Алмазная Анна Миниатюры
ЖЖ
— Она не могла, слышите, не могла!
Ложечка звякнула о край кружки. Руки дрожат… как у наркомана. И хочется плюнуть и на мальчишку, и на его проблемы, выйти из кафе и забыть. О некоторых вещах лучше не помнить, не думать, тем более — не обсуждать.
— Не сама…
Мальчишка опустил голову. В вазочку с шоколадным мороженным что-то капнуло, и еще раз… образовав коричневатую лужицу.
Плачет. В четырнадцать лет редко плачут. Но у него есть повод.
Серьезный, согласен. Но я тут при чем?
Я протянул через стол салфетку. Он взял, но слез не вытер.
— Я прошу… поймите…
Я все понимаю. А меня кто поймет? Каждый день возвращаться домой и встречать его щенячий, полный боли взгляд. Он ничего не говорит. Больше ничего не просит. Он ждет у подъезда, всегда в одном месте — под старой липой. В любую погоду. Уже неделю, день в день, даже в дождь, он встречает меня у подъезда, провожая печальным взглядом. Почему меня? Почему не кого-то другого? Мало в этом городе частных детективов?
— Вы должны мне помочь…
То же он говорил в офисе неделю назад. Давился словами, пытаясь рассказать о своей боли. Глупый мальчишка, который еще ничего не знает о жизни. И я… холодно ответивший: «Нет!»
Только в душе того же холода не было. Проняла меня та история.
Молчит… И молчание то хуже слов.
Сегодня у подъезда мы оба не выдержали, шагнули друг другу навстречу, заговорили одновременно:
— Нам надо поговорить.
Он тогда смутился, покраснел, а я быстро добавил:
— Тут есть кафе неподалеку. Пойдем?
Кивнул. Шел рядом, не отрывая взгляда от побитого временем асфальта, мял поношенными ботинками кленовые листья.
Так и оказались здесь. В полумраке тихого, полупустого кафе, мальчик с тающим мороженным, взрослый с остывшим кофе, и плачущая парафином свеча между нами.
— Я денег достал… — прошептал он, все так же не поднимая взгляда и вытягивая из кармана белый конверт.
В четырнадцать лет, имея не очень богатых родителей, он достал денег… Где? И, что самое главное, — зачем?
— Спрячь, — смутился я. — Ты понимаешь, дело не в деньгах…
И я говорил правду, дело не в деньгах.
— А в чем?
— Видишь ли…
Дело в том, что я давно расследовал это дело. И да, девочка сама. Сама написала письмо, сама потянулась за таблетками… она тоже имела повод.
— Я понимаю, как тебе тяжело…
— Они все так говорят, — покачал головой мальчик. — Но никто не понимает…
— Я понимаю. — Я старался говорить как можно спокойнее, но он вздрагивал от каждого слова, как он удара. Но хотя бы больше не плакал, и на том спасибо. — Понимаю, что ты потерял друга…
— Она была больше, чем друг, — голос его предательски срывался, пальцы с обгрызенными до мяса ногтями мяли салфетку, и я действительно не знал, что ему сказать. Тем более — как помочь.
— Я ее любил…
А вот это вряд ли. Скорее выдуманную собой же ты и любил.
Положив ложку на блюдечко, я выпил глоток кофе, подыскивая слова. Это надо заканчивать. Но как?
— Что ты в ней любил?
— Она… она была настоящей, понимаете. Она… она так хорошо писала… искренне. Я чувствовал, что она такая как я. Совсем… понимаете? Не, не понимаете… Я… мог читать ее ЖЖ годами…
— Какая она была? — спросил я. — Внешне.
— Не знаю…
— Я знаю.
Я достал из кармана фотографию и бросил ее через стол мальчишке. Он схватил ее, вцепился в глянцевую бумагу, как в круг спасения, и выдавил беспомощное:
— Это не она…
— Не она? — издевающе спросил я. — Ну да, толстовата, не очень красива, в уродливых очках. Естественно, не она.
— Она была такой воздушной…
— В душе.
— Но… но… как? — с каждым словом он повышал голос. — Все равно… она не могла… слышите. Нет! Она не могла написать, что ее никто не любит!
Последние слова он прокричал. В кафе стало тихо. Мальчик сглотнул, вновь покраснел, извинился, и, бросив на стол фотографию, закрыл лицо ладонями и пробормотал:
— Я ее любил.
— Даже такую?
— Пусть… и такую.
Упрямый. Или сумасшедший. Я взял фотографию, повертел ее в руках. Симпатичная. Ее бы одеть иначе, линзы контактные купить, прическу поменять и была бы очень даже ничего. Как на мой вкус.
Но не на вкус этого худого, угловатого мальчишки.
— Она когда написала… Что ее не любят… — шептал он. — Я впервые решился. Написал. Много написал.
— Я видел.
«Я тебя люблю, как ты не видишь? Как могла не заметить… Как?»
Крик души. Тот самый смысл в множестве предложений, всего где-то на страницу. Искренне. Меня даже проняло. Но для девочки было поздно.
— Она не отвечала, а я ждал. Ночь не спал. Все смотрел и смотрел в экран. Думал, что еще чуть-чуть, и ответит. Только надо подождать… чуть-чуть. Я даже в школу не пошел. Дождался, пока ушли родители, вернулся, вновь уселся перед компьютером. А она не отвечала. И на следующий день, и через день… Может, не видела, может, занята… ее никто не любит? Несправедливо… я так… так ее люблю.
Ни черта ты не любишь! В таком возрасте нельзя любить. Тем более того, кого не знаешь. А потом тот комментарий…
«Прости, мальчик, но моей дочери больше нет. Лиза умерла. Это было ее предсмертным письмом. Мне очень жаль… прости…»
— Я… видел…
— Почему? Почему? Сто двенадцать фрэндов…
Правильно, «фрэндов», не друзей.
— А она… она…
В ЖЖ она была милой и любезной. Умела поддержать каждого.
Выслушивала часами в аське чужие жалобы, но никогда не жаловалась сама. Она была смешной, толстой девочкой, которая могла раскрыться только в интернете.
Я посмотрел на фотографию. Какой же теплый у нее взгляд…
Она была страшно одинокой. Не смотря на сто двенадцать фрэндов. Полгода медленно скатывалась в депрессию, а никто даже не заметил. Она умела улыбаться и скрывать свою боль от фрэндов, а родители были слишком заняты. Работали. Домой приходили раздраженные и усталые, а дочери доставались лишь крики.
«Меня никто не любит… Больше не могу. Простите».
— Дайте мне фотографию…
— Зачем?
— Дайте. Пожалуйста.
Я дал. Он схватил снимок, встал и, чуть пошатываясь, пошел к двери.
