«Клинки и крылья»

Клинки и крылья (fb2) - Клинки и крылья (Альен Тоури - 3) 1474K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юлия Евгеньевна Пушкарева

Пушкарева Юлия Евгеньевна Клинки и крылья

НО ПОМНИМ МЫ…

Рассудок, умная игра твоя -

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, — и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,

Всем правит мера, всюду строй царит,

И только в глубине подспудной спит

Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,

Наш дух к игре высокой устремлён.

Но помним мы насущности закон:

Зачатье и рожденье, боль и смерть.

Герман Гессе (из романа «Игра в бисер»). Перевод С. Аверинцева

ПРОЛОГ

Старые горы, Гха'а (город агхов)

Ночью Кетхе, дочери Кольдара из клана Белой горы, снова приснился Бадвагур. Она не очень удивилась, потому что в последнее время это случалось всё чаще. Кетха даже не запомнила, что именно там, во сне, происходило: нечто запутанное, радостное и тревожное. Сеть из дорог в снегах, знакомый перевал, тёмное горло пещеры, где они с Бадвагуром виделись тайком от её родителей и брата, вождя клана… И, конечно же, камни. Их цвета проступали на сколотых гранях грубо и медлительно, но потом умелые пальцы резчика придавали им более миролюбивый, осмысленный вид.

Просыпаться ей не хотелось.

Кетха встала раньше всех и, одевшись, тихонько толкнула дверь. В общей части дома было темно и пусто. Из спальни Тингора доносился раскатистый храп, за дверью родителей застыла тишина. Ноги Кетхи — маленькие и быстрые, как у истинной агхи — ступали мягко и не создавали шума, но всё равно каждый выдох казался ей оглушительно громким. Что будет, если кто-нибудь проснётся и выглянет?…

Она вздохнула, пряча под накидку растрёпанные со сна волосы. Стянула ремешки ботинок из козьей кожи, одёрнула платье, мельком — по привычке — заглянула в зеркальце: если честно — так себе, круглощёкое и заспанное лицо… Бадвагур, пожалуй, никогда не видел её такой; и слава духам гор. Если они всё-таки поженятся («Не если, а когда», — сердито исправила себя Кетха: ведь она (сердце тут всё ещё пропускало удар) — его наречённая невеста…), то, может быть, увидит. А может, и нет: мать учила Кетху, что хорошая жена должна оставаться самой красивой агхой для своего мужа… Или хотя бы пытаться — если уж вместо алмазного сияния ей досталась тусклая миловидность берилла.

Кетха наскоро собралась; от волнения лицо стянуло неосознанной улыбкой. Проснётся ли брат? Вряд ли. Вчера Тингор опять допоздна засиделся с делами, добивая и без того подслеповатые глаза над громадной пергаментной книгой, куда вносились записи о судебных разбирательствах в Гха'а. Как и всякая агха, Кетха не умела читать, так что ряды жирных (а на первых страницах — старых и выцветших), угловатых рун оставались для неё почтенной тайной. Отец с гордостью (он вообще гордился Тингором так, что это иногда смущало посторонних) рассказывал Кетхе, что именно её брат, его крутоплечий сын, теперь отвечает за закон Семерых в Городе-под-горами. Полагалось радоваться и удивляться каждый раз так, будто слышишь впервые: отец давно начал забывать, о чём уже говорил. Мать шикала на Кетху, если в нужных местах речи она не улыбалась.

В последнее время Тингору, кажется, вообще всё больше доверяли среди Семерых — вождей кланов Гха'а, совет которых испокон веков решал все внутренние дела. Кумушки с их яруса, собираясь вечерами вокруг пещерного источника, шептались о том, что старый Далавар начинает сдавать. Тингор — молодой, отчаянный и настроенный на свирепые битвы с людьми — начинал завоёвывать любовь города. Он один во всём Гха'а, наверное, осмеливался открыто радоваться падению Ти'арга, который столетия назад своим возвышением оттеснил агхов далеко в горы и обрёк их на нищету. Люди, по его мнению, как были, так и остались врагами детей гор, и ничто в мире не способно закончить эту древнюю вражду… Так думали многие, но один Тингор кричал на каждом углу; глаза его при этом краснели, а в уголках губ скапливалась слюна — Кетхе становилось грустно и слегка противно, когда она видела его таким. «Пусть они перегрызутся друг с другом и вернут нам наконец-то место в Обетованном! — пытаясь кричать повнушительнее, Тингор постоянно срывал голос и задыхался. — Если только королева Хелт и додумалась до этого — прекрасно, пусть делает с южными королевствами, что ей угодно, а потом поделит их с нами. Проще будет ужиться с Альсунгом, чем со лжецами из Ти'арга и Дорелии — сколько раз… — (тут Тингор обычно тыкал пальцем в сторону архивов Гха'а — или в ту сторону, где они, на его взгляд, должны были находиться), — сколько раз их короли обманывали наших предков? В любой нашей хронике об их подлости больше страниц, чем о нашем величии!..»

Вздохнув, Кетха натянула пояс с серебряными бляшками — он обозначал статус незамужней девушки. Одну из бляшек украшала крошечная фигурка из оникса, одна из подаренных Бадвагуром статуэток, и Кетха намеренно задержала на ней пальцы. За годы — долгие годы, с детства — у неё скопилось собрание статуэток Бадвагура: больших и маленьких, вырезанных небрежно или до занудности тщательно, в течение нескольких лун. На поясе была длинноволосая девушка с рыбьим хвостом вместо ног. Русалка. Кетха упоённо повторила про себя диковинное слово: от него веяло жутью, волшебством и морем — всем, чего она никогда не видела. На рисунки с женщинами-рыбами Бадвагур, конечно, наткнулся в архивах; он любил копаться там не меньше, чем вырезать. Наткнулся — и не мог уснуть несколько ночей, пока не вырезал сто шестой подарок для Кетхи…

Кетха опустила голову, на секунду замерев в тишине каменного дома. Ей вспомнилось то, что не должно вспоминаться, вернулась боль — свирепая, точно долгие зимние вьюги на перевалах. Нет от такой боли ни тепла, ни спасения.

На последнем Совете Семерых Тингор отдал голос за то, чтобы Бадвагура признали кхилиру — отщепенцем, изгнанником, нежеланным гостем под родным хребтом. Если он осмелится вернуться, входы в Гха'а будут для него закрыты — потому что нет иной судьбы для того, кто пролил кровь сородича…

Бедный Мунидар. Он был угрюм, но слишком уж любил пиво и (соответственно) грязноватые шутки. От Кетхи, как и от девушек вообще, стыдливо укрывали их смысл, но она, чуя грязь, вспыхивала всякий раз, оказываясь с Мунидаром в одной компании. Мунидар был недурным ювелиром, приятелем Тингора и доводился им (если Кетха правильно помнила) четвероюродным братом. Клан Белой горы долго оплакивал его, однако никто почему-то не спросил открыто — а Кетха спросила бы, будь у неё право на это, — как, собственно, могла произойти такая беда? Пусть Бадвагур сбежал ночью, точно вор, вдвоём с вероломным некромантом (а именно так выражался Тингор, зачитывая обвинение), но что Мунидар — с оружием и в доспехах! — забыл в той же самой заброшенной шахте?… Он не мог, просто не мог оказаться там случайно, и это мучило Кетху. Она не понимала, как может мать чувствовать то же самое — и смотреть на Тингора с прежней любовью.

Возможно, надо самой быть матерью, чтобы понять.

Кетха была уверена, что Бадвагур невиновен — а если виновен, то сам не сумеет жить с такой ношей и кается, наверное, ежечасно, поочерёдно исповедуясь над каждым своим резцом. Она ни мгновения не сомневалась в этом — и, вызвав семейный скандал, каталась у брата в ногах, умоляла его выступить в защиту Бадвагура… Ничего не помогло. Тингор пнул её тогда, будто собаку, а следом ещё и плюнул — Кетха, глупая простушка, забыла, что сильнее всего его бесят как раз женские слёзы. Ни отец, ни мать не заступились: воля вождя свята для всего клана, и кровь тут (особенно если речь о дочери, бесполезном придатке к роду) совершенно ни при чём.

…Так что же всё-таки случится, если она разбудит кого-нибудь? Пожалуй, ничего особенного. Тингор разозлённо зашипит на неё (брат всё чаще срывает на ней гнев, исходя ненавистью к Бадвагуру и всему клану Эшинских копей), назовёт бесстыжей и гулящей, однако ни на что другое у него не хватит запала. Мать вспыхнет и скажет, чтобы Кетха не смела покидать дом без родительского разрешения, да ещё почти ночью и в одиночестве… Разве она хочет, чтобы честное имя их семьи к вечеру трепали по всему Гха'а? А отец… Кетха притронулась к шее — в горле ей снова, уже в который раз, мерещился горький шершавый комок. Отец молча запрёт её в комнате. И ещё, если будет не в настроении, пообещает найти для Кетхи нового жениха: знает, что это пугает её сильнее любых наказаний…

Никто в этом доме не забыл смерти Кадмута, сына Далавара, самого достойного воина и одного из лучших кузнецов в нынешнем Гха'а. Не забыл и не простил.

Кроме, пожалуй, самой Кетхи. Она считала, что и прощать-то некому — ведь глупо держать обиду на чёрное колдовство… А её слепые сородичи не уставали проклинать Бадвагура — так, будто он мог что-то изменить. Даже поход в Ти'арг за волшебником-некромантом, который мог бы спасти их всех, не исправил их незрячести, не смягчил чёрствые, как мясо горных коз, сердца.

Бедный, бедный Бадвагур — взрослый мужчина телом, но сутью — совсем дитя… Затягивая ремешки ботинок из козьей кожи, Кетха вдруг заметила, что улыбается. От мыслей о Бадвагуре у неё теплело на душе, и она часто улыбалась — хотя иногда сквозь слёзы.

Она помнила всё, но Кадмута никогда не было в её снах. Любовь настигает агхов только однажды, зато не покидает до тех пор, пока горы не примут их обратно в своё лоно.

Поёжившись от каменного холода, Кетха вышла на улицу. Весь ярус ещё спал — только негромко поскрипывали шестерёнки одного из гигантских лифтов. Он был сразу за поворотом, но Кетха двинулась к лестнице, чтобы не создавать лишнего шума. У стен подрагивали синие и бледно-зелёные светящиеся шары, закованные в железно-стеклянные панцири. Они всегда нравились Кетхе, а теперь навевали жуть. Она только теперь осознала, что впервые осмелилась выйти в одиночку посреди ночи… Неужели в тревожном сне с Бадвагуром случилось что-то ужасное, а она по глупости забыла?…

Запахнув накидку, Кетха осенила себя охранным знаком Катхагана. Если её заметит кто-нибудь (особенно кто-нибудь из мерзких друзей Тингора) — позора не оберёшься…

Кетха искренне считала, что дом её семьи стоит в самом красивом и уютном месте Гха'а — возможно, потому, что остальную часть Города-под-горами знала не очень хорошо. Очень удобным было отсутствие соседей, живущих вплотную: до самой лестницы тянулся ряд маленьких кузниц с треугольной эмблемой из молочно-белого опала над входами. Белая гора, их прародина — для того, чтобы клан не забывал о ней… Всего один из семи кланов Гха'а жил здесь изначально, другие были потомками агхов-пришельцев. Гаэ-но-катха — «ступавшими по чужим камням». И всё же уже столько веков их праправнуки куют здесь железо и машут кирками в шахтах, что все разделения давно утратили смысл.

Своя прародина есть у каждого клана Гха'а, но немного осталось древних агхов, помнивших другие времена… Кетха знала, что раньше весь могучий хребет Старых гор принадлежал агхам, как и часть Новых гор на юге Обетованного. И что под каменными толщами цвели и шумели десятки, сотни городов, подобных Гха'а…

Она всё это знала, но представить себе не могла. Для неё мир ограничивался Гха'а. Всё здесь было так знакомо, так правильно, и ей всегда не удавалось понять Бадвагура: отчего же его, неугомонного, постоянно тянет наверх?…

Ещё раз вспомнив о Бадвагуре, Кетха чуть не оглохла от звенящего стука сердца — а в следующий миг узнала в нём стук кузнечного молота. Кто-то, несмотря на время, трудится у наковальни… Странно. Среди агхов не принято бодрствовать по ночам.

Спускаясь, Кетха слышала, как стук приближается — значит, кто-то на нижних ярусах…

Ступени лестницы были сделаны ладно и крепко, как всё в Гха'а. По ступеням Кетха просеменила меж двух колонн — справа и слева, — каждую из которых украшала резьба с деяниями из прошлого агхов. Далеко вверх и вниз, в тёмное чрево гор, уходила летопись с бородатыми фигурками в доспехах и шлемах. Пока рука Кетхи скользила по холоду кованых перил, она вспоминала, как Бадвагур критиковал эту резьбу. Вечно то одно, то другое казалось ему грубым, бессмысленным — или, наоборот, слишком неправдоподобным… Кетха не спорила: ему, конечно же, было виднее. Они вообще никогда не ссорились, даже в детстве, потому что легко соглашались друг с другом.

Кадмут был совсем не таким. Впрочем, она и общалась-то с Кадмутом от силы раза три… Их отцы сговорились быстро и без особых сложностей, Тингор — как-никак вождь клана — был всецело не против. Кадмут казался Кетхе слишком серьёзным и взрослым, почти стариком.

Стук становился громче — решительный, какой-то даже бунтарский. Кетха забеспокоилась: кто бы это мог быть? Звук, кажется, доносится как раз со стороны Святого места — оттуда, куда она направляется… На два яруса ниже он стал совсем отчётливым, обрёл звонкую величественность, которую Кетха обычно не замечала днём, когда весь Гха'а и жил одним стуком молотов.

В полумраке тускло сияла медная статуя Дагарат Доброй — жены первого вождя клана Эшинских копей. Она считалась лучшей врачевательницей среди женщин горного народа. Бадвагур рассказывал Кетхе, что этот вождь (имя его не сохранилось в хрониках), единственный из агхов, однажды бился с драконом и победил его. Было это, конечно, ещё в ту пору, когда драконы не покинули Обетованное… Сам Бадвагур был бы не против жить в ту эпоху. Он редко говорил об этом — смущался, — но Кетха о многом догадывалась сама. С Бадвагуром вообще было несложно догадываться самой: всё было будто бы ясно прорисовано на его широком, по-медвежьи выпуклом лбу.

Семья Бадвагура жила прямо за этой статуей, а ещё чуть дальше находилось Святое место. Кетха вздохнула, признавая своё поражение, и подняла голову: ей нет необходимости прятаться.

— Да благословит Катхаган твой молот, Котр, сын Бадвагура, — сказала Кетха. Проклятая необходимость произносить это имя; хорошо, что сейчас не видно, как она покраснела. Бадвагура назвали в честь деда — распространённый обычай в Гха'а.

Голос в темноте звучал тоненько и как-то беззащитно. Оторвавшись от наковальни, старый Котр посмотрел на неё. Точнее, сначала куда-то вдаль — в сторону видневшихся отсюда чёрных точек пещер. В клане Кетхи их величали Приютом Нетопырей, а в клане Бадвагура — Ноздрями Скал (вариант родного клана, как часто бывало, нравился Кетхе больше).

Старый Котр, наконец нащупав её полуслепыми глазами, отёр пот со лба. Его пряди — курчавые, как у сына — насквозь промокли от долгой работы. Они были белыми, эти пряди, будто жирное козье молоко, которое мать Кетхи ставит на стол к ужину.

Кетха не видела старика очень давно — безумно, непозволительно давно, если учесть, что провела в доме Котра почти всё детство. Это произошло не по её вине, но сейчас ей стало стыдно… И ещё она поняла, что скучала не только по единственному обитателю вот этого дома, который одной из стен привалился к кузнице.

— И тебе добра в каждом деле, Кетха, дочь Кольдара, — тускло откликнулся Котр. Кетхе показалось, что он не сразу вспомнил её имя. Ничего удивительного: в последние луны старик был так медлителен и погружён в себя… Большая, тёмная тягота томила его изнутри — в чём-то та же, что саму Кетху.

— Отчего ты так поздно работаешь? — нерешительно спросила Кетха. Старик выглядел одиноким и потерянным, ей хотелось обнять его. А ещё, конечно же, щипало женское любопытство: Котр успел встать так, чтобы закрыть от неё наковальню и то, что лежало на ней, почти готовое.

— Отчего ты так рано не в родительском доме? — в тон ей прогудел Котр. В лукавом прищуре его глаз — карих и тёплых, как у Бадвагура — Кетха узнала родное, одному резчику свойственное выражение. — Девушкам не полагается бродить по городу в темноте.

— А кузнецам — будить соседей шумом.

Котр не ответил. Словно позабыв о присутствии Кетхи, он повернулся к наковальне и вытянул с неё что-то длинное — необычайно длинное и громоздкое, учитывая его рост, невеликий даже по меркам агхов. По-молодецки крякнув, замахнулся (Кетха отшатнулась) и погрузил выкованное, всё ещё обжигающее оружие в бадейку с водой, поджидавшую тут же. Раздалось сытое шипение, и над водой поплыли клубы пара. Кетха робко подступила поближе.

— Это меч, шохн Котр?… Ты не успел выполнить заказ для кого-то из воинов? — Котр всё молчал, поэтому она осмелилась предположить другое: — Или, может, людские рыцари снова стали присылать заказы на оружие?…

А скорее всего, это меч для брата Бадвагура… Он давно служил в страже Гха'а и готовился, если верить слухам, пойти наёмником на поверхность, на людскую войну. Но только — тут Кетха совсем встала в ступор — меч всё-таки просто гигантский для него.

И, кроме того, почему Котр куёт его по ночам — так, словно это секрет?

Неужели?…

Котр распрямился и гордо поднял клинок над головой. Сталь резанула Кетху по глазам, будто грозовая молния. С восторженным ужасом она смотрела, как тонко и прочно лезвие лежит у кузнеца в руках, как стремительно оно сужается к концу, как упруго круглится позолоченное навершие… Котр тщательно выдавил ямку на рукояти, но пока она пустовала — дожидалась своего камня. Почему-то Кетха не сомневалась, что он будет красным: рубин или гранат, похожий на кровь.

— Это меч для меня, о девушка, — медленно проговорил Котр — дряхлый старик, который теперь выглядел совсем не по-старчески. — Длинный меч, как ковали раньше… Для меня или моего младшего сына, когда он вернётся. А ещё — для любого, кто захочет отстоять правду.

— Правду? — пробормотала Кетха. Она начинала понимать, но не верила своему счастью. — Так на самом деле ты не веришь в предательство Бадвагура? Не веришь в его преступление?…

— Я его отец, — с достоинством вождя сказал Котр, опуская меч. — Как я могу не верить в него? Как могу не желать его спасти? И как могу, — тут карие глаза из тёплых стали ледяными — в Бадвагуре она никогда не видела такой ненависти, — смириться с тем, что творит твой брат и его сторонники?… Нет, Кетха, — Котр опять ссутулился, без всякого желания возвращаясь к обычному облику. Запоздалая искра, взметнувшись от наковальни, высветила двери кузницы у него за спиной. — Нет больше моих сил выносить позор, которому отдался наш народ. Страх волочет нас за собой, как козлят на убой.

Раньше Кетха не слышала, чтобы старый Котр говорил так долго (больше десятка слов за раз, подумать только!..), а самое главное — с такой горечью. Она прижала руки к груди, стараясь сдержать глупые, внезапно нахлынувшие слёзы; но перед глазами уже мерцала туманная пелена.

— Страх перед королевой Альсунга?

— О да. Страх перед королевой Хелтингрой, белой ведьмой… И теми древними силами, которым она служит, — Котр с отвращением потряс головой, не выпуская меча. — Твой Тингор и много кто ещё — да что там, почти все — думают, что мы не сможем им сопротивляться. Что биться против Альсунга в новой войне нет никакого смысла. А я думаю и вижу другое, — он любовно провёл заскорузлым ногтем по рукояти — в точности как Бадвагур водил по своей резьбе. — Никогда ещё агхи не были безропотными козлятами. Никогда не предавали тех, с кем были в союзе — даже если это «всего лишь Ти'арг», как говорит вождь Далавар… Раз ты увидела меч, я не стану больше скрываться, дочь Кольдара. Скоро придут большие перемены. Скоро все, кто захочет, смогут сражаться за свою свободу против тёмного колдовства.

— То есть… поддержать врагов Хелт?

— Вот именно, — кивнул Котр. — И дело моего сына. Чтобы он вернулся сюда оправданным… И чтобы смог взять в жёны одну упрямую, надменную девчонку. Ту, что не удосужилась за всё это время заглянуть к нам — ты случайно не знаешь такую, дочь Кольдара?…

Вот это уже просто нельзя было выдержать. Кетха удивлялась, как не сломалась раньше. Шмыгнув носом, она бросилась к старику (он, к счастью, вовремя отложил своё творение) и молча уткнулась лицом ему в грудь.

…— Храни его, Катхаган. Храни его на земле, под землёй и в море. Храни его на войне и в мире, в пути и у очага, рядом с друзьями и врагами. Пусть камни под его ногами будут крепкими, как его душа и слово. Пусть уныние оставит его, как реки в наших горах весной оставляют ледяные доспехи. Смилуйся над моим сердцем, Катхаган. Смилуйся и приведи его домой.

Так шептала Кетха, дочь Кольдара из клана Белой горы, приникнув макушкой к стопам статуи Катхагана в тёмном каменном святилище. Но разноцветные камни статуи были холодны, а её глаза, сделанные из кусочков бирюзы, ничего не отвечали на её молитву.

ГЛАВА I

Лэфлиенн (западный материк). Пустыня Смерти, Молчаливый Город

Лететь на драконе оказалось для Тааль не так странно, как находиться в новом теле. Всё-таки высота естественна для майтэ; неестественно, лишь если дарит её кто-то другой.

Полупрозрачные кожистые крылья неуловимо-текучего цвета поднимались и опадали по обе стороны от Тааль. Сквозь них просматривались и небо, и песок Пустыни, щедро облитый рассветными лучами, и серовато-белые развалины Молчаливого Города, к которому направлялся дракон. Но крылья были вполне реальны, как и широкая, бугристая драконья спина под Тааль. Вдоль позвоночника дракона тянулась цепь гребней — изящно-заострённых, вместе напоминавших волну ряби на озёрной воде, — и Тааль, по совету своего нового спутника, уселась меж двух таких гребней. Обхватив новыми ногами позвоночник дракона, защищённый чешуйчатым панцирем (чешуйки в среднем были с ладонь Тааль и больше), она чувствовала себя почти уютно и совсем не боялась не удержаться — так, будто за спиной остались её собственные крылья…

Мелькнула тоскливая мысль: долго ещё придётся привыкать без них. Почему-то Тааль не сомневалась, что на этот раз крылья к ней не вернутся.

Возможно, не боялась она ещё и потому, что дракон летел невысоко и осторожно, без резких рывков или рискованных поворотов. Сама Тааль бывала очень даже склонна к ним, но его выбору сейчас скорее радовалась… Точнее, радовалась бы, если бы не была вот так, до отстранённого бесчувствия, ошеломлена всем происходящим.

Дракон разворачивался при помощи длинного, гибкого хвоста с острым треугольным наростом на кончике; взбираясь на своё место (с усилиями, потому что ноги нетвёрдо держали её), Тааль успела заметить мерцающие на хвосте разводы — по-видимому, когда-то его украшал богатый узор, словно на крыльях бабочки… Когда-то — когда дракон ещё не обрёл вот такую полувоздушную форму. Тааль хотелось верить, что он не всегда был таким, не всю жизнь… Сколько живут драконы? От одной мысли об этом у неё перехватывало дыхание — сильнее, чем от жаркого ветра, бьющего в лицо. За весь короткий полёт она больше ни разу не оглянулась на хвост, но ощущала, как каждое его движение упруго отзывается в драконьем позвоночнике.

Проводник Тааль сидел впереди, за следующим гребнем, и она обхватила его спину неуклюжими руками, беспёрыми, лишёнными когтей; как и ноги, они пока казались чем-то чужеродным, пригнанным кое-как. Или, может быть, иллюзорно-призрачным, подобно дракону… К слову, Тааль подозревала, что её бескрылого спутника тоже разве что с натяжкой можно назвать живым. Его кожа, конечно, была не прозрачной и ртутно-текучей, а просто бледной и прохладной, несмотря на палящее солнце; ветер путал лёгкие тёмные волосы, небрежно собранные в хвост какой-то тесёмкой; чуткие пальцы то и дело дотрагивались до драконьей чешуи там, где туловище переходило в шею: бескрылый направлял полёт, и гигантское существо подчинялось каждому ласковому прикосновению. Но Тааль, смущённо касаясь узкой спины и ощущая вздымавшиеся от дыхания рёбра под тонкой тканью одежды, всё же отлично видела, что её спутник не отбрасывает тени. Видела она и то, как солнце временами начинает просвечивать сквозь его скулы и высокий открытый лоб; и ощущала, как весь его облик, по мере приближения к полуразрушенным стенам, становится всё более бестелесным — сотканным из теней, и лунного света, из чужих снов и чужой памяти. Плоть то истончалась и таяла под её руками, то вновь обретала плотность — как только она задумывалась об этом. Тааль не знала, смущает ли бескрылого своей наблюдательностью, и мысленно благодарила его за молчание.

Молчание, впрочем, тянулось не так уж долго: полёт скоро подошёл к концу. Увидев, как приближается земля, Тааль испытала знакомый укол сожаления. Лишь в небесах, пусть даже невысоко, можно быть по-настоящему счастливым… На земле возвращаются боль, и тревога, и невыполненные обязательства с дурными снами, с чередой суетных забот. Они приходят, как только воздушный океан перестаёт колыхаться под ногами, а пьянящая свобода — врываться в лёгкие. Лишь в небесах можно сполна чувствовать, что живёшь.

Дракон перелетел через источённую древностью стену с белыми воротами и, лениво поведя змеиной головой, стал снижаться. Вскоре все четыре лапы заскребли по песку, а перед глазами Тааль выросло второе, внутреннее кольцо стен. Теперь они были так близко, что она различала полустёртую резьбу на камне: круглые древесные кроны, и какие-то махины, переплывающие море, и драконы, драконы, драконы — десятки огромных, с любовной точностью высеченных драконов. Какие-то из них замечательно сохранились, от других остался лишь размытый силуэт, одно ущербное крыло или половина лица (отчего-то уже не хотелось говорить: морды…) Пока проводник подавал ей руку, помогая спуститься, Тааль ошарашенно смотрела на драконов величиной с галку и высотой с башню, на драконов с рогами, на драконов, дышащих водяным паром (мастера древности выскоблили каждую капельку, чтобы вода и без цвета легко отличалась от пламени)… Чешуя одного из драконов напоминала кружевные воронки. На каменной плите он обвил цветущее дерево — может быть, поэтому сам походил на громадный цветок.

— Я никогда не думала… — пробормотала она, силясь подобрать слова. Тааль спрыгнула на песок, уже успевший раскалиться. Он обжёг кожу пяток — новую, уязвимо-тонкую, — так, что она вскрикнула от боли. Чтобы устоять, пришлось схватиться за плечо провожатого. — Не думала, что…

— Что они такие разные? — с улыбкой закончил бескрылый. Бережно обхватив Тааль одной рукой, другой он погладил драконью морду — или, скорее, коротко потрепал меж ноздрей. Он явно знал, где именно гладить: чешуйки там были частыми, узкими и нежными; дракон благодарно фыркнул и заурчал, жмурясь с доверием старого друга. Потом отстранился, по-кошачьи напрягся, присев на лапы, мощно оттолкнулся и взлетел; Тааль заслонилась ладонью, но в лицо ей всё равно брызнул фонтан песка.

— Да, — кивнула она, с завистью провожая взглядом полупрозрачное существо. Переливаясь всеми оттенками от зелёного до густо-фиолетового, дракон описал плавный круг над ними, издал прощальный рык и скрылся за кольцом стен. Ещё несколько ударов сердца она слышала шорох его крыльев, а затем вернулась тишина. — Да, наверное. Это по-прежнему так или?…

Тааль боялась договаривать — боялась услышать жестокую правду о том, что все эти удивительные существа исчезли или стали бесплотными призраками. Её спутник вздохнул и на мгновение прикрыл дымчато-серые, лишённые всякого определённого выражения глаза. В таких глазах нетрудно потеряться; и что-то подсказывало Тааль: терялись многие.

— Раньше, несомненно, драконов было куда больше. Теперь осталось не так уж много пород: им нужен простор, а на том клочке земли, который сейчас в их распоряжении, нелегко размножаться и искать пропитание… Но нельзя и сказать, что всё совсем безнадёжно. Каждого дракона сейчас очень берегут. Их кладки хранятся, как вода в Пустыне, а у детёнышей есть всё необходимое.

— Кто бережёт? — спросила Тааль, с досадой услышав, как сорвался её новый голос. Он был и похож на прежний, и совсем не похож — будто одна и та же песнь майтэ, спетая в разных традициях либо на разных тонах. Это сбивало с мысли. — Бессмертные? Тауриллиан?

Серые глаза пристально глянули на неё — и тут же отправились в новое странствие по стенам и песку.

— Потерпи ещё немного, Тааль. Совсем скоро мы всё обговорим, обещаю. А пока — будь моей гостьей… Прошу.

Изящно вывернув руку, он сделал приглашающий жест. Тааль шагнула вперёд, тщетно стараясь не раскачиваться (какое всё же большое, громоздкое, непропорциональное тело, и как голова высоко от земли!..) и не шипеть от боли на горячем песке. В этих стенах ворота не сохранились: на их месте зиял провал, края которого будто пустынные ящерицы обгрызли. Было видно, что внизу кладка на немалую высоту осела, уйдя в песок.

— Ты привыкнешь, — услышала Тааль, робко проходя через арку бывших ворот. Рельефный каменный язык одного из драконов — раздвоенный, как у змеи, — чуть не оцарапал ей щёку… В голосе бескрылого звучало искреннее сочувствие — вот только теперь, после кентавров, Двуликих и грифов, после загадок Хнакки и Эоле, Тааль тяжело было поверить в любую искренность. — Обязательно привыкнешь. Новое тело — это всегда испытание.

— Дайте мне, пожалуйста, руку… — всё-таки осмелилась попросить она, обнаружив, что голова заново начинает кружиться. — Мастер Фаэнто, ведь так?

— Так, — он с готовностью пошёл рядом, ради неё замедляя шаги. — Но друзья когда-то звали меня просто Фиенни.

Фиенни. Точно трель закатной песни — той, что так дивно даётся Делире.

Мать… Тааль закрыла глаза, отгоняя воспоминание о ночном бдении и разговоре с матерью. Слишком больно вспоминать об этом, даже зная, что всё — плоды колдовства песчаного старика Хнакки и, возможно, самих тауриллиан. Больно и унизительно: они надругались над самым дорогим для неё, над печалями и радостями родного гнезда. Всю недолгую жизнь Тааль стыдливо, как любая майтэ, прятала свои раны — а они, смеясь, погрузили в них пальцы, содрали тонкую корочку…

Тааль надеялась, что мастер Фаэнто непричастен к бдению и трём загадкам Хнакки, а тем более — к тем испытаниям, которые чуть не прикончили её раньше. Почему-то, идя с ним бок о бок, ей очень важно было это знать.

— Фиенни — как хорошо звучит. Музыкально.

Он шутливо поклонился.

— Высшая похвала от майтэ. Я польщён.

Тааль нерешительно улыбнулась. С ним рядом было хорошо. Она растерялась, обнаружив это в себе: ей потребовалось не так уж мало времени, чтобы привыкнуть, например, к Гаудрун и Турию. А полупризрачного человека, бредущего рядом, она видит впервые в жизни — но с ним рядом так легко, будто они знакомы целую кучу солнечных кругов…

— Я должна знать, что случилось с моими друзьями, Фиенни. Вы расскажете мне? Почему их здесь нет?

— Потому что это место не для смертных… Для тебя сделано огромное, потрясающее исключение, — без всякого выражения пояснил он.

— Но где же они тогда?

— Вероятно, там, где хотели оказаться. Тауриллиан умеют дарить желаемое.

Тааль искоса посмотрела на него. Было непонятно, говорит он серьёзно или горько насмешничает.

— Со мной был кентавр-звездочёт, Турий-Тунт, который оставил свой садалак, чтобы идти со мной на юг.

Она снова покачнулась, не устояв, и Фиенни стиснул ей локоть; даже в этом простом движении он ухитрился показать не снисходительность, а заботливое уважение.

— Впечатляющее доверие, — убеждённо сказал он. — Для любого кентавра порвать связи с садалаком — значит нанести себе неисцелимую рану.

— Да, — Тааль кашлянула: ей сдавило горло. — А теперь я даже не знаю, жив ли он… И ещё со мной летела майтэ, моя подруга из гнездовья у Алмазных водопадов. Она искала своего маленького брата, которого тауриллиан угнали в свои земли…

За второй стеной им открылась широкая, мощённая фигурной плиткой площадка. Колонны маленького древнего здания замерли справа; Тааль заметила, что полукруглую крышу здания прикрывает навес из тонкого и лёгкого, как яичная скорлупа, материала. Навес выцвел, но когда-то, по-видимому, был небесно-голубым; продуманная защита от солнца Пустыни… Только вот для чего она призракам, которые, по слухам, населяют Молчаливый Город?…

— Да, я слышал, что они ищут сторонников, — задумчиво откликнулся Фиенни. Он отвёл Тааль чуть в сторону, чтобы она не наступила ненароком на кусок чьей-то каменной лапы… Лапа была когтистой, но короткой и покрытой тщательно вырезанными шерстинками — явно не драконьей. Рядом, прямо на солнцепёке, валялись гордая голова льва и крыло, похожее на орлиное. Грифоны?… Отец рассказывал Тааль о них, но твердил, что они давно вымерли…

Она поняла, что голова кружится с новой силой.

— Это были не поиски. Их угнали силой, как… рабов.

На этот раз Фиенни долго молчал.

— Мне тоже известно далеко не всё. Но, насколько я знаю, с ними всё в порядке, Тааль. Если тауриллиан дали слово, они сберегут твоих друзей.

«Даже если слово дали через тех отвратительных грифов?» — усомнилась Тааль, но промолчала. Город, исподволь выраставший вокруг, казался ей всё более удивительным.

Они миновали странный дворик и вышли к развилке из трёх широких не то дорог, не то улиц. Здесь стояло то, что осталось от впечатляющего, в три нынешних обхвата Тааль, дерева. Дерево тоже было, разумеется, не настоящим, а вырезанным из гладкого чёрного камня с серебристыми прожилками. Ветви его были голыми, но когда-то на них, наверное, звенели драгоценные листья… Тааль предположила, что дерево служило своего рода указателем. Одновременно ей вспомнилась Серебряная роща, где они впервые встретились с Турием; тревога за него мешала ей восхищаться.

— Нам туда, — сказал её спутник, указывая направо. Там виднелось приземистое строение из розоватого песчаника. Тааль сначала решила, что жара искажает ей зрение: таким оно было громадным — не разглядеть конца… Ступени у входа тоже были розовыми, с коричневыми разводами, и сияли на солнце так, словно время их не коснулось. То здесь, то там Тааль замечала остатки невысоких колонн (нечто вроде беседок?) и изящных каменных скамей, прикрытых навесами из того же странного материала. Кое-где его нежная голубизна переходила в лиловый или салатовый, иногда попадались рисунки с солнцем, луной и созвездиями. Кто знает — может, когда-то эти звёзды могли двигаться, повинуясь искусной магии или тонким механизмам?…

— Что это?… — растерянно прошептала Тааль, как только они приблизились к розоватой громаде. Над входом, само собой, вновь были высечены драконы. Их запечатлели в полёте — рядом, со сплетёнными хвостами, изогнувшихся в странном томлении. Отчего-то Тааль смутилась.

Понаблюдав за её реакцией, Фиенни тихо засмеялся.

— Много веков назад это место звали Лабиринтом. Через него нужно пройти, чтобы попасть в ту часть Города, где я живу.

Тааль отметила, что он не сказал: «где живут такие, как я»… Она опять не стала расспрашивать, боясь проявить бестактность. Пока везде царили такие же тишина и безлюдье, как во всей Пустыне — и как в любых руинах Неназываемых от северных до южных краёв.

— А что было в этом лабиринте? — спросила она и, морщась от боли в неловко устроенных мышцах, поставила ногу на первую ступень. — Какие-нибудь чудовища?

— Нет, зачем же? — образ Фиенни постепенно плотнел и наливался яркостью; Тааль заметила даже блёклый румянец у него на щеках. Не оттого ли, что они углублялись в Город?… — Никаких чудовищ, Тааль. Просто торговые лавочки, и жилища тех, кто победнее, и места, где собирались повеселиться и послушать музыку… Тут было раздолье для певцов и волшебников. Да-да, — улыбнулся он, когда в сером тумане глаз отразилось глупо-изумлённое лицо Тааль. — Когда-то здесь кипела жизнь. Очень разная и не совсем обычная, но всё-таки жизнь.

Тааль пыталась и не могла представить себе такое. Они вошли в высокий проём, и она заметила пустые петли. Возможно, здесь были высокие двери из настоящего дерева? Возможно, они стояли распахнутыми до самого заката, гостеприимно впуская путников?…

Она крепче вцепилась в локоть Фиенни. Теперь ей казалось, что каждый камень вокруг, если дотронуться до него, окажется тёплым от чьих-то рук — или лап, или крыльев.

Со всех сторон потянулись запутанные переходы, пронизанные нишами или подобиями маленьких пещер. Кажется, изнутри пещеры делились на комнаты и могли даже состоять из нескольких ярусов. Фиенни шёл непринуждённо, всегда зная, куда повернуть, но Тааль не удавалось представить, как можно ориентироваться в такой мешанине… Проходы то сужались, то становились широкими, как речные долины. Квадратные сооружения, выстроившиеся у розовых стен непрерывными шеренгами, заставили Тааль ахнуть: они были деревянными, из превосходных, крепких лесных пород. Она легко определяла их на глаз: старина-дуб, сосна, бук, клён, отполированное до блеска чёрное дерево… Неужели сюда доставляли древесину со всего материка?…

— Что это такое? — пролепетала Тааль. Она стеснялась бесконечных вопросов, но не могла удержаться. Гулкое эхо разнесло её голос по стенам, разветвило во всех направлениях и закоулках; она лишь сейчас поняла, как потрясающе-прохладно здесь, под крышей. — Какие-нибудь жертвенники, алтари?…

— Ох, Тааль, — опять засмеялся Фиенни — легко и певуче, точно серебряные колокольчики звякнули. У Эоле и то получалось, пожалуй, грубее. — Значит, такую память оставили тауриллиан в Лэфлиенне?… Они бы не обрадовались, думается… Это просто-напросто торговые ряды, прилавки. Здесь продавали и обменивали всё на свете — серебро и камни, свитки, карты и стрелы кентавров, и ткани тоньше паутинки, сотканные лесными феями… Боуги везли сюда амулеты и другие магические приспособления, им в этом не было равных; агхи из-под гор — оружие и доспехи, пробить которые не могла даже праща великанов. Твои сородичи приносили в клювах целебные травы и мази, а ещё, конечно, их песни ценились на вес золота. Сюда забредали даже Двуликие, или оборотни, для своих загадочных дел… Я уж не говорю о людях — бескрылых, беззеркальных, двуногих, называй их как угодно. Их были здесь сотни тысяч, Тааль. Многие жили прямо тут, в Лабиринте, и занимались своим ремеслом. Кожевники, и стекольщики, и кузнецы, и творцы свечей из ароматного воска… Только представь: какой-нибудь седобородый учёный, отложив толстый словарь русалочьего языка, вечером возвращался к себе в каморку, в одну из таких вот пещер — а там его ждала жена-гадалка с хрустальным шаром, и глаза её были жёлтыми от драконьего пламени, на которое она насмотрелась днём… — голос увлёкшегося Фиенни стал выше и напряжённо дрогнул; Тааль слушала, мечтая не пропустить ни звука. От каждого его слова толпы прекрасных миражей обступали её.

— Русалочий язык?…

— Да, язык морского народа — услышав его однажды, можно потерять разум, как и от их зелёных безжизненных взглядов… Раковины и жемчуг, белый, будто солнце в Пустыне или снежные шапки на вершинах гор, — о, как люди и тауриллиан восхищались ими! Думаю, эти прилавки ломились от жемчуга, так что агхи завистливо скрипели зубами…

— А драконы?

— Те навесы, что здесь повсюду, строили из скорлупы драконьих яиц… Когти и зубы, кусочки шкуры, кости умерших драконов — всё это были драгоценные товары, дивный сон для любого мага или собирателя древностей. А тем временем живые драконы ревели тут же, за стенами, и летали над садами Города — но магия укрывала сады, спасая от пламени… Да, Тааль, в это трудно поверить, но сады цвели здесь повсюду — в парках, вокруг тихих прудов с зарослями плакучих ив по берегам, и возле сверкающих дворцов тауриллиан… Пьянящая кипень яблонь, и розы ста двадцати оттенков, и лилии, и кусты жимолости — о, в этом знали толк! Садовники Города водились с феями, цветочными и древесными атури (их ещё зовут дриадами, знала ли ты?), так что в этом нет ничего странного… Были и навесные сады, и сады на висячих мостах, сады над головами прохожих: идя по улице, можно было попасть под дождь во время поливки, а над собой рассмотреть парящие в воздухе влажные корни!..

— Но ведь вокруг Пустыня, и вода…

— Волшебство тауриллиан поднимало воду из-под земли, доставляло её прямо от Великой реки с севера, а ещё — из горных озёр. Тогда тауриллиан были ещё в союзе с атури, стихийными духами — отсюда и чистейшая вода, и лучшие камни, и древесина… Музыка играла здесь не смолкая — и какая музыка, Тааль! Ты, как майтэ, наверняка оценила бы… Состязания менестрелей — я хочу сказать, певцов и музыкантов — собирали толпы со всего Лэфлиенна. А рукописные книги, созданные заклятиями! А головоломки боуги, над которыми месяцами бились мудрецы! А жуткие предания Двуликих-волков, рассказанные ночью, у зажжённого огненным атури костра… Вот чем был этот Город — до того, как стал Молчаливым. То была столица тауриллиан, сердце Лэфлиенна и всего Обетованного, Тааль.

Сердце самой Тааль уже готово было выпрыгнуть из груди. Дрожа, она ловила каждое слово Фиенни — несмотря на то, что тот стал напоминать одержимого. Все эти подробности, кажется, почему-то были жизненно важны для него, были необходимостью и верой. Что-то в самой Тааль трепетало, отзываясь на них.

Она очнулась, лишь когда солнечный жар снова опалил ей голову.

Потолок внутри Лабиринта почему-то был полупрозрачен и пропускал свет, но не губительный, как снаружи, а приглушённо-розоватый и тёплый. Как только Тааль оказалась на новых ступенях, увитых каменным плющом и лимонно-жёлтых, жар Пустыни вернулся и отрезвил её. Они прошли Лабиринт насквозь — и она почти не успела заметить, как.

— Посмотри туда, Тааль! — шепнул Фиенни, и его невесомое дыхание, подобно крыльям бабочки, коснулось щеки Тааль. — Посмотри в фонтан…

Перед жёлтыми ступенями действительно стоял огромный фонтан: круглая чаша и сложное сооружение в форме раковины, на сгибах которой приютились каменные и серебряные рыбки, морские коньки — а ещё создания, даже понаслышке не знакомые Тааль. Фонтан, естественно, молчал, был полуразрушен и сух; окружавшие его скамьи под навесами из драконьей скорлупы много веков пустовали. Однако сама чаша…

Две полупрозрачных, бело-зеленоватых девушки с рыбьими хвостами испуганно воззрились на пришельцев из Лабиринта. Одна из них заплетала подруге длинные волосы, другая изнутри держалась за бортик фонтана. Их хвосты двигались в такт, повинуясь невидимым волнам. Спустившись, Тааль оказалась так близко к ним, что рассмотрела даже перепонки меж белых пальцев — и всё-таки очертания русалок мерцали, а лица походили на сгустки молочного тумана или перистые облака. Издав немой вскрик, вторая русалка обернулась к подруге, выхватила у неё призрачный гребень — и обе они растворились в воздухе, будто ночные видения Тааль.

— А таковы нынешние обитатели Города, — с пронзительной, древней печалью произнёс Фиенни. Его румянец проступил ярче, тёмные волосы налились тяжестью; он даже словно стал чуть выше (хотя по-прежнему оставался не таким уж высоким — пониже человека из снов Тааль) и раздался в плечах. — Тени, призраки, недолговечные всполохи чьей-то памяти… Постепенно, год от года, они теряют воспоминания о земной жизни, и форму, и голос. Большая часть не помнит даже собственных имён. Оттого и Город стал Молчаливым, Тааль: с тех пор, как ничего не осталось от наследия тауриллиан. С тех пор, как последние люди ушли на восток, в Обетованное.

Люди, Обетованное… Грозовая синева в её снах. Что-то в Фиенни не давало Тааль покоя: ей казалось, что он обязательно должен быть связан с тем, другим. Но как бы спросить об этом, не рассказывая лишнего?…

— Но Вы… Вы совсем не такой, как те русалки. Почему? — они снова шли рядом, в ногу, и Фиенни долго молчал, рассеянно покусывая нижнюю губу. На поясе у него Тааль лишь сейчас заметила маленький, втиснутый в простую круглую раму кусочек стекла. — Потому что Вы тоже… волшебник? Вам удаётся поддерживать иллюзию?

Они обошли фонтан и вступили в ровные, обладающие собственным неспешным ритмом переплетения улиц. Проходя мимо изящного высокого здания, Фиенни грустно улыбнулся и покачал головой.

— Дело не в магии, Тааль. Очень далеко отсюда, в Обетованном, я правда был волшебником. Однако, боюсь, от моей магии уже мало что зависит… Здесь правила создают тауриллиан. Они и поместили меня в Молчаливый Город — хотя никто не ждал меня здесь, и я не должен был тут оказаться… Как и ты изначально, впрочем.

— Тогда в чём же дело? — с нажимом спросила Тааль, решив всё-таки добиться истины. Она в самом деле говорит с мертвецом или только убедила себя в этом?… — В чём, если не в магии?

Кончиками пальцев Фиенни коснулся белой стены; на крыше здания блестел пучок красных кристаллов, однако на месте окон зияли зубчатые провалы, кое-где занесённые песком.

— Думаю, в том, что я не так давно умер, как прочие в этом месте, — он выждал пару секунд, но Тааль не решилась ответить. — На всякий случай держись ближе ко мне, Тааль. Мы совсем скоро дойдём, но призраки могут быть жадны до чужой жизни.

* * *

По дороге к жилищу Фиенни Тааль встретила и других обитателей Молчаливого Города — но каждый раз не была уверена, не привиделось ли ей. Русалки в фонтане были ещё очень даже живыми и облечёнными в плоть по сравнению с еле заметным остроухим человечком (наверное, это и есть боуги, — решила Тааль, с неловкостью осознав, что ростом он теперь ей по пояс). Человечек мелькнул серым пятном возле высокой башни, чтобы тут же испуганно растаять; казалось, что появление посторонних заставляет его вспоминать о собственном существовании и наводит страх. По словам Фиенни, башню когда-то окружала ограда из горного хрусталя и вечно цветущий садик, который тоже не пощадило время.

На крыше городской купальни (Тааль никогда бы не догадалась, что это именно купальня, если бы Фиенни не сказал ей) угнездился крошечный, не больше крупной лесной кошки, дракончик. Он дремал, обернувшись хвостом, был так размыт и бесцветен, что напоминал клочок тумана. Тааль решила, что это детёныш, и не сумела удержаться от вздоха. Ей вспомнился лисёнок в когтях грифа — а ещё бурые разводы на скорлупе материнского яйца… Следы разложения, которого не должно было быть, смерти, случившейся до рождения.

— Он спит всегда, — сказал Фиенни, проследив за взглядом Тааль. От его слов впервые повеяло смертным холодом, хоть рука и оставалась тёплой. — Должно быть, умер совсем младенцем, и никакая память не удерживает его. Возможно, здесь он счастлив больше других…

— Как сюда попадают? — осмелилась спросить Тааль. — Здесь ведь не все… не все, кто…

Почему-то ей не хватало воли сказать: умер.

— Не все ушедшие? — подсказал Фиенни. — Нет, конечно. Кроме меня, все в Молчаливом Городе — отсюда, с западного материка. Все либо сами не смогли обрести покой, либо связаны магией тауриллиан.

— А Вы…

— Я на особом положении, если можно так сказать, — улыбаясь, проговорил Фиенни. — Сначала тауриллиан считали меня кем-то вроде советника по делам Обетованного.

— Сначала? — с опаской уточнила Тааль. — А сейчас уже нет?

— Сейчас я не помогаю им, — просто и искренне сказал Фиенни. Часть его лба на секунду стала прозрачной; он скользнул запястьем по зеркалу на поясе, чтобы исправить недочёт.

— Значит, Вы на стороне атури?

— Я ни на чьей стороне — уже очень давно. Я лишь подведу тебя к итогу пути, который тебе предназначен… — это звучало, точно ребусы Эоле в пещере, и Фиенни отвернулся, как если бы и сам ощутил неловкость. Потом свернул за угол и с явным удовольствием потянул носом. — Жасмин, Тааль. Мой собственный маленький оазис.

Здесь действительно рос жасмин — посреди песка и каменной крошки; изящный куст, усыпанный белыми цветами. Улицу пропитал тонкий, до странности печальный аромат; Фиенни шла эта горьковатая сладость. За кустом жасмина Тааль разглядела уютную овальную дверь из красного дерева — с позолоченным дверным молотком и чисто выметенными ступенями. В городе призраков и руин это выглядело слишком… нормальным. Тааль будто набрела на чужое гнездо.

О себе напомнила боль в ногах, а после — тяжесть волос, оттягивающая затылок. Да, больше не «гнездо»… Ей следует, наверное, привыкать к дверям и каменным стенам. Тауриллиан и атури наплевать, что полёты будут с мучительной ясностью возвращаться к ней во снах.

— Вы вырастили его с помощью магии? — спросила Тааль, пока Фиенни открывал дверь. Она растворилась почти бесшумно, но даже неприметный скрип в тишине прозвучал как грохот.

— Конечно, — как бы в забытьи ответил Фиенни. Он уже стоял на пороге, почти касаясь макушкой притолоки и словно не желая отрываться от жасмина. Тааль в первый раз подумалось, что обязанность провожать её через Город его тяготит. — Проходи, Тааль-сновидица. Будь моей гостьей.

Тааль не знала, каким полагается быть жилищу бескрылого, — но дом Фиенни сразу показался ей образцом. Всё внутри небольшого помещения было подобрано, сделано, поставлено с таким вкусом, такой любовью к каждой мелочи, что лучшие хозяйки гнездовья на Высокой Лестнице позавидовали бы. Простая ореховая мебель, открывая свободное пространство, уютными сгустками теплоты жалась по углам. Сначала Тааль удивили два кресла — мягких и громоздких, как медвежата, — но потом она поняла, что жара Пустыни здесь совершенно не ощущается, поэтому они манят, будто в ночной холод. Несколько зеркал разных размеров скучковались у стены напротив; их прикрыли полупрозрачной тканью — пряча то ли от посторонних, то ли от себя. Травяная подстилка скрадывала шаги и прекрасно сочеталась с тёмно-зелёными занавесями на окнах; это делало комнату похожей на сумрачный лес.

Большинство приспособлений, выдвижных ящичков, деревянных коробок были Тааль незнакомы; у неё разбегались глаза. Над столиком, в подвесных полках, небрежными рядами стояли таблички, похожие на драгоценность Турия — древнюю скрижаль «О стойкости»; рядом с ними лежали пергаментные свитки и странные предметы, которые она видела впервые. Пухлые и немного пыльные, белые или желтоватые внутри…

Здесь бы великолепно чувствовал себя дракон, — почему-то подумала Тааль. По крайней мере, в те периоды, когда позволял бы себе отдохнуть от полётов и охоты на оленей с быками… А ещё более великолепно — древесные атури. Как Фиенни назвал их, дриадами?…

И ещё ей стало интересно: какие нужны воля и мужество, чтобы создать себе вот такой уголок в городе смерти?… Чтобы всё волшебство — оставшееся лишь настолько, насколько это доступно призраку, — пустить на сотворение этого уголка?

— Что это? — спросила она, осторожно дотрагиваясь до одного из странных предметов. Фиенни без единого шороха, как положено тени, снял с крючка начищенный до блеска сосуд и подвесил его над небольшой жаровней в форме драконьей пасти. Жаровня зажглась от щелчка его пальцев. Вскоре вода в сосуде закипела, сосуд мелко затрясся, а из его носика повалил пар.

— Книги, — сказал Фиенни. — Из бумаги, кожи и дерева. Можешь полистать, не бойся. Там такие же письмена, как на табличках кентавров и черепках тауриллиан… А это чайник, Тааль-Шийи. Не стоит смотреть на него, как на чудо, — он усмехнулся краешком губ. — Я постоянно забываю, что ты майтэ. Ты стала красивой девушкой.

Тааль вспыхнула — несмотря на превращение тела, краснела она по-прежнему запросто. Это не обнадёживало.

— В чайнике подогревают воду?

— Вот именно.

— А зачем?

— Сейчас увидишь, — Фиенни стремительно извлёк откуда-то две маленькие округлые чаши, поставил их на стол поверх звенящих блюдец. Целители в гнездовье плели такие ёмкости из тростника и молодых веточек — для хранения мазей и порошков; в похожих держали и воду в сезоны засухи. Но Тааль ни разу не встречала на них ни ручек, ни тонкой многоцветной росписи.

— Разве Вам нужно есть и пить? — растерялась Тааль — и сразу, вспыхнув по новой, прижала ко рту ладонь. — Простите, я хотела сказать…

— Не извиняйся, — Фиенни миролюбиво покачал головой. — Мне это и в самом деле не нужно, зато нужно тебе. Иногда безумно приятно приобщиться к делам живых, и я не могу побороть в себе это желание… Присаживайся.

Одно из кресел, повинуясь его воле, подъехало к Тааль и мягко подтолкнуло её под колени. Усесться в него после долгого пути было наслаждением; Тааль не знала раньше, что ногам несчастных бескрылых постоянно приходится тащить такой вес.

Сначала Фиенни разлил по чашкам какой-то густой тёмный отвар; от него поднимался непередаваемый запах — медвяный, с оттенком бергамота и кострового дыма. Рот Тааль наполнился слюной, и она внезапно поняла, что очень голодна. В самом деле: сколько уже она ничего не ела, кроме кашицы из коры?… Кашицы, которой делился с ней едва волочивший ноги Турий…

Но Фиенни сказал, что с кентавром и Гаудрун всё хорошо. Кроме Фиенни, здесь ей больше некому верить… Не Хнакке же и грифам, в конце концов.

Тонкие, ненормально бесплотные пальцы хозяина умело управлялись и с чайником, и с другими маленькими, забавными предметами посуды; Тааль не представляла, как ими пользоваться, и глазела на всё, как несмышлёный птенец. Впрочем, Фиенни это явно доставляло удовольствие. Закончив с отваром, он неспешно залил его кипятком, а потом водрузил в центр стола блюдо с золотистыми кружками и сушёными фруктами.

Тааль сложила руки на коленях. Какие же они всё-таки огромные — не поймёшь, куда деть… Новое тело сковывало и смущало её; в близости Фиенни, как и в красивом чае, и в аромате жасмина с улицы, было что-то неправильное. Ей что же, придётся хватать еду прямо пальцами, без клюва? И грызть эти аппетитные на вид кружки зубами, точно хищнице?…

В пещере Эоле рассказал ей о хлебе, о пирогах и другой людской пище, и звучало это крайне заманчиво. Но Тааль не знала тогда, что ей придётся распробовать это чудо с рук умершего… В городе, где умерло всё — и где всё сберегло такие болезненно-яркие следы жизни.

Пока Фиенни колдовал над салфетками и нежно-бежевым кремом, Тааль испытала все муки неловкости в Лэфлиенне и Обетованном, вместе взятых. Вдобавок ко всему обнаружилось, что в полученном от волшебника одеянии у Тааль голые плечи; а увидев в отполированном боку чайника своё искажённое отражение, она и вовсе ужаснулась… Пожалуй, даже загадки Хнакки не привели её в такое замешательство.

Фиенни, будто догадавшись, сел напротив и взял чашку первым.

— Это очень вкусно, попробуй, — сказал он, смакуя мелкий глоток. — Чай — одно из величайших удовольствий, доступных людям, — он взглянул на серьёзное лицо Тааль и по-мальчишески звонко расхохотался. — Наряду с печеньем, конечно… Угощайся, Тааль. Теперь тебе нужно будет больше, чем раньше, чтобы выжить, а игрушки тауриллиан и атури вконец измотали тебя…

Он откусил кусочек, с заразительным хрустом прожевал его и прибавил:

— Жаль, что я не чувствую больше вкуса еды и питья.

Тааль чуть не поперхнулась чаем. Значит, всё это — исключительно для неё?…

— И все… тени… тоже не чувствуют?

— У меня нет тела, Тааль, — с печальной улыбкой, но без показного горя напомнил Фиенни. Его серые глаза изучающе обводили её из-за чашки. — То, что ты видишь — лишь искусный морок… Моя магия, скреплённая чарами тауриллиан.

— Так всё-таки тауриллиан зачем-то нужно, чтобы Вы были здесь?

Он дёрнул плечом и отставил чашку.

— По сути дела, уже нет. Но я остаюсь проводником между ними и остальным Лэфлиенном — и к тому же единственным из бродящих по Городу, кто способен ещё породить пару осмысленных фраз… Хоть и сам не знаю, сколько времени мне осталось, — он кивнул на прикрытые зеркала. — Они утверждают, что немного. А я привык им верить, Тааль.

— Почему? — поинтересовалась она. Ей не давало покоя другое зеркало — с пояса человека из снов.

— Мои предки — спасибо им за это — когда-то выискали чудесный способ творить магию: с помощью зеркал. Чары давались им не так просто, как тауриллиан, духам, боуги или морскому народу — магия не рождалась и не умирала вместе с ними, и Дар становился тяжким трудом. Зеркала значительно облегчали жизнь, и в Обетованном я, по сути, только им и посвящал себя… Но здесь… — новая улыбка Фиенни была похожа на судорогу. — Здесь они стали моей тюрьмой. Я смотрю на них каждый день, и стекло твердит мне, как близок конец. Я истончаюсь и исчезаю, ухожу в вечность. Я всё хуже помню и всё меньше говорю… Скоро я буду таким же бессознательным сгустком тумана, как те русалки со спящим детёнышем дракона. Тенью в полном смысле.

Сердце Тааль сжалось. Она уставилась в чашку, на тёмном донышке которой колыхались кусочки трав. Что она, живая и жалкая, может на это сказать?…

Она решила перевести тему.

— Тауриллиан хотели, чтобы мы с Вами встретились?

— Вряд ли. Думаю, они хотят лишь поскорее заполучить тебя сами… Просто таков порядок: все, кто попадает к тауриллиан, должны либо пройти через Молчаливый Город, либо быть в сопровождении их слуг… Как твои друзья и как те, кого они пригоняют сюда в качестве союзников. Южнее Пустыни — их земля, защищённая древним колдовством, сокровенная. Там нет ни песка, ни иссушающей жары, ни холода по ночам. Думаю, тебе там понравится…

— Да, если не учитывать их самих, — мрачно призналась Тааль, позабыв об осторожности. Слегка пряные крошки печенья оцарапали ей нёбо. — Я иду туда, чтобы добыть целебную воду для своей матери и выручить брата Гаудрун. А Вы говорите так, будто…

— Будто ты должна там остаться? — подсказал Фиенни. — А разве ты сама ещё не поняла, что так и есть?

Тааль помолчала, подбирая слова, и отложила надломленное печенье. Обмакивать его в крем было безумно приятно, но эти пальцы пока плохо слушались её.

— Водяной атури, Эоле, говорил мне, — прошептала Тааль. Солнечный жар теперь прожигал даже тёмно-зелёные занавески — а ей так отчаянно хотелось забыть, что они всё ещё в Пустыне… — И Турий-Тунт тоже. И грифы. Но ведь все они могли ошибаться…

— Ты бы не попала сюда, если бы они ошибались, — терпеливо, как ребёнку, разъяснил ей Фиенни. — Ты нужна тауриллиан и атури, как я уже говорил. Ты можешь предотвратить их возвращение в Обетованное — или, наоборот, поспособствовать ему… Духи проверяли тебя древними и жестокими чарами, Тааль, — он вздохнул, глядя куда-то поверх её головы. — И я вижу на тебе их следы… Не всякий смертный выдержит такое, а ты выдержала. Ты говоришь, что пустилась в путь ради матери и подруги, но не каждая майтэ покинула бы родное гнездо. И не каждая поняла бы язык всего живого, включая атури, грифов, — он приподнял бровь, — и, кстати, включая меня… И уж совсем трудно представить майтэ, которая пересекла бы половину материка во имя своих близких. Мне не известны подробности твоих приключений, но уже это чего-нибудь да стоит, поверь. Ты считаешь себя обыкновенной…

— Так и есть, — выдавила Тааль; ночные слова матери пятнами расцвели на её щеках. — Я самая обыкновенная. Я понятия не имею, как бороться с тауриллиан, и смогу ли я, и нужно ли мне это… Я слабая, — подавив горечь, она повторила слово Делиры: — Я посредственность.

— Ты сильная, — возразил Фиенни, по-кошачьи слизывая с ложечки безвкусный для него крем. — Поверь мне. Сильная и храбрая… Даже атури поняли это, раз позволили магии довершить своё дело и дать тебе новый облик. У тебя собственный, особый Дар. И особый путь, сойти с которого уже не получится… Думаю, что тауриллиан уже давно взяли тебя на заметку. Для их обряда им нужен некто чистый и бескорыстный, — его голос отчего-то надломился. Тааль померещилось, что жасмин стал пахнуть с удвоенной силой. — Самый чистый и бескорыстный в нашем мире… Я не удивлён, что они остановились на тебе.

Тааль вспомнился давний разговор с Ведающим, и болезнь, расплывшаяся по Лесу, и каменные скорпионы… Если они шпионят на тауриллиан так же, как грифы, то в словах Фиенни есть логика. Оба стана бессмертных, тауриллиан и атури, и правда могли давно наблюдать за ней, выбрать её… Тааль стало нехорошо. В два больших глотка она осушила чашку.

— Что за обряд?…

— Очень сложный и старый обряд. Он требует длительной подготовки, в нём сотни шагов и условий… — Фиенни покачал головой. — Тауриллиан берегут эту тайну, так что и я не знаю всего. Это очень тёмная магия, магия для бессмертных. Она должна помочь им разрушить барьер, поставленный когда-то людьми и Цитаделью Порядка. Она окончательно впустит Хаос, уже просочившийся в наш мир. А силы Хаоса будут рады помочь тауриллиан выбраться из заточения, снова захватить Лэфлиенн…

— И Обетованное, — еле слышно закончила Тааль.

— И Обетованное, — кивнул Фиенни. Потом, помолчав, прибавил: — Я устрою для тебя встречу с атури, а уже после провожу к тауриллиан. Ты сама сделаешь выбор, Тааль. Тебе ничего не будет грозить, обещаю.

— Выходит, тауриллиан надеются переубедить меня? Переманить к себе?…

— Не переманить, а именно переубедить. Поверь, они умеют это делать. На твоём месте я не стал бы недооценивать их… Хотя и атури — те ещё лицемеры. Ты между двух жерновов, Тааль, и мне жаль тебя. Иногда я радуюсь, что сам оставил эти игры…

Тааль сделала глубокий вдох — так, что заболели новые лёгкие — и отважилась упомянуть главное:

— Мои сны, — сказала она, глядя прямо в глаза Фиенни. — Я давно вижу сны о вратах в Хаос… И о том, кто придёт раскрыть их. Как и Вы, он смертный, но, наверное, могущественный волшебник. И я знаю, что сейчас он на пути сюда.

Теперь Фиенни молчал слишком долго. Тааль так ждала ответа, что каждая секунда казалась ей вечностью в пропитанных жаром песках.

— Ну что же… — произнёс он, поднося к лицу один из засохших цветков жасмина, усеявших стол. Зажмурившись, вдохнул аромат белых лепестков, и Тааль пришла в голову безумная мысль: что, если это единственный запах, который Фиенни до сих пор чувствует?… — Полагаю, это может быть лишь один человек из всего Обетованного. Мой ученик. Восьмой год я жду встречи с ним.

ГЛАВА II

Дорелия, Заповедный лес (на границе с равниной Ра'илг)

Нитлот наклонился над котелком, и поднимавшийся пар ошпарил ему лицо. Он поморщился: разница с холодом просто добивала. Запустил пальцы в мешочек с сушёным боярышником и подбросил ещё щепотку. Это зелье — тот случай, когда лучше переборщить с ингредиентами, чем положить недостаточно… Нитлот, признаться, нервничал: зелья никогда не были его сильным местом. Даже в Долине — а что уж говорить о бредовой ситуации, в которой все они очутились теперь…

Ниамор зелья давались куда лучше, да и Индрис неплохо преуспевала в них — в тех редких случаях, когда у неё хватало терпения возиться с нарезкой корней или высчитывать лунные фазы для сбора трав. Может, дело просто в том, что это больше подобает женщинам?

«О да, особенно если учесть, как играючи готовит зелья Альен… А ведь он беззеркальный».

Зацепившись за эту мысль, Нитлот помрачнел. Выпрямился, набрал горсть снега и уже привычным движением втёр в обожжённое лицо.

Опять Альен. Сколько же можно?… Разве не из-за него (в значительной степени) жалкие остатки дорелийской армии прячутся в лесу, будто шайка грабителей?

Разве не из-за Альена и его треклятой силы Повелителя Хаоса он — волшебник высшего разряда! — вынужден варить укрепляющие зелья для беременной Индрис? Для Индрис, которую они на пару с Тейором еле вытащили из Мира-за-стеклом, откуда вообще-то не возвращаются?…

И, тем не менее, даже после битвы на равнине Ра'илг, после позорного поражения, Нитлот продолжает вспоминать Альена при каждом удобном и неудобном случае. И по-прежнему идиотски радоваться, думая, что ни Тейор, ни кто-либо ещё не сумеет залезть к нему в голову в такие минуты.

Какая-то птица — сойка или кукушка, Нитлот по близорукости не рассмотрел — вспорхнула с еловой лапы, и комок снега чуть не прилетел ему за шиворот.

Котелок кипел над огнём, слегка покачиваясь. Хворост под ним трещал так весело, будто всё в мире шло нормально и имело смысл.

Пару мгновений Нитлот задумчиво созерцал котелок, пытаясь сообразить, когда его надо будет снимать с огня. Зелье ещё не приобрело нужного тёмно-золотистого цвета, но уже покрылось слоем пенки. Можно, конечно, позвать Тейора — тот, наверное, опять треплет языком на стоянке с кем-нибудь из пехоты, — но Нитлоту очень не хотелось спрашивать у Тейора такие вещи. Право ухаживать за Индрис он ревниво оставлял за собой. Настолько ревниво, что раньше его бы это встревожило… Однако теперь он так устал, замёрз и видел так мало разумных выходов из положения, что тревожиться из-за подобных тонкостей не получалось.

Они скрывались в Заповедном лесу седьмой день — последыши дорелийского войска, которых едва ли хватило бы на два крупных отряда. Остальных перебили альсунгцы или выкосило пламя призрачного дракона-иллюзии — вполне реальное, жадное до плоти пламя, не менее настоящее, чем костяные ножи, клыки и когти мороков-оборотней. Феорнцы, бросившие их в самом начале боя, так и не вернулись. Они пропали на западе — наверняка устремились к реке Широкой, чтобы любыми путями переправиться и вернуться в своё королевство; страх за жизнь властно тащил их прочь, страх заставил забыть красивые клятвы чести. И Нитлот, как ни старался, не мог осуждать их. Кто, по сути, вообще имеет право их осуждать?…

Чуда не произошло: не прислали обещанной помощи ни Кезорре, ни Минши, и от лорда Заэру из столицы, оказавшейся под угрозой осады, не пришло никаких вестей. Нитлот, Тейор и лорд Толмэ (чей роскошный малиновый плащ основательно потрепался и, кажется, даже чуть обгорел) совместными усилиями согнали людей в лесную чащу. Альсунгцы окружили лес; кроваво-огненное безумие, творившееся на равнине, опоясало молчаливую черноту осин и елей красной каймой. Нитлот не помнил толком, как именно всё случилось; многое он сделал совершенно не думая, спасая скорее себя, чем окружающих. Он не знал ни одного из тех беззеркальных, которых утащил волоком по подтаявшему снегу, не знал ни одного из тех, чьи раны раскрылись и испускали колдовское, трупное зловоние.

Тейор потом рассказал, что Нитлот сам разыскал Индрис, лежавшую без сознания, с треснувшим зеркалом, и медленно бледневшую от подступающей пустоты. Чёрная магия, призванная Хелт, давила на них с небес — в том числе и после того, как дракон испарился вслед за другими иллюзиями.

Единственной надеждой оказался защитный купол, который они втроём воздвигли ещё до того, как началась битва. Нитлот до сих пор считал, что только эта молочно-белая плёнка, наведённая самой банальной в мире магией, и выручила их всех. Ни один воин Альсунга не переступил тогда невидимую черту, но та же самая черта оказалась и ловушкой для них самих.

За эти семь дней Нитлот изведал, наверное, все муки, которые не доводилось пережить раньше, и повторил все, которые доводилось. Первые двое — а может, и трое — суток протянулись в каком-то беспамятстве. Нитлот выслушивал истерики лорда Толмэ, заклинаниями очищал повязки для раненых, накладывал новые чары на рыцарские доспехи, покорёженные яростной, бесцеремонной альсунгской рубкой, и на оружие (удалось спасти не больше сотни мечей и копий, а щитов и того меньше). Он почти не спал, держась на стимулирующих травах из запасов Тейора. Вкупе с голодом это валило с ног — оставалось разве что прославлять хвалёную выносливость зеркального народа… Еды не хватало на всех, и осаждённые впроголодь тянули то, что залежалось в нескольких тележках из обоза — их разместили на большой поляне в глубине чащи. Нитлот попросту не задумывался об этом. Время от времени, когда Тейор вконец надоедал, он мусолил зачерствелый хлеб с солью или брезгливо ковырял полоски копчёной говядины. В конце концов, беззеркальным еда сейчас явно нужнее, чем ему…

Всё-таки беззеркальные должны решить, что делать дальше. Это их война, их ответственность. И главный их враг, королева Хелт, тоже остаётся беззеркальной, человеком — хотя Нитлот всё чаще ловил себя на том, что не может представить, как Хелт мыслит или чем объясняет свои поступки. Судя по битве на равнине и колдовству, к которому прибегает эта женщина, человеческого в ней всё меньше. Он назвал бы это безумием, если бы безумцами (в разных смыслах) среди беззеркальных не считались Альен и Соуш.

А Хелт в своей жестокой, непробиваемой узколобости так не похожа на них обоих. И узколобость её приобретает опасный размах… Как, почему тауриллиан — бессмертные и, согласно фантазиям жрицы Наилил, познавшие высшую мудрость — доверили ей столько тайн? Морской демон Дии-Ше, магия для изменения облика, теперь вот образы для иллюзий, заботливо доставленные прямо из Лэфлиенна… Неужели в Обетованном не нашлось никого более достойного, раз уж им так приспичило вернуться?

Со вздохом Нитлот опять подошёл к котелку и ещё раз размешал зелье, критически оценивая его густоту. Хоть в этом уже и не было особой необходимости, он всё любил доводить до совершенства — даже если затея эта была заранее обречена. Со всех сторон укромную полянку обступали ели: они захватили эту часть леса, оттеснив прочь заросли осины, вяза и бука. Было тихо — только в котелке булькало, а ещё дятел настойчиво, точно намекая на что-то, настукивал вдалеке.

Нитлот уставился на снег под ногами; долго не мог понять, почему он такой рыхлый, лёгкий, будто пекарская мука, и с какой стати из-под еловых корней начала выступать чёрная, жирная земля. Верно, ведь уже приходит весна. Он совсем об этом забыл. Воздух был по-прежнему холоден, но мягок — такой же нежной прохладой отдавали карты на белой выскобленной бумаге в Долине (такие нравились Нитлоту больше других), или мороженые ягоды в трапезном доме, или…

Или руки Индрис — той здоровой, сильной Индрис, какой она была до своего прекрасного и бессмысленного подвига с «огненным колесом».

Услышав в себе такое сравнение, Нитлот вздрогнул и на секунду забыл о размешивании. Так и застыл с ложкой в руке — редкой ценностью теперь, когда их не так много спасли в обозе, — пылая ушами на потеху дятлу… Хорошо, что Тейор не видит.

А может, и плохо: может, насмешки Тейора образумили бы его. Ибо сейчас не время и не место сходить с ума. Нитлот слишком хорошо знал и себя, и Индрис. У зеркального народа, конечно, весьма своеобразные представления о времени — и всё же по любым меркам они знакомы очень давно. Не одно поколение учеников они выпустили вместе, не один зимний праздник в честь Госпожи Смерти встретили, бок о бок сидя за столом. На его глазах Индрис стала женщиной и воспитала двух сыновей от сохранивших неизвестность отцов; такая свобода нравов, впрочем, была нормой для женщин Долины. Оба сына унаследовали и материнскую безуминку в глазах, и талант мастерить витражи. Оба очень скоро исчезли, чтобы быть, как это иногда называют, профессиональными волшебниками на службе у беззеркальных — проще говоря, чтобы попадать почаще в передряги и, не скучая, продавать свой Дар.

Индрис отлично видела, что сотворила с Нитлотом вся эта история с Альеном, Фиенни и Ниамор. Видела, но со свойственным ей тактом не лезла в душу, предпочитая держаться на расстоянии. До Нитлота лишь недавно дошло, сколько сил ей, должно быть, потребовалось, чтобы сохранить свою невозмутимую весёлость и любовь к каждому сделанному вдоху в эти странные времена… Почти восемь лет прошло с тех пор, но у зеркального народа отличная память. «Пусть гном выучит для тебя горную дорогу, а Отражение напомнит маршрут твоим детям», — так, кажется, говорят в Ти'арге и Дорелии — говорят, всё реже вдумываясь в жутковатый смысл…

Сейчас Нитлоту казалось — хотя в нынешнем состоянии это, вполне возможно, было самоубеждением, — что именно Индрис подарила ему прозвище Зануды, которое так прочно успело прирасти. Вероятно, в её расцвеченную магией голову оно пришло раньше, чем под строгий пробор Ниамор…

Индрис была подругой Ниамор, но никак не её обделённого судьбой, рано полысевшего, ворчливого брата. Индрис и в Дорелию поехала, чтобы помочь Альену. Альену, а не ему. Надо не просто понимать это, но и ежечасно помнить — а то он вконец распустил себя, заигрался в детство. Пора прекращать.

Ну и что, если под тенью призрачного дракона, чьи когти опускались всё ниже, Нитлот только и думал, что об Индрис? Никого это не интересует и никогда не будет интересовать. Он обязан выходить её, как выхаживают боевого товарища. В качестве которого она, кстати, отлично себя проявила.

Ложка снова погрузилась в зелье, но продвигалась всё труднее, как в жидком тесте. Нитлот смотрел в хвойную чащу, тщетно пытаясь уловить хоть какие-то звуки их крошечного, потрёпанного лагеря. Он ушёл довольно далеко за деревья, чтобы никому не мешать (а если начистоту — чтобы ему не мешали), но чуткий ветер иногда доносил запах лекарств и кислого пота. Запах усталости, голода, дюжины лежачих больных… Нитлот поморщился; взял ложку в зубы и, покряхтывая, снял котелок с огня. Их стоянка тревожила весеннюю свежесть леса, рушила его хрупкую красоту, а взамен обдавала вонью неустроенной, уродливой жизни. Кажется, он скоро совсем поймёт Альена и его выбор убежища: вряд ли что-то могло превзойти Домик-на-Дубе…

Что ж, пора отнести Индрис новую порцию зелья. А заодно — поговорить с лордом Толмэ, чтобы предложить ему наконец-то свой сумасшедший план… В его сумасшествии Нитлот не сомневался, но не видел иных путей. Какие времена, такие и планы.

К тому же Индрис время от времени уже приходит в себя — а в его идее ровно столько безумного, чтобы ей понравилось.

* * *

Отогнув засаленный полог палатки, Нитлот чуть не опрокинул котёл; весело было бы вдобавок к лицу ошпарить колени… Целительство требует жертв.

Рядом с лежанкой Индрис — они с Тейором набили её тюфяк свежим сеном, которое осталось в запасах для не переживших битву лошадей, — рядом с этой лежанкой, стоившей ему стольких хлопот, стоял посторонний. Толстый парень-мечник из десятка рыцаря по имени Гоннат; Нитлот забыл, как его зовут. Квадратная челюсть, маленькие голубые глазки и пальцы толщиной с сосиски — такого хоть сейчас разведчиком в армию Альсунга: примут за своего. Грязные светлые пряди торчали из-под повязки у парня на голове; Нитлот вспомнил, что он ещё не оправился от серьёзной раны. Рана, тем не менее, его совершенно не оправдывает.

Индрис нужен абсолютный покой — никаких мыслей, кроме этой, у Нитлота не осталось. К Индрис сейчас нельзя — никому нельзя к ней, за исключением его, ну и (так уж и быть) Тейора. А этот увалень стоит тут, как у себя дома или в трактире. Нитлот задохнулся от возмущения.

— Ты что здесь делаешь? — сердито-громким шёпотом спросил он, поставив котелок на середину палатки. Парень испуганно таращился на него, по-рыбьи приоткрыв рот. — Не знаешь, что госпожа волшебница больна? А ну-ка проваливай!

— Меня зовут Вилтор, господин волшебник, — проблеял парень, безуспешно стараясь говорить тихо. — Вилтор аи Мейго. Я сын пекаря, лучшего пекаря в Энторе.

Может, рана на голове была опаснее, чем ему показалось?…

— Я не просил тебя представиться, Вилтор аи Мейго, — медленно, с большими паузами, уточнил Нитлот. — Я просил тебя убраться, причём сейчас. Выход вон там.

— Не прогоняйте меня, господин волшебник, — парень подпустил в голос жалкой мольбы, чем только сильнее разозлил Нитлота. — Госпожа Индрис была рада, что я пришёл. Ей так скучно одной…

— Что ты несёшь? — прошипел Нитлот, практически уверившись, что толстяк тронулся умом. Только ненормальных им здесь не хватало — посреди леса, в окружении, почти без еды…

Но тут случилось невероятное: Индрис слабо пошевелилась. Позабыв о сыне пекаря, Нитлот бросился к ней, осторожно убрал со впалой щеки густую волнистую прядь — после заклятия «огненного колеса» волосы Индрис невесть почему стали просто тёмно-каштановыми. Её зеркало треснуло, Дар истощился: нащупывая сознание Индрис на изнанке реальности, пытаясь вернуть её из Мира-за-стеклом, Нитлот видел нечто тусклое и растерянное на месте разноцветного, полного юной свежести — того, что помнилось раньше. Он знал, что восстановиться полностью Индрис сможет только в Долине. И неизвестно, когда она теперь там окажется…

Утренний жар спал; кожа Индрис была холодной и чуть-чуть влажноватой от пота. Вчера она дважды очнулась, но лишь на несколько мгновений, и сил на связные разговоры у неё не хватало. С чего же этот белобрысый мечник взял, что Индрис рада подобным гостям?… Нитлот ощутил покусывания ревности — злорадные, как у чёрных одноглазых крыс на равнине Ра'илг.

Тех самых, что одарили сына пекаря следами от чёрных болячек по всему телу… Нитлот вспомнил, как обрабатывал его раны. Ничего смертельного не было, парню, можно сказать, повезло; но из-за отметин зрелище казалось вдвойне жутким.

Дрогнули густые, слегка подпалённые магией ресницы Индрис; от улыбки на щеках прояснились знакомые ямочки. Нитлот бережно приобнял её за плечи, поддерживая запрокинувшуюся голову. Мышцы шеи особенно слабы после долгой неподвижности… Только вот откуда он, никогда не касавшийся целительства, знает это? Неужели из собственного беспамятства и рук Соуша, грязных в то время ещё не от чернил?…

— Зануда, — хрипло сказала Индрис, и что-то томяще перевернулось у Нитлота в животе. — Не прогоняй Вилтора. Мы подружились ещё в столице, я за… — она сделала резкий вдох, попытавшись кашлянуть, но вышел снова хрип. — Зачаровывала его меч. Ты должен помнить.

— Тсс, тихо… Всё хорошо, — протяжно, будто ребёнку, прошептал Нитлот. Зубы у него стучали, и стоило немалых усилий заставить руки не трястись; Индрис пришла в себя, а он — фактически — обнимал Индрис… Живую, тяжёлую, тёплую. Он сердито мотнул головой в сторону Вилтора, а потом кивнул на тюфяк; у дорелийца хватило ума поправить подстилку и взбить слежавшееся сено. — Он останется, если хочешь. Как ты?

Последнюю фразу — очень банальную, но очень нужную сейчас — он произнёс на языке Долины. И Индрис, хвала Порядку, отнеслась к ней вполне серьёзно.

— Кажется, лучше. Правда, — она нахмурилась; взгляд широко расставленных, по-кошачьи округло-раскосых глаз постепенно фокусировался, и Нитлот, замерев, наблюдал, как то растёт, то уменьшается чернота зрачков. Глаза Индрис жадно вбирали полог палатки, балахон Нитлота, котелок, мешки с бинтами и припасами; её рот по-детски приоткрылся, казалось, она пьёт и никак не может напиться…

Напиться — ну конечно! Почему же он такой беспамятный чурбан?…

— Я сварил тебе новую порцию зелья, — засуетился он, укладывая Индрис удобнее. — Сейчас налью… Хочешь на другой бок? Или, может, сесть?

— Я могу помочь, — влез Вилтор. Он ни слова не понял, но, видимо, догадался, о чём идёт речь. Нитлот отмахнулся; Индрис улыбнулась — гораздо шире и осмысленнее.

— Пока полежу так, ничего со мной не случится… Уже ничего, — с бархатистой скорбью прибавила она — так, чтобы Нитлот понял: это «уже» ценнее всех многословных благодарностей. Он поскорее кинулся к котелку, чтобы не пялиться на Индрис с идиотски-ликующим видом.

Вновь помешивая загустевшее зелье, Нитлот заметил, что руки слегка дрожат. Он выругался про себя. То, что Индрис вернулась оттуда, что она жива и говорит с ним, казалось чем-то нереальным, настолько прекрасным, что Обетованному просто не вместить такую красоту — разве что Лэфлиенну за морем или другим, более совершенным мирам… Нитлот отошёл к своему мешку, пальцами обтёр пыль с мерного флакончика и горестно вздохнул. Сколько можно, в самом деле, этой дурацкой поэзии? Где прежний, разумный Зануда, который всегда знал, что он обязан делать, а что непозволительно?…

Толстый Вилтор, который всё это время мялся возле выхода из палатки, опять осмелился заговорить.

— Госпожа, я очень… Очень… — издав несуразный хрип, парень примолк. Нитлот боковым зрением наблюдал за Индрис; та улыбалась, приподнявшись на локтях, и всем своим видом доброжелательно поощряла — по его мнению, слишком доброжелательно. — Я так рад, что Вы пришли в себя. Вы… Ваша магия всех нас спасла на равнине.

— Думаю, явно не всех, — тихо и серьёзно сказала Индрис. Я жду подробностей, — прозвенело её требование у Нитлота в голове. От неожиданности он чуть не выронил кружку, где смешивал зелье (ровно треть флакончика: «Дели на три части и не ошибёшься», — как учила мастеров старая Кетлабат, когда ещё не окончательно выжила из ума) с капелькой мёда, чтобы смягчить горечь. Мёд они с Тейором благополучно стащили (Тейор, правда, называл это «позаимствовали») из тех же обозных тележек, бессовестно обделив солдат.

Какая же прорва сил в Индрис, если даже сейчас её хватает на телепатическую связь… Кошачья живучесть, иначе и не скажешь.

— Очень многих, — яро запротестовал Вилтор. — Мы не отогнали бы их от леса без вашей помощи. Даже те, кто сейчас здесь, наверняка бы не выжили… Гонната, к примеру, Ваша стена огня на моих глазах закрыла от двух… Гоннат — мой десятник, Вы ещё зачаровали его ножны.

— Конечно, я помню его, — сказала Индрис, но Нитлот видел, что ей не терпится узнать что-то ещё. — Что произошло после «огненного колеса»? Королева Хелт призвала ещё кого-нибудь?

Шумно выдохнув, Вилтор посерел. Видно было, что при одном воспоминании его мутит. Нужно было срочно вмешаться.

— Я сам всё тебе расскажу, только чуть позже, — пообещал он. — Зрелище было впечатляющее… Древние и тёмные заклятия. Тысячи трупов.

— Об этом, как ни странно, я уже догадалась, — фыркнула Индрис — как делала всегда, когда дело, как ей казалось, затрагивало принципиальный вопрос женской сообразительности.

— Дракон, — выдавил Вилтор, глядя в угол — наверное, вспомнил, как сам ничком бросился в снег, увидев над собой ртутно сверкающее брюхо и крылья, по-дурному бесконечные, словно ночной кошмар. — Там был дракон. И недокрысы. И оборотни.

— Иллюзии, — кивнула Индрис, точно нисколько не удивившись. — Просто призраки, Вилтор. Колдунья сотворила их, чтобы смутить тебя и твоих товарищей, чтобы разбудить ваши самые глубокие, спрятанные страхи… Особенно те, что порождены Чёрной Немочью.

Вилтор кивнул. Кажется, слова Индрис немного успокоили его, хотя не согнали морщины с мясистого лба. После битвы на равнине Ра'илг вряд ли кто-то сумеет согнать эти морщины…

Нитлот взболтал зелье и шагнул к Индрис, с тревогой подмечая, как она похудела за прошедшие дни — эти косточки на руках так не торчали, и кожа не так плотно, не до прозрачности, обтягивала ключицы… Теперь ей придётся есть за двоих, чтобы уберечь себя и ребёнка. Причём долго — женщины из зеркального народа вынашивают плод по нескольку лет.

И воинская стоянка в Заповедном Лесу — точно не самое подходящее для неё место… Но выбора, к сожалению, нет. Как, собственно, и всегда среди беззеркальных.

— Зелье, Индрис, — сказал Нитлот, усаживаясь на тюфяк с ней рядом. При этом он по-старчески покряхтывал от боли в ушибах и старых шрамах. Хорошо, что Тейора тут нет — уж очень не в его пользу вышло бы сравнение… — Трижды в день, натощак. А потом я принесу тебе бульон. И не спорь, — добавил он, заметив её недовольную гримасу. — Да, это именно «та самая горькая гадость» — и да, ты будешь её принимать.

Индрис, до подбородка натянув одеяло, хитро прищурилась и жестом королевы приняла кружку.

— А Зануда стал смелым, — со знакомыми гортанными нотками протянула она на языке Долины. — Это война так на тебя повлияла? Или отсутствие душки Соуша?…

Нитлот придерживал кружку, чтобы Индрис не расплескала питьё. И от души желал, чтобы у пухлого мечника нашлись другие дела, кроме по-собачьи преданных взглядов.

— Я могу сбегать за бульоном сам, если хотите, — пробормотал Вилтор, когда молчание затянулось. — Мне всё равно некуда деваться… В разведку мы с Гоннатом уже сходили.

— И что там, без изменений? — спросил Нитлот, прекрасно зная ответ. Вилтор мотнул головой.

— Без. Лес окружён, и их не убавилось. Новостей от лорда Заэру тоже нет… Лорд Толмэ сильно переживает, — внезапно разоткровенничавшись, он понизил голос. — Рыцари говорят — третью ночь не спит, кричит без всякого повода… Не может решить, что нам делать дальше.

Тонкая бровь Индрис многозначительно дрогнула, но она ничего не сказала — прихлёбывала зелье, не морщась, точно фруктовый сок.

Лорд Толмэ — медлительный, галантный щёголь со сдержанным придворным смехом, лучший лучник Дорелии и талантливый боец на мечах… Даже он не выдержал, что уж говорить о народишке вроде вот этого недоразумения.

— Вот, сходи-ка лучше к лорду Толмэ, — попросил Нитлот. Ему почему-то хотелось самому накормить Индрис на первом шаге восстановления. Честное слово, смешно: курица-наседка… — Скажи, что сегодня я приду к нему в шатёр для разговора. Это очень важно. Сумеешь?

— Само собой, — кивнул Вилтор, в третий раз поднимая полог. Снаружи долетал весенне-хвойный сквозняк, Индрис явно было холодно, так что Нитлота раздражала его нерасторопность. — Может, хоть Вас он послушает, господин волшебник… Он боится.

— Боится? — резко спросила Индрис, как только стих скрип шагов Вилтора по снегу. — Чего?

— Теперь — всего, — ответил Нитлот, забирая у неё кружку. — Всего и всех. Удар Хелт был слишком силён. Многие из тех, кто выжил, потеряли рассудок, — сначала он хотел пощадить её, повременить с признаниями — но заглянул ещё раз в лицо и понял, что не сможет. — Но больше всего он боится действовать без прямых приказов короля и лорда Заэру. А им сейчас не до нас из-за новых проблем…

— Альсунгцы осадили столицу, ведь так? Мы проиграли?

Не «они», а «мы»… Индрис успела сжиться с новой ролью, в отличие от него.

— Не знаю насчёт осады, — тут Нитлот слукавил: осада, конечно же, началась, и он в этом не сомневался. — Но мы проиграли — это точно… Лорд Толмэ тянет время, а тянуть его больше нельзя. У нас нет ни людей, ни еды, ни оружия… Нужно идти дальше.

— Выходить из леса, навстречу их окружению? Это верная смерть, Зануда, — и почти беззвучно, одними губами, Индрис прибавила: — А я не хочу снова в Мир-за-стеклом. Там холодно и скучно, и никому не нужны витражи.

Нитлот вздрогнул и поднялся, грея руки о то место на кружке, где остался след от высохших губ Индрис.

— Тебе не придётся, — пообещал он. — Я хочу предложить лорду Толмэ идти в глубь леса — к Зельдору. Помнишь тот город беззеркальных с бесчисленными лесопилками?… Это единственный выход. Укрепившись там, мы получим хотя бы шанс выжить. А может, собрать ополчение из местных и подтянуться к Энтору, когда это станет необходимым…

Пока он говорил, выражение лица Индрис становилось всё сложнее описать. Она смотрела на него снизу вверх, сложив руки поверх одеяла и покрываясь мурашками от холода — так, как никогда не смотрела раньше.

— Значит, переход через лес с армией?… Ты и правда изменился, Зануда, — несколько секунд Индрис не продолжала, и они глядели друг на друга в тишине — только мелкая птица заверещала где-то рядом с палаткой, вторя всё тому же дятлу. Вела беседу, наверное — или просто приветствовала приближавшуюся весну. — Знаешь, я видела её. Ниамор. Я видела её там.

В лице Индрис что-то надломилось: под родными, мягкими чертами проступило знание вечной тайны — словно туман, затоплявший Долину перед рассветом. У Нитлота сдавило горло. Он отчаянно желал спросить, но знал, что о таком не спрашивают. Нельзя.

И ещё на него вдруг, глупым ударом вдохновения, нашло понимание того, почему Альен отдал семь лет жизни и бессмертную (ну, хотя бы в теории) душу ради бесполезных попыток вернуть Фиенни. Он не знал теперь, как вёл бы себя, если бы Индрис не вернулась.

— Мастера отольют для тебя новое зеркало, как только мы снова будем в Долине, — как можно увереннее сказал он, прислушиваясь к шумам за палаткой: не идёт ли лорд Толмэ, надумав выслушать лопоухого колдуна?… — Кстати…

— Нет, — Индрис отвернулась, отвечая на вопрос, который Нитлот не решился задать вслух. — Не представляю, почему, но Фаэнто я там не видела.

ГЛАВА III

Минши, остров Гюлея

Просто дышать. Это так легко. Вдох и выдох, а потом снова вдох.

Что может быть проще? Дышать, и всё — это так легко. Даже когда ты один.

Альен лежал с закрытыми глазами, пока солнце не начало припекать. Луч пополз по синей шёлковой подкладке на его циновке, испестрил её складки бессмысленно-радостными бликами. Рассвет — ещё один.

Уже несколько ночей Альен не мог заставить себя спать. Сварил себе успокаивающее зелье по старому, надёжному, как затверженная формула, рецепту — он раздобыл его, пока бродил когда-то по Феорну.

Не помогло.

Зелье горькой дрянью проскальзывало в горло, туманило мозг, разрушая и без того хлипкие связи событий и мыслей. Ривэн крутился рядом и предлагал то подсластить отвар мёдом, то закусить какими-нибудь пряными вкусностями. Скрипя зубами, Альен терпеливо отмалчивался. Он знал, что Ривэн спит не лучше его.

Альен не любил растравлять себя воспоминаниями — точнее, воспоминаниям его компания нравилась определённо больше, чем наоборот. Однако сейчас наступил момент, когда он просто не мог это контролировать. Долгая ночь, проведённая с Бадвагуром в подвальчике дома Ар-Лараха, среди мешков со специями, возвращалась в новых и новых подробностях. Даже разговор с королём Минши в его памяти растерял остроту — как, впрочем, и то, что случилось потом.

А потом случилось (если судить со стороны) немало примечательного. Альена и Ривэна оправдали, причём публично и с извинениями; продуманнейшая, надо сказать, издёвка Сен-Ти-Йи — будто вот такие подачки могут хоть что-нибудь изменить… Альен помнил, как сверкало на солнце одеяние короля, на этот раз бледно-розовое, «цвета нежного лосося» (как манерно выражались дамы при дворе Ти'арга, ни разу не видевшие живого лосося). Помнил, как его величество вывел их с Ривэном под руки на помост базарной площади, представив жителям Гюлеи «дорогими гостями королевства». Смешной, ненужный спектакль.

Ривэн вернулся с допроса в целом довольным, хотя и с синяком под глазом — впрочем, как выяснилось, появившимся от встречи с Ван-Дир-Го. Значит, раб ещё и сопротивлялся… А может быть, Ривэн просто слишком разошёлся, отстаивая справедливость или воображая себя грозным мстителем. С ним такое случается.

Как бы там ни было, нет никакой разницы.

Альен уже рассказал тогда о Бадвагуре… Кажется, рассказал. Сейчас он не был уверен. Но до Ривэна, видимо, не сразу дошла суть: так он был поражён неожиданной милостью короля, и блеском вельмож Гюлеи, и гулом толпы под солёным ветром с моря. Свобода и свежесть после ночи, проведённой в обществе шайхов-допрашивателей, вконец опьянили его.

Стоя рядом, Альен тихо ненавидел каждую его чёрточку — от сальных волос до кривых бровей и размазанной грязи на виске. Ему было искренне непонятно, как можно чувствовать себя настолько нормально, если Бадвагур совершил то, что совершил? Если такое вообще возможно?…

Герой одной древней легенды, которая нравилась Альену в юности, выяснил, что убил собственного отца и разделил ложе с матерью: просто жил много лет, не подозревая, что сделал это. Подробности уже выцвели в памяти — как бывает с чем-то особенно потрясшим, когда помнится лишь общее впечатление. Поэтому Альен не помнил, что именно случилось с героем — умер он, или сошёл с ума, или продолжил ковылять по земле, по капле изживая свой позор и своё страдание?… Как бы там ни было, после первого прочтения (сам момент сохранился отчётливо, будто в зеркале воспоминаний) Альен долго сидел в библиотеке Кинбралана, не шевелясь, с прямой спиной. В голове у него тогда тоже не укладывалось, как дальше жить, если такое возможно.

Выбор Бадвагура был не менее невероятным и страшным, чем судьба героя легенды. А может, и более — это как посмотреть.

— Как ты убедила его? — шепнул он Сен-Ти-Йи, как только их провели в новые, специально приготовленные для гостей короля покои. Неужели это вчера произошло? Точно, вчера. А кажется, что тусклая вечность уже проскользнула мимо, ничем не задев его.

Рабыни Ар-Лараха наполнили для Альена и Ривэна ванну с ванильным маслом и имбирём, потом принесли еду и кезоррианские вина. «Сын Солнца благосклонен к вам. Он хочет, чтобы вы ни в чём не нуждались». Милая родинка на мочке уха, опущенные долу глаза… Рабыня была тонкой и изящной, как молодая яблоня, но в её взгляде на себя Альен не прочёл ничего нового — скрываемое вожделение женщины, которая давно и накрепко убедилась в том, что она именно женщина… Он отпустил её парой вежливых слов — вежливых и бессодержательных, как многие обороты в миншийском.

От искушения помыться Альен не удержался, но кусок ему в горло не лез. Он довольно долго ждал ответа от Сен-Ти-Йи. Может, высокомерная тауриллиан просто не хочет посвящать жалкого смертного в тайны своего мастерства?…

Да нет, вряд ли. Минувшей ночью та же тауриллиан уже открыла «смертному» многое — по крайней мере, свой третий глаз и чёрные рожки.

Старушка скривила в усмешке безгубый рот. После того, как Альен встретился с настоящей Сен-Ти-Йи — такой нечеловечески прекрасной, что становилось жутко и тянуло писать пьяные стихи, — это тело, позаимствованное ею напрокат, казалось ему ещё более жёлтым, жалким и сморщенным.

— Ты недооцениваешь меня, Альен Тоури. Есть другие способы, — прошелестела она. Ривэн, как раз выбравшийся из ванны у него за спиной, сдавленно вскрикнул и нырнул в халат — ни дать ни взять оскорблённая невинность.

— Что тут делает это пугало?! Как она вошла?!

— Только что, через дверь, — вздохнул Альен. Узор, который он машинально вычерчивал кончиками пальцев, складывался в символы для заклятия успокоения — известной в Долине вещи, одной из первых при обучении новичков. Вот только сейчас оно, увы, как никогда бесполезно.

— Ты же сказал, что это она предала нас?…

— Нет, — качнул головой Альен, пытаясь разгадать печальную улыбку Сен-Ти-Йи. Он сидел на коврике для медитаций Прародителю, скрестив ноги, и готовился к очередному Самому Главному Разговору. Такого рода Разговоры уже порядком надоели ему, а самое главное, ни к чему не приводили… Ни к чему, кроме смерти. Ведь так, Бадвагур?… Где ты сейчас и что делаешь? Попал ли в золотые пещеры Катхагана? На его месте я бы сделал тебя своим личным резчиком по камню — до тех пор, пока держится Обетованное. — Нет, Ривэн. Скорее уж ей предали нас. А возможно, и это не потребовалось.

— Ничего не понимаю! — в отчаянии провозгласил Ривэн, пытаясь отыскать что-нибудь подходящее в ворохе чистой одежды. Вода в огромной ванне заметно помутнела после его купания. — Ты сказал, что Бадвагура… — он вздохнул; надо отдать должное, вполне искренне. — Что Бадвагур… Что… — посмуглевшие руки мальчишки растерянно дрогнули и опустились; он нахмурился, точно стоял на тёмной улице и не мог припомнить дорогу.

Альен посочувствовал ему, поскольку понимал как никогда хорошо. Бесконечные часы он просидел в темноте рядом с телом агха, постепенно теряющим тепло; при свете волшебного огонька он видел, как заостряются грубоватые черты и впадают щёки, он слышал тишину на месте ровного дыхания. Он был некромантом и не по-хорошему привык к смерти — в каком-то смысле даже затерялся в ней, как в Волчьей Пустоши или дурманящих снадобьях. Зрелище смерти лучше, чем что-либо другое, помогало бежать от себя. Но мёртвый Бадвагур был чем-то настолько неправильным, нелепым, несправедливым — с этим просто нельзя было примириться. Альен не помнил точно, что делал там: звал ли его, тряс ли за руки, разбирал ли, ничего не соображая, гребнем рыжеватую бороду… Нитлот или Люв-Эйх наверняка злобно радовались бы, увидев его таким.

Лучше уж думать, что ничего этого не было — не было, и всё.

Разве что Алисия обняла бы его, прижала бы его голову к своей узкой груди и позволила выплакаться. Сестра — она одна понимала, как слаб он на самом деле. Тоури всегда остаётся Тоури: на гербе у них осиновые, а не дубовые ветки — пусть даже в железном обруче… Альен знал, что каждый раз, когда подобное случалось (а было их немного, слава Порядку, таких разов) остался язвой у Алисии в сердце. После этого ямочки у неё на щеках превращались в невыразительные штрихи, а смех несколько дней звучал реже обычного.

Всё это успело пронестись у него в голове, пока Ривэн стоял, приоткрыв рот и грустно уставившись на роскошные сандалии из чёрного дерева.

— …Что Бадвагура убила она.

— Нельзя сказать, что она, — без выражения сказал Альен, стараясь уловить реакцию Сен-Ти-Йи. — Все они вместе.

А заодно с ними — я. Мой промах, моё себялюбие, моё «неумение жить» — ведь так говорят, кажется? Отец, матушка, до чего же вы были правы…

Только это — не та вина, как после ювелира-агха, или после убитого стражника из Кезорре, или после поднятого бедняги Нода, чьё тело уже тронуло разложение. И не то сожаление, как после Моры с метелью за окнами, или (до сих пор не по себе…) черепа талантливого Сен-Иля, пальцы которого уже никогда не коснутся серебра с такой же коварной точностью.

Хуже всего, страшнее всего. До самого последнего мига, то того треклятого подвальчика-склада Альен не осознавал до конца, как боялся потерять Бадвагура. Как боялся — зная, что это обязательно случится, и скорее рано, чем поздно.

— Не настраивай против меня своего друга, — спокойно попросила Сен-Ти-Йи. — Особенно если хочешь взять его с собой.

— Я ещё не решил, — сказал Альен и добавил, пресекая возражения Ривэна: — Мы скоро всё обсудим. Я попытаюсь рассказать ему всё так, как было.

— Никогда нельзя «рассказать всё так, как было» Альен. Ты-то должен знать.

По дрогнувшему в морщинках Сен-Ти-Йи злорадству он угадал, что она снова намекает на его записи… Его, действительно, всегда мучил разрыв между замыслом и той больной несуразицей, которая получалась в итоге. Вне зависимости от того, корпел он над каждой фразой или набрасывал их легко и небрежно, как нечто само собой разумеющееся, — выходило совсем не то. Это «не то» не давало покоя, и в такие дни каждая мелочь вокруг — от взгляда уставшего прохожего до ряби на воде в луже — казалась ему мучительно бессмысленной.

Что-то надломилось в зрении Альена, и на долю секунды он увидел вместо сгорбленной старушонки — нечеловечески высокую женщину с длинными и лёгкими, словно ветер, светло-золотистыми волосами. На одну чёрную розу в её венке стало меньше; у Альена заныл маленький, почти затянувшийся порез на ладони — единственное свидетельство того, что всё это было не во сне, что шип правда проколол ему руку.

Обретая подлинный облик, Сен-Ти-Йи почему-то теряла в его глазах право судить о таких личных вещах. Теряла право лезть ему в душу — она, так недолго обладавшая этим правом.

— Это тебя не касается, о бессмертная, — напомнил он, пересаживаясь поудобнее и выпрямляя спину. Из садика Ар-Лараха неслась воркотня белых горлиц — невинных на вид, совсем как давешняя рабыня. — По-моему, ты пришла, чтобы сказать мне другое.

— Чтобы спросить, — мягко, даже с чем-то вроде сострадания, вымолвила она. — Спросить, как ты намерен поступить дальше.

Альен дёрнул плечом. Издевательства победителя над растоптанным врагом всегда казались ему мерзостью. До Минши он искренне считал, что тауриллиан не опускаются до такого.

— А разве у меня есть выбор?… Могу только сказать, что сначала хочу похоронить его, — Альен попытался, но не смог произнести имя — эти рокочущие, немного смешные звуки, которые подходили Бадвагуру, будто трубка или любимые сапоги… — Похоронить достойно. Так, как он заслуживает.

Ривэн сглотнул слюну — так громко, что заглушил горлиц из сада.

— Ты обязан сделать это, — с уважением кивнула Сен-Ти-Йи. — Где сейчас его тело?…

…Всё это было вчера — а теперь, на другое утро, Альен бездумно смотрел в синие складки шёлка и следил, как солнце, на севере уже весеннее, щедро напитывает их. Он лежал без движения, тщетно стараясь собрать себя по кусочкам, чтобы начать новый день.

* * *

Король по просьбе Альена выделил для резчика участок земли за портом Гюлеи — там, где уже смолкал разноязыкий шум и куда не добиралась смесь густых запахов. Но и заливные рисовые поля ещё не начинались там, и достаточно далеко было от большой дороги, по которой то и дело прокатывались запряжённые осликами или мулами повозки крестьян — а ещё проплывали вельможи на плечах рабов. В общем, идеальное, тихое место; Альен сам выбрал его, решив, что Бадвагуру бы понравилось.

Закон Прародителя велел сжигать мёртвых, так что похороны в Минши проходили, как в Дорелии. Островитяне держали урны с прахом предков в домах, и понятия «кладбище» в миншийском языке, кажется, не существовало.

Впрочем, если бы было иначе, Альен тоже не оставил бы Бадвагура там, среди других. Попрощаться с ним нужно было так, как прощались в Гха'а. Жаль, что не узнать уже, как именно проходит обряд агхов — но примерное представление (как и о многом другом — примерное, лишь примерное, вечно-позорная половинчатость) у него всё-таки было.

— Мой друг умер, Ваше величество, — сказал Альен, стараясь отрешиться от смысла фразы. Как издевательски-просто устроен язык: «тот-то сделал то-то», и ничего больше. Фермер снял урожай. Хелт захватила Ти'арг. Бадвагур отдал за него жизнь. Всего-навсего. — Мне придётся похоронить его на Вашей земле — если Вы, конечно, не возражаете.

— Речь о гноме, ведь так? Пусть он покоится с миром, — кивнул король; голос из-под золотой маски звучал устало. Видимо, ему не терпелось избавиться от странных гостей — вместе со своей «мудрой советницей». — Я дам тебе всё необходимое, волшебник, только скажи.

Всё необходимое — кроме единственно необходимого… Кроме Старых гор, которые должны были защитить его. Кроме его родных пещер, и уютного полумрака, и стука кузнечных молотов, кричащего о непрестанном труде.

— Побольше камней, — ответил Альен. Абсурдность происходящего давила ему на уши, как давит надоедливое ощущение простуды. — Ещё носилки, четверых рабов и травы для окуривания… Скоро я уточню, какие.

— А больше ничего не нужно? — прочистив горло, робко поинтересовался Ривэн. Он перепуганной тенью маячил где-то за плечом Альена, на безопасном расстоянии в пару шагов. — Ну, ткани или там цветы?…

Альен покачал головой. Может, среди агхов это и считается приемлемым, но Бадвагур не одобрил бы лишнюю пышность.

Кому уже какое дело до того, что он одобрил бы или не одобрил? Это же тело — мёртвые ткани, начавшие разлагаться, и мышцы, и кости, такие же, как у всех. Больше ничего… Прекрати этот балаган.

Он выслушал голос в голове, но не последовал его советам. Некоторые поступки просто положено совершить, не рассуждая о том, что они значат и не убит ли в них изначальный смысл.

…День стоял солнечный, удивительно красивый — до тянущего чувства где-то на смыкании рёбер. У Альена редко выдавались такие дни. Он почти не думал, медленно вникая в каждый свой шаг по широкой дороге, в каждый вдох, наполнявший лёгкие чистым воздухом, в каждую птичью трель, весело скользящую из рощ в предместьях порта. Всё вокруг вгоняло в сосредоточенное изумление, и даже чернота теней от тутовых деревьев, насаженных вдоль дороги, напоминала тайные письмена, в которые кто-нибудь древний и мудрый вложил неразгаданный смысл.

Солнце сияло мягко и не обдавало злым жаром, как здесь обычно бывало — заботливо кутало в золотые лучи, похожие на масло из горшочка Зелёной Шляпы. Глаза тонули в бирюзе неба. Альен брёл рядом с носилками, на которых покоился Бадвагур — спокойный, бородатый, сложивший на груди большие жилистые руки — и, как это ни дико, вдумывался в красоту и благость текущего «сейчас». Обетованное виделось ему как никогда целым, и если бы тут же, за поворотом, безо всякого океана начался Лэфлиенн с драконами и кентаврами, он бы нисколько не удивился.

— Долго ли ещё, господин волшебник? — нарушил тишину один из рабов-носильщиков — крепкий парень, хотя и изящный, как все миншийцы. Немного похожий на Ван-Дир-Го; но это сходство, быть может, подсказало Альену расшатанное воображение.

— Нет, мы почти пришли… Вон за тем холмом.

Раб и его товарищи не выглядели напряжёнными: ноша оказалась лёгкой для них. Альен не был уверен, что у него хватило бы сил (не буквальных, разумеется) поднять Бадвагура с помощью магии — потому и обратился к королю. И сделал это в отсутствие Сен-Ти-Йи. Не мог заставить себя думать, что в итоге она всё равно узнает об участи Бадвагура, о месте, где агх найдёт последний приют… Если бы был смысл сражаться за то, чтобы это осталось тайной, он бы, наверное, дрался.

— Я хотел сказать кое-что… Лучше сейчас, пока мы не начали, — скороговоркой произнёс Ривэн, когда рабы остановились и по знаку Альена опустили носилки на землю. — Две статуэтки, которые он не закончил… Они ведь по-прежнему в той ночлежке?

— Наверняка, — сказал Альен, оглянувшись. Он понизил голос: рабы могли знать дорелийский или вообще оказаться шпионами Сен-Ти-Йи.

Ривэн был непривычно бледен и отводил глаза. Ему-то, однако, тут нечего стыдиться: забыть о статуэтках было почти подло со стороны Альена. «Наверное, я не закончу её», — сказал Бадвагур, через силу улыбаясь в подвальчике со специями. А он даже не удосужился разыскать его последние работы…

«Что ж, вот и ещё одна моя подлость, — подумал Альен, глядя на курчавые рыжеватые волосы и по-детски пухлые щёки — до сих пор не впалые, хотя и потерявшие румянец. — И, по твоей логике, ты ещё раз должен простить меня».

Тепло-прохладный воздух с ненавязчивой лаской жался к лицу и рукам. Альен стоял, беззащитно подставляясь ему, думая о рокоте моря за видневшимися отсюда стенами порта. Несколько светло-серых, почти белых валунов рабы короля притащили заранее, и они лежали в стороне, придавив короткую сочную траву.

— Одна из них — его невеста, — тем же севшим полушёпотом продолжал Ривэн. — А другая…

— Знаю, — перебил Альен. — Кинбралан.

— Твой дом, — сказал Ривэн — так, будто Альен неправильно выразился. — Он делал её для тебя.

— Я попрошу, чтобы их нашли. Вряд ли у хозяина ночлежки поднялась рука выбросить их…

— Зато он мог их перепродать, — Ривэн нахмурился, и брови образовали у него на лбу нечто совсем несуразное. — Он или его клуши-жёны. Лучше сказать королю до того, как мы отплывём. Если они останутся в Минши, будет… — он смешался и умолк.

— Да, — кивнул Альен, не дождавшись конца фразы. — Я тебя понял… Но сейчас нам пора сделать главное.

Рабы, склонив головы, попятились от носилок и ждали дальнейших приказаний. Альен поблагодарил их и велел возвращаться к королю. Увидев, как они покорно расходятся, Ривэн с недоумением поскрёб в затылке.

— Помощь тебе больше не понадобится?…

— Только твоя.

Альену почему-то хотелось, чтобы Ривэн ощутил себя польщённым: мальчишка и так натерпелся в последнее время, хоть и (в основном) по собственной инициативе. Иногда даже таких, наверное, надо бы поощрять.

Рабы удалились в сторону порта, тихонько переговариваясь; их смуглые спины, не обезображенные никакими шрамами, маслянисто поблёскивали на солнце. Альен и Ривэн теперь были наедине с тем, что осталось от Бадвагура, резчика по камню из клана Эшинских копей.

— Камни, — хрипловато сказал Ривэн, кивнув на валуны. Альен слышал его рваное, учащённое дыхание; что-то подсказывало ему, что дорелиец ни разу не участвовал в каких бы то ни было похоронах. Что-то — у него всегда было чутьё на такие вещи… — Это ты велел принести их сюда?

— Попросил, — осторожно поправил Альен. Он встал на колени возле тела, остро почувствовав немного колючую, но всё же шелковистую траву. Почва Минши была бедной по сравнению с материком — даже здесь, неподалёку от реки и заливных рисовых полей. — Мы провожаем сына горного народа. Ему положено лежать среди камней.

Пока он говорил, Ривэн, будто зачарованный музыкой слов, опустился на колени рядом. Его рот, окружённый неуверенной в собственном существовании щетиной, чуть приоткрылся, а глаза шарили по Бадвагуру — его штанам, рубахе, нагруднику с контурами молота — так, словно впервые его видели.

Альен закрыл глаза, и мир погрузился в темноту, сквозь которую слабо просвечивал чудный день, пронзительная синева небес; где-то на сетчатке глаза отпечатались красные и жёлтые цветы из пригородных садиков, неспелые апельсины на деревьях, спины рабов, пенистые гребешки на не видном отсюда море… Но сейчас воцарились тишина и тьма — всё, что нужно для его магии. Альен мысленно зачерпнул в горсть всю свою боль за Бадвагура, всю вину, которую не избыть, и всю память — от их первой встречи в Овражке Айе до ночной беседы на острове Гюлея, до его простого, немыслимо-неизбежного самопожертвования. Слепил комок — липкий и чёрный, как вечное горе живого над мёртвым, с тонкими блестящими гранями — и отпустил его бережно, уважительно, однако без сожалений. Колдовство, ждавшее своего часа у него в жилах, прорвалось сквозь все плотины и дамбы, мощным потоком хлынув куда-то вперёд.

Ривэн издал сдавленный возглас, и Альен открыл глаза.

Аккуратная прямоугольная яма, ничем не отличимая от результата старательной работы, появилась прямо здесь — на вершине пологого холма. Белесые валуны с тихим, созвучным общему безмолвию перестуком подкатились ближе. Их окружало сияние; Альен видел контуры, золотистые искры собственной скорби и собственных воспоминаний. Над камнями, невидимые для Ривэна, парили вечная трубка Бадвагура, и его рокочущий басок, и самые разные статуэтки — вместе с молитвами за Альена, привалами у костров под открытым небом, ярусами, шахтами и металлическими деревьями Гха'а. В это волшебство Альен вложил всего своего Бадвагура — такого, каким его, страшно сказать, полюбил. Не отбросил ни грубоватых манер, ни общеизвестного гномьего невежества, ни склонности почитать ему (некроманту и Повелителю Хаоса) мораль, чтобы его же (некроманта и Повелителя Хаоса) спасти. Это был Бадвагур целиком и полностью, «квинтэссенция» Бадвагура, как пишут в своих трудах химики Академии. Альен попытался, насколько был способен и имел право, без слов воспеть чистую душу — одну, быть может, на много тысяч, — которая покинула Обетованное ради вечности.

Кто знает — возможно, сейчас Бадвагур любуется на Цитадели Порядка и Хаоса. А возможно — кричит младенческим плачем, родившись в одном из миров…

Альен не стал гадать. Он просто сдержанным усилием мысли приподнял маленькое, крепкое тело с носилок и опустил его в землю, окутав тем же звенящим сиянием. Ему показалось (придёт же в голову такой бред), что агх лежит теперь с лицом героя, которому воздали по заслугам.

— Ты подкатишь последний камень, — сказал Альен, тронув за локоть онемевшего Ривэна. Тот смешался.

— Почему? Я думал, ты…

— Тебя он тоже считал другом. Отдаю тебе это право.

Раз уж он не знает обряда в честь Катхагана, пусть завершится их собственный с Ривэном отряд. Последний долг до ухода в Лэфлиенн.

Почва укрыла Бадвагура ровным и толстым слоем. Альен приказал ей переползти в холмик и добавил травы поверх — чтобы какие-нибудь миншийские мародёры (ведь могут найтись и такие среди правоверных слуг Прародителя) не разорили могилу, позарившись на выдуманные богатства. А на холмике Альен воздвиг башенку из белых валунов в кольце из камней поменьше. Внятно до грубости, но внушительно и точно — именно так, как любил Бадвагур. Закончив с колдовством, Альен кивнул Ривэну. Тот уже ждал команды; крякнув, присел на корточки, оторвал от земли последний валун, меньший по размерам, и водрузил его сверху. Глухой стук вернул Альена к действительности — словно стих печальный и торжествующий гимн.

— Прими своего сына в лоно гор, великий Катхаган, — произнёс Альен, и Ривэн повторил за ним. — Бен-д'эде Катхаган, — он вспомнил слова, которые мать резчика шептала над ним, другом своего сына и врагом народа агхов, думая, что он спит. — Покойся с миром, Бадвагур, сын Котра, сына Бадвагура. Ты прожил достойнейшую из жизней.

Ветер, усилившись, унёс последнюю фразу в сторону моря. Цикада затянула где-то в траве свою монотонную песню.

— Мне будет его не хватать, — сказал Ривэн, отворачиваясь, чтобы Альен не рассмотрел его глаз.

* * *

Вечером Альен сам пришёл к Сен-Ти-Йи. Её комнатка была на другом конце огромного, распластанного, как черепаха, дома Ар-Дага, племянника Ар-Лараха — на женской половине. Король разместил её в условиях, подобающих скорее почётной гостье, чем беглой рабыне…

Как и их самих — в роскоши, которая никак не предназначена для оправданных преступников. Особенно по меркам законопослушного Минши.

Есть в этом что-то до смешного странное. Пока Альен раздвигал невесомые ширмы с полувоздушной росписью и вдыхал запах мятного эфирного масла — такой свежий и резкий, что слёзы на глазах выступали, — он успел озадачиться вопросом: как именно, собственно, Сен-Ти-Йи удалось уговорить короля? Как она, умело притворяясь заурядной старой рабыней, могла столько лет влиять на него и на Люв-Эйха?…

Дело ведь явно не в магии, по крайней мере, не в магии, как Альен привык о ней думать. Колдовство вроде того, что применял Нитлот, влезая в чьи-нибудь мысли, или даже призыв Альена к Хаосу, который чуть не убил беднягу Ар-Лараха — всё это слишком грубо для тауриллиан. Они творят магию просто и постоянно, как дышат.

Наверное.

Либо нужно как можно скорее прекратить идеализировать их, потому что ничем хорошим это не кончится.

То чувство ясной целостности, красоты и полёта, которое щекотало Альена днём, куда-то ушло, как только он закончил возводить импровизированную гробницу Бадвагура. Он снова ощущал себя добитым и, главное, вконец запутавшимся. Резчик был похож на маяк во время ночного шторма или на старый, неказистый дорожный указатель: столько-то до города, или до замка, или до нужного поворота. А теперь — сплошной клубок вместо ориентиров, что ему, как Повелителю Хаоса, должно (в теории) нравиться…

— Ну что, волшебник, ты закончил?

Тихий старческий голосок, доносившийся из мятных теней, показался Альену непривычно серьёзным. А впрочем, что толку гадать: он пока не научился различать, где начинается лукавство Сен-Ти-Йи, и вряд ли когда-нибудь научится.

— Звучит цинично, — ответил он, стискивая зубы от нового приступа ноющей боли в груди. Озлобленное желание мешало дышать — желание, чтобы тауриллиан испытала то же, что испытал за эти дни он, потеряв Бадвагура. Да что там потеряв — подложив его под разделочный нож, будто поварёнок, помогающий мяснику…

— Всего лишь честно, — хрипло отозвалась Сен-Ти-Йи. Она по-прежнему не желала показываться, и в полутьме Альен видел только жидкие седые пряди на плечиках, обтянутых белой тканью. — Я не могу жалеть о твоём друге, потому что не знала его.

— Зато ты смогла забрать его жизнь.

— Он сам её отдал. От таких даров не отказываются… Некоторые вещи просто должны случиться, волшебник, независимо от того, считаешь ли ты их справедливыми или красивыми.

Не без досады Альен понял, что Бадвагур твердил ему почти то же самое. Признавать это совершенно не хотелось.

— Сколько мы ещё будем тянуть? Я слышал, как король говорил о большой битве в Дорелии. И не думаю, что победа досталась дорелийцам.

Пару секунд Сен-Ти-Йи молчала. С мимолётным злорадным удовольствием Альен отметил, что она удивлена.

— Всё-таки у тебя хорошие уши, Альен Тоури — или хорошие источники сведений… Битва правда случилась, и Альсунг победил. Но Дорелия далека от того, чтобы пасть. Я вообще не думаю, что это случится в ближайший десяток лет по вашему счёту… Можешь передать своему маленькому рабу, что он успеет обзавестись жёнушкой и детьми до этого момента.

Альен хмыкнул. Жёнушка и дети — это явно последнее, о чём сейчас способен думать Ривэн… Вернувшись с погребения, он провалился в беспокойный сон и теперь мял боками циновку, бормоча что-то о молотах, статуэтках и леди Синне.

— Ривэн мне друг, а не раб, — недовольно возразил Альен, хотя сам не очень-то верил в это. — И, как бы там ни было, времени у нас мало… Мы можем готовиться к отплытию?

— Торопишься совершить подвиг?… Вызывает уважение, — на этот раз издёвка Сен-Ти-Йи колола откровенно. В воображении Альена за низенькой старушкой вновь начал проступать образ прекрасной женщины с рожками; это создавало неудобства.

— Я тороплюсь сделать то, что должен. Будь моя воля, сделал бы иначе, но масла боуги больше не осталось… Ты дала слово.

— Оно будет исполнено, волшебник, — порез на ладони Альена заныл, словно только что нанесённый. А потом он обнаружил, что держит чёрную розу — ту самую, из своего видения, с колючим стеблем и махрово-бархатными лепестками, похожими на тельце шмеля. — Приходи к морю этой ночью вместе со своим рабом-другом — если, конечно, не хочешь вразумить его и оставить в Обетованном… По-настоящему важная магия творится ночами, и этим мы не отличаемся от боуги.

ГЛАВА IV

Кезорре, Ариссима

Дождь стучал по розовым кустам, по дорожке, ведущей к крыльцу, по ажурной кованой ограде. Виноградные лозы, приникнув к шпалерам, втягивали влагу не менее жадно, чем земля и цветы. Блёкло-серые тени расползлись по саду — темнили краски, сплетались в клубки, тщетно вожделеющими пальцами подбирались к дому из светлого камня.

Лаура чувствовала, что ещё немного — и они окажутся внутри. Бесшумно взберутся по ступеням, минуют гостиную, проскользнув мимо уютной мягкой мебели, которая теперь ждёт своей очереди в предчувствии разорения. Оставляя за собой холодный след, поднимутся на второй этаж и повернут…

Куда? В мастерскую или в спальню?

Лаура тихо засмеялась — так тихо, чтобы тени не заметили её. Быть может, они повременят, не сразу ворвутся, не сразу пролезут ей в грудь и начнут грызть мясо изнутри, как голодные сороконожки — листья?…

Лаура сидела меж картин, на полу, обняв колени, медленно покачиваясь взад и вперёд. Качаясь, было как-то проще продолжать существовать.

Она убрала простыни, прикрывавшие холсты, и все не распроданные работы бесстыдно уставились на неё. Сегодня Лаура сама сняла каждую простыню — медленно, вдумчиво, ощущая все складки, с некрасиво нахмуренным лбом нюхая пятна краски. И теперь сидела в кругу (точнее, в беспорядочном маленьком лесу) из полотен больших и поменьше, старых и едва высохших. Взгляды чаров и эров казались укоризненными: точно ещё чуть-чуть — и их рты откроются для обвинительных речей, а ещё лучше криков. И это будет справедливо. Грешница, подсудимая! — крикнут они. Закон богини Велго, закон всех богов и людей — против тебя. Не должна носить тебя земля Кезорре, и нет в Обетованном места, где найдётся для тебя приют.

Ибо не бывает преступлений страшнее предательства.

В одно из высоких распахнутых окон ломился дождь вперемешку с ветром. У Лауры намокли шея, руки и платье — даже вуаль, которую она набросила, собравшись поехать в Вианту. В Вианту, скорее в Вианту! — по глупости надеясь успеть.

Она не смогла бы предупредить Ринцо — теперь она знала. И даже не потому, что ей не хватило бы времени. И не потому, что не удалось бы добраться до главной площади сквозь беснующуюся толпу.

Не смогла бы потому, что так должно было случиться. Потому, что серые тени бесновались за окнами, поглощая все оттенки мира — один за другим. Вианты больше не было для Лауры, как и Ариссимы, — нигде, никакой. Никаких больше закатов, никакой игры света и тени на окрестных холмах. Она была уверена, что сейчас в столице, в этом дивном городе с белыми дворцами и храмами, нет ничего, кроме бесцветности, небытия, тумана, где пропадают и зарождаются, но не живут цвета и формы. Серые тени пожрали изумрудные стебли в руках цветочниц, мягкую голубизну неба, горячую, красную черепицу крыш, звенящую прозрачность бокалов для вина в тавернах и лавках. Всё растворилось, миновало, прошло — как бурей прошло отчаяние в самой Лауре.

Как прошла боль, которую не описать словами, пришедшая до всякой разумной мысли: этот человек больше не прикоснётся к тебе, не заговорит, не укроет заботливо во сне. Лаура никогда не думала о том, сколько на самом деле значит для неё Ринцо, пока эта боль — вполне конкретная, ощутимая телом — не скрутила её, заставив броситься на колени и расцарапывать себе щёки, точно женщину из древних легенд о поединках с драконами.

«Убит вместе с другими Правителями. Нам искренне жаль. В столице беспорядки, эра Алья. Постарайтесь не покидать дом в ближайшие несколько дней».

Убит. Убит. Убит.

Лаура, кажется, долго не могла понять, о чём речь. Челла уже давно рыдала, обняв себя за пухлые бока, когда до неё наконец дошло.

— Они обещали мне, — повторяла она часами, которые смазались в памяти в один склизкий, беспросветно-тёмный комок. — Обещали. Обещали.

Челла — добрая душа — конечно, не понимала, о ком она. И в голову бы ей не пришло, что её госпожа в сговоре с магами-убийцами из Дома Агерлан. Что её молодая хозяйка — преданная предательница… Челла просто ловила бившуюся в судорогах Лауру, прижимала её к своей груди — мягкой, как подушка, и пахнущей кухней, — и отпаивала водой с лимонным соком. Утешения давались ей так же неумело, как песни.

Задушен ожившей змеёй с её картины. Со страшного, полного извращённой силы творения, из-за которого весь последний месяц Лаура не могла спать. Чары на которое были наложены с её ведома и согласия — после сделки, заключённой с человеком в сером, лицо которого было таким чересчур заурядным…

Задушен. Не съеден, а задушен. А может, гонцы новой власти Вианты просто пощадили её и избавили от подробностей?…

Задушен. Ринцо терпеть не мог духоту, особенно с тех пор, как начал полнеть. Возвращаясь с заседаний Совета, он при первой возможности расстёгивал крючок на воротнике официального одеяния — и потом облегчённо, немножко смешно вздыхал.

Лаура снова засмеялась, уже не пытаясь сдерживаться, захлебнулась и закашлялась. Слюна ниточкой повисла у неё на подбородке.

Убит. У-бит. Какое простое, короткое слово. Наверное, не найти таких больше в кезоррианском. Разве что: пре-дан. Про-дан. Не-лю-бим.

Лаура уронила голову на руки, запустила в волосы пальцы; содранные в истерике заусенцы путались в жёстких колтунах. Должно быть, сейчас она похожа на ведьму. Хуже той северянки, королевы Хелт.

Ушла её «тонкая» красота, которой так гордился Ринцо — растворилась, выцвела, запела в хоре теней.

Её лицо осталось Другому. Тому, за чью жизнь она расплатилась сполна. Почему-то теперь произнести его имя даже в мыслях Лауре было тяжело. Тонкая, невидимо-огненная ниточка, связывавшая её с братом, тоже потеряла цвет. Ушло последнее из того, что всегда казалось ей нерушимым.

Скоро и Кезорре уйдёт — навсегда прервётся южная песня этих земель, навсегда поблёкнет многоцветье. Жизнь пойдёт трещинами, отвалится кусками, будто старая фреска, и обнажится неприглядная изнанка: извёстка, грубая кладка из камня или кирпичей. Краска слезет, потому что все краски — ложь, за которой не кроется ничего, кроме серости, бесцветного холста, одинакового готового для красоты и уродства. Пустоты. Небытия.

Говорят, страну раздирают беспорядки и бунты. Столицу захватил альянс магов из Высоких Домов и жрецов Прародителя. День и ночь пылают костры и вздымаются виселицы — для всех, кто высказывался против магии или веры в Единого, для всех, готовых поддержать Дорелию в Великой войне… И просто для дорелийцев, которым не повезло оказаться в Кезорре в эти лихорадочные времена. (О леди Синне Лаура почему-то не вспоминала — её будто бы никогда не было: острая линия подбородка, рыжий локон, высокомерный прищур — набросок от скуки, из тех, что она не заканчивала). Дома аристократов в предместьях по-прежнему разоряют, причём часть крестьян поддерживает восставших. В Ариссиме спокойно, пожалуй, лишь потому, что люди здесь действительно любили и уважали Ринцо, так что часть этих любви и уважения по наследству перекочевала к Лауре.

По наследству и незаслуженно.

Чернота волос скрыла от Лауры мастерскую. Как в детстве: зажмёшь глаза ладошками — и спряталась, и никакие чудища из сказок тебя не достанут. Потом можно ещё и нарисовать их углём, чтобы стало уж точно совсем не страшно…

Лаура сидела, содрогаясь от смеха. У неё тягуче сводило скулы, ныли щёки, но смеяться она не прекращала.

Одной скучно. Было бы хорошо, если бы эти молчаливые люди с портретов — важные зануды! — и оливы с пейзажей Ариссимы, и мосты через ручьи разделили её веселье. И пусть грустный Ремье-философ, юный сын чара Энчио, тоже хоть раз в жизни от всей души расхохочется. Лаура слышала, что его тоже убили в день бунта, но какое это имеет значение?! В смерти есть много забавного — как и в жизни. Всегда есть над чем посмеяться.

Лаура встала, слегка шатаясь от голода. Ноги онемели и подкашивались. Продолжая посмеиваться, Лаура опёрлась локтем о высокий, измазанный въевшейся краской стол, где хранила грифели и кисти. Ей хватило сил протянуть руку за плоским ножиком для бумаги — таким холодным и лёгким, что стало щекотно руке, и Лаура опять захихикала.

…Такой и нашла эру Алью-художницу её кухарка Челла: с застывшей улыбкой, с ножом, который она, очевидно, несколько раз вонзала себе в грудь. Все холсты в мастерской были изрезаны, и восстановить их позже не удалось.

ГЛАВА V

Лэфлиенн. Молчаливый Город — селение боуги (под Холмом)

У Фиенни была привычка рисовать, чтобы объяснить что-нибудь. Для Тааль, которая всё ещё не могла приспособиться к рукам и пальцам бескрылых, это было вдвойне удивительно. Она заворожённо смотрела на то, как увлёкшийся разговором волшебник, перебросив на плечо тёмный хвост, хватает мелок, или огрызок карандаша, или изящное павлинье перо (видно, при жизни он был не последним ценителем красоты…) — и как от нескольких точных движений на листке или каменной плитке возникают штрихи, знаки, схемы. Фаэнто показал ей свои карты Обетованного и Лэфлиенна, которые заметно отличались от карт отца и фрагментарных изображений на древних черепках. Несколько дней пролетело, как один вдох; Тааль казалось — она только и делает, что отсыпается после изнурительных испытаний, слушает Фаэнто и пьёт с ним чай. Дымящиеся чашки не пропадали со стола, и прозрачный свет солнца из-за тёмно-зелёных занавесок заливал их по-прежнему. От трав и сластей Тааль согревалась и тяжелела; лопатки ныли по ночам уже не так сильно, и она отвыкла считать себя невесомой, готовой взмыть от любого порыва ветра. Под руку с Фиенни она бродила по Молчаливому Городу, вслушиваясь в его тишину — и совсем скоро стопы перестала обжигать боль, вызывающая смутные мысли о каком-то предательстве и не менее смутную тоску по чему-то, утраченному навсегда.

— Тебе нужно восстановить силы, — повторял Фиенни, отвечая на не высказанный вопрос. — Для встречи с духами и тауриллиан они понадобятся.

Но Тааль и сама не рвалась уходить. Слова Фиенни расслабляли ещё больше, чем просто его присутствие; почему-то она безоговорочно верила тому, что с Гаудрун и Турием всё хорошо, что маленький Биир жив, что гнездовье на Высокой Лестнице никто не сровнял с землёй. Наверное, это было не совсем разумно — но нужно же хоть чему-нибудь верить. Эоле и его бессмертные соплеменники втянули её в свои игры с тауриллиан, ничего не спросив — так обязана ли она непрерывно размышлять и мучиться, торопясь исполнить их волю?… Оставаясь в Молчаливом Городе, Тааль испытывала нечто вроде лёгкого злорадства — будто, задерживаясь, она мстит жестоким духам и их помощникам.

Впрочем, после таких мыслей ноги вновь начинали ныть, а совесть терзала Тааль с удвоенным аппетитом. Только новая кружка чая и рисунки Фаэнто утешали её — наброски огромных угловатых домов, рек с мостами и мельниц, волшебных зеркал… С каждым его словом Обетованное становилось всё ближе — ещё ближе, чем Молчаливый Город за окнами. Будто не было ни океана, ни войны, ни суровой старой магии, разделившей два материка. Засыпая, Тааль повторяла про себя чужие названия: Альсунг, Дорелия, Минши, Кезорре, Феорн… И Ти'арг. Ти'арг — горы и леса, королевство учёных, крестьян и лордов с чеканным, завершённо-красивым языком.

Тааль понятия не имела, как подвести Фаэнто к главному разговору. Каждый раз он вежливо отклонялся от темы или отворачивался, безучастно нюхая жасмин. Тааль же не хватало наглости настаивать: она чувствовала, что лезет пальцами — своими новыми, нежными пальцами без когтей — в не затянувшуюся рану. И в то же время знала, что без главного разговора ни в коем случае не полетит (ох, то есть не пойдёт…) дальше.

— Можно обратиться к ним? — спросила Тааль однажды, во время вечерней прогулки, когда они проходили мимо засохшего фонтана с русалками. Одна из призрачных полурыб-полудев опять заплетала волосы подруги и напевала что-то, не издавая ни звука. Её тонкое, жемчужно-белое тело напоминало туман, готовый растаять на солнце.

Фиенни пожал плечами.

— Попробуй. Но мне они ни разу не отвечали.

— Может, просто не поняли языка? — предположила Тааль, помня о своей способности. Но Фиенни грустно улыбнулся:

— У мёртвых нет языка. Все мы способны понять друг друга.

Тааль вздрогнула. Когда он открыто называл себя мёртвым, её до сих пор охватывал неприятный холодок. Даже слыша, что Фаэнто не спит по ночам, или замечая его прозрачность при лунном свете, или не видя тени от него, она не испытывала такого знобящего ужаса.

— Но ведь дракон говорит с тобой…

— Миаар-Да'эль? — пропел Фиенни почти непроизносимое имя дракона. Вчера это поразительное существо снова прилетало к его крыльцу, и он выходил ненадолго — просто чтобы прошептать что-то ласковое в жёлтые глаза с узкими зрачками, а потом по-приятельски почесать чешую. Их давняя (очевидно) связь восхищала Тааль, но одновременно и навевала грусть, как всё в Молчаливом Городе. Трудно было сказать, кто от кого больше зависим — призрак-дракон от призрака-мага или наоборот. — Да, если это можно назвать речью. Но драконы проще идут на контакт, чем морской народ…

— А майтэ? — не сдержалась Тааль, делая лишний шаг к бортику фонтана. Русалки, плававшие в воздухе вполоборота к ним, пока её не заметили. — Для нас есть место в твоей иерархии?

Фаэнто, казалось, смутился.

— На самом деле, я почти не общался с майтэ до тебя, Тааль… Был единственный опыт — не очень удачный. Если хочешь, когда-нибудь я расскажу.

— Странно, что не очень удачный, — вздохнула Тааль, не вдаваясь в расспросы. — В моём гнездовье ты бы наверняка понравился всем.

Фиенни не ответил. Тааль запоздало поняла, что это был нескромный комплимент — и вспыхнула. Пожар на щеках усугубила беглая мысль о синеглазом Повелителе Хаоса из её снов. Вот кто не прижился бы среди майтэ: он уж точно не идёт путём спокойного созерцания красоты мира, пения на заре и полётов… Тааль поспешно шагнула к фонтану. Русалки, встрепенувшись, зашлись в беззвучном крике; пугливо замелькали их серебристые хвосты.

— Погодите, не исчезайте!.. — попросила Тааль и медленно поклонилась, приложив руку к груди. — Я не причиню вам вреда.

Русалки переглянулись. Вблизи Тааль разглядела, что они не одинаковы, как ей показалось сначала, — и всё-таки по-сестрински похожи. На шее у одной было ожерелье из ракушек — такое же прозрачное, как она сама.

— Живая, — еле слышно выдохнула русалка, и за движением бледных губ Тааль расслышала мерный шум воды, как в голосе Эоле. — Живая среди ушедших. Для чего ты нарушаешь наш покой?

— Для чего? — эхом поддержала её вторая, скорбно положив голову на плечо подруге. Длинная зеленоватая прядь скользнула вниз, почти коснувшись дна фонтана. Тааль в смятении оглянулась на Фиенни; тот ждал поодаль, невозмутимо глядя на неё.

— Не задерживайся, — сказал он почти шёпотом; в здешнем безмолвии любые слова долетали легко, как крики. — Скоро ночь, Тааль. Ночью тебе лучше возвращаться под крышу: тут много кто обитает…

Он всегда говорил так, и Тааль это уже не очень пугало. Кивнув, она снова обернулась к фонтану.

— Я хочу узнать, что вы думаете о войне… О тауриллиан. О духах стихий… и о смертных из-за океана. Я не враг.

Русалки переглянулись. Одна из них протянула руку с перепонками между бесплотных пальцев и коснулась щеки Тааль. Она вздрогнула, не почувствовав ничего, кроме холодного покалывания.

— Живая… Тёплая. Мы не знаем. Мы ничего не знаем.

— Мы давно ушли.

— Очень давно.

Они говорили в унисон, перебивая друг друга — будто волны, накатываясь одна на одну, с шипением перебрасывали на песок пенистые гребешки… Тааль не знала, откуда это пришло ей на ум: ведь она никогда не видела моря. Наверное, ещё одна мысль волшебника из снов, ученика Фаэнто.

И верно — море должно ему нравиться… Что-то туго и томительно сжалось у Тааль в животе. Она осторожно распрямилась, чтобы сбросить пальцы русалки, и прогнала навязчивый образ из памяти. Неизвестно ещё, появится ли тот в Лэфлиенне и будет ли на её стороне, пойдёт ли против тауриллиан — а она уже ждёт его, словно рассвета в ночь бдения перед Хнаккой.

— Но хоть что-то вы должны были слышать… Мне нужен ваш совет. Пожалуйста.

Русалка в ожерелье вдруг улыбнулась. Зубы у неё были белые и очень острые, как у Двуликих в зверином облике. Тааль уже успела пожалеть, что не последовала совету Фиенни не приставать к призракам, но тут русалка нагнулась и вытащила из щели в коричневатых камнях бортика что-то маленькое и блестящее. Металлический золотой кругляш, чуть-чуть позеленевший от времени.

— Сначала золото — уже потом дерево и пламя. Передай ему, — она указала на Фаэнто. Тааль с опаской сжала монету в кулаке.

— Покажи, — попросил-приказал Фиенни, подходя к ней. А увидев подарок, почему-то обрадовался. — Хорошо, что ты заговорила с ними, Тааль. Всё лучше, чем я думал.

— Почему?

— Потому что это золото боуги. Они ждут тебя уже сейчас, раньше встречи с атури — вот что значит послание.

— И это хорошо? — Тааль растерянно вертела в пальцах холодный кругляш. Как она ни старалась, не получалось разглядеть стёртую чеканку. — Ты ведь говорил, что боуги, ушедшие за волшебный барьер южнее Пустыни, поддерживают тауриллиан. Как и все существа, которые согласились там жить или были угнаны в рабство… То же самое и Турий рассказывал.

— Так и было, — сказал Фиенни, аккуратно обхватывая её за плечо, чтобы увести от фонтана. Русалки разочарованно зашушукались. — Но теперь что-то определённо изменилось. Будь боуги сторонниками тауриллиан, они не звали бы тебя своим золотом (его явно переправили сюда магией) и не намекали бы на атури. «Дерево и пламя» — речь о духах, и я даже подозреваю, о каких именно… За барьером есть селение боуги. Думаю, завтра я провожу тебя туда. А потом, Тааль… — он вздохнул. — Потом нам придётся расстаться. Я не могу отходить далеко от Молчаливого Города — он даёт мне силы не растворяться в небытии… Боуги умны, тебе понравится с ними. Но нужно будет сохранять осторожность: они любят шутки и иногда заигрываются… Лукавы, почти как атури. Все их фокусы с маслом, золотом и похищенными младенцами… Хотя что это я — ты должна знать лучше меня. Возможно, даже была знакома с кем-то из них?…

Речь Фаэнто звучала размеренно и сладко для слуха, как и всегда, но Тааль различала в ней скрываемое беспокойство. У неё возникла безрадостная уверенность, что Фиенни ждал возможности наконец проводить её куда положено, не приближаясь к опасной теме.

— Я буду осторожна, — пообещала Тааль, слушая скорее его тон, чем сами слова. — И после того, как выслушаю духов, обещаю лететь… то есть идти… прямо к тауриллиан. Но есть кое-что более срочное, нежели боуги, даже если теперь они — наши союзники, — дождавшись паузы в речи Фиенни, Тааль набрала в грудь побольше воздуха и потребовала: — Расскажи мне о своём ученике. Расскажи о Повелителе Хаоса. Я должна знать… И тебе тоже известно, что я должна, — сбивчиво и как-то жалобно закончила она. Просьба получилась не внушительной, как ей бы хотелось.

Они уже подходили к дому Фиенни. Он молчал до тех пор, пока жасминовый куст не поприветствовал его своим ароматом. Потом произнёс, не пряча нежелание:

— Ты права. Видимо, мне придётся, — и, помолчав, добавил: — Его зовут Альен. Альен Тоури. Что именно ты хочешь узнать?

— Всё, — решительно сказала Тааль. — Всё, что ты мне позволишь.

* * *

Главный разговор состоялся. Была ночь, и был рассвет, который Фиенни назначил временем ухода Тааль. Внешне ничего вроде бы не изменилось — но изменилось всё. Так — внезапно, по неясной тревоге в воздухе — понимаешь, что вскоре будет гроза.

Бескрылый из снов, далёкий человек с Обетованного по имени Альен, теперь стал для Тааль живым. Осознавать это было почему-то страшновато. «Я подумаю об этом позже», — пообещала себе Тааль, потому что сейчас было рано. В ней — под беспёрой, жалкой кожей, что так легко обжигается солнцем — зрело что-то большое и важное. Что-то новое, чудесное и жуткое. Может быть — то, ради чего она когда-то вылупилась, пробив крошечным клювом материнскую скорлупу.

Чтобы попасть в нужное место, пришлось пройти Молчаливый Город насквозь. Рука об руку с Фиенни Тааль робко прокралась мимо величавых руин в незнакомой для неё части Города, по выщербленным плитам площадей, меж колонн и ступеней непонятного предназначения. Здания здесь поражали воображение не меньше, чем по дороге от торгового Лабиринта к дому Фаэнто; однако Тааль, взволнованная будущим, теперь обращала на них не так уж много внимания.

Тень Двуликого-волка пронеслась совсем близко к Тааль на одном из перекрёстков, едва не коснувшись её полупрозрачной шерстью. Проследив взглядом за бесшумной поступью лап, Тааль подумала, что любые звуки в нормальном мире покажутся ей оглушающими после здешней немоты.

— Мы пришли, — сказал Фиенни, указав на круглую площадку, выложенную треугольными плитами ярких и тонких оттенков — от пурпурного до лилового и золотисто-рыжего. Солнце пощадило цвета так, будто когда-то плитки выточили из драгоценных камней.

А может, так и было. Кто знает, до чего додумались когда-то тауриллиан с их магическим искусством и любовью к красоте…

— Что это? — спросила Тааль с виноватой улыбкой: эти слова она, пожалуй, произносила в последние дни чаще всех других. Фиенни явно подумал о том же, но ответил со своим неизменным тактом:

— Раньше это место было окружено стенами из серебристого дерева. Тауриллиан называют его Го'Анаэль — Колыбель Драконов… Я не уверен, но, думаю, тут было нечто наподобие посадочной площадки для них. Прибывая с полётов, они могли приземлиться и отдышаться здесь.

— В нашем гнездовье тоже есть похожее место, — обрадовалась Тааль. Ей нравилось всё, что позволяло сближать драконов и майтэ. — Но ведь оно просто огромное…

Будь Тааль в прежнем теле, ей бы понадобилось немало времени, чтобы облететь сверкающий круг. Каких же размеров был средний дракон?… Явно больше, чем приятель Фаэнто.

— Да уж. Зрелище наверняка было впечатляющее, — сказал Фиенни, но было видно, что мыслями он где-то далеко. Пурпур и тигровая рыжина плиток отражались в его серых глазах, не проникая в глубину. Наверное, до сих пор перебирает свои воспоминания; да и чем ещё заниматься, когда ты навеки в городе мёртвых?… — В центре площадки — портал, магический проход, ведущий в край тауриллиан… Ничему не удивляйся, Тааль: у них там собственное время и собственные законы. Ничего не бойся и поступай так, как сочтёшь правильным.

— Спасибо, — выдавила Тааль, поклявшись себе не расплакаться. Ей не хотелось уходить — несмотря даже на уверенность в том, что у тауриллиан она встретится наконец с Альеном… Фиенни превратился для неё в необходимость — правда, совсем не такую, как Гаудрун или Турий. Наверное, так устроена жизнь за пределами родного гнезда: всегда нужно оставлять чай, печенье, и зелёные занавески, и жасминовый куст, чтобы брести дальше, навстречу неизвестно чему. — Я не хочу расставаться с тобой… Ты спас меня. Показал мне Обетованное, точно в своих волшебных зеркалах. Не дал потеряться среди призраков… Я никогда этого не забуду.

Чем дальше лились слова, тем отчётливее Тааль понимала, что не в силах высказать самое главное.

— Не нужно, — мягко прервал Фиенни и поправил лёгкую вуаль, которую подарил ей, чтобы прикрыть голову от пекла. — Мы ещё встретимся, если так распорядится судьба…

— …Но она вряд ли так распорядится. Верно?

Фиенни не ответил. Отвёл глаза и кивнул на площадку:

— Тебе пора, Тааль. Не забудь зайти к боуги, они ждут тебя… И постарайся узнать всё, что получится, об обряде тауриллиан, — лоб Фиенни прочертила уже знакомая Тааль морщинка. — Не представляю, что именно может им от тебя понадобиться, но лучше быть начеку.

Над ними раздался шорох крыльев. Тааль подняла голову и в разжарившемся небе увидела полупрозрачного, ртутно-струистого дракона — того самого. Он кружил над Фиенни, будто ястреб, охотящийся на птенцов.

— Если мы всё-таки увидимся, я попрошу его прийти к тебе, — твёрдо пообещала Тааль. А потом, не дожидаясь ответа, вошла в сверкающий круг.

* * *

Она ожидала боли, или нового наплыва видений, или полного бесчувствия, как в пустынных испытаниях, — но в этот раз магия показала себя удивительно будничной. Тааль как бы задремала на несколько секунд, а потом очнулась, — вот и всё. Волна сухого, раскалённого воздуха Пустыни поднялась от ярких камней и накрыла её с головой, чтобы схлынуть совершенно в новом месте.

Тааль покачнулась и неуклюже завалилась набок, не удержав равновесия: справляться с этим громоздким телом было всё ещё нелегко…

Вместо камней или уже более привычного песка её локоть упёрся в траву.

Настоящая трава. Всё ещё не веря, Тааль провела по ней рукой — гладкий, шелковистый зелёный ковёр. Травинки тонкие, но сочные, совсем как в краях у Высокой Лестницы, где майтэ вплетают их в гнёзда. Тааль так давно не видела нормальную, живую траву, не прикасалась к ней, что у неё по-дурацки защипало глаза.

Воздух здесь — где бы ни было это «здесь» — не язвил Тааль ни жаром, ни холодом; свежий и прохладный, прозрачный от чистоты, он так и манил в полёт, о котором ей теперь нельзя и мечтать. Тааль вдыхала глубоко, стараясь втянуть в себя как можно больше этого воздуха; он пьянил сильнее, чем маковые зёрна, которые в их гнездовье любил поклевать шалопай Руоль.

Она оперлась на локоть, села и не сразу заметила, что глупо улыбается сквозь слёзы. Под ней был пологий, по-звериному обросший травой холм без единого дерева. Ещё несколько таких же холмов окружали его с трёх сторон, а в ложбине меж ними плавно изгибалась неширокая желтоватая дорога. Просто дорога, совершенно обычная — какое счастье после Дороги Драконов, полной видений и каменных скорпионов, после безумных мороков Пустыни, после призраков Молчаливого Города!.. С четвёртой стороны, на западе, лежала ровная земля — равнина или, скорее, большая поляна, поросшая луговыми цветами. За ней чернел лесок, будто бы полыхающий под золотистым закатом. Кажется, дубовая роща — впрочем, зрение Тааль в теле двуногой сильно притупилось, и она была не уверена.

Где же Пустыня, и как Тааль попала сюда? Если преодолеть колдовской барьер так легко, почему он вызывает столько хлопот у тауриллиан?

Тааль осторожно встала, продолжая вбирать тихую красоту этого места. Здесь было так спокойно, что ей не хотелось думать ни о тауриллиан (которые, возможно, уже где-то поблизости), ни о лукавых духах и боуги, с которыми ей придётся говорить. Переливы неба над головой разбудили в ней новый приступ исконной жажды — хотелось кричать от желания подняться туда, почувствовать в перьях тугое сопротивление ветра…

Но стыдно кричать, когда твои крики ничего не изменят. Уж лучше помалкивать, сохраняя своё достоинство — по крайней мере, так всегда думал отец.

Дневная яркость ещё не до конца покинула небо, и облако на границе синевы с золотом напоминало драконьи крылья. Тааль вздохнула, мысленно посочувствовав Фиенни: как жаль, что он не может покинуть свой мёртвый город и оказаться тут вместе с ней. Ему бы понравилось — а если он был здесь раньше, то наверняка уже нравилось…

Отряхнувшись, она стала спускаться с холма и уже через несколько шагов расслышала первый далёкий звук вне шума ветра и шелеста. Тааль снова замерла — настолько дико это было после всего пережитого. После разорённого гнездовья, глумливых загадок Хнакки, душевных истязаний в пещере Эоле, после знания о войне… Вдали, со стороны леса, играла музыка — какая-то скрипучая и слегка несуразная, слишком тяжеловесная по меркам майтэ, но всё же музыка. Весёлый мотив набирал скорость, обещая сорваться в пляску; слух Тааль по привычке нащупал незамысловатую мелодию.

Значит, тут живут разумные, живые существа!.. Спускаться с холма ей было легко и приятно; Тааль разбежалась, едва сдерживая рвущийся из груди смех. Её распирала радость. Совестно, конечно: ведь Фиенни был к ней так добр…

А ещё — что уж там отрицать — он мудр и прекрасен, как звёздные карты Турия. Любимец драконов, мастер-зеркальщик, Его учитель.

Но Фиенни мёртв. И вот такой забавной, скрипучей, временами фальшивой музыки от него уже не услышать. Он ни разу бы не сфальшивил — не смог бы.

Тааль вихрем сорвалась с холма и двинулась к дубовому леску; подошвы её сандалий еле касались травы, а потом утоптанной дороги. Музыка звякала и дудела всё ближе, но вокруг по-прежнему не было ни души. И вдруг…

— А мышь вырвалась и убежала от ястреба.

— А ястреб попросил атури ветра, чтобы те отнесли его прямо к мыши.

— Так нечестно, мы без атури играем!..

— Без атури? А превращать крота в мышь было честно?!

— Молчал бы, сам вчера наделил своего крота зрением! Любой дурак знает, что не бывает зрячих кротов.

Тоненькие голоса звучали совсем рядом, хотя видно никого не было. Тааль замерла, стоя почти в тени ближайших дубов — толстых и старых, с бугристыми, прорвавшими почву корнями. Боковым зрением она уловила золотое свечение, мелькнула чья-то крошечная ладошка, раздалось хихиканье — и снова ничего.

Показалось? Новые чары?… Решив двигаться осторожнее, Тааль сделала ещё пару шагов.

— Ладно, значит, ястреб облетел поле с другой стороны…

— А там было пугало.

— Не было!

— Было! Большое такое, с тыквой вместо головы.

— А вот и не было. Кто его там поставил?!

— Да кто угодно! Кентавры сделали, чтоб никто не поклевал их овёс.

— Ага, дожидайся, будут кентавры такой ерундой заниматься!..

— Кто здесь?! — в ужасе спросила Тааль, оглядываясь. Может, Фиенни на самом деле опоздал со своей помощью, и в Пустыне она успела сойти с ума?…

Вновь потянулось молчание, но вскоре голоски сдавленно зашептались.

— Как думаешь — показаться ей? К нам давно не приходили чужачки.

— Вот именно, можно хорошенько развлечься! Лучше помучить её — пусть заблудится…

Тааль покраснела от такой дерзости. Голоса были совсем птенячьи, детские — а она в последнее время ощущала себя как минимум вдвое взрослее, чем в ту пору, когда улетала с Гаудрун… Имеет право поставить их на место, даже если это просто голоса у неё в голове.

— Я не заблудилась ни в Великом Лесу на севере, ни в Пустыне Смерти, ни в городе призраков! — как можно увереннее объявила она, глядя в густую тень между дубами. Голоски затаились. — И ни в один свой полёт не сбилась с курса, пока у меня ещё были крылья. Вы всерьёз думаете, что Тааль-Шийи потеряется в этой рощице?!

— Она нас понимает… Так неинтересно, — разочарованно протянул один из голосков, после чего оба они скороговоркой провозгласили: — Ястреб мышку не поймал, круг игры закончен! Сердце мышки бьётся — ястреб не сдаётся!..

Что-то негромко хлопнуло, сверкнуло, и в паре шагов от Тааль появились два маленьких человечка с острыми, как у рысей или диких котов, ушами. Она видела боуги единственный раз в жизни — тот неведомо как забрёл к ним в гнездовье с диковинками и фокусами, обеспечив себе многолетнюю славу в слухах, — но сразу узнала эти уши, и рыжие волосы, и немного пугающие, с безуминкой, жёлтые глаза. Эти глаза напомнили Тааль о Двуликой — женщине-лисице, ребёнка которой ей неожиданно пришлось спасать. Интересно, где она сейчас, довела ли своё племя до тауриллиан, чтобы служить им?…

Один боуги сидел на траве, скрестив тонкие, будто прутья, ноги в зелёных штанишках; другой стоял, склонив голову набок, и играл большой золотой монетой на нитке — точной копией той, что Фиенни и Тааль обнаружили в фонтане русалок. Отличались они разве что количеством конопушек и чем-то неуловимым в чертах. Тааль приняла бы их за близнецов, если бы не приглядывалась.

— Какая громадина… — боуги с монетой бесцеремонно оглядел её и, фыркнув, пихнул коленкой товарища. Тот недовольно вскинул на него глаза, сморщил нос — и Тааль почему-то вдруг отчётливо поняла, что перед ней птенцы… Тьфу, то есть дети, конечно.

— Ты оттуда, что ли? С поверхности Холма?

— И ты правда понимаешь наш язык?

Они спросили это в один голос, заставив Тааль растеряться ещё сильнее. Не суетиться, сосредоточиться и ничему не верить сразу — так учил Фиенни… Она вздохнула и достала из мешочка на поясе монету-пропуск.

— Я понимаю все языки. И не знаю, что значит «с поверхности холма».

— Ну, значит — не отсюда, — проворчал тот боуги, что сидел, скользнув до обидного равнодушным взглядом по позеленевшей монете. — Все мы тут под Холмом.

То есть?… Тааль ещё раз — проверки ради — взглянула на небо над собой, обвела глазами луг и дубы… Ладно, должно быть, у неё ещё будет время на расспросы.

— Тогда — да, наверное. Я с поверхности холма.

— Все языки понимает, ишь ты… — снова фыркнул другой боуги, щёлкнул пальчиками — и его монета вдруг раздулась, превратившись в золотой шарик. Потом шарик задрожал, выпустил крылья, оброс пухом, отделил от туловища шею с маленькой головой… По траве, попискивая, семенил цыплёнок; смешно и жалко трепыхались его немощные крылья. Пока Тааль смотрела на них, у неё пересохло в горле. — А вот так можешь?

— Ну чего ты начинаешь, Бригхи? — более серьёзный малыш тряхнул головой; кончики его ушей, казалось, сейчас вспыхнут от досады. — Нельзя хвастаться перед чужаками!.. И вообще… — боуги покосился на неё с открытой враждебностью. — Вдруг она из этих?…

— Да не-ет… — заботливо подхватив цыплёнка, Бригхи обошёл Тааль, точно она была столбом или деревом. — Непохожа на этих. Неказистый облик для них, и слишком обыкновенный.

В сознании Тааль против воли прозвучали тихие, обволакивающие слова Фиенни: «Ты стала красивой девушкой»… Замечание боуги уязвило её, и это неприятно удивляло. А ещё она, кажется, догадывалась, кто среди боуги именуется этими.

— Но если все языки понимает…

— Врёт, наверное.

— Я не вру! — она постаралась сказать это без злости, но уверенно. Скрипучая музыка тем временем сменила мотив, стала более тревожной и прерывистой; Тааль всё больше хотелось пойти на звук. — Но я не тауриллиан. Кто-то из ваших сородичей позвал меня вот этим, — она дотронулась до монеты и, не устояв перед искушением, мстительно добавила: — Кто-то взрослый, я думаю. А дар понимать слова всего живого достался мне от атури, духов стихий… Если вам это о чём-нибудь говорит.

Их странная словесная игра, впрочем, уже показала ей, что очень даже говорит… Кажется, только атури и были силой, способной выручить из любой беды как «мышку», так и «ястреба». Жаль, что Тааль, после разочаровывающего знакомства с Хнаккой и Эоле, уже не обрести такую же детскую веру.

— А-а… Точно! — Бригхи шлёпнул себя по лбу, и Тааль лишь сейчас заметила, что между пальцами у него протянуты полупрозрачные перепонки. — Вспомнил! Мать говорила мне, что передавала послание какой-то чужачке через русалок. Ну, тех, что в Молчаливом Городе.

Его друг покачал головой и встал, по-стариковски закряхтев.

— Твоя мать, как обычно, рисуется… — (по-видимому, уважение к старшим тут не насаждалось; в гнездовье Тааль птенец за такой тон получил бы клювом по макушке). — Ещё бы через мёртвого ёжика передала, как некроманты из Обетованного раньше делали.

Сердце Тааль пропустило удар. Она спрятала монету, стараясь складками мешочка прикрыть задрожавшие пальцы.

— А ты откуда знаешь, как делали некроманты в Обетованном?…

— Да так, просто слышал, — теперь малыш-боуги наблюдал за ней с большим любопытством. — А что?

— Н-нет, ничего… — Тааль повернулась к сорванцу Бригхи, который почему-то гораздо меньше её пугал. — Ты проводишь меня к своей матери? Мне очень нужно поговорить с ней.

— А что мне за это будет? — Бригхи хитро сверкнул глазами. Тааль задумалась.

— Могу рассказать тебе о драконах-призраках из Молчаливого Города, — предложила она, мысленно извинившись перед Фиенни за такое кощунство. По крайней мере, там эти проныры точно не побывали, поскольку живы.

— Пфф… Призраках. Я видел и настоящих драконов, — тоном капризного властителя отверг Бригхи. Тааль разволновалась ещё сильнее: раз он видел драконов и, возможно, общался с тауриллиан, то они где-то рядом — вместе с Гаудрун и Турием, вместе с…

— Лучше научи его языку русалок, — осклабился второй боуги. — А то ему матушка не позволяет — говорит, маленький ещё, вот исполнится триста…

Бригхи внезапно залился краской, да так, что даже Тааль ему посочувствовала.

— Научить не смогу, но перевести что-нибудь сумею, — пообещала она, вслушиваясь в далёкие рывки дудок, рожков и струн. Солнце почти скрылось, и на кроны дубов опускалась мгла. Холмы на востоке уже заволоклись ею, непрошенно напомнив о песчаных горах в Пустыне. Чутьё подсказывало Тааль, что ей крайне желательно добраться до жилищ боуги раньше, чем окончательно придёт ночь.

— Тогда пошли, — пожал плечами Бригхи, усилием воли возвращая себе хамоватый вид. Цыплёнок у него на ладошке снова стал золотником, а потом превратился в печенье, от которого боуги с аппетитом отгрыз кусок. В серединке печенья желтело масло, и на ум Тааль пришли все рассказы о боуги, которыми она заслушивалась в детстве.

— Погоди-ка, — позвал второй боуги, хотя Бригхи уже занёс ногу, чтобы переступить через дубовый корень. — А если она из возвращенников?

— Из кого?… — услышав нелепое слово, Тааль еле сдержала смех. Оба боуги, однако, сразу стали не по-детски серьёзны.

— Да, я ведь и не уточнил, — откусив ещё часть печенья, Бригхи преисполнился солидности и надул щёки. — Ты из возвращенников или из сиденцев?

— У нас это важно, — сказал его дотошный друг. — Вся деревня уже лет восемьдесят только и разбирается, что сиденец, а кто возвращенник. Борьба идёт такая, что держись.

— Ф фмыфле, хошешь ли ты, фтобы эти… — проглотив остатки печенья, Бригхи вытер жирные от масла губы. — Ну, чтобы тауриллиан прорвали барьер и вернулись? Чтобы правили в Лэфлиенне и Обетованном, как в старину? Мы живём на их землях и всё такое, но многие у нас не хотят этого. Мои родители, например.

— Нет, не хочу, — убеждённо ответила Тааль. — Я совсем не хочу этого, Бригхи. Потому я и здесь.

— Ну и хорошо, — сказал боуги, успокоенно тряхнув ушами. — Значит, всё в порядке. Только запомни, что ты сиденец.

Тааль кивнула и улыбнулась. После её улыбки взгляд второго боуги необъяснимо потеплел.

— Меня зовут Ришо, кстати. Или ещё — Ришо Вещие Сны… И в моей семье все возвращенники.

* * *

Боуги двигались бесшумно, как тени — если можно себе представить тень с острыми ушами и рыжей макушкой. Тааль еле успевала за ними, не уставая мысленно проклинать свои гигантские, негибкие ноги и тяжёлые кости, которые так трудно передвигать… Привыкнет ли она когда-нибудь к такому несовершенному телу? Вернут ли ей возможность летать?…

Лучше пока не думать об этом — пока два странных провожатых то скользят меж дубовых стволов, то подныривают под низко нависшими ветками, едва касаясь башмачками из мягкой кожи папоротников и густого мха. Тааль выбилась из сил, дышала часто и глубоко, когда скрипучая музыка наконец зазвучала совсем рядом.

— Мы чужачку привели! — простодушно объявил Бригхи, выскочив на большую поляну в самом сердце леска. Тааль заметила, что Ришо презрительно сморщился. — Она с поверхности холма и говорит, что кто-то из наших звал её.

Тааль остановилась, застенчиво оглядываясь и прижимая к заколовшему от бега боку мешочек с монетой. Музыка смолкла, и теперь на неё смотрели десятки по-кошачьи жёлтых или зелёных раскосых глазок. Все они оказались рыжими разной степени яркости и маленькими — настолько, что Тааль ощутила себя вдвойне громадной и неуклюжей. Самый высокий боуги (мальчик или мужчина? — в сумерках не рассмотреть, да и по играющему выражениями лицу не угадать возраст), наверное, не дотягивал макушкой ей до пояса.

Выступая из чащи как естественное её продолжение, к поляне жались пять или шесть домишек с окнами, мерцающими зеленоватым светом. Тааль не сразу поняла, что каждый домик будто вырастает из дуба, сплетаясь задней стеной с кряжистым стволом. Крошечные дымовые трубы кое-где высовывались из дупел, ступеньки создавались корнями, а округлые крыши прикрывали навесы из дубовых листьев. Над одной из входных дверок висела гирлянда из нежно-голубоватых колокольчиков, и Тааль почему-то нестерпимо захотелось подойти ближе, чтобы вдохнуть их запах… Наверное, её передались привычки Фиенни — с его жасмином и страстью к уюту.

Боуги — никак не меньше двух-трёх десятков — расселись вокруг огромного плоского пня, как вокруг стола. Пень был уставлен деревянными плошками, горшочками и кувшинчиками; обежав застолье взглядом, Тааль заметила множество плодов и сластей, которых никогда не встречала раньше. Бригхи невозмутимо привалился к пню и затолкал за щёку горсть орехов; этим вечером он явно успел проголодаться, заигравшись в лесу. Пухленькая женщина в венке из кувшинок сердито махнула рукой, отгоняя светлячка — они кружили здесь повсюду, так что на поляне было светло, совсем не как в заурядные сумерки.

Две парочки, наверное, плясали до появления Тааль и теперь замерли неподалёку от пня, глядя на неё без всякого страха. Вообще, она тут явно никого не испугала — несмотря на свой нелепый рост. Разве что вызвала снисходительное любопытство.

Тааль вздохнула. И что у неё за талант попадать в глупые ситуации?… Вот что хочешь теперь, то и говори. Жаль, рядом нет Турия с его красноречием — он бы представил Тааль-Шийи, псевдо-спасительницу Лэфлиенна, куда убедительнее, чем она сама…

— Добрый вечер, — сказала она, тщательно подбирая звуки на чужом языке. Кто-то одобрительно хмыкнул. — Простите, что помешала.

— Сразу к делу, — сквозь зубы, но весело протянул Ришо, по-прежнему стоя рядом с ней. — У нас не любят размазываний…

— Иди-ка сюда! — один из мужчин, дрогнув ушами, с напускной строгостью позвал Ришо, и тот поплёлся к пню, разочарованно опустив плечи. Наверное, ему польстила бы возможность провести «переговоры» от лица Тааль.

— Как ты попала под Холм? — спросила миловидная юная боуги — одна из плясавших под наигрывания музыкантов. Она смотрела на Тааль в общем-то доброжелательно, но не без женского оценивания украдкой. Швырнула пару беглых взглядов на её ноги, талию, волосы — и почему-то повеселела… Это не показалось Тааль хорошим знаком. — И откуда знаешь наш язык?

— Я не понимаю, что значит «под Холм», — пояснила Тааль, обречённо ожидая неизбежного момента, когда её посчитают дурочкой. — Мы ведь в лесу, а холмы — вокруг, разве нет?…

Кое-кто из боуги засмеялся — точно тихий мелодичный перезвон прокатился над поляной и затих, запутавшись в дубовых ветвях. Но большая часть хранила настороженное молчание.

— Откуда ты взялась, такая наивная? — недоверчиво спросил пухлощёкий боуги, очень похожий на отца Ришо — возможно, брат. Он встал из-за пня и вытер о зелёную куртку пальцы, жирные от масла. — Почему без приглашения пришла в наше убежище?

— Дай ей ответить хоть на один вопрос, Большой Ли, — примиряюще попросила женщина, скромно сидевшая в стороне. Лишь по голосу Тааль догадалась, что это не мальчик: волосы женщины были очень коротко обстрижены, а ещё она, кажется, носила брюки — зелёные, с серебряной вышивкой, не менее щегольские, чем у боуги-мужчин. — И кто сказал, что она пришла без приглашения? Это я позвала её… Проходи, странница. Будь нашей гостьей.

По поляне пробежал взволнованный шёпот — быстрый и почти неразличимый, как случайный порыв ветра тихим днём. Кисло переглянувшись с отцом Ришо, Большой Ли продолжил вытирать пальцы о солидный живот.

— Ну что ж, Дана, как и всегда, делает всё, что захочет… К чему советоваться с другими, ведь правда?

— Ах, только не ссорьтесь… — сонно протянула другая боуги, доплетавшая длинный венок из фиалок. На неё одну появление Тааль, кажется, не произвело большого впечатления. — Сегодня такая дивная ночь, и карп в лесном озере проплыл семь кругов — к счастью…

— Не лезла бы хоть ты, Че-ре-паа-шка, — протянул Бригхи, успевший тем временем уплести четверть угощения. Он явно передразнивал её медлительную речь, но боуги нисколько не обиделась — лишь посмотрела куда-то сквозь него и вернулась к своему венку.

— Ты сам подарил мне ту монету, Большой Ли, помнишь? — спокойно спросила Дана, убирая за ухо короткую прядь. — Твою старую монету для фокусов. И сам показал колодец, куда можно её опустить, чтобы связаться с призраками Молчаливого Города. Я именно так и поступила.

— Это было давно, — проворчал Большой Ли. — Когда по Городу ещё не бродил этот чужак из Обетованного…

— Вы о мастере Фаэнто? — Тааль обрадовалась, что появился наконец предлог вмешаться; зато все, к сожалению, снова уставились на неё. — Как раз он мне и посоветовал прийти к вам. Когда я… Когда мы нашли монету, он решил, что вы поможете мне встретиться с атури… С духами.

— Мы не властны сделать этого, если духи сами не захотят говорить с тобой, — сказал кто-то почти из самой чащи — он всё время стоял в тени, так, чтобы свет месяца его не коснулся. Тааль ощущала холодок враждебности, исходивший оттуда.

— Думаю, они захотят, — как можно скромнее сказала она. — Они уже не раз со мной говорили…

Как и следовало ожидать — новая волна перешёптываний и новое молчание после. Закончив венок, Черепашка неспешно устроила его на голове; для этого ей пришлось слегка прижать уши.

— Назови своё имя, — ободряюще попросила Дана. Через всю поляну Тааль встретилась с нею взглядом — и почувствовала, как её обволакивают покой и уверенность. Желтизна глаз Даны не пугала, напоминая о хищниках, грифах, Двуликих: она была тёплой и живой, как дикий мёд или солнце полудня.

— Тааль, майтэ из гнездовья у Высокой Лестницы… Атури и кентавры прозвали меня Тааль-Шийи, Сновидица.

Ришо встрепенулся, услышав прозвище, похожее на своё — но промолчал, встретив сердитый тычок отца.

— Майтэ? — Большой Ли фыркнул от смеха. — Большая выросла майтэ, ничего не скажешь… Да и крылья потеряла где-то по дороге. Наверное, сбросила, как змейка кожу.

— А я слышала, что такое бывает, — сквозь зевок пробормотала Черепашка; на неё шутливо зашикали.

— По-моему, всё ясно: дело в магии, — отец Ришо со злостью пододвинул к себе горшочек с маслом; в тишине тот оглушительно проскрипел по кольцам пня. — Кто-то заколдовал эту майтэ (а я не сомневаюсь в том, что она правда майтэ — только они так туго соображают), наложил искусные чары, превратив в… В то, что мы видим, — хмыкнув, он размазал масло по круглой булочке. — В самку людей из-за моря.

В самку?… Тааль вспыхнула — больше от смущения, чем от обиды, — и инстинктивно стиснула локти, скрестив руки на груди. Фиенни приметил у неё этот жест и пытался отучить, но не добился успеха.

— Это сделали духи, — выдохнула Тааль, ища спасения в глазах Даны. Так заботливо и чутко могла бы смотреть её мать — если бы, конечно, была здорова. — Атури испытывали меня, а потом, когда я прошла испытания и… И Пустыню Смерти… — память о беспамятстве тех дней и бдении всё ещё причиняла ей боль; говорить об этом, да ещё перед толпой, совсем не хотелось. — …Решили изменить мою суть.

— Они решили — и ты не смогла воспротивиться?… — Большой Ли с насмешливым сочувствием поцокал языком. — Бедняжка. Типичная безропотная майтэ, вы правы… Вот только пролететь через весь Лэфлиенн и миновать Пустыню у неё сил хватило. Как и выжить в Молчаливом Городе.

— Добрый волшебник из-за моря помог, — елейным тоном проговорил боуги из тени. Кое-кто снова засмеялся, хотя было уже совсем не смешно. — Наверное, нечасто к нему такие милые гостьи забредают — да ещё и без клюва с крыльями, как удобно…

— Спрячь своё жало, Лорри Язва, — негромко, но внушительно посоветовала Дана. Тааль показалось (хотя, возможно, так просто лёг лунный свет), что в её золотистом прищуре сверкнул гнев. — Надо было не лечить тебя от чар, когда атури в тот раз превратили тебя в каменного скорпиона… Тебе, знаешь ли, даже шло.

Лорри недовольно завозился, но примолк. Тааль, ещё не оправившись от стыда, прокашлялась; в горле у неё пересохло.

— Я отправилась в путь, чтобы помочь… кое-кому, — сбивчиво прохрипела она, уже не надеясь на успех. Пляски под луной, фокусы и горшочки с маслом у боуги, как выяснилось, прикрывали и ум, и продуманную жестокость. — А потом узнала, что нужна атури, чтобы… — Тааль поколебалась: она не забыла, само собой, слова мальчишек о сиденцах и возвращенниках, но есть ли смысл держать это в секрете?… — Чтобы остановить тауриллиан.

Раздалось несколько возгласов — не то возмущённых, не то радостных. Большой Ли поймал одного из светлячков и, помрачнев, зажал его в кулаке; светлячок медленно сменил цвет на густо-малиновый.

— Как это понимать, Дана? Все мы знаем, что некое чистое существо, — он с убийственной насмешкой покосился на Тааль, — нужно тауриллиан, чтобы закончить обряд и построить Мост… Сами понимаете, какой и куда. А она является, и вот пожалуйста — всё вдруг совершенно наоборот. Она, оказывается, летела сюда помешать им. Ну надо же, какая отвага, от майтэ и ожидать трудно…

Дана не успела ответить, поскольку вмешалась юная плясунья:

— Не просто чистое существо, а самое чистое в Обетованном, — поправила она. Услышав заветное слово, Тааль вздрогнула.

— Вы хотели сказать — в Лэфлиенне?…

— Мы привыкли называть Обетованным весь мир, о превращённая майтэ, — боуги по-кошачьи сморщила нос. — К чему делить материки на «там», где якобы так чудесно, и «здесь», где якобы хуже?… С тех пор, как Зелёная Шляпа уплыл в это хвалёное Обетованное, мы не получили от него ни одной доброй вести… Может, наши предки и пожили там какое-т время — однако теперь там не осталось удобных полян, а фокусы с кладами никому не интересны.

Зелёная Шляпа?… Выходит, в Обетованное можно вот так просто «уплыть» — но на чём, в такую-то неизмеримую даль? Возможно, дело в тех деревянных махинах с резьбы тауриллиан в Молчаливом Городе — в тех, о которых Фиенни не успел рассказат ей?…

Тааль нервно заломила руки, уже не пытаясь справиться с волнением и перестав что-либо понимать.

— Я ищу вашей помощи. Больше мне не к кому обратиться.

— Можно подумать, у нас мало своих сиденцев… — заметил Лорри; он немного выступил из тени, и Тааль заметила, что его шевелюра отливает не рыжиной, как у остальных, а опасным багрянцем. — Зачем ты пришла? Мы не лезем в дела бессмертных, не нужно нас туда втягивать. Так идёт уже много веков, и мы не жалуемся. Мы в убежище, право на которое заслужили давным-давно. Мы под Холмом: это всё, что ты видишь. А тауриллиан — на поверхности, вместе с кентаврами, оборотнями и прочими, кто выбрал жизнь южнее Пустыни… Да и сама Пустыня — там же, и твой волшебник, и дорога к твоему гнездовью. Я слышал, что в Городе мёртвых есть портал прямо к нам, сюда, но думал, это всё слухи… — Лорри покачал головой. На ухо к нему сел крупный светлячок, и он сразу стал совсем не опасным — только грустным и уставшим отчего-то. — Кем бы ты ни была на самом деле, лучше уходи. Игры духов и тауриллиан — не для нас… И никто из всего селения дольше меня не отговаривал тогда Шляпу от его ухода. Я всё сказал, — Лорри сел за стол — точнее, повалился, точно опустевший мешок.

Все притихли; Бригхи старательно отводил от Тааль глаза. А ей казалось, что ночь уже близится к рассвету, что прошло ужасно много времени — и теперь, по воле рыжих фокусников, ей уже никогда не выбраться из дубового леска…

Встала Дана.

— Ты хотел сказать, Лорри, что тауриллиан на поверхности вместе с теми, кто выбрал рабство, — глуховатым голосом произнесла она, и мальчишеский палец с коротким ногтем укоризненно ткнулся красноволосому в грудь. — С теми, кто согласен на грядущую войну за заморские земли. С теми, кто добровольно ходит к бессмертным и питает их своей жизненной силой, отдавая её ради обряда возвращения, ради их колдовского Моста… Так же, как — к чему умалчивать? — как это делаешь ты.

Лорри дёрнулся, словно от пощёчины, и светлячок испуганно слетел с его уха.

— Лишнее говоришь, Дана, — угрожающе произнёс отец Ришо. — Это не наше дело. Всякий под Холмом свободен в выборе.

— Вот именно. В том числе я, — несколько невесомых шагов по поляне (под узкими ступнями боуги, казалось, даже трава не сгибается) — и вот Дана уже стоит рядом с Тааль, снизу вверх протягивая ей маленькую ладошку. Наклонившись, Тааль осторожно дотронулась до тёплых шершавых пальцев. — И вот он, мой выбор.

— Мама, ну… — протестующе пискнул Бригхи, но отвлёкся на нетронутую башенку из черничных пирожных. Дана, даже не обернувшись, улыбнулась одними глазами.

— Я приглашаю тебя в свой дом, Тааль-Шийи — к себе и Вирапи, моему мужу. Будь среди нас, как среди друзей.

ГЛАВА VI

Кезорре, портовый город Ирпио

— Проходите, — буркнул стражник, отдавая растрёпанный свиток торговцу кожами. Тот со вздохом облегчения отшвырнул свиток с глаз долой — в тележку, откуда свешивались куски не распроданного товара. И, погоняя ослика, решительно прошёл через узкие ворота; кладка желтоватого камня вокруг них чудовищно крошилась. После великолепия Вианты это наводило на печальные мысли о кезоррианской провинции. Рядом с торговцем семенила его жена — худая, жилистая женщина с младенцем на руках. Судя по испуганно-ошарашенному лицу, она до сих пор не верила своему счастью: возможности вырваться отсюда.

Очередь ещё на полшага продвинулась вперёд, и Синна начала нервничать. До них оставалось всего два человека. Стражник ужасно медлителен, а солнце печёт даже сквозь вуаль, но всё же — так мало…

— Нас ведь могут и не пустить, правда? — почти одними губами прошептала Синна, повернувшись к Авьелю. Собственно, она лишь озвучила то, что и так было известно им обоим. Однако волшебник поддерживал её под руку с таким безмятежным лицом, будто вышел на прогулку в предместьях. В последние дни Синна до скуки насмотрелась на его смуглый орлиный нос, но по-прежнему не выяснила, как этот невероятный человек может быть уверенным и храбрым даже посреди полнейшего безумия.

Во всех магах, наверное, есть что-то необъяснимое. А особенно — в магах, привыкших к войне.

— С чего бы это? — так же тихо ответил Авьель, неотрывно глядя на низкую стену впереди. — Наши документы в порядке.

Он имел в виду пропуск от имени новых властей Кезорре — разумеется, искусную подделку. Сделана она была, как догадывалась Синна, не без участия магии. Под кратким текстом стояла печать Вианты, рядом с которой пауком распластался личный росчерк одного из главарей Дома Агерлан. На свету под строками проступал силуэт золотистого сокола, которому, видимо, суждено стать новым здешним гербом…

Проблема только в том, что никакого именного пропуска для Авьеля никто не подписывал. Более того, по «закону» — закону крови и произвола, единственно возможному в Великой войне, — он, как и все волшебники, обязан был присягнуть на верность новым властителям Кезорре, из Высоких Домов и из числа жрецов Прародителя. А также — в точности исполнять их приказы и принять соответствующую веру, позабыв своих прежних богов. Ах да: ещё письменно заявить о том, что он поддерживает королеву Хелт и никогда, ни при каких обстоятельствах не выступит против неё и «дела, начатого в защиту магии и во имя справедливости во всём Обетованном»…

Хотя был и другой вариант, конечно. Умереть.

Ходили слухи, что милосердные властители даже оставляют за ослушниками право выбрать для себя способ казни — ибо доброта и благость Прародителя не имеют границ, а все люди созданы равными.

Но Авьель, полунищий боевой маг из городка Лоберо, чуть не разорённого набегом шайальдских кочевников, не сделал ни того, ни другого. Вместо этого он собирался наглейшим образом бежать из страны: под чужим именем, с поддельным пропуском и в обществе леди Синны эи Заэру, за которую Дома с радостью потребовали бы от Дорелии немаленький выкуп.

Перед сном Синна смиренно молилась каждому из четвёрки дорелийских богов, чтобы у Авьеля всё получилось. Всего за несколько дней он стал её последней надеждой выжить и добраться до дома — как, почему это произошло? Что за дикая случайность правит всеми, что за хаос царит в головах?… Синна отчаялась в этом разобраться. Она не поняла — да и, пожалуй, не очень хотела понять — откуда взялись тёмные чары на картине Лауры и был ли ир Пинто, друг Ринцо, причастен к кровавой каше, начавшейся в королевстве Кезорре. Она просто рвалась домой, к отцу, который брошен один на один с армией Альсунга — рвалась праведными и не очень способами, забыв обо всех увещеваниях и советах… Лорд-отец в письме попросил её при необходимости идти к старому чару Энчио; но чар, скорее всего, сожран той громадной чёрной змеёй, как и все Правители (кроме тех, кто поддерживал заговорщиков). Либо (в лучшем случае) чуть позже добит людьми, чья жестокость и подлость не уступают змеиным…

Синна знала, что Авьель не понравился бы отцу. Да и девушку, готовую в гуще интриг и резни довериться совершенно не знакомому мужчине, лорд бы счёл просто дурой. Она была уже готова признать, что так и есть: стремление что-то кому-то доказывать осталось там, на залитых кровью улицах Вианты. Она собиралась выслушать всю отцовскую ругань, все проклятия, накопившиеся у старика за эти жуткие месяцы, — только бы он был жив. Только бы они оба остались в живых и вновь были вместе.

Иначе какой во всём этом смысл?…

— А место на корабле? — спросила Синна, покрепче прикалывая вуаль. Даже сюда, на засушливую пыльную дорогу, долетал морской ветер из гавани — а им совсем не нужно, чтобы при всех показались её приметные рыжие волосы. Если стражник опознает знатную чужеземку, никакого дома ей уже никогда не увидеть. — Мы купим его сегодня же?

Авьель усмехнулся по-своему — криво и зло. Он вообще умел быть на редкость неприятным типом: при дворе в Энторе Синна избегала таких грубиянов.

— Да, а ещё добавим куколку, платье и маленькую корону для принцессы, — съязвил он, пробежавшись по ней высокомерным взглядом. — Видимо, я сейчас должен, как истинный рыцарь, ответить, что для Вас будет всё и сразу.

Синна вздохнула. Она ко многому уже привыкла, но иногда всё равно хотелось наградить эту бронзовую скуластую щёку пощёчиной позвонче.

— Жаль разочаровывать, но до рыцаря Вам ещё дальше, чем мне до принцессы. Я просто пыталась уточнить, когда Вы намерены пойти в порт и искать для нас место, потому что это будет непросто. Вот и всё.

— Да уж, по поводу «непросто» — весьма меткое наблюдение… — кивнул Авьель, мельком оглядываясь. В его тоне наконец-то проскользнула искренняя озабоченность. Хоть он и не ответил на укол Синны, это уже маленькая победа…

За ними длинным хвостом тянулась очередь — болтливая, шумная и грязная. Она терялась где-то за поворотом дороги, нырявшей между оливковой рощицей и постоялым двором. Торговцы и крестьяне, внезапно вспомнившие о родственниках в других королевствах или просто решившиеся бросить всё; паникующие чары, эры и иры с семьями (женщины, морща носы, шарахались от пропахших потом, оливками и козьим сыром фермеров, как породистые лошади от ослов); разжалованные при новой власти, заметно помятые керы без всяких доспехов — должно быть, мечтают наняться на службу к королю или хотя бы к какому-нибудь захудалому лорду; просто какие-то личности невнятного происхождения и рода занятий — Синна ещё утром, на дороге, приметила, что Авьель тщательно прячет от них кошель… Была даже грустная девушка-менестрель с неправдоподобно громадными глазами; она прижимала к груди чехол с лирой и изредка в задумчивости гладила флейту на поясе, как единственное своё сокровище. Синна старалась пореже смотреть на неё: каждый раз что-то внутри переворачивалось, закипая злобой и горечью.

«Переворот» в Кезорре, ну надо же… Почему из-за безрассудства и подлости кучки негодяев столько людей должно отречься от дома, пустить неведомо куда свой талант, и труды, и храбрость? Кому в угоду недотёпа Ринцо никогда уже не увидит ни своих виноградников, ни жену?…

Словно отвечая на её обличительные речи (жаль — а может, и к счастью — греметь ими Синна решалась лишь в мыслях), разревелся маленький сын одной из дородных, курчавых крестьянок. Синна давно запомнила её в пути: кажется, она тоже из предместий Вианты — возможно, даже из Ариссимы… Немного напоминает служанку Ринцо, Челлу, только раза в полтора меньше.

Мальчик тонко и жалобно повторял, что голоден. Мать, крепко выругавшись (даже Авьель дрогнул бровью), влепила ребёнку подзатыльник, но потом вздохнула и наклонилась, чтобы вытереть ему нос.

— Ну-ну-ну, — быстро забормотала она на простонародном кезоррианском, и потом Синна не разобрала несколько фраз. — Перестань плакать, а то отдам тебя степнякам Шайальдэ…

Авьель побледнел, а зрачки у него сузились, высветлив и без того по-тигриному рыжеватую радужку. Когда рядом упоминали Шайальдэ, он казался Синне беззащитным и маленьким, несмотря на свой башенный рост. Точно такой же мальчик, мучимый ночными кошмарами… Ей так и не удалось узнать, оставил ли он в Лоберо семью и друзей. Она бы скорее предположила, что маг жил одиночкой: перескоки его настроения кого угодно вывели бы из себя. Но, так или иначе, то, что Авьель видел там, в день нападения кочевников, до сих пор душило его ночами, заставляло срывать злость на Синне и слегка заикаться в минуты волнения. Просто смешно, если подумать: он благородно спасает жизнь леди, прячет её, всюду сопровождает, достаёт документы на поддельное имя — и при этом зачем-то изводит её и себя унизительными насмешками… Если Синна пыталась как-то выразить свою благодарность или начинала расспрашивать Авьеля о его прошлом, это вызывало только новый приступ гнева и волчьей тоски.

Синна уже привыкла полагаться на мужчин, на их ум и силу, которые всегда, даже без особых стараний с её стороны, почему-то оказывались в её распоряжении. Привыкла считать, что иначе ей просто не выжить — и ничего в этом нет зазорного, просто так уж устроен мир. Её вёл сначала отец, потом Линтьель, потом Ринцо… Каждый из них, включая менестреля, по-своему берёг и уважал её; каждый был чем-то ей дорог.

Но ни один не был так бесцеремонен, как этот волшебник с ореховыми глазами. Ни один не помогал ей (невозмутимо, будто бесполое существо) отмываться от крови, грязи и рвоты после виантского бунта, своими руками притащив таз горячей воды в чей-то хлев, где они спрятались на ночь. Ни один не кормил Синну лепёшками и сыром с зеленью, когда ещё пару дней она не могла поднести ко рту пищу — так судорожно тряслись пальцы от одних воспоминаний. Ни в одном надёжность не сочеталась так странно с беспричинными истериками и мрачной ненавистью.

Ненависть — да, именно она вела Авьеля в Дорелию, на войну с северным королевством. Теперь Синна видела, что эта ненависть пустила корни в Лоберо, выросла в Вианте и пышно расцвела здесь, среди беженцев на пыльной дороге, что ведёт в гавань Ирпио — или, по названию новых властей, в Город-у-Южного-моря. Авьель со страшным спокойствием, сосредоточенно ненавидел королеву Хелт за развязанную ею войну. Заочно ненавидел. Синна, кажется, впервые сталкивалась с подобным.

Она вообще впервые сталкивалась с такой сложной головоломкой, как Авьель.

Стражник тем временем пропустил ещё одного путника — старого жреца, когда-то служившего богине плодородия Тиэрдис. Синна помнила, что и в Вианте был небольшой храм Тиэрдис, обсаженный душным облаком цветов и кустарников. Ринцо показывал ей его… Городская беднота, наверное, успела разграбить храм, завесив цветы с витражами белыми полотнищами во славу Прародителя. А может, и вовсе сжечь.

Всё-таки маги Высоких Домов поступили мудро, когда позволили нищим утолить жажду мести в бунте и надругаться над богатствами знати. Даже несмотря на то, что цели Домов несколько противоречат тому, как не доверяют волшебству наиболее фанатичные из служителей Прародителя… Теперь простой люд сделает для своих новых повелителей что угодно — а значит, у Хелт появятся новые союзники.

А значит, Дорелии — и отцу — будет ещё сложнее сопротивляться.

— Они, как сто лет назад, пугают детей Шайальдэ, — произнёс Авьель, обращаясь словно к самому себе. — А набеги всё продолжаются… Кажется, что Дома намеренно не пресекают их. Чтобы дать урок непокорным и окончательно подчинить Кезорре себе.

Синна покосилась на него с подозрением: волшебник редко бывал с ней таким разговорчивым (по его, конечно же, меркам).

— В Энторе у тебя будет возможность остановить это, — тихо сказала она.

Авьель покачал головой:

— Чёрная магия… И Хаос. Они по-прежнему здесь, вокруг нас. Дело не в коневодах Шайальдэ: скорее всего, они были просто обмануты теми, кто чуть поумнее.

— А в ком тогда дело? — Синна, притворившись, что зевает, прикрыла рот ладонью и прошептала: — В Хелт?

Авьель долго молчал, прислушиваясь к пению насекомых у дорожной обочины и к бормотанию толпы.

— Может быть. Но вряд ли в ней одной. Думаю, она служит кому-то более сильному — или есть ещё другие звенья… Это цепь зла, которую не размотать одному человеку. Так что нет, — он снова недобро улыбнулся. — Даже в Энторе мне не предоставится возможность всё это остановить. Есть маги талантливее меня и властители могущественнее, чтобы решать такие вещи.

— А для чего тогда ты? — осмелилась спросить Синна. Удалось сделать ещё один шаг — ещё шаг к заветным воротам. Город-у-Южного-моря… На кезоррианском — просто непроизносимо. Но такова новая политика: имена городов должны быть понятны всем, в том числе простому народу, а не отсылать к забытому древнему языку. Синна слышала, что Вианта теперь называется Городом-у-Красной-реки…

Что ж, по крайней мере, правдиво: в день праздника богини Велго река действительно стала красной.

— Чтобы сражаться, — хмуро ответил Авьель; морщинки у него на виске проступили ещё резче. — Сражаться и извести как можно больше воинов Хелт. Я хочу расправиться с ними сам, своей магией. Хочу тоже насылать на них иллюзии с оборотнями и монстрами. Хочу видеть смерть в их глазах… Пусть эта борьба обречена — но то, что творилось в столице и у стен Лоберо, я никогда не прощу.

Дрожь прошла по телу Синны, пугающая и сладкая. Похожие высокопарные слова она слышала от сотен рыцарей и лордов, но ни один из них не был так честен. Ни один не был настолько мужчиной — больным, озлобленным, нервным мужчиной, который идёт убивать.

— А я хочу это видеть, — севшим голосом сказала она.

— Пропуск!.. — рявкнул стражник.

Авьель и Синна плечом к плечу шагнули ему навстречу.

ГЛАВА VII

Минши, остров Гюлея — океан

Король покидал Гюлею вместе с солнцем — как положено, на фоне густо-рыжего, с розоватыми росчерками заката. На волнах выжидательно покачивался корабль короля, больше похожий на большую крутобокую лодку с жёлтыми парусами. То и дело раздавались тоскливые, монотонно-надломленные крики чаек. Они мешали слушать торжественные речи вельможи-глашатая, который, стоя на сходнях, с отточенно-ораторскими жестами вещал что-то перед толпой. Рядом с ним застыла безмолвная фигура в золотой маске: слово Сына Солнца не так уж просто заслужить, и обычно при разговорах с подданными он пользуется чужими устами.

Альен и Ривэн выбрали место подальше — почти у самого начала торговых рядов в порту, — и теперь ветер доносил до них лишь обрывки речей. Альена это, впрочем, не слишком расстраивало. Скучая, он переводил основные мысли, которые и мыслями-то назвать было трудно: набор омертвелых формул, как обычно бывает в таких случаях. Толпа миншийцев хранила почтительное молчание, отдающее печалью, но не скорбью (хоть в целом провожание короля на новый остров и напоминало Альену похоронный обряд). Тот факт, что Сын Солнца побывал на их земле и даже остался доволен, оказывался важнее его ухода. И в этом, наверное, все миншийцы: умеют осмысленно наслаждаться каждым мгновением сильнее, чем жалеть о его невозвратимости.

— А зачем вон та золотая штука? — тихо спросил Ривэн, указав на блестящий плоский диск, прикреплённый к мачте. Диск (конечно, с расчётом) был повёрнут к солнцу так, что его сияние слепило любого, кто осмеливался смотреть на корабль слишком долго.

Альен пожал плечами.

— Очередной символ солнца, я думаю. Оно уходит с Гюлеи, чтобы побыть где-то ещё.

— Странный обычай, — вздохнул Ривэн. — Странный, как всё здесь… Сказали что-нибудь нужное?

— Абсолютно ничего, — Альен опять вслушался в ветвистые излияния глашатая. — Его величество передаёт, что удовлетворён гостеприимством Гюлеи… Что особенно благодарен почтенной семье Ар-Дага и Ар-Лараха, которые приняли его… Что общество людей Гюлеи приятно ему не меньше, чем других его детей во всём королевстве…

— И им лестно такое слушать? — удивился Ривэн; его кривые брови поползли вверх. — Забавный народ.

— Для миншийца важно знать, что он как все, — в меру собственного понимания постарался объяснить Альен. Не то чтобы он жаждал читать мальчишке лекции, точно профессор в Академии, но это хотя бы отвлекало от мыслей о том, что предстояло им ночью. — Их это не оскорбляет, а успокаивает.

— А Сен-Иль? — резонно спросил Ривэн. В таком людном месте имя ювелира-колдуна звучало до странности недозволенно. Скользнув взглядом по полоске света на воде, Альен качнул головой.

— Мне кажется, он не был в полном смысле миншийцем… Теперь говорят о нас.

— Да ну? — оживился Ривэн. — И что именно?

— Король рад был принести справедливость в Гюлею, решить несколько споров и избавить двух путешественников от несправедливой казни, — пряча язвительную улыбку, перевёл Альен. Как тонко и дипломатично сказано — в Ти'арге никому бы не снилось. Людское правосудие во всей красе — рука об руку с людской честностью…

И путешественников-то вдруг оказалось двое вместо троих. Третий лежит на этом же острове, в гробнице под белыми камнями; но рабам, рыбакам и торговцам не обязательно знать об этом.

— От казни… — с гримасой повторил Ривэн. Искоса взглянув на него, Альен догадался, что тот вспоминает о своих энторских похождениях. — Видно, на роду мне написано в последний момент спасаться от какой-нибудь дряни.

Альен поразмыслил и решил, что формулировка ему нравится. Просто и со вкусом, что вообще-то редкость для Ривэна.

— Ну, в этом мы не отличаемся, — утешительно сказал он. Ривэн смущённо уставился в землю, пошевелил пальцами ног в сандалиях.

— Я вещи собрал, если что, милорд… Ой, — он испуганно зажал себе рот пятернёй, опять перемазанной каким-то соком вперемешку с грязью. — Альен, — тем временем глашатай на секунду умолк, не то собирая дыхание, не то разматывая новую часть свитка из рисовой бумаги. Бледно-виноватая улыбка Ривэна, однако, уже занимала Альена куда больше. — Иногда я боюсь произносить Ваше имя. Не знаю, почему.

Естественно, он не знает, почему. Кому дано знать такие вещи?…

Альену казалось, что многие в его окружении могли бы признаться в том же самом — начиная от Горо и заканчивая бородатыми сородичами Бадвагура, которые не величали его иначе как человеком, некромантом или (более снисходительные) волшебником. Есть в имени что-то жуткое, будто скреплённый обет; что-то законченное, магическое — как в любом слове. Как в песне, пропетой от чистого сердца…

Альен вздрогнул. Мысль о песне была не его — просто не его, и всё. Не из его знаний, памяти, способа думать: она никогда не пришла бы ему в голову. Он вспомнил о существе из своих снов, о девушке-птице с холодными пальцами, и почему-то его пробрала тревожная дрожь.

О чём он думал? Имя, власть имени, сила имени, магия… Фиенни.

Нет.

— Я тоже собрался, — сказал Альен и снова стал смотреть вперёд. Толпа жителей Гюлеи, придя в движение, волна за волной падала ниц перед мужчиной в маске, пока тот поднимался на палубу.

— Король так и не сказал о старухе, — заметил Ривэн после стянутого молчания, когда над берегом разлились удары гонга — ритмичные, ровные, как чьё-то громадное сердце. — А он ведь отпустил её на волю, верно? Разве это не событие?

— Событие, — согласился Альен. — Он просто старается не упоминать Сен-Ти-Йи. Пришлось бы объяснять, с какой стати он сделал это, объясняться с Люв-Эйхом… Всё-таки по закону, как рабыня, она оставалась его собственностью.

— Понятно, — кивнул Ривэн. — Проще уплыть, и дело с концом.

Альен улыбнулся — на этот раз через силу. Если Ривэн рассчитывал на шутку, получилось не так уж смешно. Хотя точнее точного: уплыть, и дело с концом… Что они совсем скоро и сделают.

* * *

Придя к морю ночью, Альен ощутил затхлый привкус дурной повторяемости. Он чувствовал это и в прошлом, когда доводилось изо дня в день, неуклонно тупея, заниматься одним и тем же (возможно, поэтому при мыслях о месте профессора в Академии или о законном титуле лорда Тоури его всё ещё пробирала дрожь)… И вот будто бы кто-то властный и насмешливый снова пустил его по старому кругу, как бродячие артисты на потеху детям пускают дрессированную белку в колесе.

Точно так же он стоял на берегу с Зелёной Шляпой. Тогда с ним тоже был Ривэн — но и Бадвагур тоже был.

И тогда Альен не пропах ещё этими проклятыми пряностями, от которых теперь не отмыться, словно от крови.

— Красиво, — вырвалось у Ривэна сдавленным шёпотом. Звёзды над Гюлеей отличались от привычных ему, и он засмотрелся на небо.

Пусть уж лучше на небо засматривается — шепнул внутри Альена кто-то объективный и злой. Он отмахнулся от этого голоса: стыдно признаваться, но копаться в чувствах Ривэна он сейчас не очень настроен.

Ривэн вызвался тащить их вещи, чтобы Альену не пришлось тратить силы, пользуясь магией. Нечего сказать, благородное предложение; но от этого Альену не стало бы ни лучше, ни хуже. Они уже плывут в Лэфлиенн с Сен-Ти-Йи — с врагом, — причём их принудили к этому: разве что-то более постыдное можно себе представить?…

Если только дом сотни поколений предков, по доброй воле отданный альсунгцам… Впрочем, хватит думать о лорде-отце — сейчас совсем не тот момент.

Альен наконец-то дорвался до моря, по которому так тосковал на душных островах Минши. Добрался до его переливчатой, тихо шуршащей глади — той ночью она казалась почему-то не чёрной, а исчерна-синей, как тёмный сапфир. До его солёного запаха, до его толщи, знающей всё обо всех. Знает ли море о новой жертве, принесённой на его берегах? Или на Бадвагура в каменной гробнице ему так же плевать, как на тело ювелира Сен-Иля, давным-давно обглоданное рыбами?…

— Ты смотришь туда, словно влюблённый, Альен Тоури, — с дребезжащим смешком заметила Сен-Ти-Йи. Старушка просеменила к воде, неловко клонясь на один бок (Альен почувствовал естественный и глупый порыв помочь); охнув, присела на корточки. Тишина стояла такая, что Альен расслышал, как скрипнули её кости, и невольно поморщился.

Отвечать он не стал. Сен-Ти-Йи глубоко ошибалась, если думала, что после похорон Бадвагура он будет снисходительнее.

— Не могу поверить, что она правда из этих, — шепнул Ривэн, остановив взгляд на затылке старухи — на растрепавшемся пучке седых волос, который выглядел, точно наспех пришпиленный комок паутины. — Ну, из тех, о ком говорил Зелёная Шляпа. Из бессмертных, тэверли или как их там…

— Она не в своём теле, — ответил Альен, злобно радуясь тому, что Сен-Ти-Йи явно слышит их шушуканье. — Здесь только её сознание — так действует эта магия. Бессмертная вынуждена много лет существовать в этом жалком, сморщенном мешке.

Ривэн тихо ойкнул, зажав себе рот. Но Сен-Ти-Йи даже не пошевелилась в ответ на выпад — лишь водила кончиками пальцев по мокрой гальке, бормоча что-то себе под нос. Мелкие волны по-прежнему набегали на берег, точно волны ленивого, малоподвижного войска, которое слишком уверено в победе. Наверное, именно так Хелт сейчас атакует Дорелию.

О, пусть её самонадеянность и в самом деле окажется глупой — во имя Хаоса и во славу его…

— Не таком уж и жалком, волшебник, — всё-таки отозвалась Сен-Ти-Йи пару минут спустя, поднимаясь. — Лет тридцать-сорок назад это тело было красиво, почти как твоё сейчас. Откуда тебе знать, что ты или твой друг не позарились бы в ту пору на маленькую рабыню?…

Насмешливое мурчание послышалось в её голосе — нотки, знакомые Альену по речам другой Сен-Ти-Йи. Той, что обладала прекрасными струящимися волосами и рожками… Он выстоял, не позволив себя смутить.

— Ну вот ещё… — брезгливо проворчал Ривэн и со вздохом опустил их вещи на песок — видимо, устал держать. Он завернул до локтей рукава рубахи — родной, дорелийского пошива, — так что от прохладного ветра кожа покрылась мурашками. — Кстати, о мешках. Долго мы ещё тут простоим? Или придётся до утра перетаскивать всё это с места на место?

Альен хмыкнул: Ривэн даже теперь может рассуждать деловито не по годам. Практичного супруга найдёт в нём потом какая-нибудь девчонка — лет через десять, когда воришка перебесится и станет степенным мужем…

Если, конечно, у него будут эти десять лет. И если ещё раньше он не превратится в безвольного раба тауриллиан.

— Пока госпожа колдунья не завершит всё, что нужно, отплыть не получится, — сказал он. — Что делать — таков уговор… А что там у тебя, снова еда? — Альен ради интереса приподнял один из мешков и кашлянул, удивившись тяжести. — Ты булыжников туда набросал?…

Ривэн поскрёб в затылке.

— Ну, почти… Я вернулся в ту ночлежку, как мы хотели. Сегодня сбегал… Хозяин никуда не дел агховы статуэтки, продать хотел. Ну, я и…

Стало солоно во рту, и Альен осознал, что уже несколько секунд стоит с больно прикушенной губой. Он забыл о последних работах Бадвагура — позорно забыл, несмотря на их разговор… Вроде бы мелочь, если смотреть широко — но уже давно его не охватывал такой отвратный, до тошноты, стыд.

— Спасибо, что забрал их, — сказал он. — Я…

И тут что-то словно толкнуло его в грудь, в глазах потемнело, и чутьё подсказало: магия. Могучая, древняя магия где-то рядом. Альен инстинктивно выставил мысленную защиту — так резко, что Ривэна отбросило на пару шагов, и он еле устоял на ногах. Потом развернулся к Сен-Ти-Йи, собирая жар силы на кончиках пальцев.

Но старуха всё возилась у кромки воды, словно ничего не случилось. Альен в смятении сглотнул горькую слюну. Берег Гюлеи был пронзительно тих, и звёзды мирно перемигивались в небе — но что-то непоправимо изменилось. Его точно позвали издали — тоскливо, рыдающе, с неизбывной жаждой, — и зов этот длился, и длился, и конца ему не было.

— Альен? — Ривэн подкрался и в кои-то веки позволил себе тронуть его за плечо. — Милорд?… С Вами всё в порядке?

Снова милорд, снова «с Вами»… Погрузившись в странное волнение, Альен сумел только сбросить ладонь Ривэна и промычать что-то невнятное. Напряжение не отпускало, он по-прежнему слышал этот зов.

Через пару мгновений удар повторился, и теперь сердце Альена сбилось с ритма — заколотилось, затянуло надсадной болью, как от перебора с вином или снадобьями…

Что-то огненное, манящее, важное звало его, тянуло к себе — оттуда, с западных берегов, куда вечно рвался Фиенни. Море, серп месяца, мешки с вещами, чумазые скулы Ривэна — всё поплыло перед ним, смешалось в бессвязную кучу. Там, далеко, были белые врата, за которыми гудело пламя древнее всех живущих, древнее фундамента Кинбралана, древнее Долины Отражений, драконов и тауриллиан. Силу и свободу обещал его жар — страшную, нечеловеческую свободу от смерти. Не истина была в нём, но много истин, и вечная игра ими, и вечный перебор карт. Жар предлагал смену масок, и каждая маска легко приживалась, врастая в лицо, а потом так же легко давала себя отбросить. Жар предлагал подчинение или борьбу, предлагал необъятный выбор из тысяч возможностей — игру без правил. Пламя готовилось выбраться из-за белых врат, оно почти лизнуло щёку Альена, он почти протянул к нему руки…

Хаос в его груди бесновался, почуяв наконец свой источник. Порождения открытой им «прорехи» — те, кого Бадвагур называл Саагхеш, — во всём Обетованном замерли, ожидая приказа хозяина.

Альену хотелось смеяться и плакать одновременно. Разрыв в ткани Обетованного до дикости логично совместился с разрывом в нём самом — и всё вдруг стало ясно, всё так, как должно быть. И бедный агх, выходит, погиб не зря; и не зря он так долго мыкался, и так долго страдал о море, и вся эта безумная, бессмысленная круговерть смертей и рождений, и хрустальные звуки лиры под пальцами менестреля, и обжигающе-морозный воздух в ельнике у этого замка (будь Кинбралан проклят вовеки веков), и Фиенни — учитель, зачем ты оставил меня? зачем мы столько лгали друг другу? — и чужие мысли выдаваемые за собственные и вечная игра королей конопушками армий на карте и строкистрокистроки, чёрные строки на белых листах когда терпеть невмоготу о забери меня отсюда, забери наконец или дай добраться до правды…

— Я чувствую его, — поражённо выдохнул Альен, собирая себя по кускам и выдирая из пламени за вратами. Ещё не время опускаться в него. И ведь именно он должен не пустить это пламя сюда — он, больше всех его жаждущий! Подумать только, как же всё это нелепо… — Представляешь? Я его чувствую.

— Ну ещё бы, — сипло и мрачно отозвался Ривэн откуда-то сверху; Альен понял, что от боли в сердце успел свалиться на колени. — Я его даже вижу.

— Что… Я о разрыве, — он зажмурился, справляясь с головокружением. — О разрыве, ведущем в Хаос. Он действительно там, куда мы направляемся, Сен-Ти-Йи не блефует. Я действительно могу его закрыть! Мы нашли его, понимаешь?

Вместо того, чтобы выказать должное восхищение, Ривэн ткнул подрагивающим пальцем в сторону моря. Вот дурачина — ведь Альен только что сообщил, что у его ненаглядной Дорелии есть шанс спастись!..

— А я вот об этом. Старая ведьма хочет затащить нас туда? Серьёзно? Нет, просто скажи мне, она не шутит?…

Альен мутным взглядом проследил за его рукой, медленно поднялся. Волны теперь утробно рокотали и, нарастив новые гребни, жадно заливали берег, чуть не докатываясь до его сандалий. А за ними в клочьях пены и потёках тёмной воды из глубин поднялась громадная, по-трупному серо-зелёная туша со склизкими щупальцами. С одной стороны щупальца покрывали присоски, с другой — сотни чёрных провалов-глаз, время от времени не в такт мигающих.

Старый знакомый, Дии-Ше. Сен-Ти-Йи вызвала его ещё раз — решила продемонстрировать свою власть над тёмными существами из океана?…

От чудища несло древним колдовством, да и просто — гнилью. Именно эти щупальца не так уж давно громили палубу корабля из серебристого дерева, одновременно руша планы Зелёной Шляпы.

Однако теперь тварь определённо не была настроена на битву. Она замерла неподалёку от берега — там, где было достаточно глубоко, — и бугрилась под звёздами, точно небольшая гора. Затаилась. Ждала. Альен с неуместным смешком подумал, что будет, если здесь проведёт свою лодочку какой-нибудь припозднившийся рыбак… К счастью, дисциплинированные миншийцы обычно не плавают по ночам, и вся Гюлея уже мирно сопит, помолившись Прародителю.

Сен-Ти-Йи, стоя спиной к ним с Ривэном, воздела узловатые руки; седой пучок окончательно растрепался, утратив остатки чопорности. Под звёздным светом Сен-Ти-Йи как никогда походила на старую ведьму — как ей, собственно, и полагалось.

— Аннган сун лируэ! — выкрикнула она, и Альен узнал слегка искажённый язык Отражений. Что же ещё скрывали от него Фиенни, Старший и другие обитатели Долины? Не пошла ли их зеркально-плавная речь напрямую от речи бессмертных?…

— Что она делает? — в ужасе прошептал Ривэн, пятясь всё дальше — скоро упрётся в земляной вал Гюлеи и, бросив к болотным духам все статуэтки и Альена с его магией, побежит к порту. — Клянусь, я не притронусь к этому… к этому после всего, что было! У нас что, нет другого способа передвижения?

— «Стань кораблём», — перевёл Альен, вслушиваясь в безмолвие, гудящее от колдовства и шума воды. — Она сказала «Стань кораблём».

Склизкое тело Дии-Ше, подчиняясь чужой воле, стало неспешно изменять форму. Вот застыли и вытянулись щупальца, точно скрюченные параличом (Альен, вздрогнув, вспомнил ноги Дарета). Вот закрылись изредка моргающие глаза — один ряд за другим, повторив форму волн. Вот раздался треск — исподволь, из глубин, — и живые ткани с холодной кровью в несколько минут одеревенели, застыли, покрывшись щепками, чернью и блестящим лаком. Щупальца срослись, прилипли к телу, плоть Дии-Ше вытянулась, в немом порыве стремясь к берегу, и обрела величавую, гладкую неподвижность. Последними появились паруса — непроницаемо-чёрные полотнища, надувшиеся ветром над не менее чёрной кормой.

— Добро пожаловать на борт, волшебник, — утомлённо выдохнула Сен-Ти-Йи. Альен посмотрел на Ривэна: тот всё тряс головой, не в силах поверить в увиденное. Потом решился и протянул ему руку.

— Так ты согласен следовать за мной?

— Д-да, — выдавил Ривэн, и голос его звучал не менее деревянно, чем треск преображённых щупалец. — Да, куда угодно, когда угодно, но не… — он умолк и перевёл дыхание — наверное, понял, что любые «но» уже не имеют смысла. — Да, милорд. Разумеется.

В этом отчаянном «разумеется» Альен услышал что-то похожее — конечно, лишь отдалённо, как эхо, прихотливо изменяющее голос, — на то, что сам он испытывал к Фиенни… Совладать с волнением оказалось нелегко.

— Тогда пойдём, ученик.

* * *

Плыть пришлось долго, и время тянулось медленно — так медленно, будто Альен сидел напротив водяных часов, столь ценимых в Минши и Кезорре. Каждая секунда ожидания, просачиваясь сквозь невидимую воронку, изматывала его. Непонятный узел в груди, завязавшийся в тот момент, когда он почувствовал наконец разрыв, ныл всё сильнее, и особенно по ночам.

Может быть, впрочем, это была заурядная боль в сердце — нудно тянущая, без всяких следов волшебства. Отец жаловался, что она поселилась в нём годам к тридцати и больше не покидала. Ещё три-четыре года — и по меркам Обетованного можно будет считать себя начинающим стариком…

Корабль из Дии-Ше получился лёгкий и на удивление быстроходный. Не нуждаясь в штурвале или гребцах, он свободно нёсся по волнам, будто превращаясь в их продолжение, чутко реагируя на малейшую смену ветра. Альен, пожалуй, никогда не плавал на таком хорошем судне: даже кораблю, вызванному Зелёной Шляпой — увы! — не дано с ним тягаться…

Как там вещал Нитлот со своей любовью к глупо-вычурным речам — «обаяние зла»? Видимо, это оно. Есть своя грустная логика в том, что у «зла» корабли удобнее.

Им повезло (если в сложившейся ситуации хоть что-то он был вправе назвать везением): море было спокойно. Лишь однажды ночью ветер начал яриться больше обычного; Ривэн уже стал бледнеть, с испугом поглядывая на потемневшие волны, однако вскоре всё стихло, и грозовые тучи ушли на восток, к материку. Альен до рассвета не спускал глаз с Сен-Ти-Йи, но старушка была безмятежна и, кажется, ничего не сделала, чтобы отогнать бурю.

Или просто скрыла от него всё, что сделала.

Единственной помехой был туман. В западных водах, куда вскоре вошёл чёрный корабль, его было до странности много. Каждое утро всё вокруг затягивала бледно-молочная пелена, иногда не спадавшая почти до полудня. Альен замерзал на сквозном ветру, а от туманной влажности его терзал кашель — но такие моменты ему скорее нравились. Можно было хоть до бесконечности всматриваться в эту жемчужно-серую хмарь, выискивая в ней зачатки форм и узоров. Можно было стискивать зубы от боли, комкая на груди рубашку — и так, чтобы никто не заметил…

Но никто, как водится в жизни, замечать и не рвался. То есть Ривэн, конечно, всеми силами старался влезть в благостное одиночество Альена, невесть почему думая, что так ему помогает; настоящего понимания в этом было не больше, чем хмеля в слабеньком дорелийском сидре. Исполнив ежедневную задачу «поддержки» и «утешения», Ривэн погружался в расслабленное довольство собой. Он, кажется, нашёл, чем гордиться: ещё бы, он ведь плывёт в самое сердце опасности, да ещё и преодолев свой страх перед морским чудищем… Он совершает подвиг.

Альен не любил в себе такие мысли: всё-таки снисходительное презрение к Ривэну он изжил ещё в Минши. Но порой в нём слишком уж явно проступали слова и ужимки Ван-Дир-Го — рабские слова, рабские ужимки… К тому же Альен очень хорошо понимал, «где у морковки корни», — как говорят ти'аргские крестьяне, обожающие самые не конкретные вещи в мире сравнивать со своими огородами. Ещё до смерти Бадвагура у Ривэна появился особый, лихорадочно-взрослеющий взгляд; и уж Альену точно не надо было объяснять, что он означает. Дорелиец мысленно строит себе добровольную пыточную, а он не вправе, да и не хочет запрещать ему это.

…Шёл девятый или десятый день плавания. Альен вообще-то считал, но не был уверен. Боль в груди грызла его с крысиным упорством, подкатывая то к рёбрам, то к горлу. Он стоял на палубе и смотрел, как медленно рассеивается туман; ступеньки, ведущие из трюма, заскрипели под Ривэном даже раньше, чем он ожидал.

— Я тут Вам… тебе принёс, — сказал по-утреннему хрипящий Ривэн, подкравшись тихо, как истинный вор. Альен втянул незнакомый запах — терпкий, с горчинкой — и вопросительно посмотрел на дымящуюся кружку у него в руке.

— Что, опять покопался в запасах Сен-Ти-Йи?

На корабле был запас всего необходимого, рассчитанный на долгое путешествие: от довольно однообразной, но сытной пищи до мыла и сменного белья. Такую роскошь нельзя было и сравнить с сухарями и бесконечным маслом Зелёной Шляпы. Уже в первое утро возле койки Альена ждали кем-то заботливо приготовленные комнатные туфли; он не особенно удивился, когда они пришлись как раз по ноге. А внизу, под блестящей чёрной палубой, обнаружился даже маленький винный погреб, где пылилось кезоррианское красное… Он не стал расспрашивать Сен-Ти-Йи, где и как их корабль успел обзавестись всем этим. Не очень приятно будет узнать, что, например, сыр и сушёные фрукты, которые с аппетитом ешь вечером, магия извлекла из полипов в теле Дии-Ше или какого-нибудь нароста на его костях…

— Ну… Да, — Ривэн, чуть-чуть отодвинувшись, протянул ему кружку с тёмным напитком. Запах, надо признать, был весьма заманчивым. — Там есть мешок с мелко намолотыми зёрнами… Я спросил у неё, что это. Она сказала, что люди выращивали их в Лэфлиенне, на западе, когда жили там. И что у тауриллиан до сих пор немного осталось… Попробуй, это не ядовитое.

— Жаль, — вздохнул Альен, поднося кружку ко рту. — Было бы куда забавнее, если бы именно сейчас она надумала нас отравить.

Снова ты рисуешься перед ним. Мальчишка и так ночами не спит — для чего, бессовестная ты скотина?… Интересный эксперимент, не так ли?

Напиток оказался горьким, но в меру, а его послевкусие, наоборот, отдавало сладостью. Даже в промозглом тумане Альен почувствовал, что согрелся; сердце забилось бодрее и вроде бы соизволило меньше жаловаться.

— Она не сказала, как это называется? — спросил он, мысленно делая пометку на будущее. А если смешать бодрящее питьё с его снадобьями, то?…

— Кофе, по-моему, — неуверенно сказал Ривэн. — Или как-то так… — он помялся, потирая перила палубы. — Она ещё начала нести что-то о других мирах и о том, что там тоже такое растёт. Как всегда.

— Как всегда? — Альен посмотрел на него пристальнее. — Она часто говорит с тобой?

— Как только найдётся возможность, — уныло кивнул Ривэн. — Болтливая, как старуха… Ну, настоящая старуха, то есть.

Альен задумался. Тепло от чашки неторопливо проникало в замороженные пальцы. Либо у мальчишки действительно дар располагать к себе всё, что движется (это не исключено, но в таком случае дар почему-то промахнулся на одном некроманте и одном миншийском Наместнике), либо… Сен-Ти-Йи решила зачем-то наладить с ним отношения. Надо бы выяснить, зачем.

— И что, было увлекательно? Со мной она не откровенничала по поводу других миров.

(Возможно — потому что у него, в отличие от Ривэна, может появиться шанс попасть туда…)

— Да не очень, — Ривэн вздохнул второй раз, глядя, как над кружкой тает ароматный дымок. — Скорее жутко. По её словам выходит, что есть миры, где совсем нет магии. Это трудно себе представить.

Ох, а вот и опасная тема… Но лучше сказать сейчас.

— Не так уж трудно, — нарочито небрежно возразил Альен. — Может, именно это в конечном счёте и случится с Обетованным, если нам всё удастся.

Ривэн долго молчал, хмурясь и о чём-то напряжённо размышляя. Потом кивнул на кружку:

— Тебе кипятку не подлить? Остывает.

Тихо засмеявшись, Альен подогрел жидкость простым мысленным заклятием.

— Вижу, ты не настроен на серьёзные дискуссии.

— Не особо, — согласился Ривэн. — Мы всё равно уже плывём туда — так чего зря рассуждать?… Ты уже решил, что так нужно.

— Я уже решил, что так нужно, — эхом повторил Альен, снова тщетно пытаясь убедить себя в этой лжи. Может, Ривэн в чём-то и прав: «чего зря рассуждать», когда ты уже посреди океана, а за бортом нет даже русалок, чтобы выслушать твои рассуждения…

— Я почти избавился от морской болезни, — похвастался Ривэн, не скрывая желания сменить тему. — Первая ночь прошла без тошноты… Ой, прости.

— Ничего.

— Только паруса эти угнетают… И зачем обязательно чёрные? — с неподдельной тоской он указал на тёмные, пропитавшиеся туманом полотнища над головой. Альен пожал плечами.

— Почему же нет? Меня бы смущало скорее, будь они белыми.

— Мы приплывём туда, как ночной кошмар, — сказал Ривэн, вздохнув уже в третий раз. — Я, конечно, понимаю, что там нет больших городов, толп народу, как в Обетованном, и всё такое… Но пугать никого бы не хотелось. Мне хватило страха в последние месяцы — знаю теперь, что это такое.

Не знаешь. Ох, ничего ты ещё не знаешь…

— Ты кое-что забыл: там ещё и людей нет. И жителям западного материка, как я предполагаю, наплевать на цвет парусов… Тебе так важно явиться туда рыцарем в сияющих доспехах?

Ривэн ненадолго задумался.

— Да нет, не сказал бы. Но ведь ты плывёшь… ну… спасать мир, по сути дела. Разве нет?

Альен в который раз ощутил укол зависти. Как хорошо, наверное, жить во вселенной Ривэна, по его правилам, где всё так просто. Где можно не учитывать, кого и от чего спасать. Забыть о цене (Бадвагур, Бадвагур — принялись ли уже могильные черви за твоё курносое лицо, или магия пока действует?…). И отбросить, наконец, привязчивые мысли о том, зачем действительно ты идёшь, когда идёшь на что-нибудь важное.

Сен-Ти-Йи поклялась ему — дала клятву бессмертной, которую не вправе нарушить. Сен-Ти-Йи дала ему грешную, чудовищную надежду, что точит сердце куда вернее тумана и одиночества.

— Возможно, — уклончиво сказал он. — Только сделать это нужно без боевых труб и знамён с золотыми львами.

— Ничего плохого не вижу в золотых львах, — буркнул Ривэн, уязвлённый намёком на помпезность, которой всегда славились войска Дорелии. — Кстати, давно хотел узнать… А что будет, когда ты сделаешь это? Ну, закроешь разрыв?

Альен отпустил кружку, и она повисла в воздухе — прямо над волнами, подрагивая в ожидании судьбы. Только маленьких крыльев не хватает. И в самом деле — превратить её в чайку?… Он улыбнулся про себя: в Долине оценили бы такое мило-бесполезное волшебство. Много кто, и особенно женщины. А ещё Алисия оценила бы, если бы обладала Даром — о, как он жалел когда-то об этом, как жалел, что вынужден жить вдали от неё… Но не теперь, разумеется. Теперь-то он видел, что боги, в которых Алисия почему-то верит, уберегли её от рва со змеями, от пыточной комнаты длиной в жизнь.

— Да ничего не будет, я думаю. Ни грома, ни вспышек… Просто тауриллиан останутся там, где были, и не вернутся в Обетованное. И ещё, может быть, прекратится вся эта кутерьма с войной Хелт, с эпидемиями, бунтами, превращениями теней Хаоса в чудищ…

— И ещё — ну да, всего-навсего!..

Ривэн повеселел, поймал кружку под дно и, перевернув, водрузил себе на голову.

— Эх, мне бы тогда в «Пёструю попону» — есть такая славная таверна в Энторе, на улице королевы Флинны… Я был бы правителем вечера!

— Вылакал бы весь сидр и запил элем? — поддразнил Альен. Ривэн встал спиной к перилам и скучающе-томно скрестил ноги, точно молодой щёголь при дворе.

— Обижаешь. Всё вино с пряностями было бы моё — в честь тебя и лорда Заэру… Я бы всем рассказал о тебе, хоть ты и не считаешь себя героем! Любой менестрель без собственной песни про тебя считался бы опозоренным!

А вот уже и личное полезло… Альен кашлянул. Тот сообщник Хелт, кезоррианец из Когтей; мечта об опозоренных менестрелях явно возникла у Ривэна не на пустом месте.

— Ты правда так хочешь прекратить эту войну?

— Ну ещё бы, — расставшись с жестяной «шапкой», Ривэн вновь опечалился. — Каждую ночь ворочаюсь, всё думаю о том, как там все… Вдруг альсунгцы уже захватили королевство, а я не знаю?

А ведь почти наверняка так оно и есть. Особенно если Кезорре всё-таки поддержит Хелт — а судя по слухам в Минши, ожидать другого не приходится… Кезорре. Лживая, но до боли красивая страна. Альена до сих пор не оставило странное, наивно-трепетное отношение к ней — даже после того, как он пожил там несколько лет назад, насмотревшись на местных убийц и продажных женщин.

— Ты слышал что-нибудь после тех новостей про удары на границе? — нерешительно спросил Ривэн.

Очередная трудность… Молодой король Минши хоть и бахвалился перед Альеном опасным умом государственного мужа, всё же не удержался и намекнул в одной из их последних бесед на какое-то важное сражение, проигранное Дорелией. Был, наверное, слишком молод, чтобы просто промолчать.

С другой стороны — ничего определённого ему по-прежнему неизвестно… Если не считать фразы, брошенной по поводу битвы Сен-Ти-Йи, но ведь она может быть и ложью. Станет ли кому-нибудь легче от такой недоправды?

— Нет. Ничего не слышал… Думаю, у короля Абиальда хватит сил, чтобы сопротивляться какое-то время. По крайней мере, до конца весны.

— А до конца весны ты придумаешь, как закрыть разрыв?

Ривэн был похож на ребёнка, который спрашивает, заглядывая в глаза отцу: а потом, что потом? Он взмахнул мечом и отрубил чёрному петуху голову, да?… Брат Дарет, помнится, особенно любил в детстве эту страшноватую сказку — ту, где гигантский чёрный петух чуть не склевал замок одного незадачливого лорда вместе с полями и парой деревенек. Дарет слушал её много раз, но неизменно переживал: победит ли рыцарь?

Альен (естественно) уже тогда был склонен сочувствовать петуху…

— У меня, кажется, нет выбора.

Ривэн всё стоял, стискивая кружку, будто забыл, что собирался делать дальше. Завеса тумана неспешно редела, тая под солнцем; Альен различил вдалеке очертания морской скалы — или, может, маленького острова. Значит ли это, что близко суша?…

— Знаешь… Когда я вернусь домой… Ну, то есть если вернусь, — Ривэн почесал порез от бритвы на щеке, чтобы скрыть нервное подёргивание щеки. — Я хочу разыскать свою мать, кем бы она ни была. Пусть уличной девкой, пусть трактирщицей… Или воровкой. Если только это ещё возможно. Сам не знаю, почему — никогда раньше мне этого не хотелось так сильно… Вдруг альсунгцы уже убили её, и теперь мы никогда не встретимся?

Альен даже растерялся немного от такой откровенности. Какое-то время он смотрел на побледневшего Ривэна, думая, что можно на это ответить — и можно ли в принципе.

— Не говори ничего, — выручил его дорелиец. — Знаю, что это я зря… Всегда я зря.

Он теперь как-то по-новому держал кружку — напряжённо и… осознанно, что ли. Мельком взглянув на его пальцы, Альен понял, что Ривэн старается коснуться тех мест, до которых дотрагивался он.

Проклятье. Доигрался, Повелитель Хаоса?…

Он отвернулся и стал с преувеличенным глубокомыслием смотреть за борт.

— Попробуй спросить Сен-Ти-Йи о ходе войны. Думаю, она неплохо осведомлена от короля и Люв-Эйха.

— Только если с тобой. Она жуть на меня наводит, — Ривэн зябко поёжился. — Точно Дарекра, из-под земли вылезшая…

— Бадвагуру очень хотелось, чтобы его сородичи разорвали договор с Хелт и выступили за твоё королевство, — вспомнил Альен. — Помощь агхов сейчас не помешала бы там.

Лоб Ривэна разгладился.

— Ну да, было бы здорово… Но это почти невозможно, наверное. Да и поздно.

— Почему же поздно — даже если альсунгцы уже вошли в королевство, удар с севера…

Взглянув на лицо Ривэна после слов «уже вошли в королевство», Альен прикусил язык. Дорелиец ведь был в Хаэдране после захвата. Видел, что оставляют за собой альсунгцы…

— Всё-таки Вы герой, милорд. Можете и дальше говорить, что не похожи на героя, но это так, — заново охрипшим голосом произнёс Ривэн, с какой-то стати опять переходя на «Вы». — Уже за то, что Вы попытаетесь избавить от этого Дорелию… И вообще Обетованное… Я… — окончательно потерявшись в своём собственном, незримом тумане, Ривэн умолк.

Альен хмыкнул. «Попытаетесь» — это меткий удар, хоть и не запланированный… Даже Ривэн где-то внутри вряд ли уверен, что он сумеет побороть искушение и не помочь тауриллиан.

— Да-да, я помню — памятник, почести, песни менестрелей… Давай сначала до Лэфлиенна доберёмся, а там посмотрим.

— А ту девушку Вы больше не видели во сне? — внезапно спросил Ривэн.

Девушку?… До Альена не сразу дошло, о чём он: сны такого рода перестали не то чтобы приходить, но сколько-нибудь задевать его ещё в очень нежном возрасте… Сообразив, он изумлённо покачал головой.

— Ты о девушке с крыльями? Я ведь говорил о ней только Бадвагуру… И правда, сдружились вы там, пока я развлекал рыбками и фейерверками гостей Люв-Эйха.

Ривэн виновато покраснел.

— Это не Бадвагур… Ну, то есть он не хотел говорить. Я расспрашивал.

— В этом я и не сомневаюсь, — Альен вздохнул. — Да, я видел её пару раз, но до сих пор сам не знаю, что это значит. Если что-то значит вообще.

Он прикусил губу от новой волны боли в груди: тёмное бодрящее питьё прекращало действовать.

— Думаю, это связано с Лэфлиенном, — выдавил он спустя пару судорожных вдохов. — Но как…

— Тебе не нужно прилечь? — встревожился Ривэн, наблюдая за его метаморфозами. — У меня вот так же морская болезнь начиналась.

— М-да, если я настолько отвратительно выгляжу, то всё плохо… — попытался пошутить Альен — и тут боль согнула его почти пополам. По палубе поползли пятна даже не жёлтого в этот раз, а какого-то сизо-ржавого цвета; Альен смотрел на них, как на новых знакомых.

— Пойдём вниз, пожалуйста, — Ривэн тут же оказался рядом, в ужасе хватая Альена за плечо. — В каюту!

— Хорошо, — выдохнул Альен: было уже слишком плохо, чтобы артачиться… Кажется, предстоит насыщенный день.

* * *

Ривэн ожидаемо приволок его к себе — просто потому (как надеялся Альен), что его каюта была ближе, в отсеке для пассажиров. Сам Альен, чтобы слегка позлить Сен-Ти-Йи и показать, что он готов пользоваться её колдовством, раз уж она так хочет, занял большую и светлую каюту для помощника капитана… Интересно, превращался ли Дии-Ше в корабль раньше, когда ещё не уснул в толще моря? И были ли безумцы (или чёрные маги), плававшие на нём?

Впрочем, именно сейчас эти вопросы мало занимали Альена: он царапал стены корабля, пытаясь хотя бы добрести до койки и наконец-то упасть на неё. Качка вдруг стала казаться невероятно сильной; пол уплывал у него из-под ног. Альен старался, но не мог нашарить в себе ни одну ниточку связных мыслей — а без них и на магию нечего рассчитывать.

— Лучше?! — в панике спросил Ривэн несколько минут спустя, когда Альен уже лежал, подтянув колени к груди и восстанавливая дыхание. Сердце всё ещё пыталось проломить рёбра, а жар Хаоса звал и шептал что-то издали, бился об оболочку Обетованного — такую тонкую, что за неё становилось страшно.

— Да, спасибо, — пробормотал он. — Сейчас всё пройдёт. Не мельтеши.

Ривэн метался по тесной каюте, бесполезно хватаясь то за полотенце, то за кувшин с водой. Альен закрыл глаза, чтобы не видеть его терзаний.

…Две Цитадели — Порядка и Хаоса. Две могущественные сущности, ведущие вечную борьбу где-то там, в Мироздании; а ещё — Центр, который их уравновешивает. Так рассказывают Отражения своим ученикам, так написано в старых книгах. У смешных вопросов Ривэна, на самом-то деле, есть смысл: а что будет, если дать Хаосу вмешаться напрямую? Если впустить его, пошатнув границы мира?… Сен-Ти-Йи столько знает о других вселенных — то есть они не так уж непроницаемы, эти границы…

Будет ли это концом, разрушением и заставит ли Альена всю жизнь жалеть о содеянном (даже если отвлечься от проблемы с тауриллиан)? Его тело продолжает бороться с жуткой силой, поселившейся в нём, — и не значит ли это, что Сен-Ти-Йи права и что близится пора выпустить эту силу?

— Может, это из-за твоих снов? — Ривэн присел на корточки возле койки, протягивая Альену флакончик с обезболивающим снадобьем из их общей сумки. Альен покачал головой. — Ну, тех, с крылатой девчонкой? Ты не думал, что она может быть тауриллиан и вмешиваться в твоё сознание?

Прохладные пальцы, и перья, и неизбывная грусть в глазах… Нет, кем бы она ни была — она не тауриллиан. Только смертное существо может быть таким уязвимым даже в мире снов, где душа лишается тела. Но Ривэну это не объяснить.

— Мне так не кажется. Она не выглядит… угрожающей, — Альен осторожно вдохнул и перевернулся на спину; приступ отступал. И всё же — ещё немного таких вот острых ощущений, и до Лэфлиенна его не дотащит даже спрут Дии-Ше. — Думаю, дело в Даре, в моей врождённой магии. Ей трудно… ужиться с Хаосом. И она реагирует на разрыв, как и тело.

Ривэн вздрогнул, видимо, представив в лицах все поединки внутри Альена.

— Ужас какой. А можно с этим что-нибудь сделать?

— Вряд ли, — признался Альен. — Придётся потерпеть. По логике вещей, убить меня это не должно…

— Да какая, в бездну, логика вещей! — взорвался Ривэн, снова вскакивая. — Ты почти умираешь! Сейчас же пойду к старой ведьме — пусть лечит тебя, раз втянула в это…

— Никуда ты не пойдёшь, — устало сказал Альен. — И Сен-Ти-Йи тут так же бессильна, как мы с тобой. И вообще… — он хотел улыбнуться, но потом вспомнил, что губы у него сейчас наверняка нежно-синюшные, и передумал. — Ты сам назвал меня героем, а для героизма жертвы нужны.

Только размах у жертв разный — ведь так, Бадвагур? Так ли, друг мой, мой вечный укор, пропахший дымом от трубки и каменной крошкой?…

— Ну нельзя же так… — обречённо пробормотал Ривэн, плюхнувшись обратно. — Жаль, Зелёной Шляпы тут нет. Он бы придумал что-нибудь.

— Есть шанс, что в Лэфлиенне мы встретимся с кем-нибудь из его сородичей, — сказал Альен. — Если среди них есть те, кто не борется с тауриллиан.

— Но такой умный у них наверняка был один, — осклабился Ривэн.

— Умный и хитрый — столько лет жить среди людей и ничем себя не выдать… — задумчиво согласился Альен. — Жаль, что я подвёл его.

— Мы подвели, — упрямо поправил Ривэн.

Альен не собирался спорить с ним сейчас. И в целом, если уж на то пошло, искренне предпочёл бы, чтобы Ривэн и дальше срезал кошельки у себя в Дорелии. А если обойтись без кошельков — чтобы пил сидр в «Пёстрой попоне», и служил лорду Заэру, и вздыхал над портретом его дочки, ну или над чьим там портретом ему положено вздыхать…

Что угодно — только чтобы не сидел здесь, вмешиваясь в длящиеся веками распри мудрых и потому бессердечных существ, которых он совершенно не понимает.

Хорошо и спокойно было просто лежать вот так, ничего не делая, чувствуя сладкую пустоту на месте боли в груди. Альен даже как-то успел забыть, что бессовестно занял койку Ривэна.

— Вчера она мне гадала, — внезапно сказал дорелиец — наверное, чтобы заполнить паузу. Долгих пауз он в принципе не переносил. — Сен-Ти-Йи, то есть. Пришла сюда и сама предложила, хотя я совсем не думал об этом.

Всё новые и новые странности, надо же… С чего бы Сен-Ти-Йи опускаться до уровня уличной ворожеи?…

— И как же?

— По линиям на руке — как гадалки в Энторе или Дьерне. Ничего особенного… Я отказывался, а она настояла. Говорит — всё равно же без дела слоняешься.

У Сен-Ти-Йи, оказывается, своеобразное чувство юмора. И верно — чем ещё развлечься в скучной дороге? Задурить голову мальчишке, а он потом пусть таскает кофе на палубу…

— Не слушай её: будущее нельзя узнать точно. Нет такой магии — по крайней мере, в нашем мире. Слишком много всего нужно не пропустить, когда просчитываешь исход какого-то события. И ещё очень важен случай.

— Да она и не сказала ничего важного… Общие фразы, совсем как у уличных гадалок, — пренебрежительно бросил Ривэн. Но Альену было очевидно, как сильно он озабочен.

— А что именно?

Ривэн уставился в пол.

— Что я добьюсь всего, чего мне захочется, но только при одном условии.

Условие — ну ещё бы. Как это похоже на тауриллиан.

— И каком? — мягко поторопил он. Альена бы не удивило, если бы Сен-Ти-Йи как-нибудь завуалированно предложила Ривэну предать его или уговорить передумать… Пока не похоже, однако, чтобы дорелиец поддался, а убедительно соврать у него всё равно не получится.

— Если смогу забыть то, что мне дороже всего, — и Ривэн усмехнулся, неуклюже попытавшись перевести всё в шутку: — Ну, если она о деньгах или о леди Синне, то дело уже сделано. Выходит, я всемогущ!

И снова неожиданность. Неужели и вправду просто предсказание, никаких подлых замыслов?… И когда Сен-Ти-Йи перестанет его удивлять?

— Знаешь, это не так уж банально, — признал Альен. — Наверное, стоит задуматься… — он посмотрел на Ривэна, а потом — на предмет, который заметил, как только ввалился в каюту. На столике лежала чёрная перчатка, бережно завёрнутая в бумажный пакет. Вокруг неё выросло пустое место: хозяин каюты почтительно отодвинул весь хлам, да ещё и, по всей видимости, пыль с пакета периодически стряхивал… — Это же моя перчатка, разве нет? Я думал, что потерял её в гостинице Шляпы…

Ривэн осёкся на полуслове и мучительно покраснел: таким багровым Альен его ещё не видел.

Он уже успел раза четыре мысленно покаяться в том, что сказал о перчатке, когда в дверях каюты, по-старушечьи шаркая, возникла Сен-Ти-Йи.

— К вам можно присоединиться, господа? — прошелестела она, и Альен сразу понял, что она знает о его приступах. Знает — и определённо наслаждается происходящим. — Или мы так и будем сидеть по разным углам корабля?…

— Каюта всё-таки пока моя, — угрожающе сказал Ривэн, явно ликуя по поводу того, что не пришлось объяснять казус с перчаткой. — Поэтому уйди, и лучше поскорее.

— Ай-ай-ай, как невежливо… — Сен-Ти-Йи поцокала языком и вздохнула, подперев морщинистую щёку. — Ты бы поучил своего слугу говорить со старшими, Альен Тоури.

— Уйди и не появляйся здесь, лучше — до Лэфлиенна!.. — Ривэн, ищущий, на ком сорвать злость, наконец-то нашёл подходящий объект. — Не видишь, что милорду плохо?!

— Милорду уже вполне хорошо, — урезонил Альен и, мимо Ривэна глядя в глаза Сен-Ти-Йи, приподнял руки ладонями вверх. — Я не намерен причинять тебе зло, бессмертная. Ты сама меня избегаешь.

Сен-Ти-Йи сухо скукожила в улыбке бесцветные губы. Тёмные глаза без выражения прошлись по ладоням Альена.

— Я учту твои слова, волшебник… Необычные линии. Может, тебе тоже погадать?

— Думаю, не стоит. Я и так знаю, что ждёт меня в ближайшем будущем, — он сел и слез с койки Ривэна, старательно не глядя на перчатку на столе. — Исправление сделанного в прошлом.

— Может быть… — Сен-Ти-Йи лукаво покосилась на Ривэна: как бы показывала, что заговорщики не должны раскрывать свои тайны при тех, кто им верит. — А быть может, наоборот — завершение начатого.

ГЛАВА VIII

Дорелия. Лагерь Альсунга на равнине Ра'илг — земли лорда Толмэ

Весна входила в силу, наливалась соками — так бледная девочка-подросток расцветает, становясь женщиной к четырнадцатой-пятнадцатой весне. Дорвиг остро чувствовал её повсюду, словно опять был молод. Мягкий воздух пьянил с каждым вздохом, как лезвие, вонзаемое в тело врага, или объятья желанной женщины. Тугие почки на деревьях лопались; под ногами хлюпала рыхлая жижа из грязи и снега вперемешку. В землях, не затронутых войной, дорелийские крестьяне собирались выходить на поля. Воины Альсунга изнывали от непривычной жары, а здешнее солнце казалось им слишком ярким. Всё чаще Дорвиг думал о Ледяном Чертоге, о разбросанных вокруг него озёрах, вода в которых прозрачнее слезы… Большую часть года, правда, вода эта скована льдом, и сейчас на нём ещё не появились первые трещины. Тогда как здесь каждая речка рвётся поскорее оттаять, будто бы может не успеть. Даже реки у дорелийцев торопливые и любят пошуметь без толку, совсем как они сами…

Весна всегда нравилась Дорвигу. В Альсунге она была короткой, почти незаметной, и приходила, чтобы сорваться в сухое, ветреное, совсем уж мгновенное лето. Боги дарили её ненадолго, но требовали благодарности. Дождавшись капели, Дорвиг всякий год зарезал петуха или козлёнка в честь повелителей весны и солнца. Давным-давно отец — тоже дружинник Двура Двуров — показал ему, как и зачем это делается, и с тех пор Дорвиг, неподдельно волнуясь, оберегая каждую каплю, собирал в чашу жертвенную кровь.

Ему доводилось, конечно, встречать весну и в походах, вдали от Чертога. Но и это не было разочарованием: тёплые, полные вкусной еды и дорогих товаров острова Минши прельщали его не меньше, чем гористый север Ти'арга, его замки и богатые городки. Разве что в Феорне он скучал — ни разу не встретил там хоть одного достойного соперника для боя, всё трусы или хилые маменькины сынки…

Весной Дорвиг был свободен ещё больше обычного. Он бился самозабвенно — что на суше, что в море; любой ведь знает, что холод отбирает силы, а тепло придаёт. Сколько славных побед они одержали бок о бок с Хордаго в такую вот точно погоду!..

Однако эта весна, первая весна Великой войны, совсем не радовала Дорвига. Она причиняла такую боль, что становилось всё сложнее выдерживать.

Дорвиг ничего не понял, когда открыл глаза в своём шатре после битвы на равнине Ра'илг — потому что вокруг была чернота. Опускал он или поднимал веки — ничего не появлялось, кроме сплошной, непроницаемой тьмы.

— Я ослеп? — спросил Дорвиг у кого-то, чьё присутствие поблизости чувствовал.

— Да, — ему ответили по-альсунгски, но очень неуверенно. По голосу Дорвиг узнал Велдакира (ох уж эти чужеземные имена, язык сломать можно…), пленного лекаря-ти'аргца. Лекарем он был хорошим, ценился в самой Академии — вот Хелт и решила отправить его в Дорелию с армией Дорвига, для главного, «таранного» своего удара по королевствам Обетованного…

Хелт!

Мысль о ней кипятком ошпарила Дорвига. Это по её приказу он оказался там — опутанный, как и все, тёмным колдовством. Теперь ему казалось, что на кольчуге и коже до сих пор остаются его чёрные, липкие следы.

Обрывки воспоминаний возвращались к Дорвигу — одноглазые чёрные крысы, вал вокруг Заповедного леса, окровавленный снег… Потом — призраки-оборотни и женщина-рысь, зажёгшая ему кровь в жилах… Позорное бегство отряда из Феорна — Дорвиг сам верхом на Счастливом потоптал одно из жёлтых знамён. Глупо было полагаться на таких союзников, даже для Абиальда Дорелийского, которого Хордаго всегда считал дураком и неженкой — а уж Хордаго разбирался в людях как никто…

Дорвиг тогда пошарил рукой по меховой подстилке рядом с собой, еле нащупал конец одеяла. Увалень Велдакир бросился ему помогать; Дорвиг попытался брезгливо отшвырнуть его, но только схватил воздух. К горлу подкатил горький ком — хотя он, кажется, вообще никогда не плакал. Ну, разве что… Да, было пару раз. На похоронах отца, к примеру, когда ему было восемь. Но, в любом случае, он уже позабыл, как это делается.

О боги, за что?! Самое худшее, что может случиться с воином, — в сто, в тысячу раз хуже смерти… За годы службы Дорвиг получил в боях две дюжины серьёзных ран; несерьёзные не считал. Смерти он не боялся. Пожалуй, даже немного ждал её, особенно после первых седых волос — и после смерти короля Хордаго. Не боялся любой боли, любых травм. Он всегда знал, что бьётся храбро и потому заслуживает милости богов.

А теперь боги оставили его.

— Выпей, господин полководец. Это подкрепит твои силы, — лекарь поднёс ему какое-то питьё; Дорвиг сделал глоток — густое, как каша, травяное лекарство. Он сморщился и выплюнул эту гадость. Ему что теперь, и лечиться придётся, точно немощному старику?!

— Зрение… — он перевёл дыхание, прежде чем спросить. — Нельзя вернуть?

— Нет, — Велдакир вздохнул — кажется, даже искренне. А почему бы, собственно, нет: его здесь, в войске, хорошо кормят, уважают, обращаются не как с рабами в Альсунге. Может, действительно привык… Дорвиг поймал себя на том, что старается думать о чём угодно, кроме тьмы перед глазами, кроме того, что не может уследить за передвижениями лекаря по палатке. Вообще не в его обычае было бежать от правды, какой бы страшной она ни оказалась. Мужчина должен оставаться мужчиной. — В тебя попало заклятие волшебницы с вала, которую притащил с собой лорд Толмэ. С ними было три Отражения, и вот одна из них…

— Да, помню, — Дорвиг скрипнул зубами; заросшие скулы свело от ненависти. Он помнил очень хорошо — три фигурки в балахонах на валу, натянутая ими защитная колдовская пелена, которую магия Хелт с лёгкостью прорвала… Возможно, там и вправду была женщина. Возможно, стена зеленоватого пламени, боль от которой свалила его со Счастливого, — именно её рук дело. Её, а не того лопоухого заморыша, чья молния испепелила призрачную рысь-оборотня.

Отражения… Проклятые создания с одинаковыми серебристыми глазами, с перевёрнутыми именами и без малейших следов чести. Дорвиг всю жизнь ненавидел их — как оказалось, не зря.

Но всё же какой ужас, какое горе, о боги… Поражение не просто от колдуна — от женщины. От бабы, которой по всем порядкам и законам полагается сидеть за прялкой, а не лезть в битвы.

Ладонь тяготила непривычная пустота. Дорвиг с опаской пошевелил пальцами — хоть они-то все на месте?… Он уже ни в чём не был уверен. Наверное, и лицо его изуродовано тем пламенем — а впрочем, это не так важно.

— Фортугаст, — с трудом выговорил он. Лекарь, видимо, не понял, и Дорвиг раздражённо повторил: — Фортугаст, меч короля Хордаго. Он был со мной в битве. Он цел?

— Не знаю, господин полководец… — пугливо пробормотал ти'аргец. Ему вряд ли когда-нибудь доводилось так долго беседовать с кем-то из альсунгского командования, и теперь он тихо паниковал. — Могу позвать кого-нибудь из сотников, если нужно. Вас принесли сюда без меча.

Дорвиг снова закрыл глаза: какая теперь разница, открыты ли они?… Внутри у него — такой же ужас, такой же несмываемый позор, как снаружи.

Если Велдакиру вздумается прямо сейчас прикончить его одним из своих ножей, он ведь запросто управится с этим. Никогда Дорвиг не был так беспомощен. Отвратительно.

«Чем же я подвёл вас, боги? — взмолился он мысленно. Жаль, что рядом идиот-ти'аргец: ему хотелось остаться одному и побеседовать с богами, как подобает. — Чем заслужил такое?… Почему вы не отобрали у меня жизнь — и неужели это тоже считают жизнью?»

— Чем кончилась битва? — раз они в своём лагере — видимо, всё обошлось, но о какой победе может идти речь, если по ним так проехалось всего лишь трое Отражений?… — Мы разгромили дорелийцев?

— Н-не совсем, господин полководец, — помявшись, сказал Велдакир. — Феорнские люди бежали, а дорелийцев осталось… как это по-вашему… очень мало. Они укрылись в Заповедном лесу.

— И лес окружён?

— Да, господин полководец. Люди ждали, когда вы придёте в себя и отдадите приказ, идти ли дальше. О движении в лесу вестей нет.

— А королева?

Лекарь зашумел водой — наверное, мыл что-то в бочке. Дорвиг подумал о том, что даже обычную воду теперь никогда не увидит, и едва не взвыл.

— Я ничего не знаю, господин полководец… Говорят, правда, что какую-то часть своего войска её величество пустила на Энтор и намерена осадить его… Или уже осадила. Вам лучше спросить кого-то другого. Вы были в беспамятстве пять дней.

Пять дней! Счастливых, по сути, дней — лучше блуждать по забвению и снам, пусть в боли, чем таращиться в эту тьму, пока сердце не перестанет биться…

А с другой стороны — пять дней, потерянных для мести.

Теперь Дорвиг точно знал, кому и за что он будет мстить. Знал, кто заслуживает кары за всё, что происходит с их бойцами и с их королевством. Знал, кто втянул их в ненужную войну, оторвал от очага, бросил в сети недозволенной магии. Кому не хватило ума и воли остановиться на Ти'арге, кто в итоге обрёк их на встречу с хитрыми Отражениями и громадные потери.

Да, Хелтингра, девочка с золотой косой, вдова несчастного Форгвина… Ты слишком уж заигралась. Дракон на знамёнах Альсунга — после тебя такому уже не бывать.

Дорвиг снова сжал пальцы — так, будто по привычке обхватывал знакомую рукоять. И приказал:

— Зови сюда сотника Рольда, сына Вораго. А чуть позже пусть все приходят. Будем держать срочный совет.

* * *

Рольд — славный парень, честный, хоть и с ветром в голове — рассказал Дорвигу, чем кончилось дело на равнине. Получалось, что решил всё призрачный дракон, присланный Хелт, а вовсе не боевая мощь Альсунга. Больше того — злосчастного дракона развеяли по ветру те же Отражения своими заклятиями. Правда, поздно: пехота и выжившие рыцари к этому времени уже улепётывали, петляя меж ёлок и осин. Колдовскую защиту Отражения не сняли, так что достать дорелийцев в чаще было совершенно невозможно — особенно учитывая количество конных в войске Дорвига.

Дорвиг не думал, что можно впасть в ещё большее уныние, но именно это с ним и произошло.

— Их жалкая кучка в этом лесу, старина, — заторопился Рольд — увидел, наверное, гримасу, которую Дорвиг теперь был не способен спрятать. — Не больше четырёх-пяти десятков. Ведь припасы у них когда-нибудь кончатся, они выйдут — тут мы их и добьём.

— Чтобы добить пару отрядов, не нужно столько народу, сколько нас здесь, — не располагающим к обсуждениям тоном сказал Дорвиг.

Он всегда говорил так с молодёжью, да ещё и ниже его по чину, по месту за столом Двура Двуров на пирах в Чертоге… Пусть знают своё место.

Однако Рольд осмелился возразить. Должно быть, слепой и израненный старик-воевода, укрытый медвежьей шкурой, уже не вызывал у него прежнего трепета.

— Но с ними три колдуна, Дорвиг… Все они остались в живых, мои ребята их видели. И сам Толмэ со своими лучниками. Не знаю, стоит ли…

— Я не спрашиваю, а приказываю, сотник, — негромко напомнил Дорвиг. — Уже твой отец бился под моим началом. Споров быть не должно.

Повисло молчание. Дико было не видеть Рольда, слушая его обиженное сопение: Дорвиг знал, что выражения лиц в такие моменты подсказывают очень многое. Потом сотник спросил:

— То есть ты требуешь разделить армию?

— Само собой. Пусть сотни три останется на Ра'илг: этого хватит за глаза, чтобы удерживать лес и пробежаться по деревням в окрестностях.

— Уже сделано, — с гордостью доложил Рольд. — Вся равнина наша — от Широкой до Зелёной. А отряды Мальха вчера двинулись на юго-запад, к Дьерну и Эблиру… Знаешь, дорелийские города недалеко от Большого озера и речки Синей.

— Я знаю, где Дьерн и Эблир, — проворчал Дорвиг, пытаясь улечься поудобнее и не так давить на перевязанный бок: кажется, он ранен глубже, чем подумал сначала. Час от часу не легче… — Но знаю также, что не было приказа идти туда.

— Ну… Вообще-то был. Он поступил от…

Дорвиг не вытерпел.

— Старик Заэру раскидал воинов и убийц по всему королевству — а Мальх ломится в самое сердце Дорелии даже без разведки, не зная толком здешних земель?! — он снова пожалел, что под рукой нет Фортугаста. — Их вырежут всех до единого из какой-нибудь засады, вот и всё! А если на пути попадутся Отражения? А если замок рыцаря, напичканный бойцами?… Одна удачная битва настолько вскружила вам головы, что мозги стали ненужны?! Кто отдал без меня этот идиотский приказ?…

— Её величество, — тихо сказал Рольд. — Двура Двур.

Какое-то время Дорвиг даже ответить не мог — просто хватал ртом воздух, как пойманная треска. Да что же творит эта ведьма? Она в самом деле нисколько не дорожит своими людьми, ни одним из них?!

Это настолько взбесило Дорвига, что он не сразу сумел признать: да, так и есть. Хелт наплевать, даже если погибнут все воины Альсунга. Завоёванный Ти'арг обеспечил её запасами живой силы — и только. А союз с кочевниками Шайальдэ, о котором он мельком слышал, и поддержка Кезорре, на которую Хелт наверняка надеется, только укрепят её положение. Вовсе не процветание и слава королевства важны ей, а какие-то свои цели, ради которых и забурлил весь этот котёл размером с Обетованное. Ради которых Дорвиг потерял зрение.

Колдовские цели, тёмные и страшные — как её душа.

— Гонца прислала? — спросил Дорвиг. Кусочки целого медленно складывались в его голове, точно части новомодных миншийских головоломок. Никогда он не умел собирать их.

— Да, сразу же после битвы. Повелела заняться югом и западом Дорелии, пока другая армия продвигается к столице, — в голосе Рольда звучал восторг щенка, упоённого хозяйским величием. — Обещала даже сама чуть позже прибыть к стенам Энтора — когда путь будет расчищен — и лично руководить осадой! Представляешь?…

«Заняться югом и западом», «путь будет расчищен»… Да что понимает в войне эта ведьма, ни разу кухонного ножа в руках не державшая? Она думает, что всё это делается легко и быстро?!

А может, и ещё как державшая, — шепнуло внутри Дорвига что-то давнее, потаённо-сокрытое. Он запретил себе всякие подозрения, когда погиб Форгвин, подавил их после смертей Хордаго и Конгвара… Точнее, уверился, что Хелт просто приносит несчастья и неугодна богам — собственно, как любая колдунья и любая чересчур красивая женщина. Однако дело, возможно, было не только в этом… Он вспомнил невозмутимое лицо Хелт в павшем Хаэдране, потом — её льдистые глаза, оглядывавшие разорённую Академию. Видимо, в нежные белые пальчики впиталось куда больше крови, чем он думал все эти годы.

— Другая армия? Чья? — быстро уточнил он. Рольд глубокомысленно помычал.

— Не помню. Помню, что она в основном из наших людей, новобранцев, и из воинов южного Ти'арга… Ах да, и ещё — там часть рыцарей Академии, тех, что добровольно присягнули Двуре.

— Осада уже началась?

— Кажется, нет, но границу прорвали, ещё когда мы бились на Ра'илг. Разве её величество тебя не предупреждала?… — Рольд, очевидно, не лукавил и был в самом деле сбит с толку. — Я думал, ты всегда всё знаешь о её планах…

— Раньше знал, — мрачно вздохнул Дорвиг. — Да только те времена миновали… Как и многие другие времена.

— Ты о чём, Дорвиг? — растерялся сотник. — Боги ведь благоволят нам. Ещё пара-тройка восьмидневий — и, если так же пойдёт дальше, мы расправимся с Дорелией. С нами лучшие воины Обетованного и магия её величества!

Так значит, и магия уже никого не смущает… Несмотря на призрачную нечисть, которую всем им пришлось лицезреть в этой треклятой битве. И несмотря на чёрных крыс — разносчиков энторской Немочи, образ которых Хелт использовала попросту подло.

Дорвиг бы сплюнул, если бы не лежал на спине.

— Поумерь ликование, Рольд. Мы всё ещё в глуши, не взяли ни один крупный город, ни один замок, ни одну переправу… Тебе ли не знать, что прорванная граница ничего не решает.

— Всё совсем скоро изменится, Дорвиг. Не кручинься… — смущённо покряхтев, Рольд добавил: — Мне жаль, что это случилось… С твоими глазами. Мы все скорбим.

— Чего скорбеть-то? Кажется, я пока не умер, — буркнул Дорвиг, неловко нащупывая точку опоры, чтобы приподняться на локтях. Принимать доклад сотника лёжа — да ему бы раньше в голову такая чушь не пришла… — Ум мне тоже вроде не отшибло, в отличие кое от кого… Так что армию поведу по-прежнему, можешь не сомневаться.

— Ну и отлично! Позвать кого-нибудь, чтобы сплели послание её величеству?

— Это ещё зачем? — насторожился Дорвиг.

— Ну… А как же? Сообщить, что ты пришёл в себя и готов вести войско дальше… Спросить о распоряжениях.

Дорвиг помолчал, накручивая ус на палец. Что ж, хотя бы это он способен делать с прежней лёгкостью — уже обнадёживает…

— Ни о каких распоряжениях я спрашивать не буду, сотник. Всё войско, кроме тех двух сотен, которые я оставлю на равнине, под моим началом двинется к Энтору… Допустим, послезавтра. Даю день на сборы. Теперь ступай, — строго сказал он, не слушая возмущённого лепета. — Я в ясном рассудке и понимаю, что делаю. Ни один человек больше не уйдёт на юго-запад без моего приказа… Оставь меня для молитвы, сын Вораго, и для беседы с другими сотниками. Ты рассказал достаточно.

* * *

И теперь, несколько дней спустя, Дорвиг ехал в расчищенной лично для него обозной телеге по одной из торговых дорог Дорелии. Он направлялся к Энтору, как и обещал.

За эти дни он успел привыкнуть к темноте вокруг себя. Раздобыл себе мальчишку-поводыря — одного из тех, что подносили стрелы лучникам, — и требовал в подробностях описывать всё, что происходит вокруг. Рассказы мальчишки не отличались разнообразием: деревеньки, фермы, потихоньку оттаивающие поля лордов, пустые овечьи пастбища, ждавшие ежегодного прихода своих пухлых и сочных посетительниц, постоялые дворы и таверны вдоль обочины, мельницы, машущие ленивыми лопастями… Многие посёлки были уже сожжены и разграблены сорвиголовами из войска. Такие местечки пустовали: дорелийцы покинули их, чтобы укрыться под защитой замка какого-нибудь лорда или городских стен.

Вокруг было почему-то необычайно много птиц: раньше Дорвиг никогда не замечал, что воздух весной так и звенит от повизгиванья стрижей, от криков грачей и галок, вороньего грая и шума крыльев. Он вообще стал более чуток к звукам; трясясь в телеге или нащупывая палкой мокрый и рыхлый путь, Дорвиг прислушивался — и радовался, понимая, что вот сейчас они неподалёку от поля, перелеска или яблоневого сада, которых в Дорелии хоть отбавляй. Даже грустно как-то становилось при мысли о том, что всё это будет потоптано и разрушено…

Впервые подобная печаль посещала Дорвига на вражеских землях. Совсем он сдал после битвы на Ра'илг.

Им не встретился ни один воин короля Абиальда, ни один дозор всадников, ни одна застава. Сторожевые башни и маленькие крепости либо были уже захвачены, либо стояли пустыми. Это наводило Дорвига на тревожные мысли. Сколько же сил стянули к столице, какой удар их может там ждать, если весь центр королевства практически беззащитен? Это что, новая тактика?… Дорвиг хотел одного: прибыть к Энтору раньше Хелт или лишь немногим позже — прежде, чем она успеет принести в жертву своим неведомым тёмным богам ещё больше жизней.

Перед войском Дорвиг объявил, что идёт на соединение с южно-ти'аргской армией по приказу Хелт; все восторженно приветствовали его слова, выкрикивая какую-то ерунду о Белой Королеве и о том, как она начнёт новую эпоху в Обетованном. Только сотники озабоченно молчали. Не хотелось им выступать без приказа — можно подумать, живут они уже не в вольном Альсунге, а в каком-нибудь Кезорре или той же Дорелии, где любое отступление от воли правителей обязательно карается…

Волновались они, впрочем, не напрасно. Но никому из многотысячной армии, растянувшейся по весеннему тракту, не приходило и не могло прийти в голову, что их ослепший полководец — тот самый, столько лет верно служивший Двурам Двуров в Чертоге, — затеял настоящий переворот.

— По левую руку виден замок! — восхищённо сообщил мальчишка, и Дорвиг почувствовал, как дрогнул пол телеги: его поводырь вскочил со скамьи, чтобы разглядеть получше. — Недалеко… Большущий такой, со знамёнами, вокруг ров… На стенах зубцы. Башни и ещё какие-то строения…

— Знамёна наши? — поинтересовался Дорвиг. Но к нему уже скакал кто-то с донесением; копыта лошади громко чавкали в грязи. Дорвиг вздохнул, подумав о Счастливом — славном коне с отметиной богов на лбу… Теперь его оседлал Рольд. Неплохой наездник, но явно не тот, которого заслуживает конь молодого Конгвара.

— По пути — замок лорда Толмэ, двур Дорвиг! — выкрикнул один из десятников. — Того самого, что вёл дорелийцев на равнине Ра'илг. Лекарь Велдакир узнал его знамёна.

— И что на них? — зачем-то спросил Дорвиг. Теперь он с особенной жадностью ловил в чужой речи любые упоминания о красках и рисунках — потому что утратил навсегда.

— Златорогий олень на малиновом поле, двур Дорвиг… Разведчики говорят, в замке стража, челядь и маленький отряд лучников — больше никого. Хотя замок Толмэ огромен, и отстреливаться они смогут долго… Но нас много, и мы полны сил. Прикажете начать штурм? — молодой голос десятника звенел от жажды боя. — Ребята давно не разминались. Говорят — что нам, так и брести до самого Энтора, будто на прогулке?…

Златорогий олень на малиновом поле. Дорвиг вспомнил, что на лорде Толмэ в бою был малиновый плащ — мелькал то тут, то там глупо-радостным пятном, вился за ним изящными складками… Значит, это цвет его рода. Дорелийцы и ти'аргцы придают гербам до нелепости громадное значение.

И замок лорда Толмэ стоит почти пустой, пока сам он прозябает в Заповедном лесу с кучкой выживших… Странно получается. Вряд ли дорелийцы были так уверены в победе, когда переправлялись через Зелёную и маршем шли по равнине Ра'илг навстречу незваным гостям.

Дорвиг вздохнул. Его так и подмывало отдать приказ, которого жаждет войско. Но не нужно забывать, что едет он остановить эту бессмысленную войну во вред Альсунгу — войну ведьмы и заговорщицы, которой всё равно не удержать в руках могущественную махину Дорелии, когда всё закончится…

Остановить войну, а не продолжать.

Непривычная роль. Но боги рассудили по-своему: отобрав у него одно зрение, подарили другое. Боги ведь ничего не делают просто так.

— Двигаемся дальше, — распорядился Дорвиг. — Замок не трогать, но дозор удвоить, проверить охрану обоза, всем быть начеку. Любого вооружённого дорелийца убить. Первыми — никаких атак.

Ему нужно было поберечь силы для встречи с Хелт.

ГЛАВА IX

Лэфлиенн (западный материк Обетованного). Селение боуги под Холмом

Тааль почему-то не хотелось спать в домике боуги, но остаться на ночь в лесу она бы точно ни за что не решилась. Дана увела её с поляны под множеством подозрительных взглядов, мерцающих в темноте; кажется, здесь не очень-то жалуют чужаков. Прощаясь с Фиенни и объясняясь с остроухим народцем на поляне, Тааль так переволновалась, что мечтала уснуть сразу же, как только предоставится возможность.

Однако выяснилось, что женщина-боуги, похожая на стройного мальчика, не намерена откладывать разговор до утра.

Внутри было уютно и очень славно; Тааль радостно отметила про себя, что новая обстановка после дней в Молчаливом Городе уже не так сбивает её с толку. Впрочем, радость сразу сменилась тревогой. Сколько ещё ей предстоит исказить в себе, чтобы совпасть с новой ролью и помешать тауриллиан? От чего ещё из ценностей и представлений майтэ она должна отказаться?…

Домик Даны, одной из стен приросший к дубу и совсем крошечный снаружи, внутри оказался просторным. На входе Тааль пригнулась, чтобы не стукнуться затылком о притолоку, но потом с удивлением обнаружила, что может полностью выпрямиться. Снова магия?…

В очаге трещал огонь — не такой, как в доме Фиенни, а почему-то зелёный. На полках над ним блестели отчищенные горшочки и плошки. Платяной сундучок стоял между двух кроваток — маленьких, будто бы детских; ковёр на полу, кажется, был каким-то немыслимым образом сплетён из сухих листьев. Узкая приставная лестница вела на второй этаж или, может быть, на чердак; её перила зеленели от вьющихся побегов. Огромная кувшинка в углу, кажется, заменяла стол: по крайней мере, на её лепестках лежали свитки и вощёные таблички, испещрённые знаками. Тааль сразу узнала письменность кентавров. От сияния двух светлячков, беззвучно скользивших под потолком, кувшинка казалась такой белой, что начинали слезиться глаза.

— Проходи, не бойся, — сказала Дана, прикрывая за собой дверь. Она вроде бы осталась спокойной и весёлой, но уши под ёжиком волос воинственно встопорщились. — Здесь ни один возвращенник тебя не достанет.

— Они не обидятся? — спросила Тааль, осторожно выглядывая за окошко, на залитую лунным светом поляну.

— Нет, — махнула рукой Дана. — Посмотри сама, если хочешь. Они уже и думать о нас забыли.

Действительно, пиршество продолжалось: Большой Ли, потирая руки, пододвинул к себе блюдо орехов, Черепашка задумчиво выкладывала из камушков разноцветные узоры, да и красноволосый Лорри уже совсем не казался пугающим. Вскоре снова завизжала музыка, и на этот раз боуги, звонко переговариваясь, начали выстраиваться вокруг пня в хоровод — так и замелькали их зелёно-золотые костюмчики. Маленькая взъерошенная сова, вылетев из чащи, доверчиво ухнула и уселась прямо на плечо Бригхи.

— А Ваш сын? — Тааль смущённо отошла от окошка. — Вы не позовёте его?

— Зачем? — боуги по-мальчишески повела плечом, щёлкнула пальчиками, и на одной из кроватей тут же раздвинулся полог. — Пусть повеселится, нечасто ведь бывает такая ясная ночь… Бригхи едва исполнилось двести восемьдесят, ему рано участвовать во взрослых беседах.

— Да уж, это точно, — проворчал кто-то на кровати, и Тааль увидела боуги-мужчину с полудетским заспанным лицом. Он свернулся клубком на одеяле из утиного пуха, подтянув колени к груди; рядом лежала объёмистая книга. — Разве обязательно было будить меня, золото моё червонное?… Что за великаншу ты привела?

— Это не великанша, а превращённая майтэ, Тааль-Шийи, — Дана решительно потянула на себя одеяло и встряхнула его, заставив боуги подскочить. — Та самая, которую ждут не дождутся наши бессмертные… И тебе пора бы встать, Вирапи: солнце давно зашло.

…Потом они сидели за столом-кувшинкой: по безмолвному повелению Даны её лепестки раскрылись и стали шире. Затем откинулась крышка сундучка, и из него, хлопая углами, вылетела вышитая скатерть. Следом за ней почему-то вылез крупный ёж; он явно проголодался и пофыркивал в поисках не то позднего ужина, не то раннего завтрака. Тааль только успела умилиться, а подвижная Дана уже бросила ежу кусок рассыпчатой булки, которую непонятно откуда извлекла.

— Давайте-ка садиться! — предложила она, по-мужски угловато изгибаясь, чтобы дотянуться до плошек, наспех всунутых куда-то в глубины полки. Чтобы перекричать дудочки и барабаны, всё громче верещавшие снаружи, Дане приходилось почти кричать. — Предстоит важный разговор.

Всё это время Вирапи, сидя на кровати, позёвывал и тёр глаза, но не забывал исподтишка наблюдать за Тааль. Она стояла, растерявшись и не зная, сумеет ли чем-то помочь: с такой скоростью и бесшумной грацией двигалась Дана, накрывая на стол-кувшинку.

— Всегда она так, — вяло вздохнул Вирапи, обращаясь к Тааль. — Вобьёт себе что-нибудь в голову, и её уже не остановить… Лучше сядь: она только злится, когда ей мешают.

Вирапи, однако, тоже поучаствовал в приготовлениях: пальцем с длинным изогнутым ногтем (честно говоря, больше похожим на коготь) начертил в воздухе что-то вроде бутылки. Навстречу ёжику по сухо шуршащему ковру сразу метнулась миска, и кто-то невидимый щедро наполнил её молоком.

По-кошачьи подрагивая острыми ушами, Дана поставила на стол горшок с золотистым маслом. Рядом по щелчку её пальчиков очутилось блюдо, до краёв наполненное нарезанными ломтями хлеба, который теперь для Тааль стал знаком всего человеческого. Чайник тоненько засвистел, и боуги-хозяин одобрительно посмотрел в его сторону.

— Сегодня быстро, — отметил он. Дана закатила глаза с непередаваемым выражением — будто грамотей в кругу тупиц-односельчан…

Как-как?…

Тааль замерла, вжавшись в резную спинку своего стула. Это снова была не её мысль. Такое сравнение — вне горизонта её жизни, её памяти. Неужели сознание ученика Фиенни упрямо продолжает вторгаться в её сознание?…

— Но разве?… — начала она, чтобы отвлечься. Женщина-боуги фыркнула, не дав ей договорить, и бережно сдвинула крышку горшочка.

— Вирапи верит, что его дедушка заговорил чайник, и тот с тех пор различает плохих и хороших гостей. Для тех, кто приходит с честными намерениями, закипает сразу, а остальных заставляет ждать.

— А Вы в это не верите? — спросила Тааль, наблюдая, как супруга Вирапи отмеренными движениями размазывает масло по хлебу. Морщинки на её широком лбу разгладились, а глаза благоговейно засияли. Она не пользовалась магией — видимо, из-за явно особого отношения к маслу в селении боуги. — Таких заклятий не существует?

— Существуют, конечно, — проворчал Вирапи и пододвинул к себе чашку, не коснувшись её. — Сколько угодно. Просто ей кажется, что тогда чайник вообще бы никогда не свистел… Так ведь, ненаглядная моя?

Сердито покосившись на него, «ненаглядная» с ожесточением плюхнула на очередной кусок двойную порцию масла.

— Я не верю в чьи бы то ни было добрые намерения, пока мы здесь — разумеется, речь не о присутствующих, — отчеканила она. — Повторяю в триста тридцать восьмой раз.

— Триста тридцать девятый, — поправил Вирапи.

— Триста тридцать девятый, — исправилась Дана. Уточнение определённо не показалось ей важным.

Оба помолчали. Чайник, разумеется, сам описал круг над лепестками кувшинки (свитки и таблички Дана бесцеремонно сбросила на кровать), и через несколько секунд Тааль уже вдыхала пахнущий травами пар. Странно: она будто бы не уходила из дома Фиенни, и в то же время — всё здесь было совсем иначе…

— Так, значит, это Вы позвали меня? — спросила Тааль, глядя на Дану поверх чашки. Её клонило в дремоту, но сон по ночам, кажется, среди боуги не поощрялся.

Хозяйка кивнула.

— Да, Тааль. Я позвала тебя, потому что услышала, как Лорри трещал о планах бессмертных, — отставив кружку, она аккуратно надкусила хлеб; Вирапи покорно последовал примеру жены. — Об их планах на тебя.

— Что же именно он говорил? — Тааль постаралась не показать, что взолнована. Музыка на поляне становилась всё разнузданнее, меньше и меньше соответствуя её настроению.

— Что тауриллиан ждут невинную майтэ, с которой поделились тайными знаниями сами духи, — тихо проговорила Дана, глядя на неё всё более изучающе. Тааль опять стало не по себе. — Ждут, чтобы совершить какой-то древний обряд, вернуть себе былое могущество и разрушить барьер… Тебе что-нибудь известно об этом?

— Боюсь, не больше, чем вам, — Тааль неуверенно улыбнулась. — Я случайно оказалась посреди всего этого. Случайно покинула своё гнездовье…

— Случайностей не бывает, Тааль-Шийи, — наставительно подняв палец, протянул Вирапи. Тааль заметила, что лучшие куски он оставляет для жены, а ещё — что втихомолку колдует, делая шум за окнами всё глуше и глуше. — По крайней мере, вот в таком смысле.

— Верно, — согласилась Дана. — Обычная беспомощная майтэ не смогла бы пересечь Пустыню Смерти. Её не пропустили бы в город призраков. Духи не говорили бы с ней и не научили бы понимать язык всего живого. Да и просто — она не пролетела бы через земли, охваченные войной… Не смотри так: до нас доходят слухи о событиях вне Холма. Мы знаем, что натворили там кентавры-возвращенники и оборотни-Двуликие, когда рвались услужить тауриллиан…

— Я имела в виду, что никогда не хотела ничего подобного, — попыталась объяснить Тааль. Ей вдруг стало грустно — так, что сердце стянуло незнакомой, усталой болью. — Никогда не хотела решать такие важные вещи. Я не умею это делать… Можете мне не верить, но я самая обычная майтэ. Всё, на что я способна… — она осеклась, взглянув на собственные беспёрые руки. — На что я была способна… Это петь и летать, как тысячи моих сородичей. Вот и всё.

Супруги-боуги переглянулись с нечитаемыми выражениями лиц.

— Но они почему-то выбрали тебя, — мягко сказала Дана. — И духи, и тауриллиан увидели в тебе что-то, чего не нашли в остальных. У тебя высокое предназначение.

— Может быть. Но я не представляю, что именно…

Тааль не смогла продолжать. Не было смысла говорить, что, вполне возможно, из-за этого ненужного «высокого предназначения» она никогда не увидит ни родного гнезда, ни родителей. Что ей до сих пор ничего не известно о первых в жизни друзьях — Турии и Гаудрун. Что любое проявление смелости или доброты — будь то спасённый детёныш женщины-лисицы или бдение в Пустыне — не оборачивалось для неё в этом путешествии ничем, кроме боли…

Что на месте её крыльев теперь пустота, а во снах — чужеземец, принёсший в мир Хаос.

— Ну-ну… — увидев дрожащий подбородок Тааль, пробормотала Дана. — Вот, возьми-ка масла. Очень хорошее масло, у нас знают в нём толк… Ты же, наверное, не личинками теперь питаешься?

— Спасибо, — Тааль сглотнула неуместные слёзы; слава всем ветрам, глаза остались сухими. — Так чем я могу помочь вам? Насколько я поняла, вы и так в безопасности от тауриллиан здесь… Под Холмом.

Вирапи, нахмурившись, поманил с кровати тот самый толстый фолиант. Книга легла ему в руку и, пошуршав для порядка страницами, раскрылась в нужном месте.

— Холм много веков назад возвели наши предки. Они надеялись, что хотя бы так смогут отгородиться от тауриллиан, раз уж оказались вместе с ними за магическим барьером… А преодолеть его, как известно, никому не по силам… Пока что, — он повернул книгу, показав Тааль сероватые листы. — Вот, взгляни.

Большая, тонко выписанная миниатюра (что-то отдалённо похожее попадалось Тааль в книгах Фиенни) раскинулась на весь разворот. Округлый зелёный холм возвышался прямо в пустыне, мало соответствуя пескам и жаре. Вокруг холма выстроились маленькие рыжие фигурки, в которых без труда угадывались боуги; держась за руки, они, похоже, творили магию. От их усилий в Холме раскрывалась маленькая дверца — точно рот исполинской зелёной черепахи. А за ней виднелась удвоенная реальность: речки и ручьи, лес, другие холмы, звери и птицы… Над Холмом и боуги парил кроваво-красный дракон — совершенно не призрачный; в полёте он словно благословлял их творение.

— Они верили, что это поможет им, но горько ошиблись, — продолжал Вирапи. — Власть тауриллиан не так просто преодолеть — это особая власть, проникающая в душу, в самое нутро, — он покачал головой, и в золотистых глазах проступила старая скорбь. — Бессмертные по-прежнему влияют на нас, их благосклонность манит. Поэтому всё больше боуги покидает Холм, чтобы навсегда остаться за его пределами…

— Или просто уходит временами, как Лорри, и отдаёт тауриллиан свою силу, — кивнула Дана. Её лицо стало печальным и задумчивым, очертилось резче. Тааль вдруг впервые остро ощутила нереальность всего, что происходит, всего в доме двух боуги и в этом дубовом лесу… Будто бы летела по прямой, не встречая препятствий, но потом забрала немного в сторону — и вот уже все нормы нарушены, а вокруг — то ли сказка, то ли ночной кошмар.

Такое же чувство преследовало её во снах, где появлялся Альен из-за моря. (Стоит ли называть его «Альеном из Обетованного», если для боуги Обетованное охватывает весь мир?…)

— Отдаёт свою силу? — очнувшись, переспросила она. — Зачем?

— Чтобы они вернулись, я полагаю, — вздохнул Вирапи, откладывая книгу. Принимая ношу, лепесток стола-кувшинки плавно прогнулся. — Чтобы разрушили барьер и воцарились по обе стороны океана, как в прошлом. Им нужна прорва сил, жизненной энергии, чтобы построить волшебный Мост. Для того, наверное, тауриллиан и приманивают к себе смертных — всё больше в последнее время.

Дана сокрушённо постучала пальцами по столу. Ёжик, приняв это за зов хозяйки, затопотал к ней и уселся рядом, обнюхивая ножку стула. Тааль улыбнулась, хотя вообще-то настроя улыбаться у неё совершенно не было.

— Не так давно я выходила на поверхность, чтобы порыбачить… Ну да, иногда я ловлю карпов на поверхности Холма, — встретив взгляд Тааль, Дана приподняла рыжие брови: — А что в этом такого?… Не всё же сидеть здесь, отчищая плошки… — (Вирапи скорбно покряхтел, но ничего не сказал: наверное, давно смирился). — Так вот, неподалёку находятся владения одного из них… И поблизости уже выросли, оказывается, целые посёлки из их прислужников, — боуги сделала паузу, будто давая Тааль время осмыслить это. — Двуликие-оборотни, кентавры, морской народ в реках и тесном озере… Наши сородичи, которых мы считали пропавшими или ушедшими путешествовать, — Дана облизала ложку и сокрушённо покачала головой; в том месте, которого коснулся его язык, ложка ожидаемо позолотела. — И драконы, конечно… Уж не знаю, кто ещё поселился на прочих землях, если даже там такая толпа.

Вот, значит, где все те, о ком говорили как о рабах… Тааль прикусила губу, подумав о Гаудрун и Турии.

— А майтэ? Вы не видели никого из майтэ?… Всё гнездовье моей подруги угнали к тауриллиан силой…

— Не видела, Тааль-Шийи. Мне жаль. Может быть, их держат где-нибудь дальше… Я никогда не захожу глубоко в земли тауриллиан, чтобы тоже не поддаться их очарованию, — она вздохнула. — Это сложнее, чем многие думают.

— Потому наши предки и приняли когда-то правило не выходить из-под Холма, — сказал Вирапи, вряд ли сильно рассчитывая надеясь на успех. — И охота же тебе, ненаглядная моя, раз за разом играть с огнём…

Дана поморщилась.

— Перед тобой сидит та, кому удалось пересечь почти весь материк, чтобы помочь своим близким — а ты говоришь мне об игре с огнём? — она с шутливым укором пихнула Вирапи локтем. — Эх ты, старый ворчун… Тааль-Шийи, я думаю, видела такое, чего мы с тобой не видели даже в юности, когда превращали в серебро отражения звёзд.

Ну что ж… Тааль не хотелось льстить себе, но, наверное, это правда. Особенно в отношении грифов и песчаного старика Хнакки — хоть она бы и не пожелала никому такого незабываемого опыта.

— Так значит, вы позвали меня, чтобы…

— Чтобы предупредить, Тааль-Шийи: ты не должна верить тауриллиан, — сказала Дана, и на середине её фразы музыка на поляне резко смолкла, превратившись в протяжную песню. Одни и те же слова, которых Тааль почему-то не могла разобрать, повторялись снова и снова, наполняя ей сердце тоской, непокоем, ожиданием волшебных и пугающих перемен. — Не должна ни в каком случае — даже если они будут угрожать тебе или твоим друзьям, или сулить тебе новые крылья, или ещё что-нибудь… Запомни это, пожалуйста. В твоих руках — не только твоя судьба, но и тысячи других, включая наши. Не могу сказать, что мы сами от этого в восторге… — Дана посмотрела на слабые, чересчур костистые руки Тааль, словно от них именно сейчас в самом деле что-то зависело. — Но так уж вышло, и придётся тебе принять это.

— Я приняла, — призналась Тааль, слушая песню вместе с забавным сопением ёжика на её фоне. Один из светлячков, покружив по комнате, опустился прямо перед ней. — Если бы не приняла, то осталась бы в Молчаливом Городе.

— Рано или поздно Город исторг бы тебя, — возразил Вирапи. — Живые не могут находиться там слишком долго.

Тааль не ответила. Угадав невесёлое направление её мыслей, Дана поспешно заключила:

— Вот и хорошо. Мне радостно, что мы встретились, Тааль-Шийи. Я хотела убедиться, что ты заслуживаешь выпавшего тебе пути.

— И как, убедилась?… — смешливо поблёскивая глазами, поинтересовался Вирапи. Потом наклонился и подхватил ежа (не задев, стоит заметить, ни одной иголки). — Теперь, думаю, пора уже переправить её благополучно к духам и тауриллиан, пока они не закончили со своим Мостом…

— Ещё не всё, — сказала Дана со странным выражением лица. — Сначала ей надо отдать Нож.

Это слово она с благоговением выделила из прочих.

— Нож? — Тааль нахмурилась. Единственным оружием, которое она готова была переносить в своей жизни, оставался лук Турия. — Но зачем?

— По сути дела, ты идёшь на битву, Тааль-Шийи, — тепло улыбнулась женщина-боуги, и песня за окном протестующе усилилась — так, что на неё откликнулась сова. — А воину нужно оружие.

* * *

Дана поднялась наверх по увитой растениями лесенке и через пару минут спустилась. Сначала Тааль слышала её бодрые, по-мальчишески упругие шаги, а затем — только тишину. Маленький Вирапи всё сидел напротив и смотрел на неё, задумчиво поскрипывая стулом.

— Знаешь, Тааль-Шийи, я ведь ожидал увидеть тебя другой, — вдруг сказал он. — Более… мужественной, наверное. Более агрессивной. Когда Дана рассказала мне, кого и зачем ищут тауриллиан, я подумал: что ж, раз все майтэ гнездятся в северной части материка, долгое путешествие закалит её. Я ждал воительницу — как и все сиденцы, пожалуй.

«Он ждал Гаудрун, — поняла Тааль. — Гаудрун — вот кто действительно нужен и им, и всем пленникам тауриллиан».

Ей стало немного грустно, но не стыдно, как было бы ещё пару лун назад. В конце концов, она такая, какая есть, и вряд ли волшебникам-боуги или даже духам под силу это исправить.

— А кого ты видишь вместо воительницы? — тихо спросила она.

Усмехнувшись, Вирапи указал на ежа. Тот продолжал ластиться к ногам Тааль, будто приручённый котёнок.

— В тебе слишком много нежности. Я вижу запутавшуюся, невинную девочку, которая никогда не сталкивалась с магией. Которую против её воли втянули во что-то очень древнее… — боуги помрачнел, сведя на переносице рыжие брови, и некоторое время молчал. Потом достал из нагрудного кармашка футляр с пенсне (такие же стёклышки Тааль видела у Фиенни — мастер-зеркальщик в первый же вечер любезно объяснил ей, для чего они нужны) и занялся их сосредоточенным протиранием. Чтобы не смотреть на неё, наверное. — …Древнее и грязное, я бы сказал. И не то чтобы я полностью одобрял свою ненаглядную, — он вздохнул, прислушиваясь к тишине наверху. — Хоть она и ненаглядная, спору нет.

— Почему? — удивилась Тааль. — Вы бы предпочли, чтобы я сразу отправилась к тауриллиан, даже не обговорив план действий с вами и духами-атури? Со всеми, кто против?…

— Смешно — «план действий»… — Вирапи покачал головой, его острые уши дрогнули, а в лице появилось затаённо-печальное знание. Точно такое же выражение промелькивало у Турия, а Ведающего из гнездовья Тааль сопровождало всегда. — Не может с ними быть никакого плана, о юная майтэ. Ты просто не имела дела с тауриллиан… И — да, я предпочёл бы так, раз уж ты сама рвёшься к зверю в когти. Потому что Дана хочет отдать тебе…

Тут снова раздались лёгкие шаги Даны, и Вирапи не договорил. Тааль встала (ёжик разочарованно пискнул); она уже смирилась с тем, что этой ночью нечего надеяться на сон. Недолгий отдых в доме Фиенни уже позади. Никто больше не станет жалеть её, и никто не окружит её путь жасминовыми кустами…

Дана, улыбаясь, торжественно подошла к Тааль. Она держала нож — просто длинный нож с широким лезвием, — но по меркам её роста он казался скорее коротким мечом. Тааль, как любая майтэ, поглядела на лезвие с отвращением. Даже рукоять, которую украшал изящный орнамент из дубовых листьев, не могла победить в ней древний ужас перед заточенным железом.

— Это Нож Холма, Тааль-Шийи. Оружие наших предков… Такой же есть у каждой семьи под Холмом, и свой мы вручаем тебе, — Дана убрала подарок в кожаные ножны и протянула его рукояткой вперёд. — Он защитит тебя в опасности и подскажет, что делать, когда нужен будет правильный выбор. Если такая пора настанет, просто возьми его… — Дана сделала многозначительную паузу; Вирапи, отвернувшись к окошку, махал Бригхи, с которым Большой Ли разучивал диковатые танцевальные движения. — Возьми — и не ошибёшься.

Тааль нерешительно взяла нож и попробовала заглушить все дурные предчувствия… Отказ от такого почётного дара будет выглядеть как оскорбление. Можно спрятать его куда-нибудь и забыть. Всё просто.

— Ты предпочитаешь выйти на поверхность прямо сейчас? — спросила Дана, и в напористо-ласковой интонации уже ощущался ответ. Так майтэ из становящегося на крыло молодняка подначивали друг друга перед полётом — «А слабо тебе сделать двойную петлю против западного ветра?… Да точно слабо!» — Чтобы посовещаться с атури, я хочу сказать. Думаю, они уже ждут тебя в Золотом Храме.

— Где?…

Почему-то Тааль представляла себе, что атури будут говорить с ней в родной, так сказать, среде: как Эоле у водоёмов и Хнакка в песках. Храм… Это пугало сильнее, чем Нож Холма в руке.

— В Золотом Храме, Эанвалле на языке тауриллиан, — пояснил Вирапи. — Они возвели его, когда первые боуги укрылись под Холмом — в основном, чтобы обозначить границы своих владений… Ну, и ещё в знак уважения к духам, конечно. По-моему, нет прекраснее места в Лэфлиенне — да и во всём Обетованном, возможно.

Тааль немного поразмыслила для приличия. Ёжик, уже позабыв о новой привязанности, отбежал прочь, к мисочке с молоком; это было даже слегка обидно.

До сих пор Тааль казалось, что самое прекрасное место Лэфлиенна — это Молчаливый Город. Или гнездовье на Высокой Лестнице — если считать только живые места…

— Я очень благодарна вам за встречу, за приют и советы, — проговорила она, поклонившись боуги, как учил её Фиенни. — И за ценный подарок. Обещаю, что не забуду о ваших сородичах… там. Проводите меня, пожалуйста, к Золотому Храму.

Ещё совсем чуть-чуть, и она встретится с гостем своих снов. Встретится и расскажет, как сильно его ждёт тень учителя.

Резные дубовые листья на рукояти впились Тааль в ладонь — словно скрепляли печать договора.

ГЛАВА X

Дорелия. Заповедный лес — Зельдор (Город-под-Соснами)

Нитлот не любил города беззеркальных и предпочитал не задерживаться в них дольше, чем на пару дней. Там было шумно и грязно, улицы располагались бестолково, а нищета маленьких ферм, посёлков в предместьях, кварталов мастеровых как-то злорадно сочеталась с роскошью мест, где жили купцы, местные власти или наезжавшие аристократы. Мало где в Обетованном Нитлот встречал, например, продуманную систему подачи воды или (о Порядок, помилуй) просто канализацию… Оттого на рынках, в переулках, даже на площадях у ратуш в Дорелии и Феорне царила невыносимая вонь, которую беззеркальные будто не замечали. В Ти'арге, где столица-Академия и маленькие городки славились благоустроенностью, с этим было не так безнадёжно. Ну а в самых северных и южных землях — Альсунге, Кезорре, диком Шайальдэ и Минши — Нитлот никогда не бывал. И, признаться, не рвался восполнить эти пробелы: по его убеждению, в этом мире (а уж о других не ему судить) не придумали места более приятного для глаза и удобного для жилья, чем Долина.

Наверное, поэтому беззеркальным вечно не сидится у себя дома — они ведь лишены такого совершенства. При первой возможности эти бедняги куда-нибудь едут, бегут, плывут; невозможно довольствоваться таким домом и не желать чего-то ещё, если у тебя есть хоть толика здравого смысла…

Однако, увидев низкие стены Зельдора с четырьмя сторожевыми башенками, его деревянные ворота, его незамысловатый герб с двумя соснами (под королевскими знамёнами, разумеется), Нитлот не знал, что делать. Кое-кто из войска беззеркальных от избытка чувств разрыдался; толстый Вилтор в обнимку с приятелем пустился в придурковатый пляс. Даже лорд Толмэ всхлипнул, прикрыв полой малинового плаща обветренное, грязное лицо. Нитлоту хотелось и смеяться, и плакать одновременно — но он просто нащупал зеркало на поясе и вздохнул.

Они сделали это. О бездна, они просто это сделали. Они здесь. Нитлот стоял спиной к лесу, на склоне холма; из земли, упрямясь, лезла первая трава; ветер шевелил отросший пух его волос, тёплыми пальцами дотрагивался до плеши. Почувствовав нечто чужеродное на затылке, Нитлот занёс туда руку и раздавил вошь.

Они здесь. Они добрались. Остальное совершенно не важно — по крайней мере, на несколько ближайших часов.

…Однажды Нитлот понял, что чаща заметно поредела. На следующий день послышался визг первых лесопилок, и к вечеру отряд лорда Толмэ вышел на широкую просеку. Люди в отряде, точно птицы, почуяли прибавку света и зачесали языками с удвоенной бодростью. Даже раненый рыцарь, оставшийся без ноги, ковылял теперь рядом с лучником из крестьян и увлечённо травил ему не совсем приличные байки… Всё бы ничего, но Нитлот отлично помнил, как тот же самый человек разрыдался, увидев сделанный для него костыль — и было это не так уж давно.

Теперь то и дело приходилось перелезать через поваленные брёвна (а ещё изобретать, как обойти их с телегами из обоза — хоть отряд и шёл налегке, бросив на стоянке всё, что можно было бросить), вытаскивать из обуви опилки и труху. Индрис обнаружила на ветках бузины тесьму от льняного детского платьица; эту новость встретили ликующими криками, как что-то безумно важное. Потом радость поутихла, поскольку приметы людского жилья — черепки, лоскутья, полусгнившие части ремней, мешков и корзинок — стали попадаться очень часто. Мечники и лучники из простонародья от скуки устраивали соревнования, кто наберёт по дороге больше «зельдорского добра».

Нитлота не удивляло всеобщее возбуждение: прятки от альсунгцев в Заповедном лесу вымотали многих, а потом и самых стойких добил изнурительный путь по корням и корягам, в прелой духоте и полумраке, к тому же почти без еды и с минимумом оружия. Всё громоздкое (во многом — по инициативе Нитлота и поддержавших его Индрис с Тейором) лорд Толмэ приказал оставить, чтобы не затруднять переход, который и без того казался нереальным. Так что они походили скорее на свору отощавших от голода бродяг, чем на войско — пусть и разбитое. Кроме того, жечь костры нужно было с осторожностью, чтобы дымом не сообщить альсунгцам о своих перемещениях. Припасы вышли, а с охотой в Заповедном лесу не очень-то складывалось — учитывая, что три четверти из спасшейся горстки людей были так или иначе покорёжены в битве…

Рыцари роптали, уверенные, что им не выжить: либо альсунгцы всё-таки вломятся в лес и найдут их (а это на самом деле было вполне возможно — чем дальше они отходили от защитного купола, тем больше он ослаблялся, а со временем должен был растаять совсем), либо во время привала кто-нибудь не спасётся от диких зверей. На одного оруженосца (Нитлот, увы, и его лечил лично; парню не повезло — два сломанных ребра, вывих руки, оглушение огненным заклятьем) и вправду напала стая волков. Тейор, проснувшись от криков, подпалил им шерсть парой молний, а после отчитал оруженосца, чтобы неповадно было бродить вдалеке от тропы, да и вообще отходить от отряда. На другое утро Нитлот искоса наблюдал за несчастным беззеркальным; он был бледно-зелёным, точно молодая листва вокруг, и убито молчал.

Больше, впрочем, никаких выдающихся происшествий не случилось. Альсунгцы в лес не вошли — Нитлот, всё ещё слабо чувствовавший сотворённую защиту, сразу узнал бы об этом. Было бы бессмысленно идти с лошадьми, в громоздких доспехах через густую, шерстистую глубину Заповедного леса, ощерившуюся буками и соснами, молодыми папоротниками, колючими кустами и завихрениями корней… Поэтому на одном из привалов они с виноватыми лицами доели последние кусочки конины.

После Индрис шепнула Нитлоту, что один из рыцарей зовёт во сне своего коня, который достался ему, насколько она поняла, от отца по наследству. Тейор, оказавшийся поблизости, фыркнул и назвал рыцаря слезливым идиотом. Это, правда, не помешало ему на рассвете уйти на охоту с луком и двумя стрелами (вообще-то стрел сохранилось мало, и берегли их почти как воду с лекарствами). Тейор вернулся с подстреленным оленем, на котором отряд протянул ещё два бесценных дня.

И всё-таки периодически кто-нибудь терял сознание от голода и усталости; тогда весь отряд останавливался и ждал, пока беднягу отпоят бодрящими зельями и разотрут целебной травой. Лорд Толмэ, нервничая, кусал губы: он не мог позволить себе потерять ни единого человека, но и не единой секунды — тоже. Выхода, тем не менее, не было: время шло, прочнела весна, а значит — росла угроза королевству. Лес темнел вокруг них, таяли последние ошмётки снега; и в жертву приносилось время, а не люди.

У лорда Толмэ начало дёргаться веко — Нитлот всё чаще замечал это, и отчего-то ему становилось не по себе. «Бесчестье… Бесславье… Проклятый дракон…» — шипел лорд себе под нос, когда думал, что остался один, и веко дёргалось, как у сумасшедшего. Нитлот не удивился бы, если бы узнал, что этот престарелый придворный щёголь уже поклялся на крови, что отомстит альсунгцам. Должно быть, ему впервые довелось пережить такой позор.

Но в то же время Нитлот не мог сочувствовать ему по-настоящему: лорд Толмэ лелеял, прямо-таки выкармливал бесплодную боль, хотя именно сейчас был особенно нужен своим людям. У Старшего, например, это не вызвало бы уважения — тот, в отличие от беззеркальных, умел достойно проигрывать… Лорд Толмэ же шёл с ними через лес телом, но не сознанием; казалось, что он остался на равнине Ра'илг, круша призрачных оборотней и одноглазых крыс Хелт.

Между тем лесопилки визжали всё неистовее, и в густом сосняке отряд всё-таки вышел на одну — небольшую, семейную. Старый пильщик и шестеро его сыновей — угрюмые здоровяки, пропахшие хвоей и лаком для дерева — весьма изумились, завидев пятьдесят воинов и одну беременную даму-Отражение в нескольких шагах от своего двора.

А если точнее — младший сын, парень лет шестнадцати, который в тот момент прочищал дымоход, от ужаса чуть не грохнулся с крыши.

— Карау-ул! — завопил он, когда их полуживая ватага показалась из-за сосен. — Отец, тут разбойники, целая куча! Спасите нас, боги!..

Скрипнула дверь. Пильщик, даже не набросив плаща или куртки, выбежал из дома; огляделся и плюнул.

— Разбойники? Совсем ты сдурел, ослина, у них же знамёна его величества Абиальда!.. Ох, милорд… Кто ж вас так, ай-ай-ай…

По малиновому плащу старик безошибочно угадал «милорда» и, склонившись в поклоне, удручённо замотал головой.

— И тебе привет, добрый дорелиец, — тусклым голосом отозвался лорд Толмэ. Несмотря на то, что он был сильно потрёпан, осанка и выправка аристократа-полководца его не покинули. И с пильщиком он говорил так, будто всё ещё сидел в седле, сверкая доспехами. — Объединённое войско Альсунга и Ти'арга, кому же ещё… Наверняка ты слышал о битве на равнине.

— Слышал, как не слышать… — закивал старик. — Это, выходит, на вас северная ведьма наслала своё колдовство, милорд? Чтоб её… — он ввернул крепкое словцо, — …покарал Шейиз! Чтоб Дарекра натолкала ей грязи в глотку!..

Исподтишка он цыкнул на сына, и тот проворно слез с крыши. Потом сбежались остальные братья: двое оторвались от круглых пил (видимо, делили брёвна на бруски для какого-то здания или крупной мебели), а один притопал со скотного двора. За ним по чавкающе-рыхлой земле с блеяньем увязалась коза; беззеркальные проводили её голодными взглядами, да и сам Нитлот, стыдясь, сглотнул слюну. Они слишком давно не ели нормально, а от невезучего оленя каждому досталось только по крошечному куску.

Сыновья пильщика таращались то на балахон и зеркальце Нитлота, то на Тейора, чьи бравые татуировки покрылись многодневной грязью, то на Вилтора, который, даже заметно потеряв в весе, всё равно напоминал поросёнка с мечом… Но больше всего, конечно, на Индрис, которая устало улыбалась, опираясь на руку Тейора; у неё, похоже, в кои-то веки не осталось сил на заигрыванья.

— Всецело поддерживаю твою мысль, — лорд Толмэ грустно хмыкнул в погустевшую бородку, — но не думаю, что это скоро случится… Настали тёмные времена.

— К нам позавчера заезжал странствующий менестрель — настоящий, с лирой, — почесав в затылке, заявил самый лохматый из парней. — И в его песне эта война называлась Великой. А битва на равнине Ра'илг…

— Что ты мелешь, тупица, когда тебя не спрашивают?! — поспешно перебил его пильщик, брызгая слюной от раздражения. — Великая, не великая — не твоего ума дело!.. Не слушайте его, милорд. Менестрель наплёл тут, что в том бою погибли все воины Дорелии — а вы, оказывается, укрылись в нашем лесу… — старик всплеснул руками — на взгляд Нитлота, с неправдопобным счастьем. Лорд Толмэ благосклонно улыбнулся и дёрнул веком.

Интересно, как же битву на Ра'илг назвали ушлые менестрели? «Позор лорда Толмэ»? «Растоптанные львы»? «Возмездие Белой Королевы»?…

Он не хочет впускать на постой такую ораву, — отметил Тейор, коснувшись разума Нитлота. Он пожал плечами.

И я его понимаю. Мы можем просто не влезть туда.

Так вынес бы еду к пилам, старый хрыч! Тут же ни души вокруг…

Может, к вечеру мы будем в Зельдоре, — напомнила Индрис, и Нитлот с уже привычным наслаждением почувствовал мягкое сияние её Дара. — Нам не так уж нужно останавливаться.

— Как видишь, мы выжили, — заключил лорд Толмэ, чтобы покончить с предисловиями. — И сейчас идём на юг, в Зельдор. Не скажешь, долго ли ещё?

— Да вы почти там, милорд. К закату увидите холмы и сосновую опушку, там и будет Зельдор… Могу отправить какого-нибудь из своих чурбачков с вестью, если не хотите нагрянуть внезапно.

— Можно я?! — хором проревели четверо из шести сыновей. Поразмыслив, пильщик выбрал младшего — наверное, самого быстроногого. Глядя в его необъятную спину, Нитлот недоумевал, как же их всех миновали рекрутские наборы лорда Заэру?…

Папаша платил вербовщикам, наверное, — ехидно заметил Тейор, угадав его мысли. Он уже дюжину раз успел переглянуться с Индрис и нашептать ей что-то якобы остроумное. — Всех бы их явно тут не оставили.

Да уж, и был бы тогда кто-нибудь из «чурбачков» пильщика в их отряде — обросший, грязный и израненный. Гостеприимство старика в таком случае наверняка разрослось бы в разы.

…Прогноз Индрис сбылся, и тем же вечером Нитлот стоял на склоне холма, глядя, как воины Дорелии бредут к городу. Зельдор, Город-под-Соснами — маленький городок, воплощавший для них сейчас всё счастье мира, — лежал совсем рядом, распахнув ворота. Лорд Толмэ попытался даже сформировать из своих людей подобие строя, но выглядели они от этого не менее жалко.

Жители Зельдора столпились вдоль единственной главной улицы, чтобы поглазеть на королевское войско. Многие женщины плакали — возможно, те, чьи сыновья уже погибли или бились сейчас в северных землях королевства. Мужчины — в основном торговцы и ремесленники — смотрели исподлобья, тихо переговариваясь. Никаких цветов под ноги, никаких костров в честь Шейиза или ритуальных окроплений в честь Льер. Им всячески давали понять, что это не триумф победителей. Нитлот как-то неосознанно натянул капюшон, стараясь не встречаться с зельдорцами глазами.

Ратуша, сообразно с городскими традициями, была деревянной — высокое здание с резным крыльцом и узкими, как предпочитают в Дорелии, окнами. Возле входа уже стояли стражники, несколько вооружённых рыцарей, градоправитель с кучкой советников и (впридачу) единственный герольд с рогом. Все они напряглись от тревоги и скрываемого ужаса, но потом увидели знамя Дорелии, выделили лорда Толмэ из завшивевшего недовойска и попадали на одно колено, прижав кулаки к груди.

Ну что ж, — Нитлот обращался одновременно к Тейору и Индрис. — Не такое уж плохое начало.

Совсем не плохое, — ответила Индрис, одновременно улыбаясь заревевшему ребёнку в толпе. — И это сделал ты, Зануда. Если бы не ты, никто бы не решился.

— Брось, а то он зазнается, — вслух шепнул Тейор, приобнимая Индрис за плечи. Нитлоту вдруг остро захотелось вернуть его в Заповедный лес, ну или хотя бы послать за ещё одним оленем… — Война ещё не закончена. Ставлю весь зеркальный дом, Меи-Зеешни, на то, что душка Хелт скоро будет под Энтором.

* * *

Вилтор сидел в зельдорской таверне, обалдев от внезапно свалившегося на него счастья. В таверне было светло и людно: не одному ему пришло в голову насладиться первым вечером в нормальном, человеческом месте. Многие разговаривали, но в основном молча потягивали эль или сидр вприкуску с жареными цыплятами. Люди слишком устали, чтобы попусту трепать языком, и всё ещё с трудом верили, что спаслись.

В большом очаге, заглушая ненавязчивое треньканье лиры менестреля, трещал огонь. Покой окутал людный зал — заботливо, точно шерстяное покрывало. Или тесто вокруг варенья в булочках…

Впервые за долгое-долгое время Вилтор сравнил что-то в своей жизни с выпечкой. Он улыбнулся: это явно значит, что всё идёт на поправку.

В деревянной кружке пенился эль; стол был новым и пах сосной. Сосны в Зельдоре вообще были повсюду — даже рядом с казармой городской стражи, где поселили их с Гоннатом. Там темно зеленела целая аллея, что сначала заставило Вилтора долго чесать в затылке: он привык, что такие уголки окружают замки или дома богатых купцов, но никак не жильё солдатни.

Впрочем, он мало думал об этом в тот вечер. Он вообще мало думал — только рычал от удовольствия (то мысленно, то вслух), мочалкой сдирая с себя засохшую грязь, промывая корочки на ранах, ужиная горячей едой… Зельдор принял их более чем гостеприимно. Выйдя из ратуши после переговоров с городскими властями, лорд Толмэ объявил, что их крошечное потрёпанное войско — просто армия героев в глазах местных. «Пусть мы не отстояли земли на севере, но отстояли свою честь и жизнь! — восклицал он, озабоченно потирая ввалившиеся щёки. — Любой город в Дорелии был бы счастлив стать нашим убежищем».

Правда, Вилтору показалось, что лорд слегка покривил душой: хмурые взгляды людей, на голову которых вдруг свалилась толпа израненных нахлебников, выражали что угодно, только не восторг… Но в тот момент это было совершенно не важно.

Их расселили там, где нашлось место; лишь немногим повезло оказаться среди стражников — остальные довольствовались гостиницами и приютом для бедных при местном храме Эакана, бога воздуха. Лорда Толмэ пригласил к себе толстый, страдавший одышкой градоправитель. Не очень уверенно он провозгласил, что считает своей почётной обязанностью принять в собственном доме королевского полководца. Пока они растекались друг перед другом в любезностях, Вилтор глазел по сторонам и мечтал, как поест наконец-то по-человечески и, может, даже выспится на перине… В битве на равнине Ра'илг и переходе через лес он похудел так, что чуть позже с трудом узнал себя в зеркале. Если бы госпожа Мейго увидела его в нынешнем состоянии, в дорелийской армии не поздоровилось бы всем поимённо, начиная с самого лорда Толмэ.

Гоннат, стоя с ним рядом, хохотал то над кучей конского навоза прямо посреди площади (наверное, не успели убрать), то над прорехой в платье торговки, то над тройным подбородком градоправителя. Он был чересчур возбуждён и никак не мог прекратить смеяться…

Он вообще слишком часто смеялся после битвы. Временами Вилтора пугал этот смех.

Хотя, конечно, это было и не так страшно, как дёргающееся веко лорда Толмэ или взгляд молодого аи Шарга, оставшегося без ноги.

Вилтор пытался разузнать, куда определили Отражений, но пока не смог. Они будто испарились, ещё когда все толпились на площади… А может, и на самом деле испарились — с них станется. Госпожа Индрис, по крайней мере, точно была похожа на сон.

Жуткое разочарование смог возместить только превосходный пшеничный хлеб — горячий, прямо из печки, — который им подали к обеду в казарме. Этот злосчастный каравай чуть до слёз Вилтора не довёл (было бы ужасно стыдно — при всех); его и есть-то было жаль, так это походило на встречу со старым другом… Кто тут мог понять его — сына пекаря?…

Раньше, в Энторе, Вилтор ворчал, когда мать забывала выстирать ему рубашку или когда Дора разбрасывала своих кукол в гостиной. Теперь он искренне ликовал, падая на жёсткую койку в общей спальне стражников; и ему было наплевать на то, что могут подумать зельдорцы. Они просто не понимали, какое море сокровищ в их распоряжении каждый день… Дни в Заповедном лесу подсказали Вилтору, что по-хорошему надо бы благодарить четырёх богов за каждую мелочь вроде той же койки.

Наверное, потому боги и разгневались на Обетованное в последнее время — получали бессовестно мало благодарности.

— Хорошо… — вздохнул Гоннат, стирая пивные усы, и сыто отвалился на спинку стула. — Ты вот веришь, что мы здесь?

— Не особо, — признал Вилтор.

Он поглядывал на Гонната с невольным сочувствием: должно быть, бывшему десятнику вдвойне тяжело будет покидать Зельдор. В битве на Ра'илг он был ранен дважды, мечом и стрелой, и чудом спасся. Выручили его, пожалуй, только ножны, зачарованные госпожой Индрис — те самые, с позолоченными бляшками-листочками, — да врачевание господина Нитлота. Тот вообще много кого вытянул из пасти Дарекры в лесу. Вилтор так зауважал Отражение в последнее время, что даже смотреть боялся лишний раз в его сторону… Раньше он относился так разве что к лорду Заэру (ну, кроме короля Абиальда, конечно; хотя вот это уже спорный вопрос…). Но лорд Заэру был собой — суровым, сухим стариком, всезнающим и всемогущим. А господин Нитлот — лопоухим заморышем, к тому же ужасно высокомерным, чего Вилтор всегда не переносил.

Но он сделал столько для войска лорда Толмэ — причём бескорыстно. Не убежал с феорнцами. Не скрылся в лесу ещё раньше с помощью своей магии, хотя наверняка мог. Не понёсся, сверкая пятками, от недокрыс ведьмы Хелт — Вилтор до сих пор вздрагивал и краснел, вспоминая о животном ужасе, которому не смог воспротивиться… Часть боя после того, как появились призраки-оборотни, он просто не помнил. Всё тогда потонуло в кровавом тумане, и очнулся он уже в лесу — с повязкой на голове, чувствуя себя пережаренным пирогом, от которого остались одни угольки.

— Жаль будет, если нас скоро отсюда погонят, — подтвердил Гоннат размышления Вилтора. Язык у него чуть заплетался — видимо, пиво с отвычки ударило в голову. — А так и будет, запомни. Лорд Толмэ теперь ненавидит белую тварь. Если она сунется к Энтору, он нипочём не усидит тут, в южных землях…

— Но нас меньше пяти десятков, — напомнил Вилтор. — И из них почти все… — он смолк.

— Да ладно, не мнись, — Гоннат беспечно, как в прежние времена, махнул рукой; его курносое лицо лоснилось от веселья. — Почти все калеки. Точно… Только, мне думается, и такая помощь под Энтором будет не лишней.

— Может, она всё-таки не доберётся до Энтора? — с надеждой спросил Вилтор. Что-то противно схватывало внутри при мысли о том, что там, на севере — улочки Энтора, и серебристо-белый дворец короля, и отцовская пекарня… Мать. Урны с прахом деда, бабки и Доры.

Хелт не должна взять Энтор. Какой смысл будет во всём, если она возьмёт его?… Это невероятно. Полный бред.

Гоннат, не отвечая, покачал головой. И правильно: тут лучше было промолчать.

— Там лорд Заэру, — сглотнув, напомнил Вилтор — скорее себе, чем десятнику. — Никто во всём Обетованном не умеет готовить оборону так, как он. В молодости он на своих плечах, можно сказать, вытянул войну с Ти'аргом за приграничные земли…

— То-то и оно, что в молодости, — Гоннат покачал головой и хлебнул ещё пива. Девушка-разносчица, порозовев, то и дело посматривала на него из-за стойки: пускай изранен и на лорда не похож, но ведь все говорят — герой… Он подмигнул ей и вернулся к беседе. — Ты не злись, но старик уже не тот. Он ведь впустил их в страну.

— Это всё агхи! — запальчиво воскликнул Вилтор. Он бы простил Гоннату всё, кроме клеветы на лорда. Им следует всем сердцем желать ему успеха, а не пророчить беду, которая и так близко. — Лорд не ждал, что Хелт прорвётся со стороны гор. Если бы не их предательство…

— Да какой смысл теперь искать виноватого? — Гоннат пожал плечами. — Мы не отстояли равнину Ра'илг — значит, им открыт главный торговый тракт. А немного южнее возьмут — тут им, пожалуйста, и Дьерн, и Большое озеро, и пастбища наши, и замки… Все силы лорд стянул в столицу, так что на пути они не встретят большого сопротивления. Вот и получается… — он послал девушке за стойкой новый взгляд — в меру томный и мрачный, как у истинного рыцаря, потрёпанного боями. Девушка расцвела, точно кремовая розочка на торте. Вилтор, хмыкнув, уставился в кружку. — …Вот и получается, что к Энтору Хелт наверняка придёт. Даже, может, лично приедет. На её месте я бы так и сделал. А это её колдовство… — он выругался, слегка понизив голос: таверна всё же довольно приличная. — Не думаю, что хоть кто-нибудь там знает, как противостоять ему. Пусть лорд соберёт даже всех Когтей и магов Дорелии, ему будет непросто. Если, опять же, Отражения не соизволят явиться — но они не соизволят. Явно решили, что тремя мы обойдёмся…

«Тремя лучшими», — в безмолвной истоме добавил Вилтор. Он сам с трудом в это верил — но сам факт знакомства с господином Нитлотом, госпожой Индрис и Тейором, этим ехидным типом в татуировках и с рысьими повадками, вызывал у него не страх или стыд, а самую настоящую гордость…

Матушка бы этого, конечно, не одобрила. «Разве пристало тебе, юноше из достойной семьи, якшаться с колдунами?» — так бы сказала она. А уж увидев госпожу Индрис, и вовсе заперла бы Вилтора на пару недель, силою родительской воли…

Очаровательные ямочки на щеках, роскошные волосы, зеркальце Отражения на поясе и безмужняя беременность — да уж, госпожа эи Мейго определённо заклинала бы Вилтора не приближаться к букету таких дивных качеств.

Но, к сожалению, он уже приблизился. И ничего поделать с этим не мог, каждый день утопая в золотом сиянии.

Хорошо, что никто вокруг не замечает этого сияния. Гоннат бы его на смех поднял. И правильно, между прочим: не до того сейчас. Да и чаровницы из Долины — печаль не для таких, как Вилтор аи Мейго, наследник пекаря, рыцарь булок… Ох, совсем не для таких.

— И ты пойдёшь за лордом Толмэ в случае чего? Отстаивать Энтор? — спросил Вилтор, хотя и так знал ответ.

Гоннат, старательно выдерживая сумрачный вид, наблюдал за тем, как девушка за стойкой потерянно теребит цепочку дешёвого кулончика. Вилтор понял: у кого-то весна окажется более победной, чем у него… Даже если учесть, что в Зельдоре они совсем ненадолго.

— Само собой, пойду, десятник Мейго… — лукаво сверкнув глазом, рыцарь опрокинул в себя остатки пива. — Я ведь присягал ему на верность. А он присягал лорду Заэру. А лорд Заэру — королю… Вот и получается, — повторил он излюбленную фразу. — Наше дело — драться, а не выбирать. Но, будь у меня выбор, я бы и сам пошёл против белой ведьмы за то, что она сотворила с нами… Сжёг бы её, как недокрысу. Или голову бы отрубил.

Вилтор ухмыльнулся. Угрозы Гонната звучали немного смешно, потому что кровожадностью он вовсе не отличался.

И лишь полминуты спустя до него дошло, как рыцарь назвал его.

— Десятник Мейго?

— Ну да. Старина Толмэ волей-неволей повысит тебя в звании, нас же теперь всего ничего… Ты разве не думал об этом?

Десятник… Надо же. Батюшка обрадуется.

Вот только всё больше растёт вероятность, что ему некому будет передать пекарню…

— Не думал… В лесу было как-то не до того, — он засмеялся и икнул от эля. — Да и раньше тоже, знаешь ли.

— Повысит, повысит, — уверенно закивал Гоннат, а потом кособоко встал, прижимая ладонь к перевязанному месту на животе. Девушка за стойкой, изведясь в ожидании, уже подала кому-то свиную ножку вместо яичницы. — Да и я замолвлю словечко, дружище. Ты хороший боец, обучаемый. Не будь на Ра'илг недокрыс и этой бабы из Отражений, цены б тебе не было… Отвлекает она тебя. Слово рыцаря даю: все беды в Обетованном от баб.

ГЛАВА XI

Океан — Лэфлиенн (западный материк Обетованного). Земли тауриллиан

Он не думал, что сможет испытывать боль — какую угодно — после смерти Фиенни. В нём выгорело столько всего, что это на самом деле казалось нереальным, в чём-то даже смешным. По-настоящему больно ему не бывало очень долго. Наверное, поэтому он мало чего боялся и творил со своей жизнью всякие несуразности.

Но теперь Альену было больно — очень примитивно, как любому смертному. Тело болело от гнувшей его, разрывавшей изнутри магии, а душа — от тоски по Бадвагуру и вины перед ним.

И Фиенни (как причина боли) тоже никуда не делся, разумеется. Иногда Альен думал, что уж эта пытка явно кончится только с последним вздохом — в такие моменты его настигала истерически-весёлая обречённость.

Разрыв с каждым днём приближался, а приступы становились чаще, так что уже не тянуло подшучивать ни над ними, ни над собой — «старой развалиной». Последние дни плавания Альен безвылазно провёл в каюте, слушая, как море по-кошачьи шершавым языком вылизывает чёрные борта корабля. Но было почти невозможно встать и подняться на палубу, чтобы взглянуть на это море ещё разок — перед темнотой, мечтающей о его поглощении. При любом резком движении Альена начинало шатать (по трогательному, но саркастичному выражению Сен-Ти-Йи — «как осинку на ветру»), перед глазами разлетались искры, а сердце заходилось в бессмысленной панике. Меньше всего ему хотелось выслушивать насмешки Сен-Ти-Йи и принимать заботу поникшего Ривэна, но именно это и приходилось делать.

Корабль, сотворённый из тела Дии-Ше, между тем, продолжал двигаться к своей цели. Альен внутренне замер и ждал: вот сейчас, уже скоро, уже на днях чёрные паруса и канаты опять станут щупальцами чудовища…

И тогда его сказка закончится.

В то утро он проснулся оттого, что почуял в каюте чьё-то присутствие. Кто-то осторожно коснулся его сознания — будто постучал согнутым пальцем по спине, подкравшись сзади.

Пора вставать, Повелитель Хаоса. Время вышло.

Он открыл глаза и встретил немигающий, по-вороньи чёрный взгляд Сен-Ти-Йи. Старуха сидела на койке у него в ногах. За окошком рождался блёклый рассвет.

Не самое приятное пробуждение.

За ночь в горле пересохло; Альен сглотнул слюну. Потом протянул руку и оперся о столик, чтобы приподняться. И с огромным удивлением обнаружил, что чувствует себя не то чтобы хорошо, но обыкновенно — совсем как до начала приступов. Хаос в его груди притих, свернулся клубком: поджидал скорого угощения.

— Лэфлиенн?

— Лэфлиенн, — Сен-Ти-Йи кивнула. — Мы подходим к берегу. Скоро сбросим якорь.

— Отлично, — пробормотал Альен. Должно быть, впервые в разговоре с ней он подразумевал в точности то, что сказал.

* * *

Туман скрывал берег, будто плотное облако пара. Альен не смог разглядеть ничего подробно, пока чёрная лодочка не подвезла их вплотную к песчаной бухте.

Грёб Ривэн, совершенно не умеющий это делать. Поэтому добрались не без приключений: волны поднялись сильные, и пару раз лодку чуть не перевернуло. Сен-Ти-Йи оба раза стойко молчала и применяла удерживающие заклятия, но Альен видел, что её подмывает отвесить Ривэну пару подзатыльников.

Интересно, притворялась ли она строгой матушкой, когда общалась с «сыном», Сен-Илем, при других рабах?… Странно даже представить. Вспомнив прекрасную женщину с рожками, Альен решил, что ей бы всё-таки это не пошло.

— Красивая бухта, — сказал он, увидев полоску белого песка в каменистой оправе, поросшей кое-где мхом и молодыми кипарисами. Дальше, за нагромождениями валунов, шумели зелёные заросли — снова кипарисы, тополя; в грустном объятии слилась пара стройных сосен с красноватыми стволами. Линия берега изгибалась ещё более плавно, чем в Бухте Лезвия — может, здесь тоже какой-нибудь древний правитель расстался с мечом, воткнув его в землю?…

Ривэн без всякого энтузиазма вздохнул.

— Да, пожалуй…

— Вот и Лэфлиенн, Повелитель Хаоса, — прошелестела Сен-Ти-Йи, не без удовольствия глядя, как Ривэн пыжится, орудуя тяжёлыми вёслами. — Земля Запада перед тобой. Точнее, кусок её южного побережья — наше прибежище и тюрьма.

— Тюрьма бессмертных… Звучит внушительно, — отметил Альен и обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на чёрные паруса — но море было пусто, а на их месте не стало ни корабля, ни чудовища. Чары Сен-Ти-Йи, конечно; а может, и просто туман.

Ступив на берег, он не ощутил ничего особенного — земля как земля. Ноги, правда, сразу увязли в песке, неприятно напомнив об острове Рюй. Ривэн, выгрузившись рядом, угрюмо-оценивающим взглядом прошёлся по камням, кипарисами вдалеке и обнявшимся двойняшкам-соснам. Выглядел он так, будто из-за угла с минуты на минуту должно вылезти сухопутное подобие Дии-Ше.

На пару мгновений Альен закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Тишина; ясный и чистый воздух словно омыт дождём. В такие дни хорошо просто сидеть и думать чём-нибудь, не тратя время на суету и бесполезные слова.

Чуялось и ещё кое-что: всё здесь было пронизано магией. Не откровенной, не навязчивой, как кое-где в Обетованном, не пугающей и лишающей сил, как при контакте с порождениями Хаоса или некромантии. Здесь магия жила естественно и просто — частью земли, небес и камней, с каждым вдохом оставаясь в лёгких. Из-за неё всё вокруг казалось волшебно-красивым — завершённым. Словно книга, песня или полотно, запечатлённые в вечности ценой чьей-то изжитой боли.

Наверное, таким когда-то было и Обетованное. Альен даже не сомневался теперь, что было. Некоторые места и моменты в мире по-прежнему напоминают об этой изначальной, дарованной всем правде — но они исчезают, пожалуй, с каждым годом…

Больше всего её, этой правды, наверняка сохранилось в Долине Отражений.

— Я не чувствую разрыва поблизости, — сказал он, обернувшись к Сен-Ти-Йи. Она стояла сгорбившись — маленькая и жалкая в открывшемся им величии; здесь куда уместнее бы смотрелось подлинное, не человеческое её тело. — Я чувствую, что он где-то здесь, но не рядом.

— А он и не рядом, — Сен-Ти-Йи озирала берег с облегчением, как после тяжёлой работы; но в ней совсем не было видно той усталой теплоты, которой веет от любого смертного, когда он возвращается домой. — Но не так уж много придётся пройти, чтобы добраться до него. Однако ты дал слово сделать это не сразу, Альен Тоури.

— Да ну?… — нахмурился Ривэн. — А может, ты угрозами Бадвагуру вытянула из него это слово?

Альен потёр занывшую переносицу. И почему в их перепалках ему всегда приходится вставать на сторону Сен-Ти-Йи?…

— Всё в порядке, я действительно обещал, — сказал он. — Мы договорились, что я немного побуду среди тауриллиан и выслушаю их… доводы, прежде чем закрывать разрыв.

Ривэн наклонился, чтобы стряхнуть с ноги мелкую прибрежную рыбёшку. Альен тоже взглянул вниз и заметил невдалеке странного на вид скорпиона — будто вырезанного из камня.

— Доводы, значит? — сухо переспросил дорелиец. — А Хелт тем временем преспокойно продолжит громить королевства на нашем материке? Пусть люди гибнут, а ты пока решишь, соизволишь ли спасти их?

Альен даже растерялся: он не ожидал от Ривэна такого напора. Вот Бадвагур — другое дело… Но Бадвагур-то как раз и отказался сопротивляться у последнего рубежа.

Сен-Ти-Йи сложила губы в усмешку, безмолвно подкалывая: ну, и что же Повелитель Хаоса ответит на это? Может, наконец-то выложит своему другу всю правду о сделке?…

— Я не это имел в виду, когда соглашался, — презирая себя, уклонился Альен.

Давай-ка, ещё поизворачивайся — у тебя даже неплохо выходит.

— А что ты имел в виду? — Ривэн вздохнул. — Если есть возможность отправиться к этому разрыву прямо сейчас и покончить со всем, то — Альен, пожалуйста…

— Они не переубедят меня, — как можно увереннее сказал Альен. Очарование берега сразу померкло; ему уже давно так отчаянно не хотелось прервать какой-нибудь разговор. Ещё и Сен-Ти-Йи со своими ехидными кивками подливала масла в огонь — или подкладывала, как, пожалуй, сказали бы боуги. — Я обещаю, Ривэн.

— Сколько торжественности, — вставила Сен-Ти-Йи. — «Я прошу тебя… Я обещаю тебе…» Повелитель Хаоса намерен пойти куда-нибудь? Или мы дождёмся заката?

— Не стоит, я думаю, — сказал Альен, мысленно её поблагодарив. — Может, уточнишь только, где именно мы находимся?

На самом деле, ему было интересно, далеко ли до места, где можно увидеть драконов — или хотя бы одного. Мысль о том, что он так близко от мечты Фиенни, заставляла предвкушать что-то необычайное.

— О, мы причалили именно там, где тебе обязательно понравится, — промурлыкала Сен-Ти-Йи. — Мы во владениях Поэта.

Поэта?… Это что, ещё более тонкий способ поиздеваться над ним?

Альен хотел уже спросить о причинах столь необычного выбора, да и вообще — усомниться в наличии поэтов среди бессмертных и всезнающих тауриллиан. Но тут новое ощущение пронзило его, как сияющий меч. Как клинок вроде того, что заносило над Бадвагуром крылатое существо, первое из явившихся к нему порождений Хаоса…

Беззвучная, болезненно-сладкая мелодия наполнила его до краёв, а магия Лэфлиенна вдруг превратилась из прекрасной в невыносимую. Нежное сияние волшебства обрело чёткость, так что сознание захлестнуло огненной волной. Зеркало испуганно вжалось Альену в пояс; он медленно выдохнул, пытаясь собраться с мыслями и заставить себя беззащитными глазами смотреть на солнце.

А солнце меж тем стояло уже напротив него. Оно вышло из-за кипарисов, едва касаясь травы узкими босыми ногами.

Раньше Альен думал, что от Отражений исходят мощные токи Силы — мощнее, чем ото всех. Но сравниться с этим они могли не больше, чем амулеты деревенской знахарки — с артефактами из древних хранилищ Кезорре.

Нечто подобное — но не такое сокрушительное — Альен испытал, когда говорил во сне с Сен-Ти-Йи. Возможно, дело было в том, что она тогда не стояла перед ним воочию, как теперь солнце.

Ривэн ловил ртом воздух, точно давешняя рыбёшка. Альен посочувствовал: что же должен чувствовать дорелиец, если даже его так запросто смяло, не оставив ни единой мысли в голове?…

— Свет по водной глади бежит, но время бежит быстрее, — мелодично произнесло — почти пропело — солнце. — Скоро ли застанет нас в пути свет зари? Скоро ли стены далёкого города?…

Это были строки из длинной древней поэмы, которую Альен с детства любил и перечитывал от начала до конца, наверное, раз восемь. Поражённый, он закончил отрывок за солнце:

— Скоро ли не останется больше шагов, чтобы вести нас по этой дороге, которой конца не видать? Скоро ли, о Лааннан, герой из героев?

— Замечательно звучит, не правда ли? — обрадовалось солнце, и в алмазных лучах Альен начал наконец различать очертания тела. Солнце было стройным, высоким мужчиной с золотистой кожей и пером, воткнутым за ухо. Мужчина был наг. — Я долго работал над этим текстом. Тебе нравится, путник? Некоторые места, возможно, слабоваты, но целое, по-моему, прозводит недурное впечатление.

Альен долго не мог ответить ничего вразумительного. Обнажённый человек (о нет, не человек, конечно — лишь некто, пожелавший придать себе такую форму) смотрел на него с вершины каменной гряды, и из его глаз исходило неземное сияние, так что и цвет их нельзя было определить. Его кожа тоже сияла — не загаром, а золотом, будто у статуи; а перо за ухом было белее снега. И нагота не вызывала неловкости — то была божественная нагота, и пришедший больше всего походил на юного бога.

Единственное, что насторожило Альена, вернув ему чувство «здесь и сейчас»: перед «солнцем» мучительно хотелось пасть на колени.

— Да, — выдавил он, недоумевая, откуда бессмертному известен его родной язык. Лишь потом он сообразил, что пришедший говорит на слегка изменённом его варианте — как бы более устарелом. И правда, похоже на древний ти'аргский; хотя Сен-Ти-Йи творила заклятия на древнем наречии Отражений… — Когда-то я был очень впечатлён поэмой о Лааннане. На моих берегах имя её автора считается утраченным.

— Очень жаль! — воскликнуло «солнце» — так искренне, что сразу становилось тоже жаль. — Хотя, наверное, нельзя было и ожидать ничего другого… Я давно не встречал никого из-за океана. Трудно даже вспомнить, насколько давно.

На секунду Альен забыл, как дышать.

— Быть может, не так уж давно? — с сильно бьющимся сердцем спросил он. — Не семь ли раз описало круг солнце?…

— Нет, Поэт не знаком с твоим другом, — чуть насмешливо (хотя и меньше, чем всегда) сказала Сен-Ти-Йи. — По крайней мере, не был знаком при жизни.

— Ничего не понимаю! — в отчаянии произнёс Ривэн, плюхнувшись на узел с вещами: видимо, устал стоять. — Так, значит, это Вы… это он… это Вы написали поэму о Лааннане? Нас даже в приюте заставляли учить наизусть отрывок о бое в море, а по зачину мы учились писать… В переводе на дорелийский, само собой. Как такое может быть?

Поэт посмотрел на него светло и открыто — без малейшего презрения. Он точно не походил на сумрачного тирана, какими Зелёная Шляпа изображал тауриллиан.

— Почему же нет, уважаемый путник? Думаю, если хорошо покопаться в вашей словесности, можно найти немало строк, созданных этой рукой.

Он сделал несколько бесшумных шагов и каким-то образом оказался совсем близко. Сияние его разума снова ослепило Альена; блоки на его сознании разлетелись в щепки. Он чувствовал себя жалким и слабым — точно студент-первокурсник в Академии или неопытный ученик в Долине, с провалами освоивший первые заклинания.

Тем не менее, бессмертный признался:

— Я чувствую в тебе силу, которую ни в ком доселе не чувствовал… Нить протянута от огненных врат, что недавно разверзлись, прямо к твоему сердцу. Греет она его или сжигает, о странник?

Его слова сами собой складывались в ритм, в изящный узор — прихотливый, но без чего-либо лишнего. Альен быстро заслушался.

— Скорее сжигает, о бессмертный Поэт, сочинивший Лааннана. Не в моих силах, увы, ответить так же гладко… Я тот, кому обещали встречу на этом берегу. Я приплыл, чтобы зашить разрыв в нашем мире, в Обетованном.

Почему-то ему хотелось говорить об Обетованном как о мире в целом, не разделяя свою родину и Лэфлиенн. Поэт долго смотрел на него; и, если честно, это было безумно приятно — словно золотые лучи продолжали захлёстывать душу.

И в глазах его тоже плескалось не то золото, не то древняя расплавленная бронза. Драконьи глаза, внезапно понял Альен.

— А мне кажется, что ты приплыл зашить совсем другой разрыв, Альен Тоури, смертный из Ти'арга… Добро пожаловать в мой дом.

* * *

Поэт жил на чердаке. Наверное, так и полагается поэтам; по крайней мере, многие менестрели, попадавшиеся когда-либо Альену, любили селиться где-нибудь повыше, и солнечные мансарды в Кезорре прекрасно удовлетворяли их запросы. Другие, странствующие, просто однажды появлялись в замке лорда или усадьбе чара, с загадочно-утончённым видом требуя себе комнатку в башне либо на верхнем этаже, куда не будут пускать посторонних. Альену всегда было смешно наблюдать, как они при этом закатывают глаза, притрагиваясь к лире или флейте — будто к опаснейшему в мире оружию.

Такими, разумеется, были не все, но большинство. Таинственное очарование, окружавшее менестрелей, рассеялось для Альена очень рано, лет в тринадцать-четырнадцать. Может, тогда и началось то неумолимое, что обычно называют взрослением — странные мысли, желания и вопросы, предсмертная агония любви к песням о рыцарях и строкам о герое Лааннане.

Увидев же чердак Поэта, Альен был вынужден допустить, что агония эта всё-таки не закончилась. Иллюзии — вообще живучая штука.

— Заклятие сжатого воздуха? — полюбопытствовал он. Над верхушками кипарисов, на фоне нежно-синеватого неба, парил мраморный портик с колоннами и маленьким округлым куполом. Создавалось впечатление, что от другого, большого, здания отпилили кусочек — самый невесомый, точно клочок облака — и отправили в свободный полёт.

Поэт тихо засмеялся. Его смех обжигал медовым, солнечным теплом; Альен пока не привык к этому — после холодного чёрного корабля, дней в море и неотвязной боли рядом с тауриллиан слегка хмелела голова. Свет его Дара по-прежнему наполнял всё вокруг красотой и смыслом; Альен почти с ужасом попытался представить, каким могло бы быть личное зеркало Поэта, поселись он в Долине Отражений. К нему, должно быть, даже приблизиться было бы сложно.

— Не знаю, — сказал Поэт и поманил «чердак» пальцем. Портик снизился, осторожно облетая кипарисовые ветви, и замер на уровне роста Поэта — словно обученная белая птица. — Разве для волшебства нужны готовые определения?… Я не задумывался о том, как назвать это, когда творил себе дом.

Сен-Ти-Йи кашлянула в кулачок, и Поэт, казалось, впервые толком заметил её.

— Знаю, что ты не согласна с этим, старая подруга, — с улыбкой он предложил старухе руку, нисколько не стесняясь своей золотистой наготы. Слово «старая» звучало, на взгляд Альена, слишком уж двусмысленно; хотя какое тауриллиан дело до возраста?… — Никакого бездумного вдохновения, и разум превыше всего, так?…

Сен-Ти-Йи с забавной важностью приподнялась на цыпочки, чтобы опереться на длиннопалую руку. Ривэн, не удержавшись, хрюкнул от нервного смеха; на него никто не обратил внимания.

— Разумеется, так, мой неизменный друг. В Обетованном, среди смертных, разум начинаешь ценить вдвойне… Особенно когда протянешь столько же, сколько я, в отвратительной на вид и неудобной оболочке, — поразмыслив, старуха прислушалась к шуму кипарисов на слабом ветерке и прибавила: — Ещё и давно разложившейся, между прочим.

Тычок в адрес его некромантии — или просто к слову пришлось?…

Ривэн поморщился; Альен явственно видел, что его тошнит. Кажется, летающий «чердак» не искупил качку на заколдованном корабле и общество старухи.

А может, он просто не простил ей смерти Бадвагура и приступов Альена. Не хотелось рассуждать о том, чего именно — в большей степени…

— О боги… — прошептал Ривэн, с опаской отодвигаясь от обоих тауриллиан. — Никогда не думал об этом. Она ведь действительно разложилась.

Звучало это жалобно — он словно искал у Альена защиты. Но неужели Повелитель Хаоса способен защитить кого-то от идеальных воплощений этого самого Хаоса?…

— Нужен маленький пропуск, Альен Тоури, — Поэт достал из-за уха перо и, щёлкнув по нему ногтем, вызвал из небытия капельку чернил. — Моё жилище только кажется беззащитным. Не верь своим глазам.

И снова игры: последняя фраза явно относилась и к нему, и к отвращению Ривэна, который никогда не видел Сен-Ти-Йи в истинном облике… Альену оставалось лишь восхититься уровнем.

— Наверное, надо что-нибудь написать? — догадался он, глядя, как от кипарисов разлетается стая крупных синих бабочек. Они кружили у портика, словно мотыльки у фонаря, но не могли пересечь невидимую границу. — Экспромт?

Сияние вокруг Поэта на секунду померкло. Он замер с пером в руке.

— Хочешь сказать, это предсказуемо? — разочарованно протянул он.

— Довольно-таки, — осторожно согласился Альен. Мысленно он делал ставки на возможную реакцию. Проверить на уязвимость бессмертного — когда ещё предоставится такой случай?…

Но, уже к его разочарованию, Поэт с новым смехом поднёс перо к мраморному фундаменту портика.

— А мне нравится, — сказал он. — Знаешь, что самое страшное в бессмертии при отстутствии перемены мест, Альен Тоури?… Нет, не одиночество. Скука. Вот мы и развлекаемся — каждый так, как умеет…

Он написал строку на фундаменте — Альен успел разглядеть тонкую вязь букв, — и мрамор беззвучно впитал чернила. Стёрлось всё дочиста — раньше, наверное, чем до самого Поэта добрался смысл написанного; мрамор жадно съел слова. Отчего-то Альену стало не по себе.

В тот же миг в портик хлынула стая бабочек; потом он бесшумно опустился на землю, примяв ковёр из мха и пышные папоротники. Мелодичная птичья трель раздалась издали; ей отозвалось хлопанье крыльев. Вслед за Сен-Ти-Йи и Поэтом (они всё ещё держались за руки, будто бабушка и заботливый внук — если допустить, что старая ведьма и юный бог могут быть родственниками) Альен вошёл в портик. Ривэн хмуро шаркал следом. Мешок со статуэтками Бадвагура он нёс в руках, упрямо отказываясь принять магическую помощь Альена.

— А если твой приступ повторится? — пробормотал он в ответ на безмолвное предложение. И покрепче прижал мешок к себе. На Поэта он не смотрел, с видимым усилием заставляя себя его игнорировать — так пьяница отводит глаза от бутылки, а чуть позже, для верности, ещё и отодвигает её.

— Уже не повторится. Он пришёл туда, куда стремилась его сущность, — не оборачиваясь, проскрипела Сен-Ти-Йи. Её седые космы снова разметались по плечам, но вот так, со спины, были даже красивы — будто земля Лэфлиенна заменила их паутинную дряхлость серебром. — Проходи, волшебник. Будь гостем… Страшно подумать, сколько я не бывала здесь — а ничего не изменилось.

— Пусть вовек не меняется то, что радует чьё-то сердце, — ритмически отозвался Поэт, и на плечо к нему опустилось сразу несколько бабочек.

Альен огляделся: на «чердаке» не было ничего, кроме стола — точнее, подобия конторки — для письма стоя. Впрочем, по одному желанию Поэта на ней появилась большая чернильница и лист бумаги, а рядом — четыре удобных кресла, столик с бокалами и пыльным кувшином вина. Ривэн сделался ещё более унылым: колдовство со скоростью мысли нарушало все его представления о мире и потому пугало.

Поэт с кошачьим изяществом сел в одно из кресел, вытянув голые ноги. Бабочки вокруг него напоминали уже второй, синий ореол.

— Прошу. Ведь так принято на востоке Обетованного встречать гостей, Альен Тоури?

— Почти.

Альен сел напротив. Почему-то вспомнилось, как сам он в Домике-на-Дубе встречал Нитлота — своего последнего гостя в прежней жизни, жизни без теней Хаоса в груди и их ядовитого шёпота ночами. Тогда он не знал, что этот гость последний; иначе, наверное, вёл бы себя повежливее… А может, и нет. Трудно быть вежливым с тем, кто тебя ненавидит, — особенно если сам без должного жара отвечаешь взаимностью.

— Опять из западных виноградников? — Сен-Ти-Йи кивнула на кувшин. — Ты постоянен во вкусах не меньше, чем в пристрастии к наготе, мой эксцентричный друг.

— О виноград лэфлиеннского запада — слаще тебя только поцелуй, которого желаешь и боишься одновременно… — пропел Поэт, с особым значением посмотрев почему-то на Ривэна. Тот разозлённо отвернулся. Альен пообещал себе при первой возможности научить дорелийца ставить блок на сознание: начала этой техники доступны даже тем, кто не имеет Дара.

Иначе обидные намёки бессмертных доведут его, чего доброго, до искреннего отчаяния. А в их компании вполне достаточно одного отчаявшегося…

Кувшин приподнялся в воздух, откупорился, и густо-алые струи пролились над каждым из бокалов поочерёдно. Альен по въевшейся привычке не стал пить, пока Поэт и Сен-Ти-Йи не сделали по глотку. Зрелище удивляло: он ни разу не видел, чтобы старушка пила что-нибудь крепче миншийского чая. Хмелеть она, однако, не собиралась — даже не поморщилась; лишь чуть поредела сетка морщин на лбу.

— Неплохо, — оценил Альен, посмаковав вино. Оно было, пожалуй, чересчур сладким и древне-примитивным для него, но в нынешнем положении лучше, наверное, ограничиться комплиментом. И без того непонятно, кто он здесь — почётный гость, пленник, мясо на тарелке для изголодавшихся по воле и власти?… — Здесь ты и написал Лааннана?

— Нет, — Поэт вздохнул. — Я написал его, когда не был заперт на этом берегу. Когда был волен отправиться, куда пожелаю, и слагать стихи о чём и ком угодно. Упоительное было время. Всё вокруг внимало моим словам.

— …Ибо выхода ни у кого не было, — с притворной обречённостью проворчала Сен-Ти-Йи. — Спасения от твоих слов даже за морем, как оказалось, не отыскать.

Поэт не обиделся — наоборот, отправил одну из бабочек на желтоватый нос Сен-Ти-Йи.

— Это лишь доказывает мне, что они повелевают временем и расстояниями. Слова, подруга, ничто другое. Наш гость похож на того, кому это хорошо известно.

Альен вздохнул.

— Ваш гость похож на того, кто слишком долго сюда шёл… и слишком многое потерял в пути, — (он натолкнулся на сочувственный взгляд Ривэна; стало досадно), — …поэтому не хотел бы тратить время на общие разговоры. Я приплыл, чтобы закрыть разрыв в Хаос.

Прямота никогда не была его сильной стороной — вот и сейчас вышло не очень убедительно.

— Но разве не ты его открыл? — спросил Поэт, рассматривая тонкие крылья бабочки на свет. Бабочка спокойно сидела на его ладони, утопая в золотом блеске — поскольку явно не думала о том, что сильные пальцы в любой момент могут раздавить её.

— Я. Но это вышло случайно.

— Неужели? — глаза бессмертного резнули его, без спроса проникая в голову, в самое нутро. Альен слизал с губ остатки вина, пытаясь собраться с мыслями.

— Да. Моя магия…

— У меня есть представление о том, что именно случилось, — Поэт отвёл глаза, и возражать стало куда легче. Бабочка улетела невредимой, развеяв подозрения Альена. Сен-Ти-Йи молча потягивала вино — казалось, что она вообще не участвует в беседе. — Я изучал разрыв. Хоть я, наверное, не могу считаться самым знающим среди нас, — он с уважением кивнул в сторону Сен-Ти-Йи, — но всё же кое-что в этом понимаю.

Альен набрал в грудь побольше воздуха. Портик — воздушный, лишённый стен — стал вдруг теснее тёмного склада с пряностями.

— Это была некромантия.

— О нет… То есть я почувствовал контакт с изнанкой, — (Ривэн недоумевающе скривил рот). — С миром ушедших, я хочу сказать. Мы все почувствовали. Но этого недостаточно, чтобы разорвать ткань мира — тем более такого древнего и прочного, как Обетованное.

Сен-Ти-Йи отставила бокал и кашлянула.

— Стоит ли сейчас?…

— Стоит, о отважнейшая из притворщиц, — Поэт улыбнулся. — По-моему, он готов и в нетерпении.

Альену почему-то остро захотелось встать и опрокинуть чернильницу с конторки, чтобы белый мрамор залился чёрной жижей, чтобы перестал быть таким невинным — будто пергамент или бумага, на которых никто ничего не писал.

— Я не понимаю. Мы выяснили, что всё из-за нарушенного баланса…

— Верно. Качнулись весы меж двух Цитаделей, — Поэт налил себе ещё вина — но кувшин, судя по звуку, и не думал пустеть. Все эти мелочи так напоминали неуловимую магию Зелёной Шляпы, что Альену стало жутко. Интересно всё-таки: все ли боуги против возвращения тауриллиан?… — Как это всегда бывает. Всё начинается с них. Поединок Порядка и Хаоса скрепляет соты — миры, и вся наша жизнь, Альен Тоури, держатся на смерти… Смерть всегда рядом, она естественна, как дыхание. Чтобы нарушить это устройство, просто коснуться её недостаточно… А некромантией ты только и мог, что коснуться. Некроманты были и раньше, в древности. Я не сказал бы, что много, однако во все времена жили те, кто готов рисковать, заигрывая со смертью. Магия, сама по себе, здесь не так уж важна.

— А что важно? — спросил Альен. Теперь он не смотрел на Ривэна так же усиленно, как Ривэн — на Поэта.

Поэт долго молчал, сияя в своём кресле. Песням большой птицы в зарослях кипариса теперь вторила ещё одна. Альену в голову лезли строки из поэмы о Лааннане, и избавиться от них было не так-то просто.

— Желание, — казалось, бессмертный наконец-то подобрал слово. — Желание, которое сильнее смерти тела. Сильнее магии. Сильнее печатей, наложенных когда-то Порядком… Воля одного, способная разрушить всё и всё пересоздать заново.

— Какое желание? — Альен уже всё понял, и голос звучал хрипло, точно бормотание во сне.

Бежать отсюда, бежать немедленно. Несуществующие боги, как пережить этот страх? Как пережить чужие касания к тому, чего никому не дозволено касаться?…

— Любовь, — очень просто сказал Поэт.

На этот раз молчание тянулось ещё дольше; бедняга Ривэн перестал дышать. Сен-Ти-Йи напряглась, точно хищник в засаде. Поэт невесомо встал и отошёл к конторке; Альен почувствовал, как портик дрогнул и мягко оторвался от земли, чтобы снова превратиться в «чердак» без этажей ниже.

Альен позволил себе улыбнуться. Все они ждут взрыва, но он не доставит им такого удовольствия. Только не сейчас.

— Любовь, — пересилив себя, повторил он. — Мне нравится ход ваших мыслей. Очень… трогательно.

— Да, — тихо признал Поэт, скользя пером по пустому свитку. — Это тронуло даже тех из нас, кто давно устал и остыл.

Фиенни.

— Это не так уж меняет дело. Точнее, совсем не меняет, — Альен встал. — Я приплыл, чтобы закрыть разрыв, и я закрою его… Во снах ко мне приходили огненные врата. Где они?

— Врата — просто образ, — прошелестела Сен-Ти-Йи. — На самом деле их там нет. Разрыв не виден обычным взглядом.

— Где именно — там?

— В Золотом Храме, в Эанвалле, — сказал Поэт, и странное слово будто бы отозвалось в Альене эхом чего-то давно утраченного. — В самом прекрасном месте Лэфлиенна, в сердце наших владений… Мы, бессмертные, живём по одному, Альен Тоури, и создаём вокруг себя свой маленький мир — так лучше коротается вечность. Лишь в Эанвалле мы собираемся вместе — друг с другом… И с древней расой Эсалтарре.

Это слово Альен уже точно где-то слышал. Такое же мучительное узнавание он испытал, услышав от вождя агхов Далавара о Хелт…

Когда вспомнил её грязное имя на губах Фиенни.

— Эсалтарре? А это не?…

— Вот именно, — золотистый палец указал на бокал Альена. Он рассмотрел внимательнее дутый стеклянный бок и увидел прозрачное клеймо — кожистые крылья, узкая змеиная голова… — Вы, смертные, зовёте их драконами.

* * *

…После этого заявления Ривэн окончательно перестал что-либо понимать. К тому же летающую беседку Поэта (так он назвал её про себя) качнуло ещё раз, куда сильнее; это мешало сосредоточиться.

Ещё больше мешало сосредоточиться присутствие тэверли, тауриллиан, или бездна знает, как там правильно… Написал Поэт знаменитого Лааннана или нет, было уже не так важно: исходившей от него силой Ривэна в буквальном смысле прижимало к мраморному полу, и он, пожалуй, никогда ещё не чувствовал себя таким крошечным ничтожеством.

И самым мощным ударом — просто «последней прощупкой», как выражались карманники Энтора, — стал их играюще-жестокий разговор с Альеном. Ривэну и без этих поворотов сложно было поверить, что он только что переплыл океан на застывшем чудовище и теперь вот потягивает приторное вино в компании двух бессмертных…

А тут ещё вдобавок пресловутое Отражение, учитель Альена по имени Фиенни, которого здесь почему-то приплетают к чему ни попадя. Короче говоря, Лэфлиенн пока если и впечатлял его, то не в хорошем смысле.

Ривэн начинал злиться.

Какое отношение магия и судьба Обетованного имеют к тому, чего когда-либо хотел или не хотел, боялся или не боялся Альен Тоури?

И вообще — какое, о бездна, сам он имеет к этому отношение?

Почему ему так больно?…

— Я согласен пойти к Золотому Храму, — как сквозь сон или хмель, до него донеслись слова Альена.

— К драконам?! — Ривэн чуть не выронил бокал. Тот, наверное, даже не разбился бы — разве тут что-нибудь может происходить нормально, по-человечески? — А это обязательно?

— Да, если я хочу закрыть разрыв, — сказал Альен, по-прежнему не глядя на него. Ривэна это добивало. Только бы он поднял глаза, только бы дал увидеть в них правду — сколько можно терпеть этот туман, точно над морем до полудня?…

— И исполнить свой обет, — напомнила старуха, небрежно отгоняя от себя синих бабочек. Их слетелось уже целое облако — больше, чем на побережье было скорпионов, похожих на камни. С тех пор как Ривэн узнал о Лэфлиенне, он представлял его исключительно тёплым, ласковым местом с кучей зверья, цветов и волшебных существ. Пока же обнаружил лишь каменистый берег, скудно поросший соснами и кипарисами, а ещё прекрасного Поэта, который сияет, подобно солнцу, и ведёт себя как безумец… Ни русалок тебе (а на встречу с ними Ривэн до сих пор рассчитывал…), ни сородичей Зелёной Шляпы.

— Я помню об обете, — устало сказал Альен. — Я не стану закрывать разрыв сразу, так и быть. Но это не значит, что я позволю Хаосу прорваться в Обетованное и выпустить вас на волю.

Он держал бокал с клеймом-драконом как-то безжизненно, точно забыл, зачем нужен этот странный предмет; на виске размеренно билась синяя жилка. Ривэну хотелось схватить его за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы он очнулся… Или, ещё лучше, снова напоить тем чёрным бодрящим напитком из запасов старухи.

А каким он был в ночь шторма, на серебристом корабле, или в Минши, когда поднял на бунт рабов Люв-Эйха!.. Где тот лорд Альен, перевернувший всё в несчастной голове Ривэна? Где истинный Повелитель Хаоса, почему сейчас он позволяет этим двоим управлять собой?

— Так чего мы ждём? — спросил Ривэн, вздохнув; он уже понял, что никакой передышки или, тем более, завтрака можно не ждать. Скоро он вообще забудет, как это — есть и спать. Действительно, зачем нужны эти глупости, когда ты спасаешь мир… — Туда можно дойти пешком, до этого Храма?

— Пусть решит наш почётный гость, — Поэт, сверкнув золотыми глазами, продолжил строчить что-то за своей конторкой. Тем временем беседка всё больше отрывалась от земли, и в животе у Ривэна появилась неприятная, но волнительная щекотка… Вот верхушки кипарисов уже рядом, протяни руку — и коснёшься мягких иголок; а теперь — уже ниже, где-то под полом.

— А есть другие варианты? — осведомился Альен, без особого интереса глядя вниз. С такой высоты было видно берег, море, солнечный шар, поднявшийся на востоке. — На какое расстояние протягиваются твои чары?

— Ну нет, домик Поэта дотуда вряд ли долетит… Хотя он всегда был склонен переоценивать свои возможности. — трескуче засмеялась Сен-Ти-Йи, и Поэт покосился на неё, как показалось Ривэну, с неудовольствием. — Там уже кончается его воля, и начинается чья-то ещё. У каждого из нас и вправду свой маленький мир, Альен Тоури; к счастью, нас мало, поэтому даже тот клочок земли, что любезно выделили нам силы Порядка, позволяет расположиться с удобством. Так что мы можем прогуляться до Эанвалле вдоль берега или… — старушка замолчала, глядя куда-то в голубую, ветреную даль. Ривэн начал тревожиться.

— Или?…

Ветер как-то странно зашевелил волосы Альена; очень медленно он отставил бокал. Ривэн видел, как расширяются его зрачки, заполняя синеву чёрным; видел, как Поэт отступает от конторки, кивком приветствуя кого-то за колоннами; как старуха, покряхтывая, выбирается из белого кресла… Все они смотрели куда-то за спину Ривэна; через пару секунд он сообразил, что дышит оглушительно громко.

Может, поэтому куда-то вдруг разлетелись все бабочки?…

— Обернись, — попросил Альен, почему-то улыбаясь. Улыбка была счастливая, но пугающая — из тех, что портили Ривэну настроение. Примерно так же леди Синна улыбалась под пение Линтьеля. — Только аккуратно.

Ривэн обернулся и увидел дракона.

* * *

Поэт, как-то хитроумно изогнув правую руку, прижал её к груди и слегка поклонился. Его движение повторила Сен-Ти-Йи, ни на миг не отводившая от дракона взгляда. Огромная крылатая тень заслонила солнце, отчего провалы старушечьих глаз стали ещё чернее.

— Привет тебе, Андаивиль Ра Иль Ахшас, Тишайшая в Полёте, — пропел Поэт, убирая за ухо своё перо. Вертикальные зрачки дракона (а точнее, как выяснилось, драконицы) по-кошачьи сузились в ответ.

Альен увидел, как на груди и в области рёбер у Поэта проступают чернильные строки, похожие на татуировки в Минши — видимо, то был знак радости или волнения. Драконица продолжала почти в полной неподвижности парить рядом с портиком, и её явно нисколько не волновали размеры гигантского тела, похожего на тело ящерицы — или, скорее, тонкой и сильной, как хлыст, змеи.

Змеи?… Альен вдруг понял — и у него перехватило дыхание. Он уже видел раньше эту красную, точно сгусток крови, сверкающую чешую. Видел кожистые крылья, по-орлиному распростёртые в потоках ветра; видел когти, узкое тело и жидкое золото глаз, слишком разумных для животного и слишком далёких от скучно-очевидных глаз человека.

Видел во сне Фиенни. В том самом сне, при испытании его последей работы. Фиенни снилось, что дракон прилетел в Вианту, столицу Кезорре, чтобы разрушить её; и то был именно этот дракон. Эта женщина-дракон.

Зеркало Альена вжалось ему в бедро и нагрелось, будто собираясь расплавиться. Перед ним была сама магия — искренняя, простая и древняя, а главное — сокрушительно свободная. Она была лишена вероломства тауриллиан, их изысканно-жестокого разума; не знала людской алчности и похоти к жизни, разрушительных копаний в себе; не ведала приземлённости агхов… Она просто жила, оставаясь самодостаточной, прекрасной и жестокой, как сама жизнь.

Сердце Обетованного — а может быть, и других миров.

Залюбовавшись драконицей («Тишайшая в Полёте» — это имя донельзя подходит ей), Альен еле успел рвануться к отшатнувшемуся от края портика Ривэну и зажать ему рот. Дорелийца парализовал страх: он побледнел и явно готовился закричать. А Альен почему-то думал, что это не может быть приятно существу с такими вот умными глазами… Драконица — не Дии-Ше и не поднятый мертвец; её лишь оскорбят напрасные вопли.

— Это большая честь для нас, о Андаивиль, дочь народа Эсалтарре, — Альен удерживал Ривэна (который пока не прекратил возмущённо дёргаться) и потому решил не рисковать, коверкая полное имя драконицы. — Я мечтал о том, чтобы встретить кого-то из твоих сородичей.

Он надеялся, что драконица поймёт его, раз уж поняла Поэта, так свободно вещавшего по-ти'аргски (наверное, этот язык просто мало изменился с эпохи первых людей, заселивших Обетованное). Из алых ноздрей с шипением вырвалось облачко пара, а верхняя губа приподнялась, обнажив устрашающего вида клыки.

«Я ТОЖЕ МЕЧТАЛА ВСТРЕТИТЬСЯ С ТОБОЙ, СМЕРТНЫЙ, — голос в его сознании по-грозовому громыхал, в буквальном смысле сотрясая уши — и в то же время, как бы безумно это ни звучало, не терял женственной нежности. От шока Альен выпустил Ривэна, но тот всё ещё не мог пошевелиться и беззащитно вцепился ему в рубашку. — НАКОНЕЦ-ТО ТЫ ПРИШЁЛ».

Ровно те же слова говорили ему, являясь во снах и видениях, тени Хаоса — те самые, что сейчас просачиваются сквозь нематериальный разрыв в ткани мира… Альен почувствовал, как руки со щекоткой покрываются мурашками.

Ты тоже ждёшь, что я открою разрыв до конца и избавлю вас от заклятия Порядка? — с замершим сердцем спросил он. — Тоже хочешь вернуть господство над обоими материками Обетованного?…

Альен произнёс это беззвучно, как сама драконица — потому что не хотел, чтобы те двое за спиной расслышали надежду в его словах… Драконье «да» осветило бы ему верный путь; искушение перестало бы быть искушением, превратившись в правильный выбор. Это оправдало бы всё, что он, возможно, совершит в будущем — как и всё, что уже совершил Фиенни.

А ещё он чувствовал, что у одной-единственной крылатой Эсалтарре больше прав на такие требования, чем у Поэта, Сен-Ти-Йи и вообще всех тауриллиан, сколько бы их ни осталось.

Однако в голове у него раздался мягкий мурчащий грохот (драконий смех?…); и Андаивиль, бесшумно взмахнув крыльями, подлетела чуть ближе.

«ТЫ ТАК ПРИВЫК, ЧТО ВСЕ ЧЕГО-НИБУДЬ ХОТЯТ ОТ ТЕБЯ, СМЕРТНЫЙ?… Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ. ВСЕГО-НАВСЕГО ЖИВУ, ЛЕТАЮ И ОХОЧУСЬ».

Но о разрыве тебе известно, раз ты ждала меня?

«ТЫ О ВРАТАХ В ХАОС? О НИХ ЗДЕСЬ ИЗВЕСТНО ВСЕМ, СМЕРТНЫЙ. МОЖЕШЬ ПОСТУПИТЬ, КАК СОЧТЁШЬ НУЖНЫМ. ВСЁ ЭТО НЕ МОИ ИГРЫ — НЕ ИГРЫ ЭСАЛТАРРЕ».

Просто я слышал… — Альен силился подобрать слова, не открывая ей до конца подлинных мыслей. Это было почти невероятно: драконица, как и оба тауриллиан, видела его насквозь. В этом шквале исконной магии он чувствовал себя голым, но совсем не как Поэт. Беззащитно-голым. — Слышал, что твои сородичи служат тауриллиан.

«МЫ НИКОМУ НЕ СЛУЖИМ! — в женственном голосе послышался гневный рык. — И НИКОГДА НЕ СЛУЖИЛИ. ЗАПОМНИ ЭТО, СМЕРТНЫЙ, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ХОДИТЬ ПО НАШЕЙ ЗЕМЛЕ».

Значит, поддерживают, а не служат, — быстро исправился Альен. Драконица немного поразмыслила.

«НАВЕРНОЕ, ТАК МОЖНО СКАЗАТЬ. ИНОГДА МЫ ДЕЛИМСЯ С БЕССМЕРТНЫМИ СИЛОЙ — ИБО У НАС ЕЁ ВСЕГДА В ИЗБЫТКЕ, А ОНИ ЗАЧАХЛИ И ПОХОЖИ НА ТЕНИ САМИХ СЕБЯ… ИМ НУЖНА НАША СИЛА И ДЛЯ «МОСТА» ЗА МОРЕ, КОТОРЫЙ ОНИ ТАК РВУТСЯ ПОСТРОИТЬ, И ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ РАЗРУШИТЬ БАРЬЕР ПОРЯДКА. МЫ НЕ ПРОТИВ ЭТОГО И НЕ ЗА. НО НАМ ЖАЛЬ ИХ. ОНИ ЗАСЛУЖИВАЮТ СНИСХОЖДЕНИЯ».

Жаль, снисхождения?… Мстительная радость заклокотала в Альене; он едва удержался от того, чтобы обернуться и злорадно посмотреть на Сен-Ти-Йи.

Ты проводишь к Эанвалле меня и моего друга, о Андаивиль? Мне нужно взглянуть на врата в Хаос. Нужно к Золотому Храму.

Драконица вновь ответила не сразу, а потом забавно фыркнула. Альен ощущал, что она колеблется.

«ПРОВОЖУ, ТОЛЬКО ЕСЛИ ТЫ НЕ ПОВРЕДИШЬ МОЮ КЛАДКУ. СКОРЛУПА, ПОД КОТОРОЙ ЗРЕЮТ НАШИ ДЕТИ, ИСПОКОН ВЕКОВ ХРАНИТСЯ У ЭАНВАЛЛЕ, СОГРЕВАЯСЬ В ЕГО ЛУЧАХ… — Андаивиль ещё немного помолчала, склонив набок змеиную голову; она как будто… обнюхивала его? — Альен не знал, как ещё назвать это странное чувство. Ривэн всё ещё трясся, но уже не так истово, и наконец-то сумел от него отлепиться. — ДА, ИМЕННО ТЕБЯ Я ДАВНО ЖДАЛА… У ТЕБЯ НЕОБЫЧНЫЙ ЗАПАХ. ТЫ КАК ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР, СПОСОБНЫЙ НА ВЕЛИКОЕ ДОБРО ИЛИ ВЕЛИКИЕ РАЗРУШЕНИЯ. ТЫ КАК МОРЕ, ЧТО ТОНЕТ САМО В СЕБЕ. КАК ТВОЁ ИМЯ, СМЕРТНЫЙ?»

Даже неожиданно, что она не знает заранее — как, похоже, все тауриллиан…

— Альен Тоури, — сказал он вслух. — Альен Тоури из Обетованного.

«ВСЕ МЫ — ИЗ ОБЕТОВАННОГО, АЛЬЕН ТОУРИ. ЭТО НЕ ТОЛЬКО ЗЕМЛЯ ЗА ОКЕАНОМ, ЭТО ВЕСЬ НАШ МИР. ТЫ САМ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, В КАКОМ МЕСТЕ ЖИВЁШЬ… ТЫ ТОНЕШЬ В СЕБЕ, А В ДУШЕ У ТЕБЯ ТЬМА И ОГОНЬ, ВОПРЕКИ МОРОЗНОМУ ИМЕНИ. ТЬМА И ОГОНЬ ОТКРЫЛИ В ЭАНВАЛЛЕ ВРАТА, ВЕДУЩИЕ В ХАОС. ТЫ СОТВОРИЛ СТРАШНОЕ ЧУДО».

Драконье дыхание опалило Альену щёки. Андаивиль подлетела теперь вплотную, и казалось, что мрамор портика накалился изнутри. Боковое зрение Альена озарило светом; он догадался, что это Поэт подошёл ближе. Так он улетит вместе с ними?…

Я не тону в себе, — неохотно возразил он. — Наоборот, я слишком хорошо себя знаю.

«НЕ ЗНАЕШЬ. НИКТО ИЗ СМЕРТНЫХ СЕБЯ НЕ ЗНАЕТ — В ЭТОМ ВАША БЕДА… Я ЧУЮ В ТЕБЕ БОЛЬШУЮ ЛЮБОВЬ, АЛЬЕН ТОУРИ, И БОЛЬШОЕ ГОРЕ. РАЗВЕ НЕ ОНИ ПРИВЕЛИ ТЕБЯ СЮДА?»

Альен расслышал в драконьем беззвучном рыке что-то вроде сострадания — словно незнакомая женщина протянула ему руку подруги. Это мало отличалось от сочувственного всезнания Поэта, но почему-то совсем не злило.

Он не стал отвечать.

Могу я сесть к тебе на спину, о Андаивиль? Ты не будешь против?

«НЕ БУДУ, — драконица грациозно изогнула шею, готовясь повернуться в полёте; волна света скользнула по мелким багровым чешуйкам у неё на спине. — МОЖЕТЕ СЕСТЬ ХОТЬ ВСЕ ВЧЕТВЕРОМ — В ВАС НЕ ТАК МНОГО ВЕСА… ЕСЛИ НЕ СЧИТАТЬ РЕЗНЫХ КАМНЕЙ В МЕШКЕ ВОТ ЭТОГО МАЛЬЧИКА».

ГЛАВА XII

Западный материк (Лэфлиенн), земли тауриллиан. Селение боуги под Холмом — Эанвалле (Золотой Храм)

Дана привела Тааль к большому замшелому камню в глубине чащи. В камне на вид не было ничего странного — разве что сам по себе он странно смотрелся среди деревьев, на подстилке из мха. Полустёртая резьба покрывала валун — звери и птицы, сцены охоты; Тааль решила, что это работа самих боуги, кентавров или древних бескрылых, что теперь за морем: слишком грубо для тауриллиан.

Впрочем, Тааль так устала и одновременно была так взолнована, что ей было не очень интересно, кто и зачем оставил тут эту резьбу. Отец бы не одобрил подобного равнодушия; но ему и не доводилось попасть в такой безумный шквальный ветер, в сердце которого теперь оказалась Тааль.

И остаться без крыльев тоже не доводилось.

Ночь была на исходе, и по лесу уже растекался блёклый предвосходный свет. Тааль заметила, что по земле стелется лёгкий ковёр тумана: ступая, она теряла из виду собственные ступни. Какой-то ночной зверёк, сверкнув глазами, юркнул в заросли в стороне от протоптанной боуги тропы; Тааль резко выдохнула от неожиданности.

— Не бойся, Тааль-Шийи, — не оборачиваясь, сказала Дана; она уже присела на корточки возле камня и ощупывала его, будто что-то искала. Клочья тумана облепили её сапожки и мужские штаны; крошечные пальцы чутко бродили по рисункам. — Здесь нас никто не услышит. Я специально увела тебя обходным путём, чтобы на нашей поляне не возникло лишних вопросов… Хотя там и теперь, наверное, никого уже нет, — она вздохнула. — Мы давно не те, что прежде, и на пляски до рассвета даже Большого Ли не хватает. Думаю, храпит уже, как медведь в спячке… О, вот и оно.

Отыскав нужную точку на камне, женщина-боуги нажала на неё и что-то прошептала; слабое зелёное мерцание на миг озарило рыжий ёжик на её голове и острые уши. Тааль молча ждала, приникнув к старому ясеню. Где-то вдалеке, предвкушая солнце, затенькали первые птицы — от их пения её, как обычно, кольнула тоска.

Нож боуги Тааль спрятала в потайной карман, который обнаружился на одежде — подарке Фиенни. Теперь он вжимался ей в бок, и казалось, что холод лезвия чуется даже сквозь ножны. Симпатия, которой она сначала радостно прониклась к Дане, померкла во многом из-за этого ножа: майтэ не должны, не могут носить оружие, и кому, если не хитроумным боуги, знать об этом?…

«Но у меня не тело майтэ, — грустно напомнила себе Тааль. — Дана уже не видит её во мне. Я почти бескрылая».

— Ну вот, готово.

Мягко ступая, Дана попятилась от валуна. Оказывается, он отодвинулся в сторону, приоткрыв квадратную плиту — точную копию той, которая из Молчаливого Города перенесла Тааль сюда, под Холм. Тааль это совсем не удивило: она уже не верила в совпадения.

— Это перенесёт меня к Золотому Храму? — спросила она. Боуги с уважением повела жёлтыми глазами — может, не ждала от Тааль такой деловитости.

— Да, Тааль-Шийи, это портал прямо туда. Один из залов Эанвалле — вроде бы в подземельях — уже давно посвящён атури. Я никогда не бывала там, но знаю, что духи собираются там, когда хотят обсудить что-то важное вместе. А случается это не часто: не мне рассказывать тебе, какие они жуткие себялюбцы…

«Как и вы», — невольно подумалось Тааль. Она тут же упрекнула себя за эту мысль (разве так платят за гостеприимство?…), но прогнать её уже не получалось. Как ни крути, она ждала другого приёма от боуги.

Или, возможно, доброта Фиенни просто избаловала её?…

— Хорошо, — Тааль неловко попереминалась с ноги на ногу, не зная, что ещё сказать. Дана как-то слишком пристально смотрела на неё снизу вверх. Занимавшийся рассвет разогнал лесных светлячков, но было всё ещё чересчур темно, чтобы Тааль могла чувствовать себя свободно. Майтэ живут при солнце, а ночами возвращаются в гнездо…

Которого у неё уже нет.

— Спасибо ещё раз, — выдавила наконец Тааль. — Я не забуду всего, что…

— Тебя мучит нетерпение, Тааль-Шийи, — тихо проговорила Дана и вдруг с женской доверительностью взяла Тааль за руку; та, вздрогнув, почувствовала тепло по-детски маленькой сухой ладошки с перепонками между пальцев. — И это не то нетерпение, которое я заметила и сородичах… Что поведал тебе волшебник в городе призраков? Почему ты так хочешь к тауриллиан?

— Я ведь объясняла, — пробормотала Тааль, разрываясь между желанием вырвать руку и рассказать уже хоть кому-нибудь всё начистоту…

До сих пор такого слушателя у неё не находилось. Турий и Гаудрун, каждый по-своему, не поняли бы её, а Фиенни… Что-то (ей не было ясно до конца, что именно) мешало быть с ним полностью откровенной. То есть Тааль, конечно, доверилась ему, как мало кому в жизни, и увидела в нём — пусть мёртвом — сияние тысячи песен. Но озвучивать ту правду при Фиенни было почему-то нельзя, и это никогда не вызывало у неё сомнений.

Ну, и ещё Дана всё-таки была женщиной — взрослой женщиной, женой и матерью. Тааль так давно не беседовала по душам с матерью (да и было ли это вообще?…), что эта минута перед рассветом стала неожиданно сильным искушением.

— Я хочу помочь матери и найти друзей. И, если получится, помешать тауриллиан захватить Обетованное.

— А ещё? — с нажимом спросила Дана. — Тебя ведь манит туда и что-то ещё. Что-то для себя, так?…

Альен из-за моря, Повелитель Хаоса, несущий сюда темноту. Любимый ученик Фиенни. И её сны, о которых известно одному Эоле — и то лишь потому, что он дух, от которого ничего не скроешь…

Тааль покачала головой и выдернула руку. Это было, к счастью, легко: её новое неуклюжее тело в разы превосходило по силе хрупкую боуги.

— Ничего подобного, даю слово майтэ. Мастер Фаэнто в Молчаливом Городе просто поставил меня на ноги после перехода через Пустыню…

— Ладно, — не дослушав, Дана тряхнула головой. — Если не хочешь, не рассказывай. Ты права, Тааль-Шийи: о многих вещах лучше молчать, особенно с теми, кого знаешь первую ночь… Я только прошу тебя: не забудь о своём обещании. И о нашем подарке.

Тааль кивнула и уже шагнула к плите (хотелось поскорее покончить с этим неловким моментом), но тут новый шорох — уже явно не звериного происхождения — донёсся из кустов вслед за вежливым покашливанием. Дана тихо пробормотала что-то бранное и, метнувшись к зарослям, за ухо вытащила оттуда скулящего Ришо Вещие Сны.

— Ты что тут делаешь? — с внезапной злобой прошипела она. — Следил за нами?

— Ай! — Ришо вскрикнул и вырвался, исподлобья уставившись на Дану; в его остром личике Тааль снова разглядела угрозу, которой не было в Бригхи и даже в Лорри-Язве. Он вёл себя как мальчишка-сорванец, но с опасной сумасшедшинкой. — А пускай и следил! Думаешь, раз ты старше, то тебе всё можно? Никто из нас не отпускал её!

— «Не отпускал»? Под Холмом нет ни узников, ни тюремщиков, — фыркнула Дана. — Дырявый горшок у тебя вместо головы, Ришо… Семья подослала, не так ли?

— Никто меня не подсылал, — набычился Ришо, с ещё большей враждебностью посматривая на Тааль. — Просто я хочу с ней… Давно уже собирался на поверхность, к ним. Но родители не пускают… Вот как ты не пускаешь Бригхи к русалкам.

Тааль в очередной раз поразило полное отсутствие уважения, с которым мальчишка обращался к Дане. Нечто привлекательное, разумеется, было в лесной свободе боуги, но она с резкой отчётливостью поняла, что не смогла бы оставаться здесь долго.

Времени у неё не осталось, а встречать рассвет под потасовку боуги не было никакого желания. Как бы ни было уютно под Холмом, Тааль манила поверхность… И вправду: каменные скорпионы, грифы, Двуликие-оборотни, отчего-то ждущие её враги-тауриллиан — что может быть заманчивее?… Тааль с горечью подумалось, что покоя и ровных полётов меж перистых облаков ей теперь всегда будет недостаточно.

Атури никогда не понять, что они отобрали у неё… Если это были они.

— Не ссорьтесь, — попросила она. — Пусть Ришо идёт со мной, раз ему хочется. Он ведь сможет?

— Сможет, — Дана озабоченно дёрнула плечом. — Но он возвращенник, Тааль-Шийи, не забывай, — (Ришо запыхтел ещё более возмущённо). — Совершенно как его папочка… И не менее одарённый фокусник. Не пускай его к золоту на всякий случай.

— Не буду, — пообещала Тааль. И за какое золото ей бояться в землях тауриллиан?…

В кошачьих глазках Ришо загорелось не по-детски злобное торжество.

* * *

Переход из-под Холма вновь сжал для Тааль время и пространство, разметал и без того растрёпанные мысли и ощущения. Когда она открыла глаза, её пошатывало, а вес громоздкого бескрылого тела опять стал ощутим для ног. Зато Ришо соскочил с плиты-портала так проворно, будто проделывал это уже много раз.

— О, а вон и наши! — радостно сообщил он, тыча куда-то пальцем. Тааль, перед глазами которой всё ещё перемигивались разноцветные пятна, не поняла, о чём он. — Лорри-Язва, видимо, прямо с рассветом сюда уходит… Ладно, странная майтэ, я побегу к ним. Всего тебе хорошего!

Ришо подмигнул и, вытащив из зелёного рукавчика золотую монету, резко швырнул её в Тааль. Она успела поймать её, но ответить уже не успела: боуги зашагал прочь по разноцветным плиткам…

Разноцветным плиткам?… Тааль поняла, что находится на круглой вымощенной площади — среди такой же сверкающей, пёстрой мозаики, которая окружала Колыбель Драконов в Молчаливом Городе. Однако здесь мозаика была живой, горела изнутри от сочных красок — пупрура, зелени, бирюзы. Ни за что нельзя было подумать, что долгие века её никто не подновлял.

Здесь, на поверхности Холма, солнце уже взошло, залив всё вокруг мягким, не палящим светом; это напомнило Тааль родные места и совершенно не походило на Пустыню. Мощёная площадка ничем не была огорожена и находилась, по-видимому, прямо в нечастом лесу — более южном, чем обиталище боуги под Холмом: стройные кипарисы мешались с красноватыми соснами, над цветущими кустами темнели верхушки тополей. Утренний туман разошёлся (а может, здесь его и не было), а по небу вальяжно плыли пуховые облака. Тааль по привычке оценила это место как не самое удобное для полёта — пришлось бы выдерживать немалую высоту, чтобы деревья не мешали и не вторгались в потоки ветра… Лишь после этого она вспомнила, что желательно бы не только таращиться на небо — не для того же её перенесли сюда, в самом деле — и со вздохом попыталась проследить за рыжей макушкой Ришо, мелькнувшей где-то у края площадки.

Он подбежал к кучке боуги, по-домашнему тихо беседовавших под старой сосной. Кое-кого из них — особенно угрюмого, красноволосого Лорри — Тааль узнала сразу; других, кажется, видела впервые. Заметив её, Лорри холодно кивнул и вернулся к обсуждению. Судя по всему, он опять с кем-то спорил: острые уши запальчиво встопорщились.

Боуги-возвращенники определённо не ждут, что она присоединится к ним. Но, сколько Тааль ни озиралась, она не видела никакого Храма и никаких признаков присутствия духов-атури.

Может, нужно позвать их, как учил Эоле?… Чтобы не стоять столбом, Тааль отряхнула складки на одежде, убрала за ухо надоедливую прядь волос. Откуда-то тянуло влажной прохладой — наверное, рядом как раз вода. Но звать Эоле (и вообще видеть его после всего, что случилось) Тааль хотелось ещё меньше, чем спрашивать совета у боуги.

Из-за багровеющих зарослей барбариса донёсся шум веток, ещё два негромких голоса и… стук копыт. Сердце Тааль радостно подпрыгнуло; но нет — нечего праздновать раньше времени, это ведь вполне могут быть кентавры-враги, а вовсе не…

— Турий!..

Тааль не поняла, как оказалась с ним рядом, как с визгом, от которого вздрогнул Лорри-Язва и приняла двуногий облик ящерка из щелей между плитками, повисла у него на шее… Турий ошарашенно застыл, обводя её по-прежнему печальными глазами; в светлой бороде запуталось несколько травинок, и растерянно подрагивал наконец-то расчёсанный серебристый хвост. Наверняка Турия кто-то надоумил расчесаться — сам он никогда не придавал значения подобным вещам…

— Подожди… Я…

Кентавр бездумно сжал Тааль в объятиях — таких же крепких, с запахом травы и ветра, — но потом отпустил и отстранился. Его смуглый вороной спутник нахмурился: ему явно было невдомёк, что за сумасшедшая замарашка бесцеремонно тискает Турия, будто товарища по садалаку.

— Это же я, Турий, — пробормотала она. Глаза продирало чем-то солёным, и пришлось бросить на плиты узелок с вещами, чтобы вытереть их. Значит, вот так и плачут бескрылые?… — Я, Тааль-Шийи.

— Тааль?! — грустные глаза обежали её с головы до ног, и лишь теперь в них начало проступать узнавание. Турий протянул руку и дотронулся до её плеча — осторожно, будто не веря, что Тааль не растает от прикосновения. — Но как… Да, — внезапно севшим голосом кентавр ахнул, до боли сжав ей предплечье; Тааль поморщилась, но улыбнулась сквозь слёзы. Пальцы у Турия, как и раньше, были в мозолях — выходит, он не бросил строчить на своих табличках и рисовать звёздные карты… — Да, я вижу, это правда ты. Твои глаза, твой голос… Но кто сделал это с тобой? Как ты смогла…

Турий говорил тихо и медленно, как всегда; но в то же время казалось, что он захлёбывается словами, не зная, что спросить или, наоборот, объяснить в первую очередь. Тааль никогда не видела у него такого счастливого лица — и, возможно, поэтому её собственное счастье померкло.

Разве сможет она рассказать ему всю правду? Рассказать о пещере Эоле, о бдении, о тёмных загадках Хнакки? О Фиенни и Молчаливом Городе; об Альене, в конце концов?… Никогда. Турий нерешительно шагнул к ней, чтобы обнять снова, но на этот раз Тааль попятилась.

— Это магия, Турий. Магия подарила мне новое тело… Атури и тауриллиан, — понизив голос, прибавила она. — И те и другие хотят использовать меня в своей битве… Они выбрали меня, и кто-то из них — я до сих пор не знаю, кто именно — пожелал, чтобы я переродилась в бескрылую… в человека. Ох, я так боялась за вас, Турий!.. Скажи, Гаудрун жива?

— Да, с ней всё хорошо. Она нашла своего крошку Биира и теперь почти с ним не расстаётся. Они живут на верхнем ярусе Золотого Храма — там, в садах, здешние майтэ сложили своё гнездовье… — кентавр разглядывал её с неослабной жадностью, так что Тааль уже стало неловко. Что такого уж особенного в её огромном, костистом теле, в этих патлах, что без конца падают на лоб (право, перья куда удобнее)?… Разве что к отсутствию крыльев трудно привыкнуть — оттого, наверное, Турий и поразился так сильно. — А как мы за тебя боялись!.. Если сможешь, прости меня, Тааль. Я никогда не бросил бы вас там, в Пустыне, если бы… — щёки Турия порозовели; он скорбно закрыл руками лицо и долго молчал.

Тааль утешительно погладила его по плечу. Странное чувство — ведь на этом плече она когда-то умещалась полностью… Вороной кентавр продолжал с недоумением переводить взгляд с неё на Турия и обратно. Ящерка-Двуликая, превратившись в тощую зеленоглазую девочку, с любопытством крутилась рядом — тоже пыталась разобраться, что происходит. Тааль в задумчивости покусала губу; интересно, Турий сам догадается, что это не самое подходящее место для разговора, или лучше ему намекнуть?…

— Если бы грифы не сказали тебе, что иначе я умру. Я знаю, Турий. Не вини себя.

— Нет… — кентавр отнял руки от лица; краски снова схлынули с него, а в глаза вернулось отчаяние. Он что же, всё это время корил себя, считая её сгинувшей в Пустыне?… Тааль догадывалась, конечно, что это расстроит его, но не думала, что её утрата может причинить хоть кому-нибудь такую боль. — Если бы я не был таким трусом. Я должен был остаться и защитить тебя, Тааль. Что они творили с тобой, чтобы оторвать крылья?…

Так значит, вот что вызвал в Турии её новый облик — ужас. Тааль поёжилась, от самой себя пряча разочарование. Ей вспомнились подтрунивания боуги, мурчащий голос Фиенни («Ты стала красивой девушкой»)… Потеря крыльев всерьёз не заботила никого из них, и уж подавно — никого из эгоистичных духов.

— Ничего плохого… То есть ничего, что угрожало бы мне, — сказала Тааль, покосившись на девочку-ящерку, которая скакала с плитки на плитку на одной ноге, притворяясь, что её нисколько не занимает разговор «взрослых». Сейчас определённо не нужно вдаваться в подробности о бдении, снах и превращении… Если она вообще когда-нибудь надумает в них вдаваться.

Вороной кентавр шикнул на девочку; она капризно показала ему язык и, перекувыркнувшись через голову, вернулась в шкуру ящерки. Потом кентавр гулко кашлянул в кулак, напоминая о своём присутствии.

— Ох, прости, Тааль-Шийи, я забыл представить тебе моего друга… Это Мидар-Вер из моего нового садалака. Он давно живёт в этих землях.

— Рад знакомству, — просипел Мидар-Вер, не сводя с неё угрюмого взгляда. Тааль кивнула вежливо, однако слова Турия встревожили её. Новый садалак? Но для кентавров садалак — больше, чем семья, гнездовье для майтэ или племя для Двуликих: это духовное братство. Если Турий нашёл его здесь, означает ли это…

Очень некстати в памяти Тааль вновь зашуршала загадка Хнакки и его предсказание о том, что её предаст кто-то, кому она доверится… Даже не так — кто-то, кого она любит. В Пустыне это напугало её сильнее всех водянистых намёков Эоле, сильнее всех угроз.

А Турия она, безусловно, любит: он ведь её друг.

— Турий, но… — Тааль заглянула кентавру в глаза и осеклась. Безмерная боль смешалась в них с безмерным облегчением, а ещё со свободой — длинных рек и степей, далёких созвездий и мудрых мыслей, поведанных в скачке галопом. Той свободой, что так нужна истинным кентаврам. — Нет, ничего. Я пришла к Золотому Храму, к Эанвалле. Ты не отведёшь меня туда?

Турий радостно кивнул и протянул ей руку, согнутую в локте — так же предупредительно, как раньше подставлял плечо. Нет, у неё всё же нет причин сомневаться в нём — просто не может быть.

— Я оставлю тебя ненадолго, Мидар-Вер, — не извиняясь, сказал он. — Скоро вернусь. Тааль-Шийи — мой старый друг. Без неё тауриллиан не дали бы мне добраться сюда: я ведь их враг… Я должен побыть с ней.

— Разумеется, — важно кивнул вороной. — Жду тебя в садах после полудня. Хочу всё-таки прояснить кое-что в твоей теории познания…

Вместе с Турием Тааль прошла к кустам барбариса, чувствуя на своей спине настороженные взгляды боуги, Мидар-Вера и даже ящерки. И поняла, что какое-то новое ощущение давно скребёт её тревогой… Тааль дотронулась до кармана, куда убрала нож боуги.

Он был пуст. Ришо Вещие Сны оказался Ришо-Воришкой.

— Что-то не так, Тааль? — спросил Турий. — Мне столько всего нужно тебе рассказать…

— Нет, всё в порядке, — скорее с облегчением, чем с сожалением солгала она. — Мне тоже, Турий. Но сначала я должна попасть в Эанвалле. И ещё — скажи мне, где Гаудрун и кто живёт здесь ещё, кроме твоего садалака?…

Турий удручённо вздохнул.

— Гаудрун — в садах Храма вместе с другими майтэ. Сдаётся мне, что здесь уже половина Лэфлиенна, Тааль… Все слетаются к тауриллиан, как мотыльки к огню. Я не представляю, что делать с этим. Меня они держат здесь не то как пленника, не то как почётного гостя, не задействуя в своей магии. Ты, возможно, уже знаешь: они собирают силы смертных, чтобы возвести какой-то Мост в Обетованное, используя разрыв в Хаос…

…Разрыв в Хаос, созданный Альеном.

— О да, — сказала она. — Это я уже знаю. А ты уже видел кого-нибудь из бессмертных?

— Конечно, — без восторга протянул Турий, по-прежнему мерно отбивая шаг копытами. — Думаю, скоро и ты увидишь. Одна из них целые дни проводит у Эанвалле — болтает с русалками и кормит чёрных лебедей… Крайне неприятная особа.

* * *

Они шагали рядом под соснами и кипарисами, и никто не мог первым начать связный разговор. Сказать нужно было уйму всего, а выдавить из себя хотя бы трель (то есть слово, конечно) упорно не получалось; Тааль впервые настигло такое состояние. Её неловкость росла: казалось, что за время разлуки изменилось не только и не столько её тело… Наверное, глупо было рассчитывать, что испытания атури, бдение и город мёртвых никак на неё не повлияют.

Или она просто уже не нуждается в Турии так, как прежде?… Тааль искоса посмотрела на кентавра — на его смущённую, по-детски опущенную голову на мощной шее — и выругала себя за глупую мысль. Разумеется, дело не в этом. Вот этими самыми руками (которые теперь уже не видятся такими огромными) он откармливал её в Пустыне, полуживую, и пытался защитить от Двуликих-оборотней… Никаких разочарований тут быть не может.

— Ты пришла с подростком-боуги, — сказал Турий, и Тааль мысленно поблагодарила его за хоть какую-то фразу. — Я урывками слышал от них о том, что есть какой-то Холм, под которым они живут здесь, в землях тауриллиан…

— Так и есть. Я побывала под тем Холмом, — сообщила Тааль, обходя шипастый кустарник.

Турий недоуменно покачал головой.

— Но почему тогда столько боуги каждый день появляются здесь? Они с охотой приносят тауриллиан свою магию и жизненную энергию, а те общаются с ними, как с младшими друзьями… Или с забавными зверушками. Это уже от тауриллиан зависит, они ведь очень разные.

— Боуги тоже. Среди них есть те, кто готов поддержать тауриллиан, и те, кто против… Как и среди кентавров. Они называют друг друга возвращенники и сиденцы.

Тааль, как могла, попыталась передать несуразные слова на языке Турия. Полезным всё же умением наделили её атури — хоть в чём-то надо отдать им должное…

Турий засмеялся — своим тихим и простым смехом, который всегда успокаивал Тааль.

— Надо же… А вообще-то нечему удивляться: все боуги выдумщики. Но те, что живут здесь, за Пустыней, сильно отличаются от тех, с кем мне довелось знаться в садалаке. Эти иногда… — помрачнев, Турий оглянулся — убедиться, что за ними никто не следует. — Агрессивны, точно оборотни. И изворотливо лгут.

— Они были добры ко мне, — сказала Тааль, чтобы закрыть неприятную тему. Обсуждать слова Вирапи и Даны с кентавром она не собиралась: Турий только испугается и начнёт уверять её, что она слишком легко соглашается на роль игрушки в чужих руках…

И будет, вполне возможно, прав.

Воздух здесь был удивительно чист и прозрачен, пах водой и солью — а ещё над острыми верхушками кипарисов Тааль начала различать золотое сияние. Ей до сих пор не верилось, что уже совсем рядом с нею — тэверли, тауриллиан, Неназываемые, бессмертные… Извечные враги духов, былые господа всего живого.

Что станет с ней, когда она встретится с кем-то из них?

А когда встретится с Альеном?…

Тааль отёрла лоб, вдруг покрывшийся испариной — хотя было ничуть не душно. Всё-таки к лучшему, что Ришо забрал нож. Он бы подпитывал её тревогу.

— Ты сказал, что Гаудрун и другие майтэ живут в Эанвалле. А все остальные?

— О, по всем землям тауриллиан, — Турий раздумчиво повёл рукой — как делал, пытаясь воспроизвести форму какого-нибудь созвездия или вспомнить название давней битвы. — Можно сказать, что каждый народ успел основать тут маленькую колонию… Но никакого рабства в твоём понимании здесь нет, Тааль. Тауриллиан терпимы к тем, кто не лезет в их дела, и не творят жестокостей понапрасну.

Очень необычное мнение для Турия… Но Тааль не была настроена спорить, так что просто промычала нечто невнятное.

— Знаю, что ты хочешь сказать — что смертные отдают свои силы… Но это не опасно для них, не причиняет никакого вреда напрямую. Крупицы от каждого достаточно, чтобы тауриллиан могли готовиться к своему обряду… Ну, и ещё освящённой воды из Алмазных водопадов, которую доставляли им мои сородичи. После того, как… — кентавр растерянно умолк, проведя костяшками пальцев по шершавой коре сосны; вблизи она была такой яркой, что казалась окровавленной.

— Я помню. После того, как гнездовье Гаудрун было разорено.

Тааль устало прищурилась (ох уж это слабое зрение бескрылых…), приглядываясь: вслед за сиянием из-за деревьев показались ажурные, лёгкие очертания золотой крыши, а потом начали проступать стены — такие сверкающе-прекрасные, что это походило на сон или иллюзию, призрачную тень из Молчаливого Города… Как Турий может оставаться невозмутимым, приближась к этому великолепию?…

— Давай не будем пока вспоминать о плохом, Турий, — предложила она. — Мы так давно не виделись… И сейчас я иду вовсе не сражаться с тауриллиан, — Тааль попыталась засмеяться, но смех отдавал полувсхлипом. — Да что там, я вообще не умею сражаться… Как и все майтэ. И не собираюсь. Так что не нужно рассказывать мне о том, как мало вреда они причиняют — ты этим ничего не изменишь. Мне достаточно того, что они поощряют Хаос в нашем мире. А деяния Хаоса я видела… Даже в собственном гнезде.

Тааль сама не заметила, как сбилась на укоризненный тон; заметив, что Турий никак не придумает, куда спрятать глаза, она почувствовала себя виноватой.

— Я не оправдываю их, — сдавленно возразил кентавр. — Ты же знаешь — никогда не смогу оправдывать. Тауриллиан, может быть, и приносят счастье — ибо какое счастье, знала бы ты, просто находиться рядом с кем-то из них!.. — но это ложное счастье, доставшееся даром. Счастье лишь тогда имеет цену, когда заслужено борьбой. И когда даруется свободному существу… Мыслящему. Это то, во что всегда верил мой народ.

Тааль с сочувствием посмотрела на Турия. «Я знаю», — хотелось сказать ей; хотелось признаться, что всё это время именно его слова и его учение она хранила в сердце рядом с заветами отца и Ведающего.

Но тут заросли расступились, и золотой блеск Эанвалле ослепил Тааль. Все слова мира лишились смысла.

Храм стоял на пологой возвышенности — огромный, выше самых высоких сосен — и блеском превосходил солнце. Бесчисленные башенки, балконы, лестницы, переходы, выходы и входы, окна разной формы — если бы Тааль вздумалось смотреть пристальнее, у неё бы закружилась голова. Необычайно тонкая, уверенная и в то же время величественная постройка, как все руины тауриллиан… С единственной поправкой: не руины. Живое, прямо-таки бьющее жизнью здание — Тааль уже отсюда ощущала исходившее от него, будто от существа из плоти и крови, приветливое тепло. На первый взгляд в Эанвалле не было никакого порядка — просто асимметричная куча золотых деталей; формой (точнее, бесформенностью) это походило на печенья с кремом, которые Фиенни набрасывал на блюдо без какого-то плана, исключительно по вдохновению. Но пары мгновений Тааль хватило, чтобы понять: это очень организованная «куча», со своими строгими законами. Неизвестно, сколько лет пришлось бы странствовать по такой громадине, чтобы эти законы постичь…

У входа в Эанвалле зеркалом лежало небольшое озеро, чуть вогнутое и напоминавшее полумесяц. Храм, кипарисы и сосны отражались в нём так чётко, что создавали неловкое чувство перевёрнутого мира. Тааль с невольным холодком вспомнила вторую из загадок Хнакки — об отразившемся в воде дереве, чьи корни тянутся вверх… Да что же за день такой, в самом деле — вокруг красота и покой, а ей снова и снова приходит на ум жуткий шёпот песчаного духа, скрежет его сыпучих зубов.

По озеру скользила пара чёрных лебедей. Неподалёку от них, у берега, виднелось несколько русалок, погрузившихся в озеро по плечи. Их волосы стелились по воде, будто блёкло-зелёные покрывала, бледные лица, как издали показалось Тааль, хранили полную неподвижность. Живые русалки, кажется, не так уж отличаются от своих почивших сестёр в Молчаливом Городе…

Одна из русалок негромко беседовала с фигурой на берегу озера — невысокой, закутанной в какое-то чёрное тряпье. Тааль вопросительно посмотрела на Турия; он кивнул.

— Это и есть одна из них, Тааль-Шийи. Подойдём ближе? Думаю, лучше предупредить её, что ты входишь в Золотой Храм. Она щепетильно относится к посторонним…

— Но меня должны ждать здесь, — неуверенно возразила Тааль, глядя на фигуру в чёрном. Она будто застыла — сидела на земле под большой плакучей ивой, обняв колени; ветер, и тот едва шевелил складки чёрного тряпья. Отсюда было даже неясно, мужчина это или женщина. Тааль кольнуло разочарование: она пока не чувствовала ровным счётом ничего особенного. К тому же бессмертная, увлёкшись беседой с русалкой, явно не торопилась замечать её.

— Ждать?… — кентавр покачал головой. — Кто угодно, только не она. Она немного… В общем, что-то вроде изгоя среди остальных тауриллиан. Её здесь не любят. Их вообще можно или обожать без ума, или так же без ума ненавидеть…

Изгой? Что ж, ничего нового. Совсем как сама Тааль или Турий среди своих сородичей… Но неожиданно, что и у бессмертных такое случается.

— А как её имя? — с любопытством спросила Тааль. Турий впервые улыбнулся со своей прежней, звездочётской безмятежностью.

— Сегодня? Не представляю. Каждый день она подбирает для себя новое… Чем только не займёшься от скуки, когда у тебя вечность впереди.

* * *

Чем ближе Тааль подходила к фигуре в чёрном, тем сильнее чувствовала, что рядом с нею — бессмертная. Совсем как во снах — видениях о разрыве или как рядом с духами: волнение переполняло её, а дыхание стало таким глубоким, что заныла грудь. Воздух тонко дрожал от скопившейся здесь Силы, сияние которой в разуме Тааль не могло сравниться даже с сиянием Золотого Храма. И всё же эта Сила была особенной — подавляющей, немного мрачной. В точности как перед появлением Хнакки, Тааль внушала себе: не бойся, не бойся, не бойся же, дурочка, — но колени всё равно подгибались…

Фигура вздохнула — приподнялись и опять опустились плечи под чёрными тряпками.

— И снова чьи-то копыта топают… Ни единого мига нельзя посвятить своим делам. Кто теперь пришёл мне мешать?

Вопрос был задан на чистом языке кентавров — низковатым и слегка раздражённым женским голосом. Турий остановился в нескольких шагах от озера, и Тааль чуть не налетела на него.

— Мы пришли вовсе не мешать тебе, о молчаливая, — сказал кентавр, и Тааль уловила в его лице что-то не виданное прежде — неприязнь вперемешку с восхищением. — Я привёл к тебе гостью и хотел бы представить её.

— Ах, гостью… — женщина всё ещё не спешила оборачиваться — лишь переглянулась с русалкой, которая застенчиво погрузилась в воду по подбородок. Тааль видела всю ту же кучу тряпья и белые босые ноги на влажной гальке, но её беспокойство отчего-то нарастало. — Да, я почувствовала, как кто-то новый пришёл сюда этим утром. Странно, что ты так рад ей, кентавр. Я уже не чую твоей отрешённости… — новый вздох — на этот раз чуть кокетливый. Тааль это почему-то совсем не понравилось. — Жаль. Мне казалось, нас это сближает.

Турий улыбнулся.

— Я и правда рад ей. Мы старые друзья и долго тревожились друг о друге. Но ведь я тебе ничего не говорил…

Русалка захихикала и полностью скрылась под водой, а её подруги, отплыв подальше, затеяли немую игру с ракушками; Тааль и Турий, кажется, потеряли для них интерес. Под водой мельтешила серебристая чешуя их хвостов — так отчётливо, что прозрачность озера казалась нереальной. Женщина-тауриллиан какое-то время наблюдала за русалками.

— Не говорил… И за что вас, кентавров, зовут мудрецами? Слова значат так мало — ещё меньше, пожалуй, чем дела. А если выразиться иначе — смысла в них меньше, чем в жизни самой по себе… Твоё счастье кричит оглушительно громко, Турий-Тунт. По-моему, простой встрече с другом так не радуются.

Турий сильно смутился и, выпустив руку Тааль, стал смотреть вдаль — на чёрных лебедей. Тааль прикусила губу: неужели нельзя было не лезть вот так бестактно в чужие мысли?… Конечно, она тауриллиан, но всё-таки…

— Значит, ты и есть та самая майтэ, о которой у нас было столько разговоров? Сен-Ти-Йи, помнится, когда-то переманивала через барьер грифов и скорпионов — накладывала на них чары специально ради того, чтобы они нашли тебя, когда придёт время…

— Сен-Ти-Йи? — переспросила Тааль. Она определённо впервые слышала это имя. — Я…

— Судя по тени, которую я вижу на земле, ты уже не совсем майтэ, — продолжала женщина, притянув к себе босые ноги. Из-под черноты на миг мелькнули её ладони — белые до зеленоватости, как у покойницы, зато немыслимо красивых очертаний. — Но судя по тому, что творится у тебя в голове — майтэ целиком и полностью, увы. Ох уж эта ваша сладенькая доброта и любовь к жизни, от которых меня мутит…

Тауриллиан поднялась одним тягучим движением, макушкой в капюшоне задев ветви ивы. Тааль различила теперь, что она молода на вид, хрупка и невелика ростом — но это совершенно ничего не значило. Облик женщины в чёрном почему-то укреплял уверенность в том, что она меняет маски так же запросто, как те русалки перебрасываются ракушками, а лебеди заботливо кормят друг друга кусочками камыша.

— Зачем ты пришла сюда, Тааль-Шийи? Попасть в Эанвалле, не так ли?… Вот же он, за твоей спиной, и двери туда всем открыты. Есть даже якобы друг, готовый тебя проводить. Всё это — не повод нарушать моё уединение, в котором куда больше толку, чем во всех твоих потугах… — её размеренный голос по-прежнему звучал потусторонне и мрачно. Тааль всё больше становилось не по себе. Она не ждала такого приёма — наверное, самонадеянно…

— Почему? — всё-таки спросила она. — Почему в нём больше толку? Я пролете… прошла долгий путь, и…

Тауриллиан вздохнула с досадой — так, будто ей надоело слушать это жалкое лепетание.

— И… — зло пропищала она, передразнивая. — Вот именно, всё кончается на «и…», если нечего добавить. И был в этом пути хоть какой-то смысл? Я даже не о твоей личной или чьей-то ещё пользе, а о Смысле как таковом?… Ты вот можешь это сказать? Нет. И никто не может.

— Почему? — эти подкалывания возмутили Тааль, и она готова была даже поспорить. «Ничего не бойся», — мягко шепнул голос Фиенни у неё в голове, и потом то же самое прожурчал Эоле. Вот если она будет бояться, в её путешествии действительно не окажется «Смысла как такового».

— Потому что во всём Мироздании действительно важно только одно, — тауриллиан неспешно откинула капюшон и сбросила чёрную накидку — словно ворона, оставшаяся без перьев. С аккуратного девичьего затылка по спине и шее спускалась длинная чёрная коса.

— Что? — спросила Тааль. Несмотря на предупреждающие тычки Турия, ей очень хотелось, чтобы тауриллиан обернулась.

И она обернулась.

Тааль заглянула ей в глаза — чёрные, как бездна, огромные и древние, как само Обетованное. Источник жуткой силы, бившей от тауриллиан, находился именно в них; и Тааль втянуло в эти зрачки, в обманчиво-невинные ресницы, в скорбную складку под бескровными губами…

Когда чёрно-белый, ведущий в горе и безмолвие туман рассеялся, Тааль обнаружила, что рухнула на колени, а Турий испуганно и неумело пытается её поднять.

— Вставай, маленькая майтэ, — разнёсся величественный голос где-то у неё над головой — голос бессмертной, властительницы, тёмной богини… Тааль замирала в ужасе, представив, что едва не осмелилась заявлять что-то против её воли. Одно её присутствие вызывало трепет и желание подчиняться — больше ничего. — Вставай и смотри на меня.

— Всё хорошо, всё в порядке, — шептал Турий. Он согнул в коленях все четыре ноги и присел рядом с Тааль, чтобы помочь ей. — При первой встрече с ними всегда так… Потом привыкаешь.

Его светлая борода колюче щекотала ухо, но Тааль не решалась отодвинуться — ведь тогда придётся снова взглянуть на Неё, а она больше не может, никогда не сможет допустить такую дерзость…

Еле дыша, Тааль встала, чтобы исполнить Её волю. Она теперь казалась себе вдвойне неуклюжей и уродливой, зарвавшейся дурнушкой. Тауриллиан стояла перед ней с гордо выпрямленной спиной; за ней о чём-то шептало озеро, всем гладким туловищем накатываясь на гальку; ветви ивы венчали бессмертную, как древесная корона, а кончик её чёрной косы почти касался земли. Девичье лицо оставалось грустно-надменным, явно не собираясь смягчаться. Эта суровость приводила Тааль в отчаяние.

— Всё ещё хочешь узнать ответ на свой вопрос?

Тааль кивнула: лгать Ей всё равно бесполезно, так она лишь ещё сильнее очернит себя в Её глазах… Турий поддерживал её, обхватив за плечи, и незаметно тянул в сторону Храма; он, наверное, мысленно корил себя за то, что привёл к этому великому, грозному существу такое ничтожество, такую (о мать моя, Делира, почему же ты тогда не пощадила меня?…) посредственность, как Тааль из гнездовья у Высокой Лестницы…

— Смерть, Тааль-Шийи. Смерть — единственно важное в Мироздании. Ею всё заканчивается, и начинается всё тоже с неё. Потому высшая мудрость — в том, чтобы приобщиться к ней. К молчанию. К одиночеству. Только тот, кто один, по-настоящему силён. Привязанности — слабость. Если ты шла сюда, чтобы найти друзей, я разочарую тебя: здесь их нет ни у кого… И любой из твоих друзей, попавших сюда, уже успел измениться.

Каждое слово, падавшее с бледных губ, звучало как приговор; Тааль стояла, всё ниже опуская голову, молча признавая своё поражение. Турий сильнее стиснул ей плечи, возмущённо мотнув хвостом.

— Пойдём, Тааль. Нам здесь нечего делать… Разберёмся и сами, куда нам идти в Эанвалле.

Тааль сердито вывернулась из рук кентавра. Как он может уводить её от тёмной богини, от повелительницы, пока Она сама не отпустила её?…

Как сквозь сон, ей вспоминались просьбы боуги, собственные обещания — что-то о замышляемом обряде, о Мосте, сооружение которого она обязана пресечь, чтобы тауриллиан не вернули себе власть… Какой бред — помешать им, чья власть свята и законна, кто прекрасен, как солнце, и грозен, как тысячи войн?!

— Разберётесь, конечно, — грустно улыбнулась бессмертная. — Зал духов — в одном из подземелий, кентавр, на нижнем уровне Эанвалле. По дрожи земли вы поймёте, что он близко… Да-да, не надо так на меня смотреть: мне прекрасно известно, зачем вы здесь, и атури своих целей тоже никогда не скрывали. Но наивно с твоей стороны надеяться, что это избавит от меня Тааль-Шийи. Как раз я и хочу подготовить её ко всему, через что ей необходимо пройти.

Турий опустил голову, набычившись, и взрыл копытом влажную землю. Тааль испуганно вцепилась в него: на миг ей померещилось, что сейчас кентавр, бросившись на бессмертную, без всякого почтения опрокинет её в озеро.

— Почему ты? Почему не Поэт или Цидиус?… И почему Тааль-Шийи сама до сих пор не знает, «через что ей необходимо пройти»? Тебе не кажется, что это должно быть её выбором?

Тааль пробрала дрожь.

— Опомнись, что ты делаешь?! — испуганно прошипела она. Из-за кентавра им теперь не миновать наказания, немилости… Но тауриллиан лишь отмахнулась мраморной рукой; широкий рукав взметнулся, подобно чёрному крылу.

— Ничего, Тааль-Шийи… Турий-Тунт у себя в садалаке слишком привык говорить то, что думает. И я, в общем-то, не против. Отвечу на всё. Почему я? Потому что мне захотелось, а Поэт и Цидиус с прочими любезно уступили мне эту возможность. Почему она до сих пор не знает? Вероятно, потому, что только-только добралась до нас, и её многое ждёт впереди. И всё, разумеется, произойдёт исключительно по выбору Тааль. Без её выбора нужная нам магия просто не подействует, и все усилия пропадут напрасно… Поэтому отбрось свои потуги быть героем-защитником, Турий-Тунт. У тебя другая роль.

И потом, точно забыв о них обоих, тауриллиан вновь развернулась к озеру, жестами подзывая к себе лебедей. Те послушно подплыли и, умильно подрагивая хвостами, стали ждать угощения. Бессмертная достала откуда-то ещё один ломоть хлеба — свежий и мягкий, как в доме Фиенни — и, ласково улыбаясь, разломила его над водой. Потом повела в их сторону чёрным глазом, удивлённо приподняла тонкие брови.

— Вы ещё здесь? Эанвалле вон там, кентавр. Или радость совершенно застила тебе глаза, так что ты даже наш Храм не способен разглядеть?…

— Я только хотел спросить, как твоё имя сегодня, — хмуро ответил кентавр. — Чтобы запомнить этот день.

— Запомнить — или припомнить?… — бессмертная хрипло рассмеялась. — Ты сегодня забавный сильнее обычного, звездочёт. Вообще-то я ещё не размышляла об этом, но… Пусть будет, например, Мельпомена. В одном странном мире у меня была знакомая с таким именем. И, знаешь, она даже неплохо ладила со мной, в отличие от тебя.

* * *

Тааль не помнила, как Турий довёл её до Храма, как они вошли, да и внутреннее убранство Эанвалле с того дня не отложилось у неё в памяти. Разум заполонило тёмное, властное присутствие Мельпомены; в ушах всё звучал её отстранённый голос, будто скорбящий обо всех живущих, а дышать было тяжело — точно шею стянула удавка чёрной косы.

— Сейчас будет легче, — твердил кентавр, ведя её через золотое сияние по каким-то ступеням. Одна из множества разномастных дверей открывалась в лабиринт коридоров — каменных, деревянных, беломраморных или таких же золотых, как стены снаружи. Лишь потолок оставался одинаковым — высоким, со сходящимися полукруглыми сводами. Внутри Эанвалле, казалось, был больше, чем снаружи: после домика Даны и Вирапи Тааль уже вполне могла в это поверить.

— Мне лучше, — пробормотала она, когда звон чеканных слов о смерти начал смолкать, а здравые мысли о цели — возвращаться. Только теперь Тааль расслышала, что цоканье копыт Турия (пожалуй, впервые за всё время их знакомства) потеряло свою равномерность, а сам он едва ли не бледнее бессмертной.

Кентавр вздохнул.

— Слава Порядку… Постарайся не думать о ней, Тааль-Шийи — хотя бы пока. Вспомни, кто ты есть. Вспомни, что ты свободна.

Тааль горько улыбнулась, качнув головой в ответ. О какой свободе может идти речь, когда обмен парой фраз с кем бы то ни было способен сотворить с ней такое?…

Это ведь нечто более страшное и могущественное, чем любая магия — даже та, что подарила ей новое тело. Это исконная сила, которая дана самой жизнью: тауриллиан могут управлять другими, как майтэ могут петь, боуги — сбивать волшебное масло и прятать клады, а Двуликие — менять звериный облик на человеческий. Так вот с чем она столкнулась, вот каково это вплотную, воочию, вне чужих пересказов… И как бороться с этим, если ты мгновенно теряешь себя, если твой же разум тебе не служит?…

В гнездовье нечто похожее рассказывали о полётах в сильную бурю — в бурю без шуток, когда ветер готов ободрать с тебя перья и переломать кости, но не пустить куда нужно. Рассказов, однако, было немного, ибо большинство майтэ и гибло именно так: уже не возвращались в гнездо из таких полётов.

— Нет, свободна, — настойчиво повторил Турий, видимо угадав её мысли. — Ты — в себе, Тааль-Шийи. Твоя душа. Твоя воля. Всё, что ты знаешь, умеешь, любишь… Оно твоё, и только. Храни это, в том числе рядом с тауриллиан — и тогда они не сумеют поработить тебя.

Они проходили по очередному широкому коридору, по обеим сторонам которого тянулись распахнутые двери. Из-за одной доносилась печальная струнная музыка и одуряюще тянуло жасмином (Тааль вспомнила о Фиенни). За другой на разные голоса верещали птицы; мельком заглянув туда, Тааль увидела огромный зал, сверху донизу наполненный клетками на золотых и серебряных шестах. За следующей дверью раскинулся гигантский бассейн, окружённый фонтанчиками; несколько русалок подплыли к его борту и с любопытством провожали глазами Тааль и Турия. Стены зала усыпали ракушки разных форм и размеров — таким плотным узором, что сами стены скрывались под ними полностью.

— Ты так и выстоял? — спросила Тааль, пока они спускались по витой лестнице с прозрачными перилами тончайшей работы — наверное, из стекла или хрусталя. Ступени лестницы сочились чем-то бордовым; потянув носом, Тааль узнала вино. — Так и сопротивляешься им до сих пор?

Какое-то время Турий молчал. Он двигался очень осторожно и явно боялся задеть хрупкие перила крупом или боками. Потом вздохнул.

— Я перечитывал свои таблички, Тааль-Шийи — особенно ту, «О стойкости». И ещё вспоминал тебя.

— Меня? — Тааль почувствовала, что краснеет. Они переместились на этаж ниже, где сам воздух казался радужным от разноцветных стёкол в окнах. За новой дверью приоткрылся зал, полный странных механизмов — шестерёнок, цепей, колёс; от тиканья и жужжания красивые стёкла слегка дрожали. — Но… почему? Почему не свой садалак?

— Потому что мой садалак сдался, — просто ответил Турий. — Они отказались от себя — каждый из них. Их служение не стало их выбором, но именно тем, что я называю рабством. А ты… Ты оставалась собой, даже утратив слух, зрение и способность ощущать вкус пищи. Ты оставалась собой — безразлично, был вокруг нас лес, или Алмазные водопады, или Пустыня Смерти. Ты выдержала все испытания духов и все свои мучительные сны… Да, мучительные, Тааль-Шийи, не отрицай; ты кричала каждую ночь, хоть мы с Гаудрун и не говорили об этом, — не глядя на неё, кентавр перевёл дыхание. Они вновь куда-то поднялись, оказавшись на открытом балконе, и пошли вдоль ряда золотых колонн; ветер очень вовремя обдул горящие щёки обоих. — Ты была мудра и свободна, как никто в моей жизни, Тааль-Шийи. В маленькой майтэ с вещими снами о вратах в Хаос я нашёл такие ум и мужество, каких не встречал до этого ни в ком, знай это. А ведь солнце описало уже сто и ещё три десятка кругов с тех пор, как мать родила меня… Думай сама, Тааль-Шийи — уж это ты умеешь. Делай выводы о том, что поможет тебе сохранить себя.

Потом они снова молчали; к речи Турия сложно было что-то прибавить. Его восхваления казались Тааль полной чушью, но возражать на них вслух почему-то не хотелось. Она чувствовала, что коснулась бы чего-то безумно важного, личного для кентавра, если бы полезла сейчас со своим самоуничижением.

Но за слабость у озера ей теперь было стыдно. В главном Турий всё-таки прав: оберегая в себе то, во что веришь, можно противиться любым речам о смерти, как бы холодны и убедительны они ни были.

…Подземелье Эанвалле, в отличие от верхних ярусов, было выложено простыми плитами песчаника. На стенах потрескивали факелы, пламя в которых почему-то было зеленоватым — как в очаге Даны и Вирапи; должно быть, от воды такое не гаснет. Тааль крепче вцепилась в руку Турия. Звуки, которыми Храм полнился наверху, исчезли. Тишина давила ей на уши, полумрак пугал отчего-то больше, чем ночь в лесу боуги.

Но Турию явно было ещё хуже: он начал спотыкаться, вспотел, то и дело отдувался и тёр лоб мозолистой ладонью. Время будто остановилась — новые и новые повороты, углы, факелы, клочки паутины, каплющая где-то вода… Тааль не знала, сколько они уже здесь; как и все майтэ, она терпеть не могла спёртый воздух и уже мечтала о поверхности. Всё это не мешало ей двигаться дальше — и даже быстрее, чтобы со всем покончить, — и вскоре она обнаружила, что сама тащит вперёд ослабевшего Турия.

— Иди дальше одна, Тааль-Шийи, — выдохнул кентавр, останавливаясь. — Прости… Что-то не пускает меня. Земля дрожит подо мной, как она и сказала… А ещё давит вот здесь, — он с гримасой схватился за грудь. — И я слышу шёпот…

— Шёпот? — испугалась Тааль. — Но здесь никого нет, Турий.

— Есть… Шёпоты на незнакомом языке, я слышу их, их всё больше… — взгляд кентавра затуманился, а серебристую шкуру покрыли бусинки пота; он с трудом ворочал языком. — Они оглушают, Тааль-Шийи, больно ушам… Ты бы поняла их, но я не различаю слова… Прости, — он закашлялся. — Вновь меня заставляют бросить тебя… Они так хотят оставить тебя… без защитника…

Турий вдруг умолк, издал хрип и запрокинул голову, готовый упасть; на шее и висках у него до синевы вздулись жилы. Тихо вскрикнув, Тааль обняла его.

— Держись, Турий… Всё хорошо, только, прошу тебя, не иди дальше! Я доберусь сама. Ты сможешь вернуться один?

Турий как-то по-детски обмяк в её объятиях, а потом кивнул.

— Конечно, смогу, — с усилием выговорил он. — Буду ждать тебя наверху… Дрожь земли я чую оттуда, — вытянув руку, он указал на левый поворот впереди. Там факелы кончались, и из глубины коридора наползала темнота. — Наверное, там ты встретишься с духами… Прости меня, Тааль-Шийи. Прости и будь храброй, как и всегда.

— Буду, — пообещала Тааль (какой угодно — но храброй она себя точно никогда не считала…). — Со мной ничего не случится, духи хорошо ко мне относятся… Это ты береги себя. Ступай.

И, взявшись за ближайший факел, она решительно вытащила его из скобы. Если там, за поворотом, такой же мрак, как видно отсюда, — факел явно ей пригодится.

* * *

За поворотом и вправду стояла непроглядная тьма. Больше того: как только затих стук копыт Турия, факел в руке Тааль потух легче задутой свечки. Она вздрогнула. Древняя громада Храма, посвящённого неведомо кому (скорее всего, самим тауриллиан — от себя же) теперь нависла над ней, стискивала по бокам и уходила ещё глубже под землю, ниже самых укромных корней.

— Ничего, — тихо сказала Тааль — просто чтобы услышать свой голос. Он эхом отскочил от песчаниковых стен и показался ей на редкость писклявым. — Ничего. Я обещала дойти, и дойду.

Быть может, всё-таки зря она не потребовала у Ришо вернуть нож?…

Тааль шла через мрак, кусая губы от страха, и вела рукой по стене — так было спокойнее. Временами пальцы наталкивались на что-то склизкое, и тогда она с отвращением отдёргивала ладонь. Бредовый вопрос вдруг пришёл ей в голову: что бы она почувствовала сейчас, полюбовавшись вблизи на личинок, которыми раньше питалась?… Тошнота меж грудью и животом ответила раньше разума, и Тааль совсем поникла. Значит, она действительно уже не майтэ — не только телом? Но как в таком случае понимать слова бессмертной Мельпомены, ведь тауриллиан не лгут?…

— Ну наконец-то, дотопала… Честное слово, я уже начал испаряться от скуки. Где тебя носило так долго, майтэ? И зачем ты тащишь эту потухшую деревяшку?

Эоле! Знакомый голос журчал и булькал где-то рядом, почти у самого уха. Тааль внезапно обнаружила, что мрак кончился, что она проходит через высокую каменную арку, за которой — слабо освещённый круглый зал.

Она присела и медленно положила факел рядом с собой. Тут сгустилась та же тишина, что в остальном подземелье; зал казался пустым. В круглой стене было прорублено шесть ниш, и, заглянув в одну из них, Тааль невольно попятилась: глазами-изумрудами прямо на неё смотрела золотая статуя дракона. Пять других статуй отличались от этой, но все сверкали золотом или серебром, усыпанные крупными гранёными камнями. Чьё-то искусство было столь выразительным, что создавало тревожное впечатление; драконы застыли в разных позах, с разными формами шей и голов, количеством хвостов и клыков, оттенками чешуи… Словно не статуи, а живые существа, сдавшиеся чьим-то тёмным чарам.

А может, так оно и было. Теперь Тааль узнала тауриллиан, и её нисколько не удивило бы это… Почему-то ей подумалось, что Фиенни эти статуи тоже скорее расстроили бы, чем восхитили. В полустёртых руинах Молчаливого Города — несмотря на то, что они давно растеряли свой блеск — было больше благородства и чистоты.

— Ну и что ты стоишь столбом, как ещё одно изваяние?… Майтэ есть майтэ, драконом прикинуться у тебя всё равно не выйдет… Заходи, Тааль-Шийи, не трать чужое время.

— Я вошла, — Тааль сделала ещё пару шагов вперёд, предположив, что ей следует встать в центр зала — в центр каменной мозаики на полу. Там блёкло краснел круг, обведённый жирной чертой; возможно, он изображал Звезду Дракона. — Где ты, Эоле? Я не вижу тебя.

Её голос всё так же противно пищал, отражаясь от каменных стен. Эоле засмеялся россыпью брызг.

— Ни за что не поверю, что ты на самом деле жаждешь меня увидеть… Но долг есть долг, не так ли, птичка? Сама догадайся, где я могу быть. Судя по рассказам Хнакки, ты недурна в загадках: старик всем уже надоел своими жалобами на то, как проиграл одной глупенькой майтэ… Брюзжал и брюзжал — все родники в моей пещере засыпал, желтобрюхий олух.

Упоминание источников явно служило подсказкой: Тааль привыкла к тому, что духи ничего не говорят просто так. Она огляделась, высматривая в зале любую воду, но ничего похожего не увидела.

— Не знаю, Эоле… Я всё-таки не вижу тебя.

— Ну-у, я разочарован, — капризно пробулькал дух. Тааль даже показалось, что она слышит обиженное позвякиванье ледышек. — А если внимательнее? Обрати внимание на очевидное, Тааль-Шийи. Ты не должна упускать очевидное, если хочешь совладать с тауриллиан.

Тааль вздохнула. Снова эти игры — как же она устала от них, и как это сейчас не к месту… Лучше бы атури сами помогли ей, раз уж им так нужно, чтобы она «совладала» с тауриллиан.

Самым «очевидным» в зале были статуи драконов. Преимущество центра, насколько поняла Тааль, как раз и заключалось в том, что из него все шесть отлично просматривались. Она ещё раз пробежалась глазами по нишам — и заметила во лбу одного из драконов стеклянный шарик с водой.

— Вижу, — сказала она, ткнув туда пальцем. — Покажись, пожалуйста… И, если можно, не надо больше игр. Мне достаточно испытаний.

— А, опять птичка показывает коготки… Ну-ну. Тебе достаточно, а кому-то другому — нет. Есть только один момент, на котором игра заканчивается, Тааль-Шийи. Ты знаешь, какой.

Она вздрогнула, снова нарисовав в памяти Мельпомену. Интересно, бледная тауриллиан всё так же сидит под той ивой? Должна ли Тааль подойти к ней, когда покинет Храм?… Во имя ветра, вот бы нет — вот бы ей просто позволили уйти с Турием, встретиться с Гаудрун…

Но Тааль уже знала, что не позволят.

— Знаю. Смерть.

— Точно, — трещинки покрыли стеклянные стенки шарика; с коротким звоном он лопнул, и в пролившейся водяной струе возник дух — в умильном, знакомом Тааль облике пухлощёкого младенца. — Ты всё же поумнела — хотя лишь самую малость, надо признать… Рад тебя видеть.

Эоле покружил немного вокруг Тааль, разбрызгивая холодные капли. Она стояла, молча ожидая своей участи.

— Я пришла, как ты и просил, Эоле. Я выдержала испытания.

Дух подлетел и, совершив кувырок, щёлкнул её по носу; обречённо вздохнув, Тааль смахнула влагу с лица. Всё-таки насколько удобнее было с клювом…

— Весьма самонадеянно, Тааль-Шийи. Выдержала, конечно — в том смысле, что осталась в мире живых и не соскользнула на изнанку. Но в частностях… Могло быть и лучше, — Эоле укоризненно поводил пальчиком. — Ты сильно задержалась в Молчаливом Городе. Понравилось гостить у мёртвого волшебника?

Что ж, наверное, нет смысла спорить с очевидным (особенно если Эоле действительно так всезнающ, как утверждает). К тому же Тааль не стыдилась того, что привязалась к Фиенни; да можно ли вообще к нему не привязаться?… Дни с ним стали отрадой после тягот её пути — подарили ей отдых, которого ей, кажется, не найти ещё очень долго.

— Да, понравилось. Мастер Фаэнто стал моим другом.

— Ну ещё бы — он же сама мудрость и обаяние, насколько мне известно… Жаль только, что любил в своё время лезть туда, где смертных никто не ждёт. Потому его неугомонная душа и не может упокоиться до сих пор… На восточном материке сейчас идёт Великая война, Тааль-Шийи, и длиться ей ещё долгие годы — победят тауриллиан или проиграют, всё равно. А вызвал-то её, в конечном счёте, именно Фаэнто… Он первым из смертных за много веков достучался до тауриллиан, первым переплыл океан. И врата в Хаос без него тоже никогда бы не открылись.

Сердце Тааль заныло. Неужели в мире нет совсем ничего прочного и правдивого, раз даже на Фиенни лежит вина в таких ужасных вещах?…

— Я в это не верю.

— Ты не хочешь верить, — поправил Эоле, растекаясь лужицей по стене. В глаза Тааль бросились деревянные когти дракона в соседней нише. Странно, почему вдруг деревянные — у каменной статуи?… — Но тебе придётся. Иначе как объяснить то, что твой долгожданный Повелитель Хаоса — его лучший ученик?

Тааль вспыхнула. Как нечестно со стороны Эоле напоминать ей о видении, о той пещере — ведь он сам велел ей погрузиться «на самую глубину»! Ведь иначе она умерла бы…

Или нет? Или это был просто способ заставить её признаться, вовлекая в ещё более опасную игру?

— Он не «мой долгожданный», — сухо возразила она, оправив складки на одежде. — Я ничего не знаю о нём.

— А как же твои сны? Не из-за них ли тебя прозвали Шийи — «сновидица», о птичка?

— Я знаю лишь то, что это его магия создала разрыв в ткани Обетованного, и только ему же под силу его затянуть… Это всё.

— Всё? И ты не расспрашивала о нём зеркальщика? Не выяснила всё, что только могла?…

Тут Тааль вконец разозлилась. Почему это должно касаться кого-то, кроме неё самой — пусть даже атури? Почему она должна безропотно принимать это?… У Турия есть идеал свободы, у Гаудрун — смелость до безрассудства, а что у неё?

Турий говорил о вере, которая помогает сохранить себя. Можно ли назвать верой то, что она испытывает к Альену из-за моря? Тааль понятия не имела, как это назвать — и, если честно, ей совсем не хотелось допытываться.

Между тем деревянные когти дракона всё больше сбивали её с толку. На хвосте третьей статуи Тааль обнаружила гирлянду из листьев (она неприметно вилась по мелким зелёным камням, украшавшим чешую); из пасти четвёртой вырывался бронзовый язык пламени… Новая головоломка духов медленно прояснялась.

— Расспрашивала и выяснила. Только почему ты спрашиваешь об этом, о дух? Разве это как-то поможет закрыть разрыв или остановить Великую войну? — Тааль шагнула к дышащему огнём изваянию и дотронулась до «пламени» ладонью. Бронза была раскалена изнутри; от боли у Тааль на миг потемнело в глазах, но она стиснула зубы и не издала ни звука. — Думаю, нет. Но я знаю также, что Повелитель Хаоса уже на пути сюда. Если он придёт закрыть врата… — дождавшись облака жара, сгустившегося над статуей, Тааль отступила к другой нише. От одного её пристального взгляда — даже без прикосновений — деревянные когти с треском отделились от драконьих лап, подползли друг к другу и начали срастаться, образуя новую форму. Зрелище вышло не из приятных, хоть и не произвело на Тааль большого впечатления: она была слишком рассержена. — …то я помогу ему всем, чем сумею. Если же он, наоборот, окончательно впустит к нам Хаос и свяжет с ним тауриллиан… — покинув золотой хвост, гирлянда из листьев на глазах пускала новые побеги, пышно-зелёные и цветущие; воздух вокруг округлого голубоватого дракона с тонкой шеей скрутился в маленький вихрь; под последней статуей пришёл в движение постамент — запузырился, будто плавимое над огнём масло боуги. Тааль ждала, с чувством победителя вкушая многозначительное молчание Эоле. — …то мой долг — помешать ему всеми силами, и тогда я клянусь бороться с ним за Обетованное — то, что на востоке, и всё целиком, — пока жива. Но как бы всё ни сложилось, мне нужна ваша помощь, досточтимые атури. Без ваших советов я не добралась бы до края бессмертных и осталась бы «маленькой майтэ», как ты, Эоле, до сих обращаешься ко мне. Без вас и потягаться с тауриллиан я тоже не смогу. Появитесь же наконец и объясните мне, как помешать им исполнить задуманное!..

Если передавать более простыми словами, всё это значило примерно следующее: «уважаемые духи! может быть, прекратим уже ощупывать мои сны и займёмся делом, раз вы притащили меня сюда?…» Тааль сама не знала, откуда в ней взялись силы на эту речь — и, главное, на этот тон. Её щёки горели, голос звучал громко и чуть надменно, точно принадлежал не ей, а…

Точно принадлежал не ей.

Впрочем, непонятное вдохновение испарилось так же внезапно, как пришло: Тааль поникла и опять уставилась в пол, ожидая новых насмешек или поучений Эоле.

Но этого не случилось. Водяной младенец молча ждал других атури, собиравших себя по частям; скоро каждый из духов, соткавшись до конца, застыл напротив ниши с драконом-статуей. Тааль подавленно озиралась: она никогда не видела столько духов стихий сразу… Да что там — никого из них, кроме Хнакки и Эоле.

Как раз Хнакки здесь не было — видимо, другие духи относились к нему, заключившему договор с тауриллиан, не то чтобы враждебно, но настороженно. Зато появилось пятеро незнакомцев, и Тааль оказалась окружена плотным кольцом. В таком положении ей было ужасно не по себе, но ноги будто приросли к полу — скорее из-за банального страха, чем из-за магии.

— Ну вот, Тааль-Шийи, можно и прекратить возмущённые речи, тебе так не кажется?… — примирительно прожурчал Эоле и, бойко шевеля детскими ножками, прошагал по воздуху к женщине, сотканной из бронзового пламени. От её статной фигуры исходил тот же гибельный жар; вокруг волос — всполохов огня — разлетались золотые искры. — Если бы ты меня не перебила, я бы, между прочим, сказал, что ты неплохо выглядишь… Но, конечно, не лучше Зарнары. Познакомься с нашей красавицей, атури огня.

— Атури священного огня Эанвалле, — сурово побагровев, поправила Зарнара. — Одна из немногих огненных духов, которым дозволен вход в Храм, прошу заметить. Здравствуй, Тааль-Шийи… И давно же я не бывала здесь! Жуткая сырость, — добавила она, озираясь. — Бесчестно со стороны тэверли было отдать нам из всего великолепного Храма одну прогнившую залу в подземелье… Тебе случайно не холодно, майтэ в образе человека? Подойди, и я согрею тебя.

— Н-нет, благодарю… — пролепетала Тааль, на всякий случай попятившись. — Думаю, не стоит.

Зарнара пожала голыми огненными плечами.

— Как хочешь. А ты лети-ка от меня, Эоле, пока не испарился.

— Или пока ты не потухла? — подмигнул Эоле.

Другой дух скрипуче зевнул. Он был покрыт корой; на корявых ветках-руках покачивались редкие листья. Судя по недовольно горящим глазам — зелёным, окружённым янтарными капельками смолы — он тоже был не в восторге от подземелья и от вызова Эоле.

— Этим вашим шуткам четвёртая тысяча лет, имейте же совесть!..

— А ты перестань скрипеть, Эйдре! Будешь ворчать — станешь угрюмым пустынником вроде Хнакки! — задорно посоветовал дух-младенец, швыряя в духа-дерево горсть воды.

Тот не остался в долгу, и ещё как: в следующую минуту Эоле пришлось уворачиваться от сухих листьев, пары орехов и большой шишки… Но это, само собой, только рассмешило его. Тааль не верилось, что она смотрит на древних духов, а не на играющих птенцов.

— Это Эйдре и Нэйдре, Тааль. Постарайся не путать, они этого не любят.

Нэйдре — надо полагать, сестра или жена Эйдре (а может, и то и другое: кто решится разбираться в нравах духов?…) — очень походила на него, но больше напоминала тонкое цветущее дерево: яблоню или вишню. Именно её «проводником» в подземелье был гибкий побег на хвосте дракона.

— Рада видеть тебя, Тааль-Шийи, — ласково сказала она, поправляя зелёную поросль волос, в которой запутались бело-розоватые лепестки. — И тебя, Эоле, тоже. За то время, что мы не встречались, немало источников обмелело…

— И немало лесов высохло, девочка моя, — таким же елейным голосом отозвался Эоле, одаривая и её порцией брызг. — Хотя ты по-прежнему юна и мила, будто вечная весна стоит в Обетованном… В Обетованном и Лэфлиенне, хочу я сказать: наша майтэ привыкла разделять их… Ну, а здесь у нас кто? Ба, старина Уллэ! Вот уж не ожидал, что ты ради нас покинешь свои облака!

Тааль, тщетно пряча тоску, смотрела на духа из вихря — на его прозрачное, невесомое тело, а главное — на огромные крылья у него за спиной. Крылья слепили белизной, задевая каменного дракона; очень редких взмахов хватало, чтобы удерживать атури в воздухе.

— Как же я мог не прийти, узнав, что вы выбрали именно майтэ? — дух улыбнулся бесплотной улыбкой, и ветерок от его крыльев приобнял Тааль, как рука старого друга. — Здравствуй, дочь моего народа. Я сожалею о твоей утрате. Ты заслужила достойную замену ей.

О, вот это было уже лишним… Тааль потупилась, чувствуя, что глаза начинает предательски пощипывать. Лучше бы Турий сумел добраться до подземелья: при нём она постеснялась бы плакать.

К духу из груды камней Эоле подлетел в последнюю очередь. Этот гость не удосужился принять человекоподобный облик и остался просто нагромождением булыжников, на которые распался постамент из-под статуи. Временами булыжники вздрагивали и опадали, точно от медлительного дыхания во сне.

— А это Горгин, Тааль-Шийи. Толку от него немного: он всегда молчит… Зато крепок и наверняка защитит в случае чего, имей это в виду. Камень, одним словом… Ну что ж, как я понимаю, здесь все, кому разрешено находиться в Золотом Храме? Так ли, братья и сёстры?

— Так, Эоле, — откликнулся нестройный гул голосов (всех, кроме Горгина), от которого пол пошёл мелкой дрожью; у Тааль пересохло во рту.

— Сегодня мы встречаем нашу Шийи — ту, к кому приходят вещие сны о разрыве в Хаос. Нашу последнюю надежду и воительницу.

Голосок Эоле звучал совершенно серьёзно, но Тааль не сомневалась, что он издевается.

— Я не воительница и никогда не была ею, — сказала она, вспоминая слова Вирапи и собственные мысли о Гаудрун. — Если вам была нужна воительница, вы обознались.

— О нет, — Зарнара лучисто вспыхнула, и в зале сразу стало вдвое светлее. Статуи драконов засияли, как только что сделанные. — Вот, так-то лучше… Мы знаем, через что ты прошла, Тааль-Шийи — каждый из нас. Больше того — каюсь — во многом мы сами и провели тебя через это… Когда-то именно я забрала у тебя все способности ощущать мир. Это старый способ проверки — очень старый и не очень добрый, признаю… Но действенный. Когда я предложила его своим сородичам, они согласились. Потому моему заклятию помогал каждый костёр в Лэфлиенне, каждая молния, каждая вспыхнувшая звезда на твоём пути. Всё было запущено под красной Звездой Дракона…

— Когда я говорила с Эоле, — еле слышно закончила Тааль, посмотрев на невозмутимого младенца. — Когда он направил меня и Турия по пути сюда…

— Другие тоже виноваты перед тобой, Тааль-Шийи, — с искренним сожалением вмешалась Нэйдре; к ногам Тааль упал розовато-белый цветок с нежными до полупрозрачности лепестками — страшно коснуться. Вот так же страшно касаться было сейчас того, что зрело у неё внутри. — Участвовала не одна Зарнара. Это я посылала тебе тревожные сны — все, кроме тех, что касаются врат в Хаос. Они — твой личный, особенный дар… или, может, проклятие. И все твои беспокойные мысли, и стремление покинуть гнездовье, чтобы лететь за подругой на юг — всё это тоже от меня. Лишь отчасти, конечно: если бы не твой выбор, ничего этого бы всё-таки не произошло.

Тааль подняла цветок и кивнула. Она не знала, что на это ответить. «Чистота создана, чтобы проиграть страсти», — в который раз зашуршали слова пророчества у неё в голове.

А потом — уже привычно — обрисовался образ Альена Тоури, Повелителя Хаоса из-за моря: его сила и потерянность, их беседы в общих снах, пугающе-властные глаза. Размеренные рассказы Фиенни, в которых он (она чувствовала) много, так много умалчивал…

Нет, вот уж это — не обессудьте — принадлежит только ей. Возможно, это одно во всём мире. Ни атури, ни тауриллиан не творили это, не касались этого. И биться за это (только ли за сны?…) она будет до последнего.

— Ну, и я тоже приложил сучья, — наполовину заскрипел, наполовину вздохнул Эйдре. — От меня и Эоле совместно — твой дар понимать язык всего живого. Это нужно было, чтобы плотнее связать тебя узами с Обетованным… Говоря так, я и Лэфлиенн тоже имею в виду. Но, согласись, майтэ, это было даже полезно: кентавры, Двуликие, боуги…

— Да, — будто бы издали отозвалась Тааль. Интересно, чего он ждёт — благодарности?… — Да, конечно. Полезно.

— Загадки Хнакки — это, конечно, его собственное изобретение… Как и бдение в Пустыне Смерти, и грифы — всё это уже штучки тауриллиан, — заметил Эоле. — Они хотели перетянуть тебя на свою сторону, да и сейчас хотят. Запугивали и приманивали, как могли… Что до Горгина, то он просто наделил тебя выносливостью, необычайной для майтэ. Подстраховал, так сказать… Что теперь скрывать: никто из нас не был уверен, что ты выживешь в путешествии и доберёшься сюда, в Эанвалле, где открылся разрыв.

— Но все мы очень хотели этого. Мы верили в тебя, — поспешно прибавила Нэйдре, отирая ладонью травяные ресницы. Тааль была почти уверена, что это фальшивые слёзы: чтобы убедить глупую смертную, что духам не всё равно.

— А ты, о Уллэ? — с замиранием в груди спросила она, потому что воздушный дух до сих пор молчал. — Как ты испытывал меня?

От его ответа её вновь обдало свежим ветром, запахом полуденных облаков — но тем более жестоко звучали слова.

— Отбрось то, что осталось, и получишь правду… Я забрал у тебя то, что принадлежало тебе по праву, Тааль-Шийи. Я запустил магию, даровавшую тебе тело бескрылой — для того, чтобы ты смогла выдержать всё необходимое… Прости, если сумеешь, дочь моего народа. Повелитель Хаоса — бескрылый волшебник, как и все тауриллиан. Чтобы противостоять им, одной маленькой майтэ не хватило бы.

— Так почему же тогда?… — то ли зло, то ли устало выдавила Тааль, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Ей сегодня открылось слишком много печальных истин: столько не вместить в один день. — Почему вы остановились именно на «одной маленькой майтэ»?

— Потому что к тебе стали приходить твои сны, — просто ответил Уллэ. — Потому что именно ты стала замечать неладное в земле и воздухе, летая над Великим лесом… Потому что твоя душа так чиста и бескорыстна, Тааль-Шийи, что ей под силу отстоять свободу Обетованного.

Ей хотелось сделать что-нибудь ужасное, раздражающее — опрокинуть одну за другой статуи драконов, или плюнуть на пол, или развернуться и убежать наверх, чтобы искать защиты у Турия, а потом говорить о тщетности жизни с Мельпоменой…

Преодолев себя, Тааль уточнила:

— Каким образом? То есть… Даже если поверить в мою «чистую и бескорыстную душу», — она старалась, правда старалась произнести это не насмешливо, без неповторимых, подспудно-язвительных ноток Альена, знакомых ей по снам. Кажется, не получилось… — Даже если поверить в неё, я не вижу, как это помешает тауриллиан связаться с Хаосом… Они могут уговорить волшебника, создавшего врата, раскрыть их для них. Это всё, что им нужно. При чём здесь я?

— Ну, вся проблема как раз в том, что это не совсем всё, — с непонятным удовольствием прозвенел Эоле. Он подлетел к куче-Горгину и уселся на него, болтая пухлыми ножками. — Чтобы раскрыть разрыв в Хаос и, таким образом, разрушить барьер, поставленный Порядком и первыми людьми, тауриллиан и Повелителю потребуется длинный и сложный обряд. Ты случаем ничего о нём не слышала?…

В вопросе таилась вкрадчивая хитринка — так лягушки прячутся в прибрежных камышах, а мелкая рыбёшка — под корягами на дне… Всё-таки Эоле лукав, как вода.

— Только то, что этот обряд существует, — честно сказала Тааль. — Боуги под Холмом рассказали мне.

— Боуги под Холмом… — задумчиво повторил Эйдре. — Даже нам без спроса нет туда ходу. Мы предполагали, что им захочется пообщаться с тобой.

— Ещё они говорили о Мосте. И что тауриллиан собирают в своих землях смертных со всего Лэфлиенна и освящённую воду, чтобы открыть его…

— Верно, — сказал Эоле. — Мост — это, по сути, и есть открытый до конца разрыв в Хаос… Снятие древних заклятий, которые мы призваны охранять. Снятие оков с тауриллиан, их новая дорога к власти. Их возвышение. Для возведения Моста и нужен обряд.

— Так в чём он заключается, этот обряд?

— Для начала им нужна подготовка — много, очень много живой энергии и волшебства, — Зарнара горячо вздохнула, и цветущая Нэйдре теснее прижалась спиной к своей нише. — Для того, собственно, здесь и собираются якобы «порабощённые» (а на деле — скорее обольщённые тауриллиан…) майтэ и кентавры, русалки, оборотни и боуги… И даже драконы.

— Потом всю эту энергию вкладывают в конструкцию из волшебных зеркал, — продолжил Уллэ. — Да-да, Тааль-Шийи… Увы, когда-то именно мастер Фаэнто предложил им чертёж для такой конструкции — до того, как отвернуться от тэверли, он был рад помогать им.

— И эти зеркала должны располагаться точно так же, как в Центре Мироздания, — уточнил Эоле. — Я, возможно, уже упоминал о нём при тебе. Он создаёт баланс сил в борьбе Цитаделей, удерживает Мироздание на единой оси. И внутри он полон зеркал — по крайней мере, так говорят… Даже нам, природным духам Обетованного, не войти туда без позволения сущностей Хаоса или Порядка.

Тааль вздохнула. Ей становилось всё грустнее.

— И отливают эти зеркала только из особой воды?

— Умница, — похвалил Эоле. Когда-то Тааль, может быть, и польстила бы его похвала, но точно не теперь. — И в Лэфлиенне, на нашем материке, раздобыть её можно лишь на Алмазных водопадах…

— А что ещё? — спросила Тааль, чувствуя, что они как раз подбираются к самому главному — к её месту в этой стройной картине, в этом полёте, выверенном до мелочей. Главным действующим лицом, конечно, должен стать Альен — и это понятно, — но она? Жалкая, глупая майтэ с псевдо-«чистой» душой; майтэ, у которой по воле воздушного духа обрезали крылья?…

— Ещё — Узы Альвеох, — сказал Эоле, и тут в зале повисла почтительная тишина. Оглушительно громко трещали факелы на стенах.

Тааль перевела дыхание. Чем-то древним и немного страшным веяло от этого имени.

— Узы Альвеох?…

— Давным-давно, в одном далёком мире, который зовётся Рагнарат, жило могучее племя, — вдруг нараспев начал Уллэ — тем же размеренным тоном, каким отец Тааль, Ведающий или старики из гнездовья начинали свои истории. Тааль захотелось сесть на ветку и устроиться на ней поудобнее, готовясь слушать; должно быть, Эйдре и Нэйдре не понравились бы её мысли о ветках… — У них было всё, что нужно для жизни — сила оружия, волшебство, красота и ум, удача, а ещё — прекрасные и грозные песни… Племя было счастливо, и правила им царица по имени Альвеох. Она была хорошей, справедливой правительницей. Но однажды случилось горе — от долгой болезни умерла её любимая сестра; ведь весь народ Альвеох был смертным, и каждому из них грозило неизбежное расставание с плотью… Альвеох бесконечно любила сестру, с детства была неразлучна с нею. Она знала, что сестру не вернуть, но всё-таки пошла в лес и взмолилась перед своими богами, чтобы они позволили им воссоединиться — иначе солнце, и звёзды, и ветер не в радость ей, а дикие цветы кажутся хищными и уродливыми.

— И что же? — спросила Тааль, когда Уллэ примолк. История необъяснимо взволновала её, а сестра царицы почему-то напомнила о Гаудрун. — Им позволили?

— Да. Альвеох молила так сильно, что добилась невероятного: из мира мёртвых ей вернули сестру, но ценой стала часть жизни и души самой Альвеох. Боги и духи Рагнарата собрали большой совет (так говорится в легенде, но я думаю, что речь о порождениях Порядка и Хаоса…) и решили, что только так можно совершить неслыханное святотатство. Отныне Альвеох и её сестра были связаны особыми, нерушимыми узами — не кровью, но магией… Заклятие звучало примерно так:

«Сладость одного станет сладостью другого, боль — его болью, горе — его горем. Они обречены следовать друг за другом, как запах следует за ветром, тень — за живым, голодный — за пищей, и сил всего мира не хватит, чтобы их разлучить. Они навсегда сложатся и срастутся, и даже их собственной воле не превозмочь Уз. Со смертью одного для другого жизнь утратит смысл, и во всех последующих рождениях они будут рядом, точно Правый и Левый глаза неба».

И никому во всех мирах Мироздания не было под силу разрушить эти узы…

Тааль молчала, затаив дыхание. Это звучало заманчиво и жутко одновременно. Можно ли жить с такой связью? Чего она больше приносит — счастья или боли?…

— Однако после этого Альвеох, увы, не умерила своей жажды, — продолжал Уллэ. — Пришло время, и Альвеох выбрала себе возлюбленного из другого племени. Они жили счастливо, рожали детей, и с каждым закатом царица умирала от любви, чтобы возродиться к рассвету… Но потом разразилась большая война с давними врагами племени, на которой её возлюбленный был убит.

— И Альвеох повторила свою просьбу? — догадалась Тааль.

— Правильно. И её, как ни странно, исполнили вновь — теперь нерушимые Узы связывали Альвеох уже с двумя смертными. И жить всем троим стало нелегко: ведь они так слились разумами, что почти делили одну душу на всех; и, когда Альвеох со своим мужем бывали вместе, сестра царицы молча страдала где-нибудь в лесу… А возлюбленный Альвеох тоже с трудом выносил присутствие двух женщин в своём сознании. Если кто-нибудь из троих ненароком ранил себя, кровь шла у всех, если видел дурной сон — все трое просыпались… Но так прошло много лет, и в один грустный день в могилу сошёл новорождённый ребёнок Альвеох. Царица была уже немолода — он родился слишком хилым, чтобы вынести тяготы жизни.

— И в третий раз никто не позволил ей?…

— Никто. Боги и духи разгневались на дерзкие просьбы царицы, которая снова и снова шла против закона, общего для всех смертных. В наказание они превратили всё её племя в осиный рой — наделённый, однако, речью и прежней способностью мыслить. Сама Альвеох стала маткой роя, его Великой Матерью. Жители племени внутри роя тоже оказались связаны воедино и обречены на скитания, конца которым не видно… Сама же Альвеох однажды предпочла всё-таки уйти, оставив мир живых. А магия осталась под названием Узы Альвеох. Иногда, очень редко, кто-нибудь из особенно отчаянных волшебников применяет её — и именно она необходима в обряде раскрытия разрыва в Хаос. Волшебство потечёт по зеркалам, распахивая огненные врата, только если Повелитель Хаоса заключит Узы Альвеох с кем-то, кто видит другую сторону разрыва… С кем-то, чья чистота способна противостоять тьме, а внутренний строй — Хаосу. Защитник первозданной магии и Порядка, добровольно заключающий вечные Узы с Повелителем Хаоса, властелином смерти — вот чего хотят тауриллиан… И вот что они получат, если ты согласишься на это, Тааль-Шийи. Ибо сила Защитника пробудилась в тебе, а Узы Альвеох невозможны без выбора и желания обеих сторон… Вот как обстоит дело. Вот зачем тауриллиан, да и мы тоже, так старались привести тебя сюда — потому что именно ты можешь либо остановить возведение Моста, либо дать ему совершиться.

— Но я… — Тааль попыталась сказать что-то осмысленное, но закончить фразу ей не удалось. Холодный и скорбный голос проговорил у неё за спиной:

— Простите, что прерываю столь милую беседу… Но это всё же наш Храм, досточтимые духи. Ваше время в нём вышло.

Когда она успела спуститься и почему на этот раз Тааль не ощутила её появление?… Наверное, потому, что была чересчур поглощена духами и легендой об осиной царице Альвеох.

Эоле недовольно забулькал, но, послав Тааль какой-то трудночитаемый знак, стал неторопливо собираться в лужицу, а потом — просто в крупную каплю. Другие духи тоже начали обратное превращение; Тааль обдало прощальным жаром от Зарнары, прохладой от Уллэ и запахом прелой листвы от Нэйдре и Эйдре.

Тааль обернулась и увидела Мельпомену. Она вошла в зал из темноты подземелья, сама — беспощадно-красивое продолжение этой темноты. А следом за ней…

Да, следом за ней шёл Альен Тоури, волшебник из снов Тааль, их гость и хозяин. Рядом с ним были ещё трое — низкорослая старая женщина, невзрачный юноша и некто обнажённый, сияющий, с пером за ухом; как и от Мельпомены, от него волнами расходились бессмертие и сила.

Но всё это было нисколько, ничуть не важно: здесь был Альен Тоури. Он выглядел усталым и печальным. Он был настоящим.

Он рассеянно оглядывал статуи драконов, не замечая её.

Тааль вросла в пол окончательно; жаль, что невозможно пустить в нём корни. Она никогда не думала, что это произойдёт вот так, — но это произошло, и возможности улететь у неё не было.

Мельпомена подошла и возложила на голову Тааль мертвенно-бледную руку. Кончик её косы сметал пыль со старых камней.

— Лучший выход — это сон. Просто усни, Тааль-Шийи.

— Но я не хочу, — пробормотала Тааль.

— Ты должна, Тааль-Шийи, — раздался гортанный голос, и синеватая чернота косы и одежд расплылась по миру, затопила его собой — а где-то за ней дышал, двигался, думал Альен Тоури, и это, само по себе, почему-то было чудесно и немыслимо. — Спи. Ты должна — чтобы твоё превращение завершилось.

ГЛАВА XIII

Дорелия. Энтор — Заповедный лес

Лорда Заэру разбудил робкий, но настойчивый стук в дверь. Лорд проснулся и закашлялся, ощущая гул в голове и старческую разбитость во всём теле. Ему казалось, что он только успел сомкнуть глаза; а судя по едва оплывшей свече на прикроватном столике, именно так и было.

Стук повторился. Лорд сел на постели и привычно прислушался — не звучит ли боевой сигнал на стенах?… Потом сообразил, что он уже во дворце, а не на укреплениях, где провёл последние несколько ночей.

— Дэван, открой, — лорд позвал слугу, морщась от собственного охрипшего голоса. Засыпал он теперь исключительно после двойной дозы снадобья, которое принимал по рецепту личного королевского лекаря. Но лучше уж вовсе не спать, чем проваливаться в бредовую муть, а после чувствовать себя ещё ближе к погребальному костру, чем обычно… — Дэван! Мне что, самому вставать?

Слуга дремал в кресле у дверей в покои, но после окрика лорда встрепенулся и с извинениями кинулся открывать. В слабом мерцании свечи лорд видел, как парень трёт опухшие глаза и тщетно пытается пригладить пятернёй волосы.

Лорд вздохнул. Живя при дворе, он никогда не держал личных слуг (считал это чем-то вроде дурного тона: не у себя же в замке, а под носом у его величества; да и платить им жалованье — расточительство непомерное…), однако в день, когда началась осада, король убедил его принять на службу Дэвана. «В целях безопасности», — как он выразился, безмятежно поглаживая своего жирного белого кота; но лорд отлично знал, что дело совсем не в его безопасности.

Просто он слишком сдал. Слишком устал, болен и одинок — вот Абиальд и попытался тактично намекнуть, что его Дагалу необходима помощь в мелочах, с которыми он раньше справлялся сам.

Ну и пусть. В эти жуткие дни, когда Энтор окружён альсунгцами с четырёх сторон, когда вторую неделю, увязнув в редких ленивых стычках, тянется осада, а в предместьях встала лагерем ещё одна часть войска Хелт, триумфально явившаяся с равнины Ра'илг, — не время, боги свидетели, лелеять свою оскорблённую гордость…

Дэван наконец-то отворил. Вошёл Лант аи Эттире — молодой рыцарь, командующий обороной северного сектора. Лорд Заэру лично выбрал его из множества претендентов; он давно знал Ланта и доверял ему. Северная часть укреплений на всех стенах была самой опасной и ответственной: именно там альсунгцы сосредоточили большую часть сил и именно с той стороны подвезли свои треклятые катапульты… Однако Энтор строили на века, и занимались этим не дураки и не раззявы — поэтому альсунгцы ничего не добились, лишь слегка повредив внешние стены. Они провалили штурм, потеряли немало людей от стрел лучников и рыцарских копий; но, естественно, никуда не ушли, поджидая подкреплений и, по-видимому, приказов Хелт. Времени у них было полно, сил и терпения — тоже.

По крайней мере, явно больше, чем припасов и воинов в Энторе…

— Что такое, Лант? Новая атака?

— Да, милорд, — рыцарь шумно вздохнул, стараясь сохранить боевую выправку — видимо, запыхался от бега. — Простите, что разбудил.

— А, ерунда, — лорд отмахнулся, набрасывая рубаху; Дэван заметался по покоям, плохо соображая со сна: раздумывал, что подать ему для облачения. — Ты же знаешь, я нечасто сплю… Лучники задействованы?

— Конечно. Я вывел два отряда лучников, и один отряд мечников — в резерве, ждёт у ворот.

— Есть опасность для ворот? — быстро уточнил лорд. Если так, то дело совсем плохо. Лант растерянно повёл плечом.

— Не знаю, милорд. Но у них таран… Я подумал, что лучше уж перестраховаться.

«Моя выучка», — мысленно одобрил лорд, но не стал показывать, что доволен. Он прислушался: кажется, в городе тихо. Но тишина обманчива, поскольку вокруг дворца — вечный островок благостного покоя, ибо так угодно его величеству. Даже тогда, когда враг почти дышит в затылок…

— Их много?

— Нет, милорд… Мне показалось, что они пустили самых неопытных, прямо юнцов. Наверное, это что-то вроде пробного удара.

— Ночью, — задумчиво дополнил лорд, поворачиваясь, чтобы Дэван обмотал его поясом и набросил бархатную куртку. — Раньше они так не делали. Рассчитывали на неожиданность, надо полагать.

— Зря, милорд, — с лёгким поклоном заверил рыцарь. — Мы всегда начеку, как и поклялись.

Прядь тёмных волос упала ему на по-детски выпуклый лоб, и почему-то он напомнил лорду Ривэна-сироту, его непризнанного племянника. Лорд зажмурился, прогоняя наваждение. Просто игра слабого света… Вот так же в любой рыжеволосой женщине ему виделась леди Арити эи Заэру, ушедшая к богам, а в девушке — Синна.

Нет, только не о Синне теперь… Кезорре пало, Правители мертвы, новые власти Вианты — на стороне Хелт. Лорд не вникал в кезоррианские интриги — ему хватало местных, спасибо королеве Элинор и её клике, — но, видимо, кезоррианские маги просто обвели вокруг пальца бедноту, поклонявшуюся Прародителю. Пообещали им, должно быть, посмертную благодать в обмен на бунты против «несправедливого порядка» и бредовую борьбу за «возвращение магии»… А тут ещё набеги степняков из Шайальдэ на южные города пришлись более чем кстати. Теперь-то ясно, что Хелт купила или запугала Шайальдэ — точно так же, как агхов и, быть может, Минши впридачу…

Иначем как объяснить, что все союзники Дорелии в этой злосчастной войне (даже предполагаемые) рано или поздно оказываются разбитыми, предавшими, задушенными если не извне, то изнутри?…

Именно с тех пор лорд и перестал спать — с тех пор, как узнал о событиях в Кезорре. Если бы он не был почти полностью сед и так, то поседел бы за пару минут. Его девочка, его Белочка, Лисичка, глупая, тысячу раз глупая, наслушавшаяся песен о подвигах, считавшая себя такой взрослой — а на самом деле такая беззащитная… Кто мог спасти и укрыть её там, когда чернь резала аристократов, а воздушные здания Вианты грызло тёмное колдовство?…

Дэван слишком сильно затянул шнурки на его ботинке, и боль вернула лорда к действительности. Да, верно, долг.

Он всё ещё Дагал Заэру, и он должен служить своему королю. Город, доверенный ему, в осаде и атакован.

Правильно. Доклад Ланта. Он обязан выслушать его.

— Только одни ворота атакованы? Вы уверены, что это не отвлекающий манёвр?

— Да, милорд. Я уже послал людей проверить остальные посты, там всё спокойно.

— Войско в предместье неподвижно?

— По-прежнему… — помолчав, рыцарь озабоченно взялся за рукоять фамильного меча в ножнах — красивую, с крупным кроваво-алым рубином. — Но, по моим подсчётам, под стенами их стало больше за последние два дня. Сдаётся мне, люди из отрядов этого слепого старика, Дорвига, перебегают сюда без его ведома.

— Дорвиг, сын Кульда… — лорд вздохнул. Не дожидаясь Дэвана, он распахнул двери и вышел в полутёмный коридор, готовясь вновь пробежать мимо всех великолепий дворца, не глядя на них. — Я много слышал о нём, но совершенно ничего хорошего…

— Говорят, на Ра'илг он сражался как мясник, — с отвращением сказал Лант. Дэван, спешивший следом, при этих словах чуть не сбил напольную вазу и тихо выругался.

— Как альсунгский воин, — усмехнулся лорд. — Если слухи правдивы и он действительно ослеп, это большая потеря для Хелт… А наши Отражения отлично поработали.

— Да, — кивнул Лант, помрачнев. Казалось, даже его начищенные доспехи покрылись ржавчиной после этих слов. — И наверняка погибли — как почти все, кто был на Ра'илг в тот день…

Лорд покачал головой.

— Мы не должны отчаиваться, Лант. У них за спиной был Заповедный лес, да ещё и трое волшебников в войске…

Лорд вдруг понял, что точно так же успокаивает себя, думая о Синне, и подавленно умолк. Но что им всем остаётся, кроме веры?…

Он нисколько не паниковал: стены защищены более чем надёжно, и сейчас у альсунгцев нет шансов. Сейчас — пока в Энторе есть еда и оружие…

Лорд Заэру не знал, долго ли выстоит город. Месяц, два — или «две луны», как говорят альсунгцы?… Больше — увы, вряд ли, несмотря на неистовые молитвы четырём богам, которые жрецы день и ночь творят в храмах Энтора. Особенно усердствуют служители Льер и Дарекры — нельзя пройти по улице, не встретив телегу с сосудом освящённой воды или мрачную процессию старух-жриц в чёрном…

Как только до лорда дошли вести о прорванных границах, он намеренно стянул все доступные войска к столице. Планировалось, что альсунгцы, потрёпанные битвой на Ра'илг (вне зависимости от её исхода), не выдержат напора под стенами Энтора, и со временем (не сразу, разумеется; но ведь город отлично подготовлен к длительной осаде) их силы всё-таки иссякнут…

Но никто не ждал такого позорного разгрома, который случился на Ра'илг. Никто не ждал, что Хелт прорвёт границу ещё в нескольких местах — даже там, где зимой так удачно прошла защита Шишечки-Зантиэ и нескольких других приграничных крепостей. Никто не ждал, в конце концов, что войско Альсунга будет таким громадным. Лорд видел на своём веку не одну армию, но в тот день, когда толпы под знамёнами Хелт окружили город, ощутил предательскую дрожь в коленях. А теперь они ещё и ждут подкрепления во главе с самой Белой Королевой… У лорда иногда возникало жуткое чувство, что Хелт бросила на Дорелию всех мужчин из Альсунга и захваченного Ти'арга — всех, кто способен держать оружие.

Возможно, это было не так далеко от истины.

…На стене было темно и людно. Отряд лучников столпился у самых зубцов, ещё нескольких Лант расставил по бойницам. Всё же не хватает лорда Толмэ — лучники никому не подчинялись с такой охотой, как этому фанфарону… Тоже мёртв, скорее всего; по крайней мере, после битвы на Ра'илг от него не поступало никаких вестей. Жаль его. Лорд Толмэ, кажется, никогда не мечтал о героической гибели — скорее о сладкой жизни. И имел на это, между прочим, полное право.

Просто не все мечты в Обетованном сбываются, а точнее (лорд невесело подумал, что, наверное, возраст уже дал ему право на такие заявления) — все не сбываются. Или сбываются не так, как должны бы. Он, например, в детстве мечтал об увлекательной, полной непокоя жизни, о службе королям. А для Синны желал любви и множества впечатлений вокруг — чтобы она не скучала с вышиванием у окошка, считая кур во дворе, как большинство леди…

Всё сбылось, если поразмыслить, — но лучше бы не сбывалось.

Лучники методично, одну за другой, посылали вниз подожжённые стрелы; альсунгцев лорд отсюда почти не видел — лишь слышал редкие сдавленные крики и возбуждённый говор, в котором ничего не понимал. В молодости, готовя себя для места советника, он учил альсунгский, но до сих пор изъяснялся на нём с трудом и разбирал только простые, нарочито замедленные фразы.

Вьююх! Вьюх! — свистели стрелы; пламя трещало; мальчишки-оруженосцы взволнованно путались под ногами, поднося лишние колчаны. На стену поднялся рыцарь, командующий отрядом мечников, и отсалютовал лорду клинком, ярко блеснувшим при свете факелов.

— Доброй ночи, милорд. В городе всё спокойно?

— Да, аи Тарвик, хотя несколько домов на окраине вы явно перебудили.

Рыцарь улыбнулся, показав подгнившие зубы. На подбородке у него серело застарелое пятно, которого лорд Заэру не замечал раньше: значит, зимой тоже перенёс Чёрную Немочь…

Лорд вздохнул. Вилтор аи Мейго, пухлый сын пекаря, был ещё одним человеком, о котором он запретил себе думать в последнее время. Стыд глодал лорда, но с начала осады он ни разу не объявился в знаменитой на весь Энтор пекарне и под предлогом занятости не принял госпожу Мейго, когда та просила аудиенции. А что можно было сказать при встрече — извиняться за то, что принял парня на королевскую службу и позволил уйти в самый опасный бой? Выражать соболезнования, хотя он — кто знает — мог и чудом выжить?…

Вилтор сильно повзрослел после смерти сестрёнки, повторил про себя лорд. Он хотел отомстить Хелт, послужив своему королю, и то был его выбор. Ничего в его судьбе не зависело от дряхлого покровителя-лорда.

Наверное.

Хорошо бы это было правдой…

— Что поделать, милорд. Не наша вина, не мы гостей звали, как говорится… О, слышите? Всё ещё долбят. Никак им не надоест, скотам…

Прислушавшись, лорд различил сквозь стрижиный посвист стрел гулкие, мерные удары — точно редко-редко билось сердце великана или дракона. Практически под ними — чуть левее — находились северные ворота; к ним-то, очевидно, альсунгцы приволокли таран.

Лорд шагнул вперёд, чтобы оценить ситуацию лично, но Лант преградил ему дорогу.

— Не стоит, милорд, это опасно…

— Я знаю, — терпеливо ответил лорд. — Потому и не собираюсь к ним спрыгивать. Обойдусь без таких любезных собеседников.

Лант, поколебавшись, отошёл. Хмурая озабоченность у него на лице была всё же искренней — от неё не тянуло душком лести, как у большинства рыцарей и молодых лордов, задействованных в обороне Энтора. Это приятно удивляло, поэтому в знак возмещения лорд поинтересовался:

— Как там госпожа эи Эттире? Не потускнели ли её прекрасные голубые глаза после свадьбы?

Даже в полумраке было видно, что Лант покраснел. Не так давно он женился на какой-то милой девушке почти без приданого — кажется, на дочери писца. Лорд запомнил это, потому что в безумии последних месяцев — Чёрной Немочи и Великой войны — такие нормальные поступки, как женитьба, казались ему до безрассудства отважными.

— О нет, милорд… Её глаза сияют ярче, чем прежде.

— Ну и отлично, — лорд придвинулся к зубцам — в стороне от того участка, под которым бесновался отряд альсунгцев, — и осторожно наклонился.

В темноте на земле горело что-то длинное; прищурившись, он понял, что это две приставные лестницы, которые уже успели поджечь защитники. Значит, альсунгцы обнаглели до такой вот степени… Блёклыми пятнами на холмах и дороге вокруг Энтора белели их знамёна — до самой реки Зелёной, плескавшейся вдалеке. Бело-синие полотнища с серебристым драконом — новшеством Хелт… Лорд снова вздохнул, побарабанив пальцами по камням, и отступил от зубца.

Для надёжной защиты и разгрома альсунгцев им не хватает одного — того, во что не верит король. Нет, не союзников: после позора Ра'илг лорд окончательно разуверился в трусливых горе-вояках из Феорна; Кезорре пусть лучше разберётся вначале с собственными заботами и отмоет кровь в Вианте (точнее, в Городе-у-Красной-реки — да простят бунтовщиков боги за такое ужасное название…). Ну, а Минши… Вопреки всем ухищрениям лорда, договоры с миншийскими послами дали слишком мало. Островитяне осторожны и лукавы — им бы торговать рабами, нежиться под солнцем и убивать из-за угла, а не сражаться. Обзаводиться такими союзниками — себе дороже.

Им же не хватает магии. Толкового защитного колдовства — такого, какое предложили те трое Отражений (какое счастье, что хотя бы они из всей Долины зеркал не остались равнодушными)… В Энторе, конечно, была своя гильдия магов, и кое-кто из них даже остался в Дорелии, однако ни обустраивать оборону, ни, тем более, участвовать в стычках они не рвались. Наверное, чувствовали, какого противника представляет из себя Хелт, или просто наслушались сплетен… Как минимум половина из которых правдива, надо признать.

Да и тем магам, что остались, пришлось доплачивать из королевской казны. Такой расклад лорда совершенно не устраивал. Ему было стыдно за них, стыдно за себя… Стыдно за Дорелию, в конце концов: что не так с их королевством, отчего все самые талантливые волшебники-люди (Отражения — не в счёт) обживаются в Кезорре, Ти'арге или Минши? Король Абиальд всегда относился к магам подчёркнуто холодно, не привечал их при дворе — в отличие от других правителей Обетованного. Потому Линтьель (ненавистный, глупый мальчишка) и был вынужден скрывать свой Дар, пока жил здесь… Лорд Заэру всегда пытался убедить его величество смягчиться, но ничего не добился. Вот теперь все они и пожинают плоды этого упрямства — замешанного, скорее всего, на банальной зависти…

Лорд вздрогнул: он не поощрял в себе такие мысли о короле. Но как быть, если это чистая правда — такой человек, как Абиальд, не мог всю жизнь не сожалеть о том, что родился без Дара.

Как бы там ни было, положение у них незавидное. Едва Хелт собственной персоной появится под стенами Энтора (а лорд не сомневался в том, что она появится) либо каким-то другим образом применит своё колдовство — им не выстоять. Просто потому, что город не приспособлен к защите от магии такой силы. И помочь им некому.

Веки резало из-за недосыпания; лорд Заэру зажмурился, не в силах больше выносить назойливую, как от сотен комариных укусов, боль. Наверное, на белках глаз у него уже нет живого места: густая сеть лопнувших сосудов — ещё гуще, чем сеть морщин.

Вонь гари и пота в воздухе смешалась с тонким запахом зелени, которым тянуло из садов и рощ в предместьях; лорду даже показалось, что он улавливает столь знакомые нотки цветущих яблонь — хотя для них, вроде бы, ещё рановато… Арити обожала яблони, каждую весну вплетала в волосы их белые цветы. Помнится, и на свадьбе она то и дело, смущённо смеясь, поправляла венок из них…

На свадьбе — когда это было? Много веков назад, в другой жизни — и одновременно будто вчера.

— Прикажите вскипятить масло, — сказал он кому-то из рыцарей. — Трёх котлов, по-моему, хватит. Принесёте ещё, если понадобится. К рассвету — гонца с докладом ко мне.

Аи Тарвик и Лант аи Эттире за его плечом поклонились, принимая распоряжение. Кто-то гаркнул: «Масло!», и нескольких мечников отправили за большими медными котлами. Древний и грубый, зато надёжный способ…

Лорд Заэру развернулся и направился к полой башенке с витой лестницей, чтобы спуститься со стены. Глаза болели всё сильнее, а ещё ныл затылок. Смотреть на то, что произойдёт дальше, у него не было никакого желания.

* * *

Вернувшись в спальню, лорд чувствовал себя ещё более измотанным, чем когда ложился. Он знал, что уже не уснёт, раздумывая попеременно о Синне и о войне — несмотря на то, что в этих размышлениях никакого проку.

Проклятая старческая бессонница. Раньше он не позволял себе вот так расслабляться.

Лорд вошёл и отпустил Дэвана — пусть мальчик поспит, молодым без этого тяжелее. К тому же ему хотелось побыть одному.

За задёрнутыми тяжёлыми занавесями начало светать: ночь была на исходе. В придворцовом саду запели первые птицы. Лорду не к месту вспомнилось, как пару дней назад королева Элинор вместе с фрейлинами оплакивала гибель любимого попугайчика, подаренного послами Минши… Беды этой женщины всегда будут для неё превыше всего — пусть даже к армиям Альсунга и Ти'арга под стенами города присоединятся все остальные войска Обетованного. Наверняка в смерти попугайчика на самом деле виноват принц Инген, безумный мальчишка — переключился с мух и мышей на добычу покрупнее…

Раздвигая складки балдахина, лорд вздохнул (может, начать считать собственные вздохи?…); всё чаще он тревожился о том, каким же королём станет Инген. Принц, разумеется, ещё мал, но вряд ли сильно изменится с годами — жестокость таких детей лишь становится изощрённее или скрывается за придворным лоском, если они из знатной семьи. А других наследников, учитывая отношения в венценосной семье, у Дорелии всё-таки не предвидится — лорд Заэру уже пару лет назад перестал надеяться на это.

Хотя… Ещё не факт, что для Дорелии это будет иметь какое-то значение. Хелт добилась почти невозможного: осадила Энтор, что многие века не удавалось никому. Дорелия, королевство львов, ни разу не была завоёвана кем-то ещё. Это её первый король, Ниэтлин Великий, захватил половину Обетованного… Это она заставляла трепетать своих соперников, включая Альсунг.

Это она теперь унижена, втоптана в грязь, а на равнине Ра'илг потеряла цвет своих рыцарей. Это её трон достанется явно умалишённому, избалованному зверёнышу…

Лорд всё ещё не мог до конца поверить в это.

Точно так же, как не мог поверить в смерть Синны. Несмотря на пропасть своего отчаяния, все эти дни он прожил, уверенный, что с ней всё в порядке. Откуда она берётся, эта глупая уверенность? Кто присылыет её — боги? Драконы, духи из старых сказок?…

Расстёгивая крючки на куртке, лорд Заэру замер. В темноте он вдруг услышал — очень отчётливо — нечто чужеродное.

Дыхание. Лёгкое и осторожное — совсем не такое, как у него; дыхание молодого человека, доносившееся со стороны платяного шкафа.

Лорд медленно прошёл к прикроватному столику, налил воды из кувшина в бокал, сделал шумный глоток. Он лихорадочно раздумывал. За время жизни при дворе его дважды пытались убить непосредственно (оба раза — в правление прошлого короля, да упокоят его боги и ни за что не вернут); а сколько покушений, интриг и махинаций было спланировано, но не осуществлено — и посчитать, должно быть, нельзя. Лорд не боялся. Если это убийца, у него был уже с десяток возможностей сделать всё, что нужно. Почему он медлит? Ждёт, пока лорд уляжется?

Или за ним просто следят… Человек королевы Элинор? Кто-нибудь из осиного гнезда лорда Телтога? Люди леди Арним, которая из-за давних счётов ненавидит его Когтей? Почти вся знать королевства укрылась в Энторе, побросав свои замки — так что это может быть кто угодно…

А может, вообще наёмник кезоррианских Высоких Домов? Лорд предполагал, что Энтору теперь придётся опасаться их, но не думал, что вот так скоро…

Лорд поставил бокал на столик и, перемещаясь по-прежнему непринуждённо, двинулся к подставке в углу, где хранились ножны с одним из фамильных мечей рода Заэру. Давненько он не пользовался клинком; так уж вышло, что дело государственного мужа удалось ему лучше, чем дело рыцаря. Свой последний турнир лорд выдержал лет тридцать назад, если не больше — выиграл два конных боя с копьями, но одну из схваток на мечах благополучно провалил, как и состязание лучников… Вот брат Ринальд — другое дело; ему по праву досталась слава первого воина королевства. Жаль только, что ненадолго.

Но сегодня, вполне возможно, придётся вспомнить старое умение… С привычной мнительностью лорд задумался, почему Дэван ушёл так охотно. Просто хотел спать — или и слуге он доверял зря?…

Добравшись до подставки, лорд взялся за рукоять с золотой чеканкой и потянул меч на себя. Тот покинул ножны легко и почти бесшумно. Пальцы лорда напряглись от тяжести двуручника, но тело с неожиданной готовностью воспроизвело нужную стойку: согнуло в коленях высохшие ноги, сместило корпус… Лорд повернулся к шкафу и тихо пригласил:

— Кем бы ты ни был, выходи.

Дверца скрипнула, изнутри приоткрытая рукой в латной перчатке. Звякнули кольца кольчуги. Лорд почувствовал, как вспотели ладони: убийцы не надевают доспехи. Если это полностью вооружённый воин, ему не выстоять…

Зачем он отпустил на ночь личную стражу, а потом ещё и Дэвана? Старый дурак…

Невысокий человек шагнул вперёд, оказавшись в полосе мутно-белесого света из-за занавесок. Лорд не сдержался и охнул: на нём был альсунгский доспех с сине-белой нашивкой и силуэтом дракона. Правда, шлем почему-то закрытый — а такие в ходу обычно в Ти'арге, Феорне и самой Дорелии… Воин был без меча, без дрота или алебарды — вообще без чего-то, что может послужить для боя в помещении. Кажется, даже на поясе никакого кинжала — ну или ножа, на худой конец… Его, конечно, можно спрятать за голенищем вот такого высокого сапога, но какой сейчас смысл?…

Стараясь унять разошедшееся сердце, лорд приподнял меч. Воин не двигался. Запредельно странно.

— Кто ты? Как вошёл? — наугад он процедил несколько слов по-альсунгски, но воин лишь покачал головой, показав непонимание. Тогда лорд повторил по-дорелийски. Он уже почти не сомневался, что перед ним никакой не убийца.

Незваный гость вздохнул — вздох жутковато загудел из-под забрала.

— Ну, у меня остался свой ключ…

От этого голоса у лорда, как ему показалось, в буквальном смысле перевернулись внутренности.

Да нет, не может этого быть. Он что, в самом деле сходит с ума? Вот так неприметно это и происходит, да?… Лорд опустил меч и перехватил его одной рукой, а другой зашарил по карманам в поисках флакончика с лекарством. Лезвие уже не тряслось, а просто плясало.

— Ключ?… — хрипло переспросил он.

Воин поднял забрало, а потом снял шлем, и зарево рыжих волос рассыпалось по железным наплечникам.

Чернея глазами, перед лордом Заэру с неуверенной улыбкой стояла Синна.

— Прости, отец. Я не хотела пугать тебя, но иначе меня никто бы не впустил во дворец… — она прерывисто выдохнула и забормотала: — Мой друг, Авьель, устроил нам переправу через Зелёную и провёл меня по лагерю альсунгцев. Усыпил заклятием двух часовых, чтобы мы смогли забрать форму… Шлемы у них были наши — стащили в боях, наверное… — Синна перевела дыхание. — Прости. Ты сердишься на меня? Да, конечно, сердишься… Если бы я могла сообщить, но… Отец? Ты слышишь меня?

— Да, слышу, — чужим голосом сказал лорд. Он по-прежнему не находил в себе сил, чтобы сдвинуться с места или хотя бы отложить меч. Сердце туго билось где-то в горле, а в глазах по новой темнело. — Твой… друг? Не эр Алья?

— Нет, эр Алья погиб… Маг по имени Авьель. Он тоже кезоррианец, из Лоберо. Ты… Ты очень бледен, отец. Позволь помочь тебе. Отец?… Батюшка?!

Зов Синны очень скоро перешёл в пронзительный визг, на которой сбежалась стража. Но лорд уже не слушал её — он осел на пол, не выпуская клинка, всё с той же бессмысленной, но счастливой улыбкой.

…Дагалу Заэру понадобилось три дня, чтобы оправиться от сердечного приступа — первого в жизни, но, увы, не последнего. Леди-дочь, лекарь короля Абиальда и волшебник Авьель не отходили от его постели. Пекарь аи Мейго потратил последний куль своей личной муки, чтобы испечь для лорда пирог с пожеланием выздоравливать.

Осада Энтора продолжалась.

* * *

Соуш шёл через лес неспешно — вслушиваясь в него, вглядываясь, подыскивая тропу. Этот лес был другим. Соушу он нравился меньше прежнего, на ти'аргской Волчьей Пустоши. Возможно, просто потому, что пока он не привык.

Но и в Заповедном лесу тоже было неплохо. По крайней мере, Соуша он привлекал больше Долины — лысой, как отполированное блюдо (садики и крошечные вязовые рощи можно не считать).

Заповедный лес был угрюмее ти'аргского, серьёзнее, меньше ждал гостей. Он был старше и хранил в разы больше тайн. Соуш чувствовал эти тайны, которые временами слегка пугали.

Лес заполняли прелые запахи весны, пробивающейся сквозь почву жизни. Соуш раздувал ноздри, улавливая их: вот мох (тот, что на земле, отличается от того, что растёт на деревьях со стороны севера), вот разросшиеся от вчерашнего дождя грибы-опята, усыпавшие старый пень, вот хвоя — еловая и сосновая сразу (непривычно), вот мелкая лесная ромашка, а вон там — катышки, оставленные соболем или лаской… Прошлой ночью Соуш совсем недалеко слышал тонкий вой волчицы на разъевшуюся луну. Значит, рядом волчье логово, и нужно быть начеку.

Хотя он не боялся волков — с ними иногда даже бывало интересно, к тому же Пустошь просто кишела ими, поневоле заставляя общаться…

Соуш остановился и замер. Под сапогом хрустнула, переломившись, тонкая осиновая веточка. Чуть дальше, в поросли молодых ёлок, резвилась семья белок — их шубки успели порыжеть, утратив серость и богатую зимнюю густоту. Соуш расплылся в улыбке: белок он любил. Вот одна из них — совсем маленькая, наверное, детёныш-самочка — бесстрашно выскочила ему навстречу и вытянулась на задних лапках, задрав пушистый хвост.

Соуш бросил белочке пару орешков (он всегда носил их в кармане на случай подобных встреч), и та увлечённо занялась их обнюхиванием. Сам он отправился дальше. Впереди на пути лес становился грознее и таинственнее. Оттуда веяло чем-то другим, чем-то важным; Соуш чувствовал, что до его цели — до друга лорда Альена — уже недалеко.

У корней разлапистой ели приютился большой муравейник; Соуш остановился снова, чтобы послушать сосредоточенное шуршание муравьёв. Ему всегда нравилось наблюдать за их жизнью — в ней было столько порядка. Куда больше, чем в человеческой…

И тут в нос ему швырнуло чем-то новым. Соуш поморщился. Запах крови, сырого мяса, причём мяса особого — тут пронеслись взрывшие землю копыта, а вот за тот кустарник цеплялись ветвистые рога, когда их хозяин наклонял голову, сопротивляясь охотникам, посверкивая светло-коричневой шкурой… Чуть погодя Соуш набрёл на остатки кострища. Куча золы, обглоданные кости, следы на утоптанной земле — давние, многодневные. Здесь завалили оленя. Здесь сидело много людей.

Соуш легко мог представить, как жестоко расправились с красавцем оленем, и сердце у него заныло. Но в то же время он успокоился: запах крови не нёс угрозы, как это бывало обычно.

Кроме того, он почти дошёл.

Соуш шёл к мастеру Нитлоту — к другу лорда Альена, носившему балахон и зеркало на поясе, при взгляде на которое становится почему-то волнительно до щекотки в животе и немножко страшно. Соуш знал, что нужен ему сильнее, чем в Большом Городе. Большой Город в беде, его окружили враги. Он должен привести туда друга лорда Альена и двух его спутников — там нужна их помощь.

И им он тоже должен помочь, если сами они в опасности. Соуш знал, что сможет.

С собой он нёс единственный узелок, где лежали сухари, вяленое мясо, орехи и сыр, а ещё рубаха на смену и хорошо заточенный нож. Самое же ценное — тетрадку с записями — Соуш носил за пазухой, у сердца. Так надёжнее, а то мало ли что… Дурные люди, осадившие Большой Город, запросто могли и отобрать её, если бы его поймали.

А ведь там, в заветной тетрадке, не только его упражнения в письме и жизнеописание лорда Альена, не только начатая им летопись Великой войны. Там — величайшее Сокровище Соуша, которое он забрал из Домика-на-Дубе в Волчьей Пустоши. Часть, правда, пришлось оставить в Большом Городе, а ещё часть — в Долине зеркал, у волшебника-изобретателя по имени Мервит. Так было нужно — Соуш чувствовал, — чтобы Сокровище сохранилось и в будущем если и сгинуло, то хотя бы не полностью.

На вечернем привале Соуш сел, достал тетрадку, раскрыл её и аккуратно разгладил пожелтевшие страницы. Долистал до нужного места, а потом с трепетом прикоснулся к Сокровищу…

Угловатый, но красивый и чёткий почерк лорда Альена. Кусочек из его записей — многолетних, разбросанных. Соуш знал, что кое-какие лорд Альен не сохранил, особенно с тех времён, когда ещё жил в своём замке, учился в Академии и потом — в Долине зеркал.

Очень жаль, что всё так. Лорд Альен просто сам не знает себе цены. Зато Соуш знает. Знает магию слов — в стихах и не в стихах, — которую творил лорд Альен; знает, что это нужно сберечь. Обязательно нужно. Почти так же важно, как защитить Обетованное.

Если не важнее.

Соуш бережно взял один из распавшихся листков. Чернила сильно выцвели, и почерк был немного другим — наверное, лорд Альен был не старше лет семнадцати, в крайнем случае двадцати, когда записал это. Поэтому Соуш уже переписал это стихотворение (а может, и песню, или прозу с особым ритмом — как теперь узнаешь?…) в тетрадку, собственными неуклюжими каракулями. Пусть хоть в каракулях останется Сокровище.

Лорд Альен не знает, что Соуш унёс Сокровище. А если бы знал, не был бы благодарен: он ничего, совсем ничего из сделанного собой не считает Сокровищем, будь то заклятия или зелья, амулеты или слова… Ну и не нужно — в чём-то так даже лучше, наверное.

Соуш вздохнул и погрузился в вязь строк. Заповедный лес вокруг исчез, растворился — только слова звучали, творя заново и этот лес, и весеннее небо над головой, и глодавший хворост костерок, и самого Соуша.

…Время запущено кем-то — подвалы запущенны кем-то. Запущенные подвалы помпезных каменных замков; хорошо, что я оставил их позади.

Север гнетётся югом, лето сметёт зима.

Как зреет рожь на полях, так девушка зреет, чтобы принести ребёнка, а мои слова зреют во мне — долгие, бессмысленно-звучные.

И каждый вздох ветра взывает к тебе, танцуя в древесных ветвях. Я хотел бы лететь к тебе на драконьих крыльях, чтобы рассказать о мире, который, возможно, порождён лишь нашим же разумом.

Не спорь же, друг мой: разве это утро кажется тебе реальным, действительно существующим? Всё действительно существующее ты считаешь пошлостью, не притворяйся — пошлостью, как и смертную плоть.

Откуда мне знать, как переубедить тебя? Наверное, это так же глупо, как переубеждать жасмин цвести, когда подходит срок, или отговаривать метель от швыряемых в лицо ледяных крошек…

ГЛАВА XIV

Лэфлиенн (западный материк Обетованного). Земли тауриллиан. Эанвалле (Золотой Храм)

Подземелье Храма переполняла магия — причём не такая, как на поверхности, у озера с чёрными лебедями, или во владениях Поэта, а такая, к какой Альен больше привык. Тяжёлая, древняя, немного пугающая. Тёмная, но не злая. Просто сосредоточенная на себе, на своём тайном и недоступном (к счастью) для всех знании… Зеркало Альена вжалось ему в пояс ещё на берегу, где они причалили, накалилось и задрожало в летающем портике Поэта и поблизости от драконицы, а здесь — и вовсе, казалось, готово было треснуть.

Эта магия была совсем как тауриллиан с чёрной косой и странным именем Мельпомена, что встретила их у озера. Они почти не разговаривали — в отличие от Поэта, она оказалась патологически молчаливой. Угрюмо поздоровалась с Альеном, кивнула Сен-Ти-Йи и Поэту, скользнула взглядом по Ривэну (Альен мог бы поклясться, что её тонкие брови дрогнули при этом с долей презрения) и, возможно (он не успел «засечь» с помощью Дара), побеседовала мысленно с драконицей Андаивиль. Всё это заняло буквально пару минут, после чего Мельпомена явно без всякого желания отвлеклась от переглядок с русалками и кормления чёрных лебедей, чтобы проводить в Храм гостей — ну, или прибывших хозяев, это как посмотреть…

Хотя сам Альен пока не чувствовал себя здесь ни хозяином, ни гостем. Скорее путником, который добрёл наконец до места, очень похожего на его дом — но всё-таки не туда. И путь его стелется дальше, как путь Лааннана, но не по морю, а по каким-нибудь бесплодным снегам — примерно как в Старых горах или в видении, где прошёл их не то поединок, не то сговор с Сен-Ти-Йи…

Впрочем, ему понравилась Мельпомена. В ней сиял изящный и опасный, как отшлифованный чёрный оникс, ум; а мрачный вид и сентенции о смерти, вставляемые в разговор к месту и не очень, пожалуй, лишь добавляли ей шарма. Всё это, кроме того, наверняка составляло часть искусной и тонкой игры — игры, которую тауриллиан вели вместо жизни. Точнее, не скрывали, что ведут — в противоположность смертным.

Кому Мельпомена решительно не понравилась, так это Ривэну: увидев её, он прирос к земле от страха и, кажется, позабыл даже оценить её необычную красоту (чего ни за что не упустил бы в случае с любой другой женщиной, включая обладательниц копыт, рогов или рыбьих хвостов с жабрами). Да что там Мельпомена… Головокружительный полёт на драконице, во время которого Альен, забывшись, не видел ничего, кроме неба вокруг и коричнево-зелёных пятен далеко внизу, и не ощущал ничего, кроме ветра, изнутри взрезающего лёгкие, — весь этот полёт Ривэн просидел съёжившись, зажмурившись и шёпотом молясь Эакану, богу ветров. Судя по всему, каждый новый шаг в Лэфлиенне только больше пугал и угнетал его. И верно — что делать такому, как он, в земле колдовства без единого человека?…

Альену было жаль его (теперь — искренне), но дорелиец сделал свой выбор, и передумывать поздно. Пусть хорошенько запомнит, какова изнанка подвигов, о которых после творятся легенды. Пусть запомнит, чтобы потом кому-нибудь рассказать — или просто чтобы вспоминать по ночам, вместо дрёмы после плотного ужина…

Верхние ярусы Храма набросились на Альена сумятицей чудес и впечатлений, так что он даже растерялся. Утешать себя оставалось только тем, что у него есть какой-то (крайне неопределённый) запас времени, обещанный тауриллиан, а значит, будет и шанс обследовать залы, террасы и сады Эанвалле… Если, конечно, Ривэн не убьёт его раньше, свихнувшись от нетерпения и тревоги за родное королевство.

Хотя другая его часть — та, которую Альен не любил больше всех остальных, в разной степени ненавистных, — не без самодовольства считала, что Ривэн никогда не убьёт его (даже если не учитывать трудности чисто, так сказать, технического порядка)…

Хаос внутри него слегка ошалел — во-первых, от разных видов и уровней магии, которая золотым покрывалом окутывала каждый поворот и закоулок Эанвалле; а во-вторых, от близости разрыва. Спускаясь в подземелье следом за Мельпоменой, он шёл к огненным вратам из своих снов, и поверить в это было всё ещё трудно.

— Чего ты сейчас хочешь, Альен Тоури? — вдруг спросила Мельпомена, когда, они свернули направо, пройдя очередной каменный коридор. Воздух стал особенно влажным и спёртым; Ривэн нервно чесался — обстановка в подземелье, должно быть, напомнила ему Особую коллекцию Люв-Эйха с головами его врагов… Но на кладбища и усыпальницы у Альена во всех смыслах (увы) был нюх, а здесь он не чувствовал ничего подобного. Он подбодрил бы этим Ривэна, если бы их не сопровождал «конвой» из трёх разномастных бессмертных.

— В каком смысле? — спросил Альен, прислушиваясь к гулкому эху собственного голоса. Где-то впереди ему послышался стук копыт. Иллюзия — раз уж в них мастерство тауриллиан должно проявляться сполна? Или нет?…

— В любом, — не оборачиваясь, бросила Мельпомена; говорила она, как и Поэт, то на устаревшем ти'аргском, то на языке Отражений. Чадивший факел выхватывал из темноты её чёрную косу и участок мелово-бледной шеи. Чего она добивается?… Боковым зрением Альен заметил, что Поэт одобрительно улыбнулся и вытащил из-за уха перо — будто готовился что-то записывать… В Эанвалле он носил свою наготу так же гордо, как на собственном участке земли.

Нет уж. Пусть ищет себе другие источники вдохновения: Альен не собирался выкладывать всё, о чём думалось. Эксперименты — это, конечно, замечательно, но не настолько же…

— Закрыть разрыв, — сказал он, надеясь, что это всё ещё не ложь. — И изгнать Хаос из Обетованного.

Ривэн, кривозубо улыбнувшись, дважды громко хлопнул в ладоши. Видимо, он наивно полагал, что поддержкой этой идеи злит тауриллиан.

— Нет, я не об этом, — ответила Мельпомена, и по интонации Альен догадался, что она досадливо морщится. — Чего хочешь именно ты, для себя, именно сейчас? Только не надо говорить, что ничего. Все смертные чего-нибудь да хотят — в этом ваше проклятие… Твои предки потеснили нас и заперли здесь, за Пустыней Смерти, во многом как раз из-за своей неутолимой алчности.

— Не оскорбляй понапрасну смертных, Мельпомена… или как там твоё имя сегодня, — урезонила её Сен-Ти-Йи. Будь она обычной человеческой старухой, в этот момент ей в самый раз было бы замахнуться на зарвавшуюся девчонку клюкой.

Альен улыбнулся. Тауриллиан наперебой ищут, как подобраться к нему, — едва боками не толкаются, точно голодные щенки у миски… До тоскливости забавное зрелище.

— Не собираюсь сдерживаться в угоду его лордству… или какие там титулы носят за морем сегодня? — в тон Сен-Ти-Йи огрызнулась Мельпомена. Она снова повернула, и стук копыт стал громче; больше того — раздалось чьё-то глубокое, затруднённое дыхание. Альен насторожился. Что, если их ведут навстречу какому-нибудь гигантскому чудищу?… Учитывая его возросшую силу и помощь Хаоса, это не так уж и страшно; но приятного мало, в самом-то деле. — Вам всегда всего недостаточно, волшебник. Скажешь, нет?… Так чего ты хочешь?

Нисколько не желая дерзить, Альен всё-таки тихо рассмеялся. Чересчур грубая попытка; чтобы поймать его, им предстоит постараться лучше…

— Хочу дождя, — сказал он, всё ещё улыбаясь. — Ливня. Грозы, желательно с градом… Это чистая правда, досточтимая Мельпомена.

Тауриллиан промолчала; Альен недоумевал, как ей удалось скрыть раздосадованное змеиное шипение. Во время полёта на Андаивиль он обратил внимание на тучи, окружившие обманчиво-жемчужные облака над землями бессмертных — потому теперь и не сомневался, что по выходе из Золотого Храма гроза ему обеспечена.

Если, конечно, он выйдет.

Стук копыт, приблизившись, вдруг замер. Через несколько шагов Мельпомена высоко подняла факел и крикнула в темноту что-то на незнакомом гортанном языке. Альен разобрал то, что она отделила как обращение: «Турий-Тунт». Кто может носить такое имя и говорить на таком наречии — резком, немного… ржущем?

Всё прояснилось, когда из мрака выступил получеловек-полуконь. Кентавр — именно такой, какими их сохранили старые легенды и сказки Обетованного. Его шкура была серебристо-серой, словно у легконогих лошадей ти'аргских пород, а светлая борода курчавилась, как у Бадвагура… Альен услышал, как сдавленно выругался Ривэн: сил на положительные переживания в нём сегодня явно уже не осталось. Либо просто встал не с той ноги.

Кентавр смотрел на Мельпомену с усталой враждебностью, отвечал ей кратко и сухо. Альен вопросительно взглянул на Поэта (было как-то приятнее использовать в качестве переводчика его, а не Сен-Ти-Йи). Тот уже успел разочарованно убрать перо за ухо, но сейчас опять оживился.

— Это Турий-Тунт. Сила атури, стихийных духов, не пропустила его дальше — туда проходим только мы, хозяева Храма, а ещё сами духи и те, кого они не против там видеть… Ты к ним относишься, Альен Тоури, можешь не переживать.

— О чём они говорят? — спросил Альен, прислушиваясь к непривычным звукам. Его всегда это раздражало — не понимать какой-нибудь язык; отдаёт ущербностью. Может, этим и объяснялась жадность, с которой он бросался на их изучение?…

— Мельпомена сказала, что предупреждала его и что ему бы лучше всего убраться на поверхность… Да, — Поэт деликатно кашлянул. — Именно «убраться», увы. А Турий-Тунт ответил, что не бросает в беде друзей и не уйдёт отсюда, пока из святилища духов не выйдет Тааль-Шийи.

— А это ещё кто?… — со страдальческим вздохом спросил Ривэн. Но Альена больше интересовало другое.

— Так мы туда и идём, в святилище духов? Вы обещали отвести меня к разрыву.

Поэт улыбнулся светло и очаровательно — словно сжал Альена в дружеских объятиях, предлагая не ссориться.

— Разрыв прямо над святилищем, — успокоил он. — Ты можешь отправиться туда в любой момент, который сочтёшь нужным… Мы лишь хотели кое с кем тебя познакомить.

— С духами стихий?

— О, не думаю, что они жаждут беседы с Повелителем Хаоса… Прости, Альен, дело тут не в тебе, а в твоей Силе. Нет, как раз с Тааль-Шийи.

— Зачем? Это женщина-кентавр? — осведомился Ривэн. Альен, услышав фразу о друзьях кентавра, подумал о том же.

На этот раз ответил им не Поэт, а — с вечным сухим смешком — Сен-Ти-Йи.

— Совсем нет, волшебник. Это та, с кем ты уже, можно сказать, виделся…

Альен наконец-то понял. И догадался, почему кентавр так недоверчиво, даже с угрозой, поглядывает на него мудрыми тёмными глазами.

Тааль-Шийи — выходит, это и есть девушка с холодными пальцами из его снов…

Но, оказавшись в круглом зале с шестью нишами, где навеки застыли изваяния драконов, Альен сначала просто забыл о ней.

* * *

Духи стихий, природные духи, атури — те, о ком даже в легендах осталось мало упоминаний, — всё-таки они существовали!.. Все шестеро (начиная с женщины из огня и заканчивая водяным младенцем бок о бок с ожившей кучей камней) исчезли почти сразу, едва в зале появились посторонние. Дух, чьё тело напоминало не то цветущее дерево, не то девушку с корой вместо кожи, на прощанье забросал половину залы бело-розовыми лепестками.

Альен стоял под аркой-входом — он почему-то не мог войти сюда так же запросто, как это сделали Мельпомена и Сен-Ти-Йи рука об руку с Поэтом. Слишком многое здесь (и даже не только статуи драконов, которые сверкали золотом и серебром, напоминая о тончайшей работе, так поразившей его в сокровищнице агхов), казалось, твердило: не смей входить, смертный. Ты грешен, а это — чистое место, древнее место живительных сил самой земли… Это силы без мудрствований и сложных обрядов, без заклятий, зелий и пентаграмм; силы, которыми издревле дышит Обетованное.

Наверное, их должен хорошо чувствовать кто-нибудь вроде Соуша: сам Альен безнадёжно чужой здесь. Не вязь корней, не тенистые своды леса, не прохладная гладь озёр — его судьба, а формулы, знаки, пыльные пергаменты, изысканно-сложное колдовство, которому служат Отражения и тауриллиан… Ледяной рассудок, тиканье механизмов; разум, из праздной скуки придающий жизни осмысленность, а потом вновь отбирающий её.

Или всё-таки нет?… Фиенни мог найти баланс между этими крайностями — как опытный воин определяет баланс меча, впервые взвесив его в руке. Он мог и ему, Альену, подсказать верную дорогу. Но Фиенни нет.

А если будет — это докажет, что раб Хаоса занял место его Повелителя. Что Повелитель продался тауриллиан и продал им Обетованное в угоду собственной одержимости.

Пожалуй, даже Поэту не приходил на ум более безвыходный тупик…

— Что это было, Альен? — простонал Ривэн, нерешительно ступая на многоцветную мозаику пола. Обозревая круглый зал, он вертел головой, точно филин, и явно боролся с порывом удрать отсюда восвояси. — Что с бедной леди?…

— Леди? — с недоумением переспросил Альен — и лишь тут посмотрел наконец в центр зала, отвлекшись от горьких размышлений. Трое бессмертных уже ждали его там, и с ними была та самая полудевушка-полуптица, которая являлась ему во снах о разрыве в Хаос.

Вот только в ней не было совершенно ничего птичьего — никаких крыльев или когтей (а во снах и они периодически возникали, заставляя Альена по новой сомневаться в собственном душевном здоровье). Просто девушка, державшаяся, вопреки словам Ривэна, совсем не как леди, а напротив — угловато и неуверенно. Худенькая, юная, миловидная, хотя речи о красоте тут идти не могло, особенно — при невыигрышном сравнении с тауриллиан… Альен прошёл бы мимо такой, не заметив. Впрочем, тут следовало винить скорее его скептицизм и пониженный (в определённых сферах) порог впечатлительности, нежели несчастных девушек самих по себе…

Девушка смотрела через ползалы прямо на него — светлыми глазами, расширенными не то от ужаса, не то от чего-то ещё. Через пару мгновений Мельпомена мягко коснулась её лба, и эти глаза закрылись; девушка побледнела и медленно осела на пол, будто в обмороке. Ривэн рванулся вперёд, чтобы помочь «леди» (дорелиец есть дорелиец, пусть и вдали от дома…) Потом остановился и вопросительно взглянул на Альена. Тот кивнул.

— Что с ней? — спросил он, приближаясь. Поэт улыбнулся; Мельпомена, в принципе не умевшая это делать, скривила белые губы. Сен-Ти-Йи, взмахнув морщинистой рукой, применила заклятие сжатого воздуха, и безвольное тело девушки легко взмыло вверх, будто оказавшись на невидимом ложе. Края её светло-серого одеяния опали до мозаики на полу; встревоженные морщинки на лбу разгладились, и лицо стало по-детски безмятежным.

— Не волнуйся, волшебник. Это Тааль, и она просто спит, — проскрипела старушка. — Долгий и здоровый сон, только и всего. Так нужно, чтобы закрепилась метаморфоза, произошедшая с ней.

— Метаморфоза?

Альен уже имел представление об искусстве превращений, которое тауриллиан довели до опасного совершенства. Имел представление — благодаря тому, что сделала Хелт… В нём поселилось дурное предчувствие.

— Духи стихий обратили её из майтэ… Невинный, певучий народ полуптиц; ты с ними, скорее всего, встретишься в садах Храма, — мимоходом пояснил Поэт; зеркало и чутьё подсказывали Альену, что его магия тоже помогает Сен-Ти-Йи удерживать девушку в воздухе. — Из майтэ — в человека, как видишь. В подобную тебе.

— А разве и такое возможно? — спросил Ривэн. Он тоже не удержался и подошёл поближе, старательно не глядя на изваяния драконов. Судя по тону, дорелиец уже догадался, что перед ним девушка из снов Альена — должно быть, поэтому так бесцеремонно пожирал её глазами. — Но зачем?…

— Довольно долгая история, — странным тоном проговорила Мельпомена. Вообще все тауриллиан напряглись — словно ждали, что рядом со спящей девушкой и Альеном должно произойти что-то невероятное. — Если наш Повелитель Хаоса пожелает, то узнает её.

— Повелитель Хаоса пожелает, — заверил Альен, а потом вежливо обошёл Мельпомену и, продравшись через тугую пелену заклятия, подхватил девушку на руки. Она была нечеловечески лёгкой и горячей, как в жару. Наверное, из-за мощной магии: такие чары ведь никогда не проходят без последствий как для плоти, так и для духа… Ему стало жаль её — несмотря на полное отсутствие знакомства; не считать же, в самом деле, бессвязные разговоры во снах?… Впрочем, ничего истинно тёмного и кровавого с девушкой не делали: Альену хватило бы одного прикосновения, чтобы выявить это. — Но, может, сначала отнести её куда-нибудь в более подходящее место?… Или положено, чтобы до конца метаморфозы ваша Тааль лежала на каменном полу?

Мельпомена безучастно переводила взгляд с Альена на девушку (держа её на руках, он уже начинал чувствовать себя глуповато). Поэт и Сен-Ти-Йи переглянулись с загадочным удовлетворением.

— Она наша лишь в той же степени, в какой твоя, волшебник… — ответила Сен-Ти-Йи. — Конечно, её незачем оставлять здесь. В Эанвалле можно найти всё, включая удобную постель.

— Да ладно? А то я уже сомневаться начал, что вы тут спите и едите хоть иногда… разнообразия ради, — пробурчал Ривэн.

— Так что же в первую очередь предпочтёт Альен Тоури? — по-кошачьи жмуря золотые глаза, осведомился Поэт. — Подняться к разрыву в Хаос или отнести на безопасный отдых прекрасную Тааль-Шийи, вечернюю звезду Лэфлиенна?…

По самой поверхности мелодичных слов металась глумливая насмешка. Альен решил не обращать на неё внимания.

— Покажите мне, где оставить девушку, досточтимые бессмертные. И предупреждаю: если её сон продлится слишком долго или пойдёт ей во вред, я не забуду об этом просто так.

Ривэн, ощерившись, похлопал ему ещё раз. Пожалуй, даже на рыцарских турнирах, которые он в пору своего бродяжества в Энторе созерцал с какого-нибудь дерева или трухлявой скамьи для нищей публики, — даже на них он не болел за кого-нибудь с таким же азартом…

* * *

Покинув залу, они уже не встретили кентавра по имени Турий-Тунт: видимо, он внял совету-приказу Мельпомены и ушёл из подземелья, чтобы ждать снаружи. Альен по-прежнему нёс девушку. Постепенно он начинал ощущать её вес (небольшой, но вполне человеческий) и прохладу кожи, которой сменялся болезненный жар. Значит, чары святилища духов покидают Тааль; почему-то мысль об этом приносила облегчение.

Они миновали те же повороты и коридоры; сверху наконец-то пахнуло свежим воздухом. Каменная лестница, лестница из стекла и золота, лестница, усыпанная алыми, как капли крови, камнями… Ступени и проходы меж ними множились — Храм был как море, границы которого существуют, однако никогда не угадываются. Множились и залы, мимо которых они проходили. За одной из дверей мелькнули русалки в большом бассейне (лицо Ривэна вспыхнуло от усталой радости), за другой показались густые заросли, в которых распевали птицы, ещё за одной… Сен-Ти-Йи вдруг остановилась и, шепнув что-то Поэту, с жестом радушной хозяйки обернулась к Альену.

— Не хочешь полюбоваться на то, о чём наверняка говорила тебе Андаивиль, Тишайшая-в-полёте?… Это лишь одно из чудес Храма, но оно способно тебя впечатлить.

— Кладки драконьих яиц? — догадался Альен, жадно покосившись на плотно прикрытую золотую дверь. За ней было тихо. На всякий случай он крепче прижал к себе Тааль, которая дышала глубоко и ровно — именно как во сне, — но необъяснимо казалась ему всё более беззащитной. — Андаивиль сказала, что они согреваются возле Храма, а не прямо внутри…

— И внутри тоже, — неохотно пояснила Мельпомена. — Здесь, в сердце Храма, мы держим только яйца некоторых пород — Синекрылых Водяных, к примеру… Когда они достигают зрелости, то выдыхают пар, а не огонь, как другие драконы. Это очень хрупкие существа. Поэтому их зародышам нужно гораздо больше магического тепла, чтобы вырасти и вылупиться.

Смысл заботливых слов резко расходился с её ледяным и мрачным тоном — так палач мог бы рассуждать о видах пыток. Ривэн пощупал золото двери; Альен поморщился (о эти воровские привычки; спасибо, что хоть ручку на зуб не пробует…). Страх явно боролся в дорелийце с чем-то наподобие… умиления?

— Давайте зайдём, — пожал плечами Альен, пытаясь сделать голос максимально равнодушным. Бессмертным незачем знать, как его притягивает и трогает каждая мелочь в Золотом Храме.

Внутри оказалось большое, на дюжину шагов в диаметре, «гнездо» из вороха шерсти, ниток и лоскутков. Вся эта куча чужеродно темнела на золотом полу, высотой достигая колена Альена. В «гнезде», в уютном углублении по центру, покоились громадные яйца — белоснежные, с синими и фиолетовыми разводами. Стояла непроницаемая тишина. Альен, затаив дыхание, как-то забыл о тяжести своей ценной ноши; ему захотелось коснуться одного из них… Точно громадные, в локоть длиной, белые камни; но наверняка хрупкие, как морские раковины. Бадвагуру бы понравились.

На мгновение Альен закрыл глаза. Что за шутовской талант — снова и снова сознательно причинять себе бесполезную боль?… Конечно, Бадвагуру понравилось бы, но ему никогда не побывать на западном материке. Не увидеть драконов, как он мечтал.

И сейчас, в двух шагах от разрыва, нет никакого смысла об этом думать.

— Можешь подойти ближе, Альен, — проворковала Сен-Ти-Йи, впервые за долгое время (как это её угораздило?…) назвав его по имени. — Они не кусаются… Период вылупления ещё не скоро, верно?…

Мельпомена хмуро кивнула. Она явно не была настроена видеть кого-нибудь без чешуи и кожистых крыльев — либо без бесконечной жизни.

Поближе подкрался не сам Альен, а Ривэн, поощряемый ослепительными улыбками Поэта. И тут же отшатнулся:

— Там внутри что-то… похоже на кровь.

Закатив глаза, Мельпомена перекинула через плечо роскошную косу.

— Клянусь Хаосом, я не встречала более… кхм… тугодумного смертного. Хотя и ваши предки, разумеется, сообразительностью не отличались… Естественно, там кровь. И зародыши драконов. Скорлупа тонкая, поэтому они видны.

— Благодарим за пояснения, досточтимая, — как можно язвительнее протянул Альен, в то же время отмечая, что черноволосая тауриллиан всё больше ему нравится. Такого ядовитого жала он не встречал со времён Ниамор… И такой любви ко всему ушедшему. — Мы можем…

— Другой твой друг понял бы сразу. Не так ли, Альен? — спросила Сен-Ти-Йи. Альен вздохнул. Ему остро захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда — или освободить руки, чтобы атакующее колдовство творилось надёжнее.

— Понятия не имею, о ком ты, досточтимая. Не так уж много у меня друзей.

К тому же все они мертвы, за исключением Алисии. Наверное, её бы тоже постигло какое-нибудь несчастье, если бы он вовремя и благоразумно не покинул Кинбралан…

— О том, ради кого ты на самом деле здесь, — не отставала Сен-Ти-Йи. Поэт тронул Альена за плечо; от его прикосновения охватывало солнечное тепло, но одновременно почему-то потянуло отстраниться и как-нибудь заслонить мирно сопящую Тааль.

Кстати, если приглядеться, у неё всё-таки довольно тонкие черты — мимоходом заметил Альен… Пара месяцев в Академии или Энторе, и из неё выковали бы образцовую юную леди: размалёванную пустышку, которая спит до обеда, пишет с ошибками и любезничает заученными фразами, а в храмах благочестиво возводит глаза к небу.

Впрочем, с тем же успехом она могла бы быть купеческой дочуркой, или скромной крестьянкой с сосредоточенно-тупым взглядом, или весёлой служанкой в трактире… Или, например, служительницей богини Льер в струящихся голубых одеждах.

Но Тааль здесь, а не в его части Обетованного, и она не подходит ни для одной из этих ролей. Лучше бы духи оставили её полуптицей — чтобы все эти неуместные сравнения не лезли в голову…

Думать о чём угодно, о ком угодно, кроме Фиенни. Не впускать их в своё сознание.

— Ты имеешь право не отвечать, дорогой гость… — вмешался Поэт. Альен вопросительно приподнял бровь: он не припоминал, чтобы до этого тауриллиан брались рассуждать о том, на что он имеет или не имеет права. Очень самонадеянно. — Следует быть сдержаннее, старая подруга, — с мягким укором сказал он Сен-Ти-Йи.

Та неожиданно разозлилась:

— Сдержаннее? А сколько ещё веков ты согласен просидеть здесь, прижатый к морю Пустыней Смерти? Долго ли, стихотворец?… Я, например, не выдержу больше и года.

— А выдержать придётся всего-то вечность… — злорадно пробурчал Ривэн. Все, кроме Альена, сделали вид, что не расслышали.

Поэт томно вздохнул, пошевелив золотыми пальцами. Мельпомена тем временем занялась драконьей кладкой: плотнее обложила мехом яйца, порозовевшие сильнее остальных, с умилением погладила скорлупу одного из них… На её бледном лице появилось то же умиротворённое выражение, которое Альен приметил у озера. Он снова задумался об их с Мельпоменой сходстве: он тоже обычно предпочитал проводить время в обществе чего-то неживого или, по крайней мере, неразумного.

Мало приятного в таком сходстве.

— Я готов ждать столько, сколько потребуется, пока Повелитель Хаоса не примет решение, — льстиво промурлыкал Поэт. — Все мы сейчас в его власти… Ты просто слишком устала, Сен-Ти-Йи. Тебе нелегко дались годы в бренной плоти, дряхлой и не способной к метаморфозам… Я понимаю. Сделанное тобой — это подвиг для всех нас.

— Нет никаких «всех нас», — сурово исправила Мельпомена. — Есть ты, я, она, Цидиус, Варгарат… По отдельности. Так было и будет всегда. Я не желаю барахтаться в толпе и провонять чужим потом.

— Верно, — кивнула старушка. — Я делала то, что делала, потому что считала это нужным. Для себя. Не надеялся же ты на жертву ради всех нас? — трудно было вообразить более колючее ехидство, чем в этих словах.

Казалось, Сен-Ти-Йи ненадолго позабыла о Ривэне и даже об Альене с Тааль на руках; в чёрных глазах под пергаментно-тонкими, морщинистыми веками горели уже не гордыня и змеиная мудрость, как прежде — там был расчёт, ледяной и ничем не прикрытый.

Ривэн нахмурился недоумевающе, а потом с тоскливым видом потёр громко заурчавший живот.

— То есть, вы хотите сказать… У вас нет… одного народа или чего-то подобного? — робко уточнил он. — Вы — только по отдельности?…

Мельпомена зашлась в высоком холодном смехе. На один бредовый миг Альен испугался, что она разбудит Тааль, но потом вспомнил, что созданный чарами сон не спугнуть простым шумом.

— Вот именно, «по отдельности», смертный. В чём может заключаться смысл, если не в жизни для себя, по своим собственным законам?

Теперь Ривэн потёр уже лоб. Спорить с бессмертными он определённо не жаждал — к тому же, судя по затравленным взглядам на них, всё ещё испытывал то желание-наваждение (пасть ниц, подчиниться…), которое настигло Альена при встрече с Поэтом на берегу.

— Ну-у… — с сомнением протянул он, но тут его прервал необычный звук, раздавшийся сверху. Он не был похож на птичье пение, которое доносилось из садов на верхних ярусах Эанвалле, или на шорох загадочных механизмов в других залах. Переливчатый звон — будто разбили что-то из тонкого хрусталя или тронули струну гигантской лиры.

Сен-Ти-Йи запрокинула голову, с жадностью раздувая желтоватые ноздри. Альен тоже ощутил нечто особенное — едва уловимый сдвиг в магическом поле Храма, похожий на чьё-то пробуждение.

— Твоё тело, подруга, — тихо сказал Поэт. — Твоя бессмертная оболочка зовёт тебя. Она готова освободиться от чар.

— Вы перенесли его туда? — прошептала Сен-Ти-Йи. — Я так и думала… Чувствовала, особенно во сне, когда возвращалась.

Туда?… Поэт и Мельпомена упоминали, что разрыв «прямо над ними». Альен в памяти пробежался по их маршруту из подземелья — и понял.

— Там разрыв, не так ли?… В том же зале, где сейчас тело Сен-Ти-Йи?

Бессмертные радостно переглянулись.

— Он зовёт тебя, Альен Тоури? — вкрадчиво спросила Мельпомена. — Да, он там. Точнее, врата в Хаос здесь повсюду: они ведь на изнанке, не в нашей реальности… Но именно в том зале они ощущаются отчётливее всего.

Альен молча двинулся обратно к дверям. Тааль во сне доверчиво прижалась к его груди.

…Там, наверху, тело Сен-Ти-Йи невесомо плавало в воздухе — в золотистых, белых и синих всполохах энергии. Оно было в точности таким же непередаваемо прекрасным, как запомнил Альен по своему видению. И так же не вызывало никаких тёмных чувств — одно бескорыстное восхищение, словно перед статуей, цветущим лугом или грядой гор на закате.

Глаза бессмертной были плотно закрыты, руки сложены на животе. Она лежала навзничь, вытянувшись, и от этого казалась почти такой же беспомощно-хрупкой, как Тааль — несмотря на гигантский, в полтора человеческих, рост.

Сен-Ти-Йи-старуха, шаркая, приблизилась и, как заворожённая, протянула руку к собственному неподвижному лицу. Интересно, что она сейчас чувствует? Поэт, видимо задавшись тем же вопросом, полез за своим пером.

— Рога? — прошептал Ривэн, приподняв голову к самому уху Альена. — И третий глаз во лбу?… Знаешь, она даже в образе миншийской бабки пугает меня меньше.

Альен невольно улыбнулся. Он сосредоточенно прощупывал этот зал Даром, чтобы обнаружить разрыв. Хаос в нём оставался таким же напряжённым, чувствуя заветную прореху в ткани Обетованного; но ничего, кроме этого дразнящего напряжения, не определялось точнее. Это раздражало и в то же время приковывало Альена; в Академии так бывало с теми математическими задачками, что не сразу ему давались. Он брал их с боя, как воители берут крепости.

— Неужели не оценил?…

— Да нет, красивая, конечно, — поспешно ответил Ривэн, смешавшись под пытливым взглядом Поэта. — Просто очень уж…

— Не похожа на человека. Я понял.

Тааль вздохнула во сне, а потом медленно подняла руку и обвила шею Альена — с лаской, дозволенной лишь родственнице или возлюбленной. Пальцы у неё были такие же прохладные и слабые, как во снах.

Его, как некроманта со сложным прошлым, мерзким характером и даром Повелителя Хаоса, мало что могло смутить. Но сейчас он смутился вполне искренне.

Ещё и руку никак не убрать — разве что просить Ривэна… Смешно.

— Мы оставим её здесь, волшебник, — не оборачиваясь, проскрипела Сен-Ти-Йи. — Здесь Тааль-Шийи должна провести свой сон, возле моего тела. Потом я вернусь в него… Не спрашивай, почему: мне просто так хочется. Может, позже поймёшь.

Надо же, сколько надменности…

— Капризы всемогущих бессмертных? — едко уточнил Альен. — Что ж, я оставлю девушку здесь, если ей не опасно быть так близко к разрыву. Но вы всё ещё не показали мне его.

— Он здесь, — сумрачно сказала Мельпомена. — Прямо здесь, открывается навстречу тебе… Ты просто не прислушиваешься.

— Он научится прислушиваться, — старуха с полудетской улыбкой дотронулась до лодыжки спящей златоволосой женщины. Альен заметил, что сухая ладонь дрожит. — Всему своё время… Закрыть разрыв ты всегда успеешь, Альен Тоури, хотя для этого тоже необходим ряд условий. А вот открыть…

— Я не собираюсь открывать его, — быстро сказал Альен, увидев, как румянец сбежал со щёк Ривэна, испачканных пылью и копотью с факелов из подземелья. Сен-Ти-Йи поморщилась.

— Ты поклялся выслушать нас. Дал обет.

Увы, она права. И, что самое отвратительное, он даже не чувствует себя по-настоящему виноватым… Не глядя на Ривэна, Альен кивнул и осторожно положил Тааль в вихрь энергии рядом с телом Сен-Ти-Йи. Разноцветные потоки Силы подхватили и удержали её.

Так ли страшно, если он просто узнает?…

— Я помню. И что же нужно, чтобы открыть разрыв, бессмертная?

— О, это очень красивая история! — воскликнул Поэт, с воодушевлением прижав руки к голой груди. На золоте кожи тут же проступила новая чернильная татуировка-строка. — Ты когда-нибудь слышал об Узах Альвеох?…

* * *

Утром Альен скорее очнулся, чем проснулся: так неспокойно он не спал уже давно. Солнце било в стрельчатое окно его просто обставленной, но удобной комнаты. Ещё из этого окна были видны кипарисы, озеро с плакучей ивой на берегу (далеко внизу) и золотая стена напротив…

Альен втянул в себя воздух и улыбнулся, мысленно наплевав на головную боль: аромат той же вездесущей магии, тонкий, будто у жасмина… Он в Эанвалле. Они добрались.

Поэт заявил, что Золотой Храм сам выбирает достойных в нём остановиться — и «подстраивается» под них, порождая нужное место для жилья… Альен с трудом представлял, как работает такая магия и сколько ей тысячелетий. Но, увидев комнатку, созданную Эанвалле лично для него, понял, о чём шла речь. Деревянная мебель, полумрак, большой письменный стол — что ещё нужно, в самом-то деле?… Альен никогда не питал слабости к роскошным интерьерам. Особенно если учесть, что он собрался проводить здесь не так уж много времени…

Половину ночи, ощупывая глазами темноту в попытках заснуть, Альен развлекался тем, что предполагал, какое жильё Храм предоставил бы каждому из его знакомых. Занятно бы узнать, сколько места для еды и вина предложили бы вельможному Люв-Эйху и каким лесом плесени заросли бы стены у Нитлота…

И какими пыточными орудиями Золотой Храм одарил бы Хелт. Вот в этом выборе Альен не без удовольствия поучаствовал бы лично.

Из головы у него не выходил рассказ Сен-Ти-Йи и Мельпомены (вчера они даже перебивали друг друга — редкостное зрелище; но тональность легенды из-за этого теряла ровность, так что Альен предпочёл бы услышать её от Поэта). Узы Альвеох. Древней царицы из другого мира, которая отважилась просить у Порядка и Хаоса то, что не положено смертным… Царицы разумного осиного роя.

Значит, открыть разрыв, по сути, не так уж сложно. Точнее, как-то подозрительно легко. Освободить Хаос и… просить у него всё, что угодно. Альен знал, чувствовал, приутихшее пламя в груди подсказывало: полностью воплотившись как Повелитель, он обретёт пусть краткое, но полное всемогущество. Эта мысль и пугала, и завораживала, и вызывала азарт эксперимента. И просить он, если поразмыслить, намерен не так уж много (если, конечно, сумеет на этом остановиться).

Альен поднялся и прыснул от смеха в кулак, покачав головой. Не зря, наверное, говорят, что смеяться наедине с собой — первый знак сумасшествия…

Не так уж много, конечно… Всего-навсего изменить миропорядок, вернув в мир живых того, кто навсегда его оставил.

Всего-навсего повторить «подвиг» Альвеох.

Альен открыл окно (одна половина стекла была витражной, как он любил: разноцветные ромбы красили воздух), чтобы впустить больше ветра. Небо над Эанвалле стало тёмно-серебристым, набухнув в предчувствии дождя.

Обещанный ливень наверняка будет сегодня… Альен закусил губу так сильно, что вскоре почувствовал металлический привкус крови. Он не привык, чтобы его желания сбывались с такой обескураживающей скоростью.

Искушение. Давая обет Сен-Ти-Йи, он ещё не знал, насколько сильным оно будет.

Среди туч багровой молнией мелькнул дракон, и Альен узнал Андаивиль: её гибкое тело, алый хвост в форме хлыста… На миг он понадеялся, что драконица услышит его мысленный зов, спустится и что-нибудь посоветует; но она, перевернувшись в полёте, скрылась за облаками.

Альен отошёл от окна, чтобы собраться.

Опрометчивый обет. Опрометчивое путешествие. Всё опрометчиво.

Или «жизнь создана для безумцев», как поётся в одной рыцарской песне?…

Мозг работал с болезненной скоростью. Заключить Узы Альвеох с этой девочкой, Тааль, для него будет проще простого. Цинично говорить и даже думать так, но это правда: во снах он чувствовал её ответный порыв, её наивно-крылатое восхищение. Им достаточно по-приятельски сблизиться, чтобы Тааль отказалась от борьбы и согласилась провести обряд… У Альена (к сожалению или к счастью) неплохо получалось влиять на людей — и на не-людей, как показало знакомство с Бадвагуром. Иногда это выходило не совсем осознанно: Ниамор, Ривэн, леди Мора Тоури ни в чём не были виноваты, не призывали такой сомнительный подарок в свою жизнь… Однако случилось то, что случилось.

Толкнув дверь из чёрного дерева, Альен невольно поморщился: ему самому стало мерзко от подобных мыслей. Непонятно, как Бадвагур, со своим безупречным агховым нутром, вообще его выносил…

Он направлялся к Ривэну — посоветоваться и вместе побродить по Храму; возможно, наведаться к разрыву ещё раз (хотя пока это наверняка ничего не даст…) Нужно ждать пробуждения Тааль.

И ещё было бы совсем не лишним связаться с Зелёной Шляпой…

Эта идея возникла у Альена, пока он проходил мимо зала, откуда пахло зеленью и чем-то печёным, а ещё неслась тихая струнная музыка. В проёме мелькнула рыжая голова, украшенная огромными острыми ушами… Боуги. Подозрительно кстати.

Альен остановился в нерешительности. Разбитость после бессонницы и утренний голод мучили его вдвое меньше, чем сомнения. Если кто-то и может дать ему дельный совет, то это Зелёная Шляпа. Хотя бы потому, что на данный момент он совершенно не представляет, как закрыть разрыв. Раньше Альену казалось, что этот способ придёт к нему вдохновенно, как нечто само собой разумеющееся (наивно, конечно: нет ничего более сладкого, чем признаваться в собственной прошлой наивности). Казалось бы, чего проще — не дать тауриллиан провести обряд, не позволить девушке-сновидице…

Ну да… Эта мысль вызвала у него скептический, но немного встревоженный смешок. Не позволить ей в себя влюбиться.

Кто бы мог подумать, что судьба Обетованного будет зависеть от такой нелепости, мелочи? Могла ли даже Хелт, несмотря на всю свою мелочность (да-да, именно мелочность), пределы которой трудно измерить?…

Вряд ли.

Из зала доносились раскаты звонкого и одновременно лукавого, как золотые колокольчики, смеха; голоса остроухого народца ни с чем не спутаешь. Один из боуги говорил на том же древнем языке, что и тауриллиан. Бесшумно ступая, Альен подошёл к дверям. Кажется, удача сегодня решила не покидать его — странный каприз на неё нашёл…

— Ну а потом я сказал ей: возьми меня с собой, Шийи или как тебя там. Чего тебе стоит — я всегда мечтал об Эанвалле… Будто бы не сбегал сюда уже тайком от родни — что я, совсем олух?…

— Так ли уж тайком, Ришо? — поддел говорившего голос постарше. Альен уловил слабое дуновение магии: кто-то из боуги явно забавлялся чародейными фокусами. — Твои родители, по-моему, только и посмеиваются над твоими потугами что-нибудь скрыть… Ты бы хоть русалочью чешую с себя стряхивал перед тем, как вернуться под Холм.

Ришо не ответил — только насмешливо фыркнул. Затем Альен услышал фразу на языке боуги; говорила женщина. Любопытно: как выглядят женщины этого народца?…

Альен закрыл глаза и сосредоточился.

Укрой меня, — пожелал он, обратившись к древним силам внутри себя, и Хаос с готовностью потянулся навстречу. Воздух задрожал, пропуская тёплую упругую пелену. Так просто… Для всех в зале и в коридорах Храма Альена теперь не существует. Разве что тауриллиан, драконы и духи могли бы заметить его — но никак не малыши-боуги, несмотря на всё их хитроумие.

Беседа внутри продолжалась: боуги, играючи переходя с одного наречия на другое, обсуждали Тааль-Шийи. Их было трое, и все рьяно невзлюбили её: думали, что она пришла помешать воцарению тауриллиан, при котором для всего живого настанет благостная пора, а магии наконец-то достанется подобающее ей место по обе стороны океана…

Вот, пожалуйста, и ответ на вопрос о том, все ли боуги поддерживают Зелёную Шляпу. Оказывается, этим участь «рабов» ничуть не претит… Попасть к кому-нибудь в рабство — да это золотая мечта всех смертных, сколько бы они ни прятали клады и ни плясали при луне.

Может, Шляпа вообще считался таким же чудаком и изгоем среди своих сородичей, как Бадвагур в Гха'а?

Или как сам Альен — среди людей?…

Он вошёл, не снимая с себя чары Хаоса. Зал был круглым, как святилище духов, но очень уютным и светлым. Золотые стены Эанвалле здесь обросли изнутри лишайником, обтянулись плющом и (проклятье…) терновыми шипами. Неведомо как впившись корнями в пол, тут разрослись пышные кусты; мерцающие светлячки скользили над ними, то и дело задевая ветки. За высокими окнами, которые слегка портили иллюзию леса, ворчливо грохотал гром.

Будет гроза.

Альен прокрался чуть дальше и разглядел, откуда шёл запах выпечки: троица боуги с аппетитом завтракала, поедая румяный пирог. Поднос и деревянные миски они расставили прямо на травянистом полу, возле приличной — в рост Альена — кучи золотых монет. Один из боуги, обладатель особенно хитрого лица и остренького носа, полулежал, опираясь спиной на эту кучу, и разглагольствовал с куском пирога в ручке. Он был совсем крошечным — должно быть, ребёнок; Альена почему-то неприятно покоробили развязность его позы и блестящие безуминкой жёлтые глаза.

— Ручаюсь, что у неё ничего не выйдет, — он зевнул, отмахнувшись от собеседника. — Тааль-Шийи — безвольная рохля. Я слышал её разговор с Даной и Вирапи… Даже они, по-моему, от неё ничего не ждут. Они разочаровались.

— Опять подслушивал?… Она говорила с духами, Ришо, — напомнила тоненькая, как зелёная тросточка, боуги в пышном платье. — Она понимает язык всего живого… Магия изменила ей тело — всё для того, чтобы остановить бессмертных. Мы не должны недооценивать её.

— Ой, да полно!.. — раздражённо поморщившись, Ришо доел пирог и вытащил из чехла на пояске большой нож. Острый, ничем не примечательный (лишь по рукояти тянется резьба — дубовые листья); но зеркало Альена в очередной раз толкнуло изнутри рамку. Он вздохнул: удивительно будет, если зеркало вообще выдержит его пребывание в Храме… Чем бы ни был нож, на нём — стоящее колдовство. — Я забрал у неё семейный нож Даны и Вирапи, пока мы перемещались из-под Холма, а она ничего не заметила. Наплёл ей чего хотел, и она поверила… Она даже блоки на мысли ставить не может. Вы правда верите, что такая разиня остановит господ?… В итоге она сделает всё, что они ей скажут.

— К тому же магии в ней не больше, чем в моих ботинках, — недобро улыбнулась женщина, дёрнув острыми ушами. Изящной ножкой она подвинула поднос с пирогом, и Альен увидел небольшую бледно-зелёную сферу, встроенную в пол; светлячки, разлетаясь по всему залу, чаще всего устремлялись к ней. Альен чувствовал мощный поток Силы, хлещущий оттуда; именно сфера была подлинным центром зала боуги и, кажется, этой части Храма в целом.

Альен замер, вжимаясь спиной в замшелую стену. Если учесть то, что ему вчера рассказали о подготовке к обряду наложения Уз, скоро он увидит нечто важное…

Зелёная Шляпа обязан узнать о здешних делах. Надо только найти способ предупредить его.

И ещё — уговорить вмешаться в войну Хелт. Боуги, видимо, сильны в магии гораздо больше, чем он думал; не пришло ли для Шляпы время выбраться из своей зачарованной гостиницы?…

Каждая мышца Альена уже дрожала от нетерпения. Ливень бы хлынул, что ли… Тебе нравится, волшебник? — злорадно шептал Хаос внутри него. Подслушивать — это отвратительно, но тебе нравится, не так ли? Заставляет ощущать свою силу?…

Ну вот, теперь этот голос напоминает о Сен-Ти-Йи… Ещё не хватало. Это ради общего блага. Ради блага.

Альен взглянул на терновые шипы под потолком. Невыносимо похожи на те, с чердака Кинбралана — из той лунной ночи, когда он узнал о смерти Фиенни… И на те, что никак не отпустят сердце. Наваждение. Ещё и ножик, который всё вертел в руках этот ребёнок-зверёныш, отчего-то не давал покоя; зачем боуги подарили его Тааль?…

— В итоге — пожалуй, она им подчинится, — кивнул другой боуги, постарше; волосы у него были не рыжими, а зловеще-красными, лицо — задумчивым и усталым. — Но кто знает, сколько времени на это уйдёт?… А бессмертные уже торопятся. Двуликий-ворон, с которым часто болтает Цидиус, недавно всё каркал мне в уши… Мол, на материке за морем, в Обетованном смертных, недолго ещё продержится такое же благоприятное для господ положение, как теперь.

— Ну, на то он и ворон, чтобы каркать, Лорри… Господам хватит времени. Тааль-Шийи они быстро обработают.

Ришо легкомысленно подбросил нож, и тот, несколько раз перевернувшись в воздухе, точно рукоятью лёг ему в ладошку. Альену почему-то представилось, как Тааль спит колдовским сном в этом же (хоть и потенциально бесконечном) здании, как она беспомощна сейчас — жертвенный ягнёнок, ничего больше… Он стиснул зубы так, что скулы свело. Раскаты грома приблизились, отвечая Хаосу у него в груди.

Крадущиеся (можно сказать, умело крадущиеся) шаги за спиной, робкое покашливание… Ривэн. Как вовремя.

— Я, наверное, пол-Храма обшарил, пока искал тебя, — прошептал дорелиец ему в ухо; Альен, со своим непрошенно обострившимся слухом, опять заметил, как зачастил его пульс. Кажется, боуги не увидели Ривэна — но это лишь вопрос времени…

— И как нашёл? — выдохнул он, не разжимая губ. — Я под охранными чарами.

Ривэн предусмотрительно не стал выходить из-за его плеча. Сонно усмехнулся — наверняка только что сумел расстаться с подушкой…

И чем, интересно, Альен Тоури, недолорд из Ти'арга, заслужил это испытание в числе прочих? Некромантией или плохими стихами?…

— Ну, просто я вор, — неуверенно хихикнул Ривэн. — Думаю, дело в этом.

— Это не блокирует чары Хаоса.

— Я хороший вор.

Весьма самонадеянно, если вспомнить его прошлое… Альен вообще ни секунды не сомневался, что на рынках Дьерна и Энтора Ривэна ловили за руку чаще других карманников. А к делам покрупнее, надо полагать, и близко не подпускали.

И всё-таки… Альен смотрел, как боуги рассаживаются вокруг зелёной сферы; их личики обрели внезапную серьёзность. Женщина, подобрав юбки, опустилась на колени и приложила к сфере пальчики с полупрозрачными перепонками.

— Потому мы и должны помогать господам ещё больше и старательнее, чем всегда, — горячо объявила она. — Вы оба готовы?

— Я-то всегда готов, — угрюмо бросил Лорри. — Пусть только наш юнец оставит игрушки.

Ришо обиженно надул губы и спрятал нож.

Около красноволосого Лорри, на траве, Альен к этому времени уже заметил целый набор — раскрытую позолоченную коробочку — с крошечными горшками-напёрстками. В них, скорее всего, как раз то колдовское масло, которого он лишился в Минши… То, что сейчас так нужно.

И вор Ривэн недоумевающе сопит ему в лопатку.

Шанс это или лишь новое искушение? Неужели Золотой Храм тоже играет с ним?…

— И всё-таки? — он повернулся к Ривэну, испытующе глядя на него. Тот смотрел мимо него — но не на боуги, а просто куда-то сквозь. — Ты не видишь меня, так?…

Выходит, чары действуют — хотя бы по этому поводу можно не волноваться. Ривэн беспомощно улыбнулся.

— Ну да… Только чувствую.

— И как же ты нашёл меня, правда? — Альен приподнял бровь. — Я ведь не натоптал в коридоре?

Ривэн засмеялся было, но потом с испугом зажал ладонью рот.

— Нет. Просто… — он растерянно пошевелил пальцами. — Сам не знаю. Шёл мимо, и вдруг стукнуло, что ты здесь… Чутьё на золото, наверное.

Он кивнул на кучу монет, но Альен отлично видел, что за всё это время ей не досталось внимания дорелийца… Он вздохнул. Что ж, Эанвалле — место чудес и превращений. Его предупреждали, в конце концов.

И ещё — случаются в жизни моменты, когда расспросы лучше не углублять, не то окажешься под пластами воды на океанском дне, где-нибудь во мраке чужого разума-пещеры. Альену это было известно, увы, чересчур хорошо. Им обоим уместнее не понять, с какой стати Ривэн его чувствует…

— Что тут происходит-то? — спросил дорелиец, меняя тему. Боуги тем временем уже прижались к сфере руками и лбами, а ветер за высокими окнами гнул кипарисы и тополя. Напряжённое предчувствие грозы разлилось в воздухе, осело на листьях и корках мха.

— Думаю, они отдают тауриллиан свою жизненную силу, — шепнул Альен. — Всё, как объясняли Мельпомена с Поэтом… Энергия многих и многих живых, которая нужна, чтобы заработала магическая установка для обряда.

— Для обряда Уз этой… как её… осиной царицы? — затараторил Ривэн, с любопытством вытягивая шею. — Для этого все они тут и собираются?… Так, выходит, боуги — тоже наши враги?

— Кажется, не все.

На всякий случай Альен запомнил те два имени: Дана и Вирапи. Надо будет спросить Тааль…

Так, секунду. С чего он взял, что у него появится возможность спросить о чём-либо Тааль? Проклятое искушение обрядом… Он должен, обязан держаться от неё подальше, пока не закроет разрыв.

Но уступить искушению хочется не меньше, чем избежать его. А избежать его по вине обстоятельств — не меньше, чем по гордому собственному выбору…

Альен потёр виски кончиками пальцев. В нём боролось столько желаний и намерений, что объяснить всё это Ривэну никогда бы не получилось. И слава Порядку.

— Ривэн… — медленно проговорил он. И сам не заметил, как в голос скользнули змеино-вкрадчивые, просительные нотки. — Видишь нож на поясе крайнего слева?

— Да, — кивнул Ривэн после паузы. — И?…

— И коробку рядом с другим, в тёмном?

— Горшочки с маслом — как тот… — Ривэн возбуждённо всплеснул руками. — Ты хочешь связаться со Шляпой?… Как это здорово, Альен! Я вчера уж подумал, что ты…

Он смолк и съёжился, уставившись на спутанные космы травы под ногами. Продолжение было ясно для обоих, и Альен не стал уточнять.

«…Что ты перешёл на их сторону».

— Не знаю, имею ли я право просить тебя… Всё-таки они маги.

Презирая себя, он сказал это с уверенным, математическим расчётом. Ривэн просто не мог отказать — как ливень, назревавший над Храмом с рассвета, не мог наконец-то не хлынуть, ликующе грохоча по раззолоченным стенам…

— Всё, что угодно, милорд, — решительно выдохнул дорелиец. Альен увидел не мальчишескую, а взрослую, свербящую тоску у него в глазах; Бадвагура такое выражение никогда не настигало. — Для Вас я украду всё, что угодно. Это ведь, наверное, честь — быть вором Повелителя Хаоса…

— Так пользуйся шансом, — шепнул Альен в ответ.

И лишь много позже до него дошло, насколько жестоко это прозвучало.

* * *

Однако в тот день ему не довелось ни связаться с Зелёной Шляпой, ни пробраться к разрыву. Альен начал смутно предугадывать это, как только вместе с Ривэном прокрался за пределы зала боуги. Просто вокруг было слишком уж спокойно: никто из тауриллиан или их сторонников не вертелся вокруг, Поэт не вёл свои словесные игры, Сен-Ти-Йи не вернулась, чтобы с триумфом продемонстрировать смертным прежнюю красоту… Подозрительно. Конечно, сейчас ещё рано — но Альен не был уверен, что тауриллиан долго спят. Если спят вообще.

Утро выглядело так, будто гостям Эанвалле милостиво подарили уединение, предоставив им делать что вздумается. А ведь для тауриллиан оставить Повелителя Хаоса поблизости от разрыва (даже если ещё не найден способ закрыть его) — всё равно что для бочара или плотника притащить незаконченную работу к костру. Ну или для профессора Академии — впустить в лабораторию нерадивых мальчишек-младшекурсников…

Альен и Ривэн миновали несколько коридоров и лестниц Храма — то шагом, то сбиваясь от волнения на бег. Справа и слева тянулись двери в залы, полные волшебных вещей, существ и механизмов, до которых им сейчас не было никакого дела. Боуги пока не преследовали их, но Альен не сомневался, что вскоре они обнаружат пропажу — и тогда, вероятно, неминуем скандал… Смешно бояться остроухих заговорщиков, однако ещё смешнее — лишиться из-за них последней связи с восточным материком Обетованного.

И с каких это пор он мысленно объединяет Лэфлиенн и Обетованное под одним именем, отвергая проведённую людьми границу?… Интересный и тревожащий вопрос.

На очередном повороте Альен решил, что они уже достаточно поплутали, и снял морок-укрытие сначала с Ривэна, а потом с себя. Магия слабо замерцала и сползла с них, подобно старой шкуре; вечное оборотничество — в Золотом Храме, в самом подходящем для этого месте… Дорелиец встряхнулся, как мокрая дворняга; он раскраснелся, рубашка темнела пятнами пота.

— Уф, ну и работёнка… Держи, — он протянул Альену нож и два горшочка-напёрстка, которые успел стянуть из шкатулки боуги. — Давно меня так не перетряхивало.

— Даже в покоях Хелт, когда крал диадему? — поддел его Альен, смахивая испарину со лба. Зеркало на поясе снова вздрогнуло, едва рукоятка с дубовыми листьями легла ему в ладонь; но природу колдовства на ноже он так и не понял. — Спасибо.

Ривэн сделал вид, что снимает травинку со штанов.

— Не благодари. Должна же быть от меня какая-то польза.

— Не буду спорить, — улыбнулся Альен. Он отвинтил крышки горшочков и проверил содержимое: так и есть, масло солнечного цвета. Он никогда не задумывался об этом раньше, но — кого же боуги доят, чтобы получить молоко для такой изящной магии?… В легендах и сказках они внаглую обкрадывали смертных, уводя у них коз и коров; но здесь, на западе Обетованного, истины сказок и легенд подтверждаются очень своеобразно… — Знаю, что за хорошее воровство всегда платят. Надеюсь, мне позволительно отложить?… Это была шутка, — быстро добавил он, увидев лицо Ривэна.

— Я понял, не совсем же дерево… Как те двое вчера, — он передёрнулся, явно вспоминая духов в святилище. — Если серьёзно — платы от тебя я никогда и ни за что не возьму. А если совсем серьёзно… — на мгновение Ривэн смолк, прислушиваясь к грому и шороху дождя за стенами Храма. Альен представил, как гроза бушует над кипарисами, озером с русалками, плавными линиями холмов; ему захотелось наружу. — Закрой свой разрыв, это будет достаточной платой. Если Хелт уберётся из Дорелии, я согласен работать на тебя всю жизнь.

Альен посмотрел на него испытующе. Погрузил пальцы в золотые завитушки резьбы на стене, размышляя — сказать ли?

— А если нет — разве не согласен?… — тихо спросил он.

Ривэн ссутулился и страдальчески свёл кривые брови.

— Закрой его, Альен, — вместе ответа попросил он, и просьба сильно походила на мольбу. — Закрой его сейчас. Пусть Хаос убирается прочь, пусть этой ведьме незачем будет вести войну… К чему медлить? Чем дольше мы здесь, тем больше у тэверли шансов… соблазнить тебя, — выдавил он, не сразу подобрав нужное слово. И перевёл дух: наверное, перенервничал за время этой речи сильнее, чем в зале боуги.

Альен какое-то время молчал. Буря снаружи не стихала — а ещё через несколько коридоров отсюда, на том же уровне Храма, он услышал шаги и негромкие голоса.

— Хочешь ещё что-нибудь сказать?

— Да.

Ривэн теперь стоял, покачиваясь с носка на пятку. Альен уже давно заметил, что в подобные моменты ему некуда деть руки и ноги… Наблюдая за растерянностью вора, он испытывал странное удовольствие. Ужасно, если задуматься.

Больше смака, чем в церемониях Кинбралана, когда перед тобой заново стали преклонять колени? Больше вкуса, потому что искренне, без закона, без традиции — не так ли, Повелитель?…

О бездна, как же он отвратителен.

— Значит, говори сейчас, пока мы одни, — Альен спрятал горшочки в карман, а нож — за пазуху, к своим амулетам. Шаги приближались. Он узнал мелодичное мурлыканье Поэта; второй голос, женский, был ему не знаком.

— Он тоже хотел бы, чтобы ты закрыл его немедленно. Бадвагур.

— Я отвечу позже, — бросил Альен, оборачиваясь. Как бы тауриллиан ни хотелось удивлять его внезапными появлениями, у них ничего не выйдет.

Поэт — как и раньше, нагой и босой — выплыл из-за поворота, ведя под руку стройную спутницу. Его вновь окружил сонм синих бабочек, а за ухом торчало вечное перо. Альен заметил, что его кончик ещё влажный — чернила блестят; видимо, бессмертные и в самом деле могут позволить себе не тратить ночи на сон…

— Оказывается, наши гости — ранние птахи. Встали с рассветными песнями майтэ, — лучезарно улыбаясь, проговорил Поэт. — Приветствую вас, ибо уже забилось сердце нового дня!

— И зачем так вычурно?… — проворчал Ривэн, вежливо кивая. Властная магия господства, исходившая от Поэта и от той, кто пришла с ним, явно боролась в нём с человечьим предубеждением.

— Забилось, да так громко, что спать до полудня мы не смогли, — сказал Альен, стараясь скрыть насмешку, но не до конца. Красивая спутница Поэта, закутанная в красный шёлк, без всякого стеснения его разглядывала. — Гроза началась, проще говоря.

— И очень вовремя: небу и земле тоже свойственно предчувствовать перемены, — Поэт подмигнул: на миг скрылся по-драконьему золотой, опасный ободок глаза. — Позвольте представить вам Тиль Миранну Хаанаэль. Она прибыла в Храм из своих владений сегодня, потому что узнала о вашем приходе.

— Можно и просто Тиль, — женщина подошла к Альену с какой-то плотоядной улыбкой. Ривэн, издав сдавленный возглас, попятился: аура безусловной власти, присущая всем тауриллиан, окутывала и её, но обладала особым оттенком.

Тиль была нечеловечески красива, как Мельпомена и Сен-Ти-Йи — по-своему, разумеется. Хрупкая и тоненькая, точно резная статуэтка, однако со всей округлой обольстительностью, доступной женщинам; алый шёлк мало скрывал её тело. Водопад каштаново-золотистых кудрей; браслеты, почти втиснутые в кожу узких запястий; голубые, будто горные озёра, глаза… Избранный бессмертной облик навевал что угодно, кроме покоя и доверия.

— Я восхищён, досточтимая Тиль.

— И я тоже под впечатлением, Повелитель Хаоса, — гортанно пролепетала Тиль и протянула руку, чтобы дотронуться до его щеки. Хищно приоткрылись её губы — пухлые и красные, точно искусанные… Альен отстранился, будто бы надумав подтащить поближе Ривэна, и с усмешкой покачал головой.

Он скорее догадался, чем понял: древнее любовное колдовство, которое запускается от прикосновения. Людям сейчас остались лишь жалкие подделки и последыши этой тонкой, но разящей не хуже клинка магии — приворотные зелья, наговоры полуграмотных ведьм… А единственные из смертных, кто сохранил магическое искусство в его высоком варианте — Отражения — мало интересуются подобными вещами.

И, наверное, не зря.

Выходит, нити всего этого тоже вплетаются в великое прошлое тауриллиан. Стоять рядом с этой маленькой женщиной в красном — не менее рискованно, чем разгуливать над жерлом вулкана; одно её прикосновение лишит его воли, исказит разум похотью. Поэт знал, кого позвать в Храм.

— Волшебник с востока избегает женщин? — разочарованно протянула Тиль. Её зрачки враждебно сузились. — Ни за что не подумала бы так, увидев тебя.

Альен натянуто рассмеялся.

— Мне принять это за новый комплимент, о бессмертная?…

— Он слишком скромен, моя дорогая, — вмешался Поэт. — Не обижайся на Повелителя. Он — смертный, несмотря на своё могущество. Смертные тянутся к теплу, твоя же красота обжигает, подобно пламени, зато не способна согреть…

— Вот именно, — подтвердил Альен, не в первый раз поблагодарив про себя Поэта. Этот бессмертный, кажется, настроен к нему лучше других; что ж… Дар каждого из тауриллиан неповторим — ещё ярче, чем у смертных магов; так что это весьма логично. — Мы с другом (кстати, его имя Ривэн) исключительно скромны. А у Ривэна к тому же есть возлюбленная… Есть возлюбленная, — с нажимом повторил он, игнорируя возмущённое мычание Ривэна. — Леди Синна эи Заэру из королевства Дорелия. Он хранит ей верность.

— Понятно… — сказала Тиль Миранна Хаанаэль; из изгиба её неествественно красных губ теперь сочилась язвительность. — Как же счастлива будет та, кто займёт это место в твоём сердце, Повелитель Хаоса… И как же несчастна.

Проклятые забавы тауриллиан… Альен вздохнул. И почему с ним уже вторые сутки обсуждают его «сердце» (во имя Хаоса — мерзейшее слово в этом значении; он всегда не выносил слащавость) вместо его магии и разрыва?… Даже более подробный рассказ об Узах Альвеох был бы сейчас более уместен, честное слово.

Вспышка раздражения на Тиль почему-то переросла в злость. Ему ярко представилось, как сотворённая заклятием сверкающая удавка сомкнётся на белом горле, как надменная тауриллиан будет молить о пощаде, а не лезть в то, что её не касается… Тот же соблазн, хоть и в меньшей степени, возникал применительно к Поэту. Может, и глупо — но здесь, в паре сотен шагов от разрыва, он ведь наверняка сильнее, чем они…

— Наверняка, но мои зубы будут на твоём горле раньше, волшебник.

Альен медленно развернулся. На этот раз он не расслышал ни шагов, ни дыхания за своей спиной — вот это, действительно, высочайшая магия…

И ещё новый некто беспрепятственно проник в его мысли. Не просто легко (как поступают — увы — все тауриллиан), а так, что он попросту ничего не заметил… Ривэн вжался в золотую стену и жалобно заскулил. Зеркало Альена захрустело от невидимых трещин.

За ним стоял, неслышно дыша, огромный — в рост человека — белый волк. На вытянутой морде волка чернели умные глаза; шерсть на холке встопорщилась, мышцы когтистых лап пружинисто напряглись. Судя по всему, зверь поднялся по лестнице с хрустальными ступенями, которые сочились самым настоящим вином — Альен ещё вчера приметил её, и именно она была за ближайшим поворотом.

— В Золотом Храме нужно избавляться от жестоких мыслей, — волк почти не разжимал челюстей, но слова были более чем отчётливы. Он говорил, в отличие от других тауриллиан, на чистом ти'аргском — возможно, чтобы угроза дошла и до Ривэна. — Не взращивай их в себе, волшебник, не то наживёшь беду.

— О боги… — прошептал Ривэн; колени дорелийца мелко тряслись, и он бы упал, если бы Поэт не подхватил его под локоть. — Альен…

Не удержавшись, Альен недовольно сморщился. И где Ривэна научили так выразительно бояться на потеху окружающим?…

— Я учту, — пообещал он, твёрдо глядя волку в глаза. — Приношу свои извинения, о бессмертный.

— Извинения приняты, — сказал волк. Он расслабился и сел, гибко согнув задние лапы, а затем обернул их хвостом. — Я тоже прибыл, чтобы познакомиться с Повелителем Хаоса. Мы все долго ждали тебя… Неизмеримо долго.

— Только зря ты приходишь так неожиданно, Цидиус, — Поэт пожурил его, но с нотками уважения. Одна из его бабочек села волку на нос; тот с досадой фыркнул. — Можно и напугать наших гостей… Цидиус — знаток древней истории, превосходный боец и мастер Дара. И, тем не менее, почему-то предпочитает нашему обществу этот облик и общение с Двуликими-оборотнями.

— А ещё он мой кровный, — без выражения произнесла Тиль; совершенно такую же отрешённость Альен часто видел на лице Сен-Ти-Йи. — Здравствуй, Цидиус. Не ожидала увидеть тебя здесь.

Волк чуть оскалился. Белый хвост постучал по золочёному полу — как показалось Альену, без особой радости.

— Здравствуй, моё несчастное порождение… Счастливо прошли те века, что мы не встречались.

— Кровный? Порождение? — робко переспросил Ривэн. Он уже успел более-менее оправиться и не вис на руках у Поэта. — Хотите сказать, вы — отец и дочь?…

— Увы мне, — ответил волк, критически втягивая носом воздух. Его явно коробил аромат благовонных масел, от которых блестела кожа Тиль Миранны Хаанаэль. Та хмыкнула и поправила волосы, звякнув браслетами: похоже, и её родство с полузверем не приводило в восторг.

Поэт посмотрел на Ривэна с лёгким укором.

— Мы не любим этих слов, мой юный друг. Те, кому дарована вечность, превыше всего ценят одиночество и свободу… Чтобы вести желанную каждому жизнь, важно отказаться от кровных связей. К тому же нас осталось так мало, что большая часть давно позабыла о них.

Одиночество и свобода… Альен поспешно прогнал вихрь соотнесений и ненужных воспоминаний, взметнувшийся в его голове. Он обязан думать о том, что происходит сейчас.

Как бы ни было мало в этом приятного.

Он попытался закрыть свои мысли, и в первую очередь — от Цидиуса. Любые блоки и заслоны, впрочем, казались ненадёжными.

— И воровство в Храме тоже запрещено, — добавил волк, глядя на Альена с непередаваемым выражением бессмертного… Иногда Отражения применяли похожий взгляд — когда подразумевали что-то вроде: «тебе не удастся меня обмануть».

Но и об этом лучше не вспоминать. Новый раскат грома пробрал Альена до нутра — прямо над Эанвалле… Вновь поднявшаяся тоска гнала его наружу, под ливень.

Он ещё раз посмотрел в волчьи глаза Цидиуса.

— Мы ничего не крали.

— А нож у тебя за пазухой и зачарованное масло боуги в кармане? — спросил волк; боковым зрением Альен заметил, как взволнованно переглянулись Тиль и Поэт. Сдаваться ему не хотелось.

Только бы Ривэн не выдал… В таких случаях приходится лгать без единого слова лжи. Особое искусство, которым смертные подчас владеют не хуже тауриллиан.

— Я забрал нож у боуги, чтобы передать его законной владелице — Тааль-Шийи, — неспешно сказал он, обдумав каждое слово. — Сейчас она погружена в магический сон, поэтому я не мог сделать это немедленно. А горшочек с волшебным маслом мне подарил боуги по прозвищу Зелёная Шляпа. Это случилось в землях за океаном, в королевстве Ти'арг, и было именно подарком — совсем не кражей.

Он услышал, как Ривэн от восхищения перестал дышать. Сам Альен был не уверен, что тут есть чем восхищаться… Воры на допросах — и те, должно быть, врут не так бессовестно.

Волк склонил белую голову; его треугольные уши встопорщились с одобрением.

— Хорошо, Альен Тоури. Мне нравится твой ум. Не хочешь развлечься небольшим диспутом?

— Диспутом?…

От этого слова пахло Академией — тысячами старых книг и подгнивших свитков, скудными обедами, никчёмными разговорами, пыльными синими мантиями профессоров… Очарование Академии на всю жизнь смешалось в Альене с ненавистью к ней, и он до сих пор не определился, чего же больше. В диспутах, показательных спорах, он участвовал довольно редко. Может быть, интерес притупляло то, что он заранее был уверен в победе (причём без всякой магии: он и Даром тогда ещё не научился владеть, и принципы не позволяли), а в соперники ему доставались редкостные тупицы.

— Ты о философском диспуте?…

— Конечно, — Цидиус приподнял губу, обнажив желтоватые клыки. — Ты же не думал, что диспут изобрели ваши смертные предки?

— А еда не предусмотрена? — набравшись храбрости, спросил Ривэн. — Без завтрака я выдержу что угодно, но не диспут…

— О да, конечно! — встрепенулся Поэт; синие бабочки расселись на его плечах. Он сосредоточенно переводил взгляд с Цидиуса на Альена и выбивал голой ногой какой-то ритм — наверное, мысленно складывал строки. — Давайте пройдём в залу для пиршеств — там, за трапезой, мы и насладимся вашим учёным спором. Стены залы прозрачны, и Повелитель Хаоса сможет любоваться грозой, как ему, вероятно, хочется…

Диспут с тауриллиан в образе белого волка… Что ж, не так уж плохо. Это будет настоящей борьбой сознаний — тем, чего Альену так не хватало в последнее время. К тому же он не в том положении, чтобы сопротивляться.

Сунув руку в карман, Альен сжал в горсти горшочки с волшебным маслом. Зелёная Шляпа простит ему отсрочку.

* * *

В проклятой пиршественной зале Альен провёл в итоге весь день и часть вечера. Он сам не понял, как увяз: диспут с Цидиусом перешёл в словесные состязания с другими тауриллиан, блюда и напитки появлялись и исчезали, гроза с переменным успехом гневалась за прозрачными — будто кристалльными — стенами. Эта зала (наверное, самая огромная во всём Эанвалле) находилась ниже яруса, на котором поселили их с Ривэном и, соответственно, ещё ниже по отношению к зале с разрывом, где спала Тааль.

Альен не чувствовал, однако, что оказался от разрыва слишком далеко. Он вообще как-то быстро забыл об этом, зачарованный остроумием и тонкостью доводов бессмертных, а ещё — их талантом перетасовывать факты так, чтобы всё складывалось в их пользу. Они говорили об истории Обетованного, о магии и — неизбежно — о судьбе людей. Тауриллиан (а их набиралось всё больше — видимо, слухи о приходе Повелителя Хаоса за утро разнеслись по побережью-«тюрьме») пытались доказать, что их возвращение и господство будет благом для обоих материков, а засилье человеческих королевств приведёт к вымиранию магии, которое уже и без того началось. Уходя ещё дальше с восхищавшей Альена наглостью, они отрицали любые проявления тирании или жестокости со своей стороны. Судя по их словам (без единого звука откровенной лжи), все в Обетованном на самом деле были согласны с их властью и даже ждали её; а всё, что они делали, — мягко подталкивали смертных к осознанию этого. Так сказать, исполняли мечты, подобно добрым волшебникам из сказок — тех, подлинные версии которых всегда смягчают в переложениях для детей…

Но Альен всегда добирался до тех самых, изначальных, вариантов. В детстве нянька, а потом — слуги в Кинбралане буквально силой выволакивали его из библиотеки, где особенно манили самые высокие, запрещённые полки.

Ни нянька, ни слуги тогда представления не имели, к чему это приведёт. Занятно.

Тауриллиан свободно приходили и уходили, по-доброму насмешничали, но в целом общались с ним как с уважаемым и добрым знакомым. Никто не позволял себе фамильярности, как красногубая Тиль. Бессмертных было, в общем, не так уж много — возможно, не больше тридцати: Альен не мог сосчитать точнее, потому что к вечеру его разум совсем затуманился. Точнее, он позволил ему затуманиться, утопая в сияющем Даре этих прекрасных, во всём завершённых, смертоносно-бездушных существ.

Бездушных ли?… Он не знал. Каждый из тауриллиан — в облике прекрасного мужчины или изящной женщины, ребёнка с золотыми кудрями и взглядом старика, человека с оленьими рогами или в одежде из стеклянных шариков, — оставлял за собой шлейф куда длиннее, чем королевская мантия. За ними стелилась тайна, она манила близостью, но постичь её до конца не получалось. Нечто похожее Альен чувствовал среди Отражений, но они были всё же ближе и понятнее: у них, по крайней мере, был конец пути, как и у людей. Был переход в то, что в Долине зовётся Мир-за-стеклом.

Была смерть.

Не раз и не два за тот день Альен спросил себя, почему Фиенни не родился тауриллиан, бессмертным; ни разу не получил ответа. Он был достойнее их всех, вместе взятых. Он заслужил вечность и свободу.

Я пьян. Пьян совершенно, если думаю об этом.

Это плохо. Он уязвим, когда пьян. Следует держаться осторожнее — а ещё не упускать из виду Ривэна…

Ривэн в основном молчал, глубокомысленно глядя в свою тарелку. По воле тауриллиан на низких столах из чёрного дерева ароматно дымились овощи, рыба и птица, сменяли друг друга сласти и фрукты, лёгкие вина чередовались с незнакомыми напитками — от светло-золотистых до тёмных, синевато-сумеречных, — которые сразу ударяли в голову. Трапеза была не такой обильной, как в доме Люв-Эйха, зато вкусы казались тоньше, а блюда — красивее. В общем, дорелийцу было чем заняться, хотя он явно мечтал бы сбежать отсюда. Присутствие волка-Цидиуса всё ещё пугало его, бледная тауриллиан с чёрной косой (сегодня она представилась уже не Мельпоменой, а Сатис, и почему-то носила колчан со стрелами) откровенно угнетала, а от Тиль он, вняв красноречивым тычкам Альена, старался держаться подальше. Он мало следил за ходом диспута: наверое, по его мнению, тут просто не о чем было спорить. Альен был даже слегка разочарован. Где протест, возмущение, отстаивание людской свободы?… На пути сюда, особенно на корабле под чёрными парусами, Ривэн горел этим куда больше. Здесь же все его скудные силы пошли на то, чтобы сопротивляться чарам тауриллиан — не только буквальным, магическим, но и другим, не менее властным.

Темнее становилось за прозрачными стенами залы, пелена ливня обрастала мглой, всё яростнее клубились тучи. Не раз и не два Альен замечал в небе искристые, стремительные силуэты драконов. Куда они летят в такую грозу — на охоту?…

По мере того как угасал день и росло количество выпитого, он всё хуже играл свою роль защитника смертных. Поэт (как удачно) мало участвовал в споре — всё расхаживал между столами и писал, мурлыча что-то себе под нос; а вот Цидиус, новоявленная Сатис и тауриллиан с оленьими рогами, чьё имя Альен при всём старании не смог бы воспроизвести, разбивали его аргументы в два хода. Особенно болезненно выходило у Цидиуса, с его волчьим подходом к дискуссии: Альену всё чаще мерещилось, что его после каждой хилой фразы хватают клыками за шею и хорошенько встряхивают…

А что поделать?… Он не мог отрицать ни алчности людей, ни их невежества в магии, ни телесной немощи (по сравнению с тауриллиан, а также кентаврами, агхами, Двуликими-оборотнями, не говоря уже о драконах). Не мог опровергнуть людскую зависть, лень и похотливость, не знающую границ; не мог и не хотел спорить с тем, что люди чаще всего легко предают то, во что верят, с удовольствием отказываются от свободной воли, медленно соображают и редко связывают причины со следствиями… В стройной конструкции тауриллиан люди как-то неприметно представали нечистоплотными, нездоровыми, беспомощными существами, которым всегда необходим контроль и направляющая рука высшей власти. Ривэн сначала вздрагивал и гневно бледнел в ответ на каждое из таких высказываний — а потом привык и лишь осовело жевал, прислушиваясь к шуму грозы и изысканно-сложной, выразительной музыке, которую высокий тауриллиан с многоцветными, как опалы, глазами наигрывал на лире старинной формы.

Что ж, Ривэн подтверждал всё ту же теорию…

После заката Альен безмерно устал и хотел остаться один. Один, один вымокнуть под ливнем вон там; и какая несуразная глупость — эта псевдоучёная беседа, вопреки сиянию тауриллиан, которое так напоминает ложный блеск… А ему уже не к лицу обманываться ложным блеском.

Кто-то из бессмертных хотел заново наполнить его бокал, но Альен сделал это сам — налил до краёв, до хрустального ободка с узором из серебряных звёзд; такого он ещё ни разу себе не позволил. Какой-то кураж отчаяния ударил его в затылок. Закрыть разрыв, открыть разрыв… Побороть тауриллиан или поддержать… И там, и там он будет виновен, солжёт перед другими и перед собой. Так какой, к Хаосу, во всём это смысл?…

— Тааль-Шийи! — громко сказал Поэт, и Альен, вздрогнув, оторвался от залпом выпитого бокала. Напиток обжёг ему горло.

Он с неприятным замиранием ждал прихода Сен-Ти-Йи, но Тааль появилась в одиночестве. Значит, обряд возвращения тауриллиан в прежнее тело ещё не завершён… Тем лучше.

Тааль — такая же худенькая и… блёклая? — стояла возле одного из столов, неловко переминаясь с ноги на ногу. Тауриллиан уложили ей волосы и переодели во что-то более яркое, но сотворить из неё красавицу было не в их власти. Впрочем, на этот раз он заметил, что глаза у неё серые, и их оттенок до саднящей боли меж рёбер напомнил Фиенни.

Этого ещё не хватало…

Альен встал и поклонился, проклиная себя за неуместную придворную галантность — а может, наоборот, за её нехватку. Эта девочка много перенесла, вплоть до полного превращения тела. Он мог представить, чары какой мощи необходимы для этого: вызывает уважение, что она вообще выдержала.

И то, что ей удалось вмешаться в его сны и не сойти с ума, — тоже вызывает уважение.

Тааль долго краснела и не решалась поднять глаза, а потом посмотрела прямо на него — с обезоруживающей смелостью и прямотой, как птицы смотрят на солнце. Один этот взгляд, пожалуй, рассказал о ней больше, чем все объяснения тауриллиан.

— Я рад знакомству, — сказал он на ти'аргском — и, подумав, повторил на языке Отражений. Кто знает, смогут ли они хотя бы поговорить?… Но Тааль улыбнулась и ответила:

— Я тоже.

— Меня зовут Альен.

— Я знаю Ваше имя… Лорд Тоури, — она старательно воспроизвела чужеземный титул, ничего не значащий для неё. Альен немного удивился.

— Я не лорд… И можно на «ты».

Ривэн фыркнул в блюдо с сыром — вспомнил, очевидно, их странное знакомство. Альен мстительно кивнул на него.

— Это мой друг, Ривэн. И он совершенно не умеет вести себя за столом.

Беспредельно смутившись, Ривэн пробормотал что-то вроде «миледи». Тааль оглядела его с искренним интересом, как нечто крайне важное для себя.

— Я счастлива увидеть Вашего… твоего друга, Альен. Во снах ты всегда был один.

Альен только сейчас заметил, что тауриллиан во всех концах залы с разной степенью наглости прислушиваются к их словам. Беседы и трапезы они при этом, конечно, не прерывали; Тиль вообще расчёсывала свои роскошные волосы, разбрасывая искры по алому шёлку. Он выдавил улыбку.

Зачем она упоминает при них сны о разрыве? Что это — глупость или доверие?…

— Ну, в моих снах у тебя иногда были крылья.

Тааль опечалилась.

— О, не так давно они были и вправду… Но ты в моих снах был именно таким, как сейчас.

Отчего-то опять покраснев, она села рядом с Ривэном. Тааль избегала Поэта — ясно, почему; мог бы хоть обвязаться чем-нибудь, — с нервным смешком Альен подумал это тоном старой брюзгливой поварихи из Кинбралана, неумолимой блюстительницы нравов… Бессмертный же, сияя улыбкой, уже собрался отойти, но, к сожалению, передумал:

— Полагаю, Вам есть что обсудить. Тааль-Шийи — тоже наша почётная гостья, Повелитель Хаоса. Она прошла долгий и опасный путь, чтобы доказать нам, какие мы бессердечные, отвратительные тираны. Как мы пленим её сородичей, майтэ, и других жителей Обетованного, дабы ввергнуть их в вечное рабство… Духи ветра, земли и огня, чью исконную власть нам никогда не приходило в голову оспаривать, поведали ей об этом.

Речь Поэта изначально сопровождали частые смешки, здесь же она прервалась общим звонким хохотом. Тааль совсем поникла, даже не пытаясь возражать и не прикасаясь к пище. Смех бессмертных завораживал и заражал — как всё в них; но у Альена свело скулы от злости.

— Что ж, не вижу, чтобы она хоть в чём-то ошиблась, досточтимые тауриллиан.

Наступила тишина. Ривэн перестал дышать и глазами показал на нож боуги, торчавший из-под одежды Альена; он покачал головой. Вряд ли им придётся защищаться. Это был очередной ход в игре — дерзость, допущенная вполне сознательно; кому, как не тауриллиан, понять?…

— Очнувшись от магического сна, наша гостья уже убедилась, что все её сородичи живы и здоровы, — осклабился Цидиус, отодвигая белую морду от куска сочного мяса. — Как и боуги, морской народ, кентавры и все прочие… Мы заботимся об их благополучии, не вмешиваемся в их внутренние дела, не принуждаем к работе, не проводим над ними тёмных ритуалов. Всё, что от них требуется, — раз в день прикоснуться к зачарованной сфере, к Источнику. Повелитель Хаоса должен знать, о чём речь.

Альен кивнул. Возразить тут, в самом деле, было нечего.

— И знать также то, что им это не причиняет никакого вреда. Энергия живых смертных очень быстро возвращается к ним, чего не скажешь о нас, да и сферы не рассчитаны на большие её объёмы… Это — всего лишь их вклад в наше общее дело. Мы строим путь к возвращению, желая всему Обетованному только процветания и счастья.

Они не делят Обетованное и Лэфлиенн — никто из них, даже Цидиус… Приподнявшись, налил Тааль травяного чаю. Он демонстративно двигался плавно и чётко, причём так, чтобы обязательно видели Тиль и новоявленная Сатис. Видели, что он трезв.

Вот всё бы хорошо в этом словоблудии, даже почти убедительно, но процветание и счастье — это уже перебор…

— Допустим, но разве процветание и счастье приносятся силой?… Вы ведь не спрашивали, уважаемые бессмертные, хотят ли они такой жизни и вашего возвращения, хотят ли покидать дом… Это, по-моему, ключевой вопрос. Я не говорю сейчас о тех, кто поддерживает вас добровольно. Процветание под навязанной властью, да ещё и жертва без сознательного выбора — это, простите, бессмыслица.

Тааль взяла чашку, глядя на него благодарно и восхищённо. От ликования на её лице Альен растерялся.

Цидиус устрашающе клацнул зубами.

— Жертва может быть и сознательной, Повелитель, — с непонятной угрозой сказал он.

— Может, — согласился Альен, думая о Бадвагуре. — Но это не наш случай, вам так не кажется?…

— Самый важный шаг всё равно определится выбором, — сказал Поэт, осторожно снимая бабочку с виноградной кисти. — Вашим выбором, друзья. Вы оба знаете, что для этого необходимо, и лишь вам решать, совершать ли этот шаг… Видите, мы ничего не скрываем. Мы честны с вами.

Узы Альвеох. Альен слишком хорошо видел, как до дрожи волнуется Тааль; ему стало жаль её. Она ведь действительно совсем девочка, пусть в Ти'арге в этом возрасте девушки уже выходят замуж, а в Альсунге или Шайальдэ — вовсю кормят грудью детей… Но, с другой стороны, что он знает о её возрасте как майтэ? Что вообще он знает о ней, кроме того, что им не повезло видеть общие сны о разрыве в Хаос — как выразилась вчера Мельпомена, с разных сторон?…

— Я тоже ничего не скрываю. Я сделаю всё возможное, чтобы разрыв был закрыт, а Хаос прекратил просачиваться в Обетованное, — он объявил это негромко, но прозвучало, будто клятва; поморщившись, Альен выпил ещё. — И вам, бессмертные, желательно бы это учесть.

Тааль кивнула; неожиданно резкая решимость проступила в её чертах.

— Если ты захочешь… Если тебе понадобится моя помощь, я готова на всё ради этого. Хаос губит нашу землю, мою семью.

— Как только разрыв откроется до конца, магические свойства вернутся к воде Алмазных водопадов, — обронила Сатис, мрачно уставившись на Тааль. — И твою больную мать можно будет спасти, Тааль-Шийи.

У неё больна мать?… Так вот чем воспользовались тауриллиан, чтобы заманить к себе обладательницу необычного Дара, которая чувствует разрыв и может дополнить Повелителя Хаоса в Узах…

Грязно — и достаточно примитивно, надо сказать. Люди поступили бы точно так же.

— Если он закроется, произойдёт то же самое, — парировал Альен. Теперь благодарный взгляд Тааль был ещё теплее и счастливее; Ривэн, поглядывая на тауриллиан, тщетно старался скрыть довольный вид.

Цидиус, утробно зарычав, вновь занялся мясом. Поэт, как ни в чём не бывало, заговорил с тауриллиан-женщиной; Альен понял, что эту партию выиграл. Можно расслабленно откинуться на спинку стула — но почему-то не хочется… В том, как Тааль сидела с неестественно-прямой спиной, как щипала еду по-птичьи мелкими движениями, как избегала прямо смотреть на него, он кожей ощутил что-то новое. Одиночество, в котором холодно, которое вечно гонит куда-то, бормочет, насылая дурные сны…

Он знал о нём, как никто.

— Так с твоей матерью случилась беда?

— У неё больна душа, — просто ответила Тааль, глядя на пляску молний в небе за прозрачной стеной.

Что ж — не медицинское определение… Однако часто точнее и не скажешь.

— Ты любишь свою мать, Тааль?

Ривэн воззрился на него, как на идиота. Альен не отреагировал.

— Да, — вздохнула Тааль; кажется, даже глаза у неё увлажнились. Этот туманно-серебристый оттенок, Хаос бы побрал его… Не совсем тот, темнее и резче, но всё-таки, всё-таки… Фиенни. Альен вдруг понял, что задыхается. — О да. Я очень люблю её.

— А она тебя любит?…

Ледяные руки леди Тоури — монотонный голос ровный пробор спокойной ночи сын ступай ну что же ты смотришь… Чудовище, позор семьи, отчего ты не можешь просто делать что тебе говорят?!

— Она… — Тааль помолчала; очередная молния ярко осветила её задумчивый — всерьёз — профиль. — Я не… Да. Да, конечно же, любит.

Ему вдруг захотелось сделать нечто ужасное, непоправимое. Сказать то, что он никогда никому не говорил. Даже Фиенни — потому что ему не нужно было говорить, он и так знал…

— А моя мать никогда не любила меня. И отец тоже. Представляешь?…

Кажется, он ещё и улыбнулся при этом. О четвёрка богов, ну и напился же ты, Повелитель Хаоса…

— Наверное, они просто мало знали тебя, — убеждённо и с сочувствием сказала Тааль. Ривэн, похоже, уже мечтал прикинуться мебелью.

Альен достал нож боуги, не пряча его от бессмертных. Дубовые листики снова как-то зловеще резнули ему ладонь.

— Это, по-моему, твоё, Тааль-Шийи. Забирай. Не хочешь промокнуть и попасть в грозу?

Она не откажется, разумеется. Не должна отказаться… Фолиант раскрыт, роли расписаны; Хаос внутри Альена остервенело вторил грому и ветру.

Тааль кивнула, с тоской поведя бескрылыми лопатками.

— Хочу, а то здесь душно.

— Эх, третьего-то захватите… — крякнув, Ривэн погладил набитый живот и с некоторыми затруднениями выбрался из-за стола. — Я тут с ними не останусь. Не люблю волков, знаете ли.

ГЛАВА XV

Альсунг (бывший Ти'арг). Академия

Новое войско королевы Хелт готовилось к походу на Дорелию. Десять тысяч лучших бойцов, которых отобрали для решающего рывка — штурма Энтора — готовились победным маршем пройти через границу, как только окончательно сойдёт снег. Многими сотнями командовали ти'аргские рыцари: Хелт решилась отказаться от своих изначальных правил и доверять важные чины не только альсунгцам. Впрочем, все иноземцы в армии проходили особую проверку в личном присутствии её величества.

Когда весна полностью вошла в силу, на захваченных землях установился наконец относительный порядок. Новая власть распределилась по ти'аргским провинциям, прежняя — подчинилась ей. Последние непокорённые лорды склонили головы и присягнули Хелт на верность: её победы в Дорелии (особенно битва на равнине Ра'илг, быстро обросшая зловещей славой), союз с новыми (якобы народными) правителями Кезорре и с кочевниками Шайальдэ, которые с помощью её колдовства сумели избавиться от многолетней Немочи, — всё это заставило лордов сильно задуматься и пересмотреть старые убеждения.

То же самое произошло с бывшим советом короля Тоальва, с судами, ростовщиками и торговцами, со жрецами из храмов четвёрки богов и Прародителя. Всё случилось стремительно и кроваво; при необходимости альсунгцы прибегали к силе мечей и стрел, но такая необходимость возникала нечасто. Несколько стихийных бунтов прокатилось по королевству зимой, но организованного восстания никто не осмелился поднять: Ти'арг был обескровлен. Профессора первой и лучшей в Обетованном Академии к весне возобновили работу, а студенты — обучение. Сменившиеся знамёна и незначительные поправки в уставе мало мешали им; но, тем не менее, в древних коридорах Академии и на широких улицах столицы воцарилось уныние. Жизнь продолжалась, однако стала жизнью в позоре, и бывшие друзья или дальние родственники при встречах отводили глаза.

Большая часть магов покинула новые владения Альсунга, добившись разрешения у королевы. Они давали обет (с помощью не только чернил, но и магического обряда) не применять своё волшебство против детей севера, а потом уезжали — искать убежища в Феорне, Минши или перерождённом Кезорре. В разорванную войной, едва дышащую Дорелию, естественно, никто не рвался. Ходили слухи, что некоторые волшебники вернулись в Долину Отражений, которая взрастила их Дар: это были те, у кого не осталось других путей или былого честолюбия.

Хелт явно не собиралась останавливаться на достигнутом. Мало кто отваживался говорить об этом вслух, но все понимали, что следом за Дорелией наступит черёд безвольного маленького Феорна, а потом, возможно, и гордых островов Минши. Кезорре и Шайальдэ, увязнув в собственной междоусобице на юге Обетованного, тоже не смогут достойно сопротивляться — по крайней мере, в ближайшие пару лет. А Хелт уже успела показать себя недюжинным тактиком, которому вполне хватит такого срока…

Люди шептались в трактирах и укромных углах, скрываясь от вездесущих альсунгских воинов, стражников, новых лордов, получивших из рук Хелт титулы и земли на чужих костях… Студенты (а ими Ти'арг всегда был полон) строили планы о том, каким будет новое Обетованное под властью колдуньи-северянки. Менестрели сочиняли песни — то горестные, то шутливые, но в них даже самое забавное глумление отдавало запахом похорон.

И лишь гостинице «Зелёная шляпа» — большому постоялому двору в предместьях Хаэдрана — любые перемены, казалось, были нипочём. Гостиница процветала и полнилась проезжими посетителями, как и раньше. Деревья в садике, за которыми старательно ухаживал сам хозяин, покрылись облаками белых и розовых лепестков, а после сбросили их, готовясь нести плоды и ягоды. Рыжий хозяин всё так же каждое утро подметал внутренний дворик и ступени крыльца, до блеска начищал котлы и горшки, протирал стойку, нагревал для гостей воду и носился по комнатам, выслушивая просьбы. Хотя он держал служанок, создавалось ощущение, что он всё делает сам — легендарный Зелёная Шляпа умудрялся быть везде и сразу, точно по волшебству… Его добрая улыбка привлекала к высоким дверям гостиницы не меньше, чем неизменное пламя в камине, свежее молоко, мясо и овощи с соседних ферм.

Однако однажды утром Зелёная Шляпа вдруг собрался в дорогу. Он перепоручил гостиницу одной из служанок, сказав, что должен «отлучиться на недельку-другую» — случай поистине уникальный. Никто из тех, кто жил поблизости или хоть раз останавливался у Шляпы, не видел его вне гостиницы и, пожалуй, с трудом мог представить, что тот когда-нибудь вообще уезжал из неё надолго. Но теперь рыжего хозяина было не переубедить. Солнечным утром в разгар весны он положил перед служанкой пухлую расчётную книгу, вручил ей ключи от кухни и кладовой, в последний раз прошёлся по курятнику и конюшне, поправил покосившуюся вывеску, прыгнул в седло, — и был таков.

Над ти'аргским (а ныне — альсунгским) торговым трактом, над синеющими вдалеке очертаниями Старых гор вилась рассветная дымка. Воздух благоухал теплотой и свежестью. Грязь под копытами лошади и крикливые петухи в соседней деревушке не портили чудный денёк; Шляпа улыбнулся даже альсунгскому патрулю, который попался ему навстречу. Он никогда не был склонен к грусти, а сегодня и вовсе не планировал ей поддаваться.

Ему предстояло важное дело в Академии.

Спустя два дня, утром, Шляпа был уже у ворот столицы. Быстроногая лошадка — такая же рыжая и сухо-поджарая, как хозяин, — везла его намного быстрее любого другого животного, оправдывая шуточные сплетни о колдовстве. Величавые светлые стены Академии были подпорчены недавними боями, но сейчас отстраивались. Почти не осталось прорех, пробитых катапутальтами в стенах; местные и альсунгские строители заново возвели все ворота (хотя восстановить красивейшие ворота Астрономов, украшенные трёхвековым фигурным литьём, у северных воителей не удалось). На знамёнах, реявших над шпилями сторожевых башен и бойниц, серебрился дракон королевые Хелт.

Стража у ворот встретила всадника в зелёной охотничьей шапке, скрестив копья. Внешние северные ворота охранялись тщательнее прочих: именно здесь Академии всегда грозили враги со стороны моря…

Грозили до тех пор, пока не захватили её.

Уже отсюда, с перекидного моста через ров, были видны серебристые шпили городских храмов и богатых домов и крыши победнее — жилых кварталов ремесленников и мелких торговцев, располагавшихся на холме. Шляпа оплатил пошлину и назвал цель приезда: повидать знакомого. Стража на ломаном ти'аргском спросила имя знакомого. Шляпа удивлённо приподнял рыжие брови: он не помнил таких строгих порядков.

— Линтьель Эсте.

Теперь удивились уже стражники. Один из них — краснолицый здоровяк с бородой пшеничного цвета — оглушительно заржал.

— Советник её величества? Да ты шутишь!

— Нисколько. Я должен встретиться с господином Эсте, менестрелем и волшебником, — повторил Шляпа, добродушно улыбаясь. Становилось жарко, поэтому он расстегнул воротник зелёной курточки. Из ворот выехала шумная фермерская семья, и мохноногая лошадка Шляпы, оробев, шарахнулась в сторону. Рыжий человек наклонился к её уху, любовно потрепав по холке: — Ну-ну, девочка. Скоро нас пропустят.

— Не скоро, — с сильным акцентом возразил другой стражник — остроносый и угрюмый. — Господин Линтьель не есть просто маг и… сказитель? Музыкант?

— Менестрель, — повторил Шляпа, сдерживая смех. Стражник скорчил кислую гримасу.

— Не есть. Господин Линтьель — личный советник её величества по вопросам магии.

— Новая должность? — спокойно спросил Шляпа.

— Ну да. А тебе что за дело? — внезапно рассердившись, окрикнул бородач, у которого с ти'аргским явно было получше. Трактирщик покачал головой.

— Никакого, просто уточнил… Получается, должность создали специально для господина Эсте?…

Стражники переглянулись и угрожающе перехватили копья. От них было мало проку в пешем бою, но Шляпа всё равно изобразил боязливость.

— Не злитесь, добрые господа. У меня правда важное дело. Господин Линтьель будет рад меня видеть, и надолго я его не задержу.

— Тебе назначена… эмм… встреча? То есть ауди… ауде…

— Аудиенция, — кивнул Шляпа. — Нет, не назначена. Но господин Эсте не станет возражать, уверяю вас.

— Через два дня его не будет в городе. Скоро поход начнётся, и он уедет вместе с её величеством.

— Потому я и тороплюсь, — пояснил Шляпа с терпеливым вздохом. Трава, покрывшая берега городского рва, мягко колыхалась под ветерком; грязная, вонючая вода тоже шла мелкой рябью. Шум и толкотня городских улиц явно не манили рыжего человека, но беседа с альсунгскими вояками прельщала его не больше. — Дело очень срочное. Оно касается семьи господина Эсте.

…Вечером того же дня Зелёная Шляпа сидел в приёмной Линтьеля Эсте, в огромном, громоздком дворце королей Ти'арга. Он стащил свою неизменную шапку и стоял, неловко теребя её в руках. Шляпа осматривался с чуть-чуть обалдевшим лицом, подходящим в такой ситуации для крестьянина, мастерового или мелкого торговца.

Маскироваться он умел, как никто.

Строго говоря, эта комната больше напоминала укромный уголок менестреля, где положено переживать приступы вдохновения и прочие творческие муки, а не суровую, обезличенную приёмную советника. Ножки круглого письменного стола были вырезаны в форме перевёрнутых лилий, и кончики их лепестков покрывала золотая «пыльца». На столе лежала флейта и три лиры в замшевых чехлах; знающий человек сразу понял бы, что инструменты выполнены в трёх разных традициях — южно-кезоррианской, миншийской и дорелийской. Полупрозрачные занавеси на окнах покрывала вышивка — прихотливый узор из птиц, цветов и колосьев. Книги и свитки в шкафу явно содержали в безукоризненном порядке, но редко брали в руки. Приёмная вообще наводила на мысль о том, что от пыли её очищают специальными заклятиями…

Шляпа оглядывал дорогие и не по-домашнему чистые вещи со смесью испуга и насмешки. Если в Обетованном существует дом боуги или его гостиница (что во многом близко) наоборот — это место, пожалуй, находится здесь.

Ждать ему пришлось долго: когда кезоррианец наконец вошёл, Шляпа уже начинал испытывать голод и лёгкую досаду, что вообще-то с ним редко случалось. Менестрель скользнул к столу бесшумно, точно дикая кошка; но, естественно, не настолько бесшумно, как сумел бы Двуликий-оборотень или, тем паче, боуги…

— Что Вам угодно? — сказал он на ти'аргском, одарив посетителя якобы не заинтересованным взглядом. — Сегодня неприёмный день, но мне передали, что у Вас нечто важное и срочное. Я слушаю.

Шляпа ответил не сразу: с непонятной усмешкой он сначала осмотрел молодого человека. Штаны и рубашка Линтьеля Эсте были из миншийского шёлка, лёгкая куртка — из дорогого чёрного бархата. Он сохранил тонкие, сухие пальцы музыканта, привыкшие к особой работе, но красивое смуглое лицо осунулось, а глаза окружила тень застарелой усталости. В них вообще как будто застыл вопрос: кто я, что я тут делаю?… Шляпа, много лет наблюдавший за самыми разными постояльцами, быстро считывал такие вещи, и дорогой одеждой его было не обмануть.

Так не выглядят люди, которых устраивает собственная жизнь.

— Почему Вы молчите? У меня мало времени, — до женственности тонкие брови Линтьеля недоверчиво приподнялись. Шляпа заметил, что в потайном кармане куртки он носит кинжал. — Мы знакомы?…

— Мельком, — сказал трактирщик. — Когда-то, года два назад, Вы останавливались в моей гостинице…

— В гостинице? — Линтьель сел и нахмурился. — Извините, не помню. Я часто…

— Если не ошибаюсь, Вы тогда путешествовали по поручению лорда Дагала аи Заэру из Дорелии, — с самым наивным видом продолжил Шляпа. Ответа не последовало, но правая рука Линтьеля как бы невзначай сместилась поближе к зеркалу Отражений на поясе. — Конечно, Вы меня не помните. Это было так давно.

— Возможно, — обронил Линтьель. — Так что Вам угодно?

— У меня для Вас новости с родины, господин советник по вопросам магии, — Шляпа старательно, с издевательским почтением выговорил название новой должности. — Из Кезорре.

— Каким образом? — кезоррианец сохранял спокойствие, поразительное для человека. Шляпа попытался мысленно нащупать сознание Линтьеля, но натолкнулся только на глухую стену. На мгновение ему даже захотелось проверить, держится ли морок на облике — или маг уже успел оценить его острые уши?… — В Кезорре сейчас внутренние беспорядки и столкновения с Шайальдэ. Границы закрыты для въезда.

— О, сам я там не был. У меня там есть друзья… — небрежным жестом Шляпа достал свёрнутое вчетверо письмо и расправил его. На сорванном сургуче стояла печать Вианты, а чуть ниже — крошечная фигурка совы. — Маги из тех Высоких Домов, которые не участвовали в создании… того, что Вы так осторожно назвали внутренними беспорядками.

— Серая сова… — пробормотал Линтьель, с хищным прищуром приподнимаясь в кресле. — Знак Дома Ринтарре.

— Дома магов-целителей, верно. До меня доходили слухи, что Дом Ринтарре много лет противостоит убийцам Дома Агерлан… Старые счёты, господин советник?…

— Что в письме? — прервал Линтьель. Кончик его точёного носа побелел — весьма необычный способ проявлять волнение… Шляпа кашлянул в кулак.

— Лаура Алья, художница и супруга виантского сановника — Ваша сестра-близнец, ведь так?

Наступила тишина. Стало слышно, как по коридору шаркают сапоги стражника, а в оконное стекло бьётся жирная весенняя муха.

— Так. Если речь о вдовстве Лауры, Ваши новости опоздали. Я давно знаю, что эр Алья убит во время столичного переворота.

Шляпа мило улыбнулся, до ушей растянув веснушчатые щёки.

— Честнее было бы определить это как столичную резню, организованную заговорщиками… Хотя в целом Вы правы. Нет, я приехал сообщить не о нём, а именно о Вашей сестрице.

— Лаура в безопасности, — сказал Линтьель, всё больше бледнея: серость расползалась по смуглой коже, как лужа разлитого молока. — Из своих… источников я узнал, что она не выезжала из Ариссимы, поместья своего мужа. И что она по-прежнему там.

— Ваши источники солгали, — тихо ответил Шляпа. — Эра Алья мертва.

Линтьель резко встал, едва не опрокинув кресло. Выдержка впервые изменила ему.

— Что Вы несёте?! — зашипел он, сбрасывая своё холодное изящество. — Они обещали мне… Зачинщики переворота — Дом Агерлан, жрецы Прародителя и их союзники… Обещали, что Лауру не тронут! Мне давали магическую клятву, которую не так просто нарушить…

— И они её не нарушили, потому что Вашу сестру никто не убивал. Эра Алья покончила с собой — а перед этим, по-видимому, лишилась рассудка… — Шляпа выдержал скорбную паузу, стойко снеся взгляд Линтьеля. — Мне очень жаль, господин Эсте. Правда.

— Не верю. Лаура никогда бы не…

— Ваши друзья, кезоррианские союзники королевы Хелтингры, довели её до этого. Боюсь, что вполне сознательно. Они изводили её угрозами и ложными посылами, твердили, что опасность грозит Вам… И в итоге втянули в тёмную магию. По их приказу эра Алья написала картину, правдоподобие которой позволило наложить чары и истребить Совет Правителей прямо на городском празднике. Её талант сослужил им полезную службу…

— Не верю, — с упрямством ребёнка повторил Линтьель. Шляпа положил письмо на стол перед ним, и теперь он смотрел на него брезгливо, как на ядовитую гадину или заплесневелый обед. — С какой стати я должен этому верить?

Шляпа вздохнул. Все люди такие: любят упорствовать в своих заблуждениях… Включая тех, кто строит из себя законченных циников с железным сердцем.

Болевые точки таких как раз особенно уязвимы. В отличие от боуги, они не способны воспринимать жизнь как игру — занятную, увлекательную, но лишённую серьёзного смысла… Даже волшебник по имени Альен Тоури (на редкость интересный, по мнению Шляпы, тип — пускай с характером обиженного мальчика, неуравновешенного поэта и одержимого некроманта одновременно) относился к таким, склонным к самообману и погоне за иллюзиями.

…Зелёная Шляпа ощутил это вдвойне чётко, когда ещё раз соприкоснулся с его Даром. Несколько дней назад, накануне своего отъезда в Академию, он провёл вечер в радости и волнении оттого, что Повелитель Хаоса наконец-то снова вышел на связь. Слава духам — он добрался до западных земель и раздобыл там волшебное масло (Шляпа не стал уточнять, какими путями). Больше того: тауриллиан подпустили его к самому Эанвалле, своей святыне, и не отобрали возможность закрыть злосчастный разрыв…

Это странно и подозрительно, конечно — как и то, что разобраться с прорехой у Альена пока не получилось. Но лучше уж так, чем с обычными методами бессмертных… Шляпа всегда и во всём искал хорошие стороны.

На этот раз он не видел Альена: полноценному заклятию мешал Хаос, огненные миазмы которого расползлись по всему Обетованному, на запад и на восток от океана. А вот слышимость наладить удалось, и из рассказа Альена Шляпа почерпнул для себя немало полезного. Планы тауриллиан и духов прояснились для него, положение жителей Лэфлиенна ужаснуло (неужели среди его родных и друзей теперь тоже есть возвращенники?! рыжее дурачьё, по щелбану бы каждому…); и он решил, что настало время открыто вступить в игру.

Ну, относительно открыто…

Ещё Альен сообщил кое-что очень важное: ключ к той мучительной загадке, из-за которой пиво всё чаще казалось Шляпе горьким, а постель — жёсткой. Он открыл способ, с помощью которого Хелт всё это время общалась с тауриллиан.

— Рядом с Храмом живёт племя Двуликих. Их вожак — женщина-лисица с фиолетовой шерстью, — скороговоркой шептал Альен в сознании Шляпы: у него было мало времени, действие масла заканчивалось, да и голос из-за помех с магией доносился глухо, будто из колодца. — Сегодня мы разговорились, и я узнал, что в дружественном им племени, Двуликих-волков, когда-то погиб белый детёныш…

— Ну, ничего удивительного, волчата часто погибают, — осторожно сказал тогда Шляпа. — Оборотнем вообще быть опасно, волшебник. Напомни это своей ложной Сен-Ти-Йи, если представится случай…

— Дослушай! — раздражённо бросил Альен, и Шляпа улыбнулся, различив тон истинного Повелителя Хаоса. — Лисица рассказала, что тауриллиан забрали себе труп и сделали с ним… Что-то необычное.

— Что-то тёмное? — подсказал Шляпа. — Подняли некромантией?

— Не совсем. Насколько я понял, это была серия заклятий, крайне сложных, со вживлением в разум, операцией и… А впрочем, неважно. Они добились того, что сохранили волчонку сознание и жизнь, но в особом виде. «Он больше никогда не двуногий. Он совсем без ног». Так выразилась лисица.

— Звучит загадочно… — протянул Шляпа. — То есть ему вернули жизнь, но отобрали умение превращаться в человека? А при чём здесь Хелт?

— Это не все слова. «Он совсем без ног, и его пастью говорят бессмертные»… А теперь слушай внимательно. На стене в покоях Хелт Ривэн видел голову белого волка — чучело. Говорят, она повсюду возит его с собой. Якобы это подарок, охотничий трофей, но…

— Я понял! — вскричал Шляпа. От возбуждения он сбросил облик человека, засверкал золотым шитьём на кафтанчике и пустился в пляс по кухне. — Ты гениален, волшебник!.. Закрой разрыв, вернись, и я тебя расцелую!

— Не приведи Хаос, — с мрачной шутливостью отозвался Альен, и связь оборвалась: чары масла себя исчерпали.

На другое утро Зелёная Шляпа и отправился в Академию с письмом из Кезорре.

На Линтьеля у него были свои планы.

…Дочитав письмо, кезоррианец медленно отложил его. По лицу всё ещё невозможно было угадать, что он чувствует, но воздух в приёмной словно сгустился и потемнел. Шляпа сник: мало приятного в том, чтобы сообщать о смерти, тем более — о смерти невинного… Что и говорить, Хаос знатно порезвился в Обетованном.

— Подписано: Челла, волшебница из Дома Ринтарре, — бесцветным голосом отметил менестрель. — Откуда у неё такие сведения и почему я должен полагаться на её надёжность?

«Ах ты, осторожный крысёнок», — беззлобно подумал Шляпа.

— Челла — моя старая подруга. Она трудилась на свой Дом под прикрытием: была служанкой семьи эра Альи, первым и постоянным свидетелем всех событий. К сожалению, о сговоре Лауры с магами-убийцами она узнала слишком поздно, уже после всего, потому и не успела предотвратить… Эра Алья скончалась у неё на руках, и сейчас Челла безутешна.

— Да, это я прочёл…

Линтьель откинулся на спинку кресла и закрыл руками лицо. Его безупречной-подтянутой сдержанности как не бывало; Шляпа молча смотрел, как длинные пальцы в приступе звериной скорби впиваются в волосы…

— Лаура… — он простонал фразу на кезоррианском. «Лаурина, половинка моя», — перевёл Шляпа и уставился в пол.

Только этого не хватало. А ещё предатель, хладнокровный убийца… Одно слово — люди.

— Это сделали сторонники королевы Хелт, господин Эсте. Они подло обманули и Вас, и Вашу сестру. Не удивлюсь, если её северное величество обо всём знала, но не сообщила Вам…

Линтьель встал и прошёлся вдоль стола. С горькой усмешкой снял чехол с одной из лир; струны издали тонкий, печальный перезвон.

— Я тоже не удивлюсь, если это так. Но что Вы предлагаете? Месть? — он покачал головой. — Слишком поздно, глупо и… почти невозможно.

— Но Вы уже задумались об этом. Сами… Господин Эсте, я знаю, кто Вы, — Шляпа понизил голос. — Бывших Когтей не бывает, как и бывших адептов Дома Агерлан. С каких пор Вы стали рыцарем королевы Хелт? Или с каких пор она стала непогрешимой?…

Линтьель провёл пальцами по струнам лиры и на миг зажмурился. Шляпа не увидел, но почувствовал, что на двери вспыхнул охранный знак: теперь снаружи нельзя услышать ни звука из того, что происходит в приёмной.

— С тех пор, как она борется за дело, в которое я верю. За возвращение и власть магии.

— Смертельной, порабощающей магии.

— На пути к истине жертвы неизбежны.

— Путь к истине не заливают кровью, — почти шёпотом сказал Шляпа, отечески улыбнувшись. — К ней не идут так, как это делает королева или новые власти Кезорре. Или бессмертные за океаном. И Вам это известно, господин Эсте…

— Понятия не имею, кто Вы такой и почему так много знаете, — устало произнёс Линтьель. — И не намерен выяснять, уважаемый трактирщик. Зато для меня очевидно, что я присягнул её величеству, а наш разговор пахнет изменой.

— И, тем не менее, Вы продолжаете его, — щёлкнув пальцами, Шляпа извлёк из воздуха золотую монетку и улыбнулся ещё шире: монетка была кезоррианской. — Не лгите себе, господин Эсте. Разве любовь к сестре, связь с ней, верность её памяти не важны для Вас, а оскорбление недостаточно глубоко?… Я помню, как Вы дивно пели и играли в моей гостинице два года назад. А ещё я помню, что в тот же вечер на втором этаже был убит лорд Вилру, приехавший из Дорелии. Ваш покровитель, лорд Заэру, как раз накануне обвинил его в государственной измене… Он продался королю Тоальву, не так ли? Возил сведения в Академию?…

Линтьель молчал, прожигая Шляпу тёмными глазами. Трактирщик подул на монетку, и она превратилась в кинжал с золотой рукоятью — изящный и тонкий, кезоррианской ковки. Он догадывался, что под курткой менестреля скрывается нечто похожее.

— Не отказывайтесь от того, кто Вы есть. Вас обманули. Королева Хелт Вас просто использует. Каждому ясно, что лорд Заэру не поступил бы так… Но дело даже не в нём — исключительно в Вас. У Вас появился шанс не только отомстить за сестру, но и остановить Великую войну. Хватит служить то одним, то другим, господин Эсте. И менестрель, и убийца всегда выбирают сами. Сделайте же свой выбор — свободный, как подобает мужчине.

И Шляпа протянул Линтьелю кинжал рукоятью вперёд. Мысленно он отсчитывал секунды: одна… две… три…

Кезоррианец принял оружие, отложив лиру. С мнимой рассеянностью повертел кинжал в руках:

— Хорошая работа… Но подчёркиваю: я ни на что не соглашаюсь, кто бы ни подослал Вас.

— О, разумеется. Но и ни от чего не отказываетесь, верно? — вкрадчиво спросил Шляпа. Он торжествовал.

— В походе меня не будет рядом с её величеством, — как бы между прочим заметил Линтьель. — Пока это держится в тайне, но она намерена оставить меня в Академии на время своего отсутствия. Я должен буду помогать наместнику: присматривать за порядком в городе, за местными магами…

— Так даже лучше, разве нет? — Шляпа смотрел в окно, выходившее в дворцовый сад. Там зеленела молодая листва, гравий прогулочных дорожек блестел на солнце… Непонятно, как этот гравий выжил под сапожищами альсунгцев. — Вы сможете приехать внезапно, позднее, когда её величество уже раскинет лагерь под Энтором… Не будучи рядом, Вы окажетесь вне подозрений.

— Я буду волноваться за неё и, возможно, нуждаться в её помощи, — с еле заметной, жуткой улыбкой кивнул Линтьель. — В таком случае я обязательно приеду.

Он поднял руку, пресекая дальнейшие намёки, и лезвием кинжала коснулся письма на столе.

— Чего Вы хотите за новости о Лауре? Уверен, что они не достались мне беспластно.

— До чего же сладко иметь дело с опытным человеком, — хихикнул Шляпа. — Всего одна мелочь, пустячок, господин Эсте. Расскажите, как и когда я могу подобраться к голове белого волка, с которой, говорят, не расстаётся её величество?…

ГЛАВА XVI

Лэфлиенн (западный материк Обетованного). Земли тауриллиан, Эанвалле (Золотой Храм)

Разговор с Зелёной Шляпой оборвался, и неповторимый привкус масла боуги сразу же растаял на языке. Альен выдохнул и открыл глаза: он всё ещё не мог привыкнуть к тому, как резко прекращается эта магия. Кажется, он успел сказать всё, что нужно, — а если нет, боуги разберётся и без него… Политика Обетованного, грызня королевств, в которой толпы невинного дурачья гибнут за чужие интересы — всё это его стихия.

У него самого есть более насущные проблемы: интриги тауриллиан, разрыв и тягостное чувство своего бессилия. Альен не знал, как закрыть его. Он передумал и перепробовал (в основном, правда, мысленно) множество способов за последние дни — однако ничего не подходило.

Или он просто не хочет, чтобы подошло?…

Время, проведённое среди тауриллиан, лишало его воли, расслабляло куда прицельнее Кинбралана и острова Рюй. Это время, в принципе, должно было стать его триумфом, звучать громом победных рогов, сверканием воображаемых (или реальных) мечей — а он, наоборот, остался без сил, терпения и здравого смысла. Он подвергался чарам без всякой магии, увязал в обаянии и властности бессмертных, как в болоте… При том, что из живущих, пожалуй, меньше всех был всему этому подвержен, потому что управлял «местным», просочившимся в Обетованное кусочком Хаоса. Как это получалось?…

Вернувшись к настоящему, Альен обнаружил, что кто-то трясёт его, уговаривая очнуться. Он сфокусировал взгляд и увидел испуганного Ривэна… Привычная уже картина, если подумать.

— Альен, очнись! Альен? Милорд?… С тобой всё хорошо?

— Да, — скривившись, он встал и силой втолкнул сознание обратно в собственное тело. — Не кричи, во имя Порядка…

— Не нужно воды?

— Нет.

— Шляпа сказал что-нибудь полезное?

— Он не знает ничего о разрыве, — Альен потёр виски и сел. Он был в комнате Ривэна — для подстраховки на случай, если кто-нибудь из тауриллиан решит нанести ему внезапный визит… Ковёр тут был таким мягким, что напоминал тюфяк — а ещё красовался зелёным и золотым, цветами Дорелии.

Ничего странного: это ведь комната Ривэна. Главное, что нигде нет перчаток Альена, или старых подошв, или волос с гребешка… Мало ли. От такой сороки всего можно ждать.

Хотя болезнь Ривэна — ничуть не опаснее и не противнее его собственных болезней, как и чьих-либо ещё. За такое воровство Альен на месте королей Обетованного точно не стал бы штрафовать, запирать в тюрьмы и вешать.

— Тогда зачем ты связывался с ним? — спросил Ривэн, поскребя в затылке. Он тоже плюхнулся на ковёр и скрестил ноги. Его лицо, заново округлившееся после застолий тауриллиан, сияло гордостью: Альен ведь сам пришёл к нему, сам попросил проследить за собой во время хода ритуала — совсем как когда-то просил Бадвагура…

Вот только они оба знали, что, будь агх жив, выбор бы снова пал на него.

— Чтобы рассказать про этого волка, да?… А Шляпа до сих пор в Ти'арге? Как там сейчас дела? Слышно что-нибудь о походе Хелт в Дорелию? Она не добралась до Энтора?

Поток жадных вопросов на мгновение оглушил Альена, но ещё больше оглушала совесть. Он вздохнул.

— Я не успел расспросить подробно, Ривэн. Прости. Масла мало на что хватило, и есть ещё некоторые… помехи.

«Помехи» — это был Хаос, но он не стал выражаться так прямо, чтобы не напугать мальчишку. Пламя Хаоса, хоровод масок и искушений Хаоса застилал ему взор, раскидывал крылья надо всем Обетованным, пресекая магию своих противников; потому он и не видел боуги, и даже не понял, где именно тот находится. Альену казалось, что у него всё меньше шансов отнести к этим противникам себя. Имеет ли он право на такое, если Хаос уже пустил корни в его душе и разуме, если сам он таскает его в себе, будто мозоль или смертельную опухоль?…

И где найти врача, способного это вылечить? Пожалуй, даже маги-целители из Кезорре или умельцы-Отражения не помогли бы ему.

Единственное возможное «лекарство» было известно Альену. Более того, по посулам Сен-Ти-Йи, глухим намёкам Цидиуса (глухим — поскольку сквозь клыки и утробное рычание), загадочным улыбкам Поэта он уже догадался, что этим «лекарством» тауриллиан вполне могут его обеспечить… Скоро Сен-Ти-Йи проснётся в облике белокурой красавицы с рожками, и тогда он решится спросить её.

И вместе с этим решится всё.

Вот только Ривэн понятия не имеет об этом плане. Ривэн, как и раньше, уверен, что «милорд» занят лишь борьбой с разрывом и бессмертными, что он просто подбирает наиболее действенную магию.

Проникаясь ненавистью к себе, Альен смотрел, как дорелиец ковыряет ворс ковра, как у него разочарованно расширяются глаза. Ещё немного — и он привяжется, и на его шее окажется камень вроде Бадвагура, не дающий идти вперёд… Одного у тауриллиан не отнять, невзирая на всю их подлость: они признают, что привязанности ослабляют. Они честны с собой и с другими.

— Всё равно, мне кажется, мы должны поторопиться, — несмело сказал Ривэн. — Может, попробовать сходить к кентаврам или русалкам? Или к этим… ну, с крыльями?

— К майтэ, — Альен улыбнулся. — Нет, они смыслят в магии ещё меньше, чем…

— Чем я? — фыркнул Ривэн. — Договаривай уже.

— Я хотел сказать «чем большинство людей», но тут уж как тебе угодно… А вот насчёт кентавров подумать стоит. Они могут подсказать что-нибудь дельное.

Вставая, Альен заметил, что Ривэн опять отчего-то покраснел. Это уже начинало его утомлять.

— Что-то не так?

— Нет, просто… — Ривэн помотал головой, будто отгоняя дрёму, и тоже встал. Но стоять подолгу на одном месте он не умел по своей природе (кроме тех случаев, когда бывал испуган или заворожён чем-то до обездвиженности); поэтому протопал к кровати и уселся уже на неё, потонув в пуховой перине. Кровать была огромной, как в покоях лорда, с позолоченными столбиками и безвкусно вышитым балдахином. Если учесть, что при создании жилищ Золотой Храм учитывает склонности и желания — вполне ожидаемо… — Знаешь, ты изменился за эту неделю. Стал совсем другим.

И в чём же, интересно? Меньше кричу от кошмаров по ночам?…

Альен продолжал молча ждать конца умозаключений. Ривэн долго мялся, а потом выдавил:

— Вряд ли я объясню, в чём… Просто другим. Когда я вот так, с тобой рядом, мне мерещится, что… — он затравленно перевёл дыхание. В надежде не смущать его Альен отошёл к высокой тумбе, на которой с почётным видом стояли незаконченные статуэтки Бадвагура; провёл пальцем по крышам башенок маленького Кинбралана… Проклятье, да что же этот мальчишка молчит?… — Что ты один из них.

— Из тауриллиан?

— Да. Но… даже не совсем. Ещё больше…

Ривэн громко сглотнул и снова не закончил фразу. Альен на мгновение прикрыл глаза, пытаясь представить, что он чувствует. Что сам он испытывал рядом с бессмертными — в первые дни и сейчас?…

— Ещё темнее? — подсказал он, не оборачиваясь. В круглом зеркале на стене видно было, как Ривэн неуверенно кивнул.

— И это тоже. Но не только. Ты… как будто становишься в полном смысле им. Повелителем Хаоса, — он боязливо понизил голос, словно помянул светлым днём старую богиню Дарекру, владычицу могил. — Как тогда, в бурю или с рабами Люв-Эйха… Только теперь — всё время. Ты изменился даже внешне, Альен.

Альен перевёл взгляд на собственное отражение. Он всегда придавал этому мало значения (тело есть тело, непрочная оболочка, мясо), но сейчас невольно задумался. Правда — был ли с ним всегда этот холодный блеск радужки, и заострившийся профиль, и бледность, подобная мраморному отливу кожи некоторых тауриллиан?… И, кстати, загар, заработанный в Минши, подозрительно быстро исчез… С пугающей игрой света в глазах мелькнул рыжеватый блик, и он вздрогнул, вспомнив глаза Поэта и Цидиуса. А ещё — вспомнив пламя Хаоса из своих снов.

Альен отвернулся от зеркала. Пару дней назад, бродя по Храму, он наткнулся на зал, полный оружия. Мечи, кинжалы, луки со стрелами, боевые топоры, пращи и копья разных форм, размеров, способов литья и эпох — толстый наместник острова Рюй, наверное, три дня просидел бы голодным, чтобы заполучить всё это в свою коллекцию… Один из мечей — узкий и очень лёгкий для двуручника, с отливающей синевой сталью лезвия — Альен на всякий случай взял себе. Сейчас меч лежал в его комнате, но, глядя на себя, он почему-то подумал о нём. О том, сколько крови впитала та сталь — и чьей крови. Уж не его ли предков, в их войнах с тауриллиан?…

— И ты боишься меня? — спросил он Ривэна. Тот беспомощно усмехнулся.

— За тебя я боюсь больше.

Альен недоверчиво хмыкнул.

— Берёшь пример с Бадвагура?

— Нет… Как у него, у меня не выйдет.

— И это к лучшему. Мне совсем не нужна твоя смерть.

Ривэн открыл было рот, но всё-таки сжал зубы и промолчал. Альену было и так достаточно: он видел его взгляд в тот момент, когда стоял спиной к кровати. Страх, благоговение и нечто сродни… голоду? Он слишком хорошо познал всё это на собственной шкуре — как раб Ван-Дир-Го познал плеть хозяина.

— Ты уходишь? — очнулся Ривэн, когда Альен взялся за ручку двери.

— Да, увидимся вечером. У меня назначена встреча.

— С кем-нибудь из кентавров?

— Не совсем… С Тааль-Шийи.

Ривэн поёрзал на своей перине, точно не зная, произносить ли что-то, очевидное для обоих.

— Ты вроде бы сам говорил, что лучше держаться от неё подальше. Разве для того, чтобы впустить в Обетованное Хаос, не нужны эти… Узы между вами?

Альен поморщился.

— Мы иногда разговариваем, прогуливаемся вместе, только и всего. Узы Альвеох, уверяю тебя, я ни с кем из живущих заключать бы не стал. Это крайне опасная и жестокая магия — не говоря уже о последствиях…

— Ни с кем из живущих? — перебил Ривэн. — Альен, все эти недомолвки тэверли… О цене, обмене, договоре с тобой и прочем… Знай: я не верю в них. Не хочу верить.

— До вечера, Ривэн.

Сдерживая злость, Альен повернул ручку и толкнул дверь.

* * *

На этот раз ему не удалось найти Тааль сразу, как это бывало обычно. Обычно она, казалось, ждала его появления, смущённо выныривая из-за какого-нибудь угла или мраморной колонны, которыми Эанвалле изнутри изобиловал, точно лес — деревьями… Они травили часы в неспешных прогулках по Храму, по кипарисовым рощам и садам возле него, а ещё — в разговорах, полных недомолвок настолько туманных, что они часто не были понятны ни ему, ни ей.

Альен расспрашивал Тааль о западном материке, о местной магии и верованиях, о её народе. В отличие от других обитателей Лэфлиенна, полуптицы майтэ не остались даже в легендах Обетованного, поэтому рассказы девушки нешуточно занимали его воображение. Сложный уклад, да что там — целая культура, построенная на гнёздах, рассветных и закатных песнях, полётах и обучении молодняка… Представить такое ему было непросто, но в то же время всё это было почему-то очень естественным. Может быть, во многом — более мудрым, правильным, чем жизнь людей, Отражений или тауриллиан.

По крайней мере, чистота Тааль, доходящая до полудетской наивности, подтверждала всё это. Наверное, среди майтэ это было нормой.

Альен, в свою очередь, пытался отвечать на бесчисленные вопросы Тааль о восточной части Обетованного; хотя получалось у него далеко от великолепия. С широко распахнутыми глазами Тааль слушала о том, что раньше лишь краем сознания задевала, попадая в его сны: о людских городах и замках лордов, о ярмарках и рыцарских турнирах, о магах, об Академии Ти'арга, о художниках и менестрелях Кезорре… Альен никогда не считал себя хорошим рассказчиком — он не умел рисовать образами, быстро впадая в отвлечённые рассуждения, — но Тааль, похоже, думала иначе. Она явно видела какой-то особый смысл в их связи, в том, что разрыв в Хаос привёл их к Золотому Храму с разных концов Обетованного. Альен не скрывал, что для него это скорее дикая случайность — такая же бессмысленная, как тысячи иных случайностей в жизни… Особенно в его жизни.

Но, с другой стороны, у магии свои законы, у Хаоса же — своё беззаконие. Кто знает: может быть, в их встрече с Тааль, в планируемых (и невоплотимых) Узах Альвеох между ними была своя цель?… Он вряд ли смог бы дознаться, даже если бы захотел.

С мягко-дружеской жалостью глядя на измученную, усталую Тааль, на её тоску по полётам и крыльям, по прежнему, родному, телу и гнезду, Альен очень старался не воспринимать её размышления об Узах и разрыве как проявление женской природы — наивно-жаждущей, ограниченной и пассивной… Выходило это ещё хуже, чем разглагольствования об Обетованном и неумелая недозабота.

Они рассуждали о способах закрыть разрыв, и Альен даже несколько раз касался узких, чисто магических проблем (когда увлекался, конечно). Тааль не понимала тонкостей, но искренне желала помочь… Как и Ривэн, который иногда — правда, всё реже — составлял им компанию.

Однако Альен всё равно (всё равно, о Хаос: в такой ситуации он предпочёл бы быть слепым, а не обострённо зрячим…) видел в Тааль молодую женщину — живую, лишённую пресловутых крыльев.

И ещё — по-девичьи безнадёжно, глупо влюблённую в него.

Уговори её согласиться, — шептал Хаос, пробуждавшийся в нём каждую ночь. Уговори — нет ничего проще. Она согласится. Не сможет отказать. Обряд, Узы — и воплотится всё, что угодно. Ты станешь властителем Обетованного, хозяин.

Властителем Обетованного… Сама по себе эта перспектива мало прельщала его, но ведь такая власть дала бы право на исполнение любого желания. Любого… Повторяя это про себя, Альен просыпался в холодном поту и томлении.

Даже желания, способного победить смерть. Не так ли выразился Поэт?…

Стоит ли это рабства целого мира и продолжения Великой войны? Соответствует ли такая жуткая цена возвращению в Обетованное бесспорно лучшего из смертных, величайшего чуда в Мироздании?

Разумеется, да.

Разумеется, нет.

…Эти мысли мучили Альена по новому кругу, когда он обнаружил, что в поисках Тааль добрёл до становища кентавров. Полукони, все как один заросшие бородами и склонные к рассуждениям на философские темы, выбрали в качестве места обитания небольшую кипарисовую рощу рядом с Храмом и озером русалок под ивой (Ривэн до сих пор, ориентируясь на первое жуткое впечатление, называл его Озером Мельпомены). Роща раскинулась на склоне, с вершины которого открывался потрясающий вид на побережье — вплоть до светло-серых скал-нагромождений и моря вдалеке. Тааль предполагала, что такой выбор в чём-то был вызван памятью о другой стоянке кентавров — в какой-то Серебряной роще на севере Лэфлиенна. Альен с нею не спорил, но сомневался, что кентавры настолько сентиментальны…

Впрочем, серошкурый друг Тааль, Турий-Тунт, вполне мог бы жить в лесу именно по этой причине. Его сентиментальность (надо сказать, совершенно человеческую) Альен оценил с первого взгляда — как и неприязнь к нему, незваному Повелителю Хаоса. Запальчивые споры с тауриллиан создали здесь Турию славу бунтаря, а строгий печальный взор и наблюдения за звёздами — великолепного астронома… Даже жаль, что на самом деле это чушь. Наверняка в Академии кентавр провалил бы первый же экзамен по астрономии — если, конечно, ему не доступны другие знания, сопряжённые с местной магией.

«Турий очень славный! — с искренним жаром говорила Тааль — так настойчиво, будто Альен спорил. — Он столько сделал для меня… Без него я не добралась бы досюда».

«И много бы ты потеряла?…» — хотелось спросить Альену, но он сдерживался. Вместо этого уже дважды интересовался, почему же «славный» Турий сам охотно живёт под крылышком тауриллиан. Тааль в такие моменты краснела, бледнела, возмущалась, пускалась в объяснения о тёмных чарах, долге, свободе, боли кентавра от утраченного садалака (как понял Альен — чего-то вроде клана агхов или просто разросшейся семьи)… Ничто из этого не звучало убедительно: любому принуждению можно сопротивляться, если ты этого хочешь.

И можно не сопротивляться — если ты этого хочешь, опять же. Это была одна из немногих истин, в которые Альен пока что действительно верил.

Но всё меньше их оставалось, подобных истин… Особенно в последние месяцы.

И вообще: чем больше Альен узнавал Тааль-Шийи, тем больше к восхищению (или, скорее, мягко-дружескому любованию) её чистотой примешивалось тёмное, глумливое желание эту чистоту превозмочь. Показать ей, наконец, правду, сбить с полёта на землю — скверную, жирную от грязи, пропахшую мертвечиной, но реальную… Тааль будто всю жизнь наслаждалась тем мигом, который Альен пережил во время полёта на драконице или в детстве, когда впервые прочёл поэму о Лааннане. Это было, с одной стороны, по-своему мило, с другой — отдавало чем-то непозволительным… Ни один король или лорд в Обетованном, пожалуй, не был так светел душой и счастлив, как эта девочка. Да что там — ни один из Отражений в Долине, несмотря на магическое искусство и неутолимую жажду независимости…

А ты завидуешь, верно? Завидуешь тому, что давно не способен так жить?…

Альен вздрогнул; поблизости, за пахучими кронами кипарисов, раздавались тихие голоса и стук дерева об дерево. Он надеялся, что никого не встретит в глубине рощи в такой жаркий, предполуденный час, но потом вспомнил: по пути ему уже попадались сородичи Турия. Трое кентавров беседовали у входа в рощу, а женщина-кентавр (да-да: раньше он и не мечтал, что когда-нибудь такое увидит) там же кормила новорожденного сына. Нижняя часть тела матери принадлежала молодой, изящной вороной кобыле с тонкими ногами и мощным крупом; верхняя — белокурой женщине, губы которой изгибались в мечтательной и упоённой, типично материнской улыбке. Сын (сначала Альен подумал: жеребёнок, — но потом старательно исправился), ещё не твёрдо стоя на своих четырёх, нырял головой ей под живот, чтобы нащупать соски.

Ни женщина, ни её дитя не прервались и никак не отреагировали на близость Повелителя Хаоса, хотя обычно все местные создания ещё издали чувствовали его. Разноцветные Двуликие-лисы, от которых Альен узнал о волчьей голове Хелт, начали тявкать и беспокойно сбиваться в стаю, едва он оказался рядом; русалки покидали озёрную гладь, чтобы вновь смотреть на него с молчанием загадочным, как сама вода; а от боуги, завтракавших в том зелёном зале, Альена явно скрыли только чары невидимости… Так, наверное, действовали силы Хаоса; но тут они почему-то оказались беспомощными. Женщина-кентавр просто не считала нужным тревожиться или бояться его: она была слишком поглощена собственным продолжением, маленькой жизнью, познающей мир.

Это зрелище тронуло Альена, но не заставило надолго отвлечься надолго от распутывания клубков в собственной голове (причём скорее там клубки паутины, чем ниток; права была леди-мать…) В конце концов, если он не распутает их как следует, Хаос воцарится в Обетованном окончательно, а эта парочка не вкусит больше жизни со свободным сознанием.

А может, и просто жизни — если чем-нибудь не угодит всевластным, сиятельным тауриллиан…

В просвете между деревьями Альен увидел двух кентавров, в одном из которых сразу узнал Турия-Тунта. Гарцуя по шелковистой траве, он упражнялся — дрался на посохах с гнедым товарищем; изредка за ударом следовала пара вялых фраз на родном языке. Альен невольно загляделся на умелую, скупо-точную технику кентавра: он отражал любые удары, перехватывая посох то двумя руками, то одной, и вращал и размахивал им так свободно, точно в запястьях и пальцах у него не было костей. Сам Альен не любил посохи, предпочитая мечи, а ещё лучше — боевую магию. С тех пор, как он вник в неё, оружие стало казаться ему чем-то чересчур, до брезгливости примитивным; так эль в северных трактирах трудно воспринимать после изысканных вин Кезорре… Но жизнь заставляет и заново привыкать к элю, когда нужно, — поэтому Альен ещё в Кинбралане научился неплохо владеть мечом и копьём (как полагается любому лорду-наследнику), а во время странствий освоил вдобавок лук и новомодную кезоррианскую рапиру, тонкую, словно жало.

Точно: вот что ему напомнил тот синеватый меч из Храма. Рапиру. Мощь двуручника сочеталась в нём с её лёгкостью — незабываемые ощущения… Альен изумлённо поймал себя на том, что, наблюдая за поединком кентавров, думает об оружии совсем не с презрением.

— Присоединяйся, если угодно, Повелитель Хаоса, — вдруг негромко позвал Турий на одном из наречий тауриллиан — том самом, что походило на устарелый ти'аргский. Турий опустил посох и стоял теперь напротив тяжело дышащего гнедого.

Альен вышел из-за кипарисов. Всё выглядит так, будто он подсматривал. Глупейшая ситуация… Он не переносил это тягостно давящее ощущение где-то в животе — чувство неловкости, чувство нашкодившего мальчишки.

— Боюсь, у меня не хватит таланта, чтобы составить тебе компанию, уважаемый Турий-Тунт.

— Он знать твой имя? — гнедой кентавр поднял брови; он говорил не так хорошо, как Турий, и сильно коверкал слова. Астроном кивнул; он смотрел на Альена без враждебности, но с настороженным прищуром. Альен выдержал его взгляд и ответил собственным, по-звериному ясным: зрачки в зрачки. Так он обычно начинал контакт с новой, необъезженной лошадью — а ещё с животными, которых использовал в экспериментах по чёрной магии (не без сожалений, но что поделать?…) Наверное, этот ход не сработал бы лишь с драконом или тауриллиан. Скоро Турий отвёл взгляд и опустил посох — как любой смертный…

— Мы встречались пару раз… Первый — в подземельях Эанвалле, в день прибытия Повелителя.

— Можешь звать меня Альеном, — (признаться, он уже порядочно устал от этих разрешений). — Если я и повелеваю Хаосом в Обетованном, то не по своей воле.

— Возможно, — спокойно сказал кентавр и, перехватив посох поудобнее, повернулся к гнедому: — Оставь нас, пожалуйста, ненадолго, Акар-Тир. Есть важный разговор.

Вот это уже новость. С какой стати кентавр решил, что может диктовать ему условия?…

— Вообще-то я просто шёл мимо, — сухо сообщил Альен. И, сопоставив начало паутинки с концами, мстительно добавил: — Искал Тааль-Шийи. Мы договаривались о встрече.

Как он и ожидал, кентавра задело это уточнение. Светлая борода не скрывала его сжатые челюсти, а тон в обращении к гнедому стал куда твёрже.

— Зачем ты отсылать меня прочь? — возмутился Акар-Тир. — Зачем прерывать поединок? Мидар-Вер рассказывать — ты сделать то же, когда прийти Тааль-Шийи… Это плохо. Не закон садалака. Он чужак.

Турий вздохнул.

— Мне важно поговорить с ним, Акар-Тир. Как и тогда с Тааль-Шийи — наедине, — (новый, ещё более суровый взгляд на Альена; его уже начинал увлекать этот безмолвный поединок). — Только ради этих двоих я позволяю себе отступить от обычаев садалака. После мы продолжим.

Гнедой кентавр коротко, гневно заржал — и вдруг плюнул на землю.

Альен отстранённо отметил про себя, что день полон неожиданностей. Такие жесты для сдержанных кентавров, мягко говоря, нехарактерны. Пожалуй, даже Мельпомена-Сатис в розовом платье с лентами удивила бы его меньше…

— Ты пожалеть, Турий-Тунт. Это дурно. Зря говорить с ним. Он и она — дело господ.

И, развернувшись, гнедой гордо ускакал, помахивая хвостом. Альен прохладно кивнул Турию.

— Я слушаю, но очень прошу меня не задерживать. Кстати, не знаешь ли ты сам, где Тааль? Насколько мне известно, вы с ней дружны…

— Насколько тебе известно, — сухо повторил Турий, поглаживая посох. У него были узловатые, умные пальцы — мыслителя и рабочего одновременно. Левое переднее копыто раздражённо взрывало землю, и Альен задался вопросом, способен ли кентавр это контролировать. — Да, если у вас, за океаном, принято называть другом того, с кем прошёл через много бедствий.

— Ну, необязательно, — осторожно сказал Альен, вспоминая разом семью, Нитлота и своих сомнительных знакомых в Кезорре и Феорне. Мало ли кто проходил с ним через «много бедствий»… — Но я не стану спорить. Так ты знаешь, где она?

Турий ответил с заминкой, явно неохотно. Мимо них пронеслась компания чалых кентавров-подростков (очень похожих — возможно, братьев); от их топота содрогались кипарисы и цветущие кусты.

— В садах майтэ. Утром она приходила ко мне, а потом ушла, и собиралась именно туда… Повидать подругу и её родных.

Приходила утром к кентавру, а не к нему?

Альен с тревогой услышал, как в нём зашипело собственническое, мелкое недовольство. Да нет, глупости. С какой стати это должно его злить? Тааль-Шийи мало занимает его как друг, и ещё меньше — как… женщина (даже думать об этом как-то смешно и стыдно). Их свели гибельные обстоятельства, магия, ничего больше. Он вправе прервать всё это в любой момент.

Ведь так?…

— Как раз о ней я и хотел бы поговорить с тобой, волшебник. Если ты позволишь.

— Я слушаю, — ответил Альен. Становилось жарко; он расстегнул ворот чёрной рубашки — одной из тех вещей, к которым привязался до глупости и с которыми поэтому нечасто расставался. Турий при этом как-то недружелюбно покосился на его горло; он знал этот наполовину неосознанный взгляд.

Значит, враг? Соперник?… Здорово же я тебе не нравлюсь, копытное.

— Она рассказала мне об Узах Альвеох. Вкратце, но всё же поведала о том, зачем тауриллиан так тянули к себе вас обоих, — кентавр сокрушённо качнул головой. — Я и раньше слышал легенду об Альвеох, об осиной царице, но с таким колдовством никогда не сталкивался… То, что я узнал, расстроило и смутило меня.

Ну ещё бы… Хотя говорит он на редкость гладко для расстроенного и смущённого. Кажется, Тааль упоминала, что среди кентавров много ораторов; только вот перед кем им вещать в здешних лесах и холмах?…

— Что именно она рассказала тебе?

— Что это нерушимая связь двух существ, навсегда, во всех мирах и вероятных будущих рождениях, — кентавр вздохнул. — Во всех обликах, обстоятельствах, независимо от судьбы… Эти двое существ всегда будут чувствовать друг друга, зависеть друг от друга, и творить магию тоже смогут, лишь черпая друг из друга силы и делясь ими. Они не смогут надолго разлучаться, и в итоге их разумы, возможно, сольются во что-то целостное.

Альен улыбнулся краешком губ. Ужас, с которым Турий-Тунт повторял затверженные слова из древних писаний, почему-то не вызывал у него сочувствия.

— Звучит так, будто ты наслушался не только Тааль.

— Нет, конечно. В Эанвалле есть несколько залов с книгами и свитками древнейших времён… Эпохи владычества тауриллиан. Некоторые из них они привезли из-за океана, с твоей родины, когда с позором вернулись и были пленены. После рассказа Тааль я испросил у Многоимённой разрешения войти в Храм и изучить их. Я провёл там несколько дней.

О да, значительная помощь… Неужели кентавр правда считает, что штудированием свитков помог своей драгоценной Тааль?

— Немалый труд, — сказал Альен, но позаботился о том, чтобы Турий смог прочесть его истинное мнение по лицу. Разрыв ширится, а Хаос у него внутри каждый день напитывается силой, точно сытая пиявка. Или скорпион, дотянувший жвалы до королевств на востоке, где теперь царят Великая война, бунты и эпидемии… Свитки и книги, сами по себе, вещь чудесная, но их время давно прошло.

— Благодарю.

— И что ты думаешь об Узах Альвеох, досточтимый Турий?

— Я думаю, что это противоестественно и недопустимо, — кентавр спокойно и уверенно скользил по нему своими тёмными, как виноградины, глазами. Это созерцание сверху вниз вызывало досаду до гнева; кончики пальцев Альена начало покалывать от Дара, ищущего выхода… Нет, не сейчас. Турий-Тунт лишён магии и безоружен; деревянная палка не в счёт. — Думаю, что это нанесёт Тааль-Шийи непоправимый вред и разрушит ей душу.

— Полагаю, рано или поздно Узы разрушат душу кому угодно.

— В вашем случае — ей, Повелитель Хаоса. Она слабее тебя. Ты погубишь её, если сделаешь это.

Альен нервно усмехнулся.

— Тебя только это волнует? Только участь Тааль? Если мы с ней свяжемся Узами Альвеох, разрыв будет раскрыт, и Хаос хлынет в Обетованное. Бессмертные обретут свободу. Наш мир изменится навсегда.

— Меня волнует и это, — невозмутимо возразил Турий. — Однако изменение Обетованного не означает его смерти. Когда пролетает комета или ожидается затмение, мы говорим: небо изменилось; но само небо остаётся на месте… — он помолчал. — А когда гаснет звезда, её уже не вернуть. Лишь чернота остаётся — густая, темнее твоих одежд, чужеземец.

Кентавр как-то поник, голос его зазвучал по-старчески устало. Он разогнул мускулистую руку в локте, и посох упал рядом с ним, будто ненужная палка. Альен вдруг в замешательстве понял, что всё это время Турий-Тунт держал его нацеленным вперёд — как копьё, готовое к бою.

Магия продолжала призывно колоть кончики его пальцев, а вытянутые, пахнущие свежестью кроны кипарисов так удачно скрывали их от посторонних глаз… Хаос внутри него свирепел от жажды крови.

Он будет нам мешать, будет до конца. Убери его с дороги.

Альен с трудом сглотнул, прогоняя сухость в горле. Нет. Тёмная, слишком тёмная мысль.

Что, если кентавра притянула к Тааль хотя бы четверть, слабый отголосок того же потока, который снова и снова, без жалости, без оговорок и послаблений гнал его к Фиенни — живому или мёртвому?… В таком случае Турия-Тунта надо бы пожалеть, а не убивать.

— Скажи уже то, что хотел. Можешь быть откровенен со мной.

— С радостью… Не трогай Тааль-Шийи, Повелитель. Отступись от неё. Не давай ей упасть в эту темноту, даже если решишь упасть сам.

Даже если… Альену с небывалой яркостью представилось, как он наводит морок невидимости и тишины на этот кусочек рощи, как глубоко, до крови погружает извивы колдовства в сильное, пропахшее травой и ветром тело кентавра, как с хрипом прекращают работать по-лошадиному большие лёгкие, выносливое сердце… Как постепенно будет холодеть эта светло-серая шкура — до тех пор, пока тело не обнаружат сородичи.

Дрожа и задыхаясь, он отвернулся и отдёрнул руку от зеркала на поясе. Ужасала не столько кровавая фантазия, сколько то, что Альен опять сам не знал: это наветы Хаоса или уже его собственные, прорвавшиеся из личных пещер мысли?…

— Я и не собираюсь, — солгал Альен (как это жутко и больно: кентавр знает, что я лгу, и знает, что я знаю…). — Я приплыл сюда, чтобы закрыть разрыв и изгнать Хаос, а не чтобы помогать тауриллиан. Я не буду участвовать в обряде и заключать Узы Альвеох с Тааль-Шийи. Даю слово.

— Не стоит, — мягко посоветовал кентавр; теперь он смотрел на него с чем-то вроде сочувствия. Альен (впервые, должно быть) пожалел о том, что под рукой нет Ривэна. С ним как-то… твёрже стоялось на ногах. — Не стоит давать слово, которое не сможешь сдержать… Лучше обещай, что попытаешься.

— Обещаю, — Альен улыбнулся — так, что мох, папоротники меж корней и утоптанная трава на миг с хрустом покрылись корочкой льда. — А может, ты просто не веришь клятвам некроманта, досточтимый Турий? Не веришь словам Повелителя Хаоса?

Кентавр со спокойным любопытством потрогал лёд копытом. Такое природное явление, наверное, было ему в принципе не знакомо: западный материк лежит в более тёплых краях, и снег здесь выпадает лишь на крайнем севере…

— Может, и так, — без всякого страха согласился он. — Хотя предпочёл бы верить.

Что это — очередное издевательство или, наоборот, приглашение к дружбе?… Альен одним выдохом уничтожил лёд.

Турий-Тунт уверен, что он поддержит тауриллиан и раскроет разрыв. Уверен, более того, что он этого искренне хочет.

Виски заныли знакомой тягучей болью. Альен чувствовал себя, как уличённый преступник — как тогда, в доме старосты Кэра в Овражке, перед толпой разъярённых поселян… Он осквернил их погост, так что они были правы. Растерзав его на клочки, они тоже были бы правы — и разошлись бы, удовлетворённые добрым, справедливым делом. Возмездием.

Альен перевёл дыхание. Нельзя отвлекаться, нельзя давать себе послаблений… Он мысленно отметил, что отныне везде на территории Храма будет носить с собой тот меч. Ривэн его только поддержит, а бессмертным наверняка наплевать на такие мелочи.

— Не нашёл ли ты в книгах и свитках подробностей об этой магии, любезный Турий? — вежливо и доброжелательно осведомился он. — Возможно, ещё что-нибудь о Хаосе и разрыве? Что-нибудь, чего я не знаю?

— Вряд ли ты этого не знаешь, — с той же усталостью отозвался кентавр. Он всё чаще тоскливо посматривал в ту сторону, где за кипарисами и кустами скрывался склон, по которому вилась тропа к озеру русалок и Храму… Выходит, и сейчас волнуется за Тааль — обречённо волнуется. — Там сказано лишь, что единственный способ закрыть прореху в тонкой ткани мира (если она, увы, всё же возникла) — призвать того, кто открыл её. Да избавит его воля мир от Хаоса, отодвинет прочь от его гибельной Цитадели. Вот что я прочёл.

«Его воля»? Просто воля, желание — без всяких магических ухищрений? Может ли всё быть так просто?…

Вопреки сотне вопросов, чутьё подсказывало Альену: так и есть. Ему нужно просто захотеть, и разрыв захлопнется. Хаос прекратит свою игру в Обетованном.

Так значит… Тауриллиан правы? Он и вправду не хочет?

Он коснулся зеркала на поясе, прислушиваясь к себе. Невидимая пелена чар, окутывающая каждую былинку и каждый камень в Лэфлиенне, заботливо подсказала ему ответ. Он носился в остро-хвойном, влажном от дождей воздухе, и в золотом сиянии Эанвалле, и в дразнящем шёпоте моря, которое бьётся о камни совсем недалеко…

Повелитель Хаоса не хочет закрывать разрыв — и потому прореха в ткани мира ширится. «Всё будет зависеть от твоего выбора», — твердили ему бессмертные; а он ни разу не отважился принять это вот так, буквально. Искал посторонние способы, обряды и заклятия, которых попросту нет существует.

Рощу накрыла большая крылатая тень, и, подняв голову, Альен увидел пролетавшего над деревьями дракона. Его чешуя сверкала янтарно-жёлтым, пластины панциря вокруг шеи напоминали круглый воротник. Эсалтарре из этой породы Альен ещё здесь не видел… Он вздохнул.

Наконец-то понятно, почему Турий-Тунт косится на него, как на личного врага, а тауриллиан и их явные союзники смотрят, как охотник на непростую добычу. Ему достаточно пожелать, чтобы разрыв закрылся и пленение бессмертных продолжилось… Или открыть злосчастный разрыв до конца, заключив Узы Альвеох с Тааль-Шийи, которая не сможет (да и, что уж там, не захочет…) сопротивляться.

А он сам не свой после клятв Сен-Ти-Йи о Фиенни — и бессмертные, будь они прокляты, замечательно это видят… Как теперь смотреть в глаза Ривэну, который изваял себе столь убедительное божество, что всем сердцем в него поверил? Который всё ещё ждёт, что Альен совершит какое-то немыслимое чудо и избавит его родное королевство от всех бед?… Как вообще ходить по светлой земле запада, так мало запятнанной кровью?

Но — как не воспользоваться шансом (о, эти слова, сказанные Ривэну, — слова палача, а не друга)?… Как не вернуть в мир живых его, попутно воплотив его вечную (пусть даже разочаровавшую) волшебную мечту?

Серебристо-серые — туман в лунном свете — глаза Фиенни; длинные пальцы Фиенни над зеркалами слова Фиенни улыбки Фиенни танец света и тени и бесконечная сладкая ложь…

Не зная больше препятствий, что-то ревело в нём: МОЙ. Учитель, друг, брат, враг, лжец, грех? Мой смысл. Любимый.

Разве у кого-то, включая смерть — старуху Дарекру, или Прародителя, или безликий Мир-за-стеклом, или бездна знает кого ещё — было право забирать его? О нет. Тысячу раз нет. И Повелитель Хаоса, явившийся в мир, не допустит этого снова.

Альен оступился: впустил в сознание ураган образов и воспоминаний, от которых давно, с переменным успехом пытался сбежать. И пришла боль — нестерпимая, не задающая вопросов боль затопила его, скрутила, по-лекарски скрупулёзно пересчитала кости…

— Волшебник? Альен Тоури?… — кентавр встревоженно звал его, видимо размышляя: подойти, чтобы помочь, или себе дороже? — Что с тобой? Отчего ты смеёшься?

Альен понял, что в самом деле уже несколько минут захлёбывается горьким беззвучным смехом… То ещё зрелище, наверное. Бедный Турий-Тунт.

— Мои извинения… — тыльной стороной ладони он отёр рот и вновь застегнул рубашку: пробрал озноб. — Просто ты навёл меня на пару полезных мыслей. Благодарю тебя, кентавр.

Брови Турия сошлись на переносице.

— Береги её, — со скорбным хрипом попросил он. — Береги Тааль-Шийи. Она так юна и такая хрупкая… Твоя сила способна её раздавить. Ты обязан беречь её.

Что ж… Надо думать, это не всё.

— Что ещё она сказала тебе? — требовательно спросил Альен. — Она ведь добавила что-то ещё, когда приходила сегодня утром, так?

Кентавр помолчал. Потом поднял посох, собираясь уходить, и на мгновение прикрыл глаза.

— Тааль-Шийи сегодня была в смятении. Её, как Шийи, Сновидицу, мучают то кошмары, то бессонница… Она спрашивала, какие травы я мог бы ей посоветовать, ибо сон совсем покинул её в последние дни. Ещё мы говорили об Узах, об её надеждах и страхах. Она готова на всё, лишь бы помочь тебе закрыть разрыв и избавить мир от Хаоса и всевластия тауриллиан. И лишь бы спасти мать… Совершенно на всё, Альен Тоури. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит? — кентавр дождался ответного кивка. — Хорошо, если понимаешь. Я надеюсь, что звёзды сложатся как подобает и тебе не придётся подвергать её такому риску… Заклинаю тебя всем, что тебе дорого, Повелитель Хаоса: не позволяй ей принести эту жертву.

— Не позволю, если смогу, — пообещал Альен. Взмахнув серым хвостом, кентавр шагнул вперёд. Он отставил посох, и они обменялись крепким рукопожатием.

…Выходя из рощи кентавров, Альен уже знал, что направится вовсе не в сады майтэ. Встреча с Тааль подождёт. В его голове зашуршал знакомый гортанный голос, от которого Хаос в груди заново пробуждался, накаляясь всеми оттенками пламени.

Ещё раз здравствуй, Альен Тоури. Выкроишь ли ты время для встречи со мной? Я соскучилась.

— Сен-Ти-Йи… — вслух, сквозь зубы прошептал Альен. Он как раз проходил мимо озера под ивой, и одна из русалок игриво обдала его фонтаном брызг; он с досадой отклонился.

Ты уже очнулась от магии?

Разумеется. Я жду тебя в твоей комнате. Прости за дерзость — я позволила себе войти без приглашения… Тут очень мило: вся эта безыскнусность, но перья на столе, чернильница в форме черепа… Моя мрачная подруга с тысячей имён повлияла так на тебя? И когда ты умудрился украсть такой славный клинок?…

Я кое с чем разобрался, — он уже сам не понимал, бежит или идёт, перепрыгивая через позолоченные ступени. — С магией разрыва.

О… — уважение в тоне Сен-Ти-Йи смешалось с лёгкой тревогой. Альен почувствовал, как потускнел и свернулся её исполинский, сияющий многоцветьем Дар. — И куда же ты так спешишь? Попытаться закрыть его?

Поворот, лестница… Ещё два поворота — и снова лестница… Та самая — хрустальная, сочащаяся вином. Вот — зал с механизмами, зал-бассейн для русалок, зал боуги, зал птиц… Золотые статуи вдоль стен. Ещё немного. Пролёт вверх. Вдох — выдох.

Нет, бессмертная, я иду к тебе. По-моему, нам пора обсудить условия сделки.

* * *

— Ты только посмотри на него! — умилённо пропела Гаудрун, перепархивая с одной ветви тиса — пушистого, разросшегося зелёным облаком — на другую. За время житья в Эанвалле она сильно потеряла в весе, стала маленькой и лёгкой, точно едва оперившийся птенец; или, может быть, Тааль просто так казалось из её нынешних размеров… — Он уже ровно держится на крыле, совсем как взрослый. А маховые перья?… Ну не загляденье ли? В нашей семье ни у кого таких не было.

— Да, длинные, — с грустной улыбкой сказала Тааль. — Он будет хорош в полёте.

Вдвоём — Гаудрун на тисе, она стоя на выложенной камнями дорожке — они смотрели на Биира, который упражнялся под полупрозрачной крышей садов майтэ. Сады располагались на самом высоком ярусе Храма и были, скорее, крытой оранжереей (о таких Тааль рассказывал Фиенни) — правда, настолько огромной и с такими высокими потолками, что её ограниченность почти не ощущалась изнутри. Полукруглый матовый навес из скорлупы драконьих яиц (такой же, какие на каждом шагу попадались в Молчаливом Городе) укрывал от дождей и жаркого солнца заросли бука и тиса, кипарисы и кедры, ароматные апельсиновые деревья и молодые дубки. Попадались и деревья, подобные тем, что красовались в Серебряной роще у Алмазных водопадов и наверняка были дороги Гаудрун, хоть она никогда и не призналась бы в этом. Цветущие кусты и трава, буйно разросшаяся меж дорожек, дополняли картину. Посреди садов серебрилась чаша чистого пруда, из которого вода каким-то образом поставлялась в многочисленные бассейны и фонтанчики; возле них с весёлыми трелями и брызгами кружился молодняк.

Видимо, изначально сады задумывались тауриллиан как место для отдыха и прогулок, а уже много позже — когда Золотой Храм оказался закрыт от всего остального мира и принимал всё меньше гостей — стали домом для местных майтэ. Здесь вообще было всё, что требовалось их народу: густые заросли, место для полётов, воздух и ветер через особые отверстия, обилие семян, жуков и личинок… Со скрываемой болью Тааль приходила сюда, чтобы увидеть десятки, сотни обжитых гнёзд. Майтэ со всего материка поселились здесь; и, вне зависимости от того, сделали они это добровольно или по принуждению, как родичи Гаудрун, они были весьма довольны своей жизнью.

Наверное, здесь уже выросло поколение птенцов, которые не знали ничего, помимо Золотого Храма. И так ли уж это плохо? Лучше ли было Тааль, выросшей на развалинах, чем им — каждое утро поющим внутри подлинника?…

Тааль предпочитала не задумываться об этом.

Биир чёрным пятнышком метался под нежно-розоватым навесом. Он уже оперился и вышел из того возраста, когда майтэ во всём зависит от старших членов семьи, однако зрелости ещё не достиг. На открытом воздухе он давно не тренировался, поэтому многие повороты и петли пока получались довольно неуклюжими; но Тааль молчала об этом, чтобы не расстраивать Гаудрун.

Теперь она вообще всё чаще молчала рядом с подругой. Майтэ в садах поглядывали на неё изумлённо, с вежливым любопытством: ведь было очевидно, что она не тауриллиан, а никого более похожего на людей они не встречали. Они не знали её и, со свойственным майтэ тактом, не докучали расспросами: пусть двуногая, бескрылая, вытянутая будто штырь великанша побродит по садам, раз ей тут нравится; что в этом плохого?… Она никому не мешает.

Рядом с ними Тааль одолевали странные чувства. Уже привычная, вросшая под перья (под кожу…) тоска по родному гнездовью и родителям смешивалась, как запахи в воздухе садов, с тяжестью и беспричинной обидой. Отныне она навсегда другая — лишённая крыльев. Урод. Глядя на майтэ, она точно смотрела в какое-нибудь из зеркал Фиенни — в то, которое лжёт.

Она пересекла половину материка, чуть не погибла в Пустыне Смерти, чтобы вызволить их — якобы рабов, попавших в беду. А они давным-давно смирились со своим положением, спокойны и счастливы. Многие из них раз в день добровольно подносят крылья и клювы к магическим сферам тауриллиан, делясь с ними своей силой для будущего обряда.

«А разве это дурно — помогать другим? — искренне удивлялась милая молочно-белая майтэ, к которой Тааль обратилась с вопросом об этом. — Нам нет никакого вреда от этого, а бессмертным нужна наша поддержка. Я вот нисколько не боюсь их возвращения. Они не мешают нам жить».

И таким бесполезно было втолковывать что-то о Хаосе, о свободном разуме, о судьбе Обетованного… Тааль словно раскусила сразу горсть неспелых ягод: никогда её разочарование не было таким горьким.

По ночам её сон крали бесчисленные вопросы: что произошло бы, окажись на месте этих пленников учёный Мьевит, её отец? Или мать, прекрасная Делира? Застенчивый Гвинд, фанфарон Руоль, старый Фауран, чудаковатая тётя Гвилла? Все они остались бы вольными майтэ или тоже смирились бы с судьбой, навязанной сияющими господами, согласились бы отдать Обетованное Хаосу в обмен на сытый покой?… Знакомые лица и перья возникали в темноте, а потом вновь в ней растворялись — о, если бы так же растворились её сомнения!..

А Ведающий? Что сделал бы Ведающий? Он ведь ничего не предпринял для борьбы с наступающим Хаосом — хотя, как и Тааль, чувствовал его распространение. Он позволил Лесу заболеть, не укрыл его от каменных скорпионов Пустыни. Он не помог сородичам Гаудрун, когда на них напали порабощённые (или убеждённые?…) кентавры…

Сомневаться в Ведающем было невыносимо — отчего-то даже более мучительно, чем в отце и матери. Всю ночь, в которую Тааль посетил вопрос о нём, она металась по постели в мутном полубреду; а наутро отправилась к Турию за сонными травами. Она уже понятия не имела, кто прав и как во всём этом разобраться.

И Альен Тоури, Повелитель Хаоса, не мог ей помочь.

— Ау, колдунья! — Гаудрун теперь то и дело называла её так — и в шутку, и всерьёз: по её мнению, лишь колдунье было под силу выжить в Пустыне Смерти и одолеть все испытания, а потом ещё и пообщаться с духами и неуловимыми боуги… И это ещё учитывая, что Тааль ни словом с ней не обмолвилась о Молчаливом Городе и Фиенни. Об этом она вообще пока никому не решилась рассказать — даже Турию… Даже Альену. — Ты смотришь на моего брата или опять витаешь в облаках?

Гаудрун повернулась к ней — комочек чёрных перьев, такая крошечная… Неужели она сама всю жизнь была такой же? Зелёные глаза мерцали с ласковым упрёком.

— Ну, боюсь, в облаках мне уже не витать… — Тааль виновато улыбнулась. — Конечно, я смотрю на него. Он молодец.

— Ещё бы, — Гаудрун прямо лучилась гордостью, созерцая своё маленькое чёрное сокровище. — Он продолжал учиться всё это время, хотя скучал по мне… Всегда верил, что я прилечу. Биир очень сильный.

— Как и ты, — заметила Тааль.

Гаудрун задумчиво покосилась на неё и враждебно — на пролетавшую мимо парочку майтэ, которые перечирикивались, увлечённо сплетничая.

— Тебе не нравится это, да? Не нравится, что мы остаёмся здесь?

— О нет, почему же? — растерялась Тааль. Недавно она сорвала спелый апельсин с ближайшего деревца и теперь в нерешительности вертела его в руках: есть ей не хотелось. — Разве есть другой выход?

— Есть, — Гаудрун понизила голос. — Бунт.

Тааль улыбнулась и покачала головой.

— Бунт против тауриллиан? Это невозможно.

— Вот уж не знаю… Ведь наш коняга когда-то смог.

— Он смог просто уйти своей дорогой, а не бунтовать, — вздохнула Тааль. — Как и мы… А отсюда даже не уйти без их дозволения. Не знаю, выпустит ли нас магический барьер.

— Но ты и сама не уйдёшь, так? — взгляд Гаудрун стал острым и пристальным — как в те времена, когда они только познакомились. О небо и ветер, это же было целую вечность назад; неужели солнце не описало даже одного большого круга?… — Будешь бороться до конца?

Тааль разодрала кожуру, и несколько капель рыжего сока брызнуло ей в лицо; глаза едко защипало. Вдруг подумалось: как же дико и уродливо для Гаудрун выглядят её новые пальцы — белые, без когтей…

Не такие длинные, как у Альена. Не такие чуткие и умные, не способные выражать каждую мысль собственным завораживающим танцем.

— Да, если хватит сил бороться, — она привалилась плечом к упругой кроне тиса, стараясь не сместить ветку, на которой покачивалась Гаудрун, и через силу надкусила дольку апельсина. — Моя мать исцелится, только когда исчезнет разрыв в ткани Обетованного… В нашем мире не должно быть столько Хаоса, сколько сейчас, Гаудрун. Обетованное не вмещает его.

— Откуда ты знаешь? Те самые сны или духи?…

— Да, к тому же я так чувствую. Разве ты сама не видишь? Происходит то, что не должно происходить… Везде. Постоянно. Болезни земли, рост Пустыни, переменчивая погода… И восхождение тауриллиан.

— И твоё превращение, — медленно прибавила Гаудрун, размышляя о чём-то своём. Краем глаза она всё ещё наблюдала за Бииром, но теперь Тааль явно попала в поле её внимания и… сочувствия?

— И моё превращение, да.

— Ты уже думала о том, как вернёшься к родным в… таком виде? Когда всё закончится?

Вечная прямота Гаудрун, естественно, никуда не делась, о чём Тааль впервые пожалела. В ответ она лишь покачала головой. Она, наверное, точно сойдёт с ума, подобно тёте Гвилле, и станет жужжать по-пчелиному, если сейчас начнёт думать ещё и об этом…

Да и потом — когда всё закончится? Что имела в виду Гаудрун: когда Повелитель Хаоса закроет разрыв или наоборот?

Наоборот — когда их соединят нерушимые Узы Альвеох, а пламя из-за белых врат зальёт мир, точно потоки золотисто-красного света в небесах на закате… В небесах, где в таком случае свободно будут летать драконы. Их крылья, огонь из их пастей будут по всему Обетованному, а вместе с ними — магия и величие тауриллиан.

Везде будет много чудес, но не меньше разрушений и крови. Владычеству людей на востоке придёт конец.

Альен получит всё, что захочет, но окажется связан с Тааль — малознакомой девчонкой — вечными Узами, которые ему не нужны.

Мир — её мир — изменится навсегда, и невозможно сейчас сказать, хорошо это или плохо. Тааль знала одно: она не должна допустить этого как раз потому, что какая-то её часть отчаянно к этому рвётся…

Кислота апельсина показалась ей мерзко-тягучей, почти нестерпимой, как не знавшая утоления тоска по Альену. Вчера они провели вместе целый день, но сегодня утром Тааль всё равно едва удержалась от того, чтобы сразу бежать к нему…

Что делать с этим? Как помочь ему закрыть разрыв? Не опасно ли это для него самого, если он так плотно связался с Хаосом?

И главное — почему она так долго не может рассказать Альену о Фиенни? Только ли оттого, что чутьё советует ей не бередить его давнюю боль?…

Порой — вот как сейчас — Тааль начинала понимать, что дело не только в этом. К сожалению, тут угнездились и банальная ревность, и страх потери; ей хватило пяти-шести обмолвок, хватило прикосновения к его снам, чтобы угадать: мастер Фаэнто был для него едва ли не всем, значил больше, чем все живущие, а его смерть перекроила душу. Ей никогда в точности не узнать, что и как их связывало, поскольку у неё нет права вмешиваться в это.

И она никогда не будет значить для него так же много — даже при Узах Альвеох. Скорее уж Альен возненавидит её, как обузу — громоздкий мешок с вещами, который нельзя бросить и приходится всюду волочить за собой…

— Хочу, чтобы ты знала: я не прикладываюсь к сферам тауриллиан, — сказала Гаудрун, перелетев на ветку повыше, чтобы оказаться напротив лица Тааль. — Не делюсь с ними своей жизненной силой и не одобряю тех, кто поступает так. И Биир тоже этого не делает… — она чуть-чуть покраснела и исправилась: — То есть перестал делать, когда мы снова встретились. Я отучила его. Нашего гнездовья больше нет — потому мы здесь и остаёмся.

Тааль улыбнулась и угостила Гаудрун долькой апельсина. Её кольнула вина: чернопёрая майтэ, такая честная и храбрая, нуждается в поддержке не меньше неё, а она стоит тут и копается в своих переживаниях, которыми с Гаудрун просто не поделилась… Глупо и в чём-то подло.

— Я знаю. Всё в порядке.

Гаудрун серьёзно кивнула и склевала дольку. Она никогда не была поклонницей плодов и вообще сладкой пищи, предпочитая ловить насекомых (игра в охоту захватывала её), но гостинец приняла с благодарностью.

— И ещё, Тааль… Я ничего не понимаю во всех этих магических тонкостях, в снах и пророчествах — это дело твоё и нашего коняги… Но мы через многое прошли вместе, и ты стала мне другом, — Гаудрун отвернулась и помолчала. Тааль не торопила: знала, что такие откровения даются ей нелегко. — Поэтому если тебе понадобится помощь, какая угодно — прилетай… Прости. Я хотела сказать: приходи. Я сделаю всё, что смогу… И Биир, и Киоль тоже.

— Киоль? — переспросила Тааль. К её изумлению, щёки Гаудрун снова порозовели — на этот раз ярче, — а клюв мечтательно приоткрылся.

— Да, Киоль. Он родом из гнездовья в Вересковых Полях, это к северо-востоку от моих родных мест… Одно из племён Двуликих, оборотни-коршуны, уговорило его семью прилететь сюда и поддержать тэверли, — (Гаудрун по-прежнему чаще искажала имя бессмертных, желая, видимо, лишний раз подчеркнуть свою неприязнь). — Но сам он не за них, как и мы с тобой. Было бы славно, если бы когда-нибудь вы познакомились.

— Значит, ты нашла себе пару? — с тёплой улыбкой Тааль погладила перья Гаудрун. Она очень старалась, чтобы в голосе не слышалась печаль; хорошо, что Гаудрун никогда не была особенно чутка к чужим нотам… Теперь у неё исключительно своя жизнь и исключительно своё счастье. Вот как. — Я рада за тебя, друг мой. Спасибо. Я обязательно приду.

Но что-то подсказывало Тааль, что они видятся в последний раз. «Беседа у Тиса»… Будь она такой же одарённой певицей, как мать — сложила бы сейчас прощальную песню.

* * *

В таком же смятении, не справляясь с самой собой, Тааль прожила ещё три или четыре дня. По мере сил она избегала общества тауриллиан, зато часто виделась с Альеном и Ривэном, иногда забегая в рощу к погрустневшему Турию. Ключ к тайне разрыва был всё ещё недоступен, но в её снах то и дело появлялись окровавленные перья, а нож боуги с дубовыми листьями ненавязчиво лежал на прикроватном столике…

Если понадобится — она решится. Узы Альвеох требуют наличия двух сторон, так ведь?… Тяжесть давила Тааль на лопатки, где ныли несуществующие крылья, и та же тяжесть сжимала грудь. В её кошмарах и предчувствиях другого выхода уже не оставалось.

Альен готов был поддаться искушению бессмертных. Ей не нужны были слова, чтобы понять это. Она даже догадывалась, что именно — точнее, кто именно — стал для него главным (а может, и единственным) доводом. Учитель, покойный мастер-зеркальщик.

Однажды Альен засиделся за свитками тауриллиан почти до рассвета и заснул в её присутствии. Тааль долго смотрела, как он хмурится, вслушивалась в рваный ритм дыхания, жадно ловила бормотание, срывавшееся с губ… Она повторяла себе, что обязана уйти, что спящему нужен покой, — но заставить себя не хватало сил. В его обрывочных разговорах с собой было столько боли, столько ужаса и одиночества; но надо всем этим, как светлое знамя, восход, аромат цветов и росистой травы по утрам — имя Фиенни.

Она тихо вышла из его комнаты, решив провести весь следующий день наедине с собой. Ей нужно было многое обдумать.

…В тот день над храмом тауриллиан сиял свет, и он был для Тааль утешением — пожалуй, единственным. И всё же болезненно-яркие солнечные лучи мешали сосредоточиться. Точно сноп золотистых колосьев — тяжёлых, налитых жизнью — или ворох цветочной пыльцы, или волосы матери. Чтобы не отвлекаться, Тааль снова вошла в золотые стены Храма.

Она кругами бродила по одному из залов — огромному, полному странных приборов, вращающихся шаров, песочных и железных часов, трубок, — при каждом шаге ощущая боль, которая почему-то именно сегодня вернулась. К сожалению, новое тело до сих пор время от времени напоминало ей, что оно новое… Солнце заливало негромко шуршащие механизмы, меняющие форму фигуры, побеги с шипами на белых колоннах. Иногда под сводчатым потолком, вереща, проносились местные птицы — маленькие, неказистые шарики с пёстрым оперением — и Тааль вздрагивала, провожая их глазами. Птицы беспрепятственно порхали по всему Эанвалле, по сотне раз в день заставляя её вспоминать об утраченных крыльях.

Всё-таки её новое тело было слишком большим и неуклюжим. Тааль подмечала, что всё ещё с трудом удерживает равновесие и по привычке ощупывает лицо, безобразно-гладкое без клюва… Сильнее это проявлялось, когда она оставалась одна.

Но не от мысли о своём превращении Тааль вспыхивала и терялась, со стыдом оглядываясь, будто кто-то мог её видеть. Она пыталась осмыслить своё сумбурное настоящее и туманное, подобно словам атури, будущее — хладнокровно и взвешенно, как учил её Ведающий, как умела, когда хотела, Гаудрун. И ничего не получалось.

— Альен, — тихо сказала Тааль; горло подчинилось уже привычным звукам. Альен Тоури. Тот, кто может спасти Обетованное, может остановить Великую войну.

Ради того, чтобы избавить мир от Хаоса, она поможет ему всем, что в её силах. Или всё-таки?… Были ведь и другие причины, заставлявшие плавиться в стыде.

— Что мне делать с твоей жертвой?

Услышав этот голос, она обречённо опустила плечи; свет как-то сразу загустел, свернулся до состояния яичного желтка. Мозаичный пол, накалившийся от солнца, жёг ей ступни сквозь подошвы сандалий.

Альен поднялся из какого-то нижнего зала и сейчас медленно шёл к ней; даже не видя лица, Тааль могла предположить, что взгляд его был вопросительным. Она замерла, не зная, идти ли навстречу; будь у неё крылья, она бы улетела и решила этим все вопросы. Но крылья заменило тело, охваченное огнём похлеще тёмного колдовства.

Тааль обернулась.

В этом зале было несколько внутренних площадок-уровней, которые соединяли лестницы с изящными витыми перилами; Альен теперь поднимался по одной из них. Каждое его движение было расслабленным, точно здесь он ощущал себя дома, — хищная, пружинистая походка. Тааль невольно позавидовала его уверенности: её-то подавлял каждый камень, обтёсанный тауриллиан, и каждая обструганная ими деревяшка… Но куда больше, пожалуй, подавляло присутствие вот этого человека.

— Зачем что-то делать с ней? — отозвалась она. Как жаль, что она не может по-настоящему, без магии, выучить родное наречие Альена… Как жаль, что она вообще толком не может с ним говорить.

А может, и не жаль — может, к лучшему. Тааль уже не знала, что думать и чувствовать: все прежние ориентиры потерялись, а новых пока не нашлось. Она одна в густой чаще, и неоткуда ждать помоши.

— На днях я виделся с Турием-Тунтом, твоим другом, и тот намекнул мне, что ты готова… Умереть, если потребуется. Я не могу принять такого, — сказал он, останавливаясь на несколько ступеней ниже и не сводя с неё глаз.

Он опять был весь в чёрном; матовая чернота ткани поглощала солнечные лучи. Тааль перевела взгляд на прозрачную стену-окно, за которой толпились какие-то цветущие деревья; их кроны резали глаза белизной и пурпуром, и ей внезапно захотелось вдохнуть их тяжёлый, медвяный аромат — наверное, чтобы снять одним дурманом другой.

— Почему нет? Таково моё решение. Это ради общего блага.

Не то, не то… Слова звучали ужасно, как фальшивые ноты в пении, и Альен явно это понимал.

— Ты почти не знаешь меня. Это ведь очень серьёзно. Это большой риск… Как и то, что ты помогаешь мне под носом у тауриллиан.

— Я тебе доверяю, — это было правдой, но дыхание Тааль пресеклось. Альен поднялся ещё немного и замер в паре шагов, будто спрашивая разрешения.

— Посмотри на меня.

Тааль заставила себя выполнить его просьбу. Альен выглядел измученным, не выспавшимся и нездоровым, но вызванного снадобьями лихорадочного блеска в глазах она не заметила. Чужеземную бледность уже прикрыл золотистый отлив от местного солнца, скулы обозначились резче, но в радужке продолжалась прежняя пляска оттенков синевы — манящая и опасная, как в грозовом небе.

— Мы давно не виделись.

Она не успела подумать перед тем, как произнести это, и жутко смутилась. Но Альен улыбнулся — без всегдашней насмешки, хотя чуть натянуто.

— Ты хочешь сказать, что соскучилась?…

— Альен, — точно заворожённая, она наблюдала за тем, как меняется в размерах его зрачок. В полётах она смотрела так на солнце, которое то пряталось за тучами, то сбрасывало неудобное одеяние из них. — Ты назвал мой выбор жертвой. Это они так называют его?… На самом деле…

— Ты не ответила, — прервал он с неожиданной настойчивостью и кончиками пальцев дотронулся до её щеки — очень осторожно, будто боясь спугнуть бабочку. — Ты соскучилась по мне?

— Мы говорим не об этом, — Тааль с досадой услышала, как сел голос. Её новое сердце билось слишком часто по меркам нового тела, по-птичьи часто — и ещё казалось, что от щеки, которой коснулся человек, волнами расходится томительное тепло. Смятение заполнило её с новой силой, когда Альен ласково провёл большим пальцем по её шее и задержал руку ровно там, где билась жилка возле уха.

Какую игру он ведёт? И игра ли это?

— Об этом тоже. Тебе страшно?

— Закрывать разрыв? Нет, — Тааль с усилием воли смотрела только ему в глаза. — Я выдержу всё, что необходимо. У нас нет другого выхода.

— А если я, как Повелитель, решу открыть разрыв? — промурлыкал Альен. — Ты ведь догадалась, что у меня есть выбор?

— Да, — кивнула Тааль. — И догадалась, что ты хотел бы этого. Но…

— А тебе объясняли, в чём заключается обряд наложения Уз Альвеох?

Всё-таки она покраснела и опустила голову — поверженная в битве.

— Я… могу представить.

— Это сложная и тонкая магия, — Альен вздохнул; с его лица не сходило насмешливое, слегка отрешённое выражение. — Чтобы закрыть разрыв, нам, возможно, потребуется начать обряд и прервать его в середине. Ты готова и к такому?

— Конечно, если это необходимо.

А что, если это только повод — способ принудить её к обряду, открыть разрыв и воскресить Фиенни?… На секунду Тааль засомневалась в том, что Альен не лжёт; но потом собственные сомнения ужаснули её.

— Подумай хорошо, Тааль-Шийи. Никто не может знать точно, чем это закончится и чем грозит тебе. Твоей чистоте.

Если бы он не говорил так спокойно, Тааль бы решила, что он издевается… С проклятых деревьев облетали цветы; под потолком огромные часы с шестью стрелками прозвонили четырежды; у Тааль кружилась голова и подгибались колени, как от неведомой болезни, хотя Альен даже не дотрагивался до неё, если не считать этого невинного, лёгкого прикосновения — любой майтэ из родного гнездовья всегда мог дотронуться до неё так крылом или клювом… Невидимое пламя продолжало глодать Тааль. Она закрыла глаза, вспоминая уроки Ведающего. Я не слышу тебя, зло; я не вижу тебя; я не принимаю тебя.

Но зло отныне было внутри неё, и отторгнуть его уже казалось невозможным.

— Жизнь целого мира не стоит моей чистоты.

— Не жизнь — Обетованное не погибнет, но переродится. Подумай лучше.

— Такое перерождение равно гибели, — уже не совсем соображая, что делает, Тааль перехватила руку Альена за запястье и поднесла к губам, вдыхая жар кожи, любуясь рисунком вен. — Обетованное заберёт Хаос… Господин мой.

— А так он заберёт тебя, — она не уследила, когда соприкоснулись их лбы и смешалось дыхание, когда её рука оказалась на его затылке, зарываясь в волосы. Время остановилось; гул от часов всё ещё разносился в солнечном воздухе, и по изумрудным узорам мозаики под лестницей прокатывались волны дрожи.

В последний миг существования чего-то, похожего на разум, Тааль с тревогой уловила рассудочный, холодный расчёт в глазах Альена — или даже не расчёт, а азарт исследователя, распалённого диковинным явлением. Примерно так же он смотрел на свои препараты и подопытных животных, на редкие книги и свитки тауриллиан. Но спустя ещё один вдох это стало неважным, и она услышала собственные слова:

— Значит, пускай забирает.

* * *

Время кончилось — ничего больше не было.

Дни, ночи смешались для Тааль, как чёрные и белые перья Ведающего (она забыла лицо Ведающего — зато перья почему-то врезались в память); они перекатывались друг в друга, и секунды отличались одна от другой только скачками от лихорадки к апатии. Тааль не стремилась больше петь и всё реже думала о крыльях; она вообще реже думала — лишь чуяла то новое, огромное, страшное, что поселилось внутри и тащило её неведомо куда, не то к новой жизни, не то к гибели. Она не знала, как это назвать, объяснить, ибо ни одно из слов тауриллиан, ни одна из трелей майтэ не подходили, — и мучилась из-за унизительной, рыбьей своей немоты.

Бессмертные теперь нечасто заговаривали с ней, но она по-прежнему ощущала, что за ней постоянно наблюдают — с прохладной заинтересованностью, будто бы доводя до кипения одно из своих сложных блюд, где каждая щепотка специй что-то значит. Они всё ждали чего-то, а она не представляла, чего можно ждать ещё, когда от её прошлой жизни уже ничего не осталось.

Они продолжали звать Альена Повелителем Хаоса, но Тааль убедилась, что это неправда. Он сам был Хаосом — воплотившимся, ходящим по земле смертных. Наверняка он так и записан в Книге Судеб, куда кентавры заносят свои наблюдения за звёздами.

От Ривэна, Поэта и белого волка Цидиуса она слышала что-то о ходе войны там, на востоке, но уже прекратила в это вникать: куда большая война шла у неё под рёбрами, там, где билось истерзанное сердце, и под костями нового черепа, где копились пласты бессонницы. Иногда Тааль хотелось уйти в Пустыню, вновь навстречу пыльным бурям, и жаре, и зыбучим пескам — лишь бы снаружи стало страшней, чем внутри.

— Ты сумасшедшая, — порой говорил ей Альен — с непонятной смесью серьёзности и горького смеха. Тааль всегда ставили в ступор эти неисчислимые полутона: в речи майтэ они невозможны, как любая ложь. — Даже больше, чем я.

— Это плохо? — спрашивала она, ожидая своего приговора. Он долго молчал, а потом просто по-своему поводил плечом или отвечал:

— Это странно. Я не могу привыкнуть.

Но он снова лгал — люди, видимо, делают это совершенно бездумно, как дышат. Он быстро привык, если вообще нуждался в том, чтобы привыкать. Он принимал всё как должное, разве что с лёгким недоумением — каждую из тысяч жизней, что Тааль приносила к его ногам.

…Однажды они сидели над озером, где обычно плавали русалки в компании рыбок и чёрных лебедей. Многоимённая тауриллиан в чёрном куда-то удалилась, а Ривэн ужинал в обществе Поэта и красавицы Тиль. Это было на руку им обоим. Ветви старой плакучей ивы купались в воде, красно-лиловой от отражённого заката. Тааль радовалась шансу вырваться из золотых стен Эанвалле: там ей не хватало воздуха.

Сверяясь со схемами из свитка, она расставляла для Альена костяные значки на тонкой вощёной табличке; исходя из его объяснений, он должен был подобрать нужную пентаграмму для обряда Уз Альвеох, чтобы прервать его безопасно для них обоих.

— У тебя такое серьёзное лицо, когда ты делаешь это, — сказал Альен, бросив в воду плоский камешек. Послышался плеск, и на усыпанный мелкой галькой берег выбралась толстая неповоротливая лягушка. — Можно подумать, что это уже обряд.

— А это и есть обряд, — ответила Тааль, в который раз с тоской чувствуя, что говорят они всегда не о том. Вечно оставалось что-то безумно важное, самое главное — а они оба бежали от этого. Не страх, не стыд, не равнодушие — нечто иное, неназываемое, удерживало в рамках пустых намекающих фраз. — Всё, что происходит. Разве нет?

— Может быть, — помедлив, ответил Альен; тень от ресниц легла ему на щёки, и тонкие морщинки собрались в углу глаза. Тааль хотела коснуться его виска, но остановила начавшую подниматься руку.

— Ты устал.

— Да, — он чуть прогнулся в спине, а потом внезапным, кошачьим движением улёгся головой ей на колени. Тааль вздрогнула и осторожно отложила табличку: она уже знала, что бесполезно работать в этой всевластной слабости, когда даже собственное имя кажется бессмысленным набором звуков. — О чём ты думаешь?

Тени плясали по лицу Альена, по суставам длинных светло-бронзовых пальцев, по вальяжно подогнутой ноге. Мучительно было всматриваться в каждую его чёрточку, мучительно — чувствовать его тёплую тяжесть и позвонки шеи под тонкой тканью. Тааль сглотнула сухое першение, пытаясь пережить эту проклятую, лишающую сил истому в животе.

— О том, что ты скоро уйдёшь.

Он тихо рассмеялся.

— Я обычно думаю об этом, когда происходит что-то неприятное. Мол, скоро ведь оно кончится, можно и дотерпеть.

— Я тоже. Но это другое, — она умолкла, не зная, как объяснить ему, и боясь показаться глупой.

Как объяснить, что умоляешь каждое мгновение чуть-чуть задержаться — и вместе с тем чувствуешь, как время прошивает тебя, с тупой злобой великана крошит в горсти… Они оба не бессмертны. Хоть что-то сближает их в бездне сводящих с ума различий.

— Я понял… Но ведь я приду снова. Тебе не нужно так бояться.

— Кто знает, — выдохнула Тааль, губами едва касаясь горячей кожи его лба. — Кто знает, господин мой.

Альен зажмурился.

— Я же просил не звать меня так, — прошептал он, но без раздражения или досады; наоборот, Тааль уловила те самые гортанные нотки, которые слышала в своих снах. — Ты поклоняешься мне как богу. Так нельзя.

Нельзя, тут не поспоришь… Но не поспоришь и с тем, что всю жизнь он искал именно такого поклонения, что жаждал его. Может, эта жажда и погнала его за океан. Тааль могла считывать её так же легко, как направление ветра по узору облаков.

Хаос в Альене желал этого — и, чтобы угодить ему, Тааль бросалась во грех, отказываясь от свободы, данной по праву рождения. Отказываясь от крыльев.

— Но ты не запрещал мне, господин мой, — осмелилась сказать она, дрожа, с наслаждением купаясь в собственном рабстве. — И тебе нравится.

— Мне нравится, — эхом не то сказал, не то простонал он, и приподнялся навстречу.

…У берега озеро было усыпано белыми, ослепительно-белыми кувшинками с желтизной в чашечках. Ночью кувшинки закрывались, чтобы дожидаться нового восхода.

Утром Тааль подозвала к себе тауриллиан по имени Сен-Ти-Йи.

— Повелителя Хаоса не будет три дня, Тааль-Шийи, — прохладно сообщила она; Тааль не поднимала головы, боясь заглянуть в нечеловечески прекрасное лицо с тремя глазами. — Он просил передать это тебе и Ривэну, дабы вы не искали его и не тревожились.

Тааль застыла, сама не своя от горечи и обиды. Альен даже не посчитал нужным предупредить её сам? Если знал, то почему не сказал вчера?…

— А… А где он, бессмертная?

Сен-Ти-Йи улыбнулась. Тааль заметила, что к одному из её чёрных рожек лентой игриво привязана кувшинка.

— Улетел в Молчаливый Город на драконице Андаивиль. Мы давно обещали ему встречу с одним старым другом… Ты, кажется, знакома с мастером Фаэнто?

ГЛАВА XVII

Дорелия. Лагерь альсунгцев под Энтором — окрестности Энтора (Белый камень)

— Левее, — сказал сотник Увальд. Дорвиг сдвинул руку на щербатом складном столе, но не нащупал ничего, кроме той же доски. Из его горла вырвался утробный рык.

— Нет, ещё левее, — спокойно прибавил Увальд. Он был ещё молод; Дорвиг превосходно помнил его жидкую бородку и передние зубы, по-заячьи забавно выдававшиеся вперёд… Помнил, но не видел. — Теперь немного вперёд, на меня. Вот так.

Дорвиг наконец сжал в кулаке оловянный шарик и вздохнул. Упражнения такого рода придумывал для него ти'аргский лекарь Велдакир, и Дорвиг всё ещё не понимал, чего в этих изобретениях больше — желания помочь или лишний раз поиздеваться над его немощью. Фантазия пленного лекаришки оказалась неистощимой: с предметов покрупнее, вроде мисок, кружек и палок, они перешли на лоскутки ткани, оловянные кубики и вот такие шарики чуть больше горошины.

Велдакир вообще взялся за Дорвига всерьёз (хотя, по совести говоря, лучше бы он более старательно возился с ранеными): заставлял его ощупывать и запоминать части конской сбруи, различать по голосам птиц (Дорвиг искренне недоумевал: зачем, если людей он и так различает?…), сматывать клубки шерстяных ниток и учиться вслепую вязать узлы для посланий… Самыми мучительными были упражнения, где требовалось добраться до чего-нибудь отдалённого по звуку. Неутомимый Велдакир неплотно набивал пшеном кожаные фляги для эля и воды — получались трещотки, которые Дорвиг, по его извращённому замыслу южанина, и должен был искать.

На первых порах полководец мог часами беспомощно тыкаться во все стороны и кружить по палатке (а затем — по лагерю), точно слепой котёнок. Никогда ещё он не чувствовал себя таким беспомощным, жалким стариком; это чувство выводило его из себя, как жалящие паразиты гневят быка. Однако оно же и вынуждало повторять каждую глупую задачу снова и снова, пока не получалось безукоризненно. Велдакиру, конечно же, доставалось: Дорвиг рычал и ругался так цветисто, что даже бывалые воины смущённо откашливались, если им не повезло очутиться рядом. И всё же лечение приносило толк. За ту неполную луну, что уже длилась осада Энтора, Дорвиг научился ориентироваться и слышать так хорошо, что уже мог расхаживать по лагерю, выпятив грудь, как в былые времена.

Он обращал мало внимания на идиотские, но ожидаемые слухи. Мол, часть войска Двуры Двур бьётся у стен столицы, другая, основная часть скоро прибудет подкреплением, а выживший из ума старик-отступник засел с кучкой людей у берега реки Зелёной и не собирается никому из них помогать… Да ещё и впал в детство: выставляет себя посмешищем, слушая птичек и складывая домики из камушков, пока его собратья проливают кровь. Не иначе как жестокий бог войны, не имеющий имени, на равнине Ра'илг отобрал у него не только зрение, но и разум…

Так говорили многие, и особенно молодёжь. Дорвиг постарался не отбирать в свой поход самых ярых обожателей Хелт, оставив их у Заповедного леса под командованием Рольда; но что вышло, то вышло. Дорвиг ни с кем не спорил, не держал перед войском больше никаких речей, никого ни к чему не принуждал. Он был так стар и пролил столько крови, служа трону Альсунга, что считал это ниже своего достоинства. Те, кто понимали, в чём суть этой войны, и сохранили ему верность — те, кого он мысленно числил в своей личной дружине, — остались подле него и здесь. Других он не удерживал, и поэтому в первые дни по прибытии его отряды сильно поредели: воины убегали к Энтору, чтобы присоединиться к осаде. Точнее — к той бессмысленной возне и бесполезному сидению на месте, которые гордо именовались осадой подпевалами Хелт.

Дорвиг из любопытства тоже побывал там, под городскими стенами, и попросил внимательного Увальда изложить отчёт об увиденном. Итоги не радовали — Энтор укрепился и был надёжно закрыт, его стены едва повредили; над зубчатыми стенами вился дымок от тысяч печных труб и кузниц, где, скорее всего, ковалось оружие. Над башнями вились зелёные знамёна Дорелии с золотым львом. Плохо собранная толпа, где смешались альсунгцы и переманенные на службу Хелт ти'аргцы, растянулась вдоль стен и по-прежнему зализывала раны от проваленного штурма. Их катапульты и другие осадные приспособления, в которых Дорвиг никогда не разбирался, были сожжены; да и количество людей заметно уступало слухам. Каждый из них, наверное, ждал вожделенного подкрепления Белой Королевы с ти'арсгкой границы — с юго- или северо-востока; Дорвиг на их месте молился бы об этом каждый день, тихо свирепея от однообразного вида стен из светло-серого камня, рва и будто бы нетронутых ворот… Теперь-то их вид ему точно не грозил.

Окрестные фермы и деревеньки были разграблены; ребята Дорвига тоже в последнее время то и дело прикладывали к этому руку, потому что припасы заканчивались. Но по приказу сына Кульда мужчин не убивали, женщин не трогали, а брали умеренно и лишь самое нужное: хлеб или зерно, сыр, яйца, изредка — овцу, козлёнка или парочку кур… Надо ведь что-то есть.

А вот окрестные замки пустовали. Значит, все лорды и рыцари внутри твердыни, и еды у них там вдосталь, в отличие от полуголодных вояк под знамёнами с драконом (да захлебнуться ему в море, как той мерзкой твари со щупальцами)… Удачи осаждённым прибавляло и время года: вокруг зеленела тучная поздняя весна, не приходилось бороться с холодом, как невезучим жителям Академии. Альсунгцы же страдали от жары, которую не скрашивали дожди — ласковые и прохладные, словно девичьи пальцы; в краях Ледяного Чертога такая погода выдавалась лишь в самое душное восьмидневье лета, и то не всегда. После битвы на Ра'илг дорелийцы, по всей видимости, быстро смекнули, что центральную часть королевства, с Заповедным лесом и равниной, им не отстоять, потому и укрепили северо-восток, а главное — столицу, основательно подготовившись к долгому сопротивлению. Надо признать, мудрое решение — небывало мудрое для южан… Пока держится столица, королевство стоит, пусть захватчики хоть по всем прочим землям пройдутся огнём и мечом. Это всем известная правда. Дорвиг по-воински зауважал упорство защитников Энтора — и ему не было стыдно.

Он не узнавал, как там дела у Мальха в окрестностях Дьерна и Эблира за Синей рекой, куда он так неразумно сунулся; но почему-то думал, что не очень. Большие города Дорелии оказались орешком покрепче Шишечки-Зантиэ и других приграничных башенок…

Похоже, без решительного вмешательства Хелт им в самом деле не видать ни столицы, ни богатых, иссечённых трактами юго-западных краёв Дорелии, где развита торговля, где в Дьерне бьёт знаменитый источник Синь, воду которого Отражения используют для своих зеркал… Ни, тем более, северо-запада: Дорвиг знал, что в той стороне полным-полно земель лордов, а значит — укреплённых замков, рыцари и владетели которых совсем не обязательно сейчас в Энторе. А дальше, за лордовскими землями, приютилась Долина Отражений, с севера заботливо прикрытая Старыми горами. Место, куда мужи Альсунга однозначно не должны рваться…

По крайней мере, можно надеяться на то, что объедки дорелийского войска с Ра'илг сгинули в Заповедном лесу, и людям Рольда нечего опасаться. К Дорвигу, правда, приходили тревожные мысли о том, что они ведь могут пройти лес насквозь и ударить с юга… Но — нет, вздор. Как им, изранненым и голодным, удастся выжить в лесу, да и где им взять столько людей и оружия, чтобы потеснить Рольда?… Разве что колдовство (будь оно трижды проклято) поможет; хотя Дорвиг от всей души надеялся, что вся троица Отражений — ведьма, лопоухий заморыш и здоровяк, которого он тогда толком не разглядел, — погибла в мучениях. Боги свидетели, они этого заслуживают, эти бездушные выродки в балахонах и с зеркалами… С Отражениями он сталкивался всего несколько раз в жизни, а предпочёл бы и вовсе не сталкиваться: одни их одинаковые глаза чего стоят…

Больше Отражений такой участи достойна, пожалуй, только голубоглазая красавица — берёзка, тростиночка, Белая Королева. Каждую ночь, засыпая, Дорвиг клялся себе, что она ответит за всё, и за его беспросветную темноту в том числе. И за Хордаго, и за юного Конгвара.

И за мрак, овладевший душами альсунгских воинов.

Одним словом, Дорвиг, взращивая в себе совершенно другие надежды, тоже ждал приезда Хелт с подкреплением. Дни тянулись за днями, Дорелия расцветала; крестьяне, всё меньше боясь северных недозахватчиков, вспахивали поля и прятали еду в подпол. На холмах вокруг Энтора дорелийцы беспрепятственно пасли овец; по берегам Широкой и Зелёной — удили рыбу. Мелкие стычки, само собой, продолжались, но становились редкими и вялыми. Без магии Хелт и её прямых приказов война увязала, а королева почему-то до сих пор отмалчивалась.

Боги вновь проявили милость к Дорвигу, так что его раны скоро затянулись. Он всегда исцелялся быстро, но в этот раз помогли ещё и умелые руки Велдакира. Иногда Дорвиг даже благодарил свою слепоту — когда думал о том, что без неё свихнулся бы тут со скуки, не зная, чем себя занять… Он уже мог самостоятельно есть, переодеваться и обливаться холодной водой по утрам. Он заново осваивал собственное одряхлевшее тело и неистово мечтал о тренировках с мечом вслепую, хотя до них, увы, было ещё далеко…

Кстати сказать, Фортугаст в конце концов разыскали на равнине Ра'илг: сотник Рольд прислал его с гонцом. Дорвиг лишь тоскливо вздохнул, когда знакомая тяжесть волнистого клинка оттянула ему руки, и отложил его в сторону. Пусть оружие Хордаго спокойно спит — до тех пор, пока давний друг не отомстит за его хозяина.

— Скажи-ка, Велдакир, — перекатывая оловянный шарик по ладони, Дорвиг обратился к лекарю. Он всего два-три дня назад начал называть ти'аргца по имени; впрочем, этот олух, кажется, не оценил оказанной ему чести… Те, кто близко знал Дорвига, знали и то, что имена чужеземных рабов он запоминает не чаще, чем собачьи клички. — Давно хотел тебя спросить: зачем ты столько возишься со мной? Желаешь будущих побед великой армии Альсунга?…

Сотник Увальд и двое часовых-десятников услужливо заржали. В палатке было душно (должно быть, перед дождём), но они предпочитали ошиваться здесь вместо того, чтобы следить за порядком в лагере… Трудно сказать — верные воины или подхалимы. Почему-то, ослепнув, Дорвиг всё реже задавал себе этот вопрос.

Он услышал растерянное сопение лекаря, который топтался возле стола. Потом Велдакир промямлил:

— Это мой долг как врача, господин полководец. В Академии профессора учили нас, что любое лечение следует доводить до конца.

Дорвиг про себя отметил, что альсунгская речь лекаря стала намного увереннее. Кажется, парень он неглупый и порядочный: Дорвиг никогда раньше не встречал человека, который и при захватчиках-чужеземцах делает свою работу так же старательно, как раньше… Тьфу. Так недолго дойти и до того, что Академию он признает достойным и нужным заведением… Да помогут им всем боги в таком случае — и всему обезумевшему Обетованному.

И всё-таки провернуть то, что намеревался провернуть Дорвиг, без поддержки не получится. Нужно будет приблизить Велдакира к себе и, возможно, протолкнуть его в Чертоге, когда…

Когда.

— То есть ты собираешься исцелить двура Дорвига от слепоты? — фыркнул Увальд. — Ничего нелепее не слыхивал. Я сам видел, как пламя от заклятия той девки обожгло ему лицо. Ты же не колдун, тупица.

— Нет, только лекарь, — простодушно ответил Велдакир. — Но, когда я учился, мне однажды довелось работать с ослепшим пациентом. В Академии-городе. Он не исцелился, однако… Научился жить в своём состоянии.

Неясно было, что это: неуклюжее построение альсунгской фразы или просто кривобокая мысль. Но Дорвиг почему-то задумался.

— И кем был этот пациент? — пренебрежительно спросил Увальд. Дорвиг вздрогнул от того, как громко он стукнул по столу кружкой с элем. — Каким-нибудь старым нищим?

— Н-нет, господин сотник. Вообще-то… это был его величество король Тоальв. За год до смерти он потерял зрение.

Повисло короткое молчание. Дорвиг отпустил шарик и послушал, с каким звуком он прокатился по столу и свалился на землю. Он не знал, что Велдакир работал при дворе короля; это лишь прибавляет лекарю веса.

Увальд хохотнул, но уже не так браво:

— Да уж. После того, как калека-Тоальв разучился ходить и стал пускать слюни, будто младенец… Жалок, как все южные короли. Старикашка.

— Прикуси язык, сотник, — спокойно посоветовал Дорвиг. — Король Хордаго тоже был немолод, когда умер. Да и твой командующий — далеко не юнец.

Ему хотелось добавить, что жалкими бывают и молодые правители, и кое-чей пример это уже доказал… Но Дорвиг сдержался. Нет, пока свои поползновения нельзя раскрывать до конца; к тому же Увальд был не из тех, кому он доверял полностью.

— Прости, двур Дорвиг, — присмирел сотник. — Я вовсе не имел в виду твой почтенный возраст и недуг. Это всё чёрная магия, проделки наших врагов. Скоро мы отомстим…

— Чёрная магия — в ответ на нашу. Разве дорелийцы призвали в бой призрачных тварей: одноглазых крыс, оборотней, дракона?

Десятники завозились; Дорвиг слышал, как один из них пихнул другого локтем — звук, с которым дублёная кожа касается кольчуги, тоже ни с чем не спутаешь… Если кто-нибудь из них в споре о Хелт коснётся оружия, Дорвиг услышит и это. Ножны с Фортугастом неслучайно лежали рядом, на тюфяке.

— То была воля королевы, двур Дорвиг, — серьёзно сказал Увальд. — Она ведёт нас к величию и процветанию. Она хочет, чтобы альсунгская корона сияла надо всем Обетованным… Рано или поздно так будет.

— Верно! — воскликнул один из десятников. Он набрал в грудь воздуха — хотел, наверное, прибавить ещё какую-нибудь глупость, — но тут робко вмешался Велдакир.

— Человек, который учил меня анатомии и лечебному делу — профессор Орто — говорил, что в Обетованном никогда не может быть единственного правителя. Слишком много в мире людей и… не только людей, и у всех разные интересы. Они никогда не совпадут.

— Не только людей — это ты про гномов и Отражений, что ли? — к Увальду вернулся едкий тон. — Как-то уж чересчур легко их интересы совпали с нашими, стоило Двуре Двур припугнуть их! То же будет и с остальными. Все знают, что в старину было время, когда всё Обетованное принадлежало Альсунгу…

Велдакир прочистил горло, но промолчать не сумел. Расхрабрился как, надо же. Не влезая в его болтовню, Дорвиг напряг слух: снаружи, где-то над палаткой — совсем низко — раздавались высокие, дрожащие крики коршуна. Не так уж часто они сюда залетают…

— Дорелии, а не Альсунгу, — поправил лекарь. — Ниэтлин Великий, первый король Дорелии, покорил почти весь восточный материк и острова Минши… Но не всё Обетованное. Есть другие земли на западе — просто уже много веков никому не удавалось переплыть океан, чтобы достичь их. О них сказано в древних летописях.

Дорвиг стиснул челюсти. В Ледяном Чертоге он несколько раз слышал, как Хелт обсуждала западные земли с Конгваром — с Конгваром, ещё одним несчастным королём, нелюбимым сыном Хордаго. Тогда он не придавал этому значения, но теперь… Что разумела белая ведьма, когда говорила о завоевании всего Обетованного, когда принимала от кезоррианского сказителя клятву «во имя господ за морем»?…

За кого же, проклятье, они все на самом деле сражаются?

— О боги, одна чушь в твоих древних летописях, — зевнул десятник с пропитым голосом. Дорвиг остро чувствовал пары местного сидра вперемешку с элем, поднимающиеся из его глотки: обоняние тоже стало гораздо ярче благодаря слепоте… И он не всегда был этому рад. — Ну откуда кому-то знать о землях на западе, если до них не доплывали даже наши мореходы — лучшие мореходы мира? А, гнойный червячок?…

— О, они упоминаются в сотнях книг и свитков! — оживился Велдакир. — Одни я прочёл сам, другие слышал в пересказах… Везде говорится, что именно туда ушла почти вся магия наших земель: сокрылась от людей, которые не ценили её. И к тому же именно там — прародина как наша, так и всех прочих существ в Обетованном. Драконы, оборотни, русалки…

— …Давным-давно вымерли, и слава богам, — мрачно перебил Увальд. — Или никогда не существовали, во что лично я верю больше.

— О нет! Профессор Орто рассказывал…

Но Дорвигу не пришлось узнать, что же ещё рассказывал профессор Орто (и это его не очень расстроило). Дрожащие крики коршуна над палаткой стали просто оглушительными — или, может быть, так лишь казалось ему, слепцу… А чуть погодя им стали вторить другие звуки — трубили в рога на въезде в лагерь. Десятники вскочили, в хмелю перепутав сигнал тревоги с сигналом приветствия.

— Сядьте, — велел им Дорвиг — так невозмутимо, словно прекрасно видел обоих. — Это, наверное, гонец королевы из Академии… Бездна, откуда в лагере коршун?!

— Ребята из моей сотни притащили сегодня цыплят на ужин — вот, наверное, и выслеживает… Гонец её величества? Так что же мы тут сидим? — прошептал Увальд в благоговейном ужасе. — Нужно встретить его!

— Ну вот ещё, — спокойно протянул Дорвиг. — Авось сам отличит мою палатку от остальных. Ступай-ка лучше, прогони эту треклятую птицу…

Уязвлённый сотник надулся, но промолчал. Что ж, пусть молчит, если угодно: Дорвиг никогда не стеснялся в выражениях со своими воинами, ибо мальчишкам положено знать своё место.

Он расслышал топот копыт — лёгкую иноходь: Хелт, выходит, снабдила гонца беговой длинноногой лошадью ти'аргской породы, а не альсунгским тяжеловесом. Наконец-то вести из самой Академии; неужто белокурая крыска уже на пути сюда?… Дорвиг улыбнулся в предвкушении.

У входа в палатку всадник спешился и отдал поводья часовому. Так, а теперь он вошёл внутрь, поклонившись… Дорвиг нахмурился: вошёл или вошли? Он не был уверен, но, кажется, одновременно с сапогами гонца по земле стучали чьи-то ещё, почти беззвучные шаги.

— Да хранят тебя боги, двур Дорвиг, — запыхавшись, выдохнул гонец. — У меня срочное послание от её величества, Двуры Двур, Хелтингры Альсунгской, королевы Альсунга и Ти'арга, соправительницы Шайальдэ… Уфф.

Соправительница Шайальдэ? Союз со степными кочевниками для Дорвига не был тайной, но он не думал, что дерзость девчонки простирается так далеко. Когда она успела присвоить себе этот титул и как на это смотрят степные вожди?…

— Ральм, это ты? — Дорвиг узнал гонца по голосу и удовлетворённо кивнул. Ральм когда-то бился в дружине Форгвина, наследника Хордаго, и был хорошим парнем. Однако Хелт, судя по всему, очаровала его не меньше, чем самого Форгвина… — Ты один? По-моему, с тобой спутник.

По звукам можно было предположить, что гонец обменялся с Увальдом и десятниками воинскими приветствиями — похлопыванием по плечу и рукопожатиями с размаху. Затем, отдышавшись, Ральм опустился на перевёрнутый ящик из-под рыболовных сетей. В сухопутных походах такие служили стульями для Дорвига, презиравшего лишние удобства. Командующий перестал слышать вторую пару ног и даже дыхание — неведомый вошедший замер, подобно камню или дереву.

— Ты так быстро узнал меня. Слухи о твоей слепоте преувеличены, двур Дорвиг? Я рад этому, — сказал Ральм. Раздался тихий плеск: должно быть, кто-то из десятников (или нет, всё же Велдакир — намного аккуратнее…) налил воды ему в кружку.

— Хотелось бы, но нет. Я слеп, как богиня ночи… Или как старый крот, — Дорвиг крякнул от смеха. — Так кто с тобой? Мы можем говорить при нём? Увальда и его ребят ты знаешь.

— Да так… Случайный попутчик. Мы пересеклись на ти'аргской границе. Он сказал, что мечтает увидеть легендарного Дорвига, сына Кульда, о котором столько менестрелей уже сложили песни… Так ведь, Шляпа? Насмотрись на знаменитость, не то выгонит.

Увальд и десятники дружно заржали. Дорвиг, напротив, был не в восторге: он не любил, когда к нему в палатку заявлялись незнакомцы, и ещё меньше его устраивала невозможность их видеть. Что если Хелт послала убийцу, прослышав о том, что он не присоединяется к осаде?… Ради спокойствия Дорвиг подвинулся поближе к мечу.

— Шляпа? — переспросил он. — Все ти'аргские имена ужасны, но хуже этого мне ещё не попадалось.

— Это прозвище, господин командующий, — сладким голосом заверил второй вошедший. На вкус Дорвига — чересчур сладким; как если бы жареное мясо испортили мёдом. — Всего лишь прозвище. Я трактирщик, держу гостиницу «Зелёная Шляпа» в предместьях Хаэдрана. У меня возникла необходимость съездить в Дорелию, поэтому я взял на себя смелость присоединиться к посланнику её величества… И не мог упустить шанс увидеть такого одарённого всеми богами воина, как Вы. Вашими победами в Хаэдране, в Академии и на равнине Ра'илг нельзя не восхищаться, несмотря на то, что я из Ти'арга родом: так они блистательны… Мы умеем ценить красоту, знания и талант, двур Дорвиг. Всё это относится и к воителям.

Его речь обволакивала медовым сиропом. Журчит, точно придворный, а не трактирщик; впрочем, Дорвиг не мог отрицать, что слышать эти похвалы было безумно приятно — так приятно, что захотелось покровительственно обнять невидимого человечка… Он потряс головой, отгоняя наваждение.

Любопытно, где этот Шляпа так славно овладел альсунгским языком? Хотя — да, он же трактирщик. Как раз в этом и нет ничего удивительного: с такой работой волей-неволей нахватаешься слов со всех концов Обетованного… Дорвиг чувствовал, что ему почему-то всё сложнее сосредоточиться, а в голове будто кружит хмель.

— Не помню такой гостиницы, — буркнул он. Человечек, очевидно, безоружен — а раз так, можно и просто не обращать на него внимания. Пусть потом убирается своей дорогой. — Так что там с новостями, Ральм? Мы все так давно ждали. Уже плесенью покрылись от ожидания, а королевство до сих пор не захвачено.

Ральм предпочёл не заметить насмешки.

— Её величество выступила из Академии во главе войска. Воины — из самой Академии, Альсунга и из южных провинций Ти'арга. Белая Королева ведёт их лично, и сейчас она, по моим подсчётам, в трёх или четырёх дневных переходах отсюда… По прибытии она рассчитывает на объединение армий для решительного удара. На слияние с отрядами, ведущими осаду… и с твоими людьми, двур Дорвиг.

— Сколько их? — коротко кивнув, спросил Дорвиг. Ничего неожиданного он не услышал, но главное — узнал срок. Ральм ответил спустя мгновение.

— Десять тысяч.

Сотник Увальд не то застонал, не то издал ликующее восклицание.

— Так много! Хвала богам! Неужели мы дождались?!

— Такой силы хватит, чтобы стереть стены Энтора в пыль, — кровожадно отметил один из десятников.

Дорвиг не знал, согласен ли он с этой крайностью, но весть и его по привычке воодушевила. Такое количество людей — спасёт это его планы или сорвёт их?… Какая часть войска Хелт предана ей искренне?

И кем он должен теперь считать себя в первую очередь: врагом белокурой ведьмы или воином Альсунга? Дорвиг впервые в жизни не знал, радоваться ему или бояться… Насколько проще и правильнее всё было раньше!

«Я не изменник, — повторил он себе, как повторял каждый день. — И люди мои не изменники. Свергнув Хелт, я спасу Альсунг, а не предам его».

Мысленно он спросил совета у богов — но боги, как и всегда, промолчали. Дорвиг вздохнул. Ну уж нет: чтобы ему, сыну Кульда, воину из дружины Хордаго, не хватило на что-нибудь храбрости? Не бывать этому! А зрячий он при этом или слеп — трижды в бездну. Им нужно уходить из Дорелии, а не продолжать войну во имя тёмного колдовства, уже отобравшую у севера столько жизней.

— А кто управляет Академией в отсутствие Двуры Двур? Она оставила наместника?

— Да, этого кезоррианца. Линтьеля Эсте.

Ральм произнёс это равнодушно, но Дорвиг мог представить, как он презрительно поджимает губы. Смуглокожего сказителя по-прежнему не любят в войске — ничего нового…

И вдруг бесшумные, стремительные шаги приблизились к нему, а шрамы на щеке овеяло дыхание, пахнущее мёдом, травой и — почему-то — свежим маслом. Дорвиг отпрянул и схватился за рукоять Фортугаста, не понимая, почему никто не пошевелился… Но длиннопалые руки в замшевых перчатках ласково легли ему на плечи; Дорвиг успокоился и обмяк.

— Линтьель Эсте тоже приедет сюда. Он двинулся за войском Хелт. Это тайна, — почти прижавшись губами к его уху, зашептал странный трактирщик. — Хелт предала его, допустила смерть его сестры в Кезорре… Он жаждет возмездия, как и Вы, Дорвиг. Он найдёт Вас, когда появится.

— Зачем? — прошептал Дорвиг, когда смог разлепить пересохшие губы. В голове всё ещё стоял шум и клубился золотистый туман, но он почему-то вдруг отчётливо понял, что все остальные в палатке не слышат их разговора… И, больше того, забудут трактирщика сразу же, как только он отсюда уйдёт.

— Вам нужны зрячие глаза и ловкие руки, чтобы исполнить задуманное, — со звонким, нечеловеческим смешком сказал Зелёная Шляпа. Ничему не веря, проваливаясь в сон, Дорвиг протянул руку и коснулся, кажется, уха — острого, как у той женщины-рыси… Невероятно. Неправильно. Чудесно. — Разве я не прав?…

— Хелт может выиграть битву за Энтор, — хрипло выдавил Дорвиг. Он предположил, что просто говорит с самим собой или с посланцем богов. И то, и другое заставяло смириться. — Тогда всё пропало.

С удвоенной силой запахло мёдом, маслом — и теперь ещё дикими, лесными цветами. Дорвиг ощутил на ладони холод золота: Зелёная Шляпа сунул ему в руку большую монету незнакомой чеканки.

— Ни о чём не тревожьтесь, Дорвиг. У Хелт нет больше связи с колдунами за морем, а сама она прискорбно слаба. Битва будет проиграна. И не забудьте: после с Вами встретится Линтьель Эсте, один из лучших убийц Обетованного… А вот это — на счастье.

* * *

На закате того же дня у Зелёной Шляпы была назначена ещё одна встреча. Покинув палатку командующего Дорвига, он с прищуром, по-свойски поглядел на солнце, потянулся, хрустнув суставами, и понял, что определённо явится на эту встречу первым: пока что едва перевалило за полдень.

Ну что ж, не страшно: дел у него навалом.

Несколько часов Шляпа провёл в ходьбе по альсунгскому лагерю и бесцельной (на первый взгляд) трескотне с солдатами. Он не снимал морока со своей внешности, представляясь трактирщиком из Ти'арга, и ни у кого не вызвал серьёзных подозрений. Альсунгские воины в основном были простыми людьми — в меру добрыми и жестокими, глупыми и смекалистыми, как и все. Ти'аргские рыцари и их оруженосцы были сдержанны, держались особняком и нечасто покидали свои палатки: видимо, стыдно было драться под знамёнами королевы Хелт, да ещё и против соседки-Дорелии…

Рыжий трактирщик весело балагурил, сыпал шутками и байками, чрезвычайно искренне восторгался мужеством альсунгцев и желал им скорейшей победы — так что заслужить симпатию не составило труда. Подсаживаясь то к одному, то к другому котлу с кашей или похлёбкой, Шляпа выяснил, что под началом Дорвига осталось около двух тысяч человек. Учитывая приближающееся подкрепление и небольшое, но крепкое войско, осаждавшее Энтор, это наводило на печальные для дорелийцев размышления.

Однако унывать Шляпа не собирался. Он нёс с собой узелок с крайне ценным содержимым и, приглаживая рыжие вихры, с нетерпением ждал предстоящей встречи.

Шляпа приехал в стан альсунгцев верхом на своей лошадёнке, но решил пока оставить её — захотелось пройтись пешком. Ближе к закату он покинул лагерь и направился на северо-восток, в сторону города. Стены Энтора, сложенные из светло-серого камня, казались желтоватыми и обманчиво-спокойными под лучами солнца. Подъездная дорога и холмы вокруг столицы кишели людьми: в другом лагере, к которому по-бунтарски не присоединился полководец Дорвиг, царила обыкновенная вечерняя суета — никаких признаков подготовки к новой атаке. Мелкие перелески — смешанная поросль вязов, буков и тёмно-зелёных сосен — яркими заплатками были разбросаны по окрестностям. Шляпа вздохнул: он отлично помнил времена, когда Энтор окружал густой охотничий лес… Люди вырубили его, отвоёвывая себе пространство для жизни. Что поделать: они всегда поступают так.

Зелёная Шляпа прошёл через выгоревшие остатки деревушки в десяток дворов (её жители, должно быть, бежали в город, спасаясь от захватчиков — а может быть, не успели сбежать…). Поднялся на ещё один пологий холм, поросший вереском, клевером и другой луговой травой; отсюда уже виднелись крыши самых высоких городских зданий и башенки замка вдали — кажется, там начинаются владения лорда Нииса. Стояла неправдоподобная тишина — будто где-нибудь в пустоши, а не возле шумной столицы королевства… Трактирщик двинулся дальше.

Огарки, оставшиеся от ещё одной деревушки, сохранились лучше. Со сжавшимся сердцем Шляпа увидел чей-то растоптанный башмак, который уже облюбовали муравьи, вогнанные в грязь черепки глиняного горшка, покрытый гарью, покосившийся забор… Перед деревенькой почти до самого городского рва простиралось вспаханное поле; не узнать теперь — рожь, лён, пшеница? Альсунгцы вытоптали посевы и даже (ради потехи?) изрубили в клочки пугало в пёстром тряпье. Зелёная Шляпа с грустной улыбкой покачал головой.

На закате, согласно уговору, он добрёл до громадного, выше человеческого роста, белого валуна — тут лежал легендарный Белый камень, вмявшийся в землю. Это место считалось священным, и паломники приходили сюда из всех королевств Обетованного; больше всех ретивости в разнообразных паломничествах и святынях проявляли, конечно, последователи Прародителя. Они верили, что, сотворив мир, Прародитель заплакал (кто знает — от счастья или от боли), и его слеза застыла в Обетованном, приняв облик Белого Камня. Те же, кто исповедовал веру в четырёх богов, исконную для Дорелии, Феорна и Ти'арга, утверждали, что Камень когда-то принёс и положил сюда сам Эакан, бог ветра — одному ему ведомо, зачем. Как бы там ни было, воздух рядом с Камнем дрожал от энергии, а земля пульсировала древним колдовством. Шляпа выбрал одну из множества протоптанных к камню тропок и поднялся к нему, приготовившись ждать. Свой узелок он осторожно положил на траву.

— Ну же, Миртау, — тихо позвал он через некоторое время. — Я чувствую, что ты уже здесь. Выходи.

Из-за валуна донеслось тонкое мяуканье, а следом за ним показался пухлый, белоснежный, как сам камень, кот. Он вальяжно выступил из тени и прогнулся в спине, потягиваясь; на Шляпу он даже не посмотрел, высокомерно не удостоив вниманием. Кошки есть кошки… Шляпа усмехнулся и вытащил из кармана жареную ногу цыплёнка, завёрнутую в тряпицу.

— Вижу, ты тоже рад меня видеть… Я не с пустыми руками, как ты и любишь. Давай уже, оборачивайся.

Шерсть кота потрёпывал лёгкий ветер. Он блаженно зажмурился — так, что глаза превратились в жёлтые щели, — а потом напряг лапы, совершил неуловимо быстрое движение… Короткая вспышка света, миг — и на месте кота сидел, гибко подогнув под себя ноги, белокожий юноша с круглым, словно луна, лицом. У юноши были янтарные кошачьи глаза; серебристо-белые волосы, которых не касались ножницы, напоминали невесомый пух. Бросив взгляд на цыплячью ногу, Двуликий фыркнул и грациозно поднялся.

— И ты действительно думал, что это подойдёт в качестве подарка для меня? Пережаренная на жирном отвратительном масле нога тощей птицы, которую к тому же наверняка недосолили?… Ты, как и прежде, слишком веришь в лучшее, боуги.

Зелёная Шляпа вздохнул с напускной скорбью. Он тоже, в знак вежливости, принял истинный облик, и теперь золотое шитьё на его зелёной бархатной курточке сверкало на солнце. Он бросил неугодную ножку на землю, щёлкнул пальцами, и она исчезла — теперь на её месте покачивал головкой одинокий красный мак.

— Между прочим, я унёс её из альсунгского лагеря, Миртау, — они говорили на языке тауриллиан, понятном почти всем существам с запада Обетованного; на языке, который был исконным, первым у людей и магов-Отражений. Зелёная Шляпа с наслаждением произносил родные звуки, в которых один проницательный некромант узнал бы смесь наречия Долины с древним ти'аргским… К чему скрывать: Шляпа безумно по ним соскучился. — Можно сказать, боевой трофей. Я подумал, что это достойное подношение для друга, пусть даже с твоим изысканным вкусом… Или жизнь во дворце тебя вконец избаловала? Прости, я забыл, как там тебя зовёт король Абиальд — Миртисом?…

Миртау абсолютно по-кошачьи сморщил нос.

— Такой жизни, досточтимый боуги, я не пожелал бы ни кентавру, ни агху… Ни кому-нибудь из твоих сородичей. Ты не ошибся, этот слабоумный зовёт меня Миртисом. Мерзкая людская кличка!.. Давай не будем сегодня о нём говорить. Только долг заставляет меня столько лет терпеть его пальцы на своей шерсти… — Миртау зашипел и вздрогнул от отвращения.

Шляпа рассмеялся и шагнул к нему, раскрывая объятия.

— Хорошо, друг мой, я не буду говорить о нём… Но всё-таки ты потолстел, — лукаво добавил он, похлопав Двуликого по голой мягкой спине. — Колбасы и сметана, а? И лучшая рыба Дорелии?

— О, если бы только это… — простонал Миртау, отстраняясь. — Но ещё ведь эта семейка, этот двор!.. Просто ужас. Абиальд не может справиться с войной и осадой: запирается в покоях, бормочет мне о своих горестях — безвольный слизняк! — пока его лорды и советники устраивают оборону. Он и раньше был не подарок, а теперь стал совсем невыносимым… Бесконечные фантазии, красивые безделушки, нытьё и никакого дела. Принц Инген — настоящее маленькое чудовище; если меня не затискают до смерти придворные леди, то прикончит именно он. Королева Элинор…

— Я наслышан о её величестве, — сочувственно прервал Шляпа. — Говорят, она разбирается в ядах лучше наёмных убийц из Кезорре.

Миртау поскрёб за ухом.

— Так и есть, пожалуй, — кисло подтвердил он. — И без парочки не-окончательных-идиотов в Совете она давно прибрала бы всю власть к рукам, отстранив Абиальда… О Шляпа! Знал бы ты, как я завидую твоей доле! Лучше уж держать гостиницу, чем мурчать для этих ослов!..

— Ну-ну, не всё так мрачно. Маскировка нам необходима — ты и сам понимаешь… К тому же кошачий облик для тебя всегда был роднее двуногого.

Миртау склонил голову на бок; будь у него в этой ипостаси усы, сейчас они бы обречённо обвисли.

— Разумеется, понимаю. Так гораздо проще наблюдать и вмешиваться, когда нужно… Но мне не хватает былых времён. Настолько не хватает, что я почти рад Хаосу, который ныне душит Обетованное, рад войне с Альсунгом. Знаю-знаю, для тебя это порочная радость, но, по крайней мере, какое-то разнообразие…

Как и Шляпа, Миртау был одним из тех, кто много веков назад добровольно покинул западные земли, чтобы присматривать за набирающими силу королевствами людей. Были, конечно, и те, кто остался на восточном материке с ещё более древней поры — те, кто не отплыл на запад вслед за свергнутыми тауриллиан: агхи, Отражения, несколько племён оборотней, некоторые (теперь — уже вымершие здесь) русалки и драконы… В ту эпоху Шляпа ещё не родился. Его выбор был сознательным, и никто из сородичей в посёлке не поддержал его. Уже тогда Шляпа знал, что обрекает себя на вечные прятки и вечное одиночество, и уже тогда смирился. Должен же кто-то направлять в нужное русло магию Обетованного, если уж люди иногда (пожалуй — всегда…) не справляются с этим, а Отражения подчёркнуто не вмешиваются.

Поэтому знакомство с белым котом-Двуликим — с капризным, заносчивым Миртау, который уже тогда обосновался в Дорелии, свободно менял хозяев и ловил слухи, — стало для Шляпы неожиданной радостью. Он ещё не видел Миртау с тех пор, как тот добрался наконец до королевского двора.

— Сколько мы не встречались на этот раз? — спросил боуги, глядя на осаждённый затихший Энтор. — Лет сто?

— Девяносто восемь лет и ещё две луны, — промурчал в ответ Миртау. — Для меня время здесь тянется нудно, как щучий скелет… Отец Абиальда — и тот был лучше. Я сбегу от него при первой возможности. Уже решил.

— Повремени пока, — улыбнулся Шляпа. — Здесь ещё есть дела.

— Война? — белые брови Миртау приподнялись. Нежно-тягучим движением он наклонился и приобнял Шляпу за плечи. — Неужели ты участвуешь в интригах королевы Хелт, потому и приехал?

— Ну что ты, как ты мог подумать… Ведь ясно, за что борется Хелт.

— Да уж, вполне ясно. Я догадался. Наши бессмертные господа? — Миртау уже не шипел, но в последнем слове ощущалось именно шипение.

Шляпа кивнул.

— Они. Рука об руку с Хаосом… Хелт рыхлит почву для их возвращения. Нам нельзя допустить, чтобы разрыв открылся до конца.

— Разрыв в тонкой материи мира, да… — протянул Миртау. — Я почувствовал его ещё прошлым летом. Ты нашёл того, у кого хватило мощи на подобное?

Боуги ухмыльнулся.

— Ну… Скорее уж он нашёл меня. Я отправил его в Лэфлиенн, в земли тауриллиан: прореха образовалась как раз там. Уверен, что он с ней справится.

Миртау картинно всплеснул руками. При его наготе и по-кошачьи напряжённой спине это выглядело забавно.

— Ты доверил судьбу всего Обетованного одному человеку?! То есть… Он ведь человек?

— Он истинный Повелитель Хаоса, — тихо сказал боуги и снял зелёную шляпу. Кончики его ушей дрогнули, почуяв прохладный ветер и вибрацию Белого камня. — Да, я доверил ему судьбу Обетованного. У меня не было выбора, но я не жалею.

Миртау долго не отвечал. Потом отошёл и уселся на траву, изящно и без всякого почтения привалившись боком к камню.

— Что ж, я слушаю тебя — несмотря на то, что ты пришёл без угощения… Рассказывай.

— Не знаю даже, что именно рассказывать, — улыбаясь, Шляпа пожал плечами и вновь нахлобучил свой головной убор. Без него было как-то неуютно — будто кожу содрал. — Его зовут Альен Тоури. Он волшебник с ярким Даром, учился в Долине Отражений, как и все маги. Родом из Ти'арга.

— Тоури, Тоури… — задумчиво промурлыкал Миртау. — Не припомню. Какой-нибудь лордик?

— Он наследник древнего рода из замка Кинбралан. Но… — Шляпа сел на корточки и понюхал свой мак — дурманящие чёрные семена в красных лепестках… Он подбирал слова. — Но не кровь сделала его тем, кто он есть. Хотя, может быть, она тоже… Не знаю. Я давно не встречал таких смертных. Ты бы понял, о чём я, если бы с ним познакомился.

— Ну уж нет, людей мне хватает… Итак. Что же он такого сделал? Думал ли о последствиях?

Шляпа кашлянул.

— Насколько я понял, некоторые виды чёрной магии, запретные практики. И… некромантия. О последствиях он, полагаю, тогда не думал — либо думал, но не о тех.

— Некромантия… Пфф, — Миртау брезгливо повёл носом. — Всего-навсего опыты с мертвечиной? Я рассчитывал на что-то большее… Кстати, о мертвечине. От твоего мешка странно пахнет.

Он потянул носом и указал на узел Шляпы, брошенный около Камня. Боуги весело махнул рукой.

— Расскажу чуть позже… Это связь королевы Хелт с тауриллиан. Как видишь, она её по глупости проморгала. Тебе, правда, вряд ли понравится эта история, — прибавил он, пока не уточняя, почему.

Хотя Хелт использовала в качестве посредника голову белого волка, а не кота из племени Миртау, это всё равно должно было его расстроить.

В ответ Двуликий то ли улыбнулся, то ли оскалился.

— О твои мучительные загадки, Шляпа… Я люблю их даже больше, чем сливки и миншийские черепаховые гребешки. Хорошо, дождусь твоего «чуть позже». Думаю, можно перейти к деталям. Зачем ты приехал на самом деле?

— Просить тебя о помощи, Миртау. Тебя и Яллу… В лагере альсунгцев я слышал её крики. Столько времени прошло, а голос ни с чем не спутаешь.

— Ялла-коршун… — из улыбки оборотня пропало всё хищное. — Правильно, она здесь. Сдаётся мне, мы с ней — последние Двуликие в этом королевстве… А может, и на всём восточном материке. Решусь ли я когда-нибудь называть его Обетованным — теперь, когда мечтаю о западе!.. Но к делу. Тебе нужна наша помощь? Помощь в битве?

— И это тоже, если возможно… Но главное: ты не мог бы разбудить духов стихий? Тех атури, что ещё не покинули эти места?… И не хитри, Миртау, — увидев растерянное выражение на круглом личике, Шляпа погрозил ему пальцем. — Я знаю, что ты поддерживаешь связь с ними.

У Миртау раздражённо зарокотало что-то в горле.

— Ничего от тебя не скроешь, старый друг… Их совсем мало осталось, увы. И я сомневаюсь, что они согласятся помогать людям.

— Значит, Хелт победит в Великой войне, тауриллиан вернутся, и Хаос пожрёт этих духов… Для бессмертных свобода означает вседозволенность, Миртау. А ещё они никогда не простят атури своего пленения. Объясни им это.

Миртау лениво потёрся спиной о Белый камень. Шляпе подумалось, что на его спине останутся зелёные разводы от мха.

— Будет непросто… Духи так давно не показывались людям. Да и вообще кому бы то ни было. Последние, с кем я пересекался, коротают вечность в Заповедном лесу, и им мало дела до… до всего вокруг. Ты же сам видишь, что происходит, Шляпа. Леса вырубают, луга распахивают, через реки перебрасывают мосты, города растут… Атури не выжить на этом материке, друг мой. Как и нам, собственно.

Шляпа подошёл и присел рядом с ним. Вместе они смотрели, как небо затягивает лиловое покрывало сумерек.

— Разберёмся с этой войной — а там посмотрим. Может, я всё же решусь вернуться на запад. Обязательно тебе сообщу.

— О да, именно так ты говоришь каждый раз… Нет, Шляпа. Наше время прошло, — он вздохнул. — Я скажу Ялле, чтобы она слетала к Заповедному лесу и разыскала атури. Впрочем, если память не изменяет мне (а обычно она мне верна), там сейчас какие-то последыши дорелийского войска с тремя Отражениями, которые соизволили помочь… Отражения, думаю, и сами разберутся. Но Яллу я отправлю, раз уж тебе так спокойнее. Сам не побегу — слишком лень, да и Абиальд меня хватится… Ещё умрёт от горя, бедолага. Негоже королю умирать посреди войны.

ГЛАВА XVIII

Дорелия. Зельдор (Город-под-Соснами) — Заповедный лес — торговый тракт к востоку от леса

Облегчение в передышке оказалось обманчивым. Уже проснувшись на следующее утро после их прибытия в Зельдор, Нитлот обнаружил, что шрамы от старых и новых повреждений у него снова ноют, а голова раскалывается от боли. Некоторые из ран, полученных от порождений Хаоса в Волчьей Пустоши, заново раскрылись и теперь сочились кровью и гноем. Вдобавок и зеркало вело себя очень странно: то покрывалось морозными узорами прямо в комнате, то принималось дрожать, будто желая выбраться из рамки. Нитлот знал, что так оно может воспринимать только неожиданные, неправильные смещения в магическом поле. Что-то в Обетованном продолжало отклоняться от нормы — и он прекрасно понимал, что.

Разрыв в Хаос ширится. Альен до сих пор не закрыл его.

Жив ли он вообще, вместе со своим агхом?…

Нитлот заставлял себя не думать об этом. Слишком много текущих дел требовало его внимания. Измученное, не приспособленное к походным тяготам тело требовало отдыха и восстановления, как и ум — но он не мог позволить себе такой роскоши. Нужно было позаботиться о раненых, обновить защитные чары на оружии и доспехах… А ещё — послать в Долину призыв о помощи. Нитлот мог бы воспользоваться мысленной связью (вполне возможно, что у них троих, при объединённых усилиях, это получилось бы и на большом расстоянии), но не хотел подвергать лишнему риску Индрис, у которой едва-едва начал увеличиваться живот. Поэтому, приведя в порядок свои перевязки и почти «выдохшиеся» амулеты (половину из них после битвы на Ра'илг вообще пришлось выбросить: неприметные камушки и цепи с магическими знаками просто трескались, не выдерживая такого напора), он первым делом сел за письменный стол и набросал заурядное письмо чернилами. Нитлот по-прежнему не представлял, кого избрали новым Старшим, так что писал лично Мервиту: старый лев-изобретатель наверняка разберётся… Он мало надеялся на то, что призыв будет услышан, но отправился в почтовую голубятню с чувством выполненного долга.

Их с Тейором и Индрис разместили в доме господина аи Тэру — богатого торговца лесом и мебелью, который сотрудничал с местной гильдией плотников (по понятным причинам, весьма влиятельной в Зельдоре). Крепкое двухэтажное строение, даже довольно красивое по здешним меркам, стояло в одном из переулков недалеко от центральной улицы. Ковры под ногами, штат прислуги из шести человек, уютные гостевые комнаты с ваннами — наверное, Отражений никогда не принимали так уважительно в людских городах… Нитлот рассчитывал на казарму, какой-нибудь склад или — вершина мечтаний — комнаты в гостинице; но восторженно-льстивый градоправитель и господин Тэру заявили, что трое магов заслуживают лучшего гостеприимства, которое способен предложить Зельдор. «В награду за доблесть и помощь Дорелии в тяжёлые времена», — как выразились они на вечерней пирушке в ратуше… Ненароком подчеркнув, что все остальные Отражения покинуть Долину и в «тяжёлые времена» не удосужились.

Надо сказать, градоправитель их в своём доме всё же не принял — в отличие от лорда Толмэ… Нитлот с Тейором лишь обменялись едкими замечаниями по этому поводу (в мысленном общении, конечно же). Беззеркальные есть беззеркальные; они будут шарахаться от детей Долины, хоть трижды провозгласив их героями.

Одним словом, господин Тэру жил пышно, как небогатый лорд. А может, и пышнее: те замки лордов в Ти'арге, Феорне и Дорелии, где Нитлоту довелось побывать, рушились от старости буквально под каждым шагом… Здесь же крыша не протекала, половицы не гнили, а ветер не свистел сквозь щели в стенах. Что ещё нужно после долгого трудного пути? Он не чаял встретить такой чистоты и удобства в городе беззеркальных на окраине леса.

Нежно-розовый весенний рассвет занялся недавно, и в доме пока было тихо — только на кухне кто-то гремел посудой, изобретая завтрак для хозяев и пугающих гостей с зеркалами. Нитлот прошёл по коридору, вдыхая смолянистый запах сосны от обшивки на стенах. Минуя комнату Индрис, он на секунду остановился и в задумчивости коснулся дверной ручки… Не заперто, изнутри — ни звука. Должно быть, спит детским сном: переход через лес вымотал Индрис, как бы яро она ни утверждала обратное.

Нитлот безмолвно покачал головой в ответ на свои мысли, сжал свиток за пазухой и подавил искушение войти.

…Итак, в городе беззеркальных на окраине леса. В городе, который совершенно не ждал прибытия потрёпанных остатков дорелийского войска.

На месте властей Зельдора Нитлот, наверное, опасался бы за его покой. Всем известно, каких глупостей способны натворить беззеркальные, когда они с оружием в руках, на войне, дорываются до еды, выпивки и женщин… Однако встреча, по-видимому, прошла на удивление мирно: даже мусора на узких улочках не прибавилось. Вывеска ближайшей таверны поскрипывала от ветра; под ней дремал тощий бродячий пёс. На пороге валялся порванный женский чулок, но в целом ничего не говорило о ночном буйстве и разгуле. Лорд Толмэ хорошо вымуштровал своих ребят… Или, возможно, дорелийцы и в самом деле заслуживают более высокой оценки, чем привык давать им Нитлот?…

Он ещё вчера приметил, где находится почтовая голубятня, и сейчас направлялся туда. Чернила на послании Мервиту ещё не успели высохнуть — но кто поручится, что альсунгцы не прорвут защиту и не доберутся досюда в ближайшие несколько дней?… У них мало времени, надо спешить.

Нитлот видел, как лорд Толмэ, отогревшись и отмывшись от земли, преисполнился отваги и решимости. Его малиновый плащ наверняка уже вычистили, а щегольскую бородку завили по придворной моде. Горделивая осанка лорда передалась его лучникам и жалкой кучке выживших рыцарей. Видел Нитлот и то, как под речи градоправителя и песни парочки менестрелей заблестели глаза у Гонната аи Кетиса — талантливого мечника, — и как Ларгон аи Элпо, их знаменосец, смеялся весь вечер, будто мальчишка. Скоро все они кинутся отвоёвывать северо-восточные земли и Энтор — пожалуй, позабыв об осторожности и неравном соотношении сил с врагом… А им троим (неудачникам, которым вздумалось побороться за правду) не останется ничего, кроме как последовать за беззеркальными.

Но их так ничтожно мало, а у Хелт в руках — магия бессмертных из-за океана… Нитлот вспомнил битву на Ра'илг и сокрушённо покачал головой, проходя мимо закрытой лавки. Он отправит голубя в Долину и станет просить приёма у лорда Толмэ — даже если тот не жаждет поддерживать знакомство с Отражениями вне боя и леса. Нужно посоветовать ему подождать, чтобы набрать ещё воинов и натренировать ополчение. Иначе они обречены.

Нитлот чуть не угодил ногой в сточную канаву и вдруг согнулся пополам от резкой боли в желудке. Проклятье, голод… Он ведь забыл поесть.

После. Нитлот стиснул зубы и пошёл дальше.

…Они и так, впрочем, обречены — стоит только Хелт повторить трюк с призрачными одноглазыми крысами или драконом… Но какой смысл сейчас упиваться этим? Они потеряли равнину Ра'илг, зато пока не потеряли Дорелию.

А вот после захвата Дорелии с остальным Обетованным у Хелт не возникнет проблем. И если Альен не справится…

Но он справится. Он обязан справиться, надо лишь дать ему ещё времени. Этому самолюбивому, ограниченному, невыносимому типу, погубившему Ниамор.

Перед глазами Нитлота почему-то замерцало лицо Индрис — её мягкая улыбка, кошачий прищур, ямочки на смуглых щеках… Она верит не только в Альена, но и в него. Верит, что он будет сражаться. Верит, что жизнь его может стать яркой, как её витражи — немного безумной, совсем не такой, как прежде.

Ты и вправду изменился, Зануда.

Он улыбнулся и проговорил мысленно, аккуратно укрепляя блок на сознании:

И тебе доброго дня, Индрис.

…Уже после полудня лорд Толмэ пригласил Нитлота к себе, в дом градоправителя, и поручил ему, Тейору и Индрис руководство над зельдорскими магами.

— Их в городе трое, как и вас, и все обучались в Долине, — важно сказал он, потирая свой орлиный нос. — Они пригодятся в нашем походе. Необходимо проверить их навыки и потренировать… Ну, Вы лучше меня знаете, что именно делать.

Нитлот хотел было возразить, что невозможно сотворить из обычного волшебника — особенно из беззеркального средних способностей — боевого мага за те несколько недель (или, может быть, дней), которые у них есть. Что из них троих только Тейор будет достойным наставником в этой сфере. Что у них нет ни необходимых инструментов, ни условий, ни — список можно продолжить…

Но, натолкнувшись на взгляд карих глаз, он почему-то молча кивнул.

— Они не упоминали, кто учил их?

— Двое указали на господина Тейора как на своего… Мастера, правильно? Третьего сможете взять на себя Вы и… женщина.

— Её имя — госпожа Индрис, милорд, — сухо напомнил Нитлот.

— Госпожа Индрис, прошу меня простить, — любезно и равнодушно кивнул лорд Толмэ. — А я тем временем займусь набором мужчин, способных держать оружие. В Зельдоре и окрестных деревнях таких явно ещё немало… Кроме того, уже брошен клич к тем немногочисленным лордам, кто ещё остался в своих владениях по берегам Синей и Большого озера, и к их рыцарям. Также я направил гонцов к горожанам Дьерна и Эблира, хоть они и почти опустошили свои гарнизоны… Каждая пара рук сейчас для нас на вес золота.

— Лорд Заэру ответил Вам?

— Пока нет, но градоправителю известно, что столица в осаде. И туда стянуты точно не все войска, которыми располагает Альсунг.

Лорд говорил так рассудительно — и куда подевались его истерики, бессонница, дёргающийся глаз?… Нитлот не впервые поразился тому, как жизнь при дворе обучает беззеркальных скрывать свои чувства.

— Сколько у нас времени? — прямо спросил он. И получил не менее прямой ответ:

— Ужасно мало, господин волшебник. Так мало, что не всем ранам удастся затянуться… Но медлить нельзя: по всему королевству — наши родные, а в Энторе — наш король. И они в опасности… — лорд тяжко вздохнул. — Ладно, о чём это я. Вам не понять.

Нитлот не стал с ним спорить.

* * *

Из троих беззеркальных волшебников, волей случая оказавшихся в Зельдоре на момент их прибытия, два были женского пола. Этого Нитлот почему-то совершенно не ожидал и слегка растерялся. Зато Тейор прямо-таки расцвёл, как кусты сирени в садике у дома градоправителя. И он, и его бывшая ученица бурно радовались при встрече, а их объятие тянулось, на взгляд Нитлота, слишком долго… Индрис, тем не менее, не казалась недовольной этим, так что он вздохнул с облегчением. За ночь и утро Индрис успела провести новую магическую операцию над своими волосами, и теперь они напоминали кожицу персика — светло-рыжие, с розоватым отливом.

— Как я понимаю, Вы не занимались магией целенаправленно после того, как покинули Долину, госпожа Эрио? — любезно поинтересовалась она.

Вирти эи Эрио виновато улыбнулась.

— Нет, Индрис… Я Вас тоже помню и рада встрече. Хотя хотелось бы, чтобы мы встретились при других обстоятельствах, — её улыбка померкла. — Я не зарабатывала своим Даром на жизнь, поскольку не было необходимости. Я вышла замуж за Элнора, а он уже стал магом Зельдора. Много лет он состоит в совете градоправителя и часто ему помогает. Участвовать в войне против Альсунга — большая честь для нас обоих…

Как понял Нитлот, Элнор и был их третьим предполагаемым боевым магом… Увидев мужчину средних лет с солидным брюшком, он тихо вздохнул.

— И всё-таки в Энтор вы не приехали, — с еле приметным нажимом сказала Индрис. — И к границам королевства тоже.

Вирти пожала плечами.

— Мы должны были остаться, чтобы защищать Зельдор в случае нужды. Город, конечно, надёжно укрыт лесом, но ничего нельзя гарантировать, когда чуть севернее альсунгцы жгут деревни, занимают замки и атакуют города… Мы рассчитываем на ваше понимание, Индрис.

— Кроме того, призыва от его величества не поступало, — пробасил её супруг. — Мы посчитали, что король решил, как всегда, ограничиться силой оружия и не прибегать к магии.

Что ж, это действительно так. Наивной недальновидности короля Абиальда можно позавидовать… Доводы Элнора и Вирти Эрио звучали убедительно, но всё равно после разговора с ними у Нитлота осталось неприятное послевкусие — как от ноющих оправданий.

Индрис приняла Элнора под своё руководство (хотя без зеркала, расколовшегося в битве на Ра'илг, ей был доступен лишь ограниченный круг заклятий), поэтому Нитлоту достался третий, самый удручающий кандидат в бойцы. Молодая Келия, леди эи Сорис, совсем не ожидала вызова от лорда Толмэ. Не ожидала она и того, что в городе остановилось чудом спасшееся войско; она вообще приехала в Зельдор по каким-то торгово-хозяйственным делам и не собиралась надолго задерживаться. Долг, можно сказать, застал её врасплох — совсем как Нитлота не так давно… Семья леди Сорис уже несколько веков владела землями, на которых раскинулась приличная часть местного ценного сосняка и визжало немало лесопилок. Маленький замок, горстка слуг и деревушка крестьян, два-три рыцаря на службе семьи да изредка заезжавшие менестрели — леди Келии неплохо жилось в своём уголке королевства, и всё прочее Обетованное не очень-то её интересовало. Слабый Дар нисколько не тяготил её, и после обучения она, как и Вирти, не пожелала использовать его постоянно. В повседневной жизни магия была ей не нужна; а вот блеснуть зрелищным фокусом на празднике урожая или сварить простенькое зелье от бессонницы всегда можно… И приворотное зелье тоже, надо полагать — ибо во внешности леди Келии без волшебства не обнаруживалось ничего привлекательного.

Может, всё это и к лучшему — учитывая уровень её способностей и подготовки… Во время каждого занятия Нитлот мысленно сочувствовал её Мастеру, с которым был близко знаком в Долине. Тот, должно быть, ликовал, избавившись от такого «чуда».

И почему другие, лучшие ученики всегда доставались кому-нибудь вроде Фиенни?…

Как бы там ни было, леди эи Сорис не стремилась защищать Дорелию от нашествия королевы Хелт. И даже просто вспоминать позабытые заклятия. Она вообще, похоже, мало к чему стремилась — только капризничала, надувала губки и бесконечно пудрила вздёрнутый нос, будто надеясь выбелить его до цвета кости. Нитлот стойко и молча страдал.

День за днём он проводил вдалеке от Тейора, Индрис и какой-либо толковой работы, в комнатах дорогой гостиницы, где остановилась леди Келия. Нитлоту казалось, что любой рубака из войска лорда Толмэ, тренирующийся с мечом во дворе, да что там — любой вербовщик, объезжающий окрестные поселения в поисках крепких мужчин, приносят в разы больше пользы, чем он. Столица Дорелии осаждена, под угрозой Долина и всё Обетованное — а он сидит тут, в удушливом облаке духов леди Келии, и пытается объяснить ей азы, которые обычно доходят и до учеников-первогодок…

— Я не понимаю! — тоненько заявила леди Келия в один из таких дней. — Вы снова исправили мой чертёж, мастер Нитлот. С какой стати?

Нитлот терпеливо пододвинул к ней свой вариант пентаграммы. Они пытались освоить (точнее — леди Сорис пыталась освоить, а он сам — просто дожить до вечера, не накричав на неё) примитивное заклятие огненного шара. Способ с чертежом Нитлот выбрал для наглядности, а ещё потому, что знал: у Келии не хватит сил и сноровки, чтобы вытянуть это заклятие лишь с помощью знака, слов или, тем более, мысленного толчка. Но и чертежи ей, как выяснилось, давались непросто, а в них важна каждая мелочь… Обладай Нитлот волосами погуще, они вставали бы дыбом при мысли о том, что произойдёт, если леди Келия будет допускать столь же грубые ошибки на поле боя.

— С такой, что Вы не учли размер квадрата по центру, миледи… Напоминаю, что от его площади зависит размер шара, который Вы получите, а следовательно, и область разрушений, которая будет задействована. Вы ведь направляете энергию…

— «В первую очередь к центру пентаграммы», да-да, я помню, — леди Келия перебила его, раздражённо стукнув об пол ножкой в красной туфельке. — Могли бы и не повторять мне это по сто раз. Что не так в моей пентаграмме? Я высчитала площадь квадрата…

— …неверно, — закончил Нитлот. — Ваш шар будет слишком большим, если мы говорим об атаке напрямую. Так Вы истощите силы и, возможно, упустите цель. Или ударите по своим.

Леди Келия поджала губы.

— Всё равно не понимаю. Вы не умеете объяснять, а потом вините меня! — её голосок взлетел до писка; Нитлот не отвечал. — Я сложила длину сторон… — она осеклась.

Нитлот терпеливо вздохнул.

— Вот именно. А чтобы высчитать площадь квадрата, нужно не складывать длину сторон, а умножить длину одной из них на саму себя, — он говорил медленно и вдумчиво, будто с маленькой девочкой. Отвратительное чувство… Он всегда считал беззеркальных не слишком сообразительными, но уж настолько?… — Это начальный курс геометрии, миледи. Вы, наверное, просто забыли.

Глаза леди Келии вдруг наполнились слезами. Нитлот ужаснулся: во-первых, ему не нужны были скандалы с лордом Толмэ или градоправителем, а во-вторых — он понятия не имел, как успокоить плачущую женщину.

— Я не хотел Вас обидеть, миледи. Но Ваш отец присягнул его величеству Абиальду, который сейчас нуждается в Вашей помощи… Разве не обидно будет проиграть битву из-за ошибки в расчётах? То есть, я имел в виду…

Но пытаться остановить это было так же бессмысленно, как разворачивать реку вспять. Рот леди Келии скривился, и она разрыдалась.

К счастью для Нитлота, кто-то постучал в дверь. Решив, что это гостиничная служанка, он бросился открывать и выпалил:

— Стакан воды для миледи, пожалуйста. У нас небольшие разногласия, и…

Нитлот умолк на полуслове. Перед ним, сияя улыбкой, стоял Соуш.

Соуш — в грязном дорожном плаще и облепленных землёй сапогах, с узлом в огромной ручище. В его соломенных волосах запутались хвойные иголки и листочки, а глаза остались такими же выпуклыми, голубыми и глупо-безмятежными, как прежде.

Нитлот перевёл дыхание.

— Соуш!.. Что ты здесь делаешь? Ты ушёл из Энтора?

Соуш кивнул.

— Но почему? Там стало так опасно? — во взгляде Соуша появилась укоризна; он покачал головой. Нитлот вспомнил, как он управился с мертвецом, которого поднял Альен, и запоздало сообразил, что смелости ему точно не занимать. — Прости. Я знаю, что ты не боялся. Ты искал меня? Меня, Тейора и Индрис?

Соуш снова кивнул. В комнате с жалобными подвываниями рыдала леди Келия.

Соуш должен был уйти из Энтора раньше, чем там получили сообщение лорда Толмэ о том, что они в Зельдоре — иначе сроки не состыковываются. Как же он сумел преодолеть такой путь в одиночку? Пробраться через осаду, не попасться в руки ни одному альсунгскому патрулю, пройти через Заповедный лес?… Хотя чему тут удивляться, это же Соуш. Он объявил себя, ни много ни мало, летописцем Альена Тоури и Великой войны — через пару месяцев после того, как научился читать и держать перо…

— Ты волновался за нас, когда услышал о битве на равнине Ра'илг? О призраках оборотней и дракона?

Соуш неопределённо замычал, что можно было понять как: пожалуй, да, но не только.

— Ты хотел сообщить мне что-нибудь важное? — в груди Нитлота на миг вспыхнула безумная надежда. — Ты… получил весть от Альена?

Соуш покачал головой — на этот раз с сожалением — и вопросительно ткнул пальцем в комнату. Его мохнатые брови поползли вверх.

— О, это одна леди, моя новая ученица… Она немного расстроена, — Нитлот отмахнулся, шагнул за порог и прикрыл дверь. Подвывания леди Келии сделались громче, но у него теперь было более срочное дело. — Соуш, может, ты напишешь, что хотел передать? Пока я не понимаю… — тут он вдохнул вонь лесной грязи и застарелого пота, которой тянуло от Соуша, и ощутил укол совести. — Ты где-нибудь поселился? Тебе нужно вымыться и поесть… И поспать, возможно? Извини, что не предложил сразу.

Соуш яростно замотал головой, указывая рукой на лестницу, а потом — в сторону выхода. Нитлот был с ним согласен.

— Правильно, в этой гостинице нас с тобой не поселят, она для богатых людей… Но я буду рад разделить с тобой свою комнату в доме господина Тэру. Думаю, он будет не против приютить тебя до того, как мы выступим в поход… Так как дела в Энторе, Соуш? На что ты показываешь?

Соуш настойчиво повторял свой жест. Теперь он, правда, добавил к нему двух шагающих человечков, которых сложил из пальцев, и несколько раз нарисовал в воздухе что-то, похожее на ёлку или сосну. Нитлот уже отвык общаться с ним таким образом и какое-то время в недоумении молчал. Он удивлённо думал о том, что чувство покоя и домашнего тепла, необъяснимо охватывавшее его рядом с великаном из Овражка, постепенно возвращается… Интересно, Альен тоже был подвержен этой странной магии?

Кажется, всё это время Нитлот не понимал, как сильно соскучился по Соушу.

В конце концов, отчаявшись, Соуш опустил на пол свой узел; там что-то загрохотало, и Нитлот вздрогнул, со страхом ожидая замечаний от аристократов-постояльцев. Он развязал верёвку, порылся в сухарях, шумя котелком и ложкой, и выдрал откуда-то чистый лист. Нитлот не успел разглядеть тетрадь, но догадался: видимо, Соуш носит с собой свою «летопись»… Отчего-то ему сдавило горло. Надо же, как глупо.

За листом последовали маленькая походная чернильница и перо. Соуш прижал бумагу к стене (кулак у него был такой увесистый, что Нитлот мгновенно решил не показывать его лорду Толмэ — затащит парня в своё войско, как паук — муху…) и написал по-ти'аргски всего одно кособокое слово: ЛЕС.

— Заповедный лес? — спросил Нитлот, и Соуш кивнул с облегчением. — Ты хочешь, чтобы я пошёл туда с тобой? Прямо сейчас?

Вместо ответа Соуш сгрёб Нитлота в охапку, бесцеремонно развернул его лицом к лестнице и подтолкнул в спину — всё-таки аккуратно, чтобы не покалечить. Нитлот рассмеялся: выходит, и у этого поразительно умного, безмолвного дурака иногда истекает терпение…

Услышав его смех, леди Келия за дверью зашлась в новом водопаде слёз.

Соуш собрал свои пожитки и теперь шагал рядом с Нитлотом; от него, оказывается, тянуло ещё и костровым дымом. Он выпростал одну руку из-под плаща, согнул её в локте и произвёл волнообразное движение — на удивление гибкое при его силище. Нитлот не сразу вспомнил, что таким жестом (как они выяснили в Домике-на-Дубе) Соуш обозначает магию.

Значит, в лесу он нашёл нечто значимое, нечто, требующее именно вмешательства кого-то с Даром. Нитлот серьёзно кивнул и двинулся к лестнице. Ничего страшного: день занятий в одиночестве для леди Келии будет не лишним…

* * *

Когда они вышли за городские ворота, Соуш свернул на запад и пошёл вдоль городского рва — совсем не в ту сторону, откуда прибыл отряд лорда Толмэ. И в лесу он тоже двигался другим путём.

Нитлот больше не задавал лишних вопросов, только сжимал зеркало на поясе и тревожно оглядывался. Правильно ли он поступил, не позвав с собой Тейора и Индрис?… Соуш решительно, спокойно вышагивал впереди, и его широкая спина не давала никаких объяснений.

На опушке леса упражнялись мечники; десятник изредка покрикивал на них, приказывая поменяться соперниками, больше двигаться или выправить стойку. Звон стали горделиво разносился в тишине, но Нитлот заметил, что движения многих из них не так быстры и уверенны, как нужно в реальной битве. Раны… У них действительно слишком мало времени.

По меньшей мере двух воинов не было среди людей лорда Толмэ; близоруко прищурившись, Нитлот с изумлением узнал сыновей старика с лесопилки — того самого, что показал им дорогу на Энтор и выслал туда гонца… Надо же. Он не походил на человека, который готов рисковать детьми во имя свободы королевства. Неужели лорд Толмэ его сломил?…

Немного поодаль два рыцаря разъезжались верхом, готовясь заново схлестнуться на копьях. На щите одного из них красовалась сосна в золотом обруче — герб рода Сорисов. Вероятно, отец или брат леди Келии… Несмотря на прекрасную гнедую лошадь, в седле он держался ещё мешковатее Нитлота.

Они с Соушем углубились в лес. Нитлота сразу обступила сосновая прелая духота, под ногами мягко проминалась хвоя. Издали доносились крики: «Держать строй ровнее! Гончар, а ну возьми меч как надо — это тебе не горшок!..» Судя по голосу — Гоннат аи Кетис, безродный рыцарь из людей лорда Толмэ. Лорд поручил ему тренировать ополчение из добровольцев Зельдора — простых ремесленников и торговцев, многие из которых никогда не держали в руках оружия… Гончар, надо же. А сколько ещё таких — портных, плотников, кожевников? Сколько крестьян и фермеров пригонят вербовщики (если ещё пригонят)?…

Нитлот вдохнул ароматы смолы и хвои, стараясь не думать об этом. Соуш бесшумно и чутко, как зверь, крался в пятнах света и тени, перешагивал через корни, ступал осторожно, будто боясь раздавить лишнего жука или растоптать гриб. Нитлот знал эту походку. Точно так же вслушивался в лес Альен — и его ноздри так же трепетали, улавливая запах малинника или беличьих ореховых запасов…

Они двигались всё дальше в чащу, окончательно покинув протоптанную тропу. Сосняк закончился, сменившись смешанными зарослями, которые Нитлот отлично помнил. Когда он шёл здесь в последний раз, на еловых лапах, под корнями буков и осин ещё лежал снег, а воздух был морозным и колким… Он вздрогнул: не хотелось вспоминать те дни, проведённые на грани истощения и смерти.

Где-то над ними, перелетая с ветки на ветку, угрюмо отсчитывала секунды кукушка. Однажды что-то серое дрожаще мелькнуло за поваленным деревом — заяц бросился наутёк… Тени уплотнялись, зелёная тишина не отпускала, и Нитлот опять начал чувствовать себя неуютно. Не раз и не два он порывался остановиться и засыпать Соуша новыми вопросами, но что-то мешало ему. Если Соуш так уверенно выбирает направление, то явно знает, куда идти. Он должен ему доверять.

Зануда, ты в городе? — Тейор ворвался в его мысли, бестактно разрушив блоки. Нитлот поморщился. — Мы с Индрис пришли звать тебя на обед, а там только плачущая леди Келия… Говорит, тебя увёл какой-то немой бродяга. Как это понимать?

Обед? Значит, их нет уже довольно давно… Нитлот грустно представил, что ещё могла наплести его подопечная. Хорошо, что хоть Индрис не паникует.

Или плохо?…

Всё в порядке. Я с Соушем в Заповедном лесу.

Соуш пришёл в Зельдор? Сам?!

Да… Объясню позже, Тейор. Приятной вам трапезы.

Не вдаваясь в подробности, Нитлот вновь закрыл свои мысли. Со стороны его уход, наверное, и вправду выглядит безумно. Но…

Соуш резко остановился и предостерегающе поднял руку. Они вышли к поляне, посреди которой стоял огромный, как столик, старый пень. С одного бока его густо обложил мох, с другого — кучка опят; корни бугристо приподнимали землю, и оставалось только предполагать, какое могучее дерево стояло тут раньше. Однако больше на поляне не было ничего примечательного.

Резкий птичий вскрик раздался сверху; Нитлот поднял голову и увидел коршуна, который плавно, кругами спускался, раскинув крылья. Отвислые губы Соуша разъехались в улыбке — так он приветствовал только старых друзей. Коршун наклонился вперёд и аккуратно опустился ему на плечо, вцепившись когтями в плащ. Воркуя что-то нечленораздельное, Соуш пальцем погладил птицу по нежному пуху на груди. Нитлот разочарованно кашлянул.

— Это и есть то, что ты хотел мне показать? В пути ты подкармливал коршуна?

Соуш покачал головой и воспроизвёл сложное сочетание жестов. Нитлот не сразу разобрался в нём — как если бы вернулся к изучению чужого языка после долгого перерыва, — но в итоге понял примерно следующее: «Птица указала мне место, где я нашёл что-то необычное и нужное. Это место здесь».

Пока Соуш махал руками, с досадой сопя (видимо, оттого, что до Нитлота его взмахи доходили гораздо медленнее, чем когда-то до Альена), коршун слетел с его плеча, опустился на пень и дважды стукнул по нему крючковатым клювом. Потом снова вскрикнул и улетел, будто говоря: к чему мне возиться тут с вами, ущербными тварями без крыльев?…

Нитлот зашипел от внезапной боли: вспышка жара прошлась по шрамам на боку и бедре. Он метнулся ладонью к зеркалу, но сразу её отдёрнул. Такие мощные волны жара не окутывали его зеркало даже на равнине Ра'илг, где силами Хелт соткалась небывало плотная сеть тёмной магии.

— Соуш, что…

Он не договорил — потому что кора на пне громко затрещала, а в деревьях вокруг поляны засвистел ветер явно не естественного происхождения… Тишина наполнилась звоном, смехом, гулом десятков бесплотных голосов, словно в лесу перешучивались призраки. Земля вздрагивала под ногами Нитлота — но не опасно, а скорее просто таинственно. Он шагнул назад, чувствуя, что и за спиной творится то же странное наваждение. Сердце молотом било в грудную клетку.

— Это необычная магия, — сказал он вслух, чтобы успокоиться.

Соуш не ответил: он с благоговением оглядывался. Ветви двух сосен тянулись друг к другу, как руки оживших великанов; во мху вспыхивали и гасли золотисто-зелёные искры. Неуловимые голоса забормотали громче; в какой-то миг Нитлот услышал заманчивый, зовущий к игре смешок прямо над ухом, а потом на плечо ему легла чья-то ладонь. Он отшатнулся, но не увидел ничего, кроме ветки сухого вяза.

— Совсем не обычная, Соуш, — повторил Нитлот, точно убеждая себя не бояться. — Не тёмная, но в то же время… Бессознательная какая-то, что ли. И древняя… Очень древняя. Похоже на…

Он осёкся, заметив, что в коре пня прорезаются новые черты: нос, глаза-щели, заострённые уши… «Похоже на дракона, чей образ тогда вызвала Хелт», — хотел сказать Нитлот; однако нужда в этом отпала — он уже понял, что перед ними вовсе не дракон.

Пень чихнул (по крайней мере, именно так тянуло истолковать этот скрипучий звук) и сонно зашевелился, один за другим вытягивая из-под земли корни. Каждый рывок давался ему с напряжённым хрустом — так старик по утрам не может расправить суставы… Со сложной смесью чувств Нитлот вспомнил о Старшем, чьё моложавое тело тоже поддалось немощи лишь в последние годы.

Те же изменения происходили с корой двух сосен, бука и тонкой осины, на которую Соуш почему-то смотрел с особым трепетом. Наверняка дело в родовом гербе Тоури — в пучке осиновых прутьев внутри железного обруча… Но мысли об Альене быстро испарились: Нитлота захватил бурный поток Силы, которой он не знал имени.

Магия этого места была такой древней, неизмеримо старше народа Долины, Дорелии и всех людских королевств — старше, должно быть, любых поселений смертных на этом материке. Эта древность пронимала восторгом и жутью одновременно — именно как тот дракон. Ни добра, ни зла не было в ней — только вечная сила жизни, роста и умирания, влажных корней, сплетающихся под землёй, камней у ручья, дождевых капель на листьях… А ещё — бега и дыхания на разрыв лёгких, весеннего спаривания, горячей крови из разорванного горла добычи. Гортанного рыка и воя в ночи. Шороха крыльев. Травы, которая пробивает снег по весне, прорастая из перегноя, из чужой разложившейся плоти.

Голоса на поляне были голосами самой земли Обетованного, её биением, ритмом, памятью. Единство мира вокруг — двух материков и океана меж ними — сходилось прямо здесь, в этой точке, откуда древнейшая, правдивая, страшная магия почему-то решила не уходить. Все различия между землями на западе и востоке были поздней, надуманной ложью. Тысячелетиями они оставались единым целым, как и Цитадели Хаоса и Порядка, как сеть из миров Мироздания, пульсирующих и без конца переходящих друг в друга.

Осознание этого придавило Нитлота, будто каменная плита. Он упал на колени, хватая ртом воздух.

Щели-глаза пня раскрылись, и на Нитлота глянула янтарная, текучая желтизна. Расплавленное золото.

У дракона-иллюзии на равнине Ра'илг были такие же глаза. И Нитлот точно так же не мог смотреть в них подолгу.

— Сын народа зеркал, — проскрипел пень. Ему эхом отозвались голоса сосен, бука, осины, а ещё — мха и опят, которые вдруг превратились в многоголовое существо, грибницу с десятками глаз и единым сознанием. Нитлот ахнул. — Мы давно не встречали таких, как ты.

— Духи, — прошептал Нитлот, глядя строго в землю под ногами. — Бессмертные духи стихий…

Он не хотел и не мог видеть этих корявых рук-ветвей и игольчатых кос, слышать ток весенних соков в жилах осинки. Он знал, что не имеет права поднимать глаза. Знал, что один взгляд в эту бездну может затянуть его навсегда, лишить воли и разума — ибо слишком велико чутьё к магии у народа Долины. В отличие от беззеркальных, его сородичи сохранили в крови её изначальный зов: стали сильнее — и беззащитнее.

— А ты не верил, что мы существуем? — пень-старик зарокотал смехом. — Думал, нас выдумали сказители?

— Я думал, что вы навсегда ушли… На запад, вслед за поверженными тауриллиан.

— У всякого свой путь, смертный, — ласковым, смолистым шорохом ему ответил дух сосны. — Наш путь не совпал с участью тауриллиан, как твой не совпадёт с нашим… Это наша земля. Мы всегда были и будем здесь. Мы пустили в ней корни, любили и ели её. Она наша.

— Но другие… — пролепетал Нитлот, думая о мечтах Фиенни и о легендах, которые собирала несчастная Ниамор. — Кентавры, русалки, оборотни-Двуликие… Драконы. Они ведь ушли? Действительно ушли?

— Не всё так просто, — в унисон отозвалась многоглавая грибница; то, что Нитлот принял за опята, теперь сияло для него светом бессмертия и могущества. — Все ли ушли? Навсегда ли ушли? О нет. Но то был их выбор, как наш — остаться… Их выбор был — дать место людям, ибо грядёт людское царство на этих землях.

— Значит, всё Обетованное когда-нибудь…

— Нет! — воскликнула осинка, и на дрожь её ветвей откликнулось сердце Нитлота. — Всё Обетованное никогда не будет принадлежать им! Настанут времена, когда они начнут думать так, но будут заблуждаться… Правда откроется им. Правда останется рядом с ними — и всегда будут те, у кого хватит отваги к ней прикоснуться. Пусть агхи сокроются под землёй, пусть наш сон ещё реже будет прерываться… Магия не умрёт, сын зеркал. Она будет биться, как жизнь и слово, пока держится само Обетованное. Успокой своё предчувствие смерти.

— Откажись от своей ненависти.

— Очисти свой разум.

— Скажи, зачем ты пришёл к нам?…

Нитлот положил ладонь на своё раскалённое зеркало. Знание, которое он обрёл, оглушало и подавляло, но одновременно служило утешением, обещанием для всего народа Долины — а он уже не надеялся его обрести. Откажись от своей ненависти. Альен… Синь и чернота, горький смех и вечные загадки.

Он покачал головой. Если бы это было так просто… Если бы было — он давно был бы свободен. «Старая ненависть хуже старой любви, а, Зануда?», — пошутил тогда Мервит. Шутил бы он так, будь Ниамор его сестрой? Вряд ли.

Соуш крепкой, уверенной хваткой сжал его предплечье, заставляя подняться. Нитлот встал, отряхивая балахон от земли и хвои, и вопросительно оглянулся; Соуш кивнул ему, доверие и уважение светились в его глазах. Духи стихий ждали.

Нитлот набрал в грудь побольше воздуха.

— О духи, я пришёл попросить помощи в Великой войне против той, кто стремится ко всевластию Хаоса в Обетованном. Вы покинете свой лес, чтобы поддержать нас? Вы выйдете на битву?

Лик пня исказила морщинистая улыбка.

— Так и быть, сын народа зеркал. Мы выйдем на битву за столицу этого королевства, за город возле Белого камня.

За Энтор… У Нитлота слегка кружилась голова. Мысленно он плюнул на свои страхи. Если ему позволили, нужно просить до конца — пусть рискуя проявить навязчивость.

— А раньше?… Ваша помощь может потребоваться и раньше. Заповедный лес окружён врагами, они сражаются на западе страны и в центральных землях. Север уже в их руках. Как только мы отдалимся от леса, чтобы отбить столицу, они нападут на нас…

— Раньше к вам придут другие помощники; и, поверь, до столицы их будет достаточно. Они уже на пути сюда: с севера земля грохочет от стука их сапог, подбитых железом… Мы слышим их, сын зеркал. Мы слышим агхов из-под Старых гор.

* * *

…Не дожидаясь приказа короля или лорда Заэру, лорд Толмэ выступил с людьми, которых успел собрать. К ополчению, набранному в Зельдоре, присоединились два отряда добровольцев из Дьерна и Эблира. Как слышал Вилтор, оба города подвергались атакам альсунгцев, но успешно отбили их, не позволив начать осаду. Вдобавок пять небогатых лордов из юго-западных земель прислали подмогу — рыцарей и рекрутов-пехотинцев (по-видимому, всех, кого сумели наскрести из резервов в замках). Лучники лорда Толмэ, число которых после равнины Ра'илг сильно сократилось, подкрепили свои силы и недурно потренировались на мишенях Зельдора. В итоге новое войско, созданное без всяких распоряжений из столицы — почти чудом, будто из-под земли, — в один из дней на исходе весны двинулось к Энтору. В нём насчитывалось около четырёх тысяч человек. Конечно, с учётом исходящей от Хелт угрозы это число многим (включая, пожалуй, самого лорда Толмэ) казалось жалким: ведь в распоряжении Белой Королевы были не только альсунгские здоровяки, но и цвет рыцарей Ти'арга, и тёмное колдовство, и (в печальной перспективе) поддержка Кезорре и Шайальдэ… Однако никто не намеревался тянуть время дальше; удавка страха за близких и за Энтор сдавливала дорелийцев всё туже день ото дня. Когда приказ был объявлен, он не вызвал ни одного возражения.

Войско сопровождали шесть магов: трое людей и трое Отражений. Они ехали верхом, бок о бок с лордом Толмэ, будто его личная гвардия. По замыслу лорда, это должно было недвусмысленно напомнить Хелт, что зеркальная Долина — сердце магии Обетованного — находится всё-таки в границах Дорелии…

Женщины Зельдора соткали несколько новых изумрудно-зелёных знамён и золотой нитью вышили на каждом льва с горделиво поднятыми лапами и лохматой гривой. Никогда ещё знамёна Дорелии не казались Вилтору аи Мейго такими красивыми. Он шёл во главе своего десятка, то и дело посматривая на ближайшее полотнище — оно трепетало на ветру в руках рыцаря, ехавшего в последней колонне конницы. Где-то далеко впереди на солнце поблёскивал заново отчищенный шлем лорда Толмэ; иногда Вилтор мог его различить.

Вилтору нравились его новые доспехи, выданные в Зельдоре взамен старых, изрубленных. Нагрудник был лёгким и не сковывал движения; наручи и поножи из крепкой стали хорошо защищали его вновь налившиеся силой конечности. Здорово, что мастеровой (устало морщась) подогнал их под полноту Вилтора. Так гораздо удобнее, чем в кольчуге — особенно в такой примитивной, редкого плетения, как у альсунгцев… Хотя ладно, что уж там: как показала жизнь, исход боя решают совсем не доспехи.

Оружейники Зельдора тоже постарались на славу: новый щит Вилтора сверкал, как начищенная серебряная монета, и нести его на руке было совсем не обременительно. Меч он сохранил с прошлой битвы — почти как святыню; хотя за день до похода пришлось всё-таки отдать его господину Нитлоту, чтобы он подновил чары. Теперь Вилтор уже без страха сжимал заколдованную рукоять, торчавшую из кожаных ножен. Битва на Ра'илг и переход через лес окончательно убедили его в том, что магия не всегда приносит лишь зло и опасность…

А может, это леди Индрис (то есть — просто госпожа Индрис, конечно же…) повлияла на его убеждения?… Вилтор улыбнулся своим мыслям и покачал головой. Новые локоны Индрис, как и её новые мягкие подтрунивания, были не менее прекрасны, чем знамёна со львами. Жаль, что в последние дни он редко видел её — она была занята с обучением местного мага… Странно, но Вилтор не испытывал ничего, что даже отдалённо походило бы на ревность. Разве не бессмысленно ревновать к кому-нибудь жар печи или запах только что замешанного теста?… Есть в жизни радости, которые всем должны доставаться поровну, и никому — до конца.

Всем, кроме альсунгских скотов. Всем, кроме тех, кто посмел осадить его город и чьи чары наслали Чёрную Немочь на его сестрёнку… Вилтор скрипнул зубами и краем глаза (как кстати) заметил, что один из воинов его десятка — тощий сын фермера из предместий Дьерна — идёт на полшага впереди положенного.

— Держать строй, Малдон! — рявкнул он, как раньше рявкал на него Гоннат. Надо было срочно на ком-нибудь сорвать злость… Парнишка кивнул, боязливо втянув голову в плечи.

Слева послышался знакомый смешок.

— Ты так, глядишь, и голос наконец-то выработаешь, старина. Людьми командовать — не пироги печь, а?

Последнюю фразу Гоннат добавил тише, наклонившись к нему из седла — наверное, чтобы не позорить перед десятком. За это Вилтор был, может, и благодарен ему, но не за замечание в целом…

— Да уж. И не выполнять поручения лорда Заэру, — согласился он, напоминая Гоннату (да и себе) о том, что в Энторе в общем-то нечасто пёк пироги… Гоннат одобрительно хмыкнул.

— Вот-вот… Ты посмотри, какие подсолнухи. И хватает у этих уродов совести их топтать?

Шёл третий день похода. Войско двигалось на север по торговому тракту, который тянулся от границы с Кезорре, с востока огибая Заповедный лес. Справа сейчас, действительно, желтело подсолнуховое поле — высокие цветы выстроились радостно и браво, словно ещё одно войско.

Но совсем недавно, этим утром, они встретили первую деревню, разорённую и дотла выжженную альсунгцами. В обгорелых развалинах обнаружилось три трупа: два старика и один молодой мужчина. Остальных жителей деревни (и в особенности женщин), должно быть, увели в плен: всем известно, что альсунгцы видят в войнах способ поживиться рабами… Когда люди лорда Толмэ наспех предавали прощальному огню тела крестьян, в глазах у Вилтора темнело от ненависти. Он представлял себе, как этот мужчина сжимал вилы или топор, пытаясь защитить свою семью, — и как какой-нибудь светлобородый северянин вспорол ему живот, улыбаясь во славу своих богов…

Как он мог и раньше, до Доры и Великой войны, знать о подобных вещах — и мириться, нисколько не беспокоясь?… Вилтор и понимал, и не понимал свою безмятежность той поры: легкомысленную похвальбу дружбой с лордом Заэру, и материнские пирожные, и пьянки, пьянки без числа, о которых теперь стыдно вспоминать… Может, впрочем, и был какой-то смысл во всём этом — как и в том, что он изменился.

Из-под живота чалой лошади Гонната виднелся краешек чёрных ножен с серебряными бляшками — тех самых, под личным заклятием госпожи Индрис. Рыцарь перехватил жадный взгляд Вилтора и усмехнулся в отросшую бородку:

— Что, всё на них глазами стреляешь? Если отвоюем Энтор — подарю. Слово рыцаря.

В ответ Вилтор осклабился, не зная, что сказать.

Ближе к полудню погода начала портиться. Солнце плотно заволоклось тучами, стрекотание кузнечиков в разнотравье тревожно стихло. Дождь, однако, долго не решался хлынуть — хотя Вилтор уже приготовился мокнуть и поглубже надвинул шлем. Далёкое, где-то над Заповедным лесом, урчание грома становилось всё громче, и вскоре его раскаты ругались прямо над трактом, заставляя лошадей испуганно ржать. Налетевшие вороны надрывались в грае, а ещё выше, над ними, с дрожащими криками парил коршун. Вилтор вдруг понял, что птица как-то подозрительно долго наблюдает за войском, но тут же об этом забыл.

Слева от дороги, то отдаляясь, то приближаясь, по-прежнему тянулась стена леса; справа попадались поля, фермы, деревни — разграбленные и пустые либо жилые и не тронутые. Однажды Вилтор заметил над одним из домов (наверное, деревенского старосты) знамя, смутно знакомое по двору короля. Местный лорд, как и почти все прочие, сейчас, должно быть, обороняет Энтор. А как бы его люди не помешали им в неизбежной встрече с альсунгцами…

— Будет гроза, — вздохнул Гоннат, прикрываясь полой плаща от поднятой ветром, копытами и ногами дорожной пыли. Горизонт прочертила паутина молний; Вилтор вспомнил, как другие молнии трещали и дрожали, срываясь с рук Отражений на равнине Ра'илг… Он вздрогнул. — Эакан к нам не милостив.

— Значит, и к ним тоже, — буркнул Вилтор.

— Ты ничего не чувствуешь?… — странным голосом спросил Гоннат. Вилтор пожал плечами.

— Душно. Ноги гудят. Есть хочется… Как и всегда.

Он вздохнул, не вовремя подумав о медовых пирожных из родной пекарни. А уж как кстати пришлась бы свинина с сушёными яблоками, которую так чудесно готовят в королевском дворце… Лорд Заэру угощал его несколько раз — а он, дубина, не понимал тогда, какое это счастье.

— Подбери слюни, — кратко распорядился Гоннат. — Я не о том. Слишком тихо.

— Тихо?! — возмутился Вилтор. — Да я скоро оглохну от этого грома!

— Я имею в виду — кроме него. Между раскатами. Тихо, как будто…

Его перебили два рваных сигнала: впереди загудели рога. По знаку лорда Толмэ встал отряд лучников, следом за ними рыцари осадили лошадей.

— Стой! — гаркнул Гоннат, подхватывая приказ для своей сотни; Вилтор кивнул своему десятку. Он не успел сообразить, в чём причина задержки: в следующий миг случилось много всего сразу. Темноту за буками и елями взорвали рычащие вопли; лучники кинулись к обочине тракта, чтобы выстроиться в шеренгу; Гоннат неразборчиво, в панике, выкрикнул очередной приказ… Лес выплюнул толпу вооружённых людей в альсунгских кольчугах, со светлыми бородами и воинскими косами. И теперь они с рёвом неслись прямо к дороге, топча траву и мелкие кустарники.

Вилтор развернулся к лесу и выхватил меч, прикрывшись щитом; от ужаса у него туго перехватило что-то в животе. Почему они не заметили засаду?!

Ему показалось, что альсунгцев немного — гораздо меньше, чем их, — но почти все они были верхом. Видимо, поджидали их здесь с утра, заранее расположившись у кромки леса — там, где без проблем можно подержать лошадей… На тракте знамёна со львами видны издали, так что высмотреть их не составляло труда. Лорд Толмэ явно не был готов к такому резкому наскоку.

Дождь всё-таки начался, словно дождавшись этого момента.

— Поднять щиты, держать строй! — велел Вилтор своему десятку; шумные струи воды заливали ему лицо и нагрудник. «За Альсунг! — орали альсунгцы, погоняя лошадей и поднимая мечи на бегу. — За Белую Королеву!» Вилтор не знал их языка, но незамысловатые призывы запомнил с прошлого боя. Он дрожал одновременно от страха и возбуждения.

Началась такая неразбериха, что он не заметил, когда Гоннат исчез в гуще конницы. Лучники успели выпустить лишь два залпа стрел — из-за полумрака и стены дождя не было видно, сколько из них попали в цель. Затем по приказу лорда Толмэ они отступили, давая дорогу рыцарям. Передовой конный отряд сшибся с альсунгцами у самой обочины — мечи обнажены, копья наперевес; ливень не давал разглядеть хоть что-нибудь чётко, и Вилтор кусал губы от досады. Над трактом разносились разъярённые крики и звон стали; из-под копыт на его доспехи летели комья земли. То же самое, судя по звукам, творилось с флангов: конница королевы Хелт стремилась врезаться в их строй и рассеять его, а пехота пока ждала своего часа.

Альсунгские всадники бились, как звери — мгновенно, без жалости и с сумасшедшей силой. Совсем рядом, чуть-чуть правее, огромный северянин разрубил копьё рыцаря с зелёным знаменем, а потом, размахнувшись, с рёвом снёс ему голову. Кровавые брызги смешались с дождём. Вилтор отвернулся и заставил себя смотреть только вперёд. Он должен держать строй, это — главное. Просто стоять на месте.

О боги…

По правую и левую руку от него — люди из десятка, за которых он несёт ответственность. За спиной — другая шеренга таких же, как он. Отступать некуда, даже если бы захотелось.

Израненные рыцари-дорелийцы падали из сёдел, как скошенные колосья, или продолжали безуспешную схватку под дождём. Может, у них и было достаточно скорости, опыта и мастерства — но недостаточно грубой, почти нечеловеческой силы, с которой северяне сминали сталь доспехов или в несколько ударов кромсали врага от плеча до пояса. Довольно скоро светлобородые всадники прорвали строй в центре войска (не вплотную к десятку Вилтора); там началась беспорядочная рубка, в неё вступили и пехотинцы-мечники. Вилтор в отчаянии заскрипел зубами.

— Держать строй! — повторил он в дождь, поднимая щит. — За Дорелию! За лорда Заэру!..

Рыцарь, бившийся прямо перед Вилтором, уже был ранен в плечо. Он слабел и отступал, а альсунгец напирал на него, выкрикивая имя Хелт; Вилтор видел его широкое, самодовольное лицо с яркими голубыми глазами… Его конь был так близко!.. Красивый (как и всадник), с белой отметиной на лбу… Вилтор поймал момент, изловчился и, подавшись вперёд, из-под щита мазнул мечом по ноге коня. Он хотел подрезать сухожилия, но, кажется, промахнулся. Конь, однако, заржал от боли и вскинулся на дыбы. Альсунгец растерялся — всего на секунду; это позволило рыцарю наконец нанести удар. Он вспорол кольчугу на боку северянина, и серебристые звенья обагрились кровью.

Альсунгец яростно взревел. Он засыпал рыцаря градом ударов, повредил нагрудник и, кажется, ранил коня под ним — а потом в упор посмотрел на того дерзкого пехотинца, кто посмел вмешаться в его поединок. На Вилтора.

«Ну вот и всё», — отстранённо подумал тот. Поднял клинок, готовясь — пусть безрассудно — скрестить его с надменным всадником и с теми мечниками, что уже бежали к их десятку… Простился мысленно с отцом и матушкой, попросил — в который раз — прощения у Доры…

Но альсунгец вдруг дёрнулся вперёд и захрипел; голубые глаза округлились, будто от изумления, а меч выпал из ослабевших пальцев. Рыцарь легко вышиб его из седла, ударив щитом, и Вилтор увидел рукоятку метательного топорика, торчавшую точно между лопаток.

Метательный топорик?… Вилтор соображал медленно и не сразу осознал, что в их войске никто не носит такого оружия. Рукоять топорика покрывали искусные серебристые узоры; чернёная сталь двустороннего лезвия была такой крепкой, что с громадного расстояния разрубила кольчугу, как кусок масла. Кто его бросил?…

Альсунгец тушей повалился на живот — ему под ноги. Красивый конь с отметиной на лбу унёсся прочь, почуяв избавление от ноши. Северянин задыхался; неведомо как ему удалось приподнять голову и простонать на ломаном дорелийском:

— Рольд, сын Амрита. Сотник Рольд. Помнить.

Вилтор кивнул — сам не зная, зачем. Шлем скатился с альсунгца, так что его шея оказалась открытой… Вилтор размахнулся, зажмурился — и опустил клинок, добивая врага. Под лезвием хрустнули позвонки.

Рыцарь благодарно отсалютовал ему мечом и ускакал в дождь.

— Держать строй!.. — не своим голосом крикнул Вилтор, чтобы сдержать тошноту. Он закрылся щитом, встречая бросок пешего альсунгца с двуручником… Теперь уже всё равно.

И тогда запели рога.

Чужие, не дорелийские и не альсунгские. Низкий, утробно-протяжный зов шёл словно из-под земли — и ему вторил топот сотен маленьких подошв, подбитых железом. С севера по тракту не торопясь шествовало другое войско, где все до единого были ростом едва ли по пояс Вилтору. Их чёткий марш прерывался дружными гортанными криками; Вилтор, кажется, различил слова Катхаган и Гха'а. Дождь щедро поливал усыпанные самоцветами доспехи, шлемы необычной формы, топоры, щиты и мечи лучшей ковки в Обетованном… Воины, все как один, были курчавыми и бородатыми, с грубыми чертами лица. Молот и очертания гор серебром были вышиты на чёрных знамёнах.

Вилтор остолбенел. Альсунгец, с которым он бился, замер и точно забыл о схватке; его рот приоткрылся — не то от удивления, не то от ужаса. Вилтор отлично понял бы и то, и другое.

— Гномы, — поражённо прошептал он. Как-то раз, ещё ребёнком, он видел в Энторе двух гномов, которые зачем-то (по торговым делам или, может быть, как послы) приехали в Дорелию. Больше такого не случалось. Все знали, что гномы давно разобиделись на людей, засели в Старых горах и лишь изредка показываются в северном Ти'арге. Они стали наполовину сказкой, как…

Как оборотни. Как драконы. Но Вилтор своими глазами видел иллюзорных оборотней и призрачного дракона на равнине Ра'илг — а позже господин Нитлот объяснял ему, что Хелт не смогла бы создать их без чьих-то воспоминаний о живых, воочию виденных существах.

Он видел, как колдуют Отражения, как их магия исцеляет и убивает. Он видел полупрозрачный магический купол, сотворённый ими, и сражался зачарованным оружием. Он слышал о морском чудище, что ворвалось в гавань Хаэдрана и разрушило городские укрепления.

Он, в конце концов, переболел Чёрной Немочью, которую навели на Дорелию чары Хелт — или, возможно, чары кого-то большего, кому бы она ни служила… Переболел и выжил.

Так почему бы, о бездна, не поверить в гномов, которые не побоялись Хелт и решили помочь им?!

— Гномы!.. — снова воскликнул Вилтор, поднимая меч — и выбил клинок из рук альсунгца. Тот тупо уставился на него, а потом развернулся и побежал прочь.

— Агхи, — шёпотом исправил Малдон из десятка Вилтора. Он приподнялся на носки, чтобы получше рассмотреть прекрасные гномьи доспехи и знамёна с молотом. — Я слышал, они не любят, когда их называют гномами… А топор бросил вон тот, впереди.

— Вон тот? Он же совсем старик, — недоверчиво сказал Вилтор. Сутулый седой гном брёл рядом с другим — он тоже был немолод, но отличался по-королевски властной осанкой. — И к тому же с мечом…

— А за спиной топор, и был ещё один, — восхищённо пробормотал другой парень из десятка. — Я тоже видел. Он бросил оттуда и попал, представляете?!

Седой гном будто бы расслышал их сквозь ливень. Он отсалютовал мечом лорду Толмэ и, басовито смеясь, крикнул:

— Котр сур агхар Эшин! Ар-шохн Далавар! Бэн-д'эде Катхаган!

— Привет Котру из клана Эшинских копей! Привет вождю Далавару и всем воинам-агхам, кто пришёл к нам! — раздался зычный ответ лорда Толмэ. Задрав голову и повернувшись, насколько мог, Вилтор с восторгом наблюдал, как лорд верхом на белой лошади выезжает вперёд. Мокрые складки его малинового плаща ниспадали под зелёным знаменем, словно крылья огромной бабочки — или дракона. Вскинув меч, лорд поскакал на альсунгцев бок о бок с агхами. — Покажем им! За Гха'а и Дорелию!

— За Гха'а и Дорелию! — вместе со всеми взревел Вилтор. Теперь он не сомневался: тракт останется за ними, и скоро они продолжат свой поход.

ГЛАВА XIX

Западный материк Обетованного (Лэфлиенн). Пустыня Смерти, Молчаливый Город

Потоки горячего воздуха окружали Альена, с каждым вдохом врываясь в лёгкие. В полёте часто приходилось отклоняться назад, а опоры за спиной не было; ему казалось, что он захлёбывается этим воздухом, как песком. Крупная, точно красная черепица, чешуя драконицы под его ногами не двигалась, но он чувствовал мощное дыхание — обжигающе-спокойное. Припрятанное оружие, вулкан. Кожистые крылья Андаивиль, двигавшиеся в однообразном мерном ритме, пропускали немного света, и создавалось обманчивое впечатление, что они — как и всё в ней — хрупки, подобно тонко сделанной игрушке.

Но так близко были эти крылья, и гребни вдоль драконьего хребта, и острый на конце хвост, что иллюзия пропадала. Его несло на себе не хрупкое, а смертоносно-прекрасное, сильное существо с древним, особым разумом. Сердце Андаивиль едва ли меньше, чем весь Альен с головы до ног… Осознание этого почему-то не пугало его, но наполняло бездумной радостью. Ту же бездумную радость сейчас несла в себе любая мелочь; несколько раз в полёте Альен не выдерживал и смеялся — сам себе, будто сумасшедший (хотя будто ли уже?…)

Ни драконица, ни редкие клочья облаков не отвечали ему. Облакам было всё равно — а Андаивиль, скорее всего, понимала.

Он летел на красном драконе в место, которое Тааль называла Пустыней Смерти. Альен пытался, но не мог поверить в это; мысль была громадной, не умещалась в голове, как великий Дар тауриллиан не умещается в смертном теле. Он летит в Молчаливый Город — город памяти, город мёртвых. Он предпочитал не думать о нём как о кладбище, хотя иногда и представлял себе нечто похожее… Кладбище, погост, склеп — не слишком ли просто и пошло? Умереть, уйти на корм червям или развеяться пеплом, превратиться в череп, как невезучий ювелир Сен-Иль (и другой ювелир — агх из Гха'а) — разве в этом дело, вопрос, итог всего? Разве такая участь могла ждать его — того, к кому он летит?…

Там только призраки, Андаивиль? — спросил он мысленно, когда драконица стала снижаться; сознание вновь коснулось драконьего разума, сияющего, как золотистый янтарь. Вихрь совсем других ощущений и связей между явлениями — ярких, напрочь лишённых человеческой логики — во второй раз коснулся его сознания; и даже этого небрежного прикосновения хватило, чтобы поразиться ему.

Андаивиль, словно хищная птица, описывала над Пустыней плавные круги; когти исполинской тени на песке тоже напоминали об орле или коршуне. Птицы… Альен загнал поглубже мимолётную мысль о Тааль. Сейчас не время. Он виноват перед нею, конечно — страшно виноват, — но повиниться успеет позже. Как и перед Ривэном — за то, что улетел без предупреждения, подвергая опасности их обоих.

Сейчас его ждёт иное. Радость и боль, великие настолько, что ни в одном из языков Обетованного для них не подобрать слов.

«ТАМ ТЕНИ, АЛЬЕН ТОУРИ, — в голове у него прогремел голос Андаивиль — истинно драконий, но с отчётливыми женскими нотками. Это сочетание до сих пор восхищало Альена, но в то же время почему-то слегка смешило. — ТЕНИ, БЛЕДНЫЕ ОТПЕЧАТКИ ПРОШЛОГО. ДУШИ ТЕХ, КТО УШЁЛ. НАВЕРНОЕ, НА ВОСТОКЕ ВЫ ИМЕННО ИХ И ЗОВЁТЕ ПРИЗРАКАМИ».

А все ли таковы, о Тишайшая в Полёте? — он попытался скрыть, что напряжён изнутри, как натянутая струна — и запоздало понял: нелепо скрывать хоть что-нибудь от дракона. Мурлычащий рокот в груди Андаивиль подтвердил его опасения.

«ДОЛЖНО БЫТЬ, ТОТ, К КОМУ ТЫ РВЁШЬСЯ, ИСПАРИЛСЯ ЕЩЁ НЕ ДО КОНЦА… ПОЛАГАЮ, МАГИЯ УДЕРЖИВАЕТ ЕГО ПОДОБИЕ В МИРЕ ЖИВЫХ. В МОЛЧАЛИВОМ ГОРОДЕ ОСТАЮТСЯ ТЕ, КТО НЕ ОБРЁЛ ПОКОЯ ПОСЛЕ ПОСЛЕДНЕГО ПЕРЕХОДА. А ЕСЛИ ОН ТАК ДОРОГ ТЕБЕ И ПОХОЖ НА ТЕБЯ, ТО О ПОКОЕ ЕМУ НЕЧЕГО И МЕЧТАТЬ, — драконица проигнорировала возмущённый возглас, который вырвался у Альена, и приземлилась, мягко погрузившись лапами в прогретый песок. — ВИДИШЬ ВДАЛИ ТЕ СТЕНЫ ЦВЕТА КОСТИ, ВОЛШЕБНИК? СТУПАЙ ТУДА И ИЩИ ЕГО. НО НЕ ЗАБУДЬ, ЧТО БЕССМЕРТНЫЕ ДАЛИ ТЕБЕ СРОК».

Срок? О каком сроке она говорит? Ах, те три дня — три дня, какая глупость… Можно подумать, он мальчик, а тауриллиан — строгие родители, у которых есть право что-то ему запрещать. Лишь Сен-Ти-Йи могла выставить эти бессмысленные ограничения для Повелителя Хаоса.

Альен не позволил себе думать об этом. Он горел от возбуждения; мысли перепрыгивали с одного на другое (именно как у мальчика), блеск песчинок бил в глаза блёклым золотом… Ступай туда и ищи его.

Сколько лет (казалось — веков) он ждал этих слов? Сколько лет он скулил — ни дать ни взять гончая брата Горо, которую давно держали взаперти, без охоты?… Теперь всё кончено. Ступай туда и ищи его.

Он пойдёт и найдёт — а там будь что будет. К Хаосу, в огненную бездну все условия. И в ту же бездну — надменную Сен-Ти-Йи.

Нервно усмехнувшись, Альен перебросил затёкшую ногу через впадину меж гребней драконицы, осторожно переполз вперёд, вцепившись в основание крыла, и слез по передней лапе. Песок Пустыни сквозь подошвы обжёг ему ноги.

Спасибо тебе, Андаивиль.

«ТРИ ДНЯ, ПОВЕЛИТЕЛЬ ХАОСА! — снова проревела драконица, по-приятельски склонив к нему узкую морду. Её глаза со зрачками-щелями горели, проникая в самую суть Альена, видели его отчаянное желание, его боль… И ростки предательства (он был уверен) они тоже видели. Хорошо, что Андаивиль не выдаст его никому — ни Тааль, ни Ривэну, ни кентавру Турию или (появись вдруг такая возможность) Зелёной Шляпе. Альен чувствовал это в её сознании. Драконы уважают чужие тайны и не вмешиваются в мелкие дела смертных. — РОВНО ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ, МИГ В МИГ, Я ПРИЛЕЧУ ЗА ТОБОЙ. ТЕБЯ БУДУТ ЖДАТЬ В ЭАНВАЛЛЕ. ТРИ ДНЯ, НЕ ЗАБУДЬ — ИНАЧЕ ТВОЁ СЕРДЦЕ ОСТАНОВИТСЯ… И НИКТО НЕ МОЖЕТ ОБЕЩАТЬ ТЕБЕ ПОСМЕРТИЕ В МОЛЧАЛИВОМ ГОРОДЕ, ВОЗЛЕ ТВОЕГО ДРУГА. БОЛЬШЕ ВЕРОЯТНОСТИ, ЧТО ТЫ ОТПРАВИШЬСЯ ТУДА ЖЕ, КУДА ВСЕ ТВОИ СОРОДИЧИ… НА ИЗНАНКУ МИРОЗДАНИЯ».

На восточном материке сказали бы — к богам, к Прародителю либо в Мир-за-стеклом… Альена не смутило то, как легко Андаивиль разгадала его «запасной вариант», в котором он и себе лишь изредка смел признаться. Кажется, он уже привыкает к драконьей проницательности.

Поклонившись, он серьёзно кивнул.

Хорошо, о Андаивиль из народа Эсалтарре. Три дня. Я запомню.

Драконица распахнула крылья.

«ПРОЩАЙ, АЛЬЕН ТОУРИ! С ТОБОЙ ПРИЯТНО ЛЕТАТЬ, ХОТЯ ТЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ ТОНЕШЬ В СЕБЕ… НУЖНО ВЫДЫХАТЬ ПЛАМЯ, ИЛИ ОНО СОЖЖЁТ ТЕБЯ ИЗНУТРИ».

Альен отступил назад. Драконица распахнула крылья, напряглась всем телом, оттолкнулась — и, обдав его клубами песка, взмыла в небо, точно сверкающая красная птица.

«Тонешь в себе». То же самое Андаивиль сказала в их первую встречу… Неужели с тех пор ничего не изменилось? Неужели не прошла целая маленькая жизнь — жизнь, в которой ему подарили надежду? Альен прерывисто вздохнул, разглядев вдалеке руины городских стен из белого камня.

Что ж, настало время выплывать из себя — и выдохнуть пламя.

* * *

Молчаливый Город предстал перед Альеном именно таким, каким рисовался в его воображении. Мёртвые, лишённые голоса улицы, и развалины величественных зданий, и повсюду — статуи и барельефы драконов с облетевшей позолотой. В раскрошившейся разноцветной плитке под ногами, в гигантских ступенях, в навесах из крепкого полупрозрачного материала (легко угадывалась скорлупа драконьих яиц) — во всём этом чуялся Фиенни. Непостижимым образом Фиенни был даже в воздухе Пустыни — сухом и исполненном жара, несмотря на то, что стены Города создавали тень.

Альен шёл, слушая тишину. В ней — вековой и пыльной — отпечатывался каждый его шаг. Сердце колотилось гулко, с перебоями; кожу мгновенно покрыла испарина (причём он был не уверен, что дело только в жаре). Несколько раз Альен готов был поклясться, что видел призраков: бесцветные, без ветра колыхавшиеся складки чьей-то одежды, бесплотную белую руку, высунувшуюся из фонтана… Призрачный дракон-детёныш дремал, по-кошачьи свернувшись на солнце. Троица остроухих боуги, неведомо когда покинувших мир живых, отнюдь не казалась весёлой. Их явно занимают совсем не те фокусы и игры, к которым пристрастны Зелёная Шляпа, плут Бригхи и даже угрюмый Лорри, преданный тауриллиан…

Дом Фиенни Альен нашёл по запаху жасмина. Мелкие белые цветы благоухали тонко и остро, будто подтрунивая над испепеляющим жаром Пустыни. Жасмин, лаская веточками каменный фундамент, рос здесь вопреки всему — не менее роскошно, чем в садах Золотого Храма.

Любимый аромат леди Тоури, его матери, и его самого. И Фиенни. Кто теперь возведёт следствия к причинам?…

Зелёные занавеси на окнах, светлое уютное крыльцо… Зеркало Альена плавилось, как и мир вокруг. Он тщетно пытался осмыслить то, что происходит сейчас, как-то уместить это в сознании, — но мгновение было слишком огромно, оно затопило его целиком, так что на прошлое и будущее не осталось места.

Вот дверь.

Вот порог.

Он может войти. Он имеет право. Почему же рука немеет, не в силах подняться, и исходит тысячью иголок? Почему он мнётся, будто наказанный ребёнок у входа в кухню — ребёнок, оставленный без сладкого?…

И ведь точно: на несколько лет оставленный в сплошной горечи. Смешно.

Чуть погодя он услышал голос — негромкий, вполне живой и тот самый. Тот, что всегда успокаивал его, а потом одной сбившейся ноткой лишал покоя, вечно играя новыми гранями.

— Что же ты медлишь, ученик? Входи.

Альен вошёл.

Фиенни стоял посреди комнаты, подтягивая струны серебряной лиры. Его дымчатые глаза смотрели по-прежнему, с мудростью и немножко насмешливой грустью. Тёмные волосы он стянул в хвост, переброшенный через плечо. Его высокие скулы, и профиль, и умные длинные пальцы Альен помнил, как собственное тело — всем своим существом, до последней чёрточки.

Фиенни положил лиру на круглый столик.

— Здравствуй, — сказал он и указал на одно из глубоких мягких кресел. Такие всегда ему нравились; ему нравилось всё, в чём можно тонуть. — Сядешь?

— Сейчас, — выдавил Альен, прочистив горло. — Ты…

— Как живой? — Фиенни с улыбкой угадал его мысли. — Не обольщайся — увы, это магия. И не надо говорить, что я бледновато выгляжу: ты тоже не цветёшь тюльпаном, знаешь ли…

— Я…

Альен хотел сказать что-нибудь высокое, важное, столько лет крутившееся на языке… Но вместо этого вдруг коротко выдохнул и рассмеялся. Смех получился на грани с истерическим завыванием, достойным племени Двуликих. Однако Фиенни ещё шире улыбнулся в ответ (именно так, как улыбался всегда), и через пару секунд они хохотали уже в унисон.

— Надолго бессмертные отпустили тебя? — спросил Фиенни, когда Альен, отдуваясь и растирая занывшие щёки, повалился всё-таки в кресло (оно само предусмотрительно подвинулось, толкнув его под колени). Альен пожал плечами.

— Та, что взяла себе имя Сен-Ти-Йи, говорила что-то о трёх днях. Но вообще-то я понятия не имею… В бездну это, учитель, — давнее слово скользнуло меж ними — полушуткой, полупризнанием, невесомым намёком, понятным только двоим. Альен уже и не помнил, когда прекратил называть его официально — Мастером. — Я же, как-никак, Повелитель Хаоса…

Фиенни сразу сделался серьёзным; мутно-серая тень легла на его прямой нос и впалые щёки. Альен будто нырнул в своё воспоминание или переселился в один из бесчисленных снов: там его друг выглядел точно так же реально и чётко, словно на портрете, и в то же время — абсолютно не как при жизни.

При жизни?… Нет, не сейчас. Только не сейчас.

Они — «на изнанке». По ту сторону зеркала. В Мире-за-стеклом. Другими словами — там, где им обоим самое место. Разве нужно в этом мире что-то ещё, раз есть такой неповторимый шанс сойти с ума?…

— Ты — это просто ты, и совсем не обязательно Повелитель чего бы то ни было… Не забудь о том, что ты в первую очередь Альен Тоури.

— Альен Тоури, ученик Мастера Фаэнто из Долины Отражений, — проговорил Альен, смакуя каждое слово, сохраняя на губах его аромат и сок. — Я не забуду. И никуда не уйду от тебя.

Внезапно Фиенни оказался рядом. Он подошёл так бесшумно и стремительно, что Альен, как в былые времена, не сумел уследить. У него перехватило дыхание. Он был раздавлен счастьем, которое так неописуемо внезапно рухнуло на него. Раздался тонкий дрожащий звук: серебряная лира сама по себе (а точнее — разумеется, под заклятием хозяина дома) заиграла знакомую им обоим кезоррианскую песню.

Фиенни протянул длиннопалую руку — и просто коснулся его плеча. Если бы он остался во плоти, это ощущалось бы точно так же; или, может быть, Альену лишь хотелось так думать… Какая, в конце концов, разница?

— Я и сам тебя не отпущу.

* * *

…— Ты не должен был уходить, — Альен отвёл глаза. Каждое слово давалось тяжелее предыдущего, он почти не мог говорить. А под взглядом Фиенни это и подавно становилось невыносимым. — Не должен был оставлять меня.

— Я знаю, — сказал Фиенни.

— А ты дал Хелт убить себя. Подпустил её к себе.

— Да.

— И усомнился. Там, тогда. На секунду, ведь так? Ты думал, что это я.

Фиенни качнул головой.

— Нет.

— Да.

— Нет, Альен, — голос Фиенни дрогнул на его имени. — Нет. Я ни мгновения не думал так.

— Но я видел, — Альен судорожно усмехнулся, услышав собственный жалкий хрип вместо возражения. — Хелт заказала у ювелира-мага диадему с куском того зеркала… Твоего последнего зеркала.

— Зеркала воспоминаний? — Фиенни нахмурился; тонкая морщинка пролегла меж бровей — точно такая, как раньше. — Она разбила его?

Его голос встревоженно взлетел вверх — он всегда переживал за свою работу.

— Нет. Забрала кусочек и носила его при себе в той диадеме, вместе с пробуждающим камнем, — Альен наконец решился поднять глаза. Фиенни смотрел на него сосредоточенно — как на задачку, которую не удаётся решить. В пальцах у него дымилась чашка, от которой пахло диким мёдом и чабрецом. Ситуация всё сильнее отдавала бредом. Альен вздохнул. — Я видел твою последнюю ночь… там, в Обетованном. И то, как она… как я…

— Это был не ты, — успокоившись, Фиенни поднёс чашку к губам и сделал глоток. Тонкие ноздри дрогнули, упиваясь травяным паром. — Раз ты видел всё, то и глаза её тоже видел. Они остались прежними… голубыми. Она не смогла изменить глаза, в заклятии была ошибка. А может, в схеме: у Хелт всегда было плохо с чертежами…

— А если бы не глаза? — с вызовом спросил Альен. Ему уже хотелось, чтобы Фиенни замялся, хотелось увидеть его колебания. За руку себя укусить, что ли?… Он был точно в горячке от болотной лихорадки — и очнуться не получалось.

Но Фиенни даже молчал недолго.

— Я бы всё равно не подумал, что это ты. Никогда.

Альен осторожно забрал у него чашку и поставил её на стол. Руки у него тряслись так, точно он недавно залпом осушил бутыль дурманящего снадобья… Хотя нет, даже в подобных случаях они, пожалуй, дрожали меньше.

Фиенни проводил чашку грустным взглядом, снова улыбнулся и осуждающе произнёс:

— Я всегда подозревал, что ты не любишь чабрец.

У Альена больно — ужасно больно, будто в приступе — сдавило что-то в груди. А потом (он не понял, как это случилось) Фиенни опять очутился рядом, почти вплотную, и прижался лбом к его лбу.

Они больше никак не соприкасались, но Альен всей кожей ощущал его присутствие — биение крови в жилах, и течение мыслей, и неповторимое, как рисунок на пальцах, сияние Дара в сознании. Лёгкое и чуть дразнящее — крылья бабочки — дыхание Фиенни прошлось по его грязноватой шее, по толстой нитке от ти'аргского амулета, соскользнувшего под рубашку… Альен вдруг почувствовал себя грубым и неотёсанным — варваром, куда хлеще альсунгцев и кочевников Шайальдэ.

Донельзя счастливым варваром.

— Я не предавал тебя, Фиенни… И не смирился. Все эти годы я пытался тебя вернуть.

— Я знаю.

Червячок страха, так долго глодавший Альена изнутри, был раздавлен этим тихим ответом. Фиенни не осуждал его за случайно открытый разрыв в Хаос. Он не разочаровался и, тем более, не был зол. Он понял.

Давление открытого лба Фиенни стало жёстче, и Альен с ошеломлением почувствовал, как он снимает со своего разума все блоки и заслоны. Снимает сознательно, один за другим; ведь это почти недопустимая откровенность для Отражения, знак близости, теснее которой не существует… Фиенни стоял перед ним цельный и абсолютно открытый, а все его тайны остались где-то ещё, в прошлой и несчастливой жизни.

— Прости меня, Альен. Я не должен был скрывать от тебя свои поиски и не должен был уходить. Я мог бы впустить тебя побродить по моему раскаянию, но, боюсь, у тебя хватит собственных терновых шипов…

— Да, — Альен даже не заметил, когда на его шёпот стал отвечать тоже шёпотом. И не сразу осознал, что у него на лице вот уже несколько минут красуется улыбка, достойная Соуша по уровню бессмысленности. — Точно, терновых шипов предостаточно.

С шутливой небрежностью Фиенни водрузил локоть ему на плечо — так опираются на удобную мебель. В любом другом случае Альен с возмущением сбросил бы чужую руку, а сейчас смог лишь беззвучно расхохотаться.

— Так что же? — Фиенни не опустился до подмигивания, но оно звучало в его тоне. — Всё-таки выпьем чаю?

— О да, — торжественно выдохнул Альен. — Столько чаю, сколько пожелаешь. И ещё… — он еле сдержал новый глупо-радостный смешок. Он должен сказать это, если Фиенни всё ещё нужна ясная голова. — Травы лучше подбери сам.

* * *

…Они разговаривали весь вечер и всю ночь, а потом ещё сколько-то. Альен потерял счёт времени.

Мрак уже лёг на зелёные занавески в доме Фиенни, хотя потрескивание красноватых огоньков в жаровне разгоняло неуютную темноту. Альен допивал, наверное, тридцатую чашку травяного чая и слушал, как сама по себе тихо наигрывает серебряная лира в углу.

Он был счастлив.

Так просто — и так дико было это осознавать. Он уже очень давно не был счастлив и лишь сейчас понял, как изголодался по этому чувству. В каждом глотке питья, в лакомствах и жаровне, в извилисто-печальной мелодии лиры — во всём был особый, законченный смысл. Внутри этого смысла было тепло, и не хотелось слишком уж много думать. Альен знал, что чрезмерные размышления погубят хрупкую красоту этих мгновений. Он хотел растянуть их до бесконечности.

— Заменим чай на вино? — шутливо поинтересовался Фиенни, перейдя на кезоррианский. Он говорил на всех языках Обетованного одинаково замечательно — Альен бы завидовал, если бы мог.

Он улыбнулся и отставил чашку. Фиенни сидел напротив, поджав под себя ноги — так, как всегда любил. В полутьме его глаза казались особенно похожими на кошачьи… Если котам по воле природы иногда достаются серые глаза. Забавная мысль.

— Раньше я любил его, действительно, — протянул он тоже по-кезорриански.

— Ну конечно, я помню.

— И что за привычка отвечать на вопрос раньше, чем я его задал?…

Уголки губ Фиенни задрожали от новой улыбки, а потом он фыркнул в ладонь — тоже именно так, как всегда, и это было прекрасно.

— Никто не виноват, что всё написано у тебя на лице, ученик.

— Просто ты слишком проницателен, учитель.

— О да, ещё больше похвал — ты же знаешь, как я это люблю.

— К чему сарказм, если правда любишь?… Да, кстати, это интересное предложение.

— Интересное предложение, в самом деле? — промурлыкал Фиенни. — Ты соглашаешься на вино просто так? О четверо ти'аргских богов, кто похитил и подменил Альена Тоури?!

Альен слез с кресла (он так разнежился, что это далось нелегко) и сделал пару шагов к Фиенни, с удовольствием наблюдая, как он в ожидании прищуривается.

— Я мог бы спросить о себе то же самое, — вновь переходя на ти'аргский, сказал он и, прикрыв на миг глаза, небрежно попросил у задремавшего в груди Хаоса бутылку вина. Она появилась на столе почти сразу — громоздкая и немного пыльная. — Раньше ты не предложил бы мне это первым.

— Откуда ты знаешь? — неожиданно тихо и серьёзно спросил Фиенни, глядя на него снизу вверх.

Внезапно Альен остро ощутил, что они всё-таки в Пустыне Смерти, а вокруг дома реют призраки драконов и оборотней, умерших века назад… Стоять вот так близко к Фиенни, который не отбрасывал тени, было всё равно что заглядывать в безмолвную даль, полную золотого песка — или вязнуть в его зыбучести.

— Я не знаю, — хрипло согласился он. — С тобой ничего нельзя знать. Одни загадки. В каждой фразе — много смыслов одновременно, и ты словно бьёшь наудачу.

— А ты научился считывать их все сразу, — задумчиво произнёс Фиенни, прихлёбывая чай. Альен видел, как дёрнулось его горло, но не слышал глотка. Он уже сам не знал, тень ли перед ним.

— Да уж, — с невесёлой улыбкой он взялся за бутыль. — Пришлось научиться.

— Дело в том… — Фиенни прервался, чтобы взять бокал. Кончики их пальцев соприкоснулись. Альен заметил, что озвучивает это про себя с нездоровым упоением, и отступил на полшага. — В том, что я и сам чаще всего не знаю, какой из смыслов собираюсь вложить в слова.

— Это я уже понял, как ни странно, — съязвил Альен. Он пригубил вино; на губах остался терпкий привкус, раскрывшийся неспешно, точно ночной цветок. Из центральной части Кезорре, как он и предпочитал. Возможно, с виноградников Ариссимы или Гуэрры.

— Ты не закончил кое-что, о чём мы начали говорить, — вспомнил Фиенни, постукивая ногтем по бокалу. Альен по привычке задался вопросом, случайно или намеренно он это «вспомнил» — но потом решил, что раздумывать бессмысленно. Пусть всё идёт, как идёт.

Может, его на самом деле похитили и подменили, как младенцев из сказок про боуги? В их колыбели, правда, обычно подкладывали полено или кусок железа. Леди Тоури, наверное, согласилась бы, что это недалеко от истины…

— По-моему, ту тему лучше не затрагивать.

— Потому что мы говорили о любви? — в глазах Фиенни заплясали серебристые искорки. Он опять улыбался той вкрадчивой улыбкой, от которой Альен утрачивал душевное равновесие — или то, что наивно за это равновесие принимал.

— Не совсем о любви. Мы говорили о зависимостях. О добровольной несвободе.

— А ещё о Хелт.

— О тебе и Хелт.

— Могли бы о тебе и Ниамор, о тебе и леди Море… — Фиенни с невозмутимым видом выдержал паузу. Кажется, Альен всё-таки слишком много успел ему рассказать… Как и всегда, собственно. — О тебе и Тааль-Шийи. О тебе и этом юноше-бастарде, Ривэне из Дорелии… Может, хватит ревновать? Это как-то смешно с твоей стороны.

На несколько секунд язык Альена присох к нёбу, так что он даже забыл поинтересоваться, за какую провинность Фиенни величает Ривэна незаконным сыном. Он и так, бедняга, сирота.

— Я не ревную.

Фиенни издал невнятный звук — нечто среднее между зевком и скептическим мычанием.

— Хочешь повыяснять отношения, как пожилая супружеская чета? Я не против, иногда это забавно.

— Иногда, но не теперь, — Альен одним рывком опрокинул в себя бокал и поморщился. Так пьют дорелийский сидр или эль в Альсунге, но уж никак не вино… Впрочем, для него это сейчас не было препятствием. — Ты сказал, что иногда одно лучше другого, правильно?

Настала очередь Фиенни морщиться — то есть по-детски беззащитно хмурить лоб.

— Как же ты обожаешь эти ханжеские шифры, Альен… Будто письменность кентавров: без дурман-травы не разобраться. Говори прямо, ученик.

— Я и сказал прямо, — обречённо вздохнув, Альен продолжил почти нараспев: — Ты говорил, что свобода лучше несвободы, а… — он запнулся: терпеть не мог произносить банальности. — А не-любовь — любви.

— В чём-то, — уточнил Фиенни. Он обхватил колено, рассеянно переплетя пальцы, и Альен лишь теперь заметил, что они похожи на пальцы русалок — такие же до зеленоватости бледные. — Я говорил: в чём-то, а не в абсолюте.

— Может быть… Я не говорю, что не согласен, но… В чём именно?

Взгляд Фиенни стал странно-глубоким — таким, будто ему известно всё в Мироздании, будто он видел концы и начала всех дорог. Переливы лиры на мгновение замерли.

— Кажется, ты всё-таки не так меня понял. Ты ведь уже предположил.

— Да.

— Неверно.

— Ты ведь не знаешь…

— Знаю.

Разговор двух умалишённых, если послушать со стороны… Альен хмыкнул и добавил себе ещё вина. Оно выплеснулось в бокал с густым и невесёлым звуком — как обрядовая кровь на могиле Нода из Овражка.

На могиле, куда Альен приходил, чтобы воскресить сидящую перед ним тень.

— Тогда мне можно не озвучивать?

— Можно, разумеется, — Фиенни сместился влево; огоньки жаровни теперь лучше освещали ему лицо, и это сбивало с толку. — Но я хочу, чтобы ты всё-таки озвучил. Иначе есть вероятность, что мы впервые в жизни друг друга не поймём.

Раздался еле слышный топоток, и под дверь на улицу шмыгнула песочного цвета ящерица. Единственное, должно быть, живое создание на огромной площади вокруг. По сути дела, они с Фиенни сейчас одни в целом мире, и всему Обетованному — по обе стороны океана — не добраться до них. Ни Хаосу, ни Порядку нет до них дела на целых три дня. Щедрый (щедрый без всякой иронии) подарок судьбы… Альен уже не впервые поймал себя на том, что умоляет время остановиться или тянуться помедленнее, стать густым и вязким, точно мёд. То, к чему он так жадно рвался, то, ради чего пересёк мир и ради чего допустил смерть Бадвагура, — уже случилось.

Или ещё не случилось до конца?…

Его бросило в жар, мысли начинали путаться. Предметы обрели расплывчатую округлость, а цвета напитались нездешней яркостью — как во сне или после снадобий. Альен намеренно позволил себе опьянеть, хотя делал это нечасто. Когда ещё у него будет такая возможность?

О, шепнуло что-то внутри, лучше бы никакого «будет» вообще не существовало… Может, оттого Фиенни и дал Хелт убить себя — из-за жажды остановившегося мига, то есть полного покоя и забвения?

— Плоть, — бросил Альен, растирая кончиками пальцев вдруг занывшие виски. — Плоть, которая ограничивает. Я не прав?

— Нет, — ответил Фиенни. И сделал глубокий вдох, точно собрался что-то пояснить, но передумал. Он смотрел теперь куда-то в пустоту за плечо Альена; хотелось развернуться и проверить, не стоит ли там вездесущая Сен-Ти-Йи со своими рожками или разноимённая Мельпомена в чёрных одеждах. Альен бы не удивился, если бы кто-нибудь из бессмертных проник сюда — потешиться тем, как Повелителя Хаоса огненными волнами несёт к предательству…

— Ты имел в виду что-то шире? Там было слово «ограничить»… — язык ради приличия решил позаплетаться. — Или «остановить», не помню точно.

Фиенни вздохнул.

— Я сказал, что остановить другого можно, только будучи свободным. Лишь свободный может сопротивляться — обстоятельствам, судьбе, чему угодно. Зависимости от другого (я подразумеваю в основном любовь, это верно) оставляют без этой способности.

— Остановить можно от насилия, от зла! — запальчиво сказал Альен, возвращаясь к привычке спорить с ним. — А если…

— Если?…

Альен не стал отвечать. Просто встал и шагнул к нему.

— Ты не тень, — сказал он. — Сейчас мне кажется, что ты и сам забыл об этом.

— Ты хотел возразить тем, что совершенная свобода равна смерти?

— Я хотел возразить, — Альен присел рядом с креслом Фиенни и прижался лбом к подлокотнику, — тем, что могу коснуться тебя. И не нужно меня останавливать.

Какое-то время тянулось молчание.

— Дело не в этом. Я мёртв. Меня нет, Альен, — на его имени голос Фиенни во второй раз дрогнул; Альен услышал прорвавшееся в нём отчаяние. Дико, но это оживило его: будто возродилась надежда на то, что…

— Значит, ты и сам?…

Длинные пальцы, слегка дрожа, легли ему на затылок. Альену становилось всё сложнее дышать — точно возвращались припадки с чёрного корабля, сотворённого из монстра Дии-Ше. Он боялся пошевелиться.

— Конечно.

— Я хочу сказать…

— Да, Альен.

Он чувствовал каждое касание этих окаянных пальцев, тёплых совсем не как пальцы тени… Чувствовал слишком остро. Ни один учитель, друг, ни одна (о бездна) женщина не творили с ним этого. Никогда не были так жестоки. Ни один не посмел умереть.

Каждое движение Фиенни отдавалось в Альене громом, рыком сотни чудовищ — так, что невыносимо было терпеть. Теперь он, по крайней мере, точно знал, что вино ни при чём.

Молясь всем существующим и выдуманным богам, Альен поднял руку и положил на его ладонь. Потом — не заметил, как приподнялся с колен, как Фиенни сполз с кресла, как опять смешалось их дыхание и не осталось границ между мыслями. Его оглушала вполне телесная боль от того, что творилось с душой: в неё заново вживался тот, кто на самом деле был там всегда; Альена зашивали. Дымчато-серые глаза совсем рядом, и…

— В бездну, — процедил он, с благоговением касаясь щеки Фиенни — нежнее, чем коснулся бы бабочки Поэта. — В бездну смерть. В бездну жизнь. В бездну Хелт и тауриллиан. Я не хочу ничего знать.

— Я тоже не хочу, — с неподдельной скорбью прошептал Фиенни; его ресницы грустно дрогнули. — Не знать всегда проще. Даже о русалках и драконах, как выяснилось.

Но значит ли это?…

Нет. Невозможно в это поверить. Это слишком хорошо, потрясающе, божественно, чтобы стать правдой. Может, это и реально в каком-нибудь из миров Мироздания, но только не в Обетованном… Альен никогда раньше не думал, что от счастья, как и от боли, может разрывать изнутри.

— Ты тоже?… — он проглотил ком в горле, стараясь унять пламя, незримо клокотавшее в груди, в животе и меж рёбер. Он должен, обязан остановиться. Терпеть. Ему и в прошлом казалось, что Фиенни — туманного и прозрачного, как сон, как лунная ночь, — может просто раздавить его напором.

— О Альен, — выдохнул Фиенни. — Ну конечно, я тоже. Никогда и ничего я не желал так сильно, как вернуться… Вернуться к тебе. Только к тебе, насовсем, — он помолчал и добавил — одним гортанным шумом, скороговоркой, знахарским бормотанием: — И при жизни никогда и ничего не желал, как того же. В ночь, когда пришла Хелт, я набирался смелости, чтобы рассказать тебе всё — о западном материке, о драконах, о тауриллиан… И о себе. О нас с тобой. К сожалению, я протянул, потому что никогда не был таким же храбрым.

Нет, это уже нельзя было выдержать. Просто невозможно, что бы там ни говорили, ни писали, ни думали — по этому поводу и другим, в Обетованном и прочих мирах. Альен потянулся к нему…

И схватил прохладный воздух, дымку, у которой не было формы.

Значит, действие иллюзии закончилось. Ему хотелось, по-волчьи запрокинув голову, выть от отчаяния. Может, попросить пару уроков воя у Цидиуса?…

— Нет, Альен. Не мучай напрасно себя и меня… У меня нет плоти.

— Будет.

Даже это простое слово с трудом вспомнилось ему. Он кипел и пузырился от злобы на безымянное зло, отнявшее у него возможность обнять Фиенни, наконец-то сказать ему, наконец-то услышать в ответ… правду. Наконец-то освободиться от этого груза, конца которому не видно, как пути Лааннана из поэмы Поэта.

— Я верну тебя в мир живых. Если ты этого хочешь, то возвратишься ко мне.

— Но цена, Альен…

— Любую цену я заплачу.

…Он провёл у Фиенни три дня, в общей сложности, если не уточнять, — а если уточнить, то целую вечность. Границы часов и секунд смазались. Он вдохнул, выдохнул — и вновь оказался в реальности, которая не знала ни смысла, ни снисхождения.

В реальности, до краёв наполненной болью.

Их прощание втиснулось в сердце на тогда и потом — стало очередным рубцом, которому не судьба зарасти. Альен мечтал об этой встрече как о высочайшем счастье в жизни, жаждал её, лелеял каждую воображаемую подробность, смешивал и глотал дурманящие снадобья, всё — чтобы ещё на пару лишних вдохов оказаться там глаза учителя голос учителя тело друга брата врага любовника — Отражения; и ложь бесконечно-благостная ложь с его уст такая спокойная что чернила льются и льются точно кровь из проткнутой груди и винную пробку может быть взять чтоб заткнуть…

Счастье обернулось гораздо большей болью, чем он в принципе мог представить.

— Я не хочу уходить.

— Я знаю.

— Нет, не знаешь. Сейчас ты не можешь понять меня… Даже близко.

— Почему же не могу? Я говорил тебе, Альен: пользуйся тем временем, что у нас есть.

— Но мне этого мало.

— Тебе всегда будет мало. Всегда, и если я вернусь в мир живых — тоже. Когда то, чего ты так хочешь, исполнится, ты будешь разочарован.

— Не буду, — устало и неуверенно возразил Альен.

— Будешь, — с непередаваемым, почти довольным выражением произнёс Фиенни — будто поставил печать на сургуче.

Он был прав, конечно, как обычно. Вот только легче от этого не становилось.

— Тогда это значит… Полное отчаяние? Никакой надежды?…

— Слушай то, что я говорю, Альен… И слушай, как говорю. Думай сам. Разве здесь, сейчас, рядом с нами, есть отчаяние?

Альен покачал головой.

— Много лет я клялся вернуть тебя. Каждый день. Каждую ночь. И сейчас повторяю клятву.

Может быть, он даже заплакал; низкое зрелище. Да какое там может быть — конечно же да, заливался слезами как жалкий мальчишка как тогда в детстве когда жаловался Алисии на отца (но на мать никому) когда бегал от тумаков Горо когда бегал от псевдодрузей среди лордов Ти'арга и в Академии… Вечно он бегал, добежал лишь теперь — и вот захлёбывается слезами, целуя чьи-то холодные руки, которые тают, тают, тают, как его собственная жизнь, которые не согреть кровью всех живых и всех мертвецов Обетованного…

А он бы отдал её, чтобы согреть.

Будь проклята жизнь, в которой они не успели сказать друг другу ту правду, что сказали теперь, — смешную и главную правду.

Будь проклята, именем Хаоса.

* * *

Входя под своды Золотого Храма, Альен уже знал, что должен сделать.

Он мягко отстранил Тааль, которая испуганной птахой кинулась к нему (хотела, наверное, узнать, как всё прошло); отвернулся от Ривэна; в одном из залов разыскал Сен-Ти-Йи, чьи рожки чернели ещё блудливее, чем обычно. Сегодня она — с продуманной издёвкой, разумеется — благоухала жасминовым ароматическим маслом.

— Я принял решение, как ты и просила, — выдохнул Альен, заглянув ей в глаза. — Я хочу провести обряд. Я хочу связаться Узами Альвеох с Тааль-Шийи и расчистить путь Хаосу… До конца раскрыть разрыв. Когда мы можем начать?

Улыбка, расцветшая на лице бессмертной, была исполнена злобного торжества. Альен скорее почувствовал, чем услышал горестный вскрик за спиной; голос Тааль. Но его это уже не интересовало.

ГЛАВА XX

Дорелия, Энтор

Синна проснулась на рассвете. Точнее, было время рассвета — но солнце укрылось за седыми вихрами туч, и в узкое окно её покоев заглядывала утренняя серая хмарь.

Было не по-весеннему холодно. Прогнувшись в спине, Синна повернулась набок, чтобы собрать в складках простыни остатки ночного тепла. Простыня из тончайшего льна была бледно-зелёной, в тон убранству комнаты, которую отвели для леди Синны эи Заэру. Она заново привыкла к коврам, туалетному столику, тонкому белью и гобеленам на стенах так быстро, будто никогда не приходилось от всего этого отвыкать.

Это был её мир, и она вернулась. Она нежилась в благах, пользуясь тем, что положено ей по праву рождения. Путешествие в Ти'арг, Кезорре и обратно научило её, среди прочих истин, самой естественной и простой: пользоваться нужно каждым шансом, который предоставляется. Пользоваться деньгами, властью, красотой или талантом — не роскошь, а обязанность. Разве можно, не пользуясь, выжить в мире, где есть маги из Дома Агерлан и служащие Прародителю фанатики, Линтьель и королева Хелт?… Ринцо Алья был благороден, как и его художница-жена. Король Тоальв Ти'аргский, дряхлый калека, был благороден, и его рыцари шли в бой, допуская только чистые средства… Что в итоге стало со всеми ними? Где они — может, боги поведают?

Отец, едва оправившись от своего приступа, приказал поселить её в этих покоях и приставил к ней девушку из королевского штата прислуги. Синна была не единственной леди, нашедшей убежище во дворце на время войны, но у неё одной всегда, как по волшебству, появлялось всё необходимое — вплоть до душистого мыла, засушенных цветов для причёски и румян, о которых другие женщины не смели мечтать. И это в дни, когда все дороги к Энтору перекрыты альсунгскими войсками, когда хлеб и сыр выдаются по весу, а люди в бедных кварталах давно голодают. Стражники, патрулировавшие город днём, как и Когти, которым принадлежали ночи, докладывали лорду Заэру и другим советникам короля, что мастеровые, фермеры и крестьяне из предместий потихоньку начали есть собак и кошек — поскольку другое мясо было им недоступно…

Совесть Синну почему-то не мучила. Возможно, потому, что бесконечно длинные дни пряток от новых Правителей Кезорре и последующего возвращения они с магом Авьелем провели впроголодь. Иногда они вынуждены были обходиться в день одной пшеничной лепёшкой, разломленной надвое. А погрузившись наконец-то в горячую ванну, Синна долго удивлялась тому, как глубоко в её тело въелась грязь…

Юные придворные щёголи и молодые рыцари, наоборот, кипели в праведном гневе. «То ли ещё будет», — вздыхали лорды постарше — те, кто знал, что такое война. Осада тянется не первую неделю, и столица отрезана от всего королевства. Им не остаётся ничего, кроме самоограничения.

«На улице Риандира Второго произошла драка, милорд. Началось всё, кажется, с того, что одна из соседок уличила другую в краже корзинки яиц… Есть жертвы».

«Милорд, жрецы Прародителя опять держат речи на Храмовой площади. Призывают аристократов покаяться и обвиняют их, требуют выдавать больше еды для нищих… Замечены те, кто допускает выкрики в поддержку Хелт, называя её «Белой Королевой, спасительницей простых людей» — однако таких меньшинство, слава Эакану и Шейизу».

«Милорд, утром был пожар в доме верховного судьи. Пламя, к счастью, скоро потушили, но оно успело перекинуться на энторский дом леди Гинто, расположенный по соседству… Объявить это несчастным случаем или происками черни, как Вы считаете?»

Такие доклады Синна выслушивала каждый день, когда помогала отцу в приёмные часы. Потом они заканчивались, и старик, не щадя себя, отправлялся в город — проверить общее положение, а заодно удостовериться, что укрепления в порядке и новых атак на стены не было. После болезни лорд Заэру всё ещё был бледным и исхудал, как потёртая чёрная трость, но жаловаться и сдавать не планировал. Лекарь короля ежевечерне снабжал его порцией снадобий и порошков — не всегда лишь от головной боли… Синна даже не пыталась убеждать отца поменьше трудиться: она прекрасно знала, как это бессмысленно.

В рейды по городу лорд её не брал. Как и другим придворным леди, ей воспрещалось покидать дворец, и в этом (только в этом) отец был с нею по-прежнему суров.

При дворе она теперь считалась крайне интересной — девой-героиней, которая пережила множество приключений и опасностей. Лорды и рыцари осыпали её комплиментами, дамы недобро косились, девочки-подростки вздыхали с завистью. Из менестрелей, искусством которых король любил наслаждаться в мирные времена, двое или трое, казалось, готовы были продать себя в рабство на Минши — лишь бы услышать полную историю Синны эи Заэру и переложить её в песни. Пожалуй, это стало бы для них самым надёжным способом прославиться — за неимением новых героических сюжетов о победах, одержанных воинами Дорелии… Но Синна их сторонилась. Во-первых, ей не хотелось ни с кем откровенничать о том, что она пережила. Кезорре напоминало ей теперь совсем не о лаврах, музыке и сладком вине, а Ти'арг — не о Старых горах, уютных городках и Академии. Ни там, ни там она не нашла ничего, кроме крови, лжи и предательства.

А во-вторых, Синна больше не доверяла менестрелям, и её не тянуло к их обществу. То же можно было бы сказать и о магах, если бы…

Если бы не главная язва дворца по имени «господин Авьель из Лоберо».

При мысли о нём Синна улыбнулась, сразу следом поморщилась — и скатилась с постели, поправляя ночную рубашку. Да, альсунгцы за стенами Энтора; да, Хелт ведёт к ним подкрепление — и что же дальше?… Лично она не властна что-то изменить, да уже и не рвётся менять. Пусть ход событий определяет кто угодно — маги или воины, убийцы или короли. Пусть приносятся новые жертвы, если так угодно судьбе. Она леди Заэру, наследница своего отца, и её жизнь продолжается. За ночью приходит новое утро — пусть серое, — и надо бы приказать служанке растопить камин…

Разве что пункт о «наследнице» оказался под угрозой в последнее время. Отец не раз делился с ней безрассудным замыслом — узаконить Ривэна (этого прыщавого мальчишку, оборванца с воровским прошлым!) как своего племянника и сына дяди Ринальда. Синна отнеслась к этой идее без восторга, но пока молчала о своих возражениях. Она вообще поняла, как полезно уметь молчать… Пока очень уж много других забот, а поспорить о семейных делах они с отцом всегда успеют.

Успеют, если Хелт разобьют. Лишь тогда эти споры будут иметь какой-то смысл — после Великой войны…

Синна позвонила в колокольчик на прикроватном столе. Служанка, как выученная гончая, тут же выскочила из смежной комнаты и присела в реверансе.

— Доброе утро, миледи. Прикажете подать воду для умывания?

— Да, Лирти, — Синна зевнула, озабоченно разглядывая в зеркало морщинки у глаз. И когда они появились — неужели в последние месяцы?… — И займись камином.

— Будет сделано, миледи. Какое платье прикажете приготовить?

Синна поразмыслила.

— Тёмно-зелёное — то, что с золотой тесьмой на рукавах.

Цвета Дорелии — отец будет доволен…

Обычные процедуры умывания и одевания прошли в тишине. Синна упивалась этой тишиной, каждое утро радуясь, что Лирти не замечает её блаженства: во снах она снова и снова слышала крики раненых на кезоррианском и шипение гигантской чёрной змеи… Синна вздрогнула, опять провалившись в тот кошмар, и отчитала себя за неуместную задумчивость.

— Ваш завтрак, миледи.

Лирти уже поставила перед ней серебряный поднос. Чашка липового отвара, два ломтика хлеба с маслом, тонко нарезанный сыр, ветчина и мёд… Синна вздохнула, вспомнив об обедах в замке Заэру — не отличавшихся, возможно, изысканностью, но всегда изобильных и вкусных. Там ли теперь повар, конюх, пухлые сёстры-близняшки с кухни? Благополучно ли родила домоправительница Тайнет?… Так жаль, что ей не удалось повидаться с ними. Синна решила поехать в Энтор, а не домой — потому что была нужна отцу; потому что дороги королевства кишели альсунгцами, точно зловредными паразитами; потому что ей всё же хотелось помочь в осаде…

Ну, и ещё — потому что направление выбирала не она, а её охранник и спаситель. Авьелю не терпелось предстать перед королём Абиальдом и предложить ему свою службу против альсунгцев… Честно говоря, именно эту причину следовало счесть главной. В Авьеле, как бы он ни ярился по этому поводу, было много от тирана. Это отталкивало Синну в мужчинах.

По крайней мере, раньше отталкивало.

Она не испытывала голода, но поесть было нужно: день, скорее всего, предстоит нелёгкий — да и когда ей в последний раз повезло прожить лёгкий день?… Синна быстро расправилась с частью завтрака, и, пока Лирти укладывала ей волосы, небрежно спросила:

— От господина Авьеля не было записки?

— Нет, миледи.

Если служанка и удивилась, то разумно не подала виду. Её пальцы продолжали с нежностью возиться в рыжине.

— И мальчика-посыльного?

— Нет, миледи. Изволите написать письмо?

— Нет… Где он сам, ты не знаешь?

— Господин волшебник? Не знаю, миледи. Должно быть, в библиотеке или ещё у себя. Говорят, он засиживается ночами, изучая книги по колдовству…

В голосе Лирти послышалось пугливое восхищение. Синна фыркнула: так относиться к магии впору босоногой деревенской девчонке, а не девушке при дворе… Либо, более верно: так относиться нужно к магии кого-нибудь вроде чернокнижников из Высоких Домов Кезорре. Или Линтьеля. Или Хелт.

Что опасного, интригующего может быть в Авьеле, за исключением нелепых приступов гнева и едких шуток? Решительно ничего. В Ринцо и то было больше загадок, а человека очевиднее Ринцо Синна представляла себе с трудом…

Тем не менее, она еле дождалась того мига, когда Лирти наконец-то воткнула в причёску последнюю шпильку. Дома Синна никогда не сооружала из волос такие букеты, но при дворе надо держать лицо.

— Я отлучусь ненадолго. Если лорд-отец будет искать — скажи, что мне необходимо было поговорить с… кое с кем. И что я скоро приду к нему.

— Конечно, миледи. Доброго дня.

* * *

Авьель, действительно, был у себя; он сонно тёр глаза над фолиантом с порыжевшими страницами. Книга едва умещалась на его столе, где царил ужасавший Синну беспорядок из клочков бумаги с пентаграммами, лужиц застывшего свечного воска и загадочных амулетов (некоторые из них явно были сделаны — вот ещё новости — из чьих-то когтей и зубов)… На осторожный стук Синны маг не ответил, так что она просто вошла — и сразу натокнулась на кислый орехово-карий взгляд.

— Доброе утро, господин Авьель, — Синна поздоровалась по-кезорриански. Сегодня она предпочла бы быть с ним милой и любезной (надо же когда-нибудь начинать)… Тем более, повод был более чем весомый: два дня назад отец получил с пограничной сторожевой башни весть о том, что огромное войско Хелт, собранное в Академии, уже вступило в пределы Дорелии. В такие тяжкие дни лучше быть заодно, чем тратить время на словесные пикировки.

— Вы так считаете?…

Авьель не встал ей навстречу, как того требовал придворный этикет. Синна стойко не обратила на это внимания.

Она должна выяснить, как обстоят дела на стенах и когда им предстоит ждать нового штурма Хелт… Хотя Синна довольно смутно представляла себе, сколько именно дней нужно такому количеству людей и лошадей (говорили о десяти тысячах), чтобы добраться до Энтора, ей было ясно: совсем скоро они будут здесь. И отец, и Авьель в разговорах с ней избегали этой темы, но она намеревалась добраться до истины.

— Почему бы и нет? В городе ведь по-прежнему тихо, если я не ошибаюсь?

— Да уж… — кезоррианец скорчил гримасу. — В городе по-прежнему тихо, а Ваш кезоррианский по-прежнему режет слух, миледи. Вы отвлекли меня от работы, чтобы сообщить, что считаете добрым это промозглое утро?

Синна терпеливо вздохнула и ещё раз пообещала себе, что не поддастся сегодня на желчную мрачность Авьеля. С какой стати ей враждовать с человеком, который спас ей жизнь, — пусть даже характер у него скверный, а гордыня не знает границ?…

«Промозглое утро». Как часто он жалуется на холод. Ещё бы — дождливая весна Дорелии должна казаться ему, с младенчества купавшемуся в солнце южного Кезорре, настоящей зимой.

— Хорошо, давайте говорить на дорелийском. Мне просто хотелось проведать Вас. Я могу сесть?

— А я могу запретить Вам?

— В общем — да, это же Ваши покои.

— Это Ваше королевство и, не побоюсь сказать, почти дворец Вашего отца, миледи, разве нет?… Вас никогда особенно не интересовало, хочу ли я видеть Вас, или быть с Вами откровенным, или прыгать вокруг, млея от восторга, как шуты из Ваших придворных знакомых… Вы искренне уверены, что всё Обетованное вертится вокруг Вас, а я обязан отрываться от этого, — Авьель постучал согнутым пальцем по книге, — в угоду Вашему капризу поболтать. Поэтому — прошу Вас, садитесь.

Резкая тирада хлестнула её, точно пощёчина. Но Синна невозмутимо шагнула вперёд и опустилась в кресло, спрятав обиду до более подходящего времени. Когда-нибудь она припомнит всё этому надменному скандалисту…

Когда-нибудь — если они переживут битву с Хелт.

— Мне жаль, что у Вас сложилось ложное представление обо мне, — тихо сказала она. — Надеюсь, что в будущем смогу его изменить.

Нервные губы Авьеля скривила улыбка. Синна поймала себя на том, что разглядывает знакомую родинку на его виске и мысленно сравнивает узор его морщинок со своим собственным… Она стала смотреть на книгу. Что-то о магии, несомненно: старинный шрифт, формулы и небычные миниатюры. Под рецептом какого-то зелья был слегка выцветший рисунок: набросок дерева, фигурка волшебника в балахоне и пересекающиеся лучи, которые образовывали второе, точно такое же дерево.

Синна с трудом подавила приступ детского любопытства. Меньше года назад такое же зудящее чувство подтолкнуло её к побегу из замка; но с тех пор оно не возвращалось, и Синна привыкла думать, что оно оставило её, сделав холодной и застывшей изнутри, похожей на большинство леди Дорелии…

Значит, Авьель читает о магических иллюзиях?…

— Вы верите, что сможете изменить всё, миледи. В этом Ваша беда — Вы-то всегда всё знаете, и Ваши представления не могут быть ошибочными… Всё в порядке, я привык.

— Вы забываетесь, господин Авьель.

— Ах, простите! — смуглые руки взметнулись вверх, и на миг Синне почудилось, что между ними затрещала молния. — Должно быть, я забылся ещё в тот день, когда вытащил Вас из озверелой толпы в Вианте?

— Не слишком-то благородно напоминать мне об этом — несмотря на то, что я всегда буду признательна Вам…

— Не слишком благородно? О, разумеется… Вам трудно вспоминать о минуте своей слабости, не так ли? Вновь приношу извинения. Сколько раз ещё я должен извиниться, чтобы Вы перестали освещать мой уголок своим присутствием?…

Синна переплела пальцы так, что ногти вонзились в ладони, и уставилась в зелёный шёлк платья. Как он смеет напоминать ей об ужасе бунта в Вианте — и о ней самой, дрожащей, испуганной, перепачканной в крови и рвоте?! Кезоррианец своего добился: гнев полыхал в ней, как лесной пожар. Она уже не помнила толком, зачем пришла сюда — зачем она вообще снова и снова сюда приходит… Это уже пахнет унижением, а после подлости Линтьеля она поклялась себе не унижаться ни перед кем.

В том числе перед теми, кто достоин этого.

— Вы со всеми женщинами так жестоки или только со мной, господин Авьель?

Заметив её растерянность, маг будто бы смягчился. По крайней мере, книгу он закрыл — столешница опасно скрипнула, прогнувшись под такой махиной.

— Вам опять хочется, чтобы я признал Вас уникальной?… Миледи, мы это уже обсуждали — и в нашем путешествии, и после. Вы храбрая и неглупая девушка, но я не могу превозносить в Вас ничего, кроме известного имени. Я не Ринцо Алья и не этот его друг, скользкий тип, сторонник Домов… Ир Пинто, если я не ошибаюсь, — Авьель отвернулся, и теперь Синна видела его суровый чеканный профиль на фоне красной обивки стен. Она вдруг почувствовала, что робеет — совершенно как перед отцом или королём Абиальдом. — И с Вами, и с другими я честен. И я не нуждаюсь в постоянных подчёркиваниях того, как Вы мне признательны. Это тешит Вашу гордыню, но не мою.

Синна расцепила замок пальцев и поднялась. Видимо, разговор о стенах и войске Хелт подождёт до следующего раза: сейчас она чересчур близка к тому, чтобы кричать и бросаться мелкими предметами, как рассерженная жена торговца.

— Я повторяю это не для того, чтобы тешить свою гордыню, а для того, чтобы Вы наконец услышали… Впрочем, — она подбавила в улыбку немного печали, — мне, наверное, не стоит на это рассчитывать… Позвольте задать только два вопроса.

Соглашаясь, Авьель молча склонил голову — угрюмый, злобный ворон… Такой гордый и обиженный на весь мир, оторванный от персиковых рощ родного Лоберо. Синне захотелось сходить в храм Льер, чтобы помолиться за него там. А лучше — в храм Шейиза: огонь магу явно ближе; что же остаётся, раз здесь нет святилищ кезоррианских богов… В битве за Энтор он, бесспорно, полезет в самую гущу и не станет себя щадить — может, хотя бы боги его образумят.

— Каковы Ваши успехи в тренировках? Моя помощь ни в чём не требуется?

— Мне требуется исключительно помощь людей с Даром или Отражений, миледи, — тёплые карие глаза опять насмешливо прошлись по ней сверху вниз… Принц крови, не иначе. — Спасибо за заботу, я неплохо помню своё ремесло.

— Рада слышать, — Синна невозмутимо кивнула. — Тогда — второе… Если Вас всё ещё терзают кошмары, я могу поделиться снадобьями. Лекарь его величества готовит их для меня и отца.

Авьель долго молчал — так необычно долго для него, что Синна встревожилась. Потом встал, почти стукнувшись макушкой о золочёную раму портрета Таллиама Первого. Синне не нравилось лишний раз созерцать его долговязость: рост Авьеля, как и всё в нём, подавлял её, заново напоминая о его невыносимом превосходстве.

— Благодарю, миледи. Время от времени мне и правда снится, как кочевники Шайальдэ напали на мой город… И от памяти о Вианте страдаете не только Вы. Я…

Его перебил отдалённый зов труб. Герольды трубили, должно быть, на стене вокруг дворцового сада; затем их сигнал подхватили другие, и вскоре шум заполнил дворец, сдавив Синне уши. Изящным трубам, которые король Абиальд не так давно ввёл при дворе по примеру Ти'арга, вторил ни на что не похожий, грозно-низкий стон боевых рогов. В коридоре загремели доспехи стражников, забормотали чьи-то голоса. За этой мешаниной Синна едва различила колокола — в городе звонили в храмах Льер и Прародителя.

Авьель побледнел.

— Я должен идти, миледи. Вам стоит вернуться к себе. Заприте покои изнутри и не отпускайте от себя служанку… Если у Вас есть какое-нибудь оружие, держите его под рукой.

Оружие? Он предполагает, что на этот раз альсунгцы могут добраться до самого дворца?… Синна ощутила дурноту.

— Что это значит? Общая тревога?

— Да, — Авьель вышел из-за стола, легко подхватил её под локоть и, не церемонясь, потянул к двери. — Вчера Ваш отец сказал мне, что войско Хелт в дне пути отсюда. Похоже, я наконец-то дождался личной встречи с Белой Королевой…

Синна дёрнулась, попытавшись вытащить руку, но тут же осознала безнадёжность задачи… Как и тогда, на улицах Вианты, у Авьеля неведомо откуда взялась железная сила.

— Вы идёте на стены? Будет штурм?… Я должна быть там, должна хотя бы повидать отца! Отпустите меня!

— Нет, миледи. Я иду на стены, Вы — к себе, — Авьель галантно пропустил её вперёд, но в глазах у него мерцали хищные золотистые искры. Синна заметила, как он вцепился в зеркало на поясе, и желание идти на стены вдруг потускнело… Действительно, она будет мешать там — а мешать Авьелю сейчас просто-напросто опасно. — Если понадобится, я применю к Вам заклятие обездвиженности и принесу туда сам. Мне кажется, мы оба этого не жаждем… Ваш отец знал, что Вы будете рваться на стены, посмотреть на битву, и поэтому дал мне полную свободу действий. Я поклялся, что во время боя Вы будете в безопасности, а клятва Вашему отцу — не пустой звук для меня…

— Для меня тоже, — прошептала Синна и покорно взялась за дверную ручку.

* * *

Когда лорд Толмэ со своими людьми и вождь Далавар со своими агхами переправились через реку Зелёную и одолели последний переход, у стен Энтора уже шла перестрелка. Нитлот издали понял это — по крикам, свисту стрел и дыму, висевшему в сумрачном воздухе.

Чуть повреждённые стены Энтора теперь открывались ему с одного из холмов вдоль тракта. Светло-серый камень местами покрыла копоть — трудно сказать, от заклятий или от обычного огня. Лучники редкими рядами стояли между зубцов и скрывались в бойницах, одаривая альсунгцев новыми и новыми залпами. Те тоже не теряли времени даром: карабкались по приставным лестницам (их немало настроили за недели осады, обеднив окрестные перелески) и подтащили к воротам таран — огромное бревно с железным наконечником. Нитлот заметил, что кое-где альсунгцы достигли цели и добрались до верха: завязывалась рукопашная.

Они подошли к городу со стороны западных ворот, где тракт сначала взбирался на холмы, а потом вновь нырял в низину, чтобы допетлять до рва, окружавшего город. Перекидной мост через ров был опущен, и по нему сновали мечники с альсунгскими знамёнами. Дурной знак. А знамёна те самые — бело-синие, с драконом. Нитлоту не в первый раз стало горько от того, что Хелт вот так опошлила облик этих величавых существ — даже если они действительно вымерли…

Лорд Толмэ подъехал к нему и спешился. Кажется, он закончил с построением войска и воодушевляющими речами, в которых Нитлот не принимал участия. Вместе с другими магами он доплетал защитный купол над дорогой, холмами и всем их войском — вплоть до последней телеги в небольшом обозе. Молочно-белая дымка, напоминающая туман, уже окутала предместья Энтора, еле-еле не касаясь задних рядов альсунгцев — точнее, пределов той неорганизованной толпы, которую они сейчас из себя представляли… Нитлот не очень понимал, почему альсунгцев так мало и почему они не обращают на войско лорда Толмэ никакого внимания, увлечённо занявшись стеной. Творить купол вшестером оказалось гораздо проще, чем втроём (да-да, даже леди Келия участвовала — слава Порядку, она стояла далеко, по другую сторону тракта…), но он всё равно уже покачивался от усталости.

— Как у Вас дела? — спросил лорд Толмэ, стараясь перекричать ветер. В честь битвы он стянул отросшие волосы малиновой лентой (в цвет плаща и своего герба) — да и вообще, вопреки седине, выглядел бравым щёголем. С тех пор, как к ним присоединились агхи, лорд пережил настоящее преображение. Нитлот немного завидовал ему: хотел бы он быть таким же, кипящим от сил и веры…

Веры в кого-нибудь, кроме Альена. Веры во всех этих людей — несмотря на то, что среди них нет Повелителя Хаоса.

И ещё — свободным от страха за Индрис и её ребёнка, страха, который заставляет то и дело в панике хвататься за зеркало, нащупывая её сознание своим… Нитлот уже твёрдо решил: после этой битвы, чем бы она ни завершилась (пусть хоть полным разгромом Дорелии), он уговорит Индрис вернуться в Долину. Погибнуть в Великой войне за свободу Обетованного — это, конечно, красиво и достойно сюжета на её витражах, но… Но она заслуживает другой судьбы. Кто заслуживает, если не она?

— Всё в порядке! — прокричал в ответ Нитлот, глядя, как ветер треплет белую гриву коня лорда Толмэ. Конь в нетерпении рыл копытом землю, требуя немедленно спуститься с холма. — Войско построено?

— Смотрите сами… Всё, как мы и договаривались.

Нитлот приблизился и выступил из-за кряжистого вяза, чтобы рассмотреть картину получше. Лорд расставил войска так, как особенно любил — открытое пространство позволяло развернуться. Передний отряд конницы, выстроенный клином, нацелился на ворота; два других отряда — по полусотне рыцарей каждый — защищали войско слева и справа. Ровные шеренги пехоты отсюда казались сплошной тёмно-серой массой, где то тут, то там сверкала сталь. Перед первой шеренгой встали лучники — гордость лорда; большая их часть уже натянула тетиву, ожидая команды. Нитлот живо представил себе, как дразнят их спины лезущих на стену альсунгцев… Самая желанная мишень в Обетованном.

Агхи (своим Даром Нитлот чувствовал их иначе, чем беззеркальных) стояли отдельной плотной гурьбой, чуть дальше к югу, готовые в случае необходимости броситься альсунгцам наперерез и добить их. При хорошем раскладе, разумеется… При менее хорошем бородатые горняки просто затруднили бы им доступ к тракту и переправе через Зелёную. Агхи через каждые несколько мгновений горланили свои воинские кличи; драгоценные камни на их доспехах поражали многоцветьем даже с такого расстояния.

Насколько знал Нитлот, на помощь Дорелии прибыл клан Эшинских копей полным составом и, вдобавок, две-три дюжины воинов из других кланов Гха'а. Это было бы удручающе мало — если бы байки о том, что «каждый гном в бою стоит десятка людей», не оказались правдой… Он вспомнил, с какой упорной, медлительной мощью агхи теснили альсунгцев под командой сотника Рольда несколько дней назад. Во взмахах их секир была истинно каменная сила, от шагов точно сотрясалась земля. При этом старики сражались не хуже молодых — прошедшие годы (и столетия: агхи живут дольше как беззеркальных, так и народа Долины), казалось, лишь укрепили их, напитали жилистые кулаки решимостью палачей. Нитлот до сих пор не мог забыть жуткие звуки — хруст костей, чавканье, звон рассекаемых кольчуг, — под которые низкорослые воины расправлялись с альсунгцами… С теми, от кого люди Толмэ столько прятались в Заповедном лесу и Зельдоре! Должно быть, дожди уже смыли следы того боя. Нитлоту не хотелось знать, как Соуш описал его в своей тетрадке-летописи — и описал ли вообще.

Он, естественно, помнил и другую подробность — из заученного наизусть письма Альена… Его новый друг, агх Бадвагур, был именно из клана Эшинских копей. Его отец или братья, наверное, сейчас здесь — в числе тех бунтарей, кто осмелился пойти против Хелт и её угроз. Почему-то Нитлота утешала мысль о том, что Альен нашёл себе достойного друга. Может быть, он поможет этому ненормальному выйти на верный путь в той сумятице, что разрывает его на части?…

Если допустить, что хоть кто-то в Обетованном способен помочь ему…

— А почему Вы не атакуете? — спросил Нитлот, озабоченно покосившись на лорда. — Почему не прикажете подступить ближе к городу? По-моему, мы теряем время. Их мало, они разбросаны как попало и заняты стеной… Мы можем зажать их в тиски, разве нет?

— Не можем, господин волшебник, — лорд Толмэ вздохнул, будто вынужденный объяснять что-то ребёнку. — Эти и не будут сражаться с нами. Они здесь, чтобы попытать удачу на стене и таранить ворота… А нам достанется главная сила. Дагал аи Заэру предупреждал, что Хелт приведёт её лично.

— Так где же эта главная… — возмущённо начал Нитлот — и осёкся. Вкрадчивым огнистым вихрем — пёстрым и непоседливым, как в жизни, — в его мысли ворвался Тейор. Он был далеко: удерживал левый край магического купола, прикрывая один из отрядов конницы. Нитлот редко слышал страх в его мысленном голосе, поэтому испугался и сам.

Они приближаются! Скажи лорду Толмэ… Хелт со своим подкреплением. Я вижу их из-за стен. Идут с севера — пешие медленно, а всадники скачут во весь опор… Они скоро будут здесь.

Да, я уже вижу, — Нитлот (о, проклятая близорукость!) рассмотрел наконец тёмное, колышущееся нечто к северу от Энтора. То, что он принял сначала за деревья, траву и клочки полей возле горелых деревушек, оказалось стальным морем — массой людей под знамёнами с драконом. Возникнув из-за горизонта, войско Хелт стремительно приближалось… Слишком стремительно для армии таких размеров. У Нитлота пересохло во рту.

У Тейора, видимо, тоже.

Их… Так много, Зануда. А если они сольются с этими — будет ЧУДОВИЩНО много. Почти в три раза больше, чем нас.

Холод пробрал Нитлота — тот же мертвенный холод, что на равнине Ра'илг. Он снова слышал заунывную дрожь земли и далёкие крики на альсунгском, но его зеркало оставалось спокойным. Означает ли это, что сегодня Хелт не намерена экспериментировать с тёмной магией? Или она просто выжидает?…

И главное: устоят ли дорелийцы сегодня перед чёрными тварями, что разнесли по их столице колдовскую Немочь? Или страх парализует их, как в прошлый раз?

Последний вопрос Нитлот ни за что не решился бы задать лорду Толмэ. Он понятия не имел, сколько его родных и друзей унесла та болезнь — одно из необъяснимых порождений Хаоса, просочившихся через разрыв… Одна надежда — на то, что Хелт изобрела что-нибудь поновее. Невесёлая надежда.

Он просто передал лорду всё, что услышал от Тейора. Помрачнев, тот моложаво вскочил в седло и тоже посмотрел вперёд — под топот копыт, гул боевых рогов и вопли: «За Альсунг! За Хелт! За Белую Королеву!» Альсунгцы, как и всегда, не щадили глоток в прославлении своей владычицы. Нитлот порадовался тому, что его это уже совершенно не впечатляет.

— Пусть подходят, — презрительно бросил лорд. Нитлот вдруг почувствовал себя мальчишкой-оруженосцем — впору бы ему сейчас подскочить и придержать коня Толмэ за повод… — Они встанут между городом и нами, и мы разобьём их. Если понадобится, нападём первыми. Энтор не достанется этой девке, господин волшебник! — лорд горделиво вскинул голову; ох уж эта любовь беззеркальных к бесцельным взрывам красноречия… Нитлот вспомнил: даже Альену не нравилась эта черта сородичей. Как, собственно, и большинство других черт… Нитлот приготовился терпеть. — Она хочет сесть на трон, где сидел Ниэтлин Великий? На трон, которому мои предки служили больше тысячи лет? Не бывать такому, клянусь вот этим клинком!

Лорд Толмэ вытащил меч, и длинное лезвие вспыхнуло в жемчужном свете, пробившемся сквозь завесу облаков. Нитлот поднял к ним голову — и увидел коршуна. Распластав крылья, он парил над Энтором, точно маленький, золотисто-коричневый дракон.

* * *

Схватка началась немедленно — едва войско Хелт успело выстроиться. Огромное пространство заполонилось криками, звоном стали и лесом знамён, за которыми Нитлот теперь с трудом различал, что творится на стене, и совсем не видел ворот. Он не сразу узнал хрупкую белую фигурку во главе альсунгцев. Галопом она пронеслась вдоль войска, держа короткую речь, отсалютовала многотысячной толпе коротким мечом и, обогнув шеренги пехотинцев с гербами ти'аргских родов, затерялась в холмах, на дороге к северо-восточной границе. Альсунгцев было так много, что даже со своего возвышения Нитлот не видел — где именно… Там, должно быть, расположится её ставка. Там будет безопасно.

Он, однако, увидел достаточно. Длинные, светлые волны волос, стелившиеся по тяжёлому плащу из меха чернобурой лисицы, мелькнувший искоркой золотой обруч на голове… Альсунгцы встретили свою королеву восторженным рёвом, дорелийцы — криками ярости; агхи хранили скорбное молчание. Нитлот с тревогой ждал новых магических выпадов. Он прощупал поле боя Даром, но почему-то не обнаружил ничего — ничего, кроме их собственного защитного купола и заклятий, которые готовили Тейор, Индрис, Вирти с Элнором и леди Келия. Хелт бездействует. Она подбодрила войско и уехала — как подобает женщине и правительнице, — хотя бы здесь не шокируя северян старой закалки…

Подозрительно. Нитлот не верил, что Хелт могла ограничиться горой стали и не воспользоваться помощью бессмертных из-за океана. Как раз эту битву она, скорее всего, считает решающей — так к чему такая небрежность?…

Он не успел толком подумать об этом: загудели рога, и залп альсунгских стрел прошил воздух. Лучники целились старательно, к тому же ветер притих, будто помогая им. Нитлот зачарованно смотрел, как сотни оперённых древок — кровожадные ласточки — описывают дугу, долетают до прозрачного купола и… Падают, отражённые магией и бессильные.

Нитлот выдохнул с облегчением — он лишь сейчас почувствовал, что лоб покрылся капельками пота.

Отличная работа, Зануда, — одобрила Индрис, мягко просочившись через его мысленную защиту.

Нитлоту захотелось расхохотаться и сплясать на своём холме что-нибудь диковатое — какие там танцы в ходу у кочевников Шайальдэ?… Но он вовремя опомнился: боевому магу подобает солидная сосредоточенность. Ликовать пока рано.

Разочарованный вой прокатился по альсунгским рядам. Часть лучников выстрелила ещё раз — для проверки; лишь после этого они убедились, что тратить стрелы нет смысла. Лучники Толмэ ответили им собственными залпами; Нитлот только и успевал следить за тем, как чётко, с отлаженным ритмом мелькают их руки — от колчана к тетиве и обратно… И они добились своего: альсунгцы разозлились окончательно. С криками, звериным рёвом и рыком поскакали в атаку их всадники. Вооружение и доспехи ти'аргских рыцарей было тяжелее, так что двигались они медленнее — или, возможно, дело было в простом нежелании…

Их напор пробил защитный купол, и Нитлот согнулся пополам от головной боли. На несколько секунд у него потемнело в глазах — лишь стук копыт, всё те же крики и голодный звон стали подсказывали, что альсунгская конница уже сшиблась с дорелийской. Чуть позже пехота тоже двинулась в неспешное, но неотвратимое наступление. Набег её стальной волны напомнил Нитлоту финальный этап отливки зеркала, когда жидкое стекло, уже напитавшееся нужными чарами, медленно застывает… Опомнившись, Нитлот подтянул к себе усилия остальных магов и принялся сплетать купол заново — в защиту от возможного колдовства Хелт. Он снова был ведущим в их группе — так уж сложилось.

Интересно, с какой стати сложилось именно так?… Но думать об этом нет времени, как и сомневаться в себе.

Он впервые почувствовал чей-то незнакомый, достаточно сильный Дар. Вспышки то синего, то ядовито-жёлтого пламени на стене и у ворот заставляли предполагать, что там орудует неплохой волшебник. От жаркого боя на подступах к Энтору (в каше из стали, лошадей и людей уже сложно было разобрать, где свои, где чужие) его отвлёк приглушённый рёв. За рёвом последовали беспомощные крики альсунгцев, срывающиеся на визг, и грохот от падения приставной лестницы… Прищурившись, Нитлот поднялся выше по холму — к старому дереву — и разглядел кое-что необычное.

Точнее, сразу три точки, достойных внимания. Достойных настолько, что на пару секунд Нитлот забыл о том, что собирался сделать.

Во-первых, неизвестный маг, блещущий способностями на стене, сотворил искусную иллюзию — полупрозрачного медведя. Его бурая шкура сыто лоснилась, бока переваливались от бега, а морда… Да, морда была в крови. На глазах Нитлота очередной альсунгец завопил, пытаясь вырвать ногу из хватки медвежьих клыков — вполне ощутимых; видимо, волшебник хорошо смекнул, как работают иллюзии. Одним толчком животное сокрушило вторую лестницу и теперь неслось к третьей, распалённое схваткой. Альсунгцы, атакующие ворота, бросили таран и пытались дотянуться до медведя мечами; Нитлот знал, что от единственного прикосновения стали иллюзия растает. Пока им это не удавалось. Зверь опрокидывал и терзал сильных на вид мужчин, словно тоненьких мальчиков.

Шеренги агхов напирали на задние и крайние с юга отряды альсунгских мечников. Их секиры, молоты и короткие мечи скрещивались с вражеским оружием, опускались на чужие доспехи, травмировали кости ног — всё без лишнего шума и спешки, с жутковатым спокойствием. Они точно продолжали работать в шахте — как многие поколения предков, погружались в чрево гор, чтобы извлечь руду или ценные камни… Нитлот с радостным волнением отметил, что агхи всё-таки теснят альсунгцев. Они не то чтобы не боялись роста и численного превосходства врага — они не удостаивали вниманием эти мелочи.

И вот как раз там, где агхи неторопливо крушили альсунгскую пехоту, Нитлот заметил подвижное белое пятнышко. Он сразу напрягся, дотронулся до него магией — и ощутил что-то странное. Словно два Дара сразу, непрерывно перетекающие друг в друга, как у…

Правильно, это оборотень! — восхищённо, как девочка, воскликнула Индрис в его сознании. — Самый настоящий Двуликий, Зануда! Представляешь?… Значит, Старший и Мервит были правы, когда говорили, что не все они покинули Обетованное!

Сначала Нитлот подумал, что схватка слишком уж опьянила её, лишив здравомыслия (которое у Индрис и без того было не очень устойчивым). Но потом он понял, что белое пятнышко — это толстый мягколапый кот, загадочным образом оказавшийся на поле битвы и ещё более загадочным образом не растоптанный… Кот выпустил когти и с внезапной прытью вцепился в ногу альсунгского десятника. От неожиданности тот остановился, тряхнул ногой, пытаясь сбросить надоедливую животину — и угодил под секиру агха, которая по рукоятку вошла ему в грудь.

Кот ловко скатился с начавшего падать тела, совершил кувырок в воздухе — и на окровавленную траву упал нагой человек. Нитлоту уже были знакомы и эта короткая вспышка, и по-звериному тягучие движения, и белозубый оскал… Он помнил иллюзорных Двуликих на равнине Ра'илг.

И помнил древние легенды об оборотнях, которые с любовью собирала Ниамор. Он всегда смеялся над ней. Ниамор… Огромные, полные тоски глаза на бледном лице, вечное острословие, её любимые бодрящие зелья по утрам — и пояс, этот проклятый пояс вокруг шеи…

Прости меня, сестра. Я был неправ: они существуют.

Обнажённый юноша кинулся в схватку. Его белая, как снег, кожа и лёгкий пух волос наводили на мысли о хрупкости, беззащитности — но гибкие прыжки, удары, укусы быстро заставляли разувериться. Двуликий бросался на альсунгцев, не заботясь о том, что они по сравнению с ним — горы, закованные в железо. Он сражался сразу двумя длинными ножами, с нечеловеческой — кошачьей — ловкостью вскрывая альсунгские кольчуги, оставляя на шеях гибельные красные ободки.

Где же он был, когда в бою на Ра'илг дорелийцев обездвижил страх перед его иллюзорными сородичами?… Разве что жил в Энторе или в какой-нибудь деревеньке в предместьях. Ждал своего часа, а добрые поселяне подкармливали объедками заблудшего котяру…

Нет, нелепая мысль. Скорее уж Двуликим пристало скрываться в лесах, как и духам стихий — ибо где ещё в Обетованном они могут быть в безопасности?

Нитлот почему-то не сомневался в том, что ни мечам, ни копьям не достать оборотня. В любой момент он способен вновь принять облик кота; драться с таким непредсказуемым противником — не в привычках северян. А уж драться с магическим созданием — тем более…

Зануда, помоги нам здесь! — позвал Тейор, и Нитлот тут же развернулся в другую сторону.

Там ситуация не была такой обнадёживающей: большой отряд ти'аргских рыцарей теснил всадников Дорелии; битва шла уже поверх многих втоптанных в землю трупов — людей и лошадей. Нитлот вздохнул и коснулся своего зеркала, собирая с него пульсирующую дрожь. Кончики пальцев закололо.

Всадники? — кратко спросил он.

Да, — Тейор ответил с усилием, будто задыхаясь. — Я уже не могу… Сделал семь огненных шаров, поэтому пока совсем без сил. Помоги.

Нитлот покачал головой. Семь огненных шаров за такое короткое время — Тейор, как всегда, плюёт на последствия… Он сосредоточился на вызванном в памяти образе, нужных славах и траектории, по которой должна потечь сила. Энергия, рывок магии сквозь стекло зеркала, выброшенные вперёд пальцы…

Первая золотистая молния, слетев с его рук, с треском ударила ти'аргского рыцаря в горло. Вторая попала в его соседа со знаменем в руках — наверное, десятника или даже сотника — и убила под ним лошадь. Кони остальных рыцарей из отряда в панике заржали и понесли; рыцари натягивали поводья, пытаясь их удержать, и один из них, не справившись, вылетел из седла. Нитлот воспользовался суматохой и расплавил доспехи ещё двум рыцарям; цепь молний неожиданно легко далась ему. Получилось главное: у рыцарей Дорелии теперь было время для ответного рывка. Нитлот ощутил благодарное прикосновение разума Тейора и мысленно отмахнулся: мол, не стоит…

Дрожащий крик коршуна в небе напомнил ему о Соуше. Нитлот уговорил его остаться в обозе и помогать раненым — если кого-нибудь из раненых вообще донесут дотуда… Нитлот очень надеялся, что летописец из Овражка Айе не додумается лезть в битву. Он ведь ничего острого, кроме ножика для грибов, в руках никогда не держал… Как там Соуш, увидятся ли они после этой кровавой свалки? Нитлот заставил себя вновь сосредоточиться на битве.

Коршун тоже превращается, Зануда! — объявила Индрис ещё через пару часов, когда удача постепенно перестала сопутствовать им. — Это женщина-оборотень… Видел бы ты, как она дерётся. Мы обязаны разыскать всех Двуликих после этой войны!

Да, если переживём её, — буркнул Нитлот. Совсем не факт, что переживут. Легко предсказать участь тех из народа Долины, кто попадёт в плен к Хелт, но откажется ей помогать… Магия магией, но перерезать им глотки или отрубить головы у Белой Королевы всегда хватит ума.

Он только что поддержал агхов, окружив огненным кольцом ближайший к ним десяток альсунгских мечников. Для этого пришлось палкой чертить на земле пентаграмму — а это всегда означает дополнительное время и силы… Нитлот уже безумно устал и потому колдовал с напряжением, поскрипывая, точно старая дверь. А до исхода битвы, между тем, явно было ещё далеко.

Переживём! — беспечно откликнулась Индрис. Ей долгая схватка словно была нипочём — но Нитлот боялся представить, сколько сил тратят на заклятия её разум, оставшийся без своего зеркала, и тело, питающее ребёнка… Пусть отвлекается на посторонние темы — может, так даже лучше.

И что мы станем с ними делать, когда разыщем? Запрём в клетки?… Думаю, у них были свои причины так долго скрываться. Двуликие не захотели иметь с нами дела, Индрис — сколько бы их ни осталось в Обетованном. По-моему, безопаснее будет оставить их в покое.

Мы обсудим это позже, обязательно! — со смехом пообещала Индрис. — Но имей в виду, что Мервит не согласится с тобой.

…Альсунгцы давили числом — именно давили, как молот кузнеца на наковальню. Их было слишком много, и Нитлот с тревогой наблюдал за тем, как редеют дорелийские ряды, а зелёно-золотые знамёна валятся одно за другим… Почти всех их рыцарей уже спешили; и тут, и там всё ещё велась лихорадочная схватка врукопашную.

Зато энторцы, кажется, отстояли свой участок обороны: стена, ров, земля у западных ворот были усыпаны трупами — сами же ворота высились, словно нетронутые. Нитлот не мог рассмотреть, сколько ещё дорелийских и альсунгских воинов бьётся на подступах к городу. Мыслями и взглядом он метался от одного куска тракта к другому, от холма к холму, от отряда к отряду, то тут, то там вмешиваясь своей магией. Ему никогда не приходилось контролировать Даром и сознанием настолько огромную площадь. В какой-то момент Нитлот понял, что ноги не держат его — валили слабость и утомление, перед глазами мельтешили искры… О жажде и голоде он позабыл уже много часов назад. Шрамы ныли, а зеркало раскалывалось от напряжения. Сцепив зубы, Нитлот прислонился спиной к стволу того самого кряжистого дерева; грубая кора была хорошей опорой. Он обязан терпеть.

К вечеру тучи разошлись. Когда проясневшее небо обагрил закат, Нитлоту стало казаться, что дорелийцев добивают. Часть задних отрядов альсунгцев развернулась, устремляясь к стене: они будто уже избавились от главного препятствия. Нитлот в отчаянии схватил себя за волосы: никакой магии не хватит, чтобы удержать их…

Но тут раздался громкий скрип, грохот цепей, и деревянные, обитые железом ворота медленно поднялись. Альсунгские всадники, несущиеся к стенам, в недоумении придержали коней. Из ворот выступило войско защитников Энтора, и молодой рыцарь, ехавший впереди, гордо держал знамя с золотым львом.

— За Дорелию! За короля Абиальда!..

Завязалась новая схватка — явно неожиданная для альсунгцев. Их ряды смешались в растерянности, пока рыцари и немногочисленные пехотинцы Энтора ожесточённо бросались в гущу вражеской стали. Нитлот смотрел на это не без удовольствия; дорелийцы были настроены так решительно, что им, кажется, даже не требовалась помощь магов. Вскоре по приказу вождя Далавара к новому бою у стен начали подтягиваться агхи — в то время как часть альсунгцев, оставшаяся на тракте, всё ещё сражалась с мечниками и рыцарями лорда Толмэ. Альсунгцы растерялись. Они не предполагали, что у защитников города хватит сил выйти на поле боя, да ещё так напористо. Они недооценили энторцев — готовых, кажется, стоять за свой город до последнего человека, — и в итоге оказались зажаты в тиски…

Правда, очень ненадёжные тиски. Слишком тонкие для того куска, что был в них… Как бы отважны ни были дорелийцы, их по-прежнему ничтожно мало, чтобы разбить войко Хелт.

Вскоре Нитлот опять кусал губы в тревоге, тяжело ощущая свою бесполезность. Спускалась ночь; у Энтора полегли тысячи воинов; тракт, земля предместий, окрестные поля были залиты кровью, забросаны кусками изрубленных тел и потоптанных знамён. Благодаря Дару Нитлот чувствовал, как разгулялась битва: от легендарного Белого камня — и почти до самого берега Зелёной. Он не помнил, в какой из древних войн на полях под Энтором в последний раз ушло столько жизней. Какой ценой должна устоять столица Дорелии?…

Где-то на краю его сознания надрывалась от боли Индрис. Обессиленный Тейор молчал. Нитлот не знал, живы ли Двуликие — юноша-кот и женщина-коршун; вместо них небо затягивалось вороньём, предвкушающим пир. Чёрные стаи хрипло каркали и хлопали крыльями, слетались на запах крови и закатное солнце, как уродливые чёрные мотыльки…

Отчаяние душило Нитлота. Лучше бы Соуш не отвёл его к духам стихий в Заповедном лесу — тогда не пришлось бы так горько в них разочароваться… Древним силам земли нет дела до смертных; ему следовало помнить об этом, не верить в сказки. Нитлот сполз по шершавому стволу дерева, пряча лицо в ладонях.

Дорелия падёт, а после неё и всё Обетованное окажется во власти Хелт, которая мечтает на серебряном блюде поднести его тауриллиан. Мир будет ввергнут в Хаос…

Как только Нитлот подумал об этом, земля под ним задрожала. Он удивлённо отшатнулся от дерева — и дрожь усилилась, повалив его на колени… Корни змеились, а трава пела, и странная, низкая мелодия разливалась в сумерках; за мелодией тянулся шлейф из тысячи шепчущих голосов — подобных тем, которые Нитлот слышал на поляне в Заповедном лесу.

С поля битвы — с тракта и от стен — донеслись крики. Это были крики ужаса, а не торжества.

Не может быть…

Пошатываясь, Нитлот заставил себя подняться. Сделал шаг, и ещё один — край склона совсем близко… И увидел.

Внизу, под потемневшей мешаниной людских и лошадиных тел, землю крошили трещины. Гигантские, в несколько раз больше человека, покрытые изумрудным мхом корни выкарабкивались из-под земли. Они гнулись с сухим треском, хватали и ломали альсунгцев, словно щупальца чудовища… Редкие волосы Нитлота встали дыбом. Чистая, как хрусталь, подземная вода и соки земли долгими веками, тысячелетиями питали эти корни — а духи стихий вдохнули в них жизнь.

И теперь эта жизнь мстила за смерть и разрушения, нанесённые людьми. За уничтоженные леса, за возведённые городские стены. За пролитую кровь. За Хаос, впущенный в мир. За игры с теми силами, играть с которыми не положено.

За нарушенное равновесие.

Нитлот не был уверен, что разбуженные духами корни нацелены именно на альсунгцев; дорелийцы просто-напросто успели вовремя разбежаться… Скорее им ненавистны все беззеркальные — все, кто ненавидит магию или обходится с ней неразумно. Все, кому подчинилось Обетованное.

Невозможно утверждать с уверенностью, что они не тронули бы Альена, окажись он здесь… Будь он хоть сотню раз Повелителем Хаоса.

Численный перевес северян не имел уже совершенно никакого значения. Корни — укутанные в зелёное сияние, смех, невидимый шёпот и звон — хватали альсунгцев десятками и корёжили их заживо, будто ненужный мусор. Те, кто оставался в живых, бежали — но обычно на их пути появлялась новая трещина, и спастись удавалось ненадолго… Следом за корнями земля исторгла цветущие побеги, и сучья, и длинные кудри плюща… Всё это душило, ломало, терзало, рвало на части людей. Предместья Энтора звенели от криков.

Как только красное солнце скрылось за горизонтом, а на землю спустился мрак, почва вдобавок к другим своим детям изошла терновыми шипами. Чёрные и блестящие, они жадно подтягивались к альсунгцам, разбрасывая вокруг себя комья земли; то же зелёное, пронзительно прекрасное сияние окружало их — но то, что было потом…

Нитлот не выдержал и отвернулся. От такой первобытной жестокости его охватила дурнота — и в то же время непонятное, трепетное восхищение. Это была самая красивая из возможных казней. Духи стихий, древние силы Обетованного сдержали своё слово. Впервые за много веков они показали смертным, на что способны.

Интересно, жива ли Хелт?…

Дорелийцы в страхе хлынули в город, под защиту каменных стен — пока сама земля карала альсунгцев буйной силой роста и жизни, которую оскорбила смерть. Крики ужаса и боли насквозь прошивали ночь. Северяне гибли.

Это была полная, безоговорочная победа.

ГЛАВА XXI

Дорелия, окрестности Энтора

Нитлот думал, что после битвы он упадёт и уснёт прямо там, где стоял, не в силах делать что-либо ещё. Но сон не пришёл к нему: вокруг всё ещё было слишком тревожно. Вонь железа и крови слилась с хвойно-медовым, неуловимым ароматом лесной магии, которую направили на Энтор духи стихий. Порождения земли, разбуженные ими, исчезли так же внезапно, как появились — зато тысячи трупов на развороченной земле не исчезли никуда… Ими, надо думать, займутся утром: беззеркальные никогда не торопятся с этим. В их небрежении телами врагов есть что-то глумливое.

Нитлота рано скрутило отвращение. Он не хотел дожидаться рассвета, когда начнётся расчистка стен, а к небу взметнутся высокие погребальные костры… Он разыскал Индрис с Тейором и Соуша, чтобы вместе с ними убраться подальше от поля боя.

Дорелийцы закрыли ворота города, выставили на стены дозорных, и всю ночь Энтор переливался огнями факелов и возбуждённым шумом. Суровые агхи, потерявшие больше трети бойцов, вошли в город с победителями.

Голоса, правда, не доносились до разорённой альсунгцами, обгорелой фермы к северу от тракта, где их компания нашла себе приют. Нитлот выбрал это место прежде всего из-за тишины; ему казалось, что в Энторе его несчастная плешивая голова расколется от шума, как орех. Больше криков, чем было сегодня, он просто не выдержит — как и радостного смеха горожан. Да ещё и идти пришлось бы через предместья — по тем самым ямам и рытвинам, откуда пару часов назад лезло ЭТО… Нет уж, спасибо.

Нитлот еле добрался до ступеней у входа в добротный деревянный дом и повалился на них — безвольно, точно мешок с мукой. Ноги теперь вполне серьёзно отказывались держать его. Соуш без всякого недовольства потёр плечо, на которое Нитлот опирался всю дорогу… Грязный, уставший и голодный, как все они. Бедняга.

Тейор вразвалку подошёл к ступеням и уселся рядом. Его балахон обгорел в нескольких местах, а на смуглом скуластом лице виднелись брызги крови (неизвестно, чьей), но в целом выглядел он неплохо — и улыбался уголками губ не менее лукаво, чем всегда. Путь до фермы им освещал маленький бледно-жёлтый огонёк, сотворённый его магией; Тейор взмахнул рукой и заставил огонёк замереть в ночном воздухе над крыльцом.

— Да, Зануда… — он крякнул и с упоением разлёгся на крыльце: длинные ноги вытянуты, голова откинута на ступеньку выше. — Вот так, значит.

— Да, — вздохнул Нитлот. Его тоже не хватало на что-то более вразумительное. Наверное, им всем пока можно и помолчать.

Индрис легко опустилась с другой стороны от него. Мягкий свет луны и более резкий — огонька Тейора — мазками ложился на неё, показывая то исхудавшие щёки, то по-кошачьи вытянутые, чуть раскосые глаза. Пушистая копна волос коснулась плеча Нитлота, и он вдруг ощутил безумное — до кома в горле — счастье от того, что мастерица витражей жива и сейчас с ним рядом.

— Присаживайся, Соуш, — пригласила Индрис, тепло улыбнувшись голубоглазому великану. — Что же ты стоишь там, совсем один?…

Соуш смутился, почесал лохматый затылок — но всё-таки подошёл и сел прямо на землю, у ног Индрис. Так сидели они — вчетвером, под звёздами — и какое-то время никто не произносил ни слова. Ночной ветер шумел листвой яблонь в маленьком саду фермы, выдавливал скрип из загона для коз (его доски, должно быть, тоже повредили альсунгцы в своих грабежах…). Потом Тейор молча снял с пояса своё помутневшее зеркало и любовно протёр его рукавом балахона. Нитлот подумал, что надо бы заняться и собственным, явно перенапрягшимся в такой череде заклятий — но в блаженной дремоте, охватившей его, совсем не хотелось шевелиться.

После зеркала Тейор извлёк на свет флягу, отвинтил крышку и сделал пару глотков. В той же абсолютной тишине протянул её Нитлоту; тот поколебался, но взял без вопросов. Напиток обжёг горло, а тело сразу охватило приятным жаром. Он узнал привкус яблок и чего-то ещё, незнакомого.

— Дорелийский сидр?

— Само собой, — Тейор важно кивнул. — Из Зельдора. С моими травками.

— С твоими травками? — оживилась Индрис. — Поделитесь-ка с дамой…

Фляжка перекочевала к ней, а потом — к Соушу, который долго морщился и больше не неё не претендовал. Нитлот проваливался в бездонный покой, хоть и знал, что в каком-нибудь получасе ходьбы отсюда властвует смерть и пируют вороны, а королева Хелт, скорее всего, до сих пор жива… Ночь была волшебной. Все они заслужили её, как награду.

— Лорд Толмэ, должно быть, счастлив встретиться с семьёй, — сказала Индрис. — Он говорил мне, что в Энторе у него жена и две дочери… Он посчитал, что при короле им будет безопаснее, чем в замке.

— Он оказался прав, — серьёзно сказал Тейор.

— Да… — Индрис помолчала. — Зануда, я хотела спросить…

— Да, — перебил её Нитлот. Он догадался, о чём она; обсуждать это отчаянно не хотелось. — Да, ты права. Это были духи стихий. Те самые, из старых легенд — древнейшие хранители Обетованного… Соуш привёл меня к их укрытию в Заповедном лесу. Они пробыли там много веков, как я понял… Они были здесь уже до того, как тауриллиан, бессмертных, изгнали на запад. Видимо, так.

Тейор присвистнул.

— А нам ты ничего не сказал. И лорду Толмэ тоже.

Нитлот пожал плечами.

— Я не знал, придут ли они на помощь, как обещали. И не знал, не схожу ли с ума, — он нервно усмехнулся и снова приложился к фляжке. — Давайте не будем об этом пока. Пожалуйста.

— Не будем, — согласилась Индрис. — Просто всё это так… Странно и чудесно. Духи стихий, оборотни… Будто границы с западным материком больше нет. Или будто старая эпоха вернулась… Первые века королевств. Ниамор бы понравилось.

— И Альену.

— И Альену, — эхом отозвалась она.

Нитлот потёр занывший лоб.

— Я не думаю, что даже эта победа остановит Хелт. Она залижет раны и пойдёт дальше… Может, попытает силы в Феорне, раз уж Абиальд её припугнул. Она не остановится, пока не захватит Обетованное для бессмертных и Хаоса.

— Если она жива, — задумчиво подчеркнул Тейор. — В чём лично я сомневаюсь.

— А если даже и нет?… — почти прошептала Индрис. — После неё придут другие. Разве вы не видите, как всё сместилось? Ти'арг захвачен, в Кезорре — переворот и новая власть, Феорн уже давно стал марионеткой Дорелии… Если слухи верны, то в Шайальдэ тоже неспокойно, и кто знает, как кочевники поведут себя теперь, когда Хелт ослаблена?…

— Никогда не думал, что ты разбираешься в политике, — протянул Тейор, допивая сидр. Нитлот рассмеялся бы, если бы мог: таким озадаченным Тейора он давно не видел.

— То есть ты думаешь, что Великая война не окончена? — спросил он, и Индрис кивнула. — Я тоже. Она может тянуться ещё долгие годы, и неизвестно, что в итоге будет с Обетованным. Главное — чтобы Альен справился.

Какая-то ночная птица закричала в саду; голос Нитлота дрогнул. Он искоса посмотрел на Соуша — тот повесил огромную голову, погрузившись в свои загадочные мысли. На миг Нитлоту померещилось, что Соуш — единственный из всех — как раз знает, чем и когда кончится Великая война; знает, справится ли Альен… Наваждение.

— Как только положение здесь немного прояснится, я уеду в Долину, — промурлыкала Индрис, вдруг привалившись к его плечу. Нитлот выдохнул, не смея поверить: неужели её не придётся уговаривать?… — Мне нужно восстановить зеркало и выносить сына… Я назову его Гэрхо, Зануда. «Буря» на древнем языке… Ты мне подал эту мысль, помнишь?

— Помню, — выдавил Нитлот. Тейор подавился смешком.

— …Так что, можно сказать, ты и провёл обряд Наречения-в-утробе, — Индрис явно слегка подтрунивала, а её волосы — цвета зари — по-прежнему щекотали Нитлоту шею… Он посмотрел наверх и поблагодарил звёзды за то, что они не сияют слишком уж ярко и его лицо не видно в темноте. — Ты, а не Альен, как мне хотелось. Ну и пусть.

— Я могу вернуться с тобой, если хочешь, — замерев, скороговоркой предложил Нитлот. Не очень-то правильно говорить это при Соуше и (о бездна) Тейоре, но — какая уже разница после всего, что случилось сегодня?…

Индрис взяла его за руку.

— Не надо, — мягко сказала она. — Твоё место здесь, Зануда… Что будет с Долиной, если падёт Дорелия? Король Абиальд позвал нас на помощь, и ты должен сражаться, раз откликнулся на его зов. Это общий долг для нас всех — и тем хуже для тех, кто его не выполнит… Наши ученики, маги-беззеркальные, разбросаны по всему Обетованному, но совладают ли они с тем, что грядёт? Без нашей помощи — вряд ли. Ты должен остаться.

Нитлот редко слышал от Индрис такие взвешенные, мудрые речи; на секунду ему послышался голос Старшего. Он сказал бы, наверное, то же самое… То же самое сказала бы и Ниамор. И даже, может быть, взяла бы его за руку — хотя терпеть не могла бесполезную сентиментальность.

Впрочем, руку Индрис он ни на чью бы не променял.

— Я останусь, — пообещал Нитлот. — Останусь, пока война не утихнет.

Индрис с благодарностью сжала его пальцы и осторожно высвободила руку. Потом пододвинулась снова, и в бледно-жёлтом мерцании волшебного огонька Нитлот увидел у неё на ладони раскрошившийся по краям квадратик — похоже на…

— Печенье? — ухмыльнулся Тейор. — Индрис, я всегда знал, какая ты сладкоежка, но идти в битву с печеньем…

— Это печёное зеркало, — понял Нитлот, разглядев знакомые очертания рамки и стекла.

— Точно, — сказала донельзя довольная Индрис. — Тот полноватый юноша, Вилтор аи Мейго, подарил мне в Зельдоре…

— Полноватый юноша… — Тейор фыркнул. — Да он просто толстяк!

— На память, — невозмутимо продолжила Индрис. — Он сын пекаря и решил, что мне понравится. Мне понравилось, — она улыбнулась. — А теперь пусть оно будет у тебя. Поноси с собой — или съешь, если захочешь… Ты ведь больше не брезгуешь подарками беззеркальных?

Перегнувшись через её колени, Нитлот похлопал по плечу Соуша. В этот жест он попытался вложить все свои чувства — поскольку впервые в жизни опасался, что ни слов, ни магии не будет достаточно… Соуш повернул к нему голову и кивнул — с таким достоинством, будто был лордом, профессором Академии или (по меньшей мере) рыцарем, но уж никак не крестьянином из Овражка Айе, что в Волчьей Пустоши.

— Нет. Конечно же, нет.

* * *

Ночь опустилась и на ставку королевы Хелт к северо-востоку от Энтора. Шатёр Двуры Двур разместили у подножья заросшего вереском холма — на границе земель дорелийского лорда Нииса. Вдалеке чернели башни его замка и охотничий лес рядом с ним.

Сюда не добралась битва, но королева наверняка уже прекрасно знала обо всём, что произошло. У входа в шатёр горели факелы, и от их пламени разлетались кровавые искры. Неподалёку хмуро прохаживался высокий альсунгец; нашивка с белой чайкой на его рукаве указывала, что он из дружины личных охранников Хелт. Он устал, замёрз на ночном ветру, был голоден и хотел спать. Он не имел права отлучиться, поэтому не знал, кто из его товарищей погиб, а кто выжил под Энтором. Незнание грызло куда сильнее, чем голод и холод…

Пару часов назад с поля боя прибежали выжившие — меньше двух дюжин. Альсунгец ни на миг не поверил в то, что это все выжившие: быть такого просто не может, боги не допустили бы подобного… Даже несмотря на то, что предатель (этот хитрый хрыч — старик Дорвиг) так и не вышел на объединение с ними, а дорелийцев было гораздо меньше.

Никто из возвратившихся в лагерь не был другом часового; никого из его бывшего десятка среди них тоже не оказалось. Двое вообще были ти'аргцами — рыцарями, оставшимися без коней; они заикались, да и северян язык плохо слушался. Все они были изранены, кое-кого не отпускала дрожь. Ясно, что битва проиграна, а Энтор не взят — но расспрашивать о подробностях слишком страшно. Разве что злым духом ведомо, что могли сотворить дорелийцы, особенно — с помощью чернокнижников в балахонах, проклятых Отражений…

Часовой ждал рассвета и беззвучно молился безымянному богу войны. До рассвета он обязан охранять Двуру Двур, а дальше — исполнять её приказания.

Часовой, однако, не знал и о том, что его королева была бессильна. Не знал, что удача покинула её вместе с подмогой в чародействе, добытой от бессмертных полубогов из-за моря. Не знал, что верного Ао, оживлённого некромантией оборотня-посредника, при ней больше нет. Не знал, что агхи — вынужденные союзники, бородатые дети гор — поднялись против неё.

Не знал, что, атаковав Энтор, Белая Королева бросила вызов силам, существование и могущество которых не приняла в расчёт. Силам, которые издавна оберегали Обетованное от засилья Хаоса…

Ничего этого часовой не знал. Не узнал он и о том, чей юркий кинжал сначала впился ему в бок, под рёбра, вонзившись между кольцами кольчуги, а потом вспышкой горячей боли прошёлся по горлу.

Он увидел лишь красивое лицо с точёными, почти женственными чертами, и прищуренные тёмные глаза.

— Спи спокойно, друг мой, — склонившись над ним, прошептал незнакомец — по-альсунгски, но с южным акцентом. Его голос был прекрасен, он переливался и журчал, как линии созвездий в небе, как эта гибельная весенняя ночь. — Пусть твои боги хранят тебя.

— Где ты? — прохрипел старик из темноты за плечом убийцы. — Ты отошёл?

Линтьель вздохнул и убрал руку из-под спины альсунгца, давая телу упасть без лишнего шума. Воин был совсем молод; даже меч достать не успел. Немного жаль.

— Я здесь, — шепнул он в ответ. — Идите на мой голос.

Отряхнув кровь с кинжала, он вытер лезвие лоскутком тёмной ткани. После каждого дела Линтьель сжигал такой лоскуток.

Ступая косолапо и неуверенно, по-медвежьи подминая вереск и травы, из мрака выбрался старый Дорвиг. Его глаза без толку таращились в пустоту, длинная борода и усы дрожали от недовольного бормотания.

— У нас был договор, южанин. Ты обещал проводить меня, а только что отскочил неведомо куда, без единого слова… Откуда мне знать, что ты меня не подставишь? Где мы сейчас?

За спиной Дорвиг нёс ножны с двуручным мечом. Линтьель полагал, что это очень неразумно (заметно и в темноте; к тому же такая тяжесть сильно замедляет движение) — но споры со стариком ни к чему не привели, и в конце концов он решил не тратить на них время. «Это должен быть Фортугаст, — твердил Дорвиг, будто упрямый седой ворон. — Меч короля Хордаго. Так будет справедливо».

Услышав от него словечко справедливо, Линтьель чуть не расхохотался в ответ… Альсунгский воин, который всю жизнь резал, грабил и угонял в рабство почти во всех королевствах Обетованного — он рассуждает о справедливости? Он рассуждает о справедливости, хотя прожил уже столько лет и должен был (хотя бы в теории) набраться ума, осознав наконец, что все красивые слова — это именно слова, и не более?…

Непонятно.

Справедливость уместна лишь в песнях — в их красивой лжи люди прячутся от своих страхов. Прячутся от того, что на самом деле управляет миром. Линтьель уже в детстве знал, что управляют им всего-навсего четыре силы: похоть, золото, магия и смерть.

Он приобщился к каждой из них, но совершил ошибку. Он сделал ставку на магию, когда поддержал Хелт, когда поверил в россказни о бессмертных из-за моря… Ведь если бессмертные неизбежно вернутся, если возродят свою власть над Обетованным, выгоднее будет стать им другом и помощником, а не врагом. Выгоднее и безопаснее.

Линтьелю казалось, что он рассчитал всё — и никогда ещё он так не оступался, никогда себя так не корил. Как последний глупец, он доверился королеве Альсунга и своим учителям, магам-убийцам из Дома Агерлан… Доверился, позабыв, что доверять в Обетованном можно только себе.

Он тяжко поплатился за это.

Они использовали талант Лауры и довели её до самоубийства, угрожая ему. Они сделали это, а Хелт всё знала.

Линтьель не винил её в подлости: она всего лишь поступила так, как поступил бы любой. А уж винить в нехватке благородства Дом Агерлан может только сумасшедший… Но заплатить она обязана, ибо платят все и за всё. Линтьель до сих пор был привязан к Кезорре — за то, что там люди живут честно: по законам мести. Именно месть он славил этой ночью — ледяную, до мелочей рассчитанную, — но никак не справедливость, не суд и не возмездие от имени богов. Пусть Дорвиг грохочет и кичится этими красивыми игрушками, если ему так удобно…

Ослепший старик был, разумеется, бесполезен в качестве соучастника; кроме того, рядом со стариками Линтьеля всегда охватывала гадливость. Сильнее его раздражали, пожалуй, только грязь, чужая расхлябанность и уличные воры… Дорвиг был отвратителен, как любой северянин и любой дряхлый человек. Но обойтись без него не получится: кто иначе объявит воинам Альсунга, что их Двуру Двур покарали боги?… Соверши такое Линтьель, с ним немедленно бы расправились — а вот Дорвиг, которого любят в войске и в Ледяном Чертоге, сумеет всё растолковать. Покажет, почему надо бы завязывать с Великой войной и обживать земли захваченного Ти'арга, почему назрела нужда сменить власть… Почему, в конце концов, на трон Чертога должен снова воссесть мужчина.

Как же славно, должно быть, управлять народом, которому хватает одного довода: так распорядились боги.

Зажмурившись, Линтьель вдохнул пьянящий аромат ночи — запах зелени и весны. Вот бы увидеть утром, сколько альсунгской крови пролилось под Энтором — и скорее домой, в Кезорре: платить любимым учителям…

Мысленно Линтьель уже подбирал слова для новой песни. Она будет прекрасной и жестокой, как и то, что совершится сейчас. Пожалуй, он посвятит её Лауре — той, с кем ушло из мира живых его собственное лицо.

— Я не подставлю Вас, Дорвиг, — прошептал он, протягивая старику руку. — Мы уже у её шатра.

Линтьель перешагнул через тело охранника, и они с Дорвигом двинулись к шатру. Он откинул тяжёлую ткань — сине-белую, в цвет знамён Альсунга. Под лунным светом серебрился вышитый на шатре дракон.

— Добрый вечер, Линтьель и Дорвиг, — произнёс знакомый нежный голос. В нём, как и раньше, звонкие нотки непостижимо сочетались с гортанными; Линтьель не впервые подумал, что Хелт могла бы стать неплохим менестрелем. — Не ждала сегодня гостей.

Королева стояла посреди шатра — спокойная, в роскошном бархатном платье, рукава которого ниспадали почти до земли. Она определённо не ложилась. Плащ из чернобурой лисы был небрежно брошен на сундуке.

С долей сожаления Линтьель оглядел её светло-золотистые волосы, красивую тонкую шею, молодое тело, о котором раньше размышлял не столь отвлечённо… Всегда грустно убивать красоту. Только красота и могла доставить ему истинное наслаждение в этом подлейшем из миров.

Но медлить он не стал — как и отвечать ей. Нескольких плавных и быстрых движений хватило, чтобы швырнуть Хелт на пол, на колени, и вытряхнуть нож, припрятанный в одном из длинных рукавов.

Хелт зашипела, точно кошка, и попыталась призвать магию: Линтьель увидел, как замерцали кончики её пальцев. Кинжалом он деловито срезал зеркало Отражений с её пояса, какой-то амулет — с шеи, а потом скрутил руки ей за спиной. Белая Королева несколько раз дёрнулась, но потом затихла, глубоко и часто дыша. Они оба знали, что Линтьель сильнее во много раз — и как маг, и как мужчина. Как он и предполагал, Хелт не опустилась до бестолкового сопротивления.

— Как нелюбезно, господин Эсте, — протянула она, улыбаясь краешком губ. — Нелюбезно и внезапно… Я могу позвать Ао.

— Какого ещё Ао? — с отвращением спросил Дорвиг. Хмурой горой он застыл у входа в шатёр — устрашающая фигура в неверном свете факелов. — Твоя охрана мертва.

— Ао у Вас уже нет, — проигнорировав его, сказал Линтьель. Согнув руку в локте, он крепко стиснул запястья Хелт, а другой рукой прижимал кинжал к её горлу. Золочёная рукоять приятно врезалась в пальцы; не скрывая удовольствия, Линтьель наблюдал, как бледная кожа над губой королевы покрывается бусинками пота. — Его украли, не так ли? Ещё в Академии. Белый волк Вам больше не поможет, и магия тауриллиан — тоже.

— В ставке есть воины.

— Но нет тех, кто спасёт Вас. Здесь горстка людей, и они едва дышат… Ваше войско теперь — гора мертвецов под Энтором, моя королева. И это мне тоже известно.

Хелт коротко выдохнула.

— Ты вернулся к лорду Заэру? Тебе заплатили?

— Я узнал о Лауре. Ваше величество, она была моей сестрой.

— В бездну сестёр! — прорычал Дорвиг, с лязгом доставая Фортугаст. — Тысячи мужей Альсунга погибли из-за твоих происков — вот что важно. Тысячи и десятки тысяч, если не сотни, отдала ты богине смерти — не ради королевства, но ради себя. Именем богов, встречай свой суд и воздаяние!

Линтьель невольно поморщился: он не любил такое грубое и громоздкое оружие — хуже мясницкого топорика… Но выбора нет. Хелт смотрела на волнистое лезвие, и её зрачки медленно расширялись, заполняя голубизну радужки.

— О, понимаю… — прошептала она. — Понимаю теперь, почему ты предал меня, Дорвиг. Ты не простил мне свою слепоту, о обиженный воин?

Змеиная язвительность — такая знакомая и такая банальная… Линтьель был почти разочарован.

Дорвиг шагнул к ней, занося над головой меч.

— Я не простил тебе их. Каждого из них. А главное — Хордаго, Форгвина и молодого Конгвара… Отвечай мне, как на суде, женщина: в их смертях есть твоя вина?

Хелт презрительно усмехнулась.

— Кто ты такой, чтобы судить меня? Особенно железкой Хордаго? — она затряслась в тихом и жутком смехе. Линтьель теперь разглядел в ней ещё больше жалкого, постыдного; так под разноцветными шелками открываются струпья болезни… Ему хотелось поскорее со всем закончить. — Да, это по моему приказу сотник Увальд подсыпал яд в кубок старика… Перед той битвой это я напоила Форгвина, моего мужа, отнимающим силы зельем. Пусть твои несуществующие боги убьют меня прямо сейчас, Дорвиг, если хотя бы миг я жалела об этом!.. Я ненавидела Форгвина и его отца, — Хелт перевела дыхание, будто перед последним змеиным броском. — И я убедила дурачка Конгвара начать Великую войну за Обетованное, хоть и не убивала его. Видишь, Дорвиг? Я не скрываю правды. Но это никакой не суд — ты просто убиваешь свою королеву ночью, заодно с кезоррианцем-колдуном. Ты доволен таким положением?

Лицо Дорвига брезгливо перекосилось. Он прикрыл глаза, изуродованные бельмами.

— Я недоволен лишь тем, что так долго терпел тебя живой, змея… Молись, если можешь. Сегодня ты умрёшь. Никто из наших воинов больше не погибнет напрасно.

— О Дорвиг! — Хелт сладко улыбнулась. — Как же ты заблуждаешься… Погибнут тысячи — и сотни, и тысячи тысяч. Моя смерть не завершит эту войну. Есть, знаешь ли, войны, которые не заканчиваются… Бессмертные властители скоро приплывут с запада и овладеют Обетованным, как в былые времена. Королевства людей обречены — все, и Альсунг тоже. Тебе придётся принять это, Дорвиг-предатель.

Что ж — видимо, сейчас… Линтьель наклонился к королеве — к самому её уху — и прошептал:

— Ко мне приходил боуги, житель материка из-за моря под личиной человека. Он очень просил передать Вам вот это, слово в слово… Разрыв в ткани Обетованного открыл Альен Тоури, и именно его Хаос избрал своим Повелителем. Он уже в краю бессмертных и скоро закроет разрыв. Он не вернёт власть тауриллиан, ибо тот, кто учил вас обоих, не захотел бы этого. Всё.

Хелт не просто побледнела — стала серой, как пепел. Чернота в её глазах окончательно поглотила льдистый оттенок. Линтьель не знал, кто такой Альен Тоури, и имени своего наставника из Отражений Хелт тоже никогда не называла… Он просто повторил слова Зелёной Шляпы и ждал, задержав дыхание.

— Отпусти меня, — тихо попросила Хелт. Линтьель почему-то послушался и убрал кинжал. Склонив голову, Хелт откинула волосы с шеи; светло-золотистым потоком они упали ей на лицо. — Давай, Дорвиг. Делай, что должен.

Старик размахнулся и опустил тяжёлое лезвие.

ГЛАВА XXII

Западный материк Обетованного (Лэфлиенн). Владения тауриллиан. Эанвалле (Золотой Храм)

Прошла ночь, и наступило утро. Взошло солнце, и свет был так жёлт и густ, что его, казалось, можно зачерпнуть в ладони. Золотой Храм, спрятавшись в кипарисовых рощах, сверкал в его лучах, словно диковинная корона. Альен уже успел насмотреться на Храм и изнутри, и снаружи — но по-прежнему думал, что так и не сумеет постичь эту красоту. Это живое, тёплое совершенство, от которого сжимается сердце.

Он не спал, готовясь к обряду. Сен-Ти-Йи рассказала ему, что требуется для наложения Уз Альвеох, и они вместе ещё вчера начали накладывать чары. Колдовать в паре с тауриллиан было упоительно — всё равно что работать с камнем под руководством агха или торговаться с жителем Минши… Это хотя бы ненадолго отвлекло Альена, заставило позабыть о том, как он одинок и растерян.

И то, и другое — по собственной, ничьей больше вине.

Нет учителя, нет отца, к которому можно прийти и задать главный вопрос — сотни, тысячи одинаково главных вопросов! — положив на колени голову… «Ты не сын мне больше, Альен. Мне не нужен сын-гордец, сын-чернокнижник, который отказывается от чести носить свой титул. Клянись, что ноги твоей не будет в этом замке, пока я жив!» Краснотой налившееся лицо, покрасневшая от слёз Алисия, отвернувшиеся братья — точно так же, как он вчера отвернулся от Ривэна, который всего лишь хотел быть рядом, помочь… Вор, лучше многих лордов умеющий отдавать и дарить.

Альен поклялся тогда, но не сдержал свою клятву. Одна из немногих клятв, которые он не сдержал; и сегодня их список пополнится.

Есть вина, которую не искупить — ни договором, способным спасти умирающий замок, ни улыбкой девочки из Овражка Айе, исцелённой его магией… Твоя кровь всё ещё в моих жилах, отец; прости. Мой голос становится похожим на твой, а с возрастом всё чаще приходят твои боли в сердце, твои припадки гнева. Мать моя — я, как ты, люблю музыку и ночь, и музыку ночи; и ещё больше, чем тебе, мне нравится быть одному и играть словами. Я по-прежнему ваш сын. Бадвагур, я твой друг и убийца.

Моя вина, моя великая вина.

Витки путей, тысячи нитей, сбежавшихся на ткацком станке Дарекры, богини земли и смерти… Нити-дни — нити белые, как милосердный поступок, и чёрные, как тёмный ритуал; нити страсти, труда, разлуки, блёкло-пурпурные нити лжи. Как найти среди них ту самую, нужную? Сумел ли он отыскать тот итог, к которому вели все они — его итог, который по чьей-то великой и несмешной шутке станет итогом всего Обетованного?…

Теперь Альен стоял у окна своей комнаты, глядя на восход, вдыхая утренний воздух. Над рощами и садами вокруг Храма парили драконы — должно быть, приветствовали новый день. Альен внимательно наблюдал за тем, как изумрудно-золотая чешуя и кожистые крылья одного из них обнимают воздух; как другой — меньше в размерах и тоньше в кости, цвета старого серебра — вьётся вокруг собрата, точно мотылёк вокруг масляной лампы. Третий был тёмно-синим, почти до черноты — цвета ночных небес; роговые шипы на его морде напоминали терновник. Он пролетел совсем рядом, над крышей Храма (на мгновение всё для Альена скрылось в тени), а потом воспарил выше и вперёд — к морю, запрокинул голову и выдохнул струю пламени.

Что ж, хороший сигнал. Наверное, Повелителю Хаосу полагается самому выбрать, чем заменить для себя боевые рога…

И как вести свою личную битву.

Альен взял со стола крупный лунный камень. Он нашёлся в одном из залов Храма, полном драгоценностей; именно им полагалось чертить магическую схему для Уз Альвеох, в которую затем вступают двое участников обряда. А вдоль линий схемы, естественно, выстраиваются магические зеркала… За камнем последовало несколько амулетов (старых — из Долины Отражений, Кезорре и Ти'арга), глоток нужного зелья и мешочек драконьей чешуи — подарок Сен-Ти-Йи, ещё одно из условий обряда. В алых переливах Альен узнал чешую Андаивиль. Вряд ли тауриллиан честно сказали драконице, для чего это нужно — либо она (что даже более вероятно) сама не поинтересовалась… Драконы слишком свободны и самодостаточны, чтобы вникать в подобную чепуху. Не так уж сложно отдать бескрылым пару чешуек — пусть играют, не мешая подлинной жизни.

Вот, кажется, и всё… Сен-Ти-Йи пообещала ему привести Тааль-Шийи в тот зал Храма, что был ближе всего к разрыву. Странно — даже в мыслях он не может теперь, после Молчаливого Города, называть её просто Тааль…

Альен шагнул к двери, взялся за ручку… Нет, кое-что ещё.

В углу, в особой подставке (зачем-то — вряд ли случайно — Храм сотворил её именно в комнате Альена) стояли ножны с тем мечом, что он обнаружил в зале, полном оружия. Тёмно-синий камень, искусно вправленный в рукоять, блестел с игривой заманчивостью; на нём переплетались чёрные прожилки… Несколько секунд Альен сомневался, а потом подошёл и надел ножны. Меч был необычайно узким и лёгким, хотя подходил для боя двумя руками; теперь он оказался у него за спиной. Эта ноша успокаивала. Кто знает, что (или кто) встретится ему на пути к нужному залу: в Храме довольно как своих тайн, так и противников Повелителя Хаоса… И неизвестно, сможет ли он воспользоваться магией против каждого из них.

Альен вышел и побрёл по лабиринту из коридоров и лестниц, вдоль позолоченных стен. В недрах Храма было много возможных путей до любой из точек; Альен выбрал маршрут, который проходил вдалеке от комнаты Ривэна и от трапезной залы бессмертных. Встреча с Ривэном только осложнила бы всё и принесла бы лишнюю боль им обоим; Альен на миг представил себе, как это могло бы произойти, и ему стало тошно. «Доброе утро, Ривэн. Прости: я должен бежать, чтобы раскрыть разрыв в Хаос и выполнить волю тауриллиан». Отвратительно.

Что до бессмертных — он просто не хотел видеть ни Тиль с её клыкастым батюшкой, ни мрачную тауриллиан с косой, ни болтливого Поэта… А уж времени, проведённого вчера с прекрасной Сен-Ти-Йи, ему точно хватит до последнего вздоха.

Несмотря на то, что миг этого вздоха может наступить совсем скоро.

…Однако у входа в нужный зал — тот самый, где Сен-Ти-Йи возвращалась в собственное тело из тела старухи-рабыни, — его поджидал не Ривэн и не кто-нибудь из тауриллиан. Это был Турий-Тунт, нетерпеливо постукивавший по полу передним копытом. Светло-серые бока кентавра часто раздувались и опадали; торс блестел от каких-то масел; он крепко, по-воински перехватил свой посох и с угрозой помахивал хвостом.

Альен остановился в нескольких шагах от него.

— Доброго дня, Турий-Тунт.

— О, хотел бы я пожелать тебе того же, — кентавр направил посох на него, как пику. — Но, увы, не могу. Защищайся, волшебник. Ты не пройдёшь в этот зал!

— И почему же?

— Потому что я знаю, что ты задумал, — Турий побледнел, так что его глаза казались ещё темнее и грустнее, чем всегда. Альен вздохнул, завёл руку за спину и достал меч. — Я понял это, как только узнал, что ты улетел в Молчаливый Город… Тааль-Шийи говорила мне, что там живёт тень твоего учителя. Ты посоветовался с ним и поэтому намерен впустить Хаос в Обетованное? Отвечай!

— Наверное, можно и так сказать, — осторожно согласился Альен.

Он приблизился к Турию ещё на два шага и согнул ноги в коленях, согласовываясь с весом меча. Отливающее синевой лезвие стремительно сужалось к концу; клинок лежал в руках так, будто был специально для него выкован… Он никогда не ощущал ничего подобного с другим оружием в руках. Альен не сразу понял, что они с кентавром медленно движутся по кругу — и этот круг сжимается, грозя превратиться в гибельную точку.

— А на рассвете я видел, как бессмертные волокли Тааль-Шийи сюда, — с горечью продолжал Турий. Он сделал выпад посохом, но Альен успел нырнуть влево. — Ты дал согласие на Узы Альвеох, ведь так? Ты хочешь втянуть её в это. Я не позволю тебе.

Новый выпад, и взмах, и тычок; Альен уклонялся от ударов, пока не упёрся спиной в стену. Он, конечно, мог давно применить против Турия магию, но не хотел этого делать: в такой близости от разрыва было трудно рассчитать силы. От кентавра осталась бы кучка пепла — а он всё-таки нравился Альену…

— Ты что-то путаешь, кентавр, — Альен взмахнул лезвием, надеясь, что боль образумит его. На голом плече Турия осталась неглубокая царапина; он резко выдохнул и попятился. — Не думаю, что бессмертные волокли Тааль-Шийи… Она шла сама, разве нет?

Турий помрачнел, и Альен понял, что попал в цель. Он пошёл в наступление. Ему удалось сбить кентавра с толку, прокрутив несколько изящных петель мечом (рыцарь, тренировавший его в Кинбралане, мог бы гордиться памятливым учеником)… Поймав подходящий момент, Альен нанёс удар, который мог бы ранить, но не убить кентавра — однако встретил неожиданно прочную древесину посоха. Оглушительно перебирая копытами, Турий попытался дотянуться концом посоха до его виска. Альен шагнул назад и одновременно сделал вид, что собрался ударить сбоку, по рёбрам кентавра. Тот опустил посох, чтобы выставить его для защиты — так легко поддался уловке… Альен вскинул меч и с размаху опустил лезвие на беззищитный посох. Две бесполезных деревяшки покатились по полу. Турий опустил дрожащие руки.

Альен приставил кончик синеватого лезвия к его груди.

— Я не хочу убивать тебя, кентавр, — от тщательно проговаривал певучие фразы на наречии тауриллиан. — Действительно не хочу. Тебе лучше меня пропустить. Мы оба знаем, что я в любом случае попаду внутрь.

Турий вздохнул и скорбно прикрыл глаза.

— Ты прав, волшебник. Тааль-Шийи в самом деле шла сама. Видимо, никому из нас не уйти от того, что написано в небесной Книге Судеб… Но ты ответишь за всё, что сотворишь сегодня.

Альен серьёзно кивнул.

— Отвечу.

Медленно отведя меч, он убрал его в ножны. Потом снял их и положил на пол, у высоких дверей.

— Видишь? Я оставляю их здесь. Знай, что я не причиню вреда Тааль-Шийи.

— Ты — не причинишь?… — кентавр коротко хохотнул. В его голосе Альен впервые отчётливо различил конское ржание — оскорблённое ржание лошади, по телу которой прошёлся хлыст. — Что ж, Повелитель Хаоса… Иди. Теперь на всё твоя воля, — он с отвращением, точно на змею, покосился на ножны с мечом. — И этот клинок забери, когда выйдешь. Сдаётся мне, что это твоё оружие.

* * *

…Альен осторожно, но настойчиво подтолкнул Тааль в спину; она сама не поняла, как оказалась в центре пентаграммы, а потом обернулась, глубоко и часто дыша. Мысли у неё путались, а руки, кажется, дрожали — впрочем, неважно… Альен стоял за её спиной, в центре сектора, отведённого для Повелителя Хаоса, и тщательно вычерченные знаки вихрились огнём у его ног. Воздев руку, он просыпал вокруг себя горсть чего-то блестящего; Тааль узнала драконью чешую и почему-то догадалась, что это — дар Андаивиль. Драконица не смогла бы отказать Альену, тем более не зная, зачем ему это…

Точно так же, как не могла она сама.

Вокруг них полыхало колдовство — потоки Силы пронизывали огромную залу, сгущали воздух возле Тааль, проникали ей в горло и грудь. Магия металась меж зеркалами, поднималась от чертежей, покрывавших пол. Всё это сделал Альен… Его черты заострились, синева глаз стала ещё ярче и пронзительней; он побледнел и будто светился изнутри, накаляясь Силой. Зеркало на его поясе сияло алым, как Звезда Дракона.

Он был ужасен и нечеловечески красив — не той красотой, что прежде, а иной, уже не принадлежащей Обетованному. Но он всё ещё был Альеном, её Альеном; и Тааль сглатывала слёзы, тщетно пытаясь достучаться до него. Его мысли были скрыты от неё пламенем Хаоса, чистым огнём, игрой-разрушением без концов и начал. То была абсолютная, совершенная свобода. Он впустил её в себя — и навсегда пропал для Тааль: смотрел на неё, явно не узнавая.

Он видел тысячи сот-миров, которые рождались и умирали, гасли и вспыхивали, сливались и поглощали друг друга. Бездна, и две вечные Цитадели, и зеркальный Центр Мироздания, который в мыслях его накладывался на Долину Отражений, как замок накладывается на собственную схему-чертёж.

Он был свободен.

Он был Повелителем Хаоса — и всё Обетованное скрученным жгутом, смятым шариком пергамента в чернилах лежало на его ладони. Там же, где лежала душа Тааль.

— Я не хочу, — прошептала она сквозь слёзы; она тянулась к нему, но вихри магии не пускали, пестря в глазах разноцветными всполохами. Всё в ней противилось тому, чему предстояло свершиться, и всё отчаянно этого желало. — Я не хочу, Альен. Мы не должны.

Лопатки ныли, будто готовясь выпустить новые крылья. Ныло всё в ней, каждая косточка, каждая мысль корчилась от боли; и неужели эта боль, это пламя — и есть свобода, магия, любовь?…

Полёт, которому не суждено закончиться. Высота, разрывающая в клочки. Долететь до солнца, чтобы сгореть. Чистота создана, чтобы проиграть… — говорили бессмертные.

Так ли?…

— Не хочешь? — спокойно повторил Альен — и шагнул к ней. Он легко мог преодолеть любой барьер внутри сокрывшего их огненного кокона; только Тааль не могла пошевелиться без его дозволения. — Неужели?

Он осторожно дотронулся до волос Тааль, потом вдруг запрокинул ей голову и поцеловал — почти грубо. Она изошла дрожью, но вырвалась: поцелуй жёг, как укус. Он был не здесь и думал не о ней.

— Так не хочешь?…

Тааль покачала головой: лгать нет смысла. Даже его лицо — лицо бессмертного, проклятого бога — теперь расплывалось перед ней из-за слёз. Она хочет. Повелитель Хаоса знает, и Узы Альвеох, осиной царицы, тоже знают, что она хочет. Что бы она ни говорила сейчас, этого довольно.

— Альен, прошу тебя… Пожалуйста…

Альен вновь отошёл. За его спиной распахнулись огненные врата — точно крылья гигантской солнечной птицы; всполохи пламени отражались в десятках зеркал, которые он расставил вдоль начерченных на полу узоров. На Тааль дохнуло жаром.

— Дай мне руку, Тааль-Шийи. Просто дай руку. Не бойся.

Значит, всё-таки?…

Тааль улыбнулась: ей вдруг стало легко. Она поступит именно так, как, сами того не понимая, посоветовали ей боуги под Холмом. Она сделает то, что должна была сделать всё это время. Как больно, и сладко, и странно от этого выбора, от этой петли в высоте!..

Если нет сил отказаться, у неё единственный путь. Повелитель Хаоса не должен заключить Узы с Защитником — и этого не произойдёт. Обетованное будет спасено, а судьба его — вверена Повелителю. Но разрыв закроется навсегда, и даже он не сможет этому помешать.

— Я не боюсь, — выдохнула Тааль, рукой скользнув за пазуху. Человечьи пальцы уже привычно сжались на рукояти с дубовыми листьями, зацепили широкое лезвие… Спасибо за подсказку, Дана. Спасибо за испытания, духи. Вы были мудры. — Совсем не боюсь. Прости.

Ликующая, какая-то детская улыбка осветила лицо Альена — но сразу погасла, когда он увидел нож.

— Что… Тааль?! Тааль, нет!

Сквозь многоцветное пламя, сквозь лабиринт символов на пентаграмме он метнулся к ней, но не успел. Сердце бескрылых очень большое, и попасть по нему легко.

И…

Молчание было вокруг — тишина жуткая, как будто все миры умерли разом. И Тааль была в самом сердце этого молчания.

Она уже не чувствовала боли — даже не ныло то место, где когда-то трепыхались крылья, нежные, беспомощные. Память осталась — чёткая, извечная вереница воспоминаний: мать, отец, Ведающий, Гаудрун, — но принадлежала уже не ей.

Чужие, странные сны — вот и всё.

«Так значит, в этом жертва? — думала Тааль, купаясь в безмолвии. — В том, чтобы отказаться от себя? Как странно…

Это ведь всё ещё я. Я остаюсь я. В теле крылатом или бескрылом, в объятом ветром или страстью, с памятью или без — Я. Как странно. Странно и непонятно».

Кто мог бы объяснить это? Ведающий? Альен?

Подумав об Альене, она привычно прислушалась к себе — и снова ничего не ощутила. И потом не последовало страха — разве что изумление.

«Я спасла мир. Я сделала это. Или нет? Или я умерла?»

Но я — я. Значит, не умерла.

Так что же дальше? И будет ли дальше?…

Какие-то всполохи немыслимых цветов, мягкие тени, волнистые очертания дрожали вокруг — и не занимали её.

Сон. Просто сон.

Ни желаний, ни ужасов. Как легко — и даже приятно. Чуть щекотно где-то внутри от такой свободы.

Об этом, выходит, говорили тауриллиан? «И станешь, как мы».

«И станете, как боги». Познаете — и станете.

Альен тоже так думал… Но что-то подсказывало ей, что все они ошибались. Даже он — такой мудрый. Даже он, принёсший в итоге куда более страшную жертву, чем она.

— Война окончена? — спросила Тааль, и голос её утонул в безмолвии — а рядом, в золотистом эфире, пронизанном голубоватыми, как вены на руках Альена, прожилками, распустился полупрозрачный цветок. Так бывает, когда выдохнешь на морозе.

Откуда она знает — она, никогда не видевшая снегов?…

Да неважно, откуда. Просто знает, и всё. Может быть, Альен рассказывал.

Или Турий, бывавший на севере материка. Милый Турий. Откроет ли он, как мечтал, новое созвездие?…

Но даже эта мысль была как бы не совсем её, а всё-таки — частью — чужая. Словно очнулась — на миг, на краю чьих-то снов — прежняя Тааль, а потом снова сложила крылья и перестала петь.

Нет больше в ней любви, нет земной жизни, нет боли.

Покой.

«Так вот что это такое». Вот что, наверное, пытался сказать старик Фауран, когда посылал её к Алмазным водопадам — наверняка зная, что там она не найдёт исцеления для Делиры. Вот о чём шептали пески в Пустыне и злобный Хнакка. Вот что мельком увидела мать, когда в муках исторгла из своей плоти поражённое проклятием яйцо.

Молчание укутывало, словно заботливое покрывало. Молчание, исполненное величия — как небо, торжествующе-чёрное, усеянное каплями звёзд. Или как океан, о котором так часто говорил Альен.

«Я проснулся однажды среди ночи, как от кошмара, — отчётливо вспомнилась Тааль его фраза — раздумчивая, с пытливой морщинкой между бровей. — Сердце колотилось так жутко, и стягивало где-то в груди — знаешь, наверное, эту тяжесть… Тянет, тянет — тоскливо так, тускло. Вся кровь отхлынула, даже руки похолодели. Я думал, что умираю».

«А что это было на самом деле?» — спросила тогда Тааль. Почему-то она ни секунды не сомневалась, что он не умирал.

«А на самом деле — океан. Я вдруг осознал, что я посреди воды, и до земли, до камней, городов, деревьев — не доплыть самому. Что в шаге от меня плещется что-то огромное и ужасное, от чьей воли почему-то зависит моя жизнь… Нелепо и страшно. Это было в первую, кажется, или вторую ночь на корабле. Потом я привык. Не знаю, как Фиенни мог плавать всю жизнь… Хотя нет, знаю — в итоге это затягивает».

Только сейчас она поняла его совсем. Видимо, такой он и есть, океан — только не на тонкой плёнке поверх, а внутри.

Океан внутри. Или небо внутри — как если бы его вывернули наизнанку.

Полный покой и свобода, вот что это такое. А совсем не «огромное и ужасное».

Значит, не от смерти и не от страха стало тогда больно Альену — он никогда ничего не боялся. Наоборот, от жизни. От жизни, вопросов, любви и ненависти. От вечной жажды, которой нет утоления.

А у неё — нет больше этой жажды, только и всего. И никаких Цитаделей тоже нет, и Центра Мироздания, о котором в восторге вещала ей Сен-Ти-Йи, провожая к разрыву… Ничего, кроме тишины. Кроме океана или неба внутри — мягких, обволакивающих.

Всего-навсего. А майтэ, и боуги с кентаврами, и люди боятся, и даже бессмертные тауриллиан отворачиваются от такого простого знания. Бегут от своей свободы.

Так просто, что Тааль могла только удивляться — легко и мягко, как делала теперь всё. На такую простую, понятную вещь не мог решиться никто в Обетованном, кроме неё. Даже Альена, Повелителя Хаоса, не хватило. А она почему-то смогла, и теперь целая вечность в её власти.

Может, так было внутри яйца, в материнском чреве. Так было в начале, до начала — а теперь будет всегда. «Познаете — и станете, как боги».

И Тааль запела от счастья — запела в тишине, в сокровенном месте между мирами, срастаясь собою с их тканью.

А они множились, рождались и умирали вокруг неё.

И великий покой снизошёл на неё — вместе с великим безмолвием.

* * *

…Альен поймал уже просто тело с ножом боуги в груди — нечто тяжёлое, неподвижное. Мёртвое. Он коснулся чего-то мягкого, пухового на спине тела, бездумно повёл по нему рукой… Крылья. Большие, золотисто-белые, окровавленные.

И губы, изогнутые в виноватой, беспомощной улыбке.

Позабыв, как дышать, он закрыл Тааль глаза. Потом положил тело на пол, поверх огненных символов. Ему не нужно было оглядываться, чтобы понять: врат в Хаос больше нет за его спиной. Но сила Повелителя всё ещё свирепствует в груди, и ему одному осталось решить, как ею распорядиться.

Кажется, вот и пришло оно — время последнего выбора. Как жестоко, просто и глупо.

Как правильно.

Альен поднял голову и ещё раз посмотрел на ту сияющую, неизъяснимую бездну, что открылась ему. Всё в ней было закончено — и никогда не кончалось; всё тянулось, будто чернильные строки, менялось и оставалось прежним, билось тысячами разномастных сердец. Всё обладало собственным, ясным и завершённым смыслом.

В бездне не было места — на самом деле — ни боли, ни смерти. За иллюзией того и другого пряталась правда: только жизнь и её крик о себе, только путь без конца и предела.

Альен отстранил Хаос, как назойливого пса. Он больше не его раб. Никогда больше ничьим рабом он не будет.

Он взял в руки сияющую сферу-Обетованное — все реки и леса, горы и замки, два материка, океан и Пустыню Смерти; взял и бережно разломил на две части, большую и поменьше. То, что на самом деле звалось Обетованным, — оба материка с разделившим их океаном — теперь лежало в одной ладони. То, что прозвали краем бессмертных, чему изначально принадлежало имя Лэфлиенн — Пустыня и белый Город посреди неё, Золотой Храм и южные берега, — в другой. Обетованное осталось целостным миром, большим и полным — своё место и свой путь у каждого существа, клубок переплетающихся нитей, вариантов, возможностей. Повелитель Хаоса знал, что по-прежнему будут жить и умирать майтэ и кентавры, боуги, драконы и русалки — на западе; люди, Отражения и агхи — на востоке. Будут падать и возрождаться троны, строиться и рушиться города; связь между востоком и западом будет теряться, а потом обретаться снова…

Но памяти о бессмертных тауриллиан не станет больше в Обетованном, и доступ туда исчезнет для них навсегда. Теперь у них свой дом и свой мир, где они вольны утолять свою неуёмную жажду. Граница, возведённая между Обетованным и их новым жилищем, отныне будет нерушимой.

Повелитель Хаоса изъявил свою волю.

Альен выдохнул, становясь самим собой. Многоцветный огненный кокон вокруг него наконец-то схлопнулся. Гром и пламя в груди покинули его вместе с мучительным могуществом, вместе с болью и радостью от собственных сил.

Отныне перед ним лежала дорога по мирам, полная горя и напрасных надежд, волшебства и крови. На этой дороге конец вновь и вновь превращался в начало, а ноги вязли в песке, словно в морской воде.

И он, дыша терпкой солью, пошёл вперёд.

ЭПИЛОГ

Дорелия, замок Заэру. 3936 год от Сотворения по календарю людей (по новому летоисчислению — за 36 лет до падения последнего из королевств Обетованного). Двадцатый год Великой войны

Лорд Ривэн аи Заэру сидел в своём кабинете, постукивая по листу бумаги карандашом.

Сегодня ему плохо работалось. Хозяйственные расчёты никак не вязались — наверное, в конце концов всё придётся перекладывать на управляющего, а ведь пора сбора урожая уже близка… Ещё нужно было составить несколько рекомендательных писем, чтобы подать их королю Ингену: два рыцаря и одна молодая леди, как это водится, просили у лорда покровительства и места при дворе.

И вдобавок, конечно, эта охота, да пожрёт её Хаос… Завтра снова придётся ехать в Энтор, а оттуда — ещё дальше: королю вздумалось потравить оленя в лесу лорда Нииса, в замке которого он гостит. Самое время, когда столько забот… И с какой стати из-за своего титула он обязан потакать каждому капризу короля?

Ривэн откинулся на спинку кресла и вздохнул; голова отяжелела от усталости. Его величество давно нашёл себе новых советников, но почему-то не хотел оставить в покое его — племянника покойного Дагала аи Заэру и его узаконенного наследника.

Всё в королевстве изменилось, когда Абиальд умер и Инген взошёл на трон. Тиран, взбалмошный и жестокий безумец — вот кем он был, и вот о чём все запуганно молчали… Первым делом молодой правитель избавился от своей матери и всей её клики. Постаревшая королева Элинор отправилась жить в отдалённый замок у границы с Феорном, а кое-кто из её приближённых (вот незадача) насмерть отравился грибным супом или упал с лестницы, сломав себе шею… Череда несчастных случаев, на которые при дворе невинно не обратили внимания.

Затем Инген Первый бросил войска на Феорн — резко и необдуманно, как никогда не поступил бы его отец, тем более с давним союзником. Слабый Феорн несколько месяцев сопротивлялся мощи Дорелии, но в итоге был сломлен… На это, конечно же, не мог не ответить Альсунг — северный гигант, сохранивший Ти'арг в качестве своего наместничества. Великая война продолжалась: теперь две могущественные державы грызлись за верховную власть над Обетованным, время от времени меняясь врагами и сторонниками.

В Минши, как ещё раньше в Кезорре, утвердилось народовластие. Точнее — власть знатных вельмож, а также жрецов Прародителя и богатых купцов, которых якобы избирали бедняки… Менестрели и учёные считали, что первым толчком к перевороту послужило восстание рабов, около двадцати лет назад поднятое на острове Рюй. Появлялись разные версии — например, что первую группу рабов подбил на бунт некий приезжий волшебник…

Ривэн старался избегать разговоров об этом.

Кочевники Шайальдэ давным-давно потеряли волю: ими играли то Альсунг, то Дорелия. Ривэн уже не помнил, когда именно степи получили пренебрежительное прозвище — «конюшни севера».

Об агхах ничего не было слышно с тех пор, как они помогли отстоять Энтор от Хелт, Белой Королевы. Все их кланы вновь уединились в Старых горах, порвав последние связи с людьми. Казалось, что они разочаровались в них окончательно… Как и Отражения, год от года принимавшие в свою Долину всё меньше учеников. Ходили слухи, что магия вырождается — и что с этим ничего нельзя поделать…

Короче говоря, в Обетованном было чем заняться. Скучать лорду Заэру не приходилось — просто потому, что ему не посчастливилось получить это имя… Или посчастливилось — как посмотреть. Вернувшись из плавания с западного материка, Ривэн мечтал прежде всего о спокойной жизни в тёплом и тихом месте. Ещё неплохо было бы, как он загадывал, разыскать свою мать.

Исполнилось, в общем, и то, и другое; казалось бы, грех жаловаться — живи и благодари четырёх богов. Мало кому повезло иметь мать с такой прекрасной улыбкой и таким мудрым сердцем, как у Тайнет, домоправительницы старого лорда. А уж когда она, заливаясь слезами на плече Ривэна, шепнула ему имя отца, и когда лорд Дагал при дворе — при всей знати королевства! — объявил его своим племянником и таким же полноправным наследником, как леди Синна… В ту пору Ривэн думал, что на пару недель потеряет дар речи. Правда, вместо этого он, наоборот, много и нервно болтал; но это уже детали.

Чуть позже двор лишился остроумия и рыжих локонов леди Синны. Она вышла замуж за мага Авьеля, который несколько лет верно помогал королю в войне с Альсунгом, и уехала с ним в Кезорре. Такое сумасбродство, впрочем, было вполне в духе Синны — хоть старый лорд и тяжело переживал её отказ от титула… Он умер спустя ещё два года, оставив замок и земли Ривэну, внебрачному сыну своего брата. Ни о ком в своей жизни Ривэн не скорбел дольше и искреннее, чем о лорде Дагале…

То есть — почти ни о ком.

Кажется, настал один из тех дней, когда память опять не даёт ему покоя… Надо будет принять на ночь снадобье от бессонницы — иначе от лорда Заэру будет мало проку на королевской охоте.

Ривэн вынул из кармана маленький серебряный ключик и открыл один из ящиков стола. Этот ящик он отпирал крайне редко — только в дни, подобные этому, когда мысли путались, а настроение срывалось куда-то в пропасть без дна и надежды.

Он дотронулся до мягкой, тонкой замши, с годами не потерявшей свою черноту… Достал и положил перед собой перчатку. Что-то странное сжалось в горле — не названное и неназываемое. Как всегда.

«Они сказали мне, что ты не умер. Но если так, куда же ты ушёл?… Зелёная Шляпа говорил о других мирах — так правда ли, что Вы живы, милорд, или это очередная игра? Смею ли я в это верить?…»

Ривэн много лет задавал этот вопрос — про себя и вслух.

Ему опять никто не ответил.

В дверь постучали. Ривэн поспешно спрятал перчатку и закрыл ящик.

— Да?

В кабинет бесшумно вошёл его личный слуга, Герн. Как обычно — безупречно опрятен и вежлив, и поклон такой, что впору завидовать… Но, как обычно, не вовремя.

— Милорд, к Вам посетители. Две леди из наместничества Ти'арг — мать и дочь. Они приехали верхом, со слугами, сейчас ждут внизу. Прикажете принять?

— Две леди? — Ривэн удивился и бездумно взъерошил волосы; потом опомнился и пригладил их. Скоро сорок стукнет, а повадки — всё ещё как у мальчишки с улицы… — Но я никого не жду.

— Знаю, милорд. Я сказал им, что у Вас неприёмный день, а завтра Вы уезжаете. Но они утверждают, что это срочно. Леди-мать сильно настаивает на встрече и повторяет, что не задержит Вас надолго… Она очень плохо говорит на дорелийском, милорд.

— Ничего, — Ривэн невесело улыбнулся. — Кажется, в последние годы я здорово подтянул свой ти'аргский — нашу речь при дворе уже нечасто услышишь… А они не представились? У меня в Ти'арге мало знакомых.

Герн поджал губы с беспредельно солидным видом. Это значило, что он подзабыл имена и вспоминает.

— Мать назвалась леди Морой Тоури из замка… Как же… Милорд, простите, вылетело из головы…

Внутри у Ривэна что-то оборвалось. Он так долго в ступоре смотрел на Герна, что слуга занервничал.

— Милорд, с Вами всё в порядке?… Мне сказать, чтобы они ушли?

— Нет-нет, просто… Тоури? Ты уверен, что правильно расслышал? — Герн с опаской кивнул. Ривэн облизал пересохшие губы. — Леди Тоури из замка Кинбралан?

— Точно, милорд, Кинбралан! Именно так, — Герн виновато улыбнулся. — Эти ти'аргские названия — как воронье карканье для меня… Ещё раз прошу прощения. Леди сопровождает охрана — два рыцаря, милорд, — и на их щитах герб: пучок осиновых прутьев…

— Зови, — перебил Ривэн. Под столом он дёргал ногой так сильно — Герн, наверное, заметил дрожь столешницы и решил, что у милорда судороги… В бездну, пускай замечает! — Ну что ты стоишь? Говорю же — зови их, зови немедленно!

— Да, милорд, — слуга раскланялся и торопливо вышел.

Ривэн считал мгновения.

Вскоре вошла невысокая женщина средних лет, одетая в тёмный дорожный плащ. Она была чуть полновата, но двигалась мягко и плавно, как кошка. Ривэн обратил внимание на её округлое лицо и пушистые ресницы; при другом свете её можно было бы принять за совсем юную девушку. Не красавица, но приятное волнение вызвать способна…

Ривэну, однако, было совсем не до приятного волнения.

Он встал и церемонно поклонился; гостья, присев в реверансе, очаровательно улыбнулась ему.

«Мора… Свою сестру ты называл Алисией, друг мой. Твоя мать умерла, да и сейчас была бы гораздо старше. Кто же эта женщина?…»

— Добрый день, миледи, — сказал он по-ти'аргски, заглядывая в карие глаза. Они влажно, обволакивающе поблёскивали. — Чему я обязан чести Вас видеть?

— Пусть Льер, Эакан, Дарекра и Шейиз хранят Ваш дом, милорд… — она осеклась, но затем снова улыбнулась. — Или Вы приняли веру в Прародителя, как многие в Вашем королевстве?…

— О нет, я верю в четырёх богов. Я родом из города Дьерна, где бьёт Синь — священный источник Льер, — Ривэн трижды проклял необходимость вести любезную беседу. Сердце у него колотилось, как у… Ну да, как у пойманного вора. — И, думаю, даже водная богиня подтвердила бы, что никогда не слышала такого нежного голоса, как Ваш.

Нехитрым ремеслом придворной болтовни он овладел вполне. Леди Мора зарделась.

— Благодарю за комплимент, милорд… Меня зовут Мора Тоури, я вдова лорда Дарета Тоури, третьего сына лорда Гордигера из замка Кинбралан. Моя поездка в Дорелию связана с некоторыми… деловыми вопросами. Но попутно я столкнулась с необходимостью нанести Вам визит, — она вздохнула, видимо подустав от извилистых фраз.

Вдова брата, вот оно что… «Знал ли ты её?»

Ривэн охотно пришёл к ней на помощь:

— Жаль, что не все деловые вопросы приводят в замок Заэру таких прелестных гостей, миледи.

Румянец на щеках леди Мора стал ещё ярче. Откровенно кокетничая, она опустила ресницы.

— И, тем не менее, у меня действительно важный разговор… Моя дочь, леди Уна, ищет встречи с Вами, — в мягком голосе что-то неуловимо изменилось, хотя внешне гостья оставалась безмятежной. — Уже довольно давно.

— Это честь для меня, — осторожно сказал Ривэн. Пока он решительно ничего не понимал. — У Вашей дочери какое-нибудь дело ко мне, миледи? Она хочет быть представленной ко двору его величества? Или, может быть, вы… — он понизил голос, — оказались в немилости у короля Альсунга или ти'аргского наместника? Вы ищете убежища в Дорелии?

Леди Мора грустно покачала головой.

— О нет, милорд. Это никак не связано с политикой. Это… личный вопрос, — ей явно становилось всё труднее продолжать. Ривэн галантно пододвинул ей кресло и получил новую улыбку взамен. — Семейный, я бы сказала. Видите ли, я получила сведения о том, что в юности Вы знали моего деверя, брата покойного мужа… Его звали лорд Альен, и он был… — она прерывисто вздохнула и замолчала.

Отвернувшись, Ривэн притворился, что стряхивает соринку со статуэтки на полке. Он не хотел, чтобы леди Мора видела его лицо.

— Он был необычным человеком.

— Да, верно! — с облегчением воскликнула гостья. — Весьма необычным. Человеком со странной репутацией… Он рано порвал с семьёй, и я почти не знала его. Его обвиняли в тёмной магии и…

— Лорд Альен был моим другом, — сухо прервал Ривэн. — Моим лучшим другом, миледи.

— Понятно, — с лёгким замешательством кивнула она. — Я вовсе не хотела сказать ничего дурного, милорд… Наша семья чтит его память. Как выяснила я… То есть, как выяснила моя дочь, Вы сопровождали его в… его последнем путешествии. Говорят, он отплыл на запад — в те загадочные земли, куда теперь иногда плавают маги… Откуда миншийские торговцы привозят чешую драконов и другие диковинки.

Она помолчала, будто ожидая, что он подтвердит или опровергнет это. Ривэн просто улыбнулся:

— И что же? Продолжайте.

Леди Мора кашлянула в кулачок.

— Я не стану спрашивать, видели ли Вы его смерть или сталкивались ли с ним позже — после того, как он… пропал. Я понимаю, что это было бы бестактно, милорд. Кроме того, меня это не интересует, — она выдержала паузу, льстиво согревая его глазами. — Как я уже говорила, мы были едва знакомы… Зато у моей дочери появился неожиданный интерес к лорду Альену. Несколько лет я противилась её просьбам — знаете, эти детские причуды… Я твердила ей, что мы не можем беспокоить по пустякам такого уважаемого во всём Обетованном, такого занятого человека, как лорд Заэру. Но Уна не слушала меня, — новый удручённый вздох. — Она упряма, как волчонок.

Вот как… Поёрзав в кресле, Ривэн понял, что не усидит, и стал якобы рассеянно прохаживаться по кабинету.

— А у этого… неожиданного интереса есть какие-нибудь объективные причины?

Леди Мора твёрдо выдержала его взгляд.

— Есть, милорд. Но сейчас я не могу говорить о них.

Её дочь родилась с магическим Даром? Ривэн знал, что он часто передаётся не по прямой линии — или через несколько поколений, или вообще возникает необъяснимо, как молния. Если леди Мора из тех, кто боится магии, или если она не хочет отдавать дочь на обучение в Долину Отражений, это бы всё объяснило…

Но что-то упорно подсказывало Ривэну, что дело не только в этом. Он чуял нечто особенное — как раньше чуял деньги в тощем на вид кошельке.

— Ваша дочь приехала с Вами, не так ли? Я хотел бы поговорить с ней, миледи, и готов ответить на любые её вопросы.

— О, как же я благодарна, милорд!.. — грациозно выпорхнув из кресла, леди Мора направилась к двери. — Мы не займём много времени. Она ждёт в коридоре, я сейчас её позову… Уна! Можешь зайти, дорогая. Лорд Заэру любезно согласился принять тебя.

Дочь — высокая девушка в таком же дорожном плаще — никак не отозвалась на её предостерегающее мурлыканье. Она вошла и замерла на пороге. Длинные чёрные волосы растрепались от ветра. Ривэн взглянул на её лицо…

Племянница?… Немыслимо.

На него смотрели те самые глаза. Грустно-насмешливые, невыносимо синие, с ростками безумия в глуби зрачков.

И вся она — её тело, профиль, поворот головы… Каждая чёрточка в ней кричала о правде. Ривэн ненадолго перестал дышать.

Как такое возможно? Возможно ли?…

— Леди Уна, — сказал он — и обнаружил на своих губах глупую, неуместную улыбку. — Проходите. Я так счастлив видеть Вас.

* * *

…Альен запретил себе возвращаться в Обетованное, потому что думал: когда-нибудь — пусть через века — придёт тот, кто станет истинным героем его родного мира. Кто-нибудь, лучше подходящий для этой роли.

Он уже решил, что не вернётся, — даже если там, в далёкой осиновой колыбели, тонко плачет дочь, плоть от плоти его…

Но он был жив.

И что-то огромное тянуло его — толкало шаги, изливалось в строки, чтобы никогда не закончиться.

Оглавление

ПРОЛОГ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg