«Афоризмы»

Афоризмы (fb2) - Афоризмы (Коллекция цитат и афоризмов) 1204K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фаина Георгиевна Раневская

Фаина Раневская Афоризмы

Сквозь смех и слезы

А ещё, моя хорошая, запомните: плохим людям я себя не доверяю…

А вы знаете, я цветы не люблю. Деревья – мыслители, а цветы – кокотки.

Бог мой, как прошмыгнула жизнь! Я даже никогда не слышала, как поют соловьи.

Бог мой, как я стара – я еще помню порядочных людей!

Бог создал женщин красивыми, чтобы их могли любить мужчины, и глупыми – чтобы они могли любить мужчин.

Боюсь играть – страшно. А играю шестьдесят лет. И все боюсь, боюсь…

Видела гнусность: «Дядя Ваня» – фильм. Все как бы наизнанку. Бездарно. Нагло, подло, сделали Чехова скучнейшим занудой, играют подло.

В Москве можно выйти на улицу одетой как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение – это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» – ибо в бедность никто не верит.

Во время репетиции Завадский за что-то обиделся на актеров, не сдержался, накричал и выбежал из репетиционного зала, хлопнув дверью, с криком: «Пойду, повешусь!» Все были подавлены. В тишине раздался спокойный голос Раневской: «Юрий Александрович сейчас вернется. В это время он ходит в туалет».

Все, кто меня любили, – не нравились мне. А кого я любила – не любили меня.

В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. В городе не бываю, а больше лежу и думаю, чем бы мне заняться постыдным. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними «творить», они все мне противны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность…

В силу ряда причин я не могу сейчас ответить вам словами, какие употребляете вы. Но я искренне надеюсь, что когда вы вернётесь домой, ваша мать выскочит из подворотни и как следует вас искусает.

В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.

Воспоминания – это богатство старости.

В старости главное – чувство достоинства. А меня его лишили.

Вы не представляете, как утомительна популярность моя актерская. К примеру, к Новому году до тысячи приветствий – сижу, как каторжная, пишу ответы любезные… Старая, для того чтобы радоваться всему суетному…

В семье не без режиссера.

«Глупость – это род безумия» – это моя всегдашняя мысль в плохом переводе. Бог мой, сколько же вокруг «безумцев»!

Девушка вышла замуж за еврея. Подружки спрашивают:

– Ну как?

– Ой, девочки, я знала, что евреям делают обрезание, но чтобы так коротко!

Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами.

Для меня всегда было загадкой, как великие актеры могли играть с актером, у которого нечего взять, нечем заразиться, хотя бы насморком! Как бы растолковать бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Я от вас ухожу, потому что у вас нечего взять. А вообще я не признаю слова «играть». Пусть дети играют. Пусть музыканты играют. Актер должен жить.

Друга любить – себя не щадить.

«Души же моей он не знал, потому что любил ее». (Толстой.)

Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.

Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга – «Судьба – шлюха».

Если женщина говорит мужчине, что он самый умный, значит, она понимает, что второго такого дурака она не найдет.

Если человек зимой, в холод, не подобрал бродячую псину, человек этот дрянь, способный на всякую подлость. И я не ошибаюсь.

Если у вас бессонница, считайте до трех. А если не поможет – до полчетвертого.

Если женщина идет с опущенной головой – у нее есть любовник! Если женщина идет с гордо поднятой головой – у нее есть любовник! Если женщина держит голову прямо – у нее есть любовник! И вообще – если у женщины есть голова, то у нее есть любовник!

Друга любить – себя не щадить.

Есть же такие дураки, которые завидуют известности.

Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, есть люди, в которых живут только глисты…

– Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.

– Всё будет настоящим, – успокаивает ее Раневская. – Всё: и жемчуг в первом действии, и яд – в последнем.

Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».

Женщина, чтобы преуспеть в жизни, должна обладать двумя качествами. Она должна быть достаточно умна для того, чтобы нравиться глупым мужчинам, и достаточно глупа, чтобы нравиться мужчинам умным.

Женщины, конечно, умнее. Вы когда-нибудь слышали о женщине, которая бы потеряла голову только от того, что у мужчины красивые ноги?

Жизнь моя… Прожила около, все не удавалось. Как рыжий у ковра.

Жизнь – это небольшая прогулка перед вечным сном.

Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи.

Животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много – в Книгу о вкусной и здоровой пище.

Или я старею и глупею, или нынешняя молодежь ни на что не похожа, – сказала как-то Раневская с горечью. – Раньше я просто знала, как отвечать на их вопросы, а теперь даже не понимаю, о чем они спрашивают.

Завадскому дают награды не по способностям, а по потребностям. Странно, что у него нет звания «Мать-героиня».

Иногда приходит в голову что-то неглупое, но и тут же забываю это неглупое. Умное давно не посещает мои мозги.

Знаете, когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности. (О Ленине.)

Не лажу с бытом! Деньги мешают мне и когда их нет, и когда они есть. (Она жаловалось, что если б у нее было много денег, все узнали бы, какой у нее хороший вкус. Безденежье – верный спутник всей ее жизни.)

Как-то, когда Раневская еще жила в одной квартире с Вульфами, а маленький Алеша ночью капризничал и не засыпал, Павла Леонтьевна предложила:

– Может, я ему что-нибудь спою?

– Ну зачем же так сразу, – возразила Раневская. – Давай еще попробуем по-хорошему.

Как ошибочно мнение о том, что нет незаменимых актеров.

Знаете, есть такие крылатые слова: «Талант – это вера в себя». А по-моему, талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, чего я, кстати, никогда не встречала у посредственности. Они всегда так говорят о себе: «Сегодня я играл изумительно, как никогда!», «Вы знаете, какой я скромный? Вся Европа знает, какой я скромный!»

За исполнение произведений на эстраде и в театре писатели и композиторы получают авторские отчисления с кассового сбора.

Раневская как-то сказала по этому поводу:

– А драматурги неплохо устроились – получают отчисления от каждого спектакля своих пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за телеграммы, которые подаются в его доме!

Как жестоко наказал меня «создатель» – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия – снежная буря. Высота снега до шести метров, горы снега обрушились на дома (очевидно, где живет беднота) и погребли под собой все. Позвонила Н. И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!

…Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия.

Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, – и тогда я была бы несчастной, как и теперь.

«Как много любви, а в аптеку сходить некому», – сказала Фаина Раневская о поклонниках, дарящих ей цветы охапками.

Как унизительна моя жизнь.

Когда мне не дают роли, чувствую себя пианисткой, которой отрубили руки.

Когда у Раневской спрашивали, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актера, Фаина Георгиевна отвечала:

– Я не люблю мессу в бардаке.

Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умерла от отвращения»

Когда я утром просыпаюсь и чувствую, что у меня ничего не болит – я думаю, что уже померла!

Критикессы – амазонки в климаксе.

Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной. Но ведь зрители действительно любят? В чем же дело? Почему ж так тяжело в театре? В кино тоже Гангстеры.

Кто-то заметил: «Никто не хочет слушать, все хотят говорить». А стоит ли говорить?

Кто-то сказал, кажется Стендаль: «Если у человека есть сердце, он не хочет, чтобы его жизнь бросалась в глаза». И это решило судьбу книги. Когда она усыпала пол моей комнаты, – листы бумаги валялись обратной стороной, т. е. белым, и было похоже, что это мертвые птицы. «Воспоминания» – невольная сплетня.

Куда эти чертовы деньги деваются, вы мне не можете сказать? Разбегаются, как тараканы, с чудовищной быстротой.

Лесбиянство, гомосексуализм, мазохизм, садизм – это не извращения. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду.

Люблю музыку – Бах, Глюк, Гендель, Бетховен, Моцарт. Люблю Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна – как он угадал Лермонтова в «Маскараде».

Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не была нужна. Охлопков, Завадский, Александр Дмитриевич Попов были снисходительны, Завадский ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала, не находила. И это все. Личная жизнь тоже не состоялась…В театре Завадского заживо гнию.

Меня забавляет волнение людей по пустякам – сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.

Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко, никому не нужных.

Мне попадались люди, не любящие Чехова, но это были люди, не любившие никого, кроме самих себя.

Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней.

Мысли тянутся к началу жизни – значит, жизнь подходит к концу.

…Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.

Напора красоты не может сдержать ничто! (Глядя на прореху в своей юбке.)

Научиться быть артистом нельзя. Можно развить дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать – нет. Для этого надо родиться с природой актера

Моя любимая болезнь – чесотка: почесался и ещё хочется. А самая ненавистная – геморрой: ни себе посмотреть, ни людям показать.

Народу нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на 80, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!

Нас приучили к одноклеточным словам, куцым мыслям – играй после этого Островского!

Недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская». Стало смешно. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть жилище! Есть приблудная собака, она живет моей заботой, – собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось. Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни, со всеми своими талантами. Кто бы знал мое одиночество! Успех – глупо мне, умной, ему радоваться.

Невоспитанность в зрелости говорит об отсутствии сердца

Ничего кроме отчаянья от невозможности что-либо изменить в моей судьбе.

Нет болезни мучительнее тоски.

Ничто так не дает понять и ощутить своего одиночества, как когда некому рассказать свой сон.

– Нонна, а что, артист Н. умер?

– Умер.

– То-то я смотрю, он в гробу лежит…

Ночью болит все, а больше всего – совесть.

Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление! В театр вхожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи.

– Ну-с, Фаина Георгиевна, и чем же вам не понравился финал моей последней пьесы?

– Он находится слишком далеко от начала.

Одиночество как состояние не поддается лечению.

Одиночество – это состояние, о котором некому рассказать.

Однажды ей позвонил молодой человек, сказав, что работает над дипломом о Пушкине. На эту тему Раневская была готова говорить всегда. Он стал приходить чуть ли не каждый день. Приходил с пустым портфелем, а уходил с тяжеленным – вынес половину библиотеки. Она знала об этом. «И вы никак не реагировали?» – «Почему? Я ему страшно отомстила!» – «Как же?» – «Когда он в очередной раз ко мне пришел, га своим голосом в домофон сказала: „Раневской нет дома“».

(О том времени, когда начали выдавать паспорта.) «Можно было назвать любую дату – метрик никто не требовал. Любочка (Л. Орлова) скостила себе десяток лет, я же, идиотка, только год или два – не помню. Посчитала, что столько провела на курортах, а курорты, как известно, не в счет!»

Однажды начало генеральной репетиции перенесли сначала на час, потом еще на 15 минут. Ждали представителя райкома – даму очень средних лет, заслуженного работника культуры. Раневская, все это время не уходившая со сцены, в сильнейшем раздражении спросила в микрофон:

– Кто-нибудь видел нашу ЗасРаКу?!

Он умрет от расширения фантазии. (О режиссере Ю. Завадском.)

Оптимизм – это недостаток информации.

О розах: «Посмотрите, какое величие! Нельзя оторваться от них, не думать о них. Они стареют, у нас на глазах распускаясь. Первый человек, который сравнил женщину с розой, был поэтом. А второй – пошляком».

Орфографические ошибки в письме как клоп на белой блузке.

Перечитываю Бабеля в сотый раз и все больше и больше изумляюсь этому чуду убиенному.

Очень тяжело быть гением среди козявок

Очень завидую людям, которые говорят о себе легко и даже с удовольствием. Мне этого не хотелось, не нравилось.

О режиссере: перпетум кобеле.

О своих работах в кино: «Деньги съедены, а позор остался».

Поняла, в чем мое несчастье: я, скорее, поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» – не лажу с бытом! Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я.

Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» – ничего о себе не знаю.

– Ох, вы знаете, у Завадского такое горе!

– Какое горе?

– Он умер.

Пи-пи в трамвае – все, что он сделал в искусстве.

Поклонница просит домашний телефон Раневской. Она:

– Дорогая, откуда я его знаю? Я же сама себе никогда не звоню.

«Перед великим умом склоняю голову, перед Великим сердцем – колени» – Гете. И я с ним заодно. Раневская.

Понятна мысль моя неглубокая?

После очередной стычки с главным режиссером Мосфильма Иваном Пырьевым Раневская сказала, что она лучше будет принимать «анти-пырьин» три раза в день, чем согласится на совместную работу.

Принесли собаку, старую, с перебитыми ногами. Лечили ее добрые собачьи врачи. Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и, может быть, единственная радость. Она сторожит меня, никого не пускает в дом. Дай ей Бог здоровья!

Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят.

«Просящему дай» – Евангелие. А что значит отдавать и непросящему? Даже то, что нужно самому?

Против кого дружим, девочки? (Заглядывая в комнату, где сидели актрисы и про кого-то бурно сплетничали.)

Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все, как у людей.

Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества.

Прислали на чтение две пьесы. Одна называлась «Витаминчик», другая – «Куда смотрит милиция?». Потом было объяснение с автором, и, выслушав меня, он грустно сказал: «Я вижу, что юмор вам недоступен».

Раневская кочевала по театрам. Театральный критик Наталья Крымова спросила:

– Зачем все это, Фаина Георгиевна?

– Искала… – ответила Раневская.

– Что искали?

– Святое искусство.

– Нашли?

– Да.

– Где?

– В Третьяковской галерее…

Сказка – это когда женился на лягушке, а она оказалась царевной. А быль – это когда наоборот.

Сегодня была у Щепкиной-Куперник, которая говорила о корректоре, который переделал фразу «…на камне стояли Марс и Венера» в «МАРКС и Венера».

