«Полковник Ростов»

Анатолий Азольский Полковник Ростов

Три минуты неспешной ходьбы отделяли его от квартала с уличными кафе и цветочными магазинами; еще две минуты пройти под щедрым июньским солнцем, еще полторы — и он дошагал бы до места встречи; глаза нашли уже того, кто похож на описание так нужного ему человека; оставалось тридцать, двадцать шагов — и взгляды их пересеклись бы, чтоб тут же разойтись; почти парижские запахи источались домами, мелькание туфелек и птичье цоканье каблучков навевали приятнейшие мысли и сулили успех мимолетному рандеву, которое так и не состоялось: солдаты из пяти грузовиков легко, как на казарменном плацу, бежали по улице, оцепляя квартал, что было не по-парижски, все-таки Брюссель настраивал на некоторые поблажки при наведении сурового немецкого порядка, да и сам курс марки, благотворно обесценивший франк, смягчал нравы победителей, которые, впрочем, станут вскоре побежденными: три недели назад англосаксы высадились-таки в Нормандии, именно там, а не много восточнее, куда они беспрестанно, из месяца в месяц, полтора года забрасывали диверсантов и радистов, имитируя ими место будущей высадки, на что Берлин все-таки клюнул и почти все генералы тоже поймались на удочку эту, лишь некоторые отвернулись от примитивной наживки, забили тревогу, да поздно уже было, поздно, армада кораблей пересекла Ла-Манш, высадила сотни тысяч озверевших от безделья солдат, а те мертвой хваткой, по-бульдожьи вцепились в побережье — ценою гибели десятков тех, кто изображал шпионов, диверсантов и радисток. Их-то и ловили по всей Голландии и Бельгии, и так насобачились ловить, что и после конфуза с высадкой оцепляли кварталы, прочесывали окраины, частенько устраивая внезапные облавы, одна из которых и проходила на глазах полковника Ростова, увидевшего, как шедшего на встречу с ним человека солдаты запихивают в автобус. Что ж, прощай, неизвестный друг, если ты тот, который на словах, одним шевелением губ передал бы ему адресочек-другой в Гааге или Копенгагене…

Но не передал ведь — и, считай, в автобус втолкнутый, он вышел из игры, из строя, сполз в кювет, как подбитый танк; он безвозвратно потерян, и даже если его, слегка напуганного, удостоверясь в нефальшивости документов и лояльности к властям, через десять минут выпустят из полиции, встречаться с ним нельзя ни при каких обстоятельствах. Ни при каких! И не опыт диктует это, поскольку никакого опыта нет, а здравый смысл. И граф Гёц фон Ростов (мягкая светлая шляпа, чуть приспущенный галстук, коричневые ботинки на толстой подошве) полчаса нежился за двумя чашками кофе и свежей газетой, щедро заплатил, присовокупив к маркам продталон, с открытым пренебрежением принятый официанткой; высадка тех, кого мировая пресса, полковником читаемая в штабе, называла «союзниками», сдула с бельгийцев флер почтительного невнимания к немцам, и люди оккупированной страны наглели с каждым часом; можно подниматься и уходить к себе, минуя цветочный магазин, куда непременно заглянул бы нужный человек, то ли швед, то ли датчанин; «Скандинав», — мысленно приклеил к нему псевдоним Ростов, — а сам, стараясь не хромать, чтоб хромотой не выделяться, подходил уже к цветочному магазину, бросил взгляд вовнутрь и никого там не увидел; волнение все-таки сказалось, неудобства скрываемой хромоты перешли в противные боли бедра, настигнув его у стойки портье, и смазливый мальчишка с повадками любимца вдовушек сказал, протягивая ключ, что счет за апрель и май еще не оплачен комендатурой Брюсселя и уж не пожаловаться ли хозяину отеля прямо в Берлин? Испытывая сильное желание врезать наглецу в морду, Ростов порекомендовал хозяину отправить жалобу в Лондон, если тому так хочется проявить свои пораженческие настроения, — и наглость портье стремительно пошла на убыль… Около десятка офицеров проживали в отеле, не желая селиться в забронированных комендатурой квартирах, и можно подговорить их, поискать помощи у Фалькенхаузена, этот ничего не боится, расстреливает заложников, забирает у французов и бельгийцев нравящиеся офицерам автомобили — вот и гостиницу тоже посчитает остро необходимой для военных нужд и захватит без единого выстрела, хозяину дадут пинка под зад, а уж о судьбе юного вымогателя и его баб позаботится сам полковник фон Ростов, и тогда уж никакая сволочь не потребует с него денег. Сущая чепуха, будто «скупой платит дважды»: истинный скупой вообще ни пфеннига своего не потратит, на то есть казна рейха, — тем более что предстоит поездка в Берлин, куда полковнику так или иначе надо теперь ехать, искать там другой «адресочек» взамен того, что так и остался не высказанным и не услышанным; предвидятся, короче, большие расходы в Берлине, где ни дармового бензина, ни жратвы по ценам, о которых лживые газеты пишут, что они «не совсем умеренные».

К 28 июня 1944 года в сухопутных силах Германии состояло несколько тысяч полковников, они различались именами и фамилиями, родами войск, погонами и петличками, опушками их, обувкой и личным оружием; у каждого были только свои орденские планки полного и половинного размера, нарукавные ленты, кресты, знаки и прочее, и прочее; за любым из них тащился шлейф послужных списков, достоверных фактов и перевранных слухов, то есть все они были особенными, ни одного полковника не спутаешь с другим полковником, и Гёц фон Ростов тоже был особенным; он умел расчетливо буянить и дерзко соглашаться с начальством, ему приписывалось выражение «А ну навались!», каким он напутствовал свои рвавшиеся в бой танки, хотя боевой клич этот впервые издал бывший кронпринц, когда повел свою свиту в атаку на французский бордель. В его службе спады чередовались с подъемами, большой урон нанес ему курьезный случай в Дармштадте, где ему, командиру роты, приглянулась однажды пикантная особа, приезжая актрисулька, которую обер-лейтенант Ростов выдал за дочь командира дивизии, привел в казино, а там языкастую красотку восторженно приняли офицеры полка. Тяжелое ранение, едва не лишившее полковника ног, укоротило ему язык и несколько смягчило его брутальный нрав, он присмирел, почти не нарывался на скандалы, нынешнюю поездку в Берлин обдумывал так, словно собирался в продолжительный рейд по вражеским тылам, и если уж рейду бывать, то надобно придумать, под каким предлогом покидать Брюссель: не объяснять же Фалькенхаузену, какая нужда гонит его в Берлин, не ссылаться же на хлопоты о судьбе фамильного поместья под Кенигсбергом! Командующий войсками Северной Франции и Бельгии прервет все просьбы и рявкнет: «Полковник Ростов! Прекратите скулеж! Каждый человек на счету! Янки совсем озверели!..» Генерала, правда, в Брюсселе нет, генерал героически затыкает собою бреши, воюя причем не с подлыми «союзниками», а с тупоумием Кейтеля и фюрера.

Двое суток валялся в номере Ростов, с момента задержания «Скандинава» уже прошло сорок два часа; можно в кажущейся безопасности извлекать из памяти детали всего того, что у шпионов именуется «провалом» и чего никак не могло произойти, поскольку все предосторожности соблюдались и были отшлифованы, но они же, подогнанные друг к другу, вызывали ныне тревожный стук сердца и стенания мышц недолеченного бедра. Человек, пришедший на встречу, мог быть кем угодно, но никак не местным немцем, не бельгийцем — и уже поэтому не знал полковника в лицо. Приди Ростов чуть пораньше — в кольцо оцепления он и сам попал бы, и хотя у полковника никто не спросит документов, он все же обозначился бы, и если бы «Скандинав» попался… Сорок шесть часов, пятьдесят, и наконец-то прибывший в Брюссель Фалькенхаузен, всего на пару часов в штаб заскочивший, принял полковника фон Ростова, выслушал, прочитал поданную ему бумагу, нашел на столе авторучку, американскую, трофей, о чем и сказал, беспощадно выругавшись и кляня заодно манеру англосаксов наиболее комфортно вести войну, приведя примером их легкие, вездесущие и ходкие автомашины. Спросил и о танках, вопрос тем более уместен, что задавался он Ростову, которого прислала сюда танковая инспекция, надо ж куда-то пристраивать увечного воина, не желавшего безбедно посиживать на пенсии до окончания войны, а та — об этом знали генерал Фалькенхаузен и сам полковник фон Ростов — вскоре завершится, и с концом ее исчезнут пенсии, дай бог самим уцелеть.

— Да не морочьте вы мне голову! — вскипел генерал, еще раз прочитав бумагу, но так и не подписав ее. — Вам же положен осмотр в берлинском госпитале! И отпуск, наконец! Какая тут к черту командировка!

Пришлось напомнить: в Берлине — строгости необычайные, таксисты обнаглели, никого не берут, пока пассажир не предъявит документ о поездке в служебных целях. Ехать же на собственной машине в Берлин — полный идиотизм, бензином там снабжаются только части СС и гестапо, — что и уломало Фалькенхаузена, подпись поставлена трофейным пером, еще один росчерк повелевал всем постам на дорогах не чинить препятствий направлявшемуся в госпиталь полковнику… Еще одна подпись требовалась, назревала необходимость и другой, но выручил оберштурмбаннфюрер Копецки, давний знакомый по Парижу, там до февраля в «Эколь милитер» Ростов преподавал тактику, в школе пересаживали на танки офицеров пехоты, и Копецки, сам танкист, не гнушался набираться ума-разума у вермахта, долго спорил с Ростовым на темы, уже обмусоленные за все годы войны и тем не менее живые, не меркнущие: экипажи эсэсовских танков были подготовлены много лучше вермахтовских, наводчик не хуже, к примеру, механика-водителя мог справляться с танком, что увеличивало боеспособность в три-четыре раза, вермахт же такую роскошь себе позволить не мог, война пожирала танковые экипажи быстрее, чем замену им давал тыл.

Спор в Париже получил завершение здесь, в Брюсселе, Копецки, потерявший в Нормандии уже половину танков, признался наконец, что все дело — в философии, эсэсовская дивизия прибывает на фронт для победы ценою собственной гибели, а вермахтовские танковые и моторизованные соединения стремятся с минимальными потерями одолеть врага… На несколько часов задерживался в Брюсселе Копецки, на беседу с Ростовым в тихом кафе мог отвести сорок минут, но оказались они очень ценными, оберштурмбаннфюрер почти шепотом поведал, что истинную, даже превосходящую эсэсовскую доблесть выказывают приданные ему русские батальоны, они все сплошь из ярых антибольшевистских формирований, им, русским, все нипочем, они, сохраняя святые немецкие жизни, гораздо лучше эсэсовцев громят зарвавшихся англосаксов, те ведь обязались настоящим, то есть сталинским, русским всех, кого в плен заберут, передать Москве, а это уже расстрел на месте.

Ростов сосредоточенно молчал, разговор о русских был ему не по душе, почему — знал, хорошо знал.

— Возможно, — нарушил он все-таки молчание. — Более того — соглашусь. Вы ведь саксонец и привыкли смотреть на нас, пруссаков, с недоверием и насмешкой: хамы, грубияны, драчуны, тупоголовые… Ошибаетесь. Мы, в Восточной Пруссии, соседствовали со славянами испокон веков и стали ценить их, уважать даже. Я, к примеру, не только знаю их, русских, но и читаю в подлиннике Толстого, его «Войну и мир». И «Анну Каренину» тоже. Чудная женщина, чудная!..

Восхваляя проклятых русских, полковник фон Ростов мысленно покусывал кончик языка, препятствуя дальнейшему словоизвержению; «Пс-ст!» — прошипелось им. А говорливый Копецки подавленно замолчал. Поди проверь, читает ли в подлиннике «Анну Каренину» пруссак фон Ростов, известный умением — оберштурмбаннфюрер знал это по Парижу — распускать о себе небылицы, большой и опасный притвора этот Ростов! К личному делу его не то что эсэсовца — самого Гиммлера не подпустят, вермахт выбил себе право хранить свои секреты, даже гестаповец не осмелится говорить с офицером вермахта в стиле допроса.

— Крохотная просьба, — вздохнул Копецки. — Меня на месяц командируют в Варшаву, мы на передовой не видим дальше носа, вы же в штабе поневоле обладаете немалым видением будущего. Так сколько, по-вашему, продержимся мы на побережье?

Ростов тут же вспомнил о любимой пословице служанки отца: «Осторожность — мать фарфоровой посуды».

— Я бы ответил, но к чему лишние хлопоты… Вам же придется докладывать начальству о моих пораженческих настроениях.

— Да ладно уж вам, — обиделся эсэсовец. — Никто ведь не поверит. Ни мне, ни вам. Пруссаки вне подозрений, сами знаете. Да и вы не из СС. Это у нас принято немедленно докладывать руководству о пораженческих настроениях друзей, и никто не обижается, взаимная услуга, так сказать.

Он выручил Ростова, подсказал, где заправиться и запастись бензином. «Я позвоню туда, это недалеко, под Брюгге…» Затем прожевал бутерброд и высказал очень интересную идею, поскольку хорошо знал трагические для Ростова события; Аннелора, жена полковника, погибла в английской бомбежке Гамбурга, вдовец достаточно молод для преданных фронтовикам бабенок, которыми сейчас кишит Берлин, однако ни одну из них в отель не затащишь, тут же наябедничают, звонок в военную комендатуру — и неприятностей хоть отбавляй; борделей полно, но они все поднадзорны криминальной полиции, доктор Геббельс неустанно следит за нравственностью, поскольку повышать и укреплять мораль в тылу намного удобнее, чем придавать фронту дивизии и корпуса. Где, кстати, намерен фон Ростов остановиться в Берлине? «Эксцельсиор»? «Адлон»? Или… Первую гостиницу лучше выкинуть из памяти, там ныне апартаменты Хелльдорфа, а полицай-президент — редкостная скотина. Уж лучше попользоваться бесплатным и комфортабельным жильем, многие берлинцы укатили из города, ближе к сельским просторам, подальше от падающих бомб. Англичане же разрушают великую столицу великой Германии дьявольски изощренным способом, по какой-то немыслимо алогичной схеме. Кварталы Шпандау и Форстенвальда не пострадали вопреки всем предположениям, в районах этих полно заводов, работающих на фронт. Зато бомбы густо укладываются на пригороды восточной части. Да и у летчиков свои причуды, швырнут пару бомб на квартал, а в отчетах пишут, что уничтожен весь Кёпеник или Панков, сами себя обманывают. Целлендорф разрушен на добрую половину, но в оставшихся особняках никого нет, тыловое управление СС держит их на особом учете, и полковник может пожить там.

Расплатились, встали, над недоеденным и недопитым соединились их руки, будто после подписания мирного, но ни к чему не обязывающего и поэтому необременительного договора, знаменовавшего редкое событие: вермахт и СС пришли к единому согласию, что про себя отметил фон Ростов, объяснив небывалое явление неминуемым крахом на всех фронтах.

Флажки и стрелки на карте указывали примерную дату, месяц и неделю, когда к гостинице подкатят британцы и на все стенания смазливого портье ответят плевком. Но до дня этого Ростов намеревался, в Берлине побывав, все-таки вернуться в Брюссель, забрать вещи со склада, а там… «Союзники» еще не вырвались на оперативный простор, топчутся на месте, однако русские уже готовы к прыжку на запад, Германия может испустить дух через семь-восемь месяцев, от силы — через год, про имение можно забыть, да и по приказу фюрера все сделки с землей и недвижимостью давно запрещены; правда, есть надежда, что брат Аннелоры, Ойген фон Бунцлов, сбыл-таки завалящий товар каким-нибудь недотепам. Советы надолго пришли в Европу, и надо бы все-таки прочитать «Анну Каренину» (в переводе, естественно), чтоб представить, как крестьяне палили после смерти Льва Толстого усадьбы и топтали угодья, — так когда же, короче, наступит день пожаров и час большевистского лихоимства? («Пс-ст!») Когда, черт возьми, топор взметнется над выей несчастного немецкого народа?.. Лучше не пугать себя, а поразмыслить над истинно насущным вопросом: в чем ехать, что лучше и удобнее ногам в столице — высокие или низкие сапоги?

Зато куда с большей точностью отсчитаны часы с той минуты, когда ленточка солдат опоясала квартал — и Ростов сообразил: не одна неделя уйдет на обработку и расшифровку того бессвязного лепета, что с кровавой жижей выплюнется из разбитых губ «Скандинава», который тем хорош, что он — не местный. Слава богу, слухи о всесилии гестапо — сущее надувательство, и не шпиков опасаться надо, которые сунут нос в багажник и найдут там много чего запрещенного и антигосударственного даже; хуже их проклятые англичане, к которым полковник фон Ростов испытывал ненависть, не забывал о нанесенных ему лично Британией оскорблениях — и возвращался к истокам ненависти, едва слышалось, читалось или возникало в памяти слово «Гамбург», отчего и начинала свирепеть нога, покалеченная не в Гамбурге, а много южнее, в Тунисе, 7 апреля прошлого года, когда то ли «мустанг», то ли «харрикейн», то ли «спитфайр» с пулеметным клекотом упал с неба, вонзил крупнокалиберную очередь в машину, а затем еще для верности крохотной бомбочкой отметился, как пометом, и Ростов по классической траектории вознесся к небу, чтобы упасть на госпитальную койку в Карфагене. С тех пор самолеты попугивали, не медлительные и пузатые «летающие крепости» Б-17, а птичья мелочь, истребители, в глубь Германии не проникавшие из-за скудности моторесурса, но на севере страны бесстыдно висевшие над городами.

Особенный полковник Ростов стал сверхособенным, когда на его глазах арестовали «Скандинава», на встречу с которым безжалостная и слепая судьба направила кавалера Рыцарского креста, одного из лучших офицеров вермахта, и на него, кавалера и офицера, возложилась той же судьбой тяжкая миссия, заставлявшая Ростова с опаской поглядывать вверх и по сторонам в безоблачное и безопасное утро 1 июля по дороге к Бонну; «майбах» начинен бензином и ценностями, за них спекулянты отдадут еще большие ценности, и Ростов через каждые полсотни километров останавливался, выходил, вглядывался в синее небо, дышал глубоко и счастливо; наконец-то пересечена граница и он в родной Германии, одинокий человек посреди миллионов гектаров лесов, пашен и виноградников, потеснивших немцев, загнавших их в города и поселки; наконец-то он среди построек и людей; в небесной глубине плыли почти неподвижные, будто приклеенные к голубизне «ланкастеры», уже без бомб, пощипанные стервятники последнего ночного налета на Берлин; были месяцы, когда так и не сброшенные бомбы летчики топили в море, сейчас же, обнаглев от безнаказанности, испражнялись где хотели, смертоносным дерьмом заваливая мирные города и деревни (однажды на глазах Ростова одичавший или подраненный англичанин все бомбы свои уложил на еще не проснувшееся селение); гибли дети, старухи, леса и пашни, подыхал скот, и, словно насмехаясь над собой и судьбой, крестьяне в этом жестоком году все-таки надеялись на урожай. Вот в чем величественный оптимизм простонародья: что бы в мире осенью ни случилось, а зерно, тобою брошенное в землю по весне, прорастет, обязано прорасти.

Строго разработанный в Брюсселе маршрут пролегал севернее Кельна, но, видимо, даже арест «Скандинава» не избавил полковника от былого безрассудства, и он не утерпел: в Кельн, в Кельн! С биением сердца вглядывался в город, в развалины его. Слышал уже, что дела здесь плохи, очень плохи, англичане докатились-таки до свинства вселенских масштабов, бомбили собор, осколки витража хрустят под ногами, — Ростов покинул машину, благоговейно и скорбно погрузился в соборный полумрак… А вот и скамья, на которой они сидели когда-то, он и Габриелла, первая ненасытная любовь, страдания, завершившиеся тем, что он упал на колени перед нею, целовал полные ноги рано повзрослевшей школьницы из Дюссельдорфа, умолял, настаивал, а она ушла, с себя, с ног своих стряхнув любовь его. Тогда-то и постиг он впервые, что такое смертная тоска — та, что навалилась на него сейчас, в 1-й день 7-го месяца года 1944-го. Собор взывал к смирению перед тяготами жизни, как текущей, так и той, что за пределами грубых физических ощущений, которые, к сожалению, еще функционируют, взывают не к тому, к чему обязывает собор, а к пошлому, низменному, — жрать, короче, захотелось, офицерское казино закрыто, и по-британски наглый инвалид изрек: «Вот победим — тогда и будет пиво!» Нет пива никакого, а уж того, каким славился Кельн, и вовсе; докатив до Рейна, Ростов сел у кромки берега, снял сапог с болящей ноги, погрузил ее в мутную воду, закрыл глаза; за спиной — собор, нищающий город, какая-то бестолковщина во всем, резавшая глаза и уши, раздражавшая еще и тем, что не поймешь, как кавардак этот устранить. Хлеб в целлофане, банка сардин из парижских запасов, на заднем сиденье «майбаха» улеглось тело, погрузившись в несладостный сон, готовясь к Гамбургу, к испытанию, которое как экзамен, от него не ускользнешь, тебя силой, приказом подведут к черной доске, куда судьба коряво поместила багровым мелом дату гибели жены; но каким мелом какую пометят доску, что оповестит о теле погребенного полковника графа Гёца фон Ростова? Или от него, как от Аннелоры, клочка мышечной ткани не останется? Вообще — что ожидает его, полковника армии, которая будет раздавлена в ближайшие месяцы, и гражданина страны, уже исчезающей с карты мира? Если верить чересчур осведомленному Ойгену (а не верить ему нельзя!), «безоговорочная капитуляция», о чем трубят англо-американские газеты, будет для Германии означать пленение ее армии, оккупацию территории с последующим разделом, чему есть внятные причины, эти «союзники» не дураки, опыт Версальского замирения учтут, реванша не допустят и на всех землях некогда единого немецкого государства учредят посты генерал-губернаторов или протекторов. А затем начнут вешать всех подряд, нацистов и ненацистов, генералов и солдат, полковников тоже не пощадят, хотя кое-какие снисхождения от них фон Ростов получить может, в НСДАП не состоял, пленных англичан всего лишь допрашивал, голодом и жаждой не морил; правда, лагеря и колючей проволоки не избежать, пыток тоже, в Юго-Восточной Африке родился все же, нравы колонизаторов — что тех, что этих — знает; от русского плена, однако, надо («Пс-ст!») ускользнуть, к Восточному фронту не приближаться, про имение забыть, да кому оно теперь нужно, заложено и перезаложено еще в давние времена, отец пруссачество свое презирал, в проповедники подался, миссионером стал, с крестом и молитвой пожаловал в Африку, где и встретился с матерью, которая…

Предупредительное «Пс-ст!» оборвала мысль о матери, о неминуемой судьбе, и призраком грядущего мыслился Версаль 1918 года, еще один припадочный трубач на улицах Баварии, к отмщению призывающий… Далекое зарево угасающих пожаров на востоке указывало дорогу. Глубокой ночью подъехал он к городу, с холма смотрел на уснувший Гамбург, в котором еще теплилась жизнь; город когда-нибудь очнется, выплюнет висящую в воздухе гарь. Его уже почти не бомбили. Все было разрушено или полуразрушено, и, наверное, решающий, смертельный удар нанесли англичане в ту прошлогоднюю июльскую ночь, когда Ростов, уже получивший назначение в Париж, берлинским поездом приближался к Гамбургу; из окна вагона видел он дрожащее багровое небо, понимая уже, что каждая протекающая минута укорачивает жизнь некогда веселого города. Уничтожали его подло, по-научному точно, сперва воспламеняя затемненные кварталы зажигалками, а потом, добившись хорошего освещения, долбили по огню фугасами, цели выбирая тоже научно, уничтожив сразу водонапорные станции, чтоб нечем было тушить пожары. Трупы — это он уже потом узнал — застилали улицы, булыжник плавился, скрюченные жаром и осколками тела спеклись в неразделимое месиво. Но тогда, в вагоне — что казалось позднее отвратительным — никакой тревоги за жену не испытывал, он звонил ей утром, умолял: да не храбрись, спускайся в убежище, беги в подвал, опережая вой сирен. Она обещала: да, да, побегу, не беспокойся. Ни единого признака тревоги, ни одного! Но организм почему-то как бы судорожно повизгивал, организм отделил себя от мыслей, от веселенького сумасшествия, глаза упоенно взирали на взрывы бризантных снарядов и 88-миллиметровых гранат зенитной артиллерии, ребячий восторг распирал Ростова от величественной, сразу и театральной и цирковой, иллюминации, устроенной англичанами, поскольку с неба медленно опускались на невидимых парашютах осветительные бомбы… Россыпь жемчужин по небосклону, красота необычайная, а поезд рывками, с маленькими остановками подкрадывался к городу, свернул куда-то, и Ростов шел мимо горящих домов, потом по набережной, и шипящие воды реки отражали в себе пылающее небо. Свирепая тяга раскаленного воздуха срывала крыши, библейскими трубами гудели улицы, огонь поднимался к небу километровыми столбами, на рельсах торчком стоял трамвайный вагон с оплавленными стеклами; дважды Ростов спускался к воде, чтоб вымочить рубашку и обмотать ею воспаленное лицо. Все стихло, но пожары не унимались; «ланкастеры» давно улетели, когда он наконец добрался до дома, от которого осталась треть; вылезшие из убежища жильцы ничего не хотели видеть и слышать, очумело осматривались, никто не помнил, была ли в подвале фрау Ростов, но нашелся-таки памятливый старик, он и преспокойно выложил: Аннелора почему-то отказалась спускаться вниз; был перерыв в бомбежке, дали сигнал отбоя, старик поднялся на этаж, постучал, соседка его, живая и невредимая, радовалась чему-то, смеялась; никуда она больше не пойдет — так сказала, надоело, мол. И не пошла, осталась под грудою двух третей дома, на пятые сутки по кирпичикам разобрали трети эти, ничего человеческого там не нашли, ничего человеческого вообще не осталось и в самом городе. Разборкой руин руководила некая фрау, уполномоченная партии, она решительно отказалась вносить Аннелору в список погибших, а начальство теребило Ростова, требовало ясности, отделы комплектования и кадров напоминали о сугубой точности в биографических данных, и лишь месяцев через пять стала понятной хамская настойчивость: из Имперского ведомства по вопросам расовой принадлежности пришло указание, возникли какие-то сомнения в чистоте родословной Аннелоры Ростов (в девичестве — Бунцлов), надо было запрашивать церковные управления, канцелярии, где велся учет гражданского состояния, полицейские учреждения, знавшие о родственниках все. Ростов громогласно отказался от издевательских процедур, хотя так и подмывало задаться вопросом: а не существует ли какая другая причина внезапного интереса властей к чистоте крови Аннелоры, которая, чего уж скрывать, была большей немкой, чем («Пс-ст!..») мать Гёца фон Ростова. К тому же в полицейском управлении Гамбурга завалялся идиотский документ, некий не назвавший себя тип уверял, что Аннелору Ростов видел на носилках перед отправкой ее в госпиталь. А как погибла Аннелора — Ростов догадывался, она, художница, с красками и кистями не расстававшаяся, очарованная играми света и цветов, сменой полутонов, не в подвал побежала, не в квартире задержалась по лени, а с мольбертом полезла на крышу, такое великолепие красок где еще увидишь; прямое попадание бомбы — и нет кисти, нет мольберта, нет Аннелоры, которую еще сдуру кто-то с соседней крыши принял за шпионку, подающую сигнал подлым англичанам, отчего и копаются в родословной.

Так и убыл тогда ни с чем, не похоронив, не отслушав священника, и сколько потом ни пытался выбить из уполномоченной подпись под списком погибших — не смог, а уж всех уполномоченных возненавидел; эта костлявая сучка в который раз отказалась поклясться Богу, фюреру и полиции, что находящаяся в ее попечительстве фрау Аннелора Ростов стала жертвой прямого попадания бомбы в дом № 4 на Густавштрассе. «Если я засвидетельствую, — призналась она Ростову, — то понесу ответственность за то, что не обеспечила явку всех жильцов в бомбоубежище после сирены….» Так говорила — и так сказала ему, когда он нашел ее в первый июльский день года 1944-го на окраине города; тон отказа такой, что ящик консервов из багажника «майбаха» можно не вытаскивать. Оставалась надежда на командующего Х округом, тот выразил соболезнование, вздохнул и сказал, что дело носит не локальный, чисто гамбургский характер, а общеимперский, корпус, которым он командует, может только через Берлин, через Фромма, командующего армией резерва, проломить эту эшелонированную оборону ведомств, занятых никчемной работой. Командующий округом (и корпусом заодно) обязался в ближайшие же дни направить в Берлин соответствующую докладную.

— Буду чрезвычайно признателен, — поднялся Ростов. — Со своей стороны, хочу уверить вас, господин генерал, что в Берлине я стану наведываться к Фромму и отныне уверен в благополучном, не без вашей любезной помощи, разрешении этого, к сожалению, неприятного казуса, усугубленного, как вы знаете, еще и тем, что некий очевидец будто бы видел, как санитары уносили на носилках Аннелору … Может, стоит произвести опрос тех, кто что-то видел тогда…

Ложь, чистая ложь! Никто, кроме безумного типа, не видел носилок с Аннелорой, ни один санитарный фургон не приезжал на Густавштрассе; приплетать ложь к делу, ради которого затеяна поездка в Берлин, гнусно, противно, — и мучением исказилось лицо Ростова, а генерал опустил глаза, уже навидавшиеся слез и горя. Предложил ночлег в гостинице, пять километров отсюда, по дороге к Любеку, который дотла сожжен и дочиста опустошен… Простились, рукопожатие еще длилось, а Ростов решил: ноги его не будет у Фромма, но в берлинской суете ссылаться на докладную собеседника — занятие чрезвычайно полезное, поскольку дела в Берлине абсолютно никакой огласке не подлежат, надо их прикрыть какими-то очень правдоподобными хлопотами, ради чего и упомянут бред безумца об Аннелоре на носилках; многодневные бомбежки разрушали психику людей, люди кривлялись, плакали, плясали, выбираясь на свет из убежищ; стыдно признаться: своими делами он грязнит жену, это ведь не обман даже, а святотатство, — и осознание неправедности мыслей и будущих поступков отозвалось болями в колене, но как только он подумал о смысле того, ради чего затеян вояж в Берлин, боли немедленно сморщились, увяли, да любые телесные страдания заглохнут перед величием дела, которое сама судьба ниспослала Ростову, и не дай бог, если «Скандинав» попадется на какой-либо мелочи, даст слабину: под угрозой окажется судьба Европы, поскольку господа, которым доверяет Гёц фон Ростов и которые доверяют ему, обладают силой, внушающей страх и уважение (а не лучше ли, кстати, назвать этих «господ» так: «товарищи»? «Пс-ст!»), — так вот, эти «господа-товарищи» попросили его узнать, что же все-таки произойдет в Берлине этим летом, если вообще произойдет, и как происшедшее отразится на судьбах Германии и всего мира; нет, нет — запротестовали «господа-товарищи», какие еще секреты, помилуй бог, никаких военных секретов не нужно, только ваш личный взгляд на будущее Германии. А какие события развернутся в предугаданное время — это как раз известно Гёцу фон Ростову и станет еще более известным, дополнившись точной датой, но как о сем сообщить, раз нет «Скандинава» и адресочка-другого, который тот нес на языке; изволь теперь рыскать по всему Берлину, ища особу, которой он когда-то поверил; девица эта, на вид придурковатая, хваткой обладает выдающейся, среди ее ухажеров, если хорошо поразмышлять, парень из военного лагеря Майбах под Цоссеном, где узел связи ОКВ, и парень (на берлинском жаргоне таких называют очень вульгарно) способен, на дежурстве находясь, выстреливать в эфир безнаказанно и что угодно. (Как ни огорчителен провал «Скандинава», Ростов — к стыду своему — не слишком опечаливался такому исходу: появлялась приятная необходимость искать в Берлине эту девицу, при одной мысли о которой улыбка раздвигала его неумолимые губы, а уши слышали откуда-то возникшую мелодию…) Ренатой зовут эту девчонку в личине юного сорванца: кепка надвинута на лоб, во рту сигарета, голосок хриплый… Ни адреса, ни фамилии, а искать надо, найти тем более: священностью попахивает миссия, им самим на себя возложенная! (Полковник Ростов смачно выругался после свирепого «Пс-ст!») И не потому ли во сто крат повысилось значение и связанность разных мелочей: стертость шин «майбаха», в каких сапогах ехать, как встретиться с Ойгеном, а то, что в гостинице забыты сапожные щетки и вакса, делает вояж событием историческим (полковник расхохотался), как будто главное в нем — обувь; офицер вермахта (да еще полковник!) не может появиться на улицах Берлина в грязных сапогах.

Тем более там, куда он поедет после сна в гостинице, — к той святой женщине, подарок которой от самого Парижа возит он под задним сиденьем; и едва он представил эту женщину — ноги стали сильными, прыгучими, здоровыми. Туда, в Бамберг, к Нине! В Баварию, ближе к тому госпиталю в Мюнхене, куда его доставили — с двумя посадками — на самолете из Карфагена. Он был в полном сознании, но так и не понял, что безмолвный, в бинты закутанный человек — тот самый подполковник, с которым он познакомился за неделю до налета англичан и в тот день, 7 апреля, вместе с ним ехал к штабу 10-й танковой дивизии, вдоль неровного строя застрявших в песках Т-III, лишенных горючего, движения и воздушного прикрытия; подполковник на ходу умно, решительно и весело давал экипажам очень дельные советы; чувствовалось: подполковник здесь — любим и уважаем, — потому-то его, смертельно раненного, и Ростова с ним заодно самолетом доставили в лучший госпиталь к лучшему хирургу Германии, Зауербруху, и если правая нога Ростова особого лечения не требовала, то дела подполковника обстояли куда хуже, он стал одноглазым и одноруким, а на уцелевшей левой два пальца оттяпали еще там, в Тунисе. Поначалу лежали в одной палате, Ростов по ночам вслушивался в скрип зубов соседа, подполковник не облегчал свои страдания таблетками, стонами или руганью, не перекладывал их на соседа и жену, однажды появившуюся. Ростова уже перевели в другую палату, к подполковнику проскальзывала медсестра, сидела у его койки, нашептывая молитвы, да Ростов наведывался, на костылях стоял у изголовья, подолгу, пока сестра не кончала тихие очередные благоуспокоения, поднималась и уступала место, вот тогда-то Ростов садился; ни словом здесь не обмолвились с подполковником, которого звали Клаусом, но так сблизились, так сошлись душевно, что научились понимать друг друга! Соединил их и сплел воедино какой-то прибор за стеной, он — метрономом — отстукивал еле слышно то звонкие, то глухие секунды, и стоило обоим начать вслушиваться в ритм, как он, ритм, начинал втягивать их в себя, будто связывал обоих единой кровеносной системой, и боли подполковника стал вытягивать на себя Ростов, зубовный скрип замирал, подполковник погружался в сон, Ростов медленно поднимался, уходил и однажды в коридоре столкнулся со скромной и безмолвной женщиной, которую медсестра собиралась ввести в палату; это и была Нина, жена подполковника, особая женщина, заменившая свою красоту миловидностью, чтоб не блистать на людях, чтоб не тревожить их желаниями, и единственное, что толкало мужчин к ней, было: робкое стремление губами прикоснуться к тонкой, но не изнеженной руке… «Вы с ним построже…» — попросила она Ростова, и тот постиг истинный смысл ее слов, когда в больничном парке Клаус, благо ноги ему повиновались, вплотную приблизился к Ростову и явственно произнес: «Этому ублюдку — ничего не прощу!» Сперва подумалось: безрукий и одноглазый подполковник доберется до пилота-англичанина и пристрелит его, но последующие угрозы более точно указали, кто такой «ублюдок»: Клаус в своих личных бедах и в бедах всей Германии винил Адольфа Гитлера, ненависть и ярость могли, конечно, объясняться неумолчными муками ран, Ростов уже наслушался проклятий в госпиталях, куда попадал не раз, привычными стали неисполняемые угрозы кого-то пристрелить, кому-то набить морду, какой-то бабе вспороть штыком брюхо за измены и разврат, — и Клаус, думалось, отойдет или, во всяком случае, перестанет честить-костить фюрера во всеуслышание. А метроном продолжал отбивать общие секунды, поврежденный нерв на ноге позволял Ростову уйти в отставку, но он вцепился в армию, отклонил ставшие бесполезными после гибели Аннелоры призывы ее брата беречь ногу и себя, — и калека Клаус, из виду потерявшийся, тоже не оставил армию, добрался до высших чинов, до Ставки, чтоб сохранить себя в вермахте, и частенько, конечно, вспоминал отмеряемые обоим секунды в госпитале-клинике и тем более тот день, 7 апреля 1943 года, когда англичанин — пусть дом его в каком-то там графстве, Йоркшире или Сассексе, выгорит дотла! — нажал на кнопки крупнокалиберного пулемета и бросил бомбу… Вспоминал, позванивал, приглашал, Нина звала, Ростов дважды приезжал к ним в Бамберг, Клауса не заставал, редкие встречи с ним в Берлине бывали скоротечными, ни о чем не удавалось поговорить, Нина, впрочем, знала больше, Нина, занятая четырьмя детьми, более чем догадывалась о планах мужа, которые тот, впрочем, от нее не скрывал; она осуждающе покачивала головой, но терпела, посматривала с надеждой на Ростова, в глазах была та же просьба: «Будьте с ним построже…» Изумительная, невероятная женщина, любой нравящийся ей человек становился своим, домашним, обретал безошибочно тон, манеру, с какой следует говорить, «свое» место за столом и кресло в гостиной. Уют был в доме ее, мебель несколько странноватая, убранство стола казалось прелестным, и Ростов догадывался («Пс-ст!»), какие мысли подкрадываются к нему в столовой этого дома; почему здесь такая посуда, откуда столовые приборы эти, — и он сам однажды объяснил соседу: Нина ведь — из старого немецко-славянского семейства и в этот германский дом внесла порядки и нравы русского дворянского быта.

До Бамберга далеко еще, а гарь Гамбурга все еще носится в воздухе, распятый и разгромленный город напоминает о себе; там, в Гамбурге, стал он очевидцем горькой и жалостливой сценки, пять минут пронаблюдал за очередью к солдатской полевой кухне, кормившей людей без крова и пищи, надзор строгий, уполномоченная партии не позволяла повару отливать в котелок больше одного черпака; никто уже не вел списков погибших, чем и пользовались, кое-кто намеренно неторопливой походкой удалялся, прятался в развалинах, быстренько опрокидывал баланду в себя, кусочком хлеба протирал стенки котелка, собирая для рта последние капли жира, затем тряпицей уничтожал все следы баланды и смирнехонько становился в очередь, издеваясь над исконным немецким порядком… «Пора кончать войну! — подвел итог Ростов, чтобы тут же напугаться: — А после войны — что?» И мог бы повторить этот вывод, почти заклинание, не вслух, конечно, ибо в «майбах» попросилась бабушка с внуком, в Эрфурт ехали, автобусы ходят непонятно как, вокзалы сожжены, станции обезлюдели. Отказать Ростов не мог, мальчика посадил рядом, бабушка сзади рассыпалась в благодарностях, причем оказалась не бабушкой, а матерью: в это лихое время женщины Германии стремительно старели или неумело изображали цветущую молодость; мамаша еще и до краев переполнялась вымученной верой в грядущую победу, понимая, конечно, что всех немцев и немок ждет поражение, какого Германия не знала еще с тех времен, когда она стала называться Германией. Тридцать лет с чем-то, активистка в прошлом, мальчику же на вид не больше пяти, ничего еще не осознает, но все впитывает, принимает, копит ощущения, — мальчик как бы вне мыслей, слепо бродящих в его чуткой головушке. Скудные пожитки свои обхватил ручонками, держит на коленках, глаза с любопытством пожирают пролетающие мимо дома, леса, повозки, все запомнит маленький человечек, повзрослеет и начнет сортировать впечатления, которые будут подпираться утробными озарениями; наверное, в чреве матери донеслись до него урчания танков, пересекающих польскую границу, рев «штукас», рассыпавших бомбы над Варшавой; а когда он, заточенный, выпростался из живота матери, то не мог тогда не слышать речей о разгроме Франции, заклятого врага, которому фюрер отомстил за прошлое поражение, загнал лягушатников в тот самый вагон, где несчастная Германия униженно подписывала уничтожающий ее акт капитуляции; как и родители, он впал тогда в оцепенение, потому что народ никак не хотел верить в победу: какие проклятия ни слал фюрер на головы французов, взятие им Парижа немецкая душа отрицала, страшилась признать и осознать, кайзеру дозволено такое, Гинденбургу, но не канцлеру, и лишь триумфальный проезд фюрера через Берлин 6 июля 1940 года, когда он вернулся с Западного фронта, убедил всех: Победа! Победа! И ликование, долетавшее до колыбели, возвышающий душу Бранденбургский марш разлеплял веки младенца, восторг, заливавший всю Германию, приглушал боли от зубиков, пробивавших себе дорогу через десны, и еще не все зубы показались, когда вновь «штукас» пересекли очередную границу, отец годовалого мальчика простился с Югославией, побыл в Гамбурге у его матери, ныне сидящей сзади, и приступил к завоеванию пространства на диком Востоке. Мальчик теребил мать, повисал на ее юбке, требовал отца — и мольбы его услышались Всевышним, тот поранил завоевателя осколком и определил его в госпиталь, дал отпуск; повторная медкомиссия вновь разлучила отца и сына, унтер-офицер, признанный ограниченно годным, защищал рубежи отечества под Лембергом, в каком-то тыловом батальоне (большего мать мальчика не знала), втянутый в бои с партизанами, и чем бои кончатся и для чего затевались — мальчик узнает много позже, повзрослев, осмыслив яркие, как новогодние игрушки, впечатления, а те, что уже отложились, прожевались и переварились, — эти выразились звонким признанием:

— Я буду пожарником! — И полковник не мог не вспомнить: нынешняя война начиналась с заливания очагов пожара, неминуемо возникших бы из-за Саара, Австрии и Судетов.

А что вспомнит мальчик в возрасте полковника Ростова? Какой покажется ему Германия с вершины в тридцать восемь лет? Что расскажет он внуку своей матери, то есть своему сыну? Войны, знать, не будет еще лет пятьдесят, и каково смотреть на танки и «летающие крепости» из тиши и глади новогерманского быта? Того, где мальчик будет полноправным бюргером, или, может быть, прошлое для него вспомнится брикетом мороженого, каким угостил его незнакомый дядя в военной форме за рулем автомобиля, остановившись у пока не разрушенного дома и купив у ничего не боящейся мороженщицы вкусное, сладкое, тающее во рту лакомство? И то хорошо, что это вспомнит. А мамаша по-партийному вознесла руку…

Чем ближе Бавария, тем чаще мелькали придорожные распятия, Георгий Победоносец поражал копьем какую-то гадину, святой Михаил помогал ему; патриотический порыв населения нашел выход в намалеванном заклятье, по забору протянулся лозунг: «Русские сюда не дойдут!» Видимо, до Берлина им разрешили доходить, а Мюнхен и Нюрнберг дарили американцам, которые не скупились на бомбы. Бамберг авиация не трогала — к великому счастью жителей и самой графини Нины фон Штауффенберг; дважды уже Ростов навещал дом ее на Шютценштрассе, она ему и похвалилась городом, погордилась четырехбашенным собором, Старой ратушей и многими, делающими немцам честь строениями, одна резиденция князя-епископа чего стоила; всего не осмотришь, времени всегда мало, но сегодня, пожалуй, можно выкроить часов пять или чуть больше… К дому Нины он подъехал с запада и в нерешительности остановился, впервые подумалось, что подарок, тот, который припасен Нине, может вызвать у нее чувства неприятные; баварка по воспитанию, франконка, если такое слово употребимо, строжайших вкусов дама — и вдруг полотно импрессиониста, не подделка, кстати, настоящий шедевр, приобретенный в Париже через испытанного и верного спекулянта, бесценное полотно, за которым гонялись молодчики из люфтваффе, чтоб преподнести его своему Герману; страховки ради пришлось запастись дарственной от владельца галереи, но тактично ли показывать ее Нине?.. Сама графиня должна быть дома, он звонил ей из Эрфурта; Клаус, сказала она, обещал заехать, как всегда в конце недели, из чего следовало: сегодня, то есть 3 июля, в понедельник, его в Бамберге не жди. Сезанн же лежал в непотребной близости к пище земной, под ящиком с консервами; плоский деревянный контейнер предохранял сокровище от ударов и потрясений, Ростов достал его после длительных раздумий, но заходить к графине не решался: с шедевром импрессионизма шутки плохи, что ему не раз внушала еще Аннелора, сама грешившая этим извращением, хотя, как сказать… С одной стороны, Сезанн подпадал под типичный образец «дегенеративного искусства», и всю мазню под француза выметали из музеев, продавали за рубежом или упрятывали в запасники. Но, с другой, начальникам опротивели изображения грудастых, плодовитых немецких женщин да мускулистых парней, преданных косе, плугу, серпу и молоту, начальники искали нечто, их душу услаждающее, и почти всегда находили, на стенах всех богатых домов Гамбурга, — помнил Ростов, — картины вырожденцев, а в Берлине прославлялся немецкий импрессионизм.

Решился все-таки, вошел. Здесь все было просто и изысканно, это был дом, где на видном месте не почетная пивная кружка, а томик Стефана Георге или Шиллера. Ростов, целуя руку Нины, ощутил запах цветов и чего-то детского, спросил о самом младшем ребенке, о Валерии, девочке болезненной, и Нина рассмеялась, а потом горестно и понимающе умолкла, поняв, что так ничего Ростову не известно про Аннелору. И приятную новость выложила: Клаус здесь, сейчас придет, позавчера он стал полковником и назначен начальником штаба армии резерва, что ему предрекалось. А дети у бабушки, там безопаснее, англичане дурно, очень дурно ведут себя, неужели не знают о творении Рименшнайдера, о вырезанной им надгробной плите, под которой император Генрих II, императрица Кунигунда, — ведь уже три бомбы падали вблизи собора!

Окна гостиной выходили на Шютценштрассе, доносились шаги прохожих, и наконец раздался голос друга Клауса; один и тот же метроном давно уже отсчитывал им секунды, и, услышав Клауса, Ростов горестно осознал вдруг: вот замрет метроном этот, никому не слышный, и уйдут из жизни они оба. А голос звучал все ближе, ему вторил другой, Клаус говорил с кем-то, говорил, судя по тону, как с равным себе по званию — с полковником, если не с генералом, какая-то сугубо серьезная тема обсуждалась, но с шутливым подтекстом, и наконец они вошли — Клаус и его собеседник, оказавшийся солдатом, который помог ему донести до дома где-то добытого гуся, вертлявая голова того высовывалась из двухручковой корзины. С едой в Германии, — еще в Гамбурге понял Ростов, — стало совсем плохо, люди на клумбах выращивали картофель и морковку, заводили мелкую живность, графиня могла надеяться только на родню и сына, который проявлял порою полную житейскую несостоятельность. Солдат козырнул, Нина отпустила его, и друзья обнялись — граф Гёц фон Ростов и граф Клаус Филипп Мария Шенк фон Штауффенберг, полковник, начальник штаба резервной армии, никогда, насколько знал Ростов, не кичившийся званиями, должностями, чрезвычайно редко прибегавший к фамильярностям и славный тем, что простоту ставил выше благородства.

И граф Клаус фон Штауффенберг, разомкнув объятия, так и не сказал о повышении в звании и должности, а Ростов, на шаг отступив, жадно рассматривал друга… Полгода уже, как по вермахту ходили весьма достоверные слухи о новом начальнике Генерального штаба, каковым стать мог только он, Штауффенберг, и редко встречавшийся с ним в эти месяцы Ростов с удивлением подметил у друга Клауса некую странную особенность, которой тут же дал определение: «переросток»! Так оно и было, тужурка на нем казалась не по росту — узковатой и коротковатой, фуражка размером меньше; сам ли он выбирал и примерял их, или ошибка прокралась в формуляр вещевого довольствия, этого Клаус не знал, да, возможно, все люди, с ним соприкасавшиеся, на себе испытывавшие порывы и дух Штауффенберга, в мыслях видели его на всех им не доступных постах и потому невольно возвеличивали его, и только Ростов с тревогой наблюдал за быстрым подъемом друга, который преодолевал не столько щербатые ступеньки карьерной лестницы, сколько мятущиеся страсти. И с горечью осознавал: Клаус хочет вырваться из-под тяжести времени, выпрыгнуть из собственной жизни, оказаться за пределами ее!

О многом хотелось поговорить обоим — но словно из стены появился фон Хефтен, обер-лейтенант, адъютант Клауса, человек, почему-то невзлюбивший Ростова и распоряжавшийся Штауффенбергом так, будто был не только его правой рукой (в буквальном смысле), но и воскресшим правым глазом и внезапно отросшими пальцами на левой руке. Плутоватые глаза его сияли дружелюбием, он вроде бы радостно приветствовал Ростова, но тот прикусил язык, понимая, что ни о чем уже серьезном, важном, мужском и офицерском поговорить не удастся, и, как всегда, разговор переключился на второстепенное, мелкое, Хефтен со смехом указал на плоский деревянный ящичек, принесенный Ростовым и скромно лежавший в кресле. «Сезанн!» — безоговорочно признал Хефтен, когда полотно было извлечено и приставлено к стене. Еще раз пытливо и настороженно глянув на Ростова, спросил въедливо, какими документами располагает тот на Сезанна, и, узнав, произнес:

— Раз не краденое, то… Но — пока! — не в гостиной ему место.

Шаги крадущиеся, мягкие, кошачьи, но рука жесткая, твердая; начал прощаться с Ростовым, увлекая за собой своего начальника, торопя его: пора, пора, нас ждут! А Ростову придется отведать гуся, госпожа графиня распорядится…

Оба, полковник и обер-лейтенант, уже шли к «мерседесу», Клаус сел было рядом с Хефтеном, затем проявил своеволие, резво выбрался из машины, вернулся в дом, вплотную приблизился к Ростову и произнес шипящую клятву:

— Поверь мне: я спасу Германию! Я убью его! В этом месяце! Обещаю! Слово даю! Пятнадцатого июля!

И ушел, повернувшись резко, задев друга протезом.

А графиня с извиняющейся улыбкой смотрела на Ростова… Спросила участливо о ноге, села рядом. Говорили ни о чем, но Ростов узнал о многом, у Клауса не было секретов от супруги. Сезанну Нина нашла достойное место, в гостиной все-таки, заодно уязвив этим доктора Геббельса, проповедника здорового национального искусства; кое-какие устные колкости достались и сыну, забывавшему порою, что с польской кампании страна перешла на снабжение по карточкам, и Ростов без страха и упрека перенес в дом два ящика консервов; в багажнике лежала и укутанная в плащ коробка с куклой для четырехлетней дочери Нины; кукла говорящая, пухлая, довоенная, бельгийского производства, но «мама» звучит в Европе почти одинаково. Нина подняла ее руками, бережно, словно кукла живая и выронить ее никак нельзя; у не сводившего с нее глаз Ростова мелькнула догадка: Нина-то готовится к пятому ребенку или уже забеременела! И в это-то время, ужас! В год и месяц, когда ни по каким карточкам не дадут гуся, которого он отведал все-таки, Нина не позволила уехать без обеда, но как только Бамберг остался позади, Ростов съехал на обочину, поднял глаза к небу и поклялся: ноги его больше не будет в доме на Шютценштрассе, потому что графиня, свято убежденная в том, что друг ее семьи полковник Ростов мыслит и действует заодно с Клаусом, в обычной женской болтовне назвала фамилии тех, с кем общается Клаус, то есть удлинила список генералов и офицеров, вовлеченных в заговор против Гитлера, а что такой заговор существовал — не было, с некоторых пор, тайной для Ростова, да он давно уже предполагал, что заговор не мог не возникнуть. Как ни восхваляй кого, а хулы не избежать; над Адольфом Гитлером глумились с 20-х годов — чтоб вознести потом на вершину всегерманского обожествления, и чем шире и громче раздавался хвалебный хор, тем осторожнее прокрадывался в толпу шепот порицания и тем острее и нацеленнее становились планы тех, кто считал фюрера преступником и намеревался поэтому устранить его, а точнее — убить, то есть застрелить, заколоть или взорвать, если нет законных, конституцией предусмотренных способов лишить канцлера его должности. Стреляли в него и взрывали под ним бомбы не раз, кое-что просочилось в печать, мессы в храмах возносили благодати, хвалы и молебны Всевышнему, который в очередной раз спас обожаемого вождя нации, всемогущей рукой отведя от него опасности. По офицерам и генералам вермахта давно уже бродили слухи о заговоре, о смельчаках, готовых жертвенно погибнуть ради спасения чести вооруженных сил и всей нации, ввергнутой в бессмысленную войну. И до майора Ростова докатился такой слушок еще в месяц, когда его танк пересекал данцигский коридор и фюреру поклонялись как Богу. Слушок достиг его уха и выпорхнул из другого, однако после женитьбы на Аннелоре, при встречах с братом ее Ойгеном, он утвердился в мысли, что, пожалуй, придет время — и на Адольфа набросят петлю, уж очень фальшивы все эти «партийные товарищи»; в партию давно уже решил не вступать хотя бы по той причине, что графы или бароны не должны заглядывать в людскую, да и пример Ойгена фон Бунцлова нагляден: брат Аннелоры, военному производству служа, всегда держался вне политики. После Франции и с началом русской кампании слухи о заговоре обрели четкость и достоверность, в муже своей сестры Ойген почуял родственную душу и выкладывал Ростову все секреты смутьянов из вермахта. От него же Ростов узнал и довел это знание до любопытствующих «господ-товарищей», сообщив предшественнику «Скандинава»: в определенных кругах высшего командования вермахта давно уже созрел офицерско-генеральский заговор, люди (фамилии их предшественник затолкал в память надежно) — люди эти поставили своей целью физическое устранение Адольфа Гитлера; «господа-товарищи» проявляли большой интерес к составу будущего правительства Германии и политике его, и какая эта политика — Ростов примерно знал, готов был удовлетворить отнюдь не праздный интерес этот, да как это сделать, через кого, — для чего и ждал, но так и не дождался адресочка-другого от «Скандинава». Поэтому и ехал в Берлин, не так уж резво стремясь туда, но услышанное и увиденное только что, в доме Штауффенбергов, меняло резко его планы, поскольку увиденное и услышанное было более чем тревожно. Гитлер будет убит через две недели, еще точнее — 15 июля, и никаких сомнений в этом нет уже, Клаус явно находился на том изломе нервного срыва (такое у него случалось в госпитале), когда все недозволенное и вообще недостижимое казалось не просто легко преодолимым, а уже осуществленным; будь у него две руки — он задушил бы ими фюрера. Однако же: безоглядность Клауса соседствовала в нем с осторожностью трусливого мальчишки (и такое тоже случалось в госпитале). Так или иначе, но Гитлер будет убит! О чем можно уже говорить уверенно, потому что в убийство главы государства и Верховного главнокомандующего посвящена Нина, и деваться Клаусу некуда, обманывать супругу Клаус Шенк фон Штауффенберг не может ни при каких обстоятельствах! Ну а что будет дальше, вслед за убийством — об этом сказал фон Хефтен, несколькими словами, всего лишь о Сезанне говоря. Ни о какой безоговорочной капитуляции и речи быть не может, для Хефтена и тем более для Штауффенберга Германия — это прежде всего армия, потому что вермахт, разгромленный и плененный, лишит Германию права хотя бы совещательного голоса, а они, переговоры, уже идут, войска с западного фронта оттянутся в фатерланд, никакого сопротивления не оказав, и Франция уже мыслится партнером в этой сделке, самостоятельным причем, все награбленное молодчиками Геринга и Розенберга придется возвращать Парижу, но частным образом добытый Сезанн отправке туда не подлежит.

То есть надо срочно искать адресочек-другой, для того хотя бы, чтоб свалить с себя тяжкую ответственность: не предостерег, не сообщил, не предупредил, не учел последствий, виновен в сокрытии преступления. Воистину: власть знания тяготит, обременяя печалями.

Но еще больше тревожат наблюдения, сделанные по пути в Бамберг: все услышанное и увиденное подталкивает к мысли, что не верхушка вермахта может взять власть в Германии, фюрера убив, а кто-то другой, столь же могущественный, как сам Адольф Гитлер. И, наконец, в чьих мозгах всплыла эта дата, почему именно 15 июля будет убит Гитлер? Если убивать будет сам Клаус, то взрыв или выстрел произойдет в Ставке, которая единолично и единовластно определяет, когда — 12, 14, 15 или 19 июля — фюрер выслушает доклад начальника штаба армии резерва. Так откуда же такая точность, да еще принимая во внимание взбалмошный нрав Адольфа?

Встречи с посланцами «господ-товарищей», их мягко высказанные просьбы преобразили полковника Гёца фон Ростова: прошлое, настоящее и будущее Германии виделись им отчетливо, грубо, зримо; полковник научился слышать шепоты из-за горизонта и видеть происходящее за углом…

Но что уж совсем гнусно, более чем отвратительно — то, что от висящей на душе тяжести возбудилось чересчур уж чуткое внимание к собственной персоне, которую надо беречь, холить и лелеять, чтоб она, персона, дотопала до нужного адресочка-другого: вдруг да окажется, что он, полковник Гёц фон Ростов, единственный обладатель тайн, слабостей и недугов издыхающей Германии? И удивительно, поразительно: только что роптал, придавленный к земле тяжестью человеческой и офицерской доли, и вдруг оказалось, что тайны, слабости и недуги издыхающей Германии уже отрывают его от земли, он уже парит, он уже над схваткой, с заснеженной вершины Гималаев видит он себя, людей, Германию, он уже не принадлежит ни себе, ни людям, ни Германии, он вне всего, он надо всеми!

Упоительное чувство полета над Землей, вскоре прерванное беспарашютным падением в черную неизвестность, бряканьем о землю и безжалостным видением: позорный мирный договор в том же Компьене, в вагоне, куда загонят Кейтеля и Гитлера, чтоб те дрожащими руками подписали унизительные пункты, подтвердив ими вечный позор страны и нации. И миллионы полноценных немецких мужчин за колючей проволокой концлагерей, демонтаж всей промышленности, чужая полиция, брюквенный суп и артели по производству сеялок, плугов и лопат? Не такие уж дураки эти русско-англосакские политики, чтоб не догадаться: Германия, сделавшая Гитлера вождем нации, достойна свободы только для дальнейшего вырождения.

Сжав в ненависти (к славянам! к англосаксам!) зубы, он тронул «майбах», поехал медленно, осторожно, и больно было оттого, что на себе чувствовал — прикосновением, легким ожогом даже — прощальный, умоляющий взгляд Нины с тем же выражением, что некогда там, в госпитале: «Вы уж с ним построже…» Кожа горела, опаленная этим взглядом; Ростов, в Берлин спешащий, останавливался, прислушивался к себе, выходил из машины. В небе — пусто, чисто и безопасно, кое-где разрушены мосты, что совсем уж глупо; Германию бомбили англичане и американцы, по старой привычке хаяли только англичан, а те сохраняли в целости все переправы через Рейн, потому что абсолютно точно знали: танкам-то надо как можно быстрее вырваться на оперативный простор равнинной Германии, так зачем же вредить самим себе? А дома, люди в домах — кому они нужны, и бомбы частенько летели на них, делая Германию полумертвой. До войны самыми частыми гостями Отчизны были англичане, туристами обходившие и изъездившие всю страну, теперь они, коварные сыны Альбиона, бомбили ее, заглядывая в Бедекер, — о, эти бритты, отольются вам когда-нибудь слезы наших детей, наших отцов, которые приспосабливались как могли к британским мерзостям, чуть ли не в каждом мало-мальски заселенном местечке — автономная система оповещений и тревог. (Полковник Ростов выходил из машины и мстительно сжатым кулаком грозил далекой Великобритании…)

На «майбахе» — вермахтовские номера, полиция и военные патрули спрашивать документы не осмеливались, с прытью разгребали заторы и завалы, распыляя пробки. Все-таки остановили, пикет полевой жандармерии грубо указал на инвалида, Ростов довез его до дома; на левом рукаве — так называемый «Демянский щит», знак отличия, которым отмечены выжившие в котле под Демянском. Уже в третий раз Ростов встречал «демянца», и каждый из них уверял, что только он один и остался в живых, остальных подкосили морозы и большевистские пули. И этот одноногий фельдфебель не удержался, тоже прихвастнул, заодно решил укрепить дух полковника, несколько раз с яростью восклицая: «И все равно мы их победим!» Кого именно — не уточнял, но и так ясно: врагов прекрасной Германии, всех этих большевистских ублюдков и жидовствующих янки, а уж стервецов британских… «Хайль Гитлер!» — вскинул на прощание руку инвалид, Ростов ответил вяло, всего лишь сняв ладони с баранки, подумав о необъяснимых спадах в любви нации к своему фюреру: как-то перед войной население вмиг забыло об общегерманском приветствии и правую руку при встрече с согражданами не напрягало. Отчего, почему, кто дал команду, из какого центра внушили — что ни придумывай и ни выгадывай, все впустую. Ну а ныне: «Пора кончать войну!» — это носится в воздухе, это все знают, и он тоже, уже мысленно сидящий в ресторане отеля «Адлон» и высматривающий того, от кого в какой-то мере зависит если не окончание войны, то уж послевоенное устройство Германии, — кельнер нужен ему, кельнер, человечек без имени, некое связующее звено между прошлым и будущим страны. «Хайль Гитлер!» и «Пора кончать!» — но все именно поэтому грозятся войну продлевать до победного конца, ибо вера — последнее прибежище духа, тем более немцы, возвышенный народ, способный любоваться небом, лежа в луже, да еще и мордою в грязи. «Хайль Гитлер!» — еще раз попрощался «демянец» уже у своего дома, так, впрочем, и не пригласив Ростова к себе, хотя тот намекал, что надо срочно позвонить. Трижды в этом году прилетал в Берлин Ростов на штабном самолете, мотался на служебной машине по городу, тогда же и увидел, что телефоны-автоматы почти все разбиты, да и разменной мелочи, понял, нигде не достать.

Саперное училище под Берлином приютило его, там отдохнул, оттуда и позвонил. Доверенное лицо оберштурмбаннфюрера Копецки согласилось на встречу в самом Целлендорфе, под вечер, времени хватало на проезд по центру — от Фридрихштрассе до Вильгельмштрассе, с заездом на Унтер-ден-Линден, и Ростов увидел то, чего не замечал в ранние приезды: липы, давшие лучшей и привилегированной улице Берлина название, — спилены были давно, в год, когда решили на основе уже старого Берлина выстроить новый город, наполненный величием империи и музыкой сфер, откуда преимущественно польется и запоется Вагнер; липы показались архитектору столицы (и рейха!) низкорослыми, не подпирающими небо, не устремленными к возвышенным идеалам Творца Тысячелетнего рейха. Их поэтому истребили, посадили иной сорт, расчет был: к концу века улица преобразится. «Преобразилась!» — сплюнул Ростов; искаженная улица сопротивлялась, на нее, голую, выходили окна памятных домов, Курляндский дворец хотя бы, резиденция посольства СССР в прошлом, а ныне неизвестно что; в очертаниях самого дворца проглядывали знакомые и милые черты восточно-прусской земли, на которую привез Ростова отец еще в 1919 году. И дворец этот чересчур знаком, отец по просьбе рейхсвера налаживал контакты с русскими (чему ныне не стоит удивляться… «Пс-ст!»), трижды брал сына, уже офицера, с собой на конфиденциальные беседы с секретарями посольства, а те рады были поводить обер-лейтенанта Ростова по дворцу, показать ему знаменитый Белый зал.

«Пора кончать войну!» — решено было в очередной раз при взгляде на чахлые деревца, заменившие некогда пышные липы, и те же деревца утверждали в обратном решении: биться до последнего! Впору рассмеяться, ведь новый Берлин помогали строить «летающие крепости», снося дома, раздвигая пространство, чего и добивался Адольф, ужимая жилые кварталы и расширяя природные ландшафты, создавая зоны солнечного света, убивая ими тени и сумрачные видения мозга заодно; начали уже пробивать магистраль, разделявшую город на восток и запад; должно быть, Клаусу и Нине Берлин внушал отвращение: здесь так мало готических соборов, любимых баварцами! Сам центр подозрительно сохранен «крепостями», Ойген Бунцлов съязвил как-то: в «Адлоне» будет штаб американских оккупационных войск, потому и бомбы на него не сваливают, отель европейского класса целехонек (у американцев губа не дура!); при взгляде на него окончание войны мыслилось отчасти зависимым от сноровки самого Ростова: отсюда начнутся поиски хитрой и смазливой девчонки, не только уложившей в свою кровать радиста из Цоссена, но и ублажавшей кельнера из ресторана в «Адлоне»; с отеля и начнется путь, ведущий Германию к спасению; в том беда, однако, что неизвестно, ждут ли там Ростова и жив ли кельнер, тот человек, что может помочь ему, ибо никаких других нет, другие, в голове «Скандинава» лежавшие или лежащие, брошены в автобус и увезены в брюссельское управление полиции неделю назад, пропал человек или не пропал — нет его, нет! К этой мысли Ростов уже привык, как и к тому, что впредь полагаться надо только на себя. Поэтому разведка боем в «Адлоне» нужна позарез. «Мы, немцы, никого не боимся, кроме Бога, которого не боимся!»

Доверенное лицо указало в Целлендорфе на окруженный каштанами особняк, чудом уцелевший в этом районе; двухэтажный дом стоял и даже уютно смотрелся, подставив бомбе флигель, им и откупившись: в Лондоне, по аэрофотосъемке изучив район, решили, что нет смысла бомбить развалины. Воды и электричества нет, телефон не работает, но до первой воздушной тревоги все восстановится, бомбоубежище надежное, владелец, правительственный советник в прошлом, а ныне член промышленной комиссии в Будапеште, возражать не станет, вот ключи, мастер по трубам, электропроводке и телефонным линиям прибудет в указанное время…

Видимо, владелец особняка на весь Целлендорф прославился заядлым наци, и прибежавший слесарь прицепил к комбинезону партийный значок. Котельная в подвале питалась торфяными брикетами, свет появился, но взвыли сирены воздушной тревоги, Ростов оставил включенным только ночник в спальне; лучи прожекторов взмывали к небу, метались по нему, перекрещивались, бомбежка выдалась какой-то вялой. К часу ночи стихло, отбой, первая волна англичан разгрузилась бомбами и повернула на северо-запад. «Телефункен» однако предостерег: уже идет новая волна, и Ростов погрузился было в сон, но встал, набросил плед, сел на балконе в шезлонг и принялся обдумывать то, что придется внятно и кратко сказать озорной девице по имени Рената, если удастся найти ее с ходу и после уточняющей встречи со всезнающим Ойгеном Бунцловым.

Рассветный час 5 июля 1944 года полковник, укрытый пледом, встретил на балконе особняка в Целлендорфе — в весьма нехороших мыслях о генералах и полковниках, которые ждут не дождутся той минуты, когда одноглазый и однорукий калека избавит их, убив Адольфа Гитлера, от священных обязательств, наложенных присягой, а та гласила: «Я приношу перед Богом эту святую присягу быть беспрекословно послушным фюреру германского рейха и немецкого народа Адольфу Гитлеру. Готов, как отважный солдат, в любой момент отдать за него жизнь». Нет присяги — нет и текста, введенного после смерти Гинденбурга 2 августа 1934 года, и Гитлер именовался с того дня так: «Фюрер и канцлер Германского рейха». Армия же не подчинится даже самому геройскому и популярному генералу, пока она связана присягою, все надежды, все упования — на полковника Штауффенберга, вспыльчивого и раздражительного, потому что Клаус запутался в неразрешимой для верующего загадке: можно ли без суда лишить жизни человека, которому ты поклялся служить и за которого обязан отдать свою жизнь? Ведет он себя возбужденно, нервно (Нина жаловалась тревожно и горько, все, конечно, понимая), не поэтому ли фон Хефтен, как нянька при неразумном ребенке, закрывает собою Клауса, никого к нему не подпуская и опасаясь, возможно, что тот, перезрев и у Бога не найдя одобрения, сорвет все планы заговорщиков? Кстати, обер-лейтенант, тяжело раненный русскими, питал недоверие к офицерам, которые не нюхали пороху на Восточном фронте. И еще чего-то опасался Хефтен, какое-то необъяснимое недоверие испытывал обер-лейтенант к нему, оттого, наверное, что Штауффенберг полностью доверял Ростову, клятвенно обещая: 15 июля Гитлер будет убит! С убийства этого и начнется Новая Германия, и надо бы знать, что намерены делать генералы и офицеры, кому присягнут они, к каким политикам прильнут, и у кого получить ответ на мучительный вопрос: а ввязываться ли ему и Ойгену в эту авантюру? Что делать? Да, что делать именно в эти дни июля, когда — среди прочего — решено будет: а на каких идеалах, героях и мерзавцах будет строиться Новая Германия? И кто же заменит Гитлера? Какой победоносный и любимый народом и армией генерал поведет Вооруженные силы Германии к победе или заключит, опираясь на мощь армии, почетный мир? А если не генерал, то…

Неужто — «Пс-ст!»

5 июля 1944 года, уже позднее утро, плед спускается к больной ноге, подогревая ее. Восточный фронт трещит, Западный еще держится, авиация англосаксов безнаказанно и безжалостно уничтожает все, что сотворил народ Германии, а ворвутся русские — и нация опустится на колени, умоляя победителей: детей пощадите!

К полудню того же 5 июля ни одного ответа ни на один вопрос, тревоживший «господ-товарищей», получено не было, и следующие сутки ясности не прибавили, да и смешно надеяться на вынужденные или добродушные признания тех, кто все знает по роду службы или посвящен в ответы случайными оговорками хранителей тайн. А знать надо, и как можно быстрее найти вертлявую девчонку, которая ухитряется спать со всеми, кто хочет добра Германии. В ноябре 1943-го первая встреча с нею, в бомбоубежище, красотка поразила его тогда запахом парижских духов и тычком кулачка в бок: «Старина, жизнь продолжается! Давай выкладывай, что ты мне припас, а что у меня есть — так сам видишь!» Полу плащика отмахнула и приняла позу для броска на шею. Сущее проклятие: в четырнадцать лет совратила его дочка пастора, девочка с такими же ухватками, — и повелось, только на таких стал падать («А ну, навались!»). Аннелора не в счет, брак готовился отцами, расчетливо, старики с арифмометрами сидели ночами, выгадывая, предвосхищая и предвидя все — кроме бомбежки в Гамбурге.

Искать, искать эту девчонку! Вперед, в «Адлон»! Там отыщутся следы игривой девчонки, он найдет ее, он снимет тяжесть с себя, потому что все знать о заговоре (а он узнает почти все!) и таить знания, ни с кем этой ценностью не делясь, — невозможно, ради чего тогда раздуты бредовые откровения психа, который явно из Берлина? Того, кто якобы видел на носилках Аннелору? Какими наводящими вопросами узнать в «Адлоне» о психе этом? Как подобраться к кельнеру, который, возможно, и девчонку-то не помнит?

Знаменитый на всю Европу отель как стоял, так и стоит. Швейцар (ливрея, рост, благообразие) почти довоенного образца и уж точно похож на того, кто распахнул перед ним и Аннелорой двери два года назад и в то же послеполуденное время. Все тот же зал, все те же люди, оркестра нет, но и два года назад скрипача и флейтиста оркестром не назовешь. Близость двух именитых и представительных улиц чувствовалась, налет официальности в одежде, за столиками улыбались, но не смеялись, генералы вели себя достойно, не в стиле офицерского казино, раскаты громового смеха — это в заведениях на Курфюрстендамм. Цены такие, что официантам стыдно требовать талоны на мясо и крупы; полковник рассматривал ресторанную челядь, ни на одном мужчине не задерживая взгляда. Почти все кельнеры в непризывном возрасте, а те, что выглядят здоровяками, прошли уже фронты и госпитали, их не выгребла отсюда тотальная послесталинградская мобилизация. Кто они вообще, эти кельнеры? У них, в «Адлоне», своя иерархия: одни проникаются духом уверенных и богатых клиентов, другие начинают их ненавидеть; всюду попытка маленького человека играть в большую политику. Дань времени: два ресторанных завсегдатая, которым не мешало бы побриться да галстук сменить; спекулянты, судя по манерам; на них неодобрительно посматривал скромно сидевший у стены человек, которого надо бы назвать обер-кельнером, но — староват для столь высокого звания, и позиция его в ресторанном зале похожа на наблюдательный пост; предположительно, старик обслуживал здесь столики еще до войны, еще в год, когда после училища Ростов устраивал шумные кутежи, куролесил и в «Адлоне», где самые дорогие номера и лучшая жратва Германии; гестапо не могло не пользовать обер-кельнера, очень уж выгодное место и очень полезные глаза, однако таким выжатым казался старик, таким изможденным, что, пожалуй, тайная государственная полиция часть обязанностей своих переложила на более надежные молодые глаза и руки… Сейчас ему за шестьдесят, и когда встал, когда прошествовал в холл — обнаружился какой-то дефект в походке, следы старого ранения, что ли, хотя возможно и явление, которое Зауэрбрух растолковывал Ростову на его же собственной ране: штырь из его кости давно извлечен, на ногу влиять не может, однако мозг этот штырь будет помнить еще с десяток лет.

Старик штырем засел в памяти Ростова; всю дорогу до министерства он разыгрывал мысленно сценки, выстраивал с обер-кельнером безобидные разговоры, которые должны завершиться сдавленным полушепотом, адресом того, кто очень, очень нужен… В управлении пошел к бывшему сослуживцу, заместителю по военным сообщениям и транспорту, этот-то уж точно даст талоны на бензин. Подарили друг другу улыбки, сели, помолчали, будто в ожидании врача с нехорошим, очень скверным диагнозом, который не прозвучал, который и так висел в кабинете; плавал и аромат недешевого табака, сослуживец курил трубку после двух пуль в легких; согнутый указательный палец его поманил Ростова к стене, портьера отпахнулась. Заниматься школярской работой, то есть каждое утро разноцветными карандашами отодвигать все дальше на запад линию фронта, сослуживец не желал, чтоб не портить настроения, и просто ставил галочки у населенных пунктов, которые еще вчера были в глубоком тылу. Ростов глянул и даже не покачал сокрушенно головой: и так все ясно; русские перли со средней скоростью более 20 километров в сутки, 3 июля взяли Минск, основные силы группы армий «Центр» окружены, в плен попадут не менее 300 тысяч человек, справа на полях карты соотношение сил, оно не нарушится в ближайшие месяцы, у русских всего больше в три-четыре раза и более — войск, танков, авиации, артиллерии! (Положение аховое, лишь гений фюрера способен злобные, противные флажки в одночасье перекинуть на восток, заодно и разогнав рои самолетов над Германией, — так всем во всех управлениях на Тирпицуфер хотелось!.. И тот же гений заставит англичан улепетнуться на свой засраный остров!) Портьера запахнулась — будто крышка гроба опустилась. (Глаза бывшего сослуживца выражали: несчастный, несчастный немецкий народ, превращенный в орду беженцев, люди спасаются в предвидении большевистских зверств, дороги забиты…)

Ну а с талонами — беда, англичане разбомбили два цеха завода синтетического бензина, и собеседник огорченно вздохнул — ничем, прости, помочь не могу. Поэтому охотно отозвался он на другую просьбу — найти солдата или офицера, который два года назад околачивался в Берлине, видел неоднократно Аннелору Ростов, самого Ростова; принимая во внимание, что супруги снимали в 1942 году номера в «Эксцельсиоре» и «Адлоне», можно предположить, что искомый солдат или офицер имел какое-то отношение к этим отелям и, годом спустя попав в Гамбург, лично опознал в женщине, которую извлекли из-под обломков разрушенного авиабомбой дома, супругу Ростова. Солдат этот (или офицер) был по каким-то надобностям в Гамбурге, командующий Х округом осведомлен, свидетеля этого ищет, надо лишь подтолкнуть его, надо удостоверить показанием солдата факт либо гибели Аннелоры, либо ранения, ибо нигде ее не найдут, а разные канцелярии будто задались целью очернить супругу, копаются в родословной семейства Бунцловых…

Сослуживец семейство знал преотлично, чужаками или евреями там не пахло, самой Аннелоре под каждое Рождество отправлял открытки со златокудрой феей. Он сперва выругался, а затем деловито поинтересовался:

— А для чего тебе официальное подтверждение смерти Аннелоры? Освободиться от уз брака? Ты что — хочешь жениться?..

И тут же принес извинения. Давно наступили времена такие жестокие, что юмор уже не спасал, только цинизм, похабство и водка, преимущественно русская. С декабря 1943-го траурные повязки по погибшим перестали носить, протестуя тем самым неизвестно против чего. Еще большей загадкой стала новая мода — светлые ленты на черных вдовьих шляпках. Священников все реже звали к гробам у разрушенных бомбами домов. Весной 1944 года офицеры в Берлине перевооружились без какого-либо приказа: сняли с поясных ремней «вальтеры» и подцепили фронтовые «парабеллумы». Удивительный год! В январе его родилось — под свист бомб — пожелание: «Наслаждайся войной, ибо мир будет ужасным!»

Держа в уме это могильное напутствие, выпили, а затем сослуживец приступил к знакомой работе, дал запрос в управление комплектования, куда, впрочем, надо зайти самому Ростову, предъявиться, так сказать; уже к вечеру полный список всех мобилизованных будет у Ростова, можно и на дом прислать, — где, кстати, остановился он? Указанный Ростовым Целлендорф произвел на сослуживца впечатление, хозяина особняка он помнил. «Будет время — сам нагряну к тебе!.. Желаю удачи!»

Пришлось заглянуть в управление комплектования. Поскольку фюрер давно уже был во главе сухопутных войск, то командование ими переместилось в Ставку, но и берлинская часть уполовиненного управления обладала властью немалой, Ростова радушно встретил знакомый генерал, обещал все просьбы исполнить и поделился заодно своими заботами. У него была своекорыстная точка зрения на русских: эти азиаты прут на запад, не ведая, сколько хлопот причиняют лично ему; под Минском уже сдались в плен несколько генералов, день-другой — и сдаваться начнут косяком, а кого ставить на их должности? Округа поскулят, но дадут фронту дивизии, а кто обеспечит их командирами? Вот, пожалуйста, два генерала метят на дивизии, а у них ни дня фронтового опыта, на их место он предложил Кейтелю полковников, прошедших через Ржев, Курск, Крым и Харьков, но не тут-то было, генералы взбеленились и напрямую обратились с жалобами к Кейтелю, прилетели в Ставку и стали командирами, один там сумел повыситься до генерал-лейтенанта.

Ростов с прусской прямотой выругал Кейтеля, раздраженно спросил: почему сам генерал не полетел в Ставку?

— Чтоб попасть в Ставку, нужно письменную просьбу завизировать пером самого Кейтеля, а тем руководит адъютант фюрера Шмундт…

Десятиминутный разговор дал Ростову интереснейшие сведения: начальник штаба резервных войск полковник Клаус фон Штауффенберг — всегда желанный гость, Гитлер Фромма, командующего армией резерва, не любит и всегда удовлетворяется начальником штаба, лично приглашает его; ну а рекомендован Штауффенберг на нынешнюю должность не кем иным, как самим Шмундтом, тот ведь еще и начальник управления личным составом, а Шмундту нашептывает на ушко сосед фюрера по Растенбургу, всем известный… («Пс-ст!»)

Гораздо меньше хлопот доставляли генералу англосаксы, хотя их уже миллион на побережье; на стратегическом плацдарме они обосновались крепко, недели через две-три расширят район высадки до Сен-Ло, скоро возьмут Кан, однако до массового пленения ими немецких дивизий еще далеко, да и фюрер что-нибудь придумает и сбросит в море этих детоубийц.

Сирены прервали увлекательнейшую беседу, они же и погнали Ростова в «Эксцельсиор»; здесь и в самом деле снимал апартаменты граф Хелльдорф, полицай-президент Берлина, слывший хамом, что было явным преувеличением, потому что в ресторане предлагали вина, которых в «Адлоне» не всякий осмелился бы спрашивать. Полковник отсидел сорок минут, уехал в Целлендорф, раззванивался по знакомым в поисках Ойгена Бунцлова; под вечер получил заказанный список фамилий с указанием, из каких учреждений забрали человека служить Отечеству. Сталинградская катастрофа прикрыла большинство берлинских увеселительных заведений, затем доктор Геббельс посчитал, что погорячился, и заведения по-прежнему поили, кормили и давали кров иногородним. Обслуга отелей, правда, поредела, инвалиды, способные передвигаться, заняли кое-где места новобранцев, но, как отметил Ростов, владельцы отелей приберегли козырь, они кормили и поили не столько приезжих и переселенцев, сколько местных властителей, чиновников министерств, охрану канцелярии фюрера и неимоверное количество разных уполномоченных и функционеров, тот же хозяин «Эксцельсиора» мог напрямую обратиться к Хелльдорфу, спасая от фронта своего лучшего повара, который, конечно, может держать в руке автомат, но уж лучше пусть орудует на кухне. Но не на штаб-квартиру Хелльдорфа нацелились глаза Ростова, он изучил столбцы сведений об официантах «Адлона»; ни имени, ни фамилии того, кто был нужен, он не знал, фотографии не прилагались, и какую воинскую часть запрашивать и стоит ли вообще искать того, кто, возможно, и с девицей давно порвал, переметнувшись на более основательную женщину, — нет, все опасно, очень опасно! Тем не менее сделан очень крупный и важный шаг на пути к пока безвестному кельнеру, ублаженному Ренатой. Начало положено!

Именно поэтому Ростов массировал по утрам ногу, что-то напевая; вспомнилось утешение Зауэрбруха: «Вот если бы осколок зацепил не большую берцовую, а малую, то…» В госпитале — не только в Карфагене, но и еще ранее в Мюнхене, — выходя из бреда, казавшегося предсмертным, он проникался предвосхищением гибели, и тогда близость никем еще не испытанной смерти возбуждала мысль, призывая ее к самому наглому и неотвратимому признанию жизни — собственной, неповторимой, бессмертной, наполненной каким-то высочайшим смыслом, а тот обозначался бытием собственного «Я», не подверженного ничьим влияниям, кроме исходящих из мозга и тела совсем абстрактных единиц измерения, «добро» и «зло» становились зримыми, ощущаемыми, и тогда правая рука Ростова вздергивалась, делая отмашку: с колыбельных времен жил он в «могиле белого человека», то есть почти в экваториальной Африке, спал под противомоскитной сеткой и первым движением утра была эта отмашка…

8 июля Ростов выехал из Целлендорфа, веря в свою победу, в одоление всех врагов, чему поможет обер-кельнер, и уже через три квартала не мог не произнести сквозь зубы становящуюся сакраментальной фразу «Пора кончать войну!» Не мог, потому что стал свидетелем обманного, как в Гамбурге, получения котелка супа с той разницей, что получивший не высосал бурду, не привел котелок в исходное состояние, вытерев его куском хлеба изнутри, а затем тряпицей. Берлин, всегда жуликоватый и вульгарный, обман усовершенствовал, возвел в ранг театрального действа, на сцене появился пособник, за углом ему передавалась миска с только что полученным супом, тут же заменяемая другой посудой, причем человек вновь пристраивался к очереди, что-то из одежды поменяв, чтоб усыпить бдительность уполномоченного, зорко наблюдавшего за раздачей пищи, и полицейского. Недалек час, когда на котел с дымящимся варевом нападут бездомные, и не только насытятся, но и станут продавать супы по ценам черного рынка, который уже образовался. О, Германия! Кто спасет тебя от разгрома, от унижения, от..?

В холле «Адлона» — аромат торопливо надушенных женщин и хорошо одетых мужчин, опрыскавших себя дорогими одеколонами. Легкий сквознячок: тихо шелестят вентиляторы над головами, гардероб призывает посетителей забирать плащи, шляпы и зонтики, как только сирены позовут в бомбоубежище. И обследовав подвальное убежище это, Ростов удовлетворенно поднялся в холл: там, внизу, обосновался филиал ресторана, продолжение его, но более комфортабельное, располагающее к интимным переговорам избранных клиентов… В Берлине выходили самые влиятельные газеты Германии, отсюда вещало государственное радио, на всех картах название столицы Германии печаталось крупными жирными буквами, но судьбоносные для нации приказы создавались вдали от Берлина; истинным центром этого города стал «Адлон», здесь обосновался духовный очаг Германии, ибо административные кварталы развалены бомбами или давно сгорели; бывший дом фюрера отель «Кайзерхоф» разрушен в ноябре прошлого года, чуть позже такая же участь постигла «Бристоль» и «Эден».

Он прохаживался по холлу, курил, присматривался, выжидал — и будто случайно натолкнулся на обер-кельнера, надзиравшего и за убежищем. Короткий обмен извинениями, Ростов вспоминает, что общался с обер-кельнером два года назад неоднократно (имя «Аннелора» так и не произнеслось, припряталось на запас), у полковника появился некий интерес к обер-кельнеру, приглашенному в угол посидеть рядом, кресла, знаете ли, предполагают к большей взаимности. Обер-кельнер стоял, думал; рост — по плечу полковнику, волосы крашеные, глаза выражают только то, что они могут видеть, не больше. Короткий вздох означал согласие, полковник фон Ростов и обер-кельнер сели друг против друга, в углу, время — 2 часа пополудни, время без бомб, время визитов обязательно с цветами, берлинцы ими выражали несогласие с чем-то им неведомым, вручают их ныне намеренно — назло кому-то или чему-то, траурно-торжественные букеты попадают в семьи, где отцы, братья и сыновья пока еще живы и здоровы; Ростов с этим ребячьим протестом знаком был по Гамбургу и, когда вчера проезжал мимо магазина с цветами, не удивился толчее у входа.

— Пора кончать войну! — вдруг вырвалось у Ростова. И обер-кельнер соглашающе кивнул: да, пора, — не предложив, разумеется, способа, как войну эту кончать. («Да победой же, конечно!» — такую мысль выразила скорбная гримаса…) И опять неясно: кто кого победить должен или обязан. Служивый человек при самом респектабельном отеле Берлина глянул на полковника так размыто, так неопределенно, что тот понял: перед ним — закаленный и умный боец, слова лишнего не скажет, но если оно и вырвется, то цены слову этому не будет. Он помнит всех, и Ростова помнит («Да, как же, второй столик слева от прохода и пятый в дальнем углу…»), он видит изнанку людей, которым надо набивать желудки для исполнения обязанностей величественных, почетных, решающих судьбы миллионов людей; как палеонтолог по зубу неизвестного ископаемого достраивает полный скелет и наращивает на нем мясо, так и обер-кельнер по обрывкам разговоров за столиками вычерчивает карту Европы, поля сражений, двигает по ним полки и дивизии, неумолимо шагающие к братской могиле; он догадывается о распрях в Ставке и ссорах в рейхсканцелярии; в «Адлон» бегут те, кого фюрер призвал к себе, и по жующим за столиками легко высчитывается повестка дня очередного совещания; людям надо жрать и пить, а у вегетарианца Адольфа не накушаешься, за худосочными и анемичными секретаршами и стенографистками не приволокнешься, только «Адлон» позволял мужчинам в самом центре столицы рейха удовлетворять те низменные потребности, которые-то и оказывались наивысшими. Проституция запрещена, проститутки вроде бы исправляются в трудовых лагерях, торгующие собою женщины переместились было на окраины, но в рабочих кварталах предложение не встречает удовлетворительного спроса, а десанты шлюх поближе к особнякам Грюневальда окружаются и блокируются полицией, и только подпольные бордели доброго старого Берлина продолжают работать с благословения бдительного полицай-президента. Через обер-кельнера проходили заказы на девиц, в буфете они попивали кофе, позволяя себя рассматривать, оценивать, указывать время приема. Женщины ценились, ой как ценились, поскольку многие, очень многие берлинские мужчины вели кочевой образ жизни: квартиры или разрушены, или переполнены родственниками, вот и приходится берлинцу хватать чемодан и носиться по городу в поисках крыши над головой.

Полковник протянул оберу (так обычно называли обер-кельнера разволнованные худым приемом именитые господа) поданный ему в «Адлоне» счет за март 1943 года, поверх которого он, полковник, жирным черным карандашом, подарком Аннелоры, увлекавшейся графическими миниатюрами, два часа назад вывел цифры телефонного номера. Обер внимательно изучил счет, глянул, что на обороте, взгляд его был вопросительным и обещающим. Полковник разъяснил суть просьбы, несколько смущенной улыбкой признаваясь в том, что да, он грешен, но кто не грешен? Ему тогда, в марте, захотелось скрасить скучноватую жизнь фронтовика в отпуске, вот он и попросил официанта присмотреть ему «девицу из тех, что крутятся рядом». Чисто мужское поручение было выполнено, девица дала телефон, номер которого записан был на счете, но ряд обстоятельств…

— Понимаю… — обер согласился с такой версией. — Обстоятельства, о которых вы говорите, мне известны: в тот вечер была воздушная тревога, самая сильная бомбежка. (Ростов вспомнил: да, да, правильно, убитых было так много, что какая-то газета целиком состояла из списка погибших.) Кстати, официант этот погиб по дороге к дому в феврале нынешнего года.

Полковник знал об этом; в присланном списке убитым значится Иозеф Хайнкер, отнюдь не тот, кого он искал; не этот убитый нужен, не Иозеф Хайнкер, а разудалый бабник, среди подружек которого была быстрая и сметливая девчушка Рената! Но пусть теперь сидящий напротив умница обер развернет цепь ассоциаций, дополнит ее звеном «девчушка», притянет к нему того, настоящего, официанта, попавшего в жернова тотальной войны и, возможно, сгинувшего в ней, но не может обер не помнить девчушку, около трех часов утра поджидавшую у служебного входа своего любимого! Все шашни своего персонала обязан знать и помнить обер, властью поставленный надзирать, карать и миловать.

Палец Ростова направился в сторону хромой нижней конечности обера, можно было не задавать вопроса, потому что о своей ноге полковник сказал просто:

— Африка. Англичане. Пулеметная очередь.

Морщинистое лицо обера насмешливой ужимкой предвосхитило ответ:

— Россия, 18-й год, шрапнель. — В интонации просквозила заодно и мысль: русская шрапнель превыше английской пули.

Оба улыбнулись… Потом поднялся полковник, понимая, что большего он от обера сегодня не добьется, но и того, что сказано, достаточно, а если прибавить доставленные в Целлендорф списки… Трех человек лишился «Адлон» совсем недавно, два официанта и поваренок отправлены в казармы, но никто из них (фамилии обер не называл) на фронт не попадет, специалисты такого ранга очень ценятся в Берлине, да и очень скверно относятся в армии к официантам, очень скверно… А вообще — дал обер верный совет, лучше всего посещать ресторан ближе к ночи, еда и напитки подаются вниз, в бомбоубежище, где светло, тепло, где женщины возбуждаются дальними взрывами пятисоткилограммовых бомб…

— Мне как раз такая нужна… — промолвил полковник.

— Бомба или женщина?

— А уж это вам виднее…

Два слова теперь будут обкатываться мозгами обера, обрастать липкими уточнениями, обретать иные смыслы…

Так и таскался он по ресторанам, министерствам и управлениям, возвращался под синее утро; проезжая мимо разгромленных кварталов, видел, как из грузовиков выгружают свежие, грубо сколоченные гробы, как привычно солдаты бросают туда тела или остатки их, быстренько опознают (подсказывают уцелевшие жильцы), углем пишут фамилии тех, кого в «Адлоне», где воцарился юмор висельников, зовут издевательски высокопарно: «Пали смертью храбрых в бомбоубежище». Германия, где ты, — спрашивал себя Ростов, родившийся в Африке, и оттого, быть может, не от ранения и возраста ноет страдающее сердце, а потому, что нация, возлюбившая фюрера, так жалко кончает существование, обязанное быть вечным, ибо нация — это не территория, населенная людьми, говорящими на одинаковом языке, это высший дух, парящий над германством.

И нация не погибнет! — твердил он, въезжая в Целлендорф. Нация ожесточена, нация горит мщением, каждая бомба вселяет в народ уверенность: мы — победим!

Уже раздевшись, уже отмассировав ногу, уже несколько раз прошептав заклинание «Пора кончать войну!», неподвижно сидел он на кровати, раскладывая в памяти эпизоды протекших часов. Три мобилизованных официанта определены и двое из них оставлены без внимания: поваренок отпадал, как и сорокапятилетний официант с плоскостопием. А нужный ему человек носил имя и фамилию самые распространенные, он был Генрихом Шульце, и адрес его известен, да нельзя идти к нему на дом. Все трое — берлинцы, в одном и том же резервном полку, и не Генриха Шульце надо искать, а поваренка и 45-летнего официанта, через них находить Шульце, а еще лучше напрямую — легкую на ногу девицу, которая не ведает, что судьбы Москвы и Берлина — в ее постельных шашнях с радистом из Цоссена. Проще простого — обратиться в отдел потерь управления общих дел вермахта, там уж точно установят, живы ли все эти три человека из «Адлона», но, во-первых, вся административная система Германии развалена, никакого учета вообще не ведется, ни одной правдивой цифры в донесениях — и фюрера не обманывают, докладывая ему о положении на фронтах, как уверены в этом многие, а во-вторых, опасно: империя гибнет, ПВО столицы расшатано, развал ее начинается с земли, по ночному Берлину автомобили передвигаются со включенными фарами, лишь изредка с зашторенными синими. Но даже если Генрих Шульце жив, то не сбрасывают ли сейчас труп той девчушки в только что подвезенный гроб? Наконец, если ищет он правильно, то есть Генриха Шульце, то не исключено: и по его, Ростова, следам идут, его ищут, и не только абвер и гестапо, но и те, что ждут от него ответа, те, кто нашел его в Югославии и рассказал о Мадагаскаре, поведал о… («Пс-ст!») Искать Шульце, искать! Для чего надо себя предъявлять там, где он бывал раньше с Аннелорой и без нее. Вкусы ее поражали, она тянулась ко всему тому, что доктор Геббельс именовал гнильем, экстрактом еврейского разложения: так и норовила супруга, воспитанная в строжайших правилах, покрутить — ни с того ни с сего — обнаженными плечами в «Танцфесте», поаплодировать злобным комикам в «Романском кафе», да и в «Адлон» похаживала ради оркестра, где экзотики ради похожий на негра барабанщик время от времени скалил зубы. С киностудией когда-то был у нее контракт, там ее так обидели, что возненавидела Аннелора всех звезд и режиссеров, настояла на своем и перебралась в Гамбург, но попадала в Берлин — и проникала на студию подышать воздушком развратца, а теперь и Гёца фон Ростова потянуло на тот же воздушок, хотя и без намерений подразвратиться, что, однако, тоже не помешало бы.

И «майбах» полковника Ростова остановился у дома на Гросберенштрассе, еле-еле найдя себе местечко; автомобили стояли рядами, образовав каре; судя по номерам, вся Германия хотела насладиться покоем, прекрасными винами, женщинами, возможностью жрать, не прибегая к продовольственным карточкам, и чувствовать себя в безопасности, поскольку Геринг и Геббельс, виллы которых неподалеку, добились: ни один, даже самый пронырливый служака из спаренных зданий на Принц-Альбрехтштрассе сюда не сунется! Многих обитателей этого кинодома Ростов знал, раскланивался, тряс руки, охотно принимал комплименты: хромота, мол, придает ему романтический облик! И назавтра приехал под вечер, и послезавтра, посиживал на крыше павильона, где раскинулись маленькие кафе, погрустил, вспомнив о прошлом; звезды мирового экрана возникали в толпе, как из утреннего тумана перед наступлением… Ростов поднял глаза и увидел за столиком японца, одетого до того корректно, что сомнений не оставалось: из посольства. Он смотрел на желтую кожу, туго обтянувшую скулы, на щели глазниц, улыбался; уже третий год при виде жителя далеких островов в нем просыпалось теплое чувство признательности, уступавшее затем тихому, как бы про себя смеху; нечему радоваться, на япошек глядучи, да и скорбеть вроде бы нет причин, а все равно приятно, и потому приятно, что («Пс-ст!»), ни начни японцы войну с Россией, ни атакуй они русский флот, так и не собралась бы эскадра Рожественского спасать Порт-Артур, не двинулась бы она через моря и океаны на Дальний Восток, не бросила бы якорь на рейде Нуси-бе у Мадагаскара, откуда и началась никем не разгаданная история о том, как с госпитального судна «Орел» сошла на берег сестра милосердия, имя которой так и не дано было узнать сыну ее, — сошла, решила искупаться, но попала в объятия миссионера Отто-Эриха Ростова; узнав два года назад о матери, Ростов по крупицам собирал разбросанные осколки события, он даже нашел список сестер милосердия, среди них одна — с немецкой фамилией, но замужняя, муж в Порт-Артуре; все загадочно, сказочно, смерть матери, уроженки Рязанской губернии, не менее призрачна, зато уж какая полная и очевидная явь: мужчина возник, пропахший табаком, прижавший малыша к себе и несший его вслед за гробом и годом спустя назвавший себя отцом; какие-то, помнится, осложнения были с усыновлением, не обошлось без содействия другого немца, отца нынешнего Толстого Германа, и еще один немец оказал помощь, мог нужное нашептать генерал-губернатору.

— Мы победим! — сказал япошке Ростов, понимая, что Японии, как и Германии, предстоят времена ужасные («Господи, неужели судьба — это случайное сцепление обособленных курьезов?»). Засел за столик, искоса посматривая на женщин, которые чудо как хороши и от которых несет смертью, потому что они хранили в себе горечь и сжимающую тело тоску по убыванию жизни. В кафе, в буфетах — полно офицеров, отпускники рвутся к женщинам доступным и страстным, потому что многие жен своих потеряли в бомбежках, многим жены изменили, как это бывает при всех войнах, для еще больших некогда любимые супруги превратились в пресных и скучных баб, — и офицеры рванули на киностудию, где разврат облагораживался величественностью момента, угасанием падающего в темень светила, особой чувственностью женщин, которые отдавались как бы на краю могилы; женщины постигали необыкновенность того, что этот вот мужчина, только что едва не упавший в обморок в экстазе совокупления, этот поклявшийся ей в любви до гроба майор (или полковник) не понимает, что она — последняя, возможно, женщина в его жизни, потому что ранним утром он встанет, возьмет такси до Силезского вокзала, займет место в офицерском купе поезда, давно получившего название «смертного», и уже через день-другой получит в лоб русскую пулю, умрет, исторгнув имя той, что подарила ему вечное и краткое блаженство случайной любви по пути к безымянно-братской яме, вырытой русской могильной командой.

Хромота и впрямь романтизировала полковника, придавая его отнюдь не аристократическому лицу благородство; на фон Ростова клевали возвышенного настроя артистки кордебалета (УФА вовсю ставила фильмы с театрально-балетной начинкой), но ни одна из них не призналась ему, что была когда-то в дружбе с неизвестно где пребывающим кельнером или общалась в этом году с худой крикливой плясуньей, которую в последний раз видели на станции метро, девица (удалось узнать ее фамилию: Уодль, Рената Уодль) для шика натянула на себя тельняшку, бушлат, шапочку матроса-подводника, подвернула ногу для пущего эффекта и в ансамбле подводников-калек собирала денежки на «Зимнюю помощь». (Ростова заела ревность: что ж ты, подружка, не собирала те же денежки на ту же помощь танкистам, которые тысячами гибли под снарядами русских — «Пс-ст!» — самоходок и этих чертовых Т-34?) Нет свежих следов «связницы» (полковник поморщился от вульгарности этого шпионского термина). И никто на киностудии не знает, на каких подмостках сейчас пляшет, спасая Германию, неутомимая Рената Уодль. Никто! Значительно больше давали полковнику ночные сидения в «Адлоне», бомбоубежище под отелем было не самым лучшим или безопасным укрытием в Берлине, первенствовал бункер на Фоссштрассе, где канцелярия фюрера; свои преимущества имел и мидовский подвал, но всех тянуло в «Адлон», ненавидимый Гитлером, почему и отчего — никто не знал, строились догадки, сводились они к тому, что еще при Гинденбурге фюрер как перебрался из провинции в «Кайзерхоф», так и невзлюбил с тех пор «Адлон», который стал для него символом презираемого им знатного сословия Германии; ни одна бомба еще не упала на отель, но что американцы обоснуются когда-нибудь здесь и своими джипами заполонят окрестности — об этом говорили открыто, кто-то из завсегдатаев убежища как-то выразился с издевательским смехом, пальцем ткнув на эстраду: «Скоро здесь будет выступать негритянский джаз в полном составе!» И хоть бы кто поперхнулся, за столиками хмыкнули, переглянулись — тем и отозвались на речь, за которую полгода назад упекли бы в лагерь, а обер-кельнер ни ухом, ни глазом не повел в сторону пораженца. Стул его — в метре от столика полковника, столик почти служебный, брать его дозволено немногим, метр — расстояние, позволявшее оберу рассказывать фон Ростову о делах минувших, текущих и будущих. Челноком ткацкого станка сновала в нем некая связующая события идея, она подтягивала свисающие кончики нитей, завязывала узелки, штопала; обер рассказывал, рта не раскрывая, но Ростов, не все слыша, все понимал, узнавая самое существенное для июля 1944 года. В минском котле двадцать, по слухам, дивизий, взоры всех обращены на фюрера. Странно, что тот не обращает ровно никакого внимания на трагедию Берлина, смахивающую на фарс. По сводкам союзников, вся промышленность столицы уничтожена, однако все фабрики восточной и западной части работают исправно, районы Эркнер, Сименсштадт и Шпандау целехоньки, Форстенвальд, самый крупный центр военной промышленности, ни разу не видел над собой английских и американских самолетов, зато Грюневальд долбят ежедневно, хотя все владельцы особняков оттуда подались в Баварию, где почти тишь и благодать (Ростова радовали просчеты врага: Бамберг уцелеет! — верил он). Наверное, фюрер довольно потирал руки, слыша об ущербе, нанесенном «этим промышленникам, этим подлым лавочникам». Но Германия, уже надломленная, еще не склоняла головы, не опускала оружие из рук, не слабеющих, а крепнущих, — вот что ощущали нытики, и впадали в еще большее уныние. Какой она будет, Германия, когда коленки ее подломятся, когда оружие выдернут из ее рук, когда вражеские копья вонзятся в грудь и выморочная кровь окропит землю Баха, Шиллера, Бетховена, Мольтке, Гитлера, Гнейзенау и Ростова?.. Обер издал первый крик еще до кончины Бисмарка, потом его запрягли в имперскую телегу, в него стреляли англичане, бельгийцы, французы, сенегальцы, мавритане, русские, украинцы, казаки, матросы германского флота, — и уцелел, и прижился к «Адлону», и вместе с ним пойдет ко дну, и все, за столиками сидящие, были для него полуголыми на пляже, мимо которого плывет по течению корабль, ожидающий полутонной бомбы, и старик никого не подзывал к себе, старик прощал малодушных, решивших увидеть другой корабль, который уж точно не погрузится в забвение.

Так кто же будет капитаном на этом корабле будущего? Какие команды отдаст и на каком языке? Как назовут корабль?

Тяжкие дни и ночи, каждая из которых напоминала о срочности, а потом случайная встреча с Клаусом в коридоре управления на Тирпицуфер, не встреча даже, а — увидел издали, но не подошел, потому что не хотелось почему-то видеть друга, а момент благоприятный, Хефтена нет, можно, — нет, надо подойти, обнять друга, но шагу не сделал, потому что из-за просьбы «господ-товарищей» любой контакт со Штауффенбергом уже походил на какую-то шпионскую акцию. И Ростов свернул в боковой коридор, Клаус проскользнул мимо, был он раздражен, гневен, шел, на ходу приподнимая повязку и тампонируя слезящуюся глазницу: так с ней и не смогли управиться врачи. Чувствовалось, как изможден Клаус, как измучен болями внутренними, иссушающими мозг. Жалко стало — так жалко стало, как год назад в госпитале. Скрылся Клаус, пропал в одном из коридоров, Ростов спустился на узел связи; телефонная связь с Бамбергом не работала, но позвонить Нине можно через комендатуру, условный пароль знает дежурный на Бендлерштрассе, где Фромм и Штауффенберг.

Случайно или нет, но через несколько часов словно порывом ветра разогнались тучи над Берлином и будто искажающая явь пелена сошла с Ростова; он увидел так ясно свое будущее, что оглянулся в испуге: да уж не подсмотрел ли кто?.. А началось со встречи с Ойгеном в доме его двоюродной тетки; можно покутить в меру, пока не грохнут сверху фугасом; хозяйка же — истинная берлинка, во всем новом и гнусном находит только прелести жизни, сохраняя память о прошлом. Ни привратником, ни швейцаром уже не похвалишься, да и дурной тон это, зато какой деликатес — русская прислуга; две девушки в расшитых цветными нитками блузках встречали гостя у подъезда, протянули Ростову полстакана водки, тоже, видимо, по русскому обычаю, потом по красному ковру спустилась вниз сама хозяйка, баронесса Магда Хофшнайдер, подала полковнику обе руки для поцелуя, скромно пожаловалась на тяготы военного времени: ну где ныне найдешь то, чем раньше лакомились, меры не ведая; где кабанина из Галиции, масло из Дании, сардины из Неаполя, где…

— Расплакалась! — презрительно отозвался идущий следом за ней Ойген фон Бунцлов, причем сказал так, что плевок напрашивался заключительным аккордом пылких жалоб его тетушки, и рассмеявшийся полковник отвел брата Аннелоры в сторону; с ним он в апреле виделся в Париже, месяцем позднее здесь, в Берлине, а ныне оба понимали, что переговорить надо в приватной обстановке, почему и напросились вдруг к Магде Хофшнайдер. Обнялись по-фронтовому, как старые камрады, посмеиваясь: Ойген ни дня не служил в армии, и служить не мог, военная промышленность рейха без него захирела бы сразу; громких должностей никогда не занимал, но на многих совещаниях (и в Ставке тоже) заменял Шпеера, министра вооружений и боеприпасов, потому и укоротил немного язык. Ранее, по рассказам Аннелоры, он разыгрывал издевательские шуточки, поднимал, к примеру, правую руку для партийного приветствия, замирал в позе фюрера и гордо извещал: «Вот на такую высоту прыгнула моя такса, когда я вчера купил и показал ей кусок ливерной колбасы за полторы марки!» (Глухая на юмор Аннелора недоумевала: «Это чтоб Ойген ходил на рынок? Да полно вам!») Сейчас он повел Ростова в бильярдную, звякнул колокольчиком, появилась женщина из прислуги, рангом повыше тех, что подносили гостям истинно русские полстакана водки, — полная, краснощекая, очень красивая, лет под тридцать, в неизменной блузке, расшитой цветочками, черная юбка до пола, какие-то украшения на шее, золотые сережки свисали с мочек плотно прижатых ушей, брови тонкие, взлетающие к вискам, толстая коса уложена жгутом поверх головы, от уха к уху, — украинка, пояснил Бунцлов, нередкое теперь явление, полтора миллиона отборных женщин этой национальности отправлены в хорошие дома Германии; до войны некоторые держали обезьян, крокодилов, пантер, теперь в моде славянская прислуга, в основном украинки, работящие и преданные. Украинке этой Бунцлов объяснил, какой сыр им нужен, какой коньяк, с какими сигарами, и украинка ушла, покачав истинно немецким задом. Закурили, Бунцлов расспросил об Аннелоре, узнав же о тягомотине с официальным подтверждением ее смерти, не удержался и сплюнул все-таки, признался, что все его бесит — и эта Хофшнайдериха, и сам Берлин, и фюрер, и русские, которые поднатужатся и ворвутся в Германию ближе к зиме, могут и раньше, даже много раньше, потому так торопится кое-кто, вот-вот в Берлин прибудет человек от американцев, тем очень хочется знать, с кем вступят в переговоры будущие властители Германии, и человек этот, сотрудник немецкого консульства в Цюрихе, привез американские предложения, и чтоб уж быть точным, человек этот им обоим знаком, и зовут его известно как, имя и фамилию называть противно… (Ростов хмыкнул и заулыбался: ненависть Ойгена Бунцлова к названному им чинуше из абвера была ему известна, оба они брезгливо именовали его Гизи.) Типчик этот до того явно спутался с американцами, что давно на подозрении у гестапо, и в Германию прибудет нелегально.

— Раз он сюда собирается — все, значит, решится скоро, — сказал Ойген и не удержался, сплюнул еще разок. — Клауса тебе не жалко?.. Близкий друг все-таки… (Ростов молчал.) Пятнадцатого он летит в Ставку, у Адольфа очередное совещание, без начальника штаба резервной армии не обойтись, Гитлер не такой дурак, чтоб отрывать от дел самих командующих, твой друг попытается… сам знаешь что… Тебе какая роль отведена? (Ростов продолжал молчать.) От любой откажись.

Вяло, тягуче, как бы борясь с зевотой, Ростов, скрывая суть вопроса, поинтересовался, кто назначил совещание на 15 июля, и Ойген задумался надолго, недоуменно двигая бровями. Так и не ответил.

Пришла наконец украинка, поставила поднос, с достоинством удалилась, бедрами не покачивала, статью и походкой напоминала правофлангового батальона СС. Бунцлов любовался ею, затем не удержался и вслух выразил желание переспать со славянкой хоть сейчас, на этой тахте. Несносный был человек, выродок в племени Бунцловых, только Аннелора ладила с ним.

— Эта дура Хофшнайдериха думает, что русские пожалеют ее, когда придут в Берлин, простят из-за украинки грабеж на Востоке. Как бы не так!.. Я как-то намекнул Магде, отправь, мол, украинку эту на ночь ко мне. Взъелась, разоралась, она мне, зашипела, как дочь… Дура. Помнишь, в сороковом, казус юридический в Кенигсберге?

Вспомнили. Посмеялись. Казус был удивительным, судьи ломали головы. Немка спуталась с евреем, чистосердечно полагая, что тот — настоящий ариец. А еврей не менее чистосердечно полагал, что девка, с которой он спит, еврейка, скрывающая свою расовую неполноценность, причем начал на следствии приводить убедительные доводы, но и девка доказывала свою правоту не менее искусно…

Перешли к более срочным делам. Ойген взорвался, изливая ярость на офицерье, на трусливых и жадных генералов, которые хотят соблюсти невинность, отвергая капитуляцию. Никак не хотят понять, что иного выхода нет, самое время спасать промышленность и рабочие руки, крах Германии неминуем, ее возродят уцелевшие заводы и исконное умение немецких рабочих производить машины. Заводы и люди с заводов — они и есть Германия. А у генералов одно на уме: как сохранить оклады и должности да когда стакнуться с англосаксами.

Горькие слова — и тем горше слушать их Ростову от Ойгена, ни разу не побывавшего в офицерской или генеральской шкуре. В том горечь, что прав он, прав! Военная промышленность Германии ныне выпускает танков и самолетов втрое, вчетверо меньше, чем СССР, и десятую часть того, что дает индустрия США, и при всем том — вчетверо больше довоенных показателей. Только какой-нибудь политический изыск в состоянии сохранить Германию по крайней мере в границах 1935 года и с промышленностью, способной мало-мальски удовлетворять нужды обнищавшей страны. Но для этого надо убить Адольфа, и в том беда, катастрофа даже, что убирать Гитлера с поста канцлера нецелесообразно сейчас, когда обстановка на фронтах тяжелая, все помнят о предыдущей войне, проигранной по вине разных социалистов, вонзивших нож в спину доблестных камрадов. Несколько раз Ростову предлагали — вскользь как бы, мимоходом, между прочим, не требуя немедленного согласия, — предлагали пополнить собою ряды истинных немцев, готовых голову свою положить ради спасения Отечества. Ростов, понимая намеки, отвечал по-разному, но смысл всех ответов сводился к тому, что да, он согласен, так не может ли собеседник направить его на Восточный фронт, туда, где решается судьба Германии, а то сидит и сидит во Франции и Бельгии. И вербовщики торопливо отходили от него, иногда — с кривоватой улыбкой. Что кое-кто из них подослан гестапо, само собой разумеется, хотя тайной полиции запрещено вникать в настроения и жизнь офицеров вермахта — даже при существующем при управлении безопасности отделе по связям с вермахтом… Но раз уж кадровые офицеры объединились, то выстроятся они по ранжиру и на правом фланге — видный генерал, прославленный на полях сражений, любимый нацией, и кто этот генерал или фельдмаршал…

— Вицлебен, — тихо произнес Ойген, наклонясь к сидевшему напротив Гёцу. — И Бек. Который хочет быть штатским, то есть государственным, деятелем, возвышающимся над генералами. Но на ту же роль метит и Герделер. Трусливая зануда, но… Но за ним та вонючая прослойка знати, которая и составляет суть Германии, ее неистребимое высокомерие… Та, к которой и мы с тобой принадлежим…

За коньяком и сыром Ростов услышал новость: Адольф Гитлер, солдат Первой мировой войны, не может забыть свою винтовку и противится всем намерениям Шпеера полностью вооружить вермахт автоматами, которых сейчас всего два на отделение. Солдат есть солдат — и тот же Гитлер запретил досмотр вызываемых им с фронта воинов, награжденных Дубовыми листьями к Рыцарскому Железному кресту, но полковник Штауффенберг, отмеченный более скромными наградами, тоже избегнет досмотра, и если объявленная форма одежды предусматривает личное оружие, то пистолет будет при нем, слева на ремне, заряженный, всю обойму можно всадить в Адольфа.

— Такое дело взвалили на калеку! Он же с пистолетом не управится, если бомба не взорвется! (Ростов не разделял этих страхов: еще как управится, он, фон Ростов, лично в мюнхенском госпитале научил Клауса одной трехпалой рукой изготавливать пистолет к бою.)

Украинка пригласила к столу, к явно запоздавшему обеду (отключили воду), говорила — не мог не заметить Ростов — почти без акцента. Бунцлов сослался на гастрит и удовлетворился жиденьким бульоном. Хмыкнул, увидев рядом с прибором карманный справочник древнейших дворянских фамилий; фрау Хофшнайдер всеми способами доказывала свое благородство, тем даже, что вовсю расхваливала сидевшую слева от нее украинку: и умна, и сообразительна, истинная хозяйка, все умеет делать, держит в строгости русскую прислугу, кого надо прибьет маленько, немножко грязнуля, но со временем это пройдет, столько сил, она, Магда, затратила на то, чтоб научить эту свинарку пользоваться душем и хорошо промывать органы. Ойген попытался острить, но встретил резкий отпор тетушки. (Украинка — будто не слышала.) На десерт девушки подали присланные из Мангейма фрукты, еще одно блюдо предназначалось дамам: американский фильм. Кинопередвижка ждала ленту в подвале, русские девушки освоили, оказывается, аппаратуру. «Цены нет этим паршивкам!» — не могла не восхититься Магда. Выразительно глянула на Ойгена и Гёца, повела их к себе, закрыла тщательно дверь, вздыхала озабоченно, доставая из шкафа альбом, упрятанный под стопкой белья. Слегка всплакнула — так жалела себя, так дорожила любовью к сыну, который наприсылал ей много, очень много фотографий, но ни на одной из них нет его отдельно, собственной персоной, нигде самого по себе, почему-то обязательно среди захваченных бандитов, партизан то есть, и военнопленных, и везде эти бандиты, эти комиссары либо уже с петлей на шее болтаются, либо вот-вот рухнут на землю после выстрелов, стоят у вырытой ямы.

Ойген нашел на туалетном столике пинцет, каким выщипывают лишнее на лице, брал им фотографии одну за другой, рассматривал, откладывал: это — русские военнопленные, это какие-то колхозники, а это никак евреечки…

— А вот это — полное свинство! — отбросил он очередное фото. — Ну не стыдно ли матери показывать, как сын ее насилует несовершеннолетнюю еврейку! Причем от руки написал на обратной стороне, сколько ей лет.

— Ты прав, ты прав… — пустила слезу Магда, забыв о не столь уж далеких годах, когда таблички на газонах предупреждали берлинцев: чистый воздух парка несовместим с запахом еврея. — Его же русские могут арестовать после окончания войны. И не только русские. Поэтому-то и спрашиваю вас: уничтожить альбом или сохранить?

Ростов заметил: свои могут арестовать, вермахту запрещено заниматься экзекуциями, расстрелы и виселицы — это прерогатива карательных соединений.

— Но мне-то, мне каково? — не унималась Магда. — Может случиться так, что Манфреда объявят преступником!

— Да плюнь ты на все! — успокоил ее Ойген. — Подумаешь — преступник. Значит, есть надежда, что со временем он станет великим человеком, добряком, фотографироваться с маленькими детьми станет, даже с евреечками… Все вожди с расстрелов и виселиц начинали, что Гитлер, что Сталин… Спрячь поглубже.

Магда нерешительно держала альбом в руках. Протянула его Ростову — не заберет ли себе, туда, в Брюссель, а что англичане альбом увидят — так не беда, воспитанные люди, не азиаты какие-то там, европейцы, поймут, что сын всего-навсего большой шалунишка, да и сами-то они, англичане, хороши, сколько детей полегло под их бомбами!

Альбом переместился в самый нижний ящик комода, Магда решила его хранить как семейную реликвию, кроме того, ей сказали, что изнасиловать несовершеннолетнюю евреечку — не такой уж грех, закон был бы на стороне Манфреда. (Ростов глянул на измятое страданием лицо Магды Хофшнайдер и в который раз задался вопросом: а кем же станет в Новой Германии Манфред Хофшнайдер и все герои войны? Им молодежь — будет поклоняться?)

Простились, от кино отказались, пожелали Магде хорошего сна и хорошего бомбоубежища. Украинка улыбалась очень мило, дала совет: время позднее, поезжайте через Тиргартен, там бомбят редко…

Им обоим надо было постоять нос к носу, они стояли и молчали у машин, вдали от Магды и ее работящей прислуги. Наконец Ойген тихо сказал нечто такое, чему нельзя было верить, но тем не менее верить надо было. И забрался в свой «мерседес», оттуда прозвучало:

— Гёц, я тебя умоляю, держись подальше от этих сосунков с полковничьими и генеральскими погонами, негоже нам с ними идти, впереди жизнь, Германия, уголь и металл, станки и приборы, восемь миллионов иностранных рабочих в Германии, война кончится — все толпой повалят к себе, а кто на их места у станков? Да еще и отмываться надо от таких, как этот сопляк Манфред, всех собак на немцев навешают из-за таких олухов, один Гитлер чего стоит, даром что австрияк… Думай о Германии, отцы наши — что твой, что мой — плечом к плечу держались…

О Германии и думал фон Ростов, о нации, о всех немцах, о героях и еретиках, о Клаусе, о Ренате Уодль, так нужной сейчас; так где же пляшет эта разрисованная под боцмана-пьянчугу «связница» («Пс-ст!»)? Пришлось заодно в эту ночь подумать и об отдельном абсолютно незнакомом немце, поразмышлять о ефрейторе, что с ранцем стоял у ворот особняка в Целлендорфе и будто кого-то поджидал. Уже стемнело, Ростов направил на человека синий луч фонарика, обежал им фигуру вполне годного для фронта вояки, завел в дом, потребовал зольдбух. Ханс Крюгель, сорок лет, в начале войны служил шофером у покойного полковника Беренса, зятя владельца особняка, приволокнулся, в чем сейчас признался, за юной супругой полковника, потому и отправлен на передовую, угодил в демянский котел, откуда все-таки выбрался, и удивительным было не то, что благополучно вышел из окружения, заслужив знак «Демянский щит», а то, что был уже четвертым обладателем знака, встреченным Ростовым, а таких обладателей — единицы, награждали «демянцев» с отбором, надо было не просто отвоевать в котле два месяца, но еще обморозиться и, если повезет, получить ранение, красящее истинного воина, причем ранение должно подтверждаться справкой о том, что подобран на поле боя, перевязан и отправлен на лечение санитарами вермахта. Таких справок в зольдбухе накопилось уже пять штук, две из них по датам явно писаны в котле.

— Ты, конечно, в одиночку выбирался из котла. Не так ли?

— Никак нет, господин полковник. В группе. Нас было четверо.

— Тогда скажи мне, ефрейтор Крюгель, почему каждый к своим пробившийся «демянец» утверждает, что был последним оставшимся в живых?

— Разрешите, господин полковник, ответить честно?

— Разрешаю и обязываю.

— Так точно. Отвечаю: потому что якобы побывавшие в котле боятся приводить имена свидетелей их позорного бегства.

Таких речистых в кавалерии отправляют на конюшню, ближе к навозу, в пехоте заставляют выгребать солдатские нужники, а Ростов, когда был командиром танковой роты, милостиво разрешал языкастым перетаскивать траки и вымачивать их в керосине.

Следующий листок зольдбуха принес Ростову ошеломительную новость: пройдоха Крюгель, физически здоровый, как померанский бык, нормальный, что ни говори, мужчина, был с фронта отправлен в госпиталь для лечения нервно-психиатрических травм (номера пунктов акта медицинской комиссии приводились). И когда Крюгель рассказал, почему его признали душевнобольным и освободили от службы, Ростов пальцем указал ефрейтору на кресло, сам сел напротив и погрузился в тяжкие размышления. Ефрейтор Ханс Крюгель, лгун, мошенник, философ и краснобай, симулировал заболевание, которым истинно страдал полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг. Якобы свихнувшийся в котле ефрейтор попал после отпуска в полк под Смоленском и стал не просто прицельно убивать русских, а через громкоговоритель бахвалиться успехами своими, поименно называя тех, кого намерен сразить пулей, причем имена оглашал не наугад, не выдумывал их, а настоящие, те, о существовании которых в окопах напротив узнавал из допросов пленных, то есть Иван Иванов был у него не из разговорника. Причем никого еще не убил из названных через громкоговоритель, а русские взбеленились, подтянули артиллерию, устроили налет, угробили два взвода, после чего душевным состоянием Крюгеля заинтересовались. И Ростов, утонув в кресле и покуривая, с омерзением посматривая на необычного визитера, вникал в мысли медиков. Несколько лет назад объявлена война, на полях сражений — армии многих государств, на морях — флоты их, в небе — самолеты, убийства стали повседневным явлением, ненаказуемым и безымянным, то есть ефрейтор Крюгель может убить какого-либо славянина, попавшего на мушку, но не конкретного человека, того же Ивана Иванова, ибо личность, обрывающая жизнь другой личности, уже выводит себя из норм какого-то неписаного права всех войн. Абсурд! Убивать вообще можно, но в частности — нельзя! Немец может убивать славянина, наудачу послав снаряд в отмеченную картой точку, славянин, огрызаясь, ответит тем же, но Михель лишен права убивать Ивана, человека с конкретной биографией, не пишут же в представлении к награде, что Ханс Крюгель, к примеру, достоин Железного креста 2-го класса, потому что уничтожил не просто Ивана Иванова, а лишил жизни мужа какой-то там Марии и сделал сиротами пятерых его детей.

Примерно такие загадки разрешал в госпитале подполковник Клаус Шенк фон Штауффенберг, головоломная задача эта усложнялась еще и тем, что уже в палате Клаус нацелился на Адольфа, то есть «война» стала равновеликой уроженцу города Линц. Признать ефрейтора равным полковнику Генерального штаба — такого позволить себе фон Ростов не мог и взревел:

— Ты лжешь, мерзавец! Ты симулянт и дезертир! Кто тебя научил этому способу? Что за твоей душонкой? Факультет психологии в Гейдельберге или клиника для психов, где ты нахватался разных приемчиков?

— Я требую извинений! — возмутился ефрейтор так естественно или так хорошо наигранно, что Ростов пробурчал нечто невразумительное. Однако продолжил допрос. Установил: не Гейдельберг, а Лейпциг, университет, философия и немецкая литература, преимущественно XVIII век. Учитель. Правда, партийная организация лишила педагога права воспитывать новое поколение, и Крюгеля сделали мастером по трудовому воспитанию. Мог бы, в армию попав, стать офицером, приняли бы на шестимесячные курсы или в Потсдамское училище, но Крюгель страшился ответственности, а она наименьшая у ефрейтора…

— Если услышу от тебя о разных там Гете и прочих — набью морду, не вставая с кресла! Ногой!.. Дальше.

Дальше было: симуляция, на которую отважится не всякий (да еще с расчетом на психоаналитические бредни окружного врача), военно-врачебная комиссия и долгожданный тыл, откуда его все-таки выдернули, принимая во внимание возросшие потери. В кармашке зольдбуха — отпускной билет, из коего следовало, что 10 июля сего года Крюгеля признали годным к строевой службе, и, сутки побыв в резервном полку (Лейпциг), он наконец-то получил назначение, на фронт все-таки, но поскольку еще действует положение о том, что всем новобранцам из провинции разрешают проститься с Берлином, на что отводится 24 часа, то вот он и решил глянуть на дом, в котором бывал не раз, с которым связаны многие воспоминания. «Разрешите идти, господин полковник?»

Ростов забыл уже об этом предфронтовом суточном отпуске, его, кажется, отменили в феврале 43-го года, когда любое прощание с Берлином превращалось в слезливое рыдание. Наконец, повсюду шастают патрули, на всех торцах зданий плакаты, призывающие отпускников скорее возвращаться в свои части. И при таком-то военно-полицейском порядке получить отпуск на сутки якобы для прощания с Берлином!? А принимая во внимание триста тысяч отпускников в Германии, кои все автоматически входят в армию резерва…

— Подожди, — сказал Ростов: почти две недели минули со дня, как «Скандинава» бросили в кузов грузовика. — Кстати, куда вообще направляешься? Где твоя дивизия сейчас?

Оказалось — в котле под Минском, из чего следовало, что Крюгель торопился попасть в плен вместе со своими камрадами. Конечно, он бурно запротестовал, услышав от Ростова такую версию, пылко уверяя полковника в готовности хоть сейчас умереть за фюрера.

— Я тоже готов, и тоже немедленно. Однако не будем торопиться Я в этом доме недавно, нигде ничего не нахожу. Кстати, где обувные и одежные щетки?

Крюгель уверенно показал ящички в прихожей, под лестницей. Нагло заявил, что накануне смерти за фюрера следовало бы поужинать из имеемого у господина полковника продовольствия, но если такового нет, то стоит дать команду, как он, знающий, где что в этом доме хранится, немедленно организует что-нибудь питательное с парой бутылок вина.

Два часа назад полковник круговыми движениями помешивал ложечкой кофе в бильярдной Магды Хофшнайдер. Точно так же мягко вращал он теперь в памяти события последних дней, встраивая в них достоинства ефрейтора Крюгеля, каковых было немало и которые могут сгодиться в скором времени, а могут и самого полковника спихнуть в яму. Во-первых, Крюгель, шофер Беренса, знает, без сомнения, в лицо весь штабной генералитет вермахта (и не только вермахта!), хотя непонятно, зачем это знание лично ему, полковнику Ростову. А во-вторых, чин ефрейтора солдат обычно зарабатывает за месяц-другой окопной жизни, сорокалетний же Ханс Крюгель, пять лет назад в армию призванный, так и застыл в подозрительном ефрейторстве, и обстоятельство это не раз будет ставить в тупик чинов более высокого ранга, у которых разыграется воображение, хотя опять же неясно, что можно извлечь из этого несоответствия.

— Ну и мошенник же ты, ефрейтор Крюгель! Переночуешь здесь. Пускать тебя на улицу нельзя, патрули задержат. Утром я позвоню куда надо и прикреплю тебя к себе, поскольку твой суточный отпуск кончается в 18.00 следующего дня. А пока наведи в доме порядок.

Судьба Крюгеля была решена Ростовым не проверочной просьбой о щетках, а получасом раньше, когда он услышал от Ойгена о поразительном марш-маневре друга Клауса. Во всех политических дискуссиях последних месяцев тот финал войны мыслил так: почетный для Германии мир с англосаксами и выгодный — с русскими, причем последних можно убедить в этом силой, оружием, переброской дивизий с запада на восток. Ныне же, вчера или позавчера, Штауффенберг провозгласил: союз вермахта с Красной Армией и совместный с русскими удар по англосаксам! Клаус, конечно, свихнулся, никакому советско-немецкому союзу не бывать, но «господа-товарищи» должны знать о Штауффенберге хотя бы потому, что за ним — самая юная, лихая, оголтелая и дерзкая часть офицерства. То есть надо срочно, немедленно отыскать Генриха Шульце, и сделает это жулик Крюгель.

Ефрейтор между тем нашел фонарь, спрятанный им в 41-м году, осмотрел котельную, сказал, что если хорошо за ней присматривать, то зиму полковник встретит во всеоружии, и вообще победа не за горами, как и поздний ужин.

К десяти утра телефонные переговоры с бывшим сослуживцем и танковым училищем в Крампнице дали плоды, ефрейтору нашлось место под солнцем Третьего рейха; треща без умолку, он попытался было сделать завтрак, но шумно втянул носом воздух и с испугом заявил: прорвало газовую трубу, беда! Ростов цыкнул на него: провинциал не успел еще принюхаться к Берлину, все газовые магистрали источали кисленький запах, в некоторых разбомбленных кварталах люди морщились, чихали, плевались, отхаркивались… Чайник наконец вскипятился, бутерброды нарезались, Крюгель получил от полковника несколько боевых заданий и умчался — искать следы кельнера и девчонки, которая корчила из себя боцмана с подорвавшейся на мине лодки. Ростов же бережно выехал из гаража; улицу так никто и не осмелился расчистить, приходилось объезжать завалы… Он подумывал уже, не выбрать ли другой путь, как заметил человека, топтавшегося у разбитого особняка Хелльдорфа. Ростов вгляделся — и рука сама потянулась к «парабеллуму», настолько неприятен был ему человек этот, а был он тем, кого он и Ойген называли Гизи. Да, это он, Гизи.

Итак, 12 июля 1944 года немецкий вице-консул и сотрудник абвера, он же посланец американской миссии в Швейцарии, прибыл в Берлин со свежими инструкциями от США, и, следовательно, назначенное на 15 июля покушение на Гитлера уже не разговоры, а запущенный на полный ход механизм. Вот он, зловещий признак скорого государственного переворота, хитрый, скользкий и упрямый рыцарь плаща и кинжала, года два назад при случайном допросе вдруг выдавший всех заговорщиков, которых потому лишь не арестовали, что следователь не поверил откровениям абверовца и посчитал его признания плодом каких-то внутренних распрей в военной разведке, сведением счетов кого-то с кем-то. Прибыл, значит, этот интриган и ловкач в Берлин два-три часа назад, нелегально причем, потому-то и нужен ему участник заговора, Хелльдорф, полицай-президент Берлина, который оградит его от гестапо.

Напрасно ищет — Хелльдорфа нет уже в Целлендорфе, сейчас Гизи пешком (взять такси побоится) отправится на Александерплац, в полицай-президиум Берлина или в отель «Эксцельсиор».

Отправился, прошел в пяти метрах от «майбаха», а Ростов принялся искать уцелевший телефон-автомат, нашел его на площади Савиньи; янки начали бомбить на час раньше, заслон из «мессершмиттов» так поредел, что его можно уже не замечать, юнцы же, призванные в ПВО, снаряды к орудиям подавать научились, но и только, стреляют мимо — и шрапнель, что ли, кончилась у них?.. Ростов покинул свой «майбах», далеко не уходил, спрятался в подворотне, мародеров развелось так много, что плакаты, стращавшие расстрелом, никого не пугали; на руинах каждого разрушенного дома — копошащиеся люди, несут все, что сгодится, а годилось все — даже паркет, которым топились; хозяин особняка в Целлендорфе догадывался, видимо, о предстоящих бомбежках, запасся брикетами угля, с ними можно пережить многолетнюю осаду, до которой дело не дойдет. Люди роились, облепив груды кирпича и мусора, как навозные мухи на падали, ничуть не боясь бомб с неба. Стая оголодавших собак ураганом пронеслась мимо. Ростов спустился в бомбоубежище, в нос шибануло кислым чадом блиндажа на передовой: кал, медикаменты, пот, гнусная еда, кислый дух ацетиленовых фонарей. Людей много, стулья не на всех, сидели по очереди, порядок наводила уполномоченная партии, помогал ей инвалид с боевым настроем. К Ростову потянулись взоры, будь он из люфтваффе — проклятий не избежать, летчиков, допускавших вражеские самолеты до Берлина, ненавидели настолько, что сам Геринг отменил день ВВС, одним праздником стало меньше, зато прибавились другие, блуд стал национальным пристрастием, у ног Ростова под одеялом совокуплялась парочка, очередь занять это более чем теплое место стояла неподалеку, кто-то советовал парочке не торопиться, кто-то, наоборот, ратовал за скорое окончание процесса, поскольку «пора бы и про совесть вспомнить, люди ждут…» Девица с шальными глазами, подпиравшая стену, отделилась от нее, подмигнула Ростову, пообещала разделить с ним ложе любви всего за пятьдесят марок, с очередью она договорится. Ростов поколебался, дал ей сто и вышел; 300 марок стоил на черном рынке килограмм муки, девчонка дня на три обеспечила бы братишек или сестер пирожками. (Друг Клаус вспомнился, тот говаривал: «Раз ты богат и знатен, то будь щедрым и милостивым!») Покинул убежище, за спиной оставив — не без некоторого сожаления — смрад, голод, похоть и свою неистребимую тягу к таким вот аппетитным сорванцам в юбке, как эта девица с шальными глазами, как Рената, наследие отнюдь не тяжкого прошлого, тех прелестных времен, когда дочка пастора учила его любви и атеизму, уверяя: поскольку люди всех вер и церквей занимаются охотно тем же, что и они сейчас, то, следовательно, все Боги одинаковы, а единственным и неповторимым Богом является занятие, которому они посвятят остаток дня и — даже возможно — жизни. Германия впала несомненно в дичайший разгул бесстыдства и разврата; мужчины всегда домогаются женщин, те тоже хотят обладать ими вне уз брака, но ведь есть некие правила приличия, некие освященные традицией формы телесной близости! Есть такие, спору нет! Но так и хочется нарушить их именно с артисткой из ансамбля калек-подводников; в сущности, Аннелора так и не дала ему мужского счастья и детей тоже…

И бесстрашная девчонка из кордебалета не даст, девчонка сгинула безвозвратно — эту горькую весть принес запыхавшийся Крюгель; ефрейтор блестяще выполнил все возложенные на него боевые задачи, объездил и обегал за двое суток половину столицы, стращая все учреждения и ведомства нашивками, лентами, знаками, крестами и везде разыскивая — срочно, ибо поезд на фронт уходит вот-вот! — следы однополчанина (бывшего официанта «Адлона») и подружки того. В стремлении поскорее отвязаться от настырного инвалида чиновники быстренько наводили справки, затем инвалид с необычайной прытью пускался по адресам и наконец-то доставил ушам Ростова неприятную новость: официант (Генрих Шульце) «скончался от тяжелых ранений на руках боевых друзей» — так официально значилось в скорбном извещении, полученном сестрой его. Она же развеяла последние надежды Ростова, сказав, что Рената Уодль убита при бомбежке всего три месяца назад и подтвердить это может двоюродная сестра ее, найти которую особых трудов не составляет…

Под Рождество в декабре позапрошлого года Ростов был в Гамбурге, пригласили кое-кого из артистов и художников, неболтливых соседей, нарядили елку, кто-то принес прекрасные пластинки с музыкой и песнями 20-х годов, потом погас свет, весь квартал погрузился в темноту, англичане не бездействовали, били по уязвимым точкам громадного города, радиола смолкла, но елка не гасла, Ростов привез с собою аккумулятор, а патефон ждал своего часа, веселье продолжалось; Ростов вышел на промерзший балкон, перед ним лежала часть города, которую в тот час англичане не бомбили, — черное пространство, освещаемое всполохами далеких взрывов; вдруг будто с неба полилась довоенная музыка, Ростов внезапно ощутил себя единственным живым человеком в Германии, и такая тоска набухала в нем, грозя разорвать тело, такое ощущение собственного бессилия и никчемности всего; руины святого для него города лежали перед ним, святого, потому что рядом Аннелора, чуть подальше во времени Габриелла и совсем уж в глубине эпохи, дочку пастора перескочив, в полном безвременье — пароход из Лондона, узкий трап, по которому сходит он, одной рукой держась за отца, другой — за юбку черной няньки, вскормившей его после смерти матери…

Тоска смертная, безысходность — это-то и вспомнилось, ощутилось, когда услышал и переварил новости от Крюгеля, хотя чтo ему официант, с Цоссеном никак не связанный, а вот Рената Уодль останется живой, пока он не получит более точного подтверждения ее гибели… И если сгинула девчонка, если сгорела в топке этой войны, то пол-Германии объехал он зря, зачем ему теперь Берлин, пора уносить ноги. Ефрейтор, гонец с дурными новостями, ретиво поджаривал на спиртовке яичницу, ловко откупорил бутылку коньяка, деловито спросил, что делать ему, и ясного ответа не получил, Ростову надо было лично убедиться в гибели артисточки. Впервые в жизни помолился, попросив несуществующего Бога сохранить для него лично Ренату Уодль; вечером же пустился в опасный вояж; «майбах» рывками передвигался по темной Курфюрстендамм, Ростов всматривался в одинокие фигуры проституток, остановил машину наконец почти в центре Александерплац. Рядом — полицай-президиум Берлина, ни огонька из окон; в историческом очаге разврата соблюдались кое-какие приличия, проститутки носили почти прозрачные юбки, к домам не приближались, ждали клиентов на середине площади; время от времени руки их подносили к коленкам фонарики разных цветов, включали их, освещая тощие или вполне мясистые ляжки; фонарики были чем-то вроде «мужчина, не хотите ли позабавиться с той, которая доставит вам почти фронтовые удовольствия?» Или значительно короче: «Парень, тебе ведь не жалко ста марок за неземное блаженство?» Голубой огонек вспыхнул неподалеку, нужный человек обозначил себя — по приметам, сообщенным Крюгелем. Ростов подъехал поближе, дождался повторения, распахнул дверцу, окликнул, проститутка быстрехонько забралась вовнутрь, села рядом с ним, поспешно попудрила носик. Глянула назад: «Вы хотите здесь?» Ростов угостил ее коньяком из фляжки, дал пожевать шоколада, положил руку на плечо.

— Места не хватит.

— Ну почему же? Вполне. Я покажу как. Не впервые.

— Ты меня не поняла. Мы, фронтовые, можем только сразу с двумя.

Проститутка ахнула. Потом поаплодировала: «Надо ж!..» Предложила:

— А я смогу за двоих?

— Сомневаюсь… У тебя же есть напарница, Рената Уодль, найти ее сможешь?

На проститутку свалилось так много новостей, что освоить их было невозможно.

— Это она-то — напарница? Ну сучка, так притворяться… Да вы не путаете? Она ведь из чистюль.

— Исключено. У нее еще в сутенерах ходил Шульце.

— Она, точно… Да нет ее, погибла. Сама хоронила, соседка по дому все-таки, водили на опознание перед увозом на кладбище… И хахаля ее убили, извещение было… Так как — приступим?

— Спасибо, голубой ангел, — хмыкнул Ростов. — Завтра найду кого-нибудь с красным подсветом, соединю вас и… Жди! На тебе на пирожки.

Дал ей 100 марок. Отъехал, оглянулся: вспыхнул голубой огонек, ноги девки от войны не пострадали, упитанные и крепкие. Забавная особа, рослая, чем-то напоминает Марлен Дитрих, не мешало бы задержаться, презервативами проститутки обеспечены, никаких преград никто никогда не поставит перед развратом, никакие концлагеря не ослабят вечно живые страсти, которыми надо воспользоваться. Надо бы, но… Крюгель и сам он разворошили опасную кучу, слишком много расспросов о человеке из ресторана «Адлон» и его подружке, неизвестно до сих пор, что выдавлено из «Скандинава», погоня может идти по всем направлениям, охватывать все места, где искались якобы те, кто видел Аннелору на носилках в ту самую ночь, когда бомба развалила дом на Густавштрассе. И чтоб уж погоня шла по ложному следу, ищейкам порою бросались куски мяса, те ими полакомятся и отойдут ни с чем. И теперь надо выронить аппетитный кусочек, нужна, короче, женщина, более того, абсолютно надежная — по гестаповским меркам — женщина-наци, еще лучше девушка-наци, в патриотическую головку которой надо всадить несколько абсолютно нейтральных фамилий и адресов, и на этой нацисточке завершить поиски. Все кончено, связи нет и не будет, мир и покой тебе на том свете, дорогая Рената, так и не удалось тебе доложить рязанским «господам-товарищам» о том, что завтра, то есть 15 июля, друг Клаус укокошит Адольфа Гитлера и начнется Новая Германия, в которой ему, Гёцу фон Ростову, места уже не найдется и не может найтись, потому что метроном отсчитывает ему и Клаусу одни и те же секунды; в лучшем случае отсидит свое в лагере для военнопленных, поставит скромный памятник Аннелоре, найдет место захоронения Ренаты Уодль и убудет в Южную Африку, повторив путь отца, соблазнив там сошедшую на берег туристку с пылающего огнями теплохода, восстановив тем самым исходное; дети появятся и никогда не заразятся нацизмом, потому что когда наперегонки бегаешь с негритятами, мысль о расовой чистоте как-то не прививается.

До Южной Африки еще далеко, Гитлера убьют завтра, и что последует за убийством, даже если оно сорвется, Ростов знал много лучше всего штаба заговорщиков, он, полковник Гёц фон Ростов, владел тайной, которую нельзя высказать, и обладание этой тайной подводило к решению: да провалитесь вы все к черту, да пропадите вы, олухи, послушные дудке крысолова! Главное на эти сутки 15 июля — себя сохранить, хотя бы для памяти о Ренате Уодль и сбежавшей с теплохода стюардессе, да и Рязань становится все притягательнее… Сам этот день, 15 июля, навлечет на Берлин столько бед и треволнений, что впору бежать сейчас из города, домчаться на машине до Кельна, набить морду инвалиду, который отказал ему в пиве, позволить полевой жандармерии задержать себя, чтоб уж алиби было убедительным, потому что почти одновременно с началом совещания у Гитлера, то есть сразу после полудня, штаб армии резерва объявит о вступлении в силу действий, предусмотренных планом «Валькирия», и воинские подразделения, подчиненные Штауффенбергу, окружат правительственные здания и кварталы Берлина, будто в стране начались массовые беспорядки, вызванные бунтами иностранных рабочих. План абсолютно законный, Гитлером утвержденный, и сразу после гибели фюрера власть в Берлине захватит верхушка генералитета, объявит себя носителем и выразителем германского суверенитета и воли немецкого народа, попытается вступить в переговоры с Востоком и Западом, получит неизменное, жесткое условие безоговорочной капитуляции и приступит к тому, что много лучше их сделал бы Гитлер, в которого верят почти все. Но в том-то для него, Ростова, беда, что убьют или не убьют фюрера, сработает ли «Валькирия» или с треском провалится («Еще как провалится!»), аресты неизбежны, и подвалы на Принц-Альбрехтштрассе раздуются от наплыва арестованных, хватать будут всех и у всех спрашивать одно и то же: «Где ты был и что делал 15 июля сего года?» Но раз в Кельн не сбежишь, времени уже нет, да и с Крюгелем надо распрощаться, то на завтра, на 15 июля, следует организовать подтвержденное свидетелями время и место, в котором он, Ростов, находился с абсолютно преданным фюреру человеком, причем нейтральным, ни к власти не причастным, ни к тем, кто на эту власть зарится. Он должен быть найден, этот человек, сегодня же, поздним вечером 14 июля или утром 15 июля, до и после 11.00 того же исторического для Германии дня, когда дурачки- заговорщики попытаются взять власть в Берлине.

Крюгелю еще утром приказано было убыть в Крампниц, в танковое училище, там же поставить отметку в зольдбухе, чтоб 16 июля сесть в поезд и — поближе к минскому котлу, да и самому пора возвращаться в Брюссель. Время еще есть, «майбах» поэтому медленно, объезжая завалы и втыкаясь временами в тупики, углублялся в Форстенвальд: рабочий район, пояс заводов, кующих оружие. Все чаще машину останавливали патрули, все реже поднимались шлагбаумы. Общежития, разноэтажные и разноплеменные, все затемнены, светомаскировка прекрасная, дисциплина, надо полагать, такая же, а время всего десять вечера; в одном здании — французы, в другом — греки и почему-то венгры, в самом приземистом и надежном с фортификационной точки зрения — немки, казарменный экстерьер, без него, видимо, нельзя; вахта не убоялась полковника вермахта и неприступно заслоняла собою проход. Появилась, звонком вызванная, блюстительница нравов и главный страж безопасности, дама в форме вспомогательных войск, худая и злобная, несколько смягчилась после полупоклона Ростова, но глаза ее продолжали следить за ним, одно лишнее движение — и зубами вцепится в ляжку. Долго молчала, обдумывая необычное предложение полковника. Ростов же, как бы ненамеренно показав, что у него на левом рукаве, заявил, что, сгорая и задыхаясь от жары и танковой гари в пустынях Африки, мечтал, в Германию вернувшись, пригласить в ресторан девушку с освежающей или холодной, как вода из оазиса, фамилией; так не поможет ли госпожа блокляйтерин найти девушку именно с холодно-освежающей фамилией? («Кальтенбруннер!» — дурашливо мелькнула подсказка в голове Ростова.) Строгая начальница задумалась, множество кандидатур для знакомства с полковником просеивалось, фильтровалось и отбрасывалось, наконец решение было принято, одна из работниц по фамилии Моника Фрост была утверждена на роль вечерней подруги полковника из Сахары (нарукавную ленту «Африка» не заметить было нельзя), где уже никого из немцев не оставалось, об уходе их оттуда с горечью и честностью сообщили год назад; тусклые, но зоркие глаза начальницы подметили некоторые странности в походке необычного посетителя, и вопрос о том, не поздно ли полковник удовлетворяет свое желание знакомиться с той, которая пригрезилась ему в знойных песках, — вопрос этот отпадал.

— Она и в самом деле морозная, но раз уж вам так приспичило…

Она повела его на второй этаж, зашла в одну из комнат, закрыла за собой дверь, после чего выглянула и разрешила Ростову войти.

Шесть девушек в ней, шесть немецких девушек, мобилизованных на производство, сборка приборов особой сложности и надежности, в эти цеха допускались только проверенные кадры, и дисциплинированные девушки стояли, ожидая приказа, у своих коек, это были обычные солдатские койки, но с таким трогательным прилежанием застеленные, что даже закаленные зануды, казарменные фельдфебели, ахнули бы: на тумбочках — хиленькие цветочки, рядом с ними расставлены в рамочках фотографии любимых, Отчизну защищавших на всех фронтах; три тумбочки отдали предпочтение кумирам и грезам девушек, поместив на себе парней из истребительной авиации, той, которая из сил выбивалась, но так и не уберегла город от бомб англосаксов; двое из летчиков, правда, уже удостоились траурных черных ленточек; все шесть девушек — не в домашних халатиках, а в одинаковых платьях с глухим воротом, девушки либо успели переодеться по приказу блокляйтерши, либо только перед отходом ко сну им разрешали вспоминать вольности гражданской жизни, о которых им вскоре придется на недолгое время забыть, если у «Скандинава» развяжется язык, если гестапо выйдет на след и тот приведет гончих в этот филиал высокоточного производства. Ничего страшного с девушками не случится, с миром отпустят, даже ту, которую воспитательница назвала «морозной».

А та, носившая фамилию Фрост, мало чем походила на тех полуобнаженных красивых девушек, что задорно изгибали свои фигуры на уцелевших плакатах, зазывавших берлинцев на ежегодный майский праздник цветов; она смотрела на Ростова строго и недоверчиво; одинаковые платья делали всех похожими друг на друга, эта, Моника Фрост, если и отличалась чем-то от подруг, то вздернутым носиком, решительностью и затаенностью какой-то, девушка что-то носила в себе, в чем боялась признаться, потому и опустила голову, потому и не знала, куда девать руки. И блокляйтерша пришла ей на помощь с неожиданной для Ростова ловкостью и деликатностью:

— Моника, господину полковнику приказали наградить приглашением в ресторан лучшую сборщицу 5-го цеха. Выбор пал на тебя.

Глаза девушки метались — от подруг к начальнице, от нее к Ростову. Она одернула платье, давая этим понять, что не в нем же, таком скромном, появляться в ресторане под руку с полковником славного вермахта, но переодевание заняло бы много времени — так подумал Ростов, и с почти парижской галантностью Монике было сказано: она прекрасна именно такой, в будничном рабочем одеянии истинно немецкой девушки. Еще минута-другая колебаний, тапочки отброшены под койку, из тумбочки извлечены туфельки, подруги чуть ли не в один голос и с шутливой издевкой прокричали: «Моника! Не подкачай!..» — и Ростов с удовлетворением отметил внизу: его визит зафиксирован в каком-то журнале, как и время убытия работницы 5-го цеха Моники Фрост, причем время прибытия по милости воспитательницы продлевалось не до утра, а даже позже; блокляйтерша, назвавшая себя Луизой, со вздохом промолвила: «Она злючка и недотрога, но если вам повезет… Так уж пусть не торопится…» А торопился-то сам Ростов, не терпелось поскорее завершить отвлекающую операцию; быстренько подвел «злючку» к машине, та поерзала на мягком сиденье «майбаха»; когда-то, сказала, у ее отца был «мерседес», но три года назад его реквизировали, фронту служит теперь; мать погибла под бомбами, отец в Кобленце, налаживает выпуск чего-то важного… (А этой девчушке какой представится Германия лет эдак через тридцать? И подругам ее? Ни русские, ни англосаксы военной промышленности в Германии не потерпят, на кого и на что переучатся сборщицы? На женщин, иного им не дано, рожать детей надобно. А что ждет их, детей этих девочек? И всю Германию — что ждет? Ведь вся Германия — это миллионы таких человечков все на той же германской земле, где не по-французски говорят, не по-русски и не по-английски. Чьи фотографии украсят ночные столики, стены и тумбочки женщин, какие мужчины станут героями?)

Пока ехали, вся короткая жизнь Моники была рассказана ею вразумительно и в пределах того, что уже известно полиции, да ничего запретного в жизни и произойти не могло: рождение от мамы и папы, состоящих в законном браке, приходящая няня, детский сад, школа, Союз немецких девушек, трудовое воспитание, усердие в цехе отмечено похвальной грамотой… Так чистосердечно рассказывала, что разгорелась, взмахивала руками, призналась в скоротечной любви к избраннику нации, летчику-истребителю, с которым однажды просидела полчаса в кинотеатре; всплакнула о чем-то, развеселилась — и сникла, померкла, когда Ростов ввел ее в «Адлон»; он гадал, в нее всматриваясь, что же случилось с девочкой этой, не он ли вспугнул ее чем-либо. А сидели внизу, в бомбоубежище, где не только безопасно, но и много удобнее; здесь женщины наперекор всему хотели жить не в этом июле этого страшного 1944 года, а пятью годами раньше: декольтированные платья, драгоценности, которых ни у евреев, ни у любовниц д-ра Геббельса нет и не будет, парижские духи и — Боже ж ты мой! — устрицы, собранные с побережья, не истоптанного еще сапожищами англосаксов. И среди женщин, упивавшихся своими нарядами и пищевым изобилием, была — камнем, в форточку влетевшим, — сборщица 5-го цеха, единичка из шести миллионов мобилизованных женщин Германии, питавшаяся, как и все они, скудно, четыреста граммов мяса в месяц, триста граммов хлеба в день. Ей, наверное, было стыдно, и Ростову тоже, за что — неизвестно; карты вин на столе не оказалось, обер принес ее, в глазах его плясало почти юношеское веселье. Подали салаты, хорошее рейнское вино, шницель, еще что-то. «Пойдем!» — позвал Ростов, и они поднялись в холл. Ростов оглянулся, хотел все-таки во взгляде обера найти тревожное предвидение завтрашнего взрыва… Нет, обер, как и вся Германия, ничего дурного от 15 июля не ожидал, — странно, очень странно! А в холле что-то случилось. Ростов смотрел на застывшую в ожидании чего-то необыкновенного Монику и ничего не понимал; появившийся обер уважительно наклонил голову, взглядами обменявшись с Ростовым, оба они еще раз внимательно посмотрели на девушку — и застыли. Они увидели то, чего нельзя было уже не заметить: в восемнадцатилетней и девственно-чистой Монике Фрост взбухала женщина, самолюбие заставляло девушку возноситься над адлоновскими дамами, превосходить их в чем-то, и напуганная необычными желаниями Моника не знала, что делать ей — бежать опрометью в общежитие или… Рука ее потянулась к верхней пуговице платья, чтоб хотя бы шею продемонстрировать мужчинам, хотя бы только ее, потому что большего не позволял покрой платья. Она села в кресло, она как-то особо для себя и собой любуясь, отставила ногу, чтобы глянуть на туфельку, которая, конечно, не шла ни в какое сравнение с теми, что удлиняли и улучшали ступни и лодыжки дам, смеющихся в холле и вертящихся на стульчиках бара. Она ждала чего-то, она медленно повернула головку к тому, кто от имени Вооруженных сил Германии привез ее сюда, в этот сверкающий чертог вечного мира и вечного веселья.

Ликующие глаза Моники погнали Ростова к машине. Она шла следом за ним, шла смело, так, что встречавшиеся сторонились ее. Ехали молча. Небо глубоко синее, не бомбили, но сирены уже оглашали Берлин, когда вошли в особняк. Моника вся горела, охлаждала себя ладошками, помахивая ими у щек, касаясь лба; пальцы не слушались, пальцы никак не расстегивали платье. Ростов сбросил тужурку, прислонил к себе Монику и ощутил вибрацию ее кожи, трепетание тела, которое словно на волнах качалось, изнутри другими волнами увлажняясь; она вскрикнула радостно, когда испытала предощущение того, что испытает вскоре, когда соединится с мужчиной до немыслимой близости, и, следовательно, этот всплеск предощущения показывает: она истинно нормальная девушка, и она станет истинной нормальной немецкой женщиной, она зачнет в удовольствии и радости от соития, как говорил ей врач в трудовом лагере, и ребенка она подарит фюреру; она уже так желала исторгнуться клокочущей плотью, что в нетерпении топала ногами по-жеребячьи…

Легли — и ничего не слышали и не видели; где-то рвались, наверное, бомбы. Уже во второй половине дня Ростов встал, спустился в котельную, погнал наверх горячую воду, в душ, чтоб смыть следы ночи, но Моника хотела именно со следами прибыть в комнату с шестью солдатскими койками, чтоб ее не только уважали, но и любили; Ростов догадывался: все сложности отношений с подругами оттого, что Моника — осведомительница гестапо, то есть ябедница по школьной терминологии, а такое всегда достойно презрения, но вот теперь она по-настоящему возьмет власть в свои руки… И утром, и в полдень он включал «телефункен», но так и не услышал ничего, хоть отдаленно напоминавшего о скором наступлении новой эры в истории Германии; он вглядывался в прохожих на улицах, когда вез Монику на завод, — нет, ничего не произошло. Неистощимая и неутомимая Моника прильнула своей головкой к плечу Ростова и что-то благодарно мурлыкала. Ничего не произошло. Ничего. Гитлер жив. Женщины, как и животные, начинают тихо беситься накануне землетрясения, и если что-то новое в Германии появилось, то оно — эта девочка, эта сборщица 5-го цеха, в которой бурлят откуда-то нахлынувшие страсти: извержение вулкана кончилось, но лава продолжает истекать из кратера; Моника то покрывалась потом, снимая его платком с лица, шеи, то вдруг становилась ледышкой. Он довез ее до завода, с рук на руки сдал блокляйтерше Луизе; Моника с этой субботы работала в вечернюю смену, Луиза подмигнула Ростову по-свойски, намекая на вольный распорядок своей жизни.

У Тиргартена Ростов не утерпел, позвонил около пяти вечера в кабинет Клауса, дежуривший офицер отчеканил: «Господин полковник сейчас занят, будьте добры позвонить ему через двадцать минут…» А после шести вечера в Целлендорф примчался Крюгель, огорошивший Ростова новостями, затмившими все события ночи.

Танки в Крампнице подняли по боевой тревоге — около 11 утра, по плану «Валькирия». Раздали боезапас, приказано было «сопротивление подавлять», оно, сопротивление предполагалось в Берлине, куда надлежало двигаться силами трех танковых батальонов. Там же, в Берлине, танки усиливались пехотными курсами фанен-юнкеров и тремя ротами Потсдамского унтер-офицерского училища. С большим опозданием все воинские подразделения приступили к делу, а затем по отбою возвратились к местам постоянной дислокации. Начальник училища полковник Глеземер находился в сильном недоумении и дважды звонил Фромму, что Ростова не удивило, Глеземера он знал по службе; другое не столько удивило, сколько сразило Ростова, ввергло его в отупление: еще до 11 утра по училищу разнесся слух о взрыве в Ставке фюрера и гибели его. До 11 утра! То есть еще до прилета Штауффенберга в Ставку некоторая часть Вооруженных сил Германии была осведомлена не только о существовании заговора, но и о планах по устранению Гитлера! В доме Магды Хофшнайдер они, Гёц и Ойген, подсчитывали, сколько же людей вовлечено в заговор, и цифра не превышала нескольких десятков человек; к ним можно прибавить две-три сотни офицеров, о заговоре осведомленных, но и только; никто из этих офицеров и генералов болтовней не страдал и распускать язык права не имел, поскольку все они связаны были особым германским свойством, офицерской честью, и слово офицера означало больше, чем клятва на Библии у англосаксов. Проговориться никто не мог — и тем не менее о заговоре стало известно.

Стремясь казаться спокойным, Ростов поехал на встречу с Ойгеном, в министерство, разговор полушепотом велся в коридоре, и совершенно безучастно, отстраненно Ростов узнал о событиях уже истекших суток. Клаус около 11 утра был в Ставке Гитлера вместе с капитаном Клаузингом, и тогда же приказом с Бендлерштрассе ввели в действие план «Валькирия». Совещание началось, но вскоре после начала его Клаус вышел, чтобы позвонить на Бендлерштрассе; Клаус спрашивал, стоит ли взрывать Гитлера, раз рядом с тем нет Геринга и Гиммлера, и ответом было: да, да, да! — поскольку он говорил со своим сверхрешительным Хефтеном. Клаус вернулся в зал совещания, но по неизвестной причине совещание быстро окончилось, затем началось другое, но уже без Гитлера; бомбу не пришлось взводить и тем более взрывать ее.

— Почему фон Хефтена не было в Ставке? Он же и Штауффенберг неразлучны?

— Не знаю… Мне известна лишь идиотская установка некоторых генералов: надо, мол, сперва дать Гитлеру шанс, пусть он сбросит англосаксов в море, а уж потом мы его…

Министерство все-таки возглавлял Шпеер, архитектор и сибарит, он позаботился о сотрудниках своего ведомства, везде — крохотные места уединения, но с уютом почти домашним; у одного такого места они остановились, Бунцлов угостил настоящей русской папиросой «Беломорканал», в ответ Ростов достал еще более популярную «Лаки страйк». Посмеялись над французами и американцами: англосаксы еще не добрались до Парижа, а уже забросали половину Франции своим товаром. Смех смехом, а оба чувствовали: опять что-то важное ими не договаривается, что-то они боятся произносить. Ростов хотел было рассказать о Монике, раньше они с Ойгеном обменивались не только опытом подобного рода, но и девицами; он даже изобразил недосыпание, чтоб с полузевка и начать: ночь, мол, отдалась не сну, а девочке, которая, стараясь угодить ему, клялась в самые неповторяемые моменты умереть за фюрера. Но — стиснул зубы.

— Ты все-таки скажи мне: почему Хефтена разлучили со Штауффенбергом?

— Повторяю: не знаю! Вместо Хефтена ему подсунули Клаузинга, тряпку и простофилю. И Фромм присутствовал, что нежелательно, Штауффенберг из-за своей дурацкой щепетильности мог Фромма пожалеть… Но скажу больше: это несерьезно все, какая-то потасовка в детской комнате, где много приглушенного визга, чтоб не услышали родители… Все делалось так, чтоб отменить покушение, будто оно кому-то невыгодно! Все, хватит! Без меня пусть стреляются и вешаются. Все! Завтра улетаю в Швецию, договариваться о руде…

Вот тут Ростов, оглянувшись, хотя никого не было рядом, рассказал о слухе. И Ойген Бунцлов напрягся струной, способной завибрировать от робкого ветерка. Он заговорил — тихо и внятно. Он сказал, что о взрыве бомбы в Ставке узнал здесь, в министерстве, и момент, когда взрыв будто бы произошел, отметил: 11 часов 43 минуты, то есть за несколько минут до намеченного убийства Гитлера. Он ушам своим не поверил, но теперь вот, узнав о слухе, который распространился в Крампнице, полагает: это неспроста, это даже хуже, это — дыхание бездны, это не от людей, это…

— Байройт, — сказал Ростов, и Ойген кивнул. Ойген понял. Оба вспомнили, как они, в Байройте встретившись ровно шесть лет назад, не на вагнеровский фестиваль приехав, а по семейным делам, пошли все-таки в оперу; Адольфа Гитлера оба ненавидели, но не могли не интересоваться судьбой человека, который стал всей Германией и который обожал Вагнера, и, в траурном молчании покидая спектакль, оба, не сговариваясь и ни словом не обмолвившись, лишь взглядами обменявшись, поняли смысл Вагнера и смысл Гитлера: Рихард Вагнер набором звуков излагал грезы о несбыточном прошлом и дурманящем будущем Германии, покоившейся в склепе, и сам в склепе писал «Парсифаль» и «Кольцо Нибелунгов».

— Байройт… — проговорили оба и задрали головы: обоим надо было глянуть в небо, в такой возвышенной подавленности находились… Низкая тахта в уголочке, пепельница, неофициальному заместителю Шпеера принесли бы сюда кофе. Но не садились. Еще что-то оглушительное должно было прозвучать. И прозвучало.

Тихо-тихо Ойген фон Бунцлов сказал, что вся тщательно расписанная процедура допуска приглашенных к фюреру — абсолютная фикция, скорее Кейтеля обыщут, чем Штауффенберга. Гитлера давно застрелили бы Ольбрихт или Фромм, но те то ли трусы, то ли… Штауффенберг возложил на себя эту миссию, и, кажется, все делается так, чтоб Гитлер погиб от взрыва подложенной бомбы, другой вариант не рассчитывается. Только от бомбы — и только той, которую внесет в зал заседаний Штауффенберг, которому расчищают дорожку. Только Штауффенберг — и только бомба! Ситуация обоюдно критическая, проигрывает тот, кто начинает первым. Следующая встреча Штауффенберга с Гитлером — 20 июля, сегодня вечером в доме Бертольда Штауффенберга важное совещание.

Но почему тогда покушение сорвалось в намеченный день, 15 июля? Кто подменил бесстрашного Хефтена мямлей Клаузингом? Кого этот день, 15 июля, решительно не устраивал? Дворцовые тайны Ставки и рейхсканцелярии? Кто, кто, кто…

Кто — Ростов знал, но не произнес имени, потому что для Ойгена фон Бунцлова будущее фатерланда — это дымящиеся трубы промышленных гигантов, всего лишь. Но беда в том, что убийство Гитлера уже не внутригерманское дело, с фюрером должна завершиться эпоха, веру в него немцы должны потерять — распятыми на кресте своих заблуждений. И Бунцлов мечется между заговорщиками, и никто из них о будущем не думает, все хотят застыть в немыслимом промежуточном положении: и вермахт перестает воевать, и русские танки не движутся, и на нормандском плацдарме затишье. И в том еще трагедия, что после устранения Гитлера все потуги Герделера и Вицлебена спасти Германию и промышленность, все старания их окажутся тщетными, все сразу развалится, вместе с Гитлером разнесется в клочья вся страна.

— Все, — сказал Ростов. — Кончено. Мне надоело! Мне стыдно носить погоны полковника вермахта. Завтра же еду в Брюссель, оттуда к Сен-Ло, где идут бои, и погибну там. Ты можешь спасать промышленность Германии, а я намерен спасти самого себя, за Германию погибнув во имя присяги, которой буду верен всегда!

Но утром встал и понял, что так просто покинуть Берлин невозможно. Не предфронтовой отпуск у него, как у Крюгеля, а нечто иное и большее. Поэтому приказано было ефрейтору: взять «майбах», найти в «Адлоне» обер-кельнера Франца, купить у него шесть коробок наилучших конфет и вручить их комнате № 15, общежитие на улице с аптекой — для Моники и ее подруг.

— Сегодня вечером мы расстанемся, ефрейтор Крюгель. Мне в Брюссель, тебе в котел под Минском, если тебя там, конечно, ждут.

— А Моника? Вам не стыдно, господин полковник?

— Пошел к черту! Какая Моника?..

Вряд ли она увидит еще полковника Ростова, уже твердо решившего: сегодня же в Брюссель! Тем более что отстранен от должности и, возможно, арестован Фалькенхаузен, а это среди прочего означает: пора безукоризненно правильно завершать все служебные берлинские дела и прежде всего показаться ассистенту Зауэрбруха, он сегодня как раз принимает в Шарите, но на «майбахе» укатил Крюгель, полковнику негоже мыкаться по городским автобусам, и, брезгливо морщив нос, Ростов перебирал хозяйские костюмы в шкафах. Нечто подходящее нашлось, на всякий случай «вальтер» сунут в карман; в клинике этой бывал он не раз (здесь лечилась Аннелора), до ассистента еще не дошел, как увидел из окна второго этажа идущего по дворику Штауффенберга; рука приложила тампон к лицу, Клаус явно идет к офтальмологу; Клаусу надо надежно осушить глазницы, и означать это может только одно: время не терпит, время подгоняет, 20 июля — последний отпущенный Клаусу день; Гитлера надо убить, в ход пойдет бомба — с химическим взрывателем, а не с механическим, издающим звуки часового механизма; взводить же часы не по силам левой покалеченной руке, которая вооружится кусачками, надломит ими ампулы с кислотами, — вот тогда-то пагубной станет слезящаяся глазница, ради нее и приехал в Шарите друг Клаус, супруг Нины (у полковника Гёца фон Ростова защемило сердце). Штауффенберг обогнул лужу (ночью шел дождь), пересекая дворик, направляясь ко входу в офтальмологию, и задержался вдруг, огляделся в недоумении, поднял голову — и Ростов отпрянул от окна. Ни музыке, ни живописи его не учили, дочка пастора без труда доказала ему, что все, кроме любви телесной, ерунда. А музыка в нем неожиданно зазвучала, тот самый проклятый Вагнер, «Парсифаль»; эта взмывающая не к небу, а летящая в черную пропасть мелодия, — и он оказался над людьми, не подневольным участником этого дурацкого и провокаторского заговора, а свидетелем чего-то грандиозного, сверхэпохального, и рука потянулась к карману, рука нащупала «вальтер»; легко и радостно, от чего-то неподъемного освобожденный, Ростов мгновенным озарением увидел то, что произойдет или может произойти через минуту-другую, всего лишь крохотное человеческое действо, что-то вроде почесывания в паху или ковыряния в носу, устранение бытовой неурядицы — и свершится истинная история, а не людьми разработанный сценарий, настоящая, то есть скопище невесть кем и чем сочиненных эпизодов, стянутых временем в плотную и многокрасочную ткань вселенского бытия. Да, свершится! Чего уж проще: перехватить Клауса в коридоре, предложить сигарету, заманить в туалет — две минуты, не больше, уйдет на это, а потом — выстрел в затылок из почти бесшумного «вальтера» и преспокойный променад по коридору, спуск по лестнице вниз, подъем наверх, вновь спуск, другой коридор — и Ростов, человек в штатском, вдоль ограды Шарите неторопливо движется к автобусной остановке. И все, мучительная для Ростова, Штауффенберга и всей Германии проблема решена, история продолжает плавно катиться по рельсам, ею самой проложенным, Германия издыхает вместе с фюрером, и — самое главное! — в могилу погребается тело нацизма, а дух его превращается в обычнейшую пыль и гарь, уносится ветром на просторы океанских вод и растворяется. Вот оно, истинное спасение Германии — устранить убийцу Гитлера, опередить время!

«Вальтер» взведен, Ростов отошел было от окна, чтоб перехватить друга Клауса, да вдруг откуда-то вынырнул вездесущий Хефтен, словно каким-то приказом обязанный живым и обязательно с бомбой доставить полковника Штауффенберга в Ставку Гитлера 20 июля; Хефтен будто специально удлинял поводок, на котором вел Клауса, чтоб заметить того, кто осмелится вплотную приблизиться к нему. Теперь догнал его, вместе вошли в отделение, а Ростов опустошенно сел на стульчик в коридоре, невидящими глазами уставясь на плакат с чем-то устрашающе-медицинским. Шурша накрахмаленной униформой, мимо прошествовала сестра милосердия, остановилась, вгляделась в Ростова, и тот поднятием руки дал понять ей: все в порядке, не беспокойтесь… Усмехнулся, покачал поседевшей головой, дивясь тому, что ни капельки нет в нем сейчас жалости к другу Клаусу, сочувствия Нине и презрения к себе самому, замыслившему убийство. Дотла выгорел, ничего человеческого в нем не осталось, поскольку сам он уже — вне личных чувств, он — над людьми, над Германией и Россией, он возомнил себя вершителем судеб миллионов, и означает это всего лишь то, что отдельные жизни уже ничего не стоят; чего уж теперь поражаться бессердечию и равнодушию властителей, отправляющих на бойню миллионы. И виной тому — знание того, чего не положено знать человеку, обычному полковнику, и ввергли его в это состояние русские, тот вполне приличный мсье, пригласивший его на рюмочку коньяка в кафе по пути из Парижа на полигон в Мурмелоне; как только человек попадает в эти шпионские сети, он начинает мнить себя единственным, от которого зависит судьба народа, государства, а раз ты единственный, то нет на тебя узды, человек возносится не только над всеми, но и над собой, он и себя не щадит! И одно лишь утешает (какое гадкое слово!): ну, оставлен сейчас Клаус живым, так это же до середины дня 20 июля, Штауффенберг обречен, он либо взорвется вместе с Гитлером, либо взорвет его — чтоб быть расстрелянным, он никому уже не нужен, он лишний, его существование вредит Гиммлеру, Фромму, той клике политиков и генералов, что 20 июля попытаются взять власть и начнут с того, что прикажут расстрелять графа Клауса Шенка фон Штауффенберга, виновного в сотнях грехов, среди которых один и самый основательный: убийство главы государства в момент, когда Германия переживает самый страшный кризис в своей истории. А настоящий организатор убийства все свалит на бомбу, начиненную английской взрывчаткой и с английского самолета сброшенную, тогда тем более Штауффенберга надо укладывать в могилу; для того и ждут Штауффенберга в Ставке с бомбой, которую признают английской, чтоб убийством фюрера вызвать прилив патриотических чувств населения, а сам заговор замолчать…

Долго сидел… Сидел, напуганный светом мыслей, ощущая истечение этого света, прозрачную ясность головы. Все последние дни его мучила детская загадка; какой-то шаловливый полет воображения вновь и вновь обращался к мальчишескому вопросу: а кто все же помогает одноглазому, однорукому и трехпалому Клаусу натягивать сапоги? Взводить пистолет он научился, галстук завязывает под надзором Нины, бреется сам, но вот сапоги… Короткий смешок сопроводил догадку: Гёц фон Ростов понял наконец, кто помогает Клаусу фон Штауффенбергу натягивать сапоги. Никто! Сам управляется! Потому что — это стало заметным при взгляде на Клауса сверху, когда он смотрел на него со второго этажа, — потому что на нем сапоги двумя размерами больше и с подъемом, позволяющим калеке управляться с форменной обувью. Вот какая простая разгадка, которая словно форточку распахнула, давая доступ свежему воздуху в задымленную комнату; голова, пронизанная светлостью и освещаемая лучами, нашла нечто разбросанное по мозгу, и тут же вспомнились курьезы, так красящие жизнь холостяка, до женитьбы на Аннелоре, а потом курьезы пролетели мимо, и вдруг еле-еле одними губами произнеслось несколько слов на языке, которого он не знал, но который почему-то был ему знаком еще до рождения, еще до….

«Вальтер» поставлен на предохранитель, пистолет в кармане, Ростов поднялся этажом выше, увидел, как Хефтен распахивает дверцу Клаусу, как «мерседес» покатил… Все решено. Вопросов нет. Нога показана ассистенту и признана вполне удовлетворительной, из «Тангейзера» что-то ворвалось сюда, в коридор, но музыка так и не ответила на вопрос: а почему он, Ростов, захватил с собой пистолет, в Шарите направляясь? И два бесстрашных скрипача в «Адлоне» пиликали что-то невообразимо непонятное: обер не подал виду, что полковник в цивильном; подтвердил кивком: все в порядке, конфеты пошли по назначению. Сидел он по обыкновению так, что мог обозревать зал и обозреваться Ростовым; оттопыренным ушам не надо было шевелиться, обер все слышал, обер все видел, обер все помнил; Седан он не застал, это очевидно, годы не те, но при нем, конечно, отец Гёца уезжал в Африку, чтоб кривыми дорожками тропиков попасть на Мадагаскар и так романтично, в зарослях спрятавшись, увидеть чуждую тевтонскому глазу красоту купавшейся в океане рязанки. О Вердене и газовой атаке обер знал из чужих уст, свои же рассказали бы о Карпатах, и уста замкнулись, когда жизнь определила обера сюда, в место, где он удовлетворял самые низменные потребности сильных мира сего: он их кормил, поил, присматривал за туалетом и глазами указывал на доступных дам. А ведь кормил, поил и ублажал тех, кто наделен был судьбою решать высокие смыслы народного бытия. Здесь, в ресторанном зале, оберы смыкались с оберстами. Народ Германии — не кормил ли точно так властителей своих, не поил, не подкладывал им сестер своих и жен? Жратва и похоть вознесли «Адлон» над Берлином, они же и разрушат его, — вот о чем, наверное, думал втихомолку обер-кельнер.

В «Адлоне» при обере, который был всей Германией, граф Гёц фон Ростов понял, что надо ему делать в дни до и после взрыва в Ставке. Такси доставило его в Целлендорф, поджидавший хозяина Крюгель услужливо открыл ворота; в ожидании минуты прощания он принял позу благодарного слуги, в доказательство личной преданности сообщив, что семь, а не шесть коробок конфет куплены, доставлены по назначению, ему захотелось наделить, сами понимаете, и блокляйтершу конфетами, добавив к ним несколько порций мужской ласки.

И полковник принял позу, не предвещавшую Крюгелю ничего хорошего; ефрейтор понял, что Брюссель откладывается до лучших времен, которые, однако, так и не наступят, потому что полковник предупредил: ефрейтору следует жене и детям отправить прощальное письмо, погиб, мол, во славу обожаемого фюрера; с детства страшившийся ответственности Крюгель ни жены, ни, естественно, детей не имел, однако спросил, зачем мертвому оповещать о себе, живом, и полковник рявкнул:

— Потому что ты — русский шпион! Я получил абсолютно точные сведения об этом!

Крюгель не мог не опуститься на стул — настолько ошеломлен был.

— Русский шпион! — смачно выговорил полковник. — Посланный в Берлин, чтоб узнать о событиях, которые будут происходить вскоре. Ты меня понял? В точном исполнении этой миссии твое спасение — так приказываю я и более высокие руководители. Ты будешь все запоминать! И как только события произойдут — отправишься на Восточный фронт, где сдашься в плен. За неисполнение приказа будешь расстрелян — либо мной, либо русскими. Рука не дрогнет ни у меня, ни у русских. Ни у гестапо. Если ты сдуру побежишь к «черным» с доносом на меня.

Вставая со стула, Крюгель руки наложил на шею, словно расширял петлю, сжимавшую горло. Поднял упавшую на пол пилотку. Убито промолвил:

— Так точно… Слушаюсь.

— Громче! Не слышу!

Ефрейтор проорал все уставные команды и лупил глаза, ожидая следующих смертельных приказаний.

Они последовали. Бак заправили бензином, привезенным из Брюсселя, и поехали в Ваннзее.

Ехали мучительно долго, однажды едва проскочили под стеной дома, начавшего разваливаться; «Ваннзее, Тицианштрассе», — указал Ростов, надеясь на старое шоферство Крюгеля, но тому сегодня не везло, «майбах» дважды окатывался фонтаном воды из раздерганных взрывом труб, а однажды влетел на зафлажованный квадрат с предупреждением «Осторожно! Мины!», а в нем — неразорвавшийся фугас. К счастью, юг столицы бомбили невпопад, целые кварталы стояли целехонькими, «майбах» по приказу Ростова Крюгель загнал в тень; закатное солнце просвечивало сквозь листву, «ланкастеры» уже подлетали к северному побережью, часа через полтора-два первая волна бомбардировщиков достигнет Берлина. (На узле связи в Брюсселе Ростов частенько вслушивался в переговоры экипажей, у каждой эскадрильи был свой полетный маршрут, но англичане в воздухе менялись городами, как девками в борделе.) Крюгель хоть и смирился с ролью русского шпиона, но чуял неладное и косился на хозяина, как бы спрашивая, зачем мы здесь и кого высматриваем. Тот вдруг спросил, знает ли Крюгель в лицо генерал-фельдмаршала Вицлебена, генерал-полковника Бека, генерал-полковника Фромма, генерала Ольбрихта.

— Верю, что знаете… Часами, небось, шоферы торчали, поджидая их у подъездов на Тирпицуфер и Бендлерштрассе. Так вот: их вы сейчас не увидите. Других узрите. И запомните их.

— Так точно, — выдавил Крюгель, испытывая сильное желание вернуться к тому позднему вечеру, когда он по наивности приперся в Целлендорф.

— Хозяин того вон особняка, где, как видите, сейчас толпятся люди, Бертольд Штауффенберг, родственник Гнейзенау и Мольтке, служит в трибунале военно-морских сил… У него были гости, он их провожает… после совещания по чрезвычайно важному делу… Запомнили Бертольда?

Почти всех генералов видел издали Крюгель, но на такую мелкую сошку, как юрист Бертольд Штауффенберг, не разменивался.

— Запомнил, — сказал он и помассировал горло. — Только не понимаю, зачем мне его запоминать, господин полковник?

— Не юлите, ефрейтор Крюгель! Вам, русскому шпиону, всех тех, кого я покажу, надо держать в голове!.. Дальше. Этот, с протезом вместо правой руки, высокий полковник — младший брат Бертольда, граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, начальник штаба армии резерва. Тоже, естественно, родственник Мольтке и Гнейзенау. И мой друг, подчеркиваю.

— Впервые вижу. Но запомню.

— Запоминайте. Следующий — полковник Ханзен, примерный семьянин, как, впрочем, и полковник Штауффенберг. Кроме того, он — и это очень важно — начальник абвера… Это он сменил адмирала Канариса, которого заподозрили в измене.

— Так, — сказал Крюгель, друживший с шофером адмирала. — Слушаю внимательно и запоминаю.

Далее последовали — полковник Цезарь Хофакер, кузен графа Клауса; полковник Генерального штаба Альбрехт Риттер Мерц фон Квирнгейм, из генеральской семьи, начальник штаба общевойскового управления сухопутных войск; Фриц-Дитлоф Шуленберг, в прошлом заместитель полицай-президента Берлина; Адам фон Тротт цу Зольц, сын министра культуры Пруссии и дочери генерала фон Швейница, прусского посла в Вене и Санкт-Петербурге, советник МИДа, с 1939 года тесно связан с американской разведкой; Петер Йорк фон Вартенбург, экономический советник, праправнук генерала Ханса Людвига фон Вартенбурга, героя наполеоновских войн.

Ни одной женщины, музыки не слышно, застолье исключено — такого не мог не отметить ефрейтор Крюгель. Никак совещание?

— Вы правы. Очень важное совещание. На какие темы беседовали — сказать?

— Вам лучше знать, господин полковник, о границах моей осведомленности. Одно могу сказать: именитые люди собрались у графа, почтенные.

— Посвящаю в тайну: они обсуждали детали убийства фюрера, — безмятежно сказал Ростов и тут же пресек попытку Крюгеля выскочить из машины. — Поздно, ефрейтор. Теперь каждая минута приближает вас к ответственности за недонесение о готовящемся государственном перевороте, то есть вы, зная о предстоящем 20 июля убийстве фюрера германской нации, не обратились немедленно в гестапо.

Крюгель дважды пилоткой стирал пот с лица. Братья Штауффенберги простились с гостями, те разъехались.

— Я вам благодарен, господин полковник. Теперь мы сообщники. Неспроста ко мне вы стали обращаться на «вы». Вы всех перечислили?

— Как бы не так… За пределами этого дома проводят такие же совещания весьма уважаемые люди…

И Ростов стал людей этих перечислять. На одной фамилии Крюгель ойкнул:

— Мне не послышалось?.. Герделер?

— Он самый. Метит в президенты будущей Германии. В прошлом же…

— Да знаю, знаю! Обер-бургомистр Лейпцига, как же, как же… Согласился с решением Союза учителей, когда они вытурили меня. Свинская скотина!

— Остальных вы увидите позднее, на Бендлерштрассе, да вы их в лицо знаете, кроме одного, обер-лейтенанта Хефтена.

— Чем же знаменит этот обер-лейтенант?

— Адъютант графа Клауса Шенка фон Штауффенберга.

— Всего лишь?

— Внук генерал-фельдмаршала Браухича.

— Тогда все ясно. Такой родней Гитлер похвалиться не может. Как мне кажется, почтенные гости и хозяева занимались исправлением допущенных ранее ошибок. Или пересдавали проваленные экзамены.

— Экзамены предстоят им скоро. В другом месте, вам знакомом.

«Майбах» покатил на север, к Шпрее. В реке отражались Х-образные лучи прожекторов. На Ульменштрассе Ростов приказал ехать медленнее. Стемнело. В ста метрах от «майбаха», среди развалин на Бендлерштрассе — еще не разбомбленное здание штаба армии резерва, средоточие нитей, ведущих в округа и армии как Запада, так и Востока, сирена, которая оповестит командиров всех резервных корпусов Германии о наступлении момента, когда ими станут командовать Фромм и Штауффенберг. Как бы крадучись, подъезжал «майбах» к зловещему дому, одним видом своим внушавшему тоску, раздражение, ибо когда-то им могущественно владел рейхсвер, потерпевший жестокое поражение; диким, безлюдным утесом высился дом посреди мертво уснувших окрестностей. Двадцати метров не доехав, «майбах» замер; мотор, изготовленный умелыми, работящими руками немецких тружеников, заглох сам собой, то ли убоявшись чего-то, то ли перед решающим броском в неизвестность, в судьбу, предреченную зигзагами событий, выпавших на долю уроженки Рязанской губернии, по чьей-то протекции или милости попавшей сестрой милосердия на госпитальное судно «Орел», и вдруг птицей, почуявшей родной берег, полетела рязанка беременеть от немца, который вытащил ее из японского плена, перевез в свою Юго-Восточную Африку, где она и умерла, — так, во всяком случае, уверял Ростова человек, заговоривший с ним по дороге в Мурмелон, и знала ли девушка, с баулом поднимавшаяся по трапу «Орла» то ли в Кронштадте, то ли еще где, — догадывалась ли, что ее безумный полет к Мадагаскару был всего лишь прологом, преддверием этого вот мига, когда сын ее в двадцати метрах от штаба резервной армии ожидает в нерешительности ответа на вопрос: «А что дальше?», а дальше — допустить или не допустить убийства Адольфа Гитлера. Уже все или почти все известно о заговоре, уже знаемо, кто из генералов провозгласит себя спасителем нации, но не прощупанные еще детали тянут его в этот дом № 11–13, а тревога за Германию, и какое бы напыщенное словоблудие ни скрывалось в слове «Германия», ощущение от него пронизывает душу и зовет: вперед! вперед!

И «майбах» покатил вперед, мотор сам завелся, чему Крюгель не удивился. Остановился «майбах» — тоже без понуканий и для того, чтоб полковник мог размышлять, гадать и прикидывать, стоит ли завтра или послезавтра входить или въезжать в одну из дыр этой глыбы на Бендлерштрассе. До польской кампании он трижды бывал в министерстве на банкетах, был по службе и два месяца назад в кабинете Клауса, из-за спешки встреча протекла быстро, он торопился к самолету. С общевойсковым управлением Главного командования сухопутных войск связывали его уже не фронтовые дела, Бендлерштрассе ведал с начала войны боевой подготовкой, пополнением и вооружением, эта покрытая пылью и щебнем глыба еще и отвечала за своевременность заказов военной промышленности и приемку новых видов техники, и поскольку полковник Ростов представлял танковую инспекцию в штабе Фалькенхаузена, то визиты сюда вне подозрений и крайне желательны — в том случае, если полковника Клауса фон Штауффенберга здесь на службе нет.

Еще раз осмотрено здание, еще не пробужденное к службе; «майбах» объехал его, Ростов убедился: главный вход там, где портал, и есть еще несколько входов и выходов, но только два из них осуществляют пропуск вовнутрь. Караульное помещение во дворе, слева от ворот (это напомнил Крюгель). Час прошел, другой, третий; съездили к себе, перекусили, вернулись, когда уже светало; на Ульменштрассе восточные рабочие разбирали завал, настырно спрашивая у бригадира, зачтется ли им ранняя утренняя разборка за дневную норму. Через несколько кварталов — Шпрее, у реки почему-то работают по виду разбитые телефоны, «Полковника Штауффенберга позвать не могу, поскольку он отсутствует, не соблаговолите ли позвонить ему еще раз или что-то передать?» Теперь вновь главный портал, дежурный офицер, никакого пропуска, никакого учета, любой офицер пройдет как сквозь воздух. Третий этаж, здесь сам Фромм, стол с картами отделяет его от смежного кабинета, где Штауффенберг. Кабинеты начальников управлений — все вразброс, для них, кстати, отдельные входы в здание, но после того, как 13 июля русские взяли Вильнюс, а днями раньше вся группировка под Минском капитулировала, — не до привилегий, а проще сказать — солдат не хватает для несения обычных караульных обязанностей. В лучшие времена здание это вмещало тридцать-сорок генералов, почти тысячу офицеров, две роты солдат, а ныне — уборщиц не видно, какой-то обер-лейтенант гневно размахивал пачкой бумаг: «Да где же машинистка?!» Во двор смотрят окна военного трибунала сухопутных войск, пустотою вырванного из челюсти зуба выглядит корпус абвера, который после попадания бомбы перевели в другое место, — и вопрос, мягкий и неназойливый, поскольку ответ на него давно получен: «Почему на место впавшего в немилость Канариса, подозреваемого в измене, поставлен полковник Ханзен, к той же измене склонный? А ведь все назначения фюрера — только с одобрения Кейтеля или Гиммлера!»

Коридоры переплетались, извивались, сообщались не проходами из корпуса в корпус, а межэтажными спусками и подъемами; в июле 1939 года на банкете в казино рядом с Ростовым сидел здешний штабист, он вдруг решил проявить радушие хозяина. Предложил: «Пойдем, покажу тебе наш лабиринт», — и не смог показать, сам запутался. Полчаса понадобилось теперь Ростову, чтоб уяснить, где что в этом хитросплетении ответвляющихся коридоров. Нашел генерала, который даже не вчитываясь подписал все три документа, привезенных Ростовым, понимая, наверное, что, пока документы поступят к исполнителям, армия «плутократической демократии Запада» войдет в Брюссель. Впрочем, бумаги можно отправить почтой, Ростов заглянул заодно на узел связи, запомнил всех тех, кто распоряжался отправкой шифровок, устанавливая очередность их. Потребовал схему телефонной коммутации здания — и сунул ее в карман, ключ от свободного кабинета упрятан туда же — для не известных пока надобностей. Побродил еще немного по подвалу, никем не охраняемому, вышел на улицу, дошел до Ульменштрассе, сел в «майбах» и по двум-трем словам Крюгеля понял, что напрасно плутал по коридорам: ефрейтор лучше кого-либо знал все ходы и выходы здания, и дикое, обычному армейскому шоферу недоступное знание это приобрел, служа у полковника Беренса; восемь сигарет в день полагались — табачным довольствием — ефрейтору Крюгелю, полковник же не имел права ни на одну, как и на дополнительные офицерские пайки, зато мог в казино покупать дорогие вина и дешевые сигареты; прижимистый Беренс не делился табачком с таким же, как он сам, воином вермахта, у обитателей Целлендорфа это не принято, но в кармане пройдохи Крюгеля всегда бренчала мелочишка на сигареты, и ефрейтор научился проникать в управление, покупать в офицерском казино якобы для полковника сигареты и кое-что еще; чтоб не попасться невзначай на глаза Беренсу или его знакомым, надо было знать все лестницы, коридоры и кабинеты; да вся шоферня умела нырять в здания министерского квартала; еще со времен, когда Тирпицуфер назывался Кёнигин-Аугусташтрассе, этажи его кроили, сносили и не раз восстанавливали, сами здания подвергались перепланировкам в угоду политикам, а уж восточная окраина квартала, в обиходе прозванная Бендлерблоком, расширяться уже не могла, дробилась поэтому изнутри.

И Крюгель подтвердил с досадой: да знаю я, знаю все тайны этой гауптвахты посреди казармы, иначе не назовешь! Напрасно вы, господин полковник, полезли в осиное гнездо генеральской бестолочи!

Нет, не напрасно, потому что Ростов узнал самое главное, став на 2-м этаже свидетелем любопытной сценки, наиболее полно и достоверно сказавшей ему, что такое Главное общевойсковое управление вермахта, сам вермахт и сколько автоматных очередей будут распарывать тело друга Клауса.

С расстояния в пятнадцать-двадцать метров наблюдал он за идущими навстречу полковниками. Узкий ковер не позволял ни одному из них уступать дорогу, полковники остановились и стали вглядываться друг в друга, определяя, кто из них обязан сделать шаг в сторону; они походили на двух баранов, столкнувшихся на петляющей горной тропе и мучительно решавших вопрос о силе и праве каждого, о том, чьи угрозы пообоснованнее, а рога потверже и поострей. Для полковников (оба — из инфантерии) бараньи страсти сводились к проблеме старшинства, и за минуту они по кителям, разновидным крестам, знакам, лентам, нашивкам, пряжкам, пристяжкам и прочим родовым и видовым приметам германских воинов сделали предварительный диагноз, затем приступили к более сложной системе оценок. Каким бы многочисленным ни был офицерский корпус вермахта, полковники знают все обо всех, и сейчас они дотошно определяли, кто из них как и когда получил лейтенантские погоны, кто раньше стал полковником, чья выслуга лет предпочтительнее, в каком году кто первым был причислен к Генеральному штабу, кто где воевал и сколько, кто из командующих какой армии покровительствует кому, за кого из полковников замолвят слово генералы в ОКВ и ОКХ, и много, много других соображений витало в пространстве около двух особенных полковников. Так обнюхиваются собаки, по совершенно непостижимым для людей признакам устанавливая, кто в данный момент имеет преимущественное право быть на долю процента выше, значительнее, кому принадлежит территория.

Установив наконец, что признаков явно недостаточно для точного и окончательного диагноза, оба отступили — один сделал шаг вправо, другой влево, а затем движение возобновилось…

Надо нести в себе хоть кроху рязанщины, надо воспитываться в Африке и Англии, чтоб понимать власть и силу идеальной слаженности немецкой нации, каждый человек которой подогнан друг к другу, определен в ячейку, из которой не выбраться, и стоит одному из миллионов пренебречь удобствами ячейки, как возмутятся остальные; Германии, чтобы оставаться цельной, единой и работающей с исправностью часового механизма, следовало быть только немецкой, и не потому ли законы о расовой чистоте не бредни, а единственный способ сохранения нации, и не ее ли сплочению способствуют изгоняемые и истребляемые евреи; но в чистопородной нации все равно проявляются внерасовые черточки и признаки, немцы всматриваются в себя, в народ свой — и ужасаются. И Клаус Штауффенберг тоже отчасти «рязанский», что ли: не от Нины ли, на какую-то долю русской по натуре, нахватался так лихо он бесшабашности и порою выглядит белой вороной, или детство такое; старший брат Бертольд, который за руку водил Клауса по лугам, громко читая Стефана Георге, тоже не от мира германского сего: безбожие Гёца фон Ростова не возмущало его, а иногда умиляло.

Десятки полковников и генералов сгрудятся на тропе, ведущей к вершине германской власти, если Клаус уничтожит Адольфа, и толпа затолкает, затопчет полковника Штауффенберга: и вшей тот в окопах не кормил в тяжелейшие для немцев годы, ни батальоном не командовал, ни полком. Первым адъютантом командира дивизии тем более не был.

— 20 июля мы должны быть здесь! Оба!

— А раньше нельзя? — сделал ефрейтор последнюю попытку уклониться от шпионажа в пользу русских. — А надо ли вообще?

— Надо. В тот день Гитлер будет убит, и присяга на нас обоих распространяться не будет.

Крюгель испуганно вжался в сиденье — то ли все понимая, то ли не желая ничего понимать; выскочил из «майбаха», дважды обежал его, сел.

— Господин полковник, осмелюсь напомнить: вчерашним числом в Крампнице мне пометили убытие из подразделения. Меня теперь могут схватить любые патрули.

— Пока ты за рулем машины с вермахтовскими номерами, даже полевая жандармерия не имеет права спрашивать у тебя документы. Сегодня всего лишь утро 17 июля. В Целлендорфе ты, как в демянском котле, ни один гестаповец не осмелится прервать твой сон. Сиди и жди.

— А вы что будете делать, господин полковник?

— Что за шпионские расспросы?.. Ждать буду.

Ждал: весь день 17 июля провел у Моники, сговорчивая блокляйтерша дала ей отпуск. Сама Моника была уже выше Луизы и теперь власть свою распространила на дом, где жила, чтоб соседи высунулись из окна и видели, как герой-полковник открывает дверцу автомашины, как она царственно выходит. Что и произошло — к радости и Моники, и полковника… Ночью завыли сирены. «Мы умрем вместе!» — поклялась Моника и вцепилась в рассмеявшегося Ростова, которому обязалась быть сразу и женой, и любовницей, и матерью, и дочкой. Район был «бомбистым», как выразилась Моника, но она же абсолютно уверилась: над ними обоими всегда будет небо чистым, ибо сам фюрер благословляет их любовь, которая выше всех порядков в Берлине и уж точно позволяет рассчитаться с родителями — и с мертвой матерью, и со сквалыгою отцом. Раскрыв окна, освещаемая далекими и светящимися колоннами прожекторных лучей и пожарами, она, обнаженная, рассматривала себя перед зеркалом, наивно надеясь обнаружить в теле, таком девственном совсем недавно, следы беременности. Перед портретом матери на стене держала долгую позу смирения, чтоб потом выругаться по-берлински смачно и прокричать: «Да, я такая!.. Да, такая!» Проклятия, которыми когда-то мать осыпала отца, теперь слетали с языка дочери, бросавшей словечки, северянину и пруссаку Ростову почти непонятные. Одно оставалось несомненным: отцу вменялось в вину то, что дочь его отдалась незнакомому, в сущности, мужчине сразу, почти моментально, презрев все уроки воспитания, поскольку сюда, в эту квартиру, отец приволок саму воспитательницу, что учила ее в школе домашнему труду и сюсюкала на ушко о нормах поведения: «А ты мягко эдак руку мужчины отведи от груди и посмотри в его глаза — строго, настойчиво и…» За неполных девятнадцать лет ее столько раз обижали, что не хватило бы всех ночей Берлина для расчета с обидчиками. С едким удовольствием выкрикивала она запрещенные словечки, обрушивая проклятия на неисчислимую орду тех, кто когда-то косо посматривал на нее, так и не замечая того, что увидел в ней наконец-то истинный ариец, друг и герой, который, похохатывая, смотрит на нее. Она спохватывалась, бежала под одеяло, вся покрытая пупырышками озноба, впивалась в Ростова и клятвенно уверяла: она, только она будет любить его вечно! И пылко целовала своего любимого, которого, по берлинскому злоязычию, называла иначе, так, что не всякая проститутка осмелилась бы слово это произнести.

Ночь протекала без сна, Моника, истощенная любовью, стала прозрачной, с началом американского налета засыпала на полчаса мертвым сном, сберегая силы для любимого и 5-го цеха, где куется оружие мщения. А Ростов ехал к разрушенным кварталам, к мертвым детям и женщинам; они никого уже не удивляли, никто из проходивших или проезжавших не спрашивал, много ли мертвых здесь, на земле и на всех ли гробы, и сколько трупов там, в руинах, еще не разобранных; кто-то из копавшихся в трухе и пепле вдруг рассмеялся, чрезвычайно обрадованный, и поднял над головой лейку для поливания цветов; носик лейки с решетчатым раструбом сломался, с этим вот предметом домашнего обихода и войдет Германия в мир после войны. Один из гробов, уже с телом, стоял на подложенных кирпичах, ожидая священника; гроб рядом заколотили, святотатственно отправив его на кладбище без напутственного слова. Еще одна семья стояла у фонтанчика, вода била из трубы, в семье — мать, бабушка, трое детей, младший так деловито посасывал палец, что сомнений не оставалось: карапуз уже примеривался, что надо строить на этом пустыре после того, как с последнего бомбардировщика упадет последняя бомба. Еле втиснулось святое семейство в «майбах», Ростов повез их в кварталы за Тегелем, где еще теплилась спокойная жизнь родственников; все съестное, из Бельгии привезенное, давно было роздано спасенным, Ростов питался тем, что приносил великий проныра, мошенник и симулянт Крюгель, начинавший обнаруживать политическую мудрость. Под Тегелем, высадив семейство, «майбах» Ростова едва не столкнулся с «мерседесом», где сидел человек, к столику которого он подсел в далеком 40-м, в «Эксцельсиоре», в день, когда ликовал Берлин, когда ликовала вся Германия, дух которой поднялся выше небес; все смешалось в ресторанном зале, кое-где уже сдвигали столики, Ростов с бокалом шампанского в руке искал утраченное им место и вынужден был опуститься на стул, рядом — генерал-майор, кто, откуда — да надо ли спрашивать, боевой офицер, чуть старше Ростова, побывал не просто в боях, а в передрягах, так можно выразиться, и разговора-то не было, обменялись словами, вернее, одно слово прозвучало — Компьен, место, куда пригнали по приказу Гитлера вагон, в котором Германия подписала много лет назад унизительный договор с Францией. Мысли блуждали, однако Ростов расслышал и чуть позднее уяснил короткий возглас генерала, фамилию которого знать не мог, а тот всего-навсего произнес: «Ну а дальше — что?» Действительно — что? Что после Франции? Англия неприступна, ибо после промедления у Дюнкерка стало понятно: фюрер опасается продолжать войну, за Англией стоит Америка, но и Россия — болото, в котором завязнешь, вот и выходило: да зря затеяна война, зря, — но и не затевать ее было бы ошибочно. И тогда проглядывает гнетущая догадка: раз вторжение во Францию было бессмысленно, то столь же бессмысленны все истоки и все предтечи этой войны, и что же, вся жизнь человеческая, всех людей и отдельного человека — полная бессодержательность? Зачем живем, ради чего удовлетворяем желудки, мозги, органы продолжения жизни? Замкнутый круг, порочный круг, из которого не выбраться. И, оказывается, все прошедшие годы вопрос генерала «Ну а дальше — что?» занозою сидел в Ростове, и, возможно, что-то в Ростове увидел генерал, раз решился на вопрос, который стал космогоническим, ответа на который страшился…

И вот — встреча. Виду не подали, что помнят о вопросе, что гложет их ответ на него. Взметнувшиеся руки подсказали, кому за кем ехать, — и поехали в Целлендорф, к Ростову. Уселись перед раскрытым окном, ветви закрывали остовы разрушенных особняков и далекие почерневшие кварталы. Фамилии прозвучали: Ростов и Тюнген, уже генерал-лейтенант, командующий берлинским военным округом. За вином почти не говорили о делах, и так ясно, что все дела — уже в прошедшем времени. И у распахнутого окна сидя, думали о «Ну — а что дальше?» Молча думали, так пронзительно угадывая мысли друг друга, что обоим боязно становилось. «Вдвое больше — нельзя», — промолвил Тюнген, и Ростов его понял; генерал был как-то на совещании у Гитлера и услышал там жесткие слова Гальдера: «Мой фюрер! Завоеванное нами пространство мы не в состоянии наполнить солдатами…» Вермахт оккупировал земли, вдвое, втрое, вчетверо превышающие территорию собственно Германии, а такая прожорливость — нарушение какого-то неписаного правила, сбой в организации всего человеческого общества. «Американцы», — произнес генерал-лейтенант, и означало это следующее: поскольку ни СС, ни вермахт на континенте Америки не высаживались и боевых операций, сопряженных с экзекуциями, не производили, то никаких претензий к ним американцы не имеют и военнопленные немцы сойдут у них за обычных комбатантов, сдавшихся на милость победителей; «Русские», — произнесено было, и оба признали: дела плохи, почти вся оккупированная вермахтом европейская часть СССР сожжена или разграблена, русские выжмут из пленных все соки, если оставят их в живых; «но жизнь все-таки прелестна», — с горькой радостью вздохнул Тюнген, потому что к ним вошла уже приехавшая Моника… С такой почтительностью и галантностью целовал ей руку, что та, смеясь и радуясь, подсунула ему зольдбух Крюгеля, и командующий берлинским военным округом генерал-лейтенант фон Тюнген продлил ему отпуск, начертав на отпускном билете: «Задержан мною до выяснения всех обстоятельств вплоть до 21 июля 1944 года. Отправлен по назначению на фронт. Военному коменданту Силезского вокзала — для исполнения…»

О многом думали, ни слова не произнося, тем более о 20 июля, но только после прощания, глядя вслед уезжавшему «мерседесу», пришло понимание: умерщвление Гитлера принесет вред будущей Германии, нынешняя должна уйти в небытие не только вместе со своим фюрером, но и прихватив с собой в могилу разгромленную армию, разрушенные города и миллионы жертвенных немецких трупов; и если кому-то и выгодна преждевременная смерть Гитлера, то прежде всего Клаусу фон Штауффенбергу, который измучен сомнениями, и его надо понять: это отца родного легче убить, чем человека, которому не только присягал, но за которого обязан отдать собственную жизнь, и сколько бы брат Клауса, юрист и законовед Бертольд, ни внушал ему, стойкому католику, спасительные мысли о божественном провидении и гуманистическом долге избавить народ от тирана, — страдает Клаус, терзается сомнениями, и ноша, взваленная на него, гнет спину, оттягивает плечи, саднит душу. До него, разумеется, дошло уже то, о чем Ойген сказал Ростову: арестован некий забулдыга-полковник, давший показания о всех заговорщиках, о нем, Штауффенберге, тоже. И знает, знает он, кто гонит его с бомбой к Гитлеру! Бедная Нина! Наверное, и она догадывается, что те высокоумные разговоры, что ведут самые главные заговорщики о будущей Германии, мышиный писк.

И она, Нина, признала бы: самый ясный и чистый человек в Берлине — Моника, за эти дни совершившая скачок от девушки к женщине, а от той — к бабе: Моника Фрост оторвала Крюгеля от блокляйтерши, заставила его везти себя в Целлендорф, чтоб застукать любимого с девкой-разлучницей, чтоб выдрать глаза ей, искровенить подлую морду. Генерал в гостях и преданный все-таки ей Ростов сразу изменили ее планы: раз мужчина верен ей, раз она его любит, то ей он, любимый, обязан оказывать знаки внимания не хуже генеральских, то есть преподносить дорогие вещи, приглашать в рестораны, представлять ее всюду как невесту. Поэтому — желательно в ресторан, она прихватила из дома кое-что из одежды, не стыдно будет появиться даже в «Адлоне», однако — без напитков, лучше даже в кино сходить, там же, в «Адлоне», крутят фильмы, пить нельзя по той причине, что она уже два дня приживает к своему чреву мужское семя, но не совсем уверена в благополучном результате, поэтому сегодня — решающий день, точнее, ночь, в ней зачнется мальчик, будущий солдат обожаемого фюрера!..

Он опустошенно сел на ковер, к ногам этой прелестной дурочки. Казенного пошива платьице, что на ней было там, в общежитии, скрывало истинно породистую фигуру, он любовался этим германским чудом, оно создавалось веками — как виноградные лозы долины Мозеля, как долготерпение мужчин, научившихся сотворять станки, возделывать пашни, клепать корпуса подводных лодок; за шестьсот или более лет отковалась эта порода женщин с особой конструкцией плодоносящего тела, которым он любовался по ночам, отбрасывая одеяло, раздвигая шторы и заставляя Монику ходить от окна к двери и обратно. Она смущалась еще, ладошками прикрывая темный косячок, а потом всплескивала руками; бедра ее раздвинутся при родах и позволят двум, трем или даже четверым мальчикам по-пластунски проползти, выбраться из материнского окопа, подняться и пойти в атаку… на кого?

— Да хватит тебе, — с досадой произнес он, целуя ее коленки, которым завидовал, потому что его-то суставы никогда уже не будут так сопрягаться. — Не понадобится фюреру солдат, тобой рожденный. Не будет уже фюрера, когда ты родишь мальчика. Мальчик не в танк полезет, а в кабину трактора. И про ублюдка-фюрера ничего знать не будет.

— Да как ты смеешь!..

— Смею! — жестко сказал он, и Моника умолкла; все-таки она побаивалась Ростова.

А потом мужские руки поднялись выше, пальцы уже прокрались к талии, и тело готовилось одним прыжком покинуть неопытность еще недавней девушки — и впасть в разнузданность тридцатилетней совратительницы. Коленки согнулись — без противного скрипа и хруста, Моника забыла о фюрере, поглощая тепло, исходящее от мужских рук и ее распирающее; разнеженная до сюсюканья, сидела она с ним в «майбахе», целуя плечо его, поглаживая правую больную ногу. Ростов привез ее на киностудию, Моника таращила глаза на знакомые по экрану физиономии, поднималась на цыпочках, в ухо Ростову вышептывая имена своих кумиров («Это Магда Шнайдер, да?.. У-уу… Яннингс, угадала?.. Марика Рёкк, быть не может! О-о-о! Нет, это же Альберс!»). Тут-то, разглядывая плечи обольстительных дам, дошло до нее, что и у Моники Фрост с этим делом не так уж плохо, более того, если сделать вырез платья поглубже, если юбку укоротить, если… И еще одно открытие: как собаки испражняются и мочатся на отведенном для их своры участке для выгула, безошибочно натягивая поводок и ведя хозяев к этой вони, так и Моника учуяла запах разврата, не стесненный никем и ничем разгул плоти, ограниченный, правда, всего лишь квадратными метрами производственных площадей; здесь справляли телесную нужду в костюмерных, гримерных, в темных закутках павильонов. Моника просяще дернула Ростова за руку, и тот грустно образумил ее:

— Девочка моя, пора понять: эти… — он сдержался, — потаскушки не стоят родинки на твоей левой лопатке.

Теплый, скромный дождик встретил их на улице — какой-то мирный, довоенный, на лице и губах оставлявший запах зацветающего луга. Уже подходили к машине, когда Ростов вгляделся в фигуру под зонтиком и узнал ненавидимого Ойгеном дипломата, того абверовца, который шесть дней назад искал в Целлендорфе особняк Хелльдорфа. Отделившись от Моники, Ростов приблизился к Гизи, втащил его в «майбах» (Моника догадалась подхватить зонтик) и сунул на заднее сиденье, придавив собою обмякшее тело.

То, что не смогла сделать пуля, позавчера так и не вылетевшая в Шарите из «вальтера», сказано было в лицо, в глаза, в раскрытый от ужаса рот вице-консула.

— Слушай меня, мерзавец, внимательно и запоминай каждое слово! Отмени бомбу 20 июля, не посылай Штауффенберга в Растенбург, все провалилось, ничего у вас не получится, о заговоре знает гестапо, вам дадут порезвиться, чтоб всех сразу забрать! А получится — так еще хуже. Тебя ведь американцы с наказом сюда прислали, чтоб Германия капитулировала на западе, только на западе. Да ведь тогда русские каждого европейца возненавидят, всю Германию выжгут, о родной Германии подумал бы, уж не твоим ли американцам выгодна в Европе бесконечная война?

Гизи хрипел, Ростов снял руку с его горла.

— Да понимаешь ли ты, что смерть Гитлера никому не нужна, ни-ко-му! Поздно уже, поздно! Раньше надо было, много раньше. Предупреди своих дружков, пусть заметают следы и разбегаются. А ты — убирайся в свою Швейцарию. Все. Повторяю: никакого покушения! Вон отсюда! И вот что: скажу больше, чем следовало. О том, что арестован и дает в гестапо показания некий полковник, — это тебе известно. Так подумай, почему не продолжились аресты, почему на свободе гуляют твои дружки?..

Он вышвырнул его из машины, сел за руль, Моника протянула выпавшему из машины Гизи зонтик, села рядом с любимым. «Майбах» покатил.

— Кто это был?

— Пьяный хам. Впервые вижу.

— Но ты его, кажется, назвал каким-то именем.

— Ты ошиблась.

Он много слушал в эту ночь, а Моника много говорила — о себе, о доме. Она не единственный ребенок, сестра старше ее на три года, два брата, один погиб на Восточном фронте, другой подался в зенитчики (туда принимали с шестнадцати лет), да так и не уберег мать, хотя и палил из своей пушки с крыши соседнего дома, заодно и себя спалив, снаряд в стволе взорвался. Сестра пошла в мать, то есть любила побаловаться с мужчинами, что вызывало раздражение отца, как и разговоры старшей дочери о фюрере, затеявшем всю эту дикую войну. И поплатилась за свои грехи, нашли убитой в соседнем квартале. Сам отец, впрочем, был гулякой. Моника, самая младшая в семье, отчаянно билась за свои права быть уважаемой и любимой, а таковой можно стать только руководив кем-то. Она руководила — и в Союзе немецких девушек, и даже в школе, причем не раздельной, вместе с мальчиками училась, и все же оттерла кое-кого из них от руководящей должности. И сейчас железной рукой наводит порядок на участке сборки в цехе, сурово следит за поведением подруг в общежитии, ведь целомудрие — основа жизни настоящей арийской женщины.

— Ты меня умиляешь, — сказал Ростов. — Ты меня очень умиляешь. Закрой, пожалуйста, окно: дует.

Уже рассветало, привычно гудели самолеты англичан, по пути к окну Моника уставилась на себя в зеркале, увидела там кого-то из весьма знакомых юношей, показала ему язык, потом еще кое-что, вздернув ногу и пригрозив кулачком: «Да, я такая! Но тебе, слюнявый, ничего не обломится!» — в доказательство чего сделала хулиганский жест, от которого враз бы загоготала казарма. Что ж, сбылась мечта мужчины, 38-летнего Ростова, последней женщиной в его жизни, как и первой, стала девчонка с повадками малолетнего преступника. Круг замкнулся, цикл завершился, мосты сожжены, смерть не за горами, и уже не помчишься в Бамберг, не упадешь Нине в ноги, моля о прощении; 20 июля может сказаться на судьбе Германии, страны, которую они оба любят; в стране этой люди, с которыми хочется брататься, в ней все лучше того, что есть и лежит за границами, над Германией даже воздух какой-то другой, с иным азотом и кислородом; Аннелора в бешенстве отшвыривала кисть и визжала: «Я не могу никакими красками передать немецкий воздух! Он не кладется на полотно!» Да, и воздух особый, и воды особые, и люди особые — и все вместе летит в пропасть, Германия накануне гибели.

И вестником этого полета в пропасть явился оберштурмбаннфюрер Копецки, поутру завалившийся в особняк. В полной эсэсовской форме, но серого цвета, улыбающийся, виду не показавший, что увидел мелькнувшую Монику. Принюхался — и разведенные руки его намекнули Ростову: женщиной пахнет, что достойно только одобрения и подражания. Зачем в Берлине он — не сказал; он даже расспросов опасался, три минуты пустяшного разговора — и откланялся. Проявляя сверхосторожность, Крюгель заблаговременно спрятался в котельной.

19 июля 1944 года, сутки до гибели или счастливого спасения Адольфа Гитлера. Обер нашел Ростову свободный столик наверху, «крепости» уже улетели, а до «ланкастеров» еще далеко, хотя какая разница, «Адлон» кому-то нужен невредимым; публика прежняя, та, что переживет любые кризисы и катастрофы, внакладе не оставшись. Беззаботный смех, выстрел раздался: пробка из бутылки шампанского приятно оживила дискуссию за столиками. Обер постарался, Ростову подали стародавнее мозельское особой выдержки; обер улыбался, глаза поднялись кверху и опустились, выражая презрение к небу, которое вскоре зажужжит моторами и обрушит на землю взрывающиеся камешки. Налеты англосаксов, бомбежки эти только укрепляли веру людей в Гитлера, на Геринга сваливали они все беды свои, на Толстого Германа, когда-то поклявшегося, что ни один вражеский самолет не вторгнется в воздушные пределы Германии, на рейхсмаршала авиации, о котором Ростову приходилось думать с некоторым почтением: отец Толстого Германа причастен к усыновлению Гёца. Народ осыпал рейхсмаршала насмешками и проклятиями, сочувствуя Адольфу, избравшему в свои друзья и помощники столь негодного, лживого, попугайского вида мужика. И в это-то время убивать фюрера?! Да все же сочтут убийц врагами Германии, чего не понимают генералы, только количество дивизий в расчет принимающие, тех дивизий, которых нет, которые уменьшены, урезаны, о которых молва уже сочинила: «Да теперь нашу дивизию можно накормить из одной полевой кухни!» Убьют или не убьют — все кончится провалом, и обер знает финал этого спектакля, более того — он и о судьбе Ростова осведомлен. Спросил участливо, как дама его — с работы ее отпускают? Ростов рассказал, еле шевеля губами, о происшествии на студии; когда кельнер в тамошнем ресторане подошел, угодливо изгибаясь, к столику, то услышал от Моники заказ: «Брюквенный суп!» Обер пожевал бескровными губами, предостерегающе («Это серьезно! Это очень серьезно!») поднял палец, отошел, минут через десять приблизился и выразил пожелание: ему, Ростову, надо быть чрезвычайно осторожным! Подтверждающий кивок дополнился разведением рук — в знак того, что изреченная истина, как ни горька она, есть указание свыше, а не домысел…

Сказанному можно и надо было верить; Аннелора страдала мигренями, если не сделала за день мазка на холсте, сам запах той дряни, в какой она вымачивала кисти, возбуждал и умилял; точно так же не может не говорить обер, глаза и уши которого — вповалку лежащие факты самой современной истории Германии; он торопится изложить ее в полушепоте откровений, потому что неизвестно, во что превратится «Адлон» через месяц или спустя год: все то же музыкально-кулинарное заведение с дамами высшего света? выгоревшее здание с черными зияющими квадратами окон? заново отстроенный отель как знак возобновления истории величайшего государства Европы? Сам-то обер — найдет свое место в новой Германии или труп его извлекут из груды развалин в центре старой Германии?

До позднего вечера 19 июля объезжали они центр города и те пригороды, куда война переместила правительственные учреждения. Нигде ни следа приготовления к чему-либо выходящему за рамки повседневности, охрана не бездействует, но и не вздергивается, а в министерстве пропаганды вообще охраны нет и никогда не было. Блок зданий на Принц-Альбрехтштрассе безмолвствует. Во всех войсковых подразделениях полное спокойствие, вся служба там по планам боевой подготовки, никаких отступлений. Фюрер в Ставке под Растенбургом, берлинская штаб-квартира его, то есть партийная канцелярия на Фоссштрассе, охраняется лейб-гвардией, та головы сложит, но никого не подпустит к резиденции Адольфа. Возле министерства вооружений в «майбах» втиснулся Бунцлов с новостями. Генерал-полковник Бек в городе, но генерал-фельдмаршала Вицлебена — нет, а тот должен взять на себя обязанности главнокомандующего после убийства Гитлера; будущий Верховный так и не покинул своего поместья. Впрочем, время есть, убийство намечено на 13.30 20 июля, а сейчас всего лишь 21.00 19 июля. Все впереди. Но впереди (Бунцлов злобно фыркал) ничего может и не быть, все делается грубо, топорно, во-первых, сам Бек не верит в это, Бек — среди своих — брякнул какую-то невообразимую глупость о тщете всех усилий. Взбешенный Клаус наорал на него, а ведь поклонялся Беку, чтил его; и Штауффенберга, и всех генералов выводили из себя сводки с Восточного фронта, там происходило то, что делало бессмысленным заговор: в плен сдавались генералы с десятком дивизий, фронт рвался в любом удобном для русских месте, нет армии — нет и Германии, страна лишается того, что придает ей какую-либо значимость.

Спать легли рано, впереди предстоял день, великий, обманчивый, опасный, но не предательский: укокошат фюрера — Ростов освободится от присяги, и они — вместе с Клаусом — встретят зарю 21 июля, а что будет при заре — смерть или слава, — да плевать уже на это..

В пять утра оба встали. Как ни храбрился Крюгель, а напуган был изрядно: Ростов застукал его за молитвой. Плотно позавтракали, не обменявшись ни словом, а слово должно было прозвучать, предстояло — оба понимали, и каждый по-своему, — нечто из ряда вон выходящее, что-то вроде Сталинграда. Тщательно побрились. Ростов уже насмотрелся смертей, Крюгель четыре месяца зябнувшими пальцами взводил под Демянском автомат, отстреливаясь от русских, оба все испытали, и тем не менее упавшее на пол блюдце вздернуло обоих — не разбилось, а надо бы… Спорить не стали. Снесли в «майбах» кое-что из еды, пакеты с бинтами, отвертки, кусачки, хорошие ножи. Крюгель предложил по русскому обычаю посидеть перед дальней дорогой. «Вот теперь вижу: ты истинный шпион!» — ответил повеселевший Ростов. Стало чуть легче. Выехали. Чистое и ясное голубое небо, самолетов нет, с трудом преодолевали завалы ночных бомбежек, когда добирались через Грюневальд к Ваннзее. Остановились в переулке неподалеку от Тицианштрассе. У дома Бертольда Штауффенберга стоял «мерседес», за рулем — солдат. Ростов, сидевший за спиной Крюгеля, вооружился биноклем. Ровно в шесть из дома вышли Бертольд с двумя портфелями и Клаус. Ростов забеспокоился: а где Хефтен? Поехали. «Мерседес» приткнулся к ограде церкви. Бертольд остался в машине, Клаус, всегда общавшийся с Богом напрямую, теперь решил взять церковь в посредники, чего не сделал 15 июля и за что, наверное, винил теперь себя; беседа шла минут десять, и это означало: бомба будет взорвана в любом случае, Клаус получил разрешение свыше на убийство и не остановится ни перед чем или кем. Ростов нервничал, что-то ему не нравилось: где, где фон Хефтен?.. Вот он, ожидал «мерседес» на углу соседней улицы. С ним — портфель, уж не в нем ли бомба? Впрочем, два почти таких же и у Бертольда, которого в Ставку не пустят, и вообще — куда его везут и зачем? Прояснилось, когда машина повернула в сторону Бендлерштрассе, невдалеке от него — трибунал военно-морских сил, там служил Бертольд. Высадили его, один портфель он забрал с собой. Машина ускорила ход, надо было спешить, до Рангсдорфа, где аэродром, еще далеко. Доехали. И вот они, главные действующие лица, еще два портфеля, оба в руках горбуна с погонами генерала, сними форму с урода — типичный лавочник, крупно погоревший.

— Штифф, — сказал Ростов, — генерал-майор, начальник организационного управления штаба сухопутных сил. Две бомбы привез, по одной в портфеле.

Одна из бомб уложилась в чем-то уже нагруженный портфель Хефтена, вторую сам Штифф сунул Штауффенбергу, что показалось Ростову непонятным. Штифф, уверял Ойген, вообще помешался на взрывчатке, одно время держал запас ее у себя в кабинете, саму же взрывчатку добыли во Франции, англичане сбрасывали ее маки, она, следовательно, чисто британская; родной немецкой пренебрегали, почему — Ростову было понятно. Тут же выяснилось нечто непредвиденное: генерал-майор Штифф, привезший бомбы, миссию свою не посчитал завершенной, Штифф намеревался лететь вместе с Хефтеном и Штауффенбергом в Ставку.

Погода для полетов — лучше не придумаешь, полное безветрие. Взлетающий самолет разглядели: «Хейнкель-111», то есть без радиосвязи, и если бомба взорвется в Ставке, если Штауффенбергу и Хефтену удастся выбраться оттуда и полететь на самолете в Берлин, то связаться с Бендлерштрассе они не смогут.

— Самолет чей — личный Штауффенберга?

— Вагнер дал, генерал-квартирмейстер.

— А из ефрейторов кто-нибудь им помогает?

— Ефрейторы не сидят в штабах. Никого вообще там нет из подводников, им топить англичан надо, из летчиков тоже нет, им надо американцев и русских сбивать. Танкистов тоже нет. Людей, занятых насущным военным делом, в заговоры не втянешь.

Самолет растворился в синем небе, мимо «майбаха» проехал «мерседес» Штауффенберга, вернется он на аэродром не раньше 15.30, так приказал шоферу Штауффенберг, не мог не приказать, полет около трех часов, начало совещания у Гитлера в 13.00, бомба взорвется примерно через полчаса. Но что бы в Ставке ни произошло, а «Валькирия» введется в действие уже в 11.00, на этом настоял Клаус, понимая: промедление смерти подобно, генералы же в округах и на Бендлерштрассе ленивы и боязливы, пребывают в вечной сваре из-за того, кто что обязан делать первым и какой приказ кому подписывать.

Восемь утра. Начиналась самая нелегкая пора: ждать, ждать и ждать. Бомбежки внесли в ритм столицы изменения, с утра город погружался в сон до вечера, часов около шести уже стало привычкой смотреть в сторону убежищ и подвалов, берлинцы научились спать на ходу и в тряских автобусах. «Майбах» прокатился по центральным кварталам, Крюгель начинал понимать смысл ничего не происходящего на улицах, послушно вел машину, никаких вопросов. Становилось все теплее, день обещал быть жарким. У мороженщицы остановились, взяли по брикету. Купили газеты, но читать не стали. Молчание становилось невыносимым, Крюгель спросил, долго ли они еще будут разъезжать туда-сюда по Вильгельмштрассе до «Адлона» и обратно? И зачем торчать на Унтер-ден-Линден у дома, где полно полицейских?

— Пока не пристрелят, — отнюдь не мрачно ответил Ростов.

Поехали на Мазуреналлее, к зданию радиоцентра. У входа, как обычно, два солдата, никакой усиленной охраны. А уже полдень, Бунцлов, потный и взъерошенный, галстук набок, ожидал их у Бранденбургских ворот; пошел первый час дня, позади неотвратимый полет «Хейнкеля», приземление, Штауффенберг, Хефтен и Штифф миновали первое кольцо круговой охраны Ставки; идет сверка документов со списком допущенных и приглашенных на совещание. Совещание же — ровно в 13.00. Адольф Гитлер может опаздывать, прибывать раньше намеченного срока, но точно за такие же вольности окружение свое строго наказывает. Оба портфеля с бомбами понесет Хефтен, давая руке Штауффенберга отдых, пусть она набирается сил перед работой со взрывателем. Хефтен, возможно, свою бомбу приложит к той, что в портфеле Штауффенберга. («А где Штифф? — спросил Крюгель, неожиданно обнаружив интерес к тому, чего никто не мог знать. — Кого обрабатывает?») Лишать себя личного оружия Штауффенберг не станет, ему надо после взрыва прорываться к самолету, через три кольца охраны. Но еще до совещания — завтрак, фюрер гостеприимен, адъютанты обычно зовут к столу приглашенных. Хефтена на совещание не пустят, не того полета птица. Взрыв будет в первые полчаса после начала совещания, кому докладывать первым, кому следующим — это определяет Гитлер.

А «Валькирия» уже действует, обязана действовать, приказа ждут войска и в Берлине, и во всех округах Германии; отдадут его — и заурчат моторы танков и автомашин, зашагают десятки тысяч солдат и офицеров, направляясь в указанные им пункты; Париж ожидает сигнала, части вермахта в Голландии и Бельгии, в протекторате. А сигнала нет. «Майбах» замер у «Адлона», Крюгель перекусил в буфете, Ростов принял приглашение обера, сел наверху, да и нужды не было спускаться вниз; грустные и соболезнующие глаза обера уставились на Ростова, затем поднялись к небу, и Ростов понял, на что мог намекать всезнающий человек этот, пропитанный чувством утекающего и прибывающего времени.

Над безмятежным Берлином — чистое голубое небо без единого самолета! Впервые за многие недели и месяцы столица Германии освобождена от сирен воздушной тревоги, от угрюмого шепота дикторов, оповещавших о приближении самолетов, — Берлин на сутки стал мирным довоенным городом, и если б не разрушенные дома и указатели на стенах, направлявшие людей в безопасные места, то еще минута, еще другая — и зазвучит смех, заговорят на берлинском жаргоне уставшие от тревог и волнений девушки и еще не призванные на службу парни — ох, как хорош Берлин в такие светлые чистые июльские дни, с толпой у Тиргартена, с кишмя кишащим людом в Шарлоттенбурге.

Ни янки, ни томми не хотели бомбить Берлин в этот день, 20 июля 1944 года! Не хотели! А как раз под взрывы бомб поднятые по тревоге войска могли бы, внимания и подозрений не вызывая, войти в центр города и взять в кольцо все органы управления Германией, и тогда бы дом № 11–13 по Бендлерштрассе мог стать местом, откуда потекут приказы и распоряжения вермахту и министерствам.

Но войска ждали приказа, и полковник Ростов ждал его, чтоб решить наконец, что делать ему. Крюгель догадался позвонить в танковое училище, телефон-автомат выдал новость: танкисты подняты по тревоге, сейчас они в столовой на обеде. Ростов сплюнул и рассмеялся: когда он был командиром танкового полка, обед после тревоги подавался в машины.

Вновь решили прощупать министерство пропаганды, Ойген вошел в него — и выскочил ошпаренным: в зале на первом этаже шло совещание, Шпеер собрал всех работающих на оборону министров и статс-секретарей, двести человек, не меньше, и оно, совещание, едва не отменилось, поскольку Шпеера к полудню приглашал Фромм на обед и важный разговор. Бунцлов и Ростов долго обдумывали новость, пока Крюгель не вернул обоих к более насущным делам. «Сигареты кончились, — пригрозил он, — а без них ефрейтор не ефрейтор, полковник не полковник…»

Ростов отправился на углубленную разведку, в зал заседаний заглянул со стороны сада, прошел, стараясь не хромать, к бар-буфету, купил несколько пачек американских, как это ни странно, сигарет; Ойген не удивился, доктор Геббельс временами бравировал; Ростов совещание оценил по-своему: два выхода, к каждому приставить по два автоматчика, участников сборища загнать в бункер — с этого и начать захват власти. Правда, совещание вот-вот кончится. Тут встрепенулся Ойген, помчался к шефу, вернулся через десять минут, глаза блуждали.

— Только что звонили из Ставки: покушение на Гитлера, взрыв в бараке Шпеера, подозрение пало на строительную бригаду из организации Тодта.

Барак Шепера (дал пояснение Ойген) это летний павильончик, иногда его называли картографическим. Да и от бомбы ли взрыв? По времени он должен произойти около 13.30., а сейчас нет и часу дня.

— А Гитлер? — Ростов глянул на часы.

— Будто бы жив или пока жив, толком никто не знает, связь со Ставкой оборвалась. Шпеер не в себе, Геббельс на него возложил ответственность за взрыв.

Взрыв все-таки был, Клаус слово сдержал, власть пошатнулась — и Ростов вооружил Крюгеля «вальтером».

От министерства так спешно отъехали, будто там что-то взорвалось. Договорились о связи, высадили Бунцлова, прокатились мимо казарм на Ратеноверштрассе, где царило полное спокойствие и где за красными стенами не подавал признаков жизни батальон «Великая Германия», который обязан арестовать Геббельса. Ни о каком плане «Валькирия» Крюгель не знал и все же понял: плохи дела у заговорщиков! Запел было какую-то солдатскую песню, но спохватился, умолк. Время шло, время уже 13.40, по времени выходило, что даже если сообщенный Геббельсу взрыв — фикция, недоразумение, треск от перегретого солнцем шифера, то настоящий, на Гитлера нацеленный подрыв бомбы уже произошел и в Ставке творится нечто невообразимое. В 15 километрах от Растенбурга — вилла Гиммлера у озера, телефонная связь с фюрером работает безукоризненно, Гиммлеру уже доложили о взрыве, если он произошел; рейхсфюрер СС, под началом своим имевший Имперское управление безопасности и все подчиненные Кальтенбруннеру карательные и охранные подразделения, не мог не принять мер, срочных мер, если по телефону узнал о гибели фюрера. Должности вице-канцлера нет по конституции, кто преемник Адольфа — известно узкому кругу, причем ни один из избранных Гитлером на эту роль заменить собою Гитлера не хочет, слишком опасно, но и оставить государство без единоначальника, без главы его — невозможно, нельзя, кто-то должен принять на себя обязанности канцлера и Верховного главнокомандующего. То есть — либо вермахт, либо сама верхушка партии, либо человек, обладающий в нынешней Германии наибольшей полнотой власти, но в любом случае смерть фюрера означает немедленные действия по нейтрализации последствий, надо срочно взять под охрану все правительственные учреждения Берлина, которые должны функционировать бесперебойно, а поскольку с гибелью фюрера присяга ему теряет смысл и силу, то необходимо…

Необходимо вводить в действие план «Валькирия»!

Кто-то должен, обязан немедленно утвердить свою власть в Берлине! Прежде всего в Берлине! А затем уж расширить ее до передовых линий действующей армии. Но если нет возможности использовать разработанный армией резерва план, то существует же традиционный способ: объявить боевую тревогу по Берлину, привести в повиновение все воинские части и министерства, все подразделения СС, и явным, ощутимым признаком обретения новой властью своих полномочий будет контроль над РСХА, над всей имперской безопасностью.

Уже 14.35 — и никаких следов того, что введено особое положение в столице. «Майбах» в очередной раз проехал по центру, свернул к партийной канцелярии, подался на Принц-Альбрехтштрассе. Тишина! Обычное шевеление людей, от дома № 8, где руководство имперской безопасности, не отлетают мотоциклы с гонцами, в сумках везущие грозные пакеты, на Мазуреналлее то же спокойствие, а ведь препятствовать анархии и брожению можно только господством в эфире и в печати; министерство пропаганды можно брать голыми руками, любой прохожий способен войти в здание, подняться на этаж, где Геббельс, и застрелить идеолога и трибуна, а если прохожий еще подобьет на переворот двух-трех человек с хорошими нервами и пистолетами, то они укокошат кое-кого в студии, сварганят экспромтом какой-нибудь текст с призывом кого-то там расстрелять и проговорят его перед микрофоном. Германия вздрогнет по меньшей мере.

Но такого прохожего в Берлине не нашлось. «Майбах» свернул в Шенеберг, покрутился у главпочтамта на Винтерфельдштрассе, Ростов заглянул туда: полное неведение, а через столичный, более того, имперский узел связи можно пустить сотни внеочередных телеграмм. Время идет — и ни одного самолета в небе, ни одной воинской части на улице; органы управления столицей и периферией работают в неприкосновенности, все пребывает в полной безопасности и не ощущает угроз, да и никто — это уже ясно — не покушается на власть в столице страны, ведущей яростную борьбу за выживание на планете.

Так жив ли Гитлер? Из телефона-автомата позвонили Ойгену, тот подтвердил уже известное: какой-то все-таки взрыв произошел, но Штауффенберг уцелел и летит к Берлину, «Хейнкель» в тринадцать с чем-то поднялся в воздух, будет в Берлине около 16.00.

Надо бы — для полного уяснения — заехать в полицай-президиум, и на Александерплац «майбах» остановился на минутку-другую там, где несколько дней назад Ростов приглашал «голубого ангела» в машину. Стало горько, как только вспомнил девчушку, погибшую в бомбежке, «связницу», по жизненной нужде ставшую артисткой, в тельняшке на исхудалом теле плясала и пиликала на скрипке в метро… Вовремя подъехали к полицай-президиуму, шла смена караула, никто не обращал внимания на Крюгеля, знакомого со всеми шоферами берлинской знати, Крюгель и сообщил: по всем приметам тот, кого Ростов называет Гизи, уже побывал у Хелльдорфа и убыл на Бендлерштрассе.

Туда и покатили, у дома на Ульменштрассе покинули «майбах», подумали; переставили все-таки машину, отогнали ее еще подальше, к Ландверкканалу. В здание вошли через парадный вход центрального портала; «Это — со мной!» — указал на Крюгеля Ростов, пальцем ткнув за спину: за ним возвышалась статная фигура ефрейтора с непробиваемым «Демянским щитом». Ключ от кабинета был получен заранее, на 3-й этаж, где командующий армией резерва и начальник штаба Штауффенберг, поднялись, обозрели коридор и ответвления от него, закрылись. Ростов достал схему, показал Крюгелю, где шкаф телефонной коммутации, печать или пломбу с него можно срывать смело, скоро до них дела никому не будет.

В очередной раз Крюгель обвинил себя в дурости: ну зачем поперся в Целлендорф десять дней назад?

— Хватит! — прикрикнул Ростов. — За дело, ефрейтор! Пятнадцать месяцев назад, в Тунисе, я на ходу прыгнул в мимо проезжавшую машину. И до сих пор не могу покинуть ее.

Работа заняла двенадцать минут, Ростов подсоединился к аппарату Фромма, а тот запараллелен с телефоном Штауффенберга. Кабинет закрыли изнутри. Кто-то, проверяя, дернул дверь, удостоверился, что за ней никого нет, и успокоился. Ростов осторожно поднимал трубку зазвонившего телефона, узнавал новости, бережно опускал ее и все услышанное сообщал Крюгелю. Был и второй телефон, ни разу никто не звонил еще, аппарат этот держал Ростов для связи с Ойгеном, который носится сейчас по городу.

— Господин полковник, разрешите узнать, зачем мы здесь? И кто наши враги? Кто друзья?

— Пока — все враги. Я жду точного и достоверного известия о смерти Адольфа Гитлера, это освободит меня от присяги и даст свободу действий. Тебе лично известие это ничего не даст, потому что ты русский шпион и присягу давал Сталину! — жестко заключил Ростов, набивая какими-то бумагами первую попавшуюся под руку папку. — Будешь курьером носиться по этажам — вынюхивать и высматривать.

Ефрейтор Крюгель бодреньким шагом двинулся к двери, открыл ее, вышел и закрыл. Никакой надежды остаться живым после сегодняшнего дня у него уже не было, но одним из двух телефонов в занятом ими кабинете пользоваться можно, и накануне смерти он вспоминал, кого бы известить о своей гибели, но так на ум ни одна фамилия не пришла. И ефрейтор Крюгель возрадовался: ни одна душа в Германии, кроме разве полковника Ростова, не опечалится его преждевременной гибелью.

Было три часа ноль пять минут пополудни. 15.05 20 июля 1944 года.

Телефонная трубка бережно поднималась и осторожно опускалась, полковник Ростов слушал все переговоры Фромма. Армия резерва пребывала в полном неведении о том, что происходило или могло произойти в Ставке; все генералы и полковники на Бендлерштрассе с нетерпением и тревогой ожидали прилета Штауффенберга, точного известия о смерти фюрера; все попытки связаться со Ставкой успеха не имели. Время от времени Крюгель выскальзывал за дверь, с папкой под мышкой быстрым шагом обходил этажи, спрашивая полковника Фёгеляйна и ответа не получая, поскольку фамилия эта всем была знакома, Фёгеляйн был близким к фюреру человеком и носил звание группенфюрера СС, но никак не полковника. Неизвестность становилась угрожающей, надо было что-то предпринимать, выяснилось попутно, что Хелльдорф, полицай-президент Берлина, захватывать центр столицы и кого-либо арестовывать отказался, считая такие неправомочные и антиконституционные акты прерогативой армии, власть захватывающей, а та полагала: нельзя же у кого-то отнимать власть без арестов. Споры на эту тему длились уже не один час.

Вдруг взволнованным голосом Фромму сообщили, что связь со Ставкой установлена. Наступила долгая пауза. Надо было звонить туда, в Ставку, — и у Фромма затряслись, видимо, коленки от страха, долго не мог решиться. Но о наладившейся связи стало известно и в адъютантской, где подготовленные Штауффенбергом молодые офицеры ждали сигнала, как на передовой, чтоб выскочить из окопов и полететь навстречу пулям. И Фромм позвонил, к трубке в Растенбурге подошел какой-то мелкий чин и весьма невнятно, с ленцой сообщил, что на фюрера было совершено покушение, а в остальном — все нормально.

15.30, о Штауффенберге ни слуху ни духу. Но слово прозвучало: «покушение»! И несколькими минутами позже Ольбрихтом отдаются первые приказы о начале операции по плану «Валькирия»; тремя часами раньше его доверенные офицеры разъехались по частям гарнизона, а командующему самим гарнизоном предложили прибыть на Бендлерштрассе для получения дальнейших указаний. Почти в то же время формируются специальные группы — установить в городской комендатуре радиостанцию, она могла бы заговорить, если б сорвалась попытка взять штурмом радиоцентр на Мазуреналлее, — очень толково, очень разумно, чего Ростовым не ожидалось, и он уже приготовился становиться офицером, который волен исполнять только те приказы, которые ему нравятся и которые отдаются дорогими ему людьми, графиней Ниной фон Штауффенберг, например, или графом Клаусом Шенком фон Штауффенбергом. К тому же дважды Крюгель приносил радостные вести: Бек уже давно на Бендлер-штрассе, прибыл и Гизи, судя по описанию. Не менее радостной была вещественная добыча: ефрейтор заглянул в казино, где молодняк уже вовсю пил в предвкушении свободы от фюрера, и прихватил там вина. Выпили. Неизвестно за что, потому что звонки свидетельствовали: Фромму, Штауффенбергу, Ольбрихту и Квирнгейму не заговоры сочинять, а в Имперском министерстве труда учитывать безработных. Впрочем, и там им не место: сколько ни готовились, а так и не подсчитали, сколько вооруженных людей потребуется для захвата центра столицы. Карта Берлина, разосланная войскам, почти пятилетней давности, с районами и кварталами, уже не существовавшими, уже снесенными бомбами, и что захватывать — никто толком не знал, а свежих карт нигде уже не сыщешь. В полное недоумение и замешательство привела новость, откуда-то полученная: якобы около 13.00 фюрер, живой и невредимый, звонил Геббельсу, сообщил министру о покушении и заявил о возможном выступлении по радио; Адольф Гитлер определенно хотел поздравить нацию с тем, что Провидение спасло ему жизнь. Почему Ойген, атаковавший Шпеера в министерстве пропаганды, так и не услышал от того, что Гитлер жив, — еще одна загадка, а таких еще много впереди; один из далеких предков Штауффенберга как-то заметил: ни один, даже тщательно разработанный план не выдерживает соприкосновения с планом противника.

Ложь, обман, надувательство — к такому выводу пришли генералы и офицеры в кабинете Фромма, когда узнали о разговоре Гитлера с Геббельсом; генерал-полковник Бек, прибывший на Бендлерштрассе в штатском, поскольку мыслил себя уже во главе государства, твердо заявил, что в любом случае Гитлер для него — мертв, мертв, мертв! Проявлявший чудеса сноровки и сообразительности Крюгель слова эти донес до Ростова, которого более заинтересовало другое сообщение от неутомимого и вездесущего ефрейтора, этот успевал обзванивать бывших друзей из гаражей министерств; установлено: Гиммлер вызвал из Берлина в Растенбург химиков-криминалистов, способных определить состав взрывчатки. Кто ее принес — это рейхсфюрера СС почему-то не интересовало.

Слухи о разговоре Гитлера с Геббельсом, какими бы ложными они ни были, побудили Фромма отважиться на звонок в Ставку. На этот раз к телефону подошел сам Кейтель, и Ростов узнал его голос, голос пожилого, вышколенного кельнера, прикрепленного обслуживать столики для особо почетных гостей. На прямой вопрос Фромма фельдмаршал ответил — было уже 16.10, — что Гитлер легко ранен, всего лишь; в голосе проявилась некоторая заинтересованность, когда прозвучало: «Кстати, а где ваш полковник Штауффенберг?» Фромм ответил незнанием. (Видимо, в Ставке творилось нечто невероятное, раз не догадываются позвонить на аэродром.) После двадцатиминутной паузы капитан Клаузинг отправился на узел связи с первым текстом приказа по армии резерва, и текст был ему возвращен по неизвестным обстоятельствам. («Ублюдки!.. Нашли кого посылать!») Повторно отправленный текст уже не содержал категорического утверждения о гибели фюрера. За первым текстом последовали другие, все они подписаны были генерал-фельдмаршалом Вицлебеном, хотя тот еще на Бендлерштрассе не прибыл.

Творящееся на 3-м этаже ефрейтору напоминало демянский котел: офицеры вопят, призывая солдат подниматься в атаку, а сами носа из окопа не высовывают.

— Слишком много полковников, — подытожил он свои наблюдения, а затем спросил: — Что будем делать?

— Не знаю, — хмуро ответил Ростов, глядя в окно, выходящее на улицу; жители домов не подозревали, какой Германия станет к утру, а Ростов уже не сомневался: Германия останется Германией, прежним Третьим рейхом, поскольку Адольф Гитлер жив и невредим; будь иначе — сам Кейтель приказал бы ввести в действие план «Валькирия». Произошло чудовищно невероятное событие — взрыв не умертвил фюрера, а все те, кто готовил покушение, рассчитывали на обязательное совпадение двух событий: взрыв и гибель Гитлера. Поэтому сейчас начнутся курьезы, комедийные нестыковки, под ногами станут путаться случайные люди. А уже подняты по тревоге гарнизон Шпандау, училища — танковые в Крампнице и Вюнсдорфе, сухопутные — пиротехническое и оружейно-техническое, охранный батальон… Приведены в полную готовность надежда Штауффенберга — 4-й учебный батальон в Дебериц-Эльсгрунде, обученный штурмовым атакам в условиях города, и танковое училище в Гросс-Глинике. Все полны решимости выполнять поставленные приказом задачи, то есть «подавлять сопротивление» (Ростов хмыкал и поплевывал).

Ждали прибытия Штауффенберга, Хефтена и Штиффа, звонок из Рангсдорфа — в трубку кричал Хефтен — всех удивил: прибывшие из Ставки не нашли поджидавшего их «мерседеса», и где машина — никто не знал! («Олухи!») Послали другую, причем Штиффа в самолете не оказалось, он остался в Ставке — на растерзание, потому что любой установит, что в портфеле его — следы взрывчатки. Еще до приезда Хефтена и Штауффенберга охране здания дано жесточайшее указание полковника Квирнгейма: перекрыть все входы и выходы, никого к министерству не подпускать, войскам СС оказывать жесточайшее сопротивление.

Приказ Мерца фон Квирнгейма поубавил Крюгелю прыти. Он понуро опустился на стул перед курившим в кресле Ростовым. Предложил бежать, пока не поздно, еще можно беспрепятственно покинуть здание через главный вход, там ждут Штауффенберга и Хефтена, через него впускают вызванных Ольбрихтом офицеров, к тому же вот-вот прибудет Вицлебен. Пока же по коридору шатаются людишки, которые не знают, как вставлять магазин в автомат. Одного малахольного типа он опознал: Фриц Дитлов фон Шуленбург — тот, что совещался на Тицианштрассе 16 июля.

— Господин полковник, — жалко произнес Крюгель, — в демянском котле я стал мудрым, так позвольте дать вам совет и себе заодно: пора отходить под натиском превосходящих сил неприятеля. Короче, чего нам ждать, когда и так все ясно?

— Не все ясно. Не все.

Ясность наступила с приездом Штауффенберга, разъяренного тем, что армия бездействует. Гитлер мертв — орал он на весь этаж, и ему начинали верить. (Уши Крюгеля стояли торчком.) Но выяснилось обстоятельство, многое сказавшее Ростову. Совещание в Ставке из-за визита Муссолини началось на полчаса раньше, не в 13.00, а в 12.30, и не в бункере, а в летнем павильоне; взрыв наблюдали спешно покидавшие Ставку Хефтен и Штауффенберг, в самолет они сели сразу после 13.00. Следовательно, взрыв произошел где-то около 12.40, и тогда разговор Гитлера с Геббельсом мог в 13.00 состояться. Гитлер жив, что бы ни утверждал Штауффенберг. Вся убойная и ударная сила взрыва ушла на разброс дощатых стен.

— Вот теперь все ясно. Он жив, — сказал Ростов, и Крюгелю пришлось вернуть полковнику «вальтер». Ефрейтор сделал движение к двери, приглашая Ростова вместе с ним уходить, скрываться, исчезать, но тот покачал головой, отказываясь.

— Еще не опущен занавес, — сказал он. — Грешно покидать такой спектакль, слишком дорого достались билеты в этот театр. — В нем звучал «Парсифаль», он чувствовал: ноги его обрели прыгучесть, он скоро нырнет — в бездну, он взлетит — к небу. — И тебе, Крюгель, рано уходить. Мало того, что ты русский шпион. Ты еще и доложишь русским в плену, как храбрые немецкие офицеры сражались… неизвестно с кем и неизвестно за что. За такие ценные сведения тебя поощрят. Тебя будут вкусно кормить, тебе будут давать на ночь советскую блокляйтершу, не знаю уж, как ее зовут… Может, напомнишь?

Приободренный Крюгель извлек из памяти несколько русских слов, приобретенных в демянском котле.

— Пионервожатая!

Все реже и реже поднимал он телефонную трубку, ибо знал все наперед, уже после Бамберга постиг невероятную истину: ни при мертвом, ни при живом Гитлере никакой государственный переворот в Германии невозможен! Одиннадцать лет, если не больше, немцев убеждали: они — высшая раса, они — арийцы, народы любых иных национальностей могут быть морально унижены или физически уничтожены, но только не они, немцы, и в июле 1944 года немец в немца стрелять не будет! И эта подспудная мысль засела в мозгах организаторов заговора так крепко, что они не могли в приказах по войскам привести хоть какой-либо довод, дававший им право брать людей под арест, пачками свозить в тюрьму и тем более — стрелять по ним, ограничившись невнятным указанием «подавлять сопротивление». А полиция Хелльдорфа арестовать может только тех, кого арестовал вермахт, никого не арестовывавший.

Все — впустую! Впереди — не просто беда, а гибель, смерть. Горит моторное отделение танка, огонь подбирается к боезапасу, еще немного — и Бендлерштрассе, 11–13 развалится на части.

По-прежнему звучит «Парсифаль», по-прежнему черные лучи прожектора били из светлого мрака преисподней. Вдруг Крюгель принес неприятное известие: появился Тюнген, вызванный Штауффенбергом, поскольку начальник берлинского гарнизона отказывается выполнять приказы. Более того, с Тюнгеном беседует Гизи. Беседа шла минут пятнадцать, после чего Гизи покинул министерство и куда-то уехал. А Тюнген продолжал сидеть в приемной Фромма, никто не пытался разъяснить ему, зачем он понадобился. Точно в таком же неведении оказались несколько вызванных генералов. В кабинете Штауффенберга торчит какой-то тип, которого (уловил Крюгель) называют так: Шванефельд. А по коридору болтается знакомый по Тицианштрассе Йорк фон Вартенбург.

— Шванефельд — это граф Ульрих Вильгельм фон Шверин, вроде бы он адъютант Вицлебена, да это уже никакого значения не имеет… Крюгель, давно хочу спросить вас, как жителя университетского города Лейпциг. Существует миф, легенда, предание, будто лейпцигские студенты пьют и дебоширят больше других. Это так?

Вопрос поставил ефрейтора, бывшего студента, в тупик.

— Пьют, как все. Не больше и не чаще буршей в Гейдельберге, Марбурге, Йене или Виттенберге. Но почему-то, вы правы, лейпцигские всех впереди по дебоширству и неумеренности в питье.

— А кто установил, что пьют они неумеренно?

Крюгель воздел глаза к потолку. Потер лоб, страдальчески выпучил глаза. Помотал головой, отказываясь отвечать.

— Спасибо. Это то, что я хотел узнать.

Тюнгена привел Крюгель, впустил в кабинет, закрыл дверь, и Тюнген ничуть не удивился, увидев поджидавшего его Ростова. Они обменялись улыбками; Тюнген в недоумении повел плечами, тихо поражаясь невиданному в этих стенах беспорядку и тому, что совсем недавно происходило на его глазах. А был арестован Фромм, отказавшийся отдавать приказы и запретивший Ольбрихту и Штауффенбергу вводить войска в центр Берлина. Совсем неожиданную жестокость начинал проявлять Гизи, требуя расстрелов; Фромма и еще кого-то посадили всего лишь под домашний арест, то есть заперли в кабинете. «Цвет нации… — грустно произнес Тюнген, а затем добавил еще одно слово: — Гитлер».

Они понимали друг друга с того вечера в «Эксцельсиоре» и думали сейчас об одном и том же — о десятках поколений немцев, давших миру императоров Священной империи, Лютера, Гете, Баха, Бисмарка и множество им подобных людей, которые не могли не продолжиться Адольфом Гитлером; они, Беки, Манштейны и Браухичи, привели его к власти и, приведя, испугались, увидели со страхом себя в нем и попытались уничтожить, и уничтожили бы давно, но нищий мазилка, унижаемый ими все годы, включая и этот, не верил ни единому слову их, доверяя только пролившим за него кровь полковникам и майорам, и едва не погиб от рук тех, кому он доверял, обыскивать которых запретил.

Сидели, молчали, допивали вино, принесенное хозяйственным Крюгелем. Ефрейтор прибавил к вину новости: Вицлебен прибыл, новый Верховный главнокомандующий, капитан Клаузинг носится вверх-вниз, подавая узлу связи все новые приказы его; бывший обер-бургомистр Лейпцига Герделер уточняет текст обращения к нации, однако спецгруппы радистов почему-то не обеспечивают эфир. Самые интересные события происходят на узле связи: все шифровки в адрес подчиненных Штауффенбергу частей намеренно перепутаны, искажена очередность отправки их телеграфом в округа, приказы идут от имени Верховного главнокомандующего Вицлебена, а сама телеграмма о том, кто ныне во главе вермахта, задержана, и получатели обязаны ни одного приказа Вицлебена не выполнять, да и приказы-то какие-то неопределенные, ни одного четкого указания, кому и как действовать, потому что Гепнер, заменивший Фромма, никогда не ладил с Вицлебеном и сейчас препирается с ним. Сам Вицлебен, сдается, прибыл сюда не для руководства вооруженными силами Германии, а как на праздничный банкет, и поскольку он во главе стола, то возмущается рассадкой гостей, скатерть, оказывается, не той белизны, столовые приборы разложены неверно, да и блюда, судя по запахам из кухни, то есть из кабинетов Штауффенберга и Ольбрихта, явно не соответствуют вкусам его. Единственное, утверждал Крюгель, что понадобится в скором времени, — подписанные Штауффенбергом пропуска для свободного передвижения по городу. В один из них Ростов вписал фамилию Тюнгена, которому рекомендовал отправиться в свой штаб, приказов с Бендлерштрассе не исполнять и вообще забыть обо всем.

Пропуск подействовал, поскольку все караульные посты получили указание: никого не выпускать. Ростов проводил Тюнгена до широкой лестницы центрального входа, здесь постояли, здесь обменялись взглядами, и сказано было Ростовым одно слово — в объяснение того, что происходит на Бендлерштрассе и по всей Германии.

— Гиммлер, — сказал он и быстро простился, потому что увидел подъезжающего Гизи.

Он ждал — неизвестно чего, какого-то невероятного поворота событий, который позволил бы вытащить Клауса из ловушки, — ждал и понимал, что ничего уже произойти не может, а то, что происходит сейчас на улицах Берлина, позорно для вермахта, так и не научившегося уличным боям, а после Сталинграда избегавшего их. Ни одного выстрела не раздавалось в городе, потому что после окриков эсэсовцев пехота и танки вермахта послушно отходили; ни те, ни другие стрелять не хотели и не могли, потому что и СС и вермахт почти одинаково любили фюрера, одни больше, другие чуть меньше; офицеры искали телефоны-автоматы, панические звонки разрывали стены кабинетов на Бендлерштрассе, Штауффенберг носился от одного аппарата к другому, поварята этажом ниже никак не могли понять, почему ничего не получается по рецептам прекрасно написанной кулинарной книги. Вся надежда возлагалась теперь на охранный батальон Ремера, который уже подходил к министерству пропаганды, чтоб арестовать Геббельса, и никто не задался вопросом, зачем для ареста и расстрела презираемого всеми человека понадобился охранный батальон, когда два офицера из адъютантской на втором этаже Бендлерштрассе могли бы сделать то же самое. То, что здесь происходило в эти часы, было позором нации, никогда еще немцы не были такими глупыми и трусливыми, и Ростов не сомневался: потомки, стыдясь этого позора, уничтожат все зримые следы дня сегодняшнего, уничтожат кабинеты Фромма, Штауффенберга и Ольбрихта, если не снесут весь Бендлерблок.

Лишь Гизи (Крюгель метался взад и вперед по коридору и все слышал), лишь дипломат и абверовец сохранял хладнокровную кровожадность, он ходил со сжатыми кулаками и шептал: «Кровь нужна! Кровь!», и Ростову вспомнилась хлесткая фраза Ойгена о Гизи: «Если война такое серьезное дело, что ее нельзя поручать генералам, то доверять мир таким штатским, как Гизи, преступно!»

А со штатскими можно не церемониться. Крюгель под ручку подхватил Гизи и подал его Ростову.

Полковник (китель расстегнут, поза вольная, на столе вино и сигареты) приглашающе повел рукою, предлагая стул и все, что на столе.

— Опять вы?! — едва не закричал Гизи. — И что вы здесь делаете? А кто этот ефрейтор? Почему он…

— Он, запомните, не ефрейтор и он не из гестапо, понятно? А что я здесь делаю? Жду, когда всех на этом этаже перестреляют, о чем я вас предупреждал. И вас могут. Чего мне не хочется. И вам тоже не должно хотеться.

Гизи подергался, походил по кабинету. Сел.

— Вам надо немедленно покинуть Бендлерблок. Немедленно. И поскорее попасть в свою Швейцарию. Все кончено, другого не могло произойти. Я вас предупреждал, и я понимаю, что иного выхода, как все-таки решиться на убийство фюрера, у вас не было.

Стойким и неумолимым солдатиком Крюгель преграждал путь к двери и смотрел на Ростова, понимая, что на его глазах совершается то, что у Гегеля и Маркса называется историей. Задумался, когда услышал вопрос Ростова — каким русско-немецким словом солдаты оценивали в демянском котле свое незавидное положение? Ответил:

— Пиздохершванцихь.

— Вы поняли? Правильно поняли. Мне очень нравится это слово, оно к вам весьма применимо. До конца этого дня мало кто здесь останется живым. А мне надо сделать так, чтоб вы живым добрались до Швейцарии. Бежать пора, эта авантюра завершится арестами сотен и тысяч причастных к заговору. А вы самый боевой из всех, вы ходили за этой дверью, сжимали кулаки и молили: «Кровь! Кровь!» Да, нужна кровь, но ее не будет. Нужна! А стрелять никто не хочет — ни эсэсовцы, ни армия. Неужто вы думаете, что охранный батальон майора Ремера арестует Геббельса?

Как-то вяло, будто нехотя, Гизи ответил, что, возможно, это случится. Батальон уже оцепил министерство пропаганды, доклад об аресте министра пропаганды ожидается с минуты на минуту.

— Вы сами не верите, чего уж мне убеждать вас… Однако, однако… Мне представляется, никогда еще в истории Германии не было так много идиотов на одном этаже. Ну ладно братья Штауффенберги и прочие поэтически настроенные фигуры. Их-то легко обмануть, они и сами склонны к самообману. Но вы-то почему не догадались еще в начале года, что Гиммлер осведомлен о подготовке покушения на Гитлера и делает все возможное, чтоб убийство фюрера состоялось? Он, Гиммлер, не только знает все о заговоре, он, в сущности, руководит им. Убийство Гитлера да еще руками презренных аристократиков входит в его планы, и он все сделал, чтоб покушение удалось, чтоб он стал единственной фигурой в Германии, с которой можно и надо вести переговоры о мире… Пять дней назад арестованы какие-то социал-демократы и коммунист, с которыми вступил в контакты Штауффенберг. К чему бы это, а? Скажу. Они, арестованные, после гибели Гитлера сядут вместе с Гиммлером за стол переговоров с русскими, станут гарантами его вполне просоветских настроений. Он и министром внутренних дел сделал себя заблаговременно. (Гизи затравленно смотрел на него.) Он везде расставил своих людей, проверенных, готовых выполнять только его приказы. Куда вообще смотрели ваши глаза? С начала года Гиммлер готовится к роли нового вождя нации, его люди вхожи в дома отпускников, раненых, несущих службу в армии резерва, и армия эта подчинится Гиммлеру. У вас что, руки отсохли? — Полковник говорил тихо и устало. — Позвонили бы по землям, узнали бы, как Гиммлер принуждает гауляйтеров, старую гвардию, опору партии, подчиняться не фюреру, а СС. Люди рейхсфюрера уже овладели половиною крупных промышленных компаний, а промышленники Германии всегда стакнутся с дельцами США и Великобритании. Они и взрывчатку английского происхождения подкинули заговорщикам, Гиммлеру вовсе не хотелось отрубать головы командованию вермахта, взрыв объяснили бы бомбой с английского самолета. Спуститесь вниз, на узел связи… да нет у вас времени на это, так поверьте мне… Там намеренно отправляют по округам приказы, не имеющие силы. Чем занимались вы, готовя переворот, задумывая заговор? Где были ваши глаза? Почему смещен предшественник Ремера? Об этом думали? Кто постарался повысить Штауффенберга до должности, обязывающей Гитлера звать его к себе на совещания? С опозданием на четыре часа Ольбрихт вводит в действие «Валькирию», но половина командиров частей отсутствует, именно та половина, что посвящена в заговор. Постарались люди Гиммлера. Они же саботируют все. Слепые щенки, вот вы кто! Я вас позавчера спрашивал: некий странный полковник арестован, назвал всех участников заговора, но никого не арестовывают — вам понятно теперь почему? Да чтоб Штауффенберг беспрепятственно пришел к Гитлеру с бомбой. И ваша надежда на охранный батальон лопнет, мечты ваши рассеются. Вам не показалось странным, почему на ударную силу Штауффенберга, на этот охранный батальон «Великая Германия» в марте назначен верный служака, лично преданный Гиммлеру?

Гизи быстро глянул на часы.

— Он вот-вот арестует Геббельса!

— Да хватит вам играть в детство!.. К Ремеру приставлен партийный функционер, офицер по национал-социалистическому воспитанию, Хаген его фамилия, он вчера вечером специально проинструктировал батальон, что делать тому сегодня. Да и сам Геббельс будет участвовать в этом спектакле неудавшегося ареста.

Гизи сделал нетерпеливое движение плечами… Опустил голову. Вздохнул.

— Я догадывался… Я мог бы понять, что все мы — куклы, которых дергают за ниточки… Пешки. Но попробуй я сказать это! Сейчас понимаю весь ужас этого недомыслия взрослых все же людей… Штауффенберг, волк среди этих овечек, обо всем догадывался, потому и хотел Гитлера уничтожить вместе с Гиммлером. Да тот уже не один месяц избегает появления рядом с фюрером. Господи, что делать, что делать?.. Может, вы что-нибудь придумаете?.. Я знаю, кто вы, знаю! Вы полковник Ростов.

Гизи встал, приблизился к Ростову. И тот тоже встал. Они смотрели друг в друга.

— Полковник, я вас умоляю. Придумайте же что-нибудь! Во все воинские части отправлены посланцы Штауффенберга, офицеры, награжденные Рыцарским крестом. Но и у вас тот же крест!

Минута, другая, третья… Глубокий вздох наполнил легкие Ростова подъемным воздухом, ноги его едва не оторвались от пола, все поплыло в глазах — и тихо, тихо, все теплее и горячее начало набухать в нем чувство возвышения над миром и мирными людьми… Что-то всколыхнулось в нем, ему почудился далекий лошадиный топот, рев толп, кожа его уже стала опаляться жаром далеких пожаров… Звон сечи и раздавшийся над ухом разбойничий свист — все незнакомо, все не слыхано и не видано, и все же свое, родное, зовущее…

Он дышал тяжело и радостно. Рука его опустилась на плечо Гизи.

— Слушай и отвечай! Роты пиротехнического и оружейно-технического училищ заняли опорные пункты у Цейхгауза?

— Да!

— Ударные группы стоят на Унтер-ден-Линден?

— Да!

— Радиостанция в Кениг-Вустерхаузене захвачена?

— Да! — прокричал Гизи.

— Радиоцентр на Мазуреналлее взят?

— Да!

— Связь с дивизиями русских добровольцев установить можно?

— Да!

— Так вот, по радио, плакатами, чем угодно объявить всей нации: Гитлера убил Гиммлер! А если не убил, то держит фюрера в заточении и объявленное выступление фюрера по радио — фальшивка. Пора понять, что для успеха государственного переворота надо лгать, лгать, лгать! Танки еще не оцепили правительственный квартал, а по радио объявить: танки подходят, танки все ближе… Или, по радио же, оглушительное известие: «Арестован министр…» Не важно кто. Доктор Геббельс, к примеру. Зачитывайте по радио телефонную книгу, выборочно, указывайте: это те, кто перешел на сторону новой власти. И — провокации! Используйте любой повод! Открывайте двери тюрем и лагерей, выпускайте на волю убийц и грабителей, лишите гражданское население продовольствия, аннулируйте все талоны и карточки, создайте хаос в стране — и тогда вмешательство армии будет оправданным. И всюду — ударные отряды вермахта, они должны выглядеть прибывшими с фронта: каски, автоматы, пулеметы МГ-34.

Все ближе и ближе конский топот, сабельный звон все слышнее и слышнее, с гиканьем пронеслась сотня всадников, на ходу поджигая хаты, и боевая песня зазвучала… А вокруг — полыхание вселенского пожара.

— Все введенные в центр Берлина танки не из регулярных частей вермахта, а подчиняются полковнику Больбиндеру, это мой старый друг, его можно уговорить или заставить. Вицлебен здесь, идите к нему вместе с Ольбрихтом, пусть назначат меня командующим танковыми силами Берлина! Пусть переподчинят русские дивизии Гепнеру! Им, русским, терять нечего, большевики их всех под нож пустят, а на стороне заговорщиков им хотя бы светит кое-какая надежда на милость победителей.

Из уст Гизи так и не прозвучало «Да!» В глазах его полыхал ужас. Он завороженно смотрел на Ростова.

— Да не подпишет Вицлебен такого приказа! — Гизи сел. Приподнял бутылку вина. Посмотрел, что в ней. — Потому что танки в соподчинении у кого-то там, не помню уже, то есть надо десять кабинетов обегать, чтоб завизировать приказ. А что касается Больбиндера, то к нему приставлен эсэсовский танкист, оберштурмбаннфюрер Копецки, уже успевший подчинить себе русских добровольцев. И что толку с радиоцентра… Текста обращения к нации еще нет, Бек и Герделер запутались в терминах. Бог мой! Я ненавижу большевиков, но теперь преклоняюсь перед их мудростью: они перед взятием власти отменили в 1917 году все воинские звания, они уравняли всех, у них солдаты командовали дивизиями, всех министров арестовали, и оказались правы! Только анархия хаоса создает устойчивую власть! Только бессмысленный и всем понятный лозунг о бедных и богатых! Не только кровь нужна, идея необходима! Мирового значения! Чтоб все недовольные чем-то взялись за камень и палку. «Долой эксплуататоров!» — например. Да только под такую идею и можно проливать чужую кровь. Спасение Германии? Да ее хотят спасать все, но по-разному!

Промчались кони, обдав Ростова потом и запахом навоза, все тише и глуше звенели клинки и мечи, прокравшаяся через все караулы и посты ликующая песня увяла…

Ростов очнулся, он вновь стал немцем. Сухо, жестко смотрел на поникшего Гизи.

— Бегите, бегите скорее, пока вас не арестовали! В Швейцарию бегите! И ни слова о том, что здесь плясали под дудку Гиммлера. Бегите! Никто или почти никто не уцелеет из тех, кто сейчас на этом этаже, а спасшиеся не осмелятся рассказать о бедламе, в который превратился штаб заговора. Немедленно исчезайте. Я не хочу больше терпеть вас здесь. Вы ведь не пустите себе пулю в лоб, вы послушно поднимете руки. А этот человек, — Ростов кивнул на Крюгеля, черная фигура которого на фоне окна выглядела по-палачески мрачной, — проводит вас. И срочно меняйте укрытие, единственный выход для вас — дождаться новых документов от своих американских друзей, со старыми вас схватят на границе, с минуты на минуту Гиммлер закроет ее… Сейчас вам дам пропуск, подписанный Штауффенбергом….

— У меня есть такой. Он не действует, меня уже два раза останавливали патрули…

— В пределах этого здания он еще срабатывает… Ну, спешите!.. И последнее… И последнее: обо мне, о том, что я здесь, — ни слова. А скажете, — он кивнул на безмолвно стоявшего грозного Крюгеля, — он сам заговорит, он глотку вам перережет!

— Да, да, я обещаю…

— Ну, бегом марш!

— Но Штауффенберг…

— Да, знаю, он, конечно, будет расстрелян. Его не просто обязаны расстрелять, он сам должен подставить себя пуле… Уходите! Срочно!

Вернувшийся Крюгель с надеждой смотрел на Ростова, порываясь что-то сказать и не решаясь. Вымолвил лишь одно слово: «Штауффенберг».

— Его уже не спасти, — сказал Ростов, отведя глаза от ефрейтора. — Его пристрелят — либо свои, либо «черные». Что полезно для будущего. Умирающий за фатерлянд герой — да для такого полковника всегда найдется Вагнер.

Было тошно оттого, что все сбывалось, и все крикливее становился голос друга Клауса, мечты которого рушились с каждой протекавшей минутой; на глазах Штауффенберга застрелился неудачно его кумир Бек, а потом был добит, и с этого неудавшегося самоубийства началась череда таких же глупых выстрелов мимо виска или поверх головы. Уехал Вицлебен, убедившись в полном провале так красиво и грамотно задуманного, тем еще раздраженный, что Гепнер не выгладил свой принесенный в чемодане мундир, изрядно помятый, и в таком непотребном виде доложивший о себе ему, Верховному главнокомандующему. Фромм, под честное слово отпущенный и продолжавший сидеть в своем кабинете, вдруг нашел лазейку, вместе со всеми арестованными сбежал, сколотил группу разъяренных офицеров. Догоняя кого-то и стреляя, они бежали по коридору, и Ростов услышал голос Штауффенберга, звавший на помощь Вернера Хефтена. Полковник рванулся к двери, но Крюгель встал на пути, не давая сделать ни шагу: арийцы уже начали стрелять в арийцев.

Утихло. Фромм по телефону докладывал кому-то об аресте заговорщиков. Охранная рота в полном составе ушла в неизвестном направлении, потом во двор вбежали солдаты другой охранной роты, поливая окна автоматными очередями.

— По мне, что те, что эти. Однако… — подвел итог многочасовому сидению в кабинете ефрейтор Крюгель. — Благодарю вас, господин полковник: не без вашего содействия я побывал в высшем обществе. Я, кстати, генерал-фельдмаршалу Вицлебену бутылку вина принес, по собственной инициативе, за что он меня поблагодарил. Так вот. И несмотря на запреты упоминать при вас некоторые славные имена, процитирую все-таки Иоганна Вольфганга Гете: «Порядок выше справедливости». Старик предвидел этот ералаш…

Телефон надрывался, Фромм затаился, Фромм что-то решал, и Ростов, медленно возвращавшийся к неземной бесстрастности той минуты, когда он собирался убивать Клауса Штауффенберга, начинал понимать, почему к телефону Фромма никто не подходит. Командующему армией резерва надо уничтожить своих сообщников, не погибших, к сожалению, в скоротечном коридорном бою. Арийцы убили арийцев — эту необходимость надо как-то обосновать, соблюсти некоторые формальности, создать — на что Фромм имел право — скоротечный военно-полевой суд, но ему должно предшествовать дознание, оно сейчас, видимо, и ведется.

Итог наступил около полуночи. Они спустились в полуподвал, Крюгель выкусил все провода в коммутационном шкафу, помог Ростову спуститься в люк и подняться наверх, в здание на другой стороне двора. Они близко увидели стену, за которой трибунал сухопутных войск, рассмотрели — при свете включенных фар грузовиков и штабных автобусов — приставленную к стене группу из четырех человек. В центре стоял Штауффенберг, верный Хефтен держал его за талию, поскольку Клауса пошатывало, рядом с ними — Ольбрихт и Мерц фон Квирнгейм. Какой-то капитан зачитывал текст, видимо, приговора суда. Пять унтер-офицеров вскинули винтовки, и тогда Клаус поднял левую руку. В этот момент Ростов распахнул окно, догадываясь: Клаус хочет что-то выкрикнуть. И тот выкрикнул:

— Да здравствует… Германия!

Какая именно Германия, «святая», «свободная» или «священная», уже не разобрать, слова почти созвучны, да и эхо во дворе исказило выкрикнутое, создав таинственную неопределенность.

Все четыре трупа побросали в грузовик.

— Нина… — сказал Ростов и вдруг заплакал. — Крюгель, я обманул святую женщину… — Он, стыдясь, закрыл лицо ладонями. Встряхнулся. — Ну, навались, быстрее отсюда, вокруг уже эсэсовцы, сейчас ворвутся.

Наступило уже 21 июля. Ростов и Крюгель поблуждали по коридорам, рассчитывая только на удачу. Она им улыбнулась. Проникли в корпус, где некогда располагался абвер, взломали дверь какой-то комнаты; по счастью, выходившее на улицу окно не было зарешечено, но и открываться не желало. Ростов схватил кресло и разбил им оконную раму. Выглянул: три автоматчика! Опять нырнули в люк. Вылезли. Быстро дошли до канала. Сели в «майбах», ждали, свет не включали. Наконец из ворот выехал грузовик, что в нем — понятно, куда едет — можно определить, проследить.

Тиргартен, церковь святого Матвея. У ее ограды грузовик остановился. Солдаты вынесли трупы, шла какая-то перебранка со служителем или сторожем. Договорились все-таки. Солдаты через полчаса вернулись к грузовику — без трупов, разумеется. Уехали. «Майбах» с погашенными фарами продолжал стоять, ожидая еще одного грузовика, с Принц-Альбрехтштрассе, трупы выкопают и повезут туда, на опознание.

Дожидаться, однако, не стали: слишком опасно. Вернулись к каналу — и в страхе задом отъехали: на мосту стоял, прожекторами освещенный, глава службы безопасности рейха Кальтенбруннер и рядом с ним — Шпеер. Напугались и поехали в Целлендорф, за ранцем Крюгеля.

— Вовремя пришли вы сюда десять дней назад. Что делать дальше — знаете. Все видели и все слышали. Смысл понятен?

— Так точно, господин полковник. Правда, одна правда и ничего, кроме правды.

— Правильно. Удачи вам и — живыми будьте.

— И вам, господин полковник, того желаю. И Монике вашей тоже.

Как в прихожей тихо ни говорили, она услышала, спустилась к ним. Ахнула:

— От вас порохом пахнет… — И обняла Крюгеля, понимая, что он уходит навсегда.

Не спали. В восемь утра покинули Целлендорф, Ростов вел «майбах» вдоль домов, увешанных давно уже не виденными флагами с нацистской свастикой: народ радовался тому, что Гитлер жив, тому, что еще сохраняется надежда на скорое окончание войны. По радио передавали еще ночью произнесенную Гитлером речь: «Мизерная кучка тщеславных, бессовестных и вместе с тем преступных, глупых офицеров сколотила заговор, чтобы убрать меня, а вместе со мною уничтожить и штаб оперативного руководства вооруженных сил. Бомба, подложенная полковником графом Штауффенбергом, разорвалась в двух метрах справа от меня….» И после речи традиционный, но сегодня особо мужественно зазвучавший баденвейлеровский марш. Моника радостно вскрикивала, слушая речь и улыбаясь всему Берлину, который показывал пример неистощимости и цепкой выживаемости; несмотря ни на какие бомбежки, уборка улиц продолжалась и вывоз мусора не прекращался, более десяти тысяч полицейских несли бесперебойную службу, почтальоны находили адресатов среди разрушенных кварталов, афиши извещали о концертах филармонии, почти на каждом углу цветочницы предлагали свой товар, и спешащие люди быстро расхватывали свежие букетики; все спешили, через сорок минут начнется налет американцев, а надо добраться до работы, и хвала городским властям и доктору Геббельсу: наземные и подземные поезда работают!

Ростов довез Монику до завода и легкомысленно пообещал вскоре вернуться, сам, впрочем, не зная, зачем ему Брюссель и как вообще жить дальше. Аресты в ближайшие дни не ожидались, Гиммлер не бездействовал, Гиммлер решал, кого брать, а кого не трогать, приберечь для фронта. Разные слухи ходили о Париже, о том, как, выполняя план «Валькирия», вермахт взял под стражу гестапо и СС, а затем милостиво отпустил, в честь чего была устроена всеобщая попойка, после каковой вермахт лишил себя командования; многих арестовали и увезли на Принц-Альбрехтштрассе, кое-кто стрелялся или проглатывал яд; в Брюсселе, правда, мало что изменилось; по-прежнему пахло кофе, девушки всех национальностей стояли в выжидательной птичьей позе на центральных улицах, напоминая Ростову марабу и фламинго — такие же длинные ноги, тот же взгляд отрешенности, те же вопрошающие глаза. Моника все-таки была лучше всех этих пернатых, и как-то подумалось: не отправить ли вещи на ее квартиру? Своей ведь нет, ее и не будет: через полгода варвары ворвутся в Германию, страна возьмет на постой миллионы наглых солдат, чужих и жадных до женщин и добра, еще не сгоревшего в пламени пожаров. Ойген пропал, возможно, спрятался в Испании. Портье в отеле скалил зубы, англосаксы теснили немцев, нормандский плацдарм вот-вот расширится до Парижа; оберштурмбаннфюрер Копецки, 26 июля в номер заглянувший как бы невзначай, грустно признался, что время упущено, бастионы Атлантического вала трещат, его дивизии пришел конец, сам он уцелел только потому, что был вызван в Берлин, а сейчас прибыл сюда, чтоб забрать полковника Ростова. Гиммлер по приказу фюрера создал при гестапо Особую комиссию по делу 20 июля, хватают всех подряд и большей частью вскоре отпускают, та же участь ждет и Ростова, ни в чем не замешанного, в совращении несовершеннолетней девушки разве лишь, однако же отбыть эту тяжкую — не столько для Ростова, сколько для него, Копецки, — миссию все-таки придется, итак — в Берлин, побыть гостем столицы, почетным — поскольку лично он, Копецки, поручился за него, и многое в поручительстве — от полковника Больбиндера, друга Ростова, а Больбиндер, с которым Копецки имел честь познакомиться несколько дней назад, высоко, очень высоко отзывался о полковнике Ростове…

«Скандинав» либо мученически погиб, ни слова не сказав, либо, брезгливо выдворенный из полиции на улицу, убрался восвояси, перепрыгнул через проливы и исчез в мокром от дождя Стокгольме. На Бендлерштрассе никаких следов не оставлено, Крюгель уже на пути к русским, обер нем как могила, Рената Уодль еще молчаливее, а чтоб дознаться, кого все-таки искал в Берлине Ростов, — так пусть по столице бегают ищейки из собачника на Принц-Альбрехтштрассе! Да им сейчас не до Ростова, на другие запахи реагируют, причем — выборочно, многим дарованы жизнь и свобода, Гиммлер посвятил их в свои планы заблаговременно. Рейхсфюрер СС попал впросак: надо карать мятежников, но так карать, чтоб меч правосудия не опустился на головы генералов и офицеров, которые, возможно, и содействовали заговорщикам, но даже временное отстранение их от должностей не должно пагубно сказываться на фронтовых делах. Потому и взята была для раздумья четырехдневная пауза.

— Придется за вещами попозже заехать, — огорчился Ростов, отлично зная, что в Брюссель уже не вернется. Прощай, Бельгия! Прощай, Германия!

В Темпельхофе Копецки извиняюще развел руками: к Ростову подошли два щуплых молодчика, предъявили какие-то бумаги и предложили следовать за ними, он задержан пятым отделом Особой комиссии и проведет некоторое время под арестом, хотелось бы домашним, но поскольку дома у полковника нет, то поехать все-таки придется за город.

Поехали. По указателям, по тому, что мелькало и прочитывалось, — везли в Мекленбург; часовой у входа, училище пограничной службы, то есть — все тюрьмы переполнены, всех подозреваемых разместили где придется. Ростова утрясло на «Ю-52», укачало на тряской дороге, он тут же лег спать; комната на двоих, вполне приличная, офицеры, числом не менее сорока, галдели в казино, шум разбудил Ростова, он встал, жадно набросился на еду, потягивал скверное винцо, когда кто-то положил сзади руку на его плечо. Ойген! Ойген фон Бунцлов, вроде бы три дня назад перебравшийся за Пиренеи! Ойген, хохочущий Ойген, не унывающий и полный веры в чудесное избавление от всех козней гестапо. Избавление это не за горами, утром с ним по телефону говорил Шпеер, министр летит к фюреру со списком тех, кто томится в узилище и без кого военная промышленность Германии в полную меру работать не будет. Уже ночью он будет на свободе и постарается вытащить и Гёца, который, конечно, как ему кажется, сидит здесь по недоразумению, истинно по недоразумению; пора бы, дружище, знать, что каждый здесь коротающий время либо убежден в трагической ошибке Особой комиссии, либо ловко скрывает свою причастность к событиям 20 июля.

Ростов полагал, что трагической ошибки гестапо не могло быть, как и доказательств того, что он каким-то боком связан с заговором. Засадила его сюда, сомнений нет, Моника Фрост, как это горько ни звучит; преданная фюреру нацисточка припомнила его словечки о Гитлере и побежала не к блокляйтерше, а к уполномоченному повыше рангом. Ее тут же начали трясти — и посыпалось: позднее возвращение неизвестно откуда в ночь на 21 июля, ефрейтор Крюгель, исчезнувший в ту же ночь, генерал-лейтенант Тюнген, уже арестованный (об этом он услышал здесь, в казино), Гизи около студии, еще много, много тех, с кем он встречался и кого сейчас подозревают обоснованно или нет в заговоре. Она, никто другой не мог! И вспоминался сентябрь 1939 года, разгром Польши, возможные контакты с Красной Армией, немецко-русский разговорник, какая-то странная пословица о волке, смысл которой сводился к тому, что как ни приручай его стать домашней собакой, а хищник все тянется и тянется к лесу. Эх, Моника, Моника, по которой скучал все четыре дня в Брюсселе!

Поэтому полной неожиданностью стало: и он, и Ойген схвачены по доносу той красавицы украинки, рачительной и работящей, что подавала им сыр, сигары и кофе в курительной Хофшнайдерихи. Подслушала, уловила какую-то крамолу в разговоре, который, им казалось, никому не понятен.

— Не беспокойся, — заулыбался Ойген, — выйду отсюда и сразу же отправлю бдительную красотку в лагерь для перевоспитания.

Не обо всем успели переговорить: двумя часами позже он обнял Гёца («До скорого!..»), шутливо помахал рукой остальным в казино и в сопровождении охранника пошел к КПП. С утра Ростов стал высматривать знакомых, хотя и понимал, что мало кто хочет признаваться в связях с кем-либо из попавших в опалу. Разговорился с майором Энгельсом, тот приобрел известность в декабре 1942 года, когда в числе многих, как он сам, лейтенантов рвался попасть в окруженную армию Паулюса, чтоб гибелью своей хотя бы на час-другой отсрочить уничтожение замерзающей группировки. Так его и не пустили в кольцо, вытащили даже силком из «Юнкерса», летящего с грузом в Сталинград. Тогда-то и заприметил его Штауффенберг, стал продвигать; впрочем, и без Клауса лейтенант Энгельс за два года превратился бы в майора, на Восточном фронте нередки были прыжки через должности и звания. (Ростову представился внезапный поворот судьбы, переговоры с русскими — и внезапное окончание их, как только на немецкой стороне стола появится полковник граф Клаус фон Штауффенберг: это для немцев он казался импозантной и вполне респектабельной фигурой, а русские того же Штауффенберга люто возненавидели бы за его роль в создании антибольшевистских формирований; власовцев, говорят, коммунисты расстреливали без допросов и дознаний: говоришь по-русски, носишь немецкую форму — так получай пулю в лоб!)

Майор Энгельс и поведал Ростову то, чего не удосужился узнать штатский человек Ойген фон Бунцлов. Поскольку гестапо не обладало полномочиями вести следствие по делам офицеров вермахта, Гитлер и Гиммлер на новой основе сформировали Имперский суд чести, в нем Рунштедт, Кейтель, Шпрот, Гудериан и еще кто-то — они лишали офицеров званий, чтоб передать разжалованных в Народный трибунал; офицеров таким образом судили не по-офицерски и меры наказания были не офицерскими, вешали и обезглавливали, расстрел уже мыслился недопустимой роскошью. Вся беда, рассуждал Энгельс, в кодексе самой офицерской чести, не позволявшей, к примеру, ему, майору, лгать фельдмаршалу; подсудимых и судей связывала судьба армии, за несколько лет она пережила великолепные победы и ужасающие поражения, они-то и укрепили армию; да, могли сникнуть солдаты, но офицеры и генералы — никогда… И ради духа армии, возмущался Энгельс, выдавать всех причастных и непричастных к заговору?! Говорить же правду опасно, правда попадала в протоколы и становилась достоянием этих мерзких собак из гестапо, вот тогда-то и пройдет по всей Германии шквал арестов.

Офицеров увозили на Имперский суд чести, никто не возвращался, дела копились и множились, людей в казино не убывало, Ростов высматривал того подставного или полубезумного полковника, которому подсказали, кто в заговоре, потому что Гиммлер торопился: да скорей же, скорей тащите бомбу, пока вас всех не заграбастали! Полковника не нашел, расспрашивать о нем не стал: еще одна тайна Ставки! От ран при взрыве умер Шмундт, двинувший Штауффенберга на пост начальника штаба армии резерва, вхожего в Ставку человека, и очередная тайна покрылась землей. Народный трибунал еще не заседал ни разу. Настал день, когда в служебные помещения школы повели Ростова, за столом сидел невзрачный человечек, не умевший хорошо говорить из-за какого-то дефекта речи. Был он, возможно, стажером или просто неумехой, которому ничего нельзя дельного поручить, ибо начал он с эффектного, как ему казалось, хода: выбросил на стол несколько фотографий — Ростов и Штауффенберг, там, в Тунисе, оба в светлой форме Африканского корпуса, но пилотки черные, танкистские, руки друг другу положили на плечи, улыбаются в объектив; красивый все-таки мужчина граф Клаус фон Штауффенберг — или кажется таким рядом с приземистым и простоватым Гёцем? Сфотографировали их, кажется, 3 апреля в ста метрах от штаба 10-й танковой дивизии.

— А вы поройтесь в архивах, — улыбнулся Ростов, — найдутся фотографии, где Штауффенберг рядом с фюрером.

Человечек смутился, сгреб фотографии и удалился, а двумя днями позже в той же служебной комнате Ростову представился майор Штайнер, о себе сказавший несколько загадочно: «Из того абвера, который сейчас не подчинен Принц-Альбрехтштрассе…» Понимать это следовало так: не всю военную разведку и контрразведку подчинили Кальтенбруннеру, надо же кому-то поддерживать связи с зарубежной агентурой. Майора не смущала разница в званиях, он не раз уже встречался с Ростовым в Париже, Белграде и Варшаве; был он человеком зорким, к нему попадали знающие пленные, он мог из неразличимой, на одно лицо, толпы выдернуть личность; знаком был Штайнер и с Ойгеном. Предложил адлоновскую «Аттику», голос тихий, не допросный, тон такой, будто обсуждает детали сложной разведывательной операции. Со вздохом признался: Фалькенхаузен арестован, поговаривают, что командующий вел прямые и не согласованные с фюрером переговоры с англосаксами, посему и весь штаб подвергнут — кто аресту, кто — доверительным беседам. В частности, чем занимался полковник Ростов 25, 26 и все последующие дни июня месяца сего года, будучи представителем танковой инспекции в группе войск Северной Франции и Бельгии?

«Скандинава», значит, не наградили пинком под зад, а препроводили в камеру и стали допрашивать; не день и не два шли расспросы с пристрастием, ничего конкретного задержанный не знал, но кое-что, видимо, в карманах держал, а дальше — перебор вариантов, которыми любят на досуге заниматься следователи, и предположительный вывод: где-то рядом перед самым арестом должен был находиться офицер из штаба. Просеяли, отсеяли, всмотрелись, поднесли лупу и увидели Гёца фон Ростова, чему не поверили и чему до сих пор не верят. Но раз машина запущена, ее уже не остановишь, машина переворачивала листки календаря, на каждом замирая и буксуя. Утверждать, что в тот день он безвылазно сидел в отеле или не покидал кабинета в штабе, настаивать на легко опровергаемом алиби — это было бы глупо и опасно, продажный портье ляпнет что угодно.

В разгар этих вежливых бесед Ростова навестил Ойген, бодрый и ясный, как небо над прогулочным двориком, где, нечего бога гневить, можно прогуливаться весь день. Придется, сказал Ойген, еще попариться в этой конторе недельки две; дело в том, похвастался, что он, отводя от Гёца подозрения в причастности к заговору, предложил знакомым в абвере пристегнуть Ростова к какому-нибудь шпионскому делу, тогда-то уж он точно не появится перед Рунштедтом и Кейтелем, и, следовательно, гестапо никаких видов на него иметь не будет. Ясно?

— Спасибо, дружище, — сказал Ростов и улыбнулся.

Расспросы Штайнера не привязывались к местности, от Брюсселя он уже перебрался в Берлин и прослеживал все знакомства Ростова в столице, миновать Монику Фрост он не мог, да и полной глупостью было бы отрицать связь с нею, Копецки видел ведь ее, по-домашнему одетой, там, в Целлендорфе, расхаживать в легком платьице при одетом мужчине целомудренная немецкая девушка не станет. Ойгену же о ней он, кажется, не говорил, и все же Ойген привез ему письмо от Моники, он же изучил все протоколы ее допросов.

Письмо это читая, Ростов приподнимался, опускался на стул в волнении, ходил по комнате, утыкал лицо в сгиб локтя, скрывая волнение.

Он читал и читал письмо, он стал бесстрашным, он уже ничего и никого не боялся. Все последние годы люди планеты обменивались выстрелами, снарядами, бомбами, ненавистями, а вот, оказывается, он и Моника подарили друг другу неслыханное и невиданное в этот страшный год. Они полюбили друг друга!

Полюбили навечно, до гробовой доски, которой не миновать Ростову, потому что такая любовь должна завершиться смертью!

«Мой дорогой и любимый! Вся моя жизнь от первого крика, услышанного акушеркой, до вечера 14 июля нынешнего года была предвидением, предчувствием, прологом и ожиданием встречи с Тобою, которому я принадлежала еще до того, как Бог предписал моей матери отяготиться мною, той, которая еще в утробе среди сотен звуков распознала Твой хрипловатый голос и незрячими глазами увидела еще не захромавшего юношу, чьи руки могли быть и грубыми, и нежными, и бережными, и каждое прикосновение твоих пальцев к моему безгрешному телу становилось поглаживанием матерью располневшей талии… В тот преобразивший меня вечер 14 июля я дрожала как в ознобе, ибо Ты был моим задолго до моего рождения, и не акушерка услышала мой писк, а Ты вздрогнул, замер на полушаге и растерянно оглянулся, чтобы понять, из-под земли или с небес донесся до Тебя мой призыв… С того последнего дня, когда мы простились, я не нахожу себе места, я потеряла глаза и уши, я ничего не помню, только кожа моя хранит в себе шершавые кончики твоих пальцев, снимавших с меня то, что я восемнадцать лет держала в запасе, холила и нежила, омывала водами Рейна и Шпрее, подставляла ветрам севера и юга, востока и запада…»

Он изумлялся. Неужели это та самая Моника, злючка и недотрога, в холле «Адлона» пылавшая ненавистью к богачкам, в кафе студии так и рвавшаяся к блуду, но вплоть до последней ночи в стыду непорочности красневшая так, что в темноте алели ее щеки?

Она. Но другая, потому что другим стал мужчина, Гёц, и женщина подстраивалась под него. Возлюбленная не только отреклась от своего нацистского прошлого, но хитро отводила от Гёца все подозрения, каким-то неестественным чутьем угадывая, что ей можно говорить на допросах-расспросах, а чего нельзя и в какой неопределенной форме отвечать, позволяя любимому о чем-то нужном ему умалчивать. День первой встречи отметила абсолютно точно, 14 июля, иначе нельзя было, дата внесена в память блокляйтерши и какого-то пропускного журнала при входе в общежитие. О Гизи — ни слова, как и о Тюнгене, Крюгель, уверяла, шофер только лишь, блокляйтершу расхваливала (ефрейтора Крюгеля никто пока не считал объектом, достойным внимания: дезертир есть дезертир, таких полно.)

Офицеров привозили и увозили, всеобщим посмешищем стал пожилой полковник, то ли выживший из ума, то ли отъявленный враг системы; полковник никак не мог уяснить, почему воинское приветствие заменено — после покушения на фюрера — партийным, и продолжал правую руку прикладывать к фуражке, а не вскидывать, за что и был арестован. В казино на него смотрели как на балаганное чудище и посмеивались.

Редело число узников школы пограничников, но всегда обнаруживался тот, кто знал все тюремные порядки Германии за истекшее десятилетие, кто прошел через Моабит, Шпандау и даже Плётцензее, знатоки либо явственно представляли, что делается с приговоренными, как вешают их, либо получали наиточнейшие сведения через родных и знакомых, которые проникали сюда, несмотря на запреты и все строжающий режим заведения. Некий клерк уверял, что попали они, господа, — в санаторий, вот когда он оказался однажды (по недоразумению, конечно) в Моабите, то эсэсовцы, которых здесь нет, забавы ради совали его голову в ведро с дерьмом.

День этот — 10 августа — стал переломным. Уже состоялись два заседания Народного трибунала, судья Фрайслер вел себя безумно (в казино, куда долетали все слухи извне, иного слова не находили): всех стоявших перед судейским столом он обзывал негодяями, собаками, мерзавцами, в заключение приговаривая каждого к повешению. В этот день, 10 августа, все заключенные подверглись сортировке, сбылись прогнозы майора Энгельса, показания тех, кто уже побывал перед Рунштедтом, изучились гестапо, и государственная тайная полиция сочла нужным забрать себе кое-кого из тех, кто остался верен офицерскому кодексу чести и лгать фельдмаршалу не осмелился. Но одновременно стало известно и о приказе фюрера: хватит позорить вермахт, незачем во всех газетах валять в грязи тех, кто до последней капли крови готов защищать Германию. Приказ этот странно отразился на самом Энгельсе. Ни в каких связях с заговорщиками он признаваться не хотел, да, возможно, и не имел их, но на заседании Имперского суда чести обругал самого Рунштедта. Тогда-то и припомнили ему эпизод полуторагодовой давности, день, когда он пытался забраться в «Юнкерс», чтоб пополнить собою редеющие ряды армии Паулюса. Теперь ему приписывали попытку сдаться в плен, для чего он и полез в самолет. Заодно проверяли расовую чистоту, копались в родословной. Майор понял, что расстрела не избежать, и впал в уныние.

Ночью Ростова, Энгельса и еще нескольких человек перевезли в какое-то монастырское подворье, где уже, судя по густому запаху пищи и количеству охраны, томились в неизвестности человек пятнадцать—двадцать; разрешалось по вечерам собираться в трапезной и слушать (издевательство охраны казалось беспредельным) приемник, настроенный только на волну Токио; лавка отпускала продукты с обязательной приплатой и отдачей карточек и талонов, но поскольку некоторые деликатесы то ли вздорожали, то ли не находили сбыта, устрицы и перепелиные яйца продавали в любом количестве. Ростов и Энгельс оказались в одной комнате; некогда здесь обитали монахи с непритязательными вкусами: две кровати с пружинными сетками, оконце, прикрытое узорной решеткой, умывальник деревенского пошиба; охрана почему-то кавалерийская, да и лошадьми попахивало; пища простая, грубая, почти конская. Трапезная утверждала, что держат здесь тех, на кого у начальства вырос громадный зуб и кого можно за неимением убедительных улик убрать втихую, то есть сводили счеты или убирали свидетелей собственного позора. Несколько раз Энгельса уводили на допрос в пристройку к бывшей конюшне, возвращался он подавленным; напуганный слухами бывалых узников, считал почему-то Ростова подсадным, начинал бахвалиться своими заслугами, связями в Ставке, и однажды Ростов заорал: «Встать!.. Сесть!.. Ложись!.. Встать! Лечь!..» Заставил и проползти по коридору метров десять. Энгельс опомнился, примолк, стал чаще проситься во дворик на прогулку, и Ростов понимал, почему его тянет туда. Во дворике по ночам расстреливали, кроме Имперского суда чести существовали — законно или незаконно, стихийные или нет — военно-полевые суды, и насколько Ростов помнил, офицер имел право выбирать себе защитника из числа сослуживцев, но так было когда-то, а как сейчас — никто не знал, и что с кем будет — тоже никто не знал.

Моника знала! Женщина, при имени которой Ростов подносил руку ко лбу, чтоб никто не увидел набегающую слезу умиления. Моника спрашивала в письме, какие операции делали Ростову в госпитале, и тот ответил: доктор Зауэрбрух, это он в продолжение своих экспериментов вогнал на два месяца штырь в его большую берцовую кость, а для чего спрашивала неугомонная Моника — он догадался. Трупы всех казненных через повешение гестапо сжигало, а расстрелянных хоронили в безвестных общих могилах, и Моника надеялась по известным приметам найти труп или скелет Ростова; возлагала она надежды и на зубы, пожаловавшись на свои и спрашивая, нельзя ли поврачеваться у дантиста, к которому ходил Гёцль.

«Меня на несколько часов отпустили домой, туда, где мы однажды не спали всю ночь, и я перебирала старые фотографии, я вглядывалась в свою строгую детскую мордашку и велением неизбывной любви к Тебе находила все новые и новые признаки того, что маленькая Мони, смешливая дурочка и егоза, уже тогда готовилась к величайшим испытаниям — к любви, к ношению в себе ребенка, к тому, что Ты, произволом судеб мира, не скоро увидишь чадо свое и Тебя не обдаст теплом великой человеческой признательности улыбка сморщенного личика… О мой Гёцль, мой большой мужчина, моя любовь к Тебе пронесется через все границы (и бытия тоже!), и мы…»

Ни одной строчки, ею написанной, он ранее не видел и всматривался в почерк, с каждой минутой становящийся родным, знакомым, — так неужели рука Моники выводила эти слова? Корявые и прыгающие буквы складывались в мелодии, взлетавшие к небу и расстилавшиеся по земле нежно-зеленой травой, — кто научил, что заставило, чем объяснимо?

Понял: да, это она, Моника Фрост, но не прежняя, повисшая на шее заскучавшего полковника, а нынешняя, полюбившая мужчину, который возвысил себя над всеми другими какими-то ей неизвестными, но героическими поступками во благо чего-то высшего, божественного, за что мужчину готовили к смерти, к убиению его, и Моника предсмертного мужчину полюбила вновь, с той силой и страстью, что называется жизнью. Полюбила — и будет с ним вечно.

Она знала, что уже никогда не увидит его! Никогда, потому что ее уже не допрашивали, гестапо убедилось в полной безвредности работницы 5-го цеха, случайно оказавшейся в постели полковника Ростова и от него забеременевшей, о чем она ликуя оповестила его. Она замечала, как мрачнеет Ойген, она, написав заявление о желании вступить в брак с Ростовым и отказа не получив, поняла, почему столь благожелательна власть: брак никак не мог состояться без решения гамбургского суда о признании действующего до сего дня брака расторгнутым по смерти или отсутствию в пределах закона Аннелоры. Она робко попросила дорогого Гёцля каким-либо документом удостоверить: это он, только он причастен к зарождению плода в ее чреве, и она родит ребенка, благословляя судьбу за миг, когда она увидела в полковнике отца и мужа; миг этот, как только Гёцль вошел в комнату общежития, длился секунду, не более, но именно в это мгновение она перестала быть девушкой.

Такой документ Ойген составил, но ни один нотариус не согласился бы его заверить, ведомство по охране семьи и потомства тоже воспротивилось бы: все внебрачные дети принадлежали фюреру и рейху.

Все письма ее Ростов решил унести с собой в могилу, до которой не так уж много шагов. Почти каждую ночь слышались ружейные залпы, но подворье считало теперь, что расстреливают откуда-то привезенных злодеев, вовсе не тех, кто уже побывал на Имперском суде чести и явно засиделся здесь. Полагали почему-то, что уж их-то будут расстреливать иначе. Перед казнью вызовут к начальнику этого подворья будто бы для получения письма, но по пути к нему заведут в особый кабинет, где громко и четко огласят приговор, и там же находящийся священник примет последние слова, к Богу обращенные; и врач там, и начальник расстрельной команды и еще кто-то судейский; полная осведомленность была у всех о кабинете, где никто ни разу еще не был, а если и окажется там, то уж никак не передаст свои впечатления от кабинета всем тем, кому его не миновать. Даже о мебели знали — какая она в комнате, где все — последнее.

Ойген носился по Берлину и Европе, спасая Гёца, состояние и себя, и вдруг обнаружилось, что все Бунцловы — на пороге нищеты, все их имущество может быть отторгнуто, изъято, потому что отец Ойгена кое-что ариизировал, и грядущий после поражения мир явит себя бывшими собственниками, которым даровали жизнь в обмен на акции. (Ростов вспомнил: Аннелора догадывалась о незаконности капитала и хотела отказаться от своей наследственной доли семейного имущества.) Выход Ойген видел только в Монике: подозрительные пакеты акций переписать на нее, с цеховой работницы спрос меньше, а если вдруг на все ее богатства и наложится арест, то мебельный гарнитур Моники — вот все, чем она располагает.

Безумная затея! Невыполнимая! Ойген, совсем потерявший голову, лелеял фантастическую идею: наследник акций — младенец, который появится у Моники месяцев через шесть, в апреле 1945 года, и ребенок, возможно, не будет отобран еще существующим государством Германия: беременную Нину фон Штауффенберг в тюрьму не заключили, но указание свыше было дано, пятый ребенок Клауса подлежал воспитанию в особых домах опеки и призрения.

Начальник подворья отличался редкостным своеволием, мог ни с того ни с сего запретить общие обеды и ужины, позволял часами греться на позднем августовском солнышке, сам заводил разговоры о том, стоило ли нападать на Россию в июне, ведь апрель и май, пожалуй, наилучшие месяцы для броска в глубь громадного континента Евразия. Обозляя узников, выкладывал на столы «Фёлькишер беобахтер», где перевирались речи осужденных перед Народным трибуналом, а то и «Ангрифф». Своим присутствием не докучал, удалялся, когда сыпалась брань на злобствующего судью Фрайслера, его сравнивали с Вышинским, но кто такой Вышинский — никто не знал, фамилию эту услышали от генерала, который перед войной бывал в Москве с кратковременными визитами. Спросили и у Ростова. Тот пожал плечами.

— Поляк, — ответил он.

Ему нравилось сидеть во дворике на вынесенных из комнат стульях, сидеть и молчать, держась подальше от соседа, потому что майор Энгельс раздражал его с каждым днем все острее, порой хотелось смазать ему по морде — так опротивела его узкая длинная физиономия, его привычка подергивать плечами, сопеть; во сне Энгельс не храпел, он коротко всхрапывал — глубоко и противно, будто минуты две его кто-то душил. Противный человек, какой-то дрянью несло от него. Однажды перед сном Энгельса вызвали, сказали, что приехал адвокат. Ростов понял, какой адвокат ожидает майора, и когда тот уже приблизился к двери, окликнул его.

— Брат… — произнес он, и майор застыл — потому, наверное, что никогда еще никто не называл его так. — Брат, — повторил Ростов, подойдя к майору. — Давай обнимемся и… да будет тебе известно: мы победили, мы! А не Гитлер. Он боится нас, потому что мы — всегда большинство. Потому что мы его создаем — и мы его уничтожаем.

Они обнялись. Майор Энгельс всхлипнул и устыдился всхлипа.

— Спасибо тебе… брат. Будь уверен: я встречу смерть достойно.

Сентябрь наступил теплый, с редкими дождичками, Ростов стал избегать компании спорщиков во дворике, он полюбил уединение, он готовился к вечному одиночеству, которое скоро наступит, потому что заприметил за собой восстановленную неожиданно привычку по утрам взмахивать правой рукой, отбрасывая противомоскитную сетку. Вспоминал Африку, вспоминал и то, что всего два месяца назад будущее мыслил себе так: вот кончится война — и подастся он туда, в Африку, на Мадагаскар, заприметит там девчонку, сманит ее к себе в заросли, женится, повторит путь отца… Прощай теперь Африка, не станет Гёца фон Ростова на земле немецкой, братьев нет, сестер тоже, род пресечется у стены конюшни, где пули утопают в кирпиче…

Нет, не пресечется — потому что в апреле следующего года Моника выдержит счастливые муки воссоздания и отделит от себя рыдающий комочек, маленький Гёц заблажит на радость матери; не Гёц, а девочка будет, Моника в этом уверена, она уже имен ей напридумывала: Мария, Аннелора, Луиза… Пусть будет Марией, и восемнадцатилетняя Мария встретит юношу, которого — мальчиком по пути в Гамбург — угощал мороженым Ростов в начале июля 1944 года. Дети пойдут у них, и случится нечто непредвиденное: по детям (а их будет много) вдруг пройдет зуд, детей, то есть внуков Гёца фон Ростова, неожиданно потянет к дикой стране под названием СССР, и не в Москву, а куда-то неподалеку от столицы, в Рязань; лунатиками пойдут они, растопырив пальцы, на край немецкой земли, перешагнут через границу и где-то под Рязанью станут изумленно посматривать друг на друга: да что это с нами происходит, что? Ну а самой Монике — каково придется? Ойген, понятно, поможет ей, но как она без мужа и без мужчины вообще будет воспитывать девочку, какой эта девочка получится? Моника вложила всю себя в любовь, братика у девочки не будет, и… что за жизнь в Германии воцарится после кровопролитий? Что скажет об отце дочери своей Моника, а какие мифы сотворят внуки, которым надо обязательно оглядываться назад, потому что без прошлого нет и будущего. И не облегчить ли внукам поиски прошлого, не помочь ли им сотворить легенду о деде?

Он, ранее отрицавший какую-либо причастность к покушению, признался абверовцу: да, о заговоре знал из уст самого Штауффенберга, о намечаемом убийстве фюрера — тоже знал, но не счел нужным отговаривать друга, не сообщил своему непосредственному начальству, Фалькенхаузену то есть, о государственной измене — за что готов понести наказание и предстать перед Имперским судом чести.

— Естественно, — грустно улыбнулся Штайнер, — такое когда-либо случится… Но уже после того, как мы выясним некоторые детали вашей биографии… и свяжем ваше африканское прошлое с английской взрывчаткой. Мне лично — добавить ничего не желаете?

Рассказывать о том, где провел он почти десять часов дня 20 июля? Но нельзя упоминать о Крюгеле, Гизи, обере, Тюнгене, последнего, правда, уже приговорили к смерти; скоро настанет и его час, стоит ли спешить, известно уже, у какой стены расстреливают, если такой исход обязателен, и Ростов эту стену рассмотрел, пальцем притронулся к выемочке, одной из многих, следу пули, либо пролетевшей мимо тела, либо пронзившей его и на излете царапнувшей кирпич, — деталь надгробного слова в некотором смысле.

Наступили счастливейшие часы в его жизни. Никогда еще так хорошо ему не думалось — о тиранах, которые возникают будто самопроизвольно, как вошь в окопах, и пожирают, пожирают людей ради призрачного и временного господства над ними, в чем, наверное, смысл их и предназначение, потому что прививают человечеству отвращение к насилию и — тягу к нему, без чего не изгонишь гитлеров. Но не только: люди возвышают самых кровожадных тиранов, народ почитает их. Видимо, небесам выгодны убийства, уменьшение числа людей для них — благо. И небеса наказывают тех, кто устраняет тиранов, — этой вот тюрьмой награждают… О своей могиле думалось и о могилах других людей — на них рождаются и растут потомки, исполняя так и не сбывшиеся желания предков, продолжая их жизни. Двум нациям принадлежал он — и ни одной не изменил, ни Рязани, ни Гамбургу, но вся арифметика рушится, когда человек относит себя ко всем нациям сразу, такому и урна с прахом покажется тесной. Нет, не мысли, а чувства владычествуют, потому и не находится ответа ни на один вопрос. Обер-лейтенант Вернер фон Хефтен, за что-то возненавидевший Ростова, сейчас, уже мертвый, продлевает ему жизнь; в Особой комиссии лежат показания какого-то офицера, которому Хефтен отсоветовал привлекать к заговору полковника Ростова: «Отъявленный нацист, пруссак — да от него надо держаться подальше!» Тем еще дни радуют и тем острее счастье, что впервые он может распоряжаться своей жизнью, он остался наедине с миром, нет отца, который всегда давил на него, нет присяги уже, поскольку она осталась там, за оградой тюрьмы; он наконец-то обладает свободой выбора. Два слова хозяину подворья — и в комнате, которую здесь зовут исповедальной, он может написать несколько вариантов изобличающих его признаний, назначая себе соответственно клиновидный топор гильотины, рояльную струну на шее, стандартную веревку или пулю из столь обожаемой Адольфом винтовки. Может написать — а может и не написать. Но при любых вариантах да не будут упомянуты «господа-товарищи» — ради ребенка Моники, ибо даже при самых радужных видах на будущее Берлин будет косовато и кисловато посматривать на Москву. Пожалуй, весьма пригодится Имперский суд чести, где он, полковник Ростов, обвинит Рунштедта или Кейтеля в страшных грехах, а те тут же разжалуют его и отправят в гестапо; заодно, кстати, и похоронится его работа на русских; Народной трибунал прицепит его к Штауффенбергу, и человечек, утробу покинувший и ножками затопавший по планете, будет знать, кто его отец, за что наполучает, возможно, пинков в детском саду и в школе… А можно там, на суде чести, от всего отречься, поскольку никаких свидетельств нет, а Нину фон Штауффенберг никто не осмелится допрашивать, Рената Уодль в могиле, Моника ни под какими пытками ни единого слова не скажет. Либо так — либо эдак. Особую сладость придает этой свободе выбора то, что и телом своим можно распоряжаться. Попадет в гестапо на Принц-Альбрехтштрассе — значит, тюрьма Плётцензее, гильотина, труп помещается в печь, урну с пеплом заберет ближайший родственник, предъявив квитанцию об уплате им всех расходов по сжиганию и транспортировке, а родственник — Аннелора, неизвестно где пребывающая, поскольку судебное решение по ней все еще ходит по канцеляриям разных ведомств, восстанавливая мостик к уже сгинувшему прошлому. Впрочем, урну могут отдать Монике, а могут и не отдать, прах же развеять по ветру, и ветер соединит оба праха, его и Клауса.

Нет, не Бог распоряжается судьбами! Человек волен жить или не жить, умирать или не умирать; человек сам решает, испускать ему последний вздох на виселице или затылком улавливать — на это уйдет мельчайшая доля секунды — прикосновение холодного металла.

Однако же свобода свободой, но выбор все-таки ограничен, потому что смертью своей он предрешает судьбы многих людей, Крюгеля в том числе, который может не добраться до русских и похоронит в себе тайну 20 июля. Правда, из гущи слухов, из тумана вранья и мглы невежества возникнет некое подобие того, что случилось, миф получится, если он кому-либо нужен или понравится самой эпохе.

Смерть не страшна! Гёц фон Ростов вечен, потому что сам решит, кому отдать свой труп. Вечен, потому что плутишка Крюгель выждет какое-то время и передаст все о 20 июля кому-либо. Не немцу, для этого ефрейтор чересчур хитер. Англичанину. Или русскому.

Появился еще один вершитель судьбы его, исполнитель приговоров, обер-штурмбаннфюрер по фамилии Хуппенкоттен, человек этот полагал, что одно имя его способно наводить ужас, и такого ужаса в глазах Ростова не увидев, пригрозил подвалом на Принц-Альбрехтштрассе.

— Что ж, — согласился на такой вариант Ростов, — под пытками, возможно, плоть моя исторгнет какие-либо слова, которые будут не те, которых вы ждете… Слаб и грешен человек, грешен и слаб. И вы ведь тоже, кажется, человек, и плоть ваша тоже исторгнет когда-нибудь нечто…

Оберштурмбаннфюрер был еще и старшим правительственным советником, то есть обязан был взывать к разуму.

— Будете молчать — чтоб прослыть героем?

— Героем я стану, если заговорю. Но этого не произойдет.

— Это будет!

Ростов глянул на него и усмехнулся: он знал, что плоть его не дрогнет, потому что в ней предсмертное, отчаянное мужество побеждаемых немцев и ликующее, беспредельное бесстрашие рвущихся на запад русских.

— Попробуйте… — вымолвил он.

Хуппенкоттен резко поднялся и ушел, а Ростов ждал: вот сейчас поведут его к машине эсэсовца и поедет он в тот самый подвал.

Но не повели. Вершитель уехал, с собой никого не забрав. Ростов вздохнул горько, ушел к себе, поглядывая назад и не без насмешки над собою отмечая некоторые дикости, творящиеся с ним. Сигарет было много, Ойген подсылал к нему еду и табак, а Ростов все ужимал свой рацион, будто ему не хватит ни сигарет, ни ветчины и к стене на расстрел он пойдет голодным.

(Полгода спустя оберштурмбаннфюрер СС Хуппенкоттен отыграется за всех упущенных им заговорщиков, своими руками набросит рояльную струну на шею адмирала Канариса…)

Подселили к нему обер-лейтенанта, командира административно-хозяйственной роты Потсдамского училища, офицера, про заговор услышавшего только здесь; на фронт пошел добровольцем, ранили под Киевом, провалялся в госпиталях до марта, в училище повздорил с начальником, тот и решил от него избавиться, сообщил Особой комиссии о неблагонадежности подчиненного. Ростов жалел его, утешал, поскольку полон был уже знаний о тюрьмах, судах и комиссиях, он и сам не понимал, откуда пришло к нему это знание, но очень подробно разъяснил он обер-лейтенанту, как правильно построить свои ответы Имперскому суду чести, по возможности все отрицая и ничего не подтверждая.

Что стало с бедолагой — он так и не узнал, потому что Ростова стали возить по тюрьмам. Сперва — на Кайзердамм, в полицейскую тюрьму, где он пробыл всего три дня; еще меньше в какой-то важной больнице. Затем быстренько доставили в Фюрстенберг, продержали сутки и повезли в неизвестном направлении. Метания по тюрьмам и камерам привили Ростову покорность судьбе, и когда машина с ним надолго застряла где-то, он по переговорам шофера с надзирателем понял: рядом Дом летчиков и, следовательно, невдалеке пересечение Принц-Альбрехштрассе и Вильгельмштрассе, то есть везут во внутреннюю тюрьму Главного управления имперской безопасности.

Но не довезли, что означало: он не из тех, кого надо срочно допрашивать. Поместили на Лертерштрассе, Ростов заснул в полном спокойствии, веселеньким ужасом повеяло от вопроса: почему же это он, даже на гауптвахте ни разу не сидевший, так быстро и сноровисто свыкся с тюрьмами Германии?

Ойгена к нему не пустили, тюрьма здешняя все-таки филиал внутренней тюрьмы Главного управления. Передачу приняли, в ней одобряющая записка и намек, уже понятный Ростову. Гиммлера поставили во главе армии резерва, ему нужны офицеры с хорошим боевым опытом, их-то он и спасает от Гитлера, создавая «Список без вести пропавших», в него, наверное, и включен полковник Ростов, и следующим пунктом круговращения стал полицейский госпиталь на Шарнхорстштрассе. Затем последовали еще три тюрьмы, последняя — Флюссенбюрг, здесь действовал военно-полевой суд СС, на офицеров вермахта не посягавший, и Ростов мог предположить, что на какой-либо ночевке в одной из тюрем он мог угодить под разбирательство суда сухопутных сил, заочно, как Клаус на Бендлерштрассе, — нет, что-то с этим фроммовским судом незаконно… Здесь, во Флюссенбюрге, его догнало письмо Моники, и Ростов гладил стены, уважительно смотрел на пол и потолок, потому что внутренности камеры были свидетелями того, как он едва не сдержался, впитывая строчки, которые не хотел дочитывать до конца, как мальчик приберегая на десерт «люблю, целую»…

«… я затаилась мышкой, я берегу в себе комочек, питающийся мною, то есть пищей насущной и всем тем, что видят мои глаза, передающие виденное комочку, что щекочет мою кожу, обдуваемую ветрами, осыпаемую пылью, но глаза мои, кожа моя — это Твои глаза, это Твои руки, те, что подхватят когда-нибудь нашу малышку, и дрыгающие ножонки ее коснутся Твоего лица; она заорет благим матом, когда нащупает ими колючую небритость. Да, я, как мышка, но я ничего не боюсь, во мне крепнет уверенность в дне завтрашнем, во мне не просто новая жизнь, тело мое носит в себе будущее, которое неотвратимо, потому что не могут изо дня в день падать с неба противные штучки, небо станет голубым и чистым, и мы поедем к Рейну, мы искупаем в реке малышку…»

Наконец его вернули в монастырское подворье. Он мог хорошо побриться, с наслаждением принял ванну. В чистилище этом ничего не изменилось, арестантов стало поменьше. Приехал Ойген, новости неутешительные, хотя от Имперского суда чести Ростова он избавил и при самом неблагоприятном исходе расстрелян будет полковник Ростов, а не лишенный всех наград и званий сын покойного графа Ростова. («Спасибо», — улыбнулся Гёц.) Еще несколько дней — и полковника включат в «Список» Гиммлера… Кстати, получено наконец судебное решение о признании Аннелоры погибшей, можно теперь ходатайствовать о заключении брака.

— Я тебе очень благодарен, — сказал Гёц Ростов, и после ухода Ойгена написал прощальное письмо Монике, простенькое, как будто он дней на пять уезжает в командировку, — и метроном вновь стал отбивать в нем протяжные секунды, уже отсчитавшие Клаусу Штауффенбергу время, ему отпущенное. За свои тюремные недели он повидал уже многих готовящихся к смерти и с радостью усвоил: жить просто ради жизни — это преступно, это нарушение какого-то закона, призвавшего людей жить на этой планете, и нет ничего позорнее спасать жизнь, цепляясь за богатство, и в нынешней Германии только нищие бескорыстны.

Его уже готовили к казни, предложили заказать ужин в ресторане неподалеку. Он попросил радиоприемник на час-другой. Дали. Включил, не тронув ни одну ручку настройки, и услышал орган, исполнявший легкомысленную мелодию; прямая передача из лондонского кинотеатра «Орфеум», куда он мог бы повести Клауса; осенью 1936 года намечалась командировка в Англию офицеров, с отличием кончивших курсы английского языка, и Ростов, знавший и язык и Англию, в списке тех, кого надо опекать в Лондоне, увидел капитана Штауффенберга; судьба постоянно разлучала их накануне встреч, которые могли бы стать решающими; оба, не зная друг друга, нацелились на Дрезденское училище, но Ростов окончил его до поступления в него Клауса; сдавали экзамены для поступления в академию, но Клаус прошел в числе ста лучших, а Гёцу предложили повременить; и в России где-то пересекались их пути-дороги, пока в апреле 43-го не обнялись в стихийном порыве братства у входа в штабную палатку в Тунисе. Но теперь-то уж они не расстанутся, если загробный мир существует, и в том мире Клаус, от друга Гёца узнав о том, что едва не был в Шарите убит им, пылко обнимет его и шепнет: «А надо было, надо — избавить меня от терзаний, я ведь давно, еще до встречи с тобой в Бамберге, понял, кто гонит меня к Адольфу, и мне, на эту дорогу обреченному, оставалось только идти и идти…»

Шепотом скажет, потому что и на том свете будут тайны. И одну из них донесет до обоих Крюгель, он когда-нибудь там появится, бодрячески доложит о прибытии и в ответ на вопрос Ростова ответит честно: все сделано, господин полковник, русские теперь знают все о 20 июля далекого 1944 года.

Теперь уж не разминутся они, Ростов и Штауффенберг, всегда будут рядом.

Этой ночью в комнату к Ростову вошли и кивнули — ни слова сказано не было, и так же молча полковник протянул им письмо Монике. Он был готов к последнему часу, догадался о его приходе, тщательно побрился, лег спать не раздеваясь, поверх одеяла, в сапогах.

Так и не увидел он, что же в той комнате, где ему зачитывали нечто, вроде бы к нему относящееся. Его ввели в эту таинственную комнату — но он так и не понял, где находится, да и кому и о чем рассказывать, не солдатам же расстрельной команды, вот и получается, что все нами познаваемое — только для людей, для передачи им увиденного или узнанного тобою, такая удивительная мысль мелькнула в нем, когда он слушал приговор суда, которого не было, которого старались не допустить абвер, СД, ОКВ и ОКХ и много, много других ведомств и чиновников, но который все-таки состоялся, ибо в одной куче оказались: русский шпион, некий ефрейтор Крюгель, будто бы сбежавший к русским, отец Толстого Германа, с соизволения которого миссионер, проповедник и колонизатор Отто-Эрих Ростов стал отцом Гёца, случайно прихваченный в облаве датчанин, ни под какими пытками не признавшийся, с кем он встретился или не встретился 28 июня 1944 года.

Несколько человек стояли перед ним; от услуг священника он отказался еще ранее, когда тот зашел к нему в комнату-камеру; врачу заявил, что находится в твердом уме и добром здравии; поблагодарил начальника подворья за гостеприимство и с полупоклоном заявил, что ничуть не осуждает его за столь раннее пробуждение арестанта.

Уже алел восток, когда его подвели к стене, и он стал на заранее облюбованном им месте. Первые пташки зацвикали в зарослях, шесть солдат с винтовками у ноги ждали приказа. Ростов дождался предварительной команды, вскинул левую руку, как сделал это его друг Клаус фон Штауффенберг, сжал по-ротфронтовски, сам того не зная, кулак и набрал воздуху в легкие, чтобы, как Клаус, выкрикнуть так нужную потомкам многосмысленность…

— Да здравствует…

Солдаты опередили его.

«… уже октябрь, уже уходят в зимнюю спячку растения, зарываясь глубже в землю, чтоб в толще ее переждать зиму, а я смотрю на себя, как на эту землю, которая подпитывает собою уже прорастающее зернышко, нашу дочь… Я смотрю уже на людей, как на современников нашего ребенка, люди ведь эти в неведении, что скоро взрывы, залпы и выстрелы, крики раненых и вопли умирающих — все заглохнет перед пронзительным криком маленького существа, в котором переплетутся Твои ноги с моими, мои глаза приобретут другой цвет, измененные светом Твоих строгих очей, и, о Боже, как жаль, что Ты не увидишь в дочурке наше прошлое и наше будущее, потому что Ты всегда останешься живым, всегда…»

Труп полковника Ростова был увезен в неизвестном направлении.

«… Ты рассмеялся бы, увидев нашу дочурку, уже начавшую буянить; она однажды пригрозила мне кулачком, в ней столько от Тебя, что когда мы, матери (а нас много!), встречаемся в парке, то Катарина присматривает за всеми детьми и за мной тоже; она очень взрослая в свои четыре года, что нередко меня пугает, но вспоминая месяцы перед родами, начинаю понимать: те, кто зачат в дни того июля, уже не забудут картошку, под окнами берлинских домов посаженную, у них сохранятся остатки исступленной веры в чудо; а я в это чудо поверила накануне родов, в час, когда ко мне пришел тот самый кельнер, что обслуживал нас в „Адлоне“, — вот он и сказал мне, что уцелел, стал единственным, кто вылез живым после двух американских бомб, попавших в отель; скажи, пожалуйста, есть ли у бомб национальность, ответь мне, вопрос этот почему-то начинает меня мучить, как и такой: куда исчезли мужчины, эту войну и все войны затеявшие, и почему женщины тянутся к тем, кто гонит их и себя в пропасть… Я, как ты знаешь, живу в западном секторе, разговоры здесь разные, я-то помалкиваю, потому что знаю: надо любить и рожать, но раз уж Тебя до сих пор нет и я уже не рожу, то надо любить всех… Но вновь вопрос: кем мы станем и что с нами будет?»

Ефрейтор Крюгель изменил присяге и перебежал к русским, заявив на допросе категорически: «Гитлер — капут!» Помещенный в лагерь для военнопленных, испытывая лишения и некоторые моральные тяготы, он тем не менее не желал облегчать свою жизнь спецкормежкой и пионервожатой, он так и не рассказал большевикам о том, чему свидетелем был в роковые для Германии дни середины июля и 20-го числа того же месяца. Верный себе, он присматривался и прислушивался. И был за терпение вознагражден.

Один из заговорщиков, а именно майор Иоахим Кун заблаговременно получил известие о намечавшемся аресте, переметнулся на сторону врага, которому и поведал о своей героической борьбе с фашизмом. Русские призадумались и приговорили майора Куна к 25 годам пребывания за колючей проволокой, которую он, однако, так и не увидел, потому что посиживал в одиночной камере. (Плененному полковнику Штауффенбергу — случись такое — грозило бы не меньшее наказание, если не большее.) И Крюгель мгновенно забыл о ностальгическом порыве, приведшем его в Целлендорф, о посещении знакомого особняка, о полковнике Ростове и суровом наказе его, о благословленном свыше дезертирстве, о десяти часах, проведенных в мятежном здании на Бендлерштрассе, 11–13. Ефрейтор Крюгель стал тупой скотинкой, загнанной нацистами в армию, где он, не до конца оболваненный геббельсовской пропагандой, стрелял в воздух, помогая тем самым воинам-освободителям Красной Армии. Антифашистом его признали только в лагере под Уфой, да и то пассивным, зато он отлично освоил здесь строительно-монтажные специальности. От зольдбуха, как и от «Демянского щита», не открестишься, каждого пленного просматривали, просеивали и просвечивали, но пленных много, считать их не пересчитать, отпускной билет с резолюцией Тюнгена давно Крюгелем утерян, хотели было затащить ефрейтора в добровольные помощники лагерного начальства, но проявленная Крюгелем прыть при вербовке не понравилась почему-то руководству, которое с каждым месяцем все подозрительнее поглядывало на бывшего шофера полковника Беренса: в лагерь к ефрейтору зачастили московские специалисты, раскладывали перед ним фотографии генералов, и Крюгель, почти всех знавший как облупленных, огорченно вздыхал: «Вроде бы видел… вроде бы нет». Никого не хотел узнавать, даже Гепнера, которому помогал на 3-м этаже облачаться в генеральский мундир: тот привез форму в чемодане. О десяти берлинских днях умолчал, естественно. Штауффенберга, разумеется, он ни разу не видел, чему охотно поверили, поскольку шоферил Крюгель во времена, когда полковник был редким гостем на Бендлерштрассе.

Наступил однажды (в октябре 1946 года) день, которого Крюгель боялся пуще всего и к которому готовился. Вызвали его к лагерному начальнику (а не к уполномоченному!), встретил его щеголеватый молодой человек со стопкой фотографий, заговорил на таком чистом немецком языке, что ефрейтор попенял судьбе: уж лучше бы попасть в гестапо, чем…

Ростова предъявили Крюгелю! Полковника Ростова — в штатском и в форме, но ефрейтор, знавший гардероб полковника Беренса, с ходу догадался: снимки-то — не берлинские! Фотографии парижские или брюссельские!

— А кто его знает… — убито промолвил он. — Разве всех запомнишь…

Ночью он встал будто для сортира, завернул за угол барака, сел на корточки (земля показалась холодной, неприветливой), поднял голову к звездам и едва не расплакался, поняв, что Ростова нет уже в живых.

Клятвы Крюгель давал только тогда, когда собирался их нарушать. Поэтому он просто подумал, что надо бы, пожалуй, найти Монику, если тому будут способствовать обстоятельства.

«… мне смешно порою — так выдает Тебя Катарина привычками, капризами, жалобами; как путники в пустыне задирают головы, по звездам, Луне и Солнцу уточняя, где они сейчас и куда идти, так и она, взяв меня за руку, идет в неведомом мне направлении, и я послушно следую за ней, в зоологическом саду подхожу к вольерам, где гордо стоят южноафриканские птицы, — дорогой Гёцль, я стала любить Африку, так скажи мне, что Тебя до сих пор влечет к этому континенту? Почему дочь Твоя еще в первом классе сказала учительнице, что родилась на берегу Индийского океана? Что еще скажет, что придумает эта бойкая и смышленая фройляйн?.. Ну а теперь о грустном. Умер дядя Франц, известный нам по „Адлону“, отель уже начали восстанавливать, но не будет он уже прежним, не будет, я и не хочу видеть его, но приходится видеть, меня тащит к нему наша Катарина, в ней не по возрасту бродят какие-то зрелые страсти, меня пугающие; совсем недавно она вдруг вырвалась из моей руки, застыла и пошла, пошла… Ты знаешь, куда она пошла? Я сама не знаю, потому что Катарина повернулась вдруг и опрометью бросилась назад… И почему она вдруг так обрадовалась той, которая когда-то издевалась надо мной? Да, да, Ты догадался, Луиза из общежития встретилась нам на улице, я хотела схватить Катарину и убежать, но одумалась: это же она, Луиза, соединила нас!.. Она и подруг моих всех уже навестила, одна из них, та, чья кровать стояла у окна, вышла замуж за бывшего штурмана подводной лодки, и вот что я хочу сказать: мы, немцы, должны оставаться немцами, и каждый обязан исполнять свой долг, а не хныкать, потому что как ни кляни прошлое, а оно вспоминается добрым, хоть и бомбы мешали жить, а жили воодушевленно, спаянно, страстно, помогая друг другу, и Германия у нас была одна, одна, одна, одна! Мы, немцы, превыше всех и всего — так говорил дядя Франц…»

В конце 1953 года бывший ефрейтор, отпущенный на немецкую родину, обосновался в Лейпциге, который исстари славился тем, что тамошние студенты пьют как лошади. Чем одно время и увлекался Крюгель, что давало ему повод не поддаваться на призывы властей, не возвращаться к догитлеровскому прошлому и становиться учителем; эти любезные просьбы ефрейтор бывшей армии отвергал, поскольку и в социалистическом Лейпциге властвовал Союз учителей, определявший, кто из педагогов хороший, а кто плохой. У партийных функционеров было чутье на сторонников и противников социализма, они в лоб спрашивали Крюгеля, почему он, попав в котел под Демянском, не сдался русским товарищам в плен, не приблизил тем самым крах фашизма. «А ты что делал 20 июля 1944 года?» — так захотелось однажды возразить Крюгелю, но благоразумие взяло верх. Работать он пошел на стройку, недурно зарабатывал там, укладывая кирпичи под новости из радиоприемника; из них он узнал, что англичане не могли простить Ойгену Бунцлову резкий подъем военной промышленности Германии как раз в самые бомбардировочные месяцы; не сумев уничтожить заводы шарикоподшипников, неумелость свою англосаксы списали на таланты Бунцлова и дали ему 6 лет заключения, которые тот отбыл в сокращенном варианте и убрался немедленно в Южную Америку.

А майор Кун все томился в России, и лишь в 1956 году его милостиво отпустили умирать на родину, где многие считали его предателем. Политикой Крюгель, естественно, не занимался, нюх пройдохи заставил его, однако, побывать на Бендлерштрассе — в год, когда на стене дома 11–13 появилась табличка «Штауффенбергштрассе». На знакомом ему дворе он увидел бронзовую фигуру символического мученика, борца против фашизма. Чей-то аккуратный букетик лежал у стены с выщербинами от пуль, сразивших четырех человек, и недалек тот час, когда над букетиком появится мемориальная доска с фамилиями. Ефрейтор глянул на цветы — и ему захотелось нырнуть в люк, как одиннадцать лет назад. Опомнившись, он с фотоаппаратом вновь навестил бывший Бендлерблок, откуда еще не выветрили дух милитаризма, но, кажется, денацификация сюда все-таки вторглась. Крюгель хорошо запомнил вопрос полковника Ростова о пьянстве лейпцигских студентов, догадался, к чему клонит тот, и с первых дней освобождения из плена стал собирать сведения о дебошах местных буршей, а те пили и горланили аж с начала XV века, никакие запреты не прерывали их вольнолюбивой тяги к пиву. Определять точно, где больше пили, в Лейпциге или Гейдельберге, университет которого подревнее, смысла не было, цифры не полные, пришлось постулировать нелепость: лейпцигские студенты, пившие от зари до зари, ничем иным, как распусканием слухов о себе, похвалиться не могли. Кое-какие словечки Ростова вспомнились, и ефрейтор дозрел до явной очевидности: миф не терпит суровых реалий, возносимый к небесам друг полковника Ростова уже отделен от вещей и предметов, которыми пользовался, потому что они немедленно обнаружат земное происхождение графа и разрушат легенду. Все шло к тому, что немецкое государство на Западе хочет вести свою родословную чуть ли не от 20 июля 1944 года и будет поэтому славить полковника Клауса фон Штауффенберга, постаравшись стереть, уничтожить следы графа на Бендлерштрассе,11–13, где в логове предателей (так думали многие) ковалось будущее нации (так полагали тоже многие). Не все еще в Бендлерблоке снесли, перекроили, перестроили и перепрятали, пластическая операция только начиналась, грозя перейти в ампутацию с последующим созданием саркофага, — и три катушки фотоаппарата сохранили остатки всеми поминаемого 3-го этажа. Кажется, догадался ефрейтор, он — единственный свидетель творившегося здесь безобразия — и почти год угробил на поиски полковника Ростова, который сгинул, пропал бесследно, а все материалы по нему сгорели 5 февраля 1945 года, когда бомба уничтожила важнейшие архивы дома 8 по Принц-Альбрехтштрассе. Правда, несколько часов дня 20 июля 1944 года на Бендлерштрассе провел тот штатский, которого ефрейтор заграбастал в коридоре, втащил в кабинет и швырнул к ногам Ростова: тип этот кое-что знает, но только кое-что.

И в Лейпциге вечный ефрейтор Крюгель погрузился в старинные фолианты и книжные поступления, навыки же конспирации — в душе любого немца 30-х годов. Вглядевшись освеженными глазами в хама и пруссака Гёца Ростова, Крюгель обнаружил в полковнике много чего не увиденного им ранее и преисполнился уважением к нему. Как его тезка в известной трагедии Гете, фанфарон и бабник граф Ростов был, оказывается, мудрым не по возрасту и происхождению; танкист-пруссак предвидел воскрешение своего друга Клауса, в полковнике еще и назревало понимание древнейшей кары истории, неминуемо падающей на тех, кто убивал избранных и почитаемых правителей. Видимо, в главах государств содержался некий концентрат, выражавший сущность власти, эпохи, людей, и убийство носителя такого сгустка не могло пройти безнаказанно; как только молодой дикарь впервые раскроил череп старому вождю племени, он сразу дал пример всем, что делать с ним самим. Понятно, почему держался Ростов подальше от Штауффенберга, да как ни отстраняйся, а топор судьбы снесет голову. Мог бы полковник спастись, укатить 16 июля в Брюссель, забыв обо всем, о ефрейторе Крюгеле, о Монике тоже…

Испытывая стыд, решил он все-таки найти Монику, которая вовсе не была дурехой из Союза немецких девушек, как то полагал Ростов, а, по наблюдениям Крюгеля, умной девочкой, читавшей в библиотеке Беренса книги, в 1933 году запрещенные. Для начала ефрейтор нашел блокляйтершу Луизу, которая сделала карьеру, мотаясь спекулянткой между капитализмом и социализмом, неся в сумках много чего интересного, а под бюстгальтером или пониже — сокровенные письма. Как только она увидела Крюгеля, тяжелое гитлеровское прошлое взыграло в ней, память о порциях мужской ласки затмила возможные беды, и согласие найти бывшую поднадзорную было ефрейтором получено, а затем еще одна просьба прозвучала: а нельзя ли передавать кое-какие анонимные денежки Монике Фрост, ведь ребенок-то — от него, Крюгеля. «Ах ты, шалунишка!» — проворковала бывшая блокляйтерша, ничуть не веря в его отцовство; письма в ФРГ по разным адресам Крюгель теперь отправлял по новому каналу связи. В скором времени стена разделила Берлин, оставив Монику и дом 11–13 по другую сторону баррикад, но не свойственные Крюгелю чувства, среди которых были стыд и совесть, принуждали его писать книгу об одноглазом мученике и про 20 июля 1944 года, зная причем, что никогда она не будет опубликована. А на 3-м этаже того исторического дома уже обосновался Музей Сопротивления, уже, естественно, снесены за ненадобностью внутренности кабинетов Фромма и Штауффенберга, между которыми носился, отвечая на телефонные звонки, сам Штауффенберг, поскольку Фромм был арестован, и, дописывая капитальное исследование, Крюгель сверялся с катушками фотопленки и памятью, с каждым годом становящейся все острее и точнее — как и желание пополнять новыми материалами капитальное исследование, которое смело можно теперь называть академическим. Крюгель отыскал следы тех унтер-офицеров, от пуль которых пала четверка расстрелянных во дворе, ныне пышно именованном; оказалось, что стать убийцами четверки желали многие, солдаты и унтер-офицеры чуть ли не передрались между собой за право первыми выстрелить в стоявших у стены безоружных изменников; нашел он и дежурного по комендатуре в Бамберге — туда звонил Ростов, кричал что-то бессвязное, не мужское, стыдился, смешно сказать, и себя и его, Крюгеля.

Кому отправил наконец-то сотворенный труд, куда — мрак, туман, неизвестность; да и не окончил он его, опасаясь ударов судьбы, уже затянувшей в могилы и крематории свидетелей потешной беготни, и если полковник Ростов безвозвратно сгинул, то ефрейтор Крюгель предпочел выстрелу из-за угла земные заботы. И правильно сделал. Писать о бедламе на 3-м этаже известного здания на Штауффен-бергштрассе стало не модно, никто ж ведь когда-то не распространялся о концлагерях.

«… и смех и грех, и плач и слезы, пишу Тебе — и рука замирает, потому что Катариной закрылась какая-то брешь в истории нашей Родины, а теперь и на эту брешь наваливаются отложения протекших годов, — да, да, она вознамерилась выйти замуж, едва кончив университет, и метит в матери, уже хлопоты о детях. Жених Тебе понравится, парень высокий и надежный, из Бремена, дело у него какое-то пустышное, пишет радиопьесы… Ну что с ними делать? И что вообще дальше? А делать надо, мы, немцы, должны оставаться немцами, и я начинаю понимать мужа подруги, того самого штурмана подводной лодки…»

Человек с условным именем Гизи сдержал обещание, данное им полковнику Ростову в одном из кабинетов на Бендлерштрассе (ныне Штауффенбергштрассе). Он создал свою версию германских событий и дней, соприкасавшихся с 20 июля 1944 года. Именно этот день у него получился скомканным, потому что написать о том, как его, из партера или с авансцены, прогнал полковник Ростов задолго до грохота упавшего занавеса, — нет, не мог он поведать о сем неблагодарным потомкам, как и о том, что сказано было полковником. Не мог — поэтому и не захотел. Многих, очень многих знал он на 3-м этаже, почти о каждом отозвался, поименно. Но не о полковнике.

Но за его спиной, склоненной к письменному столу, стоял тихой страстью наполненный Ростов, провидец, едва не овладевший Берлином! Сколько раз пытался Гизи его отогнать — и полковник удалялся неслышно и неслышно приближался.

И не упомянуть о нем Гизи все-таки не мог. Рука не позволяла.

Книгу свою Гизи, он же Ханс Берндт Гизевиус, назвал «Bis zum bitteren Ende», то есть «До горького конца», и истинной горечью повеяло бы от воспоминаний автора, будь в них сказано о двух встречах с полковником Ростовым.

Но о них — ни слова.

И все же неприятный ему человек в книге возникает. Не мог не возникнуть.

На странице 616 русского переводного издания (Смоленск, «Русич», 2002) можно прочитать:

«…Когда я снова подъезжаю к Бендлерштрассе, замечаю у здания генерала фон Тюнгена, беседующего с каким-то полковником…»

Лейпциг — Москва — Берлин, 2005

Реклама на сайте