Месть
Она раньше никогда не видела таких шикарных квартир. Толстый ковер скрадывал шаги и идти по нему на шпильках было крайне неудобно. В уютной, обставленной старинной мебелью комнате царил полумрак. Ласково потрескивал за ажурной решеткой камин и только одна вещь была в этой комнате лишней. Он. Уютно устроившись за столом, он погрузился в работу. Мерно пощелкивали клавиши под его пальцами.
— Поиграем? — выдохнула она.
Он оторвался от чуть светящегося в полумраке компьютера, удивленно улыбнулся.
— Ты кто?
— Подарок. — Подошла к столу и закрыла крышку ноутбука. Он сопротивляюще потянулся к компьютеру.
— Мне надо работать…
— Твой хозяин сказал, что ты работаешь слишком много.
Она сделала ударение на слове «хозяин», наблюдая за его реакцией. А ведь даже не вздрогнул. Сволочь. Все думают, что он адвокат… а он всего лишь сволочь на побегушках местной братвы.
— Это теперь так называется? — спросил он после долгой и мучительной паузы. — Ну что же. Поиграем.
Ноутбук исчез в ящике стола, щелкнул замок, вспыхнуло искрами в камине.
— Во что играть-то будем?
Лиза присела на краешек стола, позволила юбке скользнуть вверх, показать обтянутые лайкрой бедра и краешек кружева чулок.
— Может, в карты? В дурака?
— Пусть будет в карты, — его голос предательски хрипел, пальцы теребили галстук, пытаясь ослабить узел. — На что играть-то?
— На раздевание?
Заинтересованно улыбнулся, и личина заработавшегося ботаника с него как-то быстро слетела, сменившись личиной скучающего ловеласа. Многолик. И опасен.
Лиза достала из сумочку новенькую колоду, дернула за красную ленточку, сорвала целлофановую упаковку. Позволила картам рассыпаться по темной глади стола. Так лучше. Она ненавидела этот идеальный порядок. Ненавидела и его улыбку, его постукивающие в нетерпении по столу пальцы.
— Хорошо.
Он чуть поддался вперед, взял в руки колоду, перемешивая.
Тонкие пальцы прошлись по клетчатой, синей рубашке верхней карты, рука протянула Лизе колоду. Трудно как… Вот и руки дрожат… Почему она смотрит на его ухоженные ладони, не осмеливаясь посмотреть ему в глаза? Она ведь все решила, давно решила.
— Ну же. Бери карты.
О он, напротив, успокоился. Глаза его заблестели в полумраке, на губах то и дело вздрагивала озорная, как у мальчишки, улыбка, пальцы вытаскивали из колоды одну карту за другой, а Лизе сегодня страшно не везло…
Сначала упала с плеч кружевная шаль. На ней, под обжигающим кожу взглядом, последовала блузка с низким декольте.
— Что будем делать, когда совсем проиграешь? — поинтересовался он. Бросил карты на стол, поднялся. Увидев, что он снимает пиджак, Лиза сглотнула и потупилась. — И откуда ты взялась такая? Подарок… — он провел пальцами по ее губам, по шее, по обнаженным плечам, сам расстегнул ее бюстгальтер.
— Не так быстро, — отшагнула от него Лиза.
— Ты начинаешь меня утомлять.
— Ну что же… тогда садись… продолжим… без игры.
Он вернулся в кресло. Под его чуть насмешливым взглядом Лиза попыталась расстегнуть юбку. Но молния заела. Лиза потянула сильнее, рискуя разорвать тонкую ткань. Молния вновь не поддалась. Он насмешливо улыбнулся, но ничего не сказал. Лизе вдруг захотелось все бросить, расплакаться или выбежать за дверь, в ночную июньскую прохладу, только бы не быть здесь, рядом с ним.
— Помочь? — его голос отрезвил, успокоив страх. — От кого такой подарочек-то?
— А тебе не все ли равно?
— Нет, — холодно ответил он. — Хочу знать, у кого столь паршивый вкус. Я люблю профессионалок, ломать новеньких и зеленых это, знаешь ли, не мое. Это больше Макса дялка. Может, для него и подарочек, м? Тогда выпорю гада… я предупреждал, что сегодня хата занята.
Молния поддавалась, юбка скользнула вниз, рука многократно повторенным дома движением скользнула на внутреннюю сторону бедра, выхватила из кобуры пистолет. Хоть это получилось. Слава Богу. А теперь осталось только выстрелить.
— О как! — в его голосе не было страха, лишь издевка. — Кто заказал?
По позвоночнику скатилась капелька пота. Руки дрожали от напряжения. Зачем она его слушает? Надо только шевельнуть пальцем, чуть-чуть… и все закончится. А вместо этого объясняет… дура!!!
— Никто.
— Значит, месть…
— А если и так?
— Я тебя не знаю…
— А Олега Осовича знаешь?
Он замолчал, задумавшись.
— Брат?
— Жених…
— Ничего вы, бабы, не понимаете.
Роковое движение получилось как-то само. Звук выстрела показался оглушительным…
Он как-то обмяк, откинулся на спинку кресла и по белоснежной рубашке начало растекаться красное пятно. Перед глазами потемнело. Лиза отбросила теперь ненужный пистолет, упала на колени, обхватила голову руками и тихонько завыла… Больно-то как. Зачем? А гроб Олежки — зачем? А его труп на остановке?
Чужой, страшный… И сладкий запах жасмина, от которого Лизу теперь всю жизнь мутить будет. А потом срывающийся в трубку голос, тихое «Спасите», вой сирен и пустые, ничего не значащие слова.
— Говорил я Олегу, не лезь, да разве он послушает? — причитал на похоронах Макс. — Они ребята серьезные.
— Кто — они?
— И ты туда же? — в ненормальных, с сузившимися зрачками глазах Макса плескался страх.
— Кто они?
Смотрела на Макса, а в ушах звучал голос Олежки: «Не понимаешь, ничего ты не понимаешь. Они Макса испоганили… Брата… я должен узнать кто… Отомстить.»
А потом обжигающее одиночество. Попытка жить дальше, когда дальше жить не получается. Ледяная маска на лице, холодно улыбающиеся губы. «Ты так быстро оправилась», — упрек в уставшем голосе Олежкиной матери. «Ты не совсем оправилась,» — тихое, шипящее утверждение в словах Макса. Холод заветного ключа в ладони. «Ты можешь отомстить, если хочешь…»
— На меня смотри! — Лиза вздрогнула. Неужели не убила? А ведь не убила же… Вот он, стоит над ней, прижимает к плечу быстро намокающий шарф. Целится в нее из ее же пистолета. Ну и пусть.
— Говорил же, бабы — дуры. Проверять надо, куда стреляешь. И добивать сразу. Но поздно рыпаться-то, дорогая. Зачем концерт устроила? С картами?
— Я думала… отвлечь.
— Отвлекла, факт. Я дурак и расслабился. Не думал я, что такая рохля меня грохнуть попробует.
Лиза промолчала, опустив голову. Убьет? Пусть. Убийцей быть так сложно… оказывается. И жить с этим, наверное, сложно.
Пусть даже убила такую сволочь, как этот…
— Ключ откуда взяла?
— Макс дал…
— Макс дал, — передразнил ее, передернувшись от боли. — Совсем от наркоты крыша поехала. А я ведь ему говорил, что убивать не все могут. Я — могу. Он — тоже. Ты — нет.
— Макс не убивал… — безжизненным голосом сказала Лиза.
— Думаешь, я твоего Олега? А нафиг мне? Макс со страху и прихлопнул. Если тебе легче, я с ним тоже церемониться не буду.
Церемонился, факт. Друг детства, как-никак. Но есть вещи, которые я не прощаю. Тебе вот тоже не прощу. Скажи спасибо, что умрешь быстро. Максу так не повезет.
— Обещаешь? — она вдруг зауважала этого адвокатишку. Его не убивать надо было… а просто прийти и поговорить… сдать Макса. Но теперь уже поздно.
— Обещаю.
На этот раз выстрел был тихим…
Ведьмина месть
— Оля, это легко! Я тебе помогу, не бойся.
Превращение прошло безболезненно. Все вдруг увеличилось, краски исчезли, и осталась только я — муха…
— Оля, вперед! — звучал в голове голос Лены. — Выше! Не бойся!
Я подчинялась. Летела по подсказке Лены, слушала ее подбадривание и… Паутина.
— Лена! — позвала я.
Ответа не было.
Я осторожно попробовала вытянуть из липкой нити крыло, но попала туда другим… потом обеими лапками. В брюхе похолодело.
Что-то, вроде человеческое, говорило — двигаться нельзя. Но глупое и мушиное орало обратное. И я подчинилась. Мушиному.
Замахала крыльями, забилась в паутине.
— Лена, помоги! — кричала я.
Лена не слышала. Почему?
Нельзя биться, шептал разум. Вырывайся, орала муха. Я рвалась… Еще. Еще! Сильней! Ну же! Еще немного! Рвись! Рвись, проклятая паутина! Рвись же!
А вот и хозяин. Паук, огромный и страшный. Медленно приближается. Не спешит. Не голоден?
Не сдаваться! Бейся! Шевели крыльями… Ну же, ну! Еще немного… паук… Боже, какой страшный. Боже, услышь меня! Не буду больше ведьмой, прости! Рвись же паутина, рвись… рвись… прошу…
Мухи не умеют плакать. Не умеют бояться. Это неправда. И паук — неправда. И паутина — неправда. И смерть — неправда. Не хочу умирать… Рвись, проклятая!!! Ну же, ну! Давай, Олька, бей крыльями! Бей! Лапками помогай! Рвись… рвись… сил нет…
Бесполезно… Рвись!!! Не могу больше, не могу… Паук уж близко.
Одна из мохнатых лап коснулась моего брюшка. Я хотела закрыть глаза, но век у меня не было! Я могу только смотреть…
Вот он поднимает брюхо, прицеливается…
Уйди, гад! Я человек! Пауки не едят людей! Уйди!!! Слушай меня! Я сильнее! Вот сейчас перестану быть мухой и тебя одним пальцем! Уйди… пожалуйста, уйди…
Паук не слышал. Мухи не умеют говорить. И плакать не умеют.
И глаза закрывать. И молить… молиться… ничего не умеют. И я не умею.
Укол. Больно. И все равно…
— Не стоило отбивать у меня парня, — услышала я голос Лены.
— Будешь умирать медленно, мучительно…
Ушел
На берегу Темной реки тихо и спокойно. Опускается на воду красноватое солнце, свет его озаряет мягкие, ласковые волны, красит золотистый песок уютом, проникает в душу, чаруя и завораживая… Даруя тепло, озаряя радостью…
— Жанна!
Его руки ласково обнимают за талию, дыхание щекочет шею, поцелуй находит губы. Сладко, душно, беспокойно. Страсть уносит, как течение листик, подчиняет, гладит душу волнами, заливает золотом и выплескивается наружу, на него, на любимого!
Любимые губы пахнут медом. Любимые глаза завораживают.
— Здравствуй, родная. Я нашел выход!
Дима тянется в карман куртки и достает небольшой желтоватый шарик.
— Смотри!
Она смотрит на шарик, чтобы не смотреть в его глаза. Боится, знает, что увидит. Торжество.
Душа сворачивается клубочком, вспыхивая болью. Легкий стон застывает на губах, с последним лучиком солнца уходит счастье, оставляя жгучую рану. Там, за матовой оболочкой шара, чуть светится хрупкая, тонкая фигурка со сложенными за спиной крыльями.
— Я смогу жить! — кричит он.
— Какой ценой? — шепчет она.
В свете шара глаза Димы кажутся огромными, безжалостными, хлещут удивлением, потом гневом, обжигают жестокостью.
— Жалеешь его! Ты его жалеешь!
— Дима, это же проводник.
— Ну и пусть!
— Он помогает людям, ведет их, вдохновляет. Как ты можешь…
— Ну и пусть!
— Как я могла? Как могла тебя любить?
Дима отшатывается. Пальцы его выпускают шарик в траву, и тот катится по листьям, теряет по пути свет и гаснет, касаясь кромки воды. Жанна уже не сдерживает слез. Все равно он не увидит, все равно не поймет. Все равно не вернется!
Ее Дима, ее гордость, частичка ее души — все осталось в прошлом. Далеком, безумном прошлом, а что здесь? Осенняя тишина, тягучая, густая тьма и тоска!
Ноги отказываются держать, боль одурманивает, растекается по влажному, мягкому песку волной, окутывает ватным одеялом, а у кромки воды вспыхивает звездочка. Сначала крошечная, маленькая, она вдруг разрастается, озаряет берег мягким, золотистым светом…
— Жанна! — Голос срывается на крик, жжет страхом.
— Жанна, помоги!
Не может она помочь… Не в силах оторвать взгляда от крылатой фигурки, не в силах вдохнуть, пошевелиться. Только смотрит и смотрит на маленький шарик, черпает силы в его свете, и старается не замечать колышущейся на ветру полы плаща друида, легкого, чарующего аромата молодой листвы и внезапно загустевшего воздуха…
— Идем со мной, дитя…
Пронзительный крик Димы, дыхание смерти. Он ушел. Ушел.
Больно. Душно. Противно… Его вина. Проводника! Пальцы сами собой касаются шара, уверенно давят упругую поверхность, стремясь уничтожить.
Яркая вспышка света. Ошеломляющий восторг. Беспамятство.
Над рекой восходит солнце. Закончилась колдовская ночь друидов, а Дима смог уйти. Ее Дима, которого Темная река забрала пять лет назад, наконец-то смог уйти. Остались в прошлом ежегодные встречи в день мертвых, долгие ритуалы, любовь и сожаление.
Новая проводница раскрывает за спиной крылья. Бывший проводник уходит в новый день, возвращаясь к цивилизации.
Каждому свое счастье.
Ближний мой
— Ну и? Ты все еще веришь?
Я всегда знал, что чертям доверять нельзя. Знал? Знал, а все равно купился.
— Думаешь, люди милые, белые и пушистые? Наивный! А, может, ты еще в сказки веришь о «ближнем», и том, что в праздники все добрее? Тогда иди под Новый Год…
На вокзал… я и пошел. Поспорил. С чертом? Дурь какая…
Но мне так хотелось доказать…
Однако теоремка доказываться не спешила. Целый день я уже морозил то, на чем сидел, на ступеньках вокзала, но жестяночка наполняться и не думала. Не, народу было немало. Все куда-то летели, смеялись, хвастались, что кому купили на Новый Год, а на несчастного нищего обращали внимание лишь изредка. Первым был плотненький батюшка, который изволил меня перекрестить. Спасибо.
Но мне кушать хочется. Второй была высохшая старушка, что окинула меня презрительным взглядом и начала ныть такой же высохшей подруге: «Вот в мои времена…» Ох, как моему желудку интересно, что там было в твои времена… а в моем мире был бы уже ужин… В жестянку упала конфета и, подняв глаза, я увидел хорошенькое дитя в коротеньком полушубке. Но я даже улыбнуться в благодарность не успел, как дитя потащили вверх по лестнице, выговаривая: «Никогда не разговаривай с чужими дядями!» А она со мной разговаривала? Конфета была вкусная, но мало… А вот презрения и равнодушия в глазах людей — хоть отбавляй!
Люди, вы чего? За помощь мне, в Новый Год, я подарю вам подарок, который вам и не снился!
Пуста жестяночка. А народ спешит, орет, торопится. И злится.
На что, зачем? А черт их знает…
Да, черт их знает, я, наверное, — нет.
Спеть, что ли? Да только вот песни не по моей части… а жаль.
— Мужик, ты очумел, здесь я пасусь! — пьяно рыкнуло над ухом. Надо мной стоял нищий… Бомжик, по ихнему. Пахло от него не ахти, выглядел он не лучше.
— Есть хочется, — проныл я.
— Да всем хочется, — ответил бомж. — Да только место ты выбрал неудачное. Здесь редко подают, домой они спешат. И вообще… моя то корова и я ее дою, понял?
— Понял, понял, счас пойду, — ответил я, поднимаясь.
Действительно, весь день просидел, куда уж больше. В животе предательски забурчало.
— Аж так дело плохо? — сочувственно сказал бомжик. — Ну, идем, мужик, так и быть… налью тебе в честь праздничка. И хавчик, наверное, найдется.
Я лишь улыбнулся… вот он — мой ближний.
Папа
5 лет.
— Папа, давай поиграем!
— Отстань, я занят!
10 лет.
— Папа, задачку помоги решить…
— Сын, не видишь, дела у меня.
15 лет.
— Папа, я в первый раз влюбился.
— Ага, потом поговорим, встреча, знаешь ли…
20 лет.
— Папа, я женюсь. Пойдем, я тебе невесту представлю.
— А зачем, все равно скоро разведешься. А у меня командировка.
25 лет.
— Папа, у тебя второй внук родился!
— Приеду через какой месяцок, увижу. Успеется.
30 лет.
— Папа, мне уехать надо, жена в больнице, за внуками присмотришь?
— А няни, школа, садик на что? Не для того я всю жизнь вкалывал, чтобы на пенсии за внуками присматривать. Ты же сам все понимаешь…
45 лет.
— Сынок… одиноко мне, сердечко пошаливает. Новый год скоро, так тебя увидеть хочется. Заглянешь?
— Может, через месяцок. Мы с детьми и внуками идем в клуб Новый Год встречать, приготовиться надо, подарки купить… Ты же сам все понимаешь…
Мальчик
Снег искрился в свете фонаря, покрывая плечи прохожих крупными хлопьями.
— Дядя, с Наступающим вас! Перчатку уронили!
— Какой я тебе «дядя», сосунок!
— Дядя, а где спасибо?
— А по шее не хочешь?
Мальчишка ловко увернулся от пинка и смеясь сиганул за украшенную светящимися звездами новогоднюю елку. Мужчина проводил его злым взглядом, поднял перчатку и вдруг почувствовал, как что-то его толкнуло в бок:
— С дороги, мальчик!
— Какой я тебе мальчик, глаза разуй!
— С детьми дерешься, значит — мальчик.
Мораль — сила это не всегда победа. Иногда это и отношение к более слабому противнику.
Сказочница
В маленьком домике горит свет. Морозным вечером, когда по усыпанному звездами синему покрывалу катится красавица луна, я подкрадусь по скрипучему снегу к окошку и загляну внутрь. Там хорошо: ярким пламенем горит огонь в камине, и вся комната живет янтарными всполохами, живым, целительным теплом и ее рукоделием.
Я вижу лишь часть: золотистые нити, переплетенные в кружева, ожившие на ткани чувственные розы, капельки росы, и какие-то картинки, пока неясные.
— Нет, — гневно шепчет художница, в нетерпении постукивая ножкой. — Нет, нет, и еще раз нет! Она подходит к арфе, закрывает глаза и пальцы ее начинают перебирать струны. Мелодия завораживает. Золотые нити ее тянутся к полотну, вплетаясь в рисунок. И картинки вдруг оживают, а я уже не в силах оторвать взгляда от сказочного ажура.
— Это ты… — слышу.
Вздрагиваю. Художница перестает играть, тепло улыбается, подходит к окну:
— Входи, чаю попьем, поболтаем. Ну вот… Да, я люблю наши дружеские посиделки, но дорисовывать кто будет?
Знакомство
— Ты даже понятия не имеешь, как они опасны.
— И иметь не хочу. Обещала, делай. Хочу увидеть хотя бы одного…
— Перед смертью, да? Сожрет же.
— Ну и что. Один раз живем.
— Дура ты, не таких сжирал.
— Например?
— Э…
— Вот именно. Говоришь, сжирал, а кого — не знаешь.
И все же я ее достала. А вы что думали? Я кого угодно достану! И втолкнули меня-таки в полутемную комнату, захлопнув за спиной дверь.
Холодно тут. И человек в каком-то зеленом камзольчике. Глаза улыбаются, губы им вторят, а двигается-то как, как двигается!
Одно слово — зверь!
— Приятно познакомиться, — пискнула я. — Лиза.
— Чудовище.
И все же я не ошиблась. Настоящее. И счас сожрет.
— Кофе будешь? — какой у него чудесный тембр голоса.
Завораживает. — С имбирем?
— Ага… — не, пока не сожрет. Сначала приправит…
— Ну! — пытала меня через пару часов Аська. — И как?
— Никак, — вздохнула я. — Аська, он такой… такой… слов не хватает… он лучший, понимаешь? Не чудовище он, мечта, идеал, но…
— Что «но»?
— Но любит он… не меня.
Котенок
Иду вечером, смотрю: сидит котенок в сугробе и дрожит.
Мелко-мелко. Жалко. Я его в шарф завернула, домой принесла. Дома оказалось, зверек вовсе не котенок, но симпатичный — белый. Прям очаровашка. Ушки торчком, лапки маленькие, мягенькие… ну уси-пуси, одним словом. Но тут звереныш прыгнул на кресло, потянулся, спинку выгнул, зевнул. То что он оказался зубастым — то мало сказано. Зубок много, пары, правда, не хватает, но все оставшиеся явно острые. Зверек повозился, повозился, свернулся клубочком и заснул.
Когда проснется — есть же захочет. А с такими зубами лучше дать. А то с голодухи меня тяпнет. Пока я возилась, выискивая остатки еды, за спиной раздался подозрительный хруст. Зверек стоял в дверях на задних лапах и передними ловко разворачивал стащенную из вазочки конфету. Вот, что он ест, обрадовалась я, когда пушистый схрумкал «Белочку» и недовольно глянул на меня:
— Колбасы хочу!
Вот с тех пор колбасы и конфет у меня всегда не хватает, а счастья в избытке.
Ветерок для эльфа
Сквозняком вкрадусь в твой дом, тайной гостью проскользну к твоему столу, украдкой загляну за плечо. Встрепенешься, потянешься за чашкой кофе, сделаешь новый глоток и слова примешься за работу. Дуну на твой лоб, чтобы пропала на нем сосредоточенная складка, и улыбнешься, тепло, ласково, и вновь защелкаешь клавишами. И оживут твои герои. И будут влюбляться в них читатели. И будет захлестывать их восторг, и сердца их отзовутся на твои строчки.
А ты откинешься на спинку кресла, перечитаешь, недовольный и опять коснется глаз твоих печаль.
— Могло бы быть лучше.
Украдкой перебираю пальцами твои длинные, темные волосы, шепчу на ухо:
— И без того хорошо, очень хорошо. Ну поверь, ну прошу.
Поверь мне…
Не слышишь меня, ведь я не муза, я всего лишь ветер.
Перелетный и переменчивый. Краду мгновения чужой жизни для своей памяти.
Вновь тянешься за чашкой кофе, вновь улыбаешься странно, таинственно, и вновь принимаешься за работу. А я ухожу. Не буду мешать. Твори, душа моя.
Зов души
Я никогда не была одинока. Ты был со мной.
Когда я плакала, ты утирал мои слезы. Когда я падала, ты удерживал меня на краю пропасти. Ты всегда был рядом.
Я тебе навязана, а ты все равно меня любишь. И так сильно.
Ты видишь меня насквозь, видишь, насколько я внутри прогнила, а любишь. Я клялась тебе, что стану лучше, но через мгновение забывала о своих клятвах, но ты продолжаешь меня любить. Когда я счастлива, из памяти моей испаряется, как многое ты для меня сделал. Я окунаюсь в радость жизни в одиночестве, а ты все еще меня любишь.
Я вновь спотыкаюсь, падаю, разбиваю в кровь коленки, и проклинаю тебя, что ты позволил мне упасть. Но и тогда ты меня любишь и терпеливо помогаешь подняться…
Для меня ты либо виноват, либо забыт. Я лживая и неблагодарная. И я никогда не сумею отплатить тебе даже маленькую толику того, что ты для меня сделал. Ты это знаешь, а упрямо не уходишь.
Ты всегда в моей тени, хотя мог бы сиять, как солнце. И тогда я стала бы невидимой. Но ты позволяешь моему слабенькому огоньку светиться во тьме, бережешь его, боишься, что он погаснет.
Ты терпеливо ждешь, пока я, наконец-то, повзрослею и образумлюсь. Ты искренне веришь, что однажды это произойдет.
Обязательно. Но не происходит. А ты ждешь. А я продолжаю ошибаться. И так бесконечно.
Ты всегда рядом, смотришь на меня с печальной улыбкой. Ты все понимаешь. Ты всегда знаешь лучше, и частенько меня это бесит.
Но если однажды ты меня бросишь, то я погибну. А ты станешь свободным. Я твоя тяжелая, бессмысленная ноша.
Однако ты меня не бросишь, потому что любишь. И когда мне придет время уйти, только ты будешь рядом. Только ты будешь меня защищать. Только ты вспомнишь все то хорошее, что я все же успела сделать.
Ты видишь во мне лучшее. Ты делаешь меня лучше.
Прости, что не умею так любить. Прости, что причиняю тебе боль. Прости, что вечно тебя разочаровываю и вечно испытываю твое терпение.
И все же я люблю тебя, мой ангел-хранитель. Люблю так, как умею.
Демоны души моей
Сама не знаю, как согласилась на эту авантюру. Просто сестренке было любопытно, идти одной ей не хотелось, а я устала спорить и отбрехиваться, что мне некогда.
— Роман закончишь позднее, — тащила меня от компьютера Аленка. — Уверена, тебе понравится. Смотри: «медитация по изгнанию собственных демонов».
В общем, моя сестренка кого угодно достанет. Так и оказались мы в этом гимнастическом зале. К моему удивлению собралось человек двадцать, но чтобы показать действие чудотворной медитации, ведущий выбрал именно меня.
Послушно усевшись на коврик, я вполуха слушала инструкции:
— … медитация — это бег по кругу. Бежишь по часовой стрелке, и демоны слабеют, их власть над тобой становится менее ощутимой. Бежишь против часовой стрелки — и демоны растут. Даже самые мелкие из них становятся заметными. Что ты выберешь?
— Против!
Ведущий удивился. Наверное, мои предшественницы были исключительно пайдевочками и выбирали бег по часовой стрелке.
— Я буду рядом… — уверил он.
Очень надо.
Повинуясь указаниям, я закрыла глаза и постаралась расслабиться. Стало тихо.
Раздался странный звук, от которого все вокруг завибрировало, и реальность, столь яркая мгновение назад, вдруг пошла волнами.
Тудум. Бег по кругу.
Тудум. Гулко отзывается сердце.
Тудум. Густеет вокруг туман.
Тудум. Дыхание сбивается, ноги наливает свинцом.
Я бегу и не могу остановиться. Замирает сердце и вновь пускается вскачь, куда-то уходит усталость. Я не бегу, я лечу, ноги едва касаются земли. Раскрываются за спиной крылья, режут воздух. Мое сознание стрелой устремляется ввысь, к призрачной фигуре.
Вновь тудум, и мой разум сливается с чужим.
Я счастлива. Мне знакомо и это чувство, и это тело, и мир, что раскинулся веером у моих ног.
Резкая боль вернула в реальность. Щека горела от пощечины.
Ведущий был бледен как снег и смотрел на меня с испугом.
— Сколько стоит полный курс? — невинно поинтересовалась я.
— Но вы… не в силах бороться с собственными демонами.
— А зачем мне бороться со своими героями? Я о них писать буду.
Крик души
Господа писатичи!
Пишет вам Софьюшка из деревни Задалбуево. Обращаюсь к вам, золотые мои, от лица всех ваших родных и близких. Шо ж вы делаете-то?
Как подарили моему на юбилей этот… наутбух, так и пропал мужик.
— Софья, у меня талант, — говорит. Пузо выпятил и пошел гоголем в свой уголок. Строчит и строчит. Днем и ночью. От наутбуха не оторвешь.
Я ему:
— Пашенька, крыша прохудилась.
А он мне:
— Софьюшка, ты мой романчик прочитаешь?
И так на меня смотрит, что аж сердце растаяло. Ну что мне с ним делать? Работу мой Пашенька потерял, новой пока не нашел… надо же его как-то поддержать, что ли?
— Только смотри… не ври мне!
Я целый вечер читала. Други… это было тяжело. Корова не доена, свиньи не кормлены, а этот изверг надо мной стоит и орет благим матом: «Читай!». А мне не читать… спать хочется. Ну устала я за долгий рабочий день, понимаете? Строчки плывут, голова пухнет. Цветочки какие-то, сопли, эротика, вроде… И ничегошеньки не понятно. Ну я ему все и сказала…
Узнала о себе все: и что я баба деревенская, и что в жизни ничего не понимаю, и что вообще у всех жены, как жены, модели, а на меня, корову толстую, смотреть страшно.
Целую неделю дулся… потом рассказ притащил. И опять глазки масленые, мол, прочитай, родная, мнение выскажи… Но что я дура два раза на одни и те же грабли? Прочитала… улыбаюсь тепло, ласково: «Какая любовь! Завидую я твоей героине». Лучше бы я молчала. Серые мы, деревенские, не знаем, что любовь и между мужчинами бывает…
Он со мной две недели не разговаривал. А как от издательств фигу получил, так ходил как побитый. Жалко его было. Ну тут племяша наш, паренек башковитый, и подсказал на какой-то там ферум для писатичей залезть.
Мужика как подменили. Валяется с наубухом на диване, улыбается, счастливенький такой… а потом началось…
— Пашенька, крыша совсем прохудилась. Дожди пойдут, зальет нас.
— Отстань! Этот козел меня графоманом обозвал!
— Пашенька, хлев совсем покосился…
— Не, ну ты посмотри, еще и огрызается!
— Пашенька… ты хоть дверь в туалете сделай? А? Стыдно же ходить… соседу все видно.
— Да пошла ты со своим соседом, у нас такое, такое…
— Пашенька, ребеночек у нас будет.
— Да какой ребеночек… Шо? Это ты-то честно конкурс выиграл?
И вновь застрочил.
Ну простите вы меня, глупую! Ну не выдержала. Вырвала этот наутбух и на голову мужу надела.
В больнице теперь Пашка мой, выпишут скоро, да только не дождусь я, к маме поеду. Пусть Пашка работу ищет и на новый наутбух зарабатывает. Один. А мне мужик нужен, ребенку отец, а не помешанный на ферумах писатич.
Дурочка
— За что ты так ненавидишь меня, сладкая девочка?
Кап… Капель за окном. Сегодня тепло, а завтра? Завтра опять обещают морозы. А она сегодня истратила последний уголь.
Кап. Завтра печка станет холодной… купить новый не на что.
Денег нет, работы нет, мужа нет, даже парня нет, беременность — есть. И зима. Кап… новая крупная капля разбилась о внешний подоконник.
Невезуха…
Кап… кап. На этот раз слезы.
Тук-тук… в дверь.
Оля вытерла слезы, тяжело поднялась с просиженного до жесткости кресла и, и, засунув листик с анализами под обложку «Мастера и Маргариты», направилась к двери…
На пороге стояла Лена.
С трудом узнав гостью — попробуй узнай в изящной, подтянутой красавице былую девчонку-очкарика — она отодвинулась, пропуская Лену внутрь.
— Холодно у тебя тут, — с легким презрением в голосе отметила гостья и снимать обувь на входе не стала. — Тесно. И грязно.
— Не для кого убирать, — даже не пыталась оправдаться Оля.
Есть такая черта, перейдя которую понимаешь — чужое мнение тебе уже до лампочки. Оля эту черту перешла. Давно. Кап…
— А ты зачем тут? Старую знакомую навестить?
Сказала и сама не поверила. Это Ленка-то? Да бывшая одноклассница по таким кварталам даже гулять не ходит. Говорят, она девочка-интеллигент. Университет с отличием закончила, замуж удачно выскочила… за богатого. Счастливица… А Оля? А что Оля? Оля запахнулась в теплый платок, надеясь, что тошнота скоро пройдет, и пригласила гостью в единственную комнату в малогабаритной квартирке.
Гостья недоверчиво посмотрела на грязный стул. Села.
Порылась в сумочке и достала сигареты, щелкнула зажигалкой. Оля подвинула к ней пустую пепельницу.
— Хочешь? — спохватилась Лена.
— Нет.
Еще недавно Оля сказала бы «да», а сегодня ее тошнило от сигаретного дыма. Но попросить гостью не курить она не осмелилась. Ленка и тут вела себя, как хозяйка: не выпуская сигареты из тонких, украшенных кольцами пальцев, она вновь порылась в сумочке и бросила через стол стопку фотографий, со словами:
— Сука ты.
С «сукой» Оля спорить не стала. Она вообще сегодня не была в настроении с кем-то спорить. Притянула к себе дрожащей ладонью одну из фотографий и прикусила губу. Ну да, Оля и он. Тот самый брюнет из клуба…
Тот день Оля помнила, как в тумане.
— Прости, но кончено… — сказал Саша и поднялся из-за столика.
Кончено… Почему? Оля не могла еще до конца понять этого слова, вникнуть в его значение. Не хотела. Кончено? А заплатить он и забыл… как всегда, забыл… кончено…
— Девушка, у вас свободно?
— А тебе не все ли равно? — пьяно спросила она, посмотрев на несколько полноватого мужчинку, что сел на Сашкино место.
Сашка, конечно, покрасивше будет, колоритнее… Оля мысленно покатала на языке забористое словечко. К-о-л-о-р-и-т-н-е-е…
Сволочь этот Сашка… но сволочь колоритная.
— Выпьешь?
А мужчинка-то оказался назойливым.
— А ты ставишь?
— Красивой даме отчего бы и не поставить?
Не только назойливым, но и щедрым… чего не скажешь о Сашке. После первого бокала мужчинка показался даже ничего… после второго красивым. Когда перед глазами расплывается, а в мозгах от горя пусто — кто угодно покажется красивым. И даже желанным. А после третьего… она уже и не помнила. Только толчки, что вдавливали ее в шершавую стену. И горячее дыхание на шее.
— Сладкая, какая же ты сладкая… девочка.
— Сволочь ты, Сашка… — пьяно плакала она в волосы брюнета.
— Что?
Новый толчок принес неожиданно острое наслаждение…
А ведь она даже лица его не помнит… только вот сейчас вглядывается в снимки и понимает — чужой. Совсем. Боже, до чего она опустилась? С чужим, в подворотне… Как же низко… Сашка, все это Сашка. А ведь не звонил с тех пор, целый месяц не звонил, не поинтересовался — как она. Ему все равно. У него уже новая.
Фотографии вышли неплохие. Четкие. И неправду Сашка говорил — даже пьяная она ничего. Даже с красными от слез глазами. Даже когда берут ее в запорошенной снегом подворотне.
— Ты, сука, знаешь, кто это?
Странно. Засмотревшись на фотографии, Оля и думать забыла о гостье. А гостья нервничает. Докурила одну сигарету и лезет за другой. Да вот только дым с ментолом больше Оле не мешает. И тошнота почему-то прошла. И в самом деле — кто? Кто отец ее ребенка?
— Мой муж.
Оля закашлялась, подавившись собственной слюной. А Ленка тыкала наманикюренным пальцем в лицо брюнета на фотографии и повторяла:
— Муж! Мой муж!
— Чего ты хочешь?
Лена полезла в сумочку, достала оттуда конверт и бросила Оле:
— Дашь показания на разводном процессе. Скажешь, что вы были любовниками и очень долго, спали не один раз… А лучше выдумай побольше подробностей. И дурочку из себя построй, ты это умеешь.
На жалость надави…
— Покажешь фотографии… — пожала плечами Оля. — Зачем тебе платить?
— Я хочу, чтобы и ты заплатила, — откровенно ответила Лена.
Ну почему Оля ее тогда не послушала? Почему взяла те деньги?
Почему сказала:
— Я расскажу на суде… о нашем ребенке.
И почему так глупо решила, что все же она везучая… очень.
Развод прошел гладко. Ленка, после пламенной исповеди Оли, оттяпала неплохой куш от бывшего муженька, с царского плеча одарила Олю кругленькой суммой, и укатила на Канары с молодым любовником.
— Надо экономить… — шептала Оля, дрожащими руками пряча деньги в кубышку.
Работу ведь так и не нашла. Да и какая работа, если токсикоз ест, да и ноги раздуло, как у слона. Целый день думаешь только об одном — спать, спать… даже до магазина дойти проблема.
Только спать… и не просыпаться… И не в коем случае не думать о неожиданном предупреждении Ленки.
— Жалко мне тебя, дурочку. — Они стояли под общим зонтом на автостоянке возле суда. Крупные капли барабанили в зонтик. — Не знаешь, с кем связалась. Псих он. И трус. Ты деньги возьми и из города езжай. Он более слабым никогда не прощает. А ты — слаба, как котенок. Тебя защитить некому. Я-то точно тебя защищать не полезу.
— Что он мне сделает?
Лена лишь пожала плечами и села в машину, бросив напоследок:
— Может, так и к лучшему. Дурочкой ты в школе была, дурочкой и останешься. А дурочкам лучше умирать в молодости. И не плодить себе подобных.
«Что он сделает?» — шептала Оля, смотря вслед красному феррари. Что?
Неделя после суда прошла как в тумане. Оля уже и не понимала, что делает, зачем. Спохватившись, что в квартире уже начинает попахивать, она спустилась вниз, чтобы вынести мусор.
Подъезд вонял выпивкой и мочой. На полу досыхала липкая лужа. Оля, стараясь не испачкать тенистых туфель, обошла лужу и с трудом толкнула дверь на улицу. Пахнуло дождливой свежестью, и в тот же миг ее толкнули в кусты сирени, вжали в кирпичную стену.
«Он никогда никому не прощает…»
— Почему ты меня так ненавидишь, сладкая девочка? — шептал он ей на ухо, всаживая нож в живот… Боже, за что? Как подло — умереть такой молодой.
Как-кап… кровь через пальцы на побитый временем бетон.
Кап-кап черными пятнами в такт крупным каплям дождя… кап…
Проиграй мне…
Ты пришла, и все превратилось в выжженную пустыню.
Безжизненная, потрескавшаяся земля, а над ней — недосягаемое тревожное небо. Гонит ветер ошметки облаков по темно-коричневой пропасти холода.
Здесь, внизу, ветра нету. Совсем. Воздух звенит от зноя, ноги стерты в кровь и ветхая одежда не спасает от солнца, палящего через рваную вуаль облаков. Воды… глоток воды…
Кровь сгустилась в кетчуп, горло сохло в пергамент. Но я должен идти.
— Не хочу умирать…
А на небе прохлада. А на небе не хочется пить. А на небе не больно.
— Не могу…
Под ладонями — горячая земля, покрытая глубокими трещинами.
Воздух густой, полный пыли, обжигает истерзанные легкие. В глазах песок, густые слезы, что отказываются скатываться по щекам… Вот и все… дошел до смерти…
Ты выиграла. Ты счастлива? Почему ты не счастлива!? Почему!!!
Спекшиеся губы отказываются размыкаться, в звенящей тишине я с трудом узнаю собственный шепот:
— Проиграй мне…
Я лежал и блаженствовал. Откуда-то лилась на меня вода, тонкой, прохладной пленкой омывала разгоряченное тело и впитывалась землей, смертельно уставшей от засухи… Я медленно повернул голову, открыл глаза и увидел тебя. Ты, темная, едва видная тень, все так же стояла рядом, все так же не хотела уходить, все так же отказывалась отпускать…
Без меня тебе не жить.
— Я должен идти…
Не могу проиграть. Не могу остаться в раскинувшемся за спиной оазисе. Не могу лечь на изумрудно-зеленую траву, не могу вслушиваться в журчание воды. Не могу смотреть в тревожное небо и мечтать, что когда-нибудь его достигну. Не могу, но почему это делаю?
— Я должен идти…
Куда, зачем, разве это важно? Если не встану, если не буду двигаться, то умру…
Я должен жить!
Молю тебя:
— Проиграй мне войну…
Я стоял на мягкой, насыщенной влагой траве и смотрел в злое небо. Мне еще туда рано. Я еще не сдался.
А ты рядом. В знойном дыхании жары, в густом, тяжелом воздухе, в потускневших, запылившихся красках. Трудно дышать…
Но ты не дашь мне умереть. Без меня тебе не жить.
Ты пришла, и душа моя превратилась в выжженную пустыню.
Медленно ползет по высохшей земле упрямая черепаха, несет на спине мой оазис.
Я буду стоять на изумрудной траве и с нетерпением вглядываться в горизонт. Я буду ждать. Я буду обжигаться каждым глотком горячего воздуха. Я верю, что однажды мы достигнем края пустыни, и ты исполнишь мою просьбу:
— Проиграй мне войну, боль моя.
Ты его надежда
Тихо сыпали белые хлопья на недавно расчищенный асфальт.
Мягко сминая снежное одеяло, проехал мимо автобус. Мигнул фонарь: раз, другой, и вдруг погас, погрузив арку между домами во тьму.
Михаил Васильевич сполз по пропахшей мочой стене на щербатый асфальт, запутался пальцами в космы и завыл:
— Звездочка моя-а-а-а, а-а-алая… как ты от меня далека-а-а…
Некоторое время он что-то еще бубнил под нос, потом уронил голову на грудь и заснул. Навечно.
Люблю тьму. Она успокаивает. Она дает время, много времени, на размышления. И она пугает глупых людишек. Вот и эта заблудшая душа дрожит, как осиновый лист, плывет куда-то по моей тьме, бежит от вечного одиночества. Что ж, дружок, радуйся. Добежал.
Ты больше не будешь одинок. Сегодня ты станешь моей игрушкой. Но будешь ли счастлив? Вряд ли.
— Отдай мне, — послышалось за спиной.
Я поморщился: ну вот, опять приперся со своим спасением. Все удовольствие портит.
— Ну и нафига он тебе? Посмотри, пьянь-буянь! У меня, знаешь ли, чертики скучают, помучить некого, а тут свежатинка подоспела…
— Отдай его мне. Он потерял жену в аварии, потому и опустился. А был врачом, жизни спасал…
— Взятки брал, — продолжил я. — И мило зажигал с медсестрой после дежурства, никак, потому что жену очень любил. Фантазия у него прям отменная, во-от у наших дьяволиц и пригодится.
— Никто из них не безгрешен. Тебе не понять.
Мне действительно не понять. Небольшая словесная схватка выжала, как лимон. Он слишком хороший. Он настырный. Он не уходит, пока не добьется своего.
Он победил, вернее, я дал ему победить. Потому что мне душ не жалко, это он за всех заступается. А мне некогда возиться, да и зачем? Люди не стоят моих усилий. Они сами ко мне приходят. Не этот, так другой. К примеру, вон тот.
Но вновь за спиной упрямое:
— Отдай его мне.
Почему ты никогда не успокоишься?
Мой дом
Дом медленно умирал. Ушли из него люди, ушла и большая часть жизни. Дом покосился, в подвале обрушилась одна из стен, сквозь дыры в крыше было видно вечно хмурое, неприветное небо.
На чердаке поселились стрижи. Они лепили гнезда к непрочным, прогнившим стенам, их птенцы целый день кричали, требуя пищи, а я? Я радовалась неожиданной компании.
Я любила этот дом и в то же время его ненавидела. Я помнила, как кричала, как оплакивала свою короткую жизнь, когда меня замуровывали в стену. Помнила, как медленно и мучительно умирала, как отчаянно царапала свежую кладку ногтями, пытаясь вырваться. И как, потеряв силы, начала молиться, сознавая, что молитвы никто не услышит.
Теперь я и дом единое целое. Мое тело, давно иссохшее, уже лет сто томилось в фронтальной стене, мой дух подарил этому холодному зданию душу.
Этот дом жил мною… Эти птицы жили мною. Даже точившие стены термиты жили мною… а я не хотела, я давно устала жить.
Буря пришла внезапно. Первый порыв ветра саданул по уже хрупкому, измучившемуся зданию. Всполошились стрижи, взлетели на еще непрочных крыльях их давно подросшие птенцы. Горестно крича, они носились над крышей, оплакивая свой кров и опущенные гнезда.
А я ждала.
Не спеша стягивались над домом мрачные тучи. Все более крепчал ветер, даруя мне надежду. Я ждала и молилась. Я вместе с дождем плакала от счастья, я вместе с домом кричала от боли, когда пронзало крышу копье молнии…
Я сгорала в пламени. Ненасытный огонь лизал мои стены, ел балки одну за другой и все более крепчал, превращаясь в оглушительно ревущее пламя. Я обрушивалась беспомощной грудой на фундамент, теряя красивую когда-то форму, а вместе с ней горестные воспоминания, привязанности, никому не нужные чувства.
Я вспарила вверх, чувствуя как обрываются удерживающие меня путы. Одна за другой, с едва слышимым, тонким звоном, что был для меня слаще любого звука.
Стрижи кричали над догорающим домом. Я смеялась вместе с утихающей грозой. Я была свободна. Наконец-то.
Альфонс
Самолет опоздал, в столицу я прилетела лишь поздним вечером.
Дождь, холодный, безжалостный, стегал город тугими плетями.
Машина плавно подъехала к главному, ярко освещенному, входу отеля, и мой секретарь сбежал по ступенькам, открывая на ходу зонтик. Он распахнул дверь машины, подал мне руку, и сбиваясь, давясь словами начал докладывать о задержках в поставках и успехах нового проекта, который мы закончили неделю назад.
Машина отъехала, ее место занял ярко-черный джип. Сама не зная почему, я обернулась на ступеньках отеля и посмотрела на заснувший, мокрый город. Мой рассеянный взгляд остановился вдруг на выходившем из автомобиля мужчине, зацепился за родинку на его шее и уже не смог от нее оторваться. Я замерла. Воспоминания, резкие, яркие, казалось, давно уснувшие, вдруг охватили меня яростным пламенем. Мне стало дурно.
Мужчина, будто почувствовав мой взгляд, обернулся.
Встретился со мной глазами, и, вздрогнув, сделал крохотный шаг мне навстречу.
— Что-то случилось? — спросил его спутник, раскрывая над ними широкий зонтик.
— Нет, ничего… — ответил мужчина, останавливаясь.
И действительно, ничего. Я улыбнулась, и ты чуть стеснительно улыбнулся в ответ. Мой бедный мальчик. Посерел ты, постарел. И седина в темных волосах промелькивает, а ведь тебе только слегка за тридцать… что, плохо в клетке, птичка певчая?
Еще одна твоя родинка. Едва заметная, на виске. Сколько раз я касалась ее губами? Сколько раз вслушивалась в твое прерывистое «люблю»? Сколько ночей проплакала в подушку, потому что выбрал ты не меня, а деньги… Твоя жена богата, она могла дать тебе так многое, а я, нищая студентка, не могла дать ничего…
Теперь и я богата. Теперь и я могла бы тебя купить. И даже вижу по твоим глазам, что ты этого хочешь. Вон как на меня смотришь, взглядом прожигаешь. Умоляешь простить… помочь.
Вызволить из клетки.
— Мисс, вы его знаете? — тихо спросил меня секретарь.
Яростные капли дождя барабанили по зонтику, порыв ветра брызнул на платье водяной пылью. Холодно.
— Этого? — пожала я плечами. — Откуда?
Ты вздрагиваешь, а яркие воспоминания о первой, чистой любви, вдруг куда-то испаряются, остается лишь холодное безразличие и презрение.
— Продолжай, — приказала я секретарю, направляясь к дверям отеля.
Комментарии к книге «Миниатюры [СИ]», Анна Алмазная
Всего 0 комментариев