Сегодня встретила «первую любовь». Шамкает вставными челюстями, а какая это была прелесть… Мы оба стесняемся нашей старости.

Самое ужасное – обидеть, огорчить человека, ударить собаку, не покормить ее голодную.

Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья.

Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит та к: очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом. Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.

Сняться в плохом фильме – все равно, что плюнуть в вечность

Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!

Склероз нельзя вылечить, но о нем можно забыть.

Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую – на финскую, нервничала. Руководила грузчиками… И умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!

Союз глупого мужчины и глупой женщины порождает мать-героиню. Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать-одиночку. Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью. Союз умного мужчины и умной женщины порождает легкий флирт.

Самое сильное чувство – жалость.

Старая харя не стала моей трагедией – в 22 года я уже гримировалась старухой и привыкла, и полюбила старух в моих ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»

Книппер-Чехова, дивная старуха, однажды сказала мне: «Я начала душиться только в старости».

Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!

Старость – это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность.

Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости.

Спутник славы – одиночество.

Стараюсь припомнить, встречала ли в кино за 26 лет человекообразных? Пожалуй, один Черняк, умерший от порядочности.

Старость – это время, когда свечи на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а половина мочи идет на анализы.

Странно – абсолютно лишенная (тени) религиозной, я люблю до страсти религиозную музыку. Гендель, Глюк, Бах!

С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней. Терплю даже Завадского.

У моей знакомой две сослуживицы: Венера Пантелеевна Солдатова и Правда Николаевна Шаркун.

А еще: Аврора Крейсер.

«Еще осенний лес не жалок, Еще он густ и рыж, и ал» – стихи молодого поэта из Тулы (по радио).

– О Бог мой, за что мне такое!

Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было… Лучше бы память навсегда убить.

Удивительно, когда мне было 20 лет, я думала только о любви. Теперь я люблю только думать.

To, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров. Я так считаю.

«То, что писатель хочет выразить, он должен не говорить, а писать» – Э. Хемингуэй.

«У вас такой же недостаток, что и у меня. Нет, не нос – скромность!» – Фаина Раневская Елене Камбуровой.

Узнала ужас одиночества… Большой это труд жить на свете. И такая печаль, такая печаль… Я одинока… Мой голос звучит в пустоте уныло, и никто не слышит меня… Что такое одиночество, мне известно хорошо… Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния…

Умный знает, как выпутаться из трудного положения, а мудрый никогда в него не попадает.

– Сударыня, не могли бы вы разменять мне сто долларов?

– Увы! Но благодарю за комплимент!

Талант – он как прыщик, не выбирает, на чьей заднице вскочить. (Это – о чрезвычайно глупом артисте.)

В Одессе, в магазине шляп:

– Соня, посмотри, эта дама богиня?

– Форменная богиня.

– Эта шляпа сделает вам счастье.

В Столешниковом:

– Маня, отпусти даме шляпу.

– Не могу, я сегодня на кепах.

Фаина Георгиевна не раз повторяла, что не была счастлива в любви: «Моя внешность испортила мне личную жизнь».

…У них у всех друзья такие же, как они сами, – контактные, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым!

Ужасно раздражают голоса.

Успех– единственный непростительный грех по отношению к близкому.

…Торговали душой, как пуговицами.

«Усвоить психологию импровизирующего актера – значит найти себя как художника». – М. Чехов. Следую его заветам.

Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье.

Четвертый раз смотрю этот фильм и должна вам сказать, что сегодня актеры играли как никогда.

– Фаина Георгиевна, как ваши дела?

– Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью – повидло.

– Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?

– Я вам ещё в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

Читаю Даррела, у меня его душа, а ум курицы. Даррел – писатель изумительный. А его любовь к зверью делает его самым близким сегодня в злом мире.

Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей.

Чтобы мы видели, сколько мы переедаем, наш живот расположен на той же стороне, что и глаза.

Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости – рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.

«Я Бог гнева! – говорит Господь» (Ветхий Завет). Это и видно!!!

Я вообще, мой дорогой, очень не люблю высказываться. Для меня актер полностью самовыражается только в своем творчестве. Я всегда завидовала актерам, которым удавалось выявить себя творчески до конца – завидовала им светлой завистью.

Я в своей жизни не сделала 99 % из 100.

Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала, как комар.

Я – выкидыш Станиславского.

Я говорила долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов.

Я – многообразная старуха.

«Я не знала успеха у себя самой… У меня хватило ума глупо прожить жизнь», – уже перед самой смертью жаловалась Фаина Раневская.

Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.

Я не знаю системы актерской игры, не знаю теорий. Все проще! Есть талант или нет его… Научиться таланту невозможно, изучать систему вполне возможно и даже принято, может быть, потому мало хорошего в театре.

Я дожила до такого времени, когда исчезли домработницы. И знаете, почему? Все домработницы ушли в актрисы. Вам не приходило в голову, что многие молодые актрисы напоминают домработниц? Так вот, у меня домработница опекает собаку. Та живет, как Сара Бернар, а я – как сенбернар.

Я, как старая пальма на вокзале, – никому не нужна, а выбросить жалко.

Я не прима-балерина, не душка тенор, даже не драматическая героиня. Я – характерная актриса. И играю-то часто людей смешных, совсем не симпатичных, а иногда даже просто отвратительных.

– Я обожаю природу.

– И это после того, что она с тобой сделала?

…Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.

Я себя чувствую, но плохо.

Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..

«85 лет при диабете – не сахар», – сетовала Фаина Георгиевна.

Анекдот или жизнь

Актрису, мнившую себя неотразимой красавицей, Раневская спрашивает:

– Вам никогда не говорили, что вы похожи на Брижит Бардо?

– Нет, никогда, – ответила та в ожидании комплимента.

– И правильно, что не говорили.

– А вы куда хотели бы попасть, Фаина Георгиевна, – в рай или ад? – спросили у Раневской.

– Конечно, рай предпочтительнее из-за климата, но веселее мне было бы в аду – из-за компании, – рассудила Фаина Георгиевна.

В 1950 году на гастролях в Ленинграде ей был предложен роскошный номер в гостинице «Европейской» с видом на Русский музей, сквер, площадь искусств. Раневская охотно заняла его и несколько дней в хорошем расположении духа принимала своих ленинградских друзей, рассказывала анекдоты, обменивалась новостями, ругала власть и чиновников. Через неделю к ней пришел администратор и очень вежливо предложил переехать в такой же номер на другом этаже.

– Почему? – возмутилась Фаина Георгиевна. – Номеров много, а Раневская у вас одна.

– Да, да, – лепетал администратор, – но мы очень вас просим переехать, там вам будет удобнее.

– Мне и здесь хорошо, – отказалась Фаина Георгиевна.

Пришел директор «Европейской» и, включив воду в ванной, объяснил, что ждет на днях высокое лицо, а этот номер в гостинице единственный, оборудованный прослушивающим устройством.

После этого Фаина Георгиевна моментально переехала и не спала на новом месте оставшиеся ночи, вспоминая свои высказывания в прежнем номере и размышляя о том, что с ней теперь будет.

В Доме актера Раневскую остановил один из руководителей Союза писателей:

– Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?

– Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторону, и я вам все расскажу.

– Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо на заседание…

– Но вам же интересно, как я живу! Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более, что я вас не задержу надолго, минут на сорок, не больше.

Собеседник решил спастись бегством.

– Зачем же тогда спрашивать, как живу?! – кричала ему вслед Раневская.

Эрзац-внук (Алексей Щеглов) пришел к Раневской с любимой девушкой и представляет ее:

– Фаина Георгиевна, это Катя. Она умеет отлично готовить, любит печь пироги, аккуратно прибирает квартиру.

– Прекрасно, мой мальчик! Тридцать рублей в месяц, и пусть приходит по вторникам и пятницам.

Во время войны не хватало многих продуктов, в том числе и куриных яиц. Для приготовления яичницы и омлетов пользовались яичным порошком, который поставляли в Россию американцы по ленд-лизу. Народ к этому продукту относился недоверчиво, поэтому в прессе постоянно печатались статьи о том, что порошок очень полезен, натуральные же яйца, наоборот, очень вредны.

Война закончилась, появились продукты, и яйца стали возникать на прилавках все чаще. В один прекрасный день несколько газет поместили статьи, утверждающие, что яйца натуральные очень полезны и питательны. Говорят, в тот вечер Раневская звонила друзьям и сообщала:

– Поздравляю, дорогие мои! Яйца реабилитировали!

– Вот ваши снотворные таблетки, Фаина Георгиевна, этого вам хватит на шесть недель.

– Но доктор, я не хотела бы спать так долго!

В одно из своих пребываний в больнице Раневская коротала время, перечитывая Цицерона. Увидев это, врач удивился:

– Не часто встретишь женщину, читающую Цицерона.

– Да и мужчину, читающего Цицерона, встретишь не часто, – отпарировала Фаина Георгиевна.

В период хрущевской оттепели вслух можно было говорить на многие темы, не боясь КГБ, как раньше. Как-то в присутствии Раневской зашла речь о возможности открытия границ.

– Фаина Георгиевна, что бы вы сделали, если бы вдруг открыли границы? – спросили у Раневской.

– Залезла бы на дерево.

– Почему?

– Затопчут! – серьезно ответила актриса.

В семьдесят лет Раневская вдруг объявила, что вступает в партию.

– Зачем? – поразились друзья.

– Надо! – твердо сказала Раневская – Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка Марецкая говорит обо мне на партсобраниях.

В Театре им. Моссовета Охлопков ставил «Преступление и наказание». Геннадию Бортникову как раз об эту пору выпало съездить во Францию и встретиться там с дочерью Достоевского. Как-то, обедая в буфете театра, он с восторгом рассказывал коллегам о встрече с дочерью, как эта дочь похожа на отца:

– Вы не поверите, друзья, абсолютное портретное сходство, ну просто одно лицо!

Сидевшая тут же Раневская подняла лицо от супа и как бы между прочим спросила:

– И с бородой?

В театре у нее происходили непрекращающиеся споры с режиссером Юрием Завадским. «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел! Вон из театра!» – напускался на актрису режиссер. «Вон из искусства!» – кричала ему в ответ Раневская.

– Вы слышали, как не повезло писателю N? – спросили у Раневской.

– Нет, а что с ним случилось?

– Он упал и сломал правую ногу.

– Действительно, не повезло. Чем же он теперь будет писать? – посочувствовала Фаина Георгиевна.

Даже любя человека, Раневская не могла удержаться от колкостей. Фаина Георгиевна рассказывала, вернее, разыгрывала миниатюры, на глазах превращаясь в элегантную красавицу Любовь Орлову – Любочку. «Любочка» рассматривает свои новые кофейно-бежевые перчатки:

– Совершенно не тот оттенок! Опять придется лететь в Париж.

Еще один эпизод «из Орловой»:

– Ну что, в самом деле, Чаплин, Чаплин… Какой раз хочу посмотреть, во что одета его жена, а она опять в своем беременном платье! Поездка прошла совершенно впустую.

«Шкаф Любови Петровны Орловой так забит нарядами, – говорила Раневская, – что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать!»

– Доктор, в последнее время я очень озабочена своими умственными способностями, – пожаловалась Раневская психиатру.

– А в чем дело? Какие симптомы?

– Очень тревожные: все, что говорит Завадский, кажется мне разумным.

Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством. Приходящим к ней впервые Фаина Георгиевна говорила:

– Живу, как Диоген. Видите, днем с огнем!

Марии Мироновой она заявила:

– Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.

– Но ведь так нельзя жить, Фаина.

– А кто вам сказал, что это жизнь?

Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.

– Господи! У вас даже окно не открывается…

– По барышне говядина, по дерьму черепок…

– Дорогая, я сегодня спала с незапертой дверью.

– А если бы кто-то вошел? – всполошилась приятельница Раневской.

– Ну сколько можно обольщаться, – пресекла Фаина Георгиевна собеседницу.

«Как вам идет этот халат!» – похвалила я как-то ее наряд. «Деточка, что же мне сейчас может идти, кроме гробовой доски?!» Я продолжала настаивать на своем. Тогда Раневская сказала: «Я поняла, что такое халатное отношение. Это когда встречаешь гостя в халате».

Комическое и трагическое переплеталось в ней и на сцене, и в жизни. Хорошо помню ее слова:

– Деточка, я так одинока! Все мои друзья уже ушли. Даже Бирман, а уж от него я этого не ожидала. (Из воспоминаний Марины Нееловой.)

Как-то все актеры ждали прихода Завадского, который накануне получил к своему юбилею звание Героя Социалистического Труда. Устав ждать режиссера, Раневская не выдержала: «Ну, где же наша Гертруда?»

Как-то на гастролях Фаина Георгиевна зашла в местный музей и присела в кресло отдохнуть. К ней подошел смотритель и сделал замечание:

– Здесь сидеть нельзя, это кресло графа Суворова-Рымникского.

– Ну и что? Его ведь сейчас нет. А как придет, я встану.

Когда Ахматова хотела поделиться с Раневской чем-то особенно закрытым, они шли к каналу, где в начале Ордынки был небольшой сквер. Там они могли спокойно говорить о своих делах, не боясь того, что их подслушает КГБ. Они назвали этот скверик «Сквер Лаврентия Павловича».

– Когда я выйду на пенсию, то абсолютно ничего не буду делать. Первые месяцы буду просто сидеть в кресле-качалке.

– А потом?

– А потом начну раскачиваться…

К счастью, мне очень мало надо!

– Как Вы живете? – спросила Ия Саввина Раневскую.

– Дома по мне ползают тараканы, как зрители по Генке Бортникову, – отвечала Фаина Раневская.

Как-то на собрании театральной труппы с одной из актрис случилась истерика:

– Я знаю, вы только и ждете моей смерти, чтобы прийти и плюнуть на мою могилу!

Раневская отреагировала:

– Терпеть не могу стоять в очереди!

Когда в Москве, на площади Свердлова, установили памятник Марксу работы Кербеля, Раневская прокомментировала это так:

– А потом они удивляются, откуда берется антисемитизм. Ведь это тройная наглость! В великорусской столице один еврей на площади имени другого еврея ставит памятник третьему еврею!

Когда в Москву привезли «Джоконду», все ходили на неё смотреть. Фаина Георгиевна услышала разговор двух чиновников из Министерства культуры. Один утверждал, что картина не произвела на него впечатления. Раневская заметила:

– Эта дама в течение стольких веков на таких людей производила впечатление, что теперь она сама вправе выбирать, на кого ей производить впечатление, а на кого нет!

Когда приезжал театр Брехта вторично, Елена Вейгель спросила меня: «Почему же вы не играете «Кураж», ведь Брехт просил вас играть «Кураж», писал вам об этом?» Брехта уже не было в живых. Я долго молчала, не знала, что ответить. Потом виновато промямлила: «У меня ведь нет своего театра, как у вас». – «Но ведь genosse Завадский обещал Брехту, что поставит «Кураж». Я сказала, что у genosse Завадского – плохая память».

Крылатую фразу из фильма «Подкидыш» «Муля, не нервируй меня!» Раневская придумала сама. Потом не раз пожалела. Всю оставшуюся жизнь «Муля» преследовала её: так кричали мальчишки при виде её на улицах, эту фразу первой вспоминали при знакомстве с ней. Даже Брежнев на вручении ей в 1976 году (в связи с 80-летием) ордена Ленина вместо приветствия сказал: «А вот идёт наш Муля, не нервируй меня!» Раневская ответила: «Леонид Ильич, так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы!». Генсек смутился и добавил: «Простите, но я вас очень люблю».

На одесском рынке мужчина продает попугая и индюка. Раневская: – Сколько стоит ваш попугай?

– Тысячу рублей, ведь он говорящий, может сказать «ты дурак». – А индюк?

– Десять тысяч.

– Почему так дорого?

– Самый умный. Он не говорит «ты дурак», но он так думает.

Раневская любила повторять: из жизни нужно, по возможности, устранять все, для чего нужны деньги. Но с досадой добавляла афоризм Бальзака: «Деньги нужны, даже для того, чтобы без них обходиться».

Раневская наконец получила новую квартиру. Друзья перевезли ее нехитрое имущество, помогли расставить все по местам, а когда собрались уходить Фаина Георгиевна вдруг заволновалась:

– Боже мой, а где мои похоронные принадлежности?! Куда вы девали мои похоронные принадлежности? Не уходите, я же сама ни за что не найду. Я же старая, могут понадобиться в любую минуту!

Стали искать эти «похоронные принадлежности», не совсем понимая, что Раневская имеет в виду. И вдруг Фаина Георгиевна радостно закричала:

– Да вот же они, слава Богу, нашла!

И торжественно продемонстрировала всем коробочку со своими орденами и медалями.

Однажды Раневскую спросили:

– Какие, по вашему мнению, женщины склонны к большей верности – брюнетки или блондинки?

Не задумываясь, она ответила: «Седые»!

Однажды в театре Фаина Георгиевна ехала в лифте с артистом Геннадием Бортниковым, лифт застрял… Ждать пришлось долго – только минут через сорок их освободили. Молодому Бортникову Раневская сказала, выходя:

– Ну вот, Геночка, теперь вы обязаны на мне жениться! Иначе вы меня скомпрометируете!

Однажды Раневская поскользнулась на улице и упала. Навстречу ей шел какой-то незнакомый мужчина.

– Поднимите меня! – попросила Раневская. – Народные артистки на дороге не валяются…

Однажды Раневскую спросили, почему красивые женщины пользуются большим успехом, чем умные.

– Это же очевидно, ведь слепых мужчин совсем мало, а глупых – пруд пруди.

Одной даме Раневская сказала, что та по-прежнему молода и прекрасно выглядит.

– Я не могу ответить вам таким же комплиментом, – дерзко ответила та.

– А вы бы, как и я, соврали! – сказала Фаина Георгиевна.

– Я вчера была в гостях у N. И пела для них два часа…

– Так им и надо! Я их тоже терпеть не могу!

Окна квартиры Раневской в высотке на Котельнической набережной выходили в каменный (внутренний двор. А там – выход из кинотеатра и место, где разгружали хлебные фургоны.

Фаина Георгиевна с ненавистью слушала знакомые народные выражения рабочих-грузчиков, отчетливо звучавшие на рассвете под ее окнами, а вечером с тоской наблюдала шумные толпы уходящих из «Иллюзиона» домой кинозрителей.

– Я живу над хлебом и зрелищем, – жаловалась Раневская.

Отправившись от нечего делать на гастролях днем в зоопарк, артисты увидели необычного оленя, на голове которого вместо двух рогов красовалось целых четыре.

Послышались реплики:

– Какое странное животное! Что за фокус?

– Я думаю, – пробасила Раневская, – что это просто вдовец, который имел неосторожность снова жениться.

– Ох и трудно сейчас жить честным людям! – пожаловался Раневской один видный товарищ.

– Ну а вам-то что? – спросила актриса.

– Будет ли пятая графа при коммунизме?

– Нет, будет шестая: «Был ли евреем при социализме?»

– Очень сожалею, Фаина Георгиевна, что вы не были на премьере моей новой пьесы, – похвастался Раневской Виктор Розов. – Люди у касс устроили настоящее побоище!

– И как? Удалось им получить деньги обратно?

– Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…». После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.

– Белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила чернилами. Высушив, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею. Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала кокетливо беседовать с партнером в комедии «Глухонемой (партнером моим был актер Ечменев), он, увидев черную шею, чуть не потерял сознание. Лисица на мне непрестанно линяла. Публика веселилась при виде моей черной шеи, а с премьершей театра, сидевшей в ложе, бывшим моим педагогом (П. Л. Вульф), случилось нечто вроде истерики… И это был второй повод для меня уйти со сцены.

«Прогуливаюсь по аллее в правительственном санатории в Сочи, – вспоминала Раневская. —

Мне навстречу идет Каганович и с ходу начинает разговор:

– Как вы там поживаете в театре? Над чем работаете?

– Ставим «Белые ночи» по Достоевскому. Тогда он воодушевленно восклицает:

– А идея там какая, идея?

– Идея в том, что человек не должен убивать человека.

Стремительно последовала категоричная оценка, с руководящим жестом рукой:

– Это не наша идея. Не наша. И быстро удалился».

После смерти одной актрисы:

– Хотелось бы мне иметь ее ноги – у нее были прелестные ноги! Жаль – теперь пропадут…

– Почему вы не пишете мемуаров?

– Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.

– Посмотрите, Фаина Георгиевна! В вашем пиве плавает муха!

– Всего одна, милочка. Ну сколько она может выпить?

Раневская всю жизнь прожила одиноко: ни семьи, ни детей. Однажды ее спросили, была ли она когда-нибудь влюблена?

– А как же, – сказала Раневская. – Вот было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу – сразу же и влюбилась. В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была, как смертный грех… Но очень любила ходить вокруг, глаза на него таращила, он, конечно, ноль внимания…

А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: «Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов».

Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалованья взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась – жду сижу. В семь нет, в восемь нету, в девятом часу приходит… Пьяный и с бабой!

«Деточка, – говорит, – погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!»

С тех пор не то что влюбляться – смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!

Раневская вспоминала, что в доме отдыха, где она недавно была, объявили конкурс на самый короткий рассказ. Тема – любовь, но есть четыре условия:

1) в рассказе должна быть упомянута королева;

2) упомянут Бог;

3) чтобы было немного секса;

4) присутствовала тайна.

Первую премию получил рассказ размером в одну фразу:

«О, Боже, – воскликнула королева. – Я, кажется, беременна и неизвестно от кого!»

Раневская возвращается с гастролей. Разговор в купе. Одна говорит: «Вот вернусь домой и во всем признаюсь мужу».

Вторая: «Нуты и смелая».

Третья: «Ну ты и глупая».

Раневская: «Ну у тебя и память».

Раневская говорила, что Бог, создавая землю, предвидел события в России в XX веке и намеревался дать одновременно всем советским людям три качества – ум, честность, партийность. Но черт переубедил Бога обойтись двумя, поэтому так и получилось:

– если человек умный и честный – то беспартийный;

– если умный и партийный – то нечестный;

– если честный и партийный – то дурак.

Раневская и Марецкая идут по Тверской. Раневская говорит:

– Тот слепой, которому ты подала монетку, не притвора, он действительно не видит.

– Почему ты так решила?

– Он же сказал тебе: «Спасибо, красотка!»

Раневская как-то рассказывала, что согласно результатам исследования, проведенного среди двух тысяч современных женщин, выяснилось, что двадцать процентов, то есть каждая пятая, не носит трусов.

– Помилуйте, Фаина Георгиевна, да где же это могли у нас напечатать?

– Нигде. Данные получены мною лично от продавца в обувном магазине.

Раневская, рассказывая о своих злоключениях в поликлинике, любила доводить ситуацию до абсурда. В ее интерпретации посещение врача превращалось в настоящий анекдот:

– Прихожу в поликлинику и жалуюсь: «Доктор, у меня последнее время что-то вкуса нет». Тот обращается к медсестре:

– Дайте Фаине Георгиевне семнадцатую пробирку.

Я попробовала:

– Это же говно.

– Все в порядке, – говорит врач, – правильно. Вкус появился.

Проходит несколько дней, я опять появляюсь в кабинете этого врача:

– Доктор, вкус-то у меня появился, но с памятью все хуже и хуже.

Доктор обращается к медсестре:

– Дайте Фаине Георгиевне пробирку номер семнадцать.

– Так там же говно! – ору я.

– Все в порядке. Вот и память вернулась.

Раневская обедала как-то у одной дамы, столь экономной, что Фаина Георгиевна встала из-за стола совершенно голодной. Хозяйка любезно сказала ей:

– Прошу вас еще как-нибудь прийти ко мне отобедать.

– С удовольствием, – ответила Раневская, – хоть сейчас!

Раневская на вопрос, как она себя сегодня чувствует, ответила:

– Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула…

Раневская со всеми своими домашними и огромным багажом приезжает на вокзал.

– Жалко, что мы не захватили пианино, – говорит Фаина Георгиевна.

– Неостроумно, – замечает кто-то из сопровождавших.

– Действительно неостроумно, – вздыхает Раневская. – Дело в том, что на пианино я оставила все билеты.

– Сколько раз краснеет в жизни женщина?

– Четыре раза: в первую брачную ночь, когда в первый раз изменяет мужу, когда в первый раз берет деньги, когда в первый раз дает деньги.

– А мужчина?

– Два раза: первый раз, когда не может второй, второй – когда не может первый.

Сотрудница Радиокомитета N. постоянно переживала драмы из-за своих любовных отношений с сослуживцем, которого звали Симой: то она рыдала из-за очередной ссоры, то он ее бросал, то она делала от него аборт. Раневская называла ее «жертва ХераСимы».

Старшее поколение всегда ругает молодежь: она совершенно испортилась, стала легкомысленной, не уважает старших, без царя в голове, только о забавах и думает… Услышав такой стариковский разговор, Раневская сказала со вздохом:

– Самое ужасное в молодежи то, что мы сами уже не принадлежим к ней и не можем делать все эти глупости…

– Фаина Георгиевна, вы опять захворали?! А какая у вас температура?

– Нормальная, комнатная, плюс восемнадцать градусов…

Собеседница спрашивает у Раневской:

– То есть вы хотите сказать, Фаина Георгиевна, что Н. и Р. живут как муж и жена?

– Нет. Гораздо лучше, – ответила та.

У Раневской спросили, любит ли она Рихарда Штрауса, и услышали в ответ:

– Как Рихарда я люблю Вагнера, а как Штрауса – Иоганна.

Фаина Георгиевна вернулась домой бледная как смерть и рассказала, что ехала от театра на такси:

– Я сразу поняла, что он лихач. Как он лавировал между машинами, увиливал от грузовиков, проскальзывал прямо перед носом прохожих! Но по-настоящему я испугалась уже потом. Когда мы приехали, он достал лупу, чтобы посмотреть на счетчик!

– Сегодня я убила 5 мух: двух самцов и трех самок.

– Как вы это определили?

– Две сидели на пивной бутылке, а три на зеркале.

Хозяйка дома показывает Раневской свою фотографию детских лет. На ней снята маленькая девочка на коленях пожилой женщины.

– Вот такой я была тридцать лет назад.

– А кто эта маленькая девочка? – с невинным видом спрашивает Фаина Георгиевна.

– Я была вчера в театре. Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.

Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить:

– Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая… Но раз уж все равно идете, я вам советую уходить после второго акта.

– Почему после второго?

– После первого очень уж большая давка в гардеробе.

Раневская приглашает в гости и предупреждает, что звонок не работает:

– Когда придете, стучите ногами.

– Почему ногами, Фаина Георгиевна?

– Но вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!

Если вдруг вы стали для кого-то плохим, значит, много хорошего было сделано для этого человека!!!

– Этот доктор творит чудеса! Он буквально за минуту вылечил все мои болезни, – саркастически заметила Фаина Георгиевна после посещения врача.

– Каким образом?

– Он сказал, что все мои болезни – не болезни, а симптомы приближающейся старости.

Чтобы оставаться худой, женщине надо есть перед зеркалом и обнаженной.

Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя.

Под самым красивым павлиньим хвостом всегда находится обычная куриная жопа.

Одиночество – это когда в доме есть телефон, а звонит только будильник.

Я не признаю слова «играть».

Играть можно в карты, на скачках, в шашки.

На сцене жить нужно.

Нет полных женщин, есть тесная одежда.

У Раневской спросили, не знает ли она причины развода знакомой пары. Фаина Георгиевна ответила:

– У них были разные вкусы: она любила мужчин, а он – женщин.

Настоящий мужчина – это мужчина, который точно помнит день рождения женщины и никогда не знает, сколько ей лет. Мужчина, который никогда не помнит дня рождения женщины, но точно знает, сколько ей лет – это ее муж.

На голодный желудок русский человек ничего делать и думать не хочет, а на сытый – не может.

Раневскую о чем-то попросили и добавили:

– Вы ведь добрый человек, вы не откажете.

– Во мне два человека, – ответила Фаина Георгиевна. – Добрый не может отказать, а второй может. Сегодня как раз дежурит второй.

Если человек тебе сделал зло – ты дай ему конфетку, он тебе зло – ты ему конфетку… И так до тех пор, пока у этой твари не разовьётся сахарный диабет.

Почему все дуры такие женщины!

– Говорят, что этот спектакль не имеет успеха у зрителей?

– Ну, это еще мягко сказано, – заметила Раневская. – Я вчера позвонила в кассу, и спросила, когда начало представления.

– И что?

– Мне ответили: «А когда вам будет удобно?»

Для меня всегда было загадкой – как великие актеры могли играть с артистами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Как бы растолковать, бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять.

Понятна моя мысль неглубокая?

Кино – заведение босяцкое.

Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник – домашний клозет.

Паспорт человека – это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить, как восемнадцатилетняя.

Думайте и говорите обо мне, что пожелаете. Где вы видели кошку, которую бы интересовало, что о ней говорят мыши?

У нее не лицо, а копыто.

Не имей сто рублей, а имей двух грудей!

Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.

И что только ни делает с человеком природа!

Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.

Ваши жалобы на истеричку-погоду понимаю, – сама являюсь жертвой климакса нашей планеты. Здесь в мае падал снег, потом была жара, потом наступили холода, затем все это происходило в течение дня.

Стареть скучно, но это единственный способ жить долго.

Получаю письма: «Помогите стать актером». Отвечаю: «Бог поможет!»

На вопрос: «Вы заболели, Фаина Георгиевна?» – она обычно отвечала: «Нет, я просто так выгляжу».

Здоровье – это когда у вас каждый день болит в другом месте.

Счастливые встречи, печальные проводы

«Павла Леонтьевна Вульф – имя это для меня свято. Только ей я обязана тем, что стала актрисой. В трудную минуту я обратилась к ней за помощью, как и многие, знавшие ее доброту… Она учила меня тому, что ей преподали ее великий учитель Давыдов и очень любившая ее Комиссаржевская.

За мою долгую жизнь в театре я не встречала актрисы, подобной Павле Леонтьевне, не встречала человека, подобного ей. Требовательная к себе, снисходительная к другим, она была любима своими актерами как никто, она была любима зрителями также как никто из актеров-современников. Я была свидетельницей ее славы, ее успеха… Она отдавала свои лучшие роли молодым актрисам, занимаясь с ними; обычно стареющие актрисы действовали обратно, крепко держась за свои любимые роли. Ничего подобного не было в благородной натуре Павлы Леонтьевны. И только со временем я поняла, каким счастьем была для меня встреча с моей незабвенной Павлой Леонтьевной. Я бы не стала актрисой без ее помощи. Она во мне воспитала человека, воспитала актрису. Она научила трудиться, работать, работать, работать. Она истребила во мне все, что могло помешать тому, чем я стала. Никаких ночных бдений с актерской братией, никаких сборищ с вином, анекдотами, блудом. Она научила радоваться природе, «клейким листочкам». Она научила слушать. Любить, понимать лучшую музыку. Она водила смотреть в музее то, что создавало для меня смысл бытия. Она внушила страсть к Пушкину, она запрещала читать просто книги, она давала познать лучшее в мировой литературе. Она научила быть человечной».

(Родная моя, родная, ты же вся моя жизнь. Как же мне тяжко без тебя, что же мне делать? Дни и ночи я думаю о тебе и не понимаю, как это я не умру от горя, что же мне делать теперь одной без тебя? – записала Раневская на обороте фотографии после смерти Вульф.)

«Прислали мне стихи Марии Сергеевны Петровых. Вспомнила я ее с невыносимой нежностью. Уже не помню, с кем пришла она, кто привел ее, такую на редкость милую, застенчивую, тихую. Читала мне свои давние стихи и смущалась. Ее нежно любила Анна Ахматова, Иазывала ее «Марусенька хорошая». Любила ее стихи, считала ее прекрасным поэтом. У Анны Андреевны светлело лицо, когда она говорила о М. Петровых».

«Однажды я попала в больницу по поводу диабета. В коридоре увидела Шостаковича и завопила: «Какая радость вас видеть». Страшно смутилась, и мы вместе рассмеялись. Он мне тоже обрадовался. Я рассказала, как мы с Ахматовой слушали знаменитую «Ленинградку» в Ташкенте, в эвакуации, как дрожали обе, слушая его гениальную музыку. В ней было все: было время наше, время войны, горя, бед. Мы плакали. Она редко плакала.

Рассказывала, с каким волнением слушаю 8-й квартет, как потрясла меня его музыка.

Был он таким тихим и кротким. Однажды поднял рукав пижамы, показал тонкую руку ребенка, сказал: «Посмотрите, что стало с моими руками». Жаловался, что к нему не пускают внуков, что смотрит на них в окно, а хочется с ними беседовать, слушать их. «Ведь они так быстро растут», – говорил он печально.

И теперь, когда я смотрю на фото с доброй, ласковой надписью, хочется плакать.

Я не имею права жаловаться, мне везло на людей».

«Так и не написала о великой Гельцер.

Она мне говорила: «Вы – моя закадычная подруга».

По ночам будила телефонным звонком, спрашивала: «Сколько лет Евгению Онегину?»

Уморительно смешная была ее манера говорить, Гельцер неповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала ее, видела все, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной балерины. Гельцер – чудо!»

«А. Я. Закутняк рассказал мне, что во время гастролей Комиссаржевской в Америке, где она играла «Дикарку», зрители время от времени дико орали и неистово хлопали. Хохот, крики аплодисменты неслись то с правой стороны, то с левой. Актеры были ошеломлены. В.Ф. (Вера Федоровна Комиссаржевская] была в отчаянии.

Выяснилось, что зрители держали пари. Заключалось оно в том, что актриса подойдет к стогу сена с правой стороны сцены. Выигравшие ликовали. Когда же она отходила к противоположной стороне – ликование было еще неистовей. И так в течение всего спектакля. В ход шли большие пачки долларов. Вера Федоровна играла в полуобморочном состоянии. Интерес к ней американцев заключался в том, что она графиня по мужу».

«В самые суровые, голодные годы «военного коммунизма» в числе нескольких других актеров меня пригласила слушать пьесу к себе домой какая-то дама. Шатаясь от голода, в надежде на возможность выпить сладкого чая в гостях, я притащилась слушать пьесу.

Странно было видеть в ту пору толстенькую, кругленькую женщину, которая объявила, что после чтения пьесы будет чай с пирогом.

Пьеса оказалась в пяти актах. В ней говорилось о Христе, который ребенком гулял в Гефсиманском саду.

В комнате пахло печеным хлебом – это сводило с ума. Я люто ненавидела авторшу, которая очень подробно, с длинными ремарками описывала времяпрепровождение младенца Христа.

Толстая авторша во время чтения рыдала и пила валерьянку. А мы все, не дожидаясь конца чтения, просили сделать перерыв в надежде, что в перерыве угостят пирогом.

Не дослушав пьесу, мы рванули туда, где пахло печеным хлебом. Дама продолжала рыдать и сморкаться во время чаепития.

Впоследствии это дало мне повод сыграть рыдающую сочинительницу в инсценировке рассказа Чехова «Драма».

Пирог оказался с морковью. Это самая неподходящая начинка для пирога.

Хотелось плакать.

…Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского «Буревестника», и любила повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. Тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра…»

«Благодарю судьбу за Анну Ахматову. За Макса Волошина, который не дал мне умереть с голоду. За дивного старика – композитора Спендиарова. Старик этот был такой восхитительный, трогательный.

Мы повстречались в Феодосии, где я работала к театре. Шла Гражданская война. Было голодно. До сих пор помню запах рыбы, которую жарила на сковородке хозяйка театра, прямо за кулисами, во время спектакля. «Как вам не стыдно беспокоить человека на смертном одре?!» – стонал директор, когда к нему приходили актеры за жалованьем.

И вот Спендиаров приехал в Крым. Ему дали мой адрес. Он постучал в дверь. Я не знала его в лицо, он сказал: «Я Спендиаров. Я приехал устраивать концерт – семья голодает». – «Чем я могу помочь?»

А уже подходили белые. И по городу мелькали листовки черносотенцев: «Бей жидов, спасай Россию».

Был концерт. Сидели три человека. Бесстрашные. Павла Леонтьевна Вульф, моя учительница. Ее приятельница. И я. Он пришел после концерта. Сияющий! Сказал: «Я так счастлив! Какая была первая скрипка, как он играл хорошо!»

По молодости и глупости я сказала: «Но ведь сборов нет». Он: «У меня еще есть золотые часы с цепочкой. Помогите продать, чтобы заплатить музыкантам».

Опять побежала к комиссару. Тот озабочен. Я уже видела, что он укладывается. «Сбора не было, товарищ комиссар. Старичок уезжает ни с чем». – «Дать пуд муки, пуд крупы».

…Я написала обо всем этом дочери Спендиарова, когда она собирала материал для книги об отце в серию «Жизнь замечательных людей». Она ответила: «Всё, что вы достали папе, у него в поезде украли».

«Вспомнилась встреча с Максимилианом Волошиным, о котором я читала в газете, где говорилось, что прошло сто лет со дня его рождения.

Было это в Крыму, в голодные трудные годы времен Гражданской войны и «военного коммунизма».

Мне везло на людей в долгой моей жизни – редкостно добрых, редкостно талантливых. Иных из них уже нет со мной. Сейчас моя жизнь – воспоминания об ушедших.

Все эти дни вспоминала Макса Волошина с его чудесной детской и какой-то извиняющейся улыбкой. Сколько в этом человеке было неповторимой прелести!

В те годы я уже была актрисой, жила в семье приютившей меня учительницы моей и друга, прекрасной актрисы и человека Павлы Леонтьевны Вульф. Я не уверена, что все мы выжили бы (а было нас четверо), если бы о нас не заботился Макс Волошин.

С утра он появлялся с рюкзаком за спиной. В рюкзаке находились завернутые в газету маленькие рыбешки, называемые камсой. Был там и хлеб, если это месиво можно было назвать хлебом. Была и бутылочка с касторовым маслом, с трудом добытая в аптеке. Рыбешек жарили в касторке. Это издавало такой страшный запах, что я, теряя сознание от голода, все же бежала от этих касторовых рыбок в соседний двор. Помню, как он огорчался этим. И искал новые возможности меня покормить.

…С того времени прошло более полувека.

Не могу не думать о Волошине, когда он был привлечен к работе в художественном совете симферопольского театра. Он порекомендовал нам пьесу «Изнанка жизни». И вот мы, актеры, голодные и холодные, так как театр в зимние месяцы не отапливался, жили в атмосфере искусства с такой великой радостью, что все трудности отступали.

…18, 19, 20, 21-й год– Крым– голод, тиф, холера, власти меняются, террор: играли в Симферополе, Евпатории, Севастополе, зимой театр не отапливался, по дороге в театр на улице опухшие, умирающие, умершие, посреди улицы лошадь убитая, зловоние, а из магазина разграбленного пахнет духами: искали спирт, в разбитые окна видны разбитые бутылки одеколона и флаконы духов, пол залит духами. Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод. В театре митинг, выступает Землячка; видела, как бежали белые, почему-то на возах и пролетках торчато среди тюков граммофон, трубы, женщины кричали, дети кричали, мальчики юнкера пели: «Ой, ой, ой, мальчики, ой, ой, ой, бедные, погибло все и навсегда!» Прохожие плакали. Потом опять были красные и опять белые. Покамест не взяли Перекоп.

Бывший Дворянский театр, в котором мы работали, был переименован в «Первый советский театр в Крыму».

Среди худющих, изголодавшихся его толстое тело (о Волошине] потрясало граждан, а было у него, видимо, что-то вроде слоновой болезни. Я не встречала человека его знаний, его ума, какой-то нездешней доброты. Улыбка у него была какая-то виноватая, когда хотелось ему кому-то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа.

Однажды, когда Волошин был у нас, началась стрельба. Оружейная и пулеметная. Мы с Павлой Леонтьевной упросили его не уходить, остаться у нас. Уступили ему комнату. Утром он принес нам эти стихи – «Красная пасха».

Красная пасха

Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей. И стан псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах. А по ночам стучали пулеметы, Свистя, как бич, по мясу обнаженных Закоченелых тел. Весна пришла Зловещая, голодная, больная. Из сжатых чресл рождались недоноски Безрукие, безглазые… Не грязь, А сукровица поползла по скатам. Под талым снегом обнажались кости. Подснежники мерцали точно свечи. Фиалки пахли гнилью. Ландыш – тленьем. Стволы дерев, обглоданных конями Голодными, торчали непристойно, Как ноги трупов. Листья и трава Казались красными. А зелень злаков Была опалена огнем и гноем. Лицо природы искажалось гневом И ужасом. А души вырванных Насильственно из жизни вились в ветре, Носились по дорогам в пыльных вихрях, Безумили живых могильным хмелем Неизжитых страстей, неутоленной жизни, Плодили мщенье, панику, заразу… Зима в тот год была Страстной неделей, И красный май сплелся с кровавой Пасхой, Но в ту весну Христос не воскресал. Симферополь, 21 апреля 1921 г.

На исплаканном лице была написана нечеловеческая мука.

Волошин был большим поэтом, чистым, добрым, большим человеком.

…Мы с ним и с Павлой Леонтьевной Вульф и ее семьей падали от голода, Максимилиан Александрович носил нам хлеб.

Забыть такое нельзя, сказать об этом в книге моей жизни тоже нельзя. Вот почему я не хочу писать книгу «о времени и о себе». Ясно вам?»

«Вчера была Людмила Толстая, вспоминали Алексея Николаевича. Людмила жаловалась на полное одиночество. Я уговаривала ее купить собаку. Однажды Толстой сказал, что у меня терпкий талант.

Я спросила – почему терпкий?

Он объяснил: «Впивается как запах скипидара…»

Последнюю встречу с ним не забуду. Он остановил меня на улице, на Малой Никитской. Я не сразу узнала его, догадалась – это Толстой. Щеки обвисли, он пожелтел, глаза тоже были не его. Он сказал: «Я вышел из машины, не могу быть в машине, там пахнет. И от меня пахнет, понюхайте…»

Я сказала, что от него пахнет духами.

А он продолжал говорить: «Пахнет, пахнет, всюду пахнет».

Машина стояла рядом, но он не хотел в нее садиться. Я предложила проводить его до дому. Взяла его под руку. По дороге он просил меня запомнить и передать всем, что нельзя жить на одной планете с фашистами, что их надо поселить к термитам, чтобы термиты ими питались, или они термитами.

Его нельзя было вводить в состав комиссии, которая изучала все злодеяния фашистов. Нельзя было.

Вскоре после последней с ним встречи его не стало.

Я его очень любила. Играла в его пьесе «Чудеса в решете» роль проститутки. Играла где-то в провинции. Пьеса из времен НЭПа. Талантливая, забавная была комедия. Я любила роль, играла с наслаждением – всегда жалела женщин этой чудовищной профессии. Играла ее доброй, наивной, чистой. Ему нравился мой рассказ о том, как я решила образ этой несчастной.

Нельзя, нельзя было давать смотреть на то, чего нельзя вынести, после чего нельзя жить. Это зрелище убило его, прикончило…»

«Приехал из Италии (Твардовский): «Вы, конечно, начнете сейчас кудахтать: ах, Леонардо, ах, Микеланджело. Нет, дорогая соседка, я застал Италию в трауре. Скончался Папа Римский. Мне сказали, что итальянские коммунисты плакали, узнав о его смерти. Мы с товарищами решили поехать к Ватикану, но не могли добраться, так как толпы народа в трауре стояли на коленях за несколько километров.

И тут он сказал:

– Мне перевели энциклику Папы. Ну, какие же у нас дураки, что не напечатали ее.

Сказал это сердито, умиляясь Папе, который призвал братьев и сказал им: «Братья мои, я ничего вам не оставлю, кроме благословения, потому, что я ухожу из этого мира таким же нагим, каким в него пришел».

«В темном подъезде у лифта стоит Твардовский (трезвый). Я спрашиваю:

– Почему вы такой печальный? Опустив голову, отвечает:

– У меня умерла мама.

И столько было в этом детского, нежного, святого, что я заплакала.

Он благодарно пожал мне руку».

«Осип Наумович Абдулов уговорил выступить с ним на эстраде. С этой целью мы инсценировали рассказ Чехова «Драма». Это наше совместное выступление в концертах пользовалось большим успехом.

Как ошибочно мнение о том, что нет незаменимых актеров. Когда не стало ОН., я скоро прекратила выступать в этой роли. Успеха больше не было.

Мне посчастливилось часто видеть его в домашней обстановке. Обаяние его личности покоряло меня. Он любил шутку. Шутил непринужденно, легко, не стараясь рассмешить. За долгую мою жизнь я не помню никого, кто мог бы без малейшего усилия, шуткой привести в радостное, хорошее настроение опечаленного друга.

Как актер он обладал громадным чувством национального характера. Когда играл серба – был подлинным сербом («Министерша»), подлинным французом («Школа неплательщиков»), подлинным греком («Свадьба» Чехова).

Я часто сердилась на Осипа Наумовича за то, что он непосильно много работает, не щадит себя. Он на все мои нападки отвечал: «В этом смысл моей жизни».

Однажды после окончания ночной съемки в фильме «Свадьба», где он чудесно играл грека, нам объявили, что машины не будет и что нам придется добираться домой пешком. Осип Наумович сердился, протестовал, долго объяснялся с администратором, но тут же успокоившись, решил отправиться домой как был, в гриме, с черными бровями и усами, в черном парике и турецкой феске. По дороге он рассказывал мне какую-то историю от лица своего грека, на языке, тут же им придуманном. Свирепо вращал глазами, отчаянно жестикулировал, невольно пугая идущих на рынок домашних хозяек. Это была не только озорная шутка, это было творчество, неуемный темперамент, щедрость истинного таланта. И это после трудной ночной съемки.

Наша прогулка продолжалась бы дольше, если бы изумленный милиционер категорически не потребовал, чтобы мы немедленно шли домой.

Возвращаясь со спектакля в гастрольных поездках по Союзу и за рубеж, мы обычно ужинали у меня в номере гостиницы. И даже после ухода О.Н. к себе, вспоминая его, я, оставшись одна, еще долго хохотала, как филин в ночи, чем приводила в недоумение дежурного коридорного.

С особенной нежностью он говорил о Ростиславе Плятте, восхищаясь его талантливостью. Я вообще заметила, что талант тянется к таланту, и только посредственность остается равнодушной, а иногда даже враждебной таланту».

С приходом режессуры кончились великие актеры, поэтому режессуру я ненавижу!

«Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно.

С годами это увлечение прошло.

Но один из обмороков принес мне счастье большое, долгое.

В этот день я шла по Столешникову переулку, разглядывая витрины роскошных магазинов, и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения. Собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя. Поджидала у ворот его дома…

Услышав его голос, упала в обморок. Сильно расшиблась. Меня приволокли в кондитерскую, рядом. Она и теперь существует на том же месте. А тогда принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я пришла в себя и тут же снова упала в обморок. Так как этот голос прозвучал снова, справляясь, не очень ли я ушиблась.

Прошло несколько лет. Я уже стала начинающей актрисой, работала в провинции и по окончании сезона приезжала в Москву. Видела длинные очереди за билетами в Художественный театр. Расхрабрилась и написала письмо: «Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже начинающая актриса, приехала в Москву с единственной целью – попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня нет. И не будет».

Письмо помню наизусть. Сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел скоро: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у которого два билета на Ваше имя. Ваш В. Качалов». С этого вечера и до конца жизни изумительного актера и неповторимой прелести человека длилась наша дружба, которой я очень горжусь».

«Бывала у В.И. (Качалова) постоянно, вначале робела, волновалась, не зная, как с ним говорить. Вскоре он приучил меня и даже просил говорить ему «ты» и называть Васей. Но на это я не пошла.

Он служил мне примером в своем благородстве, присутствовала однажды при том, как В.И., вернувшись из театра домой, на вопрос Н. Литвинцевой «Как прошла репетиция «Трех сестер»? где он должен был играть Вершинина, ответил: «Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Владимир Иванович поступил правильно, Болдуман много меня моложе. В него можно влюбиться, а в меня уже нет». Он говорил, что нисколько не обижен, что он приветствует это решение режиссера. И все повторял, что Немирович умно поступил по отношению к спектаклю, к пьесе, к Чехову.

А я представляю себе, сколько злобы, ненависти встретило бы подобное решение у другого актера, даже большого масштаба. Писались бы заявления об уходе, жалобы по инстанциям. Я была свидетельницей подобного».

В.И. (Качалов) спросил у меня после одного вечера, где он читал Маяковского, – вопроса точно не помню, а ответ мой до сих пор меня мучает: «Вы обомхатили Маяковского». – «Как это – обомхатили? Объясни».

Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным.

Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило… Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью».

«Сейчас смотрела Качалова в кино, Барон. Это чудо как хорошо. Это совершенно! Шла домой и думала: «Что сделала я за 30 лет? Что сделала такого, за что мне не было бы стыдно перед своей совестью? Ничего. У меня был талант, и ум, и сердце. Где все это?»

«Соломон Михайлович (Михоэлс], Корнейчук и я. Ужин в гостинице, в Киеве. Ужин затянулся до рассвета. Он шутит, смешит, вдруг он делается печальным. Я испытываю чувство влюбленности, я не отрываю глаз от его чудесного лица.

Уставшая девушка-подавальщица приносит очередное что-то очень вкусное. Михоэлс расплачивается и дарит девушке 100 рублей. В то время, перед войной, – большие деньги. Я с удивлением смотрю на С.М. Он шепчет, наклонившись ко мне: «Пусть она думает, что я сумасшедший». Я говорю: «Боже мой, как я вас люблю».

«Играю скверно. Смотрит комитет по Сталинским премиям. Отвратительное ощущение экзамена. После спектакля дома терзаюсь. В два часа звонок телефона: «Дорогая, простите, что так поздно звоню, но ведь вы не спите. Вы себя мучаете. Ей-Богу. Вы хорошо играли, и всем понравилось». Это была неправда. Но кто, кроме Михоэлса, мог так поступить? Никто, никто не мог пожалеть так.

Он вернулся из Америки больной, уставший. Я навестила его, он лежал в постели, рассказывал мне ужасы из «Черной книги». Страдал, говоря это. Чтобы отвлечь его чем-то от этой страшной темы одного из кругов нерассказанных Данте, я спросила:

– Что Вы привезли из Америки?

– …Мышей жене для работы, а себе… мою старую кепку.

Мой дорогой, мой неповторимый».

«Погиб Соломон Михайлович Михоэлс. Не знаю человека умнее, блистательнее его. Очень его любила, он бывал мне как-то нужен, необходим.

Однажды я сказала ему: «Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, а есть люди, в которых живут только… глисты. В вас живет Бог!»

Он улыбнулся и ответил: «Если во мне живет Бог, то он в меня сослан».

«Гибель Михоэлса – после смерти моего брата – самое большое горе для меня, самое страшное в моей жизни».

Фаина Георгиевна очень любила особняк Рябушинского: «Здесь каждый сантиметр – произведение искусства». Этот дом, построенный на Малой Никитской по проекту архитектора Шехтеля, известен еще и тем, что в его стенах провел свои последние дни Максим Горький. Раневская не раз бывала в этом доме в гостях у Марфы Пешковой, внучки писателя: «И тепло всегда было, и сытно, и стол она вела, как самый опытный лоцман».

«В городе, где я родилась, было множество меломанов. Знакомые мне присяжные поверенные собирались друг у друга, чтобы играть квартеты великих классиков. Однажды в специальный концертный зал пригласили Скрябина. У рояля стояла большая лира цветов. Скрябин, выйдя, улыбнулся цветам. Лицо его было обычным, заурядным, пока он не стал играть. И тогда я услыхала и увидела перед собой гения. Наверное, его концерт втянул, втолкнул мою душу в музыку. И стала она страстью моей долгой жизни».

«Я вас ненавижу. Куда бы я ни пришла, все оглядываются и говорят: «Смотри, это Муля, не нервируй меня, идёт». (Из разговора с Агнией Барто, которая вместе с Риной Зеленой написала сценарий фильма «Подкидыш».)

«Помню Певцова в пьесе «Вера Мирцева». В этой пьесе героиня застрелила изменившего ей возлюбленного, а подозрение пало на друга убитого, которого играл Певцов. И сейчас, по прошествии более шестидесяти лет, я вижу лицо Певцова, залитое слезами, слышу срывающийся голос, которым он умоляет снять с него подозрение, так как убитый был ему добрым и единственным другом. И вот даже сейчас, говоря об этом, я испытываю волнение, потому что Певцов не играл – он не умел играть. Он жил, терзался муками утраты дорогого ему человека.

Гейне сказал, что актер умирает дважды. Нет. Это не совсем верно, если прошли десятилетия, а Певцов стоит у меня перед глазами и живет в сердце моем.

Мне посчастливилось видеть его в пьесе Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины». И в этой роли я буду помнить его до конца моих дней.

Помню, когда я узнала, что должна буду участвовать в спектакле, я, очень волнуясь и робея, подошла к нему и попросила дать мне совет, что делать на сцене, если у меня в роли нет ни одного слова. «А ты крепко люби меня, и все, что со мной происходит, должно тебя волновать и тревожить».

И я любила его так крепко, как он меня просил.

И когда спектакль был окончен, я громко плакала, мучилась его судьбой, и никакие утешения подружек не могли меня успокоить. Тогда побежали к Певцову за советом. Добрый Певцов пришел в гримерную и спросил:

– Что с тобой?

– Я так любила, я так любила вас весь вечер, – выдохнула я, рыдая…

– Милые барышни, вспомните меня потом – она будет настоящей актрисой…»

Однажды ночью ей позвонил Эйзенштейн. И без того неестественно высокий голос режиссера звучал с болезненной пронзительностью:

– Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?!

Это был один из тех знаменитых ночных просмотров, после которого «вождь народов» произнес:

– Вот товарищ Жаров – хороший актер, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и все равно всегда разная…

«Ираклий Андронников назвал меня «явлением», а я добавила «без проявления», потому что дирекция театра таковой меня не считает».

«Я познакомилась с Ахматовой очень давно, тогда жила в Таганроге. Прочла ее стихи и поехала в Петербург. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется, сказала: «Вы мой поэт», – извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты – дарила меня дружбой до конца своих дней.

…Я никогда не обращалась к ней на «ты». Мы много лет дружили, но я просто не могла бы обратиться к ней так фамильярно.

Она была великой во всем. Я видела ее кроткой, нежной, заботливой. И это в то время, когда ее терзали.

…Проклинаю себя за то, что не записывала за ней все, что от нее слышала, что узнала! А какая она была труженица: и корейцев переводила, и Пушкиным занималась…

…Анна Андреевна была бездомной, как собака.

…В первый раз, придя к ней в Ташкенте, я застала ее сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.

– Я буду вашей madame de Lambaille, пока мне не отрубили голову – истоплю вам печку.

– У меня нет дров, – сказала она весело.

– Я их украду.

– Если вам это удастся – будет мило.

Большой каменный саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашелся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось сознаться, что за работу мне нечем платить. «А мне и не надо денег, вам будет тепло, и я рад за вас буду, а деньги что? Деньги это еще не все».

Я скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне Андреевне:

– А я сейчас встретила Платона Каратаева.

– Расскажите…

«Спасибо, спасибо», – повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели.

Никогда не встречала более кроткого, непритязательного человека, чем она…

…В Ташкенте она часто звала меня с ней гулять. Мы бродили по рынку, по старому городу. Ей нравился Ташкент, а за мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать ее… К тому же я остро ненавидела роль, которая дала мне популярность. Я сказала об этом Анне Андреевне. «Сжала руки под темной вуалью» – это тоже мои Мули», – ответила она. Я закричала: «Не кощунствуйте!»

Именины А. (Анны Ахматовой). Она говорит, что Бор. Пастернак относится к ней, как я к П.В. (Павла Леонтьевна Вульф).

Не встречала никого пленительнее, ослепительнее Пастернака. Это какое-то чудо. Гудит, а не говорит, и все время гудит, что-то читая…

Я знала блистательных – Михоэлс, Эйзенштейн, – но Пастернак потрясает так, что слушаю его с открытым ртом. Когда они вместе – А. и П. – то кажется, будто в одно и то же время в небе солнце и луна, и звезды, и громы, и молнии. Я была счастлива видеть их вместе, слушать их, любоваться ими. Люди, дающие наслаждение, – вот благодать!»

«Борис Пастернак слушал, как я читаю «Беззащитное существо», и хохотал по-жеребячьи».

«Сегодня у меня обедала Ахматова, величавая и величественная, ироничная и трагическая, веселая и вдруг такая печальная, что при ней неловко улыбнуться и говорить о пустяках. Как ей удалось удержаться от безумия – для меня непостижимо.

Говорит, что не хочет жить, и я ей абсолютно верю. Торопится уехать в Ленинград. Я спросила: «Зачем?» Она ответила: «Чтобы нести свой крест». Я сказала: «Несите его здесь». Вышло грубо и неловко. Но она на меня не обижалась никогда.

Странно, что у меня, такой сентиментальной, нет к ней чувства жалости или участия. Не шевелятся во мне к ней эти чувства, обычно пугающие меня по отношению ко всем людям с их малюсенькими несчастьями.

…У нее был талант верности. Мне известно, что в Ташкенте она просила Л. К. Чуковскую у нее не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила недоброжелательно обо мне.

Анна Андреевна говорила: «Фаина, вам 11 лет и никогда не будет 12».

…Часто замечала в ней что-то наивное, это у Гения, очевидно, такое свойство. Она видела что-то в человеке обычном – необычное или наоборот.

Ахматова не любила двух женщин. Когда о них гааходил разговор, она негодовала. Это Наталья Николаевна Пушкина и Любовь Дмитриевна Блок. Про Пушкину она даже говорила, что та – агент Дантеса.

…Мне думается, что так, как АА любила Пушкина, она не любила никого. Я об этом подумала, когда она, показав мне в каком-то старом журнале изображение Дантеса, сказала: «Нет, вы только посмотрите на это!» Журнал с Дантесом она держала, отстранив от себя, точно от журнала исходило зловоние. Таким гневным было ее лицо, такие злые глаза… Мне подумалось, что так она никого в жизни не могла ненавидеть.

Ненавидела она и Наталью Гончарову. Часто мне говорила это. И с такой интонацией, точно преступление было совершено только сейчас, сию минуту».

«Из дневника Анны Андреевны: «Теперь, когда все позади – даже старость, и остались только дряхлость и смерть, оказывается, все как-то, почти мучительно, проясняется: люди, события, собственные поступки, целые периоды жизни. И сколько горьких и даже страшных чувств». Я написала бы все то же самое. Гений и смертный чувствуют одинаково в конце, перед неизбежным.

Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее будку, как звала она свою хибарку.

Читаю этих сволочных вспоминательниц об Ахматовой и бешусь. Этим стервам охота рассказать о себе. Лучше бы читали ее, а ведь не знают, не читают.

А.А. с ужасом сказала, что была в Риме в том месте, где первых христиан выталкивали к диким зверям. Передаю неточно, – это было первое, что она мне сказала. Говорила о том, что в Европе стихи не нужны, что Париж изгажен тем, что его отмыли. Отмыли от средневековья.

5 марта 10 лет как нет ее, – к десятилетию со дня смерти не было ни строчки. Сволочи.

Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили… Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее».

«Я могла бы многое рассказать о Человеке Ахматовой, которая дарила меня своей дружбой, но я не делаю этого в печати. А вам скажу, как я примчалась к ней после «постановления» (Раневская имеет в виду постановление об исключении Ахматовой и Зощенко из членов Союза писателей).

Открыла дверь мне она сама. В доме никого не было – все разбежались. Не было и ничего съестного. А.А. лежала с закрытыми глазами, мы обе молчали. Я наблюдала, как менялась она цветом лица. Смертельная белизна, вдруг она делалась багрово красной, потом опять белой, как мел. Я подумала о том, как умело ее подготовили к инфаркту.

Несколько дней я ходила за ней, насильно кормила, потом стала выводить на улицу. Однажды она наклонилась ко мне со словами: «Скажите, зачем великой стране, изгнавшей Гитлера со всей его мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?»

Это точные ее слова. Вскоре я посещала ее в больнице – это был первый инфаркт. После двух следующих ее не стало.

Однажды она мне сказала: «Знаете, моя жизнь не Шекспир, это Софокл: я родила сына для каторги».

Многое я могла бы еще сказать тем, кто любит ее, и поэта, и человека, но это мне мучительно вспоминать.

Зная вашу к ней любовь – написала вам немногое, но, пожалуй, «многое». (…) Будьте благополучны. Обнимаю. Ваша Раневская».

«Узнала сейчас в газете о смерти Ольги Берггольц. Я ее очень любила. Анна Андреевна считала ее необыкновенно талантливой.

Так мало в мире нас осталось, что можно шепотом произнести забытое, людское слово «жалость», чтобы опять друг друга обрести. О. Берггольц

Ахматова говорила: «Беднягушка Оля». Она ее очень любила».

«Все мы виноваты и в смерти Марины (Цветаевой). Почему, когда погибает Поэт, всегда чувство Мучительной боли и своей вины? Нет моей Анны Андреевны, – все мне объяснила бы, как всегда.

Ночью читала Марину – гений, архигениальная, и для меня трудно и непостижимо, как всякое чудо.

Есть имена, как душные цветы, И взгляды есть, как пляшущее пламя, Есть тонкие извилистые рты С глубокими и влажными углами. Есть женщины, их волосы, как шлем, Их веер пахнет гибельно и тонко. Им тридцать лет. Зачем тебе, зачем Моя душа – Спартанского ребенка. Марина Цветаева

Я помню ее в годы первой войны и по приезде из Парижа. Все мы виноваты в ее гибели. Кто ей помог? Никто.

Великая Марина: «Я люблю, чтобы меня хвалили доо-олго».

Однажды, получив в театре деньги, Фаина Георгиевна поехала к вернувшейся из эмиграции Марине Цветаевой. Зарплата была выдана пачкой, Раневская думала, что сейчас она ее разделит, а Марина Ивановна, не поняв, рассеянно взяла всю пачку и сказала: «Спасибо, Фаина! Я тебе очень благодарна, мы сможем жить на эти деньги целый месяц». Тогда Раневская пошла и продала свое кольцо. Вспоминая об этом, Фаина Георгиевна говорила: «Как я счастлива, что не успела тогда поделить пачку!»

– А знаете, Самуил Яковлевич (Маршак) с чего и как началась моя жизнь на сцене? Мне не было еще и 9 лет, когда я с моими артистами-куклами сыграла весь спектакль «Петрушка». При этом я была и режиссером-постановщиком.

Самуил Яковлевич расхохотался:

– А я ведь тоже начинал с «Петрушки»! Это было в нашем с Черубиной де Габрик (Е. Дмитриевой) театре, в Краснодаре, в начале 20-х годов. Мы с Дмитриевой тоже «с достоинством выходили раскланиваться», и актерами у нас были не куклы, а обездоленные дети Краснодара времен Гражданской войны.

А.А Ахматова часто повторяла о Бальмонте: «Он стоял в дверях, слушал, слушал чужие речи и говорил: «Зачем я, такой нежный, должен на это смотреть?»

«Из Парижа привезли всю Тэффи. Книг 20 прочитала. Чудо, умница».

«80 лет – степень наслаждения и восторга Толстым. Сегодня я верю только Толстому. Я вижу его глазами. Все это было с ним. Больше отца – он мне дорог, как небо. Как князь Андрей. Я смотрю в небо и бываю очень печальна.

* * *

«Чем затруднительнее положение, тем меньше надо действовать» (Толстой).

* * *

«Писать надо только тогда, когда каждый раз, обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса» (Толстой].

* * *

…Сейчас, когда так мало осталось времени, перечитываю все лучшее и конечно же «Войну и мир». А войны были, есть и будут. Подлое человечество подтерлось гениальной этой книгой, наплевало на нее.

Перечитываю уход Толстого у Бунина… «Место нечисто ты есть дом». Так говорил Будда.

После того, как все домработницы пошли в артистки, вспоминаю Будду ежесекундно!

Сказано: сострадание – это страшная, необузданная страсть, которую испытывают немногие. Покарал меня Бог таким недугом.

…Сострадаю Толстому, да и Софье Андреевне заодно. Толстому по-другому, ей тоже по-другому…

Более 50 лет живу по Толстому, который писал, что не надо вкусно есть.

…Он мне так близок, так дорог, так чувствую его муки, его любовь, его одиночество…»

«Я не могу оторваться. Вы мне или кто-нибудь в мире объясните, что это за старик?! Я в последнее время не читаю ни Флобера, ни Мопассана. Это все о людях, которых они сочинили. А Толстой: он это знал, он пожимал им руку или не здоровался…» (о Толстом).

«…На ночь я почти всегда читаю Пушкина. Потом принимаю снотворное и опять читаю, потому что снотворное не действует. Я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине».

Если бы я его встретила, я сказала бы ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь…

Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: «Оставь меня в покое, старая б… Как ты надоела мне со своей любовью».

«Да, я испорчена Таировым, – вспоминала Фаина Георгиевна. – Была провинциальной актрисой, служила в Ташкенте, и вдруг Александр Яковлевич пригласил меня на роль… Вся труппа сидела в зале, а я что-то делала на сцене – ужасно, чудовищно, по-моему, все переглядывались, пожимали плечами. Таиров молчал. Так было день, второй, третий. Потом вдруг в мертвом зале Александр Яковлевич сказал: «Молодец! Отлично! Видите, какая она молодец, как работает! Учитесь!» У меня выросли крылья…»

«Дорогой Юрий Александрович (Завадский)! Мне очень жаль, очень жаль Вас огорчать, но я не могу не написать Вам. То, с чем я сейчас сталкиваюсь в спектакле «Севидж», заставляет меня принять твердое решение – уйти из театра. Я не могу мириться с безответственностью перед зрителем, с отсутствием профессионализма в профессиональном театре, я не могу мириться с равнодушием, распущенностью. В начале этого сезона скоропалительные вводы новых исполнителей, не всегда профессионально подготовленных, отсутствие элементарной дисциплины на этих репетициях, полное отсутствие режиссуры – все это поставило меня в условия, когда играть эту ответственную роль стало для меня буквально пыткой… Моя требовательность к себе дает мне право быть в той же мере требовательной ко всем, с кем я работаю… Подумайте, какая горькая у меня судьба: ведь совсем недавно я просила Вас взять меня к себе в театр, когда я бежала от Равенских, не в силах вынести атмосферы, царящей в его театре (речь идет о театре им. Пушкина. – Прим. ред.) – тогда, как и теперь, я тоже рассталась с любимыми ролями («Игрок», «Деревья умирают стоя»). Повторяю, мне искренне жаль Вас огорчать, нас так много связывает, – но знайте, что я огорчена не менее. Ваша Ф. Раневская».

«Ромм… до чего же он талантлив, он всех талантливей!»

В последние годы жизни Раневская и Ромм встречались в местах, далеких от театра и кино, – неоднократно совпадало их пребывание в Кремлевской больнице. Фаина Георгиевна записывала в дневнике:

«Помнится, как однажды, захворав, я попала в больницу, где находился Михаил Ильич. Увидев его, я глубоко опечалилась, поняла, что он болен серьезно. Был он мрачен. Помню его слова о том, что человек не может жить после увиденного, неимоверного количества метров пленки о зверствах фашистов. Он мне сказал тогда: «Дайте слово, что вы не будете смотреть мой фильм «Обыкновенный фашизм», хотя там нет и тысячной доли того, что делали эти нечеловеки».

Раневская обещала не смотреть этот фильм. И сдержала свое слово, хотя не без труда. Выдающийся киновед Майя Иосифовна Туровская рассказывала, как однажды встретила Раневскую в доме Иосифа Прута. Туровской показалось, что был какой-то сговор: в тот день к Пруту должны были прийти гости на просмотр фильма «Обыкновенный фашизм». Там же был Савва Кулиш – соавтор сценария. «Как попала Фаина Георгиевна к Пруту в тот день? Подозреваю, что ее привел сам Кулиш». Туровская поняла, что Фаину Георгиевну надо уводить и ради нее самой, и ради Михаила Ильича. Так Майя Туровская «спасла» Раневскую от «Обыкновенного фашизма», который, без всякого сомнения, стал бы тяжелым испытанием для чувствительного сердца актрисы – как и для любого человека, не лишенного совести и сострадания.

Находясь в больнице, Ромм и Раневская затеяли «игру» в переписку. Вот одна из записок Михаила Ильича Ромма к Раневской: «Фаина, дорогая! Я старый и вдобавок глухой на одно ухо. Старею ужасно быстро и даже не стесняюсь этого. Смотрел «Мечту» и всплакнул. А раньше я просто не умел плакать. Обычно я ругаю свои картины и стесняюсь, стыжусь смотреть, а «Мечту» смотрел, как глядят в молодости. На свете нет счастливых людей, кроме дураков да еще плутов. Еще бывают счастливые тенора, а я не тенор, да и Вы тоже…»

«За всю долгую жизнь я не испытывала такой радости ни в театре, ни в кино, как в пору наших двух встреч с Михаилом Ильичом. Такого отношения к актеру – не побоюсь слова – нежного, такого доброжелательного режиссера-педагога я не знала, не встречала. Его советы-подсказки были точны и необходимы».

К 70-летию Ромма Фаина Георгиевна отправила ему поздравительное письмо, полное объяснений в любви. Михаил Ильич ответил ей: «В годы «Пышки» я был (между нами) глуп и самоуверен. Мне казалось, что кино – самое важное, святое дело и, значит, все должны плясать вокруг него. Вреда от него больше, чем пользы… А вообще-то, мне грустно, очень одиноко и ничего не хочу. А будет, как раз, юбилей. Но зачем мне юбилей? Вообще, думается мне, что «Обыкновенный фашизм» – это, по всем признакам, последняя картина человека, а я не понял своевременно. На пенсию пора…»

Когда силы не позволяли им в больнице писать друг другу письма, Ромм и Раневская оставляли друг другу короткие записки: «Я Вас люблю». А дальше: «До встречи в палате», «Встретимся на телевизоре», «Словом, до встречи».

«Скучаю без Михаила Ромма. Он говорил, что фильмы свои его не радуют, но когда смотрел «Мечту» – плакал. В этом фильме он очень помогал мне как режиссер, как педагог. Доброжелательный, чуткий с актерами, он был очень любим всеми, кто с ним работал… Не так давно видела в телевизоре немую «Пышку». Как же был талантлив Михаил Ромм, если в немой «Пышке» послышался мне голос Мопассана, гневный голос его о людской подлости!»

«Эйзенштейна мучило окружение. Его мучили козявки. Очень тяжело быть гением среди козявок».

«В Инне Чуриковой мне интересна ее неповторимость. Она необыкновенно достоверна. Я верю (каждому ее движению, взгляду. Верю ее глазам. Никогда не забуду, как она угощала своего любимого: «Ешьте, это птица», как держалась, смотрела на него. И – делалась красивой! Талант делает человека красивым. А ее Любовь Яровая!.. Как она ринулась в революцию от личного счастья! Чурикова играет народоволку по духу. А многие играли просто «хорошеньких», вот я, красавица, а ухожу в революцию, и это была неправда. Сейчас уже не все понимают, какой ценности, правды и силы эта пьеса Тренева. Но я хорошо помню то время, помню Тренева еще учителем гимназии в Симферополе, где я играла. Он писал эту пьесу «у меня на глазах».

«Можете сказать, что через вас я объяснилась в любви актерам, которые играли в фильме «Любовь Яровая». Алла Демидова, сыгравшая Панову, ее порочное равнодушие к происходящему, радость по поводу гибели людей!.. Как она несет эту тему великолепно! В старину таких актрис называли «кружевницами». И, по-моему, просто неповторим Андрей Попов в роли профессора Горностаева».

«Прихожу как-то в театр, на доске объявлений приказ: «За опоздание на репетицию объявить выговор артисту Высоцкому». Прихожу второй раз – новый выговор, в третий раз – опять выговор. Посмотрев в очередной раз на доску объявлений, воскликнула: «Господи, да кто же это такой, кому объявляют бесконечные выговоры?]» Стоявший рядом юноша повернулся ко мне и сказал: «Это я». Смотрю, стоит передо мной мальчик-малышка. Говорю ему: «Милый мой Володечка, не опаздывай на репетиции, а то тебя обгадят так, что не отмоешься!»

«Я радуюсь таланту другого, как радовалась бы своему собственному», – часто повторяла Фаина Георгиевна.

Однажды по телевидению, в спектакле, увидела Марину Неелову. «Никогда прежде не знала, не встречалась, но какая прелесть, какой трепетный дар! Разыскала ее. Она прибежала ко мне. И, видно, ей хотелось как-то выговориться, показать мне, кто же она такая, ведь я так мало видела, знаю ее. И она играла передо мной, показывала мне свои роли, прямо здесь, без всяких декораций. В ней есть какое-то изумительное самозагорание!.. Я бы, наверное, не могла».

Истории о Раневской

В эту часть книги мы включили те истории и рассказы о Фаине Раневской, чью стопроцентную достоверность не удается подтвердить. Легендарное чувство юмора Фаины Георгиевны и ее неиссякаемое жизнелюбие в людской памяти смешиваются с фразами и эпизодами, происходившими в ее окружении или вообще, которые бы просто могли случиться.

Сейчас, по прошествии времени, выяснить это уже не представляется возможным.

«Мое богатство, очевидно, в том, что мне оно не нужно», – заметила как-то Раневская. Когда молоденькая Марина Неелова переступила порог квартиры Фаины Георгиевны, она с изумлением воскликнула: «Я знала, что вы бедная. Но чтобы настолько…»

Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством.

Марии Мироновой она заявила:

– Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.

– Но ведь так нельзя жить, Фаина.

– А кто вам сказал, что это жизнь?

Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.

– Господи! У вас даже окно не открывается…

– По барышне говядина, по дерьму черепок, – ответила Раневская.

Она постоянно шутила на тему своего жилища, приводя в пример «более светлую жизнь» какого-нибудь знаменитого актера, режиссера или писателя. И очень любила свою домработницу, напоминавшую по виду и образу действий «городскую сумасшедшую». О катастрофическом единстве бытового кошмара и театрального искусства однажды сказала с присущей ей горечью: «Дома хаос, нет работницы – в артистки пошли все домработницы. Поголовно все».

Бытовало мнение, что получение новой квартиры Фаиной Георгиевной связано с забавной историей о том, как КГБ вербовало артистку Раневскую.

Рассказывали, что Фаина Георгиевна, будучи женщиной весьма рисковой, не побоялась отклонить предложение сотрудничать с органами госбезопасности, которое сделал ей начальник контрразведки Советского Союза генерал-лейтенант Олег Грибанов.

Олег Михайлович при своем небольшом росточке обладал недюжинной гипнотической силой, великолепным даром убеждения. Подчиненные между собой называли его «Бонапартом». Сам Грибанов предложений о сотрудничестве Раневской не делал. На встречу с актрисой он послал молодого опера по фамилии Коршунов, заподозрить которого в изощренности ума можно с большим трудом.

Коршунов начал беседу издалека. Поведал он Раневской и о классовой борьбе на международной арене, и о происках шпионов на территории СССР, которые пытаются подставить подножку нашему народу, семимильными шагами движущемуся к светлому будущему. Невзначай напомнил также и о долге каждого советского гражданина оказывать посильную помощь органам государственной безопасности.

Вслушиваясь в страстный монолог Коршунова, Раневская прикидывала, как бы ей половчее уйти от предложения, которое, конечно же, должно последовать в заключение пламенной речи опера. Для начала в своей неподражаемой манере спросила:

– Молодой человек, а где вы были раньше, когда я еще не успела разменять седьмой десяток?

– Что вы, Фаина Георгиевна! – вскричал переполошившийся Коршунов. – Вам больше тридцати никто не дает, поверьте… Вы – просто девочка по сравнению с другими артистками вашего театра!

Закуривает Раневская очередную папиросу, хитро прищуривается и при этом так спокойно говорит:

– Мне с вами, молодой человек, все понятно… Сразу, без лишних слов, заявляю: я давно ждала этого момента, когда органы оценят меня по достоинству! И я всегда готова разоблачать происки ненавистных мне империалистических выползней… Можно сказать, что это – моя мечта детства. Но… Есть одно маленькое «но».

Во-первых, я живу в коммунальной квартире, а во-вторых, что еще важнее, я громко разговариваю во сне. Вот и давайте, коллега, а по-другому я вас, молодой человек, и не мыслю, вместе по-чекистски поразмыслим.

Представьте, вы даете мне секретное задание, и я, будучи человеком обязательным, денно и нощно обдумываю, как лучше его выполнить… И вдруг! И вдруг ночью, во сне, я начинаю сама с собой обсуждать выполнение вашего задания. Называть фамилии, имена и клички объектов, явки, пароли, время встреч и прочее… А вокруг меня соседи, которые неотступно за мной следят вот уже на протяжении многих лет. И что? Я, вместо того чтобы принести свою помощь на алтарь органов госбезопасности, предаю вас!

Сценически искренний монолог Раневской произвел на Коршунова неизгладимое впечатление.

Доложив о состоявшейся вербовочной беседе Грибанову, в заключение сказал:

– Баба согласна работать на нас, я это нутром чувствую, Олег Михайлович! Но… Есть объективные сложности, выражающиеся в особенностях ее ночной физиологии.

– Что еще за особенности? – спросил Грибанов.

– Громко разговаривает во сне… Да и потом, Олег Михайлович, как-то несолидно получается. Негоже все-таки нашей прославленной народной артистке занимать комнату в коммунальной квартире…

Через месяц Раневская праздновала новоселье в высотке на Котельнической набережной.

И тогда Коршунов вновь пошел на приступ. Однако каждый раз выяснялось, что Фаина Георгиевна пока не может с ним встретиться: то она готовится к премьере, то у нее сплин, то насморк.

В конце концов, взбешенный Коршунов сообщил актрисе, что приедет к ней домой, в новую отдельную квартиру для окончательного разговора. Не знал молодой капитан, с кем столкнула его судьба. Вскорости в приемной КГБ при Совете Министров СССР появился некий гражданин неопределенного возраста с испитой физиономией и попросил принять от него заявление.

Коллективное заявление жильцов высотки на Котельнической набережной, где уже месяц проживала Раневская, через час лежало на столе у Грибанова. Жильцы верхнего этажа (десять подписей) дружно уведомляли органы госбезопасности, что прямо под ними проживает некая дама, которая ночи напролет громко разговаривает сама с собой о происках империалистических разведок и о том, что она с ними сделает, какую кузькину мать им покажет, как только ее примут в органы госбезопасности внештатным сотрудником.

Через час Грибанов вызвал к себе Коршунова, отдал заявление, ограничившись коротким замечанием:

– На Фаине поставь крест, ищи другого… Кто молчит во сне.

По прошествии некоторого времени Коршунову от агентуры, окружавшей Раневскую в Театре имени Моссовета, конечно, стали известны подробности того пресловутого «коллективного заявления». За две бутылки водки актриса подбила на эту акцию сантехника из ЖЭКа, того самого заявителя с испитым лицом.

Но поезд уже ушел, квартира осталась за Раневской…

Когда Раневская получила новую квартиру, друзья перевезли ее немудреное имущество, помогли расставить и разложить все по местам, собирались уходить. Вдруг Раневская заголосила:

– Боже мой, где же мои похоронные принадлежности?!Куда вы положили мои похоронные принадлежности? Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, они могут понадобиться в любую минуту!

Все стали искать эти «похоронные принадлежности», не совсем понимая, что, собственно, следует искать. Вдруг Раневская радостно закричала:

– Слава Богу, нашла!

И торжественно продемонстрировала всем «похоронные принадлежности» – коробочку со своими орденами и медалями.

Легенды рассказывают о её бескорыстии и расточительности. Получив однажды гонорар за фильм, Раневская напугалась большой пачки купюр и бросилась в театр. Она встречала своих знакомых за кулисами и спрашивала, нужны ли им деньги на что-нибудь. Один брал на штаны, второй – на обувь, кто-то – на материю. Когда Фаина Георгиевна вспомнила, что ей тоже, пожалуй, не мешает что-нибудь прикупить, было уже поздно. «И ведь раздала совсем не тем, кому хотела», – огорчалась она потом.

Раневская говорила, что когда Бог собирался создать землю, то заранее знал, что в XX веке в России будет править КПСС, и решил дать советским людям такие три качества, как ум, честность и партийность. Но тут вмешался черт и убедил, что три таких качества сразу – жирно будет. Хватит и двух. Так и повелось:

Если человек умный и честный – то беспартийный.

Если умный и партийный – то нечестный. Если честный и партийный – то дурак.

Литературовед Зильберштейн, долгие годы редактировавший «Литературное наследство», попросил как-то Раневскую написать воспоминания об Ахматовой.

– Ведь вы, наверное, ее часто вспоминаете, – спросил он.

– Ахматову я вспоминаю ежесекундно, – ответила Раневская, – но написать о себе воспоминания она мне не поручала.

А потом добавила: «Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти – воспоминания друзей».

Актрисой Раневская «почувствовала себя очень рано»:

«…Испытываю непреодолимое желание повторять все, что делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза. «Подайте Христа ради», – произношу вслед за нищим; «Сахарная мороженая», – кричу вслед за мороженщиком; «Иду на Афон Богу молиться, – шамкаю беззубым ртом и хожу с палкой скрючившись, а мне 4 года».

Театр Раневская называла «кладбищем несыгранных ролей».

Кино люто ненавидела: «На киноплощадке у меня такое чувство, как будто я моюсь в бане, и вдруг туда пришла экскурсия».

«Хочу в XIX век!» – не раз говорила она.

Как-то у Раневской спросили, почему она не снимается у Сергея Эйзенштейна.

Раневская ответила, что скорее будет продавать кожу с задницы, чем сниматься у него.

Эйзенштейну донесли фразу Раневской. Он прислал ей телеграмму: «Как идет торговля?»

В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на «Мосфильме», совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь.

– Фаина, – сказал Эйзенштейн, – ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!

На заграничных гастролях коллега заходит вместе с Фаиной Георгиевной в кукольный магазин «Барби и Кен».

– Моя дочка обожает Барби. Я хотел бы купить ей какой-нибудь набор…

– У нас широчайший выбор, – говорит продавщица, – «Барби в деревне», «Барби на Гавайях», «Барби на горных лыжах», «Барби разведенная»…

– А какие цены?

– Все по 100 долларов, только «Барби разведенная» – двести.

– Почему так?

– Ну как же, – вмешивается Раневская. – У нее ко всему еще дом Кена, машина Кена, бассейн Кена…

(Из записей Раневской.)

Я была летом в Алма-Ате. Мы гуляли по ночам с Эйзенштейном. Горы вокруг. Спросила: «У вас нет такого ощущения, что мы на небе?»

Он сказал: «Да. Когда я был в Швейцарии, то чувствовал то же самое». – «Мы так высоко, что мне Бога хочется схватить за бороду». Он рассмеялся…

Мы были дружны. Эйзенштейна мучило окружение. Его мучили козявки. Очень тяжело быть гением среди козявок».

Раневская тяжело переживала смерть режиссера Таирова. У Фаины Георгиевны началась бессонница, она вспоминала глаза Таирова и плакала по ночам.

Потом обратилась к психиатру. Мрачная усатая армянка устроила Раневской допрос с целью выяснить характер ее болезни. Фаина Георгиевна изображала, как армянка с акцентом спрашивала ее:

– На что жалуешься?

– Не сплю ночью, плачу.

– Так, значит, плачешь?

– Да.

– Сношений был? – внезапный взгляд армянки впился в Раневскую.

– Что вы, что вы!

– Так. Не спишь. Плачешь. Любил друга. Сношений не был. Диагноз: психопатка! – безапелляционно заключила врач.

Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист.

– И что же здесь изображено? – интересуются зрители.

– Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море.

– И где же здесь море?

– Оно уже позади.

– А где евреи?

– Они уже перешли через море.

– Где же тогда египтяне?

– А вот они-то скоро появятся! Ждите!

Разгадывают кроссворд:

– Женский половой орган из пяти букв?

– По вертикали или по горизонтали?

– По горизонтали.

– Тогда ротик.

Опять отгадывают кроссворд.

– Падшее существо, пять букв, последняя – мягкий знак?

Раневская быстро:

– Рубль!

Раневская уверяла, что на амурном фронте ее буквально преследовали неудачи. На ее первом свидании выяснилось, что гимназист пригласил на рандеву сразу двух девочек, а потом наблюдал, как соперницы его делят. История кончилась грустно: конкурентка стала швырять в Фаину камнями.

Еще один курьез случился с Раневской в Баку – в парке к ней пристал какой-то мужчина. Пытаясь от него отвязаться, она сказала: «Товарищ, вы, наверное, ошиблись. Я старая и некрасивая женщина». Он обогнал ее, посмотрел в лицо и заявил: «Вы правы. Очень извиняюсь». «Мерзавец!» – так обычно заканчивала рассказывать эту историю Фаина Георгиевна.

Кто-то из актёров звонит Фаине Георгиевне, чтобы справиться о здоровье.

– Дорогой мой, – жалуется она, – такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно. Печень, почки, желудок – все ноет! Суставы ломит, еле хожу… Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы ещё предстательная железа!

Все, кто бывал у Раневской дома, обязательно отмечали, как трогательно относилась старая артистка к своему подобранному на улице с поломанной лапой псу Мальчику. Соседка рассказывала, что, войдя к ней однажды, обнаружила её неподвижно сидящей в кресле – на открытой ладони лежала не подающая признаков жизни муха. Как выяснилось, муха залетела в молоко, и Раневская ждала, чтобы муха обсохла и улетела.

Трогательная дружба связывала Раневскую с… тараканами. Актёр и певец М. М. Новохижин рассказывал, что часто записывался с Раневской на радио. Репетировали у Раневской дома – с чаем, пирогами и… тараканами. Да-да, тараканами, у Раневской их было множество, она их не убивала, наоборот, прикармливала и называла «мои пруссачки». Они ползали везде, совершенно не стесняясь…

Новохижин терпел, терпел, но когда один самый нахальный таракашка пополз прямо в тарелку с пирогом, он ладонью припечатал его к столу.

Фаина Георгиевна встала над столом в полный рост и пророкотала: «Михал Михалыч, я боюсь, что на этом кончится наша дружба!»

В советские времена Фаина Георгиевна не единожды при всех вела себя так, что могло быть истолковано бдительными органами как «антисоветская пропаганда».

Пятидесятые годы. В магазинах – очереди и пустые прилавки. Раневскую и ещё одну семейную черту артистов приглашают в высокопоставленный дом какого-то крупного партийного работника.

Фаина Георгиевна вспоминала: «…А на столе изобилие, как при коммунизме. Закусываем мы в полное удовольствие, налегли на семгу и осетрину, и тут хозяйка останавливает нас:

– А не пришло ли время дорогим артистам показать своё мастерство? Фаина Георгиевна, может, Вы нам прочтёте? Просим!

И захлопала в ладоши, не улыбаясь. Я сорвалась:

– А что, настала пора харч отрабатывать?

Всех артистов заставляли ходить в кружок марксистско-ленинской философии. Как-то преподаватель спросил, что такое национальное по форме и совершенное по содержанию.

– Это пивная кружка с водкой, – ответила Раневская.

Рина Зеленая рассказывала:

– В санатории Раневская сидела за столом с каким-то занудой, который все время хаял еду. И суп холодный, и котлеты не соленые, и компот не сладкий. (Может, и вправду.)

За завтраком он брезгливо говорил: «Ну что это за яйца? Смех один. Вот в детстве у моей мамочки, я помню, были яйца!»

– А вы не путаете ее с папочкой? – осведомилась Раневская.

Фаина Раневская была на свадьбе друзей.

Когда на плечо жениху нагадил голубь, сказала:

– Вот молодожены, голубь символ того, что свобода ваша улетела и на прощание нагадила.

Артисты театра послали Солженицыну (еще до его изгнания) поздравительную телеграмму. Живо обсуждали этот акт. У Раневской вырвалось:

– Какие вы смелые! А я послала ему письмо.

Фаина Георгиевна была чрезвычайно импульсивна, легкоранима и совершенно лишена самоуверенности, самодовольства. Вот уж о ком нельзя было сказать: уравновешенная, спокойная и тем более – равнодушная. Обладая огромным темпераментом, она очень горячо, а порой и бурно реагировала на все – на обиды, свои и чужие, на несправедливость и особенно на фальшь (сама никогда не фальшивила – просто не умела).

Все, знавшие ее близко, находили, что у нее трудный характер. Безусловно, с ней подчас было нелегко. Нетерпимость, несдержанность, острое, иногда обидное словечко, сорвавшееся сгоряча, часто обижали близких людей.

И никто не знал, что эта язвительная и остроумная женщина пишет по ночам в своих записках: «День кончился. Еще один напрасно прожитый день никому не нужной моей жизни». Или «Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала фразу: «Какая смертная тоска…». «Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, то ты не имеешь права считать себя одинокой. Мне некому теперь рассказывать сон». «Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней»… «Если бы на планете страдал хоть один человек, одно животное – и тогда я была бы несчастной, как и теперь…»

И чувство обделенности от того, что многое она не доиграла, не сказала, что талант ее не реализован полностью: «Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами». Или еще одна горькая запись: «В актерской жизни нужно везение. Больше чем в любой другой, актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую часть того, что могла. Вообще я не считаю, что у меня счастливая актерская судьба… Тоскую о несыгранных ролях. Слово «играть» я не признаю. Прожить еще несколько жизней…»

Но все эти тяжелые мысли, тоска, ощущение вселенского одиночества оставались за кадром. Она снималась, играла в театре, и никто не подозревал об ее истинных мыслях. Она была такой, какой ее привыкли видеть окружающие за много лет – энергичной, остроумной, склонной к шутке и мистификации.

Роли Раневской в театре

Васса («Васса Железнова» М. Горького, 1936)

Верди («Лисички» Л. Хеллман, 1945)

Манька-спекулянтка («Шторм» В. Н. Билль-Белоцерковского, 1951)

Бабушка («Деревья умирают стоя» А. Касона, 1958)

Этель Сэвидж («Странная миссис Сэвидж» Дж. Патрика, 1966)

Люси Купер («Дальше – тишина» Вина Дельмар. Режиссер Анатолий Эфрос, 1969)

Филицата («Правда – хорошо, а счастье лучше» А. Н. Островского, 1980)

Фильмография Раневской

1934 Пышка – госпожа Луазо

1937 Дума про казака Голоту – Попадья

1939 Ошибка инженера Кочина – Ида, жена портного

1939 Подкидыш – Ляля

1939 Человек в футляре – жена инспектора гимназии

1940 Любимая девушка – тетка Добрякова

1941 Мечта – Роза Скороход

1941 Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем – Горпина

1942 Александр Пархоменко – таперша

1943 Новые похождения Швейка («Солдатская сказка») – тетушка Адель

1943 Три гвардейца («Родные берега») – Директор музея

1944 Свадьба – мамаша

1945 Небесный тихоход – профессор медицины

1945 Слон и верёвочка – бабушка

1947 Весна – Маргарита Львовна

1947 Золушка – Мачеха

1947 Рядовой Александр Матросов – врач

1949 Встреча на Эльбе – миссис Мак-Дермот

1949 У них есть Родина – фрау Вурст

1958 Девушка с гитарой – Свиристинская

1960 Осторожно, бабушка! – бабушка

1960 Драма (телефильм) – Мурашкина

1964 Лёгкая жизнь – Маргарита Ивановна (Королева Марго)

1964 Фитиль № 25 – Гадалка в сюжете «Карты не врут»

1964 Фитиль № 33 – гражданка Пискунова в сюжете «Не поеду»

1965 Сегодня новый аттракцион – директор цирка

1965 Первый посетитель – старая дама (эпизодическая роль)

Озвучивание мультфильмов

1943 Сказка о царе Салтане

1970 Карлсон вернулся – Фрекен Бок

Оглавление

Сквозь смех и слезы

Анекдот или жизнь

Красная пасха

Истории о Раневской

Роли Раневской в театре

Фильмография Раневской

Озвучивание мультфильмов Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg