«Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана»

Валентин Пикуль Океанский патруль Книга вторая Ветер с океана

Глава первая «Мужичок и акробат»

Еще ранней весной 1944 года гарнизон был взволнован одним событием, в котором многие увидели предзнаменование чего-то недоброго и страшного. Дело в том, что в подвале Парккина-отеля нашли так называемого «крысиного короля» – странное и чрезвычайно редкое явление среди грызунов, когда несколько крыс срастаются вместе и вокруг них образуется целая крысиная колония.

Слухи об этом дошли до самого коменданта гавани, который велел крысиного короля публично предать огню.

Ранним утром 8 апреля, когда было получено сообщение о том, что советские войска вышли на государственную границу с Чехословакией и Румынией, крысиный король был брошен в громадный костер, разведенный на берегу бухты. Присутствовавший на церемонии – комендант военной гавани Лиинахамари майор Френк громко сказал:

– То, что такая гадость нашла себе приют не где-нибудь, а именно под крышей Парккина-отеля, меня нисколько не удивляет!..

Стоявшая неподалеку фрау Зильберт сделала вид, что не слышит. Она приняла слова коменданта на свой счет, потому что майор Френк имел все основания ненавидеть ее. Фрау Зильберт самодовольно улыбнулась своим мыслям. Для женщины ее лет приятно, когда ее ревнуют. Но она не задумывалась: корветтен-капитан Ганс Швигер, командир подводной лодки, в одну ночь победил ее слабое женское сердце знакомой еще по мужу моряцкой грубостью и, конечно, своей славой, простиравшейся далеко за пределы третьего рейха. Следовательно, думала беспечальная фрау Зильберт, майор Френк имел все основания говорить неприятные вещи про ее отель, злобствуя на потерю женщины, удобной во всех отношениях, а тем более в Лапландии, где найти свободную женщину трудно даже высокопоставленным лицам.

Но майор Френк, как старый солдат, забыл на минуту о личной утрате, когда говорил, что такая гадость могла свить гнездо только под крышей Парккина-отеля. Печенгская гостиница в представлении Френка являлась чем-то вроде больного нарыва, сидящего глубоко в теле дитмовской армии, который нельзя было вырезать, но опасно и раздавить, чтобы густой зловонный гной не разлился по всему фронту.

Таким образом, выразив свое отвращение к разврату, скрывавшемуся за толстыми стенами Парккина-отеля, комендант гавани Лиинахамари даже не подозревал, что его устами глаголет истина, более страшная и более жестокая, чем та, о которой он только что заявил во всеуслышание.

А это действительно было так.

Здесь, в этой гостинице, происходили тайные спекулятивные сделки, после чего машины с продовольствием, направляясь на передовые, пропадали бесследно на горных перепутьях; здесь проигрывали в карты свои отпускные удостоверения едущие в отпуск офицеры, а тыловики посредством каких-то загадочных махинаций умудрялись целыми месяцами отлынивать от службы; здесь в отдельных кабинетах день и ночь пьянствовали и развратничали офицеры, фамилии которых имели приставку «фон», выдававшую их благородное происхождение; здесь не раз грохотали по ночам выстрелы, а бывало и так, что фрау Зильберт не могла утром достучаться до своего постояльца, а когда взламывали дверь, то он уже висел под потолком с неестественно вытянутыми ступнями…

Гитлеровский фронт в Заполярье разлагался, и нигде это не было так заметно, как на примере Парккина-отеля. Недаром солдаты, проходя под окнами первого этажа, где размещался бар, говорили:

– Рыба с головы гниет…

* * *

Фон Герделер обладал способностью опытной, не раз битой кошки: жизнь могла бросать его вниз с какой угодно ступеньки, но если он падал, то падал только на ноги.

Так случилось и сейчас. Распрощавшись с прежним положением, он решил отнять у своих завистников возможность глумиться над его падением и уехал. На этот раз он выбрал себе такое дикое место, где ему предоставлялась полная свобода действий, и надо быть полным дураком, чтобы не наверстать там все, что он потерял вместе с прежним положением. Напоив на прощанье местного фюрера Мурда так, что он едва не умер, фон Герделер вылетел вечером в район Вуоярви.

Лапландия!..

Только сейчас, пролетая над ней в транспортном самолете, он увидел, какая это глушь, – медленные реки, медвежьи чащобы, озера, матово-зеленые болота, тихая, безлюдная жуть. Но когда стало темнеть, то там, то здесь вдруг замерцали тусклые желтые огоньки костров.

– Что это? – спросил фон Герделер. – Неужели все лесорубы?

Штурман, много раз летавший над этим районом, горько умехнулся.

– Если бы только лесорубы, – сказал он, – а то ведь… «лесные гвардейцы». Хорошо еще, что не стреляют, но иногда завидят наши кресты на крыльях и – палят…

– Ах, вот оно что! – и фон Герделер снова прильнул к оконному стеклу.

Он уже знал, что «лесные гвардейцы» – это финские солдаты, дезертировавшие с фронта и живущие в лесах целыми колониями. Много их умирает от голода и болезней, но даже эта страшная жизнь лесных бродяг, видно, слаще ужасов фронта.

Немного расстроенный, он прибыл в поселок Вуоярви, но в помещении, которое занимал начальник района, была только одна женщина – она варила морошковое варенье, и запах северных ягод наполнял все комнаты.

– Мы с вами где-то встречались, – сказал он ей. – Вы случайно не та медицинская сестра, которая летела зимой из Хаттена в Лаксельвен?

– Да, я тоже помню вас.

– Хорст фон Герделер, – на всякий случай представился он.

– Кайса Суттинен-Хууванха, – ответила она и спросила: – Вы к полковнику Пеккала? Но его нет, он с утра уехал в деревню Юкола…

Встретившись с обер-лейтенантом Эрнстом Бартельсом, который командовал артиллерийским дивизионом, стоявшим в поселке, фон Герделер отказался от обеда и сразу же заторопился в Юкола.

– Я уже имею опыт работы с нашими союзниками, – пояснил он, – и потому меня направили сюда в качестве военного советника. В этой же должности я обязан находиться при полковнике Юсси Пеккала. Что вы можете сказать мне о нем?

Стены комнаты были завешаны гербариями с засушенными лапландскими растениями. Бартельс, по-видимому, не считал затраченным впустую время своей службы в северной Финляндии, – пучки каких-то душистых трав висели повсюду. С явным неудовольствием оторвавшись от любимого дела, обер-лейтенант рассказал следующее:

– Полковник Юсси Пеккала назначен сюда недавно, до этого он командовал пограничным прифронтовым районом. С первых же дней своей службы он забрал в свои руки весь округ, перевернул все и вся. Мелкие немецкие гарнизоны, разбросанные по отдаленным поселкам, он собрал сюда, в Вуоярви, и мы, таким образом, потеряли возможность добывать себе мясо и молоко у местного населения. Теперь нам приходится довольствоваться только казенными припасами из Петсамо, а на обозы часто нападают «лесные гвардейцы», которые наводняют всю провинцию, и вот в деревне Юкола, например, куда уехал Пеккала, живут даже открыто… Сам полковник нелюдим, груб, и советую вам, – продолжал Бартельс, – не раздражать одно существо, живущее в доме полковника, некую госпожу Суттинен-Хууванха, – это, пожалуй, единственный человек, к которому искренне привязан начальник района…

Похвалив себя за то, что не поленился щелкнуть каблуками перед этой длинноногой финкой, варившей морошку, фон Герделер спросил:

– А что полковник делает в Юкола?

Потрогав толстый каталог лапландской флоры, составленный по-латыни, Эрнст Бартельс, скучая, ответил:

– Сейчас он возится с «лесными гвардейцами». Поверьте, он странный человек: мой дивизион всегда стоит наготове, но полковник хочет договориться с этими бандитами не снарядами, а словами…

* * *

Когда пара косматых и маленьких финских лошадок, впряженных в пролетку, подвозила фон Герделера к деревне Юкола, он уже издали слышал стрельбу и рев человеческих голосов. Это усилило его любопытство, и он, переложив парабеллум из кобуры в карман, заставил возницу поторопить лошадей.

Но то, что творилось в деревне Юкола, превзошло все его ожидания. На куче бревен, сваленных посреди улицы, стоял сухощавый, быстроглазый офицер в серой заплатанной на локтях куртке. Прямо на него, подступая со всех сторон, напирала толпа оборванных, грязных людей – это и были «лесные гвардейцы».

– Не будем!.. Не будем!.. – орала толпа и для вящей убедительности палила в небо из винтовок и автоматов; все они были вооружены ножами.

Фон Герделер, сжимая в ладони успокоительно-тяжелую рукоять пистолета, выпрыгнул из пролетки, вскочил на бревна, встал рядом с Юсси Пеккала.

Но полковник, скользнув по нацистскому офицеру невидящим взглядом, снова перегнулся надвое, словно собираясь нырнуть в толпу.

– Вы ведь не люди! – орал он. – Вы скоты, сволочи, свиньи! Не хотите воевать, так черт с вами, не воюйте!

Фон Герделер насторожился.

– Но вы должны же наконец понять, что наша Суоми дохнет, словно загнанная кляча. А вы… а вы…

И снова полилась отборная ругань. Фон Герделер не удивился тому, что говорит этот полковник, но был просто поражен тем, что он не боится называть этот сброд сволочами, свиньями и быдлом. Как они его не убьют?

– А-а-а!.. – неслось над толпой, которая, потрясая лохмотьями, кишела внизу, и стволы винтовок, задранных в небо, высаживали патрон за патроном.

«Убьют, – решил фон Герделер, – убьют, и даже не узнаешь – кто…»

Несколько пуль ободрало кору бревна, на котором стоял полковник. Пеккала швырнул свой пистолет в орущие лица – остался безоружным.

– Псы! – крикнул он, словно пытаясь еще больше раззадорить толпу. – Трусливые собаки, да выслушайте же вы меня! Поймите, что ваши семьи обобраны! Они не имеют не только куска хлеба, но даже полена дров! А вы предпочитаете гнить в болотах и дрожите над своей шкурой! Псы, псы!.. Я говорю вам еще раз: становитесь на работу! Напили каждый сажень дров в день, и никто вас не тронет!

Какой-то солдат с красными, словно у белой мыши, выеденными дымом костров глазами вскочил на бревна, надрывно крикнул:

– Хватит! Вон кто обманул нас! – и он так ударил прикладом фон Герделера, что тот свалился на землю.

– А ведь я тебя знаю, – сказал Юсси Пеккала. – Ты Аапо Коскинен из тринадцатого полка Масельской группы. Что?.. Правда?.. Попробуй отвертеться! А ну, сдай оружие…

Он вырвал у него «суоми», наставил на стоявшего неподалеку солдата:

– Бросай винтовку, или убью!

Винтовка брякнула наземь.

Полковник прицелился в другого:

– А ты что стоишь, свинячье рыло, или не слышал?

Старый солдат в облезлом кепи наклонился и положил свой «суоми». Юсси Пеккала спрыгнул с бревен, врезался в толпу:

– Не сметь, сволочи, расходиться! Клади все оружие разом! Ну! – и легко, словно играючи, отбил направленный в него удар штыка.

Больше фон Герделер не мог стоять на месте; он спрыгнул в канаву и, пригибаясь, убежал на задворки деревни. Там, прислушиваясь к биению сердца, он спросил себя, что лучше: терпеть издевки чиновников в Петсамо или быть поднятым на штыки в этой деревушке Юкола?

Но рев голосов утих, до слуха донесся дробный топот ног, и вдруг прозвучала команда:

– Смирно!..

Когда фон Герделер выбрался из своего укрытия, то увидел, что оружие валяется на дороге, вдоль деревни стоят в строю «лесные гвардейцы», а полковник Юсси Пеккала проходит мимо этого строя, и по его лицу течет кровь.

Фон Герделер понял, что наступил выгодный момент, который нельзя упустить, если хочешь делать карьеру, и стал собирать оружие, сваливая его на подводу.

– Завтра получите топоры и пилы, – объявил полковник. – Работать будете посменно. Паек получите солдатский. Подчиняетесь только мне и никому больше! Но не думайте, что работаете на меня; отныне вы работаете на свои семьи, которые ждут не дождутся, когда закончится эта проклятая война. А вы – быдло, были быдлом и останетесь им!

Когда на улицу выехали походные кухни и строй голодных солдат разбился на ряд очередей, фон Герделер подошел к полковнику и сказал:

– Я восхищен вашим мужеством! Только финские офицеры способны на такой шаг. Теперь, когда эта «гвардия» нажрется и успокоится, надо срочно вызвать из Вуоярви артиллерийский дивизион, чтобы…

– А вы кто такой?

Извинившись, фон Герделер представился.

Юсси Пеккала вытер платком кровь, поморщился:

– Вот, сволочи, голову все-таки разбили!.. Ставлю вас в известность, что вы, как военный советник союзной армии, можете давать мне советы, но я не всегда обязан их выполнять. Вы когда прибыли? Обедали? Нет. Я тоже… Пойдемте, чего-нибудь пожрем, а там и поговорим.

Под открытым небом был сложен костер, в солдатском котелке булькала какая-то мутная похлебка. Юсси Пеккала достал из кармана сушеную лепешку – някки-лейпя, разломил ее на колене, бросил одну половину фон Герделеру.

– Вот, грызите натощак, – сказал он.

Фон Герделер потянулся носом к котелку, недоверчиво вдыхая запах непривычной для него пищи, и полковник, заметив это, сказал:

– Не удивляйтесь, считаю долгом есть то, что едят все мои солдаты. Желаю вам, как военному советнику, привыкать к этой пище, которой довольствуются солдаты дружественной вам державы…

Фон Герделер вспомнил пикантный соус «крутон-моэль», который так вкусно умела готовить фрау Зильберт, и, печально вздохнув, окунул свою ложку в серую бурду солдатского котелка.

* * *

По утрам мимо окон дома фон Герделера проходили строем «лесные гвардейцы». Они шли валить лес, очищать его от сучьев, пилить бревна на ровные плашки, складывать квадратные штабеля в лесу. Потеряв оружие, они не потеряли организованности и солидарности. «Впрочем, топоры тоже неплохое оружие», – думал фон Герделер, которому вся эта история с «лесными гвардейцами» была непонятна.

Была непонятной и та работа, которую он выполнял. Покидая Петсамо, инструктор надеялся развить в этом глухом краю бурную деятельность. Но вместо активного вмешательства в жизнь прифронтового края Юсси Пеккала доверил ему подписывать бумаги (и то не все), заставлял инспектировать интендантство, а все настоящие дела прибрал в ведение своей канцелярии.

«Чепуха какая-то, – досадовал фон Герделер. – Этот подлец полковник не дает мне развернуться. Обер-лейтенанту Бартельсу можно позавидовать – у того хоть есть возможность перебирать травки, а что делать мне?»

Он шел к Юсси Пеккала, говорил:

– Было бы очень хорошо, господин полковник, взорвать гидроэлектростанцию на Вуо-йокки, так как ее плотина повышает уровень реки в верховьях, чем и пользуются русские для своего судоходства.

Но Пеккала, не отрываясь от бумаг, отвечал:

– Кстати, хорошо, что вы напомнили. Я прикажу завтра выделить наряд для охраны этой гидроэлектростанции. Взорвать-то легко, а мы нация маленькая, страна наша бедная, – кто поможет нам отстроиться после этой дурацкой войны?

Фон Герделер предлагал вывести из района большую часть финских войск и заменить их горными егерями, так как финские солдаты, соприкасаясь с «лесными гвардейцами», стали менее надежны, но Юсси Пеккала ехидно спрашивал:

– То есть, господин советник, вы предлагаете оккупировать северную Финляндию?..

Наконец, фон Герделер указывал на то, что с каждой курицы следовало бы брать каждое второе яйцо, а не третье, как это делается, и Юсси Пеккала снова вежливо улыбнулся в ответ:

– Я бы согласился издать приказ по району: брать с каждой курицы одно яйцо из двух, если бы вы, немцы, не пожирали две курицы из трех…

Прошло несколько дней, и фон Герделер окончательно убедился, что служить с Юсси Пеккала – это значит погубить свою карьеру, сделаться одним из тех тысяч и тысяч офицеров, которые прозябают в безвестности.

«Притом, странная вещь, – раздумывал по ночам фон Герделер, – я, кажется, начинаю глупеть. Да, да! Он делает из меня дурака, душит во мне всякую инициативу; не знаю почему, но я боюсь его ослушаться».

Иногда по утрам он вставал, исполненный решимости идти наперекор всему, чтобы действовать и действовать, сообразуясь не только с желаниями Юсси Пеккала, но и с задачами Лапландской армии генерал-полковника Дитма. Однажды он проснулся на рассвете и, подняв по тревоге немецкий гарнизон, повел его к озеру Селькяяр-ви, на берегу которого, как говорили, расположился целый лагерь бежавших из концлагерей военнопленных и финских дезертиров. Им руководило безотчетное желание вырваться из цепкой паутины, которой его так быстро и так ловко опутал этот невзрачный простоватый мужичок в пьексах, набитых сеном, и с золотыми львами в петлицах заплатанной курки.

Но уже на пятом километре отряд нагнал финский мотоциклист.

– Приказано вернуться в Вуоярви, – доложил он.

Глаза финского солдата смотрели прямо и жестко. Фон Герделер не выдержал и отвернулся – этот взгляд напомнил ему Юсси Пеккала: у того тоже такие глаза.

– Передайте полковнику, – как можно мягче сказал фон Герделер, – что он не обязан придерживаться моих советов, а я, в таком случае, не обязан выполнять его приказания.

Мотоциклист уехал, но на восьмом километре нагнал снова.

– Начальник района, – доложил он, сдергивая с плеча автомат, – приказал мне арестовать вас…

Фон Герделер тоскливо огляделся. Шумели сосны. На болоте кричал кулик. Первые лучи солнца, пробиваясь через листву, касались стволов багровыми отсветами. Сосны ровно накалялись пламенем. Казалось, еще минута, и огонь со свистом и шелестом вспыхнет в хвое.

– Взять его! – распорядился фон Герделер, и финского мотоциклиста скрутили.

Только к ночи вышли на озеро Селькяярви. Повсюду чернели наспех выкопанные землянки, ветер раздувал золу костров, в траве белели обглоданные кости диких оленей. Но людей не было – ушли…

На следующий день Юсси Пеккала вызвал усталого и запыленного советника к себе, спокойно сказал:

– Сдайте оружие.

– Но я…

– Что? – спросил полковник.

– Нет, ничего, – и фон Герделер почти оторвал от ремня долго не отцеплявшийся кортик.

* * *

Сидя под домашним арестом, фон Герделер пришел к окончательному убеждению, что бороться с Юсси Пеккала ему не под силу. Надо найти какой-то метод борьбы – и он нашел.

Подробный доклад был составлен на восьми страницах веленевой бумаги. В нем указывалось, что в среде финского офицерства появились настроения пораженчества и недоверия к своим союзникам, ярким примером появления которых является полковник Юсси Пеккала. Далее следовали пункты обвинений; их было ровно двадцать, причем, по убеждению фон Герделера, каждый, в ком еще не умерла вера в победу, должен бы, дойдя до двадцатого пункта, взять перо и надписать в углу: «Полковника Ю. Пеккала расстрелять…»

Фон Герделер переписал доклад набело, вложил в конверт и послал по следующему адресу: «Хельсинки, Кайво-пуйсто, вилла „Палацци мармори“, министру обороны Финляндии – генералу Вальдену».

Там, в этом «мраморном дворце», обсаженном кустами сирени, все еще чокаются за финского солдата, который «стоит десяти москалей». «Так вот, – злобно думал фон Герделер, – пусть знают, какие у них солдаты, если даже высшие офицеры якшаются с дезертирами!»

Но ответа на это письмо не последовало. Фон Герделеру еще было неизвестно о том, что 9 июня 1944 года русские войска пошли на штурм укреплений Карельского перешейка, и министру обороны в эти дни было не до какого-то там полковника Юсси Пеккала.

А сам Герделер узнал о наступлении русских только в Петсамо, куда его вызвали на экстренное совещание военных советников. Срочно обсуждался вопрос: как быть, если «великая Суоми» не захочет быть «великой» и, не спросив разрешения на то у немцев, вылетит из войны? Вопрос был тем более сложен, что последние переговоры между Рюти и Риббентропом сводились к той же цели: Финляндии вменялось в обязанность умереть или победить!

Фон Герделер сидел в первом ряду высоких кресел, слушал, что говорит командир девятнадцатого горно-егерского корпуса генерал Рандулич, и думал: «Из Петсамо я попал в Вуоярви, и вот я снова здесь. Круг замкнулся. Посмотрим, что будет дальше… А сейчас надо сделать один прыжок…»

Через минуту он уже стоял на кафедре и, обхватив ее края сильными жилистыми руками, говорил. И даже не говорил, а почти кричал, что «если эти мерзавцы финны выйдут из войны, нам, немцам, ни в коем случае нельзя уходить из Финляндии».

– А если мы все-таки будем вынуждены это сделать, – закончил он громовым голосом, – то мы уйдем, предварительно превратив Финляндию в зону пустыни!

Генерал Рандулич встал, молча пожал ему руку. И все те завистники из армейского ведомства пропаганды, от которых он бежал в леса Лапландии, встали тоже.

Прыжок был сделан удачно. Это был великолепный прыжок натренированного акробата. Только, пролетев в воздухе, он вцепился не в легкую шаткую трапецию, а в золотые шнуры оберега, которые раскачивались у него перед глазами.

…Вечером он уже сидел в Парккина-отеле и поил коньяком местного фюрера Мурда. Черт знает почему, но последнее время ему стал нравиться этот дикий дурак.

С легким паром!

Когда поезд подходил к перрону Кандалакши, Рябинин, стоя на площадке тамбура, вспомнил слова контр-адмирала.

«Команда 38-С, – говорил Сайманов, – целиком состоит из людей, плававших ранее на парусно-моторных сейнерах Черного моря. Люди прошли Одессу, Севастополь, Керчь, Новороссийск, хлебнули огня и воды немало. С такими матросами можно хорошо воевать, товарищ капитан-лейтенант, только надо держать их в руках. Южане – народ темпераментный, к ним подход нужен особый…»

Долго они тогда разговаривали, обсуждая мельчайшие детали задания, а вот волноваться Прохор Николаевич стал только сейчас, когда поезд уже перескочил входную стрелку и мимо побежали скученные, с серыми крышами, точно грибы после дождя, домики невеселой Кандалакши.

– Ладно, посмотрим, – сказал Рябинин, закуривая папиросу и спрыгивая на перрон, не дожидаясь остановки поезда.

Флотские казармы помещались на окраине. Дальше тянулись болота, рвы и чахлый кочкарник. На КПП Рябинин предъявил документы. Дежурный по казармам сказал, что команда 38‑С ушла в баню. Прохор Николаевич подумал: «А не пойти ли и мне помыться, освежусь немного… И народ заодно посмотрю… Каков он?..»

Баню отыскать было нетрудно. Водовоз, стоящий на перекрестке с бочкой воды, встретил Рябинина как старого знакомого и заулыбался еще издали.

– Ишь ты! – сказал он, когда офицер поравнялся с ним. – Открыли все-таки. Мы со старухой со своей думали, что не откроют, ан нет, раскачались напоследок.

И, забрав в кулак тощую бороденку, радостно удивился:

– Ска-а-ажи на милость!..

В руке старик держал газету. Когда Рябинин развернул хлопающие на ветру страницы, в глаза сразу бросилась фотография генерала Эйзенхауэра. Генерал сидел улыбаясь, положив на стол руки с холеными пальцами, на одном из которых сверкал перстень.

Поверх всей страницы было четко оттиснуто: «Высадка союзных войск на побережье Франции. Лондон. 6 июня… Военно-морские силы союзников при поддержке крупных военно-воздушных сил сегодня утром начали высадку союзных армий на северном побережье Франции в Сенской бухте…»

– Слева – Шербур, справа – Гавр, – продолжал переживать водовоз. – Далековато от Германии, не мешало бы поближе. Теперь жди, когда они еще выйдут на дорогу Валонь – Карентан, а до Канн этих самых им в один день никак не дойти.

– Где это ты все вычитал? – спросил Рябинин, удивленный географическими познаниями водовоза.

Старик презрительно хмыкнул и задрал бороденку к самому небу.

– Я ту землю на своем брюхе прополз, каждую ложбинку изучил. Еще в первую мировую много там нашего русского брата «за веру, царя и отечество» голову положило.

И, видя, что офицер еще не совсем понимает его, пояснил:

– В экспедиционном корпусе я служил… Ну вот…

Баня находилась в центре города. Прохор Николаевич сразу прошел в раздевалку. Из-за двери мыльной доносился грохот шаек, гул голосов, шлепанье босых ног.

– Давно моются? – спросил Рябинин у старой банщицы.

– Опоздал, сынок! Уже, почитай, митинг кончился.

– Что, что? – Рябинин удивленно посмотрел на бабку: уж не свихнулась ли на старости лет. – Какой там еще митинг?

– Все про второй фронт. Нешто не слыхал?.. Как пришли сыночки в баньку, разоболоклись, так, сердешные, и митингуют…

Прохор Николаевич нетерпеливо захлопнул дверцу рундучка и чуть ли не бегом прошел в мыльную.

В воздухе плавал пар, отовсюду летели горячие и холодные брызги, в тумане, словно в облаках, скользили тела матросов. На деревянной скамье стоял тощий матрос и пытался перекричать остальных. Но ему не давали говорить:

– Кончай, Кубиков, зарапортовался!..

– Водой его надо холодной облить, пусть простынет!

– Зачем водой?.. Намылить ему трибуну, чтобы он сверзился!..

Какой-то матрос открыл кран и, прижав струю пальцем, направил ее прямо на оратора. Тощий поспешно спрыгнул на пол, прячась за чужие спины. Матросы, дружно гогоча, с шумом разбирали шайки.

– А ну, не расходись! – низкорослый толстый человек с широкой лопатообразной бородой, разложенной по груди, пробирался через толпу, орудуя квадратными плечами. – Отойди! – говорил он. – Не мешай!.. Дай пройти, не видишь, что ли?..

– Кто это? – спросил Рябинин у матроса, стоявшего рядом.

– Да это наш боцманюга, – лениво ответил тот. – Неужто не знаешь?

Боцман влез на скамью – сразу все стихло. Борода, видно, была здесь в особом почете. Откашлявшись для солидности, бородач сказал:

– Так что считаю нужным подвести итоги… Тут некий воин христолюбивый Кубиков второму фронту шибко возрадовался. Мол, половину войны союзники на свои плечи положили. Так с этой тяжестью и попрут тебе на Берлин, только знай догоняй. Дескать, мы свое дело сделали, теперь и спешить некуда… Так ли это, товарищи? Ну, ответь мне… Кто?.. Ну, хотя бы ты!

И толстый, рыжий от махорки палец боцмана уперся прямо в грудь капитан-лейтенанта Рябинина. Прохор Николаевич на секунду замешкался. Но ведь в таком виде, в каком он находился, смешно было объяснять и доказывать, что назначен сюда командиром и боцман не имеет права тыкать его пальцем. И ничего не оставалось делать, как ответить:

– Я так думаю, товарищ боцман, да вот еще мне тут ребята подсказывают, что Кубиков просто не понимает… Второй фронт имел бы громадное значение, когда фашисты под Сталинградом были… Теперь, конечно, это тоже большое дело. Но отдыхать нам, товарищ боцман, нельзя. Тут попробуй отдохни!.. Без нас войны не кончить.

– Вот! – похвалил его боцман – Сразу видно, что товарищ регулярно посещал политзанятия и вообще… работал, так сказать, над собой. Я университетов этих самых не кончал, а потому рубану свое слово по-матросски прямо и заодно уж наглядное пособие продемонстрирую…

Матросы весело загалдели:

– Показывай, боцман!.. Что у тебя там за пособие?

Бородач с достоинством развернул мокрую газету, в которую были бережно завернуты мочалка и кусок розового мыла.

– Прошу обратить взоры присутствующих на… э-э-э… так сказать, прямо сюда! Сегодняшняя газета. Фото! И не нашли лучше, как показать завтрак: сидят открыватели фронтов и устрицу из банки трескают… Так что, матросы, дело ясное: на бога надейся, да сам не плошай… Кубиков! – вдруг гаркнул боцман, перекрывая банный шум.

– Есть Кубиков! – из пара появился тощий матрос.

– Так вот что, дорогой товарищ Кубиков, – вежливо сказал боцман, – я против тебя ничего не имею, но за свою безыдейность ты мне все-таки спину подраишь… Уж не взыщи!..

Матросы быстро разошлись, мгновенно разобрав все шайки. Прохор Николаевич подошел к одному матросу, который мылся сразу в четырех шайках. Усердно намыливая голову, матрос, по-видимому, блаженствовал.

– Ваше сверхсрочнослужащее благородие, – сказал Рябинин, – дозвольте взять шаечку из-под ваших ножек?

– Молод еще так со мною обращаться, – хмуро буркнул тот, даже не подняв головы. – И вообще не мешай, проваливай!

Прохор Николаевич выдернул из-под ног матроса шайку. Тот проявил странное спокойствие и продолжал мыться в оставшихся трех.

Рябинина, еще не забывшего холод Карского моря, последнее время по-стариковски тянуло к теплу. Он толкнул дверь парилки, и в лицо сразу ударило невыносимым жаром. Какой-то смуглый матрос на самом верхнем полке хлестал себя веником с такой неуемной яростью, что на венике осталось всего лишь несколько листиков, – казалось, что несколько взмахов посильнее – и получится голик драить палубу.

– Иех, попа-а-аримся в честь открытия второго фронта! – говорил он. – А ну, поддай-ка еще! – попросил он Рябинина.

– Смотри, не высидишь. Убежишь! – проговорил Прохор Николаевич, настроенный благодушно.

– Высижу. Ты только плесни, мамочка!

Рябинин выплеснул воду в печь. Из отдушины к потолку ринулся удушливый пар. Несколько матросов, лежавших на верхних полках, рассмеялись:

– Давай еще, не разбирает что-то!

И еще две шайки воды обрушились на раскаленные камни. Кто-то не выдержал и сполз вниз, потом – второй, за ним – и третий.

А смуглый матрос остался, по-прежнему нахлестывая себя прутьями.

– Жарь, жарь! – надрывался он. – Мы из Одессы, мы жаркого не боимся…

Наконец не вытерпел и он, но спустился вниз всего лишь на две ступеньки – дальше не позволяла черноморская гордость.

– Ты что, издеваешься? – спокойно спросил он. – Ты знаешь, кто я такой?

– Нет, не знаю.

– Видали, он меня не знает!.. Да я Жора Мурмылов, потомственный рулевой-парусник, мне в Одессе каждая собака еще издали лапу подавала… А ты кто такой!.. Фффррр!.. Наверное, вестовой… Вон шкура-то на тебе какая белая!..

Он кивнул товарищам, и те, подхватив Рябинина, поволокли его на верхний полок, в самую жарынь.

– Он нас, и мы его!

Сейчас бы встать да крикнуть: «Отставить!» – но было уже поздно. Прохор Николаевич лежал на горячих досках, и проклятый голик одессита – на этот раз настоящий голик, без единого листика! – гулял по его спине.

Наконец матросы оставили его и спустились вниз.

– Эх, закурить бы! – сказал один.

– Нельзя. Боцман не велел.

– Пустяки! – разошелся Мурмылов. – Кто нас здесь увидит! А ты давай не смейся! – толкнул он Рябинина в бок. – Иди, Николенька, принеси-ка махрятину.

– Постой! – остановил матроса Прохор Николаевич, улыбаясь. – Открой тридцать первый номер. Там у меня папиросы лежат в кармане.

– Люблю с вестовыми дружбу водить, – сказал Жора.

Но прошло несколько минут, а Николенька не приходил.

– А ну, Балтика, жми ему в кильватер, что он там, заснул?..

Но и второй матрос-балтиец не вернулся. Отчаянно ругаясь, отправился сам взбешенный Мурмылов и тоже исчез. Тогда вышел в раздевалку Рябинин. Все трое стояли перед раскрытым шкафчиком, тараща глаза на офицерский китель.

– Что же вы не курите? – Рябинин открыл коробку папирос.

– П-п-простите, товарищ капитан-лейтенант, – пробормотал одессит.

– А за что мне на вас сердиться? Я хоть и не особо-то веселый человек, но зато веселых людей люблю. Только я не вестовой. Вот поплаваешь здесь – и с тебя загар слезет… Ну, ладно, пошутили и – амба! Закуривайте!..

– Большое спасибо, товарищ капитан-лейтенант, только у нас махорочка где-то…

– То махрятина, то махорочка, так сказать, в зависимости от обстоятельств. Вот уж это я не люблю, – искренне рассердился Рябинин, и три руки разом потянулись к коробке.

Знакомство с членами новой команды состоялось. «И неплохо, кажется, черт возьми!» – улыбаясь, думал Прохор Николаевич.

Быстро одевшись, он вышел на улицу. Из бани со свертками белья уже выбегали матросы. Поглядывая в сторону офицера, они покуривали, весело болтая о всяких матросских разностях. Наконец из бани, семеня на коротких ножках, выкатился бородатый боцман с погонами мичмана на плечах.

– Ста-анови-и-ись!

Матросы, затаптывая цигарки, построились в колонну.

– Вы боцман команды 38-С? – спросил у него Рябинин.

– Так точно. Мичман Слыщенко.

– Будем знакомы, – сказал Прохор Николаевич. – Я назначен командиром.

– Очень рад, – ответил мичман, хитро отводя глаза в сторону. – Так сказать, с легким паром!

Они пожали друг другу руки. Рябинин ощутил шершавую от мозолей ладонь мичмана и привычно смекнул, что боцман, наверно, работяга.

– Ну, добро! Ведите команду.

– Есть вести команду! – зычно отозвался боцман и, расправив плечи, лихо щелкнул каблуками. И сразу как будто бы и стройнее он стал, а живот куда-то убрался, не стало живота, да и только!

– Идти штоб с песнями, – предупредил боцман. – Ша-аагом марш!..

И матросы прямо с ходу, с первого же шага грянули песню, точно уже заранее знали, что их ждет впереди:

Пусть в море нас ветер встречает, Корабль не сбавит свой ход, И стаи стремительных чаек Проводят матросов в поход…

Сам собой напрашивался молодецкий посвист, и Мурмылов свистел, оглушительно и резко, засунув в рот два розовых после бани пальца.

Ты не плачь и не горюй, Моя дорогая, Если в море утону — Знать, судьба такая…

Так и шли с песнями по городу, мерно покачиваясь в такт шага плотной голубой волной свежевыстиранных воротников и тельняшек. И казалось, это само море выплеснулось на берег, широко и плавно течет по улицам.

Но по мере того как строй уходил все дальше и дальше от города, в рядах матросов появилось беспокойство. Люди оглядывались по сторонам, выискивая глазами среди мелких суденышек хоть одну мачту с военно-морским флагом, но в заливе раскачивались на волнах только мотоботы, карбасы да ёлы.

Перешли через реку Ниву, в которой бродили по мелководью мальчишки в поисках раковин-перловиц с небогатым карельским жемчугом. На берегу живописной Чупа-губы работали звонкие бондарные мастерские, сшивающие бочонки под мурманскую сельдь; рыбачки в выцветших на ветру и солнце сарафанах чинили сети, распевая протяжные поморские «старины», а матросы все шли и шли…

И наконец отряд спустился к маленькой бухте, где, приткнутая к отмели, стояла красавица трехмачтовая шхуна. Рябинин остановил отряд у самой воды, и тут все увидели, что на борту шхуны золотыми буквами выведено: «Шкипер Сорокоумов». Черноморцам это имя ничего не говорило, и славное название корабля не произвело на них никакого впечатления, но Прохор Николаевич слегка нахмурился, – как показалось другим, от яркого солнца.

Он вышел перед строем и сказал:

– Товарищи! На этом корабле будем служить. Уверен, служба будет поставлена так, что ею будем довольны и мы сами, и наше командование. Верно я говорю, матросы?

И дружно качнулась в ответ голубая волна:

– Верно-о-а!..

Вечером на корабль прибыли штурман Аркадий Малявко, недавно переведенный из запаса на действительную службу и получивший первое офицерское звание младшего лейтенанта, и четверо сыновей Антипа Денисовича Сорокоумова, уже переодетых в военную форму.

Стечение обстоятельств

В субботу, уволившись на берег, юноша решил навестить стариха Хлебосолова. Навигационный смотритель жил в южном конце Шанхай-города, и Сережка, боясь опоздать на катер, торопился. Его подстегивал еще и холодный ветер, дувший с океана; правда, молодой боцман не показывал виду, что мерзнет, но все-таки поеживался в своем коротком бушлатике.

Поднявшись на взгорье, откуда виднелся весь Мурманский рейд, Сергей заметил стоящий на якоре корабль, вокруг которого, словно муравьи, сновали катера и шлюпки. На носу корабля, выпрямленный ветром, словно сделанный из жести, висел на флагштоке громадный синий звездный флаг Соединенных Штатов.

Заморские матросы прохаживались сейчас по городу шумными толпами, вызывая удивление жителей непривычной формой одежды. На их головах вместо традиционных бескозырок сидели черные колпаки; на мешковатых бушлатах, свисающих чуть ли не до колен, торчали крупные черные пуговицы, какие носят только женщины на пальто; брюки – узкие, выглаженные складками внутрь – были коротки настолько, что из-под них виднелись разрисованные узорами носки.

Американцы шли по самой середине улицы, а за ними густой толпой бежали бездомные собаки, которых они тут же кормили шоколадом и бисквитами. Некоторые из матросов уже были изрядно навеселе, другие играли на аккордеонах джазовые рубмы, третьи пытались заговорить с прохожими, чтобы приобрести какие-нибудь сувениры.

В одном из узких окраинных переулков, при слабом свете синей маскировочной лампы, Сергей увидел американского матроса, который, видимо, отстал от своих товарищей и был тяжело пьян. Он плясал матросский танец – джигу, которая родилась в душных портовых тавернах. В этом танце ноги остаются на месте, а руки и туловище как бы изображают все основные элементы морской жизни: ходьбу по палубе в бурю, вязание парусов, вытягивание снастей и лазанье по мачтам.

Но руки пьяного американца двигались как попало, вразброд, и от этого казалось, что человек сошел с ума. Синий свет, рассеянно падавший сверху, мертвил окружающее, усиливая мрачное ощущение от этого зловещего танца. Сережка отошел к забору, чтобы обойти американца, но тот уже заметил его и радостно крикнул:

– Рашен!.. Камарад!.. Э-э-э…

Вынув изо рта мягкий комок жевательной резины со следами своих зубов, американец разорвал его на две части и одну из половинок протянул юноше:

– Э-э-э, камарад… чуингам, э-э-э…

* * *

Степан Хлебосолов состарился за этот год еще больше: спина гнулась плохо, в сырую погоду отказывались служить съеденные проклятым морским ревматизмом ноги. Но как бы то ни было, а ровно с заходом солнца навигационный смотритель садился в шлюпку и старательно объезжал все вехи и створы: там подправит, там постучит молотком, здесь покрасит…

Сегодняшний приход Сережки разбудил Хлебосолова – он вышел открывать дверь, накрыв плечи стареньким суконным одеялом, на котором еще сохранилась метка: «Андрей Первозванный».

– Спишь, дядя Степа? – спросил Сергей, раздеваясь.

– Сплю, сынок, потому как сегодня мне всю ночь будет глаз не сомкнуть.

– Это почему же?

– Да просто «ляйм-джуссеры» пришли, а после них собаки всегда беспокойны бывают. Американцы, вишь ты, пировать под открытым небом любят, так собаки потом на сопках банки из-под консервов вылизывают. Да ты вешай сюда бескозырку, вешай, сейчас чайничать будем… Я живу на отшибе – многое примечаю. Вот, например, заранее угадать могу, когда в наши Палестины чужая коробка заглянет. Интересно! Все бездомные собаки, разных мастей и возрастов, заранее к причалам сбегаются! Ей-богу, чтоб мне в люк провалиться! Поначалу-то я удивлялся: как понимать это, а потом понял. Бывает, прокрутится всю ночь собачья свадьба, воет, тявкает, а утром проснешься, в окошко глянешь – ага! – стоит на рейде какой-нибудь корвет под сорока восемью звездами. И откуда только узнают собаки об этом, ведь не по радио же! Наверное, по запаху чуют…

Слушая смотрителя, Сережка посмеивался, но знал, что Хлебосолов говорит правду: он и сам не раз замечал, как, предвкушая обильную поживу, перед приходом союзных судов все собаки сбегаются в гавань.

Проведя своего гостя в комнату, сверкающую медной посудой и белизной стареньких занавесок, Хлебосолов посмотрел на часы, забеспокоился:

– Я и забыл тебе сказать: ведь ко мне внучка из Кадникова приехала. Сирота она. Ей от меня, видно, часть соленой водицы в кровь перешла. Будет здесь в мореходном техникуме учиться. Вот отправилась экзамены сдавать, пора бы уже вернуться. А то время позднее, сам понимаешь, да и матросы не наши в городе…

Скоро на столе зашумел самовар, и смотритель, раскалывая рукоятью ножа на своей морщинистой ладони сахар, рассказывал:

– А то еще в 1913 году я в Британской Колумбии был. Там лосося ловят, все берега консервными фабриками застроены. Привелось мне тогда увидеть, как тамошние матросы спиртное хлещут. Бывало, косяк рыбы крупный идет, а команда траулера вся поголовно в стельку. Вот капитан и приказывает свалить матросов в кошель трала. А когда их свалят туда, тогда лебедку развернут и спустят трал в море. Подержат под водой с минуту примерно, потом – на палубу, а матросы, как крабы, в сети шевелятся. Человек пять, конечное дело, захлебнутся, остальные – как стеклышко, только икают здорово. Зато, смотришь, траулер в море дымит…

Хлебосолов достал стариковскую табакерку, спросил:

– Небось смолокурить научился?

– Нет, не курю, – ответил Сергей, прихлебывая с блюдечка горячий чай, настоянный на листьях каменного зверобоя.

– И не привыкай, зачем тебе чистое дыхание дымом портить!

С этими словами Хлебосолов засунул в нос добрую понюшку табаку и, сладко всхлипывая, стал раскачиваться, как маятник, только раздавалось по комнате веселое и звонкое «апчхи». Потом старик вынул большой клетчатый платок и, вытирая им лицо, продолжал рассказывать:

– Табачок-то нюхательный сейчас не в моде, товар дефицитный, так мне его с Черного моря один человек присылает. Бывший ученик мой. Году в двадцать пятом я его узлы морские вязать учил, а сейчас он уже гвардейским крейсером командует… Много у меня учеников, всех не упомнишь! Бывало, придет ко мне Антон Захарович, и сидим мы с ним, вспоминаем, что было, и выходит, что не напрасно мы жизнь прожили…

При упоминании об аскольдовском боцмане смотритель помрачнел, выцветшие стариковские глаза загрустили. Словно отгораживаясь от тяжелых воспоминаний, он снова посмотрел на часы:

– А моя Анфиска-то не идет все! Как бы не случилось чего!

– Ну, да чего с ней может случиться? – ответил Сережка и заторопился уходить – пора на катер.

Есть неписаный морской закон: лучше вернуться с берега на час раньше, чем опоздать на полминуты. Впрочем, Сережка не собирался прийти на час раньше, – есть второй неписаный закон: плох тот моряк, который опаздывает, но посмеются в кубрике и над тем, который пришел до срока. Настоящий матрос до конца наслаждается твердым покоем родной земли, и в тот момент, когда стрелки часов угрожающе сдвигаются воедино, словно ножницы, срезая последнюю минуту моряцкого отдыха, дисциплинированный матрос уже докладывает офицеру: «Такой-то вернулся с берега…»

* * *

Но в этот день Сережке не пришлось вернуться на катер в срок…

Пробираясь по переулку, он увидел, что американец еще не ушел. Широко расставив руки, матрос не давал пройти девушке, которая отскакивала каждый раз, как американец пытался обнять ее. Девушка хотела проскочить мимо, но матрос с криком «гип, гип!» преграждал ей дорогу.

Сережка только знал о том, что у смотрителя есть внучка, но никогда не встречался с нею. Теперь же, быстро оглядев переулок, он сразу угадал в девушке с косынкой на голове Анфису – больше некому было идти в такое позднее время этой пустынной улицей, которая вела прямо к избушке Хлебосолова.

Холодея от внезапно нахлынувшего бешенства, он подошел сзади и негромко сказал:

– Пусти!

Но в этот же момент сильный удар вырвал у него из-под ног землю. Юноша вскочил и, натянув на лоб бескозырку, рванулся навстречу. Почти ружейным приемом «коротким-коли» он выбросил правую руку вперед и тут же увернулся от второго удара – кулак матроса почти не задел его. Американец, вложивший в удар всю свою силу, покачнулся вперед. Тогда, поймав его за руку, Сережка выгнул спину и забросил тело противника на себя. Потом короткий рывок, и американец, распластавшись лягушкой, отлетел к забору…

Сережка опомнился, когда вдали раздался свисток. По улице к месту происшествия бежал милиционер, а немного поодаль тяжело грохотали сапогами по мосткам матросы городского патруля.

– Ты что же это, кореш, дерешься? – сказал, подбегая, усатый мичман. – Смотри-ка, союзника изничтожил.

Девушка отряхивала с бушлата юнги грязь.

– Он сильно вас ударил?

– А вы экзамен в техникуме сдали? – сердито спросил Сережка, отдавая мичману документы.

– Да. Но я вас не знаю!

– А вы идите к дедушке, он вам скажет…

Всю ночь Сережка провалялся на жестких досках трехэтажных нар комендатуры, а утром явился на катер, доложил обо всем Никольскому. Лейтенант выслушал боцмана и, тщательно очинивая карандаш, сухо сказал:

– Занимайтесь своими обязанностями.

Сережка до обеда в угрюмом молчании разбирал на причале свой пулемет, чистил его, смазывал. В просвете между двумя островами, ограждавшими гавань, он видел, как в мареве ослепительного блеска полдневного солнца прошел на север крейсер Соединенных Штатов. Очевидно, перед выходом в открытый океан на нем объявили контрольную тревогу, и по всем его надстройкам, мостикам и башням быстро карабкались наверх черные фигурки матросов. «И этот там», – машинально подумал Сережка, ясно представляя себе, как вчерашний его противник влезает в орудийную башню и со стоном втискивает свое тело в кресло наводчика. А в башне стонут вентиляторы, смеется унтер-офицер в шелковой безрукавке, скрипят, поставленные на кожаную подушечку, лакированные «джимми» башенного лейтенанта, и крейсер, покачиваясь бортами, уходит в Полярный океан, чтобы уже больше никогда не возвращаться к этим неуютным скалистым берегам…

«Ладно, черт с ним», – решил Сережка и за обедом обо всем рассказал своим товарищам.

– Ну и влетит же тебе! – посочувствовал своему боцману Ромась Павленко.

– Десять суток гауптвахты – не меньше, – подтвердил второй торпедист катера Илья Фролов.

Братья-мотористы Крыловы заспорили. Гаврюша говорил:

– Ну, слушайте, если союзник, то его уж и тронуть, выходит, нельзя? Чепуха на машинном масле! Мы для них интерклуб устроили? Устроили. Вот и пусть там хоть на голове ходят. А наших девчат пусть не трогают.

Но его младший брат не соглашался:

– Все-таки, что ни говори, а они наши союзники. Ну, каково будет, если он вернется после войны домой. «А я в России был», – скажет. «Ну, как там?» – спросят его. Что он ответит? Нет, боцман, драться не надо было.

– А если он первый меня ударил, так что я? Терпеть должен? – обозлился Сережка, до сих пор молча делавший для себя выводы из этого спора.

– Ну… я не знаю, как там у тебя получилось, ты сам, боцман, такой, что всегда на рожон лезешь!

Сидевший в стороне радист Никита Рождественский тихо сказал:

– Боцман, пожалуй, прав. Но попадет ему точно…

Сразу же после обеда Сережку вызвал к себе Никольский. Лейтенант вынул из кармана носовой платок, угол которого посерел от пыли.

– Вот, – сказал он, – это я провел по крайнему бимсу в носовом отсеке. Что это, как ты думаешь?

– Пыль, товарищ лейтенант.

– Правильно, пыль. А откуда она взялась там?

– Не знаю, товарищ лейтенант.

– Ну, а кому же, как не тебе, боцману, знать?

Сережка, потупившись, молчал.

– Стыдно? – спросил Никольский.

– Стыдно.

– Стыдно чего?

– Да вот недосмотрел, пыли через вентилятор надуло, – ответил Сережка.

– А того, что подрался вчера, не стыдно?

– Нет, товарищ лейтенант…

Никольский исподлобья хмуро посмотрел на юношу и вдруг улыбнулся.

– А знаешь, Рябинин, – сказал он, – ведь, с одной стороны, ты поступил правильно. Но это еще не значит, что ты застрахован от наказания. Твое поведение объясняется еще и невыдержанностью, за которую ты можешь поплатиться гауптвахтой. Понял?

– Так точно!

– Ничего ты не понял, – неожиданно обозлился Никольский. – Теперь на всем дивизионе говорить будут, что боцман гвардейского «Палешанина» буянил на берегу. Чего доброго, еще и приплетут, что ты был пьян!..

– Товарищ лейтенант, но ведь вы только что сказали, что я поступил правильно. Мое наказание может обусловливаться уставом, а не самим стечением обстоятельств. Я так и понял…

– «Обусловливается», «стечением обстоятельств», – слегка улыбнулся Никольский. – Вот как ты говорить начинаешь!

И, потирая ладонями обветренные скулы, как-то очень грустно сказал:

– Учиться тебе надо, Рябинин, вот что!

– Учиться всем надо, – ответил осмелевший юноша.

– А мне вот, например, войну сначала закончить надо.

– Мне тоже, товарищ лейтенант.

– Ну ладно, иди, – сказал Никольский. – Прикажи торпедистам убрать торпеды на причал. Сегодня уходим на операцию по съемке разведчиков, так что они мешать нам будут.

– А как же, товарищ лейтенант… ну, вот с этим? С наказанием?..

– Выполняй, что тебе сказано, – ответил Никольский.

К вечеру ушли в море. Сережка, надвинув на глаза штормовые очки, предохранявшие от острых брызг, сидел в турели, ощущая на своих плечах тяжелые рычаги пулемета. Он смотрел, как разбегаются по бортам катера свистящие усы соленой пены, и думал: «Странно, я даже не запомнил ее лица».

Море лежало перед ним, как сама жизнь, – широкое, многообещающее, тревожное…

Снова в строю

Швы, наложенные на рану Вареньки младшим хирургом крейсера «Святой Себастьян» Ральфом Деннином, были сняты в базовой поликлинике Северного флота, куда девушку отправили лечиться.

Варенька знала, что это противоречит общепринятым методам лечения, но главврач поликлиники подполковник Кульбицкий сказал:

– Сейчас мы разработали новый способ лечения открытых ран водой Баренцева моря. Вас, товарищ Китежева, мы будем лечить также этим способом…

Лечение дало положительные результаты. Варенька скоро встала с постели; потом ей разрешили самой ходить в столовую. Через две недели она уже посещала зал лечебной гимнастики и клуб поликлиники, где каждый вечер шли новые кинокартины.

По субботам Варенька задолго до впуска посетителей выходила на лестницу и, облокотившись на перила, ждала.

Пеклеванный всегда взбегал на третий этаж, как по трапу «Аскольда» во время боевой тревоги, – широко и стремительно. Девушка, не скрывая радости, обнимала его, вдыхая исходящий от одежды Артема запах моря, – как бы ей тоже хотелось туда, где он!..

В палате, присев на краешек койки, лейтенант рассказывал о своих делах, о новых друзьях на эсминце, о комнате, которую штаб обещал ему дать к осени. Он приносил своей невесте печенье, шоколад, фруктовые консервы, и девушка каждый раз журила его: «Ну, зачем все это? Мне ничего не надо, только бы ты приходил…»

Однажды через несколько минут после прихода Пеклеванного в палату вошла сестра и объявила:

– Вам придется попрощаться с больной, к ней пришли и ждут внизу. А двоим посетителям находиться в палате не полагается…

Варенька проводила Артема до площадки лестницы. Он сбежал вниз, и девушке вдруг бросилась в глаза фигура какого-то солдата, выходящего из вестибюля. Варенька присмотрелась: так и есть, Мордвинов!

Артем и Мордвинов столкнулись лицом к лицу, пожали друг другу руки. О чем-то заговорили. Потом девушка заметила, что лейтенант похлопал своего бывшего дальномерщика по плечу.

Через несколько минут Мордвинов уже сидел около ее постели. Разговор не клеился. Оба долго молчали. Увидев на столике Вареньки принесенные Пеклеванным сладости, Мордвинов криво усмехнулся и сказал:

– А вот и от меня…

Он положил перед нею пачку особых галет, которые выдавались в походе подводникам, – где он достал их, неизвестно, – и горсть дешевых ирисок. Эти галеты и ириски выглядели рядом с подарками Артема невзрачно и бедно. Мордвинов, видимо, сам заметил это, потому что усмехнулся снова и добавил:

– Конечно, я не могу принести того, что Пеклеванный, но, может быть…

– Да как тебе не стыдно, Яша! Неужели ты думаешь, что подарки Пеклеванного для меня дороже только потому, что завернуты в целлофан и позолоту?..

Ссутулив спину, он сидел на стуле и хмуро разглядывал свои серые солдатские обмотки, которые делали его ноги тонкими и уродливыми, что еще больше подчеркивалось громадными бутсами, завязанными сыромятными ремешками.

Вареньке показалось, что он сейчас заплачет, такое лицо было у Мордвинова в этот момент, и, ласково дотронувшись до его руки, она сказала:

– Не надо.

– Что не надо?

– Ну вот… таким быть.

– А я какой?

– Ты тяжелый человек, с тобой трудно.

– Это вам-то со мной?

– Не только мне. Боюсь, что твоей жене будет с тобой еще тяжелее.

– Вот закончится война, – неожиданно сказал Мордвинов, – законтрактуюсь на зимовку. Куда-нибудь на Диксон, а то и подальше – на мыс Желания. Есть такие зимовки-одиночки, целый год человек один. Никого нет, только рация, винчестер, консервы и… книги. Много книг!.. Вот там я подумаю о себе и о своей жизни вдоволь…

– Ты любишь крайности. Ты весь какой-то… Ну, как бы тебе сказать?.. Угловатый, что ли… С тобой неуютно, Яша. Все равно, что в тесной комнате: неосторожно повернешься – и сразу ударишься обо что-нибудь.

– Может быть, – согласился он, – есть, конечно, и поуютнее. Вот, например, лейтенант Пеклеванный – об такого не ударишься… Ух, и не люблю же я его! – страстно произнес он, сразу же понял жестокость своих слов, но уже не мог сдержаться. – Жаль, что он не матрос, а то бы подрались мы с ним когда-нибудь!

– Скажи, что он тебе сделал плохого? – тихо спросила Варенька.

– А ничего он мне плохого не сделал. И вежлив он, и справедлив вроде, и не кричал на меня никогда. А вот от Рябинина я поначалу, как на «Аскольд» пришел, больше натерпелся… Он меня к морской жизни так приучал, что я на четвереньках до своей койки добирался. Однажды, когда партию печени тресковой в салогрейке запорол, так он меня даже за ухо при всех оттаскал. А вот скажи мне, что умереть за него надо, – хоть сейчас готов. И не только я – все аскольдовцы к нему так относятся. А про Пеклеванного хочешь правду знать?..

– Не хочу!

– А-а-а, боишься!..

– Не хочу! Потому, что не люблю неправду.

– А я правду скажу… – но он осекся и, прикусив губу, потупился.

Наступила тяжелая пауза.

– Кстати, – спросила Варенька, пытаясь изменить направление разговора, – о чем вы с ним разговаривали там, в вестибюле?

– Я рассказал ему о своей службе.

– А где ты сейчас служишь?

– Я?.. Я стою у пограничного столба, на том самом месте, где немцы так и не могли перейти нашу границу! – сказал он.

– А немцы близко?

– Это уже неважно, – ответил Мордвинов и замолчал.

Потом, сухо простившись, ушел. Стоя у раскрытого окна, Варенька долго смотрела ему вслед, и, когда он скрылся за сопкой, ей почему-то захотелось вернуть его обратно. Она вдруг почувствовала, что вот сейчас у нее нашлись бы нужные теплые и дружеские слова, чтобы согреть этого сложного и хорошего человека, который любит ее…

Китежеву перевели в отделение выздоравливающих в тот день, когда было получено сообщение, что войска Ленинградского фронта выбили финнов из дачного пригорода – Терийоки. И то, что она поправляется, и то, что освободили этот тихий городок, в котором она еще студенткой отдыхала перед войной, – все это развеяло в ее душе какую-то неясную печаль и уничтожило горький осадок от разговора с Мордвиновым.

Летчики из соседней палаты пригласили ее к себе, и до самого отбоя она играла с ними в домино. Один летчик был уже знаком ей по службе в транспортной авиации. Варенька играла вместе с ним, и он, пользуясь правом старого знакомства, ругал девушку за постоянные проигрыши, называя ее на «ты».

– Ну куда ты опять со своей шестеркой лезешь! Ты же видишь, что я на одних «азах» играю, а тебе лишь бы кость сплавить!..

– Ай, как ты кричишь на меня! – смеялась девушка. – Откуда я могу знать, что у тебя «азы»!

В самый разгар игры пришел главврач с помощниками.

– Спать, спать, молодые люди! Китежева, идите в палату!..

Когда девушка уже ложилась в постель, Кульбицкий пришел к ней, осмотрел рану и спросил:

– Вы плавали на «Аскольде»?

– Да, с осени прошлого года.

– Где учились?

– Перед войной окончила медицинский институт, в сорок первом стала военным фельдшером, а потом прошла курсы усовершенствования корабельных врачей.

– Какой профиль вашей основной работы?

– Я врач-терапевт.

– Вы не могли бы завтра после обеда зайти ко мне в кабинет?

– Хорошо, товарищ подполковник.

На следующий день Варенька натянула халат, просунула ноги в шлепанцы и спустилась на второй этаж, где находился кабинет главного врача поликлиники Северного флота.

– Я вас слушаю, товарищ подполковник.

Кульбицкий сидел за столом, просматривая толстую папку с документами. По цвету обложки Варенька узнала свое личное дело. Подполковник спросил:

– Варвара Михайловна, вы не хотели бы работать в нашей поликлинике?

Варенька замялась.

– Мне хотелось бы вернуться на корабль, – сказала она.

– Вы будете работать не только в лаборатории, но и на кораблях, – перебил ее Кульбицкий и вдруг спросил: – Вы страдаете морской болезнью?

– Я начинаю укачиваться только с восьми баллов.

Вареньке нравилось, что она еще сидит в больничном халате, а ей уже предлагают новую работу.

– У вас на «Аскольде» были случаи заболевания?

– Во время сильного шторма – да!

– Как вы лечили заболевших?

– Матросам, пульс которых замедляется, я давала по двадцать капель белладонны в день и заставляла пить кофе. А тем, у кого пульс, наоборот, учащался, я делала подкожное введение ацетилхолина.

– Таким образом, – заключил подполковник, – при лечении вы делили всех заболевших на две группы по их нервным темпераментам: на ваготоников и симпатикотоников, так?

– Да, – кивнула девушка, еще не понимая, к чему клонится весь этот разговор.

Кульбицкий встал, носком ботинка поправил загнувшийся край ковра. Девушка ждала…

– Недалек тот день, когда начнется наше наступление, – медленно произнес подполковник. – Надо полагать, что близость такого обширного морского театра, как Баренцево море, позволит командованию прибегнуть к ряду крупных десантных операций. Пехотинец, сошедший с палубы корабля, должен сразу вступать в бой. Этот измеряемый секундами момент, когда он бросается в первый рывок на вражеский берег, решает все и требует от десантника колоссального напряжения всех человеческих возможностей. Вы понимаете, товарищ Китежева, что я имею в виду, – силу, бодрость и ясность разума… Но как же десантник может идти в бой, если его измотало море, если он болен?

Этот вопрос Кульбицкий произнес так, словно обращался непосредственно к девушке.

– И вот перед нами, – продолжал он, – морскими врачами, стоит задача: найти препарат для борьбы с морской болезнью!

– Товарищ подполковник, это очень интересно. Я, пожалуй, согласна. И даже не пожалуй, а точно…

Прощание с берегом

Рыболовный флот Заполярья переживал тяжелые дни. Часть траулеров сменила свои мирные вымпелы на широкие полотнища военных флагов. Другая часть пропала без вести в океане, – слишком хорошо знали мурманчане этих людей, чтобы сейчас не сказать им: вечная память героям!.. На других кораблях не хватало рабочих рук.

И это в то время, когда стране, как никогда, нужна была рыба. Фронту требовались консервы, раненым бойцам необходим целительный рыбий жир, в костной муке нуждались колхозы. Командование рыболовной флотилии обратилось к женщинам с призывом занять вахтенные посты на палубах траулеров. Во всех рыбопромышленных учреждениях стала проводиться запись желающих.

Не так-то легко было решиться перешагнуть через все условности и войти в экипажи кораблей безо всяких скидок на свой пол, который принято считать слабым. Но когда Настенька Корепанова заявила, что она согласна идти на «Рюрик», где плавает ее муж, тетя Поля сказала:

– Нет уж, милая, ты за мужем гонишься, а не за работой. Так что в цехе оставайся. Ну, а мое дело ясное: я в пуксах рыбацких такой же красивой буду, как ты в своей юбке…

И вот еще вчера она отвела дочку Аглаи в дом Степана Хлебосолова, а сегодня в полночь уже должна ступить на палубу траулера. Сейчас тетя Поля прощается со своим цехом и перед концом смены говорит Насте Корепановой:

– А ну-ка, дай нож… Поработаю напоследок!..

Неутомимый конвейер подкатывает к ней большую рыбину. Мастер заученным движением подхватывает ее, и – раз! – вдоль спины пикши пробегает лезвие. Еще один молниеносный взмах руки, и бело-розовый пласт мяса отползает в сторону. Однобокая рыбина переворачивается, филе срезается с другой стороны. Хребет сталкивается в ящик, откуда он пойдет на выделку рыбьей муки…

На стол шлепается вторая пикша.

– Ух ты, какая жирная! – говорит тетя Поля, отстраняясь от едких капель, брызжущих из-под ножа. – На хороших лугах, видно, паслась…

Звонок возвещает конец смены. Работницы скидывают передники, торопятся к умывальникам. Тетя Поля тоже трет под краном руки, громко печалится:

– Вот как случилось-то: море моего боцмана взяло, а теперь я в море иду… Видать, такая уж доля моя: от него, студеного да проклятого, ни на шаг. Ну да и что мне? Дело мое вдовье, детей нету… На могиле мужа своего трудиться буду…

Работницы молчали: уже не одна женщина ушла на траулеры, и многие… многие из них не вернулись.

Только Настя сказала:

– Мой-то, как демобилизовали его, тоже на «Рюрик» попал. Ты зайди ко мне, тетя Поля, белье ему передать надо…

– Ладно, передам, – ответила Полина Ивановна и больше не сказала ни слова.

* * *

Вечером, собираясь идти в порт, она зашла в магазин, и какой-то шустрый ремесленник, продираясь через очередь, сказал ей:

– Дай-ка пройти, бабушка!..

Всю дорогу Полина Ивановна вспоминала эти случайные слова и грустно улыбалась: «Вот шельма парень, да какая же я тебе бабушка!.. Меня вон еще на траулер пригласили, а ты – бабушка, говоришь…»

Придерживая мужнин рундучок, куда свободно поместились ее небогатые пожитки, тетя Поля проходила по темным улицам и мысленно прощалась с городом. Она любила эти суровые берега, любила залив, всегда заставленный кораблями, любила этот ветреный город, с которым у нее так много связано – и дурного и хорошего.

Вон там качался линкор «Чесма», и в трюмах его томились матросы; а вон там, где высится сейчас башня метеостанции, бродила она по берегу и, плача, заживо хоронила своего мужа. На месте Междурейсового дома раньше кисло болото, и однажды корова завязла в нем так, что мужики бились-бились над ней, да так и махнули рукой: «Нам, буренушка, тебя не вытащить…» Здесь она любила собирать морошку, и куропатки выпархивали у нее из-под ног, дикий олень как-то боднул рогами лукошко с ягодами. Сейчас на этом угодье стоит Дом культуры рыбаков, в котором тетя Поля впервые в жизни побывала в театре, впервые ощутила вкус к книге, понятие о которой раньше связывалось в ее сознании с Евангелием, «Четьи-минеи» да «Плачем Иосифа Прекрасного, егда продаша его братия во Египет…».

– Гражданка, куда вы? – остановили ее в проходной конторе Рыбного порта.

– На «Рюрик». Вот и документы…

Пока ей выписывали пропуск, тетя Поля тоскливо осматривалась по сторонам. Сколько раз она просиживала в этой конторе, ожидая, когда вдали раздастся призывный гудок «Аскольда». Потом, окруженная рыбачками, спешила к причалу – радостная, веселая…

– Спеши, – сказали ей, вручая пропуск. – «Рюрик» скоро отшвартуется.

У самого борта «Рюрика» фыркал портовый паровозик, люковицы корабельных трюмов светились желтоватым огнем, шуршал в лотках ссыпаемый в бункера уголь – шла погрузка. Тетя Поля перепрыгнула на палубу, кто-то поддержал ее за локти:

– Эдак, хозяйка, и в воду угодить можно… Держи сундучок-то, кого тебе?

Тетя Поля, поправляя сбившийся на сторону платок, объяснила, что она назначена сюда рыбным мастером, и матрос направил ее к штурману.

– Это к Анастасии Петровне, – сказал он.

В небольшой ярко освещенной каюте сидела, склонившись над картой, молодая бледнолицая женщина с нашивками штурмана тралового флота на рукавах кителя. Отложив транспортир, она встала при появлении тети Поли и, внимательно выслушав ее, сказала:

– С капитаном познакомитесь в море, сейчас уже некогда. Надо принять на борт десять тонн соли, перец и лавровый лист… Когда машины подъедут, передайте боцману от моего имени, чтобы он освободил одну стрелу на фок-мачте для погрузки соли. Можете идти.

«Молодая, а строгая, – думала тетя Поля, выходя из каюты. – Поручение дала, руку пожала, а нет того, чтобы улыбнуться человеку…»

– Я вот тебе, Сашенька, кой-чего принесла, – сказала она, входя в салогрейный отсек. – Настасья твоя не придет, время уже позднее, да и на вторую смену весь цех оставили…

Корепанов, почерневший лицом после перехода через Новую Землю, копался в изгибах змеевика своего аппарата. Встретил он ее приветливо:

– А, тетя Поля, здравствуй, дорогая!.. Значит, к нам? Ну, ладно, буду подчиняться тебе, ведь ты рыбный мастер, начальство…

– Ох, Сашенька, – призналась тетя Поля, – с рыбой-то я справлюсь, а вот сейчас помоги мне… Что такое фок-мачта знаю, но какая такая стрела – забыла. Убей – не помню.

– Не горюй, боцманша, – весело отозвался матрос, – всему научишься. Народ у нас добрый…

Тетя Поля успокоилась; знакомая по «Аскольду» корабельная теснота заставила ее подобраться, она застегнула ватник, пожалела, что нету у нее никаких рукавиц, – хорошо бы иметь брезентовые…

– Ну, отвоевался? – спросила она.

– Да вроде нет, – улыбнулся Корепанов. – Сюда пришел из госпиталя, меня сразу на спаренную пулеметную установку назначили по боевому расписанию… Так что постреляю еще.

– Меня тоже в расписание это включат?

– А как же! Рыбный мастер по тревоге должен у пожарных насосов стоять…

– Так, так, – призадумалась тетя Поля и вынула из ушей серьги: не до красоты теперь, коли в боевое расписание включают. – Слабого-то полу, – спросила она, – много на «Рюрике»?

– Да хватает.

Сверху крикнули:

– Рыбный мастер пришел?.. Соль привезли!

На палубе царила суматоха, и боцман (лица его тетя Поля так и не разглядела в потемках) отрывисто бросил на ходу:

– Сам знаю, какую стрелу под соль! Вон уже грузят!..

Длинная рука стрелы, подхватив с берега груз, опускала его в трюм; заглушая голоса людей, грохотала лебедка.

– Кто здесь рыбный мастер? – спросил взъерошенный человек в кожанке, появляясь на палубе. – Ты?.. Ну, давай расписывайся…

– В чем? – спросила тетя Поля.

– Как в чем?.. За соль, перец и лавровый лист. Вот здесь пиши… На карандаш, держи!..

– Не-е-ет, милый друг. Я глазами хочу посмотреть… Может, вы мне вместо соли земли наложили, а я – расписывайся?

Тетя Поля спустилась в трюм, вспорола мешки. В трех лежала искристая соль хорошего качества, но в двух…

– Эй, эй! – крикнула она через люк. – Поди-ка сюда, я тебя носом ткну…

С палубы послышались ругань, голос рассерженного хозяйственника.

– Эй, Васька, погоди отъезжать, тут дело есть… С бабой свяжешься, так не рад будешь… Ну, чего тебе тут? – грубо спросил он, неумело спускаясь по трапу.

– Какая же это соль? – сказала она, пересыпая в горстях кристаллы грязного цвета. – Под рассол огуречный она сгодится, а нам рыбу солить надо… Два мешка, как хочешь, не принимаю.

– Тьфу, будь ты!..

– А ты не плюйся, – мгновенно построжала тетя Поля. – Не в пивной, а на судне находишься. Ты пришел и ушел, а для нас это дом наш родимый… Я вот тебе плюну! Так плюну…

– Да ты кто такая?

– Будто сам того не ведаешь! Мастер я рыбный, и возьми свой карандаш обратно. Ишь, скорый какой, прилетел: расписывайся! – передразнила она его. – Я еще, погоди, еще соль проверю…

– Черт с тобой, проверяй, – обозлился хозяйственник. – Все равно без соли в море не уйдете. А я вам ее дал и – точка!..

– Это верно, что без соли не уйдем, – мирно согласилась боцманша, с мужской сноровкой подтягивая мешки к дверям трюмного склада. – А вот тебя потрясти надо. Устроился в тылу, брюхо растишь. В море бы тебя – туда, где наши мужья головы свои за нас сложили.

– Эй, Васька, – осатанев, заорал хозяйственник. – Не слышишь, что ли, дьявол?..

– Чего? – раздалось сверху.

– Брось сюда пару мешков с солью!..

Мешки тяжело шлепнулись о настил трюма. Тетя Поля тут же проверила их содержимое и только тогда сказала:

– Вот теперь распишусь… Число-то сегодня какое?.. Четырнадцатое как будто…

* * *

За полчаса до отхода на траулер пришел Дементьев. Главный капитан флотилии сразу поднялся в рубку, чтобы вместе с корабельным начальством обсудить план предстоящего рейса. Погрузка уже закончилась, матросы прибирали палубы, задраивали люки трюмов, чтобы в них не попала штормовая вода.

Тетя Поля занялась наведением порядка в своей каюте, когда раздались звонки аврала. Захлопнув свой сундучок, она вместе с матросами выбралась на палубу. Дементьев уже стоял на причале: он что-то хотел сказать на прощанье, но по трапу влетел на полубак боцман, исступленно крича:

– Отдай запасные швартовы!.. Выноси кранцы за борт!..

«Ну и глотка, – подумала тетя Поля, – у моего такой не было. Тихий он был, господи», – и она вытерла неожиданную слезу. Темнота вдруг стала угнетать ее, захотелось света, и неясная тоска шевельнулась в душе. Единственный человек из провожающих был знаком ей, но не видел ее; тогда она сама подошла к борту, крикнула:

– Генрих Богданович, до свиданья!..

Главный капитан узнал ее, протянул руку:

– Полина Ивановна?.. Извините, как-то совсем из головы вон, что вы на «Рюрике». Ну, желаю вам!..

Взревел гудок, звякнул телеграф.

– Есть отдать носовые! – снова заорал боцман, и форштевень поплыл от причала в сторону, разделяемый быстро растущей пропастью между кораблем и берегом…

Потянулись берега. Темные, на первый взгляд даже безлюдные. Чаек не было слышно – налетались за день, спят. Из кочегарки доносился звон топочных заслонок, шипение раскаленного шлака, заливаемого водой.

На мостике звучал чистый женский голос:

– Так держать!.. Левее два градуса!.. Выходить в створ мыса Белужьего…

– Анастасия Петровна командует, – сказал Корепанов, подходя к тете Поле.

– Строгая-то она какая, – осуждающе выговорила мастер, – даже не улыбнется ни разу… Чего она так?

Помогая пожилой боцманше спуститься по крутому скобтрапу, салогрей не сразу ответил:

– Причина есть. Может, про «Туман» слышала?

– Ну а кто из мурманчан не слышал?

– Так вот, Анастасия Петровна – жена как раз того самого командира «Тумана».

– Да что ты?!

Тетя Поля знала, что сторожевик «Туман» принял однажды неравный бой. И когда «Туман» уходил под воду, на его палубе до последней минуты стреляло орудие, у которого метался одинокий матрос. И этот последний, оставшийся в живых матрос держал в поднятой руке корабельное знамя. Командовал этим кораблем капитан-лейтенант Окуневич.

– И вот, понимаешь, – рассказывал Корепанов, – как только она узнала о гибели мужа, так сразу сюда приехала. Вытребовала у Дементьева разрешение сдать экстерном экзамен на штурмана, получила диплом… Слышишь, ведет корабль?

– Бедная, – сказала тетя Поля, – ведь часа-то через два мы над тем местом пройдем, где «Туман» лежит…

– Да, нелегко, – согласился матрос.

Придя в свою каюту и прислушиваясь к размахам корабля, тетя Поля горестно размышляла: «А и то легче, чем мне, она хоть знает правду-матку, не сравнишь с моим положением… Что я ведаю?.. Которым дал бог вернуться – вернулись, а вот мой, сердешный, может, и жив еще, да что толку… мается где-нибудь на чужой стороне… Господи!..»

Первая океанская волна, набежав с севера, грубо толкнула траулер. Он выпрямился, во всех его коридорах лязгнули распахнутые двери, упало что-то тяжелое.

– Ишь как! – сказала тетя Поля, закрывая свою каюту; потом она погасила свет, откинула броняжку иллюминатора. – Что-то и берега не видать… Тьма одна… Вон он, кажется… Ну, прощай, родимый, прощай, ласковый! Мужа провожал, теперь меня провожаешь…

Траулер, стуча машиной, уходил в тревожный океан.

Смятение

– Эй, капрал, поднимай людей!..

– Куда?

– Там увидишь…

Ориккайнен сонно взглянул на часы – середина ночи. За окном качаются на ветру кусты, разбрызгивая с ветвей капли дождя. Где-то вдалеке пулемет сосредоточенно дробит тишину.

– Все еще дрыхнете? Почему до сих пор не встали? – Суттинен появился в дверях, нервно постукивая себя плетью по голенищу сапога. – Быстрее, быстрее, капрал!..

Через полчаса рота уже находилась на марше. Шли молча, растянувшись по лесу длинной узкой колонной. Ночь была душной, дождь не освежал. Но еще никто не знал, куда идут, зачем. Солдаты досадовали на этот неожиданный подъем; многие даже забыли в своих землянках котелки, кружки.

Олави шел рядом с Ориккайненом:

– Слушай, Теппо, куда нас гонят?

– А откуда я знаю…

– Ну, а все-таки?

– Да вроде к старой границе…

– Во взводе Хаахти солдаты говорят, что, наверное, война закончилась. Так быть не может, капрал?

– Навряд ли.

– Вот и я так думаю.

Издалека донесся звук сигнала – это Суттинен приказывал подтянуться отставшим. Потом капрал уловил плеск воды и, жадно втянув ноздрями воздух, сказал:

– Река… нет, озеро! И дымом пахнет…

Он не ошибся: впереди лежало стиснутое покатыми гранитными берегами небольшое озеро; лейтенант Суттинен уже руководил посадкой на плоты, которые готовился тянуть старенький допотопный буксир.

– Путь знакомый, – сказал Ориккайнен, когда озеро кончилось и плоты втянулись в устье широкой реки. – В полдень доберемся до Киантаярви, а оттуда и до железной дороги недалеко…

– Так, выходит, на юг? – спросил Олави.

– Выходит, да…

Весть о том, что рота перебрасывается к югу, мигом облетела плоты. Солдаты заволновались. Хаахти, осторожно ступая по бревнам, между которыми бурлила вода, подошел к Ориккайнену:

– Это ты сказал, что плывем к югу?

– Я.

– Ох, и влетит же тебе от Штумпфа!

– За что?

– За то, что панику наводишь.

Ориккайнен, подложив под голову ранец, лежал на краю плота; его толстые ноги и руки были раскинуты – капрал отдыхал.

– Иди к черту! – вяло отозвался он. – Глаза-то есть, так смотри – вон солнце откуда восходит, а река эта впадает в Киантаярви с севера… Куда плывем, по-твоему?

– Ну ладно, – согласился Хаахти, – только что же нам там делать? – и он махнул рукой к югу.

– А ты это у Штумпфа спроси, – уклончиво ответил капрал и закрыл глаза.

Лесистые берега обступали реку, которая, казалось, где-то вдали смыкается наглухо. Отплевываясь горячим паром и забрасывая солдат хлопьями сажи, буксир переползал через отмели, пересекал бесчисленные озера, снова втягивался в затерянные на картах реки. Редко-редко проплывет мимо серая деревушка, еще реже встретится на берегу человек, и все леса, леса, леса…

Вот из этой-то гущи и следили за плотами неусыпные строгие глаза «лесных гвардейцев». Они чувствовали: в стране Суоми что-то произошло, но что – еще не знали, как не знали того и плывущие на плотах солдаты.

* * *

На первой же станции, куда они выбрались, царила паника. Запасные пути были уже забиты эшелонами; в ушах стояли лязг буферов, крики маневренных паровозов, ругань, свистки, повсюду царила неразбериха. Совершенно неожиданно начинали пятиться назад вагоны, под колесами сновали обалдевшие от беготни сцепщики, и пока рота Суттинена переходила пути, нескольких человек чуть не раздавил вынырнувший откуда-то локомотив.

– Нет, капрал, – сказал Олави, – война все-таки, наверное, закончилась… Иначе с чего бы все это?..

– Эй! – крикнули им из окна одного вагона. – Откуда вас сняли?

– Из-под Кестеньги, – ответил Олави. – А вас?

– Мы из Масельской группы. Нас две дивизии – вторая и пятая. Говорят, что с рубежа реки Свирь тоже снимают… три дивизии. Спешно!

– Что случилось? – спросил Хаахти.

– А вы разве еще не знаете?

– Нет, не знаем.

Солдат невесело рассмеялся, обратясь в глубину вагона:

– Кто хочет посмотреть на дурака, который еще ничего не знает?

Окна сразу облепили любопытные головы.

– Ха! Вот дурак!.. Сразу видно, что из-под Кестеньги! Просидел в лесу и не знает, что русские начали наступление!..

Проломившись в тесные двери вокзала, Суттинен сразу включился в толпу офицеров, которая осаждала начальника станции.

– Нет вагонов, нет! – клятвенно складывая у груди руки, хрипел путеец. – Господа, поймите, вагонов нет, полотно забито… Если так будет продолжаться дальше, образуется пробка…

Ему не давали говорить, прижимали к стене, трясли перед ним какими-то бумагами. Суттинен с трудом выбрался из этой толпы, отозвал в сторону одного вянрикки с университетским значком на груди.

– Рассказывайте, – сказал он. – Я сам еще ничего не понимаю толком…

Вянрикки рассказал примерно следующее: 9 июня русские начали штурм «Карельского вала». В течение нескольких часов на финские позиции были обрушены тысячи и тысячи тонн металла. Защитники новой линии Маннергейма в первый же день штурма потеряли семьдесят процентов своего состава. На следующий день пошли в атаку советские танки, окончательно прорвавшие первую линию обороны. Но осталась еще вторая – самая сильная, получившая название «Ожерелье смерти», – железобетонные колпаки дотов торчат там из земли один к одному, словно шляпки грибов в «ведьмином кольце».

– Сейчас, – закончил вянрикки на прекрасном немецком языке, – все сводится к единой цели: удержать Виипури. Надо думать, на подступах к нему русские захлебнутся в крови.

Суттинен достал пистолет и с хладнокровием, какое появлялось у него в минуту нервного возбуждения, выстрелил в потолок – наступила осторожная тишина.

– Господа офицеры, – резко воскликнул лейтенант, пряча пистолет в карман шинели. – Начальник станции не виноват. Давайте сами поможем ему. События требуют от нас спокойного решения вопросов… Вот этот состав, что стоит у самого перрона, готов к отправке?

– Готов, – ответил путеец.

– Тогда почему же он стоит?

– Впереди находится один вагон с целлюлозой.

– Надо убрать его на запасные пути.

– Но запасные пути уже забиты.

– Расчистить!

– Для того, чтобы их расчистить, херра луутнанти, требуется убрать этот состав у перрона, о котором вы говорили вначале…

– Черт возьми! – вскипел Суттинен. – Я не диспетчер, я солдат, и, если это нужно для целей войны, я сковырну вагон с целлюлозой под откос!

Так и сделали. Мешавший вагон столкнули с насыпи, и вторая дивизия Масельской группы начала свой путь; вдогонку за ней двинулась пятая. Станция заметно опустела, на запасных путях скоро остались только теплушки и задыхающийся паром локомотив какого-то акционерного общества гранитных разработок. Его впрягли в наспех составленный эшелон, и два взвода – один Ориккайнена, другой Хаахти – очутились в тесной вонючей теплушке.

– Ничего, доедем, – сказал Суттинен, решивший в этот день не пить водки и быть поближе к своим солдатам. – Доедем и устроим большевикам кровавую баню. Перкеле! Они зароются в землю, эти проклятые рюссы, и пролежат до следующего года. Это не так-то легко – встать под огнем наших дотов… Капрал, ты сидел в «зимнюю кампанию» вместе со мной в доте «Миллионном» – ты, конечно, не забыл, как покраснел перед амбразурами снег, когда москали пошли в атаку!..

Ориккайнен молча кивнул, и Суттинен, запустив руку под ворот мундира, чтобы нащупать амулет, продолжал:

– Ха! На этот раз русским не видать нашего Выборга. Город превращен в крепость, недаром на его гербе изображена Viipurin Linna.[1] Вспомните, наконец, заверения отца нашей социал-демократии – Таннера… Я говорю вам – вспомните, ибо мне известно, что некоторые из вас надеются на сепаратный мир с большевиками. Но ведь не за тем Таннер объехал дружественную нам Европу, заверяя, что не может быть никаких разговоров о сепаратном мире! И мы должны подтвердить оружием свое желание идти в одном строю с немцами…

Когда паровоз брал воду, Суттинен выпрыгнул из теплушки, пошел в офицерский вагон. Олави с бутылкой молока в руке остановился в распахнутых дверях. С хрустом разгрызая «фанеру» и запивая ее молоком, солдат усмехнулся.

– Теппо, – позвал он, – посмотри, кто нас охраняет… Боятся, что разбежимся!

На перроне, выстроившись в безупречно ровную шеренгу, стояли немецкие солдаты. Их плоские штыки светились тускло и мрачно. Лица гитлеровцев, наполовину закрытые козырьками касок, белели смутными пятнами. Немцы стояли на досках перрона твердой, уверенной в своей силе стеной и не шевелились…

Вдали замер гудок. Поезд тронулся. Олави одним глотком допил молоко и, злобно выругавшись, запустил бутылкой в немецкого фельдфебеля, стоявшего на правом фланге.

– Пой, ребята, – отчаянно сказал он, и на глазах у него блеснули слезы. – Под стенами Viipurin Linna наша песенка будет спета…

Расшатанные войной теплушки скрипели, стонали, качались. Дверь не закрывали, и в ее громадном квадрате все время виднелись бегущие назад деревья, озера, скалы. Паровоз, надрываясь на подъемах, трубил протяжно и гулко. Летели, пропадая вдали, белые свечи верстовых столбов…

И солдаты, забив своими потными телами ряды нар, тоскливо и хрипло выводили:

– Прощай, горит уже восток…

«Ох, ах! я люблю».

– Капрал трубит нам, слышишь, в рог?..

«Ох, ах! не пущу».

– Пусти, и писем с фронта жди…

«Ох, ах! вести нет».

– Разбудят ветры иль дожди…

«Ох, ах! много лет».

– А весть дурную принесут…

«Ох, ах! сельский поп».

– И утешать тебя придут…

«Ох, ах! лягу в гроб».

– Ложись, но лишь не изменяй…

«Ох, ах! в сердце страх».

– И прошумит над нами май:

«Ох, ах! Ох, ах!»

На одной станции эшелон разорвали и потом снова соединили, поставив в центр состава два громоздких тюремных вагона. В них отправлялись на фронт арестанты с острова Kaarmesaari и русские военнопленные.

– Смертники, – сказал о них Олави. – Пошлют всех под огонь или заставят вытаптывать минные поля… Знаю, как это делается!

Поезд стоял – его задерживали проходившие на юг платформы с тупорылыми шведскими гаубицами. Капрал вышел на перрон. Сразу за станцией начинался лес. Пыхтение паровоза отдавалось в чаще громким эхом. Из трубы барака, стоявшего неподалеку, вился дымок. Окна белели занавесками, и за красными цветами герани ощущался уют, присутствие женщины, еще что-то – тихое, домашнее…

Ориккайнен в тяжелом раздумье закурил, остановился около тюремного вагона. Истощенные, оборванные люди мгновенно облепили железную решетку, крича наперебой:

– Эй, капрал, дай хлебца!..

– Эй, капрал, куда нас везут?..

– Эй, капрал, оставь покурить…

Ориккайнен протянул дымящуюся самокрутку к решетке, но из окна офицерского вагона высунулся толстый багроволицый капитан и сказал:

– Вот только дай!.. Я тебе отрежу руку вместе с окурком…

И, услышав этот голос – голос капитана Картано, заключенные разом отхлынули от решетки, словно их обожгла струя пулеметной очереди.

– Что там случилось? – спросил Штумпф, перебирая в измазанных маслом пальцах части разобранного парабеллума.

Картано грузно отвалился от окна и, сбычив налитую кровью шею, сел в углу.

– Ерунда! – густо выдохнул он, заразив все купе сивушным перегаром. – Просто мои ребята хотят курить, а я не даю… Решил… ха-ха!.. решил беречь их здоровье… Ха-ха!

– Говорят, – произнес Суттинен, не улыбаясь, – что Гитлер обещает нам поддержку в авиации и танках, только бы мы не выходили из войны…

Колыхаясь всей своей рыхлой фигурой, Картано беззвучно рассмеялся:

– А кто сказал, что мы собираемся выходить?.. Сейчас не сороковой год, и русские знают, что, если бы не мы, финны, блокада Пиетари была бы прорвана ими раньше. Разве русские простят нам это?

Штумпф молчал; он не любил вмешиваться в разговор финских офицеров; сейчас обер-лейтенант думал о другом: «Русские не простят вам, но меня тоже не помилуют, если застанут в таком обществе, как этот хам капитан и этот лейтенант… Надо не быть дураком, надо при первой же возможности пробиться к своей армии, в Лапландию…»

– Мне кажется, – сказал он, собрав пистолет, – следовало бы усилить охрану состава. Да и на паровоз посадить кого-нибудь, чтобы поторапливал. Не разбежались бы!..

– Это верно, – согласился Суттинен. – Эй, капрал, – крикнул он, высовываясь из окна, – пойди-ка сюда… Выдели двух человек с пулеметами: один пусть дежурит на конечной площадке последнего вагона, а другой… Хотя – нет, лучше сам поезжай в хвосте, а Хаахти пусть следит за машинистами… Солдатам я не совсем доверяю, – добавил лейтенант, снова садясь рядом с Картано, – а вот капралы у меня надежные…

Когда Ориккайнен стал устанавливать пулемет на площадке последнего вагона, пожилой проводник недовольно буркнул:

– А это еще зачем?

– Не твое дело, – нахмурился капрал. – Сиди и помалкивай.

– Я вот и сижу…

Поезд тронулся. Панорама станции в тамбурном окне поплыла вдаль, потом ее быстро сменили картины дремучего леса, и проводник сказал:

– Как хорошо без тебя было! А ты пришел, сразу весь тамбур солдатчиной провонял…

Доставая из кармана смятую пачку дешевых папирос «Tyomies», капрал слегка улыбнулся:

– Тебя бы туда, откуда молитвы до бога не доходят. В болота кестеньгские – сгнил бы там, даже не воняя…

– Может, закурить дашь?

– Бери.

– Ишь ты, щедрый какой! А я тут одного вашего капрала просил, так он не дал…

Вечерело. Быстро сгущались сумерки. Рельсы плавно выбегали из-под колес, рябило в глазах от мелькания шпал, вагон трясло и мотало. По бокам насыпи мутно желтели заросли куриной слепоты, качался в кюветах камыш, под грохочущими мостами кипели речные пороги. Иногда эшелон вползал на возвышенность, и тогда, задернутая легкой дымкой росных туманов, вся Суоми открывалась перед взором капрала…

– Что, красиво? – спросил его проводник.

– Не мешай, – ответил Ориккайнен, – дай подумать.

– Ну думай. Смотри на нее и думай!..

* * *

О дивная страна Суоми!..

Покойны и прекрасны твои озера, в которых плещется красноперая рыба; строен и величав твой лес, где люди ходят по одной тропинке с медведем и лисицей; а как душисты твои покосы, как глубоки твои снега, по которым бегут выносливые лыжники!..

Ты ищешь величия, Суоми, в войне. Но разве не твой народ взлелеял эту скупую землю, чтобы собирать среди камней обильную жатву? Разве это не твои сыны с песнями рубят лес и ставят на берегах рек кряжистые избы, в которых уют и любовь? Разве не твои рыбаки выходят в утлых челнах на середину штормовых заливов, чтобы достать со дна богатый улов? Разве не твои предки, Суоми, натянули на кантеле певучие струны, которые пели о смелых героях?

Так зачем же, Суоми, ты ищешь величия в треске автоматов и стонах солдат, если ты велика и так – в красоте своей, в трудолюбивом народе своем?..

* * *

– Стрелять будешь? – неожиданно спросил проводник.

– Куда стрелять? – вздрогнул капрал, очнувшись от своих мыслей.

– А вон… видишь?

Ориккайнен вдруг увидел, что на шпалах между рельсами лежат фигуры каких-то людей.

– Что это? Никак… – и капрал замолчал.

Эшелон, дергаясь вагонами на поворотах, продолжал пожирать расстояние, а на его пути оставались лежать люди, пропустившие над собой весь состав. Только сейчас капрал заметил, что рельсы лоснятся, словно смазаны салом. Кровь! Но – нет: вот один встал, вот еще… Бегут, скрываются в лес…

– В тюремном вагоне, – тихо сказал проводник, – пол разобрали… Так иногда делают, когда терять уже нечего…

Вцепившись в рукояти пулемета, Ориккайнен смотрел, как убегают вдаль окровавленные рельсы, как выбрасываются под насыпь ошметки человеческих тел, и на его лице – суровом лице солдата – появлялось что-то вроде улыбки каждый раз, когда он замечал, что еще один смертник скатывался под откос.

– Человек двадцать живы, – сказал проводник. – Ну, а десять… отправились посмотреть Туонельского лебедя…

Капрал оставил пулемет, взял железнодорожника за плечо и сильно встряхнул.

– Ты ничего не видел, – яростно прошептал он.

Их глаза встретились.

– Я уже старый, – сказал проводник, – мог и не заметить…

Капрал отпустил его и, ухватившись за поручни, перевесился наружу тамбура. Гудел паровоз, впереди мигал огонь семафора – приближалась станция.

На этой станции их ждало новое известие – русские сбили с оборонительных рубежей прославленную в боях армейскую группу «Аунус». Эшелон, спешивший к Выборгу, срочно поставили под разгрузку, и солдаты на автомашинах поехали к месту новых сражений – в глубину перешейка, отделяющего Онежское озеро от Ладоги.

Ориккайнен слышал, как Суттинен, залезая в кабину грузовика, говорил на прощанье Картано:

– Этого я не ожидал. Если удары русских будут следовать в направлении с юга на север, то следующий удар придется на Масельскую группу. Тогда, спрашивается, за каким же чертом нас сняли с позиций, если Кестеньгский участок стоит в очереди за масельцами…

«А ведь верно», – подумал капрал, и, когда машина отъехала, он увидел, что капитан Картано погрозил ему вслед кулаком.

– Иди к черту! – сказал капрал, и солдаты так и не поняли, кого он выругал…

Фронт, в близость которого никто еще не верил, неудержимо накатывался на автоколонну толпами беженцев. Богатые мужики злобно стегали лошадей по оскаленным мордам, на телегах дребезжала домашняя утварь, бежали следом, высунув языки, громадные волкодавы, блеяли козы, женщины с растрепанными волосами понукали детей. А потом, застилая леса желтой гарью, поплыли дымы пожаров, потянулись первые раненые. Их черные, словно обугленные, лица были искажены болью и ужасом пережитого…

Застрявшие в этом потоке машины остановились, и Олави сказал:

– Дым… Проклятый дым! Пить хочется, а фляга пуста… Пойду отыщу колодец…

Он дружески хлопнул Ориккайнена по плечу, перекинул на живот «суоми» и скрылся в густой толпе.

Больше его никто не видел…

* * *

Никли под солнцем некошеные травы, густо ходила в озерах нагулявшая рыба, гнили в лесах штабеля бревен, зарастал мхом узорный гранит каменоломен, и над страной Суоми гулял ветер – ветер нищеты, разрухи, печали и смятения.

И, не сводя пальца с курка автомата, обходя селения, просыпаясь по ночам от птичьего вскрика, финский солдат Олави – по лесам, по горам и болотам – возвращался к своей семье.

Друзья встречаются

– Эх, Поленька ты моя, Поленька, – вздыхал Антон Захарович Мацуга, – посмотрела бы ты на меня сейчас, не узнала бы своего старика…

Давно ли мичман в концлагере, всего каких-нибудь полтора месяца, а в стариковское тело уже закрался страшный бич севера – скорбут…

Антон Захарович потрогал пальцами разбухшие десны, злобно плюнул на пол:

– Конечно, она самая – цинга. Где же ей не быть, коли суп и тот на морской воде варят.

– Известное дело, – ответил сосед Семушкин, – на здешней помойной яме и ворона не наестся, вон соли и той жалеют.

– Охо-хо! – сокрушенно вздохнул старый боцман и устало закрыл глаза.

Много пришлось пережить ему в «политише абтайлюнге», когда враги узнали, что перед ними не комиссар «Аскольда», а простой боцман-сверхсрочник, которому дано право носить офицерский китель и фуражку. Но его не расстреляли, а отвезли в Эльвинесский концлагерь, расположенный на берегу Бек-фиорда, недалеко от Киркенеса. В городе боцман бывал до войны, куда «Аскольд» отводил одно норвежское судно, потерпевшее аварию в море. Если смотреть в окно барака, то через густую паутину колючей проволоки можно было разглядеть знакомые улочки, по которым Антон Захарович бродил когда-то, а норвежцы, завидев русского, еще издали снимали шляпы и кричали: «Совьет! Руссиа!..»

Впрочем, население Киркенеса мало изменилось. Каждую субботу жители города передавали пленным хлеб и соленую рыбу-фишку. Распоряжавшиеся дележкой лагерные эсэсовцы лучшую часть продуктов забирали себе, чтобы отправить посылкой за море в Германию, а остатки разносили по баракам.

Сначала мичман был послан на каторжные работы в штейнбрух – большую подземную каменоломню, где добывался точильный камень. Потом немцы, убедившись в том, что из него работник плохой, навесили на грудь Антона Захаровича синий крест, означавший скорое переселение мичмана в барак для больных, так называемый «ревир»-лагерь. Этот синий крест ставил жизнь боцмана под угрозу, ибо каждый, кто попадал в барак для больных, обратно уже не возвращался. Незаметно подкралась цинга, подтачивая изнутри слабый старческий организм.

«Хоть бы травы какой-нибудь найти», – думал Антон Захарович, выходя на территорию лагеря, но кругом лежал голый полярный камень-гранит, и – ни травинки…

Мацута не заметил, как заснул, и проснулся, разбуженный густым, сочным голосом Саши Кротких – общего любимца военнопленных. Этого красавца матроса, умудрявшегося даже в условиях концлагеря сохранять невозмутимый щегольской вид, побаивались не только охранники, но и эсэсовцы. Саша Кротких был человеком отчаянной смелости. Три раза немцы предлагали матросу поступить к ним на службу, а он три раза совершал побеги, побывав во всех концлагерях Норвегии. Три раза он был приговорен к смерти, но немцы почему-то не расстреливали его, очевидно, еще надеясь на то, что Саша Кротких «одумается» и поступит к ним на службу.

Сейчас матрос сидел на нарах с Семушкиным, который рядом с его могучей фигурой казался тщедушным и хилым, и говорил:

– Это ничего, что меня три раза ловили. Меня, брат, не удержишь, я парень упрямый, больше всего свободу люблю. Все равно до своих доберусь!..

Увидев, что Мацута открыл глаза, Саша Кротких хлопнул его по колену и предложил:

– Во! Составляй мне, старина, компанию…

Антон Захарович сел, потирая колено, занывшее от тяжелой руки Саши.

– Плохой я тебе товарищ. В молодости и я бегал, как ты, даже посмелее твоего. В интервенцию в трюмах линейного корабля «Чесма» сидел, вот попробовал бы ты оттуда вырваться!..

Неожиданно, взвизгнув ржавыми петлями, распахнулась дверь барака, и в ее четком квадрате, над которым висела жирная надпись: «Одна вошь – твоя смерть», выросла фигура старосты барака – блок-эльтестера Генриха Фильцхаута.

– Эй, вы, бездельники! – крикнул эсэсовец еще с порога. – Стройся на работу, требуется десять человек для ремонта дороги. Подвяжите свои бутсы, ребята, идти придется далеко! А ну, шевелись!..

Через полчаса, с лопатой на плече, Антон Захарович уже шагал по гудрированному шоссе дороги Киркенес – Польмак. Рядом с ним шли Саша Кротких и солдат Семушкин. Партию пленных охраняли два финских шюцкоровца во главе с Фильцхаутом.

Небо было безоблачно и приятно ласкало глаза своей ясной синевой. На болоте плакала тундровая выпь, солнце садилось за вершины сопок, окрашивая в розовый цвет маслянистый гудрон дороги. Серовато‑бурый ягель, растущий на громадных валунах, свисал вниз причудливыми космами. То здесь, то там желтели в траве золотые монетки отцветающего курослепа. Скромные альпийские ясколки качались по обочине шоссе на тоненьких стебельках, запыленные и примятые автомобильными шинами.

Генрих Фильцхаут шагал медленной, ленивой поступью, держа кобуру своего парабеллума открытой и не сводя глаза с Саши Кротких. Антон Захарович следил за ними обоими и понимал, что кто-то один из них сегодня должен погибнуть. Матрос решил бежать – это было видно по его глазам, которые рыскали из стороны в сторону, измеряя расстояние между охранниками.

Мичман же вышел на работу лишь потому, что хотел насобирать лажечниковой травы, которая хорошо излечивает цингу. «Где уж мне, старику, бегать», – думал он. Но теперь, приглядываясь к окрестностям и наблюдая за Сашей, он невольно заражался тем страшным спокойствием, какое бывает у людей, принимающих важное рискованное решение.

Но все случилось иначе…

Они переходили через висячий мост над ущельем. Внизу, налетая на камни, белым молоком клубилась горная река. Мост шатался под ногами. Дорога от моста сворачивала направо и была закрыта со всех сторон цепким кустарником.

Пленные вошли под свод ветвей, и в этот же момент затрещали выстрелы. Откуда стреляли – было непонятно, но стреляли метко, и блок-эльтестер первым рухнул на землю с пробитой головой. Один шюцкоровец, отбежав в сторону и встав на колено, припал к автомату, чтобы в последнюю минуту покончить с военнопленными, другой замахивался гранатой.

Все произошло так неожиданно, что боцман вначале растерялся, стоя посреди опустевшей дороги. Из этого состояния его вывела длинная автоматная очередь. Ни одна из пуль его не задела. Едва осознав это, Антон Захарович бросился к обочине, и в ту же секунду раздался взрыв гранаты. Ломая хрупкие кустарники, он упал в мягкий мох и потерял сознание…

* * *

Никонов на своих плечах дотащил аскольдовского боцмана до старинной крепости, где размещался партизанский отряд; потом спустился в подвал, куда привели освобожденных из гитлеровского плена людей.

– Встать! – скомандовал Иржи Белчо, когда Никонов появился в дверях.

Саша Кротких медленнее всех поднялся на ноги и этим сразу привлек внимание Никонова.

– А ну-ка сядь! – сказал он ему.

Саша Кротких, удивленно посмотрев на всех, сел.

– А теперь встань!

Матрос встал.

– Ну как, исполнять команды научился?

– Понял. Дисциплинка – ничего, подходящая!

– Слава богу, если понравилась, – усмехнулся Никонов. – А теперь рассказывай, как в плен попал. Да только знай: солжешь – не помилую!

– А чего там рассказывать? Затонул наш мотобот, мы в воде плаваем, а немецкий «охотник» на нас прет. Вот лейтенант и говорит: «Ребята, над вашими жизнями я не волен, каждый хозяин своей судьбе, а только я поступлю так…» Выпустил он воздух из спасжилета, пошел на дно. Потом и боцман попрощался с нами. Наконец осталось нас двое… Дальше, что ли, рассказывать, командир?

– Рассказывай, – сухо ответил Никонов.

– Ну ладно, хотя и тошно вспоминать это… Осталось нас, значит, двое: я и Федюнька. Обнял он меня и говорит: «Ну, Сашко, я последним быть не желаю, прощай!» Может, не надо дальше, командир? Не тяни душу!..

– Рассказывай!

– Ну слушай… Подошел немецкий «охотник» и взял меня в плен. Вот и весь мой рассказ. Амба!

– Не понимаю! – и Никонов стукнул кулаком по столу.

– Чего не понять-то?

– Не понимаю, как ты в плен попал!

– Вот чудак, командир! – попробовал отшутиться матрос. – Ведь я только что об этом рассказал.

– Ты о другом рассказал. О том, как ты сдался в плен, вот о чем! А по законам военного времени я имею право тебя расстрелять за это, как за измену Родине, понял?

– Понял, – мотнул головой матрос.

– Ну, тем лучше для тебя. Вот давай пойдем, и я тебя расстреляю.

– Сейчас?

– Да.

– Эх, командир, даже одного дня на свободе пожить не даешь?

– Некогда мне, – сурово ответил Никонов, заталкивая в пистолет обойму, – вон видишь, сколько вас, и с каждым разобраться надо…

Семушкин, покачав головой, растерянно протянул:

– Вот это да!..

– Чего – да? – на корявом русском языке ответил ему Белчо. – Обожди, и до тебя доберемся…

Саша Кротких побледнел, подошел к Никонову вплотную.

– Здорово же ты разбираешься, правых и виноватых – всех в одну кучу валишь!

– Лес рубят – щепки летят… Пошли!

Вышли. Закурили.

– Хорошие сигареты, – похвалил Саша.

– Ничего, курить можно, – согласился Никонов.

Крепость осталась далеко позади. Высокий кустарник скрывал ее.

Остановились.

– Здесь? – спросил Саша Кротких.

– Можно и здесь.

– Ну, тогда стреляй… Или жалко стало?

– И не подумаю жалеть. Поворачивайся.

Саша Кротких повернулся. Неожиданно сдавленным голосом сказал:

– Только бей в затылок. Это, брат, самое верное…

Шумели кустарники. Какая-то птица кричала в ночи.

– А знаешь, командир, почему я в плен сдался? – спросил матрос.

– Ах, все-таки – сдался?

– Ну, пусть будет по-твоему – сдался.

– Почему?

– Да это так просто не объяснишь.

– А ты – сложно, я пойму.

– Боюсь, не поймешь.

И неожиданно горячо заговорил:

– Вот потонул Федюнька Алмазов, а вода прозрачная-прозрачная. Видно, как он погружается. И лицо его кверху повернуто, и глаза его вижу. Большие такие! Вижу по этим глазам, что жить парень хочет – во как! Огляделся я тогда: сопки – белым-белы, черемуха цветет; солнце светит – такое ласковое! И чайки надо мною крыльями хлопают: «Чьи вы, чьи вы?» – спрашивают. И вот, командир, хочешь – верь, хочешь – нет, а только не хватило у меня сил с этой жизнью расстаться. А когда немцы вытащили меня из воды, я сразу решил: убегу – и три раза бегал, спроси у кого хочешь!..

– Все? – спросил Никонов.

– Все, – ответил Кротких.

– Ну, теперь поворачивайся!

– Командир, ты прав, но, может, не надо?

– Повернись.

Повернулся матрос. Заплакал.

Собрал Никонов все свои силы и с размаху ударил матроса по затылку.

Полетел матрос, ломая кустарник. Вспорхнули ночные птицы.

– Жив?

– Как будто жив, командир. Не пойму что-то.

– Ну, вставай! Встанешь – поймешь!

Встал Саша Кротких на колени перед Никоновым.

Сказал:

– Слушай, командир, если на этом все и кончится – спасибо тебе! Прав ты, командир! И прошу тебя: дай мне оружие, командир. Что ни скажешь ты мне – все исполню. На смерть пошлешь – пойду и смеяться еще буду! Только дай оружие!

– Оружия не дам! – твердо сказал Никонов. – В бой пойдешь с голыми руками. Достанешь оружие. А если что-нибудь не так, то… А теперь иди к своим и расскажи им все, о чем мы с тобой говорили…

* * *

Когда Никонов вернулся в крепость, Антон Захарович уже очнулся. Увидев бывшего аскольдовского тралмейстера, Мацута громко вскрикнул:

– Тралмейстер!.. Костя! – и попытался встать с лежанки, но Никонов почти силой уложил его снова, и старый боцман, громко всхлипывая, заплакал: – Уж мы и не чаяли тебя в живых видеть. Как же это случилось с тобою, а?

Никонов коротко рассказал о себе, сгорая от нетерпения поскорее услышать новости об «Аскольде». И вздрогнул он, когда услышал о гибели родного корабля. Закрыв глаза, увидел свой траулер таким, каким не раз он снился ему все эти годы, – выкрашенный под цвет океанской мглы, с бортами, исхлестанными волной и ветром, и он, тралмейстер, стоит у лебедки, которая вытягивает на поверхность кошель живого рыбного серебра… Значит, нет теперь «Аскольда»!..

Закончив свой рассказ, Антон Захарович спросил:

– Крепко стоишь на ногах, Костя?

– Крепко.

– Встань еще крепче, потому что я скажу тебе сейчас такое, от чего ты пошатнуться можешь.

– Ну, говори!

– Аглая твоя приехала, вот что!..

Никонов бросился к боцману, схватил его за плечи и, почти оторвав от лежанки, затряс в воздухе:

– Да что же ты молчал до этого?.. Говори, что с нею?.. Жива… здорова?.. А дочь?.. Дочь моя?.. Говори…

Одного, только одного хотелось ему в этот день – остаться с самим собой, чтобы в одиночестве передумать все, что мучило его целых два года. И до поздней ночи он блуждал по сопкам, сидел над ручьями, лежал в траве, снова вставал, снова куда-то шел…

В полночь он поднялся на высокую скалу, и перед ним в долине глубокого фиорда скрылся маленький норвежский городок. Никонов втянул полной грудью бодрящий ветер, который доносил до него запах домашних очагов, и, прыгая с камня на камень, спустился вниз. Пасущиеся на лужайке козы испуганно разбежались при появлении человека, сорвались со своих гнезд тундровые куропатки…

Пастор, открывая дверь кирки, встретил его тревожным вопросом:

– О святая Бригитта!.. Разве что-нибудь случилось?

Поднимаясь по ступенькам высокой лестницы в придел храма, Никонов обнял одной рукой пастора, а другой весело хлопнул по перилам:

– Страшнее того, что мы пережили раньше, пастор, уже не случится!..

– Тогда, херра Никонов, я еще больше удивлен вашим неожиданным визитом.

Никонов рассмеялся, пропуская Кальдевина впереди себя в узкие двери придела.

– Просто, пастор, я решил зайти к вам, как к другу. Вы действительно мой друг… К тому же я еще не забыл вкус того вина, которым вы угостили меня тогда… Помните – зимой?.. Оно пришлось бы сейчас кстати, это вино!

– Вы сегодня необыкновенно возбуждены, херра Никонов, – сказал пастор, ставя на стол бутылку с вином.

– Может быть, может быть… Я пришел сегодня к выводу, что мир слишком тесен. Друзья, как бы ни разбросала их судьба, все равно встречаются. Товарищ Улава нашла своего брата Оскара Арчера, я нашел свою жену… Выпьем же, пастор, за то, что в мире тесно!..

Когда бутылка опустела, охмелевший Кальдевин взял Никонова за руку и темными церковными переходами, по крутым узким лестницам провел на башню кирки.

– Посмотрите вокруг, – сказал он, – разве нам может быть тесно?

Океанский ветер раскачивал языки колоколов, вокруг лежали горы, извивались внизу похожие на расплавленное серебро фиорды, океан распахивался на севере в безмятежном спокойствии.

– Я это понимаю, – тихо ответил Никонов, – и все равно сердцу моему тесно в груди, а мне тесно в этом мире!.. Хочу бежать вон туда, плыть на север, катиться на лыжах вон там… Пастор, неужели мы не доживем до того дня, когда можно будет идти куда хочешь?..

Глава вторая Умный ефрейтор

Тринадцатый взвод лейтенанта Вальдера отвели на отдых.

Но радость мирного тылового существования скоро омрачилась известием с юга Финляндии: русские, взломав оборону «Карельского вала», штурмом взяли считавшуюся неприступной крепость Виипури. До сих пор война со всеми ее победами и поражениями глухо прокатывалась где-то на Украине и в Белоруссии; горно-егерская армия Дитма была сравнительно спокойна. Но весть о падении крепости заметно поколебала это спокойствие: война приближалась и к блиндажам егерей. Правда, блиндажи покрыты железобетоном, соединены подземными ходами сообщения, освещены электричеством. Но ведь выборгскую оборону тоже строили берлинские инженеры, а она все-таки не выдержала натиска русских.

В эти дни только и было разговоров, что о заключении нового военного соглашения между Германией и Финляндией. Переговоры обеих союзных сторон затянулись уже на целый месяц, и егеря, которые возлагали на это соглашение какие-то надежды, давно потеряли в них веру. Тогда на помощь солдатским умам пришли хорошо одетые, благоухающие французскими духами серьезные офицеры из «политише абтайлюнга». Собирая солдат в землянках, инструкторы по национал-социалистскому воспитанию усердно вдалбливали им в головы мысли об активизации Финляндии в войне, о каких-то несбыточных программах расширения военной промышленности финнов, о том, что большевики даже не смеют думать о наступлении в Заполярье, – они наткнутся здесь на такой барьер мужества плюс железобетон линии обороны, что будут разбиты наголову…

Однажды вечером, когда солдаты сидели в казарме и обсуждали мрачные финские события, лейтенант Вальдер пришел и сказал:

– Выходи, стройся!.. Наш взвод назначен на охрану доков в фиорде Биггевалле…

Через два часа машины подвезли их к фиорду, в одной из бухт которого размещались судоремонтные мастерские. В доке стояла, зияя пробоинами, подводная лодка Швигера.

Она лежала на деревянных стапелях, и по ее корпусу ползали фигуры людей, сваривая стальные швы, расползшиеся под ударами русских снарядов и глубинных бомб, – следы работы Пеклеванного и Вахтанга Беридзе.

Лейтенант Вальдер вышел из караульного помещения, где он принимал дежурство от фельдфебеля тирольских стрелков, и началось распределение солдат на посты.

Пауль Нишец попал в группу, которой предстояло охранять гидроэлектростанцию. Расположенная на высоте 702 метров над уровнем моря, станция денно и нощно пожирала энергию горной реки, которая была закована в металлические трубы; каскад отработанной воды с силой рушился в пропасть фиорда.

Шум турбин мешал вести разговоры, и солдаты разгуливали неподалеку от стен станции по широкому каменистому плато.

– А наш лейтенант неплохой парень, – говорил Яунзен, постоянно сплевывая. – Я его даже не просил, он сам стал хлопотать, и вот завтра уже пойду вставлять зубы на казенный счет…

– Проси, чтобы вставили золотые, – советовали ему, посмеиваясь, но Яунзен не обижался на это.

– Зачем золотые! – говорил он – Сразу будет видно, что зубы вставные, а я еще молодой, – попрошу естественные. Пусть хоть у покойников надергают, мне какое дело…

Гудели трубы, по которым бежала река; фиолетовые огни электросварки вспыхивали и гасли внизу; было видно, как волны бились в батопорт дока.

– Ох-хо-хо! – сам не зная почему, вздохнул Нишец и, взяв камень, бросил его в фиорд: быстро уменьшаясь, камень полетел вниз, и только легкий всплеск обозначил его падение.

– Высоко, – поежился один солдат.

На крыльцо вышел инженер. С моря наваливалась душная темнота, и горящий огонек папиросы инженера выделялся яркой красной точкой. Франц Яунзен направился к крыльцу, чтобы, пожаловавшись на тяжести солдатской службы, выклянчить себе сигарету…

Чей-то неясный силуэт забрезжил в сумраке на склоне горы. Человек шел по направлению станции, широко размахивая руками. Он шел спокойно, не торопясь.

– Стой! Пароль! – крикнул Франц, поворачивая обратно от крыльца; человек продолжал идти молча. – Пароль!..

Неожиданно где-то внизу, в ущелье фиорда, закудахтал пулемет и, возвращенный эхом три раза, донесся глухой хлопок гранатного взрыва. Там, около дока, что-то произошло.

Яунзен, вначале вырвавшийся вперед, теперь отбежал в сторону и, встав на колено, разрядил во тьму всю обойму. Но было уже поздно. Человек в русском ватнике отскочил, размахнулся – и черный мячик гранаты, подпрыгивая на камнях, громыхнул взрывом.

Бешено дергая затвор автомата, заедавший от густой смазки, Нишец дал одну короткую очередь… другую… третью… «Капут», – решил он, когда за спиной раздался треск кустов и на плато перед станцией выскочили еще две фигуры в ватниках.

С этой минуты Нишец стал думать только об одном – о спасении. Он бросился с крутого обрыва вниз, и шумный ливень песка ринулся на него сверху, засыпав упавшего к подножию сопки ефрейтора. Там, в сплошной темноте, пытаясь вытолкнуть песок изо рта языком, Нишец остался лежать до конца боя, звуки которого едва-едва проникали через толщу песка.

* * *

Перешагнув через труп нацистского инженера, который еще сжимал в руке браунинг, Алеша Найденов ворвался в помещение гидроэлектростанции.

– К такой матери! – яростно сказал он, заталкивая под фундамент турбин, продолжавших свою работу, тяжелый пакет взрывчатки.

– Торопись! – крикнул ему с порога Ярцев, махая рукой и разбрызгивая кровь по молочно-желтым кафельным плиткам пола, – пуля оторвала ему мизинец.

Сказал и бросился бежать под откос – туда, к докам, где задыхались сейчас пулеметы. Кто-то перерезал ему путь. Не останавливаясь, он ударил человека прикладом по зубам, побежал дальше.

Остановился. Тяжело дыша, вернулся обратно. По-немецки спросил:

– Сколько вас здесь?

Ударенный им солдат лежал молча. Ярцев ткнул его сапогом в бок:

– Ну, ты!.. Отвечай…

– Взвод, – прохрипел тот. – С отдыха сняли…

Навстречу поднимались бойцы.

– Товарищ лейтенант, не прорваться!.. Там их много!..

Точно гром, прокатился грохот взрыва. Здание гидроэлектростанции взлетело в воздух. Освобожденная от железного плена труб, бурная река вдруг шумным водопадом низринулась с головокружительной высоты.

– Пошли, – сказал Ярцев и страшно скрипнул зубами.

Не от боли – от досады!

У берега их ждал МО-216. Мичман Назаров спрыгнул с мостика, крикнул:

– Что взорвали – батопорт или станцию?

Ярцев ничего не ответил и, только пройдя в рубку и распахивая ватник, выругался:

– Черт бы их драл!.. Вчера пятнадцать человек охраняли, сегодня взвод целый пригнали… И палец этот еще!.. Найденов, у тебя пакет есть?.. Перевяжи, а то заплачу…

Назаров грустно улыбнулся. Конечно, шутить можно, но… батопорт остался не взорван. Надо думать, что переживает сейчас лейтенант.

Ярцева, которого раздражали бы утешения мичмана, сейчас раздражало все, даже его молчание.

– Ну, чего молчишь! – сказал он. – Заводи моторы и – в базу… Сегодня лейтенант Ярцев задания контр-адмирала Сайманова не выполнил. На войне бывает и такое…

– Уйдет подлодка в море, – осторожно сказал Ставриди, стоя в раскрытых дверях рубки. – Я видел, как ее быстро сваривают, аж зарницы в небе полыхают…

– А ты помолчи, – обрезал его Ярцев, – и без твоих выводов тошно. А вот ты, мичман, скажи, что думаешь?..

– Я, товарищ лейтенант, думаю, что думал бы сейчас Вахтанг Беридзе, если бы он не надумал в отпуск уехать!..

– Спасибо, – поблагодарил Ярцев Найденова и помахал забинтованной рукой. – Думать тут нечего. Надо заводить моторы!..

Мичман откинул на переговорной трубе клапан, передал в дизельный отсек:

– Моторы завести!.. – Потом склонился над картой и сказал: – Я знаю, о чем бы думал сейчас старший лейтенант Беридзе. Вот, смотрите, фиорд, вот бухта, где расположен док… Этот берег теневой, а батареи врага…

– Ну, ну! – ободрил мичмана Ярцев, подходя к карте. – А дальше что думает делать твой Беридзе?..

* * *

Пауль Нишец выбрался из земли, отряхнулся.

«Я везучий, – подумал он, – мне всегда везет… На кордоне Карла Херзинга вместо меня ухлопали, зимой лейтенанта Вульцергубера в плен взяли, а мне только ухо ободрали. Вот и сейчас тоже повезло».

У входа в караульное помещение лежали прикрытые листом жести два трупа. В одном из них Нишец узнал своего приятеля Вилли Брамайера.

«Отбегался, – подумал он про него. – Ну ничего, у тебя детей нету, а жена… Что жена! Ты и не видел-то ее с греческой кампании».

Простреленные окна караулки щербатились осколками стекол. Солдаты молча чистили свое оружие, воняющее пороховым дымом.

Ефрейтор втянул в ноздри воздух и с грубой прямотой солдата решил пошутить:

– Ух! Не стало нашего Вилли, и воздух вроде чище!

– Что вы сказали?

Нишец только сейчас заметил сидевшего в углу нахохлившегося лейтенанта Вальдера, который подогревал на спиртовке консервы.

– Я сказал, герр лейтенант, что воздух чистый…

– Меня интересует не сквозняк, а ход ваших мыслей, ефрейтор. Я давно наблюдаю за вами и не вижу в вас той уверенности в победе, которой дышат и горят ваши товарищи по оружию!..

«Вот уж кто действительно горит верой в победу – так это только мои товарищи. Шупо!» – подумал Нишец и вежливо сказал:

– Я имел в виду только воздух.

– Надо добавлять «герр лейтенант», когда разговариваешь со мною!

– Слушаюсь, герр лейтенант. Я имел в виду воздух, герр лейтенант. Только воздух, герр лейтенант!..

Солдаты, оставив свои карабины, с интересом следили за разговором. Вальдер снял с огня мясные консервы, причем обжег себе руку, и это еще больше разозлило его.

– Вы что смеетесь? – крикнул он, прикладывая обожженный палец к дулу холодного пистолета, чтобы унять боль. – Я отлично понимаю ваши намеки! Вместо того чтобы разить врага во имя великой Германии, вы бросили оружие, а теперь радуетесь гибели одного из лучших солдат моего взвода! Да знаете ли вы, что Вилли Брамайер с тридцать пятого года состоял в железных колоннах нашей партии; он всегда был образцом верности делу фюрера… Не раздевайтесь! Сейчас я в наказание привяжу вас на два… нет, на четыре часа к позорному столбу!.. Пойдемте!

– Слушаюсь, герр лейтенант!..

Они вышли, и лейтенант Вальдер собственноручно привязал Пауля Нишеца к телеграфному столбу. Около этого столба, вкопанного на вершине горы, и стоял Нишец. Отсюда было далеко видно, и он видел все…

Он видел, как из-под черного крутого берега показалась сначала мачта, а потом и весь борт советского катера; он слышал даже слова русской команды и лязг орудийных замков; он видел лица матросов и видел, как развеваются на них длинные парусиновые рубахи, – все-все, что только можно было видеть, Пауль Нишец видел…

Наконец, он увидел и то, как под ударами снарядов развалились ворота батопорта, и скоро на том месте, где стояла подлодка, только плавали доски, да какой-то сварщик все пытался влезть на гладкую стену дока.

«Вот дурак!» – подумал ефрейтор и, забыв про веревку, опутавшую его, весело рассмеялся.

Если бы случилось такое с Нишецем, он не стал бы хвататься за стенку – он поплыл бы вон в тот конец дока, где болтается размочаленный осколками трапик. Ничего, как-нибудь выбрался бы. А потом побежал бы что есть духу, и не туда, за штабель дров, куда спрятались все, а вон куда… далеко. Там лежит гранитный валун, который не пробьет никакой снаряд. Вот ефрейтор спрятался бы за этим камнем и, может быть, даже закурил бы… А почему не закурить, если нет опасности?

О, ефрейтор Нишец – умный ефрейтор!

Бунт на барже

Щелкнула задвижка бронированной двери – свет в штурманской рубке автоматически погас, и в уши сразу ударили плеск волн, хлопанье парусиновых тентов, ровный гул турбовентиляторов. Штурман эсминца закрыл дверь, маскировочный автомат сработал – рубку залило прежним спокойным светом, и Артем скинул ноги с дивана, – отдыхал перед вахтой.

– Папиросы есть? – спросил он, потягиваясь после сна.

Штурман бросил на стол промокшую пачку американских сигарет, склонился над диском настройки радиопеленгатора.

– Бекетов оборотов прибавить велел, – сообщил он. – Волна на полубаке разбивается, сечет вахтенных, словно дождь тропический. И небо, как назло, сажей помазано – ни одной звезды, приходится по радио определяться…

Пеклеванный раскурил сырую сигарету, надел запасные наушники – в уши сразу ринулся весь мир, полный трескотни и музыки. Ночная Америка приглушенно квакала через океан джазовым тромбоном; английская метеостанция со Скапа-Флоу сообщала о начале восьмибалльного шторма, идущего от берегов Исландии; на неопределенной волне разносились в эфир отчаянные вопли торпедированного судна с грузом пшеницы: там гибли люди. Рим – «открытый город» – молчал; в этой упорной тишине чувствовалось что-то таинственное и жуткое; в Риме с 4 июня были американцы; Германия транслировала «Лоэнгрина»; чей-то мелодичный женский голос, словно разучивая па простейших танцев, отсчитывал в эфир: «раз, два, три, раз, два, три»; нейтральный Стокгольм густо хохотал над какими-то старомодными шутками.

– Вот черт! – злился штурман, стараясь пробиться через эту сутолоку звуков к позывным радиомаяков; он круто повернул верньер настройки, и вдруг неожиданно в наушники ворвался все заглушающий треск морзянки. Офицеры невольно насторожились.

– Передающий где-то рядом с нами, – сказал Артем, прижимая наушники ладонями. – Мне кажется, я даже слышу шумы от разъединяемого контакта… Видно, радист нервничает…

– Шифр, – заметил штурман, и Пеклеванный, схватив карандаш, стал быстро записывать, приговаривая в паузах:

– Что бы это могло быть?.. По-моему, немецкий корабль… Странно…

Когда в его руках оказался полный текст радиограммы, он вышел из штурманской рубки. «Летучий», отряхивая с полубака лохматую пену шторма, разрезал набегавшие навстречу водяные валы. У носовых орудий, задранные в небо, стояли комендоры в капковых бушлатах.

Лейтенант прошел в коридор салона эсминца, постучал в каюту:

– Послушай, Петров, тут одна шифровка… Передающий работал на чужой волне, наши радисты могли и не поймать ее. Ты не смог бы расшифровать этот текст?..

Артем посмотрел на часы: через сорок минут пора заступать на ходовую вахту. Он уже стал ругать себя за свое любопытство, отнимающее драгоценное время отдыха, но шифровальщик, протягивая ему расшифрованный текст, обеспокоенно сказал:

– Мне кажется, это стоит показать командиру. Он отдыхает в салоне…

– Слушаю, – сказал Бекетов, отстегивая самодельные ремни, которыми он прихватил себя к переборке, чтобы крен не сбросил его на палубу.

– Шифровка, – доложил лейтенант. – Внеслужебная.

– Читайте.

– Есть, читать!.. «Линия Тромсе – Свальбард, с борта угольной мотобаржи „Викинг“. На переходе взбунтовалась команда. Подавить мятеж своими силами не удается. Бунтовщики удерживают машинный отсек и руль. Просим экстренно выслать поддержку. Координаты…»

– Ого! – капитан третьего ранга стал поспешно натягивать реглан, рассуждая вслух: – Что могут выслать немцы? Скорее всего – миноносец. Но, по сведениям разведки, их миноносцы сейчас базируются на Альтен-фиорде. Пока они выберутся из шхер Серейсунна, мы будем уже на месте…

Ровно в полночь, с четвертым ударом склянок, лейтенант заступил на ходовую вахту. «Летучий», изменив курс, на полных оборотах винтов летел навстречу мятежному «Викингу». С высоты мостика Пеклеванному открывалась узкая палуба корабля, через которую перехлестывали седые космы волн. Штормовые леера, протянутые над палубой, чутко воспринимали изгибы корабельного корпуса: то беспомощно провисали вниз, то вытягивались в дрожащие от напряжения струны. При свете дремотного сияния, распахивающегося на норде во всю небесную ширь, сверху виднелись кружки матросских голов, длинные хоботы орудий и торпедных труб, развернутых по бортам. Корабль напоминал сжатую до отказа могучую пружину, готовую в нужный момент развернуться и поразить врага. И, смотря вперед, где бивень форштевня отбрасывал волну за волной, Пеклеванный подумал, что название «Летучий» сейчас как никогда подходит к его кораблю…

К нему протиснулся капитан-лейтенант Францев, помощник командира. Громадного роста, в новеньком блестящем плаще, с которого стекали струйки воды, он осмотрел горизонт и спросил:

– Ну как, Артем Аркадьевич, привыкаете?

Шальная волна, принятая эсминцем, накрыла весь полубак; другая волна, нашедшая сзади, вдавила корму вглубь, и вся масса воды, не успевшая схлынуть с полубака, была подброшена в небо, – тяжелый ледяной студень накрыл мостик. Несколько секунд люди находились под гнетом воды, которая с шумом и свистом перекатывалась над ними; когда же волна схлынула, Пеклеванный ответил Францеву:

– Так ведь я, Данила Самсонович, еще по Тихому океану такие корабли знаю. А вот сосет у меня сердце по «Аскольду» погибшему…

Выжимая мокрые концы башлыка, Францев обиженно загудел:

– Ну вот, а мне в штабе говорили, что лейтенант Пеклеванный на «Аскольде» спит и видит миноносцы!..

Артем хотел что-то сказать, но не успел. Прокатившаяся по палубе волна словно выплеснула из люка матроса с перекинутой по груди серебряной цепочкой дудки. Придерживая срываемую ветром бескозырку, он подошел к Пеклеванному, протянул серый бланк радиограммы:

– Принята по клеру. Передать командиру.

Повернувшись спиной к ветру, лейтенант приблизил бланк к узкому лучу света, исходившему из-под крышки компасного нактоуза.

В радиограмме значилось:

«Советским кораблям, находящимся в море… Придите на помощь восставшим против фашистской каторги. Команда угольщика „Викинг“ восемь часов удерживает машины судна. Из радиорубки придется отступить. Не хватает оружия. Баки с пресной водой в руках немцев. Придите на помощь, как бы вы далеко ни были. Наши координаты… Принявший командование над восставшими штурман Свободной Норвегии – Оскар Арчер…»

* * *

Когда деревенская повитуха дала Оскару шлепка под зад, он разорался так, что отец сказал: «Ну, этот сумеет постоять за себя!» Осенью отец утонул во время шторма у острова Ян-Майен. Исландские рыбаки, подобравшие его труп, переслали на родину разбухшие от воды сапоги отца и ладанку, освященную в церкви. Когда Оскару исполнилось пятнадцать лет, мать проводила его на пристань, где раскачивалась готовая к отплытию шхуна, и повесила ему на шею отцовскую ладанку. «Да спасет тебя провидение, мой дорогой мальчик, и молитвы твоей бедной матери!..»

Оскар вернулся через полгода. Мать не узнала в этом грубом жилистом парне с трубкой в зубах и с руками, испещренными татуировкой, своего прежнего мальчика. Он говорил басом, от него попахивало ромом, с языка срывалась крепкая ругань. Но шесть сестер – даже маленькая Астри, мечтавшая об игрушке, – жадно глядели на окованный железом, оклеенный открытками матросский сундучок, из которого Оскар вынимал подарки, и мать простила своему кормильцу его раннее моряцкое мужество.

В двадцать пять лет у Оскара были крепкие, словно якорное железо, руки и голова, в которой гулял ветер. Жизнь ему не нравилась. Для того чтобы ее изменить, нужны были деньги. Оскар законтрактовался на три года в провинцию Финмаркен. Ходили слухи, что каждый нищий возвращается оттуда с мешком золота. Оскар прокладывал в горах дороги, валил лес, переправлялся через пороги. Десны кровоточили от цинги, грудь разрывалась в жестоком кашле, на ногах были ампутированы четыре отмороженных пальца. Срок контракта подходил к концу, а мешок с золотом оставался только мечтой. Оскар подумал и продлил контракт еще на два года.

Через пять лет напряженного труда он отплыл на юг страны. На пристани Тронхейма ему встретились матросы, с которыми он плавал когда-то в Антарктику бить китов. Оскар никогда не был плохим товарищем. Прямо от портовых ворот до самого центра города тянулась длинная цепь кабаков. Завернув с приятелями в один из них, Оскар только через несколько дней добрался до центра города, пройдя через всю цепь окраинных притонов. Протрезвев и пересчитав жалкие гроши, оставшиеся от заработка, он покатился по земле, рыдая и воя от ужаса. Старая жизнь висела на нем мертвым якорем.

Сжимая в кулаке отцовскую ладанку, Оскар заключил новый контракт сразу на шесть лет. Теперь он ехал на Шпицберген, на далекий остров Свальбард, где не было ни кабаков, ни женщин, ни магазинов. Там, озверело врубаясь в угольные пласты гор, Оскар трезво думал: «Это уже последнее». Выбираясь из шахты, приглядывался к жизни поселка русской угольной концессии. К русским относился недоверчиво: в газетах писали, что коммунисты хотят поработить Норвегию. Но, однако же, очень удивился, когда узнал, что в России за ученье денег не берут. Удивился, но не поверил – вранье.

Шесть лет пролетели в визге метелей, в грохоте отбойных молотков; шесть лет въелись в его потную кожу угольной пылью Свальбарда. Ему шел уже тридцать седьмой год, когда он поселился в Христиании. Матери не стало. Сестры разбрелись в поисках счастья. Оскар не обзаводился семьей, чуждался друзей. Черствый хлеб, несвежий сальтфиш и кувшин с водой были его обычной трапезой. Он сделался скупым, желчным, на свободные деньги покупал не масло, а книги. Экзаменаторы не могли срезать этого человека в заношенном свитере, который упорно перебирался с курса на курс. Решение параллактического треугольника или метод Сент-Илера для сомнеровых линий – это труднее, чем рубка голов рыбам и вязка парусов в шторм. Но довольно! Он уже всласть поделал того и другого, теперь он хочет сам водить корабли.

Весной 1940 года Оскар получил диплом штурмана. Маленькое суденышко. Знакомый морской ветер – им легко дышится. Оскар нащупывает под кителем ладанку. «Молитвами твоей бедной матери…» Ему хочется плакать. Но когда человеку идет пятый десяток, заплакать трудно. Он заплакал позже, когда нацистский офицер сорвал с его кителя штурманские нашивки.

Однажды на улицах Осло он встретил младшую сестру – Астри Арчер. Нарядная, веселая, красивая, она шла под руку с гестаповцем. Оскар проклял тот день, когда ушел в море, чтобы брюхо этой девчонки не было пустым, и плюнул ей в лицо. Гитлеровец спокойно расстегивал кобуру пистолета. Тогда Оскар вспомнил свою молодость и понял, что кулаки у него остались по-прежнему крепкими. За оскорбление немецкого мундира ему присудили пять лет каторжных работ.

Диплом и отцовская ладанка лежали перед комиссаром гестапо: «Так вы штурман? Отлично… Нам нужны люди, знакомые с полярными районами…» И он снова стал штурманом, штурманом морской каторги. Полярная артерия, по которой он водил мотобаржи, перекачивала в топки гитлеровских кочегарок жаркий уголь заполярных копей.

За каждым шагом норвежского штурмана следили охранники; прокладываемые Оскаром курсы проверял немецкий шкипер.

Пять лет унижений и позора, проведенных в непрестанном ожидании удобного случая, чтобы сбросить с себя цепи каторги, и вот наконец дождался!..

* * *

Оскар Арчер пересчитал патроны. Оставалось сделать четыре выстрела, и борьбу можно считать проигранной. Когда ствол карабина окажется пуст, Оскар пойдет на свидание с отцом: есть особый прием ныряния, которым пользуются арабские ловцы жемчуга, – человек уходит под воду так глубоко, что вынырнуть почти невозможно. Нет, он совсем забыл про кингстоны: прежде чем покончить с собой, он покончит с кораблем…

«Викинг», разделенный на два лагеря, имел свою линию фронта. Она проходила по шкафуту верхней палубы, где болтались на тросах сорванные штормом, изрешеченные пулями шлюпки. Гитлеровцы, засев в рубке, простреливали палубу из иллюминаторов. Во главе со своим шкипером они могли управлять кораблем, но механизмы находились в корме, где засели восставшие. А восставшие во главе со штурманом могли пустить в ход двигатели, но управление находилось в носу, где забаррикадировались гитлеровцы. Одно зависело от другого, и отданная на волю волн баржа, грозя перевернуться каждую минуту, бешено черпала воду низкими бортами…

Расшатав заклепки днища, море проникало и в трюм, где лежали три матроса, погибшие в схватке за радиорубку.

Оскар вдумчиво и серьезно пожал каждому мертвецу холодную руку, сказал:

– Их надо похоронить…

Несколько человек взяли лопаты и молча ушли в боковую дверь бункера, где закопали мертвых в уголь арктических копей.

И когда они закончили свою работу, в захлестываемые волной иллюминаторы проник голубоватый свет. На палубе, прикрывая выход мятежников наружу, снова заработал пулемет и раздались радостные крики охранников. Острый луч прожектора прошелся вдоль борта, разгоняя ночные тени.

Оскар, стоя у иллюминатора, в отчаянии обхватил штурвал кингстонов. Ослепленные ярким светом глаза с трудом разглядели силуэт какого-то корабля. И, всматриваясь в его стройные очертания, штурман снял руку со штурвала, улыбнулся впервые за всю эту страшную ночь.

– Пусть наци не радуются, – сказал он. – Помощь пришла, но не к ним, а к нам. А ну, друзья, смелее!

И выставив вперед винтовку, в магазине которой хранились четыре решающие пули, он первым бросился в распахнутую черноту люка…

* * *

– Весла… на воду! – скомандовал Пеклеванный, и шлюпку сразу взнесло на гребень, темный борт миноносца поплыл в сторону. – Навались!..

«Ых… ых… ых…» – дышат загребные, вырывая из черной воды гибкие весла; плоский силуэт мотобаржи то пропадает, закрытый водяным валом, то выбрасывается наверх. Светлая строчка трассирующих пуль, вырвавшись из иллюминатора, проколола темноту и погасла далеко во тьме.

– Навались! – повторил лейтенант, хотя матросы и не нуждались в этой команде: весла даже потрескивали в уключинах. Под грохот пулемета, стегавшего по палубе, шлюпка подошла к судну с кормы, и Пеклеванный первым выскочил на площадку юта.

Быстро приняв решение, единственно возможное – рваться напролом, – он крикнул:

– Пробивайтесь к рубке!..

Когда его потом спрашивали, что было дальше, он не мог ничего ответить: в памяти только сохранились какие-то бессвязные впечатления. Вот он бежит… коридор… жара… шлепок разбитой лампы… кто-то кричит: «Фрам, фрам!» Разбитый трап… упал… кто-то ударил… выбил дверь… немецкий радист… «Капут, капут!» – а сам стучит на ключе. И опомнился уже в штурманской рубке, когда рослый мрачный моряк вытолкнул затвором из карабина патрон и устало сказал:

– Как раз хватило… даже одна пуля осталась!..

Он ухватил за ноги мертвого немецкого шкипера и, перетащив его через высокий комингс дверей, выбросил за борт.

– Вам что-нибудь надо передать на свой корабль? – спросил он на ломаном английском языке, на каком объясняются моряки всех наций. – Но прожекторы разбиты во время перестрелки…

Пеклеванный захлопнул дверь и, включив все лампы внутри рубки, отвинтил барашки иллюминатора.

– Это хорошо заменит нам прожектор, – ответил он и несколько раз подряд закрыл и снова открыл броняжку иллюминатора, посылая во тьму три длинных и два коротких проблеска – сигнал вызова.

На эсминце сигнал заметили, и Бекетов послал Пеклеванному вопрос: может ли «Викинг» идти своим ходом?

– Можем, – ответил Оскар Арчер и сбросил со стола карту, на которой чернела жирная черта курса, проложенного гитлеровцами в Лиинахамари. – Мы возьмем новую карту, – сказал он, – и проложим новый курс…

Вечером следующего дня «Викинг» уже швартовался в Кольском заливе. И всю ночь над причалами Мурманска клубилась угольная пыль – это после четырехлетнего перерыва в бункера складов ссыпался жаркий уголь Свальбарда.

А сам норвежский штурман шагал сейчас по мурманским улицам, натягивая на запястье рукав кителя, чтобы скрыть уродливое клеймо фашистской каторги.

Он шел на прием к контр-адмиралу Сайманову.

Ложная тревога

С самого начала Ирина Павловна поняла, что на шхуне все изменилось. Проходя по отсекам и толкая перед собой тяжелые дубовые двери, она узнавала знакомые закутки и постоянно чувствовала, что здесь – о, ее не обманешь! – что-то не так…

И Прохор тоже не тот. Мало того, что он перестал быть капитан-лейтенантом и на его плечах вместо привычного кителя с погонами какая-то шерстяная куртка, – так он еще и предусмотрителен не в меру, суров не в меру, неласков тоже не в меру…

– Какие тяжелые стали двери!

– Сюда нельзя.

– Но я хочу пройти в свою каюту. С ней так много связано!

– Нельзя!..

Палуба тесно заставлена бочками, пропахшими ворванью. Над головой знакомо и призывно гудят полотнища парусов. Но таких грязных парусов она не видела еще ни на одном паруснике.

«Что, неужели ее Прохор перестал быть моряком?»

Волны, вздымая тяжело груженные борта шхуны, небрежно закидывают на палубу зеленоватую пену. Невдалеке стоят матросы, одетые кто во что горазд: засаленные ватники, канадки, свитера, концы вязаных шарфов треплются на ветру, у каждого на поясе нож.

Женщина отвернулась. «За какие, спрашивается, грехи Прохору вручили это судно с плохим боцманом и с такой командой, распущенной хуже команды любого английского трампа?..»

В каюте она обиженно присела на диванчик. Прохор, ссутулив плечи, сгибался в три погибели над столом, переставляя по карте ножки штурманского циркуля. Клок волос спадал на лоб, губы что-то старательно шептали. В иллюминаторе показалась волна и сразу схлынула.

– Скажи, может быть, это связано с гибелью «Аскольда»?

– Что? – спросил муж, не отрываясь от карты.

– Вот это все, – она обвела рукой деревянные переборки каюты, оклеенные дешевыми невзрачными обоями.

Он понял. Распрямил плечи. Стукнулся затылком о низко выступающий бимс.

– Пока я не могу ответить тебе на этот вопрос. Ясно?

– Нет, не ясно.

Прохор молчал. Он просто не хотел разговаривать. Сильно качнуло. Что-то с грохотом прокатилось по палубе. Через люк хлынула вода, донесся крепкий, густой смех матросов.

– Подбери воду. Тряпка там, в углу.

Подтянув повыше платье, чтобы не забрызгать его, Ирина села на корточки, стала собирать воду. «Злой, – думала, выжимая над раковиной тряпку, – сегодня лучше не начинать разговора…»

Прохор никогда не ссорился с женой, а если и происходили размолвки, он брал ее на руки, молча сажал на шкаф, молча надевал перед зеркалом фуражку и также молча уходил из дому. Это случалось с ним редко и давно, когда они оба были еще молоды. Ирине тогда казалось очень обидным сидеть на шкафу, вдыхая пыль старых газет, но теперь все это казалось ей безобидной, милой шуткой.

– Прохор, помнишь, как ты меня на шкаф сажал?

– Было бы хорошо, если бы ты сейчас оставила меня в покое. И вообще непонятно, зачем ты тронулась в это путешествие!

– Но ты же сам сказал мне накануне, что шхуна пойдет в Горло Белого моря. А мне как раз надо попасть в колхоз «Северная заря»… Это по пути!

– А, ладно! – он отмахнулся, как отмахиваются от надоедливого комара.

Этот жест покоробил ее. Она отбросила тряпку и, подойдя к столу и закрыв карту локтями, сказала:

– Нет, я тебя заставлю разговаривать со мной. До сих пор я была твоим другом, и ты никогда не скрывал от меня ничего. А сейчас? Ты живешь какой-то непонятной для меня жизнью… Ответь, пожалуйста, что значит эта твоя куртка без погон, это судно, которое я своими руками вернула к жизни и которое теперь похоже на пиратский клипер, где паруса черны от грязи и матросы ходят с ножами, как мясники?.. До сих пор я считала тебя образцовым капитаном, я гордилась тобой, а теперь…

Ошеломляющий грохот корабельных гонгов оборвал ее последние слова. Прохор схватил жену за руку и, пинком распахнув дверь, почти силой выбросил ее из каюты.

– Скорее!.. В шлюпку левого борта!.. Молчи!..

Ей показалось, что он сошел с ума. В тесном проходе между каютами она вырвалась из его жилистых рук, но он снова обхватил ее тело мертвой хваткой и, качаясь от резких бросков судна, понес к выходу.

– Слыщенко! Кубиков! – крикнул он. – Берите ее в «партию паники»!..

Ирина Павловна опомнилась только в шлюпке, которую высоко вздымали на своих гребнях предштормовые волны. Гитлеровская подлодка раскачивалась неподалеку, и немецкие матросы, стоя у орудий, с интересом наблюдали за паникой, которая охватила шхуну.

Паника не прекращалась даже и в шлюпке. Высокий вихляющийся матрос Кубиков орал в сторону немецкой субмарины:

– Эй, геноссе!.. Не стреляй… Мы рыбаки!..

Офицер, стоявший в рубке субмарины, приставил к губам мегафон и прокричал несколько гортанных слов. Гребцы, словно они этого и ждали, сразу навалились на весла. Несколько могучих гребков приблизили шлюпку почти к самому борту подлодки.

– Что за судно? – расслышала Ирина Павловна вопрос на корявом русском языке.

– Шхуна «Шкипер Сорокоумов».

– Как? Орокосумо?

– Со-ро-ко-у-мов! – почти хором ответило несколько голосов.

– Утоплю, но не выговорю…

Офицер неторопливо раскурил папиросу. Дыхание ветра донесло пахучий дымок ароматного табака. Люди ждали. Достав блокнот, офицер что-то записывал, изредка поглядывая на шхуну. На горизонт. На матросов. Внимательно всматривался в лицо женщины.

– Порт?

– Мурманск.

– Куда шли?

– На Новую Землю.

– Цель?

– Бой моржей и тюленей.

– Водоизмещение?

– Тысяча двести пятьдесят тонн.

– Груз?

– Ворвань.

– Капитан?

– Я – капитан. – Аркаша Малявко поднялся с банки и, стянув с головы шапку, остался стоять неподвижно. – Я капитан, герр офицер. Это мой первый рейс и… такой неудачный.

Шлюпку сильно подбросило волной. Через планширь перехлестнуло косматым ледяным гребнем. Штурман упал. Немец рассмеялся, пряча блокнот в карман.

– Вы хотите сказать – первый и последний!

Платье на Ирине Павловне промокло, прилипло к телу. Зубы стучали от холода. Глаза офицера остановились на ней, и она встретила этот взгляд, сдерживая свою ненависть.

Чей-то голос прошептал ей в самое ухо:

– Держитесь, ждать осталось недолго…

«Ждать – чего?.. Смерти?..»

– А кто эта женщина? – спросил офицер, откидывая с головы меховой капюшон.

– Буфетчица! Буфетчица! – раздаются отовсюду голоса, а в ухо продолжают шептать: – Молчите, молчите, так надо…

Снова находит тяжелый вал. На этот раз брызги долетают и до мостика субмарины. Офицер отряхивается, предусмотрительно натягивает капюшон снова.

– Компас есть? – спрашивает он.

– Есть! – Аркаша Малявко поднимает в руке деревянный нактоуз.

Командир подлодки склоняется к люку, откуда тяжко парит перепрелой, отравленной атмосферой, и долго переговаривается о чем-то со своим штурманом. Немецкие матросы, стоявшие у орудий, замерзли и теперь толкают друг друга, чтобы согреться.

– Эй, русс, – спрашивает один из них, пока голова командира находится в люке, – водка есть?..

Наконец офицер выпрямляется и вытягивает руку в сторону воображаемого берега:

– Ваш курс, если хотите остаться живы, должен быть норд-норд-ост.

Ирина Павловна слышит, как Малявко, взглянув на компас, сдавленным шепотом произносит:

– Вот гад, нарочно в открытый океан, на верную гибель посылает…

Шлюпка отходит от подлодки. И, по мере того как увеличивается расстояние, отделяющее ее от борта гитлеровской субмарины, матросы преображаются.

– Все! Дело, можно сказать, сделано, – заявляет Кубиков.

Аркаша Малявко говорит:

– Ирина Павловна, ради бога, не судите нас раньше времени. Мы должны вести себя именно так. В этом половина нашей победы. И мы это сделали. Теперь слово за нашим командиром!..

Субмарина, развернув орудие для залпа, приближается к шхуне, лежащей в дрейфе с зарифленными парусами; на шхуне не заметно никакого движения – кажется, все живое на палубе вымерло; а ведь Ирина знает, что на ней оставались люди. «Что с Прохором?..»

Аркаша Малявко скидывает мокрый реглан, под которым сухой китель. Он снимает и китель, накрывая им зябнущие плечи Ирины.

– Ирина Павловна, вам лучше не смотреть.

Но она не может не смотреть. И она – смотрит.

Первый залп заставляет ее вздрогнуть. С мачты сбивается фор-марса-рей и повисает на высоте трехэтажного дома, запутавшись в густой оснастке. Еще залп – на этот раз прямо в борт.

– Прохор! Прохор! – кричит Ирина. – Почему они не спасаются?

Матросы успокаивают ее:

– Не бойтесь, все наши спрятались, их не так-то легко выкурить изнутри. А насчет шхуны тревожиться не стоит: все трюмы пробкой забиты и деревом, она, сколько ни бей, не потонет!..

Командира субмарины, видно, бесит чрезмерная плавучесть шхуны, и он решает подойти поближе. Вздрагивая от взрывов, шхуна плавно дрейфует под ветер. К ней медленно приближается подлодка.

И вдруг палуба шхуны в одно мгновение наполняется матросами, откидываются у бортов щиты, и оттуда выползают щупальца скорострельных пушек и автоматов. Раздается частая канонада гулких выстрелов. Стрельба ведется прямой наводкой, в упор…

Субмарина затонула ровно через полминуты после того, как с палубы шхуны раздался первый выстрел: за эти полминуты подлодка успела получить столько попаданий, что и половины их хватило бы на то, чтобы разделаться с нею.

* * *

Прохор Николаевич, когда шхуна вошла в бухту колхоза «Северная заря», решил сам доставить жену на берег. Он греб двумя короткими веслами, и маленький вертлявый тузик, за рулем которого сидела Ирина, при каждом движении вперед даже выпрыгивал из воды – такую силу вкладывал в рывки весел капитан «зверобойной» шхуны.

– Теперь ты все знаешь, – говорил он, выдыхая воздух в промежутках между гребками, как боксер между ударами. – Я не имел права рассказывать тебе о своей службе. Но ты сама все увидела, все пережила вместе с нами. Мои матросы – ты уже убедилась в этом – не так уж недисциплинированны. Я горжусь ими. А то, что грязны паруса и команда не по форме одета, так это лишь маскировка… Ты меня слушаешь?

– Конечно.

– Но думаешь о другом?

– Да так… Ты удивишься тому, что я думаю.

– Ну, а все-таки?

Ирина Павловна отогнала чайку, пытавшуюся сесть ей на плечо, смущенно улыбнулась:

– Вот, знаешь, к нам в институт доставили однажды водоросль «сарагоссу» длиной около двух километров. Она была очень старая, эта водоросль, и прожила, наверное, не меньше трехсот лет. Но когда Юрий Стадухин исследовал ее под микроскопом, то оказалось, что клеточки у нее совсем молодые… Мы так и не могли отыскать в ней следов старости… Вот так же и ты, Прохор!

– Что – я?

– Разве ты не понял меня?

– Признаться, нет.

– Я говорю, что ты напоминаешь мне эту «сарагоссу». Сколько лет прошло с тех пор, как мы увиделись впервые, я уже стала далеко не молодая, вырос наш сын Сережка, а вот ты… Конечно, ты тоже изменился, – добавила она, – но все-таки в тебе осталось очень много от прежнего молодого Прохора, которого я встретила тогда… Ты помнишь когда?..

– Скажи мне, – неожиданно спросил он и стал грести тише. – Скажи, как это получилось? Ведь когда мы встретились, я был самый простой, обыкновенный парень. И выпить любил, и гулял вовсю, а ты…

– Брось, – перебила она его, – обыкновенным ты никогда не был. Ты очень прост внешне, но сказать, что у тебя простая душа, я бы не смогла. Поначалу ты и мне казался одним из тех капитанов, у которых уже выветрилось из души все… Все, что делает профессию моряка заманчивой и тревожной. Но это не так…

Со шхуны доносился стук молотков, скрип блоков – на мачту поднимали новый фор-марса-рей. Шхуна выделялась на изумрудном фоне сопок и штилевой глади залива резким силуэтом, каждая ниточка снастей виднелась отчетливо, как на хорошей гравюре.

Прохор Николаевич перевел взгляд с корабля на жену, сказал:

– Сколько лет прошло, а я иногда еще спрашиваю себя: за что же она меня полюбила?

– А ты знаешь, Прохор, – чистосердечно призналась жена, – я полюбила даже не тебя, а все то, что тебя окружало. Ты как-то оказался в центре этого окружения, и на тебе сосредоточилось все мое внимание… Ты бы хотел повторить свою молодость?

– Ради тебя – да, а так – нет, пожалуй.

– А я бы хотела. И не только ради тебя…

Еще молодой аспиранткой она приехала в Мурманск, чтобы познакомиться с рыбными промыслами на практике. Соленый запах морских водорослей; город, в котором каждый третий умеет поставить парус; обветренные парни в матросских куртках, расхаживающие по улицам в обнимку; светлые жемчужные ночи под незакатным солнцем – все это вскружило голову, и она здесь же решила навсегда связать свою жизнь с этим городом и с этим океаном…

В «Квадрате 308», как назывался тогда маленький ресторанчик, собирались капитаны стоявших в порту кораблей. В воздухе густыми слоями плавал дым, в котором перемешивались все оттенки запахов, начиная с махорки и кончая ароматом гаванской сигары. Разноголосый гам, слагавшийся из нескольких языков и наречий, стоял в этом низком темном помещении. Клуба капитанов тогда еще не было в помине, и все совещания Происходили в «Квадрате 308», где за бутылкой пива выкладывались свежие новости с моря, шли азартные споры о способах лова. За этим-то и пришла сюда Ирина – послушать… И вот на середину зала вышел коренастый молодой моряк в рваном свитере под расстегнутым капитанским кителем. Отодвигая столы в сторону и расставляя на полу пустые бутылки и стулья, он расхаживал между этими «наглядными пособиями», показывая, как должен идти траулер, чтобы загрести в сети больше рыбы. Старые капитаны смеялись над ним, в глаза называли мальчишкой, а он, точно не замечая насмешек, упрямо продолжал вышагивать среди столов, метко парируя неуклюжие, как якорные лапы, остроты «стариков». Ирина уже поняла значение предметов, расставленных на полу, которые означали косяки рыбы и ход трала, и ее сразу заинтересовал этот парень в свитере, упрямые убеждения которого показались ей занятными. «Кто это такой?» – спросила она, и ей сказали, что это Прошка Рябинин, самый молодой капитан, а рыбы ловит больше «стариков», которые на промысле уже полвека. Все это еще больше заинтересовало Ирину, и в этот вечер она познакомилась с Рябининым.

Он называл ее почему-то «барышней», смущался в разговоре, не знал, куда деть свои грубые, потрескавшиеся от соли руки, но, когда она попросила его рассказать о промысле, он сразу оживился. «Так ловить рыбу, как ловили при царе Горохе, нельзя, – говорил он. – Вот мне ссылаются на норвежцев, а норвежцы-то сами научились промышлять у нас! Еще в прошлом веке финмаркенский губернатор докладывал в Копенгагене, что русские добывают рыбы больше, чем подданные его величества, короля датского…»

Потом они встретились еще раз, долго бродили по улицам, разговаривая до позднего вечера. Рябинин однажды смущенно предложил зайти к нему выпить чаю. Когда же он открыл дверь свой комнаты, Ирину поразила убогость обстановки. Грубая самодельная мебель и голые окна говорили о том, что в доме нет хозяйской руки. На столе стояла миска с засохшей, недоеденной кашей. В большой кастрюле плескалась живая рыбина. «Руки ни до чего не дотягиваются, – угрюмо оправдывался Рябинин. – Только закончишь один рейс, в новый уходишь». И неожиданно для себя Ирина вдруг захотела сделать что-нибудь хорошее этому сильному моряку: она решительно сбросила пальто и всю ночь мыла пол, перетирала посуду, варила обед. С этого дня началась для нее новая жизнь…

– Пожалуй, – сказала Ирина после долгого молчания, – я согласилась бы повторить молодость и ради тебя тоже. А ради нашего Сережки просто стоило бы повторить всю жизнь!..

Тузик, скрипя днищем, вполз на каменистую отмель. Прощаясь с мужем, Ирина спросила:

– Так ты идешь в Горло?

– Бить моржей и тюленей, запомни это, – ответил он и двумя взмахами весел снял шлюпку с мели.

Тихий фронт

Шли всю ночь по болотам. Через каждые полчаса останавливались, рубили хворост, клали гати. Лошади пугливо прядали ушами, пробовали копытом шаткую тропинку. Олени были смелее.

Зыбкая чарусная почва пружинила под ногой, гать тонула, сапоги заливало пахучей зеленой хлябью. Над людьми и животными густым кисейным облаком висели комары. Защищаясь от гнуса, солдаты курили махорку с примесью ольхового листа.

Шагавший рядом сержант сказал Аглае:

– На этом направлении, товарищ военфельдшер, в прошлую войну погиб писатель Диковский. У самого озера Суоми-Салми.

И, подбросив на спине солдатскую поклажу, добавил:

– Хороший был писатель! И человек тоже.

– А где же фронт? – спросила Аглая. – Идем, идем…

Левашев, поправляя на хребте оленя плоский ящик с минами, ответил:

– Как где?.. Здесь везде фронт.

Аглая недоверчиво посмотрела на шагавшего рядом ефрейтора – молчаливого, пожилого, но легкого на ногу человека.

– Это правда? – спросила она. – Или товарищ шутит?

Лейноннен-Матти, кивнув в ответ головой, объяснил:

– Вон там блестит – видите? – озеро Хархаярви, раньше мы стояли возле него, а сейчас, когда освободили Выборг, мы тоже продвинулись вперед. Финны занимают деревню Тиронваара, но мы выбьем их из нее. Слышите?

Аглая прислушалась. Где-то очень далеко потрескивали выстрелы «кукушек». Вторя им, в цепких зарослях трясинного кочкарника покрикивали кулики.

– Здесь их много, – сказал Левашев.

– Кого? – спросила Аглая. – Куликов или… Ой, что это? – вдруг вскрикнула она, невольно закрывая глаза руками.

– А вы не смотрите, – посоветовал Лейноннен-Матти, сдергивая с плеча винтовку.

Но, пересилив себя, Аглая снова посмотрела в ту сторону, где с дерева свешивался вниз головой труп женщины, в сером лыжном костюме с погонами на плечах. Длинные рыжие волосы ее разметались на ветру, лицо было страшным, веревочная петля сползла на узкие бедра.

– Боже мой, женщина, – тихо простонала Аглая.

– «Лотта Свярд», – коротко пояснил Левашев. – Задурили бабам головы, вот они и «закуковали», дурехи…

Грянул выстрел. Лейноннен-Матти с первой же пули перебил веревку, и мертвая женщина сорвалась с дерева, тяжко плюхнулась в болотную зелень. Долго кричало встревоженное воронье.

– Вам, я вижу, жалко ее? – сурово спросил ефрейтор, снова закидывая винтовку на плечо.

– Нет! – ответила Аглая. – Ведь она, может, наших столько убила…

– А вот мне жалко, – печально вздохнул Левашев. – Ну, что вот она лежит сейчас в болоте, и никто о ней не помнит. А ведь не будь этой проклятой войны, была бы матерью, на огороде бы копалась, счастлива была бы, может…. Эх, да что там говорить! – и он сокрушенно махнул рукой.

Впереди растянувшегося обоза заржала лошадь. Издалека донеслось ответное ржанье. Люди подтянулись, смолкли разговоры.

Левашев сказал:

– Сейчас будет дорога на Тиронваара…

Болота кончились. Почуяв твердую почву, обоз двинулся быстрее. Втянулись на взгорье, заросшее спутанным ельником, и увидели телегу, на которой лежали двое раненых. Пожилой карел с лицом, точно кора старого дерева, расправляя вожжи, говорил:

– Ушли лихтари из Тиронваара, сидели-сидели и вдруг сами ушли. Можете идти спокойно…

– Ну вот, елки зеленые, – рассмеялся Левашев, – ты, Матти, слышал? – сами ушли. Видать, понимают, что все равно выбьем… Садитесь, товарищ военфельдшер, на телегу, чего пешком-то идти, – предложил он Аглае, – теперь дорога пойдет хорошая. А вы позвольте спросить, по какому поводу к нам едете?

– Да я не к вам, – ответила Никонова, хватаясь за тряский переплет двуколки. – Мне от вас придется вдоль всего фронта проехать, а то забрались вы со своими лошадьми да олешками в такую глушь, что не каждый ветеринар до вас доберется.

– Выходит, вроде инспектора ветеринарного?

– Да, вроде так, – согласилась Аглая.

В полдень обоз с продовольствием и боезапасами пришел в оставленный финнами поселок Тиронваара. Было странно видеть пустые дома, на окнах которых белели чистенькие занавески, а в печах еще хранился жар недавно сгоревших дров.

Но на улицах не встречалось ни одного жителя, даже собаки и те не лаяли.

В штабе батальона, размещенном в доме священника, куда Аглаю вызвал капитан Керженцев, шла привычная подготовка к бою. Это было ясно со слов Керженцева.

– Финны ушли, – сказал он, – чтобы вернуться ночью без единого выстрела. Знаю их волчью тактику. С японцами воевал, с немцами воевал, но такого коварного и хитрого врага, как эти суомэлайнены, я еще не видел. Они думают, что мы нахлещемся спирту и завалимся спать. У них тут целый заводик был, на котором они из древесины гнали какую-то отраву. Так вот, товарищ военфельдшер, оленями и лошадьми займитесь потом, а сейчас я вам поручаю уничтожить запас спирта на заводском складе…

На помощь пришел Левашев. Во время пути они подружились, и Аглая уже знала, что солдат до службы был председателем рыболовецкого колхоза, что у него есть хорошая молодая жена Фрося и что он сам вообще «бо-о-ольшой любитель поговорить!». Даже в подвале гидролизного завода, куда они спустились, чиркая спички, Левашев не прекращал вести разговор.

Выпуская на землю ядовитую влагу, он говорил:

– И вот одного, товарищ военфельдшер, я никак не пойму… В восемнадцатом году, изволите сами знать, лахтари чего здесь только не творили! Мы им выход к морю Баренцеву уступили – живите спокойно! Так нет же, в тридцать девятом, пожалуйста, снова пошла катавасия. Уж, кажется, учеными должны бы стать – где там! Опять за Гитлером в войну сунулись. Ну, товарищ военфельдшер, как хотите, а на этот счет я свое особое мнение имею и в секрете его не держу. Хоть политруки и говорят нам, что наше отношение к малым странам должно быть исключительно гуманным, а все-таки здесь и финский народ виноват во многом…

Голова кружилась от спиртных испарений. Аглая выбралась из подвала на свежий воздух.

Вечерело. В небе проступали яркие дрожащие огни звезд. Легкая туманная дымка курилась над скошенными лугами. Вдали затаенно чернела полоска леса. За лесом – враг. А здесь все тихо и мирно, и олени, стоя посередине речушки, бьют копытами рыбу, радостно фыркают – лакомятся.

– Какой тихий фронт, – не переставала удивляться Аглая, – даже не верится, что идет война, странно как!..

– А война есть, – продолжал Левашев. – И вот я так думаю, товарищ военфельдшер, что эта война с Финляндией должна быть последней. И не только с Финляндией, но со всеми другими странами, большими и малыми… Что вы на это скажете?..

* * *

Теппо Ориккайнен поднял к избитому лицу ладонь. Обручальное кольцо, смятое ударом приклада, больно врезалось в сустав пальца. Палец не гнулся, и капрал, сморщившись от боли, сорвал с руки позолоченный ободок и отбросил в угол землянки.

– Что это? – сказал Суттинен, поигрывая под столом плетью. – Или жены у тебя нет?

– Нету, – ответил капрал, смахивая кровь с пальца. – Ничего у меня нету… И никогда не было!

Обер-лейтенант Штумпф вылил себе в стакан остатки коньяку из плоской черной бутылки; высоко запрокинув голову, выпил. Густо крякнул, загребая из тарелки горсть мелкой брусники, и обратился к Рикко Суттинену:

– Я думаю, лейтенант, все ясно. Дело этого бравого парня, – он кивнул на Теппо, – будет разбирать трибунал. И не ваш – финский, а наш – немецкий. Пусть-ка он посидит в тюремном каземате Петсамо…

Слегка пошатнувшись, обер-лейтенант встал и натянул перед зеркалом фуражку.

– Я пошел, – сказал он. – В три часа ночи, перед выступлением на Тиронваара, разбудите.

Когда за немцем закрылась дверь, лейтенант Рикко Суттинен перебросил через стол арестованному капралу сигарету и, покачивая головой с большими оттопыренными ушами, протянул:

– Дурак ты, Теппо Ориккайнен!

Капрал подобрал с полу толстую короткую сигарету (половина – табак, половина – опилки) и закурил от зажигалки, щелкнувшей, как взводимый курок. Пока он прикуривал, тусклый язычок фитильного огня золотил его круглую рыжую голову.

– Я не дурак, господин лейтенант. Просто мне надоела война. И не только мне, но и многим другим. Шюцкор затеял войну, пусть шюцкор и воюет. Довольно!

Зажигалка щелкнула снова – на этот раз как выстрел.

– Смотри, Ориккайнен, – прищурился Рикко Суттинен, – я жалею тебя, как хорошего выносливого солдата, хотя и не понимаю, что заставило тебя, настоящего финна, распространять большевистские листовки…

– Я же сказал – война.

– Великие испытания выпали не на одну твою долю. Наша прекрасная Суоми переживает великие события.

– Я устал, господин лейтенант, от этих «великих событий».

– Ну что ж, в казематах Петсамо ты славно отдохнешь…

Когда Ориккайнена увели, лейтенант послал денщика за ужином и достал из ящика письменного стола тетрадь в сафьяновом переплете. Рикко Суттинен считал себя человеком неглупым и на этом основании решил вести дневник.

Аккуратно поставив дату, он записал:

«Переговоры позорно затянулись. Рюти молчит. Пресса прикусила язык. Очевидно, Риббентроп предъявляет сейму чересчур жестокие требования. Таннер, съевший собаку в финансовых вопросах, попросту боится, как бы такое „сотрудничество“ не выкачало из Финляндии все ее жизненные ресурсы. Штумпф в плохом настроении. Собственноручно избил прикладом капрала Ориккайнена, у которого нашли в матрасе красные листовки. В листовках наши военнопленные в России убеждают солдат переходить на сторону русских. Среди подписей, поставленных пленными, разглядел две знакомые фамилии моих бывших солдат. На три часа назначено наступление на Тиронваара. Предполагаю, что мой замысел окажется верным, и солдатам придется работать только ножами…»

Часы пробили полночь. В пристройке дома хозяйская корова монотонно жевала жвачку. За темным окном шумел вершинами лес. Плескалась вода в озере. Надсадно квакали лягушки. Офицер отложил тетрадь и стал ждать возвращения денщика…

В доме, где родился Рикко Суттинен, на стене гостиной, вправленный в черную раму, висел приказ Маннергейма от 23 февраля 1918 года. В нем генерал клялся, что не вложит меча в ножны до тех пор, пока последний воин Ленина не будет изгнан из Карелии, и что тогда будет создана мощная, единая и великая «Страна Суоми», которая раскинет свои пределы от Ботнического залива до Уральских гор и от дачных пригородов Петрограда до просторов Тиманской тундры… «Будущая граница Финляндии, – писал Маннергейм, – будет проведена так, что весь ингерманландский народ войдет в состав Финляндии. Петроград не может служить тому помехой».

С тех пор прошло немало лет, но для того общества, в котором родился и воспитывался молодой Суттинен, эти разжигающие аппетит слова приказа оставались в силе. Беспощадно вырубаемые леса с каждым годом отступали все дальше и дальше на север, и доходы лесопромышленного товарищества, куда были вложены капиталы семьи Суттинен, неумолимо катились под купол. Но там, за тенью пограничного столба, где звучала родственная речь карела, раскинулись лесные дебри, и если бы можно было присвоить эти богатства, то Рикко Суттинену не пришлось бы сейчас сидеть в этой избе, слушать кваканье лягушек и ждать денщика со скудным ужином.

* * *

В эту ночь никто не ложился спать. Солдаты в последний раз проверяли оружие; примкнутые к винтовкам штыки поблескивали настороженно и мрачно. Большая оранжевая луна светила как раз в окно сеновала, и ее неестественный свет усиливал впечатление от ночного мрака, наполненного таинственными шорохами.

Керженцев в накинутой на плечи шинели стоял в раскрытых воротах сеновала и курил, пряча папиросу в рукаве.

– А вы чего не спите, – сказал он Аглае, – вы не обращайте на нас внимания, спите. Когда финны придут, я шинель свою оставлю, а то холодно вам, наверное.

Он затоптал окурок громадным сапогом, тяжело вздохнул, и этот вздох отозвался под сводами сеновала.

– У меня вот тоже, – печально добавил он, – жена где-то воюет… Эй, Левашев!

– Я здесь, товарищ капитан…

– Матти давно к ручью ушел?

– Да вот уже полчаса, наверное.

– Черт возьми, – сказал Керженцев, – тьма какая! И тихо как будто…

– Может, не придут? – спросил кто-то в потемках, зашуршав сеном.

Немного помолчали.

– А мы уже здесь! – вдруг раздался из-за стены чужой злорадный голос, и в просвет окна влетела финская граната.

Керженцев кошкой подскочил к ней, ударом сапога вышиб ее за ворота сеновала. Аглая услышала взрыв и потрескивание досок, обжигаемых осколками. Левашев уже бросился наперерез убегающему лазутчику-финну.

– Ну, чего тебе надо! – сказал шюцкоровец по-русски, поднимая массивный «суоми». – Жить тебе не хочется?.. Так – на!..

Но не успел он вскинуть автомат – ткнулся в мокрую от ночной росы землю. На бегу перезаряжая винтовку, Левашев скатился с обрыва к ручью. Вдоль берега ярко пылали подожженные финнами стога сена. На опушке леса пулемет сосредоточенно дробил тишину ночи.

Расталкивая ногами черную воду, в которой колебались отраженные языки пламени, Керженцев крикнул:

– За мной, ребята!.. Где Матти?.. Кто его видел?..

Из кущи кустов, словно бешеные собаки, залаяли многозарядные «суоми». Протяжные крики финских капралов вязли в грохоте и свисте. Воздух пронизывал неистовый вопль:

– Аля-ля-ля!.. Аля-ля-ля!.. Аля-ля, ля-ля!..

Финский офицер в кепи с длинным козырьком размахивал пистолетом, звал солдат за собой:

– Хелла!.. Хелла кюон!.. Хелла, хелла…

Это был лейтенант Суттинен, и когда, пригибаясь под ливнем пуль, Керженцев выбрался на берег, Суттинен выстрелил в него несколько раз подряд. Керженцев упал и пополз обратно – к воде, грыз от боли речной песок.

– Капралы мои! – плачуще вскрикнул лейтенант. – Ориккайнен… тьфу, перкеле! Хаахти, отводи людей… Отводи!..

Пролетев около виска, впился в дерево и мелко задрожал тяжелой рукоятью чей-то пуукко.

– А… перкеле! – злобно выругался Суттинен и, выдернув нож, швырнул его в русского солдата, бежавшего прямо на него.

Но Левашев – это был он – успел пригнуть голову, как учил его Лейноннен-Матти, и стальное лезвие звонко царапнуло по каске. Солдат выпрямился, но Суттинена уже не было – трещали за ним кусты, скорбно ревел медный рожок; он играл отход, боль поражения, выплакивал в темноту потерю Тиронваара…

А невдалеке ефрейтор Лейноннен-Матти перегонял вброд через речку двух пленных шюцкоровцев. Финны брели по воде, спотыкаясь о камни, и, часто оборачиваясь назад, кричали в гущу леса:

– Эй, капрал… Хаахти!.. Выстрели в этого москаля, мы убежим… Капрал, выстрели!..

И они даже расступались перед ефрейтором, чтобы пуля не могла задеть их. Но сразу побежали быстрее, когда «москаль» на чистом финском языке прогорланил невидимому капралу:

– Вот только выстрели, собака! В тебя я не буду стрелять, а догоню и поведу вместе с этими дураками!..

Быстро догорали стога сена, смолкла стрельба, короткий бой затихал. Аглая наскоро перевязывала рану Керженцеву, и Левашев, светя ей карманным фонариком, тоскливо говорил:

– Не пришлось мне, товарищ капитан, расплатиться за вас. Убежал этот стервец, только козырек его длинный и видели…

Самаров

Они встретились на улице. Самаров возвращался в экипаж, неся вместе с помогавшими ему матросами лыжи, футбольные мячи и перчатки для бокса.

– А-а-а, это ты… – неопределенно протянул Пеклеванный и шутливо поднес руку к козырьку своей щегольской фуражки. – Ты, я вижу, совсем тыловой крысой заделался… Ну, как живешь?

– Да, представь себе, неплохо, – сказал Самаров, отставая от матросов. – Вот видишь, спортинвентарь для экипажа достал. Полтора месяца хлопотал, а все-таки добился… Матросы рады будут!

– Что же, – спросил Артем, – ты всю войну думаешь в экипаже сидеть? Я бы на твоем месте считал себя обиженным судьбой… Так и зачах бы!..

Самаров пожал плечами:

– Ну, тебе меня не понять… Ведь лежит мое личное дело в Политотделе флота, и знаю: командование не забыло, что есть такой лейтенант Самаров. Надо будет – позовут…

– Ладно, – посмотрев на часы, сказал Пеклеванный, – я тороплюсь в штаб. – И небрежно, как бы между прочим, добавил: – Меня, понимаешь, орденом награждают…

– Что ты сделал?

– Да было одно тут дельце… Ну, прощай!

Этот короткий поспешный разговор Самаров вспоминал потом не раз и всегда почему-то считал его обидным для себя. Ну да! Ну, само собой разумеется, в такое горячее время лучше быть на передовой фронта. И все-таки напрасно Пеклеванный презрительно кривит губы: Олег Владимирович понимал, что и то дело, которое он выполняет, служит одному – победе; кроме того, по складу своего характера, Самаров никакое, даже самое пустячное, дело не мог исполнить плохо – и в этом была его главная заслуга.

Просыпаясь, он первым делом протягивал руку, чтобы включить радио. С фронта приходили вести о великих событиях, от которых тело сразу наполнялось свежей бодростью, хотелось быстроты, движения. Выскакивая на физзарядку, лейтенант становился впереди строя, и грохающая по камням колонна заспанных матросов выбегала на улицы поселка.

Допивая утренний чай, Самаров уже просматривал газеты, делал из них выписки – готовился к утренней политинформации. И когда в громадном экипажном клубе собирались матросы, он рассказывал им о положении на фронте, в стране, за рубежом.

– Враг, – говорил он, – уже испытал на себе пять ударов нашей армии, невиданных в истории войны по своей собранности и размаху. Освобождение Выборга явилось началом наступательных действий на севере, но когда будет нанесен врагу решающий удар в Заполярье и каким он будет по счету – неизвестно!..

А Мордвинов, который недавно по старой памяти пришел к своему аскольдовскому замполиту, сказал просто:

– Я за себя последнее время не ручаюсь: когда-нибудь сам к егерям в гости пойду. А то смотришь-смотришь, как они перед тобой по окопам бегают, аж злоба берет!

– Плохой ты солдат будешь, – ответил ему Самаров, – если без приказа воевать пойдешь.

– А мне вон ефрейтора дали, – застенчиво проговорил Мордвинов и показал новые погоны. – Предлагают на курсы лейтенантов идти учиться.

Одна рука у него была на перевязи, и Самаров спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Это финны, – коротко ответил Мордвинов, потом сел на стул и, обхватив руками свою крупную голову, о чем-то тяжело задумался.

– Ты чего? – спросил Олег Владимирович.

– Да так…

– Может, есть хочешь, у нас обед скоро.

– Нет, спасибо, товарищ лейтенант, я посижу.

– Ну ладно, посиди тогда здесь, а мне на камбуз надо…

Оставив Мордвинова в своем кабинете, он вышел в коридор и зашагал вдоль длинного экипажного корпуса. До обеда кубрики пусты, только больные лежат на нарах, пользуясь роскошным правом не вставать при появлении начальства. А в полдень матросы возвращаются с работ, и камбуз ломится от тесноты.

Если ты настоящий политработник, будь добр проследить, чтобы весь личный состав остался доволен обедом. Это задача не из легких. И лейтенант лично проверяет хлебореза, за которым водились грешки уменьшать порции, ежедневно присутствует при заправке котлов. Если что не так – провинившемуся не поздоровится. На этот счет у Самарова рука безжалостная.

Безжалостна она и к «сачкам» – так зовут лодырей на флоте. Но и тут надо разобраться. Один «сачкует» потому, что болят зубы – попробуй придерись. Другой отлынивает от работы уже третий день, а на поверку оказывается, что у него разорвана обувь. Починить? А где? Значит, организуй, лейтенант Самаров, сапожную мастерскую или сам разувайся.

«Вот бы тебя, дорогой Пеклеванный, хоть один раз ткнуть носом в эти дела, – раздумывал Самаров, возвращаясь с камбуза, – интересно, что бы ты заговорил тогда?..»

Мордвинов сидел в той же позе, в какой его оставил Самаров; при появлении офицера он поднялся со стула, немного постоял и снова сел.

– Чего это ты сегодня такой пасмурный?

– Я?.. Да я всегда такой.

– Плохо быть всегда таким… Ну, рассказывай!.. Как ты в городе очутился, в госпитале был, что ли?

– Нет, на мне все, как на собаке, и без госпиталя быстро заживет. Я насчет курсов приехал, вот и зашел вас навестить…

– Вот оно что, – протянул Самаров, немного удивленно посмотрев на бывшего аскольдовского салогрея. – А я, грешным делом, подумал, что ты это так сказал, просто к слову… Значит, офицером решил быть?

– Офицером не офицером, а курсы решил кончить. Нас для морских десантов будут готовить. Месяца два проучусь, а там, смотришь, и наступление начнется. Вот я в десант и попаду как раз!

– Ну молодец, коли так, – весело сказал Самаров. – Ты за этим, наверное, и пришел ко мне – похвастаться?

– Да нет, товарищ лейтенант, зашел вот…

– Дело есть – говори.

Мордвинов поднял голову, печальными глазами посмотрел на своего бывшего замполита и признался тихо:

– Зашел вот… Тяжело мне, Олег Владимирович… Очень! Даже и не думал никогда, что так тяжело может быть человеку…

Усаживаясь за стол и открывая листок календаря, Самаров спокойно и громко отчеканил:

– Дурак ты!

Мордвинов шагнул вперед, перегнулся через стол:

– Это не разговор… Я к вам, может, как больной к врачу, пришел, а вы…

– А ну, сядь, – жестко приказал лейтенант и повторил с прежним спокойствием: – Дурак ты!.. И притом чего это от тебя водкой несет? Выпил для успокоения душевного?

– Немного, – ответил ефрейтор, усаживаясь на прежнее место.

– Ну и что? Легче стало?

– Да вроде чуть-чуть.

– Вот это и плохо, – сказал Самаров, – что тебе от водки легче становится. Один раз забудешься, второй раз к этому же способу вернешься, а там и пойдет… Конечно, дурак!

– Ладно, – отозвался Мордвинов, – не в этом дело.

– А я знаю, в чем тут дело. – Самаров захлопал ящиками стола, словно что-то отыскивая, и неожиданно в упор спросил: – Ну что?.. Ты все любишь ее?

Мордвинов молча кивнул.

– По-прежнему?

Мордвинов снова кивнул.

– А это, – замполит показал на забинтованную руку матроса, – выходит, смерти искал? Ох, Яков, Яков!.. Пропадешь ты.

– А и плевать, – ответил Мордвинов, – и не такие головы, как моя, пропадают!

– Верно, что не такие, – согласился лейтенант. – Так они зато уж если погибли – значит с пользой… Я, конечно, не знаю, что и как там у тебя произошло, но не советую лезть под пули. Вот, мол, она обо мне услышит!.. Знаю я, о чем ты можешь думать. Глупо все это!.. А уж тем более если офицером собираешься стать. Не только за себя, а и за людей отвечать придется…

– Все это я понимаю, – ответил ефрейтор, – а вот вы меня так и не поймете.

– Ну хорошо, – сказал Самаров, успокаиваясь, – ответь мне, чего ты от нее хочешь? Ну чего?.. Любви?

– Нет, что вы, этого не будет.

– Ну, а представь себе, что вот полюбила тебя. Заканчивается война, она дает согласие на брак… Ты готов к этому?

– Чудноў! – сказал Мордвинов и улыбнулся.

Зазвонил телефон. Сняв трубку и прикрывая ее ладонью, замполит сказал:

– Тогда чего же ты добиваешься? Чего тебе тяжело?..

Мордвинов послушал, как лейтенант разговаривает по телефону, и, словно отвечая на вопрос самому себе, произнес:

– Люблю вот ее, и все…

– Ну и люби, – ответил Самаров, вешая трубку. – А меня вот срочно в политотдел вызывают… Пойдем.

* * *

– Вы направляетесь на Рыбачий, – сказали ему в политотделе, – в морскую бригаду.

– Есть, на Рыбачий, – ответил Самаров.

– В личном столе оформите документы. Смените морскую форму на сухопутную. К трем часам в Мотовский залив уходит наш мотобот, так что вы не опоздайте.

– Есть.

– Ну, добро. Желаю удачи!

– Спасибо…

Пока дело шло об оформлении проездных, пропуска, аттестатов, Самаров сохранял невозмутимое спокойствие. Это спокойствие поколебалось, когда он пришел в баталерку сменить форму. Вместо черных суконных брюк ему достались грубые серые галифе с твердыми, почти негнущимися наколенниками. Китель заменила холодная, показавшаяся влажной гимнастерка. «Ничего, не одному мне, – утешал он себя, пытаясь укрепить на макушке головы пилотку. – Вся страна почти в таком одеянии ходит…»

– А сапоги?

Хозяин баталерки, пожилой, седоусый ефрейтор из нестроевых, которых в частях зовут папашами, бросил к его ногам грубые солдатские ботинки.

– Сапоги завтра будут, – сурово пообещал он. – Сегодня сапог нету. Надевайте эти, а на месте обменяете.

Делать нечего, надел он ботинки. Зашнуровал потуже, чтоб не хлюпали при ходьбе. Стал возиться с обмотками. Крутил их вокруг ног и так и этак, обвязывал шнурками – не получается.

Ефрейтор долго смотрел на его старания, потом подсел к Самарову и ласковым отеческим тоном, каким мать учит непонятливого сына правильно держать ложку, начал поучать; он даже назвал лейтенанта на «ты», очевидно, считая, что имеет право на это благодаря своему преклонному возрасту:

– Ты ее вот крутани, да и сюда. А оборотов, не забудь, надо восемь делать. Я-то уж это дело знаю, третью войну грохаю. Небось морские узлы вяжешь, а такую хреновину не знаешь, как закрутить. Привыкли в клешах ходить, как бабы в юбках, а того не понимаете, что в обмотках солдат во всей красе своей мужской появляется…

«Во всей красе своей мужской» появился Самаров на пристани. Трюм мотобота был рассчитан на десять бочек сельдей, но солдаты рабочего батальона, ехавшие в порт Владимир, забили трюм, как, наверное, не лежала и сельдь в бочках. Лейтенант остался на палубе, и мотобот медленно, как говорят моряки, «зачапал» по заливу; гулко стучала выхлопная труба, извергая едкий перегар выхлопных газов: «чап, чап, чап…».

Увидев, что офицер поднимает воротник шинели и зябко прячет руки в карманы, шкипер мотобота – здоровая грубоватая поморка с мужскими повадками – пригласила его в рубку.

– Эй, служивый, – сиплым голосом позвала она его, – забирайся в мою скворечню, не то ветер, как на плес выйдем, еще не так задует. Простынешь!..

Самаров поблагодарил и, входя в рубку, крепко захлопнул дверь. Шум волн, к которому привыкли уши, вдруг как-то странно стих, и от этого показалось, что чего-то не хватает.

Женщина вывела мотобот на середину фарватера и, поставив штурвал на стопор, стала есть хлеб, круто посыпанный солью.

– Хошь? – простецки, словно они были старые знакомые, спросила она.

– Нет, спасибо!..

– Мы, – разговорилась шкипер, – коренные, здешние. В Коле родились, в Коле и умрем. К морю тож сызмальства приобыкшие… Посмотри, служивый, – неожиданно сказала она, – глянь в иллюминатор: видишь, как море наше чистоту блюдет? Что ни вечер, то каждый раз всю дрянь, что накопится за день, обратно выносит…

По заливу, выносимая отливом, действительно плыла «дрянь»: плавник, дохлая рыба, радужные пятна нефти, камбузные отбросы и обрывки каких-то сетей.

И шкипер-колянка закончила с какой-то гордостью:

– Так и мы, мурманчане, никакую дрянь в своем краю не потерпим. Испокон веков иноземца напрочь выметали и сейчас тоже выметем!..

Впереди показался порт Владимир. Колянка вся как-то подобралась, застегнулась; отдавала команды, и голос ее был крепок и раскатист по-морскому. Самаров пожал ее локоть и, покинув рубку, чтобы не мешать, опустился в опустевший трюм.

Скоро движок заработал снова, и мотобот, кудахтая выхлопом, двинулся дальше. Олег Владимирович слез с трапа, лег на днище трюма под открытым люком, в котором виднелись небо с бегущими облаками и белые хлопья чаек, похожие на клочки чьих-то разорванных писем.

Он вспомнил Пеклеванного, раздумывал о мучительной любви Мордвинова, желал найти счастье этой женщине, что вела сейчас мотобот на Рыбачий, и на душе у него, хотя он приближался к фронту, было легко и покойно.

Великая Суоми

После глупой потери Тиронваара лейтенант Суттинен опять запил. На этот раз пил страшно. Иногда, бывая трезвым, прикладывал руку к груди, в которой с перебоями билось ослабевшее от алкоголя сердце, и тоскливо думал: «Надо бросить… да, надо. Нет того здоровья, что было раньше…»

И, жалея себя, плакал.

Но эта мучительная тоска, опостылевшая рота, печальный шум деревьев, крупные жирные лягушки, опостылевшая харя Штумпфа – все это вселяло в него еще большую тоску и какой-то неосознанный страх. Тогда он приказывал себе: «Нет!» А душа просила: «Дай, дай!» – и на столе снова появлялась знакомая всей роте плоская черная фляга.

Офицеры жили в полуразрушенном бараке, стоявшем на берегу лесного ручья. По ночам Суттинен просыпался от шумной возни, которую затевали крысы, отожравшиеся на убойной человечине. Не зажигая огня, лейтенант вынимал пистолет и, яростно бранясь, высаживал в визжащую темноту патрон за патроном. Молчаливый покорный денщик приходил по утрам и, забрав в каждый кулак по нескольку хвостов сразу, выносил из барака громадных лоснящихся крыс…

Однажды, заснув только на рассвете, Суттинен был разбужен громким захлебывающимся смехом обер-лейтенанта. Штумпф сидел на постели и, раскачиваясь и оттопыривая толстый зад, падал лицом в подушку – так ему было смешно…

– Вон… вон, – говорил он, протягивая руку, – ты только посмотри!.. Ха-ха… Ох-ха-ха!..

По тонкой, протянутой под потолком веревке, на которой сушились портянки, перебирался крохотный серый мышонок. Ему было очень трудно идти, он балансировал как мог, отдыхал, снова полз…

– А, гадина! – сказал Суттинен и выстрелил: мышонок расплылся в серо-красном пятне, пришпиленный к стене меткой пулей. – Вот это действительно смешно, – добавил он, заталкивая пистолет под подушку, и захохотал.

– Ну-у-у, – обиженно загудел Штумпф. – У вас, финнов, совсем нет чувства юмора. А как он смешно карабкался, этот мышонок!..

Размахивая полотенцем, расшитым русскими петухами, Суттинен спускался к ручью, когда увидел, что вброд переезжает легкая бричка командира полка. Самолично правя двумя поджарыми тонконогими лошадьми, в бричке, с непокрытой головой, сидел подполковник Кихтиля.

– Каппусивай?[2] – весело осведомился он, натягивая брезентовые вожжи. – Как дела?..

Лейтенант не приветствовал подполковника, даже не подтянулся, – Кихтиля, владевший гранитными разработками, был для него своим человеком; тем более что его каменоломни находились на территории отцовских вырубок «Вяррио».

– Дела? – зевая, переспросил он. – Да как вам сказать, херра эвэрстилуутнанти… Русские в таких случаях говорят только одно слово: ничего!

Кихтиля улыбнулся, ответил по-шведски:

– Боюсь, лейтенант, что дела у русских сейчас лучше, чем «ничего». Ну ладно, вы мойтесь, а я поеду к вам…

Завтракать решили под открытым небом, расстелив на траве походную бумажную скатерть. Несмотря на то что его полк отступал к старой границе, Кихтиля выглядел бодро и свежо; своей опрятной благообразной внешностью он выгодно отличался от офицеров своего полка. Единственное, что было неприятно в подполковнике, так это его зубы: почти квадратные, редко расставленные и необычайно крупные. Казалось, что этими зубами он может перегрызть ствол той старой березы, что росла перед бараком, а уж человеческую глотку – и подавно.

Суттинен долго мялся, не зная, каким образом вытащить проклятую черную флягу, потом не выдержал:

– Вы не откажетесь, херра эвэрстилуутнанти?

Подполковник внимательно прислушался к аппетитному бульканью, но пить не согласился.

– Нет, – сказал он, – у меня что-то с желудком…

Денщик подал отварную рыбу с гарниром из моченой брусники и распаренные в печи лепешки няккилейпя. Подполковник проследил за Суттиненом, и, когда тот стал наливать себе третью стопку, он придержал его за руку.

– По-моему, достаточно, – вежливо, но твердо сказал он. – Я приехал по делу, у меня с вами будет серьезный разговор…

– Антээкси, херра эвэрстилуутнанти, – извинился лейтенант и, завинтив флягу, стал хлебать густую простоквашу.

Для разговора они ушли в лес, подальше от людских глаз, и Суттинен поразился тому, что подполковник безо всякого стеснения стал ругать Рюти и Таннера.

– Два старых идиота, – говорил Кихтиля, закуривая шведскую сигарету. – Я не понимаю, на что они надеются, заключая договор с Риббентропом… Спрашивается: о какой военной активизации нашей Суоми может идти речь, если сами немцы уползают от русских на карачках?.. Поверьте мне, лейтенант, что нас может спасти сейчас только маршал Маннергейм. Он видит гораздо дальше наших министров, и он готов пойти на что угодно, лишь бы Суоми не истекла кровью до конца. Верьте мне!..

Суттинен быстро протрезвел.

– То есть, – спросил он упавшим голосом, – уж не хотите ли вы сказать, что наша Суоми…

– Да, да, лейтенант, – раздраженно перебил его Кихтиля. – Не бойтесь называть вещи своими именами… Война проиграна нами, это бесспорно!

Суттинен вяло опустился на кочку, злые рыдания сдавили горло. Он закрыл лицо руками, но слез не было:

– Суоми… бедная… маленькая… что с ней будет?.. Боже милосердный…

– Хватит, лейтенант! – прикрикнул Кихтиля. – Если вы так страдаете за Суоми, то лучше бы не отступали!.. Хватит, говорю я вам… Суоми еще воскреснет!..

Он поднял его за локоть, повел в чащу леса.

– Если москали оккупируют нашу страну, – медленно, с усилием проговорил Суттинен, – я покончу с собой и с легким сердцем отправлюсь в царство Туонелы.

– Это благородно, но – увы! – глупо.

– Херра эвэрстилуутнанти, все глупо в этом дурацком мире.

– За исключением войны с коммунистами, – закончил подполковник, улыбаясь.

С этого момента они заговорили как военные люди, и вечером Суттинен уже ехал на подводе к старой границе. На перекрестке двух проселочных дорог лошадей остановили свистом, и из лесу вышли навстречу капрал и вянрикки.

– Суоми – прекрасная? – спросили они.

– Нет, – злобно ответил Суттинен, – она – великая…

– Ну, тогда принимай! – и капрал стал грузить на подводу длинные тяжелые ящики, из щелей которых торчали промасленные тряпки.

– Сколько собрали? – спросил лейтенант.

– Для начала хватит, – засмеялся вянрикки. – Пять автоматов, двадцать три винтовки, из них шесть с оптическим прицелом, и восемь тысяч патронов. Вот только с гранатами плохо – всего восемьдесят штук.

– Ничего, – ответил Суттинен, закрывая ящики брезентом, – зато наш полк выделил две тысячи гранат… Садись, капрал… Лопату захватил?

– Даже две, – ответил капрал, залезая в телегу.

По твердой дороге, освещенной лунным светом, лошади бежали бойко. На старой границе Суттинен снова крикнул, что Суоми не прекрасная, а великая, и повозка с оружием пронеслась под шлагбаумом…

Они ехали в деревню Тайволкоски, где был родовой дом семьи Суттиненов и где сейчас умирал старый лесной барон.

– Хэй, хэй! – кричал капрал, дергая вожжи, и лошади быстро бежали в глубь притаившейся страны.

Хорошие, выносливые лошади – их дал Суттинену подполковник Кихтиля…

* * *

Рикко Суттинен уже знал от подполковника, что с отцом, который был давно болен гипертонией, случился удар после того, как немцы самовольно вырубили лучший лесной участок в среднем течении Китинен-йокки. Немецкое управление «Вермахт-интендант ин Финлянд» обещало наказать виновных, но компенсировать убытки отказалось. Немного оправившись от болезни, старый барон покинул Хельсинки и уехал в родовое поместье Тайволкоски, чтобы умереть в той бане, в которой родился.

В этой же бане родился и Рикко Суттинен, и он верил, что если не погибнет на фронте, то, состарившись, тоже ляжет умирать на черный, никогда не просыхающий полок. И сейчас, приближаясь к родной деревне, он тихо напевал старинную песню:

Есть в лесу для дуги черемуха, есть в лесу для оглоблей рябина. Запрягу я в телегу гнедого, и не стану я медлить, не оглянусь ни разу, ни разу, не остановлюсь до тех пор, пока в родимой Тайволкоски не увижу дыма над отцовской избой, пока не увижу, пока не увижу, что топится родимая баня…

У крайней избы Тайволкоски, которая покосилась набок и была огорожена редким тыном, Суттинен вдруг спрыгнул с повозки, крикнул капралу:

– Спросишь дом Суттиненов, там покажут. А я сейчас вернусь…

На хриплый лай дворняги из окна высунулось сморщенное лицо старухи, и лейтенант почувствовал, что ноги с трудом слушаются его. Стукнувшись о низко нависшую гнилую притолоку двери, он шагнул в прохладную, застланную чистыми половиками горницу, и голос его дрогнул, когда он сказал:

– Тетушка Импи… Нянюшка, это я – твой Рикко…

Он обнимал старушечьи плечи своей кормилицы, вдыхал давно забытый запах ее избы, видел широкую лавку, на которой играл когда-то в детстве, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент.

– Рикко… мальчик мой, – кровинушка ты моя…

И лейтенант вдруг понял, что для нее, которая вскормила его своей грудью, он всегда останется мальчиком, чистым и хорошим. Ему стало жалко себя, своей загубленной молодости, стало жалко тех дней, которые он мог бы провести здесь и которые провел в огне, стонах и пьянстве.

– Лапсенхойтайя, – плача, выговаривал он, – моя добрая старая лапсенхойтайя… Ты любишь меня, да?.. Ты помнила обо мне, да?.. – И он целовал ее лицо, мокрое и соленое от слез, копившихся в глубоких морщинах.

Притихший и грустный от всего хорошего, что напомнило ему детство, подходил он к своему родовому дому. Надеялся застать отца в постели, умирающим и жалким, но барон, бодро опираясь на суковатую палку, расхаживал по загону питомника черно-бурых лисиц, играл с маленькими пушистыми лисенятами.

– Вот бы здесь, в питомнике, и закопать, – шепнул капрал, распрягая лошадей. – Никто не догадается…

– А-а-а, Рикко! – воскликнул барон, стряхивая лисенят, вцепившихся ему в штаны. – Вот не ожидал… Ну, здравствуй, мой soturi…[3] А где же Виипури, где Сортавала?.. Я думал, что мой сын давно в Пиетари разгуливает по Невскому проспекту с румяными русскими нэйти!..

– Брось шутить, isa! – сурово сказал лейтенант. – Война еще не кончилась…

– Кончилась, – засмеялся барон, двигая седыми бровями, под которыми голубели молодые глаза. – Ты не был в Хельсинки и не видел, что творилось там, когда пала Viipurin linna… Кончилась, и слава Богу, что кончилась, – упрямо повторил он, поднимаясь на дубовое резное крыльцо.

* * *

Хорошо отдохнув после дороги и велев управляющему как следует протопить баню (он собирался попариться перед отъездом), Рикко Суттинен поднялся наверх – к своему отцу. Барон сидел за столом в застекленной веранде и, попивая крепкий тодди, считал на счетах.

– Тебе нельзя пить тодди, – сказал ему сын, – ты сам знаешь, какое у тебя здоровье.

– Если послушать врачей… Семь тысяч триста восемь… То в этом мире… обожди, плюс четыреста сорок… Можно пить только простоквашу… Вот! – закончил барон считать. – Требуется два годовых дохода с «Вяррио», чтобы окупить вырубленный немцами лес на Китинен-йокки…

Закуривая сигарету и выпуская струю дыма на мотылька, бившегося о толстое стекло лампы, молодой барон сказал:

– У меня к тебе просьба, isa. Передай управляющему, чтобы всех лисиц загнали до утра в будки.

– Что ты хочешь делать в коррале?

– Я тебе всегда доверял, isa, и доверяю сейчас… Война потому и не кончилась, что не может кончиться с приходом русских. Мне надо запрятать оружие. Оно пригодится нам для партизанской борьбы…

– Я сейчас спущу тебе штаны, сяду тебе на голову и… Вон! – вдруг крикнул старый Суттинен, запуская в сына счетами. – Довольно наша Суоми настрадалась от бахвальства таких сопляков, как ты!..

Лейтенант отскочил к двери, и старинные счеты, ударившись о косяк, разлетелись костяшками, которые вдруг весело закружились по комнате.

– Ты ошибаешься, isa, – как можно спокойнее сказал он отцу. – На этот раз за моей спиной стоят высокопоставленные лица из самого «Палацци мармори» на Кайво-пуйсто в Хельсинки… Ты напрасно так… Совсем напрасно!

– Высокопоставленные лица… Высокопоставленные лица, – кривляясь, передразнил его барон и раздавил мотылька пальцем. – А отец у тебя – кто? Не высокопоставленное лицо?

Подходя к столу и примирительно улыбаясь ничего не значащей улыбкой, Рикко Суттинен сказал:

– Я бы не советовался с тобой, isa, если бы не знал, что ты любишь свою страну. И это нужно для нашей Суоми…

– Хлеб, хлеб, а не оружие! – закричал старый барон. – Хлеб, доски, горох, бумага, гранит, целлюлоза – вот что нужно нашей Суоми, чтобы она не подохла с голоду!..

Наливая большой стакан тодди и выпивая его одним глотком, лейтенант понял, что сейчас сорвется, и – сорвался.

– Оружие дороже золота, – сказал он, ловя себя на мысли, что хочет выплеснуть остатки вина в багровое лицо старика. – Золото покупает, а оружие берет – даром… Я передавлю всех твоих лисиц и закопаю свое «золото» там, где хочу…

Хватаясь рукой за сердце, барон сдавленно прошептал:

– Уходи… Уходи, или я перепишу завещание на Кайсу…

– Ты?.. На Кайсу? – рассмеялся Суттинен-младший. – Никогда ты не сделаешь этого… Никогда, если не хочешь, чтобы она раздарила твой лес по частям своим любовникам!..

Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, барон еще больше побагровел.

– Пусть… да, пусть дарит… Но только не тебе… не тебе… до-очери!.. Пусть…

И, стягивая со стола вместе с бумагами клеенчатую скатерть, он вяло сполз на пол со стула.

– Врача! – крикнул напуганный лейтенант, но старый барон, услышав его голос, яростно прохрипел:

– К черту врача! Хочу знахаря!.. Зовите одноглазого Иони из Нуккари…

* * *

Вечером, когда Рикко Суттинен, выпив водки, успокоился и дожидался капрала, которого он послал закопать оружие в соседнем лесу, пришел управляющий:

– Баня готова, господин лейтенант.

– Хорошо. Как отец?

– Старые люди крепкие. Ему стало лучше.

– Ладно. Приготовь мне веник.

– Слушаюсь. Разрешите идти?

– Обожди. Водку пьешь?

– А кто не пьет?

– Это верно, – невесело рассмеялся лейтенант, разливая водку по стаканам. – Так, значит, говоришь, лучше?

– Да, гораздо. Одноглазый Иони еще вашего деда лечил.

– Ну ладно, пей…

Управляющий выпил, почтительно остановился в дверях.

– У меня есть хороший веник, – сказал он. – Жена засушила его, когда листья на березе были еще клейкие.

– Вот ты мне его и давай… Обожди, не уходи!

– Я жду, господин лейтенант.

Немного помявшись, Суттинен спросил:

– Слушай, в вашей Тайволкоски вдов много?

– Третий год воюем, – вздохнул управляющий.

– А я их знаю?

– Да, наверное, помните… Вот Хильда Виертола, Минна Хялле, Венла Мустамяки, Хинрикке Ахо, Майя Хюверинен…

– Хватит перечислять.

– Как угодно господину лейтенанту.

– Хм… а Венле – сколько?

– Тридцать пять.

– Стара. А Хинрикке?

– Двадцать восемь.

– А помоложе нету?

– Есть, господин лейтенант. Вот, например, Лийса…

– А как она… ничего?

– Хороша.

– Ну, так вот что. Пусть придет в баню. Скажи ей, что господину лейтенанту надо сделать массаж… Понял?

– Будет исполнено.

Управляющий ушел. Суттинен, собирая белье, не переставал ругаться.

– Черт возьми! Воюешь, воюешь, словно проклятый, даже о бабах подумать некогда… Ну как? – спросил он капрала, появившегося в дверях. – Все благополучно?

– Да вроде все. Вот только какая-то старуха собирала там хворост и видела, как я закапывал…

– И ты… отпустил эту старуху?

– Что вы, господин лейтенант! Я же ведь понимаю…

– Ну и правильно, – похвалил его Суттинен. – Сейчас я схожу в баню, а потом мы поедем обратно на передовую… Не хочется, наверное?

– Почему?.. Я уже привык, господин лейтенант.

Когда они отъехали от деревин, навстречу им попалась грузная старинная колымага, в которой сидели пастор и местный нотариус.

– Вы куда едете, господа? – спросил их лейтенант, почуяв недоброе в их поспешности.

– В деревню Тайволкоски, – тонким голоском кастрата ответил нотариус, а пастор глухим басом добавил:

– Говорят, что барон Суттинен решил переписать завещание с сына на имя дочери… Вот мы и едем!

Рикко Суттинен снял с повозки страшный черный «суоми», угрожающе щелкнул затвором и сказал:

– Ну так вот что, господа!.. Если вы сейчас не повернете своих лошадей обратно, то я…

– Мы повернем, мы уже поворачиваем! – в один голос закричали пастор и нотариус, и через несколько минут колымага скрылась из виду…

– Ну показывай – где? – сказал лейтенант, идя за верным капралом в гущу леса, росшего возле дороги; он внимательно осмотрел место, где было закопано оружие, и спросил: – А старуха?

– Я ее оттащил вон туда, господин лейтенант…

Суттинен забрался в непроходимый бурелом, развел руками заросли молодого ельника и увидел старуху. Она лежала, ткнувшись в сырой мох и обхватив затылок жилистыми руками. Лейтенант подошел к ней ближе, носком сафьянового сапога поддел за плечо и легко перевернул на спину ее дряблое тело…

Перед ним лежала его старая няня и кормилица.

Ленточка

Вчера, приведя шхуну в Кольский залив, он зашел за женой в институт.

Ирина Павловна была занята.

Их супружеская жизнь протекала в постоянных разлуках, и первые мгновения встреч, которые всегда особенно радостны, потому что они первые, часто приходилось проводить на людях. Они оба давно привыкли к этому, и сейчас, взяв в свою широкую ладонь мягкую руку жены, Прохор Николаевич почувствовал легкое пожатие, как бы говорившее: «Я рада, очень рада видеть тебя, капитан».

А показав глазами на Юрия Стадухина, сидевшего напротив, Ирина Павловна сказала другое:

– Вот, покидает кафедру…

Здороваясь, молодой аспирант встал:

– Да, ухожу…

– Куда же? – удивился Прохор Николаевич.

Перетянутый клеенчатым передником, на котором еще блестела чешуя рыб, Стадухин улыбнулся:

– На фронт, товарищ Рябинин. Ведь я – офицер запаса…

Прохор Николаевич заметил, что во время разговора жена как-то странно поджимает под стул ноги, словно прячет их. И после ухода Стадухина он сказал:

– А ну, покажи, что у тебя там!

Она засмеялась и вытянула ноги, обутые в потрепанные туфли. Правая туфля еще держалась, но на левой каблук был готов вот-вот отвалиться.

Словно оправдываясь, жена сказала:

– Сережка мне в прошлом месяце набойки поставил, а все равно носить их уже нельзя. Совсем стерлись…

Рябинин отметил про себя, что Сережка молодец. Капитан не был скуп, но любил носить вещи бережно. И сейчас ему нравилось, что занятый службой на катере сын все-таки нашел время починить матери обувь…

Ночью, когда Ирина спала крепким сном усталого человека, капитан вышел на кужню и, стараясь не шуметь, долго возился с туфлями жены. Выворачивая щипцами длинные шлюпочные гвозди, загнанные в каблук перестаравшимся Сережкой, он хмурился: «Все-таки сыну еще учиться и учиться».

К утру, довольный своей работой, Прохор Николаевич поставил туфли на прежнее место. «Ладно, – думал, засыпая, – неделю еще пробегает, да надо уж и новые покупать, а то нехорошо получается: научный работник, и – туфли!..» Стало почему-то смешно, так и заснул с улыбкой на крепко сжатых, темных от ветра губах…

Днем сходил на шхуну, принял рапорты от вахтенной службы и, взяв за месяц вперед зарплату, отправился на рынок. Вещи продавались на вершине горы, и Прохор Николаевич, преодолев скользкий глинистый подъем, влился в толпу. На первый взгляд казалось, что здесь можно приобрести все, но это первое впечатление было ошибочным.

Рябинин часа два «тралил» туфли по сходной цене, пока, наконец, не махнул рукой и стал уже спускаться с холма в город. Но неожиданно остановился, привлеченный тесной кучкой людей. Прохор Николаевич протиснулся в толпу, взглянул. То, что он увидел, заставило его потерять обычное, редко покидавшее его спокойствие.

На земле сидел демобилизованный Хмыров, уже без погон, но еще в бескозырке с ленточкой «Аскольда». Он раскладывал перед собой веревочку, образуя две петли, и предлагал сунуть в одну из этих петель палец. Потом передергивал шнурок, и, если палец не попадался в петлю, значит, проигравший, зло ругаясь, бросал матросу пятерку.

Раскидав своими могучими плечами толпу зевак, к нему протиснулся Рябинин и сунул палец в петлю.

– Тяни! – крикнул он.

– Товарищ капитан-лейтенант…

– Тяни! Сто рублей ставлю…

Матрос увидел перекошенное от злобы лицо своего бывшего командира и, струсив, дернул за веревочку. Толпа надвинулась сзади, жарко задышала в затылок капитана. Шнурок, загребая пыль, пополз и освободил палец. Рябинин проиграл.

Отсчитав деньги, он бросил их в лицо Хмырова:

– Держи!..

– Прохор Николаевич, – жалобно промямлил матрос, – не могу я с вас деньги брать…

– С других брал, а с меня не можешь?

– Товарищ капитан-лейтенант…

– Я тебе что сказал! Вяжи свой гордиев узел.

Трясущимися руками Хмыров разложил петлю. Рябинин, присмотревшись, опять поставил палец.

– Тяни! Двести ставлю…

Палец плотно обвила петля, Рябинин выиграл. Хмыров виновато моргал глазами.

– Ставлю снова!

И опять выиграл Рябинин. Толпа за спиной подламывалась от злорадного хохота. На этот раз у Хмырова не хватило денег расплатиться.

Тогда капитан застегнул свою куртку и сказал:

– А ну пошли.

– Куда, Прохор Николаевич?

– В милицию. Там играть будешь…

Но в милицию Рябинин его не повел. Они прошли на территорию Рыбного порта, и там, в проходе среди нагромождений рыбной тары, скрывавшей их с головой, состоялся разговор. Рябинин, словно забыв о матросе и быстро шагая впереди, неожиданно остановился так резко, что Хмыров даже наскочил на него по инерции и тут же отлетел в испуге обратно.

– Ну? – спросил Рябинин. – Разве для этого тебя Мацута учил вязать узлы?

– Да я скоро уеду, товарищ командир, мне здесь и климат никак не подходит…

– Молчи, – оборвал его Рябинин. – Девять лет здесь служил – все ничего, а сейчас климат не нравится?!

Хмыров, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, заскулил:

– Войдите в мое положение… В деревне немцы избу сожгли, все хозяйство порушили, а что я приеду – кому польза? Один бушлат на плечах. Это после девяти-то лет службы! Да ведь я, Прохор Николаевич, с моряков ничего не брал.

– Снимай ленточку! – остервенело крикнул Рябинин. – Не позорь корабль! Подлец ты!..

У матроса задрожали губы.

– Товарищ командир… Что угодно, только не ленточку. На всю жизнь память… Вспомните, как вместе по Новой Земле шли… Ради этого… Ну, избейте меня, а?.. Все равно никто не узнает. Только ленточку…

Но Рябинин, круто повернувшись, уже шагал дальше. Через несколько минут они были в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Пожимая через стол руку Дементьева, Рябянин говорил, показывая на Хмырова:

– А я вам пополнение привел. Примите, Генрих Богданович! У него и стаж наплаванности немалый, и промысловое дело знает…

Дементьев сказал:

– У нас на траулерах как раз не хватает полного штата. Приходится даже привлекать к промыслу женщин, знающих рыбное дело. Мы каждому специалисту рады. А на «Рюрике» имеется свободное место боцмана…

– Ну, нет, – проговорил Рябинин. – Пусть поработает сначала засольщиком или матросом. Для повторения, так сказать. А там будет видно.

Прощаясь с матросом, Рябинин передал ему деньги:

– До первой получки проживешь с музыкой. А за тем, как работаешь, буду следить. Ясно?.. Иди…

– Спасибо и до свидания, Прохор Николаевич.

– Всего хорошего, граж-да-нин Хмыров!..

* * *

Вечером матрос пришел на траулер «Рюрик», на мачте которого развевался, хлопая косицами, стахановский вымпел. И, посмотрев на него, Хмыров вспомнил «Аскольд», вспомнил его высокие мачты, никогда не расстававшиеся с этим флагом.

Теперь нет «Аскольда»…

Матрос поставил на палубу свой сундучок и вздохнул: жизнь начиналась заново, сейчас он матрос, это верно, потом станет боцманом.

Он осмотрелся, невольно радуясь привычной обстановке корабельного уюта. Из трубы поднимался кверху дрожащий, как отражение в воде, дымок, и чайки, распластывая крылья, парили над трубой, отдыхая. Из трюмов знакомо пахло рыбой, на бортах сушились вороха тралов. А на тонком леере, протянутом вдоль полуюта, висело выстиранное матросское белье; среди грубых рыбацких штанов – пукс – трепыхались на ветру женские сорочки.

Хмыров грустно усмехнулся, когда увидел одного из таких «матросов». Какая-то девушка в тельняшке, плотно обхватывающей маленькую девичью грудь, красила кожух машинного отделения. Привычным глазом он успел заметить все: и то, что кисть в ее руке не «играет», и то, что краски уходит слишком много.

– Эх, ты! – сказал он, подходя к девушке и отбирая кисть из ее тонких пальцев. – Разве так красят! – И, подсев ближе, стал объяснять тоном старшего: – Столько краски на флейц только англичане берут. Ну, это их собачье дело, зато у них борта всегда шелушатся. А ты вот так обмакни ее и веди под сорок пять градусов… Видишь, как я!

– Уже учишь? – раздался за спиной знакомый голос.

– Учу, – сказал Хмыров, оборачиваясь и протягивая Корепанову руку. – А ты тоже здесь?

Отошли в сторонку. Сели на доску рыбодела.

– Рыбный мастер у вас где?

– В консервном отсеке. А что?

– Я к нему. Пусть проведет к капитану. – И, протягивая коробку папирос, предложил: – Закурим?

– Нет, я бросил.

– Чего так?

– Легкие, – ответил Корепанов и, постучав себя кулаком по груди, закашлялся. – Это у меня, брат, от студеной воды. Много я поплавал тогда, когда «Аскольд» на дно пошел…

Махнув зачем-то рукой, Хмыров спустился в консервный отсек. У двери в отсек, загораживая широкой спиной проход, стоял рыбный мастер, одетый в высокие, по пояс, кожаные пуксы. Хмыров хлопнул его по спине:

– Эй, мастер!

Мастер повернулся, и матрос в удивлении отступил назад: перед ним стояла тетя Поля.

– Ты чего это, дьявол, меня бьешь! – обрушилась она на него. – Я тебе не девка, чтобы играться тут с тобой… Сказывай, зачем пожаловал? Я рыбный мастер!..

И, докладывая по всей форме о своем прибытии на «Рюрик» для прохождения службы, Хмыров горестно размышлял:

«Тетя Поля – это не Антон Захарович, она те покажет, как чай на клотике пьют. И ленточку с ней не так-то легко заработаешь!..»

Мертворожденный

– Эй, капрал, принимай!..

Окошечко в железной двери откинулось, образовав что-то вроде маленькой полочки, и широкая рука охранника с тупыми грязными ногтями поставила на эту полочку дымящуюся миску с супом.

– Сегодня твоя рыжая потаскуха Финляндия приняла условия нового военного договора с Германией, – объяснил ему охранник, показывая глазами на миску с супом. – Твой Рюти договорился с нашим Риббентропом. Наконец-то!.. В честь этого мы тебя накормим до отвала. Жри, рыжий!..

Теппо Ориккайнен сел на табурет и, поставив на колени миску, стал быстро есть. В каземате Печенгской военной тюрьмы, где от сырости ломило кости, согреться можно было только тем, чтобы как можно скорее наглотаться горячей похлебки. На веснушчатом лбу капрала выступил пот; он допил остатки супа через край миски и облизал ложку.

Теперь, когда до следующего обеда оставались ровно сутки, время заполнялось тоскливым ожиданием решения трибунала. Конечно, ему грозит расстрел, но, может быть, это военное соглашение, о котором так много говорили на фронте, как-то отразится и на его судьбе?..

С улицы раздался топот марширующих солдат и медные звуки оркестра. Придвинув табурет к наружной стене, финский капрал встал на него и подтянулся руками на прутьях решетки. Из окна открылся вид на город, раскинувшийся в разложьях гор, далекая голубизна Петсамо-воуно-фиорда. Над зданием таможни разворачивались два флага: немецкий и финский; один был пересечен черным крестом, другой – голубым.

По улице, в сторону плаца гарнизона, проходила колонна горных егерей и тирольских стрелков. За ними, отбивая шаг, двигался батальон шюцкоровцев. Солдаты шли без оружия, с непокрытыми головами. Рукава были засучены, и воображение почему-то дорисовало в их руках топоры, отчего казалось, что все они идут рубить мясо.

– Прочь от окна! – раздался голос охранника. – Застрелю тебя, рыжая скотина!..

Теппо Ориккайнен спрыгнул с табурета, криво усмехнулся:

– Стреляй!..

* * *

Высоко выбрасывая ногу и ставя ее на всю подошву, Пауль Нишец шагал в первом ряду колонны. Ритмичный марш, исполняемый оркестром с преобладанием флейты и барабана, вселял в ефрейтора бодрость, которой недоставало последнее время.

Музыка неожиданно напомнила ему былое: парашютный десант над Критом, блиц-марш через Фермопильское ущелье, триумфальное шествие по озаренным солнцем площадям Афин; о боях весной 1940 года под Нарвиком, хотя он и носил за него нашивку, ефрейтор вспоминать не любил – там его здорово ранило в схватке с английскими «коммандос»…

Рядом с ним сейчас шагал Франц Яунзен и, пользуясь тем, что оркестр заглушал его слова, говорил ефрейтору:

– Вдумайся, Пауль, в смысл наших поражений. Я не верю в ослабление нашего военного потенциала, как не верю и в усиление русского. Все это листовочные бредни большевиков. Но с 1941 года мы все-таки что-то потеряли, а русские что-то нашли… Виновато бюргерское самомнение наших генералов, разврат в умах нижних чинов. Вчера какая-то сволочь говорила, что после Сталинграда надеяться на победу глупо, и вообще, мол, зачем немцу лапландские горы, когда у него в Саксонии есть свои горы ничуть не хуже этих… Вот что мы потеряли, Пауль, и я был вынужден доложить об этой сволочи лейтенанту Вальдеру…

Складом своих мыслей Франц Яунзен напоминал Нишецу погибшего на кордоне Карла Херзинга. Это было молодое поколение гитлеровской молодежи, – не чета таким, как он, и Пауль Нишец превосходно сознавал это. Он лишь не понимал, что ему делать: завидовать этому «святому горению» буйных голов или, наоборот, пренебрегать им.

– Только трусливые псы, дрожащие над своей шкурой, могут видеть в победах русских закат Германской империи, – злобно говорил Яунзен, размахивая длинными руками. – Честный немец до конца останется верен своему фюреру, интуиция которого спасет нас от поражения. Я не знаю, что это будет, – новое секретное оружие, примененное в момент наивысшей кульминации, или же неожиданный поворот в сторону содружества с англосаксами…

Оркестр закончил играть марш, и Франц Яунзен смолк, чтобы его не услышал шагавший впереди строя лейтенант Вальдер. Войска вступили на плац городской площади. Раздались команды на немецком и финском языках. Отчеканив последний шаг, солдаты остановились.

Батальон шюцкоровцев был повернут лицом к строю егерей. Очевидно, такое расположение должно было свидетельствовать о единении двух союзных наций. Когда стихли последние команды, на середину плаца выкатился юркий «опель-капитан». Из него вышли войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию оберст фон Герделер, представитель финского командования и фюрер местного туземного населения князь Мурд, с лицом, опухшим от беспробудного пьянства. Генерал Дитм никогда не забывал выдвинуть этого лопаря в качестве наглядного показа облагораживающей роли немецкой цивилизации по отношению к туземцам, и сейчас князек рассмешил солдат своей важностью и одеждой, обшитой цветными лоскутками и перьями…

Представитель финской армии, нервно застегивая и расстегивая перчатку, остался стоять около машины, а инструктор широкими шагами выступил на середину плаца.

– Солдаты! – патетически воскликнул он, подняв руку. – В пору великих испытаний, павших на долю немецкого народа, в пору неверия и смятения в душах слабых, когда врагу ценою колоссальных потерь удалось поколебать устои наших завоеваний, свершилось то новое и благостное, что вселяет в нас прежнюю твердость и веру в победу… Две великие нации, разделенные пространством Балтийского моря, но свято верящие в одни и те же идеалы, снова протянули друг другу руки помощи, заключив новый военный договор. И отныне возросшие силы объединения немецкого и финского народов сокрушат на своем пути оплот мирового коммунизма – Советскую Россию!..

Когда Герделер закончил свою речь, егеря три раза отрывисто прокричали «хох», а финны свое протяжное «х’ураа!». Потом оркестр исполнил гимн Германии, гимн Финляндии, и торжественный митинг, организованный по случаю нового военного соглашения, закончился…

Вечером под навесом скалы, на которой в начале войны каким-то егерем было написано известью: «Эльза, целую тебя из Петсамо!» – открылся солдатский кабак. Старый финн Илмаринен, хозяин этого заведения, сидел в углу под портретом маршала Маннергейма и хмуро посматривал на веселящуюся солдатскую братию. Три его дочки – Руфь, Хильда и Рекина – едва успевали разносить кружки с пивом и прятать за чулок финские и немецкие марки.

Держась особняком от серой солдатской массы, около помоста эстрады расположились матросы с подлодки Ганса Швигера, возглавляемые своим бородатым боцманом. Матросы много пили, играли на губных гармошках и наверняка хотели подраться. Это были здоровые, рослые парни в черных свитерах с белыми орлами на груди, и старый Илмаринен опасливо следил за буйным весельем молодых зверей, грозящим перейти в страшную puukkotappelu.[4]

Пауль Нишец сидел рядом с Яунзеном и слушал, как тот, разгоряченный шнапсом и обстановкой кабака, напоминавшего ему попойки в студенческой корпорации, говорил, все время поправляя очки на тонкой вспотевшей переносице:

– Страшно только одного… Часто дети умирают еще во чреве матери, и мать, сама того не зная, с любовью вынашивает в себе этот мертвый плод. Так вот, я говорю, страшно, как бы этот договор, заключенный нами с финнами, не оказался также мертворожденным. Быть может, мы не успеем даже насытиться всеми благами этого договора.

– Ты думаешь, Франц, русские скоро попрут нас отсюда?

Яунзен бросил в пиво щепотку соли. Смотря на бегущие со дна пузырьки, резко ответил:

– Ерунда!.. То, что русские прошли линию Маннергейма за одиннадцать дней, еще ничего не говорит. Лес, никель, абразивы, рыбу, меха – мы удержим за собой!..

Старый Илмаринен послал на эстраду свою младшую дочку Хильду, и она на скверном немецком языке спела песенку, заученную ею со страниц солдатского песенника:

Прочь, прочь руки — Ты только фельдфебель, А я мечтаю о лейтенанте. Мой лейтенант служит В генеральном штабе, И любит меня он изысканно. А что можешь предложить мне ты, Солдат, вылезший из грязного окопа?..

Неожиданно в дверь кабака, стуча прикладами, ввалился патруль.

– А ну, расходись! – зычно крикнул еще с порога пожилой фельдфебель с короткой толстой шеей. – Господин Илмаринен, закрывайте вашу лавочку… Есть приказ свыше о закрытии всех увеселительных заведений впредь до особого указания командования. Вот, читайте!..

И фельдфебель прикрепил к стене оправленный в черную рамку приказ о всеобщем трауре по поводу нового окружения под Минском тридцати немецких дивизий.

* * *

После короткого временного затишья войска белорусских фронтов взломали немецкий фронт сразу на нескольких решающих направлениях. Горные егеря генерала Дитма как-то даже пропустили мимо ушей тревожные вести о наступлении войск Карельского фронта вдоль участка Кировской железной дороги между городами Подпорожье, Свирьстрой и Вознесенье. Внимание Лапландской армии было привлечено белорусскими событиями, где удары Красной Армии следовали один за другим, как удары молота в руках могучего кузнеца:

прорыв южнее и северо-западнее Витебска,

выход к реке Западная Двина;

прорыв на оршанском направлении;

прорыв на могилевском направлении;

прорыв на бобруйском направлении.

В течение нескольких дней немцы сдали восемь городов: Витебск, Жлобин, Оршу, Могилев, Шклов, Быхов, Бобруйск и Осиповичи. Советская Армия стояла уже на подступах к столице Белорусской ССР – Минску…

Собираясь в блиндажах вокруг печурок, завешанных мокрыми носками и портянками, от которых исходил одуряющий запах, горные егеря хмуро переговаривались:

– Да, если и у нас, в нашем Лапланде, будет такой же удар, как в Белоруссии, то…

И они испуганно замолкали, оглядываясь на дверь, откуда мог появиться офицер. А кто-нибудь посмелее добавлял:

– Хорошо, что хоть англичане с американцами топчутся во Франции на одном месте…

* * *

В один из этих дней, напряжение которых ощущалось даже в каземате, капрал Теппо Ориккайнен вовсе не получил обеда. Давно прогремел в коридоре лагун с плескавшимся в нем супом, а окошечко в двери камеры не откинулось, и рука охранника не поставила перед арестантом миску с похлебкой.

Финский капрал зябко ежился в своем мундирчике с оторванными погонами, потом голод взял свое, и он стал стучать в дверь. Ориккайнен стучал долго, стучал кулаком и табуретом, но его словно не слышали.

Наконец пришел охранник.

– Тебе чего? – грубо спросил он.

– Халуайсин сюода. Антакаа минуллэ пайваллисаннос!..

Рукой, подносимой ко рту, он показал, что не обедал сегодня и требует свою порцию.

– Ах, ты не жра-а-л, – протянул гитлеровец. – Вон оно что!

Держа на пальце тяжелую связку монастырских ключей (камеры размещались в кельях русского монастыря), охранник покачивал ею в такт своим словам.

– Так, значит, ты, рыжий, не обедал сегодня?.. Так, так…

И вдруг, сильно размахнувшись, он ударил капрала ключами по лицу:

– На, получи свою «пайваллисаннос»!.. А вот еще! Это за твоих курносых братьев, которые сдали русским Кондопогу!.. А это за Петрозаводск, который они просто подарили большевикам! Ну как, нажрался?..

По избитому лицу капрала текла кровь.

– Рыжие сволочи! – злобно сказал охранник, закрывая дверь. – Еще договоры вздумали с нами заключать!..

…Опасения Франца Яунзена оказались верными: новый военный договор, заключенный между Германией и Финляндией, оказался мертворожденным. Он умер, еще не успев родиться.

На севере назревали великие события.

Но события не те, о которых говорил лейтенант Рикко Суттинен, а те, о которых мечтал капрал Теппо Ориккайнен, мечтала вся страна Суоми – страна озерная, дикая, неуютная…

«Вот мы и поругались!»

– Я тебе запрещаю писать ему письма, ты слышишь? И кого? Кого, спрашивается, ты выбрала в свои корреспонденты?

Варенька смотрела в окно: на другом берегу залива зеленели мхами проплешины высоких сопок, пенилась полоса прибоя, а на самой вершине скалы стоял какой-то человек и бесстрашно заглядывал в пропасть.

– Вот ты бы не смог так, – сказала Варенька.

– Как? – спросил Пеклеванный, подходя к ней.

– А вот так… Стоять и смотреть…

– Ну, а чего же тут такого?

– Не спорь, Артем, ты не мог бы. Ведь ты бываешь смел только тогда, когда за твоей смелостью наблюдают другие. А этот человек на скале смел просто так. Для себя…

Она повернулась к нему, спросила:

– Так что ты сказал про Мордвинова?

– Ты уже слышала.

– А ты повтори.

– Могу… Твой Мордвинов – необразованный дикарь.

– Ах, только и всего?

– Деревенщина, – закончил Пеклеванный и снова стал нервно расхаживать по комнате…

Эта комната была не их комнатой – в ней жил один офицер с «Летучего», и сегодня утром Артем попросил у него ключ. «Слушай, – сказал он ему, – ты все равно на вахте, а мне надо кое с кем встретиться…»

«И вот встретились! – злобно раздумывал Артем, вышагивая по комнате. – Через полчаса надо возвращаться на эсминец, а мы только и делаем, что ругаемся…»

– Слушай, Варька, – как можно беззаботнее сказал он, посмотрев на часы, – хватит ругаться! Ей-богу, плевал я на этого Мордвинова… Скажи мне хоть раз, что ты меня любишь по-прежнему…

«Мы ругаемся, – думала в свою очередь Варенька. – Мы ругаемся, пожалуй, впервые за все это время. Он не желает слышать имени Мордвинова, но – дурак! – пойми, что не будь этого человека, и мы бы никогда с тобой не встретились…»

Пеклеванный сел на подоконник, обняв ее за плечи.

– Ну вот еще, – сказал он, – чего нам ссориться. Из-за какого-то матроса!..

Она передернула плечами:

– Оставь! Я же ведь хорошо изучила тебя, Артем. Ты хочешь помириться со мной не потому, что тебе хочется просто помириться…

– А что же?

– Если бы у тебя было в запасе больше времени, ты не обнял бы меня. Но времени осталось мало, а ты знаешь, что уйдешь сегодня в море…

– Не хочу слушать, – перебил ее Артем.

– Нет, выслушай!.. И тебе хочется быть спокойным там, в море. Ты хочешь помириться со мною не из-за меня, а для себя. Ты, мне кажется, большой эгоист, Артем!..

– Ну, во-от, – обиделся Пеклеванный, – так уж сразу и эгоист!..

– Да! – не могла успокоиться Варенька. – Хочешь, скажу большее?

– Ну?

– А за что ты не любил Самарова?

– Я не то чтобы не любил, – растерялся Артем, – я просто относился к нему спокойно.

– Неправда! – возразила Варенька. – Ты не любил его за то, что матросы к нему относились как к другу, а к тебе только по уставу…

Пеклеванный спрыгнул с подоконника, схватил со стола папиросу.

– Он – посредственность, твой Самаров, таких тысячи! Он даже не имел для политзанятий своих оригинальных мыслей, а пользовался вырезками из газет!..

– Однако, – ответила Варенька, – матросы любили в нем не партийный билет, а человека… Не забывай, пожалуйста, что ты сам подал недавно заявление в партию. Зачем ты это сделал?

– Я?

– Да, ты!

– Странный вопрос!

– Нисколько.

– Отстань от меня, Варька! – примирительно сказал Пеклеванный, тайком посмотрев на часы. – Ну чего ты на меня сегодня взъелась?.. Вот сейчас опять скажешь, что я эгоист, желаю покоя только для себя, а я же ведь… люблю тебя!.. Мне обидно оставлять тебя в таком состоянии, Варька!

– Ну?

– Давай помиримся!

– Ну, помиримся… А дальше что? – Варенька безнадежно махнула рукой. – Я же ведь не могу вынуть из тебя душу, сердце и вложить другие. Ты знаешь, Артем…

Она замолчала. По наклонному железу подоконника, приплясывая, ходил серый полярный воробей. «Чирик-чирик», – посмотрит на Вареньку как-то сбоку, подпрыгнет и снова: «Чирик-чирик».

– Так что? – спросил Пеклеванный, демонстративно натягивая перед зеркалом фуражку.

Варенька словно очнулась:

– Я забыла, Артем… Вот засмотрелась на этого воробья, который напомнил мне ленинградских, и я забыла… А ты уходишь?

– Да, – сухо ответил Артем, – но я хочу… я хочу сказать тебе последнее.

Он сделал какие-то движения ртом, и Варенька вдруг заметила, как на его шее под гладко выбритой кожей судорожно перекатился острый кадык. Раньше она почему-то не замечала его.

– Что, Артем? – спросила она, тоже собираясь уходить.

– Последнее, – тихо повторил Пеклеванный, и кадык снова уродливо перекатился у него под кожей. – Я хочу сказать тебе, что в море…

Варенька насторожилась:

– Ну… в море?

– В море, – продолжал Артем, – находится около сорока немецких подлодок, и с некоторыми из них нам суждено встретиться. И ты… ты, Варенька, еще пожалеешь, если…

Она невольно закрыла глаза, и перед ней, как сейчас, встала накрененная палуба «Аскольда», потоки воды в коридорах, стоны людей, и шрам ранения вдруг резануло забытой болью.

Она порывисто прижалась к Артему, терлась головой по его жесткому кителю:

– Прости… Прости меня, милый!.. Я понимаю: нам нельзя ссориться, пока идет эта война… Прости!.. Если с тобой что-нибудь случится, я не снесу этого…

Он обнял ее тоже, и она доверчиво потянулась к нему…

Потом, стоя перед зеркалом и одергивая китель, она вяло говорила:

– Ты не опоздаешь?.. Нет?..

Вставляя ключ в скважину двери, Артем деловито объяснял:

– Нет, у меня хорошие отношения с командиром. Бекетов мне верит. В крайнем случае, скажу, что задержал на улице одетого не по форме матроса и запоздал… Только ты давай поскорее. До чего же вы, бабы, всегда копаетесь!

– Ничего, – сердито отозвалась Варенька, – ту самую, из Владивостока, ждал, ну и меня тоже обождешь…

– А я разве что говорю? Надо, знаешь, как: раз, два и готово!..

– Обожди, я куда-то уронила булавку.

– Плевать на нее! Не могу же я ждать, пока ты…

– А ты не жди. Скажешь Бекетову, что задержал на улице не одного, а двух матросов. Тебе же ведь он поверит.

– Перестань! Ты знаешь, ради чего я жертвую своими отношениями с командиром…

– Нашла булавку, – вздохнула Варенька, – вот она… Ну, пойдем!

На площадке лестницы она сказала:

– Как все-таки… плохо у нас!

– Плохо? – удивился Артем.

– Ну, если не плохо, то и не совсем хорошо, мой милый… Ну, скажи, скажи, – вдруг горячо заговорила она, – неужели ты, которому столько дано, не можешь поступиться даже моим крохотным вниманием к Мордвинову?.. А?

Пеклеванный высвободил свою руку из ее ладони, остановился.

– Тебе потому и плохо? – спросил он.

– Нет, не потому, но я…

– По-оня-ятно, – нараспев произнес Артем.

Вареньке показалось, что он сейчас ударит ее, – такие были у него глаза в этот момент.

– Я не имела в виду Мордвинова, когда сказала, что нам плохо. Честное слово!

Артем криво усмехнулся:

– Знаешь что?.. Иди-ка ты к своему Кульбицкому!..

* * *

– Втиснуть в одну таблетку несколько противоядий, – говорил Кульбицкий, – чтобы могли бороться с укачиванием несколько органов сразу, – это, само по себе, не столь уж трудно. Гораздо труднее сделать выводы… Сколько, вы говорите, было процентов укачавшихся во время вашего испытательного похода?

– Семь процентов, товарищ подполковник, – уныло ответила Варенька, – и, как правило, из машинной команды.

– Это и понятно: жара, воздух насыщен испарениями. Кстати, сколько размахов делал корабль в минуту?

– Четырнадцать.

– Ого!

– Еще бы, стремительность качки была такая, что унитарные патроны вылетали из кранцев почти вертикально!

Варенька, не перестававшая думать о своем, осторожно спросила:

– Простите, товарищ подполковник, но вы не можете освободить меня на полчаса?

– На десять минут, – ответил Кульбицкий…

«Что можно сделать за десять минут?» Варенька вышла в коридор, села за телефон дежурной сестры, вызвала причальную станцию.

– Соедините меня с «Летучим», – жалобным голосом попросила она, и далекий голос телефонистки ответил: «Летучий» уже отключился от городской сети…»

Китежева подошла к окну, из которого открывалась вся гавань. Было хорошо видно, как на середину рейда, выбирая из воды швартовы, выходил длинный серый эсминец, и Вареньке даже показалось, что она различает на его полубаке знакомую фигуру Пеклеванного.

Но вот из-под кормы «Летучего» выбился белесый бурун пены, через открытую форточку донеслось торжественное пение горнов и лязганье цепей, и корабль плавно втиснулся в узкий пролив, чтобы надолго уйти в грохочущие штормом океанские дали.

И, провожая его тоскующим взглядом, Варенька тихо сказала:

– Ах, Артем, Артем… Плохо нам, и что-то не так!..

* * *

Вечером она сидела в комнате отдыха врачей поликлиники и писала письмо Мордвинову, которое заканчивалось словами:

«…а сегодня я видела, как человек стоял на высоком обрыве, под которым бился прибой. Я почему-то вспомнила тебя и подумала, что и ты мог бы стоять вот так. Ведь ты смелый, и ты все можешь…»

Мордвинов получил это письмо перед заступлением на пост. Была ночь, и он собирался идти к пограничному столбу, чтобы отстоять около него последнюю вахту, – завтра он уже отправлялся на курсы лейтенантов. Вглядываясь в темноту, он вспоминал эти последние строки письма и думал о ней, о себе, о том, что за этими вон камнями что-то подозрительно прошуршало.

Переводя свой автомат на боевой взвод, он сказал себе: «Я мог бы… Я все могу!» – и неожиданно громко рассмеялся.

А за этими камнями лежали немецкий фельдфебель и двое тирольцев. Им было необходимо проникнуть через охраняемую погранполосу для совершения диверсии, но, услышав этот смех, они, не сговариваясь, поползли обратно…

Между возвратившимся фельдфебелем и офицером, пославшим его для диверсии, состоялся следующий разговор:

– Вы почему вернулись?

– Там кто-то смеется…

– Ну и что же?

– Смеется…

– Так что же, черт возьми?!

– Страшно…

Костер в тундре

Последние дни Никонов все чаще и чаще задумывался о своей жене. «Аглая жива», – часто повторял он, и каждый раз у него возникало такое чувство, словно он отыскал то, что считал навеки потерянным, но теперь-то никогда не потеряет.

А люди вокруг него гибли, пропадали без вести, умирали от ран, и он все это видел, все переживал в себе и невольно страшился, что теперь Аглая может потерять его.

Первым его другом в этой промерзлой пустыне был человек, которого он спас от верной гибели. Позже, когда в отряд вошли новые энергичные люди, такие как Сверре Дельвик, товарищ Улава и Осквик, Белчо по-прежнему оставался для него лучшим другом, и даже с Мацутой он не мог уже быть таким откровенным, как с этим словаком. Но в последнее время Белчо как-то притих, приуныл, на все вопросы отвечал односложно, словно нехотя. И Никонов понял, что друг его мучается тоской по родине, на землю которой вот-вот должны вступить советские войска, что ему не милы эти скупые пейзажи, что он болен.

– Ничего, Иржи, – сказал ему однажды вечером Никонов, – ничего. Как ни тяжело мне с тобой расстаться, а при первой же возможности я переправлю тебя на Большую землю… Махнешь из Мурманска в Москву, а оттуда и в Прагу. Ну, а сейчас ты вниз спустись – переговорить надо…

Провожаемый благодарным взглядом друга, Никонов вышел на лестничный переход и встретил искавшего его Сашу Кротких. Этот отчаянный матрос уже сумел завоевать любовь партизан своей смелостью, какой-то могучей русской удалью и просто тем, что был неплохим рубахой-парнем. Давно забыт тот бой, когда он голыми руками добыл себе оружие, давно уже Саша стал полноправным членом партизанской дружины, и все равно матрос терялся каждый раз, когда встречал командира. Он боялся его после того памятного разговора, который закончился крепким тумаком по затылку, и сейчас, натолкнувшись на Никонова, Саша Кротких, выпятив грудь, как на адмиральском смотру, ел глазами начальство.

Никонов дружески ткнул его кулаком в живот, улыбнулся:

– Правила дисциплины ты соблюдай, но пыжиться передо мной не стоит… Ну что?

– Командир, там огонь какой-то…

– Огонь? – насторожился Никонов.

– Да, понимаешь, кто-то костер разложил неподалеку от нас. Вот, хочешь, поднимемся на крышу – оттуда хорошо видно…

И Никонов, поднявшись на крышу, увидел вдали желтый, как волчий глаз, огонь костра, светивший в ночной мгле затаенно и жутко. В окрестностях лагеря, значит, появился кто-то чужой.

– Вот что, Саша, – сказал Никонов, – возьми-ка свой автомат и, не делая лишнего шума, проберись поближе – посмотри, кто это там. И действуй по обстоятельствам… Сам понимаешь, время тревожное.

– Слушаюсь, командир, – ответил Кротких и быстро сбежал по лестнице, а Никонов спустился в нижний подвальный зал, где уже сидели Белчо, Дельвик и товарищ Улава.

– Все в сборе, – сказал Дельвик, подкручивая фитиль лампы и раскладывая на столе карту северных провинций Норвегии. – Хорошо… Так вот, друзья, давайте решим, что делать дальше. Вы уже знаете, что Риббентроп все-таки добился своего в Хельсинки, и Суоми отныне связана с Гитлером дополнительным военным соглашением. Это соглашение касается также и финских копей, которые питают Германию никелем и абразивами… Вот этот рудник, под названием «Высокая Грета», давно привлекает мое внимание. Он дает на-гора никелевой руды больше всех других рудников, а условия работы на нем самые жестокие…

Никонов помолчал, прислушиваясь к тишине, – не слышно ли выстрелов, посмотрел в оконце – не видно ли отсюда костра, но кругом все было спокойно, и он сказал:

– Верно. Уже давно пора вывести из строя «Высокую Грету» – это четверть всего количества руды, добываемой немцами в Лапландии. Вот тут недавно товарищ Улава встречалась с пастором Кальдевином, который имеет свои соображения… Кстати, прошу вас, фрекен!..

Товарищ Улава зябко натянула на свои плечи спадавшую куртку, положила на карту ладонь, – рука у нее была тонкая, красивая.

– Пастор, – сказала она, – пользуется правом посещать время от времени территорию рудника «Высокая Грета». Этому руднику немцы придают особое значение, на нем работает много свободно нанимаемых норвежцев, датчан и финнов. Большую часть их составляют рабочие лютеранско-евангелического вероисповедания. Комендант рудника не разрешает рабочим в церковные праздники расходиться по киркам местного прихода. И вот…

– Понимаю, – сказал Никонов, – нам поможет Кальдевин?

– Да.

– Что-то не верится мне, – возразил Белчо, – чтобы на этом можно было построить всю операцию. Слишком сложный ход. Придется долго ждать, пока пастор освоится. Не лучше ли нагрянуть ночью всей нашей дружиной, как это делали недавно русские с плавучим доком в фиорде Биггевалле…

Дельвик, нахмуренный и мрачный, подпирая скулу своей единственной сильной рукой, только усмехнулся на возражения Белчо:

– А ты пулеметные вышки видел?

– Видел. Правда, лишь издали.

– Ну, так вот: не советую подходить близко.

Все посмотрели на Никонова: что скажет он?

– Я должен сам повидать пастора, – сказал Никонов, поднимаясь. – Передайте Осквику, чтобы готовил мотоцикл.

Крупными шагами он поднялся по кривой каменной лестнице и вошел в низкое помещение, наполовину занятое большим очагом.

Аскольдовский боцман лежал на грубо сколоченных нарах. После гибели патрульного судна, после концлагеря и контузии мичман Мацута до сих пор не мог оправиться и больше лежал, лишь изредка выходя на короткие прогулки в сопки.

– Ну как, старина? – спросил Никонов, подходя к нему. – Чем порадуешь?

– Да вот сегодня вроде легче. На озеро сходил, думал выкупаться даже, только вода уж больно стылая.

– Не холоднее, чем в Баренцевом?

– Не, – улыбнулся боцман, – та дюже холодная будет.

– Эх, мичман, мичман, – сокрушенно вздохнул Никонов, – врача бы тебе, уход хороший, ты сразу на ноги встал бы. А где тут у нас!..

Он посидел около Антона Захаровича еще несколько минут, пока внизу не затарахтел мотоцикл. Актер Осквик стоял возле мотоцикла, раскачиваясь на своих непомерно длинных ногах, обтянутых рейтузами финского лыжника.

– Готово? – спросил Никонов, выходя во двор.

– Хоть сейчас в Осло, – невозмутимо ответил Осквик, пощипывая свою узенькую бородку клинышком, придававшую ему сходство с Дон-Кихотом.

– Автомат не брать, только пистолет. И нигде не останавливайся, понял?

Никонов не знал, хорошим актером был Осквик или нет, но солдатом он был отличным. К тому же Осквик обладал еще и страстью к механике. Тонкие длинные пальцы актера с одинаковым удовольствием копались в карбюраторе мотора и в затворе автоматического пулемета. И никто не удивился, когда однажды, запыленный и усталый, он приволок в лагерь немецкий штабной мотоцикл, с которым с тех пор уже не расставался…

Через полчаса они мчались по широкой ленте военной автострады, обгоняя немецкие машины. Никонов сидел за рулем, за его спиной трясся на кожаном сиденье актер. Мотоцикл с воем пролетал мимо грузовиков и штабных «опелей», из кабин которых выглядывали гитлеровские офицеры, с грохотом катился по бревенчатому настилу мостов над пропастями.

Труднее было прорваться мимо сторожевого кордона, где всем проезжающим полагалось предъявлять пропуска. Тогда Никонов крикнул Осквику: «Ложись…», а сам почти свалился с седла, не выпуская рукоятей, и мотоцикл пронесся под низко опущенной тяжелой балкой шлагбаума.

У одного из таких кордонов Никонов сказал:

– Вот здесь, на этой заставе, я в прошлом году раздобыл себе оружие…

– Отчаянный человек, – ответил актер.

– Нет, – сказал Никонов, немного подумав. – Я спокойный, но и мне часто бывает страшно…

* * *

Церковь Норвегии быстро усвоила «идеи» отставного майора Видкупа Квислинга. Это давало епископам сытую и спокойную жизнь, благоволение гитлеровских рейхскомиссаров и удивительно ловко укладывалось в христианскую заповедь: подставлять правую щеку, когда ударят по левой.

Однако среди пасторов мелких приходов были честные люди, для которых проповедническая кафедра являлась чем-то вроде трибуны. И в бедных сельских кирках, в громе хоральных прелюдий, под видом призрачных аллегорий, тайный смысл которых был ясен каждому, звучали призывы к борьбе с оккупантами. Так уж случилось, что протестантские священники, поливавшие до сорок первого года грязью коммунистическую Россию, неожиданно заговорили о заре освобождения, занимавшейся на востоке.

И одним из таких проповедников был Руальд Кальдевин, для которого, вопреки требованиям официальной церкви, любовь к родине и народу была дороже канонов толстого Гезанбуха.[5]

– О-о, здравствуйте, – сказал он, подавая Никонову белую сухую руку. – Вас только двое?

– Нет, – ответил Осквик, – с нами еще мотоцикл, но мы оставили его на окраине, возле дома дядюшки Августа.

Грудь пастора обтягивал домотканый свитер, на голове у него торчал конусообразный колпак красного цвета с длинной кисточкой; он снял этот колпак и приветливо помахал им над порогом:

– Проходите, садитесь. Вы так долго не появлялись у меня, что я уже начал тревожиться. Как здоровье фрекен Арчер? У меня для нее есть одна новость, только я не знаю, хорошая или плохая… Мотобаржа «Викинг», на которой плавал ее брат Оскар, не пришла с моря. Говорят, на ее борту вспыхнул бунт. И если только штурман остался жив, то… Ничего, я задерну ширмы. Вот так…

Никонов прошел, сел на круглый стульчик. Здесь все было по-старому, как и год назад, когда, замерзший и голодный, он нашел здесь спасение от врага и впервые понял, что имеет дело с другом. Белея костяными клавишами, молчал темно-вишневый орган, заваленный нотами; жарко топящийся камин, сложенный из грубых камней, прогревал сырую комнату; через дымовую трубу, выложенную в толстой стене, доносился скрип флюгера, – ветер дул с моря, обещал штормы, тоскливые осенние дожди…

– Господин Никонов, – сказал пастор, – а у меня есть новость специально для вас. Один унылый, но разговорчивый немецкий майор сказал мне, что…

– «Унылый», – повторил Никонов и рассмеялся: – Ну, так что же он вам рассказал?

– Освобожден большой участок Кировской железной дороги, – продолжал пастор. – В Северной Карелии, очевидно, намечается наступление не менее решительное, чем в направлении Виипури. И еще мне этот майор сказал, что финская армия настолько истощена, что не может прикрыть в Лапландии даже некоторые разрывы в своей линии фронта…

– Вы пытались найти надежного врача для моего боцмана?

– К сожалению, господин Никонов, все поиски оказались тщетны.

– И вот я думаю: а не попробовать ли нам воспользоваться этими разрывами, чтобы переправить через фронт несколько человек?

– Зачем? – удивился Осквик.

Маленький котенок, спавший на крышке органа, проснулся и спрыгнул на диван. Никонов почесал ему за ухом, не спеша ответил:

– А вот зачем… Мы находимся в глубоком тылу, и если наша армия начнет наступление, мы могли бы оказать ей большую поддержку. Но для этого надо прежде связаться с Большой землей. Вот мы и отошлем несколько человек.

– Вы кого-нибудь уже имеете в виду? – спросил пастор.

– Кого?.. Да он у вас линяет, – сказал Никонов, сталкивая котенка с колен, и, подумав, ответил: – Впереди нас ждут бои. Придется, наверное, не раз менять место лагеря, а среди нас есть больные… Надо в первую очередь отослать их, мы не имеем права подвергать их жизнь опасности… Ну ладно, об этом поговорим после, а сейчас… Херра Кальдевин, вы, надеюсь, догадываетесь о целях нашего неожиданного прихода?

– Примерно – да…

Никонов обратил внимание на то, что пастор за последнее время сильно изменился: стал нервным, юношеское лицо его осунулось и приобрело черты какой-то обреченности. Никонов уже несколько раз давал себе слово не тревожить Кальдевина, хотя бы временно, никакими заданиями, но всегда появлялась необходимость иметь своего человека в городе, и пастор жил под постоянной угрозой разоблачения.

Смотря в усталые глаза норвежца, он тихо спросил:

– Нас интересует «Высокая Грета». Вы не откажетесь помочь нам в этом?

– Я не отказываюсь и через фрекен Арчер уже заявил о своем согласии сделать все возможное.

– Дело очень серьезное.

– Я понимаю. Но мне, пользуясь положением священнослужителя, сделать это легче, чем вам.

– Дело нелегкое, – настойчиво продолжал Никонов, словно испытывая крепость духа пастора, – дело опасное…

– И об опасностях, ожидающих меня, я осведомлен тоже.

Никонов на мгновение задумался и встал.

– Ну, – сказал он весело, – так, значит, по рукам?

Руальд Кальдевин посмотрел на свои руки, смущенно улыбнулся:

– То есть как это – по рукам?.. Я не понимаю…

– Это у нас, у русских, – объяснил Никонов, – есть такой обычай: когда двое договариваются о чем-либо, то пожатием рук закрепляют свою договоренность…

– Ах, вот оно что… Хороший обычай!

Пастор немного помедлил и протянул свою ладонь. Никонов крепко пожал ее. Осквик положил сверху свою руку и сказал:

– Ну вот. А теперь договоримся о деталях…

* * *

Олави сидел перед костром и в жестяной банке варил жесткие тундровые грибы. Голова у него кружилась от голода, спину трясло лихорадочным ознобом. Он глухо кашлял и смачно отхаркивался в пугливую темноту, обступавшую костер. Его лицо и руки распухли от укусов гнуса, сплошь заляпанная грязью одежда превратилась в жалкие лохмотья.

– Скоро ли? – думал он, заглядывая в котелок, и снова разрывался в кашле: – Кха-кха-ху-ху… хр-хрр-хрр… Тьфу! Сатана перкеле…

Олави понимал, что если дня через три не доберется до Петсамо, то просто ляжет под какой-нибудь сопкой, закроет глаза – и умрет. Это очень страшно – умирать вблизи от своего дома, когда жена и дети совсем уже рядом, но… идти дальше он уже не в силах. Если бы не эти банды, что рыскают по всей Лапландии, ему бы незачем было сворачивать в сторону от дорог. А он, чтобы не быть повешенным на первой же сосне, свернул – и теперь, кажется, заблудился. Олави не знал, что находится на территории Финмаркена, он только чувствовал дыхание океана и радовался этим соленым ветрам. «Только бы выбраться к морю, а там вдоль берега доберусь», – думал он.

Грибы в котелке бурлили, лопались, от них раздражающе пахло. Олави мешал похлебку ложкой, и скулы у него сводило голодной судорогой. В ручье журчала вода, шумели кустарники, потом с обрыва скатился мелкий камешек. Олави привычно потянулся к своему «суоми», лежавшему на песке, но в этот же момент кто-то тяжелый набросился на него сверху – прямо на плечи.

– Врешь! – сказал Олави, свободной рукой выдергивая из ножен пуукко, но сильные пальцы стиснули ему запястье, и нож выпал. Солдат дернулся всем телом, нога его задела котелок, и грибная похлебка вылилась на раскаленные угли. Костер задымил, стало темнее, и в ноздри ударило одуряющим запахом пищи. Дезертир чуть не заплакал от обиды; в этот момент ему казалось, что умереть, пожалуй, не так уж плохо, но только… зачем голодным?

Олави рванулся снова и понял, что попался в крепкие руки. Заскрежетав от досады зубами, он шагнул вперед, невольно подчиняясь толчку приклада, потом упал на землю и решил: «Не пойду». Тяжелый, словно налитый свинцом, кулак опустился ему на лицо. «Жена моя, дети!» – пронеслось в голове, и, поднявшись и отплевываясь кровью, он вяло побрел в гущу кустарников…

В низком полуосвещенном помещении, куда его привел матрос, Олави снова стал сопротивляться. Он ударил кого-то сбоку и, падая на пол, успел вцепиться зубами в шершавую руку человека. Вцепился и, как волк, не разжимал зубов до тех пор, пока ударом приклада из него не выбили сознание. И тогда в меркнущей памяти снова встали милые лица жены и детей.

– О-о-ох! – протяжно застонал он, а Саша Кротких, зажимая пальцами прокушенную руку, крикнул: – Свяжите его, гада, и на замок, пока не вернется Никонов…

Никонов и Осквик вернулись поздней ночью, голодные и довольные. Они сразу прошли в подвал, где топился очаг, – актер поставил на огонь кофейник. Никонов, стягивая с ног узкие сапоги и морщась от боли в мозолях, внимательно выслушал доклад Саши Кротких, потом сказал:

– Зачем ты его избил?

– Та он мне руку прокусил, собака худая!

– Мало тебе. Ты бы еще нос подставил… ну ладно, веди его сюда, посмотрим… – И, повернувшись к Осквику, добавил по-норвежски: – Черт знает, кто он такой, может, и лазутчик, а может…

Матрос ввел пленного. Никонов испытующим взглядом оглядел жалкую, оборванную фигуру солдата, заметил, что тот небрит уже, наверное, с полмесяца, а когда глянул ему в глаза, то похолодел даже – такая страшная ненависть и злоба светились в глазах этого человека.

– Развяжите ему руки, – сказал он, расставляя на столе плоские егерские кружки из цветной пластмассы.

– Нельзя, командир, – возразил Саша Кротких, – это такая сволочь, что от него всего ожидать можно…

– Я тебе сказал – выполняй.

– Мне-то что, – недовольно отозвался матрос, стягивая с рук пленного прочную удавку «пьяного» узла.

Финский солдат пошевелил пальцами освобожденных рук и, сверкнув глазами, посмотрел в провал черного окна – там виднелись крупные звезды, раскачивались стебли можжевельника…

– Наливать? – спросил Осквик, снимая кофейник с огня.

– Наливай, – ответил Никонов, – и этому налей тоже. А ты, Саша, позови сюда Хатанзея – он по-фински знает… Ну ты, как тебя, Суоми, садись, гостем будешь.

– Суоми, – тихо повторил Олави и, взяв протянутый стакан, выплеснул кофе в лицо Осквику, потом смахнул со стола лампу. Никонов успел перехватить его рукой, когда он уже бросился в окно. На крик актера прибежали люди, и Никонов спокойно наблюдал, как несколько человек не могут справиться с этим жилистым финским солдатом.

– Я же говорил, – сказал Саша Кротких, – что от него что хочешь ждать можно…

– Посадите его сюда! – велел Никонов.

Олави сел на прежнее место к столу и вдруг сказал по-русски:

– Попадись вы мне раньше… я бы вас… – и он взмахнул рукой, словно выдергивая из ножен пуукко.

Сдерживая ярость, Никонов спросил:

– Ты чего такой злой?.. И рваный, грязный… Мы тебе жрать предлагаем, а ты… Так поступают только звери…

– И финны, – закончил Олави, переводя дыхание и вытирая со лба струйку крови, быстро бежавшую к подбородку. – Мне от вас ничего не надо. Одну пулю – и все!

– Уж чего-чего, а пулю-то получишь, – посулил Кротких.

– А ты молчи, не твое дело! – прикрикнул Никонов. – Иди отсюда, все уходите. Оставьте нас одних.

Все ушли. Никонов взял кофейник, снова наполнил кружку Олави.

– Пей, – резко предложил он, – и рассказывай… Что ты здесь делал?

Олави вскинулся снова и, плюнув в лицо Никонова, выкрикнул:

– Пулю!.. Одну лишь пулю!

Никонов смахнул рукавом плевок, сказал с ледяным бешенством:

– Так, значит, говоришь, пулю тебе? Так и быть, по блату устрою…

Рванул парабеллум и – прямо в лоб, этот грязный исцарапанный лоб.

– На! – сказал он, только выстрела не было, слабо щелкнул курок. Выбил патрон – думал, заело, – выстрелил снова, и… пистолет, верно служивший ему все время, опять дал осечку.

Олави не выдержал: рухнул грудью на стол, дергаясь плечами, давился злыми солдатскими рыданиями. Никонов, сунув парабеллум в карман и овладев собой, сел напротив пленного, стал не спеша разбирать его затрепанные документы…

В руки ему попалась солдатская книжка, и он с трудом разобрал в ней слово «Кестеньга».

– Так ты из-под Кестеньги? – спросил он.

Олави молча кивнул.

– А как попал сюда?

Олави не ответил. Но когда Никонов взял в руки мутную измятую фотографию, с которой на него глянуло улыбающееся лицо женщины, чем-то напомнившей ему Аглаю, глаза Олави погасли.

– Жена, – понял Никонов и, перевернув фотографию, прочел на обратной стороне: – Pеtsamо, 1940 vuosi.

Олави посмотрел на Никонова в упор, и взгляд у него был уже по-человечески светлый.

– Сатана перкеле, – шепотом сказал он, – у меня жена есть, дети… двое детей… Я к ним иду… Чтоб и тебя вот так же!..

Никонов понял. Он собрал документы, аккуратно вложил в солдатскую книжку фотографию и передал все это Олави. А когда через полчаса Кротких приоткрыл дверь, то увидел, что оба сидят за столом и мирно разговаривают о чем-то.

– Послушай, Саша, – сказал Никонов, – поищи там чего-нибудь из финского обмундирования. Да получше…

На рассвете Олави вывели во двор и завязали ему глаза. Саша Кротких отвел его далеко от лагеря и сказал:

– Ну теперь иди. Жене от меня привет передать можешь. А вот это наш командир велел тебе отдать, – и он протянул ему пуукко в кожаных ножнах.

Олави сорвал с глаз повязку, поблагодарил:

– Киитос, – и, беря нож, спросил: – А не боишься… а?

Кротких похлопал забинтованной рукой по своему автомату, угрожающе произнес:

– А это что? Я бы тебя сейчас… Вот ты мне, собака, руку прокусил как…

– Мне тоже есть что вспомнить, – начал было Олави, но матрос предупредил его:

– Ты давай иди, иди, а то опять подеремся…

И через несколько дней, таясь от немецких патрульных, Олави добрался до своего дома, стоявшего на окраине города. Волнуясь, постучал в дверь.

Семья ложилась спать, и ему долго не открывали…

Петсамо-воуно

Вахтанг Беридзе вернулся из отпуска только вчера, удивив матросов необыкновенным загаром темно-коричневого цвета. Он привез с собой много южных фруктов, сильно подгнивших в длительной дороге, и банку маслин, которую он показывал всем, аппетитно прищелкивая языком. Соскучившись по команде, он пытался угостить каждого матроса и в первую очередь предлагал эти маслины. Из уважения к командиру матросы брали маслины в рот и спешили поскорей выскочить на палубу, чтобы тут же выплюнуть за борт. Вахтанг привез и молодого вина, но это вино довелось пить только мичману и боцману.

Сегодня старший лейтенант собирался идти в гости к Рябининым, но его неожиданно вызвал к себе контр-адмирал Сайманов, коротко расспросил о том, как он провел отпуск, и сказал:

– Вы помните тот немецкий «охотник» типа «Альбатрос», который вы когда-то взяли на абордаж?

– Он слишком дорого достался мне, товарищ контр-адмирал, чтобы я мог так скоро забыть его.

Сайманов слегка улыбнулся, отчего тонкие морщинки возле его усталых глаз весело выгнулись кверху.

– А каково настроение команды, после того как вы накормили ее солеными маслинами?

Вахтанг не понял шутки и ответил по-военному:

– Как всегда, моя команда рвется в море.

– Что ж, отлично…

Сайманов встал и, заложив пальцы за отворот кителя, на котором горели выпуклые адмиральские пуговицы, не спеша прошелся по кабинету грузным моряцким шагом. Остановившись у стены, где висела карта морского театра военных действий, он велел Вахтангу подойти ближе и начал с того, что сказал, как бы между прочим:

– Наше наступление в Заполярье, товарищ старший лейтенант, становится делом ближайшего будущего…

Только строгие законы воинской дисциплины, запрещавшие перебивать начальника, удержали Вахтанга от вопросов, и контр-адмирал сурово продолжил:

– На этот раз вам доверяется особо… учтите это, товарищ старший лейтенант, особо ответственная и рискованная операция разведывательного порядка. С целью выбора места для высадки наших десантов вы на немецком «охотнике» должны будете проникнуть вот сюда…

Вахтанг поднял глаза на карту, проследив за рукой Сайманова, и на мгновение даже растерялся. Рука контр-адмирала показывала прямо на гавань Лиинахамари, подходы к которой охранялись мощными батареями мысов Нуурмиенисетти и Нуурониеми.

– Есть… проникнуть в Лиинахамари! – ответил Вахтанг.

Но контр-адмирал сказал:

– Не горячитесь! Надо тщательно продумать все детали. А сейчас я познакомлю вас с человеком, который хорошо знает условия плавания в Петсамо-воуно…

Он позвонил, и через несколько минут в кабинет вошел пожилой норвежец в высоченных бахилах, под стать его саженному росту, с копной волос соломенного цвета.

Когда он протягивал для пожатия ладонь, Вахтанг заметил на запястье его руки выжженное клеймо фашистской каторги.

– Оскар Арчер, – назвал себя норвежец и слегка поклонился.

* * *

Глубокой ночью «охотник» немецкого типа с советской командой на борту благополучно обогнул выступавший в море полуостров Рыбачий. Береговые батареи североморцев, предупрежденные командованием, беспрепятственно пропустили мимо себя силуэт вражеского корабля. Впереди «охотника» лежал просторный Варангер-фиорд, где-то слева таился узкий проход в Петсамо-воуно.

Ровно стучал выхлоп мотора. Высокий бурун фосфоресцирующей голубым светом пены с шипением и грохотом опадал позади катера. Грузно раскачиваясь, «охотник» с разбегу влезал на скользкие гребни волн и легко скатывался по ним в глубокие провалы…

Вахтанг брал высоты полярных светил – Капеллы, Денебы и Веги.

Оторвавшись на мгновение от секстанта, он сказал Арчеру:

– Только бы не взошла луна и не помешала нам…

Норвежский штурман, натягивая на голову капюшон, махнул рукой во тьму, односложно ответил:

– Айны…

Вдали чернели приплюснутые утесы Айновых островов, окруженные белой полосой прибоя, громоздившегося на скалы. Несколько веков подряд кольские городничие посылали девок собирать на этих островах необыкновенно крупную морошку: в Коле ее ссыпали в бочонки, заливали ромом и отправляли в столицу – царям; считалось, что айновская морошка помогает с похмелья…

– Да, Айны, – отозвался Вахтанг и сказал: – А знаете, чем они сейчас славятся? На этих островах стоит батарея, которая уже через два часа после начала войны потопила гитлеровский транспорт, шедший в Петсамо…

– О-о! – восхищенно ответил Оскар Арчер и снова посмотрел во тьму, но Айновы острова уже скрылись из виду, а на зюйде проступила полоска берега.

Подошли ближе. Берег был высок и обрывист; на взгорье его, как объяснил лоцман, стояли закопанные в землю немецкие танки.

Вахтанг завел катер под скалу, которая, нависнув над кораблем, закрывала его сверху, и, приказав заглушить моторы, осмотрелся. Тесная цель фиорда Петсамо-воуно теперь находилась совсем рядом и невольно напоминала раскрытую пасть какого-то гигантского животного, которое, припав к черной воде океана, жадно пьет и никак не может напиться. И вот в эту каменную утробу Вахтанг должен ввести свой «охотник», потом вернуться обратно, чтобы на рассвете снова стоять перед Саймановым и докладывать о выполнении боевого задания…

– Ладно, – сказал он, – здесь и будем ждать.

А ждать пришлось мучительно долго. Ветер усиливался с каждой минутой и развел крутую волну. «Охотник» грозило разбить о прибрежные камни, которые то захлестывались водою, то снова обнажали свои черные острые зубья. Вахтанг, продрогший до костей, велел принести на мостик спирту. Вдвоем с норвежским штурманом они выпили и снова стали ждать.

Наконец из мрака ночи выплыл узкий силуэт миноносца типа «Редер». Корабль, очевидно, возвращался в гавань с боевого задания, проведенного в высоких широтах: на его палубе лежал слой льда, который матово светился в темноте. В этот момент Вахтанг был даже рад поскорее влезть хоть в самое пекло, только бы кончилось это ожидание.

Когда же он встал у телеграфа и катер направился в сторону миноносца, опасность стала увеличиваться с каждой минутой, но старший лейтенант был опытным и смелым воином, на которого опасность действовала успокаивающе.

– Право на борт! – скомандовал он рулевому. – Заходить миноносцу с кормы…

Гитлеровцы уже, видимо, заметили вынырнувший из мглы моря «охотник» и не придали этому никакого значения, – мало ли кораблей и катеров возвращается по ночам с боевого задания.

– Заходить в корму! – крикнул старший лейтенант рулевому, и, когда «охотник» встал в кильватерную струю миноносца, он жестко приказал:

– Так держать.

– Есть, держаться в струе! – бодро ответил рулевой, и катер пошел за вражеским кораблем.

На какое-то краткое мгновение в прорехе облаков показалась яркая луна и осветила угрюмые берега, темные волны, тяжко дышащие за бортом, и тупой ахтерштевень миноносца, два кормовых орудия которого уставились прямо на «охотник».

– Эх, не знают они… – сказал, не договорив до конца, боцман Чугунов, сидевший за пулеметом, и тихо рассмеялся.

– Вон там, на востоке, мыс Романов, а там, на западе, – объяснил Оскар Арчер, – мыс Палтусово Перо. Это все ваши русские названия. Вот сейчас, очевидно, будут запрашивать позывные…

И действительно, с высоты мыса Палтусово Перо, ограждающего вход в Петсамо-воуно с запада, вспыхнула точка огня. Вспыхнула и погасла. Потом снова вспыхнула и дала короткий проблеск.

Впереди шумно гудел турбинами миноносец. Вахтанг заметил, как на его широком мостике засуетились темные фигуры людей и узкоглазый фонарь Ратьера прочертил во тьме тонкую полоску света, направленную в сторону наблюдательного поста.

– Ответили, – облегченно вздохнул мичман Назаров. – Ну, теперь бы только за чужой счет прорваться.

– Прорвемся, – ответил Вахтанг.

Но когда корабли втянулись в «чулок» фиорда, на корме миноносца неожиданно вспыхнул желтый фонарь гакобортного огня. От неожиданности старший лейтенант даже не сразу сообразил, что это значит, а когда понял, то невольно улыбнулся. Этим зажженным огнем вражеский миноносец оказывал идущему за ним катеру особое внимание: теперь Вахтангу оставалось только следовать точно за огнем корабля, который сам выбирал верное направление.

– Ну вот, господин Арчер, – сказал Вахтанг, – приберегите свои знания на случай выхода из Петсамо-воуно…

Темнота предательски скрадывала расстояние, и по-осеннему оголенные кусты шумели, казалось, совсем рядом. Какой-то домик светился в неглубокой лощинке настежь раскрытой дверью. «Не боятся», – подумал Вахтанг и увидел сидящих за столом немцев. Из лощинки доносились их нестройные голоса, заглушаемые визгом губных гармошек.

– Скоро Лиинахамари, – предупредил Оскар Арчер.

Вначале Вахтанг увидел мыс Крестовый, который, как согнутое колено, выпирал почти на самую середину Девкиной заводи. На мысу чернела крупнокалиберная батарея, и по краю бетонной платформы расхаживали часовые в несуразно длинных шинелях. Потом, когда миноносец, застопорив машины, стал разворачиваться в тесном пространстве заводи, из-за его высокого борта открылась широкая панорама главной гитлеровской базы.

В замаскированных окнах здания финской таможни просвечивали щели света. Смутными пятнами выделялись какие-то большие круглые отверстия, на фоне которых двигались человеческие фигуры, – Вахтанг догадался, что это въезды в подземные склады, вырубленные в скалах. Точками автомобильных фар обозначилось в темноте шоссе, на развилке которого высилось по-ночному притихшее здание Парккина-отеля.

– Стоп моторы, – тихо передал он в машинный отсек, и наступившая тишина показалась ему зловещей и недоброй.

На одном причале загорелся синий фонарь, и миноносец осторожно направился к этому причалу. Скоро такой же фонарь загорелся в другом конце гавани, и Вахтанг понял, что синий свет указывает место постановки к берегу его катеру.

– Пойдем? – спросил Назаров.

– Малый вперед, – скомандовал Вахтанг; теперь надо было спокойно продолжать делать все, что положено немецкому кораблю, вернувшемуся на базу.

Оскар Арчер стал возиться с трубкой, закуривая, и Вахтанг догадался, что старый норвежец волнуется.

– Номер катера? – окликнули их с причала.

– Сто двадцать семь…

Какой-то немецкий офицер, держа в руке фонарь, быстро шел вдоль пирса, готовясь встретить катер, чтобы проверить его документы на воду, на топливо, на телефонную связь с берегом.

– Его нам только и не хватало! – выругался Вахтанг и приказал: – Боцман, сходню… живо!..

Выпрыгнув из пулеметной турели, Чугунов быстро поставил сходню на причал.

– В люк его, – тихо сказал Вахтанг, – в люк!..

Светя фонарем, немецкий офицер стал спускаться по сходне. Но едва он ступил на палубу, как сразу же, с кляпом во рту, был сброшен в люк кубрика.

Вахтанг перевел дыхание, натянул на голову капюшон и спрыгнул с мостика.

– Боцман, – позвал он, – пойдем вместе. Да застегнись как следует, а то за версту видать, что русский матрос идет…

Они обошли всю гавань, осмотрели раскиданные по отмелям спирали Бруно, заглянули даже в ворота склада, где лежали длинные серебристые торпеды. Только один раз окликнул их какой-то егерь, вылезший из прибрежного дота, но они, не отвечая, пошли обратно на катер.

– А сейчас дадим круг по всей гавани, – сказал Вахтанг, снова занимая свое место возле телеграфа.

И, разведя крутую волну, раскачавшую немецкие корабли, «охотник» описал крутую циркуляцию, вплотную пройдя мимо платформ мыса Крестового.

Беридзе все время делал отметки на карте.

– Прибавить оборотов!.. Лоцман, можете встать к штурвалу!..

Оскар Арчер скороговоркой прочел молитву и, всматриваясь в быстро надвигающуюся темноту, обхватил рукояти штурвала. Только теперь, когда оставалось лишь вырваться из этой каменной западни, Вахтанг стал сильно волноваться.

– Ничего, – говорил он мичману, успокаивая не столько его, сколько самого себя, – гораздо труднее было пролезть в эту ловушку, а уж выбраться будет легче…

– А позывные все равно запросят на выходе.

– Ну и плевать на их позывные!..

– Прямо по курсу тральщик противника, – тихо доложил боцман.

– Есть, вижу…

Немецкий тральщик, выступив из прорези скал, возвращался со стороны открытого моря в Лиинахамари. Еще издали он завыл сиреной, требуя очистить ему фарватер.

– Лоцман, глубина здесь позволяет прижаться к берегу?

– Здесь нет, – ответил Арчер. – Надо немного продвинуться.

– Действуйте…

«Охотник» прижался к черте берега. Домик, мимо которого они уже проходили, все еще светился открытой дверью. И так же хорошо было видно сидящих за столом немцев, слышались их голоса, пиликанье губных гармошек. Тральщик пронесся мимо катера.

Неожиданно в кустах, растущих на пахте, под которой стоял катер, раздался чей-то голос и судорожные всхлипывания, показавшиеся всем рыданиями. Когда же тральщик удалился и шум его машин перестал быть слышен, эти всхлипывания повторились. Скоро все поняли, что человек в кустах не рыдает – его просто выворачивает наружу.

К старшему лейтенанту, вращая тяжелыми кулаками, подошел боцман Чутунов.

– Товарищ командир, разрешите приволочь его сюда?

– Куда его к черту, – брезгливо ответил Вахтанг, – он нам загадит палубу.

– Не беспокойтесь, я из него всю блевотину еще на берегу вытряхну!

– Так он пьяный. Еще заорет, панику поднимет раньше времени…

– Только позвольте, там я все улажу.

Вахтанг отпустил, и старшина, перескочив на скалу, цепко взобрался наверх. Скоро в кустах раздался приглушенный крик, хруст веток, и через минуту Чугунов уже спускался на катер, неся на плечах «языка».

– Офицер, не кто-нибудь, – радостно сообщил он, скидывая его в люк.

Катер снова дал ход, и на траверзе выходных мысов у него запросили позывные. Но ловушка уже осталась позади, впереди лежало море – Вахтанг почувствовал себя почти на свободе.

– Не отвечать на позывные! Полный вперед!..

Палтусово Перо снова дало проблеск во тьму и неожиданно осветило «охотник» ярким лучом прожектора.

– Ах, черт возьми! – сказал Вахтанг, закрывая лицо руками от слепящего света. – Неужели?..

И в этот же момент катер швырнуло от близкого взрыва. Снаряды легли почти рядом – наводка велась по заранее пристрелянным квадратам. Заговорили батареи вкопанных в землю танков. Несколько прожекторов одновременно зашарило по волнам, выискивая цель, но катер, перелетая с волны на волну, уходил все дальше и дальше от вражеского берега…

* * *

Захваченный боцманом гитлеровец оказался офицером службы наблюдения и связи – службы, которой больше всего известно о передвижениях кораблей, о всех постах и батареях в гавани Лиинахамари. Протрезвев еще на катере, он дал в оперативном отделе штаба много сведений, которые на следующий день были подтверждены авиаразведкой. Контр-адмиралу Сайманову окончательно стала ясна система обороны Петсамо-воуно; еще весной лейтенант Ярцев, побывав в Лиинахамари, докладывал, что основную угрозу представляют батареи мыса Крестового, – этот мыс и сейчас оставался главным огневым узлом противника. Но слабые стороны охраны побережья, занятого гитлеровскими егерями, проступали уже явственнее, и подробный доклад Вахтанга Беридзе обо всем виденном значительно уточнил места высадки будущих десантов.

Прощаясь с командиром МО-216, контр-адмирал приказал ему составить документацию на представление боцмана Чугунова к награде орденом Отечественной войны. Когда старшина узнал об этом, он вдруг неожиданно затосковал и до самого отбоя ходил за командиром по пятам, жалуясь:

– Товарищ командир, а, товарищ командир!.. Неудобно вроде перед людьми получается. Другой солдат, прежде чем медаль получить, так семь потов и кровей прольет, а мне на пьяного дурака повезло, и – орден!.. Как же это? Да меня в кубрике ребята засмеют…

Чугунов понял, что награждение все-таки состоится, и перевернул на своем бушлате пуговицы якорными лапами вверх, что означало: недоволен начальством.

Нерешенный вопрос

– Ну, что тебе, Рябинин?

– Вы, товарищ старший лейтенант, обещали меня сегодня на берег отпустить.

Никольский собирал блестящие части ружья – готовился идти в сопки на охоту.

– Вот хочешь, – предложил он, – пойдем вместе. Сейчас, к осени, зайцы жирные.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, но у меня еще дел много. В прошлый раз волна так хлестала, что все оружие пятнами пошло. Чистить надо теперь до самого ужина.

– Ну, ладно. Домой пойдешь после ужина.

Сережка целый день провел в работе, а Никольский, усталый и довольный, вернулся на катер, неся за уши толстого полярного зайца.

– Вот, – добродушно сказал он, – бери, отвезешь своим. Мне-то он ни к черту не нужен!

– Спасибо, товарищ старший лейтенант.

К вечеру Сережка пришел домой. Квартира стояла пустая, неприбранная. На столе записка: «Если придешь, нас не жди». Беспечно насвистывая, юноша направился к Степану Хлебосолову, захватив с собой зайца.

Домик навигационного смотрителя стал вспоминаться ему все чаще. Сам не желая признаваться себе в этом, Сергей хотел встретиться с внучкой дяди Степы. И часто, работая на палубе катера, он вдруг останавливался при мысли: «Странно, я даже не запомнил ее лица».

И сейчас, размашисто шагая по берегу залива, он думал:

«Надо же посмотреть ей в лицо, а то получил пять суток гауптвахты, а за кого – не знаю…»

Еще издали он заметил девочку с пышной копной русых волос. В руках у нее была палка. Девочка играла с морем. Подбежав к воде, она совала палку в шумящий прибой и выжидала. А когда брызжущий пеной вал наступал на берег, девочка со смехом убегала.

Сережка подошел к ней, и она, тряхнув головкой, доверчиво сообщила:

– Я палку вон там взяла!

– А ты чья же это будешь? – спросил он, оглядываясь на окна избушки навигационного смотрителя.

– Сейчас? – переспросила девочка, точно ее принадлежность к семье зависела от времени.

– Ну, хотя бы сейчас.

– А сейчас я дедушки Степы. А раньше была тети Поливановны. А еще раньше – мамина.

И, щуря васильковые глаза от лучей заходящего солнца, деловито осведомилась:

– А ты кто?

– Я?.. Ну, как бы тебе объяснить… Вообще я – боцман.

– Вот и врешь, – весело отозвалась девочка. – Боцманы все старые, как дядя Антон, а ты совсем еще молодой, и усов у тебя даже нету.

– Же-еня-а! – раздался девичий голос. – Домой!

Сергей обернулся. На крыльце дома стояла внучка Хлебосолова. Тогда он подал девочке спрятанного за спиной зайца и тихо сказал:

– Беги, отдай.

И, счастливая от такого подарка, Женя побежала к дому, еще издали крича:

– Анфиса!.. Анфиса, ты смотри, что мне дядя дал!..

Сережка подобрал брошенную девочкой палку и, сталкивая ею в воду мелкие камешки, пошел следом за Женей. Когда он приблизился к порогу дома, девочка рассказывала Анфисе:

– Вот, говорит, что он боцман. А разве боцманы такие бывают?

Внучка Хлебосолова протянула ему руку:

– Вас, кажется, Сергеем зовут. Здравствуйте!.. Мне дедушка очень много о вас рассказывал.

– О чем же?

– Ну, это секрет!

Прошли внутрь дома. Здесь было все так же, как и в прошлую осень, когда он, получив паспорт, уходил отсюда в море. Но в то же время здесь многое изменилось: на всех вещах чувствовалось заботливое прикосновение хозяйской девичьей руки.

– А где дядя Степан?

– Скоро вернется. Пошел на ялике вехи красить.

В углу ворковал что-то свое медный самовар.

– Вы будете чай с нами пить? – спросила Анфиса.

– Буду…

Чай пили с вареньем из прошлогодней морошки и с колобками. Внутри каждого колобка была искусно запечена сушеная слива, – в этом, очевидно, и состоял главный секрет кулинарии Анфисы.

Вначале смущавшиеся друг друга, за столом они разговорились. Женечка-Колосок смешила их своим неистощимым аппетитом к варенью, и нельзя было не расхохотаться, глядя на ее рожицу, выпачканную густым сладким соком «северного винограда».

– Ты маленькая обжора! – шутила Анфиса. – Оставь хоть немного варенья для дяди Сережи.

– Ничего, пусть ест, ведь я не девчонка, – солидно заявлял семнадцатилетний боцман гвардии, удивляясь, что его называют дядей.

– Расскажите что-нибудь о море, – попросила Анфиса.

– Ну что – море! – неохотно отозвался Сережка. – Море как море: волны, качка, ветер, стужа, сухари, консервы…

– И никакой романтики?

– Почему? Романтики хватает.

– А в чем? Неужели в сухарях? – Она засмеялась.

– Во всем! Вот вы, Анфиса («Какое красивое имя!»), поставили самовар, заварили чай, сидите и пьете. А в море? На одном тральщике матроса за борт смыло, когда он попробовал чаю напиться…

– Как же это?

– А вот так: ветер десять баллов, палуба покрыта льдом, волны швыряют коробку с борта на борт, и к тому же леера срублены. Вот он, бедняга, пошел с чайником по палубе, его как подмоет волной за борт – и амба!

Анфиса промолчала, но лицо ее как-то затуманилось.

– Но это еще не конец истории, – улыбнулся Сережка. – Когда первая волна схлынула, вторая с другого борта подошла… Это мне рассказывали те, которые с мостика все видели… Подошла, грохнулась о палубу и этого матроса на корабль снова выбросила. Тут к нему подбежали, вытянули…

– И он остался жив?

– А что ему сделается? Руку вывихнул – и все! Сейчас опять на тральщике служит. Чай, я уверен, в любую погоду пьет.

– Нелегкая у вас романтика.

– Какая уж есть!

– Вот потому вы, матросы, и отчаянные все такие, – сказала Анфиса.

Этими словами она будто хотела напомнить ему о прошлой их встрече. Сережка двинул свои мохнатые белесые брови и сурово спросил:

– Вы мне так и не ответили тогда: сдали экзамен или нет?

– Сдала. С первого сентября уже занятия начинаются.

– И кем же вы решили быть?

– Штурманом тралового флота…

Сережка внимательно присмотрелся к девушке: круглое девичье лицо с широкими дугами бровей, немного курносый нос, гладко зачесанные каштановые волосы. Сама она невысокая, плотно сбитая, с короткими сильными руками и ногами; глаза смеются из-под бровей лукаво, будто дразнятся.

«И эта туда же, – ревниво подумал он, – в море…»

– А сколько вам лет?

– Мне?.. Восемнадцать.

«Старше меня на целый год, – мгновенно прикинул он и тут же решил: – Все равно я старше ее намного. С наше покачайтесь, с наше повоюйте, с наше покочуйте хоть бы год…»

– А что? – спросила она.

– Да так, ничего…

В открытое окно донеслись четкие всплески весел. Сережка выглянул.

Навигационный смотритель, сидя в рыскливом ялике, подгребал к берегу.

– Ого-гой! – крикнул Хлебосолов, заметив в окне Сергея. – Здорово, сынок!

Прогремела цепь прикола, и через минуту, пригибаясь в дверях, в горницу вошел старик. На нем была чистая косоворотка, слегка забрызганная морем, и штаны из чертовой кожи с большими заплатами на коленях.

– Что давненько не навещал нас? – спросил Хлебосолов, ставя в угол ведро с краской.

– Да все некогда, дядя Степа.

– Что так? А моя внучка уж не раз спрашивала о тебе.

– Дедушка! – вскрикнула Анфиса, вставая из-за стола.

– Да, говорит мне: «Дедушка, а дедушка, а скоро Сережа к нам придет?»

– Как вам не стыдно, дедушка!

– А что ты, внученька, – обиделся старик, – разве ж я плохое про тебя скажу когда? И наш Сережа – он тоже хороший парень…

* * *

Он вернулся домой поздно и долго стоял перед дверью, не решаясь позвонить. «Может, – думал, – лучше пойти ночевать на катер?» Но внутри квартиры раздались приглушенные голоса, и он нажал кнопку звонка.

К его удивлению, спать еще не легли. Мать, поспешно поцеловав сына, продолжала собирать отцу белье.

– Я тебе положу вот эту рубашку, – говорила она, – и этот свитер. Он, правда, старый, но теплее нового.

Отец сидел за столом, широко расставив локти, ел студенистую палтусину со сковородки, перед ним стояла пузатая стопка с недопитой водкой.

Оглядев сына светлыми, словно морской лед, глазами, он коротко спросил:

– Откуда?

– Гулял.

– Нашел время!

Допив водку, он сказал:

– Если будут письма, Иринушка, пересылай их на мою полевую почту.

– Уходишь? – спросил его Сережка, стягивая бушлат. – А куда?

– В Аддис-Абебу, – не улыбнувшись, ответил отец, и Сережка понял, что дальше спрашивать бесполезно.

Он раскрыл первую попавшуюся книгу, и, взяв со стола кусок черствого хлеба, стал усердно его жевать. В глаза случайно бросилась фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

– «Война и мир», – вздохнул Сережка, закрывая книгу.

Порывом ветра распахнуло форточку, и отец нахмурился:

– Норд-ост идет. Достанется…

Мать поминутно убегала на кухню, возвращалась обратно.

– Ты носки вот эти возьмешь? – спрашивала она. – А мыло у тебя на шхуне есть?

Сережке вдруг стало обидно, что вот он пришел домой, а его словно не замечают. Почему так? И вообще все последнее время, после гибели «Аскольда», мать что-то стала уделять больше внимания отцу.

– А мы, – громко заявил он, – вчера с моря вернулись!

Отец отодвинул сковородку, стал набивать трубку:

– Ну?

– С моря, говорю, вернулись…

– А я вот иду. В полночь снимаемся. Да-а!

Он взял сковородку и ушел вслед за матерью на кухню, плотно затворив за собой дверь. Сережке впервые за все эти годы чего-то не хватало в этот вечер, и от этого становилось все тоскливее и тоскливее. «Если не уйдем в море, – машинально раздумывал он, – то Никольский отпустит на берег только в следующую субботу. Это сколько же дней мне ждать?..»

С кухни слабо доносились невнятные голоса, потом родители вернулись в комнату, и отец уже был в шинели.

– Пойдем, – сказал он, беря чемодан, – проводишь до шхуны.

– В порт? – спросил Сережка и стал быстро одеваться; ему показалось, что отец хочет поговорить с ним о чем-то.

Но они прошли несколько кварталов и все молчали. Два Рябинина – молодой и старший – шагали в ногу, плечо к плечу, наклоняясь против сильного ветра, и каждый думал о своем. Прохор Николаевич думал о том, что шторм придется переждать в бесполезном дрейфе, ибо вражеские субмарины уйдут спасаться от качки на глубину, а Сережка думал о том, что же все-таки хотел сказать ему отец, и еще вспоминал сегодняшний вечер в доме навигационного смотрителя.

«Она из Кадникова. Там, говорит, много садов, весь городок пахнет яблоками, и еще она сказала, что летом привыкла спать в саду…»

– Отец, – спросил он, – ты был когда-нибудь в саду?

– Однажды был.

– Расскажи, какие они?

Прохор Николаевич поднял воротник и, помолчав, сказал:

– Ну, сначала – забор. А за этим забором – деревья. И яблоки там, сливы… да! Пчелы летают…

– И все?

– Да, пожалуй, все…

«Как неинтересно, – подумал Сережка, – на картинках и то интереснее».

– А спать в саду можно? – спросил он снова.

– Где сады, там тепло – значит, можно!

Они остановились возле проходной конторы порта; Рябинин взял у сына чемодан, хлопнул его по плечу:

– Беги и… будь хорошим с матерью… Обожди, постой!

Сережка остановился. Отец снова раскурил свою трубку.

Помолчали.

– Воюем, брат? – неожиданно спросил отец, как-то весело подмигнув сыну глазом.

– Воюем, – отозвался Сережка.

Где-то выла сирена, грохотали якорные цепи, в темноте порта раздавались голоса: «Раз-два – взяли… еще – взяли!..»

– Да, – продолжал Рябинин, – а война того и гляди кончится… ты как думаешь?

– Конечно, кончится. Скоро.

– Вот и я так думаю, что скоро…

И, как-то неловко оттолкнув от себя сына, он закончил:

– Беги! И помни насчет матери. Она у тебя хорошая. Ну, а теперь – прощай!

Он шагнул в дверь и, подбрасывая в руке тяжелый чемодан, направился к причалам, где чернели устремленные к небу высокие мачты его шхуны. Сережка смотрел, как постепенно тает во тьме коренастая фигура отца, и в душе его что-то томительно ныло. Проглотив навернувшиеся слезы, он вдруг подумал: «Вот уйдет когда-нибудь и – не вернется… Война закончится, а мы с матерью все будем ждать и ждать его шхуну».

* * *

Дома Сережку уже ждала та же самая сковородка с поджаренной рыбой, и он, садясь за стол, сказал:

– Мама, ты не знаешь, о чем хотел поговорить со мной отец?

– Не знаю… По-моему, ни о чем. А что?

– Да нет, так просто.

Орудуя вилкой, он придвинул к себе книгу, машинально листая страницы. И в глаза снова бросилась эта фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

Сережка задумался над этой фразой и вдруг понял молчаливую сдержанность отца, волнение матери, которые тут же объяснил для себя одним только словом – война! Он никогда и никому не высказывал своего отношения к войне, даже не задумывался над этим, а сейчас, подумав, неожиданно решил, что отец, наверное, переживает то же самое, только глубже его и больнее…

– Мама, – спросил он, – скажи, я похож на отца?

– Ты очень вырос, Сережка, но ты еще молод, и трудно сказать, каким ты будешь.

– А хорошо быть таким, как отец?

Ирина Павловна подумала:

– Наверное, да…

Они долго говорили об отце, о том, что война должна скоро закончиться, и, ложась спать, Сережка попросил:

– Мама, расскажи мне, что такое сад?

– Зачем это тебе именно сейчас?

– Ну так. Хочу знать…

В комнате матери щелкнул выключатель, и голос ее мягко прошелестел в темноте:

– Ты еще не знаешь, какое это блаженство быть в саду. Он особенно хорош на рассвете, когда каждая капля росы сверкает на солнце. Ветви прогибаются под тяжестью плодов. А в траве лежат яблоки, упавшие ночью, и, когда подберешь такое яблоко – оно холодное и необыкновенно сочное…

Когда мать перестала рассказывать, он спросил:

– А забор – обязательно?

Мать долго не отвечала, и Сережке показалось, что она смеется в подушку.

– Забор? – переспросила она. – Это тебе отец сказал про забор?

– Да, – ответил Сережка и быстро уснул.

Его разбудил стук форточки. Приподняв голову, он увидел, что мать стоит у окна.

– Ты что, мама?

– Шторм, – ответила она. – И, кажется, сильный. А ты спи давай, спи.

Он снова уснул, и ему снилось то черное взбаламученное море, то необыкновеный сад, а утром, проснувшись и натягивая ботинки, он вспомнил весь вчерашний день, молчаливую прогулку с отцом, смешливые глаза Анфисы и неожиданно для самого себя повторил наизусть:

– «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

Глава третья Накануне

Генерал Рандулич стоял возле окна, и его орлиный профиль отчетливо выделялся на медном фоне охваченного заревом вечернего неба. Солнце садилось за море, и отблески небесных пожаров, плясавших за окном, оживляли и снова мертвили неподвижное лицо егерского генерала, который сухо и отчетливо говорил:

– …Нашему фюреру, как двуликому Янусу, всегда приходилось смотрить на запад и восток одновременно. Но те потенциальные силы, что скрыты в характере финских племен, заставили Рюти и Таннера смотреть только на восток. И мы, немцы, удачно использовали это их стремление в нашем восточном походе. Конечно, в это время, когда генерал Хейнрикс прилетел весной тысяча девятьсот сорокового года к нам в столицу, мы не думали, что так все кончится…

Рандулич выждал паузу.

– Вы, надеюсь, понимаете меня, оберст?

Инструктор понял и ответил легким наклоном головы, на которой блестели гладко причесанные волосы. Он уже не раз слышал о приезде в Берлин начальника финского генштаба Хейнрикса; «зимняя кампания» тогда еще только что закончилась победой русских, и секретные переговоры, которые финский генерал вел с вермахтом, были окружены суровой тайной. Потом с двумя ответными визитами приезжал в Суоми генерал Бушенгаген, чтобы согласовать три важные детали «Плана Барбаросса»:[6] «Голубой песец» (захват Кировской железной дороги), «Черно-бурая лисица» (прорыв финнов в районе Рованиеми и Кандалакши) и «Северный олень» (наступление егерей в лапландских тундрах).

– «Голубой песец» сдох! – неожиданно грубо сказал Рандулич. – Высокую цену на «Черно-бурую лисицу» сбили сами финны, отведя свои войска на старую границу. Зато «Северный олень» еще поездит в наших санках! Этот последний договор, – продолжал он спокойнее, – обязывает финнов, несмотря ни на что, следовать своей основной программе военной активизации. Сейчас мы созываем в Петсамо совещание крупных финских офицеров, и вам, оберст, вменяется в обязанность присутствовать на нем. Необходимо отвратить неизбежную с разгромом Суоми гибель нашей армии, расквартированной по всей бездорожной Лапландии.

– Как это сделать? – громко спросил он и тут же ответил: – Есть два решения: первое – бросить в северные провинции дополнительные войска и оружием заставить финнов выполнять условия этого договора; второе – опереться на близкие нам по духу финские партии: «Шюцкор», «ИКЛ», «Лотта Свярд», «Союз соратников СС», «Академическое карельское общество» и «Союз братьев по оружию». Более половины финских офицеров состоит в этих партиях и прекрасно понимает необходимость дальнейшего содружества с нашей армией. Если мы этого не добьемся и Суоми все-таки договорится с Москвой, тогда этот вопрос решит сила. Вот что решит этот вопрос!

И генерал Рандулич поднял над головой крепкий массивный кулак с двумя сверкнувшими перстнями. Аудиенция закончилась, и оберст, четко ставя по ковру ноги, вышел за дверь.

* * *

Придя в свой номер Парккина-отеля, инструктор принял холодную ванну, которая помогала ему спать в сутки не более пяти часов, и, чувствуя сильный голод, сразу же спустился в бар. Было то предвечернее время, когда можно поужинать в спокойном одиночестве, не впутываться ни в какую попойку и лениво наблюдать, как фрау Зильберт уютно плавает между столиками.

Но сегодня оберст, несмотря на ранний час, уже застал здесь Ганса Вальтера Швигера и командира батарей мыса Крестового обер-лейтенанта фон Эйриха. Этот напомаженный, как «девочка радости», глупый спекулянт-артиллерист никогда не нравился фон Герделеру, и он направился к их столику только ради корветтен-капитана, знакомством с которым всегда дорожил.

Фрау Зильберт, дорожившая, в свою очередь, знакомством с фон Герделером, сама подошла к нему, еще издали улыбаясь всем троим и Швигеру отдельно.

– Как всегда, – ответил фон Герделер на ее вопрос, и ему тут же, «как всегда», подали громадный, сочащийся кровью ростбиф с крепким шведским пивом. – Я вам не помешаю? – осведомился он, заталкивая за ворот мундира хрустящую салфетку.

– Пожалуйста, – прогудел Швигер и, словно отталкивая от себя фон Эйриха, сердито рявкнул: – Пятьсот! Шведскими!..

– Четыреста. Половина – финскими, – отпарировал артиллерист, и оберст понял, что у них идет торг; Герделер, тоже покупавший меха, знал, что пятьсот марок стоит простой песец.

«А шведские кроны в цене, – машинально сообразил он, энергично разжевывая мясо, и решил: – Надо и мне поприжать валюту. Старые связи по рудникам Элливаре еще не потеряны, в случае чего отсижусь где-нибудь на зимней даче…»

– А куда мне финские! – заворчал Швигер, поправляя черную повязку, закрывающую глаз. – Суоми вот-вот слопают большевики, а вы мне – финские! Ха-ха!..

«А Швеция нейтральна, – мысленно досказал инструктор и тут же придумал конец жизненной повести корветтен-капитана: – Наступит мир, ты заведешь свою субмарину в тупик какого-нибудь фиорда, рванешь ее взрывчаткой, чтобы никому, и, таясь, как вор, перебежишь к шведам. Жить тихо тебе не даст твое прошлое, и ты бросишься, наверно, во всякие авантюры. А может, в пьяной драке тебе просто проломят бутылкой череп…»

– Ради уважения к вашим заслугам, – вздохнул наконец обер-лейтенант, доставая пухлый бумажник.

– За песцом зайдете к фрау Зильберт, – ответил Швигер, подливая себе коньяку.

Услышав щелканье новеньких шведских ассигнаций, инструктор вежливо отвернулся и спросил подводника, когда тот уже прятал выручку в карман:

– Ваша субмарина по-прежнему в Биггевалле? Я слышал…

– Да, – недовольно отозвался Швигер, присматриваясь к тому, как бар наполняется офицерами. – Русские сумели разбить батопорт, через пробоины залило отсеки. Электроизоляция сильно отсырела, получилась большая утечка тока в корпус. Через две недели, думаю, снова в море…

Он велел принести вина, заставил выпить фон Герделера и, отпугнув артиллериста колючим взглядом, стал демонстративно разговаривать с одним оберстом.

Швигера интересовало положение Лапландской армии, он сомневался в возможности обеспечить сохранность немецких коммуникаций на океане, открыто жалел, что не попал на средиземноморский театр, где теплее и спокойнее. От его густого с хрипотцой баса веяло уверенностью, и он не боялся высказывать свои мнения о событиях; корветтен-капитан говорил кратко и грубо, но за его словами чувствовалось, что, даже оставаясь недоволен многим, он свято выполнит все, что ему прикажут, и… «Нет, – думал про него инструктор, – тебя, пожалуй, не бутылкой убьют, и до Швеции ты не доживешь…»

В дверях бара возникла какая-то сумятица, над столиками пронесся гул взбудораженных голосов, из которого выбивались отдельные выкрики:

– …Не может быть!..

– …А разве Рюти?..

– …Финский маршал – вот!..

И комендант Лиинахамари капитан Френк, выступив на середину, словно закованный в шинель, которая тяжело облегала его плечи, мрачно возвестил:

– Господа офицеры, сейчас из Хельсинки получено официальное известие. Известие об отставке финского президента Рюти. На его пост назначен маршал Маннергейм, который ставит под сомнение законность последнего немецко-финского договора!

Попадали стулья, кто-то глухо простонал, точно от боли, жалобно звякнула разбитая рюмка, и фон Герделер, неожиданно потеряв самообладание, бешено крикнул:

– Это провокация!.. Не может быть! Ложь!

Тогда в наступившей тишине насмешливо прозвучал чей-то властный и до неприятного знакомый голос:

– А-а, господин военный советник!.. Вас, кажется, можно поздравить с повышением?.. Только это не ложь. И могу заверить вас, что все сказанное – правда!

Фон Герделер повертел головой, отыскивая говорившего, и когда встретился с ним глазами, колени его вдруг заломило от гнусной дрожи. В дверях стоял полковник Юсси Пеккала, стоял и улыбался.

А рядом с ним – та самая, которая варила морошку. Как зовут эту госпожу? Ах, черт возьми, память стала!.. Кажется, Кайса? Да, Кайса… и – Суттинен-Хууванха…

Так, именно так зовут эту, которая тоже улыбается.

* * *

Фрау Зильберт поняла, что она, как владелица отеля, может много выиграть на неприязни офицеров к финнам, и, первой нарушив тягостное молчание, попыталась усилить эту неприязнь.

– Господин полковник, – певуче сказала она, надвигаясь на щуплого Юсси Пеккала своей дородной фигурой, – в моем заведении так принято, чтобы офицеры приходили без подруг. Я – единственная, которой дозволено здесь присутствовать.

Офицеры поощряюще засмеялись, и – снова тишина.

– Так, – отрубил Пеккала, – значит, женщинам, говорите, нельзя… А женщинам-нацисткам здесь присутствовать можно? – И добавил по-фински: – Кайса, покажи им значок «Лотта Свярд», пусть отстанет эта толстая баба.

Кайса достала из плетеной сумочки какую-то бумагу.

– Полковнику – номер, – сказала она. – А сейчас – ужин.

– Но здесь я не вижу подписи коменданта гавани, – заметила фрау Зильберт. – И номеров свободных нет.

Майор Френк, услышав о себе, протиснулся вперед.

– Зато здесь, – сказал он, злобно дергая крутыми скулами, – подпись самого генерала Рандулича. А корветтен-капитану Швигеру место в Биггевалле, а не в Парккина-отеле, – можете передать его номер полковнику.

Хорошо поняв этот намек своего прежнего любовника, фрау Зильберт обиженно поджала губы.

– Вам… один номер или два? – ядовито спросила она.

И Кайса, которой было все равно – красивая она или дурная, смотрят на нее или не смотрят, – прямо так и ответила:

– Зачем два? Нам и одного хватит!

Юсси Пеккала, уже сидевший за столом, весело крикнул:

– Кайса, иди сюда! – и засмеялся.

Оскорбленная фрау Зильберт гордо уплыла за буфет, и атмосфера в баре немного разрядилась. Фон Герделер вдруг вспомнил, что ему ни разу не удалось унизить полковника Пеккала, а полковник унижал его постоянно, и громко сказал:

– Про эту финку в Вуоярви говорили, что она шлюха!

– Не люблю тощих, – признался Швигер, – у меня жена тощая.

Фон Эйрих небрежным жестом, но очень ловко вкинул в глазницу монокль, и Кайса сказала:

– Юсси, какого черта он смотрит на меня?

Разливая по рюмкам водку, полковник ответил:

– Смотрит – это еще ладно, а то ведь говорят…

– Про меня?

– Да.

– А что говорят?

– Пей!.. Говорят, что ты шлюха, и мне, поверь, надоело это слышать.

Кайса проглотила водку, навалилась грудью на стол:

– Юсси, милый, разве же я тебя не люблю? Ради тебя я сбросила передник «Лотта Свярд», стала ходить в платье, как все женщины. Я потащилась за тобой сюда, в Петсамо, откуда меня выгнали зимой. Ради тебя я готова идти куда угодно. Я хочу нравиться тебе, милый, больше, чем нравилась до сих пор.

– Ну ладно, ешь, – примирительно сказал Пеккала и, кивнув в сторону артиллериста с моноклем, яростно прошептал: – Вот такие, как этот, подслеповатые и тупые, в восемнадцатом году высадились в Хельсинки и вешали наших батраков, как котят. У-у, сатана перкеле, что-то еще будет!

– Ты пьешь, а мне не наливаешь, – сказала Кайса.

– Тебе, дорогая, хватит! – И, помолчав, добавил: – Этот, с моноклем, и сейчас бы меня повесил! Смотри, как они нас ненавидят.

– Да, Юсси, они нас ненавидят. А отчего? Потому что мы не хотим больше воевать. А я хочу тебе нравиться. Я никогда еще не хотела так нравиться тебе, как хочу сейчас… Пусть только попробуют вешать!

– Если начнется драка, – дружески посоветовал полковник, – ты пробирайся к выходу. Пуукко где?

– Не беспокойся, я никуда не уйду от тебя, а пуукко лежит в сумочке. Обожди, этот слепой что-то говорит!

Фон Эйрих действительно говорил:

– Как? Чтобы Финляндия вышла из войны и подарила русским все свои завоевания? Чтобы маршал Маннергейм сдался на милость победителя? Да никогда!.. Он солдат, и фюрер недаром подарил ему бронированный «мерседес» – это подарок солдата солдату. Мы, господа, можем быть спокойны, пока у власти стоит человек нашего духа. Вспомните, наконец, что говорил о Маннергейме Геббельс в своей речи по радио в первый же день войны!..

– Он дурак, – сказала Кайса.

– Угу, – промычал Пеккала, разрывая зубами мясо.

К ним подошел фон Герделер:

– Вы приехали на совещание, господин полковник? Я от души приветствую вас в этой северной цитадели и буду счастлив быть к вашим услугам. Должен сказать, что вы, госпожа Суттинен-Хууванха, выглядите превосходно. Это платье более вам к лицу, нежели передник «Лотта Свярд».

Он пригляделся к финке внимательнее и заметил в ней большую перемену. Кайса действительно похорошела, ее лицо округлилось, и худоба фигуры как-то терялась в складках черного траурного платья.

«Хм, недурна, совсем недурна», – подумал инструктор, но в этот момент Юсси Пеккала выплюнул на тарелку кость и сказал:

– Послушайте, оберст, вы не получили ответа на то подлое письмо, которое послали в «Палацци мармори» на Кайво-пуйсто в Хельсинки?

– Не понимаю вас…

– Да бросьте вы, оберст! Вы все понимаете. Мы столкнулись лбами, но мой лоб оказался крепче вашего…

«Что сказать ему?»

– А вот я получил ответ, – засмеялся полковник.

– Я…. – начал было фон Герделер, но слова застряли у него в глотке, и, круто повернувшись, он пошел к своему столику, тяжело раздумывая: «И с этим человеком мне суждено еще встретиться на совещании… Но погоди…»

– Он писал в «Палацци мармори»? – спросила Кайса.

– Что?.. Пойдем-ка спать, дорогая.

– Пойдем.

В тесном мансардном номере, стягивая через голову куртку, полковник сказал:

– Понимаешь, Кайса, он хотел подвести меня под пулю. Но его донос пришел по назначению, когда русские уже вломились в Виипури, и наши генералы впервые почесались: а вдруг придется с немцами рвать?.. Ты ложись к стенке… Да, и эта сволочь еще говорит тебе любезности.

– Хватит, Юсси, теперь нам никто не помешает. Никогда! И я тебя люблю, я тебя так люблю, что даже страшно…

Кайса вдруг заплакала, вздрагивая острыми плечами.

– Ну что ты плачешь? – сказал полковник. – Ведь я тебя тоже… – Помолчал немного и добавил сумрачно: – Люблю.

* * *

Прошел один день, второй, третий – совещание не начиналось. Финские офицеры, прибывшие в Петсамо, пили водку, играли в карты, обсуждали события. А события наваливались страшные, было неясно – чего ждать, на что надеяться и не лучше ли совсем не являться на это совещание. Командиры северных прифронтовых районов, вроде полковника Пеккала, вели себя неуверенно: положение обязывало их сглаживать все углы, которые появлялись на стыках двух союзных, но тайно враждующих армий. Каждый день можно было ожидать провокации со стороны немцев и открытого мятежа со стороны своих же солдат. Финские офицеры как-то совсем непроизвольно разделились на две группы. Одна из них, самая многочисленная, устраивала в лесу какие-то сходки, возвращаясь поздно вечером в город. А однажды на берегу Печенги-реки запылали высокие костры, раздались звуки Берньеборгского марша, и шюцкоровцы вернулись в Петсамо строем, распевая: «Суоми, милая Суоми, нам нищета твоя светла!..» Другие офицеры – их было меньшинство – сидели по домам, старались не встречаться глазами, писали своим семьям завещания. Все было напряженно в эти дни до предела, и Юсси Пеккала часто кричал на Кайсу:

– Ну, куда ты пихаешь эту грязную рубашку! Я ее выбросил, а ты ее снова в чемодан!

Кайса отделывалась молчанием. В это суровое время она переживала свою вторую молодость. Не удалась первая, и совсем неожиданно вдруг размякло что-то в ее душе, осветилась она изнутри, началось все заново. Она чувствовала, что пугает полковника этой своей страстью, непонятной даже для себя, но ее словно кто подменил, и впервые за долгие годы унижений и грязи она стала по-настоящему счастливой.

– Только бы скорей закончилась эта дурацкая война, я устала от нее. И ты, Юсси, устал, мы все устали…

Наконец настал день совещания. Видно, что гитлеровское командование сознательно выжидало. Ему хотелось выяснить, в каком направлении поведет страну новое правительство. Но Маннергейм молчал, и обстановка не терпела больше промедления – совещание началось.

Открыл его, как и следовало ожидать, опытный и ловкий демагог – оберст фон Герделер. Юсси Пеккала сидел в первом ряду кресел, слушал, и ему с первых же слов стало ясно, куда клонит инструктор. Конечно, все это рассчитано на шюцкоровцев. В целях безопасности – чьей безопасности? – надо сохранить в селениях Лапландии немецкие гарнизоны. Кое-где их надо даже усилить. Придать артиллерию. Когда озера замерзнут, создать на льду посадочные площадки для самолетов. Повести борьбу с «лесными гвардейцами». Ну, еще что?

Какой-то толстый, необыкновенно рыжий капитан, сидевший рядом с Пеккала, быстро записывал в блокнот основные положения доклада. «Валяй, валяй», – подумал полковник, и ему захотелось толкнуть дурака-капитана под локоть, чтобы карандаш выпал и куда-нибудь закатился.

– Полковник Юсси Пеккала! – вдруг крикнули от дверей.

Командир района Вуоярви встал, и рыжий капитан захлопал себя по коленям, стал заглядывать под стулья – нет карандаша.

– Виноват, – извинился Пеккала и пошел к выходу.

За дверями он увидел взволнованного Раутио Таммилехто – молодого, совсем мальчика, вянрикки своего штаба.

– Ты как сюда попал?

– Херра эвэрсти, случилось непоправимое, – ответил вянрикки, прикладывая к кепи дрожащие пальцы.

– Что?

– Командиры наших рот стали прятать оружие. Среди солдат ведется какой-то отбор. Появились слухи о полном роспуске армии. А «лесных гвардейцев» держат под стражей…

В одну минуту Пеккала домчался до Парккина-отеля, стремительно взбежал по лестнице в номер, сказал:

– Кайса, собирай вещи и завтра возвращайся в Вуоярви, а я еду сейчас…

– Ну хоть поцелуй меня на прощание!

– Некогда! – ответил Пеккала, и Кайса услышала, как уже гремят по лестнице его сапоги: та-та-та-та, та-та!..

* * *

– Полковник Пеккала уехал, – сказала фрау Зильберт, – и в номере только… эта…

– А-а-а, – протянул фон Герделер и посмотрел на Кайсу: она сидела за соседним столиком, ужинала; часы показывали половину двенадцатого ночи.

Местный фюрер князь Мурд был трезв и потому особенно старательно подметал опустевший бар – ему хотелось заработать на водку.

– Поди-ка сюда, – поманил его пальцем инструктор. – Коньяку хочешь?

Мурд всплеснул руками, швабра упала на пол.

– Тише, – поморщилась фрау Зильберт, – уже поздно…

Кайса повернулась в их сторону:

– Еще вина. Стакан.

И фрау Зильберт и фон Герделер почти одновременно наполнили стаканы. Почти одновременно выпили Кайса и князь Мурд. Потом, вызывающе посмотрев на инструктора, Кайса прошла мимо. Было слышно, как она остановилась в вестибюле у зеркала, поднялась по скрипучей лестнице.

– В каком она номере? – спросил фон Герделер.

– В тринадцатом, – ответила фрау Зильберт.

– Хорошее число. Я родился тринадцатого.

Князь Мурд лениво задвигал шваброй.

– Еще хочешь?

– Ох! – ответил фюрер.

Инструктор снова наполнил стакан:

– Пей!

Мурд выпил:

– Вкусно! Ой, как вкусно!

– Мети, – приказал инструктор и, слегка покачнувшись, подошел к буфетной стойке. – Фрау Зильберт, вы способны понять тоску солдата?

– Я не люблю таких разговоров.

– А я люблю… Дайте мне ключ от тринадцатого номера. Только до утра.

Редкие брови владелицы отеля вскинулись кверху:

– О-о, господин оберст… и – вы?

– Да, и я!

– Но чего вы нашли в ней хорошего?

– Ключ! – сказал фон Герделер. – Ключ!..

Сжимая в ладони ключ, он вернулся за столик.

– Спать не ложись, – сказал Мурду. – Ты мне будешь нужен…

Вспомнились слова Эрнста Бартельса, сказанные им еще в Вуоярви. «Советую вам, – говорил тогда Бартельс, разбирая сушеные травки, – не раздражать одно существо, живущее в доме полковника, некую госпожу Суттинен-Хууванха – это, пожалуй, единственный человек, к которому искренне привязан начальник района…»

– Искренне привязан, – с удовольствием повторил фон Герделер. – Тем больнее ему будет!

– Фюрер, – позвал он, – выпей последнюю, а то опьянеешь. Завтра пей сколько хочешь, а сегодня нельзя.

Фюрер выпил, обтер подбородок, спросил:

– Что делать надо?.. Я все могу…

– Ничего. Стоять в коридоре. И никого не пускать.

Гася в баре свет, фрау Зильберт спросила:

– А вы не боитесь?

– Кого?

– Финского полковника.

– Но ведь его нет!

– Правда, его нет, – согласилась владелица отеля.

Ровно в час ночи оберст поднялся на третий этаж, где размещались мансардные номера, остановил Мурда:

– Вот здесь и стой. Ни с места!..

Потом на цыпочках подошел к двери тринадцатого номера, прислушался.

Тихо.

«Тем больнее ему будет», – повторил он про себя и осторожно, стараясь не шуметь, вставил ключ в замочную скважину…

* * *

– Таммилехто, – шепотом приказал полковник, – стой здесь… И – тихо…

Пеккала открыл дверь, вошел в избу. Лунный свет, проникавший через окно, плотным снопом падал на висевшее на стуле обмундирование, вырывал из мрака обрюзгшее лицо спящего офицера с оттопыренными губами.

Полковник подошел к койке, тронул спящего за плечо:

– Лейтенант Агрикола, вставай!.. Ты арестован!

– А?.. Чего?.. Это вы, херра эвэрсти?

– Я… Быстрей вставай!..

– Куда?

– Вставай, вставай! Ты арестован!

– Что?

– Не притворяйся…

Босого, дрожащего от ночной сырости лейтенанта он вывел на крыльцо, жестко приказал:

– В карцер! Пошли дальше…

Снова изба, черная, старая. Храпят трое офицеров.

– Встать! А ну, скоты, поднимайся!

Кто-то сунул спросонок руку под подушку и сразу же завыл от боли, а пистолет тупо ткнулся в половицу.

– Я тебе пошучу… Выходи!

Потом широко шагал по кочкам, через кусты, – длинный путь к баракам «лесных гвардейцев». Вокруг ходят часовые, охраняют.

– Стой, кто идет?

– Ты мне там еще покричи! Кто вас сюда поставил?

– Лейтенант Агрикола.

– Пошли вон, пока живы… Нашли что охранять, лучше бы свою башку от мусора берегли!

На широких дверях барака – накладка замка. Своротил ее в сторону, заглянул внутрь. Спят. Убивай их, режь, дави – спят. А вот он не спит… Ну и народ пошел – за себя и то постоять не умеют.

– Дрыхните дальше, коли так, сатана перкеле!..

Со злости даже накладку снова наложил. Плюнул себе под ноги. Вянрикки Раутио Таммилехто плетется следом, скулит – страшно ему, против закона идет.

– Куда теперь, херра эвэрсти?

– А в карцер…

Пришли в гарнизонный карцер. Долго спускались под землю по обтоптанным ступеням. Взвизгнула железная дверь. Тьма.

– Агрикола?.. Кякепен?.. Пааволайнен?.. Лайхиа?.. Кто там еще? Всех назвал?..

Дежурный офицер принес факел. Длинное рыжее пламя вытягивалось к двери, горящая смола стекала на руку горячими каплями.

– Ну, – сказал Пеккала, – так рассказывайте, откуда брали оружие, куда прятали и кто велел прятать?.. Ты, лейтенант Агрикола, не смейся. Я тоже солдат, и если будет надо – я из тебя выбью все до последнего слова!

* * *

Фон Герделер вошел в номер и тихо притворил за собой дверь. Женщина, по самые плечи закутанная одеялом, спала мирным глубоким сном. Белье, мягко светившееся в темноте, было в беспорядке разбросано по стульям.

Оберст долго не решался подойти к ней, потом скинул с себя мундир, осторожно присел на край постели. Кайса слабо пошевелилась и снова затихла. «Тем больнее ему будет», – настойчиво билась под черепом мысль, и фон Герделер увидел, что ему не лечь, – женщина лежала как раз посередине. Тогда он тронул ее за плечо.

– Юсси, – слабым шепотом отозвалась Кайса и лениво отодвинулась к стене, уступая место; оберст лег рядом с ней, закинул край одеяла.

И вдруг Кайса стремительно села, прижавшись спиной к стене:

– Кто здесь?.. Ты вернулся?.. Юсси?..

Фон Герделер почему-то вспомнил, что полковник Пеккала ниже его ростом, и он испуганно поджал ноги. Кайса наклонилась, вглядываясь ему в лицо. Совсем рядом со своими глазами он увидел ее глаза – большие, яркие, зеленые. Потом рука женщины – белая и тонкая – стала шарить по стене, отыскивая выключатель. Тогда оберст перехватил ее руку и сказал сначала по-немецки, потом по-шведски:

– Не надо… Я прошу вас, фрекен, не надо…

Кайса как-то еще больше прижалась к стене, ее жесткие пятки уперлись ему в бок, и фон Герделер одним толчком длинных ног был выброшен с постели на пол.

– Я стреляю, – услышал он шепот. – Считаю до трех и – стреляю… Раз… два…

– Ай-ай-ай, – встретил его в коридоре Мурд. – Надо было напоить ее больше!..

Ничего не ответив и боясь встретить кого-нибудь, фон Герделер скрылся в своем номере. А утром под окном раздался гудок автомобиля, и вскоре пришел Мурд:

– Вот, велела передать.

Он протянул сверток, и когда оберст раскрыл его, на пол свалилась куча ровно нарезанных лент. Ножницы старательно прошлись по мундиру и брюкам, превратив все это в никому не нужные лохмотья.

«Да, – озлобленно подумал фон Герделер, – так могла поступить, конечно, только одна финка… У-у, проклятое белоглазое отродье!..»

Но Лапландия невелика, и он знал, что им еще суждено встретиться.

Глубокая разведка

Аглая постепенно освоилась с фронтовой жизнью, привыкла к окружению мужчин, которые относились к ней, как к единственной женщине, бережно и на редкость внимательно. Находясь в постоянных разъездах вдоль линии фронта, она многое увидела, многое перечувствовала, стала жизнерадостнее и как-то грубее. Ей нравились эти ночевки в лесу, когда вокруг костра собирались солдаты и далеко за полночь тянулись их рассказы о пережитом. Аглая часто так и засыпала под мужской говор на своей шинели, а утром ее уже ждала пахнущая дымом подгорелая каша, штабная записка с заданием новой поездки, и снова двуколка прыгала по корневищам сосен, бежала под колесами лесная тропинка…

Однажды возница – пожилой красавец солдат с гусарскими усами – вкрадчиво спросил ее:

– А вы, товарищ военфельдшер, простите за вопрос, замужем?

– Да, конечно, – ответила она и поймала себя на мысли, что за все время, проведенное на фронте, еще ни разу не подумала о муже как о погибшем; наоборот, ей, наверное, потому и нравилась эта тревожная военная жизнь, что он, ее муж, должно быть, живет так же; и когда возница спросил, на каком направлении он воюет, Аглая ответила определенно:

– Он севернее, в самом Финмаркене…

Но то, что происходило сейчас в карельских лесах, должно было решить войну и в скалах Финмаркена, – и Аглая, занимаясь ветеринарным надзором, не забывала следить за финскими событиями, внимательно прислушиваясь к разговорам офицеров. Бывалые солдаты, выходя из атак, говорили, что «финн уже не тот, что раньше»; батальон Керженцева, откуда начала свой боевой путь Аглая, теперь продвинулся далеко на запад, к старой границе; но финская армия, по-звериному таясь в непролазных болотах и дебрях, еще оставалась внушительной силой, и было ясно: наступление в Лапландии не начнется, пока упрямая Суоми не будет выбита из войны. И хотя момент окончательной победы над финнами ощущался во всем, но ни газетные статьи, ни речи политруков – ничто так прочно не утвердило веру Аглаи в близость этой победы, как один случай…

Однажды, перекинув через плечо полотенце, она пошла к озеру умываться перед сном. Было очень тихо в вечернем лесу. В низинах копился волокнистый туман. Босые ноги отдыхали на мягкой траве, свежей от густой росы. Аглая давно облюбовала глухое место, куда ходила мыться ежедневно и где ее никто не мог увидеть. Но на этот раз едва она спустилась к берегу, как заросли камыша раздвинулись, заплескалась вода, и стая уток с шумом взлетела кверху. Аглая привычно хватилась за пистолет, но вспомнила, что оставила его вместе с поясом.

– Кто там? – крикнула она.

На другом берегу озера находились уже позиции лахтарей, и Аглая была уверена, что имеет дело с финном. Набравшись храбрости и шагнув вперед, она крикнула опять:

– Кто там?..

В ответ на ее слова камыш зашумел снова и показалась сначала голова человека, потом и весь он, обнаженный по пояс. С его тела стекала вода, рука была перевязана бинтом, порыжевшим от крови. Дрожа от холода, он что-то быстро заговорил на языке суоми, показывая на другой берег.

Аглая не поняла смысла его слов, но по тому, как он вел себя, ей стало ясно, что перебежчик не может выбраться на берег: он голый. Женщина перебросила ему полотенце, и финн, обернув его вокруг бедер, выбрался на берег.

Это был тщедушный на вид человек, уже не молодой, но его сухое тело выглядело жилистым, даже крепким, и мускулы рук все время вздрагивали. Аглая повела его в штаб. Он покорно шел за женщиной, ступая босыми ногами след в след, как охотник.

Неожиданно финн сел на землю и зарыдал, уткнувшись лицом в острые колени. Было страшно и жалко видеть, как плакал этот человек, несший в своем сердце какое-то большое горе. Аглая заставила его подняться, и до самого штаба финн мотал головой, отгоняя подступавшие рыдания, и его посиневшее тело тряслось от холода.

Керженцев в ожидании переводчика одел финна и поставил перед ним широкую миску с гречневой кашей.

– Киитос, киитос, – благодарил тот, пытаясь поймать руку офицера, чтобы прижать ее к сердцу.

Аглая смотрела, как он быстро ел, изредка улыбаясь торопливой улыбкой, и женщине почему-то становилось жалко этого раздавленного каким-то горем человека.

«Может, дома жена, дети, – горестно размышляла она, – а он вот здесь… и никто о нем не знает…»

Пришел заспанный переводчик, с карманом, оттопыренным от толстого, как кирпич, русско-финского словаря. Начался допрос пленного…

Солдат финской армии, год рождения 1907, член партии «ИКЛ», образование низшее, гражданская профессия краснодеревщик, на военной службе с осени 1939 года, вчера прострелил себе руку. В финскую кампанию он сидел на соснах Карельского перешейка и «куковал» русским лыжникам смерть из новейшей немецкой винтовки с оптическим прицелом. Под Терийоками у него был свой маленький домик. В 1940 году Карельский перешеек вернулся к русским.

Когда началась война Германии с Советским Союзом, жена сказала ему: «Иди, мой родной Эйно, отбери у проклятых русских наш домик». Эйно Тойвола пошел воевать за домик. Прошлой осенью побывал в отпуске. Жена состарилась. Она рассказывала ему о соседях, носивших траур, и чистила картошку. Глаза детей светились голодом. «Что же ты не даешь им молока?» – спросил Эйно. «Корову нашу, ласковую Паасушку, увезли в Германию», – жена заплакала…

– Это очень долго рассказывать, господин переводчик, – говорил Эйно Тойвола, – да и не к чему… Вчера, когда я узнал, что умерла жена, я решил вернуться к детям… И, выбрав момент, я ушел в лес, замотал руку мокрой тряпкой и прострелил ее из карабина. Было очень больно, господин переводчик, но я не кричал. Я вернулся в роту, лег и сказал товарищам, что меня подстрелил русский снайпер. Но лейтенант Рикко Суттинен…

– Как вы сказали? – переспросил Керженцев.

– Рикко Суттинен, – отчетливо повторил переводчик.

– Занесите в протокол это имя. С ним я часто встречаюсь на кестеньгском направлении…

– Да, – продолжал Эйно Тойвола, – и лейтенант Суттинен пришел ко мне и велел показать руку. Недавно он отправил в каземат Петсамо Теппо Ориккайнена за распространение листовок и теперь подозревает всю роту… Я очень хорошо намочил тряпку, господин переводчик, но пороховой нагар все равно был заметен на моей ране. Суттинен позвал военного советника Штумпфа. Они долго рассматривали мою руку. Потом сказали: «Тойвола, сознайся, ты сделал себе прострел, чтобы не воевать дальше?» Я ответил, что люблю свою прекрасную Суоми и готов воевать за нее всегда. Тогда немец ударил меня по лицу: «Вставай, мы тебя будем судить на месте». Они заставили меня раздеться догола и водили по деревням. Потом привесили на шею мне камень и столкнули с обрыва в озеро. Но я очень хорошо плаваю, господин переводчик, и мне удалось сбросить с шеи камень. Я выплыл, и… простите меня… господин переводчик… мои дети, ради них… моя Суоми, ради нее…

Положив голову на стол, Эйно Тойвола заплакал снова. Его спина, обтянутая русской гимнастеркой, судорожно вздрагивала. Аглая отошла к окну и, приподняв занавеску, смотрела во тьму леса, где над болотными чарусами блуждали синие огни. Солдат продолжал плакать, и, слушая эти рыдания, она поняла: война с Финляндией скоро кончится. Может, через неделю, а может, завтра…

* * *

На ночлег остановились в старой, трухлявой баньке. Банька стояла на берегу речушки, которая, журча по камням, плавно обтекала опушку леса. Вековая сажа, копившаяся чуть ли не со времен создания первых рун «Калевалы», свисала с потолка почти до самого пола. Кое-как устроились на лавках, подложив под головы автоматы. Спать решили до зари, а потом снова трогаться в путь.

Раскурив перед сном одну цигарку на всех вкруговую, разведчики скоро захрапели богатырским сном. Словно спали они не в тылу врага, а на своих домашних сеновалах в родимой деревне. И только два голоса, едва колыша спертую теснотой тишину, еще долго шелестели в потемках:

– …Я читал эту книгу ее о рыбной разведке. И даже Рябинин видел: она зимой к нам приезжала шхуну осматривать. Читал, как же!

– Сейчас, – ответил второй голос, – эта книга уже устарела. Ирина Павловна переделывает ее заново.

– Да ну?

– А что же тут удивительного?.. Она этой книгой своей поначалу помогла и ловить рыбу, и искать ее в океане. А потом-то, когда капитаны траулеров изучили разведку промысла, тут они в этом деле такой опыт приобрели, что…

Первый зашуршал сеном, перебил собеседника:

– Да, – вздохнул, – вот так и я, приеду после войны в свою артель рыбацкую, а женка моя ку-у-да опытнее меня окажется!.. Хочешь, лейтенант, совет дам?

– Ну дай!

– Уж коли ты живешь в нашем краю, так и жену выбирай здешнюю. Все они работящие, ладные, горластые и до самой старости красоту сохраняют…

– Ладно, – засмеялся второй, – там видно будет… А сейчас давай спать, Левашев.

– И то дело!.. Спокойной ночи, товарищ Стадухин!..

На рассвете, когда в недалекой деревеньке пролаяли первые собаки, солдаты снова тронулись в путь. Рядом с молодым ученым, служившим теперь в батальоне Керженцева, шагали Левашев и ефрейтер Лейноннен-Матти, который, по сути дела, и вел маленький отряд.

Пожилой финский коммунист, учительствовавший до войны в карельских деревнях, хорошо знал местность и часто, разглядывая из укрытия косящих траву крестьян, говорил: «Вон тетка Риита по дороге идет, я ее дочку до десятого класса учил…» Сражавшийся за свою Карелию уже в третий раз, Лейноннен-Матти иногда останавливался перед каким-нибудь едва заметным холмиком земли, снимал со своей седой головы пилотку. Разведчики тоже обнажали головы и стояли молча. В этих многочисленных лесных могилах, не отмеченных ни крестом, ни надписью, лежали друзья молодых лет Лейноннена-Матти.

В полдень вышли на дорогу, ведущую к финскому штабу. По дороге, урча мотором, медленно катился старый броневик. На исцарапанной броне машины был нарисован костлявый лев, бегущий на лыжах с мечом в руках. Шюцкоровец сидел на башне броневика и, болтая ногами, лениво ощипывал веточку недозревшей рябины.

– Можно? – спросил Левашев у Стадухина.

– Давай! – шепотом разрешил тот.

Левашев тщательно прицелился, выстрелил.

Взмахнув руками, словно забрасывая веточку рябины подальше от себя, лахтарь свалился с башни. Чья-то кожаная перчатка, высунувшись изнутри, быстро захлопнула люк. Башня развернулась, прочесывая лес из пулемета. Разрывные пули защелкали над головами: шпок-шпок, – разрываясь от легчайшего прикосновения к ольховым листьям.

Лейноннен-Матти, обойдя броневик, зашел спереди и с точностью охотника, бившего белку в глаз, выстрелил в смотровую щель. Пулемет торчком уставился в небо и замолк. Разведчики, выбравшись из ольшаника, обступили воняющую бензином машину.

– Взорвем? – спросил Левашев.

Но лейтенант взобрался на башню и открыл люк. Мертвого финского капрала вытащили из машины и отнесли в лес, засыпав прошлогодними листьями.

– Матти, – сказал Стадухин, принимая рискованное решение, – переодевайся.

Через минуту броневик, спокойно урча мотором, медленно покатился дальше. Лейноннен-Матти, переодетый в мундир шюцкоровца, сидел на башне и, беззаботно болтая ногами, ощипывал веточку рябины. Низко опустив на глаза козырек кепи, он тихо пел финскую песенку:

Ты хочешь счастья, моя ненаглядная, И оно придет, но не раньше осени, Когда рябина золотым огнем вспыхнет в лесу…

День выдался солнечный, жаркий. Деревни стояли пустыми, собаки бесновались на цепях. Их держали на привязи, чтобы они не разоряли птичьих гнезд. В селениях оставались только солдаты. Лейноннен-Матти, проезжая мимо загоравших на лужайках лахтарей, кричал им:

– Хэй, хувяя пяйвяя, митэн войттэ?..[7]

Солдаты отвечали, что поживают так себе, а лейтенант Стадухин, прильнув к смотровой щели, все замечал, все записывал в блокнот.

– Если что случится, – говорил он Левашеву, – ты умри, но блокнот сохрани…

В броневике было душно и тесно. Четыре человека, забившись внутрь, держали наготове гранаты и обливались потом. И только Лейноннен-Матти, – сидя на виду у лахтарей, мог дышать чистым воздухом…

Стадухин уже исписал половину блокнота, но решил продолжать разведку, пока в баках не кончится горючее.

– Товарищ лейтенант, – приставал к нему Левашев, – давайте наделаем шуму, разгромим какой-нибудь штаб.

Стадухин отрицательно качал головой:

– Нет, никакой штаб не сравнится с тем, что сейчас делаем мы. Смотри в щель – что это?

За бревенчатым мостом, который они переехали, стоял покосившийся столб с прибитой к нему доской.

– Район Вуоярви, – прочел Лейноннен-Матти на доске и, склонившись к люку, сказал: – Товарищ лейтенант, мы, кажется, уж очень далеко забрались… Может, повернем?

Стадухин промолчал, и броневик, оставляя за собой струю вонючего перегара, двинулся дальше. Скоро по обочинам дороги забелели высокие штабеля свеженарубленных бревен, послышался визг пил, и какой-то солдат, сидевший у костра, крикнул:

– Эй, вы, – откуда?

– До Вуоярви далеко? – ответил ефрейтор вопросом.

– Да нет… вот сейчас за поворотом…

Переваливаясь на колдобинах, броневик тяжело полз в гору. Обогнали бричку, в которой сидел загорелый финский полковник. Впереди уже показался поселок. Поднятое на острие церковной луковицы, трепыхалось на ветру перечеркнутое синим крестом финское знамя.

– Штаб здесь, – определил Стадухин и расстегнул гимнастерку: – Ну и духота!.. Воды бы!

– Сейчас напьемся, товарищ лейтенант, – ответил сверху Лейноннен-Матти…

По улице поселка, распугивая кур, шагал под пение флейты небольшой отряд шюцкоровцев. Ими командовал молоденький вянрикки. От колодца с коромыслом на плече шла высокая худая женщина в городском платье, и ефрейтор попросил ее:

– Позвольте напиться, нэйти?

Броневик, скрипнув тормозами, остановился. Кайса протянула солдату ведро, посмотрела вдоль улицы – там уже показалась бричка, в которой Юсси Пеккала ездил осматривать и проверять работу «лесных гвардейцев».

– Киитос, нэйти! – сказал Лейноннен-Матти, вытягивая из люка наполовину опустевшее ведро.

Спрыгивая с брички, Пеккала крикнул:

– Кайса, ты зачем это?.. Воду и денщик принесет!

– Это не тяжело, милый, – ответила Кайса, поднимаясь на крыльцо, и тут же смущенно похвасталась: – Меня сейчас, как девушку, назвали нэйти…

– Кто назвал?.. Таммилехто? – спросил полковник, кивнув на вянрикки, который остановил солдат напротив штаба; пение флейты смолкло, раздались команды, пронесли знамя – начался развод караула.

– Нет, вон тот солдат на броневике.

– У них, кажется, не заводится мотор…

Да, мотор не заводился. Лейноннен-Матти спрыгнул с башни, напрасно бешено дергал ручку завода – мотор чихал, фыркал, но не заводился. Ефрейтор видел через смотровую щель встревоженные глаза лейтенанта. Стадухин что-то шептал ему, изнутри доносился скрежет рычагов, передвигаемых Левашевым.

Броневик уже обступали, сочувственно подавая советы, финские солдаты. Лейноннен-Матти огрызался на них, что есть силы крутил ручку. Вянрикки Таммилехто, встав под знамя, крикнул:

– Эй, что там у вас? Отводите машину…

Из соседнего гаража вышел шофер, вытирая руки промасленной ветошью. Не спеша направился к броневику.

– Оставь, оставь дергать! – сказал он Лейноннену-Матти. – Водитель у вас дурак. – И неожиданно легко вспрыгнул на башню, протиснул в люк свои ноги в грязных штанах…

Лейноннен-Матти вытер рукавом обильный пот, выругался и посмотрел на крыльцо штаба: там стояли полковник, приехавший в бричке, и та нэйти, что дала напиться.

Внешне сохраняя спокойствие, Лейноннен-Матти сел на подножку броневика, но в тот момент, когда голова финского шофера исчезла в люке, внутри послышалась какая-то возня, потом взревел мотор, и машина вдруг резко сорвалась с места, быстро набирая скорость. «Уговорили все-таки», – облегченно вздохнул ефрейтор, упав с подножки, и на ходу заскочил на башню.

– А шофер? – спросила Кайса, беря полковника под руку и прижимаясь щекой к его плечу с жестким погоном.

– Никуда он не денется… Пошли в дом!..

Юсси Пеккала подхватил ведра, шагнул в дверь.

– Свари кофе, – попросил он.

– Конечно, – ответила Кайса.

Полковник сел за стол, свернул цигарку из махорки.

– А эти, – сказал он, – которых я арестовал, все еще молчат… не хотят говорить, куда прятали оружие…

– Ох, Юсси, мой дорогой Юсси, – подошла к нему Кайса и, взяв его за голову, прижала к своей груди. – Что-то еще будет!.. Непонятно мне все, что творится… Страшно!..

– Брось, – рассмеялся Пеккала, освобождаясь от ее объятий и щелкая зажигалкой. – Война скоро кончится…

– Ты думаешь?..

Отчетливая дробь пулеметной очереди донеслась с улицы. Пеккала выглянул в окно: броневик, вздымая пыль, несся вдоль поселка, поливая солдат пулями…

– Ах!.. – вскрикнул полковник и выбежал из дому.

Кайса видела, как он вырвал у вянрикки Таммилехто гранату, бросился наперерез броневику. Но едва полковник успел швырнуть ее под колеса – сразу же упал, как-то неловко дернувшись всем телом. Потом, встав на корточки и пытаясь подняться на ноги, пополз к забору…

– Юсси!.. Юсси!.. – несколько раз повторила Кайса и, выбежав из дому, увидела полковника уже прислонившегося к забору, он стоял и командовал:

– Где, черт возьми, мотоциклисты?.. Закидайте гранатами!.. Таммилехто, слышишь?..

– Юсси, что с тобой? – крикнула Кайса, подбегая.

– Плечо, – сказал полковник, – плечо…

Броневик уже пылил в конце поселка, потом с разгона врезался в шлагбаум, и Кайса, подхватив полковника, выругалась в сторону Таммилехто:

– Ты что… сам не мог?.. Мальчишка!..

Через несколько минут, пристыженный и робкий, вянрикки пришел в дом полковника, сказал:

– Херра эвэрсти, ушли они… Завяз броневик в болоте, а эти успели вылезти из него и ушли…

– Убитые есть? – спросил Пеккала, смотря, как Кайса перевязывает ему рану.

– Восемь раненых, – ответил вянрикки.

Кайса всхлипнула. Полковник, лежа на постели, сказал:

– Брось хныкать!.. Через неделю затянется…

– Это была глубокая разведка, – вслух подумал вянрикки.

– Ну и черт с ними! – сказал Пеккала. – Кайса, у тебя кофе готов?..

– Готов, – ответила Кайса, вытирая слезы.

– Так чего же ты? – сказал полковник. – Если готов – подавай, я хочу кофе… Да и вянрикки не откажется…

– Спасибо, херра эвэрсти, – поблагодарил Таммилехто. – Я не откажусь…

Море и берег

Заунывные причитания ветра, скрип шпангоутов, монотонное гудение турбин, и над всем этим, словно непроницаемый колпак, черная осенняя ночь.

Открытый океан…

В кубриках и каютах полумрак; горят синие лампы, слышно неровное дыхание усталых людей да тяжкий грохот волн за бортом. Все это привычно, размеренно, сурово, и от этого никуда не уйдешь, – война.

Через каждые два часа в духоту отсеков эсминца врывается через репродуктор голос командира:

– Такой-то смене заступить на вахту! – и после паузы: – Ветер и шторм усиливаются. Леера в районе торпедных аппаратов срублены. По верхней палубе ходить осторожней…

Оживают кубрики. Матросы собираются к люкам, ныряют в них, один за другим взлетают по трапам и – помнят: «По верхней палубе ходить осторожней». Вот она, стылая громада воды: подошла, нависла, разбилась – ух, ты! – держись, матросы!..

Хватаясь руками за обледенелые поручни, Пеклеванный лезет уже по четвертому трапу. Еще один – и мостик. Здесь качает сильнее, ветер опрокидывает навзничь, потоки воды сшибаются, перекатываются под ногами. Но лейтенант знает: пусть тяжело, холодно, но, черт возьми, он любит стоять на возвышении вахтенного офицера и смотреть вперед – туда, где разбиваются кораблем водяные ухабы.

– На румбе?.. Так держать…

Бекетов ходит с одного крыла мостика на другой, по-извозчичьи хлопает рукавицами, сшитыми из серых волчьих лапок.

– Эх-эх, – крякает он, и вестовому, который принес ему кофе, говорит дружески: – Спасибо, Андрюша!

Потом, возвращая стакан и осматривая горизонт, весело кричит рассыльному:

– Будите штурмана!.. Кажется, вон там прояснило и показались звезды, – пусть определится.

Приходит штурман, обрадованно и торопливо протирает линзы секстанта.

– Вега и Сириус, – опытным глазом определяет он и ловит отражение звезд на темные, словно закопченные, стекла оптики. – Сейчас, – бормочет под нос, – поймаю…

На мостик, выбравшись из душных машинных недр, поднимается костлявый механик. Он так высок, что голова его и плечи уже показались в люке мостика, а ноги еще только перебирают первые ступени трапа.

– Ну и жара! – говорит он, распахивая ворот комбинезона. – А у вас тут рай!

Одетые в шубы сигнальщики в этот момент готовы обменять свой ледяной «рай» на тот раскаленный «ад», из которого выбрался механик…

Так проходит жизнь походного мостика, но за всем этим – простым и будничным – кроется другая жизнь; она бьется в пульсах морзянки, в стонах приборов, что вслушиваются в толщу вод, протекает в неусыпном бдении сигнальщиков, которые всматриваются в бесноватую баламуть шторма.

Пеклеванный живет этой второй жизнью. Его пальцы плотно сжимают бинокль. Сейчас он ответствен за все, что происходит на тридцати двух румбах исчезнувшего во мраке горизонта. Четыре рыболовных траулера вот уже какой день черпают в свои трюмы косяк сельди и никак не могут вычерпать. Где-то глубоко под водой, в сплошном мраке, сейчас валом валит жирная полярная рыба, но в этом подводном мире живут и гремучие шары мин, быстрее акул проносятся хищные субмарины врага. Вот потому-то не слышит сейчас Артем разговоров на мостике, забывает о холоде и, не доверяя сигнальщикам, сам всматривается в мрачную долину океана.

– На «Рюрике» видна щель света! – докладывает матрос.

Что такое щель света? Пустяк. Но, может быть, этот свет уже заметил враг?.. Может, чья-нибудь предательская рука подает сигналы врагу?..

– Передайте, – говорит Пеклеванный, – командиру траулера «Рюрик»: «У вас виден свет с правого борта в районе спардека».

Прославившийся на весь флот своим зрением сигнальщик Лемехов быстро отыскивает в темноте ныряющий на волнах силуэт «Рюрика» и отщелкивает во тьму приказ по клавишам фонаря. Скоро щель света пропадает, и Лемехов, закрывая фонарь от брызг, говорит своему соседу-пулеметчику:

– А все-таки, что ни говори, а им труднее, чем нам.

– Кому – им?

– А вот им, всем, – и сигнальщик показал во тьму, где, захлестанные мутной пеной, трудились четыре траулера…

* * *

– Мастер! – кричат из трюма. – Эй, мастер!

– Где мастер? – отзываются в темноте.

– Позовите мастера, – приближается зов.

– Тетя Поля, – говорят у рыбодела, – иди, тебя кличут.

– Господи, да что там стряслось такое?..

Подтянув повыше гремящие при каждом шаге заскорузлые от соли пуксы, Полина Ивановна спешит к рыбным трюмам. Ее ноги скользят по палубе, залитой рыбьей слизистой кровью. Высоко над бортами вихрятся сизые рассыпчатые гребни. «На старости-то лет…» – думает боцманша, и, молодо изогнувшись, что кажется почти невозможным при ее полной фигуре, она ныряет в люк.

Здесь ее уже ждут засольщики.

– Мастер, отрыбачили! Продукцию некуда складывать!

– Такой корабль большой, и – на тебе! – некуда! Быть не может…

– А ты посмотри.

Она осматривает помещение: «чердаки» действительно вплотную забиты готовой продукцией. Из консервного отсека тоже кричат, что еще осталось немного места, а дальше…

– Хоть на голову клади, – образно заявляет старшина отсека, девушка в кокетливом халатике, отчего она похожа на медицинскую сестру.

– Вы уж это там… как бы вроде… потеснитесь…

Тетя Поля бежит к телефону, звонит в штурманскую рубку:

– Анастасия Петровна, хоть на голову рыбу клади. Все чердаки заполнены! Привыкла я на берегу – там-то что, а здесь, окромя палубы, и плюнуть некуда.

Окуневич ее успокаивает, добродушно смеется:

– Еще три захода, Полина Ивановна, сделаем и на рассвете сдадим косяк другим траулерам. Как-нибудь там распорядитесь, чтобы поплотнее укладывали…

Тетя Поля, направляясь к люку, заглядывает в салотопенную. Здесь жарко, и воздух пропитан испарениями рыбьего жира. Корепанов сидит возле котла, читает, раскачиваясь, потрепанную книгу.

– Интересно? – спрашивает она его.

– Очень. Про то, как…

Салогрей уже раскрывает рот, чтобы начать рассказывать «про то, как…», но голова тети Поли занята другим:

– Ты из этой партии печени, что гонишь, потом мне на пробу принеси. Ну, как у тебя дела-то?

– Да хорошо. Вот послушай, как ревет в котле. Я змеевик переделал, теперь…

На этот раз его прерывают авральные звонки, и тетя Поля кидается к дверям:

– Трал поднимаем. Ты приди рыбу шкерить, помоги!

– Приду…

На палубе ее снова охватывают мрак, грохот, брызги. Вытягивая с морских глубин кошель трала и брызгаясь горячим паром, сипит лебедка. На корме распоряжается тралмейстер Шишмарев – хитроватый старик, который давно уже «выплавался», но в трудное время снова пришел на траулер.

Над разделочной площадкой гудит и трещит под ударами ветра брезентовый покров, скрывающий свет лампы. До этого шкерили рыбу в темноте, но после того, как одна неопытная девушка чуть не отрубила себе палец, решили работать при свете и для маскировки натягивать этот тент.

– Ну, как? – спросила тетя Поля. – Наточили ножики?

– Нам Хмыров точил, – засмеялись девушки, занимая свои места у рыбодела. – Он за всеми за нами сразу ухаживает!

– Угодник бабий, – сказала ему мастер, – девки вон только что в море вышли, а рыбу шкерят и спорчее и лучше. Первым-то сортом девяносто семь процентов идет, а другие три, ты думаешь, – чьи?

На воде уже показались черные доски поддона, и только это, пожалуй, спасло матроса от продолжения нагоняя. Кошель трала, загруженный рыбным месивом, был поднят над разделочной площадкой; старый тралмейстер дернул за какой-то одному ему известный тросик – и на палубу хлынул тяжелый серебряный дождь.

– Ого-го-гой! – загоготал Шишмарев, за всю свою долгую жизнь не отучившийся радоваться каждой удаче.

Раздутые до чудовищных размеров глубоководные окуни… сильные юркие сельди… пестрые с тигровой шкурой зубатки… молочно-белая плоская, как блин, камбала… пятнистая могучая пикша… мраморно-серая ледяная треска – и все это бьется под ногами, страшно выпучивая глаза, жадно дышит.

– Начинай!..

Хмыров, чувствуя, как быстро холодеет нижняя часть тела, погруженная в рыбный завал, лезет в самую его середину. Корепанов прибегает ему на помощь, и вдвоем они становятся на подброс. Погрузившись до пояса в сугроб живой рыбы, которая зубами цепляется за клеенчатые штаны, они ловко орудуют пиками. Подхватив на острие какую-нибудь треску – а в треске этой полтора пуда весу, – они бросают рыбину на узкий стол рыбодела; только и слышится: шлеп, шлеп…

Шум волн заглушает дробный перестук ножей.

Хмыров тоже берется за нож. Он работает здесь же, на палубе, прижимая рыбу ногой, – прием норвежских рыбаков, которому научил его когда-то Никонов. Матрос изредка бросает взгляд на девушку, стоявшую неподалеку. С красным, словно обожженным лицом, она равномерными взмахами ножа распластывала живот треске, добираясь до истекающей жиром печени.

– Ну, чего по сторонам смотришь! – снова набросилась на него тетя Поля. – Вон бы тебя туда, на миноносец, а то совсем разленился с нами, с бабами… Эвон, эвон, как их, сердешных, море швыряет. У пушек все – и спрятаться негде…

Так говорила она, совсем забыв о том, что одно и то же море бросает миноносец «Летучий» и траулер «Рюрик», и кому труднее – кто его знает!..

* * *

К вечеру следующего дня, закончив охрану траулеров, эсминец швартовался к пирсу маленькой неуютной гавани, затерянной на карте в излучинах берегов. Давая последние обороты винтам, под горячими палубами устало вздыхали машины. Впервые за несколько суток откидывались в бортах броняжки иллюминаторов и в кубрики врывался свежий воздух.

А над водой гавани высились аспидно-черные скалы, в ущельях которых никогда не таял снег, чайки оглашали окрестности печальными криками, вода в бухте была смутная, непрозрачная…

Откинув на затылок мокрый капюшон, Пеклеванный подошел к командиру:

– Товарищ капитан третьего ранга, разрешите до утра уволиться в главную базу?

Бекетов с мостика не сходил – стоял, привычно обхватив рукояти телефона, и смотрел с высоты, как матросы боцманской команды драили швабрами и без того чистую после шторма палубу.

– А вы комнату уже получили? – спросил он.

– Все обещают…

– Ну, а когда дадут комнату – свадьба?

– Конечно, – сказал Артем, но, вспомнив недавнюю ссору с Варей, спохватился: – Правда, об этом мы еще не говорили…

Бекетов улыбнулся, но отрицательно покачал головой:

– Нет, Артем Аркадьевич, в базу уволить не могу…

И он пошел к трапу, на ходу давая указания своему помощнику капитан-лейтенанту Францеву:

– Пора выстирать тенты… Флаги сигнальщикам просушить… Поручни окислились… Мясо на рострах прикрыть… Команде можно спать…

– Товарищ капитан третьего ранга, – снова потерянным голосом начал Артем, – я смог бы вернуться к одиннадцати…

– Я уже сказал! – ответил Бекетов, распахивая дверь в коридор салона.

Пеклеванный раскурил папиросу, лениво осмотрелся – ну и место! А вон барак, солдаты рубят дрова; какой-то «морской охотник», номер его 216… «Вахтанга Беридзе катер, – вспомнил лейтенант и печально вздохнул: – Зайти, что ли?..»

Радисты уже тянули на корабль телефонный провод.

– С базой? – спросил Артем, тоже потянув провод.

– И с базой, – ответил старшина радистов.

«Вот и позвоню», – решил Пеклеванный; когда эсминец был подключен к береговой сети, он занял место у аппарата, долго кричал в трубку:

– Алло, база!.. База?.. Соедините с поликлиникой флота… По-ли-кли-ни-кой!.. Да-да!..

В трубке что-то шипело, потрескивало, далекий женский голос ответил не сразу:

– Поликлиника флота слушает…

Артем сорвавшимся голосом спросил:

– Мне Китежеву… Варвару Михайловну…

Опять тоскливое ожидание. Пеклеванный терпеливо ждет, – тыкая в пепельницу погасшим окурком, думает: «А вдруг нету?.. А вдруг ушла?..» И ему становится страшно. «Потому что люблю», – отчаянно решает он и слышит:

– Китежева у телефона!..

– Варя! – мгновенно просияв, кричит Артем. – Золотая моя, здравствуй!.. Что? Что? Не слышу…

– В шахматы перекинемся? – предлагает, выходя из ванной, распаренный штурман.

– Иди к черту, – отпугивает его Пеклеванный и снова приникает к трубке: – Да нет, это не тебе, это тут…

Варенька что-то говорит ему, но голос глушится расстоянием. Нет никакой возможности вникнуть в смысл ее слов, только один тон ее речи – ласковый и в чем-то укоряющий – заставляет Артема понять, что она уже не сердится на него, что она прощает ему, что она любит его.

– Да, да… да, да, – время от времени повторяет он, боясь, что она повесит трубку; а ведь ему совсем неважно, что она там ему говорит, а вот голос… один голос!

«Люблю», – снова думает он.

Но когда разговор закончился, ему стало еще тоскливее. Он долго слонялся по кораблю, даже не снимая реглана, потом сказал дежурному офицеру, что сходит на «охотник» и скоро вернется… На «охотник» его не пустил часовой.

– В чем дело? – искренне возмутился Пеклеванный. – Вы же видели, что я сошел с эсминца, и… вообще, что это значит?

Но едва он снова ступил на трап, как часовой снова крикнул:

– Назад!

– Ну, тогда доложите старшему лейтенанту Беридзе, что к нему пришел его друг по училищу Пеклеванный.

Дверь катерной рубки распахнулась, и на палубе появился старший лейтенант Беридзе.

– Вах, – сказал он, – другом-то ты никогда мне не был, а вообще хвалю, что зашел. Пропусти его! – приказал он матросу и пошел навстречу гостю, еще издали протягивая смуглую руку.

Чувствуя, что его самолюбие сильно задето, Пеклеванный сказал:

– Ну и вахтенные у тебя!

– Это не вахтенные, – засмеялся Вахтанг, – это, брат, дисциплина такая… Что, не нравится?

– Да нет, все по уставу.

– А я люблю устав… Ну ладно, проходи!

Он пропустил его впереди себя в низенькую тесную каюту, наполовину занятую раскинутым столом. На столе лежал мелко нарезанный хлеб, стояла раскрытая банка с тушенкой, краснела пузатая жестянка с элем.

На крохотном диванчике, положив на радиатор ноги в шерстяных носках, сидел скромно одетый пехотный офицер. Пригладив рукой светлые волосы, он как-то застенчиво назвался:

– Лейтенант Ярцев.

– Мой лучший друг, – представил его Вахтанг и достал из шкафчика третий стакан: – Наливать?

– Эль?.. Никогда не пробовал, – признался Артем.

Выпили.

– Ну как? – спросил Вахтанг.

– Да ничего вроде.

– Недавно, – сказал Ярцев, улыбнувшись, – мне пришлось пить настоящий баварский мюншенер. Это куда лучше!

– Где это вы его пробовали?

Вахтанг похлопал Пеклеванного по плечу:

– Где – лучше не спрашивай. Нам с тобой там не бывать.

– Почему? – сказал Ярцев. – Мы все там побываем. Рано или поздно, а побываем.

– Вы что имеете в виду? – спросил Артем.

– Я имею в виду наши искони русские Печенгские земли.

– Но, – добавил Вахтанг, – уже без мюншенера.

– И без егерей, – добавил Ярцев.

Все рассмеялись, и Артем как-то невольно проникся уважением к этому скромному офицеру.

– Ярцев… Лейтенант Ярцев, – начал вслух вспоминать он, – простите, вы не тот Ярцев?..

– А какой тебе нужен? – вступился Вахтанг.

– Вы простите меня, – повторил Артем, – но я где-то слышал о Ярцеве-разведчике.

– Может быть, и я, – уклончиво ответил пехотинец; потом, явно переводя разговор на другую тему, спросил: – Вы знаете, что семнадцатого августа президента Финской республики посетил «великий молчальник»?

– Кто этот молчальник?

– Так зовут фельдмаршала Кейтеля, – пояснил Ярцев. – Интересно, что он посетил Маннергейма по личному указанию Гитлера. Для того чтобы выслушать мрачное известие: Суоми отныне уже не считает себя связанной с Германией прежним договором. Я имею в виду договор между Рюти – и Риббентропом…

– Что ж, – заметил Вахтанг, накладывая гостям тушенку, – после этого следует ожидать, что финны попытаются завязать с нами мирные переговоры.

– Вполне возможно, – поддакнул Пеклеванный. – Но только непонятно, зачем нужны нам эти переговоры?

– Для мира, – отозвался Ярцев.

– Но мир мы можем завоевать оружием, а не бумажкой.

– А эль-то крепкий, – сказал Вахтанг, кивнув на Артема.

Ярцев не улыбнулся и мягко возразил:

– Ведь важно не то, что мы можем пройти Финляндию из конца в конец, а важно то, что, идя на переговоры, мы еще раз докажем финнам свое добрососедское отношение. И, по-честному говоря, финны не такой уж плохой народ, как у нас многие думают… Впрочем, – закончил он, – время покажет!

– За переговоры! – предложил Вахтанг, подливая в стаканы золотистый эль.

Артем покорно выпил и стал прощаться.

* * *

Тетя Поля возвращалась с траулера домой, неся в руке тяжелые пикши, поддетые за жабры на одну бечевку. Вот и окончен ее первый рейс. Не так уж и страшно все это. Сейчас другое страшит – одиночество. Все-таки, что ни говори, а коли нету родного человека под боком, не сладко встречать старость. «Детишек Бог не дал, – часто печалилась она, – война закончится, какого-нибудь сироту возьму, все легче будет…»

Иногда она пыталась вспомнить свою молодость. Но в памяти почему-то остались только заливные поймы в цветах, паруса в солнечном мареве да веселый перестук топоров на верфях, еще вот помнит, как жемчуг собирала, как пела на вечеринках старины протяжные, ну – и все, пожалуй. Зато с какой страшной явственностью вспоминается всегда последнее, совсем недавнее, и больше всего тот вечер, когда пришел Антон Захарович домой веселый, праздничный – оставили его на «Аскольде» по-прежнему боцманом.

Неожиданно за ее спиной раздался чей-то голос:

– Эй, хозяйка! Не продашь ли рыбки?

– Сам поймай, – ответила тетя Поля, не обернувшись на голос, и вдруг обиделась. – Да что я тебе, – крикнула, – спекулянтка какая?!

А когда обернулась, то увидела: стоит перед ней солдат в старенькой шинели без погон, на голове папаха потертая.

– Да что ты, мамаша! Я тебя обижать не хотел. Просто вот рыбки захотелось. Дай, думаю, спрошу!

– Эка невидаль, рыбка-то, – смягчилась тетя Поля – Будто ты и солдат не наших краев?

Подкинул солдат тощенький мешок на спине, подошел:

– Эх, мать ты моя! – сказал. – Два года в этих краях землю собой согревал. Уж оттаяла она или нет – не знаю… Из плена вот бежал, второй только день как на свободе…

– Сердешный ты, – пригорюнилась тетя Поля, – как же ты живым вышел оттуда?

– И не спрашивай, – отмахнулся солдат. – Кости все перебиты, зацинжал сильно. Меня, вишь ты, вчистую демобилизовали. На родину еду, на Псковщину…

– Да ты бы сразу эдак-то сказал. У тебя и денег-то, наверное, нету?

– И то правда, – весело согласился солдат. – Денег всего четыре рубля. Ну, думал, поторгуюсь…

– Так пойдем ко мне, эвон коттедж мой стоит на взгорье. Пойдем, уж чем-чем, а рыбой-то я тебя угощу!.. А ты в плену старичка такого не видывал?

– Величать-то его как прикажешь?

– Мацута, Антон Захарович.

– Не припомнить. Может, и видел когда…

Пришел солдат в дом, сел у комода, осмотрелся.

– Хорошо живете, – заметил.

– Жили раньше, – ответила Полина Ивановна.

– Заживем еще! – бодро откликнулся солдат.

За столом, аппетитно обгладывая жареные куски рыбы, солдат рассказывал:

– Сейчас, мать, дело такое, что только беги. Вот и бежит народ. Финский-то фронт, – слышала небось? – словно шинель на мне, по всем швам расползается. Наш брат-пленный и пользуется… По лесам, горам да болотам только костры наши и светятся. А из плена-то самого на «ура» бежим. Знаешь, как это?.. А вот: выведут нас, допустим, на работу, мы уже все сговор держим, «ура» крикнет кто-либо, и – врассыпную… Ну, конечно, человек пять недосчитаемся. Тут уж дело такое, робкий лучше не лезь…

– Робкий он у меня, – сказала тетя Поля.

– А я тоже был из этого десятка. Коли жить под немцем не хочется, так поневоле осмелеешь… Тут такое уж дело, мать! – твердо повторил он, по-крестьянски собрав со стола крошки.

И когда он ушел, этот солдат, тетя Поля вдруг почувствовала себя легче. Ночь проспала спокойно, а наутро проснулась с новым настроением. Ей все время казалось, что кто-то должен прийти, она кого-то ждала, но – кого?..

Вечером навестила дочку Аглаи и наказала старому смотрителю:

– Ты, Степан, время от времени заглядывай ко мне. А вдруг придет он, а меня нету, – я снова в море уйду! А я – жду…

– Кто придет-то? – удивился Хлебосолов.

– Ясно кто! Или не понимаешь?

– Невдомек мне.

– Ну, это твое дело. Только заходи.

И смотритель, внимательно посмотрев ей в лицо, сказал:

– Ладно! Зайду… Ты не беспокойся… Или вон Анфиску пришлю – у нее ноги помоложе…

Около смерти

«Ну вот, – подумал лейтенант Рикко Суттинен, – одна-две минуты – и все будет кончено… Все, что было!.. Так, пожалуй, и лучше…»

И, подумав, он вытолкнул из-под ног березовый чурбан, тонкая петля сразу захлестнула шею. Ему показалось, что он слышит, как хрустят хрящи его горла, потом боль рванулась откуда-то из груди – впилась в самую макушку головы.

Мрак тяжело нахлынул сверху, раздавил сознание, как поганую лягушку.

И оттуда же, сверху, откуда свалился мрак, кто-то грубо крикнул ему:

– Вставай, девка!

Суттинен медленно открыл глаза. Он лежал на полу, а обер-лейтенант Штумпф стоял над ним, широко раздвинув толстые ноги, и крутил в руках концы разрезанной веревки.

Ударом сапога советник отбросил в угол березовый чурбан, снова крикнул:

– Вставай!.. Я никому не скажу!

Рикко Суттинен поднялся, шагнул к столу, налил водки.

– Судьба, – сказал он, растирая горло. – Видно, не суждено посмотреть Туонельского лебедя!..

Он осушил стакан, и его тут же вырвало.

– Ну вот, – брезгливо поморщился Штумпф.

– Плевать! – сказал Суттинен, вытирая подбородок, и крикнул денщика: – Вяйне! Поди сюда, вытри…

– Допился, – продолжал советник, – пора бросить.

– А я брошу! – запальчиво крикнул Суттинен. – Я еще не конченый… Я еще все могу… Я брошу, вот это – последнее!

Он снова налил себе водки и выпил. Денщик с тряпкой в руках стоял на пороге, не уходил – ждал: вырвет господина лейтенанта или не вырвет?

На этот раз не вырвало, и Суттинен успокоенно сказал:

– Ну вот… Клянусь: это – последнее!

Он встал и, нахлобучив на голову кепи, вышел. Штумпф сел к окну, долго смотрел, как по улице, пошатываясь, идет лейтенант Суттинен; вот он остановился, потом завернул к крыльцу дома, в котором размещался полковой капеллан.

«Тоже мне святоша нашелся! – подумал советник и тяжело, с надрывом вздохнул. Хотелось есть, но консервы и жареные грибы надоели. – А не лечь ли спать?» – и он завалился на походную койку, скрипнувшую под его грузным телом. Но сон не приходил, в голову лезли неприятные мысли…

Обер-лейтенант Штумпф был опытным офицером, воевал уже четвертую кампанию, он хорошо понимал и видел то, чего еще не хотели видеть многие его соратники. Так ему, например, было ясно, что наступление Красной Армии на этом участке фронта – от Киимасярви до Канталахти – уже началось. Некоторые офицеры еще упорно продолжали верить в официальную версию о невозможности русского наступления в Лапландии и Северной Карелии; считалось, что все основные силы русских стянуты на центральном фронте. Однако обер-лейтенант думал иначе. Русские уже не раз доказывали, что способны вести наступление по всему фронту, и они наступают здесь, в Карелии!

Да, они наступают… Штабные офицеры не хотят верить в наступление, ибо не видят в нем той бурной стремительности, какой отмечены все предыдущие прорывы русских в Белоруссии и на Украине. «Болваны!» – злобно думал Штумпф, и койка снова скрипела под ним. Ведь на этот раз русские наступают незаметно, как-то исподволь. Их легкие подвижные отряды просачиваются через болота и леса в тылы финских войск, сеют там разброд и смятение; чего же еще ждать, если недавно они ворвались на броневике даже в Вуоярви, ранили самого командира пограничного района…

«Не понимают, – озлобленно решил Штумпф, подумав про финнов, – не понимают, что наступление уже началось… А сами отползают к старой границе… Идиотство!»

Примерно так же думал и войсковой капеллан, когда на пороге его комнаты появился лейтенант Суттинен. Отложив путеводитель по Карелии с раскрытой картой, на которой капеллан отмечал «свой» путь отступления вместе с армией, он внимательно выслушал офицера.

Суттинен долго и путано говорил о близости конца, который страшит его, о неизвестности дальнейшего, которое страшит его, о затянувшейся войне, которая страшит его тоже. Страх – это слово часто повторялось им, и капеллан, кладя на голову офицера пухлую белую руку с агатовым перстнем на мизинце, сказал:

– Сын мой, вижу, что гнетет тебя души смятение, но забыл ты, сын мой, что воин не должен страшиться смерти. Сладко и отрадно погибнуть за нашу Суоми, и ворота рая всегда открыты для павших на поле брани. А еще, сын мой, смерть не страшна потому, что конец любой жизненной повести естествен и прост – это сама смерть…

Но, промучившись с лейтенантом целых полчаса, переходя от ласковых увещеваний к угрозам, капеллан ничего не добился и, уже изменив своему апостольскому тону, сказал с прямолинейностью солдата:

– Вот что, лейтенант, хватит! Я сейчас налью вам водки, и отправляйтесь к себе, уже поздно…

Суттинен выпил; оправдывая себя, решил: «Ладно, это последнее, сегодня можно, а уж завтра…» Шагая по темной грязной улице, почти трезво раздумывал: Суоми кончает войну, она терпит поражение, вслед за которым не следует ожидать ничего хорошего и ему, двадцатисемилетнему парню, члену грозных когда-то партий «Шюцкор» и «Союз соратников СС».

На штабном крыльце стоял капрал Хаахти и, перегнувшись через перила, плевал кровью.

– Ты чего? – спросил лейтенант.

– Губу разбили, сволочи…

– Кто?

– Да вот, взяли около озера, их сейчас Штумпф допрашивает…

Суттинен шагнул в дверь, бегло осмотрел пленных.

– Откуда? – спросил лейтенант.

– Задержаны во время обхода постов, – сонно ответил Штумпф, – спали в стогу сена… Говорят, что бежали с рудников. Документов нету, а оружие есть…

И он захохотал, как всегда, совсем некстати. Один из пленных, одетый в длиннополую, густо заляпанную грязью шинель с чужого плеча, сказал по-немецки с каким-то странным акцентом:

– Я нашел этот пистолет… вместе с шинелью…

Капрал Хаахти появился в дверях, ткнул кулаком в спину второго пленного, почти старика, в ватнике и зимней шапке.

– Песок сыплется, – сказал он, – а дерешься, собака!..

Суттинен взял шкурку лисицы, лежавшую перед Штумпфом на столе, потеребив пальцами рыжеватый мех, привычно определил:

– Лапландская… Такие в Финмаркене.

И печально вздохнул, вспомнив отцовский питомник черно-бурых лисиц в Тайволкоски, старую кормилицу свою…

* * *

После взрыва никелевого рудника «Высокая Грета» пастора арестовали немцы. Эту тяжелую для отряда весть принес дядюшка Август. Улава настаивала на дерзком налете среди ночи на здание комендатуры, где находился арестованный Руальд Кальдевин. И как ни было горько Никонову, он все же не дал согласия на эту рискованную операцию, понимая, что такой налет может стоить больших жертв.

– Подождем, посмотрим, что будет дальше, – говорил он Улаве.

Ждать пришлось недолго. На шестой день Кальдевина освободили – не было прямых улик; кроме того, арест пастора вызвал новую волну ненависти у населения, а гитлеровцам приходилось теперь с этим считаться.

Но скоро на подходах к замку появились конные разъезды горных егерей. Лагерь был поставлен на осадное положение, выставили дополнительные караулы, роздали все имевшееся в отряде оружие. Очевидно, гитлеровцы, как и в прошлую зиму, решили разведать окрестности, наверняка считая взрыв «Высокой Греты» делом рук партизан. В постоянном ожидании боя Никонов решил привести в исполнение свой замысел – переправить через линию фронта Антона Захаровича, Иржи Белчо, солдата Семушкина и других.

– Ну прощай, Костя, – говорил боцман, перед тем как покинуть лагерь. – Что сказать жене твоей?

Никонов дал Мацуте лисицу, добытую прошлой осенью, и ответил:

– Возьми, отдай ей… И скажи, что люблю. Как никогда не любил еще. Пусть ждет. Встретимся. Обязательно встретимся…

«И вот встретились», – думал Мацута…

Суттинен сказал советнику по-шведски:

– Много их таких по лесам бродит… Ну и пусть идут своей дорогой… Все равно конец!

Штумпф поднялся и, не сказав ни слова, вышел. Суттинен сел на койку. Хаахти стянул с его ног разбухшие от сырости сапоги, забросил их на печку.

– Идите, – сказал лейтенант пленным, – а то расстреляю. Ну, что встали?.. Марш, марш!..

И, закрываясь с головой серым стеганым одеялом, он с наслаждением думал, что сделал хорошее дело перед богом, который отплатит ему, наверное, тем же…

– Марш, марш!..

Когда пленные вышли на крыльцо, двое конвоиров сразу выступили вперед, и Штумпф сказал капралу Хаахти:

– Нашему лейтенанту вредно ходить к священнику. К тому же он пьян и не соображает, что приказывает. А я приказываю другое…

И капрал с той же угодливостью, с какой только что помогал стягивать сапоги, крикнул конвоирам:

– Отведите подальше… Слышите?..

Тьма, пронизанная иглами дождя, молчала.

Шли во тьме, не разбирая дороги. По самую щиколотку проваливались в топкую болотную грязь. Земля, из которой с трудом выдирались сапоги, надрывно чавкала под ногами. Дождь продолжал лить, как и прежде, но никто не замечал его.

Время от времени конвоиры начинали о чем-то переговариваться приглушенным шепотом.

– Спорят, куда вести, – сказал Семушкин.

– Далеко не отведут, – ответил Мацута, – охота им по такой слякоти вожжаться с нами!

Неожиданно на ум пришла Поленька. Вспомнил ее работящие руки, и какой доброй она умела бывать, и как хорошо ему было с нею. Отчаянье придало ему злобной силы. Он задергал связанными руками, а Иржи Белчо, повернувшись к финнам, крикнул:

– Стреляйте здесь… Не мучьте!

Но конвоиры ввели их в густой болотистый лес и только тогда остановились. Один из них подошел к Мацуте, с характерным цоканьем мужика-северянина сказал:

– Слусай, отец, закурить хоцешь?

– Развяжи руки.

Солдат в нерешительности постучал прицельной планкой винтовки.

– Ладно, – сказал он, – развязем. Только вот ты, отец, на стык сам не лезь, до греха недалеко, а снацала нас выслусай.

– Ты финн? – спросил Мацута.

– Карел, – ответил тот, освобождая руки пленников.

– А откуда по-нашему знаешь?

Конвоир забросил в кусты разрезанную веревку, невесело улыбнулся:

– Долго рассказывать, отец. Я здесь, можно сказать, родился и вырос. А в двадцать первом лахтари всю насу деревню Койскакелла угнали церез границу. Так с тех пор в Финляндии и околацивался.

Закурили. Второй финн что-то сказал своему товарищу. Тот заторопился:

– А дело вот какое… Мы, как говорится, ни при цем. Вы забрались в стог сена – ну и спите на здоровье! Это все капрал нас в офицеры выслузивается. Наверное, и сейцас сидит там, – солдат махнул рукой в сторону деревни, – и здет выстрелов.

– Так чего же ты медлишь?

– Слусай, отец, – неожиданно вспылил солдат, – если будет надо – застрелю хоть сейцас, а ты меня не подбивай, я за эти три проклятых года все, что хоцешь, делать науцился. Ты слусай!..

– Ну, слушаю.

– Так вот… Я и мой товарисц, он настоясций суомэ-лайнен, давно зелаем бросить винтовку. Надоело! Кровь, кровь, кровь… Когда зе конец, спрашивается?.. Но мы – боимся…

– Чего боитесь?

– Цего… Будто, отец, сам не знаез, цего надо бояться!

– Не знаю.

– Брось! Вон нам командир роты недавно фотографии показывал, цто васи русские с насими пленными сделали. Глаза повыкололи, уси отрезали, а тех, кого оставили в зивых, кастрировали.

Боцман все понял.

– Дурак ты, – дружелюбно сказал он, – знаем, как это делается: наших же измордуют, догола разденут, а потом выдают за финнов – разберись!

Недоверчиво выслушав боцмана, солдат продолжал:

– Так вот, отец, мы тебя ницем не обидели, а ты сказез своим, цто эти, мол, двое спасли вас. Мозет, когда васи политруки и не будут…

– Брось дурить, – строго прервал его Антон Захарович. – Даже если бы вы пришли с пустыми руками, вам все равно ничего бы не сделали наши офицеры… Но я, – добавил он, помолчав, – обещаю сказать, что ты просишь…

По общему вздоху, который облегченно вырвался в эту минуту из груди каждого, второй конвоир, настоящий суомэлайнен, не понимавший слов, понял зато другое – договор заключен.

Он встал на колено, жирно и смачно лязгнул затвор, и четыре гулких выстрела прогрохотали в ночном лесу.

И, услышав эти выстрелы, Штумпф сказал себе:

– Так-то вернее!..

* * *

Через несколько дней, одетый в старомодный костюм, пахнувший нафталином (долго ему пришлось лежать в шкафу!), бывший мичман Мацута сидел в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев говорил:

– И обижаться не приходится, Антон Захарович, возраст дает себя знать. Стареем, мичман, стареем…

Мацута взмахнул шляпой, которую держал до этого на коленях, и с силой насадил ее на рукоять своей трости.

– Да какой я к черту мичман, Генрих Богданович, если меня вчера с учета в военкомате сняли!

– Переживаешь?

– А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.

– Эх, Мацута, Мацута, – сказал главный капитан, – забываешь ты об одной вещи!

– Это о какой же?

– Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни – это крепчайший сплав получается.

– Ну и что же мы с этим сплавом делать будем, – передернув плечами, сердито сказал Антон Захарович, – если у меня паспорт есть? Что ж, может быть, дату рождения подделаем?

– Ты, боцман, – вздохнул Дементьев, – не туда клонишь… Я знал, что если Мацута в Мурманске, – значит, зайдет ко мне. И приготовил для тебя одно дело…

Боцман обрадованно задвигал стулом:

– Ну, ну?

– Да не знаю, как ты к нему отнесешься. Ведь тебе или все, или уж ничего! Быть у дела – так, значит, давай все море, а быть около моря, как сижу, например, я, ведь ты не захочешь…

– Ну, а все-таки? – насторожился Мацута.

Дементьев испытующе поглядел в глаза старого моряка и сказал:

– Хватит. Повоевали. Молодежь учить будешь. Преподавателем-лаборантом в мореходный техникум пойдешь?..

– Преподавателем?..

– Да!

– Что вы, Генрих Богданович, ведь я же – боцман.

– Да, ты боцман, который знает море и корабль, как никто. А это как раз то, что нам нужно. Ты будешь вести курс корабельной практики: вязание узлов, парусное дело, якорное устройство, правила управления шлюпкой и тысячи других вещей, которые ты изучил вот этим местом…

И, весело засмеявшись, главный капитан флотилии постучал себе кулаком по загривку.

Придя домой, Антон Захарович обнял жену и сказал:

– Дают мне дело: и хочется взять, и боязно чего-то.

– Какое же это дело?

– Быть преподавателем в «мореходке».

Тетя Поля на мгновение задумалась.

– Скажи, Антоша, когда к тебе на корабль приходил молодой матрос, ты учил его?

– Учил. А то как же?

– Не было тебе боязно?

– Не было.

– Тогда чего же ты боишься сейчас?

– А ведь верно, – сказал Антон Захарович. – Ты у меня, Поленька, умница!..

Награда за неудачу

После того как союзникам удалось подвести свои армии к границам Германии, немцы стали перегонять на север почти весь свой подводный флот, – центр торпедной войны переносился, таким образом, в арктические широты. К осени 1944 года в Баренцевом море насчитывалось уже около двухсот гитлеровских субмарин, которые постоянно крейсировали на скрещении военных и торговых коммуникаций. Здесь были подлодки, совсем недавно спущенные со стапелей, с плохо обученными командами, рассчитанные гитлеровскими инженерами на короткое существование. Здесь были и старые субмарины, на рубках которых висели лавровые венки. Цифрой отмечался счет побед, куда входили и безобидные траулеры, и грязные английские дрифтеры, и увеселительные яхты, потопить которые не стоило особого труда. Но все же этот мрачный счет иногда переваливал даже за сотню, и схватиться с таким врагом было совсем нелегким испытанием…

С такой подлодкой и встретился полчаса тому назад Рябинин и вот теперь лежал на диване в своей каюте, а штурман перевязывал ему раненую руку.

Прохор Николаевич что-то сказал.

– Что? Я не расслышал, – переспросил Малявко.

– Я говорю – водки бы.

– А хотите?

– Пустяковая рана, а… болит, – не сразу признался Рябинин.

Он лежал, откинув голову назад, и углы его большого темного рта были опущены книзу. Крупные капли пота покрывали высокий лоб, глаза налились кровью. В откинутых иллюминаторах виднелись встревоженные лица матросов, заглядывавших в каюту капитана с палубы.

Мурмылов принес стакан водки. Рябинин поднялся, выпил, поморщился:

– Закройте иллюминаторы, оставьте меня одного.

– Есть, – ответил Малявко, отпуская на время жгут, перетягивающий руку Рябинина.

– Курс прежний – к берегам Новой Земли.

– Есть!

– Нижние паруса взять в рифы – ветер усиливается.

– Есть!

– Можете идти.

– Есть!

– Обождите, штурман…

– Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант.

Аркаша Малявко подошел к дивану, и Рябинин, взяв его руку, крепко пожал ее:

– А теперь, штурман, идите…

Когда иллюминаторы были закрыты – стало совсем невмоготу. Палубный настил каюты вместе с диваном стоял наклонно, и просившее покоя тело приходилось держать в постоянном напряжении. Осколочная рана пылала жгучим огнем, и внутри ее все время что-то дергалось.

Прислушиваясь к размахам качки, которые заставляли шхуну скрипеть дубовыми распорами бимсов, Прохор Николаевич, полузакрыв глаза, снова переживал события истекшего дня…

* * *

Разведка сообщала, что около Новой Земли появились немецкие подлодки, обстрелявшие вчера зимовки, метеостанцию и разорившие два ненецких становища. Рябинин направил шхуну в этот район. Ровно в 11.30 субмарина крейсерского типа всплыла прямо по курсу и выстрелом под нос приказала лечь в дрейф. Часть команды сразу разбежалась к орудиям, «партия паники» бросилась к шлюпкам. Рябинин незаметно попытался развернуть шхуну так, чтобы паруса забрали в свои «пазухи» как можно больше ветра, а приглушенный войлоком мотор помогал парусам приблизить шхуну к подлодке. Когда же субмарина приказала капитану корабля явиться с судовыми документами, Прохор Николаевич поднял флаг, означавший: «Не разобрал вашего сигнала». Гитлеровцы, очевидно, поверили, что туманная мгла, висевшая над морем, помешала разобрать их флаги, и подошли еще ближе – этого как раз и добивался от них Рябинин. К этому времени, закутываясь в одеяла и роняя в воду ящики, «партия паники» уже отвалила от борта – теперь на шхуне оставались только те, кто притаился возле орудий. Враг медлил, внимательно приглядываясь к «покинутому» кораблю. Слухи о появившемся в море судне-ловушке уже, очевидно, обошли гитлеровских подводников, и угроза замаскированных пушек заставляла командира субмарины быть настороже… В 11.47 подводный крейсер наконец открыл огонь. Сильная качка, швырявшая круглый корпус субмарины, мешала немцам вести точную пристрелку. Снаряды перелетали через шхуну, разрываясь от прикосновения к воде. Один снаряд пробил насквозь парус, и он лопнул с оглушительным треском. Прикрываясь высоким фальшбортом, Прохор Николаевич на четвереньках прополз по шхуне, подбадривая матросов. Раненых не было, но постоянное ожидание смерти держало людей в страшном напряжении. Через несколько минут подлодке удалось пристреляться. Два снаряда угодили в борт: один – выше, другой – ниже ватерлинии. Боцман доложил о поступлении во второй трюм воды; раненых по-прежнему не было. Пробоины тут же заделали щитами, и Рябинин за свой корабль был спокоен. Гитлеровцы истратят все снаряды, прежде чем затонет его шхуна, трюмы которой забиты сухим лесом, бочками и мешками с капкой. Но в самый неподходящий момент, когда раздраженный живучестью шхуны противник стал подходить ближе, один шальной снаряд разбил стенку фальшивой рубки, за которой укрывалась пушка. Опешивший противник даже замедлил скорострельность, а Рябинин, крепко выругавшись, решил раскрыть военно-морской флаг, громыхнули орудия, и первые же снаряды угодили в палубную цистерну субмарины. Гитлеровский офицер, до этого спокойно куривший папиросу, спрыгнул с мостика и закричал на своих матросов, одного из которых тут же смыло за борт. В бой вступили пулеметы, и Прохор Николаевич не заметил вначале острой боли в руке. Смытый матрос плыл обратно к подлодке, но волны отбрасывали его все дальше и дальше. Взмахнув в последний раз руками, он утонул у всех на виду. Неожиданно на палубу с десятиметровой высоты обрушился фор-брам-лисель, перевитый оборванным такелажем. Но в этот же момент из рубки подлодки, развороченной метким попаданием, вырвались какие-то желтоватые газы, и она с резким дифферентом на нос стала погружаться в море… Рябинин, ослабевший от потери крови, стоял на мостике. К борту шхуны уже возвращались шлюпки с «партией паники». Когда весь экипаж оказался в сборе, пронесся чей-то крик: «Торпеда!» Значит, субмарина не утонула, и теперь, оставаясь под водой, мстила за свой промах. Но Прохор Николаевич уже бросился к штурвалу, здоровой рукой развернул шхуну, чтобы избежать встречи с торпедой…

И вот сейчас, лежа на диване и переживая заново все мельчайшие детали боя, капитан-лейтенант вдруг понял, что не все сделал для победы.

– Эх, черт возьми, – подумал он вслух и, забыв про боль, дернул шнурок звонка, вызывая рассыльного. – Боцмана, – приказал он матросу.

Пришел Слыщенко, остановился у комингса, покашливая в огромный кулак.

– Ну что, мичман? – почти весело сказал ему Прохор Николаевич. – Не повезло?..

– Дак не все же нам везти будет, – уклончиво ответил боцман. – Когда ж нибудь и прошибиться можно.

– «Прошибиться», – с неудовольствием повторил Рябинин, – слово какое выкопал… Эдак когда-нибудь так прошибемся, что… сам понимаешь, не маленький!

– Я-то уж тонул, – как-то стыдливо сознался Слыщенко, – знаю, каково это…

– Кого удивить хочешь! – вдруг засмеялся Рябинин и, быстро оборвав смех, сказал: – Вот что, мичман: всю свободную от вахты команду построить в жилой палубе.

– Слушаюсь, – ответил боцман, но не уходил, мялся.

– Ну, чего еще?

– Да вы бы… лежали, товарищ командир. Вот полегчает, тогда хоть каждую минуту нас стройте.

– Без разговоров, не люблю! – жестко обрезал его Рябинин и стал одеваться.

Сначала он прошел в лазаретную каюту, где умирал пожилой матрос, тяжело раненный в конце боя. Санитар, делая ему укол морфия, покачал Рябинину головой: плохо, мол. Капитан-лейтенант сел в изголовье койки, вытер со лба умирающего обильный пот. В этот момент он совсем не помнил о своем ранении, о своей боли – всем существом он чувствовал сейчас страдания этого чужого, казалось бы, для него человека, каких он встречал по службе тысячи.

– Я еще зайду, – шепотом сказал он санитару и направился в жилую палубу. Часто вспыхивающая трубка, которую он раскурил в неосвещенном коридоре, вырывала из темноты его глаза, светившиеся печалью.

Но подтянутый, несмотря на отсутствие единой формы, вид матросов, что стояли в узком проходе между рядами коек, вернул ему душевное равновесие. Он с любовью оглядел их обветренные лица, крепкие обнаженные шеи и почти восхищенно сказал:

– А здоровые вы у меня, черти!

Матросы улыбнулись, а Мурмылов выкрикнул:

– В этом-то и беда наша!.. Сколько уж насмешек на берегу выслушали!

Рябинин понял: конечно, в такое суровое время странно встретить здоровых парней не в форме, и не один уже матрос его экипажа наслушался обидных замечаний; но… проболтайся из ложной гордости хоть кто-нибудь, и дело, так удачно начатое, может погибнуть бесславно и глупо!..

– Ладно, – сказал Прохор Николаевич, – не век воюем… А вы садитесь, – неожиданно добавил он, – я пришел к вам не только как ваш командир, но и как товарищ ваш… Пришел поговорить с вами, поделиться кое-чем…

Матросы расселись, уступив место Рябинину около фитиля (движок не работал), и как-то сразу началось горячее обсуждение недавнего боя. Прохор Николаевич знал, что в этой безжалостной войне, которую они ведут с врагом, успех зависит не только от него самого и его приказаний – совсем нет: подчас личная инициатива рулевого или моториста выводит шхуну из критических положений, решает победу. И он никогда не пытался стеснять такую инициативу подчиненных своим авторитетом, – даже сейчас курил трубку, молча слушал, изредка лишь поддакивал.

Но только лишь матросы заговорили о последнем этапе боя, когда контуженая подлодка выпустила по шхуне торпеду, он сказал:

– Вот здесь-то мы и допустили ошибку!..

Стало тихо. Потрескивал фитиль, шумела вода в желобах ватервейсов, железная цепь штуртросов, что тянулась под койками в корму судна, позвякивала жалобно и протяжно.

И он объяснил:

– Нам как раз не надо было уходить от этой торпеды. Наоборот, мы сами должны были подставить ей свой борт. Наше суденышко на славу скроено и сшито добрым корабельником Сорокоумовым. И до берега мы все равно дотянули бы, не потонули!.. А враг… – Рябинин даже прищелкнул пальцами здоровой руки, – вот он здесь бы нам и попался. Он бы всплыл, непременно всплыл. И попробовал бы доконать нас. Чем? Снарядами, конечно…

– Правильно! – не удержался мичман Слыщенко. – Вот тут-то мы бы его и прикончили.

– И впредь, – продолжал Рябинин суровее, – впредь я буду поступать именно так!..

И когда он сказал так, первым поднялся боцман, выпрямились рослые сыновья шкипера Сорокоумова, встал еще один матрос – все стали. И, словно желая подчеркнуть суровость этого момента, экипаж судна-ловушки снова застыл в строю.

– Тот, кто не хочет рисковать жизнью, – медленно произнес Рябинин, – может выйти из строя. В ближайшей же базе, куда зайдет шхуна, он будет списан на берег. Есть такие?

Молчание…

И вдруг шагнул вперед матрос Кубиков. Рябинин, словно не замечая его, обходил строй, пристально вглядываясь в застывшие лица матросов. Потом остановился перед Кубиковым, положил ему на плечо тяжелую руку.

– Молодец! – коротко сказал он. – Молодец, что не испугался признаться в своей слабости. Ведь кто-то да должен быть менее смел, чем другие. Позорно было бы, если сейчас промолчал, а потом подвел бы нас всех в сражении. А теперь…

Рябинин снял руку с плеча матроса и выдержал паузу, размышляя над чем-то. Вся команда затаилась в ожидании услышать, что кроется за этим «теперь».

– А теперь, – повторил командир, – ты, Кубиков, возвращайся в строй. Хоть ты и не из храброго десятка, но если у тебя хватило смелости не устрашиться насмешек товарищей, то, значит, у тебя хватит смелости и на то, чтобы драться с врагом!..

* * *

Вечером открылись каменистые берега Новой Земли. На вершинах скал кое-где уже синели матовые снега. Шхуна нуждалась в ремонте; тем более, ускользнувший враг наверняка запомнил ее, и теперь требовалось изменить ее облик: поставить на палубе фальшивую рубку, перекрасить борта. Для этого надо было завести парусник в какую-нибудь бухту, огражденную от волн и ветра. И, согласно приказу командира, шхуна направилась в недалекую губу, к берегам которой вышел когда-то Прохор Николаевич с горсткой матросов после гибели «Аскольда»…

Ветер крепчал. Малявко, задрав голову к небу, следил за уборкой топселей. Вверху, на страшной высоте, пробегая по тонким реям над бурлящей кипенью моря, работали мачтовые старшины – удавшиеся в своего отца сыновья покойного шкипера. Из гулкого чрева шхуны, заглушаемые грохотом волн, выбивались наружу через открытые люки перестуки мушкелей, сипенье ручных насосов, откачивающих воду из полузатопленных трюмов, да раскатистый говорок мичмана. Натянув на затылок поля зюйдвески, стоял за штурвалом Жора Мурмылов.

А вот и губа, по вспененной поверхности которой уже несутся навстречу шхуне легкие байдарки ненецких охотников.

– Лево на борт!.. Одерживай, правь между рифов!..

И, с налету проскочив прибрежные камни, парусник влетел в бухту. Упали паруса, быстро свернутые под реями в тяжелые коконы. Загремела цепь, стремительно бегущая за рухнувшим на глубину якорем. Наложил боцман на цепь стопора, обтянули матросы снасти, марсовые сбежали по вантам на палубу – и шхуна уже оказалась в кольце байдарок.

– Дедушка Тыко! – крикнул Рябинин, сбегая с мостика и помогая подняться на борт старому охотнику. – Здравствуй!

– Ань-дорова-те, – ответил старик и покачал головой.

– Ты узнаешь меня, Тыко?

– Стар я, слепну, – ответил охотник.

– А где Нага? В становище?

– Стар, стар, – пробормотал старик, не расслышав. – Уже на солнце могу смотреть не жмурясь…

– А помнишь, я пришел со своими людьми вон оттуда! – и Рябинин показал рукой на восток, где черные хребты наседали один на другой, лоснились поля щебенки, отцветал серебряный ягель – и так до самого Карского моря.

– Голос твой слышу, – ответил старик. – Если это ты, я рад. Только уходи отсюда и забери все наше становище. Не жить нам здесь.

– Или охота плоха, что уходить решил?

– И нагакняк есть и тивуйлек[8] есть в бухте, – нараспев ответил старик. – Белый хозяин, улоддадебогго, сам подходит на мушку. Но ты забери нас… Чужая железная лодка не уходит. Стар я, но еще слышу, как стучит она в камни, словно пензер шаманий…

Охотники помоложе разом закричали со своих лодок, и Рябинин понял из их отрывочных восклицаний, что примерно с середины августа неподалеку находится чужой корабль без людей; напуганные обстрелами соседних становищ, ненцы не хотят жить рядом с кораблем, который… воняет керосином, как определил один самый молодой новоземелец.

Этим кораблем оказалась немецкая подлодка, которая безжизненно покачивалась в соседней бухте, и волна, набегая с моря, била ее днищем о каменистую отмель, – от этого и получался далеко слышимый скрежет, который дедушка Тыко неудачно сравнил с ударами шамана в священный бубен. Рябинин, стоя на вершине скалы, долго присматривался к субмарине, вдоль острого носа которой были наляпаны белилами кривозубые челюсти акулы. Он даже не верил своим глазам: казалось, что вот сейчас откинется люк, оттуда вылезет офицер и…

– Была не была, – сказал Рябинин, скидывая с себя китель, – тут мелко, и плыть, наверное, не надо.

– Товарищ капитан-лейтенант, – пытался удержать командира сопровождавший его Слыщенко, – лучше я пойду…

Но Рябинин, держа в здоровой руке пистолет, уже сбежал с обрыва. Долго расталкивал ногами воду, погружаясь в море все больше. У лодки оказалось глубоко. В ледяной воде, от которой захватывало дыхание, он подплыл к субмарине с кормы, покато уходившей в море, и лег животом на ее металл. Отдышался, встал, пошел по палубе, как хозяин.

Трап. Мостик. Подергал люк. Глупо. Конечно, задраен. Спустился. Орудие. Открыл замок. На грудь вылилась вода. Дверь в рубку. Вспомнил: отсюда выбегают комендоры. Отвинтил один барашек. Второй. Третий. Надавил всем телом. Так и есть. Открылась.

И вот он в рубке. Сердце прыгает в груди. Глаза постепенно привыкают к зеленоватому полумраку. Да, это еще не подлодка. Подлодка – там, вот под этим люком.

А что там?..

– Эй! – крикнул он и постучал по люку рукоятью пистолета.

Стучать тоже глупо. Но все-таки – что же там?..

Он даже понюхал сизый металл, который, конечно, ничем не мог пахнуть. Только ненцы, с их развитым до предела обонянием, могли определить, может быть, действительно исходивший от субмарины едва уловимый запах масел.

Но все-таки, черт возьми, что же там внутри?..

Он вышел из рубки, выстрелил в воздух.

– А-а-а-а, – донеслось ответное, и он разглядел на вершине крохотную фигурку мичмана. – То-ова-а-а…

Поднявшись на мостик, капитан-лейтенант просемафорил руками: «Беги шхуну тчк я здесь тчк две шлюпки сюда тчк подрывной патрон мне водки тчк». Мичман взмахнул руками: «Все понял», и его фигурку словно слизнул со скалы ветер.

Тело Рябинина трясло лихорадочной дрожью. Подкашивались ноги, но сесть было некуда – металл был холоднее льда. Хоть бы одну папиросу. Жди вот, когда придут шлюпки. Он выжал мокрое белье, снова натянул его на себя, стал быстро бегать по скользкой палубе. Раз-два, раз-два! «Кажется, начинаю согреваться…»

Тяжелые ленивые волны одна за другой бежали со стороны океана, били корпус субмарины об отмель. Подводный крейсер раскачивался, днище надсадно поскрипывало. Но что же там, внутри?.. Подошли шлюпки.

– Ага! – обрадовался Рябинин. – И кухлянку приволокли. Вот за это молодцы, ребята!.. Давай закладывай под люк патроны, сейчас взорвем его.

Люк прочного корпуса, который давал доступ внутрь подлодки, обложили взрывчаткой, протянули бикфордов шнур и, яростно работая веслами, отошли на шлюпках подальше.

Рябинин, согревшись от водки, повеселел и, прикладывая огонек папиросы к концу шнура, крикнул:

– Посмотрим!..

Закурился над морем, побежал над волнами резвый огонек, загрохотал взрыв. И тут же увидели, что из горловины рубки пополз ясно видимый желтоватый прозрачный дымок.

– Навались! – скомандовал Рябинин. – Два-а-а… рывок!

Ух, как гребли матросы – в дугу сгибались ясеневые весла. Догребли и выскочили на палубу – кто первый? Но Кубиков, первым пробившийся к распахнутой взрывом горловине, тут же отпрянул назад.

– Хлор, братцы, – прохрипел он и, чихая и кашляя, на корточках пополз в сторону.

Рябинин не сразу разрешил матросам спуститься внутрь подлодки. Первый отсек, куда они попали, оказался боевой рубкой; здесь было много приборов, штурвалов, сверкали никелем и линзами перископы. Рябинин направился в нос подлодки, повсюду натыкаясь на трупы. По всему было видно, что смерть не застала немецких матросов где попало. Нет, они, казалось, спали мирным глубоким сном. Некоторые лежали в койках, укрытые одеялами, другие, должно быть, настолько утомились, что усталость свалила их прямо на жесткие рундуки. Но видеть их распухшие синие лица, задевать в темноте свисающие с коек руки было жутковато.

Слыщенко, служивший когда-то в подплаве, осматривал приборы, включал и выключал свет, запускал моторы, которые работали как ни в чем не бывало, и не мог найти объяснения такой загадочной гибели всего экипажа.

– Ну допустим, – говорил он, – что погрузились на грунт, заснули, и газы убили их. Но тогда как же всплыла подводная лодка? Ведь не святым же духом?!

Распахивая перед собой тяжелые круглые двери, Рябинин шел все дальше и дальше. Остановился только один раз, увидев в тесном коридоре пробивавшийся через щель свет. Откатив в сторону клинкет, он долго всматривался в заросшее бородой лицо гитлеровского корветтен-капитана, который лежал на койке, а из-под его подушки торчал золотой корешок недочитанной книги. Над столом командира вражеской субмарины висел портрет женщины, которая щурила продолговатые глаза и грызла большое яблоко…

– Дальше, – сказал Прохор Николаевич и задвинул клинкет так плотно, что свет уже не проникал в коридор.

И вот, наконец, узкий торпедный отсек. Над головой проходят рельсы для подвоза торпед, высятся баллоны со сжатым воздухом, в глазах рябит от обилия рычагов, штурвалов, каких-то клапанов.

– Кажется, заряжены, – неуверенно произнес Слыщенко.

– Открой, – говорит Рябинин.

– Да здесь не по-нашему, – отвечает мичман, пытаясь прочесть краткие надписи на табличках приборов.

– А ты не читай, ты действуй!

– Попробовать, что ли? – и боцман осторожно начал передвигать рычаги, которые, по его понятию, должны бы откинуть внутренние крышки аппаратов. Он запустил несколько каких-то моторов, в баллонах что-то загудело, потом массивные колпаки откинулись, и в отсек медленно поползли, выпятив стабилизаторы, две густо смазанные торпеды.

Когда показались их тупые тяжелые головы, Рябинин рукой стер с них смазку, сказал:

– Вот это ударники?

– Да, инерционные.

– А вот это? – спросил капитан-лейтенант, показав на выпуклые мембраны, торчавшие на боках торпед.

– Это?.. Я не знаю, товарищ командир.

– Ну так я зато знаю, – сурово сказал Рябинин. – Это акустические торпеды… Задвигай их обратно, мы вполне награждены за нашу сегодняшнюю неудачу. Не от таких ли торпед и погиб мой «Аскольд»?

* * *

– Вот видите, – сказал Сайманов, держа в руках раскрытый вахтенный журнал, – здесь командир субмарины занес свою последнюю запись: «Мы настолько утомлены, что, положив лодку на грунт, я разрешил спать всем, оставив унтер-офицера Доббеля дежурить около аппаратов регенерации воздуха»… Потом этот Доббель заснул, как все, и команда постепенно задохнулась от появившихся в лодке газов.

– Это мне понятно, – ответил Прохор Николаевич, – но как же она всплыла?

– Что ж, – улыбнулся контр-адмирал, – и это объяснить можно. Из вахтенного журнала видно, что субмарина должна была вставать в доковый ремонт, но ее неожиданно отправили на позицию. Очевидно, продувная система уже давно потеряла свою герметичность. Прошло несколько дней, и сжатый воздух из баллонов постепенно поступал в цистерны, вытесняя оттуда воду. Наконец наступил такой момент, когда субмарина приобрела нужную ей плавучесть и всплыла наверх…

Когда Рябинин уже уходил, Сайманов еще раз поблагодарил его за службу, велел передать свою благодарность всему экипажу судна-ловушки и, прощаясь, спросил:

– Вы, надеюсь, помните корвет «Ричард Львиное Сердце»?

– Помню… Помню, товарищ контр-адмирал, – повторил он угрюмо.

– А командира его, Эльмара Пилла, вы знаете?

– Слышал от Пеклеванного.

– Так, – сказал Сайманов. – Видите ли, в чем тут дело… Ну а, впрочем, скрывать что-либо от вас не считаю нужным. Скажу прямо: полмесяца тому назад «Ричард Львиное Сердце» затонул от попадания торпеды в машинное отделение.

– И никого, товарищ контр-адмирал, не спасли?

– Спасся только один человек – сам командир.

– Один лишь он? – удивился Прохор Николаевич.

– Да, один только Эльмар Пилл. Причем тело его мы и нашли потом на этой же субмарине. Он спал на диване в кают-компании…

Под звездами

Вчера на рассвете прилетел самолет и сбросил в окрестностях замка пристегнутые к парашютам тюки с теплой одеждой, одеялами, палатками и оружием; отдельно была сброшена удобная походная рация и длинная косица вымпела.

Этот вымпел отнесло далеко в сопки, и его долго не могли отыскать. Никонов понимал, что прилет самолета означает начало той заветной связи с Большой землей, о какой он мечтал уже давно, и нервничал:

– Во что бы то ни стало найдите вымпел! В нем наверняка есть какие-то инструкции, может быть, даже письма от Мацуты и Белчо, – говорил он и думал: «А может, и от жены…»

Вымпел только к вечеру принес усталый лапландец Хатанзей, передал Никонову провощенный пакет, а шерстяной косицей яркого цвета повязал себе шею. Никонов долго изучал присланные ему инструкции, но содержанием их делиться ни с кем не стал, – как-то вдруг замкнулся, ушел к себе наверх и, завернувшись в новое одеяло, молча пролежал до следующего утра.

Утром товарищ Улава принесла ему кружку черного кофе, села рядом.

– Вот не ушла, – сурово сказал ей Никонов, – а, видишь, они благополучно добрались до своих.

– Страшно было, – чистосердечно призналась женщина.

– А здесь?

– Привыкла.

Кладя в кружку трофейный синеватый сахар с примесью ментола, Никонов недовольно сказал:

– Спать не даете… Всю ночь за стенкой шебаршили.

– А мы думали, что и вы придете… Нам Осквик медведя изображал, а потом на ремнях боролись…

– Дельвик проснулся?

– Спит еще.

– Разбуди. Он уходит от нас сегодня. И, кажется, надолго, – Никонов протяжно вздохнул.

– А вам жаль?

– Чего?

– Ну вот, что уходит он.

Никонов долго мочил в кружке сухарь, ответил не сразу:

– Иржи Белчо ушел, теперь вот… Конечно, жаль, но… сама понимаешь: приказ комитета Сопротивления, он сейчас нужен в Осло… Забери! – он сердито сунул ей в руки пустую кружку, велел идти будить Дельвика.

Вместе с Дельвиком они пошли к реке умываться. На травах лежал серебристый налет изморози, косо проглянувшее солнце придавало граниту какой-то кровавый оттенок.

– Я вернусь, наверное, через месяц, – сообщил норвежец. – Дядюшка Август изредка будет приходить в отряд, но пастора советую вам до времени оставить.

– Я знаю, – отозвался Никонов. – Сейчас, после ареста, – его легко подвести…

Ограждавшие речную долину, дымчато синели причудливые скалы, красные гроздья рябины вспыхивали под солнцем. Вокруг было печально и тихо – журчание реки мелодично вплеталось в тишину, но не могло нарушить и разбудить ее величавого покоя…

– Он, по-моему, несчастный человек, – неожиданно произнес Дельвик, вставая коленями на выпуклые мокрые камни.

– Кто? – не понял Никонов.

– Руальд Кальдевин.

– А-а-а!..

Никонов тоже опустился на колени, швырнул в воду окурок папиросы, – река быстро закружила его среди прибрежных камней, выбросила на кипящую середину. Неподалеку, на другом берегу, подошла к реке косматая полярная волчица с тяжело отвиснувшими сосками, долго смотрела на людей; потом, кося в их сторону недобрый глаз, защелкала языком по студеной воде.

– Не боится, – заметил Сверре Дельвик, часто брызгая в лицо себе единственной рукой; вторая, коротко обрубленная, дергалась под рубашкой при каждом движении.

– Несчастлив… – задумчиво повторил Никонов и спросил: – Почему несчастлив?

– Жаба и роза, – странно ответил Дельвик, следя за уходящей волчицей. – Это поиски правды, это душевный надлом, это раздвоенность чувств. Я его понимаю. Он искренне верит в бога, но зачастую… Какая матерая волчица!.. Зачастую ему приходится поступать против христианских заповедей. К тому же любит женщину, которую вы хорошо знаете…

– Я догадался. И, по-моему, фрекен Арчер к нему не так уж и равнодушна.

– Да, но это… – начал Дельвик и вдруг стремглав вскочил на ноги.

Никонов проследил за его взглядом, устремленным куда-то в высоту, и прошептал в ярости:

– Опять… опять эти…

На широком карнизе скалы, круто нависшей над рекой, стояли двое всадников в тупо надвинутых касках. Стояли и, не снимая карабинов, всматривались в закутанную туманом долину Карас-йокки. Лошади, опасливо дергавшие над пропастью головами, и тяжело сидящие в седлах солдаты – все это казалось неестественным и зловещим среди прекрасной тишины нежного осеннего утра.

– Заметили или нет?

– Нет, кажется…

Торопливо раздвигая перед собой колючие ветви вереска, Никонов сказал:

– Это все после взрыва на рудниках.

– Я помню, – ответил Дельвик, на ходу оглядываясь назад, – так же было и тогда… Перед тем как мы ушли на Лофотены и Вестеролен.

– Ну теперь-то, – сердито отозвался Никонов, – мы никуда не уйдем из Финмаркена. Поднимемся туда, в горы, зароемся в снега, но не уйдем. Об этом нас даже предупреждают те инструкции, что я вчера получил…

Уже подходя к замку, Дельвик придержал Никонова своей сильной цепкой рукой и сказал:

– Мне очень тяжело покидать вас в такой момент, но…

– Не стоит об этом думать, – остановил его Никонов.

И в полдень Дельвик ушел, оставив Никонова с тремя надежными товарищами – Осквиком, Астри Арчер и Сашей Кротких; пастора было окончательно решено временно оставить в покое, и он был предупрежден об этом через дядюшку Августа; старик тоже оставался в городе. «Если Сверре не поспеет вернуться к началу наступления, – раздумывал Никонов, – мы все равно так и так встретимся с ним в Киркенесе…»

Перед ужином он обошел все посты, расставленные на подходах к замку, отобрал у часовых табак и спички, велел смотреть в оба. Вернувшись, спустился в погреб, где уже жарко пылал очаг. На массивном вертеле, величиной с добрую оглоблю, жарился горный козел, и капли жира с шипением падали на огонь. Саша Кротких, в тельняшке, босой, чуб на лбу, вращал вертел, говорил товарищу Улаве:

– А вот ты попробуй-ка его поверни, а то смеешься только!

– Что он говорит, что он говорит? – спрашивала Астри, не знавшая русского языка.

– Он говорит, – переводили ей, – что ты очень хорошо смеешься.

– А ты поверни, поверни, – настаивал Саша и облизывал жирные пальцы, подмигивая черным глазом.

Хатанзей сидел у огня, чистил и смазывал свою меткую винтовку, сопел широким носом, – он любил оружие. Никонов присел около него, спросил Осквика:

– Ну как, готово?

Он очень волновался в этот вечер, норвежский артист, ставший для партизан всего отряда незаменимым человеком. Дрожащими пальцами Осквик вращал освещенные фосфором лимбы настройки приемника.

– Москву ловишь, да? – спросил Саша.

– Не мешай, – сказал Никонов. – Москву отсюда не поймать, а вот поближе что-нибудь можно… И потом – не ходи босой, обуйся!

– Я еще ноги мыть к реке пойду…

Осквик переключил диапазон настройки, и, выбившись из эфирной трескотни, в погребе старинного замка вдруг прозвучал усталый женский голос:

– Нарвик… говорит Нарвик!..

Все невольно придвинулись ближе: что скажет этот недалекий отсюда норвежский город, к вольным устам которого гитлеровцы приспособили свою глотку. И дикторша стала говорить об ожидаемом прибытии в северные провинции Финмаркена, Тромс и Нурланн, министра полиции «национального» правительства Норвегии Ионаса-Ли, который надеется посетить полярные города Варде, Гаммерфест, Каутокайно и Киркенес; население этих городов заранее предупреждалось о том, что германское командование собирается провести трудовую мобилизацию среди норвежцев без различия пола и возраста для проведения оборонительных работ в связи со все растущей «красной опасностью».

Некоторое время все сидели молча, словно ожидая чего-то еще, но Нарвик, помедлив, стал передавать музыку.

Товарищ Улава первая прервала тягостное молчание:

– Вы знаете, как в народе зовут этого министра?

– Нет, – ответил Саша Кротких.

– Не Ионас-Ли, а… Иудас-Ли!

Осквик, обычно сдержанный, неожиданно вспылил:

– Я помню, как он мешал нам ехать сражаться за Мадрид… Этот Иудас-Ли настоящий подлец, и я готов месяц сидеть на дороге, по которой он проедет, чтобы…

– Давайте ужинать, – неожиданно сказал Никонов, и Осквик, словно устыдившись своей горячности, понуро отошел к рации.

– Ничего я не понял, что тут говорилось, – улыбнулся Саша Кротких, снимая с огня мясо. – Ну чего?.. Чего ты смеешься, синеглазая? – спросил он Арчер и добавил серьезно: – Ишь ты… фрекен!

* * *

– Господин лейтенант, нам далеко еще идти?

Лейтенант Вальдер, подняв жесткий, отороченный бархатом воротник шинели, молча прошел мимо.

Греческие мулы, звякая уздечками, жевали в темноте жухлую траву, стучали копытцами по камням; на их спинах раскачивались короткие тупые минометы. Один из мулов вдруг тоскливо закричал, подняв голову к бездонному небу, и Пауль Нишец видел, как тиролец с длинным пером в пилотке ловко накинул ему на морду какую-то сетку. Потом посыпались удары, животное переносило их безропотно, только миномет на его спине закачался сильнее.

– Стой! – шепотом передали по цепи.

Остановились. Где-то журчала в камнях река, кустарники шумели тоскливо, плакала во тьме какая-то птица, вздыхали мулы.

– Рассыпайся, – тихо скомандовал Вальдер, – цепью, цепью…

Подняв над головой руку, Нишец повел свое отделение вдоль какого-то обрыва. Его нагнал и тронул за хлястик шинели Франц Яунзен:

– Послушай, Пауль, ты еще ничего не знаешь?

– А что?

– Не разговаривать! – прикрикнул Вальдер.

Яунзен помолчал – и снова, шепотом:

– Вчера финский посланник в Стокгольме уже посетил советское посольство…

– Ну так что?

– …И просил принять в Москве мирную делегацию…

– Я сказал: прекратить разговоры! – прошипел Вальдер.

Шли молча. Птица все плакала, плакала. Странная птица, таких в Германии не бывает.

– Откуда это? – спросил ефрейтор.

– Шведский доброволец рассказывал. И газету…

– Стой!

– Что за черт, опять – стой…

– Ложись!.. Ефрейтор, ко мне!

Пауль Нишец ловко подполз к лейтенанту, который лежал впереди на пригорке.

– Слушаю, господин лейтенант.

– Видишь?

– Нет, господин лейтенант!

– Болван! Смотри лучше.

Вдалеке, в изложии гор, виднелось странное здание, отличимое от скал лишь своими более геометрическими формами. Вальдер и Нишец лежали, долго всматриваясь в каждый камень. В конце концов им повезло. За кустом промелькнул человек.

– Снять, – приказал Вальдер.

Два тирольца уползли бесшумными ящерицами. Человек за кустом замер.

Лейтенант Вальдер вцепился зубами в рукав шинели.

– У-у-у, – заскулил он, – заметили, кажется…

От него пахло французскими духами и кожей новенькой портупеи, одной рукой он доставал пистолет и жалобно выл:

– У-у-у… заметили…

Трах! – грянул выстрел, и вскочивший на ноги тиролец шлепнулся на землю. Трах! – снова, и на этот раз часовой ткнулся в кусты…

– Ахтунг!.. Смелей!.. Цепью!.. Что вы сбиваетесь в кучу?.. Вперед… Не ленись!..

Метров пятьдесят бежали в сумраке, спотыкаясь и падая, подбадривая себя криками:

– Давай, давай!..

– Лейтенант – впереди!..

– Он молодец!..

– И не такое бывало!..

– Отхлебну шнапсу!..

– Оставь глоток!..

– Вперед, парни!..

И вдруг жарко полыхнули в лицо пулеметы, упрятанные за стенами каменного здания. Перекатываясь через головы, солдаты шлепались мешками; крича, ругаясь и просто молча покатились в кусты первые раненые.

– Вперед, вперед!.. Кто там отстал?.. Позор, позор!..

Но уже залегли, прижатые огнем, и покатились обратно, волоча за ноги и за руки хрипящих раненых. Избиваемые шомполами, бежали мулы; тирольцы снимали минометы, наспех втыкали в каменистую землю их треноги, и первые мины, взвизгивая, полетели в сторону здания.

Бой разгорался. Пулеметы прорезали сумерки огненными росчерками. Егеря наспех глотали шнапс – готовились снова идти вперед. Где-то на уступах скал, черневших вдали, заполыхали ракеты, и солдаты сразу оживились:

– Наконец-то подходят!

Это подходил второй отряд егерей, посланный в обход, чтобы ударить по партизанам с фланга. И в этот же момент закричало несколько голосов:

– Они отступают… Поднимаются в горы!..

Теперь уже все видели, как темные фигуры людей выбегают из замка, скрываясь в тени высоких гор; только пулемет, упрятанный в стене здания, неистовствовал по-прежнему.

– Ахтунг! – вскочил Вальдер. – Мы не дадим уйти им!.. За мной, солдаты!..

Пауль Нишец опомнился, стоя на широкой площадке лестницы внутри замка. Прямо отсюда начинался длинный коридор, в конце которого светилось низкое чердачное окно. В этом-то окне и стоял пулемет, а рядом с ним, плавая в луже крови, лежал босой здоровяк-матрос в тельняшке…

* * *

Никонов отводил свой отряд в горы, пробиваясь через редкие заслоны егерей. Партизаны шли молча, помогая один другому преодолевать все возрастающую крутизну. Время от времени они так же молча скидывали с себя поклажу и метким огнем сбивали в низину егерей, продолжавших преследование. Они слышали, как внизу долго работал пулемет, у которого остался Саша Кротких, потом стих. Все остановились на мгновенье и сняли мешки.

Горный ручей с ревом перекатывался по камням.

– Мы его перейдем, – сказал Никонов, и Осквик, держа на каждом плече по ящику с патронами, первым вошел в стремительный поток. Шагнул раз, другой, третий… пошатнулся, упал… Нет, успели поддержать…

«А где же товарищ Улава?» – подумал Никонов, пропуская мимо себя людей и не видя ее среди них.

– Где фрекен Астри? – громко спросил он. – Кто шел с нею?

Никто не отвечал. Ее видели в самом начале, когда покидали лагерь, а потом…

– Нету, – ответили Никонову, и он крикнул:

– Осквик! Ведите отряд через перевал, ждите меня на западном склоне!..

– Куда вы? – крикнул актер с другого берега, но Никонов, не оглядываясь, уже стал быстро спускаться вниз. Он разглядел егерей, толпившихся на широком карнизе, они, казалось, совещаются, идти дальше или нет. Никонов обошел их стороной, цепляясь за кусты, сбежал по крутому склону.

Кто-то окликнул по-немецки:

– Эй, где лейтенант? – но Никонов не остановился, пытаясь угадать в темноте ту дорогу, по которой пришлось уходить.

– Улава! – громко, что есть силы напрягая голос, позвал он, и в этот момент ему было даже безразлично, что горные егеря, прочесывая перелесок в речном каньоне, слышат его.

– Улава… Астри, Астри!..

Один раз Никонову ответил чей-то стон; рванувшись в ту сторону, он увидел раненого фельдфебеля полевой жандармерии. Пытаясь подняться на ноги, жандарм стоял на корточках и глухо выхрипывал:

– О-о, майне киндер!.. О-о, майне фрау!..

Никонов намертво пригвоздил его к земле. Вытирая штык, злобно выругался:

– Сволочь! О детях и жене надо было раньше подумать!..

И снова стал звать:

– Астри… Улава!..

Затрещали рядом раздвигаемые кем-то кусты, и тонкий пискливый голос спросил:

– Кто здесь орет? Это ты, Пауль?.. Ты ранен или бредишь?

Никонов бросил егеря спиной на камни, сам прыгнул ему на грудь сверху. Совсем близко от своего лица он увидел лицо недруга – перекошенное страхом, худое, в очках, от сильного удара из ноздрей у него хлынула кровь.

И шепотом (почти свистящим от ярости) он спросил, путая от волнения норвежские и немецкие слова:

– Ты знаешь, что я тебя сейчас убью?.. Но я тебя, гниду, могу оставить живым, только скажи… Ответь мне: ты видел нашу женщину? Где она?.. Говори, если хочешь остаться жить!

– Там…

– Где там?

– Вон… там…

– Встань, гадина! Да говори, а то… вот!

– Там… Сейчас… Она расстреляла все диски, и… взяли… Вон!

Егерь вытянул дрожащую руку, и Никонов действительно увидел шагавших по гребню ближайшей сопки двух гитлеровцев. Впереди раскачивалась с руками за спиной тонкая и гибкая, как стебель, фигурка женщины в лыжном костюме; ветер рвал и относил назад ее длинные волосы.

– Отдай! – сказал Никонов и, вырвав из рук егеря шмайсер, твердым, казалось, даже неторопливым шагом пошел отбивать от врагов своего друга.

Франц Яунзен – это был он – рукавом шинели вытер окровавленное лицо, жалобно всхлипнул.

– Дурак! – непонятно к чему произнес он и заплакал. – Дурак русс, хорошо хоть очки не разбились…

Продолжая плакать, он выбрался из кустов. Дошел до изложия сопки, на гребне которой уже разразилась отчаянная схватка, и скоро по откосу горы, прямо к ногам Яунзена, осыпая лавину щебня, скатились два трупа тирольцев…

Никонов только глубокой ночью отыскал партизан на новом, малознакомом месте. Хрустел под ногами гравий, холодом тянуло из ущелья, ветер трепал раскинутые палатки. Маленький костер потрескивал среди камней.

Осквик крикнул:

– Вставайте, товарищ Улава жива!..

Их обступили партизаны, появлялись откуда-то из темноты все новые и новые, со всех сторон сыпались возгласы радости.

Астри упала Никонову на грудь, обхватила руками его крепкую шею и ласковым шепотом (ему вспомнилась Аглая) сказала:

– Спасибо!.. Я никогда не забуду и эту ночь, и этот костер, и… тебя!

Он гладил ее вздрагивающие плечи, не мигая смотрел на пламя костра, и не было слов у него в этот момент. Он чувствовал, как в душе накипают слезы, еще немного, вот-вот, и они хлынут из глаз – яростные и страшные.

Тогда он поднял лицо кверху, а там, наверху, в застывшем черном покое дрожали трепетные неяркие звезды.

Первый урок

Иржи Белчо просыпался рано утром, с наслаждением прислушиваясь, как похрустывают чистые простыни, уютно и непривычно стучат ходики, а с кухни уже доносится шум закипающего чайника. Он открывал глаза, и с портрета, повешенного Аглаей как раз напротив кровати, прямо на него смотрел смеющимся взглядом Никонов.

«Ну, здорово!» – казалось, говорил этот взгляд, и Белчо каждый раз мысленно переносился туда, где дымят сейчас костры, сиротливо шепчется замерзающий вереск, сменяются на постах часовые…

«Как-то там?» – невольно задумывался словак, но уже прибегала румяная после умывания дочь Аглаи, тормошила его, стягивала с постели, звала с собой гулять.

– Вот вы и сходите, – советовала за столом тетя Поля, разливая по чашкам чай. – Потом на родину вернетесь, своим расскажете, как живем мы здесь, на самом краю земли.

А боцман добавлял каждый раз горестно:

– Он ничего и не увидит у нас: все разрушено, сожжено. Ни одного здания, почитай, не осталось.

– Вот об этом и буду рассказывать, – подхватывал Белчо, – все расскажу. И как работаете под открытым небом по двадцать часов, и как в театре сидите под бомбами, и как рыбу в океане женщины ловят… Все расскажу!

Иржи действительно полюбил ходить по мурманским улицам. Словака интересовало в этой полярной столице все, он даже заходил в дома, заглядывал в окна, и патрули уже несколько раз задерживали его за подозрительное любопытство. Когда же Иржи приводили в комендатуру, он на ломаном русском языке путано и горячо рассказывал историю своих приключений, которая всем казалась невероятной, и этим он еще больше усиливал подозрение. Но, к счастью, все кончалось благополучно, и вечером, сидя в комнате Мацуты, Белчо жаловался:

– Когда же мне дадут документы? Так жить нельзя…

Скоро ему выдали документы; в них говорилось, что предъявитель сего – гражданин Чехословацкой республики, участник Сопротивления, с декабря 1943 года по август 1944 года находился в партизанском отряде сержанта Константина Никонова и сейчас отправляется в Москву для вступления в Чехословацкий корпус.

– Я сам захотел этого, – говорил повеселевший Иржи, – теперь пойду воевать за мою Злату Прагу!..

Скоро он уехал. Провожать его пришел и солдат Семушкин, который находился в команде для выздоравливающих. Перед отходом поезда Белчо загрустил.

– Жалко, как жалко! – сказал он.

Ударил колокол, тетя Поля поспешно сунула в карман Иржи какие-то гостинцы, и словак вскочил на подножку.

– Я вас всех никогда не забуду! – крикнул он и, помахав рукой, закрыл ладонью глаза.

Так, пряча слезы, он и уехал, а Семушкин сбил на затылок шапку, вздохнул:

– Эх, жизнь. Занятная, скажу я вам, штука… эта самая жизнь-то!..

* * *

Свернувшись от морозных утренников в хрусткие трубочки, желтые листья рябины кружились над заливом, плавно ложась на темную воду, подернутую тревожной рябью. Вытягиваясь в струнку, улетала на юг слабая птица, которой не снести свирепых полярных шквалов. Навстречу ей, радостно гомоня в чистом небе, летела крупная соловецкая чайка с черным ожерельем на шее. Холодным, обжигающим сквозняком дуло с океанских просторов.

По ночам грохот прибоя был слышен за много, много миль…

Антон Захарович постоянно помнил о том, что ему скоро предстоит давать первый урок в техникуме тралового флота, и эта мысль не давала ему покоя. Просыпаясь по ночам, он всматривался в темноту комнаты, пытаясь представить себе, как все это будет… Вот он входит в прохладную аудиторию морпрактики, вот дежурный курсант отдает ему рапорт о наличии учеников, вот он раскрывает новенький журнал успеваемости и говорит: «Ну-с, приступим, молодые люди…»

Разбуженная его кряхтеньем, тетя Поля спросонья толкала его в бок:

– Чего не спишь?

– Да вот все думаю, думаю…

– А ты бы не думал, а спал.

– Легко тебе советовать, Поленька, – возражал старик. – Твое дело – рыбу солить, а мне – молодежь учить. Объясни я им что-нибудь не так, и моим ученикам уже в море придется переучиваться. А ведь, сама знаешь, море ошибок не любит… Никак, спишь?

– Нет, разбудил ты меня. Теперь и я думаю.

– О чем же?

– Подучиться бы тебе надо, вот что!

– А я учусь, разве сама-то не видишь?..

И действительно, каждое утро Антон Захарович добросовестно, как прилежный ученик, садился к столу.

– Каким условиям должны отвечать якоря? – спрашивал он себя вслух и, загибая скрюченные ревматизмом пальцы, серьезно отвечал: – Якоря должны иметь такую форму, чтобы хорошо забирали в любом грунте и легко отделялись от него, должны быть пригодны для быстрой уборки, ухода большого не требовать и палубу верхнюю не загромождать… Итого, четыре условия…

Наконец настал и день занятий. За окнами еще было темно, когда Мацута разбудил жену, велел готовить завтрак.

– Что наденешь, – спросила тетя Поля, – китель или костюм?

– Китель. В нем как-то привычнее.

Двигая седыми лохматыми бровями, боцман придирчиво осматривал себя в зеркало:

– Ну, как?

– Да хорош, хорош. Смотри, не опоздай только.

Антон Захарович повернулся к жене, сказал ей:

– Ну, благослови старика.

Она крепко поцеловала его в висок и ответила:

– Иди!..

На улицах было сумрачно, сыро. Кольский залив густо заволокло туманом – кораблей не видно. Подняв воротники, мимо Мацуты проходили судоремонтники. Они спешили в цехи, раскинувшиеся вдоль берега. С крыши метеостанции, прилепившейся на карнизе скалы, пускали змея, который плыл в небе большим четким квадратом. На Приморском бульваре ветер гнал клочья бумаги, трепал расклеенные по заборам афиши с именами заезжих гастролеров.

Около серого здания техникума старый боцман остановился, решительно толкнул массивную дубовую дверь. Гардеробщик – седоусый матрос на деревянной ноге, с тремя георгиевскими крестами на истертой фланелевке – принял шинель и фуражку Мацуты.

– Где служил, браток? – спросил его Антон Захарович.

– На эскадренном миноносце «Генерал Кондратенко».

– Осенью тысяча девятьсот семнадцатого года это не вы дрались с семью немецкими миноносцами на Кассарском плесе?

– Так точно, мы. Там я третий крест заработал, там и ногу потерял. С тех пор и прыгаю на одной…

В коридорах, где толпились курсанты, было тепло и шумно. Антон Захарович сразу заметил среди коротко остриженных голов парней девичьи прически и не удивился этому: Баренцево море издавна знало капитанов-женщин. Он проходил среди толпившихся курсантов и слышал за своей спиной голоса:

– Это с кафедры механики?

– Нет, говорят, траловое дело читать будет.

– И совсем неправда: лаборант кабинета морпрактики.

Прозвенел звонок. Держа под мышкой журнал, чувствуя, как в горле вдруг стало сухо, Антон Захарович вошел в кабинет. При его появлении класс дружно встал, и девушка в синей блузке четко отрапортовала:

– Товарищ преподаватель, в штурманском классе первого курса тридцать семь человек, присутствуют – все. Класс готов к практическим занятиям. Дежурная – Анфиса Хлебосолова.

Улыбнувшись внучке своего старого друга, Антон Захарович вышел на середину аудитории и сказал:

– Здравствуйте, товарищи!

Дружно ответив на приветствие, класс по команде Анфисы сел…

В просторной аудитории все напоминало о море. Вдоль стены стояла шлюпка под парусом, упираясь в потолок мачтой. В углу лежал большой адмиралтейский якорь, перевитый тяжелой цепью. На широких подоконниках расположились модели кораблей. Пришпиленные к фанере такелажные инструменты пестрели знакомыми боцманскими названиями.

Один из стендов был густо перевит морскими узлами. Мацута сразу заметил, что самый красивый и самый сложный топовый узел сделан неправильно, и он тут же перевязал его как надо. Класс внимательно следил за его ловкими, почти незаметными движениями. Многие, наверно, так и не поняли, к чему сводится эта перевязка узла: узел выглядел по-прежнему, только один его шлаг лег не сверху, а снизу, и это как раз и делало топовый узел надежным узлом, а не бесполезным, хотя и красивым кренделем.

Потом Мацута надел очки и, раскрыв журнал, поставил в нем дату. Сказав давно приготовленную фразу:

– Нус-с, приступим, молодые люди, – он остановился.

Перед ним сидели молодые люди, а он, смотря в их ясные глаза, остро завидовал молодежи, ибо ее ждало море. Но зависть старого, «исплававшегося» моряка была доброй завистью, и ему неожиданно захотелось сказать этим юношам и девушкам о себе.

– В этом кабинете, – сказал он, – мы будем изучать основы морского дела, которое научит вас многому. Вы поймете, что корабль – это дом моряка, где все надежно, выверено и прочно… Выверено и прочно, – повторил он и после томительной паузы продолжал: – Вы уже, наверное, знаете, что в основу корабля кладутся киль, шпангоуты, бимсы, стрингеры и…

В классе послышалось шуршанье страниц, возбужденное перешептывание, хлопанье крышек чернильниц.

– Закройте книги, – строго сказал Мацута, – всего, что я вам хочу сейчас сказать, вы не найдете ни в одном учебнике. А я хочу сказать, что, кроме балок сортовой стали, гнутых листов металла и всевозможных труб, в каждом корабле есть еще и душа… За сорок лет, проведенных на море, я видел не раз, как рождаются корабли и как они умирают. Их рождение отмечают празднеством, как рождение человека. И умирают корабли тоже как люди. И жалко их, как людей. Корабли действительно имеют свою душу. Но душа корабля – это душа людей, плавающих на нем. И вот вам надо сразу понять основные законы, без которых корабль не может иметь души, – это точное знание и соблюдение морпрактики, корабельная дисциплина, мужество и любовь к своему делу, ибо без этой любви вы никогда не сможете стать настоящими моряками. А ведь чего не знаешь – того любить нельзя!..

Прекращение огня

Карта показывала точно: здесь, в этой лесной глуши, вдали от проезжих дорог и селений действительно стояла изба, поставленная на четыре низко спиленных дерева, как на куриные ноги. Из трубы вился дымок, и лейтенант Стадухин, вспомнив детские сказки, улыбнулся: ему показалось, что из этой трубы вот-вот вылетит на помеле горбоносая ведьма.

Он соскочил с коня, отпустил его пастись на лужайке и кнутовищем постучал в ставню закрытого окна:

– Эй, кто тут есть, отопрись!

Послышалось шлепанье босых ног, скрип расшатанных половиц, и наконец щелкнула задвижка. На пороге стояла рослая широкая женщина лет тридцати пяти, а то и сорока. Распущенные густые волосы опутывали ее всю, большие светлые глаза смотрели пронзительно и остро.

– Переночевать пустишь? – спросил лейтенант.

Финка ничего не ответила, пропуская его вперед. В темных сенях она положила на плечо офицера руку, и тот почувствовал, что рука ее необычно сильная, как у мужчины. В светелке, куда женщина провела его, душно пахло землей и лесными травами. Присмотревшись, лейтенант заметил, что вдоль всей комнаты протянуты деревянные жерди, на которых сушились пучки пырея, ромашки, озерной бодяги и какие-то длинные корни. Под ногами офицера, сопя и фыркая, прокатился колючий кругляш ежа.

– Картошка есть? – спросил лейтенант.

– А надо?

– Давай, сейчас еще придут офицеры… А это что?

Стадухин выкатил из-под лавки станковый пулемет.

– Землю пахать, что ли?

Женщина промолчала. Солнце зашло за вершины деревьев – в доме стало совсем темно. Капли дождя четко застучали по листве. Жалобно взвизгнула подхваченная ветром ставня.

– Сын твой? – спросил Стадухин, освещая спичкой обтянутый траурной лентой портрет молодого парня, всего обвешанного щюцкоровскими отличиями.

– Сын… вы убили его под Виилури!

– А сколько наших убил он?

Финка взяла в руки нож.

– Картошку чистить?

– Как хочешь, – ответил лейтенант, – только не подмешай там чего-нибудь… Не надо было твоему сыну в драку лезть!

«Поскорей бы уж пришли офицеры», – подумал он и снова спросил:

– До границы далеко?

– Вот картошки сварю, – как-то хитро улыбнувшись, ответила финка, – и пойду, завтра утром уже там буду. А с вами не останусь!

– Твое дело…

– И дом сожгу!

– Не дадим.

– Он мой!

– Так что?..

Донесся мягкий топот копыт, приехали офицеры. Керженцев вошел в халупу, взял со стола финскую газету.

– О, и пулемет! – сказал он.

Стадухин, открывая окна, засмеялся:

– Вот, за границу тащить его хочет.

Финка воткнула нож в стенку, выругалась:

– Не буду чистить картошку! Сами…

– Чугунок только оставь.

– И чугунок не дам…

Финка села, положив на стол большие грубые ладони с грязными желтоватыми ногтями. От гнева она тяжело дышала.

– Ну и народ же вы! – засмеялся Керженцев, кидая в чугунок нечищенную картошку. – Ну что злишься-то?

Финка взяла газету, которую только что держал капитан, бросила ее на пол.

– Добились? – вызывающе сказала она. – Теперь к нам, в Суоми, залезете, колхозы начнете строить?..

Стадухин подобрал газету, протянул ее одному командиру взвода:

– Ты финский знаешь. Что здесь?

– Да все то же… Вот напечатан ответ нашего правительства на предложение финнов принять их мирную делегацию. Мы им предварительные условия выставили. Во-первых, финны должны публично заявить о своем разрыве с Гитлером и должны сразу же предъявить Германии требование… Вот видишь, здесь так и написано: «…требование о выводе Германией вооруженных сил в течение двух недель со дня принятия финским правительством настоящего предложения Советского правительства, во всяком случае не позже пятнадцатого сентября с. г.»… А пятнадцатое сентября уже не за горами!..

Финка долго сидела молча, внешне безучастная ко всему, потом взяла какую-то котомку и, сняв со стены портрет сына, сунула его за пазуху.

– Рюссы! – сказала она с ненавистью. – Москали… тьфу!

И, выдернув из стены нож, быстро вышла из дому.

– Вот ведь какая, – огорченно покачав головой, точно обиженный чем-то, проговорил Керженцев. – Сейчас пойдет да еще, наверное, кого-нибудь ножиком пырнет. От такой всего ожидать можно…

Вся эта сцена произвела на офицеров какое-то тягостное впечатление. Думалось: «За что?.. Неужели каждый финн ненавидит нас так, как вот эта бирючка?.. Не может быть!..»

– Хватит, давайте ужинать, – сказал Керженцев. – Нас еще дело ждет.

Стадухин снял с огня чугунок сваренной в мундире картошки. Проголодавшиеся офицеры, засучив рукава, стали чистить ее – каждый для себя. Кожуру складывали на лист газеты, разложенный на лавке. Хлеб был общий. Медный чайник ходил вкруговую.

Дуя на картофелину, обжигающую пальцы, Керженцев сказал:

– Интересно, что нам сообщают из штаба…

Когда чугунок опустел, офицеры устроились вокруг лампы. Керженцев, набив трубку солдатской махоркой, закурил и распечатал пакет.

Его глаза, слегка прищуренные от едкого табачного дыма, быстро пробежали по страничкам приказа, и вдруг капитан встал:

– Товарищи, позвольте мне… Дело в том, что Суоми… Товарищи, финны окончательно выходят из войны!

Последнюю фразу он уже выкрикнул, не в силах сдерживать свое волнение, и, выйдя из-за стола, поцеловал каждого своего офицера…

Усталость как рукой сняло, будто и не было сорокаверстного перехода по предательским болотом и мшистым топким берегам бесчисленных финских «ярви». Немного успокоившись, капитан передал офицерам содержание пакета:

«Завтра, 5 сентября 1944 года, ровно в 8 часов утра Советское Верховное командование приказывает прекратить военные действия по всему фронту расположения финских войск…»

Через полчаса, густо облепленный лесной паутиной и продрогший от ночной сырости, Стадухин вернулся в свой взвод. Расположившись на возвышенном каменистом кряже, откуда открывался вид на позиции финнов, солдаты жались к валунам, изредка потягивая из рукавов самокрутки.

– И чего это у вас земля такая, – говорил во тьму чей-то голос, – камень, вода да мох. Куда ни упадешь, везде – ох!..

Лейноннен-Матти хрипло засмеялся, закашлялся, снова засмеялся.

– Я люблю эту землю, – просто сказал он. – К ней приглядеться как следует надо, много прячет она в себе. Лес, рыба, мрамор, мех, слюда, железо, водопады. А насчет того, что кругом дикий камень да озера, хочешь карельское поверье расскажу?

– Подожди, Матти, – перебил его Стадухин, ложась рядом с Левашевым на холодную землю. – Стреляли?

– Нет, товарищ лейтенант, молчат.

– Ну, ладно, тогда рассказывай, Матти…

– Хранится в народе такая наивная вера, что были в мире сначала одна только вода и ветер, – тихо рассказывал финский учитель. – Ветер дул очень сильно, вода постоянно шумела и волновалась. Неугомонный ее ропот поднимался кверху, к самому небу, и очень беспокоил бога. Надоело это богу, разгневался он и приказал волнам окаменеть. И волны, как были, так и остановились. Окаменели волны и стали горами. А брызги водяные превратились в камни и землю. Крупные брызги стали галькой на морском берегу, а мелкие – как песчинки, из которых земля получилась. Потом хлынули с неба дожди и лились несколько лет подряд. От этих дождей, которые скопились в ложбинах гор, образовались озера и реки…

* * *

Лейтенант проснулся на рассвете. Было темно, холодно. Только на востоке едва-едва обозначалась тонкая, еле разгорающаяся полоска восхода. А по веткам деревьев уже прыгали красногрудые снегири, оглашая лес громким щебетаньем и пересвистом. Легкий туман медленно сползал с вершин сопок в болотные низины, и там уже не таял, а густел все больше и больше.

Лейтенант взглянул на часы. Покрытые фосфором стрелки показывали только половину седьмого. От своих соседей по флангам солдаты уже знали о предстоящем прекращении огня и ходили, не прячась за валуны, во весь рост. В маленькой ложбинке, поджав под себя автомат, спал Левашев, укрытый сверху кустами. Ему, очевидно, было холодно, он постоянно натягивал шинель на голову и часто двигал во сне ногами, шумно обваливая под откос твердые комья замерзшей земли.

Лейноннен-Матти подошел к Стадухину:

– Поздравляю, товарищ лейтенант! Вышибли-таки лахтарей из войны!

Прибежал командир пулеметного расчета:

– Товарищ лейтенант, финны гаубицу перетаскивают. Стрелять или нет?

– А они стреляют?

– Нет, притихли. Будто и войны не бывало.

– Ну и вы не стреляйте. Лишнего кровопролития не надо!..

Солнце всходило все выше и выше, серебря на деревьях иней. Тонконогий кулик перебегал поле, прыгая с кочки на кочку. В лесу неожиданно родился печальный, заунывный звук, протяжно поплывший над вершинами сосен, – это финские солдаты затянули песню. Стало настолько светло, что уже можно было разглядеть их маленькие окопчики, вырытые по склону сопки, и дымок полевой кухни, стоявшей в лесу.

Было необычно, не по-фронтовому тихо. Солдаты лежали, курили, передавая один другому кисеты с махоркой, и слушали финскую песню. Она угасла так же незаметно, как и появилась, постепенно перейдя на прежний заунывный звук, который, проблуждав с минуту в лесу, замер в отдалении.

Скоро в окопчике стали показываться головы солдат. Обычно осторожные и подозрительные, финны на этот раз свободно расхаживали на виду русских, высовываясь наружу по самые плечи.

Стадухин снова взглянул на часы. Левашев, держа палец на спусковом крючке винтовки, мушка которой двигалась за идущим по окопу финном, удовлетворенно заметил:

– Верят нам, сукины дети. Знают, что русский человек понапрасну не убьет!..

Еще не было и восьми, когда на бруствер окопа, хорошо видимый всем, вскочил финский солдаг с белой повязкой на рукаве и, сильно размахнувшись, воткнул винтовку штыком в землю.

– Эй, русский! – громко крикнул он. – Табак есть?

Левашев опустил свою винтовку и крикнул в ответ:

– Есть!

Лейноннен-Матти добавил по-фински:

– Тулкаатяннэ!

На бруствер окопа вылезло еще несколько финнов. О чем-то посовещавшись между собой, они нерешительно направились в сторону русских позиций.

– Ну, значит, придется раскошеливаться, – рассмеялся Левашев, доставая туго набитый махоркой кисет. – Ничего не поделаешь!

Он выпрямился во весь рост над грядой валунов и пошел навстречу финнам, а следом за ним пошли и остальные.

Только сейчас, перескочив через узкий ручеек, разделявший позиции, все увидели финских солдат вблизи и поразились тому, как выглядели эти расхваленные фашистской прессой вояки «великой страны Суоми». Выцветшие заплатанные мундирчики, рваные сапоги, наушники кепи спущены от холода и застегнуты булавками на подбородке; а в выражении худых лиц сквозят усталость, голод, тоска по дому, по родным семьям. И только у некоторых еще холодными искрами сверкает в глазах огонек затаенной вражды и ненависти.

Осторожно брали грязными пальцами табак из русских кисетов и, не переставая благодарно «киитосить», застенчиво улыбались извиняющейся улыбкой. Жадно затягивались пахучим дымком, втягивая внутрь давно не бритые щеки, и окружали Лейноннен-Матти, который говорил с ними по-фински.

Ефрейтор переводил:

– Среди них много бедных крестьян, рыбаков и лесорубов… есть даже батраки… Они говорят, что в эту войну не хотели воевать за немцев… Они жалуются, что гитлеровцы обобрали их страну, в семьях – голод, разруха, все земли и рыбные тони запущены… Они не знают, что будет с ними после войны, но рады ее концу…

Один финский солдат отстегнул от пояса нож и вместе с кожаными ножнами, обитыми медью, протянул Левашеву:

– В нашей стране нож, – сказал он, и глаза его голубели из-под белесых бровей, – самый дорогой и редкий подарок. Этим дареным ножом вы можете зарезать меня, как последнюю собаку, если я разрушу мир между нами. Даже не каждый суомэлайнен решится дарить нож своему другу. Но… берите, я дарю этот острый пуукко вам!

Финские солдаты неожиданно побросали окурки и зашептались:

– Шюцкор… шюцкор… луутнанти…

Прямо к ним, размахивая руками в больших белых крагах, бежал офицер, из-под его ног с шумом выпархивали болотные птицы.

– Такайсин!.. Тааксэпяйн! – кричал он еще издали, приказывая своим солдатам вернуться обратно. Не добежав до Стадухина нескольких шагов, он остановился, едва не упав по инерции вперед, и, мотнув головой, вскинул к виску белую крагу:

– Луутнанти финской армии – Рикко Суттинен.

– Офицер Советской Армии. Тоже лейтенант. Юрий Стадухин.

Суттинен снова поднес руку к козырьку кепи и, с трудом сдерживая ненависть, так и клокотавшую в нем, отчеканил:

– До начала мирных переговоров между нашими правительствами войска моей и вашей страны должны находиться на расстоянии пистолетного выстрела.

– Мое командование, – ответил Стадухин, – не предупреждало меня об этом. А ваши солдаты попросили у меня табаку…

– Финская армия обеспечена своим табаком!

Рикко Суттинен резко повернулся и побежал нагонять солдат, которые уныло возвращались к прежним позициям.

– Мы, – сказал Левашев, задумавшись, – воевали не с теми, а вот с этими, вот с такими! – он кивнул в сторону финского офицера.

* * *

В полдень батальон Керженцева сделал марш вперед, заняв несколько деревень, в которых уже не встречалось ни одного финна. Вечером, когда солдаты располагались на отдых, из штаба приказали продвинуться еще на десять километров на запад в сторону советско-финской границы.

На восьмом километре батальон нагнал связной из штаба полка с новым приказом: продолжать движение, а один взвод выделить в распоряжение командира дивизии.

Уже ночью Стадухин привел своих солдат на маленькую железнодорожную станцию, затерявшуюся в лесу. Был дан приказ грузиться по вагонам. Разговорившись с офицерами, лейтенант узнал, что все они задержаны на марше к границе и выделены из своих частей, так же как и его взвод.

Куда направляются – никто не знал. В три часа ночи эшелон, скрипя тормозами, тронулся по узкоколейке. Усталость и мерное постукивание колес быстро угомонили солдат. Заснул и Стадухин. За окнами проплывали верхушки елей, мигали в вышине темного неба расплывчатые звезды…

Утром все стало ясно: в Лоухи погрузились в другой эшелон и быстро помчались по Кировской железной дороге – на север, на север, на север!..

По вагонам заливались голосистые баяны, теплушки тряслись от топота ног.

– На север, на север!..

Проснувшийся от шума Левашев накинул на плечи шинель, подошел к раскрытой двери. Мимо пробегали тощие кустарники, каменели проплешины голых сопок, вскипали под ветром зеркала лапландских озер.

На станции Полярный круг, получившей свое название от Полярного круга, который пересекает в этом месте железную дорогу, эшелон остановился. Два пожилых солдата втиснули в теплушку большой ящик.

– Держи! – крикнули они.

– А что в нем такое?

– Шампанское.

– Не врете?

– Выпьешь – убедишься. Принимай следующий!

– А в этом что?

– Яблоки!

– Да за что нам такая особая милость?

Руководивший погрузкой пожилой ефрейтор серьезно сказал солдатам, показывая чубуком своей трубки на доску с названием станции:

– Вы сейчас пересечете Полярный круг, а через минуту станете уже не просто солдатами, а солдатами Заполярья. И вот, чтобы вы не мерзли и не болели цингой, вам дается это шампанское и яблоки.

– Спасибо, отец!..

Быстро стучали колеса вагонов. Быстро менялась природа, становясь с каждым часом суровее и грубее. Впереди лежали тяжелые бои за Печенгские земли, и никто не знал – останется жив или нет.

Но об этом и не думали. Пили из солдатских котелков шипучее шампанское, пели песни, грызли сочные яблоки, весело смеялись и – ехали…

Ветер

Сережка в своем развитии двигался как-то неровно, толчками. Первым таким толчком были разговоры с отцом, и он задумался над жизнью, вторым – смерть старшины Тараса Непомнящего, и Сергей приобрел мужество; третьим – встреча с Анфисой, и он полюбил ее. Впрочем, это не то слово – полюбил; ему хотелось видеть девушку, хотелось послушать ее смех, а порой и просто подумать: «Как-то она там?..»

Уже с неделю стояли на базе. Готовился массированный торпедный удар с моря и воздуха по каравану немецких транспортов, который находился на пути к Вадсе, и накануне операции командам катеров дали целые сутки отдыха. Раньше молодого боцмана мало тянуло на берег, ему нравилось проводить свободное время на базе. Играл в футбол, бегал на лыжах, читал или просто забирался, если было тепло, в сопки и, лежа на спине, подолгу смотрел в небо. А теперь он старался не пропускать ни одного увольнения, сам просился у Никольского отпустить его на берег.

И старший лейтенант, выписывая увольнительную, однажды сказал ему недовольно:

– Я вот тебя отпускаю, а ты болтаешься где-то!

– Я не болтаюсь.

– Но и дома тоже не бываешь.

– Откуда вы знаете, товарищ старший лейтенант?

– В госпиталь ходил к приятелю, а там и отец твой лежит.

– Отец? – испугался Сережка.

– Вот видишь, – с укоризной сказал Никольский, – ты даже не знал этого… Стыдно! Он мне и сказал: что же, мол, сын дома не бывает?..

В госпитале, куда прибежал Сережка, ответили, что Рябинин уже выписался – ранение было легкое. Тогда, сев на междурейсовый пароход, он отправился прямо домой. Отец, как всегда, не спрашивая «кто?», сам открыл ему дверь, держа одну руку на перевязи.

– Сначала отдышись, – посоветовал он сыну, когда тот прерывающимся голосом стал что-то ему говорить.

Матери не было. Примятый диван, на котором лежал отец, был весь обложен книгами.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил Сережка, придвигая стул поближе к дивану.

– Кто тебе сказал?

– Ну, все-таки… рука.

– Лишь бы не сердце.

Помолчали. Отец взял раскрытую книгу, вынул из-за уха остро, по-штурмански заточенный карандаш.

– Тебе письмо, – сказал он.

– Мне? – Сережка задумался: «От кого?»

Захлопнув книгу, отец покопался здоровой рукой в кармане:

– Кажется, здесь… Вот оно, держи!

«Сережа, – писала Анфиса, – вы не приходите несколько дней, и я беспокоюсь. Не может быть, чтобы я обидела вас чем-нибудь. Приходите, пожалуйста, сразу как вас отпустят. Приходите, а то мне очень тревожно за вас…»

– Что так быстро прочел?

– Да уже все, – покраснел Сережка, раздумывая: «Спросит – от кого или не спросит?»

– Коротко тебе пишут, – улыбнулся отец, иронически посмотрев на сына. – И притом, – добавил не сразу, – пусть лучше пишут на полевую почту, а то мать твоя, сам знаешь, как ревниво к тебе относится… Дай-ка спичку!

«Он все-таки понял, что от девушки», – решил Сережка, давая отцу прикурить, и как можно беззаботнее ответил:

– Это от одной… вместе в школе за партой сидели.

– Наверное, соврал! – спокойно и даже безобидно сказал отец. – Про школу-то. А впрочем, твое дело!..

– Я не хотел врать, папа, но…

– Да, вот именно. Лучше помолчи.

– Ты никогда не хочешь меня выслушать.

Отец хрипло рассмеялся – смех был невеселый.

– Ладно, – примирительно сказал он, – знаю, почему ты меня в прошлый раз о садах расспрашивал… Сразу так и видно, что письмо это под яблоней писалось!

На конверте синел жирный штамп Мурманского почтового отделения.

– А-а, ладно! – раздраженно сказал Сережка. – Ты сегодня, я вижу, не в духе. И я пришел не за тем, чтобы пререкаться с тобой целый вечер!

– Легче… легче греби, – пригрозил отец, – а то, смотри, весла поломаешь.

– Наваливаться не собираюсь, но и табанить перед тобой не буду. Это только мать на цыпочках перед тобой бегает.

Отец рассмеялся снова, на этот раз веселее:

– Молодо-зелено… Смотри, вот я навалюсь – плохо тебе будет. – И вдруг оборвал: – Ну, хватит, рассказывай! Вон тут в газете опять сводка: торпедными катерами Северного флота потоплены такие-то и такие-то… Это, случайно, не вы?

– Нет, мы скоро пойдем. Дымовых шашек набрали – видно, много огня встретим!

Отец громко выдохнул воздух:

– Хе!.. Никольскому вашему можно довериться, он свое дело отлично знает.

– Это верно, – согласился Сережка и взглянул на часы.

– А я тебя не держу, – неожиданно сказал отец. – Можешь идти, коли ждут.

– Не ждут, но… все-таки. Ты, папа, не рассердишься, если пойду? Ночевать дома буду.

Отец поправил на руке косынку, спросил:

– Может, деньги нужны?

– Деньги?.. А на что они мне?

– Верно, – кивнул отец, – на что они тебе?.. Ну, а впрочем, возьми, вдруг да пригодятся!

– Спасибо, папа!..

В коммерческом магазине он занял очередь в кассу. Офицер морского патруля издали следил за ним подозрительным взглядом: не будет ли этот молодой матрос брать водку? Но Сережка попросил у продавщицы двести граммов конфет, которые нравились ему самому в недалеком детстве. Должны, очевидно, нравиться и Анфисе, – не может быть такого положения, чтобы их вкусы не сходились!..

В дверях магазина совсем некстати столкнулся с матерью.

– Ты что здесь? – с радостным удивлением спросила она. – Отец, наверное, послал?

– Нет, я так…

– А что купил?

– Да вот конфеты…

Мать бесцеремонно раскрыла кулек, вкусно разгрызла на белых зубах одну конфету.

– Какие хорошие-то! Откуда деньги?.. Ну ладно, займи вон ту очередь, а я стану в кассу… ты из дому?

– Да, – упавшим голосом пробормотал Сережка.

Он не посмел не вернуться домой и, чувствуя, как быстро истощается содержимое кулька, покорно шагал рядом с матерью. Отец, встретившись с ним, хитро подмигнул ему глазом:

– Ну, попался?..

Сережка покормил в аквариуме уродливых жителей морских «лугов», послушал разговор родителей, поужинал нехотя – стало еще скучнее.

– Ну, как ты живешь, сынуля?

– Да ничего, мама.

– А грустный почему?

– Так просто…

И отец тоже съел конфету. Тоже похвалил. И опять подмигнул:

– Вкусные!..

Сережка тайком от матери снова прочел письмо: «… вы не приходите несколько дней, и я беспокоюсь. Не может быть, чтобы я обидела вас чем-нибудь…»

«Разве она может обижать? Или разве он может ее обидеть? Да никогда!..»

Посмотрел на часы – половина десятого. Еще полчаса – и уже будет поздно идти к ней.

– Мама, тебе никуда не надо?

– Нет, милый.

– А то бы я сходил.

– Спасибо, но не надо.

Читает отец, что-то пишет мать, а часы – тик-так, тик-так. Взял бы их, проклятые, и разбил! Вот уже десять. Или ложись спать, или – иди…

– Мама, я пройдусь.

– А на улице темно, сынок, холодно.

– Я все-таки пройдусь.

– А со мной посидеть не хочешь?

– Я скоро вернусь…

Когда за сыном захлопнулась дверь, Прохор Николаевич громко расхохотался.

– Ты чего? – удивилась жена.

– Да так, место смешное одно попалось, – ответил он, хотя читал «Основы непотопляемости военных кораблей деревянной конструкции».

* * *

Дверь открыл навигационный смотритель:

– А, пропащая душа! Ну, проходи в горницу.

И, еще не входя в комнаты, Сережка каким-то чутьем понял – ее нету. Сразу опустилось сердце.

Спросил неуверенно:

– Анфиса дома?

– Ушла недавно. Сидела, чего-то нервничала, потом ушла… Говорил я ей: «Не ходи, доченька, посиди со мной», – не послушалась, убежала.

– Куда же, дядя Степа?

– А бог ее ведает! Может, к тете Поле – у той сейчас что ни день, то праздник. Да и матушка Женечки как бы вроде на побывку с фронта приехала – отвели девчонку туда…

Шуршали за окном волны, ревели в туманных далях радиомаяки, позвякивала цепь шлюпочного прикола. «Не уйду, – решил Сережка, – дождусь…»

И потому, чтобы убить время, сознательно затягивал чаепитие, долго выслушивал давно заученные наизусть морские истории – даже смотрителя утомил.

– Ты, сынок, посиди, коли хошь, – сказал Хлебосолов, – а я уж прилягу. Ох-хо, косточки мои!

Прилег старый моряк и заснул. Анфисы все не было и не было. Отчаяние сменилось глухим раздражением против нее. Потихоньку взял у дяди Степана табаку, свернул цигарку, выкурил.

Потом бушлат натянул, осторожно вышел. Сумрачно шагал по хрустящей гальке. «Где она?» – думал.

И совсем случайно встретились лицом к лицу на темной пустынной улице.

– Анфиса!

– Ой, Сережа!.. Сереженька!..

Взялись крепко за руки и, ничего не говоря друг другу, долго шли куда-то – все против ветра, все против ветра!..

Глава четвертая Корни

– Я ухожу, – горестно сказал обер-лейтенант.

Суттинен хлестанул себя плетью по голенищу сапога и – ни слова в ответ.

– Я ухожу, – повторил Штумпф. – Почти год были вместе… Нам есть что вспомнить!

Суттинен – сквозь зубы:

– Нечего вспоминать! Все осталось там, за пограничным столбом. Мы уже топчем, Штумпф, милую землю Суоми!..

Да, огляделся он, это, конечно, уже не дремучие топкие болота потерянной Карелии. Вон торгует ларек с суррогатным пивом, вон девочки маршируют на богослужение, и впереди колонны – учительница; хоть бы значок «Лотта Свярд» догадалась снять, дура!.. А по холмам – домики: сами красные, окошки белые, разрисованы, словно пасхальные пряники.

– Суоми… – протяжно вздохнул лейтенант.

На дворе соседней усадьбы пьяный капрал возился с лохматыми домашними медвежатами. Мальчишки подбадривали вояку свистом, а хозяин усадьбы, старый финн в синем жилете, сидел на крылечке, равнодушно сосал медную трубку.

– Суоми, – наконец отозвался Штумпф и, помолчав, грустно заговорил: – Мне уже нельзя оставаться здесь. Русские поставили вам жесткие условия: к пятнадцатому сентября – ни одного немца на вашей земле.

– Ты, я знаю, – сказал Суттинен, подумав, – ты уйдешь сам, а вот ваша Лапландская армия… скажи, уйдет ли она?

– Конечно, нет! – улыбнулся Штумпф. – Мы не такие дураки, чтобы пожертвовать Лапландией, этим важным плацдармом. И вам, лейтенант, может быть, еще придется драться с нами!

– А ты, Штумпф, будешь драться против нас?

– Я солдат фюрера, – ответил советник.

– Я тоже солдат, – закончил Суттинен и, повернувшись, крикнул в сторону капрала: – Эй, эй!.. Берегись!..

Позванивая массивной цепью, на двор усадьбы вышла темно-бурая медведица с маленькими заплывшими гноем глазками.

Глухо рыча и оскалив пасть, полную желтых зубов, она встала на задние лапы и пошла прямо на капрала.

– А вот я тебя! – азартно крикнул капрал, скидывая с себя мундир с орденами. – Я не боюсь, херра луутнанти, – добавил он, смеясь, – у моей матери две такие, даже пострашнее были!..

Цепь натянулась и рванула медведицу за горло обратно. Но капрал уже схватился с ней в обнимку – только взметнулась рыжая пыль. И замелькали в этой пыли руки человека и длинные, свалявшиеся в грязи космы на «штанах» зверя…

– А вот я тебя!.. А вот!.. – покрикивал капрал.

– Пошли в дом, – сказал Суттинен, – я тоже когда-то любил бороться. Мой отец специально для меня держал медвежат.

Они поднялись на крыльцо, и в этот же момент из тучи пыли вырвался капрал, держась окровавленными пальцами за голову.

– Ухо, – простонал он, – две войны отвоевал, а тут… Откусила, сатана перкеле!..

– Ха-ха-ха, – рассмеялся Штумпф. – Ох-ха-ха!.. Ухо!..

Медведица, подгоняя детенышей шлепками лапы, не спеша уходила со двора. Старый финн в синем жилете так же спокойно сосал трубку. За свою длинную жизнь он видел много всякого, и – что ухо?!

– Иди, иди, – сказал он капралу, – я тебя не звал на мой двор… Сам пришел.

Садясь в горнице на лавку, Штумпф перестал смеяться и сказал:

– Будем мы воевать или нет, а сейчас давай выпьем.

– Хорошо, только немного. Ты же знаешь: я не пью после того случая… Нэйти!

Вошла румяная молодая крестьянка.

– Обед можно подавать, – сказала певуче.

За столом, когда одна бутылка опустела, Суттинен заговорил как-то горячо и поспешно:

– Скажи, во мне еще не потеряно человеческое? Солдаты зовут меня собакой. Я сам чувствую, что бываю иногда подлецом. Но, скажи, я могу еще стать человеком?

– Давай выпьем, – предложил Штумпф и, когда выпили, строго посоветовал: – Меньше пей, и будешь человеком.

Суттинен быстро пьянел, его мысли путались, он пытался ухватиться хоть за одну из них.

– А все – она, она, она! – трижды выкрикнул он, едва не плача.

– Водка? – спросил Штумпф.

– Зачем водка? Женщина. Водка пришла потом, сначала была женщина…

– А я не знал.

– Ох, если бы ты знал!

– Я думал, ты – так, никого и не любил…

– Попробовал бы ты не полюбить, – вскочил Суттинен и снова плюхнулся на лавку. – Ты бы попробовал! У нее были вот такие черные глаза!

– Черные… Она – что, разве не финка?

– Да какое тебе дело! Я говорю – глаза были… вот!

И взмахом плетки, описавшей в воздухе круг, он показал, какие были глаза. Потом сразу как-то сник, опустил голову на стол.

– Э-э, да ты, оказывается, лысеешь, – заметил Штумпф.

– Двадцать семь лет.

– Рано. Если бы не война, не окопная жизнь…

– Иди к черту! – обрезал Суттинен. – Ты сам-то лыс, как лапландская ведьма.

– Не злись, – добродушно пробурчал Штумпф, прожевывая картошку, – мы скоро распрощаемся. И, наверное, уже никогда не встретимся.

– А я бы и не хотел.

– Почему так?

– Надоел ты мне.

– Ты мне тоже…

Суттинен поднял голову, рассмеялся. Штумпф похлопал его по плечу, радостно загоготал:

– Мы оба надоели друг другу, но совсем немножко. Ведь правда?.. Нам нельзя ссориться, еще неизвестно, что будет дальше! Ну вот, давай руку… Давай руку, приятель. Мы с тобой неплохо воевали почти год.

– Нэйти! – позвал Суттинен, растрогавшись. – Еще бутылку «Пены Иматры»!.. Если нет «водопадной пены», тащи самогону!..

– Хватит, что ты! – убеждал его Штумпф. – Ведь ты же решил не пить!

– А почему не пить?.. Почему? – наседал на него Суттинен с покрасневшими от слез глазами. – Скажи, я – подлец? Я – подлец, да?

– Да кто тебе сказал… Сядь!

– Нет, ты ответь: я, выходит, подлец?

– Брось, лейтенант. Нэйти, не надо никакой пены!

– Нэйти, – настаивал Суттинен, – тащи пену!

Девушка, заложив руки под накрахмаленный фартук, стояла в дверях.

– Я не знаю, кого мне слушаться, – томно выпевала она.

– Конечно, меня! – кричал лейтенант. – Я финский патриот, а ты читала?.. Ты читала в «Суоменсосиалидемокраатти», что – ни одного немца!.. Вот, а он немец!.. Тащи пену!

– Ты пьян, Рикко, – уговаривал его Штумпф, сам начиная беспричинно смеяться. – Ты пьян, и пятнадцатое сентября еще не наступило. Я могу уехать шестнадцатого!..

Но на улице уже стоял грузовик, в котором рассаживались едущие в Лапландскую армию немецкие военные советники, и Штумпф уехал вместе с ними. Старый финн в синей жилетке еще долго сидел на крылечке, потом встал и, кряхтя и охая, поднялся в дом, где расположился Суттинен.

– Опьянел и спит, – доложила румяная нэйти.

Не выпуская изо рта медной трубки, старик прошел в комнату офицера, дал понюхать со своей сморщенной ладони лейтенанту какой-то порошок.

– Ох, ох, что ты! – забарахтался Суттинен, быстро трезвея.

– Нехорошо, – качая головой, тихо и совестливо произнес старик, – наша Суоми так страдает, а вы… пьянствуете. Сегодня, ровно в полночь, вам надо быть на даче госпожи Куркамяки, что в семи верстах отсюда.

– Что, что?

– Ну ладно, – сказал старик, – я еще зайду к вам, напомню…

* * *

Подполковник Кихтиля часто зевал и сразу же крестил рот: лапландские духи, как известно, настолько злы, что только и ищут лазейки, как бы забраться внутрь человека.

– Обождем еще немного, – говорил он, посматривая на браслетку золотых часов.

Госпожа Куркамяки спустилась в комнату, где собрались заговорщики, принесла поднос с маленькими чашечками кофе. Каждый офицер достал пакетик с мелко наколотым сахаром, стал пить кофе вприкуску. Чадила керосиновая лампа, поскрипывали стулья, под полом возились крысы.

– Ну, где же лейтенант Агрикола? – снова сказал Кихтиля. – Связного к нему послали еще утром, а его все нет…

– Район Вуоярви, – заметил кто-то из угла, – очень труден для нашей работы. Там полковник Юсси Пеккала! И лейтенанту Агрикола, очевидно, не так-то легко вырваться…

Откуда-то сверху, через потолок, донесся бой часов.

– Ждать нельзя, – произнес подполковник, – пора приступать, господа… Лейтенант Суттинен, садитесь ближе!

Рикко Суттинен пересел к огню. Ему было немного скучновато на этом совещании, потому что многое он уже знал. Так, например, ему было известно, что сейчас по всей стране идет отбор офицеров-ветеранов, которые впоследствии должны будут стать командирами так называемых ударных батальонов. Назревает государственный переворот, и на пост «скандинавского фюрера» намечается – кто бы мог подумать? – сам начальник генштаба генерал Айро. «Я часто пью водку, болтаю лишнее, но об этом мне проговориться нельзя, молчи, мой рот, забудь это имя!..»

– Мы уже дошли до конца веревки, – говорил Кихтиля, – но выход из войны с Россией – это лишь маневр, дающий нам передышку. Восточно-карельский вопрос, основанный на великой финляндской идее, остался на этот раз неразрешенным, однако мы не собираемся отступать от своих законных требований. За нами остается весь государственный аппарат, цели которого прежние даже при новой политической ситуации.[9] Наконец, у нас есть выкованная в боях армия, и вы, господа офицеры, снова поведете ее за собой. Стоит только одному русскому солдату перешагнуть пограничный рубеж, как будут взорваны мосты, тоннели, разрушены водоразделы озер, и вода затопит целые районы…

Один вянрикки перебил подполковника:

– Простите, херра эвэрстилуутнанти, – сказал он, – а если русские не станут оккупировать нашу Суоми, к чему тогда сведутся цели нашего заговора?

Кихтиля слегка, как показалось Суттинену, поморщился, и лейтенант, чтобы выручить своего начальника из затруднительного положения, ответил сам:

– Неужели вы не понимаете, вянрикки, что дело тут не только в оккупации. Азиатская угроза страшна не только нам, как соседям России, но и Англии тоже; наконец, Соединенные Штаты просто не потерпят усиления мощи Советов.

– Еще вопрос! – спросили из угла. – Мы все здесь члены одной организации, и нам хорошо понятны цели нашего патриотического движения. Но есть армия, которая разойдется после перемирия по домам, вгрызется в землю и… Какое солдату дело до Англии, а также и до Америки!..

– Согласия у солдат, – резко ответил Кихтиля, – мы не собираемся и спрашивать. На то он и солдат, чтобы повиноваться, а не рассуждать. Списки этой армии уже составляются по всем тридцати четырем шюцкоровским округам.

Донесся топот копыт. Отогнув край шторы, один офицер выглянул в окно:

– Кажется, лейтенант Агрикола из района Вуоярви!.

В сенях громко прошуршало тафтовое платье госпожи Куркамяки, щелкнула задвижка, раздались торопливые шаги, и дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Все невольно вздрогнули.

На пороге стоял полковник Юсси Пеккала.

– Встать! – сказал он. – Я здесь самый старший!

Мокрое старое кепи расползлось на его голове, лицо и одежду опутывала лесная паутина. От полковника сильно пахло лошадиным потом. Он, видно, долго мчался сюда на лошади, не разбирая во тьме дороги, – отсюда и пот, и эта паутина…

Кихтиля первый оправился от смущения.

– Господин полковник, – твердо произнес он, – попрошу вас покинуть собрание: вы не можете быть нашим единомышленником.

Юсси Пеккала стянул с головы кепи, сильно встряхнул его. Капли воды, сорвавшись с козырька, обрызгали Суттинена, и он вздрогнул.

– Единомышленники! – рассмеялся полковник. – Так вот, довожу до вашего сведения, что лейтенант Агрикола, которого вы ждете, и его единомышленники арестованы мною как враги наступившего мира. Оружие они украли, но закопать не успели. И лейтенант Агрикола сознался во всем…

– Ложь! – крикнул Суттинен, привычно потянувшись к плетке. – Я знаю лейтенанта Агриколу, и он никогда не мог ничего сказать вам!

– Он долго и не говорил, – снова рассмеялся Пеккала, – но я спустил с него штаны и посек шомполом его тщеславный зад. После этого лейтенант плакал, как девка…

Пожилой вянрикки, грудь которого была украшена немецким Железным крестом первой степени, истерично вскрикнул:

– Вы оскорбили честь финского офицера!

– Что? – грозно переспросил Пеккала. – Вы говорите – честь?.. Но честь имеется у меня!.. Может быть, – добавил, помолчав, – она есть у подполковника Кихтиля. Но только не у таких сопляков, как вы!

Кихтиля, снова поморщившись, вздохнул и сел. Посмотрев на него, осторожно сели офицеры. Командир района Вуоярви остался стоять на пороге.

– Честь! – повторил он с издевкой и грубо выругался.

За дверью испуганно прошуршало тафтовое платье.

– Попрошу вас удалиться! – крикнул Кихтиля.

– Не ори! – сказал Пеккала и выхватил пистолет. – Не ори на меня, а то прихлопну, как жабу!.. Кто вы здесь такие?.. Вы же ведь – даже не лес, вы – корни, которые так глубоко ушли в землю, что вас уже не вырубить топором…

– Не вырубить! – крикнул вянрикки, и черный Железный крест качнулся на его груди.

– …Но еще можно выжечь! – закончил Пеккала. – И тогда в нашей Суоми можно будет сеять золотые зерна… Я ухожу, – сказал он, натягивая кепи, – мне здесь нечего делать. Но предупреждаю вас всех, что я этого так не оставлю. Я сегодня же напишу обо всем начальнику генштаба генералу Айро!..

– Пусть пишет, – сказал Кихтиля, когда за окном снова зашлепали по грязи копыта коня, – пусть пишет! Но мы тоже этого так не оставим. Если чирей долго не заживает на одном месте, его вырывают раскаленными щипцами. Лейтенант Суттинен!

Рикко Суттинен встал, одернул мундир.

– Я понимаю, – покорно сказал он.

– Тогда обождите, пусть отъедет подальше.

– Слушаюсь, херра эвэрстилуутнанти!..

Наступило молчание. Кихтиля посмотрел на часы, налил в стакан ароматного шведского коньяку.

– Пора, – сказал, – пейте в дорогу!

– Киитос, – поблагодарил Суттинен, – но я не пью!

– Вот как? – удивился подполковник и вынул из кобуры тяжелый маузер. – Возьмите, это лучше вашего кольта. Очень сильный удар, бьет навылет. Лошадь берите тоже мою, она стоит в конюшне…

– Я все-таки выпью, – сказал Суттинен и, залпом осушив стакан, поспешно вышел из дому.

* * *

Осенний лес шумел настороженно и таинственно. Дорога едва-едва светлела среди деревьев, терялась где-то во мраке. Протяжно ухал филин, стучали под копытами горбатые корневища, низко нависшие ветви елей хлестали по лицу.

«Как далеко мог он отъехать?» – думал Суттинен, и волнение человека передавалось лошади, прижав острые уши, она вытягивала свое мускулистое тело в стремительном галопе. Где-то в глухой болотистой низине холодным серебром сверкнуло озеро; белой свечой пролетел мимо поворотный столб, – дорога уходила вправо, поднималась в гору.

Суттинен придержал коня. Чтобы смягчить топот копыт, свернул на обочину в густую траву.

– Тише, тише, – успокаивал он лошадь, похлопывая ее по круто выгнутой шее.

Дорога закружила петлями, словно выискивая менее крутые подъемы. С высоты виднелись далекие деревенские огни, похожие на рассыпанных в траве светляков. Жутко и тускло горела на горизонте рыжая точка костра. – Тише, тише…

Он совсем остановил лошадь; разгоряченная бегом, она мотала головой, грызла звонкие удила. И вдруг из темноты леса послышался знакомый, приглушенный цоканьем копыт голос.

Женский голос:

– Ах, если бы ты знал, Юсси, как мне…

Суттинен вытянулся в седле:

«Кайса!.. Она, выходит, с ним… У-у, поганое отродье!»

И, вынув из-за пояса маузер, крикнул:

– Полковник Пеккала!..

Голоса стихли. Было слышно, как шумно вздохнули лошади. Суттинен направил своего коня в придорожный кустарник, снова позвал:

– Полковник Пеккала!..

Командир района Вуоярви что-то громко крикнул, повернул свою лошадь на голос; топот копыт приближался, и Суттинен, взводя курок, сказал:

– Я вас жду, полковник!

– Кто здесь?.. Какому сатане я понадобился? – прозвучало совсем рядом, и лошадь Пеккала, перепрыгнув канаву, тоже перешла обочину.

Теперь они оба сходились под тенью деревьев, отводя от своих глаз колючие ветви.

– Ю-юсси!.. – пронеслось вдалеке.

«Опять она», – подумал Суттинен и, проглотив слюну, поднял тяжелый маузер.

Подняв маузер, воскликнул:

– Именем моей многострадальной партии! – и выстрелил в темноту: раз… другой… третий…

Ломая кусты, шарахнулась в сторону лошадь. Полковник вылетел из седла, закружились сорванные листья…

– Все, – тихо сказал лейтенант.

– Ю-юсси! – разрастался вопль сестры.

И в этот же момент сильные руки, словно выросшие из самой земли, вырвали Суттинена из седла. Тяжелый кулак опустился ему на лицо, застрявшую в стремени ногу рвануло болью.

– Ой, ой, ой! – закричал лейтенант.

А полковник бил его по лицу и приговаривал:

– Ситя виэля пууттуй!.. Кас туосса!.. Митя виэля!..[10]

Прискакала Кайса, упала в траву:

– Юсси, что с тобой?.. Юсси!.. Юсси!..

Суттинен шарил руками вокруг – искал маузер.

– Уйди… уйди, – говорил он, – убью!.. Уйди!..

– Рикко?.. Ты?..

Полковник встал, рванул пучок травы, долго вытирал руки. Потом сказал:

– Посмотри лошадь. Кажется, все три – в голову!..

Суттинен бессильно плакал, и высоко над ним висело черное небо. Только одно думал: «Умереть бы…»

– Рикко… Брат мой… Скажи – зачем?!

– Уйди, – прохрипел он.

– За что? – спросила Кайса.

– Уйди, сука!..

Полковник ударил его сапогом.

– Юсси, зачем?.. За что?.. Разве ты…

– Милая, хватит.

– «Милая», – повторил Суттинен, и страшная злоба, какой еще никогда не испытывал, захлестнула его: – Ты, ты, – сказал он, поднимаясь, – костлявая шлюха… Дерьмо!..

– Замолчи! – крикнул полковник.

– Нет, я скажу, я все скажу… И как она в банях, и как…

– Молчи, гад! – замахнулся полковник.

Кайса опустилась на колени, закрыла лицо руками.

– О-о-о! – простонала она. – Какой ты подлец! Какой…

– Поехали, – приказал Пеккала и взял под уздцы лошадь подполковника Кихтиля.

– Но какой ты подлец! – повторила Кайса и плюнула в лицо своему брату…

* * *

Долго ехали молча. Час, два, три.

Кайса плакала. Пеккала курил сигареты.

Лес из черного постепенно становился синим – наступал рассвет. Обозначилась изморозь на травах, под копытами похрустывал тонкий ледок. Петухи горланили в далеких селениях, однажды какой-то человек перебежал дорогу.

– О-ох! – тяжело и устало вздохнул Пеккала.

Кайса оглянулась: в седле сидел маленький, нахохлившийся от утренней свежести человек: лицо в жестких морщинах, рот поджат в тонкую складку, даже не видно губ; и на локтях куртки – большие заплаты, сама нашивала…

– Я люблю тебя, Юсси! – сказала она.

– Так что?

– Я люблю… вот и все!

Лошади пошли рядом, взмахивая головами: колени всадников терлись одно об другое, их локти почти касались.

– Слушай, Кайса, – сказал Пеккала, – с меня хватит… Запомни: если я еще хоть раз услышу от кого-нибудь о твоем прошлом, я тебя выгоню… или зарежу…

Кайса опустила поводья, упала ему на грудь:

– Юсси, мой добрый Юсси… Спасибо тебе!..

Всходило солнце, и птицы просыпались.

Новоселье

В море несколько дней подряд бушевал шторм. Его далекие, значительно ослабевшие отголоски заходили даже в гавани. Корабли, уцепившись за грунт тяжелыми лапами якорей, отстаивались в бухтах и на глубоких рейдах, давая возможность отдохнуть уставшим в походах машинам и людям. Но бывало и так, что механизмы отдыхали под чехлами, а люди трудились.

По вечерам весь флот дружно звенел склянками, и десятки горнов весело выводили такое заученное и такое знакомое моряцкому слуху:

Бери ложку, бери бак и беги на полубак, хлеба нету – поешь так. Веселей беги, моряк, не забудь с собою бак!..

Около камбузов строились очереди, боцманы проверяли чистоту бачков; бачок считается чист, если в нем отражается боцманская щетина, но не дай бог, если не отразится!.. Тогда бачковый отсылается драить бачок заново, и матросы в кубрике, стуча по столу ложками, решают назначить нерадивого «бачковать» вторично.

Матросы выпивали перед ужином законные сто граммов, потом лихо, так что грохот был слышен чуть ли не за милю, забивали морского козла. Проигравшие лезли под стол под шум и хохот веселящейся моряцкой братии.

В один из таких дней, когда эсминец «Летучий» стоял у пирса, лейтенант Пеклеванный получил комнату, о которой хлопотал уже давно. Положив в карман документ, он позвонил Вареньке, сообщив ей эту радостную для обоих новость, и отправился осматривать, как он выразился по телефону, свой «семейный кубрик». Напротив дома, который дугой огибал высокий скалистый берег бухты, Артем остановился, блуждая взглядом по окнам, – какое-то одно из этих окон станет для него маяком, когда он будет возвращаться с моря.

Кто-то сильно хлопнул его по плечу, и раздался знакомый говорок с кавказским акцентом:

– Что ты высматриваешь тут?

Артем обернулся и пожал руку Вахтангу:

– Да вот, получил комнату, хочешь, зайдем вместе…

– Ты получил не комнату, а сарай, – громко заключил Вахтанг, когда они пришли в квартиру, – и у очень плохого хозяина.

И действительно, пострадавшая от бомбежки комната напоминала заброшенный сарай. В окнах не было ни одного стекла. Паутина разрослась по углам так густо, что это была уже не паутина, а джунгли. В довершение всего, в комнате не сохранилось даже стула, чтобы посадить на него Вареньку, которая наверняка упадет в обморок при виде такого «семейного кубрика».

– Ах, черт возьми, хоть бы один стул!

Упершись руками в бока, Вахтанг ходил по комнате, подкидывая носком ботинка какие-то тряпки и бумаги.

– Да, – сказал он, вздохнув, – до уюта еще далеко.

И вдруг, весь загоревшись какой-то идеей, он выбежал из комнаты. Через несколько минут вернулся, торжественно объявив:

– Сейчас будет все в порядке!

Они закурили и стали ждать, когда все будет в порядке.

Примерно через полчаса с лестницы послышалось пыхтенье, дверь распахнулась, и в комнату стала вплывать широкая, гладко выструганная доска. Замерев от неожиданности, Артем следил за тем, как доска плыла по воздуху, точно по мановению волшебной палочки. Потом ему стало даже страшно: доска пересекла всю комнату, один ее конец уже вылез в окно на улицу, а того, кто нес эту доску, все еще не было видно.

Наконец показался на горизонте и он сам, – здоровенный матрос, обливающийся потом, с широкими в стрелку усами.

– Ух, – шумно вздохнул он, освобождая плечо, – там за мной еще столько будет. Как вы думаете: хватит на семейное строительство?

– Знакомься, – поднялся Вахтанг, – это боцман моего «охотника» – Иван Чугунов, старшина первой статьи, мастер на все руки!

Добродушно ворча, боцман выкладывал на подоконник гвозди…

Когда Варенька прибежала из поликлиники, она ахнула и, может быть, действительно упала бы в обморок, но предупредительный Вахтанг сразу подставил ей новенький, крепко сколоченный табурет:

– Садитесь, синьора. Все в порядке!

Сор уже был убран, на стенах красовались полки для книг и посуды, в углу стоял стол, около окна – кровать, а лейтенант Пеклеванный, засучив до колен штаны, с остервенением лопатил палубу своего «семейного кубрика».

Натягивая китель и откланиваясь перед уходом, Вахтанг сказал:

– Ничего, когда война кончится, вы этот дуб на дрова пустите, вместо него карельскую березу приобретете. А сейчас и так хорошо…

– Чего же ты его не пригласила? – набросился Артем на Вареньку, когда за старшим лейтенантом закрылась дверь.

Варенька распахнула окно и крикнула шагающему по улице Вахтангу:

– Приглашаем вас на новоселье!.. Приходите!.. Ждем!..

* * *

Но как-то так уж случилось, что, пригласив друзей только на новоселье, Варенька и Пеклеванный, не сговариваясь, готовились к свадьбе. В их отношения, подчас немного грубоватые, как это бывает у людей, вместе воевавших, вкралась какая-то особенно нежная забота друг о друге.

Они так привыкли за эти два дня друг к другу, что уже научились понимать с полуслова желания, мысли, чувства: она – его, а он – ее…

– Артем, – говорила Варенька, – так счастлива, так спокойна, мне кажется, я не была еще никогда. Все-таки я люблю тебя, Артем!

– Ах, все-таки? – обижался он, растапливая дымившую печку.

– Ну не придирайся к слову. Лучше сходи получи паек за месяц вперед.

– Я не хочу уходить.

– Почему?

– Отсюда минут семь ходьбы до гавани, семь минут обратно да еще полчаса уламывать интенданта надо, – итого, я должен прожить без тебя сорок пять минут, почти целый час… Ты думаешь – это так легко?

– Но я-то ведь отпускаю тебя на эти сорок пять минут!

– Ты не любишь меня.

– Можно подумать, что уж ты-то меня любишь… ох как!

– Проклятая печка… Ну конечно, люблю!

– Ладно, Артем, серьезно говорю – сходи!..

Артем ушел и, запыхавшийся, возвратился обратно ровно через двадцать минут.

– Ух, – говорил он, – вот бери: консервы, печенье, сахар, спирт… Ух!

Варенька счастливо хлопала в ладоши:

– Я видела в окно, как ты несся по улице, словно за тобой гнались собаки.

– А ты смеешься.

– А мне смешно…

Помогая Вареньке по хозяйству, Артем объяснял:

– Едва умолил интенданта. Не могу, да и все, говорит. Вот уж народ, действительно… Да, между прочим, тебя Кульбицкий на какой срок отпустил из поликлиники?

– На двое суток.

– Меня также.

– Ой, – вздыхала Варенька, – мы тут готовим, готовим, а придут ли они?

– Конечно, придут.

Все пришли: Прохор Николаевич с женой; командир эсминца капитан третьего ранга Бекетов и еще несколько офицеров, приглашенных Пеклеванным; Григорий Платов пришел поздравить новобрачных, а заодно и выпить; ну и, конечно, боцман Чугунов со своим командиром («Ведь сидите-то вы на стульях, которые я сбил-сколотил!») – и еще много других, знакомых и незнакомых.

Бекетов, к великому огорчению жениха и невесты, водку пить категорически отказался и на этом основании был выбран управителем вечера.

– Простите меня, – сказал он, обводя гостей долгим взглядом своих умных прищуренных глаз. – Простите меня за то, что сегодня, в этот торжественный день, когда принято говорить только о добром, веселом и милом, я несколько изменю этой традиции, оставшейся нам от беззаботных мирных времен… За всю войну, – продолжал Бекетов, и его голос слегка дрогнул, – мне пришлось присутствовать на многих похоронах и ни разу – на свадьбе. Может быть, именно потому, дорогие жених и невеста, я так тронут вашей любовью, и мне бесконечно дорога ваша судьба – судьба людей, пожелавших соединить свои сердца в такое тревожное время…

Тревожный ветер военного океана 1944 года, казалось, дохнул в лицо каждому. И каждый ощутил его дыхание, в котором предугадывались далекие бури.

Все было очень торжественно; казалось, что после речи Бекетова не хватает какого-то одного простого слова, которое могло бы рассеять эту не совсем подходящую к такому моменту суровость.

И Прохор Николаевич первым чокнулся с Артемом:

– Смотри, – сказал, – не обижай ее!

Ирина Павловна протянула свою рюмку к Вареньке:

– За вашу любовь, девушка.

Всем стало вдруг легко и весело, как и должно быть на свадьбе. Раздались приветственные возгласы, прерываемые зычным голосом Вахтанга:

– В Грузию к нам… В Грузию после войны… Ждать буду, вах!

– Го-орь-ко-а! – поддержал своего командира Чугунов, сохраняя при этом на лице подобающее боцману достоинство.

Артем и Варенька повернулись лицом друг к другу.

– Ну? – спросила девушка, покраснев.

– Что «ну»? – отозвался Артем.

– Нас ждут.

«Порядка не знает, – думал Платов, – первый раз замуж выходит».

И он крикнул:

– Целоваться надо, чего тянуть-то!

– Горько!.. Горько! – раздалось вокруг.

И скоро за тесным столом, когда все гости уже подружились между собой, голоса слились в один нестройный гул, в котором было нельзя разобрать, что говорит сосед, а Рябинин, к великому ужасу жены, уже стягивал с плеч свою куртку, кричал:

– Артем, ты сидишь ближе, открой окно – духота!

Ирина Павловна шепотом журила простака мужа:

– Никакого уважения к жениху, ты совсем не понимаешь, что делаешь. Поставь стопку, не держи ее в руке!..

Прохор Николаевич только улыбался в ответ:

– Так ведь он свой парень, подумаешь: окно попросил открыть. А стопку поставлю, все равно пустая…

Боцман Чугунов, часто поправляя усы надушенным платком, налегал на закуску, но пил мало – в море скоро. И за командиром своим следил:

– Товарищ старший лейтенант, вам бы это… того, хватит, как бы сказать.

Вахтанг смеялся:

– Я, старшина, кавказец и сам не люблю пьяных.

Платов, обхватив голову широкими ладонями, присматривался к тому, как разнообразно вели себя люди, и по его улыбке было видно, что он отдыхает среди этого свадебного гомона, беспорядочных тостов и требовательных выкриков «горько!». Отдыхает от качающейся доски, по которой бегал ежедневно над бурлящей в пропасти рекой; отдыхает от учебных стрельб и гранатометания, от головокружительной высоты скал, по которым взбирался, как альпинист, с полной выкладкой бойца за плечами, – от всего того, что ему приходилось делать, готовясь к боям в Заполярье.

Среди шумных гостей торжественно притихшие жених и невеста казались даже малозаметными, и взоры гостей обращались к молодым только тогда, когда Бекетов провозглашал очередной тост за благополучие нового семейного очага. Тогда гости наперебой кричали «горько», чокались через стол друг с другом, и Варенька снова целовалась с Артемом, который под общий шумок говорил девушке:

– Да ты не смущайся, ведь они знают, что не будь их – мы бы все равно целовались…

И вдруг, совсем неожиданно, кто-то настойчиво постучал в дверь с лестницы. Варенька слегка побледнела, опустила рюмку с вином.

Платов пошел открывать дверь, а Пеклеванный сказал:

– Интересно, кто бы это мог быть?

– Это… Мордвинов, – ответила Варенька, – я пригласила его тоже…

Но вошел не Мордвинов, а рассыльный матрос. Остановившись в дверях и положив бескозырку на сгиб локтя, так что все видели на его ленточке надпись: «Северный флот», он отчетливо произнес:

– Капитан третьего ранга Бекетов!

– Есть, – ответил командир «Летучего», привычным жестом застегивая крючки на воротнике кителя.

– Вам, – и матрос протянул конверт.

Бекетов быстро прочел записку, оглядел своих офицеров:

– Товарищи, на миноносец! А вам, лейтенант Пеклеванный, я разрешаю прибыть на борт через полчаса. Извините…

И все ушли, оставив их вдвоем. Артем снял с руки часы, положил их перед собой среди недопитых рюмок и сказал:

– Посиди со мной, Варенька…

Она села, доверчиво прижалась к нему.

– Ну вот, – сказала, – а мне Кульбицкий дал целых два дня.

Помолчали.

– Мордвинов так и не пришел, – вдруг вспомнил Пеклеванный. – Странный он…

– Да, странный, – согласилась Варенька и перевернула часы циферблатом вниз. – Я не могу так, – сказала она, – стрелки бегут очень быстро!..

Когда они вышли на улицу, с залива тянуло холодом.

– Завтра, наверное, выпадет снег, – сказал Артем.

– И ты уже будешь далеко!..

– Море большое, Варенька.

– Большое, Артем.

– Ты проводишь меня до пирса?

– Конечно…

Раскачивались у пирсов строгие, закованные в серый металл корабли; стылая вода жадно облизывала их борта, ветер доносил запахи машинного масла. В эту ночь они казались Вареньке почему-то живыми существами, и она даже ощутила то родное, знакомое по «Аскольду», тепло, которое исходило от них.

Вздохнула.

– О чем ты? – спросил Артем.

– Да так…

Они сейчас расстанутся, может быть, надолго, но все равно для Вареньки сейчас нет никого ближе вот этого человека, который встал из-за свадебного стола, чтобы уйти в промозглую океанскую ночь.

– Смотри, уже отдают носовые швартовы, – сказал Артем. – Ну, прощай, я побегу!

Она поцеловала его на виду часовых, впервые, как жена, и ответила:

– Прощай!..

Потом долго смотрела, как эсминец вышел на середину гавани, развернулся и плавно погрузился в черноту каменного коридора, который вел на выход в открытый океан.

– Здесь долго стоять нельзя, – подошел к ней вахтенный с соседнего тральщика.

– Я иду, – сказала Варенька и продолжала стоять…

* * *

Она уже приближалась к дому, когда путь ей преградила колонна курсантов, на рукавах которых тускло поблескивали якоря морской пехоты. Курсанты, видно, возвращались с учения в прибрежных скалах и сейчас шли усталым мерным шагом – земля глухо вздрагивала под ними.

Они проходили мимо, взвод за взводом, смотря на мир из-под низко опущенных касок, все молодые и все суровые. Высокие сапоги с альпийскими шипами, перепоясанные ватники, ладони рук покоятся на стволах автоматов.

И в одном из них, шагавшем с краю, Варенька узнала Мордвинова.

– Яша! – она даже пробежала несколько шагов. – Яша!..

Он ничего не ответил, даже не повернул головы в ее сторону. Он только снял с автомата одну руку, что-то достал из кармана, и когда колонна курсантов прошла, на дороге остался лежать клочок бумаги.

Варенька подобрала, развернула: это было ее письмо, в котором она приглашала его на свадьбу.

Эвакуация

В ночь на 15 сентября к коменданту финских войск, размещенных на острове Суурсаари, явился гитлеровский офицер с требованием передать остров германским войскам. Намерения немцев, желавших заполучить остров, воспользовавшись шатким положением Финляндии, были ясны. Председатель финской делегации, прибывшей в Москву для ведения переговоров, г-н Хаксель лежал в бреду с тяжелым кровоизлиянием в мозг, вверив свое здоровье советским врачам, – переговоры, таким образом, затягивались, тем более что министр иностранных дел Финляндии г-н К. Энкель еще не прибыл в Москву.

И финский командант Суурсаари отверг грубое требование гитлеровского командования, указав на то, что страна Суоми из войны с Россией, слава всевышнему, вышла и порвала всякие отношения с Германией. Тогда немецкие корабли блокировали остров и открыли огонь по своим бывшим союзникам. Финские солдаты, еще не успев насытиться долгожданным перемирием, пошли в штыки и сбросили в море несколько немецких десантов.

Как бы в отместку, в госпиталях Печенги в эту ночь были отравлены все раненые финские солдаты. Пауль Нишец вместе со всем взводом под командованием лейтенанта Вальдера был послан хоронить умерщвленных. Вытаскивая из палат и складывая на носилки судорожно сведенные полуголые трупы, ефрейтор думал:

«Зачем?.. Разве они виноваты, что их страна больше не может сражаться с русскими?.. И какие молодые парни, что сделали с ними наци…»

Огромные военные грузовики, наполненные по самые борта мертвецами, уходили в метельную ночь. Ветер, принесший с океана тучи, стучал по брезенту, обтягивавшему машину. Снег валил с неба – густой, вязкий.

– Скоро перейдем на лыжи, – сказал Франц Яунзен.

Он сидел на горе трупов и курил сигарету. «Сволочь», – неожиданно подумал про него Нишец и отвернулся, подставив ветру спину. Какая-то финская девушка, переходившая дорогу, увидела торчавшие из-под брезента голые ноги и, вскрикнув, бросилась в сторону от шоссе. Разгулявшаяся метель быстро поглотила ее маленькую фигурку.

Намерзшиеся и усталые солдаты вернулись в барак. Пауль Нишец как лег, так сразу точно провалился в глубокий колодец.

Утром его разбудил Яунзен:

– Вставай, ефрейтор!

– Что случилось?

– Началась эвакуация финнов из Печенги.

– Значит, Москва приступила к переговорам?

– Выходит, так. Вставай, да поскорее, а то опоздаем!..

Город, еще вчера живший по каким-то законам былой военной солидарности, теперь резко разделился на два враждебных лагеря.

На перекрестке пять егерей, окружив финского солдата, который озирался, как затравленный волк, били его кулаками по грязному лицу, оглушая улицу злобными выкриками. Пьяный фельдфебель, хохоча во все горло, тащил за рога низкорослого оленя, который равнодушно передвигал лохматыми ногами… А следом за ним бежала растрепанная, с обезумевшим взглядом выцветших глаз старуха финка и, хватая фельдфебеля за полы шинели, жалобно причитала:

– Господин офицер, смилуйтесь, если только у вас есть мать… Последняя скотинка в моем бедном доме, пожалейте голодных сирот…

Отшвырнув старуху ногой, фельдфебель весело крикнул Нишецу и Францу:

– Торопитесь, парни, под гору, где написано: «Эльза, целую тебя из Петсамо!..» Торопитесь, ибо там грабят кабак!..

В это время избиваемый финн выхватил из-за пояса свой острый пуукко и, вращая им перед егерями, закричал:

– Убью, не подходи!.. О, перкеле!

Егеря в страхе отступили назад, но пробегавший мимо них Франц Яунзен всадил в финского солдата несколько пуль из карабина.

– Чего смотрите! – набросился он на егерей. – Стрелять надо!..

Вместе с Нишецем, который спросонья еще не успел как следует вдуматься во все происходящее, Яунзен побежал в сторону кабака.

А в кабаке стоял грохот и гул солдатских голосов. Егеря выбивали днища из последних двух бочек шнапса, вытащенных из подвала. Когда вино было поделено между теми, кто сумел протиснуться к прилавку, озлобленные задние ряды стали крушить столы и стулья. Жалобно зазвенели стекла окон.

Кто-то выкрикнул:

– В аптеке есть спирт!..

Бросились, давя друг друга, в аптеку. Самого аптекаря, который стоял в дверях, широко растопырив руки, скинули с порога в снег. Густой массой рванулись к прилавкам, рассовывая по карманам все, что попадалось под руки, – порошки, склянки с лекарствами, наконечники для клизм, помаду, коробочки с пудрой и таблетками…

Крепкий спирт ударил в головы. Затуманил все то несправедливое, что раньше отзывалось в сердце ефрейтора. Какой-то финский солдат переползал дорогу, волоча перебитые ноги.

– Что, суоми, не сладкий мир? – сказал сильно охмелевший Яунзен.

Солдат повернул к гитлеровцам свое синее, искаженное болью лицо.

– Мясники, – тихо сказал он и повторил еще тише: – Мясники…

На крыльце комендатуры, окруженный финскими жителями, которые испуганно жались к перилам, стоял войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию – оберст фон Герделер. На его гладко выбритом, холеном лице блуждала издевательски равнодушная улыбка, и на все жалобы финнов он отвечал одними и теми же фразами:

– Ничего не могу поделать… Понимаю, понимаю… Но не надо было вашей стране выходить из войны с Россией… К сожалению, остановить вполне законный гнев солдат я не в силах… Пеняйте на себя… А зачем Финляндия вышла из войны?..

Франц Яунзен, откозыряв крыльцу, на котором высился «неподкупный» оберст, сказал Нишецу:

– Ты проспал самое веселое приказание, какое я получал когда-либо. Сейчас инструктор, видишь, что говорит финнам!.. А утром нас собрали и объявили, чтобы мы устроили этим изменникам финнам хорошие проводы из Печенги!.. Сам генерал Рандулич призывал нас не жалеть ничего и никого…

Из одной узкой улочки, увязая в снегу, выскочила группа войсковых полицейских, возглавляемая лейтенантом Вальдером. Увидев своих солдат, Вальдер крикнул им, размахивая пистолетом с самым воинственным видом:

– Присоединяйтесь к нам!..

Несколько жандармов бежало на лыжах, неумело дергаясь телом при каждом шаге. Из их устало раскрытых ртов вырывался пар, пахнущий спиртом, – они уже хлебнули где-то изрядно.

– Куда идем? – спросил Франц одного из них.

– В каземат. Там еще остались финские дезертиры и распространители листовок. Пора покончить с ними.

– А я думал – в таможню, там есть что «организовать», – ответил Франц, но, как и Нишец, не осмелился скрыться, чтобы не навлечь на себя гнев лейтенанта.

Из разбитых окон финских домов, мимо которых они пробегали, раздавались истерические крики женщин, треск мебели, топот солдатских сапог. Егеря тащили часы, паленые окорока, крынки с оленьим молоком, свертки одежды, живую птицу, – каждый что мог.

В полосах разбушевавшейся метели носились перепуганные жители. На окраине города пылали подожженные дома. По дороге уже тянулись первые телеги, набитые плачущими детьми и убогим скарбом разоренных домашних очагов.

Это покидали Печенгу эвакуируемые, а вокруг их возов, словно волки, кружились егеря, выдергивая с повозок то какую-нибудь приглянувшуюся тряпку, то зеркало, то сверток с едой.

Один финский солдат, лицо которого показалось Нишецу знакомым, метался с карабином вокруг воза, отбрасывая с дороги в снег обнаглевших гитлеровцев. Жена его – худая костистая бабенка с распущенными волосами – хваталась за него каждый раз.

– Олави, мой родной Олави! – кричала она. – Пожалей хоть меня… Подумай, что будет со мной, если тебя убьют… Отдай им все, Олави!.. Отдай!..

Увидев, что муж ее не слушается, она спустила с воза детей, и те, громко плача, стали цепляться за своего отца. Но финн, уже вконец осатанев от бешенства, отбрасывал от себя и детей, и жену, и немцев.

С глазами, налитыми кровью, с пеной у рта, он метался около своей семьи, охраняя ее от грабителей. Наконец тирольским стрелкам надоело возиться с ним, и они забили его прикладами и штыками.

Оленей из упряжки выпрягли, вещи разграбили, а финская женщина осталась с детьми на дороге, рыдая над трупом своего супруга и защитника Олави.

– Будьте вы прокляты! – простонала она жандармам, пробегавшим мимо нее в сторону каземата, и Пауль Нишец, взглянув в лицо убитого, узнал в нем того самого финна из роты лейтенанта Суттинена, что прошлой зимой затеял с ним драку.

В монастыре, где размещалась воинская тюрьма, было тихо. Но не прошло и минуты, как двери каземата содрогнулись под ударами прикладов:

– Открывай!

Охранник впустил полицию внутрь тюрьмы.

– Давай ключи!.. Показывай, где сидят финны!..

* * *

Теппо Ориккайнен в окно видел все: и как ворвалась полиция во двор, и как охранник передал ключи, и как разбежались солдаты. Капрал уже знал, что его страна вышла из войны, видел, как грабили на дороге в сторону Маяталло его соотечественников, заметил, что виселица на дворе тюрьмы еще с утра приготовлена для смертников.

Оскалив зубы, взъерошившись, он встал в углу камеры и, держа в руках тяжелый табурет, прислушивался к топоту ног в коридоре. А когда дверь раскрылась, он рванулся вперед и ударил немца по голове, вложив в этот удар все свои силы.

Гитлеровец упал, но в этот же момент на Ориккайнена навалился клубок тел, кости захрустели от боли, и он – на плечах солдат – поплыл к дверям.

Почти не ощущая ударов, наносимых то справа, то слева, он чувствовал только одно: конец!..

Во дворе тюрьмы, огражденном каменной стеной в человеческий рост высотою, куда его вывели, уже стояло несколько финских солдат. На ногах у них почему-то не было никакой обуви. Перебирая по снегу босыми ногами, финны тоскливо смотрели на небо, с которого, не переставая, сыпалась ледяная крупа.

Первого из них толкнули в спину дулом карабина, и он, жалобно оглядываясь, засеменил к виселице. Лейтенант Вальдер накинул ему на шею петлю и ударом ноги, обутой в тупорылый сапог, выбил из-под финна последнюю жизненную опору – ящик.

Теппо Ориккайнен, с напряжением ожидающий своей очереди, мельком взглянул на то, как судорожно корчилось в петле агонизирующее тело, и отвернулся. Он отвернулся и вдруг увидел… лыжи! Они стояли, прислоненные к стене, за которой начинался крутой спуск, заросший кустами и деревьями.

Капрал часто смотрел из окна своей камеры на этот спуск и всегда почему-то думал, что по этому спуску, наверное, очень хорошо катиться на лыжах.

Приглушенный шлепок оборвал его мысли. Это вынули из петли мертвого финна, который вяло упал на землю обмякшим телом.

– Следующий! – крикнул лейтенант Вальдер, и чья-то рука легла на плечо капрала.

Ориккайнен вздрогнул всем телом, обернулся. Перед ним стоял худосочный гитлеровский солдат с очками на переносице.

– Пошли, – грубо сказал он и, взяв капрала за локоть костлявыми пальцами, потянул к виселице.

Пройдя несколько шагов, капрал резко остановился и ударом руки, выброшенной во весь мах, сбил гитлеровца с ног. В следующее же мгновение он кошкой прыгнул к лыжам, перекинув их через каменную стену. Грянул мимо уха бестолковый выстрел. Но капрал уже перебросил свое мускулистое тело через ограду монастырского двора. Лыжи, прикрепленные к ногам, мгновенно срослись с ним, став одним организмом – подвижным и стремительным.

И, оттолкнувшись, он покатился под откос…

Все произошло так быстро, что опомнились, когда за стеной уже раздался свист лыж, скользящих по снегу. Пока помогали один другому перебраться через ограду, финский капрал уже маленькой точкой прыгал внизу, виляя между камней и деревьев.

Для очистки совести дали несколько залпов в его сторону, но было уже поздно.

– Никогда не видел, – сказал Нишец, – чтобы так бегали на лыжах…

– Если финн встал на лыжи – значит, все!..

Франц Яунзен поднялся с земли и, смахивая рукой осколки очков, впившихся в лицо после удара капрала, подошел к своему карабину. Сняв с пояса тесак, он деловито прикрепил его к стволу и, разбежавшись, ударил штыком в одного из приговоренных к смерти.

Началась страшная кровавая бойня. Прижавшись один к другому, финны хватали штыки голыми руками, и с рассекаемых ладоней текла на снег кровь. Острые тесаки кололи их со всех сторон, солдаты дико кричали, падая под ударами, но снова вскакивали на ноги, продолжая хватать мелькающие в воздухе штыки…

Когда затих последний стон, Пауль Нишец увидел себя стоящим посреди большой лужи крови.

В этот день он заболел психическим расстройством и был отправлен в госпиталь Гаммерфеста. Врач посмотрел в расширенные зрачки обезумевшего солдата и сказал:

– Тринадцатый случай за одну только эту неделю. Положите его в палату без окон…

В темной палате без окон ефрейтору казалось, что перед ним мелькают штыки, на которых висят клочья мяса. Его мяса. Ночью ему влили в рот какой-то горечи и, связав по рукам и ногам, положили на холодный каменный пол.

Нишец извивался всем телом, пытаясь освободиться от жестких пут, и не знал, что в эту ночь солдатам Лапландской армии, в которой он числился ефрейтором взвода горных егерей, прочли новый, специальный приказ Гитлера.

В этом приказе фюрер внушал солдатам, что «…Южная Финляндия не представляет для немцев никакой ценности, но богатая никелем Северная Финляндия имеет для Германии огромное значение и должна обороняться немецкими войсками до конца…».

А когда солдаты, уставшие за день от грабежей и насилий, укладывались спать, каждый нашел на подушке своей койки или в изголовье нар заранее положенную кем-то листовку.

«Доблестные солдаты Лапландии, – говорилось в листовке, – никель – это жизненно необходимая пища для немецкой промышленности. Германии нужен никель!..»

* * *

А где-то далеко от Печенги, во тьме полярной ночи, спустившейся над лапландскими тундрами, быстро скользил на лыжах в сторону юга неутомимый в беге капрал. Его тело, тело финского батрака-лесоруба, могуче дышало морозным воздухом гор. Сердце радостно билось в груди, переживая избавление от смерти.

И смеялся, и пел, и хлопал в ладоши рыжий финн Теппо Ориккайнен.

– Ух, ох, ах, – весело финну бежать на лыжах!..

Печенга будет нашей

Начальник политотдела сидел на табуретке, накинув на плечи солдатскую шинель, хлебал из миски гороховый суп.

– Вы не слышали, – спросил он, – что сделали немцы с печенгскими беженцами?

– Нет, не слышал, – ответил Самаров.

– Страшная вещь. Непонятно, на что надеются сейчас гитлеровцы, подрубая сук, на котором сидели и сидят. Как же после этого они собираются еще оставаться в лапландских тундрах?..

По стенам землянки стекала вода, жарко постреливали дрова в печурке, воздух был густой, влажный; где-то вдалеке громыхала тяжелая артиллерия.

С бережливостью человека, знающего цену хлеба, подполковник собрал со стола крошки, отодвинул миску.

– Все ясно, – сказал он. – Для того чтобы сварить яйцо, не обязательно поджигать мир, а генерал Дитм этого никогда не понимал… Так вот что, товарищ Самаров, уделите в своих политзанятиях особое внимание прошлому нашей Печенги, покажите матросам и солдатам исторически оправданную принадлежность этих земель к нашему государству. На мой взгляд, такая лекция будет весьма поучительна.

– Это верно, – согласился Олег Владимирович. – А что сейчас в Москве?

– А что именно вас интересует?

– Переговоры между правительствами СССР и Финляндии.

– Это сейчас интересует всех, – ответил подполковник. – Что ж, переговоры начались, товарищ Самаров. О результатах будет сообщено в скором будущем. И, конечно, Печенга будет возвращена русскому народу. Возвращена, – добавил он, – хотя бы юридически, ибо в ней продолжают оставаться гитлеровские войска… Все ясно?

– Все.

– Тогда можете возвращаться в часть…

Часть, в которой служил Самаров, носила название «морской бригады». Эта бригада состояла наполовину из матросов, переодетых в солдатскую форму, которым предстояло первыми пойти на прорыв обороны противника, причем – со стороны океана. Олег Владимирович встретился здесь с Григорием Платовым, бывшим старшиной минеров на «Аскольде». В отряде особого назначения, которым командовал лейтенант Ярцев, служили никоновцы; вообще народ в бригаде был крепкий и боевой; это всегда нравилось Самарову. Но и лейтенанту здесь пришлось многому научиться, занимаясь не только воспитательной работой; порой случалось так, что рядовые знали больше его о правилах ведения боя в горах, умели лучше маскироваться, точнее стреляли и даже курили так, что не было видно огонька папиросы. Народ все обстрелянный: одни начали войну еще в Титовке, другие в 1942 году участвовали в знаменитой битве на Западной Лице, после чего на всех немецких картах и появилась «Долина смерти». Самаров, придя из экипажа, осмотрелся и первым делом взялся за учебу; теперь знает назубок отечественное и вражеское оружие, быстро лазает по скалам, умеет бежать – бежать, а не идти – по пояс в морской воде по любому грунту…

Около одной землянки солдат с глубоким шрамом на спине тер свое тело нежным пушистым снежком, выпавшим ночью. От его белой «полярной» кожи шел пар, и группа пленных тирольцев, чинивших дорогу, зябко ежилась при виде такой чисто русской забавы.

А конвоир, с лицом рубахи-парня, взял да эдак решил подшутить – кинул одному пленному за шиворот горсть снега. Что тут стало! Как залопочут тирольцы все разом, как заговорят, а на своего товарища, что застыл от ужаса с комком снега на спине, смотрят, как на приговоренного к смерти…

– Вот, брат! – расхохотался полуголый солдат. – Не тебе жить в Печенге, а мне!..

Самаров прошел мимо, и эта незначительная сцена, эти простые слова солдата почему-то врезались ему в память. «Не надо, – решил он, – доказывать им в лекции, что Печенга принадлежит нам, это они знают и так, и даже лекции никакой не надо, достаточно одной беседы…»

Вечером, сидя около камелька, топившегося торфом, он обдумывал план этой беседы, но мысли его невольно возвращались к последним переговорам. Он даже как-то явно представлял себе обстановку в Кремле и тот стол, за которым собрались руководители государства.

Потом его мысли невольно обратились в другую сторону, где в глубоких бетонированных подвалах совещались правители фашистской Германии; еще не затихло эхо последних выстрелов по участникам июльского заговора против Гитлера, как Германию поразил новый удар – Румыния вышла из войны с Россией, теперь выходит страна Суоми, и только в Лапландии еще сидит горно-егерская армия Дитма. Не может быть, чтобы не совещались сейчас и в побежденной Финляндии. «Конечно, – думал Самаров, – там не все благополучно, кто – „за“, кто – „против“, но огонь прекращен, кровь от Выборга до Кандалакши уже не льется, и то ладно; все уляжется, как муть, останется чистая вода. Наверное, совещаются и за океаном; американские газеты уже призывают Белый дом „не приносить в жертву финскую цивилизацию во имя соображений военного характера“; вчера кто-то на плохом русском языке целый день кричал по радио о страданиях „бедной маленькой Финляндии“.

Так размышлял Самаров, и он не знал, что за океаном действительно шли переговоры. Американо-канадское общество «Монд-Никель», вложившее свои капиталы в рудники Печенги, упорно не желало расставаться с солидными барышами; правда, эти барыши за последние годы попадали в казну Гитлера, но это не беда, что никель, используемый для наконечников разрывных пуль, поражал советских солдат; обществу важно оставить эти прибыли и… наконечники за собой, оставить для будущего.

– Самаров, – окликнули его с нар, – ложись спать, утро вечера мудренее.

– Вот и я так думаю, – встряхнулся лейтенант от своих мыслей и кинул шинель себе под голову. – Эх, елки зеленые, спать так спать!..

И он заснул, и ему снились то сказочный белокаменный город на берегу реки, то дипломаты, сидевшие за столом; река бешено кипела на порогах, а дипломаты, привставая с кресел, часто спрашивали: «А что вы думаете по этому вопросу, товарищ Самаров?..»

* * *

Откинув белую простыню, закрывавшую вход в землянку, Самаров спустился вниз по сбитым ступеням, сказал:

– Здорово, ребята!..

Кто во что горазд: один маскхалат чинит, второй портянки перематывает, третий нож точит, четвертый на гармошке играет, пятый письмо пишет, шестой курит, у седьмого зубы болят, восьмой хохочет, девятый спит, десятому стригут волосы, одиннадцатый грустит, двенадцатый печку топит, тринадцатый переодевается, четырнадцатый автомат разбирает, пятнадцатый… Да ну их к лешему, разве тут оглядишь всех сразу, в общем – дым коромыслом!..

– Здравствуйте, товарищи! – сказал, и все сразу встали. – Вольно, садитесь… Ну, как живете?

– Спасибо, товарищ лейтенант, позавидовать можно! – послышались голоса.

– А вы, – спросил Самаров, усаживаясь к печке, – кому-нибудь завидуете?

– Да вот, разве что третьей роте, – ответил Алеша Найденов, – у них сегодня на обед рисовая каша была, а нам опять овсянку давали!

Кто-то из угла заржал жеребцом, было слышно, как тут же получил затрещину, потому что острота, повторенная дважды, пусть даже ржанье, уже перестает быть остротой.

– Рис тебе еще давать, – пошутил Олег Владимирович, – ты и без риса лопнуть хочешь. Вон щеки-то какие, надави – кровь брызнет!

– Ничего, – весело откликнулись с «камчатки», – вот его до Лиинахамари катера протрясут на десанте, весь жир скинет.

Подсел Ставриди, развернул перед огнем портянки.

– Товарищ лейтенант, я вот одного в толк не возьму: то говорят Печенга, то Петсамо, то Лиинахамари, – это что, выходит, все разное?

Самарова постепенно окружали любопытные головы.

– Ну, – спросил он, вовлекая в разговор других, – кто знает, где Лиинахамари?

Борис Русланов, как всегда немного смущенно, ответил:

– Да это просто Девкина заводь по-русски, губа такая в Петсамо-воуно-фиорде, вроде порта у города Печенги. Мне как-то еще на «Аскольде» карту довелось посмотреть. Я даже ахнул – одни русские названия: деревня Княжуха, Падун-камень, тоня Малофеева, мыс Пикшуев, Палтусово Перо.

– А вот что я слышал, – вмешался другой, – говорят, в Лиинахамари на высокой-высокой скале стоит горный козел. Стоит и заглядывает в пропасть. Только он не живой, а вырублен из той же скалы, на которой стоит, но поначалу живым кажется.

– Врешь! Быть не может.

– А вот поспорим.

– Что же я тебе, в Лиинахамари побегу проверять?

– Ну все равно там побываем.

– Эй, кто был в Лиинахамари с Ярцевым?

– Буслаев был. Спит он.

– Разбудите, успеет выспаться…

Разбудили, поинтересовались: как насчет козла-то?

– Дай закурить, – густым басом попросил Буслаев и, потянув цигарку, лениво ответил: – Темно тогда было, немцы разрывными пулями били, не до козла было!

– Надо и мне закурить, – сказал Самаров. – Ну, кто хорошего табаку хочет – налетай!

Налетели. Задымили.

– Русские имена, – мечтательно проговорил Олег Владимирович, – где только не встречаются на карте! Даже этот Норд-Кап знаменитый и тот в старину просто Мурманским Носом звали…

– Выходит, – спросил Найденов, – возле него наши предки селились?

– И не только возле него, но даже и далеко за него!

Кто-то тихо присвистнул:

– Как же это так?

Буслаев поднялся с нар, сладко потянулся.

– Ух, – зевнул, – не дали поспать. Уж коли на то дело пошло, так я вопрос задам… Можно, товарищ лейтенант?

– А мы не на занятиях. Задавай что хочешь.

– Где же тогда граница русская проходила?

– Да, – вставил Алеша, – вот, скажите, где?

На «камчатке» чего-то засмеялись, донесся шепот:

– …Поймали замполита, не ответит!

– А ты слезай, слезай оттуда, – распорядился Самаров, – ишь, как разленились…

Два заспанных матроса слезли с нар, в одних носках подошли к печке, глаза их лукаво посверкивали.

– Ну, вы, кажется, хотели знать, отвечу я или не отвечу?.. Ну, так слушайте: раньше, несколько веков назад, границы с соседней Норвегией вовсе не было, она оставалась произвольной.

Ставриди недоверчиво хмыкнул:

– Это как же: государство, да еще какое, и… без границы?

– Вот так и было, товарищи, что граница отсутствовала. Правда, это было давно…

– И сколько же такое безобразие продолжалось? – пробасил Буслаев, стараясь пробиться к Самарову поближе.

– Безобразие, – повторил лейтенант и засмеялся, – конечно безобразие! И продолжалось оно до тех пор, пока положение границы не было узаконено в договоре Ярослава Мудрого с норвежским королем Олафом.

– Я помню, – сказал кто-то, – мы еще в школе проходили: Ярослав Мудрый на дочери Олафа тогда женился.

– Ну, куда ты лезешь, аж на самую печку, – оттолкнул Ставриди Буслаева, – и оттуда хорошо слышно!

– Тихо! Ша! Мне вопрос задать надо… А вот, товарищ лейтенант, войны, выходит, и не было, пока они женаты были?..

– Пока Ярослав Мудрый был жив, – серьезно продолжал Олег Владимирович, – на севере, товарищи, войны не было. Но после смерти Ярослава норвежцы повели войны с русскими поселенцами, которые селились тогда по Лютен-фиорду.

– Это где такой? – спросил кто-то.

– Примерно около нынешнего города Тромсе, – ответил Самаров. – Войны продолжались до самого 1323 года, когда в городе Орехове был заключен мирный договор, и отныне нашим рубежом стал считаться уже не Лютен-фиорд, как раньше, а Варангер-фиорд, или, если говорить по-русски, то просто Варяжский залив.

Матросы снова зашумели.

– Это что же получается, границы отступили на восток?

– Да, товарищи, в пору междоусобиц среди русских князей, в пору нашествия татарских полчищ на Русь нашему государству было очень трудно оберегать свои отдаленные от центра северные земли.

– Ладно, – хмуро отозвался Алеша Найденов. – А вот скажите, товарищ лейтенант, как случилось, что потом граница придвинулась к самой Печенге?

– Ну, а в этом, товарищи, виновато одно лишь царское правительство. И прямой виновник этому один человек, имя его останется в истории нашего севера позорным пятном…

Матросы еще теснее сгрудились вокруг него:

– Кто этот человек?

– Этот человек – полковник-квартирмейстер Галямин.

– Как вы сказали?

– Га-ля-мин, – по складам повторил Самаров. – А случилось это так… В 1809 году, когда Финляндия была присоединена к России, участки Печенгских земель оставались спорными. Но уже назрела потребность привести северные границы в «ясность». И вот для этой цели правительство послало в 1825 году Галямина, который уступил Норвегии область вплоть до реки Паз, что ранее принадлежала России.

– Во гад! – не сдержался Буслаев, ударив кого-то кулаком по спине.

– Тише ты! – набросились на него, и в первую очередь тот, кого он ударил. – Не мешай слушать!

– Прежде чем ставить пограничные столбы, – продолжал Самаров, постепенно сам воодушевляясь своим рассказом, – Галямин изрядно погостил в норвежской крепости Вадсе, то есть, попросту говоря, за взятку продал русскую землю. И границы, товарищи, придвинулись к самой Печенге, к древнему городу, с которым связаны имена людей, дорогие сердцу каждого русского человека…

– А что это за имена, товарищ лейтенант?

– Эти имена знакомы вам… В 1767 году в Печенгу заходил парусник «Нарген», на котором служил мичман Ушаков – будущий адмирал, победитель турок при Керчи и Калиакрии. Здесь побывал и Павел Нахимов. Создатель Русского географического общества адмирал Литке жил и составлял здесь лоцию северных морей. «Меккой русского севера» назвал он древнюю Печенгу. В 1897 году адмирал Степан Осипович Макаров привел в Девкину заводь свой ледокол «Ермак». Сюда же заходило и научно-исследовательское судно «Андрей Первозванный», которое вел Книпович – ученый с мировым именем…

Беседа о Печенге продолжалась еще полчаса, и когда лейтенант ушел, Буслаев задумчиво сказал:

– Неплохой все-таки замполит у нас, ребята!

* * *

Поздним вечером Самаров сидел в своей землянке и заполнял рапортичку в политотдел фронта: «С бойцами отряда особого назначения сегодня проведены политзанятия в виде массового собеседования; тема – славное историческое прошлое наших Печенгских земель; материал воспринят бойцами хорошо, задавались вопросы…»

Удар в железный рельс, и команда:

– Надеть маскхалаты, с полной боевой выкладкой грузиться на катера для учебного перехода!..

Катера уже качались на черной воде Мотки, чиркая днищами по каменистому грунту. Матросы и солдаты, одетые в раздуваемые ветром белые балахоны, один за другим бежали по сходням, прыгали в широкие катерные кузова. Где-то с немецкого берега взлетела шестицветная ракета, заливая волны радужными отблесками. Недалекий Пикшуев мыс глухо ворчал в ночи дальнобойными батареями.

– Пошли! – крикнули с передового.

Матросы, подтянув сапоги, вошли в воду и столкнули катера с отмели, винты взрыхлили волны. Черная мгла надвинулась со всех сторон, снизу и сверху, и только немецкий берег мигал вдали светляками автомобильных фар, – там, придвинувшись к Озеркам полуострова Среднего, проходила дорога на Петсамо.

И лейтенант Самаров слышал, как чей-то молодой голос, пробившись сквозь вой и посвист пены, летевшей через борт, выкрикнул во тьму:

– Светите, светите!.. Все равно Печенга будет нашей!..

Чрезвычайный эмиссар

Десять всадников в тупых надвинутых на лоб касках скакали вечером по безлюдной дороге Петсамо – Наутси, оглашая тундровые равнины звонким цоканьем копыт. Взмыленные бока лошадей, тяжело вздуваясь от быстрого бега, дымились на холодном ветру, и передний жеребец часто икал недоброй икотой усталости.

В короткие передышки, когда всадники останавливались, чтобы поправить сбившиеся на сторону седла, лошади тянулись к лужам, роняя с отвислых губ розоватые клочья пены. Но всадники били их снизу по зубам так, что головы животных вздергивались, а зрачки люто кровенели от неутоленной жажды. И снова, разбрызгивая слякоть, стучали по гудрону звонкие копыта.

Всадники скакали молча, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами:

– Говорят, мосты минированы?

– Может быть.

– Проклятые финны!

– А мы прорвемся?

– Должны.

– А граница?

– К черту все границы!..

Шоссе, по которому они ехали, напоминало дорогу, пропустившую через себя отступающую армию: в обочинах лежали перевернутые возы, какие-то ящики, валялся в канавах брошенный скарб, кое-где виднелись на холмах свежие кресты, – здесь прошли, вымостив этот путь своим горем, печенгские беженцы.

К вечеру десять усталых всадников, пришпоривая коней, въехали на высокий холм, и перед ними открылась широкая долина, рассеченная бурной, стремительной рекой.

– Наконец-то! – сказал старший, укрытый плащом с пелериной, и первым пустил коня на мост. Расхлябанные, жидкие бревна моста, раскатываясь, гремели под копытами. Лошади перегибали головы через жерди перил, жадно фыркая на быстро бегущую под мостом воду.

На другом берегу реки, почти у самого моста, стоял массивный столб, к вершине которого была прибита доска. На одной стороне этой доски, повернутой туда, откуда приехали всадники, было написано всего четыре буквы:

СССР

А с другой стороны, куда ехали всадники, было написано:

SUOMI

Земля вокруг столба чернела свежими комьями, рядом валялся черенок сломанной лопаты: столб врыт был только вчера. Отныне здесь проходила новая граница Советского Союза с Финляндией – граница, узаконенная во время переговоров в Московском Кремле, которая устанавливала новые рубежи и возвращала русскому народу Печенгские земли.

Но пока около столба стоял пограничник только с финской стороны, а со стороны Печенги, прямо на него, ехали десять всадников в гитлеровских касках. И как пограничник, охраняющий неприкосновенность своей державы, финн выступил вперед, щелкнул затвором карабина:

– Kuka siella?.. Tunnussana?.. Pusy paikoillasi, muuten ammun!..[11]

Но он даже не успел вскинуть карабин к плечу, как тут же упал под точными выстрелами. Раскатывающиеся бревна моста глухо прогремели под копытами последнего коня, выходившего на финский берег.

– Ну, здравствуй, Суоми! – сказал старший всадник.

Это был оберст фон Герделер, ныне – чрезвычайный эмиссар верховной ставки горно-егерского корпуса.

Лапландия гибла, гибла расквартированная в ее лесах немецкая армия, гибли надежды, гибло все.

Надо было спасать. Как спасать, что спасать? – фон Герделер еще не знал. Он знал только одно – спасать!..

* * *

Люди, лошади и гаубицы тонули в густой непролазной грязи. Мокрый снег летел косыми пластами. Жидкая торфяная слякоть прилипала к шинелям и отваливалась жирными комьями, противно шлепалась о землю. Солдаты, забыв про усталость, хватались за спицы колес, помогая животным вытягивать пушки.

– Проклятая страна! – хрипели, понукая лошадей, рослые фельдфебели…

На 650 явнобрачных видов растений в этой «проклятой стране» – 220 лишайников, и все эти 220 видов есть в коллекции обер-лейтенанта Эрнста Бартельса. Вот за эти два чемодана, что привязаны к пушечному лафету, любой ботанический музей мира схватился бы как за редчайшую драгоценность. У него даже не 200 видов, а – 234; эти четырнадцать он достал, ныряя на дно озер, и только не было лабораторных условий, чтобы доказать природу симбиоза наземного гриба и подводной водоросли…

– Навались, парни! – орут солдаты. – Еще, еще!..

Командир артдивизиона сидит на высоком рыжем гунтере, и единственное сухое место – это седло. Время от времени он вынимает из-под плаща руку, яростно трет залепленное снегом лицо. Еще недавно он сидел в своем тихом домике на Вуоярви, склонившись над микроскопом, изучал зеленые клетки гонидий. Это он, Эрнст Бартельс, нашел в Лапландии вид лишайников, муку которых добавляли в хлеб егерям; это он, Эрнст Бартельс, отыскал ягель, из грибных гифов которого одна фирма выделяет ароматные стойкие духи. Наконец, это он, имевший до войны солидную переписку с учеными Кембриджского, Ленинградского и Калифорнийского университетов, сидит сейчас в седле и смотрит, как тонут в грязи люди, лошади, пушки…

– Осторожнее чемоданы, – глухо произносит он. – Самое главное – мои чемоданы.

К ним приближаются десять всадников. Они тоже забрызганы грязью, бледны от холода, но держатся в седлах прямо и уверенно. Лицо одного из них кажется Бартельсу знакомым, и он узнает в нем бывшего военного советника при финском полковнике Юсси Пеккала. «Они там что-то не поделили, но это уже не мое дело», – равнодушно думает обер-лейтенант.

Фон Герделер не узнает или не хочет узнавать Бартельса.

– Куда идете? – отрывисто спрашивает он.

– На север, господин оберст.

– Кто отдавал такое распоряжение?

– Связь, господин оберст, – отвечает Бартельс, – потеряна, распоряжений никаких не поступает. Но я думал…

– Мне безразлично, что вы там думали!

– Прошу меня выслушать, – упрямо выговаривает Бартельс – По договору между Советами и Финляндией немецкие войска, не покинувшие Лапландию, после пятнадцатого сентября считаются военнопленными. Мы три дня бредем по болотам, пробиваясь к Печенге, а сегодня уже семнадцатое…

– Вы осел, Бартельс! – говорит фон Герделер, неожиданно вспомнив фамилию обер-лейтенанта. – Немецкая армия и не собирается покидать Лапландию. Поворачивайте свою батарею обратно!

Солдаты, слыша этот разговор, усаживаются на лафеты, достают размокшие пачки сигарет. Разъехавшаяся грязь снова медленно стекает в привычные колеи, заливая ноги лошадей.

– Я не могу выполнить ваш приказ, – осторожно заявляет Бартельс, – ибо мне ясно политическое положение в этой стране, и…

– Ба-атарея! – командует фон Герделер. – Кругом марш! – И, дернув щекой, добавляет: – Кому яснее политическое положение – вам или мне?..

– Простите, господин оберст, – покорно произносит обер-лейтенант и выводит своего рыжего гунтера в голову повернувшей колонны.

* * *

Железная рука Герделера сделала свое дело: армия осталась в Лапландии, пошатнувшаяся дисциплина выпрямилась, словно хребет солдата на параде. Единственное, что не мог побороть инструктор, – ненависть финского населения к войскам Гитлера, но он считал это нормальным явлением и отгородился от ненависти финнов своей ненавистью к ним. Это чувство уже было знакомо ему после встречи в Вуоярви с полковником Юсси Пеккала, его подогрел тот огонь, на котором сгорели остатки мундира, разрезанного Кайсой Суттинен-Хууванха, а теперь…

– Теперь, – говорит фон Герделер, – вы возьмете под свое командование взвод солдат и спалите эту деревню дотла. Зону пустыни мы сделаем там, где будет убит хоть один немецкий солдат… Идите!

Штумпф закрыл глаза и, покачнувшись, остался стоять на месте. Кадык судорожно дергался на его шее, он хотел что-то сказать, но не мог.

– Будет исполнено, господин оберст, – наконец выдавил он откуда-то изнутри и, круто повернувшись, вышел…

Герделер остановился возле окна. Ветер раскачивал оголенные ветви низких, стелющихся по земле деревьев. Какой-то старый финн аккуратно сгребал в кучу опавшие листья. По улице, выбирая места посуше, шли несколько егерей с аккордеоном.

Серо, тоскливо, мокро…

– Сейчас бы… – тихо проговорил инструктор и вздрогнул – свой же голос показался ему чужим, далеким. – Сейчас бы! – повторил он уверенней, но теперь забыл, что надо ему сейчас. – Черт возьми! – недовольно хмыкнул он и неожиданно вспомнил: – Сейчас бы в Парккина-отель, да рюмку коньяку, да… – «Чего бы еще?» – подумал оберст и долгим взглядом проводил финку, несущую ведра. «Так-так-так», – закончил он свои размышления и, выпив коньяку, поставил какую-то пластинку. Оказалось – шведская, и он хорошо понимал слова: «В далекой-далекой деревне живет одна толстая девушка; она такая толстая, что не может пролезть в двери домов, где живут ее многочисленные женихи, и потому эту девушку никто не берет замуж; но однажды вечером…»

Фон Герделеру так и не удалось узнать, что случилось однажды вечером с этой толстушкой: вошел давно не бритый унтер-офицер связи, на широком поясе которого звякали когти для лазанья по телеграфным столбам.

– Господин оберст, – доложил он, закашлявшись, – я прошел тридцать пять верст на север. Почти все столбы срублены, провода смотаны и унесены. В меня два раза кто-то стрелял. Я подключался к проводу в каждом населенном пункте, но Петсамо молчит!

– Молчит, – угрюмо повторил инструктор и почему-то вспомнил, как финка несла ведра. – Ладно, идите спать…

Снова подошел к окну. Небо на горизонте застилал черный густой дым. Огня не было видно, дым стелился понизу – багровый, страшный. Старый финн с граблями в руках стоял перед кучей листьев, смотрел, как горит соседняя деревня, и на его лице, жестком и грубом, застыла какая-то мука. Улица была пустынной, только в конце маячил деревенский ленсман с ружьем за плечами, тоже смотрел на этот дым.

«Ружья, – машинально подумал инструктор, – у ленсманов надо отобрать, обойдутся и так… Может, ленсманы-то и стреляют по нашим солдатам?»

Он услышал за своей спиной грузные шаги и повернулся.

– Хайль Гитлер! – хрипло сказал Штумпф.

– Хайль! – ответил инструктор, с удивлением посмотрев на обер-лейтенанта: подбородок его вздрагивал, лицо перекосилось, из-за темных крупных зубов высовывался большой язык. – Приказ выполнен – деревня горит.

– Я вижу…

Штумпф раскрыл рот, лицо его посинело, и, хватая руками воздух, он грохнулся на пол, быстро-быстро засучил ногами, сбивая в гармошку лоскутный половик. Фон Герделер закурил и, перешагнув через дергающееся тело офицера, сел в кресло – стал ждать, когда закончится припадок.

– Врача? – спросил дежурный, вбежавший на шум.

– Не надо, – поморщился инструктор, – это нервный припадок, какие часто бывают у фронтовиков и которые кончаются, как правило, без всяких последствий… Идите!

Штумпф скоро затих и долго лежал на спине, бессмысленно глядя в потолок. Докурив сигарету, фон Герделер наполнил стакан водой, добавил немного коньяку и подошел к офицеру.

– Пейте, – сказал он.

Штумпф, хлюпая губами, жадно выпил воду; инструктор помог ему сесть.

– Это пройдет, – успокоил он, – ерунда!

– Это никогда не пройдет, – хрипло, с натугой произнес Штумпф и, держась за спинку кресла, встал. – Три года, – сказал он, шагнув вперед, – три года я жил с финнами, ел финский хлеб пополам с опилками, страдал вместе с ними… И я не могу!.. Я не могу так…

– Чего не можете?

Штумпф рванул ворот мундира, открыв жирную волосатую грудь, заскреб ее пальцами.

– Эта деревня… Эти бабы… А я… мы… Я не могу! – выкрикнул он, наступая на фон Герделера. – Три года… с ними… Ханкониеми, Виипури, Сестрорецк… А потом здесь: Кестеньга, Рукаярви, Тиронваара… Они так, а мы…

– Смирно! – скомандовал фон Герделер.

Штумпф застыл, только концы его пальцев судорожно вздрагивали, а в углах по-собачьи безрадостных глаз висли мутные жалкие слезы.

– Сегодня же, – сказал инструктор, – вы уберетесь отсюда в Петсамо. Мне совсем не нужны такие офицеры…

* * *

Селение, в которое они въехали глубокой ночью, спало мирным сном. Только собаки, стервенея, бросались под копыта. Ставни в домах были плотно закрыты. На улице – ни души. Фон Герделер, не слезая с коня, читал вывешенные на воротах таблички, узкий луч карманного фонаря рыскал по заборам:

– Корзинщик Унто Купиайнен… Адвокат Лехми Аланен, опять не то… Ага, вот, кажется, здесь!..

Спешились. Оставив двух сопровождавших его всадников, фон Герделер направился к дому. Ветви кустарников, растущих в палисаднике, яростно хлестали в темноте по лицу. Дверь, ведущая с крыльца в теплые сени, была незапертой. Споткнувшись о порог, инструктор вошел внутрь, долго шарил рукой по стене, отыскивая выключатель.

– Эй, кто тут есть?..

Одна комната, другая… Двери разлетаются настежь.

И вдруг – приглушенный женский крик. Немолодая женщина в длинной до пят ночной рубашке торопливо зажигала керосиновую лампу. Пальцы ее дрожали, рассыпая по полу спички. В спальне пахло тепло обжитым уютом, широкая постель стыдливо обнажала смятые простыни.

– Простите, – сказал фон Герделер, вскидывая руку к козырьку, – но я, наверное, не привыкну к финскому обычаю, чтобы двери оставались незапертыми.

Он сказал это по-шведски, и женщина, быстро накинув халат, ответила тоже по-шведски:

– Если вы пришли для разговора с Петсамо, то разговор не состоится, – линия испорчена.

– Значит, я попал туда, куда мне нужно, – вежливо сказал инструктор. – Вы и есть телеграфистка фру Андерсон?

– Да, я.

– Прошу, – проговорил оберст и, взяв фру Андерсон за локоть, вывел ее из спальни.

– Я не понимаю, что вы хотите от меня?

– Чтобы вы соединили меня с Петсамо.

Женщина села перед аппаратом, включила связь.

– Видите, – сказала она, – все мертво!

– Я вижу другое, – улыбнулся инструктор.

– Что же именно?

– Во-первых, вы хорошенькая женщина, а во-вторых, вы не хотите соединить меня с Петсамо!

– Но…

– Оставим это!

Он протянул ей пачку сигарет, она неуверенно закурила от зажигалки фон Герделера, который закурил тоже.

– Я уже стара для вас, – неожиданно сказала фру Андерсон.

– Надклеванная птицей вишня всегда слаще.

– Спасибо и за это… Ха!

– Пожалуйста, – невозмутимо ответил фон Герделер, выпуская дым к потолку. – Так я жду!

– Ждать вам нечего: на проводе – пусто.

Инструктор усмехнулся и сказал:

– Но есть другой провод.

Фру Андерсон удивленно повела тонкой бровью:

– Вы ошибаетесь: другого провода нет.

– Я очень редко ошибаюсь. Как видите, в одном я уже не ошибся!

– В чем же?

– В том, что вы милая женщина.

– А-а-а, – вяло засмеялась фру Андерсон.

– Я не ошибся, – продолжал инструктор, – и в другом.

Он неожиданно сел перед ней на стол, свесив ноги в ярко начищенных сапогах, взял ее за подбородок.

– Это еще что! – возмутилась она.

Но он не выпустил ее подбородка из своих жестких пальцев и, помолчав, строго заметил:

– Я люблю, чтобы женщина, когда я с ней разговариваю, смотрела мне прямо в глаза!

Она посмотрела ему в глаза и подавленно сказала:

– Хорошо, я соединю вас с Петсамо… Дайте, пожалуйста, еще одну сигарету…

Заработал аппарат.

– Швеция на проводе, – сказала она.

– Отлично…

– Корпиломболо… Корпиломболо, – раздалось в наушниках. – Корпиломболо слушает…

Женщина назвала пароль и потребовала:

– Соедините с Петсамо… Соедините с Петсамо…

– Встаньте, – сказал фон Герделер и, заняв ее место, надел наушники. – Алло!.. Петсамо?.. У аппарата чрезвычайный эмиссар в Лапландии оберст Герделер… Кто отвечает?.. Принимайте…

Он стал докладывать о положении в Лапландии, и одна его рука как бы невзначай легла на спину женщины.

Телеграфистка дернулась в сторону, тогда оберст просто обнял ее – цепко и властно, не переставая повторять в трубку:

– Слушаюсь… будет исполнено… я обещаю…

Когда разговор был закончен, фон Герделер не ушел. Как-то странно посмотрев в темный угол, словно там скрывался кто-то невидимый, он уверенно произнес:

– Запомните мои слова: скоро я буду генералом!

– Меня это не касается… Пустите меня! С Петсамо вы переговорили, что вам еще надо?

Оберст вскинул голову, его упрямый квадратный подбородок слегка округлился в непонятной усмешке, но глаза из-под каски смотрели по-прежнему жестко и ясно.

– Я, – не сразу отозвался он, – тем и отличаюсь от других офицеров, что всегда знаю, чего мне надобно сейчас, завтра и чего захочу через три года!..

Он ушел от телеграфистки только на рассвете. Фру Андерсон, кутаясь в шубку, вышла на крыльцо. Глаза ее были припухшие, лицо помято.

– Хорст, – жалобно спросила она, – ты еще придешь ко мне?

Фон Герделер ничего не ответил. Ему подвели коня. Он легко забросил в седло свое сильное мускулистое тело. Вдали синел лес, вода в реке казалась зеленой.

– Мне тебя не ждать, Хорст?

Инструктор затянул ремешок каски потуже, сказал:

– Я еще не раз буду звонить в Петсамо…

Воздух рассекла плеть. Лошадь, вскинувшись, перемахнула через изгородь, и всадники помчались по скользкой дороге.

Лейтенант Мордвинов

На курсах лейтенантов морской пехоты командование ценило Мордвинова, но в «кубрике» его почему-то недолюбливали. Курсантам не нравился этот угрюмый, замкнутый в себе ефрейтор: не пошутит, не улыбнется, спросишь его что-нибудь – только буркнет в ответ. Его побаивались немного, и даже старшины рот относились к Мордвинову с особым уважением. Объяснить – почему так, старшины не могли, но, если их спрашивали об этом, они глубокомысленно намекали:

– Мы-то уж знаем, что он такой… Ну, как бы это сказать?.. В общем, не такой, как все!..

Это еще больше настораживало курсантов к «не такому, как все» человеку, и однажды подсел к Мордвинову один весельчак, сказал при всех:

– Ты чего травишь, что на «Аскольде» служил?

– Я разве вру?

– Конечно.

– Отшвартуйся, – сказал Мордвинов.

– Ишь ты, вычитал словечко, – съязвил курсант, – а сам, наверное, и море-то с берега только видел!

– Я тебе сказал: отползи.

– Да отползу, только не трави больше, что на флоте служил. Разве с кораблей ребята такие, как ты, бывают?..

Мордвинов оправдываться не стал, но задумался: почему все так? В экипаже «Аскольда» его не то чтобы любили особенно, просто относились к нему не хуже, чем к Платову или Русланову. Считали, что он скуповат немного, может нагрубить, но разве же он сделал что-либо плохое кому-нибудь? И не только на «Аскольде» – здесь тоже. «Правда, они боятся моих ночных дежурств, когда я требую от всех образцового порядка в помещении, но ведь на то и дисциплина! Прежде чем приказывать, научись подчиняться – в этом залог воинской службы. Ну и, спрашивается, какого черта этот парень придирается ко мне?..

Хотя – нет: он, пожалуй, прав, и вот почему: я стал уже не такой, каким был раньше, во мне что-то изменилось. В лучшую или в худшую сторону – я еще не могу понять. Во всяком случае, изменилось, и очень сильно. Люблю ли я вообще людей? Да, я люблю их, и даже этого парня люблю – он всегда веселый, хорошо шутит, легко жить, наверное, таким людям. А вот мне… Как странно все: Рябинин взял меня из детдома, поставил на работу, я жил не то чтобы прекрасно, но и не плохо, так же, как все; мне иногда было очень тяжело, холодно, я уставал, от меня пахло рыбьим жиром, и это была счастливая пора. А вот теперь… Сколько раз давал себе слово – не думать о ней, забыть лицо, голос, походку, вычеркнуть ее из жизни, будто и не было ничего. Да и в самом деле, если и было – так у кого угодно, только не у меня. Легко сказать – забудь, а вот ты попробуй – забудь. Отсюда, наверное, и все остальное…»

– Эй! – позвал он курсанта, который только что отошел от него. – Поди-ка сюда.

– Ну, чего тебе?

– Сядь. Ты где служил?

– Уж нет того корабля, на котором я служил.

– Погиб?

– На мине. Ночью.

– Значит, тонул ты?

– Сам понимаешь…

– Вот и я, – сказал Мордвинов, – тонул. Плохое, брат, это дело, скажу я тебе, тонуть-то!

– Да уж, конечно, не банку варенья слопать.

Как-то совсем неожиданно для самого себя Мордвинов рассказал историю гибели «Аскольда», что было на Новой Земле, как построил плот и как подобрал его английский крейсер, – о Вареньке он умолчал, но и этого было достаточно: собравшиеся одобрили рассказ, однако продолжали относиться к Мордвинову по-прежнему.

Через несколько дней вся школа лейтенантов вышла на тактические маневры в гористые тундры, расположенные поблизости от фронта. Под командование каждого курсанта поступало пять-шесть молодых солдат, с которыми он должен был выполнить боевую задачу, приближенную к боевой обстановке. Маневры сводились к цели «обстрелять» новичков и как бы устроить будущему офицеру экзамен: способен ли он вести за собой людей, каковы его тактические познания, сможет ли он преодолеть трудности своего первого боевого пути?..

Мордвинов все время, пока ехал на грузовике к линии фронта, испытывал какое-то волнение, которое казалось ему даже приятным. Это волнение усилилось, когда его вызвали в штабную палатку, разбитую на берегу покрытого первым ледком озера. Откинув хлопающую на ветру промерзшую парусину, он вошел внутрь и доложил:

– Курсант Мордвинов явился для получения задания!

В палатке находились двое: начальник школы, высокий плечистый майор с тростью в руках, и посредник – лейтенант Ярцев, специально назначенный командованием следить за ходом учебных маневров. Майор проверил у Мордвинова часы-компас, автомат и диски к нему, посмотрел, как подбита железом обувь, велел подтянуть ранец.

– Товарищ посредник, – сказал он потом, – дайте этому курсанту задание посложнее. Ведь он у нас первый отличник в школе!

– Ах, отличник! – улыбнувшись, ответил Ярцев. – Ну что ж, у меня есть один маршрут, по которому я сам прошел однажды в сорок первом году…

Он перебрал несколько запечатанных пакетов, взял из них один, лежавший в стороне от других, и протянул его Мордвинову:

– На рассвете вы должны быть уже здесь. В столкновение с противником не вступать, но стараться больше собрать сведений о нем. Можете идти!

Мордвинов отыскал своих бойцов. Это были молодые безусые юноши последнего призыва. Некоторые из них попали на фронт прямо со школьной скамьи. Недавно полученные шинели пузырились на их спинах, они притопывали по снегу громадными сапогами, согревая ноги. Мордвинов внимательно осмотрел их всех, приказал:

– А ну, разувайся! – и все пятеро немного удивленно, хотя и покорно, стянули сапоги. – Конечно, так и есть, – грубовато сказал Мордвинов, – чему вас дома учили? Вон только у одного портянки верно намотаны.

Он тут же разулся сам, показал, как намотать портянки.

– Чтобы лучше носка была, – объяснил он, – ни одной толстой складки, а то вы на первой же версте пищать начнете.

Мордвинов поучал неопытных бойцов, а сам видел, как одна группа за другой быстро снимаются с места, уходя во тьму полярной ночи, тают на снегу длинные тени от их балахонов. «Торопятся, – неодобрительно подумал он, – боятся, что времени не хватит; ну пусть торопятся». И он с деловитым спокойствием проверил еще снаряжение и продовольствие своих подчиненных, заставил убрать на оружии лишнюю смазку и только тогда хлопнул рукавицами:

– Пошли, ребята!..

Ребята сразу наддали ходу, стремясь не отстать от ушедших партий, но он придержал их:

– Не спеши, нам еще далеко идти…

При свете карманного фонарика он вскрыл пакет и вначале даже не поверил своим глазам. На маленькой, величиной с ладонь, но подробной карте чернела жирная черта линии фронта, а пунктир маршурута, по которому он должен был пройти сам и провести людей, вилял среди обозначенных ущелий, дотов врага и пулеметных гнезд. Когда посредник предупреждал его, чтобы уклоняться от столкновений с противником, Мордвинов думал, что имеется в виду противник условный, но оказывается…

– Подойдите сюда, – распорядился он. – Вот здесь, видите, тянется глубокий каньон, через который мы должны перейти линию фронта. Проходы в каньон простреливаются вот с этих точек, что обозначены на карте. Нам надо как следует застегнуть маскхалаты, и мы проползем по снегу, как невидимки. Далее…

Он говорил и чувствовал, что того Мордвинова, какой был раньше, уже нет; есть Мордвинов другой – офицер, ответственный за судьбу этих пятерых юношей…

* * *

Начальник школы поднес к глазам часы: стрелки показывали половину одиннадцатого – наступал хмурый полярный день, за откинутым пологом палатки кружился снег.

– Все-таки, – вздохнул майор, – я напрасно посоветовал вам дать Мордвинову самый сложный маршрут.

Ярцев, ничего не ответив, часто затягивался папиросой. Лицо его посерело, щеки ввалились. С верха палатки ему на голову осыпалась сухая изморозь, но он словно не замечал этого.

– Что за маршрут вы ему дали? – осторожно спросил начальник школы. – Куда он ведет?

– В самое логово зверя, – ответил лейтенант. – Но там есть такие лазейки, что, если этот курсант не сбился с верного пути, указанного в карте, он должен выбраться!

– Однако же… – и майор не договорил, постукивая себя по колену тростью: получался сухой деревянный звук – вместо ноги был протез.

Ярцев отшвырнул папиросу, надел ватник.

– Если идти, – сказал он, – так идти сейчас, пока окончательно не прояснело. Я пройду по их следу… хотя бы до каньона.

Он вышел, прикрепил к ногам широкие лыжи и легко оттолкнулся палками. За сопкой, которую он преодолел через гребень, начинался пологий спуск, тянувшийся на много километров. Ярцев минут десять катился, почти совсем не работая палками. Снег лежал еще неглубокий, и на пути часто вырастали черные каменные зубцы. Быстро лавируя среди препятствий, лейтенант чувствовал, что спуск, конец которого скрывался за снежной пеленой, становится все круче и круче. Раз! – крутой поворот полуплугом, здесь тропинка, резкий подъем, и… «Вот сейчас начнут стрелять», – привычно сообразил Ярцев.

«Та-та-та-та-та… та-та… та!»

Так и есть: это пулеметное гнездо немцы не убирают с весны прошлого года. Не останавливаясь, лейтенант миновал обстреливаемый участок, налег на палки, вкладывая в каждый шаг все свои силы. Скоро впереди выросли скалы, и, сняв лыжи, он короткими перебежками добрался до горловины каньона. Потом залег, набросав себе на спину побольше снега, долго оглядывался. Пулеметы молчали, а на одном выступе скалы была протянута длинная проволока, и на ней раздувались ветром пять маскхалатов. И это молчание пулеметов, и этот дымок из трубы вражеской землянки, и эти вывешенные словно напоказ балахоны, – все это показалось лейтенанту зловещим признаком.

«Если халаты их, – подумал он, – то где же шестой?»

Сверху хлестанули огнем, снег перед ним прошила длинная очередь. Заметили. И он стал отползать назад, потом тем же путем вернулся обратно. Когда вошел в палатку, майор как раз заканчивал разговор по телефону с базой.

– Приказывают, – сказал он, – оставить до завтра на этом месте пост, а курсантам возвращаться.

– Хорошо, – ответил Ярцев, но про пять маскхалатов рассказывать не стал, только все время думал: «Их это были халаты или нет?.. Если – их, то где же шестой?..»

Два дня еще ждали, потом койку Мордвинова, стоявшую около печки, занял один курсант. На третий день был зачитан по школе приказ, в котором Мордвинова объявили пропавшим без вести, и на этом основании его имя вычеркивалось из списка личного состава. Курсанты часто вспоминали своего погибшего товарища, и память эта была чистой и доброй, все почему-то жалели его, ругали курсанта, который занял койку около печки.

– Ишь ты, обрадовался! – говорили ему.

От прежней неприязни к угрюмому, молчаливому ефрейтору с «Аскольда» не осталось и следа, теперь он казался всем хорошим парнем…

На шестой день, во время лекции по ведению боя на прибрежной полосе, дверь класса тихонько отворилась, и вошел Мордвинов, в мятой гимнастерке и сильно стоптанных сапогах; лицо его, грубое и обветренное, было почти коричневым.

– Разрешите присутствовать на занятиях? – спросил он преподавателя и, сев на свое место, в первую очередь спросил соседа: – Много без меня прошли? Потом дашь конспекты переписать… А какой черт мою койку занял?..

Во время перерыва его почти на руках вынесли в коридор, заставили рассказывать. Мордвинов в этом смысле остался прежним – слова не выбьешь, и речь его была как стрельба из автомата: выпустит очередь и опять молчит до следующей. Ну и рассказал он таким путем примерно следующее: вернулся еще вчера, но целый день продержали в разведотделе фронта, где давал собранные сведения; побывал на хребте Муста-Тунтури, посмотрел, как устраиваются зимовать гренадеры; ничего устраиваются, с комфортом – водопровод, утепленные блиндажи, электричество; все пять человек, ходившие с ним, вернулись невредимыми, их представляют к награде медалями «За отвагу»…

– Ну, а тебя?

– А меня – не знаю, не интересовался.

Его представили к ордену Красной Звезды, и в этот же день он получил сложенное треугольником письмо от пятерых новых друзей, которых приобрел за линией фронта, в снегу, деля с ними поровну последний черствый сухарь. Заканчивалось это письмо так:

«…а еще, дорогой товарищ Мордвинов, сообщаем вам, что благодарны остаемся за науку и хотели бы служить под вашим смелым командованием».

Мордвинов прочел письмо и впервые за все эти страшные дни подумал о Вареньке, далекой и недосягаемой; но на этот раз подумал как-то легко, без боли.

* * *

После перемирия с Финляндией наступление в Заполярье сразу приблизилось, и перед школой была поставлена задача: офицеров морской пехоты, которые необходимы для будущих десантов, выпустить досрочно. В связи с этим командование решило присваивать курсантам при выпуске звание не лейтенантов, как предполагалось вначале, а лишь младших лейтенантов. Учебные программы, однако, не сокращались, и теперь приходилось заниматься по шестнадцать часов в сутки: десять – в классах, а шесть – под открытым небом, в пургу и холод, с обледенелым оружием в руках. По ночам, когда усталые за день люди спали мертвым сном, их вскидывали с коек боевые тревоги, и в сплошном полярном мраке они грузились на катера, бросались в стылую воду, шли на приступ воображаемых укреплений врага.

Мордвинов, учившийся с самого начала на одни пятерки, сейчас занимался особенно много. Несколько дней, проведенных на Муста-Тунтури, показали ему, что офицер должен очень многое знать, чтобы быть настоящим офицером. Военному начальнику ошибаться преступно, ибо каждая такая ошибка будет стоить напрасной крови людей, вверенных ему страною. Якова ставили в пример другим, он получал благодарности за свои успехи в ученье, и однажды начальник школы вызвал его к себе.

– Мы сейчас будем готовить младших командиров, – сказал он. – Предлагаем вам остаться в школе – для занятий с ними…

Мордвинов отказался. Майор посмотрел ему в глаза и понял, что этому ефрейтору – иная судьба, иной путь.

– Хорошо, идите, – разрешил он.

Скоро состоялся выпуск, и Мордвинову – единственному из всей школы – было присвоено звание лейтенанта.

Да пробудится лесоруб!

Дряхлая полуслепая лапландка, доживающая свой век на чародействе и гадании, сунула ему в руку кусок вынутой из печи каккоры.

– Иди, – прошамкала она черным ввалившимся ртом. – Иди, только сторонись заходить в Туокалу, Ильвесярви и Юколу, – там одни проклятые саксолайнены!

– Как же идти, если везде немцы? – спросил капрал.

– А ты – по болотам, ты – по лесам, да сохранят тебя добрые духи…

– Киитос, муммо! – И, сунув за пазуху приятно обжигающую живот каккару, Теппо Ориккайнен пошел на юг – все дальше и дальше.

Подули теплые ветры – снег растаял. Держа лыжи под мышкой, он обходил деревни задворками. Гитлеровцы могли убить его как финна, шюцкоровцы – как изменника. Страшно, когда в родной стране не найти себе места!..

Отряхивая с ветвей комья рыхлого снега, мирно и покойно шумели леса. Он шел на юг, и с каждым часом выпрямлялись корявые березы, стройнее становились сосны, глубже предательские болота. Идти по мшистым кочкам и гатям было трудно, капрал по пояс вымок в жидкой грязи.

Вечером Теппо Ориккайнен встал коленями на камень и долго молился, прикладывая к груди большие, перевитые узлами вен руки. Листья осины трепетно дрожали над ним; старая ворона, склонив набок голову, внимательно следила за человеком.

Капрал перестал молиться, и по его щеке медленно поползла большая слеза. Он вспомнил, как легко ему было тогда, в молодости, когда он сидел в пивной, играл на самодельной гармошке, а Лийса пела высоким чистым голосом; она пела о том, что на горе стоит дом, а под горой река, и по реке плывет лодка… Разве думал он тогда, что ему придется прятаться по болотам, а его Лийса станет подстилкой немецкого ефрейтора? Проклятая жизнь!..

Он поднялся с колен и увидел, что далеко-далеко, среди сосен редкого леса, мерцает теплая точка костра. Капрал снял штаны, выжал их сильными руками, потом надел снова и пошел к людям. Огонь то пропадал из виду, то снова вспыхивал в отдалении, становясь все ближе и теплее.

«Только бы не немцы! – думал он. – Сначала посмотрю…»

Неслышными шагами подкрался к костру. Две молодые женщины сидели возле огня. На воткнутых в землю палках сушились авиационные комбинезоны и большие меховые сапоги. Лица женщин были усталы и черны от копоти. Одна из них поворачивала над огнем сучок с нанизанными на него грибами, другая смотрела на пламя.

«Русские… Самолет их, наверное, подбили, и вот…»

Под ногой хрустнул сучок, два пистолета сразу уставились в темноту:

– Кто здесь?..

Теппо Ориккайнен вяло опустился на кочку, сказал на корявом русском языке:

– Не надо стрелять, нэйти… Вы русские, а я финн, между нами война кончилась, нэйти!..

– Выбрасывай оружие!

– У меня нет оружия, я бежал из тюрьмы…

– Тогда подойди сюда.

Капрал вышел из темноты, жадно посмотрел на костер.

– Я сяду, нэйти, если позволите?

– Садись…

Он почти обхватил руками веселое, брызжущее искрами пламя.

Его лицо просветлело, когда он сказал:

– Вы добрые люди, нэйти!..

Одна из женщин, которая жарила грибы, спросила:

– До границы еще далеко?

– Если идти прямо – нет, но кругом немцы…

– Это мы знаем, летели – так видели, а сколько нам еще идти?..

Он увидел, что нога одной женщины забинтована, и промолчал, чтобы не пугать их дальностью расстояния.

– Вы откуда идете? – спросил.

Ему не ответили. Женщина, у которой была перевязана нога, спросила:

– Саня, ну скоро ли?..

– Сейчас, Шура, сейчас!.. Вот эти, кажется, уже готовы, потерпи еще немножко.

На сучке, истекая соком, морщились от жара лесные и тундровые грибы, от них вкусно пахло.

– Нэйти, – сурово сказал капрал, – снимите вот этот гриб… и этот тоже снимите: они ядовитые.

– А мы их ели!

– Снимите, – повторил капрал и нащупал под мундиром давно остывшую каккару. – У меня, – сказал он, подумав, – есть хлеб, и мы сейчас, нэйти, съедим его весь!..

* * *

На шестой день своего пути Теппо наткнулся на заявочный столб акционерного общества. По реке, подпрыгивая на порогах, быстро неслись сосновые бревна. Капрал поймал одно из них, притянул к себе комель. Так и есть: на толстой коре вырублена марка: «X». Значит, он вышел прямо к вырубкам «Вяррио».

Скоро послышался стук топоров и визг пил. Теппо Ориккайнен пошел быстрее. Голод и болотная сырость вечернего леса торопили его. Треск рушащихся на землю деревьев напомнил ему былое, когда он валил лес на хозяйских вырубках.

А вот и сама делянка, где он ел гороховый суп и спал на тесных, загаженных клопами нарах, дыша тяжелым батрацким потом.

На крыльцо вышла пожилая женщина, топая по ступеням подбитым деревом кеньгами, всмотрелась:

– Никак это ты, Теппо?

– Я, тетка Илмари. Узнала все-таки?

– Узнала, хоть и состарился ты очень… Откуда?

Капрал невесело отмахнулся от кухарки, вошел в дом.

– Ну, – спросил, – остался еще лес в моей Суоми?

– Рубят-рубят, а все не вырубят.

– Да-а, тетка Илмари, да… Зато вот людей стало меньше. Пуля – не топор. Срубит – и щепок не останется. Да, тетка, да-а…

– Позвать кого? – спросила кухарка.

– А разве кто остался из прежних друзей.

– Пришли недавно… Вот Анти Роутваара без руки, Вяйне Коскела, Пекка Ярвилайнен, Матти Сеплянен…

– А ну-ка, позови их!

Пришли лесорубы, сложили в угол свои тяжелые топоры, сели вдоль стены на лавку.

– Хувяя пяйвяя, Теппо. Где же твои капральские погоны?

– Я оставил их в тюремном каземате Петсамо.

– Та-а-ак… Пришел получить вместо них топор?

– Я, – ответил Ориккайнен, – если возьму топор, так буду рубить кого угодно, только не деревья!

– Война закончилась, Теппо.

– Она еще только начинается, дурни…

– Кх… кха! – откашлялись лесорубы.

Тетка Илмари, печально вздохнув, разлила по мискам похлебку, разрубила на ровные части «фанеру», оставшуюся от прошлых времен.

– Садись и ты, Теппо!..

Ориккайнен сел. Голова пошла кругом от одного только запаха вареной пищи.

– Ух, ты! – сказал он. – Такая же, как в каземате!

Жаром дышала раскаленная докрасна железная бочка, заменявшая печь. Лесорубы разделись до пояса, так что открылись шрамы и раны двух войн, и стали жадно есть.

– Такая же, как в каземате, – согласился один лесоруб, – только в каземате за нее деньги не высчитывали.

– Зато потом, – улыбнулся капрал, – чуть не высчитали за все сразу!

Кухарка снова вздохнула:

– Русские говорят: бережного бог бережет.

– Помолчи, тетка…

Когда миски были вычерпаны до дна, все пятеро легли на верхние нары, закурили горький табак с примесью листьев.

– Ну, рассказывай, Теппо!..

Кое-как, подбадриваемый кивками, кряхтеньем и поддакиванием, рассказал о себе. Помолчали. Захрустел лист газеты.

– Читал?

– Что?

– О беженцах из Петсамо. Как их там немцы…

Теппо сердито засопел носом:

– Я это сам видел!

– Та-а-ак… А про договор знаешь?

– Слышал, но плохо знаю.

Однорукий Анти Роутваара заговорил первым:

– Дешево мы вышли из войны, дешево. Наша Суоми еще в тридцать девятом начала то, что Гитлер хотел. А вот ведь… русские мстить не стали. Даже военнопленных возвращают. Говорят, что наши правители не справились со своим обязательством…

– Каким это обязательством? – спросил Ориккайнен.

– А ты разве не знаешь, что Маннергейм еще до переговоров обещал к пятнадцатому сентября всех немцев, что остались у нас, интернировать. Прошел этот срок.

Бывший капрал усмехнулся:

– Немцы и не уйдут. Вон я шел по Лапландии – стон стоит: всех гонят окопы рыть. Хотят линию обороны тянуть от Петсамо до Рованиеми. На нашей же земле собираются воевать с русскими. И пока сам народ не поднимется, гитлеровцы останутся у нас!..

– У нас, Теппо, свои гитлеровцы есть, – сказал Матти Сеппянен. – Вот, послушай… Здесь финская секция «Международного рабочего ордена» приветствует заключение мира. И в заявлении своем пишет… Ты слушай, она пишет, что условия мира «…очень снисходительны, если принять во внимание длительную службу финнов на стороне гитлеровцев. Финны могут вновь завоевать уважение и доверие демократического мира только в том случае, если предадут в руки правосудия своих собственных финских гитлеровцев…». Понятно, Теппо?..

– Ну и что? Предали правосудию?

– А вот прочти…

Теппо развернул серый, истертый в карманах газетный лист. Глаза, непривычные к чтению, медленно ползли по строчкам.

– Финское правительство обязано распустить такие фашистские и военные партии, как «ИКЛ» – так!.. – «Шюцкор», «Союз братьев по оружию», «Академическое карельское общество», «Асевели». Ага, и до наших эсэсовцев добрались!.. И женскую фашистскую партию «Лотта Свярд». Значит, потрясут наших хозяев…

– Потрясут или нет, а пока они нас трясти начали.

– А что?

– Приезжал Суттинен…

– Барон?

– Да. Снизил расценки, за похлебку стали высчитывать вдвое больше, а ты посмотри, в чем мы работаем!

Лесоруб поднял ноги в рваных, перевязанных бечевкой пьексах, из-за голенищ которых торчали пучки сена.

– Одно слово – батрак!..

Перед сном каждый лесоруб получил по стакану молока и поставил его на подоконник.

– Мы и тебе, Теппо, выделили долю, завтра выпьешь простоквашу.

Бывший капрал вышел из барака. Закурив, облокотился на перила крыльца и задумался…

В вышине, пробиваясь через ветки елей, тихо горели ночные звезды. Горько пахло смолой и свежесрубленной щепкой. Теппо Ориккайнен смотрел на звезды, дышал запахами осеннего леса и думал о тех, кто сейчас спит в бараке, в соседней деревне, кто еще ворочается на казарменных нарах, кто вот так же смотрит на звезды через решетки казематов, – он думал о всей своей Суоми, настрадавшейся, милой, доброй Суоми, которая пахнет сосновыми соками, озерной водой и потом лесорубов, каменщиков, рыбаков.

В этот момент он понял: война закончилась, но она закончилась только для русских, а финнам не принесла долгожданного покоя. Снова в глухих деревушках становятся под знамена шюцкоровские батальоны; гитлеровцы не уходят из Лапландии, терзая нищую землю железом своих орудий…

Теппо Ориккайнен потянулся до хруста в костях и твердо решил: «Пусть они пьют свою батрацкую простоквашу, а я не стану. Довольно, сатана перкеле!.. Пора подумать о нашей Суоми, если об этом не хотят думать в Хельсинки…»

Он вернулся в землянку, выбрал из груды топоров самый тяжелый и долго точил его. А наточив, сунул его за пояс, призывно крикнул:

– Эй, кто со мной? Вставайте!..

* * *

Через несколько дней по северным провинциям Финляндии пронеслась тревожная новость, которую передавали по деревням, становищам и делянкам.

Люди зашептались:

– Ляски каппина… ляски каппина…

Старожилы припоминали 1921 год, когда эти два слова родились, так же как и сейчас, на вырубках «Вяррио», и лесорубы, пробудившиеся в лесных трущобах, пошли громить лесных баронов и кулаков, чтобы покончить с террором лахтарей в Советской Карелии…

– Лесорубы пробудились!.. Лесорубы восстали!..

Эта весть шла по узким звериным тропинкам, проползала через болотные гати, влетала в деревни, как сорвавшийся с цепи медведь, и одни прятались по домам, другие выходили навстречу этой вести.

Одни говорили:

– Эти выгонят немцев, эти освободят Лапландию…

Из-за плотно закрытых ставней доносилось другое:

– Сюда бы наших парней да пулеметы…

А лесорубы меняли топоры на шмайсеры и шли от одного селения к другому, под корень срезая буйно разросшиеся кусты немецких гарнизонов. И кружились по дорогам слухи: ведет лесорубов бывший капрал, убежавший из тюремного каземата Петсамо, ведет он их за собой и говорит всем, кто ему встретится:

– Пора, – говорит он, – пора, люди!.. Пусть каждый финн подумает о земле, на которой живет, надо сдержать обещание, данное русским: ни одного немца в нашей прекрасной Суоми!..

Тяжело шагал по земле рыжий финн Теппо Ориккайнен, много полегло немчуры от его крепкой батрацкой руки.

«Дикий» батальон

Та «собачья» – иной и не следовало ожидать – аттестация, с какой фон Герделер выбросил Штумпфа из Лапландии, сильно повредила обер-лейтенанту, которого в штабах и без того считали офицером тупым и недалеким. Прожив четыре дня в гостеприимном Парккина-отеле и пропив от огорчения все свои деньги, Штумпф получил на пятый день в свое командование не роту и даже не взвод, на что он надеялся, а целый батальон!..

Когда он приехал в Пароваара принимать дела, сменяемый командир встретил его радостным, но сразу насторожившим обер-лейтенанта возгласом:

– Слава Богу, наконец-то!.. Если бы вы сегодня не пришли, я пустил бы себе в рот пулю!..

Руки его тряслись, словно после длительного запоя; он глотал микстуру и нервно покрикивал:

– Без оружия не ходите!.. Набивайте патронами все карманы!.. На фельдфебелей не надейтесь!.. И – стреляйте!.. Как можно больше!.. Я в этом «диком» батальоне полтора месяца!.. Застрелил одиннадцать сволочей, но, кажется, мало!..

Выяснилось, что батальон состоит из ста восьмидесяти трех отпетых штрафников, уже не раз приговоренных к расстрелу, но спасаемых только необходимостью в нужную минуту бросить их в самое пекло, – там перегорят все!..

«Я, кажется, влип», – опечалился Штумпф, направляясь знакомиться со своими подчиненными.

– Ты чего здесь стоишь? – спросил он фельдфебеля, застывшего у дверей барака с автоматом в руках.

– Охраняю, герр обер-лейтенант.

– Кого?

– Наказанных военным судом.

– Всех ста восьмидесяти трех?

– Так точно, герр обер-лейтенант.

– А если не охранять?

– Разбегутся, – объяснил фельдфебель. – Правда, убежать здесь некуда – тундра, но патрулям будет работы на всю неделю!

– Открой дверь!..

Штумпф вошел в барак, с минуту стоял на пороге, приучая глаза к мраку, а нос – к зловонию. Он уже почти приучил свои основные органы чувств к новой обстановке, как вдруг чей-то громадный сапог, окованный железом, трахнул его по голове.

– Здорово, парень! – крикнули при этом откуда-то сверху. – Что скажешь?

Штумпф подобрал сапог и сказал:

– Так, один есть… Меня не проведешь! Сейчас я узнаю, чей это сапог, и одним человеком в нашем обществе станет меньше… Становись!

Дружным хохотом ответили ему с вонючих нар, которые заскрипели и зашатались, грозя рухнуть.

– Я что сказал?.. Становись в шеренгу по одному! – скомандовал обер-лейтенант.

В ответ кто-то громко испортил воздух и крикнул:

– Хайль Гитлер!

– Ха-а-аль! – заорали все сто восемьдесят три.

Штумпф такого святотатства снести не мог и, выхватив парабеллум, стал высаживать патрон за патроном куда попало: в потолок, в стенку, в окно, а потом заявил:

– Сейчас начну бить на выбор… Каждого, кто больше понравится!.. А ну, вот ты…

Трах! – и, черт возьми, промазал!

Кое-как, нехотя, построились. Но каково же было удивление Штумпфа, когда он увидел, что у всех ста восьмидесяти трех не было сапога на левой ноге, и он держал сапог тоже с левой ноги.

– Ну, – выдохнул обер-лейтенант, – вы, я вижу, народ опытный. А я таких как раз уважаю. Так что, парни, ссориться с вами я не хочу. Нам еще воевать вместе придется. Чей это сапог?.. Держите!..

Вышел из барака, хотел посмотреть время, но часов на руке уже не было. Что есть силы заталкивая в парабеллум свежую обойму, рванулся обратно. Но вдохнул прокисший воздух, поглядел в дымную тьму и понял, что часы – хорошие, швейцарские, на семнадцати камнях – потеряны безвозвратно.

* * *

Наступило страшное время. Батальон был действительно дикий. Внутри него, помимо военных законов, царили еще какие-то свои особые законы. Штумпф решил не убивать никого. Он поступал иначе. Вызывал к себе, закрывал дверь. И потом долго бил чем придется. В суд он тоже никого не отдавал. Судил сам. Рукояткой пистолета. По голове, раз, раз! Потом долго мыл руки.

Ему мстили. Просыпаясь по утрам, он выливал из своих сапог солдатскую мочу. Вытряхивал из фуражки всякое дерьмо. Раскидывал во сне руки, и тело вдруг било электрическим током. Оказывается, какая-то сволочь подключила провода к его кровати. А однажды и того чище. Проснулся от холода. Выглянул из-под одеяла. Что такое?.. Звезды светят, с черного неба снег сыплется. А сам герр обер-лейтенант лежит посреди двора. Знал: всегда крепко спит, но не думал, что уж настолько, что не мог заметить, как его вместе с койкой на улицу выносят.

Каким раем казалась ему теперь служба в качестве военного советника при финской армии! Правда, там тоже было нелегко, и лейтенант Суттинен, конечно, подлец и негодяй, но… Ах, боже мой, разве можно сравнить то золотое время с этой проклятой службой! Штумпф вызывал к себе фельдфебелей (их было четыре), долго уговаривал усилить в батальоне режим. Он говорил, а сам заранее знал, что все останется по-старому. И еще он знал, что фельдфебели боятся даже входить в барак. Нет, правда, не все. Был один, который не боялся. Это фельдфебель Адольф Цигнер. Белокурый гулливер с длинными руками, всегда чему-то улыбающийся. Он никого никогда не ударил. Но его боялись. Штумпф – тоже. Сам не знал почему. Цигнер лениво прохаживался около нар, небрежно говорил: «Так жить нельзя, парни. Вы бы хоть пол подмели». И когда он так говорил, все начинали суетиться. Но, странно, никого не ударил. Один только раз. Кто-то назвал его гестаповцем. Цигнер, как всегда небрежно, подошел. Взял свою жертву за плечи. Оторвал от пола. И забросил, как котенка, в дальний угол. Упавший пять минут лежал, словно умер. А фельдфебель, по-прежнему улыбаясь чему-то, вышел…

Штумпф просмотрел его документы. Удивился. Цигнер действительно работал в гестапо. Был не кем-нибудь, а крайсфюрером, кавалером ордена «Крови и земли». И все потерял в одну ночь. После допроса немецкой коммунистки сказал при начальстве: «Как ни страшно, а все-таки они победят!»

И поэтому оказался здесь. И вот никого не бьет. И вот улыбается. И ударил только один раз. Когда назвали его гестаповцем…

Наконец пришел такой день, что Штумпф решил плюнуть на все. На что – на все? А на все, вместе взятое. И когда решил так – стало лучше. «Дикий» батальон сразу почувствовал это. Почувствовал и тут же отблагодарил – вернул часы. Штумпф нашел их у себя в столе и повеселел.

– Так, – сказал, – что-то будет дальше?..

Дальше было вот что. Фельдфебель Войцеховский, которого ненавидели все, вошел однажды в барак. Вошел – ну и что же тут такого? Но он вошел и… не вышел, только дым из трубы барака вонял чем-то жареным…

Штумпф решил: «Промолчу». И это пошло на пользу. Его вроде начинали слушаться. Потом стали исполнять приказы. Он осмелел. Сначала повыбросил из карманов обоймы. Скоро и пистолет. Так и входил в барак. Никто не тронет. Стали даже вставать при его появлении. Подтягиваться.

Однажды штрафники пригнали автоцистерну. Где они ее украли – непонятно. Но цистерна стояла в гараже, и в ней плескалось около трех тысяч литров шнапса. Штумпф понял: когда-когда, а сейчас особенно надо молчать. Кто-то ночью разбудил его, пригласил в барак. Там уже шла тихая пьянка. Налили ему. «А-а, все равно!» – подумал Штумпф и выпил.

Очень удивился, увидев здесь же Адольфа Цигнера. Фельдфебель сидел, курил, улыбался. Его усиленно спаивали. Но он не пьянел. У него был очень маленький рот. И розовый, как у младенца. Но маленький настолько, что, говорили, он ест чайной ложечкой. И вот этим нежным крохотным ротиком бывший гестаповец высказывал страшные вещи. Он говорил:

– Герр обер-лейтенант, разве вам не кажется, что все идет к концу, которого все мы ждем? Мы боимся его, ибо это все-таки конец. Но мы будем рады ему, когда он наступит. Режим, созданный нами, однажды рухнет, как рухнут когда-нибудь все эти вонючие нары. Видите, как сильно скрипят они и шатаются?.. И если в этом случае мы пожалеем только двух-трех задавленных парней, то кто же вытащит нас с вами из-под обломков третьего рейха? Никто, поверьте мне! Я почти не воевал, но видел крови гораздо больше, чем могло бы вместиться ее в десять таких цистерн, как эта, которую мы распиваем сейчас. И я знаю, герр обер-лейтенант, что этот режим…

– Мы пропали, фельдфебель! – перебил его Штумпф, выглянув в окно.

– Да, – продолжал Цигнер, – мы пропали, потому что совершаем…

– Да о чем вы! – крикнул Штумпф. – Мы пропали. Эсэсовцы!..

Цигнер подскочил к окну, сдавленно прошептал:

– Эй, парни, валяйте «Вахту на Рейне»… Громче!..

И пока Штумпф на подгибающихся от страха ногах выползал на двор, за спиной у него убирались следы попойки, и грозно гремела вдогонку патриотическая песня:

На Рейн, на Рейн, на Рейн родной, Мы встанем крепкою стеной. Отчизна, сохрани покой. Не влипну я — Я парень не такой!..

«Ох, не влипнуть бы», – тоскливо думал Штумпф…

На двор через распахнутые ворота уже въезжали грузные черные машины с наглухо закрытыми кузовами. Одни офицер спрыгнул с подножки, требовательно выкрикнул:

– Командир батальона?

– Да, герр…

– Сейчас ваш батальон отправляется к озеру Чапр, – сказал офицер, и Штумпф почувствовал, как отлегло у него от сердца. – Сколько человек у вас?

– Сто восемьдесят три.

– На семь машин, – прикинул эсэсовец. – Как-нибудь уместятся… Эй, Франц! – сказал он шоферу. – Разворачивайся и подводи прямо к дверям…

Началось что-то страшное и дикое – такое, после чего даже Штумпфу было стыдно смотреть в глаза своим солдатам. Первая машина почти влезла задними колесами на крыльцо, эсэсовцы образовали нечто вроде живого коридора. Людей, которым даже ничего не объяснили, пинками и руганью погнали из барака. Штрафников спасало только то обстоятельство, что они были пьяны. Словно скот, они кинулись в распахнутые двери, но там их подхватывали эсэсовцы, и оставалось только бросаться в черную дыру грузовика…

– …Двенадцать… четырнадцать… семнадцать… Шевелись!.. Девятнадцать… двадцать три… Хватит, – командовал старший. – Франц, выезжай на дорогу!.. Губер, подводи свою машину!..

Скоро все грузовики были битком набиты людьми, и тогда Штумпфа спросили:

– Здесь только сто восемьдесят один человек. Где еще двое?

– Не могу ответить точно, герр…

– А кто же может?

– Из барака никто не выходил, кроме…

– Найти! – приказали ему.

Перерыли весь барак, облазали весь двор, ряды проволочных заграждений – не нашли. Так и поехали без двух. А когда уже выехали на простор тундры, обер-лейтенант Штумпф увидел в окошечко, что какая-то машина все время идет позади колонны. Не отстает и не догоняет. Он присмотрелся и узнал в этой машине автоцистерну со спиртом.

«Не допили», – подумал он о тех двух, что пропали, и ему стало вдруг весело…

* * *

Вот уже десять минут над душой стоит фельдфебель Лонгшайер – друг «пропавшего без вести» Войцеховского.

– Герр обер-лейтенант, – скулит он, – герр…

Штумпф, прильнув к окулярам стереотрубы, молчит. Сильные окуляры приближают к нему линию русской обороны, выпирающую на этом участке фронта в расположение немецких войск. Кажется, все спокойно: не заметно никакого передвижения, в чистом морозном воздухе тихо тают белые дымки землянок.

– Герр обер-лейтенант, а герр обер…

Штумпф, по-прежнему молча, разворачивает стереотрубу на все сто восемьдесят градусов, смотрит теперь в сторону озера Чапр. Там настороженно чернеют рыльца пулеметов, выставленные на страх «дикого» батальона, и офицер печально вздыхает: «Ну хорошо, они… А я-то при чем?..»

– Что вам, фельдфебель? – раздраженно спрашивает он.

– Эти сволочи, герр обер-лейтенант, играют в карты…

– Так что?

– Они играют на меня.

– То есть как это на вас? – не понимает Штумпф.

– Проигравший должен меня убить. Я слышал, как они договаривались…

– Ну, а что я могу поделать, фельдфебель?

– Им выдали оружие, герр обер-лейтенант, и, поверьте мне, они это сделают.

– Я не сомневаюсь.

– Но я не могу, герр обер-лейтенант. Я, наконец, уйду из этого «дикого» батальона!

– Куда? – усмехнулся Штумпф. – Там русские, а там… сами видите. Зарядите как следует парабеллум и постарайтесь спустить курок на полсекунды раньше, чем это сделает проигравший. Больше я вам ничего не могу посоветовать.

– Хорошо, – зловеще соглашается Лонгшайер, выбираясь из окопа. – Я постараюсь спустить курок раньше, чем кто-нибудь из них успеет проиграть!..

Он отбегает несколько метров, и в этот момент где-то вдалеке рождается тонкий заунывный звук. Постепенно он усиливается, разрастаясь в грозный рев. Штумпф привычно вбирает голову в плечи, земля тяжко вздрагивает под ним. И когда он поднимает голову, то видит, что на том месте, где только что стоял Лонгшайер, дымится глубокая воронка, и – ничего больше.

«Кто-то уже проиграл», – насмешливо думает обер-лейтенант, но воздух снова разрывается полетами снарядов, земля твердыми комьями рушится в окоп, стучит по каске. В полузасыпанном блиндаже, как отголосок другого мира, названивает телефон. Штумпф подползает, берет трубку.

– Что там у вас случилось? – спрашивают из соседнего батальона.

– Все было спокойно, и вдруг…

Грохот, треск балок, противный шорох оползающей земли.

– …И вдруг русские открыли огонь, – говорит Штумпф. – Если это артиллерийская подготовка, то мне…

Снова взрыв – совсем рядом.

– …То мне не понятно, к чему она…

Еще взрыв, еще, еще!

– …К чему она сведется. Я только что сейчас осматривал их позиции, но… Алло, алло!.. У, черт, перебили!..

* * *

Так началась обработка огнем переднего края немецкой обороны. До наступления советских войск оставались считанные дни, и высокий суровый человек в полушубке и генеральской папахе, следя за взрывами снарядов, сказал как бы про себя:

– Вот отсюда, от озера Чапр, мы направим наш главный удар и, соединившись с матросскими десантами, вместе пойдем на Петсамо!..

«Лесная гвардия»

Дремучий лес, затянутый утренними туманами, неожиданно огласился выкриками:

– Кончай работу!..

– Кто сказал?..

– Эвэрсти Юсси Пеккала!..

– Сдавай топоры!..

– Почему?..

– Эй, Вяйне, хватит!..

– Идем в Вуоярви!..

– Получать оружие!..

– Зачем?..

– Снова война!..

– На этот раз наша!..

– Дожили наконец!..

– Хуррра!..

«Лесные гвардейцы» выходили из леса, строились в ровную колонну. Вскинув на плечи топоры и опоясавшись гибкими пилами, они дали первый шаг разбитыми сапогами. Вянрикки Таммилехто встал впереди строя. Если бы его увидела сейчас та маленькая Хелли, что подарила когда-то шелковую подвязку… «О-о, – сказала бы она, – мой Раутио большой человек!» И это в конце концов ничего не значит, что люди, шагающие за ним, голодны, плохо одеты, покрыты фурункулами и грязью. Все равно, хорошо идти впереди них.

Полковник Юсси Пеккала встретил «лесных гвардейцев» на околице поселка, и, пока они проходили перед ним, он не отрывал руки от козырька своего кепи. Это была его армия, которую он спас от гибели, которую вывел из чахлого леса, сохранил и сберег; это была его надежда и надежда тех, кто томился сейчас в оккупированной немцами Лапландии!..

– Хуррра-а! – кричали «гвардейцы», проходя мимо, и подбрасывали кверху свои видавшие виды старые кепи…

Конвоир вел лейтенанта Агриколу. Бледный до синевы офицер хватал ладонью легкий снежок, жадно глотал его.

Юсси Пеккала восторженно сказал:

– Ну, сукин сын, полюбуйся! Это моя правда, а твоей здесь нету!..

Шюцкоровец плюнул себе под ноги, выругался:

– Быдло, я знаю, что быдло!

– Нет, это уже армия, – ответил ему полковник.

– Сто-о-й! – раздалась и замерла вдалеке команда.

Колонна «лесных гвардейцев» остановилась, заняв улицу поселка во всю длину. С правого фланга к ней присоединился гарнизонный батальон. Глухо пророкотал барабан, запели флейты, и громадное белое знамя, пересеченное синим крестом, медленно проплыло вдоль улицы.

Юсси Пеккала, улыбаясь краешком скупо подобранного рта, шел навстречу этому знамени. На крыльце штабной канцелярии появилась Кайса в меховой шубке нараспашку. Тряхнув непокрытыми волосами, закурила сигарету.

– Иди, иди, – сказал ей полковник, – тут и без тебя народу хватает…

– Всегда не так, – обиделась Кайса и встала на порог, чтоб ее не было заметно.

Командир района вышел на середину улицы, поднял над головой руки, и все увидели заплаты на локтях его куртки.

– Солдаты, – возвестил он негромко, – наступил решающий час!.. Если нет приказа из «Падацци мармори», есть приказ совести. Наконец, есть договор, и в нем сказано ясно: финская армия сама должна выгнать немцев со своей земли!.. Лапландия горит, тысячи наших братьев и сестер объявлены заложниками. Северные города наши, в которых тепло зимой и прохладно летом, превращаются в пепел. Дети проводят ночи под сиянием полярного неба. Хюрюнсальми! – не говорите о нем, этого города уже нет. Кеми! – не пишите туда писем, в этом городе устроили облаву на финнов, как на диких зверей… Но мы еще не разучились стрелять, и мы знаем, что меткая пуля, пущенная под левый сосок, валит с ног любого фашиста!..

Он остановился, оглядев строй, и продолжал спокойнее:

– Немецким солдатам говорят, что в южной Финляндии царит коммунистический террор и финский народ, наш дружный народ, раскололся… Ха, вот идиоты! И еще говорят, что в северной Финляндии образовано какое-то там, сатана перкеле, национальное правительство… Не верьте этому, это гнусная ложь; в Лапландии распоряжается не правительство, а тесак егеря, который колет каждого, в ком течет финская кровь!..

Маленький, щуплый, он вдруг легко сорвался с места, вбежал во двор канцелярии. Как лошадь, впрягся в оглобли телеги и – откуда берутся силы? – выкатил ее на улицу.

– Смотрите! – крикнул он, сдернув с телеги брезент. – Пусть видит каждый, что делают с нашими братьями!..

И он потащил телегу вдоль строя людей, застывших в суровом молчании, и никто не отворачивался, никто не закрывал глаза. Только руки «лесных гвардейцев», вздрагивая, тянулись к лохматым головам, чтобы скинуть с них кепи.

– Смотрите!.. Смотрите и – не забывайте!..

Финский солдат, старый крестьянин и женщина в городском платье лежали на свалявшейся в крови соломе; телега подскакивала на ухабах, и головы мертвецов покачивались из стороны в сторону. У солдата был выколот глаз, у женщины отрезаны груди, и вся она была похожа на страшный черный обрубок. Диким средневековым кошмаром громыхала телега вдоль улицы…

Конвоир вел мимо канцелярии Агриколу.

– И – он!.. И – он! – вдруг яростно закричала Кайса, спрыгивая с крыльца в снежный сугроб. – Пусть и он видит!..

Все невольно повернулись в ее сторону. Она догнала у дверей карцера лейтенанта Агриколу, рванула его за ворот мундира. Железный крест оторвался от груди офицера, упал в снег. Кайса потянула лейтенанта к телеге, а он, упираясь, все пытался поднять этот крест.

Конвоир, вдруг отбросив карабин, вывернул шюцкоровцу руки за спину, почти пригнул его к земле, подвел к телеге.

Агрикола отвернулся от мертвецов, исподлобья взглянул в перекошенное лицо женщины:

– Что ты хочешь от меня… банщица?

* * *

Потревоженные войной медведи долго не могли отыскать места для своих берлог и, озлобленно урча, бродили в густом буреломе. Волки перестали бояться людей, выбегали на дороги стаями, все поджарые, сытые – хорошо знают вкус человечины. Воронье оголтело кружилось над опустевшими деревьями. Собаки, наоборот, притихли по конурам, тоскливо щелкали блох на запаршивевшей шкуре; голодно, холодно, а от людей не уйдешь…

– Плохо, – говорил Пеккала, когда колонна проходила через деревни, – плохо, родная! Всю жизнь начинать надо заново после этой дурацкой истории…

Кайса сидела на передке подводы, шаркавшей колесами по заснеженному песку, зябко прятала руки в муфту.

– Не так уж плохо, Юсси. Начинать жизнь с начала никогда не поздно и всегда радостно. А мне – особенно… И все мне нравится сегодня: эта глушь, эта дорога, эти солдаты и пушки!..

Полковник подергал размочаленные веревочные вожжи, мохнатая лошаденка, прядая навостренными ушами, побежала быстрее; и везде, куда ни посмотришь, скрипят телеги, качаются штыки, ползут ленивые и широкие гаубицы.

– Вот выгоним, Кайса, немцев из Лапландии, и пошло все к черту!.. Заберу тебя к себе, как-нибудь проживем. Тридцать гектаров землицы есть, своя картошка, своя репа, малина. Сколотим денег на косилку, а ты займешься садом…

– Милый ты мой! – отвечала женщина, краснея. – Мне даже не верится, что это уже последнее… вот это все. А потом… Ох, Юсси, ох, Юсси, ты даже не знаешь, какой я могу быть счастливой! Только бы не расставаться…

– Не захочешь – так не расстанемся. Будешь пить молоко, есть картошку с маслом… Да ты у меня еще такой станешь, хоть куда! Мне только и останется что делать, как это драться из-за тебя с парнями…

Кайса весело расхохоталась, взяла кнут и хлестнула полковника по спине.

– Ты, старая сатана! – сказала она, не давая ему вырвать кнут из своих пальцев. – Да я сама любой девке перегрызу за тебя горло!.. Ох, больно, больно… руку!

– А ты не дерись. То-то!..

К ним подъехал Таммилехто.

– Что скажешь, вянрикки?

– Да вот все думаю, херра эвэрсти, все думаю…

– О чем же?

– Как бы не попало нам за это…

– За что – за это?

– Ну вот… за все, – и он махнул вдоль дороги, по которой двигались «лесные гвардейцы».

– А почему же, ты думаешь, должно нам попасть?

– Регулярные войска, херра эвэрсти, и те, несмотря на договор, не выступают, а мы… даже не войска, а почти одни дезертиры, идем на немцев.

– Идем, – весело отозвался Пеккала, – да еще как идем-то! Ты посмотри только, вянрикки, шагали когда-нибудь так наши солдаты, как шагают сейчас?

– Да, херра эвэрсти, это армия.

Таммилехто с минуту ехал, опустив поводья, потом неожиданно сказал:

– У меня мама… Она так меня ждет!

Покачиваясь в седле, он закрыл глаза, и скрип телег, ржанье лошадей, топот сапог, окрики и понукания – все в эту минуту исчезло для него; он увидел себя в белой студенческой шапочке, и мать, которой он всегда стыдился за то, что она не умела разговаривать с его приятелями по-шведски, сует ему в карман черный хлеб с маслом; а он стеснялся есть черный хлеб, потому что приятели ели белый, и отдавал бутерброды университетским полотерам.

Таммилехто открыл покрасневшие глаза и, словно пытаясь оправдать себя в чем-то, тихо добавил:

– Мне всего девятнадцать лет…

– Ох, как я вам завидую! – вздохнула Кайса.

– А я – нет, – отрубил полковник.

Старый солдат в рваном мундире и башмаках, перевязанных бечевками, вдруг открыл рот с выщербленными желтыми зубами и затянул:

А что ты, ива, приуныла, засмотрелась в воду? Не покажешь ли ты, ива, да помельче броду?

И оборвал песню: мол, как, годится такая или нет? Ведь вы, мол, привыкли ходить с Берньеборгским маршем!..

Но ему сердито крикнули:

– Взялся за пономаря – так тяни, старый!..

И солдат, радостно вскинувшись, так что звякнули два ряда медалей, продолжал:

А мне бы к милой да попасть, она там варит пиво. Эх, только б в воду не упасть, на мне жилет красивый!..

Сначала несколько голосов, хриплых от простуды, вразброд ответили:

Эй, Лийса, эй, Лийса! Ты славно варишь пиво…

И вдруг подхватили все разом – эхо отбросило припев за леса и снова вернуло обратно:

Эй, Вяйне, эй, Вяйне! Какой жилет красивый!..

Шли финские солдаты и, может быть, впервые за все эти годы пели не о «величии своей страны», а совсем о другом. В их песнях встречались жених с невестой, топились бани, шелестели ветви берез, прыгали белки, всходило румяное солнце над озером.

И страна Суоми вставала в их песнях воистину прекрасная!..

Глава пятая Надежды на победу

Бушлат распахнут и разодран вдоль плеча осколком снаряда; в металлических застежках штормовых сапог скопился налет засохшей соли – глаза, еще недавно видевшие смерть, раскрыты широко; на щеках то вспыхивают, то угасают красные пятна; пальцы, которые целых полчаса были сведены на гашетке стреляющего пулемета, не перестают дрожать от нервного возбуждения, – вот таким вернулся из боя Сережка Рябинин…

– Эй, на пирсе!.. Принимай швартовы!..

На разбитых палубах катеров стонали раненые и обгорелые матросы. В воздухе тяжко нависал приглушенный рокот усталых моторов, возгласы офицерских команд и грохот прибоя, что рушился на черные камни. Пахло удушливой гарью недавно затушенных пожаров и острым запахом бензина. Вернувшиеся с победой торпедные катера, на гафелях которых развевались пронесенные через огонь атак гвардейские флаги, швартовались к пирсам родной и милой гавани.

Еще не остыв после сражения, Сережка кричал солдатам, руки которых неумело ловили свистящие в полете мокрые и длинные змеи швартовов:

– Куда, куда ты его?.. Тяни на третий пирс, тебе говорю!.. Заворачивай на кнехт!.. Так-так-так-так!.. Еще раз!..

Ходивший с катерами на операцию контр-адмирал Сайманов положил на плечо ему свою широкую руку.

– Спокойнее, юноша, – сказал он. – И… все в порядке!

«Все в порядке… Все ли?» На дивизионе семь раненых, один из них наверняка не выживет; в борту одного только «Палешанина» девятнадцать пробоин, из которых три – ниже ватерлинии, заделанные на скорую руку чуть ли не бушлатами. И все-таки, решил Сережка, контр-адмирал прав: в Варангер-фиорде наведен «порядок» – три фашистских транспорта, груженные никелевой рудой, лесом и рыбными консервами, расколоты торпедами, словно орехи. А за компанию с ними пошел хлебать воду и миноносец, командир которого в самую неподходящую минуту вздумал отыграться от катеров своими пятидюймовками. Сережка видел, с какой злобной силой дернул тогда Никольский рукояти залпа, точно хотел выбить торпедой из головы гитлеровца это опасное заблуждение: «Не отыграешься, на, получи!..»

– Все в порядке, товарищ контр-адмирал, – ответил Сережка, успокаиваясь, и ему стало жалко, что Сайманов снял с его плеча руку: тяжелая и горячая, она напоминала добрую руку отца…

Вечером, когда израненный катер вытащили на береговые слипы и в отсеках его не было слышно привычного плеска волн, Сережку вызвал к себе Никольский.

Офицер, в распахнутом по-домашнему кителе, сидел за выдвижным столиком, и лампа бросала яркий сноп света на его лицо, оттеняя тонкий хрящ носа и выпуклые подвижные дуги бровей.

– Садись, – предложил он своему юному боцману. – Там рабочие придут пробоины заваривать, надо их покормить…

– Есть, товарищ старший лейтенант. Какао приготовим, печенья после похода целый ящик остался… А что еще?

– Ну и достаточно. – Никольский взял со стола большой уродливый осколок. – Вот, – сказал, – рубку пробил, мне на реглане локоть распорол… повезло! – Он бросил осколок в угол, и кусок металла тяжело стукнулся о переборку. – Ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал?

– Не имею представления, – ответил Сережка, пожав плечами.

– Так вот, – продолжал Никольский, – парень ты молодой, а уже прошел школу войны, морские качества у тебя такие, что можно позавидовать, есть у тебя сообразительность, и во многом разбираешься неплохо…

Сережка внутренне насторожился: к чему готовит его командир?

– Надо тебе учиться, Рябинин! – неожиданно закончил Никольский и пересел на койку поближе к боцману.

– Как учиться, товарищ старший лейтенант?

– А как все учатся… Ты офицером флота быть хочешь?

– И не скрываю: конечно, хочу.

– Тогда за тобой дело. Меня контр-адмирал сегодня спросил: «А что – Рябинин у вас так и думает боцманом оставаться на всю жизнь?..» Так что давай-ка мы с тобой решим, что делать дальше…

Сережка смущенно потер плечом скулу:

– Ведь у меня, товарищ лейтенант, образование небольшое.

– Сколько?

– Всего семь. Война вот…

– Ну, не беда, – успокоил его офицер. – Сразу в училище не попадешь, сначала подготовишься. На три года позже лейтенантом станешь… Ты чего это смеешься, боцман?

– Да так… вспомнил, как я впервые в море вышел. Странно! В трюме зайцем сидел, а сейчас… не верится даже!

– Ну так, значит, решено? – спросил Никольский.

– Конечно!

– Тогда садись за стол, пиши рапорт, автобиографию…

– Что?.. Сейчас разве? – Сережка от удивления даже привстал с койки, стукнувшись о низкий подволок.

– А как же ты думал? Конечно, сейчас.

– Я думал, после войны.

Никольский неожиданно рассердился.

– Да ты что! – крикнул он. – Зачем бы я тогда заводил весь этот разговор?.. Сейчас, сейчас!

– Благодарю вас, товарищ старший лейтенант, – ответил Сережка, – но я отказываюсь.

– Почему?

– Войну закончить надо.

– Не тревожься!.. Мы уж как-нибудь без тебя закончим, а ты поезжай учиться.

– Куда это?

– В Ленинград.

Соблазн был велик: увидеть город, в котором родилась мать и о котором она так много рассказывала, – это на миг поколебало юношу.

– Ленинград, – повторил он и печально вздохнул: – Нет, товарищ старший лейтенант, не могу… Я вырос здесь, целый год провоевал на этом море, и победу хочу тоже здесь, и нигде больше, встретить!

Никольский, скрывая раздражение, напился воды из графина, проговорил:

– Надоело мне тебя уламывать!.. Ну, а если скажу, что победа в Заполярье через месяц наступит, ты поедешь?

– Тогда поеду. Только не раньше.

– А ты, дьявол, упрямый, как и все вы здесь… на севере! Садись, пиши! Раньше чем через месяц ответ из училища все равно не придет.

И когда Сережка написал все, что от него требовалось, он вдруг почувствовал, как в сердце поселяется ожидание чего-то необыкновенного. Будущее неожиданно приобрело какие-то вполне законченные формы: из неопределенного и расплывчатого, как сон, оно стало точным и ясным, словно корабельное расписание, где все заранее высчитано и вымеряно до секунды.

– Ну вот, – пошутил Никольский, – завтра в штабе подготовят документы, и можешь заранее погоны себе… Впрочем, обожди-ка, у меня где-то в столе лежат!

Он порылся в ящике и протянул боцману погоны с двумя маленькими серебряными звездочками:

– Держи! Вспомни меня, когда надевать их будешь!

Никольский продолжал шутить, но Сережке это уже не казалось шуткой, и он принял подарок, твердо веря в то, что через несколько лет наденет эти погоны. Обязательно!

– Спасибо, товарищ лейтенант. Я вас и так никогда не забуду. Разве можно забыть, что вместе на одной палубе пережили!..

* * *

Ирина Павловна сказала:

– Это хорошо, это очень хорошо!

– Я и сам рад, мама, не меньше тебя…

Он положил ей на плечо подбородок, заросший первым пушком, погладил волосы матери. В косах, по-девичьи густых и тяжелых, как у Анфисы, уже пробивались серебряные нити, и в душе Сережки вдруг появилось желание чем-то утешить ее, успокоить. Не совсем опытным мальчишеским чутьем он понимал, что в радость матери вкрадывалась еще и другая, вполне законная радость, которую она тщетно пыталась скрыть от сына. Его отъезд в училище значит для нее не только отъезд, но и избавление от ожидания чего-то страшного – того, что он может уйти и однажды не вернуться. В своих переживаниях, скрываемых от сына, Ирина Павловна была одинока, потому что отец каждый раз, когда она заводила разговор об этом, грубовато отшучивался, и она постепенно научилась прятать свои тревоги за судьбу Сережки.

– Ничего, мама, – сказал он, – все будет как надо!

– Я надеюсь, – ответила Ирина Павловна.

Он посмотрел на ее рабочий стол, заваленный таблицами, картами и схемами, и, заметив очки, удивленно спросил:

– Неужели твои?

– Да. Глаза уставать стали.

– А над чем ты сейчас работаешь?

– Над чем?..

Ирина Павловна улыбнулась: она знала, что вопрос задан только из уважения к ней, к ее труду, но сын никогда не смотрел на море, как на гигантский бассейн с подопытными организмами, – море оставалось для него лишь морем, и только!

– Помнишь, – сказала она, – год назад, осенью, я вернулась из Архангельска… Ты еще заливал свинцом весла, потом пришел Вахтанг… Помнишь?

– Ага! Ты еще книгу свою привезла. А что?

– Так вот, – Ирина Павловна подбросила на ладони тяжелую рукопись, – я переписала эту книгу заново. Вернее, даже не переписала, а написала совершенно новую книгу на эту же тему.

– А старая? – удивился Сережка.

– Устарела, – ответила мать.

– Так быстро?

– В наше время, Сережка, год – срок немалый. Ведь это не роман, а пособие для всех, кто плавает с тралом… И притом, – добавила она, – в этой книге я пыталась немного заглянуть в будущее…

– Каким же образом? И на много ли?

– Ох, Сережка! – засмеялась Ирина Павловна. – Боюсь, что через год и она устареет тоже. Но это и не важно. Все так и должно быть – время летит… Сейчас, – продолжала она серьезнее, – меня, по сути дела, интересует только одно: книга должна послужить победе, – понимаешь ты?

Сережка посмотрел на снег за окном, на чернеющие вдали скалы, заметил, как поднимается от воды залива легкий пар, и вдруг понял, что этим взглядом он уже словно начал прощаться надолго со своим севером. «Жалко», – подумал он и сказал:

– Скоро я, мама, увижу твой город и побываю в саду…

Правда пастора Кальдевина

Киркенес посетил квислинговский министр полиции Ионас-Ли.

В своей речи по радио он призывал население принять активное участие в строительстве немецких укреплений и быть готовыми на случай поспешной эвакуации «в связи с предстоящими разрушениями городов» полярного побережья Норвегии.

Эвакуироваться население не стало, а вербовочные пункты трудовой мобилизации, открытые в каждом рыбацком поселке, пустовали.

Тогда Ионас-Ли созвал всех священнослужителей северного епископства. На это у министра имелись особые основания, ибо пасторам доверялась выдача продовольственных карточек прихожанам…

– Мои любезные гарлесы и сартории,[12] – иронически обратился Ионас-Ли к пасторам, – за последнее время в умах некоторых подданных намечается тенденция неверия в победу нашего верного друга и союзника – Германии. Я хотел бы сказать, что это вредное и опасное заблуждение, ибо славная армия фюрера сейчас сильна, как никогда, и все те… э-э-э… эволюции, совершаемые германской армией, не есть отступление, а лишь выравнивание растянутой линии фронта…

Руальд Кальдевин не мог удержать улыбки, и министр, заметив эту улыбку, метнул в его сторону злобный взгляд. Он держался осанисто и представительно, но мундир сидел на нем мешковато, и погоны коробились на узких плечах; он, видно, хотел сказать что-то торжественное и умное, но нужных слов не нашлось, и пришлось раскрыть свою полицейскую душонку до конца.

– В общем, господа пасторы, я созвал вас затем, чтобы сообщить следующее. Долг повелевает нам убедить жителей в их обязанности работать на оборонном строительстве. Объявите вашей пастве, что тем, кто посмеет противиться распоряжениям германского командования, я приказываю вовсе не выдавать на очередной месяц продовольственных карточек. Пусть подумают… Может быть, голодное брюхо научит их уважать нашу волю к победе!..

Министр пожевал старческими губами, мельком стрельнул глазами в сторону Кальдевина. В эту минуту Ионас-Ли думал, что генерал Рандулич будет доволен, если удастся вывести все население на работы.

– Можете, – закончил он, – возвращаться по своим приходам…

Смущенно переглядываясь и неуверенно пожимая плечами, расходились норвежские пасторы, обходя стоявшего в дверях – на страже квислинговского правителя – здоровенного, толсторожего хирдовца.

Вернувшись в свой церковный приход, пастор Кальдевин в первую очередь просмотрел присланные ему из комендатуры списки трудовой мобилизации. Жителей, записавшихся на строительство линии немецкой обороны Петсамо – Рованиеми, насчитывалось всего несколько человек. Если все делать так, как приказывал этот Иудас-Ли, как его называли в народе, то не один честный норвежец умрет голодной смертью.

«Вы хотите и меня сделать иудой? Благодарю покорно!..»

Крохотный котенок с белым пятном на лбу подошел к нему по крышке органа и ступил передними лапами на плечо пастора. Кальдевин взял котенка на руки, долго стоял молча, смотря в окно, где виднелись крыши полярного города. Синие сумерки заливали улицы, в комнате стало темно. Нежно гладя мурлыкающего котенка, пастор зажег свечи, спустил шторы.

«Какая тоска, – думал он, – как я несчастлив, что не могу быть там, где мои друзья – Улава, Никонов, Дельвик…»

– Ну что? – спросил он котенка, дуя ему в ухо. – Хорошо тебе?.. Дурачок!..

Щелкнула дверца старинных часов, из нее выскочил маленький гном и пять раз ударил бронзовым молоточком по миниатюрной наковальне. Обратно гном уйти не мог – механизм был испорчен, и дверца не закрывалась. Пастор спустил котенка на пол и помог гному спрятаться в фарфоровом домике до следующего часа. Прапрадедовские вещи быстро старели, и это было тоже грустно.

Кальдевин согрел себе кофе, попытался забыться в чтении древних скандинавских саг о Валгалле, Одине и черном вороне. Но время не ждало, и, отложив книгу, он принял решение.

* * *

– Семья из трех человек… Раз, два, три – на рыбу, на хлеб, на масло. Кто следующий?

– Олаф Керсти. Семья – два человека.

– Вот карточки, расписывайся.

– Благодарим вас, пастор.

– Тетушка Ланге, передайте сыну: он молодец, что отказался работать на немцев. А сейчас получите карточки!

– Вы добрый человек, господин пастор!

– Я просто норвежец, тетушка Ланге. Следующий!

– Горняк Иоганн Якобсон. Семьи нет.

– Расписывайся.

– А мне-то говорили, что карточки только тем дают, кто продался немцам. Спасибо, господин пастор!..

– Здравствуйте, фрекен Инга, как здоровье вашего отца?

– Он совсем плох, совсем плох, господин пастор.

– А что говорят немцы? Ведь они обязаны выплатить ему компенсацию за потерю трудоспособности на их рудниках.

– Что вы, господин пастор! О каком пособии может идти речь, если они подозревают, что он участвовал во взрыве рудника «Высокая Грета»…

– А мой муж вот уже вторую неделю не возвращается с моря…

– Только не надо плакать, фру Агава.

– Как же не плакать, господин пастор, если Олаф Керсти вчера нашел на берегу моря доску от борта его иолы!

– Хорошие моряки, фру Агава, не всегда тонут вместе с иолой. А пока получите на своего мужа карточки. Он, я верю, вернется!..

– Спасибо на добром слове, господин пастор! Дайте поцеловать вашу руку…

Поздним вечером Руальд Кальдевин закончил раздачу карточек. Через его комнату за эти несколько часов прошло все население городка, и после встречи с народом Кальдевин обрел уверенность в своей правоте, укрепился духом и с легким сердцем стал готовиться к воскресной проповеди.

* * *

В освещенном свечами храме пахло хвоей, которой устилался проход между рядами скамей молящихся. Орган только что кончил играть торжественную магнификату и замолк, жалобно всхлипнув старыми мехами. По деревянному барьеру, ограждавшему хоры над входом в кирку, не спеша прошла большая церковная крыса.

«Сколько их развелось!» – с отвращением подумал пастор, взбираясь по узкой лестнице на высокую кафедру. Сегодня он вел службу, одетый в белую льняную одежду, с черной манишкой на груди, поверх которой лежал серебряный крест. Степенно поднявшись на кафедру, Кальдевин положил перед собой толстый лютеранский Гезанбух с тяжелыми медными застежками. Пригладил руками густые светлые волосы и раскрыл Гезанбух, поставив его ребром на возвышение кафедры.

По рядам молящихся прошел встревоженный гул голосов – все увидели, что полураскрытая церковная книга, поставленная на ребро, теперь представляет собой букву «V».

Виктория! Победа! – вот что хотел сказать этим Кальдевин, и его поняли…

Когда же он заговорил, все смолкли. Проповедь начиналась призывом к ожиданию яркого восхода, который разгорается на востоке (так в эти годы начинались почти все проповеди).

Кальдевин говорил, нервно сцепляя и расцепляя тонкие пальцы своих подвижных энергичных рук, жесты которых дополняли каждое его слово. Он ощущал самые сильные места своей проповеди по тому сухому шепоту, который начинал шелестеть в рядах молящихся.

– …И нет спасения злу, которое еще тщится остаться живым в нашем мире. Но, братья и сестры, не взращивайте это зло своими руками, как бы ни был силен бес искушения, ибо добро уже стоит на пороге наших хижин. И недалек тот час, когда оно вместе с восходом посетит каждый честный и мирный дом, и горько придется тому, кто в эти тяжелые годы помогал злу одолеть справедливость мира сего…

Так говорил он до тех пор, пока в притихшем храме не раздался чей-то резкий, переходящий в визг голос:

– Молчать!.. Прекратить чтение проповеди!..

Пастор только сейчас заметил, что на хорах, где недавно прошла крыса, сидит сам Иуда-Ли. Это было так неожиданно, что он в волнении закрыл глаза, а когда снова раскрыл их, то увидел, что хирдовец, расталкивая прихожан, пробивается к алтарю.

Через минуту его уже стащат с кафедры, но минута останется при нем…

Не слушая выкриков Ионаса-Ли, пастор прижал руки к сердцу и сказал:

– Друзья, верьте в дружбу русского народа. Он придет и освободит вас от иуд и предателей, он выбросит из нашей прекрасной страны захватчиков…

Хирдовец уже перелезал через решетку алтаря.

– Не входите в алтарь, – крикнул Кальдевин, – я сам сойду с кафедры…

Через полчаса, в разорванной церковной одежде, он уже лежал на каменном полу комендатуры, пытаясь встать на ноги. Гестаповец без мундира, в одной сорочке, совал ему в рот толстую короткую сигарету.

– Ну как, вы способны продолжать разговор?

– Я еще жив.

– Отлично… Мои солдаты немного перестарались, но и вы должны понять их, пастор.

– Я понимаю.

Он встал и, сорвав церковное облачение, остался в одном костюме. Сигарета раскурилась косо, табак был плохой, и он отбросил ее в угол.

– Итак, раздав карточки тем, кто не участвует в строительстве оборонительных сооружений, вы умышленно подорвали престиж германского командования?

– Да, если хотите, умышленно.

Гестаповец прищурился, поглядел на пастора одним глазом:

– Неужели вы думаете, что мы не заставим их отрыгнуть все, что они успели сожрать по этим карточкам?

Кальдевин промолчал.

– Взрыв на руднике «Высокая Грета» тоже входил в ваши понятия о долге?..

– Безусловно!

– Может быть, вы теперь-то назовете тех, кто помогал вам в этом?

Кальдевин вспомнил лица друзей – Улавы, Никонова, Дельвика…

– Господин офицер, – сказал он спокойно, – есть вещи, о которых простительно спрашивать на допросе, но на которые непростительно было бы отвечать.

– Почему?

Гестаповец придвинулся к пастору, облокотившись на стол.

– Потому что я не квислинговец, я норвежец.

– Квислинговцы тоже честные норвежцы.

– Они ваши честные лакеи, но никогда не были норвежцами.

– Хорошо, но как могло случиться, что вы, образованный человек, окончивший университет в Германии… И вдруг вы…

– Вы забываете, – прервал его пастор, – что я покинул Германию, не закончив богословского факультета. Грохот ваших сапог мешал моим занятиям.

– Это не меняет дела. Всякий, кто хоть раз прикоснулся к земле Германии, должен считать ее священной!

– Вы так думаете? – спросил пастор, и ему стало смешно.

– Так вот я вас спрашиваю: как могли вы способствовать этим бандитам? Ведь вы – священнослужитель, а коммунисты ваши враги, ибо они подрывают основные догматы церкви.

– Это вопрос, относящийся к делу?

– Да.

– Что ж, я отвечу…

Он вспомнил свой давнишний разговор с Дельвиком и сказал:

– В одном, господин офицер, вы безусловно правы: я никогда не могу быть согласен с коммунистами, но моя совесть всегда тянулась к справедливости. И я нашел эту справедливость не в вас, господин офицер, а в коммунистах, которые идут наперекор всему черному и злобному, что несете вы миру. Сейчас коммунисты – мои друзья!..

– Вы знаете, что вас ждет? – хмуро спросил гестаповец.

– Да, знаю. И жалею только об одном…

– Интересно, о чем же может жалеть человек перед смертью?

– Я жалею о том, что умру, не увидев своей родины, любимого народа своего – свободными!..

Гестаповец надел мундир, позвонил и сказал конвоиру:

– Уведите его…

* * *

На рассвете, когда над миром всходило солнце, пастора вывели к морю и расстреляли. Перед смертью он был спокоен, и конвоиров, сопровождавших его до места казни, попросил только об одном:

– Не будем спешить, господа… Сегодня такое замечательное утро, – так пойдемте же медленнее!..

Зарево над Суоми

Громадное зарево заглядывало в окна, окрашивало стены в кровавый цвет, – горели соседние деревни, вся Лапландия задыхалась в горьком дыму. Деревни горели потому, что он, Герделер, приказал: «Сжечь!» И вот они горят, и вот эта женщина, фру Андерсон, стоит перед ним на коленях.

– Возьми меня с собой, – плакала она.

– Уходи в Швецию, – сказал оберст. – Финны убьют тебя, если узнают все, и твой значок «Лотта Свярд» не поможет. А сейчас – встань, постарайся снова вызвать на провод Петсамо!

– Хорошо. – Фру Андерсон встала, вытерла слезы, села за аппарат. – Глупо, – сказала она, – глупо вызывать Петсамо, если из Корпиломболо перестали отвечать…

– Твоя Швеция, твоя родина, – усмехнулся фон Герделер.

– Моя родина, она не отвечает мне, – отозвалась телеграфистка, и мрачные тени обозначились под ее глазами.

– Но почему? – спросил оберст.

Фру Андерсон напряженно вращала диск настройки.

Она нервничала.

– Швеция, – сказала она печально, – Швеция видит, как горит ее сосед, Финляндия, и кто поджег ее? – ты!..

– Я всего лишь полковник.

– И ты не поджигал, твои руки не пахнут бензином?..

– Корпиломболо молчит? – строго спросил он.

– Мне все равно.

– А мне?

– Тебе, – ответила фру Андерсон, – плевать на меня, лишь бы Корпиломболо соединило тебя с Петсамо!..

– Вишня, – сказал он, – не сердись, я твоя последняя птица!

– Уходи, – встала она из-за аппарата, – уходи, или… У меня есть браунинг!

– Вот как? – захохотал инструктор. – Тогда покажи мне свой браунинг…

– Ты его не запомнишь, если я выстрелю.

– Ты – тоже, если я покажу тебе маузер.

– Ненавижу… уходи!

– Прощайте, фру Андерсон!..

– Кто-то еще выстрелит, – крикнула вдогонку ему телеграфистка.

– Я – раньше! – закончил фон Герделер и хлопнул дверью.

Остановившись на крыльце, собрал с перил полную ладонь рыхлого снега, жадно проглотил его. К нему подошел с коптящим факелом в руке фельдфебель-тиролец.

– Герр оберст, – спросил он, – а этот дом поджигать?

– Поджигай, только предупреди телеграфистку, пусть вынесет вещи…

По дороге, кивая длинными хоботами стволов, катились зачехленные орудия; вобрав головы в воротники шинелей, уныло брели замерзшие солдаты; дребезжали колесами санитарные фургоны; с закрытыми от усталости глазами покачивались в седлах офицеры когда-то непобедимой армии Дитма…

Засунув руки в глубокие карманы шинели, фон Герделер остановился. Из-под сугроба, наметенного за ночь возле обочины, высовывался острый локоть с бело-голубой нашивкой. Оберст ногой разрыхлил сугроб. Под снегом лежал сельский ленсман, убитый штыками, и, глядя на его ощеренный рот, полный окровавленных зубов, фон Герделер задумчиво сказал:

– Пе-ре-со-ли-ли!..

Да, на этот раз даже он был вынужден признать, что они «пересолили». Поначалу ему тоже казалось, что штык, огонь и петля – это единственное, чем можно заставить финнов смириться с пребыванием немецких гарнизонов в Лапландии. Об этом же говорили и секретные директивы, полученные перед отъездом от генерала Рандулича, который благодаря своей молодости и кипучей энергии оттеснил на задний план страдающего печенью старикашку Дитма. Но скоро оберст убедился, что так долго продолжаться не может; если финны, сорвав договорные сроки с Москвой, пока не выдвигают против них свои войска, то еще одна, две недели – и егерям все-таки придется столкнуться с бывшими союзниками. Фон Герделер взялся за дело: во все лапландские округа полетели его приказы: освободить заложников, пресечь мародерство, установить для населения выдачу продовольствия, спилить виселицы. Двух егерей, обвиненных в изнасиловании жены местного священника, инструктор велел вывести на площадь и расстрелять на глазах населения. Эти двое ветеранов-егерей так и свалились под выстрелами, непонимающе моргая глазами, а финны молча досмотрели казнь до конца, молча разошлись по домам, и… все осталось по-прежнему.

Вот именно! – все осталось по-прежнему, ибо никакой приказ, никакая сила, даже дикая воля фон Герделера не могли остановить этот террор. Наоборот, он продолжал разрастаться, захватывая все новые и новые области. Запылали города, начались облавы на финнов, не пощадили даже нищих лопарских вежей. И это в то время, когда русские, возвращаясь к своим границам, не тронули ни единого волоса с головы какого-нибудь суомэлайнена, который не успел вместе с войсками покинуть карельские земли. Озлобленность финнов достигла предела, и фон Герделер уже имел сведения о том, что на юге северных провинций вспыхнуло кровавое «ляскки каппина» – восстание лесорубов. Теперь ничего не оставалось делать, как усиливать террор, топить в крови любое сопротивление, убивать за недобрый взгляд или слово, брошенное в сторону егерей. Но в ответ на эти зверства финны отвечали тем же.

И вот вчера ночью случилось то, чего больше всего боялся каждый егерь: финны вдруг нанесли первый, неповторимый в своей ярости удар из района Вуоярви, где когда-то служил фон Герделер, и немецкая армия, собирая на развилках дорог разрозненные гарнизоны, медленно попятилась на север. Отступление вязло в снегах, тонуло в болотах, замирало перед жуткими лесами; кто-то подпиливал стропила мостов, и автомашины рушились в реки; крестьяне бросали в колодцы дохлых собак, разрушали в домах печи; немцы боялись оставаться на ночлег в деревнях, чтобы не быть зарезанными во сне. Лапландия – суровая, неуютная и дикая – вдруг обернулась для гитлеровской армии «вторым фронтом».

В полдень на улицу поселка ворвалась лошадь, на которой почти лежал, истекая кровью, раненый офицер связи. Фон Герделер выскочил из штаба, схватил спущенные поводья.

– Откуда? – спросил он.

– Из Петсамо…

– Что с вами?.. Финны?

– Здесь на третьем километре… кто-то… в грудь…

Фон Герделер с помощью выбежавших писарей снял офицера с лошади, на руках внесли его в помещение, положили на лавку.

– У вас пакет?

– Нет, – ответил раненый, закрывая глаза, – генерал Рандулич… приказано на словах… Лапландия… В грудь…

– Он умирает, – шепнул кто-то.

Инструктор заволновался:

– Говорите скорей! – приказал он.

Раненый с трудом разлепил потухающие глаза:

– Уходить… вдоль Лапландии… Генерал Рандулич приказывает… Гру-удь… Воды!

– Что, что? – закричал фон Герделер.

– …Протянуть «зону пустыни»… Генерал Рандулич… Надо… Надо… Он приказывает…

– Так что же он приказывает? – вне себя от бешенства снова крикнул оберст.

Раненый затих, медленно вытянулся всем телом.

– «Зону пустыни», – шепнул он и больше не сказал ни слова.

– Хорошо, – проговорил фон Герделер, складывая руки мертвого на окровавленной груди. – «Зона пустыни» будет…

* * *

Из горящего хлева выбегает опаленная свинья, с визгом несется по улице. Егерь вскидывает свой шмайсер – та-та-та! – свинья тыкается пятачком в грязь, ее толстый бок посыпает снежком.

– Ай да Фриц!.. Метко стреляешь!..

Вытаскивая из подожженного дома узел с вещами, выходит на крыльцо пожилой финн в мундире летчика, но уже без погон.

– Зачем убили свинью? – угрюмо спрашивает он.

– А чем ты лучше этой свиньи! – отвечают ему.

Где-то в дыму мычит корова. Ее находят и тесаком отрезают ей большое, пахнущее молочным паром вымя, – молока теперь не попьет никто. А это что?.. Никак водопровод?.. Скажите, пожалуйста, живут в такой глуши, и – водопровод!..

– Мы его взорвем, Фриц!..

– А это что?.. Ха-ха, маслобойня.

– К черту маслобойню!..

– Вот там, за решеткой, бегают из будки в будку напуганные лисенята. Да тут, кажется, есть черно-бурые? Дави их, Фриц!..

«Зона пустыни» – это не шутка; «зона пустыни» – это мертвое пространство; «зона пустыни» – это спи под звездами; «зона пустыни» – это подыхай с голоду; «зона пустыни» – это просто пустыня, это смерть!..

И на многие сотни верст, от лесов Карелии до нейтральной Швеции, пролегает выжженная, вытоптанная, вымощенная трупами полоса пустыни, – ничего живого, все прах, пепел…

Рушатся заповедные леса, выбегает из них зверь; заполняются водой штреки мраморных каменоломен, потом ударит мороз, и ледяные пробки заглушат все; взрываются созданные трудом поколений дамбы, и озера, выходя из берегов, заливают небогатые пашни, отвоеванные у дикой природы; огонь, динамит, пуля, веревка – так и знайте, финны!..

– Стой! – кричат шоферу.

Машина резко тормозит. На перекрестке двух дорог возвышается обелиск, высеченный из серого гранита. Босой Вяйнемайнен в широкой рубахе играет на каменных кантеле. Когда, в каком веке жил этот мастер, что грубым резцом вырубил мужественные черты финского героя? Время и ветер сделали свое: истерлись тонкие струны, едва-едва обозначены узор и ремешок на рубахе.

Тиролец спрыгивает с машины, достает гранату.

За ним – егерь.

– Не смей! – кричит он. – Это Вяйнемайнен, он жил давно.

– Какой еще Вяйнемайнен?

– Это страна Калева… это лодка из осколков веретена…

– Пошел ты в задницу со своим Калева. Ты дурак или контужен в голову?

– Не смей взрывать, – кричит егерь, – что ты, идиот, понимаешь в этом!.. А это древность, это страна чудес Похйола, это сам Лемминакайнен, соблазнитель женщин, это…

– К черту чудеса!..

Все пригибают головы, и граната, кувыркаясь, летит в курносое лицо сказочного героя Суоми.

На третий день, когда «зона пустыни» широкой горящей просекой рассекла Лапландию с запада на восток, фон Герделер вышел из «опеля», размял затекшие ноги. Он задыхался от дыма, отхаркивался серой слюной, не мог уже думать о табаке. Потемневшие небеса отражали пламя далеких пожаров, и от этого казалось, что вся Суоми охвачена громадным заревом.

– Куда, куда прешь? – крикнул он шоферу одного грузовика. – Там уже Швеция!..

Машина остановилась, солдаты терли снегом закопченные лица, снимали каски – работа закончилась.

– Где бы воды? – сказал фон Герделер.

Он расстегнул шинель, пошел в сумерки наплывающего вечера. Где-то невдалеке журчала река, и он скоро увидел ее. Эта река была пограничной, возле моста белела будка часового.

На другом – уже шведском – берегу, который заволакивало дымом горевшей Лапландии, стояли шведы. Стояли молча, не двигаясь, смотрели в сторону соседней страны. Здоровые рослые крестьянки в раздутых пестрых юбках, за которые держались здоровые дети. Деревня, видневшаяся за косогором, тоже казалась какой-то здоровой, ее дома – прочными, добротными…

Вспоминая службу на рудниках Елливаре, фон Герделер слегка поклонился в сторону дружественной страны и сказал по-шведски:

– Добрый вечер! Я бы хотел купить у вас молока…

Никто не шевельнулся. Дети прятали свои лица.

– Я заплачэ, – продолжал оберст, – хотя бы кружку…

Он ступил на мост, но пограничник вдруг крикнул:

– Назад. Застрелю!..

Криво усмехнувшись, фон Герделер спустился к реке, долго выбирая камень посуше.

Он пил жадными глотками, и за его спиной полыхало зарево, а на другом берегу молча стояли люди.

Первый десант

Лейтенант Ярцев, как всегда, спокоен и гладко выбрит. Голос этого человека ровен и красив той особой звучностью, какой обладают голоса русских певцов. Но никто не знает – поет он или нет. Ярцев человек замкнутый. Скупой не только на песню, но и на слова. Говорят, что когда лейтенант стал известен в штабах Лапландской армии как лучший разведчик Северного флота, его жену, оставшуюся в Новгороде, немцы замучили в концлагере. Вот с тех пор и поскупел Ярцев на слова.

– Итак, – говорит он, взглянув на морских пехотинцев, – сдайте все документы, ордена, фотокарточки и письма.

И пока бойцы выкладывали перед ним содержимое карманов, Ярцев, то хмурясь, то слегка улыбаясь, читал какое-то письмо. Это письмо он получил только что и удивился – писала Аглая Сергеевна; писала второпях, просила извинить ее за то, что впервые после той встречи на мотоботе решила воспользоваться его адресом. Сейчас она снова уезжает на фронт, ее дочка растет, и… «Что ж, – подумал Ярцев, дойдя до самого главного в письме, – я догадывался, что Никонов, и никто другой, партизанит сейчас в Финмаркене!..»

Он разрывает письмо на мелкие клочки, говорит:

– Ну, все сдали?.. А ты чего прячешь там?

Русланов смущенно переминается с ноги на ногу:

– Да это, товарищ лейтенант, карточка… маленькая…

Ярцев спокойно отбирает у него фотографию какой-то курносой девушки, кладет ее в общую груду бумаг.

– Во-первых, – говорит он, – это есть неисполнение приказа, а во-вторых… любовь надо хранить не в кармане, а вот здесь!..

Где – здесь, он не показывает, но все и так догадываются, что любовь надо хранить в сердце.

Сложив документы в пачку и перевязав бечевкой, лейтенант кладет их в ящик стола, закрывает на ключ:

– Вернемся – получим, не вернемся – получат родные…

О смерти он всегда говорит просто, как о чем-то обычном, – слишком часто встречался Ярцев с нею, чтобы говорить иначе.

Посмотрев на часы, произносит только одно слово:

– Пора!..

Долго шли в темноте, подкидывая на спинах тяжелые рюкзаки, набитые не столько продовольствием, сколько дисками и гранатами; стволами автоматов раздвигали перед собой колючие кустарники. Никто – ни друг, ни враг – не видел их в эту ночь: лейтенант Ярцев, шагавший впереди отряда, вел их какой-то неприметной тропинкой, которая блуждала по откосам сопок, извивалась в зарослях можжевельника, пролегала через болота.

– Где будем грузиться? – спросил Русланов.

Ставриди с горячной поспешностью южанина израсходовал свои силы вначале и теперь, устав, ответил с придыханием:

– Говорят, в Матти-воуно.

– А высаживаться? – спросил Найденов, шагавший сбоку.

– Это знает только он один…

– Кто?

– Наш лейтенант.

– Наш, – повторил кто-то во тьме, и скоро послышался неумолчный шум полярного океана…

Освещаемый сполохами, он был неспокоен и величав в эту ночь.

– Не отставать! – скомандовал Ярцев, сбегая по крутизне сопки в котловину тихой неприметной бухты, где раскачивались на воде готовые к отплытию «морские охотники».

Однако три катера сразу отошли от берега, а погрузка началась только на один МО-216. Вахтанг Беридзе уже расхаживал по мостику, похлопывал большими рукавицами:

– Вах, вах, вах!

Изредка перегибался через поручни, покрикивал с высоты:

– Быстрее!.. Не на камбуз за кашей идете!..

Десантники один за другим быстро пробегали по узкой сходне, и боцман Чугунов каждого дружески хлопал по плечу, пересчитывая:

– …девятнадцать, двадцать, двадцать один… А ну, шевелись, братки, что вы словно медузы!.. Двадцать три…

Морские пехотинцы сразу спускались в теплые кубрики, скидывали рюкзаки, катерники угощали их крепко заваренным кофе:

– Пей, не жалко… Подумаешь – кофе!..

В кубриках уже было не протолкнуться, стоял гам голосов, раскачивались подвешенные к койкам автоматы; только и слышалось отовсюду:

– Подвинься!.. А ты на палубу!.. Куда мой рюкзак пихаешь?.. На ногу наступил… Эх, черт, кружку оставил!..

Матросы сидели на одном рундуке, и каждый немного грустил при виде знакомой корабельной обстановки. Комендор с «охотника», наливая им кофе, говорил:

– А вы, я вижу, с флота?

– Мы все тут с кораблей, – отозвался Ставриди, растирая онемевшие от рюкзака плечи. – С «Аскольда» мы, слышали такой?

– Теснота, – вздохнул Алеша, – куда ушли те три «охотника»? Вот бы на них…

– Нельзя, – ответил комендор. – Высаживать мы вас будем, а те три демонстрацию перед немцами устроят: как бы тоже десант хотят высадить. И пока они там из пушек договариваются, мы вас тишком и скинем где-нибудь…

Кружка, стоявшая на рундуке, неожиданно поползла по гладкому линолеуму, кофе в ней покрылся мелкой рябью.

– Кажется, пошли, – матрос стал плотно задраивать иллюминаторы.

– Пошли, – весело сказал на мостике Вахтанг. – Я тебя, лейтенант, уже не раз на своем «сорокатрубном» по морям перекатываю. В сорок первом еще в Норвегию ходили, помнишь?..

Ярцев осмотрел темный горизонт, покрытый стелющимися по ветру полосами пены, коротко заметил:

– Штормит… Сколько?

– Ерунда! Шесть, – отмахнулся Вахтанг и, поднимая меховой капюшон, добавил: – У нас, лейтенант, есть такой закон. Баренцево море любит, когда с ним обращаются только на «вы», но мы, однако, предпочитаем иметь с ним дело только на «ты»… Вах, дьявол!

Шальной гребень волны вскинулся на мостик, с шумом прошелся над головами людей, сливаясь в кипящий водоворот. Потом вода схлынула, словно испугавшись чего-то, и на палубе, на парусиновых обвесах, на поручнях – на всем засветился тонкий голубоватый ледок.

«Так и обледенеть недолго, матросы в сосульки превратятся». И старший лейтенант крикнул комендорам, стоявшим у орудий:

– Надеть штормовые костюмы!..

Из кубрика, где сидели десантники, неожиданно вырвалась песня и понеслась над морем сквозь шторм и ветер:

Прощайте, скалистые горы, На подвиг Отчизна зовет. Мы вышли в открытое море, В суровый и дальний поход…

И чистый молодой голос выводил песню из люка на простор, где в нее сразу вплетались и шум воды, и скрип мачты, и заунывные причитания ветра в обледенелых снастях.

А волны и стонут, и плачут, И бьются о борт корабля, В далеком тумане растаял Рыбачий — Родимая наша земля…

– Так и хватают за сердце, – вдруг затосковал Вахтанг и, оглянувшись, махнул рукой: – Смотри, лейтенант, песня-то как подходит: вот он, Рыбачий, тает в далеком тумане!..

Низкая, прижатая к воде земля полуострова смутно брезжила во мгле полярной ночи.

– Это хорошо, – сказал Ярцев; подумал о чем-то и добавил серьезно: – Хорошо, что поют люди…

Откуда-то с севера, приближаясь к «охотнику», катился по волнам седовласый клубок метелей, и боцман Чугунов поспешно доложил:

– Справа по борту, курсовой – сорок пять: «снежный заряд»!

– И, кажется, идет прямо на нас, – присмотрелся Вахтанг. – А ну, задраить вентиляторы!.. люки, двери!.. Застегнись, лейтенант, как следует, наушники спусти на шапке, а то…

И – не успел договорить. Все кругом заметалось, заплясало в белом вихре. Мокрые метельные клочья хлестали по обвесам, хлопала натянутая парусина. Ничего не было видно в белесой мгле. Снег летел горизонтальными пластами, покрывая наветренный борт катера толстым наростом, который тут же жадно слизывали волны. Холодная крупа забивалась за шиворот, лезла в уши, в рот, в ноздри. Нельзя было вдохнуть, чтобы сразу не ощутить вкус снега.

Взъерошенный кавказец, зачем-то отбиваясь руками, точно на него напал рой жалящих пчел, кричал:

– Хорошо, хорошо!.. Вах, как хорошо!..

И лейтенант Ярцев, прислушиваясь к барабанному бою снега по капюшону, думал: «Это действительно хорошо… не сразу заметят с берега…» Когда же «заряд» укатился по волнам в сторону Рыбачьего и лейтенант скинул капюшон, горизонт ночного океана показался ему ослепительно чистым.

– Берег! – крикнул мичман Назаров, вытягивая руку. – Катера прикрытия вышли к берегу!..

До «двести шестнадцатого» докатился неровный гул батарей. Яркие клубки осветительных снарядов, точно шаровидные молнии, разрезали мрак огненными струнами. Мертвыми узлами сплелись лучи прожекторов, и, казалось, никто и никогда уже не сможет их распутать. Катеров не было видно, но вспышки разрывов указывали их место, и море в этом районе было неестественно зеленое, словно освещенное изнутри.

– Смотри, лейтенант, – сказал Вахтанг, – это они делают, чтобы твои люди в целости высадились… Понимать надо, на какое дело идете!

– Вон там утес, такой высокий, видишь? – спросил Ярцев.

– Вижу!..

– Заводи катер туда, там и высадимся.

Неожиданно голубой луч прожектора, словно меч, рассек темноту сверху донизу и уперся слепящим глазом прямо в борт «охотника».

– Шашку!.. Боцман, – шашку!..

Чугунов с быстротой пружины выбросился из турели. Прыгая по уходящей из-под ног палубе, в мгновение ока очутился на корме. Раз! – и шашка с разбитым капсюлем полетела в воду, где начала извергать клубы дыма. Прожектор замер на этой шашке, а катер сразу вырвался из яркого луча света.

– Чуть не погубили, – облегченно выдохнул Беридзе и посмотрел в ту сторону, где катера прикрытия вызывали на себя огонь немецких орудий; враги, не подозревая истинной цели появления катеров, вводили в бой новые и новые батареи, и все их внимание теперь было собрано на этом лишь крохотном участке моря.

– Право на борт! – скомандовал Вахтанг. – Десантникам пора выходить на палубу, готовиться к высадке!

Берег наплывал на катер высоким темным барьером. Ночной прилив скрывал под водой острые кошки рифов. Чугунов, стоя на носу «охотника», наугад совал в темные волны длинный шест с пестрыми отметинами футов, зычным голосом докладывал о глубине на мостик. Сильные течения прибойной полосы швыряли катер то вправо, то влево, и Вахтанг возбужденно покрикивал на рулевого:

– Ты что мне свою фамилию на воде пишешь? Я ее и так знаю…

Внезапно катер сел на камни, противно заскрежетав днищем. Все на мгновение растерялись, и лишь Вахтанг остался спокоен.

– Вах, ерунда! – сказал он. – Десантники сойдут, и «охотник» сам встанет на чистую воду… Можно начинать высадку!

Одетые в непромокаемые костюмы, комендоры первыми попрыгали за борт. Морские пехотинцы собирались уже «сигать» вслед за ними, но Вахтанг остановил их:

– Куда, куда? Вас понесут…

Алеша Найденов сел на плечи боцмана Чугунова, тот понес его к берегу, нащупывая ногой перекатывающиеся скользкие камни.

– И не обижайся, – покряхтывал он. – Мы-то вымокнем – и ляд с ним, а вот вам еще воевать надо…

Поставил его на землю, сказал: «Ни пуха ни пера!» – побрел в черной воде за другим.

Скоро «охотник» сошел с мели и сразу же направился в открытое море, где еще горела вдали на волнах дымовая шашка. А лейтенант Ярцев, выбравшись на берег последним, пересчитал людей, тихо скомандовал:

– Цепочкой… бегом… марш!

Это не так-то легко – бежать километр, два, три, если ты обвешан оружием и кладью. Это тем более трудно, когда под ногами острые камни, топкая подушка ягеля, когда путь преграждают стремительные ручьи, завалы векового снега. Но их ведет человек, в которого все бесконечно верят, и если им говорят: «Бегом!» – значит, надо бежать – километр, два, три, сколько он прикажет.

– Ложись!..

Во тьме мелькнул огонек спички, прикрываемой ладонями, – какой-то гитлеровец не спеша прошел мимо.

– Егерь, – определил Найденов.

Ярцев повернул к нему свое лицо, шепнул в ответ:

– Гренадер, они выше егерей ростом…

«Все-то он знает», – с завистью подумал аскольдовец и решил не отставать от лейтенанта. Наткнулся на какой-то провод, выдернул из ножен тесак, хотел резать. Ярцев перехватил его руку.

– Ты что, – сказал он, – все дело погубить хочешь? Это сигнализация.

И снова бежали один за другим, бесшумные, быстрые, невидимые. Наконец прозвучала команда остановиться, и Ярцев, заведя свой отряд в глухую низину, сказал:

– Рейд начали благополучно. Поздравляю! Впредь не курить, не разговаривать, не отставать, не бросать ничего, не греметь оружием, не есть, не пить, пока я не дам разрешения…

«Не… не… не» – хотя бы одно «да»!

И почему такая таинственность?.. И куда идут эти люди?.. И что они будут делать в ночной тундре?..

Об этом знают все, кто идет с лейтенантом Ярцевым.

Но умрут – не скажут!

Пункт второй

Теперь в стране Суоми было два генеральных штаба, и во главе их стоял один и тот же человек – генерал Айро, о чем знали в то время немногие. В провинции он посылал приказ в соответствии с условиями мирного договора: демобилизация, сдавать оружие, офицеров по домам, – и в этом случае Айро являлся начальником одного штаба. Но вслед за этим приказом, и даже раньше его, долетал до провинций другой: оружие прятать, членов партий перевести на казарменное положение, – и в этом случае Айро был уже начальником второго, неофициального штаба.

Так, например, лейтенант Суттинен был назначен следить за ходом демобилизации в одном полку. Просмотрел списки: на трех солдат-резервистов приходился один, а то и два шюцкоровца. Что ж, резервисты – домой, шюцкоровцы – в казарму. С офицерами – тоже: подобрал только надежных, хорошо знающих местность, уже втянутых в сети заговора. Это было легко, тем более что проверить невозможно – какие они, эти офицеры, а пункт второй мирного договора, заключенного в Москве, вменял финскому сейму в обязанность сохранить определенный контингент своей армии. Эти войска должны были до 15 сентября освободить территорию своей страны от гитлеровцев.

Но этот второй – неофициальный – штаб намеренно (заговорщики понимали это) оттягивал разоружение немецких войск в Лапландии, и только лишь 1 октября финские войска выступили в поход для выполнения пункта второго…

* * *

Роту, состоявшую из одних шюцкоровцев-ветеранов, вел лейтенант Рикко Суттинен. Нахлобучив на лоб козырек кепи, он сумрачно шагал впереди колонны.

Холодный ветер сильно дул навстречу, обжигая лицо и открытую шею. По обеим сторонам дороги тянулся чахлый березняк и осинник. Путь колонне часто перебегали пугливые зайцы. Однажды ленивой рысцой протрусил невдалеке поджарый волк и, сев тощим задом на кочку, неожиданно завыл – протяжно и нудно.

Суттинен прогнал волка выстрелом. Ему не нравилось все: эта колдобистая лесная дорога, этот волчий вой, эта трепетная тоска осин и… пункт второй мирного договора. Нехорошие мысли теснились сейчас в голове лейтенанта. Отец, недавно посетивший вырубки «Вяррио», писал, что лесорубы работают плохо, прибыли падают. Да и как им не падать, если целлюлозные комбинаты бездействуют, а главный заказчик, всегда нуждавшийся в строевом лесе, – Германия, вышел из игры, вырубив на прощанье лучшие участки?..

Суттинен опустил верха своего суконного кепи и застегнул его на подбородке. Было мерзко, тоскливо, холодно. Пропустив мимо себя голову колонны, он громко скомандовал:

– Не отставать!

И когда отставшие солдаты, бросив собирать клюкву, подтянулись, Рикко Суттинен снова пошел впереди отряда.

Сейчас его тревожило даже не это. Только вчера он узнал о восстании лесорубов, предводительствуемых каким-то капралом, и эта весть повергла его в смятение. Мало того, что лесорубы бросили хозяйские вырубки и с топорами пошли выполнять пункт второй, не дожидаясь, когда за это возьмется армия (что уже говорит о непростительном своеволии), но если бы только это! А то ведь…

«Революция в лесу, вот что, – трезво думал Суттинен, – по всей стране идет шатание, программы новых партий еще только выявляются, достаточно одной искры, чтобы…»

– Не растягиваться! – повторил он команду, боясь высказать то, что таилось за этим «чтобы», и даже подсчитал ногу: – Юкс, какс, колмэ!..

Потом, отвинтив горлышко фляги и перехватывая завистливые взгляды капралов, Суттинен отхлебнул водки. Лес начинал редеть, быстро темнело. Кругом не было видно ни одного огонька, и от этого звезды, трепетно разгоравшиеся в ночи, казались еще выпуклее, еще ярче. Приближалась полоса, за которой могли встретиться немецкие гарнизоны.

Скоро дорога вышла на развилок, где высился столб, фанерные стрелки которого показывали: направо – деревня Куусиниеми, влево – Коккосалми.

И здесь же, на развилке, стояла телега с высоко задранными оглоблями. Лошади не было, а на замшелом камне сидел старый сгорбленный финн-крестьянин, которого трудно было даже отличить от камня.

– Чего ты сидишь здесь, старик? – спросил Суттинен.

– Жду свою лошадь.

– А где она у тебя?

– Там, – и старик махнул рукой в сторону Куусиниеми.

– Так что же ты ждешь?

– Лошадь…

Суттинен нетерпеливо топнул ногой, обутой в брезентовый сапог.

– А почему она у тебя там, – он тоже махнул рукой вправо, – а твоя телега здесь?

– Лошадь отобрали немцы.

– Значит, они стоят в Куусиниеми?

– Да.

– Так иди за ней в Куусиниеми.

– Зачем? – ответил финн. – Я жду лошадь из Коккосалми, – и он опять махнул рукой влево.

Суттинену захотелось ударить старика, но ударить его – это все равно, что ударить камень.

– Я жду лошадь из Коккосалми, – слегка усмехнулся крестьянин, очевидно, поняв состояние офицера. – Там стоят наши лесорубы: они обещали забрать лошадь у немцев. Внук приведет ее сюда, и я поеду дальше…

– Так, значит, лесорубы в Коккосалми? – спросил Суттинен.

– Да, но скоро уйдут…

Лейтенант снова приложил к губам флягу. Вытерев подбородок рукавом шинели и морщась, он задумался:

«Надо идти, но куда?..»

Думал он недолго, и через несколько минут рота лахтарей уже шагала не в Куусиниеми, где находились немцы, а в Коккосалми, где стояли лесорубы…

* * *

Коккосалми – небольшая деревушка, окна которой светились прямо в озеро, заплывшее ледяным салом. Мысок, на котором в беспорядке раскинулись убогие избы, с трех сторон окружен водою. Узкий, заросший кустами перешеек, как мост, соединяет селение с берегом. Суттинен сразу оставил здесь засаду, чтобы ни один лясккикаппинец не мог уйти из деревни.

Возле крайней избы стояла низкая крестьянская подвода. Какая-то рослая девка-батрачка в паневе и лаптях на босу ногу грузила мешки. Выступив из тьмы, лейтенант зажал девке рот и сказал:

– Тихо!.. В этой избе лясккикаппинцы есть?.. Тогда постучи в окно. Скажи, что тебе тяжело, пусть придут – помогут. Да смотри, не сболтни лишнего, – он отпустил ей рот и помахал перед ней плеткой.

Девка робко стучала в ставни.

– Без шума, одними пуукко, – предупредил Суттинен своих лахтарей.

Хлопнула дверь. Раздался сочный, веселый голос:

– Ну что, Лемпи, одной не справи…

И тут же свалился под ударом ножа. Второй лесоруб с криком: «Немцы!» – рванулся обратно. Но его схватили за ноги и поволокли по земле, мозжа голову прикладами. Третий успел выпрыгнуть в окно с другой стороны крыльца и тоже был зарезан лахтарями, сидевшими в кустах.

С другого конца деревни громыхнул выстрел. Вслед за ним загундосил колокол церкви. Собаки, надрываясь от лая, хрипели и выли, стараясь порвать цепи. В хлевах кричал напуганный скот, билась в клетях разбуженная домашняя птица.

На улицу, залитую светом луны, выскакивали всполошенные лесорубы, хватая оружие, чтобы отразить нападение немцев, как им казалось.

Но, увидев солдат регулярной армии, с которыми еще вчера они сидели в окопах, лясккикалпинцы в замешательстве остановились.

– Не смей! – крикнул один из них, выступая вперед. – Мы ваши братья! Мы не сделали ничего плохого! Нам надо объединиться, вместе будем гнать немцев из Суоми!..

– Пли! – ответил Суттинен, положив маузер на сгиб локтя. – Не разговаривать с бунтовщиками!.. Стрелять!

И, сатанея от бешенства, повторил несколько раз, давя при каждом слове на спусковую собачку маузера:

– Стрелять, стрелять, стрелять!..

Тогда лесорубы молча двинулись на лахтарей плотной жарко дышащей стеной, и от звона топоров по каскам покатилось над озером звонкое эхо.

Лязг затворов, выбрасывающих пустые гильзы; приглушенные выкрики убиваемых; резкие толчки выстрелов, направленных прямо в живот; треск ломающихся штыков – все перепуталось и перемешалось…

Среди лясккикаппинцев выделялась могучая фигура капрала. В разорванном мундире, босой, с лицом, залитым кровью, он метался в ночи, как свирепый вепрь, и там, где пролетал он, крича: «Круши-и-и!..» – там оставалась за ним широкая просека, словно не людей рубил он, а кустарник.

Увидев лейтенанта, капрал бросил в него издали свой нож, и пууко, пролетев в воздухе, вонзился в плечо офицера, пробив толстое сукно шинели.

Суттинен вырвал из плеча острое лезвие и, зажимая пальцем бьющую из раны кровь, крикнул:

– Этого – живьем!..

Сила солому ломит (эта пословица есть и у финского народа), и лясккикаппинцы, ряды которых редели на глазах, откатывались под натиском лахтарей к озеру. Некоторые уже вошли по колено в ледяное стылое сало и продолжали рубиться, падая и захлебываясь водою. Последняя горстка людей, окружив капрала, отбивалась изо всех сил, пока на них не навалились со всех сторон, на одного – десять, и не связали по рукам и ногам…

– Ведите их к школе, – сказал Суттинен и, шатаясь от внезапной слабости, пошел, не оборачиваясь.

В школе он занял комнату учительницы, вмиг разрушив создаваемый годами уют старой девы. Широкая скатерть была разрезана на полосы. Лейтенант лежал, ерзая от боли сапогами по простыням, а ротный фельдшер, равнодушный парень с тупым веснушчатым лицом, делал ему перевязку.

На этот раз Суттинен допил содержимое фляги до дна и закусил горстью кислой клюквы, приготовленной учительницей к чаю. Крепкая водка, пахнущая метилом, ударила в голову как-то сразу, покорила боль в плече, и повеселевший офицер встал:

– Где эти?..

На школьном дворе, окруженные со всех сторон лахтарями, стояли «эти». Израненные лесорубы подпирали плечами друг друга, и когда на крыльце появился Суттинен, они вскинули головы.

Лейтенант подошел к лясккикаппинцу, стоявшему с краю.

– Ну?..

Лесоруб качнулся назад всем телом, словно для удара.

– Сволочь! – крикнул он. – Разве для этого Энкель подписал в Москве договор? Вспомни… Или для тебя нет законов?

Суттинен размахнулся – хрястнул лесоруба в висок рукоятью маузера.

– Вот тебе второй пункт!

Лесоруб не упал только потому, что плечи его соседей могуче сдвинулись, оставив его стоящим.

Суттинен подошел к другому лесорубу, поднял руку для нового удара и… опустил маузер.

Перед ним стоял его бывший капрал Теппо Ориккайнен.

– Ты?.. Это ты, сатана перкеле!

– Да, я, – ответил капрал.

Суттинен пошатнулся и закричал яростно, выдавая свой страх:

– Замолчи!.. Уведите их, расстреляйте… И его… в первую очередь – его, вот этого рыжего!..

* * *

Три залпа рванули ночную тишину за околицей. Сутгинен доедал в комнате учительницы мороженую клюкву. «Ха-ха, – облегченно засмеялся он, – пошел капрал на тот свет, завилял хвостиком…»

– Эй, Вяйне, – позвал он денщика, – твой господин хочет спать!

Да, теперь он может заснуть. Суттинен следил за руками солдата, взбивавшего плоский старушечий матрас, и думал:

«На „Вяррио“ отец наберет вернувшихся из плена… А завтра пошлю гонца в Куусиниеми… у нас еще не кончены счеты с русскими. Плевать я хотел на пункт второй мирного договора!.. Если двурушничает сам генштаб, то что же остается делать мне, солдату?..»

– О-о-о, я знаю, что мне делать, – сказал он, – проклятым рюссам еще придется схватиться с нами… Спать, спать, – повторил он и свалился в постель, не раздеваясь, предоставив денщику стянуть с его ног узкие сапоги.

Когда солдат ушел, стало тихо. Было слышно даже, как шумят на ветру кусты за окном, плещется вода в озере.

– Спать, спать, – пробормотал лейтенант, но сон не приходил. Снова начинало болеть плечо. В холодных сенях, за дверью, ворочалась на охапке сена старуха учительница.

Неожиданно она глухо вскрикнула, и вслед за этим кто-то стал царапаться в дверь. Суттинен, онемев от страха, боялся пошевелиться. Пот выступил у него на лбу, холодя кожу, когда он увидел, что дверь, тихо скрипнув, начинает открываться.

Но того, кто ее открывал, не было видно.

Суттинен протянул руку к маузеру и поднял голову: на пороге лежал человек.

– Кто здесь? – хотел крикнуть шюцкоровец, но вместо крика с его трясущихся губ сорвался лишь слабый шепот.

– Это я, – ответили также шепотом, и послышалось тяжелое дыхание.

– Кто ты?

– Это я, капрал Теппо Ориккайнен.

– Ты?..

Суттинен рывком сел на постели, прижался затылком к стене.

– Так, значит… так, значит, ты… Ты жив?.. Тебя не могли расстрелять?..

– Нет, Суттинен, в меня стреляли три раза, но я не могу… я не могу умереть… И я не умру!..

Голова капрала упала на пол. Медленно, с громадным усилием он поднял ее и сказал:

– Я не могу умереть, пока… пока не… И вот я приполз, Суттинен, чтобы сказать тебе… я приполз – сказать: ты – собака, Суттинен!.. И таких собак, как ты, много в моей Суоми… Но запомни, Суттинен… придет час… и… в моей Суоми… да, в моей… не станет таких собак!..

Голова капрала снова глухо стукнулась об пол. Лейтенант вспомнил о пистолете, который держал в ладони, и спрыгнул с постели. Но, приставив дуло маузера к широкому затылку предводителя лясккикаппина, он понял, что стрелять уже не надо…

Капрал Теппо Ориккайнен был мертв…

Даешь Печенгу!

После ударов войск Карельского фронта на Ухтинском, Кандалакшском и Кестеньгском направлениях и освобождения от врага Выборга, Кондопоги и Петрозаводска;

после того как был восстановлен северный участок государственной границы СССР на протяжении 1500 километров и Кировская железная дорога, освобожденная от врага по всей длине, снова соединила Заполярье с центром страны;

после того как Финляндия, ввергнутая в войну реакционной поджигательской кликой Таннера, Рюти и Маннергейма, признала себя побежденной и сложила оружие;

после мирных переговоров в Москве, которые еще раз продемонстрировали цели благородной и гуманной политики Советского правительства по отношению к малым странам и принесли исстрадавшемуся финскому народу долгожданный мир;

и, наконец, после того как был решен затянувшийся на целое столетие вопрос о границе России на Крайнем Севере и русскому народу снова возвращались искони русские земли древней области Печенги, —

наступление в Заполярье стало делом ближайшего будущего…

Никто не знал, когда пробьет час для удара по горно-егерской армии Дитма, но десантные отряды, печатая шаг, уже распевали:

Ай, Муста-Тунтури, С тебя видно море. Только, егерь, не дури, Сидя за горою. Предстоит переплыть Нам Титовку-реченьку, Берегись, гренадер, Дае-ешь Пе-еченгу!..

Близость наступления чувствовалась во всем: в постоянно прибывавших на вокзал воинских эшелонах, в гуле неба, которое пересекали летевшие на запад эскадрильи бомбардировщиков, в необычайном оживлении рейда и гаваней, а однажды по улицам Мурманска проползли даже грохочущие громадины танков. Казалось, что все только и живут подготовкой к наступлению.

* * *

В один из пасмурных октябрьских дней, когда балтийские матросы выходили под огнем из полосы прибоя на дюны острова Хиума, – в этот день представители частей и кораблей Северного флота собрались в актовом зале Дома флота. Зал был освещен по случаю торжественного заседания, как в мирное время, и в ярком сиянии сотен электрических люстр и плафонов сверкали, искрясь золотом и серебром, многочисленные медали, ордена, галуны старшинских нашивок и блеск офицерских кортиков.

После доклада вице-адмирала на трибуну поднялся офицер и объявил:

– Слово для зачтения воззвания Военного Совета Северного флота к североморцам имеет лейтенант Самаров!..

Олег Владимирович прошел через весь зал и, приняв от члена Военного Совета текст воззвания, подошел к рампе.

– «Товарищи североморцы!» – Его голос звучал в полную силу и был насыщен сдержанной страстью, он прочел всего два слова, но прочел их так, что все сразу почувствовали себя свидетелями и участниками чего-то огромного и великого.

…Теперь этот листок с текстом воззвания лежит под стеклом в залах Музея русской морской славы, и посетители рассматривают его как священную реликвию. А в те дни это был просто приказ, и Самаров громко, не торопясь, ясно выговаривая каждое слово, прочел его, как читают приказы.

«Товарищи североморцы!

Героические полки и дивизии Красной Армии неудержимой лавиной идут на запад. Великая и неугасимая сила ненависти к врагу пылает в сердцах русских воинов. Очищается советская земля от гитлеровской нечисти.

Под сокрушительными ударами Красной Армии трещит и разваливается гитлеровский блок. Все туже затягивается смертельная петля на шее Гитлера. Чувствуя неизбежную гибель, враг сопротивляется жестоко и отчаянно. Свою злобу и бессилие фашисты вымещают на беззащитных жертвах. Но дни гитлеровцев сочтены. Спасения им нет и не будет!..

Славные морские пехотинцы!

Решительно прорывайте вражескую оборону. Взламывайте ее на всю глубину. Стремительно и неудержимо сбивайте гитлеровцев с их оборонительных рубежей. Вперед, за огневым валом! Смелому бойцу не страшны траншеи и окопы, блиндажи и доты. Смелость и отвага города берут!..

Герои надводных кораблей!

Ни одного корабля противника не выпускайте из порта Печенги (Петсамо). Топите и захватывайте их. Всю силу огня обрушьте на гитлеровцев. Дерзко и смело высаживайте десантников-пехотинцев. Обеспечьте бесперебойный подвоз боеприпасов и продовольствия.

Товарищи североморцы!

Военный Совет Северного флота призывает вас с честью исполнить свой воинский долг, возвеличить славу Военно-Морского Флота.

Родина-мать благословляет вас на боевые подвиги во славу нашего народа, во имя победы.

За честь и свободу советского народа!

За нашу прекрасную Родину!»

Самаров кончил читать, и оркестр заиграл гимн. Все поднялись с мест, и каждый невольно сказал себе:

– Теперь пора!..

«Мой дорогой Юсси…»

Кайса появилась на пороге полусгоревшего дома, держа в руках дорогое манто. Она накинула его на узкие плечи, задорно крикнула:

– Юсси, мне идет… правда?

Пеккала опустил бинокль, придирчиво осмотрел ее:

– А ну, повернись… Так-так…

Кайса кокетливо переступала ногами по закопченному снегу, словно вертелась перед зеркалами в ателье универмага Стокмана на Алексантеринкату в Хельсинки.

– Хорошо? – спросила она.

– Ничего, – согласился полковник, – только чуть-чуть коротко, кажется…

– Вот бы еще боты, – размечталась Кайса и тут же обиделась. – Ты чего смеешься, Юсси?..

Обхватив телеграфный столб, полковник хохотал, как еще не хохотал за все эти годы; наконец смех его перешел в простудный кашель; откашлявшись, он снова посуровел.

– Дура ты, – сказал. – Милая, дорогая дура!

– Хорошо, что хоть милая…

Отряхивая с ветвей комья сырого снега, на дерево сели вороны, прокаркали лениво. Кайса вынула из сумочки дамский блокнот с зеркальцем, стала подводить краской губы (последнее время она особенно следила за своей внешностью).

– Милая, – с явным удовольствием в голосе повторила она и счастливо улыбнулась.

В небе с треском лопнуло белое облачко, и осколки обожгли сугробы рыхлого снега, проколов их глубокими ямками; одна ворона с перебитым крылом свалилась к ногам женщины.

– Ого! – притворно удивилась Кайса. – Полковник Пеккала, неужели вам безразлично, что милая для вас женщина подвергается обстрелу?

– А ты не торчи здесь. Смешно: куда я – туда и ты…

В конце улицы показался бегущий на лыжах вянрикки Раутио Таммилехто, еще издали он крикнул:

– Немцы!.. В Аалтоярви немцы!..

Пеккала обождал, пока вянрикки снял лыжи, и спокойно спросил:

– Ты был в Коккосалми?

– Был, херра эвэрсти… Немцы уже в Аалтоярви, и мне…

– Я тебя спрашиваю о другом: когда придут сюда лясккикаппинцы?

Таммилехто воткнул лыжи пятками в снег, развел руками:

– Но, херра эвэрсти, в Коккосалми лясккикаппинцев уже нет, там стоит рота регулярной армии…

– Так это еще лучше, – внезапно обрадовался Пеккала. – Кайса, ты слышишь?.. Наконец-то наш генеральный штаб раскачался!

Таммилехто растерянно замигал белыми ресницами:

– Херра эвэрсти, но они… не придут.

– Разве ты не сказал, что мы находимся в тяжелом положении?

– Я сказал, херра эвэрсти, что мы почти окружены, но… но они…

– Да говори, не мямли!

– Мне велели передать, – выпалил юноша, – что вас заочно предают военному суду… За то, что вы… Я говорил, херра эвэрсти, что вся история может закончиться плохо! Мы выступили без приказа, и теперь…

– А это, Кайса, ты тоже слышишь? – спросил полковник.

– Слышу, Юсси… слышу…

Пеккала посмотрел, как тает в голубом небе свежее облачко разрыва, и яростно прошептал:

– Пусть только попробуют, сволочи!.. Я сам посажу их всех за решетку!.. Я им все вспомню!.. О-ох, и собаки же!..

Он взмахнул кулаком, точно хотел ударить кого-то, быстро пошел в сторону леса. Никто не видел, как лицо у него вдруг уродливо перекосилось, и слезы – слезы горькой обиды – брызнули из зажмуренных глаз; Пеккала неумело вытирал их грязной ладонью, с его тонких губ, покрытых шелухой обветренной кожи, срывались отдельные слова:

– Даже сейчас… сейчас даже, когда… когда мы все тут… Гроб нам, сатана перкеле!.. А они, крысы… Что они делают?.. Суоми наша… Ну, погоди!..

Его догнала Кайса, прижалась к нему всем телом.

– Юсси, дорогой, ты плачешь?.. Но что же нам делать?.. Ведь это последнее, это последнее наше… А потом… Юсси, не плачь, я с тобой… Все кончится хорошо!..

Полковник вытер лицо снегом, ожесточился.

– Ну-у, – сказал грозно, – так, значит, в Аалтоярви немцы?.. Пусть меня судят, но в Лапландии немцам не бывать… Пошли, Кайса!..

На опушке леса дымили костры, «лесные гвардейцы» кутались в дырявые шинели. Старый солдат с выщербленными зубами встал перед полковником, попросил:

– Херра эвэрсти, если у вас есть хоть один патрон, дайте его для моей пустой винтовки.

Пеккала слепо и глухо прошел мимо, а Кайса, раскрыв сумочку, протянула солдату обгрызенный кусок няккилейпя:

– Хлеба – на, а патронов – нету!

– И на том спасибо, нэйти…

Полковник поднялся на высокое взгорье, откуда виднелась затерявшаяся среди лесистых холмов деревушка Аалтоярви, и в тот же момент разрывная пуля ободрала кору ближайшего дерева.

– Уйди, Кайса, – крикнул полковник, – не лезь сюда!

– Юсси… – жалобно начала она; тогда Пеккала швырнул в нее смерзшимся комком земли:

– Уйди, сказал!..

Кайса спустилась вниз, присела к костру. Один солдат с мутно-желтым бельмом на глазу спросил:

– А вот, нэйти, отчего это так: котелок воды с солью вскипятишь, сразу выпьешь – и вроде сыт?.. Отчего?..

– Зато, посмотри, – ответила Кайса, – опух ты как, словно леший болотный стал.

Солдат потрогал свое лицо пальцами, оставлявшими на щеках нездоровые ямки, и печально вздохнул:

– Опух… это верно, нэйти!

Сверху, шумно обрушивая ногами снег и камни, скатился полковник Пеккала, молодо сбил кепи на затылок.

– А ну! – крикнул. – Выкатывай орудия на дорогу… Уж если с русскими воевали, так с немцами… Выкатывай, парни, выкатывай!..

Опушка леса ожила, солдаты стали подниматься, даже раненые решили идти вместе со всеми. Три старые гаубицы – единственные, что остались после боев с егерями, подхватили за лафеты, потащили под откос. Повинуясь командам прибежавшего Таммилехто, «лесные гвардейцы» дружно рассыпались по кустам; сгорбившись, перебегали с кочки на кочку.

Их было мало – не больше роты, магазины винтовок хранили в себе один-два патрона, но это еще не значило, что остыла их вера в победу, и страшный голод только усиливал ненависть к захватчикам прекрасной Лапландии…

Жилистыми руками Пеккала хватался за спины гаубичных колес, перекатывал их сильными рывками:

– Раз-два – взяли, ти-ти!.. Еще – ти-ти!.. Сколько там снарядов у нас?.. Всего четыре ящика?.. Хватит… Ти-ти!..

Орудия почти на руках вынесли на дорогу, быстро зарядили. Где-то вдали, в редких просветах соснового мяннисто, щербатились гнилой дранкой острые крыши Аалтоярви.

– Ампуйя! – крикнул Юсси Пеккала, и три старые гаубицы, подпрыгнув, неистово рявкнули в сторону недавних союзников – немцев.

* * *

– Файер! – скомандовал Эрнст Бартельс, и двенадцать орудий, откатившись назад, изрыгнули огонь в сторону недавних братьев по оружию – финнов.

Фон Герделер стоял на крыльце пасторского дома и, поставив ногу на резные перила, чистил высокий сапог. Шведский крем жирный, как и все в Швеции, – на кончике сапога отражалась даже фигура обер-лейтенанта с поднятой рукой; вот рука резко опускается, и – «файер!.. файер!..».

– Я вас слушаю, – сказал оберст пехотному майору, который еще издали тянулся перед ним.

В редких паузах между залпами майор доложил:

– Финны открыли огонь по нашим позициям… Третий батальон послал в обход озера… озера… Простите, оберст, не могу запомнить финских названий…

– Питкаярви, – сказал фон Герделер, – надо знать!

– …Этот батальон, – продолжал майор, – ударит с фланга, и… Где вы будете находиться, герр оберст, чтобы без задержки доложить вам об окончании операции?

– Здесь же, – ответил инструктор и, подбросив в руке щетку, шагнул в двери дома.

«Это, пожалуй, я правильно сделал, доверив всю операцию строевым офицерам. Хватит в конце концов быть затычкой в каждой бочке. С этими финнами только свяжись – сам не рад будешь». Недаром ведь его имя уже треплют газеты нейтральных государств. Правда, ответственность в первую очередь падает на генерала Рандулича, приказавшего превратить Лапландию в «зону пустыни», но все-таки… неприятно; еще судить будут, чего доброго, если все кончится…

– Спасибо за щетку, пастор, – сказал фон Герделер. – Вы все молитесь?

Старый священник, сложив на груди дряблые руки, покачивался над толстой раскрытой книгой, его глаза были плотно закрыты; молодая жена его, приседая от пушечного грома и ахая, скидывала в люк подпола свертки одежды.

Фон Герделер подошел к приемнику, и в комнату, перебивая слова молитв, ворвался далекий голос: «Сегодня состоялась первая встреча председателя Союзной Контрольной Комиссии в Финляндии господина Жданова с президентом Финляндии маршалом Маннергеймом, беседа продолжалась два с половиной часа. Присутствовали: русский генерал-лейтенант Савоненков и министр обороны Финляндии генерал Вальден…»

Послышалась частая ружейная стрельба, и в дверь почти вломился запыхавшийся фельдфебель:

– Герр оберст, финны ползут… Ножи в зубах!

Инструктор поморщился:

– Не люблю финнов! Всегда у них что-нибудь такое неприятное… в зубах!

Накинув шинель, он вышел на улицу. Вдали уже раздавался рев медных рогов, напомнивший оберсту тирольскую охоту. Воздух пронизывали неистовые вопли: «Хелла!.. хелла кюон… Ала-ла-ля… ала-ла-ла-ля!..»

Эрнст Бартельс, пошатываясь, отошел от замолчавших орудий. Трясущимися руками раскурил мятую сигарету. Заметив, что губы инструктора двигаются, он крикнул:

– Говорите громче, я ничего не слышу…

– Я сказал: запрягайте лошадей в орудия!

– Разве мы снимаемся с этой позиции?

– Мы не снимаемся, – ответил фон Герделер, подумав, – но… Все-таки запрягайте на случай непредвиденного отхода!..

Трескотня егерских шмайсеров и хлопки рвущихся гранат скоро стихли, и с той стороны, из гущи кустарников, где разворачивалось сражение, доносился теперь только рев человеческих голосов. Постепенно этот рев перешел в песню, и фон Герделер невольно вздрогнул: песня была финской.

– Что там? – сказал он и бросился напролом через заросли густого березняка; прыгал с камня на камень, тонкий ледок, покрывший болото, стеклянно раскалывался под ногами. – Почему залегли? – набросился он на пехотного майора. – Почему вы еще здесь?.. Стыдно, стыдно!..

– Герр оберст, – вдруг остервенился офицер, вытаскивая пистолет. – Вы не имеете права оскорблять меня… Я честный солдат фюрера, и я не трус… Смотрите, и вы поймете, почему мы еще здесь!..

Он бесстрашно поднялся во весь рост, засвистел:

– Атака… атака… атака…

Земля вздрогнула от топота ног, мимо фон Герделера сверкающими стрелами пронеслись склоненные штыки егерей, и – хоть бы один выстрел раздался им навстречу.

Финны молчали.

* * *

Старый солдат с выщербленными зубами докурил самокрутку из палого листа ольхового, подошел к полковнику.

– Херра эвэрсти, – сказал он, – если патрона не дали, так дайте хоть в морду, чтобы я злее стал…

Юсси Пеккала пригнул к себе лохматую голову солдата, поцеловал его в сморщенный лоб.

– Иди, отец, – ответил не сразу, – ты и так злой…

Таммилехто подполз на животе, прошептал:

– Со стороны Питкаярви – движение какое-то…

– Так что?

– Около батальона, говорю.

– Где Суттинен-Хууванха?

– Осталась около гаубиц.

– Хорошо. Вот они опять идут…

Таммилехто посмотрел на бегущих егерей и пополз в сторону: «Лесные гвардейцы», расстреляв последние патроны, готовились к рукопашной схватке. Никто не заметил, как вянрикки поднялся, встал на четвереньки и скрылся в кустах.

Проваливаясь по пояс в жидкое месиво гнилого, не замерзающего даже зимой болота, он выбрался на лесной пригорок; среди могучих стволов мяннисто сел на камень и долго слушал, как надвигается лавина автоматной стрельбы. «Пойду!» – отчаянно решил юноша, нащупав на ремне круглую небольшую гранату.

Но там, в этой низине, уже творилось что-то дикое. Стрельба внезапно стихла – значит, пошла рукопашная, и, казалось, слышно, как лязгают штыки и хрустят человеческие кости.

– О-о-о, – мучительно простонал Таммилехто, почти умирая оттого, что не может быть вот таким, как этот старый вояка с выщербленными зубами. «Дайте хоть в морду, чтобы я злее стал», – вспомнилось ему, и, сняв с пояса гранату, вянрикки трижды ударил себя ею по голове, приговаривая: – Вот тебе… на!.. на!..

Он встал. Он уже сделал шаг. Два шага, три – в сторону сражения, где гибли его товарищи. Но в этот момент раздался тяжкий грохот егерских сапог.

Таммилехто упал лицом в снег, и мимо него, наспех прикручивая к автоматам штыки, быстро пробежал от озера Питкаярви свежий немецкий батальон.

Юноша проводил взглядом последнего егеря, потом снял с ноги громадный лыжный пьекс, вынул из него сено, далеко, в самый носок затолкал гранату.

Как можно больше подогнув пальцы, снова обул пьекс и, немного прихрамывая, выбежал на дорогу…

Кайса в накинутом на плечи манто сидела на лафете гаубицы, радостно всплеснула руками:

– Раутио!.. Ты что?..

Издалека донесся новый, яростный взрыв стрельбы, и вянрикки понял: «лесных гвардейцев» взяли в клещи.

– Я?.. Да вот… Снаряды у нас еще остались? – неожиданно спросил он.

– Один ящик, да, – ответила Кайса и поежилась: – Раутио, что там?.. Что Юсси Пеккала?.. Жив?.. Сигареты у тебя есть?..

– Есть, есть, – бормотал вянрикки, шаря по карманам. – Где-то была пачка «Tyomies»…

На снег выпала белая студенческая шапочка. Кайса подобрала ее, спросила:

– Ты куда сейчас?

– Я? – он протянул ей сигарету, махнул рукой; ответ неожиданно нашелся: – Меня полковник опять посылает в Коккосалми… на лыжи сейчас, и – побегу…

– Но ведь ты…

– Да, да, снова! – крикнул он и убежал.

Кайса, не вставая с лафета, поправила манто, частыми затяжками быстро испепелила горькую сигарету. Потом закашлялась, и кашель долго бил ее худое тело, надрывая простуженную грудь.

По-мужски сердито сплюнув, она ударами ноги, обутой в солдатский сапог, переломила жидкие планки на ящике. В курчавых стружках холодно сверкнула снарядная сталь.

– Господи, – сказала женщина и подняла глаза к небу, – если ты меня, грешную, только слышишь, – помоги им!..

Бой то вспыхивал, то угасал, и низина уже наполнялась предвечерними туманами, когда Кайса увидела полковника.

– Юсси-и… Где все, Юсси-и?..

Оборванный и грязный, весь в пятнах крови, он подскочил к ней, хрипло заорал:

– Ящик?.. Где он?.. Подноси…

– Юсси, а остальные?

– Там… отбиваются чем могут. – Он кивнул куда-то в сторону, засучил по локоть рукава. – Мы их сейчас… Запомнят суомэлайненов… А потом – пусть меня судят, пусть… Подноси!..

На дороге уже показались гитлеровцы. Кайса вложила в казенник орудия первый снаряд, и полковник, даже не взглянув на прицел, дернул рукоятку спуска.

– Подноси… еще, Кайса… ти-ти!..

Кайса мельком успела заметить, как вздыбилась на дороге земля и как метнулись пропавшие в дыму фигуры врагов.

– Юсси-и… Юсси-и…

– Куйнка? – спросил отрывисто. – Что тебе?

– Успеют уйти гвардейцы?

– Тащи следующий… вон опять бегут…

Гаубица дергается назад, распахивает прицепом лафета твердую полярную землю.

– Ти-ти!..

– Юсси, милый мой…

– Заряжай!.. Все скажешь потом… Мы их излупим, как дворняжек, Кайса!..

Ахает земля. Где-то низко-низко визжат пули. Кружатся в воздухе сучья деревьев. И – ряд за рядом – уходят снаряды из громоздкого ящика.

– Последний! – крикнула Кайса. – Больше нету… Юсси, бежим!..

– Ти-ти…

Пеккала быстро вынимал из гаубиц замки, швырял их в болото. Потом вдруг выхватил пистолет, выстрелил куда-то.

Раз, другой громыхнули четкие, словно пощечина, выстрелы, а на третий… только слабо тикнул курок.

– Ну, все, Кайса… смотри!

Кайса обернулась: держа наперевес автоматы, к ним – справа и слева – шли, покачиваясь от усталости, горные егеря.

– Я вижу, Юсси, – ответила она. – И мы вместе умрем, Юсси!..

* * *

– А-а-а, если не ошибаюсь, супруги Пеккала-Суттинен-Хууванха? – встретил их фон Герделер, изображая на лице радостное удивление. – Очень рад… Чего же вы не садитесь?

– Иди-ка ты… знаешь куда? – грубо сказал полковник и похлопал себя по тощему, утонувшему в галифе заду; рука, которой он хлопал, была густо измазана кровью – из этой руки вырвали у него егеря пуукко.

– А вы все-таки садитесь, – закончил оберст.

Кайса шагнула к столу, взяла из пачки фон Герделера толстую русскую папиросу.

– Спичку, – потребовала она.

– Однако, – скривился оберст, но спичку дал и даже привстал со стула.

За полуоткрытой дверью стонал умирающий майор, бубнил что-то пастор, доносился голос врача, отсчитывающего деления на цилиндре шприца: «Кубик… два… три…»

– А ну, закройте дверь, – приказал инструктор и вдруг повеселел: – Нерон сжег Рим и радовался, – сказал он, – а я вот только прикурил от Лапландии и – странное дело – скучаю! Посему буду рад…

– Недолго вам осталось скучать! – перебила его Кайса.

– А вам с полковником еще меньше…

– Ничего, я сегодня повеселился! – сказал Пеккала, и его подбитый, заплывший синевой глаз подмигнул Кайсе.

Кайса лениво прошлась вдоль комнаты, остановилась у печки, протянув к огню иззябшие руки.

– Ну так что? – сказала она. – Пошли, Юсси…

– Да, я тоже так думаю. Пошли, Кайса!

Фон Герделер многое перевидал за свою жизнь, но такое видел впервые: финский полковник и его любовница спокойно вышли за дверь, вот они уже спускаются с крыльца…

– Стойте, доннер веттер! – выругался он и, схватив пистолет, рванулся за дверь. В воротах финны сбили часового, с испугу он выстрелил в воздух, сбежались солдаты.

– Хотите, чтобы я связал вас? – пригрозил оберст, когда пленных снова ввели в дом пастора. – Я могу это сделать…

– Руки что! – спокойно ответил Пеккала. – А вот попробовали бы вы связать меня так, как я связал вас тогда в Вуоярви. Наверное, не забыли, а?

Фон Герделер вспомнил все унижения, принятые им в должности советника, вспомнил, наконец, свой мундир, превращенный в лохмотья вот этой финкой, что так хладнокровно докуривает папиросу, и его взорвало:

– Молчать! – гаркнул он. – Вы в моих руках…

– …Которые дрожат, – заметила Кайса. И, отшвырнув папиросу, сказала: – Юсси, чего он орет на меня? Дай ему по затылку!

В этот момент дверь распахнулась, и солдаты ввели напуганного вянрикки Таммилехто; фельдфебель доложил, что погоня за отступающими финнами прекращена, удалось схватить только несколько раненых и вот этого офицера.

– Сопротивлялся? – спросил фон Герделер.

– Нет, герр оберст!

Пристальным взглядом оберст окинул рослую фигуру вянрикки, неожиданно сказал:

– Чего топчешься?.. А ну, сними пьекс. – И когда фельдфебель достал гранату, при одном виде которой беспокойно заерзал Юсси Пеккала, инструктор нараспев произнес: – Такой молодой, а сейчас – умрешь… Неужели не хочется жить?.. А?

Таммилехто, широко раскрыв рот, покачнулся.

– Я даже не знаю, что мне и делать с тобой, – продолжал инструктор, – такой здоровый… жалко. Хочешь, иди в особый батальон, что воюет за «национальное правительство» Финляндии?.. А так…

Он ловко, словно мячик, подбросил гранату. Таммилехто посмотрел, как она сверкнула перед его глазами, и за это краткое мгновение, пока граната не шлепнулась обратно в ладонь оберста, юноша прошагал через всю свою жизнь – все девятнадцать лет прожил заново.

«Девятнадцать… как мало!» – ужаснулся вянрикки и сказал:

– Я согласен… я буду за «национальное прави…».

Кайса, вскочив со стула, ударила его по давно не бритой щеке:

– Разве ты – финн?.. Ты… ты…

Пеккала отдернул ее за подол манто обратно:

– Сядь, Кайса!.. И не надо так долго подыскивать для него слов. Он просто сопливый дурак!..

Таммилехто поднял на своего полковника светлые глаза, наполненные слезами, и тихо выговорил:

– У меня… мама… в Хельсинки…

– Ну и иди к своей маме, – отвернулся Пеккала.

* * *

Вечером их вывели два конвоира, ткнув штыками в спины, показали – куда идти.

– К лесу, – шепнула Кайса, – ладно, пойдем к лесу.

Пеккала всю дорогу глухо кашлял и вспоминал своего старого приятеля – «сатану перкеле».

– Ух, ух, ух, – кашлял он, – вот ведь, сатана перкеле, не отпускает ни на минуту!..

Кайса держала его под руку, говорила:

– Надо было носить шарф… Ты разве меня послушаешь?..

Потом долго шли молча, и только один раз Пеккала взгрустнулось.

– Помнишь, – сказал, – как ты радовалась, что малину будешь в моем саду растить?

– Что мне твой сад? – вздохнула Кайса. – Я бы сына хотела от тебя иметь…

– Это – да, – твердо согласился полковник и услышал, как щелкнули курки за спиной.

– Хальт! – крикнули конвоиры.

– Чего хальт? – свирепо огрызнулась Кайса. – Я вот тебе покажу хальт… Веди дальше!

– Не хотим здесь, – поддержал ее Пеккала, и они пошли дальше, постепенно приближаясь к лесу.

– Юсси, бежим, – предложила Кайса.

Пеккала осмотрелся:

– Конечно, бежим… Мы не куропатки, чтобы нас каждая сволочь стреляла. Вот только давай заведем их поближе к лесу.

– Здесь кусты, хорошо, – заметила Кайса.

– Только вот что, – предупредил ее полковник. – Сначала ты побежишь одна, а я…

– Юсси, одна не побегу…

– Не спорь. Я их сумею здесь… понимаешь?

Конвоиры снова щелкнули затворами.

– Ну, ладно, хватит разговаривать!.. Целуйтесь!..

Пеккала повернулся к ним; тяжело дыша, сказал:

– Не ваше дело!.. Мы умираем, а не вы! Так какого же черта?.. Где хотим, там и поцелуемся…

Один егерь обозлился, показывая на свои рваные сапоги.

– Что я, – сказал он, – из-за вас должен по болоту ползать? Подохнуть везде одинаково…

– Ладно, Курт, – примирился другой, – пусть выбирают…

Снова пошагали дальше, и когда стена леса совсем приблизилась, Юсси Пеккала шепнул:

– Вот сейчас… беги!

Кайса движением плеч скинула с себя манто и, круто повернувшись, швырнула его под ноги одному конвоиру.

– Держи, – сказала она, – твоя любовница обалдеет от такого подарка!

Егерь наклонился, чтобы поднять манто, и Кайса, высоко подпрыгивая, бросилась в сторону леса. Манто так и осталось лежать, а немец получил удар сапогом по голове. Второй вскинул карабин, чтобы стрелять в женщину, но полковник отбил оружие рукой, и пуля зарылась в снег.

– Кайси, бе-ги! – не оглядываясь, крикнул Пеккала, и карабин был уже почти в его руках, когда первый егерь вдруг встал и выстрелил, даже не целясь…

Кайса услышала этот выстрел, остановилась. Над ее головой шумел лес, спасение было рядом, и… выстрел.

– Юсси! – что есть силы крикнула она. – Юсси-и!..

Она в растерянности оглянулась – за ее спиной вырастали стволы деревьев, густо переплетались ветви, там была жизнь, свобода, там шумели города, там была мирная жизнь, и вдруг… Этот выстрел!

– Юсси-и!..

И, больше ни разу не оглянувшись, она кинулась бежать обратно.

Пеккала был еще жив, он сидел на земле, пытаясь подняться, но руки его разъезжались по рыхлому снегу, и два егеря тупо возвышались над ним.

– Кайса… – с трудом произнес он, – зачем ты… вернулась?.. Зачем?..

Кайса упала перед ним на колени, взяла его голову в свои руки, запутывалась пальцами в жестких волосах.

– Юсси, мой Юсси… дорогой мой… Мы вместе… Мы вместе умрем, Юсси!.. Не бойся, милый, я с тобою…

– А я… не боюсь, – отозвался Пеккала.

Быстро тяжелела голова полковника, а Кайса все что-то шептала ему, все гладила его застывающее лицо, и даже не заметила, как один егерь накинул ей на плечи манто.

– Пошли, Курт, – сказал он.

– Пошли… – ответил второй.

И, вскинув на плечи карабины, они ушли, оставив Кайсу вдвоем с полковником.

Но скоро от нее ушел и Юсси Пеккала, и Кайса Суттинен-Хууванха осталась совсем одна.

Лапланд-генерал

Север, север!.. Время посыпает тебя снегом сыпучим и мелким, как сама пыль древности. Твои сказания скупы, словно свет далеких звезд накануне утра. История лишь изредка дарит потомкам сгнившие бревна первых поселений, тяжелые медные котлы, в которых варилась соль, да несет через века хваченную тленом бересту монашеских рукописей.

Север, север!.. Много веков назад к безлюдному берегу Студеного моря, не страшась ни меча викингов, ни зубов полярного волка, пришел из Господина Великого Новгорода деловой храбрый русич. Построил у самой воды кондовые избы, и поплыл над скалами крепкий дух печеного русского хлеба. Втаскивались в двери прадедовские сундуки, устилались половиками светлые горницы, а узкоглазый туземец уже раскидывал перед окнами голубые песцовые шкурки.

Шло время, и на диком мху появились первые кресты, наспех срубленные из кривой полярной березы. Но когда расцветала на сопках черемуха, когда тянулись караваны птиц с юга, – распахивались окошки изб, и над тундрой, перемежаясь с лебедиными звуками гуслей, неслись жизнеутверждающие голоса: «Горько, горько, горько!» И взамен ушедших рождались другие – они, как и отцы их, врастали в этот край, богатый рыбой, птицей и мягкой рухлядью. Ловчились бить китов, искали в горах железо, слюду и серебро, открывали новые острова и земли.

С моря шли на них под черными парусами в грузных иолах, украшенных драконьими головами, прославленные на весь мир викинги: Эйрик Кровавая Секира, Харальд Серый Плащ и Торер Собака, мечтавшие, как говорит скандинавская сага, «блестящий меч свой окрасить в кровавый цвет». Но «подъявший меч от меча и погибнет», – и немногие из них возвращались обратно.

Завидовали шведы богатым русским промыслам, и древняя Печенга первая подверглась опустошительному разорению. Монастырь был сожжен и разграблен, сто шестнадцать монахов и рыбаков погибло в жестокой сече, а часть русских заперлась на монастырском подворье и после отказа сложить оружие была сожжена заживо. Такое несокрушимое упорство русских людей устрашило врагов, и, вложив свои мечи в ножны, они решили приходить на Мурман отныне с крестом и Библией. Сам король Дании Христиан VI явился с целым флотом, чтобы требовать от поселенцев присяги на верность ему. Но и король Дании ушел ни с чем – кольский городничий даже отказался разговаривать с ним.

В трудную пору стремлений России к морю Печенга и другие северные города – единственные – открывали выход в океан великому государству. Эта широкая, хотя и опасная дорога в мир привлекла внимание молодого царя. В просторной голландской рубахе, с глиняной трубкой в зубах, чем немало пугал закоренелых в «аввакумовщине» староверов, Петр I трижды побывал на севере. Веселее застучали на верфях топоры; быстрее завертелись колеса баженинских мельниц; присмирели монахи, почуяв, что потрясет царь их тугую мошну; строгие мужики-северяне вбивали в грунт сваи для новых пристаней, строили стапеля, а на стапелях корабли русского флота…

И вот эта земля, которая еще в давние времена уже не раз впитывала в себя кровь русских поселенцев и воинов, – эта земля снова стала местом жесточайших сражений.

* * *

Командующий Лапланд-армией генерал Дитм долго и старательно изучал междуозерные дефиле, стратегические магистрали, условия егерских маршей в горах Печенгского края, – и это он знал в совершенстве; но зато никогда он даже не задумывался о прошлом этого края. Для него не существовало, пожалуй, и такого края – был просто важный, хорошо развернутый плацдарм, в глубине которого синеют горы Каула-Тунтури, и вот в этих горах, убегая в гранитные толщи, кроются никелевые жилки. Тысячи людей, задыхаясь в духоте рудничных штреков, долбят кирками гранит, но генерала Дитма совсем не касается рост смертности в каторжных шахтах, – ему важно знать другое: рост добычи никеля и меди.

– О-о, эдельвейс, эдельвейс! – мечтательно говорит он, тыча себя в мохнатый берет, сбоку которого красуется серый жестяной венчик. – Где хоть раз вырос эдельвейс, там уже не растут другие цветы!..

Гитлеру полюбился этот скромный альпийский цветок, и с тех пор он буйно зацвел на касках отборнейших солдат-ветеранов. Впервые эдельвейс увидели горные тропы Пинда, когда он, колыхаясь над головами егерей и гренадеров, спустился в оливковые равнины Древней Эллады, триумфальным маршем прошел по раскаленным площадям Афин. Не успела еще остынуть греческая земля, как вспыхнул Крит, – в облаках дыма эдельвейс выпархивал из огня, подобно обугленной бабочке.

И вот наконец Скандинавия – страна легендарных витязей и скромных тружеников, страна искрометных вершин и голубых фиордов. В далеком полярном Нарвике альпийский цветок утвердил свои корни. По норвежской земле прошли горные егеря. Тирольские стрелки, вспоминая родину, перекликались в горах: «Оли-олу-ола-оли…» Парни в серых мундирах шли бодро. Звякал металл, скрипели пушечные оси, под шипами бутс еще ниже пригибалась к земле карликовая березка. Дымились сигары, дымились шмайсеры, дымилось солнце. И над всем этим качался обезображенный цветок эдельвейс…

Обученные военному альпинизму в баварских и австрийских Альпах, егеря были выносливы и сильны. Не знавшие поражений в войне с греками, французами и англичанами, они брезгливо презирали любого противника. Рукава их рубашек всегда были воинственно засучены, и одним своим видом егеря должны были по замыслу гитлеровских генералов наводить ужас. Шутка ли: каждый не меньше ста восьмидесяти сантиметров ростом, каждый ходит в атаку не сгибаясь, уставив автомат в пузо. В свободное от службы время «герои Крита и Нарвика» совершенствовались в стрельбе, занимались мордобоем, а по вечерам украшали свои «подвиги» игрою на окаринах и барабанах.

И вот вся эта дикая орава, пьяная от легких побед, вместе с диверсионным полком шюцкоровцев, ринулась однажды утром на Мурманск. Было распланировано даже место и время, с точностью до получаса, – куда и когда обязан был выйти каждый взвод. Солдатам говорили, что через месяц им будет уже предоставлен отпуск на родину; в Печенгу были доставлены миллионы оккупационных марок; в Парккина-отеле жили интендантские чиновники, прибывшие из Берлина с назначениями на посты мурманского «магистра». А сам генерал Дитм, уверенный в скорой победе, временно расположился в блиндаже, надеясь в скором времени занять лучший номер мурманской гостиницы.

В этом же блиндаже командующему Лапланд-армией было суждено встретить и зиму 1944 года: из «блицкрига» получился «зицкриг» (сидячая война). Гитлеровцы к этому времени занимали оборону там же, где их остановили пограничники и матросы.

Скоро вдоль течения Западной Лицы протянулась «Долина смерти» – гигантское кладбище горных егерей, пытавшихся перейти однажды в наступление. Вдоль берега бурной полярной реки, строго по линейке, выстроились симметричные ряды могил. Семь тысяч крестов, и на каждом – сизая егерская каска; семь тысяч касок, и на каждой – ржавый, покоробленный цветок эдельвейс.

– О-о, эдельвейс, эдельвейс! – любил повторять генерал Дитм. – Где вырос этот цветок, там уже не растут другие цветы!..

Он никогда не ошибался более удачно: рядом с эдельвейсом в «Долине смерти» росла жгучая крапива, и головки жухлого чертополоха царапали егерские каски.

* * *

В ночь на 9 октября 1944 года генерал Дитм вернулся в свой штаб после длительного пребывания на передовой, где он осматривал оборонительные сооружения.

Скинув на руки адъютанта плащ, густо залепленный сырым снегом, командующий Лапланд-армией тяжелой походкой усталого человека прошел в свой кабинет, вырубленный глубоко в скале. Стены кабинета были обиты финским картоном и сплошь обвешаны шкурами белых медведей. Из камина несло душным жаром горящего антрацита. Над столом висел большой портрет фюрера: Гитлер в рогатой с эдельвейсом каске, но в цивильном костюме и при галстуке, держит бокал с шампанским; видно, как бегут со дна пузырьки. Егеря этим портретом когда-то гордились перед другими войсками – Гитлер снимался специально для них.

Взяв со стола пачку газет, скопившихся за время его отсутствия, генерал сел возле камина, сразу же отбросив в сторону газеты, изданные в Германии. Сейчас, когда русские развертывали наступление на границах Восточной Пруссии, в Трансильвании, Венгрии и Югославии, ведомство Геббельса изолгалось, как никогда. Об истинном положении вещей кое-как еще можно было судить, пожалуй, только по газетам нейтральных государств.

Раскрыв широкий лист шведской «Нюа даглидт аллеханда» от 6 октября, генерал пробежал глазами по жирным заголовкам, выискивая что-нибудь о своей армии, и – нашел. Газета писала: «Немцы стремятся выиграть в войне на севере время, чтобы вывезти через Петсамо максимальное количество никеля и строительных материалов; для этой цели они насильно сгоняют на работу норвежское население, а с юга постоянно прибывают трудовые отряды…»

Командующий Лапландской армией хрипло рассмеялся:

– А мы этого и не скрываем. Фюрер приказал нам оставаться здесь, чтобы иметь свой никель, и мы останемся!

Он снова углубился в чтение, потом вспомнил: «Да, кстати!» – и, шагнув к столу, снял трубку с одного из многочисленных телефонных аппаратов.

– Коменданта гавани Лиинахамари, – сказал он. – Да, да, коменданта… Это майор Френк? Транспорт с грузом никеля выходил в море на рассвете?.. Как, как?.. На подходах к Петсамо-воуно?.. А конвой?.. Конвой выделили?.. А, черт возьми, ведь это не просто транспорт потопила русская субмарина, а всю месячную добычу никеля!.. Вы понимаете, что это значит?..

Раздраженно бросив трубку на рычаг, генерал снова сел к камину. «Стокгольмс тиндиген» писала: «Немцы собираются строить заградительную зону, простирающуюся от шведской границы к Рованиеми и оттуда – к Петсамо… На фронт в северной Финляндии регулярно поступают немецкие подкрепления. Многие немецкие войска переведены из Южной Норвегии в район Тромсе для дальнейшей их переброски в северную Финляндию…»

Огонь в камине потухал. Старческие колени генерала ломило от сырой погоды. Злобно скомкав все газеты, он бросил их на горячие угли. Бумага потемнела, от нее пошел едкий белесый дымок, и, тихо хлопнув, она разом вспыхнула. Генерал невольно отодвинулся от жара, откинув голову с острым выдвинутым вперед подбородком, и задумался…

Поездка на позиции укрепила его веру в то, что… «Именно здесь, – как писал он в одном своем приказе, – мы должны доказать русским, что немецкая армия существует и держит фронт, который для русских недостижим». Три года постоянных оборонительных работ не пропали, с точки зрения генерала, даром. Природные условия Заполярья уже сами по себе усиливали оборону горно-егерской армии, делая ее в некоторых местах неприступной. Крутые голые скалы, топкие болота, затянутые предательским ледком, бездорожье, бурные стремительные реки со множеством водопадов – «все это, – думал генерал, – выгодно для нас в обороне и, наоборот, создает огромные трудности для русских…».

Все три года строительство укреплений не прекращалось ни на один день. Линия обороны, становясь все глубже и шире по фронту, совершенствовалась постоянно. Во время посещения позиций генерал Дитм с особым удовлетворением отметил опоясывание прибрежной полосы в защиту от десантов спиралями Бруно из колючей проволоки, через которую пропускался электрический ток. Многие стратегические высоты сообщались между собой подземными дорогами, а усиленные доты – даже подземными тоннелями. Каждый метр земли и поверхности моря были заранее пристреляны, и просачивание наступающих по ущельям казалось невозможным благодаря минометным батареям, установленным на вершинах сопок.

«Сейчас, – раздумывал генерал, – необходимо издать приказ по Лапландской армии, в котором надо сообщить солдатам ту уверенность в неприступности их обороны, какой обладаю я сам». Этот приказ, по мнению Дитма, должен был придать егерям бодрость и заразить их боевой дух тем прежним презрением к врагу, которым славились когда-то все носители эдельвейса…

Разложив перед собой лист бумаги, лапланд-генерал стал писать.

«…Русским, – писал он, – мы предоставим возможность нахлынуть на наши сильно укрепленные позиции, а затем (он немного подумал)… а затем уничтожим их мощным контрударом. Все преимущества на нашей стороне. Наличие готовых к контрударам резервов даст нам возможность быстро маневрировать в тот момент, когда противник истечет кровью после безуспешных атак на наши опорные пункты…»

Дитм поставил точку, посмотрев на браслет своих платиновых часов. Было уже за полночь, значит, приказ – надо датировать уже не восьмым числом, а девятым. Поставив дату и наложив витиеватую роспись, генерал поднес написанное к глазам и, наклонив бумагу, проверил – ровно ли легли строчки.

Брауншвейгское училище, которое он окончил еще в 1909 году, готовило в своих стенах полководцев старой, людендорфской выучки, когда от офицера требовалось быть аккуратным в любых мелочах, и генерал Дитм относился к офицером нового времени с некоторым предубеждением.

Удовлетворившись тем, что строчки приказа лежали ровно, словно проведенные по линейке, командующий лапланд-армией хотел нажать кнопку звонка для вызова адъютанта, но дверь раскрылась сама…

Дверь раскрылась, и одновременно в кабинет вплыл какой-то далекий гул, словно за много километров отсюда началось землетрясение. Адъютант с минуту стоял на пороге, полузакрыв глаза, его губы нервно вздрагивали.

И этими дрожащими губами он сказал очень тихо, точно боясь разбудить кого-то:

– Герр генерал, русские перешли в наступление по всему фронту.

– Вот и отлично, – отозвался Дитм, потирая сухонькие руки. – Прикажите подать мне кофе… Мною заготовлен новый приказ по армии… Приказ, согласно которому офицеры допустят противника до наших передовых рубежей, и…

– Герр генерал, – вдруг выкрикнул адъютант, – первая линия нашей обороны уже прорвана!..

– Этого не может быть! – засмеялся Дитм. – Советую вам, адъютант, не нервничать. Наша оборона неприступна. Просто вы получили какие-то преувеличенные сведения!

– Но вы слышите, генерал?

– Слышу… Русские обнаглели, но я к этому привык.

– Тогда поднимитесь наверх, генерал, и вы увидите!

Командующий лапланд-армией подошел к двери, потом стал медленно подниматься по ступеням лестницы. И чем выше он поднимался, тем все грознее разрастался орудийный грохот, и там, на востоке – над Западной Лицей, – небо уже во всю ширь полыхало отсветами залпов…

Генерал невольно вздрогнул; его сердце, бившееся до этого резкими толчками, вдруг ударилось в ребра и – умерло. Точно такое же ощущение Дитм уже испытал однажды, еще молодым солдатом колониальных войск, когда прямо на него бежали, размахивая дубинами, дикари племен ова-гереро и хаукоин; трещали в ночи факелы, визжали стрелы, и фыркающие слоны глухо топтали землю…

Но теперь на него – уже не солдата, а генерала – наступали не дикари, а мощная, закаленная в трехлетних боях русская армия, и это уже не удары тамтамов раздаются в ночи – это грохочет лучшая артиллерия мира, русский «бог войны».

Сердце постепенно возвращалось к жизни, и уже в кабинете лапланд-генерал сказал:

– Мы – любимые войска фюрера, и мы оправдаем эту любовь… Отныне начинаем воевать!..

Глава шестая Западная лица

Ох ты, Западная Лица,

река бурная, холодная, —

сколько жизней унесла ты

к океану в эту ночь!..

В эту ночь, 9 октября 1944 года, полярный мрак уступал перед силой огня. Пламенные кометы гвардейских минометов, стоящих за плечами сопок, с резким шорохом, обгоняя одна другую, перелетали через реку, и вражеский берег клубился дымом, полыхал желто-красными языками пламени.

Камень тундровый – и тот, казалось, горел в эту решающую ночь… Снег горел… Все горело!

Но из самой глубины земли, через узкие окошки амбразур продолжали хлестать тугие жгуты пулеметных трасс. Засев в бетонированных подземельях, горные егеря торопливо опустошали патронные диски, и трассы перечеркивали восточный берег Лицы, под самый корень срезая густой покров невысоких лишайников.

«Ду-ду-ду-ду!» – говорили пулеметы.

«Ахх!.. Аххх!.. Ахххх!» – отвечали орудия. И, единым рывком оторвавшись от земли, люди вставали над этой ночью, ломая ногами хрустевший валежник, шли под грохот взрывов, из которого выбивались всплески их голосов.

– Вперед! Полундра!..

– Давай, давай…

– За нашу Родину!..

– Кто там отстал?

– Вперед! Полундра!..

Левашев прорвался к берегу, когда артиллерия уже перенесла свой огонь в глубину вражеской обороны. Встав за высокий валун, солдат закричал, размахивая автоматом:

– Давайте веревку!.. Тяни, тяни, тяни!..

По обрывистому откосу берега, осыпая шумный ливень острого щебня, скатился на отмель лейтенант Стадухин.

– Левашев?.. Ты?..

– Я…

Следом за командиром взвода спрыгнул Лейноннен-Матти, волоча тяжелый моток пенькового троса. Шальная мина грузно шмякнулась в песок, забрызгав солдат липкой тинистой грязью. Вода грозно ревела у самых ног, устремляясь в каменистую трясину, откуда она рушилась вниз с высоты четырех сажен. Шум падуна смешивался с неумолчным громыханием канонады.

– Танки идут! – надрывался кто-то во тьме. – Танки!

Левашев обвил свою грудь концом веревки, за которую сразу же вцепилось несколько рук, и бросился в кипящую бурунами воду, невольно вскрикнув от ледяного холода. Стремительное течение мгновенно подхватило его, понесло вниз. С размаху ударило о зубец порога, остро выступающий из воды. Оглушенный ревом водопада, ничего не видя от брызг, секущих лицо и глаза, солдат что есть силы оттолкнулся от камня и, подняв над головой автомат, пошел, пошел, пошел…

– Вперед, ребята!.. Держись!..

Вода сбивала солдат навзничь. Несла в падун. Скользкие камни перекатывались под ногами, как чугунные ядра. Пули, осколки, мины выхлестывали фонтаны пены. Шестицветная немецкая ракета взмыла высоко в небо и осветила взмыленную на порогах реку, через которую, насколько хватает глаз, переправлялись цепочки людей, державшихся за канаты…

«Ду-ду-ду-ду-ду!» – било в лицо рыжее пламя вражеских дотов.

– Ах, ах! – дважды прозвучал на середине реки чей-то молодой голос, и только темное пятно шинели мелькнуло в пропасти водопада.

Левашев увидел все это и обернулся.

– Матти! – громко позвал он.

– Что? – отозвался ефрейтор, идущий следом.

– Если меня тово… так ты встанешь на мое место…

– Слышу, – ответил Лейноннен-Матти. – Только я уже, кажется, ранен… рука что-то…

А лейтенант Стадухин кричал:

– Крепче, крепче держись, товарищи!.. Берег близко!..

Теперь, когда они были соединены одной верейкой, вода не могла разбросать их в разные стороны, и раненые шли вместе со всеми, навалившись телами на туго натянутый мокрый трос. В этот момент каждый думал только о том, чтобы шальная пуля не перебила веревку…

Грохоча по камням массивными гусеницами, в реку вошел громадный танк. Непрерывно стреляя, он постоял немного у берега и устремился на проволочные заграждения. Его сотрясающаяся башня укрывала от огня бойцов-десантников, и они наперебой кричали Левашеву:

– Давай руку!.. Руку давай, приятель!..

Солдат успел ухватиться за протянутую ладонь. Его резко дернуло, и, чувствуя, как хрустят сильно стиснутые пальцы, он потянул за собой всю шеренгу людей, которые поплыли, почти не задевая ногами дна.

Танк выбрался на вражеский берег, подмял под себя пулеметное гнездо и пошел дальше, круша на своем пути столбы заграждений. Автоматчики, мигом спрыгнув с его брони, бросились врассыпную, сразу же вступая в бой за отвоевание западного плацдарма…

Провалившись в какую-то яму, Левашев больно ударился локтем о железную дверь дота. Поднял голову – увидел лейтенанта Стадухина. Стоя на плоской крыше, командир взвода кинул гранату в дымовую трубу подземной крепости.

Секунда… вторая… третья… и – приглушенный взрыв… Скрипя ржавыми петлями, дверь дота стала открываться, с лязгом катясь роликами по железной дуге порога. Гитлеровский офицер в распахнутом мундире, с бледным окровавленным лицом, на котором топорщилась щеточка усов «а-ля фюрер», выскочил из дота, чуть не сбив с ног солдата.

Левашев, изловчившись, отбросил немца обратно, швырнув ему вслед гремучую «лимонку». И тут же захлопнул дверь дота, оставив фашиста наедине с готовой взорваться гранатой. Потом, не оглядываясь, выскочил из ямы (боль в локте уже прошла) и сразу принял на штык какого-то егеря.

Созданные из расчета на фронтальную оборону, амбразуры немецких дотов были обращены только в сторону Западной Лицы, и пулеметные гнезда, установленные в них, замолкли сами собой, когда войска Карельского фронта вышли им в тыл. Чтобы не остаться в окружении, гарнизоны дотов покидали свои обжитые подземные ячейки и с яростным упорством продолжали драться в траншеях.

Прихрамывая на одну ногу, прибежал Керженцев. Мокрые полы его шинели задубели на ветру и громко хрустели при каждом шаге.

– Левашев, давай в траншеи, там приходится туго, – крикнул офицер.

В глубоком тесном окопе шла рукопашная схватка. В сплошной темноте мелькали фиолетовые огни выстрелов, слышались крики о помощи, взрывы и громкий лязг скрестившихся в поединке штыков.

Едва солдат спрыгнул в траншею, как сразу к его ногам подкатился черный мячик. Левашев схватил гранату, перекинул ее через бруствер, где она разорвалась с оглушительным треском. Кто-то ударил его сзади прикладом по каске. Резко обернувшись, солдат увидел егеря. Развернувшись, он сильно ткнул его концом ствола прямо в грудь, под самое сердце, и одновременно спустил курок.

– Ну вот, – сказал, задыхаясь, вынырнувший из-за поворота Лейноннен-Матти, – а я за ним аж оттуда гнался…

И, заведя за спину раненную на переправе руку, ефрейтор снова исчез в извилистых земляных переходах. Автомат его висел на груди, еще не сделав сегодня ни одного выстрела, зато в здоровой руке Лейноннен-Матти держал финский нож. И пуукко в руке Лейноннена-Матти было грозным, страшным оружием.

– Юкс! – поворот. – Какс! – поворот. – Колмэ!.. – и трое врагов остаются на дне окопа, а ефрейтор снова бежит дальше.

На широкой, вытоптанной сотнями ног площадке минометной батареи на Стадухина наседали двое высоких егерей в свитерах и без касок. У всех троих, очевидно, кончились патроны, и лейтенант с полуавтоматическим ружьем в руках, взятым у убитого бойца, отбивал удары прикладов. Ложа ружья уже была разбита в щепы, по лицу Стадухина текла струйка крови, а гитлеровцы, как молотобойцы, молча размахивали карабинами, стараясь если не выбить оружие, то хотя бы раздробить офицеру пальцы, чтобы он сам выпустил его.

– Держись, лейтенант! – крикнул ефрейтор, вбегая на площадку. Один егерь прыгнул к нему, но не рассчитал своего прыжка и, налетев на Лейноннена-Матти, сразу же упал под ударом ножа. Финн хотел уже броситься на помощь ослабевшему офицеру, но в этот момент с бруствера окопа посыпались вниз темные лохматые фигуры солдат. И одна из них – прямо на второго егеря.

Это подоспели бойцы, форсировавшие Западную Лицу во втором эшелоне. Они перешли реку по семужьему забору, перекинутому над водой немного выше падуна, и были совсем сухие. Какой-то худенький невзрачный солдатик в непомерно длинной шинели, громко хлюпавшей по сапогам, сразу засуетился, тыча штыком в темноту ходов сообщения, и удивленно спрашивал:

– А егерь-то где? А?

– Ну, Матти, – сказал лейтенант, – вовремя ты подоспел. Если бы не ты, туго мне…

И не договорил, прижатый к земле ревом моторов: над окопом, засыпая солдат песком и щебнем, один за другим прошло несколько танков. В небе, просветленном вспышками разрывов, летели на запад стремительные штурмовики. И танки, и самолеты, и люди – все и всё направлялось на прорыв второго пояса вражеской обороны, который уже взламывали бойцы танкового десанта.

Прибежал запыхавшийся Левашев, с ног до головы обвешанный оружием; торопливо сбросив трофеи рядом с минометами, сказал:

– Товарищ лейтенант, Керженцев приказывает продолжать движение вслед за танками…

– Хорошо, – Стадухин натянул поглубже меховую шапку, хлопнул ефрейтора по плечу: – Ну, пошли, Матти…

Грохот орудий понемногу стихал, и теперь было слышно, как беспокойно шумит, перекатываясь невдалеке по камням Западная Лица – река бурная, холодная…

Во всем чистом

– Горнист!

– Есть, горнист.

– Играть сигнал: «Корабль к походу и бою изготовить».

– Есть, играть…

Матрос закинул лицо к небу, вдохновенно закрыл глаза и, раздувая щеки, забегал пальцами по холодным клапанам горна:

Наступил нынче час, когда каждый из нас должен честно свой выполнить долг, долг… до-олг… до-о-олг!..

И матросы, вспомнив старую традицию русских моряков, – скидывали с плеч пропотелые, засолившиеся голландки, надевали обмундирование первого срока, отчего как-то сразу становились красивее и моложе.

Веселый, почти праздничный гомон стоял в кубриках корабля.

– Наконец-то! – говорили матросы. – Наконец-то дождались!..

Перед съемкой с якоря на борт «Летучего» прибыл контр-адмирал Сайманов. Поднявшись по трапу на палубу, он выслушал рапорт командира корабля, спросил:

– Гирокомпас установился в истинном меридиане?

– Так точно.

– Боезапас?

– Принят полный комплект.

– Добро, – сказал Сайманов, и, приветствуемый матросами, которые бросали работу и поворачивались лицом внутрь корабля, он прошел под полубак. Настил палубы слегка вибрировал от работы машин, из вентиляторов котельных отсеков могуче дышало жаром.

У двери в коридор кают-компании контр-адмирал сказал:

– Рассыльный! Вызвать в салон артиллериста корабля.

– Есть! – ответил матрос и, кошкой выгнув тело, нырнул в узкую горловину люка.

Раздвинув малиновые бархатные шторы, контр-адмирал прошел в салон, сел за мраморный столик, расстегнул тесный воротник кителя.

– Вот что, Бекетов, – сказал он, – сейчас снимаемся всем дивизионом… Наши два часа тому назад ударили по егерям от озера Чапр, форсировали Западную Лицу в ее среднем течении… Дождались, командир, а? – весело взглянул он на капитана третьего ранга. – Ну, так вот и мы снимаемся. Противник откатывается к Титовке, наши миноносцы должны…

В дверь постучали: «дру, дру, дру»– звенел под костяшками пальцев тонкий алюминий.

– Ладно, об этом потом, – сказал контр-адмирал и поднялся при появлении Пеклеванного. – Здравствуйте, товарищ лейтенант! Садитесь!.. Чем занимались?

– Проверял работу элеваторов подачи боезапаса к орудиям. Влажность воздуха в артпогребах нормальная…

– А клапаны затопления погребов на случай пожара проверили? – спросил Бекетов.

– Так точно!

Контр-адмирал поймал рукою подвешенную к абажуру грушу электрического звонка, нажал кнопку – мгновенно в дверях вырос весь в белом вестовой матрос.

– Слушаю, товарищ контр-адмирал!

– Чаю. С лимоном. Быстро.

– Есть!..

Помешивая серебряной ложечкой крепкий чай, контр-адмирал не спеша говорил:

– Управлять огнем корабельных орудий будет флагманский артиллерист, а вы, лейтенант Пеклеванный, пойдете на вражеский берег со стороны Мотовского залива в качестве корректировщика. Вам доверяется управление стрельбой всего дивизиона эскадренных миноносцев… Вы понимаете, как это ответственно?

– Понимаю, товарищ контр-адмирал.

– Это не в меньшей мере и рискованно, – добавил Сайманов, – однако, мне думается, вы человек осторожный. Слушайте меня внимательно. Далее…

Пришел флагарт. Вместе они обсуждали подробности предстоящего дела, и Пеклеванный, скромно участвуя в разговоре, постепенно начинал чувствовать себя именинником. Лейтенант был отчасти честолюбив, хотя и не желал признаваться себе в этом, и любое проявление доверия со стороны командования всегда льстило ему.

Скоро на всех эскадренных миноносцах дивизиона, еще с вечера выведенных на рейд, раздались команды:

– Па-ошел шпи-и-иль!..

Загрохотали цепи; боцманы с брандспойтами в руках засуетились на полубаках, тугими струями воды смывая налипший на цепи ил, и массивные каракатицы якорей еще не успели убраться в клюзы, как эсминцы уже тронулись на выход в открытое море…

Узок Кольский залив, негде разгуляться шторму. Но неистовое бешенство ветров вздыбило водную поверхность, подняло пляшущую толчею волн, и корабли, переваливаясь с борта на борт, зарывались отточенными форштевнями в воду. Расписанные причудливым камуфляжем в виде снежных скал и башен, они матово поблескивали своими бортами при свете полярного сияния и были похожи на скользких пронырливых рыб, всплывших наверх подышать свежим воздухом. А во внутренних отсеках – ни одной раскрытой двери, ни одного иллюминатора, и в сырых придонных помещениях все горловины задраены наглухо.

Эсминцы сильными рывками вспарывали океанскую волну, с ровным гулом бегущую им навстречу. С каждой милей замирали вдали встревоженные крики чаек, и с каждой милей все громче и громче нарастали под кожухами машин гудящие обороты турбинных валов.

Палубы миноносцев мерно вздымались на гребнях водяных насыпей, и стояли на этих палубах люди, одетые во все чистое, – люди, идущие в сражение…

* * *

Дивизион вошел в Мотовский залив, освещенный с немецкого берега ракетами. «Летучий» замедлил ход, и на его борту забегали матросы боцманской команды, спускавшие на воду легкий алюминиевый тузик. Лейтенант Пеклеванный, одетый в непромокаемый плащ и высокие резиновые сапоги, перетянутые у паха бечевками, выслушивал последние указания флагарта, нетерпеливо поправляя автомат, висевший на груди.

– Есть, – ответил он, прикладывая руку к виску, и почувствовал концами пальцев, как на виске нервно пульсирует кровь. «А все-таки волнуюсь», – отметил он про себя и еще раз повторил, стараясь вложить в это слово всю твердость своего духа: – Есть!..

– Можете спускаться в шлюпку, – разрешил флагарт, пожимая на прощанье руку Артема. Лейтенант прикинул на глаз расстояние до воды и решительно прыгнул в тузик.

– Отдай конец! – раздалась команда с мостика; сигнальщик Лемехов отвязал трос, соединявший шлюпку с эсминцем; корабль, до этого тянувший тузик за собой, плавно проскользнул мимо низкой черной тенью и скоро растаял во мгле, уходя в сторону губы Эйна.

– Ну, пошли! – сказал Пеклеванный, сразу почуявший какое-то тоскливое одиночество, и почему-то вспомнил Вареньку: «Где-то она сейчас, вот бы посмотрела…»

Не снимая со спины походной рации, радист Игнатьев греб в сторону берега размашисто и сильно. Пристроившись у его ног, сидел за рулем сигнальщик Лемехов, взятый в операцию как человек необыкновенной силы, удивительной выдержки и обладающий феноменальным зрением (это он сумел тогда разглядеть сквозь свистопляску шторма, как смыло с палубы «Жуковского» Сергея Рябинина).

Сильное течение относило верткий тузик на выход из залива. Приходилось грести по очереди, влагая в каждый гребок всю энергию своих мышц. Уже почти у самого берега сели на каменистую мель. Пеклеванный спрыгнул в воду, сталкивая шлюпку с камней, и в этот же момент с берега их окликнули по-немецки. «Патруль!» – быстро определил Лемехов, устанавливая ручной пулемет. Но патрулю, видимо, было не до этого. Егеря дали для очистки совести очередь из автомата, и стало слышно, как их подкованные железом сапоги протопали дальше…

– Кажется, неглубоко, – сказал Артем, и все трое, неся рацию и оружие, побрели по колено в воде к берегу. Но едва выбрались на берег, как сразу же напоролись в темноте на какой-то шнур.

– Это был не патруль, а связисты, – догадался Игнатьев. – У них, наверное, связь с Титовкой нарушена, так вот они новую тянут. – И ножом матрос перерезал шнур в нескольких местах – Черт с ними, – сказал он, – раньше чем через час все равно не вернутся…

В задачу корректировщиков входило выбраться к немецкой батарее, которая держала под огнем Мотовский залив, и связаться с кораблями. Это была их первая задача, и через минуту они бежали вдоль берега, досадуя на то, что отлив помешал высадиться ближе к батарее.

Предательские расщелины в камнях были запорошены снегом, бежать приходилось с постоянным риском сломать или вывихнуть ногу. Темнота ночи, временами проясняемая вспышками ракет и сполохами, не давала видеть окружающее, и часто корректировщики узнавали об обрывах, только упав с них.

Пеклеванный торопил:

– Скорее, скорее, ребята. Нас ждут!..

* * *

Корректировщики вышли к батарее, когда та уже вела огонь. В темном разрезе глубокого каньона двигались фигуры врагов, вспышки редких залпов освещали лафеты горных орудий. Немецкие артиллеристы работали не торопясь, методично, как заведенные.

Выбрав для наблюдения вершину невысокой сопки, заросшей кустами ольшаника, Пеклеванный распорядился:

– Готовить рацию! А ты, Лемехов, смотри вокруг, чтобы какой егерь не заскочил к нам ненароком…

Кажущееся одиночество пропало сразу, как только раздался в наушниках знакомый писк морзянки. С «Летучего», на котором держал свой флаг контр-адмирал Сайманов, передавали, что сейчас будет открыт огонь. Не прошло и минуты, как воздух разрезал сверлящий шорох первых снарядов, которые упали на склоне каньона.

– Недолет, – сказал Артем, – передать на флагман: левее – ноль тридцать, больше – восемь…

Другой залп с миноносца пришелся за батареей, но еще не накрыл ее.

– Ладно, – успокоил лейтенант матросов, – все правильно… Правее – ноль-ноль шесть, менее – четыре…

Игнатьев передал поправку на корабли, и когда в небе послышался всевозрастающий гул снарядов, Пеклеванный заранее решил: «Этот, кажется, точно…» По освещенному взрывами каньону прокатилось гулкое эхо. Егеря закричали, донесся чей-то стон, гитлеровские орудия на время прекратили стрельбу.

– Так, так, хорошо, – вслух радовался Пеклеванный.

– Товарищ лейтенант, – спросил его подошедший Лемехов, – а не будут ли они менять позицию?.. Я спустился вниз, так видел: немцы лошадей из конюшни выводят.

– Может, и будут. Только… – В воздухе снова пропели снаряды с миноносцев. – Только, – повторил Артем, когда затих грохот, – мы как сели на них, так и не слезем…

Под откосом замелькали светляки карманных фонарей. Раздались сухие, как пощелкивание бича, команды офицеров. Скрип пушечных осей, доносившийся из каньона, подтвердил предположение Лемехова: немцы действительно меняли позицию батареи.

– Передать на флагман, – приказал Артем, – огонь временно прекратить, элеваторы на стоп, от орудий не отхо…

Лейтенант поймал себя на слове, рассмеялся в рукав. Сидя на этой скалистой вершине, он продолжал жить, как на корабельной палубе. И сейчас, по старой привычке отдав приказание, отдавать которое не входило в его обязанности, он мысленно перенесся к орудийным площадкам эсминца. Там, наверное, матросы усаживаются сейчас на пеньковые маты, вытирают руками пот и говорят: «Ну, здорово, правда?» А вокруг черные сопки, черное небо, и черная тяжелая вода, сонно ворча, облизывает железный борт миноносца…

– Лемехов, – прикрикнул Артем, – не отходи далеко, могут заметить!..

Егеря торопились как можно скорее перетянуть батарею на новые позиции. Как видно, они еще не догадывались, что эсминцы осведомлены о каждом их движении. Во всяком случае, они даже не догадывались прочесать окрестности каньона. Более того, гитлеровцы, чтобы рассеять мрак, даже подожгли несколько картузов и при ярком свете горящего пороха поспешно впрягались в орудия, бросая убитых и разрушенные погреба со снарядами…

– Пошли за ними, – сказал Артем.

«Пейте, герои!»

Пауль Нишец был выписан из госпиталя. Здоровый санитар, который взял ефрейтора и насильно поил горькой микстурой, вел теперь его по коридору, небрежно говорил: «Ты не солдат, а дерьмо: подумаешь, курносых жалко стало!..» Пожилой врач, лечивший Нишеца, сказал на прощанье: «Всю Германию лечить надо, не только вас, дураков». Дороўгой ефрейтор раздумывал: «От чего лечить?.. От психического расстройства, а может… может, от нацистской чумы?..»

Придя в роту, Нишец завалился на нары. «Надо выспаться как следует», – решил он, кладя под голову свой ранец. Но через час егерей подняли по боевой тревоге и в спешном порядке перебросили на машинах в Стуе.

Офицеры хмуро отмалчивались. Солдаты строили догадки. Прикладывались ухом к земле и говорили, что слышат какой-то гул. «Может, русские перешли в наступление?..» Потом их посадили на самолеты.

Невыспавшийся ефрейтор опомнился ото всего только тогда, когда лейтенант Вальдер вытолкнул его на крыло самолета и крикнул:

– Прыгай!..

Пауль Нишец прыгнул и привычно (старая закалка по Криту) рванул кольцо парашюта. То, что он увидел сверху, поразило его. Казалось, он падает в кипящий котел, в котором варится сталь. Еще никогда, за все войны, спускаясь с парашютом прямо к месту сражения, ефрейтор не видел такого.

Даже извилистая Западная Лица казалась сверху лентой расплавленного металла. Внизу вспыхивали клубки разрывов, над всем этим летали какие-то огненные жуки, и Пауль Нишец похолодел при мысли, что это и есть, наверное, те самые «катюши», о которых так много говорили в Лапланд-армии и «работы» которых никогда не видели…

По приземлении взвод лейтенанта Вальдера сразу недосчитался трех человек: один был убит еще в воздухе, второй ранен на земле, а третьего так и не нашли – очевидно, не раскрылся парашют.

Егерям приказали бегом следовать на позиции, которые были уже вспаханы русскими «катюшами».

Через разрушенные брустверы в траншеи текли ручьи воды от растаявшего снега. Земля хранила в себе какой-то дьявольский жар, отчего невольно вспоминалась преисподняя. Раненые и обожженные егеря, только что отбившие атаку русских танков, жаловались на отсутствие фаустпатронов. Виной тому было существовавшее в штабах мнение, что русские никогда не смогут применять танки в условиях скалистого рельефа Лапландских тундр.

На дне окопа, в котором разместился взвод лейтенанта Вальдера, плавали в грязной воде окровавленные бинты, сухари, цинковые коробки от пулеметных лент. Лица солдат были серы от копоти и усталости.

Нишец подошел к одному пожилому фельдфебелю, носившему нашивки, как и он, еще за Крит и за Нарвик.

– Ну как? – спросил.

Фельдфебель (это старая-то гвардия!) разочарованно махнул рукой и ничего не ответил. А через минуту, не раньше, тихо сказал:

– На этот раз – все кончено… капут!

По окопу проносили раненного в живот обер-лейтенанта. Он мотал головой, бредил:

– …Танки… Зачем?.. Где фаустпатроны?.. Бегом, марш!.. Жанна, подойди ко мне… Жа-а-анна!..

Иногда, приходя в себя, офицер тяжело стонал, умоляя солдат поставить носилки на землю. Но земли не было, и зловонная торфяная жижа заливала обер-лейтенанта; снова уползал по ходам сообщения его предсмертный стон:

– Жанна, где ты?.. Подойди ко мне, Жа-анна…

Франц Яунзен положил свой шмайсер рядом с автоматом ефрейтора, сказал как можно бодрее:

– Слушай, Пауль, если не выберемся на берег Западной Лицы, мы потеряем весь плацдарм. Говорят, что в устье Титовки русские сбросили десанты и теперь там наши отступают тоже… Нам надо быть героями!

Размахивая длинноствольным пистолетом, по траншее быстро прошел инструктор по национал-социалистскому воспитанию Хорст фон Герделер. Оберст только что прилетел из Лапландии и, не успев даже принять в Парккина-отеле ванну, был сразу же послан к месту разыгравшегося сражения. Ему многое было еще неясно, но он не снижал присущего ему воинственного пафоса.

– Готовиться к контратаке! – выкрикивал он. – Брать больше гранат. Мы должны выбить русских с наших позиций и сбросить их обратно в Лицу!..

Раненые, показалось Нишецу, застонали сильнее. В траншеях началась какая-то непонятная суета. Где-то хлопнул одиночный выстрел. Какой-то егерь, переживший весь ужас отступления от Западной Лицы, не стал ждать атаки.

– Отошел в сторону, будто опорожнить желудок, – взволнованно рассказывал Яунзен, – а сам вставил себе дуло в рот и… Ты понимаешь, Пауль?..

Среди егерей появилось несколько эсэсовцев. Они стучали кулаками в спины солдат и, смеясь пьяным смехом, говорили:

– Мы сами поведем вас в атаку. Ничего страшного: пуля в рот – глотайте, а в лоб – сама отскочит!..

Вслед эсэсовцам ползла ядовитая приглушенная ругань. «Ты сам проглоти, сволочь, – злобно думал Нишец. – А я-то уже наглотался».

– Ахтунг! – раздалась отрывистая команда, которую передавали из окопа в окоп.

Офицеры стиснули зубами мундштуки свистков и засвистели все одновременно – оглушительно и резко.

Пауль Нишец в общей суматохе выбрался из окопа и сразу же лег, прижатый к земле сильным огнем русских пулеметов. Оглядевшись, он увидел, что лежит не только он. Многие даже не решились переползти через бруствер. Атака захлебнулась в самом начале. Это было ясно всем, и каждый поспешил снова вернуться в окоп.

Фон Герделер пытался остановить ползущих назад егерей. Одного подвернувшегося под горячую руку солдата он пристрелил, чтобы видели все, но ничего этим не добился. Эсэсовцы – то ли их обязывало к тому особое положение или просто под влиянием винных паров – действительно сдержали свое слово и вырвались вперед. Но через минуту вернулись обратно, волоча одного убитого и двух раненых, обзывая егерей трусливыми собаками.

Франц Яунзен, мечтавший когда-то о черном мундире СС, восхищенно заметил:

– На таких героях мой фюрер построил свои победы!..

Однако «герои» забрались в дот и больше в траншее не показывались.

Скоро в атаку снова пошли русские танки. Пауль Нишец вспомнил Фермопильское ущелье, бросок на Крит, бои под Нарвиком; еще никто – ни греки, ни французы, ни норвежцы, ни англичане – не выставляли танков против носителей эдельвейса. И не потому, что егеря были грозой для них, а потому, что танки не могли пройти там, где проходили «герои Крита и Нарвика»…

«Как говорил Карл Херзинг? – вспомнил неожиданно для себя Нишец. – „Мы прошли всю Европу, но не по низинам, а по горным кручам, где росли любимые цветы фюрера…“

Ефрейтор тоскливо огляделся вокруг, силясь найти если не эдельвейс, то хоть одну травинку. Но кругом лежали выжженная развороченная земля и обугленный камень, по которым с грохотом катились советские танки. Грозные машины вползали на скалистые карнизы, скатывались в долину предстоящего боя.

Фон Герделер приказал осветить поле боя ракетами.

– Каждому, – крикнул он, – кто подобьет танк, обещаю здесь же выдать Железный крест!..

Франц Яунзен перестал шептать молитвы, толкнул ефрейтора:

– Ты слышишь? – и придвинул к себе связку гранат.

Рев танков неумолимо подкатывался к траншеям. Немецкие орудия стреляли безостановочно, но бронированные громады по-прежнему стремились вперед. Их башни извергали огонь. Инструктор продолжал что-то кричать, но лишь немногие солдаты решались поднять лицо.

Тогда фон Герделер отстегнул от пояса флягу и подскочил к одному егерю.

– Пей, пей, – бешено заорал он, тыча в рот ошалевшего солдата горлышко, – пей, пей, и будешь героем!

Перебегая от одного к другому, оберст лихорадочно подносил каждому егерю флягу со спиртом.

– Пей, пей, пей, – кричал он, – ты пропустишь танк и ударишь его сзади!.. Пей, пей – Железный крест за тобой!..

Дошла очередь и до Нишеца. Когда фон Герделер хотел оторвать флягу от его губ, ефрейтор стиснул зубами горлышко и жадно хлебнул еще три глотка подряд. Уж если умирать – так чтобы ничего не чувствовать. И, упаси бог, чтобы думать! Ибо если задумаешься, то сразу вставай и беги без оглядки…

Грохочущий танк вырос перед траншеей совсем рядом.

Франц Яунзен выругался, швырнул ему под гусеницу связку гранат. Но докинуть не хватило сил – она разорвалась раньше, чем танк наехал на связку. Вслед полетело еще несколько гранат.

Но танк уже вполз на окоп и стал крутиться над ним, работая только одним сцеплением. Оборванная гусеница, проволочившаяся за машиной, свесилась внутрь окопа и с минуту молотила все живое, как гигантский цеп.

И вдруг русское «урра-а!» раздалось над головами егерей. Это автоматчики спрыгнули с танковых башен, рванулись в траншеи. Появление их было неожиданным. Суматошные выстрелы захлопали вразброд.

– Куда? – закричал фон Герделер. – Стой!..

Из дота, дергая затворы шмайсеров, выскочили эсэсовцы. Один из них оттолкнул от пулемета пожилого фельдфебеля, сам прильнул к прицелу.

– Стой!.. стой! – орал оберст и, как простой солдат, лихорадочно кидал гранаты.

Но было уже поздно: русские ворвались в окоп; началась схватка. И те, кто уже испытал на себе натиск войск Карельского фронта, давя друг друга, бросились в запасные ходы сообщения.

Бросились, увлекая за собой одиночек, решивших вступить в борьбу, и одним из таких одиночек был Пауль Нишец. Пробегая по окопу, он мельком успел заметить фон Герделера: инструктор стоял в офицерской ячейке и деловито опустошал обойму своего пистолета. Он стрелял в два приема: одна пуля – в русского (не наступай!), другая – в егеря (не отступай!).

Когда же ефрейтор вырвался из гущи боя, он долго бежал ломаными зигзагами, ложился, снова вскакивал, полз и спотыкался, не чувствуя боли падения. Его остановил лейтенант Вальдер, спросил плачуще:

– Нишец, и – вы? И – вы?.. Старый солдат, ах!..

Ефрейтор остановился, посмотрел назад. Траншеи были уже в руках русских, и только на бруствере еще отбивались эсэсовцы.

Дорога в Петсамо

Скоро – бой!..

Бой скоро, но в клубе губы Тюва, начиная с вечера, не переставала играть радиола, автоматически сбрасывая с диска одну за другой заигранные пластинки. Девушки – зенитчицы, санитарки, коки, связистки, писари – сидели рядком на скамейках, расставленных вдоль стен, и обмахивались платочками, над кружевами которых они немало потрудились в долгие полярные ночи.

«Ух, как жарко!» – мелькали платочки, и матросы, готовые идти сегодня в полночный бой, протягивали девушкам руки, просили:

– Ну, еще один вальс?

– Ой, не могу, устала!

– А я вас очень прошу!

– Ну, если так, то – пожалуй…

Мордвинов танцевать почему-то стеснялся и долго сидел в углу, возле помоста сцены, наблюдая за парами. Он понимал, что это не совсем удобно сидеть вот так, никого не приглашая, только смотреть на других. Но лейтенант не уходил из своего уютного угла: под музыку вальсов, кадрилей и полек думалось как-то особенно легко, музыка словно приподнимала его. И то необъяснимое состояние громадной любви и нежности к людям, какое однажды уже испытывал Мордвинов еще курсантом, снова беспричинно охватило его. Это казалось тем более странно, что сегодня он поведет этих людей на вражеский берег, заставит их бежать за собой под огнем.

В этот момент он заметил молоденькую девушку-санитарку, так же одиноко сидевшую в другом конце зала. Она была по-мальчишески курноса, что придавало ее лицу немного заносчивое выражение, необыкновенно краснощека и, видно, сильно переживала свое вынужденное одиночество. Девушка старательно изучала развешанные по стенам лозунги, но делала она это с нарочитой сосредоточенностью, как бы желая всем своим видом показать: «И напрасно вы думаете, что мне скучно, и совсем мне не скучно, наоборот, даже весело…»

Мордвинов проследил за ее взглядом, обращенным в сторону громадного лозунга, тоже прочел: «Тов. бойцы! Родина-мать призывает вас глубже осваивать могучую советскую технику, чтобы громить врагов наверняка!» Он прочел и, слегка улыбнувшись, подумал: «Бедная! – ей, конечно, скучно…» Потом ему вдруг стало почему-то жалко девушку, и он смело подошел к ней.

– Вы разрешите сесть рядом с вами?

– Отчего же нет?.. Пожалуйста!..

Мордвинов сел. Девушка продолжала читать плакаты, а счастливые подруги ее притопывали каблуками сапожек.

– А вы почему не танцуете? – спросил он.

– Да вот не приглашают, – чистосердечно призналась она и впервые посмотрела на лейтенанта: глаза у нее были очень большие, и в каждом зрачке горело по маленькой электрической лампочке.

«Вот возьму и приглашу, – решил Мордвинов, но тут же испугался своего решения: – Неловок, осрамлюсь».

– Да-а, – непонятно к чему сказал он и снова замолчал.

Девушка отвернулась. Разговор расстроился в самом начале, и Мордвинов был даже рад, когда к нему подошел капитан Ярошенко. Низенький, но необычайно широкий в плечах, капитан взбил пятерней копну густых черных волос, крикнул:

– Вот ты где!.. Чего к нам не показываешься?

– А где вы?

– Да мы в буфете. Пиво распиваем, водки-то не дают… Пошли, пошли к нам, лейтенант!..

Он подхватил Якова за локоть, легко лавируя среди танцующих, потянул его в офицерский буфет, весело рассказывая:

– Я, лейтенант, сегодня самый счастливый. Таких еще поискать надо, как я… Отец, слышишь, письмо с Кубани прислал… Двойня!

– Какая двойня? – не понял Мордвинов.

– Да вот: двойню родила.

– Кто?

– Ну и не сообразительный же ты! – горячо выкрикнул Ярошенко. – Жена, говорю тебе, двойню родила… Отец пишет, что мальчишки оба… Пошли, лейтенант, пошли…

Он увлек его за собой и, возбужденный, счастливый, все теребил свои волосы, дергал себя за чуб, смеялся, приговаривая:

– Каково, а?.. Сразу двух… А ведь опоздай письмо на один день, так бы и ушел в десант, ничего не зная!

– Да, – согласился Мордвинов, – так бы и ушли.

– Так это же плохо было бы! – возмутился капитан.

– Плохо, – отозвался лейтенант, усаживаясь за столик.

Ярошенко, не понимая его спокойствия, лил через край стакана пиво, шумно переживал:

– Ты понимаешь? Двое, оба мальчишки… Орут, наверное… Конечно орут… Да ты пей, пей!

Мордвинов отхлебнул из стакана. Пиво было невкусное, прогорклое, но, чтобы не обижать счастливого капитана, он пил с ним наравне. Ярошенко показывал ему фотографию своей жены, и лейтенант, похвалив кубанскую красавицу, пожалел, что у него нет карточки Китежевой. Потом он вспомнил девушку-санитарку, неожиданно захотелось поскорее допить пиво и пойти к ней.

– Вот, – говорил капитан, – схожу в этот десант, отобью у немцев Титовку и… в отпуск поеду, мне уже давно обещают целый месяц дать.

За соседним столиком в кругу морских пехотинцев сидел офицер инженерной службы, горячо рассказывал:

– Муста-Тунтури!.. Этот горный хребет не легко перевалить даже альпинисту, а нашим войскам придется брать его штурмом. Вы слышите? Это уже началась артподготовка. Дитм доверяет охрану перешейка отборным командам гренадеров, он знает, что если мы перевалим через хребет, то сразу окажемся в глубине Лапландской армии… В этом-то и преимущества нашего наступления, – продолжал инженер, – что мы одновременно наносим удары по обороне противника на разных направлениях… Мы только сегодня вечером нанесли свой основной удар от озера Чапр, а сегодня в полночь Лапландская армия уже будет расчленена, и вряд ли горные егеря еще осознают эту угрозу…

Заметив, что своей речью он привлек внимание офицеров, инженер немного смутился и, подняв стакан с пивом, кивнул в сторону Ярошенко и Мордвинова:

– Ну ладно, – сказал он, – за вас! Это вам сегодня ночью предстоит открывать дорогу на Печенгу!..

– Откроем, – ответил Ярошенко, и его лицо, до этого веселое и беззаботное, слегка потемнело. – Откроем, – повторил он, пряча фотографию жены в карман.

Мордвинов допил пиво и вышел в зал. Девушка сидела на прежнем месте, но в этот момент на радиоле перевернули пластинку, среди танцующих возникло какое-то перемещение, и, заметив лейтенанта, девушка сама подошла к нему.

– Сейчас, – сказала она, – «дамский» танец, и вы не имеете права отказаться.

– А я и не отказываюсь, – улыбнулся Мордвинов, кладя руку на плечо незнакомки. – Вы из какого санбата?

– Я из губы Сайда, – ответила она, – зовут меня Таней… А вас?.. Мы тоже уходим ночью к Титовке…

Так состоялось знакомство. Мордвинову было легко с этой веселой толстушкой, которая, прильнув к его плечу, наивно выбалтывала секреты про своих подруг, но мысли молодого лейтенанты были заняты другим. В сердце опять неожиданно вошла острая, какая-то тягучая тоска по Вареньке, и, слушая Таню, он безразлично отвечал:

– Да?.. Что вы говорите?.. Вот как… Интересно…

Однажды, откинувшись назад, она неожиданно спросила:

– О чем вы думаете?

– Я?.. Да так, ни о чем.

– Нет, – возразила Таня, – я же ведь вижу, что вы все время думаете.

Ее голова находилась на уровне его плеча. Якову стало смешно.

– Я думаю, что вы хорошая девушка.

– Шутите, – недоверчиво сказала она.

– Шучу, – согласился моряк.

А он как раз и не шутил. Ему действительно казалось, что в этой девушке, с которой его свела на час военная судьба, он мог бы, наверное, найти человека-друга на всю жизнь. И не только в ней, но и в другой, – вон как их много кружится!..

Может, но – не хочет. И никогда не захочет, потому что не отболело в душе старое – все, что связано с Варенькой. И вряд ли когда-нибудь отболит…

– …А потом снова вернемся…

Она что-то говорила ему, а он прослушал. Неудобно!

– Что вы сказали? – спросил он, смутившись.

– Ну вот видите, – обиделась Таня, – вы все время о чем-то своем думаете, думаете… Я предлагаю вам выйти на волю.

«Выйти на волю», – так говорят деревенские девушки.

Они вышли на крыльцо. Посреди узкой губы копил пары тральщик. Прошла мимо машина, колотя дорогу цепями. А там, где чернели вдали изломы скал, небо вспыхивало отблесками орудийных залпов, и девушка спросила:

– Это на Муста-Тунтури?

– Да, – ответил он.

Матросы, курившие на крыльце, бросили окурки и ушли дотанцовывать. Мордвинов, которому искренне хотелось сделать девушке что-нибудь приятное, позаботился:

– А вам не холодно?

– Нет…

Таня взяла его за руку; медленно и бездумно они пошли вдоль берега. «Вот если бы ей передать то, что было у Вареньки, – размышлял Мордвинов, – вот тогда, может быть…»

– Все-таки холодно, – неожиданно сказала девушка.

Они стояли вдали от жилых строений. Ветер доносил к ним свист пара на тральщике да музыку, вырывавшуюся время от времени из раскрытой двери солдатского клуба.

– Да, холодно, – машинально повторил Мордвинов и, не зная, чем закрыть девушку, осторожно обнял ее. – Холодно, – тихо повторил он и совсем неожиданно для себя поцеловал Таню сначала в лоб, потом в щеки, потом в теплые вздрагивающие губы; он целовал ее и в каком-то исступлении повторял только одно слово: – Холодно, холодно, холодно…

– Уйдешь, – вдруг сказала она, – уйдешь сегодня в десант и… Боюсь я!

Когда возвращались обратно, Яков почему-то обозлился на себя, на девушку, на свою память. Особенно на память, которая ничего не теряла, все хранила. Холодно было ему с этой девушкой и хотелось целовать не то лицо, а другое – любимое…

– Уйду, но ты не бойся, – сказал он.

И, сделавшись грубоватым, каким умел быть только он, неожиданно спросил резко:

– А почему ты позволяла мне целовать себя?

Таня остановилась, пожала плечами.

– Я и сама не знаю почему, – просто сказала она, даже не заметив, что он назвал ее на «ты».

– А все-таки?..

Она помолчала немного, потом всхлипнула и, повернувшись, быстро убежала. А лейтенант остался один, продолжая думать:

«Почему же она так легко позволила?..»

* * *

Он понял – почему, когда мощный океанский прибой выбросил его на вражеский берег и длинный егерь выстрелил ему прямо в живот. Пуля срикошетила о саперную лопатку, и бежавший следом матрос, вырвавшись вперед, заколол фашиста штыком.

«Так вот почему, – решил Яков, швыряя перед собой гранату, – она просто жалела меня, потому что я могу погибнуть сегодня…»

– Урра-а!.. – кричали десантники, выходя из воды на берег; лейтенант кричал вместе со всеми и почему-то решил, что в этот вечер так целовали не только его. Многих целовали, и, может быть, никому уже не испытать в жизни таких поцелуев, даваемых за час до боя. Даваемых без любви. Но – от большой женской любви!..

– Выходи на дорогу!.. Выходи, ребята! – кричал капитан Ярошенко. – Западная Лица уже за нами!..

Какой-то здоровенный десантник в ватных штанах вырвался вперед, остервенело крича:

– Эх, па-алундра, егерь…

Мордвинов видел, как он с ходу нарвался на трех егерей. Одного – заколол, второго – застрелил, а третий всадил в него все содержимое диска и сразу пропал во тьме…

Прямо в лица десантников стегали крупнокалиберные пулеметы, их огненные трассы скрещивались во тьме, словно лезвия гигантских ножниц, выстригая из матросских рядов все новые жизни.

– Сбить, сбить!..

Пулеметные гнезда сбили, и тогда перед ними встала стена бетонированных дотов.

– Прорвать, прорвать!..

Как прорвали – не спрашивай, но прорвали. И все это в громе, в крови, в лязге штыков и стонах. Вперед! Вперед!

– Выходи на дорогу! – кричал Ярошенко. – Выходи!

Этот десант, в котором участвовал Мордвинов, был высажен западнее устья Титовки, русло которой проходило почти вдоль течения Лицы, только ближе к Печенге. Отступавшие гитлеровцы скоплялись на переправах, чтобы, перебравшись на другой берег, закрепить оборону, сделав ее такой же неприступной, какой считалась оборона на Западной Лице. И этот десант, составленный из крепких ребят флотской закалки, должен был перерезать дорогу на Петсамо, отрубить перед немцами пути отхода…

Уже перестали кричать «ура», проламывались с молчаливой яростью. Мордвинов перестал отдавать команды, понимая, что сейчас они ни к чему, – каждый шел за ним, делал то, что делал он. Этот угрюмый скалистый берег, в который они вцепились, выходя из соленой пены, был для них клочком родной русской земли, и никакие контратаки егерей не могли сбросить десантников обратно в море.

– Ни шагу назад! – кричал Ярошенко. – Вперед!..

Под куполом неба повисли громадные люстры осветительных снарядов, и ночные бомбардировщики с черными крестами на крыльях прошлись над полосой побережья. Первые бомбы глухо рванули землю, посыпались камни, горячо полоснули воздух осколки.

– Стой! Все равно – стой! – приказал Мордвинов.

Тяжелый взрыв обрушился рядом, отбросил его в завал снега, кто-то протяжно застонал. Проносясь над головами десантников, самолеты кружили, утюжили землю бомбами, тупо щелкали по камням пули. И когда они улетели, чей-то голос на плохом русском языке крикнул:

– Уходи, или плохо вам будет!..

Но десантники снова рванулись вперед, просачиваясь между дотами, перелезая через ряды колючей проволоки, огнем и штыком утверждая за собой отвоеванное пространство. Мордвинов шел со своим взводом, ощущая во всем теле какую-то необыкновенную легкость, и ему казалось, что с каждым шагом он становится легче и легче. В этот момент все мысли куда-то отошли, осталось только ожесточение, холодное и тупое, оно убивало мысли, но зато придавало сил, делало его упрямым и яростным.

– Дорога! – выкрикнул кто-то, но это была еще не дорога, а только высота, прикрывающая подходы к ней.

Ярошенко стал взбегать на крутизну сопки, белевшей кое-где пятнами снега; ветер гнал в низину сладковатый дым, – это егеря, сидевшие в блиндажах высоты, жгли трескучий полярный вереск.

Задыхаясь и обрушивая ногами камни, с ходу брали высокий крутой подъем, но вот откинулись заслонки амбразур, пулеметы заработали одновременно. Десантники залегли, потом стали отходить. Мордвинов, вжимаясь в расщелины, тащил раненного в ноги своего бойца.

Внизу его окликнули:

– Лейтенант, к капитану!..

Ярошенко лежал на снегу и судорожно перебирал пальцами отвороты шинели, точно пересчитывал пуговицы. «В грудь», – догадался Яков, присел на корточки, тронул тяжелеющую руку капитана:

– Слушаю вас…

Ярошенко слегка повернул голову, каска скатилась с его головы, и только сейчас Мордвинов заметил, что ремешок каски перебит, подбородок капитана тоже в крови.

– Принимай командование, – тихо сказал Ярошенко. – На дорогу… Выходи на дорогу… во что бы то ни стало…

Рука капитана выскользнула из ладони Мордвинова, легла на снег – широкая, темная. «Оба мальчишки… Орут, наверное», – вспомнил лейтенант и поднялся на ноги.

– Слушай меня! – громко обратился он к бойцам. – Если меня убьют, как убили капитана, вы отомстите за меня.

– Ясно, командир!

– Тогда – пошли!

И снова рушатся под ногами скользкие от крови камни, харкают прямо в лицо одуревшие пулеметы, мечутся клубки взрывов, хрипят и орут раненые. Вперед, вперед, черт возьми! Неужели враг не слабее нас – нас, пришедших с океана?

Молчите, раненые, потом мы перевяжем ваши святые раны, но только не сейчас. Сейчас мы заняты делом, самым страшным из всех дел на земле, – военным делом!

Мы открываем дорогу на Петсамо…

Мордвинов не помнит, сколько прошло минут или часов. Но зато на всю жизнь ему запомнился этот момент: он стоит на вершине горы, а в глубокой низине узкой змейкой вьется среди скал дорога, ведущая на Петсамо.

Сверре Дельвик

Директор акционерного общества столичного транспорта господин Букнхеймс в глубоком раздумье остановился возле окна рабочей конторы. Во дворе трамвайного парка, образуя запутанные лабиринты, сходились стальные кольца рельсовых путей. По крышам вагонов, стоявших на ремонте, косо хлестал осенний дождь; зато под навесами цехов серели броней немецкие танкетки – трамвайные мастерские Осло выполняли срочный заказ гитлеровского рейхскомиссара.

– Но вы понимаете, что это невозможно, – сказал Букнхеймс, поворачиваясь к своему посетителю. – Я вполне солидарен с благородным движением Сопротивления, однако… Вы сами видите, как охраняется парк!

Сверре Дельвик, одетый в узкий мундир немецкого интенданта, сидел в глубоком кресле, его левая рука в черной перчатке уютно покоилась на подлокотнике.

– Об этом вы не тревожьтесь, – ответил он учтивым тоном. – От вас, херра Букнхеймс, требуется лишь одно: поставьте этот вагон в цех, где сосредоточена немецкая техника. Остальное пусть вас не касается…

Директор утонул с головой в кресле напротив, так что виднелась теперь только его румяная лысина, покрытая легким золотистым пухом; потом он выпрямился, придвинул коробку с немецкими сигарами.

– Если бы я был полновластным хозяином… Но вы сами видите, надо мною стоит директорат. Немецким инженерам важнее ремонтировать танкетки, чтобы бросить их в Лапландию против русских, и потому они оставили нам право чинить трамваи под открытым небом.

Дельвик рукой в черной перчатке похлопал по краю стола – звук получался неживой, деревянный.

– А если, – сказал он, – мы разобьем вам этот вагон так, что его надо ставить на капитальный ремонт?.. Тогда вы поместите его в цех?

Букнхеймс долго молчал, внимательно следя за тонкой струей дыма, лениво уплывавшего к потолку, потом вдруг весело рассмеялся:

– Хорошо, разбивайте эти вагоны, разносите весь парк к черту, все равно наше общество прогорит через месяц!

* * *

О том, как взрывом был уничтожен цех с немецкими танкетками, Дельвик узнал уже в Рьюкане: сообщил об этом мальчишка-газетчик на автобусной станции. Немцы, конечно, так и не догадались, почему трамвайное депо взлетело на воздух вместе с танкетками. А дело объяснялось очень просто: поврежденный вагон начинили как следует взрывчаткой с часовым механизмом. Часы оттикали положенный срок, и… пусть-ка господа нацисты поищут новые мастерские!

«Ну что ж, все очень хорошо», – обрадованно думал Дельвик, отправляясь по адресу явочной квартиры. Часы показывали уже полдень, а на улицах Рьюкана было темно и мрачно, высокие горы пять месяцев в году скрывали солнце, и только сейчас Дельвик понял, как верно название Рьюкана – «Город без солнца».

Дом, в котором была явка, находился на самом берегу Моне-эльв – реки стремительной и бурной, шум ее постоянно пробивался в комнаты. Высокий пожилой рабочий, в одежде, пропахшей селитрой, провел гостя на зимнюю веранду, сказал:

– Вчера почти одновременно с вашим взрывом в Осло были организованы взрывы в Ньюделене на заводах, производящих для Германии абразивы. Эти взрывы плюс массовый саботаж, который мы проводим сейчас на заводах химического концерна Норск-Гидро, конечно, надо думать, отразятся и на военной промышленности Германии…

Рабочий долго смотрел на беснующуюся под окном реку, осторожно сказал:

– Херра Дельвик, не думайте, что я тревожусь за себя или за своих детей, но… оставаться в моем доме вам уже небезопасно. Комитету стало известно, что гестапо напало на ваш след, и он велел мне предупредить вас об этом. Мне кажется, что вам лучше всего отправиться обратно в Финмаркен. Здесь вы уже помогли нам, а на севере назревает наступление русских…

* * *

В тесном купе идущего на север экспресса Тронхейм – Нарвик по-ночному неяркий свет и колебание теней.

Пожилая женщина в нарядном лыжном костюме, с коротко остриженными седыми волосами, которые прихвачены на затылке пружиной, курит папиросы, молчаливо просматривает газету. Дельвик сидит напротив нее, читает на повернутой к себе странице свое имя. «Участие одного из вожаков компартии Сверре Дельвика в покушении на имперского комиссара Ровен и в организации террористических актов доказано! – гласил жирный заголовок. – Преступник будет разыскан». И здесь же приводились его антропометрические данные: цвет волос, описание лица, указывалось, что левой руки нет.

«Та-а-ак», – подумал Дельвик и, засунув в карман пиджака руку, затянутую перчаткой, поднялся с дивана, небрежным голосом сытого человека спросил:

– Простите, фру… Вы не будете так любезны сообщить, сколько талончиков вырезают в вагоне-ресторане на карточках за стакан кофе?

Спутница, по одному виду которой было видно, что уж кто-кто, а она-то всегда сыта, ответила так же небрежно:

– Я не знаю, но, кажется, что один – за кофе и, если не ошибаюсь, два – за ложку сахара.

– Благодарю вас, фру, извините…

Вспомнив, что в чемодане лежит завернутый в носки пистолет, Дельвик на мгновение задумывается: брать или нет? Решает не вызывать подозрений у своей спутницы и, откатив клинкет двери, выходит из купе.

В конце коридора молодой бравый эсэсовец в голубом мундире с эмблемой смерти на рукаве курит сигару, весело болтает с какой-то девушкой. Дельвик закуривает тоже и замечает, что взгляд гитлеровца искоса устремлен на него. Гитлеровец шутит с девушкой, смеется вместе с нею, но его взгляд – настороженный и мрачный – Дельвик ощущает на себе постоянно.

«Кажется, ловушка», – решает он и неторопливой походкой идет к тамбуру. Где-то далеко впереди состава раздается тоскливый рев паровозной сирены.

И – вдруг:

– Херра Дельвик? – торопливые шаги за спиной: это, конечно, тот самый эсэсовец.

«Не думаешь ли ты, что я обернусь? – думает норвежец. – Я не коммунист Дельвик, а шведский инженер-электрик, едущий заковывать реки в трубы…»

– Херра Дельвик, стойте, я вам сказал! – на этот раз окрик грубее и громче, а пистолет завернут в носки, хорошие шерстяные носки, их связала ему Улава.

Дельвик одним прыжком достигает тамбура. Острый зрачок парабеллума целит ему прямо в лоб.

– Ага, попался? – кричит мальчишка-хирдовец и через плечо Дельвика смотрит на подходящего эсэсовца: мол, как, доволен ли он его смелостью и находчивостью?

И эта дрянь, делающая в штаны от страха, преграждает ему путь к свободе!

Короткий рывок всем телом – голова хирдовца стукается о косяк двери. Пистолет переходит из рук в руки. Будя пассажиров громом, прямо вдоль коридора – по растерянному эсэсовцу:

«Нах!.. нах!.. нах!..»

Три выстрела – хватит.

И, распахнув дверь, он уже летит вниз под насыпь, цепко держа отвоеванный парабеллум.

* * *

Через несколько дней, сильно хромая на вывихнутую ногу, голодный и обросший колючей бородой, Дельвик подходил к окрестностям замка. Приветливо журчала в каменном своем ложе быстрая Карас-йокка. Дельвик думал о кружке кофе, которую ему сварит Осквик, о тех новостях, что расскажет ему Никонов.

Слухи о готовящемся наступлении русских настигли его уже в пути, когда он проводил ночь в дымной лапландской веже. Старый фильман, помнивший еще короля Оскара II и приезд в Печенгу царского министра Витте, рассказал ему о грохоте русской артиллерии, о тучах русских самолетов, пролетавших туда и обратно над тундрой. Эта весть заставила Дельвика двигаться быстрее, и он, преодолевая боль в ноге, сокращал свой путь ночными переходами через болота и крутые сопки.

А вот, наконец, и громадный валун, возле которого Никонов всегда выставлял на ночь часового. Дельвик тихо посвистел, но часовой не отозвался. Норвежец прошел еще немного вперед и увидел запорошенный снегом труп греческого мула. Рядом лежал, выгнув острые локти, гитлеровский солдат, и вспугнутая Дельвиком мышь быстро юркнула откуда-то из-под каски мертвеца. «Что же здесь произошло?» – тревожно подумал он, стараясь незаметно подойти к замку.

Это ему удалось, и, стоя под каменной стеной, он слышал чужой разговор, слышал пение патефонной пластинки: «Унтер Линден, унтер Линден, есть где девушкам пройтись…» А рядом прохаживался часовой, заложив руки в рукава шинели, и плоский тесак, привинченный к карабину, жутковато поблескивал при лунном свете.

Дельвик понял, что за время его отсутствия отряд Никонова или разгромили совсем, или заставили отступить. Но куда?.. Если бы знать всю правду…

– Стой!.. Кто там? – вдруг крикнул часовой, и Дельвик, таясь под тенью стены, скрылся в зарослях кустарников; вслед ему наугад громыхнули два выстрела, но он даже не ускорил шага, ошеломленный потерей своего отряда.

Идти было некуда, он оставался один среди голых заснеженных камней, среди голодного безлюдия, и от трепетного мерцания далеких звезд прозрачный воздух казался еще морознее. «Что же мне делать?» – мучительно раздумывал он, стараясь найти решение, и поймал себя на том, что машинально держит свой путь на север, в сторону океана.

«Что ж, – сказал он себе, – так и быть, пойду к пастору. Что бы ни случилось с отрядом, а Кальдевин наверняка остался на месте…»

Рассвет еще только начинал пробуждать глухие полярные сумерки, когда Дельвик вошел в город. Пустынные улицы хранили в своей тишине какую-то настороженную одичалость. Протянутое над крышами белье одубенело на морозном ветру и неприятным скрежетом нарушало этот застывший покой. Единственный огонек, похожий на желтый глаз, виднелся на палубе парусника, стоявшего у причала.

Дельвик подошел к приделу кирки, вжался в дверную нишу; повернув дверное кольцо, вошел внутрь. Крутая высокая лестница кончалась наверху круглым, как иллюминатор, оконцем, и в этом оконце догорал багровый диск луны.

Хватаясь рукой за перила и с трудом волоча по ступеням больную ногу, Сверре Дельвик стал подниматься по лестнице. Преодолев ее, он долго отыскивал на ощупь ручку двери, ведущей в пасторский придел, но дверь распахнулась сама, и…

– Проходите, херра Дельвик, – сказал немецкий офицер, – мы вас давно ждем…

Норвежец, забыв про боль в ноге, рванулся обратно, но кто-то, выскочив из темноты, подставил ему свой сапог, и Дельвик упал. Он упал; быстро выдернув из кармана пистолет, выстрелил.

«Осталось два», – подсчитало сознание, но в этот момент из комнаты выскочили солдаты, и Дельвик, не целясь, выпустил в них две последние пули. Потом швырнул в одного гитлеровца пустым парабеллумом, поднялся на ноги.

Сказал:

– Вы меня ждали?.. Что ж, я жалею, что успел отблагодарить за это только троих!

Его ввели в комнату. Он окинул ее взглядом, увидел лежащие в ряд на крышке органа каски и понял, что пастора здесь давно нет.

Гитлеровец, открывший ему дверь, сказал:

– Очень рад нашей встрече, давно испытываю желание иметь с вами беседу.

– Рано стали радоваться, господин капитан, – ответил Дельвик. – Боюсь, что вам не придется завидовать моему красноречию…

Вынув из кармана наручники, гитлеровец сразу отбросил их в сторону:

– Доннер веттер, у него протез… Снять!

Единственную руку норвежца до хруста в костях вывернули к спине и ловко, с профессиональным умением, привязали к шее (видно, гестапо имело опыт работы и с инвалидами). Потом гитлеровец ударил его ногой, отбросив к органу, и с этого момента заговорил с ним на «ты».

– Ох, Дельвик, Дельвик! Ты ведь опытный человек, уже седой, и ты, конечно, понимаешь, что красноречие приходит не сразу. Я устрою тебе такую приятную жизнь, что ровно на третий день ты будешь валяться у меня в ногах…

– Не буду! – сказал Дельвик.

– …Ты будешь валяться у меня в ногах, – продолжал гестаповец, – и будешь умолять меня, чтобы я покончил с твоей жизнью выстрелом в затылок… Заговоришь!

– Нет, я уже заявил, что от меня вы не узнаете ничего.

Гестаповец, крякнув: «Эхх!» – ударил его рукояткой пистолета в лицо, хлынула кровь.

– Все! – непреклонно заявил Дельвик. – Больше вы от меня не услышите ни единого слова. Языка у меня отныне нет!

* * *

На допросах от него не добились ни слова. Ни одного имени, ни одной явки не назвал он своим палачам.

Дельвик молчал день, два, три, четыре. Тогда его перестали кормить. День, два, три, четыре…

Сколько может прожить человек без пищи? Дельвик прожил одиннадцать дней. На двенадцатый день гестапо убедилось, что он все равно ничего не скажет. Тогда его решили оставить в качестве заложника и бросили ему в камеру кусок черствого хлеба.

Сквозь толстые стены печенгских казематов уже проникал, все разрастаясь, грохот русской артиллерии.

Муста-Тунтури

В руках Вареньки – длинный корнцанг. Она нащупывает им засевший глубоко в теле осколок. Молодой лейтенант-сапер, раненный недавно при прорыве проволочных заграждений, опоясывающих Муста-Тунтури, смотрит на женщину умоляюще и жалобно.

– Ой, доктор, – говорит он, – больно!..

– Потерпи, дружок, – отвечает Варенька сквозь марлевую маску. – Рана у тебя пустяковая, потерпи.

– А пустяковая, правда?

– Мне виднее, чем тебе.

– Поскорей бы…

Извлеченный из тела осколок звучно падает в таз, где краснеют рыхлые комки тампонов. Варенька только вчера прибыла на полуостров Рыбачий, попав в госпиталь, расположенный около хребта Муста-Тунтури. С началом наступления поликлиника флота послала на фронт несколько врачей, и Кульбицкий, уступив настояниям Китежевой, отправил и ее. В первую же ночь Варенька не спала совсем, помогая госпиталю эвакуировать в губу Эйна выздоравливающих; войска готовились к штурму хребта Муста-Тунтури, и требовалось освободить как можно больше коек.

На рассвете у подошвы перешейка завязались короткие стычки гренадеров с нашими дозорами. Потом со стороны Мотовского залива подошли эскадренные миноносцы, готовые к открытию огня, и Варенька, выбирая свободную минуту, взбиралась на высокую сопку, всматривалась в даль, – ей казалось, что среди кораблей она угадывает знакомые очертания «Летучего». Первые раненые, которых Вареньке пришлось оперировать, вели себя нервно, шумели в коридоре, спрашивали у проходивших сестер – который час? Они знали час, назначенный для штурма, в котором им уже не придется участвовать…

– Все, – говорит Варенька, откладывая корнцанг. – Сестра, готовьте раненого в перевязочную.

Моя руки под краном, она напряженно думала о том, что где-то совсем рядом лежат в снегу солдаты, а на скользких орудийных площадках миноносцев раскачиваются комендоры.

Под ногами вздрогнул облицованный каменными плитами пол, еще раз, еще. Вода из крана забила сильными, упругими толчками.

Жалобно позванивая, закачался над операционным столом зеркальный абажур, и раненый, испуганно посматривая на гранитный потолок, сам начал сползать со стола на носилки.

– Сестра! – прикрикнула Варенька. – Скорее уносите раненого в перевязочную… Что случилось? – спросила она, выбежав в коридор, у первого же встретившегося ей санитара.

– Началось, – коротко ответит тот. – Наши батареи и миноносцы открыли огонь. Ну и немцы, кажется, отвечать стали…

Варенька добежала до конца коридора, отдернула белую парусину, растянутую над входом вырубленного в скале госпиталя. Небо над Мотовским заливом вспыхивало короткими зарницами, и ветер, рвавший из пальцев обледенелый край парусины, доносил оттуда яростные громыхания орудий.

Потом она посмотрела в сторону Муста-Тунтури и даже закрыла глаза – так было страшно видеть этот залитый светом разрывов хребет перешейка. Стреляли не только корабли, но и дальнобойные батареи; снаряды летели на укрепления врага сплошной ревущей лавиной…

Неожиданно откуда-то выкатилась, нащупывая дорогу узкими щелями фар, дребезжащая по камням полуторка. Шофер, распахнув дверцу кабины, крикнул:

– Эй, госпиталь… принимайте пленных!..

Пожилой фельдфебель-гренадер, на отворотах тужурки которого блестели альпийские розы сто девяносто третьей гренадерской бригады, до сих пор не понимал, как он оказался в плену. Содрогаясь всем телом на холодной клеенке операционного стола и помогая санитарам стягивать со своих плеч мундир, он говорил на ломаном русском языке:

– Муста-Тунтури – страшна!.. Это ваш артфайер – ошен страшна!.. Я восемь год был фронт… Фермопилы, Албания, Крит, Нарвик, но сейчас страшна! Наш лапланд-зольдат – сам смелый зольдат, он не боялся большой атак. Но ваш артиллерий мешаль быть смелый…

У фельдфебеля было худое, заросшее курчавой бородкой лицо, острый кадык выпирал наружу, и, когда он стал засыпать под действием наркоза, его черные, словно обугленные, губы долго шептали одно лишь слово:

– Alpendruken… Alpendruken…

Только закончив операцию, Варенька вспомнила, что это слово означает «кошмар», и сказала:

– Ну, для этого кошмар кончился… Цел будет…

* * *

Муста-Тунтури содрогался от взрывов, с его вершин рушились в пропасти лавины камней, сдвинутые с места, сползали в долины ущелий пласты столетних снегов.

Платов, едва раздался сигнал, зовущий на штурм, выбежал из блиндажа; продираясь через колючие завалы развороченных проволочных «ежей», в кровь разодрал себе руки и даже не заметил этого. Он не оглядывался по сторонам, но постоянно чувствовал, что рядом – слева и справа – его товарищи тоже преодолевают первое препятствие. Вторым препятствием оказался глубокий ров, заполненный кусками разбитого льда, под которым чернела ледяная вода. Но штурмовая группа саперов уже перебросила через ров узкие сходни. Не успели бойцы перескочить на другой берег, как перед ними выросло третье препятствие. Громадные острые камни были в беспорядке свалены в длинную высокую гряду, через которую почти невозможно перелезть без помощи товарища. Четвертого препятствия никто не ожидал, готовясь уже вплотную схватиться с притаившимся противником, но сильный ветер принес с океана снежный заряд, и оружие наступающих на мгновение смолкло, – в белых пляшущих вихрях пропали ориентиры…

Так начался этот штурм, подготовленный огнем батарей и миноносцев, но исход его все-таки зависел от физической и моральной подготовки одиночного бойца. Вот бегут они, спотыкаясь и поддерживая друг друга, все выше, выше и выше. Перед ними – вздыбленный снарядами, весь в ямах и рытвинах склон, круто взбирающийся к небу, и в самом конце его нависает карниз скалы, усеянной блиндажами и дотами.

Все выше, все выше и выше!..

Рядом с низеньким майором скакал громадный волкодав, неся на спине сумку с патронными дисками.

– Вперед, братцы, не отставать! – кричал майор, часто оборачиваясь и смахивая с лица кровь. Кто-то громко ахнул, скатываясь под откос по скользкому насту. Но остальные, даже не посмотрев, продолжали упрямо взбираться наверх.

Брызнули огнем ожившие пулеметы, над головами со свистом прошелся смерч разноцветных трасс.

– Ложись! – крикнул майор и вдруг, пошатнувшись, покатился вниз. Платов не мог остановиться сразу и несколько шагов бежал еще, потом рухнул в снег. Прижатый к земле, он долго пролежал без движения. А когда поднял голову, то вместо кустов, росших до этого перед ним, увидел коротко и жестоко торчащие, как щетки, прутья – все, что оставили пули…

Доты на мгновение затихли. Было даже слышно, как переговариваются гренадеры, со щелканьем вставляют новые диски взамен израсходованных. Вдали, доносимое эхом, перекатывалось по ущельям «ура!» и снова глохло в треске автоматной стрельбы. А здесь, на этом склоне, взбегающем на крутизну перевала, наступление задерживалось. Все лежат, и он тоже лежит, от жаркого дыхания в снегу образовалась уже глубокая ямка. Сзади, припадая к земле, перебежками двигаются чем-то нагруженные фигуры. Это связисты тянут провод командиру роты. Внизу совершенно открыто – прятаться некогда – артиллеристы тащат по снегу полковые пушки. Видно, как они наваливаются на вязнущие колеса. «Сейчас ударят, – подумал Платов, – все-таки попробую».

Скатившись под уклон, он резко задержал свое падение и – боком, боком – втиснулся в расщелину скалы. Все три амбразуры ближайшего дота старательно крошили над его головой камни, выскабливали мелкую щебенку. Но, вжимаясь в землю, он все полз и полз, пока дот не очутился совсем рядом.

Теперь затяжные всхлипывания пулеметов раздавались под ним, откуда-то из-под земли. И совсем неожиданно он наткнулся на дверь дота, потянул ее на себя. Дверь поддалась, он увидел освещенную подвесными фонарями внутренность дота и широкие спины гренадеров, стоявших за щитами амбразур. Медленно, совсем не торопясь, Платов поднял автомат, провел длинную очередь из угла в угол. Потом, шатаясь от внезапной слабости, выбрался на крышу дота, крикнул:

– Можно идти!..

Над головой уже летели через хребет со свистящим шорохом снаряды. «Илы» выходили из пикирования, оставляя за собой звуки разрывов, от которых земля вздрагивала через равные промежутки времени: «Ах!.. Ах!.. Ах!..» Наступление шло, как согласованная, четкая, но напряженная и тяжелая работа.

* * *

Рассвет занимался над вершинами хребта скупой и холодный. Ветер переметал с места на место сыпучие снега, круглые горошины фирна скатывались в низины. В синих сумерках ущелья, куда небесный свет просачивался с трудом, ярко вспыхивали взрывы.

Хребет Муста-Тунтури оставался позади, впереди уже виднелись холмистые равнины печенгских тундр. В течение ночи бойцы полуостровов с боями перевалили перешеек, захватили все главные горные тропы и сбросили гренадеров в низину, не давая им закрепиться на южных склонах Муста-Тунтури. Одни только фанатики, обложив себя дисками и бутылками с крепким ямайским ромом, еще продолжали сидеть в бетонированных дотах, стреляя в спину бойцов…

Где-то на высоте громыхнул взрыв, и верхняя часть скалы на глазах у всех отделилась и понеслась в ущелье, увлекая за собой лавину мелких и крупных камней; обвал разрастался с угрожающим грохотом, в воздухе засвистели камни, которые, ударяясь о карнизы, отскакивали от скалы все дальше и дальше.

Какой-то солдат, потерявший во время боя шапку, натягивал на уши воротник шинели, жаловался:

– Вот ведь что делают сволочи: не мытьем, так катаньем хотят нас отсюда вытурить.

– Ничего, – ответил Платов, – теперь уже скоро…

И когда грохот обвала затих, в небе пробилась золотая жилка солнца, осветив усталые лица солдат. Начинался новый день; «черный монтаг» – черный понедельник – так назвали гитлеровцы этот день, когда им после падения хребта Муста-Тунтури пришлось отдать русским войскам все, что ценою страшных потерь они сумели захватить за три года войны в Заполярье. Но солнце светило, и вопреки огню и дыму день начинался (черный – для них, светлый – для нас), день 10 октября 1944 года.

Лапландская армия была рассечена, и в прорыв устремились русские танки. Платов сидел на броне одной из машин, мчавшихся по дороге, когда навстречу танкам вышли, махая руками и подкидывая шапки, какие-то люди с оружием. Это были десантники, высадившиеся ночью на вражеском побережье, и среди них Платов увидел Мордвинова. Лейтенант дружески стащил аскольдовца с машины, прокопченные лица улыбались ему. Платов кого-то обнимал, радостно хлопал по спине.

– Здравствуй, здравствуй, – говорил Мордвинов, – ну, теперь и Печенга не за горами.

Солдат в распахнутом полушубке, стараясь перекрыть гул моторов и человеческих голосов, все время кричал, стуча прикладом по мерзлой полярной земле:

– Товарищи!.. Да послушайте же меня… Ведь мы сейчас стоим на дороге… Тише, товарищи, дайте сказать!.. На дороге, которая ведет в древнюю Печенгу… Урра-а!..

«Смерть егерям!»

Низкий, полуобвалившийся от близкого взрыва потолок землянки подпирает неоструганная балка; из ее щелей выступает золотая пахучая смола. Загаженная болотистая земля сыро чавкает под ногами. Со стен капает вода, почти неслышно осыпается песок.

Лица егерей скрыты во тьме, растворены в тенях подземного жилья, и только лишь изредка вырывается из мрака чей-нибудь лоб, сверкают белки глаз да холодно отсвечивает оружие. Зато сидящий посередине землянки солдат виден всем. Придвинув лицо к незастекленной горелке самодельной лампы, он читает вслух, и его торопливое дыхание тихо колеблет язычок пламени.

– «Немецкие солдаты, – шевелит солдат губами, обескровленными войной, – крах фашистской Германии неизбежен. Своим сопротивлением, во имя которого гитлеровские генералы заставляют вас проливать кровь, вы только отдаляете день военного поражения, но не можете избежать его. Подумайте о своих детях и женах, которым приходится жить на пепелищах разрушенных городов, голодать и мерзнуть. Ваши матери, родившие вас, проклинают эту затянувшуюся бойню, каждый день, который приносит германскому народу неисчислимые бедствия и страдания…»

Скрип отворяемой двери заставляет всех вздрогнуть. На пороге стоит сам командующий Лапланд-армией генерал Дитм, которого солдаты за жестокость зовут «Смерть егерям». Появление его так неожиданно, что егеря даже забывают вскочить с нар и, цепенея от страха, еще глубже забиваются в темноту.

Дитм стоит неподвижно и молча, буравя егеря, читавшего листовку, взглядом быстрых пронзительных глаз. С минуту длится молчание. Стены землянки содрогаются от удара распахнутой двери, шумно осыпается сырой песок. Болотная вода методично долбит тишину: «Кап, кап, кап!..»

– Что же ты не читаешь дальше? – голос генерала вязнет в тишине, как нож в жирном мясе. Его обтянутая перчаткой рука тянется за спину, где висит кобура с маленьким, но тяжелым швейцарским браунингом; на лбу бешено пульсирует надувшаяся синей кровью гневная жила.

– А-а-а-а!.. – кричит солдат, но Дитм спокойно разряжает обойму прямо в этот раскрытый рот. Потом бросает листовку в огонь и, деловито перезарядив браунинг, выходит из землянки…

Лапланд-генерал идет по дороге, его глаза придирчиво рыщут по сторонам, и егеря, еще издали узнавая его сухонькую фигуру, предупредительно сворачивают в сторону, прячутся в кусты, чтобы только не встречаться с ним, иначе – ругань, гауптвахта, трибунал, расстрел. И недаром шепотом передают солдаты один другому: «Берегись, парни, – „Смерть егерям“ бродит по землянкам…»

Вот он запахивает шинель, подбитую собачьим мехом, садится в машину.

– Поехали! – бросает отрывисто, и бронированный «опель-генерал» срывается с места.

Гладкая гудрированная дорога бежит и бежит под колеса, словно лента нескончаемого конвейера. Страшно подумать, что эта дорога, которую они проложили среди тундрового бездорожья, достанется русским. «Неужели, – думает он, – я просчитался, надеясь, что наступление русских захлебнется в крови?.. И сколько еще они могут наступать? Хороший шахматный игрок не сразу выкладывает свои силы, – может, силы русских скоро иссякнут?..»

Адъютант на заднем сиденье шуршит какими-то бумагами.

– Герр генерал, – говорит он извиняющимся тоном, – последнее донесение: русские стягиваются на скрещении дорог, ведущих в Петсамо… Матросские десанты захватили почти все побережье. Их войска подходят к стратегическим высотам Большого и Малого Кариквайвишей. Какие будут у вас распоряжения?

Генерал молчит. Кругообразными движениями ладони он растирает себе живот, думает о том, что врачи, наверное, его обманывают: у него давно рак. Быстро темнеет, вырастающие по краям дороги скалы сгущают эту темноту. Шлагбаумы кордонов открыты – едет сам лапланд-генерал.

Неожиданно машина резко тормозит, и Дитм, стряхнув оцепенение, видит, как на шоссе, размахивая руками, сбегает фигура какого-то человека. Это, кажется, егерский офицер, но, боже мой, что за вид!

Мундир превращен в лохмотья, оборванные рукава развеваются, словно крылья, одна нога босая, глаза безумны и дики.

Офицер встает посередине дороги, преграждая путь машине, и все машет руками, смеется. Адъютант предупредительно спрашивает, отодвинув стекло кабины:

– Какого вы полка?

– Рефери-и… счет! – отвечает офицер.

– Я спрашиваю: кто вы?

– Два – ноль в нашу пользу!..

– Сумасшедший, – замечает шофер, и в этот момент Дитм видит в руке офицера гранату.

Офицер пляшет посреди шоссе, его руки двигаются вразброд, он смеется, кричит весело:

– Улечу!.. Улечу!..

Адъютант выстрелил, и сумасшедший лег на шоссе, дергаясь длинным телом. «Опель-генерал» медленно вполз ему на грудь правым передним колесом, покачнулся, потом – задним.

– Гоните, – приказал Дитм, но, едва отъехали сто метров, он остановил машину: – Адъютант, так оставлять нельзя, возьмите у него документы…

Адъютант сбегал и принес офицерское удостоверение и незаконченное письмо на шелковистой шведской бумаге:

«Нежная моя лисичка Эбба! Прошу тебя, будь спокойна, у нас здесь все тихо, и русские никогда не посмеют начать наступление в Лапландии, потому что…»

Дитм нервно разорвал письмо, выбросил клочки его в окно, открыл удостоверение: «Курт Дюсиметьер, обер-лейтенант, командир 13-го батальона тирольских стрелков…»

– Тринадцатый, – повторил генерал и вспомнил, что весь этот батальон пропал без вести в районе озера Чапр. От этого озера русские направили свой основной удар на Луостари, и генерал понимал, что, захватив в Луостари аэродромы, они пойдут на Никель и на Петсамо.

Когда послышался гром артиллерии и навстречу «опель-генералу» потянулись первые раненые, генерал Дитм насторожился: приближался самый ответственный участок фронта, где его егеря терпели поражение за поражением, и… «Не может быть, – думал он, – чтобы мы разучились воевать?..»

– Пока высоты Кариквайвишей в наших руках, – сказал генерал адъютанту, – запишите это, пожалуйста… до тех пор русские никогда не смогут пробиться к Луостари, а следовательно, и на Петсамо…

В прифронтовой деревне горели дома, по улице бродили потерянные солдаты, гренадеры рубили постромки, выпрягая лошадей из орудий. Тысячи ног непрестанно месили дорожную грязь, и, казалось, никакой мороз не в силах сковать ее, пока не прекратится эта бессмысленная, похожая на панику, беготня из одного конца деревни в другой.

«Что они бегают, чего они ищут? Ну вот, спрашивается, куда бежит этот солдат?.. А вот этот фельдфебель чего орет?..»

Первая же весть, принесенная начальником штаба отступавшего от озера Чапр полка, взбесила генерала. Оказывается, высота Малый Кариквайвиш уже оседлана русскими, и прямым виновником ее сдачи является вот этот туполицый офицер в обгорелой шинели, что переминается с ноги на ногу.

– Обер-лейтенант Штумпф, бывший советник при финской армии, – отрекомендовался он и, срываясь на злобный крик, стал поспешно оправдывать себя и свой батальон: – Я не виноват, герр генерал!.. Сто восемьдесят три человека, и на каждого по десять патронов… Нас бросили под огонь реактивных пушек, даже не покормив… Русская пехота шла цепь за цепью. Мы не успевали от них отбиваться… Я пытался остановить своих людей в рудничном поселке Хяльме, но… Так воевать нельзя, герр генерал!

Прилетевший откуда-то снаряд сорвал горящую крышу одного дома, и улицу засыпало дождем огненных искр. Отряхивая свою шинель, Дитм угрожающе спросил:

– И вы, конечно, оставили Хяльме? – Сейчас ему ничто не было так ненавистно, как лицо этого офицера. «Какая скотина!» – брезгливо думал он.

– Да, герр генерал, русские уже в Хяльме…

Штумпф вспомнил, как полег его «дикий» батальон под огнем эсэсовских пулеметов, прикрывавших позиции с тыла, и, круто повернувшись, он почти побежал от генеральской машины. В спину ему громыхнул выстрел, обер-лейтенант вяло опустился на снег и долго не мог поверить, что это стреляли в него…

– Куда делись мои офицеры? – сказал Дитм, когда машина снова сорвалась с места. – Неужели победа под Нарвиком была пределом наших военных возможностей?..

* * *

Штумпф очнулся от странного ощущения: кто-то лазал по его карманам, снял с руки часы, сорвал с груди отцовскую ладанку. Обер-лейтенант открыл глаза, запорошенные снегом, увидел над собой тирольца.

– Что ты делаешь? – простонал он. – Я еще живой…

Тиролец отпрянул в сторону, не торопясь побрел во тьму среди догорающих пепелищ. Штумпф закашлялся от горького дыма, перевернулся на бок и, достав пистолет, выстрелил. Тиролец, прикуривавший от красной головки, вскочил и бросился бежать.

– Помогите! – крикнул Штумпф. – Хоть кто-нибудь…

Никто не отвечал. Деревня была уже пустынна, только кое-где еще слышались человеческие голоса. Обер-лейтенант застонал от боли, рвавшей ему позвоночник, встал на колени и снова ткнулся в землю. Он понял: ему не ходить. Тогда, собравшись с силами, он пополз на дорогу.

– Помогите, – отчаянно звал он, – помогите раненому!..

Его подобрала санитарная двуколка, и два греческих мула, стегая по передку телеги длинными хвостами, повезли Штумпфа. Он ворочался на жестком сене, сознание часто мутилось, и перед глазами вставали то корабельные сосны Карелии, то маленький ротик фельдфебеля Цингера, который пал сегодня под эсэсовской пулей.

– Ах!.. Ах! – кричал Штумпф, когда двуколка прыгала по камням.

Ездовой-санитар успокаивал его:

– Тихо, тихо, скоро госпиталь…

Госпиталь, куда попал обер-лейтенант, размещался в глубоком заброшенном штреке гранитного карьера. Со стен подземелья свешивались лохмотья столетней плесени, в расщелинах камней росли дружные семейства сморщенных шампиньонов, от которых исходил одуряющий запах. Два коптящих фонаря висели на гнилых столбах крепей, и робкий свет их только усиливал мрак подземелья; кровь казалась черной и густой, как нефть. За поворотом штрека, уходящего в глубину, виднелся свет более яркий: там уже оперировали, оттуда несся вой, ругань, удушливые хрипы.

Время от времени из-за поворота выходили рослые санитары с засученными, как у мясников, рукавами халатов и начинали перебирать раненых, грубо пресекая их стоны. «Вот этого! – выбирали они. – Нет, сначала вот того!» – но всегда оказывалось, что где-нибудь в темном углу лежал тяжелораненый, которого надо было оперировать в первую очередь. Его подхватывали, как тушу, тащили на стол, а оставшиеся продолжали кричать, охать, сучить от боли ногами, выкрикивать в забытьи какие-то странные слова…

Из-за поворота вышли санитары, волоча умершего на операционном столе солдата. Один из них спросил:

– Офицеров не поступало?..

– Я фельдфебель…

– Я умираю…

– У меня семеро детей…

– Спасите, ради бога!..

– Тихо! – крикнул санитар и, осветив фонарем подземелье, направился к Штумпфу. – Господин обер-лейтенант, что же вы не отвечаете? Несите его на стол.

И когда его положили на стол и в глаза ударил ослепительный блеск зеркального рефлектора, командир «дикого» батальона с шумом выдохнул воздух:

– Спасен!..

* * *

Генерал Дитм видел, как среди безлесных увалов тундры перебегают маленькие фигурки людей – это русские. Они бегут, не останавливаясь, но как будто не торопятся. Ослепительное сияние ракет заливает долину, и цепи наступающих хорошо заметны с вершины сопки. Но пулеметы, расставленные вдоль ограды гигантского егерского кладбища, не могут покрыть огнем все поле боя.

– Почему молчат минометные батареи на высоте 375? – сердито спрашивает генерал Дитм, и начальник штаба полка неуверенно отвечает:

– Минометы выставлены на высоте 14-Р, там они…

Адъютант услужливо разворачивает на радиаторе «опеля» карту, удерживает ее от порывов ветра. Дитм с минуту изучает горный рельеф этого участка фронта, его голос срывается в раздражении:

– Берите шмайсер и отправляйтесь в цепь, мне совсем не нужны такие стратеги. Высота 14-Р, это поймет баран, может служить для катания на салазках, но никак не для установки на ней минометных батарей… Идите!..

Он смотрит в сторону чернеющей на горизонте сопки 375. Конечно, русские сейчас возьмут ее, вот они уже поднимаются по западному склону; потом установят там пулеметы, и тогда…

– Пора срочно выравнивать правый фланг, – приказывает лапланд-генерал, – иначе русские отрежут пути отхода восьмому батальону. Артиллерийский и минометные парки отводить к деревне…

Возвращаясь с позиций, Дитм снова растирал ладонью болевший живот, думал об обманщиках врачах и трусливых офицерах. Машину плавно трясло и покачивало на поворотах, адъютант, утомившись за день, похрапывал на заднем сиденье. Печень начинала болеть все больше, раздражение усиливалось.

Вспомнился случайно генерал Рандулич, пришел на ум деловитый фон Герделер, и он – тайком от себя самого – позавидовал их молодости, тому, что они могут быстрее двигаться, у них ничего не болит. В этот момент Дитм понял, что начинает напоминать брюзгу-старикашку, вечно чем-то недовольного, но справиться с раздражением уже был не в силах.

«Кто виноват? – спрашивал он себя, взвешивая события последних трех лет. – Я не могу обвинить себя, потому что я – это я, и я провел егерей через всю Европу. Виноваты сами егеря, которые ленятся воевать, виноваты такие офицеры, как тот с тупым лицом, и этот дурак, не умеющий сочетать возможности своей техники с условиями местного рельефа…»

Машина въезжает в догорающую деревню, и Дитм неожиданно кладет на плечо шофера руку:

– Стоп!.. Где этот офицер?

Адъютант, быстро стряхнув дремоту, отвечает:

– Его здесь нет… Видно даже, как он полз… Очевидно, его увезли в госпиталь…

«Опель-генерал» выезжает на шоссе, гудрон которого мягко гудит под шинами. На перекрестке Дитм говорит:

– Направо! – и машина скоро останавливается перед госпиталем; генерал нащупывает в темноте земляные ступени.

Операция только что закончилась, Штумпфа еще не успели снять со стола. Увидев командующего армией, медсестра застыла с бинтом в руке, потом бросилась перед ним, раскинув руки.

– Нельзя, – сказала она, – что вы, герр…

Врач стиснул кулаки в скрипящих резиновых перчатках.

– Я потратил на него двадцать три минуты, – резко выкрикнул он, – за это время успело умереть четыре солдата!.. Если бы я знал, что вы…

– В этом отступлении он виноват больше других, – сказал Дитм и выстрелил прямо в белый мраморный лоб обер-лейтенанта Штумпфа…

Ключ от Печенги

Мыс Крестовый, вдающийся в середину Девкиной заводи – гавани Лиинахамари, мог держать под сильным крепостным огнем фиорд Петсамо-воуно во всю его глубину и по всем направлениям. Прорваться в гавань, чтобы идти на Печенгу дальше со стороны моря, было невозможно, пока в руках наступающих не окажется ключ – мыс Крестовый, на котором стояли всегда в боевой готовности самые опасные для высадки десанта немецкие батареи.

Это знали все, кто шел с лейтенантом Ярцевым. Вот уже трое суток идут они по дикому бездорожью, где даже тропинки теряются в завалах талого снега, заводят в топкие болота. Вахтанг Беридзе сейчас не узнал бы в этих солдатах, усталых и покрытых коростой грязи, тех ладных, подтянутых бойцов, которых высаживал на вражеский берег.

Но чем больше лишений испытывали они, тем крепче становился их дух, потому что впереди предстояло еще выдержать жестокий бой – бой, который должен решить судьбу десанта в Лиинахамари. Ярцев вел их по азимуту, по звездам, по одному ему известным приметам. И вот наконец глубокой ночью североморцы, преодолев нагромождения скал, вышли к цели.

Ярцев, который все время шел в голове растянувшейся цепочки людей, первым поднялся на вершину сопки и сразу же лег, вжавшись в землю.

– Перед нами, – тихо сказал он, – гавань Лиинахамари…

Десантники залегли тоже. Ползком добрались до лейтенанта, на ходу готовя оружие, плотнее застегивая одежду. Никто не произнес ни слова. Все делалось в молчаливой согласованности. Пригибаясь к земле, они перевалили через гребень сопки и сразу же наткнулись на часового.

– Надо снять, – приказал Ярцев, и Найденов с изворотливостью, какой могла бы позавидовать ящерица, бесшумно пополз вперед. Он подергал какой-то провод, тянувшийся в сторону батареи, и часовой крикнул в темноту:

– Хэй, хэй! – Он, очевидно, решил, что провод попал на зуб полярной лисицы: они часто перегрызали телефонную связь.

Но шнур продолжал раскачиваться, тогда часовой пошел вдоль провода, и, едва он оказался рядом, Найденов вскочил на ноги, ударил гитлеровца ножом – тот сразу осел, беспомощно раскинув руки.

– Хорошо, – сказал лейтенант. – Без шума…

Они пробежали немного вперед, снова залегли. Найденов полз впереди своих друзей, стараясь не отставать от лейтенанта.

Тусклые маскировочные огни гавани мигали совсем недалеко, смутно отражаясь в притихшей воде Девкиной заводи. Виднелись темные силуэты немецких катеров, плоский контур угольной баржи, приземистые цилиндры бензохранилищ. Здание финской таможни выделялось на взгорье наличниками белых окон, по причалам передвигались фигуры людей, доносились даже их голоса, визг солдатского аккордеона. Но совсем явственно вставала прямо перед ползущими десантниками батарея мыса Крестового: двухсотдесятимиллиметровые дальнобойные орудия смотрели со своих платформ в сторону открытого моря.

– Готовьте ватники, – шепотом передал Ярцев, – будем бросать на проволоку…

Рука с автоматом – вперед. Левая нога привычно поджимается, делает толчок. Так… Теперь левая рука хватается за камень. Правая нога толкает тело. Есть… Рядом ползут товарищи, преданные друзья. С такими не пропадешь – выручат.

– Не отставайте, – шепчет Ярцев, – собирайтесь плотнее, чтобы разом… Ватник брось – и туда!..

Алеша неожиданно ударился лицом о какую-то тугую ветку. Вытянув в темноте руку, чтобы отвести от себя препятствие, он долго ловил пальцами воздух и наконец нащупал тонкий шнур.

– Товарищ лейтенант, здесь еще один провод.

– Перешагни, – ответил Ярцев, – осторожно…

Найденов решил лучше пролезть под этим проводом. Он поднял шнур, чтобы перекинуть его через себя, и вдруг: «Пухшшш!» – взмыла в небо сигнальная ракета, тревожно завыла на батарее сирена. И гарнизон мыса Крестового, поднятый на ноги Найденовым, который потянул шнур автоматической тревоги, уже разбегается к орудиям; хлопают двери землянок, кричат фельдфебели, гремят казенники пушек.

– У-у, чтоб тебя! – выругался Ярцев, швыряя свой ватник на острые железные заросли: – Быстро, ребята!..

* * *

Фрау Зильберт подошла к фон Эйриху, сказала:

– Герр обер-лейтенант, с мыса Крестового пришел катер. Мне велели передать, что он будет ждать вас возле таможни…

– Благодарю, но я еще побуду здесь.

– А-а, пожалуйста! – владелица Парккина-отеля осторожно присела рядом с офицером. – Герр обер-лейтенант, – сказала она, – вчера генерал Рандулич взял тяжелый бомбардировщик и отправил свою семью на высокогорный курорт в Халлингдале со всем своим имуществом. Кое-кто говорит… Впрочем, вы понимаете, герр обер-лейтенант, что могут говорить злые языки!

Фон Эйрих отхлебнул золотистого ликера, аккуратно поставил рюмку на стол, прикрыв ею желтое пятно на скатерти. Пальцы у него были тонкие, изящные, как у женщины, и длинные отполированные ногти выдавали повседневную заботу о них, чем не всегда могла похвалиться фрау Зильберт.

– Злые языки, – повторил артиллерист и через очко монокля оглядел зал, где прибывшие прямо с фронта «злые языки» пьяно выкрикивали один другому:

– Я три раза поднимал своих егерей в атаку, но они…

– Мне кажется, Большой Кариквайвиш тоже не устоит…

– Еще стаканчик и – обратно в эту мясорубку…

– Русские метят точно на Никель…

– Я не читал газет уже восемь дней – к чему?..

– От моего батальона осталось одиннадцать человек…

– Ах, фрау Зильберт! – вздохнул обер-лейтенант. – Не прислушивайтесь к этому бреду. Русские действительно ведут себя в последнее время… э-э-э, как бы это вам сказать?.. Они ведут себя вызывающе, вот именно, вызывающе, но… – Он засмеялся: – Но хотел бы я видеть хоть один русский катер, который решится прорваться сюда, в Лиинахамари!

– Значит, – обрадованно подхватила фрау Зильберт, – мне, герр обер-лейтенант, не обязательно уезжать отсюда?

– О, ваш отель должен работать бесперебойно, – утешил артиллерист женщину и с поклоном привстал из-за стола. – Вот, – сказал он, – если не верите мне, можете спросить у самого господина полковника.

Фрау Зильберт обернулась и, увидев инструктора по национал-социалистскому воспитанию, удивленно всплеснула пухлыми руками:

– Боже мой, что с вами?

Фон Герделер стоял перед ними – худой, в разорванном мундире, от него густо пахло солдатчиной, болотом.

– Я только что с передовой, – глухо ответил он. – Я не ел два дня, не спал три ночи и… простите меня, кажется, обовшивел. Если можно, фрау Зильберт, то – срочно ванну, чистое белье и ужин!..

Пожирая поданное блюдо, фон Герделер с брезгливостью ощущал свое запаршивевшее, давно не мытое тело и с огорчением думал, что в этой войне с русскими им приходится привыкать ко многому такому, к чему не были приучены раньше.

Методично, час за часом, русские шли и шли вперед, долбили немецкую оборону снарядами, обрушивали на нее самолеты и танки и, казалось, не знали усталости. Горные егеря обовшивели, заросли бородами, растеряли свои окарины и флейты, русские не давали времени даже на обед. И фон Герделер не однажды слышал, как продрогшие носители эдельвейса, уже валясь от напряжения, вопили над тундрой жалобными голосами: «Эй, русс, не надо стрелять!.. Эй, русс, давай обедать!.. Не торопись, русс, попасть в Петсамо!..»

Фон Эйрих небрежно сказал:

– Наступать так, как наступают русские, нельзя. Во вчерашней «Вахт ам Норден» напечатан рассказ из боевого опыта одного ветерана. Он поджег за эти дни девять русских танков, убил семьдесят русских солдат и выстрелом из винтовки приземлил «Ильюшина»… Вам не кажется, герр оберст, что они скоро захлебнутся в своей крови?

Оторвавшись от еды, фон Герделер недовольно поморщился: «До чего же он все-таки глуп, этот артиллерист!»

– Я не советую вам, – ответил он спокойно, – читать «Вахт ам Норден». А если хотите, могу рассказать, как один русский танк ворвался на аэродром в Луостари и передавил гусеницами хвостовые оперения у двадцати трех наших «мессершмиттов». Вот это факт!..

Обер-лейтенант допил ликер, пожал плечами:

– Мои противокатерные батареи, правда, находятся в глубоком тылу, и я не имею счастья непосредственно соприкасаться с противником, но мне думается…

– А вам все думается! – заорал подскочивший к ним майор Френк. – Мыс Крестовый вместе с вашими батареями берут русские матросы, а вам думается?..

Марш, марш!..

Фон Эйрих вскочил, глупо озираясь по сторонам.

Комендант гавани Лиинахамари рухнул на стул, рванул ворот шинели.

– Одного не пойму, – тяжело выдохнул он, – не пойму, как они могли попасть на мыс Крестовый… В этой войне с русскими я ждал чего угодно, но только не этого… не этого…

Когда катер пересек Девкину заводь и фон Эйрих выбрался на берег, два орудия еще вели огонь прямой наводкой. Снаряды, едва успев вырваться из жерл, тут же крушили гранит, осыпая людей каменными осколками. В воздухе висел сплошной рев и грохот, в котором выстрел нельзя было отличить от разрыва.

Но десантники сбили наводчиков, и гарнизон мыса Крестового, чтобы не быть сброшенным штыками в воду гавани, отступил в направлении юга, где стояла другая батарея. Ворвавшись в командный блиндаж, фон Эйрих нервно дергал ручку телефона, истерично кричал в трубку:

– Коменданта гавани… коменданта! Что?.. Майор Френк?.. Довожу до вашего сведения, что центральная батарея мыса Крестового захвачена русскими матросами!..

– Болван! – в бешенстве сказал Френк. – Поздравляю!..

* * *

Сила последних взрывов была настолько велика, что у Алешки Найденова хлынула кровь из ушей и носа. Оправившись от контузии, он вытер лицо снегом, неожиданно заплакал.

– Ну вот, Борька, – сказал Русланову, – вот мы и осиротели… Хороший он парень был!

Они подняли с искореженной земли тело веселого рыбака из Балаклавы, понесли Ваню Ставриди во тьму, долго искали воронку поглубже. К ним подошел лейтенант Ярцев, покачиваясь, остановился на краю могилы.

– Обождите закапывать, – хмуро сказал он, – надо собрать всех погибших, и тогда уж…

Ярцев тревожился, чтобы немцы не перебросили на Крестовый подкрепление из Лиинахамари. Но, видно, гитлеровцы не решались выступить до рассвета, в гавани только погасли огни, на пирсах шла какая-то подозрительная суета. Южная, расположенная по соседству стопятидесятимиллиметровая батарея тоже отмалчивалась, и все это еще больше настораживало офицера: он понимал, что взять ключ от Печенги можно, и они его взяли, но гораздо труднее удержать этот ключ за собой.

Ласково потрепав Найденова по голове, он сказал:

– Ну что ты плачешь, дурной?.. Не такое время сейчас, чтобы плакать. Давай-ка вот лучше закурим, я спички, кажется, потерял в этой суматохе…

Одинокий снаряд прилетел с того берега. Рванул темноту ночи. Вскинул косматый гребень земли. Кто-то равнодушно выругался. Потом невдалеке заработал пулемет и, не дожевав ленты, заглох, словно испугался чего-то.

– Да, это, конечно, так и есть, – отвечая своим мыслям, тихо произнес Ярцев, быстро досасывая махорочный окурок. – Там, – он бросил окурок в сторону Лиинахамари, – наверное, никто не спит в эту ночь… думают, гадают, дрожат…

Он засмеялся, и этот смех – здесь, над раскрытой могилой, среди обломков камней и металла – прозвучал совсем неожиданно и по-молодому дерзко. Немного смутившись и желая объяснить причину этого смеха, лейтенант сказал:

– А ведь я знаком с комендантом Лиинахамари!..

Тут он вспомнил свое появление в Парккина-отеле под видом офицера Отто Рихтера, прибывшего «из Голландии»; тогда ему надолго врезался в память жесткий облик фон Герделера и не забылись слова майора Френка, сказанные в минуту слезливого откровения: «Конечно, – говорил тогда Френк, обсасывая со щетинистых усов пену мюншенера, – конечно, наши генералы-„двадцатииюлевцы“ были в основе правы; эта затянувшаяся бойня погубит цвет нашей нации, и никто не простит фюреру бесплодную войну с Россией. Лично я уже давно считаю себя удобрением для этой бедной полярной почвы…»

Улыбаясь краешком сжатых губ, Ярцев пошел в батарейный блиндаж, спустился в железный отсек первого этажа подземной крепости. «Хорошо устроились, с комфортом», – подумал он, осматривая помещение немецких артиллеристов. Здесь уже расположились его бойцы.

Стоял дружный гомон, в котором только и слышалось:

– Три патрона всего в обойме осталось…

– Оставь воды хоть глоток, внутри жжет…

– У кого есть табак?

– В упор! Так и двинул ему в упор…

– Больше не полезут! – выкрикнул кто-то.

– А ну, тихо, – приказал Ярцев и, сняв трубку телефона, сказал по-немецки: – Коменданта гавани Лиинахамари майора Френка… Алло, алло!.. Тьфу, черт, наверное, уже перерезали кабель… молчат…

Немного сожалея, что не состоялся разговор, лейтенант остановился около бойца, который сказал, что «больше не полезут», и строго предупредил:

– Полезут, еще не раз полезут. Береги патроны. Патроны и… воду.

На рассвете артиллерия гавани Лиинахамари, включая и дальнобойную двухсотдесятимиллиметровую батарею, открыла с другого берега Девкиной заводи сосредоточенный огонь по мысу Крестовому.

– А зачем, – сказал Ярцев, – у нас под носом своя батарея? Два орудия исправны… Вот и ответим. Давайте, ребята!

Работая у немецких пушек, десантники на себе убедились, какое громадное значение имеет этот мыс, захваченный ими. Немецкая оборона была создана с таким расчетом, что ключ от Печенги никогда не окажется в руках русских. Теперь же батареи с мысов Нуурмиенисетти и Нуурониеми были вынуждены развернуться в обратном направлении. Неточность своего огня немецкие артиллеристы возмещали плотностью. А североморцы били наверняка, и гитлеровцы, видя, что такая дуэль ни к чему не приведет, сами прекратили обстрел мыса Крестового.

Не успели еще отойти от орудий, как Найденов крикнул:

– Полундра, братцы!.. Егеря десант высаживают!..

Ярцев увидел подходившие под прикрытием скалистого берега катера и шлюпки, сразу понял: битва за ключ от Печенги еще только начинается. Враг, пока он сидит в Лиинахамари, никогда не примирится с потерей мыса Крестового…

– Раненым остаться на батарее! – крикнул лейтенант, плотнее застегивая ремешок каски. – Остальные – за мной! Патроны экономить. Бить только с близкой дистанции. Стараться брать в штыки – они этого не любят!..

Похватав оружие и наспех заталкивая в карманы гранаты, матросы гурьбой покатились под откос, быстро залегая вдоль берега. «Тах, тах, тах!» – прогремели первые выстрелы. Чайки, присмиревшие после артиллерийской канонады, снова с криком взмыли в небо. Черные немецкие шлюпки, со скрежетом вползая смоляными днищами на каменистые отмели, начали высаживать солдат.

– Подпускай ближе! – передал лейтенант Ярцев по цепочке, и вдоль затянутого дымом побережья от одного матроса к другому протянулось: «Ближе… ближе подпускай… Наверняка бей… Держись, ребята!..»

Прибежал с батареи матрос с грязными окровавленными бинтами на руках, из-под которых торчали одни только указательные пальцы, чтобы было чем нажимать на спуск автомата. Сказал задыхающимся шепотом:

– В кольцо берут, лейтенант… На правом берегу тоже пять шлюпок с егерями подходят. Пьяные, кажется. Орут…

– Ну так что? – обрезал его Ярцев. – Отбить… Сбросить в море. Доложить по исполнении. Ясно?..

Егеря, пригибаясь к воде и вертя головами в больших блестящих касках, выходили на берег, прострачивая впереди себя пространство из автоматов. Алеша Найденов давно держал на прицеле одного здоровенного егеря, но команды открывать огонь не было. Русланов быстро докуривал самокрутку, пуская дым в мох и разгоняя его ладонью. Заметив взгляд своего дружка, он спросил:

– Оставить? – Найденов протянул руку и, обжигая губы, жадно докурил цигарку. Потом вмял окурок в землю и снова прильнул к прицелу…

Была страшная томительная минута. Немцы выпаливали обойму за обоймой, диск за диском и лавой двигались на мыс Крестовый. Они разбрызгивали ногами воду, поднимали снежную пыль и оглушительно ревели. Уже хорошо были видны их лица с перекошенными от крика ртами. И когда егеря оказались совсем рядом, лейтенант Ярцев поднялся во весь рост и взмахнул рукой:

– Огонь, ребята!..

Но успели дать только один залп и сразу же приняли десант в штыки. Завязалась кровавая рукопашная схватка, в которой перемешались и русские и немцы. Сделалось тесно. Ярцев уже прорвался к шлюпкам и теперь держал в руках большое тяжелое весло.

– Вытаскивай!.. Вытаскивай шлюпки на берег! – кричал лейтенант.

Бой начинался на отмелях, залитых по колено водой. Егеря успели уйти на одном катере, другой сидел на мели. Каждую шлюпку брали с бою. Найденов продырявил один баркас пулеметной очередью. Офицерский вельбот взорвали гранатой, проломив ему днище. Около взвода егерей осталось лицом к лицу с матросами. Многие из них пытались пробиться в Лиинахамари вплавь. Но тонули, отплыв от берега несколько метров.

Скоро, вытирая пот рукавом ватника, Ярцев сказал:

– Ну, кажется, отбили… Как-то там, на батарее?

Матрос с забинтованными руками протиснулся вперед:

– Отбили, товарищ лейтенант. Ихними орудиями. Даже подойти шлюпкам не дали…

Оставив сторожевой заслон и подобрав убитых и раненых, бойцы вернулись на батарею. Сначала долго молчали, потом к небу потянулся махорочный дымок, зазвенели кружки. Но не прошло и часа, как от причалов Лиинахамари одновременно отвалило несколько катеров и направилось к мысу Крестовому.

На этот раз немцы выбросили десанты сразу в трех местах, и число их чуть ли не впятеро превышало силы защитников батареи. Гитлеровцам удалось захватить узкую полосу побережья. Их подвижные отряды глубоко вклинивались в глубину мыса, рассекая цепочку отстреливавшихся матросов. Сражение, охватившее всю прибрежную полосу, теперь распадалось на ряд очагов рукопашных схваток.

Ярцев был готов к самому худшему и заранее снял замки с бесполезных орудий – стрелять было уже нельзя: свои и чужие перемешались. Он утопил замки в выгребных ямах уборной, потом опустошил цилиндры противооткатных устройств, прикладом автомата свернул на сторону механизмы прицела.

И, покончив с этим, как рядовой боец пошел в бой.

Он знал время, когда из-за Рыбачьего в Лиинахамари ворвутся катера десанта, и еще он знал, что до этого времени ключ от Печенги должен оставаться в его руках!

МО-216

– У меня кровь южная, я не могу – замерз. Вот закончу войну и отпрошусь на Черное море, поближе к Кавказу…

Назаров откровенно рассмеялся:

– Ты, старший лейтенант, всегда говоришь так, когда замерзнешь. А как обогреешься, сразу пластинку переворачиваешь.

– Ну, – шутливо построжал Вахтанг, – не смей обсуждать свое начальство. – Он подошел к круглому бортовому зеркальцу, вделанному в развилок поручня. – Нос-то совсем посинел… Вах!

Над морем клочковатыми слоями нависал редкий туман. Катер, оставляя за кормой широкий след взбудораженной воды, возвращался с боевого задания в базу. Впереди – по курсу МО-216 – дыбились громоздящиеся друг за другом ленивые валы остекленевшей от стужи воды.

Вахтанг зашел в тесную каюту и, чтобы хоть немного согреться, сунул себе за пазуху переносную штурманскую лампу.

– Ей-богу, уеду на Черное море, – задумчиво сказал он и, устало отвалившись назад, уперся затылком в переборку. Катер приятно покачивало, мерные взлеты и падения убаюкивали, шум моря усыплял, как тягучая песня…

И в настороженном полузабытьи он вспомнил тот дождливый пасмурный день, когда уезжал из родного селения обратно на север. На пороге дома, где он родился и вырос, Вахтанг положил на плечо матери свою тяжелую, поседевшую в океанских походах голову, и мать гладила его жесткие волосы, и плечо ее вздрагивало. «Ты не провожай меня, не надо», – попросил он и, легко отстранив ее от себя, побежал догонять возницу дядю Ираклия, который нарочно медленно-медленно заставлял идти лошадь. А догнав, вскакивая в повозку, увидел, что мать идет за ним следом. Ее маленькая сгорбленная фигурка покачивалась вдали, затканная плотной сеткой дождя, и она шла за сыном, словно желая сказать ему что-то очень важное, чего никогда не говорила еще. Боясь оглянуться, боясь вернуться, зная, что, вернувшись, расплачется, Вахтанг вырвал у дяди Ираклия кнут и стал хлестать лошадь. Колеса загрохотали по каменистой дороге, и, когда он все-таки обернулся, матери уже не было видно…

Вахтанг вытер со щеки нечаянно набежавшую слезу и подумал, оправдываясь: «Нервы…» Катер резко бросило на борт, смачно хлестнула в иллюминатор всклокоченная пена.

Старший лейтенант выскочил на палубу.

– Вы что, курс изменили?

– Поворот влево, – доложил мичман, – надо обойти корабли. Вот и легли лагом к волне…

Из серой мглы моря выступали четкие контуры сторожевиков «дивизиона плохой погоды», называемого так потому, что имена их – «Гроза», «Туман», «Смерч» – напоминали о всяких морских каверзах, и плоский силуэт эскадренного миноносца «Летучий». Корабли, продвигаясь на малом ходу, лежали на артиллерийском галсе, изредка окутываясь огненно-желтыми дымами залпов главного калибра. Они вели огонь по перекрестку дорог на пути немецкого отступления.

– Хорошо стреляют! – возбужденно воскликнул Вахтанг, проследив по секундомеру за паузами между согласованными залпами сторожевиков и эсминца. – Смотри, как точно!

И паузы действительно были все одинаковы, словно орудия кораблей приводили в действие не люди, а какой-то сверхсовершенный часовой механизм.

– Неплохо, – согласился Назаров, поглядывая на корму, где винты ровно бурлили воду, добирая последние мили похода.

Мичман радовался, что скоро можно будет скинуть мокрое белье, напиться горячего чая и лечь под сухое – вот что важно – под сухое одеяло.

Над МО-216 с воем пролетали уходящие на материк снаряды.

– Это – да! Сработались, – поддержал разговор боцман Чугунов и закинул над собой прозрачный козырек турели, чтобы не так стегали по лицу брызги.

МО-216 быстро приближался к стрелявшим кораблям, и, когда он выходил уже на траверз эскадренного миноносца, на мачту одного сторожевика вспорхнули и расцвели пестрыми флагами сигналы.

– Торпедные катера противника! – прочел флаги сигнальщик. – Левый борт, курсовой угол – семьдесят…

Вахтанг схватил бинокль, но уже и простым глазом было видно, как со стороны открытого Варангер-фиорда, будто из воды, выросли две маленькие точки. Приближаясь к кораблям, они стремительно разрастались в ярких блестящих жучков – до слуха уже долетало их легкое звенящее жужжание. Эскадренный миноносец, сторожевики и МО-216 отрепетовали сигнал «ясно вижу», приготовились к отражению торпедной атаки…

– Огонь всем бортом! – скомандовал Вахтанг, и орудия «охотника» первыми послали свои снаряды навстречу врагу.

Немецкие катера, мгновенно пробежав зону заградительного огня, уже выходили на боевой разворот, готовые сбросить торпеды. Длинные узкие косицы вымпелов, словно змеи, трепетали над их зализанными к корме рубками.

«Летучий» открыл огонь. Методично вторили ему сторожевики «дивизиона плохой погоды». Глухо били орудия, дробно стучали автоматы, судорожно вхлипывая, пели свою нескончаемую песню крупнокалиберные пулеметы.

– Лево на борт! – скомандовал Вахтанг и толчком ладони, даже не взглянув на шкалу скоростей, привычно передвинул рукоять телеграфа на «полный вперед».

Моторы взревели под палубой. МО-216 резким толчком набрал ход и, скользя по гребням волн накренившимся от поворота бортом, рванулся на пересечку вражеского курса.

– Так, – сказал Вахтанг, расстегивая комбинезон, – сейчас посмотрим, кто прав, кто виноват… Прямо руль!

«Охотник» резко выпрямился – вода схлынула с его палубы; он еще до этого находился мористее других кораблей, и сейчас Вахтанг решил перехватить немца на подходе к боевой дистанции торпедного залпа. Идущий впереди гитлеровский катер круто набрал обороты, но в этот же момент, встретившись со снарядом «Летучего», поднялся на дыбы и, перевернувшись, исчез под волнами.

– Один есть! – выкрикнул мичман. – Боцман, шугани второго… Так, так, молодец!

Но второй немец оказался злее и расчетливее. Он осыпал «охотника» градом пуль и, не сбавляя оборотов, прорвался к эсминцу. «Летучий» был самой крупной целью, и, сбросив в него торпеды, катер рванулся обратно, кидаясь из стороны в сторону угловатыми зигзагами. Прямое попадание настигло его, когда он уже скрывался в тумане, и катер ярко запылал на поверхности моря.

– Торпеда… – начал было сигнальщик и, не договорив, захлебнулся, покрытый волной, ринувшейся на мостик, – это Вахтанг опять положил «охотник» в резком повороте.

Одна торпеда, выпущенная катером, тут же затонула, но вторая… Вторая – ровно и быстро неслась на глубине, оставляя за собой шлейф пены, взбаламученной керосиновыми газами. Гитлеровский офицер – тот, что сгорал сейчас заживо в своей рубке с заклиненным люком, – рассчитал атаку правильно, сбросив торпеды с ближней дистанции.

– …Идет на эсминец! – наконец-то выплюнув воду, закончил свой доклад сигнальщик, пока МО-216 дрожал от напряжения моторов.

– Прямо руль! – жестко скомандовал Вахтанг.

«Если торпеда ударит в эсминец, – лихорадочно, но твердо рассудил он, – погибнет целая сотня здоровых парней…»

– Есть, прямо руль, – бесстрастно отозвался рулевой.

Старший лейтенант свесился с мостика, посмотрев на матросов. Они, как и он, понимали, что «Летучему» не успеть отвернуть от торпеды, которая быстро подбегала к нему.

«…А так, – додумал Вахтанг свою мысль, – так погибнет только один человек…»

И, выхватив штурвал из рук рулевого, он заорал во всю силу своих легких:

– В воду… прыгать в воду!.. За борт, за борт! Все до одного…

Матросы, догадываясь о том, что задумал их командир, не двигались, продолжая стоять на палубе.

– Я кому сказал?.. За борт!..

Похватав капковые бушлаты, катерники на полном ходу попрыгали через поручни, закачались на волнах их головы. Все это произошло мгновенно, торпеда только приближалась к эсминцу, а сам эсминец еще только начал разворачиваться, стараясь избежать попадания.

Но Вахтанг уже направил свой МО-216 прямо наперерез торпеде. Он принимал ее на себя.

Узкая пенистая дорожка быстро неслась к борту катера. Когда она приблизится совсем, он еще какое-то мгновение будет жить, а потом…

Только бы скорее – ждать невозможно…

Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Перед ним, сурово сдвинув брови и придерживая срываемую ветром мичманку, стоял Иван Чугунов.

– Боцман?

– Я, командир…

– Зачем остался?

– А вам одному-то… Вместе жили-воевали… вместе водку пили. Так и погибать надо вместе.

Они крепко обняли друг друга, и теперь две руки держали штурвал. Секунда… две… три…

– Все!..

И они услышали в самый последний момент, как торпеда ткнулась в днище МО-216.

* * *

Лейтенант Пеклеванный, стоявший на мостике эсминца, видел все. Видел и атаку немецких катеров, и торпеду, выпущенную в «Летучего», и двух людей – офицера и матроса, что стояли за штурвалом «охотника», крепко обнявшись, словно родные братья. Когда катер и торпеда уже были готовы встретиться, он плотно зажмурил глаза, и только грохот, вязко ударившись в барабанные перепонки, отметил в сознании, что двое, обнявшись за штурвалом, приняли смерть.

Все это, начиная с того момента, как была отбита атака торпедных катеров, длилось краткие мгновения, и когда Пеклеванный открыл глаза, то поднятая взрывом мачта «охотника» еще вращалась в воздухе.

– Снять шапки! – неожиданно хрипло, словно ему хотелось давно прокашляться, крикнул капитан третьего ранга Бекетов. – Стой смирно!..

Так и стоял Пеклеванный, и снег падал на его непокрытые волосы. Рядом застыли сигнальщики – ветер играл в их руках лентами бескозырок. Под печальное пение корабельного горна медленно приспускалось вниз, отдавая последние почести павшим, огромное полотнище Военно-морского флага…

Звякнул машинный телеграф, приказывая в машины увеличить число оборотов. Резко отбрасывая форштевнем зеленые волны, «Летучий» направился подбирать матросов «двести шестнадцатого».

– Лейтенант Пеклеванный!

– Есть, товарищ капитан третьего ранга!

– Возглавьте боцманскую команду, – приказал Бекетов, – будете руководить спасением людей.

Съезжая для быстроты на одних отполированных поручнях, почти не касаясь ногами ступенек, Артем спустился по трапам мостика на палубу и прыгнул в шлюпку.

Катерники плавали невдалеке, сильные поддерживали более слабых. Спокойно и молча следили они за подходящими шлюпками.

– Давайте руки, – сказал Пеклеванный, когда матросы оказались уже у самого борта.

Некоторые из спасенных были контужены во время торпедного взрыва мощным «водяным молотом», – ноги не держали их. Многие из них, видевшие до конца гибель своего МО-216, плакали и не стыдились своих слез. Другие хмуро отвечали на расспросы, словно огрызались:

– Кто те двое?

– Боцман и командир.

– Как звали вашего командира?

– Беридзе. Из грузинов он…

Что-то тяжелое стукнулось о днище эсминца, когда он проходил над местом гибели «охотника». Все закричали, заволновались. Даже контуженные привставали с носилок, всматриваясь в бегущие на уровне палубы гребни водяных валов. И только около кормы выбросило винтами обломок рубки «двести шестнадцатого», о который стукнулся днищем эсминец.

– Здесь, здесь! – засуетились матросы, перегибаясь за борт, словно еще надеялись отыскать погибших.

Прозвенел сигнал: команде стоять по местам. Пеклеванный поднялся на мостик. Корабли, выстроившись в кильватер, снова ложились на артиллерийский галс. Над морем протяжно загудели сигнальные ревуны, и залпы чередовались с напряженными паузами, когда слышались только лязги орудийных замков, шипение компрессоров и четкие команды старшин:

– Заряжай… Отходи… Залп!..

Заблудившийся взвод

Где-то вблизи ухнуло со скрежетом и свистом. Сквозь потолочные балки посыпалась земля. Из печурки весь огонь выбросило на пол. Землянка, сотрясаемая разрывами, прыгала, ходила ходуном, засыпала солдат душной торфяной пылью.

– Русские миноносцы снова решили проверить нас на эластичность…

– И – на разрыв! – закончил Вальдер, пытаясь шуткой скрыть страх, отчаянно терзавший его.

Новая серия взрывов. Потолок осел книзу, кого-то ударило балкой по плечу.

Один егерь, вжавшись в угол, с непонятной яростью, точно ему доставляло удовольствие, нашептывал:

– Лапланд-армия разрезана. Русские танки и матросы идут на Петсамо. Кариквайвиш обложен со всех сторон. Скоро русские возьмут Луостари, и тогда…

– Мы не сдадим Никель! – запальчиво крикнул из другого угла Франц Яунзен и пополз на четвереньках вдоль стены, кашляя от едкого дыма.

– Верно! – поддержал его лейтенант Вальдер. – Никель останется за нами…

«Два щенка, – грустно ухмыльнулся Пауль Нишец, – два нацистских щенка, один подлаивает другому…»

Снова загрохотало, земля тяжко содрогнулась, из стены землянки с тихим журчанием забил родничок. Солдаты уже задыхались в темноте и пыли, но никто не решался выйти наверх. Пусть уж лучше этот земляной, грозно нависший свод блиндажа, чем видеть над собой чистое звездное небо, с которого сыплются русские снаряды.

Новая партия снарядов, выпущенных русскими кораблями, обрушилась совсем рядом. Кто-то громко ляскнул зубами. Один раз, другой, третий… Потом затих: видно, закусил рукав шинели. Но все же трясся телом, и эта дрожь, передававшаяся Нишецу, вывела его из терпения. Он стукнул кулаком по трусливо дрожавшей спине, но солдат, приняв удар, смолчал. В другом углу кто-то чиркнул зажигалку, поджег телефонный шнур. Резиновая обмотка шнура зачадила едкой вонью, тусклое желтое пламя осветило землянку, и ефрейтор разглядел того, кого ударил.

– Эй, Франц, – сказал он, – очнись! Русские устали стрелять целый день и пошли ужинать…

– Выходи наружу, – скомандовал Вальдер. – Вставайте!.. Да шевелись, шевелись!..

Отряхиваясь и ежась, переступая через упавшие с потолка бревна, солдаты тринадцатого взвода выползли из блиндажа. До рассвета было еще далеко. Уши, болевшие от грохота, не могли привыкнуть к тишине и болели от нее, так же как и от взрывов.

– Что за чертовщина, – сказал Вальдер, оглядываясь вокруг, – кажется, мы остались одни?.. Ну-ка, вот ты… ты… и ты, осмотрите местность.

Трое солдат, перекинув автоматы на животы, ленивой рысцой убежали во тьму. Невдалеке кто-то протяжно застонал. Вальдер пошел на этот стон, и через минуту оттуда донесся звук выстрела. Лейтенант скоро вернулся, неся в руке карабин, сказал:

– Это был тирольский стрелок. Ему все равно бы не жить… Кто не имеет оружия?..

– Господин лейтенант, – робко попросил Яунзен, оставивший свой шмайсер в окопах у Лицы, – дайте его мне, а то в моем автомате отказывает затвор…

Нишец похлопал своего приятеля по плечу:

– Ты бы, Франц, сбегал туда – может, тиролец был в очках?

Яунзен сердито обернулся:

– Очки при мне, а мой шмайсер действительно заедало при спуске затвора – это все знают. Русским не удастся воспользоваться им!..

Скоро вернулись трое егерей, посланных на разведку. Они сообщили, что кругом никого нет… Как это могло случиться – никто не мог объяснить, но догадывались: очевидно, торопясь вывести свои роты из-под обстрела, офицеры просто… забыли про тринадцатый взвод. А может быть, и пытались найти землянку, в которой он расположился, но разве тут найдешь!..

И все наперебой стали ругать тирольцев, строивших эту землянку.

– Это все из-за них, – говорил Яунзен. – Ленивы, словно мулы греческого короля. Понастроили не блиндажи, а какие-то кротовьи норы. Разве найдешь такую землянку, если она не отличается от груды камней? Им бы только горло драть да разглядывать парижские открытки.

Какой-то егерь зажег на земле кубик сухого спирта, чтобы согреть руки, но лейтенант Вальдер с криком набросился на него, затаптывая ногами слабое фиолетовое пламя.

– Ты хочешь, чтобы нас заметили русские? – кричал он на перепуганного егеря, и Нишецу было смешно видеть, как горят подошвы сапог лейтенанта с прилипшими к ним крошками спирта.

Скоро, вытянувшись гуськом, тринадцатый взвод побрел во тьму ночи, уходя на запад. Однажды мимо них, тяжело переваливаясь по валунам, прошел куда-то в сторону русский танк, кивая на ухабах длинностволой пушкой.

– Не сметь стрелять, – сдавленным шепотом приказал Вальдер, и танк скрылся во мраке. А следом за ним, скрежеща по камням низкими днищами, прошли амфибии – целая колонна длинных машин, только что закончившая форсирование Титовки и теперь спешившая к новому водному рубежу.

– Странно, – сказал Яунзен, когда шум моторов амфибий затих и взвод двинулся дальше.

– Что? – спросил Нишец.

– Да странно, что мы, решив наступать в Лапландии, привезли сюда мулов и финских лошадей, но разве мы когда-нибудь думали применять в горной тундре танки и амфибии?..

– А-а-а, – протянул ефрейтор и, ничего не ответив, глухо закашлялся.

– В шапку!.. В шапку!.. – приказал Вальдер. – Эй, кто там кашляет?..

Нишец сдернул с головы кепи, закрыл им лицо. Словно отвечая ему, отовсюду послышался приглушенный шапками кашель. Потом по всей цепочке егерей зашуршали пакетики с карамелью. Пример заразителен: лейтенант Вальдер тоже проглотил конфетку. Дело в том, что по приказу генерала Дитма в карамель, выдаваемую войскам Лапланд-армии, примешивался ментол от простудных заболеваний.

«Все учли, – думал Нишец, – и башмаки с альпийскими шипами, и сухой спирт, и концентраты из овощей, и сахар с ментолом, только вот одного не учли… Идем теперь – в шапки кашляем…»

Несколько раз егеря останавливались, когда в ночи раздавалась чужая русская речь. Она была раскатиста и певуча – страшно было слышать ее в тундровой тишине. Тринадцатый взвод, выбирая заросли кустов и узкие лощины, избегал встреч с русскими, которые вели себя чересчур смело – только костров не зажигали, а их тягачи шли даже с зажженными фарами.

– Куда идти? – не раз спрашивал себя Вальдер, поднося к глазам часы-компас. – Неужели не выберемся?..

В одном месте попали в болото. Тонкий ледок, покрывший трясину, проламывался под сапогами. Егеря барахтались в ледяной мешанине, и, когда выбрались на сухое место, их стали обстреливать.

– Куда?.. Куда, сволочи? – заорал Вальдер, когда часть егерей повернула обратно. – Ложись в цепь, патронов хватит!..

После получасовой перестрелки выяснилось, что нарвались не на русских, а на гренадеров: они, как и тринадцатый взвод, заблудились в темноте ночной тундры, пробираясь на соединение с основными силами Лапланд-армии. Какой-то раненый австрийский фельдфебель долго ругался с Вальдером, совершенно забыв о чинопочитании немецкого офицера; лейтенант просил только об одном:

– Тише, тише!.. Не так громко!..

Пять человек в этой бессмысленной перестрелке было убито, но когда стали пересчитывать людей, то в тринадцатом взводе, кроме этих пяти, недосчитались еще двух. Может быть, они завязли в болоте, а вернее всего, и вовсе решили не переходить его: так и так, все равно – конец!..

Русские пускали ракеты. Они вспыхивали совершенно неожиданно. То справа, то слева, то впереди, а на ракеты, которые пылали сзади, даже не обращали внимания. Но если судить по ракетам, русские были всюду… У австрийского фельдфебеля нашлась карта, и вообще он оказался рассудительнее Вальдера, – забрал у того компас и, встав впереди, повел егерей и гренадеров сам.

– Самое главное, – говорил он, – выйти на дорогу, ведущую в Луостари. Там наши должны еще держаться. Если же нет, тогда пойдем прямо на Петсамо. Куда-нибудь да выберемся…

Франц Яунзен спросил Нишеца:

– Пауль, как ты думаешь, мы выберемся?

– Сейчас-то, думаю, выберемся, – не сразу ответил ефрейтор, – а вот что будет дальше – не знаю. Наверное, завязнем.

Шальная пуля прилетела откуда-то сбоку, впившись в рукав егерской куртки. Но она была уже на излете и не могла пробить вату. Нишец вырвал ее, еще горячую, из рукава, равнодушно швырнул себе под ноги.

– Надо верить, Франц!

Сказал и, пошатываясь, побрел дальше. Может – в Луостари, а может – в Петсамо. Впрочем, сейчас его это не интересовало. Куда придется. Все равно. Так и так – конец.

Заблудившийся взвод до самого рассвета искал выход из окружения.

* * *

Фрау Зильберт прибежала в гавань. Ганс Швигер стоял на мостике готовой к отплытию подлодки.

– Но я вас, простите, не знаю, – сказал он, когда владелица Парккина-отеля, еще издали улыбаясь, пыталась взойти на борт субмарины.

– Ради всего святого, что между нами было, – взмолилась она, но корветтен-капитан отвернулся и стал насвистывать чайкам.

Фрау Зильберт бросилась в комендатуру гавани. Майор Френк, осунувшийся и постаревший, сухо сказал:

– Вы говорите «ради всего святого», но его у нас просто не было. Последний транспорт, уходящий из Лиинахамари, заполнен никелем и ранеными. Вас не возьмут. Я могу устроить вас на машину до Луостари. Но это место обойдется вам в сто тысяч марок…

– Побойтесь Бога, майор!

– Сейчас я боюсь уже не Бога, а того, что будет с моей бедной семьей, когда меня не станет. Итак…

Фрау Зильберт дрожащими руками выложила деньги.

Машина отошла через полчаса. Когда она проезжала мимо Парккина-отеля, фрау Зильберт прослезилась. Разве она могла думать, что все так быстро кончится?.. «Боже мой, неужели конец?.. А каким бессердечным оказался майор Френк! Но он-то хоть имел для этого основания, а вот одноглазый! Разве бы я заняла много места на его субмарине?.. Да чтоб его потопили русские и чтоб не успел он вынырнуть, проклятый!..»

На полной скорости машина проскочила улицы притихшего Петсамо и вылетела на тундровую дорогу. И неожиданно… затормозила. Фрау Зильберт тревожно огляделась – место было пустынное, дикое.

Шофер в кожаной куртке с погонами рядового СС вылез из кабины, легко вспрыгнул в кузов.

– Что-нибудь разве случилось? – спросила бывшая владелица Парккина-отеля.

– Случилось, – хмуро отозвался шофер, и в его голосе послышалось недоброе.

– А… что?

– Ничего, – ответил он и, сев на борт кузова напротив женщины, строго спросил: – Что везешь? Ну!..

– Я… – пыталась что-то сказать фрау Зильберт, но сильные руки эсэсовца уже расстегнули на ней теплую шубу, нащупали на шее мешочек с накопленными драгоценностями.

– Еще что-нибудь имеешь? – деловито и спокойно спросил он, опуская мешочек за отворот куртки и зорко осматриваясь по сторонам. – Говори сразу, а то раздену и обыщу…

– Я… Я… – заикалась женщина, но цепкие пальцы, бесцеремонно обшарив все ее тело, так же быстро застегнули на ней шубу, и она опомнилась от всего, когда машина уже мчалась вдоль пустынного берега какой-то реки.

На тридцать восьмом километре грузовик был остановлен конным разъездом тирольцев:

– Эй, куда прете?

– На аэродром в Луостари, – ответил шофер.

– Дураки! Дорога перерезана русскими. Они вот-вот возьмут Луостари, их танки уже идут на Никель…

Шофер в раздумье постоял на подножке, потом заглянул в кузов, где на самом дне свернулась между пустыми бочками из-под бензина плачущая фрау Зильберт, и наконец решительно захлопнул дверцу кабины.

– Черт с ним! – почти весело крикнул он тирольцам. – Не затем же я гнал машину тридцать восемь километров, чтобы возвращаться опять в Петсамо!.. Как-нибудь проскочим!..

И, рассмеявшись своим мыслям, он включил мотор.

* * *

Незадолго до рассвета заблудившийся взвод выбрался на шоссейную дорогу.

– Куда же теперь? – спросил Вальдер. – Направо или налево?..

Австрийский фельдфебель долго думал, изучая карту.

– Налево, – сказал он, – в Луостари!..

Он оказался прав: не прошли и мили, как наткнулись на грузовик, одиноко стоявший посреди дороги. Кабина оказалась пуста, а в кузове сидела женщина.

– Если не ошибаюсь, – сказал лейтенант Вальдер, светя ей в лицо фонариком, – фрау Зильберт?.. Доброе утро… Вы, очевидно, меня помните: я не раз бывал в вашем заведении. Но как вы здесь очутились?.. И одна… Где же шофер?

Бывшая владелица отеля, плача, рассказала: шофер ограбил ее, ушел вон туда, в Швецию, – она показала рукой, куда ушел шофер, – и оставил ее одну.

– Господин лейтенант, – жалобно просила она, – он сам приглашал меня идти с ним в Швецию… Я понимаю, он смеялся над пожилой вдовой, но… только верните его!..

К ним подошел австрийский фельдфебель, вернул лейтенанту часы-компас.

– Надо прогреть мотор, – сказал он, – и попытаться пробиться в Луостари. В крайнем случае, если нарвемся на русских, свернем в сторону никелевых рудников. Никель будет еще долго держаться.

Через несколько минут грузовик, наполненный егерями, направился в сторону окруженного русскими Луостари. В кузове рыдала фрау Зильберт.

Кто-то, озлясь, со всей силы стукнул ее кулаком по жирной спине.

– Молчи, ведьма! Отожралась на офицерских харчах да еще скулишь!..

«Карликовая вышь»

Печенгский гарнизон, стиснутый с востока североморцами, а с юга войсками Карельского фронта, был охвачен тревогой: русские танки уже грохотали на западном берегу Петсамо-воуно. Как они проникли за фиорд, никто не знал. Вторая горно-егерская дивизия, попав под натиск русских матросов, спустившихся с Муста-Тунтури в долины материковых тундр, была разгромлена полностью.

Бои начались на подступах к древним новгородским поселениям Паровара и Баркино. Кольцо окружения смыкалось с угрожающей быстротой, и почти весь девятнадцатый корпус Лапландской армии попадал в это кольцо. Требовалось выгадать время, чтобы задержать наступление русских, выводя войска на восток, и тогда-то в немецких штабах заговорили: «Кариквайвиш – вот что спасет! Русские застрянут перед ним, пока на этом хребте будет хоть один наш солдат…» И действительно, русские, стремительно наступавшие по тундре, вдруг остановились, когда перед ними выросли стены двух обрывистых хребтов Кариквайвишей – Большого и Малого. Радиосводки, присылаемые с позиций, докладывали о том, что русские в день по нескольку раз ходят на штурм. Третий штурм… четвертый… пятый – и радиостанция одного из Кариквайвишей замолчала. «Ничего, – утешались в штабах, – Малый Кариквайвиш – на то он и малый, а вот Большой русские не возьмут никогда». Но русские, взяв Малый хребет, сразу же начали атаковать Большой. Большой Кариквайвиш держался, и отчаянное упорство гарнизона Большого Кариквайвиша объяснялось главным образом тем, что он состоял наполовину из финнов-шюцкоровцев…

Западные склоны Кариквайвиша были наполнены дробным перестуком. Это даже ночью не прекращали своей работы компрессоры, подававшие по шлангам на вершину хребта сжатый воздух. Гарнизон готовился к длительной обороне, непрестанно вырубая в скалах все новые каверны, тоннели и «лисьи норы». Раненного в живот вянрикки Раутио Таммилехто несли по склону солдаты, поминутно натыкаясь на острые колья и столбы заграждений. Когда же спустились в центральный тоннель Кариквайвиша, умирающего оглушил грохот: это работали бетономешалки, перетряхивая в своих барабанах жидкое месиво, которое должно со временем закаменеть в амбразурах, – пусть-ка сунутся проклятые рюссы!.. Но вянрикки было уже все безразлично, в бреду он звал свою мать, просил у нее прощения за что-то.

– Умрет, – сказал Суттинен, когда вянрикки пронесли мимо, и продолжал разговор по-шведски: – Даже если русские оседлают дорогу на Маятало, у нас еще останется одна – на Никель; оттуда мы выведем своих солдат в сторону Рованиеми, только бы поскорее прислали нам смену. Откровенно говоря, немцы удачно использовали наше безвыходное положение, но доверяют нам мало… Скажите, господин поручик, каково настроение ваших добровольцев?

Поручик шведской армии Густав Агава, молодой парень с голубыми глазами навыкате, медлительный и апатичный ко всему на свете, широко зевнул, прикрывая рот ладонью; на мизинце холодно сверкнул перстень-амулет.

– Да как вам сказать, – неохотно прогудел он в ответ, но тут же оживился: – Вы же знаете, что мы вляпались в эту историю, как неосторожный дачник в коровий блин… Немцам-то что! Они вытерли свои солдатские сапоги и – дальше. А вот нам – шведам… эххх! – Поручик сильно потер свои колени, обтянутые оленьей замшей, и добавил тише: – Впрочем, здесь виноват только наш риксдаг. Мало того, что мы кормили Германию железной рудой, так – шутка ли сказать! – на третий день войны уже пропустили через Швецию немецкие дивизии, идущие на Мурманск. Риксдаг с самого начала был уверен, что Гитлер положит русских на лопатки. Ну, а раз так, то сами понимаете… Платить обещали хорошо…

– Но я слышал, – сказал Суттинен, воспользовавшись новым зевком своего собеседника, – что ваши добровольцы отказались воевать и вернулись на родину.

– Да, – уныло ответил поручик, – это так, но часть еще осталась. Теперь же и попробовал бы вырваться, да вот… не отпускают…

– Кто, риксдаг?

– Нет, немцы… А насчет настроения моих солдат… как бы вам ответить… Во всяком случае, я замечал уже не раз, что добровольцы стреляют в воздух… Так и высаживают все обоймы в небо!.. Это смешно, не правда ли?..

Поручик вяло улыбнулся, словно приглашая финского лейтенанта посмеяться над тем, как воюют его добровольцы, но Суттинену было не до смеха. Дело в том, что он снова воюет. Воюет с русскими. Как это случилось? Очень просто. Углубившись в пограничные районы, Суттинен увидел целые взводы и даже батальоны регулярных финских войск, вновь собранных под эгидой гитлеровского командования!.. Здесь были остатки шюцкора, который не хотел складывать оружие вместе со всей страной, пока есть хоть ничтожная надежда продолжать борьбу с большевиками. Здесь были финские солдаты, которые, не увидев печенгского погрома, еще верили в тесные узы немецко-финского содружества. Наконец, здесь находились и те, кому было просто не вырваться на родину, ибо за каждым их шагом следили капралы, офицеры, следили сами немцы; чуть что не так, сразу – трах! – и лежит суомэлайнен в снегу с простреленной головой…

И лейтенант Рикко Суттинен, которого послали для исполнения пункта второго мирного договора, послал к черту этот договор. Вот и сидит теперь здесь, прислушивается к недалекому гулу стрельбы, разговаривает со шведским волонтером.

* * *

Фон Герделер не хотел идти на Кариквайвиш, но был вынужден подчиниться приказу. Он уже несколько дней жил в ожидании, когда ему присвоят звание генерал-майора. А Кариквайвиш – инструктор понимал это – смерть для любого, кто поднялся на его вершину. На всякий случай он добился смены гарнизона командами эсэсовцев, после чего Дитм опять написал приказ: «…Большой Кариквайвиш должен остаться за немцами как надежный щит, о который разобьются волны русского наступления».

Узнав о том, что команды СС пришли сменить их, солдаты гарнизона, усталые и потрепанные в непрерывных боях, сразу повеселели. Не дожидаясь приказа, они стали укладывать свои пожитки: «Ну ее к черту, эту Голгофу! Теперь пришли спасители. Сами пусть повоюют». Эсэсовцы располагались на новом месте неторопливо и обстоятельно, готовые провести здесь не один день. Покидавшие посты солдаты предлагали довольно странный обмен – вино на воду, и скоро среди вновь прибывших появились первые пьяные…

Знакомя фон Герделера с планом укреплений, Рикко Суттинен говорил:

– Вырубку пулеметных каверн южного выступа следует продолжать бесперебойно. На рассвете подтяните компрессоры к вершине, а то русские уже пытались отбить их у нас. Щиты, которые мы расставили на склонах, не убирайте. Воды очень мало, только для раненых. А щиты задерживают снег, который мы собираем… Вот, пожалуй, и все… Разрешите уводить моих солдат?

– Да, идите. И, – добавил фон Герделер, – лучше бы русским не знать, что они до сих пор имели дело с финнами.

– Это понятно и так, герр оберст. Желаю вам оставаться, чтобы исполнить свой долг до конца… Пойдемте, поручик Агава!

Теперь на большом Кариквайвише оставалось около батальона эсэсовцев, приговоренных стоять до последнего. Обходя подземные казематы и переползая на животе по «лисьим норам» из одной каверны в другую, инструктор все более убеждался, что русские никогда не возьмут Кариквайвиш. Он зашел в машинный отсек, где стучал дизель; осмотрел нижние переходы, в которых эсэсовцы уже работали отбойными молотками, вырубая в граните новые гнезда, и даже посетил лазарет.

– Что это? – спросил он врача, поднявшегося при его появлении навстречу.

– Раненые, герр оберст.

– Я вижу, что раненые. Сколько?

– Семнадцать. Один – при смерти.

На фон Герделера глянули из темноты полные муки глаза вянрикки Таммилехто. «И он здесь», – узнал его оберст. Финский офицер что-то хотел сказать, но страшная боль не давала ему говорить, и только глаза кричали об этой боли, казалось, бросали в лицо инструктору проклятья. Поворачиваясь, чтобы уйти, фон Герделер отчеканил:

– Мертвые и живые. На среднее я не совсем согласен. И те, кто попадает в эту среднюю категорию, уже не могут представлять для нас интереса… Вам ясен смысл приказа?

В этот момент вянрикки пересилил боль, и с его черных распухших губ сорвалось только одно слово:

– Мама… Мама…

Щелкнув каблуками по гранитному полу, врач склонил лысую голову – он понял приказ. В офицерской каверне, к которой, как паутина, сходились все тоннели, тянувшиеся к казематам, фон Герделер посмотрел на потолок и улыбнулся: «Целых три метра камня… Я, наверное, не попаду в эту среднюю категорию…»

Русские вели себя спокойно, и оберст решил заснуть до наступления рассвета. Но едва он прилег на койку, как откуда-то снаружи послышался топот ног и встревоженный гул голосов. Инструктор выскочил в соседний тоннель, который уже заполнили солдаты, вернувшиеся обратно.

– Что случилось? – крикнул он, перекрывая шум. – Почему вернулись?..

Солдаты подавленно молчали. Фон Герделер подскочил к поручику, схватил его за воротник шинели:

– Где лейтенант Суттинен?

– Он… там, – неопределенно ответил Густав Агава.

– Где – там?

– Внизу.

– Что с ним?

– Кариквайвиш, кажется, в кольце. Мы пытались пробиться, но не смогли. И вот мы решили вернуться обратно…

* * *

Прежде чем уйти совсем, Рикко Суттинен решил покончить со следами пребывания финнов на Кариквайвише. Это было необходимо тем более, что он всегда и любыми способами поддерживал миф о неуязвимости финского солдата: «Вот, рюсс, лежат твои раненые, вот, рюсс, лежат твои убитые, а наших – ни одного; трудно воевать с нами, рюсс!»

Спустившись в низину, он велел поручику Агаве вести солдат в сторону подвесной дороги, ажурные мачты которой чернели на горизонте, а сам побежал к сараю, где складывались в штабели убитые.

Капрал Хаахти уже был здесь, плескал на трупы бензином из банки; повернув к офицеру свое грязное худое лицо, он сказал:

– Кто-то стонет. Жив, наверное… Может, раскопаем?

Вдалеке послышалась пулеметная стрельба, крики, и Суттинен, схватив вторую банку, стоявшую здесь же наготове, стал поливать бензином все эти торчащие из груды тел колени, локти, острые подбородки и ступни ног.

– Некогда! – огрызнулся он, и, когда откуда-то изнутри этой груды снова донесся протяжный стон, он заторопился: – Облей, капрал, и стены… так, так… Все, выходи!..

Но едва выскочил из сарая, как сразу же вжался в землю. Бросив взгляд в сторону дороги, он увидел русских автоматчиков. Длинная очередь прошлась над его головой. Он хотел крикнуть капралу: мол, что там копаешься? – но в этот момент послышалось какое-то странное «хлюп, хлюп, хлюп…». Держа в руке коробок рассыпанных спичек, Хаахти сидел, прислонившись спиной к стене, облитой бензином, и кровь вытекала у него из горла; он что-то говорил, но слов не было, только на губах лопались кровавые пузыри.

Суттинен прижал к животу тяжелый приклад «суоми» и выпустил серию коротких очередей в русских автоматчиков. Потом схватил полуживого капрала под мышки, втащил его в сарай, бросив на груду трупов. Поднес спичку к чьей-то шинели, и буйное пламя вмиг охватило сарай…

Автоматчики в туго перепоясанных ватниках окружали его полукругом. Рикко Суттинен быстро расстрелял диск и, отбросив раскаленный «суоми», взялся за пистолет. Задыхаясь в дыму, но боясь отойти от сарая, ибо он был единственным его укрытием, Рикко Суттинен давил на спуск онемевшим пальцем и чувствовал, как по лицу – то ли от дыма, то ли от жалости к самому себе – катятся обильные слезы.

Наконец тот момент, которого он страшился больше всего, наступил: последняя обойма подала в канал ствола свой последний патрон… Сдерживая дрожь, бившую все его тело, лейтенант приставил дуло пистолета к виску, но через мутную завесу слез вдруг увидел подбегавшего к нему автоматчика. И смерть от чужой руки, как это ни странно, показалась ему во сто крат страшнее, чем от своей.

Суттинен поднял пистолет на сгиб локтя, выстрелил. Темная лохматая тень автоматчика метнулась в сторону. Зашвырнув пистолет в кусты, лейтенант схватился за свою последнюю надежду – за нож.

Ладонь плотно сжала резную рукоятку пуукко, лезвие покинуло ножны. Когда-то Суттинен считался непобедимым метальщиком, и этот пуукко он получил на пасхальных состязаниях.

Ближайший автоматчик, подбегавший к сараю без единого выстрела («Неужели возьмут живьем?»), был в распахнутом ватнике, с обнаженной шеей. Лейтенант перехватил нож за конец лезвия, прикинул на глаз расстояние – надо ударить точно по сонной артерии. И, прицелившись, лейтенант метнул нож.

Но в этот момент, пока он размахивался для броска, откуда-то сбоку прилетел второй пуукко – такой же меткий и острый, и лейтенант, вскрикнув от боли в руке, услышал сказанное по-фински:

– Sita viela puuttul, naaraskoira!..[13]

Это был Лейноннен-Матти; а Петр Левашев, в которого целился Суттинен, спокойно подобрав недолетевший до него пуукко, так же спокойно – только дышал тяжело, хрипло – подходил к финскому офицеру. Суттинен прижался спиной к стене сарая, и пламя, пробившееся сквозь щели, вмиг обожгло его нестерпимым жаром.

– Эй, большевик, – закричал он по-русски, – не стреляй, я сдаюсь! – и, оторвавшись от горящей стены, сам пошел навстречу солдатам, подняв руки.

Левашев круто ударил его кулаком в зубы. Суттинен пошатнулся, упал. Сознание помутилось, и когда он очнулся, то первое, что услышал, было знакомое хлюпанье, и запах дыма, горелого человеческого мяса снова впился в ноздри. Его везли на санях, а рядом с ним лежал обожженный капрал, смотревший на него ненавидящим мутным взглядом.

Капрал Хаахти вдруг перевернулся на бок и рукой, покрытой волдырями ожогов, стал наносить ему удары по лицу. Раз за разом…

* * *

«Карликовую Вышь», как звали солдаты Кариквайвиш, три раза проходили наши бойцы. Три раза лейтенант Стадухин вместе со своим взводом взбирался на трехсотметровую крутизну, переваливал вершину и спускался вниз с другой стороны хребта. Но когда все были уверены, что эта проклятая «Карликовая Вышь» уже в наших руках, только надо укрепиться на ней, тогда из каких-то невидимых расщелин снова били пулеметы, летели фаустпатроны. И снова стоял Кариквайвиш, сверкая под луной острыми зубцами карнизов, и снова в открытых болотистых низинах лилась кровь.

Вот и сейчас бойцы сосредоточились у подножия хребта, по сигналу начали очередной штурм. Длинные трассы перекрещивались перед ними, справа, за спиной, слева, они опутывали их, как жесткая паутина. Но – каждый уже знал это – так будет продолжаться до тех пор, пока они не подойдут к крутизне Кариквайвиша вплотную. А как только подходили, щупальца трасс моментально втягивались обратно в бойницы каверн и наступала тишина – вязкая, жуткая, казавшаяся неестественной.

«Нет, – думал в такие минуты каждый, – лучше бы уж пусть грохот!..»

Гудел в каменных отрогах ветер, перебирая тощие, коротко подстриженные пулями ветви кустарников, похрустывал под ногами щебень. Никто не кричал «ура», никто не стрелял.

Держа на весу автоматы, солдаты просто шли, а там, под ними, готовились к стрельбе…

Эсэсовцы мочили в уксусе тряпки, накладывая их на пулеметные стволы, чтобы не перегрелись они от огня. Подтаскивали ящики с боезапасами, устанавливали прицел и – ждали. А еще глубже, в центральной каверне, сидел фон Герделер, и телефонист поминутно докладывал:

– Говорит каземат восточного выступа: русские проходят над нами… Каверна тринадцатая: русские вошли в полосу их огня… Поручик Агава: русские окружили его дот…

Ощетинившийся, как еж, тонкими иглами пулеметных дул, Кариквайвиш затаенно молчит. В его душных гранитных недрах, под спудом железобетона и камня, бестолково мечутся люди, уже переставшие быть людьми, – они стали каким-то придатком всей этой громоздкой схемы тоннелей, каверн, пулеметных точек. Они как слепые кроты, над которыми прокатывается сейчас что-то тяжелое и могучее – поступь шагов.

Левашев попадает ногой в какую-то неглубокую яму. Ага, дымовая труба дота! «Молчишь, гад?.. Ждешь, чтобы ударить в спину?..» – и в трубу летит граната. Но предохранительная сетка задерживает ее. Солдат едва успевает отскочить, как взрыв обрушивает над его головой град камней. Зато теперь решетка сорвана, и в подземную трубу одна за другой летят лимонки. Неожиданно начинает свою работу неприметный скалистый выступ. Пули тупо щелкают о твердый камень – тоже дот. Куда ни сунься, везде ты взят на прицел, отовсюду тебя видят…

Одна из гранат разорвалась как раз возле пулеметной ячейки. Крупный осколок впился в живот шведскому поручику. Скулящего от боли, его несут по подземным коридорам в лазарет. Агава царапает посиневшими пальцами отворот мундира, просит: «Пить, пить, пить…» Но вместо воды ему вливают в рот полный стакан ямайского рома.

На пулеметах перегорают вымоченные в уксусе тряпки. Кто-то заливает кожух французским вином. Во время стрельбы вино кипит и бурлит в кожухах, превращаясь в какую-то бурду. Осатанев от жажды и проклиная ветер, сметающий с Кариквайвиша снег, эсэсовцы хлебают это вино перед каждой заправкой пулеметов, как воду, и не пьянеют. Жажда утоляется ненадолго, становясь потом еще мучительнее.

– Отходить! – кричит Стадухин. – Раненых не оставлять!

И бойцы снова скатываются в долину. Левашев, оглушенный пулей, сбившей с его головы каску, тащит на себе раненого солдата. Солдат не стонет, только яростно ругается. Воротник его линялой гимнастерки распахнут, и оттуда виднеется клочок моря – полосы тельняшки вздымаются от тяжелого дыхания.

– Молчи, молчи, – говорит ему Левашев.

Когда они выбираются из-под огня, Лейноннен-Матти сует себе в рот обгорелую трубку и, грозя кулаком в сторону, где высится такая же вершина Малого Кариквайвиша, злобно говорит:

– Тот взяли, и этот возьмем… Дай только срок!

А фон Герделер, прижимаясь воспаленным лбом к успокаивающе холодному граниту, говорит слабым голосом:

– Хоть бы они догадались парламентера прислать.

– А разве возможно идти на капитуляцию?

– Нет, – отвечает он. – Кариквайвиш стоит и будет стоять. Но я бы тогда обменял этого парламентера на ведро воды…

Глава седьмая Прорыв

Головной катер с десантниками вел бывший мурманский матрос и тралмейстер – Герой Советского Союза капитан-лейтенант Шаталин. Каждый раз, когда «Палешанин» влезал на гребень волны, Сережка различал в темноте на мостике рядом с Шаталиным кряжистую фигуру отца: Рябинин вел отряд прорыва в Лиинахамари как лоцман, не однажды плававший в этих местах.

Никольский повернул к Сережке мокрое лицо и прокричал:

– Смотри-ка, что делают: так и рыщут, словно блоху в сене ищут!

С побережья, едва видимого в ночи, откуда доносился приглушенный расстоянием гул канонады, вытягивались в сторону моря длинные лучи прожекторов. Яркие гроздья осветительных снарядов с шорохом разрывались в небе или продолговатыми шарами качались на высоте, освещая волны недобрым светом… Но пока гитлеровцы не замечали катеров, и маленькие стремительные корабли, перелетая с волны на волну, быстро приближались к фиорду Петсамо-воуно.

Сережка получил разрешение сходить погреться и спустился в моторный отсек. Изрядно встряхивало. Десантники, которым не хватило места в кубрике, сидели и здесь, скромно поджав под себя ноги, чтобы не мешать мотористам братьям Крыловым. Гаврюша и Федя колдовали над моторами с такими серьезными лицами, словно им одним были известны все тайны слегка барахлившего на качке двигателя. Лейтенант Самаров сидел, прислонившись спиной к теплой боковине мотора, и биение вала частой дробью отдавалось у него в позвоночнике.

Когда Олег Владимирович говорил, губы прыгали от тряски:

– Что там наверху?

– Все спокойно, – ответил Сережка. – Немцы «чемоданами» через наши головы кидаются. Хотят подавить огонь батарей на Среднем.

– А лично нам пока «хлеба-соли» не подавали? – спросил Григорий Платов.

– Еще подадут, – буркнул матрос, которому благодаря его высокому росту приходилось сидеть скорчившись и смотреть на всех исподлобья, отчего он казался злым и чем-то недовольным.

Сережке не хотелось уходить из отсека, где сидели такие знакомые еще по «Аскольду» люди, как Платов и Самаров, но его вызвали наверх.

– Согрелся? – спросил Никольский, ногтями сдирая пленку льда на стекле рубки.

– Так точно!

– Больше не отпущу. Скоро подойдем, осталось уже немного…

Катера, выстроившись в кильватерную колонну, легко скользили по волнам, так что форштевень одного с размаху погружался в светлую струю воды, взбитую разбегом винтов из-под кормы другого. Холодный ветер разносил брызги, и они, смерзаясь на лету, больно стегали в лицо, точно прутья.

– Товарищ старший лейтенант, – спросил Сережка, забираясь в турель, обитую кожей, – сколько осталось?

– Миль пять, не больше. Ты, боцман, когда ворвемся, в первую очередь бей по прожекторам. Прямо в очко бей, понял?

– Понял, товарищ командир.

– Смотри, что нам пишут с головного!

Узкий луч света с катера Шаталина то вспыхивал, то угасал. Сережка прижал к груди фонарь и отщелкал по клавишам: «Вижу». Тогда головной стал передавать: «Подтянуться, не растягиваться, подходим к цели». Юноша прочел приказ, доложил о нем Никольскому и, повернувшись к корме, отрепетовал приказ дальше во тьму.

Моторы под палубой взревели яростнее, из люков выбрались десантники, стали устанавливать ящики с боезапасом, готовясь к высадке. Они делали все это спокойно, без суетни и шума, точно были пассажирами, которые долго ждали поезда, и вот он наконец-то подходит – пора вынести багаж на перрон.

Сережка хлопал руками, разгоняя стынущую на ветру кровь, изредка покрикивал:

– Вы, друзья, как ворвемся, ложитесь на палубу. И автоматам сразу давайте работу!..

Неожиданно прожектор быстро вырвался из мрака, скользнул по одному катеру, но тут же потерял его. Одновременно с этим несколько ярких лучей зашарило в волнах, выискивая цель. Со звоном лопнули над головой пачки осветительных зарядов. Потом раздался гул залпа, и невдалеке от катеров выросли каскады воды.

– Началось, – сказал кто-то.

При свете догорающих в небе ракет Сережка уже видел вход в Петсамо-воуно. Два высоких мыса ограждали его, грохоча залпами немецких батарей. Это были батареи Нуурониеми и Нуурмиенисетти. Очевидно, немцы были настороже, но появление катеров ошеломило их своей дерзостью. Они открыли огонь даже из пулеметов, хотя пули еще не долетали до цели.

– Ну, теперь держись! – сказал Никольский, приказывая в моторный отсек выжать из двигателя все, что только можно. – Боцман, смотри, надеюсь на тебя!..

– Есть! – ответил Сережка, и в следующее же мгновение катер вздыбило от близкого взрыва, окатив десантников волной. Снаряды ложились то справа, то слева, выхлестывая из моря пенные столбы. Глухо рявкнуло дальнобойное орудие.

«Ого, – подумал Сережка, – совсем ошалели: уже двухсотдесятимиллиметровку вводят в бой!»

Часто застучали пушки танков, вкопанных в землю вдоль побережья. Справа било пятнадцать точек, слева – не меньше, итого – тридцать. «Здорово!» – и юноша приложился к прицелу, готовясь открыть стрельбу.

Раз!.. – тяжелый снаряд разорвался вблизи.

Два, три! – еще пара мелких упала рядом.

«Ду-ду, ду-ду, ду-ду», – стонали пулеметы.

И вдруг сразу стало темнее – это катер ворвался в фиорд, высокие скалы закрыли небо. Слепящий глаз прожектора впился в «Палешанина». Сережка нажал спуск. Казалось, что он слышит, как звенят разбитые стекла и зеркала.

Прожектор погас.

– Добро! – крикнул Никольский, не оборачиваясь. – Молодец!..

Теперь катера неслись вдоль узкого коридора фиорда, освещенного ракетами и вспышками снарядов.

В воздухе стояли грохот, свист, вой, скрежетание. И не было такого места в ночи, где бы не скрещивались трассы, где бы не пролетала пуля, где бы не рвался снаряд от удара об воду.

И Сережка, изредка отплевывая воду, которая окатывала его с головой, бил короткими очередями, разворачивая пулемет то вправо, то влево и даже не слыша, как Никольский покрикивал ему:

– Так, так!.. Добро, боцман!.. Молодец!..

Поворот…

Катер кренится, огибая мыс Крестовый, батареи которого молчат. На берегу виднеются черные фигуры матросов, мелькают вспышки выстрелов – это отряд лейтенанта Ярцева сковал атакой стопятидесятипятимиллиметровую батарею, не давая ей сделать по катерам ни одного залпа.

Кажется, что самое страшное осталось уже позади. Три мили сплошной зоны огня пройдены. Петсамо-воуно становится шире – приближается Лиинахамари.

– Приготовиться к высадке десанта!

Резче взвывают моторы. Сквозь простреленные борта в отсеки хлещут упругие струи ледяной воды. Летит подсеченная пулями колючая щепа палубного настила. Густой дым заволакивает тесное ущелье фиорда…

– Вперед, вперед! – кричит Никольский, давая самый полный газ.

«Палешанин» вылетает на середину Девкиной заводи.

Вот она – Лиинахамари!..

Огромный портовой кран, сорванный взрывом с места, с грохотом рушится в воду. Взлетает на воздух один причал. Немцы жгут бензобаки. Горючее расплывается по земле, подбираясь к пирсам. Горящие языки бензина полыхают уже на волнах, и пламя жадно облизывает сваи причалов. А из огня пожара, из дыма бьют и бьют доты. Содрогаются башни танков, выплевывая на середину рейда багровые сгустки залпов.

«Палешанин» прижимается к берегу и описывает круг по всей полосе прибоя Девкиной заводи, ставя густую дымовую завесу. Сережка теперь целится прямо в черные щели амбразур, из которых выхлестывают тугие струи трассирующих пуль. Прикрываясь дымовой завесой, поставленной Никольским, катера начинают подходить к берегу.

Когда «Палешанин» закончил круг и направился к берегу, около всех пирсов уже стояли катера. Стремителен и страшен первый бросок!.. Десантники, едва успев сделать один шаг, сразу вступали в бой. Никольский направлял свой катер прямо к горящему причалу.

– Боцман, – крикнул он, – готовь швартовы; десант пойдет отсюда!..

Сережка, взяв в руки бухту троса, встал на носу катера и, едва только его борт стукнулся о сваи, вскочил на причал.

Над головой прошла длинная трасса, выпущенная из ближнего дота. Какой-то немец, фигура которого четко выделялась в красном дыму пожара, выстрелил из карабина, постоял немного, словно думая, что делать дальше, и скрылся. Сережка, закрывая руками лицо от жгучих искр, кружившихся в воздухе наподобие вихря, выискивал кнехт или какой-нибудь выступ, за который бы можно было завести швартовы. Но ничего не нашел. Он перекинул трос через плечо, налег на него всем телом, как бурлак, и крикнул:

– Пошел!..

Первым выбрался на берег лейтенант Самаров и, не оглядываясь, исчез в дыму. Скоро оттуда загрохотал его автомат. Следом за ним выскочил старшина Платов со знаменем десанта. И тоже пропал в огне. Никольский что-то кричал, но Сережка не мог разобрать – чтоў и продолжал удерживать своим телом отбиваемый волнами катер. Задыхаясь от едкого дыма, чувствуя, как огонь обжигает лицо, а доски причала жгут подошвы, он достоял до конца, пока последний десантник не сошел на берег, и только тогда спрыгнул на палубу.

«Палешанин» пошел на выход из залива.

– Где катер Шаталина? – спросил Сережка.

– Уже там, – и Никольский рукой в меховой перчатке показал туда, где колыхались густые жирные клубы дыма, в которых один за другим пропадали закончившие высадку торпедные катера. – Уже на выходе!..

Сережка спустился в кубрик и, открыв кран медного лагуна, жадно выпил почти все его содержимое. Потом взвился по трапу на палубу, снова забрался в турель. Немецкие орудия били без точного прицела, стараясь поставить заградительный огонь на фарватере. Трассы еще продолжали пересекать залив с одного берега на другой…

– Ну, поздравляю, все обошлось как надо, – сказал Никольский, и в этот же момент снаряд, пробив палубу посредине между торпедными аппаратами, разорвался в моторном отсеке.

Из люка и пробоины поплыл горький белесый чад. Один мотор заглох. Но второй продолжал работать. Сережка, нащупав ногой скобу трапа, спустился в отсек, заполненный ядовитыми испарениями. Легкие обжигало при каждом вдохе. Электрические лампочки были разбиты, и Сережка крикнул в темноту:

– Живы?

Он на ощупь отыскал тела матросов, в беспамятстве лежащих возле моторов, и одного за другим вытащил их наверх. Катер продолжал идти на одном моторе, устремляясь на север.

– Ранены? – спросил Никольский из рубки.

– Оба, – ответил Сережка. – У Гаврюши раздроблена кисть руки…

Услышав свое имя, тот открыл глаза и сразу закашлялся. Потом, не вставая с палубы, подполз к люку и почти упал в моторный отсек. Матрос понимал одно: катеру нельзя остаться без хода под огнем противника. Набирая в грудь чистого воздуха, Гаврюша нырял вниз, в ядовитую духоту отсека, продолжая работать с моторами одной рукой. А вторая, кровоточа, висела беспомощной плетью.

– Боцман, – предупредил Никольский, – будь наготове… Все может быть!..

– Есть, быть наготове!

Прислушиваясь к стрельбе орудий, бивших по фарватеру, – а вдоль него неслись, не видя один другого в дыму, торпедные катера – Сережка огляделся. Летели над палубой брызги и пена. Морозный ветер студил обожженную кожу лица, тонкий ледок покрывал рубку и выступ турели. Берега снова сжались, образовав узкий каменный коридор. Приближался выход из Петсамо-воуно, а значит, предстояло еще проскочить мимо батареи Нуурониеми и Нуурмиенисетти. Напротив этих мысов дыма уже не было, и в небе снова запылали осветительные снаряды.

Неожиданно шальная трасса прошлась над палубой. Фролов и Павленко одновременно упали грудью на трубы торпедных аппаратов, в последнюю минуту обхватив их руками, чтобы волна не смыла за борт. Сережка бросился на помощь торпедистам, привычным жестом разрывая перевязочный пакет. Но в этот момент какая-то страшная сила оторвала его от катера, подняла в воздух и ударила всем телом плашмя о палубу. Еще не понимая, что произошло, Сережка сразу же вскочил, повинуясь окрику Никольского:

– Боцман, пробоина в форпике… Заделать!

Катер мелко дрожал, точно охваченный предсмертной агонией. Резко сбавляя скорость, он зарывался форштевнем в воду. Сережка бросился в люк, крышка которого была сорвана взрывом изнутри, и сразу же очутился по колено в воде. Тусклое аварийное освещение едва-едва рассеивало мрак. И только шум воды указывал на то, что пробоина находится ниже ватерлинии, в правом углу кубрика.

Схватив с койки пробковый матрас, Сережка кинулся к зиявшему в борту отверстию, из которого, как из широкой трубы, лилась черная вода фиорда, казавшаяся необыкновенно густой и тяжелой. Острые зазубренные края пролома не давали прижать матрас плотно. Но едва удалось приложить его плотнее, как «Палешанин», спешивший уйти из-под огня батарей, снова дал ход: могучий напор воды выбил из рук матрас и отшвырнул Сережку к противоположному борту кубрика.

– Ах, ты! – яростно выругался он, и ему вдруг стало страшно оставаться здесь, в этом мрачном, залитом водою отсеке. Но он вспомнил о раненых, лежавших сейчас наверху, и снова поймал матрас, плававший в воде.

Повернувшись спиной, шагнул навстречу потоку воды. Основное – и это он хорошо понимал, – чтобы устоять. Сергей подобрался к пробоине сбоку и, упершись ногами в рундук, рывком бросил свое тело на дыру.

Вода через матрас давила ему в спину, колени дрожали от напряжения. Он вдруг увидел чьи-то ноги, спускающиеся по трапу, и прохрипел:

– Скорее… сюда!..

Катера прорыва выходили из-под огня.

* * *

Прямо в море упирался металл и цемент; прямо в лицо смотрели короткие, обрубленные рыльца пулеметов и мутные спросонья глаза гитлеровских егерей. Железный терновник в клочья раздирал тела; спирали Бруно, опоясывающие берег, трясли десантников током. В узких амбразурах билось злобное рыжее пламя. Все – и вода, и проволока, и камни – будто дымилось на морозе от крови.

Через каждые десять метров – дот.

Через каждые десять метров – лающее в лицо орудие.

Через каждые десять метров – занесенная снегом «волчья» яма.

Но зато на каждый метр по одному бойцу, по одному яростному комку ненависти и силы:

– О-о-отдай Петса-а-амо-о-а!..

Сдергивали с плеч мокрые, исхлестанные морской пеной бушлаты и ватники, кидали их на ощетинившиеся спирали колючей проволоки. Как штормовая волна, лавиной хлынули на берег.

«Вот она, Печенга!..»

Из амбразуры низкого, приземистого дота, стальная башня которого напоминала шляпку гигантского гриба, валил пар. Что там случилось – непонятно. Может, лопнул кожух пулемета. Самаров перепрыгнул ров, ограждающий дот, и, падая, бросил в амбразуру гранату. В башне вскрикнули; пулемет торчком уставился в небо.

Неожиданно обрушилась, прогорев до основания, стена прибрежного склада, и на шоссе посыпались бутылки. Яркий сноп пламени, бушевавший над подожженными нефтехранилищами, освещал Девкину заводь. Было светло как днем, и бутылки катились под откос, быстро мелькая этикетками французских, итальянских, греческих, румынских, испанских и еще черт знает каких винных заводов…

– Где майор Тимофеев? – остановил Самаров одного запыхавшегося бойца, который, отчаянно бранясь, перескакивал через бутылки.

– Повел тех, кто был в первом броске.

– Куда?

– На штурм левобережной батареи!

– А капитан Хорьков?

– Убит. Там сейчас Платов.

– Где он?

– Берет таможню…

Со стороны таможни доносились взрывы гранат, стрельба и звон разбиваемых стекол. Там с боем бралась каждая комната. Самаров видел, как из окон таможни с высоты третьего этажа вылетали, кувыркаясь в воздухе, защитники Лиинахамари…

У пристани в доте с сорванной дверью расположился командный пункт десанта. Из-за входа, занавешенного плащ-палаткой, доносился приглушенный голос:

– «Волга», «Волга», я – «Ока». Даю настройку. Один, два, три, четыре, пять… Четыре, три, два, один… Доложите обстановку, доложите обстановку! Прием, прием…

Вблизи дота, переговариваясь, сидят связные. Время от времени плащ-палатка приподнимается.

– Связной лейтенанта Бахарева!

– Я! – вскакивает матрос, и через полминуты, подхватив автомат и засовывая за ватник пакет, бежит к своему лейтенанту.

– Связной капитана Хорькова!

– Я!..

И это неважно, что мертвый капитан Хорьков лежит, наскоро прикрытый плащ-палаткой, у стен таможни. Все равно он как будто бы жив. Еще не скоро его взвод признает другое имя. Еще, наверное, не раз доложат:

– Подразделение капитана Хорькова очистило таможню. Продвигается к шоссе!..

Самаров уже побывал под огнем дотов, прошел через минное поле, едва не упал в «волчью» яму, схватывался с врагами лицом к лицу.

Больше не было дисков, у пояса оставалась одна граната. Лейтенант побежал к причалам, где стояли выгруженные с катеров ящики с боезапасом. Здесь, около солдата, раненного еще при высадке и отказавшегося возвращаться в Кольский залив, сходились новости.

– Что в таможне? – спросил его Самаров, наспех заталкивая за пояс лимонки и набивая карманы обоймами для пистолета.

– Там хорошо, – просто ответил матрос. – Кажется, в подвал загнали фашиста. Платов вовсю орудует…

– А что слышно о Тимофееве?

– Вот я как раз оттуда, – сказал подходивший матрос. – Давай скорее дисков, да побольше…

– Ну и как? – нетерпеливо спросил Олег Владимирович.

– Да как… Уже ко второму рубежу подходим. Слышите?..

Где-то вдали, на скатах гор, ограждавших Девкину заводь с севера, перекатывалось, подхватываемое ветром, протяжное «ура». Это шли на решающий штурм бойцы первого броска, высадившиеся с катеров на подходах к гавани.

И, облегченно вздохнув, Самаров посмотрел в сторону мыса Крестового.

Темный и дикий, этот мыс молчал.

– Ну, я пошел, – сказал лейтенант и пропал в дыму.

Конец коменданта

Утром этого дня, роковой конец которого в штабах еще не был ясен, хотя, как известно, в ночь с 12-го на 13-е ничего доброго ожидать не стоит, – в этот тревожный день коменданта гавани Лиинахамари уже в тринадцатый раз – опять это проклятое число! – вызвали к прямому проводу…

Звонили из главного штаба Лапланд-армии, и майор Френк, беря трубку, неволько выпрямился, сразу же сдвинув каблуки, когда узнал рыкающий от гнева голос самого командующего.

– Русские матросы на мысе Крестовом еще держатся? – зловеще спросил генерал Дитм. – Держатся… Та-ак! Я вам не разрешал говорить, – резко оборвал он Френка, который пытался объяснить положение. – Невольно возникает мысль, – продолжал генерал, – что будет с гаванью, если русские ворвутся в нее, когда ваш гарнизон не в силах раскрошить и перемолоть даже эту горстку матросов!.. Так вот, майор, выбирайте: или русские матросы держатся на мысе Крестовом, а вы не держитесь на посту коменданта гавани, или… наоборот. Что вам больше нравится, то и выбирайте… Все!

– Все, – машинально повторил Френк, передавая трубку дежурному телефонисту.

Только что было получено сообщение: главная ставка командующего Лапланд-армией переносится в район Финмаркена – предположительно в Киркенес или даже в Гаммерфест, в зависимости от обстоятельств.

«В зависимости от обстоятельств» – это такая скользкая фраза, прикрываясь которой можно удрать еще южнее», – подумал Френк.

– Проверьте связь с правобережной батареей калибра сто пятьдесят пять, – приказал Френк телефонисту. – И соедините меня с ее командиром…

Эта батарея, расположенная на южной оконечности мыса Крестового, по соседству с той противокатерной батареей, которую захватили русские, находилась в постоянной готовности к бою. Но русские пока не порывались прибрать ее к своим рукам, и Френк даже думал, что им совсем неизвестно о ее существовании.

– Обер-лейтенант фон Эйрих у аппарата, – доложил телефонист, делая ударение на приставке «фон».

– Русские не появлялись в окрестностях вашей платформы? – спросил Френк.

– Никак нет, господин майор, хотя утром, как я уже имел честь вам докладывать, часовые заметили трех русских, которые прошли мимо, не сделав ни одного выстрела в нашу сторону.

– Ну, это они просто вас не заметили. И очень хорошо!.. Продолжайте держаться скрытно; когда начнет темнеть, обеспечьте на батарее правила светомаскировки, выставьте усиленные сторожевые заслоны с севера. Поняли?

– Слушаюсь, – ответил Эйрих, и перед майором на мгновение встало аристократически-бледное, холеное лицо этого хлыщеватого офицера с большими связями в высших сферах.

– Чем вы сейчас занимаетесь? – почти злобно спросил его Френк и мысленно представил себе подземный каземат фон Эйриха, утепленный шкурами медведей и благоухающий французскими духами.

– Я? – переспросил обер-лейтенант, и в тоне его голоса прозвучала некоторая растерянность; было видно, что он не ожидал такого вопроса. – Мною обследованы, – неуверенно протянул он, – ближайшие подходы к платформе и проверено состояние артиллерийских погребов!

Френк понял, что офицер врет, и добавил угрожающе:

– Я вам еще позвоню…

Фон Эйрих действительно врал: последний раз он спускался в погреб еще в прошлом году. Сейчас же он занимался тем, про что майору Френку лучше бы не знать вовсе… Эйрих, на всякий случай, складывал в чемоданы свои трофеи. Он не хватал, как хватают многие офицеры, все, что попадается под руку. Нет, командир батареи за три года пребывания в Лапландии собирал только меха. Теперь пришло время, и обер-лейтенант их укладывал.

Он был бы удивлен, что майор Френк в этот момент тоже занимается тем, про что фон Эйриху лучше бы не знать вовсе. Комендант гавани Лиинахамари рассматривал сейчас шведский паспорт, на покупку которого ушло чуть ли не все состояние владелицы Парккина-отеля фрау Зильберт. «Швеция, – думал майор, – страна нейтральная, не воевавшая, а следовательно, в ней можно будет устроиться хорошо, переждать эти смутные времена».

Френк вздыхает и старательно прячет шведский паспорт во внутренний карман. Впрочем, рассматривал он его не потому, что собирался вскоре переезжать, а так – на всякий случай…

* * *

Он был разбужен грохотом стрельбы. Когда ему доложили, что торпедные катера русских врываются в Петсамо-воуно, майор не сразу поверил, относя этот доклад за счет излишней подозрительности наблюдателей. Комендант гавани был готов в эти дни ожидать от русских чего угодно, но… прорыв катеров с десантом в фиорд, защищенный с моря батареями, число которых доходило до тридцати, – это было сверх всякого ожидания!..

Френк убедился в том, что посты не ошиблись, когда поступил очередной доклад: русские катера прошли первую зону заградительного огня. Пока майор натягивал мундир, доложили: «Русские катера проходят… нет, уже прошли вторую зону». Пока он натягивал шинель, не попадая второпях в рукава, телефон позвонил в третий раз. Комендант даже не снял трубку: грохот разрывов, быстро приближаясь, сам говорил о том, что русские катера уже входят в гавань.

Он выскочил на улицу. Девкина заводь клубилась дымом. Трассы пуль перечеркивали ее вдоль и поперек. Френк вспомнил о зарядах тола, которые еще вчера были заложены под причалы и портовый кран. На тот случай, если русские обойдут Лиинахамари с запада. Но русские не стали обходить, они ворвались прямо в гавань. «Почему не взрывают гаванские постройки?..»

Словно отвечая ему, донесся грохот одиночного взрыва, и высокий хребет подъемного крана, сорвавшись с фундамента, рухнул в воду. Но больше взрывов не последовало. Когда Френк прибежал в комендатуру, десант русских матросов уже начинал высаживаться по всей береговой полосе гавани. Связавшись с командным пунктом первого рубежа дотов, Френк приказал стрелять зажигательными пулями в бензо – и нефтехранилища. Ему казалось, что зажженное горючее, просачиваясь через пробоины, разольется по берегу, сядет пылающим слоем на воду и приостановит высадку десанта.

– Соедините меня с оперативным отделом штаба Печенги, – приказал он, подходя к окну и отдергивая ширму.

То, что он увидел, поразило его. Русские матросы уже завладели линией причалов; их черные фигуры перебегали под самыми дотами, огонь которых не прекращался ни на минуту; они перелезали через завалы спиралей Бруно, а один катер высаживал людей прямо на горящий причал.

Комендант в раздражении сорвал трубку одного из многочисленных телефонов, стоявших на столе:

– Дайте мыс Крестовый… Алло, алло!.. Батарея обер-лейтенанта фон Эйриха… Алло!.. Почему вы молчите и не открываете огня?.. Почему, я вас спрашиваю, молчите?..

Чей-то голос ответил спокойно и внятно:

– Обер-лейтенант фон Эйрих в настоящий момент подойти к аппарату не может, что вам угодно?..

Это спокойствие взорвало майора.

– Кто говорит со мной? – крикнул он в трубку, не отрывая взгляда от окна, в котором виднелась охваченная огнем гавань.

– С вами говорит лейтенант Советской Армии Ярцев.

– То есть… Как вы туда попали? – спросил майор Френк, чувствуя, что говорит глупость.

– Это неважно, – ответил Ярцев. – Кстати, вы хотите, кажется, огня?.. Вот я сейчас и открываю огонь по вашим опорным пунктам…

– Господин майор, – обратился к коменданту телефонист, – Петсамо отвечает…

Френк вытер мокрый от пота лоб и взял протянутую трубку:

– Говорит комендант гавани Лиинахамари… В порту высадились русские матросы. Торпедные катера подавили прожекторные батареи и проскочили зону огня… Да, да, идет бой!.. Нужна немедленная помощь… Что?.. Нет, уже поздно… Только сейчас получены сведения. Гарнизон стопятидесятипятимиллиметровой батареи во главе с командиром капитулировал… Да, капитулировал, да, мыс Крестовый теперь полностью в руках русских. До роты автоматчиков?.. Хорошо, жду со стороны Пуроярви…

Он посмотрел на часы: автоколонна автоматчиков выйдет не раньше чем через полчаса или даже через час…

Торпедные катера русских, высадив матросов, уже скрылись в дыму. Весь глубокий каменный ковш гавани был наполнен треском, гулом и грохотом, словно в него накидали железного лома и теперь трясли, время от времени сильно встряхивая. «Трясли» – это было даже затишьем, но когда вступали в бой доты и батареи, тогда казалось, что «встряхивают».

После того как восемнадцать дотов выключились из связи, майор Френк трезво решил, что таможня падет первой из всех крупных зданий Лиинахамари. Она пала, вслед за ней были сданы русским тоннели складов морского вооружения. Когда он попросил соединить себя с двухсотдесятимиллиметровой батареей, она не ответила, и зарницы ее залпов больше не вспыхивали над вершинами сопок. Тоже – взяли…

Грохот стрельбы подкатывался к комендатуре. Майор Френк с несколькими егерями покинул свой кабинет и стал пробираться к радиостанции. Пробегая мимо дотов и складов, он кричал:

– Взрывать!.. Взрывать все, откатываться к Пуроярви!.. Автоколонна автоматчиков из Печенги уже находится в пути… Мы еще вернем Лиинахамари!.. Задерживать русских матросов у Парккина-отеля!..

Егеря коменданта один за другим куда-то исчезали в темноте. Русские были где-то рядом, казалось – везде. Френк не мог понять, как им удалось просочиться мимо дотов в глубину обороны. Около здания радиостанции, стоявшего в укрытии за высокой скалой, двое русских целых пять минут не давали подняться, прижимая их к земле длинными очередями. И, уткнувшись лицом в снег, майор Френк продолжал недоумевать: как удалось русским оказаться уже здесь? Три осатаневших от ярости егеря пошли навстречу матросам, и автоматная очередь срезала всех троих. Но на этот раз огонь исходил уже с другой стороны и ударил по егерям в спину. Казалось, нет такого места в этой ночи, где бы не подкарауливала русская пуля.

Вбежав на опустевшую радиостанцию, майор Френк приказал перепуганному радисту:

– Передавайте в эфир… Передавайте клером – зашифровывать некогда… «Лиинахамари захвачен… да, захвачен русскими матросами… Пытаюсь задержать их на дороге возле гостиницы… По возможности все взрываю…»

Убедившись в том, что радист отстучал в эфир требуемое, Френк поспешил в сторону Парккина-отеля. Едва он успел захлопнуть за собой дверь, как пули русских матросов сразу с хрустом впились в деревянные стены. По коридорам гостиницы метались егеря. Непонятная суета царила во всех трех этажах. Было видно, что никто толком не знает, что делать. Комендант гавани поднялся на чердак, откуда бил по наступавшим пулемет. Высунувшись в слуховое окно, Френк увидел залитую лунным светом дорогу, по которой бежали черные фигурки матросов. Он приказал толпившимся внизу егерям подниматься наверх. Сильным огнем удалось удержать десантников на шоссе. Но, вжимаясь под навес скалы, они еще продолжали продвигаться вперед.

– Не жалейте патронов! – подбадривал Френк. – Здесь мы их остановим!..

Ему казалось, что еще не все потеряно, русских еще можно остановить: ведь они тоже живые люди, и они, так же как и любой егерь, могут быть убитыми.

– Здесь мы их остановим! – повторил комендант несколько раз подряд и, высунув из слухового окна отвод ручного пулемета, стал стрелять вместе с егерями, целясь по возможности неторопливо и спокойно.

Но русские – он видел это отлично – короткими перебежками взбирались в гору: на место каждого павшего выступала из тьмы фигура другого. Тогда майор Френк отдал приказ выкатить орудие и открыть огонь прямой наводкой.

– Сбить, сбить, сбить, – кричал он из окна артиллеристам, – сбить их обратно к гавани!..

В какое-то мгновение комендант увидел русского офицера в ватнике, который бежал среди матросов, и только снаряды заставили его отпрыгнуть в кювет. «Ага, – злобно решил Френк, – ты тоже боишься…»

Но русский офицер поднялся и швырнул гранату, которая, не долетев до гребня скалы, покатилась обратно.

– А ну-ка, – сказал майор и, отстранив егеря плечом, сам припал к ложе ручного пулемета. – Сейчас, сейчас, – шептал он, прицеливаясь в заросли кустов над кюветом.

Пулемет дробно застучал и, выплюнув во тьму весь заряд пуль, заглох. Стоявший рядом егерь уже протягивал свежий диск. Майор стал пригонять его к магазинной коробке, но в этот момент фигурки матросов снова пришли в движение. Орудие выстрелило еще раз и замолкло. Артиллеристы бросились бежать, стараясь как можно скорее укрыться в стенах Парккина-отеля. Выругавшись, Френк одиночными выстрелами застрелил трех артиллеристов, крича им сверху:

– Назад, назад, негодяи!.. Перестреляю всех, как собак!..

Но было уже поздно. Внизу хлопнула дверь – часть орудийной прислуги успела добежать до крыльца. Русские под огнем развернули покинутое орудие, и первый же снаряд разворотил угол нижнего этажа, где размещался когда-то офицерский бар. Второй снаряд ударил в северную стену гостиницы – здание зашаталось, изо всех щелей посыпалась мутная пыль.

Неожиданно на крыше громыхнуло железо. Все насторожились. Крыша Парккина-отеля приходилась как раз на уровне скалы, и – неужели кто-нибудь из русских уже перепрыгнул прямо на крышу?.. Железная кровля загремела под ногами. Чья-то рука, просунувшись в окно, вбросила внутрь черный мячик гранаты. Рвануло огнем и дымом. Закричали раненые. Укрывшись за кирпичной трубой, русский матрос не давал егерям выбраться на крышу. Наконец удалось его ранить. Егеря выбрались наверх, и там долго слышалась какая-то возня. Потом со скалы застрочил автомат, и егерей смело с крыши.

Катя перед собой орудие и прикрываясь его высоким щитом, русские медленно приближались к Парккина-отелю. Матросы же, выбравшись из узкого ущелья, в котором был стиснут подъем дороги, сразу же пропадали во тьме, расходясь в разные стороны и окружая гостиницу плотным кольцом. Они не стреляли, и лишь егеря в осатанении строчили по кустам.

На чердаке было душно от пыли, пороховая гарь забивала дыхание, пустые гильзы раскатывались под ногами, от криков и несмолкающего грохота вязли в ушах, не доходя до сознания, команды майора Френка. В нижних этажах сидели егеря, готовые отразить штурм североморцев, и тоже стреляли из окон, из дверей, из проломов. По коридорам уже шатались первые пьяные, которых местный фюрер князь Мурд провел в подвал, где хранились вина фрау Зильберт. Многие ждали автоколонну из Петсамо, но высидеть здесь до ее прибытия не надеялись и, благо патронов было в достаточном количестве, стреляли, не целясь. Яркими лентами трассирующих пуль пытались рассеять тяжелый мрак ночи, грохотом хотели отпугнуть свою неуверенность.

Первый русский матрос, незаметно подкравшийся к стенам гостиницы, впрыгнул в окно бара, стреляя на ходу из автомата. Зазвенели срезанные очередью хрустальные висюльки люстры, погас свет, застонали раненые. Матроса убили и потом в остервенении долго кололи штыками его мертвое тело. Но двери крыльца неожиданно затрещали под пулями, которые буравили в досках рваные дыры. В конце коридора первого этажа разорвалась граната. Какой-то егерь закричал истошным голосом. Еще минута, и русские десантники ворвались в гостиницу…

Когда майор Френк спрыгнул в чердачный люк, в вестибюле уже шла отчаянная борьба за каждую половицу, за каждую ступеньку. Сбив прикладами двери, перепрыгивая через убитых, матросы вваливались внутрь гостиницы и сразу же брали егерей в штыки. Егеря не принимали рукопашной, но и не отступали: стоя за углами лестничных перекрытий, они старались задержать десантников в вестибюле, стреляя прямо в матросские груди. И еще неизвестно, чем бы закончилась эта кровавая страшная схватка, но русские, выбив оконные рамы, прорвались в отель с другой стороны, ударив по егерям в спину.

В какой-то момент майор Френк, стоя на площадке второго этажа, увидел русского офицера. В руках у него была немецкая винтовка, и он вламывался в самую гущу егерей, пытаясь пробиться к лестнице. Ему удалось это сделать. Вслед за ним матросы рывком взбежали наверх, и комендант сразу очутился в кольце штыков. Расстреляв всю обойму, он вырвался из этого кольца и быстро поднялся на площадку третьего этажа. Дальше отступать было уже некуда. Оставались еще только люк чердака и крыша… Майор выстрелил в русского знаменосца. Не попал. Знамя поднималось все выше и выше. Один егерь полетел в провал лестничной клетки. В тесной схватке, лицом к лицу, хрустели кости, звякали штыки. Из первого этажа доносились разрывы гранат. Четкая стрельба автоматов заглушала крики и стоны. Зарядив последнюю обойму, Френк, уже влезая в люк чердака, снова увидел русского офицера. С лицом, залитым кровью, без шапки, он продолжал идти среди своих матросов.

На чердаке отсиживались двое егерей. В момент появления коменданта они решали вопрос своей жизни: как бы перебраться с крыши на скалу?.. Френк, грозя пистолетом, почти силком сбросил их в люк. Случайные пули иногда пробивали потолок и выскакивали перед Френком вертикально. Майор почувствовал, что задыхается, и схватился рукой за быстро колотившееся сердце. Его ладонь нащупала в кармане жесткий переплет шведского паспорта, и от этого сердце забилось еще сильнее.

В эти минуты комендант не думал о крахе Лапландской армии или о судьбе третьей империи, как не думал и о тех, кто сейчас удерживал вход на чердак. Он просунул голову в слуховое окно, смерив расстояние от края крыши до гребня скалы: «Нет, не перепрыгнуть!» И в этот момент майор понял, что мысли о Швеции – это лишний бред, от которого надо немедленно освободиться, чтобы он не мешал умереть.

– Я старый солдат, – сказал он зачем-то вслух и окончательно утвердился в необходимости умереть.

В окне еще стоял брошенный ручной пулемет, Френк забился под низкий скат крыши, поставив пулемет перед собой. «Надо умереть, как и подобает солдату». Дуло пулемета он уставил на просветленную щель люка. Когда в нем покажутся русские, он нажмет пальцем курок, и пулемет скосит их. При этой мысли ему стало легче. Появилась даже какая-то надежда на будущее. Ведь действительно, он находится в выгодном положении. Оставаясь неуязвимым, можно продержаться здесь до подхода автоколонны из Печенги, не пропуская на чердак ни одного русского…

Шум схватки стихал, и скоро в люке показалась голова. Френк узнал эту голову – голову русского офицера. Самаров что-то говорил вниз, не спеша поднимаясь по лестнице. Вот он уже по грудь высунулся наружу.

«Пора…»

Френк стал плавно давить пальцами на спуск. И когда оставалось сделать еще малейшее движение, чтобы пулемет начал свою работу, комендант снял палец с курка. Его лоб покрылся холодной испариной. Тело снова забила дрожь. В тот момент он понял, что может убить этого офицера, но других, идущих за ним следом, все равно будет не остановить. Они поднимутся и убьют его.

Майор ладонью вытер лоб и притих.

Внесли знамя. Чердак наполнился матросами, которые жарко дышали, громко разговаривали. Френк, затаив дыхание, замер в темноте. Высокий десантник, который нес знамя, взобрался на крышу. Кровельное железо загремело над головой коменданта. Подняв голову, майор увидел серый клочок неба над гаванью, охваченный розовым заревом догорающего пожара. Он уже понял, что матрос поднялся на крышу водрузить там знамя. И когда знамя будет поднято, Лиинахамари станет русской гаванью. И русские корабли придут сюда…

Комендант Лиинахамари вынул пистолет и навел его в просвет слухового окна, в котором виднелась фигура высокого матроса, стоявшего у знамени. Но потом медленно опустил пистолет и всунул себе в рот его тепловатый, кислый от порохового нагара ствол…

– Эй, кто там стреляет? – спросил Платов, устанавливая знамя.

– Это не в тебя, – ответил Самаров, светя карманным фонариком по углам. – Тут какой-то фашист пулю вогнал себе в рот… Ну как, укрепил?

– Укрепляю…

Лейтенант Ярцев

Вторую группу катеров с десантниками вел лоцман Оскар Арчер. На этот раз переброска в Петсамо-воуно шла на «морских охотниках». Двухсотдесятимиллиметровая батарея, которая своим басом задавала раньше тон всей артиллерии Лиинахамари, теперь молчала, а другие батареи отстреливались вяло, словно сознавались в своей беспомощности…

Радиограмма гаванского коменданта Френка о взятии матросами Лиинахамари была перехвачена радистами еще на подходах к Петсамо-воуно. Узнав о ее содержании, десантники второго броска даже огорчились: «Ну вот, елки зеленые, первый эшелон и нам ничего не оставил!»

Варенька стояла на палубе, держась рукой за холодный поручень. Фельдшерская сумка оттягивала плечо. Глубокая зимняя шапка, только вчера полученная на базе, наползала ей на глаза, и она все время поправляла ее рукой. Вглядываясь в темные скалистые берега, откуда изредка трещали немецкие шмайсеры, она с нетерпением ожидала, когда покажется за поворотом выступ мыса Крестового.

Командир «морского охотника», на борту которого она шла в Лиинахамари, беседовал с Оскаром Арчером по-английски. Варенька, услышав, что офицер упомянул про миноносцы, хотела спросить о «Летучем» (ведь она не виделась с Артемом уже целую вечность!), но постеснялась, а Оскар Арчер, хлопнув рукавицами, громко объявил:

– Кап Хрестофый!..

Командир «охотника» перегнулся через поручни мостика:

– Вы готовы?

– Я?.. Да, готова…

Минуя белые загривки волн, взлохмаченных на отмелях, катер развернулся в сторону берега. Мыс Крестовый лежал впереди, словно обугленный огнем до черноты, настороженно притихший. Если бы с ним не было связано столько слухов о матросах, которые удерживали его двое суток, вполне возможно, что он и не казался бы таким отпугивающе-таинственным.

– Бо-о-оцман, – нараспев раздалось с мостика, – готовить сходню!

Моторы отрычали во тьму положенное число оборотов и затихли. Тишина еще больше усилилась, а шум перестрелки за озером Пуроярви выделился явственно и отчетливо. Катер уже качался возле обрывистой пахты, заросшей редкими кустарниками. Матросы мигом поставили сходню и, как показалось Вареньке, проводили ее сочувственными взглядами. Пригнувшись и раскинув для равновесия руки, она пробежала по узкой, наподобие гимнастической трапеции сходне и, спрыгнув на берег, крикнула:

– Можете отходить!..

Она посмотрела, как, взревев моторами, «охотник» ушел в сторону Лиинахамари, потом отправилась в путь. Повсюду лежали мертвые. Смерть разбросала их по всему берегу. Здесь было место, где немцы пытались высадить свой второй десант. Варенька запуталась в зарослях колючей проволоки, долго отдирала свою шинель от острых ржавых шипов. Шальной снаряд, непонятно зачем выпущенный немцами по Крестовому, разорвался невдалеке.

Чей-то слабый стон послышался Вареньке, когда она поднималась с земли. Может быть, егерь, а может, и наш. Она побрела во тьму, часто спотыкаясь об острые выступы камней, исковерканных бомбами и снарядами.

– Эй, кто здесь?! – крикнула и не узнала своего голоса.

Тьма долго молчала. Видно, раненый не ожидал услышать в ответ человеческий голос. И тем более женский: ведь это был мыс Крестовый, а не что иное. Наконец послышался ответ:

– Товарищ… помо-о-оги!

Варенька с трудом отыскала матроса. Он лежал на животе, неловко подвернув ноги и не выпуская из рук автомата.

– Что же это тебя одного здесь оставили?

– Меня не оставили бы, – сказал матрос, сдерживая стон, – темно было… потом отступили… О-ох!

– Ну, вставай… держись за меня. Идти сможешь?

– Смогу, сестрица. – В темноте матрос не разобрал, что перед ним лейтенант, а Вареньке было сейчас не до субординации.

Она беспокоилась о другом:

– Ты дорогу найдешь? Где ваши?..

Кое-как, часто останавливаясь и припоминая события этой ночи, матрос вспоминал дорогу:

– Идем-то верно… Вот отсюда, кажется, в меня егерь выстрелил. Да вон и он сам лежит, видишь?.. Значит, идем правильно…

Так они дошли до главного каземата немецкой стопятидесятимиллиметровой батареи. Окликнувший их Алеша Найденов был радостно изумлен, увидев сразу и матроса, которого уже считали убитым, и доктора.

– Товарищ лейтенант, никак вы?

– Я, милый, я!.. Помоги-ка мне спуститься!.. Держи своего товарища, вот так…

Долго спускались по узким бетонным ступеням, хватаясь руками за стены, покрытые плесенью; раненый матрос, повиснув на шее Китежевой и Найденова, уже не стеснялся охать, жаловался:

– Лечь бы только… Болит, зараза!

– Терпи, терпи. Сейчас катера из Лиинахамари вернутся, в Мурманск пойдем на всех оборотах…

Ударило в глаза светом, и Варенька даже отшатнулась. В мрачном низком отсеке, придавленном сверху запотевшим потолком с рельсами подвесных элеваторов, стояли в ровной шеренге около сотни гитлеровских солдат. На правом фланге замер, вытянувшись в струнку, сам обер-лейтенант фон Эйрих; по его бархатному воротнику ползла упавшая с потолка мокрица, но он не замечал этого, боялся пошевелиться: он был пленный – его батарея капитулировала.

Ярцев подошел к Вареньке, подал ей руку:

– Очень рад, что вас прислали. Среди этих, – он кивнул на пленных, – раненых нет: они сложили оружие, как дети складывают игрушки, когда их посылают спать… А вот среди нас… – И, резко оборвав, он крикнул Найденову: – Проводи доктора!

Провожаемая взглядами пленных, в которых сквозило не то восхищение, не то удивление перед первой женщиной за эти годы, увиденной ими на мысе Крестовом, Варенька шагнула в соседний каземат, расстегнула свою сумку.

Здесь было душно, пахло кровью, сыростью, лампочки плавали в каком-то дыму. На каменных плитах метались раненые, в углу спокойно лежали мертвые.

И первый, к кому она подошла, сказал:

– Вот тут: в боку, потом слева и в голову… Ответь – я буду жить?..

* * *

Временным комендантом гавани Лиинахамари был назначен лейтенант Самаров. Немецкий гарнизон, отступавший к озеру Пуроярви, получив из Петсамо подкрепление, продолжал обороняться, но дорога на Трифонов ручей уже была перерезана нашими бойцами. Самаров, прислушиваясь к далекой перестрелке, занимался сейчас тем, что посылал саперов разминировать причалы, тушить пожары, расставлял часовых.

Лиинахамари постепенно становился нашим городом: по улицам уже расхаживали патрули, раскинулся медсанбат, на столе нового коменданта деловито названивал телефон.

Самаров решил сразу же переправить в Кольский залив защитников ключа от Печенги – матросов с мыса Крестового, и, прежде чем уйти, они стали хоронить убитых. Могил не рыли. Павшим закрывали глаза, складывали на груди руки и опускали в глубокие воронки от снарядов. Если успели прийти письма на их имя, то и письма клали в могилу, быстро засыпая ее землей, камнями, осколками металла и бетона. Речей никаких не говорили, клятв не давали. Только сухо рванул ночной воздух слаженный залп из винтовок. Но за этой военной обыденностью чувствовалось нечто большее. Такое, о чем не скажешь словами. Может быть, потому и молчали матросы, навсегда покидая мыс Крестовый…

Они ушли в Мурманск, и остался только один лейтенант Ярцев; его пошатывало от усталости, он давно не спал и забыл, когда ел в последний раз. Переправившись через залив, он сразу пошел в сторону Парккина-отеля. «Перекушу сейчас, – думал он, – и спать…»

В темной разгромленной гостинице, светя перед собой фонариком и перешагивая через трупы, он добрался до буфета, отыскал хлеб и полголовки копченого сыра. Воды не нашел и спустился в подвал. Здесь, между рядами громадных бочек, лежал вдребезги пьяный князь Мурд, и из одного крана тонкой струйкой журчало, убегая в землю, густое пахучее вино. Ярцев брезгливо поднял князя, дотащил до двери и выбил ударом ноги:

– Убирайся к черту! Фюреров теперь нету…

Оставшись один, выпил стакан вина, закусил сыром, но больше есть и пить почему-то не хотелось, зато еще сильнее потянуло лечь, закрыть глаза, забыть все… Хватаясь рукой за иссеченные пулями перила, лейтенант добрался до того номера, в котором жил ранней весной как офицер из Голландии, рухнул на постель.

Самаров разбудил его на рассвете, в окнах еще догорали звезды.

– Вас вызывает командующий, – сказал он.

Командующего Ярцев увидел около блиндажа. Раздетый до пояса, он растирал свое тело снегом.

– Ух, как хорошо! – сказал он. – Теперь можно хоть еще сутки не спать…

Придя в блиндаж и застегивая мундир, генерал сказал:

– Представляю тебя к званию Героя Советского Союза. Иди сюда. Дай я тебя поцелую…

Потом, раскинув на столе карту, генерал стукнул костяшками пальцев по тому квадрату, где сходились стрелы наступления: одна – войска Карельского фронта, другая – десантники-североморцы.

– Смотри, – объявил генерал весело, – вот она, Норвегия! Сейчас обстановка такова, что мы должны задержать егерей на путях отхода. Почему? Да потому, что они хотят вырваться из нашего кольца. А там, вот отсюда, – он показал на полуостров Варяг-нярга, – на соединение с Лапланд-армией идет пехотная бригада «Норвегия». Воевать они еще не разучились, лейтенант, не-е-ет…

Командующий скинул со стола одну карту, разложил другую.

– Смотри! – продолжал он еще веселее. – Завтра Печенга будет уже нашей. Егеря откатятся на Киркенес, там у них линия обороны уже подготовлена… Две дороги! Какую из них выберут они для отступления?

– Эту, – показал Ярцев, – они сами ее построили. А вот эта – старая, караванная, она уже давно заброшена, и только, одни норвежцы пользуются ею. Я проходил по этой старой дороге в сорок втором, так едва ноги вытягивал.

– Так вот, – закончил генерал, – надо сделать так, чтобы егеря пошли по этой старой и более длинной дороге. И, – засмеялся он, – чтобы у них ноги запутались. А для нашего наступления на Киркенес останется вот эта дорога, которую они сами построили…

* * *

Вечером этого дня на развилке двух дорог, ведущих в глубь Норвегии, остановился приземистый «мерседес» с броневыми заслонками вместо стекол. В таких машинах разъезжало только высокое начальство, и два егеря, служившие на кордоне, мгновенно выскочили из будки, замерли.

Дверца кабины распахнулась, на дорогу вышел гладко выбритый немецкий майор с хлыстом в руках. Не ответив на приветствие, он поднес к лицу рукоятку хлыста – выскочила сигарета, потом из этой же рукоятки выскочил язычок пламени: это был хлыст, портсигар и зажигалка одновременно. Раскурив сигарету, майор коротко приказал:

– Шлагбаум – на замок!..[14]

Егеря мгновенно исполнили приказание. Вскоре на дороге показался взвод солдат во главе с офицером. Это начинали подходить к развилке потрепанные части Лапланд-армии.

– Какая часть? – отрывисто спросил майор.

– Тринадцатый взвод шестого полка девятнадцатого горно-егерского корпуса, – отрапортовал лейтенант Вальдер, вскидывая к козырьку каски руку.

– Поставьте своих солдат вдоль шлагбаума, – распорядился майор. – Не пропускать ни одной машины, ни одного человека. В каждого, кто приблизится на десять шагов, стрелять…

Вальдер расставил своих солдат, как ему было приказано. Пауль Нишец, кладя свой шмайсер на бревно шлагбаума, удивленно сказал:

– Слушай, Франц, неужели войска будут задержаны?

– А черт его знает! – отмахнулся Яунзен; он уже собирался сегодня ночевать в Киркенесе, а тут…

Вскоре издалека донесся рокот моторов. Подъезжали грузовики, потянулись батареи горных орудий. Шоферы, повинуясь майору, направляли свои машины по старой дороге. Солдаты, сидевшие на лафетах, боязливо поглядывали на откос, где далеко внизу шумела речушка.

– В чем дело? – один офицер подошел к майору.

– Я выполняю приказ верховной ставки, – ответил тот. – Войска должны сгруппироваться около озера Хусмусеваннэ. Там противнику будет нанесен основной контрудар…

Пожав плечами, офицер побежал догонять свою батарею. Разрозненные части подходили одна за другой, глухо выли тяжелые грузовики, семенили мулы, запряженные в снарядные фургоны, шли солдаты.

И главное шоссе оставалось пустым – все отступающие войска потянулись по узкой дороге, пролегавшей над пропастью.

Из одного «опеля» выскочил полковник. Взбешенный, он долго не мог отыскать виновного и наконец увидел майора.

– Вы?.. Это вы?.. Как… – Он насилу подбирал слова, и спокойствие майора еще больше бесило его. – Кто позволил вам распоряжаться отходом армии по этой дороге?! – наконец выкрикнул он.

Майор опять раскурил сигарету от своего хлыста и вдруг, потеряв спокойствие, дико заорал на полковника:

– Я расстреляю вас сейчас, если вы будете задерживать отступление! Кому – вам или мне должно быть лучше известно положение Лапланд-армии? Я уполномочен самим фюрером вывести вас из кольца… Вас, которые в своем позорном бегстве обесчестили звание героев Крита и Нарвика!

У полковника от испуга задрожали губы:

– Простите, герр… герр…

– Майор, – назвал себя офицер с хлыстом, – вы же видите, кто я!

Пауль Нишец шепнул:

– А ты, Франц, еще сомневался… Я тебе сразу сказал, что этот майор большая птица. Так и есть…

Яунзен подошел к «мерседесу», спросил шофера:

– Вы действительно из Берлина?

Шофер ничего не ответил, кольнув егеря презрительным вглядом, и Яунзен отошел к шлагбауму.

Прошло уже больше часа, когда на дороге показался штабной мотоцикл, в коляске которого сидел, упрятав голову в высокий воротник, фон Герделер. Инструктор считал себя родившимся под счастливой звездой, и новые генеральские погоны, которые он надел после Кариквайвиша, жестко топорщились на его плечах.

– Бросьте болтать, – резко сказал он майору, – что вы из верховной ставки! Сегодня ни в Сулах, ни в Эльвебакене, ни в Киркенесе не приземлялся самолет из Берлина. Вы губите остатки армии и…

В этот момент они узнали друг друга. Майор слегка улыбнулся. Фон Герделер вспомнил эту улыбку, и рука его расстегнула кобуру.

– Вы арестованы, – сказал он.

Ярцев, выхватив пистолет раньше, крикнул:

– Именем фюрера! – и фон Герделер свалился в жесткую траву, росшую на обочине.

– О-о-о!.. – сказал Вальдер, закрывая глаза.

Генерал-майор Хорст фон Герделер, проживший всего тридцать два года, не хотел умирать. Его руки мяли траву, глаза продолжали гореть злобным блеском. Он пытался что-то крикнуть.

– Именем фюрера! – повторил Ярцев и ударом ноги сбросил фон Герделера с крутого склона – туда, где бурно пенилась в камнях норвежская речушка…

Редели проходившие войска, перестали катиться пушки, – основная часть того, что осталось от Лапланд-армии, уже втянулась в горы.

Ярцев подошел к лейтенанту Вальдеру, сказал:

– Ваш взвод останется здесь до утра. Продолжайте наблюдать за отступлением.

Сказал и сел в свой «мерседес».

– А теперь куда? – спросил шофер.

– В Киркенес, – ответил Ярцев, – там и встретим нашу армию…

Печенга наша

Всю эту ночь по дорогам, а где не было дорог, там напрямик через болота и сопки, тягачи, а где не проходили тягачи, там олени, а где не проходили даже олени, там проходили люди, – всю эту ночь к предместьям Печенги стягивались артиллерия, минометные части. Вековечный гранит крошился под гусеницами танков, втянувшиеся в боевую жизнь, шагали войска. И просторная тундра вдруг стала тесна…

С падением гавани Лиинахамари судьба гитлеровцев в Заполярье была решена, но в Печенге они еще отбивались исступленно и безнадежно. Пленные говорили, что с них была взята под расписку клятва: из Печенги не уходить, иначе будут репрессированы их семьи в Германии. Вынужденные все-таки сдавать одну позицию за другой, егеря взрывали за собой каждый мост, замораживали водопроводы, устраивали на дорогах завалы, вкатывали в дома на салазках громадные бомбы замедленного действия. Прихлопнутый крышкой десантов, печенгский «котел» дни и ночи кипел боями, а с бурлящей его поверхности методично снималась густая накипь военнопленных…

Яков Мордвинов лежал со своими солдатами на полу одного из обогревательных пунктов, которые устраивались вдоль дорог наступления, слушал краем уха, как старшина взвода ухаживал за девушкой-сержантом, хозяйкой этого пункта, и думал. Когда однажды в детдоме, где воспитывался беспризорник Яшка Мордвинов, появился рослый, с орденом Трудового Красного Знамени моряк Рябинин, все детдомовцы пришли в трепетное волнение. Но счастье быть избранным для суровой морской службы выпало именно Яшке, по кличке Мордва. Но разве он думал тогда, что судьба сделает его офицером, командиром взвода десантников? А вот сейчас он уже и не представляет себе жизни без этих парней, что лежат вповалку один к одному, – устали за день.

– Старшина, – сказал он, – ложись тоже, не мешай отдыхать людям.

И когда старшина, недовольно сопя носом, лег, Яков подумал: «Вот закончу войну, попрошусь учиться…»

Громыхнули далекие тяжелые взрывы. Дом задрожал, и солдаты стали подниматься встревоженные. Мордвинов надел шапку, вышел на дорогу.

– Что там? – спросил он одного офицера, бежавшего от реки в сторону видневшейся батареи.

– Немцы мосты через Петсамо-йокки рвут. Сейчас там наши уже на кладбище ворвались. – И закончил радостно: – Ну все, брат: завтра в Печенге будем!..

Громадное зарево обожгло ночное небо, освещаемый снизу розовый дым пополз над землей…

* * *

Взвод Мордвинова одним из первых ворвался на печенгские окраинные улицы. Высокие штабели угля, сложенные вдоль дороги, гудя и потрескивая, горели синим пламенем. Нестерпимый жар палил лицо, воздух обжигал легкие. Мордвинов бежал, слыша рядом топот ног, и видел перед собой взорванные фермы моста.

Несколько егерей выскочило на дорогу, каждый привстал на колено, и – «та-та-та-та…». Ах, черт возьми, и укрыться некуда: справа и слева огонь бушует, мечется, осыпает тебя искрами.

– Давай, давай, ребята! – покрикивал Мордвинов.

Впереди – завал, сложенный из рулонов финской бумаги. Яков свистнул, чтобы подтягивались пулеметчики. Кто-то бросился вперед с гранатой в руке. За ним другой, третий. Взрывы вырывали из бумажной баррикады хлопья, и они, относимые ветром, сгорали над угольными кучами.

– Давай, давай, ребята!

Через рулоны перекатились единым махом. Только убыло в его взводе… Но по соседству он видел бегущие фигуры солдат другого взвода, а дальше еще и еще.

«Сила!» – подумал он.

Три здоровенных гренадера выросли из дыма, и в тот же момент кто-то закричал от боли, а гренадеры уже пропали в дыму.

Мордвинов остановился, сбросил с себя шинель. Пробежал несколько шагов, скинул каску. Он уже почти перестал ощущать свое тело, казалось, что сейчас оно не способно чувствовать усталость и даже боль.

Река кипела перед ним, бурное течение подкидывало на камнях трупы. Дымный город лежал на том берегу, и Мордвинов бросился в воду. Ледяной холод словно отрезвил его, в сознании мельком пронеслась гибель «Аскольда», ныряющий в волнах плотик и – Варенька…

Он шел по грудь в ледяной воде и видел возвышающийся над городом громадный черный крест фашистского кладбища, видел волны дыма над собой; плеск воды успокаивал оглушенные грохотом уши.

И вот он уже на другом берегу. Здесь все то же: рулоны бумаги, горящие дома, проволока, трупы, визг пуль…

– Давай, давай, ребята!

Земля вдруг ушла у него из-под ног, фашистский крест упал, казалось, прямо на него и придавил грудь, только в ушах еще долго плескалась вода…

Он очнулся как будто сразу же. Открыл глаза, увидел черный крест, стоявший по-прежнему, а в дымном зареве, уже вдалеке, бежали вперед солдаты. Кое-кто припадал на одно колено, чтобы выпустить очередь, и опять – вперед, вперед, вперед…

«Что ж, надо вставать, надо идти», – еще не стихла стрельба, еще грохочет артиллерия, еще звенят расколотые жаром стекла в домах. Но едва Мордвинов попробовал сделать малейшее движение, как сразу же вскрикнул – боль еще глубже вошла в тело.

Где-то гудели колокола: «Бомм, бомм, бомм!..» Он снова впал в забытье, и колокола стихли, начался плеск.

– Яша, – позвал его откуда-то сверху знакомый голос, – очнись, дорогой!..

Он очнулся, и снова – сон, детская забава, бред: на него с высоты смотрело лицо Вареньки.

– Уйди, – сказал он.

– Яша, Яша, – продолжала звать она его, – это я… Не узнаешь разве?..

И он вдруг вспомнил, как было душно в клубе губы Тюва в тот памятный вечер, как мелькали кружевные платочки девушек, и поцелуй тот вспомнил.

– Татьяна, – сказал он, – ты? Я, я… узнал.

Ему стало легче, он повернул голову – невдалеке, из-под рыжего закопченного снега высовывались стальные усики вражеской мины.

– Осторожно, – тихо предупредил он, – не задень…

Таня торопливо рвала на его груди гимнастерку, ощупывала теплыми дрожащими пальцами окровавленную голову.

– Сейчас, сейчас, – приговаривала она, и голос ее казался ему тоже теплым, тоже дрожащим.

Снова заработал где-то неподалеку немецкий пулемет, и девушка припала к его груди: «Ах!» Потом она выпрямилась, стала поднимать его от земли.

– Что ты! – сказал он. – Не надо… Я тяжелый…

Но эти слабые на вид маленькие руки оказались неожиданно сильными, и, не ответив ему, Таня понесла раненого лейтенанта к переправе. Мордвинов долго молчал, целиком отдаваясь этим рукам, потом, точно очнувшись от забытья, сказал:

– Колокола звонят… Я, кажется, контужен… Почему колокола, откуда?..

Таня остановилась и, не выпуская его из своих рук, села в снег.

– А я о тебе все помнила, помнила… Не думай о колоколах, милый ты мой! Не контузия это – правда звонят. Видишь?..

И, взяв его голову в ладони, она повернула его лицом в ту сторону, где из огня и дыма вырисовывалась белая монастырская звонница; на самом верху этой башни, уцепившись за язык колокола, раскачивался человек в раздуваемой ветром шинели.

– Видишь? – спросила Таня.

– Значит, взяли?

– Да, наша Печенга, – ответила девушка и, поднявшись, снова понесла его дальше…

Через несколько дней Мордвинов уже лежал на госпитальной койке, и белые стены, белые простыни, белые занавески – все это еще больше подчеркивало его болезненную бледность. Однажды появилась Татьяна. Он пристально всматривался ей в лицо, словно отыскивая в нем какие-то забытые и вновь случайно воскресшие черты, и просил трогательно:

– Ты не уходи, только не уходи… а?

Двадцать второе октября

Три народа отмечали по течению этой реки свои границы, оттого и зовется она по-разному: русские прозвали ее Паз-рекой, норвежцы – Пазвиг-эльв, финны – Пац-йокки.

Во всей Лапландии нет реки более грозной и бурной; могуче сотрясая прибрежные камни, ревет она в порогах, рушится в огражденные утесами ущелья и, притворившись ненадолго смиренной, снова мечется в берегах слошным пенным смерчем.

Левый берег ее – пологое каменное плато – норвежский, а правый берег ее – крутые, неприступные скалы – русский! Так повелось издавна, и вот теперь русский человек пробивал себе дорогу к древнему пограничному рубежу.

В ночь на 22 октября 1944 года он вышел к этой реке…

* * *

– Фельдфебель, зажгите фонарь, я буду писать. Да прикройте ладонями, русские могут заметить нас с воздуха.

– Слушаюсь, герр обер-лейтенант…

Зябко ежась на пронизывающем ветру, егерь читал через плечо офицера текст оперативного донесения.

«…Был убит, другой пропал без вести, и командование батальоном я принял на себя, – дрожащей от холода рукой выводил Эрнст Бартельс. – В 0.37 по берлинскому времени батальон закончил переход границы и рассредоточился на левом берегу. Быстрое продвижение русских мешало провести переправу через Пазвиг-эльв в организованном порядке; только этим и объясняю оставление на том берегу артиллерийского и минометного парков. („А свои чемоданы не оставил“, – думает фельдфебель.) Бурное течение, а также нехватка плавсредств является причиной гибели двенадцати солдат, утонувших при переправе. По приблизительным подсчетам батальон насчитывает в настоящий момент около 30 процентов своего боевого состава, в большинстве это усталые, ни к чему не способные люди…»

* * *

Солдаты, неся на плечах тяжелый пограничный столб, поднялись на вершину сопки. Глубоко под ними, стиснутая скалами, бросалась с высоты уступа вода, и брызги, подхватываемые ветром, доносились до них, стегали по лицам.

– Красота-то какая! – прервав восторженное молчание, сказал кто-то. – Да если бы это еще при солнце!..

Он сделал шаг к обрыву, чтобы лучше разглядеть падун. Сопровождавший солдат офицер погранслужбы сказал:

– Стоп! – и, опустившись на корточки, разрыхлил вокруг какой-то замшелой плиты землю. – Так и есть, – обрадованно засмеялся он, – могу поздравить вас с выходом на нашу старую границу с Норвегией!..

С одной стороны этой плиты было написано:

Н. 1826 г. 356

а с другой:

CXIV. 1826 г. 356

– Вот здесь, – сказал офицер, поднимаясь, – мы и поставим наш столб!..

* * *

Керженцев посмотрел, как ярко светятся в ночи раскаленные докрасна железные конструкции заводских корпусов, как обгорают среди огня станки обогатительной фабрики, сказал:

– Ладно, была бы голова, а шапка будет…

Стадухин присел к Лейноннену-Матти, признался душевно:

– Не думал я, что живым из этого Никеля выйду. Такого огня, как здесь, еще нигде не видел…

– Война, – отозвался пожилой ефрейтор и попросил у лейтенанта табачку для своей трубки. – Если не обижу, – добавил он.

– Ну, какая там обида, бери! Хорошо, хоть поселок не дали им сжечь, – сказал Стадухин, подумав.

Они долго сидели молча, отдыхая после тяжелого ночного боя. Гитлеровский фронт в Лапландии давно уже распался по всем швам. Но здесь, в районе никелевых рудников, немцы воевали так, точно еще надеялись на какое-то сверхчудо. Это сверхчудо, очевидно, должно было им помочь вывезти никелевую породу и сам никель, который остался лежать под открытым небом.

– И мне, что ли, закурить? – сказал Стадухин и, закурив, спросил: – Ну так что, Матти? Говоришь, на Киркенес теперь идем, за фиорды?

– Идем, – согласился Матти. – Уже недалеко…

* * *

Этот тонкостенный дом, как и многие дома в Нарвике, стоял на сваях, уходивших прямо в воду. Сразу же за окнами зимней веранды начиналось море. Но пахло не морем, а французским коньяком и подгнившими апельсинами. Золотистая кожура валялась повсюду, даже на разложенной вдоль стола карте. Киркенес на этой карте был обхвачен тремя черными обручами линий обороны, разрубленными в тех местах, где вдавались в сушу глубокие Бек-, Ланг – и Яр-фиорды…

– Итак, – сказал генерал, оборачиваясь на стук каблуков вошедшего адъютанта.

– Последняя оперативная сводка. Наши войска отступили на территорию Норвегии. Никель взят русскими. Они начали форсировать Пазвиг-эльв в ее среднем и верхнем течениях. Только что получены сведения с береговых постов о том, что их корабли высаживают матросов восточнее Яр-фиорда в направлении на город Крофтфетербург…

– Ну что ж, – сказал Дитм и, подойдя к дверям, выбросил в волны залива гнилой апельсин. – Я давно был готов к этому, только не предполагал, что русские осмелятся высаживать свои десанты так близко от Киркенеса…

На мгновение задержав взгляд на морском горизонте, лапланд-генерал увидел, как вдали разрубают темноту полярной ночи тонкие лучи прожекторов. Это рыскают в штормовом океане английские и американские крейсеры.

* * *

Тревожные вести о высадившихся возле Крофтфетербурга русских десантниках подгоняли отступающую немецкую армию. Их заслоны спешили как можно больше выпустить пуль, чтобы тут же стремительно растаять во мраке ночи. Егеря боялись оставаться в тундре, торопясь поскорее укрыться за линией обороны, которую им приготовили в Киркенесе норвежские квислинговцы.

Григорий Платов подходил со своим подразделением к маленькому поселку Ярфьюрботн, когда на другом берегу залива послышался могучий рев танковых моторов.

– Ваши танки обогнали егерей, – сказал норвежец в колпаке с кисточкой и пригласил «господина солдата» в свой дом…

Русские танки появились так неожиданно, что их быстрым маневром был спасен от факельщиков не только его дом, но и коза, которую егеря не успели зарезать.

Норвежец угостил Платова стаканом жирного молока.

– Господин русский, – сказал норвежец, – может пить не обязательно один стакан, он может пить и два и три…

– Благодарю вас, товарищ.

Платов поправил автомат, собираясь уходить, но был остановлен вопросом.

– Вы не знаете, – спросил его норвежец, – где сейчас Мельников и каковы его достижения?

– Кто это?

– Это ваш конькобежец, он приезжал к нам в Норвегию перед войной.

– Простите, не слыхал, – смутился Платов.

И норвежец, пожав ему руку, огорчился:

– Жаль… Но, конечно, война. Будь она проклята!

* * *

Семушкин сам вместе с боцманом Мацутой уже испытал на себе все ужасы фашистского застенка и потому радостно спешил выпустить заключенных на волю.

– Эй, – крикнул он, врываясь в барак, – кто тут есть?

В низком и длинном помещении было темно. Ровные ряды деревянных нар, поделенных на ячейки, напоминали гробы. Из угла послышался чей-то сдавленный стон, темнота зашевелилась, бледные пятна человеческих лиц появлялись отовсюду.

А прямо на Семушкина, через весь барак, пошатываясь, шел невысокий изможденный человек. Одна рука его, сжатая в кулак, была поднята в приветствии, губы слабо шептали:

– Рот фронт… Фрихитен… Руссия… Я будет друг тебя – Сверре Дельвик!

* * *

В окрестных скалах Киркенеса жители города спасались от немцев в глубокой заброшенной штольне. Никонов еще вчера отправил отряд навстречу армии, а сам с актером Осквиком спустился в эту штольню – впервые открыто пришел к норвежцам…

Маленькая девочка держала на коленях нахохлившегося петуха. Петух, видать, был вообще драчливый, но сейчас присмирел. Она ласкала его по выгнутой шее, и Никонов сказал:

– Красивый… А он поет у тебя?

– Нет.

– А почему?

– Он боится…

В спертом подземном мраке слабо чадили светильники. Над головами беженцев нависали глыбы породы, монотонно журчали известковые ручьи. Осквик ворочался в поисках места посуше, но кругом противно хлюпала стылая вода.

– Двое суток, – сказал актер. – Двое суток они уже здесь. Говорят, что русские скоро будут на Пазвиг-эльве…

Девочка с петухом задремала, а петушиный глаз светился в полумраке красноватым огоньком. Никонов осторожно погладил птицу по шершавому гребню:

– Ты еще будешь петь, – сказал он ей, и тут снаружи прогремела длинная автоматная очередь. – Осквик! – сразу поднялся Никонов, – вставай, их надо отогнать, пока они не зажгли шашки…

В провале штольни светлело звездное небо, на его фоне выднелись фигуры немцев и «хирдовцев».

– Глупцы! – орали они в провал штольни. – Вылезайте и бегите в Нарвик… Русские не знают пощады, они вырежут вас всех!..

Никонов не спеша подходил к ним – в лицо ему уперся острый луч офицерского фонаря:

– А ты кто такой? – окликнули его.

– Все равно – не запомнишь, – ответил Никонов, и грохочущий автомат запрыгал в его сильных руках.

Враги отхлынули, а из-под земли, искаженный эхом, донесся петушиный крик – заливистый и громкий.

– Не уйдем, – сказал Никонов Осквику, – здесь и будем ждать наших…

* * *

Горы встают до небес; трещит лед на озерах; беснуются студеные реки; осыпаются под гул канонады иголки с еловых ветвей.

Вползают на крутизну орудия; танки дробят гусеницами тундровый камень; самолеты пронизывают небо; корабли прочерчивают горизонт океана бурунами пены.

И – люди, люди, люди… Они идут уже по земле норвежской, за ними остается шуметь в порогах грохочущий водяной рубеж. И в сердце каждого, кто хоть раз оглянулся назад, отозвалось:

– О, русская земля, теперь ты уже свободна!

День прощания

Сережка, получив ответ из училища, стал спешно готовиться к отъезду. Ирина Павловна, уже успев свыкнуться с тем, что сын должен уехать, неожиданно растерялась. Сережка, ее милый Сережка, и вдруг куда-то уедет, она не скоро его увидит. Нечто подобное такому состоянию она уже испытала прошлой осенью, когда он бросил дом, ушел в море.

А отец – большой, нарочито суровый – расхаживал по комнате, задевая плечами мебель, добродушно ворчал.

– Вот обожди, – пугал он сына, – там из тебя человека сделают, там, брат ты мой, матери нету…

Сережка только смеялся в ответ, а по вечерам, тщательно выутюжив брюки, убегал куда-то.

– Куда он ходит? – допытывалась Ирина у мужа.

– А я-то откуда знаю!..

Анфиса предстоящую разлуку переживала, пожалуй, не меньше.

– Сережа, – повторяла она, – ты не забывай писать мне.

– Ну вот еще!

– Не забудешь?

– Я же сказал…

Степан Хлебосолов кряхтел и охал на своей лежанке, его терзал ревматизм, мешал свет настольной лампы.

– Вы бы хоть погулять сходили, погода ладная, – говорил он, а за окнами металась пурга. – В кино бы сбегали, что так-то сидеть!..

Они шли в матросский клуб. На громадном экране волновалось море, скользили по волнам миноносцы, в атаку выходили, поднимаясь на редан, торпедные катера. Сережка сбоку смотрел на профиль девушки и думал о том, что думает Анфиса в этот момент, когда он думает о ней.

– Так ты пиши, – говорила она.

– А знаешь, – предложил он, когда они вышли на улицу в густой толпе солдат и матросов, – сходим ко мне!

– Ой, что ты!

– А почему нет?

– Там у тебя мама.

– Так что?

– Ну все-таки…

– Пошли! – И он привел ее домой, не испытав почему-то никакого смущения перед родителями. – Вот, – сказал просто, – познакомьтесь…

«Ах, вот оно, оказывается, что!» – улыбнулась Ирина Павловна и щелкнула Сережку по носу:

– От матери скрыл…

Она увела Анфису, робкую и немного растерянную, в другую комнату, а отец, по-прежнему улыбаясь, все грозился.

– Вот обожди, – говорил, – там из тебя офицера сделают, не до девчонок будет, коли заниматься начнешь…

Анфиса вышла из комнаты матери совсем другая: робость исчезла, она уверенно села в кресло; Ирина Павловна умела разговаривать с людьми так, что они чувствовали себя в ее доме легко и свободно, и Анфиса, выбрав момент, шепнула:

– А какая у тебя мама, Сережка, хорошая!

– Ну вот видишь, а ты боялась идти, – обрадовался он за свою мать, благодаря ее в душе, и гордо добавил: – У меня и отец хороший…

Рябинин в одних шерстяных носках расхаживал по коврику, остановился около девушки, подмигнул.

– Ничего, – сказал он, – отец-то? – И засмеялся.

Стало совсем легко. Анфиса сразу как-то вошла в эту семью, по-детски наивно подумала: «Век бы не ушла отсюда…» Ирина Павловна накрывала на стол, говорила девушке:

– Сидите, сидите, я сама…

Прохор Николаевич занял место рядом с Анфисой, спросил:

– Так, значит, штурманское отделение? – и тут же похвалил выбор профессии: – Это замечательно, правда, спать в походе мало придется, но зато интересно… Настоящая женская специальность! – И опять засмеялся, сказав при этом: – А вы-то чего хохочете? Действительно, это самая деликатная из всех морских профессий. Вот уж боцманом женщине быть, прямо скажем, трудновато. Хотя… стоп, стоп! Я помню…

И он рассказал историю про одну поморку из Колы, служившую боцманом на одном из кораблей частного предпринимателя Спаде. Закончив рассказ, посмотрел на часы, сказал:

– Ирина, ну-ка, включи радио, сейчас приказ, наверное, передавать будут…

В репродукторе послышались мелодичные позывные, и далекий голос диктора возвестил: «Приказ Верховного Главнокомандующего… Войска Карельского фронта, преследуя немецкие войска, пересекли государственную границу Норвегии и в трудных условиях Заполярья сегодня, 25 октября, овладели городом Киркенес – важным портом в Баренцевом море. В боях за овладение городом Киркенес отличились…»

– Ну, – сказал Прохор Николаевич серьезно, – давайте чокнемся. Сначала за тех, кто сложил под Киркенесом свои головы!..

* * *

Наступил день прощанья. Он был пасмурный и ветреный. Дым из паровозной трубы относило вдоль перрона, разбрасывало над головами людей в рыжие клочья. Анфиса, грустная и задумчивая, все время придерживала свой беретик. Сережка зажимал в зубах ленты бескозырки.

Никольский, словно постаревший за эти несколько дней после повреждения катера, сказал:

– Будем прощаться, мне надо идти. Ну, желаю!..

Они пожали друг другу руки. Когда старший лейтенант повернулся уходить, лицо у Сережки как-то странно сморщилось. Он долго смотрел в спину офицера, с которым целый год простоял на одной палубе, следил жадными глазами, как Никольский теряется среди пассажиров и провожающих.

Потом вдруг крикнул:

– Глеб Павлович! – и бросился его догонять.

Все видели, что он обхватил своего командира за шею, они крепко поцеловались. Обратно Сережка вернулся, пряча глаза, наполненные слезами.

– Человек он… такой вот, – объяснил несвязно.

– Ну, ладно, ладно, – похлопал его отец по плечу. – Еще, может быть, служить под его командованием придется.

Ударил гонг.

– Пиши, – жалобно сказала Анфиса.

Ирина Павловна погладила Сережку по щеке.

– Хорошим будь, – посоветовала. – Ты и так не плохой, но старайся быть лучше… Не кури, водки не пей.

– Давай-ка, сынок, – сказал Прохор Николаевич и поцеловал его, как никогда еще не целовал, долгим отцовским поцелуем. – Иди, – слегка подтолкнул в спину, – не забывай своего батьку.

Сережка вскочил на подножку. Анфиса смотрела на него долгим вопрошающим взглядом, который, казалось, говорил: «А я как же?..»

– Писать буду, – хмуро сказал он, и в его лице Ирина Павловна угадала что-то такое, что напомнило ей молодого Прохора.

Она подтолкнула Анфису к подножке, сказала:

– Ну что же вы?.. Попрощайтесь!

Анфиса робко поцеловала Сережку, он густо покраснел и помахал рукой:

– Прощайте, прощайте!..

И уже издали крикнул:

– Сохранно вам плавать по Студеному морю!..

Прохор Николаевич резко повернулся на этот возглас, тоже крикнул в ответ:

– Спасибо! Не забывай, сынок!..

Поезд, наращивая скорость, быстро уходил в сторону юга.

– Ну, вот и проводили, – запечалилась Ирина Павловна.

Анфиса все еще придерживала свой беретик, и Прохор Николаевич, беря ее под руку, сказал доверительно:

– Я-то в море часто пропадаю, так вы заходите к моей жене, а то она теперь совсем одна останется…

Придя домой, Рябинины долго сидели молча, словно прислушиваясь к тишине, наполнявшей комнаты. В аквариумах плескалась рыба, тикали часы, гудел за окном океанский ветер.

– Вот он перчатки забыл, – сказал капитан.

– Носи их тогда сам.

– Да боюсь, не налезут… Хотя, – он натянул одну перчатку, – хотя, кажется, в самый раз. Ну и лапа у него выросла!

– Большой, – покорно согласилась жена.

Опять сидели молча. Прохор Николаевич, набивая трубку, заметил – как бы между прочим:

– Надо бы вот этот шкаф туда передвинуть, а то он места много занимает. А буфет к окну придвинуть.

– Да, это правильно, – ответила Ирина Павловна.

– И ремонт после войны – обязательно…

И все, что они собирались делать, – передвигать шкаф, освободить комнату, отремонтировать квартиру, – все это было в конечном счете для него. Он уже вырос, он уже большой, будущий офицер, будет приезжать ежегодно в отпуск и жить здесь.

– А ведь знаешь, Ирина, – сказал потом капитан, – мне сегодня надо уходить в море.

– Надолго?

– Да, наверное, около двух недель прокачаюсь.

С этого момента разговор перешел на другую тему. Они стали делиться планами на будущее: «Вот я после войны…» – говорила Ирина Павловна. «А вот я…» – говорил он.

Прохор Николаевич рассказывал ей о своих наблюдениях над тюленями, сделанных во время походов. Ирина говорила, что ей хотелось бы другого – море она уже знает, интересуют озера. Во многих почти перевелась рыба – почему?..

Потом она сказала:

– Оставь свою трубку, – и прижалась к его плечу. – Ты вот даже не догадываешься, наверное, Прохор, – тихо произнесла она, – что я, чем больше тебя знаю, тем больше люблю. Конечно, есть мужья, которые нежнее со своими женами, добрее, заботливее, но таких, как ты, нету!..

– Ну, спасибо тебе, – и он погладил ее волосы, свернутые в косы. – Ты, Ирина, всегда была для меня дорогой и очень… нужной…

– Я люблю с тобой разговаривать, – продолжала она радостно, – но мы так редко видимся… Ну скажи, почему нам не удается поговорить с тобой вот так, как сегодня?

– Да все как-то нет времени, – словно извиняясь, сказал Прохор Николаевич. – Но ты обожди, Ирина, вот я вернусь из похода, и мы с тобой поговорим еще.

– Хорошо, я буду ждать тебя, очень буду ждать…

Он оделся, взял чистое полотенце, шерстяные носки, поцеловал ее и – ушел…

Последняя радиограмма была получена от него 4 ноября; в ней он сообщал координаты своей шхуны: 71° 25 08" сев. широты и 36° 44 19" вост. долготы.

* * *

Только после войны контр-адмирал Сайманов, разбирая архив гитлеровской эскадры «Норд», случайно наткнулся на одну запись в журнале военной радиостанции города Гаммерфеста; в этой записи говорилось, что в ночь на 4 ноября 1944 года была получена последняя шифровка от подводной лодки Ганса Вальтера Швигера, которая больше никогда не вернулась в базу. Сайманову удалось отыскать и текст самой радиограммы гитлеровского корветтен-капитана; координаты, указанные им, лишь на несколько минут градусной сетки не совпадали с координатами судна-ловушки Прохора Николаевича Рябинина. Вполне возможно, что ночью противники не заметили один другого, а на рассвете схватились в жестоком сражении; можно только догадываться, как шхуна-победительница долго шла к родным берегам, пока море не залило ее через пробоины, и где-то в открытом океане капитан «Аскольда» нашел свою смерть…

«Триумфальный марш»

Русские самолеты сбрасывали над позициями горно-егерских войск листовки. Все егеря знали, что, имея такую листовку, можно было безбоязненно сдаваться в плен: листовка служила пропуском, в котором указывалось, где и когда можно сложить оружие.

Однажды пять солдат лейтенанта Вальдера подобрали такие пропуска, а вечером на позицию нагрянул наряд полевой жандармерии, и всех пятерых расстреляли на бруствере окопа. Пауль Нишец знал, что только Яунзен видел, как они прятали по карманам эти листовки, и, скрывая озлобление, сказал:

– Сознайся, Франц, это ты выдал пятерых своих товарищей, чтобы тебя отпустили в отпуск?

Худосочный егерь разволновался, стучал себя кулаком в грудь, клялся, что это не он.

– Неужели не веришь? – спрашивал.

В отпуск Франца Яунзена, впрочем, все равно не отпустили, и когда он напомнил об этом командиру взвода, Вальдер велел ему убираться ко всем чертям.

Немецкий солдат был издавна приучен, что независимо от того – наступаем или отступаем, – все равно: подошел срок – укладывай вещи и поезжай на родину. «Значит, плохи наши дела, – рассуждали в блиндажах солдаты, – если даже в отпуск ехать не разрешают…»

Однажды, после затяжного боя около норвежского поселка Лангфьюрботна, Франц Яунзен отвел Нишеца в сторону и сказал:

– Слушай, Пауль: ты солдат опытный, а я хитрый, – отличное содружество, не правда ли?.. Здесь, если смотреть на все трезвыми глазами, уже все кончено. Давай попытаемся перебраться на юг к англичанам. Они, конечно, не слишком заласкают нас за то, что мы бомбили их Лондон, но… Сам понимаешь, это все-таки не русские…

Ефрейтор с трудом повернул голову. Когда они отступали из Никеля, приходилось выскакивать из одного горящего дома через окно: Нишец выбил впопыхах оконную раму головой – вот с тех пор и болит шея.

– Нет, – ответил он, – я не пойду на юг!

– А что же ты решил делать?

– То же, что и ты. Только мне можно идти туда…

– Куда – туда? – не понял Франц.

– А вот в ту сторону, – и рукой ефрейтор показал на восток, где курились плоские фиельды.

– Ты хочешь сдаться красным?

– Да не все ли равно, – спокойно ответил Нишец.

С минуту Франц покачался на своих тонких ногах, потом внезапным прыжком отскочил в сторону и вскинул к плечу шмайсер. Его худое, синее от холода лицо исказилось гримасой той страшной жестокости, какой обладают в порыве отчаяния одни только трусы.

– Я тебя убью сейчас как предателя! – гневно выкрикнул он, дергая заедавший от густой смазки затвор автомата.

Но в то же мгновение полетел, задрав ноги, от крепкого удара кулаком в челюсть. Вырвав у Яунзена шмайсер, Пауль Нишец сказал:

– Довольно!.. Вы достаточно поиздевались над такими глупыми немцами, как я… Кончается ваше время! – И, деловито спустив затвор, ефрейтор высыпал на снег все патроны. – Подбирай, если хочешь! – и передал нацисту пустое, обезжаленное оружие…

А в окопах, куда вернулся Нишец, лейтенант Вальдер раздавал егерям Железные кресты.

– Дух Фридриха Великого, – говорил он, – этот дух воплощен в нашем гениальном фюрере, который по наитию свыше спасет Германию. Если не можете надеяться на себя, то надейтесь на чудо!..

Черно-красная ленточка креста Нишеца не обрадовала. Последнее время командование на кресты не скупилось. Достаточно было отбежать в сторонку от позиции и при этом не испугаться русских пуль, как уже можно было рассчитывать на повышение или награду. Лейтенант Вальдер, которого частенько стало покачивать от шнапса, тоже сделался кавалером Железного креста. Он держался благодаря шнапсу бодрее других командиров взводов, но однажды Нишец слышал, как лейтенант сказал:

– Черт возьми, неужели предстоит капитуляция?.. Русские стали неузнаваемы…

* * *

В плен ефрейтор попал совсем неожиданно, хотя уже готовился к этому с «черного понедельника». Он еще помнит тот момент, когда предусмотрительно сорвал с груди Железные кресты; помнит, что лез в карман за сольдбухом – солдатской книжкой, и очнулся от всего, уже только сдавая оружие.

Какой-то невзрачный на вид русский солдат, сидя на высокой куче трофеев с блокнотом в руке – это был солдат Семушкин, – придирчиво осмотрел шмайсер ефрейтора и устало сказал:

– Тысяча восемьсот пятнадцатый… И такой же грязный, как и все! Не было за вами, видать, присмотру, запустили оружие… Ну-ка, сначала почистить.

Нишец догадался, что требует от него этот строгий солдат, и без лишних слов принялся чистить свой шмайсер. Потом военнопленных, сдавших оружие, построили в колонну, офицеров заставили встать на правом фланге. Началась перекличка, ефрейтор получил номер далеко за тысячу и удивился: ведь среди этой тысячи был не только молодняк и тотальники, но и старые ветераны, как он, носители эдельвейса, «герои Крита и Нарвика», – одно звание чего стоит!..

На середину вышел русский полковник, сказал отчетливо по-немецки:

– Всем, кто имеет какую-либо просьбу, обращаться немедленно, в дороге претензии приниматься не будут.

Колонна пленных не шелохнулась, задавленная страхом неизвестного. И вдруг с правого фланга отделился артиллерийский офицер с двумя заляпанными грязью чемоданами в руках.

– Обер-лейтенант Эрнст Бартельс, – назвал он себя, щелкнув каблуками подкованных шипами сапог. – Я специалист по лишайникам северной флоры, до войны имел переписку с виднейшими университетами мира, в том числе и с Ленинградским университетом. Артиллерия – моя случайная профессия. Здесь, в этих чемоданах, моя коллекция, прошу сохранить ее для будущего…

Русский полковник внимательно посмотрел на пленного.

– Обещаю вам, – сказал он, – передать это по назначению. Возвращайтесь в строй…

И ефрейтор Нишец услышал, как глубоко, как облегченно вздохнул Эрнст Бартельс, точно он был самым счастливым человеком в этой мрачной колонне.

В дороге на каждых пятерых военнопленных выдали по здоровенной буханке хлеба и банку рыбных консервов. Буханки кое-как разломали, ссорясь из-за того, кому досталось больше, кому меньше, а консервы открыть не могли – ножи отобрали при обыске.

Один русский конвоир стал обходить колонну, по очереди раскупоривая банки финским ножом.

– Америка?.. Америка? – спрашивал лейтенант Вальдер, тыча в яркую этикетку на банке.

– Дурак! – ответил конвоир. – Читай, коли грамотный… Видишь… «Мурманский рыбный комбинат»!..

Лейтенант Вальдер, решив, что сказал какую-то неприятную для русских вещь, за которую его могут расстрелять, поспешил укрыться в толпе. Нишец от рыбных консервов повеселел, но хлеб есть не стал, приберег – говорили, что потом не будут кормить до самой Сибири.

На дворе Печенгской тюрьмы, из которой он осенью попал прямо в психиатрическую палату госпиталя, неожиданно встретил Франца Яунзена.

– И ты здесь? – удивился ефрейтор.

Гитлеровский юнец оскорбился.

– Ты выхватил тогда обойму, и мне было нечем защищаться от русских, – сказал он. – А то бы я дорого отдал свою жизнь!

– Не ври, Франц, – засмеялся Нишец и вдруг поймал себя на том, что смеется впервые за последнее время. – Не ври, Франц, – почти с удовольствием повторил он, – патроны валялись на каждом шагу, просто ты большой трус. Недаром ты не мог дослужиться даже до ефрейтора, хотя и был наци… Убивать безоружных, как это делал ты здесь, в этой тюрьме, с финнами, – вот и вся твоя смелость!..

– Я убегу, – мрачно посулил Франц и отвернулся; но, заметив, что ефрейтор отщипывает из кармана кусочки хлеба, отправляя их в рот, он спросил:

– Где ты взял хлеб?

– Дали.

– Кто?

– Русские.

– А нам еще не давали.

– Ну обожди, дадут.

– А ты поделись со мной, будь товарищем…

Нишец нехотя разломил пополам кусок:

– На, вкусный хлеб, русский. Это тебе, парень, не тощие английские сандвичи!..

Франц озлобленно промолчал, вгрызаясь в краюху. Ночь военнопленные провели в казематах, а на рассвете их построили в колонну и повели на восток. Пауль Нишец снова шел по той самой дороге, по которой когда-то наступал и по которой отступал. Сейчас он снова, если судить по направлению пути, снова «наступает». Черт возьми, точно какая-то дикая сила толкала его все эти годы – вперед, назад, туда, сюда, на восток, на запад…

Молодые русские офицеры, наверное корреспонденты, попросили конвоиров придержать колонну, чтобы сфотографировать ее на марше. В лейтенанте Вальдере проснулась угодливость бывшего шупо. Он стал бегать по рядам военнопленных, наводя порядок, велел солдатам подтянуться, а сам с самодовольной миной высунулся на передний план.

«Дурак!» – подумал про него Нишец, прячась за чью-то спину. Он нисколько не досадовал на то, что попал в плен, но и радоваться особенно не приходилось. Затеяли войну с русскими, разорили и выжгли Лапландию, разрушили Петсамо, русские надавали нам по каске, теперь взяли в плен – чего уж тут хорошего!.. «Вот уж дурак – так дурак!» – подумал он еще раз про лейтенанта Вальдера и даже присел, чтобы не попасть в объектив аппарата…

В становище Титовка всех военнопленных накормили горячей кашей. Теперь уже никто не оставлял хлеба – ели, зная, что в пути их накормят. Конвоиры вели себя хотя и строго, но жестокостей не творили. Одного тирольского стрелка, раненного в ногу, они даже посадили на попутную машину, и он уехал, махая колонне своим кепи с пером.

Нишец смотрел на шагающего рядом с ним широколицего русского парня в полушубке и думал: «Что ни говори, а русские – народ отходчивый; в бою им лучше не попадайся, а так…»

Какое-то перемещение возникло в рядах. Некоторые егеря торопливо менялись местами, стараясь пробиться в хвост колонны. Ефрейтор и не подозревал, что самые отъявленные гитлеровцы составили на отдыхе в Титовке заговор. Дойдя до одного поворота, кто-то неожиданно крикнул:

– А-ахтунг! – потом: – Форвертс! – и несколько егерей бросились врассыпную.

Среди них Пауль Нишец узнал и Франца Яунзена. Молоденький наци бежал, смешно дрыгая тонкими ногами, и с первого же выстрела ткнулся в снег, а широколицый конвоир, заталкивая в ствол свежий патрон, даже подмигнул Нишецу:

– От меня, брат, не убежишь!..

Трех беглецов пристрелили почти у дороги, а другие остановились и, низко опустив головы, трусливой рысцой вернулись в колонну…

К вечеру в голове колонны, взобравшейся на высокий холм, началась какая-то сумятица, по рядам пошел шепот:

– Мурманск!.. Вышли к Кольскому заливу… Сейчас увидим северную столицу…

Задние ряды наваливались на передние, нетерпеливо понукали медлительных: всем хотелось поскорее увидеть город, к которому они безуспешно стремились целых три года, из-за которого проливали свою кровь, – и вот сейчас они увидят его.

Город лежал на другом берегу – широкий, спокойный, деловито дымился трубами домов и мастерских. Нетерпение пленных усилилось, когда их посадили на баржу, чтобы переправить через залив. Осыпая егерей густыми хлопьями сажи, портовой буксир перетащил баржу на другой берег, – и вот они уже идут по улицам Мурманска. Идут…

Нет, не так мечтал Гитлер провести носителей эдельвейса по мурманским улицам: под пение фанфар, под грохот барабана, чтобы под шипами солдатских каблуков рвался шелк советских знамен. Так мечтал он, но – не удалось, и широколицый русский парень в валенках и полушубке, удерживая мурманчан, толпившихся по краям проспекта, добродушно объяснял:

– На Мурманск поглядеть хотели… А ну, расступись, народ, рабочую силу ведут!.. Эва, сколько они понарушили, пусть-ка теперь потрудятся. В работе, говорят, человек умнее становится…

Егеря шли серой плотной массой, не поднимая голов. Они шли по центральному проспекту, на котором – по плану «блицкрига» – должен был состояться парад Лапланд-армии, ее триумфальное победное шествие.

И старый моряк Антон Захарович Мацута, глядя из окна мортехникума на пленных, сказал:

– А что?.. Спрашивается, чем же не триумфальный марш?..

Норвегия благодарит вас

Громадная плита из красноватого полярного гранита. Сверре Дельвик приставил к ней тяжелое зубило, крикнул:

– Бей!

Дядюшка Август ударил первым. Потом из его рук взял молот актер Осквик:

– Бью!..

Ударил. И каждый, передавая молот один другому, наносил удар, вкладывая в него все свои силы.

– Бей… бей! – покрикивал Дельвик, единственной рукой удерживая острое зубило.

Скоро на каменной плите проступили глубоко высеченные первые буквы…

* * *

Груженные кирпичом, цементом и печорским лесом, благоуханным сеном вологодских покосов, сыпучим зерном и воркутинским углем, крупой, украинским сахаром и кофе – груженные так, что полосы ватерлиний глубоко уходили в бунтующую всплесками воду, – транспорты плавно втягивались в каменную теснину Бек-фиорда.

Эскадренный миноносец «Летучий», закончив конвоирование, шел впереди каравана, и Оскар Арчер, морща выпуклый лоб, коротко отдавал команды о поворотах. Иногда, в особо опасных местах, лоцман сам брался за штурвал, глаза у него в такие моменты становились неподвижно-холодными, а волосатые руки белели от напряжения.

Скоро из-за высокого скалистого мыса открылась печальная панорама Киркенеса; огромным неуютным пожарищем раскинулся он на побережье фиорда, и от черных дымящихся развалин веяло человеческим горем, бездомностью и сиротством – войной. На окраине города еще догорали деревянные фермы, густо коптили небо рыбные амбары и салотопни, багрово светились насыпи пылающего угля.

Оскар Арчер сказал:

– Через банки я вас провел, моя миссия окончена…

Капитан третьего ранга Бекетов пожал ему руку, и лоцман, кивнув в сторону транспортов, добавил:

– Спасибо вам!.. Вся моя Норге благодарит вас и никогда не забудет!..

Когда корабли пришвартовались, Пеклеванный сошел на берег. Он уже знал, что Варенька из Лиинахамари попала в группу врачей, назначенных для оказания медицинской помощи норвежцам. И сейчас, расспросив патрулей, где размещается госпиталь, уверенно направился в сторону штолен.

Поток норвежцев, пришедших встретить русские транспорты, вынес лейтенанта на центральную улицу, обсаженную опаленными березками. Среди разрушенных зданий, мимо костяков печных труб, железного лома кроватей и ванн, в которые из кранов еще продолжала литься родниковая вода, проходили легкие на ногу солдаты войск Карельского фронта, ровно шагали отряды матросов-десантников.

Норвежцы, стоя по краям бульвара, приветствовали их дружными возгласами:

– Руссия!.. Сталин!..

– Теодор Достоевский!

– Совьет!..

– Леон Толстой!.. Руссия, Руссия!..

Репродуктор, укрепленный армейскими связистами на высоком телеграфном столбе, передавал из Лондона обращение короля Хакона к народу; норвежский король благодарил русских солдат и матросов, вернувших свободу северным провинциям страны, призывал население Финмаркена встретить освободителей как друзей.

На берегу одной бухточки двое солдат вместе со стариком норвежцем чинили изрубленное днище иолы.

– А как же? – сказал один солдат. – Надо помочь старику…

На перекрестке двух дорог саперы уже строили большой крепкий дом: молодые норвежцы, рослые и красивые, с непокрытыми, несмотря на мороз, головами, подносили им бревна, девушки в лыжных куртках забивали щели нового здания паклей.

– Что это? – спросил Пеклеванный.

– Да вот, – ответили ему, – жить людям где-то надо…

«Хорошо, хорошо, ах, как хорошо!» – восторженно думал Артем, и встречавшиеся ему норвежцы еще издали снимали свои шляпы традиционного серого цвета, некоторые даже кланялись. Розовощекие фрекен приседали, говоря каждый раз:

– Добрый день, господин офицер!..

И лейтенант Пеклеванный, отвечая на эти приветствия, понимал: в их почестях нет ни страха перед оружием, ни лести, ни подобострастия перед воинами страны-победительницы, – уважение норвежцев стояло выше всего этого!

На окраине города, в лачуге, наспех собранной из досок и листов обгорелой жести, уже разместилась парикмахерская, о чем говорила многообещающая надпись: «Зами лючи стрич брич от Гаммерфест», – что означало: «Самый лучший специалист по стрижке и бритью из города Гаммерфеста».

Потрогав жесткий подбородок, заросший во время плавания, и подумав, что неприлично являться к Вареньке в таком виде, лейтенант Пеклеванный шагнул за парусиновый полог. Пожилой щуплый норвежец в заплатанном свитере заканчивал брить одного сержанта. На земле валялись два больших, ровно обрезанных уса, которые могли принадлежать только Тарасу Бульбе, и, перехватив удивленный взгляд офицера, сержант пояснил:

– Оце моя красота валяется. Ще у самом начале зарок соби дав: як усю Лапландию пройду – так и сбрию к бисовой матери.

И, потрогав гладко выбритую верхнюю губу, посмотрелся в осколок зеркала.

– Як на мени хлопцы дивиться станут! Ну, майстер з Хаммерфесту, выпьем…

Он заставил парикмахера отхлебнуть из фляги «горилки» и, попрощавшись, ушел. Норвежец на том ломаном языке, на каком оповещал об открытии своей парикмахерской, рассказал, как отступающие гитлеровцы взрывали городские здания, как пытались угнать население. Ловко орудуя большой, похожей на пуукко бритвой, которая так и летала перед глазами Пеклеванного, мастер говорил о похоронах русских воинов, павших под Киркенесом.

Идти до катакомб, где жили норвежцы, и где размещался госпиталь для них, пришлось ни много ни мало целых восемь километров. Усталый, но счастливый от близости встречи с любимой, Артем узнал пещеры еще издали, заметив над ними высокий шест, гнувшийся под ударами океанского ветра. На этом шесте, воткнутом в землю, развевалось багряное полотно, рассеченное синим крестом, и в центре знамени – древний герб Норвегии: лев держал в толстой лапе секиру.

У входа в штольню, приставив к ноге винтовку, стоял солдат Семушкин в новой шинели, перетянутой желтым ремнем; мохнатая шапка из рысьего меха ловко сидела на его голове, и весь он был какой-то нарядный, праздничный.

– Что ты стоишь здесь? – спросил Пеклеванный.

– Охраняю, товарищ лейтенант! – бодро откликнулся солдат.

– А что?

– Честь национального флага дружественной страны! – четко отрапортовал Семушкин и для уверенности пристукнул мерзлую землю прикладом своей винтовки.

* * *

– Где? – спросила Аглая.

– Там, – показали ей.

Она прибежала, ничего не понимая вначале. Все казалось дурным сном, диким кошмаром. Вот стоят люди, много людей. Зачем, ну, спрашивается, зачем они здесь? Разве им – жене и мужу, которые не виделись так долго, – обязательно встречаться на людях?..

Аглая смирила после быстрого бега расходившееся дыхание. Посмотрела назад. Под горой, на которой собрались эти люди, лежала холмистая суровая земля, далекая кромка океана курилась предвечерней дымкой.

– Пустите! – сказала она, еще не понимая, что произошло что-то страшное, и люди расступились перед женщиной, образовав длинный живой коридор.

В отдалении виднелись ряды неподвижно торчащих штыков. «Наверное, караул!» – догадалась она. Шеренга солдат, оцепившая глубокую яму, вырытую на самой вершине горы, неожиданно разомкнулась, пропуская ее вперед, и Аглая увидела его…

Она увидела его – и сразу обрадовалась. Потому что это был не он. Это был не он: какой-то незнакомый мужчина лежал в грубо сколоченном гробу. Конечно, не он. Разве этот человек тот, кого она так любила?..

Совсем чужое почерневшее лицо, косматые брови сурово нависают над плотно закрытыми глазами, большие добрые руки, ласкавшие когда-то ее, теперь покорно лежат на груди, пальцы их коряво расставлены.

– Это не он, – сказала Аглая, отстраняясь.

Легкий стук прикладов – менялся почетный караул – словно заставил ее очнуться. Она всмотрелась в лицо этого человека, лежащего в гробу, и – узнала…

– …Пусть эта смерть, – говорил кто-то, – станет для нас примером самоотверженного служения людям. Вот отсюда, от этой могилы, в которую мы сейчас бережно опустим его, для нашего друга и друга Норвегии начинается новая жизнь. Отныне, уйдя от нас, он переходит жить туда, где живут герои, – в народ!..

– Ах, – вскрикнула Аглая и мягко упала на крышку гроба…

Когда сознание вернулось к ней, она почему-то смотрела только на одни руки своего мужа. Как она могла не узнать их? Вот падают, кружась в морозном воздухе, легкие снежинки, садятся на его пальцы, и ни одна из них не тает. А ведь были они всегда горячие, мягкие, ласковые. И это, как ничто другое, больше всего сказало ей о смерти, против которой бессильно что-либо, и Аглая заплакала…

Могила была глубокой, на дне ее искрился твердый слой вечной мерзлоты. Она увидела, что под гроб начинают заводить веревки, и в этот момент ее поразила прическа – такая, какой Константин никогда не носил: видно, тот, кто причесывал его в гробу, никогда не видел его в жизни…

– Пора, – сказал кто-то, – пора!

И до затуманенного сознания дошло, что это говорится о нем. Кто-то взял крышку гроба, чтобы закрыть его навсегда, но Аглая вдруг крикнула:

– Не надо, обождите! – и дрожащими руками она поправила ему волосы. Но холод кожи на лбу его словно подчеркнул, что мужа, любви, счастья уже нет и никогда не будет, – тогда она заплакала снова, ткнувшись в его закоченевшие, широко расставленные пальцы.

– Жена? – тихо спросил кто-то за ее спиной, потом послышалась резкая норвежская речь, долго-долго произносились непонятные слова.

Аглая встала, еще раз взглянула на дорогое, запушенное снежком лицо Константина, но в следующее же мгновение над ним опустилась крышка, и страшное слово «никогда» острым ножом вошло в ее сердце. А гроб уже повис на веревках, плавно погружаясь в землю. И чем глубже опускался он, тем глубже входил в ее сердце этот нож… «Никогда!.. – Растерянно обвела людей глазами, словно ища в них поддержки. – И вот уже все… Уже стучит земля… А я одна, остаюсь одна… О-о, если бы хоть кто-нибудь помог мне сейчас!»

Кто-то тронул ее за плечо. Аглая обернулась.

Перед ней стоял лейтенант Ярцев.

– Вы?..

– Я, – ответил он и медленно повел ее в сторону.

Ни одного слова утешения не сказал он, но от руки его, державшей ее за локоть, исходила какая-то властная сила. Аглая молчала тоже, покорно идя рядом с лейтенантом. Она ничего не видела перед собой, все вещи потеряли для нее форму и окраску, слова потеряли смысл.

Ярцев привел ее в какой-то норвежский дом, посадил за стол. Курил папиросу за папиросой, молчал. Аглая посмотрела ему в лицо и, словно убеждая себя в чем-то, тихо сказала:

– Как жить?..

– Жизнь, – медленно произнес Ярцев, – подскажет.

* * *

– Еще один удар, – сказал Дельвик.

С размаху опустился молот.

– Еще один!

Опять удар.

– Ну, – спросили, – все три?

– Все три, – ответил Дельвик, отбрасывая зубило. – Все три… Читайте!

На громадной плите из красноватого полярного гранита были высечены три слова:

НОРВЕГИЯ БЛАГОДАРИТ ВАС

Вечером эту плиту подняли на вершину горы и положили на братской могиле русских воинов.

Догорали дымные головни на пожарищах, неумолчно шумел ночной океан, а где-то далеко-далеко в черном бездонном небе трепетно светились яркие звезды.

Февраль 1951 г. – декабрь 1953 г.

Ленинград

Словарь морских терминов

А

Анкерок – бочонок для хранения пресной воды.

Ахтерпик – крайний кормовой отсек на кораблях.

Ахтерштевень – кормовая оконечность корабля, представляющая собой продолжение киля.

Б

Бабочка – постановка парусов, дающая выгоду в ветре.

Бак – носовая часть верхней палубы от форштевня до фок-мачты.

Банка – отдельно лежащая мель; место, на котором водится рыба; скамейка, сиденье для гребцов в шлюпке.

Баталер – матрос, ведающий на корабле денежным, пищевым или вещевым довольствием.

Батопорт – ворота в доке, закрывающие доступ воды в док.

Бахилы – рыбацкие сапоги с голенищами по пояс.

Беседка – доска, служащая на кораблях сиденьем при подъеме людей на мачты или при спуске за борт.

Бимсы – поперечные брусья, связывающие борта судна и служащие основой для настила палуб.

Блоки – приспособления, через которые проходят снасти бегучего такелажа.

Боны – плавучие заграждения, которые ограждают корабли или гавани от вражеских подлодок, катеров, торпед и пр.

Бочка – плавающий металлический сосуд, поставленный на «мертвый» якорь, для стоянки корабля без отдачи своих якорей.

Брамсель – третий снизу парус на судне с прямым вооружением.

Брандрахта – судно или несколько судов, поставленных на подходах к гавани или рейду для наблюдения за входящими или выходящими судами.

Брашпиль – машина для подъема якорей, которая в отличие от шпиля имеет горизонтальный вал.

Броняжка – металлический круглый щиток, которым во время боевой тревоги или сильного шторма закрывают иллюминаторы изнутри корабля.

Бухта – небольшой залив; трос, свернутый кругами.

Бушприт или бугшприт – рангоут на носу судна.

В

Валёк – утолщение весла, переходящее на конце в рукоять.

Ванты – снасти стоячего такелажа, которыми с бортов крепятся на кораблях мачты и стеньги; по вантам матросы разбегаются по мачтам для подъема и уборки парусов.

Ватервейс – желоб на кораблях, который, проходя вдоль борта, дает возможность как можно скорее схлынуть с палубы штормовой воде.

Взводень – поморское название крупной волны или зыби.

Ворвань – жировые продукты, чаще всего – жировые отходы, получаемые от морских животных.

Вымбовка – рычаг, служащий для вращения шпиля вручную.

Вымпел – узкий длинный флаг; на кораблях Советского Союза поднятый до «места» вымпел означает готовность корабля к походам и сражениям.

Выстрел – длинное рангоутное бревно, которое отходит от борта корабля; с выстрела свешиваются штормтрапы, по которым со шлюпок подымаются на борт корабля.

Г

Гакоборт – верхняя закругленная часть кормовой оконечности судна.

Галс – курс судна по отношению к ветру.

Гафель – рангоутное дерево, прикрепленное на мачте под углом; к гафелю крепится флаг или шкаторина (сторона) паруса.

Гик – рангоутное дерево, прикрепленное к мачте, к которому крепится парус.

Гирокомпас – электромеханический компас на кораблях, который в отличие от магнитного показывает «истинный меридиан» и не подвержен влиянию корабельного железа.

Голландка – матросская рабочая рубаха из парусины.

Голомя или голомянье – так поморы называют открытое море.

Грот-мачта – вторая мачта, считая от носа.

Гуано – птичий помет.

Гюйс – флаг, поднимаемый на носу военных кораблей во время стоянки; красное полотнище с белой звездой в центре.

Д

Дифферент – наклонение корабля в сторону носа или кормы.

Добро – флаг, означающий при подъеме его на мачту: да, согласен, разрешаю.

Донка – судовое название большинства паровых насосов поршневого действия.

Дрифтер – мелкое рыболовное судно.

Ё

Ёла – промысловая беспалубная ладья на нашем европейском севере.

Ж

Журнал – корабельный дневник, в который вписываются в хронологическом порядке основные внутренние и внешние события жизни корабля.

З

Забор семужий – ряд кольев или бревен, вбитых поперек течения реки, чаще всего возле порогов, для ловли семги.

Зуек – поморское название юнги.

Зюйдвестка – непромокаемый головной убор с широкими свободными полями на затылке и с боков.

И

Иола или иол – разновидность двухмачтового парусного судна с косыми парусами.

К

Кабельтов – морская мера длины; один кабельтов составляет десятую часть морской мили, то есть 185,2 метра.

Канадка – американская брезентовая или кожаная куртка, подбитая мехом.

Канонерка – канонерская лодка; относительно небольшой корабль для действий в прибрежных районах.

Капельницы – небольшие резервуары возле иллюминаторов, куда через трубки стекает штормовая или конденсационная вода.

Капка – растительная «шерсть», добываемая из плодов тропических деревьев; материал для набивки матросских подушек, матрацев, спасательных поясов и жилетов.

Капот – плотный чехол из парусины для закрывания открытой части катера или шлюпки.

Карапасная палуба – палуба, имеющая наклон к бортам, для быстрейшего стока с нее штормовой воды.

Картушка – главная часть магнитного компаса в виде диска с обозначением румбов.

Киль-блоки – особые подставки, на которых укрепляется шлюпка на борту судна.

Кильватер, кильватерная струя – струя, остающаяся за кормою идущего судна; отсюда и название кильватерного строя, когда один корабль следует за другим в кильватерной струе.

Кингстон – любой клапан в корабельном днище, служащий для впуска внутрь судна забортной воды.

Клер – открытый текст, дается в военное время в редких случаях, когда нет времени на его зашифровку.

Клинкет – водонепроницаемые двери на кораблях, которые двигаются сверху вниз (вертикальный клинкет) или слева направо (горизонтальный клинкет) в особых рамах.

Клипер – большое узкое быстроходное судно с острыми образованиями штевней.

Клотик – верхняя оконечность мачты с фонарем для сигналов.

Клюз – якорные отверстия в бортах корабля для пропуска якорных цепей.

Кнехт – парные тумбы для крепления на них тросов или швартовых концов.

Колокола громкого боя – мощные звонки, возвещающие тревогу.

Комендор – артиллерийский матрос на военном корабле.

Комингс – высокие стальные пороги возле дверей и люков.

Конец – любая снасть на корабле.

Крамбол – выражение: «по левому или правому крамболу» означает направление на видимый предмет в море относительно носовой части корабля.

Кранец – кусок бревна, парусиновый мешок, набитый крошеной пробкой и оплетенный пеньковым тросом, вывешивается за борт для предохранения судна от ударов.

Кренометр – прибор для измерения крена корабля.

«Купец» – так моряки называют любое коммерческое судно.

Курсовой угол – угол, заключенный между диаметральной плоскостью корабля и линией направления на предмет.

Л

Лаг – прибор для измерения скорости и пройденного пути судна.

Лагом к волне – положение корабля лагом к волне означает, что волна бьет его в борт.

Лагун – бачок с краном, устанавливаемый в жилых палубах для хранения питьевой воды.

Леер – туго натянутый трос, у которого оба конца закреплены; бортовой леер предохраняет от падения за борт, штормовой леер дает возможность передвигаться по палубе во время шторма.

Лонго-сплесень – сращивание двух тросов без большого утолщения в месте их соединения.

Лопатить – сгонять воду с палубы специальной резиновой лопаткой.

Лот – прибор для измерения глубины под килем корабля.

Лоция – подробное описание морей и берегов, руководство для безопасного мореплавания.

М

Марс – площадка на мачте; марсовый – матрос, работающий на марсе по корабельному расписанию.

Марсель – второй снизу на мачте парус.

Мартин-гик – деревянная или железная распорка под бушпритом, служащая для проводки такелажа.

Мат – ковер, сплетенный из пеньковых прядей.

Минимакс – корабельный огнетушитель.

«Морской охотник» – правильнее: «охотник» за подводными лодками; класс небольших быстроходных кораблей, вооруженных артиллерией и глубинными бомбами; за время Второй мировой войны задачи этих кораблей расширились, и «охотники» несли дозорную и конвойную службу.

Мушкель – массивный деревянный молоток.

Н

Нактоуз – деревянный шкафик или металлическая полая тумба, в верхней части которых устанавливается компас.

Нок – оконечность реи, гафеля, гика.

О

Отпорный крюк – древко с железными наконечниками, один из которых служит для подтягивания, другой – для отталкивания.

Отсек – помещение на корабле, расположенное между двумя водонепроницаемыми переборками.

П

Панер – команда, подаваемая на мостик и означающая момент отрыва якоря от грунта.

Пахта – крутая скала, обрывающаяся в море.

Пеленг – направление на предмет относительно географического меридиана; пеленгатор – прибор для взятия пеленгов.

Переборка – любая перегородка, разделяющая корабельные помещения.

Перлинь – трос около 10–15 сантиметров в окружности.

Пиллерс – вертикальная стойка между двумя настилами.

Пирс – пристань на сваях, устроенная перпендикулярно к линии берега.

Плавник – бревна, деревья или доски, носимые морем по течению; представляют некоторую опасность для мореплавания.

Планширь – деревянный брус, уложенный поверх фальшборта или на поручнях.

Пластырь – приспособление из парусины и тросов, служит для временной заделки пробоин в борту судна.

Погреб – помещение на корабле, оборудованное для хранения припасов, от названия которых получает дополнительное наименование, например: погреб артиллерийский, минный, провизионный и пр.

Подволок – потолок на корабле.

Полубак – надстройка в носовой части корабля.

Привальный брус – деревянный или металлический брус, идущий вдоль наружного борта судна, служащий для смягчения ударов бортом при швартовке.

Р

Раковина – боковой свес в кормовой части судна.

Рангоут – собирательное обозначение всех мачт, стеньг, рей, гафелей, стрел.

Ратьера фонарь – фонарь, позволяющий давать сигналы и вести переговоры по азбуке Морзе узким лучом, который виден только там, куда он направлен.

Ревун – электрический звуковой сигнал на кораблях.

Рейдер – крупный и мощный корабль, который совершает боевое плавание без конвоя, исключительно на свой страх и риск.

Репетование – повторение принятого сигнала во избежание возможной ошибки.

Рея – поперечное рангоутное дерево, прикрепленное к мачте.

Рифы – подводные камни; «взять рифы» – уменьшить площадь парусности.

Ростры – площадка над верхней палубой.

Румб – 1/32 часть морского горизонта; главные румбы: норд (север), ост (восток), зюйд (юг) и вест (запад).

Рундук – корабельный сундук.

Рцы – сине-белый флаг, означающий принадлежность корабля к дежурной службе; тот же знак в виде нарукавной повязки означает, что матрос или офицер находится при исполнении обязанностей вахтенного.

Рым – кольцо.

Рында – медный колокол на кораблях.

С

Салинг – площадка, расположенная на мачте выше марса.

Свайка – боцманский инструмент для такелажных работ.

Секстант – морской астрономический инструмент, помогающий штурману определить место корабля в море.

Склянки – выражение «склянки» на флоте означает получасовой промежуток времени; «бить склянки» – отбивать на рынде периодичность вахты, которая составляет временной цикл в восемь склянок.

Скула – изгиб на корпусе судна, где борт, закругляясь, переходит в носовую или кормовую заостренную часть.

Спардек – возвышенная надстройка в середине корабля, простирающаяся от борта до борта.

Створ – положение, при котором два предмета (две вехи, два маяка и др.) находятся на одной прямой линии, идущей от глаза наблюдателя.

Стрингер – продольные, идущие вдоль борта прочные связи корабельной обшивки, связывающие шпангоуты судна.

Суперкарго – специальный помощник капитана по грузовой части.

Т

Табань! – команда, подаваемая гребцам, чтобы они гребли в обратную сторону.

Такелаж – совокупность всех снастей на судне.

Телеграф – механизм, при помощи которого с мостика в машинное отделение передают приказание о перемене хода.

Тобоки – мягкие меховые сапоги без подошв.

Толчея – неправильное высокое и обрывистое волнение, образующееся, как правило, в месте стыка двух течений.

Топсель – верхний косой треугольный парус.

Торедо – червь, поедающий деревянную обшивку судна.

Траверз – направление на предмет в море, которое находится под углом в 90 градусов по отношению курса корабля.

Травить – 1) ослаблять; 2) тошнить; 3) врать (второе и третье – жаргон).

Тральщик – военное судно, основное назначение которого вылавливание мин.

Трамп – суда, которые занимаются перевозкой грузов по любым направлениям.

Тузик – маленькая двухвесельная шлюпка.

Турель – поворотная пулеметная башня, устраиваемая на маленьких кораблях для пулеметчиков.

У

Узел – скорость, равная одной морской миле (1852 м) в час.

Ф

Фал – снасть для подъема парусов, флагов и пр.

Фальшборт – легкий борт выше палубы.

Фальшфейер – бенгальский огонь, зажигаемый для привлечения к себе внимания, вызова лоцмана и т. д.

Фарватер – проход среди мелей и подводных опасностей.

Фирн – крупнозернистый плотный снег, постепенно превращающийся в твердый лед; образуется в низинах.

Флагарт – флагманский артиллерист.

Фланелевка – матросская рубаха из синей теплой фланели.

Фок-мачта – первая от носа корабля мачта.

Форбрамлисень – название паруса.

Фордевинд – поворот под парусами, когда корабль или шлюпка переходит линию ветра кормой; попутный ветер.

Форпик – крайний носовой отсек на кораблях.

Форштевень – деталь, являющаяся продолжением киля в носовой части.

Ч

Чердак – название помещений на траловых кораблях, где хранится выловленная рыба.

Чечевица – название линз на кораблях.

Ш

Шахта – водонепроницаемый глубокий колодец со скобтрапом внутри, по которому спускаются с палубы в корабельные отсеки.

Швартов – трос, которым корабль крепится к причалу.

Шканцы – часть палубы на корабле, ближе к корме; является почетным местом на судне.

Шкафут – часть палубы между фок – и грот-мачтами.

Шкентель с мусингами – трос с навязанными на нем узлами, по которому матросы поднимаются со шлюпок на корабль.

Шкипер – выходящий из употребления термин, означающий капитана торгового или парусного судна.

Шкот – снасть, укрепленная за нижний угол паруса; с помощью этой снасти происходит управление парусом.

Шняка – небольшое рыболовное судно на севере.

Шпангоут – особо выгнутое ребро в наборе судна, по которому кроется корабельная обшивка борта.

Шпигат – отверстие для стока воды в борту корабля.

Штаг – снасть стоячего такелажа, удерживающая какое-либо рангоутное дерево (например, мачту) не с бортов, а с носа или с кормы судна.

Штормтрап – веревочный легкий трап.

Штуртрос – трос, цепь или пруток из стали, служащий для передачи усилий от штурвала к румпелю для поворота руля.

Шуга – мелкие рыхлые льдины.

Э

Элеватор – механизм на корабле для подъема снарядов к орудиям из артпогребов, расположенный в трюмах.

Эхолот – электромеханический лот для измерения глубины моря посредством звука.

Ю

Ют – кормовая часть корабельной палубы.

Я

Ялик – небольшая шлюпка на одну или две пары весел.

Ярус – рыболовная снасть.

Комментарии

Начинающему автору шел 23-й год, когда директор Ленинградского отделения издательства «Молодая гвардия» Андрей Александрович Хршановский заключил с ним договор на роман под названием «Океанский патруль», обязывающий В. Пикуля сдать рукопись объемом 30 авторских листов до 1 сентября 1951 года.

Содержание романа было сформулировано следующим образом: «Роман о буднях Северного флота в период Великой Отечественной войны… о разгроме гитлеровских войск на Севере».

Первое издание романа вышло в Ленинграде в 1954 году объемом 50 авторских листов тиражом 15 тысяч экземпляров. В 1957 году роман был переиздан московским издательством «Молодая гвардия».

Последнее издание «Океанского патруля» было осуществлено Лениздатом в 1961 году в двух частях: первая – «Аскольдовцы» и вторая – «Ветер с океана». Для третьего издания автор основательно доработал роман, дополнив его новыми материалами и устранив некоторые шероховатости и неточности.

Со временем В. Пикуль хотел вернуться к роману и основательно переработать его, но не успел…

Оценивая свое первое детище, автор говорил: «Это пример того, как не надо писать». Однако критика, не говоря уже о читателях, в основном положительно оценила эту пробу пера.

После выхода романа «Океанский патруль» Валентин Пикуль был принят в Союз писателей СССР.

Примечания

1

Выборгская крепость.

(обратно)

2

Искаженное русское «Как поживаешь?».

(обратно)

3

Вояка (ироническое).

(обратно)

4

Поножовщина (финск.).

(обратно)

5

Гезанбух – книга богослужебных песнопений у лютеран.

(обратно)

6

«План Барбаросса» – под этим символическим названием гитлеровскими генералами вынашивался план нападения на Советский Союз.

(обратно)

7

– Эй, добрый день, как поживаете?..

(обратно)

8

Нагакняк – тюлень; тивуйлек – морж (ненецк.).

(обратно)

9

В Финляндии существует закон о несменяемости чиновников, благодаря которому от должности чиновника может освободить один только суд.

(обратно)

10

– Вот тебе, на!.. Вот!.. Вот еще!..

(обратно)

11

– Кто идет?.. Пропуск?.. Стоять на месте, иначе буду стрелять!..

(обратно)

12

Гарлес и Сартории – известные лютеранские богословы.

(обратно)

13

– Вот тебе нб, собака!

(обратно)

14

В основу этого эпизода автор взял подвиг лейтенанта Советской Армии Шмидта, которому в 1944 году было присвоено звание Героя Советского Союза.

(обратно)

Оглавление

. .

Глава первая . «Мужичок и акробат»

  С легким паром!

  Стечение обстоятельств

  Снова в строю

  Прощание с берегом

  Смятение

  Друзья встречаются

Глава вторая . Умный ефрейтор

  Бунт на барже

  Ложная тревога

  Тихий фронт

  Самаров

  Великая Суоми

  Ленточка

  Мертворожденный

  «Вот мы и поругались!»

  Костер в тундре

  Петсамо-воуно

  Нерешенный вопрос

Глава третья . Накануне

  Глубокая разведка

  Море и берег

  Около смерти

  Награда за неудачу

  Под звездами

  Первый урок

  Прекращение огня

  Ветер

Глава четвертая . Корни

  Новоселье

  Эвакуация

  Печенга будет нашей

  Чрезвычайный эмиссар

  Лейтенант Мордвинов

  Да пробудится лесоруб!

  «Дикий» батальон

  «Лесная гвардия»

Глава пятая . Надежды на победу

  Правда пастора Кальдевина

  Зарево над Суоми

  Первый десант

  Пункт второй

  Даешь Печенгу!

  «Мой дорогой Юсси…»

  Лапланд-генерал

Глава шестая . Западная лица

  Во всем чистом

  «Пейте, герои!»

  Дорога в Петсамо

  Сверре Дельвик

  Муста-Тунтури

  «Смерть егерям!»

  Ключ от Печенги

  МО-216

  Заблудившийся взвод

  «Карликовая вышь»

Глава седьмая . Прорыв

  Конец коменданта

  Лейтенант Ярцев

  Печенга наша

  Двадцать второе октября

  День прощания

  «Триумфальный марш»

  Норвегия благодарит вас

Словарь морских терминов

  А

  Б

  В

  Г

  Д

  Ё

  Ж

  З

  И

  К

  Л

  М

  Н

  О

  П

  Р

  С

  Т

  У

  Ф

  Ч

  Ш

  Э

  Ю

  Я

Комментарии . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте