядом Ломиковский.

— Весна идет, пан гетман, пора бы нам решать, не то Карл окажет: «Когда надо было — не пришли. К шапочному разбору прибежали». Да и до каких пор нам штаны об лавку протирать? Царь теперь сюда и носа не покажет, армия его сама разбежится, как только шведы двинутся. Нынче ведь не зима, когда под Лесной шведов от мороза больше, чем от пушек, полегло.

— Что же по-твоему: с бухты-барахты начать? Прыгнешь, как лягушка в костер.

— Нет, сейчас время. Долгорукий, посполитым дал жару, когда бунт усмирял, теперь и народ и войско на Москву злы.

— Больше на нас, чем на Москву. Сердюкские полки тоже там были. Однако это меня меньше всего беспокоит. Что мне до их чувств?! Прикажу — и пойдут за мной. — Он резко повернулся к Ломиковскому: — Вы подпишете эпистолию королю?

— Конечно. Мы свои подписи под гетманской поставим.

— Иди зови всех. Будем писать вместе.

Письмо вышло длинное, туманное. Просились под Карлову протекцию, обещая встретить его на Десне. Когда дело дошло до подписей, Орлик посоветовал:

— Оно бы лучше без подписей… Напишем: «Просит вся старшина», — и печать поставим. Так спокойнее…

«Боятся, — подумал Мазепа. — Нет, назад только раки пятятся, ваши присяга у меня».

И громко:

— Пусть так. Позовите Быстрицкого.

Управляющий гетманскими имениями Быстрицкий столкнулся у ворот с есаулом, который сообщил, что от царя едет сюда Протасов. Гетман испугался не на шутку.

«Что, если Протасов везет приказ вести войско к царю? Ослушаться? А если и Карл откажет в своей протекции?.. Может, он уже передумал итти на Москву?»

И тут гетмана осенила счастливая мысль. Полчаса спустя все прислужники ходили по дому на цыпочках, стража к гетману не пускала никого. Сунулся было Горленко, но солдаты скрестили перед, ним ружья: гетман болен, приказано никого не принимать. Князя Протасова тоже впустили не сразу; его ввели только по разрешению гетмана.

Слабо мерцала в углу лампада. Мазепа лежал в постели, обложенный подушками. Протасов поздоровался.

— Рад, очень рад. Думал, что уже и не приведется увидеть государева посла. Эй, кто там есть, свечку зажгите или откройте окно.

— Пану гетману плохо? Не во-время. Неутешительной будет эта весть для государя. Простудился или еще что? — неловко мялся Протасов, с участием глядя на Мазепу.

— Наверное, конец подходит. Годы, повседневные заботы свалили меня, думаю за священником посылать.

— Что ты, светлейший? Жить еще будешь на радость нашей державе, бог не допустит смерти твоей в такое время. На кого же тогда войско останется?

— Неисповедимы пути господни. Пока я жив, буду еще руководить войском: умирать собираешься, а хлеб коси. — Лицо Мазепы искривилось в болезненной гримасе. Он провел рукой по лицу, будто прогонял улыбку, и спросил: — По какому делу, князь, приехал?

— Что ж об этом деле и говорить теперь? Государь в Смоленск призывал. Пора подниматься нам на супостата.

Мазепа привстал на локте:

— Скажи государю, что гетман войска украинского Мазепа даже в гробу последует за ним. Моя рука слаба, но сердце еще крепко, оно сильно волей и помыслом царским. Передай поклон мой его величеству. Верность войска украинского передай.

Тяжело дыша, гетман опустился на подушки.

— Скажу. Все скажу. Будем бога молить за здоровье твоей светлости.

Мазепа оставался в постели. От царя скакали курьеры осведомляться о его здоровье. Петр прислал даже своего лекаря. Тот долго осматривал, выслушивал и выстукивал Мазепу и вынужден был прийти к выводу, что гетмана и впрямь свалили в постель старость и жизненные невзгоды.

Мазепа лежал и слушал, как курлыкали в небе журавли, возвращаясь на старые места. Лихорадочно постучав в дверь и не дождавшись разрешения, в опочивальню вбежал племянник Мазепы Войнаровский. Его красивое лицо было испуганно, нервно сжатые губы дрожали.

— Зачем ты здесь?

— Меншиков сюда едет. Он поставлен к войску, я ночью бежал от него.

Недуг покинул Мазепу.

— Коня! Войску собираться в Батурине, всем итти туда… Чего же стоишь? Скликай старшину.

В Батурине Мазепа не стал задерживаться. В замке оставил полк с есаулом Кенигсеном и сердюкским полковником Чечлой. Приказал никого не впускать; если придут русские — стрелять по ним. Сам двинулся к Десне навстречу Карлу. За ним ехали собранные наспех полки — всего шесть тысяч. А обещал Карлу двадцать. Почти никто не знал, куда движется войско. Доехали до Оболони. Глазам открылась полноводная Десна. По распоряжению Мазепы Апостол выстроил полки. Гетман дважды проехал перед полками и остановил коня. Высоко над головою поднял булаву:

— Казаки! Слушайте то, что уже давно должен был я сказать вам, что говорило мне наедине наболевшее сердце. Москва задумала превратить нас в солдат, народ наш сделать слугами российскими. Долго мы терпели московские притеснения. Ничего нам не остается, как только итти к шведскому королю. Он будет уважать и защищать наши вольности. Братья, пришла пора, сбережем казацкую, свободу. Украина будет вольной, братья!

— Слава гетману Мазепе! — закричал Ломиковский.

— Слава! — нестройно откликнулись на флангах.

В центре было тихо, только похрапывали беспокойные кони да у самого берега клокотал весенний водоворот. Кое-кто поглядывал на фланги, где стояла гетманская гвардия — полки сердюков.

Мазепа послал вперед Орлика и Ломиковского. Те прибыли к передовому шведскому полку — к драгунам полковника Гальма. Полковник не сразу поверил и задержал обоих. Но тут, не дожидаясь их возвращения, приехал сам Мазепа. Гальм, известив Карла, повел гетмана к нему. У королевского шатра Мазепу встречал почетный караул.

Гетман сошел с коня и направился к шатру. За ним несли на белом рушнике булаву и бунчук. Карл вышел из шатра. Гетман остановился и склонил голову. К ногам короля положил булаву и бунчук, начал было опускаться на колено, но Карл подбежал и, подхватив его под руки, пристально оглядел по-детски смелыми глазами. Потом повел в шатер. Усадил гетмана в кресло, сам говорил стоя.

Карл устроил пир в честь гетмана. Приветственные звуки боевых труб долго звучали в ушах Мазепы. Даже сон отлетел от него в те дни. Веселый, разговорчивый, он проводил время со старшиною. Когда оставался один — мечтал. Даже начал сочинять думу, посмеиваясь над собою.

Однажды ночью гетман проходил по лагерю. Все спали. Мазепа отступил в тень шатра, чтобы переждать, пока пройдут два казака. Но и они остановились, продолжая разговор. Мазепа прислушался.

— С неба свалился, что ли? Погляди, что кругом делается!

— Да я только вчера из Батурина приехал, еще ничего не знаю.

— Бежать надо. Не видишь разве, куда гнет гетман? Все бегут.

Мазепа не стал слушать дальше. Побежал к своему шатру. Рванул полог, в темноте отыскал Орлика, толкнул его в бок. Тот заморгал сонными глазами. Узнав гетмана, сел на кровати. Мазепа наклонился к нему и обеими руками взял за ворот сорочки.

— Войска сколько у нас, правду говори!

— Теперь не вернешь, да твоей милости должно быть виднее: тысяча наберется едва ли.

— А остальные где?

— Я за ними не бегал: может, у Петра, может, разбойничают по дорогам. Да чего нам заботиться? У Карла войска хватит. А наше бежит… Разве их удержишь? Генеральный хорунжий сегодня удрал.

— Сулима? Почему ты мне не сказал?

— Что говорить, разве сам не видишь? Лагерь опустел. Впрочем, еще не все пропало. Гордиенко сюда запорожцев ведет, я ему давно написал. «Гультяи» на Сечи нового кошевого выбрали — Петра Сорочинского. Этого к себе переманить не трудно будет.

— Мудро ты сделал, а только страшно мне, Филипп. Поспешили мы, нелегко будет Петра одолеть. Ты видел Карла? Ребенок.

— Храбрый, ничего не скажешь. А Петр мудрый. На его стороне сила. Пусть на всякий случай Апостол поедет к царю, еще не поздно. Апостол мне сам намекал: не начать ли переговоры с Петром? Пока будут итти переговоры, все станет яснее. Эх, не удалось собрать войско, а то б мы Петру показали…

Апостол уехал, но не вернулся.

На Украине происходили стычки отдельных отрядов.

Семнадцатого апреля Кари отрядил часть войска для осады Полтавы — ключа дорог на Москву. Согнали крестьян копать шанцы. Стали бомбардировать город.

Петр послал к Полтаве Меншикова и Шереметева. Меншиков остановился на берегу Ворсклы между Опошней и Котельной, а Шереметев — между Сорочинцами и Полтавой. На помощь им Петр бросил также генерала Рена с кавалерией.

Мазепа с огромным обозом и горсточкой войск тоже подступил к Полтаве и остановился в Будищах.

Шведы хотели взять город приступом, но штурм был отбит. На полтавских стенах рядом с мужьями дрались женщины и даже дети. Шведы попытались подвести мину, но подкоп выследили и провели из города контрмину. Горожане приняли присягу: умереть, но не сдать город. Если кто заговаривал о сдаче, его забивали до смерти. Чтобы подбодрить осажденных, Меншиков послал письмо в ядре. Из города ответили таким же способом. Карл на время прекратил штурмы. Никто не осмеливался спросить, что он думает делать. Кто-то робко заговорил было об отступлении, но король всердцах топнул ногой:

— Отступать перед ничтожными русскими? Смешно!..

Но сам он думал не так. Отступать было некуда: за спиной стоял вновь избранный гетман Скоропадский с казаками и князь Григорий Долгорукий с полками валахов. Королю хотелось посоветоваться. Но с кем? Пойти к Левенгаупту? Король был на него в гневе еще за Лесную. Наконец не вытерпел, пошел. Левенгаупт лежал на кровати одетый; заслышав шаги короля, он только повернул голову, даже не встал.

— Что будем делать? — прямо спросил Карл.

— Снять осаду и ударить всеми силами на врага.

Карл не ответил и заходил по комнате. Резко остановился перед Левенгауптом.

— Русские, кажется, хотят перейти речку. Поехали?

— Может, подождем до утра?

— А они тем временем переправятся!..

Подъехали к Ворскле. Карл стал спускаться по отлогому берегу к воде.

— Дальше опасно, там русские заставы, — сказал Левенгаупт, однако не отставал от короля.

Остановив коня, Карл долго всматривался в притихший, скрытый темнотой противоположный берег.

— Вот брод, переправляться можно только здесь.

Просвистела пуля, за нею еще две.

— Ваше величество, нельзя без надобности рисковать своей жизнью.

Карл будто не слыхал этих слов.

— Вон на том холмике надо поставить пушки. Они будут держать переправу под обстрелом.

Солдаты испуганно пригибались при свисте пуль. Левенгаупт нервно кусал ногти. Неожиданно конь под ним вздрогнул, жалобно заржал и осел на землю. Генерал едва успел вытащить ноги из стремян. Ему подвели другого коня.

Карл поехал прочь. Он устыдился своей безрассудной, мальчишеской бравады.

На том берегу послышалось какое-то движение. Карл остановился прислушиваясь. Над головой снова просвистела пуля. Вторая, третья. Вдруг король почувствовал жгучую боль в ноге. Он закусил губу и пустил коня шагом. Один из солдат, ехавших сзади, увидел кровь, стекавшую с королевского сапога.

— Из вашей ноги течет кровь, гоните коня поскорее.

Карл продолжал ехать шагом.

— Я так и знал! — крикнул Левенгаупт, увидев раненого короля. — Скорее за лекарем!

— Это пустяки. Позовите Спарре и Гиллеркрона.

— Мы здесь, ваше величество.

— Генерал, — обратился король к Спарре, — пошлите две тысячи солдат в траншеи к Полтаве. Осаду не снимать. Полтаву мы возьмем боем. Две с половиной тысячи направьте для охраны обоза гетмана. Вы, Гиллеркрон, возьмите половину своего корпуса и станьте на Ворскле, вон там, чтобы не зашли с тыла.

Карл чувствовал, что силы покидают его. Не хотелось упасть при солдатах и офицерах. Подъехал Реншильд.

— Ваше величество, с провиантом…

Левенгаупт дернул его за рукав. Однако Карл услышал.

— С провиантом плохо? Послезавтра будем обедать в московских шатрах, там хватит, — и дернул повод.

Глава 26 ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ СНОВА

Комендант зевнул, потер рукой давно не бритую щеку и отодвинул в сторону бумаги, накопившиеся за три дня. В комнате было холодно и неуютно.

«А сегодня чем-то вкусным пахло на кухне», — вспомнил он. При этом сухощавое лицо старенького коменданта расплылось в радостной улыбке. Он натянул на себя теплый тулуп и собрался было выйти, когда под окнами задребезжал колокольчик и кто-то тпрукнул на лошадей. В комнату вошел солдат, устало откозырял коменданту и подал пакет.

— Заключенный Михайло Самойлович переводится в Томок.

Комендант вскрыл пакет:

— Возят, их с места на место, сам не знаю зачем. Куда с ними деваться? Федор!

Из боковых дверей вышел молодой, лихой капрал.

— Еще одного привезли. Куда мы его денем?.. Погоди, это не атаман ли какой казацкий? Так и есть, «бывший гадячский полковник». Давай отправим его к Палию, там рады будут земляка повидать. Проводи его туда.

— Может, пусть к волостному едут? Пока не было волости, мы устраивали, а теперь волость — они над ссыльными начальники.

— Не хитри. Итти не хочется? Так солдат подвезет. А не то, погоди, вон Соболев идет, он живет поблизости. Позови его.

Капрал выбежал на крыльцо и вернулся с Соболевым.

— Покажешь дорогу к Палию. Вашего полку прибыло, еще одного привезли.

Соболев кивнул и пошел с солдатом к саням. Он сел рядом с закутанным в старый кожух человеком и равнодушно посмотрел на него. Лошади мелкой рысцой повезли их по узким улицам Томска. Соболев устроился поудобнее и еще раз взглянул на сидящего рядом человека: высокие стрельчатые брови, заросшее густой щетиной лицо, длинные казацкие усы. Тот почувствовал взгляд и повернулся к сопровождающему.

— Не припомнишь, где видел? — улыбнулся он. — Колымака, выборы гетмана, разговор на холме.

— За что же тебя сюда сослали?

— За то, что донос Забилы в приказ передал. И от себя кое-что добавил про Мазепу. Как он деньги Голицыну давал, как поборами людей в Рыльской волости замучил.

— Самойлович! Вот где бог привел встретиться. — Он крепко пожал протянутую руку.

— Куда дальше? — крикнул с передка солдат. — Уже и домов нету.

— Сюда, налево. Знаешь, куда едем? — спросил Соболев Самойловича. — К Палию.

Возле маленького домика, стоявшего у самого леса, Соболев соскочил с саней. Столетние кедры и сосны протянули над домом свои длинные ветви. С ветвей на крышу падали хлопья мягкого снега.

Из домика вышел Семашко и с удивлением посмотрел на прибывших.

— Принимай гостей, землячка привез.

Сгибаясь под низкой притолокой, вошли в маленькую, но чистую хату. Палий сидел на корточках возле печи и колол на мелкие щепы полено. Он поднялся навстречу, отбросил со лба прядь белых волос. Прищурил глаза.

— Никак Михайло Самойлович?! Были когда-то знакомы. Подойди, земляче, обнимемся.

Поздоровавшись, Палий снова опустился на скамью.

— Тебе лежать надо, болезнь — не свой брат, — с упреком сказал Соболев.

Федосья, помогая Самойловичу раздеться, кинула через плечо:

— С самого утра ругаюсь с ним. Разве удержишь? Ох, и непоседа!

— Бока уже пролежал. А ты, Михайло, надолго к нам?

— Разве я знаю? Я уже в пяти местах в Сибири жил.

— А я в трех только.

— Слыхал я, тебя в Енисейск засылали…

— Я там и не был. Везли в Енисейск, да не довезли. Месяц в Москве держали, потом сослали в Верхотурье. Дальше в Тобольск. А вот уже около двух лет здесь живу. Отсюда, верно, и на кладбище понесут. Когда помру, — обратился Палий к Семашке и Федосье, — так чтоб рядом с Корнеем положили.

— С каким Корнеем? — спросил Самойлович.

— Побратим мой, приехал со мной сюда, тут и кости сложил. А как хотел на Украине помереть! Все ему поля и леса наши виделись. Веришь, плакал перед смертью.

— Хватит, Семен. Галя, достань-ка лучше чего-нибудь гостей угостить.

— А земляки тут есть еще? — спросил за столом Самойлович.

— Кроме нас, никого. В Тобольске встречал.

— Я тоже встречал. И думаете, кого? Ивана Самойловича, гетмана бывшего.

— Я думал, умер он.

— Может, и помер теперь. Худой был, оборванный, одни кости. И в уме помутился. Все гетманом себя видел. Бродяги смеялись. Бывало подойдет какой-нибудь: «Ваша вельможность, кому доверишь универсал написать?» — «Мазепа пусть напишет, мудрая у него голова. Добрый писарь. Я его генеральным судьей назначу». Порой прояснялось у него в голове, но о Мазепе он ничего не знал. Не знал, что тот навет на него написал и Голицына подкупил…

Михайло Самойлович закашлялся, схватился рукой за грудь.

— Что с тобой?

— Рудники уральские боком выходят. Железо там в норах отбивал. Земля мерзлая — не сковырнешь. Бывало сперва костер разведем, чтоб оттаяло. А наутро как залезешь туда — угар, голова трещит… Иных за ноги оттуда выволакивали. С тех пор и началось у меня в груди…

Весь день прошел в разговорах. Беседа вилась, как бесконечная пряжа, в одну длинную нить. Нить тянулась в далекую даль, через реки, через тайгу на Украину, откуда сюда почти не доходили вести.

Под вечер Соболев попросил Палия сыграть. Палий взял кобзу, долго перебирал струны раздумывая.

Полилась песня. Соболев подхватил сильным басом. Казалось, песня дрожит у него в груди, хочет сорваться во весь голос, а он сдерживает ее, заставляя вплетаться в негромкую мелодию кобзы:

Горе жити в світі, Що маю робити? Один душу запродує, Жупан шовком вышиває, А другий в Сибіру Погиба за віру.

Михайло Самойлович остался у Палия. Семашко каждый день ходил на Ушайку ловить рыбу. Иногда переправлялся по льду на левый берег Томи, где было много маленьких озер, — прорубал там полыньи.

Болезнь надолго приковала Палия к постели. Он пил горилку с порохом — не помогло. Лежал на полатях и слушал, как стонут за окном кедры и сосны, жалуясь на злые морозы. По временам болезнь отпускала его. Тогда он садился и вместе с Самойловичем мастерил что-нибудь.

Однажды к нему без предупреждения приехал старенький комендант.

— Давненько я тут не был. Мастеришь? Ярмо для гусей делаешь?

— Гроб делаю, — улыбнулся Палий, отбрасывая в сторону недоделанную лыжу.

— Рано помирать задумал. Еще поживешь. Ничего нового не раскопал?

— Давно раскопал, а недели две назад по бумагам сверил. Ты твердил: нет ничего. Нашлось, не зря люди говорили. Холм против Ушайки зовется Таяново городище. Это все знают. Там зимним лагерем Таян стоял. За холмом не канавы, а рвы городские. Таян сам под руку русского царя пошел. А тут, где теперь Томск стоит, по велению царя Бориса казацкий голова Писемский и какой-то Тырков крепость заложили. Так-то…

— Жаль, все бы тут с тобой разузнал. Жаль разлучаться.

— Что такое? — в один голос крикнули все.

— Опять меня переводят? — спросил Палий. — Или на твое место другого присылают?

— Не пугайся. Я тебе такую весть привез, что сейчас и гопака своего спляшешь. Курьер к тебе из Москвы от самого царя. Говорит, что есть духу мчался сюда, на всех станциях лошадей загонял. Сани четвериком пришли за тобою.

— С чего бы это? Может, Мазепа новый навет написал? Только какая ему теперь от этого корысть?

— Мазепа сейчас, верно, с шведским королем обедает. Изменил Мазепа нашей державе. Петр сразу не поверил, это уже курьер рассказывал. Меншиков первый известие привез царю. Тот взял князя за кафтан и тихо так: «Ты не напутал чего?» И как раз челобитчик из Глухова или как там… — есть у вас такой город? — просит не гневаться за измену гетмана: они-то, мол, остаются верны своему государю. Тогда царь поверил. В таком гневе был, что сохрани бог. Глаза налились кровью. Побагровел. «Иуда новый!» — кричит. А ругался так, прямо страшно. Не знаю, может, брешет курьер.

— Хорошо, ей-богу, хорошо! — Самойлович потер руки. — Пришел конец нашим мукам.

— Чему радуешься? — удивился Палий. — Мазепа народ свой предал. Не один же он пошел — войско повел за собой. Людям глаза открывать надо. Когда ехать?

— Сегодня. Собирайся в дорогу, с собой ничего не бери. Жена с сыном и невесткой вслед выедут.

— Семен, куда ты поедешь? Помрешь в дороге… Больной он!

— Не помру. Я живучий. Здесь я скорее помер бы.

— А как же я? — волнуясь, спросил Самойлович.

— Указа не было. Да ты не журись, скоро будет. На всякий случай я с курьером в Москву письмо пошлю. Государь и тебе свободу дарует. Он никого не забудет.

Петр действительно никого не забыл. Уже на другой день после получения известия об измене гетмана он приказал вернуть усадьбы семьям Кочубея и Искры, освободить сосланных по вине Мазепы людей. В тот же день палач повесил чучело Мазепы с андреевской лентой через плечо, и попы в церквах прокляли предателя.

Петр, занятый делами, помнил Палия и часто осведомлялся:

— Не прибыл ли еще белоцерковский полковник?

Восьмого декабря он собственноручно написал из Лебедина московскому коменданту князю Гагарину: «Почему не уведомляете меня про украинского полковника Палия? Послано ли за ним и как скоро он будет в Москве? Едва приедет, посылайте сюда на почтовых наискорее». Гагарин отписал, что Палий приехал, он лежит больной. Как поправится, сразу выедет, — сам рвется на Украину.

Палий поправился только в марте и вместе с Гагариным поспешил в царскую ставку, в Воронеж. Его проводили в дом, где стоял царь. Петр уехал на верфи, и никто не знал, когда он должен вернуться. Палия ввели в большую, неуютную, наспех оборудованную под царскую квартиру комнату. В углу, прислонившись к стенке, молча ожидали царя несколько воронежских купцов. В стороне от них, подперев голову руками, сидел воронежский губернатор. Полковник поплотнее завернулся в меховую шубу, опустился в кресло. Утомленный дальней дорогой, Палий не заметил, как голова его склонилась на подлокотник кресла. Проснулся оттого, что кто-то взял его за плечо.

— Его царское величество светлейший государь прибыли!

Повернувшись к дверям, склонились в поклоне купцы, в комнату вскакивали и замирали, вытянувшись, офицеры.

Распахнув рывком дверь, на пороге показался царь. Высокий, статный, лицо с мороза пышет румянцем. Повидимому, ему уже доложили о приезде Палия. Он готовился к этой встрече; не в обычае Петра было смущаться или робеть, но здесь им вдруг овладело какое-то волнение. Царь неожиданно остановился в дверях, так что шедший сзади офицер даже малость толкнул его в спину. Широко открытыми глазами посмотрел Петр на седобородого сурового старика, который стоял, опершись на поручень кресла.

— Состарился, полковник, повинен и я в твоих сединах, — тихо, но внятно проговорил он.

Палий поднял голову, взгляды их встретились. В глазах полковника, подернутых легкой пеленой грусти, царь прочел и легкий укор и вместе с тем прощенье.

— Не повинен ты, государь. — Палий шагнул навстречу. — Мазепа в моих сединах повинен. О, если б только в моих сединах! Государь, не держи гнева за мазепину измену на народ украинский, не гетманом он людям был, а катом.

Петр подошел к Палию, усадил его в кресло.

— Я гнева на народ не держу. Каждый день из всех городов челобитчики идут, в своих хатах люди шведов сжигают. А полтавчане как держатся! Вылазки делают, ни днем, ни ночью не дают покоя врагу. Почти весь порох вышел у них, свинца давно нет, — одними саблями отбиваются. Женщины и дети на стенах стоят. Вот только запорожцы подвели.

— Разве все?

— Не все. А сечевая старшина — у Мазепы.

— Надо послать людей туда, пусть слово правды молвят.

Царь закурил коротенькую трубку, заходил по комнате:

— Верно. Послать надо таких людей, кому все верят, за кем сечевики пойдут. От твоего имени надо послать, полковник.

— Я пошлю. Сам напишу. Можно мне находиться при войске?

Петр подал знак. В комнату внесли на серебряном, устланном полотенцем подносе полковничий пернач. Царь взял пернач в руки:

— Вот пернач и грамота на командование полками Фастовоким и Белоцерковским. Хочешь, господин полковник, оставайся при мне, хочешь, езжай к Скоропадокому, а хочешь — к Долгорукому.

Царь наклонился к стулу, стоявшему за столом, взял в руки серебряный пояс, на котором висела сабля, пистоль и кинжал.

— А это от меня небольшой подарок. Пусть он будет не столько ценой богат, сколько чистотой помыслов моих. Я дарю его от всего сердца.

Далеко за лесом заходило солнце. Небо было чистое, только там, на западе, сгрудились тучи, будто стараясь в последние минуты не пустить к земле солнечные лучи. Тучи расцветали оранжевыми, синими, светло-голубыми красками, иногда краски мешались, тучи закрывали друг друга, угасали, но через мгновение вновь вспыхивали, охваченные красным пламенем. Казалось, будто бушующее море хочет утопить в своих волнах вечернее солнце, но оно вновь выплывало из-под пенившихся гребней, разрывало лучами тучи, разбрасывало их далеко по всему небу. Вот оно на какое-то мгновение освободилось вовсе и залило ясным светом широкую, разрезанную Ворсклой долину.

На левом берегу Ворсклы на много верст раскинулся военный лагерь. От леса к лагерю группами и поодиночке спешили с вязанками хвороста казаки и солдаты. Через некоторое время вся долина на левом берегу покрылась кострами. Издали казалось, будто в долине расцвели большие красные георгины, раскрыв свои дрожащие лепестки навстречу заходящему солнцу. Белый дым от костров относило вправо, он стлался по земле, покрывая лес прозрачной вуалью.

На берегу реки, возле небольшого костра, под низеньким ветвистым вязом расположились казаки. Несколько человек лежало в траве, подложив под головы седла, другие сидели возле огня, ожидая, когда закипит кулеш. Возле самого костра, подобрав по-турецки ноги, сидел широкоплечий, коротко, по-донски подстриженный казак и время от времени помешивал длинным черпаком в казане. Потом набирал в черпак кулеш и пробовал.

— Эх, хлопцы, я вам сегодня такой ужин сварю, что вы и в Сечи не ели, — говорил он, дуя в черпак.

— Ты, Дмитрий, пока сваришь, так и в казане ничего не останется. Ну и товарищество у нас подобралось, хоть не доверяй никому варить, — сказал Максим.

Казаки засмеялись.

— У тебя, Митя, на Дону… — вновь начал Максим, но его слова покрыл далекий гул. Все повернули головы в сторону Ворсклы, где за синей лентой леса подымались стены Полтавской крепости. На несколько минут наступила тишина. Только было слышно, как стонет над Ворсклой чайка да в широкой заводи плещется рыба, разгоняя по воде широкие круги. Затем из-за леса опять долетел приглушенный грохот.

— Снова швед на Полтаву наседает, — положив черпак на казан, сказал Дмитрий. — Уже больше месяца осада идет. Говорят, будто позавчера сам Карла на приступ ходил. Вначале шведы город подожгли, а когда наши бросились гасить, на приступ пошли. Брешь в палисаде сделали и уже было на самый вал выбрались. Тогда женщины остались пожар гасить, а мужчины на помощь гарнизону бросились с топорами, вилами. И отбили шведа. А ночью еще и вылазку сделали.

— Чем только город держится! — сказал молодой казак, обращаясь к Максиму. — Вал там земляной, палисад невысокий.

Максим ответил не сразу. Он поднялся и, ломая о колено хворост, подкладывал его в костер.

— Людьми держится, — заговорил он. — Полтавчане клятву дали умереть, но не сдать города.

— И чего это Карла именно за Полтаву взялся? — снова спросил молодой казак.

— Почему за Полтаву? — переспросил Максим. — Через Полтаву главные пути идут. Вот, примерно, двинул бы Карл на Москву, а Полтава позади осталась. Ни единый обоз не дошел бы к шведу. В Полтаве же гарнизон стоит. Здесь и без гарнизона посполитые не дают шведам отойти в сторону от своего войска. Не напрасно говорят, что в чужой избе и рогачи бьют. В нашем селе этой зимой был случай, тогда метель две недели бушевала. Зашло в село шведов человек сто, отбились от своих. Разошлись по избам. А ночью в церкви колокола ударили: еще раньше люди так сговорились. Убежала из села только половина шведов, да и те погибли на дорогах. Птица же тогда на лету мерзла.

— Ну, хлопцы, кулеш готов, — прервал рассказ Дмитрий, снимая с треноги казан. — Можно б и ужинать, только почему так долго сотника нет?

— И впрямь, — отозвался Яков Мазан, — где это Андрущенко?

— С полковником куда-то уехал. Мы ему оставим, давайте ужинать. Дмитрий, там у нас ничего не осталось? — кивнул головой в сторону шатра Максим.

Дмитрий пошел в шатер и через минуту возвратился с небольшим бочонком. Он потряс его возле уха и поставил на землю.

— С полведра осталось. А разве нам много нужно: Мазан не пьет, Цыганчук не пьет, Тимко тоже, — говорил Дмитрий под общий хохот, называя заведомых любителей рюмки.

С шутками и смехом сели в круг казаки. В это время от леса к костру, с трубкой в зубах, подошел солдат. Он был среднего роста, широкоплечий, шел медленно, вразвалку, и от этого казался неповоротливым, мешковатым. Но стоило бросить взгляд на его энергичное, с правильными чертами лицо, как это впечатление исчезало.

— Здравствуйте, соседи, прикурить у вас можно? — сказал он приветливо.

— А почему же нет, — ответил Максим, вынимая из бочонка затычку. — Можно и прикурить. А то садись с нами ужинать.

— У нас свой варится, — кивнул в сторону солдат, выгребая хворостиной жаринку.

— Когда еще он сварится! К тому же у нас с чаркой, — сказал Яков Мазан.

— Садись, садись, — поддержал Дмитрий, подвигаясь в сторону: — Дают — бери, бьют — беги.

Услышав русский выговор, солдат удивленно посмотрел на Дмитрия.

— Ты где по-русски говорить научился? Разве ты не казак? — спросил он.

— Потом скажу, — ответил Дмитрий, протягивая миску солдату. Тот немного подумал и, пригасив трубку и подвернув полы зеленого с красными обшлагами и петлями кафтана, сел возле Дмитрия.

Максим подал кружку с водкой. Солдат выпил, крякнул и передал кружку, которая пошла по кругу. Вначале ели молча.

— Так ты спрашивал, казак ли я? Настоящий казак и есть, донской казак Пушкарев. Здесь меня Пушкарем в реестр записали. Твоя как фамилия?

— Савенков.

— Вот и был бы Савенко.

— Никогда не сказал бы, что ты с Дона, — пристально посмотрел на Дмитрия Савенков. — Ты как же в днепровские казаки попал?

— Давно уже, я лет двенадцать с ними. — Дмитрий показал глазами на казаков. — Это все палиевцы, Палиевого компукта[30] казаки. Слышал про таких? — И, получив утвердительный ответ, продолжал: — Мы на правом берегу жили, нас около десяти тысяч было. А как забрали батьку, разбрелись хлопцы. Друг мой на Дон ушел. А я свыкся здесь. Да и батьку хотелось увидеть. Полк наш и сейчас зовется Палиевым. И я, надо думать, так и умру палиевцем.

— А что, жив он? — спросил Савенков.

Казаки молчали. От Палия не было никаких вестей. Но ни у кого не угасала надежда увидеть полковника. Эту надежду они берегли пять лет, она переросла в веру. Сможет ли понять это солдат, которому Палий был далеким и незнакомым! Однако, встретив вопросительный умный взгляд голубых глаз Савенкова, Максим ответил:

— Думаем — живой. Понимаешь, верим в это. Особенно сейчас. Эх, был бы он с нами!..

— Это его Мазепа схватил? — снова спросил Савенков.

Максим утвердительно кивнул головой.

— Попадись нам этот христопродавец, с живого кожу снимем! — блеснул глазами Дмитрий. — Его уже и так чуть было не схватил в Ромнах князь Терентьев. Убежал. Но будет и на нашей улице праздник, скоро будет!

Поужинали. Часть казаков ушла к речке мыть казан и ложки, другие, а с ними и Савенков, закурили люльки, сели в круг. Наступило долгое молчание. Солнце уже спряталось за лесом, и на землю легли длинные тени. Легкий ветер пролетел над рекой, подняв на воде небольшие волны, пронесся между ветвями вяза, и тот, вздрогнув, радостно зашептал своей шершавой листвой. Возле соседнего костра кто-то сильным голосом затянул песню:

Ой, високо сонце сходить Та низько заходить. Ой, десь-то наш Семен Палій По Сибіру бродить.

Песня звенела, рвалась вверх, летела далеко над Ворсклой. Не успели замереть над широкими плесами последние слова, как на дороге послышался дробный конский топот.

— Здорово кто-то коня шпорит, — посмотрел Максим на дорогу, которая уже терялась в вечернем сумраке. — Нет, не сворачивает. К нам едет. Не Андрущенко ли? Будто он, только почему так коня гонит? Хлопцы, что-то случилось, — вскочил он с земли. За ним поднялись все. Еще минута — и к ним подскакал на взмыленной лошади Андрущенко. Сотник был без шапки, на высоком лбу выступили капельки пота. Не тронув руками седла, он спрыгнул прямо в толпу казаков.

— Хлопцы! — закричал он. — Батько едет!!!

Все молчали.

— Чего же вы как столбы стоите? — кричал Андрущенко. — Не верите? Я с полковником ездил к гетману. Там уже все знают.

— Палий, значит, живой! — вскрикнул Дмитрий, тиская в объятиях Андрущенко.

— Пусти, задавишь! — старался вырваться сотник.

Он вырвался, но его вновь окружили, жали руки, обнимали, будто это был не Андрущенко, а сам Палий. Казаки кричали, кидали вверх шапки, кто-то пошел даже вприсядку вокруг сотника. Услыхав шум, бежали казаки от соседних костров. Узнав, в чем дело, некоторые возвращались назад, чтобы поделиться радостью с товарищами. Весть о прибытии Палия быстро летела от костра к костру, от полка к полку. Казаки побежали к солдатам в соседние полки. Солдаты, начавшие уже укладываться спать, собирались группами и обсуждали это событие. Казаки рассказывали о Палие, о его походах, о предательстве Мазепы. Иногда правда мешалась с вымыслами и рассказы походили на сказки — страшные и захватывающие. Сидят замечтавшиеся солдаты и казаки, слушают рассказчика, смотрят в бездонное небо, на мерцающие далекие звезды…

Петр тепло проводил старого полковника.

Палий ехал к войску гетмана Скоропадского. Дни стояли ясные, светлые. Сытые кони легко мчали карету по наезженной дороге. Полковник посматривал в окна, слушал песни, что пел всю дорогу молодой ямщик. На четвертый день в полдень ямщик наклонился с облучка и крикнул в приотворенные дверцы кареты:

— Украина начинается! Мы уже на Черниговской земле. Вон столб пограничный проехали.

— Стой, останови лошадей…

Полковник выскочил из кареты и сделал несколько шагов по густой траве. Долго мечтал он об этом времени в занесенной снегом избушке на берегу Томи, когда за дверью плакали метели и под сильными порывами ветра стонали кедры, будто стараясь выгнать из избушки неугасимую надежду. Палий сорвал кустик полыни и поднес к лицу, с наслаждением вдыхая горький запах.

— Такая же, как и на Томи, — сказал он ямщику, чтобы скрыть волнение, — но пахнет по-иному.

Полковник снова сел в карету, продолжая держать кустик полыни. Долго сидел он, вглядываясь в полуденное небо. Оно было чистое, лишь одно, подобное сказочной птице, облачко легко плыло по нему.

А еще через некоторое время встретились и первые жители; два пастушка, завидев карету, бросились за ней. Палий приказал придержать лошадей. Подозвав ребятишек, дал им по нескольку серебряных монет и пригласил прокатиться. Один стал на подножку, другой, чуть поколебавшись, сел рядом с Палием на мягкую подушку. Большая теплая рука доброго деда гладила вихрастую голову мальчика. Только почему она так дрожала?

Казачьи полки стояли возле села Багачка, в двух верстах от Полтавы. Скоропадский ждал Палия.

Подъезжая к лагерю, Палий приказал пустить лошадей шагом. Встречные с любопытством поглядывали на седобородого казака, стоящего на подножке кареты. Из толпы раздался голос:

— Братцы! А ведь это Палий!

Казак снял шапку, подбросил в воздух и громко выкрикнул:

— Полковнику Палию слава!

— Слава! Слава! — подхватили десятки голосов.

Заслышав возгласы, к дороге бежали казаки. Палий с непокрытой головой медленно проезжал сквозь толпу.

Скоропадский устроил торжественную встречу в присутствии всей генеральной старшины, а потом позвал всех к столу, накрытому в двух поставленных рядом палатках. Когда пир был в разгаре, гетманский джура шепнул Палию:

— Пан полковник, вас ждут возле шатра.

Палий вышел. Не прошел он и десяти шагов, как очутился в чьих-то крепких объятиях.

— Савва, живой! И ты здесь?

— Где же мне еще быть? И хлопцы здесь. Идем к ним. Ждут не дождутся. Мы под особой хоругвью ходим, вместе с полками Захария Искры и Самуся.

В Саввином курене Палия окружили бывшие однополчане; они обнимали батька, жали ему руки.

— Яков!.. Дмитрий!.. Максим!.. О, Андрущенко!

— Мазан не выдержал, отвернулся, вытер слезы.

— А почему ты, батько, один? Где Семашко, Федосья? — спросил Дмитрий.

— За ними уже курьер поехал. Скоро и они тут будут.

Однополчане не расставались в этот день со своим полковником. А прощаясь, Палий им сказал:

— Я от вас ненадолго съезжу к князю Долгорукому, там тоже казацкие полки есть. Поехал бы и на Сечь, да уж годы не те и здоровье не то. Поедешь ты, Яков, отвезешь туда мое письмо. Говорите, Зеленский там? То добре. Сам выйдешь, сечевикам слово скажешь и Зеленского попросишь. Кого-нибудь к Гордиенко пошлем. Не к нему, а к запорожцам, которые за ним пошли. Только осторожно, чтоб деды сечевые не увидали. А еще казаки пусть поедут по селам, повезут царские и мои универсалы, людей созовут…

Гонцы Палия рассыпались по Украине. За отворотами кунтушей, в шапках, в переметных сумах везли полковничьи письма. Долгорукий не ошибся, когда говорил Петру:

— Палия бы сюда… Народ его любит, все за ним пойдут. Даже те, кто за Мазепой пошел было.

Сам Палий с войсками Долгорукова и со своим полком быстрыми маршами проходил по Украине, громя встречные шведские отряды, направлявшиеся к Полтаве.

Глава 27 И ГРЯНУЛ БОЙ…

Но близ московского царя

Кто воин сей под сединами?

Двумя поддержан казаками,

Сердечной ревностью горя,

Он оком опытным героя

Взирает на волненье боя.

А. С. Пушкин

Поднимая тучи пыли, широкими степными дорогами к Полтаве опешили полки. Царь, прибывший туда в середине июня, каждый день слал во все концы гонцов, торопя войска. Дальше медлить было нельзя: Полтава держалась из последних сил. Туда попробовал было пробиться по мосту Меншиков с дивизией, но шведы заметили движение русских войск и поставили перед мостом заслон. А с полтавских стен каждый день прилетали в русский стан ядра с записками, в которых говорилось, что пороха нет, гарнизона и жителей осталось не больше половины.

Вечером под воскресенье Петр собрал генералов на совет. Высказывали много различных мнений, некоторые, особенно Меншиков, советовали подождать калмыков, находившихся в пяти-шести переходах от Полтавы. Петр слушал молча, уставившись немигающим взглядом на канделябр.

Легкий ветер колыхал полы шатра, пламя свечей дрожало, — казалось, они вот-вот погаснут, но огненные язычки не гасли, поднимаясь колеблющимися ленточками.

Петр ткнул мизинцем в янтарную трубку и сунул в рот искусанный мундштук. Князь Волконский встал, чтоб поднести Петру подсвечник, но царь перегнулся через руку Меншикова и прикурил от люльки Палия. Несколькими сильными затяжками раскурил трубку. На лбу сбежались морщины. Он заговорил спокойно, раздельно, поглядывая по очереди на генералов, как бы ища в их глазах протеста и в то же время не допуская его:

— Полтаву вызволить зело надобно. Возьмет ее швед — тогда потопчемся здесь. Карл от своего замысла не отступает. Снова в траншеи войско послал. Они к Крестовоздвиженскому монастырю арматы[31] стянули и город жгут, а мы на ассамблеях плясать будем? Так, по-твоему? — повернулся он к Меншикову, — Не будем ждать. Пленный сказал, что шведы хотят первые баталию начать. Но мы должны опередить их. Надо перейти реку и ударить всеми полками. Войска хватит. Да и знать надо, что больше разум, уменье одолевают, чем количество. Переправить надо войско тихо.

— По одному броду сразу всех не переправишь, — сказал Шереметев.

Петр на мгновение задумался, взял со стола свернутую в трубку карту и развернул на коленях.

— Артиллерию можно по мосту перевезти вот тут, возле сельца Петровки, — ткнул он пальцем.

Палий наклонился вперед:

— Ваше величество, тут, кроме Семенова брода, есть еще два.

— Еще два? От Семенова далеко?

— Почти рядом. И не глубже, чем Семенов, воды по колено. Дно песчаное. Хоть наш берег и болотистый, но зато выходить будем на твердый.

— Где? Показать можешь? — переложил Петр карту на колени Меншикова. Генерал Рен пододвинул канделябр.

— Вот они оба, — показал Палий.

Петр поставил ногтем крестики и передал генералам карту. Налил из графина воды и припал к ней потрескавшимися, обветренными губами.

— Когда переправляться будем? — спросил Шереметев, потирая занемевшую ногу.

Петр допил воду и, вытирая платком рот, ответил:

— Сейчас начнем. Сниматься шумно, с огнями, итти назад. Там тайно повернем влево и к бродам подойдем. Переходить реку тихо, никому не болтать, огня не светить. Часть конницы следует послать в тыл шведам. Пусть станет где-то возле Будищ. Кого пошлем?

— Снова послать Скоропадского, — подсказал генерал Рен.

Петр взвесил, сколько у него остается конницы.

— Быть по сему, — сказал он. — Ну, господа генералы, нечего сидеть. С богом!

Генералы стали выходить из шатра. Петр на минуту задержал Палия, отвел его в сторону.

— Ты, господин полковник, не езжай к Будищам, оставайся со мной. — И, выпустив большой клуб дыма, продолжал: — Большая баталия предстоит, от нее зависит, быть России и Украине вместе или нет. Пошли, посмотрим, как собираются войска.

Они вышли. Ночь была теплая, спокойная. Затих до утра, заснул, кутаясь в густые тени, на другой стороне Ворсклы лес. В темной воде поблескивали большие редкие звезды — казалось, будто кто-то щедро набросал в реку золотых червонцев, они попадали на дно и заиграли в темной глубине белым светом.

Лагерь, уже затихавший на ночь, снова зашевелился. Ржали во тьме лошади, перекликались пушкари, громко ругались капралы, выстраивая солдат.

На противоположном берегу скакали дозорные, стараясь понять, в чем дело. Генерал Реншильд, которому, раненый Карл передал командование, тоже терялся в догадках. Он доложил королю, и они решили, что русские отступают. А на рассвете их разбудил капитан и сообщил, что русские в трех местах переправляются через Ворсклу. Реншильд хотел помешать, но Карл остановил его:

— Не успеешь. Пока поднимешь полки, русские на этой стороне будут. Только генеральный бой фортуну в нашу сторону повернет. Опередить их надо, первыми атаковать. Готовь войско к баталии, завтра с рассветом ударим.

Русское войско переправилось через Ворсклу и остановилось на берегу. Когда последний батальон перешел реку, Петр в сопровождении генералов поднялся на высокий холм, окруженный глубокими оврагами. Глазам открылась широкая равнина, напоминающая подкову и по краям обрамленная лесом. Вдали виднелись села Яковцы, Тахтаулово, Малые Будища.

Все глядели вперед.

— Место мы выбрали подходящее, — сказал Меншиков.

— Для Карла оно тоже не плохое.

Шереметев оторвал от подслеповатых глаз подзорную трубу.

— Редуты надо строить, хотя бы с полдесятка. Гляди, твое величество, вон там, возле деревеньки, — указал он левой рукой, передавая Петру трубку.

— Я и так вижу. Только надо их еще немного вперед подвинуть… Бригадир Августов, будешь ночью строить редуты! За редутами поставить кавалерию Рена и Бауэра, а также Волконского.

Шереметев отрицательно покачал головой:

— Всю кавалерию там ставить нельзя. Волконский пусть разместится в лесу, за деревенькой…

— Всю кавалерию там ставить нельзя. Волконский пусть разместится в лесу, за деревенькой…

— За Малыми Будищами, — подсказал Меншиков.

— Со Скоропадским они нам в нужное время много помогут.

Петр не возразил главнокомандующему. Он стал что-то отмечать на карте. Сзади кто-то тихонько вздохнул и зевнул в кулак. Царь свернул карту, обернулся:

— Кто там в обоз просится? Подайте коней, объедем полки. Дух воина перед боем крепок быть должен.

Он взял Шереметева под руку и стал спускаться с холма.

— Страшновато, Борис Петрович. Не за себя опасаюсь. Ведь если баталию сию проиграем — оторвет Станислав от нас Украину.

— Не бойся, все ладно будет. Побьем Карла, истинный бог, побьем!

Петр сел на тонконогого, огненной масти коня и поехал вдоль полков. Солдаты брали на караул, далеко по полю катились приветственные клики. Возле Семеновского полка царь осадил коня. За семеновцами были еще два казачьих полка, а дальше — артиллерия.

— Товарищество! Король польский и самозванец Лещинский привели к своей воле изменника Мазепу, — говорил царь нарочито громко, чтобы слышали казаки. — Уповал изменник собрать под свои знамена двадцать тысяч войска, подкупил Порту, орду. Но волею божьей казаки и малороссийский народ остались нам верны, шведские войска уже наполовину разбиты, султан с нами мирный трактат подписал, войска Лещинского разогнаны. Остается нам докончить викторию. Вера и отчизна к этому нас призывают!

Громким «ура» проводили Петра семеновцы и казаки. Издали царь еще раз взглянул на ровные четырехугольники, они вселяли в него веру.

На Диканьку опустилась ночь. Большие белые звезды, беспорядочно разбросанные по небу, заливали бледным светом спящее село. Широкой улицей, прячась в тени, крались три человека. Это были Максим, Дмитрий и Мазан. Не доходя до перекрестка, они остановились под яблоней, что склонилась над плетнем, и начали советоваться.

— Вон там повесим последний — и делу конец, — показал рукой на ворота Мазан. — Дидько его знает, что делать! Нужно бы хоть с кем-нибудь из казаков поговорить. Только как ты поговоришь? Зайдешь в хату, а там сердюки. Те сразу шум поднимут.

— Нет, лучше не на ворота, а прямо на двери повесим, — сказал Максим, вынимая из-за пазухи свернутую в трубку бумагу. Он перепрыгнул через плетень, перебежал двор и поднялся на крыльцо. Максим еще не успел как следует приклеить бумагу, как в хате послышалось покашливание, вслед за ним разговор, а еще через мгновение скрипнула дверь. Максим отскочил в сторону, за куст сирени. На крыльце показался в нижнем белье казак. Потягиваясь, он прошел к сараю, где стояли лошади. Потом вышел из сарая, зевнул, перекрестил рот и пошел в хату. Возле двери остановился. Только теперь он заметил на дверях что-то белое. Испуганно оглядываясь, казак сорвал бумагу и, не прикрыв дверь, скрылся в хате. Дмитрий и Мазан видели с улицы, как блеснул в избе огонек, как поднялся из-за куста Максим и прокрался в сени.

— Вот чорт, — прошептал Дмитрий, снимая с плеча ружье, — еще попадется.

А Максим, спрятавшись в углу, слушал, что делается в хате. Медленно, по складам, кто-то читал глухим басом:

— «…И мне, как царю и оборонцу малороссийского края, надлежит отцовскую заботу иметь о вас, чтоб в рабство и разорение Малую Россию не отдать. Мазепа хочет народ продать шведу, церкви православные отдать в унию…»

— И то правда, ей-богу, — прервал кто-то, — разве не ставят шведы в церквах лошадей?

— Ш-шш, читай, Микола, дальше, — послышалось со всех сторон.

— «При этом объявляю, что нам стало известно, что бывший гетман хитростью, без нашего на то разрешения, аренды и прочие всякие великие поборы положил на малорусский народ, будто бы для платы войску, а на самом деле для своего обогащения. Эти тяготы повелеваю с народа снять. Мазепа, забыв страх божий и креста целование, без всякой причины перешел на сторону врага. Не верьте ему, идите в наш обоз под Полтаву. Мы не имеем зла на вас, понимаем вашу невиновность. Мы, русские, одноверцы и братья по крови, никогда не оставим в беде малорусский народ, будем вместе драться против врага. Станем же дружно на супостата. Пусть сгинет враг.

Царь Петр, дано в обозе под Ромоданом», — закончил казак.

Некоторое время в хате было тихо. Потом послышался голос казака, читавшего универсал:

— Кто ж его разберет… Если бы знал, где упал, то соломы подостлал. Я про то говорю, не будет ли нам чего.

— Думаю, что простят, — послышался другой голос. — Давно надо было уходить отсюда, когда все уходили.

— Зачем мы будем сидеть здесь? Мазепин обоз стеречь? Войско все у Скоропадского и уже давно со шведом воюет.

В хате заговорили все разом. Тогда Максим вышел из угла и смело шагнул в хату.

— При его появлении несколько казаков вскочили на ноги, кто-то сорвал со стены саблю. Максим широким взмахом руки остановил его:

— Свои, повесь саблю. Это я царскую грамоту на дверях приклеил.

— Ты из какого полка? — спросил один из них.

— Из Палиевого. Меня послал с этой грамотой полковник Палий.

— Палий? — вскрикнуло несколько человек. — Его ж нет!

— Царь Петр его вернул из Сибири. Еще раз говорю: Палий меня послал с царской грамотой и своими универсалами, их у меня уже не осталось, прочитаете завтра, они здесь в селе есть. Полковник зовет всех вас итти в наш лагерь под Полтаву.

— А нам ничего не будет? — спросил один ив казаков.

— Тому порукой царское слово и слово полковника Палия. — Максим обвел присутствующих внимательным взглядом и уже тише продолжал: — Стыдно хлопцы. Неужто вы хуже всех! В такое время сидеть здесь — позор. Народ кольями шведов бьет, а у вас напрасно сабли на стенах висят. Неужто вы их подымете против своего народа? По правде, нам они не очень страшны. Вас здесь немного осталось. Поэтому, пока не поздно, идите к нам. Пускай с Мазепой дуки-сердюки остаются. Еще одно помните: если не перейдете — прощенья вам не будет. И от нас и от царя тоже. Теперь все, мне пора. — Максим протянул руку к двери.

— Подожди.

К нему подошел казак, который читал грамоту.

— Верим тебе, казак. Придем. Мы знаем, что правда всегда была там, где был Палий. Осталось здесь пять полков. Все о переходе говорят, боятся только. Знаете, как нас Мазепа к Карлу вел? Сердюками окружил, и пикнуть нельзя было. Те полки, что отдельно были, сразу Петру написали, а нам что было делать? Теперь прорвемся, с боем прорвемся. Через три дня ждите нас, передайте поклон полковнику.

Посланцы Палия подошли к Ворскле перед рассветом. Обойдя лесом шведский лагерь, они вышли на поле.

Один за другим, низко пригибаясь к земле, казаки бежали к густым кустам лозняка на берегу речки. До кустов оставалось не больше ста шагов, когда Мазан, бежавший впереди, остановился и махнул рукой. Максим и Дмитрий упали в траву, подползли ближе к Мазану.

— Там кто-то есть, — показал тот рукой, — не дозор ли шведский? Ползем сюда.

Но ползти им не пришлось. Справа послышался конский топот, приглушенные голоса. С земли было хорошо видно, как к Ворскле приближались всадники. До казаков ветер донес обрывки разговора на незнакомом языке.

Вдруг над головой первой лошади блеснул огонек. Казаки невольно прижались к земле.

— Это по нас? — Максим легонько толкнул Дмитрия в бок.

— Откуда им нас видеть, — прошептал в ответ Дмитрий. Прогремел второй выстрел, уже значительно ближе. Где-то впереди, куда показывал Мазан, кто-то вскрикнул.

— Там наши, — вырвалось у Максима. Он стал на колено, сорвал с плеч фузею[32] и выстрелил.

Почти одновременно выстрелили Дмитрий и Яков Мазан. Шведы повернули коней в направлении Полтавы. Казаки поднялись и с криками: «Свои, не стреляй!», уже не пригибаясь, побежали туда, откуда перед этим слышался стон. Навстречу им с саблей в руках поднялся солдат. Увидев, что это казаки, он наклонился к земле, где лежали, еще двое.

— Кто вы, откуда? — спросил Максим.

— За «языком» шли, а шведы товарища подстрелили, — быстро проговорил солдат, перевязывая оторванным рукавом сорочки плечо раненому.

— Берите, — сказал он, заканчивая перевязку. — А этого можно оставить, — указал солдат на пленного шведа.

— Зачем оставлять, возьмем и его, — ответил Дмитрий.

Дмитрий и Мазан взяли связанного шведа, во рту которого торчал солдатский треух, и бросились бежать вслед за Максимом и солдатом, которые уносили раненого. Путаясь в густых кустах лозняка, выбрались на берег и на минуту остановились отдохнуть.

— Ой, спасибо же вам, братцы, что так во-время шведов прогнали. Каюк бы нам был, — проговорил солдат.

Дмитрий прислушался. «Где я слышал этот голос?» — вспоминал он.

Казак наклонился к солдату и почти вскрикнул:

— Савенков! Узнаешь ли? Ты же к нам прикуривать приходил, ужинали вместе.

— Тише, — толкнул Дмитрия Максим. — Потом будете гуторить. У вас лодки нет? — обратился он к солдату.

— Есть, только она за полверсты ниже осталась.

— Теперь некогда за ней итти: того и гляди, шведы могут наскочить.

— Разувайтесь, хлопцы, — Максим первым стал снимать сапоги. — Как только мы их переправим?

— Я шведа перетащу, — сказал Мазан.

Дмитрий собрал и связал одежду, Максим и Савенков осторожно взяли раненого. Последним вошел в воду Яков Мазан, на плечах он нес шведа.

Увидев, что у того изо рта выпал треух, он проговорил:

— Ну, теперь кричи, сколько влезет. Только жабу напугаешь, тебе уже никто не поможет.

Мазан лег на спину, положил на себя шведа и, поддерживая его одной рукой за подбородок, а другой быстро загребая воду, поплыл к противоположному берегу, над которым уже начинало светлеть предутреннее небо.

Савенков, время от времени отбрасывая рукой тяжелый русый чуб, старательно насыпал бруствер редута. Рядом с ним копали другие солдаты. Земляной вал был насыпан только наполовину. Когда Савенков расправлял спину, он видел вправо и влево от себя такие же кучи земли. Редут, который насыпал Савенков, был вторым слева, рядом с ним на одной линии высилось еще восемь. Деревья для них солдаты носили из лесу. Возле редутов дерево резали ножами и, обмотав тряпками топоры, бесшумно забивали в землю. К полуночи редуты обходил царь. Он спускался вниз, примерялся возле бойниц, снова взбегал наверх, выругал сквозь зубы унтера, который сел под кустом покурить, шопотом подгонял солдат. Потом у первого редута пошептался с генералом, и тот, сняв с каждого редута половину людей, спешно послал насыпать еще четыре поперечных редута, для обстрела врага с тыла. Теперь работать приходилось вдвое быстрее. Болела спина, на руках появились мозоли. Наконец Савенков воткнул лопату в землю и толкнул локтем своего соседа:

— Пошли, отдохнем немного.

Чтоб не увидел кто-нибудь из офицеров, они пошли за первый редут и сели на росистой траве. Густой туман окутал землю. Из тумана проступал лес, он казался легким, как марево. Над ним занялась утренняя заря. С Ворсклы повеяло прохладой. Туман стал сбиваться в тяжелые клубы, они, казалось, катились по росистой траве. Где-то в болоте пронзительно, будто чувствуя опасность, дребезжал дергач. Вдруг к этому дребезжанию присоединился легкий шум. Савенков, растянувшись на траве, прислушался. Действительно, слева слышался глухой топот сотен ног.

— Быстрей, быстрей к своим, — шепнул Савенков и бросился бегом к редутам.

Но там уже знали о приближении врага. Савенков надел перевязь, плотнее натянул треух и занял свое место возле бойницы. Минуты ожидания казались непомерно долгими. Наконец появились густые колонны шведов. Они шли медленно, четко выбрасывая вперед ноги, строго выдерживая строй.

Плотная стена черных кафтанов приближалась. Редуты угрожающе молчали. Когда шведы подошли не более как на тридцать саженей, послышалась резкая команда и первый редут блеснул огнем и окутался дымом. Почти половина шведов из первой шеренги, будто споткнувшись о какую-то преграду, повалилась наземь. Но другие шеренги не остановились, а только ускорили шаг. Тогда открыли огонь редуты, выдвинутые вперед. Савенков слышал только их первый залп, потому, что командир второго редута тоже отдал команду. Солдат поспешно перекрестился, прицелился и спустил курок. Он видел, как смешались шведские колонны, как, взмахивая короткими шпагами, офицеры возвращали назад солдат, как бегал между колоннами какой-то генерал. Редут, в котором находился Савенков, был недостроен — стрелять приходилось из-за беспорядочно насыпанных валов, земля осыпалась, набивалась в ружья, засоряла глаза. А шведы, хоть и нестройной толпой, вновь начали продвигаться вперед. Савенков не слышал команды офицера, не видел, как рядом упал сраженный пулей сосед. Перезарядив ружье, Савенков выбирал цель, старательно целился и, спустив курок, снова брался за шомпол. Вдруг он заметил, что прямо на него бегут два шведа. Он подбросил в руках ружье и, почти не целясь, выстрелил. Один из шведов, сделав еще несколько шагов, ткнулся головой в землю. Другой повернул вправо и скрылся в клубах дыма.

Солдат осмотрелся. Редут был пуст. Только теперь Савенков заметил, что солдаты его и соседнего редутов, построившись в каре, отступают к лесу перед большой колонной шведов, которые обошли редуты справа. Из редутов выскакивали отдельные русские солдаты, не слышавшие рожка и команды, и, огибая шведскую колонну, бежали к лесу. Савенков схватил ружье, вылез на бруствер и побежал следом за ними.

На сером небе появилось синее озерко. Оно быстро увеличивалось, расплывалось. Тучи быстро поплыли за Будищинский лес. От земли подымался туман. Взошло солнце, в тумане оно казалось багровым.

Теперь Петр, который стоял на бугре, хорошо видел поле боя. Он уже знал, что шведы захватили два левых редута и, встретив сильное сопротивление, беспорядочно отступили от восьми правых.

Из-за леса выскочили шведские кирасиры, врезались в русские кавалерийские полки, потеснили их. Палий, стоявший рядом с Петром, поднес к глазам подзорную трубу. Через минуту он опустил ее.

— Ваше величество, сейчас шведская конница опять закрутит веремию.[33]

Шведская пехота вновь выстроилась в две боевые линии. Шведы еще раз попробовали взять редуты, но, встреченные сильным огнем, смешались, потеснились в сторону и стали обходить их. Правое крыло шведов не умещалось на узеньком пространстве, оно постепенно уходило в лес и скоро вовсе скрылось из поля зрения. Левое крыло постепенно приближалось к построенному перед русским лагерем ротрашементу.[34] Их подпустили на девяносто саженей, и пушкари разом, поднесли фитили. Будто буря пронеслась по шведским полкам, бросая на землю одних, гоня обратно в смертельном испуге других. Петр, сам того не замечая, сапогом ковырял землю.

— Молодцы, — закричал он, оборачиваясь к Палию, — хорошо ударили, смотри, как шведы покатились!

Но полковник уже смотрел в другую сторону.

— Ваше величество, там целая дивизия пехоты в лесу застряла.

Петр мгновенно понял Палия.

— Отрезать их, пусть Меншиков берет дивизию… — он огляделся, чтобы отдать кому-нибудь приказ.

— Ваше величество, — обратился к Петру Максим, который вместе с Дмитрием поддерживал Палия. — Я в лесу дороги знаю, сам когда-то здесь жил.

Петр бросил взгляд на Максима, затем на Палия. Полковник утвердительно кивнул головой. Тогда Максим вскочил на коня.

— Стой! — крикнул Петр. — Меншиков может не поверить. Писать некогда. Что ж ему дать?.. — Петр пошарил по карманам, потом выхватил изо рта трубку и протянул Максиму. Казак, не чувствуя, как сыплется в ладонь горячий пепел, зажал левой рукой трубку, правой ослабил поводья. Конь с места взял в галоп.

Максим отыскал Меншикова за редутом. Князь, разгоряченный боем, сидел в толпе офицеров под кустом орешника. Максим соскочил с коня, передал Меншикову царский приказ и показал трубку.

— Где они сейчас? — спросил Меншиков.

Максим понял, о ком спрашивает князь.

— Там, где-то за лесом, в направлении Крестовоздвиженского монастыря. Лесом строй итти не мог. Они, видно, все правее брали, там поляны. Туда же отходили и солдаты из двух левых шанцев, — казак кивнул головой на редуты. — Нам можно и лесом ехать, там есть широкая дорога.

Меншиков отдал приказ. Офицеры разбежались по своим полкам, гусары сели на коней.

…В лесу было тихо и спокойно. Только где-то над головой, в чаще, ворковал голубь.

Ехать пришлось не долго. Через некоторое время лес поредел, стали попадаться большие поляны, поросшие кустами, орешника.

Вдруг где-то впереди послышались выстрелы. Меншиков натянул поводья, поджидая высланный вперед разъезд. Разъезд возвратился и донес, что перед ними находится шведская дивизия генерала Росса, которая ведет перестрелку с солдатами, выбитыми из двух левых редутов. Шведы оторвались от своих и, наверное, не знают, что их войска отступили перед ротрашементом.

Меншиков послал два полка прямо по дороге в обход врага, три других полка повернули лошадей влево и стали пробираться через кустарник. Шведы, расположившись на самой опушке леса, не ожидали нападения. С криком, стреляя на ходу, на них ринулись с двух сторон гусары. Некоторое время шведы пытались обороняться, но, разрозненные, разбитые на отдельные отряды, они не в силах были выдержать натиск кавалерии и бросились бежать.

Дав коню свободу, Максим носился между кустами орешника, умело действуя шашкой. За лесом протянулось поле, но через полверсты снова начинался лес. Выехав на поле, Максим увидел, что вместе с гусарами бегущих врагов преследуют солдаты Августова. Теперь приходилось сдерживать лошадей, чтобы не наскакивать на своих. Шведам тем временем удалось добежать к шанцам возле Полтавы. Там, в лесистом овраге, завязался жестокий бой. Шведы повернули пушки, из которых обстреливали Полтаву, и картечью стали бить по наступающим русским. Со свистом врезалась в деревья картечь, откалывая щепки. Столетние дубы и грабы глухо гудели, будто жалуясь на раны.

Еще на поле под Максимом убило коня, и теперь он бежал вместе с солдатами. Он скатился в овраг и, цепляясь за кусты, стал взбираться по склону. Вдруг куст, за который он ухватился, вырвался с корнем и Максим откинулся назад. Его поддержал высокий солдат. Казак наклонился вперед, схватился за ветку орешника.

В это мгновение справа грохнул выстрел, солдат выпустил руку Максима, упал на колени и покатился в овраг. Казак оглянулся на выстрел и увидел шведа. Прислонившись к дереву, тот подымал ружье. Тогда Максим, бросив к ногам саблю, выхватил из-за пояса длинный тонкий кинжал и, подавшись вперед, метнул его. Кинжал просвистел в воздухе и пронзил шведу грудь. Но Максим не видел, как падал враг, — что-то горячее обожгло голову. Он протянул руку — рука не нашла опоры. Максим упал навзничь и скатился на дно оврага. Перед глазами перевернулись деревья, промелькнуло голубое небо.

На дне оврага казак пришел в чувство и открыл глаза. Над ним склонились два солдата.

— Живой, — сказал один из них.

Максим собрал последние силы, пристальнее всмотрелся в знакомое лицо солдата.

— Савенков, и ты здесь. Помираю, друже. — Казак глотнул воздух, изо рта струйкой побежала кровь. Слабым движением он сунул в карман руку и протянул ее Савенкову. На ладони лежала янтарная трубка с искусанным мундштуком.

— На, отдай царю. Скажи, что я выполнил его приказ… Батьке поклон низкий… скажешь…

Максим не договорил. В горле у него заклокотало, длинные, похожие на женские ресницы вздрогнули и медленно опустились. На высоком челе неподвижно застыли две морщины; казалось, Максим, умирая, унес с собой какую-то глубокую думу.

Савенков, держа Максимову руку в своей правой руке, левой снял с головы треух.

— Кому это поклон, Скоропадскому? — спросил у Савенкова второй солдат.

Савенков молчал. В уголках его глаз дрожали две большие слезы. Он украдкой вытер их и тихо сказал:

— Нет, не Скоропадскому. Один батька у них — Палий.

К ногам Петра солдаты и офицеры сложили четырнадцать знамен и штандартов. Августов подъехал с поздравлением, но царь перебил его:

— Это только начало, генерал, не так легко Карла одолеть.

Осторожно пробираясь между генералами и офицерами, к Петру подошел солдат. Он подал царю трубку.

— Казак передал, — сказал он.

— Очень кстати, я курить захотел. А где же тот казак?

— Убит. Он просил меня сказать, что исполнил твой приказ.

— Убит? — Петр посмотрел на трубку, будто видел ее впервые. Затем высыпал из нее на землю табак и осторожно положил трубку в карман мундира.

Савенков ушел. К Петру подъехал драгунский капитан и донес, что Карл бросил против казаков Скоропадского пехоту и что там уже с полчаса идет бой. Тогда царь, боясь, чтобы шведы не рассеяли казаков, приказал строить полки к бою.

Он выехал перед полками суровый, подтянутый. В мундире гвардейского полковника, в ботфортах и шарфе, с полуторааршинной шпагой, рукоятка которой была перевита проволокой, Петр медленно проезжал перед войском. Остановился против пехотных полков фельдмаршала, приподнялся в стременах, опершись о высокую луку турецкого седла.

— Воины, пришло время, когда решается судьба отчизны! Поймите: не за Петра вы бьетесь. Нет. За державу русскую, за род свой!

Последние слова потонули в тысячеголосом «ура». Петр поскакал дальше. Тесными, ровными рядами стояли гвардейцы. Царь, радостно прищурив глаза, прошелся взглядом по их высоким фигурам. Вместо ответа на рапорт Бориса Голицына сказал:

— Разве можно сомневаться в победе, глядя на таких орлов!

— Государь, ты видел нас в боях. Будет подвиг такой и ныне, как раньше, — сказал один из офицеров.

Конь снова понес царя дальше. Звонко заиграли рожки. Войско строилось в две боевые линии, по фронту расставляли пушки. На фланги выезжала конница. Петр подъехал к дивизии Меншикова.

— Твоя дивизия остается в ротрашементе, она будет резервной.

В ответ на слова Петра из строя послышались возгласы:

— Государь, мы все несли равные невзгоды. Чем же теперь провинились?

— За что нам перед всеми краснеть?

Петр рассмеялся:

— Ничем не провинились. Но кому-то нужно быть в резерве.

Он повернул лошадь и в последний раз объехал линию войск. Перед одетым в сермяжные мундиры полком новобранцев натянул поводья.

— Не дело это, шведы по мундирам новичков сразу узнают. И линию здесь нашу прорвут. Им поменяться мундирами с новгородцами надо.

Опять заиграли рожки. Войско двинулось навстречу шведской армии, впереди которой, окруженного гвардейцами и драбантами,[35] на носилках везли Карла.

Медленно сходились армии. Дрожала под ногами земля, дробно стучали барабаны. Лучи солнца играли на лезвиях штыков. Русские первые дали залп, из пушек и бросились вперед.

Трудно было что-либо разобрать. Петр видел, как разорвавшаяся граната свалила лошадей под носилками Карла и убила четырех драбантов. Гвардейцы подхватили носилки с королем, который размахивал шпагой, и пошли вперед.

Лошадь Петра послушно поворачивала по едва ощутимому движению повода. Гвардейская охрана стеной окружила царя. Свистнула пуля, прошила шляпу Петра на вершок от головы, другая ударила в седло, но Петр не обращал на это внимания. Он пытался охватить взглядом все поле боя. Увидев, что под натиском вдвое превосходящих сил противника отступает Новгородский полк, Петр подскакал ко второму батальону преображенцев и повел их за собой. Конь, перескочив через перевернутую пушку, прыгнул в сторону, чтобы не наступить на убитого, в вынес всадника в самую гущу боя. Опять пуля пробила шляпу у самой головы. Перед конем вырос шведский солдат с поднятым ружьем. Петр припал к гриве и ударил саблей по ружью, из которого курился дымок. В разорванном на плечах мундире налетел на шведа преображенец и вогнал штык врагу под ребра. Вдруг Петра что-то сильно ударило в грудь. Он схватился обеими руками за луку, чтоб не упасть. Пуля попала в крест, вогнула его, сплющилась и покатилась вниз вместе с драгоценными каменьями. Гвардейцы бросились к царю, остановили коня. Петр оглянулся: новгородцы снова пошли вперед. Тогда он, не слезая с седла, снял ботфорт и достал из него пулю. Кто-то протянул флягу с водой. Петр жадно припал к ней. Потом поехал к пригорку, где, поддерживаемый под руку Дмитрием, сидел на коне Палий. Петр остановился рядом. Ему казалось, что от начала боя прошло не более десяти минут, а на самом деле шел уже второй час. Армии как бы застыли на месте. Если бы не грохот выстрелов и не клубы дыма и пыли, можно было подумать, что войска остановились на отдых.

— Смотри, ваше величество, наши драгуны шведских кирасиров как поджали. Вот бы теперь во фланг шведу из пушек пальнуть, — показал трубой Палий.

И, будто в ответ на его слова, справа от леса вырвались клубы белого дыма. Шведы отпрянули, стали отходить. Но, поравнявшись со своей конницей, остановились снова.

Палий усталыми глазами продолжал смотреть в трубу. Он искал Мазепу. О, как ему хотелось сейчас увидеть перепуганного врага, встретиться с ним в смертельной схватке, вложить последние силы в нажим курка! На миг полковнику показалось, будто он видит окруженного сердюками Мазепу, но Палий не знал, что Мазепа, которому Карл поручил охранять тылы, уже стоял с немногими оставшимися верными ему казаками и горсткой сердюков у оседланных лошадей, готовый бежать при первом же известии о поражении.

Казаки стояли в засаде в лесу, прислушиваясь к грохоту боя.

— Пан полковник, — обратился к Савве Андрущенко, — не пора ли нам выступать? Сил нет ждать.

В ответ Савва молча покачал головой.

— Слышишь, гремит как? — сдерживая коня, тянувшегося к ветке, заговорил Семашко. — Люди же гибнут, наши люди! Не могу больше, сам поеду к гетману Скоропадскому.

Но в этот момент кто-то громко крикнул:

— Дозорные скачут, шапками машут! Пришло и наше время. Эх, и ударим же!..

Полетела в траву медная пуговица, сорванная с кафтана нервной рукой Петра. Царь ударил коня шпорами, подтянулся в седле, кровь отлила от лица, глаза, не мигая, всматривались в даль, туда, где кирасиры смяли кавалерию Бауэра на фланге и поворачивали, чтобы ударить в центр, на пехоту Шереметева.

— Резерв, резерв! — закричал Петр, хотя и он и Палий хорошо понимали, что резерв — половина дивизии Меншикова — не сможет удержать шведов, а если бы даже и смог, то теперь все равно не успеет.

И Петру и Палию показалось, что все пропало.

Но вдруг за лесом поднялись тучи пыли. С гиком и свистом, поставив сабли наискось против ветра, на бешеном аллюре мчались казачьи полки и гусарская кавалерия князя Волконского. Кирасиры не успели даже развернуться, как были порубаны, разогнаны и рассеяны по всему полю. Почуяв подмогу, русская пехота усилила натиск.

Шведы не выдержали, побежали. Офицеры связали уздечками разбитые королевские носилки, подхватили их на плечи и побежали, неся Карла впереди войск.

Русская кавалерия сделала полукруг и вновь развернулась навстречу шведам. Крайние казацкие полки прошли почти возле кургана, на котором стояли Петр и Палий. Высоко держа над головой знамя, с перекошенным, напряженным лицом промчался мимо Яков Мазан. Он скакал посреди казачьей лавы, мчавшейся вдогонку бегущим шведам. Быстро-быстро бежала под ногами земля. Впереди Мазана над тучами пыли билось на ветру белое с синими полосками по краям русское знамя. Мазан пригнулся ниже к гриве, прижал коня шпорами. Конь скакал бешеным, галопом. Белое с синими полосками знамя все приближалось. Уже было видно широкую спину всадника, крепкую, загорелую шею. А еще через некоторое время их лошади поравнялись и теперь скакали рядом.

А на кургане неподвижно застыли Петр и Палий. Схватив руку Палия, Петр, как бы в забытьи, повторял одни и те же слова:

— Гляди, пошли как! Виктория, это — виктория!

Ничто уже не могло остановить наступления конницы. Кое-где шведы еще пытались обороняться, но вскоре бросали оружие и бежали к лесу, сдавались на милость победителей.

Русские и казачьи полки перемешались, и уже только два знамени виднелись на горизонте, и трудно было отличить их одно от другого.

Палий, опершись на руку Петра, следил за конницей. Из глаз старого полковника текли слезы. Они стекали по длинной седой бороде и падали на гриву коня, на кунтуш, на руку Петра, на истоптанную копытами черную землю…

1953 г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава первая. Выборы

Глава вторая. В грозу

Глава третья. Коварный друг

Глава четвертая. В Фастове

Глава пятая. Царские милости

Глава шестая. В плену

Глава седьмая. Обоз купца

Глава восьмая. За правду народную

Глава девятая. Враги

Глава десятая. Удар на Очаков

Глава одиннадцатая. В Киеве

Глава двенадцатая. По царскому велению

Глава тринадцатая. Новое пополнение

Глава четырнадцатая. Смерть сотника Цвиля

Глава пятнадцатая. Запорожцы

Глава шестнадцатая. В шляхетских сетях

Глава семнадцатая. Западня не захлопнулась

Глава восемнадцатая. Чья дивчина?

Глава девятнадцатая. Восстание

Глава двадцатая. Не посрамим славы казацкой!

Глава двадцать первая. Неверная любовь

Глава двадцать вторая. Дипломат

Глава двадцать третья. Черное предательство

Глава двадцать четвертая. Лагерь в лесу

Глава двадцать пятая. У короля Карла

Глава двадцать шестая. Друзья встречаются снова

Глава двадцать седьмая. И грянул бой

Мушкетик Юрий Михайлович

СЕМЕН ПАЛИЙ

1

Старшина — ударение на букве И (А из А.)

(обратно)

2

Клейноды — символы гетманской власти.

(обратно)

3

Клуня — рига.

(обратно)

4

Наказной — не выбранный, а назначенный.

(обратно)

5

Палиюка — поджигатель.

(обратно)

6

Джура — слуга, денщик.

(обратно)

7

Гаманец — кошелек.

(обратно)

8

Оброть — недоуздок.

(обратно)

9

Чинш — оброк.

(обратно)

10

Диван — комната совета.

(обратно)

11

Ясырь — военная добыча.

(обратно)

12

Теорба — старинный музыкальный инструмент.

(обратно)

13

Сейман — часовой у ворот.

(обратно)

14

Оковитая — водка.

(обратно)

15

Остерия — постоялый двор.

(обратно)

16

Посполитое рушение — земское ополчение в Польше; объявлялось в случае опасности для государства.

(обратно)

17

Адверсар — враг.

(обратно)

18

Ченерис — писарь.

(обратно)

19

Тяжары — воинские обозы.

(обратно)

20

Кат — палач.

(обратно)

21

Каторги — галеры с прикованными гребцами из пленников.

(обратно)

22

Черная рада — рада, собранная по требованию казаков.

(обратно)

23

Скрыня — сундук.

(обратно)

24

Элекция — выборы.

(обратно)

25

Виктория — победа.

(обратно)

26

Рыштунок — оружие.

(обратно)

27

Шпак — скворец.

(обратно)

28

Реймент — правление.

(обратно)

29

Маній — леший.

(обратно)

30

Компукт — полк.

(обратно)

31

Арматы — пушки.

(обратно)

32

Фузея — ружье.

(обратно)

33

Крутить веремию — произвести повторную атаку.

(обратно)

34

Ротрашемент — земляное укрепление.

(обратно)

35

Драбанты- королевская охрана.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 ВЫБОРЫ

Глава 2 В ГРОЗУ

Глава 3 КОВАРНЫЙ ДРУГ

Глава 4 В ФАСТОВЕ

Глава 5 ЦАРСКИЕ МИЛОСТИ

Глава 6 В ПЛЕНУ

Глава 7 ОБОЗ КУПЦА

Глава 8 ЗА ПРАВДУ НАРОДНУЮ

Глава 9 ВРАГИ

Глава 10 УДАР НА ОЧАКОВ

Глава 11 В КИЕВЕ

Глава 12 ПО ЦАРСКОМУ ВЕЛЕНИЮ

Глава 13 НОВОЕ ПОПОЛНЕНИЕ

Глава 14 СМЕРТЬ СОТНИКА ЦВИЛЯ

Глава 15 ЗАПОРОЖЦЫ

Глава 16 В ШЛЯХЕТСКИХ СЕТЯХ

Глава 17 ЗАПАДНЯ НЕ ЗАХЛОПНУЛАСЬ

Глава 18 ЧЬЯ ДИВЧИНА?

Глава 19 ВОССТАНИЕ

Глава 20 НЕ ПОСРАМИМ СЛАВЫ КАЗАЦКОЙ!

Глава 21 НЕВЕРНАЯ ЛЮБОВЬ

Глава 22 ДИПЛОМАТ

Глава 23 ЧЕРНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Глава 24 ЛАГЕРЬ В ЛЕСУ

Глава 25 У КОРОЛЯ КАРЛА

Глава 26 ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ СНОВА

Глава 27 И ГРЯНУЛ БОЙ…

Реклама на сайте