«Лашарела»

Григол Абашидзе Лашарела

Грузинская хроника XIII века

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Толпа молящихся, стоявших всенощную, всколыхнулась: все бросились к церковной ограде — на взгорье въезжали всадники. Впереди — царь на сером жеребце.

— Лаша! Лаша! — раздались голоса.

Уставшим от ночного бдения и молитв людям казалось, что перед ними само победоносное божество Лашари.[1] Глядя на царя, скачущего на коне с развевающейся по ветру гривой, они благоговейным шепотом повторяли имя могучего бога — покровителя горцев.

Между тем всадники поднялись на взгорье. Царь спешился у ограды Пховского храма. Вслед за ним сошли с коней сопровождавшие его князья и вельможи.

Толпа расступилась. Из храма вышел хевисбери, торжественно неся в руках зажженные свечи. Приблизившись к царю, он о чем-то спросил его и, когда тот кивнул, дал знак служкам.

Те сорвались с места. В толпе послышались возгласы:

— Дорогу!.. Дорогу!

В ограду ввели бычка с колокольцем на шее. К рогам его были прикреплены горящие свечи. Четверо дюжих молодцов подтащили бычка к краю вырытой для жертвоприношения ямы, едва удерживая ревущее животное на туго натянутых цепях.

Бычок упал на передние ноги и пригнул к земле крепкую шею. Хевисбери подпалил свечой шерсть меж рогов жертвы и снял колокольчик. Молодой царь, не сводя глаз с хевисбери как завороженный, приступил к обряду. Сверкнул клинок, и голова бычка упала на землю.

Священный обряд был окончен. Старший в свите царя — Шалва Ахалцихели, поднял руку, призывая народ к молчанию. Царь Грузии Георгий IV Лаша выступил вперед и заговорил глубоким звучным голосом.

Он напомнил о благодеяниях своей покойной матери, великой царицы Тамар, выразил сожаление, что во времена ее царствования пховцы отступились от престола и церкви, но осудил и слишком суровую расправу с повстанцами, возложив вину за это на своевольных князей. Веру пховцев он назвал истинной и обещал защищать и укреплять ее.

Горцы внимательно слушали молодого царя. Когда в конце своей речи Георгий объявил, что жертвует Лашарской святыне большие земельные наделы и богатые дары, по толпе прошел радостный гул, раздались крики благодарности.

Хевисбери и старейшины приблизились к царю, чтобы коснуться края его одежды. За ними потянулись остальные. Толпа заволновалась, — всем хотелось пробраться поближе к царю. Матери высоко поднимали детей, калеки и немощные упорно прокладывали себе дорогу к царю в надежде на исцеление.

— Лаша! Лашарела! — гремело кругом.

Особенно настойчиво пробиралась вперед немолодая женщина, подталкивая девушку лет пятнадцати, ошеломленную шумом и давкой и растерянно оглядывавшуюся по сторонам. Вдруг взгляд девушки остановился на юноше богатырского сложения, на целую голову возвышавшемся над толпой. Юноша тоже не сводил с нее взгляда, и девушка вовсе смешалась. Она попыталась было выбраться из толпы, но твердая рука матери упорно толкала ее вперед, туда, где стоял царь.

Они подошли совсем близко. Девушка привстала на носки, чтобы лучше видеть царя, и едва слышно произнесла:

— Боже, как он красив!

Всего несколько человек отделяло ее от Георгия, когда она вдруг почувствовала, что мать убрала с ее плеча руку. Она обернулась. Прикрыв лицо платком, словно боясь быть узнанной, мать выбиралась из толпы. Девушка проводила ее удивленным взглядом, но, поддавшись безотчетному страху, поспешила вслед за нею.

Около полудня было позволено приступить к трапезе. Пологие склоны холма покрылись белыми и синими скатертями.

Богомольцы, собравшиеся со всех уголков Пхови, а также пховцы, приехавшие из Кахети, куда их переселили совсем недавно, расположились группами.

Пахучий пар, словно туман, курился над огромными котлами, тугие бурдюки валились набок, как пьяные дэвы, оседая и съеживаясь по мере того, как иссякали в них кахетинское вино, горское пиво и крепкая водка.

Царь и его свита — Шалва Ахалцихели и Торгва Панкели, Турман Торели и Гварам Маргведи, Мемни Боцосдзе и Библа Гуркели — вместе с пховскими старейшинами и хевисбери сидели за отдельной скатертью, накрытой на самой вершине холма.

Отсюда все было видно как на ладони: там и сям стояли распряженные арбы с навесами, валялись пестрые хурджини со снедью, от одной группы к другой бродили подвыпившие горцы в одежде, расшитой яркими узорами.

Беспорядочный гомон мешался с песнями. Кругом царило буйное веселье, и только за царским столом соблюдался строгий порядок. Тамадой здесь был Торгва Панкели, человек, близкий к пховцам.

У Торгвы Панкели было легко на душе. Сбылась его давнишняя мечта: он добился прочного, как ему казалось, примирения пховцев с грузинским престолом. Произнеся очередную здравицу, тамада передавал хевисбери огромный турий рог с отменным кахетинским вином.

В спокойной задумчивости сидел за столом богатырь Шалва Ахалцихели. Старший в царской свите, знаменитый военачальник, герой Шамхорской битвы, Шалва был немногословен. Он поднимался неторопливо, с завидной легкостью осушал рог с вином и снова опускался на свое место, погружаясь в прежнюю задумчивость. Время от времени, когда кто-нибудь затягивал песню, он, как бы очнувшись, вторил поющим своим низким басом.

Из общего хора выделялся мелодичный мягкий голос придворного стихотворца Турмана Торели. Вот кто веселился от всей души! Стоило где-нибудь забренчать пандури, как он был уже там и внимательно слушал пховских певцов-сказителей.

Вот он снова исчез куда-то и вернулся к столу, ведя за собой слепого пандуриста-хевсура. За ними шел еще какой-то старец, судя по одежде хевисбери. Торели подал слепцу рог с вином:

— Выпей за здоровье царя, а потом спой нам что-нибудь.

Слепой отложил пандури, взял обеими руками рог и произнес здравицу в честь царя.

— Будь здоров и ты, хевсур! — ответил Георгий. — А теперь садись с нами, послушаем песни твои!

Осушив рог и утерев губы, хевсур стал искать пандури, беспомощно шаря руками.

Торели подал ему пандури и усадил рядом с собой.

— Эх, что же спеть мне, чтобы угодить царю и не разгневать придворных! — Улыбка сомнения прошла по лицу слепого. Не дожидаясь ответа, он тронул струны.

Я сложу тебе крылатый Стих, родившийся в огне, Коль умру, живых порадуй, Им напомни обо мне. Под пандури напевая, Люди вспомнят песнь мою. Будет мир цвести, играя, Я в сырой земле сгнию.

Пандурист тихо перебирал струны маленького горского пандури, и голос его был проникнут печалью. Казалось, поет он о своей тоске, о несбывшихся надеждах, о жажде славы и бессмертия. Лицо его, обращенное к царю, становилось то багровым от приливавшей крови, то мертвенно-бледным.

Лишь бы в будущие годы Эта песня донеслась, Лишь бы в памяти народа Эта песня прижилась. Лишь бы дерн моей могилы Цвел веселым цветником, И вдова бы не забыла, И не рушился бы дом.

Плакали слепые очи хевсура, плакали, ибо он, и незрячий, видел свою горькую судьбу, судьбу бедняка, забытого родней, друзьями и сверстниками. Еще молодой и полный сил, но погруженный в вечную тьму, он пел о быстротечной жизни, сетовал на время, предающее забвению славу и подвиги отважных витязей…

Жалобным стоном прозвучали последние слова песни, замер последний аккорд пандури. Но казалось, еще звенит в воздухе печальный голос слепца.

Все молчали. Лицо слепого было бледно от волнения: пришлось ли царю по душе его пение? Никто не смел нарушить тишину. Тогда хевсур отложил пандури и громко кашлянул. Словно очнувшись от волшебного сна, зашумели присутствовавшие, раздались возгласы горячего одобрения. Радостная улыбка озарила лицо слепого, он понял, что покорил сердца слушателей.

Царь в знак благодарности пожаловал певцу золотой. А тот, обрадованный и осмелевший, снова настроил пандури.

— Чалхия, а что, если спеть про атабека? — обратился он к старцу в одежде хевисбери, который пришел с ним.

Тот вопросительно взглянул на царя. Царь улыбнулся и кивком дал согласие.

— Пой! — сказал певцу Чалхия, и струны пандури зазвенели снова.

От гнева позабыв себя, К нам в горы ринулся Мхаргрдзели, Детей и женщин убивал Из пховских гор, долин, ущелий. Кахети, Картли в страхе ждут, Имеретины оробели. А если к нам он повернет, Нам не увидеть здесь веселья.

Песню подхватили пховцы и хевсуры, сидевшие вблизи и поодаль, а допев ее, завели другую, полную негодования против атабека, разорившего горские племена.

Наконец-то пховцы отвели душу!

Слепой снова ударил по струнам. И Лаша услышал хорошо знакомые слова:

Как быстротечен этот мир И как обманчив солнца свет! Он меркнет, меркнет с каждым днем Весь мир туманами одет. И много ль стоит эта жизнь? Она, что птица — есть и нет! Умрем — обрушится наш дом, Травою зарастет наш след!

Это была любимая песня царя, и написал ее придворный поэт Турман Торели. Не раз, чтобы разогнать тоску, Лаша упрашивал своего неразлучного друга спеть именно эту песню.

Царь взглянул на Торели. Тот опустил глаза и покраснел, в радостном смущении от того, что стихи его известны в народе.

— Все эти песни ты сам сочинил? — спросил царь, когда слепец кончил петь.

— Моя только первая, — отвечал хевсур, ладонью накрывая струны.

— А песня о Мхаргрдзели?

— Ее Шота сочинил, Руставели.

— А это, последняя, чья? — допытывался царь, с улыбкой взглядывая на Торели.

— Ее тоже Шота написал, чьей же ей быть еще! — недоуменно вскричал певец, сдвигая густые брови над незрячими глазами.

Только теперь поднял голову Турман Торели и широко улыбнулся царю:

— У царей и поэтов схожая судьба, государь! После царицы Тамар сколько ни возводи крепостей, сколько ни проводи каналов, народ все припишет ей, и сколько ни сочиняй стихов после Руставели, народ все отдаст ему.

Тамада встал, чтобы произнести новый тост, и за столом снова стало тихо.

Пиршество продолжалось.

Вначале царю нравился этот шумный народный праздник. Но когда к его столу отовсюду потянулись изрядно захмелевшие пховцы, хевсуры и тушины, настроение Георгия изменилось. Какой-то горец нагнал на царя тоску длиннющей здравицей, другой хрипло затянул песню, третий, согнувшись в почтительном поклоне, просил о чем-то. А самые хмельные лезли целоваться вымазанными жиром губами.

Запах водки, чеснока и овчины донимал изнеженного, привыкшего к благовониям царя, и он с трудом удерживался, чтобы не уйти.

Вдруг до слуха его донеслись воинственные выкрики и звон мечей.

Неподалеку от царского стола рослый, широкоплечий кахетинец отбивался от трех хевсуров.

Задорные, как петухи, хевсуры, обнажив мечи, окружили юношу.

Но огромный, на первый взгляд неповоротливый, молодец с удивительным проворством отражал удары вражьих франгули, с молниеносной быстротой оборачивался он в ту сторону, откуда грозила опасность, и разил без промаха своим гвелиспирули. Искусно прикрываясь щитом, он удачным ударом обкорнал у одного противника ухо и выбил меч у другого.

Оступившись, он едва не упал. Хевсуры оправились, воспрянули духом и снова стали наседать на богатыря. Они все больше теснили смельчака, который медленно отступал, прикрываясь щитом и не переставая размахивать мечом.

Вокруг сражавшихся сгрудились любопытные.

Царь восхищенным взором следил за богатырем, с таким мужеством и ловкостью отражавшим атаку трех горцев.

— В присутствии царя драться не след. Вели, государь, прекратить… шепнул царю Ахалцихели, но Георгий только отмахнулся от него.

Сам же боец ничего не видел вокруг себя, кроме противников своих, только раз, повинуясь какому-то странному чувству, он глянул в сторону. И взгляд его встретился с глазами молодой девушки в голубом платье, напряженно следившей за поединком. Она нервно теребила концы платка, накинутого на плечи, словно повторяя движения юноши, то нападавшего, то отступавшего.

Мать девушки, стоявшая рядом с ней, только изредка взглядывала на сражавшихся, глаза ее были устремлены на царя.

Как ни был увлечен сечей юный витязь, он узнал обеих женщин, и память подсказала ему, что утром они пробирались сквозь толпу, чтобы увидеть царя.

Почувствовав необыкновенный прилив отваги под пристальным взглядом восторженно горящих глаз девушки, кахетинец с силой замахнулся мечом на отступавшего хевсура, у которого из уха сочилась кровь, но тот ловко отразил удар своим франгули, и все услышали, как задребезжал сломанный клинок. В руках у богатыря осталась одна лишь рукоять меча.

Он еще не успел осознать происшедшего, как вдруг с плеч девушки сорвался платок и, затрепетав птицей в воздухе, опустился между сражавшимися.

Руки с занесенными мечами медленно опустились — по обычаю горцев, женский платок, брошенный между противниками, прекращает поединок.

Толпа заволновалась. К бойцам подходил царь, на ходу отстегивая меч, сверкающий драгоценными камнями. Он обнял богатыря, похвалил его за храбрость и протянул ему свой меч.

— Ты заслужил его. Защищай этим мечом царя и отечество! — проговорил Лаша, похлопывая юношу по плечу.

Тот стоял, застыв от радости и неожиданности, держа в руках драгоценный дар. На рукояти царского меча было вытиснено изображение святого Георгия. Покровитель земли грузинской был облачен в белые одежды и сидел на белом коне. В самое сердце дракона, распростертого под копытами коня, вонзал свое копье Победоносец.

Наконец награжденный пришел в себя и поднес меч к губам, опустившись на колени перед царем. Царь ласково велел ему подняться и спросил:

— Как тебя зовут, храбрец?

— Я из рода Мигриаули, зовусь Лухуми, — ответил богатырь.

— Из-за чего вы повздорили? — Царь перевел взгляд на стоявших в стороне хевсуров.

Они все еще держали в руках обнаженные мечи, и, в бессильном гневе воткнув клинки в землю, глазами пожирали счастливца.

— Они хотели отомстить мне за кровь, пролитую моим отцом. Мы отсюда родом. Их отец не поладил с моим отцом и пал от его руки. Чтобы спастись от кровной мести, отец переселился в Кахети. Его давно нет в живых, а я первый раз пришел из Велисцихе поклониться нашей Лашарской святыне. Кровники узнали мою мать и напали на меня…

— Хочешь стать моим телохранителем? — спросил Георгий.

— Если сочтешь меня достойным, государь… — Лухуми, не в силах продолжать от радости, бросился в ноги царю.

Царь поднял своего нового слугу, позвал его противников и пригласил всех четверых к столу. Им поднесли турьи роги, наполненные вином:

— Пусть не будет отныне меж вами крови и вражды, — сказал Георгий, обнимитесь и поцелуйтесь!

Когда стемнело, пир стал совсем уж шумным и беспорядочным.

К царю подошел пховский хевисбери Чалхия и тихонько спросил, не желает ли он отойти ко сну.

Георгий встал, дал знак Ахалцихели, Маргвели и Торели следовать за ним и незаметно удалился. Только Лухуми видел, как они скрылись меж крытых коврами арб.

Образ девушки в голубом, которая спасла его от верной гибели, неотступно стоял перед глазами Лухуми. После ухода царя он решил, что теперь и ему позволительно уйти, и неприметно спустился вниз, туда, где пировал простой люд.

Еще издали он заметил велисцихцев, освещенных факелами. Там, наверное, была и его мать, но сердце тянуло его в другую сторону, и он направился к шатру тушинов.

У шатра, перед скатертью, разостланной прямо на траве, сидели незнакомые Лухуми тушины. Захмелевшим гулякам не по душе пришлось появление незваного гостя. Они поглядели на него косо, но обычая гостеприимства не нарушили — протянули пришельцу полный турий рог.

Лухуми принял рог, все еще беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Кого ты там ищешь, пей! — сверкнул на него глазами тушин, стоявший на коленях у скатерти.

Лухуми поднял рог и только приник к нему, как услышал голос матери:

— Это мой Лухуми, ищет меня, верно!

Мигриаули осушил рог и, удивленный, оглянулся на шатер: у входа стояла девушка в голубом. А ее мать рука об руку с его матерью приближались к нему. Мать девушки на этот раз не закрывалась платком, приветливая улыбка озаряла ее все еще красивое лицо.

— Пожалуй к нам, Лухуми! Кетеван — наша гостья, и ты заходи! — ласково проговорила она.

Лухуми с изумлением глядел на женщин, не в силах двинуться с места.

— Хорошо, что ты нашел меня, сынок. Я просила наших передать тебе, что буду у Цицино. — Кетеван с любовью улыбнулась сыну.

Она взяла его за руку и повела за собой в шатер.

Лухуми жизни бы не пожалел, лишь бы очутиться в этом шатре, но ноги не повиновались ему, он едва ковылял, спотыкался на каждом шагу, и обе женщины чуть ли не силой тянули его.

— Лилэ, дочка, поди сюда — принимай гостя! — окликнула Цицино дочь.

Смущенная девушка стояла, низко опустив голову.

Лухуми тоже понурился и стоял, огромный, плечистый, неловкий, даже не догадываясь поздороваться с девушкой. Не вымолвив ни слова, опустился он на скамью.

Женщины завели беседу, но им не удалось вовлечь в нее Лухуми, он словно онемел от смущения.

— Твоему сыну скучно с нами, Кетеван! Ему, конечно, будет веселее с мужчинами, — обратилась наконец Цицино к матери Лухуми.

Она встала, выглянула из шатра и окликнула одного из тушинов:

— Утурга! К нам в гости пожаловал Лухуми Мигриаули — телохранитель царя. Примите его и попотчуйте по достоинству!

От группы пирующих отделился тот самый молодец, что давеча так грозно глядел на Лухуми, вразвалку подошел к шатру, взял гостя за руку и повел его к своим сотрапезникам.

Только глубокой ночью затихла Лашарская гора. Богомольцы спустились в лесок и расположились там на ночлег.

Было далеко за полночь, когда Ахалцихели, Маргвели и Чалхия Пховец поднялись на плоскую крышу пховского дома, отведенного под ночлег царю, разделись и легли, но ни один из них не мог уснуть. Они глядели в звездное небо и молчали, каждый уйдя в свои мысли.

Лашарский хевисбери Чалхия при жизни царицы Тамар был одним из самых близких к царю людей.

Безусым отроком покинул он родные места и обошел чуть ли не весь свет. Получив образование у философов Антиохии и Константинополя, Пховец долго проповедовал потом в грузинском монастыре на горе Синай. Его свободомыслие и смелые речи привлекали множество слушателей из разных стран, во всей Передней Азии появились у него ученики и последователи.

Для строгих ревнителей православия деятельность пховского мудреца не осталась незамеченной. Они запретили ему проповедовать, отлучили от церкви и, предав анафеме, изгнали из лавры.

С тех пор Чалхия не задерживался долго на одном месте. Он странствовал по большим городам Магриба и Машрика, сходясь с близкими ему по воззрениям людьми, преследуемый отцами церкви. Но шло время, и тоска по далекой родине поселилась в сердце Чалхии, — утомленный странствиями, он вернулся в Грузию.

Царица Тамар, чьей поддержкой и покровительством пользовались многие образованные и просвещенные люди страны, с радостью приняла уже забытого церковниками мудреца, пожаловала ему звание придворного врача и допустила его к воспитанию наследника престола.

Новый наставник покорил сердце царевича своим рыцарским благородством и обширными знаниями. Он увлекательно рассказывал о дальних странах и их истории, о самоотверженных героях, сложивших головы во имя счастья отчизны, о принявших мученичество за веру, о великих ученых и философах древности, о безграничности вселенной. С одинаковым вдохновением рассказывал он тянувшемуся к знаниям наследнику о сущности буддизма и христианства, о мудрости Платона и Аристотеля, о полной опасности жизни Юлия Цезаря и Александра Македонского, об их великой славе и победоносных походах.

Он внушал будущему царю Грузии веротерпимость и критическое отношение к догмам и канонам. Он же раскрыл ему красоту мифов и легенд, поэзию языческих верований, еще бытовавших в народе.

Тайком водил он переодетого в простое платье Лашу на языческие праздники — лампроба и лазареоба, на престольные праздники Илорского и Алавердского храмов, на торжества Гуданской и Лашарской святынь. Он объяснял царевичу, что христианство заимствовало у язычества много обрядов и традиций, без которых оно не могло бы укрепиться.

Себя Чалхия называл слугой и данником Гуданской и Лашарской святынь, и, невзирая на то что в горах у него не было ни дома, ни родни, пховцев он считал своими родичами, тайно и явно пекся о них.

Пховцы же слагали сотни сказаний о придворном лекаре царицы Тамар.

— Чалхия, — говорили горцы о своем соотечественнике, — был еще младенцем, когда его похитили злые духи — каджи. Жизнь в плену так опостылела ему, что он решил умереть. Увидел он раз, как каджи варят себе на обед змей. Дай, думает, съем змеиное мясо и умру. Но мало того что жив остался, — отведав змеиного мяса, научился понимать язык птиц и трав, великим мудрецом стал Чалхия…

Пховцы прозвали Чалхию змееедом и искренне верили в то, что он научился от каджей всяческим премудростям и искусству врачевания.

При дворе на Чалхию поглядывали косо. Вельможам не нравилось, что он подолгу просиживает один в башне звездочетов, редко ходит в церковь, водится с бродячими дервишами и принимает у себя пховских хевисбери. Он прослыл колдуном и чревовещателем, его тайно обвиняли в отречении от бога и в поклонении дьяволу.

Пастыри церкви и князья завидовали влиянию Чалхии при дворе. Не имея явных улик, они не осмеливались открыто выступать против любимого воспитателя царевича и искусного лекаря, но усиленно интриговали против него, внушали царице недоверие к нему.

А дело шло к тому, что после воцарения Георгия Лаши Чалхия Пховец несомненно занял бы место первого советника, если бы не важные события, происшедшие как в государстве, так и в личной жизни Пховца.

В последние годы царствования Тамар восстали горные области — Пхови, Мтиулети и Дидоэти.

До поры до времени жадные руки феодалов не дотягивались до отдаленных горных уголков, где ютилось бедное население. Занимаясь охотой и скотоводством, горцы кормились кое-как, потуже затягивая пояса и исправно платили подати. На них-то и позарился кахетинский эристави. Лелея мечту превратить свободолюбивых горцев в своих крепостных, он сначала пытался привлечь их уговорами и лживыми посулами. Когда эти попытки не увенчались успехом, эристави прибег к насилию. Начались набеги на селения горцев.

Пховцы, мтиульцы и дидойцы поднялись на борьбу, устраивали засады в ущельях и теснинах и, не ограничиваясь обороной, сами стали нападать на кахетинские села. В дело вмешалась царица Тамар: обуздав зарвавшегося эристави, она принудила его отказаться от мысли распространить свое господство на жителей гор. Но ущемила она и горцев: увеличила подати, стала преследовать пережитки древней языческой религии и силою насаждать христианство.

Царские зодчие начали строить церкви там, где раньше были языческие капища и молельни. Доставлять камень и возводить храмы обязаны были сами горцы.

Строительство каменных церквей в недоступных горах и ущельях, требовавшее огромных средств и множества рабочих рук, тяжелым бременем легло на плечи и без того бедствовавшего населения. Все это было не под силу истощенным, обнищавшим горцам. Насильственное обращение в христианство переполнило чашу терпения.

В горах вспыхнуло восстание.

Чалхия, находясь в столице, употребил все свое влияние, чтобы защитить горцев от притеснений кахетинского эристави. И в этом он преуспел. Но когда было решено обложить племена дополнительной данью и обратить их в христианство, Чалхия оказался бессилен. Визири даже не допускали его к царице. Убедившись, что он ничем не может помочь восставшим, находясь при дворе, Чалхия ушел в горы и стал во главе непокорных, обнажив меч за свободу и исконную веру горцев.

В открытую и тайком, днем и ночью повстанцы преследовали, уничтожали и захватывали в плен проповедников христианства, сборщиков податей и других царских посланцев.

Восстание разрасталось, охватывая все новые и новые области и принимая опасный характер.

Царица Тамар обратилась за помощью к оставшимся верными трону горским племенам, вместе с тем она бросила против ослушников крупные отряды, командование которыми было поручено Иванэ Мхаргрдзели.

Мхаргрдзели поступил хитро: он не пошел прямо на повстанцев, засевших в неприступных теснинах, а обошел их с тыла, поднявшись на вершину Хади, возвышавшуюся над пховскими и дидойскими горами.

Все лето царские войска совершали набеги на горские селения: сжигали и опустошали дома, безжалостно истребляли жителей. Силы были неравны, и наконец упорство повстанцев было сломлено. Горцы, зажатые со всех сторон, выдали атабеку заложников, обещали повиноваться, хранить верность престолу, платить подати и исполнять все повинности.

Самым важным заложником был Чалхия.

Атабек готовил суровую кару вдохновителю и вождю повстанцев. Однако снисходительность Тамар и заступничество царевича спасли его от казни. Тем более что, находясь в темнице, Чалхия выразил желание постричься в монахи. Пострижение состоялось в монастыре Джручи.

Но не долго удержался Чалхия в слугах Христовых. Не по вкусу пришлась ему монастырская жизнь. Он бежал в горы. Пховцы с радостью и великими почестями приняли «змеееда», не покидавшего их ни в горе, ни в радости, и возвели его в хевисбери Лашарской святыни. Теперь, когда горцы верно служили трону и держались в повиновении, судьба постриженного в монахи и, как все думали, окончательно сокрушенного Чалхии никого не трогала.

Никто не вспоминал о нем до тех пор, пока Тамар была здорова и благополучно управляла царством. Но шло время, и неведомый недуг поразил царицу. Знаменитые лекари Востока и Запада были приглашены в столицу для излечения Тамар. Из разных стран доставлялись всевозможные снадобья и лекарства. Но все было тщетно. Государыня угасала.

Тогда ее приближенные и члены царской семьи, а в первую очередь царевич Лаша, вспомнили о Чалхии Пховце, придворном лекаре, постриженном в монахи.

Мхаргрдзели не желал допускать во дворец «колдуна» и бывшего главаря бунтовщиков, но, когда последняя надежда на спасение царицы была потеряна и оставалось только служить молебны, атабек не мог более препятствовать воле царевича.

Сам Георгий Лаша в сопровождении Шалвы Ахалцихели и Турмана Торели поехал в горы за Лашарским хевисбери.

Нелегко было Чалхии идти во дворец, но, видя горе воспитанника, он без колебаний последовал за ним.

Едва вступив в опочивальню царицы, Чалхия понял, что его искусство бессильно. Он опоздал, Тамар находилась уже во власти смерти. Бывший главарь повстанцев пал на колени перед ее ложем и попросил прощения.

— Да простит тебя бог! — прошептала Тамар. Она хотела перекрестить повергнутого ниц Пховца, но рука ее, бледная, словно воск, безжизненно упала на постель.

Тамар дала знак приблизиться детям — Лаше, с трудом удерживавшему слезы, и заплаканной Русудан.

Ошеломленный Чалхия, едва держась на ногах, вышел из покоев царицы.

Тамар окружили вельможи. Слабеющим голосом продиктовала она завещание, причастилась и опочила вечным сном.

Как только жизнь царицы оборвалась, Чалхия покинул дворец, не дожидаясь погребения.

— Спишь, Чалхия? — нарушил молчание Ахалцихели.

— Не до сна мне. Думы одолели.

— О чем же твои думы, Пховец?

— Я сегодня гадал на песке и по звездам: тревожные времена ждут страну нашу.

— Что ж, царь наш любит беспокойную жизнь.

— Тогда отчего же не стремится он к бранной славе и войнам?

— Он-то стремится, да власти у него маловато.

— Это как же?

— А так. Ты, брат, давно в Тбилиси не был, не знаешь, что происходит. Иванэ Мхаргрдзели еще при жизни Тамар достались и должность амирспасалара, и звание атабека. У наследника не осталось почти никакой власти. Он и хотел бы действовать, но не может самолично объявить войну и управлять государством. Иванэ же будет воевать только тогда, когда это прославит его имя. При деятельном царе он будет бездеятелен, ибо успех царя ничего ему не принесет. Вот когда все будут знать, что это он, атабек, добился новых успехов, он пойдет на войну.

— Какие же доводы он выдвигает, чтобы оправдать свое бездействие?

— Атабек так заявил царю и дарбази: нельзя непрестанно гнуть лук и натягивать тетиву — в нужную минуту они могут отказать.

— Да разве не знает атабек, какими соседями окружена Грузия? Они только того и ждут, чтобы мечи наши заржавели в ножнах. Пусть ты храбрец и богатырь, но, когда ты спишь, тебя одолевает и бессильный трус. Не дело отвыкать нам от бранной доблести, не время забывать меч и копье.

По лестнице неслышно поднялся Георгий Лаша. Он был утомлен долгим и шумным днем. Услышав голоса, он насторожился и тихо опустился на ступеньку.

— Атабек считает, что Грузии сейчас никто не грозит, ни с запада, ни с востока, — отвечал Ахалцихели. — Почему бы нам не отдохнуть, говорит он, не насладиться плодами наших побед.

— Да, хорошо, если соседи наши рассуждают так же. Но дадут ли они нам спокойно пожинать плоды победоносных войн? Будут ли данники платить нам дань, когда увидят, что богатырь погрузился в глубокий сон?

— Атабек говорит, что у нас достаточно неприступных крепостей и дозорных башен на границах — враг не застанет нас врасплох.

— Много стран видел я на своем веку, любезный Шалва, бывал на Востоке и на Западе, и знаю, что не крепостями и башнями сильны царства. В странах слабых в самом деле всегда много крепостей и замков. Но они не спасают от вторжения сильного неприятеля, не уберегают народ от разорения. Если я не прав, пусть меня поправит Маргвели. Много стран объездил он, будучи послом грузинского царя, лучше нас знает, на чем мир держится.

— Правда твоя, Чалхия, — подтвердил молчавший до сих пор Гварам Маргвели. — Больше двадцати лет езжу я по белу свету. И не видел я крепостей в расцветающих государствах, ибо, могучие и грозные, они сами наводят страх на соседей. А вот в слабых странах — крепости на каждом шагу, да что в них толку! От вторжения мощного войска не уберегут ни крепости, ни стены неприступные!

— Вот еще о чем говорил Мхаргрдзели, — продолжал Шалва, — нас, грузин, мало, а вокруг великое множество иноверных, и нам со всеми не справиться. Если, мол, мы хотим одолеть их, вам нужна мирная жизнь, дабы население увеличилось, и тогда мы сможем закрепить за собой покоренные страны, распространяя веру Христову, превращая инородцев в подданных Грузинского царства.

— Не так уж нас мало, — возразил Чалхия. — С тех пор, как большая часть армян с нами, подчинены горские племена, Трапезундская империя зависит от нас, Ширван — наш данник, Адарбадаган, Хлат и Арзрум исправно платят нам дань, — не назовешь Грузию маленьким государством! А мир, о котором говорит атабек, очень скоро придется защищать с мечом в руке. Наш царь станет непобедимым, и дела его пребудут в веках, если он сумеет поставить перед всей страной, ее союзниками и данниками великую цель, если он вселит во всех единую волю, единую мысль, единое стремление.

— Как же может свершить все это наш царь! — вскричал Ахалцихели. — Он ведь не властью владеет, а лишь троном да венцом. Вельможи, а особенно атабек, чрезмерно возгордились. Я бы сказал, что они стали выше самого царя и не подчиняются царскому слову и царской воле.

— И самые непокорные покоряются сильному, могучая десница повергает всякого врага. Мне думается, что у моего воспитанника хватит сил, чтобы взять в свои руки управление страной. Помни, Шалва, всего важнее для царя — ясный разум и живая мысль.

Чалхия и Ахалцихели умолкли, погрузившись в раздумья.

Георгий жадно ловил каждое слово. Его тронули рассуждения о высоком призвании и долге государя.

— С той поры, как Иванэ Мхаргрдзели стал амирспасаларом и получил звание атабека, — снова заговорил Ахалцихели, — он роздал все важные должности своим родственникам и приближенным. Он отобрал верховную власть у мцигнобартухуцеси, лишил его сана первого визиря страны и отстранил от дел.

— Величайшее бедствие для государства, когда один властолюбец распоряжается десятью делами, а десяток честных людей стоит в стороне от управления. За время болезни Тамар Мхаргрдзели удалось забрать большую власть в свои руки, теперь будет нелегко его обуздать.

— Твои мудрые советы и твоя поддержка, Чалхия, были бы очень полезны юному царю. Думаю, ты не захочешь остаться в стороне от той борьбы, которая разгорается между Георгием и вельможами. Если бы ты стал мцигнобартухуцеси, ты бы возвысил и укрепил власть первого визиря страны, как это было в царствование нашего великого Давида Строителя или при Георгии Третьем.

— Меня не привлекает жизнь при дворе, да и силы у меня уж не те, чтобы бороться с сильными мира сего. На своем долгом веку я изведал и славу и унижение. Теперь мне вконец опостылел двор с его церемониями, все эти козни и интриги, чуткий, тревожный сон… Я вернулся к своему народу, полюбил первозданную чистоту, трудолюбие и простодушие. Я не променяю пховскую одежду не то что на наряд визиря, но и на царскую порфиру. Что принесла мне близость к трону? Только лишь горечь. Я понял теперь одно: хотя разумный царь и должен собирать вокруг себя мудрецов, мудрецу должно избегать царей. Лучший из царей тот, кто ищет общества мудрецов, но худший из мудрецов тот, кто стремится все время быть на виду у царя. Я уже немолод, в таком возрасте трудно прельститься роскошью и богатством, они только умножают заботы и связывают крылья. Пусть я нынче беден, но я ближе к родной земле, а от нее и до неба недалеко. Хоть и летаю невысоко, да вижу далеко. Заботы мои невелики, да крылья широки и крепки.

— Счастливец ты, Чалхия! — вздохнул Ахалцихели и, отвернувшись к стене, сомкнул отяжелевшие веки.

«И ты счастливец», — мысленно произнес Лаша. Он осторожно поднялся по лестнице, подошел к приготовленному для него ложу, разделся и лег. Утомленный впечатлениями дня, Георгий тотчас уснул.

Утром, когда солнце стояло уже высоко, царь со свитой тронулись в путь.

Кетеван прижала к груди своего сына Лухуми, свою единственную отраду. Со слезами радости и сожаления провожала она его. Впервые покидал он родительский очаг и ступал на путь славы и величия или, кто знает, быть может, на путь опасностей и испытаний.

Лилэ с Лашарской горы смотрела на едущего впереди свиты царя. Не только взгляд, но и сердце ее устремлялось вслед за всадником, чье величие и блеск околдовали ее. О нем промечтала она ночь напролет, первую в жизни ночь, когда девушка почувствовала себя взрослой.

Толпа людей — конных и пеших — провожала царскую свиту. Песня в честь Лашарской святыни гремела в ущелье и гулким эхом отдавалась в горах.

Помчался Лашарелы конь, Тряхнув своею черной гривой. И облака над головой Сопровождают бег ретивый. Пусть сердце верных день и ночь Надеждой полнится счастливой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Довольствоваться малым свойственно людям робким… Желающий сидеть на ковре величия должен печься о больших доходах, а желающий возвыситься и достигнуть венца должен опоясаться поясом дерзания.

«Калила и Димна»

Визири и царедворцы встретили царя у северных ворот столицы. Толпы горожан, вышедших встречать царя, стояли по обеим сторонам дороги. Ветви деревьев были унизаны детворой, глазевшей на пышную свиту. Матери высоко поднимали младенцев и с волнением ожидали появления царя.

Заиграли трубы, и в ворота въехал царь на сером жеребце. В солнечных лучах ослепительно сверкали доспехи Георгия. Жеребец шел рысью, грива его развевалась, и ветер срывал пену с закушенных удил.

Поравнявшись с придворными, царь придержал коня.

Лухуми, ехавший за Лашой, окинул взглядом встречающих и вдруг почувствовал, что кто-то пристально на него глядит. Царский телохранитель обернулся и встретил взор двух горящих глаз. Эти глаза так глядели из-под черных ресниц, словно собирались поглотить юношу. На левой щеке красавицы темнела родинка.

Не выдержав вызывающего взгляда, Лухуми опустил голову и, чтобы не свалиться с коня, схватился за луку седла.

Серый жеребец царя шел медленно. Понурившись, ехал за царем Мигриаули. Когда он наконец поднял голову, то увидел группу знатных горожан, направляющихся с подношениями к царю.

Лухуми поглядел на Шалву Ахалцихели. Тот понял немой вопрос телохранителя, кивком головы позволил допустить горожан и шепотом пояснил:

— Царю подносят дары богатейшие купцы города. Тот, что впереди, купеческий старейшина Шио Кацитаисдзе.

Купцы опустились на колени перед царем. Кацитаисдзе поднес ему драгоценный подарок, поздравил с благополучным возвращением и склонился, чтобы приложиться к полам царской одежды. Георгий подобрал поводья, собираясь спешиться. Лухуми молнией слетел с коня, чтобы поддержать стремя. Но, опустившись на землю, он почувствовал, что наступил кому-то на ноги и испуганно отскочил в сторону.

За его спиной кто-то охнул. Лухуми обернулся и увидел ту самую женщину, которая давеча привлекла его внимание. Вымученная улыбка блеснула на ее побледневшем от боли лице.

— Чуть не раздавил меня, медведь! — прошептала она едва слышно.

В этих словах Лухуми почувствовал больше ласки, чем упрека. Растерявшись, он не сумел даже извиниться — ринулся к царскому коню и схватился за стремя.

Георгий неторопливо спешился, с улыбкой приветствовал вельмож и горожан, приветил каждого, как то подобало его сану, обласкал детей. Затем вновь сел на коня и, миновав городские ворота, направился ко дворцу.

Проехав немного, Лухуми оглянулся. За царской свитой следовали купцы. Взгляд Мигрпаули снова встретился с горящим взглядом черных глаз. Красавица, сидевшая в седле боком, по-женски, ехала рядом с купеческим старейшиной и все так же вызывающе улыбалась Лухуми.

Торели, заметив смущение новичка, чуть отстал от Георгия и, поравнявшись с Мигриаули, прошептал ему на ухо:

— Эта женщина, которую ты едва не раздавил, жена Шио Кацитаисдзе, дочь персидского купца. Она известна не только своей красотой. От отца ей досталось большое наследство, и муженек обязан ей своим богатством.

Католикос в неистовстве терзал свою бороду, меряя быстрыми шагами большую приемную палату Мхаргрдзели.

Еще вчера он получил подробные сведения о том, что происходило на Лашарской горе. Католикос пребывал в ярости. По его мнению, юный царь своим поведением оскорблял христианскую церковь. Поездка на праздник Лашарской святыни, да еще свершение обряда жертвоприношения — это ли не поощрение язычества!

Еще больше возмущало католикоса пожалование Лашарской святыне новых угодий. И это в то время, когда царь не только не жаловал земель церкви, но сильно урезывал ее владения! Пример царя мог отвратить от церкви и народ, влияние христианства могло уменьшиться, а язычество, еще жившее в народе, могло усилиться и начать новую борьбу против истинной веры. Раскол грозил упадком могущества церкви, ослаблением государства.

Католикос, убежденный ревнитель христианства, не страшился схватки за веру даже с самим царем. Осторожный и предусмотрительный, кормчий церкви хорошо понимал, какого сильного союзника приобретало в лице Георгия язычество.

Тревога охватила и Иванэ Мхаргрдзели.

Молодой государь отошел от атабека, окружил себя его недругами, действовал вопреки советам и намерениям многоопытного визиря.

Поездку царя на лашарское торжество Иванэ расценивал как открытое выступление против него самого. Еще бы! Ведь совсем недавно атабек лично расправился с восставшими, примерно наказал мятежников и полностью подчинил их трону.

Великая Тамар по достоинству оценила преданность Мхаргрдзели, осыпала его милостями и благодеяниями. Вся страна, казалось, восхваляла амирспасалара за его искусные действия и военные успехи.

Но нет конца злобе и зависти в этом мире! До слуха атабека уже доходили язвительные насмешки: что-де, вместо того чтобы миром привлечь горцев на сторону царской власти, объединить все грузинские земли и совместно противостоять внешнему врагу, он, Мхаргрдзели, проявил доблесть в избиении своих соотечественников.

На злые наветы атабек не обращал внимания до тех пор, пока его враги — Шалва Ахалцихели и Цотнэ Дадиани, Торгва Панкели и Кваркварэ Цихисджварели — не осмеливались высказывать свои мысли вслух.

Теперь же, когда на грузинский престол вступил Георгий Лаша, все изменилось. Царь приблизил явных противников своего бывшего воспитателя и сделал их своими советниками. Правда, он не мог отнять у атабека его громадную власть — царь для этого был слишком слаб, — но кто мог поручиться за то, что произойдет впоследствии, когда Георгий укрепится?

Лаша с детства отличался упрямством и своенравием. Избалованный родителями, он привык своевольничать и не считаться ни с чьим мнением. Невзлюбив кого-нибудь, он упорствовал в своей неприязни. Но, доверившись кому-нибудь однажды, он полагался на него во всем.

Царевичу шел пятый год, когда Иванэ Мхаргрдзели прибыл к царице в Гегути, где она проводила зиму.

Иванэ пользовался правом входить к царице без доклада. Как раз в момент его прихода Давид Сослан, супруг Тамар, играл с сыном. Став на четвереньки, он изображал коня, а Лаша, усевшись ему на спину, погонял его длинной плетью.

Царь смутился, что Мхаргрдзели застал его за таким занятием. Быстро поднявшись, он взял сына на руки и шагнул навстречу гостю.

Мальчик, разозлившись на пришельца, помешавшего забаве, вцепился ему в бороду.

Несмышленое дитя нанесло жестокое оскорбление герою Басиани, Ниали, Шамхора. Иванэ страшно обиделся, но сдержался и только улыбнулся, беспомощно разведя руками.

Давид с трудом оторвал от него царевича. Избалованный мальчик ревел и снова тянулся к длинной бороде царедворца.

На плач наследника сбежались няньки и мамки; они выхватили Лашу из рук отца и унесли прочь.

Мхаргрдзели, оглаживая растрепанную бороду, успокаивал смущенного Сослана: ребенку-де все простительно.

Тем временем вошла Тамар. Обеспокоенная происшедшим, она усадила визиря рядом с собой и стала извиняться перед ним за сына, чрезмерно избалованного Давидом. Под ласковым взглядом царицы растаяла обида Мхаргрдзели, растворилась боль. Он весь так и просиял.

Какими чарами владела царица Тамар? Один ее взгляд, ласковое слово проливали бальзам на душу этого сурового воина и безжалостного правителя. Иванэ и сам не понимал, в чем причина его безграничной преданности государыне. Может быть, в любви? Но Мхаргрдзели не признавался в этом даже самому себе.

…Тамар вовлекла атабека в любезную беседу, и он перестал чувствовать под ногами землю, витал где-то в облаках. Односложно отвечал царице, не в силах поднять на нее глаза.

Вдруг из соседней комнаты донесся детский плач. Сердце Давида Сослана не выдержало. Даже не извинившись перед посетителем, он сорвался с места и вышел.

Иванэ про себя осудил такую несдержанность, но ничем не выдал своего раздражения. Только пальцы нервно застучали по спинке стула.

Тамар с улыбкой поглядела вслед супругу, который не мог скрыть безграничной привязанности к своему наследнику, и проговорила негромким мелодичным голосом:

— Царь теряет рассудок от любви к сыну… Плач Георгия лишает его покоя, заставляет обо всем забыть.

Иванэ хотел было ответить, что это свойственно всем мужчинам, поздно ставшим отцами, но промолчал и только тихонько, незаметно для царицы, вздохнул.

…Много времени прошло со дня неудачной встречи царевича с атабеком. Лаша подрастал на глазах у Иванэ, и наконец царская чета полностью доверила Мхаргрдзели воспитание наследника. Но ни лаской, ни забавами, ни подарками, ни баловством не смог он снискать любви и доверия своего подопечного.

Царевич с годами все более неприязненно относился к своему наставнику. Внешне он держался с ним очень вежливо. Но за показной любезностью проглядывала враждебность.

Иванэ видел всю тщету своих стараний и побаивался, что может утратить свое влияние при дворе и не осуществить далеко идущих планов усиления своего могущества.

Отчаявшись завоевать сердце наследника, Мхаргрдзели перенес свои честолюбивые надежды на дочь — красавицу Тамту.

Чего же недоставало Иванэ Мхаргрдзели — первому вельможе двора, некоронованному правителю страны? Может, он стремился к царскому венцу?

Красота дочери заронила ему в душу надежду, что он может породниться с царской семьей. Тамта была необычайно красивой, и это в сочетании с добрым нравом и поистине царским воспитанием, а также богатством и всесилием отца позволяло мечтать о том, что корона Багратионов увенчает ее прелестную головку.

Тамта и Лаша росли вместе. Они были очень привязаны друг к другу, но отношения их не походили на любовь. Тогда Иванэ обратил свои взоры на сестру Лаши — Русудан. Если дочь Мхаргрдзели не удостоилась чести занять трон грузинской царицы, то, может, царевна из рода Багратидов станет женой его сына? А там будет видно, как повернется дело. Отчего невестке атабека не ступить на престол своей матери — великой Тамар?

Но и этой мечте не суждено было осуществиться.

Аваг, первенец Иванэ, больше всего на свете любил поесть и выпить. Женщины его не интересовали. К трону и власти он не тянулся. Аваг держался в стороне от дворцовых интриг и укрывался в отцовском поместье от суеты придворной жизни. Да и у Русудан не лежало сердце к сыну атабека. Ей казалось, что ленивый увалень Аваг начисто лишен мужества, и она могла представить его кем угодно, только не своим суженым.

В конце концов Иванэ понял, что и Аваг не принесет величия его дому.

Отказавшись от мысли пристроить дочь и сына, он решил сосредоточить свои силы на том, чтобы укрепить свое влияние на Русудан. Она могла помочь ему удержать в руках кормило власти.

Лаша был неоспоримым и законным наследником престола. Тамар сделала его соправителем сразу после смерти Давида Сослана. Наследник был храбр, крепок духом, хорошо образован, искусен в воинском деле. Но ведь ни один смертный, думал Мхаргрдзели, включая царей, не огражден в этом мире от опасностей. Все может быть… Но желанный случай все не представлялся, а атабек старел, враги его множились, объединялись вокруг царя и уже не стеснялись открытых выпадов против Иванэ.

Мхаргрдзели видел, как юный царь изо дня в день старается принизить его, отстранить от власти, но молча, с напускной покорностью переносил обиды, исподволь готовясь к решающей схватке.

Он знал, что в случае открытого разрыва с царем тот не ограничится лишь отстранением его от государственных дел и изгнанием его из дворца. Враги постараются уговорить царя наложить руку на его владения и огромные богатства.

Лаша был упрям, но как у всякого правителя, выросшего в неге и холе, настойчивости его хватало ненадолго. Случалось, что перед грозящей опасностью он внезапно отступал. Поэтому уверенный в конечной победе атабек терпеливо дожидался решающей схватки.

Он был спокоен и, хотя чувствовал себя оскорбленным больше, чем католикос, внешне не проявлял особого волнения.

…Мхаргрдзели поглубже уселся в кресло и, откинувшись на спинку, чуть прищуренными глазами смотрел куда-то вдаль. Едва заметная насмешливая улыбка играла на его губах.

Католикос неистовствовал.

Он несколько раз во всех подробностях, сильно преувеличивая, пересказывал атабеку то, что происходило на лашарском празднике, но ему не удавалось вывести Мхаргрдзели из равновесия. Под конец он решился прибегнуть к последнему средству.

— Не хотелось мне говорить тебе об этом, — обратился он к честолюбивому вельможе, — но, оказывается, они громогласно распевали песню, сложенную о тебе Руставели, и смеялись над тобой, потешая народ.

Иванэ изменился в лице. Как ни старался, он не смог скрыть волнения.

— Какую песню? Какого Руставели?

Атабек знал, о чем идет речь, но не желал подать и виду, будто ему что-нибудь известно.

— Гм! Какого Руставели? — горько улыбнулся католикос. — Того самого, Шота, стихотворца из Месхети, Христом проклятого! — Не спуская с Иванэ глаз, католикос прочитал:

От гнева позабыв себя, К нам в горы ринулся Мхаргрдзели, Детей и женщин убивал Из пховских гор, долин, ущелий. Кахети, Картли в страхе ждут. Имеретины оробели, А если к нам он повернет, Нам не увидеть здесь веселья…

Как волк, ощетинился Иванэ, в глазах его сверкнул гнев. Католикос прикусил язык: он выдал себя, показал, что даже глава грузинской церкви знает эту ужасную песню.

Мхаргрдзели и сам слышал ее не в первый раз, но его возмутило, что сам католикос не погнушался повторить эти богомерзкие слова. Какую же известность приобрела эта гнусная песня, если проникла в высочайшие сферы, в святейший храм, врата которого извечно закрыты для грязной болтовни!

Дрожа от гнева и не зная, на ком его сорвать, атабек схватил подвернувшуюся ему под руку дорогую фаянсовую чашку и с силой швырнул ее об стену.

Вдруг с улицы в окна ворвался веселый гомон толпы и звуки бубнов.

Мхаргрдзели кинулся к окну и отодвинул занавеску. По улице проезжал царь со свитой.

Помчался Лашарелы конь, Тряхнув своею черной гривой. И облака над головой Сопровождают бег ретивый. Пусть сердце верных день и ночь Надеждой полнится счастливой.

Когда царь со свитой поравнялись с дворцом атабека, Ахалцихели подтолкнул локтем Торгву Панкели и проговорил:

— У него хоромы пышнее царских! Только трона и недостает, а властью и силой он и так превосходит царя!

Между тем католикос тоже поспешил к окну и, приподняв другой край занавески, выглянул на улицу.

— Се грядет Юлиан, царь языческий! — проговорил он злобно, провожая взглядом Георгия, едущего впереди блестящей свиты.

Проезжая мимо дворца, царь невольно вскинул глаза на окна, и взгляд его встретился со взглядом атабека. Заметил он и католикоса.

Оба отпрянули от окна.

— Юлиан Отступник! — скрежеща зубами, процедил католикос.

— Гром небесный поразит его! — гневно отчеканил Мхаргрдзели и, смутившись, что невольно выдал свою тайну, пристально взглянул в глаза католикосу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Придворные и дворцовая прислуга вышли к воротам встречать царя.

Двое молодцов схватили царского коня под уздцы, и Георгий легко соскочил с седла.

Свита спешилась и последовала за ним во дворец.

Двор был вымощен разноцветными мраморными плитами. Отполированные и блестящие, они в первое мгновение ослепили Лухуми. В страхе, как бы не поскользнуться, он осторожно переставлял ноги.

Дворец поразил его своим великолепием. Высокие колонны и порталы, причудливая резьба орнаментов, крытая золочеными дощечками крыша — все приковывало к себе его взгляд, удивляло изысканностью и богатством.

Внутреннее убранство дворца было еще красивее. И Мигриаули словно зачарованный следовал за царской свитой, потрясенный и ослепленный.

В простенке, между колоннами, на позолоченном фоне сверкала мозаика работы искусных мастеров. Мозаика изображала сцены из царствования царицы Тамар, рассказывала о победоносных войнах, о неустанных трудах правительницы. Мраморная мозаика пола показывала богатство и красоту природы Грузии.

Больше всего поразило деревенского парня обилие золота и серебра во дворце. Стены и потолки, пол и колонны во многих палатах казались выкованными из чистого золота и серебра.

Георгий и его приближенные легко и бесшумно ступали по дорогим коврам, устилавшим пол.

У каждой двери, у каждого поворота и прохода стояли тяжело вооруженные исполины.

В приемном зале сопровождавшая царя знать откланялась ему, и все разошлись по разным залам.

Лаша направился к спальным покоям, двери которых тотчас распахнулись перед ним. Лухуми последовал за ним. Царь приказал ему охранять вход в опочивальню и никого не пропускать.

Мигриаули застыл у дверей, окованных золотом, крепко сжимая в руках меч и копье.

Женский смех вывел его из оцепенения. К нему приближались три молодые девушки.

Самая красивая и нарядная из них с громким смехом направилась прямо к царской опочивальне. Подойдя вплотную к дверям, она остановилась, ожидая, что телохранитель распахнет их перед нею. Но могучий страж не шелохнулся. Лицо девушки выразило удивление. Она смерила Лухуми надменным взглядом, и глаза ее на миг задержались на его пестрых ноговицах. На минуту она замерла в недоумении и вдруг звонко расхохоталась.

Богатырь смутился, неуклюже подался вперед и уставился на свои ноги.

Перестав смеяться, девушка потянулась к ручке. Лухуми выпрямился во весь свой гигантский рост и загородил вход.

— Посторонись! — презрительно бросила девушка.

Телохранитель царя даже бровью не повел.

— Говорят тебе, пропусти! — уже сердито проговорила девушка, дернув его за рукав.

Лухуми продолжал стоять, как каменное изваяние.

— Как ты смеешь меня задерживать? Отойди с дороги, не то… вскричала она гневно, топая ногами.

Тут дверь распахнулась, и на пороге появился царь.

Девушка в это время стояла отвернувшись и не заметила появления Георгия.

Царь улыбнулся, незаметно подкрался к ней сзади и прикрыл ей ладонями глаза.

— Это еще что такое! Пустите! Лаша! Лаша, на помощь! — испуганно воскликнула девушка и разрыдалась.

— Да это я и есть!

Лаша опустил руки, повернул ее лицом к себе и заключил в объятия. Мигриаули был ошеломлен неожиданным оборотом дела. Он быстро отошел от двери и опустился на колени, пропуская мимо себя царя.

— Это моя сестра, царевна Русудан. Она может входить ко мне в любое время, — пояснил на ходу Лаша и увлек сестру за собой.

Пристыженный Лухуми с трудом поднялся с колен и, борясь с головокружением, застыл перед дверью.

Смутное томление теснило ему грудь. Перед глазами стоял образ царевны с гордо закинутой головой и прикушенными губами. Как же он так оплошал не узнал сестру царя! Опозорился в первый же день! Что подумает царь?! Что скажут придворные, слуги, стражники!..

Мысли Лухуми унеслись далеко, на Лашарскую гору, и в памяти возникла девушка в голубом… Лилэ… А что сказала бы Лилэ и где она теперь? Как не похожа скромная и застенчивая тушинка на своевольную и решительную Русудан. А кто из них все же красивее: Лилэ или Русудан? Эта мысль невольно запала в голову Лухуми, и он начал сравнивать обеих девушек. Лилэ тоненькая, стройная, а Русудан больше похожа на зрелую женщину. Лилэ смуглая, черноглазая, Русудан белокожая, с голубыми глазами. Лилэ застенчива, Русудан — гордая, смелая…

Дверь вновь отворилась. Прислонившийся к ней Лухуми покачнулся и едва не упал. Он вздрогнул, словно боясь, что в его мысли кто-нибудь проникнет, и, опустив глаза, почтительно склонился перед Лашой и Русудан.

Царевна успела позабыть о своем огорчении и опять была весела. Поравнявшись с Лухуми, она задержалась на миг и проговорила:

— Царю так понравилась твоя родина, пховец! Ты тоже поклоняешься Лашарской святыне?

Лухуми молчал, не зная, что ответить.

— Как могуч твой телохранитель, Лаша! Гляди, какие у него богатырские плечи, я даже с места не смогла его сдвинуть! — снова защебетала Русудан.

— Он просто герой, Русудан. Ты бы видела, как он сражался один против трех хевсуров! — похвалил Георгий юношу, покрасневшего то ли от радости, то ли от смущения.

Лукавая улыбка пробежала по лицу Русудан.

— А ты должен знать, что во дворце не носят мужицкую одежду! Смени это тряпье! — бросила она Лухуми.

Царь кивком головы подтвердил повеление сестры.

Дворцовые слуги накормили Лухуми, потом повели его в баню и сдали с рук на руки терщику. Лухуми опасливо переставлял свои огромные босые ступни по разноцветным плитам пола. Блаженно растянувшись в мраморном бассейне, наполненном теплой водой, он с любопытством принялся разглядывать узорчатые стены бани.

Когда он распарился, снова вошел терщик и, остановившись у порога, кашлянул, давая о себе знать. Хриплый кашель гулко отозвался под сводчатым потолком.

Терщик велел Лухуми лечь на гладко отполированную скамью, а сам бесцеремонно вскочил ему на спину и принялся растирать его разгоряченное тело.

Сначала Мигриаули стало не по себе от такого непочтительного обращения, но позже он почувствовал приятную истому во всем теле.

— Ты грузин? — спросил он, улыбнувшись, терщика, который, словно черт, восседал на его спине.

— Не знай! — коротко отрезал тот.

Странный ответ удивил Мигриаули.

— Почему ты такой худой? — снова задал он вопрос.

— От баня! — так же коротко отозвался терщик. Было очевидно, что он не расположен к беседе с царским телохранителем.

Лухуми замолчал, но одна мысль все же донимала его.

— Уж если слуги моются в таких банях, в каких же должны мыться цари! — обратился он опять к неразговорчивому банщику.

— Не знай! — резко прозвучало в ответ. Шлепнув Мигриаули по спине, терщик велел ему спуститься в бассейн.

— Давно не мылся? — спросил он.

— В реке нашей каждый день купался, — смущенно ответил Лухуми.

— Река — вода холодный, грязь не отмоешь.

Наконец терщик закончил возиться с Лухуми и, буркнув что-то вроде «на здоровье!», покашливая и постукивая деревянными сандалиями, вышел из бани.

Вместо него тотчас же появился какой-то юноша. Брови его были тонко подведены, словно у женщины, и шел он странной кокетливой походкой. В руках он держал какие-то шкатулки и баночки. С предупредительной улыбкой юноша опустился на скамью рядом с Лухуми. Открыв свои коробочки, он растер на ладони благовония и стал умащивать ими нагое тело Мигриаули. Тому не очень понравился одуряющий запах мазей, но, решив, что, вероятно, так принято во дворце, он покорился.

Когда дело дошло до волос, Лухуми запротестовал.

— Такой приказ! — коротко пояснил прислужник, смазывая жесткие, как щетина, волосы Лухуми. Потом накинул на него дорогой восточный халат и потушил свечи.

— Почему тушишь? — удивился Лухуми.

— Следуй за мной, — прошептал незнакомец и взял Лухуми за руку.

Лухуми недоверчиво пошел за ним. Они долго шли в темноте. Вот проводник провел богатыря за занавес и, отпустив его руку, исчез.

— Куда ты, братец? — окликнул его Мигриаули, шаря руками по стене.

— Сюда, Лухуми! — услышал он женский голос.

Лухуми прислушался — голос казался знакомым.

— Не бойся, иди сюда, — вновь услышал он шепот.

— Кто ты? — воскликнул удивленный Лухуми и осторожно двинулся в ту сторону, откуда раздавался призыв.

Сделав несколько шагов, он наткнулся на кого-то. Лица и фигуры в темноте нельзя было разглядеть, и только по прикосновению нежных длинных пальцев, он почувствовал, что это женщина. Лухуми во мраке последовал за незнакомкой. Вот она остановилась и нагнулась, — очевидно, села.

— Присаживайся, — услыхал Лухуми.

Он опустился на тахту и вдруг вспомнил, что он почти не одет, а рядом — незнакомая женщина. Лухуми поежился от смущения.

— Научи меня вашим ласкам — цацлоба, — прошептала женщина и приникла к мочке уха Лухуми страстным поцелуем.

У Лухуми потемнело в глазах, он обнял и притянул к себе женщину.

— Тише… Осторожно… Поломаешь мне ребра, медведь! — шептала она, обвивая руками шею Лухуми.

«Медведь!» Не в первый раз за сегодняшний день слышал он это слово и этот голос. Но где? Впрочем, сейчас было не до воспоминаний.

Лухуми весь дрожал. Незнакомка немного отстранилась от него.

— Не надо… Не надо… Научи меня вашим ласкам… — шептала она.

Он знал, что, по обычаю, ласка — цацлоба не разрешает большего, но, не в силах владеть собой, крепко поцеловал женщину, вскочил, подхватил ее на руки, однако поскользнулся, и оба упали на мраморный пол.

— Ой, рука… — Слабый стон донесся до слуха смущенного Лухуми. — Что ты наделал, медведь… Руку мне вывихнул… Как я теперь людям покажусь!.. — всхлипнула женщина и исчезла в темноте.

Лухуми голос ее опять показался знакомым, особенно когда она вскрикнула от боли. Он нахмурился.

— Неужели?.. Неужели это была она? Не может быть того! — Он потер рукой лоб, чтобы отделаться от навязчивой мысли, и встал.

Вновь послышался шум шагов.

Кто-то взял его за руку, и он опять услышал голос того самого человека, который привел его сюда:

— Ступай за мной!

Они шли во тьме еще дольше, чем в первый раз, и, наконец, очутились перед какой-то дверью.

— Одевайся и иди во дворец! — приказал незнакомец и исчез.

Устав от стольких неожиданностей, Лухуми осторожно приоткрыл дверь. Глаза не сразу привыкли к свету свечей.

Он находился в маленькой комнате. На тахте была расстелена новая одежда, точно такая, какую носила дворцовая стража. Он сел и, ошеломленный приключениями, стал одеваться.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

При жизни царицы Тамар Георгий Лаша, в четырнадцать лет объявленный соправителем матери, не вмешивался в государственные дела. Он увлекался охотой, верховой ездой, путешествовал по Грузии и вассальным странам.

Наследник престола не замечал, как умный царедворец Мхаргрдзели ловко прибирает к рукам власть, заранее лишая будущего царя влияния на дела государства.

Тамар благоволила и к Иванэ, и к его брату Захарии — амирспасалару грузинского войска, осыпала обоих своими милостями.

Бесстрашный и неутомимый рубака, искусный полководец, Захария был прост правом, искренен и бескорыстен.

Зато его младший брат был хитер и дальновиден, скрытен и расчетлив.

Братья Мхаргрдзели бессменно состояли визирями царицы и немало сделали для преуспеяния и возвеличения Грузинского царства.

Все походы и крупные сражения, прославившие грузин как непобедимых воинов на всем Востоке и Западе, совершались под руководством Захарии.

Будучи мсахуртухуцсси — главным управителем двора, Иванэ принимал участие во всех битвах и сражался плечом к плечу с братом. Он прекрасно понимал, что подлинным правителем страны, располагающей многочисленным войском, может быть лишь человек, за которым это войско пойдет. Поэтому Иванэ ничего не жалел, чтобы завоевать любовь воинов. Он щедро награждал мелких и крупных военачальников, содействовал их продвижению по службе, открыто покровительствовал им.

Иванэ Мхаргрдзели надеялся занять место амирспасалара после смерти Захарии. А между тем у войска был свой избранник, более молодой, чем Иванэ, но имевший больше военных заслуг. Героем этим был Шалва Ахалцихели. С юности закалившийся в военных походах, Шалва не имел себе равных во владении мечом, стрельбе из лука и верховой езде.

Захария давно заметил и оценил способность этого прирожденного полководца, в котором осторожность счастливо сочеталась с отвагой. В битвах амирспасалар часто направлял его туда, где дело бывало самым жарким, где решался исход сражения, и успех никогда не изменял юному воину. С поля брани Шалва всегда возвращался победителем.

Впервые Ахалцихели обратил на себя внимание в Шамхорской битве.

Он возглавлял тогда передовой отряд. Основные силы, предводительствуемые самим Давидом Сосланом и братьями Мхаргрдзели, задержались в пути, и натиск вражеских полчищ принял на себя отряд Ахалцихели.

Под Шалвой убили коня, дружина его была изрядно помята, но он не обратился в бегство. Дождавшись прибытия главных сил, он вместе со всеми перешел в наступление и в кровопролитной схватке захватил у персов знамя, которое прислал халиф, чтобы воодушевить мусульманских бойцов.

После сражения все приходили смотреть на это знамя. С ним предстал Ахалцихели и перед самой царицей Тамар. С того дня слава о нем разнеслась по всей стране и имя его произносили с уважением и гордостью.

Ратные подвиги Шалвы Ахалцихели умножались день ото дня. Многие думали, что он будет преемником престарелого Захарии Мхаргрдзели. Однако после смерти Захарии амирспасаларом стал все же Иванэ Мхаргрдзели.

Своей преданностью трону Иванэ полностью завоевал расположение царицы и в последние годы ее царствования пользовался почти неограниченной властью.

Не довольствуясь достигнутым, Иванэ добился от царицы сана атабека.

На Востоке атабеками называли воспитателей наследников престола, величали их отцами царей. Многие из них становились наместниками правителей в завоеванных областях, а иногда и сами садились на престол.

Царица Тамар без колебаний даровала своему верному слуге этот высший после царского титул. Став атабеком, Мхаргрдзели не покинул поста амирспасалара; больше того — он незаметно отстранил от дел мцигнобартухуцеси, захватив власть первого визиря страны, и таким образом сосредоточил в своих руках военную и гражданскую власть.

На пост главного дворецкого он поставил вместо себя своего двоюродного брата, младшего из рода Мхаргрдзели, Варама Гагели.

Затем, чтобы отразить нападки недругов и прекратить толки, возникшие в народе, Иванэ испросил у царицы назначения Шалвы Ахалцихели мечурчлетухуцеси — главным придворным казначеем.

Тамар удивило желание атабека отозвать ко двору Ахалцихели, постоянного участника всех походов, прославленного в сечах героя.

Но, зная, что титул визиря — большая честь и желанная награда, царица решила оказать милость знаменитому воину.

Назначение Ахалцихели визирем было на руку Иванэ: этим он утверждал за собой славу справедливого человека, а из войска удалял опасного соперника.

Мхаргрдзели рассчитывал также, что воин, проведший всю жизнь в походах, не справится с управлением казной. Шалва очень скоро, думалось Иванэ, обнаружит перед всеми свою явную неспособность к делам государственным, и тогда будет легко вовсе устранить его с пути.

Однако надежды Мхаргрдзели не оправдались: Шалва с большим рвением и тщанием взялся за непривычное и как будто чуждое ему дело.

Он собрал вокруг себя преданных и знающих людей и с их помощью стал весьма успешно править государственную казну.

Влияние Ахалцихели при дворе особенно упрочилось после воцарения Георгия Лаши.

Царица перед смертью взяла с вельмож клятву сохранять верность царевичу и единство в управлении царством. Сыну же она говорила: «До тех пор, пока Мхаргрдзели и Ахалцихели, эти два столпа Грузии, будут верны тебе, управлять царством будет не трудно и Грузии не будут страшны никакие угрозы. Поддерживай согласие между ними, ибо распри поколеблют твое могущество и приведут к гибели государство».

Но согласие между двумя великими мужами оказалось невозможным, и с воцарением Лаши это стало очевидно для всех.

Наследовав престол, Георгий, если он хотел обладать действительной, а не призрачной властью, должен был повести за нее борьбу с атабеком, и главной его опорой в этой борьбе стал Шалва Ахалцихели.

У Шалвы были свои счеты с Иванэ Мхаргрдзели. Будучи с юных лет неизменным участником битв и походов, он был глубоко предан братьям Мхаргрдзели. Для него они были олицетворением государственной мудрости и военной доблести. Самая незначительная встреча или беседа с Иванэ вселяла в молодого воина спокойствие и бодрость духа.

Да и атабек любил Шалву. Он ценил в нем отвагу и силу, быстрый ум, достоинство и благородство, с которым всегда держался Ахалцихели.

Но денно и нощно пекущийся о собственном возвеличении царедворец был дальновиден и осторожен. Он старался держать подальше от двора Шалву и его брата Иванэ Ахалцихели, чтобы приостановить рост их влияния на царское окружение. Вот почему Иванэ Ахалцихели в свое время был назначен эмиром только что присоединенной провинции. Занятый непрерывными стычками с турками на границе, он не мог часто бывать при дворе. А Шалва, вечно находясь в походах, подолгу не навещал столицу. Случалось поэтому, что награды за одерживаемые им победы доставались не ему, а тем, кто находился поближе к царю. Но Шалва Ахалцихели не обращал внимания на придворные козни, не жаловался, что владения его не растут, не слушал наговоров завистников и шептунов. Он продолжал любить и почитать Иванэ Мхаргрдзели, как родного отца. Причину такой глубокой преданности он тщательно скрывал и никому не открывал ее. Причиной этой была любовь к Тамте — прекрасной дочери атабека. Эта любовь, давняя и тайная, делала Ахалцихели слепым ко всем проискам управителя дворца. Он не ведал о том, что честолюбивый Иванэ мечтает о царском престоле для своей дочери. Заметив зарождавшееся между молодыми людьми чувство, Мхаргрдзели заспешил с осуществлением своих планов.

Убедившись, что Тамте не суждено стать грузинской царицей, Иванэ обратил взор свой за пределы страны, выбирая достойного зятя среди царей и султанов близлежащих государств.

Молва о несравненной красоте Тамты давно разнеслась по свету и лишила сна многих венценосцев. Иванэ взвешивал силу и богатство каждого, сравнивал одного с другим и для окончательного выбора ждал только подходящего случая.

И случай не заставил себя ждать.

Однажды братья Мхаргрдзели осадили крепость Хлат, где находился и сам хлатский мелик Аухад, сын египетского султана.

Граждане Хлата, в большинстве ремесленники и мастеровые, не хотели сдаваться врагу и самоотверженно переносили все трудности осады.

Мелик же Аухад, малодушный и трусливый, часами просиживал перед портретом Тамты, покуривая кальян. Если бы не страх перед подданными, обезумевший от любви правитель давно бы сдался в плен грузинам, только бы увидеть прелестную дочь Мхаргрдзели.

Но провидению было угодно иначе.

Как-то раз под вечер Иванэ, будучи несколько навеселе, задумал объехать осажденную крепость в сопровождении десятка всадников. Дорога шла через мостик, который осажденные подрубили и замаскировали соломой. Как только лошадь атабека ступила на мост, она провалилась в ров вместе с седоком. Пока сопровождавшие Иванэ воины помогали своему начальнику выбраться, осажденные заметили их со стен крепости. Они выслали за ограду крупный отряд до зубов вооруженных всадников, которые захватили Иванэ в плен.

Потерявший было всякую надежду мелик ликовал. Он не сомневался, что грузины не оставят своего военачальника в беде и ничего не пожалеют, чтобы выкупить его.

У мелика Аухада появилась возможность не только выиграть войну без сражения, но и добиться исполнения своей давнишней мечты — получить в жены красавицу Тамту.

Разъяренный пленением брата, Захария Мхаргрдзели вначале решил сровнять с землей Хлат. Он был в силах привести в исполнение свою угрозу, но боязнь за жизнь Иванэ умерила его пыл. И он вступил в переговоры с меликом. Тот потребовал за своего пленника немало: свободы для находившихся в грузинском плену пяти тысяч своих соотечественников, уплаты десяти тысяч динаров выкупа и руки дочери атабека.

Вчерашние враги породнились.

Аухад был безмерно счастлив неожиданным поворотом дела — заветная мечта его осуществилась. Честолюбец Иванэ в конечном счете тоже остался доволен — он породнился с могущественным султаном Египта, а его дочь сделалась царицей Хлата.

Да и в Грузии все были довольны приобретением нового союзника и счастливой судьбой Тамты.

Одна только Тамта, отныне царица хлатская, не считала себя счастливой. Ее навсегда разлучили с избранником сердца и лишили любимой родины. Ее не привлекало ни высокое родство, ни честь быть женой мелика, ни власть над Хлатом, прославленным своим богатством.

Нескончаемым пирам в пышных садах на берегах Ванского озера предпочла бы она жизнь в маленькой деревушке Тори — на родине Шалвы, не столь роскошную, но исполненную счастья разделенной любви. Там не было бы у нее царского трона, не окружали бы ее дочери знатных вельмож, не услаждали бы ее слух певцы и музыканты, но, преклонив голову на грудь любимого, она бы безмятежно засыпала даже на жестком ложе и была бы счастливее всех венценосных женщин на земле.

Нежной, любящей Тамте, лишенной отцовского тщеславия и честолюбия, не нужно было иного счастья, кроме права назвать себя супругой славного витязя Шалвы Ахалцихели.

Тамта понимала, что отец желал ей добра и брак с хлатским меликом почитал за великое для нее счастье, но знала она и то, что этим браком он купил себе жизнь и свободу. Мысль эта жгла ей грудь, разрывала сердце, сердце любящей дочери.

В то самое время, когда Шалва Ахалцихели проводил бессонные ночи под стенами хлатской крепости, обдумывая, как бы ворваться в цитадель и освободить отца прекрасной Тамты, Иванэ торговался с хлатским меликом, продавая любимую дочь.

Как был рад Ахалцихели, когда атабек вернулся целым и невредимым из вражеской крепости! Он не сожалел об огромном выкупе. Шалва был готов погибнуть под Хлатом, лишь бы освободить Мхаргрдзели.

О главном условии перемирия Шалве не было известно. Он узнал о нем лишь по возвращении в Грузию, слишком поздно для того, чтобы можно было спасти Тамту. Караван с приданым уже потянулся к хлатским степям, а впереди, под роскошным балдахином, сидела, поникнув в безысходной печали, Тамта.

Обезумев от горя, Шалва покинул двор и, как подобало миджнуру, укрылся в диких лесах и жил в пещере до тех пор, пока друзья-побратимы не уговорили его вернуться. Они старались развлечь несчастного влюбленного охотой и пирами, и, казалось, он несколько утешился в своей потере.

После долгих усилий Вараму Гагели удалось примирить его со своим именитым дядюшкой. Но примирение это было чисто внешним, ибо Шалва не мог испытывать приязни к Иванэ Мхаргрдзели, раскусив, насколько тот был тщеславен и корыстолюбив. Будь я побогаче и познатнее, думал Ахалцихели, атабек сам бы сватал за меня Тамту.

Верой и правдой служил Шалва Ахалцихели родине и трону, немало крови пролил в сражениях, а наградами избалован не был. Как говорили при дворе, царской щедрости едва хватало на то, чтоб удовлетворить алчность Мхаргрдзели, и другим перепадало немного.

Раз Шалва не удержался и высказал свои мысли рачинскому эристави и мегрельскому князю Дадиани. А те словно только того и ждали, чтобы раскрыть глаза доверчивому воину, не искушенному в дворцовых интригах.

— Кто они такие, эти Мхаргрдзели! — кричали, перебивая друг друга, эристави и мегрельский правитель. — Никому не известно, откуда они ведут свой род: то ли от курдов, то ли от персов. Сначала они служили армянским Багратидам, крестились там по армянскому обычаю, богатство нажили, а после, когда Грузия усилилась, а династия армянских царей угасла, переметнулись к нам.

Прежде Ахалцихели не задумывался над тем, какого происхождения Мхаргрдзели, но теперь его неприязнь к Иванэ была так велика, что он закрывал глаза на все добрые деяния братьев Мхаргрдзели и видел только корысть и двоедушие в поведении уважаемого им прежде вельможи.

Уверившись в своей правоте, Ахалцихели вступил с атабеком в открытую борьбу. В этой борьбе он мог опереться на юного царя и на мелких князей, ненавидевших хитрого визиря, торговцев, ремесленников и ратников из низшего сословия. Все эти люди отстаивали свои интересы: мелкие князья видели единственную возможность для собственного преуспеяния в ослаблении именитых вельмож, дружинники из простолюдинов непосредственно на себе испытывали гнет правителей, преграждавших им путь к наградам и богатству. Торговцы же и ремесленники питали к атабеку особенную вражду, ибо он, не довольствуясь доходами со своих огромных поместий, стремился прибрать к рукам и торговлю.

При таком разделении сил в стране завещание царицы Тамар крепить согласие между Ахалцихели и Мхаргрдзели становилось невыполнимым.

Грузинское царство находилось на вершине своего величия и славы. Ослабление и разобщенность мусульманских государств, падение Константинополя и расчленение Византии открыли Грузии путь к дальнейшему усилению и возвышению. Грузины предпринимали далекие походы как вдоль берегов Черного моря, так и в глубь Ирана, брали крепости, облагали данью захваченные страны и возвращались с добычей. Не довольствуясь этим, они вмешивались во внутренние дела соседних держав, их междоусобные распри и борьбу за власть использовали для усиления своего влияния.

Восшествие на престол юного наследника, сильного и отважного Георгия Лаши, сулило Грузинскому царству еще больший расцвет и усиление могущества.

Грузины нашли новое объяснение своим походам на страны, расположенные к югу от Грузии. При восшествии на трон Георгий во всеуслышание объявил завещание великой Тамар — перенести ее прах в Иерусалим. И юный царь главной задачей своего царствования объявил выполнение последней воли матери.

После неудачи четвертого крестового похода западные христиане и их духовный пастырь папа римский стали готовиться к новому походу. Не видя свежих надежных сил, они обратили свои взоры на юного царя грузин, «равного по могуществу и силе Александру Македонскому».

Пекущийся о славе и могуществе Грузии Иванэ Мхаргрдзели был приверженцем идеи покорения новых стран и расширения влияния Грузинского царства. Но у него были и свои расчеты. В походах на Багдад и Иерусалим он хотел быть не только военачальником, подчиненным юного государя, выполняющим послушно его волю. Для возгордившегося, не уступающего по могуществу самому царю, влиятельного царедворца такой поход был бы выгодным только в том случае, если бы он был предпринят по его плану и под его началом. Так бывало до воцарения Лаши. Братья Мхаргрдзели именем грузинского царя вели войны в Иране и Византии, полностью отвечая за вооружение и подготовку войска.

А новый государь не особенно считался с заслугами атабека, не признавал его права на управление войском. Вот почему Иванэ Мхаргрдзели не очень-то было по душе начинать большую войну и предпринимать дальний поход. Он всячески тянул и предполагал начать активные действия тогда, когда упрямый и своевольный царь наконец будет сломлен, признает его права и свыкнется с тем, что надо во всем подчиняться своему воспитателю.

Для того чтобы Георгий убедился в собственном бессилии и убоялся непреодолимых преград, нужно было время. А о создании этих препятствий позаботился сам Мхаргрдзели. Неприметно, но неуклонно и последовательно предстояло ему сломить волю упрямца царя.

Разногласия обнаружились на первом же заседании царского совета дарбази.

Георгий Лаша потребовал исполнения воли матери — перенесения ее праха в Иерусалим.

Атабек похвалил царя за его уважение к памяти царицы, по заявил, что сейчас обстоятельства не благоприятствуют столь дальнему походу.

— Что же нам все-таки мешает? — нетерпеливо прервал его царь.

— Войско не готово к такому трудному переходу, государь, — ответил атабек.

— О войске позабочусь я сам! — отрезал Лаша.

— Забота о войске лежит на амирспасаларе. Царица Тамар изволила возвести меня в этот высокий сан при поддержке и согласии дарбази, твердо проговорил Мхаргрдзели.

— Я царь и глава над всеми визирями, мне и ведать делами страны и войска.

— Хоть ты и царь, но не превзошел еще великой Тамар, милостиво снисходившей к намерениям нашим. Ты еще молод, государь, и для блага страны и твоего собственного тебе лучше обратить слух свой к советам тех, кто опытен в управлении государством.

— Не бывать тому, чтобы Багратиды склонялись перед своими слугами и отстранялись от государственных дел. Я сам призван исполнить волю моей матери, государыни всея Грузии и величайшей из царей! — запальчиво выкрикнул Лаша.

Атабек понял, что Георгий не собирается поступаться своими правами и удовлетворяться положением некоторых восточных правителей, которые три дня в неделю занимались раздачей даров и пребывали в блаженстве и отдохновении, другие три дня проводили в пирах и утехах и только по воскресеньям вершили дела государственные.

Георгий, уже с юных лет обнаруживший честолюбие и стремление к власти, не изменился, вступив на престол. Безмерно избалованный родителями, он готов был умереть, но добиться исполнения малейшего желания своего.

Атабеку стало ясно, что царь постарается ограничить его власть и прежде всего, очевидно, захочет взять в свои руки управление войском, а после доберется и до остального.

Могущественный вельможа, Мхаргрдзели обладал достаточными средствами для борьбы с кем угодно и даже с самим царем, но сейчас выступление против Георгия он считал преждевременным.

Сама причина разногласий с государем — отказ исполнить завещание царицы Тамар — могла скомпрометировать атабека в глазах народа и войска, тогда как Лаша выглядел бы любящим сыном, свято чтящим заветы матери. Вот почему Мхаргрдзели постарался убедить царя и дарбази отказаться от намеченного похода в Иерусалим.

Крестовый поход европейского рыцарства на Восток к этому времени закончился почти полной неудачей, и мусульманский мир располагал достаточными силами, чтобы выставить против грузин многочисленное, закаленное в боях войско. А в тылу у грузин находились враждебно настроенный владетель византийской Азии Ласкарь и султан Рума. Следовало также опасаться нападения со стороны Адарбадагана и Ирана.

Мхаргрдзели говорил, что теперь главное — закрепить за собой присоединенные территории, приобщить их население к христианству, укрепить рубежи страны, расположить в завоеванных городах хорошо вооруженные дружины.

— Народ и воины наши утомились от сражений и походов, им пора, наконец, вкусить плоды побед, они хотят отдыха и мира. Нельзя до отказа сгибать лук и натягивать тетиву, — заключил Мхаргрдзели.

Против атабека выступил Ахалцихели. Он стоял за продолжение того пути, по которому шли Давид Строитель и его преемники и который привел Грузию к богатству и процветанию. Не об отдыхе и наживе следует сейчас думать, а о том, чтобы предупредить нападение врага. Отовсюду грозят нам вражеские мечи и копья, и только в единении и постоянной готовности к борьбе можно найти спасение.

Дарбази разошелся, так и не приняв определенного решения ни о переносе праха царицы Тамар в Иерусалим, ни о военных действиях.

Одно стало ясно царю: сила атабека не в несметных богатствах, которыми он владеет, не в том, что у него много сторонников, а в том, что ему подчинены войска. Георгия приводило в негодование положение, при котором даже его, царя, личная гвардия, состоящая всего лишь из двухсот человек, подчинялась не ему, а Иванэ Мхаргрдзели.

Надо, значит, либо забрать в свои руки начало над войском, либо противопоставить ему силу, еще более могучую.

Юный царь и Шалва Ахалцихели решили добиться того и другого.

Ведя борьбу со знатными феодалами, Георгий всегда имел перед глазами пример своего великого предка Давида Строителя.

Для осуществления своей цели — обуздания непокорных вассалов и усиления военной мощи страны — он помышлял, по примеру Давида Строителя, завести наемное кипчакское войско. Это намерение разделял и Ахалцихели. Вскоре царь начал через грузинских и русских купцов тайные переговоры с кипчакским ханом Котяном. В то же время он постепенно заменял военачальников в постоянном грузинском войске своими людьми.

Прежде всего Георгий постарался обновить свою личную гвардию, чтобы лишить Мхаргрдзели возможности быть осведомленным о каждом шаге царя. Двести отобранных самим атабеком телохранителей он заменил преданными ему воинами. Во главе этого небольшого отряда он поставил бывшего раба, своего телохранителя еще с отроческих лет, Эгарслана.

Самозабвенно преданный государю, Эгарслан был надменен и горд. Ради Георгия он пошел бы в огонь и воду, но из всех вельмож он никого не считал выше и достойнее себя. Втайне Эгарслан мечтал о падении двоедушных царедворцев и о собственном возвеличении.

Внешне Эгарслан как будто подчинялся Мхаргрдзели, но без ведома царя не делал ни одного шага. Не считаясь с желаниями амирспасалара, он действовал зачастую по собственному усмотрению. Дружина царя постепенно становилась независимой, высвобождалась из-под надзора атабека.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пусть светит мне свет глаз твоих,

пусть радость льет вино,

В молитвах время проводить

бесплодно и смешно!

Омар Хайям.

Уже много дией жил Лухуми во дворце, и все это время он как тень повсюду следовал за царем.

Почти каждую ночь Лаша уезжал в загородные сады развлекаться, и Лухуми неизменно сопровождал его. Он становился на страже у двери, за которой скрывался царь, но сам ни разу не переступал порога таинственной комнаты. За полночь, а часто и до утра оставался Георгий за охраняемой Лухуми дверью, а Мигриаули и понятия не имел, что за ней происходит. Лишь иногда долетали до его слуха песни и женский смех.

Расхаживая взад и вперед у дверей царской опочивальни, Лухуми предавался размышлениям… Да и что оставалось ему еще делать, как не обозревать мысленно по нескольку раз на день свое дорогое Кахети, не заглядывать в Пхови, родину предков, и, наконец, не следовать за своей мечтой по горным тропинкам в Тушети, где жила его ненаглядная Лилэ.

Сегодня с самого рассвета Лухуми был не в духе, какое-то дурное предчувствие томило его. Облачившись в новую кольчугу, надев на голову сверкающий шлем и вооружившись огромным мечом и щитом, Мигриаули вытянулся у царской двери. И вдруг мимо него проскользнула она… Жена купеческого старейшины… Увидев Лухуми, она зарделась, растерялась и прошла мимо, низко опустив голову. Мигриаули, скользнув по ней взглядом, приметил, что правая рука у нее перевязана. Тотчас же он вспомнил первый вечер во дворце, и от смущения только крепче вцепился в копье.

«Неужели это была она? Неужели?..»

Царю доносили: по всей Грузии священники престольных храмов и сельских церквушек ведут яростное наступление на язычество. Говорили ему и о том, что, не смея вслух называть его имя, служители божьи обвиняют его в пособничестве идолопоклонству.

Церковники распускали в народе слухи, будто царь воздвиг в Лашарском капище идола в своем обличье, а теперь начал восстанавливать также кумирни в Армази и Зедазени, разрушенные еще крестительницей Грузии святой Нино.

Встав утром пораньше, Георгий облачился в парадное платье. Царь торопился к началу обедни, ее служил сам католикос.

Над толпой, набившейся в Сионский собор, на целую голову возвышался велисцихский телохранитель царя. Зоркими серыми глазами разглядывал он присутствующих.

Впереди всех по одну сторону амвона стоял царь. Там же находились Варам Гагели и братья Ахалцихели. По другую сторону стоял Иванэ Мхаргрдзели и сестра царя Русудан.

Лухуми во все глаза рассматривал немолодого, но все еще крепкого, рослого и широкого в плечах атабека. Седина придавала внушительность его суровому, испещренному шрамами лицу.

Русудан доверчиво прислонилась к плечу своего воспитателя. Рука Иванэ лежала на плече его любимицы, и оба они с благоговением взирали на высокий свод храма, где были изображены парящие ангелы.

Вот Шалва Ахалцихели на миг поднял голову и, заметив в толпе нового царского телохранителя, приветливо ему улыбнулся.

Лухуми просиял. Из всех придворных по душе ему пришелся один Ахалцихели.

Искренний и прямодушный, Шалва умел враждовать с врагом и дружить с другом. Он любил Георгия и считал своим долгом ценить преданных царю людей. Статный, с могучим разворотом плеч, Шалва выделялся из толпы. Густые сросшиеся брови хмуро нависали над его большими черными глазами и орлиным носом, на левой щеке оставил глубокую борозду вражеский меч, но шрам этот не портил его, придавая лишь выражение некоторой суровости лицу, всегда готовому расплыться в доброй улыбке. Однако при малейшем волнении шрам начинал подергиваться, искажая всю левую половину лица. Вот и сейчас, когда Ахалцихели взглянул в сторону атабека, лицо его искривилось.

Вот так же стоял совсем недавно перед амвоном Мхаргрдзели спокойный, степенный. Но тогда рядом с ним стояла его дочь, красавица Тамта.

Безжалостно оторвал от сердца родную дочь честолюбивый Иванэ и забросил ее далеко к берегам Ванского озера. Отдав дочь в руки нечестивого мусульманина, он погубил ее душу навеки.

Время от времени до Грузии доходили слухи, будто мелик Аухад обожает свою молодую супругу, и Тамта имеет безграничное влияние на него и на все государственные дела. Жители Хлата слагают хвалебные гимны и стихи в честь прекрасной грузинки. К числу ее поклонников прибавился и младший брат мелика — царевич Ашраф, мечтавший о смерти Аухада, чтобы заполучить его красавицу жену.

Шалва верил слухам, ибо лучше других знал ум и красоту Тамты. Но не мог он поверить, что так быстро угасла в ее нежном сердце любовь к нему.

Даже здесь, в святом храме, воспоминания одолевали Шалву. Но вот грянул церковный хор, и он очнулся от своих мыслей.

На амвон поднялся католикос. В храме воцарилась мертвая тишина. Католикос трижды осенил собравшихся крестным знамением.

Атабек перекрестился и, уподобляясь святым мученикам, сложил на груди руки. Шалва глядел на него, погруженного в религиозный экстаз, и думал о его «самоотверженной преданности вере».

Легко отказавшись от армянской веры, Мхаргрдзели принял крещение по грузинскому обычаю. И все это так просто, без колебаний, словно одежду переменил.

Не раз вспоминал Шалва, что брат атабека Захария, мужественный амирспасалар грузинского войска, с резкостью и прямотой воина заявил царю, что не переменит вероисповедания, и, презрев выгоды вступления под эгиду новой церкви, остался верен прежней религии.

Католикос постепенно возвышал голос, он громил язычников и проклинал их.

Он приводил верующим примеры из Ветхого завета, говорил о том, как были повержены перед истинной верой ложные кумиры и идолы.

Царь с удивлением наблюдал обуреваемого яростью престарелого католикоса и не мог согнать с лица насмешливой улыбки.

Лаша, воспитанный на учении византийских и грузинских неоплатоников, считал религиозный фанатизм корыстолюбивых епископов и монахов лишь ловко носимой маской.

Юный царь, любивший веселье и пиры, не находил ничего привлекательного в христианской проповеди умерщвления плоти. Перед ним, ценителем мужества и красоты, язычество со своими наивными аллегориями, пышными празднествами, торжеством плотской силы и мощи представало в романтическом ореоле. Георгий называл язычество религией героев, а христианство он считал прибежищем немощных духом и рабов. Царь с болью в душе замечал, как под натиском православия гибнет культ рыцарства и геройства. В низменных районах Грузии язычество было уже почти истреблено, и только в горах население сохраняло некоторые пережитки древних суеверий. Но и там язычество применялось к новым условиям. Языческие празднества, посвященные солнцу и луне, справлялись теперь в честь святого Георгия и богоматери, и священники часто отправляли церковную службу рядом с хевисбери и провидцами.

Лаша хорошо видел отрицательные стороны христианства.

Когда-то поборник новизны, христианская церковь теперь сама боролась со всем новым и передовым. Ее служители проповедовали аскетизм и покорность богу, а сами соперничали в роскоши с вельможами и купцами.

Царь не выносил нескончаемых споров между церковниками, их нетерпимости в вопросах веры.

Сам он принимал участие не только в языческих празднествах, таких, как лашароба и лампроба, но также любил посещать армянские богослужения и мусульманские мечети. Во всех этих — то занимательных, то скучных ритуалах его привлекала внешняя сторона.

Георгий потешался над долгими спорами между сектантами и догматиками. Сам Лаша не придерживался твердо ни одной из религий. Всякая новая вера легко увлекала его вначале, но так же быстро надоедала ему. Увлеченный неоплатонизмом, он одно время сблизился с суфиями — мусульманскими мистиками, но вскоре отошел от их аскетизма, так же как раньше отошел от аскетизма христианского. Молодого государя, привыкшего проводить время на охоте и пирах, готового за один взгляд красавицы отдать целый мир, стихи Омара Хайяма привлекали куда больше, чем Коран и Евангелие, а чтение Гомера и Горация услаждало несравненно сильнее, чем заучивание христианских догм.

Католикос все больше распалялся. Посрамив ересь, он принялся рассказывать историю византийского кесаря Юлиана, прозванного Отступником. Его возвращение к язычеству он заклеймил как неразумную попытку возврата к варварству.

Рассказ католикоса напомнил царю о том, что он читал о Юлиане. Георгий ясно представлял себе Юлиана, гонимого своим же двоюродным братом Констанцием. Просвещенный и отважный Юлиан был поднят на щит легионерами и провозглашен императором.

Ученик философов Ливания и Эдессия, Юлиан смело повел борьбу с ненавистным ему христианством и начал восстанавливать прекрасную эллинскую веру. Но поэтически настроенный кесарь оказался слишком оторванным от действительности и сложил голову в благородной, но неравной борьбе.

Лаша Георгий понимал всю безнадежность попытки Юлиана, и все же у него щемило сердце, когда он думал о печальной судьбе императора, пытавшегося повернуть вспять колесо истории.

Сам он не помышлял о восстановлении грузинского язычества, не обладавшего даже такой силой, как эллинская вера при Юлиане. Но он не мог до конца примириться с самовластием и жестокостью Христова воинства.

Между тем католикос, увлекшись собственным красноречием, живо рисовал перед слушателями образ Юлиана Отступника. Он изображал его вздорным, необузданным человеком; язвительно говорил пастырь грузинской церкви о нраве и повадках язычника-императора, о его внешности и образе жизни. И Лаша вдруг понял, что католикос рисует пастве образ грузинского царя.

Многие из присутствующих тоже понимали, куда клонит католикос, и исподтишка следили за выражением лица Георгия.

А он стоял, гордо откинув голову, и внимательно слушал проповедь, словно речь шла вовсе не о нем. С насмешливой улыбкой беспечно глядел он на распаленного гневом, взлохмаченного старца.

Католикос открыто вызывал на бой того, кто был облечен властью и возгордился чрезмерно, кто позабыл, что власть земная преходяща и что над всеми владыка — всевидящий, безначальный и бесконечный бог. Католикос грозил геенной огненной и адским пламенем.

— Отступника от веры Христовой да поразит стрела небесная! — провозгласил он, с грозной торжественностью воздев руки кверху.

И внезапно в угрюмой тишине громко прозвучало в ответ:

— Не дай, господи!

Католикос умолк, мертвенная бледность разлилась по его высохшему лицу, он обратил взор в ту сторону, откуда раздался возглас, и при виде атабека, упавшего на колени, замер от неожиданности.

— Не дай, господи! Не обрушивай гнева своего на Грузию, спаси и помилуй царя нашего Георгия!

Молящиеся все, как один, опустились на колени и с благоговением повторили молитву, возносимую атабеком:

— Не дай, господи! Не обрушивай гнева своего на Грузию, спаси и помилуй царя нашего Георгия!

Только двое в храме остались стоять на ногах — царь и католикос. Георгий почувствовал себя в ловушке. Молитва атабека сняла покров со скрытого смысла проповеди католикоса, притча раскрылась, и грузинский царь, отвернувшийся от веры Христовой, был обличен перед всем народом.

Двое стояли на ногах — юный царь и католикос. Дрожащий от волнения старец глядел на царя, словно наседка на грозного ястреба.

Заколебался Лаша, хотел было повернуться спиной к католикосу и покинуть храм, но вокруг него, благоговейно опустившись на колени, стоял народ, его друзья и приближенные. Они горячо молились за него. И он замер на месте. Его уход был бы только на руку католикосу, Мхаргрдзели и их приспешникам. Лаша едва держался на ногах, он мог бы упасть от малейшего толчка и готов был по-детски разрыдаться, когда вдруг почувствовал, как склонившийся перед ним Ахалцихели незаметно для других обвил руками его ослабевшие колени и мягко потянул вниз. Царь тяжело опустился рядом с ним. Когда он поднял голову, католикоса уже не было на амвоне.

С безграничной благодарностью смотрел на царя Шалва, да разве только он один, — все, кто находился в храме, поняли смысл этой краткой, но смертельной схватки между царем и его недругами и пережили ее вместе с ним.

Один лишь атабек был по-прежнему спокоен и безмятежен. Своим холодным и бесстрастным видом он резко выделялся среди всех, словно где-то далеко от него и помимо его воли произошли события, минуту назад бушевавшие в церкви.

Желающие причаститься святых даров подходили к католикосу. Последним подошел к нему Лухуми Мигриаули. И только тогда пастырь опомнился и обвел глазами церковь. Вид царского телохранителя напомнил ему о Лаше.

Но царя уже не было в церкви. Он ушел, не причастившись и не приложившись к руке католикоса.

В то время как глаза старца тщетно искали царя, Лаша упивался ласками своей возлюбленной — Хатуны, жены гробовщика Хамадавла, и, вместо того чтобы целовать сморщенную руку старого католикоса, ласкал нежную грудь прославленной на весь город красавицы.

Царь со смехом рассказывал, как он досадил священнослужителю, сбежав от причастия и благословения, и целовал родинку, украшавшую верхнюю губку красавицы.

— Нет, сначала изволь приложиться к моей руке, царь-государь, только к руке! — шутливо повторяла Хатуна. — И целуй не как безумный, а спокойно, с благоговением, будто я католикос!

Лаша взял ее ручку в свою, полюбовался нежными точеными пальцами и приник к ним страстным поцелуем.

Гробовщик Хамадавл со своей женой появился в Тбилиси всего несколько месяцев назад.

Сначала он открыл торговлю мебелью прямо напротив царского дворца, на другой стороне Куры.

Царь и его придворные долго не обращали на новую лавку никакого внимания. Лавка как лавка. Заходили горожане, покупали столы, стулья, тахты. Однако среди покупателей почему-то преобладали молодые люди. Подъедет на коне какой-нибудь юноша, торопливо спешится, скроется за дверью, и долго потом дожидается своего седока понурая лошадь, привязанная к столбу у входа.

Лавка, возможно, так и осталась бы не замеченной царем, если бы не один случай. Как-то поутру, когда Лаша со своим почетным гостем ширваншахом стоял у открытого окна и обсуждал план очередной увеселительной поездки, он обратил внимание на лавку, расположенную прямо напротив дворца, уставленную гробами. Царь побледнел от гнева и, чтобы не оскорбить гостя подобным зрелищем, отошел от окна и увлек его за собой.

Спустя некоторое время, оставшись один, Георгий вызвал мандатуртухуцеси и, указывая на лавку с гробами, спросил строго:

— Что это значит?

— В городе вспыхнула чума, государь, — хмуро доложил тот.

— Когда? И почему мне до сих пор об этом не доложили?

— Всего пять дней, как она началась. Лекари распознали не сразу. Болезнь охватила весь город, лечебницы переполнены. Мы сегодня собирались докладывать тебе.

Встревоженный царь прошелся по залу и вновь остановился у окна.

— Распорядись убрать отсюда эти гробы! — произнес он, не оборачиваясь. — Знаешь ведь, кто у нас гостит. Пошли ко мне придворного лекаря, я хочу посетить лечебницы.

Мандатуртухуцеси тотчас же послал к гробовщику слуг. Георгия, который не отходил от окна, удивило, что посланные так долго не возвращаются. Через некоторое время сам мандатуртухуцеси с золотым жезлом в руке подошел к лавке.

Но сам он тоже долго не выходил оттуда, а когда появился в дверях, его провожала женщина, которой он отвесил низкий поклон.

Гробы по-прежнему красовались вдоль стены, а женщина, проводив царского визиря, беззаботно уселась на тахту перед лавкой.

— Жена хозяина лавки просила передать, государь, чтобы ты сам пожаловал, иначе она не подчинится, ибо приказ исходит не из царских уст, — доложил по возвращении мандатуртухуцеси и загадочно улыбнулся.

Лаша нахмурился.

Царедворец низко поклонился, поднес к губам край царской одежды и тихо проговорил:

— В жизни не встречал я женщины подобной красоты, государь!

Глаза юного царя заблестели. Он не мешкая покинул дворец и направился к лавке гробовщика.

Тучный мандатуртухуцеси с трудом поспевал за ним.

Зачем понадобилось ему тащить царя к жене гробовщика? Ведь он мог бы послать слуг, и те в мгновение ока снесли бы с лица земли и гробы, и всю лавку. Однако, едва увидев хозяйку, хитрый царедворец сообразил, что может угодить Лаше, и теперь, сопровождая царя, то ликовал, то впадал в отчаяние при мысли, что женщина может не понравиться ему.

Подойдя к лавке, Георгий замедлил шаг и остановился изумленный.

Много красавиц видел он, но та, что с лукавой улыбкой на устах шла ему навстречу, затмила всех.

— Добро пожаловать, великий царь, благодарение богу, что мы удостоились чести лицезреть тебя! — произнесла женщина, и Лаша не посмел даже взглянуть ей в лицо, так прекрасна она была.

Хозяйка пригласила его во внутренние комнаты, и обычно смелый Лаша робко пошел за ней, не сводя глаз с ее стройного стана, едва покачивающегося при ходьбе.

В тот день царь долго не покидал лавки гробовщика, и отныне стал часто навещать ее. Пользуясь потайным ходом, он приходил ночью, а нередко и днем.

Ослепленный любовью, Георгий даже не замечал, что гробы не были убраны, как он велел, а напротив, число их росло, и лавка все расширялась, захватывала соседние лавчонки и стала занимать почти целый квартал.

Чума продолжала косить горожан. Хамадавл один снабжал гробами весь город. Превратившись в одного из богатейших купцов Грузии и занятый прибыльной торговлей, он как будто забыл о своей красавице жене.

Так, по крайней мере, думали его приказчики и подручные, но сам Хамадавл был не так наивен, чтобы не понимать истинной причины своих торговых успехов.

Высокий сан возлюбленного его жены делал его слепым и глухим. Больше того, он всячески способствовал сближению Хатуны с ее царственным покровителем.

Никто ничего не знал о прошлом гробовщика. Одни считали его персом, другие греком. Он объездил много стран, знал язык, нравы и обычаи многих народов.

Некрасивый лицом, Хамадавл был к тому же хром на одну ногу, и, когда он волочил ее за собой, проходя по улице, лопавшиеся от зависти купцы злобно хихикали ему вслед.

— Эта нога дана ему для того, чтобы загребать ею тысячи, — говорили они.

Многие завидовали его богатству, но еще больше было таких, кто не мог простить ему красивой жены. Все удивлялись, что могло заставить ее выйти замуж за такого урода.

Богатство? Но какой богач отказался бы назвать ее своей женой? Судили-рядили, а объяснения не находил никто, и в конце концов все сошлись на том, что, если кому что суждено, — тому и быть.

Многим казалось также странным, что Хамадавл открыл лавку как раз напротив царского дворца, где участок земли обходился много дороже.

И никто не знал, какие силки расставлены перед дворцом. Только когда Хамадавл превратился в одного из крупнейших купцов Грузии, когда шепотом заговорили о подлинных истоках его быстрого обогащения, стал ясен расчет гробовщика.

Когда царь впервые увидел супруга своей возлюбленной, ему едва не сделалось дурно. Представив себе, как ее чудная головка склоняется на впалую грудь этого калеки, он брезгливо отвернулся.

Целый день Лаша не мог прийти в себя, ужасался мысли, что любит женщину, которая принадлежит такому уроду. Но вечером его снова потянуло к дому гробовщика, и сияющая красота Хатуны заставила его забыть обо всем.

Безобразное видение иногда посещало его, и тогда он выходил из себя, предлагал возлюбленной освободить ее из этого ужасного плена, убрать из ее жизни Хамадавла так, что никто не узнает, куда и при каких обстоятельствах исчез гробовщик. Но, ласкаясь к нему, Хатуна просила со слезами на глазах:

— Не делай этого, милый! Если бы ты только знал, сколько добра сделал мне Хамадавл! Не думай о нем дурно, он заменяет мне отца, ибо слишком стар, чтобы быть мужем.

Мягкосердечный Лаша принимался успокаивать ее, и в дурмане ласк тонула безобразная тень гробовщика.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вдали на горизонте показался белый парус.

Венецианская армада приближалась к берегам Грузии.

Одна за другой все новые и новые мачты вырисовывались на фоне неба. Будто гонимые ветром облака, приближались надутые паруса. И вскоре от них забелел весь небосклон.

Из гавани навстречу гостям двинулись грузинские корабли.

Лаша поднялся на возвышенность. Прекрасное зрелище раскрылось перед ним: огромные корабли плыли, строго соблюдая строй. Весла на галерах поднимались и опускались так равномерно, точно бесчисленные чайки дружно взмахивали крыльями.

Громадный венецианский флот словно поглотил приблизившиеся к нему для встречи корабли хозяев, которые тут же затерялись среди высоких мачт и парусов.

Лаша с интересом глядел на победоносную армаду западных властителей моря.

Вот, оказывается, кто разгромил столицу Византии! Да и какая сила могла противостоять столь могучему флоту, где каждый корабль снабжен камнеметными машинами и сам является неприступной крепостью, полной непобедимым войском.

Вот какие суда должна иметь Грузия, и тогда не будет у нее соперников не только на суше, но и на море. Тогда грузины превратили бы Черное море в собственное, грузинское море, подхватили бы знамя мирового господства, выпавшее из рук Византии, и пронесли бы его, одерживая все новые и новые победы.

Лаша закрыл глаза. Мечта унесла его далеко к берегам Египта и Италии. Но когда он очнулся, вид грозного венецианского флота опять смутил его.

Вот таким же дружеским визитом начала Венеция свои взаимоотношения с Византией. Западные крестоносцы собрались в Константинополе под предлогом освобождения гроба господня.

Византийская столица была богатейшим городом мира. Роскошь ее дворцов ослепила алчных крестоносцев, и вместо похода на Восток, который еще неизвестно чем мог закончиться, они предпочли овладеть Константинополем. Воспользовавшись внутренней смутой в Византии, они захватили столицу. И то, что не успели разграбить и унести, предали огню и уничтожению.

Быть может, с такими же намерениями вступают теперь венецианцы и в грузинское море?!

Они умеют показывать белые зубы в любезной улыбке, но, как только приспеет время, с такой же легкостью покажут они свое черное сердце. И если единоверие не спасло Византию, разве пощадят они Грузию!

Но нет! Грузия прочно стоит на земле.

Византия потеряла свою мощь на суше, потому и осилили ее с моря. Грузия крепка на суше, и, пока сила ее не поколеблена, с моря ее не взять.

От невеселых размышлений царя отвлекли крики и барабанный бой.

Флот гостей был уже в гавани.

Ступивших на грузинскую землю венецианских послов приветствовали царские вельможи под предводительством Гварама Маргвели.

Георгий, решив, что с его достоинством несовместимо встречать послов страны — «владычицы морей» в гавани, вернулся в Гегути.

Встреча и прием венецианцев осуществлялись по заранее продуманному плану. Грузины должны были продемонстрировать свое могущество покорителям Константинополя.

С этой целью западногрузинское войско в полной боевой готовности двигалось так, чтобы время от времени появляться на пути знатных гостей. У каждого горного перевала или моста через большую реку послов останавливали крупные отряды. Дорога закрывалась, гости и хозяева часами ожидали, пока пройдут войска.

Венецианцы оценивающе приглядывались к грузинским воинам, их оружию и доспехам, гладким коням и богатым обозам.

Вначале они не обратили особого внимания на это передвижение войск, но, когда задержки в пути стали часто повторяться, посол дожа с вкрадчивой улыбкой обратился к Маргвели:

— Не враг ли напал на вашу страну? Что-то слишком часто мы встречаем готовые к бою войска.

— Уже давно вражеская нога не ступала на землю Грузии. В окрестностях Карса и Арзрума наше войско проходит боевое учение, и эти отряды направляются для соединения с основными силами.

— Благоуханен воздух вашей страны. Только жаль, что, вкусив грузинского вина и яств, нам приходится глотать пыль, вздымаемую войсками, — с тонким упреком проговорил посол.

— Они и нас беспокоят, господин посол. Но это, верно, и у вас так: у воинов всегда свои планы, и они не спрашивают у нас, какое время им избрать и по какой дороге двигаться…

Первую аудиенцию послу царь дал в Гегути.

Посол передал Георгию послание дожа Венеции. Дож изъявлял желание установить дружеские взаимоотношения с единоверным государем, просил о разрешении свободного хождения по Черному морю и, со своей стороны, предлагал для продажи военные корабли, оружие и множество других товаров.

Царь выразил свое удовлетворение по поводу письма и добрых пожеланий дожа и обещал послу, что всячески будет помогать осуществлению благих намерений, содействовать торговле, и заявил, что готов к дружбе и союзу с Венецией.

После легкого завтрака гостей пригласили на ипподром. Начались скачки, называемые марула. Стрелой понеслись породистые скакуны, понукаемые грузинскими всадниками.

С каждым новым заездом расстояние увеличивалось и под конец так возросло, что часть коней сдавала уже на полпути. Победителем вышел чалый жеребец. Взмыленный конь потряхивал растрепавшейся гривой, из раздутых ноздрей вылетал горячий пар. Когда скачки подходили к концу, зрители как один вскочили с мест. Гул голосов и гром рукоплесканий огласили окрестности.

— Ва-шаа!

— Ва-шаа!

Царь на мгновение отвел взор от поля и поглядел на сидящего рядом гостя.

Венецианский посол ерзал на месте, и, видимо, ему стоило больших усилий не вскочить на ноги и не закричать вместе со всеми.

Взглянув на государя, он вновь принял безразличный вид и изобразил на лице спокойствие.

Марула закончилась. Началось кабахи.

На всем скаку всадники посылали издали стрелы в цель, укрепленную на высоком столбе. Они свешивались с мчащихся коней, повисали под брюхом скакунов, гарцевали, повернувшись лицом к хвосту.

Ловкость конников пленила венецианца.

— Отменные всадники у вас, государь. Мне не приходилось видеть таких, — вслух поделился посол своим восторгом.

— Да, грузины издревле отличные наездники. Наш предок, царь Фарсман, был большим другом римского императора Адриана. Император часто посылал Фарсману дорогие подарки. Однажды по просьбе императора царь посетил Рим. Фарсмана сопровождала большая свита. В знак особого уважения нашему царю разрешили принести жертву в Римском Капитолии.

Царь Фарсман и сопровождавшие его всадники-грузины, облаченные в тяжелые доспехи, показали римлянам военные упражнения и покорили зрителей. Адриан был восхищен, он приказал отлить конную статую грузинского царя и поставить ее в Риме, на Марсовом поле.

— Об этой статуе и я наслышан. Говорят, она отличалась редкой красотой. К сожалению, она не сохранилась до наших дней. Но у нас и сейчас воздвигают прекрасные памятники, и если царь Грузии пожелает посетить Венецию по приглашению дожа, то его изваяние украсит площадь святого Марка. — Посол почтительно и восторженно оглядел Георгия и с видимым воодушевлением добавил: — Римские императоры были ценителями всего прекрасного, но не думаю, чтобы друг Адриана, Фарсман, превосходил красотой и статью ныне царствующего государя.

На поле выехали тяжело вооруженные всадники, обнажили мечи и ринулись в бой.

Это было захватывающее зрелище! Воины сшибались конями, звенели щиты, булатные клинки рассыпали искры. Казалось, будто поле внезапно объяла буря, что пронзает лес стрелами молний и клонит к земле могучие деревья. Удивленные венецианцы глядели затаив дыхание. Маргвели наклонился к послу и негромко проговорил:

— Наш царь часто участвует в таких состязаниях, и, поверьте мне, я говорю не затем, чтобы польстить ему, всегда выходит победителем.

— Но перед иноземными гостями, согласно нашим правилам, царь может состязаться только с равным, — разъяснил Лаша. — Когда дож Венеции будет моим гостем, я с удовольствием обнажу меч для дружеского поединка.

Вечером во дворце был устроен роскошный пир. Венецианцам пришелся по вкусу грузинский стол. Они изрядно подвыпили и заметно повеселели.

На другой день, по приглашению настоятеля академии, царь и его гости отправились в Гелати.

Стоял солнечный, но нежаркий день, и путешествие было приятным.

Проезжая мимо утопающих в садах и виноградниках селений, немало повидавший на своем веку посол дивился множеству церквей и крепостей. На каждом холме стояла если не большая, то малая церковь, а на подступах к каждому селу и у входа в ущелье всадников встречала крепость.

Гористую и холмистую, изобилующую церквами и крепостями Умбрию напоминала Грузия венецианцам. Только на пригорках не росли миртовые деревья и не окружал их подернутый дымкой, слегка затуманенный воздух. Небо Грузии было чисто и прозрачно.

Гости проехали немало извилистых дорог, и наконец перед ними открылось изумительное зрелище. На плато меж поросших лесами скалистых гор возвышались величественные храмы.

Посол насчитал до пятнадцати церковных куполов. А вокруг храмов теснилось множество строений.

Все строения были обведены оградой из тесаного цветного камня.

Посол придержал коня. Окинул взором деревни, виноградники и сады, раскинувшиеся вокруг Гелати. На западе обширную равнину пересекала река. Вдали возвышались вечно снежные вершины Кавказа.

— Прекрасная, восхитительная местность! — вырвалось у посла, и он опять повернулся к Гелати.

— Это Гелатский монастырь и академия, именуемые Вторыми Афинами и Новым Иерусалимом. Отсюда растекается по всему миру мудрость и ученость грузинских богословов и философов, — разъяснил послу Маргвели.

— Большая часть Гелати построена нашим великим пращуром Давидом Строителем, — добавил Георгий, — после него каждый грузинский царь старался прибавить от себя новые строения, имения, дарил крепостных… Сам Давид похоронен здесь. Здесь же покоится наша блаженная мать, царица Тамар, и я, когда господь призовет меня к себе, опочию здесь.

— В Гелатской академии трудились знаменитые философы — Арсений Икалтоели, Иоанэ Петрици и ученик и соратник последователей Платона Иоанна Итала и Михаила Пселла. Их книги переведены на греческий и, если не ошибаюсь, на латинский языки, — сказал Маргвели.

На склонах холмов виднелись пчелиные ульи. В садах и виноградниках трудились одетые в черное монахи. Вокруг стояла удивительная тишина, и послу казалось, что он слышит, как заботливо и кропотливо трудится все сущее, начиная с ушедших в глубь земли корней, кончая реявшими в небе пернатыми.

Посол остановился и глубоко вдохнул чистый, живительный воздух.

Внезапно загудел басовитый колокол, и, словно дождавшись знака, оживленно затрезвонили несметные большие и малые колокола, вознося путешественников в недоступные для глаза выси, в непостижимое царство.

Священники и монахи вышли за ворота встречать гостей.

Епископы окропили путешественников святой водой, благословили и с песнопениями возглавили шествие. У ворот ограды их ждал настоятель.

Царь спешился, и все подошли под благословение настоятеля.

— Это глава Гелатской академии, или, как говорят греки, «дидаскалос тон дидаскалон»[2] философ Антоний, — тихо сказал Маргвели послу, когда царь подошел под благословение Антония.

Настоятель громко приветствовал гостей по-грузински и по-латыни и повел к монастырю.

Внимание венецианцев обратили на себя железные ворота, пестревшие восточным орнаментом и арабскими надписями.

— Это ворота Гандзы, — объяснил Лаша послам. — Когда дед нашей матери, Деметре, взял Гандзу, он снял эти ворота и привез добычу в Гелати. Вот и надпись, повествующая об этом, — указал Лаша на надпись, выведенную древним заглавным письмом.

Сами монастырские ворота были похожи на небольшую церковь. У входа посол ступил на огромный могильный камень, но, взглянув под ноги, приостановился и отпрянул назад.

— Здесь покоится прах нашего великого пращура — царя Давида. Он завещал похоронить его у самого входа, дабы каждый входящий ступал по груди его. Об этом говорят и слова могильной надписи, которые он сам подобрал из псалма: «Се место моего отдохновения во веки веков утвердится здесь, ибо угодно это мне».

Царь прочел надпись по-грузински.

Настоятель перевел для гостей, и все продолжили путь.

Венецианцы загляделись на высокую трехэтажную колокольню, щедро украшенную орнаментом. Оттуда доносился мерный, тихий перезвон малых колоколов.

Среди церквей и других построек возвышался большой храм богородицы.

Туда и повел настоятель царя и гостей.

Служба подходила к концу. Пел хор монахинь, и время от времени раздавался голос священника, читающего молитву.

Как только царь со свитой вошел в храм, загудел бас Протодьякона. Глубокий мощный голос наполнял церковь до самого купола, заставляя звенеть стекла в узких оконцах.

Георгий и послы встали впереди, близ алтаря, перекрестились и стали тихо слушать.

С конхи алтарной апсиды слепящим столбом лился солнечный свет.

Взор венецианского посла приковала к себе мозаика, изображавшая богородицу с младенцем Христом.

Богородица была облачена в темно-синие одеяния. Благодаря чудесному подбору красок и непринужденной позе Марии, повернувшейся чуть вправо, изображение получилось удивительно живым и выразительным.

Посол тотчас подметил, что матерь божья с миндалевидными глазами, тонким носом, нежно обрисованным ртом и удлиненным овалом лица больше напоминала грузинских красавиц, которых он видел при дворе, нежели изображения богородиц с суровыми лицами, украшавших стены византийских храмов.

Знаток и любитель искусства, посол Венеции приметил также и то, что камешки гелатской мозаики были уложены плотнее, чем в мозаике константинопольского храма Софии.

Маргвели уловил, каким жадным взором окинул венецианец творения грузинского художника. Ему тотчас же пришел на память покоренный латинянами Константинополь.

Дож Венеции Дандоло заботливо грузил на корабли уцелевшие от пожаров и уничтожения памятники искусства и отправлял их в свою столицу. Мало что спаслось от разгрома, учиненного латинянами, еще более ужасного, чем набеги варваров. Среди похищенных сокровищ были замечательные кони Лизиппа — краса и гордость константинопольского ипподрома. А теперь они украшали вход в венецианский храм святого Марка.

В свое время Гварам Маргвели был грузинским послом при дворе великого Андроника. Он советовал императору воспользоваться помощью его могущественной родственницы, царицы Тамар. Но Андроник не спешил, не думал, что так скоро нагрянет беда.

Когда из Пафлагонии к Константинополю двинулись верные ему войска, он обратился за помощью и к Грузии, но было уже поздно. Не только грузины, но и верные ему пафлагонцы не застали в живых последнего великого венценосца Византийской империи. Столичная чернь растерзала боготворимого ею прежде императора. Грузинский посол успел лишь спасти малолетних наследников Андроника, увезя их в Грузию.

Через много лет Маргвели вновь попал в Константинополь. При виде разгромленной столицы взор грузинского вельможи затуманили слезы: краса всего Востока и Запада, прославленный сказочной роскошью и богатством Константинополь был разгромлен, разграблен, поруган.

После этого Маргвели с недоверием относился к добрым помыслам и намерениям латинян. Он и теперь видел, что этот льстивый посол, широко раскрытыми глазами глядя на Гелатскую божью матерь, не умилению предавался, а рассчитывал в уме, как бы купить ее у грузин подешевле и перевезти в Венецию.

Служба окончилась. Царь и его гости подошли под благословение, и настоятель повел их осматривать академию.

Выходя из храма богородицы, посол тихо спросил Маргвели:

— Эта замечательная мозаика не похожа на византийскую. Неужели это работа грузинского мастера?

— Да, она создана руками грузинского мастера, — подтвердил Маргвели.

— Дож Венеции был бы весьма благодарен царю Грузии, если б он на время уступил ему этого мастера. Создатель этой мозаики, несомненно, великий художник, и его творение украсило бы наш главный храм — храм святого Марка.

Миновав небольшую церковь, царская свита вошла в здание академии.

Настоятель открыл дверь одного из залов. Подростки в монашеских рясах, затаив дыхание, слушали наставника.

Наставник что-то чертил на доске.

— Здесь урок геометрии, — пояснил гостям настоятель и, махнув рукой, велел продолжать занятия. Прикрыв дверь, он повел посетителей дальше.

Так на короткое мгновение он приоткрывал двери в залы, где шли занятия по арифметике, риторике, грамматике, философии и астрономии.

Приблизившись к отдаленному от других помещений залу, расположенному в конце этажа, гости услышали пение.

Маргвели вслух прочел надпись, выведенную крупными буквами над высокой дверью.

«Блажен народ, умеющий петь, величать и славить».

Маргвели перевел надпись на латинский язык.

— Хорошо сказано! Чьи это слова? — спросил посол.

— Это из песнопения, сочиненного грузинским стихотворцем, — разъяснил настоятель.

— Эти слова подходят не только к грузинам, но вполне применимы и к итальянцам. Так же, как у вас, у нас поют все — от мала до велика, смеясь, сказал посол.

Настоятель ввел гостей в огромный сводчатый зал.

Вдоль стен стояли длинные каменные скамьи, покрытые коврами. На них расположились молодые монахи. Во всех четырех стенах были устроены ниши, уставленные книгами в кожаных переплетах.

Зал освещался большими арочными окнами.

На возвышении посреди зала стоял пожилой человек и громким, взволнованным голосом держал речь.

При появлении высоких гостей послушники встали. Настоятель знаком позволял им сесть. Он пригласил царя и его свиту к длинному мраморному столу. Когда все расселись, настоятель обратился к оратору:

— Продолжайте, только желательно было бы — на языке греков или латинян.

Оратор произнес небольшую хвалебную речь в честь государя по-грузински, а потом, извинившись перед иноземными гостями, продолжал на чистой латыни.

— Наши высокие гости присутствуют на уроке философии в Голатской академии, называемой Новым Иерусалимом и Вторыми Афинами. Для нас большая честь — посещение послов просвещенной Италии.

После того как Римская империя обосновалась в Греции, Европа стала нашей непосредственной соседкой.

Темой нашей сегодняшней беседы были старый и новый Рим. О старом Риме мы уже говорили, и повторение было бы скучным для наших гостей, ибо им прекрасно ведомо прошлое их страны. Теперь же мы хотим говорить о том, каким должно быть новому Риму и кому надлежит управлять в нем.

После падения старого Рима Византия стала новым Римом. Долгое время Константинополь был той столицей, откуда исходили не только обязательные для всех народов законы и указы, но и распространялся по всему миру свет ученья и мудрости. Он являлся оплотом христианской веры и вторым Иерусалимом. Отсюда распространялось учение Христа, обращая идолопоклонников в истинную веру; добрые семена рассеивались на юг и север, восток и запад.

Но шло время. Внутренние смуты и постоянные набеги варваров подорвали былую мощь Византии. Она одряхлела и ослабла. Из рук ее выпало знамя христианства, знамя первенства и мирового господства. Но знамя не остается без знаменосца, и мир — без предводителя.

Оратор чуть задержался и окинул взглядом гостей. Превратившись в слух, те не сводили с него глаз.

Посол Венеции, воспользовавшись паузой, шепотом спросил у Маргвели:

— Кто этот мудрец?

— Петрэ Гелатели, — так же шепотом ответил Гварам.

— Грузины — один из первых народов, принявших христианство, продолжал Гелатели. — Раньше многих других держав вступили они под сень веры Христовой. В боях против последователей магометанства — арабов, турок и персов — закалялись грузины и утверждались в истинной вере. Грузинское воинство, предводительствуемое крестом, охраняет и будет охранять христианство от неверных.

Нынешнему нашему царю его светлейшая мать великая царица Тамар завещала освободить гроб господень и святые места. Грузинские цари потомки царя Давида и Соломона. Они так и зовутся царями Давидова и Соломонова рода, их первейшая задача быть верными долгу, верными мечу Мессии.

Повсюду, в Палестине и Греции, Сирии и Болгарии, разбросаны грузинские очаги веры, в которых молитвы возносятся на грузинском языке.

Ныне Грузия крепка и могуча. Она может выставить большое и хорошо оснащенное войско. Предводителем непобедимого войска нашего является наш юный царь, силой и статью, умом и отвагой подобный Александру Македонскому. И мы готовы смести с лица земли своих противников, освободить гроб господень и предать погребению прах великой царицы Тамар в святой земле Иерусалима. Сближение с латинянами и дружба с Венецией «владычицей морей» будут полезны для грузин в достижении этой святой цели.

Долгое время воюют крестоносцы с сарацинами, много крови пролито в этой войне, и святой долг грузинского царя помочь единоверным. К этому призвал его сам господь бог. Недаром Багратиды Давидова и Соломонова рода с рождения несут на плечах своих знаки орла и креста…

Долго говорил Гелатели о готовности грузинского Христова воинства к священной войне и о верности царя Георгия своему долгу.

Послам Венеции проповедь гелатского философа помогла понять, какой великий подъем просвещения и патриотического движения переживала Грузия.

Выйдя из зала, посланники «владычицы морей» в глубокой задумчивости последовали за царем. Вдруг посол поднял голову. Рядом с царем стоял Мигриаули, одетый в пховскую одежду. В тот день царь пожелал, чтобы его телохранители были одеты каждый в одежду своего родного края. Кресты, вышитые на одежде пховца и украшавшие его щит и меч, показались венецианцу знакомыми, и он удивленно спросил Маргвели:

— Неужели, князь, царские служители уже стали крестоносцами?

— Нет, — улыбаясь, ответил Маргвели. — У наших горцев на одежде и оружии еще до рождества Христова существовали изображения креста.

«В этой стране воистину все поразительно», — подумал посол и, пожав плечами, продолжил свой путь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вдове эристави Цицино было двадцать пять лет, когда ей с маленькой дочерью на руках пришлось покинуть родной дом и искать убежище в горной Тушети, у преданного их семье Зезвы Гаприндаули.

Ни она, ни Зезва никогда никому словом не обмолвились о том, кто она такая и откуда родом.

От могучего когда-то рода остались в живых два слабых существа Цицино и маленькая Лилэ. Муж Цицино и все его родственники были казнены за измену престолу. Цицино с ребенком в то время случайно не оказалось дома, и ее успели предупредить добрые люди. Она поспешила в горы.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Цицино продолжала жить в Тушети и, как простая крестьянка, занималась хозяйством — сбивала масло, трепала шерсть. В семье Зезвы старались не допускать к тяжелой работе привыкшую к роскоши супругу родовитого эристави, но чем иным можно было заняться в этой глуши, оторванной от всего мира?

Долгие холодные ночи просиживала Цицино за веретеном и прялкой, вспоминая о счастье, оставшемся где-то далеко, за девятью горами, навсегда утраченном.

Из всей знатной и многочисленной родни волей судьбы осталась у нее одна Лилэ, названная так обожавшим ее отцом в честь древней богини солнца.

Девочка вместо пышного дворца жила в простой хижине и не изучала ни греческого, ни арабского языков, зато тушинский говор стал для нее родным — она владела им не хуже, чем грузинским.

Цицино по мере возможностей старалась дать дочери достойное ее происхождения воспитание. Лилэ научилась грамоте, выводя буквы на бычьей или оленьей лопатке, овладела мастерством рукоделия и, вняв внушениям матери, что знатной дворянке негоже равнять себя с другими, держалась в стороне от сверстниц. Только удачное замужество, по мнению Цицино, могло возродить угасший род. Твое призвание — говорила она Лилэ — стать царицей Грузии или, по крайней мере, супругой всесильного вельможи — эристави над эристави.

Доказательством благородного происхождения для Лилэ были лишь воспоминания ее бедной матери да чудом сохранившийся медальон с фамильным гербом — тонко выведенный по эмали конь, скачущий по клинку меча.

Этот герб когда-то украшал боевые знамена, стены соборов и крепостей, им скрепляли договоры и дарственные грамоты. Было время, когда он едва не утвердился даже на серебряных и медных монетах.

С гибелью знатного рода герб был стерт со стен храмов и крепостей. Сгорел вместе с преданными огню знаменами и грамотами.

От надменных и могучих воителей осталась лишь одна хрупкая девочка, а гордый конь, скачущий по клинку, скрылся в крохотном медальоне.

Когда Лилэ подросла, Цицино удвоила свои заботы. Во все глаза следила она за тем, чтобы дочь не увлеклась кем-нибудь из простых тушинских парней и не разрушила ее последнюю надежду на возрождение древнего рода.

Цицино помнила каждую букву завещания, оставленного мужем. Перед казнью эристави написал письмо, которое передал через Зезву.

«Поручаю тебе дочь мою Лилэ, чтобы уберегла ты ее от врагов. И так как нет у нас сына, то воспитай ее так, если будет на то воля божья, чтобы могла она управлять владениями моими, не дала погибнуть роду и славе моей…»

В родовых имениях мужа давно утвердились новые хозяева. О восстановлении прав на принадлежавшие ей самой земли Цицино и помышлять не могла, ибо это открыло бы тайну существования Лилэ, последнего отпрыска мятежного рода.

Единственное, что оставалось у Цицино, — это надежда на красоту дочери. Только она одна и могла еще помочь выполнить завещание. Выросшая в высшем свете вдова эристави отлично знала, что красивая внешность открывала путь к сердцу любого мужчины, стоила дороже любых богатств и ценилась пуще знатности.

Природа щедро одарила Лилэ. Высокая, стройная, с черными томными глазами, окруженными густыми ресницами, девушка служила вдохновением для певцов и поэтов Тушети. И песни в честь ее красоты распевали не только юноши, но и гордые тушинки.

Подобно тому как весеннее солнце, пригревая все жарче и жарче, пробуждает к движению все живое, так и расцветающая красота дочери вызвала Цицино из ее уединения. Она стала появляться с Лилэ на сельских сборищах в храмовых праздниках. Но все было тщетно. Кругом был тот же простой люд, те же полудикие горцы. Знать чуралась крестьянских празднеств, а если кто и появлялся, то это были мелкопоместные азнаури, мало отличавшиеся от простых мужиков.

А Цицино метила куда выше, мечты ее кружились у самого царского престола.

Когда она представляла себе Лилэ восседающей на троне царицы Тамар, ей казалось, что на скорбном лице казненного мужа играет улыбка и что стоны и проклятия безжалостно уничтоженной и неотмщенной родни его стихают в глубине могил.

Мечта увидеть Лилэ царицей Грузии стала для Цицино священным призванием, долгом перед погибшими. Только ради нее она и жила еще. А после… После она соединится со своим супругом, с которым в этом мире не прожила и года, предстанет перед ним с радостным светлым ликом, чтобы отныне насладиться с ним вечным райским блаженством.

Немало юных горцев заглядывалось на прекрасную Лилэ. Были среди них и такие, что владели большими отарами овец, отличались мужеством и отвагой, но Цицино и слушать ни о ком не хотела.

Она боялась только одного: как бы эти отчаянные сыны гор не похитили ее Лилэ. Она спала с дочерью на одной постели, не позволяла ей выходить одной на улицу, гулять отпускала только в сопровождении сыновей Зезвы.

Сыновьями Зезвы Гаприндаули кистинские женщины пугали детей, рассказывали им, что этих молодцов боятся даже олени в горах и орлы в поднебесье. Какой же парень посмел бы косо взглянуть на девушку, любимую ими пуще родной сестры. Разве какой-нибудь безумец, которому жить надоело!

Однажды в гости к Зезве прибыла Кетеван, его родственница из Кахети. Она сразу же приметила Лилэ, была с ней ласкова, а уезжая, сделала ей подарок.

Когда она приехала во второй раз, Цицино поняла причину такого внимания к ее дочери. На этот раз родственница Зезвы привезла с собой единственного сына, уже взрослого юношу Лухуми.

Нельзя было не обратить внимания на этого богатыря. Чтобы пройти в дверь, он согнулся чуть не вдвое, а его широкие плечи закрыли почти весь дверной проем.

Рука Цицино, протянутая для пожатия, утонула в его огромной ладони.

С открытым мужественным лицом, орлиным носом и пронзительным взором серо-зеленых глаз, он выглядел несколько сурово и в то же время как-то по-детски наивно и застенчиво.

С Лилэ он держался робко, краснел до ушей при каждом брошенном на нее взгляде, точно не знал, куда девать свои огромные руки и ноги.

Но стоило только Лилэ отвернуться, как он во все глаза начинал разглядывать ее.

Цицино несколько раз перехватывала этот взгляд, обращенный к ее единственной утехе, и ее охватывал страх.

Вскоре мать и сын уехали в Велисцихе, а осенью Кетеван прислала Цицино и ее дочери вина, фруктов и чурчхел, а в письме к Зезве просила передать Лилэ сердечный привет от Лухуми.

Такая дерзость со стороны простой крестьянки возмутила Цицино.

— Моя Лилэ не нуждается в милостыне, — заявила она и запретила девушке прикасаться к подаркам Мигриаули.

Потом надменная вдова стала упрашивать Зезву отослать подарки назад и передать Кетеван, чтобы ее неотесанный верзила-сын не смел даже произносить имени Лилэ.

Огорченный Зезва успокоил Цицино обещанием, что съездит в Кахетц и поговорит обо всем со своей родственницей.

С той поры Кетеван и Лухуми не приезжали больше к Зезве, не писали писем его заносчивой гостье.

Кетеван чувствовала себя оскорбленной, но скрывала от сына свой разговор с Зезвой. Она предала бы забвению все случившееся, если б не печальный вид Лухуми и овладевшая им любовная тоска.

С того дня, как Лухуми побывал в доме Зезвы, он потерял покой. Иной раз он так глубоко погружался в раздумья, что, забыв про еду, просиживал за столом, уставясь в одну точку.

Горько было смотреть на это Кетеван, тем более что она сама была виновницей печали сына, так неудачно затеяв сватовство. И еще горше было ей от сознания того, что теперь нельзя ничем помочь делу. Хотя Зезва ничего не объяснял Кетеван, она поняла все сама: сын ее был слишком беден и незнатен для Лилэ.

Муж Кетеван Мгелика Мигриаули, спасаясь от кровной мести, переселился в Кахети и занялся земледелием. Однако сердце воина не лежало к столь мирному занятию, и через некоторое время Мгелика сменил мотыгу на копье.

В те времена на границах Грузии то и дело вспыхивали войны, и Мигриаули легко нашел себе место в дружине братьев Мхаргрдзели. Он принимал участие в походах на Хлат и Иран, во взятии Арчеша и Ардебиля. Когда Иванэ и Захария Мхаргрдзели повели войска на Хорасан, Мгелика Мигриаули первым вступил в Маранд вместе с пятьюстами отборными воинами, которыми командовал Такаидин Тмогвели. Амирспасалар Захария приказал передовым отрядам не вступать в схватку с врагом до тех пор, пока не будут подтянуты основные силы. В случае же обнаружения крупных вражеских сил Такаидин должен был немедленно известить военачальника и действовать по его указанию.

Передовой отряд поднялся на холм перед Марандом и расположился лагерем в виду города. Марандцы, как сказано в летописи, «узрели малые вражеские дружины, вооружились и налетели на них с превеликой яростью, ибо малые силы тех не внушали страха».

Тмогвели со своими ратниками самоотверженно ринулся навстречу неприятелю и перебил почти весь отряд. Оставшиеся в живых бежали, преследуемые грузинами.

Захария Мхаргрдзели, подведя тем временем к городу основные силы, был изумлен представшим его взору зрелищем: лагерь на холме был пуст, а поле перед ним усеяно трупами марандцев. Убитых пересчитали. Их оказалось ровно пятьсот, и каждый был проткнут копьем.

Обеспокоенный бесследным исчезновением передового отряда, амирспасалар не знал уже, что думать.

Скоро, однако, со стороны города потянулись поодиночке грузины-дружинники. Собрались все пятьсот. Тмогвели в этом славном бою не потерял ни одного человека. Но вместо ожидаемой награды Такаидин получил суровый выговор за ослушание. Мхаргрдзели отчитал его перед всей дружиной, как мальчишку, за то, что он вступил в бой, не известив амирспасалара.

В наказание Захария разбил отряд: половину воинов оставил в Тавризе в качестве охранного гарнизона, а другую часть отослал в Мияну.

Сюда, в добровольно сдавшуюся Мияну, попал и Мгелика Мигриаули. Войска, продолжая свое победоносное шествие, углубились в страну, заняли Зинджан, разорили Казвин.

Но до миянского гарнизона эти известия не доходили. Кто-то распустил слух о поражении и гибели грузин. Вероломный мелик Мияны поверил ложным доносам, захватил грузинский гарнизон и повесил на столбах Мгелику Мигриаули и его товарищей.

Вскоре грузинское войско, забрав большое количество пленных и отягощенное богатой добычей, повернуло обратно и подошло к Мияне. Узнав о происшедших здесь событиях, Захария Мхаргрдзели рассвирепел. Он приказал казнить всех виновных. Мелика с семьей и единомышленниками повесили на минарете, а город сожгли и разграбили.

Вернувшийся на родину Такаидин Тмогвели считал себя виновным в бесславной гибели марандских героев. Поэтому часть своего имущества он роздал семьям погибших в Мияне воинов, а сам постригся в монахи.

На деньги, врученные ей Тмогвели, вдова Мгелики Мигриаули Кетеван приобрела клочок земли и заложила на нем виноградник. Этот маленький виноградник и был единственной наградой отцу Лухуми за далекий поход, за жестокие сражения и победы.

Мать и сын трудились не покладая рук, но крохотный участок земли не мог, конечно, приносить им такого дохода, чтобы Цицино, мечтавшая о царском троне для своей дочери, признала Лухуми Мигриаули достойным зятем.

Таковы были дела у Лухуми и его матери накануне лашарского праздника. Кетеван посетило видение: будто бы явился к ней сам Лашари и стал упрекать ее за то, что она совсем забыла о жертвоприношениях и дарах божеству, и велел посетить празднество.

Мигриаули снарядили крытую повозку, привязали к ней жертвенного бычка и, захватив вино и другие дары, двинулись в Пхови.

Первая их встреча с Лилэ и Цицино была нерадостной.

Своим надменным приветствием Цицино словно ледяной водой обдала бедную Кетеван, и та печально отошла к своей арбе. Лухуми же, как тень, повсюду следовал за гордячками. Мать с дочерью и глядеть не хотели на «назойливого простака», избегали его всячески, но Лухуми не отступался и не оставлял их одних ни на минуту. Тогда Цицино решила пожаловаться сыновьям Зезвы, но обстоятельства сложились так, что помощь их не понадобилась.

Хевсуры, кровные враги отца Лухуми, узнали вдову Мигриаули, порасспросили о ней и, выяснив все, что им было нужно, решили свести старые счеты.

Велисцихский богатырь, уныло понурясь, шел по взгорью в поисках Лилэ, когда трое хевсуров преградили ему путь и, грубо толкнув его, приготовились к драке. Лухуми, словно не замечая вызова, продолжал свой путь. Тогда один из хевсуров догнал его и, схватив за плечо, хотел силой повернуть к себе, но не смог даже сдвинуть великана с места. Лухуми остановился и, не поворачивая головы, спросил негромко:

— Чего тебе, братец?

— Братца ты себе в хлеву поищи! А сейчас доставай меч из ножен, если ты не трус! — вскричал хевсур, обнажив свой франгули.

Только когда мечи сверкнули в руках двух других противников, Лухуми пришел в себя, стремительно отскочил назад и стал обороняться.

Цицино не возлагала больших надежд на посещение лашарского праздника. Испытав разочарование на праздниках в Гудани и Аласерды, она не надеялась на интересную встречу.

Лилэ стала уже невестой, а желанного суженого все не было видно. Мать слабела под бременем непрестанных забот и болезней, с каждым днем ей все труднее становилось отваживать нежелательных сватов.

Едва ступив в пховское ущелье, Цицино узнала, что лашарское празднество собирается посетить сам Георгий, царь царей. Разные толки шли по этому поводу в народе. Говорили, что у царицы Тамар не было детей до тех пор, пока она со своим супругом Давидом Сосланом не пришла поклониться Лашарской святыне. После того как она принесла жертву и провела ночь в молитве и бдении, Лашари даровал ей наследника, которого назвали в честь божества Лашой, а при крещении нарекли Георгием.

Сам хевисбери Чалхия так объяснял происхождение царского имени: в старину божеством солнца у всех грузин почитался Лашари, ему поклонялись почти на всем Кавказе. В Абхазии до наших дней, говорил он, верят в Лашари (по-абхазски его называют Алашари), и это означает «льющий на землю свет». Однажды царская чета пребывала на отдыхе в местности, носящей имя Лашапша, что означает река Лаши. Там тоже есть молельня Лашари. Находясь в Абхазии, царица зачала, и после появления на свет младенца Давид Сослан пожелал назвать его Лашой в честь абхазской святыни.

Богомольцы говорили также, что царь назвал сына так, потому что Лашари почитается божеством у аланов — осетин и у касогов — черкесов.

Так или иначе, рождение царевича приписывали милости Лашарской святыни. От самого царя, воспитанного пховцем Чалхией, горцы ждали всяческих благодеяний и с радостью готовились к встрече с ним.

Волнение охватило Цицино при виде царя со свитой. Сама она старалась не попадаться на глаза приближенным Георгия, боясь быть узнанной, но зато дочь она подталкивала поближе к царю. Когда народ повалил прикладываться к царской одежде, Цицино с дочерью удалось пробраться почти к самому Лаше, но тут вдова увидела Шалву Ахалцихели, одного из тех, кто истребил род ее мужа. Он мог сразу узнать ее. Охваченная страхом, Цицино отступила назад и смешалась с толпой.

Когда царь, заинтересовавшись поединком Лухуми с хевсурами, покинув свиту, спустился с вершины холма, у нее опять мелькнула надежда. Боготворя дочь, она была уверена, что стоит только царю взглянуть на Лилэ, все пойдет так, как рисовалось ей в самых сладких мечтах. К несчастью, Георгий не отводил взора от сверкающих клинков, и красота Лилэ осталась не замеченной им.

Неожиданное возвышение Лухуми вызвало в голове Цицино сотни новых планов и соображений.

Она разыскала Кетеван и, обласкав ее, пригласила к себе в шатер.

Кетеван поняла, что царская милость открыла ее сыну путь к сердцу Лилэ.

По возвращении с лашарского праздника Цицино, немного времени спустя, не теряя ни минуты, направила Зезву в Велисцихе подробнее разузнать о положении дел. Зезва вернулся с хорошими вестями: Лухуми пользуется великими милостями царя, днем он не разлучается с ним, а ночи проводит на страже у царской опочивальни.

Больше всего интересовала Цицино именно близость Лухуми к царской особе. Она почти пропустила мимо ушей рассказ о ценных подарках, которые Лухуми часто присылает матери, о том, что Зезва с трудом узнал дом своей родственницы, разбогатевшей за последнее время.

Цицино задумалась над судьбой дочери. Теперь Лухуми не казался таким уж недостойным Лилэ. Лухуми стал уже богатым, в дальнейшем, очевидно, станет азнаури и еще более богатым, его ждет слава и богатство. А Лилэ, судя по всему, не суждено стать царицей. Сама Цицино чувствовала, что силы ее на исходе, она смутно ощущала, как неведомый недуг овладевает ею. Не сегодня-завтра она свалится, и Лилэ останется одна-одинешенька. А где взять зятя, лучшего, чем Мигриаули: он и обеспечен, и положение занимает высокое. Знала Цицино и то, что Лухуми самозабвенно любит ее дочь. И поскольку другого выбора не было, она решила не отказываться от счастья, ступившего на ее порог.

В скором времени она, захватив с собой дочь, как бы невзначай заехала в Велисцихе. После взаимных приветствий и осторожной поначалу беседы Кетеван и Цицино открылись друг другу в своих желаниях и решили при первом же приезде Лухуми обручить молодых.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Стояли последние солнечные дни осени. У царя гостил трапезундский кесарь, Алексей Комнин. Царь и его приближенные были заняты тем, как бы развлечь гостя и получше показать ему страну.

Последний отпрыск прославленного рода Комнинов, нынешний гость грузинского царя — Алексей Комнин сам воспитывался в Грузии. В дни гибели его деда, императора Андроника, свергнутого с византийского престола лет тридцать назад, послу грузинского царя, Маргвели, удалось спасти малолетних наследников Алексея и Давида и, преодолев множество трудностей и опасностей, привезти их ко двору царицы Тамар, приходившейся им теткой.

Тамар не признавала Ангелов, династию, похитившую у Комнинов венец, и была враждебно настроена к ней. Изгнанный в свое время из Грузии первый супруг Тамар — сын князя Андрея Боголюбского, Юрий, или Георгий Руси, как называли его в Грузии, дважды находил убежище при дворе Исаака Ангела и оба раза при военной поддержке Византии пытался вторгнуться в Грузию. Тамар не могла простить этого Ангелам и намеревалась посадить на византийский престол одного из внуков Андроника — Комнина.

Когда Алексей и Давид подросли, Тамар поставила их во главе грузинского войска и направила к берегам Черного моря. Поход был успешным: удалось занять почти все прибрежные владения Византии. Здесь и была основана новая Трапезундская империя, поставленная в вассальную зависимость от Грузии.

Для Алексея Комнина, нового кесаря, грузинский язык был родным. Одеждой, нравом и повадкой он больше походил на грузинского царевича, нежели на грека.

После смерти царицы Тамар на побережье Черного моря многое изменилось. С юга на Трапезунд давил Румский султанат, весьма усилившийся после падения Константинополя. Султанат давно бы поглотил приморскую империю, если бы за спиной Комнина не стояла могущественная Грузия. Главной целью приезда Комнина было желание показать врагам свою дружбу с грузинским царем.

Шалва и Иванэ Ахалцихели устроили для монархов смотр войск у юго-западных границ Грузии.

Отдыхая, государи развлекались игрой в човган и верховой ездой. После смотра, покуда не наступили холода, Комнин пожелал проехать в Эрети поохотиться на кабанов.

Эретские леса с могучими каштанами, ореховыми и гранатовыми деревьями были хорошо знакомы Комнину. Он часто охотился там еще юношей.

Эристави и князья соревновались друг с другом в гостеприимстве. Но больше всех старался эретский эристави, ибо леса принадлежали ему и венценосных охотников он считал своими гостями.

Стоило царям придержать коней, как под сенью ближайшего дерева раскидывалась скатерть. Подавалась в изобилии дичь, тончайшие вина.

Алексей Комнин, как и Георгий, не принадлежал к числу ревнителей церкви.

Иногда венценосным охотникам приходилось заезжать во встречавшиеся по дороге монастыри и отстаивать там торжественные молебны. Но чаще цари старались объехать стороной укрывавшиеся в зелени и садах храмы. Во всяком случае, они ни разу не задерживались там подолгу.

Проезжая Гомборский перевал, невдалеке от женского монастыря в Шуамта, цари услышали в тишине лесной чащи пение. Словно серебряные стрелы, рассыпались по лесу звонкие высокие голоса, стройно и торжественно лилась мелодия.

Всадники остановили коней, прислушиваясь.

Вскоре на тропинке показался настоятель монастыря в парадном облачении, сопровождаемый хором монахинь в белых одеяниях. Очарование рассеялось.

Податься было некуда, и цари вынуждены были покорно принять благословение и выслушать длинную проповедь. Смиренно опустив головы, они исподтишка поглядывали на молодых монахинь.

Вдруг царская свита заволновалась, расступилась, и к ногам Лаши бросилась женщина в разорванном платье, с распущенными волосами. За подол ее цеплялись пять ребятишек — один меньше другого.

Слуги кинулись к женщине, стараясь оттащить ее от царя.

— Не уйду! — кричала она. — Убейте на месте, не уйду! Я обо всем должна рассказать царю. Он один поможет мне. Он сын всеблагой царицы Тамар!..

Лаша взглядом остановил слуг и поднял коленопреклоненную женщину.

— Какое горе у тебя? Расскажи мне все.

— На тебя вся надежда моя, — лихорадочно-быстро заговорила просительница. — Наши господа принесли семью нашу в дар монастырю. Нам велено было ухаживать за монастырским источником. Вот и все наши повинности. И грамота у нас есть, в ней все сказано! — Женщина извлекла из-за пазухи обернутую в тряпье бумагу.

Царь развернул ее и начал читать:

«…Сие до скончания веков, твердо и неизменно и незыблемо, для всякого смертного обязательно. Сия грамота пожертвования писана нами для раба нашего хизани Хахиашвили. Жертвуем вас монастырю Шуамта для воздыхания и моления о нас и поминания душ усопших матери нашей и отца нашего. Из рода Хахиашвили по одному человеку должно обучаться мастерству украшения источника монастырского. И других повинностей вам не нести, и другого ничего от вас не требовать ни нам, ни монастырю…»

Георгий взглянул на женщину.

— И деды наши, и прадеды — все только эту службу и несли. А теперь монастырь берет с меня оброк, как с других крестьян, а я вдова, у меня пятеро сирот, где я возьму хлеб и вино, когда детей кормить нечем, голодные они у меня, раздетые и разутые… — запричитала она и снова бросилась в ноги царю.

Настоятель побледнел.

Лаша снова обратился к грамоте.

«Положено сие нами навсегда, и никто — ни родня, ни потомки наши не вправе нарушить или изменить волю нашу. А ежели кто попытается, смертный грех на душу возьмет…»

Царь громко прочитал последнюю фразу и сурово взглянул на настоятеля.

— Почему же ты нарушил эту дарственную, отец?

— Не знал я, царь-батюшка! Без моего ведома кто-то стал требовать с них оброк, — залепетал настоятель.

— Знает он, все знает! — закричала женщина. — Я хотела жаловаться епископу, так он не допустил…

— Отныне вдову Хахиашвили освобождаю от ухода за монастырским источником и от всяких иных повинностей. А настоятель ответит перед царем и католикосом за нарушение закона, а за то, что преступил волю покойных, пусть господь с него взыщет! — заключил Георгий, трогая коня.

— Да живет вечно наш царь! Бог вознаградит тебя за справедливость твою! — кричала ему вслед вдова.

Комнин бросил ребятишкам горсть монет и поехал вслед за Лашой.

Некоторое время они ехали молча.

Спутники царя громким шепотом одобряли царское решение. Особенно горячо выражал свою радость Лухуми. Он и раньше считал Георгия справедливым и добросердечным государем. А теперь царь показался ему истинным защитником бедных и угнетенных. Были в свите и недовольные, но они не решались выразить своего недовольства вслух.

Посрамленный настоятель сказался больным, и его отвезли в монастырь на арбе.

Между тем в хоре недосчитались двух монахинь. Подозревали, что их увез с собой кахетинский эристави, сопровождавший царя, но доложить об этом и без того разгневанному владыке не решались.

Главный егерь устроил в тот день большую охоту с множеством гончих и борзых.

Царский шатер раскинули на опушке леса под могучим дубом. И пока загонщики гнали зверя, цари развлекались игрой в шахматы.

За шатром стояли оседланные кони. Все были наготове в ожидании сигнала о том, что кабан поднят.

У входа в шатер, закованный в железные латы, стоял Лухуми.

Он весь обратился в зрение и слух. Вот уже третий раз появляется возле дуба паренек лет шестнадцати, одетый в лохмотья. Он внимательно разглядывает не то самого Лухуми, не то богато убранных царских коней и потом скрывается за деревьями.

Еще в Алазанской долине приметил Мигриаули этого парня. Он все время, не отставая, следовал в некотором отдалении за свитой.

Лухуми замечал, что при всяком удобном случае мальчик пытается подойти поближе к коню трапезундского кесаря. Караковый жеребец Комнина при этом ржал и бил копытами оземь. Паренек тотчас отходил и на некоторое время куда-то исчезал.

Поведение его, замеченное и другими слугами, не вызывало подозрений, ибо на коня, на котором гарцевал Комнин, заглядеться было не мудрено.

Стройный и поджарый, словно борзая, жеребец и впрямь выглядел красавцем. Пышный хвост ниспадал до самых щеток, густая грива волнами переливалась по крутой шее, а караковая шерсть блестела, как зеркало. Он выступал горделиво, медленно, высоко поднимал свои длинные ноги и почти незаметно и плавно набирал такую скорость, что казалось, летел по воздуху, не касаясь земли.

Мальчишка снова выглянул из-за деревьев и нерешительно направился к Лухуми. Тот, подняв с земли копье, шагнул ему навстречу. Паренек подошел поближе, с опаской оглядываясь по сторонам.

— Ты ведь дядя Лухуми? — шепотом спросил он.

— Да, Лухуми. А чего тебе?

— Я из Велисцихе, Карума Наскидашвили. — Мальчик улыбнулся сквозь слезы.

— Вон какой стал большой! Я и не узнал тебя! — похлопал его по плечу Лухуми. — Что же ты здесь делаешь?

— Помоги мне, дядя Лухуми! Одна надежда на тебя…

— А что с тобой стряслось?

— Вот этот жеребец… он мой, дядя Лухуми… — глотая слезы, проговорил Карума, указывая на коня Комнина.

— Что ты плетешь? Да знаешь ли ты, чей это конь?! — рассердился Мигриаули и опасливо огляделся. — Этого коня наш царь подарил кесарю…

— Мой это жеребец, честное слово! Я пять лет батраком работал у купца в Хорнабуджи. Все деньги, что заработал, отдал за него, он еще совсем маленький был тогда. Я его купал, как ребенка, кормил, насилу вырастил — и вот…

— Свихнулся ты, что ли, малый! — все больше сердился Лухуми.

— Нет, дядя Лухуми! Я правду тебе говорю. Две недели назад он у меня пропал. День и ночь ищу с тех пор, оборвался весь, изголодался. Дней десять тому, как сказали мне, что видели его в Алвани. Я и туда подался, да попусту. Он вот где оказался! Выходит, моего жеребца кахетинский эристави царю подарил.

— Замолчи! — Лухуми прикрыл своей широкой ладонью рот Каруме.

— Помоги мне, дядя Лухуми, рабом твоим стану…

— Как же я могу помочь тебе… — с сочувствием произнес Мигриаули.

— О, ты можешь! Ты все можешь! — воскликнул ободренный Карума и бросился в ноги царскому телохранителю. — Допусти меня до царя, я все ему расскажу, упрошу его… Он сжалится надо мной… — не унимался Карума.

— К царю тебя допустить не могу. — Лухуми старался высвободить ноги из цепких рук Карумы. — Надо что-нибудь другое придумать… Вставай, вставай же!

Карума поднялся и с надеждой взглянул на своего земляка.

— Вот что… Ты здесь больше не показывайся, ступай назад и дожидайся меня завтра на Алазани. Я постараюсь что-нибудь сделать, — нерешительно закончил Лухуми.

Карума собрался было уходить, но остановился и, переминаясь с ноги на ногу, спросил с тревогой:

— А коня мне отдадут? Отберут его у греческого царя?

Лухуми не знал, что ответить. В самом деле, как вернуть коня? Лаша скорее полцарства отдаст, чем возьмет обратно подарок.

— Знаешь… Может, так сделаем: ты вроде и не видел меня, я вскочу на моего каракового и был таков! — зашептал Карума.

— Выбрось это из головы!

— Почему, дядя Лухуми?

— Да убьют тебя на месте, вот и все! Вместе с конем твоим!

— Пускай убивают! — горячился Карума. — У всех людей есть на свете кто-нибудь, у меня одного никого нет, кроме этого коня. Без него мне не жить…

— Нет, это не дело! Ты ступай, а я что-нибудь придумаю… — в растерянности бормотал Лухуми, не очень представляя себе, как он может помочь Каруме.

Еще раз поглядел Карума на своего коня, беспечно похрустывающего овсом, и ласково окликнул его.

Конь насторожился, прислушался к знакомому зову, повел глазами и громко заржал.

— Ступай, говорю тебе, с глаз долой! — прикрикнул обеспокоенный Лухуми, с трудом сдвинув упрямца с места.

— Уйду, бегом побегу отсюда, только помоги мне! — С этими словами Карума Наскидашвили исчез в чаще.

Взволнованный Лухуми принялся вышагивать перед царским шатром. Чем помочь бедняге? У парня — ни кола ни двора. Сироту вырастили односельчане. Кетеван не раз зазывала его к себе: то накормит, то одежонку какую сунет. У самих ничего не было, так она одевала его кое-как, в обноски с него, с Лухуми. Мальчик рос шустрый, сметливый, старательный. В деревне его любили. Кому воды натаскает, кому скотину пасти возьмется. И никто не жалел для него куска хлеба.

Когда Карума подрос, нанялся к приезжему купцу в батраки и уехал.

Пять лет проработал он в Хорнабуджи, и вот, пожалуйте, все заработанные деньги ухлопал на этого коня. Кто надоумил на это бездомного сироту? Купить коня, да еще такого, на которого все заглядываются. Разве убережешь жеребца, достойного царской конюшни! Но, с другой стороны, Карума ведь тоже человек. Он так же, как другие, может привязаться и полюбить. И разве царь и его закон не должны одинаково охранять всех от несправедливости и произвола?

Размышляя таким образом, Лухуми заглянул в шатер. Цари сидели за шахматной доской. Как далеки были они от забот Карумы, от тягостных мыслей Лухуми!

Лаша сделал хитрый ход. Комнин задумался. Георгий считал попытку гостя спасти своего короля безнадежной и привольно развалился на подушках, не интересуясь более игрой. Взгляд его упал на Мигриаули, расхаживающего у входа. Он подмигнул своему телохранителю, указывая на задумавшегося Комнина, и, радуясь победе, по-детски простодушно улыбнулся ему.

Улыбка царя, как это всегда бывало, развеяла мрачные думы Лухуми.

«Не знает он, ничего не знает о том, какая несправедливость творится вокруг него. Если сказать ему про недостойный поступок кахетинского эристави, он накажет его по заслугам и вернет коня обездоленному сироте. Ведь наказал же он настоятеля монастыря и заступился за вдову и сирот. Обязательно расскажу, в какую беду попал Карума Наскидашвиди. Выберу только время — и пусть тогда своевольный эристави держит ответ за то, что грабит крестьян», — думал Лухуми и, уверившись в благополучном исходе дела, совсем успокоился.

В это время раздались звуки охотничьего рога и лай собак. Из чащи выскочил преследуемый гоном кабан и закружился у шатра. Лаша и Алексей Комнин, схватив копья, вскочили на коней.

Первым метнул копье Комнин, но промахнулся.

Кабан подпрыгнул на месте, затем стремительно кинулся на коня трапезундского кесаря и полоснул его клыком. Конь свалился на землю, увлекая за собой седока. Пока Комнин пытался высвободиться из-под раненного насмерть жеребца, кабан разбежался и снова кинулся на своего врага. И конец бы пришел Комнину, если бы не копье Мигриаули. Оно вонзилось глубоко в бок кабану. Тот повалился на сторону. Вторым ударом Лухуми добил зверя.

Все бросились к кесарю.

Осторожно высвободив его из стремени, подняли и внесли в шатер. Правый бок и нога у него оказались изрядно помятыми, и при малейшем движении он чувствовал резкую боль.

Лухуми остался один возле издыхающего коня. В ушах у него звучали слова горемычного Карумы: «У всех людей есть на свете кто-нибудь, у меня же никого нет, кроме этого коня…»

Печально окончился этот день.

Комнин лежал в шатре, окруженный лекарями. Лаша не отходил от него.

Когда боль немного утихла, кесарь попросил привести к нему царского телохранителя.

— Чем отблагодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь? — торжественно обратился он к входящему Лухуми. — Из великого рода Комнинов после смерти моего брата Давида остался только я один, — продолжал он взволнованно. Византия ждет, когда я верну ей былое величие и блеск. Я не могу умереть, пока не буду венчан на престол в городе святого Константина. Грешно мне было бы умереть так глупо. — Комнин немного помолчал, привстал, опершись на локоть, и заговорил еще более напыщенно: — Провидению было угодно, чтобы я остался жить и ты стал его орудием, спас от гибели надежду ромеев, последнего отпрыска прославленного рода Комнинов. Когда я взойду на престол, велю поставить тебе памятник на главной площади. А пока проси у меня, чего захочешь!

Лухуми стоял не шевелясь и молчал. Еще совсем недавно у него могла быть просьба к кесарю Трапезунда — вернуть каракового жеребца крестьянскому парню Каруме Наскидашвили. Но теперь жеребец был мертв. О чем же просить кесаря? Ничего путного не приходило в голову Лухуми, и он стоял по-прежнему молча, нахмурив густые брови.

— Ну, говори же, Мигриаули, чем пожаловать тебя? — повторил вопрос Комнин.

— По милости нашего царя, у меня есть все. Мне не о чем просить, государь! — произнес наконец Лухуми.

Ответ телохранителя понравился Георгию и его приближенным.

— Ну, тогда возьми пока хоть это, — Комнин взял из рук визиря кисет, набитый золотом, и протянул его Лухуми, — и знай, что наследник престола византийского будет помнить о твоей услуге…

Лухуми не двинулся с места. Рука с кисетом повисла в воздухе.

Стоявшие вокруг визири перешептывались, дивясь глупости и заносчивости царского телохранителя. Что ж он не падает на колени перед кесарем, не целует руку, не благодарит за оказанную милость?

Комнин решил, что Лухуми не берет денег, не получив на то разрешения своего государя, и выразительно поглядел на Лашу: дескать, прикажи взять награду.

— Возьми, Лухуми! Не обижай кесаря, нашего гостя… — приказал Лаша. — А я к тому еще жалую тебе звание азнаури да землю с крестьянами. Если у тебя будет какая-нибудь просьба, ты поведай мне, я не откажу.

Эристави и визири наклонили головы в знак согласия и одобрения, но на новоиспеченного азнаури поглядывали хмуро.

Лухуми принял кисет из рук Комнина, и опять ему вспомнился горько плачущий Карума. При последних словах царя Лухуми вскинул голову и глянул прямо в глаза стоявшему напротив него кахетинскому эристави.

Какая еще может быть просьба у Лухуми, как не о Каруме Наскидашвили! «Как только останусь с глазу на глаз с царем, расскажу ему всю правду, и тогда зарвавшийся эристави не избегнет справедливого гнева!»

Подумав об этом, Мигриаули пал на колени перед обоими государями.

В тот же вечер охотники из Курмухи рассказали Лухуми, что едва они подтащили задранного кабаном коня к пропасти, как из лесу выскочил какой-то оборванец, кинулся к коню, обхватил руками его голову, целовал мертвые глаза… От трупа его оттащили с трудом. Парень ничего не отвечал на расспросы и только просил не бросать коня на съедение воронью. Он сам взялся вырыть яму. Охотники согласились, помогли ему вырыть могилу и засыпать коня землей. Когда они уходили, незнакомец еще оставался сидеть у свеженасыпанного холмика.

Мигриаули слушал этот рассказ, едва сдерживая слезы.

— Не в своем уме, должно, парень, — заключили охотники.

Охота расстроилась. Георгий велел возвращаться в Тбилиси.

Лухуми отпросился на несколько дней у царя и поехал в Велисцихе.

У переправы через Адазани его дожидался Карума Наскидашвили. Мигриаули сошел с коня и молча подал ему руку.

— Если бы кабан не задрал твоего коня, я бы обязательно выпросил его у царя, — проговорил Лухуми. — Но что поделаешь! Мне посчастливилось спасти жизнь греческому кесарю, он наградил меня. Вот они, эти деньги, я взял их только для тебя. Возьми, на них ты сможешь купить целый табун коней, Карума! — Он протянул парню кисет с золотом. Рука Лухуми застыла в воздухе. Карума отвел глаза в сторону.

— А ты рассказал царю о моей беде? — спросил он, не глядя на Лухуми.

— Я не успел… Но непременно расскажу, как только останусь с ним наедине.

— Не надо… — почти со злобой проговорил Карума. — Я сам найду дорогу к правде! — Нахмурившись, он отошел от ошеломленного Мигриаули.

— Постой, Карума… Куда ты?

— Я и сам не знаю, — обернулся Карума. — Идти-то некуда… — махнул он рукой.

— Пошли ко мне, будешь у меня жить…

— Надоело мне по чужим людям мыкаться, не маленький я уже! Сам знаю, куда пойти! — с угрозой в голосе воскликнул Карума и решительно зашагал прочь.

— Постой, парень… Послушай! Не делай глупости… — кричал ему вдогонку Лухуми.

Но Карума Наскидашвили не слушал и удалялся быстрым и твердым шагом.

Получив дворянское звание, Мигриаули приобрел просторный каменный дом и женился на Лилэ.

Лилэ покорно, словно ягненок, следовала материнской воле. Она немногое понимала из того, что происходит вокруг нее. Лухуми был храбр, а теперь и богат, даже ее гордая мать уважала его, хотя сам он по-прежнему краснел и смущался перед невестой.

Лухуми подарил Лилэ много красивых нарядов и драгоценностей.

Разодетая в шелк и парчу, Лилэ стала еще прекраснее. Когда она стояла под венцом, вокруг завистливо шептались: «Повезло парню — какая красавица досталась ему!» Нежная, как цветок, головка невесты едва доставала до плеча жениха-великана. Во время венчания и Лилэ и Лухуми находились словно в каком-то тумане: один от безмерного счастья, другая — от томительного ожидания чего-то неведомого.

Цицино и Кетеван смотрели с балкона нового дома на подъезжавшую свадебную процессию.

Цицино провела эту ночь без сна, в думах о судьбе дочери. Ей казалось, что новоиспеченный дворянин Лухуми мало отличается от прочих низкородных людишек, которые, словно мухи, роились вокруг Лилэ и которых она считала недостойными даже прислуживать ей. По мнению Цицино, единственным преимуществом Лухуми было то, что дочь будет жить во дворце и получит возможность встретиться с царем… Сегодняшний азнаури завтра может стать эристави, а может, и больше. Наследники Лилэ и Лухуми будут всесильны и богаты, и кто знает, может, им суждено осуществить мечту Цицино, и продолжатели истребленного было Багратидами рода взойдут на грузинский престол. Ну, а что, если этот бесхитростный мужик Мигриаули по наивности своей вовсе и не стремится к возвышению и бедняжка Лилэ навечно останется женой простого азнаури? Эта мысль не давала Цицино покоя. Голова ее горела, в ушах стоял звон, словно тысячи молотков стучали в виски. Утро застало вдову эристави совсем разбитой. Она приписала это бессонной ночи и, превозмогая себя, с трудом оделась. Сначала взялась за свадебные приготовления, потом пошла помогать дочери наряжаться под венец.

Она проводила Лилэ в церковь и, когда вернулась, почувствовала себя совсем плохо. В изнеможении Цицино прилегла на тахту. Сильный жар сразу же охватил ее, глаза заволокло пеленой. Она поняла, что заболела, но решила держаться до конца свадьбы. Когда послышался веселый шум свадебного шествия и раздались песни дружек, Цицино вместе с Кетеван вышла на балкон и без сил прислонилась к столбу.

Пыль тучей клубилась над приближающимся свадебным поездом. Уже прискакали гонцы-вестники, расцеловали матерей и поздравили их. Гул пения нарастал: показались молодые. Кетеван с сияющими от счастья глазами, не отрываясь, глядела на сына и невестку, и слезы радости текли по ее изможденному трудом и заботами лицу.

Но Цицино в полубеспамятстве не узнавала Лухуми. Жар рождал бредовые видения в ее помутившемся разуме, и на месте велисцихского богатыря рядом с дочерью ей мерещился сам царь.

— Лухуми, родной! — радостно воскликнула Кетеван и побежала вниз по лестнице навстречу молодым.

Значит, на самом деле это Лухуми, сын простой крестьянки, а не царь Грузии, наследник великой Тамар, Георгий Лаша! — Цицино прищурилась и уставилась на зятя.

«…Осенен крестом с четырех сторон венец твой», — завел песню один из дружек.

Молодые под скрещенными мечами прошли в дверь, Лухуми ступил на положенную у порога тарелку, раздавил ее и с сияющим лицом направился к Цицино. Вот он встал перед ней, раскрасневшийся, зеленоглазый и рыжеватый сын Кетеван Мигриаули…

В глазах у Цитино потемнело, ноги подкосились, она охнула и без сознания рухнула на пол.

Цицино слегла.

Лухуми справил свадьбу по всем правилам. Три дня сменялись за столами гости. Но Лилэ не отходила от постели матери и двух раз не вышла к гостям.

Свою первую брачную ночь Лилэ провела в страхе за больную.

Мать, самое родное и единственное близкое ей существо, лежит в соседней комнате, мечется в жару и может навсегда уйти от нее.

А этот человек, чужой, далекий, держит ее, дрожащую и испуганную, в своих объятиях и ищет ее ласки. Робкой голубкой трепещет Лилэ на его могучей груди, и нет в ней радости от его поцелуев.

Мать, не дав ей освоиться с поспешно принятым решением, как проданную, сдала ее с рук на руки. Лухуми был чужим для Лилэ, и трудно было привыкнуть к мысли, что она его жена и должна любить его.

И все же Лилэ надеялась, что со временем она привыкнет к мужу и полюбит его. Тем более, что сам он боготворит ее, великодушен и терпелив, кроток с ней, как дитя.

Лухуми окружил больную тещу лекарями, но те ничем не могли помочь ей. Цицино угасала. В сильном жару она часто бредила: разговаривала с царем, визирями, эристави, смеялась и плакала, как безумная. Лилэ не допускала к ней посторонних и старалась не отходить от нее.

Однажды Цицино попросила дочь запереть дверь и подойти к ней поближе. Отрывистым шепотом поведала она ей так долго скрываемую тайну. Рассказала про гибель рода, про завещание отца, дрожащей рукой вручила последнее письмо его и заставила прочитать вслух.

— Я выполнила свой долг, — сказала она, — поставила тебя на верный путь, открыла доступ к царскому двору. Теперь все зависит от тебя! Если ты будешь вести себя умно, добьешься своего… Ты можешь, ты должна выполнить завет отца. Клянись… клянись на этой иконе, что ты сделаешь все, что я скажу…

Потрясенная Лилэ опустилась на колени и, простирая руки к иконе, стала произносить слова клятвы.

— Нет, подойди, поклянись вот на этом, — остановила ее Цицино и, сняв с шеи медальон, раскрыла его и протянула Лилэ.

Широко раскрытыми глазами разглядывала Лилэ медальон. На одной его стороне находилось изображение богоматери, на другой — конь, скачущий по клинку меча.

— Это герб твоего рода, дочка. Ты должна возродить силу и мощь его. Конь на обнаженном клинке должен занять место рядом со львом Багратионов.

Лилэ повторила слова клятвы вслед за матерью и трижды поцеловала изображение на медальоне.

Цицино надела медальон на шею дочери и перекрестила ее.

И вот Цицино скончалась.

Всего неделю назад Лилэ в подвенечном наряде стояла перед алтарем, а теперь ей пришлось одеться в траур. Днем причитала она над могилой матери, ночами плакала, прижавшись к груди Лухуми.

Она оплакивала умершую мать, погибшего отца, свою несчастную судьбу. Теперь, после смерти матери, у нее не было никого на белом свете, кроме Лухуми. Казалось бы, ей следовало именно сейчас привязаться к нему и полюбить. Но Лилэ вовсе охладела к супругу. Все чаще думала она о матери, о ее стоической верности завещанию мужа.

Красивая, молодая женщина, Цицино, овдовев столь безвременно, могла бы снова выйти замуж, но, преданная покойному мужу, она отказалась от всех житейских соблазнов. Скрываясь в диких горах, где никто, кроме Зезвы Гаприндаули, ничего не знал о ней, в лишениях и страданиях растила она дочь, готовила ее к царскому трону. Теперь Лилэ понимала, почему мать держала ее вдали от других, баловала, воспитывала в ней надменность и высокомерие по отношению к окружающим.

Никого не считала Цицино достойным стать рядом с ее дочерью. А перед самой смертью вынуждена была выдать ее замуж за велисцихского крестьянина, и теперь все зависело от того, сумеет ли Лухуми с помощью жены возвыситься при царском дворе.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все купцы, сюда приехав,

представляются ему.

Все, что есть, ему покажут,

без него же — никому.

«Витязь в тигровой шкуре»

Царь принимал русских купцов, прибывших с посольской миссией.

Из визирей на приеме присутствовал один Ахалцихели.

К царю направился русский купец Тихон, облаченный в дорогие одежды. Седая его борода покоилась на широкой груди, румяное лицо расплылось в приветливой улыбке, из-под густых бровей сияли голубые глаза.

В дверях стояли грузинский купец Шио Кацитаисдзе и несколько русских купцов.

Приблизившись к трону, Тихон снял с головы высокую меховую шапку, перекрестился и, сделав несколько шагов вперед, преклонил колена.

— Могучий царь иверов! Тебе, брате, кланяется князь Руси Киевской Мстислав Романович! Он желает царю и единоверному народу иверскому благоденствия и победы над супостатами и посылает дары мудрому и славному государю Грузии.

Тихон приложился к краю царской одежды.

Царь поднял посла и усадил его напротив себя. Поблагодарил за ласку и привет от князя Киевского и, со своей стороны, осведомился о княжеском здоровье.

Тихон испросил позволения у царя и велел слугам внести дары. Те разложили перед Георгием горностаевые и собольи меха, беличьи и песцовые шкурки, черно-бурых лис, оружие в дорогой отделке.

Когда все подарки были представлены, Тихон бережно извлек завернутое в мягкие ткани распятие и, передавая царю, произнес:

— Это распятие посылает тебе великий князь Киевский. Да пребудет с тобой вечно благодать его! — Тихон перекрестился и поцеловал крест. Работа русских умельцев достойна твоего внимания, государь!

Царь принял распятие из рук Тихона, приложился к нему и стал разглядывать тонкую работу. Знаток чеканного искусства, он одобрил умелое распределение многочисленных драгоценных камней и передал крест Ахалцихели. Главный казначей бережно взял в руки распятие и, перекрестившись, почтительно надел его на шею Георгию.

Неожиданно в зал вошла Русудан. Тихон поклонился сестре царя. Русудан глаз не могла оторвать от дорогих даров Киевского князя. Лаша, заметив, что ей не терпится поближе рассмотреть их, обратился к Шалве Ахалцихели:

— То, что не подлежит хранению в казне, немедленно отошли сестре нашей.

Главный казначей распорядился отнести в царское хранилище оружие, расшитые золотом седла, драгоценные сосуды и чаши, а меха, ткани и шитье отослать в покои царевны.

Обрадованная Русудан поблагодарила брата и, поклонившись послам, удалилась из зала.

— Это еще не все дары, государь, — снова заговорил Тихон. — От хана половецкого табун — сто отборных коней. Повелитель половцев-кипчаков, хан Котян, шлет свой привет царю Грузии. Он велел передать, что грузины и кипчаки издавна были дружны. Кипчакские воины верно служили грузинским царям и впредь готовы, буде на то воля государева, вновь доказать ему свою верность.

— Я благодарю хана за доброту. С его помощью, опираясь на силу грузинского оружия, возможно, я сумею исполнить завещание моей блаженной матери, — молвил Георгий.

— О каком завещании изволит говорить государь? — спросил Тихон.

— Последняя воля матери моей была такова: чтобы прах ее предали священной земле Иерусалимской. Нам надлежит освободить гроб господень и присоединить Иерусалим к Грузии. То, чего не смогли сделать румийцы и франки, должны свершить грузины.

— Велики замыслы твои, царь! Господь милостив, и мы вознесем к нему молитвы об умножении сил твоих и исполнении завещания мудрой царицы Тамар…

— Отведите покои сопровождающим посла великого князя русского и воздайте им достойные почести. Табун мы посмотрим позднее, — повелел царь.

Тихон дал знать купцам, что прием окончен. Царь отпустил и своих слуг. В зале остались царь, Шалва, Тихон и Шио Кацитаисдзе.

Тихон и Шио вместе были у кипчакского хана. Шио отвез Котяну подношения от грузинского царя и передал ему тайное послание.

И русские и грузины были заинтересованы в сохранении мира и дружбы между кипчаками и грузинами.

Торговый путь из Киева в Хорезм пролегал через многие страны, в том числе через кипчакские степи и Грузию. Добрые отношения между степняками и грузинами означали безопасный путь для купеческих караванов, выгодную торговлю. Вражда же между ними грозила прекращением торговли.

Помимо этих, общих с русскими, интересов, старейшина грузинских купцов Шио Кацитаисдзе был движим еще иной причиной. Он вел скрытую борьбу с торговым могуществом Иванэ Мхаргрдзели и мечтал об окончательном поражении сильного соперника. Шио тайно был связан с Ахалцихели и царем, не раз доказывал им свою преданность и заслужил с их стороны полное доверие.

Когда Тихон возвращался через Тбилиси из Ирана, Кацитаисдзе присоединился к нему со своим караваном, и они отправились с царскими дарами сначала к кипчакскому хану, а затем к великому князю Киевскому. Георгий поручил Шио тайно переговорить с Котяном о найме и переселении в Грузию тридцати тысяч воинов и просил Тихона помочь ему в переговорах.

Кроме того, Шио было приказано вызнать, что творится в русских княжествах, и выяснить, что сулит Грузии дружба с ними. После изгнания из страны князя Юрия Грузия соблюдала осторожность в отношениях с русскими княжествами, ибо правили ими родичи Юрия. Однако после того, как род Боголюбских ослаб и утерял мощь, Грузия снова начала налаживать связи с единоверной Русью.

Юный царь Грузии внимательно следил также за передвижением кочевых кипчакских племен по северокавказским степям и со дня восшествия на престол искал с ними дружбы и союза. С той поры, как Георгий, по примеру Давида Строителя, решил держать у себя наемное кипчакское войско и с его помощью обуздать своевольных феодалов внутри страны, он уже во второй раз посылал Шио Кацитаисдзе с тайными поручениями и письмами к кипчакскому хану Котяну.

Кацитаисдзе был родом из Рачи. Он рано осиротел, изучил ремесло хлебопека, переселился на Северный Кавказ и вскоре открыл там торговлю. Затем он продал свою лавку и все имущество, на вырученные деньги купил табун кипчакских скакунов, пригнал их в Грузию и получил большой барыш. Здесь Шио расширил торговлю, стал возить грузинские товары на Русь и к кипчакам, не раз ездил в Хорасан и сделался одним из богатейших купцов.

Кацитаисдзе хорошо говорил по-русски и по-кипчакски, знал персидский и греческий. Женат он был на единственной дочери богатого персидского купца. Его лавки и караван-сараи были во многих городах, его многочисленные караваны, заполонили торговые пути. Он метил в первые купцы страны. И давно бы добился своего, если бы не Иванэ Мхаргрдзели. Ловкий Кацитаисдзе сумел бы разорить любого соперника, но дело было не только в деньгах. Мхаргрдзели обладал не только богатством, но и властью. Он не сопровождал свои караваны, подобно Шио, за него это делали купцы и караванщики. Там, где его ставленники не могли взять умом, на помощь им являлась власть атабека и открывала перед ними все дороги. Торговых соперников Мхаргрдзели обирали сборщики налогов и пошлин, на них часто нападали грабители, казалось бы, на совершенно безопасных дорогах. Ограбленные не подозревали, кто стоит за спиной разбойников. Жалобы попадали все к тому же Мхаргрдзели. Для виду он посылал мандатури на место происшествия, веля расследовать дело со всей строгостью. Те часто забирали ни в чем не повинных людей. Убытков пострадавшим, разумеется, никто не возмещал.

Человек проницательного ума, Шио сразу же оценил обстановку, сложившуюся после воцарения Георгия Лаши. Он сблизился с Шалвой Ахалцихели, а через него и с царем. В них он увидел своих союзников и, таким образом, ввязался в борьбу с всесильным атабеком.

Союз с богатым купцом имел большое значение для царя и его визиря. У Шио было много золота, и, кроме того, он пользовался большим уважением среди городского люда — торговцев и ремесленников. Все это можно было использовать для усиления царской власти, для борьбы с тем, кто притеснял не только Шио Кацитаисдзе, но и угрожал самому трону.

Царь с нетерпением ждал, когда купцы и придворные покинут зал. Его интересовал ответ хана Котяна на письмо.

Как только все ушли, Шио не спеша расстегнул застежки богатого архалука, подпорол шелковую подкладку и извлек письмо кипчакского хана.

Царь взял свиток из рук купца, развернул его, но послание оказалось написанным на незнакомом языке. Лаша протянул его обратно Шио.

Тот откашлялся и начал читать, переводя каждую фразу на грузинский.

Хан Котян обращался к Георгию с пожеланием здоровья и победы над врагами, выражал удовольствие по поводу того, что юный царь, следуя примеру своих предшественников, поддерживает дружбу и добрососедские отношения с кипчаками. Он благодарил его за дорогие подарки и выражал согласие на предложение переселить в Грузию тридцать тысяч кипчакских всадников с семьями. Котян принимал условия найма кипчакского войска, подтверждал получение частичной платы за него и извещал царя о готовности войск к отправке в Грузию.

Обрадованный Георгий поздравил послов с благополучным исходом дела. Потом велел подать ему золото и передал Тихону полный кисет.

Некоторое время прошло в любезной беседе. Затем царь заметил, что гость устал и его клонит ко сну.

— Теперь можешь отдохнуть, Тихон дорогой. В обед прошу к моему столу, — молвил он.

— Ну, давайте подумаем, в какой поход заслать Иванэ Мхаргрдзели, чтоб было подальше, — негромко проговорил Лаша, когда ушел Тихон.

— А нужно ли посылать его в поход, государь? — почтительно заметил Ахалцихели. — Атабек вернется во главе победоносного войска, и как бы не выступил он тогда против кипчаков и не вышел из повиновения.

— Пожалуй, ты прав, Шалва. Может, лучше тебе самому уйти в поход, но ваять с собой столько воинов, чтобы амирспасалару не с кем было выйти против кипчаков?

Ахалцихели молчал, погрузившись в раздумье.

— Что ты расскажешь о русских? — обратился царь к Шио.

— Из страны кипчаков мы с Тихоном отправились в Киев, государь, начал свой рассказ Кацитаисдзе, — хан Котян дал нам всадников, которые сопровождали нас в пути. Мы благополучно прибыли в Киев.

Это очень красивый город. Стоит он на холмах, подобно нашей столице, но горы там не столь высоки, и город раскинулся шире, чем наш. Издали он кажется зеленым садом или виноградником, тонет в кущах деревьев, а купола храмов сверкают так, что ослепляют глаза.

Раньше в Киеве было до шестисот церквей, но междоусобные войны, которые ведут русские князья, разорили город. Теперь церквей меньше, но все же количество их велико. Храмы прекрасно построены. Киев называют вторым Константинополем, так великолепен и могуч этот юрод.

Домов каменных доброй кладки в нем что песку морского, много хоромин княжеских. А есть дома малые, глиняные, крытые соломой, но очень чистые, и людей живет там видимо-невидимо.

Палаты великого князя Киевского прекрасны и богато убраны. Князь принял нас в тот же день, как ему доложили о прибытии послов грузинских. Тяжелым шагом вышел он нам навстречу, опираясь на посох, увенчанный золотым орлом. Белая борода его, разделенная пополам, ниспадала на большой золотой крест, висящий на груди. Князь казался утомленным. Говорят, что он прославлен не столь походами и войнами, сколь молитвами и постами.

— Не бедно ли выглядели наши подношения? — спросил Георгий.

— Князю очень понравились золотые сосуды и ткани — парча и шелк. Отведав вина нашего, он велел отправить в церковь: использовать для причастия.

— А велико ли войско у князя? — поинтересовался царь.

— Ныне оно не столь многочисленно, сколь было в прежние времена. Но воины русские сильны и отважны.

— Вспоминает ли родня о несчастном Георгии Руси, князе Юрии? — полюбопытствовал Георгий.

— И не вспоминает вовсе, ибо много времени миновало со дня ухода его из Руси. Во владениях отца Георгия Андрея Боголюбского княжат его двоюродные братья, Всеволодовичи, они враждуют друг с другом и разоряют друг у друга земли.

До самого обеда беседовал Георгий с Шалвой и Шио.

Купец рассказывал о бескрайней стране русских, о княжеских междоусобицах, о плодородных землях и полноводных реках, о мужестве народа, спокойном нраве и трудолюбии его, о красоте женщин русских, о русских песнях, приятных и напевных, и о многом другом, что приметил зоркий глаз посла.

За последние два дня атабек лишился покоя.

Позавчера утром проснулся он от звона бубенцов и выглянул в окно. Нескончаемой рекой лился по улице караван верблюдов и мулов, груженных огромными вьюками.

Для Тбилиси караван не был редкостью. Удивление Мхаргрдзели вызвала не величина каравана и не множество товаров. Караван возглавляли русские купцы, прибывшие с Тихоном и Шио Кацитаисдзе. Вот это и взволновало атабека.

Мхаргрдзели догадывался, что Тихон и Шио посредничают между царем и повелителями стран, лежащих к северу от Кавказского хребта. Но с кем именно и о чем ведутся переговоры, ему было неведомо.

Атабек подозревал, что Лаша собирается призвать кипчакское войско, и это не могло не волновать его. Он знал, против кого царь захочет использовать наемников, если только ему удастся привести в исполнение свои намерения. В первую очередь Георгий замахнется на него, Мхаргрдзели, а после постарается обуздать и других знатных эристави.

Иванэ принимал немалое участие в подавлении мятежа, поднятого Георгием Руси, и в изгнании его самого из Грузии, поэтому мысль об установлении дружеских отношений с русскими князьями была ему совсем не по душе.

Вот отчего так зорко следил Мхаргрдзели за дорогами, ведущими с севера, и за передвижением по стране русских купцов. Он боялся тайных связей царя с ними.

Появление каравана смутило Иванэ. В тот же день он приставил к купцам своих лазутчиков. В самом дворце атабек предупредил мсахуртухуцеси Варама Гагели, чтобы тот глаз не спускал с русских послов.

Около полудня атабеку донесли, что Георгий и Ахалцихели совещаются о чем-то с Тихоном и Шио Кацитаисдзе.

Иванэ не мог придумать ничего лучше, как послать Русудан в приемный зал, чтобы она подслушала, о чем там говорят.

Но любительница нарядов Русудан не сумела выполнить поручения своего воспитателя. Роскошные меха поглотили все ее внимание, и она позабыла обо всем остальном. Обрадовавшись подаркам брата, Русудан сразу же удалилась с ними в свои покои.

В этот день во дворце давали пир в честь Тихона и русских купцов. В полночь гости вернулись в отведенные им покои, и Мхаргрдзели ничего не мог узнать ни о совещании посла с царем, ни о том, с какой миссией прибыли русские в Грузию.

На другой день атабек опять прибегнул к помощи Русудан, заставив ее пригласить к себе Тихона, и сам явился в покои царевны.

Чтобы расположить к себе купца, Мхаргрдзели закупил нужные и ненужные ему товары, уплатив сполна чистым золотом. Он попросил Тихона привезти из Ирана много дорогих товаров для Русудан и своей семьи и пригласил к себе в гости довольного столь выгодной сделкой купца.

— Царь очень благодарен тебе за твое посольство, — вкрадчиво начал атабек, заметив, что Тихон изрядно захмелел, и подал ему снова полную чашу.

Тихон сощурился и подозрительно взглянул на царедворца.

— Выпьем за здоровье нашего царя! — продолжал Мхаргрдзели, поднимая свою чашу.

— Да помилует бог царя Георгия, — поднял чашу Тихон, — да поможет ему выполнить завет матери-царицы!

Мхаргрдзели насторожился.

Тихон одним духом осушил чашу.

— Ты говоришь, царь доволен мной? — заговорил он. — Еще бы! Вчера он такой подарок получил от кипчакского хана, видел небось сто отборных коней!

— Как же, видел своими глазами, — подтвердил Иванэ, придвигаясь поближе к Тихону и снова подливая ему вина.

— Что ж, выпьем еще, атабек! Вино в Грузии отличное! Я попрошу купцов привезти мне в Киев побольше. Пусть себе торгуют у нас, пусть князь пьет, и я пить буду! Будем здоровы, атабек! За успех нашего дела христианского. Ты важный человек в Грузии. Страна у вас сильная. Говорят, вы собираетесь разрушить басурманские крепости и спасти гроб господень от поганых. Тихон расчувствовался, на глазах у него блеснули слезы. — Вспомни тогда и обо мне, друг. Поставь свечу за спасение моей души в Иерусалимском храме.

Иванэ в знак согласия кивнул и опять поднял чашу.

— За твое здоровье, Тихон, грузинский народ и царь Грузии не забудут твоих заслуг. Ты расскажи своему князю о нас. Большое дело сделаешь. Желаю тебе успеха!

Атабек поднес чашу к губам. Сощурясь, Тихон внимательно следил за ним. Иванэ сделал вид, что выпил, и поставил чашу. Но Тихон заметил, что рот его не увлажнился от вина, а кадык ни разу не шевельнулся на горле. Он понял, что визирь старается напоить его, а сам чокается пустым сосудом. Тихон и виду не подал, еще не такое приходилось видеть ему на своем веку. Он поставил на стол полную чашу и в упор посмотрел на хозяина.

— А сколько же всадников просит царь у хана? — как бы невзначай спросил Мхаргрдзели, нервно перебирая четки.

Вопрос сразу отрезвил Тихона. Он слышал о несогласиях между царем и атабеком, и ему стало несколько не по себе. «Не проговорился ли я, не сказал ли чего лишнего?» — подумал посол.

— Да ведь царь же тебе говорил… — заплетающимся языком пробормотал он.

— Говорил, говорил, — вынужден был подтвердить атабек. — Что же ты не пьешь, гость дорогой? — Он опять чокнулся с Тихоном пустой чашей.

Тихон поглядел на него бессмысленным взглядом, поднял чашу, разом осушил ее и, уронив голову на стол, захрапел.

Как ни тряс его за плечи Мхаргрдзели, никак не мог добудиться. Крепко выругавшись с досады, он покинул зал, хлопнув в сердцах дверью.

В это самое время эмир Карса, военачальник пограничных войск Иванэ Ахалцихели докладывал царю о подозрительных действиях румского султана. Султан сосредоточивал большие отряды у границ Трапезундской империи. Карский наместник высказывал предположение, что турки намереваются вторгнуться в Трапезунд.

Отважный воин, Иванэ Ахалцихели не сидел сложа руки. Он наносил удары туркам с тыла и тревожил их постоянными набегами.

Он считал целесообразным теперь же подтянуть возможно больше грузинских войск к границам Рума для устрашения турок и в доказательство того, что Грузия оказывает свое покровительство Трапезундской империи.

Дарбази признал мнение Иванэ Ахалцихели правильным и одобрил посылку войска на границу.

Мхаргрдзели видел, что за его спиной, тайно от него принимаются важные решения. Он счел невозможным в такой момент покидать столицу. Желая удалить подальше от двора Шалву Ахалцихели, он, прикинувшись больным, сам предложил последнему встать во главе направляемых к границе войск.

Совет принял предложение атабека, и через десять дней хорошо снаряженное войско двинулось на юг.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Надо беспрерывно рассылать во все стороны лазутчиков в виде путников, суфиев, торговцев снадобьями, нищих.

Низам-эль-Мульк

Лазутчики Мхаргрдзели и мандатуртухуцеси давно следили за торговым домом Хамадавла. Дважды был замечен подходивший к лавке гробовщика проводник-перс, находящийся при русском караване. Приказчик Хамадавла, щедро награжденный мандатуртухуцеси, сообщил, что один раз проводник прошел к Хатуне и заговорил с ней на незнакомом языке, но та остановила его взглядом, и он тотчас ушел.

Раз под вечер переодетая в мужское платье Хатуна, закутав голову башлыком, вышла с заднего хода лавки и направилась по Исанской дороге к духану у городских ворот. В духане было много народу, стоял невообразимый шум. Пьяные кутилы галдели хором, на разных языках. Пищала зурна, и, подперев рукой щеку, певец заунывно тянул на одной ноте долгий персидский напев.

Хатуна вошла в духан, обвела взглядом сидящих и прошла в угол, где за маленьким столиком сидел проводник-перс.

Молча села она за стол, спросила плову и что-то шепнула персу. Духанщик скосил на них глаза.

Хатуна сунула руку за пазуху, огляделась вокруг и, заметив приближавшегося к столу духанщика, сделала вид, что поправила ворот.

Духанщик поставил перед ней дымящийся рис. Она неохотно начала есть и вынула из-за пазухи шелковый пестрый платок. Из него выпала, очевидно, заранее приготовленная записка. Как бы не замечая ее, Хатуна вытерла губы и спрятала платок. Перс быстрым, незаметным движением подобрал записку. И в этот самый миг кто-то крепко сжал его руку. Перс обернулся. За ним стояли четверо вооруженных стражников.

В духане стало тихо.

Стражники увели Хатуну и перса.

Допрос производил сам Мхаргрдзели.

Из записки явствовало, что она предназначалась визирю Румского султаната.

В ней говорилось о событиях, происходивших в Грузии в последнее время: о посылке большого войска к турецкой границе под предводительством Шалвы Ахалцихели, о переговорах с Комнином, о соглашении с кипчакским ханом, о найме тридцати тысяч всадников. Не были пропущены и дворцовые распри, разногласия между царем и атабеком.

Трое суток продолжался допрос, и наконец Хатуна призналась во всем.

Она рассказала атабеку, как стала сначала лазутчицей никейского кесаря, а потом румского султана Кей-Кавуса, как ее «выдали замуж» за Хамадавла и вместе с ним направили в Грузию.

Румский, он же иконийский, султан готовился к походу на Трапезунд. Трапезунд пользовался покровительством Грузинского царства, поэтому султан считал неизбежным столкновение и с Грузией.

Не удивительно, что в Грузию постоянно засылались лазутчики. Когда визирь румского султана направлял в Тбилиси красавицу Хатуну, у него и в мыслях не было, что она добьется такого успеха. В лучшем случае он рассчитывал на ее сближение с каким-нибудь военачальником. Когда визирю донесли, что в сети Хатуны попал сам царь, в голове его стали складываться новые планы, более смелые и далеко идущие, чем прежние.

В Грузию отправили несколько бродячих суфиев — «риндов». Глава ордена риндов, шейх Фаиз, был опытным соглядатаем. В числе других заданий иконийский визирь поручил ему направлять и деятельность Хатуны.

Никто не знал, каким образом шейх Фаиз стал главой ордена. Он не утруждал себя молитвами и не отказывал себе в благах земных. На словах он проповедовал любовь, а на деле служил злу и под лохмотьями суфия прятал кинжал.

По расчетам румского визиря шейх Фаиз и Хатуна должны были вызвать в Грузии смуту и беспорядки, чтобы отвлечь внимание царя на то время, пока Кей-Кавус успеет расправиться со слабым и кичливым Комнином, властителем Трапезунда.

Султан торопился захватить Трапезунд до прибытия в Грузию кипчакских всадников и требовал от своих лазутчиков скорейших действий.

Между тем Хатуна медлила и не хотела делать ничего в ущерб своему возлюбленному, грузинскому царю. Обливаясь слезами, она призналась атабеку, что полюбила Георгия.

Во время допросов Хатуна пыталась вскружить голову атабеку. Она кокетливо заглядывала ему в глаза, держалась вызывающе смело. Иванэ с трудом сдерживался, старался сохранить самообладание и до конца оставался холодным к чарам прелестной узницы.

— Какой знак подавала ты, чтобы вызвать царя в приют шейха? — как бы между прочим спросил Мхаргрдзели.

— Я посылала ему вот это кольцо. — Хатуна сняла с пальца большой перстень и протянула его атабеку.

На гемме кольца была вырезана отрубленная голова на подносе. Иванэ, даже не взглянув на кольцо, положил его в карман и продолжал допрос.

— Ты вместе с царем ездила к риндам шейха Фаиза или одна?

— Я уезжала накануне, чтобы приготовиться к его прибытию, и ждала его там.

— Что вы делали в обители?

— Царь беседовал с риндами, а потом спускался в сад, ко мне. Там его ждал накрытый стол и отдых, музыка услаждала его слух. Мы блаженствовали до утра. Иногда царь оставался со мной и весь следующий день.

— Ринды тоже допускались к вашему столу?

— Нет, ринды избегают женщин… — Хатуна смутилась и замолчала.

— Женщин и вино им заменяют, верно, их молитвенные радения? — насмешливо спросил Мхаргрдзели.

— Так говорят, господин!

— Ну, хорошо, — продолжал Мхаргрдзели, — а не собирались ли вы с царем в ближайшее время посетить сад шейха Фаиза?

— В ближайшие три-четыре дня обитель закрыта, ибо ринды в дни новолуния не пускают к себе чужих. Никто не знает, что делают они в это время. Известно только, что, приобщившись тайн, они дня три беспробудно спят. Царь пытался несколько раз увидеть их тайные собрания, но шейх Фаиз считает, что его высокий гость еще не готов к постижению высшей тайны, и в подобные дни избегает его.

Атабек заинтересовался рассказом. Какая-то новая мысль, очевидно, пришла ему в голову, и глаза его заблестели.

— Что будут делать ринды, если на их тайное собрание проникнет чужой? — спросил он.

— Пожалуй, не выпустят живым, ибо присутствие постороннего во время приобщения к святым тайнам считается у них великим грехом, — не задумываясь, ответила Хатуна.

Допросив Хатуну, Мхаргрдзели покинул темницу.

Георгий поздно лег этой ночью, и то ли из-за обильных возлияний за столом, то ли по какой другой причине, но только сон его был неспокоен. Вначале приснилось ему, будто бегут они с Хатуной по зеленому лугу и вдруг очутились на краю пропасти. Лаша повис над обрывом, вот-вот сорвется и увлечет за собой Хатуну. Она пытается удержать возлюбленного, но чья-то сильная рука тянет ее от царя. Рука эта добралась и до Лаши: сжатое, как в тисках, хрустнуло запястье. Обезумевший от боли Лаша взглянул наверх — над пропастью стоял Иванэ Мхаргрдзели, растрепанный, с всклоченной бородой. У царя потемнело в глазах, он медленно разжал руки, сомкнутые вокруг стана возлюбленной, и, падая в пропасть, услышал отчаянный крик Хатуны.

Лаша проснулся. Он тяжело дышал, на лбу выступили капли пота. Выпив немного шербета, царь полежал некоторое время с раскрытыми глазами. Потом незаметно уснул. В этот раз приснилось ему, будто красивая змея обвила его шею. Змея эта не жалила, а ласкалась к нему. Потом чьи-то сильные руки оторвали змею и стали сжимать горло царя. До земли склонился он, пытаясь высвободиться из могучих объятий. И только теперь узнал в злобном великане Иванэ Мхаргрдзели. Лаша рухнул наземь, и атабек обрушился на него, словно лавина.

Задыхаясь, Георгий проснулся, открыл глаза. Поняв, что это лишь сон, он улыбнулся. Спать больше не хотелось. Он встал, накинул халат, прошелся по комнате.

В углу стоял небольшой письменный стол. Царь работал вчера утром, и теперь исписанные страницы все еще лежали в беспорядке.

Больше года, как царь Грузии Георгий IV Лаша пишет трактат.

На заглавном листе красиво выведено:

«О ЦАРСТВЕ ГРУЗИНСКОМ»

Лаша подсел к столу и стал перечитывать написанное.

«О племенах грузинских».

«…Иные указывают на возникновение и происхождение племен грузинских от семени Иафета, сына Ноева. Много ли правды в сих словах? Бог ведает.

Но древние летописцы говорят, что грузины были известны уже во времена вавилонян и хеттов. В ту пору грузинские племена были едины и владели многими землями. Но бесчисленные враги нападали на них, и стали они распадаться и убывать численно. И стала падать стойкость духа их. И рассеялись племена грузинские, и языки у них стали разные — как языки абхазов, касогов, лазов, сванов и многих других. Однако едины суть они и поныне истоками языка своего, и нравами, и обычаями и должны вновь объединиться под одним правлением и в одном царстве, в один народ, как и было с начала их жизни…»

Лаша перевернул страницу и снова погрузился в чтение:

«…Грузины верны своему слову, отважны в борьбе за свободу, хорошо держат строй. Дружно дерутся с врагами, преданы одной жене в браке и берут себе ровню — князья из княжеского сословия, азнаури из азнаурского, крестьяне из крестьян…»

Лаша встал, подошел к окну. Ночь была на исходе. На небе догорали последние звезды. В предутренней дымке по реке плыли плоты, ветерок доносил грустный напев плотовщиков.

Лаша взялся за перо. На пергаменте появились две строки. Царь отошел от стола, опять прошелся по опочивальне, чуть нараспев стал читать стихи. Потом зашагал быстрее и повысил голос. Уставился в задумчивости на пергамент, перечеркнул написанное ранее и стал торопливо писать строчки одну за другой. Потом он взял пергамент в руки и громко прочел:

Мир мгновенный! Постоянства ты не знаешь никакого. Ведь угаснут даже звезды, розы станут прахом снова. Радость упускать не надо, дни пройдут и не вернутся. Не удержишь их печалью, не найдешь такого слова. Свет ста лет — одно мгновенье, лишь томительная ночь. Сладость выпьешь — станет ядом и отгонит счастье прочь. Так прильни к устам любимой, к чаше с пенистым вином, Только множа наслажденья, можем мы себе помочь.

Лаша почувствовал такую легкость и покой, словно сбросил тяжелый груз.

Недавний ужасный сон, думы о дворцовых интригах, о борьбе с атабеком и эристави — все показалось ему нестоящим забот. Как только прибудут кипчакские войска, враги будут нестрашны ему!

Лаша еще раз кинул взгляд на исписанный лист. Не очень-то понравятся эти стихи Турману Торели, подумал он про себя и с улыбкой бросил перо на стол.

Спать совсем не хотелось. Георгий быстро оделся и вышел из опочивальни.

У двери стоял верный Лухуми.

— Ты почему не спишь? — спросил царь, дружески похлопав его по плечу.

— Когда бодрствует царь, не следует спать и его слугам, — склонив голову, ответил Мигриаули.

Лаша спустился в сад, направился к башне для наблюдения звезд и поднялся наверх.

Лухуми сел на ступеньку у входа в башню и тоже стал смотреть на звезды. Одна из них сорвалась и полетела вниз. Лухуми быстро перекрестился, как в далеком детстве.

Сколько раз смотрел он у себя в Кахети на усеянное звездами небо. Ему представилось, что он опять маленький, беззаботный мальчишка, и захотелось петь.

С реки доносилось пение. Плотовщики затерялись где-то в утреннем тумане, и их голоса были едва слышны. Тихо рокотала Кура, в бурном водовороте под Метехи переливались и сверкали струи.

Царский телохранитель незаметно задремал, обхватив руками копье.

Георгий изучал расположение планет. Он не нашел ничего нового по сравнению со вчерашним, но почему-то те же звезды, которые вчера выглядели мирно и счастливо, сегодня казались зловещими. Недавний кошмар снова припомнился царю, и он опрометью бросился вниз по лестнице, словно спасаясь от погони.

Вернувшись из сада, Лаша заснул, и на этот раз спал крепко и долго.

Днем ему принесли перстень от Хатуны, это означало, что она ждет его в саду шейха Фаиза. Лаша удивился — время было неурочное, самое новолуние. Он послал возлюбленной записку, но слуга доложил, что Хатуны нет дома. Лаша решил, что она уже уехала, чтобы приготовить все к его встрече.

Царю нравились эти свидания в саду шейха Фаиза, вдали от докучливого столичного шума, безобразного Хамадавла и гробов. Но сегодня ему почему-то не хотелось ехать туда. Однако, представив себе огорчение Хатуны, Лаша отбросил сомнения.

К вечеру царь потребовал коня. Лухуми, как всегда, сопровождал его.

У входа в сад шейха их остановил привратник.

— Никого не велено пускать.

Георгий всегда беспрепятственно проходил в сад, и слова привратника на миг насторожили его.

Лухуми хотел было оттолкнуть тщедушного сторожа, но тот заупрямился и стал браниться.

Царь остановил своего телохранителя, достал кисет с деньгами и швырнул его привратнику. Тот на лету схватил деньги и отошел. Всадники въехали в ворота, спешились, прошли длинную темную аллею, в конце которой стояла утопавшая в зелени беседка.

— Подожди меня здесь, Лухуми, будь настороже. — Георгий указал на беседку, а сам направился к дому с освещенными окнами.

Лухуми, словно птица, укрылся в пышной зелени.

Таинства риндов в первое время увлекли царя своей необычностью. В отличие от многих других суфийских сект, они проповедовали не уход от мира и отказ от утех, а, наоборот, предоставляли своим приверженцам полную свободу.

«Ринд» означает «гуляка», «опьяненный». Символически это должно было означать, что риндов опьяняет божественный свет, который, по их верованию, нисходил в их души, переполняя их и освобождая от плоти. Это божественное опьянение достигалось через любовь к божеству, через полное растворение и соединение с ним. Весь мир ринды считали проявлением бога, предметы были для них лишь зеркалами, отражающими божественный свет. Искра божественного света, говорили они, присутствует везде и во всем. Есть она и в человеке. Высшее счастье состоит в освобождении духа от плоти, от личного «я», в приобщении к божеству, в том, чтобы слиться с ним, как капля сливается с океаном. Ринды, узревшие божественный свет, слившиеся духовно с божеством, считали уже ненужным исполнение норм, обязательных для рядовых мусульман, они жили как бы за гранью добра и зла. Да это и понятно — если мир лишь видимость, то для чего выполнять его законы?

Эта сторона учения риндов пленила Георгия. Он давно уже ходил к шейху Фаизу и терпеливо готовился к тому дню, когда его сочтут достойным приобщиться к божеству, которого ринды называли «возлюбленным», «другом»…

При виде того, что творилось в «храме», Лаша просто опешил. Удушливый чад стоял в зале. Дым застилал глаза. Допившиеся до скотского состояния ринды бесстыдно предавались своим животным страстям…

Дремота на миг одолела Лухуми, почти не спавшего в прошлую ночь. Вдруг тишину прорезал звенящий крик.

Лухуми очнулся.

— Убивают! — раздался отчаянный крик. Лухуми узнал голос царя.

Лухуми выскочил разъяренный из беседки и бросился к дому, обнажив меч. Ворвавшись в зал, он оторопел от неожиданности: шестеро дервишей навалились на распростертого на полу царя и нещадно избивали его дубинками.

— Да вы что! Опомнитесь! — вскричал Лухуми и взмахнул мечом.

Не успели ринды прийти в себя, как меч Лухуми сразил двоих. Остальных это несколько отрезвило. Минута — и сам шейх Фаиз бросился с палкой на Лухуми. Вслед за ним еще двое подскочили к телохранителю.

Лухуми насквозь пронзил одного из них, и пока он высвобождал клинок, шейх, поняв бесполезность дальнейшей борьбы, вскочил на подоконник и выпрыгнул в сад.

Два оставшихся в живых дервиша последовали за ним.

Лухуми кинулся к царю, оттащил от него трупы убитых.

Лаша лежал в крови: была ли это его кровь или кровь заколотых над ним риндов? Лухуми испугался, прошептал:

— Государь…

Лаша не шевелился. Лухуми наклонился к нему, расстегнул кафтан, приложил ухо к груди. Сердце билось слабо, едва слышно.

— Жив! — вскричал Лухуми. Он огляделся вокруг. Заметил в углу кувшин с водой. Схватив его, брызнул водой в лицо Лаши.

Тот шевельнул распухшими губами и, не открывая глаз, чуть слышно прошептал:

— Воды!

Мигриауди влил ему в рот несколько капель. Затем он поднял снова впавшего в беспамятство царя и, прижав его к своей могучей груди, выбежал в сад, где стояли их лошади. С трудом взгромоздившись на царского коня, не выпуская Георгия из рук, Лухуми направился к воротам.

Привратника уже не было. Вместо него стояла царская стража. Лухуми наехал прямо на стражников. Измазанный кровью, возбужденный до предела, царский телохранитель в одной руке держал обнаженный меч, другой, подхватив повод, прижимал к себе Георгия.

— Дорогу! Царя везу! — крикнул он страже.

Те в смятении отступили.

— Что случилось? — спросили они, узнав Лухуми только тогда, когда тот поравнялся с воротами.

— Жизнь царя в опасности! Открывай ворота!

— Приказано никого не выпускать, — нерешительно пробормотал один, пойду спрошу начальника.

— Ты что, не в своем уме! — грозно надвинулся на него Мигриаули.

Появился начальник сотни.

— В чем дело? Что с царем? — Он сам кинулся к воротам и распахнул их. — Следуйте за ними! — приказал он двум воинам.

Те поехали вслед за Лухуми.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

О внезапном появлении царя в святилище риндов тотчас же было доложено шейху Фаизу. В первую минуту он не знал, что предпринять. Ему уже было известно, что Хатуна в темнице, и появление царя он воспринял, как начало еще горших бед. Впрочем, Кей-Кавус, посылая шейха в Грузию, разрешил ему «в случае надобности» убить царя. Шейх уже собирался распорядиться подать оружие, как вдруг в молельню ворвался сам царь. Шейх пришел в ярость и прибегнул к тому оружию, которое было под рукой. После неравной схватки с царским телохранителем шейх Фаиз выбрался из сада потайным ходом и считал себя уже в безопасности, когда его схватили слуги атабека. В расчеты Мхаргрдзели не входило оставлять в живых шейха и Хатуну. Оба они исчезли бесследно. Остальные дервиши также последовали за своим «пророком».

Вокруг Лаши хлопотали лучшие лекари. Атабек, уничтожив следы своего участия в разыгравшихся событиях, направил все усилия на то, чтобы, воспользовавшись болезнью царя, помешать прибытию кипчакских войск. Он разослал гонцов к князьям всех семи провинций Грузии: их срочно вызывали на совет.

Когда князья собрались, Мхаргрдзели начал так:

— Дни тяжких испытаний наступили для Грузинского царства, наш царь сблизился с недостойными людьми, подвергнув себя такой опасности, что чуть было не сделался добычей смерти. Мы неоднократно пытались воздействовать на него, чтобы он перестал водиться с беспутными, но он не внял нашим советам и все больше склонялся ко злу. И хотя юный государь отстранил от дел нас, визирей, приближенных его великой матери, мы не сняли с себя забот о царстве Грузинском и о престоле его. И вот теперь мы спасли царя от великой опасности и покарали злодеев, доведших его до такой беды. Но царь болен и лишен сил управлять делами государства, и потому мы призвали вас, чтобы возложить на вас бремя забот о благе царя и всей земли грузинской. Царь наш молод и неопытен. По наущению неразумных людей он нанял у кипчакского хана Котяна тридцать тысяч всадников, чтобы поселить их с семьями в Грузии.

— Где же он собирается расселить столько кипчаков? — воскликнул Хорнабуджели.

— Только-только мы избавились от их засилья, а он снова хочет заполнить Грузию ворами и грабителями! — взревел картлийский эристави.

— Тридцать тысяч воинов — это немало! Саранчой разлетятся они по стране, всю Грузию заполонят, — продолжал атабек. — Кипчаки привыкли жить в степях, и царь намерен их поселить не иначе как в Эрети и Камбечивани.

— Вот так придумали! — вскочил эретский эристави. — Не пропущу живым ни одного кипчака в мои владения!

— Где хотите, там и селите их, но к себе я не пущу ни одного! — заявил Хорнабуджели. — Довольно с нас грабежей и насилий!

— Пусть свои царские уделы населяет ими! — вставил картлийский эристави.

— Нам не кажется, что для страны снова наступили тяжелые времена, как в начале царствования пращура нынешнего царя — Давида Строителя, продолжал Мхаргрдзели. — Тогда не было среди грузин единства. Неверные теснили нас, и царские войска не справлялись одни. Только поэтому изволил призвать наемное кипчакское войско великий государь Давид. Кипчаки тогда оказали Грузии большую услугу, хотя и посеяли немало зла. Теперь же, когда грузинские племена столь умножились, что им самим недостает земель, можем ли мы расселить такое множество кипчаков с семьями? Да и, по милости божьей, царство наше не нуждается в чужеземном войске. Великая Тамар оставила в наследство сыну сильное государство. Ни с востока, ни с запада никто не угрожает Грузии, не идет на нас войною. Мы имеем надежных союзников, могущественные султаны и атабеки стали данниками Грузии. Войско наше сильно и многочисленно и побьет любого, кто посмеет замыслить зло против нас. Я не вижу необходимости приглашать кипчакских воинов. Не хочу, чтобы чужое племя стояло над грузинами. Держите меж собой совет, обсудите все и изберите лучшее решение для блага царя и царства.

Атабек кончил говорить.

Собрание зашумело. Особенно горячились эристави Картли и Кахети, чьим землям и владениям непосредственно угрожало заселение наемным войском.

Дадиани — владетель Мегрелии и эристави Рачи молчали. Оба понимали разумность царского замысла, но, видя, что атабек всеми силами противится переселению кипчаков в Грузию и большинство эристави настроено против царя, не решались противоречить. Они приехали издалека, из-за Лихского перевала, и не успели еще толком разобраться в дворцовых интригах. Неясно было, какой оборот примет дело, если царь останется жив, и что будет, если он умрет. Следовало ждать самых неожиданных событий. Правители земель, лежащих к западу от Лихского перевала, не хотели, да и не могли ссориться с картлийско-кахетинскими эристави и всесильным атабеком.

Да и ни одному князю не улыбалось сосредоточение слишком большой военной силы в руках царя. Располагая кипчакским войском, царь мог поставить на колени сегодня атабека, а завтра добраться и до остальных.

Грозящая всем опасность объединила князей, и даже те, кто в былое время пекся о государственных интересах, сейчас думали прежде всего о себе.

Никто из членов совета не выступил в защиту планов царя. Было принято решение, полностью совпадающее с намерениями Мхаргрдзели.

Грузия отказывалась от найма кипчакских всадников и переселения их на грузинские земли. Совет обязывал амирспасалара немедленно собрать войска и занять проходы через Кавказский хребет с севера, чтобы преградить путь кипчакам.

Так как главные силы грузинского войска находились на турецкой границе, атабеку удалось собрать лишь сравнительно небольшую дружину. С нею он направился к Дарубандским воротам.

За строем кипчакских воинов на телегах и повозках ехали женщины и дети, позади гнали гурты скота.

На равнине тридцатитысячное кипчакское войско без труда смело бы со своего пути горсточку грузин, преградивших ему дорогу, но в тесных ущельях и проходах Кавказского хребта десяток воинов легко мог отразить нападение целой сотни.

Предводители кипчаков опешили. Почему грузины встречают их столь враждебно? Может, пограничные отряды, защищающие горные проходы от набегов с севера, не предупреждены? Кипчаки выслали гонцов, желая объяснить, что они вступают в страну по договоренности с самим царем Грузии.

Гонцов принял Иванэ Мхаргрдзели и заявил им, что ни царь, ни дарбази такого решения не принимали, что, очевидно, произошло недоразумение, и если они пришли не с враждебной целью, то немедленно должны повернуть обратно.

— Как же так? Мы снялись с женами, детьми, оставили пастбища, гнали стада через степи! Возвращаться мы не можем!

Кипчаки отрядили гонцов к хану Котяну известить о случившемся.

Дело принимало серьезный оборот. Столкновение казалось неизбежным. Но пока шли переговоры, лазутчики гандзийского атабека донесли обо всем своему властителю. Тот решил использовать момент, чтобы отложиться от Грузии. Он послал своих людей к кипчакским вождям, обещал положить им вдвое большую плату, чем должны были платить грузины, посулил земельные наделы, если они пожелают служить ему.

Кипчакские воины, которым нечем было кормить скот, согласились и попросили Мхаргрдзели пропустить их на юг, в Гандзу. В свою очередь, гандзийский атабек заверил, что он хочет воспользоваться наемным войском для борьбы с врагами Грузии.

Мхаргрдзели счел это лучшим способом избавиться от кипчаков и, открыв кочевникам дорогу на Гандзу, не забыл и себя: получил от них немало скота и других даров.

Шио Кацитаисдзе подробно сообщил Шалве Ахалцихели обо всем, что произошло в Тбилиси.

Ахалцихели, совершив набег на Румский султанат, разорил и опустошил несколько селений, угнал стада и, не задерживаясь больше ни одного дня, собрал войско и в один переход без отдыха пришел прямо под стены Тбилиси.

Но было уже поздно. Тридцать тысяч кипчаков, с таким трудом заполученные царем, покинули Грузию. Мало того, эта грозная военная сила была теперь в руках гандзийского эмира, давно стремившегося выйти из повиновения.

Война с Гандзой была неизбежна.

Еще более грозная опасность надвигалась со сторолы Рума. Румский султан не дремал. Как только его лазутчики донесли, что жизнь грузинского царя на волоске, Грузия объята смутой, а кипчакская конница ушла в Гандзу, он двинул войско к границам Трапезунда и обложил Синоп, город, совсем недавно отвоеванный у него Алексеем Комнином с помощью грузин.

Опустошив и разорив окрестности Синопа, султан приступил к осаде хорошо укрепленной крепости.

Беспечный кесарь Трапезунда не придавал особого значения передвижению турецких войск, дни и ночи он проводил, пируя и охотясь в окрестностях Синопа. И Кей-Кавус отлично знал об этом. Он выслал отряд наиболее ловких разведчиков, и те захватили Комнина в плен, когда тот выехал на очередную охоту.

Закованный в цепи кесарь предстал перед Кей-Кавусом.

Кичливый потомок великих Комнинов простерся ниц перед сыном Гияс-эд-Дина Кей-Хосрова и молил даровать ему жизнь.

Синопский храм турки превратили в мечеть. Трапезундского кесаря, мечтавшего о византийском престоле, султан Иконии обратил в своего данника. Такое унижение Трапезунда было оскорблением и для Грузии. Румский султанат проглотил основанную царицей Тамар империю так быстро, что Грузия даже пальцем не успела шевельнуть, чтобы спасти свое детище.

Георгий Лаша поправлялся. Едва начав говорить, он осведомился о Хатуне. В ответ Мхаргрдзели показал ему ее письмо к румскому визирю.

Царь сам еще не мог читать. Он попросил прочесть письмо Русудан, не отходившую от него во время его болезни.

Русудан отказалась, говоря, что это расстроит его и что, когда он поправится, сам все узнает. Но Лаша был так настойчив, что царевна вынуждена была подчиниться его желанию.

Письмо ошеломило царя. Значит, его подло обманули! Провели, как влюбленного мальчишку! Стыд за свое простодушие и доверчивость жег его. Как легко попался он в расставленные врагами сети и как безрассудно разболтал важные государственные тайны!

Тяжкий стон и проклятья вырвались из груди больного. Он потерял сознание.

Через несколько дней Лаша снова почувствовал себя лучше. Он был уже гораздо спокойнее, ни о чем не спрашивал, только справлялся у лекарей о своем окончательном выздоровлении.

Как-то Лаша попросил зеркало. Вид раненого глаза внушил ему беспокойство.

К царю никого не допускали. Только изредка, когда он сам желал кого-нибудь видеть, посетителя пропускали на короткий срок, заранее предупредив, чтобы он не беспокоил больного длительной беседой.

Проходили дни, недели. Молодость брала свое. Лаша набирался сил. Только правый глаз все не заживал. Наверное, сама потеря зрения была бы для царя не так ужасна, как мысль о том, что он может остаться кривым. То и дело он заглядывал в зеркало, чтобы убедиться, что лицо его не пострадало. Наконец, уверившись, что рана заживает бесследно, он успокоился, повеселел.

До тех пор, пока исход болезни царя был неясен, католикос не давал о себе знать, но как только Лаша стал поправляться, в церквах наступило необычайное оживление: зазвонили колокола, участились молебны о спасении жизни монарха, о даровании ему здоровья, сам католикос несколько раз торжественно служил молебен.

Во дворце только и было разговоров что о быстрых и разумных мерах, принятых атабеком для спасения государства и жизни царя, о его самоотверженности и преданности грузинскому престолу.

Один лишь Шалва Ахалцихели с самого начала глядел на действия Мхаргрдзели подозрительно. Своими сомнениями он поделился с Эгарсланом, начальником личной охраны царя.

— Сад шейха Фаиза царь посещал всегда один, — сказал Эгарслан, сопровождал его только Лухуми. И на этот раз их отъезд нас не удивил. Но странно было вот что: в тот же день Русудан уезжала в Лорэ и попросила царя, чтобы ее сопровождали именно я и моя дружина. В Лорэ нас задержали целых два дня. О случившемся мы узнали только по возвращении в столицу. Один из стражников, находившихся в тот вечер в саду шейха, рассказал мне под большим секретом, что самого шейха и одного из его дервишей взяли живыми, но потом их кто-то убил — кто, когда и почему, он не знает.

— Очевидно, тебя умышленно отослали в Лорэ; ясно, что и шейх Фаиз убит не случайно, — заключил Ахалцихели.

— Я тоже так думаю, — подтвердил Эгарслан, — мандатури Бардзим спьяну выболтал, что накануне вечером в духане у городских ворот схватили какого-то перса и женщину в мужском платье. Обоих доставили к Мхаргрдзели, и атабек будто бы весьма обрадовался этому.

— Может быть, это была Хатуна?

— Мне тоже кажется, что это была она. Бардзим ни разу раньше ни видел жену гробовщика, но он говорил, что женщина была необыкновенно красива.

— Зачем понадобилось атабеку в ту же ночь перебить всех преступников? — размышлял вслух Ахалцихели.

— Это очень странно. Ведь у них могли быть сообщники, можно было выловить всех сразу. Но в одну ночь были убиты и шейх Фаиз и Хатуна, тогда же бесследно исчез купец Хамадавл.

— А вдруг это атабек сам все подстроил, чтобы погубить царя? — перешел на шепот Шалва.

— Мне самому это в голову приходило, да я открыться не решался, — так же шепотом ответил начальник царской охраны.

В то время как Ахалцихели и Эгарслан делились друг с другом своими сомнениями, при дворе произошли события, которые еще больше их насторожили: мандатуртухуцеси тайно покинул дворец, сообщив в оставленном царю письме, что он решил отказаться от мирской жизни и постригается в монахи для спасения своей грешной души. А через неделю новоиспеченный монах скончался в монастыре.

За этой таинственной смертью последовало исчезновение нескольких стражников. Бесследно пропал тот самый мандатури Бардзим, который рассказал Эгарслану об аресте в духане переодетой красавицы.

Укрепившись в своих подозрениях, Шалва Ахалцихели и Эгарслан решили доложить обо всем царю.

Царь окончательно выздоровел. Первым явился к нему атабек. Вступив в покои, он воздел руки и возблагодарил господа бога за спасение государя. Две слезы выкатились из его глаз. Он подошел к своему воспитаннику и поцеловал его в лоб.

Иванэ начал с того, как он печется о благоденствии Грузинского царства и самого царя.

— Хоть ты и отстранил меня от службы, я не оставил усердного попечения о благе моего воспитанника и его царства, — с упреком проговорил атабек.

Потом он подробно пересказал события той злосчастной ночи.

— Как только я удостоверился, что шейх Фаиз и ринды — это просто соглядатаи румского султана, и узнал об их преступных планах, я весь город поставил на ноги, велел окружить сад шейха, чтобы помешать ему уйти и чтобы спасти тебя, царь. Шейха убили, когда он пытался бежать, и я очень сожалею об этом, ибо живой он о многом мог бы рассказать.

Георгий задумчиво слушал атабека и молчал.

Мхаргрдзели ждал, что он спросит о судьбе Хатуны, но царь не задавал вопросов.

— А несчастную Хатуну мы нашли убитой в опочивальне в обители шейха. Государь не должен жалеть о смерти своей лицемерной подруги, которая предавала его… — с насмешливой улыбкой добавил атабек и испытующе взглянул на Лашу.

Царь продолжал молчать. Только тихий вздох вырвался из его груди.

— Как попало к тебе это письмо? — спросил он наконец.

— Царю угодно знать о письме жены гробовщика Хамадавла? Его нашли в халате шейха Фаиза зашитым в подкладку, — не моргнув глазом, солгал Мхаргрдзели. Он не хотел, чтобы царь знал, как за ним и его возлюбленной велась тайная слежка. Все, кто принимал участие в убийстве Хатуны, исчезли с ней, так что никто не мог уличить атабека во лжи.

— Мы узнали об опасности слишком поздно, потому-то хоть и удалось спасти тебя и страну, но лишь с великим трудом, — продолжал Иванэ. Надеюсь, теперь ты увидел, как искренне я люблю своего воспитанника и повелителя. Если бы я таил зло против тебя, разве я не мог в тот вечер остаться дома и отпустить врагов наших, не причинив им вреда? Я вовремя напал на след злодеев, иначе, помилуй бог, царь мог бы не дожить до нынешнего дня, — напыщенно произнес Мхаргрдзели.

У Лаши защемило сердце, и слезы набежали на глаза.

— Провидение не допустило этого. Страна наша избежала страшной беды. Богу было угодно этой вот рукой защитить трон и избавить народ от великой скорби!

Рыдания душили царя, он бросился на грудь атабеку.

Мхаргрдзели просиял.

— Не надо, государь, не надо… — Иванэ гладил Лашу по плечу и говорил отечески ласково, но на лице его играла довольная улыбка. Доверься наставнику твоему и слуге, положись на меня, как твоя мать блаженная царица Тамар, положись на мою силу и преданность.

Двери распахнулись, и вошла Русудан в сопровождении Эгарслана и братьев Ахалцихели.

Атабек с торжествующей улыбкой взглянул на вошедших.

При виде царя, плачущего на груди атабека, Шалва остолбенел. Лицо его перекосилось. Он отвернулся и, тронув за рукав брата, увлек его за собой. Оба вышли.

— Чувствительное сердце у нашего государя, — сказал Шалва с горькой улыбкой, — всем он доверяет.

— Молод еще царь, войдет в года, станет мудрей, — отвечал Иванэ.

Шалве пришли на память случаи, когда Георгий поступал легкомысленно. Но беспечность юного царя казалась ему естественной. Ахалцихели считал, что со временем это пройдет и Георгий остепенится. Гораздо больше тревожила Шалву слабохарактерность венценосца, проявляемая им к тому же в самые ответственные моменты.

Упрямый и своенравный, Лаша иной раз совершенно падал духом, терял самообладание и мог искать помощи, просить прощения у самого врага.

Не раз Шалва задумывался над этим и, утрачивая доверие к царю, порой даже терял желание служить отечеству и трону.

«Не напрасны ли все старания и труды при столь безвольном государе?» — с горечью думал он иногда.

И теперь, при виде повелителя, плачущего на груди своего злейшего врага, Ахалцихели совсем пал духом.

С тяжелым сердцем покинул Шалва дворец.

Под вечер царь вызвал к себе Эгарслана и братьев Ахалцихели.

Лаша уже успокоился после утреннего потрясения, Шалву и Иванэ он принял так, будто только что узнал об их приезде, расцеловал обоих, осведомился о здоровье.

— Что привело сюда нашего отважного воина Иванэ и почему он покинул границу? — спросил царь.

— По твоему приказу явился, государь! — склонив голову, отвечал Иванэ.

Недоумение выразилось на лице Георгия. Он удивленно посмотрел на Шалву.

— Гандза отложилась от нас, государь, и мы стягиваем войска к Тбилиси, — почтительно пояснил тот.

— Ах да, я совсем было упустил это из виду, — смешался царь. Гандзийский атабек вдруг ни с того ни с сего отказался платить нам дань.

— Он видит нашу слабость, государь! — заметил Шалва.

— Слабость? — удивился Георгий.

— Да, именно слабость, — подтвердил Шалва. — Давно уже сабли наши ржавеют в ножнах, войско грузинское бездействует, предается праздности и неге.

— Знаю я, знаю, да и тебе известны мои намерения, Шалва! — начал царь. — Тебе известно и то, что нынешних наших войск мало для того, чтобы сделать все, что нам нужно. Вот почему я и решил вызвать кипчаков.

— Кипчакские воины теперь у гандзийского атабека, потому и осмелел он и дань не платит поэтому.

— Я знаю, что кипчаки служат теперь Гандзе. С таким трудом заполученное нами войско мои недоброжелатели отдали в руки врагу!

— Но ты, государь, ты ведь знаешь, как это произошло, — сказал Ахалцихели.

— Знаю, все знаю… Враги мои воспользовались моей болезнью, но рано еще веселиться недругам царя и рода Багратионов! — Георгий гневно сверкнул глазами. — Я еще повергну ниц всех врагов и возвеличу царство. Сколько было врагов у моего прадеда, великого Давида Строителя, и в самой Грузии, и за ее пределами, но он сумел разумом своим и мощью подчинить всю Грузию и развеять в прах врагов своих! А я, сын великой Тамар, полновластный правитель семи грузинских княжеств. Так не будем же падать духом и причитать, как женщины.

Шалва с изумлением смотрел на охваченного гневом царя. Ему не верилось, что всего несколько часов назад этот человек лил слезы перед тем, кто разрушил его самые сокровенные замыслы, помешал осуществлению его мудрого плана.

— Слушайте мое решение, — продолжал Георгий, — чтобы наказать Гандзу, а заодно заставить потрудиться и вас, военачальников, мы начинаем войну и победим врагов наших, дадим им такой урок, что навсегда отобьем охоту шутить с нами.

Шалва решил, что в эту минуту, когда в душе царя проснулась вера в собственные силы и самолюбие заговорило в нем, удобнее всего открыться ему в своих сомнениях.

Сначала он осторожно намекнул, что перед походом не мешало бы обеспечить безопасность царской персоны при дворе. Потом он рассказал все, что знал об обстоятельствах, связанных с событиями в саду шейха Фаиза.

Царь слушал с напряженным вниманием.

Шалва пересказал то, что в разное время сообщали мандатури, участвовавшие в облаве и так неожиданно после исчезнувшие, и наконец сообщил о загадочном бегстве из дворца мандатуртухуцеси и о не менее загадочной его смерти.

Подозрения Эгарслана и Шалвы казались достаточно обоснованными, и червь сомнения зашевелился в сердце Георгия. Многое предстало перед ним в новом свете, хотя многое еще оставалось неясным.

В ту ночь царь спал плохо. Он пытался разобраться в сложных переплетениях интриги и тщетно старался выбраться из сетей сомнений и подозрений.

Почему атабек не предупредил царя, как только узнал о намерении злодеев? В его распоряжении была для этого целая ночь и весь следующий день.

Разве он не обладал достаточными уликами, чтобы открыть глаза Георгию и сорвать личину с приставленной к нему вражеской лазутчицы?

Уж не умышленно ли позволил он злодеям вершить свое черное дело? Может быть, он был не прочь чужими руками устранить со своего пути царя главное препятствие для осуществления его честолюбивых замыслов?

Нет, не мог он решиться на такое злодеяние: неужели вражда между царем и его воспитателем зашла так далеко?.. Мысли мешались в голове Георгия. Ему всегда было трудно заставить себя смотреть в глаза действительности. И на этот раз он постарался отогнать тревожные мысли.

Дарбази одобрил предложение царя идти походом на Гандзу, вышедшую из повиновения и отказавшуюся платить дань Грузии. Следовало примерно наказать гандзийского эмира, чтобы другим вассалам неповадно было следовать его примеру.

Необходимость войны Георгий обосновывал тем, что Грузия упустила кипчакское войско и враг теперь может направить его против грузин.

— Если бы совет поддержал меня, кипчаки сейчас служили бы нам и никогда ни Гандза, ни другие данники не осмелились бы зайти так далеко в своей дерзости, — говорил Лаша.

Мхаргрдзели вскипел.

— Царь не спрашивает нас ни о чем! Без нас он принял столь важное решение, как наем кипчакского войска, и чуть было не вверг страну в непоправимую беду, отдав ее диким кочевникам на опустошение и разграбление! — воскликнул атабек. — У нас хватает войск, и мы разгромим и Гандзу, и кипчаков, и всех других врагов!

Разгорелся спор. В конце концов решение идти на Гандзу было принято.

Когда всем казалось, что совет подходит к концу, царь вдруг обратился с просьбой помочь ему усилить охрану царского двора и его особы. Он обвинил в нерадении покойного мандатуртухуцеси и потребовал, чтобы его преемником стал испытанный и верный Эгарслан.

Атабек пришел в ярость:

— Недоставало еще, чтобы столь почетное дело доверили какому-то безродному мужику, бывшему рабу!

Большинство членов дарбази сочло недопустимым такое возвышение незнатного слуги, и царь вынужден был уступить. Но наготове у него было другое предложение.

— Если вам дороги моя жизнь и благополучие царского двора, поставьте на место умершего мандатуртухуцеси Шалву Ахалцихели, а вместо него главным казначеем пусть станет Кваркварэ Джакели-Цихисджварели.

Мхаргрдзели смолчал, не зная, что возразить, а члены совета без колебаний приняли это предложение.

Слова Лаши о необходимости усилить царскую охрану заставили Мхаргрдзели призадуматься. Атабек понимал, что шел на большой риск, когда посылал царю перстень от имени Хатуны, завлекая его в ловушку. Цель не совсем была достигнута, но кое-что все же удалось: был сорван наем кипчакского войска, молодой царь еще раз показал себя в дурном свете перед дарбази, обнаружил свое легкомыслие, а сам Мхаргрдзели выглядел как преданнейший царю и государству человек.

Но здесь, на заседании совета, атабек почувствовал, что Георгий и его сторонники что-то подозревают. И чтобы не усиливать этих подозрений, Иванэ решил не противиться назначению визирем преданного царю Кваркварэ Джакели.

Итак, в состав дарбази был введен еще один явный сторонник Георгия и ближайший друг Шалвы Ахалцихели.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Три требования у визирей к царю: склонять к ним свой слух, выслушивать их речи и следовать их советам.

Сулхан-Саба Орбелиани

Лаша с малых лет был привычен к войнам и походам. Двенадцатилетним отроком участвовал он во взятии грузинами Арзрума. Побежденные вручили царевичу ключи от города, и он, смущенный и гордый, первым вступил во взятую крепость. После этого Лаша не раз участвовал в походах и всегда проявлял смелость и отвагу.

И теперь он отправлялся на войну, словно на веселый пир.

Оправившись после болезни, царь скучал в бездействии. Война обещала новые приключения, и даже предстоящая встреча на поле боя с теми самыми кипчаками, к дружбе и союзу с которыми он так долго и упорно стремился, не смущала его. Война есть война, повторял он себе, гарцуя на коне впереди громадного грузинского войска, выступившего в поход на Гандзу. Опустошая все на своем пути, забирая пленных и добычу, рать наконец подошла к крепостным стенам города.

Зная неизбежность войны, гандзийский атабек хорошо подготовился к осаде. Город обвели еще одной стеной и широким рвом, заготовили много продовольствия.

Уверенный в своих силах, бывший данник Грузии спокойно смотрел на приближавшееся грузинское войско: рассчитывал он не столько на свою крепость, сколько на лихих кипчакских всадников.

Грузины, учитывая это, прямой атаке предпочли осаду. Они обложили город со всех сторон и стали ждать, когда у осажденных кончатся припасы и вода. Защитники крепости ежедневно устраивали вылазки; и шли нескончаемые, мелкие, но кровопролитные стычки.

На первых порах это развлекало царя. Он сам выезжал вперед и, обнажив меч, вызывал на единоборство гандзийцев, преследовал обращавшихся в бегство до самых крепостных ворот и с веселыми песнями возвращался со свитой в свой стан.

Во время передышек он занимался охотой и игрой в човган или сидел с приближенными за чашей вина.

Но время шло, а положение не менялось, и Георгию стало приедаться однообразие лагерной жизни. Осажденные не выказывали ни малейшего желания сдаться. Напротив, день ото дня они словно крепли и вылазки их становились все более смелыми.

Царя и его окружение больше всего огорчало то, что крепость оставалась неприступной, а защитники ее не выходили из-за стен большими отрядами, чтобы можно было встретиться с ними в открытом бою.

Сверстникам и друзьям Лаши тоже надоело сидение под Гандзой, и они стали подстрекать царя на штурм.

Лаша и до этого не раз заводил речь о решительной битве, но не только Иванэ Мхаргрдзели, но и оба брата Ахалцихели не хотели и слышать об этом: дескать, бессмысленно приносить в жертву столько жизней, все равно столь сильно укрепленный город приступом не взять, к тому же осажденные располагают удалой кипчакской конницей.

Князья, пришедшие со своими дружинами из-за Лихских гор, как всегда, стремились поскорее вернуться домой. Но на этот раз и они противились прямой атаке. Георгий понимал, что умудренные опытом военачальники правы, но его молодость и пылкость нашептывали ему другое.

— Чего тянуть? Ведь грузины не раз брали эту крепость, а мы не хуже наших отцов и дедов…

— Надо найти слабый участок и прорываться, иначе мы еще год простоим здесь! — роптали самые нетерпеливые.

— Воевать так воевать! Крепость надо взять приступом! Осажденные нам сами ворот не откроют! — волновались молодые военачальники — ровесники царя.

Как-то во время кутежа Бека Джакели обратился к Лаше:

— Старикам неохота воевать, а мы на них смотрим! Давай объедем крепость с небольшой дружиной, отыщем место, откуда легче подступиться, и все пойдет как по маслу!

Подвыпившему царю предложение понравилось. Он отобрал две тысячи всадников-месхов и под покровом ночи отправился к крепостной стене, не сказав ничего ни Мхаргрдзели, ни братьям Ахалцихели.

Осажденные узнали царя. Открылись городские ворота, и огромное войско лавиной хлынуло навстречу грузинам.

Кипчаки и гандзийцы тесным кольцом окружили царский отряд. Началась отчаянная сеча. Грузин теснили со всех сторон, и эта битва могла оказаться для Лаши последней, если бы в самый трудный момент не подоспела неожиданная помощь. На всем скаку врубились во вражеское кольцо вновь прибывшие воины и соединились с царским отрядом. Георгий разглядел среди них Шалву Ахалцихели. На разъяренного льва походил Шалва. Метнув на царя грозный взгляд, он затерялся в гуще сражавшихся. Царь с обнаженным мечом устремился вслед за ним.

В тот вечер братья Ахалцихели пировали в шатре у Даднани и, лишь поздно ночью вернувшись к себе, узнали о случившемся. Они не могли сдержать гнев, обнаружив, что дружки царя увели с собой почти половину воинов, подчинявшихся Шалве и Иванэ. Тем не менее медлить было нельзя. Собрав оставшуюся часть месхов, они бросились догонять царя, надеясь вернуть его обратно. Не желая предавать огласке безрассудный поступок Георгия, братья ничего не сказали амирспасалару и другим военачальникам.

Но расчеты Ахалцихели не оправдались. Царь и его воины ехали так быстро, что нагнавшие их дружинники застали сражение в разгаре, и им ничего не оставалось, как самим ввязаться в бой, чтобы выручить царя.

В бою Лухуми не отставал от Георгия ни на шаг. Возвышаясь за ним, словно скала, он рубил направо и налево, прикрывая царя своим щитом.

Когда подоспевшие на выручку братья Ахалцихели прорвали строй гандзийцев и, слившись с царской дружиной, яростно набросились на врага, царь на миг замер на месте: его пленила бешеная удаль витязей, их могучая стать, быстрота и ловкость.

На царя, увлеченного этим зрелищем, с воинственным кличем налетел предводитель кипчаков и замахнулся саблей. Меч Лухуми, подаренный ему когда-то самим царем, отразил удар кипчака. Звон стали вывел Георгия из оцепенения. Лухуми только успел заметить, как сверкнул меч царя и как свалился с коня кипчак. В глазах у него потемнело, ему показалось, будто весь мир обрушился на его голову, и он медленно сполз с седла.

— Будем биться насмерть! Сложим головы свои, но не посрамим первой битвы царя нашего Георгия! — вскричал Джакели и, высоко подняв меч, ринулся на неприятеля.

Торгва Панкели, Библа Гуркели и Мемни Боцосдзе набросились на врага, и вся грузинская рать, словно в нее вдохнули новую силу, пришла в движение и обрушилась на гандзийцев. Боевой клич прогремел на поле брани, сливаясь со звоном клинков.

Храбрый от природы Лаша воодушевился еще больше, когда увидел, с какой самоотверженностью сражаются его подданные. Он помчался вперед, опьяненный шумом битвы и блеском оружия. Под натиском грузин гандзийцы дрогнули и смешались. Скоро их отступление превратилось в паническое бегство.

Атакующие гнали их до самой крепости, и лишь немногие сумели достигнуть ворот и укрыться за стенами.

Много врагов полегло на поле сражения, еще большее число попало в плен к грузинам. Страшный крик и стон поднялся в осажденной Гандзе.

Весть о неожиданной битве подняла на ноги весь грузинский стан. Предводительствуемые своими военачальниками, все отряды двинулись к месту сражения. Шли войска Эрет-Кахети, Сомхити, Картли, Рачи, Аргвети, Одиши и Абхазии.

Разгневанный амирспасалар Иванэ Мхаргрдзели ехал впереди. Его гнев в равной степени разделяли все эристави — правители семи княжеств Грузии. Однако помощь царю, попавшему в беду, была их священной обязанностью.

Между тем небольшой отряд победителей с веселыми песнями возвращался в лагерь во главе с Георгием. Вскоре они увидели свет бесчисленных факелов движущегося им навстречу войска. И чем больше приближался лес знамен и копий, чем ярче становились огни факелов, тем сильнее овладевали царем страх и беспокойство. Оглянувшись вокруг, он вдруг заметил, что рядом с ним нет его телохранителя. Он спросил о Лухуми у Шалвы Ахалцихели, но тот ничего не ответил. И царь, внимательно поглядев на него, увидел, что Ахалцихели выпустил поводья и, бессильно свесив голову, едва держится в седле.

Амирспасалар подъехал на коне прямо к царю. Красные блики факелов тревожно мерцали на оружии и лошадиной сбруе.

— Что-ты натворил, безумец! — вскричал атабек.

Лаша перевел растерянный взгляд с Иванэ Мхаргрдзели на других военачальников, окруживших его. Суровые их лица выражали гнев и осуждение.

— Отныне властью своей отменяю поход и покидаю твой двор! — громко и отчетливо проговорил Мхаргрдзели и повернул коня.

— И мы отныне покидаем лагерь и не состоим при твоем дворе! — повторили эристави и натянули поводья.

Лаша, беспомощно озираясь вокруг, остановил свой взгляд на Шалве Ахалцихели и оцепенел от ужаса: в дымном свете факелов лицо Шалвы казалось землистым, словно не живой человек, а мертвец сидел на коне.

Страшное чувство одиночества пронзило сердце царя. Он соскочил с коня, схватился за узду лошади атабека и опустился на колени.

— Прости горячность мою! Отныне не стану перечить твоей воле!

Шалва Ахалцихели словно дожидался этого. Огромное, сильное тело его соскользнуло с седла, и он, как подрубленное дерево, свалился на землю.

Иванэ Ахалцихели бросился к брату, и все военачальники, собравшиеся было уезжать, повернули коней и сгрудились вокруг раненого.

Лаше опять не спалось. Все отвернулись от него. Его отчитали, как провинившегося мальчишку. В бессильном гневе кусал он губы, ломал руки в волнении и раздражении.

На военном совете все, даже Иванэ Ахалцихели, осудили его действия.

— Самоуправство и глупость умеющих только бражничать юнцов покрыли позором славное грузинское воинство! Из-за них в опасности жизнь моего брата, человека, неустанно пекущегося о благе страны, — с возмущением говорил на совете карский эмир Иванэ Ахалцихели.

— Если в войске нет порядка и повиновения, нет единой мысли и воли, лучше снять осаду и вернуться домой, хоть и натерпимся сраму, — заключил совет.

Первая война в царствование Георгия была проиграна.

Отложившегося гандзийского атабека Грузия не смогла привести к повиновению. Победоносное знамя Давида и Горгасала, вот уже более ста лет не знавшее поражений, так и не было водружено над Гандзой.

Самого царя, конечно, нельзя было наказать, но Торгву Панкели, Беку Джакели, Библу Гуркели и Мемни Боцосдзе — тех, кто побуждал его к своевольным действиям, взяли под стражу.

Георгий жалел, что не погиб в сражении. Смерть на поле боя, думал он, была бы куда лучше того позора и унижения, которые обрушились на него.

Малодушие и безволие, проявляемые царем на каждом шагу, приводили в отчаяние даже самых преданных ему людей. Самовольно совершив безрассудную вылазку и подвергнув смертельной опасности и себя и войско, он после этого не нашел ничего лучше, как униженно каяться, стоя на коленях перед своим заклятым врагом.

Военный совет не удосужился даже выслушать Георгия, когда он заговорил было о блестящей победе над гандзийцами и кипчаками в ту злосчастную ночь. Нет. Совет счел превыше всего порядок в войске и вынес решение, унизительное для царя.

Лаша оказался в одиночестве против всех эристави и вельмож. Его сверстники, одержавшие победу вместе с ним, находились под арестом. Один из братьев Ахалцихели осуждал его поступок, а другой, тяжело раненный, скорее всего тоже разделял мнение старшего брата.

Не зная, у кого искать утешения, Лаша вспомнил о своем преданном телохранителе, никогда не покидавшем его, и приказал разузнать, где он. Ему доложили, что Лухуми тяжело ранен. Царь устремился к шатру, где лежали раненые.

В скудно освещенном помещении он услышал стоны раненых. Жертвы его легкомыслия боролись здесь со смертью, призывали в бреду близких.

Лекарь повел его туда, где лежал Мигриаули. Какой-то совсем юный воин узнал царя и приподнялся на подстилке.

— Царь жив! Да здравствует наш царь! — вскричал он и снова свалился в беспамятстве.

Лекарь бросился к нему, взял за руку и нащупал пульс. Георгий ждал. Лекарь безнадежно махнул рукой.

— Что он? Жив? — спросил в смятении Лаша.

— Скончался, — сухо ответил лекарь.

Два служителя положили юношу на носилки. Юный богатырь едва уместился на них.

Лаша не мог оторвать от него глаз, застланных слезами.

Мигриаули лежал в самом конце шатра. Возле него суетилось несколько человек — меняли повязку. Лаша не узнал Лухуми, до того было изуродовано его лицо.

— Вот это и есть царский телохранитель, — сказал лекарь и громко возвестил: — Государь пожаловал!

Стоявшие возле раненого обернулись, поклонились и снова занялись своим делом. С головы Мигриаули сняли повязку.

Георгий подошел ближе.

Глубокая рана наискось пересекала лоб Лухуми и спускалась на щеку. Вместо глаза зиял кроваво-красный провал.

Царь был потрясен, ледяная дрожь пробежала по телу. Он резко повернулся и пошел к выходу.

— О себе не тужу, — долетела до слуха Лаши жалоба одного из раненых. — Пусть умру во славу царя и отечества, да стариков родителей жалко, один я у них…

— А у меня дома жена молодая. Неделя всего, как женился. Хоть бы сына родила после моей смерти… Ох, сил нет! — застонал другой.

Георгий не шел, он бежал. Скорее! Подальше отсюда. Ему казалось, что стоны и причитания сотен матерей и жен, плач детей несутся за ним вслед.

Рана Шалвы Ахалцихели оказалась неопасной и быстро заживала.

Он лежал у себя в шатре, его старший брат Иванэ и Турман Торели находились при нем неотлучно. Торели принадлежал к младшей ветви рода Ахалцихели.

С отроческих лет любивший поэзию и музыку, Турман обладал прекрасным голосом. В детстве он часто пел в церкви.

Когда над губой у Турмана появился первый пушок и голос его окреп, девушки и молодые женщины, скучающие жены и дочери именитых вельмож и богатых купцов стали усердно посещать церковные службы, чтобы послушать пение красивого юноши.

Все думали, что Торели изберет себе духовную карьеру. Хорошее воспитание, тихий нрав и приятная внешность, казалось, сулили ему здесь успех. Однако сердце влекло Турмана к иному.

С детства сочинял он стихи и мечтал о славе придворного поэта. Но его влиятельные родственники, Шалва и Иванэ Ахалцихели, не придавали большого значения поэтическим опытам мальчика.

А Турман мечтал о том, как он покажет свои стихи великому Шота Руставели, услышит его мнение. Но хотя от Тори до Рустави было совсем недалеко, пройти этот путь молодой человек оказался не в силах; он робел перед славой знаменитого поэта, и собственные стихи казались ему ничтожными, когда он мысленно обращался к создателю «Витязя в тигровой шкуре».

И все же Турман, как птица, рожденная для песни, не мог не петь.

Рано потеряв отца, Турман рос в нужде. Именитые родственники его добыли себе славу и богатство мечом. Турман хорошо владел оружием, но не жаждал ратных подвигов. Только поэзия заполняла все его мысли. Только пером хотел он добыть себе славу.

Юноша много писал о любви, подражая Руставели и Саргису Тмогвели, но его длинные поэмы носили скорее печать опьянения прочитанным, нежели пережитого им самим.

Торели был молод. Юношеская цельность натуры и почти детская наивность еще не покинули его. Бездумно и легко смотрел он на жизнь, окутанный дымкой отроческих грез.

Но судьбе угодно было развеять этот романтический туман, нанести мечтателю удар, который чуть было не сбил его с ног.

Когда-то летом в Тори приехал Иванэ Мхаргрдзели со своим семейством. Встреча с прославленным героем была для Турмана событием необычайным. Атабека сопровождали братья Ахалцихели. Они и представили гостю своего юного родственника и рассказали ему о тяге юноши к наукам и книгам, об успехах в музыке.

Мхаргрдзели понравился скромный и застенчивый Турман, он дружелюбно заговорил с ним и попросил что-нибудь спеть.

Турман настраивал струны своего чанги, когда вошла дочь Иванэ Тамта. В то же мгновение все вокруг словно залилось ослепительным сиянием. Новое, неведомое прежде чувство проникло в сердце юноши, вознесло его над землей. Ошеломленный Турман не знал, сидит ли он еще в покоях Ахалцихели или, обретя крылья, парит в вышине, устремляется в безграничную даль, в царство ослепительного света и чарующей музыки. Он сам не слышал, как пел, хмельной от переполнявшего его чувства. И к песне присоединялся еще какой-то другой, внутренний, голос, разбуженный и вызванный из глубины его юного сердца. Это самозабвенное пение так заворожило самого Турмана, что только громкие рукоплескания вывели его из забытья, вернули из мира грез.

Он поднял голову — на глазах слушателей блестели слезы.

И вдруг он увидел, что Тамта и Шалва глядели друг на друга широко раскрытыми, блестящими от волнения глазами. Волшебством музыки слитые в одно, они никого не замечали вокруг себя и продолжали безмолвно чистую песнь любви, понятную только им одним.

В тот самый миг Торели проник в сокровенные думы влюбленных, он сразу почувствовал обреченность своего восторженного стремления, ощутил свою первую беду.

Отбросив чанги, юноша со слезами на глазах выбежал из покоев.

Два дня атабек гостил в Тори, и за это время Турман не показался ни разу. Не видели его с того дня и родственники.

Из Тори, из маленького своего гнезда, он вылетел, как слабый, неоперившийся птенец. Порывом сильного ветра сбросило его с ветки и отнесло вдаль. Но слабым крыльям суждено было окрепнуть в полете, чтобы вынести его на жизненный простор.

Юноша, впервые так безжалостно раненный стрелою любви, очнулся от грез, пришел понемногу в себя и задумался над своей жизнью.

Тамта и Шалва любят друг друга, рассуждал он. У моего дяди и славное имя, и большое поместье. У меня же одна только любовь и никому не нужные песни да стихи. Может ли равняться с богатым и прославленным Ахалцихели слабый безвестный юнец! Мой отец рано погиб на войне, и моя доля владений досталась братьям отца. Я обречен навсегда оставаться в тени их славы, быть вечно зависимым. Самое большее, что может послать мне судьба, это место в свите моего дядюшки. Нет, я не хочу мириться с этим, не хочу каждый день взирать спокойно на счастье Тамты и Шалвы.

И, покинув Тори, Турман устремился в Тбилиси.

Подходя к городу, усталый и голодный, он вошел в богатый гостиный двор. За столами сидели люди в пышных одеждах. Должно быть, здесь собираются вельможи и князья, подумал Торели, и цены небось высокие.

Турман пребывал в нерешительности: не уйти ли лучше отсюда? Но в это время подошел служитель и с предупредительной настойчивостью взял его нехитрую поклажу и пригласил пройти в зал.

Торели нащупал свой кошелек. Зажав в руке несколько серебряных монет, юноша, подгоняемый любопытством, наконец шагнул через порог.

Присев к столику в углу, он стал рассеянно перебирать серебряные монеты. На одной из них, с изображением царицы Тамар в рамке сложного орнамента, он прочитал надпись: «Именем божьим чеканено серебро сие». За надписью следовала дата. На оборотной стороне арабские письмена гласили: «Великая царица, украшение мира и веры, Тамар, дочь Георгия, поклоняющаяся Мессии, да вознесет господь могущество ее». Вокруг первой надписи шла вторая, по-грузински: «Да возвеличит господь славу ее, да продлит власть и упрочит благоденствие ее».

Потом вторая монета привлекла внимание Торели. На обороте монеты он прочел арабскую надпись в орнаменте из лепестков розы: «Царь царей Георгий, сын Тамар, меч Мессии».

На лицевой стороне был изображен наследник престола, соправитель Тамар, Георгий Лаша. Едва уловимая насмешливая улыбка, столь характерная для него, была удачно схвачена чеканщиком.

Турман не заметил, как подошел слуга.

— Что прикажет подать уважаемый гость? — почтительно склонился он перед Торели.

Тот вздрогнул от неожиданности и быстро спрятал деньги.

— Подайте самого лучшего вина и еды, — произнес он, не задумываясь.

Слуга поклонился и вскоре вернулся с подносом, уставленным свежей зеленью, тушинским сыром, холодной отварной козлятиной и форелью с подливкой.

Проголодавшийся Турман жадно накинулся на еду, запивая ее кахетинским вином.

Опорожнив один кувшин, он потребовал второй.

Смеркалось. Столы занимала богато разодетая молодежь. Юноши за соседним столом обратили внимание на одинокого молодого человека, временами громко вздыхавшего и осушавшего чашу за чашей.

Они переглянулись и, обратившись к Торели, произнесли здравицу в его честь, стали расспрашивать, кто он, откуда родом, и наконец пригласили к своему столу. Торели рассказал о себе, но, вспомнив, что у него в кармане всего три монеты, вежливо отказался от приглашения, ссылаясь на то, что ему надо скоро уходить.

На возвышение под аркой взгромоздился тучный человек с барабаном и, резко отбивая такт, запел. Голос у певца был сильный, но пел он с большим напряжением — на шее у него вздулись жилы.

Турман впервые пил так много. Доброе кахетинское вино отвлекло его от печальных мыслей, вызвало желание запеть. Он поднялся с места, нетвердыми шагами направился к толстяку, который в это время занялся закуской, присланной ему посетителями в награду за пение.

Торели извинился и спросил, не найдется ли у музыканта чанги. Тот кивком указал ему на угол. Турман вернулся на свое место, поудобнее приладил инструмент, тронул струны раз, другой и негромко запел.

Удивительно нежные и проникновенные звуки поплыли по залу. Стало тихо. Забыв про вино и еду, все обратились в слух.

Но вот песня кончилась. Рукоплескания и восторженные крики обрушились на Турмана. Молодые люди, сидевшие за соседним столом, устремились к нему и, высоко подняв чаши, провозгласили:

— Выпьем за здоровье нового поэта Грузии Турмана Торели, родственника великого Шалвы Ахалцихели, прибывшего в столицу искать счастья на службе нашему царю. Да здравствует Турман Торели!

Весь зал подхватил восторженное приветствие.

Во время речи тамады в дверях духана никем не замеченный появился Георгий Лаша. Он слышал тост и теперь с любопытством разглядывал юношу, к которому относились приветствия и просьбы спеть еще.

Торели не заставил себя долго просить. Он снова настроил чанги и охотно запел.

Лаша не верил своим ушам. Никогда раньше не приходилось ему слышать такого чистого голоса.

Певец слегка закинул голову, его нежное по-девичьи лицо обрамляли длинные кудри. Он пел вдохновенно, устремив взор свой, полный печали, куда-то вдаль.

Лаша был восхищен. Он, не отрываясь, смотрел на Турмана Торели, слушал его затаив дыхание.

Юный певец пел о любви, об утраченных грезах, пел о расправленных для полета крыльях, внезапно подбитых злой судьбой, и о быстротечности и бренности жизни.

Песня оборвалась.

— Ваша! Да здравствует придворный поэт царя! — воскликнул все еще стоявший в дверях Георгий.

Сопровождавшие его дружно вторили ему.

— Да здравствует царь Грузии Георгий Лаша и его придворный поэт Турман Торели! — единодушно подхватил весь зал.

«Не снится ли мне все это?» — подумал Торели.

Должно быть, юноша с небольшой свитой, вошедший в духан, и есть сам царь Грузии. Турман украдкой извлек из кармана монету и взглянул на изображение. Да, сомнений быть не могло: в нескольких шагах от него стоял сам государь.

Торели шагнул вперед и с благоговением преклонил колена.

Лаша поднял его и пригласил к своему столу. Всю ночь слушал царь дивные песни Торели. Утром он взял его с собой во дворец.

С того дня Турман Торели сделался ближайшим другом царя и всюду сопровождал его.

Признание Турмана придворным поэтом и сближение его с царем не особенно обрадовало Шалву Ахалцихели.

При царском дворе было много прославленных талантливых поэтов. Шалва сомневался, что его племянник сможет превзойти их, а судьба рядового сочинителя не казалась ему ни счастливой, ни почетной. К счастью, опасения Шалвы не оправдались. Турман не уподоблялся иным поэтам, слепо подражавшим Руставели и Тмогвели. Он писал проникновенные лирические стихи, отражавшие его раздумья и переживания. Бесчисленные придворные одописцы докучали Лаше своими эпигонскими поэмами, и поэзия Торели звучала на этом фоне свежо и ново. Стихи его полюбили и заучивали наизусть. Они стали спутниками людей в горе и радости. И царь и народ признали поэта.

Иногда Турману удавалось видеть Тамту при дворе царя. Она по-прежнему владела его сердцем и мыслями, но он избегал этих встреч. Его стихи распевала вся Грузия, знала их и сама Тамта, но она не догадывалась, что они посвящены ей. И только то, как робел перед ней Торели, казалось ей несколько странным.

И вот настал самый печальный день в жизни Турмана.

Тамта отбыла к супругу своему, хлатскому мелику. Жизнь потеряла для Торели все свое очарование. Целыми днями просиживал он в одиночестве, взаперти, и предавался своему горю, изливал свою печаль в стихах. Потом, собрав в одну книгу все стихи, посвященные Тамте, поэт преподнес их Шалве Ахалцихели, который так же, как и он, горевал по красавице.

Первое же стихотворение покорило Шалву.

Я не могу забыть те дни, когда блаженный миг исчез, Когда я верил в близость тех недосягаемых небес. Теперь над пропастью стою, видна с обрыва темнота, Где ты, мечта моя, Тамта, Где улетевшая Тамта! Весна бессильна пред зимой, зима в душе, как немота, На солнце мерзну без тебя, Тамта моя, Тамта, Тамта!.. Как облако — в ущелье гор, к вершинам, там, где высота, За тридевять земель пойду искать: Тамта! Тамта! Тамта!..

Шалва всю ночь читал и, когда закрыл книгу, понял, что поэт оплакивает не только его, Шалвы, горе, но прежде всего изливает собственную тоску, печаль своего сердца.

На память пришли события недавнего прошлого, когда Мхаргрдзели гостил в Тори. Как странно вел себя тогда Турман, как он неожиданно исчез из дому, как смущался в присутствии Тамты.

Любовь и тоска по утраченной возлюбленной сблизили Турмана и Шалву, нить дружбы протянулась меж ними. Они часто теперь бывали вместе. А во время осады Гандзы оказались в одном шатре.

— Что ж, будем снимать осаду? Что говорит амирспасалар? — обратился Шалва к старшему брату.

— Вероятно, мы еще немного постоим здесь, — ответил Иванэ. Гандзийский атабек Кушхара обязуется по-прежнему уплачивать дань. Мхаргрдзели ведет с ним переговоры, чтобы установить размеры дани в пользу Грузии и добиться мзды для себя лично. Царю ничего об этих переговорах не известно, он уверен, что грузинское войско снимает осаду с крепости.

— А ведь если бы царь не ринулся тогда в бой, вряд ли удалось бы сломить упорство осажденных. Мхаргрдзели следовало бы воспользоваться успехом и вместо того, чтобы отчитывать царя, повести на приступ все войско! Нагрянь мы со всех сторон, гандзийцы наверняка открыли бы ворота крепости и запросили бы мира.

— Может, ты и прав. Но царь проявил неосмотрительность. Он подверг опасности свою жизнь и жизнь наших лучших воинов. Этого нельзя было оставлять безнаказанным.

— Все это верно, Иванэ, но ведь царь одержал победу! — воскликнул Шалва.

— Ну и что же? Ведь эта победа могла обернуться бедой для всех нас, если бы мы потеряли царя и лучших наших военачальников. Разве ты не слыхал, как Захария Мхаргрдзели наказал Такаидина Тмогвели, человека храброго и достойного, лишь за то, что тот нарушил приказ и самовольно вступил в схватку с врагом?

— Как не слыхать! Но ведь так же самовольно повел себя Иванэ Мхаргрдзели у Хлатской крепости.

При упоминании о хлатских событиях Турман Торели покраснел и тяжело вздохнул.

— Как раз эту историю я вспомнил, когда атабек так сурово отчитывал Георгия. Я и без того едва держался, а воспоминания сразили меня вконец… — проговорил Шалва и умолк.

Торели взял свой неразлучный чанги и, тихо перебирая струны, стал нараспев читать стихи:

Зачем я бросил край родной, где друг мой и любимый брат? Чтоб вражьи разрушать дома? Но чем же враг мой виноват? Пусть пропадет парча Гандзы! Гандза! Будь проклята стократ! Не здесь, не здесь, моя Гандза![3] Нашел в другом я месте клад! Зачем мне стены крепостей — пусть их стоят, тревог не зная, Мне не Гандза теперь нужна, ведь у меня мечта иная. Я сердцем овладеть хочу, моя любимая, святая, За эту крепость брошусь в бой, рубцов глубоких не считая.

Вот уже более ста лет по всей Передней Азии и Ближнему Востоку шла слава о непобедимости грузинского войска. Когда воины возвращались из походов, осененные победоносными знаменами Горгасала и Давида, весь Тбилиси поднимался им навстречу, восторженные крики и приветствия встречали богатырей.

Гандза восставала не раз, но Грузия неизменно приводила к покорности ее заносчивых правителей: с богатой добычей возвращались грузинские войска в свою столицу.

Но Иванэ Мхаргрдзели решил не допускать торжественного вступления в Тбилиси Георгия Лаши, возвращавшегося с первой за свое царствование войны. Иванэ распорядился временно оставить на месте огромную добычу, захваченную им без ведома царя у гандзийского атабека. Из находившихся в походе военачальников и ратников почти никто не знал о кознях Мхаргрдзели, и войско возвратилось с пустыми руками, подавленное «понесенным поражением». Не гнали, как обычно, ни пленных, ни скота, не вышагивали караваны верблюдов, навьюченные дорогими гандзийскими шелками.

Далеко за город вышел народ навстречу дружине, и с грустью и удивлением взирали люди на опечаленного царя, низко опустившего голову, на хмурые лица военачальников.

Не гарцевали игриво кони в серебряной и золотой сбруе. Всадники ехали, опустив поводья и предоставив утомленных от долгого пути коней самим себе. Даже копья ратников, всегда воинственно вздымавшиеся кверху, на этот раз устало клонились к земле.

Лишь дети как зачарованные глядели на убранство коней, на блеск панцирей и лат, щитов и мечей, на реющие в воздухе белые и алые знамена. Они бросали воинам цветы, дотрагивались руками до коней, улыбались знакомым и криками приветствовали их. Народ выстроился стеной по обе стороны дороги, пропуская мимо себя безмолвно движущееся войско. Ни царь, ни амирспасалар не разбрасывали пригоршнями золото и серебро. И горожане растерянным взглядом провожали ратников. Не слышно было ни приветственных возгласов, ни гула рукоплесканий. Только один из военачальников неожиданно выкрикнул:

— Да здравствует победоносный царь Грузии! Ваша!.. — Замирающей волной покатился возглас от дружины к дружине. Нерешительный и недружный, он не был подхвачен народом, не перешел в крики ликования.

Лаша поднял голову и сурово взглянул на выскочку. Тот придержал коня и отстал от свиты, смешавшись с задними рядами.

Притихший, пристыженный, возвращался грузинский царь с первой своей войны. При вступлении во дворец он ощутил еще больший стыд: художники уже успели изобразить на стенах дворца победоносное возвращение Лаши, гордо восседающего на белом коне. По одну сторону от царя — Иванэ Мхаргрдзели, по другую — Шалва Ахалцихели, а за ними — бесчисленные ряды доблестных воинов, лес знамен и копий. У ног царского коня на коленях стоял гандзийский атабек и молил о пощаде. Знатные горожане с ключами от городских ворот предлагали победителю драгоценные камни, шелка и ковры.

Гнев и стыд залили краской лицо Георгия.

— Все стереть, чтобы я этого не видел! — в ярости крикнул он, быстро удаляясь в свои покои.

Лаше было тяжело оставаться в городе. Чтобы избежать лишних встреч и разговоров, он решил уехать в Табахмелу, летнюю резиденцию грузинских царей.

Лаша любил эти красивые тихие места. Прохладный ветерок с лесистых Коджорских гор ласково овевал его разгоряченный лоб, словно утешая и отвлекая от печальных раздумий.

Лаша родился в Табахмеле. Тамар заботливо застраивала и украшала свою любимую вотчину. Холодная вода по трубам поступала туда из далеких источников, вокруг раскинулись фруктовые сады и пышные цветники. Лаша и Русудан часто жили в Табахмеле. Даже в самый разгар лета здесь бывало прохладно.

Лаша вошел в светлые палаты, те самые, где впервые открыл глаза. Ему хотелось запереться, побыть одному.

Комната была обита багряным шелком. В такой же цвет были выкрашены пол и потолок. Родившиеся в красных покоях дети царя считались наследниками престола. Это было символом того, что в будущем им предстояло носить царскую багряницу.

Царь прилег на широкую мягкую тахту. На противоположной стене висел тканый ковер, изображавший народное ликование по случаю рождения престолонаследника. Тамар, нежная и одухотворенная, походила на богоматерь, а младенец напоминал шаловливого амура.

Ковер на другой стене повествовал о взятии Арзрума. Двенадцатилетний наследник был изображен во весь рост в военных доспехах, к его ногам покорно склонился арзрумский султан, а начальник крепости вручал царевичу ключи. Рядом с наследником стоял его отец, Давид Сослан, сияющий от счастья, а за ним теснились военачальники с радостными лицами.

— Не оправдал я ваших надежд! — вздохнул Лаша и чуть не заплакал.

Неужели взятие Арзрума — первая и последняя его военная удача? Тогда, еще совсем ребенок, он не понимал, что происходило вокруг, не мог принимать участия в сражениях, и вся церемония представлялась ему лишь приятной забавой.

Но и теперь, когда он уже возмужал и стал владыкой царства, когда держит в руках скипетр страны, когда сердце стремится к ратным подвигам, его опять стараются держать на положении несмышленого отрока, которому победу даруют лишь тогда, когда это угодно другим.

Его все еще считают ребенком, не мешают играть и развлекаться, но и не спрашивают совета, не повинуются его воле…

— До каких пор это будет продолжаться? Что им от меня нужно? — шептал Лаша. Рыдания душили его, он зарылся лицом в подушки.

Он чувствовал себя созревшим для управления страной, чувствовал, что может сам вести в поход войска. Но князья и эристави не признавали за ним этого права и мешали ему. Да разве один только Мхаргрдзели? Многим, очень многим пришлось бы не по душе, если бы царь проявил свою волю и силу. Они под Гандзой доказали это, отступились от него и, хотя он и выиграл сражение, грозились покинуть его.

А разве Георгий совершил такой уж постыдный поступок? Он с небольшой дружиной подошел к стенам Гандзийской крепости. Осажденные неожиданно вступили с ним в схватку. В этом сражении царь одержал блестящую победу, он преследовал убегающего врага до самых ворот и чуть было не ворвался в крепость. Он вызвал ужас у осажденных, перебил и взял в плен много врагов.

Разве амирспасалар Иванэ Мхаргрдзели, гневно обличавший царя, сам не совершил худшего поступка? И как дорого обошлось его своеволие Грузинскому царству! Как много пришлось заплатить хлатскому мелику, чтобы выкупить пленного Иванэ!

Наверно, и сам Иванэ не забыл о своей опрометчивости. Как он мог забыть, ведь его собственная дочь послужила выкупом за его свободу. Он-то уж наверно помнит все это очень хорошо! Так в чем же тогда он обвиняет царя? Упрекает его, что он подорвал славу грузинского войска.

Все это только для того, чтобы унизить царя, ославить на всю страну, как легкомысленного и своевольного мальчишку, чтобы и впредь обеспечить себе управление царством без вмешательства Лаши.

Другим вельможам тоже не очень нравится усиление царской власти. Они стремятся не столь к единству, как к тому, чтобы сохранить за собой полную свободу. Все они лицемерят, прикидываются, будто озабочены делами государства.

Разве мало огорчений причиняли они царице Тамар? В начале ее царствования они не раз отступались от нее, навязывали ей вредные для страны решения. Разве не потребовал обнаглевший от неисчислимых богатств и избытка власти Кутлу Арслан, чтобы для него поставили шатер в самом Исани, рядом с царским дворцом? Если бы царица согласилась на это, ей бы только и оставалось потом, что скреплять своей печатью распоряжения, исходившие из этого шатра.

Но Тамар не позволила так унижать царскую власть, она велела заковать в цепи дерзкого князя. Влиятельные вельможи вступились за него и настояли на его освобождении. Этим они добивались ограничения власти царицы.

Так начиналось царствование Тамар, которое и впоследствии не избегло измен и предательств со стороны феодалов. Только необычайным обаянием своим и мудростью сумела государыня обуздать эристави, удержать их от пагубных для страны распрей.

Могущественные грузинские князья изменой и заговорами, своеволием и коварством не раз омрачали правление отца Тамар, Георгия III. Да и царю Деметре за его недолгое царствование приходилось не раз сталкиваться с междоусобицей и распрями. А Давид Строитель всю жизнь свою посвятил борьбе с непокорными феодалами и добился наконец повиновения: обуздал самых могущественных, расправился с чересчур возгордившимися, слабых поставил на колени.

А ныне родовитая знать опять не желает подчиняться царю. Заметив законное стремление Георгия к власти, князья поспешили оказать сопротивление.

Когда Лаша всерьез задумывался над положением в стране, он видел, что необходимо покончить с самоуправством эристави. Для этого он завел свою дружину под начальством Эгарслана, призвал в Грузию кипчаков. И когда он был почти у цели, произошла эта история с красавицей Хатуной, повлекшая за собой столько бедствий.

Кипчакское войско упущено. Им завладел враг. Сам Лаша был вынужден воевать с теми, кто призван был помочь ему в борьбе против внешних и внутренних врагов. Вину за испытания, выпавшие на долю Грузии, атабек и эристави возложили на Георгия, с этой целью они подняли такой шум вокруг неудачи под стенами Гандзы.

Да, смутьяны хитры и коварны. Но и ему следует вести себя благоразумнее. Впредь он будет подчиняться лишь голосу разума. Жаль только, что единственный разумный соратник царя, Шалва Ахалцихели, тяжело ранен, а Библа Гуркели, Бека Джакели и Мемни Боцосдзе не имеют никакого влияния и власти.

Что же теперь делать? На кого опереться? Как все же обуздать дерзких вельмож, как вырвать у них кормило власти?

Царь был растерян. Чувство одиночества и беспомощности, сознание собственного бессилия овладели им.

Вдруг знакомый звонкий голос донесся до его слуха.

Ты думаешь, то свет горит? То лишь виденье, лишь обман, Мир ныне в сумерки одет, весь мир покрыл густой туман… И жизнь, как птица, улетит, ища далеких теплых стран, А там, где прежде жили мы, из пепла вырастет бурьян…

Песня приближалась. И вот дверь распахнулась, и на пороге появились Турман Торели, Бека Джакели, Библа Гуркели и Мемни Боцосдзе. Торели держал свой неразлучный чанги. Остальные в высоко поднятых руках несли роги, чаши с вином и шашлыки на шампурах. Улыбка озаряла их лица.

— Да здравствует царь!

— Многие лета царю!

Молодые люди шумной гурьбой ворвались в царскую опочивальню.

Георгий, только что готовый расплакаться, широко улыбнулся друзьям. Он принял протянутую ему полную чашу, без слов опорожнил ее и отбросил в сторону.

И снова беспечная гульба и кутежи заполнили дни оскорбленного и униженного вельможами царя, потерявшего веру в свои силы.

В городе и за городом, на реке и на лугах, в тени лесов и при свете факелов, днем и ночью развлекался Георгий со своими сверстниками. Множество веселых красоток и кутил-бездельников появилось при дворе.

Это было на руку атабеку и его приспешникам, — они могли без помех управлять царством.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Такие есть Багратионы,

Напрасны все для них старанья,

Добра им сколько ты ни делай,

Они оставят без вниманья.

Иосиф Тбилели

Лаша был потрясен, увидев своего телохранителя, оправившегося от ран. От лба Лухуми к подбородку через всю щеку пролегала багрово-сизая борозда. Вместо правого глаза зиял провал. Это придавало и без того суровому лицу Мигриаули какое-то таинственное и мрачное выражение.

Царь с трудом заставил себя улыбнуться своему телохранителю, спасшему ему жизнь и так нещадно обезображенному. Георгий хотел сказать что-нибудь ободряющее, теплое, однако язык не повиновался: смешанное чувство жалости, стыда, чуть ли не страха охватило его. Он снова взглянул на Лухуми и тотчас отвел глаза, не в силах выдержать вида этой страшной маски.

Стояло лето. Царский двор находился в местности Кола. Царь охотился в дремучих лесах этого благодатного края и время от времени принимал правителей зависимых княжеств и царств, являвшихся к нему с дарами. Гостил у него и хлатский мелик, прибывший с данью и подношениями. После него приехал Тогрулшах, сельджукский правитель Арзрума.

Потомок могущественных когда-то султанов, а ныне данник грузинского царя, магометанин Тогрулшах ехал под знаменем, древко которого украшал святой крест господний, а сам он, сын Килы и Арслана, был одет в халат, пожалованный ему грузинским царем.

Долгие старания Тогрулшаха высвободить свою страну из-под зависимости Грузии остались тщетными: и тогда он решил совсем покориться, чтобы с помощью сильной Грузии сохранить за собой престол и защитить Арзрум от многочисленных вражеских нашествий.

Тогрулшах был наслышан о красоте царевны Русудан, сестры Георгия, видел и портреты ее, и теперь он приехал поглядеть на нее. Правитель Арзрума задумал женить сына своего Могас-эд-Дина на Русудан, чтобы породниться с грузинским царствующим домом.

Едва успел царь проводить Тогрулшаха, как в Колу тайно прибыл трапезундский кесарь Алексей Комнин с небольшой свитой. Царь выехал навстречу Комнину, обнял его и по-братски расцеловал.

Комнин торжественно поздоровался с царской свитой. Однако, когда он очутился лицом к лицу с Лухуми, крайнее смущение охватило его и он отступил назад. Потом резко повернувшись, он вскочил на коня и до самой царской резиденции ехал рядом с Георгием.

Комнин, хоть и пытался сохранить внешний блеск, выглядел уже не так, как в свой прежний приезд. Все надежды на восстановление прежнего величия и на избавление от турецкого ига он возлагал только на грузинского царя. То и дело он направлял к нему своих послов с богатыми дарами, и наконец сам прибыл к своему венценосному родственнику и другу просить помощи.

Казалось, что синопские события должны были бы сломить высокомерие Комнина, но он по-прежнему держался кичливо, будто был не данником Кей-Кавуса, а самодержцем Византии, восседающим на престоле в Константинополе.

Такое поведение Комнина забавляло Георгия. Насмешливо улыбаясь, он поглядывал на хорохорившегося автократора с турецким ярмом на шее.

За обедом Комнин снова увидел обезображенное лицо царского телохранителя, безмолвно застывшего за спиной своего государя. Холодная дрожь пробежала по спине византийца, и кусок застрял у него в горле. Он пытался скрыть от окружающих свой страх и отвращение и продолжал есть, почти не подымая глаз.

Царь дал Лухуми какое-то поручение, и тот покинул зал.

— Где ты выискал такое пугало, Георгий? — обратился Комнин к царю. Боже, до чего безобразен! Как ты можешь все время видеть его перед собой!

— Да это же мой телохранитель. Ты забыл, как он спас тебя от кабана? Ты еще собирался памятник ему поставить на форуме в Константинополе, улыбнулся Георгий.

— Что же с ним сталось? Я не узнал его, он так ужасно изуродован! — огорченно воскликнул Комнин.

— Дважды он спас меня от смерти! Удар занесенного надо мной меча он принял на себя — и вот как поплатился за свою преданность!

— Грузинские цари всегда щедро награждали преданных им людей. Ты, вероятно, жалеешь его и потому держишь при себе. Но, согласись, неприятно иметь перед глазами такого урода, особенно когда обедаешь!

Царь нахмурился и ничего не ответил. Ему не понравилась болтовня Комнина, хотя он должен был признаться, что вид Лухуми ему самому был не очень приятен.

— Что ты задумался, Георгий? — не унимался Комнин. — Разве так трудно сменить его? Самое трудное дело можно совершить, если заняться им спокойно, не торопясь. Твой покойный дядя, а мой дед, великий Андроник Комнин, никогда не унывал и умел найти выход из любого положения. Даже когда император Мануил заковал его в кандалы и бросил в самую мрачную крепость в Константинополе, Андроник не только не отчаялся, но с первого дня принялся обдумывать план побега. Под башней, в которую был заключен мой дед, он обнаружил давно бездействовавшую водопроводную трубу. Смелый и сообразительный узник разрыл пол, втиснулся в трубу и старательно закрыл щель в полу. В полдень стража заметила отсутствие Андроника. Кинулись обыскивать темницу, но следов побега не обнаружили. Начальник крепости, зная, что ему не избежать жестокого наказания, решился все же доложить о случившемся Мануилу. По всей империи были объявлены розыски беглеца. Всю страну подняли на ноги, перекрыли все пути и дороги. Но никому не приходило в голову, что узник находится по-прежнему в крепости. Отчаявшись в поисках, власти заподозрили в пособничестве побегу родных и близких Андроника. Схватили его супругу и заточили в ту же камеру, где находился Андроник.

Как только стемнело, Комнин вышел из своего укрытия и предстал перед своей женой. Та в ужасе вообразила, что перед нею призрак, но дед быстро доказал ей, что он вовсе не дух бесплотный. И вскоре после этого супруга Андроника произвела на свет дядю моего Иоанна.

Все присутствовавшие хорошо знали полную превратностей жизнь Андроника Комнина, но рассказ его внука выслушали со вниманием и смеялись от души.

Георгий едва удержался, чтобы не сиросить своего родича, сохранял ли он присущее его деду спокойствие духа, валяясь в ногах у румского султана, но пожалел и без того униженного кесаря и, только насмешливо глянув на него, трижды чокнулся с ним полной чашей.

Лухуми становился все более неприятен царю. Каждый раз, вспоминая слова Комнина, Георгий впадал в дурное настроение. Все в Лухуми стало его раздражать. Он старался отделаться от телохранителя, часто отсылал его с поручением куда-нибудь подальше, а сам в это время поспешно уезжал из города. Но верный телохранитель, с обычной точностью выполнив поручение, возвращался и представал перед царем, где бы тот ни находился.

Никак не мог царь привыкнуть к уродству Мигриаули. Как ни старался он призвать голос разума и совести, сколько ни напоминал себе, чем обязан Лухуми, ничего не помогало. Лаша не выносил его присутствия и все больше отдалял беднягу от себя. Часто по целым дням Лаша не выходил из опочивальни, лишь бы не видеть стоявшего у двери телохранителя. В конце концов это стало сущим мучением. Лаша не мог найти повода избавиться от преданного слуги.

Придворные и челядь, заметив такое отношение к Лухуми со стороны царя, также стали уклоняться от встреч с несчастным телохранителем, при разговоре с ним отводили глаза в сторону, чтобы не видеть его изуродованного лица.

Все тягостнее становилось царю выносить присутствие Лухуми, и он был безмерно рад, когда тот обратился к нему с просьбой разрешить ему уехать на несколько дней домой.

— Я еще не видел ни матери, ни жены с тех пор, как меня ранили, и, если будет на то царское соизволение, я съезжу ненадолго домой, — попросил соскучившийся по родному дому Лухуми.

— Можешь ехать не на несколько дней, а на несколько месяцев, мой Лухуми! Отдохнешь дома, здоровье поправишь, за хозяйством присмотришь! — с готовностью согласился Лаша.

И обрадованный Мигриаули покинул двор, к великому удовольствию царя.

Перед домом Кетеван всадник придержал коня. Собака с радостным визгом кинулась к нему, виляя хвостом.

Склонившаяся над тонэ Кетеван подняла голову, вглядываясь в гостя. С первого взгляда этот одноглазый изуродованный человек показался ей чужим.

— Ты не узнаешь меня, мать! — улыбнулся ей Лухуми и соскочил с коня.

Слезы залили глаза Кетеван, но она быстро утерла их концом платка.

— Лухуми, сынок! — вырвался у нее радостно-тревожный возглас, и она бросилась к сыну.

Кетеван вперила глаза в лицо Лухуми, и ужас и отчаяние сковали ее, но, овладев собой, она принялась обнимать и целовать его, прижимая к груди.

— Сын мой, вернулся наконец! Слава богу, что жив остался!.. Сегодня птичка нам пропела радостную весть, вот и сбылось… — говорила без умолку Кетеван, не отдавая себе отчета в том, отчего льются слезы из глаз: от радости встречи с обожаемым сыном или от щемящей жалости, прихлынувшей к сердцу.

— Как живешь, мама, как вы тут без меня обходитесь? — спрашивал Лухуми, оглядывая двор.

— Хорошо живем, сынок, что с нами может приключиться! Только беспокойство за тебя донимало нас: меня и твою бедную жену.

— А где она, мать?

— Лилэ? Да у соседей, должно быть. Сейчас я ее кликну! — засуетилась Кетеван.

— Тандо! — крикнула она стоявшему у тонэ краснощекому босоногому мальчугану. — Тандо, сынок, подойди сюда, покажись дяде Лухуми! Это сын нашего соседа, хороший мальчик, потешный такой, — тараторила Кетеван.

Тандо не двигался с места.

— Подойди, не стесняйся! — подбодряла его Кетеван.

Испуганно поглядывая исподлобья, Тандо переминался с ноги на ногу, и было похоже, что он вот-вот расплачется.

— Здравствуй, Тандо! — приветливо обратился к нему Лухуми. — Раз не хочешь первым знакомиться, я сам тебе представлюсь! — И с шутливой улыбкой Лухуми двинулся к мальчику.

— Нет, нет! Не хочу! — заревел тот и бросился прочь.

— Чего ты испугался, поди сюда! — Добродушно улыбаясь, Лухуми смотрел вслед мальчику.

Кетеван поняла, отчего Тандо убежал от ее сына, и глухой стон вырвался из ее груди: «Горе твоей матери, сынок ты мой несчастный!»

Она стала звать Лилэ.

— Я здесь, мама! Что случилось? — Лилэ вышла на балкон.

— Ты дома, дочка? Иди скорей сюда, Лухуми приехал!

Лилэ выронила рукоделье и ближе подошла к перилам.

— Здравствуй, Лилэ! — весело крикнул жене Лухуми. Запрокинув голову, он радостно глядел на нее снизу.

Здоровый глаз его излучал счастье, но вместо второго глаза зиял страшный провал, затянутый белесой пеленой.

Одна половина лица Мигриаули озарялась взволнованной, радостной улыбкой, а другая застыла в жуткой гримасе.

Лилэ дважды навещала раненого мужа в Тбилиси, но тогда лицо его было перевязано. Лекари говорили ей, что он останется без одного глаза. Но никогда не думала она, что Лухуми будет так страшен. Кровь заледенела у нее в жилах, она хотела закрыться рукой, чтоб не видеть этого ужаса, но опомнилась. Голос Кетеван настойчиво, с мольбой, звал ее, просил спуститься вниз.

— Спускайся, дочка, спускайся сюда!

Жалость к несчастному мужу волной залила сердце Лилэ. Она заставила себя улыбнуться ему и сбежала по лестнице вниз.

Не глядя на него, кинулась к нему, обняла и спрятала голову на его широкой груди.

Во дворе собрались соседи, ближние и дальние. Они заставляли царского телохранителя пересказывать подробности гандзийской битвы, просили повторять снова и снова, как он спас жизнь царю, и как был ранен сам, и как лечили его царские лекари.

Раз глянув ему в лицо, они уже не решались вторично поднять на него глаза и слушали, низко опустив головы или смотря в сторону. Расходясь по домам, они сокрушенно качали головами и тихо переговаривались между собой.

— Как его изуродовали, несчастного, этакого богатыря!

— Как он еще жив остался!

— Да уж лучше бы убили его, чем жить на свете таким уродом!

— Бедная Кетеван, несчастная Лилэ! — причитала какая-то женщина.

— Тяжелее всего ему самому, а красавица жена всегда найдет утешение! — мрачно пошутил кто-то.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Не пируй с человеком завистливым.

Не приводи его к себе в дом и не ешь с ним хлеб свой…

Библия

Лилэ всю ночь заставляла Лухуми рассказывать ей о царе, его характере и внешности, о его нраве и привычках.

Лухуми привез домой большой портрет Лаши. Царь восседал на золотом троне, украшенном драгоценными камнями. Поверх белой шелковой сорочки с низким воротом и белого атласного архалука на нем был синий короткий кафтан с расходящимися полами и распущенным поясом. На ногах — зеленые с золотыми крапинками ноговицы и башмаки на высоких каблуках с загнутыми кверху острыми носами. На плечах парчовая накидка, расшитая золотыми цветами. Опершись на правую руку, левой царь держал небольшой свиток. Золотой венец и скипетр, усыпанный драгоценными каменьями, лежали рядом на низеньком столике. Глаза царя выражали равнодушие к знакам могущества и роскоши, окружающей его. Взгляд голубых глаз, мечтательно устремленный вдаль, подчеркивал возвышенный образ царя, рано задумавшегося над тщетой и суетой этого мира.

Царь представлялся Лилэ прекрасным молодым деревцем, сказочным цветком, причудливым и роскошным.

Слушая рассказы Лухуми, она вспоминала снова и снова, как увидела Георгия впервые на лашарском празднике.

— Он и раба зря не обидит, любит всех — великих и малых. Светлый ум, доброе сердце у нашего царя, справедлив он и великодушен, — с благоговением рассказывал Лухуми.

Лилэ слушала и верила, что именно таков Лаша.

Правда, Лухуми рассказывал еще о храбрости Лаши, о его воинской доблести, о силе и ловкости, но это не вязалось с ее представлением о юном царе — как это такой нежный и мягкосердечный царь мог убивать людей, хотя бы даже в жестокой схватке.

Поэтому все, что говорил Лухуми о войне и об отваге Георгия, не доходило до сердца Лилэ, словно все это не касалось того человека, каждая иная подробность жизни которого, подобно магниту, притягивала Лилэ.

Крестьянской восторженностью и наивностью был проникнут рассказ Лухуми о жизни при дворе, о знатных и богатых сверстниках царя, но в воображении Лилэ ни один из них не мог возвыситься до Лаши, все они казались ей низшими существами по сравнению с ним.

— Говорят, царь любит красивых женщин, это верно? — спросила Лилэ и сама испугалась своего вопроса.

— Не больше, чем другие цари, разумные и благородные… — пробормотал Лухуми и даже покраснел, зная, что говорит неправду.

— А правда ли, Лухуми, что царь любит выпить и часто сидит за чашей вина с кутилами? — снова нерешительно спросила Лилэ.

— Разумеется, государь не гнушается вина, но не так уж много он пьет, как об этом болтают. Разве что с горя выпьет иногда…

— Какое же у него может быть горе? Он ведь всех сильнее, всех счастливее! — удивилась и встревожилась Лилэ.

— Почем нам знать, Лилэ! Мы люди простые, нам не понять забот царских и высоких помыслов его.

Оба умолкли, думая каждый о своем.

Вдруг Лилэ тяжело вздохнула.

— О чем ты вздыхаешь, милая! Отчего загрустила? — спросил Лухуми.

— Есть у меня одна забота, Лухуми, не знаю, как и сказать!

— Что ж это такое, если ты даже мне сказать не хочешь?

— Я бы сказала, да боюсь, что тебе не понравится.

— Любимая, разве могут у тебя быть думы, которых бы я не одобрил!

— Давай, Лухуми, позовем в гости царя!

Лухуми молчал, удивленный и растерянный.

— Царя, — повторила Лилэ.

— Куда? К нам?

— К нам, в наш дом.

— Как это так — пригласим царя! Да разве он приедет? Да нам его и не принять по достоинству!

— Что ты, Лухуми, примем! Что тут невозможного? Благодарение богу, у нас, по милости царя, всего много: и птицы и скота, амбары наши полны зерном, а марани вином…

— А если не сумеем… — бормотал в растерянности Лухуми.

— Это не твоя забота, Лухуми, ты доверься мне, а я так приму царя, что он навсегда запомнит этот день. Я сделаю все сама, ты только об одном позаботься — пригласи царя.

— Пригласить-то нетрудно, Лилэ, да я…

— За остальное я в ответе. Разве ты не веришь мне? Я не посрамлю ни тебя, ни себя! — говорила Лилэ, нежно обнимая мужа.

Полночь миновала. Лухуми спал крепким сном здорового мужчины. В темноте Лилэ не могла видеть изуродованного лица мужа, она только слышала рядом с собой его ровное дыхание.

Лухуми вернулся с войны прославленным воином, получил много наград. Он казался Лилэ всемогущим. Он заслуживал того, чтобы его любили и гордились им. Лилэ гордилась и тем, что она, маленькая, хрупкая женщина, целиком владеет душой и телом этого исполина, гордилась его любовью к себе и чувствовала себя обязанной отвечать ему такой же любовью и преданностью. В эту ночь Лухуми казался ей таким близким и родным, что ей хотелось всегда неразлучно быть с ним, никто не смог бы оторвать ее от могучей груди мужа. Если бы ее спросили сейчас, любит ли она Лухуми, счастлива ли она с ним, она, несомненно, ответила бы утвердительно. Во всяком случае, она чувствовала, что несколько таких счастливых ночей могут крепко и навечно привязать ее к Лухуми. Утомленная Лилэ прижалась к спящему Лухуми и погрузилась в сон.

На другой день Лухуми рассказал матери о своих намерениях. Кетеван всплеснула руками: не нам звать в гости царей, да и никому еще не приносили счастья такие посещения…

Лилэ молча слушала этот разговор. Она понимала, что свекровь права. После пережитого этой ночью ей самой стал казаться ненужным и даже опасным приезд царя, вторжение его в их тихую обитель. Она равнодушно слушала спор Лухуми с матерью. Он уговаривал Кетеван, чтобы доставить удовольствие жене. Лилэ неудобно было отказаться от своего же предложения, а Лухуми был упрям и настойчив.

Услыхав, что кахетинский эристави Бакур в ближайшие дни собирался отбыть в Тбилиси, Лухуми поспешил к нему.

— Столько лет я живу во владениях твоих, а ты ни разу не удостоил меня своим посещением. Окажи мне, наконец, эту честь, — сказал Лухуми.

Бакур давно интересовался хозяйством все богатевшего Мигриаули. Он с завистью следил за тем, как расширялись от царских щедрот земли телохранителя царя.

У всякого другого он давно бы отхватил хоть что-нибудь, но тут алчного эристави удерживал страх перед царем. Он пальцем не смел тронуть этого мужика и только завидовал ему. Он так много слышал о прекрасных садах и виноградниках Лухуми, что ему не терпелось самому взглянуть на его богатства. Слухи о сказочной красоте жены Мигриаули еще больше разжигали его любопытство.

— Я буду рад посетить твой дом, дорогой Лухуми. Мы соседи и должны чаще навещать друг друга. Я сам думал пригласить тебя, но ты меня опередил. Отныне мы будем частыми гостями друг у друга, — расточал любезности Бакур.

К назначенному дню Лухуми пригласил нескольких соседей, чтобы развлечь важного гостя.

И вот Бакур отправился к Мигриаули.

То, что предстало перед взором изумленного эристави, превзошло все его ожидания. Изгороди, окружавшей виноградники Лухуми, казалось, не будет конца. За виноградниками тянулись сады, ветви клонились к земле под тяжестью сочных плодов. Наконец он подъехал к самой усадьбе. Большие ворота вели во двор, раскинувшийся ровным зеленым ковром. В глубине двора высился двухэтажный дом с открытым широким балконом. За домом — конюшня, где стояли откормленные кони, дальше просторный хлев.

Богато и со вкусом накрытый стол ждал гостя. Не успел Бакур наглядеться и надивиться на все, как в комнату легкой походкой вошла Лилэ.

Эристави не верил своим глазам. Он поднялся навстречу хозяйке словно зачарованный.

«Какой ангел достался этому олуху!» — подумал Бакур, пожирая взором жену Лухуми.

Пристальный взгляд смутил Лилэ. Она невольным жестом плотнее затянула на груди концы узорчатой шелковой шали.

Гостей пригласили к столу.

Бакур всегда сам бывал тамадой, и на этот раз его не пришлось упрашивать долго. Он потребовал большие чаши для вина, и, когда хозяйка поднялась, чтобы подать их, его жадный взгляд еще раз проводил ее. Пиршество началось.

Могучий аппетит эристави не знал предела. Ел и пил он за троих. За столом бедняка это было бы заметно, но здесь подавали к столу все новые блюда, и пиру не видно было конца.

Лухуми сидел напротив эристави. Бакур старался не смотреть на его изуродованное лицо, зато с Лилэ он глаз не сводил.

Тамада провозглашал тосты за царя и за Грузию, заводил речь о вине и яствах, об охоте и празднествах, но, о чем бы он ни говорил, одна мысль не покидала его: «Как же это случилось, что до сих пор я не знал, какая красавица живет рядом со мной? Как же мне заполучить ее?»

И в то мгновение, когда эристави особенно упорно размышлял об этом, Лухуми с подчеркнутой почтительностью обратился к нему:

— Нижайшая просьба к нашему высокопоставленному гостю у меня и моей жены. Не знаю, как лучше изложить ее твоей милости!

Лилэ низко опустила голову. Сердце почему-то сильнее забилось в груди.

— Говори, Лухуми, не стесняйся! О чем бы вы ни попросили меня, я с радостью все исполню, — ответил эристави, обращая взгляд к Лилэ. Горячее дыхание гостя обдало ее, она незаметно отодвинула свою скамью.

— Мы хотим просить царя пожаловать к нам в гости! — неуверенно продолжал Лухуми.

— Царя? — удивился эристави.

— Да, царя! Государь как-то говорил, что приедет посмотреть, как я живу. Теперь, когда мы, по его милости, стали жить получше, может быть, мы не ударим в грязь лицом.

Не спуская глаз с Лилэ, Бакур раздумывал: «Если царь увидит ее, она для меня потеряна. Да, видно, не так-то просто заполучить ее и, пожалуй, даже опасно. Я знаю царя: стоит ему увидеть Лилэ, и он не отступится от нее, пока не добьется своего. И кто знает, что из этого может получиться. Мигриаули может стать эристави, придворным вельможей. Если он не проявит глупого самолюбия, то, несомненно, так оно и будет. А если он любит свою жену — а можно ли не любить такую красавицу — и не потерпит царских домогательств? Тогда гнев царя неминуемо обрушится на его голову, и я могу нагреть на этом руки. Кому достанутся эти богатые виноградники, бесчисленные стада и все хозяйство Мигриаули, как не верному слуге царя, кахетинскому эристави?! Да, не время думать о любовных шашнях, когда можно заслужить царскую милость! Поеду-ка я в Тбилиси, распишу царю несравненную красоту жены Лухуми».

Эристави придвинулся к Лухуми, тревожно заглядывая ему в единственный глаз, теперь уже беспокоясь, как бы он не передумал.

— Когда же вы хотите просить царя в гости?

Лилэ покраснела и замерла.

— На той неделе, если у нашего государя найдется время! — ответил Лухуми.

— Найдется, как не найтись! Я уговорю его отложить все дела, и ровно через неделю ждите нас здесь. Теперь это дело моей чести! — с чванливой уверенностью произнес эристави, поглаживая длинные усы.

На следующий день эристави Бакур заехал к Лухуми, еще раз жадным взглядом окинул его жену и, захватив письмо к царю, поспешил в столицу.

Бакур сразу же был допущен к Георгию и в разговоре с ним, как бы между делом, передал ему письмо от Мигриаули.

Царь прочитал письмо.

— Мой телохранитель зовет меня в Кахети. Хочет, видно, удивить меня своим гостеприимством! — небрежно сказал он.

— Гостеприимством удивить трудно, но жена Мигриаули может удивить своей красотой даже тебя, мой государь! Такой красоты не видел я ни на картине, ни на иконе, не говоря уж о земных женщинах!

— Вот он каков, этот Лухуми! — шутливо проговорил царь. Рассказ Бакура о красоте жены его телохранителя заинтересовал было царя, но, зная неразборчивость эристави, он не очень полагался на его суждения.

Лаша вызвал писца и очень неопределенно ответил Мигриаули: дескать, не торопись с возвращением в Тбилиси. Теперь лето, а к концу осени, как освобожусь от государственных дел, возможно, заеду к тебе в гости.

Неопределенность заставила задуматься супругов Мигриаули. Следовало ли вообще приглашать царя? Теперь вот сиди в ожидании высокого гостя и, бог знает сколько времени придется ждать, на сколько месяцев будет оторван Лухуми от царской службы?!

Но повеление царя было непреложно, и Мигриаули стали готовиться. Украсили дом, убрали двор, заготовили всяческую снедь.

Предводитель кипчаков, новых поселенцев Гандзы, решил совершить набег на Грузию.

Кушхара, атабек гандзийский, хорошо помнивший, какой ценой куплено им «поражение» Грузии под Гандзой, по-прежнему трепетал перед военной мощью соседей и потому уговаривал кипчаков отказаться от набега.

Но кипчаки не захотели внять советам атабека, не разузнали даже как следует о состоянии грузинского войска и без всякой подготовки ворвались в окраинные области Грузии.

С пограничных застав немедленно дали знать об этом амирспасалару Иванэ Мхаргрдзели, а тот доложил о набеге царю.

— В войне с кипчаками я оказался невезучим, а теперь к тому же я нездоров. Так что пусть амирспасалар возглавит поход, — решительно заявил Георгий.

Мхаргрдзели только это и нужно было. Он быстро собрал войско и выступил против кипчаков.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На ложе они так сблизились, словно в двух телах была одна душа, и утолили свое желание. Их ложе было словно усыпано розами, а их изголовье светилось, как солнце и луна. От их лиц и волос источалось благоухание, заполнившее опочивальню. Они не могли оторваться друг от друга. Они так были слиты от головы до пят, что между ними не прошел бы даже волос.

«Висрамиани»

Царь охотился в Кахети.

День выдался неудачный. Солнце клонилось к закату, а царь убил всего одного фазана.

Охотники расположились у въезда в селение под раскидистыми ореховыми деревьями. Царь пожелал немедленно зажарить своего фазана. Слуги поскакали в село.

Они спешились у ворот большой усадьбы. Услышав лай собак, из калитки вышла Кетеван.

— Вам кого угодно? — спросила она.

— Мы царские слуги.

— Вам, верно, нужен Лухуми? А его нет дома! — проговорила Кетеван, распахивая ворота.

— Разве это усадьба Мигриаули? Очень жаль, что его нет дома. Но нам надо всего лишь зажарить фазана для царя…

— Пожалуйста, сейчас же зажарим, — засуетилась Кетеван.

— Да вы только разведите огонь, а зажарим мы сами… — сказал один из слуг.

Кетеван пригласила их в дом.

— Лилэ, займи гостей, пока я фазана ощиплю, — обратилась Кетеван к невестке. — Это жена Лухуми, моя невестка. — С этими словами Кетеван вышла, торопясь взяться за дело.

— Садитесь! — Лилэ поставила скамьи перед очагом.

— И вы с нами садитесь, — попросили гости, придвинув скамью для Лилэ.

Все полукругом расселись возле очага.

Солнце зашло. Пламя боролось с сумерками, вступившими в зал. Огромные тени метались по стене, становясь то длиннее, то короче, ползли кверху и растекались по потолку.

Царские слуги бросали на Лилэ косые взгляды, беседа не вязалась.

Отсветы пламени играли на белоснежном лице Лилэ. Черные глаза ее затенялись длинными ресницами, трепещущими, как крылья бабочки. Маленькие ямочки смеялись на ее нежно очерченных щеках, и не одни только ямочки, все на ее прекрасном лице: алые губы, ровный ряд зубов и открытый лоб — все говорило о юности и радости жизни. Лилэ сидела свободно, даже чуть небрежно, точно она одна была в комнате. Ни малейшего напряжения не чувствовалось в ее позе и взгляде, словно ей было безразлично, какое впечатление производит она на окружающих… Эта врожденная безыскусственность и простота делали еще обворожительнее жену царского телохранителя.

Черные, цвета воронова крыла, волосы были заплетены в две толстые косы. Одна из них, закинутая за спину, касалась пола, другая падала на грудь, и Лилэ, захватив косу своими длинными пальцами, то скручивала ее, то раскручивала.

Неловкое молчание нарушил один из лучников:

— А где теперь сам Лухуми?

— Он в поле, на току, два дня как уехал.

— Как он себя чувствует? Не беспокоят его раны?

— Нет, не беспокоят, — тихо отозвалась Лилэ, слегка краснея, и, чтобы отвести неприятный разговор, сама задала вопрос: — Когда же царь изволил прибыть на охоту в Кахети?

— Сегодня утром.

— Он с большой свитой?

— Нет. Он неожиданно собрался и не взял с собой ни главного егеря, ни сокольничих.

— А где он теперь? И как собирается провести ночь?

— Должно быть, в поле.

— В поле? — удивилась Лилэ.

— Ну да. Наш царь больше любит спать под деревом, чем на дворцовых пуховиках.

— А может быть, он к нам пожалует? Мы бы постарались принять его как следует, — неожиданно для самой себя вдруг проговорила Лилэ, и ей почему-то стало неловко от этих слов.

В зал вошла Кетеван, неся нанизанного на вертел, уже ощипанного фазана.

— Не очень я долго? — спросила она.

— Что вы!.. Мы даже удивились, так быстро… — ответил старший из охотников и потянулся к фазану.

— Не извольте беспокоиться, мы его сами зажарим! — не унималась Кетеван.

— Нет уж, мать, мы привычные к этому, знаем вкус царя… — И он решительно взял из рук Кетеван вертел.

Кетеван поближе подгребла жар в очаге, и слуга пристроился у огня с птицей.

— Лилэ, как же нам быть? Не послать ли за Лухуми? — шепнула Кетеван.

— Хорошо бы послать за ним, пусть приедет скорее, — одобрила ее предложение Лилэ.

Кетеван снова вышла из зала.

Стало тихо, только дрова потрескивали в очаге да шипел на огне фазан.

— Мы ведь приглашали к себе царя, — нарушила молчание Лилэ. — Он обещал погостить у нас.

— Погостить? — спросил тот, кто крутил вертел, многозначительно глянув на товарищей.

Но те, словно заколдованные, не сводили глаз с Лилэ и, казалось, не слышали его.

Лилэ стало неловко за свою откровенность.

— Да, он обещал, и мы его ждем, — добавила она. — Раз он уж так близко от нас, может, и осчастливит нас своим посещением.

— Мне неизвестны намерения царя, — отозвался слуга. — Если позволите, я доложу о вашем желании.

— Буду очень благодарна, — покраснела Лилэ. — Лухуми скоро вернется, он ведь недалеко отсюда, — сбивчиво закончила она.

На углях в очаге вспыхивал жир, запахло жареным мясом.

— Никак, фазан горит, — заметила Лилэ.

Слуга с трудом отвел глаза от лица красавицы и беспокойно стал разглядывать дичь. Один бок фазана в самом деле сильно подгорел.

— Сжег! Как же это я! — испуганно воскликнул он.

— Как же быть? Что сказать теперь царю? — заговорили все разом.

— Не послушались вы нас, а уж мы бы как следует зажарили, проговорила Лилэ. — Дайте-ка сюда…

— Ничего, я сам как-нибудь, — не уступал слуга. — И что это со мной стряслось!

Он горячо взялся за дело. То ли от усердия, то ли от жара, идущего из очага, у него на лице каплями выступил пот.

Второй бок фазана быстро подрумянился, и, подхватив вертел, незадачливый повар поднялся и позвал остальных лучников.

— Мы пошли. Спасибо вам большое.

— Передайте царю нашу просьбу. Фазан все равно не годится для царского стола, а мы вас всех угостим на славу! — напутствовала Лилэ слуг.

Выехав за ворота, слуги стали пререкаться между собой.

— Ты бы хоть раз посмотрел на фазана! — упрекнул старшего один из охотников.

— Даже запаха горелого не учуял! — издевался другой.

— Много вы сами слышали и видели! — защищался тот.

— Нас ослепило то же, что и тебя! — смеясь, отозвался первый.

— Ну и красива!.. В жизни такой не видел. И как это она пошла замуж за этого Лухуми!

— Полно вам зубоскалить! Этот фазан может нам дорого обойтись, если царь не в духе!..

— Давайте расскажем все, как было. Как услышит царь о красавице, про все забудет. Вот увидишь, тут же в гости соберется!

— А нам только того и надо. Добрый ужин и теплая постель лучше, чем голодными валяться под открытым небом!

Эти рассуждения подбодрили всадников, и они пришпорили коней.

Между тем оставшиеся с царем слуги раскинули скатерть прямо на траве, и Лаша терпеливо дожидался своего фазана. Он с утра чувствовал недомогание, кружилась голова.

И вот наконец посланцы вернулись.

— Почему сожгли птицу? — превозмогая слабость, спросил Георгий.

— Выслушай нас, царь! Мы попали в дом твоего телохранителя Лухуми. Самого его дома не оказалось. Но жена у него такой неописуемой красоты, что глаз не оторвешь, приворожила нас, да и только! Мы про все забыли, на нее глядя, вот и подгорел фазан. А они тебя ждут к себе, говорят, обещал заехать к ним. У них и ужин готов и постель.

— Выходит, она и вправду красива, — задумчиво проговорил царь. — Мне о ней говорил эристави Бакур, да я не поверил.

— Красавица! Ангел, а не женщина, в жизни такой не видел! — наперебой принялись расхваливать охотники жену Лухуми.

— И они искренне меня звали? — спросил Георгий, все еще колеблясь.

— Искренне, государь, искренне, от всей души! Давно обещал, говорят, царь к нам заехать, и у нас, мол, все готово к его приезду. Хозяйка несколько раз повторила.

— А Лухуми дома? — спросил Лаша.

— Нет, он в поле на току.

— Да… Ну, что ж, едем в гости к Мигриаули, — принял внезапное решение царь. Слуги едва успели собраться, Лаша вскочил на своего гнедого.

После отъезда царских слуг Кетеван долго стояла у очага, охваченная дурным предчувствием.

Во дворе залаяли собаки, раздался конский топот.

Лилэ торопливо спустилась по лестнице.

— Царь едет! — крикнула она свекрови со страхом и радостью в голосе и бросилась к воротам.

Георгий никак не мог одолеть своего недомогания. Чем быстрее скакал конь, тем сильнее кололо в боку. Он весь холодел от боли и все больше слабел. Он не мог даже крикнуть слугам, которые ничего не замечали, чтобы те придержали коней, не мог натянуть поводья, чтобы остановить своего гнедого.

— Вот она, жена Лухуми Мигриаули, — негромко произнес догнавший царя лучник.

Лаша не слышал. Целиком отдавшись воле коня, он почти потерял сознание. Но при виде женщины, вышедшей ему навстречу из высоких ворот, он встрепенулся, ему показалось, что все вокруг загорелось нестерпимо ярким светом. Он спрыгнул с коня и, едва держась на ногах, шагнул к Лилэ. Но тут силы изменили ему, в глазах потемнело, он качнулся и, не успев позвать на помощь, свалился у ее ног без сознания.

Сопровождающие кинулись к царю, подняли его и внесли во двор.

Лилэ не сводила с Георгия глаз. Вот он перед ней, уже не прекрасное видение лашарского праздника, а живой человек, юный, красивый и такой желанный. Не замечая ничего вокруг, глядела на него Лилэ и чувствовала, что силы покидают ее. В какое-то мгновение ей показалось, что царь умер: она с трудом удержала рвущиеся из груди рыдания, молча глотая слезы.

— Наверх несите, в гостиную, — распоряжалась Кетеван.

Опережая слуг, она взбежала вверх по ступеням, разложила на тахте шелковые подушки. Царя бережно опустили на постель. Лилэ подсела к нему и дрожащими руками стала расстегивать застежки его кафтана. Принесли воды. Она брызгала ему в лицо, на грудь. Но глубокий обморок продолжался.

— Поезжайте скорее за лекарем. — Кетеван проводила слуг до ворот.

— Бывало с царем когда-нибудь такое? — спросила она тревожно.

— Мы не слыхали, не знаем, — отвечали слуги.

— Не падучая ли у него? — беспокоилась Кетеван.

Слуги ускакали, и Кетеван вернулась в гостиную.

— Ну как? Не пришел в себя? — спросила она шепотом у Лилэ.

Лилэ отрицательно покачала головой.

— Господи, что же это с ним? И надо же, чтобы в нашем доме такое случилось! После нас будут винить во всем… — Охая и сокрушаясь, Кетеван тихо вышла из гостиной.

Бледная, дрожащая Лилэ склонилась над Лашой. Словно прощаясь со своей мечтой, она провела рукой по его волосам.

— Неужели конец? — простонала она.

Слезы Лилэ, падавшие прямо на лицо Лаши, привели его в чувство.

— Лаша… Лашарела… Царь! — забыв обо всем на свете, воскликнула Лилэ.

Царь потянулся, словно после глубокого сна, раскрыл руки и обнял склонившуюся над ним Лилэ. Она вздрогнула, хотела вырваться, но, ощутив какую-то слабость во всем теле и сама не понимая, что делает, приникла к его груди.

Царь в страстном поцелуе прильнул к ее устам.

На лестнице послышались шаги. Лилэ выскользнула из объятий царя и повернулась к двери.

Вошли лекарь и Кетеван.

— Не приходил в себя? — спросила тихо Кетеван.

Лилэ молчала, не зная, что ответить.

Лаша совершенно очнулся, но решил, что лучше будет прикинуться, будто он по-прежнему лежит в беспамятстве.

Лекарь склонился над больным, взял его руку и стал нащупывать пульс.

Кетеван настороженно следила за выражением его лица.

Через мгновение лицо лекаря озарилось радостной улыбкой.

— Жив? — спросила Кетеван.

— Жив… — ответил он, и все с облегчением вздохнули.

Лекарь объяснил обморок болезнью печени и назначил лекарство. Он успокоил хозяев дома, сказав, что опасности никакой нет, и удалился.

Лаша то ли уснул, то ли притворился спящим, и все бесшумно вышли из комнаты.

У Лилэ точно выросли крылья. Ей казалось, что она ходит, не касаясь ногами земли. Она не хотела сознаваться себе, в чем причина этой радости, заполнившей ее. Поцелуй Георгия горел на ее губах. Она шла за чем-нибудь и забывала, за чем идет. Брала в руки какую-нибудь вещь и не знала, для чего она держит ее в руках…

Кетеван хлопотала по хозяйству: нашла работу и царским слугам, и соседям, приглядывала за тем, как пекут хлеб, открывают кувшины с вином, режут скотину и птицу.

Спальня Лилэ находилась рядом с комнатой, отведенной царю.

Миновала полночь. Лилэ не спала, не спал и царь, — то и дело за стеной скрипела тахта и временами до Лилэ доносилось негромкое покашливание.

Лилэ не понимала, что произошло с царем. Был ли то приступ падучей, как обмолвилась Кетеван, или это болезнь печени, как объяснил лекарь. Но странно, что царь так быстро пришел в себя и обнял постороннюю женщину, чужую жену… А вдруг он прикинулся больным, чтобы разжалобить ее и соблазнить?

Нет, царь не мог позволить себе столь недостойного поступка. Не мог он притвориться умирающим, ведь он в самом деле не дышал! Да и для чего ему это! К его услугам всегда столько красавиц!

А может, с ним случилось то же, что и с ней? О чем думала она, когда отвечала на поцелуй царя? Все получилось помимо ее воли и рассудка. Может быть, и с Лашой произошло то же?.. Ведь он такой же человек, как и все, у него такое же сердце, как у других людей!

Не спала в ту ночь и Кетеван. Утомленная хозяйственными хлопотами, она силой гнала от себя сон… Весь день она не могла избавиться от дурного предчувствия, да к тому же еще собака все время выла во дворе.

И как на грех, Лухуми все не возвращался. Мысли Кетеван обращались к сыну: что с ним, не стряслась ли беда какая, почему так задержался? Впрочем, ведь всего два дня, как он уехал из дому… Но надо же было нагрянуть царю, как раз когда Лухуми нет. Да и то сказать, что это они затеяли — сын да невестка: к чему вчерашним мужикам приглашать к себе в дом царя? Всем сердцем чувствовала Кетеван, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но откуда ждать беду, как отвести ее? Она решила бодрствовать, во что бы то ни стало не смыкать глаз, чтобы подстеречь грядущую опасность.

Когда во дворе перестал выть пес и затихли кони в конюшне, когда все умолкло вокруг, усталость взяла свое, и Кетеван погрузилась в сон.

Царь поднялся с тахты, прошелся по ковру. Ему не спалось. Сердце тянуло его в соседнюю комнату, ту самую, где почивала Лилэ. Он сам не отдавал себе отчета в том, что это за желание — просто ли влечение к красивой женщине или нечто более сильное и глубокое. Нет, это не плотское влечение, а стремление одной души к другой, к своей половине, когда-то отсеченной. Это потребность слиться с половиной своей, превратиться в единый дух, единую плоть.

Много женщин встречал Лаша за свою недолгую жизнь, не раз привлекали его красавицы, он влюблялся то в одну, то в другую, но то, что испытывал он теперь, не было похоже на прежние чувства.

И надо же было, чтобы та, которую ему суждено было полюбить сильнее всего на свете, была женой другого, да еще его верного слуги!

Нет, это невыносимо, нужно уйти отсюда и больше не возвращаться. Но сейчас уехать нельзя — придется всех будить…

Лаша подошел к двери, тронул дремлющего стража.

— Лухуми не приезжал? — спросил он шепотом.

— Нет, государь! — так же шепотом ответил воин, вскочив на ноги.

Царь приложил палец к губам.

Ночь была лунная, светлая. Сноп лунного света, проникавший через приоткрытую дверь, делил комнату Лилэ пополам. Обычно, ложась спать, Лилэ запирала дверь на затвор. Отчего же сегодня, когда в доме столько посторонних мужчин и Лухуми отсутствует, она оставила дверь открытой? Забыла? Тогда пусть встанет и закроет сейчас, но она не встает и сама себе не признается, что ждет чего-то…

Дверь медленно отворилась. На пороге застыла тень.

— Лухуми, ты? — Лилэ приподнялась с постели.

Дверь бесшумно закрылась.

— Это ты, Лухуми? Что ж ты не отвечаешь? — прошептала Лилэ.

Ответа не последовало. Дрожа всем телом, Лилэ прижалась к стене.

Она была еще прекраснее в лунном свете, испуганная, трепещущая. Стыдливым движением прикрыла она грудь распустившейся косой.

— Кто там?

— Это я, Лилэ, царь… — задыхаясь, произнес Лаша, подходя ближе.

— Почему ты здесь, государь? Что тебе нужно? — прошептала Лилэ.

— Мне нужна твоя любовь, Лилэ… — Он опустился на колени и протянул к ней руки.

— Что ты делаешь, государь!.. Встань… Уйди… Нас могут услышать… уходи сейчас же…

— Пусть услышит весь мир… Я не могу, не в силах уйти от тебя… Лучше бы я совсем не видел тебя или сразу умер, увидев впервые! А теперь я не могу жить без тебя! Делай со мной, что хочешь… Можешь убить меня вот тут же, на месте… — горячо шептал царь, покрывая поцелуями руки Лилэ, ее плечи, волосы.

Слабеющими руками старалась Лилэ отстранить его, и в то же время всем своим существом тянулась к нему. Обессиленная этой борьбой, она чувствовала, что перестает владеть собой, и наконец, потеряв рассудок и волю, приникла к пылающей груди царя.

— Лаша… Лашарела… — только сорвалось с ее жарких уст.

Еще не пели первые петухи, когда Георгий встал, тихо поцеловал спящую Лилэ и перешел в отведенную ему комнату. Какую-то необычайную приподнятость чувствовал он, — скольких женщин знал, но ни с кем не испытывал такого блаженства. Оказалось, что раньше в нем говорила лишь страсть, которая не затрагивала души. Потому-то и было доныне таким кратковременным наслаждение, исчезавшее вместе с утоленным желанием.

Только теперь постиг царь на себе самом смысл слышанной им не раз притчи о том, что разделенные надвое души в этом мире стремятся к первозданному единству, стремятся снова слиться в одно целое. Душа человеческая прекрасна, ее влечет к себе все прекрасное и совершенное. Но, только обнаружив за прекрасной внешностью красоту духовную, она стремится слиться с ней — тогда-то и приходит истинная любовь.

Сколько раз, увлеченный красотой, Лаша считал себя влюбленным. Однако душа его не находила отклика в душе возлюбленной, и самое великое увлечение угасало с той же быстротой, что и возгоралось.

Да, его душа долго блуждала в поисках родственной души, и вот теперь она обрела свою потерянную когда-то половину.

Так размышлял царь, лежа в своей постели.

Близость не только не умалила чувства, возникшего при первой встрече с Лилэ, но еще более усилила его. Необычайный аромат ее нежного тела и сейчас влек Лашу к себе, опьянял, одурманивал царя, избалованного самыми тонкими и дорогими благовониями. Каким изящным было каждое движение Лилэ, каким уместным было каждое слово!

Нет, никогда Лаша не был так счастлив. Ни в одном роскошном дворце не испытывал он такого блаженства, какое суждено было ему познать в этом скромном доме, где на всем лежала печать присутствия Лилэ, ее чистоты и очарования.

Запели петухи, послышались шаги и тихие голоса во дворе.

Лаша спал мертвым сном, утомленный избытком счастья.

Солнце стояло довольно высоко, когда Лилэ проснулась.

Она сразу вспомнила все и только одного не могла восстановить в памяти: когда Лаша покинул ее и как он вышел из комнаты.

Она ощущала необычное чувство покоя. Наконец обрела она того, с кем самим провидением предопределено ей быть единой духом и плотью. А муж!.. Как молния, пронзила ее вдруг мысль о Лухуми, страх и жалость охватили ее. Мысленно окинула Лилэ дни и ночи, прожитые с Лухуми. Бесцветными и тусклыми показались ей они. И она удивилась, как можно было считать счастливым хоть единое мгновение в той, пройденной жизни, как могла она принимать за любовь свою преданность мужу! До вчерашнего дня, до встречи с Лашой, не знала она ни любви, ни счастья.

Сладки были эти утренние грезы, но солнце поднялось уже высоко, во дворе хлопотала прислуга, было слышно, как колют дрова, точат ножи.

Лилэ быстро оделась и вышла на балкон.

Царя нигде не было видно. Должно быть, он еще спал.

Во дворе Лухуми, вернувшийся на рассвете, свежевал молодую нетель, подвешенную за ногу к ветке орехового дерева.

Лилэ не спешила встретиться с мужем. Она пошла умываться и дольше обычного задержалась перед зеркалом.

Особенно внимательно разглядывала она сегодня каждую черточку своего лица. Ей хотелось предстать перед царем такой прекрасной и совершенной, чтобы первое впечатление от ее красоты поблекло перед сегодняшним.

Еще раз окинула взглядом она свое отражение и, шурша парчовым платьем, спустилась по лестнице.

Царские слуги замерли, завидев Лилэ. Они проводили ее восторженными взглядами, словно мимо них пролетела некая диковинная птица.

На кухне Лилэ столкнулась с Кетеван. Всю ее радость как рукой сняло. Она остановилась, виновато потупила голову и нерешительно поздоровалась с ней:

— Доброе утро, мама!

— Здравствуй, дочка! Лухуми вернулся, ты видела его?

Лухуми услышал голоса матери и жены, повернулся в их сторону. Сияя здоровым глазом, он с нежностью смотрел на жену.

Как бы хотелось Лилэ избежать сейчас встречи с ним! Но это было невозможно, и Лилэ медленно направилась к нему.

— Не подходи близко, дорогая, запачкаешься! — Крепкие волосатые руки Лухуми были забрызганы кровью заколотой телки, в руке он держал длинный окровавленный нож.

Лилэ остановилась:

— Почему ты не вернулся вчера вечером?

Лухуми показалось, что жена соскучилась по нему, а у Лилэ мелькнула мысль, что Лухуми сам виноват в случившемся: не приехал вовремя, вот и пеняй теперь на себя!

— Я только под утро узнал, что царь приехал, и сразу же поспешил домой, — оправдывался Лухуми. Потом, подойдя к жене, он тихо произнес: Ну, что? Добилась своего?..

Лилэ вздрогнула. Кровь медленно отливала от сердца. Она испуганно подняла глаза: Лухуми улыбался ей с прежним добродушием.

— Видишь, как быстро сбылось твое желание. Царь таки приехал к нам, теперь постараемся как следует принять его!

Лилэ глубоко, с облегчением, вздохнула, заставила себя улыбнуться Лухуми и пошла к дому.

Знатный пир задал Лухуми в честь приезда царя. Всех именитых людей Кахети пригласил он к себе.

Тамадой за столом был эристави Бакур.

Не успел он вступить в дом, как сразу же догадался обо всем. Он хорошо знал, что царь не остался бы без особой на то причины ночевать у своего велисцихского слуги. Знал он и то, что Лухуми этой ночью не было дома. Но и без того ему все было ясно, ибо каждый мимолетный взгляд, которым обменивались Лилэ и царь, выдавал их с головой.

Бакур знал, как ему действовать. Он назначил Лухуми своим помощником и не давал ему передохнуть, передавая то полный рог, то чашу.

Лухуми, в радости от пребывания царя в его доме, совсем потерял власть над собой и осушал чашу за чашей.

Хмель быстро разбирал его. Он уже ничего не слышал, кроме возгласов тамады, и ничего не видел, кроме протянутых к нему рогов с вином. Не замечал он, как обожаемый им царь и его нежная Лилэ пожирали друг друга глазами, как менялись они в лице и как переговаривались друг с другом на безмолвном языке влюбленных.

Вслед за тостами в честь царя, его великих предков, его сестры Русудан, эристави Бакур поднял чашу за здоровье Кетеван — матери Лухуми и хозяйки дома.

Кетеван целый день хлопотала по хозяйству. Утомленная, подошла она к столу, чтобы поблагодарить гостей за здравицу, и первое, что она увидела, было то, чего не видел ослепленный восторгом и вином Лухуми.

В страшной тревоге заметалась Кетеван. Она больше не отходила от стола, отсылала Лилэ то за тем, то за другим.

Эристави поднял огромную чашу за здоровье Лилэ. Он долго говорил о ее уме, красоте, о добродетелях.

— Такая супруга, дорогой Лухуми, могла бы украсить не только твой дом, но и дом любого эристави и даже царский дворец! — провозгласил, улыбаясь, Бакур.

Царь взял из рук тамады чашу и, многозначительно глянув на Лилэ, негромко произнес:

— За скорейшее исполнение всех ваших желаний!

Царь приник к чаше, осушил ее и, пустую, кинул Лухуми.

Возбужденный выпитым вином, Лухуми на лету поймал чашу, поцеловал ее и прижал к груди. Он наполнил ее до краев и, запрокинув голову, выпил всю до дна и тут же покачнулся и свалился на скамью, уронив голову на стол.

Пир продолжался.

Незаметно встала и вышла Лилэ. За ней последовал Лаша. Сначала он вышел на балкон, потом тихонько прошел в ту комнату, где вчера вкусил такое неизъяснимое блаженство.

Лилэ поправляла перед зеркалом прическу.

Лаша подкрался сзади и обнял ее. Она улыбнулась ему в зеркале и прижалась к нему. Лаша покрыл страстными поцелуями ее лицо и шею.

— Сегодня же еду в Тбилиси и забираю тебя с собой! — объявил он.

— Сегодня нельзя, государь, никак нельзя…

— Я не могу жить без тебя, моя Лилэ, а дольше здесь оставаться невозможно!

— И я не могу без тебя, Лаша… Лашарела!.. — шептала Лилэ, крепко обнимая его.

— Сегодня… Сегодня же я должен увезти тебя. Не уеду без тебя, не могу без тебя…

— Нет, царь! У меня же муж… Что скажут люди… И богу это неугодно… — Но тут же, сама не понимая, что говорит, она продолжала: Ты царь, все мы рабы твои. Ты все можешь… Устрой так, чтобы никто не мог винить меня, чтобы и тебя никто не мог упрекнуть…

— Лилэ! Лилэ, дочка! — раздался за дверью голос Кетеван.

Лилэ выскользнула из объятий Лаши и устремилась в зал. Кетеван, увидев, что сын ее спит за столом, а царь и Лилэ исчезли, встревожилась и бросилась искать невестку.

— Что случилось, мама? — растерянно спросила Лилэ.

— Что же ты за мужем не присмотришь! — строго глянув на нее, сказала Кетеван. — Видишь, заснул он за столом. Надо помочь ему, увести, уложить. — Голос свекрови звучал суровым упреком.

С помощью слуг женщины подняли спящего Лухуми.

Возвратившись в Тбилиси, царь затосковал. Он скоро понял, что сердце его осталось в Велисцихе и он не может жить в разлуке с Лилэ. Днем его не увлекали ни пиры, ни охота, ни прогулки, а ночью сон бежал от него.

Подавленное настроение царя тревожило придворных, но сам он никому не открывал причины своей тоски. Расспрашивать его никто не решался.

Несколько раз Георгий пытался тайком съездить в Велисцихе, но верный Лухуми как тень следовал за ним, и царь никак не мог от него избавиться.

Отказавшись от всяких развлечений, царь заполнял свое время чтением: в истории любви Лейли и Меджнуна, Вис и Рамина, Тариэла и Нестан он находил сходство со своим томлением и искал ответа на терзавшие его вопросы.

Чтение любовных историй не успокаивало царя, напротив — он все глубже впадал в отчаяние. Он убеждался, что действительно не может жить без Лилэ.

Ему все тяжелее становилось вдали от любимой. Присутствие Лухуми становилось для Лаши невыносимым, каждая встреча с ним преисполняла царя горечью и гневом на собственное бессилие.

Лухуми огорчало дурное настроение повелителя, и в своей простоте он делался еще услужливее, с еще большим рвением бросался выполнять каждое поручение и тем самым только сильнее досаждал царю.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Коль твоя жена красотка,

Ты себя к беде готовь.

Пусть не дремлет пес твой чуткий,

Не смыкает глаз свекровь…

Народная песня

Было за полночь, когда в Тбилиси началось землетрясение.

Царь еще не спал. После первого толчка он встал и выглянул в окно. От нового толчка дворец закачался, словно лодка. Крики о помощи пронзили ночную тишину.

По ту сторону Куры рушились дома. Люди выбегали на улицы, обезумев, носились по городу при свете факелов.

Всю ночь Лаша объезжал пострадавшую часть города, распоряжался оказать помощь горожанам, отвести помещения для оставшихся без крова, утешал родственников погибших, выражал им сочувствие в горе.

В одном из разрушенных районов из-под земли забил новый серный источник, более горячий, чем все источники в городе.

Тбилиси и без того был богат целебными ключами. Со времен Тамар банями, сооруженными на этих источниках, всякий мог пользоваться бесплатно. Погонщики караванов из далеких стран смывали здесь с себя дорожную пыль и нежились в мраморных ваннах, украшенных затейливыми пестрыми узорами.

Церковники объявили, что новый источник — знамение спасения города, и царь велел освятить его и построить на нем новые бани.

На следующий день мандатуртухуцеси доложил Георгию, что землетрясением сильно разрушен старый дворец, выстроенный еще великим пращуром его, Давидом Строителем.

Царь давно не заглядывал во дворец Давида. При царе Георгии III и при царице Тамар были возведены новые, более благоустроенные дворцы. А палаты Давида большей частью оставались запертыми и открывались лишь изредка, в особо торжественных случаях. На этот раз царь пожелал осмотреть старый дворец. Он направился туда вместе с Турманом Торели и Эгарсланом. Еще не входя во внутрь, они заметили большую трещину в стене приемного зала.

Царь вошел в зал и, очарованный, застыл на пороге. Роскошная мебель, расставленная со вкусом, свет, щедро льющийся из широких окон, и, наконец, роспись стен, исполненная живыми, яркими красками, — все дышало удивительной красотой и соразмерностью.

На противоположной от входа стене художник изобразил вечерние сумерки. На террасе царского дворца стоял согбенный старец. Весь его облик говорил о физической немощи, душевной усталости от долгой, полной тревог жизни. Лишь лицо его выражало крайнее возбуждение, глаза сверкали последним жаром, словно догорающие уголья; испепеляющая страсть была разлита в чертах его. Он впился вожделенным взором в нагое тело купальщицы, погруженное в прозрачные струи реки.

Колдовской силой дышали краски и линии тела женщины. И было оно подобно грозди зрелого винограда, и звало оно к наслаждению. Даже воздух, окружавший купальщицу, был напоен трепетом и волнением ее прекрасного юного тела.

— Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался по кровле царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину…

Лаша оглянулся. Глядя на роспись, Турман читал на память историю соблазнения Давида, пророка из Ветхого завета.

— Та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта женщина. И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии-хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с ней… Торели повернулся к другой стене. — Поутру написал Давид письмо к Иоаву. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер.

Лаша вздрогнул и пристальней вгляделся в суровое лицо Иоава военачальника Давидова.

— Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди. И был убит Урия-хеттеянин.

Торели на миг запнулся.

Трещина проходила как раз по тому месту стены, где был изображен Урия-хеттеянин. Она делила пополам его лицо. И на Георгия смотрел лишь один глаз хеттеянина. Вторая половина от разрушения слоя краски была изуродована. Царь отвел глаза. На мгновение лицо Урии исчезло, и на его месте Георгий ясно увидел обезображенное одноглазое лицо Лухуми.

— Так как же написал Давид Иоаву? — спросил царь Турмана, снова обращая взор к стене.

— Написал Давид письмо к Иоаву. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер.

Эгарслан, затаив дыхание, слушал Турмана, не сводя глаз с царя.

Эгарслан проник в самые сокровенные мысли царя. Для него все стало ясным. Он теперь знал, как ему надлежит действовать.

— Давид послал и взял ее в дом свой; и она сделалась его женою и родила ему сына…

Во дворец пришли добрые вести: Мхаргрдзели окончательно разгромил вторгшиеся в пределы Грузии кипчакские войска. Победоносное грузинское войско с большой добычей и множеством пленных возвращалось в столицу.

Лаша еще был занят разделом военной добычи, как новая беда нависла над страной — еще одна зависимая область, Нахичеван, не наученная примером Гандзы, отложилась от Грузии и отказалась платить дань.

В Грузии понимали, что мятеж Нахичевана, последовавший за гандзийскими событиями, не случаен. Это было еще одно звено той цепи бедствий, которые обрушились на Грузинское царство.

Страны, находящиеся в зависимости от Грузии и до сих пор верные ей, восставали одна за другой, выходили из повиновения и отказывались от уплаты дани. Внутренние раздоры и ослабление царский власти в Грузии подстрекали их к этому.

Выход из повиновения Нахичевана послужил для Ахалцихели новым поводом для выступления против внешней политики Мхаргрдзели.

— Рум готовится к нападению на Грузию, а мы, вместо того чтобы дать отпор и наказать его, заперлись у себя дома и тратим силы на усмирение и наказание данников. Казна пустеет, мы растрачиваем золото на бесплодные мелкие стычки, доблестные грузинские витязи гибнут в Гандзе и Нахичеване, — заявил на заседании дарбази Ахалцихели, обвинив атабека в том, что именно он довел страну до такого состояния.

Совет закончился. По предложению царя было принято решение идти в поход и проучить непокорных нахичеванцев. Руководить этим походом было поручено Шалве Ахалцихели.

Перед выступлением войска Эгарслан долго беседовал с Библой Гуркели, военачальником передового отряда.

Библа был, по мнению Эгарслана, наиболее надежным из всех молодых военачальников.

После ухода Гуркели Эгарслан вызвал к себе Лухуми. Не глядя ему в глаза, он старался как можно более ласково говорить с преданным слугой и телохранителем царя.

— Двор в большом долгу перед тобой, Лухуми. Не раз ты спасал жизнь царю, не раз доказывал свою преданность. А ныне царь не едет в поход из-за недомогания. Но тебя, верно, влечет к ратным делам, геройским подвигам. Зачем же тебе оставаться здесь, почему не пойти вместе с товарищами? Ступай в поход, отличишься в сражениях, вернешься со славой и добычей. Царь уверен, что ты отличишься в походе, он хочет щедро наградить тебя, умножить твои владения, сделать тебя знатным вельможей, — заключил Эгарслан, испытующе глядя на Мигриаули.

— Как будет угодно государю! — молвил Лухуми, склонив голову.

В Кахвти стояла осень, щедрая и обильная.

Уже созрел виноград. Во дворах слышался плеск и бульканье воды в огромных глиняных кувшинах для вина. Мойщики, залезая в кувшины, зарытые глубоко в землю, напевали негромко, и голоса их доносились словно из подземелья.

Гранатовые деревья свешивали через плетень свои ветви, отягощенные спелыми плодами, которые уже растрескались и выставляли наружу тесные ряды алых зерен. Перезревший инжир чуть не срывался с черешка, айва манила своей шафрановой окраской, грецкий орех выглядывал из потрескавшейся зеленой кожуры.

Янтарем и рубином густо рдела усадьба Мигриаули. Хозяин был далеко на войне. А Кетеван не могла управиться одна с таким большим хозяйством. У царского телохранителя, не так давно ставшего азнаури, было несколько своих крепостных крестьян. Но Кетеван, сама вчерашняя крепостная, никак не могла привыкнуть повелевать ими и старалась все делать сама.

Хорошо бы, если бы Лилэ помогала. Однако невестка не проявляла такого желания, а просить ее Кетеван не хотелось.

В последнее время Лилэ неузнаваемо изменилась. Она повеселела, то напевала вполголоса, то задумывалась и улыбалась какой-то своей затаенной мысли или шептала что-то, ничего не замечая вокруг.

Она часами сидела на балконе, облокотясь на перила, смотрела долгим мечтательным взглядом куда-то на запад.

Кетеван замечала, как невестка временами бледнела и тайком от нее ела кислые сливы и гранаты, соленые огурцы и капусту. Лилэ избегала Кетеван, стеснялась ее. Но от глаз опытной свекрови разве укроешься! Кетеван радовалась: скоро колыбель появится под их кровом и двор наполнится голосами и смехом златоволосых внучат.

Одно удивляло Кетеван — Лилэ совсем не вспоминала Лухуми, тогда как о царе, о его здоровье расспрашивала всех проезжих.

Когда Лилэ не сидела на балконе, она лежала в своей комнате и без конца глядела на портрет Лаши, улыбалась ему, шептала ласковые слова.

Несколько раз заставала невестку Кетеван в таком состоянии. Ей делалось не по себе. Мрачные мысли мелькали в голове старухи, но она не давала им овладеть собой и в работе и хлопотах скоро забывала о них.

Однажды эристави Бакур привез Лилэ письмо. Из всего этого длинного письма Лилэ прочла свекрови лишь то место, где говорилось о том, что Лухуми идет в поход на Нахичеван. Остальное Лилэ читала про себя, и лицо ее пылало от радостного волнения.

Мать проливала слезы об ушедшем на войну сыне, а жена была на седьмом небе от счастья.

Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, и, не понимая, что делает, она бросилась на шею к свекрови, обняла ее и расцеловала.

Ошеломленная Кетеван удивленно уставилась на невестку. Лилэ опомнилась, спрятала письмо и, запинаясь, сказала: не плачьте, мама, царь защитит Лухуми от беды, скоро сын ваш вернется домой с добычей и славой.

Это было не первое посещение эристави Бакура. Он и раньше несколько раз проездом заворачивал к ним, говорил втихомолку с Лилэ. После его отъезда невестка рассказывала Кетеван, что получила вести от Лухуми, что он здоров и невредим. Сама она усаживалась где-нибудь в сторонке с длинным посланием в руках и читала и перечитывала его с сияющим лицом.

Предчувствие чего-то дурного томило Кетеван. Это дурное таилось в письмах, которые получала Лилэ, — так чувствовала свекровь, но ни о чем не расспрашивала молодую женщину.

После получения последнего письма Лилэ вовсе преобразилась. Она вставала до рассвета, крутилась перед зеркалом, принималась разбирать свои платья и потом целыми днями просиживала на балконе, уставясь на дорогу, ведущую в Тбилиси.

Только поздно ночью, когда все кругом засыпало, когда на дороге затихало всякое движение, Лилэ входила в свою комнату и, не раздеваясь, ложилась, точно ждала, что ее вот-вот окликнут.

Кетеван простудилась, когда мыли давильню для вина. Ее знобило, все суставы ломило, болела голова. Она слегла. Заслышав тяжкий стон свекрови, Лилэ на минуту забегала в комнату, подавала ей напиться или поесть и снова устремлялась на балкон.

Как-то вечером, когда совсем стемнело, до слуха больной донесся конский топот, и сразу вслед за ним раздался заливистый лай собаки. Ей послышалось, что кто-то торопливо сбежал вниз по лестнице.

— Тихо, Курша!.. — услышала Кетеван.

— Лилэ… Лилэ… Это ты, дочка? — позвала Кетеван, но никто не отозвался. — Лилэ-э! Лилэ-э! — громче окликнула невестку больная.

Ответа не последовало.

Сотни ужасных мыслей пронеслись в мозгу Кетеван. Она заметалась в постели. Потом с трудом поднялась. Босая, в одной рубашке, шатаясь, добралась до порога, собрала последние силы и закричала в ночную темноту:

— Лилэ-э! Лилэ-э!..

Голова у нее закружилась, в глазах потемнело. Она рухнула на пол.

До Лилэ, сидящей на богато убранном коне, донесся крик свекрови. Она сжалилась над несчастной и на минуту придержала коня у соседских ворот.

— Асинет, милая, прошу тебя, присмотри за моей свекровью. Мне нужно съездить тут неподалеку, узнать о муже… Оказывается, с войны вернулся один человек… Он был вместе с Лухуми… — торопливо говорила Лилэ. Не дав прийти в себя изумленной соседке, она сунула ей в руку деньги, огрела плетью коня и помчалась вслед за всадниками, уехавшими вперед.

Во дворце никто не удивился появлению Лилэ. Лаша и раньше приводил к себе красавиц. Неделями, а то и месяцами жили они во дворце, а когда надоедали ему, он отправлял их обратно. Правда, о новой возлюбленной Георгия говорили, что такой красавицы до сих пор не бывало в царских палатах.

Слухи эти в тот же день дошли до Русудан. Она вбежала в покои брата и, даже не поздоровавшись как следует с ним, стала рассматривать незнакомку с ног до головы. Лаше хотелось, чтобы Лилэ понравилась Русудан, и он с волнением ждал, что она скажет.

— Ну, что? — спросил он ее, когда они остались одни.

— Красива… Даже слишком красива, да только… — И Русудан замялась.

— Что только? — нетерпеливо спросил царь.

— Только и она тебе скоро надоест, — с грустным упреком ответила Русудан.

— Нет, не надоест, Русудан, никогда не надоест, — уверенно проговорил Лаша.

— Посмотрим, посмотрим. — Русудан выбежала из царских покоев так же стремительно, как и вбежала туда.

Георгий облачил свою возлюбленную в царские одежды. Только короной не мог увенчать он ее, а в остальном сделал настоящей царицей. Он не расставался с Лилэ ни днем, ни ночью, дошел до того, что во время приемов сажал ее рядом с собой на трон, вынуждая иноземных послов оказывать ей царские почести.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Первое большое сражение по пути в Нахичеван произошло под Ороти. Осадой крепости руководил Библа Гуркели. Начальником отряда, который должен был напасть на наиболее защищенную часть крепости, он назначил Лухуми Мигриаули. А сам, стоя на возвышенности, неподалеку от места боя, следил за бешеным натиском воинов Мигриаули. С крепости на грузин градом сыпались стрелы. Можно было не сомневаться, что безрассудно храбрый предводитель идущего на приступ отряда не дрогнет перед лицом смерти.

Однако случилось нечто совершенно неожиданное: защитники крепости заметили на возвышенности военачальника и все свои стрелы обратили против него. Гуркели получил тяжелое ранение.

Отчаянная схватка завязалась у самых ворот крепости. Атакующие дрогнули и смешались. Вот-вот отхлынут они вспять… Но тут Мигриаули, словно ястреб, налетел на свою дружину с тыла, отрезал ей путь к отступлению и повел воинов на новый приступ. В это самое время Шалва Ахалцихели подбросил свежие силы наступающим, решительно напал на врага с другой стороны крепости, и грузины, нажав одновременно с нескольких сторон, опрокинули защитников.

Первым в Ороти ворвался Лухуми Мигриаули. Он взял в плен начальника крепости и доставил его Ахалцихели.

Грузины разрушили Оротскую крепость, перебили ее защитников. Лишь горстке воинов намеренно дали возможность отступить и уйти из окружения, чтобы они донесли до Нахичевана весть о страшном разгроме.

Ахалцихели оставил в Ороти на излечение раненого Гуркели, а сам во главе войска пошел на Нахичеван.

Оставшиеся в живых защитники Ороти принесли туда весть о жестокой расправе, чинимой войсками Ахалцихели над побежденными, посеяли панику.

Имя Шалвы Ахалцихели, военачальника грузинского войска, как и имена Захарии и Иванэ Мхаргрдзели, было достаточно известно. В свое время он участвовал во взятии Нахичевана и разрушил не одну крепость к югу от него.

После первого же натиска перепуганный эмир нахичеванский счел сопротивление излишним, заявил о своей покорности и обещал по-прежнему платить дань Грузии.

Ахалцихели продиктовал условия сдачи и получил ключи от крепости. Однако грузинское войско для окончательного подсчета добычи должно было остаться в Нахичеване.

Надо было отправить к царю гонца с известием об одержанной победе. Самым подходящим для этого поручения Ахалцихели счел Лухуми Мигриаули.

Шалва давно приглядывался к Лухуми. Ему нравились и самоотверженная храбрость, и преданность царю этого богатыря. В походе Мигриаули показал себя смелым и отважным воином, и лучшего вестника победы Шалва выбрать не мог. Щедро одарив Лухуми, Ахалцихели велел ему взять лучших коней и с небольшим отрядом скакать в Тбилиси, чтобы сообщить царю радостное известие.

С того дня, как Лилэ поселилась во дворце, жизнь Лаши озарилась новым светом, уподобилась безоблачному летнему небу. Любовь их была словно слияние солнца с луной, день оспаривал у ночи честь развлекать и радовать влюбленных, не устававших глядеть друг на друга.

Ограничив свой мир любовью, они отрешились от всяких забот.

Только теперь ощутила Лилэ жизнь как благословенный дар. Она словно и не жила до того вовсе, не помнила ничего из своего прошлого — ни детства, проведенного в нужде, ни замужества, — все залил нахлынувший свет счастья, и глаза ее закрылись для прошлого.

Лишь иногда какая-нибудь мелочь случайно напоминала ей о Лухуми. И тут же, как надоедливый призрак, отгоняла она мысли о муже и, как выпорхнувшая из клетки птица, восторженно отдавалась своей любви.

Под крылом царственного возлюбленного притаилась она, оберегая свое счастье. И в самом деле, чего ей было страшиться? Стены дворца высоки, и охрана надежна. Совесть не тревожила ее: соединение с любимым человеком, учил ее Лаша, высшее благо, оправданное перед богом и людьми.

Единственное, что огорчало ее и заставляло с сожалением оглядываться назад, было воспоминание о матери, бедной Цицино. Почему не дожила она до этих дней, почему не может взглянуть на счастье дочери, на исполнение ее самых заветных мечтаний!

Трудно было сказать, кто из них более счастлив: царь или Лилэ. Они наполняли друг друга радостью и блаженством, соперничали в ласке и нежности.

Только теперь, рядом с Лилэ, Лаша почувствовал все преимущество своего положения, всю силу царской власти, всю радость жизни. Беспечный по натуре, он совсем отошел от всяких дел. Лишь изредка, очнувшись от угара, он удивлялся самому себе: как случилось, что чаша его чувства не переполнилась, почему непрестанно тянется он к Лилэ, без конца любуется ею.

Но ничто не могло ему помочь разобраться в себе. И разум, и сердце, и душа, и тело с одинаковой силой тянулись к Лилэ, искали ее близости.

Во дворце все удивлялись столь необычайной любви царя. Давно отрешенные от жизни старцы и священнослужители, явные и тайные враги Лаши порицали его поведение и помрачение разума царя приписывали колдовским чарам его любовницы.

— Змей соблазнил Адама и Еву и навеки изгнал их потомков из рая, нашептывали мирянам монахи, давно забывшие о радостях жизни. Грозя царю божьей карой, они отворачивались от Лилэ как от колдуньи и нечистой, крестились при встрече с ней и избегали ее.

Но зато молодые царедворцы, жадные до наслаждений, оправдывали увлечение царя и завидовали ему.

— Не только мы, но даже великие мудрецы прошлого, узрев подобную красоту, не смогли бы унять сердце и отвратить очи от ее совершенств, потушить в себе страсть к подобной женщине… — говорили они.

К караван-сараю подъехали всадники. Лошади были взмылены, ездоки забрызганы грязью.

Поручив коней слуге, встретившему их у ворот, прибывшие вошли в заезжий двор.

— Смотрите-ка, никак, Лухуми! — воскликнул один из сидевших за столом кахетинцев, пристально вглядываясь в вошедших.

— Он и есть… А с ним и наш Ило! — проговорил другой.

Лухуми подошел прямо к хозяину. Остальные направились к свободному столу. Тут Ило узнал своих земляков и поздоровался с ними.

— Идите сюда, садитесь с нами! — кричали пирующие, обрадованные неожиданной встречей.

Вошедшие направились к ним и уселись вокруг стола.

— Мы победили! Нахичеван опять наш! Спешим в столицу к царю, вестниками победы… За ваше здоровье, друзья! — поднял чашу Ило и жадно приник к ней. — А что делается в нашей стороне, друзья? Новости какие? — спросил он, набивая рот едой.

— У нас… Спокойно у нас… — сдержанно ответил один из кахетинцев и, наклонившись поближе к Ило, тихо спросил: — А что, Лухуми ничего не знает?

— О чем, Закро? — удивился Ило, перестав жевать, с удивлением уставившись на собеседника.

— О своей семье, говорю, ничего не знает? Царь-то у него жену отнял.

Кусок застрял у Ило в горле.

— Жену отнял, говорю, — наклонившись еще ближе, повторил Закро.

— Что ты говоришь, Закро? Как же это так?! — встревожился Ило.

— А очень просто! — вздохнул Закро.

— Как поверить в это? Разве так награждают слугу за верную службу, за преданность?..

Меж тем Лухуми распорядился быстрее менять лошадей, заказал обед и направился к столу.

Все притихли.

— А, вы уже за столом? И наши здесь? — обрадовался Лухуми. Здравствуй, Закро! Сандала, здорово! — с каждым в отдельности поздоровался Лухуми и подсел к приятелям.

— Вы что носы повесили! Мы с победой едем, а вы заскучали! — весело обратился Лухуми к сидящим, принимаясь за еду.

Все растерянно молчали, только проголодавшийся Лухуми усердно работал челюстями.

Утолив голод, он поднял чашу с вином.

— За ваше здоровье, ребята! — обратился он ко всем сидящим за столом и осушил чашу. — А что слышно у нас? Все спокойно? — спросил он, вытирая усы.

— Спокойно! — не поднимая головы, проговорил Закро.

— О моих ничего не знаешь? Как они там?

— Ничего. Мы ведь раньше тебя уехали из дому, — солгал Закро, переглянувшись с остальными: мол, не проговоритесь!

Лухуми снова поднял чашу.

— За нашего царя! Пошли ему бог здоровье и силу на вечные времена! — провозгласил он и выпил до дна.

— За здоровье царя! — недружно отозвались остальные, виновато посматривая друг на друга, и нехотя подняли чаши.

— Кони готовы, — доложил слуга.

— Сейчас идем… За наш отъезд! Счастливо оставаться! — И Лухуми осушил на прощанье третью чашу. — А теперь в путь!.. Спасибо, соседи! Лухуми достал из кармана пригоршню монет и высыпал на стол. — Мы угощаем!

Растерявшиеся кахетинцы не успели и слова вымолвить, как Лухуми быстро пожал всем руки и направился с товарищами к выходу.

Оставшиеся за столом долгим взглядом проводили царских гонцов.

— Лучше бы не возвращаться ему живым! — с горечью проговорил Сандала, тяжело вздыхая.

В то утро Лилэ почувствовала под сердцем сильный толчок. Она испуганно вскрикнула, но, сообразив, что с ней, успокоилась. Радостное чувство охватило ее.

Когда ребенок шевельнулся вторично, Лилэ взяла руку Лаши и, затаив дыхание, приложила ее к своему животу.

Лаша ощутил под рукой движение.

— Что это? — испуганно спросил он.

— Дитя шевелится, слышишь?.. — смущенно прошептала Лилэ, обняла возлюбленного, спрятала голову у него на груди.

Оба радовались, как дети. Хотелось рассказать кому-нибудь поскорее, но потом они решили хранить все в тайне — до поры. Сияющими глазами смотрели они друг на друга.

— Прибыл гонец от Ахалцихели! — доложили царю.

Лаша вышел в приемный зал.

Он опустился на трон, усадил рядом с собой Лилэ и торжественно поздоровался с царедворцами.

Он спешил услышать вести не столько о победе грузинского войска, сколько о судьбе Лухуми. В душе он надеялся, что Лухуми, может, не вернется с этой войны. Смерть законного супруга развязала бы Лилэ руки, и брак с царем стал бы для нее возможен.

Георгий знал, что нахичеванцы самоотверженно защищают крепость. На войне распоряжается случай, и царь надеялся на случай, который из тысячи людей, обреченных на смерть, избирает одного. Нельзя сказать, чтобы Лаша хотел смерти Лухуми, но война есть война: одни возвращаются, другие нет. Никто бы не обвинил царя в гибели телохранителя, и совесть его была бы спокойна.

…В конце зала показался гонец, весь в пыли. Он сделал несколько шагов вперед и упал на колени.

— Победа, государь! — воскликнул гонец, и голос его показался знакомым Георгию. Он вздрогнул.

Вестник на коленях приблизился к нему и поднял голову. И вдруг застыл от неожиданности. Рядом с царем Лухуми увидел свою жену, Лилэ. «Мерещится», — мелькнуло у него в мозгу, и он протер глаз.

Лилэ вскрикнула и в беспамятстве откинулась на подушки.

— Помогите! — крикнул царь.

Вокруг Лилэ засуетились лекари и челядь.

Растерянный, дрожащий, смотрел Лухуми на происходящее. Он потерял представление о том, где находится и что это все значит.

По знаку Эгарслана на Мигриаули набросились четверо стражников. Ошеломленный Лухуми не сопротивлялся. Ему скрутили руки за спиной, подняли и повели.

Он двигался словно в тумане, не понимая, что происходит. Может, во сне все это видит или бредит, устав с дороги.

Лухуми втолкнули в подвал и заперли за ним тяжелую железную дверь. В каменной темнице стояла нестерпимая духота, подземелье было переполнено узниками.

От пережитого потрясения Лухуми едва держался на ногах. Ему трудно было дышать спертым воздухом, он пошатнулся и чуть не упал. С трудом удержался на ногах, протиснулся в угол и присел на дощатые нары. Долго сидел он в оцепенении. Потом постепенно свыкся с полумраком, стал осматриваться. Узников было так много, что большинству негде было ни лечь, ни сесть, и несчастные вынуждены были подолгу стоять на ногах.

На единственной трехногой скамье восседал мрачного вида детина. Широко расставив ноги, он хмуро уставился на Лухуми. Плоская бритая голова его была покрыта шрамами.

Он нахмурил узкий лоб, и густые, сросшиеся брови его слились с линией волос.

— Убил? — строго спросил он Лухуми.

— Нет! — покачал тот головой.

— Значит, украл?

— Нет! — ответил Лухуми.

— Эй ты! Наберись-ка ума да не ври! — угрожающе процедил сквозь зубы бритый и, положив руки в карманы, вплотную надвинулся на Лухуми, ударом ноги опрокинув свою скамью. — Не строй из себя Авраамова агнца. Сюда никого не приводят после обедни. Ты или убил, или ограбил кого-нибудь на большой дороге… Говори, что было, тут не хуже тебя парни! Ну, выкладывай!

— Не знаю… я и сам не знаю… — качая головой, проговорил Лухуми.

— Брось врать! Не скажешь, сами дознаемся… Деньги есть?

Лухуми не понял вопроса и с удивлением уставился на незнакомца.

— Ну, чего глаза вытаращил? Выкладывай, что есть! Тут так заведено.

— Тебе какое дело до моих денег? — опять удивился Лухуми.

— А вот сейчас увидишь — какое! Ну-ка, Шило, Пень! Обработайте гостя!

Двое здоровенных детин вскочили с места. Один из них, длинный и худой, в самом деле походил на шило, другой был приземистый и коренастый.

Они подскочили к Лухуми и уцепились за его карманы.

— Отстаньте от меня! У меня своего горя достаточно! — Мигриаули резко отстранил их от себя и выпрямился.

— Ой, я его узнал! Мне за это награда полагается! — крикнул кто-то из глубины камеры. — Ведь это же царский телохранитель Лухуми, одноглазый Лухуми! Он с другими воинами разорил наше логово, еще, помню, Черного Саркиса схватил…

— Совсем хорошо! — крикнул бритоголовый. — У царского телохранителя денег должно быть много! А ну, налетай, ребята! — И бандиты снова набросились на Лухуми.

Он еще раз попытался образумить назойливых негодяев, но те не отступали и тянулись к его карманам.

— Значит, не хотите оставить меня в покое? — угрожающе проговорил Мигриаули и, схватив коренастого, отшвырнул его, как мяч, в угол темницы.

Между тем долговязый успел выхватить из кармана Лухуми кисет с деньгами и, сунув его бритоголовому главарю, поспешил скрыться.

Лухуми потянулся за своим кисетом, но получил такой удар в живот, что скрючился и присел. Разъяренный, он быстро вскочил и зажал противника своими могучими руками, словно в тиски. У того захватило дыхание. Он швырнул кисет на пол и попытался выхватить из кармана нож.

Бывший царский телохранитель предупредил это движение, сгреб его в охапку и с силой швырнул к двери.

Тот, как мешок, брякнулся об пол возле железной двери. Некоторое время он лежал неподвижно. Все молча уставились на посрамленного вожака.

— Ты ли это, Колода! Тебе это не к лицу! — проговорил наконец Шило.

Колода начал медленно расправляться, словно свернувшаяся улитка. Он потер висок, рукавом вытер сочившуюся кровь. И, внезапно выхватив из кармана складной нож, раскрыл его и, нагнув голову, как бык, пошел прямо на Лухуми.

— Отстань, тебе говорю! — крикнул ему Лухуми, и не успел тот замахнуться ножом, как Лухуми схватил скамью и поднял ее перед собой, как щит. Нож вонзился в дерево. Рывком подавшийся вперед Колода не сумел удержаться и снова растянулся перед своим врагом. Лухуми обхватил его своими ручищами, словно железным обручем, поднял высоко и изо всех сил опять швырнул о каменный пол.

Колода тяжело грохнулся и остался лежать без движения.

Узники, озадаченные таким оборотом дела, глядели на одноглазого богатыря, не смея пикнуть.

Шило отыскал кисет Лухуми, с опаской приблизился к нему, молча положил кисет рядом и удалился.

Мигриаули положил деньги в карман и направился к нарам у стены. Лежавшие на них вскочили и предупредительно очистили ему место.

Тяжело дыша, Лухуми опустился на нары. У него болела голова, руки и ноги не подчинялись ему, скованные болью и усталостью. Внезапно его сморил сон, и он повалился на жесткое ложе.

Проснулся Лухуми поздно ночью. Удивленно осмотрелся. В подвале было почти пусто. Вчерашние забияки исчезли. Какой-то сутулый старик расхаживал молча из угла в угол, заложив руки за спину.

— Где это я? — еще не совсем очнувшись ото сна, спросил Лухуми.

— Ты в дворцовой тюрьме, — спокойно отозвался старик, продолжая вышагивать по камере.

— Да… вчера меня втолкнули сюда, — стал припоминать Мигриаули. — Но здесь было много людей, а сейчас…

— Да, их было немало, — подтвердил старик и опустился рядом с Лухуми на нары. — Ты вчера чуть не убил их главаря, и они со страху попросили перевести их отсюда.

Лухуми вспомнил вчерашние события.

— Что им, бессовестным, нужно было от меня! — с горечью проговорил он.

— Совести у них нет, это верно, — подтвердил старик. — Вся их жизнь прошла в убийствах и грабежах. В тюрьме они чувствуют себя как дома.

— А кто был тот, бритоголовый, что так налетел на меня? — спросил Мигриаули.

— Это главарь воровской шайки, Кундза — Колода. Никто не знает его настоящего имени. Сколько раз его к виселице приговаривали, но он увертывался каким-то чудом!

— А в чем он теперь провинился?

— Не перечислишь его преступлений, сынок! Ему и пятнадцати лет не было, когда он застал свою мать с любовником и топором зарубил того на месте. Сбежал из дому и стал бродяжничать. Потом поступил служкой в какой-то монастырь. Стал там монахов смущать. Бросили его в темницу. Не миновать бы ему петли, но он сбежал и скрылся в городских трущобах. Человек он сметливый, дерзкий, стал главарем воров и грабителей, мошенников и убийц. На весь город страх наводил. Все воры, разбойники, мошенники отдавали ему часть награбленного, его слово было законом для них. Никто до сих пор не смел поднять на него руку. Дай тебе бог здоровья, сынок, утешил ты меня. На руках вынесли его отсюда, вряд ли жив останется.

— И поделом ему! Сколько я его просил оставить меня в покое. Ведь я тоже человек, вынудил он меня… А ты что же не ушел с ними, отец?

— Мне с ними делать нечего. В жизни я не съел куска, добытого бесчестным путем.

— Как же ты, честный человек, попал сюда?

— Долго про меня рассказывать. Сорок лет преданно служил я царям — и Георгию, деду нынешнего царя, и Тамар. Сам был начальником этой тюрьмы. И вот отблагодарил меня нынешний государь, Георгий Лаша. Бежал важный узник из тюрьмы, так меня за это посадили.

— Как же так несправедливо обошлись с тобой, таким почтенным человеком?

— Чему удивляться? Еще не то говорят про нашего царя. Он отбил жену у своего слуги, человека преданного, не раз спасавшего ему жизнь, а потом взял и убил его…

— Да нет, пока не убил, но было бы лучше, если бы убил! — Тяжелый вздох вырвался у Лухуми, и старик заметил, как крупная слеза скатилась из единственного глаза его собеседника.

Дверь отворилась. Вошли тюремщики. Они заковали Лухуми в кандалы и увели его. С десятком других узников погнали его куда-то.

Под утро заключенных доставили в крепость, расположенную на крутой неприступной скале.

Черная мрачная тюрьма еще издали наводила ужас. Из толстых каменных стен, обросших мхом, сочилась вода. Темные провалы редких окон были забраны густыми железными решетками.

Стражники сдали арестованных начальнику тюрьмы, который распределил их по камерам. Лухуми долго вели по темным крутым лестницам и велели остановиться перед железной дверью.

Отомкнув три замка, стражники с трудом отворили тяжелую дверь. В темном провале мерцал слабый свет.

Тюремщики сняли с Лухуми кандалы и цепями приковали его к стене. Этого им показалось мало, они опоясали его железным обручем и, точно зверя свалив на пол, ушли.

Как волкодав на привязи, метался Лухуми, он задыхался от бессильного гнева. Наконец он устал, и ярость его как будто унялась. Обессиленный, он опустился на пол.

Раз в неделю его ненадолго выводили на тюремный двор подышать воздухом.

Кого только не встречал Лухуми на этих прогулках: и мятежников, и воров, и убийц, и разбойников! Сначала он ужасался, когда узнавал о совершенном тем или иным узником преступлении. Но, вдумываясь в причины, их вызывавшие, он часто начинал жалеть преступника. Большинство заключенных составляли простые бедные люди, труженики, привязанные, как и он, к своей семье и хозяйству, ввергнутые в тюрьму жестокостью и несправедливостью, царящими в этом мире. Они или вообще не были ни в чем виноваты, как и Лухуми, или были превращены в преступников власть имущими.

Во дворце сначала никто не знал, откуда явилась Лилэ, кто она такая, да и никого это особенно не занимало. Бывало уже так не раз — наскучит царю очередная наложница, и, смотришь, ее уже выпроводили из дворца, а место ее занимает другая. Думали, и сейчас будет так же.

Но предположения царедворцев не оправдались. Время шло, а Георгий все больше привязывался к Лилэ и требовал, чтобы все относились к ней с почтением.

После прибытия Лухуми в качестве гонца придворные стали доискиваться причины переполоха на приеме. В конце концов всем стало известно, кто такая Лилэ.

— У преданного слуги, не щадившего жизни ради его спасения, царь отнял жену! — возмущались одни.

— Может ли жена крестьянина стать царицей? Неужели наши жены должны будут ей кланяться? Неслыханное дело! — выходили из себя другие.

Поддерживая их, католикос яростно вопил:

— Безбожник, он хочет подорвать основы веры, посмел отнять у мужа венчанную жену! Нельзя терпеть поругания супружеского ложа, чистоты освященного церковью брака!

Открыто выступали против царя почти все родовитые вельможи и священнослужители.

До Лаши доходили эти речи, но они его мало трогали. Напротив, он стал действовать еще смелее, сажал Лилэ рядом с собой на приемах и на совете, требовал, чтобы ей оказывали царские почести.

Лилэ становилась все более и более горделивой, предсмертные слова матери все чаще звучали у нее в ушах. Да, она должна быть царицей и будет ею. Георгий любит ее. Он благороден и смел. Он настоящий царь. Царь царей! Кто посмеет противиться ему? Он всех сумеет поставить на место. И Лилэ должна быть достойна своего возлюбленного, своего царственного супруга.

Между тем вельможи подослали к царю дворцового священника. Тот прочел Георгию долгую проповедь: брак священен, и ложе супружеское неприкосновенно в чистоте своей. А у христиан постыдным считается отнимать у мужа венчанную жену. За блуд господь карает. Царь не должен держать у себя наложницу.

Царь слушал краем уха, а когда священник кончил свое внушение, заявил:

— Я люблю Лилэ чистою любовью, всем своим сердцем. Она не наложница моя, я не могу жить без нее. Прошу твое преподобие и всю грузинскую церковь, дайте ей развод и позвольте мне сочетаться с ней браком, законным перед богом и церковью.

Духовнику были известны намерения дарбази и католикоса, поэтому он решительно отвечал царю: ни дарбази, ни церковь, ни народ не допустят, чтобы царь венчался с чужой женой при живом супруге. Он припомнил, что было с царем Давидом и Ашотом Куропалатом, пугал проклятием на этом свете и адским пламенем на том.

— Не подобает царям брать в жены простолюдинок и сажать их рядом с собой на престол, — заметил священник и в заключение добавил: — Тебе, государь, следует позаботиться о наследнике, жениться на благородной девице, дочери христианского царя или знатного князя.

Но ни проклятие, ни Судный день не пугали Георгия. Он твердо стоял на своем и заявил священнику, полный убеждения в своей правоте:

— Я никого не хочу в жены, кроме Лилэ. А если церковь не даст мне благословения, я буду жить с ней без церковного брака до конца своих дней.

Ахалцихели только по возвращении из похода узнал о том, какой прием оказал царь его вестнику. Он сразу же встревожился — где же теперь Лухуми? Угрожая одним, щедро одаряя других, он узнал наконец, что Лухуми заточен в крепость. По чьему приказу, он так и не смог узнать.

Негодование Шалвы не знало пределов. «Так подло поступить с преданным слугой, который жизни своей не щадил ради государя! — думал он. — Вот знамение времени! Царь не только отнял у слуги жену, он допустил, чтобы его бросили в тюрьму. Он не заботится о святости своего имени, о прочности трона!»

И раньше Ахалцихели знал за царем неблаговидные поступки. Но ему казалось, что Георгий не лишен благородства и великодушия и что эти качества со временем возьмут верх над недостойными поступками.

Однако теперь чаша терпения переполнилась. Честный человек, любивший свою родину, Шалва видел, как бесчинства, порочащие царя, сводят на нет все его, Шалвы, старания и заботы о могуществе и благосостоянии Грузии. Разве с таким царем, который не знает благодарности к своим слугам и не желает обуздать свои страсти, выполнишь заветную мечту грузинских государей — превратишь Грузию в новый Рим?!

Возмущенный Шалва не пошел к царю после возвращения из нахичеванского похода и, нигде не показываясь, заперся у себя дома.

Между тем слухи о том, что случилось с женой Лухуми и с ним самим, достигли войска. Началось брожение, которое угрожало перейти в мятеж.

Тысяча, ходившая в поход под началом Лухуми, собралась у дома Ахалцихели: воины требовали освободить своего предводителя.

Шалва дал слово ходатаям принять меры к освобождению Мигриаули.

Опасаясь усиления волнений, он распорядился, чтобы все эристави вывели свои войска за пределы города, обещал взбунтовавшимся отрядам удовлетворить их требование и отвратил от страны опасность военного мятежа.

Лаша оказался плохим союзником в борьбе за укрепление трона. Из-за его опрометчивости не удалось довести до конца наем кипчакского войска, а последний поступок царя превосходил все остальные. Унижение и поругание чести преданного слуги и храброго воина было вызовом всему народу. На примере Лухуми народ воочию увидел бесполезность служения царю, не помнящему добра.

Трудно было укротить и обуздать зарвавшихся вельмож, но вновь завоевать расположение народа, грубо оскорбленного царем, было теперь, по мнению Ахалцихели, просто невозможно. Ни во что не ставя народ, Георгий играл с огнем, подтачивал основы трона и государства. Страна могла быть могучей, пока был силен народ, пока он был един. Пока не поколеблена вера народа в царя, грузинские войска могут смело стоять против соседних мусульманских держав. Но горе стране, где подорвано доверие народа к царю! Правитель, вселивший в сердца подданных ненависть к себе, будет пожинать только гнев народный, и все действия такого государя обречены на неудачу. Государство, лишенное поддержки народа, распадается и гибнет, — размышлял Ахалцихели.

Бесчисленные поколения боролись за единство и мощь Грузинского царства. А теперь своекорыстие князей и вельмож и безрассудство молодого царя неуклонно приближали его к гибели. Нужна была сильная рука, которая могла бы удержать, остановить медленно катящуюся к пропасти колесницу.

Ахалцихели готов был грудью остановить это гибельное падение, но он видел свое бессилие. Он не мог бы один удержать громаду, которую толкали к гибели необузданные эристави.

Ахалцихели чувствовал тщетность своих стараний, но бездействовать и сидеть сложа руки он не мог.

Он потребовал созвать дарбази. Визири, католикос и епископы осудили поступок царя и решили послать к нему для переговоров выборных во главе с Ахалцихели.

Они предъявили царю два требования: освободить Мигриаули и вернуть ему законную жену.

Потерявший рассудок от любви, Лаша расценил это требование совета как заговор, как дерзкое вмешательство в его личные дела. Он назвал Ахалцихели смутьяном, заявил, что это он, Шалва, поссорил царя с атабеком и другими именитыми вельможами.

Георгий согласился выполнить лишь первое требование — освободить Лухуми, а на второе ответил решительным отказом:

— Пусть меня лишат трона, но, пока буду жив, не отдам Лилэ…

Оскорбленный до глубины души, Ахалцихели покинул дворец и уехал из Тбилиси.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Если слуга во злобе ударит палкой своего господина или поднимет на него руку, то руку ту отсечь или взыскать цену руки. А если он, озлобившись, выбранит господина, отрезать у него язык или взыскать цену языка… Ежели кто прогневит бога и убьет господина своего или ранит его, то жизни такого человека не щадить, ибо все, чем владеет слуга, принадлежит господину.

Уложения Вахтанга

Лухуми вывели из темницы и дали ему коня. Вооруженные всадники сопровождали его, чтобы он не вздумал вернуться в Тбилиси. Выехав за городские ворота, стражники оставили его, предварительно постращав.

Лухуми медленно пустил коня. Он и сам не знал, куда и зачем ему ехать. Он казался глубоко погруженным в мысли, но на самом деле ни о чем не думал. Уронив голову на грудь, он отдал поводья коню. Лишь время от времени он выходил из оцепенения. Конь тянулся к траве у обочины, и тогда ездок натягивал удила, направляя его на дорогу, и потом снова представлял самому себе.

Дорога шла в гору, к Гомборскому перевалу. Повеяло прохладой, и Лухуми очнулся.

Вспомнил, как он сопровождал царя вместе с пышной свитой, когда приезжал Алексей Комнин, и два государя ехали бок о бок через этот самый перевал.

Здесь встретил тогда царей настоятель женского монастыря, сопровождаемый хором монахинь. Как красиво пели монахини! Лухуми и сейчас, кажется, слышит их стройное, согласное пение, и сейчас, как видения, стоят они перед его глазами, бледнолицые девушки в белых одеяниях, выпущенные на волю из темных келий… Как радовался тогда Лухуми заступничеству царя за вдову и сирот. Восторг настолько ослепил его, что он даже не обратил внимания на совершенное царем здесь же злодеяние — на похищение двух монахинь. Он не задумался над их судьбой даже тогда, когда снова увидел их, покидавших царский шатер, обесчещенных, с распухшими от слез глазами. В сопровождении двух верховых их отправили обратно в монастырь.

Тогда Лухуми не было дела до монахинь, жил он, ни о чем не задумываясь. Только немного беспокоила его судьба Карумы Наскидашвили, но он думал, что легко сумеет помочь ему.

Лухуми вспомнил, как он расхаживал перед царским шатром и задавался вопросом: и зачем только этот бедняга Карума купил такого красивого жеребца, разве у него других нужд не было, у бездомного, безземельного сироты? Надо же было ему купить коня, от которого глаз не оторвешь. Разве он не знал, что люди жадны и завистливы? Такого коня под стать иметь царю, а не бедному крестьянскому парню. Мог ли он уберечь такого скакуна?!

Как легко судил тогда Лухуми о других, а горе подстерегало уже его самого!

Почему он женился на Лилэ — ведь она была красивей всех на свете! Или вроде Карумы он не знал, что мир алчен и завистлив? Такая жена под стать самому царю! К чему она безродному мужику, вроде него? Куда он мог спрятать ее от чужих глаз, как мог сохранить такой бесценный клад!

Да, он поступил безрассудно, подобно Каруме. Но ведь право на жизнь и на любовь, на мечту и на радость равно дано всем людям в этом мире. Мог ли он закрыть глаза и не глядеть на солнце, зажать в кулак сердце и отказаться от любви? Разве от того, что он простой крестьянин, он меньше хочет жить и радоваться жизни? Разве богатый или именитый может любить и ценить красоту больше, чем он или Карума? Все люди одинаковыми рождаются на свет, и нет на них ни бархата, ни атласа, ни крестьянского рубища, ни лаптей, нет ни царского венца на голове, ни рабского ярма на шее! Но почему же тогда одни окружены роскошью и вознесены на трон, другие сброшены в бездну нищеты и страданий! Почему должно быть так?

От размышлений Лухуми отвлек свист, донесшийся из лесу. С противоположной стороны раздался ответный свист, и не успел Лухуми опомниться, как из лесу выехали вооруженные всадники и окружили его.

Лухуми схватился за меч.

— Стой! — крикнул один из всадников, выехав ему навстречу с копьем наперевес.

Лухуми подобрал поводья и придержал коня.

Всадник с копьем подъехал почти вплотную.

— Ты не Карума ли? — спросил Лухуми, вглядываясь.

— Я-то Карума, а ты… — Он внимательно поглядел на одноглазого путника. — А ты Лухуми!

— Верно. Но что вам от меня нужно?

— От тебя нам ничего по нужно. Мы другого ждали, а тут ты подвернулся…

Лухуми смерил Каруму с ног до головы испытующим взглядом. Он сидел на прекрасном скакуне. Бывший подросток возмужал, усы и борода оттеняли его открытое мужественное лицо. Лухуми не видел его с того дня, как предложил убитому горем парню деньги, подаренные ему Комнином. До него доходили слухи, что Карума ушел в лес, стал разбойником, но он мало верил этому. И вот теперь…

— Значит, правда это, Карума? Ты подстерегаешь на большой дороге путников вроде меня? — с огорчением и досадой в голосе спросил Лухуми.

— Что ты, Лухуми! От таких, как ты, нам ничего не надо. Ты такой же несчастный и обездоленный, как я! — У Карумы задрожал голос, он нахмурился и отвел глаза от Лухуми. — Слезай с коня, посидим, откушаем хлеб-соли!

Карума соскочил с коня. Лухуми, сам не зная, правильно ли он поступает, спешился. Кольцо разбойников разомкнулось, и Карума увлек Лухуми в лесную чащу. Двоих приставили стеречь коней, которые паслись на прогалине. Остальные уселись в круг, расстелили скатерть на траве, развязали хурджины, разлили вино из бурдюков.

— За здоровье добрых людей! — произнес Карума первую здравицу и выпил. Снова наполнив рог, он передал его Лухуми. Тот неодобрительно глядел на разбойника.

— За здоровье добрых людей, которые едят честный хлеб!.. — сурово произнес он.

Рог пошел по кругу. Одни пили молча, другие повторяли слова Карумы и Лухуми. И Лухуми удивлялся, что все разбойники от всей души присоединились к тосту.

— Вот уже сколько времени я скрываюсь в лесах и живу грабежом, но ни разу не отобрал я ничего у честного человека. Я нападаю лишь на господ и князей, отнимаю нечестно нажитое добро у разжиревших попов и епископов, ты ведь знаешь: кто ворует наворованное, в ад не попадет… — горько усмехнулся Карума. Остальные тоже невесело улыбнулись.

— Говорят, ты поджег дом эристави Бакура? — спросил Лухуми.

— Поджег… Я велел еще передать ему, что это только цветочки, ягодки впереди…

— А отару его тоже ты угнал?

— Без меня не обошлось!

— На епископа Ефрема ты нападал?

— Да, я его дочиста обобрал. Отнял все, что он награбил у вдов и сирот, заставил сперва благословить нас, а после отпустил его с миром.

— Не ожидал я от тебя таких дел, Карума. Нечестный путь ты избрал для себя, негоже это.

— Негоже? Я и сам этого не хотел. Но ведь ни от кого не дождешься правды на этом свете, не сыщешь нигде справедливости, вот я и стал разбойником. Ты ведь сам знаешь, Лухуми, вырос я сиротой, по чужим людям мыкался. В муках заработал деньги на того жеребца, и тут меня беда настигла. Нигде не смог найти я ни правды, ни закона, и теперь я здесь, на большой дороге… И не со мной одним так… Вот тебе Хосита Зазнашвили. Спроси его, почему он в разбойники пошел… Эретский эристави снес его дом и его самого заставил распахать место, где стоял его родной очаг, чтобы стереть с лица земли память о его роде. И все только потому, что гончая этого эристави взбесилась, забежала в деревню и погналась за детьми Хоситы. Он и убил ее… А что он должен был делать? Стоять и ждать, когда собака искусает его детей? Я тебя спрашиваю, должен был он убить собаку или нет?

— Должен был, — вздохнув, согласился Лухуми.

— Вот и я говорю! Но когда он убил, так вот что с ним сделали разорили, погубили, пустили по миру… Он нигде не мог найти защиты от неправды, и несправедливость привела его сюда.

Хосита стоял в стороне, опершись на меч. В глазах его блеснули слезы, и от этого его суровое лицо немного смягчилось. Лухуми взглянул на несчастного и опустил голову в глубокой задумчивости.

— Расскажу тебе и про Арчила, — взволнованно продолжал Карума. — Он из Мачхаани. Однажды, когда его отец работал на господском току, барин гнусно выругал его, оскорбив память предков. Старик возмутился и посмел сказать, что его предки ничем не хуже господских. И не успел бедняга закончить, как барин ударил его мечом по голове. Арчил в это время отвозил зерно на арбе, и кто-то рассказал ему, как было дело. Он подстерег барина в тесном ущелье и сбросил на него сверху огромный камень. Тот свалился вместе с конем в пропасть и разбился насмерть… Или он не должен был расправиться с ним, как по-твоему? Я тебя спрашиваю! — настаивал Карума.

— Должен был! — уже твердо и убежденно произнес Лухуми, взглянув на Арчила.

Арчил сидел, сдвинув брови и упрямо сжав рот.

— Вот видишь, ты согласен, — продолжал Карума. — После этого он не мог больше оставаться в деревне и подался к нам в лес.

Статный молодец протянул Каруме рог с вином. Карума хлопнул его по плечу и воскликнул:

— А вот взгляни на этого молодца, Лухуми! Чем он не вышел? И лицом и статью — всем хорош. Не придерешься к нашему Гогии!

Лухуми обернулся к Гогии. Действительно, перед ним стоял парень на редкость статный и красивый.

— Была у Гогии красавица жена, под стать ему, — продолжал Карума. — А барин и приметил ее… Стал приставать к ней. Чего только но придумывал, чтобы отослать мужа подальше. А Гогия, как назло, быстро выполнит поручение и неизменно возвращается домой раньше срока. Жена его была женщина честная, и барин все время оставался в дураках. Под конец барин возвел на Гогию напраслину, обвинил его в краже и запер к себе в чулан. На селе никто, конечно, не верил, что Гогия вор, но барина это не остановило. Он отделался от мужа и опять за свое: ночью ворвался к женщине и обесчестил ее. Но и Гогия не дремал. Он ухитрился сбежать и вернулся домой… Да поздно: навстречу ему выбежала жена, опозоренная, истерзанная, в изодранной рубашке.

Отправился наш Гогия в Тбилиси, жаловаться самому царю. Не знал он тогда, что царь сам князьям пример подает, как жен чужих позорить.

Лухуми все больше бледнел от гнева. Карума, взглянув на него, понял, что задел гостя за больное, и умолк. Он поднял рог и сказал:

— Выпьем за тех, кого жизнь обидела так же, как нас, за тех, кто ищет правду и справедливость! — Он передал рог Лухуми.

— За униженных и обездоленных и за то, чтоб они добились справедливости! — резко отчеканил Лухуми, сурово обвел единственным глазом сидящих вокруг и осушил рог. Наполнив его снова, он передал его Гогии. Тот взял рог и низко опустил голову.

— Каков у нас царь, таковы и бары, — после некоторого молчания медленно заговорил Карума. — Какую управу мог найти Гогия у царя? Его и близко не подпустили к нему, и он вернулся домой ни с чем. В деревне он сговорился с друзьями и, улучив время, поджег барскую усадьбу, а потом ушел в лес. Так что же, по-твоему, не должен был он мстить? — опять спросил Карума, настойчиво требуя у Лухуми ответа.

Лухуми молчал. Он не мог больше ни слушать, ни говорить, не мог больше оставаться здесь. Его трясло, как в лихорадке, и лицо покрылось мертвенной бледностью. Лухуми встал, смахнул с одежды крошки и каким-то виноватым голосом проговорил тихо:

— Спасибо вам — мне нужно ехать.

— Куда же ты, Лухуми? — спросил Карума.

— Домой, — не оборачиваясь, ответил Лухуми и зашагал прочь.

— А что у тебя осталось дома, несчастный! — чуть слышно молвил Карума, сдерживая вздох.

— Прощайте, живите с миром! — обратился ко всем Лухуми, уже сидя на коне и снимая шапку.

— Будь здоров и ты, Лухуми! — ответили ему.

— Если мы понадобимся тебе, ты всегда найдешь нас в этом лесу, Лухуми! — встав с места, крикнул ему вдогонку Карума Наскидашвили.

Лухуми въехал в Велисцихе. Навстречу ему двигалось огромное стадо: лошади, коровы, волы медленно плелись по дороге между плетнями. Позади скакали погонщики.

Завидев коня Лухуми, лошади заржали, сгрудились вокруг него, остановились. Лухуми с удивлением узнал свой скот. Большерогая белолобая корова впереди стада ласково замычала, узнав хозяина, и длинным шершавым языком принялась облизывать своего теленка.

— В чем дело, Лексо, куда ты гонишь мое стадо? — спросил Лухуми одного из погонщиков.

— Да господин приказал… — ответил Лексо смущенно.

— Какой такой господин?

— Эристави Бакур.

— Кто ему дал право распоряжаться моей скотиной?

— Не знаю, Лухуми, нам приказали, мы и гоним; велят — погоним обратно… — И он наклонился поближе к Лухуми: — Нас только что паренек нагнал, говорит, твоей матери плохо. Поторопись, может, живую застанешь…

Кровь отлила от лица Лухуми. Только сейчас он заметил прижавшегося к плетню Тандо. Тот всхлипывал и закрывал глаза рукой. Потом сорвался с места и побежал к деревне.

— Куда же ему поспеть, горемыке, говорят, умерла уже… — проговорил второй погонщик чуть слышно.

У Лухуми потемнело в глазах, он натянул поводья и двинулся на стоявших перед ним стеной животных. Хлопая бичами, погонщики старались очистить для него путь.

Лухуми подъехал к дому. Во дворе толпился народ. Лестница и балкон были забиты людьми. Лухуми спешился.

Увидев его, женщины стали кричать и причитать еще громче. Когда Лухуми подошел к ореховому дереву, все замолчали, расступились, давая ему дорогу. Он неподвижно застыл на месте. С толстого сука свисала веревочная петля, а под ней валялась опрокинутая скамья.

Лухуми бросился к дому, одним духом взбежал по лестнице.

На балконе, на широкой тахте покоилась его мать, такая маленькая, высохшая. Выражение боли и обиды застыло на ее строгом лице.

Лухуми подошел к тахте и как подкошенный упал на колени. Он прижался головой к материнской груди и зарыдал. Он плакал и стонал, словно влекомый на заклание бык, безысходно, безнадежно, и женщины скорбно причитали, вторя ему. Мужчины отворачивались, не в силах сдержать слез.

— Уведите его, пусть придет в себя! — произнес кто-то негромко.

— Оставьте, пусть поплачет! Кого еще ему оплакивать, кроме матери… Ни детей, ни родни, жену отняли, друзья покинули!

Одна мать и была только у него, всю жизнь она отдала ему и умерла, не вынеся его горя. В страданиях и муках произвела Кетеван на свет божий сына. Без поддержки, без помощи поставила его на ноги. Как радовалась она, когда ему улыбнулось счастье и он завел свое хозяйство, как любила и лелеяла его жену! Она безропотно переносила все обиды. И за всю жизнь, полную страданий, она не удостоилась даже благодати умереть на своей кровати, по-человечески. В исступлении, в отчаянии и одиночестве, всеми покинутая, покончила она с собой…

Соседи подняли Лухуми, отвели в сторону, стали успокаивать, утешать, как могли.

Лухуми рукавом утирал слезы.

Жутко было смотреть на его обезображенное ранами и горем лицо. Его усадили на скамью, окружили и рассказали обо всем, что произошло.

Когда царь увез из дому Лилэ, Кетеван лежала больная. Соседи ухаживали за ней, привели лекаря. Она поправилась, поднялась с постели и отправилась искать невестку. Как говорится, обула железные лапти, взяла в руки железный посох и дошла до царского дворца. Но ее не допустили к царю, не нашла она справедливости, ни с чем вернулась домой и снова принялась за хозяйство, чтобы не угас огонь в очаге сына. Тут пришла весть, что Лухуми брошен в темницу, а эристави Бакур распустил слух, будто он изменил царю и отечеству и никогда больше не вернется домой. Бакур и сам поверил в свою выдумку, забрал себе виноградники Лухуми, а сегодня утром его управляющий угнал к себе весь скот Мигриаули. Кетеван пыталась защитить добро сына, но все было напрасно…

Лухуми молча слушал. Дверь в гостиную была открыта, и, когда он поднял голову, взгляд его скользнул по оружию, красовавшемуся на стене. На спускающемся со стены ковре висели оленьи рога, кольчуга Лухуми, его меч и щит, лук и колчан со стрелами. Лухуми задержал на них взгляд. В мыслях его промелькнули разбойники из Гомборского леса, и снова услышал он вопрос Карумы Наскидашвили: «Значит, нужно было убить? Значит, нужно было расправиться? Значит, нужно было отомстить?!»

— Нужно было убить… Нужно было расправиться, отомстить!.. — чуть слышно проговорил Лухуми. Резким движением он поднялся, выпрямился во весь свой богатырский рост и мрачно усмехнулся.

Соседи молча переглянулись: тронулся, должно быть, несчастный, и что тут удивительного!

Лухуми не спеша прошел в гостиную, снял со стены боевые доспехи, неторопливо облачился в них и вышел на балкон.

Соседи удивленно глядели на вооружившегося не ко времени Лухуми.

Лухуми извлек из-за пазухи набитый деньгами кисет, кинул его на скамью и обратился к соседям:

— Нет сил у меня заниматься похоронами. Возьмите эти деньги и устройте моей матери достойное погребение. Коли она не удостоилась блаженной кончины, пусть уж почиет достойно… Священника приведу я сам…

Лухуми медленно вышел, на лестнице ускорил шаг, вскочил на коня и с места пустил его вскачь.

Смеркалось, когда Лухуми подъехал к владениям эристави Бакура. Ярко освещенная усадьба еще издали переливалась огнями. Звуки музыки и песен доносились из сада. Лухуми спешился и неслышно приблизился к ограде. Во дворе за богато накрытым столом сидели гости Бакура. Лухуми приник к забору, затаив дыхание, и внимательно все оглядел.

Бакур подал знак музыкантам, чтобы они перестали играть, поднял большой рог с вином и начал длинную речь.

Лухуми вспомнил тот день, когда он угощал у себя царя. Эристави Бакур и тогда был тамадой и свои льстивые речи обращал к нему, как к хозяину дома, считая его приближенным царя, заверял его в своей любви и преданности. А когда царь отвернулся от Лухуми и опозорил его, эристави первым делом захватил его виноградники, угнал скот.

Бакур кончил говорить и поднес рог к губам. Сидящие за столом с восхищением следили за ним.

Еще и половины рога не было выпито, как под самый кадык в запрокинутую шею Бакура вонзилась стрела. Рог выпал из рук эристави.

Гости на миг оцепенели от ужаса и неожиданности, а затем плач и крики разорвали ночную тишину.

Лухуми вскочил на коня и поскакал прямо к Гомборскому лесу.

Долгое время убийство эристави Бакура оставалось для всех тайной. Многие связывали это убийство с внезапным появлением Лухуми и таким же внезапным его исчезновением из села, но поскольку никто толком ничего не знал, то догадки оставались догадками.

Вмешательство властей и расследование ни к чему не привели. Однако очень скоро Лухуми снова объявился. Теперь он стал грозить царедворцам. На похороны эристави Бакура приехали многие знатные вельможи. Ночью в дороге на них напали разбойники. В стычке двоих убили, остальных обезоружили. Отобрали коней и, посрамленных и опозоренных, отпустили пешими.

Придворные сразу же узнали среди напавших одноглазого Лухуми. Всю страну облетел слух о том, что Лухуми Мигриаули, бывший царский телохранитель, стал разбойником.

Отряд Мигриаули становился все больше и сильнее. Обездоленные бедняки, которых довели до отчаяния господа, шли в горы искать защиты и правды, мстить за поруганную честь.

Большую часть награбленного разбойники раздавали беднякам, вдовам и сиротам. Они не скрывали своих намерений и почти никогда не нападали на усадьбы вельмож без предупреждения.

Если, полагаясь на свое могущество, какой-нибудь помещик не внимал этим предупреждениям и не оставлял в покое свою беззащитную жертву, бесчестил и грабил крестьян, дружина Мигриаули приводила свою угрозу в исполнение точно в назначенный срок. Лухуми жег усадьбы помещиков, угонял скот. Он зорко следил за тем, чтобы никто из разбойников не обижал простой люд, и жестоко расправлялся с теми, кто нарушал этот неписаный закон.

Народ помогал своим защитникам, чем мог: предупреждал их об опасности, укрывал, снабжал продовольствием. Во всенародной поддержке была главная сила Лухуми. И, чувствуя эту силу, царские карательные отряды умышленно избегали встреч с разбойниками, а порой без боя покидали какую-нибудь деревню, оставляли Лухуми ценную добычу — оружие и продовольствие.

В то же время при царском дворе ходили слухи о громадной силе шайки, о жестокости и беспощадности разбойников. Можно было подумать, что кто-то во дворце сочувствует Мигриаули и его отряду, кто-то тайно поддерживает его, сеет страх перед ним.

Разбойники объясняли бездеятельность царских карательных отрядов только тем, что отряды эти состояли из тех же крепостных крестьян, которые в душе сочувствуют успехам своих собратьев.

У эристави Бакура не было детей, и род его прекратился с его смертью. Оставшиеся после него огромные владения вместе с крепостью Бакури в Кахети царь даровал своему верному слуге Эгарслану.

Начальник царской охраны стал кахетинским эристави.

Эгарслан энергично взялся за дело. Жадный Бакур умел приобретать и накапливать богатство, но не умел заботиться о нем.

У бывшего крепостного Эгарслана вместе с трудолюбием и прилежанием обнаружилась сильная тяга к земле. На деньги, накопленные за долгие годы службы, он прикупил земли и скота, и ведение хозяйства на дарованных царем угодьях стало отныне смыслом его жизни. Не удивительно, что его не на шутку встревожило своеволие разбойников в этом крае. Стремясь обезопасить себя и свое имущество — Эгарслан боялся, что Лухуми узнал стороной о его кознях, — и надеясь выслужиться перед царем, новый эристави начал решительные действия и с помощью других кахетинских азнаури стал преследовать и теснить отряд Мигриаули.

Положение Лухуми и Эгарслана при дворе сначала было почти одинаково. Оба худородные, оба беспредельно преданные царю, они одинаково остро переживали кичливость родовитых дворян и пренебрежительное отношение их к придворным из крестьян.

Но, близкие друг к другу по положению, они не были схожи нравом.

Лухуми был всегда спокоен, доволен своей судьбой. Он служил Георгию Лаше чистосердечно, был слепо предан ему. Он не мечтал о возвышении и был безгранично благодарен царю за то немногое, что выпадало на его долю.

Эгарслан был честолюбив, никогда не довольствовался тем, что имел, все время метил выше. Он тоже преданно служил царю, был верен ему, как немногие, но его усердием двигали корыстные устремления.

Человек проницательный, Эгарслан сразу же почувствовал скрытую борьбу за власть, которая велась при дворе, и активно вмешался в дворцовые распри.

Он стал ушами и глазами царя. В борьбе против Мхаргрдзели и других вельмож Эгарслан оказывал царю неоценимые услуги. Лаша делал все для возвышения и продвижения своего верного слуги, а Эгарслан из кожи лез, чтобы еще больше войти в доверие к царю.

Лухуми казался ему опасным соперником, и Эгарслан мечтал устранить его со своей дороги. Любовь царя к Лилэ дала Эгарслану возможность свести счеты с Мигриаули.

Он помог царю похитить Лилэ и послал Лухуми на верную смерть, от которой тот чудом спасся, а потом без приказа царя схватил и бросил его в самое мрачное подземелье, заботясь, однако, о том, чтоб Лухуми не догадался о его участии в своих бедах.

И теперь, став кахетинским эристави, Эгарслан первым ополчился против Лухуми.

Вечерело.

Эгарслан возвращался из Тбилиси в Бакурцихе. Только двое слуг сопровождали нового кахетинского владетеля.

Подъезжая к лесу, он еще издали заметил на дороге столб пыли. Постепенно он стал различать большой отряд вооруженных всадников.

Впереди ехал одноглазый исполин.

Эгарслан невольно положил руку на меч. Однако отряд, ехавший навстречу, показался ему внушительным, и оказывать сопротивление было бы неблагоразумно.

Свернуть с дороги он уже не успевал, поэтому решил ехать прямо навстречу опасности как ни в чем не бывало, не задерживаясь и не глядя на встречных.

— Чем я тебя обидел, Эгарслан, что ты смотреть на меня не хочешь? — услышал он знакомый голос и поднял голову.

Прямо перед ним, преградив ему дорогу, подбоченившись, восседал на коне Лухуми.

Эгарслан не ответил. Он только взглянул на Лухуми, стараясь угадать, знает ли богатырь о том, какую роль он сыграл в его судьбе, и натянул поводья, пытаясь объехать Мигриаули.

— Куда же ты торопишься? Даже ответом меня не удостоишь? — громче заговорил Лухуми и потянул за повод коня Эгарслана.

«Не знает!» — подумал с облегчением эристави и проговорил:

— Дай мне дорогу, Лухуми! Видит бог, я не хочу тебе зла!

— Не хочешь мне зла? Зачем же ты тогда преследуешь моих людей?

— Я защищаю свое имение, а у разбойников на лбу не написано, кем они посланы!

— Мои люди не трогают тебя, близко не подходят к твоим владениям.

— Не к лицу тебе, Мигриаули, брать под защиту разбойников, да еще быть их главарем, — тихо проговорил Эгарслан, не глядя в глаза противнику.

— А разве тебе к лицу притеснять и преследовать таких же, как ты сам, крепостных крестьян и рабов?

— Ты забываешь, что перед тобой кахетинский эристави, — возвысил голос Эгарслан.

— Давно ли ты сделался кахетинским эристави? Еще вчера ты был крепостным, бездомным и безродным рабом!

В самое сердце вчерашнего простолюдина попали слова Лухуми; Эгарслан побледнел от злости.

— Прочь с дороги, говорю тебе, мне некогда разговаривать с тобой, разбойник!.. — воскликнул Эгарслан, и рука его легла на рукоятку меча.

Взгляд Лухуми последовал за рукой Эгарслана, и он узнал меч, подаренный ему царем на лашарском празднике.

Сколько раз защищал царя этим мечом Мигриаули! Сколько раз спасал ему жизнь!.. А потом у него отняли дареный меч, и вот кому он достался!

— Ты не очень-то надейся на этот меч, Эгарслан! Я долго носил его, но сам видишь, какое он мне принес счастье! — с насмешливой улыбкой сказал Лухуми, пришпорил коня и отъехал от разъяренного эристави.

Тот в оцепенении еще долго не двигался с места, глядя вслед удаляющемуся всаднику.

— Я тебя не трогаю, Эгарслан, и ты оставь меня в покое, иначе следующая встреча тебе предстоит не такая! — крикнул ему Лухуми, обернувшись.

Эгарслан вздрогнул. Бледный от бессильной злобы, он тронул коня.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Царь подозревал, что кто-то из влиятельных придворных мешает действиям отрядов, направленных против Мигриаули. Он не хотел верить, что невозможно обуздать разбойников и даже добраться до них, и собирался сам со своей дружиной выступить против Лухуми. Но, с одной стороны, ему не хотелось разлучаться с Лилэ, а с другой — рыскать по лесам и проселкам в поисках ватаги разбойников казалось ему несовместимым с царским достоинством.

Беспечный и бесстрашный от природы, Лаша порой заражался от Лилэ каким-то страхом. И царь трепетал не столько перед силой Мигриаули, сколько перед его правдой.

Осмелевшая разбойничья братия не ограничивалась набегами на кахетинских азнаури. Она добиралась иногда до предместий самой столицы.

Атабек и визири, терпевшие неудачу в борьбе с Лухуми, оправдывались тем, что царь связал их по рукам и ногам своими безнравственными и противозаконными поступками. Они даже пустили слух, что Лухуми с многочисленным отрядом готовится напасть на царский дворец, чтобы забрать свою жену. Решив посеять страх в душе царя, они принялись для видимости укреплять город, усилили дворцовую охрану.

Лилэ впала в отчаяние. Во сне и наяву виделся ей Лухуми с окровавленным мечом в руке. При малейшем шорохе бежала она к Лаше, теряя покой и сон, не отпускала его от себя ни на минуту.

Наконец, в страхе не столько за себя, сколько за дитя, которое она носила под сердцем, за будущего наследника престола, она упросила Георгия уехать из столицы в Западную Грузию. Царь, не долго думая, согласился.

Сначала Лаша и Лилэ направились в Месхети, некоторое время отдыхали в Кола. Оттуда отправились на Черноморское побережье. Путешествовали морем и сушей, пока не добрались до Кутаиси, и остановились там в царском дворце.

Владетельные князья Западной Грузии прибыли с подношениями к царю.

Жены князей с нетерпением и любопытством ждали приезда прославившейся своей красотой наложницы царя. Облачившись в роскошные наряды, они прибыли во дворец и тайно и явно стали наблюдать за Лилэ. Они подробно обсуждали каждую черточку ее лица, каждое движение.

А между тем до родов осталось немного времени. Лилэ заметно раздалась, отяжелела, стала неповоротлива. Лицо ее местами покрылось темными пятнами. Другая женщина на ее месте могла бы стать непривлекательной, но Лилэ по-прежнему выступала величаво, высоко держала голову, и даже недоброжелатели не могли не отдать ей должное. Жены и дочери вельмож перешептывались и хихикали по поводу ее округлившегося стана и пополневшего лица, но не могли скрыть своей зависти.

Более справедливые признавали, что Лилэ красива, но считали красоту ее наказанием, ниспосланным Грузии.

Дочери владетельных князей переживали еще и крушение собственных надежд. Не одна из них грезила о царском троне, мечтала стать супругой прекрасного рыцаря, отважного Лаши. Знатное происхождение, как им казалось, давало на это право. В прошлом слава многих княжеских родов не уступала славе Багратидов, да и теперь, хотя они и считались всего лишь подданными царя Грузии, в своих княжествах они сидели, словно царьки, и властвовали во владениях своих безраздельно.

Сами князья приняли Георгия хорошо. Раньше они не любили, когда царь жаловал к ним в Западную Грузию и приходилось являться к нему на поклон всем родом. Царь беззастенчиво разглядывал их дочерей и жен. Пристальный, дерзкий взгляд Лаши возмущал гордых князей, и они с нетерпением ждали конца приема, чтобы укрыться в своих владениях от легкомысленного повелителя. И еще долго тревожились эристави — не приглянулась ли царю дочь или жена, и не задумал ли он какие-нибудь козни, чтобы обесчестить славный род.

И если женщины, которые раньше кичились друг перед другом вниманием царя и мечтали с ним породниться, на этот раз считали себя оскорбленными его безразличием и тем положением, которое занимала при нем какая-то крестьянка, то мужчины, наоборот, уходили с царского приема спокойные и довольные: царь так остепенился, что от его прежнего озорства и следа не осталось.

Они легче мирились с существованием незнатной, но красивой наложницы царя, чем с возможностью быть опозоренными. Теперь они непринужденнее держались в обществе Георгия и, когда просили его оказать им честь посещением, были искренни. И Лаша пировал то у одного, то у другого владетеля, охотился в Аджаметских лесах и Колхидских долинах, веселился на славу.

В Кутаиси стало жарко, и царь увез Лилэ в Гелати. Здесь, в лесу, Лилэ легче переносила зной. Устав от бесконечных пиршеств, Лаша и сам предпочитал уединение с любимой. Изредка вместе со своими друзьями он посещал Гелатскую академию, беседовал и спорил с философами и риторами.

Челн тихо покачивался в открытом море. Гребцы так осторожно опускали весла, словно старались не нарушить спокойствия синей глади.

В лодке, под навесом, защищающим от солнца, лежал Лаша. Чуть прищурив глаза, он смотрел в удивительно прозрачное лазоревое небо. День был солнечный, небо и море сливались в безграничную бирюзовую синь.

Лаша объездил почти всю Западную Грузию.

Разъезды и пиры утомили его, и теперь он отдыхал на море, перебирая в памяти приятно проведенные дни. Как многообразна и красочна его страна! Как часто на столь небольшом отрезке земли сменяют друг друга разные картины природы, различные говоры, нравы, характеры, песни.

Более всего поражали Лашу вина и песни. Его восхищало аджарско-гурийское вино чхавери и криманчули, но околдовывало и имеретинское вино цоликаури, и застольная песня супрули, а с ними соперничали рачинская хванчкара и звучный перхисули, нравились царю и ласковые мегрельско-абхазские напевы, а величавое сванское пение совершенно покорило его. Точно потопом вынесло на вершины гор сванские села с их высокими белыми башнями, и их древние воинственные песни походили на могучий гул запертого в горах грома.

Утомленный охотой на туров и кутежами, Лаша нежился теперь на абхазском побережье и думал, что нет ничего лучше моря. Он отдыхал телом и душой, сливаясь с безначальностью и бесконечностью моря и неба, свободный от мучительных раздумий.

«У нас такое обширное побережье, — в полудреме размышлял он, большая часть Черного моря на востоке принадлежит Грузии, и все же грузины не пользуются его благами в полную меру. Сколько грузин умирает, так и не увидев моря, за всю свою жизнь не погрузившись ни разу в его волны».

Но эти мысли скоро наскучили царю. Он повернулся и, опустив лицо на руки, задремал. И в эту минуту он был далек и от Лилэ, и от Лухуми, и от тропа, и от Мхаргрдзели…

Вдруг далекие звуки рога донеслись до Георгия. Он открыл глаза, гребцы привстали и, прикрыв ладонью от солнца глаза, всматривались в даль.

Приподнялся и Лаша. Всадник на белом коне носился вдоль берега, трубя в рог и размахивая белым стягом. К морю сбегался народ.

— Гребите к берегу! — велел Лаша. В нетерпении он отнял у одного из гребцов весла и стал грести сам.

Лодка стрелой понеслась к берегу.

С берега доносились восторженные крики:

— Да здравствует наследник престола!

— Да здравствует царевич!

Радостно забилось сердце у Лаши. Не дожидаясь, пока лодка причалит, он спрыгнул на берег.

Гонец упал перед ним на колени и возвестил о рождении наследника престола.

Царь вскочил на поданного ему коня и поскакал в Гелата.

Эристави и князья поздравили царя сдержанно, стараясь не произносить слов «наследник престола». Крестьяне же, мелкие азнаури, купцы и ремесленники высыпали на сельские большаки и городские улицы и приветствовали царя громкими криками: «Да здравствует наследник престола!»

Лаша на цыпочках прошел в опочивальню Лилэ. Она не спала и, заслышав его шаги, приподнялась на ложе. Счастливая улыбка осветила ее лицо. Глаза, губы, ресницы и маленькие ямочки на щеках, каждая черточка на ее лице улыбалась. В улыбке этой трепетало что-то новое, что придавало ее лицу и взгляду необычайную мягкость и нежность. Это новое было чувство материнства, которое наполняло радостью не только ее тело, но и разум, окутывало ее сознание розовым туманом и пьянило ее.

На мгновение ее глаза встретились с глазами Лаши, и она увидела в них такое же счастье. Она склонила голову, указывая на младенца.

Лаша осторожно приблизился. Нежно, почти не касаясь, поцеловал Лилэ, а потом наклонился к новорожденному.

Лилэ приподнялась на локтях и с гордостью откинула покрывало с личика ребенка. Туго запеленатый в алую ткань, он вдруг сморщился и заплакал.

— Он очень похож на тебя! — шепотом произнесла Лилэ с радостной улыбкой и прильнула к груди Лаши.

— Нет, на тебя! Глаза твои — черные, продолговатые, — сказал Лаша, пристально вглядываясь в личико младенца, у которого глаза были пока еще неопределенного цвета и формы.

— Лаша, а ты подумал, как мы его назовем?

— Нет еще… Какое же имя ему дать? — проговорил Георгий. Он задумался, перебирая в памяти разные имена.

— Дадим ему имя твоего великого пращура. Дай бог нашему сыну ту же силу и мужество в управлении страной, какими был отмечен Давид Строитель! — произнесла вслух Лилэ, думая про себя о своем погибшем отце, которого тоже звали Давидом.

— Ты хорошо придумала! Назовем его Давидом! — согласился Лаша, наклонился над колыбелью и нежно притронулся губами к темному пушку на головке младенца.

Один за другим потянулись знатные князья Западной Грузии поздравить царя с рождением сына. Сдержанно, неторопливо, взвешивая каждое слово, каждый жест, подносили они дары. Царь подмечал все: он видел, что эристави не разделяют его радости по поводу рождения наследника престола, но еще больше беспокоило его молчание Тбилиси. Первое известие о радостном событии отправил в столицу Маргвели, аргветский эристави. Затем царь несколько раз сам посылал гонцов. Ежедневно прибывали из Тбилиси гонцы с деловыми посланиями о государственных делах, требующих решения царя; атабек и визири сообщали об уйме важных и неважных происшествий, но о столь знаменательном событии, как рождение у царя первенца, они не обмолвились ни словом.

Опьяненный счастьем, царь сначала не обращал особого внимания на холодное отношение вельмож и придворных к рождению наследника. У него был такой уважительный повод для пиров! Произносились бесчисленные здравицы с пожеланиями блестящего будущего маленькому Давиду, пелись застольные песни, в его честь поэты слагали стихи. За кутежами следовали игры и скачки, охота и прогулки. И снова жизнь государя потекла по прежнему беспечальному и беззаботному руслу.

По обычаю воспитание царевича должен был взять на себя атабек.

Между тем Мхаргрдзели не испытывал особой любви к самому царю, а воспитание незаконного царского сына и вовсе не входило в его расчеты.

Появление младенца угрожало всем планам атабека. И он не только не хотел допустить признания сына Лаши наследником престола, но и прилагал все усилия к тому, чтобы поставить вне закона, вне церкви и его мать. Он уговаривал дарбази изгнать наложницу из дворца, подсылал тайком к Мигриаули людей и подстрекал его к решительным действиям против царя разрушителя семьи.

Рождение сына заставило Лилэ снова задуматься о себе. Если до сих пор только любовь царя приносила ей счастье, то теперь, когда она стала матерью, этого было недостаточно, нельзя ей было оставаться в прежнем положении. Признание прав наследника престола за сыном стало ее главной заботой. Этого можно было достигнуть лишь в том случае, если бы церковь ей разрешила сочетаться законным браком с царем. Все чаще ее мысли обращались к суровому, недоступному католикосу. А католикос и слышать не хотел о царской наложнице. С амвона всенародно предавал он проклятию «блудницу», подсылал к Лилэ духовников, уговаривавших ее сойти с дьявольской стези и вернуться к законному супругу, в противном случае ей грозили вечным адским пламенем.

Лаша пренебрежительно относился к католикосу и власти церкви. Но любовь подрезала крылья его гордости и вынудила искать защиты у кормчего церкви. Католикос ликовал, заранее представляя себе царя, преклонявшего перед ним колена. Он созвал чрезвычайный церковный собор и сообщил епископам и архиереям о своем решении. Он отрезал все пути к законному бракосочетанию царя с Лилэ. Чем упорнее царь стремился узаконить свою связь, тем упрямее и непреклоннее становился католикос, действовавший в согласии с Иванэ Мхаргрдзеди и другими тайными и явными недругами и недоброжелателями Лаши. Первая же попытка царя обвенчаться с любимой натолкнулась на непреодолимое сопротивление. Однако Лаша не придал тогда этому особого значения.

После появления на свет маленького царевича стало невозможно пренебрегать законами и обычаями. А Лилэ все больше тревожила мысль, что ее первенец останется бесправным и не наследует трона.

В свои тревоги она посвятила жену аргветского эристави, и та сразу же принялась за дело.

Священник их дворцовой церкви не посмел открыто отказать ей в просьбе обвенчать царя и обещал испросить разрешения у кутаисского епископа.

Супруги аргветского и рачинского эристави прибыли с богатыми дарами к кутаисскому епископу.

Кутаисский епископ принял жен эристави с должными почестями, от пожертвований и подношений не отказался, но на просьбу ответил отказом.

— Не пристало царю сочетаться браком с женой своего слуги, не пристало ему творить блуд и прелюбодеяние и идти против правителей всей Грузии и святой церкви! — твердо и решительно заключил свою беседу с княгинями епископ кутаисский.

Княгини вернулись домой ни с чем.

Они утешали впавшую в отчаяние Лилэ тем, что со временем придворные привыкнут к царевичу, полюбят его, католикос смягчится и обвенчает Георгия с Лилэ, и за царевичем признают право престолонаследия.

Неожиданно в Западную Грузию прибыл католикос и сразу же по приглашению рачинского эристави и епископа кутаисского направился в горную Рачу для освящения вновь построенного храма. Он намеренно выбрал путь через владения аргветского эристави, но не пожелал остановиться у самого Маргвели.

Аргветский властитель обиделся, что католикос пренебрег его гостеприимством, но, узнав, что глава грузинской церкви не хочет встречаться с царем, легко предал забвению свою обиду. Если бы не Лилэ, царь и не узнал бы ничего о поездке католикоса по Западной Грузии и намеренно нанесенном ему оскорблении. Но в душу Лилэ появление католикоса вселило надежду.

Как-то вечером, улучив время, когда царь был особенно нежен с ней, она вкрадчиво попросила его: посетим сами католикоса, выпросим у него прощение, вымолим разрешение на брак.

Георгий хорошо знал упрямый нрав католикоса. Он до сих пор жалел о том единственном случае, когда посетил старика и просил у него разрешения обвенчаться с Лилэ. Тогда он чуть было не позабыл о высоком сане главы грузинской церкви и едва сдержался, чтобы не проучить старца за те проклятия, которые тот обрушил на «грешницу и блудницу», и за обвинения царя в прелюбодеянии с нею.

Лаша и до того не любил этого жестокого, неумолимого старика, а с той поры вовсе не желал встречаться с ним.

— Второй раз меня к католикосу разве только мертвого внесут, а пока я жив, к нему на поклон не пойду! Обойдемся и без его благословения! Я думаю еще дожить до другого католикоса! — мрачно пошутил Лаша.

Лилэ убедилась, что уговаривать его бесполезно, и стала размышлять, как бы самой предстать перед католикосом и упросить его пожалеть младенца-царевича, смягчить его сердце своей большой любовью к царю, чистотой своего чувства, склонить его дать благословение на церковный брак.

В эти планы Лилэ посвятила княгиню Маргвели, та одобрила ее решение, и обе стали готовиться к отъезду.

Царя и эристави они отправили на охоту в горы, а сами тайком от них отправились к первосвященнику.

Утомленный путешествием, католикос заехал отдохнуть в Шио-Мгвимский монастырь. Лилэ с княгиней быстро добрались до монастыря, отстояли обедню и к ее концу попросили настоятеля доложить о них католикосу.

Католикос разрешил царской наложнице предстать перед ним. Едва завидев ее, он принялся кричать: как, мол, посмела ты осквернить святое место. Он не дал ей вымолвить ни слова, призывая кару на ее голову, трижды проклял ее, как сатану и искусительницу.

Ошеломленная, слушала Лилэ эти проклятия, кровь отлила от ее лица, она едва держалась на ногах. Крепясь из последних сил, она покорно выслушивала все, чтобы под конец все же высказать свою просьбу и попытаться смягчить суровое сердце старца. Но смирение «блудницы» только еще больше распалило католикоса, он назвал Лилэ бесстыжей и наглой, подбежал к ней, вцепился ей в волосы и свалил ее на каменный пол.

На шум прибежал настоятель монастыря. Увидев распростертую на полу Лилэ, содрогавшуюся в рыданиях, он испугался, как бы гнев царя не обрушился на него.

Настоятель бросился в ноги католикосу.

— Отче… ведь это же царица… — взмолился он.

При слове «царица» католикос пришел в себя. Он подумал, что зашел слишком далеко в своей ярости. Ведь эта женщина, хоть и незаконная, но все же жена царя, во всяком случае, царь любит ее до самозабвения. Поругание ее чести, а тем более побои могли стоить ему жизни.

— Изыди, сатана! Изыди! — воскликнул католикос, трижды осеняя себя крестным знамением. И, успокоившись немного, приказал настоятелю: — Изгони из святого места блудницу сию, грешную более, чем все другие блудницы.

Настоятель помог плачущей Лилэ подняться с пола и увел ее.

Потеряв последнюю надежду, Лилэ вернулась в дом Маргвели. Она ничего не рассказала царю, вернувшемуся с удачной охоты, о происшедшем в монастыре.

Но у мира тысяча глаз и тысяча ушей: история посещения католикоса царской наложницей каким-то образом вышла за высокие стены монастыря и достигла слуха царя.

Возмущению Георгия не было границ.

В гневе он хотел сразу же скакать в монастырь, чтобы оттаскать католикоса за бороду. Однако, одумавшись, он отказался от этой мысли.

В тот день он лег поздно, а среди ночи проснулся, одолеваемый мыслями. Лаша думал о Лилэ, об оскорблении, нанесенном ей католикосом, о церкви и о своем бессилии веред ней. Церковь в Грузии пользовалась почти неограниченной властью. Многие поколения грузинских царей укрепляли власть церкви, чтобы она помогала им править, и церковь так усилилась, что глава церкви стал противопоставлять свою власть власти самого царя. Без разрешения или согласия католикоса двор не мог принять ни одного важного решения. Католикосы часто сами навязывали царям свою волю.

Некоторых отцов церкви обуздать было труднее, чем строптивых феодалов. Иной раз могущественные, в расцвете своей славы и силы, государи оказывались бессильными перед самовластием католикосов. Сама царица Тамар, мать Лаши, не могла справиться с безмерно возгордившимся католикосом Микаэлом. Чего только не делала Тамар, к каким только мерам не прибегала! Даже созвала церковный собор против Микаэла, но ничего не смогла поделать с сильным и умным первосвященником.

Как ни велика была царица Тамар, все же она была женщина и, возможно, не действовала с нужной решительностью. Но Вахтанг Горгасал, муж твердый и бесстрашный, могущественнейший из грузинских царей, обладавший безграничной властью. И именно с ним, с великим государем и отважным воином, так непочтительно и дерзко обошелся обнаглевший епископ, которого царь задумал сместить.

«И пришел царь, — вспоминал Лаша рассказ летописца, — и спешился, чтобы облобызать стопы епископа, и тот снял с ноги башмак и каблуком ударил царя по лицу и выбил зубы у него».

Этот невежественный, но чувствующий за собой силу старец не ограничился проклятиями, посылаемыми им на голову непобедимого грозного царя, перед именем которого не один венценосец трепетал от страха, а снял с ноги башмак и выбил им зубы Вахтангу!

Мало того: царь вынужден был отрядить специальное посольство в Константинополь и послать туда выбитый у него зуб, дабы отстранить наглого старика от управления церковью.

Перед мысленным взором Лаши прошел ряд его венценосных предков. С какой последовательностью и упорством боролся со своими противниками Давид Строитель! Для покорения своевольных вельмож он прибегал к помощи церкви, а на нежелательных церковников поднимал знатных эристави. Пастырей церкви, чрезмерно преданных заботам о мирской власти, он сталкивал с теми священнослужителями, которые были преданы трону.

А он, Лаша, ни одного своего противника не может заставить подчиниться своей воде.

Давид Строитель был человеком хладнокровным, умеренным, он умел обуздывать свои страсти. Смысл своей жизни он видел в укреплении трона и государства. Лаша тоже любит свое отечество, призвание свое он тоже видит в укреплении престола, но что ему делать, когда есть еще и третья святыня, сильнее и чудодейственнее первых двух — его любовь к Лилэ. Любовь овладела его существом с такой силой, что не позволяет служить ничему более, вынуждает отказаться от долга перед родиной и троном. А ныне князья и пастыри церкви запрещают ему служить и поклоняться этому кумиру.

Они отрезают ему все пути к браку с избранницей сердца, связывают по рукам и ногам своими требованиями и уставами, законами и обычаями. Будто они лучше его знают, кого ему следует любить и кого назвать своей супругой и царицей Грузии.

Разве не они, дряхлые монахи в черных сутанах, похитили возлюбленную у могущественного и счастливейшего Ашота Куропалата?! Ашот, беззаветно влюбленный, оказался бессильным перед крестом господним и, поверженный ниц, горестно воскликнул: «Блажен лишь тот, кто ушел из жизни!»

Все эти размышления приводили Лашу к определенному выводу. Он испугался этого мрачного конца и в страхе разбудил Лилэ. Обнял ее, и в ласках любимой угасла тревога.

Дружина Мигриаули росла. Убежище восставших находилось в неприступных горах, оттуда они внезапно совершали набеги на господские усадьбы, сами оставаясь неуязвимыми. Со временем им стало тесно в Кахети, и они перенесли свои действия в Сомхити и Картли. И там они находили притеснителей крестьян, разоряли и грабили имения князей и снова уходили в леса и горы.

Власти не принимали мер до тех пор, пока разбойники действовали в пределах Кахети. Вельможи и визири потирали руки, злорадствуя, что бывший телохранитель причиняет столько огорчений и забот царю, и сами прилагали все усилия, чтобы направить месть Мигриаули прямо против Георгия.

Но когда дружина Лухуми стала угрожать благополучию самих царедворцев, их охватило смятение.

Особенно забеспокоились они, когда Мигриаули появился на караванных путях. Прежде всего разбойники ограбили большой караван, следовавший из Ирана, перебили вооруженную охрану и захватили богатую добычу. Первый успех раззадорил их, и они стали перехватывать караваны, идущие из Руси, Трапезунда и Багдада.

Караваны, следовавшие из Ирана и Багдада, принадлежали Мхаргрдзели. В те времена почти все правители занимались торговлей и в основном были негласными хозяевами огромных караванов и руководили торговлей на всем Востоке.

Один только Георгий Лаша оставался равнодушным к торговле, и, хотя как его личные доходы, так и государственные сокращались с каждым днем, он с презрением смотрел на властителей, занятых подсчетом барышей, а Иванэ Мхаргрдзели называл за глаза «караванбаши» — предводителем караванов.

Появление разбойников на караванных путях поразило атабека в самое сердце.

Два первых ограбленных каравана принадлежали ему. От злости он рвал на себе волосы и готов был сам преследовать грабителей до самой преисподней. Он усилил охрану караванов и объявил по всему царству розыски похищенных товаров.

Следы вели к дружине Лухуми.

Только теперь понял Мхаргрдзели, как далеко зашел он в своей ненависти к царю.

Ослепленный этой ненавистью, атабек сам способствовал усилению отряда Лухуми, безнаказанному хозяйничанью разбойников по всей стране. Расчетливый и предусмотрительный атабек не подумал, что крестьяне, однажды взбунтовавшись против несправедливости царя, не ограничатся сведением личных счетов, а направят свой гнев и против других господ, богачей и всех власть имущих.

Мхаргрдзели направил к разбойникам человека для переговоров: откажитесь, мол, от нападений на караваны и сообщите нам ваши требования.

У Мигриаули собрался большой отряд хорошо вооруженных молодцов. Съестных припасов и всякого добра накопилось столько, что хватило бы на годы. Легкие победы и бездействие властей придавали им уверенность в себе. Посланного к ним для переговоров человека они отправили обратно и поручили передать Мхаргрдзели: «Нам нечего у вас просить, царь и князья одинаково несправедливы, и мы будем сводить счеты со всеми вами. Мы не перестанем грабить караваны и будем по-прежнему разорять ваши владения».

Не успел еще атабек прийти в себя от полученного ответа, как ему доложили, что караван, идущий из Хорасана, ограблен, верблюды и ослы угнаны вместе с вьюками, а охрана перебита.

Ограблен был уже третий караван Мхаргрдзели, ему грозило разорение. Надо было немедленно действовать.

Амирспасалар повел свои отряды туда, где, по сведениям лазутчиков, находилась дружина Мигриаули.

Царь пребывал в постоянной тревоге, боялся, что царедворцы и церковники разлучат его с любимой.

В то же время он опасался, как бы Мигриаули не похитил Лилэ и царевича. Из-за вечного страха потерять Лилэ он никогда не расставался с ней и ребенком, приставил к ним телохранителей, не выпускал из дворца без сопровождения охраны.

День ото дня Лаше все труднее становилось переносить создавшееся положение: женщину, которую он любил больше жизни, придворные не ставили ни во что, обращались с ней, как с наложницей, и с нетерпением ожидали, когда он удалит ее из дворца. Маленького Давида величали ублюдком и насмехались над его будущим. До слуха Лилэ доходили пересуды — ее называли безродной мужичкой. С трудом сдерживалась она, чтобы не открыть свое знатное происхождение. Во всяком случае, помня о том, к какому роду она принадлежит, Лилэ высоко держала голову, вела себя гордо, чуть ли не надменно. Это еще больше раздражало и без того озлобленных княжеских жен.

Лилэ хотелось открыться, рассказать о себе. Оскорбленная, она не раз готова была выдать свою тайну, но молчала ради своего сына, наследника престола.

Из похода против разбойников Мхаргрдзели вернулся ни с чем. Лухуми, заранее извещенный о выступлении атабека, успел увести свой отряд и укрылся в неприступных горах. Зимнее бездорожье не позволило Мхаргрдзели преследовать его.

Разъяренный неудачей атабек отсиживался в своем дворце и никого не принимал, когда получил приглашение пожаловать на совет к царю. Он попытался узнать у визирей, по какому делу царь созывает дарбази, но те сами ничего не знали.

Георгий объявил, что изволил побеспокоить вельмож, чтобы обсудить с ними свои личные дела.

— Моя семейная жизнь, — начал он, — связана с делами государства. Речь идет о грузинском престоле и венце. Три года, как я женат, жена моя родила мне сына, моего первенца и наследника престола, и до сегодняшнего дня я не получил вашего согласия на церковный брак с нею.

Пока царь говорил, дарбази выражал явное нетерпение, но когда он произнес: «Прошу совет дать мне согласие на брак с любимой женщиной и утвердить сына моего соправителем», — в зале поднялся гул возмущения.

Атабек и визири открыто обвиняли царя в том, что его недостойное поведение, нескончаемое пьянство и разврат ославили Грузию на весь мир.

Грубое поругание чести верного слуги и телохранителя подорвало в народе уважение к царской власти и враждебно настроило крестьян. «Беглые бунтовщики разоряют наши имения, угрожают нашим семьям, нападают на караваны и грабят их. Дело дошло до того, что грузинским военачальникам, прославившимся в походах против могущественнейших восточных султанов и царей, приходится гоняться за разбойниками по лесам. Твоя наложница немедленно должна быть возвращена своему законному супругу, только тогда в стране уляжется смута и народное недовольство. Ты должен взять себе жену, достойную царского сана, дать царству законного наследника и восстановить при дворе порядки времен твоей матери, блаженной памяти царицы Тамар, если тебе угодно, чтобы мы служили тебе». Таково было единодушное мнение вельмож и церковников.

— Не бывать по-вашему! — объявил разгневанный царь.

Тогда визири поднялись с мест и дружно заявили:

— Мы отказываемся служить тебе, пока не перестанешь вершить дела злые и недостойные.

С этими словами князья покинули зал, и царь остался в одиночестве. Его голову венчал венец, в руках он держал скипетр, но он был бессилен. Оскорбленный, отчаявшийся царь готов был биться головой об стену, дрожал от гнева.

В ту ночь он не сомкнул глаз. Знатные феодалы, владетельные князья и эристави отвернулись от него. За пределами дворца и личных уделов Георгий не имел ни власти, ни влияния.

В распоряжении эристави было войско, через их руки проходили все государственные доходы, а у царя не было ни воинов, ни денег.

Вот когда пригодилось бы царю наемное кипчакское войско. Если бы, по примеру своего великого предка царя Давида Строителя, он заполучил тридцать тысяч воинов, то теперь феодалы и вельможи не посмели бы отступиться от него. А если бы даже кто-нибудь из них и был таким дерзким, Георгию стоило только махнуть рукой, чтобы повергнуть его в прах, разрушить все крепости ослушника.

Значит, к этому дню готовились эристави, когда воспрепятствовали найму кипчакского войска, подсекли крылья власти и могуществу царя. Ведь и тогда они так же единогласно пошли против его воли.

Но в ту пору хоть Ахалцихели был для Лаши надежной опорой. И могуч и умен был Шалва. Было еще несколько единомышленников, стоявших рядом с царем и преданных ему. Но Ахалцихели отступился от Георгия раньше других вельмож и удалился в свои владения, сидит в своем замке.

Рубежи Грузии, все перевалы и горные проходы находятся в руках князей. Без их воли птица не перелетит через границу. Без их согласия царь не может призвать войско подвластных стран.

Все пути отрезаны. Георгий должен выбирать: или отказаться от Лилэ, или отречься от престола и царского венца. Он не может решиться ни на то, ни на другое, а третьего не дано.

Лаше не с кем было поделиться своими мыслями и заботами, не у кого спросить совета, и от этого еще тяжелее становилось на душе.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

К воротам дворца подошел старик в овчинном тулупе. За спиной котомка, в руках посох. Под тулупом — пховская вышитая рубаха. Он весь был покрыт серой дорожной пылью. Седые волосы ниспадали на плечи, борода закрывала грудь. Старик с трудом волочил ноги, согнувшись в три погибели, он опирался на посох и часто отдыхал.

Остановившись у ворот, старец присел на камень, он тяжело дышал.

— Тебе что, дед? — приблизился к нему стражник.

— Царя жду… — коротко ответил старик.

— Царя нет во дворце, и сегодня он не будет оделять нищих.

— Я не за милостыней. Я пришел судить царя, — ответил старик и поднял сверкающие огнем глаза на изумленного неожиданным ответом стражника.

Стражник отошел. Он направился к начальнику дворцовой стражи и передал ему слова чудного старца. Начальник подошел к старику.

— Ты что, дед, царя бранишь? Разве не знаешь, что за оскорбление государя наказывают всякого на земле грузинской?

— Я пришел не царя бранить, а судить воспитанника своего, — спокойно ответил старик, берясь за посох.

Стражники не удивились словам старика: странствующие дервиши и монахи обычно называли себя отцами и наставниками царей и всего народа и брались судить не только царей, но и всех потомков Адама на земле.

— Отойди от ворот. Нельзя сидеть вблизи дворца! — приказал начальник стражи.

Старик встал, опираясь на посох, и отошел от ворот, сел прямо на землю, отпил воды из кувшина, извлек из котомки краюху хлеба и неспешно принялся за еду.

Три раза сменилась стража у ворот дворца. Старик сидел на том же месте и всем давал один и тот же ответ:

— Не за милостыней пришел я, а пришел судить царя, воспитанника моего.

Наконец слова эти дошли до слуха Георгия, и он пожелал выслушать странного пришельца.

Царь вышел из ворот дворца вместе с Лилэ, впереди бежал маленький Давид.

Старик окинул взглядом царя и его немногочисленную свиту. Полузакрытые в дремоте глаза его вдруг странно засверкали, когда он увидел Лилэ. Минуту он с восхищением смотрел на нее. Им чуть было не овладело раскаяние: зачем он пришел обличать царя? Он готов был схватить свою котомку и бежать отсюда.

Но, видимо преодолев сомнения, он отвел глаза от красавицы, нахмурился и, склонив голову, ожидал приближения Лаши.

— Благослови, отец, царевича, благослови! — обратилась к нему Лилэ, и голос ее прозвучал в ушах старца, как пение сказочной сирены.

Словно покрытый золой, чуть тлевший жаром уголек вспыхнул в душе старика от звука этого голоса, и он невольно размяк.

— Да благославит бог царевича, да пошлет ему здоровье и силу! — бодрым голосом проговорил старик и перекрестил мальчика, с удивлением взиравшего на него.

Голос старика показался царю знакомым. Под тулупом он разглядел пховскую рубаху. Но все же он не узнавал странника.

— Так ты говоришь, что пришел судить меня? Разве ты мой наставник? — спросил Георгий и ближе подошел к старику.

— Время изменило мое лицо, но душа моя осталась прежней. Я узнаю лик твой, но не узнаю души! — сурово преизнес старик.

— Чалхия… Чалхия Пховец! — прошептал Лаша, и радостная улыбка тронула его печальное лицо.

— Узнал меня… Да, я Чалхия Пховец, твой старый наставник. Но я не узнаю своего питомца Лашу. Он склонился ко злу, и я хочу говорить с ним. Хочу говорить и с матерью сына твоего, рассудить дела твои, — сказал Пховец.

— Входи, отец, поведем беседу в покоях… — Лаша почтительно пропустил вперед старика в засаленном тулупе с дорожным посохом в руках. Ты очень изменился, учитель, старость рано наложила свою печать на тебя! — первым нарушил молчание Лаша, когда они вместе с Лилэ уединились в малом зале.

— Распадается плоть наша, но дух, творящий добро, остается в веках нетленным и юным. Блажен тот, кто печется о бессмертии души… Но ты отверг служение духу, покорился плоти, предался вину и бесчинству, ты алчешь нечистых наслаждений, из-за них лишился разума.

Пховец повысил голос и вскочил с места, глаза его метали гневные искры. Он ястребом кружил вокруг обомлевших Лилэ и Лаши.

— В чем же грех мой, учитель? Я не изменился, но вижу, что очень изменился ты, ибо в юности моей, когда я был твоим питомцем, ты обучал меня иному… — неуверенно проговорил Лаша.

— Мало внимать речам наставника, следует вникать в их смысл! Я говорю с тобой как с мужем государственным: ты закрыл уши свои для мудрых речей. Так слушай же притчу и дай мне такой же правдивый ответ, какой дал царь Давид пророку Нафану.

В одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую растил он и холил наравне с детьми своими, вместе кормил их, вместе поил. И пришел к богатому человеку странник.

Богатый пожалел заколоть овцу или вола из стада своего гостю на обед, а отобрал у бедняка овцу.

Чалхия умолк и пристально поглядел на царя.

— Суди, государь, чего заслуживает богач, так поступивший? — спросил он.

— Поистине достоин смерти человек, поступивший подобным образом, — в справедливом возмущении произнес царь. — Он должен в семикратном размере возместить стоимость овцы бедняку.

— Но ведь ты сам и есть богач, так поступивший! — раскрыл смысл притчи Пховец. — Ты отнял венчанную жену у своего слуги Лухуми, а потом еще бросил его в темницу и таким образом совершил зло.

Царь растерянно глядел на Чалхию.

— Ты не убоялся бога, — продолжал Пховец, — а он накажет тебя, как царя Давида: ведь он ниспослал кару на дом его, отнял у него жену и умертвил сына.

— Не дай господи! — вскричала Лилэ и бросилась в ноги старику. Пусть господь наказывает нас обоих за грехи наши, а лучше — одну меня, ибо я согрешила больше всех… Только помолись, пастырь, владыке нашему, чтобы миновала кара нашего первенца, нашего безгрешного агнца, чтобы не коснулась царевича десница карающая… — обливаясь слезами, молила Лилэ, обнимая запыленные ноги непреклонного старца, воздевая к нему дрожащие руки.

— Разве ты не учил меня, наставник, во времена моей юности, что любовь возвышает? — обратился царь к Чалхии.

Пховец смутился, он не находил ответа на упрек Лаши. Поднявшись, он помог встать Лилэ, прошелся по залу и лишь потом поднял глаза на Лашу.

— Я учил тебя чистой любви, ставил тебе в пример возвышенный союз душ, а не прелюбодеяние и грех, — начал он.

— Моя любовь к Лилэ не прелюбодеяние, — прервал его царь. — Это любовь чистая, влечение родственных душ, стремящихся вновь слиться воедино, как говорил мне ты, учитель!

— Но ведь эта женщина — жена другого, а для тебя всего лишь наложница! — сурово сказал Пховец.

— Нет, учитель, она жена моя на веки вечные: я бы обвенчался с ней, если бы католикос и визири дали свое согласие.

— Церковь не может дать развода для того, чтобы освятить прелюбодеяние, — чуть слышно проговорил Пховец, покачал головой и, удержав вздох, просто, на мирском языке, обратился к царю: — И надо же было тебе, несчастному, полюбить жену слуги твоего!

— Разве любовь умеет рассуждать! Разве не ты сам говорил мне, что слепы глаза влюбленных и глухи их уши?

— И простому человеку негоже поступать так, как поступил ты. А ты царь и отец всем нам, ты не волен следовать за своим сердцем и желаниями…

— Верно, я царь, но я такой же человек, как и все, и желания сердца моего подобны желаниям всех людей.

— Царь не смеет поступать необдуманно, за ним идет вся страна, и он должен выбирать только правильный путь…

— Но чем же тогда царь возвышен над другими, если те, кто ниже его, имеют право поступать так, как велит им сердце?

— Цари не принадлежат себе. Государь — отец и слуга народа. Он до последних дней своих должен печься о благосостоянии отечества, пренебрегая своими желаниями, обуздывая свои страсти. Когда государь поступает иначе, смута и волнения охватывают страну, и он не сможет успокоить ее, ибо волнения и смута посеяны им самим.

Лаша молчал.

— А разве ты не дурно поступил со своим верным слугой Лухуми? — неожиданно спросил Пховец.

— Дурно, отец! — ответил Лаша.

— Если ты желаешь, чтобы при твоем дворе и в твоем царстве был мир, отдай жену мужу ее.

Лилэ подняла голову и испуганно посмотрела на Пховца, потом перевела взгляд на Лашу.

— Я не в силах расстаться с моей возлюбленной супругой, с матерью моего сына, — решительно молвил царь, обнял Лилэ за плечи и привлек к себе.

Пховец бросил испытующий взгляд на них. Вот чета, пребывающая в постоянном страхе быть разлученной. Оба они юны и прекрасны, они словно созданы друг для друга. Но их свел грех, — подумал он и отвел глаза.

— Я бы давно расстался с ней, если бы мог… — добавил царь и, как ребенка, прижал к груди дрожащую Лилэ.

— Без жертв, государь, не бывает любви — ни к женщине, ни к богу, ни к высокому делу. Ты должен или пожертвовать престолом ради любви и благочестиво служить только велению своего сердца, или отказаться от любви во имя служения своему народу.

— Но как я могу поступиться тем или этим? — грустно покачал головой Георгий.

— Тогда в Грузии не утихнет смута, против тебя встанут князья, и народ отвернется от трона, не захочет иметь тебя царем.

— Что же, пусть поступают, как хотят, если не желают считаться с единственным и заветным желанием царя, помазанника божия!

— Это твое последнее слово? — мрачно спросил Пховец.

— Последнее, но не первое, ибо многие визири, князья и вельможи приходили ко мне. И католикос и епископы требовали от меня того же. Думаю, что и ты, учитель, прислан ко мне с тем же от вельмож Грузии.

— Послан я не вельможами, а самим народом. Меня прислали пховцы, жители наших гор, слуги Лашарской святыни, соплеменники твоего бывшего телохранителя Мигриаули. Если ты не вернешь ему жену, все горцы отступятся от престола твоего и будут бороться вместе с Лухуми.

Лаша, подумав, решительно поднял голову.

— И тогда я не расстанусь с Лилэ, если даже против меня восстанут все семь владетельных княжеств Грузии, чтобы свергнуть меня с престола.

— Тогда и меня, твоего наставника, считай врагом своим! Я буду бороться против тебя мечом и словом вместе с народом моим…

— Поступай, как знаешь… — спокойно ответил Лаша Чалхии, гневно глядевшему ему в глаза.

— Ответишь перед богом, когда обрушится на тебя и на сына твоего беда, как на сына Давидова! — Старик, взяв свою котомку и посох, не оглядываясь назад, широким шагом вышел из царских покоев.

Возбужденный Чалхия шел быстро и решительно. Но постепенно он зашагал медленнее, гнев его стихал, к нему возвращалось присущее ему спокойствие.

Он стал восстанавливать в памяти беседу с царем во всех подробностях. На миг он сам себе показался невежественным, грубым аскетом, никогда никого не любившим и ничего не ведающим о чистом, возвышенном союзе двух существ.

Сердцем он хотел даже оправдать своего воспитанника и обвинить себя. Ведь это он обучал Лашу в отрочестве свободе суждений, рассказывал о божественном происхождении земной любви, о вечном влечении друг к другу родственных душ, о любви всемогущей и непреложной, как жизнь и смерть.

Шел Чалхия и думал, что у него не достаточно ни физических, ни духовных сил бороться против царя, охваченного столь великой любовью.

Спускалась ночь. Первая мысль Лилэ, объятой страхом после проклятий старика, его притчи и упоминания о божьей каре, была о сыне.

Мальчика тотчас привели к ней. Она схватила его на руки и прижалась к нему: щечка ребенка показалась ей горячей.

— Ничего, ничего! Набегался царевич, разгорячился, — успокоили ее няньки и мамки.

Они увели мальчика спать.

Царь не говорил Лилэ о решении, принятом дарбази, но она и без него знала обо всем.

После встречи с Чалхией она еще яснее видела опасность, подстерегавшую ее счастье. Тревога за будущее и за судьбу сына, наследника престола, росла в ее душе.

Пропасть между царем и князьями казалась ей теперь еще глубже. А отныне возникла пропасть не только между царем и вельможами, но между ним и народом. И пропасть эта грозила поглотить не только счастье царя, но угрожала гибелью всей стране.

Лилэ лежала, не смыкая глаз, и думала, как спасти сына и царя. Она решила было открыть свое происхождение, поскольку дарбази был против женитьбы царя на простолюдинке. Но, задумавшись, она отвергла это решение. Ведь она последний отпрыск рода, враждовавшего с царями. Всех родичей ее обвинили в измене. Царские вельможи сами расправились с ее дядьями и двоюродными братьями. Владения и все имущество рода Лилэ они поделили между собой. Могли ли они примириться с тем, что она, дочь мятежного эристави, станет царицей Грузии и сын ее наследует престол.

Теперь уже Лилэ проклинала царский двор со всеми вельможами и визирями! Сколько горя и унижений перенесла она в этом дворце, столь любимом Багратидами! Насколько счастливее могла бы она жить вдали от него! Теперь она с радостью отдала бы золотой трон царицы за крестьянскую треногую скамью. Ей хотелось уйти подальше от двора, средоточия вражды между родовитыми князьями, от гнезда сплетен и зависти; не чувствовать надменного взгляда царевны Русудан, высокомерия ее приближенных; скрыться подальше от их злословия.

Лилэ вспомнила о своей прежней жизни. Чего недоставало ей в доме Лухуми? Разве не завидна была ее участь? Но сердце человеческое и впрямь сосуд бездонный. Она не захотела жить спокойной безмятежной жизнью жены воина, награжденного царской милостью, кинулась в водоворот нескончаемых треволнений.

Разве Лухуми был плохим мужем? У него были и слава, и богатство, и мужество. Как беззаветно он любил ее! Все, кто жил в доме Мигриаули, обожали ее, предупреждали каждое ее желание! А ей зачем-то понадобился царский дворец и трон царицы, которым ее все попрекают… Лилэ вспомнила свою несчастную многострадальную мать, всю жизнь мечтавшую о царском троне для дочери. И впервые, задумавшись о своей судьбе, дочь с укором обратилась к памяти матери. Мать постоянно нашептывала Лилэ о том, что она должна увидеть царя и навсегда соединиться с ним.

Пусть Лухуми вернулся с Гандзинской битвы изуродованным, обезображенным, но ведь увечья эти он получил, служа своему отечеству.

Разве другая женщина не гордилась бы перед всем светом отвагой своего мужа, разве он не стал бы в ее глазах еще желаннее и дороже? Да и ей он казался таким в ту ночь, когда она безмятежно дремала на его могучей груди: она считала себя счастливой. Но увы, как раз та ночь и была началом гибели Лилэ и Лухуми. Точно сам нечистый внушил тогда Лилэ эту мысль пригласить в гости царя.

А дальше? Ее втянуло в водоворот, из которого она уже не могла выплыть. Да она и не хотела этого. Любовь к царю одурманила ее. С тех пор как она познала любовь Лаши, она не принадлежала себе, весь смысл ее жизни сосредоточился в этом чувстве… Отказаться от него было труднее, чем от самой жизни.

Лилэ уже раскаивалась в том, что поддалась искушению, уже терзалась при мысли о том, какое несчастье она причинила Лухуми. Но мысль об искуплении греха была свыше ее сил: она не могла представить себе, как она уйдет от Лаши и вернется к Лухуми. Главное в ее жизни — неразлучно быть с Лашой, пусть он даже будет не царь, а нищий. Ее не влекли больше ни блеск придворной жизни, ни царские почести.

Она без колебания взяла бы в руки нищенскую суму и клюку и пошла бы хоть на край света собирать милостыню, только бы Лаша был с нею.

Даже нищей, попрошайкой, мнилось Лилэ, она могла бы быть счастлива со своим мужем и сыном. Никто бы не стал завидовать ее бедности, не оскорблял бы ее и ребенка: не называл ее наложницей, а Датуну ублюдком.

Но тут же ход мыслей Лилэ изменился. Конечно, она-то могла быть счастливой, но Лаша? Разве царь сумеет, разве он захочет отказаться от трона и короны, покинуть дворец, жить как простой крестьянин или хотя бы как простой, незнатный азнаури? Он избалован роскошью и негой — неужели он, потеряв величие и лишившись почестей, сможет ограничиться только ее любовью? Нет, конечно, нет!

Ну, а если даже и сможет? Ведь он царь — у него богатство, власть, почет, слава — и вдруг с высоты этого величия низвергнуть его на дно жизни, окунуть в грязь и нищету. Царская власть дарует неисчислимые блага — перевесит ли ее любовь эти блага? Так ли уж она дорога царю? Да имеет ли Лилэ право лишать Георгия царского престола? Его и сына-царевича?

Завещание отца, клятва матери — все разом возникло в ее памяти; мечта о бедной, скромной жизни вдали от шумного дворца исчезла. Да и как можно противиться воле родителей? Пусть ее не признают царицей, лишь бы сына не лишили прав на грузинский престол, лишь бы Лаша и его сын царствовали счастливо!

Но оставят ли в живых незаконнорожденного царевича враги Лилэ и Лаши? А если они обрекут на смерть сына наложницы? Отравят его? Убьют?

— А-ах! — вскрикнула Лилэ и вскочила с постели.

— Что с тобой, Лилэ? — проснулся Лаша.

— Ничего, милый! Просто приснился сон дурной… — солгала она, спустилась с кровати, сунула ноги в шитые золотом туфли и направилась к двери. — Погляжу на мальчика. Сейчас вернусь. Спи, любимый… — ласково проговорила она и вышла из комнаты.

Лилэ все не возвращалась. Царь накинул халат и, встревоженный, направился вслед за Лилэ.

Осторожно приоткрыв дверь в спальню царевича, он замер на пороге. Вокруг кроватки ребенка суетились мамки. Мальчик тяжело дышал, лицо его пылало в жару, из-за полуприкрытых век блестели воспаленные глаза.

У изголовья сидела Лилэ и прикладывала ко лбу и вискам сына мокрое полотенце. Около нее стояла няня и держала в руках чашу с водой.

Мальчик на миг повернулся к отцу. Он попытался улыбнуться, но лицо его болезненно сморщилось и приступ мучительной рвоты сотряс его хрупкое тельце.

Няня и мамка бросились на помощь: одна обтирала царевичу губы, другая суетилась у постели.

— Помогите! — вскрикнула Лилэ, приподнимая головку больного.

Лаша беспомощно склонился к сыну, испуганно заглядывал ему в глаза, искал в тусклом взоре надежду и утешение.

— Датуна, сынок, Датуна… — шептал он растерянно, касаясь пальцами его мягких темных волос.

— Убили моего сына, отравили! — рыдала Лилэ, падая на колени перед постелью царевича.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Прошло два дня, и рвота у царевича прекратилась. Лекари уверяли, что мальчик не отравлен, но определить характер недуга не могли. От снадобий никакого облегчения не наступало. На третий день жар снова поднялся. Мальчик лежал горячий, словно раскаленное тонэ, во рту у него пересыхало, в глазах появился болезненный блеск. Ночью у него начались судороги казалось, сейчас наступит конец.

Распустив волосы и павши ниц перед распятием, Лилэ молилась о спасении сына…

На миг подняв голову, она взглянула на изнуренное личико ребенка. Она перевела залитый слезами взор на Лашу, который, окаменев, стоял у кроватки и смотрел на сына остановившимися бессмысленными глазами. Лилэ схватила его за руку, притянула к себе.

— Молись, Лаша! Проси господа помиловать нас… Тебя он услышит… Ты помазанник божий, твой род от царя Давида… Моли его не погубить первенца нашего, не карать столь сурово за грехи наши… — шептала Лилэ, снова обратив залитое слезами лицо к распятию.

Протянув руки к иконе, молился Лаша. Не зная, на что надеяться, он хотел верить в христианского бога и в его милосердие.

В комнату проник перезвон церковных колоколов. Звонили все колокола, большие и малые. В церквах служили молебен о спасении маленького царевича.

Лаше казалось, что далекий колокольный звон проливает мир в его душу, возносит его над земными треволнениями.

У окна грустно стояли Гварам Маргвели и Турман Торели. Вдруг Гварам что-то шепнул Турману и вышел из покоев.

Скоро он вернулся в сопровождении дворцового священника и дьякона. Священник размахивал на ходу кадилом. Запах ладана заполнил комнату. Окропив царевича святой водой, священник причастил его святых даров.

Когда был окончен обряд причастия, он взял из рук дьякона книгу в богатом переплете.

— Вот, государь, Книга царств. Государыня просила! — пробормотал он и положил книгу на стол. Затем осенил крестом комнату, отошел в угол и тихо зашептал молитву.

Лаша невольно кинул взгляд на богатую чеканку переплета: на нем был изображен коленопреклоненный царь Давид. Он играл на лире и пел псалмы. Позади иудейского царя возвышалась отвесная скала. На вершине ее стояло одинокое дерево с пышной кроной. Укрывавшиеся в ветвях райские птицы внимали песнопениям пророка.

Плененные псалмами Давида, в полете своем застыли в облаках ангелы; птицы изогнули шейки; газели, навострив уши, остановились над пропастью; тигр, застигнутый песней, замер в прыжке; цветок склонил головку над ручьем. Все обратились в слух и, затаив дыхание, как заколдованные слушали царя Давида.

Художник с неповторимым мастерством вычеканил все это по золоту, придав драгоценному металлу удивительную выразительность.

Лаша сразу же признал работу Бека Опизари, и рука его потянулась за книгой.

Он раскрыл ее там, где была заложена широкая шелковая тесьма. Прекрасные миниатюры украшали каждую страницу книги.

Внимание Лаши привлекла заглавная буква «Д»: художник мастерски соединил двух павлинов, их высокие шеи перевились, коготки крепко сцепились с коготками. Шеи и грудки у них были написаны голубой краской, а крылья и лапки — желтой с вкрапленными красными точками. По черному фону павлиньих хвостов шли желтые разводы с синими кругами.

Георгий долго смотрел как зачарованный на работу художника, восхищенный его терпением, выдумкой, чувством цвета и умением сочетать краски.

Но вот Георгий приступил к чтению:

«И послал господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота; а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми; от хлеба его она ела и из чаши пила, и на груди его спала, и была для него, как дочь…»

На миг царь поднял голову. Перед его глазами возник образ седовласого старца. Вот, оказывается, откуда взял свою притчу Чалхия Пховец, пришедший наставить царя на путь истины.

— Читай громче, государь, дай мне тоже послушать, — попросила Лилэ.

Царь вновь повторил прочитанное. Лилэ, бледнея, слушала его, не отрывая глаз от больного сына.

«…И пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему. Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив господь! Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Нафан Давиду: ты — тот человек. Так говорит Господь, бог Израилев: Я помазал тебя в царя над Израилем, и Я избавил тебя от руки Саула, и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Израилев и Иудин, и, если этого для тебя мало, прибавил бы тебе еще больше. Зачем же ты пренебрег слово Господа, сделав зло перед очами Его? Урию-хеттеянина ты поразил мечом; жену его взял себе в жены, а его ты убил мечом Аммонитян. Итак, не отступит меч от дома твоего вовеки за то, что ты пренебрег Меня и взял жену Урии-хеттеянина, чтобы она была тебе женою. Так говорит Господь: вот, Я воздвигну на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих перед глазами твоими, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими перед этим солнцем. Ты сделал тайно, а Я сделаю это перед всем Израилем и перед солнцем. И сказал Давид Нафану: согрешил я перед Господом. И сказал Нафан Давиду: и Господь снял с тебя грех твой; ты не умрешь. Но как ты этим же делом подал повод врагам Господа хулить Его, то умрет родившийся у тебя сын».

Лаша прервал чтение. Он вспомнил дворец Давида Строителя, разрушенный землетрясением, поврежденную фреску, по которой прошла трещина, вспомнил Лухуми. «Грешен, господи, грешен», — прошептал он, перекрестился и взглянул на сына. Мальчик лежал без движения и тяжело дышал. Лаша не знал, как он мог читать в эти тяжелые для него минуты, но нечто такое, что было сильнее его, заставляло его читать дальше.

«И пошел Нафан в дом свой. И поразил Господь дитя, которое родила жена Урии Давиду, и оно заболело».

Лаша вздрогнул, волосы, казалось, зашевелились на голове его. Он вздохнул тяжело и снова обратился к красиво выведенным строкам:

«И молился Давид богу о младенце…»

— Отврати, господи, не карай! — вскричала Лилэ и, рыдая, упала перед иконой.

У Лаши покатились слезы из глаз, он закрыл книгу.

— Неужели господь убьет моего сына за мои грехи… Владыка животворящий, не допускай этого… — шептал Лаша, не отрывая взгляда от больного.

— Всемогущий боже и ты, святой Георгий Лашарский! — произнесла Лилэ. — К тебе взываю, о покровитель горцев, заступник от врагов наших. Богатырь и воин непобедимый, предводитель неисчислимой рати, к тебе мы взываем, тебе молимся, рабы твои. Воззри на сына нашего, излечи его от хвори и облегчи боль его. Даю тебе обет, если ты уврачуешь и исцелишь его, я поднимусь на гору Лашарскую, поклонюсь святому образу твоему и принесу тебе в жертву сто коров и тысячу овец… Только спаси моего Давида!

Лилэ трижды перекрестилась, потом сняла с платья пояс, накинула его себе на шею, как вервие, а другой конец протянула Лаше. Тот послушно исполнил ее волю. Семь кругов обошли они на коленях вокруг кровати больного ребенка, вознося молитвы Лашарской святыне.

Как ведомый на заклание ягненок, следовал царь за Лилэ, охваченный горем. Он был жалок в своей покорности. Когда обряд был закончен, Лаша снял с шеи пояс. Усталый, он прилег на тахту.

Лилэ снова опустилась на колени перед распятием. Долго молилась и наконец, обессиленная борьбой отчаяния с надеждой, встала и огляделась.

Лекарь спал глубоким сном. Лаша тоже уснул над раскрытой книгой. Торели и Маргвели не было в опочивальне.

У ног царевича дремала мамка.

Сама Лилэ трое суток не смыкала глаз. Голова у нее горела, кровь тысячью молоточков стучала в виски. В глазах темнело, ноги не слушались ее.

Опустившись на ковер перед кроватью, Лилэ прижалась головой к ногам сына и сразу же уснула. Самые нелепые видения терзали ее во сне. Под утро приснился Лилэ высокий монах в черной рясе. Он открыл дверь опочивальни и подошел к Лилэ.

— Не время спать, — обратился он к ней, — иди за мной, и я исцелю твоего сына. И возродится из пепла очаг твой…

— Отец святой! — припала к его ногам Лилэ. — Моли господа о спасении сына моего, пусть отвратит он гнев свой от царского дома!

— Иди за мной, и я буду заступником твоим перед Христом, чтобы он отпустил тебе прегрешения твои, возродил древо рода твоего, спас сына твоего и даровал ему и сыновьям его царский трон во веки веков.

— Как же может господь простить мне мой тяжкий грех перед венчанным супругом?

— Не бойся! Вера твоя спасет тебя и сына твоего. Иди за мной!

Монах ничего больше не сказал, но Лилэ поняла, что он требует от нее ухода в монастырь.

— Как же мне оставить больного? — заговорила она.

— Не покидай его, молись и постись каждодневно, он исцелится, а я приду через семь дней и уведу тебя.

— Святой отец, в руках твоих пребываю отныне, молись о сыне моем больше, чем о моей душе!

Лилэ пробудилась ото сна. Рассветало. Она осмотрелась вокруг. Никакого старца нигде не было.

«Он исцелится!..» — еще звучали в ее ушах слова старца.

Она встала и наклонилась над сыном. Он спал, дышал ровно и спокойно. На лбу его выступили росинки пота, и бледные щеки чуть порозовели.

— Боже милостивый! Боже милостивый! Боже милостивый! — повторяла Лилэ с надеждой в голосе, и сдерживаемая радость светилась у нее в глазах.

Лекарь сидел у изголовья мальчика и рукой нащупывал пульс больного.

— Опасность миновала, — порадовал он мать. — Я же говорил, что после этой ночи наступит облегчение.

Но Лилэ думала иначе и верила в иную силу.

— Боже милостивый! — шептала она, преклонив колена перед распятием… Велико могущество твое, ибо ты простил меня, грешную. Отныне я посвящаю себя служению тебе.

Утром Маргвели и Турман Торели пришли узнать о здоровье царевича. Георгий, одетый, спал на тахте. Он проснулся, открыл глаза и приподнялся. Царь был неузнаваем: вокруг запавших глаз залегли темные круги, живой огонек, постоянно горевший во взоре царя, погас и покрылся пеплом усталости. Двадцатипятилетний молодец, полный сил, выглядел изможденным старцем.

Чалхия медленно брел по берегу Арагви. Он возвращался к своим. Царь не внял внушениям его, и старик был поглощен мыслями о том, как теперь помочь стране и своему воспитаннику. А он еще надеялся, что Георгий склонит свой слух к его советам, откажется от Лилэ и вернет ее мужу, который пребывает под покровительством Лашарской святыни.

Теперь Чалхия убедился, что Лаша не откажется от своей возлюбленной, пока он жив. Как же успокоить горцев, как предотвратить мятеж?

Чалхия никак не мог придумать, что делать, и нарочно удлинял путь обходными тропами.

Погруженный в размышления, он не заметил, как его догнала крытая ковром арба, сопровождаемая двумя всадниками. За арбой босиком шел юноша, обросший, нечесаный, несчастный: он шел по обету поклониться какому-то святому. Оказалось, что один из всадников хведуретский азнаури, а юноша его сын, который потерял речь от испуга. Надеясь на исцеление, они держали путь в Хевский монастырь, где жил знаменитый отшельник Саба.

При имени отшельника Сабы в душе Пховца мелькнул луч надежды. К Сабе обращались за помощью и советом вельможи и визири, когда нужно было принять важное государственное решение.

«Может быть, царь не послушал меня, потому что я слыву язычником, идолопоклонником. А монаха-отшельника, радетеля Христовой веры, чудотворца, он, может быть, примет лучше», — думал Пховец.

Отшельник Саба когда-то учился в Константинополе вместе с Чалхией и был близким другом его. В дни самых трудных испытаний Саба не отвернулся от Чалхии. И теперь нет-нет да и вспомнят они друг друга: свободомыслящий горец в пховской одежде и пекущийся о вечной жизни отшельник в черной монашеской рясе. Несмотря на горячие споры, часто случавшиеся между ними, они сохраняли свою многолетнюю дружбу.

Пховец решил повидать Сабу, уговорить его пойти к царю и оказать влияние на него.

— И я туда же иду, к Сабе, — сказал он путникам и взобрался на арбу.

Саба несказанно обрадовался приезду Пховца. Поужинав в сумерках, они повели задушевную беседу, вспомнили прошлое. Наконец Чалхия открыл причину своего приезда и попросил Сабу, борца за христианскую веру, повлиять на царя. Отшельник признался, что ему трудно будет убедить безбожного и своевольного государя, он сомневался в успехе.

Но Чалхия напомнил ему о том, как Григол Хандзтели взял верх над Ашотом Куропалатом, и убеждал до тех пор, пока монах в конце концов не согласился пойти к царю.

На второй день Пховец собрал свои пожитки и простился с другом.

— Последний раз, верно, видимся! — прослезился он.

— Полно, Чалхия! Заходи к нам еще, любо послушать твои мудрые речи.

— С плохими вестями возвращаюсь я к пховцам, Саба! Горцы верны своему слову, они поднимутся против царя; и мне суждено быть с моим народом и умереть вместе с ним.

Саба нахмурился.

— Поторопись, Саба, ты еще можешь помочь. Судьба народа и царства зависит от тебя! — Пховец задержал в своих натруженных ладонях сухую слабую руку монаха, резко повернулся и, вскинув посох на плечо, двинулся в путь.

Пховцы по-прежнему бедствовали, испытывали нужду во всем, по-прежнему платили непосильные подати и по-прежнему роптали, в любую минуту готовые к новому мятежу.

Приезд царя на лашарское празднество ничего не изменил в их жизни; его обещания так и остались обещаниями, подати не стали меньше, а земельные наделы не увеличились. Только и было облегчения, что на первых порах перестали преследовать языческие обычаи с той жестокостью, с какой это делали раньше, и церковь на какое-то время перестала насильственно обращать горцев в христианскую веру.

Поездка царя в Пхови, вселившая в горцев столько надежд, осталась для них безрезультатной, оказалась всего лишь приятной прогулкой для любившего развлечения Лаши. Царь забыл об обещаниях, данных горцам, а под конец перестал защищать и язычество. Церковь, пользуясь этим, снова перешла в наступление.

Горцы волновались, и нужна была лишь малая искра, чтобы разгорелся пожар восстания. Такой искрой послужила обида, нанесенная царем Лухуми Мигриаули. Как только Лухуми вырвался на волю, вокруг него стали собираться все недовольные и обиженные.

Когда пховский хевисбери Чалхия отправился к царю, чтобы говорить с ним от имени народа, у него еще была надежда предотвратить восстание. Чалхия думал даже о том, как он обрисует царю бедственное положение горцев и уговорит его хоть немного облегчить налоговое бремя. Но, получив решительный отказ на основную просьбу горцев, он не стал упоминать об их других нуждах.

Пховец вернулся из столицы ни с чем. Горцы восстали и соединились с отступившим в горы отрядом Мигриаули. Теснимый царскими войсками, Лухуми перенес свой стан в неприступные горы.

Мигриаули и его молодцов со стороны долины защищали непроходимые скалы, с тыла их поддерживали мятежные горцы. Разбойники разместились в пещерах, которые, должно быть, когда-то служили жилищем первобытным людям.

Сторожевые посты у восставших были выдвинуты далеко вперед. На ведущих в горы тропинках и дорогах стояли сторожевые башни. При появлении врага на кровлях башен зажигались костры, предупреждая о приближении опасности, и в стане вовремя принимали нужные меры.

Перелом в болезни маленького царевича и его выздоровление совпали со сновидениями возбужденной молитвами и утомленной бессонными ночами Лилэ. Это вселило в ее душу твердую уверенность, что само божественное провидение спасло жизнь ее сына.

Перед глазами Лилэ неотступно стоял старец в черной рясе, и она с волнением ждала его прихода. Лилэ целиком отдалась молитвам и постам. Она не допускала к себе царя, старалась не оставаться с ним наедине, не глядела на него, будто была обижена.

Она считала дни. Старец должен был явиться на седьмой день, чтобы забрать ее, заблудшую овцу, отбившуюся от стада и потерявшую дорогу. Она верила, что странник божий, ее заступник перед богом, придет к ней, раз он исцелил ее сына. И она ждала его прихода как великого события, не спрашивая себя, что потом будет с нею. В одном она была уверена: если старец спас ее сына, она должна принести жертву, отречься от земного счастья. Если она не уйдет, то ее возлюбленный в конце концов потеряет престол. А теперь она будет замаливать грехи своего любимого Лашарелы и, очистившись от собственных прегрешений, сама станет заступницей возлюбленного перед Христом.

Все ее мечты уже осуществлены: сын ее скоро взойдет на грузинский престол, через какие-нибудь десять лет конь, скачущий по лезвию клинка, станет рядом с Багратионовым львом, возлюбленный ее сердца, царь Георгий Лаша наберется сил и сокрушит врагов своих. Да, конечно, она не сможет до конца насладиться любовью своего Лашарелы. Но разве может земное счастье превзойти блага, сулимые ей церковью? Она согласна принять любое несчастье и горе, лишь бы царь и маленький Давид были счастливы.

Лилэ по пальцам считала дни, оставшиеся до прихода ее спасителя. Указанный срок прошел, а она все еще поглядывала на дорогу с террасы дворца и подолгу лежала ниц перед распятием.

Но вот как-то раз, когда прошли уже все сроки и она стала привыкать к мысли, что сон обманул ее, она услышала под окнами дворца шум. Лилэ вышла на балкон.

Царь, к которому после выздоровления сына вернулись былая беспечность и веселость, в сопровождении свиты и доезжачих с соколами и собаками выехал из ворот дворца. По дороге навстречу царскому поезду шагал старец в черном одеянии с поднятым крестом в руке. За старцем следовала толпа. То и дело кто-нибудь отделялся от нее и, приближаясь к старцу, просил у него благословения, прикладывался к кресту и лобызал его руку.

Царь поморщился при виде этой картины, наклонился к одному из охотников, ехавших рядом с ним, что-то сказал и свернул с дороги, чтобы избежать встречи с процессией.

Старик обратил взор на отъехавшего царя, погрозил ему крестом и снова продолжал свой путь ко дворцу.

У дворца он осенил крестом всех, кто следовал за ним, отпустил их и один направился к воротам.

Чем ближе подходил старик, тем сильнее билось сердце Лилэ. Господи, как он походил на монаха, явившегося ей во сне. Должно быть, это он самый и есть! Воистину он самый!

Бросившись вниз, в свою опочивальню, она извлекла из-за пазухи заранее написанную записку, которую хранила у себя на груди, сняла с шеи медальон и вложила записку в него. Поспешно вошла в детскую, надела медальон на шею царевичу. Потом схватила мальчика на руки и стала жадно целовать его глаза, щеки, лоб. Целовала торопливо, ненасытно. Затем резко опустила его на пол, отвернула от сына залитое слезами лицо, и не успел царевич опомниться, как она, схватив давно приготовленный узелок, бросилась к выходу.

Навстречу Лилэ с крестом в поднятой руке шел отшельник Саба.

Она бросилась к нему в ноги и обхватила их руками.

— Кто ты, женщина? Чего ты просишь у меня, неимущего?

— Я великая грешница, незаконная супруга царя…

— Велики прегрешения твои, дочь моя…

— Отпусти мне их, отче, очисти меня от грехов и заступись за меня перед господом. Пусть он накажет меня за грехи, но ниспошлет благодать на сына моего и на царя, не повинного ни в чем. Не отвращай от меня лица своего…

— Не бойся, дочь моя! Отпустятся тебе прегрешения твои! Иди за мной, и я стану заступником твоим перед спасителем.

— Святой отец! В руки твои отдаю живот свой! Пекись о душе моей…

Саба, готовый к трудной, длительной борьбе, был озадачен и даже несколько сожалел о том, что ему не пришлось испытать всю силу свою и оружие веры. Но в быстром достижении цели он усмотрел промысел божий.

Осенив Лилэ крестным знамением, он поднял ее.

— Дочь моя, — сказал он, — отныне начинается праведная жизнь твоя, я отведу тебя пред милостивые очи матери Иринэ; шествуй впереди меня.

С котомкой за плечами Лилэ направилась по дороге, за ней следовал отшельник Саба, полный ликования от столь счастливого исхода трудного дела.

Днем никто не заметил исчезновения Лилэ. Но к вечеру, а особенно к ночи, все встревожились.

Царевич проснулся и позвал мать. Ее не могли найти, и мальчик стал плакать.

Кормилица заметила на его шее медальон госпожи. Она сняла его и открыла: в медальоне лежала какая-то записка. Кормилица испугалась и побежала за Эгарсланом. Эгарслан прочитал записку:

«Это письмо от солнца закатившегося солнцу восходящему с востока, от высохшего и обобранного виноградника — вновь расцветшему райскому саду, от слабой и убогой — славному во всех землях государю.

Пишет Лилэ, пребывающая в том состоянии, когда душа отрекается от плоти и вступает на путь праведной жизни…

Ведай, государь, что господь внял моим молитвам, помиловал и спас сына нашего, я же дала обет пойти по пути господнему. Настает час, и Христос зовет меня стать рабой и невестой его… Для царствия твоего и для сына нашего будет лучше, если я не останусь в царских чертогах…

Если владетельные князья и визири осуждают меня за неродовитость мою, пусть знают, что я единственная дочь эристави Давида, во младенчестве увезенная в горы и взращенная верными и преданными слугами его после того, как его знатный и высокий род был полностью искоренен. Не обрела я в палатах царских, в обществе высокородных вельмож никакого добра, одну только любовь твою и дитя любви нашей. Но я согрешила паче всех женщин, отреклась от мужа, данного мне богом, навлекла позор на себя и гибель на душу свою.

Ныне же господь всевышний призрел меня, обратил на меня милостивый взор свой, чтобы я могла очиститься от всякой скверны, внял молитвам моим и поставил на ноги сына нашего, наследника престола, и отныне я буду служить Христу, стану заступницей твоей перед богом, чтобы он простил тебе твои прегрешения, и даровал здоровье твоему сыну, и дал престол царства Грузинского ему и сыновьям его во веки веков.

А теперь заклинаю тебя любовью моей и создателем всего сущего, не вступай в брак с другой женщиной и не роди другого наследника для престола грузинского, помимо сына нашего Давида. Я всегда буду надеяться на тебя, доколе душа моя будет теплиться в теле и не покинет его.

И еще прошу тебя, не ищи путей ко мне и не разыскивай обиталище мое, не жди встречи со мной, не утруждай себя заботами об этом…»

Эгарслан дочитал письмо и спрятал его за пузуху.

Царь возвратился с охоты на пятый день.

Его сразу же насторожила необычайная тишина, царившая во дворце. Слуги смущенно сторонились его.

«Не болен ли опять царевич?» — подумал Лаша и велел привести мальчика. Привели Давида, он плакал и звал мать.

Лаша спросил о Лилэ.

Только тогда Эгарслан решился рассказать все, что знал. Лилэ исчезла в тот самый день, когда царь изволил уехать на охоту.

Царя бросило в жар: уж не похитил ли ее Лухуми! Но Эгарслан тотчас рассеял его подозрения.

— Я в тот же день занялся поисками и достоверно узнал, что царица пошла за отшельником Сабой. — Эгарслан протянул Лаше письмо, найденное в медальоне после исчезновения Лилэ.

Царь пробежал письмо. Его руки бессильно упали на колени, он в оцепенении уставился в одну точку.

Эгарслан наклонился к нему.

— Государь, я узнал, где находится царица…

— Где же? — в нетерпении воскликнул Лаша.

— В монастыре всех святых, в ущелье Арагви.

— Коня, скорее коня! — закричал Георгий, срываясь с места.

Отшельник заранее договорился с настоятельницей женского монастыря, прославленной своей святостью и строгостью, — матерью Иринэ.

К вечеру Саба и Лилэ подошли к воротам монастыря. Навстречу им вышла сама Иринэ.

— Прими грешницу сию и постарайся, чтобы царь не мог напасть на ее след, — сказал Саба, поручая Лилэ попечению настоятельницы.

— Христос да призрит рабу свою, найденную тобой, святой отец, ответила Иринэ, приглашая Сабу переступить порог.

Ту ночь отшельник провел в монастыре. Долго он беседовал с Иринэ, укрепляя ее для предстоящей борьбы с царем земным.

Иринэ встретила Лилэ сдержанно. Она строго осмотрела ее с ног до головы. Лилэ была красива, но Иринэ все же подумала, что не так давно сама она не уступала по красоте царской наложнице.

…Иринэ была дочерью небогатого азнаури.

Испытывая постоянную нужду, родители отдали свою седьмую дочь в монастырь Шуамта.

В монастыре Иринэ стала взрослой девушкой. Редкая ее красота вызывала зависть со стороны сестер во Христе. Они поначалу держали ее в темной и сырой келье, полуголодной. Но молодость и крепкое здоровье помогли Иринэ выдержать все испытания, и ее красота становилась все ярче и заметнее. Посещавшие монастырь попечители и епископы осеняли себя крестным знамением при виде «сатанинской прелести» монахини и, с трудом отведя от нее глаза, шепотом говорили настоятельнице, что нужно зорче следить за тем, чтобы свято хранились извечные устои монастырского уклада. Давно вышла за мрачные монастырские стены молва о красоте Иринэ, и сластолюбивые эристави и азнаури часто посещали богослужения, чтобы хоть издали поглядеть на красавицу.

Когда царь охотился в Эрети вместе с трапезундским кесарем Алексеем Комнином, он заметил в женском хоре прекрасную монахиню. Кахетинский эристави решил угодить царю и, на свой страх и риск, приказал слугам тайно похитить ее. В тот же день исчезла Иринэ и еще одна красивая монахиня, Теклэ.

Три дня и три ночи царь и трапезундский кесарь держали в своих шатрах «Христовых невест».

Первую ночь, проведенную с Георгием, Иринэ проплакала, но уже на следующий день она примирилась со своим новым положением, значительно более привлекательным, чем суровая монастырская жизнь. А на третий день, обманутая любовным неистовством Лаши, она искренне поверила в силу его чувства и возмечтала стать царицей Грузии. Несравненная красота ее и всем известная слабость царя к женским прелестям, казалось, давали основания для этих грез. Но, увы, самодержцы, пресытившись ласками юных монахинь, отправили опозоренных послушниц обратно в монастырь.

Прощаясь с Иринэ, царь решил утешить ее дорогим подарком. Так как под рукой ничего не оказалось, он снял с себя золотой образок с изображением архангела, когда-то принадлежавший Давиду Строителю. Этот образ спас Давида от смерти. «…В Картли обороняли некую крепость, и царь отдыхал в шатре своем в одной тонкой сорочке. И вот, в полдень, кто-то из врагов пустил стрелу в царский шатер, и попала она в маленький золотой образ, висевший на груди Давида, и промысел божий отвел смерть от него». После чудесного спасения Давида Строителя образок стал реликвией грузинских царей и переходил от государя к государю. Его-то и подарил Лаша плачущей девушке, словно простую безделушку. В первые горестные минуты подарок царя показался Иринэ унизительным, но впоследствии, когда время притупило остроту боли, а проведенные с Георгием ночи превратились в самые сладкие воспоминания всей ее жизни, несчастная монахиня полюбила образок единственного свидетеля ее кратковременного счастья.

Другая монахиня, Теклэ, не смогла перенести своего позора и презрения, явно выказываемого ей в монастыре, и повесилась.

Иринэ же поборола в своем сердце горечь обиды, закалила себя в несчастье, привыкла к своему положению и, лелея надежду когда-нибудь отомстить царю земному, стремилась возвыситься перед владыкой небесным.

Скоро подвижничество Иринэ сделалось примером для других. Она беспрерывно молилась, постилась, по всей строгости выполняла монастырский устав.

Постоянная забота о спасении души и умерщвлении плоти очень скоро сказалась и на ее внешности: тридцатилетняя женщина ссутулилась, прекрасное лицо ее преждевременно поблекло.

Благочестивые деяния матери Иринэ привлекли внимание отцов церкви.

Вскоре ее объявили настоятельницей монастыря всех святых в Арагвском ущелье.

Иринэ вела долгую и упорную борьбу за умерщвление своей греховной плоти и за спасение души исключительно для того, чтобы, вознесясь над другими и опираясь на всемогущую церковь, встретиться лицом к лицу с царем Грузии, который безжалостно растоптал ее девичью честь, унизил ее, а потом отвернулся от нее, пренебрег ее красотой, — встретиться и безжалостно отомстить ему.

Сколько лет готовилась Иринэ к этому дню! Для этого отказалась она от радостей мирских, от земного счастья. Ведь многие блестящие кахетинские дворяне, плененные ее красотой, предлагали похитить ее из монастыря и вступить в брак, предлагали руку и сердце даже после не оставшегося ни для кого тайной пребывания ее в царском шатре. Но благочестивая подвижница отводила от себя всякое искушение.

И когда отшельник Саба посвятил ее в свои намерения, настоятельница несказанно обрадовалась. То, что Саба остановил свой выбор на ней, Иринэ приписала божьему повелению.

Она долго молилась, чтобы бог укрепил ее в предстоящей борьбе и даровал ей победу над царем.

Утвердившись в духовной силе постом, молитвами и ночным бдением, она стала готовиться к встрече с Георгием.

Когда монахиня увидела красоту Лилэ, ей стало жаль своей загубленной молодости, заживо погребенной в монастырском мраке, безрадостно пролетевших лучших лет жизни, и долго сдерживаемый вздох вырвался из ее груди.

Вероятно, царь, ослепленный своей любовью, скоро явится сюда, и Иринэ не хотелось предстать перед ним некрасивой. Трудно вернуть былую прелесть, заставившую Лашу отличить ее когда-то из сотни монахинь. Но глаза Иринэ по-прежнему сверкают под тонкими дугами бровей, маленький рот еще не потерял своих изящных очертаний.

С того дня, как Иринэ переступила порог монастыря, она ни разу не видела своего отражения, ни разу не посмотрела на себя в зеркало. Белила и румяна никогда не касались ее лица. И ей захотелось испытать теперь то, чего она не смела сделать прежде. Игуменья тайком от сестер во Христе нарядилась перед зеркалом в богатое платье. И, глянув на свое отражение, она вспомнила о Лилэ. Как могла изнуренная годами лишений, постами и молитвами монахиня соперничать с юной красотой Лилэ? Задержится ли хоть на миг взгляд царя, безумно влюбленного в свою прекрасную Лилэ, на изможденном лице игуменьи!

Иринэ захотелось уничтожить красоту соперницы. Она решила ускорить то, что должны были сделать время, годы страданий и умерщвления плоти. Надо было постричь Лилэ в монахини прежде, чем царь нападет на ее след.

Она причастила возлюбленную царя, дала ей в руки большую свечу и приказала остричь ее под звуки молитв и пения хора монахинь.

Крест-накрест прошлись ножницы по чудной головке Лилэ, и черные кудри ее упали на холодный камень монастырского пола.

Долго сдерживаемые слезы покатились по щекам Лилэ, она безвольно опустилась на колени.

Было уже за полночь, когда сторожа прибежали будить чутко спавшую настоятельницу.

Всадники с факелами в руках окружили монастырь и громко стучали в ворота.

Иринэ перекрестилась, еще раз помолилась богу, чтобы он укрепил ее в ее решении, и, строгая и неумолимая, вышла из кельи.

— Кто нарушает покой господней обители? — подошла она к воротам.

— Открывай! Царь пожаловал к вам.

— Зачем понадобилось царю мира бренного и преходящего тревожить обитель владыки мира вечного? — строго вопросила игуменья.

— Именем царя приказываю тебе открыть ворота! — закричал Эгарслан, ударяя копьем в железные створки.

— Или неведомо царю, что храм божий неприкосновенен? — воскликнула Иринэ.

— Отворяй, а то выбьем ворота! — закричал, теряя терпение, царь и тут же приказал приступить к делу.

Несколько воинов приволокли откуда-то толстое бревно и, мерно раскачивая его, как таран, стали бить по воротам.

Засов дрогнул.

И тут сквозь грохот ударов из монастыря донеслось стройное женское пение.

На миг все замерли. Прислушались. Потом с новой силой налегли на ворота, и они, не выдержав напора, подались.

Царь и его свита ворвались в монастырский двор.

Навстречу им с торжественными песнопениями выступил хор женщин в белых одеяниях.

Царь на мгновение обмер. Ему показалось, что он уже слышал когда-то это пение, видел этих монахинь.

— Что тебе здесь угодно? — подошла к нему игуменья, грозно вознеся в руке крест.

Царь натянул удила, останавливая коня.

— Прочь с дороги, старая! — крикнул он и, даже не взглянув на настоятельницу, тронул коня.

Слово «старая» ожгло Иринэ. Она с силой схватила царского коня за узду.

Значит, тщетны были все старания: ни белила, ни румяна не смогли стереть следов долгого поста и ночных бдений. Она показалась царю старой и некрасивой, он оттолкнул ее и стремится к своей новой возлюбленной! Горькая обида перехватила ей горло.

— Изыди из божьего дома, нечестивый! Не навлекай на себя гнева владыки всего сущего! — крикнула она.

— Дорогу, говорят тебе! — гневно бросил царь и хотел двинуться дальше.

В это время подбежал Эгарслан. Он уже обежал весь монастырь, заглянул во все кельи и нашел Лилэ. С трудом узнал он ее, облаченную в грубую власяницу, в туго повязанном черном платке.

Лилэ отказалась выйти из кельи. Она отдала бы весь остаток жизни своей за то, чтобы хоть раз еще взглянуть на своего обожаемого Лашу, но, остриженная, обезображенная, она поклялась перед иконой в присутствии Эгарслана, что повесится, если только царь войдет в ее келью.

— Царица здесь, государь! Она в своей келье! — доложил Эгарслан, не теряя еще надежды помочь царю.

Лаша не сумел вырвать узду из рук настоятельницы, поэтому он спрыгнул с коня и бросился бежать к монастырским кельям. Но у самых дверей перед ним снова выросла фигура успевшей забежать вперед игуменьи.

— Ты явился как-то сюда, чтобы забрать благочестивую деву, и она послужила прихоти твоей, — злобно крикнула она в лицо царю; издали опять донеслось пение монахинь. — Но на этот раз ты не посмеешь осквернить этот чудотворный образ! — Она сорвала с себя золотой образок и поднесла его к глазам Лаши. — Не испытывай бога! Не навлекай на себя гнев всемогущего!

Лаша замер. Он узнал образок Давида Строителя. Кровь отлила от лица его. Он пристально всмотрелся в освещенное факелами лицо настоятельницы.

Всмотрелся и узнал.

Хор монахинь звенел в предутренней тишине торжественно и согласно. Морщины сошли с лица игуменьи, и перед мысленным взором Лаши явилось прекрасное лицо молодой монахини. Да, сначала она вот так же стояла в хоре, потом покорно лежала на его руках и, наконец, обесчещенная, покинула его шатер, награжденная этим образком.

Лаша медленно отступил.

— Ты опять пришел похищать Христовых дев, чтобы утолить похоть свою! — Иринэ наступала на царя, подняв в руке образок.

— Не похищать дев пришел я сюда. Царица заперта в монастыре вашем, я должен увезти ее отсюда… — нерешительно заговорил наконец Георгий.

Голос царя срывался. Бесследно исчез его гнев, он поник головой.

— По воле собственной и внушению господа в эту обитель пришла наложница царя, в миру именуемая Лилэ, а ныне постриженная в монахини. Изыди из жилища господнего, подстрекаемый сатаной грешник! Отступи перед всемогуществом господним! — неистово выкликала распаленная гневом, твердо уверенная в своей силе и правоте игуменья вдогонку Лаше, который тихо шел к воротам, придавленный тяжестью обвинений.

Он с трудом взобрался на коня и, опустив поводья, выехал из монастырских ворот.

Иринэ сурово глядела ему вслед, пока он не скрылся из глаз. И когда она отвернулась, тяжкий вздох вырвался из ее груди, крупные слезы потекли по лицу, стирая следы ярости и исступления. Самообладание покинуло ее, она глухо зарыдала и опустилась на колени. Никто не знал, что оплакивала игуменья — разбитое счастье Лаши и Лилэ или свою заживо схороненную молодость.

Прильнув к дверям своей кельи, Лилэ слушала разговор игуменьи с царем. Сердце сильно колотилось в груди, лицо горело, она не все могла разобрать, но и услышанного было достаточно для несчастной женщины.

Каким беспомощным и жалким оказался Лаша, ее Лашарела, перед жестокой настоятельницей! Ей стало жаль своего любимого, надломленного горем: она так необдуманно ввергла его в пучину скорби. Силы покидали ее, и она была готова, если бы спор царя и Иринэ продлился еще немного, откинуть задвижку и броситься в объятия своего возлюбленного, так безгранично преданного ей.

Голос Лаши все больше слабел, а голос игуменьи звенел и накалялся. И наконец все замерло, Лаша покинул монастырь.

Еще более горькое одиночество охватило Лилэ. Приезд Лаши поколебал ее веру в то, что она поступила правильно. С новой силой вспыхнула в ней жажда жизни, опрометчиво отвергнутой ею. Всю ночь и весь следующий день она проплакала.

Под вечер следующего дня Лилэ услыхала ржание царского коня. Сердце птицей затрепетало у ней в груди. Голос Лаши долетел до слуха вновь постриженной монахини.

— Лилэ!.. Лилэ!.. — глухо донесся до нее полустон-полукрик.

Распростертая на сыром каменном полу, Лилэ рыдала и целовала обращенную к реке монастырскую стену.

Перед непреклонным решением Лилэ и неприступными монастырскими стенами царь почувствовал себя бессильным. Он потерял всякую надежду, жизнь его оказалась лишенной смысла и цели. Забросив все дела, он искал забвения в вине, топил в нем свое горе. Друзья не могли помочь ему и только сокрушались, жалея его.

Однако неугомонный, вечно деятельный Эгарслан хотел помочь царю и еще раз доказать свою безграничную преданность ему.

Он решил во что бы то ни стало выманить Лилэ из монастыря и доставить ее к царю.

Эгарслан не отступал от стен монастыря, пока ему не удалось подкупить одну из монахинь. Дважды передавала она Лилэ письма Лаши.

Полный безысходного горя, царь умолял свою возлюбленную вернуться к нему, говорил, что она несправедливо с ним поступила, покинув его.

Лилэ обливала эти письма слезами, прижимала их к груди, покрывала поцелуями, но не отвечала на них и гнала от себя мысль о возвращении.

И все же с каждым днем все труднее становилось ей бороться с собственным сердцем. Ночи напролет она плакала. Стоило ей задремать, как царевич или Лаша являлись ей во сне, и ей было страшно пробуждаться после блаженных видений. Молитвы и посты не утешали ее, а лишь усиливали ее страдания.

Игуменья зорко следила за Лилэ. Она не только не смягчала для нее суровых монастырских правил, а напротив, налагала на ее слабые плечи все более тяжелое бремя. Нескончаемые посты и молитвы, тоска и бессонные ночи изнуряли Лилэ, она таяла на глазах.

Наконец Лилэ почувствовала, что силы ее истощились, что твердость духа покинула ее. Ей стало невмоготу противиться мольбам любимого, и достаточно было лишь толчка, чтобы она вновь потянулась к радостям земной жизни.

Прошел месяц. Царь почти потерял надежду, не верил больше обещаниям верного слуги, и Эгарслан решил прибегнуть к крайним мерам. Без ведома царя он прекратил посылку его писем к Лилэ и, узнав, какое смятение это вызвало в ее душе, сообщил тайком через подкупленную монахиню, что царь не выдержал разлуки с нею, заболел и слег.

Это известие повергло Лилэ в отчаяние. Она решила, что ей не хватило твердости и веры, что она мало молилась за сына и Лашу.

Она стала еще горячей молиться, наложила на себя еще более строгий пост, бледнела и худела с каждым днем.

Спустя несколько дней приставленная Эгарсланом монахиня со скорбным видом и слезами на глазах сообщила ей:

— Я пожалела тебя и не сказала сразу — заболел не царь, а маленький царевич. Жизнь его в опасности.

Теперь никакие поклоны и молитвы не могли успокоить Лилэ, она теряла рассудок. Если бы была какая-нибудь возможность, она сбежала бы из монастыря, не раздумывая.

Лилэ стала спрашивать совета у монашки, как бы уйти из монастыря хоть на одну ночь, проведать больного сына.

Старуха тут же принесла Лилэ одежду и предложила выбраться из монастыря переодетой. На деньги Эгарслана она подкупила привратников.

В тоске по Лилэ царь дни и ночи бродил в ущелье Арагви, расспрашивая паломников о монастырских делах.

Дело шло к вечеру. Ушедший в свои грустные мысли Георгий медленно возвращался верхом в город. Он и не заметил, как чуть было не наехал на ватагу кутил, рассевшихся на самом берегу Арагви.

Среди них был Кундза — Колода, главарь воровской шайки. Еще издали узнав царя, он бросился на землю прямо перед его конем и униженно стал просить Георгия разделить с ними хлеб-соль.

Чтобы рассеять тоску, царь не прочь был выпить. Не долго заставив себя упрашивать, он спешился и подсел к пирующим. Хорошо одетые грабители показались ему обычными путниками.

Царю поднесли большую чашу, за ней следующую, он жадно пил и вскоре захмелел.

Окружившие его головорезы обнимали его, целовали, клялись в вечной преданности и дружбе и подносили все новые чаши.

Царь уже неспособен был что-либо соображать, он свалился и заснул тут же.

Разбойники только собирались обчистить его, как вдруг услышали конский топот.

Царя разыскивали слуги, встревоженные его долгим отсутствием. Грабители бросили спящего царя и пошли вверх по реке. Шли они долго.

Небо подернулось предрассветной белизной. Вдруг воры заметили идущую им навстречу женщину, с головой укутанную в черный плат.

Женщина, избегая встречи с пьяной ватагой, попыталась свернуть с дороги, но податься было некуда.

Вся съежившись, она отступила в кусты, надеясь, что в предрассветном сумраке ее не заметят.

Кундза дал знак своим парням, и те тотчас окружили несчастную.

— А ну-ка, покажись, красотка! — осклабился Кундза и сдернул с нее накидку.

Красота женщины поразила его. Он схватил ее, пытаясь обнять.

Женщина отчаянно отбивалась, но распаленный Кундза не отступал.

Не видя иного выхода, женщина закричала:

— Отойди, несчастный!.. Я — царица! Жена царя… Он велит повесить вас всех!..

Но Кундза не слышал ничего.

— Вот и хорошо! Подружились с царем, а теперь и с его женой слюбимся! — захохотали остальные.

— Давай, Колода, не плошай! Коли она царица, то мы хоть раз будем царями! — подзадоривали разбойники своего главаря.

Кундза яростно стиснул Лилэ своими волосатыми ручищами. Тут Лилэ впилась ему в плечо зубами.

Кундза скорчился от боли и разжал объятия. Лилэ в один миг оказалась у обрыва и, не раздумывая, кинулась с высокой скалы в реку.

На рассвете Лашу разбудил взволнованный гул голосов.

Еще не опомнившись после вчерашней попойки, он встал и направился к реке, чтобы разузнать, в чем дело, а заодно и освежиться холодной водой.

Рыбаки нашли в реке труп, вытащили на берег и теперь суетились вокруг утопленницы.

Царю уже при первом взгляде на нее почему-то стало страшно, он хотел повернуть обратно, но ноги против воли несли его вперед.

Он не сразу узнал худую, остриженную женщину, но не мог отвести глаз от ее лица.

Вдруг в глазах у него потемнело.

— Лилэ! — вскричал он и без чувств рухнул наземь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

…Ты в земле лежишь, Я по земле хожу…

Из грузинского городского фольклора

Лилэ похоронили на старом городском кладбище, рядом с бедными горожанами.

Никто из придворных даже не заикнулся о том, чтобы похоронить ее в Гелатской усыпальнице грузинских царей. И сам Лаша не стал настаивать на погребении Лилэ рядом с царицами из рода Багратидов. При жизни его любимая не была удостоена царских почестей, и не все ли равно, какую честь окажут ей теперь?

С кладбища Лаша возвращался конченым человеком. С землисто-серым лицом, согбенный, шел он во дворец, словно старец, которому опостылела жизнь. Он и сам не знал, куда и зачем идет. Только что он предал земле свою самую большую радость и теперь брел ко дворцу, с трудом волоча ноги.

Всего какой-нибудь месяц назад горожане заполняли улицы и крыши домов, когда он гордо и беззаботно проезжал на своем гнедом скакуне, убранном золотом и драгоценными камнями, и радостно было глядеть на его юность, красоту и блестящее одеяние, когда он с беспечальной улыбкой смотрел на шумную столицу, встречавшую своего царя.

Народ, привыкший видеть Георгия, когда он, радостный, возвращался с удачной охоты или веселого пира, теперь с жалостью и сочувствием взирал на подавленного, разбитого горем человека, равнодушно бредущего мимо любопытных глаз. И когда перед ним распахнулись ворота дворца и стража, расступившись и низко склонясь, пропустила царя, Лаша, точно выйдя из небытия, осмотрелся по сторонам и с удивлением спросил себя, что его привело сюда.

Он скорбно обернулся назад, на пройденный тяжкий путь, и снова бессмысленно пошел вперед, глухой ко всему, раздавленный огромным горем, навалившимся на него.

К вечеру он вышел к поминальной трапезе и с жадностью набросился на еду. Когда встал из-за стола, ужаснулся, как он мог так жадно есть, рвать руками мясо, ломать хлеб…

Не раздеваясь, он свалился на кровать и сразу же уснул мертвым сном.

А поздно ночью ему послышался голос Лилэ:

— Лаша… Лашарела!..

Он вскочил как безумный, озираясь вокруг, подошел к пустой кровати Лилэ, медленно опустился на колени и припал к постели лицом.

Он плакал.

Откуда-то издалека доносилось пение. Или это из страдающего сердца Лаши поднималась песнь, и на крыльях ее он сам возносился к покинувшей его подруге, к солнечной, влекущей, незабываемой и бессмертной:

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные — под кудрями твоими; волоса твои как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; как лента алая — губы твои; два сосца твои как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная; о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник!»

— О-о-о! — Стон вырвался из груди Лаши; откуда-то издалека или из глубины его сердца нежный, ласковый голос вновь позвал его:

— Лаша!.. Лашарела!..

Царь поднялся, открыл дверь и вышел из опочивальни.

Дул ветер, и где-то звонил колокол. Нет, то был не колокол, это гремели бубенцы жертвенных тельцов Лашарской святыни, звякали подвешенные к ветвям древнего дуба на взгорье ожерелья, гудела Арагви в половодье, звенели оружием идущие в бой дружины.

Помчался Лашарелы конь, Тряхнув гишеровою гривой; Лаша поскачет — и за ним Уже туман клубится сивый; Поможет подданным Лаша, Везде поспеет конь ретивый.

То была песня воинов или колокольный звон? Долго звучали в ушах царя этот гуд и вой ветра.

С распахнутым воротом, всклокоченными волосами очнулся Лаша на старом кладбище. Он сам удивился, как очутился здесь в глухую полночь.

Под деревом сидели могильщики, ели, пили и произносили здравицы.

— Знатные поминки справил царь; и на славу угостил; как говорится, птичьего молока и того было вдоволь.

— Говорят, в городе появилась чума. Если это правда, будет у нас еще много такого птичьего молока.

— Да, тогда наедимся до отвала.

Царя покоробило откровение могильщиков.

Несчастные, они мечтают о море и чуме, чтобы поесть вдоволь!

— Бедный наш царь! — проговорил один из могильщиков. Лаша прислушался. — Видно, сильно любил свою Лилэ! И как тоскует — постарел прямо на глазах.

— Эх, дружище, — возразил другой. — Царь-то найдет себе еще красавицу. Ты лучше скажи, как теперь быть бедному Лухуми. Вот он валяется на могиле, как бездомный пес, и воет от тоски.

— Да уж верно! — согласился первый. — Живую отобрали, хоть мертвая ему достанется. Он любил ее! А царю что?! Он-то не потревожит себя среди ночи, чтоб оплакать мертвую наложницу.

Болью отдались эти слова в сердце Лаши.

— Только плохо будет, если увидят здесь Лухуми, — продолжал могильщик. — Не дадут ему жену оплакать.

— Кто же ему помешает? По какому праву?

— Скажешь тоже!.. По какому праву… Как живую отобрали, так и мертвую не отдадут…

Царь съежился и, как побитый, побрел дальше.

Еще издали он увидел громадную тень Лухуми, распростертого на могильном холмике.

Подойдя ближе, Лаша услышал его рыдания. Стараясь не шуметь, царь прислонился к стволу кипариса.

Лухуми медленно поднял голову, встал, глухо причитая и ударяя себя в грудь. Потом опять свалился и застонал, не в силах оторваться от могилы.

Когда он снова поднял голову, необычайно красивым показалось Лаше его обезображенное шрамами лицо. Ни предательство царя, ни измена жены не смогли вытравить из души Лухуми любви к Лилэ. Всей силой большого благородного сердца оплакивал он несчастную жену.

Лаше захотелось подойти к нему, обнять и плакать вместе с ним над той, которую с такой нечеловеческой силой любили они оба.

Он готов был уже шагнуть вперед, как слова могильщика снова зазвучали у него в ушах: «Живую отобрали, хоть мертвая ему достанется…»

Смятение охватило царя. Он понял, что своим появлением может оскорбить Лухуми в его безутешном горе.

«Живую отобрали и мертвую не дадут оплакать…»

«По какому праву?» — повторял Лаша слова могильщиков.

Он повернулся и крадучись направился к железным кладбищенским воротам, черным драконом разверзшим перед ним свою пасть. А сзади чей-то голос нашептывал ему:

«В одном городе были два человека. Один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки…»

Лаша обернулся: ему показалось, что кто-то гонится за ним. Теперь другой голос твердил, словно отвечая первому:

«Крепка, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность, стрелы ее стрелы огненные, она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее».

— Господи, спаси меня!.. Господи, спаси!.. — шептал Лаша, крестясь, и шел, все ускоряя шаг.

Прекратились пиры и веселье при царском дворе, не устраивались охоты, не затевались игры.

Любители развлечений заскучали и старались держаться подальше от дворца. Разъехались охотники, которым надоело длительное безделье. Тосковали по крикам доезжачих и по звукам охотничьего рога бесчисленные борзые и гончие; нахохлившись, сидели на своих жердочках соколы и ястребы; скаковые лошади томились в своих стойлах в ожидании щелканья плети.

Царь отказался от всех своих любимых занятий, от привычного уклада жизни, обратился к посту и молитве.

Он ежедневно посещал Сионский собор и выстаивал всю обедню.

Теперь он щедро одаривал монастыри и церкви земельными наделами и крепостными крестьянами, раздавал щедрую милостыню вдовам и сиротам. Занялся достраиванием неоконченных церквей. Торопился завершить Цугругашенский и Питаретский храмы, расширял Гелатскую и Икалтойскую академии.

Обрадованный рвением царя, католикос, когда-то люто ненавидевший его, теперь ликовал, всенародно восхвалял его, служил торжественные молебны во здравие царя, наставлял его в долготерпении и сулил блаженство райское на том свете и спасение души.

Царь призвал к себе прославленного зодчего, строителя Питаретского храма, Качибаисдзе, и повелел возвести надгробие над могилой Лилэ.

Над саркофагом из печального серого мрамора возвышались четыре высокие колонны из болнисского камня, поддерживающие купол из чистого золота… Под ним стояли богоматерь и устремленная к ней с протянутыми руками Лилэ, босая, с распущенными волосами. Ее настигала свора свирепых псов. Прекрасное лицо Лилэ выражало страх и отчаяние. Она молила богородицу о спасении.

У подножья саркофага стоял мраморный олень. Изнуренный жаждой, в отчаянии, вскинул он голову к небу, лишившему его последней надежды.

В этом олене, склонившемся над иссякшим родником, художник, по общему мнению, изобразил убитого горем царя. Что касается преследующих Лилэ псов, то одни видели в них земные прегрешения покойницы, от которых она искала спасения под сенью церкви, другие усматривали царедворцев, безжалостно подвергавших ее гонению. Но такие догадки никто не высказывал вслух.

Все кладбище было приведено в порядок. Обновили ограду, засыпали гравием дорожки, высадили множество цветов и кипарисов.

Когда все работы были закончены, царь пригласил самого католикоса и попросил его освятить это место скорби и печали.

Католикос хоть и слышал много пересудов о надгробии над могилой Лилэ, но, весьма довольный благопристойным поведением царя, решил не обращать внимания на досужие домыслы и соизволил освятить надгробие и отслужил литургию о спасении души Лилэ.

Князья и эристави снова стали стекаться ко двору. Хотя царь и не покорился в свое время требованию дарбази и не захотел расстаться с невенчанной женой, но желание вельмож осуществилось: возлюбленной царя не стало, и грузинскому престолу не грозила опасность быть занятым худородной царицей. Тайны Лилэ царь открывать не стал.

Да и царь стал таким, каким хотели видеть его родовитые сановники: безвольным, безразличным ко всему. Ни власть, ни государственные дела не привлекали Лашу.

Он занялся благотворительностью, читал церковные книги, и чем глубже вчитывался он в Ветхий и Новый завет, тем более сильный интерес пробуждался в нем. И он удивлялся, что не постиг до сих пор красоту и мудрость христианства.

Надломленный несчастьем Георгий теперь в проповеди Христа находил утешение, которого искали в ней сирые и обездоленные, нищие и убогие.

После смерти Лилэ у Лаши не осталось на этом свете никаких радостей, и он старался искупить грехи свои и Лилэ молитвами и добрыми деяниями. Кто знает, может быть, обретет он вечную жизнь и в загробном мире встретится со своей возлюбленной!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Словно угадав религиозное настроение Лаши, который допустил усиление и возвышение церкви во всей стране, папский легат — кардинал Пелагий прислал из Дамьетты посла к царю Грузии.

Пятый крестовый поход подходил к бесславному концу. Под видом спасения гроба господня и освобождения святой земли крупные феодалы Европы стремились захватить новые владения и расширить свое влияние на Востоке. Безземельные, разорившиеся рыцари мечтали о добыче, о богатых землях, о рабах.

Купцы городов Италии — Генуи, Венеции и Пизы — стремились укрепиться на средиземноморских торговых путях, отвоевать Сирию и Палестину у сельджуков и изгнать с рынков Ближнего Востока своего старого соперника Византию.

Уже более ста лет велись крестовые походы, но крестоносцам так и не удалось сломить силы сарацин и привести к покорности Восток.

В 1218 году они предприняли пятый поход.

На этот раз было решено уклониться от прямой встречи с сарацинами, с тем чтобы обойти мусульманские войска с тыла, со стороны Египта.

Для успеха похода важно было овладеть ключом к тыловым путям сарацин, укрепленным городом на Ниле — Дамьеттой, откуда шло продовольствие и воинское пополнение.

Город был расположен в неприступной местности и опоясан тремя рядами рвов. Крепостная стена защищала его с суши и с моря.

Крестоносцы обложили крепость. Последовательно, планомерно, упорно осаждали они Дамьетту и наконец добились успеха.

Дамьетта пала, и крестоносцы овладели ключом к Египту. Но развить дальше успех они не смогли: значительная часть их войска отказалась продолжать поход и возвратилась на родину.

Царь Иерусалима Иоанн вознамерился присоединить Дамьетту к своему царству. Этому воспротивился фактический руководитель крестового похода, легат папы римского Пелагий.

Из-за внутренних распрей и неурядиц крестоносцы упустили время; их бездействие дало возможность врагу собраться с силами.

Кардинал все еще искал новых вспомогательных войск, когда из Грузии прибыл монах ордена миноритов Иаков Роксанский и подтвердил, что Грузия согласна принять участие в крестовом походе.

Старый францисканец долго жил в Грузии и многое порассказал папскому легату о мощи и богатстве Грузинского царства, о храбрости и отваге его воинов, о твердых устоях христианской веры в стране.

«Христиане Иверии, называемые георгианами, — говорил он, — более ста лет с многочисленными конными и пешими войсками бьются против язычников. За это время они покорили многие магометанские страны, разрушили крепостей без числа и заняли города. Покоренных они обложили данью и распространили среди них христианскую веру.

Грузинский царь хотя еще молод, но уже прославлен доблестью своей и ликом схож с Александром Македонским, а верой отличен, так как исповедует ученье Христа.

Царь Грузии собирается с большим войском в поход для освобождения священной земли Иерусалимской и покорения всего языческого мира. Юный царь желает перенести туда прах матери своей, славной и могущественной грузинской царицы Тамар.

Царица Тамар в свое время дала обет посетить святые места, но при жизни не смогла осуществить этого намерения и просила сына предать земле ее прах там, где страдал Спаситель. Георгий твердо помнит завещание матери и теперь мечтает стать крестоносцем, вместе с грузинским рыцарством и с благословения римской церкви идти походом против сарацин, чтобы перенести прах своей матеря в святой город».

Рассказ Иакова Роксанского воодушевил папского легата и других предводителей пятого крестового похода.

В борьбу против сарацин вступала новая сила, которая могла ударить по неверным с тыла.

Кардинал не стал медлить. Он написал письмо царю Грузии и отправил его с тем же монахом.

«Легат его святейшества папы римского Пелагий светлейшему царю Грузии Георгию.

Вельми возрадовались мы письму вашему и вашей преданности нам и матери нашей римской церкви, в лоне которой пребывают все христиане.

Нас радует ваша приверженность к учению господа нашего Иисуса Христа, которую защищаете вы от окружающих вас нечестивых служителей Магомета, сияя подобно свету во мраке и лилии среди терниев.

Велика была наша радость, когда мы узнали о решении вашем выступить в поход за освобождение святых мест, тех самых, где в неизреченной любви своей принял смерть на кресте господь наш и владыка Иисус Христос ради спасения и вечной жизни ближних своих.

Ваш обет похвален: ваше намерение выполнить завет блаженной памяти матери вашей вызывает одобрение.

Вооружайтесь против сарацин и снаряжайте ваше войско, чтобы с благословения римской церкви милостью божьей вы могли поразить врага в священной войне за освобождение гроба господня.

Мы уже нанесли большой урон язычникам, обошли их с тыла, заняли их важную крепость и город Дамьетту, на страх султану неверных мелику Алла-эд-Дину, у которого от горя разорвалось сердце, за неверие свое он низринут в ад на вечные времена…

Ныне мы готовимся в новый поход, чтобы окончательно разгромить сарацин.

Торопитесь со сбором войска и направляйтесь прямо против неверных, воспользуйтесь нашим новым наступлением и завоюйте города Палестины.

Именем господа бога желаем вам твердости и мужества, дабы вы смогли, согласно похвальным обещаниям вашим, достойно послужить Христу.

Если вы и ваши витязи усердно подготовитесь к этому святому делу, великую награду получите за это от господа нашего.

Оповещаем ваших вельмож, что тем, кто сам примет участие в этом многотрудном деле, или кого пошлет, или поможет деньгами или оружием, всем им даруем мы апостольское наше помилование и отпущение грехов, буде они искренне покаются и исповедуются в них.

А ныне прочтите это послание всем подданным вашим, коим через вас посылаем мы благословение и обещаем покровительство наше…»

Послание папского легата вызвало большое воодушевление среди вельмож Грузинского царства.

Царь будто нуждался в толчке извне, чтобы вспомнить завещание матери и вернуться к своей прежней мечте. Наступало подходящее время для перенесения праха Тамар в Иерусалим.

Грузины давно уже не вели большой войны. Богатая и отдохнувшая от внешних врагов страна, казалось, легко могла вывести большое и хорошо вооруженное войско для дальнего похода на Иерусалим.

И внутри страны царило спокойствие. Смута при дворе утихла. Отступившиеся от царя эристави вновь вернулись ко двору, готовые к повиновению.

Самому Иванэ Мхаргрдзели надоело столь продолжительное бездействие, и он, привыкший к походам и набегам на врага, жаждал войны. Теперь он уже считал разумным и необходимым припугнуть соседей и приобрести новые земли и богатства. Обстоятельства, казалось, благоприятствовали большому и дальнему походу, и повод к нему был весьма уважительным: грузины должны были перенести прах своей великой царицы в Иерусалим и принять участие в освобождении святых мест.

Крестоносцы теснили ослабевших от распрей и междоусобиц мусульманских меликов и султанов.

Атабеку казалось, что грузинским войскам уготованы новые большие победы и слава.

Царь, надменный и упрямый прежде, теперь был настолько надломлен и пал духом, что вся слава и добыча должны были достаться амирспасалару.

Царь созвал дарбази и ознакомил его с посланием кардинала. Атабек полностью поддержал идею крестового похода. И другие вельможи, лелеявшие мысль о новых богатствах и славе, с радостью встретили весть о созыве войска для дальнего похода, который сулил им не только добычу и рабов в прославленных своими сокровищами странах, но и отпущение грехов и вечную жизнь. Царь и царедворцы решили принять участие в крестовом походе и начали готовиться к нему.

Казалось, будто судьба была благосклонна к грузинам. Им благоприятствовали не только походы крестоносцев, но и великие события, происходившие на Востоке.

Властитель Хорезма — хорезмшах Мухаммед завоевал, по слухам, весь Восток и мечтал о мировом господстве.

Мухаммед овладел не только Ираном и Персидским Ираком, но и подчинил себе адарбадаганского атабека и желал теперь покорить халифа Багдада Насира.

Со своей стороны, умный и хитрый Насир, увидев в усилении хорезмшаха опасность, начал тайно действовать против него. Подстрекал мятежников, врагов хорезмшаха. Мухаммед жестоко расправлялся с бунтовщиками, а когда он начинал искать зачинщиков, то след приводил его в Багдад.

Одной капли не хватало, чтобы переполнить чашу терпения хорезмшаха. И эта капля не заставила себя долго ждать.

Взбунтовался султан кара-китаев Шихабуддин и пошел на Хорезм. Мухаммед разбил гурхана и, расследовав причину бунта, убедился, что Шихабуддин действовал по наущению багдадского халифа.

Пока хорезмшах воевал с гурханом и ему было не до западных соседей, халиф Насир предпринял против него новый шаг: договорился с атабеками Фарса и Адарбадагана — Саадом и Узбегом и побудил их напасть на Персидский Ирак.

За это время Мухаммед сломил сопротивление гурхана и, возмутившись коварством халифа, двинул крупные войска в сторону Ирана. Вскоре он занял Хамадан.

Мухаммед легко осилил фарсцев и адарбадаганцев. Саад попал в плен к хорезмийцам, а Узбег спасся бегством.

Готовясь к походу на Иерусалим, правители Грузии пристально следили за развитием событий на юге. Чрезмерное усиление хорезмшаха, владения которого почти достигали границ Грузии, ставило новые задачи перед Грузинским царством.

Мощь и богатство Хорезма были известны каждому грузину. Персидский Ирак и Адарбадаган вот уже более двадцати лет были данниками Хорезма. Теперь, когда дерзкий поход Узбега на Хамадан закончился его поражением и бегством, грузинам важно было выяснить, что означала остановка хорезмшаха в Хамадане и куда намеревался он направить свои войска. Собирался ли он двинуться на Багдад или, может быть, занять в наказание Узбегу Адарбадаган. Захватить Адарбадаган было, видимо, для Мухаммеда делом легким, и грузины опасались, как бы хорезмшах, дойдя до Грузии, не вздумал перейти границу.

Как бы там ни было, грузинам нужно было приготовиться ко всему. Лучше всего было показать свою мощь хорезмшаху и одновременно изъявить ему свое дружеское расположение.

Для переговоров царь Грузии Георгий Лаша направил к Мухаммеду послов во главе с Маргвели.

А через несколько дней после отъезда послов грузинское войско выступило на юг и перешло границу Адарбадагана.

Хорезмшах Мухаммед сидел в Хамадане. После поражения Узбега и Саада Мухаммед решил немедленно приступить к осуществлению своей главной задачи. Он хотел отстранить халифа, затеявшего смуту, и вместо него посадить верного сеида.

Чтобы оправдать этот свой шаг в глазах правоверных, Мухаммед должен был заручиться поддержкой духовных вождей ислама. Мухаммед созвал собор имамов и предъявил доказательства коварства халифа. Собор счел преступные деяния Насира несовместимыми с его высоким саном и разрешил хорезмшаху, как предводителю мусульман в священной войне, отстранить Насира.

Основываясь на этом решении собора имамов, Мухаммед объявил багдадского халифа низложенным.

Таким образом, захватнический поход хорезмшаха на Багдад приобретал законные основания.

Вот уже третий день, как прибыли в Хамадан грузинские послы. Мухаммед вел переговоры с послом Насира, и, когда ему доложили о прибытии послов грузинского царя, он не проявил особого интереса.

Убедившись, что халиф тянет, чтобы выиграть время, Мухаммед накричал на посла и грубо прервал переговоры.

Война была неизбежна. А между тем хорезмшах получил известие о том, что грузины перешли границы Адарбадагана. Вначале ему это даже понравилось. Идя походом на Багдад, он мог теперь не страшиться оставшегося в тылу Узбега, так как Адарбадаган ввязывался в войну с грузинами.

Но грузины так быстро продвигались вперед и так глубоко проникли в Адарбадаган, что Мухаммеда это озадачило.

Только тогда он вспомнил о грузинских послах и пригласил их к себе.

Восседая на белых конях, грузинские послы подъехали ко дворцу.

За ними следовала длинная вереница арб, вьючных мулов и верблюдов.

Визирь Мухаммеда наблюдал из окошка за нескончаемым караваном, направляющимся ко дворцу.

— Дорогие подарки везут гурджи, властитель. Недаром идет слава об их богатстве, — проговорил визирь, не отводя глаз от окна.

Хорезмшах, наряженный в парчовые одежды, восседал на высоком троне. С головы до ног осыпанный драгоценными каменьями, державный властелин сидел неподвижно, точно истукан. Уставившись на разостланный перед ним ковер и уйдя в свои думы, он не обратил внимания на слова визиря.

— Белые кони! Белые кони! — вырвалось у визиря восторженное восклицание, и он приник к окну. — Аллах, сколько их! Целый табун пригнали!

— Спокойнее, визирь! Не к лицу тебе дивиться подаркам иноземцев, зная наше богатство! — изрек Мухаммед, не поднимая головы и не сводя глаз с ковра. Только губы двигались на его окаменевшем лице.

— Много я видел табунов, но такой мне и не снился! Столько белых коней — и все без единой отметины! — стал оправдываться визирь, отходя от окна.

В зал внесли подарки грузинского царя: парчу и шелковые ткани, золотую и серебряную посуду, усыпанную драгоценными камнями.

Поставив перед шахом поднос, наполненный жемчужинами величиной с голубиное яйцо, крупными лалами и изумрудами, глава грузинского посольства Гварам Маргвели склонился до земли, затем отступил, выпрямился и по-персидски произнес:

— Великому и благородному шаху Хорезма, властителю Востока и Запада шлет привет царь всея Грузии, государь Аррана и Ширвана и всех горцев повелитель, царь царей Грузии Георгий Лаша. Царь царей Грузии изъявляет свою радость по поводу того, что великий хорезмшах пожаловал во владения своего великого отца, шлет его величеству достойные дары и желает благоденствия.

Государь послал меня, грузинского князя Маргвели, и сопровождающих меня послов к великому шаху, дабы объявить ему, что наш повелитель желает жить с хорезмшахом в дружбе и согласии.

Маргвели вновь поклонился до земли и передал писцу шаха свиток пергамента.

Мухаммед, чуть склонив голову, поблагодарил за добрые пожелания и дары и пригласил посла занять место на устланной подушками длинной скамье, стоящей у подножия трона.

Писец развернул свиток и прочел послание, повторившее несколько более подробно то, о чем говорил Маргвели.

— Я наслышан о высоком происхождении и могуществе вашего царя, начал шах. — У грузинского государя много подвластных ему правителей, и имя его почитают на Востоке и Западе. Мы с удовольствием принимаем его поздравление по поводу прибытия нашего во владения нашего великого отца. Мы также хотим жить с царем царей Георгием в дружбе и добром соседстве.

Мухаммед приостановился и исподлобья поглядел на послов.

— Но, говорят, грузинские войска заняли наши владения в Адарбадагане, — продолжал хорезмшах. — Как же мог грузинский царь вступить на наши земли, в то время как устами своих послов он заверяет нас в дружбе?

— Наш государь предпринял поход только для того, чтобы наказать коварного Узбега. Великому шаху самому ведомо двоедушие и неверность адарбадаганского атабека. — Посол на мгновение замолк, испытующе поглядел на султана и продолжал громче и увереннее: — Узбег своим коварством нанес стране нашей немалый урон… Если шахиншах пожелает, наш царь возьмет Узбега в плен и доставит сюда.

Было видно, что слова грузинского посла пришлись по душе хорезмшаху, но он не пожелал продолжать разговора об Узбеге и изменил направление беседы.

— Как глубоко намеревается грузинский царь проникнуть в Адарбадаган и до каких пор думает оставаться на нашей земле? — спросил он.

— Если будет на то желание вашего величества, грузинские войска сегодня же начнут отступать из Адарбадагана и через два-три дня вернутся в свои пределы.

— Если у грузинского царя нет других намерений и он выполнит нашу волю, нам будет весьма приятно. Когда царь Георгий со своими войсками покинет наши владения, то не будет никаких помех для дружеских сношений между нами.

— Сегодня же пошлю скорохода к нашему царю, сообщу ему о желании великого шаха. Думаю, что это совпадет с намерениями нашего государя.

— Нам будет приятно, если грузинские послы останутся при нашем дворе до тех пор, пока нам доложат об отходе грузинского войска из Адарбадагана. А когда царь Георгий этим своим шагом подтвердит свои мирные намерения, мы напишем царю грузин ответное послание, пошлем с вами наших послов и подобающие дары.

Мухаммед поднял руку и склонил голову.

Грузинские послы поклонились шаху и покинули зал.

Передовые отряды хорезмийского войска двинулись к Багдаду.

Стояла ранняя осень. Было еще тепло, и воины хорезмшаха, одетые по-летнему, направились к границам халифата.

Хорезмийцы рассчитывали на легкую победу и больше думали о сказочных богатствах Багдада, чем о трудностях похода и исходе войны. Но случилось то, чего никто не ожидал. В горах Курдистана, при переходе войск через перевал Эседабад, внезапно поднялась страшная метель. Легко одетые, замерзшие хорезмийцы сбились с пути. В снежной буре ничего не было видно, люди и кони срывались в пропасть. В это время на хорозмийцев напали курдские племена и уничтожили большую часть войска.

Из двадцати тысяч воинов до Хамадана добралась лишь кучка ободранных, голодных и босых беженцев.

С быстротой молнии распространился слух о гибели передового отряда хорезмийцев.

Халиф Насир оповестил весь мир о том, что за неверие и нарушение священных прав халифа аллах жестоко покарал Мухаммеда.

Этот слух, распространенный среди мусульман, дошел до ушей хорезмшаха. Он пришел в ярость и готов был заключить союз с самим дьяволом, только бы отомстить Насиру и доказать всему исламскому миру свою правоту. К тому же Мухаммед был суеверен. Ему самому та беда, что стряслась с его войском в горах Курдистана, казалась наказанием, ниспосланным аллахом, и это несколько удерживало его от желания отомстить. А тут еще из Мавераннахра пришла весть о том, что найманы собираются напасть на его владения.

В новых враждебных действиях неугомонного царя кочевников Кучлука хорезмшах увидел руку халифа Насира.

В это время шаху доложили об отходе грузинских войск из Адарбадагана, и его мысли приняли новое направление.

Весь Иран и Адарбадаган говорили о могуществе грузин. Если грузинский царь действительно обладает такой силой, быть может, союз с ним будет небесполезен для хорезмшаха. Новый поход мусульман на Багдад мог вызвать со стороны верующих неодобрение. Багдад лучше было бы занять неверным: тогда Мухаммед выполол бы колючки чужими руками и отомстил халифу, оставаясь в стороне. Сам багдадский халиф действовал таким же способом, предпринимал против хорезмшаха коварные шаги, подстрекал к бунту его подданных и напускал на его владения царя кочевников-найманов Кучлук-хана. «Око за око, зуб за зуб», — говорит пророк, и не будет грехом, если Мухаммед воздаст своему неусыпному врагу тем же.

Царь христианской Грузии предлагает шаху дружбу. Почему бы не использовать Мухаммеду царя Георгия? Если христиане-грузины завоюют Багдад и свергнут халифа, тогда заступник мусульман и предводитель войск ислама хорезмшах не только получит право занять Багдад, но даже будет обязан, в глазах мусульман, освободить святые места правоверных от засилия христиан.

Если все заранее согласовать с грузинами, Мухаммед освободит Багдад без крови. Но если даже дело дойдет до войны с Грузией, то эта война воодушевит мусульман гораздо больше, чем поход, предпринятый для свержения их духовного вождя, багдадского халифа.

Хорезмшах, обдумав это всесторонне, вызвал грузинского посла для ведения секретных переговоров.

Несмотря на роскошь специально разбитых для грузинских послов шатров, Маргвели не спалось. После первой встречи и беседы с шахом опытный дипломат не мог прийти к определенному заключению. Мухаммед считал Адарбадаган частью своих владений, и, естественно, его не могло радовать завоевание Адарбадагана грузинами. От острых глаз посла не укрылось и то, что Мухаммеда не огорчило нарушение грузинами границ владений Узбега. И хотя он ничего не сказал по этому поводу, можно было заключить, что он не был бы против, если бы грузины привели к нему дерзкого атабека пленным.

Не ускользнуло от Маргвели и то, какое удовольствие выразилось на лице хорезмшаха, когда ему доложили, что грузинский царь готов немедленно оставить Адарбадаган, если того пожелает повелитель Хорезма.

И не случайно он назначил новую встречу на тот день, когда войска гурджи оставят пределы Адарбадагана.

Три дня назад Маргвели сообщил шаху, что грузинские войска вернулись в свои владения. Три дня — срок немалый. Маргвели ждет приглашения от Мухаммеда. Ждет и томится в неизвестности.

Хамадан не столь великий город. На главной площади города стоят шатры, в которых живут грузинские послы. Если султан выглянет из своего дворца, не сможет не увидеть этих шатров и не вспомнить о послах.

Хорезмшах видит шатры. Наверное, помнит и о своем условии, но…

Хамадан пестрый город. У кого языки длинные, у кого уши…

Грузинские послы редко выходят в город, но и до них доходят слухи и пересуды.

Чего только не говорят подкупленные и неподкупленные шпионы и лазутчики: и о том, что хорезмийское войско погибло, что молитва халифа дошла до аллаха и он наказал султана.

Грузины краем уха слышали и то, что скоро весь исламский мир восстанет против хорезмшаха, отложится от Хорезма и примкнет к халифу Насиру.

А в последнее время распространился слух, что восточные границы владений хорезмшаха нарушили какие-то кочевники, приверженцы багдадского халифа.

Во всех этих разговорах была доля истины. Посол обязан был все выяснить, обо всем расспросить и потом доложить царю о том, что он слышал, и о том, что он сам думает по этому поводу.

Слух об уничтожении хорезмийского войска в горах Курдистана, видимо, преувеличен сторонниками халифа, но грузинские послы сами видели оборванных беглецов, которые больше походили на бродяг, чем на воинов победоносного шаха. На обессиленных лошадях, грязные и измученные, появлялись они на хамаданских улицах, устремлялись ко дворцу султана и исчезали за воротами.

Но если все это было правдой, если войска хорезмшаха действительно погибли в Курдистане, а в восточные пределы государства вторглись кочевники, тогда уход грузин из Адарбадагана следовало считать преждевременным. Георгий Лаша вывел свои войска из этой страны, следуя совету Маргвели. Грузины покинули крепости, завоеванные целой немалых жертв, и добровольно отступили. Маргвели, чтобы избежать столкновения с могучим хорезмийским войском, посоветовал своему государю покинуть Адарбадаган. Так неужели это было преждевременным? Побежденный хорезмийцами Узбег бежал и скрывается в горах. А если окажется, что судьба обернулась спиной к хорезмшаху? Тогда Адарбадаган окажется без хозяина, и в таком случае уход грузин из владений Узбега не простая ошибка, а нечто более серьезное…

У посольского шатра послышался конский топот. Потом слуха Маргвели достиг приглушенный разговор. Полость откинулась, вошел раб и доложил по-грузински:

— Пожаловал некий хорезмийский вельможа, он просит свидания с вами.

Хорезмийский вельможа повел Маргвели по безлюдным улицам Хамадана. Через потайную дверь они проникли в шахский дворец, поднялись по лестнице, затем спустились вниз и очутились перед кованой железной дверью. Застывшие стражи безмолвно отступили и впустили Маргвели в покои шаха.

Яркий свет на мгновение ослепил Маргвели. Пол и стены зала были скрыты коврами. В глубине на шелковых подушках возлежал шах в парчовом халате. Перед ним стоял маленький столик с фруктами, сластями, шербетом. В углу сидел писец с раскрытой книгой и пером наготове.

Маргвели издали поклонился шаху.

— Подойди ближе, гость из Гурджистана, сегодня я желаю иметь с тобой тайную беседу и угостить тебя.

Склоненный до земли Маргвели выпрямился и медленно подошел к хорезмшаху.

— Присаживайся, отведай яств наших, а после поговорим, — произнес Мухаммед.

Маргвели сел напротив него.

— Хвалят грузинское вино, а я хочу попотчевать тебя нашим, улыбаясь, сказал шах и подал знак писцу.

Тот встал и, наполнив золотую чашу для Маргвели, задержал в руках кувшин и уставился на своего повелителя.

— Я правоверный мусульманин, к вину не привычен, соблюдаю заповедь Магомета, да благословит аллах род его, и пью только шербет, — как бы извиняясь, проговорил султан и дал знак писцу налить шербета.

Маргвели было известно, что мусульманские правители всенародно кичились строгим соблюдением всех заповедей своего пророка, но в вине себе не отказывали, и если не на виду у всех, то тайком прикладывались к чаше и подчас пили не меньше христиан.

Маргвели не впервые находился за столом у иноземного владыки. Царский посол всего должен был остерегаться, быть начеку. Напитки бывают разные: бывает так, что один глоток пьянит, отнимает разум и развязывает язык.

Маргвели отодвинул от себя чашу с вином.

— Правда, я из страны виноградных лоз, но с юности питаю отвращение к вину… Если великий султан позволит, и я выпью немного шербета для утоления жажды.

Хорезмтах, приподняв бровь, поглядел на посла.

— Воля твоя, но только знай, я не думал напоить тебя, ибо хочу говорить с тобой о таких делах, обсуждать каковые можно только на трезвую голову.

Мухаммед дал знак писцу налить гостю шербет. Сам отпил немного и, откинувшись на подушки, будто между прочим, спросил:

— Сколько воинов может выставить ваш царь?

Маргвели не ждал этого вопроса.

— Войско самих грузин превосходит сто тысяч, но когда царь призывает войска вассальных владетелей, то на поле боя подчас собирается и вдвое больше.

В то время грузины выставляли восьмидесятитысячное войско, и посол немного преувеличил, больше прибавить он побоялся — шах мог не поверить.

— С таким войском гурджистанский царь легко займет Багдад. Халиф любит похваляться, искусен в интригах и кознях, но у него маленькое войско, да и тем руководить он не призван.

Маргвели превратился в слух.

— Грузинскому послу, наверное, ведомо, как недостойно ведет себя багдадский халиф. Он дошел до того, что нанимает убийц-исмаилитов и тайно подсылает их ко мне, сеет вражду с соседними государствами, поднимает на бунт моих подданных. Собор имамов уже постановил низложить халифа, и нам только и оставалось, что возглавить войско и занять Багдад. Но тебе, верно, ведомо, сколь бескрайни наши владения. У нас уже появились иные спешные дела, и мы должны вернуться в столицу.

Султан говорил напыщенно, не упомянув о настроениях правоверных и гибели войска в горах Курдистана, будто это не шло в счет.

— Мне сейчас не до коварного изменника, но и не хочется оставлять его безнаказанным.

Мухаммед сжал кулак и угрожающе потряс им.

— Я открою грузинскому царю путь к Багдаду, пусть займет столицу Ирака, низложит и возьмет в плен халифа.

Маргвели, широко раскрыв глаза, глядел на хорезмшаха: из его уст слышал он то, что превосходило его самые смелые мечты.

— Мы не желаем доли в добыче, — продолжал шах. — После занятия Багдада и пленения халифа грузинский царь уступит нам Багдад. За труды свои он получит большую часть Адарбадагана и власть над атабеком Узбегом.

Мухаммед на мгновение замолк. Потом поглядел в глаза Маргвели и, улыбаясь, спросил:

— Как относится грузинский посол к нашим решениям?

Если бы его спросил об этом кто-нибудь другой, Маргвели с восторгом вскричал бы: «Это не только ваше желание, но и исконная мечта всех грузин!» Но перед хорезмшахом он сдержался и ответил согласно своему положению:

— Мое мнение о столь великом начинании не будет иметь большого значения для великого шаха. Если будет на то ваша воля, то я доложу обо всем нашему царю. Мне кажется, что решение шаха придется по душе Георгию.

— В таком случае как можно скорее сообщи о наших намерениях царю Грузии. Завтра утром получишь от нас письмо для передачи царю Георгию. С вами поедут и наши послы. Если грузинский царь одобрит наш план, известите меня о его согласии. Об условиях похода и будущих границах поговорим после: вместе с нашими послами вы прибудете в мою столицу для завершения переговоров.

Георгий Лаша был обрадован прибытием хорезмийских послов и письмом султана Мухаммеда. Царь тайно собрал малый совет и ознакомил визирей с посланием султана. Грузинские визири, мечтавшие о величии Грузии, освобождении Иерусалима и исполнении завета Тамар, были воодушевлены новостями.

Царь разложил карту Ближнего Востока. Он ясно видел, какие выгоды сулил Грузии этот поход.

Минуя без боя Адарбадаган и Ирак и заняв Багдад, грузины с огромным войском входили в тыл теснимого с запада Египта. Если и крестоносцы начнут наступление из Дамьетты, то Саладин со своими союзниками будет отрезан, и ему ничего не останется делать, как сложить оружие.

При наличии обеспеченного со стороны хорезмийцев тыла взятие Багдада казалось нетрудным делом. Ирак был богатой страной, а о багдадских сокровищах и казне халифа ходили легенды.

Хорезмшах не требовал доли из взятой в халифате добычи, поэтому грузинских военачальников ждали огромные богатства, но намерения их шли куда дальше.

В Палестине у грузин было много монастырей, и часть богатств грузинских царей непрерывно текла туда в виде пожертвований и даров.

Теперь грузины могли не только освободить от неверных Иерусалим и Палестину, но и присоединить их к своему царству. То, что совсем недавно было недоступным даже в мечтах, сейчас казалось легко осуществимым и окрыляло грузинских полководцев.

Царь снарядил посольство к хорезмшаху, опять возглавляемое Маргвели.

В числе послов было несколько военачальников и знатоков ратного дела.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Эти четыре пса Темучина вскормлены человечьим мясом: они привязаны на железные цепи, у них медные лбы, отточенные зубы, языки словно шило и железные сердца. Вместо конской плети у них кривые сабли. Они пьют росу, седлают ветры, в битвах пожирают человечье мясо. Теперь они спущены с цепи, они истекают слюной, они радуются. Эти четыре пса: Джебе, Хубилай, Джелме и Субудай.

Из монгольского эпоса

А между тем с востока на Грузию надвигалась грозная, никому дотоле не ведомая сила. Настороженная тишина объяла находящиеся к юго-востоку от Грузии страны. Точно душный зной опустился на землю, замерло все живое. Великая гроза, всепожирающий огонь шел с востока. Подобно птицам и зверям, чувствующим приближение лесного пожара и спасающимся бегством, из Средней Азии двинулись на Ближний Восток караваны купцов, паломники, бродячие дервиши — искать убежища.

Зарницы далекого пожара еще не появились на горизонте, черные тучи еще не заволокли чистого неба, но близость страшной беды чувствовалась во всем и везде.

Звездочеты читали по необычному движению планет неотвратимость надвигающейся беды, а бродячие пророки предсказывали близкий конец света.

В середине августа в небе появилась звезда с хвостом. Впервые она была замечена в час субботней вечерни. Хвост ее увеличивался ночь от ночи. Сначала хвостатая гостья появлялась только под утро, потом ее стало видно и в полночь, а через несколько дней она уже ярко сияла на протяжении всей ночи.

Пришла она с востока, и свет ее сперва едва достигал земли, потом он усилился и начал гореть так ослепительно, что людей охватывал страх и трепет при взгляде на звезду. Она росла, принимая форму копья, и другие звезды меркли в сиянии ее лучей.

Страх, вызванный появлением необычайного светила, усиливался еще тем, что в Грузии в эти же дни произошло сильное землетрясение. Был разрушен большой храм, под развалинами которого погибло четыре священнослужителя.

Церковь и звездочеты пророчили стране великие бедствия и предсказывали, что вражеский меч нарушит мир и покой Грузии.

В странах, расположенных далеко на востоке, давно уже не было мира и покоя.

Из бескрайних степей и диких лесных чащоб налетали, как ветер в пустыне, никому не ведомые всадники на быстрых неподкованных конях, сметая с лица земли все на своем пути.

Умный и проницательный вождь стоял во главе этого полудикого народа.

Детские годы Чингисхана, жестокого и беспощадного повелителя татаро-монгольских племен, прошли в страданиях и нужде. Собственным умом и отвагой проложил он себе путь, разя и повергая противников, и объединил в одно могучее целое разрозненные племена кочевников-скотоводов.

Всю жизнь, с самого рождения эти люди проводили в седле. Метко разили их стрелы, спущенные с туго натянутых луков, и никакие щиты не спасали от них.

Чингисхан создал из монголов сильное, организованное войско.

Обстановка благоприятствовала ему. Соседние государства, многие из которых в другое время могли выставить большое войско, сейчас были ослаблены внутренними распрями и народными восстаниями.

Чингисхан разгромил непобедимых дотоле полководцев и монархов тогдашнего Востока, стер с лица земли цветущие города, обратил в развалины неприступные крепости, сверг с престолов могущественных владык.

Монголы сначала подчинили себе народы, населявшие Сибирь, за ними уйгуров и хатайцев — жителей северного Китая. Затем они повернули к странам Средней Азии.

Возвращаясь из Хамадана, Мухаммед ненадолго задержался в Нишапуре. Вскоре, покинув Нишапур, он прибыл в Бухару.

Грузинские послы повторили путь шаха и тоже очутились в Бухаре.

Утомленные длинной и тяжелой дорогой, грузины, прибыв в Бухару, однако, не стали отдыхать, а пожелали тотчас же увидеться с шахом.

После первой же попытки встретиться с ним послы поняли, что Мухаммеду не до них. Он был занят более важными делами.

Грузинам, как и послам многих других стран, отвели покои и велели дожидаться приглашения шаха.

Маргвели знал, что для Грузии дорог каждый день, а между тем после отбытия послов из Тбилиси прошло уже много времени. Поход на Багдад и Иерусалим мог быть успешен только в том случае, если бы грузины появились в тылу у мусульман, пока крестоносцы атаковали Египет с запада.

Чего только не предпринимал Маргвели, чтобы добиться аудиенции у шаха, но ничего не добился. Правда, он узнал много такого, что имело большое значение для Хорезма и для будущего Грузии.

— У шаха нескончаемые ссоры с его матерью Турканхатун. Туркмены и кипчаки подчиняются только своей царице, Турканхатун. Она управляет страной независимо от сына и не считается с мнениями и желаниями шаха, тайно поведали ургенчские купцы Гвараму Маргвели.

— Ни в Бухаре, ни в Самарканде не любят шаха Мухаммеда, — нашептывали бухарские горожане грузинским послам.

Маргвели понемногу прозревал: за внешним блеском и показной мощью Хорезма скрывались слабость правителей и брожение, предзнаменующее гибель страны.

Бухара была переполнена караванщиками и купцами, которые путешествовали по всему миру. Они во всеуслышание говорили о грядущей великой войне и на всех перекрестках рассказывали о неведомом дотоле монгольском народе, который под водительством своего непобедимого царя завоевал страны Чина и Мачина и теперь подступил к границам Хорезма.

В Бухаре Маргвели встречал и христиан, направлявшихся с Востока. Он пригласил к себе в шатер несторианских священников и услышал от них интересную весть:

— Властитель монголов и татар, Чингисхан защитник христианской веры. Нигде не относятся с таким уважением к исповедующим веру Христа, как при дворе монгольского хана. Чингисхан заставил своих сыновей, невесток и военачальников принять крещение. Скоро хан вторгнется в страны ислама, уничтожит мусульман и повсюду распространит христианство.

Появление на далеком Востоке сильного христианского царя действительно было бы радостным событием. Но Маргвели скоро заметил, что Чингисхана объявляли своим защитником и христиане и мусульмане. Или одни заблуждались, или другие. А может быть, и те и другие были подкуплены и действовали по поручению монголов?

Ко двору хорезмшаха прибыли монгольские послы. За восседавшими на породистых жеребцах послами следовал караван с дарами — несметное количество тяжело нагруженных верблюдов и арб.

Бухарцы слышали много неправдоподобных рассказов о монголах и не верили, что видят их своими глазами.

Богато одетые послы были приближенными к Чингисхану мусульманами. Многие бухарцы встречались с ними и раньше, на караванных путях, поэтому не особенно удивились их появлению.

Но зато они с любопытством глядели на монголов, следующих за послами.

— Носов-то у них вовсе нет, одни только ноздри!

— Головы большие, а лбы низкие.

— Глаза что щелки!

— Выше пояса — стройные молодцы, а ноги короткие, как обрубки, удивлялись бухарцы, глазея на монголов, бесстрастно восседавших на конях или неспешно шествовавших пешком.

Маргвели пристально следил за проходившим мимо него нескончаемым караваном. Он попытался было сосчитать верблюдов, сбился со счета и тоже начал разглядывать иноземцев.

Где только не бывал Маргвели! Был он на севере и на юге, на западе и востоке, видел множество разных народов, но с такими людьми еще не встречался нигде.

Монголы шли, тяжело ступая короткими ногами, не глядя по сторонам, дремотно смежив и без того узкие глаза.

И послы, и сопровождающие их лица были пышно одеты.

У монголов были только луки и колчаны со стрелами. Другого оружия не было видно, и они шагали так спокойно, с таким безмятежным видом, точно направлялись на охоту или пиршество.

Через три дня монгольские послы покинули Бухару. Из дворца разносились слухи о сказочно богатых дарах Чингисхана.

Из палат хорезмшаха просочилась и другая тайна: монгольский властитель в своем письме назвал гордого шаха своим сыном. Эти слова сыграли роковую роль в дальнейших событиях. Хорезмшах счел их оскорбительными и разгневался.

Плоды этого гнева скоро стали очевидны для всех. После первого посольства Чингисхан направил в Хорезм большой караван, груженный несметными богатствами, в сопровождении четырехсот пятидесяти человек.

Караван остановился во владениях хорезмшаха, в городе Отраре.

Правитель города Каирхан соблазнился богатством монгольского каравана, схватил купцов, отобрал у них товары и сообщил Мухаммеду, что под видом купцов Чингисхан послал лазутчиков. Тот, не рассуждая долго, приказал Каирхану перебить их.

Безмерно разгневанный и оскорбленный Чингисхан прислал шаху угрожающее письмо.

Маргвели догадывался, что во дворце хорезмшаха происходят какие-то важные и значительные события. Скороходы ежедневно отбывали и прибывали в столицу.

Узнав об убийстве монгольских караванщиков, грузинский посол удесятерил свое внимание.

Он видел сам, как прибыли последние монгольские послы. Трое разодетых в парчу мусульман-торговцев подъехали верхом к воротам дворцовой ограды. У всех троих были длинные бороды, до пояса. Дворцовые ворота растворились и вновь закрылись. Через короткое время из тех же ворот на конях выехали те же послы, но уже в оборванной одежде и с отрезанными бородами. Послов теперь было только двое, и выезжали они из дворца в окружении стражников султана.

Маргвели в смятении проводил взглядом скрывшихся за завесой пыли всадников.

В тот же вечер он узнал, что, придя в ярость от угроз Чингисхана, хорезмшах приказал на месте умертвить главу монгольского посольства, а остальным двум отрезать бороды и отпустить обратно, дабы они сообщили обо всем Чингисхану.

Близились тяжелые времена. Хорезмийское царство вольно или невольно вступало в величайшую войну, и хорезмийскому двору было не только не до переговоров с грузинскими послами, но и не до наказания злейшего врага Мухаммеда — халифа Насира.

Иноземным послам объявили, что султан готовится в дальний поход, скоро оставит Бухару и еще долго не сможет вести никаких переговоров.

Послы, находившиеся в Бухаре, собрали свои пожитки и поспешили в родные края.

Отправились на родину и грузинские послы.

Разгневанный монгольский властитель ворвался в Хорезм.

Шах Мухаммед действовал вяло и растерянно. Вместо того чтобы встретить врага с многочисленным войском в открытом бою, он укреплял отдельные города.

Между тем татаро-монгольские орды ураганом устремились вперед, не считаясь с препятствиями. Если осада и угрозы не приводили к желаемым результатам, на крепость обрушивался град камней из камнеметов и горшки с кипящей смолой. Если и это не помогало, монголы открывали плотины оросительных каналов и затопляли целые города. Составляли отряды из пленных и, гоня их впереди наступающего войска, заставляли сражаться со своими соотечественниками. Они сгребали у стен города груды трупов, а потом с исступленными криками «урра» и «кху-кху» забирались по ним и вступали в рукопашный бой с защитниками крепостей.

Жители целых городов истреблялись поголовно. Щадили только немногих ремесленников.

Монголы грабили всех, увозили все, что можно было увезти, остальное предавали огню и разрушению.

Подступив к городу, монголы сначала пытались добиться его добровольной сдачи, обещая сохранить жизнь горожанам, но затем с одинаковой жестокостью расправлялись они и с теми, кто добровольно сдавался, и с теми, кто оказывал сопротивление.

Слух о непобедимости и жестокости монголов быстро проник в самые отдаленные страны.

Страх и трепет перед надвигающейся опасностью охватывал народы. Один за другим сдавались покинутые своими правителями города, всякое сопротивление со стороны населения было обречено на неудачу, ибо сплоченной силе монголов могла противостоять только такая же сила.

Объединенных усилий, единой воли, единого плана обороны не было.

Шах Мухаммед бежал. Он узнал о падении Бухары и Самарканда лишь при переправе через Джейхун. Немногие оставшиеся ему верными приближенные сообщили, что его вельможи состоят в тайном сговоре против него и готовят покушение на его жизнь. Той же ночью Мухаммед покинул свой шатер и ночевал в другом. А наутро оставленный шатер оказался изрешеченным бесчисленными стрелами.

Отступая в глубь страны, не доверяя даже своим советникам и приближенным, шах Мухаммед нигде не задерживался и двигался все дальше и дальше, сея на своем пути страх и тревогу.

Для преследования шаха Чингисхан отрядил двух военачальников Джебе-ноиона и Субудай-багатура, поставив каждого во главе одного тумена десяти тысяч воинов.

— Если увидите, что вам его не одолеть, — приказал хан, — немедленно шлите гонцов за помощью; если силы его окажутся малыми, нападайте не мешкая! Мы слыхали, что шах, объятый страхом, бежит от нас и не способен отразить удар. Не возвращайтесь назад без Мухаммеда. Если он укроется в неприступных горах или исчезнет как бесплотный дух и станет невидимым глазу, ураганом ворвитесь в его страну и развейте ее в прах.

Джебе и Субудай — верные псы Чингисхана — занимали города и крепости, преследуя шаха по пятам, не давая ему передышки. Иной раз у спутников шаха не было времени даже развести огонь и сварить для него горячую пищу.

Шах в отчаянии бросался из стороны в сторону, направлялся то к Багдаду, то к Гиляну, но монголы настигали его, и снова он мчался от них, едва живой от страха, все дальше и дальше.

Наконец он добрался до Мазандерана. Мазандеранские правители предложили ему укрыться на одном из островов в Хвалынском море. Мухаммед послушался и перебрался на остров.

У берегов Хвалынского моря монголы потеряли след шаха. Но зато они напали на след его гарема. Свернули в сторону, захватили жен Мухаммеда, его золото и драгоценности и отправили все это Чингисхану.

Этот удар доконал обезумевшего хорезмшаха.

Правителей соседних стран охватили растерянность и отчаяние. Лазутчики Чингисхана распространяли слух, будто сам бог послал Чингисхана покарать весь мир, что монголы выполняют волю господню, поэтому всякое сопротивление им бессмысленно и обречено на неудачу.

Трепещущие перед неодолимой силой монголов властители мусульманского мира покорно ждали вторжения, чтобы сдаться им без сопротивления.

Рассказ послов, вернувшихся из Хорезма, еще больше укрепил веру грузин в то, что им удастся захватить Багдад.

Грузины, двигавшиеся на Багдад, могли не опасаться мусульман.

Надо было выиграть время, осуществить задуманное, пока восточные правители не очнулись и не изменилась выгодная обстановка.

Грузины спешили, усиленно готовились к походу. Они вооружали свои войска и войска вассальных стран, готовили продовольствие. Трапезундская империя намеревалась завоевать Иконийский султанат и Никейскую империю, чтобы обезопасить с запада грузинский тыл от враждебно настроенных Кей-Кавуса и Ласкаря… Эта последняя задача требовала большого напряжения сил, согласованных действий и осторожности, ибо будущие противники Трапезунда были достаточно сильны.

Между тем монголы двигались к половецким и южнорусским степям.

В Грузинское царство они стали засылать своих лазутчиков и соглядатаев. Дороги заполнили толпы бродяг-дервишей и христианских монахов. Они распространяли невероятные слухи о том, будто бы монголы сами христиане и подняли карающий меч против неверных, что они хотят освободить священные христианские земли от мусульман.

«И тогда Темучин собрал всех монголов, — говорили они, — и сказал им: я пошел к горе, именуемой Балик, и услышал слово божье. И сказал господь так: дарую я отныне весь мир Темучину и нарекаю его Чингисханом».

Другие рассказывали:

«И когда Чингис стал ханом, вступил в Хатайскую землю и вошел в храм Христов, он увидел образ владыки нашего Иисуса и преклонил колена перед ним и рек: вот тот, кто явился мне на горе Хатайской. И возлюбил Чингисхан всем сердцем господа нашего, и всевышний благословил его и посвятил в сокровенные замыслы свои. И он все соблюдает в точности. Предводимый крестом, выступил он против иноверных язычников на радость всем христианам».

Грузины слышали, как беспощадно разоряют монгольские орды страны Востока, какое смятение царит во всем мире ислама. Все это, казалось, подтверждало рассказы странников.

Грузинские вельможи поверили в то, что монголы последователи Христа и забота грузин сводится лишь к тому, чтобы как можно скорее подготовиться к дальнему походу, чтобы монголы не опередили их в освобождении гроба господня.

Караван русских и грузинских купцов двигался из Адарбадагана в Грузию. С ними ехал и русский посол Тихон.

Задержавшись на юге, он теперь, опасаясь, как бы монгольские орды не нагнали караван, торопился добраться до Грузии. Вместе с ним спешил на родину старейшина грузинских купцов Шио Кацитаисдзе.

Караван подходил к грузинской границе. Погонщики считали себя уже вне опасности, когда купцы заметили передовой отряд монголов.

Монголы разоружили сопровождавшую караван охрану, связали всех и погнали к своему лагерю. При попытке оказать сопротивление Тихон был ранен. Чтобы доставить его живым, пришлось посадить на верблюда.

Когда русских и грузин везли по Аррану, их глазам предстала необычная картина: все поле было покрыто чем-то белым — не то булыжниками, не то огромными грибами.

Эти грибы, или булыжники, росли, становились шире и выше. И наконец стало ясно, что это бесчисленные юрты монголов, крытые войлоком.

Десять юрт, расположенных по кругу, составляли одно кольцо, или курень, в центре которого стояла белая войлочная палатка для старшего в курене — десятского.

Монгольский стан, построенный по куреням, делился на два тумена десятитысячных отряда. В середине каждого тумена выделялась юрта, в отличие от остальных беленная известью. Над такой юртой возвышался белый высокий столб, к которому были прикреплены буйволиные рога и конские хвосты.

Юрты эти принадлежали предводителям туменов, прославленным военачальникам Чингисхана — Джебе-ноиону и Субудай-багатуру.

В одной из них отдыхал, лежа на боку, Джебе. Из-за плеча его выглядывала голова его любимой легавой Мергена.

Тонкая, словно у муравья, талия Джебе не соответствовала чрезмерно широким плечам.

Как только собака видела, что ее хозяин укладывается на кошму, она тут как тут — подползала под бок, устраивалась поудобнее и, навострив уши, поглядывала кругом, чтобы никто не смел нарушить покой ее повелителя.

Обнажая острые зубы, она угрожающе рычала на пленниц, которых проводили перед Джебе.

Утром этого дня отряд Кадан-багатура совершил набег на монастырь в Гаги, на юге Грузии, разграбил его, угнал скот и забрал в полон наиболее красивых монахинь.

Этих монахинь доставили Джебе и Субудаю вместе с награбленным добром.

Пленницы проходили пред глазами Джебе-ноиона. Он одним взглядом выносил им приговор. За два года преследования ускользающего хорезмшаха перед ним прошло так много красавиц, что теперь он едва глядел на них.

Зашедшим далеко на запад монголам предстояли долгие и жестокие бои, стремление к женским ласкам казалось Джебе недостойной военачальника слабостью, и пленниц своих он охотно уступал подчиненным.

Сам Чингисхан личным примером показывал бойцам, что следует особенно остерегаться женщин перед грядущим сражением.

Связанных купцов и погонщиков каравана провели прямо к куреню Субудай-багатура, заперли в загоне за юртой и приставили стражу. Навьюченных верблюдов погнали в другую сторону.

Из юрты вышли двое: один, немолодой, сутуловатый и грузный, шел впереди. На его смуглом лице на месте одного глаза зиял провал, а через скулу тянулся глубокий шрам от сабельного удара. Правая рука его плетью висела вдоль тела. Он припадал на одну ногу, но шел быстро, раскачиваясь всем своим огромным телом.

За ним спешил, прихрамывая, низкорослый пузатый человечек.

Шио и Тихон сразу же признали во втором тбилисского купца, гробовщика Хамадавла.

— Постой, как будто я где-то видел и этого богатыря, — нерешительно проговорил Тихон, всматриваясь издали в Субудай-багатура.

— Да и мне он вроде тоже знаком… Нет, не припомню, — отозвался Шио. — Постой! — с ужасом вскричал он. — Да это ведь телохранитель царя, Лухуми!

— Нет, кажется, не он… но очень похож, — сказал Тихон.

Субудай-багатур и Хамадавл подошли к пленникам.

— Как вы сюда попали? — воскликнул с притворным огорчением Хамадавл.

— Скажи лучше, как ты сам очутился здесь, а про нас тебе должно быть известно! — проворчал Шио, презрительно взглянув на гробовщика.

Хамадавл отвел глаза и обратился к Субудаю.

— Хорошо поохотились твои нукеры, господин, — сказал он. — Один из них большой человек у русских, а другой — приближенный грузинского царя.

В единственном глазу Субудая блеснула радость. Он некоторое время молчал, разглядывая пленных, а потом, повернувшись к ним спиной, направился к юрте.

Спустя некоторое время в загоне появились нукеры. Так как Тихон очень ослаб от потери крови и не мог сам ходить, нукеры подняли его и повели в юрту Субудая.

Там были только Субудай и Хамадавл. Оба внимательно рассматривали исчерченные и исписанные листы пергамента, расстеленные на кошме.

— Садись! — бросил Субудай Тихону и указал рукой на кошму.

Тихон едва держался на ногах, но сесть отказался.

— Обидели тебя, урус, мои нукеры? — с хитрой улыбкой спросил Субудай.

Хамадавл перевел слова Субудая на персидский язык. Тихон ничего не ответил, только крепче стиснул зубы.

— Ты не подчинился нашим нукерам, оказал сопротивление и убил наших воинов. За такую дерзость мы наказываем смертью. — Субудай нахмурился и посмотрел на Тихона в упор. — Но мы не грабим послов и купцов, не убиваем их, — тихо заговорил после паузы одноглазый. — По обширным владениям Чингисхана караваны проходят беспрепятственно, и купцы извлекают большие прибыли для себя. Мы решили вернуть купцам, которые шли с тобою, их товары, а тебе выдать пайцзу, чтобы ты мог ездить свободно по всем владениям нашим.

Тихон недоверчиво взглянул на Субудая.

— За такую милость ты должен нам оказать маленькую услугу.

Субудай хитро улыбнулся, прищурив свой единственный глаз. Он знаком велел Тихону приблизиться к нему.

Тихон напряг связанные за спиной руки и выпятил вперед широкую грудь.

— Воды! — прохрипел он.

— Развяжите его, подайте кумыс! — бросил Субудай.

Нукеры выполнили приказ. Тихон расправил затекшие плечи, взял плошку с кумысом, поднес к губам и отпил.

— Подойди ближе! — велел одноглазый.

Тихон сделал шаг и наклонился над пергаментом.

— Это страна гурджи! — водя по листу огромным пальцем, проговорил Субудай. — Весь мир должен склонить голову перед Чингисханом. За Гурджистаном большие горы, за горами широкие степи, Дешты-кипчак… а за ними лежит твоя страна…

Тихон молча разглядывал испещренный арабскими буквами пергамент.

— За кипчакскими степями по одну сторону лежит твоя страна, по другую — наша. — Субудай поднял голову и испытующе посмотрел в лицо Тихону.

— Верно я говорю, урус?

Тихон отвел глаза и продолжал хранить молчание.

— Через эту высокую гряду есть проходы, проложены тропы, которые тебе хорошо известны…

Тихон закусил губу и прищурил глаза.

— Никто так хорошо не знает этих путей, как ты, ты все дороги исходил, — добавил Хамадавл.

Тихон мрачно поглядел на перса.

— Между этой горой и морем, говорят, — железные ворота, через которые ты должен провести нас к Киеву, — продолжал Субудай, зорко следя за выражением лица Тихона.

— Ты должен показать им дорогу к Киевскому княжеству, — пояснил Хамадавл.

— Показать им дорогу на Киев? — переспросил с возмущением Тихон.

— Ну да! За это тебя богато одарят, окажут тебе большие почести!

— Вот пока тебе моя почесть! — воскликнул Тихон и запустил плошку с кумысом в голову предателю.

Нукеры бросились на русского и скрутили ему руки.

Субудай в гневе вскочил с места и стал перед Тихоном.

— Так ты благодаришь нас, урус?! — прошипел он.

Бесстрашно глядя в единственный глаз Субудая, Тихон плюнул прямо ему в лицо.

— Переломать ему кости! — в ярости завопил Субудай.

Тихона выволокли из юрты. С него сорвали одежду, бросили на землю и долго били, топтали ногами.

Едва живого, распухшего от побоев, швырнули в загон.

Шио подполз к Тихону, склонился над ним.

— Тихон, что с тобой? — в страхе спросил он.

Купец с трудом приоткрыл отекшие веки.

— Убили меня, поганые. Видно, не жилец я больше. Спасайся хоть ты, братец! Расскажи вашему царю и моему великому князю Киевскому, какая туча нависла над нами всеми. Слышишь, на Русь хотят идти монголы. Говорят мне: будь проводником нашим. Да чтоб я продал народ православный — не бывать такому! — прошептал умирающий. Лицо его перекосилось от боли. — Беги отсюда, Шио! И нашему князю скажи, пусть не оставляет Грузию в беде, пусть с другими русскими князьями и кипчаками вместе с грузинами идет против общего врага. Если монголы перейдут Кавказ, трудно будет их остановить… — Тихон задыхался. — А ты беги, спасайся! — шептал он еле слышно.

Шио Кацитаисдзе долго стоял над мертвым другом и молча глотал слезы.

Наконец в загон снова вошли нукеры и повели Шио к военачальнику.

Субудай ужинал. Разрывая руками сырую баранину, он запивал ее кумысом. В углу сидел Хамадавл с перевязанной головой.

Шио втолкнули в юрту и поставили перед одноглазым.

— Русский купец умер? — спросил Субудай.

Шио понял вопрос монгола, но не подал виду: Хамадавл перевел.

Тогда Шио молча кивнул головой.

— Этот глупец думал, что с нами можно шутить… Мы и без него пройдем через Железные ворота, а он своей глупостью погубил себя.

Субудай обглодал кость и швырнул ее на пол. Не спеша обтер жирные руки и потом так же не спеша выпил кумыс.

— А ты на Руси бывал? — обратился он к Шио.

— Бывал, и не однажды! — ответил Кацитаисдзе.

— Мы не тронем страну грузин. Мы только пройдем через нее в кипчакские степи, а оттуда пойдем обратно к повелителю мира — Чингисхану. Мы такие же христиане, как и вы. Мы боремся с мусульманами. Мы возвратим тебе все товары, не только твои, но и русских купцов и наградим тебя вдобавок, если…

Субудай не спускал пронизывающего взгляда с пленника.

В ушах Шио звучали последние слова Тихона: «Беги отсюда, Шио…» Он подавил нахлынувшую ярость. Лишь бы выполнить завет погибшего друга, лишь бы уйти живым, а там он знает, что делать!

Спустя некоторое время Шио сидел на кошме рядом с Субудаем и угощался адарбадаганским вином. Он дал согласие провести монголов через Дарубандские ворота и оказать им всяческое содействие, за что Субудай самолично пожаловал его золотой пайцзой.

После обильного ужина Шио проводили в отведенную для него юрту.

Шио проснулся от шума. Он открыл глаза и увидел в юрте Хамадавла. Его общество не очень-то обрадовало Шио, но он не подал виду и спросил перса, что это за шум. Хамадавл охотно рассказал ему, что ночью умер Кадан-багатур: перед смертью он сказал, будто накануне вечером в монастыре старик настоятель чем-то угощал его и, вероятно, подсыпал в пищу яду. За настоятелем послали нукеров. Старик говорит, что он принял монгольских воинов как гостей, зажарил для них барана и угостил вином. Он клялся и божился, отрицая обвинение. Он сказал, что церковь не позволяет своим служителям совершать такие злодеяния.

— Монголы не знают меры в еде. Кадан умер от обжорства, — добавил Хамадавл. — Зря пытают старика… — закончил он, выглядывая из юрты.

На площади, посреди монгольского стана, нукеры вбили четыре столба. Весь тумен собрался к месту казни.

На площадь вывели связанного настоятеля.

Джебе и Субудай восседали на возвышении.

Старик тихо молился перед казнью. В это время раздались громкие крики, и на площадь выгнали пленных монахинь. С них сорвали одежды. Старик настоятель не мог глядеть, как бесчестят его питомиц. Возведя глаза к небу, побелевшими губами он шептал молитву. Но стоявший рядом с ним воин-монгол грубо дернул его за бороду и заставил глядеть на несчастных девушек. Стоны и крики ужаса сливались с одобрительными возгласами монголов.

Когда монахинь уволокли с площади, старика привязали за руки и за ноги к столбам и развели под ним костер.

Шио не мог выдержать зрелища всех этих ужасов. Он едва не потерял сознание.

Такие люди, думал он, действительно могли жечь и затоплять мирные города, могли душить женщин и бросать в огонь детей, на конях взбираться по грудам человеческих тел.

Шио и раньше слышал рассказы о страшных злодеяниях монголов, но то, что он увидел сейчас, превзошло все слышанное им.

«Если они минуют Кавказский хребет, трудно будет удержать их… Страшные беды несут они нашим народам… — говорил Тихон перед смертью. Беги от них… Передай своему царю и киевскому князю…» — звучал в ушах Кацитаисдзе голос умирающего Тихона.

Шио огляделся: вокруг не было ни души. Все устремились на площадь. Даже Хамадавл покинул его.

Шио вышел из юрты и направился, не привлекая ничьего внимания, к южному краю лагеря. Встречные нукеры, видя его золотую пайцзу, почтительно уступали ему дорогу. А он шел все дальше и дальше, ускоряя шаг.

Миновав крайнюю юрту, он вышел в поле, где стояли повозки. К одной из них был привязан низкорослый крепконогий монгольский конь. Не раздумывая, Шио вскочил на неподкованного скакуна и во весь дух помчался на юг.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Если переведутся крестьяне,

Грузия лишится силы.

Арчил

Еще безжалостнее стал мстить своим обидчикам Мигриаули после смерти Лилэ. Никого и ничего не осталось у него теперь на этом свете. Единственным, ради чего стоило еще жить, было мщение за поруганное достоинство. Лухуми беспощадно расправлялся с угнетателями простых людей и этим словно умерял свое горе.

Царский двор решил во что бы то ни стало уничтожить дружину Мигриаули — нельзя было и думать о далеком походе, когда в тылу пылал огонь крестьянских восстаний.

Эгарслану Бакурцихели с большим войском поручили стереть с лица земли стан мятежников и не щадить никого.

Бакурцихели действовал осмотрительно. Сначала он установил через своих лазутчиков точное местонахождение лагеря Мигриаули. Ночью он выступил тайно с большими силами и окружил его.

Мятежники узнали об опасности слишком поздно. Поначалу они решили не вступать в бой с царским отрядом и уйти подальше в горы. Однако Эгарслан предусмотрел и это. Он отрезал им пути к отступлению, заранее заняв все проходы в горах.

У осажденных были запасы продовольствия. Они укрепили стан и решили держаться до последнего.

Бакурцихели не спешил: он приготовился к длительной осаде.

Прошел месяц, съестные припасы у осажденных стали иссякать. Начался голод.

Наиболее малодушные и те, кто присоединился к дружине ради грабежа, стали поговаривать о сдаче.

С такими Мигриаули сурово расправлялся, хотя и сам не мог не видеть приближения конца.

По совету Чалхии он послал к Эгарслану людей на переговоры. Он просил выпустить его с дружиной за пределы Грузии.

Бакурцихели не принял этих условий. Он ответил, что дает разбойникам еще неделю для полной сдачи. В противном случае он грозил пойти на приступ.

По настоянию друзей Мигриаули опять послал к Эгарслану людей с просьбой передать, что разбойники согласны сдаться только самому царю или Шалве Ахалцихели.

Эгарслан передал эту просьбу в Тбилиси и стал ждать ответа.

Визири убеждали Георгия, что он не должен вмешиваться в эти переговоры. Не пристало, дескать, царю говорить с разбойниками.

Но Шалва Ахалцихели выражал готовность встретиться с главой восставших.

— Нам предстоит далекий и трудный поход, — говорил он, — Мигриаули пользуется поддержкой народа. Если установить мир с мятежниками, это вернет доверие крестьян к царю. К тому же в отряде Мигриаули много метких стрелков, и, вместо того чтобы избивать их, лучше использовать их против врага.

После недолгого колебания царь согласился с доводами Ахалцихели и направил его к Эгарслану.

Между тем прошла неделя, и осажденные потеряли надежду на возможность мирной сдачи, ибо никаких вестей от царя не приходило. Лухуми пришел к заключению, что часть разбойников может спастись, если другая часть, более многочисленная, проложит им путь сквозь вражеское кольцо, вступив в схватку с царскими воинами. Он отобрал наиболее молодых и крепких дружинников и подготовил их к вылазке под началом Карумы Наскидашвили.

Поздно ночью осажденные неожиданно напали на противника. Отряд Карумы прорвался после жестокой схватки, цепь осаждающих снова сомкнулась вокруг оставшихся в стане мятежников.

Мигриаули повернул коня и бросился прямо на Эгарслана. Он уже занес над ним меч, но в этот момент в спину ему вонзилась стрела. Лухуми свалился с коня.

Один из разбойников кинулся к вожаку в надежде, что тот еще жив, взвалил его на плечи и понес. Но и его настигла стрела, и он рухнул вместе со своей ношей.

Когда Ахалцихели и Торели прибыли в стан Мигриаули, все было уже кончено. Большинство мятежников было перебито. Лишь немногим удалось вырваться.

Трупы разбойников валялись вперемежку с трупами царских воинов.

Старик с распоротым животом крепко зажал окоченевшей рукой меч, скрюченными пальцами другой руки он впился в пандури.

Торели с тоской смотрел на убитого. Он узнал слепого певца, встреченного им на лашарском празднестве.

— Как этот несчастный попал сюда?! — вырвалось у него.

Турман взглядом поискал Шалву. Тот склонился над умирающим Чалхией.

Смертельно раненный Пховец с трудом приподнялся и указал Ахалцихели на воина, лежащего ничком со стрелой между лопатками.

— Ты видишь, Шалва? Лухуми…

Как орел с подбитыми крыльями, распростерся на земле богатырь. Слезы застлали глаза Ахалцихели.

— Я знал, что его конец будет таким! — через силу продолжал Пховец. Только тогда крестьяне победят, когда перестанут поднимать руку друг на друга… Кто знает, придет ли такое время!.. Мы боролись за свободу крестьян, а царь послал против нас таких же крестьян, только облаченных по-воински… Знай, Шалва, и царя, и всю страну нашу ждут черные дни. Эта стрела поразила не только сердце Мигриаули, но и сердце самой Грузии, ибо сила Грузии — в народе, в таких людях, как Лухуми… — Чалхия застонал и испустил дух.

После гибели Мигриаули многие разбойники действовали под его именем. Для того чтобы народ поверил в его смерть и чтобы эта смерть послужила острасткой для других, тело Мигриаули привязали к столбу на главной площади Тбилиси.

Но народ и не думал оскорблять его прах. Люди проходили мимо, низко опустив головы, скорбно глядя на жертву несправедливости.

Женщины даже не боялись оплакивать горькую долю бесстрашного богатыря.

Только один день пробыл труп Лухуми на площади. Ночью он исчез.

Тысячи разноречивых слухов ходили в народе. Одни говорили, что сам царь не выдержал ужасного зрелища, в нем заговорила совесть и он велел тайком убрать мертвого. Другие утверждали, что власти испугались сочувствия, которое убитый вызывал в народе. Третьи предполагали, что горожане сами убрали труп и предали его погребению втайне от властей.

Неожиданное появление монголов у границ Грузии, в областях Гаги и Эрети, разорение поместий и монастырей встревожило всю страну.

Варам Гагели и эретский эристави первыми поставили двор в известность о том, что враг вторгся в пределы страны. Никто не знал ни о численности вражеского войска, ни о намерениях монголов. Грузины наспех собрали десятитысячное войско и бросили его навстречу незваным гостям.

Монгольский передовой отряд оказался небольшим, он быстро откатился назад. Грузины последовали за ним. Монголы останавливались, время от времени вступали в схватки с преследователями, а затем продолжали отступать.

Грузины гнались за монголами два дня и дошли до реки Балис-цкали. Монголы переправились через реку, но не задержались и на этом рубеже. От раненых монгольских нукеров и своих лазутчиков грузины узнали, что они имеют дело лишь с передовым отрядом. За ним стояло огромное войско, которое покорило почти всю Среднюю Азию. Грузины решили, что враг завлекает их в ловушку.

Понеся урон во время первого сражения и устав от двухдневного непрерывного преследования врага, грузины решили не вступать в бой с новыми силами монголов и предпочли повернуть обратно.

Но даже из коротких схваток с отступавшим врагом грузины поняли, что перед ними хорошо вооруженные и закаленные в боях воины. Монголы оказались превосходными стрелками, у них были выносливые и быстрые кони, они ловко и умело вели рукопашный бой.

В строю монгольских всадников чувствовалась единая воля и строгий порядок. Сражались они упорно и живыми в плен не сдавались. Лаша и Иванэ Мхаргрдзели сами убедились в этом. Один из монголов отстал от своего отряда. Грузины заметили его и погнались за ним. Потеряв надежду на спасение, монгол предпочел умереть, но не сдаться: он бросился с конем в пропасть и разбился насмерть.

Встреча с войском, состоящим из таких самоотверженных воинов, требовала быстрых и разумных действий. Здесь пригодилась подготовка Грузии к крестовому походу. Военачальники срочно стали набирать большое войско. Страны-данники, Арзрум и Хлат, обязаны были выставить свои войска по договору. К правителю Адарбадагана, Узбегу, Георгий обратился с просьбой выступить против общего врага.

Союзники отвечали, что принимают предложение грузинского царя, но добавили, что в такую холодную снежную зиму монголы вряд ли решатся идти в поход, скорее они предпочтут перезимовать в теплых Муганских степях. А к весне, говорили они, мы будем готовы и с большим войском ударим с тыла по монголам, если они двинутся на Грузию.

Хлатский мелик также ссылался на суровую зиму и обещал выставить свое войско только к весне.

Грузинские военачальники колебались. Соображения адарбадаганского и хлатского правителей казались основательными: действительно, могли ли монголы решиться вторгнуться в гористую Грузию в такую лютую зиму? Благоразумия ради враг должен был задержаться в Арранских степях.

Неожиданное появление Шио в Тбилиси еще более утвердило грузин в этом мнении.

С длинной нечесаной бородой, оборванный и босой, Шио Кацитаисдзе явился во дворец и потребовал немедленно допустить его прямо к царю или амирспасалару.

Царь и атабек находились на заседании дарбази. Рассказ купца, побывавшего в стане монголов, был важен для всех членов совета, поэтому Шио ввели прямо в зал.

Он рассказал все, что видел и слышал, что испытал в монгольском плену.

— Монголы так жестоки и коварны, что ум человеческий не в силах постичь всего, что они творят. Владыки мусульманского мира трепещут в страхе перед ними, и нет никого на Востоке, кто мог бы противиться им. Сейчас их до того все боятся, что один монгол может выехать на большую дорогу грабить и убивать людей и никто ему не окажет сопротивления, хотя бы десять всадников оказалось против него одного. Послушайте, что я вам расскажу: как-то монгол остановил идущего по дороге путника. Но у него не оказалось с собой ни меча, ни лука, ни даже простого ножа. «Стань на колени и положи голову на этот камень, — сказал монгол путнику, — и ни шагу с этого места, пока я не вернусь!» Путник преклонил колена у дороги, а монгол пошел за мечом. Вернувшись, он нашел свою жертву на том же месте, в том же положении. Монгол поднял меч и отрубил несчастному голову.

— Какова численность монгольского войска, стоящего у наших границ? — спросил царь.

— В том стане, где был я, два тумена — двадцать тысяч, но дальше, возможно, есть еще несколько туменов. Ведут их два полководца — Джебе и Субудай, преданные Чингисхану. Они неутомимые наездники и отважные воины. Субудай похож на бывшего телохранителя нашего царя, на Лухуми: он одноглазый и хромой. Я даже с первого взгляда принял его за царского телохранителя.

Царь опустил голову, искоса взглянул на атабека. Насмешливая улыбка скользнула по лицу Мхаргрдзели. Лаша стал расспрашивать о цели появления монголов у грузинских границ.

Шио подробно рассказал о намерениях монголов.

— Субудай говорит, будто они хотят пройти через Дарубандские ворота и идти походом на кипчаков и русских.

Шио сообщил о том, что приключилось с Тихоном.

Дарбази поручил Шио передать киевскому князю и половецкому хану завещание Тихона и повести переговоры с ними о заключении союза против общего врага. Шио снабдили соответствующими посланиями от грузинского царя.

Совет утвердился во мнении, что поход на Грузию и дальнейшее продвижение на север через Дарубандские ворота монголы отложат до весны.

Но монгольские военачальники двинули на Грузию войска внезапно, в зимнюю стужу и бездорожье.

Георгий Лаша получил предупреждение от монголов:

«Извещаем царя Грузии, его эмиров и подданных, что весь земной простор, от восхода солнца до заката, самим небом отдан нам. Всякий, кто покорится нам, спасет себя от гибели и отведет смерть от жен и детей своих и близких своих. Всякий, кто не покорится, окажет нам сопротивление, погубит себя, обречет на верную смерть весь род свой. Если вы покоритесь и окажете подобающие почести нам, мы не нанесем вам вреда, милостиво пощадим и воздадим вам по заслугам. Однако, если вы посмеете ослушаться и понадеетесь на силу свою, на недоступность ваших крепостей и численность войск ваших, все это будет тщетным, мы растопчем вашу спесь, повергнем ниц и сотрем с лица земли вашу страну».

Мысль о сдаче без боя на милость вероломного и беспощадного врага никому не пришла в голову. Рассчитывать на помощь соседей не приходилось, и было решено выступить против монгольских орд с имеющимся шестидесятитысячным войском.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Они не стыдятся убегать от врага, но, убегая, оборачиваются и пускают в преследователей стрелы. Кони их обучены, как собаки, они поворачивают их, куда хотят. Отступая, они сражаются так ловко и бесстрашно, точно стоят лицом к лицу с врагом. Убегают и оглядываются назад, безошибочно мечут стрелы и сражают преследователей и коней под ними. Враг полагает, что они смешались и побеждены, но сам проигрывает сражение, ибо во время преследования теряет множество коней и воинов. Татары, заметив, что много уничтожено вражеских коней и воинов, поворачиваются вспять и бьются храбро, пока не перебьют врагов всех до единого и не увидят их полного поражения.

Марко Поло

Рассказ Шио Кацитаисдзе на тайном заседании дарбази просочился в народ и породил самые различные толки.

— Бывший царский телохранитель, одноглазый Лухуми, оказывается, жив. Он бежал из Грузии, сделался монгольским военачальником и теперь ведет на Грузию вражеские войска, чтобы отомстить царю, — рассказывали друг другу воины.

Военачальники старались опровергнуть этот слух, говорили, что Лухуми давно умер. Но набранные в войско крестьяне не хотели верить им и стояли на своем.

Монголы находились на расстоянии однодневного перехода от грузинского войска, раскинувшего стан в долине Куры. Наутро предстояло большое сражение, и воинам надо было как следует отдохнуть, чтобы встретить врага во всеоружии.

Царь поужинал и рано ушел спать в свой шатер.

Светало… Небо заволокло рваными черно-багровыми тучами.

Военачальники уже поднялись. Грузинский стан просыпался, слышались звуки труб и барабанов. Шли последние приготовления к сражению.

Военачальники пригласили царя на сторожевую башню посмотреть на вражеский лагерь.

Над Хунанской долиной поднимался бледный рассвет. Бескрайнее заснеженное поле, словно саранчой, было покрыто монгольским войском. Между Гачиани и Бердуджи до самого горизонта двигались бесчисленные черные тени; кое-где еще дымили затухавшие костры.

Тишина нависла над безбрежным, словно море, вражеским станом.

Долго смотрели царь и военачальники на монгольские войска, сохраняя мрачное молчание.

— Много их, — вздохнул царь.

— Их больше, чем песчинок в море и звезд на небе, — подтвердил Мхаргрдзели.

Царь вернулся в крепость и созвал военный совет.

На совете все в один голос отметили, что враг многочислен и силен.

Иванэ Мхаргрдзели, Варам Гагели и эристави эретский были за то, чтобы немедленно начать наступление. Они говорили, что грузинские войска находятся в лучшем положении, и советовали не давать передышку врагу, изнуренному долгим переходом.

Царь слушал внимательно.

Военачальники Западной Грузии молчали, ничем не выдавая своих мыслей.

Царь окинул взглядом собравшихся.

— Кто еще желает высказать свое мнение и подать совет? — спросил он.

С места медленно поднялся Ахалцихели. Он низко поклонился царю и вельможам и заговорил спокойно и размеренно:

— Царь и князья, могущественные и победоносные, не раз повергавшие врагов отечества! Вы все слышали о том, сколь умелы татары в сражении на равнине, ибо степь — их родина. Они искусны и проворны, когда сражаются в долине. Но в нашей стране много теснин и ущелий, и монгольские всадники окажутся бессильными против грузинского строя, ибо они непривычны к бою среди ущелий и скал. Сейчас нам пришлось бы сражаться на равнине, к тому же покрытой снегом. Монгольские кони не подкованы и им будет легко, а наши подкованные кони будут скользить и утопать в снегу. Я советую не вступать в бой на равнине, где у врага будет несомненное преимущество над нами, а отойти в горы, там-то мы им дадим сражение!

— Как можно отступать теперь! — возмущенно прервал Шалву Варам Гагели. — Отступать, когда родину нашу топчет враг, разоряет наши владения, истребляет людей!

— Не посоветует ли нам Ахалцихели покинуть и Тбилиси и скрыться в горах!.. — язвительно проговорил Иванэ Мхаргрдзели.

— Если у царя и вельмож не болит сердце за разорение и порабощение нашей отчизны и наших владений, мы одни готовы сразиться с врагом. Если мы не обратим монголов в бегство, то и жизнь наша нам не нужна! — крикнул эристави эретский.

Царь понял, что продолжение спора грозит расколом.

Бедствия от монгольского нашествия терпели пока что только три окраинные области Грузии — Гаги, Сомхити и Эрети. Вот почему таким гневом звучали слова эретского эристави. Владетели этих трех областей были единодушны на совете.

Разумом царь склонялся к доводам и советам Ахалцихели. В другое время, при спокойном обсуждении, преимущество его плана было бы очевидным для всех. Но теперь, когда каждый князь считал, что судьба Грузии зависит прежде всего от судьбы его собственных владений, спокойно посовещаться, чтобы выбрать лучший с военной точки зрения план, было невозможно. Важнейшим условием победы царь считал сохранение единства среди самих грузин. Отступление, хотя и на более выгодные позиции, могло вызвать гибельный раскол.

Бледный от ярости Ахалцихели продолжал стоять на своем.

Рубец на щеке его подергивался. Он ждал, когда вельможи успокоятся, чтобы закончить свою речь.

— Легко говорить Ахалцихели, его владения, Тори и Ахалцихе, далеко отсюда! — злобно проговорил Мхаргрдзели.

Эти слова были последней каплей, переполнившей чашу терпения Шалвы.

— Не желание уйти от боя и не страх заставляют меня предлагать это! — воскликнул он. — Просто я думаю, что так будет лучше для всего царства. Но если вас не убеждают мои речи и вы не хотите меня слушать, пусть будет по-вашему.

Георгий и умом и сердцем был на стороне незаслуженно оскорбляемого Ахалцихели, но не мог вступиться за него, ибо только подлил бы этим масла в огонь. Пока никто из военачальников не вздумал примкнуть к плану Ахалцихели, царь сам разрешил спор.

— И я считаю, что следует дать сражение в этой долине. Облачимся в доспехи и с помощью божьей и под защитой святого креста рассеем врагов.

Был принят план сражения, предложенный Иванэ Мхаргрдзели.

Левым крылом командовал он сам, правым — Варам Гагели, а центр был поручен самому царю.

Подобно черной туче внезапно двинулась с края горизонта монгольская конница.

Подскакав ближе, татары отпустили поводья и обрушили град стрел на несущихся им навстречу грузин.

Монгольские всадники неслись, как камни, пущенные из пращи, и на всем скаку пускали стрелу за стрелой, испуская дикие крики.

— Кху-кху! Урра! Урра! — гремело, словно гром.

Эти крики, конский топот и свист стрел сеяли ужас и смятение.

Ряды монгольской конницы ворвались в строй грузин, как горная река врывается в долину с кручи.

Но вот дождь стрел стал ослабевать, его сменил звон мечей и щитов.

Грузины рубились яростно, ослепительно сверкали мечи. Душераздирающие стоны раненых, ржание коней оглашали окрестность.

Долго длилась жестокая битва. Всадники, под которыми падали кони, продолжали драться пешими, живые снимали оружие с убитых. Лужи крови там и сям алели на белом снегу.

Монголы стали медленно отступать и внезапно оторвались от грузин. Всадники повернулись спиной к грузинскому строю и, ударяя коней пятками, припав к седлам, обратились в бегство.

— Бей их! — крикнул Георгий, и грузины погнались за неприятелем с громкими криками «ваша!», «ваша!».

Монголы бегут, бегут… Остановятся на миг, повернутся внезапно лицом к преследователям, выпустят меткие стрелы и снова скачут во всю прыть по снежному полю. Грузинам трудно остановить на скользком снегу подкованных коней, и они мчатся прямо на вражьи стрелы.

Долго скакали так монголы и их преследователи.

Справа, на краю долины, раскинулась роща столетних дубов.

Увлеченные погоней грузины не заметили, как с тыла ударили по ним свежие отряды монгольских всадников, укрывшихся за толстыми дубами. Новым отрядом командовал сам Джебе-ноион.

От неожиданности грузины растерялись. Вырвавшиеся вперед так и не сумели повернуть коней обратно, а монголы внезапно повернулись и бросились на преследователей.

Грузины очутились между двух огней.

Лаша погнался за всадником, сидевшим на богато убранном коне. Тот внезапно повернул коня прямо на царя. Георгий не смог удержать своего скакуна на скользком снегу — и перед ним вырос одноглазый исполин с занесенным копьем в руке.

Боже, как он походил на Лухуми Мигриаули!

Царь, ошеломленный, замер на миг.

Одноглазый Субудай-багатур издал гортанный крик и направил свое копье прямо в грудь Лаше.

Лицо Лухуми, освещенное довольной улыбкой, пронеслось перед глазами царя, и Лаша свалился с коня, взвившегося под ним на дыбы.

Грузины упрямо бились с врагом, напиравшим с двух сторон. Но силы их истощались.

— Царя убили! — облетела войска страшная весть, и сразу сломался строй, смятение охватило всех, и воины заметались в беспорядке, перестали обращать внимание на призывы военачальников. Только кучки отдельных смельчаков все еще дрались, сбившись вокруг своих предводителей.

Ахалцихели бился, как лев, рубил направо и налево, когда услышал за собой шум и конский топот. Мимо него промчались бегущие в панике герои Оротского и Керчульского сражений, бывшие его соратники.

В голове пронеслось воспоминание о том, как была взята Оротская крепость, когда Лухуми Мигриаули заставил дрогнувший отряд воинов повернуть обратно и занял крепость внезапным приступом.

В ушах раздался голос старого Пховца: «Эта стрела поразила не только сердце Мигриаули, а сердце самой Грузии, ибо сила Грузии в народе, в таких людях, как Лухуми…»

И тут в спину Ахалцихели впилась стрела, он пошатнулся, едва удержавшись в седле. Сквозь туман меркнущего сознания Шалва еще видел, как дрогнуло и пало гордое знамя Горгасала и Давида.

Слева от себя он увидел бегущего с поля сражения Мхаргрдзели со сломанным мечом в руке, окровавленного и растерянного.

В глазах у Шалвы потемнело, и он замертво свалился с коня.

Выйдя из окружения царских войск, Карума Наскидашвили со своим небольшим отрядом некоторое время укрывался в лесу. С наступлением зимы, когда лес обнажился, он стал ненадежным убежищем, и Карума, посоветовавшись с друзьями, решил податься в чужие края.

Трудно было обездоленным, выброшенным из привычной колеи крестьянам решиться на это. Покинуть родную землю, с которой навсегда связаны и радость и горе, и идти на чужбину, просить хлеба и убежища у иноземцев!.. Но другого выхода не было.

Медленно и понуро шли мятежники к югу. Время от времени до них доходили слухи о вторжении монголов в Грузию.

Когда отряд Карумы стал спускаться в долину Куры, взорам разбойников представилась страшная картина поля битвы. Навстречу двигалась беспорядочная толпа беглецов. Из расспросов Карума узнал о поражении грузин, о неодолимой силе монголов.

— Родина в смертельной опасности!.. А мы уходим! Лучше умереть со своими, за свою отчизну, чем обивать чужие пороги! — зашумели мятежники.

В это время мимо них проскакала группа всадников. В их предводителе Карума узнал эретского эристави. Он спасался бегством, окруженный горсткой воинов.

— Ах ты, подлый трус! — наскочил на него Карума. — Ты грозен против вдов и сирот да безоружных крестьян! Назад, собака, не то прикончу на месте!

Эристави бессмысленно поглядел на Каруму, стоявшего перед ним с обнаженным мечом, и покорно повернул коня обратно; вслед за ним и отряд Карумы ринулся в жестокую сечу.

Царь был в доспехах простого воина, и потому Субудай и его военачальники, занятые преследованием отступающих, не обратили внимания на сбитого с коня Лашу.

Первым спохватился Турман Торели, до этого не упускавший царя из виду. Он выбрался из гущи схватки и поскакал к тому участку, на котором уже не было ни монгольских, ни грузинских войск. С громким ржанием кружился на месте конь Лаши. Торели спешился и опустился на колени перед истекающим кровью царем. Сорвав с себя рубаху, он стал перевязывать ему раны.

— Воды! — простонал Георгий, не открывая глаз.

— Сейчас, сейчас! — шептал Торели, продолжая торопливо накладывать повязку.

Царь узнал его по голосу, приоткрыл глаза.

— Спой мне, Турман! Последний раз спой мне что-нибудь! — чуть слышно попросил он, едва приподнимая слабеющие руки.

Руки Торели встретились с холодными пальцами царя. Слезы хлынули из его глаз.

Тихим печальным голосом стал он напевать любимую песню Лаши:

Ты думаешь, то свет горит? То лишь виденье, лишь обман. Мир ныне в сумерки одет, Весь мир покрыл густой туман. И жизнь, как птица, улетит, Ища далеких теплых стран, А там, где прежде жили мы, Из пепла вырастет бурьян…

Тяжкий стон вырвался из груди Лаши. Торели перестал петь, пристально вгляделся в перекошенное от боли лицо царя.

— Слышишь, Турман? — зашептал он пересохшими губами. — Она зовет меня!.. Лилэ меня зовет: «Лаша-а!.. Лашарела!..» Ты слышишь?..

И тот, кто очень долго шел, Смотри, — прошел короткий путь, Тьма свет погубит, розу — червь, А раны скорби — мужа грудь. Знай — незаметно смерть придет, Отнимет меч твой — не забудь. Что предок твой из мира взял? А ты — возьмешь ли что-нибудь?

Плакал Турман или пел, царь больше не слышал его.

— Лаша… Лашарела…

Ветер ли родных полей шелестел над ним? Или голос Лилэ чудился ему в бреду? Царь тихо прикрыл глаза. Покой разлился по его лицу.

По полю мчался всадник на вороном коне.

Вот он подскакал к Торели.

— Время ли петь, Турман? — услышал Торели голос Эгарслана.

Эристави спешился, погнался за конем царя, схватил его под уздцы.

Конь покосился на хозяина и, закинув голову, жалобно заржал, обращаясь к бескрайнему небу или к своему неведомому богу.

Торели помог Эгарслану, и они вместе бережно подняли Георгия. Эгарслан сел на царского коня, с помощью Торели уложил к себе на колени Лашу и погнал коня на правое крыло, где дружины еще продолжали сражаться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Монголы подошли к Самшвилдэ. Грузины успели укрепить крепость, и враг понял, что штурмом им ее не взять. Но они не могли и обойти ее, оставить позади себя. Расположение Самшвилдэ не давало возможности хотя бы частично окружить ее.

Значительная часть грузинского войска, под водительством Варама Гагели, укрепилась в Самшвилдэ. Для усиления обороны набирали новые отряды.

В бездорожном и тесном ущелье войско татар не смогло бы развернуться и рисковало подвергнуться внезапному нападению со стороны грузин.

Итак, монголы не могли ни продвинуться вперед, ни расположиться станом в узком ущелье. Проницательные полководцы Чингиса, взвесив создавшееся положение и признав опасной и неосуществимой осаду крепости в необычайно холодную и снежную зиму, предпочли отступить.

Тбилиси — всемирно прославленная богатством и роскошью столица Грузии — лежал под боком.

Монголам не терпелось ворваться в город, но они понимали, что наполовину уничтоженное и обессиленное их войско будет не в состоянии вступить в новый тяжелый бой с грузинами и овладеть столицей.

Как ни велик был соблазн двинуться к Тбилиси, монгольские военачальники решили повернуть обратно.

Поредевшие и потрепанные отряды монголов потянулись по дороге, ведущей в Арран.

Раненого царя доставили в Тбилиси.

Стрела Субудая, пронзив грудь, к счастью, не коснулась сердца.

Лекари очистили рану, зашили ее и тщательно перевязали.

Обескровленный и обессиленный, царь погрузился в забытье.

Он лежал без движения с побледневшим лицом, не шевелил посиневшими губами и не подавал признаков жизни.

У изголовья безмолвно сидел лекарь, не отрывая пальцев от запястья раненого.

На следующий день Георгий приоткрыл глаза. Врачи облегченно вздохнули и дали больному выпить лекарства.

Царь снова впал в глубокий сон, но уже не таким мертвенным было его лицо. Дыхание стало спокойнее и ровнее.

На третий день Лаша открыл глаза и, окинув взором присутствующих, остановил взгляд на Торели. Турман понял, что царь о чем то хочет спросить его, упал на колени перед ложем государя и стал жадно и пристально всматриваться в лицо больного. Однако ни царь не смог ничего сказать, ни Торели понять невысказанного.

С ресниц царя скатилась слеза. Закрыв глаза, он опять уснул.

И привиделось царю, будто он и Лилэ, только что повенчанные, выходят из Светицховели. Оба они в золотых венцах, красивые, молодые, веселые, словно дети.

Народ любуется ими. Со всех уголков Грузии съехались люди, чтобы принять участие в свадебном торжестве. Повсюду нарядные толпы.

Вот по строю воинов прокатились приветственные крики, свадебные песни сменились походными. С драгоценными дарами подходят правители подвластных стран — ширваншах и гандзийский атабек, арзрумский султан и хлатский мелик.

На богато убранных конях сидят прославленные полководцы Грузии: убеленный сединами Иванэ Мхаргрдзели и статный Ахалцихели, Варам Гагели и Бека Джакели, картлийский эристави и Эгарслан Бакурцихели, мегрельский эристави Дадиани, абхазский и сванский эристави, рачинский эристави и Маргвели.

С песнями движется свадебный поезд по необъятной долине, поросшей высокой зеленой травой и цветами.

Вдруг набежала туча, черная тень распростерлась по долине.

Налетела вражеская конница и, растоптав цветы, бросилась на царскую свиту. Незнакомый всадник с низко опущенным на лицо забралом подхватил Лилэ к себе на седло и ускакал.

Все смешалось.

Лаша зовет военачальников, собирает войско и бросается в погоню за похитителем.

Несутся кони, не касаясь копытами земли, свистят стрелы, пыль поднимается до самых небес.

Грузины нагоняют врагов, завязывается рукопашная битва, вражеская конница рассеивается, грузины преследуют ее.

А всадник с закрытым лицом, что умчал Лилэ, летит вперед без оглядки, на неподкованной лошади. Георгий во весь опор гонится за ним на своем поджаром, как гончая, скакуне.

Вот он нагоняет похитителя, а тот на всем скаку повертывается к преследователям и пускает стрелу прямо в грудь царю. Георгий хочет прикрыться щитом, но всадник поднимает забрало, и царь, изумленный, застывает на месте. Да и как не изумиться, когда перед ним предстал одноглазый монгольский военачальник, ранивший его в Хунанском бою, и монгол этот, как одна половинка яблока на другую, походил на Лухуми Мигриаули и глядел на Георгия налитым кровью единственным глазом.

Раненый царь надает с лошади. Лилэ, вскрикнув, бросается к нему. Но победитель хватает ее и бросается с ней прямо в бурные волны реки.

Лежит в поле истекающий кровью Лаша, и помощи ждать не от кого. Над ним стоит его верный конь. Хочется пить, пересохло во рту, доползти бы до реки, но нет сил сдвинуться с места. А на том берегу мчится всадник с Лилэ поперек седла.

Нет, не Лилэ похитил он, а знамя свободы и счастья всей Грузии!

Царь оборачивается: он видит богатырей, погибших в борьбе за освобождение отчизны от персов и византийцев, арабов и турок. Ненависть и проклятие шлют они ему за то, что он, Георгий Лаша, не сберег могущества и свободы Грузии. Презрением и упреком сверкают их взоры.

Лаша не может выдержать их упорного взгляда. Он отводит глаза и, втянув голову в плечи, старается смотреть мимо грозных теней предков.

Он щурится и глядит вдаль. И что же он видит?

Впряженные в ярмо иноземного владычества, тянутся люди со стонами и скорбными причитаниями. Это грузины, сыны некогда могущественной страны, ввергнутые в рабство своим легкомысленным царем, алчными царедворцами и князьями. На миг они повернули к Лаше свои изможденные лица. Гнев и осуждение выражали их взгляды. Среди них Георгий узнал своего сына Давида. Вырос и возмужал царевич, но с арканом на шее идет он впереди народа, порабощенного иноземцами.

Безмолвно и безропотно переносит он двойной гнет: и своей собственной судьбы, и горькой доли своего народа, в страданиях которого повинен его несчастный отец — Георгий Лаша.

— За что ты обрек нас на эти муки? Сколько крови должны мы пролить, сколько лишений перенести, чтобы вернуть себе свободу, а Грузии — былое могущество! — взывают к Георгию обездоленные потомки.

У царя сжалось сердце от боли, и он зарыдал, как ребенок.

Ему хотелось крикнуть так громко, чтоб его действительно услышали будущие поколения:

— Не я повинен в этом! Не только в управлении страной, но даже в собственной судьбе не волен был я! Я был еще более несчастен, чем вы. Мои вельможи отняли у меня и силу, и славу, и любовь, возлюбленную моего сердца!

Но язык не подчиняется Лаше, глас его не доходит до слуха потомков, не может он оправдаться перед ними. Горло пересыхает у Георгия, нет сил у него доползти до реки, он с мольбой обращает взор назад, к великим предкам своим.

Каплю, всего лишь одну каплю воды просит у них обреченный. Но лишь гнев и презрение читает он на их суровых лицах.

Никто не внял мольбам его, и никто не подал ему воды.

И только у царицы Тамар, родной матери его, из глаз потекли горючие слезы.

— Горе матери твоей! — вырвался стон из ее груди, и она закрыла рукой скорбное лицо.

— Горе мне! — простонал Георгий и открыл глаза.

Присутствующие переполошились и склонились над ним.

Измученное лицо Лаши выражало страшную тревогу. Взглянув на царя, Турман глазам своим не поверил: темные волосы Лаши побелели все, как один, словно у человека, ночевавшего на мельнице.

Потрясенный Турман понял, что в эти минуты царь простился со своей молодостью.

— Где мы? — спросил шепотом царь и встревоженно огляделся.

— В Тбилиси, государь, в твоей столице, — отозвался стоявший перед его ложем на коленях Турман.

— Так, значит, Тбилиси в наших руках? — оживился царь.

— Государь, в Хунанской битве враг потерпел большой урон и, не посмев идти на Тбилиси, посрамленный повернул назад.

— Слава богу, слава богу! — проговорил Георгий, и из глаз его покатились слезы радости.

Перед взором его все еще стояли картины страшного сна. И он по-детски радовался, что это сновидение не сбылось: Грузия свободна, народ не стонет под рабским ярмом, и сам он владыка сильного государства. Итак, не все еще потеряно, можно повернуть судьбу страны так, чтобы потомки на этом свете не произносили его имени с проклятием, а предки на том не отворачивались от его тени.

Раз страна не побеждена и не порабощена врагом, еще есть возможность укрепить и усилить ее. Царь еще молод, ему всего двадцать девять лет! Перед ним долгий путь служения родине и народу. Своими заботами, радением и преданностью он заставит родной народ забыть обиды и горе, причиненные им невольно.

Царь начнет новую жизнь и оставшиеся дни посвятит думам и заботам о благе родины.

И Лаше страстно захотелось жить, бороться за счастье своей страны.

— Ответь мне, лекарь, исцелюсь ли я? — с мольбой и тревогой во взоре обратился царь к лекарю.

— Исцелишься, государь! Милостью божьей выздоровеешь!

— Скоро ли? — спросил Георгий, ободренный.

— Скоро, государь, раз есть на то воля божья и желание твое. Только помоги нам: мужайся, бодрись, не отворачивайся от забот наших.

Едва заметная улыбка пробежала по лицу Лаши. Он закрыл глаза и заснул безмятежным, спокойным сном.

Состояние царя постепенно улучшалось. Принуждая себя, он сам требовал снадобий и пищи.

Рана зарубцевалась, и врачи уже разрешали визирям заходить в опочивальню с докладами.

У царя побывали уже все. Не было видно только одного — Шалвы Ахалцихели. Царь понял, что Шалве, должно быть, было тяжелее, нежели ему, если он в дни самых суровых испытаний отстранился от государственных дел.

Окрепнув, царь созвал военный совет.

Монголы остановились в Арране. Видимо, там они решили перезимовать. Джебе-ноион и Субудай-багатур не сидели сложа руки. Согласно донесениям разведчиков и лазутчиков, татары дали передышку войску и коням. В Арране они скупали оружие, составляли вспомогательные отряды из кочевников. Не было никакого сомнения в том, что монголы собирались в поход на Грузию, но, раз уже испытав на себе силу врага, теперь готовились к завоеванию страны более тщательно и с большим усердием.

Монголы, вероятно, будут ждать весны, пока сойдет снег и просохнут дороги, чтобы двинуться на Грузию.

Визири кое-что сделали за время болезни царя: укрепили крепости и разрушили мосты на дорогах, объявили созыв войска по всей стране.

Лаша похвалил их за верную службу и, со своей стороны, велел призвать в войска аланов и леки, джиков и дзурдзуков, обратился за помощью к кипчакам, ибо ожидалась война тяжелей и кровопролитней прежних.

Наконец царь был здоров.

Католикос отслужил молебен по поводу исцеления государя. Лаша сам изволил пойти пешком в Сиони и получил благословение первосвященника.

Царь погрузился в государственные дела и заботы. Он входил во все подробности снаряжения войска. Лекари запрещали ему длительную верховую езду, но он все же ухитрился объездить все южные крепости.

Делами обороны и укрепления Тбилиси и Самшвилдэ руководил сам Лаша.

Народ, ободренный царскими заботами, с надеждой смотрел на будущее, усердно готовясь к встрече с врагом.

Снег стаял, дороги просохли. Теплое дыхание весны коснулось Тбилиси.

С первыми весенними днями монголы, не мешкая, двинулись к рубежам Грузии.

Грузины с многочисленным войском пошли навстречу врагу.

Настала решительная минута.

Стоявший во главе войска Георгий вспомнил свой ужасный сон — картину гибели страны и порабощения народа. Как ни старался Лаша избавиться от страшного видения, оно не покидало его.

«Упаси, господи! Упаси, господи!» — повторял про себя царь, гарцуя на горячем скакуне.

Грузинское войско ждало сигнала к наступлению. Обнажив мечи, грузины-воины готовы были в любую минуту отпустить поводья и…

Но как раз в эту минуту случилось невероятное и неслыханное чудо: монгольское войско отвернулось от противника и поспешно стало удаляться, без боя покинув поле брани.

И чем зорче Лаша всматривался в мчавшегося по Дарубандской дороге неприятеля, тем труднее было ему разобраться в свершившемся чуде.

— Благодарю тебя, господи, благодарю! — словно завороженный, твердил он про себя, и картину страшного сна, казалось, прикрыл туман. Где-то вдали мелькнули тени царя Вахтанга, царицы Тамар и Давида Строителя, одарив его на мгновение благодарным взглядом, они благословили Георгия наследника трона и скипетра.

Ошеломленному Лаше казалось, что это снова сон, что не вражеское войско, а сам ураган мчится на коне и пыль, вздымаемая неисчислимыми копытами, поглощает его тревогу и трепет перед грядущим.

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Августин — Блаженный Августин (354–430 гг.), философ и богослов.

Автократор — самодержец, император.

Агареби — летняя резиденция грузинских царей под Тбилиси.

Аграк — Сейф-эд-Дин Мелик Аграк — союзник Джелал-эд-Дина. В битве под Перваном командовал левым флангом войск султана.

Адарбадаган — Южный (ныне Иранский) Азербайджан. В описываемое время — государство атабеков Ильдегизидов.

Азарпеша — серебряная чаша с ручкой.

Азнаури (азнаур) — дворянин.

Аланы — предки современных осетин.

Али — четвертый праведный халиф в Арабском халифате, родственник, последователь и соратник пророка Мухаммеда.

Аллаверды — букв: «Бог дал!» — возглас пирующих при передаче чаши, наполненной вином, соседу.

Амид — область в верховьях Тигра и Евфрата с главным городом Амид (позднее — Диарбекир).

Амирспасалари (амирспасалар) — высший военный чин в Грузии XII–XIII вв., главнокомандующий войсками.

Ангелы — династия византийских императоров (1185–1204 гг.), свергнувших Комнинов.

Аниси (Ани) — древний город Армении.

Антиохия — крупный торговый и культурный центр древней Сирии, одна из столиц державы Селевкидов. В 1098–1268 гг. — центр Антиохийского княжества крестоносцев.

Ардебиль — город на берегу Каспийского моря, столица одного из иранских государств. В 1208 г. был взят грузинами.

Арзрум (Эрзерум) — город в государстве шах-арменов, один из его центров.

Армази — древняя крепость Мцхеты, древней столицы Грузии. На горе Армази находился языческий пантеон Грузии.

Арран — одно из названий Западного Азербайджана.

Арсений — первый министр (мцигнабатухуцеси) при дворе царицы Русудан.

Арсианские горы — горы в Южной Грузии (ныне в Турции).

Артаани — провинция в Южной Грузии.

Арчеш — город на берегу Ванского озера, в государстве шахарменов.

Арчил — грузинский царь, правивший в XVII в. Известен как поэт.

Атабек — титул высших придворных лиц в некоторых мусульманских странах, а затем и в Грузии. Первоначально атабеки были воспитателями царских детей, но потом некоторые из них стали самостоятельными правителями областей и государств, так что этот титул получил значение: «правитель». В Грузии атабек — один из высших государственных титулов.

Афон — крупный религиозный центр в Греции. На Афоне находился грузинский монастырь (построен в 980–983 гг.), сыгравший роль значительного очага грузинской культуры.

Ахалцихели — грузинский дворянский род. Шалва Ахалцихели был крупным полководцем времен царицы Тамар и Георгия Лаши.

Ашот Куропалат — князь из рода Багратидов, основатель Тао-Кларджетского княжества в Южной Грузии.

Багдадский халиф — титул духовного главы, почитавшегося в качестве преемника пророка Мухаммеда. Халифы часто совмещали духовную и светскую власть.

Багратиды (Багратионы) — династия грузинских царей.

Бакурцихели Эгарслан — видный государственный деятель.

«Балавариани» — «Мудрость Балавара»; так называли грузинскую редакцию широко распространенной в мировой литературе повести «Варлаам и Иоасаф», рассказывающей о жизни Будды.

Бардав — город в Азербайджане.

Басиани — местность около Арзрума, неподалеку от которой в 1204 г. произошло большое сражение между грузинскими войсками и войсками румского султана Рукн-эд-Дина. Румские войска потерпели поражение.

Батый (Батухан) — монгольский завоеватель. Основатель Золотой Орды, внук Чингисхана.

Бека Опизари — знаменитый художник-чеканщик XII в.

Бетания — местность и монастырь около Тбилиси.

Биджниси — местность в Армении.

Болниси — местность близ Тбилиси. Славится красивым строительным камнем.

Болнисский Сиони — памятник древнегрузинского зодчества V в.

Вахтанг — грузинский царь, правивший в XVIII в.

«Ваша!» — «ура!», «да здравствует!».

«Висрамиани» — грузинская версия поэмы Гургани «Вис и Рамин».

Виси Рамин — героиня и герой поэмы «Вис и Рамин» персидского поэта Гургани (XI в.).

Визирь — министр, советник.

Гагели Варам — крупный государственный деятель, визирь при царице Тамар и ее детях.

Гаги — область в Армении.

Гандза (Гянджа) — город в Адарбадагане.

Гарниси (Гарни) — город и крепость в Армении.

Гвелиспирули — кривой («змеежалый») меч.

Гегути — резиденция грузинских царей в Западной Грузии. Развалины дворца сохранились до наших дней.

Гелати — крупный культурный центр Грузии и Ближнего Востока близ города Кутаиси. Здесь находилась знаменитая академия.

Георгий Руси — князь Юрий, сын Андрея Боголюбского, князя Владимирского, первый муж царицы Тамар.

Георгий III — грузинский царь (1156–1184 гг.), отец царицы Тамар.

Георгий IV Лаша — царь Грузии, родился в 1192 или 1193 г.; с 1207 г. — сопровитель своей матери, царицы Тамар, с 1213 г. — единоличный правитель. Умер в 1222 г.

Гилян — провинция Ирана.

Горгасал (Вахтанг Горгасал) — грузинский царь V в., основатель Тбилиси; добился независимости Грузии от персов.

Григорий Хандзтели — известный церковный деятель Грузии VIII–IX вв.

Гурджи — тюркское наименование грузин, Гурджистан — Грузия.

Гурхан — властитель тюркского государства кара-китаев, находившегося на территории современных Узбекистана и Киргизии, по соседству с Хорезмом. Государство гурханов было разгромлено Чингисханом.

Гуюк-хан — Великий хан (1246–1248 гг.) Монгольской империи, внук Чингисхана.

Давид — библейский царь, пророк.

Давид Сослан — второй муж царицы Тамар.

Давид Строитель — царь Грузии (1089–1125 гг.), при котором Грузинское государство достигло большой мощи и расцвета.

Дадиани Цотне — видный государственный деятель конца XII начала XIII в.

Дарбази (дарбаз) — царский совет. В Грузии дарбази обладал значительной властью и ограничивал власть царя в пользу феодалов.

Датуна — уменьшительное от «Давид».

Двин — город в Армении.

Деви (дэв) — сказочное чудовище, великан.

Деметре — грузинский царь (1126–1156 гг.), сын Давида Строителя и отец Георгия III.

Дешты-кипчак — кипчакская степь.

Джвари (Мцхетский Джвари) — храм в Грузии, выдающийся памятник грузинского средневекового зодчества. Построен в 586–604 гг.

Джейхун — Аму-Дарья.

Джики — северокавказские горцы.

Джованнидель Пиано Карпинэ — итальянская форма имени Плано Карпини, францисканского монаха, посланного папой римским с политической и религиозной миссией к монголам. В результате этой миссии написал книгу «История монголов».

Дзурдзуки — народ, живущий в ущельях центральной части Главного Кавказского хребта.

Диван — государственная канцелярия.

Дидоэти — горная область в Дагестане.

Динар — денежная единица.

Железные ворота — дорога (Дербентская, Дарубандская) через Кавказский хребет.

Зекари — перевал Аджаро-Имеретинского хребта.

Зинджан — город в Северном Иране.

Ибн-эль-Асир — арабский историк. Его труд содержит ценные сведения о Кавказе периода монгольского нашествия.

Икалтойская академия — Икалто, местность в Восточной Грузии, где в XII в. существовала академия.

Икония — древний город Малой Азии. В ХIII в. — столица Иконийского султаната.

Ильдегиз (1136–1174 гг.) — родоначальник феодальной династии в Адарбадагане.

Имам — духовное лицо в мусульманских странах, настоятель мечети, иногда глава теократического государства.

Имеретины — жители Имерети, области в Западной Грузии со столицей Кутаиси. От Центральной Грузии отделена Сурамским (Лихским) хребтом.

Ирак — название двух областей на Среднем Востоке. Арабский Ирак древняя Месопотамия, современный Ирак. Персидский Ирак — часть Ирана, населенная персами.

Исани — крепость в Тбилиси, так называется и весь район, где была крепость.

Исмаилиты — одна из сект ислама.

Кабахи — состязание по стрельбе в цель.

Кавкасиони — Кавказский хребет.

Казвин — город в Иране.

«Калила и Димна» — сборник индийских басен и притч.

Камча — плетка.

Караван-баши — предводитель (глава) караванщиков.

Караван-сарай — постоялый двор для караванов.

Карамелик — полководец Джелал-эд-Дина.

Карс — город в Турции. В начале XIII в. принадлежал Грузии.

Картли (Карталиния) — историческая центральная область Грузии с главными городами Тбилиси, Мцхета, Гори.

Каспи — местность в Восточной Грузии.

Католикос — патриарх, глава грузинской православной церкви.

Кахети (Кахетия) — область в Восточной Грузии.

Керман — область на юге Ирана.

Керчульское сражение — упоминаемая в грузинской летописи битва с персами в XII в.

Киас-эд-Дин — брат Джелал-эд-Дина.

Кипчаки — половцы, кочевой тюркоязычный народ, обитавший в степях, начиная от Днепра и на восток до Семиречья.

Кистины — жители Кавказских гор; ингуши.

Коджори — дачная местность близ Тбилиси, расположенная выше города в горах.

Комнины — византийская правящая династия. В 1185 г. были свергнуты династией Ангелов. Потомки Комнинов с помощью Грузии основали Трапезундскую империю.

Криманчули — своеобразное вокализирование в грузинских хоровых песнях.

Курултай — собрание, съезд. Совет знатнейших монгольских феодалов. На нем присутствовали также главные военачальники.

Кутлу Арслан — крупный феодал, один из руководителей оппозиции в царствование Тамар.

Лазареоба — процессия из женщин и детей с целью вызвать дождь (в засуху) или ведро (в ненастье), языческий праздник.

Лампроба — языческий праздник.

Ласкарь Феодор — основатель Никейской империи.

Лашарела — ласкательное имя от «Лаша».

Лашари — древнее языческое божество у пховцев и хевсуров, покровитель и бог войны. Пережитки культа Лашари сохранились и при христианстве в виде праздника Лашарской святыни (Лашарского креста).

Лейли и Меджнун — героиня и герой древнего арабского сказания, популярного на Ближнем Востоке, а также в Грузии, особенно после появления поэмы Низами «Лейли и Меджнун», основанной на этом сказании.

Леки — лезгины, а также общее название народов Дагестана.

Лихский хребет — Сурамский хребет, разделяющий Грузию на две части — Восточную и Западную.

Лихтимерети — Западная Грузия.

Мавераннахр — Семиречье, область на территории Средней Азии.

Магриб — восток.

Мамелюки — воины-рабы.

Мандатури — дворцовый служитель.

Мандатуртухуцеси — один из визирей грузинского двора, главный над мандатурами.

Марага — город в Адарбадагане.

Маранд — город в Адарбадагане.

Марула — скачки на большую дистанцию.

Машрик — Лавант, Ближний Восток.

Мегрелия — княжество в Западной Грузии.

Мелик — царь, правитель города.

Месхети — область Южной Грузии.

Метехи — местность и крепость в Тбилиси.

Миджнур — влюбленный, возлюбленный.

Мияна — город в Северном Иране.

Моисей — библейский пророк.

Мсахуртухуцеси — один из высших чинов при грузинском дворе, главный управитель двора.

Мтиулети — горная область Восточной Грузии.

Мугань — Муганская степь — участок Кура-Араксинской низменности в Адарбадагане.

Мухаммед-хорезмшах — отец Джелал-эд-Дина.

Мхаргрдзели Иванэ — выдающийся государственный деятель Грузии XII–XIII вв.

Мцигнобартухуцеси — первый министр грузинского двора.

Найманы — кочевые племена на восточной границе Хорезма.

Нарды — род игры в шашки.

Нахичеван — провинция и город к югу от Грузии.

Несториане — одно из течений в христианской церкви. Монахи-несториане проводили большую миссионерскую деятельность в странах Дальнего Востока, в частности, в Китае.

Ниали — местность в Южной Грузии, где произошла битва между приверженцами князя Юрия — первого мужа Тамар — и царскими войсками.

Никейская империя — государство, основанное неподалеку от Латинской империи после падения Константинополя в 1204 г. Основал его Феодор Ласкарь, родственник свергнутого рода Ангелов. Существовала до 1261 г.

Нино (святая) — святая Нино, проповедница христианства, родом из Каппадокии. По преданию, обратила в христианство грузинского царя Мириана (337 г.). Считается «первосвятительницей» Грузии.

Ноион — князь монголов.

Нукер — воин из личной дружины хана.

Оглаз-хан — сын хорезмшаха Мухаммеда.

Олоферн — военачальник армии Навуходоносора.

Окотай (Угедей) — сын Чингисхана.

Ортачальские сады — сады под Тбилиси.

Орхан — полководец, эмир, родственник Джелал-эд-Дина.

Пайцза — золотой жетон, выдаваемый монголами сугубо доверенным лицам.

Пандури — струнный музыкальный инструмент.

Перуджа — город в Италии.

Перхисули — народная хороводная песня.

Петрицон — местность в Болгарии. В Петрицонском монастыре и семинарии работал Иоанэ Петрици, откуда и происходит его прозвище Петрици, Петрицонели.

Петрици Иоанн — выдающийся грузинский философ, умер около 1125 г.

Питаретский храм — храм в Южной Картли.

Прокл-Диадох — философ-неоплатоник (410–485 гг.).

Пхови — горная область Грузии.

Рача — горная область Грузии.

Ромгур — Центральный Иран.

Ромеи — греки, византийцы.

Рукн-эд-Дин — римский султан. Вторгся в пределы Грузии во главе большой коалиции мусульман. Был разбит наголову грузинами под Басиани в 1204 г.

Рум — первоначальное мусульманское название Византии; в описываемое время — название тюркских, сельджукских владений, основанных на бывших византийских землях в Малой Азии. Румский султанат — Иконийский султанат.

Салмас — город около озера Урмия в Адарбадагане.

Самцхе — южная часть Грузии.

Самшвилдэ — крепость на юге Грузии по пути в Тбилиси.

Сванетия — горная область в Западной Грузии.

Светицховели — храм в Мцхета, построенный в XI в.

Синай — гора на Синайском полуострове в Аравии. На Синае находился ряд христианских грузинских монастырей.

Сиони — храм в Тбилиси.

Соганлуг — пригород Тбилиси.

Соломонов дворец — дворец библейского царя Соломона, славившийся богатством и красотой.

Сомхити — область в Южной Грузии.

Султаншах — сын ширваншаха, правителя дружественного Грузии соседнего государства — Ширвана.

Сулхан-Саба Орбелиани — писатель, государственный деятель XVII–XVIII вв.

Супрули — застольная песня.

Сура — стих Корана; род кувшина.

Сурамели — князь, правитель области Сурами (в Восточной Грузии).

Тамар — царица Грузии (1184–1213 гг.). Родилась около 1165 г. С 1178 г. соправительница своего отца — Георгия III. Период царствования Тамар известен как время расцвета феодальной Грузии.

Тариэли Нестан — герой и героиня поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Тбилели Иосиф — известный грузинский поэт XVII в.

Саргис Тмогвели — известный поэт, государственный деятель времен Тамар.

Тонэ — печь для выпечки хлеба.

Тори — село и область в Южной Грузии, владение князей Торели-Ахалцихели.

Трапезунд — город и царство (Трапезундская империя). Трапезундская империя была основана царицей Тамар (1204 г.).

Тумен — десять тысяч. Монгольская армия имела соединения по 100, 1000, 10000 воинов.

Тушети — горная область Восточной Грузии. Тушины — жители Тушети.

Уйгуры — туркоязычный народ, цивилизация которого имела большое влияние на монголов.

Умбрия — область в Италии.

Ургенч (Гургандж) — столица Хорезма.

Урмия — город в бассейне озера того же названия.

Фарс — провинция Ирана.

Франгули — старинный хевсурский меч, выкованный по европейским образцам.

Хамадан — город в Персидском Ираке.

Хвалынское море — Каспийское море.

Хвамли — гора в Западной Грузии.

Хведурети — село в Картли.

Хевисбери — старейшина общины у горцев.

Хевский монастырь — монастырь в ущелье Арагвы.

Хевсуры — горцы, жители Хевсурети — горной области Восточной Грузии.

Хлат — город у озера Ван, столица мусульманского государства шах-арменов.

Хорезмшах — правитель Хорезма, области по нижнему течению Аму-Дарьи. В описываемое время хорезмшах Мухаммед завоевал почти всю Среднюю Азию и Иран, а затем был разбит монголами.

Хунанская долина — долина на юге Грузии, ныне на территории Азербайджана.

Хурджини — переметная сума.

Цацлоба — древний обычай интимного общения мужчины и женщины, исключающий половые сношения, распространенный в прошлом в горных районах Восточной Грузии.

Цигрузашенский храм — храм, расположенный недалеко от Тбилиси.

Чанги — струнный музыкальный инструмент.

Черетхева — перевал, дорога в Западную Грузию.

Чини Мачин — грузинское название Китая.

Чинчила — сосуд для питья вина с узким горлышком.

Човган — конное поло — игра в мяч.

Чонгури — струнный музыкальный инструмент.

Чормагон — монгольский ноион, правитель завоеванной части Кавказа.

Шам — Сирия.

Шамхор — город в Северном Азербайджане. В 1195 г. здесь произошла битва между войсками Грузии и атабека Адарбадагана Абубекра, закончившаяся победой грузин.

Ширван — соседнее с Грузией государство (в северной части Азербайджана).

Шушня — город у озера Урмия.

Эмир — правитель в мусульманских странах, наместник области.

Эрети — область в Восточной Грузии.

Эристави — владетельный князь, правитель области в Грузии.

Юдифь — согласно библейскому преданию, красавица, убившая страшного поработителя, военачальника армии Навуходоносора — Олоферна.

Юлиан — римский император (361–363 гг.), прозванный христианами «Отступником» за неудачную попытку вернуться к язычеству.

Примечания

1

Объяснение непонятных слов и собственных имен дано в конце книги.

(обратно)

2

Учитель учителей (греч.).

(обратно)

3

Гандза — по-грузински название Гянджи и в то же время «клад».

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ . . . .

Реклама на сайте