«Теория квантовых состояний»

Теория квантовых состояний (fb2) - Теория квантовых состояний 1672K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роман Алексеевич Фомин

Роман Алексеевич Фомин Теория квантовых состояний

Вступление

История эта, несмотря на некоторую болезненную схожесть с реальною, должна рассматриваться читателем исключительно, как выдуманная. Любая другая ее интерпретация — совпадение мест, имен или событий; сильнейшее желание ее, истории, материализации; либо, что совсем уж из ряда вон, твердая уверенность, что иначе попросту и быть не может, — не имеет под собой никакой другой основы, кроме чрезвычайно развитой фантазии читателя, в свете чего и полагается разбирать все аргументированные выкладки и доказательства на тему.

Хотелось бы отметить, что рукопись эта пылилась нечитанной с десяток лет, а потому, во избежание совсем уж фантасмагорических гипотез и, чего доброго, упреков, нелишним здесь будет привести контекст времени, в котором описываемые события происходили — первые годы двадцать первого века. Время непростое, тяжелое, однако же не лишенное некоторых уникальных своих черт и даже романтики.

Ну и, в завершении, упомяну, что научные изыскания, приведенные в данном произведении, претендуют лишь на то, чтобы быть рассмотренными в контексте сюжета, а никак не подвергнуться суровой критике уважаемых и талантливых ученых, которые, по разумению и чаяниям автора, а также банальнейшей теории вероятности, должны будут составить часть читающей аудитории.

Глава 1. Знакомство

Итак, рассмотрим нагловатого вида типа, в меру упитанного, быть может чуточку даже сверх меры. Вот он сидит напротив вас в столовой, смотрит как бы на вас, а как бы и вовсе мимо, однако, это его "невнимание" сильно вас задевает, нервирует, прямо-таки до бешенства доводит, но вы не подаете виду, вы ведь культурный человек, глядите совсем в другую сторону, хотя нервничаете порядочно, доведены уже, что греха таить, до белого каления, и хочется уже подойти и плеснуть в наглую харю кислый столовский чаек, размазать по физиономии недоваренную, но успевшую пригореть кашу, и сказать все, что при этом говорят.

Вот так, глупо, или может быть не глупо, а всего лишь буднично, началась эта история, повлекшая за собой цепь спорных, необъяснимых событий. Часть этих событий, впрочем, трудно трактовать как взаимосвязанные, однако же рассматривать их как случайные есть просто насмешка над теорией вероятности, которая даст вам мизернейший результат, попытайтесь вы подсчитать возможность их, событий, появления, в одно время в одном месте.

Был обычный сентябрьский денек, ничем он не был примечателен, разве что погода была против обыкновения хороша. В университете в тот день студентов было немного — что там делать в начале учебного года — в общем, отличный выдался денек.

Я возьму на себя смелость не уточнять некоторых совсем уж частных деталей относительно местоположения, где произошли описываемые события. Причина здесь проста и откровенно корыстна. Не хотелось бы мне бросать длинную и неоднозначную тень на стены любимого моего университета, подавая эти "из ряда вон" обстоятельства, под гарниром из честных географических подробностей. Потому я не конкретизирую "где", остановившись лишь на "что".

Биографию свою, однако, я в обязательном порядке приведу со всей сознательностью автора, но сделаю это чуть позже. Для вступительной части истории, достаточно будет того, что я, Борис Петрович Чебышев, старший преподаватель кафедры "Автоматизации и Информатики" нашего ВУЗа, коротал обеденный перерыв, в скверной, противопоказанной по всем статьям гигиены, если есть такие статьи, студенческой столовой, пытаясь протянуть время. Выходило пресквернейше, потому что обед в тот день в столовой, он же и завтрак, был даже дряннее обычного. Впереди, после перерыва, у меня были еще две лекции, в желудке с самого утра пусто, а тут еще совершенно наглый тип — очевидно от меня ему что-то было нужно. Может, родитель какой-нибудь за дитя свое ходатайствует, думал я, ковыряя алюминиевой ложкой в противной желтой каше. И задолженников с прошлой сессии, таких чтобы ходили, упрашивали, что-то не припоминается.

Тип, тем временем, заискивающе улыбнулся и, буквально, переметнул свою пятую точку на свободный стул моего столика, вызвав противнейший визг металлических ножек по половому кафелю. Я отметил, что пиджачок и брючки на нем потрепанные, видавшие лучшие времена — вряд ли ходатайствующий родитель.

— Позволите? — довольно бесцеремонно осведомился он надломленным голосом неопределенной тональности.

Я поднял на него строгий взгляд. Позволю ли я? Что, спрашивается? Пересесть? Так он уже это сделал. Или обратиться? Это, между прочим, он сделал тоже своим противным: "Позволите?"

— Прошу простить, милостивый государь, — продолжил он вдруг тонким, как-то даже неприличествующим ему голосом, — что оторвал вас от трапезы, однако дело мое требует вашего скорейшего внимания, а то и вмешательства!

Я по-прежнему молчал, а в голове роились мысли. Ничего, впрочем, конкретного, одни только предположения. Может участковый? Не похож. Или из ректорского крыла по мою душу пожаловал? Текущий месяц сентябрь немедленно поломал мою неокрепшую вторую теорию. Ректорское крыло мало интересовалось жизнью рядового преподавательского состава в начале учебного года. Своих забот хватало. Так я сидел и смотрел на него, суетливого, заискивающего, а он распинался предо мною, как только мог:

— Вообразите только, Борис Петрович, что творится. Грядут наиважнейшие, жданные-пережданные события, а поглядите-ка вокруг. Черт знает что! Люди склабятся, нервничают, бардак, грязь, неразбериха. А ожидается-то все совсем по-другому. Ожидается-то все как раз наоборот. Последовательно, по порядку, по правилу. А тут такое! Вот вам пример глупейший: на улице только что студент на иномарке обдал меня грязью из лужи. И умчался, не оглянулся даже. Куда это, Борис Петрович, годится? Я уж о костюмчике молчу. А он, костюмчик-то, не казенный. Костюмчик-то купленный на рубчики. На командировочные, между прочим. Ужас!

Я выпустил, наконец, из рук алюминиевую столовскую ложку, после которой осталось неприятное ощущение на пальцах. Чего, спрашивается, нужно от меня этому типу? Есть разве мне дело до его костюмчика и командировочных? Хотя, если честно, студенты в последнее время совсем обнаглели. Ведут себя по-хамски, преподавателей не уважают ни на столечко. Вот тебе и "храм науки и образования". Студент едет на учебу на иномарке, а преподаватель на трамвайчике. Как там у Чуковского: "зайчики в трамвайчике…"

— Полный кавардак, — угодливо кивнул незнакомец и хихикнул.

— Что, простите? — не понял я.

— Я говорю — не правильно все это, — сказал он, — Не по-людски. То есть, может, и по-людски, но не по-человечески. Зайчики, понимаешь, в трамвайчике, волки на метелке.

Мне и в голову не могло прийти, что я размышлял вслух. Это известие, признаюсь, повергло меня в некоторое уныние: вот, значит, начинается. Здесь забылся, там не вспомнил. Так он и подкрадывается незаметно, вкрадчиво — склероз. Вроде совсем не старый еще, странно как-то. Руку бы на отсечение отдал, что молчал, а оказывается — бормотал.

Видимо, мое подурневшее настроение передалось моему соседу, потому что лицо его стало совсем кислым, он сгорбился, притих и только соболезнывающе поглядывал на меня прежним искательным взглядом. И так мне противно стало от такого его поведения, что я немедленно расправил плечи, поднял голову и еще строже чем прежде глянул на него.

— Какое, собственно, у вас ко мне дело?

Тот аж подскочил на месте.

— Да! — воскликнул он совсем каким-то третьим голосом. — Великолепнейше, Борис Петрович! К делу! За что и дорог.

Меня, надо сказать, начало уже порядком утомлять его словоблудие. Человек он, конечно, был необычный, если не сказать странный, однако время он подобрал не подходящее для своих чудачеств. Две лекции, безобеденный перерыв, а тут еще мысли вслух, ни с того ни с сего мне на голову свалившиеся.

— Дело, Борис Петрович, не терпит отлагательств, — полушепотом затараторил он, вытянувшись ко мне через стол. — Дело горит, то есть пока еще не горит, но дымит уж вовсю. Свербит, родное. На полке пылилось тыщу лет. И давно пора бы с ним покончить, если уж совсем по-честному, да все руки не доходят, голова забита черт знает чем, сумятица, сумбур, головомойка! А ведь есть же план. План-то уж на все, про все, давным-давно составлен. Признаться, не ахти какой, но все же план. И заверенный, между прочим, высочайше! Не перекроить, не подогнать, не перестроить, не подсократить. Всем про него известно, все на него рассчитывают, все надеются. Нельзя подвести-то. Тут ведь раз подведешь, и доверия к тебе — нема! Такая история.

Я слушал его абракадабру, сквозь неожиданно налетевшие мысли о том, что надо бы пойти разругаться с поварихой Валентиной Палной за стряпню ее, что время летит незаметно, что раньше все было по-другому — и столовая эта, и люди. Каким-то образом в голове моей перемешались мой несуразный собеседник, моя, не менее несуразная, жизнь преподавателя высшей школы и несуразная наша столовая, давно превратившаяся в пункт раздачи бесплатных завтраков, обедов и ужинов работникам этой самой столовой.

— Вот вы вздыхаете, Борис Петрович, — тут же подхватил незнакомец. — Вам-то она конечно по боку, ситуация эта. Уж я-то вас понимаю. Мне, думаете, больше всех надо? Мне может хотелось бы сейчас другого вовсе. Мне, может, всегда хотелось чего-то другого, но разве меня спросил кто? Не спросил, и не спросит. Как там в пословице говорится, гриб — так и место твое там же — в кузове. А, может, он хоть и гриб, но совсем другое у него желанье и назначенье. Может, он другой какой гриб, не тот, для которого кузовок-то, а?

— Поганка, — ни с того, ни с сего брякнул я.

Он встрепенулся.

— Ну-у, Борис Петрович… Отчего же сразу, если не подберезовик, то сразу уж и поганка. Можно и понезлобивее ведь выбрать. Опенок, скажем. Не ахти что, но ведь и не поганка. Мухомор, хотя бы взять, — ведь чудная же вещица. Если к нему с умом, то никакой тебе подберезовик не нужен. А вы сразу — поганка, — на лице его проступило лукавство.

— У вас ко мне какое-то дело? — спросил я, уже смягчаясь.

Оттаял я к нему как-то после грибной темы. Чиновнишка, конечно, заскорузлый, прожженный, но ведь не потерял еще человеческого понимания. Способен еще к остроумию, если угодно, рассуждению. И ум, вроде как, живой просвечивает из-под сросшихся бровей.

— Вот и хорошо! Так оно и правильнее, Борис Петрович. Дело оно, как говорится, и в Африке, что на Ямайке. Дело оно все здесь, — он похлопал ладонью по невесть откуда возникшему у него в руках поношенному кожаному портфелю.

— Вы по поводу кого-нибудь из студентов? — спросил я.

— Никанор Никанорыч, — он приподнялся со стула и вот так в полуприсяде протянул мне пухлую руку. — Так легче будет запомнить. Я по поводу сразу всех.

Рука его была полной, однако не мягкой, как я ожидал. Даже, пожалуй, не слабее Толи нашего с кафедры руку он мне пожал. А Толя-то — спортсмен, ветеран академической гребли, у него те еще ручищи.

Никанор Никанорыч вернулся на стул и по-шпионски огляделся по сторонам, чем немедленно привлек внимание двух студенток за столиком в отдалении. Они безотлагательно принялись перешептываться и хихикать, каверзно поглядывая на меня и моего собеседника. Вернее, перешептывались они и до этого, но теперь предметом перешептывания несомненно стали мы с Никанором Никанорычем, а возможно и только я, преподаватель, оказавшийся в глупой ситуации.

— Здесь, Борис Петрович! — зашептал мой собеседник, вытягиваясь ко мне и похлопывая по крышке портфеля, — Отмечено, расписано, как и где, кому и кто, зачем и почему. Выделите время, читните вечерком или между лекциями выкройте время. Об одном вас слезно умоляю, Борис Петрович — не затягивайте. План-то он, хоть и старенький, и отжил, конечно, однако ж работает, соблюдается. И от него ни шагу нельзя. Может, оно и не так вовсе задумывалось, не так планировалось, но уж, как понято, было, тому, значит, и следуем. А может и к лучшему, что не так, как задумывалось? Может попроще будет, не так хлопотно, а? Ну вы тогда почитайте, Борис Петрович, а я пойду. Дела, знаете ли, дела. Дел-то по горло, дел-то выше крыши! А я на днях забегу обсудить и решить, как дальше-то мы с вами будем.

И, сунув мне свой портфель, тощий, с блестящими желтыми застежками, Никанор Никанорыч, как был в полуприсяде, мелкими шажками направился к выходу, заговорщицки мне кивая. При этом он старался не повернуться ко мне спиной, отчего его исход из столовой выглядел одновременно комично и странно. Уронив стул и своротив стол, Никанор Никанорыч напоследок помахал мне рукой и скрылся в коридоре. Пребывая в состоянии полнейшего недоумения, я посмотрел на студенток. Те молча глядели на меня. Получилась какая-то длинная неловкая пауза. Потом, то ли мне стало не до них, то ли они потеряли ко мне всякий интерес, а только открыл я портфель и обнаружил в нем среди множества отделений, мягких и твердых, одну единственную вещь. Библию, с множеством закладок из сложенных полосок фольги. Почему-то, открывая книгу на последней закладке, я совсем не удивился, наткнувшись на "Откровение Иоанна Богослова".

***

Такой сценой, претендующей скорее на бытовую шалость, чем на любую иную интерпретацию, началась моя история. И я, пожалуй, не стал бы садиться за это повествование, ибо не стоит сама по себе сцена эта выеденного яйца, если бы не последовало за ней в весьма близком будущем продолжения. Поэтому я снова отодвину момент ознакомления читателя с собой, Чебышевым Борисом Петровичем, и позволю себе сначала пересказать эпизод, последовавший за случаем с портфелем. Эпизод, который, с субъективной моей точки зрения, и обозначил необходимую цементирующую скрепу в цепи моих скептических рассуждений ученого. Обосновал, иными словами, необходимость ее, истории, изложения.

Около месяца минуло после встречи с Никанором Никанорычем. Дни мелькали перелетными птицами, исчезая один за другим в серой осенней дали. Кончился сентябрь, потянулся холодный голый октябрь. Со дня на день обещали снег, погода стояла промозглая.

Я к тому времени и забыть забыл эпизод в столовой. Остался, правда, какой-то неприятный осадок, привкус что ли, от всей этой истории. Нелепость происшествия переплеталась с ее же обыденностью, а потому выкинуть его из головы, как, скажем, анекдот глупый, я не мог. Однако, Никанор Никанорыч, ретировавшись тогда в столовой, пропал, точно единственной его задачей была передача мне дряхлого портфеля с Библией.

Дни летели и кипела работа. Причем, к вящей радости моей, в поле научной деятельности, а не только на преподавательском поприще. Задания на курсовые были успешно "посеяны" между студентами, приближалась пора семинаров, коллоквиумов и сессий, оценки промежуточных результатов.

Сидел я в преподавательской, был поздний вечер, все уже разошлись. На улице темень, а я пристроился в своем закутке, сижу, занимаюсь, просматриваю результаты тестов. Люблю я, надо сказать, задерживаться на работе вечерами. Лаборатории, конечно, в это время уже закрыты, но зато никто не мешает, не пристает с расспросами. В такое время прекрасно работается; наверное, только в такое время и можно по-настоящему работать.

Вдруг, неожиданно — хлоп! Я не сообразил сначала, как будто лампочка перегорела, только свет не пропал, а остался. Все как будто осталось на своих местах — и столы преподавательские, бумагой заваленные, и доска исписанная, с волнистыми разводами от тряпки, только что-то неуловимо изменилось. Я поначалу не понял, что именно, а потом гляжу — в углу, на стуле у входной двери, сидит тот самый Никанор Никанорыч и с опаской так по сторонам озирается.

Он заметил мое к нему внимание.

— Вот, так вот, Борис Петрович. Извиняюсь за нежданно-негаданное вторжение. Явился-запылился. Здравствуйте, мой дорогой.

Никанор Никанорыч поднялся и смахнул невидимую пыль со пиджака, который по моему наблюдению был тем же самым, что в столовой. Серый, подсдувшийся казенный пиджачок, купленный за рубчики.

— Дело-то не ждет! Ох и дни-то летят, ох и летят, — принялся он словно бы оправдываться, — Не уследишь за всем, право слово. Только с одним покончишь, так тут же тебе — другое. Причем, в удесятеренном множестве. Как тут не позабыть обо всем, — он постучал костяшками пальцев по выпуклому лбу. — Поневоле забудешь.

Нашло тут на меня некоторое оцепенение. Сижу, глазами хлопаю, а сам думаю при этом, что же такое происходит. Всему, конечно, можно найти объяснение. В преподавательской я не запираюсь. Кто угодно может войти, безо всяких трудностей, однако, чтобы вот так, без стука, без звука. Или я настолько отключился, заработался? Тут же вспомнился мне эпизод с мыслями вслух в столовой. Очередной неприятный звоночек. Прямо-таки на глазах "вяну". А самое-то странное, что все эти признаки проявляются только в присутствии Никанор Никанорыча. Такой вот он производит эффект на меня.

— Да не переживайте вы так, Борис Петрович, — услышал я голос Никанор Никанорыча, — С кем не бывает? Рассеянность, собака! Со мной, к примеру, случается беспрестанно. Я уж и так с ней, проклятой, и эдак, а она не отстает, подстерегает, кусается, вот ведь зараза какая! — Никанор Никанорыч в сердцах прижал руку к груди, но потом опустил. — Работа научная, напряженная, концентрации требует. Возраст тут не буду приводить, однако же тоже свое дело делает. Денечки-то, они всем по порядку отпущены. То-то — тогда-то, а се-то — здесь-то.

Здесь-то ко мне и пришла мысль, что дело вовсе не во мне, а в Никанор Никанорыче. Не обыкновенный он человек. То есть, может и желает он прикинуться обыкновенным, пытается, силится всеми своими телесами, а только не выходит у него ничего. Не может обыкновенный человек мысли читать, а в том, что Никанор Никанорыч это делает, причем не в первый раз, я почти уже не сомневался.

Никанор Никанорыч, точно в ответ на мои размышления, замолк. А потом растянул физиономию в плутовской улыбке.

— Догадались, Борис Петрович? Догада-ались! Не мудрено — воспитание, образование, проплешина вон зачинающаяся. Да и сам я хорош. Мне бы сдержаться, не подавать виду, а я не могу. Не умею, не научен, не впитал, как говорится, с ремнем отца. Ну да ладно, так-то оно может и к лучшему. Так-то оно верней.

Заинтересовал меня Никанор Никанорыч в этот самый момент. Я, хотя и верный служака науки, не являюсь сторонником однозначно материалистических теорий о человеке, его природе и способностях, а потому всегда воспринимаю такие вещи, хотя и с изрядной долей научного скептицизма, но с любопытством, оставляя, так сказать, калитку открытой. По правде сказать, скептицизм в этом моем взгляде всегда одерживал верх. До этого дня.

— Тогда, давайте сразу к делу, Борис Петрович, — он прошел мимо рядов столов, и "приземлился" на ближайший стул, через стол от меня.

Моя столешница была завалена бумагами. Помимо работ студентов, которые я просматривал, на нем расположились книги по теме моей научной работы — искусственные нейронные сети, их модели и способы масштабирования. Поверх этого лежала пачка листов формата А4 с распечатками программного кода нашего лабораторного стенда, с местами, помеченными карандашом. Следы нашего утреннего спора с Толей, коллегой по кафедре.

Никанор Никанорыч ткнул пальцем в верхний лист.

— Наука! — сказано это было тоном полнейшего профана. — Как успехи? Слышал, вы статью опубликовали? Похвально. Но, давайте-ка вернемся к тому, собственно, зачем я здесь.

Он постучал указательным пальцем по боковой поверхности моего письменного стола.

— Литературка, Борис Петрович, была вам дадена, с литературкой вы ознакомились. Скажите теперь, что вы обо всем этом думаете?

Я не сразу сообразил, что постукиванием этим обозначил он местонахождение своего портфеля, который с той самой первой встречи, уложил я в стол, на полку для документов с внутренней стороны.

Я закашлялся от неожиданности нагрянувшего на меня понимания, что знать о местонахождении портфеля Никанор Никанорыч ну никак не мог. Знал об этом я один.

— Что, простите? — переспросил я.

— Ну, вот тебе, здрасьте! — Никанор Никанорыч фыркнул. — Вот тебе приехали. А ведь говорил же, Борис Петрович, специально подчеркивал, заострял внимание. Литературка в портфельчике, одна штука, была? Была. Закладочки из фольги, вчетверо сложенные, семь штук, были? Были. А вот прочесть, ознакомиться не удосужились, Борис Петрович. Не нашли, так сказать, времени, заработались, закрутились, запамятовали. А ведь времени-то было вам выделено предостаточно. Как же так, Борис Петрович? Нехорошо, — он с укоризной покачал головой.

Я даже перестал думать про стол и портфель. Очень задело меня это его журение. Выходило уже за всякие рамки.

— Простите, Никанор Никанорыч, но может быть вы все же объясните мне: кто вы и что означают эти ваши неожиданные визиты? До этого самого момента единственное, что мне о вас известно, это то, что зовут вас Никанор Никанорычем, и в пустом портфеле вы носите Библию. Если, судя по вашему вниманию к моей персоне, у вас ко мне какое-то дело, потрудитесь по крайней мере объясниться. В противном случае, не вижу ни малейшего смысла отвечать на ваши нелепые вопросы. Кто вы, откуда и что, в конце концов, вам от меня нужно?

Довел меня Никанор Никанорыч порядком. Я вообще срываюсь не часто, но, если уж сорвусь, то держись. Все эти явления, чудачества, а теперь еще и претензии. Я, видите ли, не ознакомился с "литературкой"! Какого рожна я вообще должен с ней ознакамливаться? Кто такой этот Никанор Никанорыч? Я и вижу-то его второй раз в жизни.

Никанор Никанорыч тем временем притих и как-то отклонился назад. Может он и вправду телепат и мысли мои читает, только вот все мои мысли теперь были на один лад. На его, Никанор Никанорыча лад.

— Г-глупейшая ситуация, Борис Петрович, — примирительно забормотал он, — Я ведь вас прекрасно понимаю. Я и сам бы закатил скандал, да еще какой. Ух, я бы закатил! — мечтательно протянул он. — Нету мне прощенья, Борис Петрович, нету. Не с того начал, не так, как приличествует, представился. Только и вы меня поймите, Борис Петрович, времени-то не осталось совсем. В делах ведь все. В пустых, праздных, но оттого нисколько не менее продолжительных и требующих внимания. А время-то, оно к окончанию подходит. Времени-то не остается. Куда ж деваться-то, Борис Петрович? Вот, и путаются порядки, вместо "здрасьте", кричим "за работу", вместо "спасибо" — "живее".

Тихонько крякнул стул под Никанор Никанорычем. Это был Толин стул, нашего гребца. Толя относился к стулу трепетно, ухаживал за ним, берег. Дважды он собственноручно ремонтировал свой стул, саморезы покупал в хозяйственном, когда тот не выдерживал своего могучего седока. А теперь вот Никанор Никанорыч.

Я сжалился немного над ним, расхлыстанным, потным, точно прокисшим. И вид-то у него разбитый и виноватый, и одежонка видавшая вида. Не смягчая выражения лица, я сказал:

— Да прочел я вашу "литературку". Не знаю, правда, та ли это "литературка", про которую вы говорите. Библия была в портфеле вашем. Библия и больше ничего. Объясните по-нормальному, в чем состоит ваше дело? И причем здесь я?

Никанор Никанорыч подвоспрял, хотя и оставался еще печален.

— Совершенно так, Борис Петрович. Библия одна штука. Изданьице тыща восемьсот девяностого года. Безвозмездный дар, надо сказать. Как не воспользоваться-то? Грех не воспользоваться.

Он наклонился в мою сторону, пристально глядя мне в глаза и в сердцах прижимая руку к груди.

— Ну скажите, Борис Петрович, скажите, что прочли вы закладенные места.

— Прочел несколько, — уклончиво ответил я.

— А про тыщу лет хотя бы прочли? — спрашивал он и в глазах его стояли слезы. — Про тыщу лет?

— Про тыщу лет? — переспросил я, судорожно вспоминая, где же там говорилось про тысячу лет.

Никанор Никанорыч неожиданно выпрямил спину и новым низким голосом провещал:

— Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской, — Никанор Никанорыч замолк. — Такие вот пироги, — надломленно добавил он после паузы, и непривычным показался этот прежний его голос после того, низкого. — Перевод подкачал, конечно. Поди разбери про что там говорится.

Я откинулся на спинку своего некрепкого преподавательского стула. Ишь ты, наизусть заучил. Между тем сам произнесенный текст никаких чувств у меня не вызвал. Разве что фоново уже подивился я манерам Никанор Никанорыча, запасы которого на репризы похоже были неисчерпаемы. Виртуозно Никанор Никанорыч, манипулировал мною. Снова мысли мои съехали с личности моего удивительного собеседника, которого, казалось бы, припер я к стенке и вывел уже на откровенный разговор, на новый предмет — "Апокалипсис". Задумался я теперь о всех тех сломанных копьях и разбитых теориях, которых навыстраивали пытливые историки и теологи за аллегоричным изложением. Переводя на современный язык, благодатная почва для писак желтой прессы это "Откровение Иоанна Богослова". Как хочешь его трактуй, что хочешь выдумывай и все словно бы верно. Все будто так и есть. Тут тебе и римляне, и Нострадамус, и второе пришествие. В том и есть парадокс веры, что обратного не докажешь. События окутаны пеленой времени ровно настолько, чтобы оставить лазейки любым домыслам.

— Об чем это вы, Борис Петрович, задумались? — промямлил Никанор Никанорыч. — Уж не о последней ли книге Нового Завета?

— Да, о ней. Но думать здесь особенно нечего. Библия — это история, записанная плохо, в легендах и сказках, порой, как любая история, подведенная под предписанные лекала, однако же — история, и никуда от этого факта не деться. И столько же раз, сколько слышим мы о ее глупостях и нестыковках, мы слышим о реальных исторических фактах, скрытых за библейскими сказаниями.

Никанор Никанорыч закивал и вообще заметно повеселел.

— Совершеннейше так, милостивый государь, совершеннейше. За что и дорог, — повторил он фразу, вызвавшую мое недоумение еще в столовой. — Еще одну упомяну отвратительнейшую вещь, происходящую, к прискорбию моему, со всеми древними документами — переводы. Читаешь, бывает оригинал — все чинно, понятно. А перевели текст на другой язык — и на тебе, и подробности поползли, которых сроду не было, и персонажи зашевелились новые. Бардак с этими переводами! Возьмем этот ваш "Апокалипсис". Вот пишут "тыща лет". А причем здесь тыща лет? Ну какая к черту тыща лет, если прошло уж поди за две тыщи, а правило-то как было, так и действует, план составленный выполняется!

Я совсем не понял этого опуса Никанор Никанорыча. Тысяча лет, две тысячи. Ну и что? Легенда. Писалась-то ведь эта книга Нового Завета не объективным историком, а, чего греха таить, крайне заинтересованным лицом — Иоанном, апостолом Христа. По крайней мере такое у нее заявлено авторство.

Никанор Никанорыч зашевелился. Он выпрямился за Толиным столом и принялся задирать рукав пиджака, очевидно пытаясь добраться до часов. Пиджак отчаянно сопротивлялся.

— Не подскажете, Борис Петрович, который сейчас час?

— Десятый, — навскидку ответил я.

Никанор Никанорыч замер.

— Десятый час! Боже милостивый! Так ведь мы опаздываем уже!.. Скорее, Борис Петрович, скорее одевайтесь, запирайте преподавательскую и побежим. Заболтались мы с этой мифологией, а про самое главное-то, про нейронные сети ваши и не поговорили. А это ведь наиглавнейшее! — он засуетился, вскочил и принялся выполнять неловкие движения у моего стола, как бы желая совершить действие, но не решаясь. — Заждутся товарищи-то, Борис Петрович!

Я не пошевелился, и даже по-моему не изменился в лице, хотя упоминание о товарищах явилось для меня полной неожиданностью. Оказывается, Никанор Никанорыч был не один. С одним-то ним, мягко говоря, полная неразбериха, а если еще его, Никанор Никанорыча, будет несколько, то можно прямо на месте свихнуться. Не говоря уже о том, что случайно ли, осознанно ли, но перескочил Никанор Никанорыч прямо с невнятных своих рассуждений о библейских книгах, на нейронные сети, предмет моих научных исканий.

Никанор Никанорыч продолжал исполнять свой дивертисмент, пытливо заглядывая мне в лицо, когда я понял наконец, что хочет он добраться до своего портфеля, который держал я почти месяц в своем столе. Я вынул сложенный вдвое тощий портфель и вручил его Никанору Никанорычу, отчего тот просветлел и двинулся меж столов к выходу. На ходу он расправил портфель, проверил как бы невзначай защелки и взбил его, словно подушку. И портфель отозвался, как-то вспух и придал Никанор Никанорычу некоторую недостающую важность.

Наблюдая торжественный исход Никанор Никанорыча, про себя я решил, что ни к каким товарищам Никанор Никанорыча я не пойду. Если требуется ему встретиться с товарищами, пусть сам к ним и отправляется. Я останусь здесь, в преподавательской, у меня еще дела есть.

По-хозяйски прошествовав к входной двери, Никанор Никанорыч открыл створки стенного шкафа, где сотрудники кафедры обыкновенно оставляли одежду. В настоящее время в шкафу, цепляясь стальным крюком плечиков за перекладину одиноко висело мое пальто. Остальные плечики скучились пустые у внутренней стенки. Интересовало Никанор Никанорыча, однако, вовсе не мое пальто, а то, что скрывалось за ним. Он отодвинул по-хозяйски мое облачение в сторону и оказалась за ним еще одна вешалка и на ней то ли плащ то ли пальто, серенькое, невыразительное, потрепанное. Никанор Никанорыч снял его с вешалки, сунул руки в рукава и накинул на плечи. И удивительным образом к лицу Никанор Никанорычу был этот плащ, подходил к его черным стоптанным ботинкам, серым брюкам с множественной стрелкой, помятому пиджаку с короткими рукавами и портфелю, так вовремя дополнившему картину невзрачного чиновничишки.

— Не лето на улице-то, Борис Петрович. Октябрь — холодрыга! — он сунул руки в карманы и демонстративно поежился. — Так, идем? Хотите вы или нет по загвоздке вашего эксперимента с нейронной сетью, услышать квалифицированное мнение?

Работа моя в университете, помимо нагрузки в виде курсов лекций и лабораторных работ, состоит в подготовке научно-исследовательского эксперимента, его проведении и анализе результатов. Мы кропотливо формируем данные, готовим лабораторный стенд в исходном состоянии, после чего выполняем один, либо серию опытов и анализируем, сверяем, сравниваем результаты и готовим выводы, которые в свою очередь лягут в основу следующих экспериментов. Исключительно научный, последовательный и логически выверенный цикл, который при определенном количестве итераций неизменно приводит к новому знанию. Так вот скажу, что в данном случае моя логика, весь мой аналитический аппарат сбоил, и сбоил серьезно. Мало того, что Никанор Никанорыч совершенно не укладывался в принятые рамки: появлялся внезапно, говорил загадками, тыкал на статьи в Библии, что в целом, вполне можно было бы утрамбовать в определенную концепцию, так он при этом еще запросто по-свойски распоряжался в сердце моей кафедры — преподавательской, плюс был в курсе научной моей проблемы, над которой ломал я голову с Анатолием вот уже третью неделю.

— Не переживайте, будет это быстро, свидимся, представимся, решеньице предложим и делу конец. Идете?

Следующий мой поступок, наверное, можно отнести к разряду необъяснимых, я и сам бы не смог объяснить его себе, при всем желании, вот только я встал и направился к вешалке одеваться. Я просто вдруг осознал, что никак не могу позволить себе отпустить Никанор Никанорыча.

Мы вышли из преподавательской, я занес ключи и запер кафедру. Мы пошли по длинному широкому коридору к лестнице, освещаемым неживым светом люминесцентных ламп. Штукатурка у потолка кое-где облупилась, обнажив клетчатую изнанку стен, и при виде этой запущенности мне, как всегда, становилось немножко совестно и грустно. Так разве надлежит встречать третье тысячелетие вузу, прославившемуся своими выпускниками на всю страну. Лет этак сорок-пятьдесят назад здешние обитатели представляли себе рубеж тысячелетий как нечто совершенно иное, светлое, высокое. Почитать хотя бы научно-популярную фантастику тех лет. Конец двадцатого века был временем межзвездных путешествий, гиперскачков в пространстве и времени. А на самом деле? Далеко ли мы продвинулись со времен холодной войны и первого полета в космос.

Никанор Никанорыч никак не реагировал на косые мои совестливые взгляды по сторонам, на стены с подтеками, на оконные рамы в человеческий рост с облезшей краской, чей настоящий серебряный цвет можно было угадать теперь с большим трудом. Он хмурился, как гроссмейстер, обдумывающий следующий ход, и смотрел исключительно себе под ноги.

— Никанор Никанорыч, — прервал я молчание. — А куда мы направляемся?

Никанор Никанорыч махнул рукой.

— Тут недалеко. Сейчас выйдем, пару остановок на трамвае и на месте.

Выяснялось, что предстояло еще ехать на трамвае. Дальнейшие мои попытки добиться от Никанор Никанорыча вразумительного ответа ни к чему не привели.

Мы вышли в темный промозглый вечер, или, учитывая продолжительность дня в это время года, почти ночь. Перешли дорогу, пошли вдоль улицы, фонари на которой горели один через два.

Трамвайная остановка на улице Маяковского, ближайшая к университету, разместилась прямо на мостовой. Когда подходил дребезжащий трамвай, люди сходили с тротуара и поднимались в вагон непосредственно с проезжей части. Сейчас на остановке стояли два человека. Это обстоятельство могло означать две вещи: либо только что прошел трамвай и ждать следующего нам с Никанором Никанорычем придется добрых полчаса, либо сегодня просто непопулярный вечер и сейчас придет полупустой трамвай, в котором нам даже удастся сесть.

Никанор Никанорыч по-прежнему был молчалив и задумчив. На все мои расспросы он неразборчиво мычал что-то о том, как мало времени осталось и что товарищи, наверное, уже заждались.

Наконец, подошел трамвай. К моей радости, он был полупустым. Никанор Никанорыч бодро забрался в него и сразу же бросился к сдвоенному сиденью у окна.

— Борис Петрович, я нам место занял! — завопил он на весь вагон, хотя сидячих мест было завались.

— Никанор Никанорыч, — строго сказал я, садясь рядом. — Ответьте же наконец, куда мы едем?

— Знаете, Борис Петрович, на этот счет имеется замечательная русская пословица о любопытной Варваре и ее злосчастном носе, — в трамвае Никанор Никанорыч заметно взбодрился. — Вы не подумайте — я ваше раздражение разделяю. Едете черти куда, черти с кем. Только все свои причины имеет, Борис Петрович, все, как говориться, от светового кванта, до голубого гиганта.

Трамвай на удивление быстро проскочил обычно запруженную развилку. Народу на улицах практически не было. Одинокие прохожие мелькали в свете фар редких автомобилей. Странный какой-то был вечер. Точно все разом сговорились обойти стороной наш маршрут.

Сверкнула неоном яркая вывеска пустого магазина и трамвай, ссадив на очередной остановке всех пассажиров, кроме нас с Никанор Никанорычем, продолжил свой путь по темной безлюдной улице.

— Странно как-то, — сказал я, все еще находясь под впечатлением слов Никанор Никанорыча. — На улице народу нет совсем. Вечер все-таки. Детское время.

— А зачем нам лишние люди? Что ли помогут они нам, что ли кстати придутся? Скажу я вам, Борис Петрович, уж не знаю кто придумал, но в точку попали: меньше народу — больше кислороду.

Так он это сказал, будто пустынные улицы — его заслуга. Я покосился на него, впрочем, я косился на него с тех пор, как впервые увидел.

— Если уж не говорите, куда едем, скажите хоть, что за товарищи ваши ожидают нас.

— Товарищи? — Никанор Никанорыч ухмыльнулся. — Не стану греха таить, Борис Петрович, врагу не пожелаешь таких товарищей. Таких товарищей чем меньше, тем лучше! — он повернулся к окну и укрываясь ладонью от салонного света попытался разглядеть улицу. — Что ли приехали?

Никанор Никанорыч вскочил со своего места и крикнул:

— Останавливай, вожатый! Останавливай! Приехали!

Справедливости ради скажу, что в это время трамвай подъезжал к очередной остановке. Поэтому, как бы повинуясь оклику Никанор Никанорыча, вагон послушно остановился, параллельно объявляя остановку и распахнул створчатые двери.

— Скорее, Борис Петрович, вылезайте, — затараторил Никанор Никанорыч, которого от выхода отделял еще я, сидевший с краю — Товарищи-то мои, как вы изволили выразиться, ждать не любят. Прямо в бешенство вступают, когда ожидать приходиться. Такие вот они, нетерпеливые, товарищи-то.

Мы вышли на безлюдный тротуар остановки. В стороне темнело облезлое металлическое укрытие со скамейкой, для утомленных пассажиров. В домах, вдоль дороги не горел свет, фонари светили как-то тускло, неощутимо. Словно город, начавши медленно умирать, когда мы только сели в трамвай, теперь умер окончательно.

Отчего-то в моей памяти не сохранился хлопок перепончатых дверей, противный лязг растворяющегося в ночи пустого, словно бы неживого вагона. Как будто едва мы с Никанор Никанорычем ступили на мокрый асфальт остановки вокруг не осталось ничего кроме неподвижного черного города.

Тишина, впрочем, продолжалось недолго.

Из тени фонарного столба выступила темная фигура. Высокий худощавый человек в длинном, чуть не до пят, черном пальто чинно поднял руку в качестве приветствия и направился к нам. И как-то оказался он от нас в позиции, когда лампа светила из-за его спины и совершенно не видно было его лица. Виден был только силуэт. Черный длинный силуэт с рукавами и вытянутой головой, судя по тени, лысой.

Никанор Никанорыч похлопал меня по плечу.

— Ну вот, Борис Петрович! Вот он — товарищ наш! — Никанор Никанорыч вытянул шею навстречу незнакомцу. — Мои приветствия с нижайшим.

— Здравствуйте, здравствуйте, — голос незнакомца был низок, бархатист, шипящ, вообще приятен на слух. Поздоровался он по-видимому с нами обоими и тут же спросил меня, — Не надоел вам, Борис Петрович, этот тип? Ведь болтун такой, что хоть уши зажимай. Хоть бы спутника своего постеснялся, ведь кандидат же наук. Каких наук, кстати?

Имя мое, судя по всему, было хорошо известно в кругах, в которых обращался Никанор Никанорыч со своими товарищами. Все знали меня по имени.

Фонари как будто стали еще тусклее и никак я не мог разглядеть лица нового знакомца.

— Технических, кандидат технических наук, — щурясь и кое-как собираясь с мыслями ответил я.

— Во! — силуэт поднял кверху длинный указательный палец.

— Да, исследует интереснейшую, перспективнейшую вещь, между прочим! — подхватил Никанор Никанорыч. — И вот поди ж ты, уперся в глупейшую стенку — бьется с коллегой своим Анатоль Санычем, программистом, третью неделю подряд…

— А тебя, значит, величают Никанор Никанорычем? — перебил силуэт так, будто тот только что представился. — Не вижу связи.

Никанор Никанорыч всплеснул руками.

— А ну их, связи эти. Больно уж все очевидно, броско уж больно. Чуть имя услышат тут же начинаются восклицания. Ахи, всякие, охи. Нужно нам что ли внимание это? Не обойтись нам что ли без него?

— Не думаю я, что обойтись, не думаю, — ответил тот. — Неужто ты и впрямь намереваешься кого-то провести своими шпионскими играми? Чушь! Но давай-ка к делу. Уперся, говоришь?

— Ага, в тупике, — Никанор Никанорыч покосился тем временем на меня. — Вы не стесняйтесь, Борис Петрович, выкладывайте как есть, не обращайте внимания что мы с места в карьер, — и не дожидаясь моего ответа, продолжил. — старая история, с нейронными сетями. С одной стороны, вроде бы сэмулировали все преимущества квантового подхода, а с другой никак не одолеют декогеренцию. Эксперимент съезжает после первой итерации.

— Подожди-ка, но ведь Борис Петрович эмулирует сеть через стенд, — немедленно включился лысый, — Это программный код, то есть. В котором правило можно скорректировать и исключить декогерентость.

Надо ли говорить, что дискуссия, частью которой я теперь являлся, носила характер обсуждения дальнейшего развития моей, по сути, кандидатской диссертации. Этой задачей я занимался последний год, вместе с напарником своим — Анатолием. Работу мою научную и связанные статьи, конечно, прочесть мог кто угодно, но вот детали проблем последних недель, знали, пожалуй, только мы с Толей, возможно еще коллеги наши с кафедры "Технической физики", с которыми вместе мы работали над математической моделью.

— Да модель уж больно точную построили, — говорил Никанор Никанорыч, — Повторяет в точности физический процесс. Процесс наблюдения, сам по себе, влияет на результат.

— Ну хорошо. А результат как и куда выводится? — спросил силуэт.

Этот вопрос, а вернее следующее за ним умозаключение, меня потрясло. Это было именно то, что я искал! Вернее, мы искали, вместе с Анатолием. Вывод результата неизменно сбрасывал суперпозицию квантовых состояний сети. А что, если результат не выводить? Продолжать эксперимент! Вопрос естественно остается в том, каким образом можно заполучить промежуточные значения состояний, не считывая их из нейронной сети, но это было уже делом техники. С этим можно было работать.

Погода между тем портилась. Зарядил противный колючий полу-дождик полу-снежок, превративший окружение наше в густой туман. Мы стояли на трамвайной остановке, и могли видеть только друг друга, вся округа — дома, убегающая дорога, фонарные столбы — исчезли в серых, как дым клубах.

И из самого этого тумана, позади меня возникла еще одна фигура. Возникла без звука, без малейшего признака. Просто я вдруг обнаружил, что за спиной есть кто-то еще.

— Мое почтение, господа, — низкий чувственный голос принадлежал женщине. — Прошу прощения за опоздание. Вижу вы уже практически закончили. И, по традиции, не стали отягощать Бориса Петровича, ни знакомством, ни представлением.

— Здравствуй, здравствуй, дорогая! — тут же вступил Никанор Никанорыч. — Зачем же раньше времени застращивать нашего друга, кандидата наук, между прочим. Технических! Всему свое время, да будет мне позволено. И представиться и преставиться, — он хихикнул.

Я ежился, прячась в воротнике от колючего дождя. Повернув голову, я разглядел пышную копну русых волос, усыпанных бусинами капель, приталенное пальто неопределенного темного цвета. Лицо разглядеть не удалось, однако же заметил я, как она вздернула подбородок, отвечая Никанор Никанорычу:

— А я все-таки представлюсь. Лилиана, очень приятно.

— Бо-Борис Петрович… — я замешкался, так как привык уже в университете представляться с отчеством, — Прошу прощения, можно просто, Борис.

— Мы поговорим еще с вами, Борис Петрович, — сказала Лилиана. — обсудим наиподробнейше перспективы вашей работы. Не мне вам рассказывать, на что может быть способна правильно смоделированная нейронная сеть, развернутая на достаточно мощном оборудовании.

В это время надвинулась на нас еще больше тень первого непредставившегося товарища Никанор Никанорыча. Ветер вколол в мое лицо тысячи иголок-капель, и совсем стало темно и не видел я уже Никанор Никанорыча даже, не говоря уж об остальных.

— Думаю на сегодня достаточно, — услышал я вкрадчивый голос, единственно оставшийся от тени. — Всего хорошего, Борис Петрович. Ваши услуги понадобятся позже.

Последним, что я услышал, перед тем как меня окутало непроницаемое колючее облако метели, был голос Никанор Никанорыча, который кричал:

— Читайте литературку, Борис Петрович! Про литературку не забывайте!

Затем раздался щелчок, словно бы захлопнулась гармошка трамвайной двери, и метель, опав ворохом снежинок, отпустила меня, одиноко ежащегося на трамвайной остановке.

До дома в тот день, я добрался нескоро. Город действительно словно вымер, перерывы, с которыми ходил транспорт не поддавались никакому разумению. Задрогший и промокший, лишь заполночь я вставил дрожащими руками ключ в тесную замочную скважину, провернул и ввалился в пустую неприветливую прихожую своей холостяцкой квартиры. Я был зол, устал, однако винить в своем положении Никанор Никанорыча не мог. Никто ведь не принуждал меня идти — сам вызвался. Инициатива у нас всегда была наказуема. Да еще и идея родилась интересная, подходящая для экспериментирования. Только вот по-прежнему не мог взять я в толк, что связывало меня, преподавателя высшей школы с Никанор Никанорычем и его товарищами. Товарищи, надо сказать переплюнули самого Никанор Никанорыча своими странностями. Один только их внезапный исход чего стоил.

Последующие дни я тщетно пытался настроиться на обычный лад. И хотя мы немедленно продвинулись с Анатолием по научной части, я то и дело мысленно возвращался к встрече на трамвайной остановке, рассуждал, строил предположения. Перечитал на всякий случай "Откровение Иоанна Богослова" в старой родительской Библии, надеясь отыскать ответ в тексте. Казалось мне, что каким-то непостижимым образом туманные библейские записи связаны со вчерашней встречей. Именно это имел ввиду Никанор Никанорыч.

Глава 2. Мои детство и юность

Теперь, когда некоторая завязка была перед читателем развернута, я, как и обещал, сделаю размеренный шаг в сторону, и расскажу немного о себе, Борисе Петровиче Чебышеве, с которым история излагаемая непосредственно связана. Подозреваю уже, что манера, в которой я буду о себе рассказывать, вызовет неудовольствие читателя, который вот уже увлекся, увидел героев и персонажей и составил, непременно, некоторые ожидания в отношении развития сюжета — как, каким образом завязались в один узел ординарный преподаватель высшей школы, странные его гости и научная работа, которая совершеннейше неорганично, и даже топорно, оказалась в эти отношения вплетена. Однако же готовы будьте к тому, что переключений таких в сюжете я сделаю несколько и тому есть ряд причин. Во-первых, безусловно, все излагаемое в совокупности только и даст возможность понять широту и глубину моих переживаний. А во-вторых, глядя на историю глазами ее участника, не могу я не сделать выводов, что к событиям ее я, в каком-то виде, последовательно приближался. Поэтому заранее прошу у читателя прощения за некоторую излишнюю подробность и сентиментальность в описывании своей, не то, чтобы очень яркой, биографии.

Я родился в обыкновенном роддоме, в Советском районе города N. Примечательным мое рождение было, пожалуй, тем, что появившись на свет, я вел себя крайне, и даже подозрительно спокойно, не кричал, а только пристально разглядывал маму и медсестер. Как это часто бывало, мама моя была столь молода и неопытна, что плакала всякий раз, когда ей приносили меня, потому что не знала, как ей подступиться к белому, голому и хрупкому человечку. Я знаю это по ее рассказам, и нет у меня никакой претензии к ней за это.

Бабушка моя, Пелагея, имела на деторождение взгляд совершенно прагматичный и несмотря на наличие только двух дочерей, обладала немалой сноровкой и опытом по обращению с младенцами. Поэтому сразу же после выписки, она приехала к моим родителям, которые жили в двенадцатиметровой комнате коммуналки и глядели на меня как на заводную голосящую игрушку, без разговоров подхватила меня и сделала все, что положено. Перепеленала, проинструктировала в кормлении, позже выкупала и уложила спать, после чего, составив список полезнейших наставлений моим сидевшим раскрыв рот родителям, уехала домой, чтобы назавтра вернуться.

Из первых своих воспоминаний, я помню сосновый бор. Где-то позади, я знаю, ходит мама, а я вижу перед собой удивительную белку которая скачет по рифленым сосновым стволам, ускользая от моего взгляда. Мне было тогда три с половиной года.

Почему-то отложилось в голове, как смотрел я на папин задний карман джинсов. Не могу сказать, были ли это настоящие американские джинсы, помню только пятиугольный карман с углом в пол, на который смотрю я снизу. Этот эпизод с фотографической точностью отпечатался в моей памяти, хотя было мне всего пять, и промелькнула тогда у меня мысль, что неужели я когда-нибудь буду смотреть на карман этот не снизу, а сверху.

Я не был спокойным ребенком, но и сильно беспокойным тоже назвать меня было нельзя. Новые люди вызывали у меня оторопь, выступить перед коллективом в детском саду было страшным испытанием. Больше всего я любил играть в одиночестве, фантазируя и конструируя истории, на основании виденного и слышанного. У меня даже была такая манера — застывать, задумавшись и смотря как бы внутрь, над которой посмеивались в детском саду, а потом и в школе. Уже позже я научился использовать эту привычку себе на пользу, прятаться за ней, делая вид, что совершенно не участвую, не понимаю, что происходит вокруг.

Про семью мою, пожалуй, стоит сказать отдельно. Мама с папой никогда не были особенно близки и папа довольно рано начал смотреть на сторону. Пишу я это, вовсе не ставя целей как-то упрекнуть родителей, но уже тогда, с пяти-шестилетнего возраста моим основным воспитателем в семье стала мама, сильно переживавшая по поводу отца и делившаяся своими сокровенными соображениями со мной, отчего часто я чувствовал себя виноватым. Ведь не в силах был ни понять ее рассуждений, ни помочь.

Я очень близок был с бабушкой Пелагеей и ее матерью, моей прабабкой, Софьей. Часто гостил у них по нескольку недель, особенно летом. Жили они в Московском районе города N, и по тем временам жили неплохо — двухкомнатная квартира на четверых. До сих пор помню я удивительные вечера, когда учили меня читать, а я наизусть проговаривал длинные стихотворения Чуковского, забывая переворачивать страницы. Или наши побоища в карточного "дурака", где бабуля Пелагея и моя прабабка ужучивали хитроватого деда, когда тот пытался крыть неправильной картой.

Там же, у бабушки, завелись первые мои друзья, единицы, которых как приливной волной заносило в мою жизнь, чтобы вскорости унести навсегда. Связи с теми первыми знакомцами казались тогда незыблемыми, длились одно-два лета, а потом так же внезапно исчезали где-то в складках жизни и более уже не встречался я с ними.

Воспоминания о детском саду, блочном, двухэтажном, с верандами на крашенных стальных трубах и покатой крышей, сводятся к утренникам и разучиванию детских танцев, с хождением в паре и вытягиванием носков в чешках. Неизгладимым впечатлением остался трамвай, на котором мама возила меня из детского сада. Мы тогда поменяли уже коммуналку на отдельную квартиру, выделенную то ли отцу, то ли матери на оборонном предприятии. Отдельной жилплощади ради, мы зарегистрировали с собой прабабку Софью, иначе не получили бы жилья. Переехать-то мы переехали, а детский сад остался старым, так как в новом районе детского сада еще не построили. Так и дохаживал я в старый сад, а потом родитель, который меня забирал (чаще — мама) вез меня через полгорода в нашу двухкомнатную новостройку.

Снова отступил я от повествования и углубился в подробности. Итак, трамвай, на котором везли меня из детского сада. Его я запомнил чрезвычайно подробно — и продуваемую остановку на островке тротуара, и вздутые трамвайные сиденья, и блестящие поручни, и лязгающие компостеры красные или желтые. Я заглядывал в компостерную щель, подсматривал, как металлические зубки прокалывают ровные круглые отверстия в тонких воздушных трамвайных билетах.

До сих пор что-то крайне трогательное нахожу я в вечернем трамвае. Как горит в нем свет, когда снаружи темно, и только фонари и фары машин.

В трамваях мама моя часто заводила со мной разговоры об отце. Помню неприятный осадок от них.

Про детский сад добавлю только, что заводил я там друзей и даже однажды, единственный раз, устроили мне настоящее празднование дня рожденья с приглашенными приятелями, но переезд наш в новый район как-то незамедлительно перечеркнул любое мое связывание с этими ребятами вне детской смены.

Потом пошел я в школу и очередная страница с добрыми толстыми воспитательницами, нянечками, особыми запахами раздевалок и спален детского сада сменилась темно-синей школьной формой с блестящими пуговицами и нашивками. Я был тогда вихрастым впечатлительным мальчуганом, напуганным оглушительной песней "Учат в школе". Эта песня и сейчас вызывает у меня некую оторопь.

Про школу сказать могу, что в те времена детям дозволялось гораздо больше чем теперь. Оба родителя мои работали на режимных предприятиях, а значит я сам, с первого класса, ходил в школу, возвращался из нее домой и делал, пачкаясь и чертыхаясь, уроки. Прописи мои были страшны. Впрочем, не более страшными, чем у однокашников. Девочки при этом, в большинстве своем, умудрялись держать прописи в чистоте, точно попадая в обозначенные пунктиром линии, буквы и цифры. Такое было время, родителям было не до нас, мы лазали по стройкам, забирались через крыши и форточки в строительные вагончики и ворошили там комбинезоны и телогрейки. Про первые свои школьные годы могу я сказать, что ненадолго стал я частью местной мальчишечьей ватаги, сдружившихся на почве отсутствующих родителей и неустроенности советских новостроек. Мы устраивали штабы на деревьях и мерили глубину луж. Предметом особой гордости тогда были высокие резиновые сапоги до колен, похвастать которыми мог далеко не каждый.

Мама всплескивала руками и подшивала школьную форму.

Беспризорное впечатление о моем детстве, впрочем, не верное. Все вокруг жили примерно одинаково. Несмотря на уйму свободного времени, именно родители в наибольшей степени определяли мою судьбу и перемещения в ней. Как я упомянул выше, отношения их были далеки от прекрасных и даже таких, при которых ребенок может успокаивать себя, что спорящие мама с папой, это нормально. В то время мама моя уже не подозревала, а твердо знала об отцовских связях на стороне, однако всеми силами пыталась сохранить семью. На наших редких теперь (в отсутствии трамвайных поездок) вечерних прогулках она продолжала делиться со мной мыслями и однажды рассказала, что у меня скоро родится брат или сестра. Сказала, что решила так, потому что хочет еще ребенка, что не видит иначе просвета. Эта ее отчаянная решимость оставила значимую веху у меня в памяти.

Я говорил, что воспитывала меня мама, она же привила мне любовь к чтению. Книги в то время, как, впрочем, и многое другое, были дефицитом, и я помню сборы макулатуры, призванные заполучить вожделенную подписку на какое-нибудь собрание сочинений. Сейчас несколько удивительно сознавать, как легко сделать культ из любого, порой даже мнимого дефицита. К классике мама меня приучила в первую очередь зарубежной, в те времена крайне популярны были Дюма, Анн и Серж Голон, Мопассан, Вальтер Скотт и Майн Рид. Именно тогда романтические истории, маркизы и благородные графы навсегда вошли в мою жизнь. В то же время, мой первый-второй класс, на нашу лестничную клетку пятого этажа переселился Юрь Саныч, член обкома и видный член компартии. Мама сдружилась с его супругой на почве очень схожих проблем с мужем. Мне же от этого знакомства прибыль состояла в том, что Юрь Саныч собирал для своего сына сказки разных народов мира, и ввиду того, что мама моя ему нравилась несколько более, чем просто подруга жены, он великодушно разрешил мне брать книги на прочтение, какие мне только понравятся. Это для меня, восьмилетнего человека было совершеннейшим чудом. Я познакомился с эльфами и гномами, скандинавскими преданиями и шведскими снежными троллями. Пишу я это здесь для того, чтобы подчеркнуть, что эта оторванность, одиночество и пребывание больше в вымышленном, чем в реальном, оно никогда не отходило от меня далеко. Едва только начинал я ощущать, что в жизни моей происходит нечто, связывающее меня с другими людьми, неведомая рука отводила от меня такие связи.

Снова соскочил я с повествования и словно любопытная белка побежал по неизвестной ветке в направлении неведомой части леса. Отношения с друзьями, которые завелись было у меня в новом районе, поначалу складывались неплохо. Я завел сначала одного, потом другого, третьего. Я помню их по именам. Двое Димок и Игорек. Мы проводили вместе уйму времени, еще бы, родители были на режимных работах, заводах, освобождались поздно, после пяти, а до того мы были предоставлены сами себе. Такая идиллия, с летними перерывами, продолжалась до третьего класса, когда карточный домик моих детских привязанностей начал рассыпаться. Сначала одного Димку забрали у меня его родители, главой семьи там состоял военный, и увезли куда-то на север, то ли в Мурманск, то ли в Архангельск. Потом вышел удивительнейший казус со вторым Димкой и Игорем. Какое-то время, мы расставляли по ранжиру привлекательности девчонок в классе. Вполне себе безобидное мероприятие для третьеклассника. Вкусы у нас в целом совпадали и первые места неизменно присуждались одной и той же юной барышне. И вот однажды, безо всяких к тому предпосылок на очередной нашей встрече трех закадычных друзей, которая в тот раз состояла в обходе школы по тонкой перекладине металлического забора, заявили мне вдруг в один голос Игорь с Димкой, что вкусы их в рейтинге классных красавиц изменились. Нравится им теперь совершенно другая девочка. И на этой почве, поняли они, что дружба между собой у них гораздо крепче, чем со мной. В следствии чего следует нам перестать быть закадычными друзьями и стать лишь одноклассниками. Помню, как долго и непонимающе сидел я на заборе озадаченный. Не мог выстроить я логической цепочки между привязанностью к даме сердца и ребячьей дружбой, о чем их и спросил. Самым болезненным в той ситуации для меня было то, что сдружился я с Димкой и Игорьком по отдельности, пока сам не свел их вместе. Внятного ответа, ясное дело, я не получил, все ж таки в девять лет можно удивительным образом обосновать не обосновываемое, но с этого самого момента, с Игорем и Димкой дружбы у меня больше не было.

На какое-то время остался я совсем без друзей, ходил в школу, видел, как шепчутся Димка с Игорьком и возвращался домой в царство прабабки моей Софьи и заморских сказок. А потом, девочка из класса, та самая, которую ставили мы на пьедестале между первым и вторым местом, вдруг разоткровенничалась со мной и сказала, что известно ей, что не дружат со мной больше мои закадычные, и что ей тоже очень непонятно как можно со мной дружить, потому что рассеянный я, как будто бы не здесь где-то присутствую, ну и что совсем уж не прощаемо — поставил ее только на второе место.

В то время моей сестре был уже год, подрастал, то есть верный мой собеседник и близкий человек на долгие годы. Я читал романы и сказки, обнаруживая нередко, что сижу я в слезах после прочтения какого-то особенно эмоционального эпизода. На уроках чтения в школе порой такая эмоциональность подводила меня, когда накатывали на меня чувства героя так, что дыхание перехватывало и не мог я продолжать читать вслух перед классом.

В той, первой моей школе, в четвертом классе появился у меня еще один приятель. Возник случайно, отверженный паренек, у которого совсем плохо было с учебой, а ввиду того, что сам я учился вполне себе прилично, особенно по математике, не пересекались мы с ним совсем, однако дальше, когда понятно стало, что с Игорем и Димкой разногласия у меня не просто серьезные, а перманентные, в фокус мой попал Эдик. И так, скажу я, сошлись мы с ним, на почве совершенной отдельности от остальных, так хорошо дружить стали, что даже замечал я порой завистливые взгляды старых моих товарищей, когда носились мы друг за другом в школе. Вот, подумал я, теперь могу я точно сказать, что есть у меня настоящий закадычный друг! Через четыре месяца, после хитрых манипуляций с разводом и повторным браком, родители мои получили новую квартиру. На этот раз в еще более новом, строящемся микрорайоне Ленинского района города моего N, на самой окраине, удаленной от прежнего нашего места жительства на час с лишним езды на общественном транспорте. Я однажды только приехал, навестил своего Эдика, погуляли мы вдоль тополиных аллей, насаженных в изобилии по периметру наших девятиэтажек и школ, но понятно было, что встреча эта последняя. Что предстоит Эдику возвращаться в старый класс наш, к Димке и Игорьку, к барышням, расставленным по ранжиру, а мне наводить новые мосты, по новому месту жительства.

В тот день, возвращаясь домой на трясущемся трамвае, окрепла во мне детская уверенность, что отношениям моим дружеским не суждено сформироваться, что разрушаются они, едва начавшись. Я и по сей день так считаю. Умею я заводить знакомых, встречаться изредка и поддерживать отношения, но что касается настоящей дружбы, такой как в кино, чтобы говорить об этом с гордостью и нести сквозь года — нет, в такую категорию, пожалуй, я не занес бы никого из знакомых.

***

Подошли мы, таким образом, к моему пятому классу, возрасту одиннадцати лет. Хочется здесь поблагодарить читателя, который, не могучи взять в толк, зачем обрушивает на него автор подробности своей биографии, продолжает самоотверженно погружаться в судьбу Бориса Петровича Чебышева, надеясь, что терпение его небезграничное будет вознаграждено. И правильно делает. Но для пущей заботы об отважном своем читателе, я решил не погружать его в свое жизнеописание одним большим повествованием, а разбить его на несколько частей. В этой главе мы закончим с детством, закончим может быть несколько насильственно, в преддверии отдельного, приличных размеров эпизода, рассказывающем о моем отрочестве. Однако же рассказ о детстве требуется завершить, как вообще неплохо поступать со всем начатым.

Квартиру новую, трехкомнатную, получили мои родители на противоположной окраине города, однако, мало что поменяла она в семье и моем воспитании. Отношения у родителей моих теперь совсем не клеились, известно было, и мне в том числе, что появилась у отца постоянная пассия, и встречается он с нею регулярно, уже не утруждаясь жеманными умалчиваниями. Уезжая в командировки, отец запирал свою комнату на ключ.

В стране тем временем начиналась эпоха перемен. Прошла череда сменяющихся один за другим генсеков, приближалась перестройка и трещали уже пиллары, удерживающие бремя экономической несостоятельности коммунистического строя.

Предприятия, на которых работали мои родители, задействованы были в военном деле, один в качестве производителя печатных плат для авиации, другой в производстве собственных советских электронных вычислительных машин. Огромные убыточные производства в то время еще были в чести, и производили, производили запланированные объемы, которые начинали уже оседать на пыльных полках заводских складов.

С ЭВМ, впрочем, дело было получше, машины, хоть и были огромны и стационарны, пользовались популярностью в самых разных уголках Советского Союза, в связи с чем, отец мой, как опытный наладчик с незаконченным высшим образованием, то и дело пропадал в командировках. Из таких экзотических мест как Владивосток, Брест или Москва, привозил он бывало удивительное, непонятное, импортное. То детские сандалии, то магнитофонные кассеты японских производителей Sony, Sanyo или Sharp, а то, бывало совсем уж невероятное — бутылку пепси-колы. И хотя по рассказам маминым знал я, что в Бресте у отца водится женщина, приезжала она однажды к маме и рыдала, просила отпустить к ней отца, а мама-то уже сама была не причем, а причем была местная его гражданская жена, радости от пепси-колы ни моей, ни сестры моей Аленки, это нисколько не умаляло.

Еще одно важное явление того времени, которого не могу я избежать и с которым тесно будет связан следующий период моей жизни, это начавшие появляться тут и там организованные молодежные банды — группировки. Я не умею придумать им никакого другого обозначения, называли их именно "группировками", и представляли они собой отверженных детей-подростков, выступивших из-под родительской опеки и сбивающихся в стаи, дававшие как казалось необходимое чувство защиты и принадлежности, которых недоставало в сражающейся с бытовыми неурядицами семье. Конечно, как и у всякого другого объединения, водились тут взрослые вожаки, настоящие бандиты, которые готовили себе таким образом молодую смену. Однако на уровне детей, школьников, выражалось это лишь в том, был ли ты сам по себе, или принадлежал по территории или другому признаку к группе, которая могла бы тебя защитить, в которой мог ты почувствовать себя нужным.

Новый микрорайон, в который мы переехали, носил название "квартал". Это был квадрат, шириной в километр, застроенный типовыми девятиэтажками, бойлерными, котельными, а также детским садом и школой, в количестве одной-двух штук. Застройка велась постепенно и переезд жильцов производился по мере строительства. Несмотря на то, что качество панельного жилья оставляло желать лучшего, многие готовы были переезжать в сырые еще многоэтажки, с неработающими лифтами, с перебоями со светом и водой, лишь бы уже застолбить свое присутствие в этих "жилищах будущего", как тогда почитались эти микрорайоны. В моем случае, мы переехали в длинный десятиподъездный дом, из которого открывался вид на частично засыпанные песком болота, за которыми, вдалеке, виднелась деревня, ежившаяся уже в тени наступающего города, а за нею, где-то у линии горизонта — железная дорога и поля, поря, поля. Перебои с водой и светом были неотъемлемой составляющей нашей новой квартиры, впрочем, как и предыдущей, а в лифте мы не нуждались — квартира была на первом этаже. Снова предстояла мне новая школа, свежевыстроенная, обложенная еще кое-где строительными лесами, и новые знакомства.

Отмечу, что микрорайон наш, квартал, окружен был другими такими же квадратами, каждый со своим номером, исключая сторону, выходившую к болотам. Те, другие микрорайоны, были постарше года на два, то есть успели уже в тех районах образоваться связи, знакомства между людьми и, как следствие тяжелого того времени, группировки.

Помню набегали две группы старшеклассников, последних классов школы, друг на друга на пустыре за стройкой. Как две черные волны сталкивались с криками. Бывало, заранее договаривались, будет ли это только кулачный бой, либо посерьезнее что-то, с арматурами и кастетами. Разбивали лица и ломали друг другу пальцы и ребра. Знаю, что выбили глаз одному школьнику в такой драке, а он ходил после этого с повязкой на глазу и гордился, дурак, пока не отправили его родители к родне в другой город — в нашем нельзя было уже его образумить.

Как же нам, собранным по ниткам мальчишкам из разных мест, было не скучиться, не обозлиться на безжалостный этот мир, ломающуюся тяжелую действительность, на пьющих жестоких отцов, на несчастных озлобленных матерей, на пустые холодильники. Я пишу это теперь, понимая, насколько тогдашние личные переживания стали следствием совсем других, глобальных процессов, движения макроэкономических литосферных плит, о которых двенадцатилетние мальчишки не имели понятия, и думал каждый, что это сам он так решил, что иначе, кроме как сбившись в криминальную банду, нельзя было.

Вновь повествование увело меня в абстрактные рассуждения, которые к нашей истории отношение имеют лишь косвенное. Однако, не избежал я и сам этой участи, и совестно мне с одной стороны быть к этому причастным, а с другой неясно, как иначе следовало бы поступать.

В первый год на новом месте скучивание и криминализация не были еще так заметны. Дети присматривались друг к другу, соседние микрорайоны не протянули к нам свои щупальца. Появлялись новые знакомства, возникало подобие дружбы, не той волчьей сплоченности "вопреки", а обычной подростковой дружбы. Были горы песка, которым постепенно засыпали болота, были продолжающиеся стройки, красоту и таинственность которых не заменит ни один парк аттракционов. Была река с железнодорожным мостом, на которые летом здорово было бегать купаться. Но чем дальше, тем больше микрорайон становился частью своего времени и места. Всем, в том числе и мне потребовалось определяться, с кем ты. Мы подолгу обсуждали с ребятами, к кому же присоединяться. К молодой еще группировке которая стала образовываться в нашем квартале, либо же к соседям, что чревато было совсем недетскими проблемами в случае если два микрорайона перейдут в состояние войны.

Кто-то решал бесповоротно и сразу. Они становились "пацанами", то есть членами какой-то банды. Другие раздумывали подольше, как я, прячась в тени своих уже определившихся друзей. Долго, впрочем, это продолжаться не могло. Мир был черно белый. Состоять в какой-то банде, даже враждебной, было более безопасно, чем не состоять нигде. В школах начали появляться "доильщики", бывалые "группировщики", которые взымали с "непричастных" ребят плату, ставили их на счетчик.

Я не остался в стороне от этого. Я не знаю ребят своего окружения, кто группировок избежал, может быть дети из привилегированных школ, или те, кого ежедневно встречали-провожали родители. Однако и здесь я пошел своим собственным путем, каким бы перспективным не казался тогда новый район, новые знакомства и наша отчаянность голодных волчат.

Несколько попыток сделал я вступить в группировку. В первый раз, с соседом-приятелем Женькой, выбрали мы совсем удаленную от нашего района банду, просто, чтобы в школе можно было говорить, что ты не сам по себе. Ох, как мы были горды тогда. Мы ходили, держа руки в карманах, поворачивая плечи при каждом шаге, и все наши знакомцы, распределившиеся в основном, по местным кварталовским группировкам, знали теперь, что мы "при делах". Тяжело было только ездить в далекий район. Около часа занимала дорога в один конец на автобусе.

Продлилась эта история около четырех месяцев, когда заметила меня школьная учительница математики, Римма Ивановна. В нашем микрорайоне построили еще одну школу, куда Римма Ивановна переходила вместе со своим математическим классом "А", в который я по первичному распределению не попал. Новая школа была с физико-математическим уклоном, да еще и со связями с профильными специальностями в ВУЗах. Попасть туда было сложно и престижно, хотя был это совсем другой престиж, не интересный нам, тогдашним мальчишкам.

Римма Ивановна педагогом была своеобразным. Активная, с непоколебимой уверенностью первых коммунистов и аналогичных убеждений, любящая рубить с плеча. Такая, что директор школы был только рад избавиться от чересчур инициативного сотрудника. Римма Ивановна поймала меня на перемене и сказала, что, хотя я и не из ее класса, она хотела бы забрать меня в новую школу. Компания, мол, здесь подобралась не совсем хорошая, и желает она с родителями моими переговорить. Подростковые чувства мои бунтовали. У меня были школьные друзья и настоящая "честная" группировка за плечами. Далековато правда, и совсем не в нашем районе, но авторитет, признание, к которым совсем я не привык, был завоеван. Мама моя, видя что происходит, но с работой своей и маленькой Аленкой, помочь, заняться мной непосредственно, не имея возможности, ухватилась за эту идею. Она записала себя и отца в активисты этой новой школы, они расчерчивали там шилом классные доски, шили шторы, помогали собирать новую мебель от предприятий-спонсоров. Иными словами, перевели меня чуть не насильно в новую школу. А первый мой группировочный опыт прекратился сам собой, после того, как перестали мы с Женькой ездить на общие встречи, на другой конец города.

Я увлекся рассказом о дворовых мальчишечьих реалиях, но следует сказать и о моих школьных достижениях. У меня очень хорошо тогда шла математика и русский язык, а вот с литературой и физикой, предметами, один из которых составлял значительный пласт моей тогдашней жизни, а другой — часть моей будущей карьеры, совсем не ладилось. Физика представлялась мне пульсирующим облаком формул, пунктирных траекторий и экспериментов. Никак она не выстраивалась в моей тогдашней голове, занятой всем на свете, в стройную структуру и прозрачную последовательную логику. Удивительным своим свойством тогда уже я обнаружил способность, гладя на условие физической задачи, сразу называть правильный ответ. При этом выстроить решение, с переводом формул и преобразованием величин, объяснить, как этот ответ получился, я не мог совершенно. С математикой было иначе. Не смотря на всю свою внешкольную жизнь, математика, а тогда уже это была и алгебра, и геометрия, давалась мне легко, плавно, как бы сама собой распределяясь среди аккуратно выстроенных конструкций моего понимания.

Положительным учебным воспоминанием были первые месяцы в новой, профильной школе. Возведена она была рядом со старой, через общий стадион, однако люди здесь были сплошь новые. Школу построили в связи с заселением блатных новостроек МЖК, что расшифровывалось как Молодежный Жилой Комплекс, поэтому помимо тех, кто в числе избранных перебрался из старой школы, все здесь было свежим — люди, учителя, оборудование и спортивный инвентарь. Опасное подростковое сплачивание и криминал не сразу хлынули внутрь, какое-то время обитая снаружи, оставляя возможность детям заниматься школьными делами.

Новая школа не означала нового района. Отношения с прежними одноклассниками оборвались, однако все мои друзья со двора сохранились и проблема "принадлежности к банде" оставалась неразрешенной. Местные "пацаны" меня знали и не притесняли, я гулял вместе с ними, однако выбираться за границы района было некомфортно, да и просто опасно. Приставание на улице, знаменитый "гоп-стоп", был неотъемлемой частью жизни.

Я попробовал с приятелем Олегом еще одну группировку, на этот раз поближе к дому, в соседнем квартале. Эта, вторая была поагрессивнее. За опоздание новичков били чувствительно в челюсть, хотя и не в полную силу. Группировка была молодой, поэтому забеги старших ребят на соседей, как способ зарабатывания репутации, были не редкостью. Присутствовали членские взносы, находить деньги на которые было личной проблемой каждого. Те, что с опытом и поотчаяннее, "доили" младших или "неопределившихся" ребят у школ. Находились способы покриминальнее, доходило до воровства неосторожно вывешенных на балконах курток или спортивных костюмов, или отбора денег у торгующих у магазинов пожилых дядечек и бабушек. Отвратительно об этом говорить, но не думалось тогда совсем о жалости и беззаконии, не видно было никакого другого способа подросткового существования. У меня, к тогдашнему стыду, никогда не получалось обвесить кого-то данью, да и просто отобрать деньги. Язык не поворачивался, эмоции перехлестывали в обратную от требуемой сторону, и мог я только стоять и хлопать глазами. Хотя приходилось участвовать в гоп-стопе в виде массовки, придающей вес более агрессивным "пацанам". Через два месяца такого участия старшие ребята сказали нам с Олегом, что маловаты мы еще, год требуется погулять "не при делах".

Соскочив во-второй раз, на какое-то время сосредоточился я на учебе. Общался с соседскими пацанами, которые в банде уже состояли, сам же особенно не высовывался, отступив ненадолго от группировочных опытов. Это был уже восьмой класс, и некоторое эйфорическое у меня оформилось состояние. Как будто в равновесие пришел я с окружающей агрессивной средой.

Потом колесо событий завертелось. Нашел мой одноклассник и товарищ из новой школы, Андрей, подходящую группировку в центре города, с говорящим названием "Центральные". Группировка была мощной, авторитетной, собиралась в сквере, на улице Ленина, тогда ее еще не переименовали. И вот втроем, с Андреем и еще одним знакомцем, вступили мы в "Центральные". Ездить было довольно удобно, не то, чтобы очень долго, минут двадцать пять на автобусе.

Два эпизода навсегда отпечатались у меня с той поры. Первым была настоящая агрессивная драка между старшими "Центральными" пацанами и соседним районом. Со страшными обсценными воплями сошлись, столкнулись два вала шестнадцати-семнадцатилетних мальчишек, человек по пятьдесят с каждой стороны, кто с палками, кто с кирпичом. Нас, молодняк, угнали подальше от этого действа. Уже зажужжали тогда сирены милиции, едущие разнимать эту свору, кричащую, плачущую, свистящую, кровоточащую. Мы, тринадцатилетние, стояли за углом дрожа от странной смеси страха и возбуждения. Не в первый раз стал я свидетелем "пацановской" драки, но это, пожалуй, был наиболее реальный опыт, когда понял я, насколько приблизилась ко мне изнанка группировочной жизни.

А дальше, тот кто выписывал вязью мою судьбу поступил и вовсе категорично. Второй эпизод ознаменовал завершение части моей жизни, связанной с пацанами, группировками и, как мне тогда казалось, настоящим мальчишечьим братством.

Возвращаясь домой с вечерней сходки, или, как мы их называли, "сборов", меня остановили двое рослых парней, года на три-четыре меня старше. Последовал довольно типовой разговор того времени, мол, из какого ты района и с кем. И вот вдруг уже убеждают меня они, что вру я, что не состою я ни в каких "Центральных", а я не соглашаюсь, пытаюсь называть им клички, погоняла своих знакомых, соратников. И тут — хлоп! Я получаю удар в челюсть с полного размаха. Падаю. Не успеваю подняться — еще один. Глаз уже заплыл и губы разбиты, и кровь и только слышу шипят обсценно: "Врешь, щенок! Все врешь! Не пацан ты!" Побили меня тогда крепко. Не только побили, но и харкнули еще в меня, побитого, что было в те времена приговором — пацаном тебе больше не бывать, только отверженным в этой криминальной среде. Ничего хуже для подростка того времени придумать было нельзя. Я добрался кое как до дома, рассказал маме, что избили меня случайные встречные из другого района. А потом сидел и ревел в ванной, смывая кровь и разглядывая в зеркале начинавшие окрашиваться темно лиловым опухшие щеки, глаз и губы. Были тогда каникулы, и я в течении недели не выходил я из дома, забившись в комнату свою, думал, что же будет дальше.

Дальше было предельно просто, в соответствии с самыми худшими моими предположениями. Я поехал на следующие сборы "Центральных" и там встречали меня старшие, знающие уже все обстоятельства. Меня, заикающегося, выслушали. И отправили вон. Не было разбирательства, меня не били, не унижали, но категорично распрощались, и в глазах прежних своих друзей видел я теперь новое отношение. На следующее утро в моем собственном дворе, мне не подал руки ни один знакомый. Кто-то стеснялся, отворачивался. Другие брезгливо говорили: "Вали отсюда". Мои школьные друзья, Андрей, с которыми вместе мы еще пару недель назад коротали перемены и планировали постшкольное времяпрепровождение, теперь косились, расходились в стороны. И хотя откровенно пока еще не тыкали пальцем и не гнобили прилюдно, до этого оставалось совсем чуть-чуть.

Совсем как несколько лет назад, в школе я остался один. Здесь не было уже подчеркнутого нейтралитета, вот с этим я дружу, а с этим нет. Это новое мое состояние было таким, что я отходил в сторону от класса, тогда как бывшие хорошие знакомые, даже те, кто не были "пацанами", в своей подростковой болтовне показывали на меня пальцем и отпускали обидные комментарии. Какое-то время отношения еще поддерживались с теми, кто не был совсем упертым в отношении пацанских правил, но и здесь почувствовал я смену приоритетов, и пришедшее в скорости "то что я здесь с тобой говорю, это одолжение, ты это цени" меня совсем не удивило. Вру, конечно, удивило и больно ударило.

Многие мысли о той поре приходят мне в голову. Есть наверняка и доля моей вины в том, что случилось. В том, что не бросался я как дикий зверь на каждого, кто обижал меня. Именно такая отчаянная тупая агрессия была тогда в высшей чести. Трусил я, откровенно трусил, предпочитая спрятаться, укрыться, не встречаться и избегать любых личных выяснений.

Я отчетливо помню вечер, когда возвращался я, то ли с занятий в школе, то ли от родственников. Стояла зима, было уже темно, небо было чистым и тонкий месяц светился изящным обоюдоострым серпом. Тусклый свет уличных фонарей не скрадывал необъятной шири неба, и сами звезды хорошо были видны. Почему-то так стало тошно мне тогда. Утоптанная снежная тропка тротуара убегала в обе стороны вдоль плохо убранной асфальтовой дороги с разновысокими снежными завалами. Смотрел я в пустое небо и ударялись тупо и глухо во мне два огромных пласта моего миропонимания. Был мир моих книг, фантастический, красивый и удивительно понятный. В нем всегда было ясно, где друзья и где враги, что требуется делать, как и когда действовать. И был настоящий мир, в котором окружен я людьми, но на деле — один, и нет у меня никого, кроме несчастной моей семьи, в которой мама плачет по вечерам и прячет несчастье свое от Аленки, а я разделяю горе ее, и не могу поделиться собственными переживаниями. Вот стою я где-то на краю мирозданья, очень похожий на всех остальных или все-таки другой, одинокий, никому не нужный, креплюсь и знаю, что надо дальше идти, а у самого слезы катятся по мороженым щекам и кричу я мысленно в небо. Пустое, молчаливое. "Заберите меня отсюда. Кто угодно, где бы вы ни были, демиурги, инопланетяне, боги, заберите! Не здесь должен я быть, а где-то в другом, в дружественном и понятном мире. Где понимаю я, кто я и зачем все это."

Небо смотрело на меня и молчало. Оно смотрело и тогда, когда я успокоился и пошел дальше домой, чтобы продолжать тянуть свою не по-детски тяжелую лямку. Две вещи, жесткие уяснил я для себя. Одна, про дружбу и доверие к людям, в которых разочаровался я окончательно. Осталась у меня только мама да подрастающая Аленка. Ну а вторая, даже более наверно серьезная. Представлял я себе, как на моем месте поступил бы настоящий, положительный герой, из тех, что в книгах. Немедленно едко отвечал бы, бил в ответ? Или, затаив обиду, вернул бы долг обидчикам через много лет? Ну а главный вопрос: а я, как бы я поступил на месте своих бывших друзей, если бы такое случилось с одним из них? Характером я был мягче многих своих приятелей. Живое человеческое горе, замешательство, чужой страх действовали на меня как ледяной душ, выносить их вид или являться причиной я совершенно не был способен. Уверен был я, что не стал бы мучить униженного. Однако же знал я и то, что точно так же отворачивал бы взгляд, отводил руку и, если бы и делал попытки к общению с "не пацаном", то так, чтобы никто не видел. Другими словами, немногим лучше был я своих обидчиков. Не годился я на роль храброго положительного героя, таким был второй мой вывод.

Год проучился я, прячась по пути в школу и из нее. Учился я неплохо и выручали меня мои знания, выдавал я их в качестве платы за свою безопасность бывшим знакомым. Выяснилось, что не один я в школе в роли отверженного, и могут быть у нас общие негромкие интересы. Ну а потом случилось то, к чему долгое время уже шло. Мама разменяла квартиру и мы разъехались с отцом в разные противоположные концы города.

Для меня этот переезд сопрягался с особенным каким-то трепетом. Я уходил, покидал старый свой двор, где уже год был нерукопожатным и каждый раз с замиранием и болью проходил мимо подъездов, лавок и детских площадок, на которых собирались мои бывшие приятели. А они презрительно шикали мне вслед, смеялись и выкрикивали мою старую пацанскую кличку — "Чеба".

Эта пора моей жизни закончилась, не засыпанное болото и далекая деревня до которой так и не дотянулся город уходили в прошлое. Мир не поменялся, это был тот же город N и новый район обещал быть не менее агрессивным. Однако, не стал. Удивительно, как место проживания и дорога туда и обратно разделяют жизнь на "до" и "после". Я доучивался в старой школе. Я был изгоем в ней, старался приходить к началу первого урока и уходить немедленно после звонка. Но то, что жил я теперь далеко, неизменно уезжал на старом желтом "Икарусе" с дырявой гармошкой в другой район, — освободило меня. От общения, которое было одинаково тяжелым, от района с его аллеями и воспоминаниями, от всего. Последний, одиннадцатый класс, в котором включили меня в усиленную группу по математике, и дважды в неделю возили в университет, для подготовки к будущему поступлению, пролетел совсем незаметно. Запомнились только трамваи и автобусы, везущие меня по-утреннему, дневному и вечернему городу, хмурые лица пассажиров, хлопающие двери и скрежет рельс и резины по асфальту.

В один из дней своей последней школьной весны, я узнал, что с моим бывшим школьным приятелем, Андреем, случилась история, похожая на мою. Отвернулись от него бывшие дружки, зло отвернулись и прилюдно унизили. Но ясно было уже тогда, что не восстановить нам отношений. Я воспринял это только как некоторую злую иронию, когда друг превратился в мучителя, а потом вдруг сам оказался в роли отщепенца. Оставшись нерукопожатным для нерукопожатных.

На этом, пожалуй, прерву я свое биографическое повествования, чтобы не зазевал совсем читатель. Вернемся к основному нашему сюжету, который хоть и связан непосредственно с моим жизнеописанием, все же стоит к нему особняком. В завершении этой части своего прошлого, отмечу, что через несколько лет, когда учился я уже в университете на четвертом курсе, встретил я случайно соседа из моего "кварталовского" двора, — Олега, с которым вместе мы в группировку вступали. Случайно встретил, на улице. Не узнал и не окликнул бы я его никогда, так как отношение к себе пропечаталось у меня в памяти каленой печатью, он сам подошел и неожиданно, беззлобно, заговорил. Рассказал, что дальше случилось с нашим двором. Трое сидели в тюрьме за грабеж, Женька скрывался за изнасилование. Сам Олег не учился, на вопрос о деятельности отвечал туманно, что-то с перегоном машин связанное, отчего сделал я вывод, что какой-то криминальной деятельностью он занимается. Смотрел он на меня, студента старшего курса с некоторой как мне показалось завистью, в которой может и себе бы не сознался. В тот момент пришло ко мне понимание, что вязь жизненных событий, как бы болезненно и жестоко не давались ее стежки, вытащила меня на берег. Из того мрака, в котором мог бы я оказаться, сложись все иначе. И те внутренние, детские страдания, которые не понимают макроэкономических ситуаций, законов причин и следствий, а ищут лишь участия, тепла, сострадания, были всего лишь частью общей моей истории.

Глава 3. Анатолий и Катя

Прошло больше недели со злополучной ночной прогулки. Некоторое время я тревожно ожидал продолжения, казалось мне даже пару раз, что слышу я неподалеку голос Никанор Никанорыча. Однако дни шли, наш с Анатолием лабораторный стенд показывал результаты, подтверждающие теоретические выкладки. Будни мои заполняли студенты с курсовыми, долгами, вопросами. Ощущение мистерии, послевкусие эпизода на остановке постепенно сменилось безразличием. Ну а вправду, дался мне этот Никанор Никанорыч. Объявится он, а дальше что? Снова продолжительные разговоры безо всякого смысла? Снова чудачества и представления? Лучше бы, думал я, и вовсе не появлялся он тогда в университетской столовой.

После крайне коротких официальных выходных, ввиду того, что субботу и половину воскресенья я провел на кафедре, утром в понедельник я явился на работу. Ничего необычного в этом не было, исключая факт, что понедельник был моим нерабочим днем.

Я смиренно выдержал внеплановое полуторачасовое заседание, на котором Олег Палыч Круглов, заведующий нашей кафедрой, объявил, что в скором времени ожидается на кафедру визит ректора с комиссией из министерства образования. "Обход" этот был ежегодным, в разные года выбирались разные факультеты и кафедры и вот в этом году, "удача" выпала нам. Ректор обыкновенно проведет комиссию по лабораториям, мы должны будем рассказать о том, какие наиболее перспективные научные исследования у нас ведутся. Возможно посидят еще на какой-нибудь лекции, послушают, как доносится дидактический материал. Тут Олег Палыч хитро заулыбался, уверив, что случайными ни лекция, ни лаборатория, не будут. Выберем и лектора поопытней, и аудиторию попросторней. В общем, устоявшийся достаточно подход потемкинской деревни. Визит был запланирован на первую неделю декабря. Он назвал несколько имен, кого непременно ожидает видеть частью этого мероприятия. Так, Толе выпала честь рассказать про наши лабораторные стенды, вычислительные машины, а мне конечно, про научную работу, про квантовые мои нейронные сети. Олег Палыч, по совместительству мой научный руководитель, который был еще моим преподавателем во времена студенчества, специально подошел ко мне и уточнил, что к мероприятию следует подготовиться. Язык моих математических формул и когерентных квантовых состояний не всегда может быть понятен именитейшим и образованнейшим гостям из министерства образования. Поэтому надо как-то на пальцах, попроще объяснить, какая от этого науке выгода и перспектива, почему следует исследования эти продолжать.

Дальше началась рутинная часть заседания, на которой нас как обычно, сначала попорицали, потом похвалили, после чего собрание благополучно закончилось. Я задержался еще на десять минут обсудить с Толей полученные со вчерашнего дня результаты, после чего у него началась учебная пара, а я отправился завтрако-обедать, мысленно конечно утюжа руководство, решившее устроить заседание утром в понедельник. По пути в столовую я забежал в секретарскую, где обзавелся свежим журналом по вычислительной технике, выписываемым кафедрой, после чего взял курс непосредственно в пищеприемницу. Прошел по коридору, спустился на первый этаж в фойе, заглянул в книжный киоск расположенный у нас тут же, в холле, и почти уже нырнул в столовский коридор, когда заметил Никанор Никанорыча, безмятежно дремлющего на скамейке у окна, на примыкающей к киоску стороне фойе.

Я застыл как вкопанный. Одна часть меня хотела немедленно броситься к нему, забросать вопросами, высказать сомнения, предъявить претензии, но другая стыдливо и неуверенно топталась на месте, не решаясь что-либо предпринимать. Ведь до этого самого момента инициатива всегда исходила с его, Никанор Никанорыча стороны. Неловко было мне обращаться к почти незнакомому человеку, я ведь и не знал его по-настоящему.

Я стоял и смотрел на Никанор Никанорыча, мочаля в руках злополучный журнал.

В конце концов, я все же решился. Осторожно, я подшагнул к нему, такому же неухоженному, взопревшему, в прежнем сером костюме и потеребил за плечо.

— Никанор Никанорыч, здравствуйте.

Он вздрогнул и открыл глаза. После чего громко, нисколько не стесняясь окружающих, зевнул, прикрыв рот пухлою рукою.

— Я здесь! — по-солдатски бойко отозвался он, после зева.

— Вы… не ко мне, случаем? — неуверенно спросил я.

— Как же не к вам, Борис Петрович? Как же не к вам, если к вам! — он довольно бодро вскочил, потянулся и схватив меня за руку, принялся интенсивно ее трясти. — Борис Петрович, если б только вы знали, сколько настряслось, пока мы с вами не виделись! Ох уж эти наши с вами товарищи. — он заговорщицки подмигнул. — Им только волю дай, они такого наворотят!

Никанор Никанорыч снова протяжно зевнул и насуплено огляделся по сторонам.

— А я вот тут прикорнул буквально на минуточку, ждал пока вы в столовую пойдете.

Он нагнулся и заглянул под скамейку.

Я молчал. Ждал, значит, Никанор Никанорыч, пока я в столовую пойду.

— Тьфу ты! — ругнулся он. — Ведь на секунду только глаза закрыл и уже нема.

Я стоял и анализировал информацию. У меня сегодня выходной, понедельник. Если бы не экстренное заседание, о котором объявили только в пятницу, меня вообще бы здесь не было. А он ждал, значит, пока я в столовую пойду.

— Ведь и вещица-то не ахти какая ценная, — продолжал свое Никанор Никанорыч, в сердцах махнув рукой. — Все одно утащили! И не поглядели, что обидно-то, не глянули, что внутри-то. Вещица-то, может, им совсем без надобности. Вещица-то, может, совсем другой смысл имеет, совсем иное у нее назначение, нежели быть стыренной разгильдяями.

— А с чего вы взяли, что я в столовую пойду? — спросил я.

Никанор Никанорыч не отвечал. Он как бы поменялся в лице и вглядывался внимательно в студентов в фойе. Я проследил за его взглядом. Ничего необычного — обыкновенная разношерстная масса. Бегут, торопятся, занятие-то началось уже. Несколько групп расположились у скамеек на противоположной стороне фойе, у вывешенных факультетских объявлений. Ничего, в общем, необычного. Никанор Никанорыч, по всей видимости, так не считал. Его брови подергивались, глазки бегали. Наконец, пухлые губы растянулись в самодовольной ухмылке, Никанор Никанорыч взбрыкнул, как мерин и повернулся ко мне.

— Как же не знать, Борис Петрович? Кому же, как не мне, знать-то? Ну скажите, пожалуйста?

В отдалении проходила группа студентов. Человек пять или шесть.

— Машенька, здравствуйте! — вдруг воскликнул Никанор Никанорыч им вослед.

Обернулись все, однако первой обернулась та, чье имя назвал Никанор Никанорыч.

— Прошу прощения, что вот так без приглашения вторгаюсь в личные ваши разговоры, я тут с Борис Петровичем, преподавателем вашим с кафедры "Автоматизации" беседовал, и разговор слово-за слово зашел. И не могу, хоть убейте, не могу вам совета не дать. Может и пострадаю потом, эти ваши молодежные нравы поди-разбери, — Никанор Никанорыч противненько захихикал и развел руками.

Маша Шагина была одной из моих студенток четвертого курса. В прошлом семестре я вел у ее потока дисциплину "Теория автоматов", состоявшую из лекционной программы и лабораторных работ. В нынешнем полугодии Мария должна была сдавать мне курсовой проект. Студенткой Шагина была старательной, активной, одной из первых пришла ко мне с вопросами и уточнениями по курсовику. И как-то даже вызывала у меня уважение что ли, своим соображением и напористостью.

В серьезных повествованиях принято, когда вводят новых персонажей, давать хотя бы поверхностное описание их внешности. С этим, признаюсь, у меня беда. Всегда кажется мне что внешность это нечто само собой разумеющееся и смотрит на моих персонажей читатель моими глазами. Если уж персонаж совсем из ряда вон, как скажем Никанор Никанорыч, тогда описание требуется. А в остальных случаях, если сюжет условий не предъявляет, можно и пропустить, оставив на откуп читателю.

В контексте этого признания, заканчивая короткое описание Маши Шагиной, добавлю только, что внешности она была миловидной, с русыми волосами обыкновенно собранными на затылке в пучок, и проникновенными голубыми глазами, которые очень отвлекали меня во время наших дискуссий по курсовому ее заданию. Меня, вообще говоря, отвлекает любой пристальный взгляд глаза в глаза, тушуюсь я при таком внимании, но вот Марии, в особенности. Ладная она была девушка на мой притязательный преподавательский вкус, рассматривающий студентов почти исключительно с перспективы их учебных успехов.

С Марией разговаривали мы относительно недавно, недели две назад. Почувствовал я, что затягивает меня Никанор Никанорыч в очередную свою интригу.

— Тут нет никакого секрета, Машенька, я про общежитие твое пекусь, — говорил Никанор Никанорыч. — Вот ты все колеблешься — переезжать-не переезжать, а времени-то у тебя не сказать, чтобы много. Больше даже скажу, если ты сегодня не дашь ответ коменданту, завтра это сделает Оленька, подруга твоя. Так уж она вожделеет до комнаты новой, уж и вещички заготовила. Чемодан здоровенный собрала, синий, тот, который вместе вы на третий этаж волокли.

— А вы кто такой? — вступила в разговор по-видимому Ольга.

— Ах, Оленька, так ли это важно? — ответствовал виртуозно Никанор Никанорыч, — Важнее гораздо, что воспользоваться решила некрасиво ты информацией, доведенной до тебя исключительно по дружбе, что есть де новая комната, в которую комендант пригласила студентов по факультетскому представлению. Мы прямо руками всплеснули с Борисом Петровичем от негодования!

Я естественно не имел ни малейшего представления об этих общежитских делах.

— Оля, это правда? — взгляд Марии скользнул по Никанор Никанорычу, мне и вонзился в Ольгу. И видно было, что некомфортно Ольге под этим взглядом, да и всем, признаться, остальным собравшимся — и нам, и студентам. — Хорошо, спасибо за информацию, Борис Петрович, — обратилась она ко мне и Никанор Никанорычу после повисшей паузы. — Пойдемте, — и она, не дожидаясь остальных, прошла дальше.

Студенты, в том числе и рассекреченная Ольга, пошли следом совсем не весело, разительно иначе с их щебетом до знакомства с Никанором Никанорычем.

Тут Никанор Никанорыч спохватился:

— Тьфу ты, отвлекся! Ну вот, а как не отвлечься, скажите пожалуйста? — он развел руками. — Ну да ладно, есть у нас еще пять минут, прежде чем разберемся мы с вещицей моею дорогою. А какова Мария, скажите? Хороша! Хладнокровна! — он снова захихикал.

Я решил взять инициативу в свои руки.

— Никанор Никанорыч, — сказал я серьезно. — Только вы меня пожалуйста не перебивайте, — на что собеседник мой закивал и уселся на скамейку. — Я говорил вам уже о том, что мне порядком надоели ваши фокусы, но вы, по-видимому, без них совсем не можете. Я хотел бы конечно узнать, кто вы, где работаете, каким образом вам обо мне известно, однако, судя по всем дискуссиям, что мы имели прежде — вы этого разговора упорно избегаете и будете делать так и впредь. Поэтому на данный момент одна у меня к вам просьба: объясните, каким боком связаны вы с моей научной работой? У меня, честно сказать, одна версия, что вы, судя по знаниям вашим, из органов, интересующихся меня преследуете.

Никанор Никанорыч покачивал головой в такт моей тираде и выражение его пухлого лица сделалось снова непривычным. Не суетливо лукавым, как обычно, а тень что ли серьезности пробежала по его лицу. Ненадолго, впрочем.

— Разрешите мне уже ответить? — спросил он. И получив мой утвердительный кивок, продолжил. — Вот вы, Борис Петрович, задали вопрос. Не в первый раз, отмечу, задали. А теперь посудите сами, поприкидывайте. Человек вы с научным стажем, сменивший несколько специальностей. Образ жизни ведете хотя и скромный, если не сказать затворнический, однако же весьма публичный — и преподавание ваше связано с общением и научная деятельность опять же не за закрытыми дверями делается. Пишете статьи в вестники межвузовские, защищались на так, чтобы очень давно. Фигура довольно-таки известная. Никаких покамест знаний о вас, которых не найти в открытых источниках, я не распространял и не озвучивал. Давайте я скажу вам, что гипотеза ваша с органами специальными, в определенном смысле верная. Только органы эти заинтересованы в двух исключительно вещах. Первое — в вас лично, и второе — в вашей научной работе. Это в настоящее время последнее будет, что я могу сказать, уж не обессудьте. Все вам будет доходчиво разъяснено и по полочкам разложено, но для этого время требуется определенное.

— А откуда известно вам было про загвоздку мою с лабораторным стендом? — не унимался я.

— Ну это совсем уже смешно, право, — заулыбался Никанор Никанорыч. — Вся кафедра завалена вашими распечатками и сплетничает про гипотезы ваши. Имеющий, как говорится, уши. Вот, скажем услышал я такой слух, вы уж сами мне поясните, насколько слух сей справедлив, а на сколько ничего из себя, кроме глупостей и зависти коллег не представляет. Из личного, поговаривают сплетники, что знакомства вы завести не умеете. Травмы какие-то детские, сторонитесь людей, и что не подбери вас Олег Палыч как студента многообещающего, мало бы чего сложилось с вашей карьерою научной. Ну это мы конечно пропустим, это я уверен, злые языки. Поговаривают еще, что идейка ваша научная, не то, чтобы вокруг типовых задач нейронных сетей строится. Что якобы в исследовании вашем интереснее опыты с моделями квантовых состояний, чем нейронная сеть как таковая и нейронная сеть в данном случае выступит только как этакий носитель, визуализатор, э-э осциллограф, о! Отличная метафора! Который фиксировать и представлять будет их, квантовых состояний, изменение.

Я молчал. Потому что-то, что говорил мне Никанор Никанорыч было пока не столько даже на бумаге, сколько в голове моей. Потом я медленно сел рядом с ним на скамейку.

— Я уже предвижу вопрос ваш, откуда де такое можно раскопать, что только придумывается еще мною, — Никанор Никанорыч похлопал меня по плечу. Увесисто так похлопал. — А вот знаете ли, возможно. На кафедре "Технической Физики" сидят не то, чтобы неразговорчивые ребята. Все видят, все понимают. Модели-то, между прочим, вместе с ними вы разрабатываете для сетей своих.

Тут он встал, позабыв и о задумчивости моей, и о нейронных сетях.

— Пора, Борис Петрович! Время! Уходит вещица-то моя драгоценная. Уносится от нас со скоростью пятьдесят два километра в час.

Он неуклюже побежал к выходу из фойе на улицу. Перед тем как устремиться следом, я заметил Машу Шагину, пристально смотрящую на меня с лестницы. Увидев, что я ее заметил, она стушевалась и скрылась наверху.

Опять не могу я сформулировать, зачем понадобилось мне бежать за Никанор Никанорычем. Я был еще поглощен мыслями об осведомленности Никанор Никанорыча о моих пока только идеях, но все-таки встал, позабыв на скамейке кафедральный журнал и заспешил за своим удивительным знакомцем.

Когда вышел я из холла через проходную на широкое, с массивной крышей крыльцо, Никанор Никанорыч был здесь и суетливо вглядывался куда-то сквозь частокол студентов. Крыльцо седьмого учебного здания, представляющее собой крытую веранду, как всегда в это время, было наводнено студентами и работникам университета. Курили, разговаривали. Я, как ведомый, вопросительно поглядел на Никанор Никанорыча. Он уверенно кивнул и принялся напористо протискиваться сквозь толпу к лестнице.

Я видел еще, как он добрался до края платформы, ухватился за перила и прыснул вниз. Лестница у нас довольно крутая, да еще разбитая местами и я невольно притормозил, увидев как стремительно исчез из виду Никанор Никанорыч. Так ведь и навернуться недолго.

Потом, издалека, прилетел визг автомобильных тормозов. Я поначалу проигнорировал противный тягучий звук. Отмахнулся от него, как от назойливой мошки. Гораздо больше меня занимал Никанор Никанорыч, столь поспешно удалившийся. Я продрался сквозь толпу, добрался наконец до лестницы и остановился, во-первых, чтобы перевести дух, а во-вторых, чтобы найти Никанор Никанорыча.

До меня донесся его удаляющийся голос:

— Вон он, Борис Петрович, у светофора! Ничего, брали и не таких!

У подножия лестницы Никанор Никанорыча не было. Может за угол лестницы забежал, все-таки крыльцо наше на высоте второго этажа размещалось. Я посмотрел по сторонам. Внимание мое привлекла какая-то суета, возня на перекрестке, метрах в пятидесяти далее по улице. Я пригляделся и не поверил своим глазам. Там, у самого светофора стоял Никанор Никанорыч и что-то эмоционально выкрикивал. Чертыхаясь и поскальзываясь на сбитых ступеньках, я поспешил к нему.

Сутолока на перекрестке была связана с тем, что непонятно каким боком вылетевшая с дороги легковушка ударилась носом в остов светофора. Хорошо ударилась, нос был изрядно смят, досталось и капоту, и бамперу, и решетке радиатора, и даже фара разбилась левая. Остов светофора от удара погнулся и теперь подбитый печальный светофор как-бы нависал над вздувшимся капотом.

— Выпрастывайтесь, дорогой мой, выпрастывайтесь! — язвительно восклицал Никанор Никанорыч. — Не в бане ведь, рассиживаться!

Никанор Никанорыч отчитывал водителя автомобиля, как оказалось, студента, который совсем не торопился покидать уютную кабину и встречаться с голосистым Никанор Никанорычем нос к носу.

— Где такое видано, скажите пожалуйста? — кричал Никанор Никанорыч. — Мало того, что пренаглейшим образом слямзил ценную вещицу, так на тебе еще и светофор, видите ли ему помешал. Потрудись, паршивец, извлечь с заднего сиденья саквояжик. Не тебе оно было предназначено, не тебе оно и достанется!

Только теперь я понял, что искал Никанор Никанорыч на скамейке в фойе. Свой особенный портфель. И непостижимым образом отыскал его здесь, в аварийной машине.

— Гляньте, милостивые государи, гляньте только, что насовершал тут у нас истец. Созонов Григорий Павлыч — студент, между прочим, ВУЗа. Сын небедных родителей. Что ли они для этого его на свет выплаждывали? Что ли они такое для него будущее пророчили? Учили они его что ли светофоры сшибать да портфели тырить? Не уговаривайте — не поверю!

В машине находились двое. Один из них Григорий, в которого Никанор Никанорыч швырял стрелы словоблудия, и второй, высокий, по-видимому его товарищ, сидел, притопив голову в плечи, и молчал. Григорий со злополучным портфелем в руках, делал попытки что-то сказать, на что Никанор Никанорыч незамедлительно повышал голос на тон. Вокруг уже собралась толпа зевак.

Я не мог взять в толк, каким образом портфель Никанор Никанорыча оказался в машине. Неужели Григорий действительно походя забрал у спящего Никанор Никанорыча в университете.

— Украл! — оглушительно обрушил свой вердикт Никанор Никанорыч, как бы отвечая мне. — На казенное позарился! Не постеснялся ни стен благородных, ни званий, ни пожилых моих годин.

Застращанный Григорий Созонов приоткрыл дверцу машины и поспешно перебросил худой и потертый портфель через щель на капот, после чего снова заперся в машине. Удалиться с места происшествия он не пытался.

Никанор Никанорыч немедленно подхватил портфель под мышку. При этом он продолжал вещать:

— Общественный, дорогие мои, общественный, не какой-вам-нибудь, порядок расстроил! Ладно бы мой или Борис Петровича, положим, порядок.

И меня сосчитали, подумал я. Погода, надо сказать, стояла не теплая. Конец октября все-таки. Уши и нос уже давали о себе знать.

— Мы-то с Борис Петровичем перетерпим. Мы-то с ним перебьемся. Так ведь нет же! Позарился, стервец, на святое. Покусился на священное, государи мои. Общественный порядок — это вам не пироги жевать. Его так просто не выстроишь. Тут лета нужны. Лета и годы кропотливейшей занятости. И на тебе. Вот так просто, я бы сказал, случайным плевком, угодил Созонов Гришка в самую его сердцевину!

Я потер раскрасневшиеся уши. Так и воспаление легких подхватить недолго. А Никанор Никанорыч похоже настолько проникся ролью общественного обвинителя, что намеревался распинаться перед толпой до полного обморожения.

— Оставим мы с вами такое положение? — Никанор Никанорыч, до той поры обращавшийся ко всем одновременно, вдруг подскочил к низенькой бабке в цветастом платке. — Допустим, что ли попирания и топтанья? Так что ли? Настастья Петровна! Здравствуйте, сколько лет, сколько зим. Для того что ли, дорогая моя, возводили мы БАМы и АЭСы всякие? Для того что ли со шпалами на плечах исходили всю Россию-матушку?

Из-за угла показалась размалеванная машина автоинспекции. Я заметил кирпичные физиономии сидящих в ней сотрудников городской автоинспекции. При виде разбитой иномарки Григория Созонова, впрочем, их выражения сменились. На хищные, крокодильи.

Никанор Никанорыч, узрев приближение властей, ликующе всплеснул руками.

— Вот и они! Дождались, таки. Ну да и мне пора, милостивые мои. Потрудитесь восстановить картину, любезные, как того предписывают кодексы и про портфельчик, про портфельчик не забудьте. Ведь не откуда-нибудь — из храма науки, стырен был. Попря, понимаешь, гранит. Ох и попадет Гришке, от отца, ох и достанется. Такая машина всмятку.

Почему всмятку, подумал я. Вовсе даже и не всмятку. Вполне предсказуемый ремонт ей потребуется.

Никанор Никанорыч наскоро выбрался из толпы, зажал между колен свой злополучный портфель и принялся безжалостно тереть уши.

— Подморозило! Буйствует погода-то.

Мне было жутко неловко оттого, что люди таращатся на нас, как на цирковых медведей. Никанор Никанорыч умел привлекать внимание, с этим уж ничего не поделаешь.

Мы торопливо зашагали назад, в теплое фойе.

— Сейчас, Борис Петрович, пристроимся где-нибудь у батареи, — говорил Никанор Никанорыч на ходу, зажимая ладонями уши. — Там и покалякаем. Где это видано-не успел явиться, как тут же портфель стащили. Непорядок, Борис Петрович, ох и непорядок в вузе творится.

Я не ответил, потому что прав был Никанор Никанорыч. Неприятно все это. Не столько даже неприятно, сколько совестно. Ведь я же часть его, нашего университета. Я преподаватель, а значит есть и моя вина в том, что вытворяют студенты. Не научили, значит, в свое время. Или же научили, да не тому. Может быть, гораздо важнее комплексных выражений и частных производных обыкновенная человеческая порядочность?

Позади раздался тяжелый удар, как будто телевизор уронили. Я обернулся и обнаружил, что висевший над капотом автомобиля блок фонарей светофора сверзился с погнутого основания, и вдрызг разбил лобовое и прогнул крышу. Разлетелись в разные стороны разноцветные стекла светофильтров. Теперь машину с уверенностью можно было назвать "всмяткой". Я увидел Григория и его долговязого приятеля вылезших из машины, после нашего ухода. Они с неподдельным ужасом смотрели на место, где только что сидели.

Никанор Никанорыч тем временем был уже на лестнице. Я, ловя на себе остаточное внимание сотрудников автоинспекции и собравшихся свидетелей, счел за лучшее его догнать. Крыльцо у тому времени частично освободилось и мы свободно прошли в фойе. Здесь по крайней мере никто не глазел на нас столь откровенно и я мог собраться с мыслями.

— Давайте-ка, Борис Петрович, пристроимся где-нибудь в уединенном, а главное теплом месте, — обратился ко мне Никанор Никанорыч. — Давно ведь пора покалякать. А тут, как на грех — одно за другим, — он покачал головой.

— А с чего это Григорий в светофор врезался? — неожиданно для самого себя, спросил я.

Действительно, с чего это ему в светофор врезаться? Стащил себе портфель и преспокойно смылся. Перенервничал он что ли?

Никанор Никанорыч развел руками.

— А как же не врезаться, Борис Петрович? Это вы что же прикажете гнаться за ними до самого дома?

Всегда у Никанор Никанорыча выходило так, словно по-другому и быть не может. Закономерны, как будто, эти события: портфель и светофор.

Глядя на меня, Никанор Никанорыч качал головой, язвительно прищелкивая при этом языком, демонстрируя полнейшую несостоятельность моего недоумения и словно бы поражаясь моей непонятливости.

— Окститесь, Борис Петрович. Дался вам Гришка этот Созонов. Ну уплатят за него родители штрафы, ну попадет ему от папеньки. Ведь полезное же дело. Может головенка его, с шевелюрой стриженой, соображать начнет.

Странно, но в словах Никанор Никанорыча я увидел смысл. Урок, какой никакой, был преподан. Будет ли он воспринят нерадивым молодым человеком, это другой вопрос. И не к Никанор Никанорычу надобно с ним обращаться, а непосредственно к самому Григорию Созонову. Только вот кто его преподал, урок этот? Кто тот невидимый педагог, во власти которого учинять подобные, с виду случайные, совпадения?

Я отвлекся только на минуту, а когда поднял глаза, стоял посреди фойе один. Вокруг ходили студенты, по одному, группами. Только Никанор Никанорыча среди них не было. Снова он пропал, как делал уже не раз, не дав мне ни одного ответа. Исчез, оставив после себя лишь сомнения.

Тут логичным будет сделать небольшое отступление. Потому что по традиции, не дав тому никакого предисловия, я ввожу в повествование еще одного персонажа. Подробнее о нем, новом персонаже, читатель узнает в главах, относящихся к моему взрослению и началу научной деятельности, а пока скажу только, что молодая эта женщина сыграла несомненно важную роль в моей жизни, и несмотря на то, что судьба нас отчасти развела, оставалась одним из наиболее близких мне людей, исключая разве что родных: маму и сестру Аленку. Персонажем этим таинственным выступает Катерина Андревна, хорошая моя подруга, с которой вместе учились мы в университете во времена моего студенчества. В настоящее время работала она в медицинском университете, преподавателем на кафедре "Технологии фармацевтики".

После исчезновения Никанор Никанорыча, я, собравшись с мыслями, решил вернуться на кафедру. Домой идти расхотелось, надо было отвлечься и напряженная работа сейчас была бы очень кстати. Я поднялся на кафедру, на третий этаж и уединился в преподавательской с бумагами, которые получил у Толи утром, односложно отвечая на вопросы коллег. То ли мой характер уже приучил их, то ли вид у меня был до того потерянный, только не донимали меня особенно и даже активный наш Олег Палыч, заглянув в преподавательскую на чай, не стал меня теребить и почаевничал со своим замом и еще парочкой доцентов, торчавших в преподавательской, в нашей миниатюрной самодельной кухоньке. Меня позвали присоединиться для приличия, но мое бурканье показало, что присутствую я данный момент совсем не здесь.

А результаты Толины, надо отметить, получились довольно интересные. Теория, которую выстроил я после той встречи на остановке, сработала в соответствии с ожиданиями, и радостно смотрел я, как квантовая наша нейронная сеть выдает множественные вероятностные модели состояний. Я возился с распечатками и записывал наблюдения в рабочую тетрадку, заготовленную как раз для такого случая. В выходные исписал я несколько страниц, пытаясь математически выразить разницу между суперпозицией вероятностей состояния сети, которую можно считать ценной, и той, которой можно пренебречь. Я подхватил этот начатый расчет и так увлекся, что потерял счет времени, и вывели меня из состояния увлеченного забытья энергичные похлопывания Анатолия по плечу. Я поднял на него глаза, постепенно возвращаясь в реальность. Он стоял надо мной, высоченный, широкоплечий и улыбался.

— Ну здравствуй, друг Борис, снова. Так ты и не ушел, значит, домой. Эх, понедельник начинается в субботу, — пробасил он.

Я заметил, что руководства кафедры уже нет в преподавательской, почаевничали, видимо, и разошлись.

— Пойдем что ли отобедаем? Серый ты какой-то, — сказал Анатолий. — Прогуляться тебе надо.

Мне с одной стороны страшно не хотелось прерываться, потому что вроде бы прогресс наметился в задачке с расчетом веса суперпозиции, но с другой, после утренней встречи, да еще без завтрака, я, пожалуй, был согласен провести следующие полчаса-час с Анатолием.

Разглядев мое неуверенное согласие, Анатолий, вскричал:

— А знаешь что! Давай-ка я Катю тоже позову с нами на обед. У нее тоже в это время перерыв.

Я возражений не имел и Толя убежал звонить на кафедру. Вернулся он, сияющий, в аккурат к моменту, когда довел я до логической точки начатую вычислительную цепочку и уложил распечатки со свою драгоценную тетрадь так, чтобы немедленно потом продолжить.

— Идет! Катька с нами! Согласная на наши плоские чебуреки!

На этот раз я оделся потеплее, старательно нахлобучил свое сине-серое пальто. Анатолий носил какой-то широченный утепленный плащ. Хотя плащ-то был скорее всего обыкновенный, просто габариты Анатолия разворачивали этот парус с английским воротником до необъятных размеров.

— Ну как, — спросил меня Анатолий, когда мы шли по коридору. — удалось сегодня продвинуться?

Я снова, к неудовольствию читателя, позволю себе сделать короткое биографическое отступление, чтобы понятны были наши с Толей отношения. В студенческие годы, Анатолий учился на том же факультете и специальности что и я, но на год младше. Поначалу знакомы мы были не более, чем обыкновенно студенты старшего курса знают и жалуют младших: до последней сессии, то есть считали младшекурсников новичками, "не нюхавшими пороху". Виделись мы с Толей в коридорах, на вузовских мероприятиях, сказать по правде, не заметить такого громилу было сложно, но сошлись только во второй половине четвертого моего курса, когда время подошло к выбору — инженерная специальность, либо бакалавратура, с последующими магистратурой и аспирантурой. С определенного момента судьба принялась столь упрямо сталкивать нас вместе — в деканате, на кафедре, у замечательного нашего научного руководителя, что игнорировать и дальше друг друга стало совсем уже невозможно. Поэтому, несмотря на укоренившуюся мою привычку противится всякому новому сближению, я последовал совету Олега Палыча и подключил талантливого программиста Анатолия Ростовцева к разработке своей бакалаврской тогда работы. Ну а дальше пошло уже по накатанной. Признаться, в нашем тандеме роль научной движущей силы исполнял я. Но с другой стороны, Толя был эффективным разработчиком и без его формализованного подхода и крайне оперативной реализации, пылиться бы моим изысканиям в вузовских архивах долгие годы, покуда не надоело бы все это мне и не забросил я свои идейки и исследования куда подальше.

Такую короткую справку хотел я привести, чтобы правильно интерпретирован был вопрос Анатолия. В данном контексте это означало: что мне "запилить" на стенде дальше?

— Хороший вопрос, на который не могу я пока ответить, — ответил я, — надо интегральчик рассчитать сначала. Я пытаюсь нормальное распределение применить к нашим суперпозициям. Взвесить их адекватно. Иначе с результатами захлебнемся.

— Да я уже захлебнулся. Упал вчера наш стенд. Оперативная память кончилась.

Мы еще какое-то время шли и рассуждали какие следующие шаги предпринять. Быстрым решением было ввести абсолютное значение вероятности, ниже которой квантовое состояние будет отбрасываться. Долгим решением был мой "интегральчик", который я пока не дорассчитал.

Мы спустились на первый этаж, прошли через вестибюль ко входу в столовую и встали в очередь позади группы студентов. Я упоминал уже о нашей столовой, о том, что оставляла она желать лучшего, готовили в ней скверно и хаяли мы ее почем зря. Эти обстоятельства нисколько не мешали нам продолжать посещать ее в рабочие обеды и перерывы. Я затруднюсь дать разумное объяснения этому феномену. Где-то прячется он в психологии вечно погруженных в себя научных сотрудников. Рядом с университетским корпусом было несколько достойных трапезных. Во всех них было если не дешевле, так уж точно чище и вкуснее. Однако же наша "столовка" всегда была под рукой, все здесь было привычно и предсказуемо. В нее не нужно было специально собираться, уславливаться сходить, готовиться, одеваться. И очередь, и сотрудники, и еда, которая не была совсем уж отвратительной, были попросту неотъемлемой частью нашей университетской работы.

Мы взяли со стойки подносы и положили на полозья, которые, растянувшись вдоль сведенных вместе шкафов со встроенными варочными плитами и пластиковыми полками, составляли собой столовский прилавок. Вели полозья к кассе, где восседала худая старший кассир Галя в белом халате и чепце. Если не изменяла мне память, безвозрастная густонакрашенная Галя оглушительно захлопывала лоток с деньгами в столовой еще во времена моего студенчества.

Сегодня столовая обдала нас новой смесью запахов тушеной капусты, макарон с фаршем, плавающей в коричневом бульоне курицы на противне, ну и конечно неизменных компота и киселя. Огромные кастрюли с супом пыхтели на отдельной плите, которая как остров возвышалась по ту сторону прилавка. По регламенту в обед полагалось предлагать два супа на выбор, и сегодня это были: борщ и молочная лапша.

В этой какофонии запахов, пыхтений, студенческих хихиканий, наш разговор с Анатолием о работе как-то сам по себе сошел на нет. Мы стояли молча, вздыхали и ждали своей очереди.

Галя между тем разглядела Анатолия и отчаянно заулыбалась ему с противоположного конца живого "конвейера". Будучи значительно старше Анатолия, Галя тем не менее питала к нему некоторую слабость, в которой может и сама себе не признавалась. Выражалось это в том, что старалась она обслужить его в первую очередь, хотя был у нас инцидент, когда особенно въедливый студент добился от столовой обязательства, что преподаватель здесь не более клиент, чем студент и очередь для всех одна.

Галя сорвалась со своего насиженного места за кассовым аппаратом с прямоугольными выпуклыми кнопками, внушавшими благоговейный трепет всей без исключения очереди, и виртуозно обойдя старшего повара и кухарок, управляющихся с кастрюлями и тарелками, оказалась напротив нас с Анатолием.

— Здравствуйте, Анатолий Александрович, — сказала она тоненько и улыбчиво. — И вы здравствуйте Борис Петрович. — на мне ее улыбка сошла на нет.

Здесь опять я дам пояснение. В это самое время я находился со столовой в состоянии холодной конфронтации. Около месяца тому назад я нажаловался руководству кафедры, а потом еще в ректорат написал заявление о том, как позорно столовая обслуживает посетителей. Я подробнейше изложил все примечания, которые не были совсем уж новостью, но по традиции наших сплоченных коллективов, не принято было поднимать шуму. Был вызов на ковер — меня, Олег Палыча, начальника отдела закупок и заведующей столовой. Всех, как водится, пожурили, постановили организовать комиссию и на этом дело вроде бы заглохло. Стало ли после этого в университетской столовой получше? По моему мнению — да, совсем уж откровенные нарушения пропали. Однако же вызвал я на себя все молчаливые выражения неприязни, которые могут только излучаться столовскими сотрудниками. Не обслуживать меня не могли, а вот глядеть на меня недовольно, хмыкать и всячески показывать, как не прав я был, обратившись к вузовскому руководству, а не в столовую напрямую, решить проблему полюбовно, — это случалось теперь регулярно.

— Анатолий Александрович, вы за чебуреками? — заискивающе спросила Галя. Она конечно выучила уже личные предпочтения факультетского состава. Анатолий особенно любил эти столовские чебуреки.

— Да, Галя, — она когда-то давно попросила назвать ее по имени. — Нам бы восемь чебуреков.

Галя окинула очередь опытным испытующим взглядом, на предмет поиска пассионария, который немедленно взбунтуется, предложи она обслужить преподавателя вне очереди. Очередь, хотя и обратила внимание, что кассира нет теперь на месте, признаков серьезной агрессивности не подавала. Галя вернулась к кассе, где на широких поддонах высилась горка с пузырчатыми жаренными чебуреками. Чебуреки представляли собой плоскую промасленную подушку из недрожжевого теста в виде полукруга, с начинкой из мясного фарша с луком. Я не стану судить о качестве теста и фарша, но жестковатый, масляный этот пельмень необычайно был популярен в нашей столовой. Хитрая смесь из пупырчатого теста с начинкой из обращенных в жижу мяса, жил и лука, жаренная в масле, давала недурной вкус. Говоря иначе, аппетитные были университетские чебуреки, уж не знаю, чего мешали в них повара.

Итого, кассир наш Галя, игнорируя очередь, принесла Анатолию восемь его чебуреков, завернутых в салфетки и упакованных в целлофановый пакет, и, махнув рукой, мол, потом рассчитаемся, поспешила назад на свое главное, кассирское место.

Произошло это так быстро, что мы не сообразили сразу, что стоять нам в очереди более незачем и можем мы вернуть на место подносы. Ведь и взяли-то мы их исключительно для проформы, чтобы стоять в очереди с легитимным удостоверением — подносом.

Анатолий отправил Гале воздушное рукопожатие, мы вернули подносы в стопку и походя подхватив дополнительных салфеток, отправились восвояси, с удовольствием шикая на горячущий полиэтилен. Меня кольнула мысль что вот де я, ратующий за порядок и качество в столовой, только что сам поучаствовал в некотором попирании порядка и правил, будучи обслуженным вне очереди, но я как-то сразу об этом позабыл. Что же сам я никогда не делал скидок знакомцам и близким?

Мы прошли через холл, где встречался я сегодня с Никанор Никанорычем, и совсем другое было это фойе с Толей и чебуреками. Вышли из университета и пошли по улице к скверу рядом с нашим зданием.

Сквер был небольшой, этакий прямоугольник травы с парой перекрещивающихся дорожек, скамеек и деревьев, которые осыпались уже желтыми и коричневыми пухлыми листьями. Мы выбрали свободную скамейку, уселись на нее, разложили салфетки с чебуреками и принялись ждать Катю. Потом Анатолий, спохватившись, убежал в киоск за чаем. Без чая жирные чебуреки есть было тяжеловато.

Катя и Анатолий появились одновременно, с разных сторон сквера. Катя была в бежевой длинной куртке и шерстяной юбке, а может и платье, непонятно было из-под куртки. Волосы она красила в желто-белый цвет видимо по какой-то моде. Волосы у Кати вились и она их особенно не укладывала, свободно отпуская на плечи. У Кати была очень белая кожа и сегодня она показалась мне даже бледнее обычного. Косметики на лице у нее было совсем чуть-чуть, на работу по обыкновению она почти не красилась.

Катя помахала нам обоим рукой. Анатолий в ответ помахал бутылкой с чаем.

День к тому моменту уже играл для меня новыми красками. Отпечаток утра ушел, смыли его чебуреки с Толей и Катей, а может еще и вычисления мои, в которые углубился я, тоже свое дело сделали. Сделалось мне хорошо, легко и свободно.

Мы радостно поздоровались с Катей. Она была бледная, но при виде нас зарумянилась.

— Ух, какой у вас пир! — сказала она.

— Да. Обслужили нас в столовке сегодня по высшему классу. Без очереди, — засмеялся Анатолий.

— И даже без денег, — добавил я. — Но я уверен, за Толей скоро придут.

— Снова неистовые поклонники Толи из столовой? — лукаво спросила Катя. — О, да. Эти придут.

Так продолжали мы стоять, дурачиться, после чего набросились на сочные, масляные чебуреки. Мы держали их на вытянутых руках, чтобы не испортить рукава и одежду, кусали пупырчатое жареное тесто и улыбались.

Историю моего знакомства с Катей, как и обещал, я буду рассказывать подробно в одной из будущих автобиографических глав. С Катей мы были дружны, виделись довольно часто, и в общем-то все друг о друге знали. Катя жила со своей мамой, которую я тоже знал лично. Как и она мою.

Восемь чебуреков мы поделили следующим образом: по два мне и Кате и четыре нашему большому Анатолию. Он очень живенько с ними расправлялся. Я не успел еще доесть первый, а Толя затолкал в рот уже два и довольный примерялся к третьему.

За дожевыванием второго чебурека я вспомнил о Никанор Никанорыче. Где-то здесь совсем неподалеку случилась авария и история с портфелем и Созоновым Григорием. Перекресток этот даже можно было разглядеть из сквера.

Потом я обнаружил, что Катя и Толя увлеченно беседуют и мысли мои о Никанор Никанорыче снова отступили. Я постарался включиться в разговор.

— Ты, наверное, знаешь уже — у нас снова заладилось со стендом. Борис предложил хитрую штуку с результатами, мы теперь их считываем в самом конце, и кладем сервер с "out of memory", — гоготнул Анатолий. После чего продолжил гордо: — Но теперь можем вполне серьезно говорить о эмуляторе многомерной квантовой нейронной сети. Звучит!

— Еще как! — ответила Катя. — Меня эта тема с сетью вашей, очень интересует. Это ведь шире можно рассматривать, чем типовое распознавание образов. В медицине, к работе целого головного мозга применить, к тому, как память работает…

Потом стала Катя рассказывать, как у них на кафедре, в медицинском, она пытается в фармацевтику привнести некоторые знания, полученные у нас. Там было все по-другому, конечно, царила наука химия и Катя заканчивала сейчас второе свое профильное образование, фармакологическое. Математические модели проходили по касательной, больше синтез, влияние на нервную систему, клинические испытания, плацебо.

Она говорила, а Анатолий заинтересованно слушал, изредка вставляя что-то впопад и невпопад. На меня порой в таких случаях находит некоторое смущение. Как будто лишним становлюсь я что ли на товарищеской посиделке, хотя и знакомые-то оба мои, и знаю я глубоко, о чем речь. Но вот налетит глупое чувство и смотрю я на обоих своих приятелей и не особенно их слушаю, а думаю о своем.

— Тут видишь в чем дело, — пыхтел Анатолий, дожевывая последний чебурек. — Если брать за основу квантовые состояния, то речь не идет о конкретике, а только о вероятностях. Вот здесь мы и уперлись в то, что если все эти множественные вероятности хранить, как весомые в вычислениях, ничего не отбрасывать, то мы получаем в итоге гигантскую результирующую матрицу, хранить которую становится невозможно уже физически. Вот теперь пытаемся математически обосновать этот порог — какие вероятности нам отбрасывать, а какие оставлять.

В общем-то правильно все рассказывал Анатолий. Про вероятности, про пороги. Проблемой было еще и то, что изначально низкие вероятности в сложных многошаговых процессах могли значительно вырасти впоследствии. И выходило, что целая вычислительная цепочка пропадала, если мы посчитали ее вероятность низкой на начальном этапе.

Катя, чуть зардевшаяся от такого пристального внимания Анатолия, искоса глянула на меня.

— Борь, а ты с нами еще?

— Да, да, с вами конечно, — с некоторой поспешностью сказал я. — Думаю вот, на черта мы все время про вероятности? Тем что ли других нет? В театр вон "Севильский цирюльник" приехал. Может, махнем?

Анатолий что-то неопределенно пробурчал в ответ, а потом, ловко забросив смятые салфетки в покосившуюся переполненную урну, посмотрел на часы.

— О, ребята, — он сокрушенно качнул головой. — У меня пара начинается уже. Побегу. Я на прошлой неделе опоздал, буквально на две минуты и смотрю — Палыч идет, и смотрит на меня ехидно. Думал, сегодня на заседании припомнит мне. Но придержал видимо для более подходящего случая.

Палычем мы называли Олег Палыча Круглова, нашего заведующего кафедрой.

— Медленно вы как-то едите, — сказал Анатолий свою ставшую уже привычной шутку. — ну хорошо, оставляю тебя, Борь, в надежных руках, — он кивнул Кате и зашагал в направлении к университету.

После прощания с Анатолием, мы с Катей сели на скамейку и какое-то время молча дожевывали наши вторые чебуреки, запивая их кисловатым желтым чаем из пластиковых бутылок.

— Ты знаешь, сегодня утром случилась здесь неподалеку удивительная история, — сказал я. — Студент украл портфель у одного гражданина, у нас в университете, а потом вон там на перекрестке умудрился врезаться в светофор.

— Бывает, — отстраненно сказала Катя. — Поделом ему, наверное.

Она очевидно думала о чем-то своем, и не мог взять я в толк, пропустил ли я это, когда разговаривала она с Анатолием, или новое что-то, о чем не решалась она заговорить.

— Как мама? — спросил я, подумав, что личный вопрос выведет ее из задумчивости.

Катя отозвалась:

— Хорошо, в общем. Ходит на какие-то вечера с подругами. На прошлой неделе я так засиживалась на втором образовании, что не видела ее практически. Возвращалась, когда она уже спит, а утром убегала засветло.

— Как у тебя по учебе, двигается?

Катя кивнула:

— Мне в какой-то степени легко. Я по работе многое уже знаю и понимаю. Поэтому больше "отсиживаюсь". Вот для некоторых студентов получается забавно. Они перевелись с дневного отделения на вечернее, а там, понимаешь, их же преподаватель вместе с ними учится.

— А знаешь, — прервала она сама себя. — У вас с Толей похоже какое-то по-настоящему серьезное исследование выходит. Мне даже слушать очень интересно, не говоря уж о вашем энтузиазме.

Опять про исследование. Покою нигде от него нет, хотя результатов по большому счету мы и не добились пока.

— Да тут условно все, — ответил я. — Толя конечно бодрый, возбужденный. Но вот с Олег Палычем мы говорили на прошлой неделе, там все несколько в ином свете. Исследование интересное, самое главное оно сквозное, мы с "Технической Физикой" работаем близко и кафедрой "Вычислительных Систем". Но с другой стороны, с финансовой точки зрения сейчас совсем нехорошее время для чисто научных исследований. Кафедра бегает за хозподрядами. Пытаемся работать с разными большими и мелкими фирмами, с остатками заводов. Олег Палыч все просит подумать, как бы монетизировать наши исследования. А я тут полный профан.

— Ну это сейчас везде. У нас любые исследования теперь должны либо быть финансированы какой-нибудь фармацевтической сетью, либо другими заинтересованными. Капитализм у нас теперь. Но я думаю, лукавит малость Палыч. Гордится он очень твоей работой. Не много сейчас таких в ВУЗе ведется, по-настоящему инновационных.

Тут Катя посмотрела на меня пристально.

— А про Толю что скажешь, Борь? — задала она вопрос несколько неожиданный. — он в каком формате участвует в твоих экспериментах?

Я смутился даже в какой-то степени от такого вопроса. Наверное, дополнительно еще потому, что знал корни этого вопроса, и о чем меня Катя спрашивала. Анатолий был неотъемлемой частью моей работы, из-под его рук вышел весь стенд. Он боролся с сервером, с выделением памяти, с проблемами свопирования, когда результат вычислений становился так велик, что оперативной памяти оказывалось недостаточно. Анатолий хорошо разбирался в проблематике искусственных нейронных сетей, без этого он не смог бы переложить математическую модель на язык программного кода. Однако же роль его заключалась исключительно в этой инженерной составляющей. Научного вклада в наше исследование со стороны Анатолия не было.

— Ну-у, — протянул я. — Я тебе рассказывал ведь уже. Толя — замечательный. Надежный, старательный и головастый. Без него совсем было бы мало шансов у меня поднять эту тему. Так и оставалась бы в моих толстых тетрадках, про которые я бы постепенно забывал и терял. — я попробовал пошутить. — Ты же знаешь меня. Я витаю все время в облаках и мне нужен тот, кто будет периодически дергать за веревочку, чтобы я не улетел совсем. Вот в нашем тандеме с Толей, он исполняет как раз эту роль.

Катя опустила глаза, теребя в руках салфетки.

— Это ты очень точно сказал — дергать тебя за веревочку. — она как-то вымученно улыбнулась. — У меня на этот счет, на счет твоего витания в облаках, тоже выработалась некоторая теория. Я думаю теперь, что эти твои "зависания", в них и есть секрет того, как глубоко ты погружаешься в свою тему. Помнишь, ты рассказывал, что у тебя были с физикой проблемы в школе, когда ты мог сказать решение, но не мог объяснить, как его получил. Вот здесь, наверное, так же, ты в том "другом" своем режиме выполняешь эти расчеты, а потом уже записываешь результат.

Я не мог тут с Катей не согласиться. Самыми эффективными своими решениями я обязан был именно такому отвлеченному своему состоянию. Все мои знакомые и сослуживцы давно знали, что меня в этом состоянии нет никакого смысла вовлекать в другие дела и активности. Бесполезно это, да и даже чревато порой наткнуться на меня угрюмого, злого и грубого.

— Я как раз про Толю сказать хотела, — продолжала Катя. — он конечно не чета тебе с точки зрения исследовательской ценности. Я вижу, как он вспыхивает и переживает, что помочь тебе в настоящем исследовании не очень может. А программистскими его проблемами ты не особенно интересуешься, он их со студентами обсуждает на лабораторках. Но все-таки ты держись за него. Он надежный, и он тебе нужен не меньше чем ты ему, как этот самый, дергающий за веревочку, а также ответственный и исполнительный инженер. Я вижу, что он очень по-дружески к тебе относится, хотя ты его близко особенно не подпускаешь, по сложившейся привычке.

Здесь я согласиться с Катей мог только частично:

— Ну с чего ты, Кать, взяла, что я его не подпускаю? С Толей у меня самые близкие на кафедре отношения. Очень хорошо я к нему отношусь, нравится мне Толя, и я совершенно никого не рассматриваю в его роли в нашем исследовании. Могу даже больше сказать, если бы был со мной здесь такой же как я, то ничего бы не вышло. А с Толей мне совершенно свободно, отвечаем за смежные ограниченно пересекающиеся области, — я тут вдруг подумал, что все то, что говорила мне Катя, не могло быть обусловлено одними только нашими редкими встречами на троих. — А ты с Толей встречалась что ли? Он тебя попросил поговорить со мной?

Я увидел, что Катя смутилась от этого моего вопроса. Она снова зарумянилась, после бледности, в которую вернулась после ухода Анатолия.

— Да, он меня после работы проводил недавно. Толя переживает сильно, не всегда, говорит, понимает, где можно тебе помощь предложить, а где нельзя. На тех физике говорит какой-то инцидент был у вас, где он опозорился что ли.

Я помнил эту историю. Мы с Анатолием ходили на кафедру "Технической Физики" и разбирали там наши математические модели с коллегами. Ну и Толя перепутал там классический детерминированный подход и квантовый, вероятностный. Но я не заметил тогда, чтобы особенно он переживал, так, посмеялись все вместе и продолжили. А, оказывается, даже поделился с Катей при встрече. Как много все-таки человек носит внутри, пряча от остальных.

— Да ничего там серьезного не было, — сказал я. — Так, спутал формулу одну.

— Тебе может и ничего, а он переживает сильно. Кажется ему иногда, что не воспринимаешь ты его как равного себе, со снисхождением каким-то относишься. Я тебя хорошо знаю, никакое это не снисхождение, это манера твоя такая, черта характера дурацкая, в которой вот есть ты и твои мысли, а там, отдельно, все остальные. А то, что остальные переживают, не могут к тебе подступиться и отчаиваются порой — тебе незаметно это.

Она перевела дух. В разговорах, мы с Катей иногда забредали на территорию, которая осталась неприятным тягостным воспоминанием для нас обоих. Договорились мы этого не делать, но вот время от времени проскальзывало.

Я молчал и Катя продолжила:

— Я только хочу сказать, чтобы ты был повнимательнее что ли к нему. Вы друг другу очень нужны, и Толя тебе нужен не меньше, чем ты ему. Я уверена вас двоих ждет успех, — она вдохнула воздух, и улыбнулась, как бы сбрасывая тяжелый дух разговора. — А там может и я подтянусь со своей фармакологией. Так и знай, Борька, что первым применением после кибернетики, должна обязательно стать медицина! Прямо чувствую, что вы к памяти человеческой подбираетесь со своими исследованиями.

Она встала и по-женски изящно положила свои салфетки в урну. Я тоже поднялся. Порывистый ветер гонял по дорожкам листья.

— Ты хрустальный как будто, Борь, — Катя снова заговорила серьезно. — Не знаю даже как объяснить. Есть в тебе таинственность и безразмерная глубина. Если честно, боязно даже прикасаться к тебе иногда, заговаривать с тобой. Но долго вот так, не прикасаясь, — тяжело.

Мне показалось в ее глазах блеснули слезы. Я захотел что-то сказать, но вязко было у меня во рту, не знал я, что в таких случаях говорят. Неправильный какой-то завязался у нас с Катей разговор.

— Я тебя услышал, Кать, — сказал я. — Повторю, что Толя мне в моей работе важен и я обращу внимание, если где-то ненамеренно мог его задеть.

Я взял ее за руку повыше локтя. Сквозь мягкий шерстяной рукав ее пальто я почувствовал тепло ее предплечья.

— Не переживай, — продолжил я. — Все будет хорошо. Память — отличная подходящая тема.

Она накрыла мою ладонь своей, узкой. Потом кивнула прощательно и зашагала прочь, к своему университету.

Я постоял еще какое-то время смотря ей вслед. Потом посмотрел на часы. Выходной неумолимо заканчивался. Я вздохнул и пошел по направлению к входу в здание университета. А потом, передумав, свернул и потопал к автобусной остановке, домой.

Глава 4. Никанор Никанорыч на кафедре

Вторник мой промчался стремительно. У меня были две подряд учебные пары, по час двадцать, перерыв, а потом я принимал студентов в аудитории с их курсовыми и вопросами. Статистика показывает, что октябрь по-прежнему остается одним из наименее популярных студенческих месяцев. Студент любит оттянуть все, связанное с ответственной работой, к концу семестра, чтобы потом в едином слаженном порыве успешно отстреляться по всем долгам сразу. На практике срабатывает только первая часть бестолкового этого плана, а именно собирание хвостов по учебе в большой, неподъемный клубок. Дальнейшее же, связанное с могучим волевым порывом — проваливается. Так и торчат задолженики в коридорах днями и ночами, начиная с последних недель семестра до окончания сессии. Ищут, объясняют, выклянчивают снисхождения. Где ж вы были, ребята, в октябре, в ноябре, когда погода стояла отвратительная и словно бы сама природа упрашивала вас сосредоточиться на учебе, на курсовых, на пропущенных лабораторных работах.

Я закончил с занятиями, вернулся в преподавательскую и засел за вычисления. Задачка была интересной, с вызовом. Я даже просыпался пару раз ночью, размышляя о том, как можно рассчитать вероятность, которой только еще предстоит вырасти. Как не отбросить ее на начальном этапе расчета. Был конечно самый простой путь — не пренебрегать ничем. Все состояния сети считать весомыми. И отсекать их только в самом конце. Но это перегружало наш стенд настолько, что последние несколько итераций мы по часу ждали мизерного результата. Ну и проблема нехватки памяти никуда не девалась, мы ломали голову над тем, как с нею быть. Требовалось отыскать другое решение, менее очевидное и более эффективное.

Часа три я просидел за расчетами. Вокруг бегали люди, периодически заговаривая со мной. Анатолий рассказывал какие-то смешные случаи на лабораторках. Я при этом иногда кивал, делал какие-то лица подходящие, но сам конечно целиком был погружен в вычисления. Раз только вывел меня из раздумий громко крякнувший под Толей стул, когда он, возбужденно разглагольствуя, как-то особенно приналег на него. Улыбка с Толиного лица слетела мгновенно.

Я вспомнил, что завтра у меня проверочная работа по лабораторной практике, а я еще не проверил и не оценил результаты прошлой недели. Чертыхнувшись, я неохотно собрал свои бумаги, заложил тетрадь свою любимую в месте, где остановился, достал студенческие работы и занялся проверкой.

До позднего вечера ревизовал я работы студентов, и все это время Анатолий бегал вокруг своего стула. В этот раз стул подкачал всерьез — деревянная ножка лопнула вдоль. Уж сколько раз предлагали Анатолию заменить свой стул, выбрать какой-нибудь получше и, самое главное, покрепче, в аудиториях, да только не слушал Анатолий никого. Точно упрямый ребенок, он возился с этим своим стулом, крутился вокруг него с инструментами — этакий здоровенный детина, под два метра ростом, — никак не желая признать очевидный факт старения, как ни крути, казенного имущества.

За окном стемнело, кафедра опустела. Я знал, что пару аудиторий занимают группы вечернего факультета, но преподаватели их не показывались в преподавательской. Только Анатолий суетился, периодически исчезал, прибегал, снова исчезал, отыскивая в удаленных лабораториях и кафедрах шурупы и отвертки. Я настолько привык к хлопаньям двери, что совсем уже не обращал внимания на беготню большого друга и его рассказы о состоянии дел на этажах.

От бумаг меня отвлек громкий хруст. Я нехотя поднял глаза, примерно уже предполагая, что произошло. Анатолий наверняка решил опробовать свой заново отстроенный стул и тот снова подвел его. В последний, я надеялся, раз.

Я поднял глаза и обнаружил, вместо Анатолия, Никанор Никанорыча, сидящего на полу у поломанного стула, потирающего ушибленный бок.

— Вот тебе на! — недоуменно бормотал он. — Хотел ведь только по-вежливому, по-культурному, устроить.

Он принялся неуклюже подниматься, ухватившись за угол близстоящего стола. Стол тоже принадлежал Анатолию. Как на грех Никанор Никанорыч двинул толстенную зашнурованную папку, та, в свою очередь, кипу бумаг, которые не преминули разом ухнуть с Толиного стола, припорошив частично сломанный стул.

Никанор Никанорыч поднялся и принялся чесать затылок. Наверное, таким образом ему легче соображалось, да только вряд ли Анатолию стало бы оттого радостнее. Стул его бедный, многократно сверленный и колоченный, подобно Трое пал, бумаги рассыпались.

— Я ведь только обождать хотел, Борис Петрович, пока вы с делами завершите, — оправдывался Никанор Никанорыч. — Ничего ведь подобного и в мыслях не было.

Я подлил масла в огонь:

— Что же вы, Никанор Никанорыч, не видели, что ли? Стул стоит посреди прохода, инструменты вокруг лежат. Обязательно на него было садиться? Человек ведь ремонтировал, мучился.

Никанор Никанорыч пылко схватился за грудь.

— Ведь я ж, Борис Петрович, не по злому умыслу. Исключительно по рассеянности, по неуклюжести, единственно. Бумаги-то мы собрать сможем, — он нескладно согнулся и принялся подбирать бумаги. — Бумаги-то они ерунда на постном масле. Со стулом вот неурядица вышла. Некрасиво как-то со стулом получилось, а? — он бросил собирать бумаги и просительно поглядел на меня. — Делать-то чего теперь, Борис Петрович?

Я огляделся по сторонам, словно пытаясь отыскать ответ в старых стенах. На стенах преподавательской висело что угодно, только не инструкции по восстановлению поломанных стульев. Вдоль большой стены висела большая коричневая доска, частично исписанная, с размашистыми разводами от тряпки. Дальше, ближе к входной двери стояла пара стульев, а над ними висел календарь за прошлый год. Почему-то календарь на стене неизменно оказывается за прошлый год. Со стороны шкафа для верхней одежды приколотыми висели несколько фотографий, какое-то стихотворение, потом у самой нашей миниатюрной кухоньки висело старое расписание занятости лабораторий, написанное от руки на разлинованном ватмане. Потом шли преподавательские столы и тут уж каждый, кто сидел вдоль стены, оформлял ее на свой лад: примерами вычислений, распечатками программного кода, фотографиями, наклейками-напоминалками. Короче говоря, черт знает, что висело на стенах преподавательской, не имеющее ни малейшего отношения к нашей с Никанор Никанорычем беде.

В моей голове к тому же вертелось еще решение задачки из студенческой контрольной, мешающее сосредоточиться.

— Заменить! — осенило меня.

Ведь это так просто. Как я сразу не сообразил. Анатолий никогда не сделает этого сам. А тут мы еще и услугу ему окажем.

Никанор Никанорыч прямо подскочил от радости.

— Правильно, Борис Петрович! Заменить — это мы в миг! Заменить — это мы в секунду!

Он очень бодро рванулся к двери. Бумаги, понятное дело остались лежать на полу. То есть собирать их придется мне.

— Подождите, Никанор Никанорыч! — крикнул я вослед. — Обломки не забудьте! А-то заменим мы, на свою голову.

Никанор Никанорыч послушно развернулся, вернулся, сгреб в охапку все что было и даже, по-моему, лишнего, и опять понесся к двери. Я дождался, пока за ним закроется дверь, после чего поднялся из-за стола и неспешно направился к россыпи бумаг.

Никогда не жаловался я на чувство времени. Конечно, оно подводило меня, не без этого, однако скорость его, времени, течения, по крайней мере приблизительно, я мог определить всегда. Я успел только наклониться к бумагам Анатолия, когда дверь распахнулась и Никанор Никанорыч торжественно внес в преподавательскую новехонький стул.

— Вот, Борис Петрович! Новехонький! Самый, что ни на есть!

Он медленно, смакуя каждый шаг, пронес стул между рядами столов, нарочно выбирая так, чтобы удлинить путь и гордо установил его на место за Анатольиным столом. Я обратил внимание на схожесть этого нового стула, с прежним. Он не только был аналогичной конструкции, даже рисунок на тканевой обшивке седалища и спинки совпадал со старым. Только был он новым, ярким, словно только что с фабричного конвейера. Да что говорить об обшивке. Невероятное мизерное время потребовалось Никанору Никанорычу, чтобы отыскать в огромном здании подходящий идентичный стул. Старые подозрения полезли в мою голову.

— С таким стулом хоть диссертацию пиши, — сказал довольный Никанор Никанорыч.

— Еще бумаги собрать нужно, — буркнул я.

Что еще я мог сказать?

Мы с Никанор Никанорычем принялись собирать бумаги. Это оказалось не таким простым занятием. Словно нарочно, бумаги Анатолия оказывались в самых дальних углах. Два каких-то невообразимых бланка отыскал я даже у вешалки. Зачем Анатолию куча бланков на столе? Его ли это бланки?

Пока мы с Никанор Никанорычем на четвереньках бороздили просторы преподавательской, входная дверь снова отворилась. Это Анатолий вернулся после очередного рейда за инструментальной базой к стулу. Я в это время находился под столом у окна, то есть в самом дальнем углу преподавательской. Никанор Никанорыч, насколько мог я предположить, обретался где-то в районе входной двери.

Я поспешно вскочил.

— Знаешь, что, Борь? — сказал Анатолий, завидев меня. — На кафедре "Производства и Конструирования" давно решили проблему с инструментами и подручным материалом. Со склада выписывают и все тут. Давно уж и нам пора, а мы все канителимся. Обыкновенный стул починить — и то проблема!

— Именно, Анатоль Саныч, именно!

Никанор Никанорыч поднялся с пола совсем не там, где я его ожидал. Вставши, он оказался как раз между мной и Анатолием. За спиной Никанор Никанорыч прятал еще несколько злополучных бумаг.

— Это вы совершеннейше верно подметили, Анатоль Саныч! Со складу выписывать инструменты надобно. Со складу, больше ж неоткуда. Однако вы вот в своем примере кафедру "Конструирования и Производства" упомянули, так, скажу я вам, не все тут так просто, как невооруженным глазом видится. Завсклада, тот еще стервец, не хочет казенное имущество раздавать кому ни попадя. Мнется, бюрократ, жмется, скупердяйничает. А самое-то пренаглейшее, что хоть ты ему про сломанный стул расскажи, хоть про шифоньер с полками уроненными и зеркалом треснувшим — все одно для него, стервеца эдакого. Не аргумент. Скажет тебе — не заложено в план по этом году. Заказывайте, скажет, на следующий, с обоснованием. Мало того — уже именно так и ответствовал на заявку достойнейшего Олег Палыча.

Никанор Никанорыч обличительно потряс ладонью выпростав руку из-за спины. Пыл Анатолия заметно поугас, особенно, заметил я, остро воспринял он пассаж Никанор Никанорыча про шифоньер с полками.

Воспользовавшись его замешательством, Никанор Никанорыч ловко перебросил бумаги на место.

— Позвольте представиться, Анатоль Саныч. Никанор Никанорыч, с позволения вашего, знакомец Бориса Петровича, — он подскочил к Толе и протянул ему руку. — Пересеклись мы с Борис Петровичем на теме одной занимательной, университетской.

Анатолий пожимая руку Никанор Никанорыча, вместо него посмотрел на меня.

— Нейронные сети что ли?

Как-то вымученно прозвучал этот вопрос. Вспомнил я немедленно разговор с Катей о переживаниях его, что опять он не у дел остается в научных дискуссиях и хотел уже встрять в разговор, но Никанор Никанорыч меня опередил:

— Да какие там нейронные сети, дорогой мой Анатоль Саныч, — он махнул рукой, — Дел будто других нету, кроме сетей этих ваших, — он повернулся ко мне и отвратительно заговорщицки подмигнул. — Я знаете ли по административной части сам-то, по чиновничьей. Мне подавай распорядок, план; мне, понимаешь, чтобы график выполнялся, вот чего нужно. А ежели не выполняется, то вот он я, как есть, блюду, так сказать порядок. Вот скажем, кафедра "Конструирования и Производства", о которой мы говорили. Думаете кафедра вовремя подсуетилась и завскладом, э-э, гражданин Коробов, так вот по порядку отреагировал? Не мне вас, коллеги, учить, да только без приличествующих дивидендов у нас, извиняюсь, только в сортире дела делаются. Совлек, завсклада, с них, за такое свое бескорыстие. Совлек, подлюка, и разрешенья не спросил.

Пока Никанор Никанорыч говорил, он переместился между рядами и вернулся к столу Анатолия.

— А про шифоньер откуда знаете? — понуро спросил Анатолий, по-прежнему стоя в дверях. — Борис рассказал?

Никанор Никанорыч соболезнывающе закивал и опустился на новехонький Анатольин стул. Я, признаться, понятия не имел ни про какой шифоньер.

— А что, — грянул вдруг Анатолий, — возбраняется что ли? Нельзя что ли отремонтировать шифоньер? Убудет что ли от инструментов казенных? Или же прикажете мне новый покупать на зарплату преподавательскую?

— Не кипятитесь вы, голубчик, — миролюбиво сказал Никанор Никанорыч. — Полнейшее имеете право и никто его у вас не отнимет. Ни я, ни завскладом, ни Борис Петрович, даже. Только и вы поразмыслите: право, оно конечно хорошо, только вот с одним только правом, каши не сваришь. Что с ним с правом? Шифоньер что ли отстроишь? Стул что ли отремонтируешь? Другое дело — матерьяльное представление. Инструменты там или другая какая утварь. С ними-то все как раз очень удобопонятно. Вот тебе шифоньер, а вот каша. А с правом, тут ведь не все так просто, Анатолий Саныч. С правом, тут поосторожней надо.

Анатолий после этих слов совсем повесил голову. Сумбурно доносил Никанор Никанорыч, однако, догадался я, что пользовался Толя университетским инструментом для починки домашнего своего шифоньера. Сконфузился Толя, выходило будто он и за инструментами бегал, и пытался через Олег Палыча проталкивать заявку только ради личных своих нужд, не кафедральных. Чушь конечно это была. Ну пользовался и пользовался, кто же не пользуется рабочим инструментом в личных целях. Я Толю знаю не первый день, и то, что кафедрой нашей живет он, и болеет за университет было для меня непреложно. Анатолий расстроился всерьез, задело его открытие это за живое. Он тяжело вздохнул.

— Да черт с ним, с инструментом, — сказал Анатолий. — Жили без него и дальше проживем. Мне за державу обидно, поймите вы.

— Как же не понять, Анатоль Саныч. Мы все понимаем. Неправильно все это, негоже так-то.

Никанор Никанорыч поднял с пола портфель. Прежний обтертый саквояжик с замками-закладками. Он, похоже, был неотъемлемой частью Никанор Никанорыча, наравне с мятым костюмом и пыльными ботинками.

— А мне ведь Борис Петрович про вас рассказывал. Без вас говорит, не было бы всей этой катавасии с нейронными сетями. Так и заглохла бы, истерлась в тетрадке его.

Я заметил, что Анатолий чуть просветлел после этих слов, хотя и старался не подавать виду. Он направился к своему столу, к нам то есть с Никанором Никанорычем.

Мастер, конечно был Никанор Никанорыч, своего словоблудского дела. Уж и не знаю, как выходило у него, и напустить туману, и запутать и тут же вовремя найти подходящее словцо, чтобы человека подбодрить. Благодарен я ему был в тот момент за Толю.

— Может, для умиротворенья? — вдруг искательно обратился Никанор Никанорыч ко мне.

Анатолий отреагировал быстрее меня. Размашистым шагом, он прошел к своему столу, и, потеснив Никанор Никанорыча, извлек из ящика прозрачную бутылку, а с ней три двухсотграммовых граненых стакана с пожелтевшими стенками.

— Вот, други! Как раз на такой случай припасены, родные, — сказал Анатолий, пододвигая стул от соседнего стола. Про свое детище — стул недочиненный — он и не вспоминал.

— Да мы и сами, с усами, — снова неподобающе захихикал Никанор Никанорыч.

Он живенько справился с замками на своем портфеле, и, покопавшись, выпростал из тесного нутра еще бутылку. Но то было лишь начало. За водкой последовали перочинный ножик с зеленой пластмассовой рукояткой, два пупырчатых лимона и целлофановый пакет с запотевшими овощами. Я различил внутри огурцы, помидоры, нарезанный хлеб. Никанор Никанорыч, по всему видать, готовился загодя.

Перестав шарить в портфеле, Никанор Никанорыч закрыл его, приставил к ножке стула и удовлетворенно поглядел на нас с Анатолием.

— Ну что, други, как изволил выразиться Анатоль Саныч, приступим?

Вместо ответа, Анатолий широким жестом смел со своего стола все разом бумаги на пол.

— Приступим!

Сразу желал бы сделать я оговорку, что совсем не любитель я спиртного. Кроме того, совершеннейше хотел бы избежать впечатления, что такое на кафедре любимого моего университета происходит частенько. Это не так. Иногда случается, конечно, чаще с какими-то празднованиями связано, получением научного звания или же юбилея, если решил сотрудник справить его на кафедре. Ну а в этот день некоторый энтузиазм был связан с перенапряжением моральным, когда требовалось понизить эмоциональный градус. От исследований уже голова шла кругом, надо было устроить себе передышку. Хотя и отдавал я себе отчет, что завтра будет мне не очень хорошо, однако же очень хотелось расслабиться, избавиться от не столько физического, сколько морального дискомфорта. Завтрашняя утренняя лекция моя была простой, без изысков.

Возлияния наши продолжались до глубокой ночи. Попивая водку из желтостенных граненых стаканов, мы похрустывали малосольными огурчиками, и, как водится, мололи языком. Предмет пересудов в этом случае отступает на второй план, уступая место самому процессу спора. Мы поочередно крыли руководство, все равно какое, утюжили положение дел в мире. Анатолий, устрашая нас с Никанор Никанорычем нетрезвым басом, доказывал нам свою точку зрения, совпадающую, между прочим, с мнением правительства:

— Закон — вот что главное! Закон! А губит нас, други, коррупция. Гоголь еще пытался предостеречь нас. Гоголя почитайте, там все есть.

— Позвольте выразить замечанье! — кричал Никанор Никанорыч, брызжа слюной. — Николай Васильич, он, известное дело, как в воду глядел, тут не поспоришь. Да только не предостерегать он нас пытался, милостивый Анатоль Саныч, не предостерегать. Факты всего-навсего он констатировал. В его-то времена на Руси коррупции нисколько не меньше было, а куда поболее.

Бывало и я вмешивался, когда уж больно в крайности впадали Анатолий с Никанор Никанорычем. Не люблю я крайностей. Компромиссный я человек.

Потом Толю захлестнуло вдруг волной самобичевания и мы с Никанором Никанорычем дружно его успокаивали.

— Вот смотри, Борь, и вы смотрите Никанор Никанорыч. Образование вроде одно и тоже, родители, социальные условия все схожие. Все проходили эти восьмидесятые и девяностые криминальные, выживали, подстраивались, перестраивались. Образование одинаковое получали, в одних институтах учились. Даже книжки наверняка одинаковые читали. А вот чувствую я, как будто есть области, в которые мне, дорога закрыта. Смотрю я на наши с Борисом статьи, на расчеты. Все вроде бы понимаю. Понимаю, как реализовать в стенде, как считать результаты, из каких предпосылок исходим понимаю. Но вот как доходит до следующего шага — сижу, глазами хлопаю. Толкового ничего не могу предложить, — Анатолий подпер тяжелую голову ладонью. — Еще в начале, когда мы только начинали ковыряться в нейронных сетях, что-то я предлагал, помню…

Анатолий внезапно замолчал, задумчиво и остекленело уставился в темное окно. Бритое большое лицо его под воздействием алкоголя, чуть вытянулось, щеки обвисли, лоб и скулы покраснели. Закусывая, он неудачно брызнул на себя помидориной и испачкал сине-полосатую рубашку. И теперь сидел унылый, крупный, с пятном, и меланхолично корил себя.

— Ну подожди, Толь, — говорил я. — Ерунду ты конечно говоришь. Объем работы по разработке стенда больше, чем вся математическая составляющая. А если сейчас разберемся с вероятностями, то работы еще прибавится. Ты уже итак аспиранта себе взял на практику. Ожидай, что еще потребуются. Меньше задач не будет.

Встревал Никанор Никанорыч:

— Раскисли что-то вы, Анатоль Саныч. Как справедливо стыдит вас Борис Петрович, нету никакой пользы в одних только теоретических выкладках. Что их, на хлеб намажешь что ли? Если не забыли вы еще минимумы свои по философии, критерием истинности теории выступает практика. Борис Петрович в тетрадях своих конечно понаписал немеряно, однако же, нисколько не умаляя его вклада, только когда это будет положено на практическую основу, так сказать, когда результат станет не просто логически предсказуем, но со всей очевидностью получаем, можно будет говорить о какой-то действительной новизне. Так что переживать и киснуть тут нечего, Анатоль Саныч. Являете вы собою совершеннейший пример практический составляющей в теоретической гипотезе, столь же необходимой и обязательной, как посиделки с физиками-математиками.

И так далее, и тому подобное.

— Вот кстати, возьмем ваш дурацкий случай, на технической физике, — ступил Никанор Никанорыч на зыбкую почву. Я заметил, что Анатолий тоже насторожился. — Ну кому, казалось бы, какое дело? Перепутали формулы свои, закорючек-то этих тьма тьмущая, поди упомни все. Что ж теперь, вешаться что ли? А главное-то, Анатоль Саныч, что запрограммировать ваш вариант насколько легче было бы. А красиво-то как все, никакой тебе неопределенности. Ни тебе, понимаешь, комплексных величин, ни окружений флуктуирующих. Красота да и только!

Анатолий покосился на меня, теперь уже без укоризны. Меня это конечно задевало, ведь и правду вполне логично выходило, будто с Никанор Никанорычем я в панибратских отношениях и делюсь с ним всем, чем только можно. Я вспомнил опять понедельничный утренний эпизод с Машей Шагиной. Там тоже мы с Никанор Никанорычем как бы единым педсоветом выступили. Все знаем, все обсудили и вот де наши весомые выводы. Другого мнения тут и возникнуть не могло. Уж конечно, только я мог рассказать про эту Анатольину оплошность, откуда ж еще было Никанор Никанорычу знать о ней. И дернуло же его ковыряться в самом Толином больном месте.

Но Никанор Никанорыч словно бы и не замечал его реакции:

— Вот что скажу я вам, исследователи мои дорогие, — декларировал растрепанный Никанор Никанорыч. — Современная ваша наука не может особенно похвастать новизной исследований. Ну вот посудите сами, любую возьмите тему, ведь с превеликой вероятностью тему эту неоднократно уже исследовали, допытывались, топтана-перетоптана. Но это может и не так плохо, так ведь? Означает, что прогресс не стоит на месте, взбирается, так сказать по кирпичикам, строит свою Вавилонскую башню, — тут Никанор Никанорыч хмыкнул. — А вот здесь, Анатоль Саныч важный момент, который к вам специально отношение имеет с вашими сомнениями. Вспоминайте свои минимумы кандидатские или там аспирантские. Уровни научного познания помните еще? Два уровня там — эмпирический, на котором сейчас помешались все и теоретический.

Растопырив пальцы, он собрал ладонями стаканы на расчищенном участке Анатольиного стола, после чего ловко и точно разлил остатки второй бутылки водки. При этом он продолжал говорить, не меняясь в интонациях.

— Так вот к чему я веду: без эмпирического, то есть практического, не стоят ни черта все эти ваши формулы и закорючки. Пока не показана применимость и повторимость и на практике, нету, Анатоль Саныч, никакой ценности в научном исследовании. И ваша здесь роль, практическая, самая что ни на есть важная. Я уж не говорю, как Борис Петрович вас ценит, хоть и виду не подает.

Он поднял свой стакан для чоканья, но вместо тоста, глаза его мечтательно ушли к потолку.

— Знавал я одного теоретика, давно это было, тот еще умник. Пытливый ум, что говорить, смотрят, бывало, на задачку и сразу решение у них в голове выскакивает. А объяснить, как решение такое получилось, всю это не очень-то простенькую цепочечку преобразований произвести, не могут. Не хвалили его учителя по физике, совсем не хвалили, — он поставил стакан на стол. — А вот Анатоль Саныч, вы мне скажите, куда такому теоретику без опытного и методичного практика, а? Не разлей вода должны быть эти, как их, парочка — теоретик и практик.

Не знаю как кто, а в истории с "одним теоретиком" я разглядел намек на самого себя. Впрочем, может и не намек вовсе, так, пустая аналогия, которой Никанор Никанорыч пытался взбодрить печального нашего великана Анатолия.

— Давайте-ка чокнемся, друзья, за что-нибудь непременно важное! — Никанор Никанорыч снова взвихрил граненый свой стакан отчего несколько капель выплеснулось наружу.

— За науку российскую поднял бы я этот стакан, — неожиданно твердо сказал Анатолий, чем вызвал у меня поначалу оторопь, а потом некоторую даже сентиментальность. — Хотел бы выразить, что это все нищебродство и отчаянность, которые иногда обступают так, что хоть бросай всю нашу кафедру и университет, это ничего, пшик, в сравнении с великими моментами, когда выгружаешь полночи результат эксперимента или споришь с "Технической физикой" над заковыристой проблемкой. Вот тогда по-настоящему чувствуешь, что все не зря и что прорвемся мы, коллеги! — он победоносно оглядел нас с Никанор Никанорычем сверху и выставил для чоканья руку.

Мы ударились стаканами. Помолчали с минуту, как того требовал необычный и трогательный тост.

Потом снова переключились мы на хамство нашей администрации, заседающей в главном университетском здании, на улице Энгельса. Что они, по сути, обслуживающий нас персонал, который должен предоставлять все необходимое для настоящих ученых и искателей, а в реальности выходит, что мы ходим и клянчим, и выпрашиваем, и лыбимся искательно и виновато, выпрашивая то, что полагается нам по праву.

Никанор Никанорыч потрясал толстым пальцем и кричал почему-то мне:

— Совершеннейше наша это черта, Борис Петрович, отечественная! Исторически в России матушке заведено было, что не имели ни черта, и ходили, просили, не требовали, а клянчили. Не сменились еще требуемые поколения, чтобы иначе научились, не просительно, а самоуважающе, с достоинством! Вот возьми ты Коробова вашего, со склада. На кочке сидит, вахтер вахтером, а выстроил чинопоклонную цепочку, там ректору подмазал, тут секретарш поздравил, и вот уже важная шишка, деканы ходят к нему искательно, носят ему благодарности за то, что он итак исполнять должен. А к науке-то, к образованию, какое у Коробова отношение? Учит он что ли кого, или мензурки с колбами мерными смешивает? Техникум у него с бухгалтерией за плечами, вот вам и все "нищебродство". В голове, которое.

Высказанные вслух мысли эти, которые вроде были всем известны в университете, а вот не озвучиваются, произвели некоторое возбуждение в нашей посиделке. Анатолия немедленно пришлось убеждать, чтобы не отправился он немедленно на склад с целью устроить скандал и штурм, и взять силой все, полагающееся кафедре из материального складского представления. Не без суеты и нервозности, справились мы с Никанор Никанорычем, остановив Антолия уже у стенного шкафа, откуда изымал он свой безразмерный плащ, ронял деревянную вешалку и промахивался мимо рукава. Время совсем неподходящее было для складских мероприятий и Коробов дома уж давно, глядит лукаво в телевизор с мягкого дивана.

Физкультура эта подействовала на нас еще более опьяняюще и вернулись мы за стол порядком неустойчивые. Когда усадили мы Анатолия, воззрился он вдруг мутно на Никанор Никанорыча:

— А вы сами какого сами образования, Никанор Никанорыч? Естественного или гуманитарного? — неожиданно спросил он.

Никанор Никанорыч, румяный и расхлыстанный, с некоторой то ли снисходительностью, то ли грустью ответствовал:

— Ах, Анатолий мой Лександрыч. Сколько их, образований этих я перевидал. Сам себя теперь уж не пойму кем считать. Думаешь порой, ну гуманитарий ты, с людьми ведь работаешь, за культурами бегаешь, суетишься. А потом вот с такими как вы, господа хорошие, пересечешься, и тут же технические образования дают о себе знать. Вы вот, Анатоль Саныч, вроде бы технического ВУЗа специалист, а сами второе образование педагогическое получали. Поди разбери, кто мы теперь. Давайте уж как заведено, называться просто и скромно культурными образованными людьми.

Гладко говорил Никанор Никанорыч, хотя зрительно и сбивался, и подзаикивался, и вроде бы морщился, соображая, как лучше сформулировать. Только возникало впечатление у меня некоторой его театральности в моменты, когда о себе он рассказывал. Будто делал он это множество раз, и знает уже и спросят его о чем, и как ответит он искусно, так, чтобы ничего о себе не сказать, но вроде бы и в долгу не остаться.

Всякий раз, когда подходила к концу очередная бутылка водки, Никанор Никанорыч извлекал из недр своего бездонного портфеля еще одну, и еще. На столе уже стояли, поблескивая прозрачными боками три порожние посудины, а Никанор Никанорыч с гордым видом тащил из портфеля четвертую. Он с ловкостью, которая совсем не соответствовала его тяжелому покачивающемуся возвращению к столу, после успокоения Анатолия, ловко разлил враз полбутылки по стаканам.

Мы молча чокнулись и выпили. На столе в раскрытом целлофане оставались еще несколько нарезанных огуречных шайбочек и пара помидорных долек. Хлеб весь уже съели.

— А вот интересно было бы узнать мне, дорогие мои ученые-преподаватели, — заговорил заплетаясь Никанор Никанорыч. — Я тут не совру если скажу, что мы все конечно, сторонники научного прогресса. Что ты ни говори, как ни ругай ты, не подтрунивай над унитазами японскими с кнопками, а вот познание, образование, оно как хлеб и вода для пытливого ума, и двигает, иногда даже пинками горемычную цивилизацию нашу вперед от мракобесий, суеверий и мифологий древних. Такой у меня вопрос к вам, как к ученым, как раз занимающихся ни черта не понятной обывателю, важной научной темой. Всегда ли научное открытие хорошо? Всегда ли оно нужно? И тут я не про прогресс спрашиваю, его-то понятное дело не отменить, а вот про открытия научные. Всегда ли они вовремя, какое у вас тут мнение?

И снова промелькнуло у меня, что тема эта, хоть и невзначай как бы Никанор Никанорычем тронутая, несет в себе куда больше смысла, чем все наши предыдущие разглагольствования. И Никанор Никанорыч извлек ее на свет неспроста.

Толя покосился устало на Никанор Никанорыча и вдруг горячно заговорил, хотя речь его и заплеталась порядочно:

— Тут не может быть двух мнений, мне думается. Вертикальный прогресс и есть наша человеческая цель. Он и ничего больше. Ну это личное мое мнение конечно, — замешкался он. — Но если верно я ваш вопрос понимаю, то спрашиваете вы, может ли быть научное открытие не вовремя сделанное? Считаю, что не может.

Никанор Никанорыч сидел с вялым лицом и смотрел в пакет с остатками закуски, как будто и не он задал вопрос. Я решил подсказать немного Анатолию:

— Я так понимаю, Никанор Никанорыч с подковыркой вопрос задает. Оружие скажем, тоже в какой-то степени инженерная реализация научного открытия. Не будь открытия, не было бы и оружия.

— Не согласен я, Борь, — сказал Толя уже без прежней горячности. — Вот не бывает открытия, которое только про оружие. Оно и про все остальное сразу. Возьмем, химическое оружие, скажем, которое совершенно адски применялось в первую мировую. Но это ведь не только ядовитые газы, это и производство, и медицина, и химия. Да все там. Оружие — это да. Побочный эффект. Но не сис-те-мо-образующий.

— Да, да, — отсутствующе как-то согласился Никанор Никанорыч, и продолжил перпендикулярно: — Тут ведь еще примешивается личная ответственность индивида. Скажем кто-то, болезненно убежденный, скажет: а я, де, не могу запретить голове своей светлой, творить. Хоть бы и знал я, подозревал, что оружие в итоге получается химическое, что травить людей будут, что выхаркивать будут потом легкие свои, кровь пойдет всеми проходами и глаза, глаза будет застилать кровавая пленка…

Никанор Никанорыч остановился, глядя на соленые огурцы. Мы тоже молчали с Анатолием, уж больно неприглядную картину нарисовал он.

— Сгустили краски вы, Никанор Никанорыч. — сказал я, чтобы что-то сказать. — Одно дело тебе говорят: вот ты сейчас делаешь свое дело, а мы результат берем и идем им людей убивать. Совсем другое дело, когда ученый работал над определенной темой и знать не знает, как его открытие применят потом другие совершенно люди. Это две разные истории.

Никанор Никанорыч поднял наконец глаза. Были они темны и колючи. Не заметил я в них пьяной игривости совсем.

— Правы вы, Борис Петрович, правы! Две тут замечательнейшие проблемы наблюдаю я. Одна из них — когда человек понимает, что он создает и на какое дело пойдет результат его деятельности. И тогда нравственный его вопрос сводится к следующему — творить или не творить с той точки зрения, что вот он я, ученый, образованный, и выстреливает из меня знание и складывается в прогресс человеческий. А если брошу я сейчас, то может и не придется мне более послужить науке-то. Негде будет, иначе-то. Но знаю я при этом, что мои нынешние творенья употреблены будут в… массовое смертоубийство, скажем. Вот дилемма — творить ли мне при этом, понимая, что научная ценность моих творений она впоследствии может и послужит, собственно чистой науке и прогрессу, а сейчас, единственный способ мне творить, это во службу агрессивнейшего насилия. А если не творить, то выходит ты и прогрессу научному изменил и своему уму пытливому, — губы его растянулись в улыбке некоторой хищной.

У Анатолия на лбу собрались морщины. Сложный пример привел Никанор Никанорыч. Я ответил:

— Этот вопрос может так глубоко и не стоять, если, например, родину человек защищает. Его заменяет вопрос простого выживания.

— Это вы, Борис Петрович, очень смешной пример привели. Ну вот про германцев ваших в первую мировую, или англосаксов или норманцев. Спросишь у любого, каждый скажет, что он конечно выживал, и потому оправданно было такое применение. Но тут и загвоздка, что говорят так обычно люди военные, у кого проблема нравственная не стоит — создать новое или не создавать. У них в определенный момент стоит только вопрос — нажимать на курок, или нет. А порой и того проще: если не выстрелил ты, то выстрелили в тебя. Поэтому ученый люд здесь более интересен, с точки зрения проблемы нравственной.

— А если человек — патриот, — встрял Анатолий, — Родину свою любящий. По-вашему, выходит, не должен я на ее благо участвовать в разработках оружия?

— Вот-вот-вот, как хорошо-то! — разулыбался Никанор Никанорыч, — Тут самое время всеми этими теориями сдерживания загородиться: "Я де за державу, они, супостаты, тоже там вон изобретают." Хотя в итоге встанет довольно простой вопрос. Если знаешь ты, что руками твоими создается насилие и даже уничтожение большое, ты таки на стороне научного прогресса или задумаешься, а то и, совсем уж из ряда вон, — откажешься? Это и есть вторая презабавная проблема.

Никанор Никанорыч улыбаясь разлил остатки четвертой бутылки по стаканам. Мы молчали, но Никанор Никанорыч как будто и не ждал наших ответов.

— Ох люблю я, дорогие мои Борис Петрович и Анатоль Саныч, беседы застольные, полушутливые, полусерьезные. Я уж, позволю себе похвастаться, в этих делах дока. И до такого порой договоришься, так рассварливишься, что ужасы и абсурды прямо лезут из умов нетрезвых. Нигде, пожалуй, больше не вскрываются так характеры, не выпрастывается наружу то, что на уме, как в веселой застольной беседе, особливо нетрезвой, — он поставил стакан на стол и дружески похлопал Анатолия по плечу, — И не переживайте, нету здесь единственного ответа, не возможен вердикт окончательный. Но вот за аргументацией последить — прелюбимейшее мое дело. Срыватель покровов!

Он поднял стакан, и свободной рукой призвал нас к тому же. Мы выпили. Никанор Никанорыч сладко хрустнул последней пастилкой соленого огурца.

— Замечательный, кстати, пример — химическое оружие. А есть ведь и другие интереснейшие примеры — бомба атомная или, если уж глубоко в историю погружаться, порох. Если бы раньше что-то из них изобретено было, не поломалась бы вся наша с вами история, как мы ее знаем? — тут Никанор Никанорыч как бы возразил сам себе: — Ох уж эти "если бы" да "кабы".

Признаюсь честно, я плохо пьянею. А уж когда такие заходят разговоры, которые и вправду заставляют задуматься, как, например, о моральной составляющей научного прогресса, хмель, даже незначительный, пропадает совсем. Вопрос разумеется был избитый, и многие на эту темы высказывались, и вопрос этот ставили с разных сторон, но только ответ окончательный всегда оставался и по-видимому останется за каждым отдельно взятым ученым. Какое решение принять. Если только обстоятельства не складываются таким образом, что решение за тебя приняли другие: время военное, государство тоталитарное, да мало ли, какие могут быть обстоятельства.

— Знаете, Никанор Никанорыч, — с трудом ворочая языком пробасил Анатолий, — Интересный вы собеседник. Я бы как-нибудь повторил нашу встречу, — и он уронил голову на сложенные руки.

Это непьянение, порой, сильно подводит меня в компании. Люди разгуляются, разойдутся, а я сижу практически трезвый, хотя выпил не меньше остальных. Сегодня, впрочем, это было мне на руку. Меня подмывало уже заговорить с Никанор Никанорычем о наших с ним неопределенных отношениях. Но гораздо сильнее, видать спирт был тому виной, в эту самую секунду пробирало меня любопытство разузнать, что еще прячет Никанор Никанорыч в бездонном своем портфеле. Нужно было только дождаться, пока он захмелеет, а я никак не мог его состояния понять. То казалось он пошатывался и едва удерживал равновесие, а то вдруг как воробей встрепывался и вот уже сидит прямой, колет взглядом.

— Ну что же, Никанор Никанорыч? — заплетаясь, сказал я. — Анатолий покинул борт нашего судна. Остались вы да я. Говорить вы безусловный мастер и даже виртуоз. Может быть сказать чего-нибудь мне хотите по нашему с вами делу? Или опять будете ходить вокруг да около?

— Как же, как же, Борис Петрович, — встрепенулся Никанор Никанорыч, как бы стряхивая хмель. Он, похоже, не опьянел вовсе. — Какие такие юленья между нами возможны?

— Может расскажете мне тогда про себя да товарищей ваших? Зачем вам я и какое у нас с вами может быть общее дело?

Я тут только заметил на одной из опор спинки нового стула, что принес Никанор Никанорыч, вырезанные буквы А и Р. Анатолий Ростовцев. Анатолий делал эти заметку при мне, в прошлом году.

Не знаю, чего я ожидал услышать в ответ. Во всяком случае близко не то, чем оглоушил меня Никанор Никанорыч.

Он склонил голову набок и снисходительно издевательским тоном проговорил:

— Не о том вы все тщитесь, Борис Петрович, не тем интересуетесь, — он круто вбросил в рот остатки водки из стакана. — Вопросы эти ваши, все до единого, второстепенны. О другом нужно пытливиться, другое расспрашивать.

Никанор Никанорыч протяжно зевнул и, подперев голову локтем, пронзительно поглядел мне в глаза. Глазки его были маленькие, темные. Неуловимо изменилось что-то в его взгляде. Словно и не Никанор Никанорыч предо мною прежний, а кто-то другой, жуткий, всезнающий.

— Пришла пора вам, Борис Петрович, познакомиться с Вавилоном, городом древним. Первая ступень посвящения.

Глава 5. Столпотворение

Город раскинулся в виде отороченного одеяла, разделенного надвое голубой изгибающейся лентой реки Уратту. Желто-белый ворс прямоугольных построек возвышался над клеткой мощенных улиц и квадратами площадей. Яркими пятнами блестели кляксы базаров, строчки искусственно высаженных пальм и голубых бассейнов. Барельефными выпуклыми узорами покрывали западную и восточную части города кубы и пирамиды зиккуратов, храмов и дворцов.

В параллель голубой кривой Уратту, пронизывала восточную часть города широкая, в пятьдесят локтей, Дорога Празнеств, начинающаяся от Ворот Иштар, тянущаяся на юг, вдоль дворца Бильгамешу, зиккурата богини Иштар, дворцов знатных вельмож и строящегося нового гигантского зиккурата Этеменанки. Ворота Иштар, южные ворота города, возведенные в честь покровительствующей Бабили величественной и грозной богини плодородия, являли настоящую жемчужину зодчества. Высотой в сорок локтей, они возвышались над двумя городскими стенами и сверкали на солнце глазурированными синими, желтыми и черными кирпичами. Внешняя и внутренняя сторона их была украшена барельефами священных животных — льва, тура-рими и конечно дракона-сирруша, любимца Иштар. Покрытые изразцом ворота внутри города продолжались синей глазурированной стеной, и до самой искусственной протоки перед храмом Иштар, на Дорогу Празнеств смотрели величественные львы, рими и сирруши, симметрично выведенные на ровных, небесного цвета, стенах.

Сравниться с красотой Ворот и дороги Иштар в Восточном городе могли только ступенчатые сады, названные в честь молодой царицы Бабили. Выложенные из кирпича-сырца, укрепленные слоями тростника, зеленые сады, расположенные выше городских стен, а затем спускающиеся ступенями в город, раскинулись к западу от Ворот таким образом, чтобы быть видимыми с Уратту, поражая воображение гостей, прибывающих водным путем. Мельничные колеса, поднимающие воду на верхние ступени сада, увлажняли верхний слой почвы, с которого вода стекала на нижние ступени и так до самых городских улиц. Свинцовые изразцы и асфальтовая изоляция защищали кирпич от влаги и сохраняли конструкцию безопасной даже во время редких, но сильных дождей.

Восточный город был оторочен трижды, а Западный (Новый город) — дважды. Ровной синей нитью обтекал прямоугольный периметр Бабили искусственный канал, дважды пересекая Уратту — на севере и на юге. Внешняя стена, шириной десять и высотой двадцать локтей, с профильными зубцами, окружала город целиком, а также обращенную к Уратту часть Восточного города. В дополнение к этому, Восточный город имел внутреннюю стену, превосходящую внешнюю в высоте и толщине.

Восточный и Западный Бабили соединял широкий мост, который вел странников через кварталы торговцев и ремесленников, до самого зиккурата Балу и дальше, через ворота Адада на запад. Здесь, в Новом городе расположились зиккурат Шамаша и некрополь с малым зиккуратом Нанна, где жрецы Нанна и по совместительству лекари, изучали на основе тел умерших, устройство человека. Зиккурат Шамаша традиционно посвящали огню, и здесь размещались главные плавильные печи Бабили. Жрецы и мастеровые выпекали стеклоподобную глазурь из песка и соды, и из их же печей выходили тысячи обожженных кирпичей — гордость местных зодчих.

В зиккурате Балу велись летописи. В обязанности жрецов Балу входила и выработка подходящей глины с примесями для более долговечных носителей знаний — табличек, кирпичей и цилиндров высотой в человеческий рост. Здесь же вытачивали и шлифовали изящные писчие перья, деревянные и металлические. Жрецы записывали с величайшей тщательностью ритуалы, детали празднеств, а также самые малые подробности исследований в области строительства, смешения материалов, военного дела, растениеводства и астрологии.

Об этом и многом другом размышлял царь-лугаль Бабили, полулежа на изящной скамье в тени ветвистого дерева в дворцовом саду. Тихий шелест пальм и акаций навевал на Бильгамешу покой и воспоминания. Ничего, впрочем, конкретного в этот час, отдельные картины и образы, из разряда тех, которые потом хочется вспомнить, но никак не удается. Бильгамешу, смуглый худощавый, с курчавыми черными волосами, отдыхал. Грудь и бедра его прикрывала тончайшего льна туника-канди с короткими цельнокроеными рукавами. Канди была расшита яркой бахромой и покрыта изысканной вышивкой. Под нею, Бильгамешу носил длинную шерстяную юбку, разрисованную охрой и расшитую бахромой и широкий кожаный пояс, украшенный драгоценными камнями. Кидарис, царская коническая тиара с лентами, лежала рядом.

Бильгамешу едва не провалился в настоящий сон. Он вздрогнул и открыл глаза. Бессонная ночь с Шаммурамат давала о себе знать. Они опять интимничали до полуночи. Кутались в мятые покрывала, ели фрукты. Потом он водил ее на малый дворцовый зиккурат, на самый верхний уровень, под крышей. Бильгамешу показывал возлюбленной раскинутый вширь и вдаль город, с рельефным прямоугольными кварталами, площадями и искусственными рассадами пальм вдоль улиц.

Бильгамешу гордился своим детищем. Даже ночью, на террасе дворцового храма он излагал Шаммурамат свое видение города-государства Бабили, его устройство и цели. О расширении границ и об объединениях окружных племен и кланов. О новых инженерных и ирригационных сооружениях, которые решат проблемы земледелия в условиях засушливого климата и почвы. Как волею богов, Бабили стал центром целительства в Междуречье, какие открытия принесло жрецам Мардука изучение звездного неба.

Царица Шаммурамат была загадкой. Она была с ним, но одновременно где-то еще. Она слушала его страстные речи, она присутствовала как будто душой и телом, но иногда Бильгамешу чувствовал, что она думает о своем, замечал некоторую таинственную, лукавую ли улыбку, а вернее тень ее, прячущуюся за сочным разрезом ее губ и глубиной огромных сливовых глаз.

Бильгамешу долго добивался Шаммурамат. История встречи их была трагична и особенно горько переживал ее сам царь-лугаль. Ведь она стоила ему потери одного из вернейших вассалов-энси.

Около года назад, энси Оанки, вернулся из победоносного похода на юг с новой наложницей, которую хотел сделать своей женой. Он не рассказывал ее истории, говорил лишь, что она знатного аморейского происхождения и семья ее погибла в осаде.

Когда Оанки представил Шаммурамат Бильгамешу, того словно поразило молнией. Бильгамешу, видевший множество прекрасных наложниц, которому сватали в жены знатнейших дочерей Междуречья! Шаммурамат плохо понимала и почти не говорила на местном аккадском языке, но ее красота, манеры и всепроникающий взгляд темных и огромных как два колодца глаз пленили его. С того самого момента, только Шаммурамат желал видеть он рядом с собой. Правду сказать, долгое время он вообще сторонился мыслей о супруге и семье, так поглощен был своим государством, обходясь покорными наложницами. Но увидев девушку, Бильгамешу понял сразу, что только с нею хочет встречать восходы солнца и любоваться тянущимися ввысь усеченными пирамидами-зиккуратами славного Бабили. Только Шаммурамат видел он царицей Бабили, матерью своих детей.

Чуткий Оанки заметил это сразу. Бильгамешу увидел, как покраснело лицо молодого энси, черной тучей покинул он дворец своего лугаля. Но Оанки слишком любил своего повелителя, чтобы воспротивиться его воле. Он принял самое правильное и благородное решение, которое только мог принять верный вассал. Оанки торжественно вверил Шаммурамат лугалю Бабили и пронзил себе грудь мечом, чтобы ревность не могла омрачить чувства его глубокой преданности царю. Решение было принято столь стремительно, что Бильгамешу не успел даже помешать Оанки осуществить задуманное. На коленях стоял он, оплакивая смерть верного подданного и друга.

Шаммурамат сильно привязалась к Оанки, за время, что была с ним. Когда ей сообщили, что Оанки покончил с собой, она упала без чувств. Несколько недель носила она траур, отказываясь от любых встреч. По праву наследования, дом Оанки в Бабили должен был вернуться в семью его отца. Бильгамешу настоял, чтобы Шаммурамат с прислугой и имуществом, перевезли к нему во дворец, в выделенное крыло. Но даже живя в его доме, Шаммурамат отвергала все попытки сближения. Долгие месяцы ухаживаний и уговоров потребовались лугалю Бабили и жрицам храма Иштар, чтобы умилостивить девушку. Бильгамешу был с ней нежен и не настойчив. Во-первых, государственные дела занимали большую часть его времени, а во-вторых он не допускал даже мысли, что его возлюбленная, будущая царица, может быть взята силой, волей царя. Это разрушало всю его идею о благополучной царствующей семье. А Бильгамешу видел Шаммурамат только в качестве жены. И ожидание Бильгамешу было вознаграждено. Однажды, во время совместной прогулки по саду, Шаммурамат заглянула в его глаза и дала понять, что готова стать его супругой, как повелел Оанки. С тех пор прошло полгода.

Бильгамешу закончил утреннюю трапезу и слуги, дождавшись его кивка, расторопно унесли подносы с тонкими лепешками с медом и финиковым сиропом, фруктами, оставили только наполненный вином кубок. Бильгамешу дождался, когда все уйдут, после чего с тяжелым вздохом опустил голову.

Вернулось назойливое, тупое ощущение страха. Бильгамешу пристально посмотрел на подрагивающие пальцы правой руки. Эту дрожь он заметил у себя недавно. Когда же? Сразу после того, как он дал себя убедить? Бильгамешу покачал головой, отвечая отрицательно самому себе. Раньше, еще раньше. В тот самый день, когда предложили ему сделать выбор. Или, правильнее сказать, поставили перед фактом, что выбора у него нет. И ведь Бильгамешу по-прежнему был уверен, что поступает правильно. Почему же не унимается дрожь?

Бильгамешу несколько раз с усилием сжал ладонь в кулак, прогоняя от себя дурные мысли, заставляя себя вернуться к Шаммурамат. Ах, прекрасная, влекущая, податливая и ускользающая Шаммурамат. Она звала его Немродом. Только она так его называла, на своем родном языке. Немрод, "восстающий", отличающийся от других, воинов и царей междуречья. Когда он думал о ней, о ее ниспадающих черных волосах, о шее, словно выточенной искусным скульптором, мысли его совсем не путались. Однако же понимал он прекрасно, что эти отчасти животные чувства, совсем не унимают боли его и дрожи. Как сладкое вино, Шаммурамат туманила его разум, но тем настойчивее колола его задняя мысль о том, что это лишь временное, преходящее ощущение.

— Скучаешь? — услышал Бильгамешу сзади знакомый надтреснутый голос.

Он не стал поворачиваться, хотя внутренне напрягся.

— Вовсе нет, о великий Балу. Честнее будет сказать — боюсь.

Балу — вальяжный, большой, толстый и лоснящийся, в тяжелом шерстяном халате с продольными синими и красными полосами, такой был только у него в Бабили — неспешно подошел к скамье, на которой сидел Бильгамешу. На нем как всегда было множество украшений: серьги, несколько широких и тонких браслетов на запястьях, три кольца бус, кулоны на груди и поясе. Они позвякивали при каждом его шаге. Балу был лыс и на пухлом его лице с колючими маслянистыми глазами, всегда блуждала лукаво-снисходительная улыбка. Впрочем, когда нужно, выражение лица Балу бывало другим.

— Ах мой любезный ответственный Бильгамешу. Уже и красавица Шаммурамат не спасает тебя от тревожных мыслей, — он был благодушен и любезен, как обычно. — Я позволил себе наблюдать ваше восхождение на дворцовый зиккурат вчера. Разве есть что-то прекраснее, чем счастливое ночное воркование влюбленных.

Бильгамешу немедленно вспыхнул бы, услышь он это от кого-то другого. С Балу же он просто промолчал. Давно привык он, что Балу имел отвратительное свойство знать, слышать и осязать все, что происходило вокруг. Равно как и появляться из ниоткуда. Такова была привилегия богов, покровителей Бабили.

Балу все улыбался и смотрел на Бильгамешу. Потом он жестом попросил Бильгамешу подвинуться, и когда Бильгамешу подхватил на колени кидарис, грузно уселся рядом, закинув ногу на ногу, до неприличья распахнув полы халата и выставив пухлую белую ногу в сандалии.

— Не пойми меня превратно, Бильгамешу. Ноша твоя тяжела и выбор трагичен. Правильный, отмечу выбор, что не делает его легче, ни судьбу твою проще.

Бильгамешу не хотелось продолжать этого разговора. Он поднялся, покачнувшись от непривычного еще к действию тела.

— Народ Бабили цветет и здравствует, — широко зевая, продолжал Балу. — Разве не есть это прекрасно? Ты принес им благо, о которых люди Междуречья могли лишь мечтать.

— Все так, о великий Балу, — не удержался Бильгамешу. — Но теперь принуждаете Вы меня это благо, которое строил я, лелеял, лепил как искусный скульптор, и которое могу приумножить, оставить, забыть!

Балу прикрыл глаза и небрежно уронил руки на скамью, как бы игнорируя Бильгамешу, который заметно нервничал. Улыбаться, однако, Балу прекратил тоже.

— Это не наш с тобой спор, Бильгамешу. Здесь твое и только твое решение. Как и последствия.

Он открыл глаза и уставился на Бильгамешу.

— Ты торопишься, не спишь, волнуешь и дергаешь Шаммурамат. Авторитет твой велик, Бильгамешу, и амбиции, которые всегда помогали тебе, теперь изводят тебя. Позавчера ты засиделся у мастеров письма до глубокой ночи. А старый Илишу и ученики его не могли покинуть мастерскую раньше тебя. Твое рвение похвально, но и о людях стоит подумать. Носильщики твои промерзли до костей у подножия чертога.

Прав, прав был сладкоречивый Балу. Всегда прав. Бильгамешу затрясся даже, подавленный этой укоряющей, неотступной, давящей правдой. Он высоко ценил старого Илишу. Илишу был старшим жрецом культа Балу, он же отвечал за мастерскую письма и библиотеку.

Бильгамешу постоял еще молча, беря себя в руки.

— Мы записали около четырехсот слов в словаре с аморейского и почти тысячу с языка страны Элам, — сказал он. — Землю Ашшур мы еще взяли силой, а Кальху пришел сам.

— Люди и целые города тянутся к тебе, Бильгамешу. Законы, что ты создал для своих энси и авилумов дальновидны и остроумны. Они дают людям не только веру в богов, жрецов и царя, но и возможность жить без страха о завтрашнем дне. Это величайшее твое достижение.

— О Балу. Я всегда почитал себя смиренным исполнителем воли Богов. С самой юности, унаследовав от отца своего Бабили и титул верховного жреца, служение Богам было главным моим желанием. Позже, почитая и превознося грозного Мардука увидел я отчетливо, как могу я сделать Бабили лучше, величественнее, принести людям моим процветание и мир. Не лить бездумно кровь верных моих воинов; не запугивать Киш, Лагаш и Урук, кромсая Междуречье, но договариваться, убеждать, привлекать на свою сторону. Не коварством, шантажом и силой, в чем преуспел мой отец, но мудростью и достижением. Этим знанием меня наградили Боги. Ведь так? — Бильгамешу пронзительно теперь смотрел на Балу.

Балу снова полудремал, выпятив округлое брюхо под полосатым халатом.

— Ты изводишь себя, Бильгамешу. Незачем пересказывать непростой путь свой и борьбу с братьями твоими, и заговор матери твоей. Все было у тебя Бильгамешу. Мудрость твоя привела тебя к прекрасной картине, развернувшейся перед тобой вчера с храмовой террасы. Страна твоя цветет, она забыла о войне. Надолго ли? Говорю тебе — надолго. Я говорю тебе, Балу!

Он не повысил голоса, не открыл глаз, только большое тело его чуть всколыхнулось, как бы вскипнуло. Но эта рябь, демонстрация силы произвели на Бильгамешу нужно впечатление. Он отступил на шаг. Бильгамешу знал, какова сила Балу.

Балу тем временем продолжал:

— Но сколько бы ты не повторял этого себе, не напоминал себе успехи и неудачи, разочарования и победы, выбор твой сделан. Как и все предыдущие выборы, в которых, пользуясь своею мудростью, принимал ты правильные решения.

Бильгамешу отступил еще на шаг, два. Не о чем было спорить с Балу. Они говорили об этом много раз, с тех самых пор, как встретил Бильгамешу его, у подножия храма-зиккурата, посвященного самому Балу, ведающему письмом, знанием и ратным делом. Бильгамешу очень хорошо помнил ту встречу. Как ощетинились верные его телохранители-мушкенумы, как смеялся Балу насмешливо тыча пальцем в надежнейший отряд Бильгамешу. Заговорил, и перевернул все, что Бильгамешу думал и ведал о древних богах, которых чтили еще его далекие пращуры.

Мудр был Балу, мудр нечеловеческой мудростью. Знания его не знали пределов, а глаза проникали в самое нутро, вынимая самое сокровенное. Но не это, в тот памятный день, заставило отряд отборной охраны лугаля расступиться перед ним. Необъятной мощи сила, которую сочетал Балу с расхлыстанной развязностью, порой откровенным шутовством, которые трудно соотносились с божественной сутью его. Глядя в тот день на выставленные в его направлении блестящие бронзовые наконечники копий, Балу всего только притопнул и вся пятидесятиглавая процессия повалилась ниц, мечтая только о том, чтобы всемогущий Балу смягчился.

— Я хотел бы в последний раз пройтись по гильдиям, о Балу, — с усилием сказал Бильгамешу, — Я тверд в намерении своем, но это все дети мои. Я не могу просто оставить их, не простясь.

— Пойди, Бильгамешу, конечно пойди, — ответил Балу лениво. — Только помни, друг мой, что самая страшная казнь, та, что человек сам назначает себе.

Бильгамешу постоял еще, отдавая дань очередной мудрости, постичь которую не был он в состоянии, и раздумывая над тем, не причинит ли он себе больше боли, общаясь с верными своими подданными, с которыми развивал он Бабили, множил земли свои, покуда сами боги не явились и не поломали устойчивую картину мира Бильгамешу.

Вдоль выложенной цветными камнями садовой дорожки произрастало множество растений, привезенных с далеких земель, либо взращенных здесь, в Бабили. Влажные зеленые великаны, с огромными овальными листьями и упругими стеблями, толщиной в человеческую руку, росли бок о бок с карликовыми узловатыми деревцами с востока, среди сухого колючего кустарника — обитателя желтой пустыни. Соцветия, никогда не встречающиеся в природе, водились, обитали здесь, нисколько не мешая, но сочетаясь друг с другом. Точно так, как изначально было задумано творцом. И все они — мозглые, черствые, корнеплоды, самосевы — имели свое, строго определенное назначение. Балу сказал однажды: как всякая океанская капля, так и всякая песчинка пустыни свое назначенье имеет.

Бильгамешу прошел по вымощенной тропинке, мимо симметрично высаженных пальм и вошел под своды дворца, в тень, куда зной зачинающегося дня еще не проник и по-прежнему чувствовалась свежесть ночи. Мимо проплыли сводчатые штукатуренные коридоры с настенными росписями, воины дворцовой стражи. Бильгамешу вошел в зал совета с расставленными широкими скамьями и встал. По правде сказать, он понятия не имел куда идти. Ему просто надо был скрыться, спрятаться. Последние дни он торопился, бегал, участвовал во всем, в чем только мог, дергал Шаммурамат, хотя знал прекрасно, что не уйти ему от самого себя. Решение, принятое им несколько недель назад тяготило его, грызло. Хоть и понимал Бильгамешу, что единственно возможное оно, что другого и быть не может в обстоятельствах, что открылись ему, но всячески оттягивал, отталкивал и отвлекался он от того, что за этим решением следовало. С одной стороны, он словно бы торопился напиться впрок, вобрать в себя как можно больше этой жизни царя-лугаля Бабили, от которой теперь требовалось ему отказаться. С другой, чем больше он погружался, суетился, тем туманнее, неопределеннее и размытее становились критерии сделанного выбора. Бильгамешу старался прогнать эти мысли, сосредоточиться на будущем, на необходимых шагах, но не мог, возвращаясь снова и снова к тому, что понудило его разрешить дилемму именно так.

Он вспомнил о Шуммурамат с ее сливовыми глазами и мягкой речью. С ней можно снова попытаться забыться, сосредоточиться на ней, на плотском. Бильгамешу, опустившийся от тяжелых раздумий на скамью, покрытую тонким пледом из верблюжьей шерсти, снова поднялся.

Позади послышался легкий шорох. Бильгамешу обернулся несколько затравленно. Из прохода с узорчатым глазурированным обкладом, откуда минуту назад явился сам Бильгамешу, в залу входила Иштар.

На Иштар была длинная, до пола, туника цвета дождевой тучи, с как бы струящимися вышитыми темными узорами. На шее ее, на тонкой серебряной цепи висела восьмиконечная звезда. Ткань, скрывала фигуру Иштар целиком, выставляя наружу лишь изящные кисти рук и голову с россыпью длинных каштановых волос. Стопы целиком прятались в волнах воздушной, легкой материи. Однако и сокрытая уникальной вышивкой, фигура Иштар являла собой образец красоты женского тела. Туника стискивалась узким поясом с кисточками на поясе, подчеркивая высокую полную грудь и разбегалась брызгами узоров на бедрах, окатывая стройные ягодицы и ноги при каждом ее шаге. Иштар была красива, однако не той плотской или нежной красотой, которую немедленно хочется разделить, осязать, но недостижимой красотой богини, перед которой падают ниц от благоговения.

— О, солнцеликая Иштар, — сказал Бильгамешу, и в возгласе его соединились приветствие и боль.

Иштар сделала еще несколько шагов и остановилась. Она прямо смотрела на Бильгамешу и он отчего-то ежился под ее взглядом, хотя всегда он почитал ее наиболее открытой, прямой и понятной из богов.

— Прости меня, Иштар, — забормотал Бильгамешу. — За слабость прости, за сомненья.

— Я знаю, Бильгамешу, — голос Иштар был женственен и низок, — что слова мои прозвучат как некоторое топтание на истерзанной душе твоей, но услышь меня. Ты построил удивительную страну. Ты определил жизнь Междуречья на долгие годы вперед. Самобичевание не твой удел, Бильгамешу. Ты великий правитель и жрец. Веди себя достойно.

Бильгамешу перевел дыхание.

— Сомнения не оставляют меня. Я думаю об этом постоянно, даже во сне. Выбор, который был мне предоставлен, ведь как чудовищно несправедлив он. Почему я, а не кто-нибудь другой?

Иштар взяла его руку в свои. Ее прикосновения были легки как дуновения ветра. Голос, глубокий, нежный, проникал в самое естество Бильгамешу и словно бы немедленно гасил боль его размышлений.

— Бильгамешу, ты помнишь нашу первую встречу? Твой отец возвел прекрасный зиккурат в мою честь, а ты устроил в нем именно то, что является для меня величайшее почитанием. Не мрачных прячущихся в тенях жрецов, думающих, что заклание быков принесет мир и процветание Бабили, но мастеров растениеводов и землепашцев. Ты разбил красивейшие сады на уступах его. Они сумели сплести соцветия и корни с самых разных стран, чтобы получить не только прекрасные сады, которые посвящаешь теперь ты возлюбленной, но и облегчить труд тех, кто в суровой почве Междуречья растит ячмень, просо, овощи, лен. А разве не чудо — ирригационные каналы, позволяющие нести живительную воду в районы, раньше считавшимися непригодными для засевов? Воистину Бильгамешу, твой живой ум правителя превратил землю Бабили в обетованный край Междуречья.

Слова Иштар, богини плодородия и любви, ложились заживляющей мазью на ноющие раны сомнений Бильгамешу.

— Я говорила тебе уже, что, глядя на красоту и величие твоей страны, не могла я не прийти к тебе, чтобы предупредить о том, что за беспечным восхождением может последовать жесточайший упадок.

Бильгамешу пропустил последнюю фразу Иштар.

— Я до сих пор вспоминаю это как ослепительный сон, о величественная Иштар, — теперь настал его черед брать ее руки в свои. — Ты спустилась с вершинного яруса Зиккурата навстречу нам, рассуждающим о пустяках, об урожае льна. Словно сошедшая с глазурей храмовых врат. Мне даже казалось, что я видел такой сон прежде.

— Я лишь поправлю тебя, Бильгамешу, что разговор ваш был вовсе не пустяковый. А способ обработки семян льна, предложенный в тот день, позволяет сохранить запасы в неурожайный год.

Бильгамешу не останавливался:

— Мне слышались рыки львов, буйволов и сиррушей, когда я увидел тебя. Как в старых легендах. После явления Балу, и смятения, которой произвел он среди моих советников и жречества, у меня не осталось сомнения, что Боги избрали меня для величайшей миссии.

Бильгамешу почувствовал, как руки Иштар становятся холодными и каменными в его ладонях. Он перестал говорить и тревожно посмотрел на нее.

— Остановись, Бильгамешу, — заговорила она. — Ты бередишь в себе мечту о том, чего мог бы достичь сверх сделанного. Но посмотри: трещина, которую ощущаешь ты в рассуждениях своих, пробежала уже и в землях твоих, и среди верных вассалов-энси твоих. В Уре, именем твоим вырезали языки целому клану и слугам их. В то самое время, когда писари твои и переводчики показывают чудеса дипломатии, в Бит-Замани жрецы сжигают вардумов в пламени Мардука. Когда мастера твои изучают закономерности движения звезд и зодиака, лжепророки запугивают народ дурными предзнаменованиями, принося кровавые жертвы прячущимся в звездах богам. Микстуры используются, как убийственные яды. Сообразно знанию Бабили, растет и угроза, что знанием твоим пользуются не по назначению.

Она замолчала. Выдержав паузу, Бильгамеш отпустил руки Иштар.

— О, Иштар. Я знаю все и слышу. Сердце мое стонет, и никто другой не поймет меня так как ты, весть миролюбия и плодородия. Все это — цеха, зиккураты и земли — дети мои. Жаль, бесконечно жаль мне выбора моего, оставлять все это, уходить. Однако, как было сказано, я принял решение. В последний раз сегодня желаю я взглянуть на город свой и Шаммурамат, с которой суждено мне также расстаться.

Глаза Иштар, большие и глубокие, казалось дрогнули.

— Бильгамешу, ты знаешь все про долгие расставания. Что только усугубляют они любую боль. Я не раскрою тайны, если скажу, что Шаммурамат не успела так привязаться к тебе, как ты к ней. Она стала твоей царицей, исполнив волю прежнего господина.

Бильгамешу отступил на два шага:

— Это ранит меня, ранит еще больнее. Я потерял вернейшего своего друга ради нее. Возможно, я никогда не займу его места в ее сердце, но она царица моя и ради памяти к Оанки, я обязан позаботится о ней.

Мысль его запнулась. Что означала забота о Шаммурамат, в контексте того, что он должен был покинуть Бабили, он и сам не понимал.

— Прежде, чем мы расстанемся, Бильгамешу, — сказала Иштар, — и ты совершишь то, что совершишь, я открою перед тобой две мудрости. Подумай над ними хорошенько. Первое — долг, о котором ты грезишь, это не забота о Шаммурамат. Не обманывай себя, ей уже не нужна твоя забота. Она с благодарностью приняла роль царицы Бабили. Ну а второе — ты сам выбираешь свою казнь. Не придумывай себе наиболее изощренную и мучительную.

Бильгамешу стоял, не говоря не слова. Ему казалось, что каждое слово отдается в его голове ударами тропических громов и церемониальных бубнов. Он слышал и понимал мысль которую доносили ему Балу и Иштар. Но то был разум, а чувства его, эмоции, истерзанные сомнениями, кричали, вопили совсем о другом. Этим он не мог поделиться с божественными своими собеседниками, хотя и стонало его сердце: "Почему же, почему, Вы, такие всемогущие и мудрые не слышите меня, моей боли?"

Когда он вышел из оцепенения, Иштар не было рядом. Он не слышал шороха удаляющегося ее платья, может и не было его, этого шороха. То была Иштар, и сетовать на ее манеру появляться и исчезать было не в компетенции Бильгамешу, лугаля Бабили.

Бильгамешу словно еще раз пережил момент, когда солнцеликая Иштар снизошла к нему в зиккурате, возведенном в ее честь. Всего несколько месяцев прошло, а как разительно все поменялось.

Только сейчас он обратил внимание как в утренний час, когда дворец не наполнили еще вельможи, гости и просящие, неуютно, отчужденно выглядит помещение приемного зала, не взирая на все его убранство.

Бильгамешу решил отправиться к Шаммурамат. Он прошел в жилое крыло, по коридорам с глазурированными стенами, устланные коврами с прямоугольными узорами. Стражники, опиравшиеся на высокие, в полтора человеческих роста копья, привычно кланялись ему.

Путь лугаля не был длинным, однако пока он дошел до покоев царицы, в голове его окончательно вызрело решение. О том, что сомнения его напрасны и уходить, как советовали ему Балу и Иштар, надо быстро, избегая лишних терзаний и встреч. Походка его обрела уверенность. Слуги, покорно готовые открыть перед ним любые двери дворца, были немало удивлены, когда Бильгамешу резко развернулся у высоких кедровых дверей покоев Шаммурамат и зашагал обратно, в противоположную часть дворцового комплекса.

Там он сделал наконец то, что так долго откладывал: отдал распоряжения о необходимых сборах. Бильгамешу указал, что отправится налегке, возьмет только две навьюченные лошадей. Из слуг Бильгамешу решил взять только Набу, главу телохранителей царского дома. Бильгамешу лично произвел Набу в свободного человека-мушкенума из раба-варнума несколько лет назад и сделал своим телохранителем. Набу был предан Бильгамешу без остатка. Родом он был из Урука и ничего не держало его в Бабили. О том, чем заняться в чужой стране, Бильгамешу старался не думать. Глубоко в памяти он держал разговоры с Балу, который рассказывал об обитающем на западе народе, где Бильгамешу сможет найти кров и решить свою дальнейшую судьбу.

Последний свой день Бильгамешу пожелал освободить от государственных дел, положившись на советников. К полудню, однако, пришло срочное донесение из цеха писцов о завершении большой словарной таблицы. Он принял гонца, понимая, что не дойдет уже до Илишу. Мысли о словаре и записях снова принесли волну гнева и опустошенности. Почему, кому должен он оставить цветущий свой край? Что и кто ждет его на чужбине? Вслед за этим вернулись мысли о Шаммурамат. Ее, свою вожделенную царицу он, также как и родину, вынужден покинуть. Он должен был дойти до царицы. Пусть будет ему горько и больно, но уйти, не попрощавшись, было совершенно невыносимо.

На волне возмущения, он отдал несколько казенных приказов. Принял одно обращение. О восстании в Бит-Замани, где крестьяне сожгли несколько финиковых рощ. Бильгамешу вспомнил слова Иштар о бесчинствах жречества. У него была еще возможность наказать их, но в преддверии своего отбытия, Бильгамешу поручил разобраться местному наместнику и, если потребуется, принести в жертву Мардуку самих жрецов. Он прекрасно понимал, что вассал-энси никогда не выступит откровенно против жречества, но времени заниматься этим у Бильгамешу не осталось.

После этого он отправился к Шаммурамат. Ее не было у себя, он вышла прогуляться в окруженный арочными сводами сад, где еще недавно Бильгамешу разговаривал с Балу. Бильгамешу почти физически ощущал необходимость увидеться с ней. Он уже не шел быстрым шагом, почти бежал по переходам вдоль верных мушкенумов по направлению к зеленой террасе с фонтаном, где обыкновенно гуляла Шаммурамат.

Она действительно сидела там, укрытая от солнца тончайшим белым льняным покрывалом с драгоценной вышивкой. С Шаммурамат были две немые служанки, пришедшие с нею от Оанки. Молодая царица говорила с ними на аморейском наречии, которое было им родным, хотя они и не могли ответить. С Бильгамешу она пыталась говорить на аккадском, знания ее в котором были ограничены. Но Бильгамешу видел, что старалась она и брала уроки у мастера Илишу, который казалось знал все языки Междуречья.

Увидев Бильгамешу, Шаммурамат кивнула ему и сказала что-то рабыням. Не поднимая глаз на Бильгамешу, они удалились во дворец.

— Я искал тебя, моя царица, — сказал Бильгамешу подходя.

Он опустился на узорчатый парапет фонтана, рядом с Шаммурамат и взял ее за руку. Она смотрела на него пристально, с будто бы спрятанной в глубине осторожностью.

— Мой повелитель, — ответила она мелодичным своим голосом, от которого Бильгамешу охватила приятная дрожь. — Слуги сказали мне, что ты приходил в мои комнаты утром. Но не вошел, отчего решила я, что прогневала тебя. Я приходила в приемную залу, но видя очередь советников, военных и жрецов, не решилась войти и отправилась сюда.

— О нет, моя царица, — ответил Бильгамешу, — не существует того, чем ты могла бы прогневать меня. Это я буду в вечном долгу перед тобой. Утром я хотел зайти и еще раз сказать, как ты дорога мне, и наша прошлая ночь была прекрасна. Надеюсь я не утомил тебя ночными хождениями по саду?

Шаммурамат томно опустила глаза.

— Вы не можете меня утомить, мой Немрод, повелитель. Я здесь чтобы исполнить вашу волю.

— Ах, Шаммурамат, давай оставим эти высокопарные фразы. Мы с тобой супруги, и единственное чего я желаю, чтобы ты чувствовала себя счастливой здесь, в Бабили. Боги видят, как я счастлив с тобой… — тут Бильгамешу запнулся.

Шаммурамат не поднимала глаз.

— Мне так многому надо еще научиться. Я не все еще понимаю, что Вы говорите мне.

Бильгамешу обнял ее за узкие плечи. Покрывало откинулось с головы Шаммурамат, обнажив уложенные иссиня черные волосы и изящную тонкую шею с ключицей. Бильгамешу окатила волна нежности к ней. Неужели она, глупая, все еще боится его, считает типичным царьком, одним жестом отправляющим людей на смерть, как это водится среди аморейских племен.

— Не бойся меня, маленькая моя Шаммурамат. Никогда я не обижу тебя и всегда буду перед тобой в неоплатном долгу, — он вздохнул. — Я искал тебя, чтобы сказать, что сегодня ночью мне нужно будет покинуть Бабили. Пусть это не будет для тебя неожиданностью, — голос его сорвался, — Энси, аквилумы, мушкенумы будут слушать тебя как меня самого. Полагайся на старших жрецов, они помогут тебе во всем. Каждого из них я лично отбирал и возвышал, каждый из них предан Бабили и семье лугаля.

Шаммурамат подняла на него свои огромные глаза.

— Я не могу полностью понять тебя, мой повелитель. Ты покидаешь Бабили сегодня? Должна ли я последовать за тобой?

— Нет, нет. В этот раз ты не отправишься со мной. Я возьму лишь верного своего Набу. Ты останешься здесь в прекрасном нашем Бабили.

Голос Бильгамешу снова сорвался.

— Но когда же ты вернешься, господин?

Шаммурамат смотрела на него так открыто, пристально и доверчиво, что Бильгамешу снова залюбовался. Овалом ее лица с узким, словно выточенным искуснейшим скульптором подбородком, изящными линиями бровей и глубиной прекрасных темных глаз. Бильгамешу не выдержал, потянулся к ней и поцеловал. Она ответила ему на поцелуй с некоторой смесью смущения и уступчивого желания.

Поцелуй был долог. Но и ему суждено было закончиться.

— Возлюбленная моя, — сказал Бильгамешу, переводя дыхание, — Здесь в Бабили все устроено для твоего блага и защиты. Ты — царица его.

Надо было уходить. Бильгамешу знал, что если не уйти, то он не уйдет сегодня, а возможно и завтра и никогда. Он обещал богам, он должен уходить.

— Я принесу молитвы сегодня величественному Мардуку, после чего отправлюсь. Я поднимусь на вершину величайшего нашего зиккурата Этеменанки, хоть и не достроен еще он, и там принесу благодарность богам за дарованную Бабили мудрость. За величие, за знание и ремесло, побеждающие грубую жестокую силу, за нашу веру в Богов и нашего покровителя Мардука.

Шаммурамат смотрела на него и не понимала. Он прочитал это в ее глазах. Да и не ей вовсе говорил он все это. Скорее себе. Чтоб взвинтиться, подняться и оторваться от этих огромных и глубоких как два ночных озера глаз, от этой ключицы и шеи, которые так хотелось осыпать поцелуями.

Бильгамешу поднялся.

— Прощай, возлюбленная моя Шаммурамат.

— До встречи, мой Немрод, — эхом откликнулась она, не отрывая от него своего томного таинственного взгляда.

Бильгамешу отвернулся и зашагал к дворцу, мимо глазурированных арок. Он еще раз окинул взором сочные зеленые заросли с яркими красными, синими, желтыми цветами. Здесь сегодня он общался с Балу. Может быть Балу еще здесь, спит на одной из плетеных скамей, там, где Бильгамешу его оставил. Он знал, впрочем, что это не так. Балу был нигде и везде. Спал ли он, либо же наслаждался азартным спором с торговцами на городском рынке, ничего никогда не укрывалось от Балу.

Вернувшись во дворец, Бильгамешу первым делом вызвал распорядителя, который отвечал за его сборы. Все необходимое, запас одежды, одеял, провианта и оружия было собрано и поджидало уже у ворот дворца, охраняемое верным Набу и еще парой воинов. Бильгамешу решил, что безопаснее будет выйти с телохранителями, а дальше, когда минуют они Новый город, он отправит их назад, оставив только Набу. После этого с нанятым проводником они примкнут к каравану, идущему на запад. Слуга подтвердил, что провожатый уже ждет, все готово и Бильгамешу стоит только дать знак, и они отправятся.

Осознание близости расставания вновь накрыло Бильгамешу волной нерешительности. Всего лишь отдать приказ и жизнь, которую он вел, которую знал, останется в прошлом. Теперь, когда это перестало быть мыслями, разговорами, а материализовалось, обрело форму, страх его вернулся. Он опять подумал о Шаммурамат. Вспомнил, какой ценой, досталась она ему и что не видеть ему больше ее. В раздумьях расхаживал Бильгамешу по широкой зале, как бы укладывая в памяти все, что его окружало и всех, кто был с ним долгие годы.

Долго просидел Бильгамешу задумчиво на скамье в малом тронном зале. Он очнулся только, когда в окно заглянуло вечернее солнце. Время сомнений закончилось. Пора была действовать, прямо, без колебаний. Он поднялся, быстрым шагом прошел между копьеносцами, охраняющими двери. В своих покоях, он переоделся, не прибегая с помощи слуг. Надел простую тунику, расшитую красными узорами, однотонную юбку из плотной ткани. Повязал заготовленный заранее пояс с кинжалом. Обычный, без изысков, чтобы не привлекать особого внимания, но в то же время не выглядеть бродягой. Волосы повязал кожаным шнуром. Набросил на спину плащ с капюшоном и затянул лямки на груди. Подошел к начищенному бронзовому зеркалу и оглядел себя. Как же много наносит на природную простоту человеческого тела одежда и присущие ей ожидания. Теперь Бильгамешу был похож на средней руки аквилума-купца, но никак не на лугаля Бабили или даже энси. Свое богатое королевское одеяние Бильгамешу разбросал на полу и не без удовольствия наблюдал, как, не взирая на дороговизну тканей и вышивки, безжизненно, бессмысленно смотрится оно, без носителя. Эта мысль придала ему сил.

Времени, однако, было не много. Он вышел из покоев и дал знак охранникам следовать за ним. Это были те самые выбранные Набу мушкенумы. Он знал личную свою стражу в лицо. Всех их отбирал лично Набу. Были они молчаливы и беспрекословно подчинялись приказам.

Бильгамешу с телохранителями выскользнул в дворцовый двор, прошел под рядом высаженных пальм, которыми был оторочен периметр, стараясь держаться в их тени. Здесь, у задней стены, примыкавшей к одной из улочек, выходящих на Дороге Празднеств, прятался малоприметный выход в город. У ворот всегда дежурили двое стражей. Сегодня, предупрежденные Набу, стражи только кивнули Бильгамешу, закутанному в капюшон. Пройдя по тесному низкому коридору длиной в десять шагов Бильгамешу толкнул отпертый створ и вышел из-под стены на улицу. Его уже ждал Набу с парой слуг. Приваленные к стене лежали приготовленные тюки с вещами.

Бильгамешу путешествовал инкогнито, и договорился с Набу заранее, чтобы ни он, ни его подчиненные не отдавали ему должной чести при встрече и не преклоняли колен. Воины ограничились поклонами. Даже такой чести не хотел Бильгамешу и торопливым жестом приказал им перестать.

Лязгнул засов запираемой дворцовой калитки.

— Я опасался уже, мой повелитель, что ты не придешь, — сказал почтительно Набу.

Бильгамешу кивнул.

— Буду с тобою честным, я был близок к такому решению, Набу, — он вымученно улыбнулся. — , однако, кто мы такие, чтобы идти против воли Богов.

По плану, Бильгамешу с телохранителями должны были идти через город пешком, без лошадей, чтобы не привлекать внимания. Торговцы с товаром, с охраной и без, были самым распространенным людом на улицах Бабили. Лошади с провожатым поджидали за городом, за воротами Адада. Слуги подхватили тюки, и отряд тронулась в путь.

— Набу, я менял несколько раз планы в последнее время, — заговорил Бильгамешу из тени капюшона, — Сегодня я сделаю это в последний раз. Перед тем, как мы отправимся, я хотел бы вознести молитвы нашему покровителю Мардука в его храме.

Набу послушно кивнул.

— Но только не в малом храме Мардука, — продолжал Бильгамешу, — а поднявшись на новый строящийся зиккурат Этеменанки. Я не успеваю уже увидеть, как наши жрецы-астрологи украсят и оживят его, и обратят свои взоры на звездное небо с его величественной высоты и поведают нам о звездах, небе и нашем будущем.

Процессия вышла на Дорогу Празднеств, там, где башней-стелой заканчивалась глазурированная стена Иштар. В подступающих сумерках блестящие изразцы казались черными и играя отражениями создавали иллюзию зияющей пустоты, вместо стен. Бильгамешу внутренне порадовался, что путь его лежал в обратную сторону, а не к Воротам Иштар, между этих провалов.

Дорога Празнеств не спала. Сновали группы людей, вальяжно ходили городские стражники. Можно было разглядеть жрецов, торопящиеся по делам своих храмов в поздний час. Бильгамешу узнавал торговцев и не без гордости видел восхищающихся гостей.

Храм Иштар миновали быстро. Молельня не спала, Бильгамешу видел огни и паломников, толпящихся у основания зиккурата. Именно жрецам Иштар, агрономам, был обязан Бабили своей великолепной системой ирригации, которую на засушливой почве месопотамских пустынь, позволила растить лен, овощи и виноград. Ну и конечно они придумали и осуществили давнее желание Бильгамешу — украсить бело-желтый Бабили висячими садами, в которых смогли жить и цвести удивительные растения с берегов срединного моря, с родины Шаммурамат.

Справа поднялась и поплыла мимо глухая кирпичная стена. Пока еще не выскобленный, не украшенный, серо-желтый отвес из кирпича-сырца никак не давал понять, что скрывается за ним. Бильгамешу разглядел впереди прямоугольный свод ворот и солдат, одетых в желтые туники поверх шерстяного набедренника. Городские стражи не надевали кожаной перевязи и шлема шишака, как полагалось военным, вместо этого они носили пояс с ножнами для короткого меча и повязывали волосы ремешком. В дополнение к мечу, стражи имели длинное в полтора роста копье и щит.

Стена с охраняемыми воротами окружала главное строящееся здание Бабили — зиккурат Этеменанки — "Дом основания неба и земли". Здание зиккурата не было еще видно, но разница между обратной стороной улицы, и этой, с глухой стеной, ощущалась почти физически. Там, всего в сорока локтях, темнели лужайки и одно-, двухэтажные, низко огороженные дома с цветным орнаментом и пучками зелени на крыше. Это богатые авилумы заводили себе миниатюрные копии садов Шаммурамат. Оттуда доносился галдеж, сновали люди. На этой стороне звуки повисали, топко проваливаясь и растворяясь в щербатой стене сырца. Уж больно величественно и грозно выглядело то, что вздымалось из-за нее. Семиярусный зиккурат с новым, строящимся храмом Мардуку на верхней ступени.

Набу подошел к охранникам и перекинулся с ними несколькими быстрыми фразами. Бильгамешу с носильщиками ждали в стороне. Каждый служака в городе знал Набу, старшего телохранителя царя-лугаля. Охранники почтительно отвечали ему. Прошло совсем не много времени, и Бильгамешу уже входил в сопровождении Набу и охранников в арочные храмовые ворота.

Миновав переход, соединяющий толстые двойные стены, отряд Бильгамешу вышел в просторный внутренний двор зиккурата. На огороженной территории высилось несколько вспомогательных построек. В дальнейшем в них планировалось устроить храмовые помещения для жрецов Мардука и, по-совместительству, астрономов. Жрецы с мастеровыми и рабами-вардумами будут здесь полировать кварц, добиваясь от него свойств увеличительного стекла, для изучения звездного неба. В настоящее время этим занимались в старом храме Мардука, на юге Восточного города. Помимо построек, которые были близки к завершению, здесь были развернуты конструкции и тенты, которыми пользовались строители. Высились рядами кирпичи — обожженные и просто высушенные, стояли наполненные бассейны с битумом, сложенные в кучи громоздились связки тростника.

Строителей было не много в поздний час. Жрецы-зодчие из храма Шамаша уже разошлись и здесь сейчас находились только несколько помощников мастеровых и надсмотрщики за рабами-вардумами, завершающими черновые укладочные работы.

Набу со стражниками приказали мастеровым закончить работы. Сборы заняли около получаса — подняться наверх, собрать каменщиков, спуститься с верхних ярусов зиккурата и сложить инструмент. Стройматериалы к храмовому комплексу подвозили через южную стену, которая сложена была только частично. Через нее строители покинули стройку, отправившись в Западный Бабили, на отдых. Южную стену также охраняли четверо воинов.

После того, как рабочие ушли, гигантский Этеменанки, и без того вызывающий оторопь, будто бы еще сильнее осунулся и помрачнел. Пропали голоса и шум стройки. Даже солдаты городской стражи, которые вместе с Бильгамешу ожидали, пока разойдутся строители, приглушили голоса. Стало темнее. Мрачным исполином нависал над ними зиккурат Этеменанки, новое подножие храму Мардука.

Зиккурат представлял собой семиступенчатое прямоугольное строение, около двухсот локтей высоты. Нижняя ступень, самая массивная, в треть высоты здания, служила квадратным основанием будущего храма и по-совместительству обсерватории. Пролет гигантской лестницы, гипотенузой прямоугольного треугольника взлетал к основанию второй могучей ступени и пропадал там, сливаясь с уступом на фоне темного неба. Еще две лестницы поднимались вдоль стен, образуя с торца вид песочных часов, сходясь к вершине первой ступени и вновь разбегаясь затем ко второй.

На ночь строители обыкновенно оставляли на башне факелы, у основания и пролетов лестниц. Это должно было облегчить путь богам к своему храму. Сейчас, ночью, в тишине заваленного строительным мусором двора, эти мерцающие огни смотрели с высоты в сотни локтей холодно и даже угрожающе.

Бильгамешу вполголоса обратился к Набу.

— Спасибо, мой верный Набу. Теперь я пойду наверх, вознесу молитву великому Мардуку. Жди меня здесь. Мы тронемся в путь, как только я вернусь.

Он отправился к ближайшей боковой лестнице, поднимая с каждым шагом облачко пыли. Набу и охранники смотрели вслед его узкой фигуре, закутанной в плащ-накидку с капюшоном, надвинутым на лицо.

Исполинский зиккурат встретил Бильгамешу полной тишиной. Как только Бильгамешу оказался в тени его массивной стены, пропали даже шорохи и дуновения ветра. Собственное дыхание стало оглушающим хрипом, удары сердца — тараном. Бильгамешу ступал по усыпанной пылью и щебнем площадке, окружавшей Храм и каждый шаг отражался у него внутри басистыми ударами призывных гонгов, взрывами громов тропических ливней и вулканными всхлипами далеких гор.

Перед лестницей, взбегающей вверх вдоль отвесной стены, Бильгамешу встал. Здесь в стене крепилось гнездо для факела и спокойный ровный огонь освещал основание из ровных залитых битумом глиняных плит. Вершина лестницы терялась в черной вышине и где-то там подмигивал Бильгамешу еще один факел. Невесомо Бильгамешу ступил на первую ступень. Тонкая поземка пронеслась по ней, припорошив сандалию верховного жреца тонким слоем пепла. Пепла?! Бильгамешу нагнулся к стопе, но видение уже исчезло. Пыль, серая в темноте, обыкновенная пыль.

Бильгамешу начал долгий непростой подъем. Острые ступени будто впивались в мягкие подошвы его сандалий, точно сам Храм противился тому, чтобы Бильгамешу поднимался. Но он поднимался. Чувствовал какой-то внутренний долг, нужду подняться. Дыхание его сбилось, но Бильгамешу продолжал упрямо переставлять ноги. Не торопясь, стиснув зубы. Подъем на первый ярус был самым сложным и опасным. Слева уже обозначилась бездна во множество человеческих ростов.

Звезды становились ближе. Бильгамешу не поднимал взгляда. Ему казалось, что строгие, требовательные лица смотрят на него с этих звезд, смотрят и задают немой вопрос: что ты делаешь здесь?

Он так был сосредоточен, что вздрогнул от неожиданности, когда лестница закончилась, упершись в глухую стену. Здесь из гнезда в стене торчал еще один факел. Бильгамешу остановился и перевел дух. Он отлично знал планировку башни. Сам выверял ее с жрецами-зодчими. Отдышавшись, лугаль вышел на террасу первого яруса, прошел по ней и ступил на следующий лестничный пролет.

Путь на вершину зиккурата был извилист. Предполагалось, что пожелавший вознести молитвы в новом храме Мардука, должен показать серьезность своего намерения. В действительности, для жрецов-астрономов, да и строителей, вдоль боковых стен башни располагались подъемные платформы на прочных тросах. На них рабы-вардумы втаскивали на вершину необходимые материалы и нередко самих зодчих. Сегодня, однако, не было вардумов, готовых их поднять. Да и Бильгамешу твердо решил пройти путь настоящего паломника.

Лестница на четвертую ступень была с обратной, южной стороны зиккурата. Бильгамешу шел вдоль узкой террасы с ровным, в половину человеческого роста, заграждением по краю. Город внизу представал размазанной кляксой с маревом разноцветных точек. Светлые строения угадывались бесформенными глыбами, темные сливались с землей. Разглядеть ожидающего внизу Набу с солдатами было невозможно, Бильгамешу с трудом различал даже освещенные храмовые постройки. Зато здесь наверху он слышал его, свой город. Чувствовал ветер, как порывистое дыхание ночи. И звезды теперь были наравне с ним, заодно. Страх его угас.

На шестой ярус он поднялся влажный от пота. Мышцы икр и бедер поднывали, но чувствовал себя Бильгамешу хорошо. Он ощущал единение со своим городом, с зиккуратом, со звездами. Перед ним, окруженный узкими уступами, высился новый храм Мардуку. Храм сразу выкладывали обожженным темно коричневым кирпичом, и несмотря на строительные леса, грязь и пыль уже сейчас он выглядел величественно. Никогда еще Бабили не чтил так высоко своего могущественного покровителя, Мардука.

Бильгамешу упал на колени и склонил голову. Исступленно он шептал слова молитвы: "предвечный владыка-вседержитель…", "ты сотворил меня и доверил власть над людьми…", "да будет твое владычество милосердным…", "подай мне то, что благоугодно тебе…". Он потерял счет времени.

— Ты искал меня, — низкий бархатистый голос застал его врасплох.

Бильгамешу быстро совладал с собой и различил на углу яруса, на фоне агатового звездного неба еще более темную высокую фигуру. Мардук, в отличие от Иштар и Балу был редким собеседником Бильгамешу.

— О, Великий Мардук! — Бильгамешу еще ниже склонил голову.

Фигура не шелохнулась.

— Я… — Бильгамешу запнулся. — Я ухожу, как велели мне Боги… — начал он сбивчиво.

— Зачем ты здесь, Бильгамешу? — перебил его холодный вопрос.

Бильгамешу задохнулся.

— Я почувствовал, что должен это сделать, перед тем как уйти. Должен увидеть Бабили перед тем как покину его навсегда. Поблагодарить Богов, — Бильгамешу сделал попытку подняться.

— Нет, ты не поэтому здесь, — последовал ответ. — Реки сомнений унесли тебя, Бильгамешу. Ты испугался, воспротивился отпустить то, что не принадлежит тебе. Бабили, Шаммурамат, Набу. Но теперь это уже не важно. Я уже слышу громовые раскаты неверия. Ветра безумия несут бурю раздора в Бабили, эхо от гибели которого будут слышать через многие годы.

— Прости меня, великий Мардук, за слабость мою, — Бильгамешу торопливо взвихрил руки. Из груди его вырвался всхлип. — Я всего лишь человек.

Он вновь упал на колени.

— Каждый сам выбирает себе казнь, — повторил его собеседник слова, недавно слышанные Бильгамешу от Иштар. — Прощай.

Бильгамешу еще видел, как высокая черная фигура растворилась на фоне бездонного звездного неба. На миг ему показалось, что звезды исчезли, скрывшись за непроницаемым одеялом черных туч. Он будто бы услышал раскаты грома и чудовищный вой урагана, различил косую членистоногую молнию. Миг, и видение пропало. Бильгамешу одиноко сидел на краю верхнего яруса исполинской башни. Он окинул испуганным намокшим взором город внизу.

Бильмешу не успел стереть слезы с глаз, когда услышал движение на лестнице. Он обернулся и разглядел поднимающиеся фигуры, в скачущем свете факела. Пламя вздрогнуло и Бильгамешу узнал Шаммурамат с одной из своих прислужниц, молчаливой Талитой. Женщины были укутаны в просторные плащи с отброшенными капюшонами. На голове Шаммурамат поблескивала диадема царицы Бабили. Талита несла факел.

Лицо Бильгамешу озарилось радостью. Она пришла за ним, его возлюбленная последует за ним, куда только не направят его своевольные боги!

Шаммурамат увидела его коленопреклонённого с лестницы. Ее глаза блеснули в неровном свете тростникового огня. Девушка решительным шагом направилась к нему. Лоб ее блестел от пота.

Бильгамешу протянул к возлюбленной руки. Только в самый последний момент, когда узрел он выражение ее лица, холодное, отрешенное, взгляд, колючий, чужой, он вдруг со всей четкостью осознал, зачем его возлюбленная взошла к самому небу для встречи с ним.

Пола плаща неслышно отошла в сторону. Блеснул тонкий кинжал с навершием рукояти в форме головы быка-рими, подарок Балу. Узкое лезвие вошло глубоко между ребрами Бильгамешу. Шаммурамат выдернула лезвие и не давая ему передышки вонзила еще раз. Выдернула.

Бильгамешу откинулся и упал на спину в пыль террасы шестого яруса. Во рту появился вкус кровяной отрыжки. Кинжал пробил легкое.

Шаммурамат стояла над ним с кинжалом.

— Прощай, мой повелитель Немрод! — сказала она страстно, почти без акцента. — Мы по-настоящему квиты теперь, за все унижения, что принес ты мне и моему народу.

Бильгамешу попытался ответить, но из груди вырвался только булькающий хрип.

— Не старайся ничего мне объяснять, велеречивый лугаль! — сказала Шаммурамат. — Я знаю все о тебе и твоем проклятом богами царстве. Я не забыла ни одного дня, с той самой ночи, когда аккадские воины, обманом проникнув в город, напали на дом моего отца. Я помню отчетливо, как твои воины волокли его на своих колесницах, раздирая о камни.

Я не забыла, как были превращены в вардумов мои братья, а мою мать Деркето и подруг твои воины насиловали прямо в нашем доме. Меня спасло лишь то, что я была дочерью наместника Мисру в Тимаску, равного твоим энси по происхождению, и меня можно было выгодно продать в наложницы.

Шаммурамат опустилась на колени рядом с задыхающимся Бильгамешу. Голос ее дрожал, глаза сверкали.

— Я расскажу тебе все сегодня, мой царь! О, как долго я ждала этого! Как меня юную девчонку, не знавшую ничего, кроме заботы отца и матери, превратили в меновый товар. Около года твои воины таскали меня по лагерям. Я не жила жизнью вардумов, нет. Но я прошла через тысячи унижений. Меня били палками, дрессируя как вести себя на смотринах у энси, манерам и искусству примерной наложницы. Лишали меня еды и держали в клетке за плохое поведение. Жрецы и жрицы Иштар щупали меня каждые две недели, убеждаясь, что я — все еще девственница, что мой владелец не испортил меня. Мне повезло, я вовремя сделала вид, что не понимаю проклятого аккадского наречия, которому обучили меня еще в доме отца. Мой отец, наивный человек, полагал, что за дипломатией будущее в отношениях между нашими странами. А у наложницы знание языка вовсе не обязательный навык.

По чистой случайности я избежала насилия в тот год: однажды меня едва не выкрали солдаты, в другой раз мой пьяный хозяин Акураш разорвал на мне одежду, и только его собственные телохранители остановили его. Ведь цену можно выручить только за девственницу.

Меня выставляли на смотрины в каждом большом поселении от Тимаска до Терка. И каждый грязный авилум трогал меня, лазил мне в рот своими грязными руками проверяя зубы. Я дважды пыталась покончить с собой, и один раз у меня почти получилось. С тех пор ко мне всегда был приставлена стража. Я не оставалась одна даже когда мне надо было побыть одной как женщине. О, я помню каждый взгляд, каждый оскал этих аккадских ублюдков, пусть проклянет их Мут.

Шаммурамат наклонилась к самому лицу Бильгамешу. Ее сияющие глаза находились прямо напротив его.

— Ты умрешь сегодня, Немрод, но ты узнаешь свою Шаммурамат, как давно хотел!

О, спрос на меня был велик! Но видя его Акураш только задирал цену. Он говорил о том, что давно бы начал сдавать меня во временное пользование, если бы не был уверен, что в городах Междуречья он выручит за меня еще больше. Так он и поступал с девушками, которые были вардумами.

После года скитаний и мучений, на невольничьем рынке Мори меня увидел Оанки, твой энси. Я была к тому времени вышколенной наложницей, знала, как смотреть, двигаться и танцевать, чтобы покупатели дрались за меня, задирая ставки. Этого добивался от меня Акураш и добился. Но пламя во мне не угасло, хотя я и научилась скрывать его ото всех. Оанки был первым, кто разглядел за дорогой наложницей меня, человека. Я узнала потом, что он едва ли не силой выкупил меня в Акураша, тот выставил совсем баснословную цену. Но здесь, ближе к Бабили, Акураш не мог быть слишком агрессивным, здесь авторитет энси был велик. Оанки привел меня в свой дом и поселил в богатых комнатах с прислугой. Он не принуждал меня ни к чему, и дал мне все, чего я только пожелала, включая и полную свободу передвижения. Оанки выполнил даже мою просьбу, он выкупил девушек из родного мне Тамаска, с которыми судьба обошлась еще безжалостнее, чем со мной. Им не повезло быть дочерями знатного вельможи, поэтому их били, насиловали и в конце концов отрезали языки, чтобы они не могли рассказать, что пережили. Они принадлежали тому же подонку авилуму Акурашу. Оанки выкупил девушек по моей просьбе. Ты не видел, в каком состоянии нашла я их на том невольничьем рынке. О, с каким счастьем прижала я их к своей груди.

Шаммурамат перевела дух.

— Я знала, что никогда не вернусь в родные края и что нужно строить новую жизнь. Но знала я также и то, что виной всему империя Бабили и его мудрейший лугаль — Бильгамешу. Город, который называют городом мудрецов, навсегда поменял представление о войне. Мощь, которая здесь представляется успехами жрецов, оборачивается кровью и смертью на границах империи, где энси расширяют ее владения огнем и мечом. Там, где ты производишь клейкий битум для водонепроницаемых стен, кипящей смолой заливают армии твоих противников. Где твои врачеватели смешивают травы и лечат болезни, горшки с облаками яда падают на жилые дома и люди гибнут от удушья. Ты изучаешь языки соседних народов, а шпионы твои проникают в наши города и отворяют ночью ворота армиям убийц. Смерть расползается во все стороны от Бабили, как детеныши из гнезда скорпионов.

Твой город — убийца, а ты — страшнейший из убийц, ибо даже не понимаешь, что творишь.

Ты убил мою семью и убил Оанки, которого я полюбила всем сердцем, решилась раскрыться перед ним и быть ему верной женой. Но будучи преданным твоим вассалом, узнав, что ты возжелал меня, он пал ниц пред тобою и вонзил меч себе в сердце. Я прокляла тебя задолго до прихода в Бабили, но поклялась отомстить тебе в день, когда узнала о смерти Оанки.

Ты отнял все у меня и пока ты жив, ты будешь продолжать отнимать. Города, страны, судьбы. Я стала твоей женой, я была с тобой, но только для того, чтобы нанести удар в самый подходящий момент.

Прощай, Немрод! Ты был великим лугалем, но я сделаю все, чтобы уничтожить то, что ты построил. Я отомщу каждому, чье имя обагрено кровью и я помню каждое имя. За Акурашем, с которым у меня особые счеты, я убью Илишу — жреца Балу, мастера письма и оружейного дела; Энки, жреца-зодчего; Дамика, жреца Нанна с его ядами. Это будет другая страна. Твое имя будет стерто, вычеркнуто из истории Бабили, запрещено! Умри же, Немрод!

Последние слова она выкрикнула в лицо Бильгамешу. Девушка подняла над головой кинжал и с размаху вонзила в самое сердце Бильгамешу. Он успел заметить голову быка-рими, которая казалось расплылась в насмешливой ухмылке Балу.

***

Я разлепил глаза и обнаружил себя растянувшимся на родном учебном столе, в преподавательской, на своих по-школьному сложенных руках. Горел свет, за окном стояла беспросветная ночь. По комнате словно ураган прошел: повсюду валялись бумаги, столы и стулья были сдвинуты с мест. На столе Анатолия, выстроившись в ряд, стояли четыре пустых бутылки из-под водки.

В голове медленно восстанавливались события вчерашнего вечера. При некоторой тугости мышления, и сухости во рту, голова, как ни странно, не болела, организм никоим образом не давал понять, что имел дело со спиртным. Это обстоятельство меня порадовало, так как, если не изменяла мне память, застолье мы устроили во вторник, посреди рабочей недели. То есть завтра утром надлежало мне читать студентам лекцию.

Я выпростался из-за стола, превозмогая некоторое неудобство, связанное с онемением отдельных моих членов, и бросил долгий неопределенный взгляд в окно, в котором отражался царивший в преподавательской бедлам. В голове у меня царил погром не меньший, чем вокруг. Случайная встреча с Никанор Никанорычем, случайная с ним посиделка, Анатолий со стулом, и, черт побери, Бильгамешу, верховный жрец культа Мардука в древнем городе… Вавилоне? Отчего-то я был совершенно уверен, что Бабили есть ни что иное как пресловутый, клятый Вавилон.

Так что же это было? Сон? История, столь чеканно изложенная Никанор Никанорычем, что у меня осталось впечатление, будто я видел все собственными глазами. Резьба каменной арки при входе в завораживающей красоты сад; длинные расшитые одежды жречества и яркое, до рези в глазах, небо над величественным Бабили. Разве можно такое передать словами? Нет. Определенно — сон.

Между столами, подложив под голову потертый портфель, посапывал Анатолий. Он будто бы и не замечал, что находится не дома, что пылится, вместе со своими бумагами, на грязном, не мытом со вчерашнего утра полу. Анатолий так уютно подобрал ноги, устроился между столами, что мне даже жалко стало будить его. Пусть поспит еще немного. Один я по натуре жаворонок и, хочу не хочу, в пять-шесть утра на ногах, как штык.

Портфель! Только теперь я обратил внимание на потертый саквояж, на котором спал Анатолий. Или совсем я выжил из ума, или это и был чудесный всепригодный портфель Никанор Никанорыча.

Я уселся на Анатольин стул, который стоял в проходе, очевидно оставленный Никанор Никанорычем, и некоторое время наблюдал за Анатолием. Он спал как младенец. Мне очень не хотелось его беспокоить, однако любопытство, двигатель прогресса, терзало меня еще сильнее.

— Анатолий, — я нагнулся и потряс дюжего старшего преподавателя за плечо. — Просыпайся, Толя! Время!

Анатолий вздрогнул, шумно выдохнул и открыл один глаз. Я откинулся, насколько мог, на стуле и подождал, пока выражение младенческой невинности, сменит на лице Анатолия хмурая мина кандидата технических наук с похмелья.

Толя закрыл глаз, еще раз шумно вздохнул и начал подниматься. Он облокотился руками о пол и рывком оторвал голову от интересующего меня объекта — портфеля Никанор Никанорыча.

— Доброе, Борь, — сказал он. — Башка ничего не соображает. Пора уже, да?

Тут я вспомнил, что с тех пор, как проснулся, еще ни разу не взглянул на часы. Ну да это легко исправить. Я привычно потянул рукав пиджака.

— Пол одиннадцатого, — сказал я.

Половина одиннадцатого?! Быть того не может. Я нахмурился и поднес часы к уху. Тикают, как ни в чем не бывало.

— Вот черт! — Анатолий поднялся на ноги и теперь критически осматривал свой костюм с разводами от пыли. — На полу разлегся, как…

Как кто Анатолий разлегся на полу, я не узнал. Толя вдруг заметил, что я сижу на его стуле, причем, судя по его изменившемуся лицу, не просто сижу, а бесстыднейшим образом рассиживаюсь. Он даже назад отшагнул от такого безобразия.

Я поспешно встал.

— Толя, это твой новый стул. Так сказать, подарок тебе, от… кафедры.

Анатолий ошалело смотрел то на меня, то на стул.

— Подарок? — наконец пробормотал он. И наклонился к стулу.

Я успел только отстраниться. Подарок от кафедры — стул. Чушь какая.

Ко мне вернулись мысли о времени. Почему-то мне казалось, что наша посиделка затянулась до глубокой ночи. Да что там казалось, я абсолютнейше был в этом уверен. Я и на часы, вроде бы, поглядывал. Когда про Гоголя разговор зашел. Помню как в тумане, около часа ночи стрелки показывали. Да мы бы просто физически не успели переговорить всех тем и опустошить четыре бутылки до половины одиннадцатого. А ведь мы еще выспаться умудрились!

— Толя, — позвал я забывшего обо всем на свете товарища, — у тебя часов нет?

Он поднял на меня глаза. От стула он, по всему видать, был в восторге.

— Так половина одиннадцатого же. Сам сказал.

— Да врут часы мои. Не может быть половина одиннадцатого.

— Да точно тебе говорю, так и есть, — Анатолий полез за часами, которые он по обыкновению носил во внутреннем кармане пиджака.

Он выпростал из кармана старинные командирские часы без ремешка и протянул мне. На зеленоватом циферблате, за протертым местами стёклышком, как ни странно, тоже было половина одиннадцатого.

— Все правильно, Борь. Ты, наверное, что-то путаешь.

Ничего я не путал. Опять, наверное, Никанор Никанорыча штучки. Однако спорить с Анатолием я не собирался, поэтому счел за лучшее переменить тему.

— Ну и как тебе Никанор Никанорыч? — спросил я.

— А что? — спросил Анатолий.

— Так просто, интересно твое мнение?

— Ничего, ничего мнение, — кивнул он. — Человек образованный, неглупый. Начитан к тому же. Сыпал весь вечер афоризмами.

Мне почему-то афоризмы Никанор Никанорыча не припоминались. А припоминалось мне про лугаля-жреца по имени Бильгамешу. Все мои мысли этот самый Бильгамешу заполонил.

— А кто он такой? — с большим опозданием дошел до меня вопрос Анатолия.

Хотел бы я сам знать.

— Случайно познакомились в столовой, — как можно невозмутимее сказал я.

— Наш, значит, университетский, — подытожил Анатолий. — Интересно получается: работаем, вроде, с человеком бок о бок, а узнаем по чистой случайности. Вот жизнь.

Я не стал его разубеждать. Мой взгляд снова упал на портфель Никанор Никанорыча. Он лежал теперь совершенно покойно, никем не попираемый, не теребимый, посреди прохода между столами. Лучшего и придумать было нельзя. Я наклонился и поднял его с пола. Он оказался неожиданно легким. Впрочем, следуя логике, иначе и быть не могло. Никанор Никанорыч весь вечер что-то из него вынимал, немудрено, что чудо-портфель, будь он хоть трижды бездонным, отощал. И пока Анатолий разглядывал свой помолодевший стул, я быстро расстегнул застежку, открыл портфель и заглянул внутрь.

Поведение мое, наверное, можно считать смешным, глупым, детским. Однако ничего другого, чтобы хоть как-то прояснить обстановку вокруг Никанор Никанорыча, я придумать не мог.

Итак, я открыл портфель. Он, как и полагалось, был пуст. Поспешно, несколько даже нервно, пробежавшись по отделениям, я обнаружил в самом просторном из них, там, где некогда лежала Библия, скомканный листок бумаги. По-шпионски глянув на отрекшегося от мира в пользу нового стула Анатолия, я, путаясь в собственных пальцах развернул мятый лист. На тетрадном листе в плохо различимую клетку, мажущей шариковой ручкой было написано:

"Прошу слезно простить, Борис Петрович, за мое внезапное ретирование без предупреждения. Дело срочное возникло, вот и пришлось подсуетиться. Умоляю, задержитесь завтра в университете и дождитесь меня в пять вечера в вестибюле, на первом этаже. Даю зарок и клятвенно обещаю быть и по возможности все вам объяснить.

Никанор Никанорыч."

Я перечитал текст, потом скомкал лист и сунул в портфель. Ну что же, в пять часов, так в пять часов. А нам с Анатолием предстояло еще убрать с пола бумаги, вернуть на свои места свороченную мебель, скрыть следы попойки, добраться до дома, выспаться и к восьми пятнадцати утра явиться в университет на работу.

Занятия мои назавтра, как и полагалось, закончились в половине третьего. Вернувшись наконец в преподавательскую, я заварил себе чаю и посидел, собираясь с мыслями, перед встречей с Никанор Никанорычем.

Несмотря на отсутствие похмелья, день у меня выдался насмарку. Добравшись до дома за полночь, я долго не мог заснуть, а утром едва не проспал выход на работу. Всю ночь перед глазами моими стояли прямоугольные зиккураты, вечерняя дорога празднеств и глаза, страстные глубокие глаза красавицы Шаммурамат. Утром я проснулся, будто и не спал вовсе. Заноза, засевшая у меня в голове, не давала мне покоя. Это не было уже размышлением о природе вчерашнего видения или сна. Я вполне осознанно связывал случившееся с Никанор Никанорычем. Что-то другое, в самом видении казалось мне очень знакомым, ускользающе близким. Я возвращался в воспоминаниях к самому окончанию истории, когда ударила Шаммурамат Бильгамешу кинжалом. Чувствовал, что прячется где-то здесь важная веха, улика что ли.

Утреннюю лекцию я прочитал плохо. Не то, чтобы каждая моя лекция была шедевром ораторского искусства, все-таки читал я старую, заезженную дисциплину, но я хорошо чувствую, когда лекция проходит на отлично, и когда ниже среднего. Выставляю оценку себе по пятибальной шкале после каждого занятия. Так вот сегодня я поставил бы себе "удовл.", трояк. Путано и скачками отчитал я заученный наизусть материал.

Потом была относительно тихая лабораторная практика, до которой я, слава богу, успел проверить все студенческие работы.

Промежуток между утренними и послеобеденными занятиями я провожу обычно в кафедральной лаборатории, изучая последние результаты стенда. Это не очень хорошее время, чтобы ломать голову над расчетами, потому что впереди еще одна лекция, и такое предстоящее выступление начисто отбивает желание погружаться глубоко в формулы. Сегодняшнее время между занятиями я провел бесполезно. Слонялся по университету, пережевывая в голове вавилонскую историю. Встретил на кафедре Олег Палыча, он затащил меня к себе и воодушевленно рассказал о ректорской программе по поддержке молодых ученых, на которую может он меня и Толю записать. Традиционно это означало кучу бюрократической возни, заполнение заявок, запись на прием к проректору и так далее. Я посоглашался с Олег Палычем, что без должной материальной поддержки и шума в университетских административных кругах научные дела не делаются, хотя терпеть ее не мог, шумиху эту, и пообещал неопределенно зайти к нему на днях с Анатолием.

Вторая моя лекция прошла получше. Не буду себя переоценивать, но твердую четверку поставлю. Студенты были поспокойнее, может быть послеобеденное умиротворение действовало. Я и сам немного расслабился, хотя конечно, отпустить полностью вчерашний своей опыт не смог.

Потом снова бродил я по коридорам, долго стоял у книжного ларька в вестибюле, якобы изучая выставленные книги. Только под вечер вернулся я в преподавательскую, где за чаем обнаружил на столе свежие распечатки результатов от Анатолия. Когда часовая стрелка подступила к пяти, я запихал ворох бумаг в сумку, с намерением разобрать их дома, подхватил верхнюю одежду и поспешил на выход.

В пять, как и было условлено, я стоял в фойе нашего седьмого университетского здания. Вокруг меня кипела жизнь вечернего университета: подходили на занятия вечерники, сновала молодежь с дневного отделения, уходили с работы преподаватели.

Я стоял у массивной квадратной колонны университетского вестибюля и размышлял о том, что должно быть выгляжу очень глупо вот так, посреди залы с пальто, перекинутым через руку и двумя саквояжами — одним, моим собственным, другим — коричневым мятым портфелем Никанор Никанорыча.

Медленно текли минуты. Я взглянул на часы — было двадцать минут шестого. Никанор Никанорыча не было и в помине. Как там он выразился в записке: "Даю зарок и клятвенно обещаю…" Ну и где он теперь, вместе со своим зароком?

Я подождал еще десять минут. Поодаль, с обратной стороны колонны беседовали две немолодые женщины. Они стояли ко мне спиной, в длинных стеганных куртках и платках, повязанных на плечи и не мог я разобрать, то ли это возрастные студентки вечернего отделения, иногда приносило к нам на доквалификацию совсем уже зрелых студентов; то ли какие-то наши сотрудницы, вахтерского или уборщицкого дела. Со спины и по стати, по крайней мере, они хорошо подходили на такую роль.

Внимание они мое привлекли случайно. Так уж устроена человеческая натура, если ты стоишь, ничем конкретным не занят, а рядом разговаривают полушепотом, начинаешь поневоле прислушиваться. Не знаю, как объясняют это психологи. Я отвернулся, чтобы непроизвольно подслушать не мне предназначенные сплетни.

— Сама машина саданула вбок и прямо в светофор! Вот и не верь потом в сглаз да нечистую силу. Студент-то, водитель, все повторял, что ума не приложит, как он в аварию попал.

— Пьяница! — с непонятной злостью отозвалась собеседница.

— Да не-ет. Милиционеры его потом и так и эдак проверяли. И в трубку дышал, и по линии ходил. А на машину еще и светофор обвалился, студент чуть вылезти успел.

— Врешь! — не очень убедительно сказала та.

— Ей богу. Говорю же — одно к другому, порчу навели.

— Чертовщина!

Я покачал головой. Любят люди посплетничать и погородить нелепых теорий.

— Борис Петрович, — услышал я.

Я встрепенулся. "Неужели?" — промелькнуло в голове. Голос, однако, принадлежал явно не Никанор Никанорычу. Женским был голос. Девичьим, если уж быть совсем точным. Я нервно обернулся.

— Здравствуйте, Борис Петрович, — ко мне, укутанная в короткий полушубок, подходила девушка.

— Здравствуйте, — неуверенно ответил я.

Одета она была по-зимнему, с шарфом и такой-же голубой вязанной шапкой, и я не узнал ее.

— Я — Маша Шагина, ваша студентка.

Выражение моего лица все еще не выражало понимания, что та самая это Маша Шагина, с аккуратной своей курсовой работой, поэтому девушка постаралась добавить к своему представлению некоторых дополнительных вех.

— Вы нам лекции читали в прошлом семестре по "автоматам", а в этом ведете курсовой проект. Я вам приносила план три недели назад и вы меня хвалили.

У Маши на щеках при этом проступил румянец. Топили у нас зимой прилично, в фойе было тепло, а одета она была уже по-уличному. Мина моя сделалась обычной физиономией усталого, чуть снисходительного преподавателя. Может быть малость раздраженного тем, что встретил я совсем не того, кого ждал.

— Да, да, конечно Мария. Я вас отлично помню.

— Извините, я бы не стала вас беспокоить, но вчера в фойе университета произошел случай, который меня коснулся. То есть не просто коснулся, а задел, как бы это сказать…

— Говорите прямо, — бесстрастно сказал я.

Знаете, ведь к Маше я относился крайне положительно. Даже выделял ее среди студентов по ряду критериев. Но в этот конкретный момент почему-то никак я не был расположен вести с нею разговор. Да и вообще ни с кем. Поэтому и бегал весь день по коридорам, избегая общения на кафедре. В случае же с Машей, студенткой, у меня включился вдруг режим "язвительного преподавателя".

Она как будто это почувствовала и еще больше смутилась.

— Я про мужчину, который вчера вместе с вами был в фойе. Я его не знаю, но он сказал кое-что важное… то есть личное для меня.

Я сразу же вспомнил эту историю. "Машенька" и "Оленька". Студенты, которых Никанор Никанорыч удивил своей осведомленностью о тонкостях совместного проживания в общежитии.

— Я бы хотела поговорить с тем человеком, — продолжала Маша. — Хотя он и сказал тогда все верно, не ошибся, я не могу понять, как он узнал об этом?

Эх, Машенька, Машенька, усмехнулся я про себя. Откуда Никанор Никанорыч знал об этом да и обо всем другом? Знай я ответ на этот вопрос, стоял бы я что ли сейчас здесь, подпирая колонну вечернего вестибюля и подслушивая разговоры сплетниц? Откуда Никанор Никанорыч знает про Машеньку, про мою научную работу и про мой рабочий-нерабочий понедельник? В конце концов, про Бильгамешу, лугаля-жреца Мардука в древнем городе Вавилоне? Откуда он знает? Кто он, Никанор Никанорыч и… Тут меня осенило. Перед глазами снова промелькнула сцена в которой замахивается Шаммурамат и вот уже летит кинжал с навершием в виде головы быка с ухмылкой Балу. Да-да. Так назвал Бильгамешу своего собеседника в саду. Балу. Эта ухмылка, насмешливая, снисходительная, страдательная. Теперь я уже не сомневался, что Никанор Никанорыч и Балу — одно лицо. Человеческое или нет, но одно!

Все короткое время моих умозаключений, Маша разглядывала меня с некоторой опаской. Лицо мое очевидно не было бесстрастной маской, не умел я скрыть охвативших меня чувств. При этом, как в любой момент нервного озарения, мозг мой заработал с безжалостной скоростью и точность.

— А вам-то что с того, Мария? — ни с того ни с сего спросил я.

— Простите? — не поняла девушка.

— Ну узнаете вы, откуда знал он о ваших с Ольгой делах, и что? Изменит разве это что-нибудь?

Она замешкалась, недоуменно хлопая ресницами.

— Не знаю, но… — попыталась ответить она, но я не дал.

— Вот и именно, что не знаете, — возгласил я. — Не знаете, не понимаете, а вопросы задаете, которые в действительности может вас совсем и не касаются. Отправляйтесь-ка вы, Мария, в свое общежитие, курсовиком займитесь да поразмышляйте.

Природа моего тогдашнего срыва на Машу Шагину осталась для меня загадкой. Анализируя свое поведение, я понимаю, что ничего не было ни в словах ее, ни в манерах, что могло бы объяснить мой на нее выпад. Более того, откуда вообще мог я знать про общежитие, в которое сгоряча ее послал? Впрочем, теперь я думаю, что это даже к лучшему, что в общежитие, а не в другое какое место.

Ну а в тот момент, я демонстративно отвернулся от опешившей девушки, дополнив таким образом выразительнейшую картину моего к ней отношения. И вот стою я, спиной к Марии, и волна глупого гнева сходит, отпускает меня. Вот уже я судорожно размышляю о том, что со мной происходит. Поведение мое было не просто нахальным и грубым, оно было посторонним мне. Так запросто нахамить незнакомому доброжелательному человеку. Даже не могу припомнить, чтобы подобное случалось со мной раньше. Ведь я же вовсе не хам и не язва. Скорее наоборот. Искренне уважаю я людей, всех людей, без исключения, несмотря на то, что порой творится их, нашими руками, гнусь и грязь. Я уважаю людей, в противном случае, не мог бы работать преподавателем. Как же пал я так низко, сорвавшись на девушку, единственным проступком которой было обращение с вопросом к учителю?

Стоял я так, спиной к Марии, не поднимая глаз, чувствуя стыд и острейшую необходимость извиниться. Обернуться и извиниться, твердил я себе, обернуться и извиниться, немедленно.

Я повернулся, но, к своему изумлению, обнаружил перед собой не Марию Шагину, а Никанор Никанорыча, прежнего, бодрого, в мятом пальто и огромной серой шляпе с полями на манер американских гангстеров тридцатых годов.

— Здравствуйте, любезный мой Борис Петрович! — горячо воскликнул он.

Он ухватил мою укрытую пальто руку и принялся трясти ее.

— Давненько не виделись.

Я все еще находился под впечатлением разговора с Машей Шагиной, поэтому растерянно спросил:

— А где Маша?

Лицо Никанор Никанорыча сразу же сделалось печальным.

— Нехорошо получилось, Борис Петрович. Ой, нехорошо. Девушка-то перед вами не в чем не виновата. Не причем Машенька-то к вашим неудовольствиям.

Я, наконец, осознал, что передо мною стоит непосредственно предмет моего ожидания. Неуловимый Никанор Никанорыч, собственной персоной. Именно по его, Никанор Никанорыча, прихоти, я торчал здесь, в опустевшем вестибюле и уж конечно благодаря ему сорвался на ни в чем неповинную Машу Шагину.

— Бильгамешу! — громко сказал я, как пароль.

Никанор Никанорыч мгновенно посерьёзнел и недовольно огляделся по сторонам, будто кому-то было дело до меня и него в огромной шляпе.

— Что ж вы, Борис Петрович, минимальных секретностей не соблюдаете, — нахмурившись, шепотом затараторил он. — Не ровен час уши нас какие слушают? Сообщают куда не требуется, а?

Это его "а?", меня допекло окончательно.

— Перестаньте ломать комедию, Никанор Никанорыч! — воскликнул я так, что шарахнулись стоявшие за углом женщины в платках. — Никаким ушам до нас с вами нет дела. А что до упомянутых вами секретностей, так вы настолько рьяно их соблюдаете, что до сегодняшнего дня я даже не понял вашего ко мне дела!

Я оторвал преисполненный праведного гнева взор от замеревшего Никанор Никанорыча и обнаружил что все, кто находился вокруг, таращатся на меня. Нет, не таращатся, а скорее испуганно косятся. В количестве двух упомянутых женщин и еще двух идущих мимо студентов.

— Прошу прощения, — сказал я всем сразу.

После этого я сунул коричневый коричневый портфель в руки Никанору Никанорычу и припустил к выходу. Чертыхнувшись при протискивании через турникет, я настежь распахнул стеклянные входные двери в металлической раме и выскочил на крытую террасу университетского крыльца и, дальше, сбежал с него на широкий тротуар с парковкой.

На улице шел снег. Кипел жизнью вечерний город: шли люди, скрежетали резиной по обледенелой дороге автомобили. Я не замечал даже, что стою раздетый, с пальто наперевес. Я поворачивал голову, смотрел во все стороны пристально, пытаясь увидеть силуэт девушки в полушубке и голубой шерстяной шапке. Нет, никаких следов.

— Убежала, Борис Петрович. Расстроилась, — сзади подошел Никанор Никанорыч.

Мне, почему-то не хотелось говорить с ним о Маше.

— Можем мы вернуться к тому с чего начали? — прямо спросил я.

— Точно так, Борис Петрович. Не только можем, но и должно. Но не найти ли нам место поудобнее? Мерзнуть — оно ведь никому не на пользу.

В предыдущий раз, почти сразу после этих слов, Никанор Никанорыч испарился. Я прищурился и отрицательно покачал головой.

— Ну уж нет. Прямо здесь! — я развернул пальто и прямо на тротуаре оделся. Достал из рукава шапку с шарфом. На пиджаке придавленные толщей пальто таяли снежинки.

Никанор Никанорыч вздернул плечами.

— Здесь, так здесь. Сие, Борис Петрович, важности не представляет. Картина-то частично уже набросана. Требуется лишь отстраниться от непосредственно масляных мазков и разглядеть, так сказать, произведение целиком.

— Бросьте вы, пожалуйста, вашу болтологию, — ответил я, всплеснув рукой. — ничего конкретного — одни иносказания. Одного не пойму: на кой черт я вам дался? Уж кому-кому, а вам, по моему разумению, никто не нужен. Вы настолько самодостаточны, что какой-то там Борис Петрович Чебышев, старший преподаватель, ну никаким боком в вашу компанию. Я ваших товарищей видел только мельком, но и этого хватило, чтобы понять, что чудачествуют они не меньше вашего. Я-то вам на кой?

Теперь пришла очередь Никанор Никанорыч всплескивать руками.

— Любезный Борис Петрович. Отчего же неприятие у вас такое возникло? Обидел я вас чем-то? Извольте объясниться.

— А сами вы не догадываетесь? — воскликнул я. — Появляетесь, исчезаете, показываете что-то, подкидываете пищу для размышлений, снова пропадаете. По-вашему, ничего здесь необычного нет? По-вашему, так все должно и быть?

— Погодите, Борис Петрович. Ни в коей мере не желая поломать ваше представление о том, как чему быть, я, однако, позволю себе заметить, что быть-то ведь может по-всякому. Потому последнее ваше обвинение, суть, беспочвенно. А что касается неведения, так ведь для того и нужна пища для размышлений, недогадливый мой Борис Петрович.

Говорил все это Никанор Никанорыч прежним скрипучим голосом, чем навлек на себя еще большее мое негодование.

— И про Вавилон? — спросил я, — Про Вавилон — тоже к размышлению? Про Бильгамешу, про зиккурат и про вас тамошнего, Балу зовущимся.

К моему окончательному замешательству, Никанор Никанорыч расплылся в сердечной улыбке. Он победоносно помахал перед моим носом указательным пальцем.

— Во-от! Заметил! Недаром, что кандидат наук, Борис Петрович, недаром. А говорил: неведения, иносказания. Ох уж эти ученые. Предупреждал ведь меня, этот… м-м… как его… ну да ладно: смышленый, ученые, народ. Трения, сопротивления и вероятности — не какие-вам-там-нибудь! Ох уже эти мне Омы, Больцманы да Кирхгоффы! Ох уж эти мне Боры да Ньютоны!

С полным безразличием слушал я Никанор Никанорыча, вплетающего в свои бессмысленные, бесконечные речи кого угодно, лишь бы уйти от ответа.

— Прощайте, Никанор Никанорыч! Встреча эта наша с вами безрезультатна, как и все, впрочем, предыдущие. Ничего у нас с вами не получится, ибо вы, очевидно, упрямо не хотите ничего мне объяснить. Прощайте.

Я повернулся и зашагал по мокрой дороге прочь.

Честно сказать, у меня была слабая надежда, что Никанор Никанорыч засеменит следом, догонит меня, попытается невнятно объясниться, но вот закончилось длинное здание университета, дорожные столбы по обе стороны проспекта разменяли второй десяток, а я все шел, погруженный в танец кружащихся снежинок.

Шел я долго и обернулся только когда дошел до своей автобусной остановки. Тротуар, убегающий черной блестящей лентой назад, к университету была пуст. Вокруг столбов клубились рои белых мух. На остановке толпилось человек десять ожидающих.

Вот и все, пора ехать домой, подумал я. Послышалось тяжелое фырчанье подъезжающего автобуса. А как же вся эта история, вся эта цепь бессвязных, нелепых ситуаций? Я вспомнил Бильгамешу. Чем-то он, мучающийся сомненьями напомнил мне меня размышляющего о том, чего не понимаю. Но ведь хочу. Очень хочу.

— Эх, Борис Петрович, — услышал я знакомый скрипучий голос с нотками сожаления. — Не знаю, право, чем помочь вам можно.

Я замер, весь превратившись в слух.

— Прошу, не судите меня строго, — продолжал Никанор Никанорыч. — Равно как не ваша вина в том, что не понимаете, так и не моя, что ухожу от ответа. Все, что мною делается, оно предписано. За тем и требуются иносказания да примеры, что самому до всего дойти вам положено.

Щелкнул дверной механизм и распахнулись створчатые двери автобуса. До меня долетел пронзительный голос кондуктора:

— Не забываем покупать билетики!

Я обернулся, чтобы увидеть Никанор Никанорыча, но увидел лишь перекресток с облаками фонарных столбов. Вздохнув, я полез в автобус.

Глава 6. Азар

В этом месте сделаю я короткое лирическое отступление. Как читатель мог уже заметить, я стараюсь не усложнять структуры произведения, не расщепляю его иерархически на тома, книги, части и главы. Рукопись видится мне цельной, посвященной одному сюжету, хотя порой и сложно переплетаемому с биографическими и историческими вставками. Потому ничего понятнее простого разделения на нумерованные главы придумать я не сумел. Для пущего упрощения, я придал главам названия, чтобы совсем уж просто было читающему понимать, в которой части повествования он теперь находится, с которыми из многочисленных героев имеет дело. Это, однако, вовсе не означает, что история моя не имеет внутренних вех и отсечек. Более того, сама композиция изложения была выбрана спиралевидной, чтобы погружение в историю происходило постепенно, все глубже и глубже по цикличным итерациям.

Почему этот автор регулярно пытается поговорить со мной и объясниться, спросит пытливый книголюб. Тут, — отвечу я ему, — две причины. Во-первых, время от времени, вижу я необходимым несколько сбить накал сюжета, вынырнуть из цепких его глубин и обратиться к читателю напрямую. Считать это предлагаю некоторой авторской особенностью. Во-вторых, ввиду особенной моей скачкообразной манеры, предвижу я замешательство, непонимание, с которым столкнется упорный исследователь моего сюжета. Собираюсь я таким образом периодически протягивать ему руку помощи, давать пояснения и подсказку. Вот вам и пример: в этой самой главе начинаю я новый виток сюжетной спирали, в которой обнаружатся примененные ранее приемы: новые встречи, следующая часть моего, Борис Петровича Чебышева, жизнеописания, ну и конечно научная деятельность, вокруг которой закружилась, подобно воронке вихря, цепь излагаемых событий.

Возвращаясь к изложению, скажу, что несмотря на волюнтаристское расставание с Никанор Никанорычем, вовсе я не выбросил из головы сон о Вавилоне, а, напротив, заинтересовался и захотел поглубже исследовать историческую эту тему. Было, однако, кое-что, терзавшее меня едва ли не сильнее гнетущей вавилонской истории. Не давал мне покоя эпизод расставания с Марией Шагиной в вестибюле седьмого университетского корпуса.

Первое, что сделал я утром следующего дня, это выяснил расписание группы четверокурсников, в которой училась Шагина. Я дождался занятий ее в седьмом здании, и, когда группа стояла уже в коридоре, ожидая преподавателя, подошел и попросил Марию на короткий разговор. Одногруппники ее, ясное дело, немедленно принялись на меня глазеть, отчего решительность моя сменилась стеснением.

Маша была немного смущена, но к величайшему моему удовлетворению не была ни обижена, ни напугана. Я сбивчато попросил у нее прощения за вчерашнее, сославшись на сложности последних рабочих дней с исследовательской моей разработкой.

Оказалось, Маша знала и интересовалась темой моей научной работы. Почувствовал я некоторую даже гордость, потому что направление в науке "квантовые нейронные сети" не относилось исключительно ни к технической, ни к математической категории. Хотя и шла речь о важной инженерной разработке, в действительности искусственные нейронные сети, как добросовестный паук, висели на пересечении множества нитей-наук, основываясь на них и дополняя. Мария задавала вопросы именно по этим, смежным свойствам моей работы.

Про Никанор Никанорыча я рассказал ей почти правду. Что гражданина этого знаю я поверхностно, знакомство наше шапочное и что, по-моему разумению, трудится он на чиновничье-администраторском поприще сферы образования, вероятно поэтому и осведомлен очень об общежитских и прочих снабженческо-складских делах. Не мог я сказать, когда увижу его в следующий раз, так как всегда это происходило по его инициативе. В продолжение чиновничьей темы, рассказал я Марии о планах посещения нашей кафедры высокой комиссией, которой буду вскорости докладывать я о квантовых нейронных сетях. Чиновники эти, от науки далекие, не упускают возможности показать, насколько важен росчерк их пера во всех принимаемых университетом решениях.

Главным своим долгом я считал извиниться перед Машей, но завязавшийся диалог сам собою перешагнул границы этой обязанности. В разговоре с неглупой открытой студенткой я будто бы избавился частично от груза последних дней, глотнул свежего воздуха. А потом дверь в аудиторию отворилась и вечно-опаздывающий Василий Сергеич Голова, профессор с кафедры "Вычислительных систем", с областью вокруг кармана брюк вечно измазанной мелом, который он забываясь совал вместе с рукою в карман, отрывисто позвал студентов на лекцию.

Отчасти успокоенный, я отправился на кафедру, чтобы прибегнуть к испытанному своему средству выкарабкивания из эмоциональных ям. Суть его проста — работа. Как ничто другое настраивает она на обыкновенный, рутинный лад, абстрагирует от навязчивых мыслей. Так произошло и теперь. Как ни велико было мое потрясение от обрушившегося на меня вала плохо-постижимых событий, как ни снедали меня во множестве вопросы, но вокруг суетились студенты, Анатолий исправно готовил результаты вычислений, кипела жизнь, а от меня как минимум требовалось быть ее частью.

Следующие три дня прошли ровно и относительно результативно. Мы с Толей, хорошо поработали над математическим аппаратом, в выходные я набросал несколько дополнительных тестов для нашего стенда, чтобы определить, какой из методов отсечения минимальных вероятностей даст наилучшие результаты. Изначально, конечно, в приоритете было распределение Гаусса, которое при правильно подобранной границе вероятности, отбрасывает все лишнее. Но в первых итерациях мы вместе с низковероятными состояниями отбросили кучу тех, которые имели тенденцию вырасти на дальнейших шагах вычисления. И эту самую тенденцию я никак не мог пока предсказать и рассчитать.

Параллельно в голове моей зрела маленькая революция. Я решил предпринять некоторые самостоятельные усилия по поиску Никанор Никанорыча, более не желая покорно уповать на его стохастически распределенную манеру объявляться. Теперь у меня была зацепка — Балу. Имя из сна о Бильгамешу. При его произнесении, я вспоминал лишь "Маугли" Киплинга, поэтому в понедельник вечером я отправился с кафедры не домой, а в учебное здание номер три, в котором, во-первых, размещались общеобразовательные кафедры "Истории" и "Философии", интересовавшие меня в меньшей степени, а, во-вторых, расположилась университетская библиотека. Библиотеки присутствовали в каждом учебном здании, но в третьем была профильная, на тему истории и философии. В ней я надеялся отыскать информацию о героях своего видения в каком-нибудь в меру подробном историческом справочнике.

Вечер выдался спокойный. Погода стояла ясная и я шел, поскальзываясь на утоптанных дорожках, размышляя одновременно о жизненном цикле квантовой вероятности и этимологии имени Балу. Я по-прежнему не принял для себя окончательного решения в отношении реальности моего сна о Вавилоне. Для меня тот опыт был совершенно реальным, осязаемым, в нем не было ни грамма от обыкновенной затуманенности и изменчивости сновидения. Я помнил отчетливо каждый шаг и даже чувства, страсти, одолевающие Бильгамешу. Таких подробностей не умеет передать даже современное кино. При этом Балу запомнился мне вовсе не рядовым человеком из окружения Бильгамешу. Если здесь Никанор Никанорыч представлялся этаким заурядным чиновничишкой, с залысиной, выпивающим; то там, насколько уловил я противоречивые страхи Бильгамешу, отношение к Балу было благоговейным. В его честь был возведен храм, он почитался, да и ощущался настоящим божеством.

Так я размышлял пока топал до третьего университетского корпуса. Высокое пятиэтажное здание располагалось буквой П, с длиннющей перекладиной и короткими ножками, занимая чуть не целый квартал. Оно было старым, сталинской строительной школы и веяло от него некоторой советской обветшалостью, время как-бы застыло здесь. Помимо упомянутых кафедр "Истории" и "Философии", здесь находились старейшие вузовские кафедры — моторостроительные и аэродинамические.

Я показал вахтеру пропуск преподавателя, сдал пальто в гардероб и прошел через коридор к лестнице. За несколько лет, что я не бывал в третьем корпусе, тут не изменилось ничего, даже пожилой вахтер был тем же самым.

Библиотека с читальным залом встретила меня тишиной и малолюдьем. Я постоял с минуту наслаждаясь почти осязаемыми тишиной и спокойствием.

Пожилая библиотекарша в вязанной шерстяной кофте и толстых очках навскидку предложила мне пару книг по истории Древней Месопотамии, мифологический словарь и отправила рыться в картотеку, которая представляла собой деревянный комод с десятками квадратных ящичков с вывешенными алфавитными указателями на каждом. Из этой кладези, я выудил еще пару томов, после чего очень довольный удалился со стопкой книг за крайний угловой стол просторного читального зала и углубился в чтение.

К моему удивлению, информация об имени Балу отыскалась очень быстро. Гораздо быстрее чем я ожидал и это меня несколько даже оглоушило. До того момента всякие мои попытки выяснить что-либо о Никанор Никанорыче оканчивались нечем. Я, правда, и взялся-то за него как следует только что. Итак, Балу.

Радость сменилась разочарованием через четверть часа. Балу, Баал, Ваал, Баал-Хаддад, Баал-Зебуб, Веельзевул, Вельзевул, Велиар. Я штудировал все производные от Балу, любезно предоставленные мне справочником и не находил ничего, отличного от "культ, имевший распространение…", "один из божеств хтонической традиции…" и так далее в том же духе. Имеет упоминание у греков, аккадов, семитов, финикийцев, сирийцев, египтян. Я начал сбиваться со счета. Разве за этим я пришел?

По правде сказать, я сам не знал, что искал. Реально ли отыскать в исторических справочниках лицо, жившее в каком-то там тысячелетии до новой эры? Лицо, потенциально здравствующее по сей день и ничуть не страдающее от собственной древности, а, напротив, потешающейся надо всем окружающим изменяющимся миром. Не говоря уж о том, что само присутствие этого лица в древности тоже было под большим вопросом. В конце концов, я видел всего лишь очень реалистичный сон.

Я обратился к имени Бильгамешу. Тут было побольше информации, все ж таки Гильгамеш стал нарицательным именем и героем целого шумеро-аккадского эпоса. Но официальная история никак не связывала его с Вавилоном, а помещала в древний город Урук и в итоге опять уходила в мифологию и его разногласия с богами. Никакой связи с Балу. Почертыхавшись еще какое-то время с "…нарицательным обозначением некоторых богов, свойственным многим народам…" я собрал тома аккуратной стопкой и понес сдавать. Ничего из моей попытки не вышло. Как был, так я и остался у разбитого корыта. Разве только убедился, что где-то там, в древней Месопотамии мелькали эти имена, и даже приблизительно в одно и то же время.

Время было уже позднее, близился час закрытия читального зала. У стола библиотекарши собралась очередь на сдачу книг и мне пришлось в нее встать. Почти сразу же за мной встал высокий тощий обритый наголо мужчина, лет пятидесяти, сдававший судя по всему тонкую книжицу, которую он небрежно вертел в длинных узловатых пальцах.

Я сначала не обратил на него внимания, пока не заметил, что он пристально изучает один из моих томов. Библиотекарша куда-то запропастилась. Я подождал немного, предполагая, что худой незнакомец обратится, но он продолжал, вертя головой таращиться на книгу, поэтому я спросил сам:

— Простите, что вас так заинтересовало?

Он вздрогнул, пронзительно посмотрел на меня и губы его при этом растянулись в кривую извинительную улыбку:

— Да нет, ничего.

У него был приятный, низкий, с шероховатостью голос.

— Меня исключительно заинтриговали книги, которые вы сдаете. Нечасто увидишь людей вашей специальности, интересующихся мифологией.

Я не успел еще сообразить о том, откуда он знает о моей специальности, а он уже исправился:

— Племянник одного моего… не соврать бы… клиента, о! учится в нашем университете. Вы читали свои то ли "Автоматы", то ли "Операционные системы" его потоку. Он ткнул мне на вас пальцем в фойе седьмого корпуса.

Я еще раз повнимательнее пригляделся к нему. Вытянутое бритое лицо с резкими чертами и почти прозрачными серыми глазами. Я обратил внимание на его лысину, особенную, без неровностей и проплешин — чистая блестящая голова.

— По-вашему, образцовый инженер должен интересоваться только математикой, физикой и программированием? — пошутил я, продолжая его разглядывать.

Тесноватый ему черный костюм, без галстука, ворот рубашки расстегнут.

— О, нет-нет, — незнакомец добродушно улыбнулся, — однако многих ли вы знаете своих коллег, занимающихся тем же чем вы сейчас?

Я признаться и сам плохо подпадал в категорию "занимающихся чем-то необычным" людей. Не будь Никанор Никанорыча, не полез бы я в эту область знаний.

— А вы с какой кафедры? — с его слов я понял, что он наш, университетский.

— Я?… — он как будто задумался, — Философия. Как-то мне, признаться, ближе философия и история, чем м-м… физика.

Я почувствовал в его тоне намек на снисходительное отношение к физике.

— Не любите физику?

Он поднял на меня острые глаза.

— Отчего же не люблю. Не люблю я опаздывающих библиотекарей, — он сделал ударение на слове "библиотекарей". — А о физике я сказал бы — не вижу в ней надобности.

Такого мне слышать еще не приходилось. Я только что рот не раскрыл. Не видит надобности в физике!

— Простите, я не знаю вашего имени-отчества… — начал было оппонировать я.

— Азар. Величайте меня Азаром. Кроме физики я также не вижу надобности в отчествах, — и он широколице улыбнулся.

— Фамилии, стало быть, вы приемлете?… — осведомился я.

Я много раз слышал, что философы — люди весьма своеобразные, однако Азар явно был самородком даже среди них.

— Это знаете ли, превосходная история, — увлеченно заговорил Азар, — Потому что исторически фамилии, или клановые имена, как раз и пришли на замену патронимам-отчествам. Таким образом необходимость в отчествах отпала точно так же как в соответствии с замечательной теорией эволюциии у ряда хордовых пропала необходимость в хвосте. Атавизм чистейшей воды. И только замечательный наш человек, в силу того, что помимо эволюции отягощен еще и культурологической памятью: историей, традициями и прочим маловостребованным багажом, предпочитает и по сей день таскать патроним за собой. Да еще и со всеми известными довесками ото всякого народа — "мак" у шотландцев, "ибн" и "бинт" у арабов, "бин" и "бар" у семитов и так далее. Ну а в современном обществе, здесь, в России, отчества взвалили на себя еще и статусную составляющую. Начальство, преподавателя, врача негоже называть по имени, это хотя и не называют оскорблением, но вешают ярлык фамильярности.

Скажу, что Азара, с его поставленным низким голосом, слушать было одно удовольствие.

— К чему человек должен прийти, руководствуйся он чистой логикой? — продолжал он, — Пришла фамилия — прощай отчество. Ведь идентификационную роль, как важнейшую первопричину возникновения всех этих довесков к имени, фамилия исполняет отлично. Развелось, понимаешь, люду, не обойтись стало одним только именем. Поточнее идентифицировать индивида требуется. Первый ответ цивилизации какой? Родитель, отчество! Ах, недостаточно? Получите фамилию, а отчество — на свалку истории. От фамилии-то, положим, никуда не деться. Как ни крути, служит она первейшим средством государственного учета. А куда ж государство без учета? К тому же фамилии настолько неотъемлемо втесались в человеческие жизни, что люди сегодня попросту не мнят себя без них. Без фамилий, конечно, не без жизней, — он фыркнул.

Весьма аргументированная точка зрения, хотя и причудливо изложенная, подумал я. Библиотекарша, исчезнувшая среди многочисленных, высоких, под потолок, стеллажей с книгами, не появлялась.

— Возвращаясь к физике, — продолжил я, — как же, с вашей точки зрения описывается материя и пространство, если без нее?

— Помилуйте, ну неужели сами вы считаете, что описываются они всеми этими заковыристыми формулами и теориями, сменяющими друг друга как времена года, — ответствовал он.

— А как же тогда научно-технический прогресс? — не унимался я, — который, без знания законов физики, невозможен? Исследуя всякий материальный процесс, необходимо знать законы, которым он подчинен…

— Подчинен? Подчинен, вы сказали? — Азар состроил язвительную мину. — Ох и рассмешили вы меня, ох и потешили. Уж если кто кому и подчинен, так уж однозначно закон — исследуемому процессу, никак не наоборот и здесь никаких двух мнений быть не может.

Эта манера говорить, перескакивать, менять тему, была мне знакома. Совсем недавно слышал я подобные разглагольствования. В мою голову начали закрадываться подозрения.

— Ну да ладно, — прервал вдруг Азар сам себя. — Диспуты наши с вами бессмысленны, м-м… Вы, кажется не представились.

— Борис Петрович Чебышев, старший преподаватель кафедры…

— Можете не утруждать себя подробностями. Так вот, Борис Петрович, спор наш глупейший, ибо не предполагает изменения точки зрения ни одной из сторон. Не вижу причин его продолжать.

Я не стал настаивать:

— Хорошо. Но для очереди занятие вполне себе подходящее, — сказал я.

Азар засмеялся, хрипло, какими-то рывками.

— Тут вы, несомненно, правы, — согласился он, — однако очень важно правильно выбрать предмет спора, с тем, чтобы дискуссия не была в тягость, а напротив, несла в себе какую-никакую пользу. Лично для меня, к примеру, гораздо занятнее было бы обсудить предмет ваших поисков во всех этих тяжелых и несомненно очень толковых книгах.

Я вздохнул:

— К сожалению, я не нашел того, что искал. Да и вряд ли найду.

Азар помахал своей книжицей так, словно ему было жарко.

— Немаловажным условием всякого успешного поиска является точное определение его объекта. Правильно ли выбран предмет поиска, вот вопрос.

Я только теперь обратил внимание на книжку в его руках. Тонкая, страниц на тридцать-пятьдесят, в мягкой блестящей обложке, броский рисунок на обложке — обыкновенная мишура, которой обвешивают современные издания, но название! Сказать, что я был потрясен, означает ничего не сказать. "Вавилонское столпотворение — вымысел или реальность." Я попросту подскочил на месте.

— Вы брали книгу здесь, в библиотеке? — несколько поспешно спросил я.

— Эту?

Он насупился и принялся разглядывать цветастую обложку своей книги так, словно увидел впервые.

— А вы сами как думаете, Борис Петрович? — спросил он меня не поднимая головы. — Считаете, что вряд ли библиотека высшего учебного заведения располагает подобного рода литературой?

Подозрения вспыхнули во мне с удвоенной силой. Не может быть, чтобы просто совпадение. Не может быть, чтобы случайно. Не просто так здесь Азар этот.

У меня кровь прилила к лицу.

— Вы от Никанор Никанорыча? — прямо спросил я.

Азар оторвался от книжки и поднял указательный палец.

— Ни в коем случае. Вообще, подобная формулировка меня обижает, если не сказать принижает. Отчего же это я должен вдруг быть от Никанор Никанорыча? Почему не наоборот, скажем, не он от меня?

Он укорительно покачал головой и философски, с какой-то печальной иронией, добавил:

— Все мы тут по своей причине. И уж конечно не причем здесь совершенно Никанор Никанорычи всякие или другие какие наши с вами знакомцы.

Я не ответил. Как партизан, перед лицом врага, вынашивающий хитрый замысел, либо наоборот, затаившийся, твердо решивший не выдавать секрета. Я был уже уверен, что Азар и Никанор Никанорыч — одного поля ягоды. Мне даже пришла в голову мысль: не Азар ли и есть тот самый, припозднившийся, в злополучный вечер на трамвайной остановке, товарищ Никанор Никанорыча, воспоминанием о котором остался только шипящий, словно бы стелящийся голос: "Ваши услуги потребуются позже."

— По правде сказать, подобного рода дознания всегда меня утомляли, — сказал Азар, чуть наклоняясь ко мне, как бы скрытно. — Нету в них никакого действительного смысла, кроме растревоживания и без того взбудораженного к концу трудового дня рассудка. Даже в таком заезженном деле, как следственный допрос, вы знаете, что говорит статистика? Что допрашивающий срывается, выдыхается гораздо раньше, чем допрашиваемый. Допрос, конечно, допросу рознь, но вот статистика говорит так.

Он вальяжно облокотился спиной и локтями на библиотечную стойку, отчего сравнялся со мной в росте. Тонкая книжица по интересующей меня теме, свернутая в трубку, торчала из кармана его пиджака.

— Вижу, вы расстроились. Я попытался бы угадать, от чего именно, ибо говаривают, что философ во мне сгубил замечательнейшего психолога, однако опасаюсь, что мои рассуждения опечалят вас еще больше. Так что поскорее подскажите мне, Борис Петрович. Что вас огорчило помимо того, что мы застряли в очереди? Не самая плохая, отмечу, очередь. Гораздо приятнее она, чем скажем, очередь в столовую.

Азар говорил словно бы без остановки, однако умудрялся точно подмечать и увеличение очереди, и хлопанье двустворчатых дверей читального зала и мой косой взгляд на свернутую книжку в его кармане. Я терпеть не могу, когда подобным образом обращаются с печатной литературой.

— Очевидно, Борис Петрович, я несколько переборщил с напором. Приношу свои извинения, вы вполне вправе не желать ничего обсуждать, с неким, наглым образом, приставшим к вам в библиотечной очереди, вольномыслящим философом. Однако, философ и психолог, сговорившись, сгубили во мне отличнейшего, мой друг, историка, а потому вам действительно могла бы пригодиться моя справка.

Ему, очевидно, доставлял удовольствие звук собственного голоса. Я встречал таких людей раньше. При защите докторской диссертации, к примеру, так вел себя один из слушателей, престарелый академик. Но в ту пору у меня был замечательный помощник, мой научный руководитель, который сам будучи ученым с именем не стеснялся вежливо прерывать говоруна.

Из-за высоченного стеллажа с торчащими в разные стороны обтертыми обложками, появилась седая библиотекарша в кофте. Без объяснений, деловито, словно не ее только что в течении пятнадцати минут дожидалась немалочисленная аудитория, она прошла к стойке, села на стул, после чего с некоторой нервностью, в которой читалось ее неудовольствие от собравшегося количества "книголюбов", обратилась к студенту, стоящему первым в очереди:

— Не будем задерживать очередь, молодой человек. Что вам угодно?

Но прежде чем молодой человек ответил на сей незатейливый вопрос, в разговор встрял, кто бы вы подумали, — Азар.

— А угодно нам, всемилостивейшая мадам, осведомиться, где же это вы изволили пребывать в то самое время, когда мы, простые, с позволения сказать, смертные, битые четверть часа толкаемся в очереди, пытаясь сдать признанную нами же абсолютно несостоятельной литературу.

Тирада Азара, как ни странно, подействовала куда больше на публику, собравшуюся в читальном зале, нежели, собственно, на ту, кому предназначалась, — на библиотекаря. Она подняла на него усталые глаза в очках, после чего негромко ответила:

— Все сдадутся, не переживайте.

Этот простой ответ неожиданно удовлетворил Азара, да настолько, что он понимающе кивнул и пошел прочь, к выходу, оставив тем самым свое выстраданное место в очереди.

Страсти, если они и были, улеглись в пять секунд. Библиотекарша заработала оперативно, корешки с пометками запрыгали в ее опытных пальцах, очередь зашевелилась, задвигалась. При виде ее расторопной методичной работы и думать расхотелось о подозрениях моих. Может выдумал я себе все? Совпадения темы книжки — вещь случайная. Скорее всего она и послужила поводом к тому, чтобы Азар мною заинтересовался. Да и вообще, сам я завел с ним разговор. А Азар, необычное все-таки имя, вероятно, понял, что начал меня обременять своей персоной и решил, что разумнее будет сдать литературу в другой день, без очереди. Он ведь философ. Значит работает здесь, в третьем здании. Вполне себе разумное, несложное объяснение.

Подошла моя очередь и я тяжело хлопнул о стол стопкой своих томов. Библиотекарша забрала мои книги, оперативно рассовала корешки в карманы обложек и вернула мой читательский билет. Я направился к выходу, почти уже убежденный, в справедливости вот такой, достаточно логичной версии. Не имеет, наверняка, Азар отношения к Никанор Никанорычу. Да ведь он, пожалуй, и не сказал ничего такого, что дало бы мне повод в этом усомниться.

— Простите, Борис Петрович, — прервал меня знакомый голос. — Не хочется пресекать ваши чуткие оправдательные умозаключения по моему поводу, поэтому сразу оговорюсь, дабы избежать в дальнейшем недоразумений. Я есть именно и абсолютно тот самый знакомец Никанор Никанорыча, которого не разглядели вы в замечательный октябрьский вечер на трамвайной остановке.

Азар стоял в дверном проеме читального зала тощий, возвышающийся надо мной чуть не на голову, с тонкой ухмылкой, просвечивающей сквозь речь и острым, неприятным взглядом. Он явился мне совсем в другом свете, отличном от того эксцентричного философа, которым он рекомендовался вначале.

— Ни в коем разе не сердитесь. Я не могу похвастать тем, что говорил вам исключительную правду, однако же и упрекнуть меня в откровенном введении вас в заблуждение нельзя. Говоря дипломатическим языком, кое о чем я умолчал.

Он лишь "умолчал". Этим же качеством примечателен был Никанор Никанорыч — говорить так, чтобы умолчать ровно суть. Я безмолвствовал, рассматривая Азара, пытаясь хотя бы отдаленно предположить, что могло связывать меня с этими двумя — им и с Никанор Никанорычем, такими разными, но одновременно и необъяснимо схожими.

Азар тем временем, выждав паузу, которую можно расценивать как извинительную, если только вы не знаете Азара, как-то обыденно и просто сказал:

— Давайте уже покинем сей ничтожный чертог знанья, и обсудим наконец вопрос, которым вы по-настоящему интересуетесь и который собственно привел вас сюда.

Я почти не удивился, что Азару известна цель моего визита в библиотеку, как и настоящий предмет поиска. Это показалось мне даже забавным, что есть вот замечательные товарищи — Никанор Никанорыч и Азар. Ходят они по очереди ко мне, доносят мысли, разъясняют намеки и совпадения. По очереди ходят, не скопом. Порядок то есть некоторый наблюдается в этом хаосе потертых портфелей, Библий с фольговыми закладками и снов о вавилонской истории.

— Вечер сегодня намечается решительно хорошим, — говорил тем временем Азар. — Время позднее, а на улице уют и покой. Мороз, как говаривал Аспушкин, и солнце. Очевидно упустил любимейший ваш поэт куда более замечательную картину — мороз и полная луна.

Я по-прежнему стоял, переминаясь, у выхода из читального зала, замечая краем глаза, что загораживаем мы с Азаром выход из читального зала из-за моей нерешительности. Я двинулся вперед и Азар услужливо посторонился, пропуская меня. Я обратил внимание, что книжица по-прежнему торчала из бокового кармана его пиджака.

— Куда мы идем? — осведомился я.

Взгляд Азара сделался удивленным.

— Вы идете, Борис Петрович, вы и никто другой. Я лишь смиренно надеюсь проследовать с вами часть пути, дабы внести ясность в возникшие неурядицы.

Выйдя из читального зала, мы прошли по широкому коридору с фигурными плинтусами, спустились по лестнице и свернули в гардероб, где к моему удивлению среди бесчисленных металлических вешалок с номерками, на самом краю висели мое сине-серое пальто, рядом с длинным прямым черным пальто Азара. За это время мы не обменялись ни словом. Я молчал, чувствуя не то, чтобы неловкость, но словно находясь под гнетом. Азар же, недавно еще болтавший без умолку, тоже отчего-то насупился и следовал за мной безмолвной тенью.

Мы прошли мимо вахтера, читающего сквозь накатывающую дрему газету. Он, дряхлый дед, взглядом полнейшего безразличия скользнул по мне, потом по Азару и снова вернулся к газете. Я толкнул тяжелые, трехметровой высоты, двери и мы вышли в безветренный лунный вечер. Похолодало, воздух как бы застыл и эта морозная масса увесисто окатила меня по выходу из теплого университетского чрева. Безлюдная, тщательно выскобленный от снега территория перед входом была хорошо освещена и создавалась мнимая граница между "тут", перед зданием — от круглой площадки с бюстом академика до высокого палисада, и "там" — на границе университетских фонарей, где разбегалась в обе стороны пешеходная дорожка, мелькали редкие тени машин и темнели холодные голые деревья.

— Теперь, Борис Петрович, — прервал молчание Азар, — когда вы несколько пришли в себя и относитесь ко мне если и не со спокойствием, то хотя бы со смирением, пришло время поговорить.

Он возвел глаза к чистому, прозрачному небу.

— Вечер сегодня положительно хорош. Просветить вас, Борис Петрович, примечательностью сегодняшнего, непохожего-на-другие, вечера?

— Сделайте одолжение, — буркнул я.

Азар изобразил на лице умиление.

В отличие от меня, носящего зимнюю шерстяную шапку с отворотом, Азар носил шерстяное кепи, которые не прикрывало ушей, отчего они торчали в разные стороны чуть не ортогонально голым вискам.

— Не просите, не стану! Удовольствие портить не имею, если хотите, права. Сюрприз! Сами все узнаете, не позже чем через… сколько же?

Продолжая шарить лукавым взглядом по сторонам, Азар сунул правую руку под запах пальто. Оттуда он извлек пузатые карманные часы на цепочке и с небрежной важностью щелкнув миниатюрным замком, отворил циферблат и протянул их ко мне.

Часы показывали пятнадцать минут девятого.

— Ну что, убедились? — упрекнул меня Азар неизвестно в чем. — Замечательнейшее детское время, подходящее вполне чтобы пойти отужинать в какой-нибудь приличный ресторан, вместо того, чтобы абсолютнейше по-мещански тщиться о том, как добраться до дому.

В выпуклом стекле часов, с латинской надписью на циферблате, отражались скачущие университетские фонари и необычайно четко желтое пятнистое блюдце луны.

Азар захлопнул крышку и спрятал часы под пальто. Я еще перед гардеробом отметил это его черное пальто. Вид оно имело отличный. Однобортное, идеального вороного цвета, плотной ткани с отложным воротником. Из того немногого, что я знал о пальто, ткань эта носила название лоден и подобный прямой, без наружных швов и карманов крой имел австрийские корни. Мечтал я тоже когда-нибудь завести себе такое пальто.

— И я немедленнейше пригласил бы вас оттрапезничать, Борис Петрович, — продолжал Азар, — если бы не обстоятельство, которое наряду с вашими благородными историческими исканиями, свело нас сегодня вместе. Обстоятельство это особенное и я не возьмусь даже пока предполагать, каков будет итог сегодняшнего вечера. Поэтому с ужином, в… да хоть в "Чайке"… — произнеся название известного ресторана Азар замялся, — собственно, не мой сей город, я и не претендую. С ужином придется повременить. Пойдемте.

Мы вышли на аллею, которую с одной стороны подпирал университетский палисад с крашенными кирпичными столбами и копьеверхими стальными секциями над цокольной плитой, а с другой припорошенная снегом полоса газона с липами с белыми крашенными стволами. Дорожка убегала далеко до самого перекрестка, где маячили разноцветные огни проезжей части.

Азар вежливым жестом предложил мне пройти. Я двинулся по аллее, тем более направление вело в том числе и к остановке моего автобуса. Внутренне при этом я уже смирился, что автобус, это вероятно совсем не то обстоятельство, которое уготовил для меня Азар. В этой ситуации, равно как и во всех предыдущих, связанных с Никанор Никанорычем, я был лишь ведомым.

Какое-то время мы шли бок о бок молча. Азар отнюдь не был менее разговорчив, чем Никанор Никанорыч, просто блистал он словоблудием как-то более направленно, точечно, что ли. На этот раз разговор завел я.

— Вы упомянули, что вы не из нашего города?

— Дорогой мой, Борис Петрович, — немедленно ответствовал Азар. — Лично я считаю, что гораздо более короткого знакомства, чем наше с вами достаточно, чтобы определить, откуда человек родом. Возьмем, к примеру, вас. Я вижу в вас совершеннейший образчик жителя города N. Со всеми его достоинствами, недостатками, наивностями и дырами понятийно-ценностного аппарата. Говор местный, если хотите, акцент даже легкий у вас имеется. Посему признать меня местным невозможно ну совсем никак. А вот взялись бы вы угадать мое происхождение?

Я пожал плечами.

— Нет. Сказать по правде ваша привычка говорить и манеры, отличают вас от всех, с кем мне приходилось общаться. Поэтому отнести вас к какой-то конкретной местности или национальности я не могу.

— Умение маскироваться — одно из примечательнейших качеств современного человека. Я овладел им в совершенстве в Пруссии.

Насколько мне не изменяла память, на современной карте не было такой страны.

— Хотя — вру! — тут же поправился Азар, — Пруссия, Пруссия… Нет. Случилось это в одном далеком восточном государстве, настоящее название которого искажено переплетением языковых групп настолько, что не стоит о нем и говорить.

Он похоже счел свое рассуждение подходящим ответом, потому что снова замолчал.

— Вы много путешествовали в свое время? — опять, как бы невзначай, спросил я.

— Прескверный вопрос, Борис Петрович. Ну разве можно обращаться к кому бы то ни было, формулируя вопрос таким образом? Что значит это ваше "в свое время", позвольте спросить? То есть сейчас уже не мое время, так что ли? Некрасиво, Борис Петрович. Иной бы оскорбился. Я, однако понимая, что вы это не со зла, а исключительно по причине технического своего прошлого, отвечу: да, ой как много! Так много, что ни в какой голове не уложится. Ни в вашей, ни в убеленной сединами, взлохмаченной голове любимого вашего Альберта Эйнштейна. Не без гордости могу добавить, что совсем немного найдется уголков на Земле, на которые не ступала бы моя нога.

Я вспомнил про словоохотливого Никанор Никанорыча и подумал, что тот ответил бы на этот вопрос точно так же. Много слов и крупица смысла. Разница между этими двумя была в том, что Никанор Никанорыч нарочно выставлял себя в некотором курьезном свете, Азар же напротив, был не прочь блеснуть знанием и погордиться собой.

Раз уж отказался Азар делиться со мной информацией относительно себя и нашей прогулки, то я подумал о том, что можно поиспользовать его хотя бы как историка:

— Может быть, пока мы идем "туда, не знаю куда", вы расскажете мне об "объекте моих поисков", о древнем Вавилоне? — спросил я.

Азар с хитрецой покосился на меня.

— Я, пожалуй, приподниму частично завесу. Идем мы повидать одну нашу с вами старую знакомую. Не очень-то для нее выдался вечерок. Бывали лучше, чего лукавить. Прескверный, прямо скажем, вечер. Вот посмотришь на эти тихие липы, на замечательную прибывающую луну и подумаешь, может ли быть чудеснее и покойнее настрой и положение? Но у нашей с вами знакомицы вечер не задался, такая вот относительность. Мы с вами конечно не оставим ее, несчастную в злополучный час. Не обделим, так сказать, драгоценнейшим нашим, а особенно вашим, вниманием.

Я ждал продолжения, но Азар замолк на несколько мгновений. После чего перескочил на другую тему.

— Однако, вы совершенно правы, предлагая скрасить ожидание разговором о теме ничуть не менее трепещущей, хотя и старой, и многими позабытой: Вавилонское царство в древнем Двуречьи.

Такова уж была необъяснимая природа моих новых знакомцев, что говорили они только когда считали нужным, в остальное время лавинообразно сыпля историческими фактами, своими же афоризмами и прочей белибердой, словно смеясь над избирательной забывчивостью человеческой памяти.

Азар вдруг встал. Мы были на полпути к перекрестку, освещаемые только тусклым оконным светом с разных сторон аллеи — третьего здания моего университета и зданием медицинского университета с обратной стороны проезжей части. Наш университет выигрывал с отрывом по количеству горящих окон.

— Я предложу здесь остановиться ненадолго, Борис Петрович. По двум причинам. Во-первых, если уж решили заговорить мы об исторических событиях, к которым я питаю профессиональную слабость, то делать это за ходьбой не очень удобно, а даже и вредно, ибо не позволяет в должной степени заострить внимание. Ведь точка зрения, которую вы услышите, будет отличной от той, к которой привыкли ортодоксальные историки. Ну а во-вторых, ввиду того, что надлежит нам стать свидетелями и участниками некоторых обстоятельств, которые назвал бы я зауряднейшими, если б, Борис Петрович, не вы, то я считаю своим долгом взбодрить себя в предвкушении. А это ничто не сделает лучше, чем рюмочка замечательного французского коньяку из одноименного города.

Азар снова плутовски поглядел на меня, после чего приподнял свой дипломат… Я только сейчас обнаружил, что Азар в какой-то момент времени обзавелся этим удивительным и несколько устаревшим аксессуаром — дипломатом. Совершеннейше точно я был уверен, что от читального зала до фойе, никакого дипломата при Азаре не было. Да и после того, как облачились мы в верхнее, не припоминал я никакого дипломата. Вышли мы из университета, доставал Азар часы. Я не мог вспомнить, где же в это время была вторая его рука. Теперь же блестящий черный кейс, с гладкой костяной ручкой, словно бы непосредственно состоял в родстве с аккуратнейшим, худым Азаром и его длинным, до пят, пальто, такой же идеальной черноты.

— Дипломат, — произнес я мрачно. Наверное, таким же тоном в средневековье читался аутодафе, приговор испанской инквизиции.

— Попрошу, Борис Петрович, не принимать близко к сердцу. Исключительно по необходимости используется сия принадлежность деловой части граждан. Не в кармане же прикажете коньяк носить, право слово.

Щелкнув хромированными замками, Азар отворил дипломат ровно настолько, чтобы невозможно было увидеть, что в нем и снова каверзно глянул на меня. Сунувшись в пугающую тьмой щель, он извлек оттуда тонкую, продолговатую бутыль без этикетки и две миниатюрные металлические рюмки на тонких ножках, ловко удерживая все это одной рукой.

— Не поверите, если скажу какого года выдержки коньяк, — ухмыльнулся Азар.

Бутылка была почата, около трети содержимого отсутствовало. Пробка была вклинена наполовину, показывая как бы, что бутылью пользовались, судя по всему, совсем недавно.

— Древен, собака, древен, как мир, — продолжал он, — О Франциске Первом Валуа слыхивали? Земляки, с коньячком-то, между прочим. И почти что ровесники.

Каким-то непостижимым образом, Азар умудрился захлопнуть дипломат и ровненько уложить его на растопыренной левой ладони, образовав таким образом прямоугольную столешницу. Все остальные манипуляции ловко и гибко проделывал он правой рукой, демонстрируя чудеса эквилибристики. Он быстро и умело раскидал рюмки по разные стороны "столика". Я обратил внимание на то, что обит дипломат был материалом на подобие мягкой кожи, как бы приглушающим звуки и одновременно препятствующий скольжению. Сферические основания миниатюрных кубков словно вросли в черную поверхность. Бросив прежний глумливый взгляд на меня, Азар аккуратно взял пробку зубами, потянул. Глухим щелчком пробковый дуб выпрыгнул наружу из тесной горловины и в сухом морозном воздухе разнесся тонкий запах превосходного, скажу без обиняков, коньяка. Пожалуй, все, что я называл коньяком до того момента ни шло ни в какое сравнение с одним только этим запахом.

Азар выплюнул пробку на плоскость дипломата.

— Нравится? — спросил он. — О, единственно этот запах. Ничто не сравнится с ним, уж вы мне поверьте.

Он с прежней ловкостью разлил коньяк в рюмки, умудрившись в обоих случаях выдержать до крайнего уровня, позволительного посудой, ни капли не пролив.

— Итак, Борис Петрович, позвольте предложить тост, — сказал он, поставив бутылку в центр "столика" и беря рюмку двумя пальцами. — Я весьма своеобразный оратор, в чем сегодня вы имели удовольствие убедиться, однако же люблю красивые тосты, моя, так сказать, слабость, а посему предложу вам сегодня один. Добавлю также, для складывания у вас полнейшей картины моего характера, что терпеть не могу престарелые бородатые тосты, то есть переписанные, переуслышанные, пере- какие угодно. Тост должен быть недлинн, свеж и ярок, вот что главное. Посему, на ваш авторитетный суд выношу следующее: выпьем, Борис Петрович, за веру, вернуть которую куда сложней, чем потерять.

Ночь стояла ясная и лунная. Голые липы тянули многосуставные пальцы-ветки вверх, в пустую темноту. Пустая аллея эта, кирпичный заборный цоколь с одной стороны и усыпанный снегом газон с другой создавали некоторый необъяснимый уют в нашей внезапном вечернем застолье.

— Берите же, Борис Петрович, немедленно берите и пригубляйте замечательный сей коньяк. А я тем временем чуточку запоздало открою нашу с вами дискуссию о славной девушке Шаммурамат с изломанной судьбою. Регулярной истории известна она под несколько искаженным именем — Семирамида.

Азар пристально смотрел на меня, замечая, как немедленно превратился я в слух при упоминании этого имени.

— Однако же, Борис Петрович, в замечательной этой вавилонской истории нельзя не отметить некоторой откровенной беспечности любимого моего персонажа Бильгамешу. Ведь был он предупрежден неоднократно, указывалось ему на опасности, однако же распорядился он по-своему. И прошу отметить, что в литературе, в особенности в "Книге книг", посвящен ему совсем скромный стих, и не связанный совсем с его ролью в становлении вавилонской государственности, а роль его тут наиглавнейшая. Напротив, "Книга книг", которой поделился с вами Никанор Никанорыч в свойственной ему беспардонной манере, повествует о закате империи. Я опущу здесь мифологию и окрас, который был придан падению Вавилона в этом издании. Как говорится, историю пишут поэты под пытливыми взглядами царей, исходя из неудач, обид и государственной целесообразности. Поэтому мы с вами не будем пенять авторам за изящный аллегорический слог и откровенное порой вранье. Однако же признаем, что возвеличивание Вавилона целиком и полностью заслуга Бильгамешу, равно как и падение его знаменовалось тем самым эпизодом на крыше недостроенного зиккурата с вовлечением девушки Шаммурамат из славной аморейской семьи. Добавлю еще, что обещание свое, данное Бильгамешу той ночью, она ответственно исполнила. Вавилонского царя современная история знает то ли как Нимрода, то ли как героя древней сказки-эпоса Гильгамеша.

Я теперь тоже смотрел прямо на Азара. Так и стояли мы, глаза в глаза.

— Балу из древнего Вавилона, это Никанор Никанорыч? — спросил я.

Азар опустил с улыбкой глаза. Но только лишь за тем чтобы коротким движением пальцев с рюмкой указать на мой наполненный кубок.

— Здесь, Борис Петрович, я возьму на себя смелость настоять на том, чтобы вы выпили прежде чем мы продолжим. Уверяю вас, другого шанса пригубить такое чудо может и не случиться.

Азар молчаливо дождался, пока я послушно возьму в руку изящную рюмку и только после этого поднес свою к лицу и в глубочайшем удовольствии поводил ею у носа.

— Поглядите, Борис Петрович, — как бы между делом кивнул он в сторону дороги. — Вот собственно то самое, что расстроило наш с вами ужин в ресторане.

В тот момент я прикоснулся губами к до краев разлитому коньяку и несколько затерялся в облаке аромата и вкуса, в котором смешались и не пробованная мною глубочайшая мягкость, и выдержанная структурность, я услышал запахи цветов, пронизанные нотой обожженного дуба. Прокатившись по небу, изысканная коньячная волна ушла внутрь, оставив ароматное тепло. Я посмотрел туда, куда указал Азар.

У самого конца аллеи, там, где кирпичный забор под прямым углом сворачивал влево и разливался в разные стороны широкий крестообразный перекресток, я разглядел четыре фигуры. Они не вышли на освещенный уголок у светофора, а стояли как бы скрыто в тени аллеи. Видны были темные куртки и шапки. Двое сидели на корточках посреди тротуара и дымили, один сидел на крашенном козырьке заборного цоколя, облокотившись спиной о металлическую секцию. Четвертый стоял прямо, держа обе руки в карманах и покачивался. Я подумал сначала, что он пританцовывает, но потом догадался, что совершал он девиации под воздействием некоторых других, внутренних процессов. Не только мы с Азаром определенным образом расслаблялись в конце трудового дня.

— Обратите внимание, — вмешался в мои мысли Азар, — на позорнейшую, принимая во внимание наш с вами эксклюзив, порожнюю бутылку в руке сидящего на заборе. Водка, дорогой мой, она самая!

Эта четверка, темная, сутулая, вытащила из глубин моей памяти воспоминания о собственном отрочестве. О полуночных дворовых посиделках, о смехе, злом, кашляющем, о том, как грызлись между собой соседние районы и опасно было вечером выходить на улицу.

— Поглядите, Борис Петрович, — раздавался в унисон моим мыслям голос Азара. — Вы конечно совсем другой теперь человек и свой щелчок по носу своевременно получили, но не напоминают ли вам эти беззаботные ребята деньки беспечной вашей юности?

Как бы отзываясь на мои воспоминания, я увидел еще один, пятый силуэт, двигающийся навстречу нетрезвой компании со стороны перекрестка. В марево дорожных огней я не мог разглядеть точнее, однако же почувствовал, что фигура принадлежит девушке. Путь ее лежал в аккурат через развалившуюся четверку. Я не мог оторвать взгляда от этой картины.

Вот они все разом повернули головы в ее сторону, мне показалось даже, что услышал я обрывки слов, потом она прошла мимо и я заметил, как ускорились ее шаги.

— Вот вы, — тараторил у самого моего уха Азар, — примечательны, кроме прочих заслуг, еще и неубиенной верой в человеческое существо. Верой, даже некоторою внутренней, не то, чтобы вы могли аргументированно отстоять свою позицию в споре. Собственный опыт, пожалуй, вас должен бы склонять к обратному. Но такая иррациональная убежденность, скажу я вам, — заслуживает похвалы.

Слова его неслись фоном, и смысл их как будто запаздывал и доходил до меня позже, может быть даже совсем не в этот день. Я весь сосредоточен был там, на краю аллеи.

Я увидел, как один из молодых людей махнул рукой вслед удаляющейся фигурке и хрипло гоготнул. Остальные негромко поддержали этот уродливый жуткий смех. Я словно находился там, среди них и чувствовал, как происходит то, что называется предпосылкой преступления, осязал, видел их потерявшие человеческое, налитые глаза, искаженные пьяной обвислостью физиономии. Чувствовал, оставаясь в пятидесяти шагах поодаль, в тени, рядом с Азаром, сжимая в холодных пальцах рюмку французского коньяку.

Молодые люди поднялись и двинулись за девушкой. Я увидел, как тот, что сидел на заборе рванулся за ней и она, услышав, остановилась и обернулась смело, дерзко. Он подошел к ней вплотную и попытался схватить за рукав. Она дернула рукой, избавляясь от захвата.

Странно, я смотрел будто бы немое кино. Иногда доносились, а может быть только воображал я себе, неприятные гортанные звуки и смех, исходящие от четверки, но ни речи их, ни голоса девушки я не слышал. Притом, что разговор велся, и видел я как покачиваются головы и ее резкие нервные движения. Мне в спину фоном неслись слова Азара:

— При этом, справедливости ради отмечу я, что предпосылок для вашей убежденности практически никаких. Ведь тут, как в науке все должно основываться на точных, порой даже лишнего, фактах. Против фактов, как шутят угрюмые прокуроры, — не попрешь.

Тем временем подоспели трое приятелей того, резвого. Они обступили девушку со всех сторон, оставив ей только кирпичный столб забора за спиной. Я видел, как сделала она неуверенный шаг назад и почувствовал как будто ее смятение и страх. Но все еще стоял, скованный, нерешительный, словно парализованный, не могучи оторвать взгляда.

— Ох уж эти мне факты! — говорил Азар, — О, как жестоки бывают они, как отрезвляют порой от высоких представлений о человеке, студенте. Венец природы, творение божественного произвола, прошу прощения, промысла.

Сквозь слова Азара, режущие мое сознание, я услышал теперь другие звуки.

Один из нападавших, хлестко разбил о забор бутылку, оставив в ладони только горловину и рваный кусок расширяющейся полусферы. Такое приспособление носило название "розочка" и было популярно среди отчаянных хулиганов моего времени. Острые стеклянные края "розочки" были опаснее ножа.

Я видел, как девушка закрыла лицо руками, прижавшись спиной к заборному столбу. Мне показался знакомым ее короткий светлый полушубок.

Звуки вернулись, будто спущенные с поводка псы. С перекрестка послышались жужжание машин, скрип снега, и я услышал голоса.

— Что, сука, зауважала нас теперь, заскулила? — рычал тот, что с розочкой.

Он свободной рукой наотмашь дал заложнице пощечину по закрытому ладонями лицу. Она неловко упала на колени, сползши по кирпичному столбу.

— Отпустите! — всхлипнула она.

Голос ее, высокий, женский, как будто даже знакомый, отрезвил меня окончательно. Я бросил рюмку и портфель, и рванул с места.

— А случилась бы с вашими убеждениями какая-нибудь неприятность, — продолжал дребезжать в голове голос Азара, — если бы вы, скажем, узнали, совершеннейше случайно, что двое из разбойников — студенты вашего любимого ВУЗа? Не бывшие студенты, настоящие. Каковой бы тогда стала ваша светлая вера?

Я бежал, не помня себя, неуклюже, потому что довольно давно уже не бегал. Эти пятьдесят шагов ужасно медленно превращались в сорок, тридцать.

— Что с нее взять, то? — слышал я тихий нетрезвый голос одного их нападавших. — Нищая студентка из общаги.

— С бабы всегда есть что взять, — хрипло усмехнулся тот, что с розочкой.

— Всякая вера есть продукт долгой, кропотливейшей работы над собой, — лился голос Азара, оставшегося далеко позади. — Труден, труден путь к обретению веры и как же коротка дорога в заднем направлении. И вот думает человек, что последнее рукоприкладство осталось далеко в лихой его юности, и что не при каких обстоятельствах не желал бы он поднять на человека руку снова. А обстоятельства, р-раз и ставят ему неприятнейшую подножку.

Я с размаху налетел на стоявшего полу-боком, полу-спиной ко мне скалящегося молодчика и вместе с ним свалили мы второго. Мы упали на асфальт и я почувствовал, что ободрал свою ладонь о кладку забора. Я навалился на двоих нелепо дрыгающихся молодчиков, оставшись спиной к остальным.

— Это еще кто здесь? — услышал я обсценный хриплый крик и почувствовал, как меня хватают за плечи и швыряют куда-то через аллею на газон, к липам.

У меня сбилось дыхание и я неловко забарахтался в снегу у ствола со следами прошлогодней белой краски, ожидая, что немедленно набросятся на меня сзади.

— Ох, Борис Петрович, как же неуравновешенно относитесь вы к, как не крути, одной из сторон человеческой жизни.

Голос Азара, близкий, пришедший откуда-то даже сверху, настиг меня, стоящего на четвереньках, вывалявшегося в снегу, не успевшего еще извернуться и вскочить на ноги. Снова, как несколько минут назад, не считая вездесущего Азарового голоса меня окружала гнетущая неестественная тишина. Я поспешно повернул голову и тут же все вернулось на свои места: налетевший ветер, проезжая часть, шепот оголенных липовых крон.

Четверка молодых людей, сбившись плотной массой сидели на дорожке, у забора. Азар стоял надо мной, длинный, черный, худой, в аккуратном кепи, со смоляным дипломатом и моим портфелем, поглядывающий на "виновников торжества" с вечной своей усмешкой. А те ежились, жались друг к другу, застращанные, разбитые, словно бы трясясь от непонятного страха, глядя в землю, на себя.

— Поднимайтесь, Борис Петрович. Не желаете возразить мне?

Меньше всего в тот момент я думал о каких бы то ни было возражениях. Взявшись за холодный ствол, я поднялся.

— Что произошло?

— З-з-здравствуй-йте, Борис Петрович, — услышал я из-за спины Азара девичий голос.

Рядом с Азаром, прячась в длинной его тени, вытирая слезы и потекшую косметику, стояла Маша Шагина. Ее короткий мохнатый полушубок, по которому я сразу узнал ее, был разорван у воротника, свалян черными мокрыми пятнами грязи. Она безуспешно пыталась заправить беспорядочно свисающие волосы. Смятую шерстяную шапку с темной матерчатой сумкой она стискивала подмышкой.

Маша судорожно вздохнула.

— С-спасибо вам.

— О, да, милая моя Мария, — ответил Азар, — Помощь наша пришлась к месту, скажу без ложной скромности. Однако сразу же оговорюсь, заслуга здесь единственно Бориса Петровича, никак не моя, — длинный палец Азара уперся в грязный след на моем пальто. — Как истинный человеколюб, он поспешил на помощь и подобно китайскому барсу поверг супостатов наземь. Не во всяком ВУЗе, уж вы мне поверьте, найдется столь самоотверженный преподаватель.

Азар имел удивительное свойство, во время разговора, то выдвигаться на первый план, так что вставить свое было практически невозможно, то, напротив, как бы отступать со сцены в фон, и речь его при этом нисколько не мешала, а даже облегчала разговор. Вот и сейчас голос его словно бы отступил.

— Добрый вечер, Мария, — сказал я, не дождавшись, по-моему, когда Азар закончит. — Все ли у вас в порядке?

Я шагнул на аллею за спиной у Азара, по ходу отряхиваясь от снега.

Мария испуганно переводила слезящийся взгляд с меня на Азара. Азар же все это время, даже читая речь, неотрывно с каким-то хищным удовлетворением следил за четверкой у забора. А те молчали и не пытались никаким образом сопротивляться или попросту ретироваться.

— Д-да, кажется все хорошо, — она избегала смотреть на напавших, отвернув от них голову.

— Как вы предполагаете, Борис Петрович, — снова встрял Азар, — какого наказания было бы довольно для этих? Возможно — обыкновенной сдачи властям, ведь, придется им там куда хуже, нежели Марии некоторое время назад. Ох уж эти мне любящие свою работу дежурные ночной смены. Ведь они, помимо всего прочего, отцы своих дочерей, которые в данной ситуации тоже оказались, пусть под косвенным, но ударом.

Маша Шагина смотрела теперь на Азара широко открыв глаза.

— Один из таких мастеров, капитан патрульно-постовой службы Юрь Михалч Филинов, будет здесь через минуту.

— Вы вызвали милицию? — спросил я.

— Ну-ну, Борис Петрович, не отказывайте нашей доблестной милицейской службе в чуткости и проницательности. Милиция сама соизволила явиться, ощущая, по всей видимости некую неловкость из-за того, что не им достанутся лавры героя, спасшего барышню.

Действительно, со стороны перекрестка, к нам на улицу свернула мигающая визжащая милицейская машина УАЗ. Она в несколько секунд долетела до нас, затормозив с глухим скрежетом. Растворив одновременно три дверцы — по числу людей внутри — растрепанные мятые стражи правопорядка в серых нарядах высыпались наружу. Мне показалось, что из машины даже вырвался пар, так они там надышали.

— Что тут у нас? — отдуваясь, спросил толстый, усатый и высокий, судя по погонам, капитан, вышедший с переднего пассажирского места.

— У вас тут вопиющий случай нарушения, товарищ Филинов, — ответил за всех сразу Азар. — Преступление, остановленное единственно смелостью и отважностью рядового прохожего, имело целью ограбить милую девицу, а может чего и похлеще. Благо еще рядовые прохожие не перевелись у нас, а то прямо предположить опасаюсь, что могло бы случиться, покуда бравая милиция предавалась утехам со спиртным.

Трое в форме как один посмотрели на Азара. Я теперь только заметил, не у капитана Филинова, а у его коллеги, сержанта с заднего сиденья, в глазах поволоку и некоторую повышенную скученность. А потом и у капитана.

— Мы, правда, и сами грешны в последнем, — миролюбиво добавил Азар, — однако у нас имеется на этот счет железное оправданье: после трудового дня, никак не во время.

Затем произошла некоторая странность. Словно все дальнейшее происходило со мной спешно и в полудреме. Отчего-то не призвали нас с Азаром проследовать как свидетелей в отделение, отчего-то милиция составляла протокол тут же сама, на капоте УАЗика, подложив под строгий бланк Азаров дипломат и слушая его предлинное объяснение с жестикуляцией и исторической справкой. Отчего-то Маша Шагина, пугливо жавшись ко мне, не добавила ни слова к нелепейшей картине преступления, нарисованной Азаром, только испуганно глядела на него, как и те, у забора. А милиционеры виновато отводили глаза и обходили стороной ее и меня, шныряя между виновниками и машиной.

В памяти остались краткие эпизоды-вспышки: початый французский коньяк, настырно прилагаемый Азаром к делу в качестве улики; оплеуха, что озверело отвесил Филинов одному из преступников, так что голова виноватого резко дернулась и показалось мне, что шея его не выдержит, оплеуха просто так, без причины, но с жестокостью не уступающей ихней, умноженной чувством безнаказанности; вялые, безвольные шаги преступников к подоспевшим милицейским машинам, с единственно живыми глазами, точнее взглядами, обращенным на разглагольствующего Азара, взглядами смертельного ужаса, боязни, невиданной мною раньше; скомканное прощание с Машей Шагиной, дрожащей, потерянной; чужой и пустой взгляд ее в окне уносящегося УАЗика; полная луна, переливающаяся, яркая, словно улыбающаяся опустевшей аллее; и я, заботливо усаженный дополнительно прибывшим экипажем ППС, который ни слова не сказавши за всю дорогу, ответственно доставил меня до дому.

Глава 7. Отрочество

Подошло время для второго отступления от основного сюжета, с тем, чтобы продолжить знакомство с моей, Бориса Петровича Чебышева, биографией. Биографией совсем не яркой, однако же, чем глубже погружаюсь я в повествование, тем более значимыми кажутся мне эпизоды моего взросления, тем связаннее и осмысленнее становится общая картина.

Завершающая часть изложения школьных моих лет, могла создать впечатление, будто извилистая и несколько печальная часть жизненного моего пути закончилась, забрезжил новый рассвет, и вот уже подступали счастливые времена, когда нашел я свою научную нишу, и нейронные сети, поначалу как изучаемая дисциплина, а затем как научная цель, стали входить в мою жизнь. Вынужден я разочаровать своего читателя, тщетно пытающегося угадать, где же из банальнейшей бытовой биографии начинает проступать составляющая научная, положенная в основу сюжета. Совсем не прямой была протаптываемая мною тропа, завершившаяся очередным переездом и подведением промежуточных итогов.

К моменту, когда подходил к концу мой выпускной год и наступало время выбирать, куда поступать, куда двигаться дальше, случились события, снова скривившие, начавшую было выпрямляться, нитку моего взросления. Окончание школы знаменовалось многочисленными контрольными работами, которые с одной стороны обязаны были подвести некоторый итог, зафиксировать уровень знаний, а с другой добавить еще одно оценочное очко для полноценного расчета аттестата. Я совершеннейше не могу похвастать тем, что учился стабильно хорошо или отлично. В условиях школьных моих дерганий и кризисов, я пропадал, намеренно пропускал занятия и прятался; вначале потому, что был частью хулиганского своего района, а потом избегая опасного пересечения с прошлым. Однако же в выпускной мой год, в особенности вторую его половину, когда кроме учебы не осталось у меня ничего, а что врывалось, я тщательно и пугливо от себя отпихивал, удалось мне сосредоточиться на знаниях. К концу года я подошел отличником по главным дисциплинам: математикам, русскому с литературой и, как ни странно, химии. С физкультурой дружбы у меня никогда не водилось, я был одним из самых низкорослых в классе, а уж когда сделался изгоем, избегал ее всячески, так как здесь скрывалась наибольшая вероятность встречи с дюжими местными хулиганами.

За четыре месяца до завершения учебного года, в школу пришла новая престарелая учительница старших классов по математике, весьма своеобразно оценивавшая знания учеников в своем предмете. Она крайне не жаловала тех, кто старался не высовываться, в частности, не рвался отвечать у доски. Отразилось ее скептическое ко мне отношение на годовой контрольной, когда описка, обыкновенно прощаемая другим, стоила мне пятерки, а среднее арифметическое отличной годовой оценки и контрольной на "четыре", удалила пятерку алгебру из моего аттестата.

Школу покидал я разочарованным и злым. Выпускной вечер проигнорировал бы я в любом случае, но не стал я даже связываться с завучем, курирующим обмен учащимися с моим нынешним университетом, в котором проходил практику. Просто получил свой среднего пошиба аттестат и исчез из школы и района, утратив всякий интерес к будущему в техническом ВУЗе. Сказать по правде, даже теперь, будучи взрослым, сторонюсь я района своего отрочества, застроенного одноликими серыми многоэтажками с не просыхающей сыростью на стыках бетонных плит и облупленной плиткой.

Особенные отношения складывались у меня тогда с отцом. Жил он к тому времени отдельно и очень ревностно новая его жена, которая не стесняясь теперь ступила из тени адюльтера, относилась к старой его семье. Мама моя одним упоминанием вызывала истерики у нее; детей же, меня и Аленку, она терпела. Хоть и осталась у меня обида на отца по поводу ухода его из семьи, не могу я не поставить ему в заслугу, что с детьми он поддерживал связь и регулярно встречался, выставив это по-видимому обязательным условием сожительства с новой супружницей.

Случилось так, что во время одной из таких встреч, на загородном застолье, двоюродный брат отца, офицер милиции со стажем, предложил мне неожиданную карьеру — юриспруденцию, которая в наши дни, благодаря своей переоцененности и не востребованности, кажется неудачной шуткой, а тогда виделась свежей и крайне нужной. Я был начитан, и грезились мне лавры яркого словоохотливого адвоката из кинокартин, не отдавая себе отчета, что персонально совершенно другого я был склада. Вольный после школы, как ветер, без какой-либо уверенности и понимания, я заинтересовался.

Молодой ВУЗ, название которому было "Юридический институт при МВД", имел весьма специфическую вступительную методу, схожую с поступлением в суворовское училище. Как потом выяснилось, манера обучения предполагалась аналогичной, армейской — огороженная территория, казармы и увольнительная по выходным, за примерное поведение. Для абитуриента обязательным было направление от местного УВД, с которым как раз и вызывался помочь двоюродный брат отца, носящий одну со мной фамилию, майор милиции Владислав Чебышев, хмельно расписывавший прелести нового юридического ВУЗа, и как с легкостью под его протекцией мог бы получить я заветный диплом. Когда же я, заинтересованный, появился у него на работе, в отделении УВД, он ужасно сконфузился и долго бегал по кабинетам, после чего вынес бумагу с неразборчивой подписью и вывел меня через заднюю дверь. Оказалось, что лимит направлений от УВД был уже выбран, хотя и сумел он подмахнуть нужный бланк.

В тех годах ввели в ВУЗах обязательную практику — сдавать в приемную комиссию оригиналы всех документов, чтобы не дай бог не подался абитуриент одновременно в несколько ВУЗов и подпортил вступительную статистику, когда после успешной сдачи экзаменов, поступившему пришлось бы выбрать единственное себе образовательное учреждение. Я конечно и не думал вовсе об этой ограничительной хитрости, будучи полностью во власти иллюзий о смелом адвокате-одиночке.

Интереснейшим обязательным этапом поступления было прохождение офицерской медкомиссии. Не говоря о пресловутом, военкоматского типа, длинном коридоре с дверьми, где мерзли недавно окончившие школу молодые люди в трусах, ожидая своей очереди к окулисту и лору, выдавался соискателям замечательный психологический тест. Это был объемный фолиант из нескольких сот вопросов, отводилось на который три часа. Вопросы были на совершенно разные темы: те что мы знаем теперь как IQ, на логику, на принятие решений в ситуациях. Удивителен тест был тем, что после второго часа непрерывных ответов и галочек, выведения линий и узоров, и обвода цифр в кружочках, второй волной начинали валиться старые вопросы на принятие решений, и отмечал я про себя, что даю ответы отличные от прежних. Не знаком я с этим эффектом, возможно сказывалась тут усталость от монотонного, не позволяющего расслабиться задания, однако же разница между начальными, максималистскими ответами "как правильно поступать" и финальными, усталыми и отрешенными "как бы я поступил", случалась заметная. Бородатый врач-психолог в мятом колпаке, с клочками седых волос за ушами сказал мне, что в учет принимаются только ответы данные в завершающей части теста.

Лица, лица, лица. Они мелькали передо мной, не сохраняясь в памяти, появляясь и исчезая. Лица таких же школьников, усталые лица врачей, недовольная усатая физиономия Владислава Чебышева. Я плохо разбирал последовательность действий, чьи-то родители советовали мне, объясняли, куда требуется пойти, что сделать и подписать, я шел и делал, и подписывал. Помню с того выпускного лета только надышанные жаркие салоны округлых скрипучих автобусов ЛАЗов и ЛиаЗов, с горячими, покрытыми верблюжьими одеялами кожухами двигателей и тополиным пухом оседающим невесомым инеем на потных пассажиров.

Я готовился к экзамену по истории, которую совершеннейше не понимал и не мог терпеть. Со школы остался у меня неприятный осадок от молодого учителя истории, который, как мне казалось, проявлял знаки внимания к нашим старшеклассницам, а также неприятно заигрывал с хулиганской верхушкой школы, подчеркивая видимо, что сам не так давно перешел в разряд учителей, все прекрасно еще помнит и знает, и свой он. Сдавали мы вступительный экзамен письменно, и на выпавший мне вопрос о Иване Грозном и "Филькиной грамоте", ответ я расписал сносный и развернутый, потому что читал про Ивана Четвертого всего только два дня назад.

С объявлением результатов вышла задержка — не сумели оперативно осилить свеженабранные преподаватели объема исторической мысли поступающих. Поэтому не дожидаясь отсеивания тех, кто не справился с Историей, необъятная братия вчерашних школьников через день собралась на следующий экзамен — Физкультуру. Под мероприятие выделен был циклопический спортивный зал одного из городских военных училищ.

Физкультура никогда не была любимым мною предметом. Были в ней, и до сих пор есть, некоторые аспекты, вовсе мне не подвластные, такие как забеги, марафоны. Долгие упражнения на выносливость не удавались мне с самого детства, а, как оказалось, для того, чтобы сделаться юристом в институте МВД, норма ГТО на пробег трехкилометрового марафона являлась обязательной.

Три километра, три тысячи метров, почти семь с половиной кругов по четырехсотметровому стадиону в самом сердце июльской жары. Я с отчаянной точностью помню этот пыльный знойный забег, который я непостижимым образом закончил тогда. Доковылял я последним, под сочувствующие взгляды товарищей по несчастью, которые тоже не попали в нормы, хотя и добежали свои три километра гораздо раньше меня. К вечеру того же дня я оказался за бортом замечательного института при МВД, который ныне являет в нашем городе удивительный образчик высшей школы казарменного типа. Так я и не узнал результата своего исторического эссе, оказалось оно на тот момент всамделишной филькиной грамотой.

С некоторой рефлексией вспоминаю я это время, когда трансформировалась страна и ломалась советская система образования, казавшаяся с одной стороны нерушимой и единственно правильной, а с другой полнившаяся уже слухами о повальной профпригодности советских школьников и студентов. На место старых методологий приходили другие, незрелые еще, кособокие, когда стали в ученых руководствах образовательных учреждений рождаться первые мысли, что образование должно быть прикладным, что "дворяне" от образования имеющие поверхностные знания обо всем понемногу нежизнеспособны и занимаются вовсе не тем, чему обучались.

Я конечно здесь эгоистничаю, потому что сам работаю в образовании и на нем зациклен. Правду сказать, образование в гораздо меньшей степени приняло на себя первый удар начала девяностых, когда колосс СССР рухнув под собственным весом, превратился в россыпь независимых государств. Вслед за появлением новых, незнакомых еще границ, затрещали и полопались планы, заказы и производственные линии госпредприятий, дробя сложившиеся отношения и устои.

Заводы-гиганты, на которых работали мои родители, и которые обслуживали самые дальние уголки СССР пострадали в первую очередь. Они не были стабильными уже в перестроечные годы: число заказов падало, а производство шло на спад и на склад, уже тогда начались задержки по зарплатам и заказам. Но после официального размежевания государств, дробление и нищание усилилось геометрически. Через полгода после исторического Беловежского соглашения, половина завода моего отца была распущена, а еще через год полностью остановилось оборонно-ориентированное производство, на котором работала мама.

Время было опустошающее. Кто-то называет его временем надежд и новых ростков, однако для трех поколений людей, которых учили и растили в ключе стабильного планирования и зоркого всеведающего государства, перелом был крайне болезненный. Отца моего, молодого тогда еще специалиста, подхватила волна отчаянного пьянства, выраженного бесконтрольным расходованием бесхозного производственного спирта. Мы не были особенно близки в то время, но я не мог не чувствовать, как зыбкая почва под ногами гонит его в заводские компании, где прячут выброшенные на берег работники невзгоды в разведенном спирте.

Маму, также оказавшуюся у разбитого корыта, выручили в какой-то степени мы, дети. Я видел, как боится она, как плачет ночами от неопределенности и бессилия. Нам она виду не подавала, развела кипучую деятельность по поиску работы, успев за короткое время перепробовать очень разное, подчас и не связанное совсем с инженерно-монтажной ее заводской специальностью. Она побыла страховым агентом, бесстрашно исследуя окружавшие пригородные деревни, предлагая страховки их обитателям разной степени гостеприимности, побывала заведующей складом во вновь-образованном кооперативе по продаже стройматериалов, швеей в частном цеху, вспоминая увлечение молодости.

Тяжелое было время. Мы с Аленкой, юные, неустроенные не ощущали всей его тяжести: Аленка в своей детской еще непосредственности, я в своей болезненной закрытости. Родительское поколение приняло всю его тяжесть на себя, не справляясь с ношей, пытаясь перенести воспоминания о своей беззаботной молодости на новое время, считая разрушение советского колосса ошибкой.

Здесь попрошу я у читателя прощения, за короткое отступление от канона повествования и, с его великодушного разрешения, вернусь к основной нити своей биографии.

Так, с забрезжившей надеждой глядя в будущее, к окончанию выпускного школьного года, я оказался к августу месяцу у разбитого корыта, не имея не малейшего представления, что же мне делать дальше. Юридические мои мечты были разбиты, шанс сдать документы на поступление в другие ВУЗы, был упущен. С некоторыми провалами вспоминаю я тот август, потому что не было у меня никаких планов на целый ближайший год, а была только тупая тоска и книги, в которых прятался я.

Мама моя поступила тогда отважно. Опросив массу своих знакомых, однажды утром оглоушила она меня буклетом об открытии в городском районе "Авиастроитель" профессионального лицея в который принимают окончивших школу на годичную программу по рабочей специальности. Удаленный район "Авиастроитель", сложившийся в крупное административное деление путем объединения нескольких микрорайонов и прилегающих деревень, с названиями разной степени гостеприимности ("Собакино", "Караваево", "Хлебодаровка" и т. д.), примыкал на востоке к огромным авиастроительным предприятиям, которые собственно и подарили ему название. Славой район пользовался довольно дурной, однако новоявленный лицей (в прошлом году еще ПТУ — Профессиональное Техническое Училище) имел положительную репутацию, возвышаясь заново-отстроенными корпусами цехов среди гор строительного мусора.

Приехали мы туда с мамой моей через два дня на единственном ходившем в том направлении трамвае, который у самого главного учебного здания профессионального лицея, делал визжащую петлю, чтобы ретироваться в город. Ввиду того, что для наиболее громких и востребованных специальностей: "оператор ЭВМ", "оператор станков с программным управлением" и "сборщик узлов летательных аппаратов"; учиться требовалось три года вместо старших классов школы, я выбрал специальность из куцего списка доступных для одногодичного обучения. Этой специальностью стала "Токарь-универсал".

Отношения мои тогда с разведенными родителями, даже и с мамою, были как будто поверхностными, не близкими. Здесь была, пожалуй, обоюдная причина. Они с одной стороны искали себя среди слепых движений тектонических плит нового государства. Неуверенность эта ела их и, стараясь не показать и не передать ее детям, уклонялись они от откровенных диалогов. Я, в свою очередь, потерянный, нагруженный неудачным своими школьным и последующим абитуриентским опытом, сторонился их еще больше.

Не стану вдаваться я в подробности учебы своей в профессиональном лицее с трехзначным номером. Год этот не могу я назвать ярким для себя впечатлением, наиболее же весомым достижением считаю я некоторое избавление от одичалости, которая наросла на мне в последние годы школы, где сливался я со стенами. Лицей был неотъемлемой частью города N и был в равной степени заражен его болезнями. Водились тут и гопники, местные, с "Авиастроителя". Но то ли зашкольный возраст брал свое, то ли успешно научился я мимикрировать, абстрагироваться в незнакомом коллективе, группируясь с теми, кто сосредоточен был исключительно на учебе.

Четко отпечатались в моей памяти удивительные дисциплины, "Материаловедение", "Техническое черчение" и "Специальная технология". Рифленым оттиском отметились могучие фрезеровочные и токарные станки, зеленые, со скругленными углами, словно покорные великаны, преклоняющие колена перед облаченными в темно-серые рабочие халаты учащимися. Еще резцы с твердой кромкой и потемневшие вращающиеся точильные камни, на которые приезжие общежитские студенты носили точить кухонные ножи. Помню эпизод, когда попытался один из наших наиболее лихих однокашников подточить перочинный ножик не рассчитав силы. Мощно и однотонно гудя точильный круг срезал короткое лезвие до самой рукоятки, прихватив еще и край рабочей рукавицы. Обошлось слава богу без травмы. До сих пор не забыл я отечественную маркировку стали, чугуна и основных алюминиево-медных сплавов, как получается "нержавейка" и что такое "легирование". Мастер и классный руководитель нашей небольшой учебной группы, среднего возраста женщина, большой фанат токарного дела, умудрилась передать нам теплое чувство к станку, чувство о котором никто не задумывался, когда шел в лицей "перекантоваться" на год.

Через десять месяцев я получил первый свой с отличием диплом и специальность мастера-токаря четвертого, максимального для учащегося, разряда. По правилам профессионального лицея, следующим шагом была двухмесячная практика на действительном предприятии, к которому примыкал лицей в роли подшефного. Я не назову предприятие реальным именем, стараясь избежать некоторых норовящих возникнуть аналогий. Скажу только, что предприятие это было районообразующим, производило крупные части отечественных самолетов, включая сборку отдельных секций корпуса и двигателей, имело собственную впечатляющих размеров аэротрубу и занимало площадь едва ли не превышающую прилегающий район.

К тому времени, я, свербимый чувством потерянного года, вполне уже определился с ВУЗом, в который собирался поступать. Им стал тот самый технический университет, в котором стажировался я старшеклассником. Он оставил у меня весьма туманное чувство о соответствии моим интересам, однако не вызывал отторжения, которое неизменно посещает меня в каждом новом многолюдном учреждении. По прошествии года, к этим ощущениям добавилось желание изучать компьютеры.

О компьютерах знал я немного, в старшие школьные годы отец подарил мне "Spectrum ZX80" со скрипучими кассетами, а потом и "Корвет", со скоропортящимися пятидюймовыми дискетами. Интерес мой ограничивался простыми играми и короткими программами на языке "Бейсик". Приходилось мне видеть и более совершенное диво — IBM PC 80286, вычислительные мощности которого интересовали меня куда меньше, чем сумасшедшей красоты компьютерные игры. Видел я их у дяди Владислава, который привез компьютер по дешевке из Вьетнама, по завершении своей офицерской службы. Такого же класса вычислительную машину я видел в университете, во время стажировки.

Итак, решил я для себя, что интересует меня ВУЗ технический, и прослеживалась тут некоторая иррациональная связь с текущей моей токарной специальностью. По аналогии с тем, что ВУЗ мой имел авиационные исторические корни, в последние годы двигаясь в направлении современной науки — информатики и кибернетики, так и я, начав с авиационной токарной деятельности, переключался в высшей школе на современное направление — "Информатика и Вычислительная Техника".

Однако перед тем, как местоположение повествования окончательно переместится в стены родного ВУЗа, догнав ускользающий основной сюжет, предстоит стойкому моему читателю познакомиться с еще несколькими особенными эпизодами моей биографии, в которых нахожу я теперь особенные смыслы и значения.

После успешной защиты лицейского диплома, мы, семнадцатилетние токари-универсалы, в соответствии с положением о производственной практике, были перемещены в стены тектонического по размерам своим монстра отечественного авиастроения — завод, которому дам я здесь условное наименование "Авиационное предприятие". История завода уходила корнями во времена спешной эвакуации производств из Москвы в начале Великой Отечественной Войны, и даже сейчас все дышало здесь масштабностью и строгостью того времени. Пропускной режим с наглухо запирающимися турникетами в сорок рядов, высший вахтерский чин — сотрудница охраны в особой, темно-синей форме и косынке, восседающая в кубе из оргстекла на бетонном постаменте, сурово взирающая на это стройное многорядье. Все здесь было регламентировано. Время прихода и ухода с работы, время, требуемое сотруднику для того, чтобы проворно юркнув между Симплегадами турникета, удостоверив аналоговое контролирующее устройство, что имеет он право на вход, дойти по циклопическим коридорам до нужного цеха, где ожидает его глухая узкая и длинная раздевалка с гремящими железными персональными ящиками, и по-военному простая уборная с рядом дыр в полу и металлическими раковинами с облупленной эмалью. Большое число раковин, равное числу дыр-унитазов было для меня загадкой до окончания первого рабочего дня, когда рабочие потянулись в раздевалку, предварительно обтерев перепачканные машинным маслом руки специальной тряпичной ветошью. У каждого был свой запас щелочного хозяйственного мыла, которым старательно намыливались огрубелые ладони и предплечья. Нам тоже выдали по куску, огромному, с острыми углами и глубоким оттиском мыловаренного завода.

Я нарочно описываю эти подробности, упавшие на меня словно ворох тяжелой замасленной ветоши в первый рабочий день на заводе. Спартанское убранство, спецодежда, разряды и разнарядки, определяющие полагающуюся тебе рабочую норму, а также определяющие стоимость твоей работы, гудок, возвещающий о начале и конце рабочего дня, раньше которого никто не смел двинуться из цеха, все это было новым, как будто даже из старых черно-белых кинофильмов. Невысокий с животиком начальник цеха, с какой-то приклеенной ненастоящей улыбкой, столовая с купонами и старые советские песни из репродуктора, совсем мало соотносились с той новой страной, которая строилась за высокими бетонными стенами с колючей проволокой.

Отторжение пришло через несколько недель. Странное, новое чувство. Не то, чтобы я много повидал на своем веку. Жил я довольно затворнической жизнью, мои внешние контакты были ограничены и единственным моим окном вовне были книги, разные, исторические, фантастические. Но ощущение того, что вот этот завод, с его полумраком, с дребезгом распахивающихся дверей, с замасленными рабочими ладонями, принявшими формы управляющих рычагов токарного станка, с ветошью и протяжным гудком из репродуктора, перед которым выстраивается намытый в туалетных раковинах люд и подняв глаза смотрит, когда же сигнал разрешит тебе жить дальше, это может быть навсегда, одинаково, блекло, замаслено, вот так и никак иначе, оно словно придавило, сковало меня.

Полтора месяца практики подходили к концу и по договоренности с начальником цеха, мне и еще нескольким новоявленным фрезеровщикам и токарям, был предоставлен неоплачиваемый отпуск на время сессии для поступления в ВУЗ. На этом витке я не слушал уже никаких советов, твердо решив поступать именно в свой университет, поэтому довольно оперативно сдал все необходимые документы, постаравшись присовокупить к ним диплом с отличием из лицея.

Особенными экзаменами университет не баловал, в числе их были стандартные Математика, Физика и Русский язык. По их результатам абитуриентов дневного отделения, среди которых я один незаметно вычищал из-под ногтей остатки заводской смазки, собрали в обширнейшей аудитории седьмого университетского корпуса, чтобы усталым голосом тогдашний заместитель декана Сабирзянов Роберт Олегович продекларировал, что на дневное отделение специальности "Автоматизированных Систем Управления" прошли только золотые медалисты школ, а также победители районных олимпиад, всем же остальным, кого собственно собрали, предлагается либо перейти на дневное отделение на другие специальности и факультеты, где места еще есть, либо отправиться на вечернее отделение данной специальности, опять же исходя из наличия мест и общего числа баллов за экзамены.

Со своими четверками по "Физике" и "Русскому языку", забористый попался диктант, я выбрал вечернее отделение своей специальности, к тому же по слухам существовала стойкая тенденция перевода с вечернего на дневное отделение, так как после первого семестра среди очников статистически неизменно появлялись свободные места. Как бы то ни было, в ВУЗ я поступил, и будущее представлялось мне хотя и туманным, но все-таки более определенным, чем годом раньше.

Я вернулся на завод, где мне угодливо завели уже трудовую книжку и вписали туда не только полтора месяца моей практики, но и десять месяцев обучения в лицее. Даже, как пообещал сгорбившийся и худой Иван Ильич, мой наставник, перечислили мне некоторую зарплату за практику. Иван Ильич работал на заводе двадцать девять лет, и имел восьмой токарный разряд. Руки его, скрюченные, коричневые от впитанного масла, за годы работы обрели удобный изгиб для захвата рычагов и колес промышленного станка. Я тактично поблагодарил Ивана Ильича и отправился к начальнику цеха с желанием немедленно закончить практику и совершить расчет.

Начальник воспринял мой запрос неожиданно. Из картонно-приветливого сделался он вдруг неприятным и колючим, заговорил о трудной ситуации в стране и о том, что все де рвутся получать высшее образование, а в стране работать некому. Что обучал меня профессиональный лицей, подшефный завода, не зря, а с целью подготовить смену стареющему составу славного предприятия, гордости отечественного авиастроения. И что не производственная практика это была никакая вовсе, а полноценный бесшовный переход на работу. Помяни мое слово, говорил он, все эти пертурбации со страной через год-другой схлынут, производственные планы вернутся, рабочие специальности вернут почетное свое место и заработок, повыше жалких инженеров с высшим образованием. Странный был этот разговор, потому что для меня в тот момент предмета обсуждения вообще не существовало, а смысл, что пытались донести до меня, был осознан мною гораздо позже, хотя даже теперь я категорически с ним не согласен. По завершении речи, во время которой начальник цеха смотрел зло не на меня, а в какие-то ведомости на столе, он поднял глаза и сказал, что ожидает видеть меня на рабочем месте. Помню свое некоторое отчаяние декабриста, с которым спросил я о том, чтобы если официально завершения у производственной практики нет, то желал бы я написать заявление по собственному желанию. Ответил он на это хамовато: "Кто ж подпишет его, твое заявление, каждому подписывать рука устанет". "А что, если я перестану ходить на работу?" — спросил тогда я. Тут он поднялся из-за стола значительно, опершись о столешницу костяшками натруженных пальцев и, нависнув надо мной, сказал, что означать это будет запись в трудовой книжке об увольнении за прогул, и что с таким клеймом я никогда более не устроюсь на работу. Я поблагодарил его за подсказку, подумав почему-то с жалостью об Иване Ильиче, с его двадцатидевятилетним стажем и пошел с завода прочь, навсегда забыв о своей трудовой книжке, одиннадцати месяцах стажа и заработке за месяц точения стальных и чугунных болванок.

Перед уходом я попрощался с ребятами, с которыми мы вместе учились. Планы у всех были неопределенными, кто-то планировал оставаться до сентября, кто-то хотел поработать год, присмотреться. Увидел я непонимание отчаянного своего неприятия заводского климата, хотя и чувствовалась некоторая коллективная гордость за поступление мною в университет, пусть и вечерником. Чувство полета несло меня тогда по необъятным коридорам цехов, заваленным нагромождениями запчастей, связок металлических прутьев и заготовок для обработки. Я в последний раз вошел в узкий проход турникета, ограниченный впускными и выпускными створками, вышел в пыльный летний район "Авиастроитель" и зашагал к ближайшей остановке автобуса.

Снова собрался я перелистнуть перед читателем страницу своего прошлого, из которого не осталось у меня ни одного знакомого, хотя с парочкой лицейских однокашников завелись у меня тогда неплохие отношения. Я встречал их потом, токарей-универсалов, случайным образом разбросанных по жизни. Один остался на заводе, и через десять лет стал подозрительно похож на сутулого Ивана Ильича с его потемневшими замасленными руками. Другой уволился и перебивался мелкими работами, безуспешно штурмуя из года в год один и тот же ВУЗ. Видел в них я и радость встречи, и желание знакомство наше упрочить и продолжить, но не верил я тогда уже в многолетние дружбы, и, порасспрашивав их вежливо и отстраненно, ссылался на занятость и ретировался.

Следующей стороной юношеской моей реальности, которую нельзя обойти стороною, был призыв на воинскую службу или попросту в армию. Хотя, признаюсь, удивительной кашей была тогда армия в головах и на деле. Отец мой, в свое время отслуживший, считал армию обязательной для молодого мужчины, втолковывая мне, что только после армии пришла к нему самостоятельность, необходимая для отдельной от родителей жизни. Из поучительных его историй следовало, что до того, как после техникума связи забрали его в армию, был он похож на меня своей неуверенностью и ранимостью, не мог решить, что нужно ему в жизни. После же армии, в голове его выстроилась стройная картина дальнейших шагов на жизненном поприще. По правде сказать, подобные примеры из разряда "я прожил — я знаю", неизменно удручали меня. Я и сейчас не могу похвастать стройной картиной жизненного своего поприща, но вот такая обещанная внутренняя перестройка, принудительная инъекция мужественности и решительности, приводящая к весьма спорному результату, не только не влекла меня к армии, но даже и отталкивала.

Однако вовсе не это было главной причиной нежелания моего служить в армии, равно как и большинства ребят того поколения, так что даже самые армиеориентированные родители не желали своим детям попасть туда. Государство менялось, крошилось, и наряду с экономическими и культурными связями, валились и военные, армейские отношения. Мы слышали о конфликтах на границах новоявленных государств, пускал ростки народившийся национализм, когда люди, жившие вместе десятилетиями, принимались вдруг подозревать друг друга в исторических неудачах своего народа. Истории о брошенных без снабжения частях, стройбатах, мародерстве и жуткой национальной дедовщине стали частью того ореола, образа, в который превратилась армия в умах поколения. Темные подвалы районных военкоматов, конвейерные медицинские комиссии из двери в дверь в одном нижнем белье. Сюжеты о мнимых плоскостопиях, справках из психо- нарко- диспансеров, да и просто хороших знакомцах, имеющих бесценную возможность припрятать дело призывника передавались из уст в уста. Новое, экономически несостоятельное государство накрывала волна преступности, истончая его охранительные функции, превращая одинаково сытых людей в одинаково голодных, и призывничество не оставалось в стороне, трансформировалось в монетизируемый источник дохода личного состава, осевшего в военкоматах.

Пожалуй, ударился я в излишний пафос "эпохи перемен". Нагнал некоторой атмосферности в первую очередь для того, чтобы обозначить, что и меня не миновала чаша сия. Общения с военкоматом и судорожных оценок скудных возможностей своих на фоне засасывающей Харибды воинского призыва.

Сознаюсь, никогда я не тяготел и не стремился в армию. Само собой разумелось, что стану я студентом какого-нибудь ВУЗа, который принесет мне необходимую отсрочку. А если уж говорить про юридический мой институт при МВД, то пребывание в нем засчитывалось за полноценное прохождение службы с последующим получением младшего офицерского звания. Только после того, как юридическим моим планам не суждено было сбыться и угроза попадания на воинскую службу замаячила с новой силой, я стал всерьез задумываться об армейской своей участи.

Сделаю я здесь очередное отступление и принесу дифирамб тем славным молодым людям, которые, несмотря на тернии видят жизнь свою связанной с вооруженными силами. Воспитанием либо же просто тем, что не держит ничего их на гражданке, принимают они для себя окончательное решение — служить, не взирая ни на какие препоны. Я никогда таковым не был. Армия, в особенности рядовой ее состав, представлялся мне всегда расходным материалом, которым без лишнего пиетета жертвует государство в своих местечковых интересах, абсолютнейше не принимая во внимание насколько солдат эти интересы разделяет. Я не отрицаю солдатского подвига, однако же не определил для себя пока той границы, за которой из ничтожной, бросовой стоимости человеческой жизни, вырастает драгоценный цветок мужества и подлинного героизма.

По наступлении семнадцатилетнего возраста, государство начинает довольно настойчиво напоминать о себе, присылая повестки, а иногда и являясь лично в лице местного участкового. Поэтому примерно в середине моего обучения на токаря, я воспользовался советом дальнего знакомца моей мамы, который предложил мне подать документы в Сызранское летное училище, которое, во-первых, позволяло полностью закрыть вопрос со службой, во-вторых возможно придать правильное направление неопределенной своей судьбе. Отмечу для путающегося в событиях читателя, что хронологически это произошло до моего поступления в ВУЗ, поэтому конфликта специальностей здесь еще не возникло.

Районный военкомат мой размещался в бывшем здании монастыря, и осуществлял прием в полуподвальных коридорах с метровой толщиной стен. Здесь внизу, среди беленой облупленной штукатурки даже воздух казалось витал какой-то инквизиционный. У принимающей стойки толпились вчерашние школьники, хмурые, боязливые. Некоторые приходили с родителями. Были здесь и бывалые волчата-гопники, такие держались обыкновенно кучками. Они презрительно поглядывали на остальных, особенно жавшихся к родителям. Мало кто друг с другом разговаривал, даже те, что пришли группами обменивались редкими, негромкими фразами.

Просьбу мою о желании поступить в летное военное училище восприняли неожиданно положительно. Мне выдали бумаги и разъяснили, что медицинская комиссия мне понадобится расширенная, так как в летном училище особые требования. Дородная, густо накрашенная секретарь, победоносно оглядев скорчившихся в тусклом свете призывников с родителями, выдала мне форму для заполнения на желтой шероховатой бумаге.

Попытка моя успехом не увенчалась. После специального осмотра у кардиолога в одной из центральных клиник, мне поставили диагноз о нарушении сердечного цикла и не пригодности к летным нагрузкам. Впоследствии выяснилось, что показания кардиограммы в возрасте семнадцати лет часто бывают неверными, ввиду того, что рост организма подростка порой опережает развитие сердечной мышцы. Не возьмусь я, впрочем, судить о справедливости такого слуха. Врач в военкомате покрутил перед глазами распечатку моей кардиограммы на узкой, розовой миллиметровке, вздохнул и добавил себе под нос, что я в любом случае не попал бы в летчики. Ростом оказался великоват для кабины военного самолета. После школы я вытянулся, тогда как в выпускном классе был одним из самых низких. Так была поломана очередная ветка потенциальной моей карьеры.

В новом районе, куда переехали мы после развода родителей, жил я совсем особняком. Окном моим во внешний мир была учеба в лицее, где приходилось мне волей-неволей вступать в общение со сверстниками, в остальном же проводил я послеобеденное время и вечера дома, в книгах, либо за стареньким моим компьютером.

Дальнейшие попытки предпринимал я больше по увещеваниям мамы чем по собственной инициативе. Крайне удручала меня даже та малая армейская, военкоматская повседневность, с которой по касательной пересекался я. Наличествовали при городском военкомате автомобильные курсы, позволявшие получить категорию управления грузовым транспортом "D", чтобы в армию призывник попадал уже с водительской специальностью, здорово выручавшей при распределении по частям. Одно дело идти рядовым, с риском попасть неведомо куда, в страшный стройбат, и совсем другое — водителем, у которого свой распорядок, свои работы. Ясное дело, на потенциально хлебное водительское место попасть хотелось каждому, понимавшему, что избежать армии ему не удастся. К концу второй половины своего обучения на токаря, армейский бушлат для меня маячил уже вполне осязаемо, принимая во внимание, что старших моих троюродных братьев уже призвали, и отправились они по местам распределения кто куда.

На организационное собрание для записавшихся на классы по управление грузовым транспортом, набилось человек пятьдесят местных. Весомой добавкой к автомобильным правам шла гражданская легковая категория "B". Я, как районный новичок, не знал здесь ни единой души, исключая разве что служащих военкомата, которые за время моих сызранских мытарств к моей физиономии попривыкли. В этой надышанной подземной комнате я столкнулся наконец с тем, отчего долго прятался в родной школе и успешно избегал в профессиональном училище. Нет, знакомых моих тут не было, но дух, эти кашляющие смешки, лоснящиеся румынские олимпийки, ношенные кроссовки "адидас", широкие кепки-аэродромы и агрессивные взгляды исподлобья — все это присутствовало в полном объеме. Я пропускал их в темных, глухих коридорах, когда проходил медкомиссии и приносил документы. Гопота, оставившая в моей памяти яркий болезненный след, встретилась мне лицом к лицу на облезлых деревянных лавках военкомата. Я стал уже забывать это чувство загнанности. Этот обжигающий след агрессивного прищура, который считывает по манерам, голосу и одежде, насколько ты "при делах". Сидя в комнате и слушая военкоматского капитана с четырьмя звездами на погонах в форме равнобедренного треугольника я понимал уже с оглушающей четкостью, что не получить мне водительские права в такой компании.

Военкомат определил меня в одну из трех групп и назначил время для посещения школы ДОСААФ РОСТО, что расшифровывалось как Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту Российская Оборонная Спортивно-Техническая Организация. Организация была одна на весь город, серое ступенчатое здание семи и пяти этажей с бойницами-окнами. Я посетил всего три дня занятий. На первом нам давали общее введение, говорили о том, что водить мы будем автомобили УРАЛ и КАМАЗ. Как и в школе самым опасным временем были перемены, когда учащиеся высыпали в узкие коридоры и со стремительностью брызг распределялись по стайкам общих знакомых, районов, школ, дворов. Первые день-два занятий, когда совсем еще не знали друг друга призывники прошел удовлетворительно, хотя играть в карты на спички стали уже тогда. На следующих занятиях, где самые агрессивные не стеснялись уже наседать на остальных, стало тяжелее. В широком цеху с расставленными двигателями УРАЛов-вездеходов, с развешанными распредвалами и спиленными цилиндрами, парень с коротко обритой головой принялся за спиной у молодого лейтенанта-преподавателя швырять массивными гайками в группу ребят, среди которых был и я, копошившихся у могучего двигателя, детали которого выкрашены были в разные цвета для лучшего понимания. Я рассматривал широкий вентилятор с черными блестящими лопастями нависающий над темно зеленой передней опорой, когда болезненно отскочившая от затылка гайка гулко застукала по металлическим бокам и впадинам силового агрегата. Пострадавший обернулся, но встретил его только злорадный кашляющий смех оскалившейся мальчишеской стаи. Офицер-преподаватель быстро замял конфликт, но только в этом классе. На перемене почувствовавшая безнаказанность гопота уже не скрывала своего презрительного отношения. Они громко гоготали о том, как неплохо было бы в таком же составе попасть по распределению в призыв.

Раз я сходил на занятие по вождению в гараж ДОСААФ. Матерый, плохо выбритый водитель лет пятидесяти с неестественно широкими запястьями с неудовольствием оглядел нас троих и, как водится, с матерцой высказал все, что думал по поводу дополнительной нагрузки в виде учебных часов. Потом, сославшись на плановую замену масла, крайне непростой процесс у КАМАЗа-вездехода, отправил нас в гараж, в яму, где показали нам днище этого исполина с рельсами рам, передачей на три оси и огромными рифлеными шинами.

Я бросил автошколу. Так и не узнал я, как закончилась судьба той группы, попали ли они в одно распределение.

Дерганный, тоскливый был тот первый год после школы. С одной стороны, учеба в лицее неожиданно увлекла меня. С другой стороны, никак не помогло это скособоченной моей социализации. Ну а военкоматский опыт только укрепил меня в мысли о своей обособленности. Когда подошло время начинать учебу на вечернем отделении университета, я был все так же отрешен и малоспособен к контакту. Очень примечательным в этом контексте была одна из первых моих лекций по математическому анализу, называемому студентом сокращенно "матан". На нее явился лысоватый, высокий и тощий доцент с кафедры "Высшей Математики". Отворив аудиторию, у которой сгрудились студенты, он разложил на преподавательском столе журнал посещений и методические пособия, после чего отступил к окну и уставился в него остекленело. Студенты расселись по местам, погалдели, как водится, вынули тетради с писчими ручками, после чего обратили внимание, что доцент наш стоит как робот неподвижно в той же позе, и нельзя понять, то ли уснул он, то ли задумался, так отвлечен, безжизнен был вид его. Произошел неизменный в такие моменты студенческий "хихик", даже барышни зашушукались, глядя на странного в задумчивости своей преподавателя. А сосед мой по парте, с которым знаком я был только два занятия, сказал мне вдруг: "Посмотри-ка. В точности как ты!" Прозвенел звонок, доцент немедленно очнулся и каменная маска на физии его сменилась живой, с полуглупой улыбкой. Преподаватель шепеляво представился и начал занятие. Узнал я потом, что вел у нас тогда лекции один из сильнейших математиков нашего университета, ныне доктор наук. Регалии и таланты его мало помогали нам, первокурскникам, однако же этот провал его погруженности надолго остался в памяти. И странные-странные гипотезы крутились у меня, о чем же думал доцент, когда только явился, высокий, сутулый, с сентябрьской непогоды в полутемную сырую аудиторию первого этажа третьего университетского здания, где велись вечерние занятия. Решал ли он в то время математическую задачу, сродни квантовых моих состояний узлов нейронной сети. Или же о личной какой ситуации размышлял, машина его обрызгала, поссорился с супругой или на кафедральном заседании устроили разнос. Этого я не знал, но эта его безжизненная отстраненность, сравненная с моей, занозой долго сидела в моей голове.

Литературные мои пристрастия претерпели к тому времени существенный сдвиг в сторону фэнтези и научной фантастики. Детективы и романтическую классику, французскую и английскую, которую так любила моя мама и выменивали мы с нею в свое время на макулатуру, я одолел давно. Я доставал книги где только мог, если же не было, перечитывал старое, прячась за твердыми и мягкими обложками в транспорте, на остановках и даже в институте, в ожидании занятий.

Научной склонности во мне не было, только интерес к учебе как таковой. Инерция, приданная мне токарным дипломом, обернулась интересом к предметам высшего образования, в особенности специализированным: комбинаторика, моделирование систем, логика и математический анализ. После мытарств с заводом и военкоматом, я крайне ответственно относился к посещению и в течении всего первого семестра не пропустил ни одного занятия. Не то, чтобы был я вопиюще пунктуален, случалось, что опаздывал, но так, чтобы не прийти на пару, такого не было.

Важным аспектом первой моей осени в университете был факт, что летом стукнуло мне восемнадцать и я превратился в полноценного призывника. Осенний призыв был моим призывом, и мысль эта, усиленная мрачными последними впечатлениями о военкомате и потенциальных сослуживцах порядочно пугала меня. Вечернее образование, как очно-заочное, отсрочки от армии не предоставляло. Почему-то не сомневался я, что переведусь с вечернего на дневное. Виделось мне, что только полгода с январской сессией отделяют меня от вожделенной отсрочки и очного отделения.

Помню, как повестку принес сначала такой же как я застращанный призывник, потом офицер из военкомата, а затем два раза участковый. Я договорился с отцом, что поживу несколько недель у него, в однокомнатной малосемейке, доставшейся ему после размена. Жил он тогда один, поссорившись с новой своею женой, которая съехала от него. Оправившись после первого шока от сбоящего, угасающего своего завода, который по инерции продолжал еще производство и ремонт выпущенных ранее электронных машин, отец хватался теперь за любую работу — сверхурочные, командировки. В первую же неделю я столкнулся с новой отцовской женой: приехала она к нему на квартиру, мириться. Там был я, а отца не было. Она поинтересовалась сухо, где он. Я ответил: в командировке. Она вспыхнула и ушла, не поинтересовавшись даже, когда он вернется.

Продержался я у отца недели две с половиной. Решил он все-таки съехаться с пассией и в не терпящей возражений своей манере известил меня, что есть у него семейная жизнь, несовместимая с временным проживанием взрослого сына в однокомнатной малосемейке. Я переехал к бабушке Пелагее, только изредка ночуя дома, с мамой и Аленкой.

Настало время познакомить истомленного, а то и раздраженного моего читателя с персонажем, закрепившимся в жизни моей на постоянной основе с того далекого момента, как встретил я его на вечерних занятиях. В группе вечернего отделения училась со мною девушка Катя, по фамилии Скитальских. Я представил ее читателю в одной из предыдущих глав, как общую нашу подругу с Анатолием, но началась история моего с нею знакомства именно на занятиях вечерников. Правда, я скорее разочарую читателя этим знакомством, нежели дам повод для любопытства или спекуляции. Катя в то время была высокой, болезненно худой барышней с растрепанными вьющимися русыми волосами, с островатыми чертами лица, которые никуда, впрочем, не делись, и крайне ответственно учившейся. Закончила Катя школу свою с одной четверкой, отчего не получила золотой медали и проскочила мимо крайне востребованного в тот год очного отделения. Чем привлек ее технический ВУЗ, я тогда не знал, да и не интересовался, ведь сказать по правде не умел я толком объяснить, какая причина привела в университет меня самого. В какой-то степени "так надо", в какой-то "математический", видимо, склад ума, да не стану даже в подробности вдаваться. Возвращаясь к знакомству с Катей, не произвела она на меня тогда ни малейшего впечатления, успешно слившись с двадцатью другими одногруппниками. Мы посещали вместе занятия, выполняли задания, получали оценки, никак не взаимодействуя вне этой деятельности. Вообще, признаться, я так одичал в те несколько месяцев, с учетом военкоматской своей нервозности, что совсем не запомнил первой своей университетской группы. Только преподаватели: тощий высокий доцент, ведший "Математический анализ", важная дама-профессор по "Культурологии", да седой, часто сморкающийся преподаватель "Моделирования систем", остались у меня в памяти с той поры.

Выделю я, пожалуй, один абзац на отношения с барышнями. Короток будет он, в пику ожиданиям. В ту восемнадцатилетнюю пору, самый что ни на есть пост-пубертатный период, противоположный пол, девушки, совершенно не присутствовали в моей жизни. В школе, до того еще, как стать изгоем, никак не выделялся я из ребят, и больше интересовали меня мальчишеские интересы — стройки, посиделки и книги. Потом, сделавшись уже обособленным в классе, я попадал иногда в поле зрения одноклассниц, но выступали они чаще защитницами моими, когда слишком уж увлекались мои обидчики. Что тоже не способствовало возникновению дружбы. В училище я так был сконцентрирован на учебе и том, чтобы молниеносно переместиться из учебных кабинетов в укромное "домой", что две редкие барышни, обучавшиеся со мной на токаря, не оставили у меня даже смазанного воспоминания. Ну а первый семестр в ВУЗе выступил лишь логичным продолжением лицейской истории, усиленной конфликтами на заводе и в школе ДОСААФ. Катя, хотя и выпало ей сыграть немаловажную роль в моей жизни, была в то время лишь статистом в студенческой моей группе.

К концу семестра, когда начиналась на вечернем отделении сессия и весьма положительно складывалось у меня с оценками, я отправился в деканат. К тому времени я получил автоматом зачеты по большинству дисциплин и даже "Отлично" за один экзамен.

Факультетский деканат и поныне располагается на первом этаже седьмого учебного здания, направо из фойе. Я явился в приемный час заместителя декана, отвечающего за первый, второй и третий курсы, Роберта Олеговича Сабирзянова, и к своему удивлению обнаружил в очереди Катю Скитальских. Это был, пожалуй, первый раз, когда целенаправленно обратил я на нее внимание. Оказалось, что планы ее совпадают с моими, и состоят в том, чтобы взамен "счастливчиков", вылетевших из университета после первого семестра, перевестись на дневное отделение. Мы вместе подошли к Роберту Олеговичу с этим вопросом.

Он смерил нас бывалым взглядом, с вечной своей полуулыбкой, в которой по своему желанию можно было прочитать сочувствие и насмешку, и пояснил, что наивно было бы надеяться, что медалисты и олимпиадники, которыми забит был факультет в тот год, после первого семестра гроздьями начнут освобождать насиженные вузовские места. Ведь помимо непосещаемости и неуспеваемости по отдельным предметам существует еще и сессия. По результатам которой первокурскнику дается почти семестр, чтобы попытаться удержаться на выскальзывающем из-под ног граните науки.

Не помню совершенно Катину реакцию на такую новость, но у меня от отчаяния заискрило в глазах. Вся последняя беготня между бабушками и родителями, повестки с милицией на дом в разное время суток изрядно измотали меня. Помню, что срывающимся голосом спросил я Роберта Олеговича: какие еще есть у студента-вечерника варианты перевода на дневное? На что получен был честный и развернутый ответ, что шансов на свободное бюджетное место после первого семестра практически нет. Однако на очном отделении, помимо бесплатного обучения, наличествует еще и платное, и в каждой группе имеется квота на число таких студентов.

По правде сказать, ВУЗ был страшно рад каждому платному студенту, особенно в ту пору безвременья, когда государственное финансирование стало вдруг приходить с перебоями. С увлеченностью, в которой прочитал я заботу о нервическом своем состоянии, рассказывал Роберт Олегович о платном очном отделении. Упомянул он, что если результаты платного обучения будут отличными, факультет оставляет за собой право перевести такого студента на бюджетную, бесплатную форму. Это, убежденно говорил Роберт Олегович, единственный путь быстрого и гарантированного перехода на дневное после первого семестра на вечернем. Разница между дневным и вечерним отделениями даже по дисциплинам была существенная, и досдавать ее требовалось в любом случае. Если протянуть еще семестр, то различие становилась таковым, что ВУЗ согласовывал переводы только с потерей учебного года.

Тяжелый был разговор с родителями тогда. Как это ни странно, но даже отец, который неизменно ставил мне в укор нежелание идти в армию, не стал меня стыдить, а просто собрал значительную часть нужной суммы. Остальное наскребли мама с бабушкой, где-то занявши. Я немедленно бросился оформлять документы, обнаружив что параллельно со мной документы оформляет и Катя. Ту первую свою сессию я сдал паровозом. За исключением забегов в первое здание университета, где исторически заседает администрация, я полностью сконцентрировался на экзаменах. Вряд ли я смогу похвастать, что заучил все дисциплины полугодового курса, однако же ответы отскакивали у меня от зубов и к середине экзаменационной сессии я закрыл семестр с отличием, а еще через неделю официально получил документы о переводе на дневное отделение с подписью декана. В тот же день, в коридорах первого здания мне выдали долгожданную справку-отсрочку от армии.

Ноги тогда сами донесли меня до военкомата с его казематными коридорами и метровыми стенами, четко ассоциирующимися в моей голове с пыточными. Я не мог дождаться, когда очередь из новоявленных призывников разойдется и наконец предоставлю я желанный документ. Густо накрашенная служащая узнала меня и даже подразнила, сказав, чтобы не лопнул я от плохо скрываемой радости, перед тем как приложить справку к моему делу.

Вот так, дергано, с некоторым истерическим накалом сделался я студентом дневного отделения университета, факультета "Технической Кибернетики" по направлению "Информатика и Вычислительная Техника". Где и обнаружил в первых числах февраля, в те самые дни, когда начался весенний семестр, Катю, которая перевелась в параллельную группу моего студенческого потока. Распределение по группам происходило случайным образом и "платниками" группы укомплектовывали с тем, чтобы близкое к равному число студентов было в каждой группе. Поэтому не было здесь ничьего злого умысла, что оказались мы в разных группах. Я, признаться, рад был увидеть единственную знакомую Катю на первой своей лекции, на которую собирали обыкновенно все группы учебного потока.

Несмотря на мое довольно теплое со школы отношение к университету, вечернее обучение оставило у меня умеренно сдержанное чувство. Сумрачное время, осень, после шести вечера, подергивающийся люминесцентный свет гулких полупустых коридоров и истрепанные аудитории третьего университетского здания не несли особенного воодушевления. Однако все эти впечатления и опыт были вчистую переписаны особой атмосферой очного отделения. Здесь кипела жизнь, коридоры и этажи были заполнены молодежью, слышались галдеж, смех. Студенты, вчерашние школьники, словно бы выросли в другом, отличном от мрачного моего города. Может быть сказывался особый контингент поступивших в том году, сплошь состоявший из медалистов и олимпиадников, выходцев привилегированных школ. Я не замечал здесь жавшихся по углам, не встречал "гопоты", неотъемлемой, как мне казалось, составляющей моего выпуска. Меня, ершистого и нелюдимого, силами наиболее дружелюбных студентов, немедленно втянул в себя новый коллектив. Старательно отсекая лишнее, я рассказал о том, как же оказался в группе только ко второму семестру, все еще не веря, что такие компании встречаются где-то, помимо телевизионных сказок о "Петрове и Васечкине" и "Приключениях Электроника".

Через две недели стал я участником студенческой пирушки, на тему успешно защищенного первого семестра. Устраивали ее в комнате студенческого общежития. Кровати были вынесены к соседям, на сдвинутых тумбочках собран был нехитрый стол, и под неизвестную мне ударно бессловесную музыку, вчерашние скромные школьные отличники вполне себе по-взрослому тряслись-танцевали, шутили и выпивали. Шустрый староста нашей группы, приезжий Игорек, умудрился даже уединиться с бойкой и голосистой отличницей Марией, за которой он отчаянно ухлестывал, в комнате, заставленной кроватями. Впоследствии они поженились.

Совершеннейше неприспособленный к таким групповым мероприятиям, я во все глаза наблюдал за одногруппниками. Впечатления были для меня новыми, словно бы впервые видел я других, настоящих людей, с которыми, в первом приближении, мне было комфортно. В дальнейшем, именно такого студента, пусть порой и плохо-организованного, но открытого и жизнерадостного, каким почти не был я сам, мне всегда хотелось учить.

Логично было бы здесь завершить вторую волну исторической своей идентичности, воспоминания о которой заставляют меня с дрожью переживать юношеские эмоции. Однако я задержу стойкого своего читателя еще на пару абзацев, перед тем как окунуться снова в водоворот основной сюжетной линии. Напомню, что жизнеописание свое привожу я ради важнейшей по моему разумению цели — составить полную картину сюжета, включая аспекты, уходящие корнями в детство. Дважды еще предстоит читателю вернуться к моей биографии: познакомиться с периодом моего взросления и погружения в науку.

Итак, стал я, наконец, частью молодого студенчества высшей технической школы, с его конференциями, стройотрядами, кавээнами и олимпиадами. В последующие за февралем месяцы я успешно досдал необходимые зачеты и экзамены, закрывши разницу между семестром вечернего и дневного отделения. Именно тогда я по-настоящему познакомился с Катей, с которой решали мы одну задачу. Несмотря на то, что в группах мы с нею значились разных, специальность у нас была одна, студенческая открытость передалась частично и мне, и с большей теперь охотою шел я на контакт, не сбегая при первой возможности. Преподаватели, наметанным глазом оценивая студентов по степени рвения и состоянию зачетной книжки, особенно нас не мучили.

Первая серьезная перестройка случилась со мной в тот год в университете. Опыт мой, состоящий из необжитых микрорайонов, конфликтующих родителей и устрашающих молодежных групп у подъездов, стал существенно расширяться и меняться. В нем появились молодые люди с интересным мне кругозором, появилось пространство для общения и даже возник противоположный пол, вышедший наконец из тени мальчишеских книжных мечтаний, запрятанный туда в предыдущей моей жизни. Хотя и не делись никуда бытовые неурядицы, сложные отношения с родителями, да и город не поменялся в одночасье, но внутреннее напряжение последних лет стало спадать, пока не сгинуло окончательно ко второму моему курсу, когда с отличием закрыв вторую сессию был я переведен на дневное бесплатное отделение.

Глава 8. Техническая физика

Я проснулся от звонка механического будильника. На автоматизме отключил я назойливое дребезжание и некоторое время неподвижно лежал в кровати, пытаясь удержать легкое равновесное ощущение дремы. Но сон неумолимо отступал. Возвращались воспоминания о вчерашнем вечере, о библиотеке, Азаре, милиции и Марии. Мария! Я сбросил упакованное в сатиновый пододеяльник байковое одеяло и открыл глаза.

За бытовыми утренними ритуалами: умыванием и завтраком, Шагина Маша полностью оккупировала мои мысли. Азар, как некоторый случайный, непрогнозируемый фактор, совсем не занимал меня. Вечер завершился нелепо, скомкано, однако маховик следствия завертелся, злодеяние было зафиксировано, запротоколировано и не могло теперь исчезнуть, пропасть. Должны были последовать обязательные формальные шаги: повестки, приглашения на освидетельствование. Дальше, скорее всего, будет суд, потому что дело явно уголовное. Я являюсь профаном во всем, что касается юридической казуистики, однако же наверняка не удастся избежать разности в показаниях Маши и гопников, что пристали к ней вчера. Помощь моя с изложение картины происшествия, может сыграть решающую роль в разбирательстве. Совсем не отложилось у меня в голове то, что насвидетельствовал Азар. Дурачествами остались в памяти его колкости в отношении стражей правопорядка, да и всех остальных, его сарказмические комментарии, бутылка коньяку, с которой преследовал он капитана Филинова. Задумался я на секунду о том, что если фиксировала милиция всех причастных к делу, то и Азар каким-то образом должен был отметиться в официальных бумагах. Неплохая получалась зацепка к выяснению личностей загадочных моих знакомцев. Мысль эту, однако, я немедленно отмел, потому что совсем не главным было сейчас дознаваться об Азаре, а вот Маша, с ее состоянием и переживаниями, волновала меня крайне. Хотелось помочь ей, поддержать. По правде сказать, желал бы я и ее сторону истории услышать, особенно касательно роли долговязого Азара.

Завтракаю я обыкновенно молотой овсянкой, залитой кипятком. Заразил меня в свое время отец этой полезной привычкой и не самая плохая это из моих привычек.

Предавшись размышлениям, я задумчиво ковырял серую с отметинами жижу, размазывая ее по покатым стенкам глубокой чашки. Овсяная масса медленно сползала на дно, оставляя вязкий след. Часть каши застревала и держалась за белую поверхность, чтобы потом тоже обвалиться, присоединиться к общей массе. Я заинтересовался этим процессом, будто бы некоторое правило заметил в бытовой шалости. Я снова натолкнул кашу на стенку. Вот сходит первая, жидкая волна. Более твердый слой задерживается, подвисает, склоняясь над пропастью, крепится. И если вовремя подтащить к нему новую порцию каши, то с той, нависшей кручи что-то унесется вниз, но другое зацементируется, уцепится посерьезнее. Я сидел и возил по тарелке ложкой, морща лоб и пытаясь ухватить ускользающее правило, закономерность. Забыл я уже обо всем на свете, и об Азаре, и о Маше, и даже о том, что веду я сегодня первую пару в восемь пятнадцать, какой-то лучик понимания протянулся ко мне, не совсем еще понятный, отдельный от остальных моих мыслей. Уловил я неприметную связь с задачей поиска границы вероятности в квантовой сети, когда нельзя обойтись лишь стандартной формулой и статическим значением границы, как в распределении Гаусса. Никакого не имели смысла наши с Толей опыты по перебору вероятностей, основываясь на коэффициенте масштаба "сигма". Требовался другой расчет, скорее даже перерасчет с учетом предыдущих состояний сети.

Я так увлекся, что потерял всякий счет времени. Разбудила меня каша, которая остыла настолько, что не сползала со стенок посуды совсем, закрепляясь там в причудливых формах и чашка моя в какой-то момент приняла вид серо-желтого цветка с рваными искалеченными лепестками. В вытянувшемся хоботе увиделся мне профиль человеческой фигуры — худой, высокой, в кепи, как бы насмешливо наклонившейся вперед. Бывает так, словно случайная линия выхватывает характерную черту — Азар отпечатался в моих овсяных разводах. Я спохватился и охнул, глянув на часы. Торопливо забросав кашу в рот и залив сверху сладким чаем, я в скором времени уже шагал на работу, думая лишь о том, как поскорее добраться до места.

Я примчался в университет за десять минут до начала занятия, заляпав грязью брюки и ботинки.

Вдобавок к тому, что опаздывал я на лекцию, в голове моей конфликтовали мысли, ни на одной из которых не мог я сосредоточиться: о том, чтобы помочь Маше Шагиной, ну и конечно наметившаяся подвижка в научной моей теме. Курс "Теории Автоматов" я вел уже четвертый год, материал знал назубок и не очень переживал, что не готовился к лекции специально.

В первую очередь, я почистил штанины брюк, прямо в университетском фойе. Для этих целей водилась в моем портфеле деревянная щетка, которую применял я до обидного часто, не сумев победить свою дурацкую привычку растопыривать носки при ходьбе так, что грязь летела во все стороны.

Кое-как оттеснив в голове мысли о нейронных сетях и овсяной каше, я сосредоточился на Шагиной Марии. Сходил к расписанию студентов дневного отделения, чтобы найти ее группу, отметив про себя, что это превращалось уже в некоторую привычку. Совсем недавно я точно также выяснял, в какой аудитории будет у нее занятие.

Группа Шагиной в тот день начинала учебу в старейшем университетском здании под номером один. Можно было отправиться туда пешком, что составило бы минут тридцать-сорок, но с моей надвигающейся лекцией, об этом нечего было и думать. Я поразмышлял еще с минуту глядя на строчки распечатки за стеклом, отмечающие занятия, аудитории и специальности. В обед группа Марии должна была вернуться сюда, в седьмое здание. Я решил, что оптимальным будет встретиться в это время. Тогда и предложить помощь. Оставались считанные минуты до лекции и я поспешил в преподавательскую, чтобы бросить там верхнюю одежду.

Занятие мое прошло нервически. И виной этому была вовсе не моя задумчивость или отвлеченность. Начал я стандартно. Минут сорок разъяснял аудитории теоретическую часть, рисовал на доске таблицы переходов конечного автомата, студенты послушно записывали. Тема лекция была мне близка, потому что опосредовано связана была с моими исследованиями. Я давал триггеры и их применение в качестве элементов памяти автомата, что исторически служило далекой предтечей искусственных нейронов. Затем вдруг заявились два опоздавших студента. Видел я эту парочку всего в третий раз, но и этого хватило мне, чтобы отнести их в наиболее неприятную часть собственной шкалы градации студентов — двоечников-скандалистов. Удивляюсь, как вообще доковыляли они до третьего курса. Я отчитал их за опоздание и отправил было с лекции, но они ни в какую не желали уходить. Стояли в дверях, вертели в руках папки с тетрадками и шерстяные шапки. Обещали исправиться, и видел я, что нисколько они не исправятся, а говорят только, чтобы остаться и отметиться. Затягивалась эта пауза, в которой я уже только ждал, чтобы они удалились, они же стояли потупившись, переглядываясь и прыская от смеха от такой неопределенности. Потом вдруг один из них перешел в наступление, став бубнить, что не имею я права прогонять их с лекции за опоздание. Дурной была эта ситуация, потому, что хотя в действительности и присутствовали зафиксированные правила внутреннего распорядка ВУЗа, регламентирующие недопустимость опоздания без уважительной причины, заниматься сейчас разбирательствами означало бы окончательно сорвать лекцию. В конце концов, я сдался, отправил их в последний ряд, а сам продолжил занятие. Остаток пары был, конечно, загублен. То и дело отвлекался я на них, возящихся, замечал, что не делают они ни черта, не слушают, а только перешептываются. Стоял я, кипятился безо всякого толку, жалея, что одна из важных моих лекционных тем проваливается. Собирался я закончить занятие небольшой затравкой об искусственных нейронных сетях и потенциальном их применение в качестве памяти, предваряя дисциплину следующего семестра. Вместо этого я скомкано свернулся: выдал пару замечаний аудитории и пожурил по поводу приближающейся сессии.

Второй парой значилась у меня практика, которую провел я насуплено и неотзывчиво. Студенты подходили ко мне с вопросами, а я отправлял их читать методическое пособие и злился сам на себя за то, что переношу дурную эмоцию с предыдущей пары. Так я и принимал работы, угрюмо, немногословно, делая в журнале пометки со скидкой на отрешенного, расстроенного себя.

В преподавательской, куда явился я нервный и неудовлетворенный после занятия, было людно. На переменах между парами преподаватели обыкновенно забегали сюда передохнуть и сновали как муравьи, и толкались, и извинялись. Третьей парой было у меня окно, я присоединился к чаевничающему пожилому преподавательскому составу и напился с ними горького черного чая с печеньем, которые покупали мы в складчину. Собеседник из меня получился как всегда никчемный. На типовой вопрос "как дела", подразумевающий, естественно, нейтральный, ни к чему не обязывающий ответ, либо же, напротив, что поделюсь я маленькими вычислительными радостями из мира нейронный сетей, я мрачно ответил об отвратительнейшей первой лекции, испортившей начало моего дня, и о том, как глупо гипотетическому студенту гнуть свою линию и спорить с преподавателем. Хотя в моем-то случае студенты были совершенно не гипотетические, а конкретные, и поставил я себе жирную отметку, что на зачете обстоятельно обсудим мы с ними и RS-триггер, и посещаемость. Мой меланхоличный бубнеж выслушан был с вежливым сочувствием, меня подбодрили и немедленно перескочили на более важную тему — визит ректора в начале декабря, который меня в данный момент интересовал мало.

Я вернулся за свой стол. После обеда выпадал наш с Анатолием плановый визит на кафедру "Технической Физики", где собирались мы дважды в месяц с тамошними коллегами поговорить о модели сети и программном стенде. Перед этим, кровь из носу, я должен был встретиться с Машей Шагиной. У меня оставалось около полутора часов свободного времени.

На моем столе высилась гора распечаток результатов работы нашего стенда. Я решил ею заняться. Правильнее конечно было бы разбирать результаты за монитором рабочей станции, в лаборатории, однако я, по старинке, после каждой большой итерации тестов, распечатывал выдержку на бумаге. Зарывшись в испещренные цифрами листы формата А4, я попытался вручную проследить за квантовым состоянием с незначительной вероятностью, которая превращалась в итоге в весомую. Учитывая объем распечатки, выходило у меня скверно и намного разумнее было поставить задачу Толе, чтобы вывел он на печать определенный набор состояний сети. Исчеркав с десяток страниц и окончательно запутавшись, я бросил это дело, окончательно убежденный, что день сегодня не мой.

Когда пришла пора идти к Маше Шагиной, я убей не мог вспомнить, в какой аудитории будет занятие у ее группы. Совсем дезорганизовался я со своей испорченной лекцией.

Я спустился на первый этаж и во второй раз за сегодня прошел по длинному сквозному коридору к деканату. У самого деканата коридор расширялся в просторную нишу со скамейками и парой окон во внутренний двор, на стенах которой были развешаны стеклянные стенды с факультетским расписанием. На скамейках копошились студенты, были разложены куртки, сумки, кто-то сидел, щурясь, переписывал расписание. Это во второй-то половине семестра!

Интересующий меня стенд четверокурсников оказался конечно-же самым популярным, его загораживала плотная массовка. Я решил не лезть в самую гущу и встал покамест за их спинами, ожидая, пока народ рассосется. Выбеленный затылок девушки в фиолетовой шерстяной блузке показался мне знакомым, но я не обратил на нее внимания. Она повернулась и я почувствовал на себе жгучий взгляд. Глаза наши встретились. Это была "Оленька", которую несколько дней назад Никанор Никанорыч публично прижучил перед Марией.

Смешался во мне немедленно рой конкурирующих мыслей о том, что совестно мне перед нею, ведь не умею я происшествия в фойе ни толком объяснить, ни повиниться, а может и не нужно вовсе виниться, ведь какая-никакая правда раскрылась, и последней уже пришла мысль о том, что Оля учится в одной группе с Машей, и вопросы свои могу я обратить не к расписанию, а к ней.

— Здравствуйте, Борис Петрович, — сказала Ольга, прерывая неловкую паузу.

— Да-да, здравствуйте, — стушевался я.

Язык мой отказывался ворочаться и никак не мог я правильно скомпоновать фразу.

— Шагину ищете? — вдруг спросила она.

После такого вопроса, я сконфузился еще больше. Хотя и не услышал я в голосе Ольги никакого подтекста, однако сам вопрос содержал в себе некоторую двусмысленность.

— С-с чего вы взяли? — занял я заикающуюся оборонительную позицию.

Теперь уже увидел я на Ольгином лице с густо накрашенными ресницами тень улыбки.

— Да так, в голову пришло. Общежитием нашим интересуетесь и на лекцию к нам приходили.

Я и вправду приходил к ним на занятие, чтобы извиниться перед Машей за выходку в фойе.

— Прямо небезразлична стала вам Шагина, Борис Петрович, — голос Ольги повысился, в нем появилась нотка ехидства, и я обратил внимание, что обернулись на нас несколько студентов, Ольгиной группы. Очевидно добрались они уже из первого здания.

К этому времени я уже совладал с собой. Есть у меня в голове определенный тумблер, который переключается, когда студент опасно приближается к грани, где заканчиваются отношения преподаватель-учащийся.

— Я прошу прощения, Ольга, — сказал я голосом с металлическими нотками. — Я действительно хотел узнать, пришла ли Мария сегодня на занятия и не требуется ли ей помощь.

Я запнулся, подумав, что Маша, возможно, не хотела бы распространяться про вчерашний случай.

За спиной я услышал отчетливый звук расправляемой газеты.

— Борис Петрович, вы причудливо тактичны, — раздался знакомый бархатистый голос.

Я обернулся, чтобы увидеть Азара, восседающего на скамейке, напротив расписания, наполовину загороженного огромной бульварной газетой с цветными отворотами и кричащими заголовками. Он тряс газетой, пытаясь заставить ее принять вертикальную форму, но у него не выходило. Огромный угол свешивался вниз, как ухо у собаки. На загнутой первой странице мелькали барышни с голыми ногами.

Удивительно не к месту выглядел лысый Азар, восседающий между студентов, с броской желтой газетой наперевес, в черном как смоль выглаженном костюме, закинувши ногу на ногу, в остроносых ботинках "Оксфорд", над которыми уходили в черные раструбы брюк темно-серые носки.

— Здравствуйте, Азар, — сказал я автоматически.

— О да, здравствуйте, конечно, — он снова встряхнул газетой и бумажное прямоугольное "ухо" снова поднялось и опало. — я вот тут решил ознакомиться с современными нравами, дожидаясь, когда вы на "Физику" пойдете. Презабавное чтиво, знаете ли, откровенно пошлое, с похотливенькими письмами читателей, штампуемыми парочкой журналистиков. А тиражи между тем огромные. Волшебно!

Теперь, конечно, центром внимания пятачка перед расписанием стал Азар. Говорил он громко, низко, нисколько не тушуясь, и как-то автоматически притягивал, перетягивал внимание. У меня возникло впечатление дежавю, потому что в очень похожей ситуации несколько дней назад встретил я Никанор Никанорыча.

Азар коротким рывком сложил газету вдвое и поднялся. Ничего кроме газеты у него с собой не было.

— Я предлагаю прогуляться, Борис Петрович. Анатолий Саныч заждался уже, — сказал Азар. — Ольга Владимировна, скажу я вам по секрету, не имеет ни малейшего понятия о том, требуется ли Марии помощь. Тот нелепейший случай с комнатой в общежитии расстроил хрупкую девичью дружбу и Ольга проживает теперь в помещении одна, ожидая подселения.

Ольга стояла рядом со мной, смотрела на Азара и хлопала глазами с неестественно длинными накрашенными ресницами.

— Не беспокойтесь, уважаемая Ольга. Подселение прибудет скоро. Эта брешь, успешно монетизируемая комендантом, в ближайшее время будет заделана. Чего не скажешь о дружбе, которую вы, извиняюсь, прохлопали.

Глаза Ольги стали как будто стеклянными после этих слов.

— Сумасшедший дом какой-то! — с вызовом крикнула она то ли себе, то ли нам, и, нервически продравшись сквозь студентов, исчезла в коридоре.

Переживала по-видимому Ольга ссору с Марией, и не очень удачно выходило у нее это скрыть, прячась за напускной гордостью и юношеским максимализмом.

Молодой человек, которого я не разглядел за спиной у Ольги подошел ко мне и сказал:

— Борис Петрович, Шагина звонила сегодня и сказала, что не придет. Постарается прийти завтра на лабораторные занятия.

Я поблагодарил студента и проследовал за Азаром в университетское фойе, с которым связано было уже несколько эпизодов моей истории. Пока мы шли по коридору Азар молчал, только скрутил газету в трубу. Шел Азар размеренно, выбрасывая вперед ноги. В спортзальных размеров вестибюле он встал как вкопанный у прямоугольной колонны. Тубусом газеты он похлопал себя по свободной ладони.

— Прежде всего, Борис Петрович, — заговорил он, — я хотел бы, чтобы вы не беспокоились по поводу милиции и Марии. Могу вас уверить, что наш вчерашний знакомец капитан Филинов обладает в настоящее время всей полнотой информации по происшествию, и наше с вами дальнейшее участие в разбирательстве не потребуется. Мария отделалась синяком и ссадинами, пребывает сейчас по месту прописки, в своей новой общежитской комнате, как положено, с медицинской справкой и освобождением от занятий. Ее также не станут побеспокоить…

Я протестующе замотал головой.

— Подождите, Азар, это вовсе не шутки. Это милиция, это обвиняемые, это суд. Есть процессуальная часть. Будет представление в деканат, повестка для дачи показаний.

Азар невозмутимым тоном воспитателя в детском саду продолжал пояснение:

— Все формальные процедуры будут исполнены в кратчайшие сроки, в полном соответствии и со всей строгостью. Однако, из них максимально исключены участники потерпевшей стороны и свидетели. Ах, что это был за коньяк! — вдруг переключился он, расплываясь в улыбке. — Стыдно признаваться, ведь я, ради чистоты следственного эксперимента, разбил-таки бутылку и продемонстрировал правоохранителям благоухающую "розочку".

— Так не бывает, — упорствовал я, отказываясь его слушать, — ведь это студенты. Тут уголовная ответственность, родители начнут бегать, уговаривать, может и угрожать.

Азар прервался в своих мечтательных воспоминаниях.

— Ах да, Борис Петрович. Я забываю о вашем некотором опыте, связанном с криминальными компаниями, наподобие той, с которой мы столкнулись вчера. Родители побегут, конечно. Уже побежали, ведь местные же студенты, не приезжие. Уже сидят уговаривают капитана Филинова. Но тот — кремень!

Фраза "компания, с которой мы столкнулись" запустила тревожный вычислительный процесс в моей голове. Случайно ли столкнулись мы с пьяной компанией вчера? Я вспомнил множественные саркастические замечания, что отвешивал Азар. "Общей знакомой", с которой должны были мы встретиться, несомненно была Маша Шагина. Вот и встретились. Я почувствовал, что начинаю краснеть и злиться. Серьезно, не на шутку.

Из этого состояния меня вывел голос моего собеседника, усилившийся в разы.

— Я повторяю, Борис Петрович, — Азар с нажимом чеканил слова, — Вчерашняя ситуация никоим образом вас не побеспокоит.

Он словно бы вдруг вырос и навис надо мной, или это только тень, которая должна была прятаться под его пятками от оконного света и негасимых люминесцентных ламп университетского фойе, внушительно вытянулась к самым турникетам. Мне показалось, что глаза Азара обратились черными впадинами, а лицо побелело, треснуло и разбежалось брызгами морщин по скулам, подбородку и вверх, по лбу на лысину. Как будто античная мраморная статуя одномоментно пробежала свой жизненный цикл, тлея, тускнея и обращаясь в прах на моих глазах.

Я ошарашенно вздрогнул, мгновенно посерев и покрывшись испариной, а когда сморгнул, Азар стоял передо мной как ни в чем не бывало, прежний, чуть насмешливый, с газетой. Из-за внезапно возникшей моей глухоты доносился его голос:

— Борис Петрович, голубчик, помилуйте. Этак вы совсем изведетесь, если еще беготней по учреждениям и переписыванием показаний станете утруждаться. Беречь себя надо, дорогой мой.

Он взял меня за плечо и с заботой заглянул в мое начинающее розоветь лицо. Я отметил крепость его поддержки и длинные холеные пальцы.

— Отдавая себе отчет, что причиной части ваших беспокойств являюсь персонально я, вижу необходимость удалиться, оставив вас в компании Анатоль Саныча и "Технической физики". Но прежде, не удержусь и дам вам два совета, — он дружелюбно улыбнулся. — Первый, Борис Петрович, — общечеловеческий. Обязательно отдохните! Я знаю, что небольшой вы поклонник застолий, но позвольте поделиться с вами визиточкой замечательного ресторана "Чайка". Вы его знаете, старинный ресторан на трамвайном распутье, за парком. Если вдруг выдастся повод попраздновать, обязательно сходите, обслужат по первому разряду, как я вам обещал вчера. Можно конечно и без повода потрапезничать, но с поводом — совершеннейше святое дело. Ну а второй совет — научный. Вы ведь бьётесь сейчас над проблемой с вероятностями состояний. Некоторые мыслишки даже вертятся верные. Имеется мнение, — тут он отнял руку от моего плеча и авторитетно поднял указательный палец, — что задача эта связана с другой, не менее важной. Выражением функции времени в нейронной сети. Поразмышляйте на досуге.

Азар вынул из внутреннего кармана золотого цвета визитку и вложил в нагрудный карман моего пиджака. Я все еще переживал послевкусие жуткого наваждения. Сложилось оно в памяти моей в единую картину с до смерти напуганными лицами пьяных гопников на ночной аллее. Если им привиделось то же, что и мне, бессмысленные, безвольные их мычания представлялись мне вполне объяснимыми.

— А вот и Анатоль Саныч пожаловал! — брови Азара взлетели и взгляд устремился к широкой лестнице, двусторонней, с пролетами, ведущей из университетского холла вверх, до последнего, пятого этажа. — Ну что же, Борис Петрович, успехов вам на Физике!

Я обернулся, приходя в себя, чтобы увидеть, как по лестнице спускается Анатолий. Он был уже наряжен в необъятный свой плащ и шерстяную шапку, готовый к тому, чтобы выдвинуться на кафедру "Технической Физики", расположенную во втором университетском здании, вместе с кафедрами "Машиностроительного черчения" и "Общей химии".

Завидев меня, Толя заметно повеселел и, в три шага сбежав с лестницы, подлетел ко мне.

— А я тебя на кафедре искал! В час же по плану должны были идти на "Физику"!

— Привет, Толь, — кивнул я, переводя дух. — Позволь представить тебе… — я повернулся туда, где секунду назад стоял Азар, и обнаружил пустоту.

— Кого? — спросил Анатолий, оглядываясь.

Самообладание почти вернулось ко мне и я с напускным спокойствием сказал:

— Да, никого. Представлю в другой раз. Подожди меня, пожалуйста, я схожу в преподавательскую за пальто.

***

Мы с Толей вышли в холодный серый день с противным мокрым снегом. Хлопая усталыми дворниками, катили забрызганные машины, асфальт был черный от влаги с хлюпающими слякотными разводами. Даже здания стояли какие-то понурые. Блестели мокрые металлические буквы аббревиатуры нашего университета над террасой крыльца.

Анатолий издергался, дожидаясь меня в фойе, а теперь заливался соловьем.

— Сегодня у Палыча просидел с полчаса, — рассказывал он. — Месяц всего остался до ректорского визита, он рассказал, чего в прошлом году рассказывали комиссии. Смешно, конечно, с этим чиновничьим братом.

Поглощенный своими заботами, я всячески отпихивал от себя мысли о надвигающемся визите министерской комиссии. Даже во время чаепития в преподавательской, я проигнорировал ту часть, когда говорилось, что всем принимающим участие в докладах, надлежит встретиться на этой неделе с Кругловым. Наверняка собирался Олег Палыч выдать развернутые инструкции, а в моем случае еще и репетицию устроить доклада о научной деятельности.

Анатолий переключился уже на историю, приключившуюся с сыном Олег Палыча, которой тот по-отечески поделился. Толя любил вообще такие вот отсылки, возводившие его в ранг панибратства с заведующим кафедрой или деканом факультета. Я, напротив, переносил их с трудом. Еще и день не задался с самого утра, чтобы вежливо выслушивать и любезно кивать. И лучшей темой для мести была, конечно, научная.

— Толь, я сегодня кашу ел, — перебил его я. — Овсяную.

Анатолий замолк, сбитый на полуслове и уставился на меня из-под шерстяной шапки сверху вниз. Он естественно не мог взять в толк, какое отношение имеет овсяная каша к его разговорам с начальством.

— Не в каше совсем тут дело, — строго сказал я, как будто ругая сам себя. — Но она меня натолкнула на интересную идейку по поводу наших вероятностей.

Лицо Анатолия изменилось. Всякий раз, когда мы переключались с бытовых разговоров на научные, он слегка менялся в лица, как-то концентрировался и суровел. Словно триггер срабатывал в его голове, что теперь вот надо бы включить дополнительные спящие отделы мозга, разговор предстоит серьезный.

Мы стояли у светофора и не сговариваясь синхронно отпрыгнули назад от снежных брызг, разлетевшихся из-под колес проезжающей легковушки.

— Мне пришла в голову мысль, что граница отсечения, с которой мы экспериментировали, это не постоянная величина, а функция. И она рассчитывается отдельно для каждого узла сети, с учетом истории его предыдущих состояний.

Я стал излагать некоторые детали своей догадки, хотя в действительности идея пока была сырая, дыра на дыре. Само понятие истории для нейронной сети было одной огромной дырой. Что такое история? Набор предыдущих состояний? Какое количество итераций? Фиксированное число или за определенное время наблюдений? Наша задача многомерной оптимизации, помноженная на количество слоев сети, с учетом глубины истории наблюдений превращалась в неподъемную многоэкстремальную. Все эти вопросы в фоновом режиме всплывали в моей голове, пока излагал я основные доводы Анатолию. Я так в итоге увлекся рассказом, а вернее размышлением и расчетами вслух, что позабыл про свои утренние неудачи. Лишь однажды кольнула меня, сосредоточившегося на рассуждении, мысль, что выражение истории состояний в виде функции времени до боли напоминает совет, данный Азаром.

Анатолий насупившись шагал рядом и молчал. Только раз он буркнул:

— Это ж для каждого узла запускать отдельный расчет. И память, и длительность, все поедет.

Здесь позволю я себе отступить от линейного изложения, оставив себя вместе с Анатолием развозить снежную жижу, увлеченно обсуждающими идеи развития лабораторного стенда, топая во второе здание университета, на кафедру "Технической физики". Бросая редкие взгляды на уже изложенную часть истории, я замечаю, что порой, сам того не желая, углубляюсь я в научную тематику несколько подробнее чем того, скорее всего, желал бы читатель, каким бы многоопытным не был он в смежных дисциплинах. Я выступаю здесь в некотором смысле заложником собственного опыта, потому что с моей точки зрения специалиста, я по-прежнему прыгаю по верхам, не погружаясь глубоко ни в высшую математику, ни в теорию искусственных нейронных сетей, однако же осознаю, что специальная терминология и диалоги героев могут повергать неискушенного читателя в уныние. Впредь постараюсь я прилагать дополнительные усилия к некоторому упрощению научной стороны сюжета, тщась при этом надеждой, что пытливый читательский ум не упустит случая поискать в литературе больше информации по теме, чтобы абзацы, посвященные научной моей работе, не были возмущенно пропущены, а напротив были поняты и оценены наряду с остальными.

Мы вошли в сводчатое второе здание университета, было оно, в сравнении с огромными, монументальными третьим, пятым и седьмым, скромным по размеру и будто бы даже не совсем соответствующим представлениям об учебном корпусе. Досталось оно университету по наследству от ремесленного училища, еще дореволюционного, и выстроено было в некотором эклектическом подобии старорусского стиля с теремообразными островерхими крышами по трем оконечностям плана строения в форме буквы Т. Училище строилось с претензией на художественность, оно имело панорамные стеклянные рамы, скругленные, либо луковично-верхие, фигурные кирпичные карнизы между этажами и особенный стиль, приданный вкраплениями архитектурных элементов: Часть балюстрадой, скругленными фронтонами и градиентом штукатурки этажей от светлых нижних к темным верхним. Даже панорамный эркер у самой крыши, там, где размещалась кафедра "Машиностроительного черчения", смотрелся удивительно к месту.

Не то, чтобы все это было ухоженным. Бросались в глаза облупившаяся штукатурка, несколько отсутствующих стекол в панорамах верхних этажей, выщербленные плеши на массивных входных дверях и облупившаяся краска оконных рам, однако здание, несомненно, было ярким, необычным. Часто днем можно было видеть молодых людей, студентов-архитекторов или художников, набрасывающих эскизы нашего второго корпуса.

Мы сдали верхнюю одежду в гардероб, где нас знали прекрасно, и прошли по затертым плитам пола к широкой массивной лестнице, ведшей на третий этаж. У ее подножия красивая двустворчатая дверь с вставками из желтого закаленного стекла вела на кафедру "Общей химии". Нам, однако, нужно было наверх, туда, где на втором и третьем этажах размещались лаборатории, аудитории и собственно сама кафедра "Технической физики".

Стало уже некоторым проявлением дурного тона с моей стороны вводить в повествование новых персонажей задолго до того, как с надлежащим тщанием я опишу биографические подробности нашего с ними знакомства. Сумбурность эта вызвана тем, что процесс моего изложения подчинен определенной логике и итеративности, поэтому исторические подробности запаздывают, уступая место развитию основного сюжета. Хотел бы я, однако, ответственно заявить терпеливому моему читателю, что разберу я последовательно этот список, в котором скопились уже Олег Палыч Круглов, Толя Ростовцев и Катя Скитальских, и расскажу подробно о знакомстве нашем, отношениях и совместной деятельности. Но перед этим помещу в эту очередь ли, стек, еще одного персонажа — Николая Никитина, старшего преподавателя кафедры "Технической физики", одного из весомейших помощников в разработке математической модели квантовой сети.

Вынужден я снова прибегнуть к запрещенному приему и приоткрыть завесу нашей с Колей истории, чтобы изложение мое не ломалось и не пещрило отсылками к автобиографическим главам, которые я не удосужился еще привести. Учился Коля на том же факультете что и я, и был крайне талантливым студентом. На старших курсах в качестве научного руководителя он выбрал завкафедрой "Технической физики" и переместился во второе здание. Несмотря на давнишнее наше знакомство и подходящий опыт в математике и программировании, к разработке лабораторного стенда Коля подключился случайно, относительно недавно. Схватывал он быстро и здорово помогал, а кроме того делился промышленным своим программистским опытом. С Колей встречались мы дважды в месяц, когда у всех нас в расписании значились свободные послеобеденные пары. Мы обсуждали последние изменения модели, результаты расчетов и дальнейшие шаги.

Встречи наши неизменно происходили в одной из лабораторий кафедры Физики, на третьем верхнем этаже. Интересной особенностью этой лаборатории было то, что вход в нее располагался внутри крупной лекционной аудитории, и чтобы проникнуть туда, нам непременно нужно было, по возможности тихо, отворить скрипучие двустворчатые двери и пройти на цыпочках мимо задних рядов парт, под взглядами не самых дисциплинированных студентов, сидящих "на камчатке", и недовольного преподавателя.

В течении последних месяцев, преподавателем этим неизменно оказывался заведующий кафедрой, профессор Мамаев Ринат Миннебаевич. Университетский деятель он был известный, заслуженный, советской еще школы, и случалось порой, что заметив нас с Толей, пытающихся вдоль стены, незаметно проскользнуть в лабораторию, что с учетом габаритов Толи было крайне самонадеянно и комично, останавливал он занятие и громко декларировал:

— В очередной раз предлагаю аудитории познакомиться с коллегами с кафедры "Автоматизации и Информатики", которые являются украдкой почерпнуть крупицу знаний фундаментальной науки — Физики! — чем вызывал взрыв смеха.

Ринат Миннебаич, впрочем, был всеми руками "за" наши совместные математические изыскания с Николаем, всячески их поощрял, и порой сам задерживался в малообеспеченных университетских лабораториях, обсудить наши последние достижения.

Сегодня переход в лабораторию прошел гладко. Ринат Миннебаич бросил на нас взгляд, чуть заметно кивнул, но лекцию продолжил как ни в чем не бывало.

Лаборатория представляла собой типичную малого размера аудиторию, вытянутую, с двумя рядами приставленных друг к другу столов, и большой меловой доской на длинной стене, исписанной дифференциальными вычислениями. Вдоль остальных стен стояли столы с оборудованием. Тут было все, что только можно вообразить в физической лаборатории: осциллографы, деревянные планки с нанесенными укрупненными электрическими схемами, приборы с линзами, маятники, вакуумные колбы, даже миниатюрная древняя лазерная установка. На стенах висела стопка старых плакатов с зарисованными физическими процессами и формулами, а также два портрета ученых — Эйнштейна и Ландау. Для постороннего наблюдателя, лаборатория наверняка представлялась хаосом, и трудно было вообразить, как превращается она по приходу студентов в структурированный практический материал для проведения занятия. Напротив окна, на прижатых к стене преподавательских столах стояли четыре в ряд компьютера: вертикальные системные блоки и выпуклые глубокие мониторы. Также в углу кубом высился серый матричный принтер.

Мы нашли Колю рядом с лазерной установкой, хотя занимался он вовсе не ей. У меня вообще не было уверенности, что она работала, хотя помнил я еще со студенческих времен, какой благоговейный трепет и уважение внушал нам этот прибор, напоминающий токарный станок в миниатюре, несмотря на бардак и общее запустение.

Роста Николай был среднего, одет в светлую рубашку под шерстяной жилеткой. Рубашку он заправлял в коротковатые ему брюки, но неизменно клок ее выбивался из-под ремня и висел голубым лопухом.

Коля сидел, согнувшись знаком вопроса над тетрадкой и торопливо что-то туда записывал. Рядом с ним высился системный блок и массивный семнадцатидюймовый монитор. Периодически Коля прерывался и заглядывал в экран, но происходило это скорее автоматически, так как взгляд его блуждал и неизменно снова возвращался к тетрадке.

В это время лаборатория была свободной от занятий, собственно поэтому мы в ней и собирались. Помимо Коли находился в ней еще один старинный завсегдатай, лаборант кафедры "Технической физики" — седоусый Вадим Сергеич. Человек он был немолодой, работал в университете немыслимое количество лет, и сколько мы его знали всегда отвечал за лаборатории, не являясь ни штатным преподавателем, ни научным сотрудником.

— Здорово, Никитин! Здравствуйте, Вадим Сергеич! — поздоровался Анатолий.

Я тоже буркнул что-то приветственное.

Никитинская собственная кандидатская, которую защитил он три года назад, посвящена была моделированию зондоформирующих систем для коротковолнового излучения. Интересная и сложная была работа. Он покатался с ней по России, докладывал в столицах и чуть было не поехал заграницу, в Чехию. Однако в последний момент в Чехию поехал кто-то другой, а Коле, да и Ринат Миннебаичу, дали понять, что, несмотря на успешную защиту, развивать это многообещающее направление в родном отечестве представляется не перспективным, ввиду практической не востребованности и откровенной отсталости научной базы. Коля тогда сильно заволновался и даже ушел из университета на два года, работал программистом в частной фирме. Но потом Ринат Миннебаич, с которым поддерживал он контакт, упросил его вернуться. Теперь вместе они разворачивали какие-то невероятные хозрасчеты, в большей части программистские, в общем выкручивались как могли.

Научную жилку свою Коля в настоящее время подпитывал вот такими стихийно возникающими задачами. К теме своей кандидатской, насколько было мне известно, он не возвращался.

Коля, к вящему нашему удовольствию, с самого утра ковырялся в результатах экспериментов. Он хорошо знал нашу математическую модель, да и вообще был глубоко в контексте нейронных сетей. Последние пару недель он занимался слоями сети, влиянием их количества на вероятности конечных состояний. Ввиду того, что программистом Николай был отменным, он на кафедральной рабочей станции умудрился провести с утра несколько интересных экспериментов, компилируя куски кода нашего стенда, отслеживая закономерность возвращения низковероятного состояния.

Я немедленно развернул перед Колей идеи, которые обсуждали мы с Толей в дороге. О потенциальном влиянии предыдущих состояний и числа вычислительных итераций, или иначе, тут я внутренне поежился, функции времени. Хотя не было у меня пока четкого представления о том, как такую функцию выразить. Мы забросили Колину тетрадку и переместились к доске, на которой Николай волюнтаристски стер половину записей.

Наступила самая вожделенная часть нашей встречи — исследовательская импровизация. Она не всегда приходила гладко, как сегодня. Случалось порой, что обсуждение не ладилось и мы вообще забывали о науке, просто сидели, пили чай, обменивались новостями.

Битых три часа рисовали мы доске математическое выражение для учета истории состояний сети или функцию времени, выявляющую потенциально существенную вероятность. То я, то Коля бросались нервически стирать и переписывать написанное, обнаружив вопиющую оплошность товарища. Толя сидел на столе и сдвинув брови наблюдал за нашими криками и беготней. Дважды заглядывал к нам Ринат Миннебаич, но не вошел.

Странной получалась та функция. Некоторая неопределенность присутствовала в ней, трудно было проследить, как родилась она исходя из многофакторной зависимости от числа слоев, итераций учителя и интеграла по истории состояний нейрона по полному диапазону вероятностей. Пришли мы к единственному варианту, при котором функции времени сеть также обучалась. Мы включили функцию времени в процесс обучения, где теперь информация, подаваемая на вход сети, содержала в себе метку времени.

Конструкция получилась настолько сложной, что объяснить с первого взгляда конечную формулу было практически невозможно; обосновывался только последний шаг, последнее преобразование. Удержать ее целиком, доказательно в голове не удавалось, казалась она диким нагромождением интегралов-сумм, степеней и делений.

Коля выразил мои мысли, когда сказал:

— Первый раз такое со мной. Вижу первый шаг в приближении, и последний. Объяснить целиком не могу.

Постояли мы минут десять, разглядывая исписанную доску. Я перебирал в уме сделанные шаги. Не упустили ли мы чего-то важного? Самым важным теперь было правильно зафиксировать и запрограммировать модель, потому что перелопатили мы прежний подход существенно. О чем размышляли Коля и Толя я не знал, но они, как и я, пристально смотрели на финальную формулу.

Толя наконец пошевелился на столе.

— Вот это получился монстр! Дайте-ка я его перепишу сейчас. Мне его теперь в формат сишного кода надо перевести. Сфотографировать бы.

Коля почесал затылок перепачканной мелом ладонью и облокотился на стол. Его вихрастая светлая шевелюра стала еще взлохмаченнее.

— Перемудрили мы, по-моему, с идеей времени. На поверхности ошибки не наблюдается, но мы, кажется смешали две совершенно разные задачи — распознавания и прогнозирования. Ты то, Борь, понятное дело все это тащишь со своих давнишних лабораторных стендов по сжатию, интерполяциям и экстраполяциям. Но, по-моему, мы скрестили ежа с ужом.

Он холерически схватил стул и уселся на него, повернув спинкой к доске. По-прежнему всматривался он в наши вычисления, как будто верные.

Вадим Сергеич как ни в чем не бывало тыкал пальцами в клавиатуру. Периодически он поднимал голову, поглядывая на нас отсутствующим взглядом, но оставался целиком поглощенным заполнением каких-то электронных таблиц.

— Может чаю будете? — спросил он вдруг, отчего сделал я вывод, что все-таки боковым зрением наблюдал Вадим Сергеич за нами, одобрение прозвучала в его голосе.

— Да тут, пожалуй, не обойдешься чаем! — гоготнул Анатолий, заканчивая переписывать формулу в большую рабочую тетрадь. — Но чаю точно будем!

Еще с час торчали мы в лабораторной, которая свободна была до шести. Потом начинались занятия у вечерников. Вадим Сергеич принес из преподавательской электрический чайник со стаканами, заварку в пакетиках и початую коробку рафинада-сахара. Хлюпая, мы втягивали в себя обжигающий коричневый чай и рассуждали о преобразовании сложной интегральной формулы в совокупность вложенных циклов, которые смогут Анатолий и его студент-стажер добавить в нашу и без того сложную модель. Всякий раз, когда заговаривали мы о динамическом определении слоев и отметке времени, Толя тихонько ругался — больно уж много требовалось поправить и изменить в стенде, чтобы учесть новые зависимости.

У меня конечно руки чесались посмотреть, что получается, и, в особенности, удастся ли сохранить значимые состояния с низкими вероятностями и отбросить лишнее.

— Я вам честно скажу, други, — тяжело вздохнув сказал Анатолий. — такое изменение стенда займет у меня и моего стажера неделю. Чтобы написать, нормально отладиться и получить первые результаты.

— Неделю? — вскинул брови Николай. — Я за ночь сегодня накидаю тебе функцию. Пришлю утром на электронную почту. Отладитесь потом сами, конечно…

Коля был программист в нашем университете известный. Он даже проверял время от времени код Анатолия, на предмет соответствия первичной идее. Надо отдать должное Анатолию, он очень методично и точно реализовывал все наши математические выкладки. И всего только пару раз Николай нашел за ним незначительные ошибки.

— Подожди-ка, Коля! — Анатолий взвихрился из-за стола, едва не опрокинув стакан. — Тут для меня принципиальный момент. Я разбираюсь в модели, когда ее реализую. Если ты пришлешь мне функцию, то я возьму ее как есть, а потом буду механически отлаживать и править базовую функцию узлов, не понимая ни черта, что делаю. Либо все-таки я ее реализую сам, как мы сейчас зафиксировали, а потом, как обычно, ты посмотришь и проверишь.

Взвис Анатолий над нами и блестели его глаза. Территория программирования стенда принадлежала ему, покуситься на нее значило отнять у Толи последнее самоопределение и самоуважение в нашем исследовании. Невозможно, то есть.

— Не будем ничего придумывать, — поспешно согласился я. — Работаем как работали, Толя пишет, мы с Николаем потом смотрим. Я бы тебя попросил Толя, если можешь, частный случай реализовать пораньше. Пока с вырожденной функцией времени, увидеть хотя бы, сможем ли мы обнаружить низко-вероятное состояние на поздних этапах вычисления. Завтра-послезавтра, скажем?

Я шариковой ручкой ткнул в его тетрадку, показывая, где вырождается новая функция.

— Сделаю, — буркнул Толя удовлетворительно и снова сел на стул.

— А я сегодня еще так посчитаю, на бумаге, — Коля все разглядывал формулу на доске.

— А где Василий с Геннадь Андреичем? — спросил я Колю.

Василий и Геннадь Андреич были нашими местными подельниками. Они не то, чтобы вносили существенный вклад, больше помогали нам коротать время в лаборатории, но порой все-таки принимали участие в расчетах.

Вася был молодым ассистентом кафедры "Технической физики". Головастый недавний выпускник, он учился в аспирантуре под руководством того же Ринат Миннебаича.

— Должны были уже вернуться вообще-то, — ответил Коля. — Они в "первый дом" ушли перед вашим приходом. Там собрание у ректора, по поводу вашей министерской комиссии.

"Домами" мы называли здания университета. В "первом доме" размещалась администрация, ректор, его многочисленные заместители и секретари, бухгалтерия и архив.

Я удивился, узнав, что Геннадь Андреич тоже отправился на собрание к ректору. Он хотя и долгожитель кафедры физики, доцент со стажем, но все же на подобные мероприятия приглашают обычно деканов и заведующих кафедр. Да и не вовлечена была кафедра "Технической физики" в этот визит.

Мы закончили в половине шестого. Удивительно продуктивной выдалась встреча. Давненько не случалось у нас таких прорывов. Хотя и невозможно было сразу оценить правильность нового подхода, чувствовал я, что реализация наша верная и настроение от этого у меня поднималось автоматически.

Я поднялся из-за стола и довольный потянулся. Пиджак мой, который небрежно лежал на столе, от моего нечаянного прикосновения пополз вниз и опал на пол кособокой серой хламидой с торчащими локтями. Я поднял его и принялся отряхивать, отчего из кармана выпала блестящая карточка.

Я еще раз наклонился к полу и узнал визитку, которую сунул мне Азар утром в фойе. Это была золотого цвета карта ресторана "Чайка" с выведенной прописной вязью надписью: "VIP-гость, все включено".

Я собрался уже убрать карточку в карман, когда ее заметил Коля.

— Ух ты! — присвистнул он. — Дорогая штучка, если это то, о чем я подумал.

Коля выхватил карточку у меня из рук и принялся разглядывать.

— Это мне подарил один… — я замешкался, — случайный знакомый. Я, честно сказать, даже не знаю, что это.

— Такие только руководителям исполкома городского или другим чиновникам выдают — милицейским начальникам, пожарным, в общем всех, кого надо задобрить. Знаешь "Чайку", дорогущий ресторан? Так вот, с такой картой туда можно прийти и тебя обслужат бесплатно. С компанией. Такая узаконенная форма взятки.

Я часто заморгал, глядя на сверкающие золотые блики перед глазами. Знать не знал я о существовании карт "бесплатного обслуживания", не говоря уж о том, что владею одной из них. Вот, значит, что за отдых предлагал мне Азар.

— Хороший у тебя знакомый, — подытожил Коля и протянул карточку обратно мне.

Я вернул ее в нагрудный карман пиджака. Глядя как аккуратно собирает Анатолий наши тетради и складывает в папку листки формата А4, которых натаскали мы из коробки у принтера для удобства вычислений, мне пришла в голову мысль.

— Пожалуй, вот что мы сделаем, коллеги! — мой голос дрогнул от гордости за неожиданно возникшую возможность. — Если подтвердится завтра гипотеза наша по вероятности и времени, то приглашаю вас в эту самую "Чайку", в которой я лично никогда не бывал!

Волна смущения окатила меня после такого заявления. Неловкость какую-то почувствовал я. Привычка это была давнишняя, заскорузлая, постыдное что-то виделось в демонстрации возможности "кутнуть", "засорить деньгами". Не было у меня ни опыта такого, ни воспитания.

Толя разложил все бумаги по стопкам и папкам, и запрятал свою тетрадь в отдел наплечной сумки. Чувствовалась в нем определенная гордость от того, что на нем де лежит теперь основная ответственность, чтобы наш запланированный банкет состоялся.

— Сегодня допоздна посижу. Посмотрим, что получится к утру, — чинно сказал он.

В этот самый момент распахнулась дверь лабораторной и в нее ввалились Геннадь Андреич и Василий. Были они румяные с обострившимися чертами лица, только что с улицы. Василий выглядел так, как обыкновенно представляют себе лаборантов. Худой, высокий, с двухдневной небритостью, в джинсообразных узких брюках, рубашке в клетку и невероятных размеров ботинках с прямоугольными носами. Таким, каким могут позволить себе быть студенты, лаборанты, ассистенты, аспиранты, но никак не преподаватели. Геннадь Андреич, напротив, комплекцию имел полноватую, рост средний. Он носил аккуратную седую бороденку и одет был в темно-синий костюм, в вороте которого сверкал фонарем массивный узел бордового галстука.

Они вошли шумно, напомнив нам, что за дверью давно никого нет и нам бы тоже не мешало ретироваться, до того, как появятся усталые и понурые вечерники.

— Борис Петрович, Анатоль Саныч, вы здесь еще! — воскликнул Геннадь Андреич. — Отлично!

Геннадь Андреич был любопытным персонажем. Лет сорока пяти-пятидесяти возрастом, характера ярко сангвинического. Защищался он лет пятнадцать назад, совместно с Ринат Миннебаич, и с тех пор работал на кафедре преподавателем. Как старого своего товарища, Ринат Миннебаич включал его в различные кафедральные начинания, и до сих пор не мог я взять в толк, локомотивом ли, или порожним вагоном. Коля рассказывал, что Геннадь Андреич принимал участие и в хозрасчетах, хотя больше в переговорных процессах, а не в реализационных. Личная моя оценка Геннадь Андреича была средне-положительная. Обладая широким математическим опытом, в особенности в сложных полиномах и интегральных вычислениях, он порой видел ошибку там, где мы только еще начинали разбираться. При этом он много и пафосно пылил, шутил, и, по правде сказать, без него наши научно-ориентированные встречи протекали эффективнее.

— По вашу между прочим душу мотался я в первое здание! — громко возгласил Геннадь Андреич, "с места в карьер".

Он с прищуром посмотрел на исписанную формулами доску.

— Посмотри-ка, Вась, мы похоже весь праздник пропустили. Они тут нарисовали что-то такое, чего я даже не узнаю. Новую теорему Котельникова доказали?

Теорема Котельникова была любимой прибауткой Геннадь Андреича. Вставлял он ее по делу и без.

Состояние доски заинтересовало Геннадь Андреича лишь на одну секунду. Его распирало еле сдерживаемое желание немедленно поведать нам о посещении университетского административного крыла, он многократно употреблял словосочетания, навроде: наиважнейшее событие, стратегический вектор, и так далее.

Начал он с того, о чем мы уже знали, что несколько дней назад, ректор организовал внеочередное совещание, посвященное надвигающемуся визиту высших чинов из министерства образования. Приглашены были почти исключительно руководители кафедр и деканат факультета "Технической Кибернетики", так как в этом году "неожиданное" посещение планировалось именно на этот факультет. В последний день, однако, случился телефонный звонок, на котором кафедру "Технической физики" тоже попросили быть, в лице конкретно Геннадь Андреича, как имеющего отношение к перспективной научной разработке, которую кафедра будет представлять высоким гостям.

Ринат Миннебаич, заведующий кафедрой, на такое приглашение отреагировал отрицательно, однако он, Геннадь Андреич, мгновеннейше оценил оказанную кафедре честь и доверие, и убедил недальновидного Ринат Миннебаича, в необходимости своего на совещании присутствия, взяв на всякий случай с собою лаборанта Василия, если полезут неожиданно ректор и его окружение в глубокие технические детали.

Сделал тут Геннадь Андреич многозначительную паузу, неприятное от которой осталось у меня послевкусие. С укоризной отозвался он в отношении Ринат Миннебаича, старого своего товарища.

В положенное время, в два часа по полудню, он, Геннадь Андреич, явился на совещание в "первый дом", на котором присутствовали ректор, декан с замами и заведующие кафедр кибернетического факультета. Как оказалось, не ждали они Геннадь Андреича, и даже удивились его появлению, но не смутило это его ни на столечко, ведь знал он, что прибыл по делу. И хотя неопытный его лаборант тушевался и даже отчаянно рвался в уютное гнездо родной кафедры, Геннадь Андреич, с высоты своего опыта, сумел-таки убедить юнца в необходимости присутствия и величайшей, возложенной на них ответственности.

Вторым сюрпризом для Геннадь Андреича оказалось то, что совещание действительно не имело ни малейшего отношения к кафедре "Технической физики". Даже когда завкафедрой "Автоматизации и Информатики" Олег Палыч Круглов представил план посещения комиссией кафедральных лабораторий и лекций, научная работа о моделировании квантовых нейронный сетей с фамилией докладчика были упомянуты лишь вскользь. Тут Геннадь Андреич посчитал необходимым вставить слово о весомейшем вкладе кафедры "Технической физики" в научную составляющую этого исследования. Не побоялся даже чуточку сгустить краски, указав, что в этот самый момент, на кафедре "Технической физики" из гранитной глыбы энтропии, выгрызается научная новизна, совместно с талантливейшими представителями кафедры, коим сам Геннадь Андреич несомненно является. Ректор, однако, не оценил метафоры, грубейше Геннадь Андреича прервав, и сославшись на то, что вовсе не детали научной деятельности представляют собой предмет совещания, а общий план подготовки.

Геннадь Андреич приуныл и чуть было не внял шепоту слабовольного Василия о том, что пора и честь знать. Однако же не напрасно сдержался Геннадь Андреич, подобно каменнолицему разведчику, сносящему ради главной цели мелкие неурядицы и обиды. Едва только совещание закончилось и Геннадь Андреич, под градом недобрых взглядов коллег, покинул убранство ректорского кабинета, с дорогим полированным столом и креслами в кожаной обивке, как в коридоре подошел к нему мужчина определенно высокой государственной должности. Высокий, статный, важный.

Он обратился к Геннадь Андреичу и Василию по имени, показав, что знает и ждет их, и провел в отдельную аудиторию, где изложил свой архиважный план, целью которого являлось укрепление статуса нашего университета в структуре государственного высшего образования. Он отдельно подчеркнул его, Геннадь Андреича, индивидуальную важность в приближающемся мероприятии. И хотя, как ни старался Геннадь Андреич, не удалось ему выяснить истинную должность собеседника, эта изворотливость только убедила Геннадь Андреича в величайшей возложенной на него ответственности.

Мужчина, не представившийся по имени, пояснил, что научная деятельность, которую планируется представить, как часть министерского визита, а именно исследование на тему квантовых нейронных сетей, есть предмет наиглавнейшего интереса комиссии, и требуется его надлежаще изложить, объяснить и продемонстрировать. Нисколько не умаляя способностей талантливой университетской молодежи, как то Борис Петровича, Анатоль Саныча и Николая Семеныча, все-таки требуется особый опыт, такт и знание — кому и как доносить определенные научные территории и глубины.

Удивительную осведомленность проявил замечательный этот субъект о том, чем дышит в настоящее время исследование, и о том, что вот-вот грядет некоторый важный прорыв в моделировании функции определения весомых квантовых состояний, обещающий принести неожиданные результаты. Так глубоко погрузился сведущий этот незнакомец в детали исследования, что даже у Василия, который имел хорошее представление о состоянии модели, поползли брови вверх от удивления. Высокопоставленный советчик подчеркнул, как важно, не переходя на язык сухой науки, а излагая на человеческом живом языке многоопытного служителя высшего образования, придать необходимый окрас изложению, вес исследованию, чтобы ни малейших сомнений не осталось у комиссии в первостепенной роли ВУЗа в образовательном ландшафте региона, и, соответственно, обоснованности значительной доли его в образовательном бюджете.

Здесь посмотрел на нас Геннадь Андреич покровительственно и заявил, что ответственно согласился он взять на себя роль составителя доклада, который я, Борис Петрович, представлю по своему научному исследованию во время ректорского визита на кафедру. Уж он, Геннадь Андреич, не преминет включить в доклад все необходимые тезисы и ссылки, упомянет и Фейнмана, и Дойча, и уж конечно Кохонена. Так увлекся Геннадь Андреич конструированием речи прямо тут, перед нами, что не оставалось нам ничего другого, как прервать поток его словоизвержения путем невежливого и громкого откашливания. Роль эту неблагодарную великодушно взял на себя Николай.

Геннадь Андреич встрепенулся, замолчал и укоризненно посмотрел на Николая. Но тут уже я не дал ему продолжить.

— Будет хорошо, Геннадь Андреич, если вы поможете мне с докладом, — дружелюбно сказал я.

Я и вправду понятия не имел, что буду рассказывать на грядущей встрече. Не уложилось в моей голове, что требуется как-то особенно готовиться, а ведь ректор даже руководство факультета у себя собрал. Хотя и не очень высоко ценил я способности Геннадь Андреича к простому и понятному изложению, использовать его продукт как базу, над которой я потом произведу необходимые редакторские правки — такой вариант меня устраивал.

Ну и конечно был я совершеннейше убежден, что инициатива эта, незнакомцем организованная, имеет за собой таинственных моих гостей — Никанор Никанорыча и Азара. Особенно кольнуло меня известие о глубочайшей научной осведомленности "просителя".

Геннадь Андреич по-отечески похлопал меня по спине, чего я, сказать по правде, совсем не любил, и понимающе покивал, как бы принимая благодарность. Тут взгляд его вновь уткнулся в вычисления на доске. Он будто бы вздрогнул внутренне от вида нашей финальной формулы. Заторопился Геннадь Андреич, вспомнил о неотложных делах и, пообещав прислать в ближайшие дни первый набросок доклада, ретировался.

Пришел черед Василия рассказывать. В отличие от Геннадь Андреича, Вася был прямой как стрела, говорил начистоту, за что и ценили мы его.

Как и ожидалось, несколько приукрасил Геннадь Андреич изложение. Василий сомневался, что кафедру "Технической физики" вообще приглашали на совещание к ректору. Он стал невольным свидетелем неприятного разговора с Ринат Миннебаичем, во время которого Геннадь Андреич нервически убеждал последнего в необходимости посетить совещание и засветиться, а Ринат Миннебаич не соглашался.

Явление Геннадь Андреича на совещание было для всех сюрпризом. Хоть и старался он вести себя как завсегдатай и старинный знакомец всех присутствующих, получалось у него посредственно. Переглядывались вопросительно ректор с замами, спрашивая как бы, что делает на этом совещании Геннадь Андреич, да еще и с лаборантом Василием.

А вот лысый высокий незнакомец, что встретил их с Геннадь Андреичем после совещания, удивил Васю по-настоящему. Веяло от него, со слов Василия, каким-то непробиваемым спокойствием, будто знает он все досконально и о них, и о университете, и о нейронных сетях. Сыпал он деталями, которых Вася не знал вовсе, а уж Геннадь Андреич и подавно. Голос у незнакомца был низкий, размеренный, словно бы гипнотизирующий. Перескакивал с темы на тему, но при этом так складно, гладко. Вспоминал о трудной карьере Геннадь Андреича, о Ринат Миннебаиче, его старом друге, и прошлых их достижениях на "Технической физике". О Василии вспомнил, о забуксовавшей его кандидатской. Все это увязывал он с важностью министерской комиссии и доклада. На попытки Геннадь Андреича высказаться, ухмылялся незнакомец снисходительно и качал покровительственно головой, и складывалось у Васи впечатление тогда, что намеренно затягивает он этот разговор.

Рассказывал Вася эмоционально и сбивчато, а я прямо видел перед собой Азара, дирижирующего этой беседой, манипулирующего неподготовленными Геннадь Андреичем и Василием.

Оставалось пять минут до начала занятия, когда вкратце поделились мы с Васей сегодняшними своими результатами, перед тем как протереть начисто доску и распрощаться. Формулы теперь, аккуратно преобразованные в совокупность сумм и состояний кубитов прятались в папке, в портфеле у Анатолия. Я тоже прихватил пару исписанных листов, чтобы зафиксировать алгоритм в своих записях.

Геннадь Андреича мы в тот день уже не встретили. Лестничная клетка третьего этажа, на которую вышли мы, была освещена тусклым, помаргивающим люминесцентным светом. С десяток студентов вечернего отделения ждали занятия.

Остаток вечера включал в себя прогулку до автобусной остановки с целеустремленным Анатолием, задумчивым Николаем и смотрящим под ноги Василием. Потом я втиснулся в переполненный автобус-гармошку и пропихнулся к круглой срединной платформе с перекладинами, за которыми протертые резиновые складки проваливались вниз и при повороте, ты оказывался как бы в невесомости, поворачиваясь отдельно от передней и задней частей салона. Дома ждала меня неприветливая прихожая, где долго нашаривал я выключатель на стене, и ужин из наспех состроенных бутербродов среди немытой посуды с завтрака, с намертво прилипшей овсянкой.

Утром, едва только часовая стрелка достигла шести, раздался телефонный звонок. Звонил Анатолий, который еще не ложился, кодировал всю ночь, и недавно закончил первый эксперимент по новой формуле. Возбужденный голос его искрился восторгом. Эксперимент сохранил состояние, которое при практически нулевой исходной вероятности, возвращалось существенным на последующих итерациях вычисления. Именно то, другими словами, что мы искали! Анатолия распирало от гордости.

Мгновенно взбодрившись, я отправил Толю поспать хотя бы с час, так как у него сегодня была вторая "пара". То есть буквально через пару часов ему надо было возвращаться в университет. Не успел я перевести дух, как позвонил Николай. Оказывается, они полночи созванивались с Толей, обменивались мнениями. Он пришел к тому же результату, выполняя расчет в тетради, взяв случай посложнее. Коля получил результат низкой вероятности при заданных отметках времени. Но в отличие от Анатолия, звучал он неуверенно и даже немного испуганно.

— Знаешь, я ни черта не понимаю, как оно работает. Я в качестве входных данных взял набор точек нелинейной функции, в виде нескольких минимальных экстремумов. Наиболее вероятным результатом у меня получился максимальный экстремум, что совершенно верно. Но я не понимаю, как его можно было съинтерполировать. Ведь недостаточная же выборка!

Он взволнованно говорил еще о том, что, как и ожидалось, число расчетных слоев сети возрастает в зависимости от сложности входных данных, что алгоритм сам определяет, сколько ему потребуется памяти и итераций для расчета, и что теперь практически невозможно умозрительно понять, как работает алгоритм, хотя по формуле, вроде бы, расчет выглядит верным.

Когда я положил трубку, сна во мне не осталось совсем. "Чайки", судя по всему, было не избежать.

Глава 9. Встреча в "Чайке"

Ночью шел снегопад, а под утро улегся, оставив во дворе ровное белое одеяло, неиспорченное еще следами пешеходов и машин. Деревья, детские площадки, гаражи горбились среди этого белоснежного безмолвия зябкими заброшенными памятниками суетливой человеческой жизни.

Я смотрел в окно на эту тихую аккуратную белизну и хотелось мне, чтобы не была она нарушена, покалечена. Знал я, что через несколько минут сосед пойдет отпирать гараж, оставив сначала цепочку темных следов на газоне, а потом и ровные прямоугольные сектора свезенного гаражными створами снега, беспардонно скрежеща металлом по камню, ломая хрустальную тишину этого утра. Родители поведут чад по тротуарам, через детские площадки и те, как обезьянки, будут цепляться за турники, за качели, за припорошенные горки. Машины разрежут дороги шинными рельефами и эта чистота, тишина исчезнут, пропадут, как не было.

Такие меланхоличные мысли посетили меня в то утро, когда Толя с Колей совместными усилиями лишили меня сна, в результате чего развел я овсянку на добрый час раньше обычного.

Как я уже упоминал, проживал я холостяком в однокомнатной квартире, на третьем этаже девятиэтажного дома ленинградского проекта в одном из спальных микрорайонов города N. В главах, где привожу я нехитрую свою биографию, я коснусь еще обстоятельств, как оказался я собственником такого неимоверного богатства, как собственная квартира, которую приобрести даже в ипотеку было совсем уж неподъемной задачей для сотрудника высшей школы. Институт постановки в очередь на выделяемое под ВУЗы жилье давно развалился, либо же прятался так глубоко в административных кулуарах министерств и университетов, что я о нем ничего не знал, да по большому счету и не интересовался.

Времени сегодня было у меня с запасом, поэтому закончив завтрак, я неспешно и аккуратно собрался, облачился в свою светло-зеленую рубашку и серый преподавательский костюм, нахлобучил пальто и отправился, ни свет ни заря, на работу.

К тому времени, когда я вышел из подъезда, улица неузнаваемо изменилась. Не было больше белизны, чистоты, спокойствия. Была суета, торопящиеся усталые люди, машины, снежная жижа и голые сиротливые деревья.

В моем списке дел на это утро значилось кое-что, помимо преподавательских и исследовательских обязанностей.

Во-первых, несмотря на всю убежденность Азара в том, что разбирательство о нападении на Машу Шагину никак меня не затронет, я твердо хотел с нею встретиться и предложить любую помощь. Даже если милиция имеет всю необходимую информацию и делопроизводство не зависит ни от меня, ни от Азара, ни от Марии, выразить обыкновенную человеческую поддержку считал я минимальным своим долгом. По информации, которую получил я от ее однокашника, уже сегодня Шагина планировала появиться в университете на лабораторных занятиях. Требовалось выяснить, в какой аудитории они будут проводиться и быть там в положенное время.

Во-вторых, теперь, когда Коля и Толя самоотверженно подтвердили результат вчерашних наших академических вычислений, у меня обозначилась обязанность отпраздновать достижение, или попросту "проставиться". Пообещал я к тому же самонадеянно ресторан "Чайку" и некуда теперь было отступать.

Около половины восьмого утра я сошел на автобусной остановке на Т-образном перекрестке улиц, одна из которых носила имя ученого, а другая — революционера, на трамвайной развязке. Здесь разбегались блестящие рельсы и громыхающие одно и двухвагонные гусеницы развозили пассажиров в противоположные концы города. В месте, куда рельсы неминуемо должны были привести трамвай, если бы не развязка, высилось четырехэтажное серое здание с приподнятым и выдающимся вперед первым этажом. Этаж этот имел массивные витринного типа окна, и широкое крыльцо о трех ступенях. На его массивном козырьке прописными метровыми буквами составлено было слово "Чайка".

Дождавшись своего сигнала светофора, я перешел через дорогу и поднялся на неосвещенное крыльцо, к притаившимся под козырьком двустворчатым стеклянным дверям. Ресторан "Чайка" спал, только где-то в глубине вестибюля, разглядел я матовое пятнышко света.

В-первую очередь требовалось мне выяснить, действительно ли золоченая картонка, которую сунул мне Азар, и которой так восхищался Коля, давала удивительную возможность безвозмездно сходить в ресторан. Я попытался разглядеть признаки жизни за толстенным дверным стеклом, где сиротливая лампа накаливания обещала присутствие людей, предательски мало освещая вокруг. Ресторан молчал, возвышаясь мертвым серым монументом на оживленном перекрестке.

Во-вторую очередь меня, как человека совсем несведущего в ресторанах и банкетах, интересовало расписание, часы его работы. Здесь никаких затруднений не возникло. Я немедленно обнаружил с внутренней стороны стеклянной двери услужливо приклеенный листок бумаги, извещающий о том, что ресторан "Чайка" работает с одиннадцати часов утра до двух ночи. Под пришпиленным листком я увидел не окончательно затертые буквы и цифры прежних часов работы, нанесенные на стекло серебристой краской. В советские времена здесь был дом национальной кулинарии и соответствующий техникум. Осталось учебное заведение в далеком прошлом, то ли исчезло, то ли переехало, и здание превратилось исключительно в ресторан, однако следы той, прошлой жизни еще проглядывали то тут, то там. Широкие окна учебных аудиторий второго и третьего этажа, вообще, сам план здания, к которому когда-то ресторан прилагался лишь в качестве дополнения. Кольнула меня ностальгично-меланхоличная мысль о том, что преходяще все, и вот выжил только приносящий немедленный доход ресторан, вместо питающей его школы. Проглотил ресторан школу.

Раздался трескучий звук засова, одна из дверей открылась и из-за малопрозрачной стеклянной двери высунулся невысокий коренастый мужчина, с короткостриженой сединой, с одутловатым заспанным лицом. Облачен он был в темно-синюю с желтой оторочкой форму службы охраны с соответствующей надписью на рукаве и нагрудном кармане. Он окинул меня опытным взглядом вахтера, мгновенно по косвенным признакам, определяющим твой социальный и экономический статус, а также совокупные риски, связанные с применяемым уровнем вежливости. Взгляд на меня, не выявил очевидно, совершенно никаких рисков, потому что охранник буркнул:

— Чего надо? Не видишь, с одиннадцати работаем?

Такой хамоватый настрой обыкновенно повергает меня в уныние, потому что не умею я правильно продолжать такие разговоры. Сегодня, однако, было у меня долженствование перед коллегами, поэтому отступать было нельзя.

— Прошу прощения, — начал я, угадывая в его глазах дальнейшее понижение моего социального статуса. — Я хотел бы задать вопрос.

Я поспешно постарался выхватить из внутреннего кармана карту ресторана, до того, как дверь перед носом моим захлопнется. Как чаще всего бывает в таком случае, проделать этого гладко я не сумел, захватил из кармана какие-то еще бумажки, о которых забыть-забыл, что храню их в кармане, но вся это чертова стопка полезла наружу за картой и конечно же, неудачно столкнувшись с отворотом пальто, выскочила из торопливых моих пальцев и рассыпалась по мокрому полу крыльца.

Нагибаясь, я ожидал уже услышать лязг засова, которым пришпиливают металлические дверные рамы ресторанов и магазинов к пазу в полу, однако недооценил вымуштрованности охранника, который не менее точно, чем первоначально определил во мне интеллигента-ботаника, углядел выпавшую из рук моих золотую карту ресторана.

— Извините! — он немедленно подскочил ко мне и принялся помогать собирать мои бумажки.

Разительное изменение тона негостеприимного охранника, вызвало у меня даже улыбку. Он теперь стоял, протягивая мне нехитрый мой скарб, и в глазах его читалось живейшее участие.

Кое-как скомкав бумаги, среди которых заметил я давнишнюю учебную ведомость и листок с вчерашними карандашными расчетами, я запихнул все их, кроме карты, обратно в карман пиджака.

— Я хотел бы уточнить по поводу карты, — начал я.

— Обслужим по первому разряду, — кивнул служивый угодливо. — Если надо и повара подниму, и официанток.

— Карту эту мне подарили, — пытался я пробиться сквозь навязчивое гостеприимство. — Не могли бы вы объяснить мне, как она работает.

С грехом пополам, перебиваемый словесными увещеваниями охранника немедленно меня обслужить, выяснил я, что карты эти владелец ресторана выпустил для привилегированных гостей, коими выступали личные его друзья и примыкающие к ним полезные люди: руководители городской администрации, санэпидстанции и милиции. Но если уж заезжали чиновники, как поделился со мной откровенный Рустам, то хозяин обязательно сам присутствовал. Нередко случалось, впрочем, что одаренные высокопоставленные господа передавали свои карты кому ни попадя: знакомым и родственникам. Вопросов гостям — кто подарил, в ресторане не задавали, — себе дороже. Так изложил мне Рустам некоторые кулуарные внутренности ресторанного бизнеса, по-хулигански усевшись на корточки и закурив сигарету, привычно называя владельца "хозяином" и сплевывая прямо на крыльцо, не понявши даже, что умудрился еще раз меня оскорбить своим "кому ни попадя".

Карта давала возможность единожды, безвозмездно посетить ресторан "Чайка". Кроме того, обладатель карты не имел ограничений по часам работы, с нею не заканчивалось обслуживание в два ночи, как того требовал рабочий график. То есть имел я право немедленно потребовать столик и официанта, и бросился бы с низкого старта Рустем их искать, нашел бы и доставил. Позволялось быть бесплатно обслуженным одному и с компанией.

Попытался я уточнить у Рустама, требуется ли заказывать столик предварительно, уточнять дату, время и число людей, на что обрушил на меня Рустам шквал заверений, что обладателю карты открыт вход в любое время, наличествуют для этих целей в "Чайке" особые приватные апартаменты.

Я поблагодарил его, насколько мог, и попрощался, хотя и видел, что Рустам окончательно проснулся, и желал бы продолжить со мной доверительную беседу. Убедился я, что карта Азара действовала в точности так, как рассказал Коля.

Стоя на остановке, в ожидании автобуса, я подумал, что лучшим решением будет ужин, скажем с шести до восьми вечера, когда все закончили уже работу.

Следующим вопросом требовалось решить, кого же записать в участники мероприятия. Анатолий и Николай были обязательными членами списка, при них я пообещал организовать банкет. Вот нас уже и трое. Я не собирался устраивать ничего значительного, однако немедленно в голове моей возникли Василий и Геннадь Андреич. Потом вспомнился головастый стажер с кафедры "Вычислительных машин", помогающий Анатолию с программированием. Ну а с нашей кафедры, не останется ли кто-то обделенным? Может быть правильнее позвать Олег Палыча, моего научрука? Голова моя немедленно заболела от мысленно окруживших меня знакомцев, которых мое чувство внутренней справедливости требовало немедленно облагодетельствовать совместным походом в ресторан. Вдобавок сверху наложились мысли о том, что золотая карта досталась мне при случайных обстоятельствах и не очень-то обоснованным было намерение мое воспользоваться ею на полную катушку.

К моменту, когда добрался я до университета я пришел уже в нервическое состояние, потому что абсолютнейше запутался в отношении состава мероприятия. В преподавательской буркнул я что-то неразборчиво-приветственное коллегам, покуда снимал свое пальто и переобувался. У меня оставалось еще несколько минут до начала занятия, когда навестила меня простейшая и гениальная мысль. Позвать надо Николая и Анатолия, а они уже сами, если требуется, позовут кого-то еще. Переложу на них, то есть бестолковую, невесть откуда на меня навалившуюся ответственность. Тут же ко мне явилась мысль об исключении из мною же придуманного правила, но исключение это было, пожалуй, обязательным. Захотелось мне пригласить Катю, она ведь тоже искренне болела за наш успех. Да и что-то подсказывало мне, что Анатолий будет обеими руками "за" такое расширение нашего состава.

После первой лекции, прошедшей без эксцессов, я позвонил Коле домой. Он, как я и предполагал, трубку не взял, видимо спал без задних ног.

Я позвонил Кате на кафедру, но ее не было еще на работе. Домой ей звонить не хотелось, я мог попасть на ее маму, а разговоры с ней оставляли у меня непременно долгое неприятное виноватое ощущение.

Снова делаю я здесь сноску на наше с Катей совместное прошлое, рассказывать о котором в подробностях буду я в дальнейших главах посвященных моей биографии. Прозорливый, однако, читатель сделает верное предположение, что были у меня с Катей в прошлом отношения, которые закончились, по счастью не поломав тонкой нашей дружбы. Эту существенную деталь нашего знакомства я считаю важным здесь привести, чтобы более точно описать чувства, которые будучи не вполне рациональными, все же движут нами, и мешают, либо напротив подталкивают к определенным поступкам.

В коридоре наткнулся я на всклокоченного Анатолия. Видно было, что он едва ли спал, судя по всему опаздывал, потому что пиджак его был скособочен, мят, волосы взлохмачены и вообще вид он имел похмельный и дерганый. Увидев меня, Анатолий просиял и ошалело бросился ко мне, напугав стоящих в коридоре студентов.

— Здорово! — он схватил меня за руку. — Я же так и не лег! Так и просидел до полдевятого за кодом! У меня вторая пара сегодня!

Вторая учебная пара была у меня свободной и планировал я в это время найти учебную группу Шагиной, чтобы выяснить, как с нею связаться. Анатолия, впрочем, эти планы не интересовали.

— После того, как тебе позвонил в шесть, — тараторил он, — я тут же засел за расширение модели сети. Добавил динамическое число слоев и итераций самообучения, чтобы настоящий невырожденный эксперимент провести. Там правда надо еще хороший пример на вход подать, чтобы уж был пример так пример!..

Анатолий увлеченно рассказывал мне, как отлаживался, и как названивал Николаю, как тот тоже не спал. Что в итоге, изнеможденный и счастливый, перед самым своим отбытием на работу, отправил он мне и Николаю электронной почтой архив с файлами с программным кодом модели. Интернет по трафику работал отвратительно, он, Анатолий, проклял его и телефонного оператора за никуда не годный DSL. Но все-таки дождался, пока письмо ушло и только тогда рванул, сломя голову в университет.

Толю распирало чувство гордости оттого, что уложился он в один день, хотя работы было еще непочатый край, и разобрался-таки в новой развесистой модели, и его, а не Николая, результат будем мы теперь тестировать, третировать и бомбить входными данными, чтобы проверить результаты.

Эмоционально и забавно рассказывал Толя, я прямо заслушался. Однако в какой-то момент почувствовал я, что если не остановлю сейчас Анатолия, который переместился уже в рассказе к автобусу, где разглядывали его, не выспавшегося, но хохочущего время от времени от посещавших воспоминаний об особенно успешных оборотах программного кода, то пропустит Толя свою лекцию, на которую так торопился.

Я постарался прервать его:

— Толя, Толя, ты сейчас лекцию свою пропустишь! Давай, после встретимся, дорасскажешь.

— Да мне хоть отменяй пару сегодня! — весело вскричал он. — В голове только цикл времени крутится!

В этот самый момент, из преподавательской вышел Олег Палыч, профессор, заведующий кафедрой, по-совместительству наш, с Анатолием, научный руководитель. Последний пассаж Толи, об отмене занятия, пришелся как раз на его выступление в коридор, услышал он его отлично и судя по выражению широкого, гладко выбритого лица под шапкой уложенных седых волос, воспринял без энтузиазма.

Анатолию стоял к нему спиной, но уловив мой быстрый шёпот и проследив за изменившимся моим взглядом, притих и съежился.

— Олег П-палыч, — начал он сбивчиво, поворачиваясь.

— Хорош ты сегодня, Анатоль Саныч — ответствовал Круглов ехидно, подходя и пристрастно разглядывая Толю, наклоняя голову то влево, то вправо.

Олег Палыч роста был среднего, но стати широкой, с выпирающим, хотя и не выдающимся, животом, который он непременно освобождал от тесного обхвата пиджака, расстегивая пуговицы. Обыкновенно носил он в университете темно-синие костюмы со светлыми галстуками в строгую полоску, с серебристым зажимом.

— Опять полночи за стендом проторчали? — спросил Круглов, обращаясь теперь к нам обоим. — Анатолий-то похоже вообще не спал.

И несмотря на то, что упрекнул нас завкафедрой, прозвучало это отчасти как похвала. Не высказал он предположения, что мы, скажем, на мероприятии каком-то засиделись, с алкоголем может быть, а вот выдал такую, извиняющую нас в какой-то степени версию. Таков был Круглов, деятель в университете известный, строгий, не без прилагаемой к занимаемым должностям кулуарной хитрости и смекалки, но при этом не позволяющий приспустить знамя научного сотрудника, хотя бы и с моральной точки зрения.

— У меня лекция начинается, Олег Палыч… — извинительно начал Анатолий.

— Начинается? А чего стоишь? — усмехнулся Круглов. — Марш на лекцию, Анатоль Саныч!

Анатолий поспешил в преподавательскую.

— И зайди, пожалуйста, ко мне после занятия, — бросил ему вслед Олег Палыч, отчего Толя съежился.

Я хотел было под шумок тоже удалиться, но Олег Палыч меня остановил.

— Послушай-ка, Борис Петрович, — начал он. — Не убегай. У нас до министерского визита остался месяц, а мы не обсудили еще, что будем показывать и как.

Олег Палыч называл меня и Анатолия то по имени, как бывших студентов, то по имени-отчеству, как преподавателей. Был он нашим научным руководителем с незапамятных студенческих времен, поэтому мы к этому привыкли.

Лицо его приняло озабоченное выражение.

— Вчера у ректора было совещание и первым предложением было вообще упразднить научную часть визита. Но оказывается некоторые особенно любопытные персоны из отдела профессионального образования, специально попросили о двух вещах: какие инновационные научные разработки ведутся на кафедре, ну и как мы сотрудничаем с профильными предприятиями.

Он посмотрел на меня пристально, исподлобья:

— Второй-то пункт я закрою. А вот по первому у нас не очень хорошо. Не с точки зрения науки, а вот как исследования наши можем мы применить в промышленности.

Это была старая болезненная тема. Искусственные мои нейронные сети не очень успешно на данный момент продвигались среди сотрудничающих с ВУЗом предприятий. У нас было несколько подрядов на решение задач типографии, восстановления поврежденных изображений, но последний такой договор заключали мы почти год назад, причем даже не с нашей местной компанией, а со столичной, которая заинтересовалась результатами моей кандидатской работы после защиты.

Я молчал, потупив взгляд, потому что часть работы, связанная с "продвижением", "пиаром" она была мне совершенно не близка. Боялся я ее даже. Всех этих новых людей, совершенно не сведущих в нашей области, задающих несущественные, местечковые вопросы. Которым надо предлагать, убеждать, доказывать, что наш стенд работает и может успешно решать их задачи. Иными словами — продавать.

— Вы ведь знаете, Олег Палыч, что я совсем не этим занимаюсь, — сказал я извинительно, но откровенно, — У нас сейчас исследование существенно продвинулось, поэтому думать над тем, как его выгоднее применить, кому показать, прорекламировать, я даже думать об этом сейчас не способен.

— То-то и оно, — покачал головой Круглов. — А министрам да ректору подавай другую картинку. Давай-ка вот что сделаем, ты подумай пока над двумя вещами: какой хороший показательный пример привести, ну чтобы увидели, что действительно работает нейронная сеть, дает результаты; ну и второе — надо какой-то доклад что ли соорудить, минут на пятнадцать, чтобы понятно было — о чем это, какие области применения, какое потенциально дальнейшее развитие. Ну и я соответственно, свою часть.

Я покивал. Олег Палыч задумался и продолжил:

— Вчера на совещание к ректору по поводу комиссии явился Геннадь Андреич, с кафедры "Технической физики". Он ведь принимает участие в ваших расчетах с Анатолием и Николаем Никитиным, правильно? Я так и не понял, кто его пригласил, но он все суетился, пыхтел, вызывался выступить с докладом по нейронным сетям, рассказывал о том, какой вклад сделал в исследование. Комично вел себя, право слово. Еле избавились от него. Да еще и молодого аспиранта привел. Тот уж не знал куда деваться со стыда.

— Мы с Геннадь Андреичем виделись вчера, — вставил я, — он тоже предлагал мне помощь с докладом.

— Я сегодня созвонюсь еще с Ринат Миннебаичем. Не понимаю, что это за инициатива такая. В общем, Борь, в конце недели зайди ко мне, обсудим подробнее. Надо будет репетицию небольшую подготовить.

Закончив разговор с Олег Палычем, я вернулся в секретарскую. Позвонил на кафедру технической физики, но Николая снова на месте не оказалось. Позвонил ему домой. Тоже мимо. Коля обыкновенно группировал свои занятия, по большей части практические, после обеда. Ночь была у него самым эффективным временем решения хозподрядных, программистских задач.

Николай при этом, редкий из нас, владел сотовым телефоном. Была это тяжелая параллелепипедного вида "Моторола" с маленьким монохромным дисплеем, стоили звонки неприличных денег, однако Коля завел себе это современное чудо, отчего натурально сделался доступен в любое время.

Номер его, длинный, в отличие от городских, записан был у меня в записной книжке. Чертыхаясь я набрал длинную цепочку цифр, подождал минуту. Раздался щелчок и из небытия выплыл заспанный надломленный Колин голос: "Да".

С мобильными телефонными разговорами нельзя было обходиться беспечно. Абонентам выставлялись удручающих размеров счета за округленное до большей минуты время разговора. Я торопливо обрисовал Коле идею о "Чайке" и попросил перезвонить на кафедру. Надо было решить, когда посетим мы пижонское это место. Он выслушал, не перебивая, издавая периодически мычащие звуки, сигнализируя, что еще со мной. Уложившись примерно в сорок-пятьдесят секунд разговора, то есть в первую дешевую минуту, я повесил трубку.

Не вдаваясь в дальнейшие подробности оповещения малочисленных своих знакомых о готовящемся мероприятии, которое кое-кому ошибочно может показаться событием незначительным и даже мешающим основной повествовательной линии, сообщаю, что к обеду получил я согласие от всех, приглашенных мною лиц, осуществить посещение ресторана "Чайка".

Озорством, шалостью веяло от этого похода, как будто шпионски прокрались мы в чужую, состоятельную жизнь. Задумывался я об этом странном ощущении. Было бы неправдой сказать, что не бывал я в подобных местах, хотя чего греха таить, посещение ресторана было для меня явлением не бюджетным и даже расточительным. В самой "Чайке" бывать мне не приходилось, заведение имело репутацию принадлежащего к более высокой имущественной прослойке города моего N, но в то же время посещал я похожие рестораны-кафе, отчего смятения мои удивляли меня самого.

Катя, кстати сказать, восприняла идею с похожим настроением. Заинтересовали ее в первую очередь новости нашей математической модели, и, хотя по телефону такие подробности изложить было невозможно, проявила она удивительную отзывчивость и осведомленность, когда попытался я в двух словах описать, что же такого придумали мы вчера, про функцию времени и динамическом число слоев нейронной сети. К ресторану отнеслась Катя как к забавному баловству, что не помешало ей немедленно записаться в список участников. Где еще, говорила она, соберешь в одном месте основных генераторов идей, да и Колю не видела она уже сто лет. Сегодня были уже у Кати планы, о которых сообщила она со смущенной поспешностью, что, исходя из опыта нашего знакомства, служило для меня сигналом о нецелесообразности допытывания, поэтому договорились мы на следующий день.

Анатолия я встретил после занятия. Он был все так же возбужден и растрепан, требовалось ему хорошенько выспаться. Толя героически обещался поставить задачу своему стажеру с кафедры "Вычислительных машин", после чего отправиться домой спать, и никакой претензии не было у меня к нему в этой связи.

В последнюю очередь снова созвонились мы с Николаем. Он, как и я, готов был в любой день, поэтому подчинившись большинству, условились мы на завтра, на шесть вечера.

В обеденный перерыв я сходил на первый этаж и теперь уже методично и скрупулезно переписал в записную книжку расписание учебной группы Марии Шагиной. Студентка эта прочно вошла в мою преподавательскую жизнедеятельность. Влияние ее на мои планы было таково, что вот уже вторую неделю, а порой и дважды на дню, я ходил уточнять ее учебный распорядок. Поэтому, с простой рациональной точки зрения, показалось мне совершеннейше необходимым заиметь уже это расписание в непосредственной доступности.

Расписание Шагиной принесло мне одну только новость, что занятия ее группы в седьмом университетском здании на сегодня закончились. Назавтра, с самого утра у меня были две подряд лекции, в то время как четвертый Машин курс томился в третьем здании и снова мне не удавалось с ними пересечься. Поэтому, несмотря на чувство вины, оттого что откладывал я встречу, очевидно более важную, чем увеселительный ужин в ресторане, я решил, что ничего существенного за два дня произойти не должно, и дал себе зарок обязательно отыскать девушку в пятницу.

Распланировав таким образом ближайшие дни на занятия, непосредственного отношения к моей университетской деятельности не имеющие, я смог сосредоточиться на том, о чем чесались мои руки с самого утра — математической модели. Правда, возник у меня еще один должок, доклад Олег Палыча, но с ним я решил разобраться в пятницу с утра.

Следующие полтора дня с досадными отвлечениями на лекции и некоторые бытовые сюжеты, как то, сломавшийся между остановками автобус, погрузивший пассажиров в облако дыма с запахом жженой резины, в результате чего дорога на работу заняла не сорок-пятьдесят минут, как обычно, а полтора часа, посвятил я целиком квантовой своей модели. Я последовательно расписал в тетради расширение модели и, шаг за шагом, функцию времени. Модель новая засела теперь в моей голове окончательно и немного даже удивляло меня, как долго правили и оптимизировали мы предыдущий стенд, достаточно успешно справляющийся с задачами восстановления сложных сигналов и даже изображений, будучи при этом неизмеримо далеким и даже тривиальным, в сравнении с новым.

Между прочим, нашел я несколько ошибок, которые упустили мы с Николаем и Анатолием в первой нашей итерации. Были они незначительными, нужна была действительно сложная задача, чтобы обнаружить их. Влияли они на определение итераций самообучения сети и формирования числа слоев исходя из сложности входной функции. Я тщательно зафиксировал их и подготовил для объяснения Толе.

В четверг, без пятнадцати шесть вечера, я стоял на пороге ресторана "Чайка", теребя в кармане золотисто черную карточку. На крыльце, широким и задорным полукругом стояли несколько одетых по-деловому посетителей. Они курили и громко нетрезво смеялись. Выставляемой напоказ своей лихостью напоминали они мне частично школьников-гопников, которым хочется, чтобы как можно больше людей вокруг не усомнились в их отчаянной смелости.

Я покривился. Такие демонстративно гуляющие посетители были для меня похуже подозрительных вахтеров на входе в важное режимное учреждение. Делать, однако, было нечего и я торопливо просеменил мимо компании к дверям. Почувствовал я на себе один-два острых взгляда, после чего металлическая рама с квадратными полотнами закаленного стекла отрезала меня от недружелюбного и мнительного ресторанного крыльца.

В фойе было тихо и торжественно. Стены были красиво отделаны панелями цвета жженного дуба, я увидел широкую нишу под золотой надписью "Гардероб". В конце коридора широкие витражные двери, сейчас затворенные, вели в маячащий ярким пятном главный зал ресторана. У стены разглядел я охранника, не Рустама, другого. Слилась для меня в первый момент со стенами его темно-синяя форма.

Я прошел в гардероб и сдал одежду. Гардеробщик, пожилой мужчина, с пришибленным выражением лица, принял у меня пальто и вернулся с красивым металлическим жетоном с номером над прописной надписью "Чайка".

Я постарался как мог пригладить свой пиджак, выступая из гардеробной ниши обратно в фойе.

В тот самый момент входная дверь отворилась и вернулись курильщики. Были они оглушительно веселы, румяны с уличного холода. Не дожидаясь, когда обратят они на меня внимания, чего очень я хотел избежать, я поспешно подскочил к сливающемуся со стеной охраннику и протянул карточку.

— Я прошу прощения… — начал я.

— Здравствуйте, дорогой гость! — немедленно картинно отозвался охранник.

Было это по-видимому обязательное приветствие для владельцев подобных карт, потому что и дальше повел он себя театрально, как-бы подчеркивая необходимость такого своего поведения. Поклонился и выставил ладонь, предлагая проходить к широкой двери в залу. Заметил я при этом, что вернувшиеся курильщики тоже заметили мою карту, приостановились и примолкли у двери, что немедленнейше вызвало у меня чувство небывалой гордости, от которого тут-же стало самому мне стыдно.

— Вам столик или отдельный апартамент? — спросил охранник и заметил я теперь тонкий южный акцент.

После разговора с Рустамом я рассчитывал на приватную залу, не в последнюю очередь потому, что слышал много неприятных историй о дорогих ресторанах, когда наиболее именитые ресторанные гости отчего-то не умели терпеть соседей по столикам и случались конфликты, нередко доходящие до рукоприкладства, в которых служба охраны ресторана, важных гостей побаивающаяся, старалась участия не принимать и мало помогала членовредительствующим сторонам потасовки. Поэтому я негромко попросил проводить себя в отдельную комнату и проинформировал, что прийти ко мне должны еще несколько гостей и, чтобы всех, кто спросит Борис Петровича, немедленно провожали ко мне в выделенный резервуар.

В сопровождении сотрудника безопасности я проследовал через огромных размеров ресторанный зал, выглядевший, надо отметить, великолепнейше: с многоярусными люстрами и лепниной в виде парящих чаек на потолке, с аккуратными столами с белыми накрахмаленными скатертями и пышными шторами перед панорамными окнами. За ними открывался вид на освещенный газон с высаженным рядом голубых елей перед парковкой и трамвайной развязкой. Охранник привел меня в обильно освещенное просторное помещение без окон, с высокими кожаными диванами, окружающими белый прямоугольный стол. От общей залы отделяли комнату двустворчатые двери дымчатого стекла.

Усадив меня на диван, служащий пообещал мне официанта и исчез за дверью. Я остался в одиночестве за укрытым накрахмаленной скатертью столом с вазою с цветами в центре. Тут же громоздились четыре темно-коричневых папки меню в дорогом, тяжелом переплете, которому позавидовала бы "Большая Советская Энциклопедия".

Я отложил мою видавшую виды рабочую сумку-портфель, в которой, в запирающемся отделении, пряталась часть моих сбережений на случай, если золотая карточка не сработает. После чего принялся за изучение меню.

Пусть не смущает читателя излишняя подробность и эмоциональность, с которой описываю я впечатления, произведенные на меня "Чайкой". Я говорил уже, что не особенно частым посетителем был я подобных заведений, да вдобавок гнетущая элитарность убранства действовала на меня удручающе. Не в своей тарелке чувствовал я себя.

Через пятнадцать минут, еще до того, как официант в белоснежной рубашке и черных брюках с наиострейшей виденной мною стрелкой принес мне чаю, появился Анатолий. Он предусмотрительно оставил пиджак в гардеробе и был в рубашке. Видел я по его румянцу, что тоже не по себе ему в таком ресторане, и это меня, признаюсь, немного успокоило.

Украдкой осмотревшись, Анатолий схватил меню и принялся его внимательно читать. Вид у обоих нас был взъерошенный, нескладный и немного даже жалкий, поэтому переглянувшись мы принялись смеяться, сначала тихо, потом уже в голос. Когда еще через десять минут подошел Коля, мы совершенно уже расслабились, прочитывая друг другу вслух удивительные названия блюд русской кухни, которые представлял ресторан.

— Не желаете ли э-э, "крылья тетерева с потрохами с гарниром из молодого картофеля", Борис Петрович? — декларировал Анатолий.

— А я, говоря по правде, подумывал о "тушеной стерляди с укропом и зеленым луком", Анатоль Саныч, — важно ответствовал я.

Коля, пребывая поначалу в том самом, возбужденно-униженном состоянии какое-то время стоял в дверях и вертел головой, криво улыбаясь.

Еще через пять минуты подошла накрашенная, бледная Катя в прямом платье до колена и туфлях, и радостно отметил я, что список моих приглашенных был исполнен. Коля правда сказал, что поделился он приглашением с Василием, но тот прийти не сможет.

Очень радостной, светлой была это встреча. Знали мы друг друга кучу лет, хотя и не виделись подолгу, и казалось поначалу, что мало что связывает нас, кроме университета нашего да нейронной сети.

Первым делом мы принялись выбирать "закуски" — холодные и горячие кусочные блюда, призванные разбередить аппетит перед основной трапезой. Так как с Толей успели мы частично прочитать удивительный этот список, выступил тут Толя заводилой, разудало предлагая, в основном почему-то Кате, то особенно нежно маринованную селедку с укропом в масле, а то и соленые сыры в винной пассировке.

Мы заказали белого вина, отдавши на откуп Коле сорт винограда, в которых я совсем не разбирался, а вот Коля напротив оказался знатоком.

Незаметно пролетел первый бокал "Шардоне", какого-то девяносто особенного года и заказали мы еще целую бутылку, когда официант вернулся с нашими закусками. Глаза у Кати заискрились, отчего-то в первую очередь заметил я ее искрящиеся глаза.

Разговор выбрался из рамок меню и устремился в наиболее благодарную нишу — нейронную сеть.

— А вот можешь ты, Борь, на пальцах пояснить, — говорил Анатолий. — что за функцию времени запихали мы в сеть. Вроде разобрался я в алгоритме, и правильно ночью вчера закодировал, а понять, вот на уровне ощущений, не могу.

— Подожди, подожди, — перебивал Коля торопливо, спотыкаясь, видимо об особенное "Шардоне". — Лю-любой процесс ме-меняется во времени, так? Так. То есть по-понимаешь, что происходит? Та-таким образом, можно обучить сеть теперь не только принимать статичное решение, а еще и делать п-прогноз на изменение этого решения!

В отдельные моменты и я считал своим долго вклиниться:

— Между прочим, вчера и сегодня я несколько важных ошибок поправил в наших расчетах! — важно и назидательно говорил я.

Иногда Катя вставляла слово.

— Господа ученые, когда уже покажете вы что-то новое, отличное от восстановления изображений?

Приближался важнейший момент мероприятия — выбор основного блюда и конечно ни малейшего не было у меня представления, что выбирать. В какой-то момент, фоном к нашему разговору, решил я что "нежная баранья вырезка в вишневом соусе" это то самое, что немедленно следует мне попробовать, но потом вдруг вспоминалась мне ноздреватая остроносая копченая стерлядь, и тогда исчезала вырезка и вишня в благостном тумане.

Тут дверь наша отворилась, и вместо молниеносного нашего официанта, обнаружился за ней Геннадь Андреич, взъерошенный, взопревший, в светло-сером пиджаке, в котором обыкновенно находился он на кафедре "Технической физики", с учебным своим портфелем. Появление его вызвало у нас небольшое замешательство, с одной стороны был Геннадь Андреич частым участником совместных наших вычислений, но с другой, принадлежал к старшему университетскому поколению, наших наставников и учителей — Олег Палыча и Ринат Миннебаича. В общем, не приглашали мы его.

— Попались, голубчики! — замещая нервозность нарочитой радостностью, вскричал Геннадь Андреич. — Молодежью хотели посидеть, понимаю. Мне Василий сказал, — он как-бы невзначай пояснил причину своего появления. — Я не собирался, честно признаться, но у меня дело есть к Борису, дай думаю зайду.

Мы стушевались, поздоровались. Врасплох застал нас Геннадь Андреич.

— Скучаете, вижу я, научные сотрудники, — Геннадь Андреич суетливо и грузно уселся рядом с сидевшей с краю Катей. — Даже я вижу пригласили барышню. Очень приятно. Ну значит веселее надо, с душою, не все же про интегралы с дифференциалами. Барышням требуются более интересные разговоры.

Глаза его бегали и руки словно бы неосознанно схватили меню. Не мог я понять, связана ли лихорадочность его с рестораном или есть другая причина. Я отрекомендовал его для Кати.

— Очень приятно, Катя, — представилась Катя в ответ. — Мы учились вместе с Борисом и Николаем на факультете "Технической кибернетики".

— Ага, значит собрались тут кибернетики, а я один, так сказать, корневого, университето-образующего образования — авиастроения, — подхватил Геннадь Андреич. Он все еще перелистывал меню. — Ну конечно, кибернетика теперь везде. У нас на "Физике" теперь тоже сплошная кибернетика.

— Угощайтесь, Геннадь Андреич, — сказал Анатолий миролюбиво. — тут у нас удивительные яства и закуски. И белое вино. Поднимаем бокалы сегодня за наш весомый позавчерашний сдвиг.

Геннадь Андреич добрался до нужной страницы в меню и сощурил глаза.

— Я бы и покрепче чего-нибудь выпил, если не возражаете. Замечательные вот здесь я вижу "собственные крепкие напитки по старинным рецептам": хреновуха, перцовочка, рябиновка, клюковка. Прямо сердце вздрагивает от такого многообразия. Правду сказать и от цен тоже, — он поднял на меня отчего-то злые глаза. — Это что же, Борис Петрович, кибернетика теперь настолько в чести, что может себе позволять такие банкеты?

Очевидно была у Геннадь Андреича ко мне претензия, которую не выказывал он явно, но всем своим возбуждением и телодвижением выдавал. Катя посмотрела на меня многозначительно и я конечно не мог уже игнорировать такое Геннадь Андреича поведение.

— Геннадь Андреич, могу я вас попросить со мною выйти, — сказал я как можно спокойнее. — Видно у вас ко мне дело какое-то и нам следует его обсудить и разрешить, не беспокоя присутствующих.

Я попросил Колю жестом дать мне выпростаться из-за стола, за которым оказался я зажатым между ним и Анатолием.

Геннадь Андреич тоже молча поднялся, прихватив со стола салфетку и в глазах его уловил я оттенок то ли удивления, то ли смущения. Повисла неудобная пауза. Явственно ощущалась неловкость, неприятность этой ситуация для присутствующих. Я прошел к выходу.

В дверях индивидуальных наших апартаментов встретили мы белоснежного официанта, который пришел видимо за основным блюдом, однако наш с Геннадь Андреичем удрученный вид и в этот раз не сулил ему успеха.

Мы вышли в банкетный зал. Было шумно, почти все столики в зале были заняты, гости шевелились, галдели. На мини-сцене, в форме сплюснутого прямоугольного параллелепипеда, играли музыканты, одетые, как и официанты, в светлые рубашки с темными брюками. Они исполняли спокойную инструментальную музыку, хотя громкость ее била по ушам. Мимо сновали официанты, слышался звон посуды, вилок, рюмок.

Я заметил, что запыхтел позади Геннадь Андреич, предвкушая по-видимому заготовленную речь, но решил не останавливаться и прошел к выходу из зала, в полутемный вестибюль. Здесь было разительно тихо, в сравнении с рестораном. Только затворились за нами двустворчатые двери, и шумное веселье осталось как-бы отсеченным от интимной полутьмы фойе. У гардероба стоял охранник, рядом с ним разоблачались двое посетителей. У стены я разглядел две тяжелые деревянные скамьи цвета мореного дуба с резными подлокотниками и спинками. В прошлый раз я их не заметил.

Я обернулся к Геннадь Андреичу, а он будто только этого и ждал и немедленно выдохнул:

— Это ты правильно отметил, Борис Петрович, что есть у меня к тебе претензия. И путь не покажется это тебе мальчишеством, даже обида!

Он порывисто мял салфетку.

— Позавчера я посчитал, что мы с тобой договорились о написании доклада для ректора с министерской комиссией. Что я возьму на себя этот доклад… — тут вдруг он замолк на секунду, а потом затараторил тоном повыше, — Я уж, Борис, не веду счет всяким мелочам, что не поделились вы расчетами последними своими, и что на банкет этот меня не позвали. Это я не учитываю. Хотя конечно это тоже накладывается. Я ведь прекрасно чувствую ваше с Николаем снисходительное отношение.

Он перевел дух.

— Но я это терпел стоически, — продолжал Геннадь Андреич, прибавив громкости, — возможно такая судьба наша, научных сотрудников старой школы, родителей и наставников. Но когда вчера Олег Палыч твой позвонил Ринату, — речь тут шла очевидно об Ринат Миннебаиче, руководителе кафедры "Технической физики", — и отчитал меня постыдно, за мое якобы "позорное" выступление у ректора, а затем попросил не участвовать ни в каком виде в подготовке к этому мероприятию, тут уж не мог я, который привык в людях, почти что в своих учениках, видеть только хорошее, не разглядеть, что злонамеренно оклеветан был, причем не кем-нибудь, а непосредственно тобою, Борис Петрович!

Я не имел возможности покамест вставить ни слова в клокочущий поток словоизвержения Геннадь Андреича. Вспоминал он и то, что не по своей воле бросил себя под колеса "движущегося паровоза министерства образования", а по собственному их указанию, о разговоре, который состоялся у него после заседания с таинственным гражданином, где было ему предписано, что и как делать. И что теперь он оказался между двух огней — сорвать важнейшее назначенное ему поручение или же выступить против вооружившихся против него руководителей двух кафедр и ректора.

Апатичное состояние напало на меня. Я вроде бы и слушал Геннадь Андреича, однако же невозможность возразить, равно как и воображение Геннадь Андреича, увлекшее его чересчур глубоко в теорию заговора против самого себя, отвлекло меня от причины моего пребывания в гардеробе. Я стал обращать внимание на то, что охранники у двери и гардероба переглядываются и шепчутся, что посетители поглядывают на нас неудовольственно, однако же сделать замечание никто не решался.

Прерваны были мы неожиданно. Растворились двери в банкетный зал и оттуда в тихий, оглашаемый лишь голосом Геннадь Андреича гардероб ворвался музыкально-трапезный шум.

— Дорогие гости! — громкий окрик прервал Геннадь Андреича.

Из банкетного зала к нам направлялся неизвестный, в котором узнал я одного из курильщиков, что стояли перед входом в ресторан. Это был рослый мужчина с ежиком растрепанных волос над тщательно выбритом лицом, имевшем в анфас форму равнобедренного треугольника расположенного основанием вверх. Одет он был в широкую темно синюю рубаху, серые брюки-слаксы и начищенные черные ботинки с длинными прямоугольными носами, хищно поблескивающие в тусклом свете гардероба.

Он подошел к нам вплотную и заметил я огромные его ладони с толстыми пальцами с парой тяжелых колец. Под рубашкой на шее проглядывала толстая желтая цепь.

— Дорогие друзья, — громко повторил он с той самой не соответствующей ему любезностью, на которую обратил я внимание еще у охранника. — Вы немного смущаете наших гостей. Могу ли я помочь разрешить ваши разногласия?

Пока Геннадь Андреич раскрасневшийся, переводил дух после оборванной на середине обличительной речи, я поспешно сказал:

— Я прошу прощения, нам действительно нужно было переговорить и видимо фойе ресторана совсем не подходящее место…

— Не подходящее, не подходящее, — медлительно кивнул мужчина острым подбородком, перебив меня с некоторой снисходительной интонацией. — Одно дело, если бы вы спокойно, без лишней суеты говорили, а то ведь кричите как оглашенные, распугиваете уважаемых людей.

Он выставил перед нами указательный палец, как бы запрещая нам продолжать, после чего вытянул шею и обменялся какими-то знаками с охранником у входных дверей.

— Так, — он снова повернулся к нам, — Позвольте мне представиться. Зовут меня Иннокентий Валерьевич, я — хозяин ресторана. А, вы, я так понимаю, — он с прищуром посмотрел на меня, — посетитель по золотой карте?

Я почувствовал холодок в груди. Как будто застукали меня за чем-то непозволительным. Иннокентий Валерьевич сверлил меня острым своим оценивающим взглядом.

— Удивляюсь я, — сказал он с задумчивостью, обращаясь не ко мне как-бы, а к Геннадь Андреичу, — к кому только в руки не попадают мои карты. Недели две назад пришел один. Сидит, водку заказывает рюмку за рюмкой. Самую дорогую. Оказалось потом — нашел карту где-то, в такси что ли. Вот думаю теперь, что надо бы именные карты завести.

История эта рассказанная, в которой сквозил очевидный намек на явное мое несоответствие держателям этих самых карт, подействовала на меня отрезвляюще. Я не только не стушевался после этих слов, а напротив, жаром обдало мое лицо. Словно бы обвинил меня тип этот, Иннокентий Валерьевич в жульничестве, мошенничестве, сравнив со случайным пьяницей.

Только я открыл рот, чтобы возмутиться, Иннокентий Валерьевич, точно уловивший мое настроение, сам уже пошел на попятную.

— Вы, дорогие гости, не подумайте, — заторопился он, как-бы примирительно, — я это безо всяких намеков говорю. Карты эти — святое правило моего ресторана. Но, понимаешь, и я в своем праве, интересоваться, так сказать, что за людей обслуживаем.

Геннадь Андреич смотрел куда-то в пол, потерявши нить разговора, пока я продолжал слушать внезапного нашего собеседника.

— Вот, скажем, если ты, — Иннокентий Валерьевич перешел на "ты", — от исполкомовских или Захарова Вадим Вадимыча, я сам с тобой подниму рюмку за их здоровье, — он сверху вниз заглянул мне в глаза, ища по-видимому, положительного отклика. Не отыскав его, он с задумчивостью продолжил. — С Вадим Вадимычем мы старые дружки. Огонь и воду вместе прошли в начале девяностых, бывало я ему помогал и он меня поддержал меня в свое время серьезно. Непростое время было, когда я только поднимал бизнес…

Говоря вещи, которые казались мне излишне откровенными, называя известных судя по всему людей, о которых не имел я ни малейшего понятия, Иннокентий Валерьевич продолжал следить за мной прежним колючим взглядом, который не соответствовал вовсе выражениям радушной гостеприимности и некоторого даже панибратства, установленного им в разговоре.

Так же внезапно как начал, вдруг, без предупреждения, он оборвал рассказ.

— Как к тебе карта моя попала, фраерок? — серьезно сказал он, разом прекративши вежливый свой фарс и обратившись в совершенно соответствующий ему образ немолодого гопника.

Я не могу судить о своей реакции со стороны. На долю секунды, пожалуй, я просто замер, не способный немедленно переключиться из режима восприятия сентиментальных воспоминаний незнакомого человека в режим реакции на откровенное хамство.

В это время от стены, за обширной спиной Иннокентия Валерьевича, там где стояла мореного дуба скамья, отделилась высокая тень. Я скорее почувствовал ее, чем увидел, на самом краю восприятия, как будто выползла она со стороны слепого пятна моего зрения. Я еще не сообразил, как требуется отвечать на обращение Иннокентия Валерьевича, когда услышал знакомый, шипящий баритон:

— Ах Кеша, Кешенька, — высокий худой Азар немыслимым образом втиснулся между Иннокентием Валерьевичем и Геннадь Андреичем, и раздвинул их так, что не заметил я ни малейшего их смещения. — Ну как же можно так топорно, без должного реверанса, будто и не в ресторане уважаемом и весьма хвалимом, а, извиняюсь, за гаражами у помойки.

Судя по реакции, Иннокентий Валерьевич плохо понимал, что за тип возник перед ним и что такое он лопочет. Он наклонял голову из одной в другую сторону, как-бы пытаясь сфокусироваться, что ему не очень удавалось. При этом замечал я, что и с речью его происходит некоторая странность, вместо слов, которые должны были уже политься из натренированного в словесных баталиях разной степени накала Иннокентия Валерьевича, вырывалось нелепое бульканье и фырканье.

Азар тем временем продолжал свое вычурное порицание:

— Не идет вам наука впрок, Иннокентий. Хоть и вхожи вы теперь в отдельные культурные заведения, в театры с консерваториями приглашают вас, а остались как были совершеннейшим дворовым нетопырем.

Геннадь Андреич между тем заметил Азара и словно проснулся. Взгляд его наполнился осмысленностью, оживился, он увидел старого знакомца.

— О, это вы! З-здравствуйте… — интеллигентно попытался он вклиниться.

Но Азар не отреагировал на эту робкую попытку привлечь внимание. С сосредоточенностью удава он наблюдал, как пыжится, силится ответить Иннокентий Валерьевич и не умеет, словно бы держат его и сжимают крепкие тиски.

Секунда, две и Иннокентий Валерьевич сдался, перестал тужиться и покорно замер, не отрывая от Азара горящего взгляда. Тогда довольный Азар чуть наклонился назад, как делают умудренные, нарциссического типажа докладчики, и заговорил:

— Расскажу-ка я вам презабавную поучительную историю, случившуюся в незапамятные времена, — Азар осмотрелся, как-бы приглашая присутствующих к прослушиванию, — Случился у замечательнейшего молодого индийского раджи династии Аравиду друг детства. По принадлежности кастовой совсем радже не ровня, а сын всего-навсего торговца. Однако же сдружились они, Анираддха и Ратнам, с самого мальчишества, егозили, как водится, бегали на речку, под бдительным присмотром охраны молодого князя. Попадали, как водится, во всякие передряги, выручать друг друга приходилось. Ну вот совсем как Иннокентий Валерьевич с Вадим Вадимычем, — расплылся Азар в улыбке, — Сроднились, в общем, как братья и пообещал Анираддха держать дорогого друга при себе и помогать ему по жизни, раз уж кругом сансары выпало ему быть по сословию благородным воином-кшатрием, а Ратнаму всего лишь торговцем-шудрой. Молодые люди росли и продолжалась их славная дружба. Не без последствий, надо сказать, для Ратнама. Юноша, которому на роду было написано стать продолжателем семейного дела торговцев маслом, касты марвари, зазнался, почитал себя почти уже знатным воином-раджпутом, не желал знаться с родней, всюду следуя за возлюбленным своим другом.

Пришла пора молодому радже жениться и конечно, по сложившейся кастовой традиции давно условленная это была невеста, знал ее князь с младенчества и девушка хорошо его знала, равно как и Ратнама. Но вот беда, не заладились отношения у замечательного нашего друга Ратнама с суженой раджи. Теперь не сказать уже точно, кто виноват, а только злые языки шептали, будто существовала прежде между знатной девушкой и юношей марвари некоторая взаимная симпатия, отношения даже, которые Ратнамом были категорически прекращены, в свете приближающегося бракосочетания, вызвав острую неприязнь благородной девицы, — Азар посмотрел искоса на Иннокентия Валерьевича, — А может быть и вранье, Иннокентий Валерьевич, теперь разберешь разве. Запутано все, сложно, с этими женами близких друзей, правда? Выяснения, слезы, обиды, претензии.

Да только наступил момент, когда милолицая округлоформая барышня закатила карие глазки и выступила с ультиматумом к своему супругу в отношении Ратнама. Не постеснявшись в выражениях, она придала неприязни этой нужный оттенок, будто бы любезный друг к супруге раджи питает с самого отрочества сластолюбивые чувства, делает непристойные предложения, и не поменялось это даже и с браком. Раджа расстроился, что с учетом его общественного положения и некоторых особенностей того времени означало — взъярился. Ворвался он в покои горячо любимого своего друга и, выхватив сверкающий свой меч-кханду, едва не зарубил изумленного юношу. Кровопролития удалось избежать, однако кончилось все тем, что вышвырнули Ратнама на улицу. А общество Индии, в особенности древней, весьма удивительно в своей памяти. Каста марвари, которую Ратнам заносчиво порицал, затаила обиду и не приняла его обратно, оставив как-бы между небом и землей, что почти означало — низший, неприкасаемый. Вот как вышло: и с прошлым окружением потеряны были отношения, и с новым, многообещающим, расстроились, причем по глупости, по пубертатности.

Азар тут сделал паузу и не без некоторого бахвальства огляделся, с особенным удовлетворением взглянув на Иннокентия Валерьевича. По правде сказать, историю его слушали, затаив дыхание, не только мы трое, но и охранники у входной двери, и еще немолодая пара гостей у гардероба.

— У истории было трагическое продолжение, которое к Иннокентию Валерьевичу не имеет совсем уже никакого отношения, — продолжил Азар, чем поставил меня в определенный тупик. Я и первую-то часть истории совсем не связывал с Иннокентием Валерьевичем. — Помытарившись несколько месяцев, попытался Ратнам тайно прорваться к радже и объясниться. Тайно, ночью, в замечательный сильнейший ливень, каковые случаются в южной Индии и поныне. Знал Ратнам каждую тропку в пышном особняке своего сословного друга. Хотел лишь кротко броситься Анираддхе в ноги, попенять на несправедливость, однако вышло все гораздо неожиданнее и горше, — тут опять Азар ухмыльнулся особенной своею пугающей лукавостью.

Я не выбросил из головы замечание Азара по поводу Иннокентия Валерьевича, и старался понять, прочитать по лицу хозяина заведения, как, каким образом может относиться к нему эта древняя то ли быль, то ли небыль.

Иннокентий Валерьевич не отрывал от Азара глаз. И это не был взгляд вежливого слушателя или услужливого метрдотеля. Он смотрел на Азара неотрывно, напряженно, взглядом фанатика, жадно ловящего каждое слово, словно зависела от него жизнь.

— Вышла между друзьями нашими ссора, не захотел именитый раджа знаться больше с прирученным марвари. Снова выхватил он фамильный меч-кханду Джхарану, но не устыдился в этот раз Ратнам, а вступил в отчаянное единоборство, продолжая со слезами выкрикивать слова о несправедливости упреков к себе. Так, взывая к правосудию, заколол марвари раджпута. Весьма, кстати, распространенный способ отстаивания точки зрения и не только в Индии. Это не помогло, однако, Ратнаму избежать позорной казни, весьма изощренной, с огнем и снятием кожи, как индийцы умеют, и с официальным уже разжалованием в неприкасаемого.

Азар удовлетворенно потер руки.

— Вот такая история! Последнюю, драматичную часть я привел исключительно из уважения к нечаянным слушателям, но она ведь тоже, Иннокентий Валерьевич весьма поучительна, не так ли?

Я заметил, как ходят желваки на скулах Иннокентия Валерьевича и не мог понять, злость это, страх или другое какое чувство. Он по-прежнему молчал.

— Здесь мы вас оставим, — бархатисто и повелительно сказал Азар. — Надеюсь у вас не осталось больше вопросов к Борис Петровичу?

Иннокентий Валерьевич отрицательно замотал головой исподлобья глядя на Азара. Тот повернулся к Геннадь Андреичу:

— Дорогой мой, Геннадь Андреич. При всем моем к вам глубочайшем уважении, я вынужден просить вас не участвовать в дальнейшем мероприятии. Я надеюсь наша предыдущая встреча дала вам некоторое впечатление о важности моей службы. Инструкции о дальнейшем вашем вовлечении будут вам переданы. И я лично попрошу любезнейшего Иннокентия Валерьевича отправить по вашему адресу бутылочку славной, собственного приготовления хреновухи, с чесноком, горчицей и медом. М-м, рекомендую!

Снова Иннокентий Валерьевич, представлявшийся мне до этого безграничным властелином "Чайки", согласно мотнул головой. Остальные присутствующие: Геннадь Андреич, гости, охрана, неведомым образом уловившие натянутость и важность момента хранили гробовое молчание.

— Пройдемте, Борис Петрович к заждавшимся вас коллегам. Обещаю не отнять много вашего времени. Из кухни порекомендую вам "Наваристую грибную похлебку" и "Свиные купаты из печи". Уверяю, не пожалеете!

Азар пригласительно протянул ладонь в направлении главной залы ресторана.

Глава 10. Новое царство

Аменхотеп Четвертый Эхнатон видел сон.

Он медленно шел по пустынному переулку столицы Ахетатона. Небо было заволочено однотонным серым одеялом облаков так, что нельзя было понять, где скрывается солнце. Аменхотеп знал своей город в деталях, вместе со старшим зодчим Бактом он провел над планом новой столицы долгие дни и ночи, однако сейчас не мог узнать улицу. Определенно это не был квартал рабов, здесь стояли и дорогие дома вельмож, и простые кубического вида жилища ремесленников. За штукатуренными стенами оград он видел прямоугольные крыши часовен и жилых строений. В дверных проемах хижин — простую утварь бедняков. Стены из песчаника обыкновенно белые, искрящиеся под лучами жаркого светила, стояли понуро, серо, словно неприветливые стражники, встречающие незнакомого гостя. Пустые глазницы окон зияли сумраком и Аменхотепу казалось, что оттуда, из тихой темноты, кто-то наблюдает за ним.

Улица была пуста, при этом выглядела так, будто мгновение назад здесь были люди. Аменхотеп замечал посуду, вязанки дров, остатки еды. Но ни звука, ни шороха, ни шелеста, никого. Даже пыли не слышал он, тонкого задорного свиста поземки неизменно присутствующего на аллеях и площадях городов Та-кемет. Сандалии Аменхотепа не поднимали пыли, они глухо вгрызались в утрамбованную поверхность дороги, не проваливаясь, не хлопая, не пыля. Аменхотеп отчетливо ощущал нереальность происходящего.

Аменхотеп вышел на базарную площадь, плотно окруженную строениями. Он прошел мимо прилавков прячущихся в тени пальмовых навесов, среди разбросанных плетеных корзин с фруктами, посуды, рулонов ткани.

У одного из прилавков на земле внимание его привлекла брошенная статуэтка быка. Каменная фигурка представляла собой коренастого треугольногрудого быка с увесистыми рогами полумесяцем и вытянутой, прижатой к груди мордой. Величиной фигурка была с кулак. Аменхотеп узнал ее. В прежней столице Но-Амоне так неизменно изображали Мневиса, бога плодородия, одно из воплощений бога Ра. Такие фигурки запрещены были в Ахетатоне. Бог был един, вездесущ и имя было ему Атон. Старым богам и их изображениям не место было в Ахетатоне, столице обновленного Та-кемет. Атон не имел воплощений и изображений иных, кроме лучезарного солнца, простирающего длани к благодарным верующим.

Долгие годы Аменхотеп избавлялся от старых суеверных представлений о богах, прячущихся в темных углах хижин и камышовых зарослях болот. Потом и кровью выкорчевывал он древнюю традицию, когда каждый Дом, город и область-сепат возвышали собственных богов, приносили жертвы своим воплощениям Геба, Анкера, Нут и их многочисленным потомкам. Аменхотеп запретил изображать старых богов, по его приказу соскабливались старые рельефы и фрески. Он изменил обряды, теперь проходили они не в пугающей глубине храмов, доступных лишь избранным, с кровавыми жертвами, а на свежем воздухе, под лучами ласкового солнца Атона, даруя ему цветы и фрукты. Возводились храмы единому богу, жрецы Атона просвещали людей.

Были, однако, и те, кто сопротивлялся, не соглашался. Аменхотеп хорошо знал о происках знати и жречества, засевших в старейших сепатах Та-кемет, что лгали, плели интриги и втайне поклонялись старым богам. Но здесь, в своей новой столице Ахетатоне, где карал он ослушавшихся без жалости, мог ли он ожидать найти посреди рыночной площади фигурку Мневиса? Так ли далеко, как он думал, простирается по земле Та-кемет его власть, а также слава и почитание единого бога Атона? Аменхотеп поднял лицо к небу, ища поддержки. Серая пелена все также безжизненно тянулась между крышами пустого города насколько хватало глаз.

Когда Аменхотеп опустил взгляд вместо статуэтки быка он увидел развалившегося на прилавке человека. Человек был дороден, хотя и не отчаянно толст. Он носил плотный нарамник-пончо серого, дымчатого цвета, оставлявший открытыми пухлые руки и подмышки. Бедра были перехвачены набедренной повязкой синдоном. Одна нога его произвольно свисала с прилавка, другую он поставил на него, подтянув колено. Человек был лыс, лицо его, с пухлыми губами, носом и маленькими острыми глазками смотрело прямо, дружелюбно и чуть насмешливо. Падать ниц перед царем Те-Кемет, как того требовал обычай, он похоже не собирался.

Аменхотеп вгляделся в его лицо. Загаром человек походил на местного, однако же черты лица были скорее хеттскими. Несколько неуютно почувствовал себя сухой среднего роста фараон-небтауи в присутствии крупного незнакомца.

— Я встречал уже тебя, не так ли? — спросил он.

— Будь жив, невредим и здрав, владыка Аменхотеп, — надломленно ответствовал человек, — Мы и вправду встречались. Но, скорее, это я встречал тебя. Один раз во время шествия по дороге Первого жреца, я громче всех кричал тебе славу. И еще раз на обряде в честь начала сезона Перет, в Большом храме Атона. Такая внимательность делает тебе честь, о владыка Верхнего и Нижнего Та-кемет.

— Нет, не то, — нахмурил брови Аменхотеп. — раньше, гораздо раньше. — припоминаю лицо твое из далекой молодости. В Но-Амоне может быть. Или еще раньше, в Митанни, в Хошкани, — он задумался. — Помню, словно в тумане. Как зовут тебя?

Радостно улыбнулся незнакомец.

— Прекрасная память, владыка Аменхотеп! В Хошкани, в храме Митры состоялась первая наша встреча. Равно, как представился я тогда — зови меня Баалом. А если имя это тебе непривычно, так как пришло оно из другой страны, можно и Мневисом, в честь которого сделал эту славную работу резчик из Иуну, — Баал повертел в пальцах каменную фигурку быка. — Хоть и не желаю я именоваться чересчур вычурно, туры, быки и тельцы всегда были моей слабостью.

Аменхотеп огляделся неуверенно по сторонам.

— Ты послушник храма Атона? — спросил он, зная почти наверняка, что такого жреца у Атона нет.

— К сожалению, нет, — сказал Баал, — Не того совсем склада я, чтобы быть смиренным послушником. Сам видишь, прямолинеен, дерзок, сложности у меня с чинопочитанием. Правильнее считать меня посланником от дружественных сил, желают которые помочь тебе.

Фараон-небтауи замолчал, внутренне напрягшись. Взгляд его скользнул по собственной белоснежной рубашке-клазирис и юбке-схенти, перехваченной поясом с вышитыми золотом знаками Великого Дома. Никакого оружия, только голые руки, и ни души вокруг. Но ведь это сон, всего лишь сон.

— Ох, владыка Аменхотеп, — протянул Баал, — стар становишься ты и подозрителен. Не желаю причинить я тебе никакого зла, желал бы — давно уж причинил.

Отказать в логике незнакомцу из туманного прошлого было нельзя.

— Перейду-ка я к делу, — Баал сделал серьезное лицо, — Прошу, выслушай меня. Великое и правильное дело задумал ты, небтауи. Одним усилием царской воли вытащить Та-кемет из жреческих междоусобиц. Исполнить мечту великой своей матери, воцарив над величайшей из стран единого бога-солнце — Атона. Поднять на уровень знати безродных, но талантливых ремесленников и лекарей. Добиться высочайших успехов в зодчестве, ирригации и медицине.

Аменхотеп сосредоточенно слушал.

— Однако знаешь ли ты, что против тебя в этой войне не только старый Та-кемет, с его старыми жрецами и знатью, но также и цари Куша, Вавилона и Тира? Ты теряешь союзников быстрее, чем слуги твои соскабливают со стен изображения старых богов. Границы твоей власти неумолимо сужаются.

— Зачем ты повторяешь мне то, что мне известно? — вспыхнул фараон, — Неужто думаешь ты, что не прислушиваюсь я к вернейшим моим советникам — Эйе, Сменкхаре и Патонемхебу? Не вижу я пока той опасности, о которой говоришь ты. Так, горстка мышей, задравших хвосты, пока отвернулась кошка, — он скривил лицо. — Если потребуется, есть у меня беспощадное средство погасить эти трусливые попытки укусить Та-кемет для тех, кого кормили мы с ладони!

— О, да, Аменхотеп, — напрямую, по имени обратился Баал к фараону. — Только не чересчур ли страшно эти средство, как если бы пытался ты погасить маслом лампад, разбушевавшийся в сухом тростнике пожар.

— Если не оставят мне выбора… — горячо выпалил Аменхотеп.

— Выбор есть всегда, небтауи! — Баал повысил голос и зыркнул на фараона так, что тот замолк. — Однажды был уже сделан выбор и до сих пор пожинаешь ты плоды его в виде оставленной на поколения земли вокруг Но-Амона.

Фараон молчал, переваривая сказанное Баалом.

— Я здесь не чтобы порицать тебя, — продолжил Баал миролюбиво, — У тебя есть для этого царица Нефертити, которой не вернул ты еще долга. Хочу лишь дать тебе совет, что иногда правильный выбор — отступить. Порой отступить означает победить.

Но Аменхотеп думал о другом. Слишком хорошо знал Баал все, что копилось на его сердце. Слишком много для случайного встречного много лет назад. Аменхотеп сосредоточился и вспомнил. Вспомнил этого отшельника. Много лет назад, когда прятала его мать царица Тийа от конфликта Домов жречества в Хошкани, столице Миттани, изучал он практики храма Митры, с их ритуалами, утробными пениями и окуриваниями. Тогда впервые почувствовал молодой принц, что скрывается за песнопениями и богатыми подношениями нечто большее чем древняя традиция. В сладковатом и горьком дыму тесных храмовых крипт, провалился он в пустоту, потерял ощущение пространства и увидел его, этого самого Баала, такого же дородного, пухлого, разве только халат тогда был на нем иной, расшитый на хеттский манер. Не удержались в памяти Аменхотепа детали того разговора, помнил он только, что высмеивал Баал жречество, едко и справедливо и осталось тогда у Аменхотепа стойкая уверенность, в том, что нет бога кроме страха, в старых культах, поклоняющихся каждой живности, обитающей на топких берегах реки Хапи. Как учила его мать Тийа, есть лишь солнце Атон, настоящий источник жизни и плодородия, и вера в него спасет утопающий в междоусобицах Та-кемет.

Лицо Баала расплылось в улыбке.

— Вспомнил меня, небтауи. Хорошо, тогда нет больше сомнений у тебя, что дружеский это совет, и не имею я никакого подвоха.

— К-кто ты? — прошептал смущенный Аменхотеп.

— Ах, у меня столько имен. Не хотелось бы перечислять их все. К тому же это лишь сон, немного странный, немного вещий, но сон. Лови!

С этими словами он бросил фигурку быка-Мневиса в лицо фараону. Аменхотеп дернулся, попытавшись закрыться руками, и… проснулся в своей просторной опочивальне, в Большом дворце.

Большой дворец Ахетатона являл собой образец выдающегося строительного мастерства зодчего Бакта. Выстроенный в виде четких прямоугольных линий с разумно разместившимися залами, приемными, садами, купальнями и молельнями, а также целым городком для прислуги. Облицованный снаружи дорогим белым камнем, доставлявшимся в Ахетатон из далеких каменоломен Та-сэмау (верхнего Та-кемет), он сверкал в лучах солнца, и всякий паломник удивлялся этим словно светящимся белым чертогам, достойным сына богов.

Да и сам город был удивительно гармоничен. Ему не было и пятнадцати лет от роду, но строился он с учетом всех ошибок прошлого, превративших в запутанные муравейники большие города Иону и Но-Амон. Улица Первого жреца пронизывала город с юга на север, в параллель величественно несущему воду Хапи. Восточный квартал рабов был вынесен подальше от города, на восток. Но и его Аменхотеп с Бектом разбили с умом, в виде ровной сетки улиц с единообразными хижинами и площадями. В самом же Ахетатоне, помимо величественных дворцов для владык Аменхотепа и Нефертити, помимо циклопического Большого храма Атону, не менее скрупулезно и ответственно подошел зодчий и к жилым кварталам. Дома вельмож и сановников разумеется отличались от домов торговцев и ремесленников, однако все они следовали одному плану, общему архитектурному видению, выделяясь лишь размерами, часовнями Атону и помещениями прислуги там, где это было необходимо. Город блистал, подставляя белые, светло серые бока и крыши отцу Амону. Утрамбованные дороги, ортогонально разбегающиеся от широченного проспекта Первого жреца, островерхие стелы, прямоугольные арки над улицами, с окнами-бойницами и воинами в белоснежных рубахах-калазирис, все было подобрано, подогнано чтобы соответствовать значимости новой столицы и новой вехи в истории Та-кемет.

Аменхотеп принимал живейшее участие в решениях, деталях орнамента и даже архитектуры. С одинаковой въедливостью и ответственностью подходил фараон ко всякому делу, касающемуся нового Та-кемет. Вокруг себя собрал он талантливейших людей, лучших со всей страны. И не только среди знати, высокопоставленных придворных и жрецов выбирал фараон. Часть их, настоящих мастеров своего дела, возвеличил Аменхотеп из немху, как называли в Та-кемет выходцев из свободного незнатного населения. Взять хотя бы Бекта, старшего зодчего, которого отыскал фараон среди простых ремесленников в Но-Амоне. Или второго верховного жреца Атона, вслед за первым, самим Аменхотепом, выдающегося оратора Мерира, не раз одерживающего победы в словесных баталиях с опытнейшими жрецами Амона и Сэта. Будущего известного богослова в быстро схватывающем юноше фараон приметил в одном из малых Домов сепата Инбу-Хед. Не мог не вспомнить он и Аамеса, своего названного брата, выросшего при дворе в Но-Амоне.

С появлением Аамеса в семье Великого Дома связана была целая история. В бытность свою фараоном, отец Аменхотепа Четвертого, Аменхотеп Третий жестоко подавил восстание племен гиксосов, остатков иноземных династий, захвативших когда-то Та-меху (Нижний Та-кемет). Опасаясь повторения ошибок прошлого, Аменхотеп Третий безжалостно и кроваво уничтожил несколько их малых городов и деревень. В то самое время, дочери фараона, с позволения царицы Тийи, приютили во дворце подкидыша. Судя по чертам лица, Аамес был гиксовского племени, однако же отстояла его Тийа перед мужем и принят был он в многочисленную царскую семью. Аамес вырос и получил образование при дворе в Иуну, превратившись в виртуозного царедворца, дипломата, управляющего и разумного военачальника. Аменхотеп Четвертый, относившийся к Аамесу как к названному брату, отдавал должное мудрейшей матери своей, почившей царице Тийе. Ведь сама она, не царского рода, помогла увидеть, донести важность возвеличивания людей не по происхождению, а по заслугам и талантам.

Аменхотеп кряхтя поднялся с просторной кровати, представлявшую собой богато расписанную деревянную раму, установленную на четыре опоры в форме лап льва. Среднего роста, худой, он был еще не стар, однако уже продолжительное время спал в одиночестве. По положению, Аменхотеп имел несколько жен, одна из которых называлась старшей. Однако лишь одну женщину желал он видеть рядом с собою, и эта женщина велением злой судьбы не была с ним. Она не была далеко, при желании он мог видеть ее ежедневно и даже, если бы всерьез захотел, обладать ею. Но она не принадлежала ему, слишком много утекло воды, и многое потеряли они со времен юношеской своей любви, будто бы несоответствующей их высокому сану. Остальных своих жен Аменхотеп жаловал настолько, насколько удовлетворяли они его потребностям.

В обязанности слуг фараона-небтауи входило немедленно замечать время сна и бодрствования сына Атона, чтобы тотчас предложить обязательные услуги. Порой это раздражало Аменхотепа, но не сегодня. Он позволил помочь себе умыться, подвести глаза и нарядиться в расшитый золотом шарф-синдон, тяжелый пояс с драгоценными камнями и длинную до пят рубашку-калазирис. Следом, на голову монарха водрузили тяжелый парик. Не предвидя сегодня путешествий и визитов, Аменхотеп отказался от короны, заставив молчаливых слуг, носить ее за собой на деревянной подставке — ковчеге.

Дурной сон отступил, оставив некоторое послевкусие. Аменхотеп не думал о нем. Их было много, разных снов. Он помнил лишь самый страшный свой сон, случившийся много лет назад, и никакие последующие грезы не могли сравниться с ним. О том сне Аменхотеп старался не вспоминать, однако забыть его он тоже не мог. Только задвигал подальше, поглубже внутрь себя.

Утреннюю трапезу фараон-небтауи великодушно позволил разделить с ближайшими советниками. Сменкхара, младший брат и приемник Аменхотепа и Эйе, старший советник-чати фараона, были препровождены в просторную столовую.

Сменкхара носил полагавшуюся брату фараона белую тунику-калазирис с вышитыми золотом символами Атона, парик и платок-немес. Он был молод, только обрел мужественные формы, манеры его были порывисты, решения и суждения чересчур резки. Лишь недавно стал он представлять в сепатах Великий Дом. Аменхотеп приставил к нему мудрого и осторожного Эйе, чтобы в поручениях своих не натворил чего Сменкхара. Эйе хорошо справлялся с ролью. Слава его как судьи, писца правосудия, гремела и в Верхнем и Нижнем Та-кемете. Эйе носил желтую юбку-схенти, кожаный пояс и длинноволосый парик с диадемой Атона. Если бы мог выбирать Аменхотеп, он одного Эйе отправлял бы с дипломатическими поручениями, однако Сменкхара был ему братом, а также и соправителем по праву крови.

Аменхотеп ждал от советников новостей из крупнейших сепатов. Ему было известно, что старое жречество и знать плетут против него интриги, и важно было знать, сумели ли договориться Эйе и Сменкхара с наместниками сепатов и владетельными пророками домов Ра, Сэта и Маат, от которых зависело многое не только во внутренней, но и во внешней политике Та-кемета.

Сменкахара и Эйе поклонились и длинно поприветствовали Аменхотепа, как того требовал обычай, и он ответил им ритуальным приветствием с благодарностью Атону.

После этого Сменкхара порывисто подошел к столу Аменхотепа и уселся на ладьеобразную скамью, а Эйе задержался в портале двери, дождавшись повелительного кивка Аменхотепа. Сменкхара так жадно смотрел на яства, расставленные на столе Аменхотепа слугами, что фараон рассмеявшись махнул рукой:

— Ты как будто не ел неделю, Сменкхара. Угощайся.

Сменкхара схватил фрукт и немедленно впился в сочную мякоть.

— Так какие новости из Та-сэмау? — спросил Аменхотеп, выждав паузу.

— Да какие там новости, — Сменкхара утер залитый соком бритый подбородок льняным полотенцем-салфеткой. — Старые Дома прячутся, официально все жрецы посещают храмы Атона и их регулярно видят на церемониях. Но правда состоит в том, что старые службы, даже самые темные — Сэту, Апопу, Анубису, исправно проводятся, и некоторые в тех же самых храмах что и раньше.

— Требуется время, чтобы люди, особенно знать, уверовали в единого великого нашего бога Атона, — осторожно добавил Эйе.

Аменхотеп поднялся со скамьи и к нему тут же подскочил слуга с короной.

— Послушайте. Не надо рассказывать то, что мы итак знаем. Давайте по-существу, что со жречеством Амона-Ра? Мы закрываем глаза на их обряды, несмотря на закон о едином Атоне. Что мы имеем взамен?

Убедившись, что Сменкхара молчит, ответил Эйе:

— Мы встречались с главами десяти Домов, владыка Эхнатон, — обратился Эйе к фараону по его новому имени, "сын Атона", — Дома богов смерти в большой обиде на тебя за разрушение храмов и уничтожение обелисков. Они не открывали своих лиц при встрече с нами, опасаясь преследования. Их жрецы пугают людей чумой, которая до сих пор свирепствует в каменоломнях. Те, кто помнит еще черные небеса, могут противопоставить им историю как великий Атон руками своими развел облака и озарил землю Та-кемет. Однако есть и те, кто этого уже не помнит, не хочет помнить, но прекрасно помнит, как подавил ты восстание рабов, и страшные отметины кары богов, что язвой смердят у стен Но-амона.

Аменхотеп молча кивнул.

— Дома воплощений Амона-Ра более открыты, — продолжал Эйе, — они поддержат тебя против Куша и Хеттов, однако во внутренних делах предпочитают сохранять нейтралитет. В то же время мы не обнаружили слухов или доказательств тому, будто готовится бунт. Даже враждебные Дома подтвердили, неизвестно, насколько этому можно верить, что они не поднимут руку на сына бога, что боги… кхм… лже-боги, сами покарают Эхнатона.

— Кстати говоря, — ввернул Сменкхара, — я тоже не застал черные небеса над Та-кемет. Мать рассказывала мне, будто трясся Та-кемет в лихорадке и наползали с севера черные тучи и стояла одна лишь ночь до самого Куша. Народ вышел в страхе и рабы выли, и по очереди Дома приносили жертвы своим богам.

— Я был еще ребенком в то время, о Сменкхара, но своими глазами видел черные небеса и как жгли жрецы Апопа быков и рабов, пытаясь умилостивить своего грозного лже-бога.

Задумчив оставался Аменхотеп-Эхнатон, слушая, как рассказывал Эйе историю его юности. Пухлые тучи, клубящиеся, черные, пришли с севера, и накрыли сначала дельту реки Хапи, потом Иуну и весь Та-сэмау. Говорили, что сама земля под морем Уад-ур разверзлась и выпустила из подземного мира Аментес черный дым, состоящий из душ мертвых. Вода отступила на многие шемы, обнажив берег Уад-ур. Это был тот переломный момент, когда молитва Атону-солнцу, как источнику блага и жизни на земле Та-кемет, поставила точку в споре о первенстве богов, их могуществе. После долгой многодневной молитвы, тьма расступилась и владыка Атон-солнце вновь показался на небосводе. В те дни неокрепший еще Дом Атона заронил зерно истинной веры в сердца знати, бедняков и рабов Но-Амона, убедительно показав, что лишь солнце, лик Атона, есть единственный источник жизни и блага, и нет большей милости, чем возвращение его в прозрачное, чистое небо над Та-кемет.

— Полгода назад, Эйе, мне доносили, что в сепате Иуну собирают армию, — сказал Аменхотеп. — Они якобы хотели возводить на царство давнего потомка дочери Тутмоса третьего из Дома Мневиса, — фараон произнес это имя и вспомнил недавний сон.

— Это пока не подтверждается, владыка Эхнатон, — учтиво поклонился Эйе. Наши шпионы следят за всеми домами Иуну. Настроения там плохие, но обусловлены они в основном нашими промахами на дипломатическом фронте между Эблой и Вавилоном, а также угрозой войны с Хеттами. Когда запланируем мы объезд номов Та-кемет, туда бы я рекомендовал направить стопы сына Атона в первую очередь.

— Я думаю, великий Эхнатон, — заговорил Сменкхара, — нам не помешала бы сейчас небольшая война, а вернее демонстрация силы. Может быть самим нам стоит напасть на Хеттов, не дожидаясь пока соберутся они с силами.

— Ты молод Сменкхара, и грезишь подвигами. А война — это сотни и тысячи смертей, раненых, калек.

— И рабов, и слуг, и земель, и трофеев! — подхватил Сменкхара. — К тому же есть в наших закромах средство, с которым нипочем нам вражеская армия. Демонстрация такой силы уничтожит сомнения наших соседей в мощи Та-кемет. Равно как и внутренний враг сунет в песок голову.

Эхнатон покачал головой.

— Это обоюдоострый меч, Сменкхара. Вынув его, не так просто спрятать обратно. Вспомни Но-Амон и вымершие кварталы. Не умеют пока наши Дома жизни и смерти остановить нашей силы. Внимательно слежу я за их успехами. Торопятся они, теряют талантливых молодых эскулапов. Но не могут пока остановить чумы. Выживают лишь мерзкие крысы.

— А представь, владыка брат, — воодушевленно продолжал Сменкхара, — сколько новых рабов, на которых смогут отточить свое мастерство твои эскулапы. Война определенно решила бы многие наши задачи. Добр ты, великий Эхнатон, может быть жестче надо порой.

— Надеюсь, что я выучил прошлый урок, — ответил Аменхотеп и сделал знак, что аудиенция окончена.

Следующие часы Аменхотеп потратил на утренние ритуалы, молитвы Атону, навестил жен в их внутренних покоях. Провел время с советниками над экономическими докладами. Разлившийся прошлогодний Хапи принес богатые урожаи льна и тростника, хорошо шла торговля с Кушем, несмотря на донесения о волнениях и готовящемся бунте. Удалось встретиться с Бектом и обсудить строительство южной части города, где должны были раскинуться еще два малых храма Атона. Подвоз песчаника с берегов восточного моря Вази-ур возобновился после улаживания ситуации с рабами. Уступки, на которые пошел Аменхотеп по совету Аамеса, дали о себе знать, рабы успокоились.

Весь долгий день, равно как и вчера, Аменхотеп ожидал новостей из Дома жизни, от Имхотепа, старшего эскулапа Ахетатона. Когда день пошел на убыль, а Имхотеп не появился, фараон решил навестить его сам. Он отдал распоряжения и вскоре крытые носилки фараона, под расшитым золотыми картушами балдахином с карнизом, в окружении группы телохранителей, вынесли из восточного входа дворца. Царский паланкин по диагонали пересек улицу Первого Жреца, мимо пилона и высокой ограды Большого Храма Атона. Там, к северу от монументальной постройки, разместились несколько усеченных пирамид с прямоугольными рукавами вспомогательных помещений — прихрамовая школа и Дом жизни.

Носилки Аменхотепа въехали в портал высотой в четыре человеческих роста, мимо падающих ниц младших жрецов. На стенах его встречали живописные рельефы Дома жизни — жрецы-врачи, помогающие раненым воинам и калекам, под лучами всезрящего Атона. Как отличались они от прежних Домов жизни, угрюмых, внушающих трепет, с пугающими росписями, посвященными мрачным Анубису, Сэту и Сехмет.

В просторном заднем дворе под открытым небом Аменхотеп спешился, отмечая малое число больных-херидес. Люд, замечавший фараона, опускался на колени как тростник под порывом ветра. Здесь их, в порядке живой очереди, принимали студенты-медики, молодые жрецы Атона.

Миновав длинный двор меж рядами островерхих обелисков с вертикальными надписями, славящими Атона, Аменхотеп ровным уверенным шагом прошел в открытый портал здания. Большую часть охраны он оставил во дворе, взяв с собой только обязательных четырех воинов, чтобы не загромождать проходы. Аменхотеп знал здесь каждый коридор, угол и поворот. На полу, вдоль стен развалились несколько толстых кошек. Борьба с культами Бастет, Тефнут и Сахмет, высвободила многих этих животных из храмов и они прибились к храмам Атона, в которых их почитали как символ благосклонности солнца. Аменхотеп прошел мимо складских помещений, где в стенных шкафах хранились порошки и яды, применявшиеся в лечении болезней, миновал выход в открытый малый двор к молельне Атона. В узком проходе он разглядел эскулапов, копошащихся над бездыханным больным. У храма Атона, в Доме жизни, не проводили операций над мертвыми, значит человек был еще жив, или жизнь его отчаянно пытались спасти.

Процессия Аменхотепа вошла в просторную залу. Вдоль стен здесь стояли высокие шкафы с полками, с которых на присутствующих смотрели сотни и тысячи скрученных свитков с медицинскими записями. В центральной части помещения разместились несколько продолговатых столов со скамьями. Это была библиотека школы храма Атона. Аменхотеп знал наверняка, что помимо эскулапов, жрецов Атона и служителей Дома Жизни, найдет здесь свою старшую дочь — Меритатон.

Меритатон была супругой Сменкхары, что, однако, не мешало ей принимать живейшее участие в делах культа Атона и школы. Она, как прежде и ее монаршья мать Нефертити, проводила в Домах Жизни столько времени, что школяры и опытные жрецы-пастофоры принимали ее за свою, опуская ритуальные приветствия, как требовал того обычай в отношении членов семьи Великого Дома. Высокомерный Сменкхара не был поклонником участия Меритатон в делах храма и школы, желая, чтобы она больше времени проводила в роли монаршьей дочери и его супруги. Однако, он уважал Меритатон, а еще больше ее отца и мать, которыми был воспитан, поэтому кривясь, разрешал ей посещать ученые собрания, в особенности, когда сам отлучался по государственным делам.

Сегодня Аменхотеп Эхнатон пришел не к дочери. Он желал видеть Имхотепа, члена высшего совета жрецов Атона и по совместительству искуснейшего врачевателем Та-кемет, принявшем в новой столице новое имя Ахенатен. Библиотека школы была любимейшим местом жреца-пастофора, где проводил он время, отдыхая от нелицеприятных будней Домов жизни и смерти.

В библиотеке были людно. Помимо дочери и Ахенатена, Эхнатон узнал еще несколько лиц, все опытные врачеватели и послушные слуги Атона, а также Мерира, второй верховный жрец Атона, после Аменотепа. Библиотека при главном Доме жизни в Ахетатоне славилась своими учеными беседами. Аменхотеп поощрял такие встречи, ведь здесь зачастую рождались новые идеи, как медицинского свойства, так и более общего — правильного очищающего служения Атону и процветания Та-кемет.

В прошлом Аменхотеп с Нефертити сами собирали такие встреч. Теперь, по прошествии многих лет Аменхотеп был тут редким гостем, как и Нефертити, но стойкими продолжателями были Меритатон, Мерира и Аамес, дружившие много лет.

Еще до того, как войти в залу, где присутствующие, при виде владыки Та-кемет, пали ниц, Аменхотеп услыхал звонкий голос Меритатон, которая увлеченно с кем-то спорила. Дочь фараона, в тонком драпированном сарафане-калазирис и прозрачном покрывале хаик Изиды, оставлявшего обнаженным правое плечо, также склонилась, увидев отца. На голове ее, на прошитом драгоценными нитями платке блестела золотая диадема урей, а тонкую шею облегал воротник-ожерелье ускх. Меритатон окружали Мерира и нескольких молодых студентов, детей сановников. Аамес отсутствовал в Ахетатоне последние несколько недель, отправившись с поручениями в северные сепаты.

Дождавшись окончания обязательного ритуального приветствия, Аменхотеп приказал покинуть помещение всем, кроме Имхотепа-Ахенатена, дочери, Мерира и еще двух жрецов высшего сана. Охранники послушно встали снаружи по обе стороны входного портала. Разговоры такого рода, Аменхотеп прежде вел с Имхотепом один на один, но сегодня решил, что пришла пора познакомить с ними всех, кому он безоговорочно доверял:

— Возлюбленные слуги и дети мои, — начал он высокопарно. — Не стану скрывать от вас причины, по которой я здесь, и по которой тороплю вас декаду за декадой. Времени у нас немного.

Как вам известно, благодаря великой милости Атона нам не опасны любые враги. Страшное проклятие можем с легкостью обратить мы на всякого посягнувшего на землю Атона и свидетелей тому — тысячи. До сих пор помнят в Но-Амоне как подавили мы восстание пленных и рабов. По сей день, отравленные территории несут на себе следы проклятой чумы, выпущенной нами на повстанцев.

Однако зловонные эти, огороженные раны на земле Та-кемет ставят также в вину мне. Враги мои называют эти язвы "проклятием Атона". Чума, которую приручили мы, как хищного зверя, страшит подданных Та-кемет. Смерть собственной нашей дочери — малютки Макетатон, есть еще одно свидетельство, что не готовы мы пока великим нашим достижениям. Если можем мы разжечь пожар, но не в силах погасить его, какая польза от такой силы?

Поэтому, когда несколько месяцев назад вы сообщили мне об успехе, о том, что крыса, зараженная чумой, выжила, сердце мое озарилось радостью и вознес я богатые дары Атону. Если сумеем мы, освященные светом Атона, излечить, остановить заразу, которую сами же взрастили, то растают тучи сомнений над Та-кемет, как в те давние времена, когда Атон своими лучами разогнал тьму, явившуюся с моря Уад-ур. Такому аргументу, нечего будет противопоставить прячущимся по темным углам жрецам старых богов.

Голос Аменхотепа становился все более страстным, дрожащим. Не было ни малейшего сомнения у него, что только убеждением можно погасить смуту Нового царства. Время разрушения, мести прошло. Не хотел более Аменхотеп наказывать своих людей. Таким убедительным и однозначным казался ему шанс показать, что Атон принес на землю Та-кемет не только себя-солнце. Не только новые победы в зодчестве, искусстве и земледелии. Но и существеннейший прорыв в ключевой области — медицине.

На новый уровень при Аменхотепе поднялись снадобья и зелья, процедуры и операции. Молодые жрецы Атона, тщательно вычищающие, выскабливающие себя, строго соблюдающие врачебную гигиену, лечили болезни, которые еще недавно считались смертельными. Они накладывали шины на поврежденные конечности, боролись с параличом, искусно лечили зубы, устраняли отравления, совершенствуя форму и эффективность клистиров.

Наравне с Домами жизни, росли знания и Домов смерти. Жрецы-пастофоры умели в законсервированном виде получить опаснейшие болезни, бичи Та-кемет. Такая зараза, заточенная в герметичных канопах, готовая к применению, заражению, внушала ужас враждебным силам как внутри Та-кемет, так и снаружи. Даже Хеттский царь, управляясь огромной армией наемников, слал богатые дары и пожаловал собственную дочь в дар Аменхотепу, не желая ссориться с могущественным соседом.

Когда закончил Аменхотеп свою речь, обратив вопрос к верным исследователям своим, слово взял жрец Ахенатен. Имхотеп-Ахенатен был невысоким мужчиной, с тонкими чертами лица. Педантичный, начисто выбритый, с блестящей лысой головой, умащенной маслами, он носил белый льняной нарамник над юбкой схенти, перехваченный поясом синдоном, никак не выделяясь среди прочих жрецов. Между тем положение Ахенатена было высоко. Он руководил развернутыми исследованиями чумы, как в области консервирования инфекции для последующего военного применения, так и попыток взять болезнь под контроль, стоившей нескольких жизней подающим надежды молодым эскулапам.

— Владыка Эхнатон, — начал он, — с величайшим трепетом возношу я молитвы благодарности единому богу Атону, за то, что дал он возможность мне и моему Дому заняться поисками излечения от чумы, после того как сумели мы сохранить и удержать субстанцию смерти.

Такого рода исследования требуют значительного времени, которого, судя по тревожным слухам с запада и севера, у нас нет. Поэтому я позволю себе срезу перейти к делу.

Справедливо было сказано, что имеем мы сегодня множество выживших крыс, зараженных субстанцией. Начали мы с двух единиц, которые не издохли, подобно сотням своих сородичей, но выжили. Берегли мы их, как зеницу ока, хоть и противны богу их смрадные дела, хранили и использовали каждый волос, падающий с их спины. Растирали их помет и мочу, высушивали, и смешивали с сильнейшими из известных трав.

Ахенатен рассказывал историю эксперимента, о которой среди присутствующих знал только Аменхотеп. Долгое время не выживала ни одна из зараженных крыс. Испытания на людях, пленных и рабах, до получения положительных результатов на грызунах, были под запретом.

— После этого мы, с благословения Атона, решили использовать кровь из сердца зараженного грызуна. Крови было мало и теряет она живительные свойства быстро, но на короткое время может передать силу жизни свою другому живому существу. Кровь одной из выздоровевших крыс мы сумели извлечь и напитать ее больных сородичей, смешав с лекарственными растворами. Здесь получили мы главные результаты. Те крысы, что были совсем слабы, — погибли, но выжила еще одна крыса, что позволило нам увеличить производство крови и повторить процедуру.

Как ты знаешь, владыка Небтауи, у нас возникла проблема с крысами. Обозы с Инбу-Хед и Иуну шли с задержками, несколько раз караваны опустошались и крысы разбегались, либо гибли.

Об этом Аменхотеп знал отлично. Знал он также и то, что часть подстроенных нападений на обозы для его медицинских исследований, инициировались остатками попрятавшегося старого жречества. К последним караванам он приставлял значительную охрану.

— Совсем недавно нам удалось получить объемы крови, необходимые, чтобы получить сыворотку, достаточную для человека. Как вы помните, среди рабов, которых мы использовали… гхм… в экспериментах, выживших у нас не было и мы давно оставили те опыты.

Ахенатен замолчал и вопросительно посмотрел на Аменхотепа, как бы спрашивая, можно ли ему продолжать рассказ. Это была неприятная часть истории. Время жизни зараженного человека значительно уступало крысиному. Через три дня после инфицирования, тело подопытного покрывалось язвами, сначала небольшими зудящими, потом крупнее, болезненнее, до страшных пузыристых нарывов, сопровождаясь пенистым кашлем, судорожными бессознательными метаниями, кровавой рвотой, и заканчиваясь мучительной смертью. Четыре-восемь дней, таков был порог. Выживших не было. Последние опыты на людях проводились давным-давно, до того, как их настрого запретила царица Нефертити, кем бы ни были подопытные — врагами или рабами.

— И теперь я снова возобновил их, — нетерпеливо сказал Аменхотеп, чувствуя сверлящий, унаследованный от матери, взгляд дочери. — Продолжай.

— Да, о великий владыка, — торопливо кивнул лысый, хрупкий Имхотеп, — Мы получили партию рабов и успешно заразили ее для начала тестирования "крысиного лекарства". Из первых очередей, никто не выжил, все умерли в течении недели. Сейчас мы работаем с четвертой очередью. Те люди, что слабы, либо природой более расположенные к болезни, совсем не реагируют на сыворотку и гибнут. Великий Атон не пожелал им продолжить жизнь в Та-кемет. Но в последней очереди появилась надежда. Есть двое выживших. Я хочу подчеркнуть, они не здоровы, но они и не умерли. В третьей очереди один из рабов также продержался дольше положенного, но эти уже превзошли его результат.

— Сколько времени прошло, Ахенатен? — спросила дрогнувшим голосом Меритатон.

— В среднем, подопытные живут до восьми дней, — монотонно отвечал Имхотеп. — С этими двумя сегодня идет четырнадцатый день. Однако, видим мы, что рабы не здоровы. Точно установить, пошли ли они на поправку пока нельзя, нарывы не спадают. Но увеличение продолжительности периода болезни мы зафиксировали. Я не решался доносить новости, пока не будет более ясности о том, выздоравливают они или умирают.

Это определенно был весомый прорыв, в сравнении с прежними донесениями. Вторая очередь подряд показывает увеличение продолжительности жизни. Ахенатен и его соратники на верном пути!

Дальнейшие подробности мало интересовали Аменхотепа. Он послушал еще из вежливости Мерира, который рассказал собравшимся подробности о зараженных чумой районах в Но-Амоне, о бушующей чуме в Куше, где войска наместника поливают огненными стрелами зараженные поселения, таким образом стараясь остановить движение болезни.

Фараон прервал беседу и решил вернуться во дворец, строго наказав Ахенатену каждый день доносить ему о состоянии зараженных. Кроме того, Аменхотеп знал, что его дочь, Меритатон, не одобряет эксперименты на рабах, как и Нефертити, и Аамес. Он видел, как побледнела она, узнав о том, что отдал он приказ возобновить опыты и едва сдерживается от горячих обвинений. Этой дискуссии в присутствии пусть ближайших, но все-таки слуг, Аменхотеп вести не собирался.

Выйдя во внутренний двор школы, вместо того, чтобы отправиться сразу во дворец, Аменхотеп решил заглянуть в главный храм Атона, вознести благодарственные молитвы за то, что и в трудный час не оставляет он Та-кемет и его, Эхнатона, своим благословением. Школа Атона имела смежную стену с двором главного храма, с охраняемым порталом.

Прошествовав во главе маленькой армии телохранителей сквозь широкий коридор, сложенный из массивных штукатуренных гранитных плит, Аменхотеп вошел в просторный храмовый двор, усеянный высокими островерхими обелисками с выбитыми на плоских боках священными гимнами Атону. Эту выверенную прямоугольную сетку стел Аменхотеп добавил в планы строительства сам. Вместе с Бектом они корпели над чертежами и рассчитывали, сколько понадобится места и камня, чтобы записать все многочисленные песни Атону.

Через открытый проем между пилонами и стенами с циклопическими статуями великих правителей Та-кемет, расписанными рельефами, славящими Атона-Солнце и его пророков на земле — Эхнатона и монаршей семьи, Аменхотеп вышел в главное молельное помещение храма — гигантскую прямоугольную залу без потолка с длинными пологими ступенями, постепенно поднимающимися от входа к центру, к постаменту с жертвенной чашей Атону. В массивном плоском цилиндре в пять локтей диаметром, вырезанной в цельном камне, ежедневно обновлялись цветы и фрукты в дар единому богу. По бокам от лестницы, как и во дворе, и в трех царских дворцах Ахетатона, стояли ровными рядами столбы со священными текстами, указывая молящемуся острыми верхушками, где находится единственный бог Те-кемет.

Аменхотеп пожелал остаться в одиночестве и вежливо обратился к падшим ниц жрецам и молящимся, с просьбой оставить его на время одного среди циклопической блестяще-белой колоннады. Воины фараона помогли паломникам великодушно позволить фараона остаться одному.

Когда шаги стихли, Аменхотеп снял тяжелую корону и опустился на колени. Затем он закрыл глаза и вознес Атону заученные слова его гимна. Голос фараона подрагивал, как и всегда, каждое слово гимна наполняло его силой, волей и страстью.

— Озаряется земля, когда ты восходишь, — голос плыл меж рядами стел, — Обе земли Та-кемет просыпаются, поднимаются. Трудятся они, выполняя свои работы. Творимое тобою неисчислимо, — Аменхотеп тяжело возбужденно дышал. — Все оживает, когда озаришь ты их сиянием своим. Все пути открыты, когда ты сияешь. Каждому отмерено тобою время жизни его…

Аменхотепу послышался голос, сквозь собственный почти крик. Он замолчал и прислушался.

— Воистину Тия, воистину, — низко и чуть сдавленно говорил голос, — Великой ты была владычицей.

Фараон открыл глаза и огляделся. Вокруг не было не души, отчего не по себе на секунду стало Аменхотепу. Он вспомнил неприятное чувство беспомощности, что испытал сегодня во сне. Может быть, только послышалось?

— Я не решился прерывать тебя, владыка Эхнатон, — сказал голос. — Так страстно ты возносишь молитвы единому Атону, что заслушался я. Прошу прощения, что благодарность моя к великой матери твоей, Тийе, заставила меня нарушить обязательный в таких случаях этикет.

Эхнатон поднялся. Площадка, на которую вели ступени и стояла жертвенная чаша, возвышалась всего лишь в человеческий рост над остальной площадью храма, с нее хорошо просматривались все ряды колонн. Он разглядел неподалеку скрывающегося за одним из ближайших обелисков человека в голубой, траурного цвета накидке. По правде сказать, Аменхотеп сумел разглядеть только нижнее полотнище. Остальное было спрятано за белым рифленым столбом.

— Ты жрец Атона? — спросил Аменхотеп ровным властным голосом. — Я думал мои телохранители вывели всех.

— Не совсем, небтауи, — голос был как бы с придыханием, с шипением. — Я знал твою великую мать, и следую за тобой и Атоном долгое время, однако сана жречества не принял.

— Я вижу у тебя мантию на манер жреческой. Если не служишь ты Атону, значит служишь кому-то другому. А закон карает смертью того, что поклоняется другому богу в Ахетатоне.

Полы длинной мантии дрогнули и подтянулись за колонну, как бы прячась от внимательного взгляда фараона. Голос, однако, сказал насмешливо:

— Не лукавь, владыка Эхнатон. Ремесленники твои прячут в халупах статуэтки Мневису и Маат, рабы молятся Себеку и Сэту. Думаю, не открою большого секрета, если скажу, что среди "воротников" твоих многие благоволят старым богам.

"Воротниками" называли в Та-кемет знать, традиционно носившую на шее тяжелые драгоценные воротники ожерелья-ускхи.

Аменхотеп бросил быстрый взгляд в направлении выходов из молельного двора. Верные телохранители, как и было приказано, стояли за широкими пилонами на входе. Фараона от них отделяло шагов пятьдесят, а то и все сто в каждую сторону.

Неизвестный между тем сделал шаг из-за обелиска. Теперь Аменхотеп смог разглядеть его целиком и вид этот не убавил ему тревожности. Ростом незнакомец был значительно выше фараона. Лицо его скрывала иссиня черная маска шакала, с высокими острыми ушами и длинным узким носом. Красные миндалевидные глаза шакала были подведены золотой линией со сбегающим вниз завитком, на манер амулета глаза Гора. Заднюю часть головы накрывал сине полосатый платок-немес, длинными фалдами обхватывая основание маски слева и справа. Морда шакала, блестящая, гладкая, искусно раскрашенная, словно вросла в тяжелый золотой воротник, из-под которого вниз ниспадал дымчатый голубой плащ. Длинный шлейф плаща рассыпался складками по выскобленному, выложенному плиткой полу храма, так что ни стоп, ни сандалий нельзя было разглядеть, хотя во время шага, мелькнула сухощавая лодыжка. Если бы не сделал он этого движения фараон, пожалуй, не мог бы с уверенностью сказать, что за маской и балахоном скрывается человек.

Неизвестный по-прежнему стоял так, что от поля зрения охраны Аменхотепа его скрывал ряд обелисков. Этот образ, синий, траурный, в пугающей маске Анубиса, проводника умерших, немедленно напомнил фараону его сон, но не сегодняшний, а давнишний, который всеми силами хотел он забыть.

Тот сон пришел к фараону вскоре после применения чумы для подавления многолюдного восстания в южном сепате Но-Амон.

Молодой еще Аменхотеп стоял над отвесным обрывом. Внизу, под его ногами развернулся карьер, каменоломни Та-кемет, огромные нагромождения плит, вырезанные полностью или частично из скальной массы. И там же внизу копошились люди. Много людей, тысячи и тысячи. Полуголые, в рваном тряпье, они ворочались, шевелились, стонали. Аменхотеп знал в том сне, что все они заражены чумой, умирают от нее, он видел влажные язвы на вздувшихся шеях, руках и ногах. Люди кричали, взывали о помощи, хрипели внизу, под ногами Аменхотепа.

Тогда он услышал из-за спины трубный голос, который протяжно сказал: "В царстве мертвых сегодня прибыло значительно. Спасибо за царский подарок".

Аменхотеп обернулся во сне и позади, на фоне серой изрезанной барханами пустыни увидел его — Анубиса. Массивная нечеловеческих размеров фигура возвышалась над Аменхотепом. Длинная шакалья морда почти нависала над фараоном, он словно бы смотрел поверх его головы на каменоломни и улыбался. Или так казалось Аменхотепу.

Вдруг раздался тонкий детский голосок из ямы, развернувшейся у его ног. Он обернулся к страшной, копошащейся массе людей и мгновенно выхватил из нее взглядом ребенка, маленькую девочку, напуганную, плачущую. Аменхотеп узнал в ней свою малютку дочь Макетатон. Она стояла там, среди бушующего моря тел, среди смертельной болезни, смотрела на него и кричала, и просила забрать ее.

"Царский подарок!", — услышал фараон страшный голос Анубиса и проснулся. В тот день он узнал, что его дочь Макетатон заболела.

Стоя в одиночестве, в сердце свой столицы, в главном храме Атона, Аменхотеп почувствовал, как стали влажными его ладони.

— Т-ты слуга Дома Анубиса из Инпута? — кое-как совладав с собой, глухо спросил он. Дом Анубиса был одним из наиболее яростных противников Атона.

Голос незнакомца был глух из-за маски, но также и красив, и бархатист:

— Почему же слуга? — ответствовал тот с некоторой иронией. — Для простоты, называй меня Анубисом и давай не будем сейчас о регалиях. Хотя визит мой и имеет отношение к заговору против тебя, сам я не являюсь частью этого заговора. Напротив, я пришел предупредить тебя.

Он сделал паузу, убеждаясь, что добился нужного внимания.

— Ты помнишь черные тучи, что пришли в Та-кемет, когда был ты еще юношей. Эти тучи, гонимые северными ветрами, пришли с островов горной гряды Тира, что за морем Уад-ур. Владыка Солнце ушел тогда с небосвода на несколько долгих недель.

Аменхотеп помнил те страшные дни, когда пропало солнце и только общая молитва Атону смогла расчистить небо.

— Эти тучи вернутся, — продолжал Анубис. — И на этот раз, их возвращение будет встречено не криками страха и отчаяния, а воплями злобы и мести. Те, кого считал ты вернейшими союзниками — предадут тебя, остальные, кого не успеют казнить, бегут, рассыпятся, спрячутся. Выбор твой труден и не готов Та-кемет к его тяжести.

Аменхотеп уже унял дрожь.

— Подожди! — вскричал он. — Какой выбор? О чем ты говоришь?

Анубис отвечал не шелохнувшись:

— Выбор, который принял ты от матери своей, царицы Тийи. Единобожие. Возвеличивание не по сословию, а по уму и расторопности. Успехи твои в медицине и градостроительстве, все это есть последствия такого выбора. Но не готов к твоему выбору Та-кемет и сепаты.

Маска говорила неспешно, но и не останавливаясь.

— Времени у тебя совсем немного, Эхнатон. Пусть будет тебе утешением, что семена, которые посеял ты, не пропадут в веках, хотя и постараются ближайшие потомки покрыть позором твои деяния и стереть имя твое. Прислушайся к Нефертити, когда увидишь ее. Царица — мудрейший из твоих советников.

Аменхотеп вспомнил теперь сон с Мневисом. Тот тоже говорил о Нефертити. Назвавшийся Анубисом между тем продолжал:

— Я знаю, небтауи, что пророчество мое не облегчит твоей участи. Однако, надеюсь, что поможет оно в отмеренный тебе Атоном срок принять несколько важных решений. Это все, что я хотел сказать. Прощай.

С этими словами Анубис сделал широкий шаг в сторону и скрылся за белым обелиском. Вечерело, и длинные тени частокола стел диагонально разлиновывали храмовый двор.

Аменхотеп видел, как тень Анубиса слилась с длинной тенью обелиска. Фараон подождал, ожидая, когда высокая фигура двинется дальше. Тень обелиска оставалась неподвижной. Аменхотеп встал и сделал несколько шагов, заглядывая с безопасного расстояния за угол той самой колонны. Описывая дугу, он спустился с постамента, подходя все ближе к обелиску. И даже когда уже знал ответ, по-прежнему отказывался в него верить. Обелиски были расставлены ровной сеткой, образовывая коридоры без стен между сторонами храмового двора. Площадь просматривалась насквозь. За обелиском, куда шагнул Анубис, никого не было.

Аменхотеп потерял дыхание. Острая игла боли, пронзила его сердце. Он тяжело опустился на колено, опершись о ближайшую колонну с овальными царскими картушами над самой землей. Смешанное чувство боли, страха и благоговения овладело им. Когда-то, во время самых первых проповедей царицы-матери Тийи им овладевало похожее чувство, как будто растворялся он в лучезарных словах священных гимнов, обращенных к владыке Атону. Теперь он снова испытал подобное. Будто старые боги пришли в Ахетатон, засвидетельствовать ему свое внимание. Или проститься.

Он постоял немного, восстанавливая дыхание. Потом вернулся на пьедестал, к жертвенной чаше, в которой лежали свежие цветы, фрукты, сладкие яства. Каждую ночь, пока владыка Атон не видит, чашу очищали, раздавая приношения беднякам, и наполняли вновь. Аменхотеп взял из чаши желтобокое яблоко. В точности такие яблоки, в счастливом его прошлом, слуги выстраивали в пирамидки на широких подносах, в его и Нефертити опочивальне. Она так любила яблоки. Впрочем, любит и сейчас. Он попытался вспомнить, когда в последний раз встречался с царицей. Она жила в северном дворце и проводила большую часть времени в храмах Атона и Домах жизни, помогая ухаживать за больными. Пожалуй, не меньше двух месяцев прошло.

Аменхотеп поднял с земли схемти — высокую объединенную корону верхнего и нижнего Та-кемет и водрузил на голову. Слишком много знамений для одного дня. Он решил встретиться с Нефертити.

Дворец Нефертити располагался в северной части города, поодаль от основного городского массива, в котором разместились Главный храм Атона и дворец Аменхотепа. Дорога Первого Жреца здесь незначительно сужалась, подпираемая стенами близлежащих строений. Северная часть Ахетатона была относительно тихой, здесь не было вечной толкотни торговцев и паломников, хотя именно отсюда отправлялись караваны в Та-меху, нижний Та-кемет, и далее на север, в Митани и Месопотамию. Помимо обязательных в каждой части города храмов Атона, Домов жизни и смерти, здесь селились знатные вельможи двора, а также часть высшего жречества Атона.

Когда носилки фараона опустились во внутреннем дворе Северного дворца, уже стемнело. Аменхотеп ступил на вычищенные плиты двора. Даже в приемной части дворца, чувствовалась рука царицы. За просторной передней площадью, с обелисками, где обыкновенно спешивались гости, Нефертити разбила пышный зеленый сад, с мощенными дорожками, отороченными редкими растениями и цветами. Царица сама собирала понравившиеся ей зеленые, цветущие культуры с берегов Хапи и дальнего юга, в Куше и Пунте. Разбегающиеся дорожки вели во внутренние покои и к малым святилищам Атону, расположенным тут же, во дворце.

Аменхотеп поднялся по ступеням к воротам и прошел в просторную залу с широким бассейном, наполненным чистой зеленовато-голубой водой. Бассейн питал канал, спроектированный Бектом, и проложенный до самой реки Хапи. Хитрый, движимый воловьей силой механизм позволял выгнать из бассейна воду и наполнить новой, пропущенной через льняные фильтры.

Аменхотеп присел на скамью у заранее приготовленного низкого стола с вечерними яствами. Известие о визите фараона прилетело в Северный дворец раньше, чем доставили носилки фараона, поэтому к его визиту подготовились, предупредили царицу, снарядили трапезу. Как всегда, там, где была Нефертити, были яблоки. Он взял одно и откусил, на этот раз, не боясь нанести обиду богу.

Воды бассейна были спокойны, отражая чистое закатное небо над Та-кемет. Аменхотеп вспомнил, как в первый раз увидел купающуюся Нефертити. Сколько же лет минуло с тех пор?

Он увидел, как Нефертити, стройная, выходит из боковых ворот. На ней был тонкая прозрачная драпированная накидка, такая же как у Меритатон. Вернее было-бы сказать, что дочь приняла манеру одеваться вслед за матерью. Шею царицы обегал широкий золотой воротник. На запястьях поблескивали браслеты. На голове Нефертити носила парик с инкрустированными золотыми прядями и белый платок. К короне она не притрагивалась очень давно, надевая ее только для официальных церемоний. В остальное время она носила только тонкий обруч с коброй-уреем, обозначавшим принадлежность к Великому Дому.

Аменхотеп встал. Нефертити опустилась перед ним. Лицо ее носило отпечаток прежней совершенной красоты, чуть затуманенной годами. Ее точеные черты, губы, нос и тонкая подводка глаз, волновали фараона как и прежде.

— Будь жив, невредим и здрав, владыка Эхнатон, — сказала она, с ноткой официальности в голосе.

— Здравствуй и ты, Нефер-Неферу-Атон, — назвал он ее длинным храмовым именем.

Она поднялась и теперь стояла напротив Аменхотепа молча, как бы предлагая ему объяснить цель своего визита. Это неприятно задевало его.

— Моя царица, я знаю, что ты вернулась из поездки в Инбу-Хед десять дней назад, но не видел тебя еще у себя на приеме.

— Мое путешествие, о мой царь, как ты знаешь, не носило официальной цели. Мы лишь помогли с открытием нового малого храма Атона в Инбу-Хед, и я провела первые службы вместе с молодыми жрецами. Другой целью были прихрамовые Дома жизни. Вместе с несколькими способными учениками, мы провели показательные операции и процедуры для калек и страдающих язвами. Слово божие трудно усваивается в неокрепших, слабых умах. Особенно когда вокруг плетутся заговоры и старое жречество готовит бунт.

— Сменкхара донес мне другое, — прервал ее Аменхотеп.

Она согласно склонила голову, но в ее движении не было ни капли покорности.

— А я не донесла ничего, Эхнатон. Поэтому ты вправе пропустить мои слова.

— Почему же мятежники не напали на тебя? — спросил Аменхотеп, чувствуя, что начинает нервничать, — Они ведь не гнушаются даже крысиными караванами.

— Видимо потому, что не соотносят меня с тобой, великий повелитель, — спокойно ответила она, — Ни для кого не секрет, что мы живем порознь. Мои визиты полезны всем, особенно тем десяткам больных, которых мы навещаем. Старой знати тоже нужны здоровые подчиненные. Я знаю, что дважды пытались сорвать мои пения в храмах Атона, но покуда ты — небтауи, высказаться открыто никто не решается. Видел бы ты, как повалил народ на молебен Атону, когда очистили мы от скверны рану увечного воина. Ничто так не вдохновляет людей, как дела, которые можно увидеть, потрогать, почувствовать. Не новые гимны. Не храмы, выше которых не строили еще в сепатах. А излеченный больной. Справедливый суд.

В каждом слове Нефертити, слышал Аменхотеп укор, укол в свою сторону. Как будто он добивался совсем не этого, не о той же самой справедливости были все его чаяния. Он злился, как это часто происходило во время последних его разговоров с царицей.

— Твои наблюдения, Нефертити, всегда были для меня важнее, чем все официальные визиты и договора моих военачальников и дипломатов, — ответил он. — Я бы хотел слышать их немедленно, а не спустя декаду.

— Я не сказала тебе ничего нового, Эхнатон. Ты заперся в Ахетатоне, возносишь молитвы единому Атону и чахнешь над своим непобедимым оружием. При этом почти каждый сепат севера имеет свою, неподвластную тебе армию. В Иуну возродили открытое поклонение Мневису и заключают независимые соглашения с Хеттами. В Но-Амоне жрецы Амона и Сэта не скрываясь проводят свои обряды, приносят человеческие жертвы.

Это противоречило информации, которую Аменхотеп получил утром от Сменкхары и Эйе.

— Наверное сейчас ты снова скажешь, что оружие твое непобедимо и ты можешь войти в Но-Амон в любой день. Сделать так, как ты уже поступал прежде — выпустить смерть и согнать умирающих в каменоломни. Только вспомни, что тот костер еще не погашен. Деревни вокруг Но-Амона вымерли, а люди с тех самых пор видят тебя карателем, а не освободителем.

Аменхотеп не мог этого слушать. Он вскричал:

— Ведь именно поэтому я нахожусь здесь, в Ахетатоне, Нефертити! Я отыщу спасение, я покажу, что не только лишь карающим бичом, но и живительным лекарством может быть благословение Атона. Знаешь ли ты, как продвинулся Имхотеп, знаешь ли ты, что добился он уже излечения крыс и совсем скоро сможем исцелять мы больных!

— Я знаю, что возобновил ты эксперименты над живыми людьми. Что "анубисы" твои сжигают на берегу Нила остатки бедняг, которых пожрала страшная гордыня Эхнатона. Ты не забыл еще что стало с нашей дочерью? Она тоже принесена была в жертву этой гордыне, — она перевела дух и вдруг взмолилась: — Убей ее, мой возлюбленный Эхнатон! Молю тебя, уничтожь следы всех своих опытов, вычисти страшную чуму из нашей столицы, и время сотрет эту язву с тела Та-кемет!

Нет, с горечью думал Аменхотеп, не смогут, никогда не смогут они вернуть того, что их связывало. Слишком много потерь пережили они вместе. Слишком на многое расходились их взгляды.

— Моя царица! — он схватился за голову. — Ведь мы хотим одного и того же. Славы Та-кемет. Благословения Атона. Почему не примешь ты необходимость создания лекарства? Оно спасет нас! Перед Атоном, перед нашей дочерью, перед землей. Мы будем прощены! Мы спасем жизни!

— Нет, мой небтауи, — снова тихо проговорила Нефертити, по ее щеке покатилась слеза. — мы не будем прощены. Ведь ты не лекарства ищешь. Ты ищешь сосуд с водой, который будет у тебя противовесом сосуду с горючим маслом. Наравне с мыслью о чудодейственном зелье, ты пестуешь мысли об устрашающей силе чумы, которую сможешь ты обратить на врагов своих. Урок мы выучили каждый по-своему. Мой урок, которому не суждено было осуществиться, — это уничтожить чуму. Отдать Атону и пескам Та-кемет разобраться с остатками заразы. Ты же сосредоточил в этом лекарстве всю свою жизнь, забыв про Та-кемет. Атон не простит тебе этого. И люди не простят.

Почему-то, в тот самый момент, страшно захотелось Аменхотепу прижать гордую царицу к себе. Она стояла перед ним, такая близкая и далекая с горящими глазами, ее слова раскаленными стрелами вонзались в его сердце. Он слышал ее и отчетливо понимал, что она чувствует, почему она говорит то, что говорит. Но он не сделал движения, только молча смотрел на нее.

— Я люблю тебя, Нефертити. Но я сделаю, как задумал и как должен. Ибо в той силе вижу я наше будущее. Только с ней не будет нам страшен никакой враг.

— И я люблю тебя, Аменхотеп. Будущее наше видела я в нас с тобою, под дланями благословенного Атона, а не у покрытого пузырями скверны тела нашей малютки Макетатон.

Аменхотеп не мог больше выносить ее взгляда. Он повернулся и пошел к выходу. Воды бассейна были черны как пустое небо.

Фараон встретил утро в открытой молельне Атону, в своем дворце. Горький привкус остался у него после разговора с Нефертити. И не только из-за чумы. Этому их разногласию было несколько лет, к его горечи Эхнатон почти привык. Неприятно поразили его новости из сепатов севера и юга. Фараон задумался, что вся внутренняя политика последних месяцев сосредоточилась для него в нескольких приближенных — Сменхкаре, Эйе, Патонемхебе и еще паре знатных наместников крупных сепатов, частых гостей Ахетатона. Они отправлялись в Инбу-Хед, Иуну и Но-Амон, они доставляли важнейшие новости. Патонемхеб и сегодня был в Куше, на южной границе Та-кемет. Насколько заслуживали доверия их донесения? Все они были частью того, старого Та-кемет, с множеством культов, родственных связей и традиций. Удалось ли Атону поменять их, приняли ли они всею душой единого бога?

Когда небо над головой Аменхотепа начало светлеть, он покинул молельню и поднялся по лестнице на одну из крыш внутренних помещений дворца, чтобы встретить первые лучи владыки солнца-Атона. Только в нем одном видел он сейчас союзника, ему одному мог он довериться.

Эхнатон увидел его, величественный красно-желтый диск, выползающий из-за линии горизонта на востоке, как бы из-за дымки. Вместе с ним, на севере, там, где горизонт скрывался за частоколом изгородей, обелисков и крыш, Аменхотеп увидел густые темные облака. Сердце его упало.

Когда фараон вернулся во дворец, ему сообщили, что аудиенции ожидает Аамес. Аменхотеп приказал впустить его без промедления.

— Как же долго не было тебя, мой возлюбленный брат! — он обнял Аамеса за плечи, едва только тот поднялся после поклона и традиционного приветствия. — Меритатон говорила мне что несешь ты слово Атона среди удаленных поселений наших на севере, и даже нашел себе жену там.

Аамес был одним из наиболее доверенных лиц Эхнатона. Выросший при дворе, образованный вровень с членами царской семьи он был верным соратником фараона, своего названного брата, во всех его начинаниях. Он исполнял роли дипломата, принимал участие в воинах и одерживал убедительные победы, благодаря своему уму и хитрости. Талантливый руководитель, в вверенном ему сепате Ахетатона, он устроил иерархию подчинения за ответственные зоны градоуправления таким образом, что и в его отсутствие поручения его выполнялись безукоснительно.

Как и Ахетатон, зараженный верой в единого бога Атона, он помогал в распространении новой веры в Та-кемет. Он искал, исследовал свою родословную, среди многочисленных поселений пустынных племен, а также пленных, наемных работников и рабов. При этом, будучи умелым оратором, он нес слово Атона всюду, где бывал, в чем немало способствовали дары и лекарства, которые имел в достатке, как облеченный властью.

Аамес рассказывал, как те простейшие лечебные процедуры, что в Ахетатоне вошли в привычку жителей — омовение, очищение желудка и живительные мази, облегчающие боль и очищающие зараженные раны, воспринимались среди простого необразованного люда как прикосновение бога. Аамес не разубеждал их в этом. Но вселял в их сердца веру в единого всепрощающего бога Атона, защитника угнетенных.

— Они так чисты и невинны, — говорил Аамес. — Гиксосы, хабири, хетты, плененные и заключенные в цепи. Обездоленные и калеки. Они столь открыты и в отличие от высокопарных и утомленных сложными обрядами и увещеваниями горожан, верят полностью, без остатка. Я сказал бы, что если суждено возникнуть новому Ахетатону, он возникнет среди них. И я с удовольствием жил бы в таком Ахетатоне. В нем нет места сомнениям и изощренным козням.

Сегодня Аамес был запыхавшийся, усталый, и даже не выбритый начисто, как того требовали правила царского двора для высших вельмож и жрецов Атона, с темной курчавой порослью на щеках и шее. На Аамесе был белый нарамник-пончо, подвязанный добротным, но не драгоценным поясом. Воротник ускх на шее, опять же облегченный, дорожный. На голове — повязанный наспех платок-немес.

— Позволь мне сразу перейти к делу, о мой великий брат, — сказал Аамес, переводя дыхание. Видно было, что он торопился. — И начну я не с ответа на твой вопрос, а с дурных вестей с запада и юга.

Аменхотеп отдал быстрое указание собрать утреннюю трапезу. Видел он, что едва держится на ногах верный его вассал.

Аамес принес черную весть, которая как будто не удивила Аменхотепа. Ближайший советник фараона Хорехемб, взявший при Атоне имя Патонемхеб, собрал в Куше большую армию и возвращается с ней в Ахетатон, укрупняя ее число в каждом сепате, через который проходит. Воинство собрали Дома и сепаты Та-кемет не согласные с Эхнатоном и насаждаемым им единобожием. Несколько дней назад был Хорехемб у Но-Амона и там вся регулярная армия, что стояла в сепате, перешла на его сторону. Говорят, что собирает он их от имени Сменкхары, младшего брата Аменхотепа. Нельзя пока с уверенностью сказать, правда ли это. Сменкхара прибыл в Ахетатон с Эйе двумя днями ранее, но вчера днем отлучился. Может быть выехал на встречу приближающемуся войску

Лицо Аамеса было мрачнее тучи. Он прибыл в Ахетатон за полночь и уже успел побывать у Мерира, виделся с Меритатон, которая была ему словно младшая сестра, и даже разбудил Нефертити в северном дворце. Царица, как и Аменхотеп, совсем не удивилась этим вестям, лишь ярче загорелись ее глаза на бледном лице и немедленно отправила она его к Аменхотепу.

Кусочки собирались в единую картину. Заговор ближайших влиятельных вельмож и наместников фараона проступил явственно, как свежая надпись на папирусе. Права, как же права была Нефертити.

Как всегда в критические моменты, мысль Аменхотепа летела, как спицы колеса несущейся колесницы. Сколько у него по-настоящему надежных телохранителей и войска? Каковы его шансы? Может ли он противопоставить что-то объединенному войску сепатов, кроме солнечной красоты белоснежного Ахетатона и гимнов, величественных гимнов солнцу? Тот ли это самый момент, когда требуется применить чудовищное по убийственной силе оружие, которое берег он как зеницу ока в подвалах Дома смерти?

Аменхотеп принял решение.

— Беги, Аамес, — уверенно сказал он, — Черные тучи возвращаются в Та-кемет. Они не пощадят ни тебя, ни Мерира, никого из истинных приверженцев Атона. Собери тех, кого можно собрать. Уходите, спасайтесь.

Нет, не мог, не собирался бежать Аамес, оставляя Аменхотепа одного перед мощью южной армии. Не было у Эхнатона ни единого шанса. Станет он плечом к плечу с братом своим и отдаст жизнь во славу единого Атона и царя. Не соглашался Аменхотеп. "Не передо мной долг твой, я простил тебе давно все долги, и прошлые, и будущие. Долг твой — сохранить учение Атона, если волна злобы, охватившая Та-кемет, смоет его величие с лица благодатной почвы Хапи." Только Аамес, наравне с верховными жрецами, владел необходимыми знаниями, полученными от Тийи, воспитавшей темноглазого сироту как сына Великого дома. Не должно исчезнуть, пропасть имя единого бога. В этом великая просьба Аменхотепа к брату своему Аамесу. И конечно спасти тех, кого можно еще спасти.

Выпроводив Аамеса, Эхнатон действовал без промедления. Прежде всего он отдал несколько распоряжений слугам, которым мог доверять. Потом собрал два десятка наиболее надежных своих телохранителей. Каждый из них мог по его приказу убить любого, на кого указал бы царь. Аменхотеп приказал немедленно нести его в южный Дом смерти, туда, где проводил Имхотеп-Ахенатен свои эксперименты, и где в глубоких криптах хранились плотно запечатанные канопы с культурой заразы.

Когда фараона несли по широким людным улицам Ахетатона, он отодвинул балдахин и увидел, что тучи на севере становятся больше, чернее, вытягивают к Ахетатону узловатые конечности. Народ на улицах останавливался и смотрел на то, чего не видело небо Та-кемет долгие годы.

Аменхотеп задвинул штору и задумался о том, сколько человек отдали свои жизни за то, чтобы сначала усмирить, законсервировать чуму в герметичной канопе, потом убедиться, что заключенная в глиняную посудину, смерть не утратила своей эффективности, а теперь, чтобы попытаться вылечить, исцелить зараженных. Только молодых эскулапов погибло за два десятка. Числа погибших рабов и пленных Аменхотеп не знал. Ему снова вспомнился страшный сон с Анубисом.

По приказу Аменхотепа, жрецы-пастофоры, ведущие эскулапы Ахенатена и Меритатон собрались во внутреннем дворе главного Дома смерти. Этот саркофагоподобное строение, ничем не примечательное, если глядеть с улицы, представляло собой сложный многоэтажный комплекс, спроектированный Аменхотепом, Бактом и Ахенатеном вместе. Он вмещал в себя множество помещений, хранилищ, загонов для крыс и крипт для содержания больных. Сложной системой вентиляции были пронизаны тяжелые каменные перекрытия, местами даже принудительной, для специальных помещений с опытами над чумой. Часть помещений периодически выжигалась дотла, исключая дальнейшее распространение инфекции. Для этого на складах хранились большие запасы горючего масла. Коридоры постоянно окуривали обеззараживающими травами. Прямую функцию Дома смерти, которой являлись подготовка к погребению, бальзамирование, мумифицирование, уложение в саркофаг и оформление обязательных даров для загробной жизни, лаборатория Ахенатена не исполняла.

Фараон попросил охрану встать у ворот, чтобы никто их не побеспокоил.

Слезы стояли в глазах его, когда он говорил с собравшимися. О предательстве и о том, что только вера в единого Атона поможет Та-кемет противостоять напастям, внутренним и внешним. Что сила Та-кемет — в знании, в почитании бога, в справедливости и воздаянии по заслугам, независимо от ранга. Подчеркнул Аменхотеп какой честью было для него общаться с Имхотепом, великим врачевателем, которого открыл он случайно. Но главное, что подчеркнул Аменхотеп, это та истина, которая открылась ему лишь вчера. Что иногда, обладая страшнейшим из оружий, данных богом сынам своим, важнее отказаться от него, обезопасив тем самым невинных. Чтобы даже тень страшного знания не досталась тому, кто использует ее во вред и страх. Молодые жрецы с умными ясными глазами слушали Аменхотепа и кивали ему, не понимая еще, к чему он ведет.

После чего Аменхотеп повернулся к своим телохранителям и отдал приказ убить всех, кроме Меритатон.

Взгляд фараона словно застыл, остекленел пока мелькали серповидные мечи-хопеши. Он дождался, когда истерика молодой царевны утихнет, после чего подступил к ней близко-близко, и так, чтобы только она слышала, сказал важные, последние свои обращенные к дочери слова.

Эхнатон поведал Меритатон о горе. О глубоком горе, осознать которое смог он только вчера, когда вместе с матерью ее, Нефертити, вспоминал маленькую Макетатон и смерть ее от чумы. Ахетатон говорил о горе, в сравнении с которым могут показаться пустыми все жертвы, принесенные его семьей и им лично, погубившим лучших своих эскулапов. Если только попадет знание о пестовании чумы, консервировании чумы и войны с использованием чумы в неправильные, амбициозные руки Сменкхары, то полягут не только те армии, на которые направит Сменкхара гнев бога, но и сам Та-кемет сгинет в пламени заразы. Поэтому единственным решением, рваной раной, клокочущей в его груди, было умертвить каждого, участвовавшего в этих экспериментах и обладающих знаниями, сжечь и уничтожить все записи и сыворотки, которые делали методичные эскулапы. Он поклялся именем Атона, что если бы он сам, она, Нефертити, да и кто угодно, знали о таинстве чумы, они также лежали бы здесь зарубленные мечами-хопешами.

Еще он сказал дочери об учении Атона. О том, что оно и есть то главнейшее что требовалось сохранить, укрыть от тысяч мечей и копий, которые ведет сейчас ее муж Сменкхара. О благоволении Атона к каждой земной твари и равенстве всех перед ним.

Свою последнюю просьбу он изложил ей коротко. Взять две канопы с чумой. Только для того, чтобы в крайнем случае, дорого продать свою жизнь. И бежать, вместе с Аамесом и Мерира. Бежать к племенам гиксосов, к хабири, укрываться вместе с рабами там, где можно сохранить имя Атона, пронести его сквозь черные годы Та-кемет.

Меритатон взяла две канопы с чумой и еще две с подготовленной сывороткой крысиной крови. Лицо ее было мокрым от слез. Краска подведенных век смазалась, но она прижалась на прощанье к изнеможенному отцу. После чего покинула Дом Смерти с двумя верными воинами Аменхотепа.

Когда Сменкхара во главе отряда колесниц подъехал к Дому Смерти, облаченный как царь Та-кемет, в синюю боевую корону-хепреш, изо всех прорех строения валил черный дым. Таким же дымом в другой части города были окутаны библиотека, кладовые школы и Дома Жизни при главном храме Атона. Каждая комната в Доме Смерти была вычищена, выжжена, папирусные свитки, растворы и лекарства, которые хранились здесь и при храме Атона — уничтожены. Все крысы были умертвлены. Рабов, даже тех, которых не успели еще заразить, убили. Аменхотеп ничего не оставил приемнику, ничего из того знания, которому принес в жертву всего себя. Как же права была Нефертити. К тому времени Ахетатон был на три четверти накрыт пеленой черных бездождевых туч, наползающих тяжелым одеялом с севера.

В первую очередь, наемники Сменкхары убили всех до одного телохранителей фараона. Им не предложили даже выбрать сторону, зная, что преданные воины шерданы плохо умеют менять господина. Сменкхара попросил брата снять с голову платок-немес в царском окрасе и диадему с уреем, символом объединенного Та-кемет. После чего предложил пройти внутрь задымленных помещений. От Сменкхары не отставали двое огромных темнокожих наемников-телохранителей, по-видимому из Куша. Сменкхара сам нес горящий факел.

Укрываясь от черного, стелящегося по потолку едкого дыма, братья прошли по коридору и спустились на самый нижний этаж, где в глубоких подвальных помещениях располагались герметичные каменные загоны для крыс и рабов. Миновав два лестничных пролета, они вышли в просторное подвальное помещение с низким потолком. Четыре грубо вырубленные колонны держали на себе тяжесть плит верхних этажей. Здесь, в глубине Дома Смерти, не требовалось красоты и ровности штукатурки. Пляшущий свет факела бросал причудливые тени на шершавые, черные от копоти стены и колонны.

Сменкхара не без содрогания заглянул в узкую дыру в полу, жерло каменного мешка, куда с трудом мог пролезть человек. Там сейчас тлели угли.

— Здесь и творил ты свое черное дело, прикрываясь именем Атона, брат, — сказал Сменкхара и так тверды были его слова, что не усомнился Аменхотеп, что говорит их молодой фараон от чистого сердца.

Вот как выглядел Эхнатон из-за стен Ахетатона, для всех остальных областей-сепатов Та-кемет.

— Гордыня твоя не позволила даже воспользоваться результатами чародейства во славу Та-кемет, — безапелляционно продолжил Сменкхара.

— Я не успел завершить приготовление противоядия, — ответил Аменхотеп. — Я посчитал, что негоже оставлять в доступности смерть, которую не умеем мы остановить.

Сменкхара зло усмехнулся и посмотрел по сторонам. Стены были покрыты копотью, стоял смрадный горелый запах.

— Раздевайся и полезай! — приказал он. — Это будет твоим саркофагом.

Некуда было отступать и не на что надеяться. Великолепные гробницы, заготовленные для него, его жен и детей в недавно выстроенном некрополе Ахетатона, испещренные словами, славящими Атона, останутся теперь нетронутыми.

Он сполз в черную дыру, ободрав плечо. Каменный мешок встречал Аменхотепа теплом пепелища и тишиной. Ударившись о пол, оказавшийся гораздо ниже ожидаемого, он поскользнулся и упал навзничь в какую-то теплую липкую жижу. Были это остатки умерших, или копоть сгоревшего масла, он не знал. Он смотрел вверх, над собой, где в узкой горловине, в двух человеческих ростах над ним еще прыгали всполохи и тени факела.

Над дырой показалась голова и плечи Сменкхары. Он удерживал что-то в руке.

— Вот тебе последний подарок, брат, — сказал он. — Я сохранил ее со времен восстания рабов.

Он размахнулся и швырнул вниз узкодонную канопу. Глиняные стенки хрустнули, канопа раскололась, высвобождая медленную мучительную смерть.

— Двигайте эту каменную тумбу сюда, — приказал Сменкхары.

Раздалось кряхтение и сопение могучих телохранителей Сменкхары. Потом дыра над головой ополовинилась, стала еще меньше и вот Аменхотеп остался в полной темноте. И сразу пропали все звуки. Тяжелая каменная тумба, оставленная на нижних этажах храма еще во время строительства, используемая эскулапами как рабочий стол, плотно закупорила горловину крипты.

Следующие несколько часов Аменхотеп почти не шевелился. Он только чувствовал, что становится труднее дышать. То ли из-за окружавшего его горелого смрада. То ли пробка крипты совсем не пропускала воздуха.

Он хотел только поскорее умереть. Он просил Атона о смерти. Монотонно, отчаянно. Как вдруг услышал шорох.

— Кто здесь? — спросил он и не узнал своего голоса. — Есть здесь кто-то?

Тишина. Показалось.

— Будь здрав, Эхнатон, — услышал он низкий женский голос.

Он оторвал затылок от жижи и завертел головой в полной темноте.

— Кто здесь? Нефертити? Это ты? Неужели и тебя они бросили сюда?

— Нет, Эхнатон. Это не Нефертити. Называй меня Маат. Хотя и до обидного короткой будет наша встреча.

— Маат? — фараон осекся. До Атона, Маат почиталась богиней божественной справедливости, ей возносила молитвы еще мать Аменхотепа Тийа. — Я умираю, Маат?

— Да, Эхнатон, ты умираешь, — тяжесть вечности была в ее ответе. Затлевшая было надежда погасла. — Но я чуть облегчу твою участь. Хотя Ахетатону грозят казни, опустошение и забвение, вера в единого бога не исчезнет. Аамес, Мерира и Меритатон далеко унесут ее.

— Нефертити, моя царица, что с ней?

— Твоя царица не погибнет. Она не покинула Ахетатон, но Сменкхара пощадит ее, ведь она всегда была добра к нему. Однако, твою смерть Нефертити ему не простит. Царство Сменкхары будет недолгим.

Снова повисла страшная тишина. Аменхотеп ждал долго, потом задохнулся, закашлялся, возя затылком и плечами по жиже. Дышать становилось все тяжелее.

— Оцени великодушие своего брата, — раздался голос Маат, — если ты не умрешь от удушья или жажды, через два дня тебя съест чума. Я не буду мучить тебя. Прощай, небтауи Аменхотеп-Эхнатон.

Больше Аменхотеп ничего не чувствовал.

***

— Вы знаете, когда-то я имел честь вещать перед достаточно обширной аудиторией. И скажу вам без ложной скромности, меня заслушивались! — бархатистый голос Азар вывел меня из небытия.

Он удерживал в длинных пальцах наполненный наполовину бокал белого вина.

Я сидел за столом, навалившись плечом на Анатолия, который подпирал подбородок рукой и то ли задумчиво смотрел ли на Азара, то ли дремал. Следующим за Толей, откинув голову назад на мягкую спинку дивана, спал Коля. Кати с нами не было.

Перед глазами моими еще стоял проем каменного мешка, я слышал скрежет, визг каменной плиты, наползающей на единственный выход. Вот он ополовинен, вот уже осталась только узкая полоска скачущего света. Я встряхнул головой, отгоняя наваждение и ловя лукавый взгляд Азара.

Надо было немедленно прийти в себя, восстановить картину вечера. "Чайка", гардероб, Геннадь Андреич, хозяин "Чайки" Иннокентий Валерьевич.

Да, вспомнил! Азар рассказывал какую-то историю про индийского раджу и его супругу. Потом мы с ним вошли в галдящую залу и я все недоумевал, почему история Азара произвела такое сильное впечатление на Иннокентия Валерьевича. Видя мое замешательство, Азар вызвался объясниться, остановившись прямо посреди залы, игнорируя снующих с подносами официантов.

В полушутливой своей манере, Азар разъяснил, что карьерой своей ресторатора, обязан был Иннокентий Валерьевич высокому чину в городском исполкоме, обеспечивающему "Чайку" непрошибаемой протекцией — Вадим Вадимычу Захарову. Омрачали славную эту подельничью дружбу лишь слухи об адюльтере между Иннокентием Валерьевичем и супругой Вадим Вадимыча — Софьей Сергевной. Склада Вадим Вадимыч был вспыльчивого, благоговея при этом перед супругою, и, если вдруг отыщутся под слухами основания, Иннокентию Валерьевичу придется несладко, так как имея Вадим Вадимыча супостатом, шансов у него и впредь радовать состоятельных гостей блюдами русской кулинарии не останется совсем. Так и осталось для меня загадкой, как в неявной аналогии с конфликтом индийского князя и неприкасаемого, сумел Иннокентий Валерьевич услышать строгий наказ.

Потом было скомканное представление Азара перед Катей, Толей и Николаем. Азар представился пространно, некой абстрактной номенклатурой высшей инстанции, имеющей отношение к министерству образования, а потому вовлеченным в процесс подготовки визита комиссии на нашу кафедру. Сказать по правде, представление его вполне удалось. Внешность его, хотя и несколько особенная, была явно чиновничьей, высокого ранга. Он был в дорогом черном костюме по худой фигуре, с блестяще белыми манжетами, воротником сорочки и зубами. Лысый и глазастый, он производил несколько подозрительное впечатление при первой встрече, но постепенно оно рассеивалось, в облаке обильного и искрометного словоизвержения.

— Я не ошибусь, если обращусь ко всем нам, здесь присутствующим — педагоги! — говорил Азар, — Вы обучаете студентов, я в отдаленном прошлом, тоже имел честь этим заниматься. Мне, правда, близка больше историческая и философская наука, нежели техническая или даже физико-математическая.

Он извинялся за то, что вслед за Геннадь Андреичем, осмелился нарушить приватную встречу старых товарищей и сетовал, что редко стали встречаться старые друзья и все больше теперь случаются спорадические встречи на лету. Что и сам он страдает этими болезнями, встречает старых знакомцев неожиданнейше, не могучи позволить себе расслабиться, и повспоминать, поворошить былое.

Незаметно при этом оказался в комнате официант, и безо всякого смущения и даже прерывания, речь Азара, направленная на пояснение своего здесь присутствия, перетекла в затрапезную.

— Я позволю себе зарекомендоваться гурманом, — говорил он, — так как немало попутешествовал и попробовал всякого. Поэтому с вашего позволения, возьму на себя смелость предложить основные блюда для сегодняшнего ужина. Нисколько, конечно, не навязывая своей рекомендации.

Он незаметно заказал еще вина. Того самого Шардоне, которое выбрал Николай, назвав его одним из отличнейших выборов "Чайки". После этого Азар принялся перелистывать меню, давая весьма развернутую оценку тому, что видел. "Грузди со сметаной и зеленью", "Гороховый суп с бараньими ребрышками". Помню, как замечал я, что товарищи мои, поначалу недоверчивые, постепенно включаются в разговор с Азаром. Вот уже Толя с Катей заулыбались на саркастические замечания Азара в отношении оригинальных наименований русской кухни и вот уже дают даже некоторые комментарии ему в ответ.

Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг решил, что важным будет признаться, что золотая карта "Чайки", благодаря которой все мы здесь собрались, в действительности подарена мне Азаром. Я сказал также, что до сих пор не представляю, благодаря какому достижению был я так облагодетельствован, но Азар, в свойственной ему манере, проигнорировал мой комментарий, ответствовав шутливо, что иногда, науке требуется придать некоторого непрямого ускорения, чтобы правильным образом укрепить мотивационную составляющую.

Под продолжающиеся разговоры о прелестях "Свиных купатов из печи", которые особенным образом вывариваются, а потом запекаются, отчего приобретают нежнейшую мармеладную консистенцию, нам принесли и разлили вина. Наступило время заказа основного блюда и официант принял угодливую выжидательную позу. Мы конечно не стали состязаться с Азаром в гастрономических познаниях и отдали заказ ему на откуп, и, надо отметить, совершенно не прогадали. Азар с видом важным и даже профессиональным, выполнил поручение, уточнив у официанта некоторые подробности о способах жарки чеснока, сортах картофеля в гарнире и способах обработки свиной вырезки, о которых, с моей дилетантской точки зрения, знать мог либо непосредственно изобретатель яства, либо крайне изощренный повар. Смущенный официант, не ответивший и на треть вопросов взыскательного гостя, ретировался с нашим заказом и списком не отвеченных вопросов.

В возникшую паузу, когда остались мы на короткое время без внимания юркого официанта, Азар длинно извинился за ситуацию с Геннадь Андреичем, в чем признал он свою вину, как вовлекшего Геннадь Андреича в определенной роли в министерский визит. Он посоветовал не обижаться на эмоционального пожилого коллегу и не сбрасывать со счетов возможность привлечения его к кафедральному выступлению, как весьма опытного докладчика. Я собственно и сам об этом подумывал, хотя по-прежнему отмечал доскональную осведомленность Азара, которая судя по всему удивляла только меня.

Азар, вспомнив о заказанной для Кати "стерлядки "Астраханской" запеченной", тут же переключился на воспоминания о кухне крайнего севера, о разложенных на раскаленных каменных пластинах срезах муксуна и оленины.

Когда принесли горячее, мы, заслушавшись Азара, хорошенько подчистили закуски и прикончили еще одну бутылку вина. Стол наш заполонили четырежды повторенные свиные купаты и красивая печеная стерлядь, выложенная во всю длину продолговатой тарелки, украшенная половинками молодого картофеля и рисунком икорного соуса. Анатолию по наказу Азара вдобавок принесли грибную похлебку. Официант вновь наполнил наши бокалы.

— Прошу простить мне мою говорливость, — вновь заговорил Азар, после смыкания искристых чаш и короткой передышки, выделенной на трапезу, — Ведь привело меня к вам сюда отчасти любопытство. Как человека, давно вовлеченного в околонаучные проблемы, меня занимает вопрос о роли науки в истории. Простите мне некоторую абстрактность изложения, но думаю вы не станете спорить, что наука во многом строила, перекраивала историю на свой лад. Зачастую она и наукой-то не звалась, а именовалась прозорливостью, смекалкой, здравым смыслом, однако отрицать того факта, что выигрывала она воины, битвы, брала города, нельзя. Начиная с лука, катапульты баллисты, даже банальнейшее перекидывание через осажденные стены чумного трупа. Все это — наука.

— Я тут добавил бы, — благодушно отвечал повеселевший Анатолий, — что был и обратный эффект. Ведь война ускоряла значительно научную мысль. Чтобы ответить на наступление врага нужно было действовать, изобретать быстро.

— Вы-выживать, — поддакнул Коля.

— Я бы поспорил об эффекте такого реактивного научного исследования, — ответствовал Азар, пригубляя бокал, — Скажем, в первую мировую англичане вошли с танками, помните, знаменитую серию Марки, — мы конечно, ни черта не помнили, — Немцы предприняли попытку ускоренно разработать альтернативу. Что было сделано в достаточно короткие сроки. Но эффекта не принесло. Сравните только десятки немецких "А-семь-В" с тысячами английских и французских танков! — ну что мы могли сравнить, — Но разве не удивительно, что наряду с развивающей, созидательной ролью науки, присутствует также роль хирургическая — скальпеля, выжигателя, уничтожителя.

— Но ведь это не совсем вина науки, — сказала Катя. — Это скорее человеческая особенность. Свои-чужие. Сильный-слабый. "Полковник Кольт сделал людей равными".

Азар, исполняющий сегодня роль гостеприимного и радушного хозяина, поднял над столом палец.

— Золотые слова, Екатерина Андревна. Человек запускает научный процесс. Однако процесс этот, поднимаясь с уровня защиты отдельного индивида, группы людей, города, страны, имеет дурное свойство мало зависеть от своего, порой, скромного и благородного создателя. Ведь наука, в отличие от человека, отягощенного моралью и прочими артефактами понятийно-ценностного аппарата, слепа. Ей чуждо мерить себя в терминах хорошей или плохой. Выстрел, произведенный из аппарата, рожденного научной мыслью, не выбирает жертву.

— Но рука, сделавшая выстрел — выбирает, — сказала Катя.

— О, да. Это важнейшее замечание. Но, во-первых, рука бывает разной. Скажем, изобретатель хотел изобрести прекрасное лекарство, но побочно изобрел вирус. Виноват ли он? Несет ли ответственность, даже если вовсе и не он, обратит сию слепую науку на целевую группу. Во-вторых, ведь мы, люди, в некоторых аспектах, стараемся как раз избавиться от такой руки, исключить человеческий фактор, оставляя науку бесхозной, бесконтрольной, саму по себе. А она способна между прочим на многое.

Я помнил, как завязался спор, и что Анатолий никак не мог перекричать сбивающегося Колю. Катя считала, что ученый несет ответственность и обязан убедиться в безопасности своего детища. Анатолий напирал на ситуации, в которых надо просто стрелять, не задумываясь. Коля тоже на что-то напирал, но понять этого, за объемом любимого его "Шардоне", странным образом смешивающей обыкновенно четкую и внятную его речь, разобрать было никак невозможно.

На крики наши прибегал официант, после чего Анатолий образумился и все поглядывал виновато на Катю, а Азар потягивал "Шардоне" неизвестного года и поглощал ломтики нежнейшей свинины.

Азар был кладезью информации. Чуть не на каждое предложение, вспоминал он исторический эпизод, в котором совершеннейше похожая ситуация случалась. К тому моменту, когда покончили мы с основными блюдами, изрядно были мы пьяны, и даже Катя, которая значительно отстала от нас по скорости запивания Азаровых рассказов, сделалась чуточку растрепанной и томной. Она поглядела на часы, которые показывали к тому моменту девять вечера.

— Я вижу, Катерина Андревна, вы имеете обязательство покинуть нас, — сказал внимательный Азар. — Каждый из присутствующих сочтет за честь вас немедленно проводить, но я считаю, что наиболее правильно будет это сделать Борис Петровичу. Тому есть две причины: во-первых, он сегодня принимающая сторона, которая в соответствии с этикетом встречает и провожает гостей, а во-вторых, здесь у "Чайки" в вечерний час постоянно дежурит несколько такси, что по золотой карте доставляют бесплатно. И мы снова возвращаемся к Борис Петровичу, да не сочтите меня за меркантильного типа.

— Все включено! Полный сервис! — громко рассмеялся Анатолий.

Я поднялся из-за стола и на секунду меня придавило тяжестью выпитого "Шардоне". Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Когда сумел я, наконец, найти точку равновесия, я поймал взгляд Кати, которая очевидно чувствовала себя похожим образом. Мы еле сдержались от того, чтобы расхохотаться.

Мы прошли через холл, который был все так же многолюден и громок. Я удивился, что звуки снаружи практически не проникали в наши выделенные апартаменты.

— Я так не напивалась, наверное, со студенчества, — сказала, смеясь Катя.

Я мог подтвердить, что хмель подступил вкрадчиво, незаметно, но сковал меня основательно.

Иннокентия Валерьевича мы не встретили. В гардеробе, я помог Кате надеть пальто и спросил про такси по карте у охранника. Все оказалось ровно так, как рассказал Азар.

Сотрудник охраны вместе с нами вышел в ночной шумный город. Здесь скрежетали трамваи, мчались автомобили, мокрыми бельевыми веревками провисали провода между фонарными столбами. Вслед за синим мундиром с желтой оторочкой мы прошли к небольшой, на восемь мест парковке. Охранник "Чайки" обменялся парой слов с водителем серой "девятки", в которой совсем нельзя было распознать такси.

— Забавный дядька этот Азар, — сказала Катя. — Я не поняла, чем он занимается, но он просто кладезь знаний.

— Это точно. С Геннадь Андреичем только вышло неудобно, отправили его домой от порога.

— Надеюсь все с ним будет в порядке. Надо тебе встретиться с ним и объясниться, — сказала она, потом посмотрела на часы. — Это мама меня ждет, — зачем-то добавила Катя.

Она поцеловала меня в щеку на прощанье и села в машину.

Я записал номер "девятки".

— Это постоянный, не дрейфь, — успокоил меня охранник.

Когда я вернулся в ресторан и дошел до личных апартаментов, Азар бодрствовал в гордом одиночестве, с бокалом вина. Коля спал, откинувшись на мягкую спинку, а Анатолий бестолково навис над столом, облокотив подбородок на большую ладонь. Он тоже дремал.

Я сел напротив.

— Ну а теперь, Борис Петрович, — сказал Азар, поднимая бокал и глядя сквозь его искристые бока на свет люстры, — пришел наш с вами черед. Новое царство. Вторая ступень посвящения.

Глава 11. Общежитие

Самое время отдышаться. Завершилась вторая итерация извилистого моего сюжета трудноописуемого жанра. Хотя, как знать, возможно жанр этот напротив известен и прост, и лишь мне доставляет сладкие муки убеждать себя в его оригинальности и сложности. Я мог бы, пожалуй, назвать его менипповой сатирой, так будто бы величали в античности этот эклектический жанр. Красивое витиеватое понятие, бросающее тень интеллектуальности на всякую прозу.

Настала пора вновь протянуть руку помощи упрямому моему читателю, который следуя послушно за каверзами изложения, так до сих пор и не понял, почему регулярно упоминаю я о его, изложения, цикличности. Если внимательнее присмотреться к содержанию, то можно заметить, что с периодичностью в пять глав, я исправно возвращаюсь к своей биографии, подтягиваю нехитрое свое прошлое к отправному эпизоду в столовой. Аналогичным образом, каждые пять глав, я знакомлю читателя с исторической интригой, в которую погружают меня новые знакомцы. Пять глав, таким образом, отмеряют новый виток спирали, итерацию.

Признаться, такая цикличная композиция сюжета кажется мне несовершенной, дерганной и вообще трудной к восприятию. Укладывая ее в текст, я пребываю в некотором конфликте с самим собой, замешательстве, однако лучшего способа записать, зафиксировать свою историю, я не придумал. Поэтому, с ответственностью пообещав, что избавлюсь я от надоедливой этой итеративности, как только прошлое мое сольется с настоящим, придется читателю моему еще какое-то время потерпеть такую манеру изложения.

Рассказ мой остановился на эпизоде, когда Азар, совершеннейше не пострадавший от выпитого вина, закончил излагать мне, а вернее вернул меня из погружения в Новое царство. В отличие от Никанор Никанорыча, который немедленно после первой ступени пропал, Азара по-видимому мало беспокоило, что налечу я на него с вопросами. Он с видимым удовлетворением наблюдал, как возвращаюсь я ото сна, следил за отражением на мятом моем, хмельном лице пережитых эмоций и событий. Я и вправду с трудом приходил в себя. Слышал еще, под острым взглядом Азара, скрежет надвигающейся плиты, чувствовал густую, смрадную жижу каменного мешка Дома смерти.

Зашевелился Николай, и Толя, просыпаясь, механически протер глаза. Постепенно восстанавливались в голове события вечера.

Азар дождался появления осмысленного выражения на моем лице и только после этого поднялся. Он вежливо испросил разрешения откланяться, долетевшее до меня со значительным опозданием. Вопрос его, впрочем, был пустой формальностью. Не дожидаясь какого-либо подтверждения, он вышел, затворив за собою дверь в личный наш банкетный зал.

Уход Азара ознаменовал собой завершение вечера. Мы проснулись и тут же засобирались по домам. Не возникло и мысли ни у кого о том, чтобы продолжить посиделки, появилась даже некоторая скованность оттого, что чересчур в определенный момент распоясались мы друг перед другом.

Удостоверившись, что с Анатолием мы думаем уже только о том, чтобы сбежать, Коля попросил разрешения забрать остатки ужина. В каких-то зарубежных фильмах видел он, что совершеннейше допустимо посетителям просить официанта упаковать недоеденное в специальную, предлагаемую рестораном емкость, пенопластовую или картонную. Мы с Толей тонкостям этим обучены не были и любая попытка забрать что-то домой, казалась нам неприличной. Выдали мы поспешно Коле аффирмацию, что никому из нас ничего с барского стола не требуется, и вышмыгнули из зала. Конфузясь и одергивая себя, прошествовали через главный банкетный зал к гардеробу.

Одевались мы торопливо и молча, хотелось почему-то поскорее покинуть ставшее чужим заведение. Наученный опытом с Катей, я обратился к охраннику по поводу такси, не забыв упомянуть, что еще один наш товарищ, Николай, задерживается, но такси ему тоже понадобится. Служащий открыл перед нами входную дверь и, прежде чем выйти в холодную ночь, я отдал ему жгущую карман золотую карту. Только теперь, вместе с пронзительным уличным порывом ветра, почувствовал я некоторое облегчение.

Такси, внешне не отличимое от обыкновенной "десятки", везло меня по стихшим улицам, свет фонарных столбов рассыпался в мокрых разводах стекол. Я смотрел на серые бордюры и выкрашенные ограждения, выныривающие и снова пропадающие в мареве ночного города, и думал о Энхатоне. Перемежаясь с силуэтами многоэтажек, с уютными огоньками непогашенных окон, я видел перед собой белоснежные обелиски главного храма Атона и долгий печальный взгляд стареющей красавицы Нефертити.

Дома я заварил себе крепкого кипятку-чаю в стеклянном стакане с подстаканником. Купил я его однажды, на научной конференции, было что-то особенное в том, чтобы пить вприхлебку чай из стакана в подстаканнике. Ручка в форме вытянутого уха была приварена к чеканному основанию. От него вверх тянулись округлые черненые узоры в форме цветов, сквозь которые поблескивали стеклянные стенки стакана. Я смотрел на прозрачный чай цвета темной яшмы и переживал, проживал еще раз этот день, вместе с Эхнатоном и Меритатон. Не умел я пока оторваться, отмежеваться от их чувств — потери, предательства, жестокого, но скорее всего единственно верного решения фараона; не в силах был собраться с мыслями и попытаться сопоставить смерть Эхнатона с предыдущей историей, о Бильгамешу и Шаммурамат.

Уснул я поздно, да и спал плохо. Меня не отпускало гнетущее ощущение запертого каменного мешка. Только утром, по дороге на работу смог я абстрагироваться и начать рассуждать, анализировать. Эхнатон и гибель его, тайная, бесславная, наперекор высокому чину. А перед этим — убийство Бильгамешу на вершине циклопического зиккурата Этеменанки. Какая между ними была связь, какое намерение? Оба, и Никанор Никанорыч, и Азар называли это "ступенями посвящения". Посвящения во что?

Трясясь на нечищеных перекрестках, когда водитель автобуса неосторожно тормозил или напротив ускорялся, колыхаясь вместе с толпою таких же не выспавшихся и угрюмых пассажиров, я вспоминал, перебирал в уме эпизоды, подробности своих видений. Мне в голову пришла вдруг мысль о Библии. Еще в первую нашу встречу Никанор Никанорыч настойчиво подсовывал мне Библию и принуждал ознакомиться с заложенными местами. Было ли это попыткой привлечь внимание или, наоборот, отвлечь от чего-то более важного? Или же все-таки, следует принять как данность, что знакомцы мои ничего не делают просто так, и Библия имеет ко всей этой истории прямое отношение. Я подумал об истории Бильгамешу, откровенно намекающей на Вавилонское столпотворение. На что же в таком случае намекала мне история об Эхнатоне? Я не мог ответить на этот вопрос. Не хватало знаний. Требовалось обратиться к источникам, энциклопедиям, посидеть в библиотеке.

На пути от автобусной остановки я заставил себя переключиться, отвлечься от ступеней. Нужно было возвращаться, концентрироваться. Меня ждали лекции, нейронные сети, да и кроме того, позванивал в моей голове колокольчик Шагиной Марии, студентки. Обязательство перед нею, отодвинутое в конец недели, никуда не делось, и теперь, когда "Чайка" была позади, чувство моей вины, оттого, что приоритеты я расставил против человеческого достоинства, вернулось с удвоенной силой.

За прошедшую неделю я порядочно поднаторел в безуспешных попытках встретиться с Машиной группой. Сегодня я действовал решительно. Я отправился в деканат факультета "Технической Кибернетики", расположенный в коридоре с вывешенным расписанием, и напрямую обратился к секретарю с вопросом по студентке четвертого курса. Напор мой и неведомо откуда взявшаяся уверенность поколебали секретаря деканата, бывалую Декабрину Борисовну. Представляла она собой немолодую и обманчиво хрупкую женщину, закаленную в баталиях с напирающим студентом. Не потребовав подтверждения от руководства факультета, Декабрина Борисовну послушно выдала мне зарегистрированный адрес Шагиной Марии. Свою роль по-видимому сыграло частое мое мотание в деканат к Олег Палычу, по совместительству, заместителю декана. Знала меня Декабрина Борисовна в лицо и вопрос мой подозрений не вызвал. С некоторым даже разочарованием, записал я адрес Марии в записную книжку, рядом с расписанием ее группы. Проживала девушка в шестом студенческом общежитии.

После этого я поднялся на кафедру, где значилось у меня по расписанию практическое занятие по "Теории Автоматов", да еще обещал я явиться к Олег Палычу, обсудить вопросы подготовки к министерской комиссии.

В оставшееся перед парой время, я позвонил с кафедры во внутреннюю справочную университета и выяснил телефоны шестого общежития. Там был один общий телефон, в кабинете коменданта, и два дополнительных: вахтера и почему-то "отопительной". Я принялся звонить по всем телефонам. На вахте не отвечали, комендантский был занят. Удалось дозвониться только до "отопительной", с которой состоялся у меня экзистенциальный разговор о давлении в трубах с горячей водой. Вопросы мои пропускались, грустный, но настойчивый сантехник из трубки докладывал мне о состоянии котельной на начало отопительного сезона. После двух минут суетливого бессвязного разговора я повесил трубку.

Практическое мое занятие прошло спокойно. Студенты не особенно беспокоили меня, после короткой вводной как-то самостоятельно и негромко разобрались в методических пособиях и принялись ковыряться в стенде на стареньких кафедральных компьютерах.

Я тем временем, продолжал конструировать свой с Шагиной несостоявшийся разговор. Занимал он меня даже больше, чем предстоящая встреча с Олег Палычем. Захочет ли она вообще вспоминать о неприятном вечере понедельника? Какую помощь собираюсь я ей предложить?

В конце занятия я отнесся к студентам миролюбиво, не придирался и принял результаты с некоторыми поблажками. Даже прочитал повторно теоретическую часть для опоздавших и растерявшихся.

Следующим по плану у меня был Олег Палыч. Пятницу свою он освобождал от занятий и обыкновенно принимал у себя в кабинете. Я прошел через секретарскую, где за высокой плоской стойкой сидела секретарь кафедры, одна из студенток-ассистенток. Они работали на кафедре по году-два во время учебы на старших курсах, и не было во всем университете учащихся важнее. Ведь они знали поименно каждого преподавателя своей кафедры! Те конечно делали скидку знакомым секретарям. Тут же в секретарской стоял огромный шифоньер, куда заведующий кафедрой и его замы прятали верхнюю одежду, в противовес остальным сотрудникам, ютящимся в шкафу преподавательской. В отдельной стенной нише, запирающейся на замок, хранились кафедральные ключи.

— Олег Палыч у себя? — спросил я молоденькую Свету.

Она кивнула.

Я постучал и отворил дверь в кабинет заведующего кафедрой.

Олег Палыч сидел за большим рабочим столом, наполовину заваленном бумагами. Со всех сторон стол окружали книжные шкафы с учебной литературой — книгами, методическими пособиями, а также огромными папками с наклеенными неведомыми номерами. На одном из кафедральных юбилеев я отважно поинтересовался у Олег Палыча, что это за номера такие, и он хмельной, битых полчаса объяснял мне о какой-то устаревшей уже университетской нумерации ведомостей успеваемости. Планировалось, что постепенно переедет эта информация в компьютерные информационные системы, или, на худой конец, в электронные таблицы, и даже исполнялась эта активность, однако вовсе не значило это, что огромные файлы с номерами когда-нибудь перестанут пугать внушительным своим видом посетителей кафедры.

Разговор с Олег Палычем вышел скомканным. Он торопился, нас регулярно прерывали звонками, в общем, обстоятельного обсуждения не получилось. Мы наскоро успели пробежаться по важнейшим аспектам предстоящей встречи: выбор правильной лаборатории, подготовка доклада, пример работы нейронной сети. Перед тем как Олег Палыч меня выпроводил, я все же успел ввернуть несколько слов в защиту Геннадь Андреича, которому сильно досталось в последние пару дней. Я высказал осторожное предложение, что помощь его мне бы пригодилась. Отлично умел Геннадь Андреич жонглировать словами, именами и ссылками, из чего могла получиться неплохая вводная, достаточно поверхностная и велеречивая для высокопоставленных гостей. Олег Палыч со мною не спорил, только отмахнулся, и отправил меня составлять речь и готовиться к назначенной на следующую пятницу репетиции министерского визита.

Я предпринял еще две попытки дозвониться до общежития, обе безуспешные. Мой опыт взаимодействия с университетскими общежитиями был весьма ограничен — учась, жил я с родителями, потом снимал квартиру, и снова обходился без общежитий. Бывал в "общагах" пару раз за карьеру, по приглашению. Помнил ощущение бесхозности. Роль коменданта, неуловимого и всесильного. Практически недоступный телефон, хотя по действительно срочным вызовам, пробиться в святую святых — кабинет коменданта или к вахтеру, было возможно.

После обеда я в течении двух пар принимал курсовые работы в кафедральной лаборатории. Процесс это забавный и подчиняется из года в год одному циклу. В начале семестра в эти учебные часы я долго и тщательно разжевываю, что и как требуется делать, чтобы успешно защитить курсовую работу. Средние месяцы, студенты традиционно игнорируют, и я сижу в аудитории в гордом одиночестве, а то и просто вешаю на дверь записку о том, где меня найти. Ну а в конце семестра весь курс выстраивается на сдачу длинной галдящей очередью, перегородив коридор.

В эту пятницу явилось три человека. Студенты пришли с простыми вопросами, я провел с каждым минут по пять и с чистой совестью отпустил. К тому времени только двое отличников значились у меня защитившимися. Остальные, как водится, забросили "курсовики" в долгий ящик до декабря. Подумалось мне о Маше Шагиной. Исходя из того, как активно несколько недель назад, она приходила за разъяснениями, Маша могла бы уже вероятно быть в числе сдающих.

Я посидел в лаборатории еще полчаса. Новых посетителей, судя по всему, не планировалось. Я вспомнил об Анатолии, который скорее всего торчал сейчас на кафедре "Вычислительных машин" со своим аспирантом и строчил, вычищал модель нейронной сети. На кафедре я его не видел целый день.

А потом вдруг пришла мне в голову смелая мысль отправиться в общежитие к Марии Шагиной. Решение созрело быстро и бесповоротно. Занятие мое еще не закончилось и мог я в совершеннейшем спокойствии посвятить час своего времени анализу обновленной модели, но поступил иначе. Я встал, сложил аккуратно журнал свой с бумагами и отнес в преподавательскую. После чего облачился в видавшее виды свое пальто и отправился по адресу, который записал утром в записную книжку — адрес университетского общежития номер шесть, расположенного в глухом углу центрального района города N.

Про университетские общежития стоит рассказать поподробнее. Как я упоминал, сам университет раскинулся совсем неэкономно среди по-паучьи вытянутых районов города N. Старейшие университетские здания группировались в центре и расстояния между ними покрыть можно было пешком. В то же время отдельные учебные корпуса, выстроенные специально для авиастроительным и моторостроительным факультетов, расположились в удаленных районах, близ соответствующих производств. Добраться пешком до них нечего было и думать, троллейбусу, трамваю и даже автобусу требовалось около часа, чтобы довезти до них студента. Поэтому учебное расписание обыкновенно выстраивалось так, чтобы студенту не приходилось бегать из здания в здание, разве только в обед, когда сорокаминутный перерыв давал возможность, с определенной сноровкой переместиться между близстоящими корпусами. Казалось бы, логично и общежития разместить подобающим образом, чтобы приезжие студенты, проводящие большую часть времени в определенных учебных корпусах, не тратили много времени на дорогу. Ан нет! Разброс общежитий не поддавался простой логике, спорадическая россыпь их никак не соответствовала расположению учебных зданий. Только первых два общежития, тяжеловесные, сталинского проекта, находились в непосредственной близости с первым старинным зданием университета, более административным чем учебным. Остальные видимо выхватывались из строительной сетки города впопыхах, потому что определить логику, выявить причинно-следственную связь появления студенческих общежитий на городских окраинах, мне, по крайней мере, не удалось.

Шестое университетское общежитие расположилось на улице с говорящим названием "Дружная". Улица была интересной еще и потому, что она кривилась, заворачивалась в петлю и пересекала сама себя, пугая жильцов сложным, буквенно-числовым обозначением домов. Общежитие представляло собой мрачного вида девятиэтажное здание сложного плана, то ли буквы "Г", то ли "Т". Первый этаж, приподнятый от земли на метр, был выбелен, отчего плитка, которой облицован был кирпич имела некоторый больничный вид. Окна комнат до самых бойниц чердачного этажа были вдавлены в стены цвета мокрого песка. К единственному подъезду вела широкая лестница, образуя у самого козырька просторное крыльцо с массивными белыми клумбами. Когда комендант считал нужным, он высаживал в клумбах цветы, зацветающие летней порой невероятными красками, в прочее же время утилитарного настроя студенты использовал клумбы в качестве урн, скамеек, тумб и так далее. Торцы здания "украшала" многоэтажная гирлянда балконов с пожарными лестницами, обыкновенно используемых в качестве курилок. Люки пожарных лестниц были привернуты мощными ржавыми болтами, что естественно не предполагало их использования по назначению.

Всех этих деталей, по правде сказать, я еще не знал, когда сошел с автобуса неизвестного маршрута, подбросившего меня настолько близко к улице Дружная, насколько диктовало мое примерное представление о карте районов города.

В автобусе, средних размеров "Икарусе", с тремя двустворчатыми дверями, случился со мной любопытный эпизод. Салон был битком, все-таки пятничный вечер. Я стоял между передней и средней дверьми, уцепившись за перекладину, нависая знаком вопроса над пожилым гражданином в меховой кепке с опущенными ушами. За окном запруженный город суетливо готовился к выходным. Это было забытое, постороннее мне чувство, ведь сколько я себя помнил, в субботу мою всегда присутствовало хотя бы одно занятие, превращавшее ее в рабочий день. Поэтому ощущение оконченной рабочей недели, если и присутствовало, смещалось в моем случае на субботу, обыкновенно тихую и малолюдную.

Из-за спины доносились копошение и голоса. Как всегда в подобном случае, пытался я поначалу игнорировать чужие разговоры, однако автобус сегодня наполняли угрюмые одиночки, вроде меня, которые только кряхтели, цепляясь за поручни и смотрели недовольно по сторонам, поэтому всякие беседы становились назойливы и хорошо слышны.

— Задний двор огорожен и туда машины ставят, — говорил строгий девичий голос. — Мне соседи говорили, что она открытым текстом предлагала ставить туда машину за плату.

— Зоя Пална, вообще, добрая, звонить дает всегда, — сказал другой, тоже женский, с некоторой задумчивостью.

— Подождите, пожалуйста, девушки, — раздался третий женский голос, более взрослый, хорошо поставленный, как будто я слышал его раньше. — Огороженный двор — это по закону. Как прилегающую территорию, вполне допускается его огородить. Однако я хочу понимать, что используется она в соответствии с нуждами учреждения, а не коменданта. То, что я слышу, у меня создает обратное впечатление.

Затем была какая-то остановка, сопутствующая ей возня, на нас поднажали со стороны дверей, отчего навис я над кепкой сидящего гражданина еще больше.

— Там парикмахерская открылась, — сказала первая с нажимом. — Дорогая. Я хожу в другую, которая за "уфэмээс".

— Вот это интересно, — ответила третья. — Я доходную часть внимательно просматривала, не видела там арендаторов.

Снова шум и возня за спиной.

— А вы Зою Палну увольнять будете? — спросила вторая, снова задумчиво.

В скором времени была моя остановка, и я перестал слышать продолжение этого разговора. Когда автобус остановился, солнце как раз исчезало за лесенкой домов, бросая длинные косые лучи в загроможденный салон. Я встроился в неповоротливую очередь к выходу через переднюю дверь и медленно протолкался сквозь тугую толпу, мимо пассажиров, отчаянно цепляющихся за поручень водительской двери, отказывающихся выйти, потому что потребуется потом втискиваться обратно, в противоборстве с пассажирами хищно скучившимися на улице.

Я вышел в толпу и неуютные сумерки, на широком перекрестке. Предстояло мне пройти еще полкилометра вдоль улицы имени писателя Достоевского, после чего погрузиться в лабиринт состоящий из одной улицы Дружной. Я предполагал, что можно было бы срезать дворами, но юность моя отбила у меня всякую охоту ходить вечерними дворами, хотя и другое совсем теперь было время.

Выбравшись с запруженной остановки, миновав продуктовый магазин и уличный ларек, я разглядел впереди, в небольшом отдалении, три женские фигуры лесенкой. Самая правая была высокой, пожалуй, выше меня ростом, в длинной зимней куртке и шерстяной шапке. Крайняя слева, напротив, низкая, широкой кости, в некоем шерстяном нахлобученном берете над пухлым пуховиком, я не мог разглядеть точнее. Та, что в центре была без шапки и я видел только ее пышную шевелюру и строгое приталенное пальто. Ветер дул нам на встречу и как только пошли мы по прямой, я снова стал различать разговор своих нечаянных автобусных собеседниц.

— Есть официальные часы приема, — эмоционально говорила низкая, которую в автобусе я окрестил "первой", — но я, например, когда заселялась в прошлом году, прождала в очереди два с половиной часа. Сначала ее вообще не было, потом пришла с бутербродом и каким-то грязнущим сантехником. Нас там человек тридцать набралось.

— А я быстро заселилась, — замедленно, словно-бы в противовес говорила высокая, вторая. — Я заселялась в начале сентября, мне комната еле досталась, а Зоя Пална мне помогла, сама меня с соседками познакомила.

Та что в середине, встряхнула волосами.

— С процессом тоже надо будет разобраться. Я уверена, что у Зои Палны могут быть причины, чтобы отсутствовать в часы приема. Непременно что-то случается в начале учебного года. Я, пожалуй, припоминаю, что в позапрошлом году трубу прорвало и общежитие без канализации осталось.

Потом широкая барышня принялась бойко рассказывать про пьяных студентов, которые лазали в общежитие по пожарной лестнице, и в какой-то момент меня осенило, что разговаривают они о том самом общежитии номер шесть, куда направлялся я без четко сформулированной причины пятничным вечером.

— Может быть пройдем двором, — спросила взрослая, тряхнув гривой, — здесь ведь можно пройти, за стройкой?

На обратной стороне дороги высился высоченный многоэтажный долгострой, окруженный забором вдоль самого тротуара. Там, где забор заканчивался, черной дырой, с одиноким глазком фонаря в глубине, темнел поворот во двор.

Первая и вторая не сговариваясь повернулись к ней с немым вопросом о безусловно необдуманном предложении. Поворот в темный переулок действительно не внушал мыслей о безопасной прогулке.

— Мы тут не ходим, — назидательно сказала широкая. — Мы идем до Дружной.

Я шагал в десяти шагах позади и тоже твердо решил не срезать двором. Вообще, мне повезло со спутницами, не подозревавшими о моем существовании. Они хорошо знали дорогу, мне оставалось только следовать за ними.

Ответственная докладчица "первая", тем временем, отчитывалась о смрадном тренажерном зале без окон, который разрешила Зоя Пална разместить в подвале общежития, минуя все правила санитарных норм:

— Вечером невозможно войти в подъезд — потом несет на весь первый этаж!

Последовала пауза, после которой ее мечтательная оппонентша проговорила:

— Зато парни из спортзала за общежитских заступаются. Своих в обиду не дают.

На перекрестке с улицей Дружная, они остановились, ожидая сигнала светофора. Мне пришлось подойти поближе и встать за их спинами. Разговоры они прекратили. Я разглядел собеседниц чуть подробнее. Те две, что рапортовали о происшествиях в общежитии были типичными студентками средних курсов, с большими студенческими сумками наперевес, с румяными, подмерзшими щеками. Средняя отличалась от них. На ней было длинное дымчатое кашемировое пальто до щиколоток, приталенное, с воротником стойкой. Волосы ее, пышные, каштановые, лежали свободно, но в то же время ровно, ниспадая на плечи и спину. Я разглядел сзади сторону ее лица. Ровный изгиб щеки уходящий от глазницы к подбородку. Среднего роста, высокий каблук. Неопределенного возраста.

Я почувствовал, что она чуть повернула голову, словно бы ощутив мой взгляд и поспешно отвел глаза. Загорелся зеленый и троица двинулась через дорогу.

— Мне в магазин надо зайти, — проговорила широкая. — Тут осталось по прямой два дома и будет общага.

— Да, конечно, Ирина. Спасибо, за подробнейшую информацию.

Я шел теперь в двух шагах, и слышал их уже без прерываний на ветер и скрип шин.

Широкая Ирина, свернула в сторону, к яркой витрине.

Я решил, что совсем не к лицу мне идти в непосредственной близости с ними и ускорился, поймав на себе взгляд этой, средней. Я глядел прямо перед собой, однако взгляд ее обжег меня и я подумал, что видимо чересчур пристально разглядывал ее на светофоре.

Быстрым шагом я прошел мимо длинной пятиэтажки с вываленными на тротуар лестницами учреждений. Тут была аптека, мясная лавка, парикмахерская, потом какая-то миграционная служба. На Дружной было менее людно, чем на Достоевского, однако и здесь сновали люди, из-под ботинок и сапогов разлеталась мокрая грязь.

Сразу за пятиэтажкой открывался пустырь со стоянкой, за которым я разглядел высокое кремовое здание общежития. Шагая к нему, я различал подробности, которыми успел поделился с читателем выше. Единственным, пожалуй, дополнением, отмечу я задний двор, огороженный глухим металлическим забором, высотой метра два, местами помятым, крашенным. За ним высились какие-то одноэтажные постройки. Следы шин и кривая надпись: "Выезд не загораживать" указывали, что ворота открываются довольно часто. С торца здания выдавалось уютное ухоженное крылечко с красивыми фигурными перилами и блестящей крышей. Я прочитал вывеску "Парикмахерская". Справа от крыльца взвивался под крышу ряд черных металлических балконов с пожарными лестницами.

Топая мимо полуголого осеннего газона с низким декоративным ограждением, я задумался о том, что совсем не просто будет мне объяснить причину своего визита на ночь глядя к студентке. Сначала вахтеру, который очевидно присутствовал в общежитии, судя по доступным телефонным номерам, а потом и самой Маше. Если вообще она у себя.

Я обошел угол здания и вышел к общежитскому подъезду, приподнятому на обширном крыльце с разбегающимися во все стороны ступенями. Крыльцо в вечернюю пору было хорошо освещено. На стене висела старая, облупленная доска объявлений. Над узким подъездным козырьком поднималась в небо вереница старых балконов.

По разные стороны крыльца стояли две группы молодых людей. Первая группа, состояла из пятерых не по сезону одетых юношей. На них были обвислые майки, футболки, спортивные штаны, стоптанные тапки и кроссовки на босу ногу. Они курили, шумели, смеялись, встряхивали плечами и предплечьями, отчего предположил я в них завсегдатаев подвального спортзала, местных жильцов, которые по молодецкой лихости вышли на улицу. Вторая, малочисленная группа представляла собой двух сутулых парней, одетых в темные меховые куртки и шерстяные шапки, расположившихся в стороне, кутающихся в клубы сигаретного дыма.

Я поднялся на крыльцо между пустыми белыми клумбами. Особенного внимания к своей персоне я не привлекал, время было вечернее, как раз такое, когда жильцы возвращались по домам. Входя в подъезд с тяжелыми металлическими дверями, я заметил на себе долгий недобрый взгляд тепло одетой парочки с крыльца.

Я был уже в коротком темном предбаннике, когда меня окликнули:

— Здрасьте!

Я обернулся и увидел, как те двое нагоняют меня.

— Вы ведь университетский преподаватель? — по-особенному растягивая слова, спросил долговязый парень, в шерстяной кепке с длинным козырьком и опущенными ушами.

— Да, здравствуйте, — согласно ответил я, внутренне напрягшись.

Не особенно способствовала атмосфера к радушным приветствиям.

— Я вас видел в седьмом "доме", — объяснил он, пытаясь, по-видимому, как-то растопить отчаянное недоверие, написанное на моем лице. — Я тоже с университета. С факультета "Проектирования двигателей".

Покоробило меня это его "с университета". Как будто "с района" прозвучало, по-хулигански.

— У нас к вам просьба, — с подобием извиняющейся улыбки, продолжал долговязый. — Нам в общежитие надо к другу, а вахтерша взъелась, не пускает. Гайки закрутили.

Вообще говоря, у меня самого не было уверенности, что пропустят меня в общежитие. Однако от этой просьбы веяло лапшой настолько, что не рассматривалось мною даже возможности помочь.

— А почему друг ваш сам не выйдет и не встретит вас? — спросил я холодно, по-преподавательски.

Глаза его забегали.

— Ну это не совсем друг, это подруга моя.

— Ну так и что же? Почему не выйдет? — не отступался я.

— Подставлять девчонку неохота, — ответил он с заговорщицкой ухмылкой, приглашая меня видимо посочувствовать им, здоровенным лбам, желающим пробраться в общежитие против правил.

— Простите, но помочь вам я не смогу, — ответил я.

— Да ладно, жалко тебе что ли? — долговязый угрожающе придвинулся ко мне и даже навис.

Неделя эта била все рекорды по количеству чрезвычайных происшествий на единицу моего времени. Сначала Маша у третьего здания, потом Иннокентий Валерьевич в "Чайке", а теперь еще и эти.

— Тормозни, это ж "препод"! — услышал я голос второго.

— Ну и что, "препод", по-человечески же попросил помочь!

Я разглядел второго, высунувшегося из-за плеча. Лицо его показалось мне знакомым. Как будто не очень давно имел я с этим вторым дело.

— Григорий Созонов! — сказал я громко.

Это был тот самый молодой человек, который попытался утащить портфель Никанор Никанорыча, а получил в результате разбитую всмятку машину.

Лицо его вытянулось.

— Он тебя знает, что ли? — спросил долговязый вполоборота.

Григорий неопределенно похлопал глазами исподлобья, из-под шерстяной шапки. Видно было, что "знакомство" это явилось ему неприятной неожиданностью.

— На прошлой неделе вы портфель пытались украсть из "седьмого дома" и в светофор врезались, — с совершеннейше неуместным назиданием напомнил я.

Они переглянулись между собой. На лице Созонова при этом, явственно читалось, что не хочет он от меня ничего и желает только закончить неприятную встречу. Высокий приятель его, однако, был в другом, боевом расположении духа:

— Слушай, "препод", — я почувствовал, что меня хватают "за грудки" и прижимают спиной к подъездной двери. — Ты угрожать что ли нам вздумал?

С учетом моего осажденного положения в холодном предбаннике общежитского подъезда, вопрос звучал несколько нелепо.

— Если ты, козел, еще раз вспомнишь, про свой гребаный портфель, я тебя из-под земли достану.

Этого взрыва агрессии, в связи с упоминанием о портфеле, я мог ожидать от Григория, но никак не от этого, второго.

— Женек! — крикнул Созонов, — Завязывай на "препода" наезжать! — он вцепился ему в плечо.

Тут только дошло до меня, что высокий приятель в машине Григория был этот самый "Женек", сокращенное от Евгения.

— Засунь свой портфель знаешь куда? — Женек рычал мне в лицо. — Чтоб не слышал я больше ничего про портфель!

Возникла тут звенящая тишина. Шум улицы, гулкое эхо наших шарканий и возни в предбаннике все затихло. Это стало настолько осязаемым, что Женек ослабил давление, а Григорий обернулся. Я сорвал с воротника цепкие узловатые пальцы и выглянул из-за него на улицу.

За дверью, на крыльце стояли полуодетые общежитские ребята, спортсмены. Все пятеро. Они пристально и сурово смотрели на нас, сгрудившихся в маленьком помещеньице между распахнутой внешней дверью и закрытой внутренней.

— Что тут за возня? — с акцентом спросил коротко остриженный рослый парень с восточной внешностью, в спортивной майке с широкими лямками.

Евгений выругался досадливо.

— Не твое дело. Сидел, курил и продолжай, — сказал он вызывающе, хотя от меня отстранился. — Городские сами разберутся.

— Не эти девушек наших пугали? — спросил рослый у своего дружка пониже.

— Они, — ответил тот неожиданно низким голосом и сплюнул.

— Пора проучить, значит, — парень в майке с широкими лямками по-боксерски встряхнул руками.

Я подумал в тот момент, что если сейчас завяжется потасовка, меня вряд ли отличат от Григория с Евгением.

Женек заорал благим матом и с неестественно широким, демонстративным замахом бросился на стриженного парня. Григорий стушевался на несколько секунд, которых хватило, чтобы общаговские, нисколько не растерявшись, вступили в драку с Евгением. На длинного Женька обрушился шквал оплеух и пинков в стоптанных тапках. Он стоял уже утопив голову в плечи, размахивал вслепую руками и матерился. Григорий подскочил к ним, с примирительным криком:

— Все, все, пацаны! Уходим мы, уходим!

Он тоже поймал пару тычков, но при этом прикрыл своего дружка, опустившегося на одно колено с подшибленным глазом и разбитой губой. Григорий вскинул руки, на манер сдающихся военнопленных. Общаговские отступили.

— Я вам покажу, твари! Мрази! — рычал побитый Евгений обсценно, глядя в пол. — Понаехали, суки, из деревень!..

— Завязывай, Женек! — рявкнул на него Григорий. — Пошли отсюда.

Он помог ему подняться, и они побрели мимо клумбы к лесенке, туда, где в сумерках темнели причудливые сооружения детской площадки. Евгений бурчал еще ругательства, обещал вернуться, кого-то привести, всех "прижать к ногтю", при этом послушно ковылял за Григорием.

Я по-прежнему стоял прижатый спиной к внутренней подъездной двери.

— Разрешите пройти? — услышал я обращенный к себе вопрос.

Его задавал тот самый, рослый коротко-стриженный парень с акцентом. Я закивал смущенно и вышел из подъезда, уступая дорогу спортсменам-курильщикам. Они шумно зашаркали на входе в подъезд, я успел разглядеть за дверью пролет лестницы.

Мне не хотелось входить вслед за ними. Я решил подождать с полминуты, избавиться от дрожи в руках и смятения, собраться с мыслями.

Я стоял одиноко на освещенной площадке перед подъездной дверью. Отсюда, из углового сочленения общежитского здания, вечер казался тихим и уютным. Ветер не проникал сюда. Мокрая улица Дружная убегала в марево ночных огней, сверкая отблесками суетливых машинных фар.

В эту минутку спокойствия и тишины из темноты выступила она. Я не сразу увидел ее, она как будто не шагнула, а появилась у подножия короткой крылечной лестницы с широкими проступями. Та самая женщина, за которой шагал я от автобусной остановки. Теперь я смог разглядеть ее в анфас.

На ее пальто-шинели от стоячего воротника до пояса сбегали два ряда блестящих пуговиц, которые не видел я со спины. Лицо, окутанное каштановой шевелюрой, спадавшей на плечи, было без изъянов, словно выточенное скульптором. Чуть прищуренные глаза под изогнутыми бровями, высокий открытый лоб, полные губы и выраженные скулы. Меряя исключительно мужской мерой, она была откровенно красива, хотя и не красотой юности, а скорее взрослой женщины. Высокой сутулой студентки, которая сопровождала ее от самого автобуса, с ней не было.

Незнакомка пристально смотрела на меня. Я не выдержал ее взгляда и опустил глаза.

— Извините, но у вас такой вид, будто вы привидение увидели, — сказала она знакомым приятным голосом.

— Нет, нет, мое состояние не имеет к вам никакого отношения, — я попытался извинительно улыбнуться. — Просто только что здесь произошла драка, я не совсем еще пришел в себя.

Она все еще стояла внизу, не поднималась.

— Драка в общежитии, — повторила она. — Я здесь как раз по этому поводу.

Я посчитал ее слова отсылкой к разговорам, которые велись со студентками из автобуса. Она начала подниматься к подъезду, я поднял на нее глаза, лицо в лицо.

— Вам определенно везет на Гришку Созонова. Ему же от вас, в свою очередь, сплошные убытки.

Глаза ее были чуть сощурены, губы потянулись в подобие насмешливой улыбки. Незнакомка делала шаг за шагом мне навстречу, а я шаг за шагом различал в ней знакомые черты сначала того таинственного товарища Никанор Никанорыча с вечерней остановки, а потом и… прекрасной, как мраморное изваяние, Иштар из города Бабили.

— Вы!.. — задохнулся я.

Не выдержал я все-таки груза событий этого вечера. Словно бы вдох мой затянулся чуть дольше необходимого и вот уже я обнаружил себя сидящим на краю белой, мокрой клумбы. Не было ни тяжести в голове, ни укола в сердце, просто стало мне нестерпимо душно, тряпично.

Гостья стояла рядом и крепко держала меня, не давая упасть. Она сняла с меня шапку и я почувствовал облегчение от прикосновение ко лбу вечернего холода.

— Борис Петрович, голубчик, — говорила она, низко, приятно, знакомо. Я ощутил мягкость ее ладони на лбу. — Аккуратнее, дорогой мой, с переживаниями.

Она выпустила меня только убедившись, что я пришел в себя. Села на соседний угол клумбы. Я устало и отрешенно смотрел на нее, отмечая, как же все-таки она хороша. Особенно когда во взгляде, который мог становиться холодным, стальным, проявлялись черты особенного женского переживания.

— Вам впору отправляться домой и проводить выходные, не вылезая из кровати, — сказала она. — Мне право совестно обременять вас своим присутствием.

Заглянула участливо в мои глаза.

— Если припоминаете, меня зовут Лилиана, — напомнила она. — Просто, по имени.

У меня выступила испарина. Я пока еще не в силах был говорить, поэтому просто покачал утвердительно головой.

Подъездная дверь снова распахнулась и на улицу выпростались три спортсмена в спортивных трико и майках. Это видимо была какая-то традиция, периодически выбегать на холодную улицу. Они, впрочем, не обратили на нас внимания.

— Согласитесь, есть определенное благородство и взаимовыручка в студенческих общежитиях, — заговорила Лилиана. — Приезжие здесь скучиваются, сбиваются в стайки, в противостоянии местной уличной шпане. Это естественно требует времени, покуда одичалые студенты раскроются, социализируются, организуются. Искусство здесь состоит в том, чтобы правильно рассчитать момент, когда грубая уличная сила накатится на спаянную, крепкую противодействующую силу.

Я не сразу уловил, о чем она говорила.

— Самое приятное в этой истории, что Евгений, дружок Григория, при всей своей заносчивости и наносной смелости, больше сюда не явится. Это безусловно облегчит жизнь местным барышням, которым он успел уже доставить уйму неудобств. Да и Зоя Пална скажет большое спасибо. В общем, игнорируя общую нелицеприятность ситуации, принесла она всем только пользу.

Лилиана рассказывала мне о том, в чем я непосредственно поучаствовал. Причем делала это не с позиции стороннего наблюдателя, а будто бы с устроителя, организатора.

— Приходите уже в себя, Борис Петрович. На вас итак станет косо смотреть вахтер Василиса Петровна, потому что нужно конечно чувствовать меру в выборе часов посещения общежития, не являясь его жильцом, — она улыбнулась, — Я, впрочем, как человек, обладающий определенными полномочиями, немного облегчу вашу участь, и вообще, знаете, дам вам немного передохнуть. Неделя эта выдалась у вас непростой.

— Иштар? — глухим голосом спросил я.

Вместо ответа она долго и серьезно смотрела мне в глаза. На лице ее я не замечал фальши, игры. Ни насмешливого лукавства Никанор Никанорыча, ни давящего превосходства Азара. Или быть может это только подавленное мое состояние играло со мною шутку.

— У вас много вопросов, Борис Петрович, — сказала Лилиана и поднялась. — Я, по правде сказать, собиралась сегодня обсудить с вами отдельные моменты этой недели. Но отложу.

Она подала мне шерстяную шапку.

— Делайте благородное дело, за которым пришли, а потом, пожалуйста отдохните. Мы продолжим разговор в другой раз. До скорой встречи.

Лилиана прошла мимо троицы, приковав на секунду их взгляды и исчезла в подъезде общежития. Я посидел еще минуту. Былого пыла у меня почти не осталось. А ведь требовалось мне еще объясняться с вахтером, да и с самой Марией, если мне таки повезет с нею встретиться.

От размышлений меня оторвала проходящая мимо высокая студентка, та самая, "вторая", шедшая с Лилианой от остановки. Она смотрела себе под ноги, задумчиво и безучастно. Где-то по-видимому отстала она от Лилианы. Я проследил за ней, как сделала она дугу вокруг клумбы, на которой сгорбившись сидел я, дошла до подъезда, открыла тяжелую дверь, так и не подняв головы.

Следом за ней ушли спортсмены и я остался один. Мне тоже было пора, давно пора. Я тяжело поднялся. Некоторое остаточное замешательство ощущал я, осторожно ступая по направлению к подъезду. Выступившая поначалу испарина благополучно растворилась в вечерней прохладе. Я вошел в знакомый предбанник. Затем потянул вторую дверь. Подъезд пахнул на меня теплом и сильным запахом. Трудно было определить, что это был за дух. Я почувствовал прелое белье, какую-то стряпню, отчетливый душок пота. Зато тут ощутимо грели батареи, и я как кот поежился, когда тепло добралось до моего затылка.

Помещение подъезда представляло собой просторную площадку, оканчивающуюся короткой лестницей первого этажа, с застекленной кабиной вахтера на вершине. Справа от входа, открытая на распашку, расположилась дверь в подвал. В его освещенную глубину вела крутая лестница, и оттуда доносились голоса, музыка, металлическое бряцанье. Я догадался, что там находился спортзал с оборудованием тяжелой атлетики, о котором говорили студентки. Из подвала и выходили разгоряченные студенты охладиться в прохладу улицы.

Я поднялся по лестнице на первый этаж к кабине вахтера. Окна кабины были распахнуты и я оказался лицом к лицу с вахтером, широкой стати женщиной в неопределенном монотонном облачении. С равным успехом это мог быть рабочий халат, или старое пальто, или большого размера фланелевая рубашка. На голове ее гнездился чуточку развалившийся пук волос. Она сидела за столешницей, длинной, во всю ширину кабины и разгадывала кроссворды-сканворды. По неясной причине, это занятие крайне популярно среди вахтеров. За таким же занятием я неоднократно встречал вахтеров в университетских корпусах.

Женщина подняла на меня лицо с признаками суровости. Глаза ее зыркнули остро, хотя и без какого-то выраженного чувства. Я заранее приготовил удостоверение преподавателя. Оно не служило пропуском в общежитие, но я надеялся, что послужит оно достаточным основанием, чтобы войти. Впрочем, я вовсе не собирался лукавить и готов был рассказать настоящую причину своего визита.

Не взглянув на удостоверение, Василиса Петровна, как назвала ее Лилиана, кивнула мне и снова уткнулась в сканворд. С удостоверением или без, я совершенно ее не интересовал, хотя отрицательной реакции не вызвал тоже. Я делал два шага в направлении дверного проема, за которым разбегался в обе стороны широкий коридор первого этажа, потом вернулся.

— Простите, — сказал я. — Несколько минут назад здесь прошла женщина, статная, в черном пальто, к Зое Палне.

Лилиана и студентки столько раз вспомнили Зою Палну во время своих разговоров, что я тоже запомнил имя коменданта.

Взгляд Василисы Петровна оторвался от сканворда и уперся в меня. Никакого интереса я по-прежнему не вызывал, там смотрят на докучающую назойливую муху.

— Зои Палны сегодня нет, — сказала она гулко.

Хорошо, Зои Павловны не было. Значит, Лилиана пришла к кому-то другому.

— Женщина в черном пальто, — повторил я, не вполне отдавая себе отчет, о чем хочу спросить.

— Да много ходят. Поди за всеми уследи, — ответила она, уже опуская глаза к драгоценным клеткам.

— Десять минут назад, — проговорил я, теряя надежду.

Я постоял еще без определенной причины возле отворенного окна. Внимания на меня не обращали и я, вздохнув, отправился к лифтам.

Первый этаж общежития был нежилой. Здесь размещались кабинет коменданта, кастелянши и множество подсобных помещений. На стене висели одна за другой три доски объявлений разных размеров, заполненных непонятными приглашениями, рекламой с надорванными полосками телефонных номеров, и пустая доска почета. Все двери были закрыты. Я прошел мимо электрощитов с мутными окошками из оргстекла к двум близнецам-лифтам. Сбоку от ниши левого лифта висела табличка с расписанными от руки номерами комнат по этажам. Я вызвал лифт и стал ждать полоску света между неплотно сомкнутыми коричневыми лифтовыми дверями с резиновой оторочкой. Со скрежетом разошлись двери, я вошел под тускло-светящий плафон и нажал на круглую кнопку со стертой цифрой семь.

Лифт с грохотом закрылся и тяжело потащил меня вверх. За стенами кабины слышались протяжные вои и стуки, будто бы где-то там погонщики на волах ворочали тяжеленные скрипучие жернова, щелкая длинными хлыстами.

На седьмом этаже лифт с таким же грохотом открылся и я вышел в светлый коридор, точная копия первого этажа, разбегающийся в разные стороны. По обеим стенам темнели дверные ниши, ведущие в жилые комнаты. Все двери были закрыты. Я двинулся по коридору в предположительно нужном направлении. На каждой двери было по два номера, это означало, что за дверью, за коротким предбанником с вешалками, общим туалетом и душем, располагались две жилые комнаты. По паре студентов на комнату. Так по крайней мере я помнил по давнишнему своему опыту посещения университетской "общаги".

Я миновал несколько дверей, когда вдруг обратил внимание, что в коридоре нет ни души и в неестественном одиночестве исследую я одно из наиболее людных студенческих мест. В это время, как бы на помощь мне раздался звон посуды. Я разглядел впереди широкий освещенный проем, ведущий по-видимому на общую кухню. Судя по характерным звукам, доносившимся оттуда, там кто-то был. У меня был при себе номер комнаты, но мне ощутимо не хватало жизни в этом словно бы вымершем здании, охраняемым безучастным вахтером. Для проформы я решил обратиться к хозяйничающим на кухне студентам.

У входа на кухню я сощурился от слепящего люминесцентного света, прежде чем разглядел внутренности помещения. В просторной, шириной в два окна комнате напротив друг друга, вдоль стен, разместились кухонные мойки, и четырехконфорочные газовые плиты, все в числе четырех. Посреди комнаты, приставленные друг к другу, стояли столы с протертыми столешницами. Один из них был уставлен коробками и пакетами, а у дальней плиты суетилась худая барышня в просторном фланелевом халате с закатанными рукавами и тапочках с открытой пяткой на босу ногу. Голова ее под подбородком была опоясана то ли перевязью, то ли бандажом, с узлом на макушке, за которым хвостом торчали собранные волосы. Она хлопотала над кастрюлей. Меня она не видела и не слышала.

Я не сразу решился позвать ее. Вид перевязанной головы несколько обескуражил меня. Я помялся несколько секунд и когда уже решил кашлянуть, чтобы привлечь внимание, она сама обернулась.

Это была Маша Шагина. Я узнал ее сразу, хотя перевязь через обе щеки делала ее немного похожей на Марфушку из сказки "Морозко". Ей потребовалось несколько секунд, чтобы узнать меня. Выражение Машиного лица сменилось с испуганного на удивленное. Я догадался, зачем она перевязала щеку и скулу. Та встреча у третьего здания университета и пощечина, которую отвесил Маше нападавший, не прошли без последствий.

— З-здравствуйте, Мария, — сбивчато начал я.

— Борис Петрович? — она как будто не поверила своим глазам. — Здрасьте.

Повисла неловкая пауза. Все мои запланированные объяснения немедленно улетучились, вместо этого я почему-то в этот момент обратил внимание на нелепые синие и желтые цветочки на ее халате.

— А вы кого-то ищете в общежитии? — спросила Маша.

Она прикоснулась к бандажу на щеке, смущаясь за свой вид.

— Д-да, — неуверенно ответил я. — То есть н-нет. Я, п-признаться, пришел к вам, чтобы узнать, как у вас идут дела с того злополучного вечера.

Здесь сделаю я некоторый безжалостный монтаж, позволив себе как повествователю не приводить наш долгий и поначалу очень нескладный разговор. Диалог наш с Машей получился несколько скачущим, но все-таки в итоге выправился в прямой и даже душевный.

Узнал я, что этаж, на котором проживала Маша, опустел, потому что в университете недавно прошла агрессивная проверка общежитских мест и сселили множество народу, которому давно не положено было занимать казенные ВУЗовские комнаты. Отправили на пенсию даже коменданта одного из общежитий, где практика такая особенно процветала. В этой связи поставлена была задача при распределении студентов, заполнить первым делом освободившиеся места в тех самых проштрафившихся общежитиях. Плюс провели какую-то оптимизацию и расчистили в итоге целый этаж в общежитии номер шесть. Сюда, на освободившийся седьмой этаж, комендант Зоя Пална и предложила переехать Шагиной из комнаты на третьем, где Маша проживала с одногруппницей Ольгой. История эта произошла относительно недавно, поэтому этаж остался неукомплектованным и ждал сейчас заочников, которые должны были заехать на зимнюю сессию. В данный момент на этаже проживало всего четыре человека, при этом на кухне по утрам было не протолкнуться, так как предприимчивые студенты с других этажей справляли кашеварные нужды на пустующих кухнях седьмого этажа.

Второй новостью явилось для меня то, что Маша знала Гришку Созонова и даже видела в окно драку с общежитскими у подъезда. Оказалось, что Григорий выстаивал внизу из-за Марии, приударял он за ней и пару раз пытался провожать из университета, хотя сам учился на другом факультете. Маша посетовала, что не знает, как от него отвязаться.

Меня вообще-то эти студенческие отношения совершенно не касались и не интересовали. Почувствовал я, однако, неприятный укол от такого известия.

О нападении у третьего дома, собственно цели моего визита, Маша знала не сильно больше моего. Тот вечер промелькнул для нее стремительным калейдоскопом. Хулиганы насели, ударили, она закрыла лицо и присела. Когда отняла руки, я лежал в снегу на газоне, а рядом стоял немолодой, носатый и глазастый субъект, который громко стыдил всех и грозил пальцем. Потом, как в полусне, была милиция и возили ее на медицинское освидетельствование, где Филинов, капитан милиции, строго журил расспрашивающих ее врачей, повторяя, что все показания сняты, зафиксированы и пересмотру не подлежат. Закончилось все выдачей Маше на руки копии заявления и освобождения от учебы на две недели, ну и капитан Филинов лично доставил ее до подъезда, оставив свой номер телефона и дав слово, что никто ее больше не побеспокоит, а если только кто-то, пусть немедленно звонит.

Я тоже пообещал Маше полную поддержку и содействие в случае осложнений, которые неизменно объявляются, как только в дело вовлекаются родители и адвокаты. Помимо этого, я предложил помощь с курсовым проектом. Я высказал уверенность, что Маша наверняка бы уже защитилась, если бы не обстоятельства этой недели. Она отказалась, признавшись, что и вправду закончила работу за неделю заточения.

Завершали мы вечер за чаем из пакетиков, которые Маша принесла из своей комнаты вместе с пачкой печенья. Она была властелином практически целого этажа, поэтому разместились мы прямо за кухонными разделочными столами.

Мария смущалась своей повязки на щеке, сетуя на то, что там у нее синяк во всю щеку до виска. Я уверял, что уже совсем перестал замечать ее бандаж.

Дальше я несколько потерял счет времени. Рассказывал зачем-то об успехе в своих исследованиях, потом повторил историю о "неожиданном" визите министерской комиссии и о том, что предстоит нам выстроить свою "потемкинскую деревню", хотя в целом вовсе и не потемкинскую, а настоящую, и есть у меня что показать, да только некому, не поймут меня ни черта эти люди с толстыми щеками в дорогих костюмах. Говорил уже совсем не как со студенткой, а как с вполне себе ровесником, казалась Маша мне взрослым самостоятельным и еще каким-то собеседником, не обращая внимания на халат и бандаж, и антураж общежитской кухни. Не было у меня ощущения, что отягощаю я девушку своими разглагольствованиями, слушала она меня с интересом, хозяйничала по своим делам, чаевничала со мной и рассказывала свои забавные истории об общежитии и студсовете.

В какой-то момент услышал я все-таки извиняющийся и отрезвляющий ее вопрос:

— Борис Петрович, по-моему, мы засиделись.

Я вскочил со стула, снова превратившись в того смущенного преподавателя, который никак не мог сформулировать цель прихода. Извинившись за свою излишнюю дерзость что ли, я поспешно надел на себя пальто, промахнувшись поначалу мимо рукава. Я поблагодарил Машу за гостеприимство, извинился еще раз, что нелепейше потерял счет времени, нагородил пожеланий, чтобы скорее заживали синяки и ссадины, про скорейшее ожидание увидеть ее на занятиях и совсем уже было попрощался, когда вдруг Мария остановила меня на выходе из кухни вопросом. Она стояла на коленях на табуретке, оперевшись локтями о стол и подперев кулаками подбородок под перевязью.

— А вы… женаты?

Я замер в дверях. Это был вопрос, ортогональный всей нашей предыдущей дискуссии, но в тот момент он вовсе не показался мне бестактным. Он был прямой и честный, я не почувствовал в нем лукавства. Выражаясь образно, я сказал бы, что вопрос этот немедленно пробил брешь в границах отношений "преподаватель-студент", которые были у нас с Машей ровно до сего момента.

— Нет, — ответил я.

— Хорошо. Спокойной ночи, — сказала она и улыбнулась.

Глава 12. Взросление

Признаться, изначально задумал я составить только три автобиографических главы. Содержание первых двух, с которыми уже познакомился читатель, было ровно таким как теперь, а вот в последнюю, третью, планировал я втиснуть свою студенческую и научную жизнь. Но как только приступил я к ней, немедленно сделалась очевидной неосуществимость моего замысла. Студенческая жизнь, которая должна была принести в мое взросление упорядоченность и спокойствие, оказалась вовсе не положительной и предсказуемой. Были в ней заторы и тупики, падения и потери почвы под ногами. Опыт этот, хотя и менее глубокие рытвины оставлял в моей душе, чем детские переживания, заслуживает не меньшего уважения. Да и повлиял он на последующую мою научную и личную жизнь не меньше. Выношу я таким образом на суд изнуренного своего читателя два рассказа вместо одного, отказываясь жертвовать студенчеством в пользу становления меня преподавателем-ученым.

Начиная третью биографическую главу, не могу я придумать ничего более точно отражающего мое состояние возраста девятнадцати лет, чем торжествующий возглас: "Ура, я учусь в университете!" В противоположность моменту окончания школы, когда отрешенность моя, обернувшись долгожданной свободой, вогнала меня в едва ли не больший тупик, завершение первого года в университете, начавшись очарованием, им и продолжилось. Студенческая рутина, частью которой я теперь стал, нисколько не смазала первого моего впечатления, так велик был контраст с предыдущим моим опытом.

Полноценным студентом очного бюджетного отделения начинал я второй свой курс или третий учебный семестр. Я несколько выделялся среди общей студенческой массы, запомнившись прошлогодней лихорадочной беготней за преподавателями и администрацией из-за оформлений, переводов и досдач. Лицо мое настолько примелькалось на факультете и кафедре, что узнавали меня одинаково и факультетские старожилы, профессора и доценты, и административного толка работники, секретари, вахтеры и лаборанты. Первый дерганный курс остался позади, когда будучи студентом-платником, носился я из здания в здание, успевая и по основной учебе своей, и по долгам с вечернего. Не нужно было больше догонять убегающий поезд, не нужно было нервничать, я расслабленно отдался течению, не забывая, впрочем, принятого обязательства — учиться.

Пару слов уделю я заработку, трудоустройству. Ведь вспоминая маму свою, тащившую, поднимавшую нас с Аленкой, не много помощи получавшей от отца, себя я как-бы выгораживаю, исключаю из материальной ответственности. Я и вправду тогда игнорировал, прятался от финансовой стороны жизни, с ее продуктами, поликлиниками, ремонтами и прочей бытовщиной, отягощенной конвульсивно трансформирующейся новой страной, затуханием производств, лопающихся пузырей частных бизнесов, накатывающего криминала и вымарывания границ общепринятого, надежного, привычного.

Отец мой крутился у развалин огромного своего завода. Производственный гигант, который в условиях незрелой рыночной экономики немедленно почувствовал невостребованность спланированного на годы вперед выпуска, задрожал и встал. Пылились уникальные конвейерные линии, растаскивалась производственная база. Отдельные участки его пытались меняться, переориентироваться. Технические специалисты были востребованы хотя бы в том, чтобы поддержать колоссальную базу распространенной старой продукции. Наладчики-операторы мотались по стране, восстанавливая, ремонтируя, а порой и заново развертывая устаревшую технику, которую активно уже теснили западные аналоги. В эту волну заскочил и отец, собирая на дому из разрозненных складских остатков работоспособные устройства, пропадая в командировках.

К моменту моего зачисления студентом-вечерником мама моя, сменив несколько работ, устроилась старшим продавцом в молочный магазин, и я параллельно с учебой подрабатывал там грузчиком на полставки. Мама проработала там года три, я возвращался к ней, когда учился уже на дневном, в летние каникулы. Скучный, надо сказать, выходил из меня грузчик. Продавщицы-сменщицы пытались заговаривать со мной, напарники-грузчики, матерые, с многолетним стажем звали на посиделки, а я знай себе сидел с книжкой в подсобке между ящиками, покуда не звали меня за помощью.

После первого курса, закрыв в начале июля сессию я проработал грузчиком два летних месяца. В некотором автоматизме жил я тогда. Утром, к шести тридцати шел в молочный магазин, он был в пешей доступности от нашей отдельной "хрущевки". Помогал маме или ее сменщице отстегивать тяжелые висячие замки со скрипучей железной двери. Там, в подсобке я переодевался и начинал разгрузку подъезжающей строго к без пятнадцати семь машины под взглядами местных бабушек, выстраивавшихся в очередь за полчаса до открытия. На смену громыхающим металлическим сеткам и стеклянным бутылкам приходила тогда пластиковая тара, полиэтилен высокого и низкого давления, из которого делались как глухие серые ящики для молока, кефира, пахты, так и широкие сетчатые поддоны для сметаны, творога. Масло привозили огромными желтыми кубами перетянутыми целлофановой пленкой в деревянных ящиках. Их вываливали на холодную столешницу прилавка, разрезали жирной проволокой с рукоятками на пирамиды, параллелепипеды и складывали в морозильную камеру за стекло, на витрину.

Крутились в то сложное время как могли. Водители привозили не только положенные отмеренные объемы и количества молокопродуктов, но и "левак", "неучтенку", произведенную там же на молокозаводе, но обошедшие производственный контроль, и оседавшие россыпью начавших обесцениваться рублей в карманах цепочки — производитель, транспортировка, сбыт.

Однажды, по просьбе мамы, закрывал я внезапно возникшую дыру на выставке достижений местного государственного хозяйства. В четыре утра уехали мы в намытых белых ЗИЛах, с яркой рекламой молокозавода на кузове. Не только в разгрузке молокопродукции пришлось поучаствовать мне, но и в оформлении теремообразного павильона, в выстраивании аппетитных творожных и масляных пирамид, наполнении лубочных крестьянских крынок, двурукоятных ковшей-братин, пузатых горшков-ставцев с молоком и сметаной. Узнал я позже, что молоко, сметана и творог были особенного производства, не того, что шел в розничную сеть, чтобы высокое начальство, которое выпятив животы и щеки ходило по оживленному ярмарочному павильону, наравне с местными, набежавшими на обещанные распродажи и подарки, могло, по-отечески глядя в лицо запыхавшейся бабушке, и самолично хлебнуть из деревенской крынки, и гостью угостить.

Я вернусь еще к теме спорадических своих работ в студенческие годы, хотя и шли они всегда вторым приоритетом по отношению к моей учебе. Колебания страны, парад суверенитетов, закономерные неконтролируемые экономические изменения, безусловно влияли и на высшее образование, на ВУЗы, начинавшие осознавать отсталость научной базы, неконкурентоспособность и узость специализации. Они тоже менялись, сливались, расширялись, гуманитаризировались, вводя новые экономические и социологические дисциплины, и даже целые факультеты, сменяя наименования с институтов на технические и технологические университеты.

Первым моим впечатлением от очной учебы, после непривычных студентов-дневников, стали как ни странно суетливые перемещения по университетским корпусам, разбросанным среди районов города N. Если на вечернем отделении сосредоточены были занятия в территориально близких, старинных, втором и третьем зданиях, то теперь один день в неделю стабильно проводили мы в далеком шестом, трехэтажном, серого кирпича, расположенном в районе "Авиастроитель". Из окон последнего его этажа видна была автобусная остановка и проходная завода, та самая из которой вышел я меньше года назад, оставив трудовую книжку. Шестое здание предназначалось для авиационных факультетов и примыкало задней стеной к ангару. Там на истрепанных примерах можно было видеть, как выглядят узлы корпуса, шасси и даже двигатели образцов отечественной авиации шестидесятых-семидесятых годов. К нам, студентам факультета "Технической Кибернетики", вся эта красота не имела отношения. Видели мы только дряхлый самолет в огороженном дворе да несколько частей оперения и крыльев — пара хвостов, с облупленной краской, продолговатое треугольное крыло со снятым элероном и пузатый кусок хвостовой части фюзеляжа.

Упомянул я, в завершении предыдущей главы, что новая жизнь на дневном отделении обрушилась на меня непривычным задором молодости и дружелюбности. Эти бывшие школьники, разительно отличаясь от меня, были открыты, общительны. Они вступали в студенческие клубы, советы, кэвээны, планировали летом отправляться на заработки в стихийных стройотрядах. Одной из причин такого соцветия выступал подобравшийся контингент, пришедший из элитных школ, привузовских колледжей, из-под бдительного ока родителей, курирующих каждый их шаг, оберегающих от грозных ликов улицы. Я словно бы принадлежал другому сословию, рос в параллельном городе N, где ростки моего доверия не всходили, а напротив тщательно прятались, утрамбовывались, зарастая колючими кустами замкнутости.

На учебе правда такая открытость отражалась негативным образом. Вчерашние отличники, вырвавшиеся из-под родительского гнета, почувствовав дух свободы и взрослости, могли теперь "оторваться", расслабиться. Порой оканчивалось это плачевно. Один замечательный мой знакомый с редким именем Геннадий, общительный и веселый золотомедалист, так увлекся студенческими буднями, что к четвертому моему курсу по-прежнему болтался на своем втором, прыгая между специальностями, досдавая упущенные экзамены, успевши к тому времени жениться и развестись.

Среди вузовской суеты отыскал я собственную нишу. Компанию, удовлетворявшую моему характеру и допустимому уровню приватности. Стали этой компанией троица молодых людей, приезжих, главным интересом которых, как и у меня, была учеба. Нарицательное имя "ботаники" подходило к нам идеальнейше. Общие наши увлечения крутились вокруг развивающейся компьютерной техники. Сказать по правде, мы и не разговаривали особенно вне учебных наших компьютерных тем, на коротких переменах между лекциями и на обедах в куцых университетских столовых. Я попал в компанию с запозданием, так как сформировалась она в первом еще семестре, когда я учился на вечернем. Она на была закрытой, напротив, не прочь была расшириться, вовлечь в свои ряды и других студентов, однако в силу сильнейшей своей технической специализации и явных проблем социализации, так и держалась особняком.

Я вступил туда ненамеренно, даже вынужденно. Неосознанно сторонясь пугающе общительных одногруппников, оказался я задвинутым к ним, молчаливым, вихрастым, в общем совершеннейше таким как я, чего уж греха таить. В той самой компании встретил я одного из героев моего сюжета — Никитина Николая. Приезжий из далекого малого города, необщительный, он в семнадцать своих лет обладал уже регалиями победителя региональных олимпиад по математики и хорошо был знаком с программированием на популярных языках "Бейсик" и "Си". Коля вел отшельническую жизнь в четвертом университетском общежитии, как будто нарочно заброшенном в дальний угол города N, где не было никогда ВУЗовских зданий. Он делил там с неизвестным соседом комнату и, помимо учебы, увлекался лишь чтением журналов и книг о компьютерной технике, не вовлеченный, и не приспособленный к характерным студенческим мероприятиям, таким как веселые гулянья и встречи. К моменту вхождения моего в группу, по результатам защиты первой сессии, уверенно выдвинулся Николай в первые ряды способнейших студентов потока, на лету схватывая логические конструкции и структуры машинных языков программирования: списки, очереди и стеки, удивляя и вызывая уважение преподавателей. Из остальных членов компании, отметил бы я еще Айдара, статного парня, приехавшего медалистом из национальной деревни соседнего региона, натуру целеустремленную и уверенную, что затрудняло мое с ним общение. Первый год говорил Айдар с сильнейшим акцентом родного языка, за что собственно и попал в тихую гавань, но, когда пообтерся, стрекотал на русском быстрее многих местных.

Этот условный коллектив целиком заменил мне к концу первого курса общение с группой, по-прежнему активной, самоорганизующейся и веселой, но уже не рассчитывающей на угрюмоватого и витающего в облаках меня.

Почему-то с первых моих лет на дневном отделении лучше всего в памяти отложилась Физкультура, обязательная дисциплина начальных общеобразовательных курсов. В зависимости от состояния здоровья и личных пожеланий, студенты могли выбирать ее формат: тяжелую атлетику, бесконтактное карате, лыжную базу, либо полное освобождение. Лыжная база подходила подавляющему большинству студентов, представляя собой типичнейшее ОФП (общую физическую подготовку), то есть в теплое время года бег трусцой, а в зимнее — на лыжах, в расположенной неподалеку посадке. Располагалась лыжная база в равном удалении от учебных зданий два, три и семь. Топать до нее требовалось минут пятнадцать по асфальтированной дороге, сбегающей к берегу реки, и дважды в неделю можно было видеть нестройный, сбитый в группки поток студентов факультета, движущийся параллельно вниз и вверх по склону. В зависимости от курса, физкультура в расписании занимала первую, вторую или третью пару. Таким образом, отзанимавшиеся студенты-первокурсники, карабкаясь вверх по скользкому асфальту, встречали студентов на курс старше и так далее по старшинству. Внутри лыжной базы, на огороженной территории разместились двухэтажное административное здание с раздевалками и длинный пустотелый ангар, вокруг которых бегали мы сонной трусцой. Интереснейшей частью действа были разговоры, что вели мы за бегом. Мы обсуждали книги, новые и старые, новости компьютерной индустрии и, конечно, компьютерные игры, активно развивающиеся тогда. Отдельные фантазеры умудрялись играть в словесные ролевые игры — "Подземелья и Драконы", еще до той поры, когда они пришли в формате растровых изображений и красочных настольных коробок. Недостижимой высотой оставался опыт игр на вычислительных машинах процессорной линейки Intel х86.

Была некоторая магия в ритмичном нашем беге и разговорах обо всякой всячине, порой по-настоящему глубоких, словно бы клуб по интересам на полтора часа, который рассыпался, растворялся под нажимом учебного расписания, как карета Золушки в полночь, с тем, чтобы через несколько дней собраться опять.

Размеренное спокойствие очного моего студенчества длилось недолго. Однако перед тем, как утащат меня буруны и пороги университетской жизни, требуется упомянуть отдельных моих преподавателей, часть из которых читателю довелось уже повидать в главах основного сюжета. В студенческие же времена выступали они в первую очередь грозными владельцами оценок, подписей и учебных ведомостей.

С Кругловым Олег Палычем знакомство мое было коротким. При переводе на бесплатное дневное отделение мне требовалось получить у него формальную подпись. Я зашел к нему, занятому, с вожделенной бумагой, он сидел, широкий и грузный, зарытый в стопки бумаг, в том самом кабинете, в котором обсуждали мы много лет спустя доклад для министерской комиссии. Перед тем как подписать мое заявление, он посмотрел на меня внимательно и сказал: "Отличник, говоришь? Значит еще увидимся", и подписал бумагу.

С многими из первых моих кафедральных преподавателей, я работал теперь бок о бок. Был среди них невысокого роста, коренастый Удальцов Вадим Антоныч. Носил он длинную шевелюру, густые палевые усы, и знаменит среди студентов был тем, что педантичнейше относился к оформлению практических работ. Из-за неверно поставленной запятой или помарки мог отправить студента переписывать "практику" на два-три исписанных листа в клетку.

Другим забавным представителем преподавательской братии был Сафин Рашид Эдуардыч. Перенес он в юности травму шеи, в связи с чем голова его утратила свойственную ей от природы свободу вращения вокруг вертикальной оси. Сложно выразился, а суть всего лишь была в том, что не умел Рашид Эдуардыч повернуть голову без того, чтобы предварительно не повернуть плечи и торс. Голосом при этом обладал он монотонным и тихим, отчего манера его вести занятия, и тем более лабораторные работы, была крайне комичной. Прозван он был еще предыдущим поколением студентов "Робокопом", в честь фантастического роботизированного служителя правопорядка из Детройта.

Набил я в процессе повествования руку угадывать справедливо возникающие вопросы читателя в отношении целей изложения отдельных сюжетных уточнений, а порой и целых эпизодов своей биографии. Ну к чему, спросит меня в лоб пытливый читатель, к чему нужны эти детали? О студенчестве, о заработках и нелепейшей университетской физкультуре, которой красная цена — отметка в зачетной книжке. Вроде бы прямой, простой и логичный вопрос. Однако вряд ли смогу я дать на него такой же однозначный ответ. Некоторые детали, которыми сыплю я, четко принадлежат сюжету, и как кусочки пазла дополняют пустоты основной истории, другие же самотеком выпрастываются за первыми, как из прорехи в мешке. Часть из них потом должны будут достроить меня самого, главное действующее лицо истории, а что-то возможно так и повиснет в воздухе, оставшись облаком моего воспоминания, не схваченным ветром сюжета. Как бы то ни было, я продолжаю.

Третьим отмечу я Хамовского Максим Игорича, доцента, читавшего мне "Моделирование систем" на вечернем. Я упоминал уже его привычку сморкаться и фыркать особенным манером, внутрь себя. Своеобразий у Максим Игорича имелось множество. Вел он себя то импульсивно, дерганно, а то напротив задумчиво и заторможенно, обращался к студентам не иначе, как "товарищчи", забавно выделял букву "Ч" в слове "что", и… безответственнейше выпивал. Нам, студентам, это не бросалось в глаза, ни разу в нетрезвом виде на занятиях он замечен не был. Узнал я об этом позже, уже работая в университете, встретив его как-то в неприглядном виде на кафедре. Потом подтвердили мне коллеги, что с зависимостью этой сражался Максим Игорич много лет с переменным успехом. Он зашивался, лежал в больницах, посещал анонимные курсы, но неизменно срывался, исчезал и обнаруживался в бессознательном состоянии в одной из удаленных университетских лабораторий. Его жалели, выхаживали, ставили на ноги, чтобы цикл его через определенное время повторился.

Здесь я, пожалуй, остановлюсь в ворошении воспоминаний о первых своих преподавателях и оговорюсь, что привел я их с умыслом, сыграли они определенную роль в главном сюжете. Все они работали на кафедре "Автоматизации и Информатики" до сих пор.

В те же годы, на занятиях по физике я познакомился с Ринат Миннебаичем. Он читал курс "Физики" для нас, младшекурсников и тогда уже отметил я его, зычноязыкого острослова. Геннадь Андреич в те времена никак с моей специальностью не пересекался, будучи ответственным за дисциплины старших курсов на авиастроительных факультетах. Он вел их и сейчас.

Добавлю два слова о мятежном своем отце. Сложные тогда я испытывал к нему чувства. Наш с ним разъезд, случившийся несколько лет назад, переживал я глубоко. Хотя и чувствовал, что невозможно матери моей продолжать с ним совместное проживание, да и не ей одной, всем нам, и Аленке, и мне, но долго носил я в себе неразваренный ком того разрыва. Отец вовсе не пропадал, заходил, и виделись мы. К тому времени дела его частично наладились, оказалось, что искусные руки радио-электронщика всегда в цене, и он нередко подкидывал мне и Аленке карманные деньги. При этом с большим трудом укладывалась в моей голове новая его семья, в которой появился уже ребенок. Старался быть я с новой супругой его вежлив, как только может быть вежлив страдающий в больничной очереди пациент. Правда состояла в том, что не умел никогда я быть скандалистом, а до отвращения был осторожен и приторно учтив даже с теми, с кем противно было мне разговаривать.

Решительные отцовские манеры и крутой нрав привлекали и подавляли меня, и я не мог ответить себе на вопрос — положено ли так вести себя отцу с сыном, или есть здесь все-же элемент унижения, некоторого скрытого подчеркивания моей несостоятельности. Будучи относительно уже взрослым, я все-таки не умел еще связать резкого его характера с неудавшейся семейной жизнью мамы, выстраивая в голове мнимую несовместимость их персоналий. Ведь при всей отцовской буйности, я сохранил о нем множество положительных воспоминаний. О наших летних походах в необитаемую глушь, где только ароматные сосны и глубокие овраги с обжигающе холодной родниковой водой. И хотя не было в тех детских воспоминаниях семьи, отец обыкновенно устраивал походы эти без мамы, с друзьями, а то и с подругами, но было чувство защищенности, уверенности в нем, сильном, решительном.

Он подкидывал мне иногда работу. И опять не умел я разобраться, помогал он мне, делал ли одолжение, давая возможность заработать, или же напротив, я выручал его, когда требовалось ему отлучиться из города. В любом случае чувствовал я себя бесконечно обязанным, выполняя сопроводительные работы по обслуживанию старой его заводской техники. Основам ее проверки, чистки и наладки он меня обучил.

К середине второго курса у меня появился собственный персональный компьютер. Какую-то незначительную часть суммы собрал я сам, в основном, конечно, скинулись родители. То было время, когда стали гроздьями появляться мелкие кооперативы и фирмочки, замещающие провалы крупных отечественных производств, везущие из-за рубежа запчасти компьютеров: материнские платы, видео и звуковые карты, дисководы и жесткие диски; собирающие их тут же, на коленках, укомплектовывая ими разной формы и размеров системные блоки.

Я хорошо продвигался в учебе, закончил с отличием третий семестр, оставаясь, как и раньше крайне нелюдимым. Интересы мои разбились на две группы. Одной из них оставались книги, в то время вослед основной массе однокурсников увлекся я жанром "Фэнтези". На спорадически зарабатываемые деньги, собрал я даже некоторую библиотеку о похождениях могучего киммерийского воина по пустошам древнего мира. Она и теперь пылится в моем книжном шкафу. Второй группой моих интересов стали новинки компьютерной индустрии. Я читал новейшие компьютерные журналы, в первую очередь то, что выписывал ВУЗ, плюс то, что неведомым образом доставал в общаге Коля. Разумеется, компьютер, как мощнейшее подспорье в университетской учебе был моей мечтой. Мы изучали первые операционные системы, графические оболочки и языки программирования, которые для меня на тот момент были целиком тетрадными упражнениями, не считая редких лабораторных работ и отдельно выписываемого машинного времени на кафедре. Немалые усилия приложил я, обосновывая родителям необходимость приобретения вычислительной машины, значительно превосходящей по своим возможностям необходимый для учебы минимум. Не совсем приличествовало девятнадцатилетнему молодому человеку выпрашивать у родителей дорогой подарок, однако так оно и было.

Я был в восторге от нового моего, пахнущего свежей пластмассой горизонтального системного блока, с тремя слотами под широкие пятидюймовые носители и двумя узкими, для новомодного дисковода в три с половиной дюйма и под жесткий диск-винчестер. От системного блока бежали вожделенные провода. Один к тяжелой широкой клавиатуре с выпуклыми кнопками, глубоко проваливающимися и щелкающими при нажатии особым образом, и второй к вытянутой полусфере манипулятора "мышь" на пухлом прямоугольном коврике. Рядом высился выпуклый тринадцатидюймовый монитор.

Мы обменивались дискетами, по несколько штук зараз, упакованными в бумажные коробки, делясь смешными и простыми играми тех лет, распиленными на куски архиватором, запущенным из командной строки. Игры те выглядели, да по правде сказать и были настоящими шедеврами своего времени, зачинающейся эры персональных компьютеров.

Ветер воспоминаний, начавшись легким бризом, утащил меня с головой в пучину удивительных открытий, которыми встретили меня первые студенческие годы. Я исследовал, пробовал, постигал и изучал. Знакомства мои, хоть и куцые, обогащали меня настолько что я захлебывался от этой новой интеллектуальной жизни. Мерная тряска неторопливого физкультурного бега рассказывала мне о новинках игровой индустрии, мы несколько занятий, читай, недель подряд, могли обсуждать друг с другом прочитанную книгу. Я ждал как из печки пирога нового выпуска журналов от Коли.

В какой-то степени эта студенческая эйфория, к которой подошел я весьма избирательно, игнорируя те ее аспекты, что пугали меня неизвестностью и разочарованием, меня подвела. Как для всякой волны, после того, как взобрался ты на гребень, будь это размеренный холм синуса или же резкий обрыв пилы, последовал скат, к которому оказался совершеннейше я не готов, расслабившись за тучные первый и второй курс жизни студента-дневника. Ежедневный бой матери за нас с Аленкой, попытки завести личную жизнь. Она закурила в то время и так и не избавилась от этой привычки. Аленка училась уже в школе и будучи особой целеустремленной, уверенно развивалась в спортивном направлении. Как-то раз я посетил ее школьные лыжные соревнования и очень меня удивила она, меленькая, худая, упрямо переставляющая палки и широкие деревянные лыжи, обходя рослых одноклассниц. Для меня все это было лишь фоном, матовым, плохоразличимым, мерцающим всполохами событий, которые меня касались. Жил я где-то между компьютером, с его растровыми играми, учебными вычислениями и книгами, поверив уже что этот размеренный ход студенческого колеса, с периодическим наполнением зачетной книжки отличными оценками, неизбежно докатит меня до диплома.

Кризис, который могу я назвать таковым исключительно анализируя его последствия, подобрался незаметно. Он складывался из некрупных кирпичиков событий и шматков цемента межличностных отношений. Нелюдимой тенью появлялся я в университете, погруженный в журналы и книги, бесконечно далекий от веселой студенческой суеты. К зимней сессии третьего курса, я обнаружил вдруг, что настолько отвлекся от учебы, погрузился в тропы средиземий и киммерийских гор, героев меча, магии и военного ремесла под покровом ночи, что оставшееся в поле моего зрения "Необходимое", перестало быть "Достаточным" для учебы студента-отличника. Студенческое колесо катилось, но я не катился вместе с ним, вместо этого наблюдая за ним сбоку, со стороны. Снова как в детстве, я грезил о чем-то отличным от окружавшей меня реальности — о раскаленных пустынях и лесах-джунглях, об отчаянных скитальцах без роду племени, выживающих единственно волей и дерзостью. Я закрывал порой книгу и часами сидел в размышлении, раздумывая о том, как нелепа и пуста моя жизнь, в сравнении с выдуманными историями, как неуместны мои поступки, поведение, разговоры, и как позорна жалость к себе.

У меня появились провалы в посещениях, я, абсолютнейший запечный таракан, не имеющий ничего кроме университета, компьютера и книг стал пропускать, приносить в жертву занятия, накапливая ком задолженностей, будто бы опасаясь, боясь дополнительных контактов, людных коридоров и обязательств.

На одной из лекций, обратил я внимание на Катю Скитальских. В тот день она была необычайно заметна, активно отвечала на вопросы лектора. Когда занятие закончилась, Катя весело защебетала с Айдаром и вместе, под руку, ушли они из университета. Я узнал позже от Айдара, что несколькими днями ранее пригласил он Катю в театр, и она не отказалась. Впервые тогда увидел я Катю под новым углом, девушкой, прошедшей путь аналогичный моему. Хотя, учась на дневном, мы почти не пересекались, все же первые наши встречи, совместная беготня по кабинетам оставили у меня о Кате теплое дружеское впечатление. Еще подумал я, что сам знакомил Катю с Айдаром, в тот первый свой семестр на платном дневном, и снова, как и прежде друзья мои сближаются, сходятся и идут дальше совместной дорогой, отличной от моей.

Они валились, эти камешки, граммовые гирьки перевешивающие балансирующие чаши весов моего душевного состояния. Мелкие уколы, замечания и мысли о том, как бесполезны увлечения мои, осуждающие взгляды изнемогающей в заботах матери и грозного, изредка являющегося отца.

Я споткнулся на "Теории вероятностей", когда впервые потребовались мне шпаргалки, чтобы сдать экзамен. Его я, однако, закрыл просто по накатанной, ведь как ни глубоки бывают сомнения преподавателя, обыкновенно они развеиваются при виде сплошных отметок "отлично" в зачетной книжке. Изрядно пропотев, получил я свою "пятерку". "Выстрелом в ногу" стал для меня экзамен по "Схемотехнике", учебные материалы которого оказались для меня не просто сложными, но неподъемными. Я листал конспекты и учебник и в голове моей не оставалось ничего. Не совсем, однако, ничего. Сухие пустынные тропы меж выбеленных на солнце скал далеких планет и времен.

Коля Никитин в это самое время принял участие в городском конкурсе задач по программированию среди ВУЗов. Он занял почетное второе место, самостоятельно разработав трехмерную модель пространства, в которой кружился, управляемый курсорными кнопками грузовичок. По приказу играющего грузовичок удалялся, превращаясь в мелкую точку, поворачивался и возвращался, упираясь плоским бампером в экран наблюдателя.

Я не сразу поверил своей оценке "Удовл.", попросил поставить мне неявку, чтобы исправиться на пересдаче. Я набрал домой книг и конспектов, и три дня безвылазно запихивал в голову назначение электронных схем, узлов и каскадов. Но словно бы места в моей голове было недостаточно, знания не сохранялись в ней, высыпаясь вслед за перевернутыми страницами конспектов.

Я пришел на пересдачу, как хомяк с набитыми щеками. Взгляд мой был тусклый и сосредоточенный. Сдавала группа Кати Скитальских, но я не смотрел по сторонам и, кажется, даже не здоровался ни с кем, стараясь не рассыпать информацию. Я вошел в аудиторию одним из первых. Преподаватель узнал меня. Семенов Сергей Никитьич, доцент, кандидат технических наук. Он и теперь работает на соседней кафедре, двумя этажами выше. Невысокий, хрупкого телосложения, с вытянутым лицом, прямоугольными очками и седыми висками. Не сложились мои с ним отношения. Смотрел он на меня с осуждением, я чувствовал это и ежился. Нетвердое мое тогдашнее состояние только обострялось от тяжелого этого взгляда из-за прямоугольных очков между седыми торчками.

Я выбежал на сдачу первым. Россыпь бессвязной информации в моей голове, с большим трудом в тот час преобразовывалась в ряд упорядоченных бусин, нанизанных на линию ответа. Я сел перед Сергеем Никитьевичем, проигнорировав его усталый и чуточку насмешливый вопрос о том, не поторопился ли я с выходом. Я затараторил ответ, тыча шариковой ручкой в исписанный двойной листок в клетку. Когда я закончил, Сергей Никитьич безучастно констатировал: "Вы ведь пересдаете? Считайте, что на свою тройку вы пересдали". Я не поверил своим ушам. Попытался спорить, просить, раскрывал перед ним идеальную свою зачетную книжку в зеленой обложке. Он с усталым укором смотрел на меня, отказываясь спрашивать, помогать, входить в положение, смотрел на меня растрепанного, растерянного, потерянного, равнодушной каменной стеной, на которую налетела и рассыпался брызгами искр волна моей уверенности.

Я до сих пор не разобрался, что же тогда произошло. Действительно ли я расслабился и спасовал, или же была какая-то личная претензия у Сергея Никитьевича. Это был последний мой экзамен, сессия была закрытой, однако у меня пропал к учебе всякий интерес. Я засел дома, уткнувшись в компьютерные игры и перечитанные тома, в десятые разы брал штурмом пограничные поселения Азерота, умножал непобедимых демонов, спускался по пустынным тропам древних стран и наблюдал как непобедимый Конан сражается с древними колдунами.

Начался шестой мой семестр, а я почти не выходил из дома. Вернее выходил, у меня возник случайный знакомый — продавец дисков с компьютерными играми, который бесплатно давал мне их "погонять". Еще оставалась у меня физкультура, монотонный медитативный бег, который, как часть общеобразовательной программы, должен был закончиться на третьем курсе. В составе однокурсников я наматывал круги в старом ангаре лыжной базы, музыкой слышал отзывы на книги, большей частью прочитанные, изредка делясь мнением о той или иной игре. На лекциях я не появлялся, Коля при встрече с недоумением смотрел на меня. Как-то на улице я встретил Катю с Айдаром. Они держались за руки. "Где пропадаешь?" — отстраненно поинтересовался Айдар. Я и сам не знал где я пропадаю. Помню лишь участливый взгляд Кати, скользнувший по мне. Я пробурчал что-то неразборчивое и сбежал даже с того занятия, на которое собирался пойти. Желтый, грязный до окон икарус-гармошка вез меня по мартовским улицам, развозя снежную жижу. Я смотрел сквозь окна со слякотной коричневой вязью на спешащих пешеходов, студентов и несущиеся мимо здания, и не мог ответить себе на вопрос, что со мной происходит.

Кажется, я вышел из дома только дважды за четыре недели. Я мало спал, прятался, скрывался от сдавливавшей меня реальности за ролевыми играми и книгами. Мама сменила работу и возвращалась обыкновенно поздно. Аленка тоже проводила день с продленкой в школе, а потом отправлялась на спортивное занятие — в то время ее уже заметили и забрали в школьную баскетбольную секцию. Никто как будто не замечал моей подавленности, а я съезжал, проваливался глубже и глубже в собственную Сэллинжеровскую "пропасть во ржи". В какой-то момент я открыл на компьютере текстовый файл, пустой, и стал записывать. Это были волны, брызги, по большей части бессвязные, но их было много, очень много. Говорят, кто много читает, начинает рано или поздно писать. У меня был какой-то особенный случай, я не мог структурировать всю эту массу обострившегося своего сознания. Я бросался писать то о воде, стекающей в каскадном водопаде, то о работе дефибриллятора, то о переключении состояний транзисторов в микропроцессоре. Увлекаясь темой, из бессвязных описаний рождались периодически подобия сюжетов, коротких, на страницу, и подлиннее, страниц на пять. Я боролся с этими потоками, с переменным успехом выстраивая из них обрывки рассказов.

Однажды ко мне приехал Коля, выяснить, где же я пропадаю. Я был дома один, разглядел его в глазок, но не открыл двери. Я не знал, что ему сказать, да и не хотел никому ничего говорить, мне как заправскому наркоману хотелось поскорее вернутся в свой уютный мирок, с открытым текстовым файлом и мыслями, мыслями.

Потом короткие записи перестали удовлетворять меня, я решил соорудить что-то серьезное. Смешав опыт прочитанных книг и компьютерных статей, я принялся за длинную повесть, неизменно натыкаясь на понимание, как же мало я в действительности знаю. Как скуп, ограничен запас моих знаний, чтобы полноценно и всесторонне описать хотя бы темный подпол в деревенском доме, или рычажный механизм арбалета, или работу осциллографа, или диодно-транзисторную логику. Я остановился на половине пути той полутораста-страничной фантастической повести, решив "подучить матчасть", заняться специальной литературой. Моей глыбой мрамора было повествование, кособокое, бесструктурное, от которого требовалось не столько отсечь лишнее, сколько наполнить его знанием настоящей жизни. Я бегал в университетскую библиотеку и брал книги, чтобы запомнить, набраться, заполнить голову самой разной информацией, интереса к которой никогда не замечал в себе, которой как оказалось крайне мне недоставало. В определенный момент я отважился дать прочитать свои литературные потуги матери и отцу, которые отреагировали на них в духе своих характеров: мама восхитилась, отец покачал головой — как можно писать о том, чего не пережил.

Это было кажется в середине мая, когда, закончив шлифовать свои незаконченные двести страниц, я вдруг осознал, со всей отчетливостью, что катастрофически проваливаю учебу. Я бросился наверстывать упущенное, окрыленный, чувствующий некоторую обретенную силу после затяжного провала, ночей, проведенных над исковерканными странными текстами. Оставались смешные две с половиной недели до сессии, а у меня был чистый лист посещений целого семестра и только по физкультуре ведомость посещаемости указывала, что я все еще студент.

Я сдал физкультуру и еще пару зачетов. А потом, как и два года назад, был долгий разговор в деканате с Робертом Олеговичем. Я сбивчато объяснялся, вот где пригодились мои навыки выстраивания драматической истории. Сюжет взаправду получился с накалом, я добавил в него эмоций, упомянул похороны родственников, в самом деле случившихся недавно, тяжелую смену работы матери, весь этот ком плохо-переплетаемых событий, приведших, якобы, к моему долгому отсутствию.

Роберт Олегович не имел возможности мне помочь. В ситуации, когда сессия уже началась, он мог разве только посочувствовать. Росчерка пера заместителя декана было недостаточно чтобы закрыть целый семестровый долг посещений, экзаменов и зачетов. Но Роберт Олегович все-таки выручил меня. Он отправил меня в академический отпуск на полгода с тем, чтобы я восстановился на третьем курсе на год младше, в аккурат к началу пропущенного семестра. Это, впрочем, не означало, что я становился свободным как ветер на ближайшие полгода. Роберт Олегович отправил меня отрабатывать долг сотрудником технической поддержки на университетскую телефонную станцию.

Автоматическая телефонная станция университета была изолированным островом в раскидистом государстве административно-хозяйственного блока университета. Она обеспечивала связью все учебные корпуса, в каждом из которых на нижнем этаже пряталась просторная зала, наполненная стройными металлическими рядами станционного оборудования. В самых старых зданиях, первом, третьем, высились еще стойки древних декадно-шаговых АТС. В определенный момент их начали заменять на более современные координатные, но процесс так и не был закончен. Ветхими лохмотьями свисали с рам провода и контакты, с аппаратуры периодически приходилось смахивать паутину. Телефонная станция вызывала у меня ощущение подвала заброшенного замка.

Работники университетской АТС делились на две устойчивые группы. В первую входили постоянные сотрудники, возглавляемые невысокой, выдающихся бедер и груди, густо напомаженной начальницей. Она была крупной рыбой, хищником вузовской административщины. При ней состояли инженеры-секретари — барышни, исторически обслуживающие собственно станции, а также исполняющие функцию телефонной справки. Да-да, у университета была справочная! Она ведала информацией о номерах любого сколь-нибудь значимого университетского отделения или сотрудника и по-совместительству принимала заявки на ремонт внутренней телефонной связи.

Во вторую группу, временных работников, входили инженеры поддержки. Это были студенты-задолженники, отрабатывающие свой шанс не вылететь из университета, переведенные по неуспеваемости в "академку". Студенты задерживались на станции до года, в зависимости от семестра, с которого должны были продолжить учебу. Работа не баловала разнообразием, мы занимались протягиванием и ремонтом телефонных линий: прозвон пары, поиск спрятанной телефонной коробки с блестящими крылышками контактов, установление места обрыва и его устранение. Мы лазали по гаражам и крышам, были свободно вхожи как во внутренние технические помещения, так и в кабинеты университетских властьимущих.

Я принял смену от пары прошлогодних "академщиков". Начал в середине августа, а они уходили с первого сентября, когда начинался их учебный год. Мне достался напарник Евгений, здоровенный детина, громкий и нагловатый, такой же как я неуспевающий; по правде сказать, совсем другой, моя во многом противоположность. Он ездил в университет из пригорода, тратя на дорогу полтора часа в каждую сторону на электричке. Был уже женат с грудным ребенком и рассуждал беспардонно о том, как сломала ему жизнь эта женитьба. На полгода, однако, оказались мы с ним в одной лодке и будучи такими разными вместе колесили между университетскими зданиями и кабинетами, лазали по стенам и крышам. Один удерживал шестиметровую лестницу, пока второй проверял контакт у протянутой над вторым этажом линии. Отмечали символическую зарплату в три стипендии масляным чебуреком в университетском буфете.

Прикоснулся я в то время к вузовской верхушке, бесконечно далекой от земли, обитающей в заоблачных высотах между министерствами, учеными советами и редакциями научных журналов. Узнал, что важнейшие решения принимаются группкой старших администраторов, главбухов и завскладов, не имеющих ни малейшего научного знания. О том, что ректорская секретарша, супруга первого проректора, есть первый в университете человек, определяющий, какие документы нести на подпись начальству, придающей контекст любому сообщению. Как с устрашающей легкостью устраиваются на учебу на престижные специальности дети университетских начальников, в частности пышногрудой нашей начальницы АТС.

Пять месяцев университетской изнанки стали для меня арифметикой общения. Я научился покидать свою башню из слоновой кости, подолгу оставаться вне ее, "вза-и-мо-дей-ство-вать". Сначала с Евгением, с которым проводил я по шесть часов в день, потом с девчонками-телефонистками, сидя на станции в ожидании вызова. Это была вроде бы незначительная болтовня, однако для меня, закрытого, она стала откровением. Глупые темы, не мои темы, здесь не было книг и технологий. Я наблюдал и впитывал обижающихся друг на друга начальничков, подставляющих друг друга администраторов, подлизывание, умасливание, лживые улыбки и бартерный обмен за университетский казенный счет. Словно в реалистичнейшем театре или классе, я набирался упущенного опыта. По сей день считаю я время, проведенное на телефонной станции важнейшей школой.

Вечерами, возвращаясь после работы домой, я нырял в детальнейшие свои описания в вперемешку с компьютерными играми. Вынужденный академический отпуск стал терапией, обновляющим "дзеном" для меня. Будто бы только теперь начинал я понимать, каков он, окружающий мир, какие обитают в нем люди и как они взаимодействуют. Я не делился этим ни с кем, кроме разрозненных своих записей. Даже родителям я сознался годами позже, что незаметно добавил к своему обучению дополнительный академический год.

Через полгода, получив от начальницы вожделенную положительную характеристику, которой она нас с Евгением периодически шантажировала, я вернулся на факультет, чтобы стать учащимся группы той же специальности, на год младше. Евгения после этого я встретил только раз, через год. Он ничуть не изменился, успевши к тому времени развестись, бросить университет и устроиться на работу в какое-то настоящее местное предприятие связи. Уже восстановившись, я пару раз забегал на чай к девчонкам-телефонисткам. Они тоже не задержались на станции. Одна вышла замуж и уехала в другой город, другая перевелась на более постоянную работу, нежели хиреющая университетская АТС, дрейфующая между обещаниями заменить устаревшее оборудование, непредсказуемыми всполохами начальничьего настроения, нелепой зарплатой и непрерывной сменой инженерного состава, гонимого неуспеваемостью.

Так исчезла, канула в лету еще одна страница моей жизни, со всеми ее яркими знакомыми и впечатлениями., однако, несмотря на видимую бесполезность, испытываю я благодарность этому опыту. Словно бы, в отличие от многих предыдущих, он обновил меня, обогатил и укрепил.

Я попал в новую студенческую группу, к совершенно незнакомым студентам, с тем важным отличием от перевода трехлетней давности, что не был я больше новичком, напротив, полностью освоился в университетских кулуарах. И хотя похвастать полезными знакомствами, наиболее ценным активом подобных знаний, я не мог, однако же всегда неизъяснимо легче было мне среди знакомых коридоров, с уютными проводами, провожающими меня в каждый новый путь вехами пластиковых петель, притороченных к потолочному плинтусу. Меня узнавали в деканате и ректорском крыле. Подписывая мое восстановление, проректор по научной работе пожаловался мне на перебои со связью и я в ответ удрученно попенял на плохое качество медной пары, закупаемой складом на нужды АТС.

В те времена учебная программа менялась каждый год, и вдобавок к стандартной нагрузке курса, мне пришлось досдавать разницу за прошлый семестр — экзамен вместо зачета. Мне повезло, преподаватель "Математической статистики", по совместительству руководитель спонсорского учебного центра Фамусов Юрь Сергеич, очень уважал отличников. Он был большой любитель поговорить за жизнь, в частности покичиться знакомствами с профессорами американских вузов, порекламировать богатый западный образ жизни, в противовес отечественному, нескладному и мало предсказуемому. Занимал он рассуждениями большую часть своих лекций, умудряясь при этом компактнейше выдавать необходимый учебный материал в оставшиеся двадцать-тридцать минут. Юрь Сергеич помнил меня с прошлого года. Он не стал даже требовать пересдачи, вместо этого рассказал предлинную историю о различиях в отечественном и американском образовании, посетовал на большое количество стресса у студентов-отличников и поставил мне "Отлично", в дополнение к прошлогоднему "Зачету".

Этот новый семестр, возвращение, странным образом поменяли меня. Я вступил в старую реку с новыми силами и даже как будто внутренне преобразился. Я не сделался душой коллектива, не стал общительным и открытым, но при этом в независимости и отвлеченности моей перестал я чувствовать ущербность и слабость. Кругозор мой расширился, я с интересом вовлекался в кафедральные научные дела. По результатам одной из лабораторных работ, у меня состоялся разговор с завкафедрой Олег Палычем Кругловым о том, что при определенном желании, я мог бы помочь с разработкой учебного лабораторного стенда. Система демонстрировала студенту цифровые методы восстановления затухающих аналоговых сигналов, использующиеся в том числе в телефонии. И хотя опыт мой телефонный был смешон — скрутка проводов да прозвоны, — я с интересом взялся за дело и несколько следующих лет успешно сопровождал лабораторный стенд, а потом и вел на нем занятия.

Не обошлось без жертв в тот год.

Я по-прежнему робел перед отцом и новая моя уверенность, набранный вес в учебных делах, не преобразовались еще в качественно новое отношение в семье, вернее в разбросанных лоскутах ее. Однако неизвестный, независимый я уже проскальзывал, показывался то тут, то там, подобно булавкам, торчащим из головы Страшилы из Изумрудного города. На очередном дне рождения, в кругу своих друзей и родни, отец решил прилюдно отчитать меня за подарок, не понравившийся ему. Он проделывал подобные показательные порки и раньше, таков был один из методов его воспитания, они замыкали меня еще больше в себе, удерживая на лице холуйскую улыбку в ответ на укоризненные взгляды присутствующих. Но тот конкретный случай был для меня ударом под дых, той самой весной, когда жизнь моя заиграла новыми красками, и у меня проснулся некоторый натуральный интерес к окружающему миру, я вдруг окунулся в свой возраст пятилетней давности, в гремящее маскулинное чувство превосходства нетрезвого отца, считающего себя вправе оскорблять и унижать близких. Я запомнил навсегда его убежденный громкий голос, порицающий меня, и поддакивающее его окружение. Я плакал тогда, двадцатилетний молодой человек, покидая его застолье, подгоняемый отцовским криком, что я сам еще вернусь к нему с просьбой о прощении. Я не вернулся. И не разговаривал с отцом после этого несколько лет.

Вслед за этим, на одном из программных дисков, что носил я от знакомого своего торговца, я приволок компьютерный вирус, который методично прополол и вытер самописные мои вирши. Болезненно детализированная повесть моя успешно сгинула вместе со всем остальным, что хранилось на домашнем компьютере. Я обратился к нескольким искусным знатокам по восстановлению жестких дисков. Мне восстанавливали ненужные музыкальные записи и картинки, но так и не смогли восстановить самое важное — мои тексты. Были ли они так драгоценны? Смог бы кто-то оценить их помимо меня и моей восхищающейся мамы? Вряд ли. Безусловно, это была часть меня, кусок моей странной подростковой души. Я рассматриваю их теперь как некую необходимую дань, которую пришлось мне заплатить за обновление себя, как некоторую отмершую змеиную шкуру, которую сбросил я, чтобы новая, рифленая, жесткая заняла ее место.

В течении следующего года я написал несколько рассказов. Я сделал даже следующий шаг — отважился разослать их в пару газет. Однажды, без благодарности и уведомления я увидел свой рассказ в журнале. Я воспринял это как точку, важную завершающую веху, после чего целиком погрузился в научную работу и учебу, лишь изредка возвращаясь к странным своим, чересчур детальным и сложно-связанным текстам.

Важным рубцом, вехой оставалась для меня оценка по "Схемотехнике". Ложкой дегтя в зачетной книжке блестела единственная эта "тройка" и я сторонился, обходил стороной кафедру "Вычислительных машин", где мог встретить Семенова Сергей Никитьича. Не сомневался я, что потребуется мне вернуться, встретиться с ним, не могу я оставить нетронутым это пятно. Но не сейчас. Слишком много было событий для одного года.

Я ни слова не сказал о новой своей студенческой группе, а между тем оказалась она куда сильнее прошлогодней. Ярко выраженной движущей силой здесь были отличники, они двигали не только учебную часть, но даже и досуговую. Если в прошлом потоке я по пальцам мог перечислить ребят, живущих исключительно учебой, для которых веселая студенческая жизнь была недостижимым лубочным фоном, то в здесь я видел целый слой, пару десятков таких студентов. Это было ново, непривычно для меня, я составил даже личную классификацию нового поколения отличников: движимые бдительным родительским оком; сложившиеся лизоблюды; дерзкие интеллектуальные крикуны; спокойные, с виду медлительные, невзначай демонстрирующие свое превосходство правильно вставленными словечком или ссылкой. Где среди них было мое место? Было ли у меня место, или, по сложившейся привычке, я лишь оценивал и категоризировал, сам выступая в роли стороннего наблюдателя?

Через две недели после начала семестра случился "Экватор". Вечеринка, на которой принято отвязнейше отмечать успешно защищенную половину пятилетнего студенчества. Для этих целей была снята двухкомнатная квартира-студия, одолжены честные дискотечные аудио аппаратура и стробоскоп, и куплено некоторое неприличное количество спиртного. Я был необщительным новичком в группе, чуть менее диким, чем год назад, но все-таки не приспособленным к массовому веселью. Однако решил поучаствовать. Помимо неожиданных задушевных разговоров на нетрезвую голову мероприятие завершилось для меня танцем с черноволосой красавицей Юлией, которая меня, думаю, и не запомнила вовсе, но долго еще после того вечера питал я к ней чувства, превосходящие простые дружеские.

Позже уже пришла мне в голову мысль, что ведь и с прошлой своей группой должны были мы отмечать "Экватор". Пропустил я его, да так, что даже и не слышал о нем, выпавши из студенческой жизни.

Я совсем не виделся с прежними товарищами своими, учащимися на год старше — Катей, Колей, Айдаром. С одной стороны, я не искал этих встреч, даже, пожалуй, избегал их, не имеючи разумного объяснения, что же произошло год назад. А с другой, вузовское расписание словно нарочно устраивало занятия так, что практически не пересекались мы в учебных знаниях.

Впереди был год агрессивнейшей научной работы. Взяв на вооружение лабораторный стенд, я корпел над расширением математических методов восстановления сигнала, над интерполяционными и эстраполяционными полиномами, расширив их впоследствии алгоритмами сжатия. В это же время, на четвертом моем курсе, Олег Палыч представил мне Толю Ростовцева, высоченного здоровенного программиста. Спортсмен-гребец, который, после очередной травмы плеча, решил прекратить спортивную карьеру и сосредоточиться на учебе и программировании. Получалось у него и вправду хорошо. Он был внимателен к деталям, его программам практически не требовалась отладка, так четко выхватывал он в коде неверный символ или пропущенный знак препинания. В скором времени уже вдвоем с Анатолием дописывали мы лабораторный стенд, добавляли новые алгоритмы и отлаживали прорисовку восстановленного сигнала поверх исходного, изобретши собственную методу обновления кода, чтобы вносимые изменения не перетирали друг друга.

Я менялся и то, что окружало меня, менялось вместе со мной. Казалось каждая эмоция и событие становились частью это новой моей волны. Мама моя уволилась из молочного комбината, как следствие расставания с ухажером. Это была долгая и болезненная история, которая с одной стороны подвела жирную черту под нашими с Аленкой чаяниями вернуть отца в семью. С другой стороны, избавившись от болезненной мужской зависимости, мама нашла в себе силы начать собственное дело, сделавшись предпринимателем на стихийно возникшем рынке автозапчастей. У сестренки в гору шла спортивная баскетбольная карьера. Она участвовала в городских и региональных соревнованиях, периодически я болел за нее, удивляясь как из маленькой хрупкой девчушки со светло-палевыми волосами вырастает высокая взрывная и целеустремленная девица. С отцом я виделся крайне редко, избегал этих встреч. Все его попытки обратиться ко мне, у нас ли дома, на Аленкиных ли соревнованиях, наталкивались на глухую стену моей незаинтересованности.

Приведу важный эпизод, отчетливо обрисовавший нового меня и обретенные мои навыки. В завершении четвертого моего курса, кафедра производила одну из первых квалификационных селекций. В дополнение к квалификации "Специалист" пришли степени "Бакалавр" и "Магистр", предназначенные в первую очередь для будущих аспирантов, желающих после диплома остаться работать в ВУЗе. И очень тогда казалось престижным попасть в бакалавры, а в дальнейшем в магистры, никак не в специалисты. Не виден был еще вал проблем, связанных с несогласованными квалификациями между министерствами образования и труда, когда долгое время не умели в отделах кадров распознавать высшего образования за витиеватой академической степенью.

В то время в группах моей специальности наблюдался откровенный переизбыток студентов-отличников и потенциальных аспирантов. В обычный средний год кафедра выбирала двоих-троих студентов, а в этом сразу двенадцать запросились в аспирантуру и пожелали стать бакалаврами. Тяга эта была надуманной, некой данью моде на новизну, и лишь единицы в дальнейшем задержались в университете. Но тогда кафедре приходилось делать тяжелый выбор. Решено было пригласить четырех студентов и меня, с первого взгляда, не было в их числе. Отягощенный академическим отпуском, да еще "тройкой", которая по-прежнему в единственном числе присутствовала в моей зачетке, я не проходил по внутреннему конкурсу, и уже Олег Палыч рассказал мне, что придется кафедре кем-то жертвовать, отводя виноватый взгляд.

Я не нашел ничего лучшего в этой ситуации, чем написать заведующему кафедрой письмо. Текст был короток, на полторы страницы формата А4. В нем одной яркой эмоцией выплеснул я взгляд свой на научную работы и рвение, которое трудно порой бывает оценить, глядя в сухую статистику оценок. О том, что натренированное поддакивание не есть научное благо. Что меряться научная ценность должна результатом и желанием работать, а вовсе не яркой лычкой на лацкане о выбранном пути бакалавра-магистра-аспиранта.

Текст произвел весьма непредсказуемый эффект. Его передавали и перечитывали, на меня косился теперь каждый преподаватель на кафедре, а Олег Палыч здоровался за руку. В том году на кафедру взяли восемь бакалавров вместо заявленных четырех и я был в их числе.

Я с отличием защитил свой первый диплом о высшем образовании, демонстрируя распечатки экранных изображений, наклеенные на листы ватмана. Анатолий тоже присутствовал на моей сдаче, мысленно представляя, как через год будет он защищать собственный диплом по той же теме. Олег Палыч сделался неизменным моим научным руководителем.

За месяц до защиты, когда уже ничего не отделяло меня от диплома бакалавра, я собрал волю в кулак и отправился на кафедру "Вычислительных машин". Она располагалась там же, где и сейчас, двумя этажами выше моей кафедры, в конце длинного сквозного коридора, одинаково пронизывающего все этажи учебного здания номер семь. Сергей Никитьича я нашел в преподавательской. Он сидел в углу, за старым столом, столешницу которого накрывал затертый лист оргстекла. Под стеклом лежали календарики, расписания и еще какие-то древние записки. Сергей Никитьич поднял на меня взгляд и я отметил, что за два года виски его стали пышнее, а худоба усилилась. Он не подал виду, что узнал меня. Я положил перед ним зачетную книжку с учебной ведомостью и изложил дело: "Не могли бы вы, пожалуйста, назначить день, когда могу я прийти и пересдать "тройку" по вашей дисциплине. Все остальные оценки в моей зачетке — "пятерки" и очень бы не хотелось в этой связи терять красный цвет диплома." Он повертел мою зачетку в руках. Полистал. Безучастно, с той самой своей вселенской усталостью взглянул на меня и молча поставил "Отл." в ведомость и зачетную книжку. Поблагодарив его, я спокойно вышел из преподавательской, хотя внутри меня все клокотало. Я слукавлю, если скажу, что не рассчитывал на такой исход. Однако полностью готов был к тому, что действительно придется пересдавать, и, даже, в крайнем случае, не Сергей Никитьичу, а другому преподавателю кафедры.

Летом я заключил первый свой договор с университетом, чтобы с сентября приступить к работе на кафедре в роли лаборанта, в параллель с магистратурой. Правила обучения на магистра были новшеством и университет только испытывал их. В отличие от обыкновенного студента, бакалавр мог выбирать себе дисциплины, играть с расписанием, посещая занятия других учебных потоков, исходя из удобства графика. Я стал сотрудником кафедры, хотя и временным, на год.

В конце осени, на первом своем курсе магистратуры или честном пятом курсе обучения, я вышел из седьмого учебного здания, после встречи с Олег Палычем. Мы говорили о дальнейшем развитии нашего лабораторного стенда, который виделся мне теперь некоторым тупиком. Обучающая система была расширяемой, мы добавляли в нее новые методы восстановления сигналов, студент имел возможность пошагово контролировать ход эксперимента и фиксировать результаты, но я чувствовал, что теряю интерес, мне хотелось какой-то новизны, не только реализации существующих алгоритмов. Олег Палыч, в свою очередь, консервативно предлагал шлифовать что есть и расширять математический аппарат в направлении расчета оптимальных цены-качества телекоммуникационной аппаратуры. Задача, по моему мнению, была прозрачной и понятной, не предполагала больших умственных усилий, хотя и требовала значительных трудозатрат на программную реализацию. Я планировал целиком спихнуть ее на Анатолия. Самого меня очень интересовала тема искусственных нейронных сетей, новая учебная дисциплина, которую читал профессор с кафедры "Вычислительных машин".

Так размышлял я, пока топал в направлении автобусной остановки, и примерно в середине пути заметил худую девушку в пальто, идущую следом. Приглядевшись, я узнал Катю Скитальских, ту самую, которая должна был учиться теперь курсом старше. Черт побери, ведь я был на пятом курсе, — она уже выпустилась!

Она улыбаясь подошла и созналась, что шла за мной несколько минут и наблюдала, как я точно так же как пять лет назад, на вечернем, шагал и потешно качал головой, рассуждая и споря сам с собой. Катя был какой-то новой, свежей, румяной. Я видел ее неподдельную радость от встречи со мной.

Я узнал, что она защитилась и поступила в аспирантуру, в медицинский университет.

Мы шли вместе в сторону остановки, Катя рассказывала, как разительно отличается все в медицинском, и спрашивала, что за новшество такое — магистратура, которую ввели только в прошлом году.

В определенный момент, когда до остановки оставалось метров двадцать, я, суетливо и дергано, глядя в пол, предложил погулять, на что Катя взяла меня под руку и сказала: "Я думала ты никогда не спросишь, Борька!".

Глава 13. Лилиана в третьем доме

На город летели капли. Острые и тонкие как иглы, холодные как сосульки. Город мок, исчезая в маленьких водяных взрывах, темнел и ежился под липкими брызгами. Голые стволы деревьев блестели как лакированные, редкие скорченные листья судорожно цеплялись за растопыренные стылые ветки. Снег, державшийся всю прошлую неделю, до выходных был вычищен, смыт, только отдельные его грязные хлопья темнели на газонах. Лило не переставая с самого утра, тучи плотным одеялом загораживали небо, менялись лишь оттенки серого, контраст между набухшими всклоками облачной ваты. Ноябрь, назначенный природой закрепить снежное полотно, методично оседавшее на город все выходные, напротив, принес потепление и дождь, бесконечный матовый налет влаги на обзорный иллюминатор восприятия.

Капли рисовали на стекле сложный, длинноногий узор с разлапистыми брызгами и пересекающимися блестящими дорожками. Я сидел в одиночестве в пустой аудитории третьего учебного здания, и смотрел в окно. Пришедши сюда с вполне определенной целью, совсем как первый мой преподаватель математического анализа, я остекленело таращился в окно, где монотонные потоки воды смывали с города грязь первого снега.

Две предыдущие главы закончились на некоторой романтической ноте, и будет с моей стороны справедливым сделать для читателя короткое пояснение. Не имел я никакого умысла в том, чтобы свести в единой точке сюжетные линии Маши и Кати, отстоящие друг от друга почти на десяток лет, хотя и имеется здесь несомненное сходство.

Историю, начавшуюся с той знаменательной прогулки с Катей, легшую в основу наших отношений, я продолжу в биографической главе. В тот вечер Катя предстала предо мною в новой роли, незаметного спутника, путеводной звезды, шедшей рядом с самого моего поступления, рассмотреть которую удалось мне лишь после того, как защитилась она и почти пропала.

Ситуация с Машей Шагиной была иной. Я не мог игнорировать, делать вид, что не почувствовал особенного тона нашего последнего разговора, когда малозначительная приятная беседа обратилась волнующим моментом "глаза в глаза", который так любят воспроизводить мыльные оперы, знаменующим переход в новую фазу отношений. Но ведь Мария была моей студенткой, причем не бывшей, а вполне настоящей. Разве допустимо было с моей стороны какое-то влечение? Преподаватель-студент — классический, совершеннейше очевидный конфликт интересов. Но это сам я на ночь глядя поплелся в далекое общежитие, чтобы нелепейше предложить Маше неопределенную помощь.

Возвращаясь в ту пятницу домой по ночному городу на душе моей было неспокойно, трепетно, но возбуждение это было приятным. Я давно уже не испытывал чувств к противоположному полу, не работе представляясь сосредоточенным "преподом", вне ее — мрачным аскетом. А теперь, словно бы треснул застарелый лед, и не страшным треском, разломом, а талым ручейком, свежим озерцом у ледяной кручи. Да простит меня читатель за корявые мои метафоры, но оставила во мне встреча с Марией ощущение волнительного, забытого тепла, хотя и осознавал я все возможные последствия такого чувства. Казалось мне, что промелькнула со стороны Марии взаимность или по крайней мере интерес. Хотя, какая к черту взаимность, ведь рассуждал я о коротком эпизоде в самом заключении нашей встречи!

В субботу, после утреннего занятия, долго задумчиво чертил я восьмерками сквер, оставляя черные следы в белом свежевыпавшем снегу.

Дома я засел за доклад. На мне лежала двойная ответственность, за себя и Геннадь Андреича. Я решил выстроить остов, план доклада за двоих, предоставив обиженному физику возможность наполнить основную часть правильным велеречивым "мясом" на тему искусственных нейронных сетей. Двадцать минут — такое время выделил Олег Палыч на доклад, и в него требовалось уместить короткий контекст исследования, инновационную частью и плавный переход к демонстрации на стенде.

Костяк я закончил довольно быстро, а вот с текстом начались трудности. Я занялся написанием своей части, в которой хотел обязательно упомянуть про логику реализации времени в модели. Функция была сложной, многоступенчатой и требовалось дать ей понятное, простое определение. Я погрузился в текст, комбинируя слова и так и эдак, потом, как водится, полез в формулы и в итоге просидел все воскресенье, моделируя поведение функции для разных случаев. Забывши о докладе, увлекся я математической моделью и вот уже отчетливо казалось мне, что упустили мы в преобразованиях какой-то переход, чудилось, что сеть "забывала" здоровенный пласт "исторических" состояний, хотя и не мог я ухватить, вытащить ошибку на поверхность. Насилу оттащил я себя от проблемы, которой может и не было вовсе.

В понедельник я полдня промотался по бытовым своим делам, а после обеда, когда вернулся домой, мне позвонил Анатолий и рассказал о проблемах с тестированием модели. Рассказывал он торопливо, нервничал, уверял, что много раз перепроверил результаты. При достаточно сложном расчете, модель сети проваливалась в ошибку, которой не могло быть в математической модели — деление на ноль. Нулем в данном случае выступал пласт исторических весомых состояний.

Я приехал в университет к вечеру и до девяти просидели мы с Толей за рабочей станцией, листая программный код. Я не стал рассказывать про воскресные свои бдения, хотя укрепилось у меня стойкое убеждение, что прячется в расчетах наших погрешность, выявить которую можно только на объемном расчете. На стенде для этих целей мы решали задачу отсечения от сигнала белого шума, задачу в общем случае трудноразрешимую. Обучая квантовую нейронную сеть, мы добивались того, что белый шум, искажающий сигнал по всему диапазону частот, отсекался, и модель возвращала чистый сигнал.

Мы сидели в тишине пустой лабораторной аудитории, и только щелчок клавиши отмечал, как съезжаю я ниже и ниже по полотну кода, пробегая взглядом по строчкам вызовов, условий и циклов. Я надеялся, что реализация в коде поможет мне понять, где в математической модели прячется упущение, ошибка. Толя сидел рядом, выше меня на голову, и то пытливо смотрел вместе со мною в код, то неуверенно поглядывал на меня. Я понимал прекрасно его замешательство, я и сам не видел ошибки в технической части, она пряталась в математической модели.

— В субботу в кино ходили, — сказал вдруг Анатолий осторожно. — Утопию смотрели какую-то.

Я по-прежнему смотрел в экран.

— С Катей, — добавил Анатолий.

— С Катей, — то ли переспросил, то ли проговорил я.

— Да, с Катей, — подхватил Анатолий. — Я позвонил ей в пятницу, чтобы узнать, как она добралась из "Чайки", ну и… слово за слово, собрались в кино.

Я поднялся из-за стола. Я видел, что Толя хочет еще что-то сказать мне, отчитаться, но в тот момент, достроив, подобно алгоритму нейронной сети, по Толиному эскизу картину, я почувствовал в себе совершеннейшую неготовность к этому разговору, вносящему микроскопические трещины, муравьиные ходы энтропии в мой хрупкий устоявшийся мир университетской работы, сослуживцев, и близких знакомых. Катя и Толя ходили в кино.

— Давай сделаем вот что, Толь, — сказал я, отметая этот разговор.

Я торопливо набросал Толе несколько примеров объемных задач для нашей квантовой сети, которые должны были помочь разобраться, где происходит сбой. Толя не продолжал тему про кино, сосредоточенно фиксируя мои замечания. Я попросил его выслать мне все, как только он закончит, а затем, сославшись на срочное дело, ушел домой.

Это выглядело, наверное, бегством, малодушием, но я ничего не мог с собой поделать. Словно бы объем поступающих на вход сложных многокритериальных задач превысил допустимую величину. Голова моя сделалась замороженным желе. Мысли, огромные медлительные пласты плыли, перестукивались в ней, но так были они безобразно скользки, неуклюжи, неухватисты, что умел я только перечислять их, одну за другой, не могучи выстроить по порядку, задать приоритеты, определиться с решением, проваливаясь все глубже в пустоту неопределенности.

Где-то сбоку, могучей неподвижной глыбой висел глухой каменный мешок, в котором говорил сам с собой умирающий фараон. Прочные нити связывали его, отравленного, с загадочными моими гостями: Никанор Никанорычем, Азаром и Лилианой. Я не отказывался от мысли разобраться, найти ускользающие ответы, упущенный урок, но каждое новое обстоятельство развертывало новую пугающую бездну и не было этому конца.

Другим массивным угловатым торосом наплывала на меня министерская комиссия. Я будто бы взялся, принялся за доклад, но эмоциональная ее составляющая, брезгливое отношение к потемкинским этим мероприятиям, да и глупая ссора с Геннадь Андреичем грызли меня, не отпускали.

Третьим исполином давила на меня мысль о Шагиной и нашей хрупкой призрачной связи. Как следовало мне поступить? Просто забыть, игнорировать, не делать следующих шагов? Остаться каменным безэмоциональным преподавателем, тем самым, недоступным, отрешенным, которым я был всегда, или же изменить себе, сделать навстречу неизвестности робкий шаг?…

Но это было не все. Острыми углами теснила меня нерешенная задача нейронной сети. Я не понимал пока ошибки, не понимал, где загвоздка в математической модели, но эта "неправильной высоты ступенька", свербила, колола, непрерывно напоминала о себе. После эйфории прошлой недели, нашего результата на кафедре Физики, она словно насмехалась над моим ощущением выдающегося достижения. Как глубоко засевшая заноза, она требовала полной концентрации, ювелирной, не смешанной ни с чем другим, с эмоциями, с переживаниями, со страхами. Такой, которой у меня сейчас не было.

И вот теперь Анатолий с Катей. Я не мог пока сформулировать своего неудобства, замешательства, но мысль о том, что ходили они в кино, встречались, мои отдельные, слабосвязанные друзья, неким размытым слепым пятном загородила все остальное. Я не хотел, совсем не мог сейчас думать об этом, разбираться, раскладывать по полочкам. Слишком много было другого, куда более срочного, однако же я возвращался и прокручивал в голове разговор с Анатолием, который сам же беззастенчиво прервал, до того, как сделать вывод и понять, ради чего был он начат.

Следующий день я почти не заметил. Обессиленный, я просто отдался течению, посещая одну учебную пару за другой. На переменах я отвлекал себя чтением, надеясь, что хотя бы в таком, фоновом режиме проблемы мои выстроятся в последовательность и смогу я понять, с какой стороны к ним подступиться. После приема курсовых я не стал задерживаться, ушел домой, как только закончились занятия.

На среду назначил я важное событие — повторное посещение исторической библиотеки третьего университетского здания. Интересовал меня египетский фараон Аменхотеп Эхнатон, задыхающийся в смраде и копоти, в каменной крипте дома смерти. Успел я запланировать поход еще в воскресенье, до того, как окончательно из-под ног моих ушла почва.

С Толей я не виделся с понедельника. Он закончил с расчетами во вторник вечером и оставил результаты у меня на столе в виде стопки бумаги. Перед тем как отправиться в третье здание, я прихватил их собой, поборовшись с тесным своим матерчатым портфелем, в который требовалось эти распечатки втиснуть. Как водится, в сумке я носил невероятное количество ненужных вещей. Встречались в ней древние незаполненные ведомости, ксерокопии каких-то записок и документов, старые, расчерканные результаты работы стенда и даже пара методических пособий для лабораторных работ. Еще, носил я с собой, конечно официальные документы: университетский пропуск, паспорт, читательский билет, пару их ксерокопий. На дне непременно болтались не пишущие ручки, карандаши, затянутый в чехол зонт и куча невесть кем и когда данных мне визитных карточек. Значительную территорию занимала книга, которую читал я в настоящее время. Пришлось мне несколько оптимизировать тесное пространство портфеля, чтобы уместить новые Толины распечатки.

Послеобеденную свою лекцию я закончил пораньше и явился в третье здание около половины третьего, к концу перемены. В фойе толпились студенты. На пропускном пункте я задержался, пока пожилой охранник-вахтер неторопливо перебирал листки расписания, чтобы найти для меня свободное помещение. Доступной оказалась одна из аудиторий первого этажа, как позже выяснилось, одна из тех удаленных комнат, где велись занятия у вечерников. Записавшись в разлинованной вручную тетради, я сдал удостоверение, получил взамен ключи с тяжелым алюминиевым брелоком с номером и отправился в библиотеку.

Составил я на день определенный план. На изучение литературы отводилось в нем часа два-три, после чего собирался я идти мириться с Геннадь Андреичем на кафедру физики.

В библиотеке я нагрузился порядочной стопкой книг: парой энциклопедических словарей, справочником и несколькими учебниками по истории древнего Египта; после чего выдвинулся с третьего этажа на первый, в удаленное крыло. Там, невостребованная в дневные часы, меня ожидала пустая комната с крашенными стенами, штукатуренными потолками и длинными рядами черных лакированных парт.

Пока я осторожно ступал, выглядывая из-за тяжелой стопки, по старым стертым ступеням, на меня снова накатили тяжелые мысли. Вовсе не об Эхнатоне, хотя именно ради исторического дознания явился я сюда, и не об удивительных моих знакомцах. Вдруг, два дня спустя, ко мне пришло понимание, почему так резко обрубил я разговор с Толей в понедельник, почему новость о походе в кино, вроде бы незначительная, так глубоко задела и расстроила меня.

Снова, снова это происходило со мной. Старые мои приятели, которых сам я свел вместе, становились куда большими друзьями между собой, чем со мной; я же отступал, отходил в сторону, скрывался, издали разглядывая этот распустившийся цветок отношений, к которому касательство я имел теперь лишь косвенное. Я спорил, аргументированно возражал сам себе. Ведь глупые же это чувства. Не владею я своими друзьями и знакомыми. Вполне они самостоятельные люди. Почему же задевает меня эта, казалось бы, мнимая несправедливость? Что такое возникает между ними, что не умею я нащупать и воспроизвести? Что дают они друг другу, чего не умею предложить я? Не подхожу я по-видимому к близким отношениям и ничего не изменили во мне взрослые годы.

И вот я уже за партой, отгородясь стопкой толстых томов от входной двери, смотрю как тонет за окном день и снег, и только паутина деревьев за стеклом дергается под дорожками воды, и нет у меня никакого желания ковыряться в литературе, что-то искать и отвечать на вопросы.

Полчаса не меньше сидел я, бесполезно таращась в окно. Удивительное иногда находит на меня состояние, что я вроде бы и имею пару неприятных мыслей, заполонивших тесный мой разум, однако же не думаю, не решаю никакую из них. Так, словно бы мыльное вязкое облако сковывает мыслительный процесс.

Из забытья меня вывела студентка, заглянувшая в мою аудиторию, в самом конце коридора первого этажа. Она искала свою группу, о чем звонко и громко спросила меня. Я вздрогнул, оторвал взгляд от стекла, и пришел в себя.

У меня было три часа времени, один из которых я уже потерял на любимую свою рефлексию.

Я вынул из портфеля одну из своих исписанных тетрадей и на последней странице выписал задачи в виде списка. Такая формализация-визуализация всегда помогала мне. Сначала — историческое исследование, я перечислил запомненные имена героев. Потом, если будет время, проблема нейронной сети. В последнюю очередь — Геннадь Андреич. Сегодня такой порядок. После этого я полез в справочники. Первым в моем перечне стоял Аменхотеп Четвертый.

Я нашел его сразу. Личностью Эхнатон оказался известной и даже, своего рода, одиозной. Исторические справочники раскрывали персону яркую, оставившую значительный след в истории Нового Царства Древнего Египта.

Я углубился в статью, глотая одну за другой колонки текста. Темная история восхождения на трон, сильная мать, первые ростки единобожия. Передо мной мелькали знакомые имена, которые немедленно сопоставлял я с той рассказанной, подсмотренной историей. Царица Тийа, Нефертити, Сменкхара. Я узнавал то, что видел.

Пребывал я в отвлеченной эйфории, пока не наткнулся на упоминание о Моисее. Том самом, ветхозаветном, с казнями и расступившимися водами. Вот уже читал я об "установлении прямых связей вплоть до отождествления" между сутулым худощавым Эхнатоном и библейским Моисеем. Я оторвался от чтения и задумался о первой встрече с Никанор Никанорычем, об одолженной его Библии. Одним из заложенных мест в книге был исход Моисея из Египта, это зафиксировалось у меня в памяти. Наверняка была закладка и на Вавилонском столпотворении. Выходило, что Никанор Никанорыч с товарищами показывали мне картины далекого прошлого? Или даже библейского прошлого. Словно разрозненные звенья стали собираться в единую цепь.

Я не мог пока судить насколько верны мои умозаключения. Библия с закладками исчезла вместе с Никанор Никанорычем, и нельзя было ручаться за то, каким будет следующий эпизод. Но я уже почти не сомневался, что он будет. И почему-то абсолютнейше уверился я, что знаю последнее звено в этой цепи — откровение Иоанна Богослова, "про тыщу лет" Никанор Никанорыча.

Я провел еще минут двадцать, читая статьи о Моисее, но уже без должного сосредоточения. О спутниках его, красноречивом Аароне и поющей Мириам. Современные исторические и мифологические справочники мало что могли предложить мне, помимо общих слов о гипотезах, о связях с разными египетскими фараонами. По крайней мере, в отличие от Бильгамешу, здесь прослеживалась связь с реальными историческими лицами. Не говоря уже о монотеистической религии, которую Эхнатон насаждал в государстве с древними традициями политеизма. У меня не укладывалось в голове, что Эхнатон мог быть тем самым Моисеем. В моем видении фараон погиб в каменном мешке.

От размышлений меня отвлек звонкий цокот каблуков в коридоре. Цок-цок. Громко, гулко, как будто все другие коридорные звуки пропали и остался только этот пронизывающий стук, с отложенным эхом. Я поглядел на дверь. Цокот как будто приближался и я ожидал увидеть, как появится в двери барышня на каблуках. Звук оборвался так же резко, как возник. Он не постепенно затих, не смялся, как это обычно бывает, когда ровный шаг переходит в переминание, или скажем усаживание на скамейку, а полностью пропал. Я подождал несколько секунд. Тишина. Я вернулся к историческому справочнику. Следующей в моем списке значилась Нефертити. Итак, гипотезы о происхождении, Амарнский период, рожала только дочерей, монохромный снимок с точеным бюстом в высокой, цилиндрической, расширяющейся кверху короне. Бюст отличался от реальной внешности царицы, какой запомнил ее я.

Цок, цок, — громко раздалось в коридоре, у самой открытой двери моей аудитории. Почему я оставил дверь открытой? Да я и не думал о двери, когда шел сюда. Другим была занята моя голова. Студентка, что заглядывала недавно, тоже не закрыла дверь. Я не отрывал глаз от проема. И снова, как и прежде, звук пропал.

Подождав какое-то время, я выпростался из-за тесной длинной парты и вышел к двустворчатой крашенной двери, одна створка которой была пришпилена стальными засовами к порогу и верхней раме, а другая нараспашку отворена наружу. Выглянул в коридор. Он был пуст, только вдалеке, где туннель заканчивался ступеньками и перпендикулярным сочленением с поперечным коридором, видел я мелькающие фигуры людей. Я даже вышел из аудитории, чтобы как следует осмотреться. Один я был здесь, в удаленном крыле первого этажа, оживающего лишь к вечеру, когда приходили студенты-вечерники. Негде было спрятаться обладательнице звонких каблуков в узком проеме, среди запертых дверей.

Я вернулся в аудиторию и закрыл за собой дверь. Не успел я сделать и пары шагов назад, к книгам, как за спиной раздался глухой стук. Я обернулся, ожидая, что стучавший откроет дверь самостоятельно, она не была заперта. Дверь, однако, оставалась закрытой. Снова раздался сдавленный стук как будто дверь пинали снизу. Я вернулся и распахнул дверь. Передо мной стояла Лилиана. В ее руках был широкий поднос из выщербленной коричневой пластмассы, на котором дышали кипятком два прозрачных пластиковых стаканчика в гармошку со сморщенными пакетиками чая и растрепанными дольками лимона внутри. Со стаканов сиротливо свисали бумажные уголки чайных пакетиков на нитке. В дополнение к чаю на подносе лежала пара бумажных салфеток.

Лилиана выглядела сегодня иначе, хотя узнал я ее сразу. Тот же прямой взгляд больших серых глаз, правильные черты лица с полными губами и подчеркнутыми скулами. В отличие от предыдущей встречи, когда закутана она была в длинное пальто, сегодня она предстала совершенно в духе университетской преподавательской моды, если таковая была. На ней была светлого тона рубашка с открытым острым английским воротником, темный пиджак в чуть-заметную полоску и длинная темная юбка до колен. Встреть я ее в коридоре, не отличил бы от любой другой женщины-преподавателя. Только пышная каштановая копна волос и особенной красоты лицо, которое уже растянулось в белозубой улыбке, напоминали ту ее, у входа в общежитие.

На ногах Лилиана носила туфли-лодочки на высоком каблуке, словно предназначенные для производства того самого, цокающего, отвлекающего звука. Носком туфли она и стучала в дверь, так как руки были заняты подносом.

— Здравствуйте, Борис Петрович, — сказала она мелодично. — Я взяла на себя смелость угостить вас чаем, чтобы восстановить ваши пошатнувшиеся силы.

— Здрасьте.

Я отстранился на шаг, давая ей возможность войти, не интересуясь, каким образом оказалась она перед дверью спустя секунду после моего выглядывания в коридор. Когда она проплыла мимо, я прикрыл за Лилианой дверь.

Она по-свойски прошла к столу, на котором громоздились мои учебники, справочниками и тетрадь и поставила поднос. После чего взяла один из пластиковых стаканчиков за края, чтобы не обжечься, подула на кипяток и отхлебнула.

— Пейте, скорее пейте! Сегодня тот редкий случай, когда в местный буфет выбросили по-настоящему хороший чай, точно такой закупают для ректорского крыла.

Я молча прошел, к столу и послушно взял второй стакан. Чай и вправду был ароматным и даже до того еще как я втянул в себя осторожно кипяток, резкий запах крепкого черного чая приятно ударил мне в ноздри.

— Ну как? — спросила Лилиана с победоносной улыбкой.

Убедившись, что чаем я доволен, она продолжила:

— Я, если позволите, перейду сразу к делу. По правде сказать, этот разговор между нами должен был состояться в прошлую пятницу.

Как отметил я выше, у меня в голове начала уже складываться картина, цепочка. Первым в ней шел Никанор Никанорыч с Библией и закладками, которой обозначил он вехи, шаги. Никанор Никанорыч затем представил историю о Бильгамешу и Вавилонском столпотворении. Вслед за ним явился Азар, со своей легендой об Эхнатоне и скрытым намеком на библейский Исход. Теперь Лилиана, которая видимо представит свой эпизод и опять он будет иметь историческую аналогию в одолженной Библии. Визиты выстраивались если не в закономерность, то хотя бы в последовательность.

Осознание наличия правдоподобной гипотезы наполнило меня неведомым спокойствием. Я стоял, пил чай и ждал, что скажет мне Лилиана. Осведомленность моя даже на настроении отразилась. Хотя, по большому счету, я ведь по-прежнему ни черта не понимал. Зачем они пришли, кто они, почему ко мне, и причем здесь эта историческая последовательность?

— Я замечаю в вас, Борис Петрович, плохо скрываемый триумф открытия. По-видимому, в этот раз знакомство с исторической литературой прошло немного полезнее, — она с улыбкой пригубила чаю. — Вы уже знаете, что Аменхотеп четвертый вполне историческая личность, равно как и его славная супруга Нефертити.

Лилиана была красива. Я кажется это уже говорил. С точеными чертами лица, она красиво улыбалась и изящно отпивала из пластикового стаканчика. Даже в том, как она сидела на столе из соседнего ряда, была некая особенная картинная элегантность. Ею хотелось любоваться и это с большим трудом уживалось во мне с осознанием того, что принадлежала она к компании Никанор Никанорыча и Азара. А может быть просто я, не очень обласканный вниманием противоположного пола, всего лишь стушевался в компании привлекательной женщины. Я несколько увлекся созерцанием Лилианы и перестал слушать, что она говорит.

Лилиана замолчала и только лукаво поглядывала на меня, потягивая чай. Когда я осознал, что она молча наблюдает, как я ее разглядываю, я смутился.

— Забавный вы человек, — сказала она. — С одной стороны остроумный, образованный, выстраиваете верные причинно-следственные связи, смелый, к вам тянутся люди. А с другой очень скованный, зашоренный и нерешительный. Бегаете, прячетесь от собственных друзей, тянущихся к вам, будь то рука помощи или утопающего. Пропадаете, уходите в себя, дожидаясь пока истлеют тонкие ваши связи с окружающими. А потом нервничаете, жалеете себя, корите злодейку судьбу, что не научила вас, не подготовила к колючему этому социуму.

Эти ее слова я не пропустил.

— К сожалению, уверенности нельзя научить, можно лишь научиться. Хотя, опытные психологи делают и не такие чудеса, да вот только вряд ли затащишь вас к таким.

— А вы тоже практикующий психолог-историк, по-совместительству университетский финансовый контролер? — парировал я, вспоминая нашу встречу перед общежитием.

Она поставила чай на поднос и посмотрела на меня серьезно.

— Проснулись, Борис Петрович? Славно. Давайте вернемся к нашим делам.

— А могу я попросить вас представиться? — не отставал я, взведенный ее разговором. — Я крайне дискомфортно себя чувствую, когда имею дело с людьми, имеющими по всей видимости, весьма подробнейшие обо мне сведения. Я же в свою очередь, не знаю о них, об этих людях, совершенно ничего.

— Справедливый вопрос, — кивнула она, глядя прямо мне в глаза. — И вы ведь уже задавали его дважды, так?

Я кивнул.

— И получив дважды скользкий, мало что значащий ответ, вы, как человек сообразительный и умеющий сделать выводы, понимаете, что люди эти, при своей осведомленности, следуют определенному протоколу, выполняют установленные шаги. Так?

Не совсем мог я с этим согласиться. Протокол этот, последовательность шагов, вовсе не был для меня очевиден. Только сегодня я разглядел первую связь и соединил несколько звеньев. Однако так убедительно спрашивала Лилиана, что я снова кивнул.

— Прекрасно. Закрывая эту тему, я скажу, что в этом обязательном протоколе, вам в настоящий момент не совсем понятном, но все-таки откровенно присутствующем, есть определенный этап, целью которого становится разоблачение ролей, должностей и опыта всех участников. И этап этот еще не наступил.

Лилиана говорила хорошо поставленным приятным голосом бывалого оратора и вынужден был признать я, что слова ее, в отличие от растекающегося по древу Никанор Никанорыча и разнонаправленного Азара, били прямо в цель. Отвечали на поставленный вопрос, или не отвечали. Уж не знаю, было ли это вызвано историческими находками, крепким ли ароматным черным чаем, или же разговор с Лилианой отрезвил меня, только не осталось у меня чувства подавленности, с которым еще недавно отрешенно разглядывал я дождь за окном.

— Теперь, Борис Петрович, если не станете вы отчаянно возражать, я бы хотела перейти к цели моего визита, — сказала она.

Лилиана сидела на столе, вытянув скрещенные ноги в туфлях в проход между партами. Я отметил, что при ней не было ничего, кроме подноса. Ни сумки, ни портфеля — ничего.

— Я собираюсь нарушить порядок ваших умозаключений, — продолжала она, — Потому что интересует меня в первую очередь ваша научная работа, а не исторические поиски.

— Пока никакое из моих умозаключений вы не нарушили, — ответил я. — Это вполне в духе ваших товарищей, являться с научными якобы вопросами, и между делом оглушать меня историческими зарисовками.

Она согласно кивнула.

— Хорошо. У вас при себе распечатки последних результатов?

Я действительно пришел с распечатками последних расчетов Анатолия.

— Я хотела бы посоветовать вам сейчас сосредоточиться именно на них.

— Вы за этим пришли? — нахмурил я брови. — Посоветовать мне сосредоточиться на расчетах?

— Именно, — она сделала ударение. — Понимаете, для сложного расчета, в соответствии с вашей моделью, нейронная сеть увеличивается, растет…

— Лилиана, — твердо сказал я и она послушно остановилась. — Разрешите, я прерву вас еще до того, как вы продолжите удивлять меня своей осведомленностью, граничащей, простите, с психозом. Моим психозом. Вы являетесь и говорите, подсказываете мне вещи, в которых сам я еще только начинаю разбираться, начинаю придумывать. Даже если отбросить все несообразности ваших появлений, исчезновений, демонстраций, если только сосредоточиться на голой науке, то, когда я рядом с вами… — я перевел дух, — с любым из вас, у меня ощущение, что вы уже знаете конечный результат, которого пока не существует, который еще не рассчитал я, не создал. Как мне на это реагировать? Что это должно значить? Что я исследую научную проблему, вслед за кем-то, кто уже до меня ее исследовал? Что науки здесь нет, а есть лишь шаги по протоптанной до меня тропинке вслед за кем-то неизвестным, который все уже знает?

Лилиана снова одобрительно кивнула.

— Вот эту цепочку умозаключений, Борис Петрович, я хвалю особенно. Не за то, что она верная. Забавно, что являясь отчасти логичной, она как раз ошибочная. Но вы совершеннейше правы, что невозможно научить научному открытию, подсказать то, что еще не выдумано, — по красивому лицу ее пробежала тень задумчивости, но на изложении это совсем не отразилось. — однако, можно со стороны увидеть то, что при близком рассмотрении упущено, замылено. Только такой совет и можно дать первооткрывателю, и часто именно подсказка, данная вовремя, открывает… ну, скажем, новую страницу исследования.

— Вы в таком случае весьма внимательно смотрите со стороны, — ответил я. — Порой даже внимательнее, чем я сам.

Не могу не отметить, что разговор с Лилианой давался мне куда легче дискуссий с Никанор Никанорычем и Азаром. Будто бы больше человеческого было в ней, прямоты или понятной, связной рассудительности.

— Гораздо внимательнее, — подтвердила она и оглянулась на свалку книг и раскрытую мою тетрадь.

Я тоже посмотрел туда, на длинную учебную парту, с глухим карманом под крашенной столешницей. К моему собственному беспорядку теперь добавился еще и поднос с чаем и салфетками.

— Вот в чем дело! — со смешком сказала Лилиана и указала на мою тетрадь со списком. — Оказывается вы все скурпулезнейше распланировали, а я поломала ваши планы. На первом месте у вас стоит Аменхотеп Четвертый, а вовсе не нейронная сеть. Давайте скорее поставим галочку напротив этого вашего исследования и перейдем к следующему.

Я не сразу, вслед за молниеносной Лилианой, переключился с разговора о наблюдении за научными открытиями на свою тетрадь с планом. Первым пунктом в нем значилось историческое исследование. Действительно ли закончил я с ним? Я ведь так и не понял, как связан был отверженный фараон с библейским исходом. Да и вообще, вся теория о закладках в Библии Никанор Никанорыча была весьма спорной. Однако, могла ли в этом помочь мне Лилиана, подчеркивающая со строгой прямотой, что время ответов еще не пришло? Я медлил, путаясь в мыслях, сопротивляясь очередному навязанному изменению в моих планах.

Лилиана отреагировала на мое замешательство быстрее.

— Простите, Борис Петрович, — сказала она, оборачиваясь ко мне и в глазах ее блеснула беспощадная сталь. — По-видимому, требуется преподать вам укороченный курс Истории, лишив вас приятнейшей возможности разобраться самому. Уверена, вы бы и сами отлично справились.

Итак, история, славная повествовательная область знаний, тужащаяся и отстаивающая свое право зваться наукой, наплодившая кучу замысловатых ответвлений, таких как антропология, генеалогия, хронология, археология и много других. Пожалуй, сподручнее будет у доски.

Она оторвалась от парты, на которой сидела и решительно прошла мимо меня к доске, обращаясь ко мне точь-в-точь как преподаватель к студенту, и странное дело, меня посетили ощущения похожие со студенческими моими вечерними занятиями, когда властная преподаватель "Культурологии" так же швыряла в нас слова, тогда еще незнакомые, новые. Меня больше не сбивала с толку яркая внешность Лилианы. Она абсолютнейше соответствовала компании Никанор Никанорыча и Азара.

— Про связь с Исходом вы уже догадались, — продолжала она, — Справедливо. И конечно состоялся он совсем не так, как описала его Библия. Наука история собрала с той поры разрозненные крупицы информации, на основе мифов, легенд и переданных из уст в уста страшилок необразованных и запуганных кочевников и рабов.

Эхнатон, Аменхотеп Четвертый, мудрый юноша, с далеко идущими планами, выращенный матерью слишком любознательным и открытым для закованной в литые доспехи египетской традиции. Путь его был предрешен, но стоически шел он по нему и не дрогнув принес в жертву годы исследований. Брат его Сменкхара выступил лишь карающим мечом, палачом же был сам Египет, его обряды, номы и Дома. Мстительная Нефертити, впрочем, не смотрела так широко и отравила персонально Сменкхару. А Эхнатон, угловатый, замкнутый, в коротком своем триумфе оставил другое наследство. Он подарил миру Аамеса, безродного гиксоса, выросшего при Великом Доме, случайно спасенного во время показательной резни, устроенной правильным фараоном, Аменхотепом Третьим.

Эхнатон прогнал преданного соратника, вместе с любимой дочерью Меритатон и велеречивым верховным жрецом Мерира на север, нести слова новой веры среди прокаженных и рабов. Надо ли мне рассказывать, как в дальнейшем назвала Аамеса и его спутников хромая, слепая и глухая история?

Язык мой прилип к гортани. Когда только начала Лилиана речь, я воодушевился и приосанился. Все-таки угадал я, правильно связал умирающего фараона с библейским Исходом. Значит, и остальные догадки были верными, и закладки Никанор Никанорыча и последовательность этих посвященческих ступеней. Но дальше разверзлась передо мной новая глубина. Я даже не думал тогда насколько правдой или неправдой были эти рассказы и образы. Только повторял про себя, засевшие как гвоздь: "Поющая Мириам, красноречивый Аарон".

Я опустился на скамейку.

— На сегодня достаточно истории, — Лилиана сверкая глазами вернулась к столу и подносу, взяла порядком подостывший чай и сделала большой глоток.

Я смотрел сквозь нее, словно бы вглубь веков, где под покрывалом черных туч дымил, чадил Дом смерти, где задыхался в каменном мешке умирающий фараон, а рыдающая Маритатон уносилась прочь из родного Ахетатона.

— Теперь я думаю можем мы смело зачеркнуть первый пункт в вашей тетрадке, — сказала Лилиана, потом перегнулась через ворох книг и вычеркнула первую строку из моей повестки.

Если бы я мог так запросто перестраиваться, останавливать мыслительный процесс, углубившийся уже в мучительные раскопки, зарывшийся в детали, отороченные пережитыми воспоминаниями и эмоциями. Я наморщил лоб и потер правый висок. Аамес, коротко промелькнувший в моем сне, небритый, усталый. Последней волей Эхнатона написавший кусок мировой истории.

Пожалуй, и вправду вопрос с Древним Египтом был закрыт. Осталась какая-то тонкая ниточка, словно бы связь с той предыдущей историей о Бильгамешу. Не просто последовательность закладок в Библии, я упускал еще что-то.

Я все еще сидел неподвижно за партой. Лилиана с чаем подошла ко мне и встала сбоку, довольно близко. Голова моя располагалась на уровне ее груди, но некоторое время я так поглощен был размышлением, что ничего не видел вокруг. Осознав соседство, я страшно смутился мне, я вообще не умею разговаривать с человеком вот так, лицом к лицу. Поднять глаза, под ее пристальным взглядом на словно вырезанном скульптором лице, я не решался.

— Вернемся к нашим кубитам, — сказала она, после показавшейся мне вечностью паузы. — Позвольте напомнить вам с чего начинались ваши нейронные сети. Почему выбрали вы именно квантовую сеть, почему использовали алгоритм учителя, который значительно усовершенствовали.

Она поставила стакан на поднос и вынула из него заварочный пакетик, так чтобы капли падали на салфетку. После чего оставила пакетик на белой промокашке и он стал расползаться по ней ржавой кляксой.

Голос Лилианы ни на секунду не останавливался, лился как из радио, монотонно, отстраненно и словно бы с укором.

— Каждое новое решение, каждое вносимое изменение требует так называемой регрессии, то есть анализа влияния на каждый базовый принцип модели. Ведь вы же программист, мне ли вам объяснять, что порой уникальное важнейшее усовершенствование, не будучи полноценно проанализировано с точки зрения общей архитектуры, ломает самый первоначальный принцип, основу так сказать, принятый за данность постулат…

Взгляд мой прилип к расползающемуся пятну под осевшим чайным пакетиком. Оно будто живое, тянулось в разные стороны коричневыми влажными лапками, замирая, потом двигаясь дальше. Над ним навис тучный пакет с чаем, как осминожье тело. Расползающиеся конечности разбежались и сомкнулись, оставив сухой территорию напоминающую по форме окружность. Я заинтересованно ждал. Пакетик оседал и вот уже мокрая дорожка достигла края салфетки и из-под нее показалась лужица, но круглый островок оставался сухим, прямо на пути расползающейся лужи. Вот и все, пакет усох и завалился, стравив накопленную влагу. Окружность осталась сухой. Я с любопытством поднял салфетку за сухой уголок и обнаружил под тем самым местом, куда не проник чай, монетку, металлический рубль, создавший луже непреодолимое препятствие. Функция времени в моей нейронной сети работала подобным образом. Она анализировала каждый слой, отдельный узел, кубит, чтобы на основании истории состояний, сделать вывод о его достижимой значимости. Она не пропускала ничего, не должна была пропускать, такую мы сформировали формулу в тот вечер, на кафедре "Технической физики". Или все-таки пропускала? Этот островок, избежавший чайного затопления, был ли такой в моей модели?

Меня осенило. Учитель, базовый принцип, алгоритм нейронной моей сети. Я не учел в функции времени этих обучающих итераций. Вот она, невидимая ошибка, когда на основании входной последовательности алгоритм учителя делает вывод о необходимом объеме сети, числе слоев и состоянии кубитов. Вот он, островок, не охваченный наводнением!

Цок, цок, цок, — звонкий стук каблуков вывел меня из забытья, отрешенно разглядывающего лужу на подносе, держащего за уголок мокрую салфетку. Я увидел Лилиану в дверях аудитории.

"Я понял, догадался!" — хотелось закричать мне, желая поделиться таким невероятным образом, пришедшим ко мне пониманием, для которого не нужно было даже ковыряться в Толиных расчетах. Но что-то в Лилиане остановило меня.

Я не знаю, как две эти эмоции можно передать в одном взгляде и выражении лица. Лилиана как будто гордилась мной, я видел поощрительный радостный оттенок ее взгляда. Но видел я также что-то другое, совсем не радостное, чувствовал горечь и сочувствие.

Потом она кивнула и растянула в улыбке прекрасные свои губы.

— Ловите на лету, Борис Петрович! Я не буду вас более мучить. До свидания.

Когда за ней захлопнулась дверь и я услышал удаляющийся цокот ее каблуков, я осознал вдруг, что тот же голос прощался с Энхатоном на дне каменного мешка. Из головы немедленно улетучились все мысли о квантовой нейронной сети.

Потом были медленные сборы. Мне пришлось сходить два раза: сначала отнести поднос, оказалось, что буфет уже закрыт и я оставил его на пункте охраны. Второй раз я поднялся в библиотеку, относил книги. Ступая по полупустым коридорам и лестницам, я думал о том, что, как и в прошлый раз, мне не столько помогла библиотека, сколько визиты новых моих знакомцев. С другой стороны, я теперь был уверен, что речь шла о фигурах исторических. Даже если все рассказанные мне истории были наведенными, ненастоящими, что объяснило бы присутствие в них одних и те же лиц, как минимум речь шла о реальных исторических событиях. Порядочной чертовщиной, конечно, отдавали мои выводы, вот только поделать покамест я ничего с этим не мог, не в милицию же обращаться, право слово.

Одевшись и сдав ключи, я вышел на улицу, в мокрый город, к блестящему от влаги монументу с бюстом академика. Была половина шестого и у меня оставалось в списке последнее дело. Я вынул из сумки складывающийся втрое китайский зонт, неизменно присутствующий в моем портфеле в это время года. Купол зонта и уютный топоток капель отгородил меня от неприятной холодной улицы.

Я шел задумчиво, отрешенно, по привычке растопыривая носки и поднимая брызги, оседающие грязными каплями на задниках моих брючин. Не останавливаясь миновал то место, где две недели назад мы с Азаром стали свидетелями нападения на Шагину Машу. Ничем не отличалось оно от всех остальных пролетов кирпичного штукатуренного забора, окружающего третий университетский корпус и сморщенных мокрых лип напротив. Я перешел дорогу и зашагал по тихой улице, уже различая впереди силуэт теремообразного второго учебного здания, куда собственно я и направлялся.

Всю дорогу старался я отвлечься от древней истории, и сосредоточиться, оформить мысль о доработке модели нейронной сети. Я цепко ухватил ее там, в аудитории, но потом отпустил, переключившись на рассказ Лилианы, и никак не мог вернуться. Против воли вспоминал я о Вавилоне с Шаммурамат, о представших в образе божеств Никанор Никанорыче, Лилиане и Азаре. Картина сменялась древним Ахетатоном, с голосом Лилианы в глухом подземелье и Никанор Никанорыче, представшем то ли Баалом, то ли Мневисом. Чем были эти видения? Каким-то особенным видом гипноза, в котором искусные устроители отводили себе особенную роль? Голова моя упрямо не фокусировалась на математической модели.

На автоматизме сложил я зонт, потоптался на грязезащитной решетке и переступил через порог второго "дома". Высоченная тяжелая дверь гулко лязгнула за моей спиной, возвращая меня в действительность, к цели моего визита. Я сдал в гардероб пальто и направился к лестнице, на кафедру "Технической физики".

Я собирался встретиться с Геннадь Андреичем, у которого только закончилась шестая учебная пара, последняя в расписании. После прошлонедельного конфликта в "Чайке" мы не виделись, и я не мог размолвку нашу оставить в нынешнем состоянии. Я принес подготовленный пятнадцатиминутный доклад, в котором значительная часть отводилась Геннадь Андреичу. Собирался я, без лишних эмоциональных объяснений, дружелюбно, как в былые времена, встретиться с маститым доцентом, выслушать поток шутливых его многоопытных комментариев и пригласить на репетицию встречи с министерской комиссией. Надеялся я, что удастся мне исполнить сей тривиальнейший план без запинки, ведь знали мы друг друга не первый год и, хотя раньше не конфликтовали, нелепым недоразумением представлялась мне эта ситуация.

Я поднялся на лестничную площадку третьего этажа. Здесь как обычно в это время собралась порядочная толпа студентов-вечерников. Я протиснулся сквозь мокрые плащи и пуховики, которые некоторые студенты почему-то не сдавали в гардероб и отворил дверь за белой, закованной в оргстекло вывеской.

Вузовские кафедры удивительно похожи одна на другую. Тебя встречает глухая высокая стойка, прижатая с одной стороны к высоченному шифоньеру, а с другой протянувшая откидную перекладину к стенному уступу, обозначая вход в сакральную секретарскую зону. За стойкой, за письменным столом прячется непосредственно хозяйка-секретарша, представленная обыкновенно в одной из двух вариаций. Одни держатся в должность по двадцати лет, и становится такой секретарь, весьма почтенная матрона, чуть ли не главным кафедральным распорядителем и единоличным владельцем кафедрального телефона. Противоположностью им выступают секретари-студентки, заочницы или вечерницы, как, например, на родной моей кафедре "Автоматизации и Информатики". Они бодрее, исполнительнее, не пускают корней, однако же с ними происходят казусы, как было раз с молоденькой барышней, по глупости распространившей оценочные ведомости целого потока за семестр. Также за кафедрой непременно наличествует один-два писчих стола, заваленных бумагами, случаются книжные шкафы, содержащие вместо книг огромные пластиковые файлы с древними кафедральными меморандумами и методическими пособиями. Обязательным штрихом служит угол с тумбочкой и мини-кухней, предназначенный для коротания секретарских будней, и чем существеннее обосновалась секретарь, тем колоритнее уголок оформлен. Прежде всего это плитка, электрический чайник либо кипятильник с запотевшей литровой банкой, присутствуют здесь расшитые ухваты, либо исполняющие их роль квадратные кухонные полотенца. Ну и конечно очередь посудин с чайными приправами — пакетиками, старыми конфетами и сахаром. Последним обязательным атрибутом всякой кафедры является хранилище ключей от аудиторий, размещаемое в зависимости от богатства фантазии секретаря в виде плоского сейфа на стене, либо запираемого ящика стола или шифоньера, с топорно ввернутыми петлями и висячим замком.

В случае "Технической физики" секретаршей выступала почтенного возраста пышноформая особа, имя которой неизменно выпадало у меня из головы. Факт такой забывчивости, длившейся много лет, не особенно раздражал меня, с учетом того, что посещал я обычно на кафедре вполне конкретного человека, минуя секретаря. С дамой этой виделся я изредка, чаще всего, когда приходилось мне навестить Ринат Миннебаича. Она меня при этом всегда узнавала и расплывалась в любезнейшей улыбке хозяйки постоялого двора. Вот и теперь я увидел за стойкой пышную ее, крашенную шевелюру и висок прижатый к телефонной трубке.

Секретарша находилась в помещении не одна. В очередь к ней выстроились пара студентов, один в поношенном свитере, второй в теплой клетчатой рубашке. Хозяйка кафедры физики была свирепа и не пускала на порог в верхней одежде. Спиной ко мне у самой секретарской стойки, в любимом темно-синем пиджаке стоял Геннадь Андреич, цель моего визита.

Открытие это меня неприятно кольнуло. Я предпочел бы поговорить с ним наедине и совсем уж не хотел, чтобы устроил мне Геннадь Андреич эмоциональную претензию прямо здесь, на кафедре. В этой связи возникло со мной в дверях некоторое замешательство. Разрешилось оно весьма внезапно, самим Геннадь Андреичем, обернувшимся на захлопнувшуюся дверь.

Прежде чем я успел придумать, как правильно к нему обратиться, после неоднозначного нашего расставания в "Чайке", он затараторил сам:

— Бо-бо-борис Петрович! — он даже споткнулся на моем имени от волнения. — Здравствуйте, дорогой мой коллега!

С некоторой нервической поспешностью он огляделся по сторонам, охватывая взглядом малочисленную аудиторию.

— Познакомьтесь, товарищи студенты! Борис Петрович, коллега мой с кафедры "Автоматизации и Информатики". Многообещающий молодой ученый!

На меня обратились взгляды студентов, которые очевидно пришли на кафедру по бытовым своим вопросам и не испытывали к многообещающим ученым ни малейшего интереса. Настала моя пора смущаться. Вот уж совсем не ожидал я такого приема. И совсем никакой иронии не замечал я в голосе его.

— Здравствуйте, Геннадь Андреич, — пробубнил я скованно.

— К Ринат Миннебаичу? — бодро спросил Геннадь Андреич еще до того, как успел я что-то добавить.

— Нет, — ответил я, — К вам. Хотел бы обсудить с вами доклад…

Снова Геннадь Андреич не дал мне сказать.

— Борис Петрович, — он поднял ладони — Извините пожалуйста меня за тот неприятный разговор. Ни малейшей не имею я претензии к вам за доклад по министерской комиссии, кто бы ни читал его и что бы ни читали.

Чересчур бойко говорил Геннадь Андреич, нервно. Будто и не со мной разговаривал, а перед присутствующими отчитывался. Коих и была-то пара незаинтересованных студентов, да пожилая секретарь, прилипшая к телефону.

— Можем мы с вами наедине поговорить? — спросил я.

Геннадь Андреич несколько растерялся и огляделся по сторонам, словно моя это была кафедра, не его.

— Только если вы этого, Борис Петрович хотите. Я поддержу любое ваше решение, хоть бы прислали вы мне его в виде электронного письма.

Все-таки уединились мы с Геннадь Андреичем в аудитории, в которой через пять минут должна была начаться лекция. Я с некоторой порывистостью выискал в матерчатой своей сумке-портфеле нужные листки со структурой доклада и подчеркнутыми местами, где требовалась помощь Геннадь Андреича. Сбивчато я излагал, мычал и подбирал слова, но все-таки сумел, как мне показалось, донести до давнишнего своего старшего коллеги, что опыт его и знания очень университетом востребованы. На всякий случай сознавался я, что накопилась у меня немереная куча других обязанностей, бытовых, с милицией непредвиденный случай, научные опять же расчеты, где забуксовали мы на проблеме функции времени, и выбором эксперимента на показ не занимались мы еще с Анатолием, и так далее; в общем нет у меня ни малейшей возможности сейчас заниматься еще и докладом. Вот совершенно нету ни сил, ни времени.

Говорил я, как обычно это делаю, глядя в пол, изредка только поглядывая на Геннадь Андреича, убеждаясь, что он меня слушает. По мере моего изложения, Геннадь Андреич менялся. Возбужденно-загнанное, румяное выражение, с которым встретил он меня на кафедре, перетекло сначала в нормальное, и узнавал я уже привычного, спокойного доцента старой школы. Однако не остановилось на этом, а продолжило сереть, сдуваться, делаясь изнеможенным, вымученным.

— Знаешь, Борь, — прервал он меня в какой-то момент, погасший и тихий. — Я ведь все понимаю, что делаешь ты это намеренно, протягиваешь, так сказать, руку помощи. Я это очень ценю. Мне очень стыдно за свою непрошенную инициативу прошлой недели, не пойму, какой меня черт попутал. По большому счету, никакой ведь пользы от меня, скорее всего на докладе не будет. Сам ты отлично справишься, как справился и с кандидатской и со статьями. Очень уж хотелось рядом постоять, есть здесь ощущение, искра что ли важного исследования.

Растрогал меня Геннадь Андреич своим признанием. Снял он как будто давно приросшую маску и предстал передо мной обыкновенным человеком, которым знал я его давным-давно, но совсем уже не помнил.

Естественно, бросился я его уверять, что страшного ничего тут нет, и что как ни глупо это теперь звучит, а помощь его мне действительно крайне нужна. Но он не слушал меня, продолжая говорить, и все труднее было следовать за его рассказом.

— Напугали меня еще, Борис, ох как напугали, высокопоставленные твои знакомые. Негоже, неприлично признаваться в этом мужчине моих лет… Струсил, как школьник… Высокий тот, лысый, что в "Чайке" мы встретили… А чем напугал-то, ну чем напугать меня можно?… Манеры эти, словно бы смотрит насквозь, все о тебе знает, энкавэдэшный какой-то утробный страх…

Началась учебная пара и нам пришлось переместиться на опустевшую лестничную клетку третьего этажа.

Я хотел, очень хотел рассказать растрепанному, откровенному Геннадь Андреичу, что и сам не особенно знаю гражданина этого, что познакомился с ним при страннейших обстоятельствах, но не слушал меня Геннадь Андреич.

— Ну а сегодня, на пятой паре, веду я занятие, здесь вот, в этой самой аудитории, и вызывают меня на кафедру, — сдутый, тихий, бубнил он себе под нос, и непонятно было рассказывает он мне или себе: — Выхожу в коридор и вижу ее, женщину. Внешности красивой, этого не отнять, яркая, глаза, волосы. Возраста, скажем, между молодым и средним. Одета по-деловому, пиджак, туфли. Пребываю я в некотором возбуждении, все-таки середина занятия, самый разгар работы. Подхожу, чтобы предъявить претензию, а она…

Тут Геннадь Андреич замер и заметна была внутренняя борьба его, будто некое потаенное и болезненное сопротивление мешало ему.

После паузы он заговорил отрывисто и малосвязно:

— Ишь ты, претензию он хотел!.. Смех да и только… Нейронные сети, это ведь удивительно как перспективно… Коля с Васей болтают, а я не понимаю… Старик, древний старик!.. Но она-то выдала так выдала… Фору даст тому, лысому… Ну где, где кафедра наша в университете?…

Какое-то время я еще силился понять, что такое он говорит, помимо того, что являлась к нему сегодня Лилиана. Состоялся у нее по-видимому разговор с Геннадь Андреичем, который взвинтил немолодого доцента до критической степени. Проскользнула у меня мысль, что в это самое время должна была Лилиана находиться со мной в аудитории третьего здания, но отмел я ее как несущественную. Я не был уже уверен, можно ли поручить Геннадь Андреичу часть доклада, выглядел и говорил он так, будто самое время ему нервное расстройство лечить, а не доклады составлять.

— Ну а кто из нас, Борь, без скелета в шкафу? — спросил он вдруг обреченным тоном, но ровно, без запинок. И помолчав продолжил, — Сделаю я конечно свою часть доклада, с большой честью сделаю, не видеть бы только людей этих больше. Спасибо что зашел, уважил.

Он поднял на меня усталые, потухшие глаза.

— Можно я домой поеду? Давненько, Борис Петрович, не бывало мне так тяжело.

Мог ли я ему препятствовать. Он скрылся в преподавательской, а я постоял еще с минуту на широкой лестничной площадке, под доской объявлений с размашистой надписью: "Техническая Физика", и пошел вниз, по скругленным серым ступеням.

Глава 14. Генеральная репетиция

Как закаленный мой читатель мог заметить, стал я вести повествование несколько небрежно, с некоторой даже истеричностью, двигаясь по сюжету не хронологически, а напротив, описывая более поздние события в начале. Причин тут несколько. Во-первых, сказывается природная моя торопливость, желание поскорее перейти к сути, отложив "на потом" промежуточные подробности. Во-вторых, злую шутку играет память, хорошо зафиксировавшая ленивое и размеренное начало истории, но безжалостно рядящая воспоминания ближе к кульминации. Ну а третьей, главной причиной, является выбранная цикличная структура повествования. Такое спиральное изложение показалось мне подходящим, учитывая особенный характер моей истории. Теперь же, вставая на место человека, пытающегося разобрать ход моих мыслей, понимаю я, что совсем это не просто, следовать за ускользающей нитью повествования, проваливаясь в прошлое, в дальнее ли, в биографическое, чтобы затем вновь вернуться в настоящее, предшествующее провалу. Надеюсь я, однако, что пытливый читатель сумел разобраться в скачущей моей методе, осталось которой продолжаться весьма недолго. Вытянется история в строгую прямую, как только завершу я четвертый и последний отрезок своей биографии.

В ту долгую среду, трясясь на пути домой в автобусе, не отпускала меня беспокойная мысль о пропущенном островке в математической модели. Мысль эта билась, словно птица в клетке, я боялся упустить ее, проворонить ускользающее решение. Думалось мне, что если идти стандартным моим вычислительным путем, с постановкой задачи, выписыванием математических формул модели, анализа зависимостей и формулировки потенциальных изменений в программном коде, то потеряю я ключевую идею, забуду подсказку. Перед глазами по-прежнему стоял коричневый осьминог расползающегося чайного пятна на салфетке, как идеальная иллюстрация работы моей функции времени.

Выйдя из автобуса, я на автопилоте заглянул я в продуктовый. Как ни был я увлечен, желудок настойчиво напоминал мне, что в холодильнике пусто.

Я прошел привычным магазинным маршрутом между освещенными рядами с полками, прилавками и холодильниками, складывая в пластиковую корзинку стандартный свой паек: хлеб, жухлая зелень, сыр, пару пакетов кефира; желая только поскорее добраться до дому.

У холодильников с молочными продуктами, из-за высокого соседнего ряда выкатилась грузчицкая тележка, заставленная пластиковой тарой. Представляла она собой низкую платформу с металлическим поручнем на четырех свободно вращающихся колесах. Молодой парень-грузчик в темно-синей спецодежде — штанах и куртке, катился на ней, как на самокате, отталкиваясь ногой. На лице его блуждала неопределенная улыбка. Он затормозил у холодильной витрины и принялся перекидывать пакеты с творогом, сметаной, молоком из привезенных ящиков в витрину. Отчего-то засмотрелся я на эту картину. Вспомнил самого себя, несколько лет назад, подрабатывающего грузчиком в молочном магазине, среди кислых запахов, шелестящих пухлых пакетов и громыхающих ящиков. Была в предсказуемой его работе, в привычных движениях некая уверенность, завершенность, которой никогда не чувствовал я, ни тогда, ни сейчас.

Дома я первым делом включил компьютер. Долгое время это было первое, что я делал, входя в холостяцкое свое жилище, да и раньше, когда жил не один. Теперь зачастую я не подходил к компьютеру вовсе, возился с бумагами либо предпочитал книгу. Сегодня, едва скинув ботинки, и пальто, я вдавил квадратную кнопку включения системного блока и разложил толстую свою тетрадь слева от клавиатуры.

Когда система загрузилась я запустил среду программирования. Это была университетская лицензия, которую вообще-то нельзя было разворачивать на домашних рабочих станциях, однако многие сотрудники университета не пренебрегали такой возможностью. Пользоваться пиратским программным обеспечением в какой-то момент стало не совсем приличным.

Я не притрагивался к программному коду лабораторного стенда месяца три, оставляя его на откуп Анатолия с его лаборантом, и Коли. Но сегодня мне не терпелось забраться в самое нутро модели, казалось мне, что разгадка, сухое пятно в расползающейся луже, скрывается именно здесь.

Пока разворачивался исходный программный код Анатолия, который исправно рассылал он в почте, я заварил чаю, собрал пару бутербродов и прихватил пакет кефира. Ужин получился кривобокий, но на большее сегодня меня никак не хватало.

Набив рот и задумчиво жуя, я полистал страницы программного кода. Анатолий программировал аккуратно, с отступами и короткими комментариями, однако я немедленно утонул в сложных его переходах и циклах, которые загораживали, прятали от меня суть алгоритма.

Я обратился к тетради. Выискал с осторожностью функцию времени, вспомнил каждый шаг ее формирования. Ведь не один же я придумывал ее. Мне помогали Коля с Анатолием. Как же могли мы упустить такой значительный кусок, как итерации обучения нейронной сети?

Я повторил в тетради логику вычисления. Она была сложной и финальный результат, как и прежде, вовсе не очевидно выводился из череды вычислений и интегралов по итерациям смен состояний кубитов. Вот учет метки времени во входных данных, которая может быть пустой. Здесь я учитывал число слоев, зависящих в свою очередь от сложности входного сигнала и числа итераций учителя. Вот хитроумный переход, предложенный мною для интегрирования по числу предыдущих состояний по всем вычисленным вероятностям. Где же, где же терял я тот самый островок?

Я провозился до глубокой ночи. Монитор периодически гас, переходя в спящий режим и я на автомате двигал мышкой, чтобы разбудить его. До программирования я так и не добрался. Добился всего лишь того, что пропечатал вычислительный путь в голове и в коде с четкостью свежего клейма "тавро". Выжатый пакет кефира засыпал в пустой чашке из-под чая.

На часах было около часа ночи. Завтра был четверг, самый нагруженный мой день и требовалось хорошенько выспаться. Кроме того, на пятницу была запланирована репетиция визита министерской комиссии, на которой должен был я представлять свой доклад, существующий на данный момент только в виде плана. Присутствовал некоторый каламбур в том, что сидел я, университетский учитель, не переодевшийся даже в домашнее, и недоставало мне времени, чтобы выявить зависимость функции учителя нейронной сети от функции времени. "Учитель" и "время", все крутилось вокруг взаимовлияния ключевых этих алгоритмов.

Я еще раз посмотрел на формулу функции времени. Все в ней было верно. Все нужные зависимости логически следовали одна из другой, выстраиваясь в интегралы и суммы. Ничего не упущено.

Зевая, я отложил уже ручку, когда подумал собственно об "учителе" — алгоритме обучения сети. Мы правили его, вносили изменения, он учитывал теперь метку времени, но и только. Как мы храним метку времени? Статично, так как все остальные входные данные? А ведь это совсем не верно, время определяет куда больше чем статичный входной параметр. Я схватил ручку и распахнул тетрадь.

Выбрался из-за стола я в пятом часу, возбужденный, без единого следа сна. Я нашел то, что искал и последний час переписывал начисто, передоказывал, перепечатывал в голове драгоценные формулы. Нет, вовсе не в функции времени была проблема моей сети. Функция времени в том виде, в котором вывели мы ее на кафедре физики, была правильной. Мы упустили важнейшее изменение алгоритма учителя! Недостаточно было просто хранить временную метку. Время теперь и входящее, и системное, включалось в алгоритм итеративного обновления квантовых слоев, как ключевой параметр расчета вероятностей состояний сети и, как следствие, результата.

Я поставил будильник и буквально насильно запихал себя под одеяло. Засыпая, думал я о том, что хотя интуитивно и чувствую я, что расчет теперь полноценен и верен, гигантская еще предстоит работа, чтобы превратить исписанные мои тетради в стройные строчки программного кода, Толиного и его стажера.

На следующий день, в промежутке между лекциями, под гнетом двухчасового моего сна, отзывавшегося во мне долгими, тщательно подавляемыми зевами, я пытался отыскать Анатолия. Наши с ним занятия в тот день происходили в разных концах здания, но даже в преподавательской не встретились мы. После второй учебной пары я целенаправленно отправился на его поиски.

Отыскался Толя на кафедре "Вычислительных Машин", в угловой лаборатории. Он сидел в гордом одиночестве, дожидаясь Степанова Артема, аспиранта, с которым вместе они программировали лабораторный стенд. Артем вел занятие в соседней аудитории.

Вошел я заспанный, с бултыхающимися в животе тремя чашками растворимого кофе, которое, оставивши во рту отвратительный кислый вкус, нисколько не помогало в моей борьбе с сонливостью.

Анатолий сидел, сгорбившись над клавиатурой и из-за широкой его спины совсем не виден был мерцающий монитор. Я окликнул его от двери, через четыре рада студенческих парт и показалось мне что чуть глубже ушла голова его в плечи.

Толя едва успел поздороваться, как я, не выспавшийся, уже обрушил на него новость, что отыскал я в расчетах наших ошибку, единолично отыскал, глухой вчерашней ночью. Говорил я путано, с послевкусием бессонной ночи, спотыкаясь и хлопая песочными глазами. Еще конечно про Геннадь Андреича хотелось мне поделиться. Чтобы избавиться от несправедливого осадка, будто прогнали мы старого нашего коллегу. Ведь встречался я с ним, и не осталось между нами никакой двусмысленности, и завтра, когда назначил Олег Палыч генеральную репетицию, Геннадь Андреич будет здесь, на кафедре, со своей частью доклада.

Кофейное послевкусие отвратно отзывалось на языке, клейко пристававшем к небу. Мысль свою, однако, я выразил вполне доходчиво и только теперь начал замечать отсутствие в Анатолии соответствующего моменту воодушевления. Он кивал согласно, следуя как бы моему изложению, но при этом видно было что мысли его далеко, он то поглядывал в монитор, а то по сторонам, задумчиво.

Я поинтересовался, все ли у него в порядке. Он буркнул, что немного устал и усиленно готовится к завтрашней репетиции. Был Анатолий неразговорчив, серьезен и отстранен.

Чувствовал я, что силы мои, ослабленные бессонной ночью, иссякают. На редкость равнодушным и чужим выглядел Анатолий и совсем неподходящим было мое состояние, чтобы доискиваться до причин его настроения. Важной темой, однако, оставалась завтрашняя репетиция, на которой мы должны были демонстрировать работу нейронной сети.

Наиболее очевидной идеей был эксперимент с изображениями. Мы обучали сеть, отправляя на вход серию растровых изображений, прогоняли итерации учителя, а потом демонстрировали как нейронная сеть восстанавливает поврежденный сегмент картинки. Похожий эксперимент мы использовали во время защиты. Простая подготовка и сразу виден результат. Вопрос был лишь в том, использовать новую модель сети, с функцией времени, или не рисковать и показать тот самый стенд, который применялся в позапрошлом году.

Анатолий, как выяснилось, уже провел тесты на старой и новой моделях. Он отчужденно показал мне результаты обоих экспериментов. Я наметанным глазом сравнил изображения. В них не было ничего особенного, простые геометрические фигуры на белом фоне. Для таких входных данных, разницы между старой и новой моделью не было заметно вовсе. Отличия в качестве теоретически должны были выявиться на более сложных изображениях, например, в фотографиях.

Толя обратил мое внимание, что новую сеть требовалось перезапускать для каждого нового эксперимента, старое состояние нейронной сети не только не сбрасывалось, но и портило новый расчет. Я пустился было в объяснение, что это и есть та самая проблема учителя сети, которую решал я всю прошлую ночь, но наткнувшись на непонятную Толину отстраненность, словно бы напускную, я отступил.

Для завтрашнего мероприятия мы уговорились показывать старую сеть. Мой доклад и недавняя находка Анатолия совсем не интересовали, приглашение на обед Толя отклонил, сослался на занятость. Я попрощался с ним задумчиво.

Чувствовал я недосказанность между нами. Поделать с ней, однако, в настоящий момент я ничего не мог. Идя по коридору, мимо настенных стендов кафедры "Вычислительных Машин" в голову мне пришла мысль, что расстались мы с ним в последний раз рвано. Он делился походом своим в кино с Катей, я же скомкал, отбросил эту его новость. Планы мои о том, чтобы по окончании учебных занятий посидеть с Толей на кафедре, обсудить последние обновления модели, судя по всему откладывались.

Остаток времени до послеобеденных пар я, с перерывами на борьбу со сном, занимался докладом. С учетом двадцати отведенных на него минут, выбор тем для рассказа был весьма ограничен. Я дописал блок вступления, связанный с перспективами развития искусственных нейронных сетей, подготовил заключение с переходом к демонстрации лабораторного стенда. Была еще часть, предназначенная для Геннадь Андреича, где предполагал я, что блеснет он излюбленной своей высокопарщиной, подходящей для высокопоставленных гостей. Я подумал, и решил на всякий случай подготовить и этот кусок выступления, чтобы избежать сюрпризов. Уж очень нестабильным запомнился мне Геннадь Андреич вчера, на лестничной клетке второго учебного дома.

После лекций, неожиданно взбодрившись, я отправился прямиком домой, где довольно оперативно завершил работу над докладом. Теперь надо было дать себе отдохнуть, проветрить голову, забыть на какое-то время о докладе. Потом, по сложившейся методе, собирался я перечитать доклад вслух, повторить на память, и завтра, на репетиции, рассказать без запинки. Человеком Олег Палыч был ответственным, въедливым, особенно, когда касалось это мероприятий для внешней аудитории, и заранее поставил он условие к репетиции, чтобы каждый выступал максимально приближенно к реальному визиту комиссии.

В этот день решил я приготовить себе настоящий ужин. Идея о конкретном блюде обычно приходила ко мне в процессе готовки, поэтому я поставил на огонь кастрюлю с водой и принялся чистить узловатую картошку. Парой мешков меня ежегодно снабжал отец, у которого в деревне был огород в сорок соток. Для хранения картошки использовался деревянный крашенный ящик в подъезде, однако я, по лени своей, хранил картошку прямо в мешке, в кладовке. Там она мягчела, прорастала, прошлой зимой даже стухла, превратившись в узловатую мягкую жижу, и проветривал долго я квартиру. Но сейчас, когда осень еще не закончилась, все эти маленькие бытовые катастрофы казались мне далекими и несущественными.

Выбрав несколько более-менее приличных картофелин, я взял нож с заостренным концом и, засучив рукава, принялся сражаться с комками грязи и глазками, упорно не желавшими выковыриваться из складок и ущелий клубней. Статистически, алгоритм отбора наиболее приличных картофелин оставлял к весне в мешке всякий мусор и мелочь. Однако другие предложенные методики, к примеру, выбирать не глядя, или же выбирать похуже, в итоге неизменно скатывались к первой.

Перепачканный по локоть, я так увлекся чисткой, что не сразу услышал звонок в дверь. Пара грязных разводов присутствовала даже на моем лице — это я, забыв про грязные руки, почесал себе нос. Бросив недочищенный клубень и нож, я отправился к входной двери.

К своему удивлению в дверном глазке я обнаружил замотанную в шарф Катю.

Катя отрапортовалась, что зашла просто так, без причины, с намерением накормить меня человеческим ужином. Под шарфом и курткой она была в блузке и юбке, видимо приехала прямо из медицинского своего университета. Она принесла с собой продукты, коробки и пакеты, чересчур для меня сложные, которые обыкновенно пропускал я в магазине. Тут были овощи, приправы, курица, печенье. Это было безусловно очень кстати, так как фантазия моя наверняка скатилась бы к вареной картошке, либо жареной, ну может быть еще я налепил бы из давнишнего говяжьего фарша котлет. Катя засучила рукава, вымыла в ванной руки, после чего забрала у меня фартук и отправилась хозяйничать на кухню.

В последний раз она была у меня довольно давно, месяцев пять назад, но в квартире мало что изменилось, поэтому она прекрасно знала где что.

Вот уже за половину истории моей перевалило повествование, а по-прежнему делаю я сноски на недописанные биографические эпизоды. Я продрался сквозь важные вехи моего взросления, коснулся начала научной деятельности, да и непосредственных участников истории перечислил практически всех, однако до сих пор преследуют сюжет мой провалы. В данном случае это касается моих отношений с Катей, которым в значительно степени посвящена будет четвертая и последняя биографическая глава. Как уже делал я раньше, придется мне частично приоткрыть эту завесу, чтобы восполнить пробел.

В однокомнатную квартиру ленинградского проекта, в которой проживал я в настоящее время, переехал я года через полтора после того, как наши с Катей отношения закончились. Как упоминал я, расстались мы мирно, по обоюдному, так сказать, согласию. Удалось нам сохранить дружбу, если только отношения со мной можно называть дружбой, равно как браком то, что было у нас с Катей. С тех пор, как жил я один, Катя иногда приезжала ко мне, просто так, по-дружески. Не знаю какие чувства управляли ею. Вела она себя по крайней мере, как заботливая мать или сестра, зная прекрасно об ограниченной приспособленности моей к полноценному бытовому существованию. Проверяла и подсказывала мне, в какой части квартиры требовалась… кхм… уборка и стирка, дополняла холостяцкий мой холодильник существенным блюдом, которое растягивал я потом на неделю. Периодически Катя с мамой звали меня к себе, хотя довольно давно заглядывал я в последний раз. Старался я избегать этих визитов, чувствовал себя почему-то виноватым перед Катиной мамой. Разговоры с ней, даже на общечеловеческие темы, словно бы подталкивали нас с Катей к мысли о том, как опрометчиво и глупо поступили мы, разойдясь.

Пока Катя хозяйничала, я послушно слонялся за ней. Первым делом она придирчиво оглядела квартиру и надавала мне ценных указаний по наведению порядка. Затем Катя переместилась на кухню, где развела кипучую деятельность. Со стороны это должно быть выглядело забавно, как подруга моя, налетевшая как тайфун, отвешивает командирским тоном распоряжения. Мы и сами посмеивались, по мере того, как весь дом мой вовлекался в уборку.

После того, как внимание Катино сосредоточилось на стряпне, и я стал ограниченно предоставлен сам себе, мне пришла в голову мысль о завтрашнем выступлении. И вправду, глупо было не воспользоваться присутствием нового человека. Собрав в охапку наметки мои на кафедральный доклад, я перебрался на кухню репетировать.

Слушателем Катя была отличным. Помнил я это еще со времен кандидатской своей диссертации. Она следила за содержанием, давала советы по упрощению, указывала на слабые места. На основной части, где Геннадь Андреич должен был напустить в глаза пыли, дать историческую справку, я споткнулся. Часть эта, совсем по духу мне не близкая, вышла у меня корявой. Принялись мы с Катей ее править и провозились над этим с полчаса. После этого я вкратце рассказал, какой предполагается демонстрировать эксперимент, и перешел к заключению.

Его пришлось экстренно прервать, потому что приготовился ужин, в виде сложно тушенных овощей с курицей, который принялись мы немедленно поглощать, обжигаясь и подшучивая. Блюдо получилось, как бы его получше охарактеризовать, взрослым, такие готовят в больших семьях, явно не холостяцкий упрощенный перекус. Как обычно, Катя настряпала большую сковороду, на неделю вперед.

После застолья я заварил чаю и принялся мыть посуду. Вернулось ко мне ощущение, что Катя пришла неспроста, она тушевалась, мешкала, будто не решалась начать разговор.

— А остальные готовы к завтрашней репетиции? — спросила Катя.

Этого я не знал, конечно. Я свою-то часть готовил второпях, после многократных напоминаний Олег Палыча. Я сказал, что виделся сегодня с Толей, он показал мне результаты эксперимента на старой и новой моделях. Получилось один в один.

— Как Толя? — поинтересовалась она.

— Не знаю, если честно. Сегодня отстраненный был какой-то.

Мы замолчали. Я налил нам крепкого чаю в большие белые чашки и открыл пачку печенья, которую принесла Катя. В затянувшуюся паузу я собрался уже продекларировать заключение своего доклада, когда Катя снова заговорила:

— Мы с Толей в кино ходили в субботу.

Она выжидательно посмотрела на меня. Я снова почувствовал немой вопрос к себе, как тогда с Анатолием. Я уткнулся в чашку с дребезжащим отражением кухонной лампы.

— Да, Толя говорил мне. Даже название вроде бы сказал.

Катя смотрела на меня, а я в чашку. Собственно, ведь ничего не было в том, чтобы двое друзей сходили вместе в кино. Даже если знакомы они были через кого-то третьего, которого с ними в кино не было.

— А я не помню даже, что делал в ту субботу.

Помнил я прекрасно субботу ту пасмурную, и как ходил я одиноко по скверу с полуголыми озябшими деревьями и заснеженными скамейками.

— Толя… — начала Катя, но осеклась. — Мы говорили про ваше новое сооружение, функция времени, как вы его назвали.

Я ухватился за эту лазейку, желая скорее закончить разговор о походе в кино, в которое ходят вовсе не затем, чтобы обсудить математические формулы.

— Сооружение наше по-прежнему недосооружено. Я вчера еще возился до трех ночи с ним.

Катя отпила чаю.

— Помнишь наш разговор пару недель назад? Про то, что Толя очень неуверенно чувствует себя с новой твоей моделью?

Я кивнул. Будто-бы я уверенно себя чувствовал с новой формулой.

— Так вот, он стал всерьез задумываться о том, чтобы оставить работу над новой моделью, — она прерывисто вздохнула, — Вернее, как порядочный человек, хочет закончить свою инженерную часть, программистскую, но потом заняться чем-то своим, может быть вернуться к вашей прежней работе по интерполяциям и развивать ее.

Это было серьезной новостью. Кризис самооценки Анатолия оказывался серьезнее, чем относился я к нему изначально.

Я молчал, хотя наряду с известием, крутилась в моей голове злая мысль о том, как глупо все-таки, что говорю я об этом с Катей, играя в сломанный телефон, а не напрямую с Анатолием, с которым проработали мы бок о бок кучу лет.

— Но ты не подумай, пожалуйста, что он меня попросил об этом рассказать, — Катя заметила на моем лице смену выражения и заговорила быстро-быстро. — Он поговорит с тобой сам, но сделать это хочет попозже, после ваших министерских комиссий. А я не смогла держать это в себе и вот приехала. Не знаю, я действительно не знаю, что тут можно сделать. Может быть смягчить как-то известие, ты ведь можешь очень быстро сжечь мосты, а я этого меньше всего хочу. Я говорю ему, что делает он глупость, и большое будущее у вас и функций ваших сложных. Он вроде бы соглашается, для виду, но я вижу, что решил он все для себя уже, не верит он в то, что есть в нем какая-то ценность в исследовании кроме инженерной. Может быть ты, как непререкаемый Толин авторитет, уговоришь его?

Она перевела дух и в глазах ее я увидел отчаяние.

— Я… попробую, — выдохнул я задумчиво.

Мысли мои скакали, я думал о том, что Толя здорово освобождал мне руки своей обязательностью и расторопностью, что теперь, скорее всего, придется мне дописывать наш лабораторный стенд с помощью одного только Коли. Как не вовремя случилась наша размолвка неизвестного свойства, а может быть известного и вполне очевидного, начавшись с незаконченного, подвисшего разговора о походе в кино.

— Вот ты уходишь в себя, Боря, и снова оставляешь меня в глупой неопределенности, и не могу я ничего поделать, — услышал я всхлип Кати.

Остаток ужина я успокаивал Катю, обещая сделать все возможное в ситуации, в которой похоже сделать было ничего нельзя. Потом я провожал ее до автобуса, и по дороге, когда улеглись основные страсти, рассказал ей все-таки заключительную часть доклада, содержащую намек на то самое моделирование человеческой памяти, к которому поступательно приближались мы, усложняя квантовую нейронную сеть. Она уехала в полупустом автобусе успокоенная разве только тем, что выслушал ее кто-то и разделил горечь.

Я вернулся домой, и, в условиях окончательно рассеявшейся моей сонливости, заварил еще чаю и приступил к тому, что собирался сделать еще вчера — посмотреть в программном коде Анатолия на функцию учителя нейронной сети. Не было теперь у меня уверенности, что Толя останется со мной до конца реализации.

Странное дело, но утром, после второй подряд бессонной ночи, с украденными парой утренних часов, я чувствовал себя гораздо лучше, чем вчера. Повисла где-то между висками, охватывая область затылка, тяжесть в форме подковы, но она будто бы не мешала мне, может быть только ощущал я легкую вялость. Защитный механизм моего организма словно выключил из моей памяти прошлый вечер и полночную возню с программным кодом. С болезненной сосредоточенностью думал я о только докладе и еще, частично, об Анатолии, и предстоящем нашем с ним разговоре.

Я приехал в университет ко второй паре, на практическое занятие. По дороге, в автобусе, я прокручивал в голове главные тезисы доклада.

Ситуация несколько поменялась, со времени первого объявления о министерском визите. Комиссия не желала более видеть пожилой, бывалый кафедральный состав, а просила наряду с ректорами и деканами, привлечь к участию новое поколение преподавателей и научных сотрудников. Особенной молодежью кафедра наша похвастаться не могла, поэтому сконструировали мы некоторый компромиссный вариант.

Олег Палыч собрал нас в своем кабинете в начале обеденного перерыва. В тесном помещении, уставленном мебелью — шифоньером, письменным столом и книжным шкафом, — мы собрались, в составе пяти человек, стиснувшись и распределившись кто как между полированными углами. Присутствовали: я, Анатолий, рыхлый и широкий Вадим Антоныч Удальцов, со светлой, густой шевелюрой, и Рашид Эдуардыч Сафин, неподвижный как статуя, облокотившийся спиной о шифоньер, скрестивши на груди руки. Сидел один только Олег Палыч, за своим столом, остальные стояли, скорее из вежливости друг к другу, так как в кабинете было еще два стула.

Я немного нервничал из-за Геннадь Андреича. Звонил ему домой и на кафедру, но так и не дозвонился. Вспоминал я дрожащее его подавленное состояние позавчера.

С Толей мы поздоровались как обыкновенные коллеги по работе.

Олег Палыч оглядел нас придирчиво и открыл собрание. Как водилось у Олег Палыча, первые десять минут он перечислял все обстоятельства мероприятия, предыдущие договоренности и планы. Делал он это без малейшей насмешливости, которая с моей точки зрения очень соответствовала потемкинскому характеру действа, а напротив, подчеркивал важность события и необходимость ответственнейше к нему подготовиться.

Затем Олег Палыч приступил к подробнейшему изложению плана министерского посещения.

Предполагалось, что начнется все в восемь утра, когда прогуляется комиссия по нашему седьмому зданию — сходит в деканат и осмотрит наиболее презентабельные наши коридоры с новейшими настенными стендами. Навестит несколько кафедр: "Вычислительных машин", "Прикладной математики", хорошо спонсируемую и оформленную кафедру "Иностранных языков" и, в последнюю очередь, "Автоматизации и Информатики". Декан факультета и заведующие кафедр дадут статистику по абитуриентам, выпускникам, научным работам и так далее. Эта формальная часть обговорена с ректором, задачи распределены и о ней беспокоиться нечего.

По окончании первой пары, комиссия отправится в столовую, которую по случаю приберут и нарядят. Там утомленных контролеров напоят чаем со свежеиспеченными пирогами.

Далее комиссия проследует на лекцию к доценту Удальцову по дисциплине "Экспертные системы". Выделена для этого Вадим Антонычу крупнейшая аудитория здания, со ступенчатыми рядами учебных парт, на манер амфитеатра. Сделано это, однако, не затем, чтобы порадовать Вадим Антоныча, который прежде проводил свои занятия в гораздо более скромных помещениях, а исключительно из-за удобства размещения входов и выходов аудитории. Занимала аудитория два этажа, в связи с чем войти в нее можно было как снизу, к первым учебным рядам, преподавательской кафедре и доске, так и сверху, к последнему ряду учебных мест. Лазейку эту планировалось использовать для прибытия и отбытия комиссии, чтобы не нарушать ценнейший учебный процесс.

После этого комиссия возвращалась в крыло нашей кафедры, где их встречал Сафин Рашид Эдуардыч, чтобы рассказать про лаборатории и оборудование. Рассказать откровенно, с критикой, что недостает де, хорошего обеспечения для качественного проведения образовательных работ. Сделал тут Олег Палыч многозначительную паузу и поглядел на Рашид Эдуардыча, мумиеподобного нашего доцента. Тот оставался невозмутим, только мотнул головой согласно, мол, все готово у него.

После долгих этих перемещений, случалась наша с Толей часть. Многолюдную толпу, возглавляемую ректором и замминистра по высшему образованию, в составе до двадцати человек, в зависимости от того, кто увяжется с ними на заданную дату, планировалось привести в крупнейшую кафедральную лабораторию, где рассядутся начальники за учебными столами, на скамейках со спинками, и будет перед ними проведено представление из трех актов. Первым выступит Олег Палыч, с вступительным словом об общей научной деятельности на кафедре. Плавно перейдет он к одной из перспективных научных тем, которой занимаются многообещающие молодые сотрудники — Анатоль Саныч Ростовцев и Борис Петрович Чебышев, в теснейшем взаимодействии с кафедрами "Вычислительных машин" и "Технической физики", изобличая условность границ научного знания между разными специальностями. После славного такого вступления, на сцену выходил я со своим докладом. В середине доклада передавал я слово Анатолию, который демонстрировал эксперимент, после чего возвращал слово мне, и я заканчивал доклад под аплодисменты ни черта не понимающей в нейронных сетях публики.

Ну и в последнюю очередь, ввиду наступившего обеденного часа, комиссию провожали в столовую, в отдельную ее подготовленную банкетную залу, чтобы избежать сутолоки и конкуренции с голодными студентами и преподавателями. После трапезы счастливая и удовлетворенная комиссия разъезжалась.

Таков был план в изложении Олег Палыча, один пересказ которого занял сорок минут времени, практически лишив нас обеда. Об этом, впрочем, мы условились заранее.

После нескольких уточняющих вопросов по деталям плана, мы приступили к следующей, интерактивной части репетиции. Надлежало нам повторить путь следования комиссии, точнее ту его часть, что имела к нам непосредственное отношение — начиная с лекции Удальцова до препровождения комиссии на обед. Обязательной частью маршрута выступала демонстрация заготовок будущих выступлений.

Мы вышли с кафедры и поднялись на четвертый этаж, ко входу в многоступенчатую аудиторию. Здесь наш заведующий кафедры, жестикулируя и тыча пальцем то в главную дверь лектория, а то в потолок, где на пятом этаже размещался запасной вход, разъяснил Вадим Антонычу, в какой момент следует ему ожидать "внезапного вторжения", чтобы вовремя готов он был переключиться на заготовленную, "интересную" часть лекции. Помещение в настоящий момент разумеется было занято, поэтому для декларации "случайного" отрывка лекции, обязанного зажечь затвердевшие чиновничьи сердца, мы прошли по коридору в лекционное крыло, где как правило водились свободные аудитории.

Таковую мы нашли достаточно быстро. Комната была скромной, шесть рядов длинных, на шесть-восемь мест учебных столов со скамьями, выкрашенные в черный цвет. Большие окна аудитории, до самого потолка, открывали с четвертого этажа вид на город, старую его часть, малоэтажную, пронзенную кое-где неуместными многоэтажками и иссеченную провисшими проводами.

Все, кроме Вадим Антоныча, первого докладчика, расселись за парты.

Спотыкаться мы стали с самого начала. Вадим Антоныч, вместо того, чтобы читать подготовленный кусок лекции, принялся заискивающе выспрашивать у Олег Палыча, какой-же темой занять ему опытную комиссию, чтобы не заскучала она во время его занятия, будто бы не ему Олег Палыч поручил подготовить для репетиции такой кусок. Пререкаясь, взялись они листать методическое пособие Вадим Антоныча, которое тот предусмотрительно прихватил с собой. Как на зло, наиболее интересные лекции, об искусственном интеллекте и проблематике экспертных систем, были уже прочитаны, ноябрьские лекции были сугубо технические, многоформульные, под конспект, что безусловно не могло особенно порадовать комиссию, желающую видеть, как вовлечен и увлечен средний студент в процесс. Вспоминая особенности занятий Вадим Антоныча со времен собственного моего студенчества, задача представлялась мне нерешаемой. Удальцов тем временем осторожно настаивал, что сети доверия и диаграммы влияния, под определенным углом, — весьма интересная тема, натыкаясь на глухое непонимание со стороны Олег Палыча.

Сошлись они в итоге на последней лекции курса, о тенденциях развития экспертных систем, что по словам раскрасневшегося Олег Палыча могло вызвать хоть какой-то отклик в занятых думами о благе образования чиновниках. Вадим Антоныч, отлично улавливавший градус нервозности начальства, и не решаясь более спорить, торопливо вышел к доске и минут на пятнадцать зачитал отрывок лекции, обращаясь изредка к методическому пособию, и даже вывел на доске несколько формул, предназначенных к оседанию в студенческих тетрадях. То ли тему определили ошибочно, то ли читал Вадим Антоныч совсем не зажигательно, непрерывно ища реакции в пунцовой физии Олег Палыча, только завкафедрой наш не дослушал его и отправил на доработку, чтобы "посовременнее" стало, и чтобы показал Вадим Антоныч "минимальный диалог со студентом". После комиссии пусть хоть справочник конспектируют, но продемонстрировать требовалось интерактивный учебный процесс высшей несуществующей пробы.

Несмотря на состоянии отчужденности, не могли мы с Анатолием не переглядываться. Уж больно комично выглядел берущий под козырек Удальцов с нервически вздыбленными усами и левитирующей над сосредоточенным лицом пшеничной шевелюрой.

Раздухарившись, Олег Палыч возглавил стремительное наше возвращение в кафедральное крыло. Шли мы индейской тропой, чуть ли не след в след друг за другом. Впереди возбужденный Олег Палыч, за ним невозмутимый Рашид Эдуардыч, потом мы с Анатолием, и замыкал вереницу пыхтящий Удальцов с вывернутой наизнанку методичкой на странице нужной лекции.

На кафедре пришлось нам прерваться, потому что не уложились мы конечно в отведенное время. Обеденный перерыв закончился, у меня и Толи начинались занятия, Олег Палыч тоже торопился. Он коротко и безапелляционно отдал указание всем собраться через одну пару в большой лабораторной аудитории. Там полагалось нам продолжить и, в идеале, закончить генеральную репетицию.

Перед учебной парой, я еще раз позвонил на кафедру "Технической физики". Геннадь Андреича снова не оказалось, и я расстроенный направился было на занятие, когда вдруг увидел его, пыхтящего и безнадежно опаздывающего, в коридоре. Потен он был, суетлив, извинялся, что не успел к обеденному перерыву, до самого последнего момента меняя и корректируя главную докладческую часть.

Я решил взять Геннадь Андреича с собой на прием курсовиков, который обыкновенно длился не долго, чтобы перед вторым актом репетиции просмотреть его часть доклада. Сегодня, впрочем, студентов было побольше, ноябрь подстегивал студенческого брата. Сдающих было двое, еще с десяток пришли с вопросами. Я провозился в общей сложности минут сорок, и все это время Геннадь Андреич, в углу аудитории, сопел и шелестел большими неудобными листами формата А4, на которых расписал он размашисто тезисы, и теперь кропотливо подправлял их, покрывая многочисленными помарками.

Последние полчаса занятия мы сидели рядом и обсуждали куски доклада. Геннадь Андреич меня не разочаровал, принес то, что требовалось. Я не стал даже доставать текст, подготовленный на случай его отсутствия.

Наступило назначенное время, я запер аудиторию, сдал ключи, и с Геннадь Андреичем мы первые встали у двери крупнейшей кафедральной лабораторной. Коридор был полон студентов, они шныряли туда-сюда, гоготали, перекрикивались. Вскоре подтянулся Анатолий, вслед за ним, из преподавательской, выступил Рашид Эдуардыч. Отчего-то стояли мы молча, не разговаривали, только глазели по сторонам, уворачиваясь от суетливых стаек молодежи. Появился Вадим Антоныч, решил видимо приподнять самооценку за счет разноса, который несомненно устроит нам Круглов. Он присоединился к молчаливому нашему ожиданию. Рашид Эдуардыч какое-то время бесстрастно взирал на нас, сиротливо топчущихся у двери в окружении галдящих студентов, потом безмолвно удалился и вернулся с ключом.

Про лабораторную аудиторию стоит сказать несколько слов. Размещалась она, в отличие от большинства компьютерных классов, собранных на этаже вычислительного центра, прямо на кафедре, через три двери от преподавательской. Помещение было просторное, величиной со средних размеров лекционный зал, гибкой планировки, то есть под разные кафедральные нужды переставлялись в ней столы и рабочие станции в подходящем порядке. Доставлялись порой со складов дополнительные устройства, сканеры, плоттеры, для демонстрации работы с периферийными устройствами. В настоящее время посреди аудитории разместился островок учебных парт со скамьями для студентов, а по периметру стояли столы с настольными компьютерами и задвинутыми стульями. Погашенные дисплеи смотрели матово и серо, словно с укоризной.

В дальнем углу, загораживая часть окна возвышалась глухая пластиковая ширма, в обычное время сложенная и придвинутая к стене. Не знаю, когда в аудитории появилась ширма, но применение ей находилось довольно часто. То кафедральному сотруднику требовалось загородиться от студенческой практики, иногда за ширму прятали локальный ремонт. Сегодня развернутая ширма по неизвестной причине прикрывала два угловых стола с рабочими станциями.

Пронзительно холодно было в помещении. Рашид Эдуардыч невозмутимо пересек комнату и затворил огромное открытое окно в серебристой металлической раме.

Через минуту явился Олег Палыч. Геннадь Андреичу он не удивился, предупрежденный мною заранее. Они по-свойски поздоровались, хотя и непривычно зажат был Геннадь Андреич.

Рашид Эдуардыч вышел к доске. Олег Палыч не успел еще усесться за партой, когда Сафин безэмоционально, с каменным выражением лица, принялся монотонно декларировать состояние кафедральных аудиторий и матчасти. Впечатление было, будто читает он текст без знаков препинания. Нет, все в докладе было точно — и числа, и годы, и месяцы, минувшие с последних, важнейших закупок и приобретений; совершеннейше правильно подготовил Рашид Эдуардыч материал, но настолько было это тускло и однообразно, что не слушался доклад Сафина вовсе.

Мы все, включая Вадим Антоныча и Геннадь Андреича, затаились, ожидая реакции завкафедры. Олег Палыч несколько минут стоически пытался сосредотачиваться на числах, потом решительно остановил докладчика. Видел я, что подбирает Круглов слова, чтобы правильно донести до Рашид Эдуардыча, что подача материала имеет едва ли не большее значение, чем собственно содержание. В итоге сорвался он частично на эмоцию, которая не возымела на Рашид Эдуардыча никакого воздействия, по крайней мере внешнего. Сафин бесстрастно пообещал поработать над донесением материала.

Олег Палыч распорядился Удальцову и Сафину сделать следующую репетицию в понедельник. Вадим Антоныч, считавший, что его доля претензий на сегодня исчерпана, снова конфузливо раскраснелся, Рашид Эдуардыч же остался невозмутим.

— Теперь, значит, моя часть, — сказал Олег Палыч и выпростался из-за стола.

Вышел он к доске и сделал вступление научного блока конференции. Сделал он это непринужденно, легко, виделось мне что не готовился он вовсе, всего лишь опыт его, непрерывных комиссий, встреч, докладов, вывел давно его в новое качество, где речи с хорошо известными предпосылками и выводами, выдавались импровизационно, безо всякого над собой усилия.

В завершении, осуществил Олег Палыч дивертисмент в нашем с Толей и Геннадь Андреичем направлении. Произошло это настолько гладко и внезапно, что я не сразу осознал, что наступила моя очередь отчитываться. Я засуетился, выбираясь из-за стола. Хоть и выступал я регулярно, чуть не ежедневно читал лекции, а все-таки всякий раз смущался, боялся сбиться и ладони мои потели.

На всякий случай я прихватил с собой распечатанный исчерканный текст доклада. Для министерской комиссии предполагалось, что выучу я его наизусть, но сегодня допускались подсказки.

Начал я стандартно, с избитого предложения о сложности открытия нового научного знания в четко огороженных технических дисциплинах, однако же огромных перспективах на стыках наук.

Олег Палыч кивнул согласно, отчего настроение мое улучшилось.

Обратил я тут внимание на угол аудитории, загороженный ширмой. Показалось мне будто за ширмой шевельнулось что-то.

Проигнорировав этот признак, я вернулся ко вступлению, где снова повторил тезис о том, что ключевой аспект успеха научной деятельности это открытость и вовлечение экспертов из смежных областей, отличным примером которой является тема квантовых нейронных сетей, модель которой совершенствуем мы совместно с коллегами нашими с кафедры "Технической физики".

В этом месте начиналась часть доклада Геннадь Андреича, которую оценил я вполне в духе необходимой высокопарщины, требуемой высокой комиссией. Я собрался уже передать слово коллеге с кафедры физики, когда шевеление за ширмой усилилось и послышалось мятое бормотанье.

Взоры наши обратились туда, где теперь уже очевидно какой-то человек ударялся о парту, громыхал стулом и шевелил ширму. Он кряхтел и мычал, демонстрируя вполне определенное свое нетрезвое состояние, и по голосу его, а также кафедральному опыту, совершеннейше ясно становилось нам, что имеем дело мы с Хамовским Максим Игоричем, замечательным нашим доцентом, много лет сражающимся безуспешно с зеленым змием.

Анатолий подскочил к ширме и отодвинул ее. За ней на широком столе возвышался администраторский компьютер: большой монитор и многоэтажный системный блок. У толстого коврика для мыши разместился эклектический натюрморт: рядом со стопкой вложенных друг в друга белых пластиковых стаканчиков, стояла порожняя бутылка недорогой местной водки и непочатая бутылка шампанского. У подножия стола, на полу, хватаясь за ножки стульев, возился в пыльном костюме Максим Игорич. Он издавал звуки, словно бы борясь с остатками сна. Анатолий подхватил его, поднял и усадил на стул. Почувствовав мощь Толиного захвата Максим Игорич перестал шевелиться и мутно посмотрел на нас.

— То-толь Саныч, ты? — взгляд его синусоидой облетел помещение. — И Олег здесь. Павл-вл-влыч.

Удальцов нервно рассмеялся. Олег Палыч глянул на него укоризненно.

— Черт побери, Максим! — сказал он скорее расстроенно, чем с претензией.

Он поспешно выскочил из-за стола и, подойдя к входной двери, выглянул наружу. Из коридора немедленно донесся студенческий гогот.

Круглов закрыл дверь и повернулся удрученно.

— Полон коридор народу. У Яшиной коллоквиум еще на час, не меньше. Не уведешь теперь Максим Игорича.

Яшиной являлась возрастная дама, доцент нашей кафедры, стабильно много лет читающая дисциплину "Базы данных". Любила она устраивать затяжные приемы студенческих долгов глубокими вечерами, неизменно собирая аншлаги.

Принялись мы приводить в чувство Максим Игорича. Толя сбегал к секретарю, принес воды. Максим Игорич, обвислый, худой, возился на стуле, издавая протяжные сморкающиеся звуки. Выпив стакан воды, он успокоился, затих и только глядел виновато исподлобья. Почувствовали мы теперь характерные запахи, источаемые Максимом Игоричем, и понятным сделалось предусмотрительно распахнутое лабораторное окно. Мы снова приоткрыли его.

Репетиция наша совсем схлопнулась. Олег Палыч сидел рядом с Максимом Игоричем, что-то объяснял ему, тот вяло кивал. Толя углубился в компьютер, на котором собирался показывать нейронную нашу сеть. Удальцов с Геннадь Андреичем разговорились на постороннюю тему, а Рашид Эдуардыч смотрел задумчиво на доску.

— А давайте-ка не будем терять времени! — сказал вдруг Олег Палыч громко и поднялся. — Мы тут оказались в своего рода заточении еще на полчаса-час. Поэтому возвращаемся к репетиции.

Мы поглядели недоверчиво на смущенного и вялого Максим Игорича, однако, последовали взвешенному начальственному указанию и снова рассыпались по аудитории. Я отправлен был повторить вводную часть доклада.

Вот уже рассказал я неуверенно про стыки наук, про вовлечение экспертов, замечая, что привлекаю внимание в том числе Максим Игорича, как снова пришлось прерваться моему выступлению.

Дверь в аудиторию распахнулась и вошла Лилиана. Она была как тогда у общежития, простоволосая, в пальто-шинели с двумя рядами серебристых пуговиц. На ногах ее были сапоги на высоком каблуке, с каплями уличной мокроты, уходящие под черную полу.

Я замолчал, ожидая, что немедленно последует объяснение, рекомендация. Лилиана закрыла за собой дверь после чего коротко, по-свойски, кивнула присутствующим. Не дожидаясь ответа, она прошла к партам, по ходу расстегивая и снимая пальто. Привычно сложила его вдвое, через локоть, и бросила на боковой стол. Я отметил уже знакомые мне юбку и пиджак. С видом кафедрального завсегдатая, знакомого с присутствующими черти сколько лет, Лилиана села на крайнее учебное место и только потом встретилась со мной взглядом.

Заметил я, что Олег Палыч поздоровался с Лилианой несколько сконфуженно, бросив стыдливый взгляд на Максим Игорича. Голова Геннадь Андреича, при виде Лилианы осела в плечи, и даже во взгляде Анатолия углядел я искру узнавания. Рашид Эдуардыч повернулся одними плечами и снова воззрился на меня, и лишь Вадим Антоныч с некоторой продолжительностью посмотрел на гостью, хотя и не особенно долго, видимо поддавшись общему спокойствию.

— Продолжайте, продолжайте, Борис Петрович, — сказала Лилиана. — Извиняюсь за опоздание.

— С вашей занятостью я удивляюсь, что вы нашли время, — ответил Олег Палыч.

Такое расшаркивание с Лилианой, с которой, в моем понимании, связан были исключительно мой опыт, лишило меня дара речи. Пришла моя очередь зигзагообразно и ошарашенно озирать аудиторию, отыскивая под ногами твердую почву, как же вышло так, что не вызвала Лилиана, неизвестный, чужой кафедре человек, ни малейшего удивления, недоумения. Я обратился с умоляющим взглядом к сидящему за рабочей станцией Анатолию. Он оставался невозмутим, погруженный в подготовку стенда к демонстрации, не реагируя на присутствие посторонней яркой женщины на исключительно внутрекафедральном мероприятии.

Геннадь Андреич выбрался тем временем из-за стола и вышел ко мне. Остался в подвешенном состоянии вопрос — каким образом с Лилианой, которая, в утомленном моем сознании, образовалась месяц назад из дождя и тумана на трамвайной остановке, знакома половина моей кафедры.

Геннадь Андреич расправил свои смятые, исчирканные листы и принялся за речь. Начал он неуверенно, спотыкался, вспоминая родоначальников искусственных нейронных сетей — Мак-Каллока, Розенблатта и Петрова. Часто косился он на Лилиану, будто бы она здесь принимала решение о пригодности доклада. Постепенно, видя, что выражение картинного лица ее выказывает подобие одобрения, Геннадь Андреич приободрился, голос его окреп. Он указал на важность квантового моделирования и эмуляции, приближающих нас, во-первых, к моделированию неявной логики, когда прямое математическое вычисление будет чрезвычайно затратным, а, во-вторых, к новому пониманию работы нейронов головного мозга. Последний, как известно, уступает современным компьютерам в скорости детерминированных вычислений, но неизменно выигрывает, когда речь идет о принятии нелогичных, обманчивых или основанных на образах и опыте решениях-рефлексах. Хотя и делаем мы в этом направлении лишь первые шаги, но результатами уже можно гордиться и крепкую закладывают они основу как для дальнейших исследований, так и в целом для научной школы.

Высокопарно изложил Геннадь Андреич, однако, подумалось мне, что найдет это нужный отклик в затверделых сердцах вельмож от образования.

— Загнул ты, Геннадь Андреич, — усмехнулся Олег Палыч и тоже глянул на Лилиану. — По-моему, лишнего. Не колесо все ж мы изобретаем здесь, а развиваем уже оформленную научную работу, по которой защитились наши коллеги — Борис с Анатолием. Давай-ка поубавим пафоса. Покажи-ка мне свою часть.

Олег Палыч вышел к нам, к доске и принялись они с Геннадь Андреичем двигать по столу мятые бумаги и чиркать на них. Геннадь Андреич конфузясь, протестовал. Я тем временем, подошел к Лилиане.

— Здравствуйте, Борис Петрович, — она не стала дожидаться моего обращения. — Я понимаю ваше удивление, но давайте отложим этот разговор. Сегодня у нас еще будет возможность. Главное — исполнить то, ради чего все собрались.

Она поднялась и прошла мимо меня к Олег Палычу и Геннадь Андреичу. Они послушно расступились, после чего принялись обсуждать доклад уже втроем. Видно было, что мнение ее ценят маститые университетские педагоги высочайше, они слушали ее, соглашались.

Я обошел парты и приблизился к Анатолию. Толя то, мой старательный товарищ, почему не удивляется неизвестной женщине?

— Какова! — присвистнул Анатолий мне навстречу.

— А ты знаешь ее?

Он кивнул. Оказалось, Лилиана появилась на кафедре в начале недели, назвавшись высокопоставленным представителем министерства образования. Толя даже должность ее озвучил — руководитель комитета административного обеспечения. Интерес к обеспечению, ясное дело, наш университет имел величайший. Высокопоставленная чиновница имела несколько долгих разговоров с Олег Палычем. Собирала она декана и руководителей других кафедр, вызывала докладывающих сотрудников — Вадим Антоныча, Рашид Эдуардычем и его, Анатолия. Меня тоже как будто пытались привлечь, но я был то ли на занятии, то ли еще где. Не дозвались, в общем.

Покосился я на Максим Игорича, который меланхолично глядел на носки свои, сохраняя несвойственное ему в таких случаях молчание. В прошлом приходилось мне быть свидетелем двух обнаружений опьянелого нашего доцента. Неизменно бывал он говорлив, порывист, принимался торопливо, заикаясь, корить себя, унижаться. Сегодня Максим Игорич был непривычно молчалив и подавлен.

Лилиана с компанией тем временем закончили кромсать доклад Геннадь Андреича и тот приступил к повторению. Они подрезали часть про работу нейронов человеческого мозга, добавили ссылку на существующую научную работу и упомянули перспективные направления применения в производстве, которых в прошлой итерации Геннадь Андреича не было. В таком формате доклад Геннадь Андреича был одобрен.

Настала моя очередь и я уже без прежнего своего смущения коротко перечислил основные нововведения модели: динамический объем сети, переработку алгоритма учителя и гибкую функцию определения значимой вероятности состояния нейрона. Закончил я переходом к демонстрационной части, где предлагалось комиссии рассмотреть одну из наиболее популярных задач искусственной нейронной сети — восстановление поврежденного изображения.

Все повернули головы и воззрились на экран монитора, за которым сидел Анатолий.

Как заранее мы условились, во избежание непредвиденных ошибок, Анатолий показывал старую, проверенную модель. Он отобразил на экране несколько изображений. Затем последовательно отправил их на вход лабораторного стенда в качестве обучающих. Показал поврежденное изображение, сегмент которого заменял пустой фон. Отправил на вход нейронной сети. После короткого вычисления, сеть выдала нам рисунок с восстановленным куском. Толя подчеркнул, что изображения, подававшиеся на вход в качестве обучающих, отличались от переданного на обработку. Нейронная сеть демонстрировала принятие решения на основании похожего, но не идентичного опыта. Такой была короткая речь Анатолия, сопровождаемая отображением на экране рисунков с простыми геометрическими фигурами на плоскости.

Лилиана подняла руку.

— Спасибо, Анатоль Саныч и Борис Петрович. Разрешите сделать рекомендацию?

Она обвела всех взглядом, в том числе и Олег Палыча, как владельца мероприятия, подчеркивая, что рекомендация эта носит совершеннейше распорядительный, недискуссионный характер.

— Предложенный эксперимент понятен и удовлетворяет необходимым требованиям, однако, в том или ином виде, он уже демонстрировался раньше. Я рекомендовала бы постараться и продемонстрировать нечто новое, более сложное. Говоря чуть более конкретно, я хотела бы, чтобы уважаемые ученые продемонстрировали эксперимент на основе последней своей квантовой модели, которую значительно обогатили, с применением новой функции времени.

Повисла пауза. О функции времени знали в аудитории единицы. Точнее, только я, Анатолий да сама Лилиана. Геннадь Андреич разве только слышал краем уха.

Я замотал головой.

— Простите, Лилиана, но мы находимся только в начальной стадии разработки, в модели масса нерешенных проблем…

— Ну не скромничайте, Борис Петрович, — перебила меня Лилиана, — С сегодняшним экспериментом новая модель справится уже сейчас. А с учетом недавнего нашего разговора и ваших достижений последних дней, я полагаю вы можете продемонстрировать кое-что поинтереснее. С меткой времени.

Я не сообразил сразу о каких достижениях последних дней она говорила. О глупом разлитом чае в аудитории третьего дома? О моих полночных калькуляциях?

Олег Палыч хмурился, понимая связанный с таким заказом риск. Бесспорно, он также являлся важным лицом, принимающим решение. Заведующий кафедрой морщил лоб и молчал.

— Требуется убедиться, что новая модель работает, — пробормотал нерешительно Геннадь Андреич.

— Не имею ничего против, — ответила Лилиана. — однако знаю, что на уровне данного эксперимента Анатоль Саныч лично проверял ее, не так ли. А с учетом последних изменений, внесенных Борис Петровичем, я уверена, что все получится как надо и произведет нужный эффект.

— Да о каких изменениях речь-то? — вспылил я. — Вы же понимаете прекрасно, что между теорией и реализацией, особенно в программировании, проходит значительное время, требуемое на четкий, стройный алгоритм, на отладку, на эксперименты, в конце концов!

— Ну, например, изменения, которые собственноручно вносили вы в модель вчера, — ответила она с холодным спокойствием.

Я с некоторой ошарашенностью попытался вспомнить, что за изменения внес я вчера в модель? Разве я вообще программировал вчера? Я перебирал в голове события вчерашнего вечера: Катю, автобус, курицу в овощах. А дальше, что было дальше?

— Ты сам стал программировать? — покосился на меня Анатолий и услышал я в его голосе неприятные нотки.

Вмешался тут Олег Палыч, который с учтивостью метрдотеля пообещал Лилиане удовлетворить пожелание высокой комиссии, отметив при этом необходимость убедиться, что модель работает исправно, для чего соберет он отдельную встречу со мной и Анатолием. Он отправил всех назад за столы, после чего с места стал подводить итоги. Каждый получил порцию указаний и доработок, за исключением разве что Генадь Андреича, речь которого, после произведенных над нею вивисекций признана была удовлетворительной.

Вадим Антоныч немедленно сбежал, потому что были у него планы на вечер, сдвинувшиеся совсем уж непозволительно. Оставшимся требовалось решить, что делать с безвольным и печальным Максим Игоричем, ушедшим в себя не глубину недостижимую. Он не реагировал даже на имя свое и потрясывание плеча. Пока соображал Олег Павлыч, как поступить, учитывая, что до сих пор толпились в коридоре студенты, слово взяла Лилиана.

В первую очередь она подчеркнула, что при всем смятении, связанным с недостойным состоянием Максим Игорича, очень рада она отметить помощь, сочувствие и взаимовыручку между университетскими коллегами. Пообещала Лилиана, что эпизод этот не станет достояниям министерской общественности. Ну а во-вторых, ввиду того, что был у нее персональный разговор ко мне и Анатолию, как центральным звеньям предстоящей демонстрации, предложила она Олег Палычу, Геннадь Андреичу и Рашид Эдуардычу отправляться домой, а сама она, Анатолий и я доставим Максим Игорича до дома на ожидавшей ее, Лилиану, министерской машине.

Выказал Олег Палыч умеренное сопротивление, ведь Максим Игорич являлся его личной головной болью, а вовсе не кафедральной молодежи и министерского начальства, но Лилиана настояла на своем. Уж не знаю, что убедило Олег Палыча, решительный ли тон ее, высокий ли чин, однако, переглядываясь и бормоча, университетские наши старожилы ушли. Замыкал шествие невозмутимый Рашид Эдуардыч.

Заметил я, что Анатолий, оттаявший было к середине доклада, снова замкнулся. Должно быть подействовало на него известие, что тронул я беспардонно программный код нашей модели, хотя по-прежнему не отзывалось во мне это заявление сопутствующим воспоминанием. Повисла в лаборатории неловкая пауза, словно бы не один Максим Игорич ушел в себя, а все присутствующие.

Тук, тук, тук. Точно бой старинных часов, каблуки Лилианы отстукивали по полу. Она неторопливо обошла островок учебных парт и подошла к столу администратора, за спиной Максим Игорича. Там она взяла непочатую бутылку шампанского и стопку пластиковых стаканов.

Взгляды наши, блуждавшие задумчиво по аудитории, прилипли к ней и ее действиям. Лилиана аккуратно вынула четыре стакана из стопки и расставила квадратом. Потом с ловкостью и силой плохо соответствующим ее тонким рукам, порвала фольгу, открутила проволоку и громким хлопком откупорила бутылку. Под игривый дымок, она разлила шампанское по стаканчикам.

Тоненько зашипел водоворот пузырьков и пены.

— Итак, коллеги ученые, — возгласила Лилиана с чуть насмешливой улыбкой. — Генеральная репетиция, пусть и не без шероховатостей, но прошла. Считаю недопустимым не воспользоваться гостеприимством Максим Игорича, и не поднять маленький тост за научные открытия. В особенности за те редкие из них, ценность которых оценивается много позже слез, пота и бессонных ночей, потраченных на первые слабые их шаги.

Лилиана подала стаканы Максим Игоричу и Толе, сидящему рядом с ним. Никто не отказался, несмотря на полнейшую абсурдность ситуации, даже ватный Максим Игорич стиснул дрожащими пальцами рифленый белый пластик.

Потом она подошла ко мне, сидящему на другой стороне учебного островка и подала стакан. Я взял его, не сводя недоверчивого взгляда с ее красивого лица с подведенными серыми глазами.

Она огляделась победоносно, убеждаясь, что все мы с "бокалами" в руках ждем. Кивнула одобрительно, подняла свой стаканчик и выпила. Мы послушно повторили вслед за ней. Игристое белое вино щекочущей пенной волной прокатилось по небу и ушло внутрь, оставив сладковатый вкус.

Я опустил руку со стаканом на стол.

— Что теперь? — спросил я устало и тихо.

— Ведь вы уже догадались, Борис Петрович, — ответила она, и в прямом взгляде ее я прочитал подсказку.

— С-ступень номер три, — вздрогнув, прошептал я.

— Именно, — она понизила голос. — Но перед этим, короткое замечание. Вы ведь, Борис Петрович, выстроили определенную теорию, гипотезу о ступенях посвящения. Связали это с той одолженной Библией, с хронологией ее и закладками. Вполне разумное умозаключение, найти в нем можно логику, связать события в общую цепь. Месопотамия, Египет, Земля Обетованная. Так вот, я позволю себе поломать вашу теорию, — взгляд ее сделался острым. — Третья ступень посвящения — Империя Вэй.

Глава 15. Фейерверки

Крепкий, невысокий Фенг сбежал по крутому склону оврага, ловко, по-обезьяньи цепляясь свободной правой рукой за уступы, клочки травы и ветки кустарника. В левой руке он удерживал чугунный котелок с плетеной рукояткой. Он торопился, ему не хотелось, чтобы его видели скачущим поздним вечером по оврагам, в одном нижнем: шароварах "ку" и свободной подпоясанной рубахе.

На северо-восток Чжуньго опускалась осень. Она приходила сюда иначе, чем в плодородные провинции юга, где пышнотравые зеленые равнины, пересеченные изгибами рек с редкими горными пиками, серебрянели, трава светлела, не теряя изумрудного оттенка. Здесь, среди пологих холмов, отороченных бороздами оврагов, со словно вымалеванными широкой кистью зарослями желто-зеленого кустарника, осень раскрашивала высоты в разные цвета — золотой, багряный, малахитовый. Растительность еще не превратилась в степной клочкообразный кустарник, в низкие, вцепившиеся корнями в почву деревца. Встречалась хвоя и лиственно-ягодная поросль, уже ежившаяся, пригибающаяся к земле, собирающая силы перед наступлением холодов.

Фенг ловко перескочил через развесистый куст шиповника и оказался на узкой тропинке, рядом с миниатюрной запрудой. Ее образовывал ручеек, для которого заботливый местный крестьянин устроил деревянной желоб. Фенг подхватил горсть извести со дна бассейна и принялся начищать котелок изнутри. Делал он это привычно, автоматически, поглядывая на всякий случай по сторонам. Хорошенько начистив и сполоснув котелок, Фенг подставил горловину под струйку и дождался, пока посуда наполнится до краев. После этого с ловкостью горного козла полез наверх.

Выбравшись из оврага, Фенг осмотрелся. Перед ним насколько хватало глаз растянулись палатки, шатры и навесы военного лагеря. Горели охранные огни, вдоль стены тентов шагали бойцы ночного патруля, шелестя доспехами и поблескивая гребнями шлемов. Вдалеке слышалось ржание лошадей.

Походный лагерь императорской армии раскинулся в широкой лощине, у подножия пологого холма. Он представлял собой выверенный прямоугольник, опоясанный двойным рядом палаток. С каждой стороны, у ворот, размещались стационарные дозоры в дополнение к перемещающимся патрулям по периметру и поперечным "улицам". Обозы, палатки командования, снабжения и питания сосредоточились в центре, окруженные однотипными четырехугольными солдатскими шатрами.

Овраг, из которого выбрался Фенг, глубоко распахивал землю шагах в ста от края шатров. О роднике Фенг узнал от жителей деревни, разместившейся неподалеку.

К лагерю Фенг шел осмотрительно, не спеша, энергично махая патрулю свободной от котелка рукой. Только когда солдаты узнали его и подняли руку в ответ, он закивал, ускорился и наконец нырнул в проход между островерхими шатрами. На пути до места назначения Фенгу попался еще один дозор, и он почтительно поздоровался со знакомыми бойцами, конфузясь за нижнюю одежду. Торопливо семеня, но стараясь при этом не расплескать воду, Фенг вышел в центральную часть лагеря, к обозам и палаткам командования; и вот уже, приподняв тяжелую боковую полу, нырнул под высокий шатер с широкими крыльями. Вскоре он вышел оттуда в темно-сером, запахнутом на правую сторону халате, стандартной военной форме императорского войска под доспех. Он утратил былую пугливость, приосанился.

Раздув неостывшую жаровню, он вскипятил воды. Сходил за посудой.

Заварив чаю, он прошел мимо обозов и тюков, и остановился перед занавешенной дверью в островерхий длинный шатер. Ся Фенг, личный повар императорского главнокомандующего, кашлянул и неуверенно позвал. Ответа не последовало. Он позвал еще раз.

Тяжелое полотно отодвинулось и на пороге возникла большая фигура Чжу Тао, личного телохранителя главнокомандующего. Он был в полной боевой готовности, в длинном до колен халате, нагруднике толстой кожи с поясом и мечом.

Чжу Тао молча кивнул, подтверждая, что Фенг выполнил поручение, и отодвинулся, пропуская его внутрь. Фенг прошел мимо него, через широкий предбанник, мимо тюков, ящиков и бамбуковой циновки Чжу Тао. Потом отодвинул вторую полу и шагнул во внутреннее помещение.

Генерал спал, развалившись на дугообразной спинке стула, вытянув ноги. Голова молодого военного с туго сплетенным клубком волос на темени, перехваченным косичками, лежала безвольно на плече. Руки, скрещенные лежали на груди.

Ся Фенг постоял нерешительно, переминаясь с ноги на ногу. Приказ генерала был заварить немедленно чаю, а Фенг испытывал к генералу почтение, граничащее с благоговением. Еще бы, тот самолично спас его от смерти. Фенг на цыпочках подошел к столу, рядом со скамьей. На нем вокруг горящей свечи лежали листы бумаги, развернутые карты, неизменная доска для игры в вэйци. Фенг поставил на стол две пиалы: большую, с заваренным кипятком, и малую, для наливания. Он снял крышку с заварочной пиалы и по шатру разлился тонкий аромат свежезаваренного чая.

Нос генерала вздрогнул, тонкие длинные усы дернулись. Он открыл глаза и тяжело посмотрел на Ся Фенга.

Повар замер. Дисциплина в войске генерала Кианг Лея была железной. За самовольное вхождение в покои главнокомандующего его запросто могли казнить. Ся Фенг, однако, знал, что генерал был человеком рассудительным и справедливым, не импульсивным.

— Принес вам чай, мой генерал. Набрал самой свежей воды из родника.

— Спасибо, Фенг. Можешь идти, — моложавый мужчина поднес к глазам руку и протер глаза.

Когда Фенг выходил из комнаты, он с удовлетворением отметил, что генерал потянулся к чаше.

Генерал Вэнь Кианг Лей, молодой военачальник армии императора Тоба Дао, тяжело поднялся с плетеного стула. Голова его болела неимоверно. Весь день он провел в алхимической мастерской, среди наполненных ступ, кипящих котлов, пышущего жара печи, которую с таким трудом перетаскивали от стоянки к стоянке его верные солдаты. Казалось, даже плотные полотняные стены его палатки источают тяжелый запах селитры и серы, равно как и доспехи, и одежда, и волосы. Виски пульсировали в такт судорожному бою сердца. Он утомленно облокотился о стол.

Кианг Лей пригубил пиалу и духота словно зажала его в кольцо запахом химикатов, пота, влажной одежды, а теперь еще сильным ароматом чая. У него перехватило дыхание.

Генерал решительно откинул полу шатра, и вышел через широкий предбанник на улицу. В прорехи между тучами проглядывали лоскуты черного неба с яркими точками звезд. Над рядами островерхих шатров угадывались очертания холмов.

Между палатками неторопливо шагал караул. Двое солдат в нагрудниках и шлемах с длинными алебардоподобными "цзи" и мечами на поясах увидели генерала, замерли и отдали приветствие. Кианг Лей ответил им кивком головы.

Не так давно, в степях Жужани, в похожем лагере, солдатский строй, задравши к бесконечному небу "Тан" острия алебард-клевцов, приветствовал его, прошедшего длинный путь от командира пятерки, потом сотни и двухтысячного "люя" до генерала "цзянцзуня" десятитысячной армии. Навсегда отпечаталось в памяти Кианг Лея как шел он с трепещущим сердцем мимо рядов вчерашних сослуживцев, и солнце, пробивающееся сквозь облака, отражалось от начищенных лезвий, пластин, шлемов.

В присутствии высокопоставленного императорского вельможи Цзуг Дэя, полководец Ван Дугуй, в инкрустированном чешуйчатом нагруднике и чиновничьей придворной шляпке, мощный и широкий, в сравнении с узкоплечим Кианг Леем, вверил ему грамоту, меч и пожаловал звание "цзянцзуня". Ван Дугуй зачитал перед войском достижения Кианг Лея, поступившего на службу зеленым юношей благородного семейства. Как в достаточно короткий срок сумел он показать себя достойным именитых предков, сноровкой и знанием принести неизмеримую пользу императору. И лично Ван Дугую.

В первую очередь упоминалась живительная помощь Кианг Лея раненым бойцам, многие из которых выжили исключительно благодаря его искусству. Перед медицинскими знаниями, доставшимися Кианг Лею от предков по линии Вэнь, даже опытные военные врачеватели склоняли головы. Раны, гноившиеся, зловонные, неизлечимые, затягивались, ссыхались, возвращая воинов к жизни.

Потом говорил чиновник Цзуг Дэй. О том, что гремит слава о Кианг Лее не только в армии Ван Дугуя, но и при дворе императора. О том, как смекалкой своей спас он от гибели самого командующего, когда во время осады крепости в Ся, ворвался Ван Дугуй во главе молниеносной кавалерии в крепость и ворота захлопнулись за ним, и, если бы не быстрые решения Кианга Лея, могла бы потерять империя прославленного полководца.

Кианг Лей запомнил ту битву. Донесения разведчиков были противоречивы и он возражал против быстрого прорыва Ван Дугуя, однако воспротивиться слову командующего не мог, и на всякий случай подтянул вслед за войском таран "чжуан че" и осадную башню. Тогда впервые Кианг Лей применил силу огня, при взятии крепостных ворот. Это позволило прорваться в крепость до того, как были истреблены кавалерийские сотни "цзу" Ван Дугуя, спутавшиеся, мечущиеся в тесном окружении, среди узких улиц городища. После того сражения, ему добавили в имя приставку Кианг, что означало "самоотверженный, сильный". При поступлении на службу он был просто Лей.

Кианг Лей еще раз глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух и шагнул под навес.

Спал генерал плохо. Его мучали вязкие кошмары с запахом серы и селитры. Утром он их к счастью не вспомнил, за что вознес предкам слова благодарности. Правду сказать, Кианг Лей благодарил предков каждое утро. Так научил его отец.

Завтракал генерал обыкновенно в компании, на открытом воздухе. При нем присутствовал верный телохранитель Чжу Тао и официально положенные генералу цзянцзуню чиновник Цзуг Дэй и даосский монах Чжай Яозу, несущие императорское слово в завоеванные земли. Также с генералом трапезничал писарь, словоохотливый юноша Го Чангпу, принятый в ополчение в уезде Иньчен, в низовьях реки Лохэ.

Вокруг кипели сборы. Сновали солдаты в перетянутых поясом халатах, таскали тюки, складывали палатки. Ся Фенг размахивая любимой своей тросточкой-указкой, отдавал приказания по сборам провизии и пожиток командующего.

Чангпу похвалялся отрывком поэмы, которую он сочинил ночью. Во время вчерашнего дозора его так поразила красота рваных горных пиков, обрамляющих северные берега озера Цинхай, что он пол ночи не мог уснуть. Чангпу наговорил множество слов о своем потрясении, прежде чем прочел всего лишь три написанные строчки будущей поэмы о величайшем походе императора Дао. Кианг Лей едва сдержался, чтобы не расхохотаться во все горло. Это не приличествовало ему по чину, поэтому генерал только откашлялся, хотя и не укрылся от быстрого взгляда Чангпу одобрительный взгляд военачальника. Писарь довольный спрятал за пояс клочок бумаги с иероглифами. Не отягощенный высоким положением Чжу Тао принялся подтрунивать над незадачливым поэтом.

Кианг Лей взял Чангпу под особое покровительство. Чем-то напоминал он генералу самого себя несколько лет назад, призванного в ополчение, молодого, неопытного, впечатлительного.

Потом был длинный переход. Дважды в день приходили новости от головного войска Ван Дугуя о пути следования и донесениях разведки. Десятитысячные "цзюни" северной армии шли параллельно друг другу, охватывая значительную часть территории Тогона, преследуя отступающее войско хуннского князя Ухоя, вторгшееся в Тогон из Шаншаня. С последней стычки с хуннским отрядом минула неделя. Да это и стычкой-то назвать было нельзя: куда там тягаться сотне хуннов, пусть и конных, с десятитысячным императорским "цзюнем", однако своими длинными луками они достали четверых солдат.

Куанг Лей поддерживал в вверенном войске железную дисциплину, как учили его трактаты древних великих стратегов — Сунь Цзы, Цзян Цзыя, У Ци. Порядок в его цзюне был строже, чем в других, где сяньцзинские командующие, приближенные императора Тоба Дао позволяли себе панибратские отношения с командирами, допускали унаследованную от кочевников большую свободу действий. На каждой стоянке Куанг Лей исполнял обязательный свой ритуал — поощрения отличившихся, наказания проштрафившихся и проверка состояния раненых. Однажды дело дошло до казни командира пятерки "у", разорившего ферму. Куанг Лей присутствовал при умерщвлении сам.

Развернуть мастерскую при такой скорости перемещения войска было невозможно. Травы и порошки, покоились в специальных тюках из твердых выдубленных ячьих шкур. В глиняных горшках везли растворы и мази, приготовленные из растертых в ступах горных трав, химикатов, которые приобретал Кианг Лей у местных. Составы, что быстро теряли свои свойства, хранили в виде порошков, но большая часть смесей действовала: удаляла мозоли, лечила ушибы, снимала боли.

Очередной привал начался как обычно. После разбора донесений от полководца "дацзянцзунь" Вана Дугуя, генерал выпил крепкого чаю, и, наконец, разделся. Снял с себя сначала тонкой работы пластинчатый доспех с наплечниками, потом наручи, зеленый командирский халат, стеганое платье "мяньпао" защищающие тело от твердых доспехов, размотал на голове косичку, перехватывающую пучок волос, и опустился на лежанку. Мастерскую Кианг Лей не разворачивал, но несмотря на это вездесущий запах селитры преследовал его. Даже нижняя одежда, шаровары и рубашка, которые менял он совсем недавно, казалось источали кислоту. Кианг Лей успел еще подумать, усмехнувшись, что должно быть его затвердевшие сальные усы вобрали в себя кисло-горький рудяной аромат, после чего уронил голову на подушку и провалился в забытье.

На этот раз Кианг Лей увидел сон, который помнил утром до мельчайших подробностей.

Босой, в одной нижней рубашке и штанах ку, он шел меж каменных стен. В пещере стояла полутьма, мерцающий слабый свет исходил откуда-то спереди. Тени подчеркивали провалы и складки шершавых стен, там, где узкая тропа терялась за массивным боковым выступом.

Кианг Лей вышел из-за уступа и обнаружил, что пещера заканчивается просторным помещением круглой формы. Потолок терялся в кромешной тьме. На полу, посреди помещения, стояла низкая расчерченная тумба-гобан, в углах которого горели, подрагивая, четыре свечи. На противоположных сторонах тумбы, друг напротив друга, сидели двое. Пламя свечей освещало их лица.

Слева сидел высокий худой мужчина, безбородый, с длинными скрученными намасленными усами. На голове его возвышалась двуярусная шапочка, с перекладинами и перегородками, на манер императорской торжественной шляпки "мань". Облачен он был в роскошный шелковый халат, покрытый вышитыми золотом иероглифами. Под распахнутым халатом, Кианг Лей разглядел темно красный фартук, перевязанный ярким поясом с нефритовыми подвесками.

Напротив худолицего, сидела напудренная женщина с высокой пышной прической, украшенной цветами, заколками и подвесками. Ее грудь была перехвачена белой нижней рубашкой с красным округлым узором. С изящной открытой шеи на грудь ниспадало драгоценное ожерелье с кулоном. Накидка, покрывающая плечи женщины, была богато расшита узорами с красно-золотыми драконами, черепахами, солнцем, луной и ветвистыми деревьями; широкие крыльеподобные рукава свободно лежали на полу, покрывая алую юбку. С укутанной складками шелка талии стекал розовый пояс на манер шарфа с блестящими серебристыми прядями.

Кианг Лею немного потребовалось времени чтобы определить, что играли они в вэйци. Умение играть в эту игру было обязательным для знати и, в соответствии с происхождением, Кианг Лей играл в вэйци с самого детства, и недурственно. Он разглядел фарфоровые пиалы для камней и заставленное драгоценными камнями расчерченное поле.

Парочка переговаривалась. Кианга Лея, вышедшего из-за угла, они как будто не замечали. До него донеслись слова:

— Как по-вашему, выйдет у Тоба Дао стать настоящим императором Чжуньго? — спросил бархатисто худой игрок.

— Он многое для этого делает, — отвечала женщина мелодично, — Избавляется от кочевничьих родственных традиций, поддержал систему уездов и налогообложения. Приблизил мудрых советников. Даже армию перестроил в традициях старой империи Цзинь, однако по-прежнему осталось в нем звериное недоверие к местным военным, страшится он возвышать их.

Мужчина со стуком поставил на доску камень.

— Тайи Тяньцзунь, ты задумал провести меня! — вскричала его соперница.

— Я бы не посмел, госпожа. Обманывать вас, все равно что плевать в колодец.

— Это пожалуйста повторяй себе как можно чаще! — насмешливо сказала молодая женщина и громко поставила на поле камень.

Высокий мужчина недовольно поморщился, пошевелил необъятными рукавами и принялся задумчиво смотреть на поле.

— Вздумал тягаться с Си Ван Му в хитроумности, — проворчал он.

Си Ван Му, как назвал ее собеседник, залилась звонким, неприличествующим ей смехом.

Кианг Лею смех этот показался знакомым. Он вгляделся в лицо, спрятанное за ширмой белой пудры, густо накрашенных глаз, алых губ и складок традиционной даосской одежды.

— Проходи, Вэнь Лей, не стесняйся, — вдруг повернулась к нему Си Ван Му. — Мы ведь тебя поджидаем.

Пламя свечи осветило выбеленные щеки и высокий лоб, уходящий под зачесанные волосы с пробором. И еще глаза, совсем не такие как у женщин Чжуньго.

Кианг Лей уже встречал такие глаза. В Датонге, столице империи, у послов с далекого запада и севера. О тех диковинных землях Кианг Лей знал лишь понаслышке, лежали они где-то за государствами Гуптов и бескрайних степей Жужани. Нет, не то. Кианг Лей задумался и вспомнил. Это лицо, с яркими глазами и изящными чертами, видел он совсем недавно. Несколько недель назад, когда проходили они город Цзинин, на границе княжеств Хэси и Тагона. Местное население настороженно относилось к пересекающему город десятитысячному цзюню, хотя Хэси подписали вассалитет императора Тоба больше пяти лет назад. Большая часть жителей предпочитала прятаться дома, на улицах группками топтались военные Хэси, глядящие исподлобья, и редкие зеваки. Генерал, в окружении отряда телохранителей, съехал на прилегающую улицу к дому местной знахарки. Обыкновенно в городах Кианг Лей пополнял запасы трав и порошков, истощавшиеся за длительное время похода.

Вместе с Чжу Тао он вошел в бедную хижину, заставленную ведрами, мешками и висящими вдоль стен пучками травы. Здесь стоял терпкий аромат цветов и трав, который Кианг Лей предпочитал тяжелому духу кузен и алхимических мастерских с их бьющими в нос солено-горькими, горелыми запахами. Внутри, помимо обещанной горбатой старухи, обнаружилась знатная дама, в расшитой красно-синей кофте, узорчатых юбках и макияже, прячущая лицо за высоким воротом. Старуха-знахарка обращалась к ней почтительно "госпожа". Увидев Кианг Лея, женщина поспешно посторонилась, пропуская могучего Чжу Тао к прилавку.

Пока Тао, порядочно поднаторевший в названиях нужных трав, говорил со старухой, дама вопреки порядку, шагнула к Кианг Лею. Юбка и халат ее волочились по полу, скрывая стопы, он услышал только стук деревянных каблуков. Он бросила на него острый взгляд больших серых глаз и обратилась первой.

— Добрый день, генерал Кианг Лей, правая рука Ван Дугуя, — полушепотом сказала она. — Приятно видеть вас в скромном Цзинин. Император не прогадал, отправив вас в Шаньшань. Вы принесете ему победу.

Слухи о походе Ван Дугуя разлетались быстро, но все же Кианг Лей подивился ее осведомленности.

— Я видите ли, очень уважаю вашего славного предка Бояна Вэя и знакома с вашим отцом, — тут дама сделала многозначительную паузу, ловя напряжение Кианг Лея. — Я бы хотела поговорить с вами по одному делу, но только не сегодня, ведь командующий Ван Дугуй ждет вас, — она перешла на шёпот, — Я отыщу вас в ближайшее время. Мне не дает покоя секрет замечательных летающих драконов "худо Лонг", семейства Вэнь.

Летающими драконами "худо Лонг", называли особенных воздушных змеев, которых запускал Кианг Лей с отцом в детстве, в уезде Чжосянь. Расправив шелковые крылья, они неслись подбрасываемые порывами ветра, оставляя густой дымный след, а потом рассыпались ворохом ярких искр. Дети были в восторге от фейерверков знаменитого алхимика Вэнь. Но помимо детской забавы, Кианг Лей называл тем же именем "хуо лонг" глиняные и чугунные горшки, наполненные горючей смесью и металлической стружкой, обмотанные просмоленной тканью, которые поджигались и швырялись в армию неприятеля, либо через осажденные стены, взрываясь при ударе о землю, охватывая пламенем врага и расшвыривая смертоносные осколки на десятки локтей вокруг. Новые хуо лонг были собственным изобретением Кианг Лея, и использовались лишь пару раз в бою.

Те большие очерченные тушью чужеродные глаза из-за высокого воротника заглянули в самую его душу. До того, как успел Кианг Лей ответить, дама торопливо поклонилась и вышла из лавки.

Теперь Кианг Лей встретил ее во сне. Такую же большеглазую и беспардонную.

— Здравствуй, Кианг Лей. Я ведь обещала встретиться с тобою. Как видишь, я привела Тайи Тяньцзуня, главного выгодоприобретателя от славных твоих изобретений.

Высокий остролицый Тайи Тяньцзунь по-прежнему задумчиво смотрел на доску.

Насколько не изменяла Кианг Лею память, в даосском пантеоне небожителей, столь чтимых в империи Тобавэй, имя Тайи Тяньцзунь носил правитель мира мертвых. А Си Ван Му значилась покровительницей алхимиков, хозяйкой болезней и эликсира бессмертия.

— Вы с отцом ведь по-разному смотрите на драконов хуо лонг? — хихикнула Си Ван Му. Потом повернулась к задумчивому противнику. — Посмотри-ка, Тайи Тяньцзунь, какого героя вырастил почтенный Вэнь Рендзи. Во всех поднебесных княжествах не сыщешь такого.

Кианг Лей мог теперь в подробностях разглядеть ее выбеленное пудрой ровное лицо с очерченными алыми губами, лодочками глаз. Наряд ее, каждый узор, цветок и драгоценность были словно нарисованы искуснейшим художником. Она словно сошла с полотен императорских гобеленов в Датонге, в покоях особо приближенных ко двору даосов — министра Цуй Хао и просвещенного Коу Цяньчжи.

— Детвора была счастлива в долине Юндин Хэ, правда? — сказала Си Ван Му, — Разве не прекрасны эти невесомые крылья шелка, порхающие на ветру, и как величественно они рассыпаются всполохом искр! Я помню этот звонкий детский смех. Будто бы и не существует кровожадных княжеств Вэй, Лю-сун, Ся, Хэси, — она снова обернулась к Кианг Лею. — Знаешь где теперь твои подружки, Кианг Лей?

Не дождавшись ответа, Си Ван Му принялась жонглировать именами людей, выросших рядом с Кианг Леем в имении, в долине. Она подробнейше знала и отзывалась о каждом. О совместном их отрочестве, недавнем прошлом и мрачном настоящем. Одна девушка осталась вдовой, другую угнали в рабство, третья отравилась.

— Цяо Мулань убила себя? — не сдержался Кианг Лей. — Когда, почему?

— Ах, длинная и грустная история, — с напускной веселостью отозвалась Си Ванму. — Сяньбийские вельможи обязались перед императором брать в жены женщин Чжуньго, но совсем не ценят их.

Опять эти политические намеки. Кианг Лей несколько лет назад принял для себя решение служить императору Тоба Дао, как освободителю, объединителю поднебесной империи. Решил не слушать истории о том, как несправедливы пришлые сяньбийцы к коренным жителям Чжуньго. Он напрягся, приготовившись игнорировать наветы.

— Если тебе интересно, то у сяньбийского мужа Мулань было три жены. Родители его были строги, били девушку Чжуньго плетьми, и она решила, что лучше так.

Лей так сосредоточен был на праздно сообщающей страшные новости Си Ван Му, что когда услышал голос Тяньцзуня, вздрогнул от неожиданности.

— Особенно понравился мне полет трех драконов хуо лонг в Жужани, — говорил Тайи Тяньцзунь, — Ах, этот тонкий дымный след, когда взмыли они над землей, словно искуснейший художник выписывает нежнейшей кистью на небесном полотне иероглиф "мастер". А потом громогласные лопающиеся пузыри за стеной, красно-черные и огненно-дымные. Город пал в один момент.

Кианг Лей помнил ту атаку. Когда войско его вошло в поселение, все внутри было выжжено, с прелым запахом горелой плоти.

— Драконы хуо лонг подросли и стали кусаться, — засмеялась добродушно Си Ван Му и сама же осеклась. — Но очень жалко Мулань.

Никто не обвинял Кианг Лея, однако же слышал он в словах их укор и за хуо лонг, и за девушку.

— Они были варвары, они жгли наши города, — ответил Кианг Лей неуверенно.

— Да-да-да, — вкрадчиво сказал Тайи Тяньцзунь, возвращаясь к игре. — Поэтому вы ведете войну в тысяче ли за великой стеной, в сердце степей Жужани. В мир мертвых в тот день стояла очередь.

Он положил камень и немедленно Си Ван Му положила камень в ответ, и снова звонко неподобающе расхохоталась.

— Похоже сегодня, Тайи Тяньцзунь, удача не благоволит тебе.

— В игре с тобой, Си Ван Му, удача не благоволит никому. Но благодаря нашему другу Кианг Лею, удача благоволит мне в другом — у меня нет отбоя от гостей. И еще императору Тоба Дао, ведь Кианг Лей — настоящее сокровище поднебесной в руках сяньбийцев.

Си Ван Му вдруг взмахнула рукавами словно птица перьями и встала, повернувшись к Кианг Лею. Фарфоровая пиала тонкой работы, с остатками драгоценных камней, которыми играла Си Ван Му, качнулась и упала на каменный пол, разбившись и разлетевшись россыпью осколков и переливчатых граненых камней. На покрытом пудрой лице Си Ван Му горели глаза. Они смотрели прямо на Кианг Лея и не было в напомаженном лице ни тени недавней праздности и беспечности.

— Девочка моя, Вэнь Нинг. Запомни, знание твое — жизнь твоя. Только победы ценит сяньбийский император Тоба Дао, и ровно на срок побед сяньбийские придворные терпят генерала Чжуньго. Но твои победы — это твое знание, перешедшее к тебе от отца, потомка мудрого Боян Вэя. Как только император завладеет твоим знанием, нужда в тебе отпадет незамедлительно.

Кианг Лей вздрогнул, услышав имя, которого не слышал много лет. Лицо его, закаленного бойца империи Вэй, напряглось, чтобы избежать румянца. Си Ван Му обратилась к нему как к женщине. Смысл остальных ее слов, поначалу потерялся, выпал, под гнетом этого осознания.

Потом Вэнь Кианг Лей, по рождению Вэнь Нинг, дочь именитого алхимика Вэнь Рендзи, замотал головой:

— Я не знаю кто вы. Не знаю, откуда вы меня знаете. Но император высоко ценит меня. Мне пожаловано при дворе место в малом совете меньсяшен. Я буду развивать науку отца. Я буду лечить, буду преподавать тактику, — он перевел дух, — Если к воротам подходит враг, глупо не воспользоваться силой знания Чжуньго, не показать, насколько нелепы любые попытки покорить поднебесную империю.

Повисла пауза и тишина. Сверлящий взгляд Си Ван Му пронизывал насквозь ставшую вдруг неуверенной, как будто раздетой, Вэнь Нинг.

— Возвращайся, дочь семейства Вэнь, — наконец сказала Си Ван Му. — Помни про осторожность. Всегда наступает момент, когда нужно выбрать, каких хочешь ты вырастить драконов — тех, над которыми хохочут дети, или тех, от которых некому даже плакать.

В глазах Вэнь Нинг потемнело и она вздрогнув проснулась в своей палатке. За плотными стенами слышалась суматоха утра.

Десятитысячный цзюнь Кианг Лея встретился с двумя другими цзюнями армии Ван Дугуя у границы княжества Шаньшань, там, где горная система Куэнь-Лунь скачкообразно вздымается скалистыми отрогами, словно бы устав от пустынь и холмистых перепадов востока. Здесь, в оазисе Дуньхуан, одноименного города, армия Ван Дугуя разбила большой лагерь, поджидая отставшие обозы с провизией, поклажей и фуражом. В иное время Дуньхуан мог быть грозным противником императорской армии, заброшенной далеко на запад, но в настоящее город был пуст, местные защитники не оказали Ван Дугую сопротивления.

В ставке выяснилось, что хуннский князь Ухой оставил княжество Шаньшань несколько недель назад и ушел с войском на север, в земли Карашар. Когда подошел цзюнь Кианг Лея, Ван Дугуй с излюбленной своей сяньбийской кавалерией уже захватил Шаньшань и взял в плен не сопротивляющегося наместника, оставленного Ухоем.

Вечером военачальники собрались на совет. Несколько дней назад император Тоба Дао прислал Ван Дугую поручение отправить ему значительное войско, так как он завяз в северной войне с кочевниками Жужани, а кроме того планировал большой военный поход на юг, в Лю-Сюн, желая расширить границы империи. Тоба Дао справедливо полагал что в плодородных землях юга армия больше пригодится ему, чем на безжизненном западе. При этом император подчеркивал необходимость настичь Ухоя и покорить мятежные хуннские племена.

Военачальники совещались до глубокой ночи. Решено было, что Ван Дугуй с цзюнями отправится назад в столицу, где примкнет к императору, а начатое завершит Кианг Лей. Ему надлежало отыскать предателя Ухоя, хуннского князя и бывшего императорского наместника, в приграничных крепостях Карашара. Долго обсуждали, какое войско может потребоваться Кианг Лею на проход сквозь удобные для засад оазисы Гюймо и Карашар, не говоря уже о собственно битве с Ухоем.

Кианг Лей требовал оставить ему целиком цзюнь, так как, хотя Ухой и поиздержался порядком, наверняка соберет он большую армию в хуннском Карашаре. Ван Дугуй рассматривал бегство Ухоя признаком слабости и страха, и не ожидал значительного сопротивления.

Договорились на трех двухтысячных "люях", с условием, что их выберет сам Кианг Лей.

Ван Дугуй задержался в Дуньхуан еще на пару дней, прежде чем сняться и отправиться назад, в столицу. Он интересовался алхимической мастерской Кианг Лея, смотрел на порошки, травы, обозы с тюками, горшками и бочками, которыми запасся Кианг Лей в Тогоне. Кианг Лей и теперь отправлял подмастерьев в горы, на поиски материала. Слухи об особенных горючих смесях Вэнь уже ходили среди высокопоставленных военных, хотя Кианг Лей как мог, старался сдержать их. Ван Дугуй важно расхаживал по мастерской, трогал ступенчатую печку с оконцами, по-дилетантски посмеиваясь над неведомой наукой. Кианг Лей рассказывал о своих опытах с огнем и дымом, весьма ограниченно отзываясь об их боевых свойствах, сетуя на недостаток времени для опытов и напирая на лечебные порошки и мази. Помимо того Ван Дугуй был страстным игроком в вэйци. Они сыграли несколько партий.

Кианг Лей плохо спал эти дни. Он не видел больше Си Ван Му, не слышал ее пророчеств, но регулярно теперь снились ему сотворенные им смерти от огня и взрывов. Он будто заново переживал эти битвы, стычки, под новым углом.

Отчетливым был последний сон о засаде, которую Кианг Лей устроил в низине, между двумя холмами.

Ночью, перед битвой, Лей и его верные помощники, закопали десятки горшков с горючим порошком вдоль линии атаки. В утренние часы два войска сошлись — организованный императорский цзюнь и клокочущее, подвижное хуннское войско. Прозвучал рев, ударили барабаны и рванула конная и пешая рать. Стройные ряды императорского цзюня не двигались, только готовили взведенные арбалеты и луки. Когда вражеское войско пересекло условленную часть поля, солдаты Кианг Лея подожгли промасленные горючим составом шнуры. Густым вязким дымом зашипел раствор селитры с горючим маслом и нырнул под землю, чтобы через несколько секунд разорваться клочьями земли, огня и дыма посреди бегущей толпы. В то же время арбалетчики и лучники спустили тетивы, осыпая ревущую рать. Растрепанное разорванное, горящее войско хуннов встретило и накрыло облако тонких смертоносных стержней.

Расступившиеся стрелки выпустили конницу с длинными клевцами наперевес, чтобы завершить начатое. Неприятельское войско пало. Оно корчилось, кровоточило, издыхало в дыму. Эту часть битвы Кианг Лей особенное не любил. Здесь не требовалось смекалки, стратегии, здесь низменные инстинкты гнали вперед лошадей, всадников и пеших, которые кололи, рубили, топтали ползущих, визжащих, сдавшихся. Именно эту часть сражения генерал раз за разом, отчетливо и осязаемо переживал во сне.

Он просыпался в холодном поту.

Ростки сомнения, брошенные Си Ван Му, давали всходы. Кианг Лей сам по себе был скрытен и недоверчив, но теперь стал подозрительным. С опаской воспринимал он любые просьбы, связанные с алхимической мастерской, особенно о воспламеняющихся смесях. А их становилось все больше. Он замечал напряженность в отношениях с приставленными к нему чиновником и даосским монахом. Замечал, что получает Цзуг Дэй независимые секретные послания, видел, что Ван Дугуй и Цзуг Дэй надолго уединялись в палатке главнокомандующего. Кианг Лей отдавал себе отчет, что все это могли быть лишь его фантазии, однако же факт оставался фактом: в императорской армии преобладали военачальники сяньбийцы. Командиры Чжуньго были редкостью, даже единицами.

В мастерской тем временем кипела работа. Остатки свезенной селитры и серы, выведенной из горной руды требовалось смешать с древесным углем и травами. Кианг Лей тщательно скрывал процедуру, пропорции и даже компоненты. Приближенная его пятерка подмастерьев "у", с которой начинал он свою военную карьеру, принимали участие в подготовке материалов, но смешивание производил он лично. Подмастерья порой наблюдали за его опытами, однако, несмотря на годы совместного путешествия, не могли в точности объяснить, как из схожих компонентов, калением, кипячением и смешиванием, получает Кианг Лей и лекарство, и горючую дымную смесь, и особенное селитровое масло, вымочи которым пеньковую веревку и она, подожженная, будет тлеть даже намокнув.

Вечерами в лагере молодой генерал допоздна задерживался в мастерской. Иногда он думал о том, как много смертоносного орудия мог бы предложить императору. Он размышлял о направленной струе горящего масла, огненном копье, выбрасывающем камни и металлическую стружку из бамбуковой трубки на десять локтей, с силой, пробивающей несколько слоев ткани. Кианг Лей исследовал несколько модификаций — плюющий огонь, швыряние камней, прожигание ворот вражеских крепостей. Отец показывал представления детям с похожим принципом, однако, никогда он не мог добиться такой мощности горения. Только в лагере, будучи уже военным, Кианг Лей нашел необходимые ингредиенты, чтобы уменьшить дым, увеличить мощность, отыскать точную пропорцию, когда энергии воспламенения хватало на разрыв толстого глиняного и даже чугунного горшка.

К предстоящему походу Кианг Лей готовился тщательно. После того, как Ван Дугуй, прихватив большую часть войска и пленного хуннского ставленника, удалился на восток, в императорскую столицу, Кианг Лей несколько дней стоял под Дуньхуаном и методично снаряжался, пополнял запасы. Часть из них он мог собрать только в отсутствие Ван Дугуя. Его меньше беспокоил мятежный князь Ухой, которому подарил он дополнительную неделю времени, чем неготовность войска к длительному переходу на чужой территории. Кианг Лей провел еще несколько взрывоопасных опытов, отлучившись с подмастерьями в глухое ущелье.

Неделю спустя Кианг Лей выдвинулся через оазис Гюймо на север, в Карашар. Помимо обязательных в таком случае провианта, фуража и боеприпаса, возы его были наполнены ящиками с глиняными горшками и бочками, цепями и металлическим ломом, собранными в кузнях Дуньхуана, кувшинами с горючим маслом, мазями и промасленными мотками веревки.

Потянулись однообразные дни похода.

Отношения Кианг Лея с императорским чиновником Цзуг Дэем не ладились. Сянбиец, был приставлен к нему в день, когда Кианг Лея сделали генералом и вел себя предельно вежливо, однако, никогда не пропадало у Кианг Лея чувство, что пристально следит за ним его спутник, призванный нести императорское слово на завоеванные территории. К слову сказать, Кианг Лей только раз видел Цзуг Дэя в действии, обращающимся к покоренным племенам, в степях Жужани. Цзуг Дэй знал несколько хуннских и сяньбийских диалектов, которые Кианг Лей не понимал, однако, видел он, что не трогают слова его сломленных, покалеченных Жужаньцев.

Чангпу как и прежде поднимал настроение Кианг Лея. Юноша привязался к генералу. Он продолжал писать пятисложные рифмованные кусочки будущих поэм, которые немедленно пропадали, терялись в складках его одежды, что нисколько его не расстраивало, так как главный их слушатель — Кианг Лей уже оценил высокопарный его слог.

Они ехали рядом верхом и Чангпу рассказывал о своей семье: тихой матери, бабушке, и вспыльчивом отце. Семья Чангпу была из землепашцев, родом с юга, осевшая в провинции Цзыньчжао. Во времена неразберихи с принадлежностью территории между империями Вэй и Лю-Сун, отец Чангпу решил поискать счастья на севере, в Вэй. Мать его была образованной из знатной семьи и многому научила Чангпу. Отец традиционно был строг и недоступен. Кианг Лей думал о том, как отличался от других отцов его собственный, Вэнь Рендзи.

Иногда в разговор встревал даосский священник Яозу. Даос был учеником знаменитого Коу Цяньчжи, просвещенного, приближенного к императорскому двору, ревностного аскета и казнителя других религиозных воззрений, однако не разделял его жесткости. Кианг Лею интересно было порассуждать об отличиях традиционного даосизма и буддизма, которые не были четко определены. Последний при этом жестко преследовался императором. Яозу, однако, не очень хотел распространяться о своих разногласиях с учителем, а больше интересовался алхимическими знаниями Кианг Лея. Такие дознания, напротив, не интересовали Кианг Лея, подпитывали изнуряющие его подозрения.

Всегда при таких разговорах, отстав на два корпуса лошади, ехал Цзуг Дэй.

Перевалы оазиса Гюймо прошли без происшествий. Хуннские поселения, расположенные здесь, в оазисе шелкового пути, были по большей части выпотрошены Ухоем и агрессии не проявляли. Разведка докладывала о хуннских всадниках, наблюдающим за войском Кианг Лея издали. Они не подпускали тобавэйцев близко, немедленно пропадая с глаз, скрываясь в направлении севера.

Во время короткого привала на озере Лобнор, разведчики донесли, что приграничные крепости Карашара готовятся к войне. Правитель Карашара, лун Гюхубин, собирал основное войско в столице Юанькюй, однако, южные крепости Цзохо и Халгаамань, до которых оставалось несколько дней пути, также стягивали с окрестностей бойцов и провиант. Не особенно почитая перебежчика Ухоя, княжество Карашар было враждебно настроено к императору Тоба Дао за его непримиримую войну с буддизмом. Отец и дед императора относились к буддизму равнодушно, а Тоба Дао под влиянием приближенных фанатичных даосов сделался непреклонен и крайне жесток. Это значительно усложняло интерпретацию военного поход усмирительной войной против разбойничьих хуннских кланов.

Первым делом Кианг Лей отправил донесение Ван Дугую, которое теперь могло догнать его не раньше, чем через несколько недель. Потом он собрал ставку с командирами своих люев. Промедление грозило появлению на высокогорных и неудобных границах Карашара многотысячного войска, прекрасно знающего ландшафт, тягаться с которым усталым отрядам Кианг Лея было не с руки. После короткого обмена мнениями, Кианг Лей решился на быстрый удар по приграничным крепостям.

Войско выдвинулось на заутрене, растянувшись в длинную цепь, оставляя позади медленные охраняемые обозы обеспечения. Обученная сяньбийская кавалерия могла покрыть расстояние за день, но Кианг Лей хорошо знал хитрую и эффективную тактику засад и нападений кочевников среди холмов и ущелий. Кроме того, ему требовалась часть осадных орудий. Через два с половиной дня Кианг Лей осадил Цзохо, образованную в оазисе крепость, обнесенную неаккуратным частоколом из скрепленных глиной деревец и камней.

При помощи Цзуг Дэя, Кианг Лей сделал попытку убедить защитников сдаться императорской армии. Чиновник продекларировал намерение настичь предателя Ухоя, которому в прошлом императором был пожалован целый уезд в Хэси, однако Ухой нарушил доверие императора и снова вступил на преступный путь хуннов-кочевников. Кианг Лей через Цзуг Дея старался подчеркнуть, что буддийские верования карашарцев ни в коем случае не являются причиной появления императорской армии на далеком северо-западе. Предложение было проигнорировано.

Кианг Лей предпринял еще одну попытку, отправив предостережение от имени непобедимого полководца Тобавэйской армии Ван Дугуя. Защитники ответили насмешливыми ругательствами и беспорядочной стрельбой.

Местность в оазисе была холмистая с переходом в степь. Подобраться к крепости незамеченным не представлялось возможным, а времени у Кианг Лея не было. Действовать требовалось быстро. Он приказал выкатить камнемет "хуэй", разновидность крупного станкового арбалета "лянь ну".

Рычаг ухнул и тяжело ударился о толстую перекладину, перемотанную тросом вместо подушки. Кусок скалы взвился в небо и, легко преодолев расстояние до крепости, ниспадающей дугой врезался в стену, не причинив Цзохо никакого вреда. Ответом снова был рой стрел.

Убедившись, что бойцы скорректировали угол и положение камнемета, Кианг Лей отдал приказ заложить хуо лонг. Чжу Тао с помощью нескольких солдат, закатил тяжелую глиняную бочку, завернутую в масляную ткань, на ложе, после чего поджог. Материя зашипела и задымилась. Рычаг с глухим стуком ударился о подушку, и пылающий дракон полетел в сторону крепости, оставляя в небе полосу дыма. Расплывающаяся дымчатая дуга скрылась за костлявыми грязными стенами.

Было мгновение тишины, во время которого Кианг Лей вспомнил все свои последние сны, после чего раздался мощный взрыв, выбросив из-за стены черно бурую массу земли и мусора. Фронтальная крепостная стена дернулась и пылающий изнутри створ ворот вылетел наружу, открывая проход, из которого валил черный клубы.

— Лучники, выдвижение на расстояние выстрела! — командовал Кианг Лей. — Кавалерия, пехота, вперед после двух залпов!

Вторую крепость, Халгаамань, взяли без сопротивления. Отправленный туда гонец из числа пленных карашарцев рассказал живописную историю, от которой защищаться решительно расхотелось.

Армия Кианг Лея вошла в городище Халгаамань, расположенное в оазисе у подножия горных отрогов. Пустынная степь здесь отступала, давая место зелени и жизни, отмечая важную точку шелкового пути.

Плененное карашарское войско хмуро смотрело на страшного тобавэйского генерала, взявшего без потерь две крепости. Князь Ухой конечно, давно ушел на северо-запад, в столицу Карашара Юанькюй, у озера Баграшкюль. Как раз туда, где собирал под своими знаменами войско лун Гюхубин.

Кианг Лей понаблюдал за шаблонным декларированием Цзун Дэем могущества империи Тобавэй, и отсталости карашарцев в сравнении с мощью, культурой и духовностью поднебесной. Даос Яодзу, не знавший хуннского диалекта, стоял рядом, ожидая, когда переводчик предоставит ему слово.

Вечером в лагере, когда закончился сопутствующий завоеванию узаконенный грабеж, Кианг Лей смог, наконец, уединиться. Порядок в люях был восстановлен, определены пятерки "у", которые должны были остаться в Халгаамани, стеречь пленных карашарцев, охрана расставлена по местам. Отставшие обозы постепенно добирались до становища. Слишком возбужденный для ужина, генерал поковырял для острастки палочками в рисе, после чего отправил ворчащего Фенга и остался один. Он собирался лечь спать, когда к нему, под присмотром Чжу Тао, заглянул Чангпу.

Юноша был взбудоражен, чумаз, что конечно не могло служить основанием, чтобы беспокоить усталого командира, только что выигравшего две битвы. Нахмуренный Кианг Лей знаком разрешил поэту войти и откинулся в плетеном стуле, ожидая, что же скажет Чангпу.

Чангпу сел за стол, напротив Каинг Лея, нервически скрестив пальцы. Глаза его горели. Он попросил выслушать его, глупого писаря, мысли. Не давали они ему покоя, не вмещались на клочки бумаги, где выкладывал он глупые свои, бессвязные рифмы. Прерываясь и нервничая, Чангпу заговорил об империи Вэй, о том, как непобедима она и сильна, в сравнении с окружающими ее варварами. Сколь величествен Дао и мудры наставники его, столь же убоги, темны и непонятливы кочевники, прячущиеся в норах, строящие города и хижины из грязи и степного кустарника: Жужань, Шаньшань, Хэси, Карашар. Но сердце его истекает кровью, видя, как империя Тобавэй, словно жерновами перемалывает этих диких людей. Топчет их специально выращенными и тренированными сяньбийскими конями, заливает стрелами арбалетов и машин, способных пронзить лошадь, рубит стальными мечами, сжигает и разрывает на части. Они, кочевые и отсталые не понимают за что. И он, Чангпу, тоже не понимает, что нужно империи в этих далеких безжизненных степях. Он говорил уже и с Цзуг Деем, и с Яодзу, но предстает перед ним будто перевернутая картина мира, когда сильный, умный и культурный император, преследует, унижает слабого, что никак не сочетается в мятежной его голове с миропорядком конфуцианства и светом Дао. Будто стая диких зверей, вымуштрованная императорская армия настигает, добивает, опустошает, насилует, превращаясь ту самую бесчинствующую орду дикарей, от которой защищалась.

Слушая пламенную речь Чангпу, с лица Кианг Лея сошел налет жесткости. Маска сурового воина, принимающего решения в одно касание, растворилась, и место ей уступила жалость, которую на войне принято было прятать, запихивать в самые глубокие сердечные складки. Он мог бы рассказать Чангпу о том, что империи не рождаются по-другому, что издревле только огонь и меч доносит до варваров слово мудрости и дисциплины, что отсталые хуннские княжества, не установи над ними жесткого контроля, начинают, словно рис на сильном огне, выплескиваться из отведенных им границ, перетекать, роиться и в итоге огромной необученной тучей сметать самые возвышенные, культурные империи. Что такое уже случилось сто лет назад, когда орда сяньбийцов под управлением рода Тоба, спустились из земель Жужани на юг и поглотили империю Чжуньго, слившись с ней. Отпрыски старой императорской династии бежали на юг. Северная империя носила с тех пор имя Тобавэй.

Вместо этого Кианг Лей поднялся, подошел к молодому Чангпу и положил руку ему на плечо.

— Ты еще молод и неопытен Чангпу. Ты устал сегодня и видел слишком много крови. Это пройдет через несколько битв. Тебе надо отдохнуть и выспаться.

Кианг Лей ободряюще смотрел в лицо Чангпу, в его блестящие темные глаза с расширенными зрачками, подернутые пеленой слез, высокий лоб и чумазые скулы. Смотрел прямо, дружелюбно, как смотрит опытный закаленный воин на новичка, когда тому требуется поддержка, совет. Так, как никогда не разрешалось смотреть на мужчин женщинам в Чжуньго.

Внезапно, словно Вэнь Нинг, которую Кианг Лей прятал, скрывал от всех, ум которой давно уже стал отточенным орудием расчетливого стратега, сердце схлопнулось устрицей и стало непроницаемой к страданиям и невзгодам, вдруг проснулась и выглянула. Ей захотелось погладить лицо Чжуньго, убрать с его виска и острой скулы потную прядь, выбившуюся из-под ослабшего жгута, прижаться к нему, обнять так, как не обнимают мудрые наставники и высокопоставленные военные. Она утонула в его взгляде на одну секунду.

Кианг Лей отвернулся и отступил от стола. Он подавил в себе дрожь.

— Иди Го Чангпу. Тебе надо выспаться. Завтра будет легче.

Могучая фигура Чжу Тао послушно придвинулась к молодому человеку, показывая, что аудиенция закончилась.

Кианг Лей долго в тот вечер смотрел на догорающую свечу из промасленной скрученной бумаги. Думал он, однако, вовсе не о Чангпу. Мысли его были в долине реки Юндин Хэ, уезде Чжосянь, в имении Вэнь. Он вспоминал отцовскую лабораторию, заставленную металлическими и глиняными емкостями. Это было мистическое место, куда маленькой Нинг не позволялось заходить до определенного возраста, пока, наконец, ее официально не пригласили в святую святых. Она до сих пор помнила пряный запах лаборатории, какую-то невероятную смесь, состав которой и определить было нельзя, но который стал неотъемлемой частью ее воспоминаний о доме. В библиотеке отца хранились книги и большой выщербленный гобан для игры в вэйци. Книг было не много, в основном медицинские и трактаты мудрецов — удовольствие это было дорогое. Были среди них тяжелые, старые, еще на бамбуковых дощечках. Нинг любила перелистывать, перекладывать их, читанные-перечитанные. Алхимические трактаты далекого предка Боян Вэя она вспоминала особенно. Он был для нее вехой, особенной отметкой, которая отмечала ее, Нинг взросление и образование. В детстве, отец ругал ее за то, что трогает она хрупкий тяжелый фолиант, не умеючи понять глубин его смыслов и процедур. Она и вправду не понимала тогда тонких аллегорий Боян Вэя, который описывал химические процессы в виде природной гармонии между растениями, животными и явлениями природы, вуалировал, маскировал сложные реакции компонентов, свойства смесей и изменение свойств под воздействием тепла и химического взаимодействия. Нинг узнала об этом позже, подростком, когда помогала отцу в опытах и он пояснял ей аллегории черепахи, обезьяны и огнедышащего дракона. Отец и бабушка также научили ее играть в вэйци, да так, что она обыгрывала деревенских мастеров.

Родители воспитывали ее в двух традициях. Мать и бабушка в конфуцианской традиции верной дочери и будущей жены, тихой, покорной, а отец словно сына, которого у него не было. Он учил ее держаться в седле, а еще фехтованию и борьбе, чтобы она могла постоять за себя. Смеясь глядел Рэндзи, как она гоняла по улицам мальчишек размахивая бамбуковым мечом. Рэндзи брал дочь с собою в далекие поездки по сбору трав и материалов — на горные склоны и в ущелья, в городские кузни и рынки, на встречи с бродячими отшельниками. Нередко Нинг становилась свидетельницей ученых бесед отца с религиозными деятелями, лекарями и алхимиками. Немало удивлялись они, когда бойкая девчонка отвечала вперед отца, нисколько не смущаясь неподобающему поведению. Воспитание отца в купе с особенным упрямым характером Нинг одерживало верх над традицией семейственности и покорности.

К тому времени сяньбийцы достаточно ассимилировались с коренными жителями Чжуньго, отец пришелся ко двору местного уездного управляющего "хоу", который высоко ценил его лечебные мази. Только однажды испытала Нинг неприятную неловкость, когда хоу приехал в гости с подростком сыном и сказал, расплывшись в улыбке, указывая на нее:

— Может быть твоя будущая жена.

К югу от столицы Датонга, в долине реки Юндин Хэ, где горные хребты протягивали длинные языки леса к плодородным долинам, прошло детство Нинг. В хорошую погоду, когда они ходили с отцом в город, Нинг видела вершины гор. Ей казалось, что даосские святые сидят там и наблюдают за людьми, ничтожными пылинками в сравнении с их тысячелетними мудростью и знанием.

Война шла сколько Нинг себя помнила. Воинская повинность была обязательной, унаследованной от династии Цинь, и император Тоба Дао вел тщательный учет населения. Ежегодно городские старшины "фаньчжу" объезжали провинции, собирая боеспособных мужчин в соответствии с унаследованной рекрутской системой "фубин". Отец отслужил свое в молодости, в отряде медицинского сопровождения, и будучи немолодым уже человеком, да к тому же хорошим знакомым хоу, к призыву не привлекался. К семейству Вэнь пришли, когда потеряв контроль над великим шелковым путем, император развернул большую военную компанию на западе и севере, в Тогоне и Жужани. Уездного хоу, под протекторатом которого находилось семейство Вэнь, вызвали в Датонг и вскоре повестка, в лице хмурого, с каменным лицом старшины "фаньчжу" пришла и к немолодому Вэнь Рендзи.

Для Нинг, дом, долина, деревня и река — все это было Вэнь Рендзи. К нему приходили за советом, прибегали с ушибом и царапиной, дети бегали за ним гурьбой. Имение было пустым, когда отсутствовал отец. Мать и бабушка немедленно увядали, хотя и пытались не подавать виду, храбриться. Пожилому нездоровому отцу не место было в ополчении.

Нинг подготовилась и собрала вещи сама. Род Вэнь был знатным, вел родословную от далеких потомков династий Цао Вэй, хотя и не из придворных. Для призывника это означало как минимум кавалерию, а не пехоту, в которую набирали простолюдинов. Нинг сносно держалась в седле. Но гораздо больше занимали ее труды отца, которые не могли не пригодиться в спартанских армейских условиях. Она рассчитывала, что Вэнь значится в переписи как алхимик и врач, что также определит ее специализацию. Нинг взяла с собой несколько мешочков и горшков с нужными травами и смесями.

Той последней своей ночью дома, она долго сидела с отцом и матерью. Рендзи плакал, сжимая в руках ладони дочери, которая под девичьей внешностью прятала металлический каркас, не умеючи быть податливой и покорной, как требовал того обычай.

— Я позабочусь о том, чтобы Вэнь не тревожили больше воинской повинностью. В столичных казначействах сделают отметку, что последний дееспособный мужчина Вэнь призван на службу, — говорила она уверенно.

На рассвете она выехала верхом из ворот поместья Вэнь, оставляя на пороге родителей и улыбаясь им на прощание сквозь слезы. Солнце еще не встало над горными пиками и ей чудилось, будто даосы, что неизменно приветствовали ее с высот своих бессмертия и мудрости, сегодня нарочно закрыли глаза, чтобы не видеть ее, нарушающей одномоментно с десяток законов предков.

Прошло несколько долгих лет с той поры. Кианг Лей исполнил данное отцу обещание. Он также знал, что расположенная в глубоком тылу долина Юндин Хэ не подвергалась нападениям, границы империи раздвинулись на недосягаемую ширину. Разве не отдал свой долг империи род Вэнь? Он вспомнил разговор в пещере, во сне. Ради чего воевал теперь Кианг Лей?

Он задул свечу и палатка погрузилась во тьму.

Утром войско Кианг Лея выдвинулось к Юанькюй, столице Карашара. Там, по донесениям и допросам, его поджидало большое войско карашарского князя-луна Гюхубина, которое тот собрал со всех близлежащих оазисов и городищ. Кианг Лей отдавал должное преувеличению, с которым пленники рассказывали ему о непобедимой и неисчислимой армии Гюхубина. Здесь, где горы Тянь-Шань уже превратились в холмы, а те в свою очередь спускались в бесконечную степь Жужани, не могло быть больших воинств. Им попросту нечего было тут делать. Огромные армии не требуются для племен, перебивающихся скотоводством и разбоем на шелковом пути, однако это была земля кочевников. Они могли стянуть силы с далекого севера и запада. Поэтому следовало быть осторожными.

Кианг Лей шел вперед словно автоматически. Отдавал команды, стучали походные барабаны, его сотники и двухтысячники носились с поручениями. Мозг его работал как часы и только где-то на границе восприятия назойливым комаром напоминали о себе эпизод с Чангпу, воспоминания о доме и разговор во сне.

Началась череда коротких атак и засад. В ущельях, оврагах, со склонов. Группы, по двадцать-тридцать всадников, нападали, забрасывали регулярное войско стрелами и отступали. Преследовать их было бессмысленно. Усталые от долгих переходов кони хрипели, люди ворчали. Таяли истощенные силы. Двигались медленно, не давая отстать груженным обозам с провизией и кладью. Кианг Лей отдавал должное вышитым на шелку картам местности, не подводившим его.

Когда до озера Баграшкюль оставалось совсем немного, Кианг Лей сделал затяжной привал, выставив многочисленные дозоры. Он собрал подчиненных командиров и Цзуг Дея в своей палатке и изложил свою стратегию. Как поступил бы он на месте карашарского правителя? Принимая во внимания провальную оборону Цзохо и относительно скромное и истощенное императорское воинство, наиболее логичной была бы лобовая рукопашная атака. На снабжение Кианг Лею рассчитывать не приходилось, а собственных запасов, даже с учетом разоренных городов, осталось не более чем на несколько недель. Вассальные Хэси, Тогон были слишком далеко. Сила тобовэйцев была в стратегии, тактике. В ближнем бою, когда об этом не могло быть речи, нахрапистая отчаянная атака превосходящих в численности карашарцев и хуннов должна была окончиться полным разгромом тобавэйцев. Исходя из этого Кианг Лей предлагал двойную тактику расстановки войск. Одна должна была сработать если на равнинных берегах озера Баграшкюль их будет ждать армия. Для другой они перегруппировавшись могли бы выйти на осаду.

Цзуг Дэй молча слушал и смотрел, как раскладывал Кианг Лей камни на доске для вэйци, поясняя, какой реакции ожидает он, в случае выбора карашарским войском стратегии один, два, три. Он ни разу не высказался, только угрюмо кивал, соглашаясь с логикой и выводами генерала.

Когда совещание закончилось и все разошлись, Кианг Лей прошел в угол своей палатки, где лежали сложенные друг на друга продолговатые деревянные ящики. Он открыл верхний, в нем лежала толстая бамбуковая трубка, прямая, начищенная, толщиной с человеческую ногу. Запах серы и селитры ударил ему в нос и отозвался неприятным воспоминанием о боли в висках.

Кианг Лей приподнял законопаченный задний торец трубки с торчащим из узкой дыры масляным шнуром. Огненное копье "хо цян". Первые пробы Кианг Лей проводил со своими подмастерьями в восточном Тагоне. Они стоили жизни одному из них и тяжелых ожогов другому. В бою Кианг Лей копье не применял. Он до сих пор не решил, как применять его тактически. В предстоящей битве, конечно, ему также не было места.

Кианг Лей едва не подпрыгнул, когда обернувшись обнаружил, что находится в палатке не один. За столом, с любопытством разглядывая гобан с расставленными прозрачными камнями, в кресле, в котором обыкновенно сидел сам Кианг Лей, возвышалась незнакомая фигура.

Мужчина, дородного телосложения, был одет нелепо и бестолково как кочан капусты. Кианг Лей разглядел стеганное платье "маньпяо" ниже колен, юбку "шан", длинную расшитую рубаху, поверх нее распашной халат с длинными свисающими рукавами с нашитыми яркими иероглифами. Волосы на голове незнакомца не были уложены, растрепанные локоны торчали во все стороны и над ними возвышалась чиновничья шапочка с крылышками.

Кианг Лей не узнавал гостя. Это не был ни его подчиненный, ни один из виденных им карашарцев. Как сумел он проникнуть в охраняемую генеральскую палатку, под неустанным надзором Чжу Тао, оставалось тайной.

Незнакомец тем временем повернул к Кианг Лею пухлое лицо, на котором блуждала мечтательная улыбка. Тонкие длинные усы и раздвоенная бородка смотрелись гротескно и неуместно на небритых щеках.

— Здравствуй, дорогой Кианг Лей. Позволь представиться — Шень Нунь, — треснувшим насмешливым голосом сказал мужчина.

Имя было знакомо Кианг Лею. Шень Нунем звали легендарного древнего святого Чжуньго, покровителя медицины. Это все больше напоминало глупую шутку.

Шень Нунь поморщился, зашевелил носом и вдруг сорвал с верхней губы торчащий нелепый ус. Тот оказался приклеенным.

— Ах, эти дурацкие древние традиции. Мудрость равна длине усов и бороды! — он противно захихикал. — Но с тобой-то, Кианг Лей, я надеюсь мне нет никакого смысла в этих представлениях. Терпеть не могу дурацкие усы, лезут повсюду, не выпить ни поесть, ни, понимаешь, к барышне прижаться.

Кианг Лей невольно сморщил лицо, почувствовал словно бы боль от сорванного приклеенного уса. Он все еще не решил, окликнуть ли ему Чжу Тао и охрану.

— Отличное огненное копье! — Шень Нунь кивнул на ящики. — Когда Си Ван Му сказала мне о твоих успехах, я не поверил даже. Дай, думаю, сам взгляну.

Упоминание о Си Ван Му, с которой встречался Кианг Лей во сне, одернуло его. Он готов был отнести Шень Нуня к насмешке, нелепице, но нелепица не умела читать сны, которыми Кианг Лей не делился ни с кем.

— Я принес тебе новости из имения Вэнь, — продолжал гость. — Уверен, тебе интересно.

Шень Нунь заговорил об отце Кианг Лея. О том, что тяжело болеет старик уже год, кашляет, хрипит и зрение подводит его. Плохо спит по ночам, бредит и все повторяет в бреду имя дочери. Что забросил свою мастерскую, мать варит лекарства из старых запасов, но не помогают они. Вся работа по дому теперь на ее плечах. Вместе с отцом они посадили в саду куст орхидей, и тот расцвел пышным цветом, точно как Вэнь Нинг. Отец ходит к нему и разговаривает с дочерью.

— Давным-давно окрестные детишки не видели в небе пышнокрылых шелковых драконов хуо лонг, — закончил Шень Нунь.

Повисла пауза.

— Что вам от меня нужно? — тихо сказал Кианг Лей, унимая дрожь в руках.

Шень Нунь размашисто откинулся в кресле и оно крякнуло под ним.

— Не пора ли вам домой, госпожа Вэнь Нинг?

Он наклонил голову, но тут же замахал, отнекиваясь пухлой пятерней и широченный рукав халата затрепетал, запрыгал под ней.

— Подожди, подожди, не перебивай! — вскричал он, хотя Кианг Лей и не собирался. — Вопрос твой справедлив, однако же ответы все известны тебе.

Дело не в почтенном Рендзи, конечно. Как предписывают каноны, благоговейное уважение питаем мы к нашим предкам, однако жизнь это твоя и только твоя, и вправе ты Кианг Лей или Нинг, как больше нравится, распорядиться ею как заблагорассудиться. Хоть бы и не дать отцу увидеть боготворимую дочь свою перед смертью.

Дело и не в войне, которую начинала ты с твердой верою в императора Тоба Дао. В то, что только сильная империя сможет защитить высочайшие достижения Чжуньго от грубой варварской силы. Вера как известно имеет свойство скудеть, тончать, если не подпитывать ее свидетельствами и доказательствами. В твоем случае, события предательски играют против твоей веры. Так ли угрожает Жужань империи Тоба Дао, если последние годы война ведется на их территории, разоряя отсталые, грязные города, питающиеся крохами шелкового пути, угоняя в плен сотни и тысячи рабов?

Уж конечно дело не в политике, в которой все ключевые посты заняты сяньбинцами, и к каждому выдающемуся лицу Чжуньго приставляют, для порядку, шпиона. Подавая его то в виде даосского монаха, то столичного чиновника, а то и обоих сразу.

Ну и конечно, дело не в драконах хуо лонг, превзошедших самые смелые фантазии своего прародителя.

Тут Шень Ну наморщил лоб и задумался. Он наклонился вперед, всколыхнув многочисленные свои одежды и положил небритый подбородок на ладонь, оперев локоть о колено.

— Подожди-ка! — сказал он. — В драконах как раз все и дело! В вожделенных, легендарных, убийственных в своей мощи драконах, сделанных столь искусно, что не только трепет пробудили они в сердцах врагов империи, не только личный к тебе интерес императора, но даже и нас с Си Ван Му заинтересовали. Куда там знаменитому твоему предку Боян Вэю, который и желал-то всего-навсего ярких фейерверков.

Насколько, ты думаешь, близок твой хороший друг Яозу к тому, чтобы повторить хуо лонг? Знаешь ли ты, как часто Цзуг Дэй отправляет послания в Датонг, с описанием твоих смесей? Сяньбиньские порошки пока еще только дымят, Вэнь Нинг. А когда они загорятся в мастерских империи, когда не нужен будет подозрительный полководец Кианг Лей, то загорится все: южная империя Ля-Сюн, западные земли Гуптов, море Хуангхай. Какие там мелкопоместные интересы в Жужани, Кидани и Хаси!

Шень Нунь встал с кресла под жалобный его треск и сделавши заинтересованное задумчивое лицо прошел мимо Нинг к ящикам с огненными копьями. Он откинул крышку, нагнулся, легко приподнял и взвесил в руках тяжелую бамбуковую трубу. Усмехнулся с видом знатока.

— А как оценит император копье хо цян!

Кианг Лей, не обращая на него внимания, сделал несколько нетвердых шагов к столу, на котором догорали свечи и дрожащие тени под расставленными на доске камнями словно оживляли их. Он оперся о стол и отхлебнул теплой воды прямо из котелка, заботливо оставленного Фенгом.

Мысли его судорожные, неровные, бежали, ускорялись, будто бы слова Шень Нуня подтолкнули их, задали направление. Нет, нельзя было просто остановиться. Не мог он просто уйти. Здесь, на этом ожившем гобане стратегической настольной игры, на кону стояла не только его, Кианг Лея жизнь. Здесь была честь семьи Вэнь, честь империи Тобавэй, а еще жизни тысяч преданных ему людей. Просто встать и уйти, бросив их умирать от жал карашарских стрелков. Они не погибнут, конечно, они смогут с боем выйти в Хэси, куда устремятся за ними отряды распалившихся хуннов, в своей жажде мести за разоренные, опустошенные города, снова сжимая границы цивилизованного Чжуньго.

— Да-а, задача! — раздался сзади голос Шень Нуня. — Но ты придумаешь что-нибудь, Вэнь Нинг, ты ведь умная. Ах, какой фейерверк мог бы получиться из огненного копья! Дети были бы в восторге!

Хлопнула крышка ящика. Кианг Лей не обернулся, просто почувствовал, что за спиной его больше никого нет.

Утром войско в организованном Кианг Леем порядке спустилось в долину озера Баграшкюль, на берегу которого возвышались стены карашарской столицы Юанькюй. Разведка карашарцев не дремала и была прекрасно осведомлена о приближении имперцев.

Кианг Лей разглядел многочисленную армию всадников и пеших, выстроившихся снаружи крепостных стен. Он разглядел взбрыкивающих коней степной кавалерии, собранные из лоскутов доспехи, наручи и кожаные шлемы. За спиной каждый конный имел длинный лук. Всадники были с мечами и копьями разной длины, он увидел даже клевцы императорской армии. Отдельно стоящее пешее войско, также одетое в разнобой, кто в меховые шапки, кто в шлемы и тяжелые панцири, с мечами, булавами и щитами разной формы, колыхалось, шевелилось. Дисциплина традиционно хромала в хуннских войсках. За воинством, ближе к городу, разместилась группа вождей во главе с луном Гюхубином.

Тактика мобильной кочевой армии была хорошо знакома Кианг Лею. По численности на беглый взгляд, превосходство было раза в два, а то и в три. Что ж, срабатывала первая стратегия.

Потом была битва. Были рои стрел, выпущенные с обеих сторон. Были вскинутые щиты и воины, пронзенные стрелами. Были случайные смерти, от стрелы, пролезшей в разошедшийся сдвиг щитов или между пластинами доспехов. Такие смерти раздражали Кианг Лея больше всего. Были хрипящие тренированные сяньбийские лошади, пораженные, окровавленные, падающие и погребающие в предсмертной возне своих всадников. Были расходящиеся фаланги и многоземельные тяжелые арбалеты "лянь ну", выбивающие всадников из седла и сбивающие с ног лошадей. Были три волны драконов хуо лонг: первая, дальняя, которую карашарцы ждали и бросились врассыпную, только нерасторопных, спутавшихся бойцов накрыла она; вторая, средней дальности, когда брызги металлических ошметков разлетаясь могли зацепить своих; и была третья, состоящая из малых драконов-глиняных горшков, которые бросали зажженными в рукавицах, специально выделенная и обученная сотня пехоты "цзу". Не все малые драконы выпустили огонь, некоторые ударялись о щиты, шлемы и падали на землю шипя и чадя черным духом, пугая бегущую ревущую орду. Но те, что взрывались, пожинали жатву в несколько человек, калек, каждый. И была наконец рукопашная схватка, отчаянная, звериная, со смешавшимися драконами, людьми и лошадьми.

Кианг Лей сорвал голос выкрикивая команды, командуя боевым барабанным боем, наблюдая за чередующимися по кругу сотнями "цзу" арбалетчиков и лучников, которым подмастерья оперативно сменяли отстрелянные арбалеты на взведенные. Лучники накрывали поле брани навесом, в отличие от мощно и прямо стреляющих арбалетчиков. Зайцем среди подмастерьев носился Чангпу. С удовлетворением Кианг Лей отмечал работу командующих флангов, вовремя теснящих верховых стрелков врага, накрывая стиснутую между облаками дыма копошащуюся людскую массу волнами кавалерийских цзу со смертоносными клевцами и однолезвийными мечами "дао".

Когда исход битвы стал ясен, Кианг Лей оставил добивание на командиров люев и с отрядом телохранителей въехал на холм, чтобы разглядеть, что происходит на обратной стороне моря кровавых тел и дыма. Группа всадников, возглавляемая Гюхубином, утекали не в город, с его стенами, а на запад, к оставшимся городам Карашара и княжеству Куча. Ухой скорее всего был среди них.

Крепость сдалась не сразу. С нее должно быть открывался чересчур живописный вид на долину и берег Баграшкюль, стонущий, дымящий, усыпанный человеческими телами. Долго никто не отзывался из-за закрытых ворот и не высовывался из-за стен, когда на хуннском диалекте кричали глашатаи императорской армии о великом полководце Ван Дугуе, который требует капитуляции в обмен на сохранение жизни защитникам и жителям.

Кианг Лею не хотелось сжигать Юанькюй. Это была столица края и народу там собралось немало. Множество купцов караванов шелкового пути находились за стенами, вовсе не готовые гибнуть ни за кочевничью гордость, ни за императорские амбиции.

Он дал городу пару часов. Тем временем с его воинов спал звериный настрой, оказали первую помощь раненым. Потом к запертым воротам, под бдительным присмотром стрелков покатили на телеге перемотанную влажной тканью глиняную бочку хуо лонг. Вид приближающегося хуо лонг, похожего издали на согбенного, укоризненного, закутанного в одежды мудреца, подействовал на город. Действие дракона из крепости уже видели. Защитники Юанькюй открыли ворота.

Кианг Лей позволил ограбить крепость лишь умеренно, зная ценность Юанькюя для купцов шелкового пути. Он также приказал оказать помощь раненым защитникам Карашара. От армии у него остался один дееспособный двухтысячный люй да пара сотен цзу. Учитывая поредевшее войско и запасы Юанькюй, провианта теперь хватало надолго, но явно не для ведения активной войны. Остатки его бойцов не в состоянии были удержать Карашар, к которому, это было уже известно, на подмогу спешило войско Куча и Хотана. В то же время, просто отступить также было нельзя. Дело было не в преследовании Ухоя, о нем генерал и не вспоминал. Теперь уже требовалось поставить точку в войне с Карашаром.

Два дня Кианг Лей ждал у города, восстанавливая силы и готовясь к долгому обратному переходу с обозами полными раненых. На третий день с запада показалось войско княжества Куча, возглавляемое князем Угемучи, родственником Гюхубина. Кианг Лей запросил переговоры.

Сбитые закаленные вожди, Угемучи и Гюхубин, с удивлением смотрели на среднего роста, худощавого Кианг Лея, лично выехавшего на переговоры с телохранителем и переводчиком. Главная весть, которую доносил генерал, состояла в том, император Тоба Дао не мог оставить без ответа предательство вассала Ухоя, которому в свое время пожаловано было княжество на западе империи, в Хэси. Гнев императора был столь велик, что пожелал он гнать предателя за новые границы империи, Тогон и Хэси, чтобы ни малейших сомнений не осталось у приютивших беглеца, в карающей мощи поднебесной. Буддийская вера Карашара была здесь не причем, и не нужны Тоба Дао его города и стада. Потому и не была разграблена крепость Юанькюй. Теперь, когда Ухой изгнан далеко на запад и столица Карашара взята, армия Ван Дугуя желает оставить город и безопасно отправится назад, в Хэси. Если такой исход не устраивает Угемучи, то генерал Кианг Лей готов к бою и огненные драконы императора, которые видел уже Карашар, снова взовьются в небо.

Долго совещались Гюхубин и Угемучи, наклонив друг к другу головы в отороченных мехом шапках. Силы тобавэйцев уступали по численности свежим силам Угемучи, однако императорская армия уже показала, что не одной численностью решается исход сражений. На такое умозаключение и рассчитывал Кианг Лей. Он видел, что спорят вожди, не могут прийти к согласию, но Угемучи взял слово и согласился на перемирие. Войско Куча встанет в трех ли от города, в ожидании, когда Кианг Лей снимется из Юанькюй и уйдет.

С каменным лицом принял Кианг Лей решение Угемучи, от которого зависела судьба его армии.

Бойцы с воодушевлением восприняли весть о возвращении. Даже подозрительный Цзуг Дэй соглашался, что далекие западные земли не приносили империи выгоды, ведь контролировать их, управлять ими, развивать так, как развивался восток и юг страны, с военными поселениями и сельскохозяйственными угодьями, не было возможности. Каждая далекая победа была лишь номинальной, возможностью для Тоба Дао подвинуть отметку границ на великолепных шелковых картах, которые вышивали ему старинные мастера Чжуньго, но не пополняла казну.

Войско Кианг Лея растянулось вереницей, с обозами, наполненными ранеными, волоча станковые арбалеты и камнеметы, не теряя при этом бдительности, если вдруг враг решит ударить в спину. Идти напрямую на восток, к Хэси, они не могли, там была выжженная пустыня. Пришлось брать на юг, через перевалы и потом вдоль русла реки Кончедарья. Все дни, что пересекали они Карашар, по которому весть об уходящей императорской армии разнеслась мгновенно, Киан Лей ожидал, что Гюхубин нападет, будет мстить, хотя бы осиными укусами, как делал это до взятия столицы. Но лун сдержал слово. Видимо убедившись, что Кианг Лей не разорил крепость Юанькюй и спас от смерти множество его людей.

Кианг Лей решил осуществить задуманное в один из вечеров, когда границы Карашара остались за спиной, и впереди лежали только долгие дни пути. Усталая поредевшая армия Кианг Лея пересекала тогда восточную оконечность Тянь-Шань, и спускалась к реке Тарим, чтобы далее по руслу выйти к озеру Лобнор. Пришло время отправить о себе весть в столицу.

Кианг Лей разбил большой лагерь в ущелье. Он рассчитывал устроить утомленному войску затяжной привал, после чего идти до самого Дуньхуана, останавливаясь только на ночлег.

Генерал подробнейше проинструктировал приближенного командира люя по маршруту следования войска: сначала вдоль озера Лобнор до границы Хаси, потом на юг, в Тогон, до Дуньхуана и затем на восток, до великой стены; с обязательной отправкой гонцов в столицу. В это время верный Ся Фенг готовил лошадей и укладывал необходимую кладь — одежду, одеяла, снедь, порошки и мази.

По приказу Кианг Лея, повозки с записями и ингредиентами алхимических формул, готовые снаряды и емкости с горючим маслом свезли одной большой грудой на краю лагеря. Генерал окинул взглядом по-походному сложенные инструменты алхимической лаборатории: переносную чугунную печку, ступы разных размеров, секционные ящики, связанные трубками горшки и разные устройства для фиксации, дробления, смешивания и выжимания. Он собирал приспособления где придется, что-то покупал у случайных встречных, что-то конструировал самостоятельно. Наверное, отец похвалил бы его. Составленное вместе, хозяйство Кианг Лея представляло собой четыре обоза. Не так много за несколько лет службы.

Когда солнце начало клониться к западу, отборный конный отряд Кианг Лея с Чжу Тао во главе, в полном боевом облачении выехал в ущелье. За генералом семенил навьюченный поклажей Фенг. Замыкали процессию четыре груженных воза. Чжу Тао хмурился и часто смотрел по сторонам, не посвященный в планы Кианг Лея.

Лагерь остался далеко позади, когда Кианг Лей остановил отряд и приказал накрыть и подоткнуть всю кладь приготовленной промасленной холщевиной. Он заметил, как переглянулись солдаты, знающие о свойствах пропитанной горючим маслом материи.

Они проехали еще несколько ли. Выбрав подходящую низину, Кианг Лей приказал составить обозы там и отвязать широкогрудых и приземистых тяговых лошадей. Сам он тем временем запалил факел.

Ся Фенг с лошадьми остался в стороне, а Кианг Лей подозвал солдат. Это были отборные закаленные воины, прошедшие с Кианг Леем всю его службу. За каждого здесь мог он поручиться, каждый был предан ему. Они обступили командира полукругом. Немолодой, широкий Тао возвышался молчаливой горой. Его пластинчатый доспех, видавший виды, исцарапанный, но внушительный, поблескивал в свете факела.

— Я позвал вас, мой верные воины… — начал было Кианг Лей.

Тао поднял руку. Кианг Лей замолчал и кивком головы дал слово великану.

Чжу Тао говорил редко. Его утробный голос доносился словно из пещеры. Он сознался, что генералу не удалось скрыть своих планов, что известно воинам о решении Кианг Лея покинуть войско и уничтожить свои страшные орудия. Последнее решение солдаты поддерживали особенно, хотя остались бы верны командиру в любом случае. Чжу Тао сказал, что для каждого из них было великой честью служить под командованием Кианг Лея, и они исполнят последний его приказ, вернувшись в войско и сохранив в секрете все, что видели.

Растроганный Кианг Лей тепло попрощался с каждым из товарищей, едва не обняв Чжу Тао в порыве сентиментальности. Субординация все же взяла свое, хотя показалось Кианг Лею, что Чжу Тао будто бы смахнул слезу, когда грузно пошагал назад к лошадям, вслед за остальными.

Когда отряд скрылся из виду, и поодаль остался только Фенг, Кианг Лей вернулся к обозам. Взгляд его выхватил выступающий с обоза ящик с огненным копьем хо цян. Вот уж вправду подходящий момент, чтобы напоследок испробовать его. Он сконструировал всего три таких копья. Хо цян нельзя было создать в походных условиях. Нужен был хороший мастер по дереву, шлифовальщик, который выскоблил бы трубу изнутри, исключив трение, кузнец, для вытачивания тонких металлические прокладок, чтобы не выгорал бамбук. С такими мастерами встречался он в последний раз на границе княжеств Хэси и Ся.

Кианг Лей отложил горящий факел, вынул трубу из ящика и отошел от составленных обозов шагов на десять. Тяжелое получилось копье. С таким не побегаешь во время боя.

— Вэнь Лей! — услышал он сзади голос.

Он обернулся и совсем рядом увидел Цзуг Дэя. Тот стоял, расставив ноги, подпоясанный ножнами в облегченном кожаном боевом обмундировании, в которое обыкновенно облачался перед боем.

Чиновник воинственно сжимал рукояти кинжала и меча на поясе. Кианг Лей не видел, чтобы Цзуг Дей принимал участие в бою, он также не участвовал в муштре, хотя иногда упражнялся в фехтовании.

— Что ты задумал, Вэнь Лей? Уж не собираешься ли ты уничтожить принадлежащее императору Тоба Дао величайшее оружие империи? Не посчитал ли ты наивно, что я позволю тебе это сделать? — он медленным шагом двинулся на Кианг Лея. — Долго же тебе удавалось водить за нос меня и Яозу.

Кианг Лей растерялся, но только на короткое время. Ему вдруг пришло в голову, что алхимические записки и оружие представляют собой куда большую ценность, чем его, Куанг Лея, ненастоящая жизнь. Только это имело сейчас значение. Он бросил тяжелую бамбуковую трубу, подхватил факел и рванул к обозам.

Но не успел. Цзуг Дэй неожиданно быстрым движением метнулся ему наперерез и точным толчком отбросил на каменистую почву. Кианг Лей перекатился через плечо, не выпуская факела и вскочил на ноги. Он выхватил клинок, стальной, обоюдоострый, с узкой удобной рукоятью и гардой в виде раскрытой пасти змеи.

Цзуг Дэй тоже вынул меч. Его меч был длиннее, с гравировкой вдоль лезвия. Он умело рассек им воздух, выписав в воздухе двойную дугу.

У Кианг Лея билась только одна мысль, донести факел до промасленной холщевины. Он не желал воспринимать Цзуг Дея как противника, тот виделся ему лишь мелким препятствием на пути к главной цели. Невесть откуда мелькнул в мыслях старый совет, вычитанный в книгах по стратегии — нельзя недооценивать противника. Но он отринул его и, размахивая факелом и мечом, снова рванул к обозам.

Но Цзуг Дей имел противоположную цель. Быстрый и неожиданно сильный, он словно вырос на пути Кианг Лея; поставленный блок не смог отразить маха его меча. Факел полетел на землю и Кианг Лей почувствовал удар кулаком под ребра, под завязки доспеха. Потом снова вой меча, от которого Кианг Лей отстранился, и чувствительный удар ногой в пах. Потерявши дыхание Кианг Лей инстинктивно повернулся, лезвие незаметно выхваченного Цзуг Деем кинжала сверкнуло и чиркнуло по доспеху, разорвав плотный рукав мяньпао и глубоко порезав плечо.

Кианг Лей повалился, согнувшись пополам и инстинктивно отползая назад. Горло отказывалось принимать воздух, он чувствовал острую боль в области плавающих ребер, ткань на левом рукаве намокла и прилипла к плечу. И мысль, раскаленная мысль, что он нарушил базовое стратегическое правило, недооценил противника. Под личиной молчаливого подозрительного чиновника скрывался опытный мастер-фехтовальщик.

Цзуг Дей внимательно с прищуром смотрел на распростертого тяжело дышащего Кианг Лея. Потом двинулся на него.

— Прости, что разочаровал тебя в твоих фехтовальных навыках. Искусству поединка я обучался в шпионской школе при императорском дворе Тоба в Датонге. Я давно за тобой слежу…

— Я обучался искусству поединка на войне, под руководством генерала Кианг Лея! — раздался низкий гулкий голос.

Кианг Лей увидел приближающего большого Чжу Тао, вынимающего меч. Во второй руке великан сжимал круглый щит для ближнего боя "го усян", который обыкновенно носил за спиной.

— Это становится интересно, — выкрикнул Цзуг Дэй, отступая в сторону. — Знал бы ты как утомил меня, Чжу Тао, как мешал все эти месяцы, что представлен был я к Лею!

Кианг Лей только сейчас разглядел, что поодаль, у скалы, где ждал его верный Фенг с лошадьми, сейчас стояли только лошади. Фенг лежал неподвижный у их ног.

Они сошлись. Большой, кряжистый Чжу Тао, с которым прошел Кианг Лей всю войну. Один из сильнейших воинов, ударами своими дробящий и деревянные щиты, и руки, что их держали, и Цзуг Дэй, высокий и худой, гибкий и быстрый, как кошка.

Единственного удара было достаточно Чжу Тао, чтобы сломать Цзуг Дэя. Меч его с воем резал воздух, и попадись что ему на пути, стальное лезвие не заметило бы преграды. Цзуг Дэй непрерывно перемещался, приближаясь и удаляясь от врага, ступая так, чтобы не терять Кианг Лея из виду. Он уже царапнул пластинчатый доспех Чжу Тао и оставил отметину на его щеке. Но и Чжу Тао не остался в долгу. Мощный тычок его щита сбил Цзуг Дею дыхание.

После новой серии ударов, бойцы разошлись. Оба тяжело дышали.

— А ты знал, между прочим, что твой генерал Кианг Лей, никакой не мужик, а баба? — крикнул Цзуг Дэй с нажимом.

Воспользовавшись коротким замешательством Чжу Тао, он подскочил к нему, поднырнув под меч и полоснул кинжалом по плечу, глубоко, до самого сухожилия, под наручем. Большой меч Чжу Тао опустился. Великан словно бы оперся на клинок повисшей рукой, по кисти его, сжимающей рукоять, потекла вязкая струйка. Он трубно выдохнул, глядя исподлобья на противника.

Цзуг Дэй расхохотался возбужденно, покручивая мечем, обходя Чжу Тао полукругом.

— Я сам выяснил недавно! Лучший генерал империи — баба! Да и лучший алхимик в придачу!

Сбоку раздалось шипение. Цзуг Дэй резко повернулся, чтобы увидеть направленную на себя бамбуковую трубу, которую сжимал стоящий на колене Кианг Лей. Что это за труба, Цзуг Дэй не знал, до этого он видел ее только уложенной в ящик.

Труба шипела, тряслась, а потом вдруг изрыгнула, выплюнула из себя широченную струю огня, вперемешку со стальной и чугунной крошкой. Пламя продолжалось недолго, но огонь вырвался на несколько метров, да с такой силой, что немедленно запалил, обуглил, прожег Цзуг Дэя. Тот сжимал еще меч с кинжалом, когда его туловище и голова были охвачены пожирающей огненной струей и даже зачинающийся его крик ужаса был проглочен огнем.

Жар опалил и Чжу Тао, опирающего о меч. Великан неуклюже отскочил в сторону, повалившись на бок. Струя достигла мешковины, покрывающей обозы и та немедленно занялась. Кианг Лей намеренно произвел выстрел из позиции, когда Цзуг Дэй и край составленных фур оказались на одной линии.

Пламя угасло так же внезапно как началось Заднюю пробку бамбуковой трубы выбило, огонь вырвался наружу и Кианг Лей выпустил потемневший горячий бамбук из обожженных рук. Он бросился к раненому Чжу Тао, помог ему подняться и они поковыляли, что было сил к лошадям.

Они успели спрятаться за откосом скалы, когда раздался первый из серии взрывов. Грохот разнесся на далекие ли, Кианг Лей зря надеялся, что его не услышат в лагере. Изложину озарили яркие вспышки, один за другим катились громовые раскаты, перемежаясь с шипеньем и скрежетом металлических опилок по камням. Черные клубы дыма поднимались все выше и выше, разнося по округе запах жженой серы, стирая, выкорчевывая воспоминание о знаменитом алхимике, генерале Кианг Лее. Вскоре от груженых возов остались только пылающие угли.

Пока Кианг Лей перевязывал себя и Чжу Тао, раненый воин сознался, что слова Цзуг Дея не стали для него новостью. Он знал о Кианг Лее очень давно, но ни с кем не делился, держал втайне. Словно бы к строгой старшей дочери, которую оставил много лет назад, вступив в ополчение, относился Чжу Тао к женщине-генералу. А уж в компетенции ее как командующего, ему сомневаться не приходилось.

Вместо замешательства, Нинг сделалось легко на душе. Больше не нужно было скрываться и прятаться. Она назвала настоящее свое имя и рассказала об отце, как вместо него, больного, пошла в ополчение и уже без смущения, обняла немолодого могучего воина, верного ей все эти годы. Вышло у нее неуклюже, угловато. За годы самодисциплины Нинг позабыла, как выполняется это простое действие.

Теперь, когда Вэнь Нинг открылась, ей казались лишними ее приклеенные усы, брови и бородка. Смущаясь, Чжу Тао посоветовал ей не трогать маскировки, пока не прибудет она хотя бы в Ся. Одной женщине небезопасно было путешествовать сквозь полудикие княжества Хэси и Тогона. В одночасье искусный воин Кианг Лей, который самостоятельно вырос из рядового кавалериста до генерала армии, командующего десятитысячным цзюнем, превратился в беспомощную барышню. Нинг громко расхохоталась от такой перемены.

Тело Фенга Чжу Тао перекинул через седло, чтобы похоронить, как полагается, в лагере. Там у него оставалось еще одно дело — монах Яуза. Чжу Тао не скрывал, что собирается немедленно казнить его и поставить жирную точку в алхимических опытах Кианг Лея.

Они снова простились.

— Почему ты вернулся, Тао? — спросила Вэнь Нинг, глядя на него, возвышающегося в седле мощного сянбийского скакуна.

— Да вот нашло что-то, — старый солдат неопределенно качнул головой, — Будто обухом по голове ударило, что надо следы проверить, что могут за нами следить. Показалось, что на обратном пути пропустили мы всадника. Старая охотничья сметка.

Он тронулся с места. Нинг проводила его долгим взглядом.

Она еще раз проверила лошадей: основную и сменную; и снаряжение. Удостоверилась, что не осталось на ней отличительных знаков и особенного именного оружия, по которым можно было принять ее за высокопоставленного императорского военного. Потом забралась в седло и потянула за поводья. Лошадь неторопливо понесла ее по каменистым тропам предгорий Тянь-Шань.

"Фейерверки!" — думала Вэнь Нинг, покачиваясь в седле, — "Я покажу детям фейерверки, каких они еще не видели!"

Она представляла, как над зеленой долиной, оставляя дымчатый искристый след, взлетают стремительные огненные птицы, и восторженно кричат и хохочут дети.

Из-за громоздкой скалы, которая будто бы съехала по склону с вершины, и теперь торчала обломком исполинского зуба, Вэнь Нинг провожала пара глаз. Когда Чжу Тао упомянул о всаднике, Чангпу врос в камень. Он не сомневался, что вовсе не искусного императорского шпиона заметил внимательный воин на обратном пути, а его, неопытного Го Чангпу, увязавшегося за таинственным отбытием отряда Кианг Лея с самым страшным, виденным Чангпу оружием.

Юноша привязал лошадь поодаль и пришел пешком, когда убедился, что основной отряд уже отбыл.

Чангпу стал свидетелем сначала прибытия Цзуг Дэя, который не потрудился даже объясниться с Фенгом, а заколол его быстро, тихо, профессионально. Видел, как Цзуг Дей окликнул Кианг Лея. Он почти бросился на помощь генералу, в справедливости действий которого не сомневался, когда заметил возвращающегося Чжу Тао. Телохранитель генерала проворно соскочил с лошади у тела Фенга и побежал к возам.

Потом был бой и огненная струя, воспламенившая обозы.

Разговор Кианг Лея и Чжу Тао молодой поэт расслышал до мельчайших подробностей. Он едва не вскрикнул, услышав настоящее имя генерала — Нинг.

Показаться Го Чангпу не решился, зная, как суров был нрав Чжу Тао. Схоронившись, он дождался, пока тот уехал на север, а Нинг на юг. Потом снова выглянул на тлевшее пепелище. Совсем стемнело, но обгоревшие остатки страшных генеральских орудий все еще озаряли лощину вспышками пламени и угольными глазками, источая едкий дым

Он вгляделся в поляну. Ему показалось, он заметил в дыму движение. Что-то светлое, будто полотнище палатки двигалось среди огней. Может быть это Кинг Лей вернулся и ходит там, среди своего скарба, ищет потерю? Юноша осторожно выбрался из-за скалы и пригибаясь двинулся вниз по склону. Он разглядел человеческую фигуру.

Она стояла к нему спиной. Женщина? Он различил высокую прическу с инкрустациями, затылок и наброшенную на плечи расшитую накидку с деревьями, черепахами и драконами. Вокруг нее вспыхивали и гасли искры, она словно парила в неестественно чистых одеяниях над чадящим разбитым полем брани.

— Подойди, Го Чангпу, не бойся, — мелодично сказала она.

Чангпу вздрогнул. Потом выпрямился в полный рост и сделал несколько осторожных шагов вперед. Си Ван Му, а это была она, обернулась к писарю, звякнув серьгами и ожерельем, и окунула его в очерченные озера бездонных глаз на выбеленном лице.

Под тяжестью ее взгляда он задохнулся.

— Сегодня ты стал свидетелем великой тайны, Чангпу, — сказала она. — Чужой тайны, которую надлежит тебе бережно хранить.

Он не мог говорить. Его будто распирало невероятное воодушевление, он готов был слушать, подчиняться, соглашаться на что угодно. Нет, никогда он не раскроет услышанной тайны!

— Ты ведь поэт, Чангпу? Сможешь ли ты носить столь дивный сюжет в себе, не навредить Кианг Лею и его семье?

Да, он сможет, он никогда не смог бы навредить возлюбленному генералу. Ни словом, ни действием, ни даже намеком.

— Позволь, я сделаю тебе подарок. Красивое женское имя. Это имя принадлежит цветку, что посадил отец Кианг Лея, в честь дочери. Возьми его, вот оно — Хуа Мулань (цветок орхидеи).

Го Чангпу все еще благоговейно молчал, не в силах произнести ни звука.

— А теперь иди, Го Чангпу, чтобы Чжу Тао не хватился тебя.

Юноша послушно кивнул, обернулся и зашагал прочь. Стало совсем темно и только луна освещала ущелье и торчащую скалу. Когда Чангпу проходил мимо скалы-зуба он вдруг осознал, что нашел сюжет для, пожалуй, величайшей из своих поэм. Го Чангпу шмыгнул носом и резво побежал вверх по склону, туда, где оставил лошадь.

***

— Борис, Боря! — донеслось до меня словно издалека.

Я открыл глаза с тяжелым ощущением дремы. Веки совсем не хотели разлепляться, словно кто-то насыпал мне под них песка. Где-то глубоко-глубоко растворялся заливистый детский смех.

Постепенно окружающее прояснялось. Я сидел в первом ряду учебных парт в просторном помещении, меня окружали придвинутые к стенам столы с компьютерами. Прямо перед собой я увидел что-то большое, цвета неба, шевелящееся, издающее звуки.

Образ в конце концов выкристаллизовался в Анатолия, здоровенного, в голубой рубашке. Он смотрел на меня встревоженно и звал по имени.

Ощущения и воспоминания возвращались ко мне, я заспанно огляделся. Конечно, наша большая кафедральная лаборатория с белыми люминесцентными лампами. Я узнал сдвинутую ширму, разглядел подступающие сумерки за окном, и окончательно вспомнил нашу не совсем удавшуюся репетицию.

Рядом с Анатолием стояла Лилиана. Она занимала гораздо меньшую часть поля моего зрения, однако тоже склонилась передо мной, участливо заглядывая в лицо.

— В-все в порядке, — глухо и клейко сказал я.

Анатолий, схватив меня за плечо, принялся рассказывать, что выпив шампанского, я вдруг стал заваливаться набок. Едва успела меня подхватить Лилиана и подскочивший Анатолий, и усадить за стол. То ли переволновался я из-за своего доклада, толи подействовало на меня игристое вино, что было совсем уж фантастической гипотезой, так как все остальные даже не почувствовали детской дозы в четверть пластикового стаканчика.

Тут же Анатолий перескочил на врачей, стал убеждать меня, что немедленно мне требуется провериться, что совершеннейшая это чертовщина, когда молодой тридцатилетний мужчина в обмороки падает.

Глупейшая иными словами возникла ситуация, я ведь знал прекрасно, что ничего в моем состоянии не изменилось, что всего лишь продолжаются ступени таинственных моих гостей, один из которых в данный момент с красивой своей сочувственной миной интересовался о моем самочувствии. При этом никакой я не видел возможности в данный момент, да и желания, разбираться и разъяснять, что же за обморок такой случился со мной. Только вяло отпихивался от встревоженных Анатолия с Лилианой, соглашаясь послушно, что наверняка подготовка эта порядком утомила меня, и спал я плохо последние дни, и последней каплей по-видимому оказался глоток шампанского.

Я попросил Толю принести мне воды, только затем, чтобы от него избавиться, и остаться наедине с Лилианой. Взгляд ее уже сменился с озабоченного, на прежний, заинтересованный.

Почему-то в первую очередь меня взволновал факт, что финал сновидения остался открытым.

— О-она осталась живой? — спросил я сдавленно.

Мне показалось, что Лилиана улыбнулась согласно, одними глазами.

— Вам, Борис Петрович, совершенно правильный совет дал Анатоль Саныч. Не помешает ко врачу сходить, — произнесла она вслух.

Анатолий обернулся мгновенно и я покорно выпил принесенную воду. Толя здорово перепугался и готов был поить меня с рук. Чувствовал я некоторую вину перед ним, не могучи сознаться, объяснить по-человечески, что вовсе не первый это случай такого "обморока" и все со мной в порядке.

Я выбрался из-за стола, желая продемонстрировать, что вполне бодр и готов к самостоятельности. Прошел вдоль учебной доски туда и обратно. Чувствовал я себя довольно ватно, но не мог ударить в грязь лицом перед критически настроенным Анатолием, собравшимся уже вызывать неотложку.

За тестированием моего состояния, мы совсем позабыли про Максим Игорича. Он сидел вялой грустной куклой и смотрел куда-то в верхний угол классной доски.

Анатолий собрался бежать на кафедру, вызывать такси. У нас в секретарской на столе за стеклом была припасена визитка местного таксопарка, мы берегли ее на всякий непредвиденный случай и несколько раз она нас выручала. Лилиана остановила Толю в дверях, напомнив, что имеется при ней министерская машина, которую требуется только вызвать и объяснить маршрут. Она отлучилась на кафедру, оставив Анатолия присмотреть за мной, чересчур рьяно доказывающим, что чувствую я себя хорошо, и индифферентным Максим Игоричем.

Я чувствовал себя виноватым перед Толей, глядя как он, сосредоточенный и ответственный, ходит и посматривает участливо то на меня, то на Максим Игорича.

Максим Игорич вдруг сморщил лоб, поднял ладонь к лицу и пальцами, большим и указательным, потер глаза.

— Неплохая тема у вас, товарищи, — задумчиво сказал он и шмыгнул носом. — Интересно было бы на ваш эксперимент взглянуть. И разобраться интересно было бы.

Мы немедленно забегали вокруг Максим Игорича, стали спрашивать, не нужно ли ему чего, уж больно внезапный случился у него переход между отрешенным состоянием и проснувшимся интересом.

Максим Игорич пребывал в избирательно сфокусированном состоянии. Он словно бы не замечал наши потрясывания, похлопывания, подношение к обвисшему его лицу стакана с водой. Мысли Максим Игорича уцепились за услышанный мой доклад, модель нейронной сети, и ни в какую не желал он с этой темы смещаться. Он задавал неторопливо вопросы по моему докладу, порой невпопад, при этом выяснялось, что услышал он прекрасно все подробности, включая и пафосные, с которых начинал Геннадь Андреич.

Думы мои были наполовину заняты пустынями и взгорьями Тянь-Шаня, однако до того разумные вопросы задавал Максим Игорич, что не сдержался я и принялся объяснять ему принцип действия квантовой нейронной сети. Анатолий слушал нас пару минут, сжимая непочатый пластиковый стакан с водой. Потом одним глотком осушил его.

— Вы сегодня, коллеги, явно решили меня удивить. То, значит, оба в обмороке, не реагируете на раздражители, а теперь у нас начинается научная конференция!

В скором времени вернулась Лилиана с сообщением, что министерская машина ждет внизу и готова отвезти нас куда потребуется. Она отвела в сторонку Анатолия, как наиболее трезвомыслящего из присутствующих, и изложила, судя по всему, план доставки до дому меня и Максим Игорича. Анатолий согласно кивал.

После разговора они подошли к нам, забывшим обо всем на свете за научными подробностями, и поторопили на выход. Мы сходили в преподавательскую, за верхней одеждой.

Я ощущал некоторую слабость, которой не припоминал после первых двух ступеней. Словно бы тело мое стало чугунным и невесомым одновременно, и переступал я с ноги на ногу с замедленностью. Максим Игорич находился на одной со мной волне и скорости. Он задавал хорошие вопросы, на которые я с удовольствием отвечал. О перцептроне, синапсах и границах вероятностей. Об отличии той нейронной сети, с которой защищался я пару лет назад от нынешней, вероятностной. Я доходчиво объяснял ему разницу между статической и динамической моделью, где глубина нейронной сети рассчитывается, где решением правят вероятности и недавно рассчитанная функция времени, отсекающая совсем уж лишнее, хотя этого и не скажешь совсем по объему занимаемой стендом оперативной памяти. Где-то на краешке сознания, я наблюдал за Лилианой, которая молча шла в двух шагах за нами, не участвуя в разговоре.

Мы спустились на первый этаж, в фойе, и остановились, в ожидании Анатолия, который запирал лабораторию и сдавал ключи. Максим Игорич замолчал и нахмурился, упершись взглядом в пол. Перерабатывал по-видимому приличный объем материала, что я впихнул в него за десять минут. В голову мою снова полезли вопросы о последнем видении, о ступенях. Я попытался поймать взгляд Лилианы.

Она была холодна, безучастна и смотрела куда угодно — на потолок, на лестницу, себе под ноги, только не на меня, упорно отказываясь контактировать. Я припомнил, что Никанор Никанорыч немедленно ретировался после первого посвящения, да и Азар присутствовал только номинально после второго. Но я мог лишь фиксировать закономерность, не имея не малейшего понятия о причинах такого их поведения. Уверился я только, что теория моя с фольговыми закладками из Библии Никанор Никанорыча оказалась ошибочной, связи между Вавилонским столпотворением, Исходом и генералом империи Вэй не прослеживалось.

Максим Игорич повернулся ко мне и принялся рассказывать историю своей кандидатской диссертации, защищенную то ли двадцать, то ли тридцать лет назад. Тема была связанная с моделированием первых отечественных процессоров для отечественных же вычислительных машин. Они производились в первую очередь для военных нужд, баллистических и других расчетов. Усталым голосом он приводил отечественные наименования — БЭСМы, Эльбрусы, которые помнил я еще по учебным своим годам, рассказывал, как уникальным образом на бумаге моделировал он работу процессоров, и потом долгие годы разрабатывал к ним оптимизации, покуда не пришли на замену отечественным машинам быстрые, легкие западные компьютеры.

Максим Игорич словно бы совершенно не замечал Лилиану, сконцентрировавшись исключительно на мне. Замедлено, с последствиями хмеля, он докладывал, задумывался, припоминал и снова обращался. Взгляд его совсем не останавливался на Лилиане, что было странным хотя бы потому, что Лилиана была определенно приятна глазу.

Нас догнал Анатолий, мы вышли из фойе на улицу, удивительно кроткую, тихую. У основания лестницы, где убегала от университетского крыльца парковка, нас поджидал микроавтобус американской марки "Форд", то ли темно-синего, то ли черного цвета. Лилиана обменялась с водителем несколькими короткими фразами.

Потом она отворила боковую сдвижную дверь и перед нами открылся мягкий велюровый салон на десять посадочных мест, какой-то необыкновенной девственной чистоты. Первые ряды высокоспинных кресел были обращены друг к другу. Мы гуськом забрались в салон. Я сел рядом с Максим Игоричем.

Помятый наш доцент переключился на совсем уж глубокую свою биографию. Говорил об аспирантуре, которую проходил он после армии в московском вузе, о том, как встретился с супругой своей там же, в солнечной летней Москве, вспомнил прогулки романтические по скверам Китай-города. Не такая людная и загазованная была тогда столица, не бежали еще туда без возможности реализоваться хорошие наши местные специалисты.

Как главный собеседник Максим Игорича, я слушал эту историю о чужой, безвозвратно ушедшей молодости, но вместо того, чтобы сопереживать или может быть даже проводить некоторые параллели, думал о другом. Мысли мои беспокойными мотыльками скакали между Древним Китаем и распоряжающимися мною как заблагорассудится, странными моими знакомцами.

Я уцепился за эту мысль. Все мои видения пересекались хотя бы в том, что в каждом из них, в том или ином обличье, я встречал упомянутую троицу: насмешливого Никанор Никанорыча, язвительного Азара и рассудительную Лилиану. Они вступали, беспардонно врывались в чужую жизнь, делая намеки, увещевания и предупреждения, пугая, обескураживая главное действующее лицо, будто бы направляя или подталкивая его к чему-то.

— Спокойной ночи, коллеги! — голос Лилианы вывел меня из задумчивости.

Сдвижная дверь тронулась с места и с приятным шипением нового автомобиля, когда плавный ход смазанных полозьев и подшипников не разбавлен еще скрежетом и треском пыли, присущим всем без исключения маршрутным такси, пошла на убыль. Я поймал взгляд Лилианы и мне показалось, что она кивнула мне перед тем как проем закрылся и щелкнул замок.

Микроавтобус тронулся, оставляя Лилиану одну у тихого университетского крыльца. Мы плавно выехали с парковки.

Анатолий сидел напротив нас и тоже слушал, как рассказывал Максим Игорич подробнейше свою историю, словно впервые за долгое время выпал ему шанс выговориться. Он перескочил уже на возвращение свое в город N, на то, как молодая его супруга, москвичка, была не очень довольна. Потом была дочь и работа для завода "Вычислительных машин", который так хорошо помнил я из эпохи своего детства, связанный с кризисами и безработицей родителей.

Ночной тихий город провожал нас блеклыми вереницами фонарей за тонированными стеклами. Водитель, которого запомнил я только сутулыми, покатыми плечами и стриженным затылком, смотрел прямо перед собой, на гирлянды красных и белых огней, не поворачивался и не вступал в разговор. Толя периодически задумывался, взгляд его обращался в пол, потом возвращался к нам. А Максим Игорич, вздыхая и посмаркиваясь, заунывно рассказывал.

Он не следовал хронологии, вспоминал секретное НИИ, с высшим уровнем допуска, с которым можно было забыть про зарубежные поездки, потом перескакивал на работу в заводском конструкторском бюро, где смелые решения его команды по процессорным архитектурам тягались с зарубежными аналогами. Тон Максим Игорича менялся, вот он восторгался своими наработками, а вот уже удрученно сетовал на то, как непозволительно игнорировалась в советское время отрасль вычислительных машин и оседали в папках идеи. Он занимался любимым делом даже когда стало совершеннейше ясно, что отстает наша наука и производство от западных на десятилетие, и не настичь их. Почему-то даже та часть биографии Максим Игорича, которой особенно гордился он и восторгался, вызывала у меня внутреннюю дрожь и воспоминания о заводской проходной с щелкающими турникетами, угрюмыми охранниками и оглушительным немилосердным гудком.

В это время микроавтобус въехал во двор и подкатил к старой девятиэтажке, ко второму подъезду.

Анатолий отодвинул дверь и вылез наружу. Я за ним. Максим Игорич кряхтя и пыхтя выбрался следом, постоял одну секунду, а потом вдруг бросился упрашивать нас заглянуть к нему на чай. Мы с Анатолием стояли смущенные, оттого, что не привыкли, чтобы один из наиболее именитых кафедральных ученых, с множеством печатных трудов и зарегистрированных патентов, словно бы клянчит, уговаривает нас не оставлять его одного. А может только одного меня упрашивал Максим Игорич, а Толю уговорил я сам, не хотелось мне оставаться наедине со словно бы хрупким, истончившимся Максим Игоричем.

Водитель ответил Анатолию одним затылком и уехал сразу после того, как захлопнулась новенькая смазанная дверь микроавтобуса.

Не хочется мне особенно вспоминать о ночном нашем бдении в просторной, двухкомнатной и пустой квартире Максим Игорича. На окнах его кухни были красивые пышные шторы с оборками и воланами, перехваченные атласными лентами. Вообще, убранство хранило следы домашнего уюта, который выстраивает обыкновенно год за годом опрятная хозяйка. Я знал к тому времени, что жена оставила Максим Игорича несколько лет назад. После того, как многолетний его проект на основе отечественной электронной машины ЕС обернулся крахом, свертыванием производства и закрытием завода, Максим Игорич сосредоточил деятельность на преподавательской и целиком переместился в ВУЗ. Именно тогда он запил. Супруга его с дочерью терпели и боролись сколько могли, однако же регулярные продолжительные запои подтолкнули их к радикальному решению.

Последние три года жили они в Москве и работали там. Изредка супруга навещала Максим Игорича, но только чтобы убедиться, как мало поменялось в его жизни, что светлая голова его до сих пор востребована в нашем университете, благодаря давней дружбе с Кругловым Олег Палычем. Приводила она в божеский вид совместное их жилье, и снова уезжала, расстроенная. А Максим Игорич погружался в пущую тоску.

Холодильник его был практически пуст. Максим Игорич заварил нам свежего чаю, и заканчивали мы встречу молча, размышляя каждый о своем. Анатолий поглядывал изредка то на меня, то на пустой стол с сахарницей. Сам я, как крайне переживающий человек, старался не принимать историю эту близко к сердцу, хотя и чересчур много аналогий из собственного моего настоящего вызывала во мне одинокая Максим Игорича квартира и неухоженная жизнь. Я даже намеренно пытался сосредоточиться на новых своих догадках о Лилиане, о Вэнь Нинг, чтобы не погружаться в глухую, заразительную чужую тоску.

Понимал я, однако, что нельзя было нам сейчас уйти и оставить Максим Игорича, выплеснувшего наболевшее, сокровенное, в удрученном его состоянии.

Я завел разговор о том, с чего начали мы в кафедральной лабораторной: моделирование памяти, квантовые состояния и динамически определяемая глубины вычисления. Напомнил о его кандидатской, о моделировании команд первых отечественных процессоров, когда еще не стали копировать мы образцы IBM.

Мне показалось, что Максим Игорич приосанился и заблестели немного его глаза под свалявшейся сединой. Он принес альбом с фотографиями и некоторое время мы разглядывали его, молодого, только что вернувшегося из армии, воспоминания, которым нечего было противопоставить нам с Анатолием, кроме вузовских месячных военных сборов. Потом заметно стало, что Максим Игорич клюет носом, засыпает. Я, напротив, чувствовал странную бодрость, объяснению которая не поддавалась, ведь спал я неподобающе мало последние дни.

Мы засобирались на выход, натоптав Максим Игоричу в ухоженной прихожей, с зеркалом в резной рамке, тумбочкой, высоким шкафом и растением в горшке. Только сейчас я обратил внимание, что на вешалке висит девичья куртка. Максим Игорич поймал мой взгляд.

— Дочери, — ответил он одним словом.

Я кивнул, совсем не желая дознаваться, зачем Максим Игорич держит в прихожей куртку дочери, которая не живет с ним три года.

Уличный холод дунул нам в лицо на выходе из подъезда, освежив после тяжести вечера.

Мы с Толей переглянулись, но разговаривать, и тем более обсуждать только что изложенную перед нами жизнь талантливого научного сотрудника не хотелось. Исполняя наказ Лилианы, Анатолий посадил меня на ночной автобус, прежде чем садиться в свой. Я заметил, что хотел он будто бы начать какой-то разговор, но всякий раз откладывал.

Добравшись до дому, замерзший, но бодрый, я тоже заварил чаю, и даже подогрел Катиной кулинарии. Мне не хотелось думать об Максиме Игориче, хотя образ его с умными глазами, с длинной жизнью, полной побед и разочарований, стоял передо мной, смотрел на меня. Переплетался он в думах моих с собственной моей судьбой, и с судьбой китайского генерала Кианг Лея, и еще с Лилианой, настойчиво избегавшей меня Лилианой, тем не менее повлиявшей, выстроившей мой вечер так, чтобы каждое его впечатление легло в положенное место пазла.

Я услышал, что компьютер мой, в комнате, работает. Монитор перешел в энергосберегающий режим, но системный блок тихонько жужжал вентилятором. Сна не было ни в одном глазу, поэтому я, прихватив с кухни подстаканник, уселся на любимый свой стул с истертым седалищем, двинул мышку на коврике и разбудил монитор. Когда после щелчка, на выпуклом экране выступило белое поле с подсвеченными строчками программного кода, я поближе пододвинул клавиатуру.

Глава 16. Завершенная модель

Колесо вертится, мелькают спицы, вращается ступица и обод, играя лучами света. Это воспоминание сохранилось у меня с детства, когда ставил я на руль перевернутый велосипед и крутил, крутил педали. Колесо без трения послушно набирало обороты, вертелось быстрее, быстрее, быстрее, а я завороженно смотрел на всполохи света между сливающимися спицами. Так и главы мои, отметки истории, бусины, что нанизываю я на нитку сюжета, ползут одна за другой, сначала медленно, шероховато, постепенно убыстряясь, скользя, подталкивая передние бисерины, усиливая нажим.

Перемахнул я, с самоотверженным моим читателем, через очередную веху, новую ступень. Прежние мои теории, связанные с Никанор Никанорычевой Библией, рухнули, решительно не связывались теперь воедино, но все же радушно встретил я факт, что главный герой истории, личность, которую посещали видения и пророки, не погибла. Не было кинжала в сердце, не было удушья в смрадном подвале, был лишь побег, освобождение и мечты, детские мечты о фейерверках.

Я не стану, впрочем, делать вид, будто радостно и легко встретил я субботний выходной. Как это часто бывает, за маленькой победой следует болезненная подножка, и вот уже снова распростерся ты на земле, разбитый, в растрепанных чувствах. Моей подножкой выступил Максим Игорич, наше чаевничание в неухоженной его квартире под аккомпанемент грустной истории, имеющей такое множество параллелей с собственной моей жизнью.

Открытия и достижения, сменяющиеся разочарованиями, устроенная семейная жизнь, обернувшаяся разладом и расставанием. История Максим Игорича сплелась в моей голове с Древним Китаем, с двойной жизнью генерала Кианг Лея, его замкнутостью, отчужденностью и одиночеством. Через них, таких непохожих, но непостижимо близких, я анализировал, разбирал на корпускулы самого себя. Не обо мне ли эти истории, не мои ли ошибки? Не играл ли я чужой, навязанной мне роли, не оттого ли являлся и остаюсь отчаянным одиночкой, игнорирующим чувствительные жизненные подсказки?

С этими мыслями я поднялся утром с постели. Субботнее занятие я отменил еще на прошлой неделе. В расширенные выходные, примыкающие к ноябрьским праздникам, половина студентов разъезжалась, поэтому проводить занятие не имело смысла.

Я еще работал вчера, вернувшись от Максим Игорича. Просидел, таращась в монитор до заутрени, до песочной крошки в глазах. Когда стало совсем невмоготу, я просто повалился на диван, даже не разложив его.

Ощущения мои и самочувствие сделались будто хрустальными. Монотонными океанскими волнами накатывали на меня переживания Максим Игорича, задумывался я о том, что он, должно быть, точно так же как я сейчас, сидит в пустой квартире, переживает, перебирает карточную колоду эпизодов прошлого. Их сменяли другие буруны, они уносили меня в монголо-китайские степи, на взгорья Тянь-Шань, к озеру Баграшкюль, в занавешенную палатку, с храпящим неподалеку Чжу Тао, где задумчиво глядела на пламя свечи Вэнь Нинг. Затем приходили воспоминания о расчерченном словно линейкой египетском городе Ахетатоне и ступенчатых кустистых садах, названных в честь красавицы Шаммурамат.

При этом я почти не останавливаясь работал. Это было какое-то полуавтоматическое состояние, когда на фоне непрерывных дум, клубящихся, переваливающихся тяжелыми облаками в моем сознании, я строчил, сосредоточенно программировал. Словно бы находил отдушину в отчаянной на износ концентрации, обращался к своей исписанной тетради, делал пометки, возвращался к компьютеру, правил, запускал, проверял.

День сменился ночью. Ночь днем. Я потерял ощущение реальности. В промежутках было забытье, какие-то обеды или ужины, я прикончил Катину курицу. Заваривал чай и наливал много раз в тот же немытый стакан с разводами.

В какой-то момент я остановился, замер, уставившись в темное окно, наполовину задернутое тюлем в капроновый цветочек. Была глухая ночь, или может быть поздний вечер. Только что прогнал я удовлетворительный тест, в котором добился нового результата, и это внезапно нахлынувшее ощущение, что работа выполнена, словно выбросила меня из глубины на берег.

На секунду я позабыл кто я и где. Хлопая глазами, я смотрел в черное окно с балконной дверью, в котором за тюлем должен был отражаться я сам. В детстве я боялся смотреть в отражение в ночном двойном окне. Там видел я себя, много раз повторенного, только другого, чужого. Кто я? Неторопливо, с задержкой выступали из памяти квантовая нейронная сеть, алгоритм учителя сети с использованием метки времени, функция времени. Суббота. Суббота? Или воскресенье? Я обратился к дате на компьютере. Понедельник, три ночи!

Я что же и вправду закончил программировать алгоритм? Это случилось так неожиданно после очередной правки, что я не сразу этому поверил.

Последний тест показывал, что передаваемая на вход сети серия обучающих изображений с последовательными временными метками формирует корректную интерполяцию на указанное время. То есть обработав набор простейших геометрических картин, начиная с окружности, добавляя к ней врезанный треугольник, после чего вставляя в треугольник квадрат, я получал на выходе интересные, автоматически генерируемые фигуры в любой момент времени между первым и последним изображениями. Сеть достраивала их сама. Более того, при запросе на отметку времени позже последнего входного изображения, сеть продолжала врисовывать геометрические фигуры друг в друга. Иными словами, экстраполировала логику.

Я прогнал вырожденный тест, предназначенный для комиссии, с восстановлением поврежденного изображения. Результат был верный, новая квантовая сеть работала идентично старой.

Неужели и вправду работает? Я проверил расход ресурсов компьютера. Исполняемая программа использовала приличный кусок памяти. Причем объем ее не был статичным, он менялся. Подрастал, убывал, снова подрастал. Словно бы процесс работы квантовой нейронной сети не останавливался.

Вообще, он и не должен был останавливаться. Алгоритм учителя и функция времени продолжали обрабатывать данные, перераспределяя их по слоям. Подумать только, функция времени! Голову можно сломать.

Я остановил нейронную сеть, выключил компьютер и завалился спать. Пусть сегодня был выходной, однако требовалось восстановить режим перед вполне рабочим вторником.

Поздним вечером, когда привел я в порядок себя, квартиру, сходил за продуктами, подготовился к завтрашней лекции и связался с отцом, который оказывается звонил мне в субботу, я подумал о Шагиной Маше. Расстались мы с ней на неопределенной, приятной ноте и словно бы удовлетворившись этим эпизодом, я не вспоминал о ней всю прошедшую неделю. С другой стороны, единственной возможностью справиться о Марии, было снова отправиться в общежитие. Я не решил пока для себя, насколько это удобно. Если мог я себе объяснить первый поход, увязанный с нападением на девушку, то теперь все было иначе, сложнее.

Назавтра, после утренних занятий, я сидел в преподавательской и переписывал начисто новейшую модель сети. Сказать по правде, я ждал Анатолия, никак мне не выпадало возможности с ним объясниться, рассказать, что за изменения внес я в модель. Тетрадь моя была открыта на середине, то есть к концу подходил ее жизненный цикл. Отчего-то дольше исписанной половины не выживали у меня большие толстые тетради в клетку.

Толя наконец объявился и, заметив меня, поздоровался простым кивком. Пока он снимал пухлый свой пуховик и упихивал его в стенной шкаф, я подошел к нему с тетрадью. Обнаружив меня у себя за спиной, он вздрогнул от неожиданности, но быстро совладал с собой и спросил:

— Как чувствуешь себя? Пытался дозвониться до тебя в выходные.

Слышалась в голосе его прежняя отстраненность, никуда она не пропала. Я решил не выкладывать сразу, что самостоятельно запрограммировал наш лабораторный стенд, а начал издалека:

— Слушай, Толь. Помнишь, я на прошлой неделе говорил, что нашел проблему нашего стенда? — я говорил торопливо, чтобы по-обыкновению, Толя включился, начал раздумывать и снова стал обычным собой. — Так вот, она была не в функции времени, а в алгоритме учителя. Учитель-то у нас время игнорировал! В этом и была ошибка, что временная отметка не влияла на алгоритм его работы и распределение данных, перед тем как подхватит их функция времени.

Анатолий не смотрел на меня, думая о чем-то своем, и объяснение мое само собой заглохло. Я замолчал, глядя на него. Он спохватился:

— Борис, извини пожалуйста. У меня есть к тебе разговор, но я хотел бы отложить его до после обеда. Сейчас мне надо к занятию подготовиться, — он сделал виноватое лицо и прошел мимо меня к своему столу.

Я вернулся на рабочее место, расположенное рядом с Анатольиным, наблюдая растрёпано, что товарищ мой вовсе не готовится к занятию, а вместо этого сидит на подаренном стуле, сжимает в руках закрытое методическое пособие и смотрит на него сосредоточенно, будто желая прожечь дыру.

Потом Толя поднялся и вышел.

Гадая о том, чего ожидать мне от разговора с Анатолием, я вернулся к своим записям. Сегодня по плану должны были мы с Толей идти на "Техническую физику", но был я почти уверен, что ни на какую физику мы не пойдем.

Так бестолково просидел я всю третью пару, размышляя об Анатолии и о том, что обеденный перерыв, пожалуй, будет самым подходящим временем для нашего разговора. Я перебирал в уме потенциальные темы, которые желал он обсудить. Наиболее очевидной из них, муссировавшийся несколько недель кряду, была проблема с Толиным пониманием новой модели сети. Она усугублялась еще и тем, что на репетиции я упомянул о самостоятельном программировании стенда, понижая вклад Анатолия в общее дело. Другой темой, которую совсем не хотелось мне развивать, была Катя. Собственно, наша отчужденность и началась с эпизода, когда делился Толя новостями о Кате. А я пресек эти разговоры на корню. То, что Толе нравилась Катя, замечал я давно. Но почему-то никогда не воспринимал это всерьез. Все-таки мы учились вместе и иногда встречались. Ну нравится и нравится.

Анатолий не вернулся после своей лекции. Я подождал его пятнадцать минут, после чего позвонил на "Техническую физику" и отменил визит. Колю я не застал, попал на Геннадь Андреича, который с коробящими меня послушанием и рвением пообещал немедленно известить Колю и Василия об изменениях в планах.

Потом отправился я в столовую. Отстоял длинную очередь. Кто-то здоровался со мной, я отвечал угрюмо, уткнувшись взглядом в полотно подноса. Сегодня в качестве супа была прозрачная желто-коричневая солянка с плавающими дольками оливок и полосками докторской колбасы. К супу в университетской столовой относился я с предубеждением, поэтому взял то, что испортить было сложно — картофельное пюре с тушеной рыбой.

Я вышел в обеденный зал, чтобы отыскать свободный столик, но таковых не обнаружил. Время было обеденное, людное, столовая была напружена преподавателями и студентами. Я досадливо повертел головой. Деваться некуда, нужно было к кому-то подсаживаться. Я совсем уже собрался обратиться к сидящей по соседству студенческой парочке, когда меня окликнули:

— Борис Петрович!

Обернувшись, я обнаружил что рука зовущего вздымается из глубины зала, из-за баррикад скученных столов и сгрудившихся над ними студентов. Вообще, столам полагалось покрывать площадь обеденной залы равномерно, однако студенты, да и преподаватели, растаскивали их кто куда, сдвигали вместе, приставляли к стенам, к окну, поэтому к середине обеденного перерыва образовывалось некоторое случайно-распределенное их скучивание.

Я отправился в нужном направлении, огибая здоровущего студента в зимней куртке, перегородившего проход, сгрудившегося с локтями над маленькой тарелкой. Выкурсировав в заданную область, я к совершеннейшему своему изумлению обнаружил обедающих Никанор Никанорыча и Вадим Антоныча Удальцова. Перед Никанор Никанорычем на салфетке лежала пара вытянутых пирожков и стоял стакан компота с всплывшим черносливом. Вадим Антоныч неуверенно ковырял ложкой в желтой солянке. Посреди стола на мелкой тарелке громоздились нарезанные прямоугольники пористого ржаного хлеба.

Никанор Никанорыч встретил меня с сияющим лицом, тыча пальцам в свободное место.

— Присаживайтесь, Борис Петрович! Давненько не виделись! — он оторвался от седалищной части стула и протянул мне руку.

Вспомнилась мне первая наша встреча. В этом самом зале она случилась, только вот народу в тот день в столовой практически не было. Никанор Никанорыч был одет в тот же поношенный серый костюм и рубашку с расстегнутой верхней пуговицей.

Имелось, впрочем, существенное отличие в нынешнем моем взгляде на Никанор Никанорыча. Теперь уже не представлялся он мне запущенным доцентиком или чиновничишкой. Хотя и не делись никуда ужимистые, комичные манеры его, кривил он точно так же лицо, улыбался угодливо, но все-таки теперь неотступно преследовали меня иные его образы: Балу из Бабили, Мневиса-Баала из Ахетатона и Шень-Ну из Карашара. В видениях моих, Никанор Никанорыч казался мне словно бы крупнее, массивнее.

С Вадим Антонычем мы виделись уже на кафедре, поэтому просто кивнули друг другу.

— А мы вот здесь с Вадим Антонычем трапезничаем, — дружелюбно сказал Никанор Никанорыч. — Обсуждаем комиссию министерскую, чтоб ее!

Вадим Антоныч откусил ломоть хлеба и задумчиво зажевал. К солянке он не прикасался.

Я поставил поднос и сел на жесткий стул, который взвизгнул как резанный, когда я подвинул я его по кафельному полу. На металлических ножках отсутствовали пластмассовые колпачки.

— Вот я, скажем, узнал, — продолжал между тем Никанор Никанорыч, — что от министерства прибудет аж восемнадцать человек! Самого министра не будет, ему то, ясное дело, есть чем заняться вместо того, чтобы университеты стращать. Для этого имеются первые замы с науськанными подчиненными, которых хлебом не корми, дай воспользоваться квотой на потрясание властью.

Знаете, как это бывает? Сидит себе в министерстве чиновничишка, заскорузлый, никчемный, управляет смешным своим отделом на десять человеко-мест. Перекладывают бумажки, заполняют ведомости. И вот надо министерству образования утереть ВУЗу нос, чтобы не выделялся особенно, чтобы регулярно холуйским искателем приходил, как другие, клянчил финансирования. Кого же отправить туда с комиссией, как не замечательного нашего чиновничишку? Еще и наказ ему строгий, что мол, найти требуется, что нехорошо лежит, зацепиться, потоптаться, чтобы не отсвечивали, не задирали нос, а в общей очереди стояли. Чиновничишка силы свои конечно соизмеряет, понимает, что с наукою ему поделать мало что возможно, исходя даже из простого недостатка образования., однако же приказ начальственный надлежит к исполнению. Вот и потеют чиновничишки, готовятся. Смотрят в учебные ведомости, проверяют хозподряды, а то и изучают матчасть, статьи научные. Чтобы прижать каверзно к стенке проректоров да деканов. Выслужиться. Чтобы знали ВУЗы свое место в очереди к кассе, которая министерство и есть.

Такую выдал Никанор Никанорыч речь. Не то, чтобы следил я ответственно за его мыслью, однако похожим образом представлял я себе цели и задачи, поставленные перед министерской комиссией.

— Поэтому основными ответчиками будут ректор, декан да Олег Палыч ваш, а не ответственнейше подготовленные доклады.

— Зачем тогда вообще нужны доклады? — спросил Вадим Антоныч почему-то у меня. — Сидели бы себе в высоких кабинетах в первом доме и разбирались между собой, так ведь, Борис Петрович?

Вопрос был скорее риторический. Я не ответил и на некоторое время мы сосредоточились на еде. Я занялся картофельным пюре, которое было сегодня неплохим, без комков. Никанор Никанорыч хлюпая втягивал в себя фрукты из компота, закусывая их пирожками. То ли с капустой были эти пирожки, то ли с вялыми серыми грибами, не мог я разглядеть. Вадим Антоныч отщипывал хлеб и подсовывал задумчиво себе под усы.

— Не положено так, Вадим Антоныч, — продолжил Никанор Никанорыч после паузы. — Положено с парадом, с помпой. Чтобы показать, что вот де ВУЗ, вот у него лекция техническая, а вот научные изыскания. Говаривают, что будет там пара человек, которые взаправду в науке хотят поковыряться. Даже будто бы зная уже, что по нейронным сетям будет демонстрация, подготовились заранее, литературку почитали, — он ухмыльнувшись подмигнул. — Да и ректору вашему не помешает показать, что факультет ваш не лыком шит, что и здесь знания, исследования, наука. Много причин.

Упоминание литературки вернуло меня на землю. Ведь совсем не интересовался я подноготной министерской комиссии, разборками их с вузовской административщиной. Гораздо сильнее меня непосредственно Никанор Никанорыч интересовал. Рот мой набит был пюре с рыбой, но вся таки я спросил:

— А вы, Никанор Никанорыч, случаем, не ко мне зашли?

— С вами мы еще увидимся, Борис Петрович. С вами-то дела наши понятны. К Вадим Антонычу зашел я. Поступил сигнал, будто бы не совсем подходит обыкновенная его лекция к министерскому приему, хотя и тема хорошая. Вот у вас, Борис Петрович, есть замечательный помощник Геннадь Андреич, с кафедры Физики. Уж он изложит так изложит! А у Вадим Антоныча такого помощника нету. Не завел себе помощников, вовремя не подсуетился, косматый наш коллега. Надо выручать, значит, куда ж деваться.

Фраза Никанор Никанорыча прозвучала остротой, а Вадим Антоныч обыкновенно крайне чувствителен был к таким вещам. Соломенная шевелюра его и вправду в последнее время формы приняла снопоподобные. Сам он, однако, гордился ей, одного цвета с густыми своими усами. Он проигнорировал шутку, только озабоченно покачал головой и повернулся к Никанор Никанорычу, жуя хлеб и шевеля усами.

Доедая свой обед, я послушал еще какое-то время их разговор. Разговором его можно было назвать весьма условно, потому что говорил в основном Никанор Никанорыч, а Удальцов кивал, мычал и поддакивал, помешивая время от времени остывшую свою солянку. Как всегда, Никанор Никанорыч удивительные познания проявлял в предмете Вадим Антоныча "Экспертные системы".

Я задумался об этой встрече с Никанор Никанорычем. Лилиана тоже являлась на кафедру к Олег Палычу якобы обособленно, не ставя меня в известность. При этом не покидало меня чувство, что визиты их имеют ко мне непосредственное отношение.

Забивать, впрочем, голову еще одной затеей Никанор Никанорыча у меня не было ни сил, ни времени. Наскоро дожевав остатки нехитрого своего обеда, я запил его компотом, довольно вкусным, распрощался с собеседниками и отправился восвояси, по пути забросив поднос с тарелками в посудомоечную. В ней вдоль стены размещалась металлическая столешница, на которую пообедавшие выставляли подносы с грязной посудой. Хмурая столовская "нянечка" методично смахивала остатки еды в огромные алюминиевые чаны с надписью "отходы", после чего составляла тарелки и стаканы в могучий, размером с легковой автомобиль, конвейер посудомоечной машины. Здесь всегда висел особенный влажный смог и пахло моей начальной школой.

Я поднялся на кафедру. Обеденный перерыв еще не закончился, коридоры и лестницы были полны народу. Я прошел по кафедральному коридору, мимо дверей и настенных стендов, под дымчатыми плафонами, глядя себе под ноги. Вернулись ко мне мысли об Анатолии, с его отчужденностью и задумчивостью.

У двери секретарской толпились студенты, через которых потребовалось мне проталкиваться, чтобы попасть на другую сторону, к преподавательской. Я почти уже протиснулся, бормоча извинения, когда увидел впереди знакомое лицо. В шерстяном свитере и джинсах, прислонившись спиной к стене, у двери преподавательской стояла Шагина Маша. Волосы ее были заколоты на висках, свободно ниспадая на плечи. У девушки на плече висела учебная сумка, а в руках она держала папку с бумагами в переплете, судя по всему курсовой проект.

Я припомнил судорожно не сегодня ли у меня послеобеденные пары по приему курсовых. Нет, пары были на прошлой нечетной неделе. Сегодня был день "Технической физики", свободное от занятий время.

— Здравствуйте, Мария, — сказал я, подходя и непроизвольно улыбаясь.

Она подняла глаза, увидела меня и улыбнулась обезоруживающе.

Маша действительно пришла на кафедру защищать курсовой проект по "Теории автоматов". Она намеренно выбрала четную неделю, зная, что в моем расписании прием вопросов и защита значатся на нечетную. Это был первый ее выход в люди после вынужденных каникул, и перед тем как снова окунуться в многолюдную студенческую жизнь, Маша собиралась защитить проект, над которым работала во время изоляции.

Взгляд мой пробежал по ее лицу, скуле и щеке. Когда я навещал ее в общежитии, они были скрыты бандажом. По правде сказать, я и в общежитской кухне не разглядел ничего особенного, но теперь девушка выглядела совершенно здоровой, без малейших следов отвратительной пощечины. Может быть дело было в косметике, однако дилетантскому моему взгляду зацепиться было не за что.

Так я увлекся разглядыванием ее щеки, выслушивая фоном пояснение, что Мария, проследив за моим взглядом, смутилась и сбилась. В ответ я конечно тоже смутился, и взгляд мой немедленно вернулся туда, где было ему комфортнее всего, на пол. Обратил я внимание на высокие ее ботинки на толстой, тракторной подошве.

Сконфуженно извинившись, я сослался на нашу встречу в общежитии, где Машину щеку скрывала повязка, отчего решил я убедиться, что не осталось у нее ссадина или синяк. Глупейшее, нелепейшее объяснение. Я счел за лучшее ретироваться, попросив девушку подождать, а сам отправился на кафедру, искать свободную аудиторию для приема курсовика.

Честно говоря, я бы принял у Маши работу безо всякой официальной защиты. Причина тут была во всей истории нашего сотрудничества, а не только в последних обстоятельствах. Студенткой Мария была старательной и ответственной. В прошлом году она успешно защитила у меня экзамен, прилежно работала по курсовому заданию, одной из первых пришла с вопросами. В добавок, не взирая ни на что, она завершила курсовой проект.

В популярное послеобеденное время свободного помещения на кафедре естественно не нашлось, и мы отправились искать его в лекционном крыле, где обыкновенно водились пустые аудитории.

Я, пристыженный, не особенно мог связывать между собой слова. Разговор поддерживала Маша, но заметно было, что она тоже скована. Она рассказывала, как готовила работу, как по-шпионски встречалась с одногруппниками, чтобы попросить принести из библиотеки книги. Делал я вывод, что не особенно близка была Мария с однокашниками, не торопилась делиться о происшедшем. Мне вспомнилась школьная моя история, когда крепко досталось мне. Я ведь тоже сидел безвылазно дома, пока не зажили мои синяки.

Маша рассказала, что на прошлой неделе к ней заезжал капитан Филинов, отчитавшись подробнейше о ходе дела, какая к нападавшим применена мера пресечения и когда будет назначен суд. Докладывал он ей, будто строгому начальству, что не спустит дело на тормозах. Как и в прошлый раз, уверил он Марию, что контролирует все лично, и участия никакого от нее не потребуется.

Мы поднялись на четвертый этаж и прошли через широкий холл в лекционное крыло. Коридоры к тому времени опустели, началось занятие. К нашей удаче уже вторая аудитория оказалась свободной, с нараспашку открытой дверью.

Мы сели с Машей за первый стол, я выложил журнал и ведомость, в которые хотелось мне поставить оценку безо всяких дурацких формальностей. Пока она доставала рабочую тетрадь и раскладывала курсовую работу, я откровенно признался, что вижу нашу с ней защиту пустой формальностью и готов немедленно поставить ей заслуженную оценку "Отлично". Постарался я пояснить, что дело здесь не в личном моем отношении к ней, как к потерпевшей в криминальной истории, а в первую очередь в ее студенческих заслугах, в живом интересе к науке, в посещении занятий с правильными вопросами, ну и конечно отличной сдаче прошлогоднего экзамена.

Она слушала меня не перебивая, периодически бросая на меня взгляд. Кашлянула. Поправила волосы. Я говорил уже, что имела Мария вид привлекательный, с чуть припухлыми щеками и тонким подбородком. Взгляд ее, повороты головы немедленно отпечатывались в моем мозгу.

Маша ответила, что стоит перед ней внутренняя дилемма, так как потратила она уйму времени на подготовку, сидя взаперти. Как ни хотелось ей поскорее получить отметку и освободиться, она предпочла бы все-таки защитить работу.

Я конечно не стал кобениться и принялись мы листать ее проект. Маша показала мне общую схему разрабатываемого автомата, интерфейсы, включая управляющий, мы пролистали математическое обоснование, операционные схемы и остановились на матрице управляющих сигналов.

Признаться, я плохо слушал, взгляд мой скакал, он то упирался в Машин висок с забранными за ухо волосами, то вдруг соскакивал по ее чуть проступающей скуле вниз к губам и линии подбородка. Я насильно старался упереть его в стол, в листы формата А4, схваченные пластмассовым переплетом брошюровщика, но снова взлетал он, непокорный к высокому лбу над темными бровями, к зачесанным и заколотым ее волосам. Другими словами, чувствовал я, что не умею больше быть преподавателем Марии Шагиной, смотрю я на нее не так, как положено, и плохо у меня получается некомпетентность свою скрывать.

Мы вернулись к схеме операционного автомата, большой, разделенной на два отдельных листа, и я попросил ее остановиться. Рассказывала Маша хорошо, ровно, хотя чувствовал я, что и она смущена, моим ли скачущим вниманием, либо же просто фактом ответственной защиты.

Я задал формальный вопрос, она торопливо и правильно на него ответила.

— Маша, а можно я вам поставлю уже оценку? — не выдержал я.

— Разрешите я вам еще покажу блок-схему работы управляющего автомата? — не поднимая глаз ответила она.

Я разрешил, и Маша перелистнула на страницу с разбегающимися стрелками между ромбами условий и прямоугольниками операций.

Минуты три мы посидели над схемой, после чего я решительно взял курсовую работу и размашисто поставил "отлично" под своей фамилией на первой странице, и расписался. Потом поставил оценку в ее зеленую зачетную книжку, к себе в журнал и учебную ведомость.

Маша сидела тихо во время моих манипуляций. Когда я закончил, она взяла свою зачетку и спросила:

— Борис Петрович, а вы у нас будете еще что-то вести?

Я ответил почти автоматически:

— Да, в следующем семестре буду вести "Нейронные сети".

Только теперь до меня дошло, что вот сейчас Маша встанет со своей зачетной книжкой, выйдет из аудитории и, в соответствии с нехитрой логикой университетского расписания, встречусь я с ней теперь не раньше следующего семестра.

Я бросил на Машу неуверенный взгляд и поймал ее, вопросительный, как мне показалось, с той же самой мыслью.

— А м-можно я вас провожу? — услышал я хриплый собственный голос.

Она смотрела на меня прямо, испытующе. Как будто вернулись мы в то неуловимое состояние, в котором расставались в пятницу вечером, в общежитии.

— Сегодня я не могу, — серьезно ответила она.

— Завтра? — отозвался я.

Со стороны это был, наверное, очень странный разговор. Мы были оба серьезны, напуганы и немногословны. При этом теперь уже отчетливо ощущалась протянувшаяся между нами ниточка. Словно бы сданный курсовой проект пробил некую брешь, поломал отношения преподаватель-студент.

Мы условились с Машей встретиться в среду, после четвертой пары. Потом я принял аккуратную ее курсовую работу в переплете, а она собрала тетрадки, которые приготовила, чтобы расписать мне работу своего автомата. Я проводил Марию до гардероба, где она обменяла номерок на свой короткий полушубок из полосок меха.

В университетском фойе мы оба чувствовали себя скованно. Тут было довольно людно, встречались знакомые. Мы постояли еще минуту, переглядываясь и переминаясь неуверенно, после чего я отпустил девушку, а сам отправился на кафедру. Внутри меня был полный раздрай, хотя и возбужденный, приятный. Ведь впервые за долгое время было у меня назначено свидание!

Я не мог разумеется не думать о том, насколько допустима, позволительна наша встреча с точки зрения профессиональной этики. Академически нас с Марией ничего не связывало, на пару месяцев можно было забыть, что я ее преподаватель. Или все-таки обманывал я себя? Стояла за Марией студенческая группа, а за мной университетская кафедра, которые определенно не оценят этих тонких материй.

Я поднялся в преподавательскую. Здесь тоже кипела жизнь: за столами копошились преподаватели, на кухоньке чаевничали. Вадим Антоныч сосредоточенно записывал что-то в журнал. Может быть переписывал советы Никанор Никанорыча.

Толя сидел на своем месте. Увидев меня, он поднялся во весь свой внушительный рост. По лицу его я прочитал, что ждал он меня, был напряжен, серьезен. Он решительно прошел между столами ко мне.

— Есть сейчас несколько минут, Борис?

Несколько минут у меня были, я оставил бумаги и мы вышли. Толя предложил уединиться в конце коридора. Там под потолок уходило полотно окна, из которого виден был сквер с голыми деревьями и перекресток, на котором Гришка Созонов разбил машину.

Как предупредил меня Анатолий, у него было ко мне две важнейшие темы для разговора. Поначалу я не отнесся к этому серьезно, из-за некоторой эйфории, случившейся у меня после встречи с Марией. Знакомы мы были с Толей давным-давно, разве могли между нами возникнуть противоречия? Однако, по мере того, как рассказывал Толя, каждая из тем разверзалась передо мной непреодолимой пропастью.

Начал Толя с разговора о Кате. Извинительным тоном начал, но постепенно речь его крепла, становилась уверенной, убежденной. Катя нравилась Толе давно, с тех пор, как впервые познакомил я их, в бытность Кати моей женой. Толя изначально с пиететом отнесся к Кате, как к спутнице моей и подруге, и не позволял себе ничего, разве только мечтать в одиночестве. Но в дальнейшем, когда убедился он, что отношения наши с Катей стали исключительно дружескими и конфликта интересов не прослеживается, решился он поухаживать за ней. Катя была старше его, но этот пустяк нисколько не отражался на Толиных чувствах.

В особенные подробности он не вдавался, но, с его слов, Катя согласилась не сразу. Чувствовала она словно бы ответственность передо мной, долго игнорировала Толины ухаживания. Потом они все-таки встретились, и встречаются уже полгода, прячась от меня, будто малые дети, стесняясь, стараясь не задеть и не обидеть. Сам Толя давно готов был признаться, но Катя не разрешала ему, ограждала меня. А когда недавно попытался он осторожно поговорить со мной, рассказать, что ходили они с Катей в кино, намекнуть на их отношения, я сам жестко оттолкнул его, показал, что не желаю развивать тонкую эту, подвисшую в неопределенном состоянии тему.

Тема между тем достигла крайней степени серьезности. Толя несколько дней назад сделал Кате предложение, на которое она ответила согласием, с важным примечанием, что нужно гладко и мирно сообщить об этом мне, не нарушив хрупкого моего душевного состояния. Слушал я Анатолия, взбудораженного и прерывистого, и явственно представлял себе Катю, которая зная историю мою, старалась как могла не поломать нашей дружбы, нашей общей с Толей дружбы.

Наверное, Анатолий сообщил мне об этом совсем не так гладко, как представляла себе она, но можно ли было корить его за это? Не было здесь иного пути, как только сознаться во всем напрямую. Я догадался теперь, что последний визит ко мне Кати непосредственно был связан с предложением Толи, хотя и не решилась она выложить мне свою цель. Питала ко мне Катя по-видимому особенные чувства чуть ли не материнского свойства, так отчаянно стараясь защитить меня.

Я смотрел в окно, в серый ноябрь, стеклянным взглядом, наблюдая, как перемигиваются на перекрестке автомобили и торопятся по тротуарам закутанные куртки и шапки пешеходы.

Вероятно, не было в этом ничего критического. Ведь ни Катя, ни Толя не пропадут в одночасье, не исчезнут из моей жизни. Просто появится у них что-то свое, отдельное. Как собственно и было в последние полгода. Вот только с Катей, скорее всего, не смогу я быть отдельным старым другом. Не сможет она отныне с хозяйским видом явиться в мою квартиру и приготовить одно из своих сложных, диковинных блюд.

Так размышлял я, заметив, что Толя вопросительно смотрит на меня, словно ожидая ответа, как будто был у меня выбор, как будто мог я по собственной воле вернуть все назад.

— Я все понимаю, — начал я медленно. — Я действительно тогда не готов был к разговору о ваших с Катей отношениях, хотя несколько раз упоминал ты о ваших встречах. Я и сейчас, по правде сказать, не готов, но мы уже видимо подошли к той грани, когда нельзя дальше тянуть. Я очень на вас рад. Всего хорошего хочется пожелать вам, хотя и странно это немного звучит в отношении почти что ближайших моих друзей.

Анатолию тоже давался нелегко этот разговор. Он морщил лоб и дышал шумно. Приняв мой ответ, он сделал паузу, разглядывая носки своих ботинок. Потом попросил разрешения перейти ко второй важнейшей своей теме, связанной опосредовано с первой. Я разумеется не возражал.

Толя откашлялся, как перед докладом.

Он начал издалека. Вспомнил время, когда только начали мы преобразовывать нашу искусственную нейронную сеть в квантовую. Стали отходить от прежней модели нейронов, с которой мы защищались и которую Толя хорошо понимал, перешли к кубитам и вероятностям. Тогда впервые Толя почувствовал, что знания его и опыт становятся не применимы, вклад и экспертиза смещаются в область разработчика стенда, кодера.

Он высказал восхищение тем, как я необъяснимым образом заныриваю в эту однородную и негостеприимную для Анатолия массу математических формул, и выношу на берег конструкцию, которую, преобразованную в строгую форму, только и начинает он понимать. Да и то, на базовом, поверхностном уровне, необходимом для преобразования в программный код.

Даже у Никитина Коли Анатолий видел это усвоение, может и не такое глубокое как мое, но значительное. Коля задавал вопросы, советовал, конструировал. Себя же расценивал Толя как балласт, как простой конечный автомат, на вход которого подаются точные управляющие сигналы и математические выражения, а он, исходя из состояния куцей памяти своей и малоразрядных регистров, расширяет, дописывает модель.

Нет, он прекрасно уяснил терминологию, разбирался в проблематике. Вечерами дома он до боли в глазах читал мэтров в области искусственных нейронных сетей — Кохонена, Хэпфилда, Фукусиму. Но потом смотрел на наши формулы, на выводы, на алгоритм, и понимал, с безжалостной прямотой, что не может, не способен развивать новую квантовую модель. Слишком громоздка была она, слишком вариативна, слишком динамична и непредсказуема, не мог он уложить ее в мозгу.

Толя хорошо ориентировался в задачах, решаемых стандартными математическими методами. Например с вероятностями, которые мы отбрасывали. Ведь простая же на первый взгляд задача. Вот только не работали стандартные методы с нашей сетью. Закон распределения, нормальный ли, равномерный, не достигал цели. Словно бы каждый шаг создания модели требовалось сконструировать заново, перестроить под нужды хранения состояний кубитов и синапсов, итераций обучения и расчета результата. Это, не упоминая даже функцию времени, которая вообще будто с неба упала. Толя сумел запрограммировать ее только потому, что за время работы со мной отлично научился переводить язык математических формул в циклы программного кода.

Анатолий выпалил длинную эту речь и остановился перевести дух. Лоб его вспотел, у меня самого вспотели ладони от эмоционального его изложения. Я оценил, как много накопил в себе Анатолий. Ведь стоически переносил он несоответствие своей самооценки с отведенной ему в совместной нашей работе ролью.

Толя перескочил снова на Катю. Рассказал о том, что неоднократно обсуждал с ней такое положение вещей, и настаивала она, что должен он безусловно продолжать, что вклад его в квантовую нашу модель существенный. До сих пор не разобрался он, действительно ли Катя считает, что справиться один я буду не в состоянии, либо же только успокаивает его, чтобы не было ему так тяжело переносить исполнительскую свою роль.

Ломал голову над этим Толя долго. И вот сейчас, когда с отчаяньем некоторым решился сделать Кате предложение, он увидел вдруг общий знаменатель и единственно верный путь. В каждом решении своем, научном ли, в личной ли жизни, он совершеннейше против желания, попадает со мной в конфронтацию. Конфронтация эта вроде бы не критическая. Катя защищает общую нашу дружбу, не хочет никого ранить и откладывает их с Анатолием совместное будущее. В научной работе Толя играет неподходящую роль и не может в то же время бросить, подвести меня, так как вся программистская часть, основа нейронной сети написана им. В обоих случаях невольно упирается он в меня, притом, что уважает меня безмерно и признателен глубочайше, что взял я его в свое время в помощники в университетский проект "Автоматизированная система обучения", и научил всему, и еще за Катю, за нее больше всего благодарен.

Он не озвучил еще вывода, а я уже опознал его, почувствовал, и так комплементарен был он, так подходящ к моим рефлексиям, самокопаниям и размышлениям об отношениях, которые не умею я заводить, либо же умею, но разрушаю их неумышленно.

Толя продолжил ослабевшим, спокойным голосом. О том, что время настало ему выйти из подмастерьев и второго номера в моей тени. Касалось это всего, и Кати, и научной работы. Не может он себя и Катю все время ставить перед выбором, где на противоположной чаше весов находится старая дружба со мной. А конфликт этот неизменно возникает между нами, как ближайшими коллегами.

Толя прекрасно отдавал себе отчет, что при всей своей высокой самооценке, не тянет он научной нашей работы, не понимает квантовой сети. Много размышлял он над этим, так как не об одной только голой науке шла речь, но и об ответственности, что лежала на нем по уже запланированным и выполненным работам. Ведь он по сути тащил всю программистскую часть, и не мог просто сойти на ближайшей остановке.

Толя выбрал путь, который назвал "шаг назад и в сторону". Вместо непосильной квантовой модели, он решил сосредоточиться на предыдущей, в которой все понимал — зависимости, логику работы нейронов и алгоритм учителя. Если только я, как создатель, не стану возражать, Толя желал развивать начальную нашу, детерминированную нейронную сеть, дорабатывать учебный лабораторный стенд, а в дальнейшем, быть может, применять наработки в хозподрядах.

Спохватившись, он еще раз повторил, что ни в коем случае не оставит текущие работы, будет и дальше помогать, программировать. Ну и конечно все наши планы в отношении министерской комиссии остаются в силе, покажем мы, как Лилиана заказала, новую нашу нейронную сеть. Снижаться Толино участие будет постепенно, с минимальным эффектом на задачи. Заменит его Артем с кафедры "Вычислительных машин", ну или знакомые наши физики — Коля с Василием.

Такое решение принял Анатолий, и оно, похоже, действительно решало его проблему. Обе проблемы сразу.

Когда закончил он с выводами и предложениями, повисла пауза. Мы оба молчали, задумчиво глядя в сторону. Толино выступление очевидно носило больше уведомительный характер, нежели просьбу; он извещал меня о решении, которое далось ему тяжело, думал он о нем немало, и вот наконец сформулировал. Понимал я, что только частично приоткрыл Толя свои переживания. Я помнил о самокопании его, после глупой ошибки на кафедре физики, или как встрепенулся он, узнав, что сам я программировал модель. Как старался он огородить свое место главного разработчика нашего стенда, обижаясь на Колю. Определенно вымученным было его решение и взвешенным.

Анатолий переступил с ноги на ногу. Снова почувствовал я, что требуется ему мое одобрение, чтобы благословил я что ли выбор его. Но на этот раз я не мог немедленно ответить.

— Подумать мне надо, Толя, — сказал я тихо. — Дважды за день оглушил ты меня. Я подумаю, и потом мы еще раз поговорим.

Толя закивал, как послушный пес, стремительно сорвался с места и скрылся в преподавательской.

Я остался между двумя пространствами, разделенными пролетом окна — университетским, тесным, с убегающим в глубину здания длинным коридором, с бетонным полом, ниткой плафонов люминесцентных ламп и выступающих из стен стендов с кафедральными достижениями, и уличным, серым, с неслышно колышущимися голыми деревьями, холодной осенней улицей, блеклыми домами и крышами.

Вновь придавила меня неподъемная тяжесть. Личные отношения мои, друзья и знакомые, окружили меня плотной стеной, навалились, не давая дышать. Как в переполненном автобусе я ворочался, тянулся к спасительному поручню, но не знал, где он, не мог протиснуться сквозь глухое кольцо людей. Толя, Катя, Геннадь Андреич, Маша, кафедральные коллеги, Никанор Никанорыч, Азар и Лилиана. Людские тиски давили на меня, сжимали так крепко, что я чувствовал, как трещит, ломается все, к чему я привык, что, как мне казалось, сам выстроил. Это мое строение, увенчанное, словно звездой на елке, новой нейронной сетью, кряхтело, сотрясалось, готовое рухнуть.

Нет, все проще, все должно быть гораздо проще. Хорошо, Анатолий постепенно перестанет быть частью моего исследования, но это ведь не конец. В конце концов, он был прав, когда говорил, что не несет научной ценности. Последние штрихи модели я программировал сам, на лету додумывая, достраивая, до рассчитывая ее. Почему же так бурно реагирую я? Может быть потому, что в нашем тандеме играл я роль хрупкого воздушного шарика, а Толя — того самого грузила, которое подвязывают к шарику, чтобы он не улетел? Не таким легким на подъем, не так быстро соображающим, но важным, удерживающем в равновесии всю конструкцию. И вовсе не об одном Анатолии шла тут речь. Точно таким же балансом, выступала для меня Катя, моя охранительница, отношения с которой не могли отныне быть прежними. Кто теперь выступит моим грузилом?

Взгляд мой скользил по осеннему скверу, где из серо-коричневого ворса травы торчали полуголые деревья с белеными стволами. Сквер был запорошен листьями, они лежали везде, на газонах, на дорожках и скамейках. Асфальтированные дорожки время от времени мели, по крайней мере я видел, что листья сметены к бордюрам, с расчищенной тропкой для ходьбы. По диагональной дорожке одиноко шел дородный мужчина в сером, под стать погоде, пальто, ботинках и фетровой шляпе. Шел он неторопливо, будто бы без особенной цели, переставлял ноги с задумчивостью. Руки его были в карманах.

Я не обратил сначала на него внимания, поглощенный своими мыслями, но потом странным образом сделался он центром моего внимания. Уж больно в такт моим размышлениям он вышагивал меж сметенных листьев. Я поймал себя на том, что слежу за ним.

Он неторопливо прошествовал к центральной площадке сквера, на которой возвышался монумент какому-то художнику советской поры, окруженный газоном. Зашел за памятник.

Подумал я, что хотя и вызвался Анатолий поддерживать новую модель на неопределенный срок, мне не очень помогало его самопожертвование. Я был почти уверен, что закончил основную математическую и программную составляющую, и теперь основная работа должна была сместиться в сопутствующие области — тестирование, анализ результатов, оформление статей в научные вестники, выводы о производственной применимости, обегание кабинетов. То есть в области, которые традиционно не любил я, где Анатолий мог бы здорово помочь.

Вся эта волокита оказывалась теперь на моих плечах. Никитин Коля, как и я, был скорее шариком, и, пожалуй, что без грузила. Он работал с нами настолько, насколько интересные задачи подносили мы для совместных расчетов. Обжегшись в свое время о невостребованность глубоких научных изысканий, он потерял всякий интерес к формальной составляющей исследований, считал ее административным болотом.

Мне вспомнились разговоры с Катей о потенциальной применимости модели нейронной сети к медицинским исследованиям в области памяти, которыми мечтала она заниматься. Осуществимо ли это было теперь, если квантовые мои кубиты навсегда останутся молчаливым напоминанием Анатолию, что не смог он, отступил. Вряд ли.

Гуляющий, тем временем, обогнул памятник и вернулся на ту самую дорожку, по которой пришел. Двинулся в мою сторону. С такого расстояния я не мог разглядеть его лица. У него подмышкой, зажатый спрятанной в кармане рукой, торчал темный сверток.

Он сделал несколько медленных шагов и остановился. Посмотрел по сторонам, будто убеждаясь, что не видят его посторонние. Потом некоторым танцевальным па, подскочил к близстоящей скамейке, с мокрым седалищем из крашенной сосны и уселся прямо на налипшие листья, небрежно бросив сверток рядом.

Движение это приковало мой взгляд. А незнакомец вдруг приподнял шляпу и помахал рукой, как бы здороваясь. Я обежал глазами сквер, дорогу, уголок парковки. Не было никого, к кому могло бы обращаться это приветствие. В свертке на скамейке я узнал сложенный вдвое портфель. Никанор Никанорыч! Он разгуливал по пустому скверу и безусловно мне было обращено его приветствие, в окно третьего этажа университетского корпуса.

Никанор Никанорыч издалека пожал плечами и развел руками. Выражал по-видимому сочувствие одинокому моему стоянию в конце кафедрального коридора. Потом он сделал движение рукой, как бы подзывая меня к себе. Туда, на улицу, в сквер.

Порыв ветра поднял ворох листьев у его ног и поволок по запорошенной дорожке к памятнику. Другая лиственная волна побежала от границ сквера, по газону и дорожке в сторону Никанор Никанорыча. Он махал рукой, звал меня, и словно бы листья, беспорядочно толкаемые ветром, клубились, кувыркались в одном, заданном им направлении. Никанор Никанорыч опустил руку и желто-серые волны послушно улеглись, вернув тихий беспорядок в осенний сад.

У меня совсем не осталось сил на разговоры. Слишком много встреч для одного дня. С самого утра, когда только встретил я сухого и необщительного Толю. Потом был нелепый обед с Никанор Никанорычем и Удальцовым. Затем Маша, воспоминание о которой можно было назвать единственной приятной вехой, и, наконец, тяжелый откровенный разговор с Анатолием. Думал я уже, что день мой завершился, но не тут-то было! Если только не сгинет Никанор Никанорыч, как только выйду я к нему.

Я кивнул и пошел в преподавательскую, накинуть пальто.

Никанор Никанорыч ждал меня на скамейке. Она была относительно чистой, как будто сидельную ее часть расчистили от листьев, заголив облезлую краску и памятные надписи разной степени приличности.

Я подошел и молча сел рядом. Портфель его лежал между нами.

— Неприятно получилось с Анатолием, — сочувственно сказал он, — Я ведь даже некоторые приложил усилия, если вы помните, чтобы не так переживал он за вклад свой в вашу научную работу.

Не знаю, зачем Никанор Никанорыч это говорил. Демонстрировал осведомленность или вправду хотел посочувствовать. Я никак не отреагировал на его слова.

— Я извиняюсь сердечно за то, что в столовой сегодня не смог уделить вам внимания. Комиссия эта требует, понимаешь ли, всестороннего участия, чтобы никакой там Вадим Антоныч или, не дай бог, Максим Игорич не выкинули фортель, как на прошлой неделе.

— Вашего требует участия? — устало переспросил я.

С учетом всего что я знал и видел о Никанор Никанорыче, потемкинская министерская комиссия выглядела сущей безделицей. Он в ответ закивал, выражая всячески, что не было на данный момент важнее для него дела, чем дурацкая комиссия.

Я наблюдал будто со стороны, словно все это уже было, и его гротескные эмоции, и бессчетные слова.

— Можно я вас спрошу? — сказал я, решив на секунду забыть об Анатолии и Кате.

Он стал уверять меня, что только ради этого и вызвал меня к разговору, чтобы исключить мои непонимания.

— Я, знаете ли, провел некоторую аналогию между историческими видениями, которые показывали мне вы, потом Азар и Лилиана. Выявил небольшую закономерность. Всегда находились герои этих историй в сложной ситуации, перед серьезным решением. А вы, как участники этих событий, делали намеки, упрашивали, пугали. Подталкивали к чему-то.

Внимательно слушал меня Никанор Никанорыч и каждая его эмоция, приподнятая ли бровь, поворот головы, сощуренный взгляд, улыбочка над обширным вторым подбородком казались мне теперь несущественными, ненастоящими, словно бы дешевой театральной декорацией. Или же напротив, такой несусветно дорогой, при которой отпадает необходимость собственно в игре.

— Я не хочу вдаваться в подробности времен, лиц и событий, — говорил я, — правдивы они, или вы их специально для меня выдумали, однако основной посыл, как мне кажется, я уловил верно. Вы подталкивали их к большому судьбоносному решению. Для кого-то оно закончилось гибелью, как для Бильгамешу и Эхнатона, для кого-то, как для Вэнь Нинг, долгожданным освобождением. Но я абсолютно, отчаянно не понимаю, к чему вы подталкиваете меня. Чего вы хотите от меня? Что я, Борис Петрович Чебышев должен сделать?

Никанор Никанорыч откинулся на скамейке назад. Вид он имел глубоко удовлетворенный.

— Вы, Борис Петрович, делаете удивительные успехи в логических построениях. Вам не понадобилось даже обращаться в библиотеку в этот раз, искать исторические параллели.

Я и вправду после третьей ступени не думал заниматься поисками. Легенда о китайской женщине-генерале Хуа Мулань, много лет успешно скрывавшей пол, была довольно распространенной. Сон мой, о Кианг Лее, очень гладко ложился на китайскую легенду, с тем лишь существенным отличием, что Вэнь Нинг была алхимиком, первой начавшей производить и применять в бою порошок со свойствами пороха. Но ведь я совсем не об этом спрашивал Никанор Никанорыча.

— Вы бы знали, Борис Петрович, какие фейерверки устраивала Вэнь Нинг в уезде Чжосянь. На них приезжали посмотреть даже из южной империи Лю-Сянь.

Лицо его снова обратилось сладким, лыбящимся. Мое же напротив оставалось серьезно. Я не перебивал Никанор Никанорыча. День выдался слишком тяжелым для того, чтобы втягиваться в еще один эмоциональный разговор с искуснейшим манипулятором. Ничего сверх того, что сам Никанор Никанорыч хотел мне сказать, он все равно не скажет.

— Давайте отложим пока разговоры о причинах, — ответил он наконец. — Он совсем уже рядом, буквально за углом, и событие это не хотел бы я особенно торопить. Да вы тоже бы не захотели, смею вас уверить. Первоочередное сейчас, к чему требуется отнестись со всей ответственностью, это министерская комиссия. Тут ведь, как я уже говорил, высокие чины, головы, лицо любимейшего вашего университета. Давайте пожалуйста на комиссии сосредоточимся, к тому же у вас все совершеннейше "на мази". Даже Геннадь Андреич! — он похихикал одним ртом под надвисшими над ним пухлыми скулами.

Дальше стал Никанор Никанорыч говорить про погоду, про то, что ерунда в этом году в ноябре происходит, а не зима. Снег смыт, крапает дождик, и брюки свои он устал уже чистить. Ненужный, лишний разговор, заполняющий мои минуты. Я правда не был теперь уверен, к чему минуты свои приложить

Никанор Никанорыч встал, подхватив со скамейки портфель.

— Я ведь сегодня встретился с вами, Борис Петрович, по очень простому поводу. Про комиссию и важность ее мы уже переговорили, так? Крайне важна, и прошу со всей ответственностью, — он покачал головой. — Хочу еще совет дать вам по поводу замечательной вашей квантовой модели. Вы вроде бы закончили ее практически и протестировали на некоторых примерах. И кажется вам, что остается впереди лишь рутинная, административно-формальная часть, со статьями, с объяснением модели тем, кто на пример Анатоль Саныча, не сумеет понять ее хитроумной глубины, вся эта скукотища. Попробуйте на досуге модель свою пообучать. Ведь вы, по большому счету, не знаете еще, как работает интереснейший запрограммированный вами алгоритм. Очень рекомендую посмотреть, как модель ваша будет проглатывать входные данные, и какой будет получаться результат. Лилиана и комиссия, я уверен, оценят.

Я посмотрел на Никанор Никанорыча, туда где под козырьком серой шляпы, прятались его глаза. Это и был ответ? К этому подталкивал меня Никанор Никанорыч с компанией? К тому, чтобы совершенствовал я квантовую нейронную сеть? Не взирая ни на что, на дурацкие комиссии, на демарши коллег, на эмоции. А они помогали мне, убирали с рельс бревна, подмазывали заржавевшие шестерни. Подсказывали дальнейшее направление научной моей работы. Всего лишь этого от меня хотели?

— До свиданья, Борис Петрович.

Никанор Никанорыч приподнял шляпу и направился ленивой своей походкой в сторону памятника советскому художнику.

Глава 17. Ученый-одиночка

Вот ведь штука! В первый раз заикнулся я о Кате, одной из важнейших фигур моей истории, в третьей главе. И только к семнадцатой доковылял наконец до посвящения читателя в подробности наших с ней отношений. Не было у меня при этом никакого намерения затягивать интригу. Признаюсь, думал я поначалу, что наше с Катей прошлое влияет на основной сюжет лишь косвенно, и можно при определенной сноровке избежать упоминаний и ссылок на еще не описанное. Однако ошибся я, повествование пестрит провалами, и неоднократно приходилось мне забегать вперед, чтобы сохранить целостность сюжета. Как бы то ни было, добрались мы до последней биографической главы, где покровы будут сорваны, и жизнеописание мое, Бориса Петровича Чебышева, предстанет перед читателем во всей его заурядной полноте.

Я остановился на случайной своей встрече с Катей, в середине пятого курса. Надо ли говорить, что прогулка наша весомейше поменяла русло моей судьбы, которая прежде с завидной регулярностью смахивала, удаляла с моего пути одного за другим приятелей, друзей и знакомцев, словно фигуры с шахматной доски.

Оглядываясь на главы своей биографии, замечаю я, что немало важных вех упущено. Безусловно, они, пропущенные, забытые, тоже повлияли на меня, шрамами ли, уроками. Я не стану, однако, дополнительно обременять утомленного моего читателя, превращая повествование в рефлексию с плохо различимым сюжетом. Как и прежде, сосредоточусь я лишь на тех воспоминаниях, что слепили меня нелюдимым научным сотрудником, погруженным в себя, в работу, да еще в книги, вечные мои спутники.

Из студенческой своей жизни, плавно перетекшей в преподавательскую и семейную, я вспомню разве только военную кафедру, важный университетский институт, призванный выпускать офицеров запаса разных специальностей. Моя военная специальность, связанная с вычислительными системами в авиации, осталась в моей памяти зелено-синими офицерскими рубашками, изнуряющим маршированием по плацу и объемом конспектируемого материала из старых книг по тактике ВВС (Военно-воздушные силы). До сих пор для меня остается загадкой, с чем связана была секретность, окутывающая материалы военной кафедры, старинные, советские, двадцатилетней давности, однако даже здесь, в ВУЗе, армия устанавливала свои порядки: вечной правоты старшего, дисциплины без логики и задач без результата.

Итогом полуторагодичного обучения на "военке" стали месячные военные сборы в авиационной части под Ростовом, где нас, без пяти минут специалистов с высшим образованием и офицеров запаса, макнули в жизнь простого рядового состава. Мы жили в палатке, разбитой в чистом поле, и занимались множеством полезнейших для части дел — скоблили взлетно-посадочную полосу, красили здания, чистили хлев свиноводческой фермы и косили траву. Ну и конечно передвигались исключительно строевым шагом под песню "Надежда — мой компас земной…"

Как читатель мой наверняка заметил, я крайне скептически отношусь ко всякой романтике связанной с армией и воинской службой, однако, вернувшись, после месячной службы, не мог не обнаружить я произошедших со мной изменений. Как разительно иначе, сплоченно, ехали мы в плацкарте домой, как по-новому пахнул мне навстречу родной город. Стали ностальгическими теперь воспоминания о натертых в кирзовых сапогах мозолях, о проваливающихся кроватях второго яруса, о подъемах ранним утром и очереди к вытянутым металлическим умывальникам с ледяной водой и острым, царапающим носиком, который нужно было толкать, чтобы текло. А также о стойкой сплоченной неприязни к начальничьему составу.

Эти чувства иногда возвращаются ко мне, хотя и растерял я все связи той поры. Будто бы тот, кто управляет моей судьбой, дал мне заглянуть одним глазом в другую жизнь, которой сторонился я отчаянно. Хотя и не показал мне самых страшных ее сторон — дедовщины и настоящей войны, грохотавшей на Кавказе.

Самое время вернуться к Кате. Мы прогуляли тогда до глубокого вечера. А на следующий день встретились снова. Я был робок, невнятен и единственные темы, о которых удавалось мне говорить с увлечением, были научная моя работа да литература. Я перечитывал тогда любимейших моих Стругацких и, как оказалась, Катя тоже была большой их поклонницей. Использовал я эти лазейки, плеши в моей замкнутости, хотя с каждой новой нашей встречей чувствовал, что не можем мы говорить только об этом, что обращенный на меня Катин взгляд, когда провожал я ее, когда сидели мы на скамейке в сквере, либо же просто гуляли и брала она меня под руку, требовал следующего, незнакомого мне шага.

В один из вечеров мы спустились к осеннему парку, разбитому в низине, вокруг искусственного озера. Общая территория сквера вытянулась километра на три, ее дважды пересекала проезжая часть, но в дальние его уголки ходить было небезопасно, помнил я их по юношеским своим опытам. Озерцо оторачивала металлическая изгородь, перемежаясь со строениями, цветочным магазином, закусочной с круглыми одноногими столиками и детской площадкой. Мы с Катей шли проторенным маршрутом, когда вдруг она оторвалась от меня и подбежала к заграждению. Там она стремительно повернулась и встретила меня лицом к лицу, глаза в глаза. Катя помогла мне, подтолкнула к новому шагу, ведь я бы и в тот день свернул и пошли бы дальше мы по асфальтированным дорожкам. Теперь уже не мог я отвертеться, взгляд мой, пойманный ее взглядом, не сумел опуститься, сбежать. Смущенный делал я последние медленные шаги, понимая отчаянно, что не умею я ничего, нет у меня ни малейшего романтического опыта, помимо книжного. Катя придвинула ко мне свое лицо, носы наши разошлись и губы встретились. Я почувствовал мягкость ее губ, вкус помады, которую знал до того только по запаху, твердые зубы, влажный язык; дальше все работало само, лишь где-то на задворках сумбурное сознание мое пыталось анализировать, фиксировать и сравнивать ощущения с тем, что вычитал я, представлял из фильмов и собственных фантазий.

Почему-то после того, первого сумбурного поцелуя захотелось мне, чтобы Катя немедленно пропала, исчезла. Чтобы остаться мне одному, спрятаться, переощутить все, передумать, решить, как быть дальше. Но Катя была рядом, когда оторвались мы друг от друга с мокрыми ртами, и видел я только горящие ее глаза. Потом мы снова целовались, мысли мои скакали и бились, и не мог я собрать их воедино.

Было несколько недель, следующих одна за другой, наших встреч, прогулок, каких-то забегаловок с пирожками и чаем в пластиковых стаканах, и долгих, дерганных, мокрых поцелуев, на улице, на остановке, в подъезде, оставляющих неясное щемящее чувство на границе между инородностью и близостью.

Эта осенне-зимняя пора, серая, промозглая, подталкивала нас, боязливо жмущихся друг к другу к следующему, самому интимному шагу. Он наступил скоро, я не вспомню теперь даты, но только через пару месяцев Катя пригласила меня к себе ночевать. Она жила с мамой, преподавателем медицинского университета, и та уехала на конференцию.

Я помню, как позвонил домой и сказал маме, что заночую у друга, чего никогда не случалось.

— У друга, — не переспросила, а констатировала она странным голосом.

Я бодро подтвердил, хотя оба мы знали, что никакой это не друг.

Потом был долгий, смущенный вечер, красное вино, обязанное расслабить, сгладить шероховатости, но напротив погрузившее меня в глубокое раздумье, из которого неумело, скованно вытаскивала меня Катя. Мы раздевались дергано, пряча глаза, и стараясь не размыкать объятий, и губ. Я помню острые ее худые плечи и глубокие впадины ключиц, как плотный бежевый бюстгальтер освободил маленькую грудь. Помню новые тактильные ощущения от простыней и подушек, в которых видел я каждое перекрестье волокон, каждую ворсинку ковра на стене. Катя помогала мне, неопытному, не знающему куда девать конечности. Помню ее торчащие коленки, губы, запахи, тяжелое дыхание и потные кудри на белом лбу.

Описание этих разрозненных, закристаллизовавшихся в памяти впечатлений, дается мне нелегко. Я будто испытывал ощущения зрителя, наблюдающего за разворачивающимся сюжетом из первого ряда кинотеатра. Я ощущал все остро, глубоко, но внешне при этом оставался неотзывчив, сдержан, чем пугал конечно Катю. Неуклюжие мои инстинктивные движения брали верх, разумная часть отступала, откладывая размышления на потом, наедине с собой. Катя не понимала меня молчащего, плохо реагирующего, отстраненного в самые интимные наши моменты.

Были скомканные знакомства с родителями, с каждым по отдельности. У меня почему-то не вырывалось изо рта "моя девушка", "моя подруга", я не мог дать определения этому новому явлению в своей жизни, постороннему человеку, ставшего физически ближе всех остальных. Что до чувств, то очень долго не мог я произнести "я тебя люблю", не знал, подходящие ли это слова, не требуют ли они нового какого-то этапа, до которого мы еще не добрались.

Читатель вправе упрекнуть меня в эгоизме, ведь в рассказе своем я не описываю совсем Катиных переживаний. Они были конечно, как же могло быть иначе со мной диким, испуганным. Катя делилась со мной своей неуверенностью, страхом перед моей отчужденностью, плакала. Я успокаивал ее как мог, пеняя на закостенелость свою, горький опыт, требующий времени. Помогал ей усмирять себя, готового в любой момент зарыться в мыслях и ощущениях. Она училась, привыкала к порогу моей чувствительности, когда впадал я в замкнутое молчаливое состояние, отзываясь лишь на прикосновения.

Мы поженились еще через год. Я начал тогда совмещать работу преподавателя старших курсов со вторым курсом магистратуры. Была скромная свадьба, с родней и кафе-рестораном, которое родители наши сняли в складчину. Мы переехали к Кате, поселившись в отдельной комнате, в квартире ее мамы.

С Катиной мамой у меня с самого начала сложились хорошие, дружеские отношения. Будучи преподавателем медицинского университета, она часто отлучалась в командировки, ездила по филиалам университета, читала курсы заочникам, оставляя нас предоставленными самим себе. Она была большой противницей того, чтобы мы жили отдельно. Не могу сказать, что меня это беспокоило, хотя некоторое попранное чувство самостоятельности иногда напоминало о себе, когда вовлекали меня в домашнюю "подай/отнеси" работу.

Новые ощущение, которые принесла семейная жизнь, воспринимал и осознавал я с опозданием. Взять одно только то, что в кровати теперь спал я не один, рядом со мной была Катя, живая, одомашненная. Я пытался разобраться в тонкостях отношений Кати с мамой. Катя всегда описывала их как мирные, хотя та изначально была против поступления дочери в технический ВУЗ. Между ними часто проскакивали искры, мелкие ссоры и обидки, тянущиеся порой по нескольку дней, в течении которых не знал я куда деваться в тридцатипятиметровой "двушке". Может быть причиной конфликта на бессознательном уровне был я, хотя склонялся я к мысли, что давний это был это Катин протест. Ах, как легко быть разумным и объективным психологом, не являясь стороной конфликта.

Мы прожили вместе с Катиной мамой год, после чего все-таки съехали в съемную квартиру.

Я нарочно сосредоточил первые страницы главы исключительно на совместной нашей жизни с Катей, отдавая читателю давнишний долг. Другие аспекты моей жизни: учеба, научная деятельность, родители; также никуда не пропали, однако, вопреки ожиданию, взросление не меняло меня, не раскрепощало, а, напротив, закристаллизовывало. Сохранялась моя отвлеченность и болезненная сосредоточенность, как и прежде книги свои я нередко ставил выше, чем дружеские встречи или походы в кино. Почему-то Катю не пугал я такой, отстраненный, молчаливый. На посиделках с Катиными приятелями, когда не удавалось мне их избежать, я бывал немногословен или же говорил невпопад, но и это Катю устраивало. Друзья ее детства и студенчества так и не стали моими друзьями, сохранившись на уровне шапочного знакомства.

С удивлением и возможно негодованием, изнуренный мой читатель обнаружит отсутствие в последней биографической главе четкой хронологии. Описывая параллельные аспекты своей жизни, я не всегда могу вовремя прерваться, переключиться, рассказать, как меняется каждый из них. Чтобы увидел читатель развернутую и законченную картину, приходится мне порой убегать вперед, как случилось, например, с отношениями с Катей, а потом возвращаться и подтягивать состояние научного своего исследования и непростых отношений с родителями. Аналогией здесь я назвал бы спортивный заплыв на среднюю дистанцию, когда камеры снимают каждую дорожку по-отдельности, а зрителю вразнобой демонстрируются старт и гребки разных спортсменов.

Как это неизменно случается с молодыми людьми, решившимися завести собственный семейный быт, перед ними разверзается новая финансовая реальность. Это прозвучит, наверное, странно, но до встречи с Катей деньги мало заботили меня. Можно списать это на мою инфантильность, но сосредоточен я был всегда на делах учебных, научных. Я получал повышенную стипендию, лаборантскую смешную зарплату, периодически случайно подрабатывал, но существовал по сути за родительский счет.

Чтобы подробнее вспомнить мамино предпринимательское дело мне придется откатиться во времени назад. Мама занималась перепродажей автозапчастей и с периодичностью в две недели отлучалась за пополнением склада в авто-города, сгрудившиеся вдоль берегов реки Волги, а раз в два месяца в Москву, за аксессуарами и подшипниками. Бывало, я помогал ей, ехал помощником, вернее сказать грузчиком, слушал дорожные историй о взаимопомощи и беспределе, о милицейских засадах и диковинных водительских суевериях. Никогда не забуду я кочкообразные федеральные трассы, эти кровеносные артерии, кормящие тысячи ртов в эпоху безвременья, неухоженные, залатанные как попало, измеряемые часами, нервами и пробитыми покрышками.

Автомобильные рынки в те времена представляли собою маленькие государства. Огороженные высокими бетонными стенами или сеткой-рабицей, они притягивали, собирали тонны "левака", вытекающего из трещин отечественных заводов автогигантов. Расставленные длинными рядами металлические контейнеры, шеститонные и двадцатитонные, словно коробки-дома в новых микрорайонах, принимали всех тех, кого выбрасывала пена уходящей советской жизни. Здесь были воспитатели и заводские рабочие, банковские сотрудники и страховые агенты, встречались даже кандидаты наук. В россыпях автомобильных деталей, жестянки, распредвалов, поршневых групп, зубчатых ремней и тормозных колодок, царил дух некоторой новой жизни, свободы. Были ли это связано с новым типом экономики, когда государство взяло передышку и на короткий срок оставило людей самостоятельно определять, чем зарабатывать на жизнь? Сейчас уже трудно судить, особенно с учетом того, что во времена, когда люди только-только стали подниматься на ноги, страна уверенно катилась к валютному кризису, однако дух тот я запомнил хорошо, веяло от него будущим, хотя и не была мне близка предпринимательская жилка.

Я периодически заглядывал на авторынок, особенно запомнились мне морозные солнечные дни, когда веселые румяные торговцы выглядывали из проемов контейнеров, из-за деревянных прилавков с гайками, высоковольтными проводами и наклейками. По выходным тут же сбывали автомобили и роились скупщики, выхватывающие каждый въезжающий новый автомобиль наметанным глазом, и бросающие деловито в спущенное окно свою цену. Наряду с рублями, в ходу были американские доллары и никто не удивлялся расчетам по мелко-оптовым закупкам в зеленой валюте.

Закон на автомобильных рынках был криминальный. Звучит оксюмороном, но это и вправду был закон. Взымалась неофициальная арендная плата, были особенные бандиты, к которым обращались в случае несправедливости и исходя из своих каких-то мерил, они решали, кто виноват. Я слушал байки, которые приносила мама с работы, о том, как закрывали торговые точки несговорчивых предпринимателей, о немедленной реакции на пришлых бандитов, решивших "нагреться по-быстрому", с наказанием и полным возмещением. Это напоминало кино, ожившего в родных реалиях "Крестного отца". Точнее, узнавались другие характеры, гопники из моего прошлого, застрявшие в том, старшем школьном возрасте, нарядившиеся в черные кожаные куртки и иномарки.

Кризис уже приближался, катился тяжелым рифленым жерновом. Выражалось это в том, что все труднее становилось найти доллары, и еще труднее перевести их в рубли, хотя масштаб проблемы не многие умели оценить. Злополучный август девяносто восьмого прозвучал ударом колокола с долгим не стихающим послезвучием. Подобно карточному домику посыпались одна за другой фирмы, кооперативы, и индивидуальные предприниматели.

Семья моя тоже стала жертвой этого кризиса. Мама занимала доллары на закупку товара, и только-только заполнила склад, когда стоимость в рублевом эквиваленте рухнула. Спрос также упал в ноль и автомобильный рынок встал, только продавцы выглядывали из-за прилавков, глядя на пустые проходы между контейнерами, где солнце жарило потрескавшийся асфальт.

Чтобы расплатиться, нам пришлось продать квартиру и переехать к бабушке. Той самой Пелагее, которая учила родителей купать меня и кормить. Она жила с дедом в двухкомнатной квартире, куда въехали мы втроем: мама, Аленка и я. Я не воспринимал тогда всю серьезность ситуации, с привычной отстраненностью наблюдая за тем, как переламывается наша жизнь.

Был в том болезненном времени некоторый необъяснимый уют. Мы ужинали теперь большой разноголосой семьей, чего не помнил я с далекого детства. Я соорудил рабочий уголок между кроватью и шкафом, куда водрузил свой системный блок, монитор и клавиатуру. Засыпая я слышал храп деда и наблюдал как на потолке играют тени от проезжающих по двору машин.

Завершая эту повествовательную линию, я подчеркну, что мама моя, развязавшись с долгами, не бросила предпринимательской деятельности. Оставшиеся от продажи квартиры средства она вложила в дело и бизнес пошел в гору. Одну торговую точку она превратила в три и в ближайшие годы поменяла бабушкину квартиру на вдвое большую.

Итак, обеспечивала меня мама, я же, насколько мог, поддерживал ее, помогал, будучи совершеннейшим профаном в финансовом отношении — не думал я никогда о деньгах более, чем требовали того бытовые мелочи. Этому удивительному наивному состоянию суждено было растаять, как только начали мы жить с Катей. Быт, всей своей слепой тяжестью, навалился на нас, когда выяснилось, что к наполненности твоего холодильника имеет прямое отношение содержимое твоего кошелька. Хотя начинали мы совместно с Катиной мамой, с первых дней начал происходить в голове моей перелом и приходить понимание, что невозможно и дальше плыть по течению, интересуясь лишь тщательно огороженной стороной действительности.

Читатель мой скорее всего удивится, с какой быстротой, выступив из научной жизни своей, я окунул его в пучины быта, однако для меня, на шестом моем курсе, это стало не меньшим откровением. Воспитанные мамами, мы отчаянно не умели подбить, спланировать бюджет, и вылетали к концу месяца в жесточайшую экономию. У Кати не было ко мне претензии. По инерции мы продолжали жить бедными студентами, только начинающими понимать, сколько стоит календарный месяц и как устроена месячная смета. Подсчитывая по вечерам свои остатки, мы засыпали на раскладном диване, скрипучем, с впадиной между половинками, я клал руку ей на грудь, а она на меня ногу.

Время переместиться на новую дорожку биографического моего заплыва.

За год до встречи с Катей, Олег Палыч Круглов придал мне Анатолия, талантливого студента младшего курса. Я занимался тогда разработкой обучающего лабораторного стенда, на нем же проводил практические работы со студентами. Для следующего шага, защиты на бакалавра, требовалось серьезно его расширить, добавить несколько новых методов восстановления цифровых сигналов, интерполяционных и экстраполяционных.

Добралось, наконец, изложение мое до Анатолия, и в очередной раз схватился я за голову, оттого, что персонаж, знакомый читателю чуть не с первой главы, только теперь появляется в биографии моей. Все-таки правильно я поступил, дав предварительное описание нашему с Толей знакомству, сделав основное течение сюжета хотя бы понятным.

Анатолий в те времена, на четвертом моем курсе, был высоченным, плечистым студентом-третьекурсником, решившим прервать спортивную карьеру академического гребца и сосредоточиться на учебе. Как рассказывал сам Толя впоследствии, спортивные результаты его шли на спад, мучали травмы в плечах и спине, и вопрос был лишь в том, примет ли он такое решение сам, либо тренер, годом позже.

Олег Палыч свел нас одним из вечеров в узкой комнатушке замдекана вечернего отделения, которым по совместительству являлся. Знакомство наше было весьма скупым на общение. Олег Палыч перечислил успехи Анатолия в курсовых и практических работах по программированию, которые могли пригодиться в нашем обучающем стенде. Толя поинтересовался парой технических моментов, я коротко ответил.

Поначалу Толя относился ко мне с некоторой снисходительностью, что ли. Рядом с ним, могучим и цветущим, я, среднего роста, худощавый, в потертых джинсах и свитере, выглядел блеклой тенью. Он быстро соображал, умело раскладывал задачу на последовательность шагов и условий, был порывист, часто перебивал, однако постепенно, встречаясь на кафедре, когда пояснял я ему работу стенда и планы ближайшие, рассказывал, как реализуется алгоритм восстановления и раскладывание в математический ряд в коде, отношение его менялось. Всегда заметный, громкий и быстрый на ответное слово, чего никогда не замечал я за собой, он все меньше был со мной насмешливым атлетом, делаясь напротив тихим и внимательным. Тогда впервые я стал замечать за ним то самое состояние "съехавшей на глаза макушки", когда хмурился он, раздумывая над сложной формулой или хитрым куском кода.

Я помню случай, когда вышел я из университета, в один из мартовских дней и увидел впереди, на парковке, группу молодых людей, великанов, словно из сказки о царе Салтане. Путь мой лежал мимо и я совсем не обратил на них внимания, отметив только рослость. Оказалось, что это бывшая команда Анатолия, сам он тоже был среди них. Толя первый обратил на меня внимание. Он выбрался из толпы, подскочил ко мне и демонстративно поздоровался. Я не понял, чем вызван был такой жест. Когда пошел я дальше, то услышал, как он представлял меня своим приятелям: "Чебышев Борис — голова!". Мне было это приятно, хотя и не мог я взять в толк, отчего оказана мне такая честь.

С совместным нашим лабораторным стендом, я успешно защитился на бакалавра, а годом позже, в конце пятого моего курса, Толя повторил этот результат. К тому времени он забрал на себя большую часть программистской работы, а я сосредоточился на математической составляющей. Незадолго до этого, в качестве необязательной дисциплины, я выбрал "Нейронные сети", предмет относительно новый, но заинтересовавший меня пересечением с основной моей научной темой по восстановлению цифровых сигналов. Меня привлекала многослойная математическая часть и возможность потенциально взвалить на нейронную сеть выбор наиболее подходящего метода восстановления.

"Нейронный сети" читал профессор с кафедры "Вычислительных машин" — Курносов Эдуард Юрьич. Забавный он был, дерганый тип, который в середине занятия мог сорваться из аудитории прочь, оставив студентов недоумевать, они ли тому виной, либо собственный его мятежный дух.

Дисциплина "Нейронные сети" образовалась в университете относительно недавно, как дальнейшее развитие автоматизированных систем управления и моделирования систем. Курносов приволок ее с одного из заседаний столичных учебных советов при Министерстве образования, занимавшихся переизобретением высшего образования в новых российских реалиях. Эдуард Юрьич продвигал "Нейронные сети" весьма неплохо, для части специальностей нашего факультета предмет сделался уже обязательным. Он привлек одного из своих аспирантов, и на основании известных алгоритмов Кохонена, Чанга и Джордана, они сумели даже смоделировать простую искусственную нейронную сеть, демонстрируя на ее примере основы нечеткой логики и алгоритм распознавания символов.

К тому времени я почти два года занимался проблематикой восстановления цифровых сигналов, тема была мне хорошо знакома и на лекциях я засыпал Эдуард Юрьича вопросами. Он пригласил меня на кафедру "Вычислительных систем", где долго и дергано объяснял про нечеткую, вероятностную логику, что именно в ней прячутся настоящие открытия разработки экспертных и оценочных систем, искусственного интеллекта, а вовсе не в наращивании процессорной мощности, скорости и объемах доступной памяти.

"Может оно и так," — думал тогда я, — "Но все-таки десять миллиардов нейронов в коре головного мозга никто не отменял, не говоря уж о глиальных клетках и синапсах".

Мы сидели в старой их преподавательской. Это было еще до косметического ремонта, случившегося на кафедре годом позже, и мебель — столы, стулья, — была старой, покореженной. Исписанная объявлениями доска, проплешины на стенах и потолок с работающими через одну люминесцентными лампами. Старые профессора кафедры "Вычислительных систем", седые, взъерошенные, ходили мимо нас, кто бегом, кто кряхтя усаживался за свой стол, кто обедал, вылавливая макаронины с картошкой из желтой банки с супом. Кипы бумаг, разношерстная собственного приобретения канцелярия. В то время я еще не поселился в преподавательской своей кафедры, и эта обстановка подействовала на меня удручающе. Были здесь только пожилые преподаватели, прекрасные в своей увлеченности, но веяло от них словно бы уходящей эпохой ученых-шестидесятников, романтичных, убежденных, и обманутых. Новый век отвечал им практической невостребованность и отсутствием молодых кадров.

Со сложным чувством расстался я тогда с Курносовым. Я не упустил ни одного его слова и заинтересовался "Нейронными сетями", но осталось у меня ощущение, будто ВУЗ со славной историей медленно тонет, поддерживаемый на плаву бодрящимися старыми капитанами, отважно сражающимися с монотонной побеждающей течью.

Проблема университета была не единственно в пожилом преподавательском составе. Главные затруднения, к которым при должной сноровке сводились все остальные, были финансового свойства. Поток государственных дотаций в кризисные годы существенно сократился. ВУЗовская администрация была поставлена в условия, когда выкручиваться приходилось самостоятельно.

Одним из очевидных источников университетского заработка являлось платное отделение, остававшееся на деле совершенно убыточным. ВУЗ десятилетиями работавший на государственной основе, спотыкался и не умел превращать студентов в прибыль. Платники имели понятный и прозрачный путь, как сделаться студентом очного бесплатного отделения, но в то же время у университета практически не оставалось возможности платного студента отчислить. Культура платного обучения, свод правил, обязанностей и ответственности только разрабатывались тогда. Не было у студента ощущения, что оплачивает кто-то из собственного кармана его учебу, будь то университет или родители. Все мы вышли из одной страны, где ощущение стоимости, ценности растворялось, терялось в массе бесхозного, коллективного, то есть ничейного. Я и сам, проучившись семестр за счет родителей, да что там греха таить, выучившийся за счет родителей полностью, много позже осознал, как тяжело даются заработанные деньги, особенно когда тащить приходится не одного себя.

Вторым источником пополнения университетского бюджета была сдача помещений в аренду. Нерыночное советское прошлое и здесь играло злую шутку. Честная арендная плата, как самая очевидная форма сделки, считалась чем-то постыдным, не афишировалась, даже если была оформлена вполне официально. Распространенной формой были взаимозачеты, которые плохо контролировались и учитывались, но при этом якобы больше соответствовали духу науки и образования. Скажем, бывший выпускник, руководитель частной компании, обставлял одну или несколько лабораторных аудиторий вычислительной техникой, компьютерами. Взамен он получал на производственную практику сильнейших факультетских студентов, трудившихся на него бесплатно вечерами, либо в течении летних месяцев. Работали студенты само собой на спонсорских рабочих станциях. Результатом была вполне осязаемая выгода спонсору, в виде выполненных работ и потенциальных новых сотрудников. Выгода университету в долговременной перспективе была не столь очевидна, когда почувствовавшие вкус заработка студенты, начисто забывали об учебе.

Ну а третьим вариантом выступали хозподряды. Для этого даже не обязательно было арендовать помещение, хотя чаще всего так и было. Арендатор брался подключать к квалифицированным работам кафедральных сотрудников, часть оплаты которых поступала в ВУЗ.

Самого меня производственная практика не затронула. Я подмахнул ее, пустую формальность, тут же на кафедре, когда занялся уже программированием лабораторного стенда. Но вот хозподрядческой кафедральной деятельностью занимался я довольно плотно.

Первую подработку предложил мне Олег Палыч, в маленькой компании с названием то ли "Шаттл", то ли "Гигант", занимавшей две смежные кафедральные комнаты в конце коридора. Они разрабатывали интеллектуальную систему очистки нефти для местного, частного нефтяного гиганта, родившегося в результате таинственной приватизации. На основании положения поплавков и состава эмульсии, программа принимала решение об оптимальных способах очистки черного золота. Задача была схожей с той, что решали мы на лабораторном стенде. Я взялся и проработал там несколько месяцев, и в целом получил приятную прибавку к мизерным своим стипендиям, пока фирмочка не развалилась и не сгинула, оставшись должна и мне, и кафедре.

По наущению Олег Палыча, я занялся еще одним подрядом, потом еще. Были они временные, непредсказуемые, но каждый из них встречал я с понятным воодушевлением и закатывали мы маленький пир с Катей после выплаты.

Очередная "шабашка" пряталась во втором учебном здании, под кафедрой физики. Мы явились туда втроем: я, Анатолий и еще один магистр, который не пошел потом в аспирантуру. За обшарпанными дверьми нас встретил благоустроенный двухкомнатный офис с евроремонтом: светло-серыми пластиковыми стенами, квадратными потолочными панелями и низковисящими над полом розетками, что считалось особенным шиком. Почему-то новоявленные фирмы-арендаторы первым своим долгом считали сделать евроремонт, который бросали потом, разорившись. К удивлению своему и радости, я встретил в офисе Николая Никитина, который вот уже второй год учился в аспирантуре на кафедре "Технической физики". Тема Колиной научной работы никак была не связана с нашей специальностью. После получения инженерного диплома, он весьма кардинально изменил область интересов, занявшись зондоформирующими системами для коротковолнового излучения. Научным руководителем он выбрал громкого Ринат Миннебаича, завкафедрой "Технической Физики". В отремонтированном офисе он находился по той же причине что и мы.

В отличие от моих изысканий, полных математики и программирования, имевших в материальном мире весьма опосредованное представление, работа Коли с Ринат Миннебаичем была осязаемая, с настоящей коротковолновой установкой, с выездами на предприятие, производившее связанную с облучением аппаратуру, и экспериментами.

Финансово это, по сложившейся университетской традиции, не подкреплялось никак. Лишь знакомства Ринат Миннебаича да въедливый Колин ум двигали эту тему, на которую даже в учебниках отводилось куцее упоминание, в разделе радиофизики. Материальные свои бреши Коля затыкал, как и мы, через хозподряды. Его неоднократно приглашали на работу, но Николай отказывался. Крайне увлечен он был своим исследованием, желал защититься и дальше развивать научную тему. Совместно с Ринат Миннебаичем они опубликовали несколько статей, Коля съездил на пару конференций.

Защитился он через полтора года после нашей встречи в ухоженном офисе канувшей в лету фирмы. Очень, по университетским меркам, быстро и весьма результативно. Хоть и не был Коля от природы красноречив, однако глубина его проработки встречены были аттестационной комиссией благосклонно. Кроме того, Колиным руководителем числился Ринат Миннебаич, персона хорошо известная в научных кругах своим острым языком. Особенно растекающихся по древу оппонентов брал Ринат Миннебаич на себя.

Через три месяца разорилось предприятие, позволявшее Коле и Ринат Миннебаичу экспериментировать и строить научные планы. Кризис перемолол его, смял, опустошил здания и цеха. Специалисты и инженеры побежали во все стороны, ведь семьи нельзя прокормить лишь воспоминаниями о былой славе. Долги обесточили дорогостоящее оборудование, которое постояло еще, опечатанное, попылилось в заводских лабораториях, а вскорости было распродано и разъехалось.

После этого Коля уволился из университета и устроился на работу программистом в большую компанию, работающую на зарубежного заказчика, японского или немецкого. Компания эта тесно взаимодействовала с университетом, и многие наши выпускники работали там. Но Коля ушел конечно не поэтому. Имел он долгий разговор с Ринат Миннебаичем о целесообразности продолжения работ в своем уникальном зондоформирующем направлении. Связывались они со столичными ВУЗами и всюду результат был неутешительный. Научное направление в отечественной науке неумолимо затухало. Коля потерял при этом личную комнату в университетском общежитии, которая оставалась за ним с аспирантуры, сняв взамен однокомнатную "хрущевку" где-то между новым местом работы и университетом.

Следует из рассказа моего будто бы несправедливость я нахожу в этих обстоятельствах. Это не так. Не больше тут несправедливости чем в группировках начала девяностых или полезших будто грибы после дождя мелких бизнесов и рынков, точно также потом схлопнувшихся, исчезнувших. Таков был закономерный итог неэффективных десятилетий канувшего в лету Союза, и жалко лишь людей, попавших в слепые жернова истории, не привыкших, не наученных адекватно оценивать экономическую сторону жизни и самообеспечения.

Интересно, что с Николаем я практически не виделся со времен своего академического отпуска и восстановления на третьем курсе. Я вообще не стремился встречаться с прошлыми одногруппниками. Но после случайной встречи с Колей на хозподряде, мы будто начали с чистого листа. Он стал заглядывать на старую нашу кафедру "Автоматизации и Информатики", и не перестал даже, когда ушел из университета. Чаевничал с нами и с бывшими своими преподавателями. Визиты эти, редкие, раз в два-три месяца, были мне по душе. Они не создавали иллюзии дружбы, в которую не очень верил я, но давали ощущение близости с кем-то похожим на меня хотя бы внутренним складом. С любопытством слушал Коля о наших достижениях на математических поприщах, таких отличных от производственных его планов, авралов и сроков, которые зачастую важнее результатов. Поддерживал он также отношения с Ринат Миннебаичем, часто бывал на "Технической физике".

Самое время переключиться на новую дорожку и нового пловца. Отец. Я по-прежнему не имел с ним дела. Мое университетское становление, защита первого диплома, встречи с Катей, все это прокатилось мимо. Я не говорил с ним, не отзывался на его приглашения, порой присутствовал там же где и он, но оставался бесстрастным, чужим. В первый год он вел себя по-прежнему, гордый, уверенный в своей правоте. Мне звонил двоюродный брат его, мой дядя, пытался что-то покровительственно разъяснять. Я не вступал в дискуссию, просто молча выслушивал и клал трубку. Через несколько месяцев отец утихомирился, только осторожно поглядывал на меня, навещая Аленку. Он попытался зайти с примирением через маму, которая виновато передавала мне его слова, но я только отнекивался, не желая поднимать тему. Интереснее мне были любимые мои книги или компьютер, или университет.

Рассказывали мне, что дела у отца шли в гору. Индивидуальное его предпринимательство на поприще обслуживания банковской техники было востребовано. Новые банки лезли один за другим, волна кризиса только подстегнула этот процесс. Но мне и вправду не было до отца никакого дела, словно выключили из жизни моей человека.

За несколько месяцев до свадьбы, мама вновь завела о нем разговор. Стала жалеть его и упрашивать меня восстановить с ним отношения. Слушал я ее и не мог объяснить, что нет у меня к нему никакой неприязни, была в самом начале, да давно вышла. Ровное, серое отношение. Она рассказывала, что совсем он отчаялся, чувствует, что теряет меня взрослеющего окончательно и не умеет подступиться, сломать лед. Подумал я тогда, что самый твердый лед тот, которого нет.

Я послушался ее, конечно. На приглашение в новый деревенский дом, предмет особой отцовской гордости, куда он уже и не ждал меня, я ответил согласием. Родня моя с его стороны, с которой не виделся я почти столько же сколько и с отцом, глядели на меня во все глаза. Отец держался молодцом и пресекал любые попытки высказаться на скользкую тему. Я отметил как вырос его сын.

Мы стали общаться, я пригласил его на свадьбу. Отношения наши не стали, не могли стать прежними. Пустота, возникшая в его отсутствие, заполнилась всякой всячиной: научной работой, хозподрядами, книгами, которые глотал я во множестве, коллегами. Друзьями похвастать я не мог, приятельство на расстоянии вполне устраивали меня. Все-таки давным-давно решил я для себя, что близкие отношения — не мое, и даже ближайшие родственники только подтверждали во мне эту мысль.

В середине шестого моего курса, я работал на два научных фронта. Основной, под руководством Олег Палыча, с математическими моделями восстановления сигналов. Интерес мой к этой теме уже угасал, однако защищаться на магистра я планировал именно с ней. Второй фронт, которым я горел, был факультативный, с профессором Курносовым, по нейронным сетям.

Я довольно глубоко погрузился в тему нейронных сетей, в те эмуляции, что запускал Эдуард Юрьич со студентами. Курносов стал уже подумывать над тем, чтобы привлечь меня к лекциям, но никак я не мог найти временной ниши между магистерским дипломом и хозрасчетами. Вдобавок, для магистров стартовала обязательная дополнительная программа обучения — преподаватель высшей школы. Отдельное высшее образование, готовящее будущих аспирантов к преподаванию в ВУЗе.

Перед глазами моими словно калейдоскоп сменялись события. Конференции, успешно законченные "шабашки", нейронные сети и втиснутая куда-то между ними семейная жизнь. Дополнительное образование запомнилось мне лишь тем, что, как и вся система магистратуры было оно сырым, необкатанным. Нас пичкали курсами психологии, экономики и философии науки, с целью расширить, по-видимому, технический наш кругозор, при этом качество обучения хромало. Гуманитарные курсы читались либо технарями, которые на скорую руку собирали и компоновали необходимый материал, либо гуманитариями по остаточному принципу, относившихся к нам, как к нежелательной нагрузке. Многое делалось для галочки, занятия пропускались, зачеты и экзамены проставлялись "автоматом". Только диплом остался у меня с той поры, настоящий, "Преподаватель высшей школы". Теперь, по прошествии нескольких лет, я знаю, что ситуация с преподавательским образованием обстоит лучше, хотя и незначительно.

Описывая набирающий обороты университетский свой путь, не могу я не возвращаться к странной своей семейной жизни. Катя стала близким, ближайшим мне человеком. Жили мы теперь отдельно и с ней делился я тем немногим, что вообще выпускал из себя. К моменту, когда закончил я последний, шестой курс, финансово мы обеспечивали себя полностью на среднем прожиточном уровне. Я довольно непринужденно защитился на магистра и сдал вступительные экзамены в аспирантуру, по правде сказать весьма условные. Из трех обязательных предметов только с "Философией" пришлось повозиться. На "Иностранный язык" хватило перевода статьи по нейронным сетям, а "Специальная дисциплина" на родной кафедре представляла собой Олег Палыча с билетами на выбор.

Катя тоже не стояла на месте. Посредством своей мамы, она включилась в университете в научную работу, преподавала, но я к своему стыду мало об этом знал. Катя исполняла странную роль Надежды Константиновны Крупской подле меня. Пусть не пугает читателя такое сравнение, но иногда замечал я, увлекшись программированием, что сидит она напротив, в комнате и подолгу пристально глядит на меня, улыбаясь смущенно, когда ловила мой встречный взгляд. В такие моменты испытывал я чувство вины за то, что не уделяю ей должного внимания, хотя и старался всячески подчеркивать, как дорога она мне. Ребенка мы решили пока не заводить, пеняя на несостоятельность нашу и отсутствие четкой проторенной дороги впереди. Разговор наш с Катей на эту тему был осторожный, мы боялись друг друга обидеть. Но все-таки отважились, обсудили скованно и остановились на решении подождать пару лет. Оглядываясь назад, я и теперь не могу сказать однозначно, насколько правильным было такое наше решение.

Громом среди ясного неба стало решение Курносова Эдуард Юрьича оставить университет. К тому времени я уже определился, что в качестве научной темы для кандидатской, буду рассматривать искусственные нейронные сети. Возраста Эдуард Юрьич был пенсионного, однако уходил он не на пенсию, а на высокое начальственное место в компанию известного университетского мецената. Формально Курносов оставался в ученом совете университета, планировал проводить открытые занятия, однако же движителем научной темы и дисциплины оставаться больше не мог.

Мы встретились вчетвером, Эдуард Юрьич, Олег Палыч, я и завкафедрой "Вычислительных машин". Темой обсуждения стали нейронные сети, заполонившие возбужденный мой ум, давно вытеснившие магистерскую мою работу. На встрече Курносов торжественно вверил дисциплину Олег Палычу и мне, передав, словно эстафету, на кафедру "Автоматизированных систем". Формальная процедура эта оформлялась сложно, долго, и курс этот по-прежнему является обязательным для специальностей кафедры "Вычислительных систем", но читали его теперь Олег Палыч и я. Аспирант Эдуард Юрьича не задержался в университете, ушел вслед за научруком.

Вот так получили мы с Олег Палычем в распоряжение новую совсем дисциплину, с короткой, четырехлетней историей, с подпиской на иностранные журналы, над которыми корпел я теперь, применяя кособокий свой английский, исследуя последние достижения в многообещающей этой области. Кроме того, в наследство нам перешли контакты ВУЗов, в том числе и иностранных, с которыми переписывался Эдуард Юрьич, ну и конечно курс лекций, оцениваемых зачетом. Одной из сильнейших школ и контактов Эдуард Юрьича была финская, возглавляемая академиком, профессором Теуво Кохоненом.

В последующие годы мы здорово развили дисциплину, и здесь основные лавры принадлежат разумеется Олег Палычу. Мы превратили курс в экзаменационный, расширили серией лабораторных работ на основе первой нашей с Анатолием искусственной нейронной сети. Планировали добавить курсовой проект. С зарубежными коллегами связь мы поддерживали номинальную, однако по-прежнему выписывали иностранные научные издания и высылали коллегам переведенный университетский вестник.

Вот так, в скачущей шахматной манере добрались мы до следующего важного периода моей жизни — защита кандидатской диссертации. Случилось это совсем не так, как ожидал я, процесс был дерганный, с провалами и внезапными рывками, а развязка напротив произошла неестественно быстро.

Я был так занят в первый год своей аспирантуры, что практически совсем его не запомнил его. Какие-то всполохи, вехи, которыми отмечал я поворот колеса моей жизни. Ушедший из университета Коля, наше успешное моделирование алгоритмов нейронных сетей, сначала перцептрона Розенблатта, потом карты Кохонена. Олег Палыч давал мне большую свободу действий — после согласования индивидуального плана, я несколько месяцев занимался чистой абстрактной наукой и моделированием, не думая о "применимости на практике". Хотя нет, вру! Как раз в это время мы с Толей запрограммировали первый наш лабораторный стенд по "Нейронным сетям". Мы не замахивались сразу на что-то крупное. Для учебных целей вполне достаточно было показать, как функционируют известные модели и алгоритмы.

В научной части нейронных сетей я увлекся двумя направлениями — неявной логикой принятия решения и алгоритмом учителя. Каждая задача была океаном неведомой глубины, поэтому решил я для начала сосредоточиться на чем-то одном. Я пожертвовал неявной логикой, отложив ее на будущее, и закопался в тему алгоритма учителя. Задерживаясь в университете до глубокой ночи, я исследовал алгоритмы сохранения в сети обучающей информации, вариации ролей искусственных синапсов и нейронов.

Не хотелось бы здесь снова погрузить читателя в специфику, скажу только, что предложил я математическую модель учителя нейронной сети, как мне представилось универсальную, не зависящую от конкретной реализации сети. На базе модели карты Кохонена, которая вообще-то изначально была самоорганизующейся, учителя не требующей, показывал я, что сеть обучается эффективнее и быстрее, с меньшим числом необходимых итераций. Второй моделью стал многослойный перцептрон, доработанный американцем Румельхартом и британцем Хинтоном, в котором классический алгоритм учителя я заменил на свой, показав оптимизацию.

Формальную процедуру подготовки к защите описывать я не стану. Еще до того, как принялся я контактировать с ВАК (Высшая Аттестационная Комиссия), было множество внутренних формальностей, заявлений и подписей, заседаний и комиссий, в том числе в университетском учебном совете. Как и положено, я опубликовал статьи, съездил на несколько конференций с докладом. Это забавнейшая обязательная часть работы аспиранта, состоящая в накручивании счетчика статей и докладов, на которых мало кто понимает твою тему, потому что также как и ты, участвует лишь формально. Только одна из конференций, третья что ли по счету, в Красноярске, вызвала действительно оживленную дискуссию. Тема обучения многослойного перцептрона была близка местному Институту математического моделирования при Академии Наук и отметили меня дипломом за научную новизну. В эту поездку Олег Палыч мотался со мной и даже выбил нам билеты на самолет, чтобы не тратить несколько дней на зубодробительное путешествие поездом. С институтом в Красноярске мы в дальнейшем плотно контактировали и сыграли они значительную роль в положительном решении на предварительной моей защите.

Время неслось перед моими глазами пестрыми картинками. Мелькали лица, молодые — студенческие и аспирантские, и седовласые — профессорские и начальничьи. Мы расширяли лекционный курс, перемешивали слова и абзацы в статьях и докладах, чтобы не выдумывать всякий раз новый текст, и программировали, программировали.

Я почти не видел тогда мамы с Аленкой. Но очень хорошо запомнил серьезные Катины глаза, словно бы спрашивающие меня о чем-то, когда выныривал я из омута своих нейронных сетей. Иногда, возвращаясь за полночь из университета, я заставал Катю спящей и хотя видел я, что в действительности не спит она, а ждет меня, но не умел я повиниться, прислониться пристыженно, а только целовал ее рассыпавшиеся по подушке волосы и снова возвращался к работе.

В университете действовало несколько диссертационных советов. Исторически, большая часть их была связана с авиационными специальностями: энергоустановки летательных аппаратов, измерительные управляющие системы, радиотехника и устройства телевидения, и так далее. По вычислительной технике лишь одну специальность можно было с натяжкой считать подходящей — системный анализ и обработка информации. Мы провели первичное рассмотрение диссертационной работы, собрали первые замечания. Тема моя была в университете новой, эксперты с многолетним стажем отсутствовали, поэтому защищаться дома я не мог. Эдуард Юрьич настоял на Санкт-Петербурге. Он зачастил в то время на кафедру, носился возбужденный, всклокоченный, сильно гордый от того, что вырастало из факультативной его дисциплины.

Потом был нервный сбор необходимых документов: статей, докладов, отчетов о работе и педагогических часах, и повторная сдача экзаменов. В то время я правил главы диссертационной работы и экзамены числились в последних моих приоритетах. Да и были-то они, по правде сказать, чистой фикцией. При всем моем уважении к исполнению предписаний, всерьез думать об экзаменах с готовой диссертацией и вправду было глупо. Принимающие кафедры впрочем не упорствовали, даже философия с пониманием отнеслась к ситуации. Я мотался между административным первым и своим седьмым зданиями университета, собирал подписи под заявлениями, оформлял личный листок, автореферат, почтовые карточки с печатями и адресами, заключение кафедры и ученого совета факультета, и их копии, копии, копии. Толя помогал мне, готовил бумаги и поддерживал контакты с оппонентами, зная что ему в скорости предстоит пройти похожий путь. В то время мы практически "прописались" на почте, посещая ее чуть не каждый день.

Предварительная защита прошла удаленно. Знал я, что красноярские мои коллеги поддерживают работу, но важен безусловно был отзыв Санкт-Петербургской школы моделирования нейронных сетей. Как на иголках ждал я письменных ответов, созванивался вместе с Эдуард Юрьичем, имеющим в Санкт-Петербургском университете обширные связи, с ученым секретарем.

Я думаю, как раз в то время, в конце второго года аспирантуры, Катя решила расстаться со мной. Я абсолютнейше не имею права ее винить, напротив, я удивляюсь, что продержалась она так долго. Особенный мой образ жизни, манера общения, при которой самым близким казалось, будто я их игнорирую, неприспособленность к семейному быту — я словно бы поощрял Катю брать на себя все большую ответственность за совместную нашу жизнь, постепенно исключая из нее себя.

При этом Катя в самом деле стала для меня самым близким человеком. Если с кем и мог я говорить откровенно, то в первую очередь с ней. Случалось это нечасто, но порой могли мы проговорить с Катей несколько часов, смешивая крепкую заварку, кипяток и сахар. Причиной тому могли быть неладящие наши мамы, ситуация на работе, глубоко задевший фильм или книга. Да-да, я умудрялся еще читать в транспорте, в очередях и дома выкраивал минуты. Но что было у нас помимо этих разговоров? Я не мог ответить на этот вопрос. Несмотря на внешнюю безучастность, я чувствовал, замечал в Кате скрытую какую-то печаль, тоску. Даже в редкие моменты нашей близости ее отчужденность не пропадала. Я успокаивал себя, списывал это на напряжение, связанное с важной приближающейся вехой — защитой.

В Петербург мы ехали на поезде через Москву. Мы сняли четырехместное купе, которое с одной стороны заняли Олег Палыч и Толя, а с другой — я с Катей. Катя была бледной, молчаливой, твердо решившей пройти до конца свой путь жены декабриста с моей диссертацией. Мы еще шептались, когда Олег Палыч трубно захрапел и длинная Толина рука свесилась с верхней полки до самого столика, заставленного поездными яствами в целлофане. В соседнем купе ехал Курносов Эдуард Юрьич, который за свой счет решил поучаствовать в первой университетской защите по нейронным сетям.

После торопливой пересадки в Москве, где заблудились мы в подземных переходах между вокзалами, в такой же комбинации мы выдвинулись в Питер.

Прекрасный серый Санкт-Петербург выступил апофеозом нервной беготни и несобранности. Сначала про нас забыли при заселении в университетское общежитие, о котором уговорились мы за несколько недель. После того, как ошибка разъяснилась и мы вспотевшие и нервные заселились, чуть не пол дня потеряли мы на поиски ученого секретаря, будто нарочно решившего поглубже зарыться в университетские кулуары.

Секретарь битый час пояснял нам, словно малым детям, что защита диссертации это прежде всего формальный процесс и следующий за ним банкет. Новизна работы и качество доклада рассматриваются исключительно через эту призму. Научный наш вес, несмотря на перспективное направление, был мизерен, так как не мог авиационный наш ВУЗ похвастаться историей моделирования нейронных сетей, отчего ожидать мы должны были существенного отпора от оппонентов, не умасли мы их заранее. Под одобрительные кивки Эдуард Юрьича постигали мы, с кем требуется в первую очередь здороваться и кого нужно навестить до сдачи.

Как сумасшедшие бегали мы с Катей и Толей по магазинам, собирали пост-защитный стол, пока Олег Палыч с Эдуард Юрьичем навещали правильных людей, чтобы диссертация, хоть трижды инновационная, не обернулась провалом из-за неподмазанных вовремя научных деятелей.

Саму защиту запомнил я вспышками. С огромными сумками мы суетливо добирались до Петергофа, истратив уйму денег на такси. Конечно же неверно рассчитали мы время на проезд до здания факультета "Прикладной математики и процессов управления", где планировалось мероприятие. Потом взбирались мы, потея по лестнице на третий этаж и бежали по бесконечно длинному паркетному коридору, где отмечал я точно такие же как в нашем университете облезлости и неухожености на коридорных стенах и потолках.

Наученные многоопытным секретарем, вместе со вторым соискателем, мы расставляли на ступенчатых столах аудитории бутылки с водой, стаканы, раскладывали блокноты и ручки. На защиту большего не допускалось, банкетные свои баулы мы сгрузили в отдельном помещении, на которое указал надменный лаборант с подчеркнуто задранным носом. Столичная близость давала о себе знать.

Я защищался вторым. Доклад свой, выученный наизусть, я прочитал Кате столько раз, что она могла бы рассказать его за меня. Нервно развешивали мы плакаты на доске, проверяли работу лабораторного стенда, Катя с Толей бегали, обновляли газированную и негазированную воду для комиссии, которая важная, в распахнутых пиджаках, бросала на нас время от времени снисходительные взгляды.

К тому времени было известно, что оппонентом моим будет профессор из того самого Красноярского института, куда ездил я с докладом. Чужие лица совсем не выхватывал мой глаз. Только знакомые, университетские. Раскрасневшееся взопревшее лицо Анатолия, моего напарника-лаборанта. Катины большие восторженные глаза. Олег Палыч, перешептывающийся с Курносовым. Ученый секретарь, строго приглядывающий, чтобы вовремя выполнили мы, не имеющую отношения к науке, формальную, лизоблюдскую часть заседания.

"Уважаемый председатель диссертационного совета! Уважаемый ученый секретарь! Уважаемые члены диссертационного совета, коллеги и гости! Разрешите представить Вашему вниманию диссертационное исследование на тему…"

В конце, я демонстрировал картинки и лабораторный стенд.

Я долго отвечал на вопросы. Все они были какие-то несущественные, поверхностные. Складывалось впечатление, что особенных специалистов в моей теме на защите не присутствует, разве только красноярский оппонент. Питерский профессор, задал вопрос о том, с чего это вдруг мы в своем университете занялись "Нейронными сетями". Отвечать бросился Эдуард Юрьич, которого здесь хорошо знали, но история его помогала мне не особенно, скорее наоборот, показывала насколько неопытны мы в теме с семидесятилетней историей. Красноярский профессор выдал длинную пафосную речь о научной новизне и том, что применимость лежит в основе любого научного открытия. Олег Палыч отвечал на это, не моргнув глазом, аргументацией, которую заготовили мы специально для изъезженной этой дискуссии. Отвечал таким образом мой научный руководитель, а вопросов по существу, по теме исследования и разработки не задавал никто. Престарелый академик затянул длинную тираду о научных степенях, о том, какие защиты видел он в свое время. Олег Палыч парировал мастерски, сумев прервать не имеющую отношения к делу дискуссию, никого при этом не обидев.

Потом руку поднял худой высокий профессор, сидящий в углу. Оказалось, что он не русскоязычный, а финн, из того самого Хельсинского технологического университета. Ученый говорил по-английски, с сильным акцентом, и отмечал я про себя, что понимаю большую часть. Он задал мне первый стоящий вопрос. О том, насколько хорошо понимаю я самообучающиеся карты Кохонена. Про роль учителя, в моем понимании. И наконец, насколько вообще имеет смысл универсальный учитель, когда модели нейронных сетей бывают принципиально разными по структуре и реализации.

Я принялся объяснять, некстати прерываемый переводчиком, что универсальность тут мнимая, что модель учитель в действительно учитывает в качестве факторов возможные вариации искусственных сетей: объем, слои, синапсы, веса нейронов. Я взопрел даже, увлекшись объяснением и рисованием на доске, при котором растерял внимание остального диссертационного состава. Разве только красноярский профессор слушал внимательно.

Вслед за мной выступил Олег Палыч, рассказал заготовленный текст про перспективы научной темы на кафедре, факультете и университете. Эдуард Юрьич тоже выступал, впопад и невпопад. Потянулись изложения оппонентов, я опять чувствовал, что наблюдаю из зрительного зала за чужим, не касающимся меня спектаклем. Петербургский академик в качестве претензии привел отсутствие преемственности и серьезной опытной базы, чтобы всерьез рассматривать исследование, хотя сами идеи в модель заложены были неплохие. Красноярский оппонент вспомнил как приезжал я с докладом, обещал поддерживать начинание и народившиеся контакты с нашим университетом.

В итоге снова разрешения попросил финн и на ломаном английском сказал, что не совсем он понял математический вывод в обучающем алгоритме, который немедленно бросился я ему разъяснять, но меня оттеснили, скомкали мой ответ, потому что неприлично много времени занимали наши научные дискуссии и торопились уважаемые члены совета на банкет.

Формальная процедура закончилась предоставлением мне вызубренного заключительного слова, после чего было голосование, и под оглушительное хлопанье гордой и счастливой Кати и усталого Анатолия мне присудили степень кандидата технических наук.

На банкете мы со вторым соискателем угощали диссертационный совет тем, что успели насобирать за предыдущий день. Бросилось мне в глаза, что маститые профессора с нами практически не разговаривали, обращались через научных руководителей, Олег Палыча и Эдуард Юрьича. Отличался только финн, с которым выкроили мы время и втихаря, на сложной смеси английского с русским, подробно разобрали как же работает мой алгоритм. Толя бегал между профессорами и не мог взять в толк, почему я, в отличие от первого соискателя, не проявляю никакого интереса к шишкам от науки, с которыми придется нам еще тесно пересекаться. А во мне не осталось сил для пиетета. После плодотворного разговора с финским ученым, меня накрыло ощущение пустоты. Я только теперь почувствовал, что высота, в которую столько было вложено, но которая по существу ничего не меняла в жизни моей, была взята.

Мы возвращались в родной город N вечерним поездом следующего дня. Олег Палыч с Эдуард Юрьичем торчали где-то в университете, между Петергофом и Васильевским островом, а мы с Катей, отпросившись у Толи, отправились гулять по серому холодному городу. По Морской, вдоль Фонтанки, пропуская музеи. Серая проглотившая меня пустота совершеннейше была комплементарна с нависшими тучами и непроницаемой водой, отороченной гранитными стенами. Мы почти не разговаривали, просто ходили, взявшись за руки или под руку, прижимаясь друг к другу плечами, и казалось мне, что чувствует Катя ту же волшебную пустоту и одновременно полноту, которую не умел я описать, а только растворялся в ней, не желая думать о чем-то еще.

Через три недели на кафедру пришло письмо. Я так привык к корреспонденции, к формальным ответам на получение моих авторефератов и отзывов, написанных будто под копирку, к этой огромной кипе снующих туда и обратно документов, что заметил его не сразу. Стол мой кроме того был завален невероятным количеством бумаг, которые собирал я для отправки в ВАК, для получения вожделенной корочки кандидата технических наук.

Письмо мы с Катей читали вместе. Я не показал его поначалу никому — ни родителям, ни Олег Палычу. В нем от лица Хельсинкского Технологического Университета, а вернее профессора Тепани Ойя, которого встретил я на своей защите, было написано поздравление в получении мной научной степени. В дополнение к этому, Ойа сообщал о приближающейся научной конференции в Хельсинки и еще… приглашал на постоянную работу в Исследовательский центр нейронных сетей при университете, имени Теуво Кохонена.

Я отказался почти сразу. Предложение это взбудоражило меня, мне снились липкие сны о далеких Лапландиях, куда стойкая девочка Герда отправилась искать своего Кая, однако в истории этой я представлялся себе вовсе не Гердой, а Каем, потерянным, окруженным чужим незнакомым языком, и только холодная, как Снежная Королева, нейронная сеть становилась единственным моим собеседником. Здесь в городе N я знал хотя бы что ждет меня, мой мирок, колючий, суровый был мне родным. Здесь была Катя, мама с Аленкой и даже отец, тоже близкий человек, гордящийся мной-ученым. Мы развивали на кафедре курс "Нейронные сети", у нас были научные планы. Бросить все это ради неизвестности?

Я конечно допытывался у Кати, что она думает по поводу Хельсинки. Хотелось ли ей стать отважной Гердой в чужой стране, которая намного, наверное, дружелюбнее и уж точно стабильнее, чем наше спотыкающееся, никак не умеющее поднять голову отечество.

Она долго молчала, после прямого моего вопроса, глядела в пол, а потом сказала: "Такой шанс выпадает нечасто, Борька. Скорее всего, тебе действительно стоит поехать. Но я не поеду".

Я показал письмо Олег Палычу. Он покачал головой, соглашаясь, что выбор этот серьезный. Школа Кохонена считалась одной из сильнейших в мире, однако означало это также, что кафедра наша, скорее всего забудет это научное направление на неопределенный срок.

Я не помню даже, рассказывал ли маме. Может даже не стал волновать ее. Проконсультировался на кафедре Иностранных языков, чтобы совсем уж не запутаться в заковыристой английской грамматике и написал развернутый ответ. Поблагодарил профессора Ойа, ответил, что с интересом поучаствовал бы в научной конференции, однако предложение о работе отклонил.

Возьму я здесь короткую паузу, чтобы порассуждать с читателем о выборе, выборах, которые мы делаем. Оглядывая биографию мою, болезненную, кривобокую, повороты моей судьбы кажутся мне спонтанными, порой даже нелогичными, будто бы тот, кто верховодит ею, намеренно решил запутать путь мой побольше, позаковыристее. Случайными дождевыми каплями ударяли, попадали в меня события, менявшие, поворачивавшие мою судьбу, двигавшие меня в новом, неведомом направлении. И часто не был я уверен, что сделанный выбор и вправду мой, что не носят меня податливой щепкой властные и своевольные порывы ветра. Где же, где выбор действительно был моим, а не обстоятельства подталкивали меня к нему, навязчиво, упрямо? Была ли Катя моим выбором, было ли таковым знакомство с Курносовым и его не обкатанной дисциплиной и вот теперь письмо из цитадели нейронных сетей, куда мечтает попасть любой настоящий ученый?

Дальнейшие события расположились друг за другом и я лишь отмечал их последовательную смену.

Я и вправду поехал на конференцию в Хельсинки, с его распластанным политехническим институтом, современным, с красными стенами, полированными стальными колоннами и панорамным остеклением. Экскурсионный автобус показал участникам конференции столицу Финляндии с ухоженной набережной, с которой открывался красивейший вид на старинные и современные здания, раскинувшиеся на берегу Финского залива. Я побывал в центре города, на сенатской площади, посмотрел на старинный университет семнадцатого века с классическими колоннами и арками, вздымающийся над мощеной мостовой. За несколько недель до этого в один из тихих вечеров, Катя попросила у меня развод.

Это был тихий разговор, в котором не было упреков и обвинений. По Катиным щекам иногда катились слезы, но это были, пожалуй, самые эмоциональные эпизоды. Я замечал, что в последнее время Катя стала задумчивой, неразговорчивой, более резкой, чем обычно. Вкупе с ее бледностью, это было стойким признаком некоторого неудобства, обыкновенно приводящего к разговору. Разговор в этот раз оказался серьезнее, чем я предполагал.

Катя долго хвалила меня, а я хвалил ее, безо всякого лукавства, по-настоящему восхищаясь бременем, которое взвалила она на себя, связавшись с нелюдимым, отстраненным и рассеянным мной. Катя говорила приятные вещи о моей работе, а я сидел с глупейшим видом, потому что не мог ответить ей такой же любезностью, ведь не очень хорошо знал, чем же она занимается в своей фармакологии. Она говорила, как меня любит ее мама, черт побери, моя мама тоже любила Катю, да и отец относился к ней с большим уважением, но есть ли польза в такой любви, решают ли что-нибудь родственники, когда двое не умеют разобраться между собой?

Катя призналась, что приняла решение несколько месяцев назад. Она говорила, что чувства ее ко мне не пропали, но не могла она любить и быть рядом со словно бы памятником близкому человеку, к которому не подступиться, не проникнуть, покуда сам он не выйдет из внутренних своих лабиринтов и не захочет поделиться.

Мы конечно решили остаться друзьями, хотя и тяжело было представить поначалу такую дружбу. Она уехала к маме в тот вечер, я проводил ее до автобуса, а потом вернулся и долго неотрывно смотрел в угол потолка, где косо сходились пластиковые потолочные плинтусы. Перед глазами моими стояли почему-то тонкие ее бледные пальцы, которое сжимал я у ступеньки автобуса. Не было у меня к Кате никакой претензии, только себя мог я винить, а может и не винить вовсе, лишь уверенно подтвердить давнишний мой крест одиночества, неспособности заводить и поддерживать отношения.

Ну вот как будто и все. Биография моя, совсем не уникальная, подошла к концу. Я временно вернулся к маме с Аленкой, которые долго допытывались у меня, что произошло у нас с Катей, строя разные теории. Разговоры эти я не поддерживал, но мама не унималась, звонила то Кате, то Катиной маме с дознанием. Катя тоже не особенно делилась информацией.

Через некоторое время мы снова стали встречаться с Катей, теперь уже как друзья. Ходили в кино, в театр, иногда гуляли. Произошло это само собой, без особенной причины. Просто я позвонил ей однажды и пригласил, а она не отказалась. Родительницы наши затаили дыхание, хотя и напрасно.

Предпринимательство моей мамы прогорало. После периода посткризисного подъема, пошли сложности с государством, принявшимся усиленно подбирать к рукам распустившийся малый бизнес и закручивать гайки. Потом произошел раскол с партнером, началась долгая дележка денег.

Страсти тем временем закипели на личном фронте сестры моей Аленки. В этой главе я совсем обошел ее вниманием, а она тем временем, младше меня на семь лет, возмужала, если можно применить такой глагол к девушке. По баскетбольному своему направлению выбилась она в какую-то важную лигу и колесила с командой по стране, поступив на волне успешной спортивной карьеры в ВУЗ. Из худой девчонки превратилась она в высокую стройную барышню, чуть не выше меня ростом.

Во время спортивных сборов познакомилась она с парнем-баскетболистом и вспыхнули у них чувства. Отношения их, в отличие от моих, хрустальных, хрупких, словно иней на еловых иголках, были бурные, громкие. Оба они были частью спортивной "тусовки", посещали мероприятия, какие-то громыхающие ночные клубы. Ссорились, разбегались, снова встречались.

Знал я об этом по рассказам, но вот теперь, переехав к маме, застал его, высоченного Макара, собственной персоной. Парень он был хороший, чем-то похожий на Анатолия. В далеком городе остались у него родители с сестрой и братом, когда его, шестнадцатилетнего, уволокла спортивная карьера и заколесил он по стране, пока не осел в профессиональной баскетбольной команде города N.

Через полгода я съехал от мамы в съемную малосемейку, неподалеку от университета. Чересчур просторно и людно было мне в старом доме, отвык я от внимания и диалогов. Тогда уже было понятно, что отношения у Аленки с Макаром серьезные, они подумывали о том, чтобы съехаться. В отличие от меня, сестра моя не рассматривала вариантов проживания без мамы. Макар переехал к ней.

Спортивная карьера — капризная штука. Нарастающий темп, конкуренция, все это плохо совместимо с семейной жизнью. И Аленка, и Макар обзавелись уже гроздью профессиональных травм коленей, локтей и плеч. Аленка первой решила сойти с дистанции, состоящей из бесконечных сборов, поездок и тренировок. Макар задержался всего на несколько месяцев, но поступил неожиданно. Он решил пойти по стопам отца, полковника милиции. Втихомолку, при пособничестве отцовских друзей, Макар подал документы в управление МВД далекого Мурманска, и его приняли.

Слушая от мамы эту историю, я вспоминал о том, что сам когда-то подавал документы в институт при МВД, а теперь не мог взять в толк, что движет людьми, решившими посвятить этому жизнь.

Аленкина реакция на отъезд Макара была бурной, со слезами, криками и хлопаньем дверьми.

Он уехал, а через полгода вернулся с предложением руки и сердца и требованием перебираться к нему, на берег Кольского залива. Там в наследство досталась ему однокомнатная квартира, которую на семейном совете, после слезливых обсуждений и согласий, решено было хитрым образом поменять. Нашу четырехкомнатную мы продавали, а в Мурманске превращали квартиру Макара в трешку. В результате этого замысловатого междугороднего обмена, который выверяли мама с Аленкой несколько месяцев, появилась у меня личная однокомнатная квартира. В ней я и проживал с той самой поры, как утащила Аленка маму в далекий северный город.

Я ответственно провожал их, помогал загружать контейнер для дальней транспортировки, улыбался и таскал сумки. Дом мой, старый детский дом, состоящий из старых стульев и шкафов, ковров и штор, но самое главное из голосов, запахов, родных мне Аленки с мамой, упаковывался в коробки, чемоданы и тюки, и уезжал от меня, растворялся, исчезал. Я вырос уже из него, не жил в нем, но осознание того, что есть он, этот дом, расположен где-то неподалеку, с родными мне людьми, грело меня. За выражением моего лица немногие, может быть только мама да Катя, знавшие меня лучше других, могли прочитать глухую тоску. Катя вместе со мной пришла проводить маму, Аленку и Макара. Когда скорый поезд их, ухнув, тронулся с места, под звуки вокзальной мелодии, у меня на секунду подкосились ноги. Катя стойко удержала меня и забрала в тот день ночевать к себе.

В том же году защитился Анатолий. Для его диссертации мы немного развили алгоритм учителя нейронной сети, на основании дельных примечаний, сделанных Тепани Ойа, с которым регулярно мы теперь переписывались. Толе не потребовалось первопроходческого пафоса и поездки в Питер. Научную его тему принимали теперь в местном диссертационном совете. На защите присутствовало несколько приезжих профессоров, включая нашего куратора из Красноярска.

Пустота моей жизни, начавшая разверзаться после защиты кандидатской, ухнув в необъятную ширь с уходом Кати и окончательно потерявшая дно с отъездом мамы с Аленкой, стала настолько неотъемлемой частью меня, что жил я будто на автомате, отмеряя бесстрастно прошедшие дни и недели. Несколько месяцев после защиты Толи, ради которого все мы постарались, я вообще не занимался наукой. Сосредоточился на рутинном преподавании, повторял студентам выученные назубок лекции и практики, в свободное время прячась в европейской классике — Манне, Ремарке, Прусте.

Постепенно, шаг за шагом, я выбирался. Моя научная проблема, Снежная Королева из сна, потащила меня на поверхность, словно поплавок. Зимой я вернулся к задаче, которую отложил со времен своих первых исследований в области нейронных сетей — квантовые нейронные сети на основе вероятностных состояний кубитов.

Ну а весной, когда жил я уже совершеннейше так, как впервые встретил меня читатель, на кафедру "Технической физики" вернулся Николай Никитин. Уговорил его Ринат Миннебаич, и стало мне от этого чуточку светлее. Занимался Коля, в основном, какими-то прибыльными хозрасчетами с Ринат Миннебаичем, однако немедленно условились мы, что подключим его к научной нашей работе. Как большой теперь дока в промышленном программировании, упорядоченном, детерминированном, он отводил душу с нашими заковыристыми алгоритмами.

Мое жизнеописание подошло к концу. Я отдаю себе отчет в том, что читатель мой, стойкий и упрямый, вправе спросить, как связана биография моя с главным сюжетом, не пропустил ли я, увлекшись подробностями, важной вехи, приведшей ко мне странных гостей. Нет, не пропустил. Видится мне за разношерстным клубком событий и переживаний некоторый план, закономерность. Будто бы тот, кто ведает моей судьбой нарочно формировал меня таким, чересчур ли чувствительным, либо напротив, бесчувственным, нагружая противоречивым опытом.

Как бы то ни было, биография моя добежала до двадцатидевятилетнего возраста, когда теплой ранней осенью, в четверг, после двух утренних лекций, я отправился на обед в университетскую столовую.

Глава 18. Министерская комиссия

Не возьмусь ручаться, однако предположу, что читатель мой удивился, прочитав название главы. Сюжетная линия будто бы обозначила визит министерской комиссии некоей кульминацией, развязкой. Примерно также чувствовал себя я, проснувшись ото сна о Кианг Лее в кафедральной лабораторной, когда теория моя, гипотеза о связующей роли Библии — рухнула, испарилась. Передо мной лежал новый писчий лист, с заметками, ссылками, приобретенными знаниями, но без связи, закономерности.

Похожим образом напряжение, нагнетаемое университетским начальством да вездесущими моими гостями, создавало ложное впечатление архиважности министерского визита, которое невольно передал я читателю. Жизнь, однако, не любит такой предсказуемости. Несмотря на то, что сам я, после разговора с Никанор Никанорычем, уверился в судьбоносности начальственного посещения, как с формальной университетской точки зрения, так и для таинственных моих знакомцев, вовсе не стало это событие ключом к искомым ответам. Вместо этого, комиссия принесла другие интересные новости и в этом самом месте перестану я интриговать читателя и продолжу рассказ.

Опустошенным оставила меня предыдущая глава, и, странное дело, эта внутренняя пустота укутала меня, как уютное пуховое одеяло. Последующие недели я медленно проваливался в тихий, спокойный ее омут, выныривая лишь периодически, отчего воспоминания о том времени остались рваные, кусочные. Обширное место среди них заняло состояния отчуждения, когда я хорошо представлял себе, чем занимаюсь, но действовал словно автоматически, бессознательно, просыпаясь только к окончанию действа. Было в таком поведении что-то пугающее и притягивающее одновременно, будто организм послушно выполнял команду на длинный заданный набор действий, не отягощая сознание. Я обнаружил, что в состоянии таком вполне умею провести занятие — что лекцию, что практику. Как-то раз я созвонился с мамой и через десять минут разговора, где-то на краю осознания услышал повторяемое свое имя, и только тогда догадался, что мама закончила давно свои новости и ждет от меня ответа, а я совсем не слушаю ее, полностью отключился, не думая ни о чем конкретно. При этом вовсе я не упустил смысла ее речи, с некоторой задержкой всплыл он в моей голове.

Я, впрочем, не исчез, не мог исчезнуть, жизнь вокруг меня бежала, двигалась, хотя порой и казалось мне что скорость вращения стрелки часов зависит от моего состояния. Ежедневные мои эксперименты над нейронной сетью перемежались с встречами, провалами, занятиями, подготовкой к министерской комиссии, поэтому скомканными и дерганными запомнились мне последние недели осени. Читатель, надеюсь, не будет на меня в обиде.

На следующий день, после разговора с Анатолием, я сам подошел к нему. Взял тайм-аут. Так и сказал, что нужно мне подумать пару недель, и попросил временно остановить работы над новой нашей моделью. Сознался также, что последние несколько дней работал над сетью самостоятельно. После предыдущих наших признаний, уже не видел я смысла беречь его чувства, напротив даже, выступал полностью в ключе Толиных сомнений о том, что роль его в нашей научной работе исполнительская.

Звучит это теперь, будто обиделся я на Толю и решил ограничить с ним общение. На деле же я хотел лишь собраться с мыслями. Старался я, как мог, чтобы не возникло у Толи впечатления, будто рублю я канаты. Сослался на то, что модель в настоящем виде вполне готова к демонстрации. Посетовал, что не очень хорошо себя чувствую, устал за несколько последних дней беготни, ночной работы и самокопания. Постарался, в общем, создать впечатление, что не просто я исключаю Анатолия из процесса, а замораживаю временно всю работу. Вышло у меня скорее всего скверно. Толя молчаливо слушал, кивал и иногда только повторял, что готов помочь по первому моему зову.

Занозой засел голове совет Никанор Никанорыча об обучении модели. Здесь я, пожалуй, лукавлю, не просто засел, а захватил меня целиком. Ведь так он созвучен был подавленному моему состоянию. Вычисления мои, эксперименты были вроде безопасной норки, куда охотно сбегал я от тяжких повседневных дум.

Еще во время первых моих экспериментов с простейшими изображениями, заметил я флуктуации в работе функции учителя. В тестах с легко предсказуемым результатом я видел, что чересчур бурно реагировала сеть на простейшие изменения входных данных, многократно меняла свое состояние. Я играл параметрами конфигурации, получая на выходе странные, малопонятные картины геометрических фигур, но в конце концов разобрался, что для генерации более взвешенного решения, сети попросту не хватает входных данных и она производит их на основании нескольких равновероятных состояний кубитов. Алгоритм учителя многократно пережевывал старые изображения, поданные на вход, делая невразумительные выводы. Я не мог отследить механизм "умозаключения" целиком, но, по крайней мере, изнурительным опытным путем определил закономерность и добился выходного результата по заданному входному идентификатору и правилу.

Наткнулся я на еще одно удивительнейшее свойство модели. Если в дополнение к простейшим геометрическим фигурам я отправлял на вход сложные изображения, например, мультипликационные, это нисколько не затрагивало обработку простейших фигур. Рос объем потребляемой памяти, но сеть не смешивала данные, правильно распределяя по кубитам новую информацию. Она сохраняла ее, сортировала и для разных запросов извлекала данные из нужного "сектора" памяти — слоев, нейронов и синапсов.

Вдоволь наигравшись с геометрическими фигурами, приготовленными к показу комиссии, я задумался о более сложном обучающем материале — цифровых фотографиях.

С Машей, как и условился, я встретился в холодном голом сквере, неподалеку от второго учебного здания. Погода стояла тихая, будто бы отражающая хрупкое мое состояние. Под серым тяжелым небом ветви деревьев торчали растопыренными спицами, отчаянно впиваясь в холодный прозрачный воздух.

Я пришел на несколько минут раньше обозначенного времени и ждал Марию у памятника русскому писателю. Бородатое каменное лицо над постаментом и замерзшей клумбой заинтересованно смотрело мимо меня, за мое плечо. В определенный момент, решив проследить за его взглядом, я увидел приближающуюся Машу. Она была в короткой своей шубе, узких джинсах и тяжелых толстоподошвых ботинках с круглыми носами.

Холод обострил Машины черты, выделил глаза и зарумянил щеки. Она показалась мне совсем молоденькой, почти старшеклассницей. Мы с радостной поспешностью поздоровались. От улыбающегося ее вида навалилось на меня немедленно онемение, которое тут же передалось и ей, и стояли мы какое-то время друг напротив друга, не зная с чего начать. Людей было немного, возникло ощущение будто мы одни на сцене и взгляды всей это монотонной строгой осени обращены на нас.

Я поблагодарил Машу за то, что отважилась она прийти. В мыслях моих, отягощенных последними разговорами с Анатолием, это был почти подвиг. В ответ в ее глазах мелькнул озорной огонек.

— Мы с вами нарушаем правила?

Я послушно согласился, что глупо было рассуждать о правилах, когда мы уже встретились. Сугубо личными были самокопания мои о правомерности свидания с понравившейся студенткой.

Я предложил погулять. После первых моих неудачных фраз показалось мне неловким предлагать проводить Марию до общежития, будто стараюсь я поскорее от нее избавиться, что откровенной было неправдой. Вспомнил я о набережной, которую долго, с переменным успехом, кроили городские службы, и которую нахваливали недавно на кафедре. Оставалось около часа до захода солнца, и мы вполне успевали захватить закат. Маша не возражала, и мы не откладывая двинулись по промозглым улицам.

Постепенно оцепенение стало отступать, и мы разговорились. Вновь нейронная моя сеть выступила разводным мостиком. Я осторожно, испытывая зыбкую почву, спросил, интересно ли ей послушать новости о научных моих делах, на которые бросал теперь мрачную тень разговор с Анатолием. Не самая хорошая тема для первого свидания, скажет мне лукавый читатель. И я покорно приму это замечание, которое, впрочем, нисколько не повлияло на наш с Машей разговор.

В объяснении своем, я по-возможности избегал технических подробностей, потому что по-прежнему в голове моей реял жестко-притороченный флаг об ограниченном интересе собеседника к математическому моделированию. Коротко, по верхам коснулся квантовых, вероятностных принципов и проблемы вариативности. Закончил я на том, что занимался теперь выстраиванием обучающей последовательности и не очень предсказуемые результаты показывала сеть. Хотя по правде сказать, не имел я пока для новой модели четкого видения "предсказуемых результатов".

Маша шагала рядом, слушала и периодически поглядывала на меня подведенными глазами. Я читал в них понимание, но столько раз прежде обманывался я, принимая за понимание простую вежливость.

— Я читала статью, что процесс обучения человеческого мозга, интеллекта, может быть не менее сложен и важен, чем понимание его устройства, — вдруг сказала она. — Что настоящий Маугли никогда не в действительности не превратился бы в человека. Он был обучен иначе.

Наверное, на лице моем отразился восторг, оттого что выхватила она самую суть моего объяснения. Она улыбнулась.

Когда мы вышли на набережную уже почти стемнело. Свежевыложенная брусчатка, словно лакированная блестела у нас под ногами, усыпанная пятнами света от низких под старину фонарей. Пышные мокрые елки тянули к нам с газона махровые лапы. Мы прошли по пустой площади перед монолитным зданием недавно отстроенного культурного центра и постояли у края скоса, сбегавшего к воде. К узкой береговой полосе спускалась широкая лестница в несколько пролетов. С обратной стороны реки над разномастными многоэтажками темнели монохромные растрепанные слои неба. Город подмигивал нам тысячами окон и фар, мы слышал несмолкаемый шелест машин. Вода под ногами совсем не отражала света, серым рябым супом проглатывая отражения огней и неба.

Мы соприкоснулись плечами и Мария не отстранилась. Снова возникло ощущение будто мы одни, окруженные наблюдающей холодной осенью, но теперь уже не были мы поодиночке. Или это только казалось мне.

Потом я проводил ее до остановки автобуса и мы условились о новой встрече.

Дома я упражнялся с пейзажами. Со старых времен у меня скопилось огромное количество красивых пейзажных картин на жестком диске. Я заливал их в модель, несколько десятков, одно изображение за другим. Память росла геометрически, но я не испытывал недостатка в мощностях. Я никогда не скупился на процессорную мощность и оперативную память для домашнего компьютера, других инвестиций у меня особенно и не было. Потом я портил кусок фотографии и наблюдал как нейронная сеть восстанавливает ее, достраивает изображение заката и леса, мертвой пустыни и горной кряжи. Я останавливал процесс, очищал память и запускал нейронную сеть снова, играя с последовательностью обучающих картин. Результаты восстановления удивляли меня. Вместо голой скалы, вырастал порой заросший лесом склон, а лесистые холмы оборачивались пустыней. При этом квантовая сеть отлично выхватывала небо и солнце, правильно раскладывая свет и тень, рожая удивительные новые пейзажи, сочленения исходных картин.

Я включил в обучающую последовательность фотографии городов. Взмывающие ввысь небоскребы и отечественные жилые многоэтажки, многополосные полотна дорог и мостов, мощеные мостовые.

Однажды, я словно бы клюнул носом, в отрешенном своем состоянии, а когда очнулся обнаружил на выходе модели удивительный пейзаж, словно бы сошедший со страниц писателей-фантастов. В левой части, у подножия высокой горы с ворсистым, сочным зеленым склоном, высился город. Железобетонные шпили взмывали в чистое, голубое небо, поблескивая матовыми боками. Ступеньки зданий безошибочно накладывались на пушистый травяной фон. На улицах виднелись микробы машин. От города веяло жизнью, суетой, активностью. Справа на город наползала пустыня. Желто-серая, сухая, блестящая, под палящими лучами солнца, с корявыми спичками-деревцами, словно светило по-разному освещало левую и правую части пейзажа. Создавалось впечатление, будто пустыня наступала, проглатывала зелень леса, сжигала пологий, горный скат и наползала на город. Не знаю, как случайно сложенное изображение передало впечатление проигранной борьбы, надвигающейся катастрофы, опустошения, но долго смотрел я на продукт своего детища. Я не запомнил последовательности пейзажей, приведших к такому результату, но изображение решил сохранить.

Был у меня порыв отправить удивительную картину Анатолию с Николаем, но я сдержался. Разговор с Анатолием изолировал меня, оставил наедине с нейронной моей сетью. Чувствовал я словно вину за вовлечение в свою работу других людей.

Эксперименты, что проводил я до сих пор, носили вырожденный характер, не включали метку времени. Первые опыты со временем я запланировал на выходные. Для этого мне требовалась серия похожих изображений с временной отсечкой, как кадры кино, чтобы сеть могла зафиксировать динамику. Под рукой таковых разумеется не было и я решил поискать их в интернете.

В пятницу утром мне позвонила Катя и осторожно спросила, может ли она со мною встретиться в обед. Я ответил не сразу. Катя теперь, несмотря на долгую нашу, совместную историю, связана была в сознании моем с Анатолием и его решением. Она оставалась безусловно близким мне человеком, но, после Толиных откровений, не был я уверен в своем праве беспрепятственно с нею встречаться.

Она уловила мое сомнение и поспешила принять решение за меня. Спросила только, где мне удобнее встретиться, у нее в университете, либо придет она в наше седьмое здание. Тон ее не оставлял возможности уклониться, и я согласился прийти к ней в медицинский.

Я встретил Катю у подножия четырехэтажного здания медицинского университета, на сложном перекрестке, где поворот главной улицы смыкался с парой второстепенных дорог кривой, кособокой звездой. Учебные корпуса университета располагались друг к другу в пешей доступности, вызывая зависть студентов и преподавателей других городских ВУЗов. Два здания, лечебного и фармацевтического факультета, даже соединялись между собой коротким переходом на уровне второго этажа. Улица, на которую выходило массивное крыльцо под длинной балюстрадой носила фамилию советского министра здравоохранения. В бытность свою институтом, ее носил и сам университет. Несмотря на мощные колонны с капителями и декором, от университетского здания веяло больничностью, оно и окрас имело под стать — светло-бежевый и голубой.

С утра повалил снег. Его разлапистые хлопья падали неторопливо, лениво. Снег смазывал картину, скрывал детали. Я долго, завороженно смотрел, как из-за мощных, двустворчатых дверей между круглыми тумбами, как бы из ниоткуда, появляются закутанные в зимнее люди.

Катя вышла в круглой своей шерстяной шапочке и шарфе. Она сразу заметила меня покрытого инеем, и сбежала с крыльца мне навстречу. На лице ее я прочитал тревогу, хотя она и поздоровалась со мной приветливо, как всегда.

Мы заговорили по-свойски, словно не было между нами никакой напряженности. Привычно отказались идти в университетскую столовую, и Катя повела меня в какое-то кафе неподалеку, в которое ходила она с коллегами. Сдали верхнюю одежду в гардероб, двигали подносы по блестящим полозьям, подхватывая тарелочки с салатом, супом и чай с курагой в узкодонных белых чашках. Потом сидели за столом и обедали, и вели обычный разговор, избегая с неестественной тщательностью главной нашей темы, ради которой собственно встретились.

В определенный момент стало мне понятно, что не умеет Катя начать, хотя и вздыхает, и теребит нервно в худых руках салфетку. Я постарался улыбнуться, виновато, как это у меня всегда получалось, и заговорил. Сказал, чтобы пожалуйста не переживала она о нашем состоявшемся разговоре с Анатолием, хоть и оправдался самый худший ее прогноз. Высказался, совершеннейше честно, что очень рад я за их отношения, и попросил прощения, что глупо и даже искусственно порой не замечал их, хотя давно уже на виду были они. И звонки, и встречи, и провожания.

Я задумался вдруг о том, как неестественно должно быть выглядело это со стороны, когда Катя и Толя делают мне знаки, намеки, а я словно ребенок, от которого взрослые и не скрывают вовсе свои тайны, отказывался видеть, замечать очевидное. А когда, наконец, осознал, втолковал Анатолий мне прямым текстом, то вслед за привычной волной самобичевания, некоторое разочарование охватило меня по отношению к Кате и Толе. Укор за разбитую искусственную картину мира, порванные хрустальные нити моих отношений. Этого я разумеется не говорил Кате, всего лишь мысль, вслед за первой, высказанной, пришла мне в голову, неприятная, липкая.

Катя вывела меня из оцепенения, взяв за руку через стол.

Я продолжил. Сознался, что не знаю пока, что буду делать с моделью. Рассказал, что последнюю неделю неоднократно правил программный код, и вполне готова теперь сеть к демонстрации, хотя и смешно мне это, потому что вовсе не для комиссии предназначены были наши инновации. Коснулся разговора с Толей, в частности того, что попросил его приостановить работы, постаравшись сделать это деликатно, чтобы не обидеть его, а свалить вину на свою медлительность. Катя покачала головой грустно и сказала, что не получилось у меня, и Толя сильно расстроился. Я заметил в глазах ее слезы, и сделалось мне тяжко. Ведь если Анатолий мужественно проглатывал поток моих слов, единственным смыслом которого было — оставьте меня в покое, то Катя, зная меня куда лучше, эмпатией своей, эмоциональностью, вытягивала из меня горькую правду. Прекрасно видела она, что отстраняюсь я, закрываюсь в отшельнической своей раковине, несмотря на все попытки прикрыться пространными размышлениями и шутливыми риторическими вопросами о том, куда дальше править мне "утлый челн" своей научной деятельности.

— Разреши мне сказать, — заговорила Катя, — что в этой ситуации никто не виноват. Ни ты, ни я, ни Толя.

Мы оба замолчали. Наверное, это были единственно правильные слова нашей встречи. Я кивнул.

— Я навсегда буду твоим другом! — продолжила Катя твердо. — И Толя тоже. Я очень боюсь и не хочу, чтобы ты сжигал мосты.

— Постараюсь, Кать, — тихо ответил я. — Но все-таки мне нужно время, чтобы подумать.

Мы расстались на перекрестке с улицей Толстого. Я жутко опаздывал на прием курсовых и пошаркал торопливым шагом между роддомом, примыкающим к медицинскому университету, и стройкой, с забором, исписанным кривыми надписями "спасибо за…", мимо третьего университетского корпуса, через запорошенные перекрестки, трамвайные линии, оставляя за собой длинные мокрые следы на белых тротуарах и чувствуя, как задники моих брючин покрываются липкой мокротой.

После разговора с Катей мне потребовался час, чтобы успокоиться и прийти в себя. К тому времени я принял уже пару курсовых и монотонно ответил на десяток нескладных студенческих вопросов. Посидев для порядка минут двадцать в пустой аудитории, я оставил на двери записку, а сам удалился в кафедральную лабораторную. Там я с час рылся в интернете, прежде чем нашел, что искал — архив фотографий, сделанных с временными интервалами. Содержимое он имел интереснейшее! Тут были изображения вращающегося звездного неба, постепенная смена времени суток в городе, деревья, пригибаемых мощными порывами ветра. Это идеальнейше подходило для тестирования функции времени. Можно было отправляться домой.

Как и прежде, я выполнял обучение модели в двух режимах: с чистого листа, чтобы увидеть чистый эксперимент, и второй — дополняя предыдущую последовательность обучающих изображений новыми. Я наблюдал как модуль проглатывает серию фотографий с временной меткой и формирует результат с заданным смещением по времени. Нейронная сеть продолжала вращать звездное небо, деревья послушно трепетали под бесконечными порывами ветра.

Меняя последовательность изображений, я получал новые неожиданные результаты. Нить понимания ускользала от меня, я не угадывал закономерности, но потом словно зажигалась искра и по малейшим изменениям, взаимным наложениям, я находил логику, методу. Я выстроил картины и временные отметки таким образом, что над трепещущим лесом начинало меняться небо. Генерируя картины с интервалом в час, я получал смену времени суток над ворсистым лесным колышущимся горизонтом. Следующим шагом стала пустыня, наползающая на лес. Деревья словно слизывало языком и земля покрывалась красновато-серой коркой, постепенно разливающейся под палящим солнцем либо мириадами звезд, покрывая мертвую землю тенью. Квантовая нейронная сеть выискивала странные, неявные закономерности между картинами, встраивая их в результат.

Я снова потерял счет времени и только автоматически, бессознательно, подбрасывал на вход алгоритма учителя новые картины, наблюдал за рекурсивным процессом и запрашивал результат. Фиксировал вариации обучающей последовательности, смотрел до рези в глазах в измененные оживающие изображения на семнадцатидюймовом мониторе.

Остановился я в половине пятого утра, когда у домашнего моего компьютера закончилась оперативная память и он замер, ни на что не реагируя. Перезагрузивши машину, я тщательно перепроверил последовательность обучающих картин, дававшую последний осмысленный результат. Честно говоря, эксперименты мои давно уже вышли за рамки демонстрации, укатились далеко вперед. Мне теперь было интересно, что еще может выстроить нейронная сеть. В голову пришла мысль о фотографиях людей, которые можно было проследить в динамике, со сменой возраста.

Я пригласил Машу в кино, на ту самую утопию, на которую ходили Катя с Толей. Мы сидели в мягком темном зале, пока на сцене разворачивались действия, погони, крики. Между мной и Машей был широкий поручень, оканчивающийся отверстием для стакана с попкорном. Зал громыхал, передавая какой-то клокочущий реалистичный звук, от которого закладывало уши.

Обычно я очень увлекаюсь кино. Погружаюсь так, что трудно оторваться. Но сегодня мысли мои скакали, я тайно косился на на овал Машиного лица, свисающую прядь, примятую шапкой, когда экран озарялся и освещал сбегающие книзу ряды сидений полупустого зала. В один из таких отсветов я поймал ее улыбку и взгляд, обращенный на себя. Я накрыл на поручне ее узкую ладонь своей и почувствовала тепло ее пальцев. Она не отняла руки.

После фильма мы сидели с Машей в кафе и пили пиво. В тот день мы перешли на "ты" и Маша рассказала немного о себе. О своих родителях и о том, как едва не выскочила замуж по переписке. Это послужило одной из причин ее переезда после второго курса в город N из своего, едва ли не большего города. Я в свою очередь делился забавными подробностями подготовки к комиссии и своими экспериментами с удивительными результатами. Судя по тому, как быстро она выхватывала суть из моих историй, склад ума у нее был аналитический.

Ночью я заливал в модель фотографии человеческих лиц. Мужские, женские, молодые и в возрасте. Полные, худые, изнеможенные. Я раскопал архив в интернете, больничный что ли, мне не было до того дела. Фотографии были сгруппированы по возрастам — от тридцатилетнего до семидесятилетнего. Я отыскивал тех же или похожих людей в разном возрасте и выстраивал их в ряд для тестирования работы функции времени.

Новую серию экспериментов я начал как обычно, перезапустив стенд. После обработки алгоритмом учителя входной последовательности, я подавал на вход выбранное для эксперимента фото. В зависимости от заданных параметров эксперимента и времени, я получал на выходе лица людей нового возраста. Система послушно вычисляла, сохраняла новое изображение, битовую матрицу с чуть изменившимися человеческими чертами — чуть глубже пробежала бороздка на лбу, чуть рельефнее утонули уголки рта в щеках, ушли в тень глаза, словно искусный гример подводит глазные мешки, скулы, губы, обтягивает виски, разжижает и отбеливает волосы.

Я почти не задумываясь щелкал клавишами, меняя метку времени в запрошенном результате. То, что открывал я в программе для просмотра изображений немного пугало меня, но и влекло. Я будто отвлеченный независимый наблюдатель сохранял, просматривал, порою пропускал просмотр новых искусственных фотографий. Пальцы мои бегали по клавишам, переключая приложения, набирая в командной строке новые параметры обработки.

С усилием я остановился на сто сорокалетнем возрасте, когда с экрана смотрел на меня живой, обтянутый кожей скелет. У меня только теперь задрожали руки. Я прекратил эксперимент и тщательно зафиксировал обучающую последовательность. Чувствовал я, что требуется мне с кем-то поговорить, вариться в этом одному не было больше сил.

В середине недели я не выдержал и позвонил Коле на "Техническую физику". Мне повезло, я поймал его на месте, и мы договорились о встрече. Это всегда происходило у нас быстро, без рассусоливаний. Разве только обратил я внимание на Колину отстраненность что ли, или недовольство. Хотя мне теперь всюду мерещилось, что отягощаю я всех, к кому обращаюсь. При этом сам я регулярнейше вел себя так же безучастно и раздраженно.

Мы давно не виделись с Николаем, но встретились, будто расстались вчера. Так всегда было у меня с Колей, что во времена его работы в компьютерной фирме, что на кафедре. Это сильно облегчало наше с ним общение, потому что не требовало особенных каких-то проявлений эмоций и радости. Вадим Сергеич привычно предложил нам чаю.

Коля, в клетчатой своей рубахе, без видимого сначала интереса слушал меня, настукивая по клавишам на кафедральной рабочей станции рядом с лазерной установкой. Я торопливо и возбужденно рассказывал о функции учителя, метке времени и конструкциях, которые выстраивала квантовая сеть над изображениями. Чувствовал я, что пробиваюсь через скрытое нежелание Коли углубляться в тему, будто о другом сейчас думал он, о своем.

Постепенно в нем пробудился интерес, он засомневался, что вправду получил я такие странные результаты. Мы принялись вместе просматривать изображения на его компьютере. Я принес их на перезаписываемом компакт-диске, самом удобном переносном хранилище, после собственно винчестера. Я показал Николаю смену дня и ночи в городском пейзаже и несколько последовательных фотографий стареющей женщины. Коля сидел и смотрел на картины исподлобья, чуть прищурившись, что выдавало в нем сильнейшую концентрацию, будто бы силился он по воспоминаниям о нашей функции времени понять, какая логика заставляет сеть смешивать данные, полученные из разных обучающих последовательностей.

— Нет, не может так работать! — заявил он веско и уставился на меня, словно бы немедленно должны сгинуть все мои изображения.

Он вскочил и побежал к доске начав выписывать последовательно строчки кода Анатолия, который он то ли недавно смотрел, то ли помнил наизусть. Я бросился следом и правил строчки вслед за ним, сразу внося изменения, которые делал самостоятельно.

Мы битых два часа провозились у доски, подтирая и дописывая алгоритм функции времени, сохранение кубитов, логику синапсов. Когда дошли мы до алгоритма учителя, который выполнял главную функцию приема и распределения информации по слоям, то пришли мы к удивительному выводу, что нейронная сеть фиксирует не только временную метку, которую принудительно передаем мы на вход вместе с изображением, но ведет собственные системные часы, с самого запуска, и эта метка, к которой не умеем мы обратиться играет важнейшую роль в расчете результата. Результат, как вывели мы теоретически, зависел не только от последовательности входных данных, но и от того, насколько далеки были интервалы между обучающими циклами, как глубоко алгоритм успевал запрятать в слои информацию, перемешать ее в непрерывном цикле перерасчета состояний кубитов с уже сформированными результатами.

Я почувствовал странную аналогию с человеческой памятью. Квантовая сеть словно утаптывала полученную информацию, однако не забывала ее и могла вернуть, когда запрашивали. И даже когда не запрашивали, когда аналогию выстраивала она сама!

Потом мы снова чаевничали с Вадим Сергеичем, молчали, пытаясь уразуметь неявную логику. Вадим Сергеич тоже молчал, только косился на нас и дышал шумно в седые усы.

Я пригласил Колю на министерский визит, и он сначала загорелся, но потом, вспомнив о важной командировке, отказался. Уезжал он в Москву в ту самую неделю. Я не стал даже интересоваться — зачем. Воспринял, как очередной их выгодный хозрасчет с Ринат Миннебаичем, случались и такие, что требовали командировок, и посетовал только, что некому будет оценить удивительную логику новой моей модели. Николай ни разу не спросил меня про Анатолия, я не знал почему, но был за это благодарен.

В последнюю ноябрьскую неделю я достроил обучающую последовательность и подготовил демонстрационный эксперимент. Встретился с Олег Палычем, рассказал, что хочу показать чуть больше, чем прежнее восстановленное изображение. Он был так занят в связи с приближающимся мероприятием, что согласился не раздумывая.

С Машей мы встретились еще дважды. Она получала второе образование и большая часть ее вечеров была занята. Я тоже возился с обучением модели, подготовкой доклада, репетировал. Мы ходили по холодному парку, сидели в кафе, гуляли по заново отстроенному пешеходному бульвару в центре. Говорили о книгах, постоянных моих спутниках, разных, смешных и серьезных до дрожи. Опыт наш был разный и тем приятнее было натыкаться на совпадения, вспоминать саркастичного Воннегута и скрупулезного Драйзера.

Я поинтересовался у Маши о Григории Созонове, и она ответила, что он отстал от нее с того самого вечера. Ухаживал он теперь за Ольгой, ее одногруппницей и бывшей подругой, но появлялся все больше один, без неприятного долговязого дружка.

Девушка нравилась мне, но я словно бы не умел сделать нужного следующего шага, хотя должно было работать все автоматически, инстинктивно, и опыт супружества у меня имелся. Чувствовал я себя беспомощным, вспоминая, что прошлый первый шаг за меня сделала Катя. Мы ходили, задевали друг друга плечами и локтями, держались за руки, много говорили, а я никак не мог переступить черты, провожая ее. Вот я вставал напротив, заглядывал в серьезные голубые глаза с подведенными длинными ресницами, бровями с горбинкой, с застрявшей снежинкой в спадающей пряди и… глаза мои сбегали к земле, я пожимал Маше руку и смущенно прощался.

***

Утром все собрались при параде, на час раньше обычного. Я надел белую рубашку с синим галстуком и выгладил костюм, как строго рекомендовал Олег Палыч. Встречаясь в кафедральном коридоре с коллегами, мы подшучивали друг над другом, такими ухоженными и опрятными. Мы заранее прибрались во всех аудиториях кафедры, особенно в преподавательской, мало ли куда пожелают свернуть члены комиссии. Наши расставленные шахматной клеткой столы опустели, приосанились, только книги аккуратными стопками возвышались по углам. Кухонный уголок выскоблили, стол благообразно накрыли скатеркой, поставили намытую керамическую сахарницу и вазу с цветком.

Перед первой своей лекцией я спустился в книжный киоск в фойе, надеясь, что вышел новый номер компьютерного журнала. Еще Коля в студенчестве приучил меня к его обязательному приобретению в первых числах месяца. Увлекшись на минуту завешанной обложками витриной, я обратил внимание на громкие возгласы за спиной. Повернувшись, я обнаружил, что от входной двери за квадратными колоннами фойе движется зычная начальственная толпа. Я разглядел декана, проректора и несколько руководителей кафедр, включая Олег Палыча. Началось!

Шумная ватага скучилась у гардероба, где специально для них отворили второе окно. Я решил не мельтешить перед ними в вестибюле, а тихонько прошмыгнуть в боковой столовский коридор, и там, по лестнице, сбежать на лекцию.

Только я свернул в серый рукав, упирающийся в распахнутые в восемь утра двери в столовую, под надписью: "Добро Пожаловать!", как столкнулся нос к носу с Никанор Никанорычем. Он в прежнем своем мятом костюме вытягивал шею из коридора и разглядывал издали комиссию, как выпрастываются они из дорогих своих натуральных дубленок и шуб, разматывают кашемировые и мохеровые шарфы, снимают каракулевые и норковые шапки, и сдают вымуштрованной гардеробщице, которая уносит драгоценные их вещи в специально отведенное помещение.

— Ишь ты, комиссия! — присвистнул Никанор Никанорыч вместо приветствия.

У него подмышкой поблескивал сложенный вдвое любимый сдутый портфель.

Я так опешил, что не сумел даже сформулировать ничего, кроме "д-доброго утра". Я опаздывал на занятие и не мог особенно вступать в диалоги, однако затоптался возле Никанор Никанорыча, никак не решаясь оставить его одного.

Он помог мне сам:

— Вы, Борис Петрович, идите пожалуйста на занятие свое драгоценное. Негоже на занятие-то опаздывать. Комиссия, она ж только и ждет, чтобы оступился кто-нибудь, отчеты о несоответствии это ж первейший их интересец. На комиссию-то вы еще сегодня насмотритесь до изнеможения, уж не сомневайтесь. Коллега ваш, с технической физики, между прочим уже явился, ожидает вас.

Все это говорил Никанор Никанорыч глядя не на меня, а буравя взглядом глубину фойе, где мелькали меж студентами и колоннами чиновники. Когда сказал он, что дожидается меня кто-то, я сразу подумал о Николае, что служило несомненно достаточным основанием для отбытия. Я пожелал Никанор Никанорычу всего доброго и заторопился к лестнице.

Я довольно резво выскочил на лестничную клетку первого этажа, пробежал мимо сто лет неработающего лифта, охваченного сеткой-рабицей, и почти запрыгнул на лестничный пролет, когда донесся до меня эмоциональный разговор:

— Чего ты меня лечишь, дядь Ген? Не можешь помочь, так и скажи! Только не лечи!

Интонация эта, голосовые перепады, мгновенно выхватываемые мною из речи, встряхнули меня. Я остановился на второй ступеньке и обернулся.

В углу лестничной клетки первого этажа стоял, спиной к стене, Геннадь Андреич. Был он, как и я при параде, в зеленовато-коричневом свежем костюме с полосатым, темно-зеленым галстуком, и примятыми с улицы волосами. Рядом с ним возвышался долговязый, коротко остриженный молодой человек в куртке с меховым воротником на длинных тонких ногах в джинсах. Он нависал над Геннадь Андреичем знаком вопроса и манера его держаться, голос, показались мне знакомыми, будто бы совсем недавно слышанными.

Я перехватил словно бы испуганный взгляд Геннадь Андреича.

— О, Борис Петрович! Доброе утро! — демонстративно громко проговорил он, выступая из-за сутулой спины. — Я собственно направляюсь к тебе на кафедру.

Высокий парень повернул голову в мою сторону, но не обернулся, так только, бросил взгляд, и сразу отвернулся к стене. Этого короткого движения мне хватило, чтобы распознать в нем Евгения, приятеля Созонова Григория, с которым не так давно толкались мы у университетского общежития. Я почувствовал, что он тоже меня узнал.

— Здравствуйте, — сказал я коротко, и продолжил, обращаясь только к Геннадь Андреичу. — У вас все в порядке?

Геннадь Андреич вышел из-за высокой тени, сделал три шага ко мне и протянул руку своим особенным способом, ладонью вверх.

— Все отлично! Доклад готов. А это… — он замешкался, — мой племянник. Встретились утром, случайно. Знакомьтесь — Евгений, — Геннадь Андреич обернулся, — И Борис Петрович.

— Здрасьте, — буркнул Евгений, буравя глазами половой плинтус.

Я кивнул и вытащил свою ладонь из крепкого пожатия Геннадь Андреича, который словно не хотел отпускать меня, несмотря на напускную бодрость. Слова Никанор Никанорыча, о коллеге с кафедры технической физики, персонифицировались совсем не так, как бы мне хотелось. Попрощавшись, я поспешил задумчиво на занятие.

Лекция моя прошла без эксцессов, на некоторой мажорной ноте. Студенты были спокойны, слушали, писали. Думалось мне иногда о Геннадь Андреиче и о том, как неожиданно порой судьба связывает нити в узелки и так же внезапно расправляет хитроумные петли. Еще размышлял я о топающих по коридорам тяжеловесно, чинно, высокопоставленных гостях, как заглядывают они в аудитории, посмеиваются утробно, высокомерно, будто опытнее намного, знают все лучше, "ширше", единственно верно.

Второе занятие свое я заранее перенес, потому что по плану Олег Палыча, именно на второй учебной паре должно было произойти долгожданнейшее посещение высокой комиссией нашей кафедры.

Из лекционного крыла я вышел в холл четвертого этажа, где пронизывала этаж парадная лестница, и куда выходила нижняя дверь большой, двухэтажной аудитории, еще одного обязательного участника нашего мероприятия.

Студенты уже подходили на занятие, стояли тут и там, у окна, у стены группками. Удальцова я пока не видел, но отчего-то заразил меня висящий здесь, в воздухе неприятный мандраж. Почувствовал я себя неуютно и возбужденно, спокойствие мое, с которым вызубрил я доклад и повторил несколько раз демонстрационный эксперимент, схлынуло, будто бы вылетело из моей головы все, перед предстоящей лекцией Вадим Антоныча.

Я увидел его, Удальцова, шагающего от лестницы в моем направлении. Он шел целеустремленно к двери, сжимая в кулаке направленное на нее острие ключа, английского, с бороздкой и насечками. По отрешенному взгляду его и стоящим торчком усам, догадался я, что состояние Вадим Антоныча нервическое, недалекое от моего. Я двинулся ему наперерез, чтобы поддержать коллегу, чья участь выпадала первой, но он полностью проигнорировал меня, едва не отпихнув плечом. Он с усилием всадил ключ в замок, повернул и отворил нараспашку дверь. Только теперь Вадим Антоныч загнанно осмотрелся по сторонам и обнаружил за спиной меня.

— Борис Петрович! — он торопливо протянул мне руку. — Комиссию видели уже? Ух, народу пригнали!

— Да, я видел их мельком сегодня в восемь утра, внизу. Как вы, готовы?

— Всех начальников отделов собрали, — не слушал меня Удальцов, — Сам первый замминистра притащился. Беспардонный тип. У него старый зуб на ректора.

Мне совсем не хотелось забивать сейчас голову этой бесполезной, пугающей информацией. Кроме того, Вадим Антоныч похоже не нуждался в моей поддержке. Я счел, что самое время ретироваться, но Вадим Антоныч вдруг ухватил меня за руку.

— Борис Петрович, я забыл вам сказать, ведь вы же придете на мою лекцию с комиссией? Очень важно чтобы вы пришли!

Я вовсе не собирался приходить, хотел за оставшееся время повторить доклад и проверить, что развернутый мною вчера лабораторный стенд работает правильно. Но Вадим Антоныч так умоляюще смотрел на меня, так искательно шевелилась его соломенная шевелюра, что я пообещал прийти, хотя и с опозданием. Такие внезапности неизменно портят мне настроение, привязанное уже к определенному событию, нацеленное на заданное время и место. Требовалось теперь мне поспешно убедиться, что готово все в лаборатории, а потом вернуться, чтобы присоединиться к Вадим Антонычу по непонятной его прихоти.

В лаборатории пыхтел Анатолий. На нем была необъятная атласная голубая рубашка, с темно-синим галстуком с ромбовидным узором, который приколол он к рубашке серебристым зажимом. Про новую модель я рассказал ему еще вчера, когда разворачивали мы ее на мощной администраторской рабочей станции. Запланировали мы, что Анатолий, как и прежде, покажет комиссии восстановление простейшего изображения с геометрическими фигурами. А если уж и вправду попросят чего поинтереснее, то вступлю я. Про то, что модель теперь умела объединять разные изображения и рассчитывать динамику их изменений, я Толе не рассказывал.

По указанию Олег Палыча, Толя задвинул все стулья за компьютерные столы, аккуратно расставил учебные парты и разложил на них блокноты с ручками, бутылки с водой и стаканами. Стол с администраторской рабочей станцией и большим монитором он выставил на центральное место, рядом с меловой доской. Волосы и лоб его блестели, рубашка прилипла к спине. Он тихонько ругался о том, что в аккурат к приходу комиссии обретет он подходящую форму: взъерошенный, потный и нервный.

Отношения наши с Толей наладились настолько, что я перестал его избегать, хотя по-прежнему не особенно мог рассуждать с ним о модели нейронной сети. В список моих дел добавился теперь Вадим Антоныч, я чувствовал, что тоже начинаю нервно запотевать.

Толя нараспашку открыл окно лаборатории, пока я торопливо проверял работу модели. Я запустил стенд, убедился, что правильно начала программа потреблять память, потом открыл папку с последовательностью пронумерованных изображений, приготовленных для нейронной сети в качестве обучающих. Порядок имел значение, в этом я убеждался не раз, а теоретические выкладки с Колей доказали мне, что и временные интервалы тоже. Влияние интервалов, впрочем, было ничтожно, я не следил особенно за ними. Подавал изображения на вход по очереди. Сеть послушно проглатывала битовые матрицы одну за другой.

Вся процедура закачивания около двухсот изображений заняла у меня минут пятнадцать, которые особого энтузиазма у меня не вызвали. Памяти сеть заняла неприлично много, но я предварительно, насколько мог, отключил на сервере все сторонние приложения и даже пару служб. Я глянул на часы. Лекция Вадим Антоныча уже началась. Пора была бежать к нему. Как же поступить мне с моделью? Оставить в нынешнем "обученном" состоянии и пусть себе "переваривает" материал, либо запустить заново и повторить обучение перед самым приходом комиссии? Мне могло попросту не хватить времени.

Анатолий подставлял лицо холодному ветру. Небо скрывало матовое покрывало облаков, но ни дождя, ни снега не было. Через окно доносился уличный шум.

Я запустил для проверки один из своих заготовленных экспериментов. Городской пейзаж со смазанными автомобилями, несущимися по вечерней улице. Сместил метку времени, запросил результат, получил нужную картинку.

Встал и обнаружил, что из-за моего плеча на экран смотрит Толя. Во взгляде его не было удивления, похожие изображения мы гоняли и через старую модель сети, но обычно не использовали в демонстрациях.

— На всякий случай, если Лилиана из административного обеспечения попросит, — быстро пояснил я.

— Красиво, — сказал Анатолий.

Я попросил его не трогать стенд, по-возможности, чтобы не пришлось учить ее заново прямо во время доклада; мол, последовательность получилась длинной и требовала времени. Он кивнул отстраненно, наверняка задумавшись о том, что для восстановления простой картинки достаточно было пары минут.

Когда я выходил из лаборатории, ветер так потащил дверь, что я едва успел поймать ее. Я окинул еще раз взглядом аудиторию: сдвинутые учебные столы с расставленной водой, темно коричневое полотнище доски с парой плакатов, стройный ряд выключенных компьютеров вдоль стены, открытое окно, сложенную ширму у стены и задумчиво глядящего в экран Анатолия. Все было как будто готово к докладу.

Я вернулся на четвертый этаж и вышел в холл. Там было пусто, только одинокие студенты неторопливо пересекали коридор. Лекция шла уже двадцать минут.

Дверь в аудиторию была приоткрыта. Я осторожно приблизился и заглянул внутрь.

Вадим Антоныч стоял на возвышенной сцене, за трибуной, за его спиной темнела широченная учебная доска, с несколькими тщательно выведенными надписями.

У него была физиономия, будто наклеили на лицо Вадим Антоныча удивленно-восторженную фотографию его самого. Он карикатурно, какими-то рывками, поворачивал головой, встряхивая соломенным снопом волос, и выкрикивал слова.

Тут Вадим Антоныч разглядел в дверной щели меня. Глаза его противоестественным образом задвигались в орбитах. Он продолжал читать материал, умудряясь при этом указывать мне глазами направление вверх. Завел руку за спину и оттуда, таясь, тоже тянул большой палец вверх, на манер жеста "все в порядке".

Не буду притворяться, будто не распознал я в эквилибристических упражнениях Вадим Антоныча, что немедленнейше надлежит мне бежать на пятый этаж, к дополнительному входу в аудиторию, к верхнему ярусу учебных мест. Я закивал и поспешил к лестнице, пытаясь на ходу догадаться, означало ли поведение Вадим Антоныча, что комиссия уже собралась, либо же, что вот-вот должна была подойти.

При всей ответственности и спешке, я не торопился совсем уж бездумно. Отчетливо помнил я потного Анатолия, и вовсе не хотелось мне представать перед чиновниками в образе запыхавшегося "безумного ученого".

На пятом этаже я обнаружил, что дверь в аудиторию распахнута настежь. Через проем виден был последний ряд парт и одиноко сидящий на ближайшем к выходу месте сгорбившийся, грузный мужчина в костюме. Я подошел ближе и узнал в нем Олег Палыча, угрюмо взирающего вниз, туда, где тужился, выступал Вадим Антоныч. Я осторожно шагнул внутрь.

Аудитория сбегала вниз, спускаясь с пятого на четвертый этаж ровными рядами деревянных лакированных скамей соснового цвета, спинки которых перетекали в столешницы ряда выше. Левая стена аудитории была панорамно остеклена двойной рамой тяжелых темных стекол. Часть стекол были разбиты и заменены фанерой, но это не лишало аудиторию значительности, некоторой осязаемой учебной мощи.

Я вдруг осознал, что никогда на бывал в этой аудитории на самом верху. В учебные годы сидел я по большей части в первых рядах, пару раз выпадало вести здесь занятия, но тогда тоже мне было не до прогулок на далекую аудиторную "камчатку".

Отсюда, с высоты второго этажа, Удальцов за трибуной казался маленьким, незначительным. Студенческая группа его, рассыпавшись на нижних ярусах, совершеннейше не давала аудитории ощущения заполненности.

Олег Палыч заметил меня и удивился одними глазами. Он не хотел очевидно смущать Вадим Антоныча никаким звуками. Он отодвинулся вглубь ряда, уступая мне крайнее место.

— Переволновался, — удрученно шепнул он мне одними губами, кивая на Удальцова, — тянет, медлит, дергается.

Я все еще не мог взять в толк, отчего ведет себя завкафедрой так подчеркнуто осторожно и тихо.

Сев на место, я вдруг заметил, что двумя рядами ниже нашего, ярус заполнен людьми. Причем вовсе не молоденькими студентами, а широкими, грузными, импозантно выряженными мужчинами и женщинами разных возрастов, в которых отчетливо узнавались члены министерской комиссии. Я разглядел, дорогие костюмы и галстуки, пышные завитые шевелюры и лысины, многочисленные кольца и выдающиеся бюсты. Выходит, они уже были здесь!

Вадим Антоныч тем временем тоже увидел меня, подав мне, а заодно и все аудитории весьма своеобразный знак — выскочивши из-за трибуны, словно ошпаренный и вскинувши в направлении потолка указательный палец. Он будто только меня и дожидался.

— Уважаемые слушатели! Лекция моя сегодня посвящена тенденциям развития экспертных систем и совершенствованию методов работы со знаниями. В конечном счете все это является задачами разработки искусственного интеллекта.

Столько бодрости, задора вложил Вадим Антоныч в свое объявление, что студенты разом подняли головы.

— Я частично уже затронул сегодня главные тенденции в математике, диаграммы влияния и сети доверия., однако,…

— Разошелся, все-таки! — услышал я довольный шёпот Олег Палыча.

— Одним из важнейших направлений таких работ выступают так называемые нейросистемы или нейронные сети, — продолжал Вадим Антоныч. — В контексте сегодняшнего занятия данная дисциплина интересна по двум причинам. Во-первых, есть вероятность, что будущие экспертные системы будут строиться на основе правильным образом подготовленных и обученных нейронных систем, и студенты вашей специальности на одном из следующих курсов будут иметь возможность познакомиться с этой тенденцией и оценить ее. А во-вторых, для уважаемых наших гостей, сегодня состоится демонстрация работы модели сети, созданной на кафедре "Автоматизации и Информатики", где они увидят неявную логику работы такой системы своими глазами.

Удальцов перевел дух. Я начал подозревать неладное.

— Обратите внимание, в верхнем ряду аудитории находится Борис Петрович Чебышев, наш ведущий эксперт в нейронных сетях, кандидат технических наук, который сегодня и представит гостям модель новейшей нейронной сети, разработанной на кафедре.

Взгляды всей аудитории обратились на меня. Я встал из-за стола, подхваченный ими, словно волной, всех этих ослепляющих лучей, одновременно пронзивших меня, совершенно неготового к вниманию. Не умел я выхватить я ничего конкретного, только калейдоскоп стекол, деревянных столешниц и лиц, глаз, любопытных, равнодушных, колких и тусклых.

— Здравствуйте! — крикнул я куда-то в сторону Вадим Антоныча. И добавил ни к селу ни к городу: — Добро пожаловать!

Аудитория загалдела. Я различил, наконец, с краю помятое лицо ректора с блямбой носа и венком седых волос, который полушутливо говорил:

— Ну что же, пора в таком случае выдвигаться на кафедру "Автоматизации", послушать Борис Петровича.

Читалась в нем плохо скрываемая нервозность, поспешность, а еще некоторое облегчение, оттого, что закончилась наконец "увлекательная" лекция.

Я отступил к самой двери, видя, что начинает шевелиться, ворочаться, наползать на меня эта змея галстуков, пиджаков, цветастых шарфиков и шевелюр. Повернув голову, я увидел в коридоре, у самой лестницы Никанор Никанорыча, радостно улыбающегося, показывающего мне все тот же вздернутый большой палец над сжатым кулаком.

— Это мы с Вадим Антонычем придумали! — крикнул он мне. — Плавный, так сказать, переход к вашей, наиважнейшей части! — и заковылял вниз.

Я замер в дверях, вспоминая, как встречал их с Вадим Антонычем в столовой, как многословно напирал Никанор Никанорыч на важность мероприятия. Видимо тогда же и придумал он, и предложил Вадим Антонычу этот дивертисмент с завершением затянувшейся лекции и передачей эстафеты.

Меня подтолкнул вежливо Олег Палыч. Комиссия выдвигалась к выходу, который я загораживал. Я послушно шагнул из аудитории и отошел к противоположной стороне широкого холла, к лестнице.

Вслед за Олег Палычем выпростались несколько знакомых лиц из ректорского крыла и вот уже начали выходить чинно, шумливо пришлые чиновники. Несколько дородных матрон в замысловато-повязанных на шеях косынках, парочка худых молодых людей моего возраста. Словно жидкость, выпущенная из узкой горловины, толпа не утекала ручьем, а разливалась широкой лужей. Люди расступались, давая выйти следующим, не расходясь, а топчась и переговариваясь, громко, с надсадной непринужденностью.

Я увидел Лилиану. Она тоже вышла из аудитории, деловая, с уложенными назад и заколотыми волосами, с бледным лицом, почти без косметики, что нисколько ее не портило. На ней был приталенный темно-синий костюм — платье и пиджак, и туфли. В левой руке она сжимала компактный гибрид папки-портфеля и женской сумочки. Лилиана посмотрела на меня и открыто мне подмигнула. Никому само собой не было до этого никакого дела. Она отступила в сторону и немедленно завела с кем-то разговор.

Наконец, галдящая толпа дождалась того, кто должен был ее возглавить. Из аудитории, переваливаясь, выступил первый замминистра. Был он невысок, худ, с сухими чертами лица, маленькими юркими глазками и торчащими в разные стороны ушами. Круглая голова его выдавалась вперед выпуклой лысиной, отороченной короткими черными волосами с ниткой седины. На нем был темно-серый костюм с тремя яркими значками, прикрученными к вороту. Из-под костюма выпирал животик. Взгляд его был тяжелый, с ноткой презрения и недовольства, подчеркивающий, что все ему бесконечно обязаны. С учетом весьма собственнического отношения министерства к образовательному бюджету, так оно и было. Роль первый замминистра играл весомую. Помимо высшего образования, он курировал департаменты "аттестации научных сотрудников", "науки и технологии", а также "материального обеспечения образовательного процесса".

Замминистра бросил едкую полу-шутку, на которую тотчас, подобострастными смешками отреагировало окружение. Собрание послушно потекло за ним, развалившись поначалу в форме уложенной набок восьмерки, по ходу вытягиваясь в свинью, и даже седовласый наш ректор следовал за замминистра с почтенным отставанием в полшага.

Окончательного построения я не увидел, потому что сбежал вниз, на наш этаж.

У самого входа в кафедральное крыло я едва не налетел на Сафина Рашид Эдуардыча. Еле заметил его, несущего боевой пост у дверной ниши, сливаясь с навесным стендом. Наверняка стоял он там, неподвижный как памятник, и пятнадцать минут назад, когда торопился я на лекцию к Удальцову.

— Идут, — коротко предупредил я, на что он кивнул мне в ответ со спокойствием индейского вождя.

Лестница за моей спиной уже наполнилась звуками требовательных начальственных голосов.

Следующую докладческую часть мероприятия мне удалось пропустить. Рашид Эдуардыч уверенно остановил наступление перед самым кафедральным коридором. Олег Палыч помог ему, рвущемуся в бой, представиться, после чего Рашид Эдуардыч принялся методично нагружать народ цифрами, рабочими станциями, стендами и ремонтами.

Тем временем мы втроем отогревали лабораторную аудиторию: Анатолий, я и объявившийся Геннадь Андреич. В борьбе с испариной и запотелостью Толя перестарался, и в аудитории теперь чувствительно подмораживало без верхней одежды. Доклад Сафина должен был продлиться минут пятнадцать, и мы сочли за лучшее включить все имеющиеся системные блоки и мониторы, просто чтобы создать минимальный дополнительный источник тепла. Тем не менее мы ежеминутно выглядывали в коридор, чтобы не пропустить приближения супостатов.

От стука в дверь мы все вместе подпрыгнули. Я выглядывал из аудитории минуту назад, и комиссия тогда загромождала коридор метрах в тридцати от лаборатории. Сафин и Круглов тыкали пальцами на протертые висячие стенды, облупившуюся местами штукатурку и отсутствие потолочного плинтуса.

Тихий Геннадь Андреич, послушно исполняющий все наши с Анатолием поручения, открыл дверь в коридор и сразу отступил.

На пороге стояла Мария Шагина. Я замер, встретившись с ней взглядом. Мгновением позже я увидел, что Маша была не одна. Рядом с ней, сливаясь с темнотой коридора, возвышался человек в черном костюме. Вот он наклонил лысую голову над Машиным плечом и просунул ее по-змеиному в лабораторию.

— Азар, — констатировал я тихо.

— З-здравствуйте, — сказал испуганно Геннадь Андреич.

Вслед за нами радостно поздоровался с Азаром Анатолий, отлично запомнивший его с "Чайки". Азар тем временем с интересом оглядел аудиторию, вертя головой.

— Здравствуйте, уважаемые педагоги! — весело сказал он. — Мы с Марией, знаете ли, безо всякой задней мысли решили к вам присоединиться.

Под нашими перекрестными взглядами он продолжил:

— Позвольте, для тех, кто не знаком, представить Марию, весьма успевающую студентку четвертого курса, специальности "Автоматизированных систем управления". Мы с Борис Петровичем имели честь познакомиться с нею при определенных обстоятельствах. Она между прочим интересуется темой Бориса Петровича, в смысле, нейронными сетями.

Вслед за Машей он вошел в лабораторную, холодную, с мерным дыханием рабочих станций.

— Сам я, собственно, прибыл с комиссией, — пояснил он. — Не смог, к сожалению, поприсутствовать на утренних мероприятиях. Но цифры, знаете ли, — не мое. Утомился слушать выдающегося оратора Рашид Эдуардыча, — он саркастически улыбнулся. — Так вот я от лица комиссии порекомендовал Маше непременно присутствовать на сегодняшней демонстрации. Таких нейронных сетей, доложу я вам, каждый день не увидишь, кощунственно попросту пропускать.

Я опущу общее наше смущение, вызванное Азаром. Не буду также углубляться в пару тихих фраз, переброшенных с Машей, из которых выяснилось, что встретил ее Азар случайно в коридоре, и прямо, без предисловий спросил, не хотела бы она поучаствовать в демонстрации новейшей модели квантовой нейронной сети, проводимую мною на кафедре. Она, разумеется, не отказалась.

Совсем скоро явственно услышали мы многочисленный топот и цокот каблуков за дверью под монотонный голос Рашид Эдуардыча с краткими вставками Олег Палыча. Последовал долгий бубнеж замминистра, сопровождающийся полагающимися начальственными шуточками и хихиканьем. Мы не разобрали результата доклада, остался ли кто-нибудь на университетской или министерской стороне удовлетворен или разочарован, но через несколько секунд дверь отворилась и увидели мы взопревшего Олег Палыча, приглашающего гостей проходить внутрь. Члены комиссии послушно принялись заполнять аудиторию.

Пока люди топтались в дверях и рассаживались, Олег Палыч подскочил к нам и заговорщицки сообщил, что замминистра с ректором, и кое-какими еще чиновниками решили уединиться и обсудить животрепещущие бюджетные вопросы. Нам в это время полагалось радушно встретить гостей и развлечь их докладом и демонстрацией.

Лилиана также была здесь, однако села она с краю, в удалении от Азара, словно бы и не знакомы они вовсе.

Олег Палыч открыл собрание и представил сотрудников университета, не успевших еще засветиться перед комиссией: Анатолия и Геннадь Андреича. Он попросил также представляться членов комиссии, задающих вопросы, после чего плавно перешел к своему искусному, взвешенному вступлению. Видел я как Лилиана кивает ему согласно, а он принимает это как похвалу.

Вопросов бывалое выступление Олег Палыча не вызвало. Настала моя очередь, я вышел в центр аудитории и торопливо огласил свою часть. Прошла она, по-моему, вполне сносно, только принялся у меня дергаться глаз и никак не мог я унять его, отчего повторил два раза про новизну и стыки наук. Взгляд мой скакал, и только задерживался иногда на сидевшей в дальнем углу Марии, которая делала мне ободряющие знаки, и чувствовал я себя от этого еще более жалко.

Вслед за мной Геннадь Андреич, совершеннейше без запинки, попросту великолепно рассказал об искусственных нейронных сетях. Алевтина Генриховна, возглавляющая в министерстве некий отдел по выработке образовательных технологий, кокетливо прокомментировала, что специалисты-физики судя по всему знакомы с материалом куда глубже нас, кибернетиков. Олег Палыч насупился, а Геннадь Андреич напротив, засиял от гордости.

Наступила очередь эксперимента. Анатолий вышел к доске, к компьютеру, и сразу вслед за ним, из-за парт, принялись выковыриваться двое. Учебные столы стояли придвинутые друг к другу, и чтобы вызволиться требовалось встать целому ряду.

Первый, молодцеватого вида мужчина, щурясь и сбиваясь сообщил, что зовут его Степан Анатольевич, руководит он отделом информатизации, и очень интересуется научной составляющей нашей работы. В этой связи желал плохо-видящий Степан Анатольевич с более близкого расстояния ознакомиться с демонстрацией. Имел он некоторую ужимистость в повадках, отчего впечатление производил неоднозначное, подходящее под обещанного Никанор Никанорычем критика.

Второй, в годах, в сером двубортном костюме, сидевший рядом с Алевтиной Генриховной, зарекомендовался Каюмом Шариповием, руководителем департамента науки и технологии. В речи его, в нелепо крупном узле галстука "виднзор", в манерах, как бы с высока, проступала предвзятость, заносчивость или притворство, не мог я взять в толк. Он тоже вызывался приобщиться поглубже. Тут уж и Алевтина Генриховна в желтом шелковом шарфе, пожелала встать и подойти поближе. Вся эта россыпь богатых шевелюр зашевелилась, сжалась, рассыпалась. Только сидящие в первых рядах остались на своих местах, им и так было отлично видно. Да еще Азар с Лилианой не тронулись с места. Мария выглядывала меж плеч второго ряда.

Когда шевеление и толкотня окончились, Анатолий пояснил на пальцах принцип работы нейронной сети: не пытаться математически формализовать входную информацию, что подчас попросту невозможно, но прочитать ее, правильно сохранить и, затем, по определенному правилу воспроизвести. За каждым из этих шагов, разумеется, скрывалась сложная работа на сопоставление, распределение и принятие решения о единице информации, но главный принцип сохранялся.

Анатолий показал несколько изображений с простейшими геометрическими фигурами. Они были первыми в моей обучающей последовательности. Показал поврежденное изображение, угол которого был закрашен фоновым тоном. Подал на вход. Считал результат и открыл изображение на экране. Нейронная сеть правильно восстановила треугольник и квадрат.

Взгляды были обращены на мерцающий монитор. Я увидел на лицах признаки разочарования, что эксперимент, о котором столько трубили и готовили, оказался таким простым.

— А я ведь правильно понимаю, что эта исследовательская тема, нейронные сети, достаточно недавно разрабатывается в университете? — громко спросил наукотехнолог, разместившийся вплотную со мной, и гордо огляделся.

У него был едва уловимый акцент, речь при этом была хорошо поставленная.

— Каверзный вопрос! — бархатисто откомментировал Азар с заднего ряда.

Это была первая его подача голоса с начала доклада.

Олег Палыч с "галерки" взялся объяснить об истории появления дисциплины в университете. Эту часть доклада я опущу, предположив, что внимательный читатель подробнейше ознакомился с ней в биографической моей главе.

Каюм Шарипыча история дисциплины интересовала в меньшей степени:

— Ну, положим, задачи восстановления изображений, решал еще э-э… Фукусима, в э-э… семьдесят пятом, — не унимался авторитетный тенор-наукотехнолог. — Но где же здесь научная новизна? Ведь государство инвестирует в университет, а значит и в данное направление.

Я попытался было защитить научную новизну, сказать о том, что научные степени присуждаются не за тип эксперимента, а за усовершенствование модели, методов хранения данных, алгоритмов обучения, сопоставления и выдачи результата, но Каюм Шарипыч мне не дал.

— Я понимаю и одобряю, если вы, скажем, повторяете существующие модели нейронных сетей для образовательных целей. Но когда это выдается за научную новизну и зарабатываются степени…

И так далее и тому подобное. Очевидно заготовленную речь декламировал велеречивый чиновник. Столовское предупреждение Никанор Никанорыча материализовалось во всей красе.

Степан Анатольич, из информатизации, кривился и подергивался всем телом в такт обличительной речи. Не мог я взять в толк, поддерживал он оратора или был с ним категорически не согласен. Щурящееся его выражение трактовалось в обе стороны. На остальных лицах замечал я одобрение. Я попытался еще разок вставить слово, но теперь уж Алевтина Генриховна закачала на меня укоризненно головой, тряся крашеными кудрями, желтым шарфом и бюстом, мол, что за бескультурье!

Почувствовал я бессилие, трансформировавшееся при длительном томлении в апатию. Я вздохнул глубоко, уже не особенно вслушиваясь в тенор докладчика и принялся равнодушно шнырять глазами по аудитории, натыкаясь на напряженного Анатолия, серьезную Машу, насмешливого Азара, сосредоточенно готовящего ответ Олег Палыча, взъерошенного Геннадь Андреича, пока не поймал прямой взгляд Лилианы, острый, отрезвляющий, как вдох нашатырного спирта.

— Я, если позволите, перебью, уважаемого Каюм Шарипыча! — сказала она громко, поднимаясь с задней парты.

Наукотехнолог вздрогнул и замер, вперившись в нее настороженным взглядом.

— Давно пора, — заметил Азар, и снова никто, кроме Марии, не обратил на его слова никакого внимания.

— Мы ведь, уважаемые коллеги, явились сюда не затем, чтобы зачитывать лекции о научной ценности и новизне. Давайте все же дадим слово сотрудникам кафедры, я надеюсь у них есть, чем ответить, помимо данного эксперимента.

Никто не попросил Лилиану представиться, как делали до нее все, задающие вопросы. Напротив, отнеслись к ее замечанию послушно, и толпа, заволновавшись, обратилась взорами ко мне. Каюм Шарипыч потупился, поозирался еще по сторонам в поисках поддержки, и затих.

Я оттеснил его, загородившего в пылу обличительной речи клавиатуру и монитор. Отыскал в системе нужные папки с изображениями для экспериментов и открыл командную строку запущенной модели.

— Про Фукусиму получилось весьма и весьма неплохо, — услышал я голос Азара.

Он возвышался теперь за Марией Шагиной и Олег Палычем, и будто бы комментировал происходящее. Я тем временем чертовски медленно готовил эксперимент. Внимание комиссии рассеивалось, возрастал галдеж. Один только Степан Анатольич внимательно следил за моими руками и тем, что происходило на экране.

— Презабавнейше, как можно напустить пыли в глаза в технических науках, имеючи исключительно сельскохозяйственные образования, — приглушенно говорил Азар сконфуженному соседу по комиссии. — однако ведь подготовился человек, про Фукусиму вон прочитал. Крайне похвально. Ну а как тут не подготовиться, после недвусмысленного такого указания начальства.

То, что в министерствах наших региональных все высшие посты занимали выходцы сельскохозяйственной академии, той самой где учился когда-то глава региона, было притчей во языцех. Олег Палыч, очевидно чувствовал себя крайне неуютно среди таких реплик, отпущенных как бы невзначай.

— Столичное начальство, — услышал я шепот Алевтины Генриховны. — Беспардонные.

— Готово! — сказал я громко, так что она вздрогнула.

Я начинал расширенную демонстрацию.

Первым делом я показал восстановление двух фотографий: красивого летнего лесистого пейзажа и старого, с претензией на фронтовое, фото мужчины в анфас. Этот эксперимент я многократно отрепетировал дома. От обоих изображений я предварительно отсек приличный сектор, максимально возможный, при котором изображение еще получалось восстановить.

Я отдельно показал обучающую последовательность: несколько разных пейзажей и несколько фотографий разных возрастов. Подал целевые изображения на вход. Обработка их заняла секунды. Запросил и продемонстрировал результат — ожидаемо восстановленные пейзаж и портретное фото.

В аудитории повисло молчание. Невозможно было разобрать — то ли эксперимент мой не был понят, то ли начальственная Лилиана перестаралась с подавляющим эффектом. Комиссия словно ожидала указующей команды или реакции.

Лилиана негромко захлопала, и аудитория облегченно и послушно захлопала ей во след. Степан Анатольич кашлянул.

— В-вы знаете, Борис Петрович, я читал в-вашу диссертацию, — начал он сбивчиво. — В-ваш алгоритм обучения нейронной сети, если только смог я понять его верно…

— А в чем тут отличие от предыдущего эксперимента? — перебил его непредставившийся чиновник с широченными плечами, ютившийся бочком между коллегами.

Встрял Геннадь Андреич, и принялся запальчиво объяснять. Посыпались дополнительные вопросы. Подключился Олег Палыч. В этом гвалте мы с Анатолием, сиротливо стоящие у рабочей станции несколько потерялись. Не было ясно, кому отвечать, все переговаривались друг с другом, и даже Маша, заметил я, объясняла что-то пожилой женщине с бантом на шее.

Тут дверь открылась и на пороге появились замминистра и ректор. Оба удивленно замерли. Может быть ожидали они, что мы уже закончили и отправятся они немедленно на обед, однако представившаяся картина была далека от благостного ощущения всеобщего умиротворения и торжества науки.

На недовольном морщинистом лице замминистра отразился, впрочем, элемент удовлетворенности глядя на наш разлад. Гвалт немедленно затих и послушно расступилась толпа, давая ему пройти прямо в центр демонстрации, ко мне с Анатолием.

— Что тут у нас, Каюм Шарипыч? — неторопливо проговорил замминистра, обращаясь к главному судя по всему обличителю.

— Смотрим эксперименты, — отозвался тот послушно. — Ищем научную новизну.

— Ну и что? Находите? — с покровительственной полуулыбкой вопросил он.

Ректор нахмурившись посмотрел на Олег Палыча.

— Следующий эксперимент! — продекларировал я. — Учет функции времени в нейронной сети.

Мои пальцы забегали по клавиатуре. Я почти не пользовался манипулятором-мышью. Отправил изображения на вход сети. У меня было три сценария. Горный пейзаж со звездным небом, фотография женщины в анфас, фотография городской улицы. Смена времени на часы, годы, секунды. Я кажется что-то объяснял все то время, пока скакал между изображениями, операционными окнами, командной строкой, но не мог потом вспомнить.

Сеть послушно проглотила картины и я перешел к запросу и демонстрации результата.

Вот изображение ночного неба, поданное на вход. Вот, как смещение запрошенного результата на час заставляет небо сереть, бледнеть и окончательно голубеть с плавным движением по небосклону солнца. Горный ландшафт из дымчатого преображался в рыжий и светло серый, и проступал из ночной темноты изумрудный ворс леса на склоне.

Вот фотография женщины возраста сорока лет. Теперь, двигаясь с интервалом пять лет, мы видим, как начинает вытягиваться и стареть лицо, бледнеют волосы, опускаются щеки. Я остановился на восьмидесяти, посчитав, что выборка достаточно информативна.

И теперь последний эксперимент. Городской пейзаж, проспект, очень похожий на одну из улиц города N. Вечернее время, фонарные столбы, в окнах огни и лоскут пустого, чистого неба между домами. На улице замерло в стоп-кадре движение машин, людей. Я смещаю изображение на секунды. Улица словно оживает, мы смотрим скачкообразное кино, машины и человеческие фигуры задвигались, в перспективе. Я показал кадры раз, два, три, четыре, пять. Легковушка пропала с экрана, на краю изображения появился другой автомобиль, приближающийся, увеличивающийся.

Я оторвался от клавиатуры и разогнулся. В голове не отложилось ни слова из тех, что я говорил, объяснял в процессе. Ладони мои взмокли и пересохло в горле. Я почувствовал взгляды. Изменившиеся, не такие как прежде, людей, чье мнение определяется больше руководством. В них проглядывали искры удивления, восхищения. В первую очередь так смотрели Степан Анатольич, Олег Палыч и Маша, но и отдельные члены комиссии тоже. Замминистра щурился и нельзя было понять, что у него на уме.

Потом Степан Анатольич захлопал, одиноко и отчаянно.

— А можете, Борис Петрович, сместить время еще на десять секунд? — властно попросил Азар.

Замминистра обернулся на Азара, будто бы силясь его вспомнить, но тот игнорировал его взгляд и смотрел прямо на меня.

Я кивнул и нагнулся к клавиатуре. Сместить еще на десять секунд. Я не отдавал себе даже отчета, почему десять, в чем кроется подвох. Просто отправил запрос. Сеть послушно сохранила изображение. Я открыл его.

Сначала я даже не понял, что изображено. Часть экрана оставалась прежней — темная улица, огни, приблизившийся автомобиль, но на правый край надвинулось темное пятно. Я вгляделся и догадался, что это один из пешеходов, из тех, что медленно перемещались по тротуару, следуя рассчитанному сетью алгоритму. Пешеход оказался теперь ровно напротив того места, откуда фотограф производил съемку, поэтому фигура его оформилась, я видел похожую на плащ бесформенную верхнюю одежду, рукава. Взгляд мой добрался до головы, вернее лица. Я узнал его немедленно. Провалы глаз, жидкие, висящие плетьми седые волосы, сморщенные старческие щеки. По улице шла зловещего вида сто-сорокалетняя женщина из моего домашнего эксперимента, та самая, которую в возрасте восьмидесяти лет я демонстрировал комиссии несколько минут назад.

Фон мой размылся. Слышались голоса, с ускорением, с замедлением, как в старом испорченном видеосалоне. Восприятие схлопнулось, сконцентрировалось на том, чего не мог я понять, не умел осмыслить. Я вперивал взгляд в эти черты, будто из фильмов об оживших мертвецах и пытался высчитать, скалькулировать в голове: почему, откуда мог возникнуть такой результат?…

— Та самая женщина, — услышал я Азара.

— Какая-то совсем старая, — сказал замминистра. — Пора уж помирать.

Неуверенные смешки.

— Смерти, по-видимому, нейронная сеть пока еще не обучена, — громко сказала Лилиана.

И снова отчаянные хлопки Степан Анатольича.

Глава 19. Приглашение

Сто сорок лет! Откуда, почему этот безумный, дикий, несуществующий возраст? Голоса позади, взгляды, суета не беспокоили меня. Сто сорок лет. Мой мозг работал как часы. Даты, какие даты я использовал для временных меток? В опыте с фотографиями людей я отправлял в сеть обучающие примеры с временным штампом тысяча девятьсот двадцатых, тридцатых годов. А для пейзажей, фотографий городских улиц я передвинул метку в настоящее, в начало нового, двадцать первого века. То есть нейронная сеть, сопоставив изображения людей, сумела вычислить соответствующий женщине возраст, накинув необходимые шестьдесят-семьдесят лет.

Часть загадки была как будто решена, хотя успокаивал я себя примитивнейше. Ведь сеть моя не только фиксировала параллельные независимые эксперименты-образы, не просто восстанавливала изображения и прогнозировала их изменения, она связывала эксперименты между собой, распознавала в них общие элементы. И все это во временной динамике. На уровне каких синапсов, состояний кубитов и слоев алгоритм учителя и функция времени конструировали столь сложные зависимости, я не понимал совсем.

С некоторым облегчением, оттого, что, хотя бы логику расчета возраста удалось мне понять, я выдохнул и огляделся по сторонам. Надо мной нависали Анатолий, Олег Палыч и невесть откуда взявшийся Максим Игорич. Они взволнованно трясли меня за плечи. За их спинами шумела комиссия. Степан Антольич возбужденно и сбивчато доказывал что-то Алевтине Генриховне. Она нахмуренная, со скрещенными на груди руками сидела напротив, на учебной парте. Каюм Шарипыч торопливо нашептывал на ухо замминистра. Отдельной группой стояли ректор с деканом и несколько гостей. Я заметил Машу, озабоченно глядевшую на меня из-за заднего ряда парт. Лилианы и Азара я не увидел.

— Пришел наконец в себя? — услышал я Анатолия.

То, что причиной переживаний коллег являюсь я, стало для меня сюрпризом. Оказалось, до меня пытались достучаться несколько минут, но я совершеннейше не реагировал на раздражители, только смотрел на экран стеклянным взглядом. Олег Палыч с Геннадь Андреичем взяли аудиторию на себя, пока Анатолий пытался привести меня в чувство. Комиссия теперь, после основных вопросов, дискутировала между собой. Уверенно можно было констатировать, что сомнения в научной ценности проводимых на кафедре исследований отпали.

Я глянул на часы. Действительно, десять минут минуло после последнего эксперимента. Я машинально запоминал время каждого теста.

— Все в порядке, коллеги, — с напускной бодростью сказал я. — Со мной все хорошо, просто задумался над некоторой особенностью работы сети.

Ни черта со мной, конечно, не было хорошо. Я ведь не просто отказывался реагировать на зовы и потрясывания, я будто бы действительно не присутствовал, не был в сознании. Глубоко внутри я сосредоточенно калькулировал, допытывался до результатов работы стенда, но для остальных: коллег, гостей, — отключился. Почему-то вспомнился мне короткий обморок у подъезда шестого общежития.

— Вот и наш ученый вернулся, — раздался громкий замедленный голос замминистра. — Ну поздравляю, произвели вы на нас впечатление.

Я счел нужным подняться и снова, как на генеральной репетиции, ощутил легкую слабость в ногах. Да что же со мной такое происходит?

— Прошу прощения, — я виновато оглядел аудиторию. — Задумался о неожиданных результатах эксперимента.

— Неожиданные результаты? — замминистра ухмыльнулся, образовав на лбу глубокие складки. Лысина его при этом наехала на глаза. — Видишь, Каюм Шарипыч? Похоже мы с тобой поучаствовали в научном исследовании, раз неожиданные результаты появились.

Он с владетельным скучающим видом огляделся.

— Что у нас дальше по плану?

Дальше по плану Олег Палыч закрывал собрание. Выдвинулся он в авангард и вежливо призвал к вниманию. Сработало это только отчасти. Министерский люд, растерявший сосредоточенность из-за заминки, вызванной неопределенным моим состоянием, организовывался туго. Задние ряды гудели, переговаривались. Лишь ближайшее окружение замминистра, чутко улавливавшее начальственные флюиды, примолкло и обернулось к докладчику.

Олег Палыч повторил тезисы о затруднениях в приложении научных решений к практическим задачам. О том, что ВУЗ работает плотно с предприятиями, но не все исследования востребованы. Что требуется понимать разницу и искать разумные компромиссы между разработками, заказываемыми производством, и фундаментальными научными исследованиями, спонсируемыми государством, а порой и самим образовательным учреждением. Сделал он тут намеренную паузу, чтобы подчеркнуть горькую эту правду о прямой университетской зависимости от министерства образования. Комиссия реагировала на его слова тишиной.

Я ловил на себе внимательный сверлящий взгляд замминистра, как будто интерес его ко мне выходил за рамки шапочного знакомства. Было мне невдомек, чем вызвано такое внимание, ведь оставил я о себе вполне определенное впечатление малопримечательного научного сотрудника с хилым здоровьем, головастого быть может, но и только. Замминистра наклонился к неназвавшемуся широкоплечему члену комиссии и обменялся с ним несколькими тихими фразами.

Заметил я Геннадь Андреича с проректором нашим по учебной части, уединившихся в дальнем углу лаборатории. Проректор стоял хмурый, не совсем видимо довольный разговором, а Геннадь Андреич с видом искательным и даже как будто взмокшим от натуги, словно бы упрашивал его.

Покуда сражался Олег Палыч с расхлябанной, рассеянной аудиторией, я поймал взгляд Маши. Большие ее серо-голубые глаза горели. В них прочитал я укор за безответственное свое поведение, бессилие от невозможности помочь мне и еще как будто облегчение, что пришел я в себя и нахожусь теперь в добром здравии. Емкий другими словами был ее взгляд, и приятно стало мне, и удивительно, что так много можно выразить одними глазами.

Олег Палыч закончил речь на высокой, положительной ноте о светлом будущем отечественной науки и сорвал даже редкие аплодисменты. Дальше в дело вступили великовозрастные наши массовики-затейники — ректор с деканом. Они объявили официальную часть мероприятия завершенной и приглашали комиссию на долгожданный обед.

Вслед за уверенной неторопливой поступью замминистра, народ потянулся к выходу. Члены комиссии предвкушали уже трапезу, и Алевтина Генриховна отмечала в разговоре с коллегой о добротно-ухоженной нашей столовой и накрахмаленных скатертях, на которые обратила она внимание еще утром, а мы, рядовые посетители столовой, не видели никогда.

Перед самым уходом ко мне подскочил Степан Анатольич. Он подмигивал мне попеременно левым и правым глазом, но я к тому времени уже определил, что делает он это не от нервического состояния, а естественно, такой у него организм, со своеобразием. Степан Анатольич тряс мне усиленно руку и рассказывал слабосвязанную историю о том, что сам он тоже по научной части, и с этой специально целью навязался в комиссию; и как работа моя его впечатлила и мысли у него имеются о том, где можно применить машинное обучение в обработке значительных объемов статистических данных в министерстве. В другое время я бы несомненно загорелся, так как практическое применение внутренних университетских разработок всегда было на вес золота. Кроме того, приятное положительное впечатление производил Степан Анатольич, и было мне отчасти совестно, что ошибочно принял я его поначалу за обещанного Никанор Никанорычем науськанного чиновника. Сейчас, однако, желал я только чтобы поскорее все разошлись, измотался я порядком, особенно эмоционально. Да и необъясненная работа сети моей не давала мне покоя. Я дал Степан Анатольичу телефоны кафедры и с облегчением с ним распрощался.

В аудитории остались только Анатолий, Максим Игорич и Маша, которая сиротливо сидела за партой в заднем ряду. Геннадь Андреич с проректором вышли вместе с толпой, и снова заметил я, как недоволен был проректор.

Анатолий повернулся ко мне, как только закрылась входная дверь.

— Борь!.. — выдохнул он. — Напугал ты нас всерьез! Я-то знаю эту твою манеру уходить в себя. Вижу, что губы твои шевелятся, понимаю, что вычисляешь ты свои многоэтажные интегралы, но комиссия-то что должна была подумать!

— С вами все в порядке, Борис Петрович? — громко сказала Маша, и голос ее дрогнул.

Внимание всех присутствующих обратилось к ней. Анатолий и Максим Игорич будто только сейчас заметили, что Мария находится в аудитории. Впрочем, преподаватели со стажем настолько привыкали к студентам, как неизменному фону, что почти не замечали галдящей или напротив молчаливой молодежи, вполне комфортно занимаясь своими делами и переговариваясь в ее присутствии.

— Да, спасибо, Мария, — ответил я с некоторой официальностью, но глазами все-таки постарался улыбнуться более лично. — По-моему, ничего особенного со мною и не было, я только пытался разобраться, как это функции мои пришли к такому неявному результату. А вот оказалось, что неприлично перестал реагировать на внешние раздражители, — я попытался перевести все в шутку.

— Результаты твои это вообще отдельная тема, — подхватил Анатолий. — Я даже спрашивать боюсь, как работает твоя сеть, если она прогнозирует и даже связывает образы между собой. Да какие там образы — это же пиксели, взвешенные пиксели с весами-цветами. Какие тут образы. Чертовщина в общем у тебя, а не нейронная сеть, — ответил он дружелюбно и гордо за меня.

Пропала в Анатолии эта отчужденность последних дней. Снова сделался он прежним, хорошим моим знакомцем, только не связанным больше со мной научной работой. Теперь он отзывался о ней, как о "моей", не "нашей".

— Да, очень замечательные результаты, — поддакнул Максим Игорич и фыркнул, — я бы с удовольствием взглянул на ваши математические формулы. Вы, Борис Петрович, похоже взяли какую-то новую высоту в моделировании квантовых нейронных сетей. Я много думал после нашей вечерней встречи. Может быть мне тоже посмотреть в сторону нейронных сетей в моей деятельности?

Я не возражал, конечно, нисколько, чтобы поделиться с Максимом Игоричем. Сейчас, однако, вовсе не приращением в полку интересующихся нейронными сетями заняты были мои мысли.

— Позвольте, коллеги, я провожу Марию, — сказал я несколько бесцеремонно по отношению к Анатолию и Максим Игоричу.

Толя недоуменно отступил, пропуская меня. Меня чуточку укачивало, хотя в целом я уже пришел в себя. Ощущения мои и здоровье беспокоили меня, но решил я отложить размышления об этом на более подходящее время. Я незаметно оперся о парту, подходя к Маше. Она поднялась мне навстречу и с улыбкой прошла мимо, к выходу. Шагая следом, я обратил внимание, что Максим Игорич уже увлек Анатолия новым вопросом о нейронных сетях. Нисколько мы с Машей его не заинтересовали.

Мы вышли в коридор, который после светлой лаборатории с окнами во всю стену, казался сумрачным. Солнце блестело где-то вдали, с обоих концов тоннеля — со стороны большого окна, в торце здания, и с обратной стороны, из холла перед парадной лестницей. Несколько секунд глаза привыкали к относительной темноте, постепенно выхватывая свет люминесцентных ламп, висячие стенды на стенах, двери, людей.

Напротив нас, у двери в учебную аудиторию, я увидел Геннадь Андреича, все еще осаждающего проректора. На лбу Геннадь Андреича блестел пот, он говорил сосредоточенно:

— Под мою ответственность, Павел Лексеич, под полную мою ответственность!..

Он заметил меня и Машу и некрасиво скривил лицо, будто застали мы его за чем-то неподобающим. Обратил я внимание, что и проректор был утомлен, давно уже по-видимому желая сбежать в столовую с накрахмаленными скатертями.

Мы оставили Геннадь Андреича у двери и пошли в сторону лестницы. Коридор был пуст, студенты толпились где-то позади, у кафедры. Мне захотелось взять Машу за руку, и я сжал ненадолго ее пальцы. Она сжала мои в ответ.

Мы сделали несколько шагов молча.

— А я правильно поняла, что сегодня твоя нейронная сеть показала что-то новое, не объясненное наукой? — спросила меня Маша.

Вопрос ее вынул меня из какой-то хрустальной сосредоточенности. Я утвердительно кивнул и начал было пояснять, но споткнулся на том, что не умею описать случившееся. Запоминание и распознавание образа. Не отдельного кубита-пикселя с прилегающими синапсами, а целой области связанных квантовых состояний из разных слоев.

Маша снова вывела меня из начавшей было нагромождаться цепочки умозаключений о картинах, непересекаемо размещенных в слоях нейронной сети, привязанных к сквозному времени и коррелирующих через эту связь.

— Волнительное, наверное, чувство, когда создается что-то новое.

Я улыбнулся в ответ и на этот раз взгляд мой задержался на ее лице:

— Почему-то у меня никогда не бывает такого чувства. Когда новое создается, я настолько сосредоточен или отрешен, что ничего вокруг не замечаю, а обнаруживаю, что получилось, только позже.

Мы вышли в залитый солнцем холл третьего этажа. Настроение мое улучшилось. Солнечные лучи играли с волосами и ресницами Маши, мне хотелось разглядывать ее лицо, ее скулы и брови покатым горбиком. Маша была в полосатой шерстяной блузке, с большим вырезом под рубашку, джинсах и тяжелых ботинках. Я отмечал каждую несущественную деталь ее внешности, одежды. Все мое внимание сосредоточилось теперь на девушке, смущавшейся от моих заглядываний, но видел я по крайней мере, что они ей приятны. Вел я себя, наверное, неподобающе и глупо, и вряд ли выглядели мы как шапочно-знакомые преподаватель и студент.

— Чуть не забыла! — сказала она, останавливаясь. — Этот лысый чиновник, Азар, отчества я не знаю, попросил меня передать тебе записку.

Она вынула из сумки сложенный вдвое листок. Я не глядя сложил его еще раз и сунул в карман пиджака.

— А ты во сколько заканчиваешь сегодня? — спросил я. — Очень хочется увидеться.

— Ты даже не посмотришь? — она посмотрела на меня удивленно.

Очевидно Мария пребывала еще в той стадии знакомства с Азаром, когда до жути было интересно, что же собой представляет этот тип. Мне, разумеется, тоже было интересно, но только интерес этот изрядно был подмочен обреченной уверенностью, что не я выбираю следующую нашу встречу, а сам Азар.

Мы договорились встретиться вечером в вестибюле. У Маши были занятия второго образования до половины восьмого вечера, и я должен был ее дождаться. Она убежала на лекцию, а я не сразу отправился назад, на кафедру. Несколько минут я простоял, разглядывая проглотивший Машу лестничный пролет и деревянные лакированные перила, гладкие, отшлифованные прикосновением тысяч ладоней, с глубокой продольной трещиной, сбегающей вниз. Осталось загадкой, чем привлек меня этот узкий кривой и продолговатый разлом, но таков уж был мой день, что замирал я и цепенел при каждом удобном случае.

Покашливание из-за спины вывело меня из задумчивости. Я обернулся и обнаружил вездесущего Никанор Никанорыча.

— Добрый день, Борис Петрович, — с привычной своей ухмылочкой поздоровался он. — Отстрелялись, я слышал, как надо. Говаривают, что нужное впечатление произвели. Поздравляю!

Я кивнул в ответ. Определенно, сегодня был удивительный день — я встретил Никанор Никанорыча трижды! Недостижимый прежде уровень частоты наших встреч. Я решил не дожидаться, когда же он уведомит меня о цели своего визита.

— Может чаю попьем на кафедре? — спросил я.

Никанор Никанорыч от неожиданности будто даже зарделся и воодушевился. Я, впрочем, не мог уже понимать, где эти тщательно выверенные настроения были настоящими, а где притворными.

— Благодарствую за приглашение! — ответил он. — Вынужден, однако, отказаться, ввиду срочной занятости. Крайне рад видеть вас в бодром расположении духа! Между прочим, нам с вами в ближайшее время предстоит важная, давненько ожидаемая встреча. Не ней и насладимся вдоволь приятной компанией. Вот вы я вижу попусту проигнорировали послание замечательного нашего знакомца — Азара. А оно между тем призвано ответить на многие ваши накопившиеся вопросы.

Никанор Никанорыч указал пухлым пальцем на карман моего пиджака, куда сунул я небрежно переданный Машей листок. Я послушно вынул сложенный вчетверо лист формата А4, и развернул. На нем каллиграфическим почерком была написана сегодняшняя дата со временем — девять вечера, и адрес.

— Сегодня?… — задумчиво спросил я, больше даже самого себя.

У меня на сегодняшний вечер отказывались фиксироваться в голове любые планы, за исключением встречи с Машей в половине восьмого.

— Именно сегодня, Борис Петрович! — подхватил Никанор Никанорыч. — Машу проводите, и приходите. Это недалеко от шестого общежития.

Он улыбчато заглядывал мне в лицо, удостоверяясь, что усвоил я, не упустил вмененную мне обязанность куда-то явиться. В тот момент, признаться, мне совсем не интересны были ответы на вопросы о происхождении Никанор Никанорыча с товарищами. Первыми приоритетами в моем сознании выстроились мысли о нравящейся мне девушке Марии, и еще необыкновенной моей нейронной сети, ни одна из которых не была связана с моим собеседником. Пусть и условной была такая демаркация, ведь именно Никанор Никанорыч, во многом, поспособствовал последним событиям.

Я послушно кивнул, снова сложил лист бумаги и убрал в карман.

Никанор Никанорыч распрощался и удалился, а я побрел обратно на кафедру. Практическое занятие я отменил, и теперь свободен был до самой послеобеденной лекции.

Остаток моего рабочего дня прошелестел в убыстренном режиме. Будто бы с удвоенной или учетверенной скоростью просматривается видеокассета, изображение пересекают горизонтальные линии, скрадывающие переход кадров; места сменяют друг друга, герои дергано перемещаются, смысл поступков и слов скрадывается, исчезает за скачкообразной чередой кадров.

Геннадь Андреича в кафедральном крыле я не встретил.

В лаборатории Анатолий и Максим Игорич увлеченно расписывали логику работы нейронной сети. Анатолий изрисовал доску схемами нашей старой модели, с эстраполяционными полиномами, рассчитывающими смену состояний искусственных нейронов. Максим Игорич комментировал и задавал вопросы.

Я постоял в дверях, разглядывая их выкладки. Они были конечно очень далеки от последних моих изменений. Да и откуда им было знать о них? Только Коля Никитин, помимо меня, мог бы показать, как изменили мы формулы расчета, как функция времени вывернула наизнанку логику, связала между собой операции "обучения" и "умозаключения". В первый раз тогда понятие "умозаключения", как расчет нейронной сетью результата, пришло мне в голову.

Максим Игорич и Анатолий попытались втянуть в разговор и меня. Спрашивали, тыкали в доску испачканными мелом пальцами, но я совершеннейше был не в состоянии и не в настроении вести научную дискуссию. Я вяло отбивался обрывочными малозначительными фразами, навроде: "выглядит логично", "голова совсем не работает", "вроде так у нас и было". В определенный момент, когда стали Анатолий с Максим Игоричем приходить к выводу, что результата, который сегодня демонстрировался, логика работы нейронной сети формировать не может, я ретировался, сославшись на слабость. Анатолий проводил меня взглядом, в котором уловил я отчасти печаль, ведь он-то знал прекрасно, что совсем не ту модель рисовал он для Максим Игорича, которая использовалась в работе стенда; да только та, новая математическая модель, находилась сейчас где-то между фрагментированными записями в моих тетрадях и программным стендом, а я лишь отбивался, уклонялся от назойливых вопросов.

В преподавательской я налил себе чаю в большую чашку, взял несколько бугристых овсяных печений из наполненной, по случаю высокого визита, конфетницы и удалился за свой стол. Работой мне заниматься не хотелось. Исключительно формально пробежался я по материалу следующей своей лекции, после чего вынул из портфеля потрепанную книгу "История одного города" Салтыкова-Щедрина. Возвращался я иногда к русской классике, и неизменно совпадали наши встречи с особенным моим отрешенным настроением. За последние пару недель я открывал ее лишь дважды, так увлекшись научной работой.

Читатель мой наверняка задаст мне вопрос или задумается, насколько прилично читать художественную литературу в рабочее время. Не уверен, что сумею как-то обоснованно защитить свою позицию. Да и нет у меня позиции. Просто в определенные моменты, и не всегда это совпадало с обеденным моим перерывом, накатывало на меня состояние, при котором ничем другим кроме книги, нельзя было себя отвлечь. В состоянии этом мог я пребывать час или даже два, отмахиваясь от внешних раздражителей. Сегодня как-раз был такой день, сквозь оставшиеся часы которого желалось мне продраться вот так, едва его касаясь, повиснув где-то там, в гротескном и безжалостном "одном городе". Забавный получился каламбур — я скрывался в одном городе, от другого, моего города N.

Уже к концу дня, после моей лекции, когда за окном стемнело, в преподавательскую вернулся запыхавшийся Олег Палыч с новостями. Всю вторую половину дня он проторчал в административном первом доме, где вузовское начальство роилось и обсуждало результаты визита комиссии, выглядевшие на первый взгляд удовлетворительными. Говорил он довольно долго, однако ко мне напрямую не обращался, вообще я заметил, что в тот день, как-то стороной обходили меня коллеги по работе. Я ловил редкие Толины взгляды, Вадим Антоныч попытался было заговорить, но довольно быстро отстал.

В завершении совещания Олег Палыч пообещал в один из следующих дней поподробнее разобрать непосредственно доклады и упомянул наконец демонстрацию нейронной моей сети, в контексте того, что убедительно показали мы новизну, хотя и несколько получилось это "киношно", будто сами мы не были готовы к такому результату. Не ясно пока, насколько произведенное нами впечатление обращено будет нам на пользу. О своих впечатлениях о демонстрации он не обмолвился.

Машу я встретил на первом этаже, в вестибюле. Я разгуливал там с восьми пятнадцати, неторопливо меряя длину и ширину просторной залы с квадратными колоннами. Вечернее фойе было обезлюженно, рабочий день по большей части завершился, хотя и не был еще притушен на ночь свет — до девяти вечера продолжались занятия у вечерников. Киоск с журналами уже не работал, свет внутри был погашен, и за стеклом были видны разложенные на прилавке книги. Глядя снаружи, создавалось впечатление, будто заглядываешь ты украдкой в чужую жизнь, с развешенными плакатами-постерами, канцелярией, электрическим чайником, расставленными томами и коробками. Продавщица не убирала товар на ночь, университетское здание охранялось и книги с журналами так и лежали на полках, спали на рабочем месте.

Маша пришла последней, нарочно пропустив свою группу вперед. Она пошутила по поводу моего непривычного делового наряда с галстуком, который обыкновенно не носил я на работу. Я помог ей надеть полушубок и мы вышли. Снег уже лег на зиму окончательно, на улице стоял хороший декабрьский морозец. Не было моросящего дождя, снега или той неприятной их смеси, которая налетает в конце осени, когда природа словно бы спорит сама с собой, решая, который сезон в настоящее время правильный. Погода стояла тихая, настороженная.

Мы шли пешком по утоптанным белым тротуарам, уже без отпечатков мокрой грязи. Маша виновато и зябко натянула на руки перчатки. У меня тоже в карманах были шерстяные перчатки, но мне не хотелось их надевать, чтобы иногда брать девушку за руку, отчего я периодически прятал руку в карман пальто, отогреваться.

Мы о чем-то говорили, Маша рассказывала мне забавные истории со второго образования, я язвил по поводу гипотез, которые выстраивало наше вузовское руководство на тему результатов визита комиссии. Но все это были эпизоды, незначительные мгновенья, не влияющие на стойкое мое ощущение некоторой важной вехи наших с Машей отношений.

На перекрестке с улицей Толстого, на пятачке между прижатым к зданию крашенным телефонным шкафом и светофором, мы остановились. Я сжимал замерзшими пальцами ее руку в перчатке. Какое-то внутреннее ощущение повернуло меня к ней, мои глаза встретились с ее, большими, раскрытыми. Взгляд ее не сбегал, не уходил из-под моего, напротив, каким-то образом взгляды наши сцепились, переплелись; хотя внутренне я дрожал, желал поскорее отвлечься, что-то сказать, замылить неизбежный этот миг полный непонятного пафоса, неизбежного впрочем, соответствующего животной человеческой природе. Разум здесь отступал, вступала физиология, приятная, щекочущая, и так она была своевременна, так желанна, что лицо мое в какой-то момент без моей воли протянулось к ее лицу, и я почувствовал прикосновение наших губ, неумелое, непривычное, первое.

Было холодно и влажно. Соприкасались наши губы, носы, щеки. Она стянула с рук перчатки, чтобы встретиться с моими пальцами и сжать их. Эта ее отзывчивость, шаг навстречу, подстегнул меня, придвинул ближе, я никак не мог оторваться от ее мокрых, мягких, нежных губ.

Только когда я почувствовал под шерстяной шапкой горячее тепло влажных волос, я оторвался от ее лица. Я взопрел, во вспотевший лоб мой, несмотря на мороз, впился безжалостный ворс шапки. Я отстранился, открывая глаза и ее глаза открылись мне навстречу. Не знаю, искал ли я что-то в глазах напротив. Может быть только инстинктивно, как и все наши реакции в такие моменты. Однако отдался во мне приятной благодарной дрожью эмпатический ее горящий взгляд и прилипшая ко лбу прядь.

Потом был еще один поцелуй, тоже долгий. Читатель, наверное, удивится и усмехнется от излишней сентиментальности и подробности, с которыми описываю я этот первый свой интимный момент с Машей. Да и предыдущий, с Катей. Возможно, нарушаю я здесь какое-то табу, предубеждение, что описывать это неприлично, чересчур лично, что ломается магия, либо же напротив, изложение скатывается в банальность любовного романа. Здесь я, пожалуй, не соглашусь. Не являясь в любовных делах искушенным специалистом, мой редкий и уникальный опыт всегда был и остается для меня таинством, точкой, где пересекается разумное с животным, химией, которую невозможно описать или перепрочувствовать, она развеивается как дым, оседая лишь всполохами воспоминаний, ощущений, впечатлений.

Остаток дороги, хотя и была она длинной, по вечерним улицам, освещенным тусклым оранжево-желтым оконным цветом домов и задранных в небо фонарей, прошелестел где-то на границе ощущений: вкуса губ, срывающегося дыхания, прикосновения щек и сплетенных пальцев. Говорили мы мало. Смущенно смеялись и переглядывались перед тем как снова остановиться на каком-нибудь углу, у забора или вздымающегося крыльца.

Мы шагали уже по "Дружной", мимо закрытой парикмахерской и миграционной службы, когда я спросил у Маши об улице, название которой прочитал в записке Азара:

— А ведь улица "Узловая", это туда дальше, по "Дружной"?

— Да, — ответила она. — Там здание УВД на самом перекрестке, к нам оттуда приезжала милиция, когда в общежитие чужие забрались. Туда же меня на освидетельствование возили.

Маша ответила будто бы автоматически, не поинтересовавшись, какой у меня может быть интерес к этой улице, в глубине района, в особенности, в девять вечера.

— А ты встречался еще с этим Азаром? — спросила вдруг Маша.

Я вопросительно посмотрел на нее, уж больно связаны были мой вопрос и вопрос Марии.

— Я прочитала адрес в его записке, — пояснила она. — Странный тип. Я всю вашу конференцию наблюдала за ним. Он эту записку при мне написал, позвал меня, выхватил лист из принтера и написал. Я только на секунду отвлеклась, когда ты замер над своим стендом, а его уж и след простыл.

Надо было дать какое-то пояснение. Действительно, в свете нашего общего с Машей знакомства с Азаром, совсем было не очевидно, для чего назначил мне Азар встречу в девять вечера.

— Да, встречался пару раз, — ответил я туманно, — Я тебе рассказывал про наш поход в ресторан "Чайка", так вот он тоже был там. По делам комиссии. Предстоящая встреча, думаю, минут десять-пятнадцать продлится, не больше. Похоже, как раз в здании УВД.

Маша задумчиво замолчала.

Мы расстались на углу общежития. Поцеловались еще раз, я прикоснулся пальцами к ее бархатной холодной щеке. Осталась какая-то недосказанность в нашем расставании, связанная с разговором об Азаре, я замечал повисшую мысль в обращенном на меня долгом взгляде.

Я двинулся дальше по улице "Дружной", мимо детской площадки, огороженных гаражей и бесконечно длинной пятиэтажки-хрущевки с зарешеченными окнами первого этажа. Решетки привлекли мое внимание, они были неаккуратные, разнотипные, будто бы каждый владелец окна придумывал собственный узор. Я видел прутья, сваренные в виде кирпичной кладки, частоколом, елочкой, в виде разбегающихся лучей, пересеченных параллельными дугами. Таковой, к слову сказать, была и сама улица "Дружная", она поворачивала, от нее отпочковывались отростки, тупики и петли, каждый из которых тоже был улицей "Дружной". В этом не было логики или смысла, просто так хаотично рос город; это происходило прямо сейчас — я замечал стройки частных домов на параллельной улице "Дружной", окруженные глухим забором дома под снос и магазины-киоски с погашенными вывесками в тупиках.

Мимо промчался милицейский УАЗ и метров через триста свернул налево. Примерно там, по моим прикидкам, должна была располагаться улица "Узловая". Я ускорил шаг, проходя вдоль еще одного металлического забора, на этот раз окружающего занесенный снегом школьный стадион.

Улица "Узловая", на которой прятался обозначенный в записке адрес, начиналась как вполне городская, с многоэтажных зданий и городка УВД. Последний включал в себя собственно учреждение, его четырехэтажную распластанную тушу, и обширную территорию служебного гаража с крытыми постройками за высоким глухим забором. Дальше, однако, «Узловая» сбегала в запущенный частный сектор, со старыми деревенскими домами выцветшего черного бревна, утонувших в земле, с бойницами окнами и покосившимися заборами, частью заброшенными. Этот поглощаемый городом поселок постепенно перестраивали городские толстосумы, они возводили здесь современные коттеджи с черепичными крышами и панорамными окнами, но торчали они покамест как редкие грибы среди старой выжженной поляны. На обратной стороне "Узловой", смежной с "Дружной", высился небольшой торговый центр, следом шла огороженная многоэтажная стройка, возведенная в настоящее время на половину, и замыкала город сиротливая четырехподъездная "хрущевка".

Сразу за милицейским городком, открывался небольшой пустырь со свалкой. Видимо частники не очень желали строиться рядом с УВД, либо же территорию под милицию расчистили с запасом. Припорошенный снегом мусорный холм, хорошо освещаемый направленным светом прожектора, оставлял впечатление охраняемой государственной границы между вечно подвижной стоянкой у административного здания, и тихой деревенской улицей, начинавшейся дальше.

Я прошел мимо огороженного глухим забором двухэтажного барака под снос. Один створ ворот твердо держался в петлях, второй же лежал рядом, в снегу, открывая проход к мертвой бревенчатой постройке.

Я шагал дальше, миновал новенький трехэтажный коттедж с парой гаражных ворот и выставленной наружу, на огороженную мощеную площадку, дорогой иномаркой, затем утонувший в земле заброшенный деревенский сруб с выбитыми стеклами. Тут я вспомнил, что ищу вполне конкретный номер дома, и вернулся к коттеджу. Судя по номерам, что прочитал я на здании УВД и этом красивом, новом доме, приглашали меня куда-то между.

Между двумя обозначенными адресами разместились только освещенная свалка и заброшенный двухэтажный дом под снос. Глядя на мертвое черное строение, которое не выхватывал даже свет уличного фонаря, мне очень захотелось, чтобы номер спрятался где-то в другом месте — на обратной, нечетной стороне улицы, на ее незаметном ответвлении, в тупике, пусть даже внутри огороженного гаража УВД.

Я сделал несколько шагов назад и остановился у отворенных, вернее выломанных ворот. Глаза мои пробежали по перекошенному, обшитому досками фасаду, рамам без стекол, с сохранившимися кое-где остатками фигурных наличников. В дневное время скорее всего можно было еще разглядеть следы старой краски, но сейчас, поздним вечером, все представало оттенками серого. Крыша дома, темная, с выступающим карнизом, будто бы накрывала улицу тенью. Я разглядел резные украшения на карнизах крыши и слуховом чердачном окне, с отворенными ставнями. С правого торца здания выступал флигель с косым черным крыльцом. К нему вела тропинка, узкая, но протоптанная.

Только тут мне бросилась в глаза табличка с номером дома. Она пряталась за угловым наличником сруба, поэтому я не сразу ее разглядел. Табличка была светлой, с черными контрастными цифрами, совпадающими с номером на пригласительной записке. Я оторопел. Эта старая, заброшенная развалюха и есть тот самый адрес, куда пригласил меня Азар?! Если уж и подходил для чего-нибудь барак, то разве что для воровского или наркоманского притона, да и то, слишком уж заброшен он был, слишком морозно было на улице, чтобы устраивать внутри встречи.

Тем не менее я шагнул внутрь, за ворота, просто чтобы убедиться, что не перепутал я адрес. Вынул из портфеля записку. Нет, номер был правильный. Руки мои начали уже подмерзать.

Я стоял в нерешительности на тропинке. Над забором, через дорогу, замерла в ночи многоэтажная стройка. В шпилях башенных кранов и освещенных углах кирпичной кладки мне померещился образ зиккурата Этеменанки, каким видел его Бильгамешу в последний свой вечер, вступая в строительный двор с улицы Празднеств.

В это время черная дверь над крыльцом отворилась с тягучим скрипом, заставив меня подпрыгнуть на месте. На прилегающую к флигелю стену упала косая полоска света и я увидел выдвинувшееся из-за двери лицо.

— Борис Петрович, я уж подумал заблудились вы, — проскрипела физиономия голосом Никанор Никанорыча. — Ну, заходите скорее!

Я подошел по тропинке к крыльцу, к его изъеденным ступеням без поручней, подступающим вплотную к двери.

Никанор Никанорыч широко отворил дверь, выпуская облако тусклого желтого света. Я поднялся в квадратной формы предбанник, пустой, с дощатым полом и стенами. У входа лежал коврик для обуви, на стене висела узорчатая вешалка под матовым плафоном в синий горошек, в виде бутона колокольчика. Вешалка, впрочем, не пустовала. На ней висел потертый плащ Никанор Никанорыча, я узнал пальто-шинель Лилианы с серебряными пуговицами и иссиня черный лоден Азара. Внутреннее помещение никак не сопоставлялось с заброшенным видом крыльца снаружи. Доска, которой были обшиты стены, была окрашена то ли морилкой, то ли сама по себе имела желто-коричневый цвет свежего дерева, однако вопиюще не соответствовала она почерневшему, взрытому цвету сруба и флигеля.

— Обувь не снимайте, проходите так, — с видом суетливого гостеприимного хозяина говорил Никанор Никанорыч. — Вы уж нас простите за убранство. Все раздумывали, как бы сделать так, чтобы никто не помешал, и вот, ничего лучше не нашлось.

Я не отвечал, только глазел по сторонам. Никанор Никанорыч плотно затворил за мной дверь, окончательно отрезав ощущение заброшенного безоконного строения под снос. Теперь вполне можно было вообразить, что находишься ты в сенях не старого еще деревенского дома. Мне казалось, что я чувствовал даже особенный деревянный запах. Флигель, судя по всему, не отапливался, однако внутренняя его прохлада была не сравнима с уличной. Я снял пальто, шапку и шарф и повесил на вешалку. Под одобрительным взглядом Никанор Никанорыча поставил на пол и привалил к стене портфель.

Никанор Никанорыч отворил боковую дверь, скрипнувшую тугой пружиной и передо мной открылся длинный узкий коридор с глухими стенами. Бревенчатая стена справа и дощатая слева, как и прежде, совсем не соответствовали заброшенному бараку с искомым номером. Коридор тянулся до самой противоположной стены, и не имел ни дверей, ни окон, ни маломальского антуража, только лампы в плафонах в виде колокольчиков.

— А снаружи и не заподозришь, что здесь вполне еще сносный сруб, — сказал я просто чтобы что-то сказать.

Никанор Никанорыч улыбчато покивал, будто бы я отвесил ему похвалу.

Он прошел в коридор, придерживая за собой дверь. Потоптавшись на коврике, сбросив налипший снег, я последовал за ним. Перехватил у него дверь, пружина и вправду оказалась тугой, я едва удержал ее.

Как только дверь предбанника захлопнулась за моей спиной, я почувствовал тепло. По замерзшим щекам моим и пальцам побежали тысячи иголок, знаменуя отступления холода.

В конце коридора без окон прятался еще один поворот, налево. Отсюда начиналась и тянулась вверх, лестница на второй этаж. Подъем был пологий, с широкими ступенями, и занимал, судя по всему, ширину сруба целиком. Я по-прежнему не видел ни единой двери, будто бы коридоры, на манер кольцевой лестницы в башне, опоясывали некоторое внутреннее помещение. Глухой лестничный проем вел на второй этаж и искусно миновал помещения с выбитыми стеклами, что видел я снаружи. Здесь тоже на стене висели плафоны в форме колокольчиков, освещая при этом только ступеньки, потолок тонул в сумерках. Лестница была крепкой, отзывалась упругой твердостью. К бревенчатой стене была приторочена лакированная деревянная перила.

Мы поднялись на узкую лестничную клетку, с единственной дверью налево. Не было ни коридора, ни площадки с перилами. Только двойная деревянная дверь с фигурной ручкой бронзового цвета.

— Вот мы и на месте, — продекларировал Никанор Никанорыч, и распахнул двери.

Перед нами развернулась просторная зала пышного убранства, по площади вполне сопоставимая с домом. В середине противоположной стены, на массивном каменном постаменте с поленницей, разместился камин. Серый с прожилками П-образный портал обрамлял уютную топку, в которой потрескивали дрова за прозрачной перегородкой-ширмой. Из стены над порталом выступал дымоход в форме чуть сужающейся кверху усеченной пирамиды. Камин был оформлен в классическом стиле серого с шероховатостями камня.

С двух сторон от камина стояли пузатые стеганные диваны и кресла. Серо-черная их кожа, проштопанная пуговицами, странным образом сочеталась с асфальтовым камнем камина. Потолок был выше, чем представлялось снаружи, с него свисала двухъярусная люстра серебристого металла с отметинами старины. Вместо ламп на ней горели толстые свечи, освещающие помещение довольно ярко. Такие же свечи горели на придиванных тумбах, журнальном столе и настенных подсвечниках с обеих сторон комнаты. Перед камином лежал ворсистый ковер без узора. На деревянных стенах, помимо двухголовых подсвечников висела какая-то геральдика, щиты с заковыристыми средневековыми оттисками, скрещенные кинжалы и даже портрет в фигурной раме; все полностью соответствующее этому деревянно-каменному мотиву, эклектической смеси древнего замка с охотничьим домиком.

Меня не покидало стойкое ощущение сюрреалистичности происходящего, в особенности оттого, что всего пару минут назад я разглядывал табличку с номером на углу черного барака под снос.

Я вошел в комнату и только тогда заметил остальных. У самого камина, откинувшись на диване, сидел Азар. Он смотрел на огонь и блестящая лысина его будто бы вспыхивала в такт с пламенем камина. Азар был облачен в неизменный свой черный костюм с белоснежными манжетами и воротником сорочки. На противоположном диване нога на ногу сидела Лилиана. Она была в строгом костюме с юбкой, том самом, что и утром, в министерской комиссии. Лилиана задумчиво листала журнал.

Я не поздоровался, только кашлянул, подумав, что сегодня уже встречался со всеми. Никанор Никанорыч, затворил за мной дверь.

— Ну, я прикрою, ради порядку. Сквозняки всякие, уши, мало-ли, — он захихикал.

После этих слов взгляды присутствующих обратились ко мне.

— Приветствую, Борис Петрович, — заговорил бархатисто Азар, — Проходите, присаживайтесь.

Он приветственно протянул в моем направлении открытую ладонь.

— Наверное, нам не требуется представляться, хотя вы, не без основания, с этим заявлением поспорили бы. Вы знаете нас как Азара, Никанор Никанорыча и Лилиану, — он сделал паузу. — и еще, если ничего не упустили вы из ступеней посвящения, как Мардука, Анубиса, Баала, Балу, Иштар и Си Ван Му. Все эти имена, однако, нисколько не отвечают на вопрос — кто же мы.

Я только теперь обратил внимание на что указывал Азар. Спинкой ко мне, как бы огораживая эту прикаминную область с ковром и тумбами стояло кресло, совершеннейше в стиле прочих диванов и кушеток: кожаное, пузатое, клепаное. Очевидно оно предназначалось для меня. Я послушно обошел его и сел, но не провалился в обволакивающую мягкость, как ожидал, а скорее облокотился о твердую упругость, будто на неудобной скамье на приеме у начальства.

— Ох уж эти имена, — говорил Азар, пока я ерзал и устраивался. — Сколько их было и сколько среди них тех, о ком вы и не слышали. Азазель, Азраил, Белиал, Лилит, — он с ухмылкой покосился на Лилиану. — Отдавая дань забавнейшему человеческому антропоморфизму, мы все-таки стараемся следовать некоторой мифологической традиции, именоваться сообразно времени и месту…

Лилиана недовольно повела бровью.

— Давайте все-таки начнем по порядку, не ударяясь в абстрактные рассуждения, иначе мы окончательно запутаем и без того смущенного Борис Петровича.

Азар замолчал, а из-за моей спины трескуче заговорил Никанор Никанорыч:

— Дражайший Борис Петрович! Если вы припомните, в особенности в начале нашего знакомства, множество вопросов изволили вы задавать в отношении меня, организации нашей, ну и, конечно, какого рожна нам от вас нужно.

Он обошел меня и сел на край кушетки, рядом с Лилианой.

— Я в те времена неприлично отшучивался, отбрыкивался, однако же, в заслугу себе скажу, что не совсем уж вас мурыжил, а сознался, что на вопросы ваши ответы вы получите в строго отведенное время, по плану, — тут он воодушевился, — Вообще разговор про план был первый наш с вами осмысленный разговор. Помните, про "тыщу лет"? Ох и напустил я пыли с этой тыщей лет! И ведь, не поверите, Борис Петрович, совершеннейше не врал. Чистейшую, как слеза младенца, и весомейшую, как вагон угля, правду глаголил!

Я молчал, не умея разобраться в этих пластах набрасываемой на меня информации.

— Э-э, Никанор Никанорыч, — перебил его Азар, — снова тебя понесло. — он обратился взглядом ко мне. — Строго говоря, Борис Петрович, мы собрались здесь, чтобы ответить на ваши вопросы, которыми вы, особенно в начале нашего знакомства, сильно тяготились, а сейчас как будто успокоились, и даже смирились с отсутствием ответов. Как вы могли заметить в предъявленных вам исторических примерах, мы не слишком часто устраиваем вот такие коллективные встречи. Обычно вполне достаточно одного из нас, однако с вами есть определенные, веские причины, чтобы сделать исключение.

Огонь в камине брызнул снопом искр, словно подчеркивая особенную важность этого исключения.

— Борис Петрович, — мелодично сказала Лилиана, — Если не возражаете, я бы посоветовала вам начать с собственной вами сформулированной теории, а мы со своей стороны станем ее дополнять и объяснять.

На меня обратились три прямых взгляда, таких, которые казалось могли прожечь насквозь не хуже лазерной установки в лаборатории "Технической физики". В этот момент, однако, в них присутствовало дружелюбное любопытство, вовсе не тяжелый укор. От меня ожидали озвучивания развалившихся моих гипотез. Я опустил глаза в пол.

— Мысли путаются, — зачем-то сказал я. — Первоначальная теория моя была довольно простая. По правде сказать, ничего кардинально отличающегося от того, что обсуждали мы в прошлый раз, я не придумал, — я вздохнул. — Теперь как будто поле гипотез моих должно расшириться, ведь вы изложили передо мной три видения, в последнем из которых, герой… кхм… героиня не погибла, но счастливо избежала смерти. Но это меня еще больше запутало. В целом, история моя осталась прежней…

Изъяснялся я сложно и путано, на ходу пытаясь собраться с мыслями. Случаются порой собеседники, к которым готовитесь вы, имеете заготовленную речь, но вот только зыркнут они на вас, переспросят, как тут же слова ваши мешаются, сплетаются, и рассыпаются выстроенные фразы. Не срывалось с моего языка, что не могу, не умею я охарактеризовать эту троицу; не понимаю ни черта, дурачат ли меня, гипнотизируют, либо же действительно являются они древними всеведущими существами, проворачивающими делишки свои в разных эпохах.

— Позвольте, я вам немного помогу, — сказала Лилиана, поднимаясь с кушетки, и огромными своими серыми глазами будто заглядывая мне в душу. — Итак, что вам известно? Имеется Библия, в которой присутствует иносказательное описание некоего плана Никанор Никанорыча. Вы ведь даже перечитали ответственно некоторые главы из тех, что запомнили по закладкам. Ничего толкового, впрочем, там не нашлось, отчего сделали вы вывод, что план этот по-видимому так, абстракция, понятная только Никанор Никанорычу и нам.

Совершенно справедливо между прочим, считаете вы Библию набором легенд, субъективно, однобоко и иносказательно описывающих реальные исторические события, в ряде которых мы, то есть я, Азар и Никанор Никанорыч приняли живейшее участие. Отличные примеры — Вавилонское столпотворение и Египетский исход. В то же время, исключительно Библией участие наше не ограничивается, ведь третья ступень была из Древнего Китая, не имеющего к Библии и Иудее никакого отношения. Я ничего не упускаю?

Она будто бы не говорила ничего нового. Лишь только клубок перепутанных скомканных мыслей моих разматывался, вытягивался одной стройной, логичной, обоснованной нитью. Лилиана словно вещала моими словами, озвучивала мои умозаключения; не приходит мне в голову ничего точнее, чем сказать: она думала мной.

Никанор Никанорыч тем временем эмоционально выдвинулся и навис над собственными коленями.

— Прекрасные, восхитительные рассуждения! И ведь совершеннейше верные! Библия-то, при всей своей ценности, описывает коротенький период времени. А план, о котором талдычу я, как законопослушный параноик, он и до, и после будет. Сквозной он! — Никанор Никанорыч гоготнул, — В Библии-то план описан уж так иносказательно, что я сам порой перечитываю и хохочу оглашенно: ох и загнул этот сумасшедший ссыльный с Патмоса!

Ну вот взять хотя бы эти послания к церквам. Я, стало быть, говорю этому пьянчуге Прохору, мол, дело важное, первостепеннейшее дело; он глаза закрыл, шепчет чего-то, дрожит, как тростник на ветру. Я ему про Ешу, Иисуса вашего талдычу, он не слушает меня. Тогда уж я стал ему про церквы рассказывать, в которых он до ссылки побирался, излагаю с подробностями, чтобы не осталось сомнения в том, что не проходимец я, а имею знание, он отошел вроде: моргает, записывает. А посмотри-ка, Борис Петрович, как обернулось в Откровении-то? Настрочил, понимаешь кляуз в эти, как их, Эфесскую церковь, в Смирнскую, в Пергамскую. Тьфу!

Разве мог я знать, понимать, о чем говорит, отчего вспыхивает потный, рыхлый Никанор Никанорыч в мятом костюме. Он кипятился, потрясал ладонью, поднимался и снова садился нервически на диван. Его слова, будто бы вырванные из контекста, из давнишнего воспоминания, наплывали на меня, перехлестывали. Сумасшедший ссыльный с Патмоса — Прохор, ученик Иоанна Богослова. Авторство Откровения, или Апокалипсиса, которое именовал Никанор Никанорыч "планом", приписывалось именно ему.

— Наличие плана, — раздался бархатистый голос Азара, — нисколько Борис Петровичу не помогает. Разве только самим фактом, что присутствует он и описан; хотя уж до того образно, что не причем здесь ни "тыща лет", ни десятирогие звери. А вот историю Бабили, ты Прохору рассказал напрасно. Он потом столько раз упомянул ее в тексте, что окончательно всех запутал. Пока дорогая наша Лилиана не показалась, так и не сумел успокоиться.

— А книга-то, книга! — кричал Никанор Никанорыч. — Я ему талдычу, что книга его в веках останется, он бубнит мне про провинции римские, про то, как восстание ихнее за Ешу взломает печати — ну наипозорнейший казус!

— Что возьмешь с блаженного, — кивал Азар согласно, — Книга-то, к слову сказать, сохранилась вовсе не за его авторством, а за Йоханоном Бен-Заведи, великодушно взявшим юродивого Прохора в слуги. Весьма расторопный малый, умел сделать выгоду даже из заточения.

Я присутствовал на чужом, не принадлежащем мне разговоре. Однако, эти брошенные слова, случайные фразы не пропадали, не исчезали неузнанными терминами и ссылками, они словно бы выкладывали в голове моей кусочки мозаики, порой против моей воли. Я словно бы видел холмистые склоны острова Патмоса, усыпанные корявыми невысокими деревцами, закопченную пещеру с блаженным отшельником Прохором; и несуразно наряженного Никанор Никанорыча заставляющего его записать, зарисовать, зафиксировать план, отягощая, калеча хрупкое, незрелое сознание римского каторжанина страшными картинами прошлого и настоящего. А Йоханон Бен-Заведи — это и было настоящее имя Иоанна Богослова. Он был сослан на Патмос намного позже и забрал блаженного Прохора к себе в услужение.

— А зачем нужен план? — услышал я свой голос, и немедленно повисла тишина.

— Справедливый вопрос, — сказала Лилиана после паузы. — Мы снова чуточку увлеклись, но при этом я надеюсь вы поняли, что план был зафиксирован, хотя и не совсем так как предполагалось.

— А зачем фиксировать план? — повторил я вопрос.

— План фиксировали несколько раз, но по правде сказать, это одна из древнейших сохранившихся версий, которая весьма отлично разошлась, говоря языком современных издательств, — ухмыльнулся Азар. — Зачем? В первую очередь для порядку. План описывает определенный замысел и закон, о котором требуется периодически напоминать. Хотя нельзя не отметить, что с того момента, как зажил он своей жизнью, сначала среди каторжан Патмоса, затем пополз в римские провинции, вспоминают о нем в весьма определенном, церковном контексте.

Азар видимо счел это объяснение исчерпывающим и замолчал.

— Давайте рассуждать далее, — продолжила Лилиана, — К плану мы еще вернемся. Следующее ваше правильное предположение состояло в том, что есть определенное сходство между историческими событиями, упомянутыми в Библии, например, в Бабили или Ахетатоне, и тем, что происходит с вами. Я повторюсь, что Библия покрывает лишь ограниченный отрезок времени. План же такого ограничения не имеет и продолжает действовать. Таким образом, вывод, что вы также являетесь частью плана — верный.

Лилиана снова говорила мной, выстраивала в моей голове цепь умозаключений. Я отважился прервать ее и обратиться к Азару, лихорадочно вцепившись в упругие кожаные поручни кресла.

— Наука, которую вы, Азар, не любите, это и есть причина? Именно за ней вы являетесь, если можно так выразиться, в гости?

Азар также поднялся и сделал два шага ко мне, возвысившись узловатой жердью над Лилианой.

— Нелюбовь, пожалуй, не совсем верное слово. Ведь как вы справедливо заключили, наука является предметом неизменнейшего нашего интереса. Я выражусь как обычно витиевато и образно, но струны науки плотно опоясывают наш с вами мир, в особенности наш, и слушать их было бы весьма тяжело и даже мучительно, если бы я и вправду испытывал к ней неприязнь.

Я не мог уловить, понять, о чем говорит Азар. Он будто бы в свойственной своей манере, проводил линию демаркации между наукой как таковой и наукой, в которой не видел он надобности.

— Позвольте мне, Борис Петрович, — вступил Никанор Никанорыч, — я нарисую вам другую метафору. Признаться, я так поднаторел в рисовании метафор, что иной раз осознаю, что не умею уже говорить прямо, только через иносказательность или хохму. Но попытаюсь. Возьмем младенца, только начавшего ходить, весело бегущего по лесной тропинке. На пути его встречается всякая всячина: камни, палки, давайте для пущего антуража, добавим даже что-нибудь съестное, скажем, фрукты! Лежат себе на тропинке, ребенок топает, спотыкается, что-то подбирает, бросает. Ведет себя, в общем, совершеннейше сообразно, начинающему ходить младенцу, — он расплылся в любимейшей своей пухлой улыбке под нависшими щеками, — Вот лежит яблоко! Малыш подбирает его и кусает. Ах, как мило! Но вот лежит… Что же это? Тоже фрукт? Ямайский аки! Знаете, такой забавнейший фрукт, смертельно ядовитый в незрелом виде. Можно ли позволить нашему малышу бесстрашно схватить его и на своем опыте убедиться в его непригодности в пищу? Конечно нет. На тропинке малыша не должно быть никаких ядовитых, вредоносных фруктов. Немедленно устранить!

Ну а, скажем, нож? Возьмем хороший нож, наточенный, финский, ну знаете, такой нескладной, с гардой и удобной рукояткой. Любимейшая постреволюционная игрушка в определенных кругах, после нагана. Лежит себе на тропинке, каши не просит. Малыш конечно прельститься на добротную гладкую рукоятку с блестящим обухом, сужающуюся для удобства захвата и блестящее лезвие. Я бы прельстился!

Я закашлялся, не очень еще понимая узловатой метафоры Никанор Никанорыча.

Сегодня Лилиана выступала в роли голоса моего разума:

— Попрошу все-таки пояснить Борис Петровичу, кто или что скрывается за обозначенными ролями.

Никанор Никанорыч продолжая лыбиться, шумно, по-тюленьи фыркнул.

— Ну ядовитый фрукт или нож-финку, я полагаю, Борис Петрович раскусил уже, уразумел. Наука прелюбимейшая его выступает в качестве небезопасного предмета.

— Итак, — разжевывала Лилиана, — случайным и опасным ножом выступает наука.

Очевидно себе Никанор Никанорыч, равно как и Лилиане, и Азару, отводил роль спасителя неразумного дитяти. Наиболее же интересной оставалась роль малыша. Слово взял велеречивый Азар:

— Я возьму на себя смелость предположить, что вы, Борис Петрович, уже знаете ответ. Лишь только боитесь его произнести. Немного пугает масштаб, правда? Помните мой рассказ об индийских друзьях — Аннирадхе и Ратнаме? Примечателен он не только тем, что прекрасно подошел к случаю прелюбодеяния нашего с вами общего знакомца Иннокентия Валерьевича. Тут особенно важна была перемена в восприятии Ратнама, ведь верил он до последнего, что вернейший его товарищ через минуту рассмеется, обнимутся они как братья, и снова станут неразлучны. Вот он сражается уже с Аннирадхой, парирует удары, которые тот наносит, а сам сквозь слезы смеется, просит "брата" образумиться. Но Аннирадха натянул уже на себя наряд Раджи, воина-кшатрия. Не осталось в горящем взгляде его, в перекошенных чертах, жалости, только презрение. И словно в шутку наносит Ратнам ответный удар, не задумывавшийся совсем как смертельный, но вот хватается Аннирадха за шею, падает на колени, и заливает алым пышный его халат. Только тогда будто прочитали на ухо Ратнаму подсказку, что реальность — вот она. Мрачная, правдивая, многогранная. Размером и ценою в жизнь.

Он смотрел на меня прямо.

— Примите и вы реальность, Борис Петрович. Кто же тот младенец, из рук которого необходимо периодически вынимать такую безделицу, как непредсказуемо опасная наука? Я сделаю разумеется оговорку, что вовсе не всякую науку требуется отнимать у младенца. Некоторая наука, которой ребенок наш обучен, имеет полнейшее право на существование, с ней можно играться, состязаться и исследовать сколько угодно. Речь в первую очередь идет о той части любимейшей вашей науки, которая несет откровенную не рассчитываемой силы опасность.

— Че-человечество? — почти шепотом сказал я.

Масштаб и вправду не укладывался в голове.

Лилиана кивнула с серьезным видом преподавателя, убедившегося, что студент заучил урок.

Я молчал под обращенными на меня взглядами. Давным-давно спрашивал я Никанор Никанорыча о том, на какой службе он состоит, с какой целью меня преследует. Теперь, если только считать, что меня не обманули, что открылась передо мной сегодня правда, был я ему даже благодарен за скользкий, ничего не значащий ответ. В голове моей не умел уместиться обозначенный масштаб деятельности, круг обязанностей такой службы.

Мысли мои прыгали. Разумное в моей голове боролось с тем, что воспринимал я органами чувств. Разве может быть подвластен контролю такой размах и объем? "Струны науки". Глупость, чушь, мистификация! Но между тем, все необъяснимые факты, свидетелем которых я был, манеры появляться и исчезать ниоткуда, глубинные знания, и нарочно выстроенные нелепейшие события, как например эта невесть откуда выпростанная комната в заброшенном сарае. А видения, картины, ступени, что показывались мне? Все эти люди, что гибли, что тоже встречали эту троицу? Что это было? Гипноз? Наверное, гипноз, ведь я не испытывал ни малейшей трудности в понимании древних, мертвых языков. Да что далеко ходить, даже моя встреча с Марией как будто была подстроена. Но ведь это реальная, моя жизнь. Маша и губы ее сегодня, что чувствовал я реальнее этого? Подсказки, важные направления в разработке модели сети, все это было гипнозом? Даже то, чего еще сам я не придумал, не исследовал?

Я уставился в одну точку, туда, где цилиндрической формы ножка журнального столика втыкалась в ворс ковра. У меня бешено стучало сердце.

— Ну-ну, Борис Петрович, — услышал я голос Азара. — В последнее время вас становится все опаснее оставлять наедине с собой, с вашими скачущими с неистовой скоростью и спотыкающимися гипотезами и мыслями.

Никанор Никанорыч заерзал.

— Да уж, такая служба. Прямо скажем, не заскучаешь!

— Давайте вернемся к нашему разговору, — размеренно сказала Лилиана, выступая ответственным арбитром. — Ведь это далеко не все ответы, которые желал услышать Борис Петрович.

— Разрешите в таком случае начать с закономерного вопроса: как мы это делаем, — предложил учтиво Азар. — Как можете вы догадаться, наши возможности пошире, чем "у органов", как вы, Борис Петрович, изначально предположили, однако, говоря прямым языком все сводится к простейшим вещам — манипуляции и декорации. Ведь декорацией, условно, можно назвать все, что нас окружает. Возможность с декорацией сыграть — подвинуть, задержать, немедленно сменить, — открывает широчайшие перспективы. В том числе и для манипуляции. Декорацией в общем смысле вполне может выступить чья-то смерть. Мое представление Анубисом в Ахетатоне. Глумливый Балу в Бабили.

Но, конечно, не только в декорации дело, хотя и играет она значительную роль. Есть и более тонкие возможности, например, сны и видения, настроения и игра в эмоции. Все это вы прочувствовали на себе, все это доступные нам средства, призванные к обозначенной цели — не дать ребенку налететь на случайно брошенный нож или откусить ядовитый гриб.

Мысли мои вернулись в более спокойное русло.

— Чем же опасен был Бильгамешу? — спросил я. — Тем что учил свой народ языкам и развивал гончарное дело?

— Был опасен, — твердо сказала Лилиана. — Хотя и невозможно было это ему пояснить. Не столько тем, что уже успел сделать, сколько тем, что только собрался. В медицине и военной науке. Пока держался он у власти, это было менее важно. Но выпущенное из рук его достижения грозили уничтожить междуречье и шаткие и слабые народы Африки и Азии. Армии его уже не было равной, а вассалы выжигали и вырезали целые города. В третьем поколении, Междуречье грозило вымереть, оставив за собой горстку разрозненных, напуганных племен.

Я помолчал.

— И его смерть была единственным выходом, для спасения "ребенка"?

— Парадоксально, Борис Петрович, но это лабиринт с весьма ограниченной возможностью выхода, — сказал Азар. — Часто, чтобы выйти, нужно принести в жертву все, во что вложил душу, а сделать это может далеко не каждый. Душещипательнейшее зрелище, доложу я вам, этот лабиринт вероятностей.

— Выражаясь любимейшим моим фигуральным языком, — добавил Никанор Никанорыч, — требуется обоснованно убедиться, что персона, уронившая по неосторожности на дорогу ядовитый фрукт, не сделает этого снова. И это "удостоверивание" зачастую весьма неприятно.

— Но если ваш "ребенок" — это миллионы и даже миллиарды, как вы может уследить за тем, что они делают, что происходит где-то там, на оборотной стороне земли?…

— Мы можем уследить, — тоном, не терпящим возражений, ответила Лилиана. — Это часть наипрямейших наших обязанностей и возможностей.

— В большинстве случаев все гораздо прозаичнее и проще рассказанных вам историй, — заверил меня Никанор Никанорыч. — Иной раз, не поверите, глупая ссора с начальством или же неосторожная выходка решают проблему на корню. Отношения между полами опять же открывают величайшие возможности для манипуляций. И действуют безотказно.

— Я все-таки подчеркну, — поднял палец Азар, — чтобы не быть понятым превратно, что речь не идет о борьбе с научным прогрессом как таковым. Он неизбежен, хотя с его замедлением в отдельных обществах и государствах люди самостоятельно борются куда успешнее и… кхм… кровавее нас. Прогресс — это прекрасная долговременная цель. Мы занимаемся как раз тем, чтобы не помешать ее осуществлению. К величайшему сожалению статистически иногда приходится приносить жертвы.

— Я вернусь к отменнейшей моей аналогии, — подхватил Никанор Никанорыч, — Ребенок растет, развивается, равно как и усложняется, развивается дорога, по которой он ковыляет. Или правильнее сказать, уже не ковыляет, твердо шагает и переходит на бег. То, что вчера было опасностью, сегодня — сущая безделица. Для молодого человека уже не страшен фрукт аки, он умеет его готовить и знает возраст плода, когда тот безопасен. И нож тоже нашел широчайшее применение, без того, чтобы стать орудием саморазрушения, — он вскинул брови, — То есть опасности являются таковыми в определенных условиях, временных эпохах, этапах развития нашего чада.

Лилиана снова высказала мою мысль:

— Справедливо будет сказать, что в жертву на определенном этапе приносятся лучшие, ярчайшие, чтобы остальные подтянулись до необходимого уровня, чтобы научное открытие перестало быть угрозой.

Некоторая картина начала складываться в моей голове. Она была неприятной, пугающей, все эти "необходимые жертвы", "один ради всех", однако, угадывалась в ней логика, события с самого первого дня выстраивались в ряд. Не допустить, защитить абстрактного ребенка, которому и дела-то нет до всех этих разбросанных опасных безделушек: фруктов и ножей. Вот только несколько вопросов по-прежнему оставались открытыми, нерешенными.

— Я так понимаю, что я попал в этот выдающийся список со своей нейронной сетью?

Лилиана кивнула, скрестив на груди руки.

— Именно так, — она помолчала, словно раздумывая, стоит ли ей продолжать. — В модели нейронной сети, разработанной вами, имеется несколько опасных принципов, которые в приложении к моделям искусственного интеллекта, применяемые в отечественном ВПК, могут иметь катастрофические для человека последствия.

Я усмехнулся.

— Чересчур интеллектуальная нейронная сеть?

— Я бы сформулировал иначе, — ответил Азар. — Чересчур слепая и логичная интеллектуальная нейронная сеть. Некоторое время спустя, буквально два-три десятка лет, это перестанет быть проблемой. Похожих решений, будет несколько, равно как и средства их контроля подтянутся до необходимого уровня. Говоря языком любимейшей вашей литературы, Азимовские законы робототехники "не навреди", будут формализованы и реализованы.

— Речь о том, что ребеночек наш, весьма уже самостоятельный, еще не дорос, к сожалению, до вашего открытия, — добавил лучезарный Никанор Никанорыч. — Надеюсь вы простите мне мою аналогию, но я бы сказал, что он пока на уровне Анатоль Саныча. Подрастет, конечно, никуда не денется, но рановато ему пока играться с функциями времени.

По касательной пронеслась мысль. Я не озвучил ее немедленно, отложил очевидный, незаданный вопрос: на кого работала служба с такими возможностями и полномочиями? Вместо этого у меня вырвался другой, более личный:

— И что же, никогда не случалось так, что ученый избегал вас? Что вы упускали своего подопечного?

Я говорил это глядя в пол и не услышал ответа. Молчание было куда красноречивее любого ответа.

— Вы ошибочно воспринимаете это некоторой прихотью здесь присутствующих, — выдержав паузу сказал Азар. — Это не так. Как бы пафосно и зловеще это ни звучало, я был назвал нас непреложным и неизбежным законом. Постулатом.

— Закон, которому подчиняется процесс, — вспомнил я наш старый спор с Азаром в третьем доме.

— Или наоборот, — подтвердил он.

Повисло молчание, и я почувствовал внутренний тремор. Это пояснение в третьем лице, словно обсуждали мы кого-то отдельного, киноленту или воспоминание, ведь касалось меня в непосредственную первую очередь. Я ведь не в роли наблюдателя выступал за "непреложным" этим законом. Я был той самой "необходимой", сакральной жертвой, которую живоописали мне гостеприимные хозяева.

Мысли мои заметались, задрожали пальцы. Я живо представлял себя на плахе, в обществе палачей, к которым явился я в день казни для консультации. Впрочем, можно ли было к ним не явиться?

— А п-почему кстати ученые? — нервически отозвался я, — Ведь эти опасные фрукты, ножи, встречи, речь может идти о сумасшедшем политике, вовсе не человеке науки. Ведь кнопки, которые приводят к страшным последствиям нажимают именно они, они принимают решения об атаке.

— Прежде всего потому, что наличие катастрофического оружия у диктатора, либо его вернейших главнокомандующих, это слишком поздняя точка вмешательства. Мы вступаем раньше. Вторая же причина состоит в том, что к моменту появления некоего серьезного опасного научного открытия у диктатора, оно несет в себе весьма локальную угрозу, до которой нам нет дела.

— Статистика — весьма страшное слово, однако, применение ядерной бомбы, как примера, о котором вы подумали, в границах отдельно взятого среднего государства, нанесет безусловный вред, но статистически не станет действительной опасностью для ребенка в целом. Он продолжит идти.

Снова пауза. Я не думал уже о других, незаданных вопросах. Меня накрыло ощущение, что разговор подходит к логическому, зловещему концу. Будто бы не о чем было больше разговаривать, хотя в действительно я не успел даже скомпоновать, структурировать в голове услышанное.

— Что-же вы теперь убьете меня? — вырвалось у меня.

Никанор Никанорыч эпатажно вскочил, но заговорил Азар.

— Что за мысли, Борис Петрович! Разве предыдущий опыт нашего с вами общения не показал вам, что простое убийство — это абсолютно чуждое нам ремесло, — он замолк, что-то припоминая, потом продолжил. — Не желая вас обманывать, скажу, что случаи бывали всякие, но все-таки давайте считать, что мы несколько изящнее того, чтобы просто физически убить. С этим нелицеприятным действом люди справляются куда профессиональнее. Да и стоило ли звать вас сюда за такой безделицей? Не слишком ли сложно?

И вправду, это был весьма изощренный способ, чтобы достичь пустяка, исходя из перечисленных мне возможностей. Но тогда зачем?…

— Подумайте, Борис Петрович, — сказала Лилиана, глядя на меня своими огромными глазами.

Я попытался остановить скачущие свои идеи.

— Убедить меня в том, чтобы отказаться от моих исследований?

— М-м, — протянул Никанор Никанорыч, — Интереснейшая мысль. Убедить вас бросить замечательные свои нейронные сети и превратиться в забронзовевшего Вадим Антоныча. К сожалению, выглядит она маловозможной. Если припомните, я взял на себя смелость обозначить в одну из наших встреч ваш психологический портрет. С высочайшей долей уверенности, исходя из достаточно обширного опыта, я могу сказать, что не сумеете вы остановиться. Если вернуться к разговору о моральной ответственности ученого, при том, что будет вам нарисована весьма неприятная картина будущего при успехе и распространении вашей нейронной сети, вы конечно постараетесь сжечь мосты, отказаться, уйти во внутреннее подполье, однако, давайте смотреть правде в глаза. У вас ничего нет, кроме вашей работы. В какой-то степени она держит вас на плаву, защищает от низин и синусоид вашего настроения. Вы из тех, кому, чтобы не провалиться в темноту, мало плыть по течению. Вам нужна, выражаясь образно, нить прелестнейшей Ариадны, барышни трудной судьбы, которая тащит вас на поверхность, к свету. В определенный момент такой нитью могло бы стать что-то другое, отличное от каверзной вашей научной работы, однако на данный момент, функции ваши учителя и времени так глубоко застряли в вашей голове, что даже уволься вы, покалечься, вы будете прокручивать в голове эксперименты, выводить, фиксировать, перепроверять повторенные опыты, чтобы в итоге вернуться к тому, с чего начали. Допускаю что тайно, допускаю что и себя вы сумеете убедить, но нашему ребенку это не помогает.

Говорил это все Никанор Никанорыч размеренно и крайне доброжелательно, с некоторой скромной жестикуляцией, этакий разумный чиновничишко, вот только смысл сказанного отзывался во мне щемящим утробным страхом. Я не умел правильно сформулировать, что это был за страх. Присутствовало в нем нечто эсхатологическое. Может быть такой страх испытывает прогуливающися по пустынному берегу мечтатель, который замечает совсем рядом накатывающее многометровое цунами или фермер в американском штате Оклахома обнаруживший за спиной вдымающуюся в небо ревущую пыльную воронку. Со всей отчетливостью, где-то на уровне внутренних ощущений, я понимал, что это не шутка, со мной не играют. Три обращенных на меня взгляда были взглядами древнегреческих Мойр или славянских Суджениц.

Ответ Никанор Никанорыча не оставлял мне выбора. Из него следовало, что в моем персональном лабиринте, выхода не существовало вовсе. Но тогда что я делаю здесь, зачем ведутся эти разговоры?

Помимо этого несоответствия, что-то еще крутилось у меня в голове. Что-то важное, будто бы я упускал некую очевидную деталь, нелепицу, вокруг которой велось все действо. Эти встречи, пояснения, ведь в историях, виденных мною прежде, не было всех этих долгих разглагольствований, там обстоятельства как будто сами определяли путь в лабиринте вероятностей, по которому шел невольный его пленник.

— Так что же в таком случае я здесь делаю? — просил я тихо, обращаясь к Лилиане.

— Получаете долгожданные ответы, — ответила она, — И это тоже один из обязательных этапов плана. Важно лишь правильно обозначить предмет поиска. Ведь ответы порой несут вовсе не понимание, а всего лишь новый поворот лабиринта, новые вопросы. Те, что вы еще не задали.

С правой стороны ее черной тенью возвышался Азар. Теперь они втроем стояли, нависали надо мной, хотя не сделали ни шага ко мне, восседающему на жестком кожаном кресле.

— Ничего не попишешь, Борис Петрович. Четвертая ступень посвящения, — Азар растянул губы в улыбке, не изменив взгляда.

— Ч-четвертая? Но зачем? — спросил я. — Разве трех недостаточно?

— Смотря для чего! — взвихрил пухлый палец Никанор Никанорыч.

— Четвертая ступень посвящения, — настойчиво и бархатисто повторил Азар. — Третий рейх!

Глава 20. Расщепление ядра

На улице было пасмурно, с неба свисали размашистые серые махры. Отто, впрочем, не мог разглядеть неба, за зонтоподобным навесом и темной стеной дома напротив. Он сидел за столиком на двоих, у окна в полупустом кафе. По мощеному тротуару сновали люди, кто неторопливо, степенно, кто бегом, огибая стоптанное серое крыльцо ресторанчика.

Отто допил кофе из чашки. Сердце отозвалось учащенным сердцебиением, но он не стал бы ручаться, связано это с кофе или с волнением от предстоящей встречи.

Подошла опрятная официантка и Отто заказал еще кофе. За окном, по узкой проезжей части, на которой не разминулись бы встречные машины, рыча прокатил автомобиль. Здесь, в районе Индре Бю, неподалеку от квартала Копенгагенского Университета, движение не было оживленным. Возможно к вечеру, эта центральная часть города просыпалась, хотя Отто склонен был думать, что широкая дружелюбная набережная влекла туристов больше, чем узкие мощеные улицы, куда с трудом протискивался свет. Собственно, уединенность и служила причиной, почему Отто выбрал для встречи это кафе.

Когда к концу подходила третья чашка кофе, она наконец пришла. Отто пропустил момент, как она поднялась по ступеням с улицы, и вздрогнул, когда звякнул колокольчик входной двери.

Их взгляды встретились. Лиза никогда не отличалась особенной элегантностью в одежде. Она безусловно была опрятна, аккуратна, но и только. На ней было платье, с воротником под самое горло и черная дамская шляпка, приплюснутая, с забранной вуалью. Взгляд Отто прилип к ее лицу. Возраст мог замарать, состарить ее черты, образовать морщины и мешки под глазами, под щеками и скулами, но ее взор, живой, пронзительный, не поменялся. Она по-разному смотрела на него в разное время их продолжительного знакомства, но было что-то особенное в разрезе ли темных глаз, в том, как сдвигала она брови, либо же просто в смелом взгляде, к какому не приучены были чопорные немецкие барышни.

Отто поспешно поднялся и предложил ей сесть. Лиза была чуть отстраненной, холодной, что, впрочем, вполне было объяснимо, с учетом обстоятельств их последних встреч.

— Спасибо большое, что согласилась прийти, — начал Отто.

Она кивнула без улыбки:

— Не знаю, зачем я согласилась. Может быть была немного заинтригована тем, с какой секретностью ты передавал мне это приглашение. Через третьи руки, через командированного в Швецию доцента, — в ее словах прозвучал незаданный вопрос.

Отто тяжело вздохнул. Лиза скрестила руки перед собой на столе, и Отто заметил, что на пальце ее нет подаренного им кольца. Он читал пару ее интервью, английских или американских журналистов, и там отмечалось, что кольцо было при ней. Сегодня, по-видимому, она нарочно решила его не надевать.

Пока официантка несла Лиза воды, они обменялись формальными любезностями. Она коротко отозвалась о своей работе в Стокгольме, о племяннике Фрише, он о супруге Эдит и сыне Ханно. Оба, впрочем, понимали, что это всего лишь прелюдия. Наконец, раздражающе учтивая официантка, стукнув дном стакана о стол, удалилась, и Отто решился:

— Разреши мне пояснить цель встречи. Затея моя, конечно, немного глупая. Глупая, с точки зрения секретности, потому что мне теперь вряд ли избавиться от постоянного непрекращающегося внимания. И я тут не о журналистах и людях научных кругов говорю, а о международных разведках. Их внимание я ощущаю постоянно. Во-вторых, наши с тобой… — он задумался, как лучше сформулировать, — контакты стали теперь очень официальными. Конференции, награждения, журналисты. Переписка наша давно стала достоянием общественности, что уж говорить о наших разговорах, подслушанных, записанных.

Он метнул на нее взгляд, убеждаясь, что она слушает.

— Я несколько раз пытался тебе написать. Но не эти наши короткие письма, которыми пестрят журналы, и которые в последнее время не выходят за границы банальных напоминаний "еще живой". А настоящее, большое письмо, с попыткой объясниться, высказаться, снять эту дурацкую недосказанность.

Он перевел дух.

— И может быть еще попросить за все прощения. За то, что было сделано… — он осекся. — И не сделано.

Она смотрела на него своими большими темными глазами, чуть наклонив голову.

— Отто Хан, именитый ученый, важный, нобелевский лауреат, президент общества Макса Планка, костюм тройка, и семидесятилетний старикан с остатками волос, — сказала она, и неясно было насмешка в ее голосе звучит или укоризна. — Мы через столько прошли. Были по одну сторону баррикад и по разные стороны. Наверное, лучше, чем тебя я знаю только себя. Ты собрался передо мной исповедоваться?

Отто хотел немедленно возразить, что он никогда не был с ней по разные стороны баррикад, но сдержался. Ведь это и было главным, о чем хотел он поговорить с Лизой, но это нельзя было бросить в лицо, выпростать, как ведро воды.

— Я помню твое осуждающее письмо, Лиза, всегда буду помнить. О том, что все мы, ученые, оставшиеся тогда, в конце тридцатых, работать в Германии, потеряли стандарты правосудия и справедливости. В какой-то степени именно оно послужило причиной этой… исповеди. Но это не исповедь, скорее попытка… поделиться что ли… — он путался в словах. — В истории моей присутствуют белые пятна и самому-то мне непонятные. Рассказ этот я никогда не запишу и даже не повторю. Но мне важнее всего, чтобы ты выслушала меня и сделала выводы. Мне всегда по-настоящему важны были только твои выводы.

Взгляд его случайно скользнул за окно. Ему показалось, что на другой стороне дороги он заметил знакомую фигуру. На окно налез фырчащий силуэт тяжелого немецкого грузовика. Когда он проехал, на противоположном тротуаре было пусто. Зрение с недавних пор стало подводить Отто. Все-таки он и вправду был уже семидесятилетним стариканом.

Отто вернулся к Лизе. Она молчала, только смотрела на него. Руки ее, чуть узловатые, со следами прожитых лет, лежали скрещенные перед ней. Ему хотелось взять ее за руку, но, наверное, было еще не время. Никогда было не время.

— Я начну издалека. Пожалуй, с того момента, когда в тысяча девятьсот шестом году я вернулся из Канады, от величайшего своего учителя Эрнеста Резерфорда. Полный надежд и амбициозных планов. Тогда уже я твердо знал, что буду заниматься неорганической химией, забыв про свою диссертацию по органике. Ну да тебе об этом не нужно рассказывать.

Это время отложилось в памяти Отто особенными, теплыми воспоминаниями. Столярная мастерская в качестве лаборатории, заносчивые и важные профессора Берлинского университета, сплошь лауреаты международных премий. Его первый наставник, профессор Эмиль Фишер, которого и Лиза знала прекрасно. Ведь это он не разрешал ей, талантливому австрийскому ученому со степенью, официально устроиться на работу в Берлинский Университет только потому, что она была женщиной.

Отто недавно получил докторскую степень и начал работу в собственной лаборатории. С Лизой они познакомились на научном коллоквиуме у ученого-экспериментатора Генриха Рубенса, в узком кругу сотрудников его лаборатории. Отто Хан, молодой доцент, уже сделавший себе имя в радиохимии, и Лиза Мейтнер, талантливый ядерный физик, каждый шаг своей карьеры пробивающаяся сквозь препоны традиции, шовинизма и недооцененности. Она посещала лекции Макса Планка, редкого профессора, допускающего до занятий женщин. В то время в прогрессивнейшем ВУЗе отсутствовали даже дамские комнаты, женщинам запрещалось посещать лаборатории вместе с мужчинами. Единственной работой, до которой допустили Лизу, стало изучение радиоактивности за свой счет в химической лаборатории Хана, на которую мало кто обращал внимание.

Им обоим было меньше тридцати тогда. Идущие будто бы разными, непересекающимися путями, химией и физикой, они сошлись на почве уважения к единственному критерию истинности в науке — эксперименту, и идеально дополнили друг друга. В подвале химического института, бывшей столярной мастерской отданной под университетскую лабораторию они проводили дни и ночи напролет, самостоятельно собирая приборы для исследований. Ходили на одни встречи, вращались в одном кругу, где Отто отстаивал право Лизы зваться ученым.

Когда же между ними вспыхнуло чувство? Наверное, после одной из посиделок у Макса Планка, с его дочерьми-близнецами Эммой и Гретой. Отто провожал Лизу до маленькой комнатушки, что она снимала неподалеку от университета, когда руки их скрестились на темной берлинской штрассе, и она не отняла пальцев.

Близость кружила им голову, словно бы дополняя их общую любовь к науке, однако, разумное, рациональное тоже не смели они отринуть. Откройся их связь, это наверняка похоронило бы химическую лабораторию, которую только-только начали узнавать в Берлинском университете, пророча Отто Хану блестящую карьеру. Они встречались тайно, в лаборатории, в удаленных гостиницах, так чтобы не узнали, не увидели коллеги. Лиза никогда не настаивала на официальности. Огонь в ее глазах, когда смотрела она на Отто, был сродни тому, с которым следила она за проведением эксперимента, фиксируя испускание электронов радиоактивными ядрами. Она была непередаваемо прекрасна в такие моменты. Навсегда отложился, зафиксировался в памяти Отто ее горящий взгляд, наполненный чем-то средним между любопытством и страстью, а может быть ими обоими, вступившими в резонанс. Это воспоминание носил он в себе и когда могли они еще быть вместе, и позже.

Они открыли радиоактивную отдачу, в соответствии с предсказанием канадского учителя Хана — Резерфорда. Фамилии Хан и Мейтнер наконец громыхнули перед Немецким физическим обществом. Исследование имело особое значение для развития атомной физики, прежде всего для последующего открытия нейтрона и искусственной радиоактивности. Отто Хан был представлен первооткрывателем эффекта, а Лиза — разработчиком новых методов его исследования. Они отметили это достижение вдвоем, в маленькой гостинице на окраине Берлина.

Лиза упрямо сражалась с несправедливостью в отношении женщин ученых. Примерно тогда же она, еврейка по происхождению, приняла лютеранскую веру, еще на один шаг приблизившись к традиции выдающейся немецкой науки. Авторитет женщин в науке неумолимо рос, в полку защитников женщин-ученых прибывало, и Отто играл здесь не последнюю роль.

Порой он задумывался, достаточно ли Лизе было тайных, украденных с ним минут? Она никогда не просила о большем, две главные любви ее жизни — Отто и наука, были рядом. В институте ее считали строгих нравов, она была немногословна и немедленно прекращала любые попытки публично оказывать ей знаки внимания, как Отто, так и других коллег-ученых. Это также было частью ее борьбы за свое научное право. Одно время она даже перестала появляться вместе с Отто на научных конференциях. Достаточно было, впрочем, встретиться с ней в лаборатории, когда никого не было вокруг, одни допотопные электроскопы, латунные камеры и ручные насосы для откачивания воздуха; и поймать ее взгляд, страстный, наполненный, который говорил лучше всяких слов. Лиза сохранила аскетичные свои манеры даже когда ограничение на женщин было снято, и она официально получила доступ ко всем занятиям и лабораториям университета.

Их первые совместные годы еще не принесли им главных открытий. Но может быть, Отто не мог сказать наверняка, именно они были лучшим их временем, самым большим достижением, не замаранным, не замыленным тем наносным, что пришло позже.

Патетическая фраза будто сама сорвалась с языка, хотя старался он говорить, как можно проще и мягче. Лиза отреагировала быстро:

— Отто, прости, но это напоминает мне бульварный роман, в котором неудачливый герой-любовник просит прощения у подруги через воспоминания о том, как прекрасно все было в начале их отношений. Ты вправду пригласил меня, чтобы вместе, по-стариковски, поностальгировать о былом?

Отто проглотил эту пилюлю. Лиза была не из тех, кого можно было разжалобить трогательными эпизодами прошлого. Да и не собирался он вовсе. Длинная прелюдия требовалась больше ему самому, для того, чтобы перейти к следующей части рассказа.

— Да-да, Лиза, я начинаю подходить к сути. Это была важная вступительная часть, — Отто сжал влажные ладони. — Тысяча девятьсот пятнадцатый. Тогда меня призвали на фронт.

Он решил не упоминать о том, как в двенадцатом году, по представлению Эмиля Фишера получил должность директора Института физической химии и радиохимии. Как радовалась Лиза, что их работу оценили по заслугам, что талант Отто Хана перестанет находиться в тени других звезд немецкой химии.

Ей приходилось тогда нелегко. Университет, в лице консервативного ученого совета, раз за разом отказывал Лизе в самостоятельной, отдельной научной деятельности, ей, многократно доказавшей свои выдающиеся способности в прикладной физике. Отто как мог успокаивал ее, помогал переживать горечь и разочарование. Пособил Макс Планк — он устроил Лизу на должность своего ассистента, что позволило ей наконец-то получить оплачиваемую должность.

Тяжелым ударом стала свадьба Отто Хана и Эдит Юнганс. Эту веху отношений с Лизой, вернее начала их отчуждения, он меньше всего хотел бы ворошить; она навсегда осталась напоминанием о его малодушии. Лиза никогда не требовала узаконивания их отношений, ей достаточно было его близости, однако, весьма традиционных взглядов ученые круги Берлинского Университета смотрели на холостяка Хана иначе. Научный руководитель Отто — Эмиль Фишер впрямую говорил, что если собирается он всерьез рассматривать себя на руководящей должности в немецкой науке, то остепенение, крепкая немецкая семья, является одним из обязательных шагов. Долгие засиживания его с Лизой Мейтнер в лаборатории, хотя и оборачивались новыми достижениями, неизвестными прежде радиоактивными веществами, все-таки не совсем однозначно воспринимались ученым советом, перед которым Фишер ходатайствовал об Отто.

Время было противоречивое. Женщины сражались за равноправие. Лиза была на передовой этой борьбы, с огромным трудом, год за годом завоевывая авторитет, зарабатывая имя в немецкой науке с помощью близких друзей и наставников. В то же время упрямым ростком начинала подниматься и зреть национальная идентичность, идея о чистом, немецком, лучшем. Подпитывалась он не в последнюю очередь именами немецких ученых, физиков и химиков, нобелевских лауреатов, гремевших на весь мир.

Знакомство с Эдит Юнганс на вечеринке после научной конференции в Штеттине, Отто не воспринял поначалу всерьез. Они стали переписываться, обмениваться незначительными посланиями, когда Хан почувствовал вдруг давление. Сначала со стороны университетского начальства, потом на конференциях, встречах, где будто бы совсем не близкие люди, знакомые с отцом Эдит, стали отпускать намеки. Еще бы, немка, дочь головы городского парламента в Штеттине, Восточной Пруссии, она так прекрасно вписывалась в его блестящую немецкую карьеру и будущее. Традиционных взглядов родители Отто заявили, что одобряют его выбор еще до того, как познакомились с девушкой. Эдит так подходила ему и целям, которые он перед собой ставил. По правде сказать, она и нравилась ему. У нее не было всего лишь горящего взгляда и научной страсти. Она не была Лизой.

Он сообщил об этом Лизе в один из дней. И, кажется, долго объяснял ей что-то про науку и как завязана она на глупые эти общественные предрассудки. Она только смотрела на него своим долгим неопределенным взглядом. Была в нем горечь или может быть не заданный вопрос. В любом случае, Лиза только кивнула и вернулась к своим экспериментам. Их отношения прервались.

Была громкая свадьба в Штеттине и медовый месяц на озере Гарда, в Италии. Карьера Отто пошла в гору — повышение, новое здание и лаборатории, больше не нужно было ютиться в столярной мастерской. Правда, первые полгода семейной жизни, Отто занимался этим лишь заочно, мотаясь по удаленным конференциям, лишь бы не показываться Лизе на глаза. Когда он вернулся к научной работе, она встретила его без слова укоризны, только поделилась интереснейшими результатами по изучению радиоактивности рубидия и его распада до стронция. Лиза жила одной наукой тогда, Отто даже сомневался, спит ли она вообще. Он сделал попытку возобновить отношения, но Лиза только тихо ответила: "Отто, пожалуйста давай постараемся не быть хуже, чем мы есть". Это было больно и справедливо. Он отступил и вслед за ней целиком отдался работе.

Эту горькую часть совместной их истории, Отто не решился пересказать. За то свое решение он навсегда взвалил на себя вязкую, не предъявленную вину. Начни он ее ворошить, Лиза могла запросто встать и уйти. А ведь главное, чем собирался Отто поделиться, случилось позже.

Когда вспыхнула первая мировая, Отто ушел на фронт с необъяснимой легкостью. Никто не знал, что он вызвался сам, ему словно недоставало воздуха в Берлине, между научной лабораторией, в которой было теперь необходимое оборудование, имя его мелькало среди претендентов на известнейшие научные премии, и его богатым домом с фрау Эдит, с семейным кружком и посещениями родителей. Словно мятежный дух его заперли, заковали в кандалы, в немыслимые, взрослые тридцать семь. С некоторым вызовом, будто ставя в укор, сообщил он о войсковом назначении Лизе.

Отто вступил в войну в пулеметном подразделении на западном фронте. Начал отчаянно, с глупой, такой опасной на войне лихостью, и был даже представлен к награде за отвагу. Но химия, наука его жизни, не отпустила его и здесь. В то время большим влиянием в армии пользовался Фриц Габер, руководитель спецподразделения по разработке химического оружия — отравляющего газа. Он собирал попавших на фронт талантливых химиков под свое крыло. Историю эту Отто уже рассказывал Лизе, но была в ней важная часть, которую неизменно он опускал.

Фриц Габер убедил тогда Хана вступить в подразделение рассказом, что французы уже начали использовать газ в войне, и немцы здесь не первые. Отто уверял потом, что обвели его вокруг пальца, что не представлял он себе последствий, хотя может быть лукавил он. Может быть ему, отчаявшемуся, просто хотелось немедленно разогнать, выплеснуть свою тоску. Швырнуть ее яростно и с размахом туда, где знания его принесли бы немедленный, страшный результат. Как бы то ни было, Отто дал себя убедить, что применение новейших достижений химии, в которых так сильна была немецкая наука, приведет к быстрейшему завершению войны.

В первый раз, наиболее эффективно, хлор в баллонах применили у бельгийского Ипра, двадцать второго апреля пятнадцатого года. Отто не принимал участия в том бою. Тогда в одном сражении погибло более пяти тысяч человек. Этот успех посчитали ошеломляющим, хотя и был он едва ли не единственным в своем роде. Противостоящие Кайзеру армии Антанты сумели достаточно быстро снабдить войска средствами химической защиты.

Наибольшим потрясением для Отто стала встреча с пострадавшими от химической атаки. Он не был новичком на войне и, хотя не был профессиональным военным, успел повидать немало тяжело раненых. Но в Галиции, на восточном фронте, после атаки хлором и фосгеном все было иначе. Умирающие, кашляющие и хрипящие, свои и чужие, со вздувшимися венами, в лужах дефекаций и рвоты, под коростой хлорных угрей и пиодермии. Словно неопытный новобранец, Отто тонул, задыхался в ликах страдания и смерти. Хрипы, утробные крики умирающих, их задыхающиеся стоны не отпускали его и во сне. Он не подавал виду, переживал это глубоко внутри, но именно это навсегда вылечило его от патриотической милитаристской бравады. Опытом этим Отто уже делился с Лизой, за исключением одного случая.

Как химик, он нередко помогал полевым врачам и медсестрам. В один из холодных вечеров Отто вышел покурить из палатки полевого госпиталя. В глазах его стояли жуткие искореженные задыхающиеся люди. Он сорвал с лица марлевую повязку. Его преследовал запахи анастетиков, глазных мазей, кислот. Во рту мерещился металлический привкус хлора, он теперь как параноик ежечасно проверялся на отравление.

Вокруг раскинулся охраняемый военный лагерь, стройные немецкие части. Вдоль дороги вытянулся автопарк, строй грузовиков с рядами артиллерии. Поодаль, на приличном расстоянии дымились полевые кухни, доносились звуки шумных солдатских палаток. Живые не любят быть рядом с мертвыми. Отто разглядел сиротливо свисающий имперский военный флаг, где среди мокрых складок терялся крест с орлом и триколором. Слава Кайзеру, слава Великой Пруссии! Отто смачно сплюнул.

Непослушными пальцами он вынул сигарету из пачки и подхватил сухими губами. Похлопал себя по карманам кителя в поисках спичек. Вспомнил отца, Генриха, как тот старался, чтобы Отто с братьями, Хеинером и Джулиусом, не курили. Отто начал смолить еще в школе.

За спиной чиркнула спичка. Рука с длинными ухоженными пальцами выдвинулась из-за его спины, будто бы из темноты. Отто не раздумывая прикурил и глубоко затянулся.

— Живые не любят быть рядом с мертвыми, — неизвестный повторил его мысль.

Отто шагнул в сторону и обернулся, выпуская клубы дыма. Высокий, худощавый незнакомец стоял у самой палатки, между светом и тенью, частично освещаемый светом прожектора. Верхняя часть его фигуры, армейский китель выше груди, плечи и голова, пропадали в непросматриваемой тени. Темно зеленого цвета шаровары-галифе уходили в раструбы кожаных сапог.

— Добрый вечер, гер Отто Хан, — сказал он бархатисто. — Приятно познакомиться. Наслышан о ваших успехах в радиохимии, позвольте поздравить с замечательными результатами радиоактивной отдачи и полураспада рубидия.

Судя по выговору, перед Отто был чистокровный немец, будто бы с юга, из немецкой Австрии. Откашлявшись, Отто попытался уточнить у незнакомца, не прикомандирован ли тот к тому же химическому полку, что и он, уж больно академично звучала его речь. Слышался ораторский опыт. Незнакомец отрицательно качал головой и сквозь темноту проступала то ли насмешка, то ли дружелюбная улыбка, Отто не мог разобрать. Равно как и формы его, погон, принадлежности к воинской части.

— Простите гер Отто, что отвлекаю вас в редкие минуты отдыха, — снова заговорил незнакомец, — Разрешите задать вам маленький вопрос? — и не дожидаясь разрешения продолжил. — Вы ведь пионер, движитель великой немецкой науки. Вот скажите мне, поверили бы вы недавно, что любимая ваша наука-химия может быть такой?

Отто не успел еще возразить, когда почувствовал вдруг, что пропали запахи, вся эта армейская вонь вокруг. Дым сигареты стал безвкусным, ватным, и тут же пришло ощущение что легкие его наливаются, тяжелеют, а дыхательные пути сужаются, сжимаются, становятся непроходимыми. Симптомы отравления газом! — пронеслась скачущая мысль. Отто словно пытался вытолкнуть из вязких легких тяжелый безвкусный ком, жидкий, тягучий. Его бросило в пот, губы стали сухими, он уронил сигарету во влажную грязь. Отто провел по губам дрожащими пальцами. Блеснула кровь вперемешку с пеной, гноем. В груди нарастала, давила, пухла клейкая тяжесть, которую не мог он выдохнуть, выплюнуть, вырвать. Тело пронзил сухой спазм, потом еще один. Отто упал на колени, хватаясь за горло и теряя сознание.

— Ну-ну, Отто, это всего лишь ваша наука.

Отто почувствовал железный хват, который поднимает его и ставит на ноги. Мгновенно пропала тяжесть в груди, в горло ворвался воздух, свежий, холодный, с запахами медицинской палатки. Исчезло вязкая тяжесть крови во рту. Он дышал, что было мочи, вдыхал до самых пят этот воздух, аромат которого стал вдруг вкуснейшим.

— Приходите в себя, гер Хан, — сказал незнакомец все еще крепко удерживая его, не давая сползти.

Он выступил из тени, одновременно выпуская Отто из захвата. Отто неуверенно отступил и смог наконец разглядеть собеседника. Гладко выбритый и совершенно лысый, тот имел весьма запоминающуюся внешность, с резкими чертами лица и острым проницательным взглядом. Отто вперился взглядом в военную форму неизвестного — защитного цвета китель "френч" с застегнутым под горло стоячим воротником, с нагрудными и набедренными карманами, подпоясанный широким ремнем. Отто имел отличную память на погоны и нашивки, хорошо знал цвета всех родов войск армии Кайзера. Неизвестный не принадлежал ни к одному из них.

— С вашего позволения, я откланяюсь, — прервал незнакомец молчание Отто. — Ни к чему вас не обязывая, предлагаю поразмышлять на досуге, та ли это наука, о которой вы мечтали, гер Хан, с Резерфордом, Планком и Лизой Мейтнер.

Он наклонился и подал Отто упавшую, но не успевшую погаснуть сигарету. Отто послушно принял ее дрожащими пальцами.

— Все-таки изначально, Отто, органическая химия, это не ваше, — незнакомец растянул губы в улыбке.

Отто все еще судорожно глотал терпкий воздух, наполненный всеми возможными запахами полевого лагеря, когда его собеседник снялся с места и пошел прочь, мимо машин, куда-то в сторону линии фронта.

— Я смотрел, как он идет, в офицерский форме чужой армии и не мог пошевелиться, пока он не скрылся, — голос Хана дрожал, когда он рассказывал это Лизе. — Только тогда меня отпустил сковывающий, цепенящий ужас. Потом я узнал, что такую форму носили русские и англичане. Хотя откуда могли взяться в Восточной Галиции англичане? Черт побери, да и свободно разгуливающих русских посреди нашего лагеря оказаться не могло.

С того дня Отто не умел больше участвовать в создании отравляющего газа. Он не отлынивал от работы, но концентрировался на препаратах, купирующих действие газа, участвовал в разработке фильтрующего элемента противогаза, проверял на себе его действие. Его видели выхаживающим солдат в том числе и вражеской армии, помогая им немецкими лекарствами и средствами защиты. Странное дело, но во время опытов, газ, пусть и в малых дозах, не действовал на его. Один из ассистентов Габера отравился и умер во время экспериментов, коллега Хана профессор Фрюнлих перенес тяжелую болезнь, а Отто без последствий бросался от одного респираторного теста к другому. В то время он отправлял домой смелые, уверенные письма, совсем не отражающие внутреннее его состояние.

Но это не было единственным следствием той странной встречи в полевом лагере. В составе спецподразделения Габера, Отто перевели на западный фронт, где он принял участие в "Верденской мясорубке" — тяжелейшем многомесячном противостоянии с французами. В начале шестнадцатого года кайзеровская армия захватила там важную локацию — укрепленный форт Дуомон. В нем, под непрекращающийся грохот канонады, Отто узнал, что Габер собирается опробовать под Верденом усовершенствованную формулу ядовитого газа, от которого не спасали противогазы. Этот новейший яд кожно-нарывного действия впоследствии прозвали ипритом. В Дуомон свезли большой объем иприта, и ждали только подходящих погодных условий, направления ветра, чтобы обрушить на врага облако смерти.

В соответствии с официальной версией, удачный выстрел французской артиллерии разрушил укрепленный склад с баллонами газа и сорвал страшную непредвиденную газовую атаку, на которую так рассчитывала кайзеровская армия. В действительности же саботаж и взрыв, унесший жизни нескольких его соотечественников, в одиночку устроил Отто Хан.

Он держал это событие в строжайшей тайне. Как и то, что покидая линию фронта под Верденом Отто снова видел издали высокого незнакомца из Галиции, на этот раз в кайзеровской форме, который улыбаясь, махал ему рукой, словно бы зная о его поступке и поощряя его.

Лиза знала историю его участия в первой мировой, но эту часть, диверсию, до сего дня он держал при себе. Она сама в то время бросила институт Кайзера и ушла в поисках Хана на фронт, попав в австрийский полевой госпиталь. Лиза тоже знала о войне не понаслышке.

Отто остановился в своем рассказе и перевел дух. Наверное, история его звучала бредом, пересказом напуганного психа. Таких полумистических статеек немало развелось в желтой прессе времен Третьего Рейха. Во взгляде Лизы, однако, к своему облегчению он не увидел признаков осуждения или насмешки.

Они воссоединились в тысяча девятьсот семнадцатом. Будто бы и не было расставания на долгие, страшные годы войны, они продолжили, где остановились, сразу включившись в работу. Никто не видел настоящей их встречи, скрытой от глаз коллег и зевак, когда, оставшись одни в полутемных лабораториях Кайзеровского института, Лиза и Отто сломали возникшую между ними стену и возобновили тайные встречи.

Армия вызвала его еще раз, на западный фронт, в итальянский Исонзо. Там у Отто не было возможности помешать химической атаке. Он впал тогда в нервное расстройство, каждую ночь ему снился худой и лысый незнакомец в облаках зеленоватого дыма, который словно пронизывал его горящим взглядом. Отто удалили с фронта, однако, как опытного химика отправили помогать в экспериментах над новыми формами химического оружия, которые он всячески игнорировал, с воодушевлением участвуя лишь в разработке средств защиты. Респираторных, кожно-капельных. Война уже агонизировала, подходила к концу. В скором времени Отто вернулся в Берлин, к жене и Лизе.

Наука благодарнейше отозвалась на их воссоединение. Хан и Мейтнер с новыми силами окунулись в радиохимию, к которой в Берлинском университете больше не относились снисходительно. Потянулись открытия и научные статьи. Был открыт новый элемент — проактиний, через два года Лиза получила звание профессора, а еще через три — академическое разрешение на преподавание в Берлинском университете. Новейшая модель атома с орбитами, предложенная, Нильсом Бором, стала недостающим звеном в цепи многих их умозаключений. У Лизы завязались с Бором хорошие отношения, ее безоговорочно признали в научном мире и стали приглашать читать лекции в зарубежные университеты. Лиза сыпала научными статьями. Эти несколько лет были их вторым медовым месяцем.

Кажется, именно тогда Отто подарил Лизе семейное кольцо матери, навсегда зафиксировавшее их связь. Для него, будто раздвоившегося, внешне спокойного и общительного, с загнанным глубоко под кожу чувством вины, это было величайшим знаком преданности. Они по-прежнему держались на людях приятелями, многолетними коллегами, не бросая не малейшей тени на порядочного семьянина гер Хана.

В том же году у Отто и Эдит родился сын. Лиза никогда не реагировала эмоционально, а здесь даже искренне порадовалась за него и Эдит. У нее были хорошие отношения с Эдит. Лиза никогда не желала большего, чем любимая ее наука и Отто рядом, пусть и в редкие, украденные встречи.

Тогда же у Эдит появились первые признаки нервной болезни. Отто, проводивший большую часть жизни в университете, в лаборатории, в поездках, сначала не обращал на это внимания. Не умел связать это со своим по-немецки ответственным, формальным и спокойным отношением к жене. Не замечал, как смотрит она на его с Лизой увлеченные разговоры и споры, видя другого Хана, отличного от домашнего.

Лиза к тому времени возглавляла физический отдел в институте химии. Хан в свою очередь возглавлял отдел радиохимии, являясь по-совместительству директором института. Их пути будто бы чуть разошлись, хотя в действительности, никогда не разбегались, они постоянно переписывались, встречались и работали вместе. Лиза горячо переживала о том, что открытый ею безизлучательный переход электрона, назвали в честь чуть более расторопного француза Оже, исследовавшего эффект двумя годами позже, и Отто, как пятнадцать лет назад успокаивал ее на своем плече. Имена Хана и Мейтнер стали мелькать в кругах выдвиженцев на нобелевскую премию. В числе ходатайствующих ученых отмечались такие мастодонты немецкой науки как Макс Планк и Адольф фон Байер.

А в это время за их спинами, занятыми кропотливыми научными экспериментами, закипала страна. Обиженная, униженная, расчлененная по результатам первой мировой империя, потерявшая себя, клокочущая и нервная. Средний класс нищал и неудовлетворенность масс уже поднималась на флаг голосистыми, резкими ораторами. Над страной взревал голос темпераментного агитатора Адольфа Гитлера, и ползли ростки антисемитизма.

— Новую часть своего рассказа, — продолжил Отто, вздохнув, — я начну с тридцать второго и тридцать четвертого годов. Именно тогда Чедвик, воспользовавшись нерасторопностью Боте, открыл нейтрон, а Ферми наглядно показал, как облучение нейтронами дает новые радиоактивные элементы. В те времена, как ты помнишь, началась эта безумная гонка за фотоэффектом и расщеплением ядра.

— Да, и тогда же началась другая гонка, — отозвалась Лиза. — Гонка за евреями. Я отлично помню "Закон о переаттестации профессиональной бюрократии", который запретил мне, профессору с многолетним стажем, преподавать.

Это был закат государства "Веймарская республика", образованного после поражения Германии в первой мировой войне. Адольф Гитлер стал рейхсканцлером, немедленно переименовав государство назад в Германскую империю, или более известное — Третий Рейх. В одночасье все, что пропагандировала партия НСДАП стало реальностью — чистота расы, антисемитизм и тоталитарное единоначалие. Но самым обидным для блестящего состава немецкой науки было то, что часть ученых примкнули к этим призывам, открыто поносили тех, с кем вчера вместе занимались успешной исследовательской деятельностью.

Под давлением нацистской партии ученые евреи получали угрозы, их увольняли с работы. В тридцать третьем году Берлинский университет лишил права на преподавание сорок семь профессоров, включая Лизу Мейтнер. Хан и Планк лично ходатайствовали за нее, указывали на ее самоотверженное участие в Первой мировой, выдающийся вклад в науку. Отто собрал подписи со всех до единого членов Института химии имени кайзера Вильгельма. Ничего не помогло. В том же году их ровесник Альберт Эйнштейн, отзывавшийся ласково о Лизе "наша Мария Кюри", уехал из Германии, чтобы никогда не вернуться. Воспользовавшись своим австрийским подданством, Лиза смогла остаться работать исследователем. Что еще было у нее, кроме любимых исследований и Отто, пусть и не в единоличном пользовании. Отто и сам до последнего не хотел отпускать Лизу от себя, не верил, что нацистская паранойя — это надолго.

Научный мир в то время волновался. Нобелевские премии по химии и физике присуждались исследователям структуры ядра и радиоактивности, и роль Германии тут нельзя было переоценить. С начала века, когда только учредили Нобелевскую премию, десять немецких физиков и четырнадцать химиков получили ее.

За нейтроном, незаряженным завсегдатаем атомного ядра, последовала серия впечатляющих открытий. Ирен Жолио-Кюри бомбардировала вещество альфа-частицами и регистрировала один за другим новые радиоактивные изотопы. Итальянец Ферми показывал высочайшую эффективность обстрела вещества нейтронами, ведь они не имели заряда и не отталкивались ни электронами, ни протонами. Открытые им элементы он называл "трансурановыми", то есть расположенными за ураном в периодической таблице, и это название закрепилось в науке на несколько лет.

Несмотря на обстановку в стране, Отто Хан, Лиза Мейтнер и ассистент Хана Фриц Штрассман, продолжали изучение реакции вещества на бомбардировку нейтронами, анализируя, доказывая и развенчивая противоречивые предположения Ферми. Прав ли был Ферми, называя "трансуранами" эти короткоживущие реакции? Он смотрели, повторяли и сравнивали результаты, вычисляли зависимости от скорости или энергии нейтронов.

В этих опытах, загораживаясь от подступающей, агрессивной немецкой реальности электроскопами, камерами Вильсона и ручными насосами для откачивания воздуха, пролетело еще три года. Нацистская идеология была уже здесь, она обволакивала страну, протягивая ростки-щупальца в самые прогрессивные ее части, культурные, научные. В своем институте Отто пресекал любые нацистские намеки и как мог помогал коллегам ученым, которым угрожали законы нового времени. Тогда же он близко сошелся с Нильсом Бором, подпольно помогая через него бегущим из Германии ученым.

Нервная болезнь Эдит то уходила, то возвращалась. Несколько раз она заводила с Отто пространные откровенные разговоры, которые старался он свести в шутку, либо же просто отмахнуться. Эдит подчинялась, чтобы чуть позже разразиться жестоким приступом.

В самом конце тридцать седьмого года, после очередного обстрела урана медленными нейтронами, Мейтнер, Хан и Штрассман зафиксировали активность, продолжительностью три с половиной часа, действующую вопреки всем закономерностям и предположениям, сделанным Ферми. Жолио-Кюри подтвердила опыт и выпустила в начале тридцать восьмого пространную статью, дав кособокое обоснование через редкоземельные свойства трансурановых элементов. Это объяснение не удовлетворило Отто и Лизу, оно не объясняло полученных результатов.

Той же весной время без единого выстрела случился аншлюс или присоединение Германией Австрии. Ликующая толпа, наряженная в коричневое, встречала Фюрера на площади Хендельплац в Вене. Лиза одномоментно перестала быть гражданином другого государства и все карательные меры, которых старались они не замечать, от которых скрывались, и которые применял уже Третий Рейх к немецким евреям, теперь угрожали ей непосредственно.

Движение в науке "Арийская физика" существовало не первый год, но теперь Лиза почувствовала себя по-настоящему уязвимой. Отныне оценкой ее деятельности служила не продуктивность и талантливость, а происхождение, содержание менее пятидесяти процентов арийской крови. Словно немедленно возвысились голоса тех, кто до этого украдкой шептал: "Еврейка ставит весь институт под угрозу."

Хан бросился ходатайствовать за нее, но получил недвусмысленный ответ, что свобода Лизы Мейтнер отныне не в безопасности, если ее, новоявленную гражданку Германии обнаружат на рабочем месте.

Отто рассказывал, не отрывая взгляда от полупустого кафешного стола. Лиза не перебивала его, слушала молча, лишь изредка вздыхая.

Он завел с Лизой первый разговор о необходимости отъезда из Германии на праздновании двадцатипятилетней годовщины своего брака. Она посчитала тогда, что Отто отвернулся от нее, чтобы спасти институт, на который присутствие ученой еврейского происхождения бросало тень. В действительности он только искал способ спасти, защитить Лизу. Им стукнуло почти по шестьдесят лет, подумать только, всю сознательную жизнь она была рядом. Разговор вышел скомканный, неправильный. Все они были под наблюдением, под угрозой доноса, ее могли попросту арестовать. Отто объяснялся с закрытой и напуганной Лизой эмоционально, нервно, разрываясь между ней и Эдит, которая совсем другого ожидала от юбилейного банкета.

Хан занялся активным поиском нового, подходящего места для Лизы, у которой мало что было за пределами Германии. Он воспользовался своими связями с Нильсом Бором в Копенгагене и Паулем Шаррером в Стокгольме. Они, ученые с мировым именем, хорошо известные на самом верху Третьего Рейха, присылали Лизе приглашения на семинары, выезд на которые обыкновенно разрешался без проволочек, однако государство, в лице министра науки Бернхарда Руста уже видело, замечало ручеек утекающих из страны ученых. Границы медленно и неотступно закрывались. На запросы об участии в международных семинарах приходили отказы.

Отто удалось добиться разрешения о возвращении ее на работу, но дамоклов меч висел теперь уже постоянно. Надо было бежать.

Лиза выбрала Копенгаген, там, в институте Нильса Бора работал ее племянник, Отто Фриш. Хан встретился с ним, и тот начал готовить для Лизы место в университете. Препоной выступал теперь ее австрийский паспорт. Без немецкого паспорта нового образца с разрешением на выезд, она не могла покинуть Германии, а Дания принять ее и предложить место. Новые бумаги Лизе также не выдавали.

Отто почти не бывал дома тогда. Он переписывался, встречался, ездил, договаривался. Устраивал коллективные письма в защиту ученых, призывал к научной открытости, привлекал к просьбам коллег с положением, Карла Боша и Макса Планка. Поддерживал тайную связь с учеными — Питером Дебаем и Паулем Росбаудом, вывозившими евреев из Германии на профессиональной основе.

Состояние Эдит ухудшилось. Его нервозность, постоянные разговоры о давлении на науку, на Лизу передавались ей, она часто звонила Лизе и имела с ней долгие беседы об Отто. Дома Эдит заводила с Отто выматывающие разговоры о своих подозрениях, которые не пересказывал он Лизе, чтобы не портить их отношений с Эдит. Вскоре с Эдит случился жестокий припадок, после которого она слегла в больницу на несколько месяцев.

Интерес Отто к науке в то время отступил. Он не появлялся в лаборатории и почти не общался с Лизой. Мысли его, память, действия, все было сосредоточено на том, как помочь, спасти, устроить. Контакты его всегда ограничивались научным, не политическим кругом. Круг этот теперь геометрически рос, расширялся, ниточки связей летели в разные стороны, к тем, о ком прежде он даже не задумывался. За судорожной беготней, письмами, телефонными переговорами, выдумывая шифры и секретные формулировки, Отто словно бы ткал тонкую сеть покрывающую научный мир умных, светлых голов, над которыми не властны режимы и правители. Отто вдруг осознал себя ключевым узлом этой сети, владельцем важнейшего участка маршрута, помогающего вызволять ученых, попавших в тиски нацистского режима. И это не ограничивалось уже одной лишь Лизой, хоть и стояла она в его списке неизменно на первом месте. Он встречался с Дирком Костером и Андрианом Фоккером в Нидерландах. Вместе с Нильсом Бором, они искали Лизе место по всей неоккупированной Европе, что в мирное время не составило бы для нее, ученого с мировым именем, ни малейшей проблемы, однако теперь, за спиной Мейтнер мрачным черным исполином поднималась агрессивная мощь гитлеровской Германии.

Вскоре пришел официальный ответ на очередной запрос об отъезде Мейтнер, подписанный лично Генрихом Гиммлером, рейхсфюрером СС. В выезде отказано. Имя ее теперь было известно на самой верхушке Третьего Рейха. Это почти наверняка означало, что в ближайшее время последует арест.

Отто в те дни было не узнать. Он замкнулся, скрытничал, нервничал, пропала его обыкновенная открытость. Лиза страшно переживала тогда, под гнетом обстоятельств, под косыми взглядами коллег, не имея возможности даже поговорить с Отто. Она не знала, что он судорожно придумывал, конструировал план ее побега. В отчаянии он бросился было делать ей поддельные документы, но затея была глупой, его самого едва не вычислили, ведь еще со времен отказа от вступления в НСДАП Хан был в списках неблагонадежных. С его подачи Карл Бош пытался пробиться на аудиенцию к Гиммлеру. Отказ. Времени не оставалось, надо было срочно бежать.

Как на грех, планы Отто разваливались один за другим. Уготованного Лизе места в Копенгагене не стало, чересчур близко Дания была к Германии, в особенности после недавнего Австрийского аншлюса. В университетах подальше, в Амстердаме и Стокгольме подходящие вакансии с жалованьем исчезали одна за другой под двойным давлением, с одной стороны давила политика, с другой — поток бегущих из Германии ученых. Вместе с Бором, они отправили едва ли не умоляющее письмо в Стокгольмский Университет к Карлу Манне Сигбану, физику, нобелевскому лауреату. Манне, упрямый и несговорчивый, пообещал придумать для Лизы "что-нибудь" в отделение экспериментальной ядерной физики.

Границы схлопывались, медлить было нельзя. Дания больше не была безопасной — рука Третьего Рейха с легкостью дотягивалась до Копенгагена. Искать убежища нужно было дальше.

Отто спланировал последний день Лизы в Германии, двенадцатое июля, с аптекарской точностью. Она просидела на работе допоздна, после чего отправилась к себе, где Хан помог ей собраться. Вместе они уложили вещи, столько помнившие о них двоих. Пауль Росбаунд заехал за ними под полночь и отвез к Хану. Эту ночь они втроем: Лиза, Отто и Росбаунд, провели в доме у Хана. Отто стеснялся Пауля, старался ничем не выдать своего отношения к Лизе, однако от Росбаунда не укрылись их прикосновения и взгляды. Рассмеявшись, он рассказал о своей жене-еврейке, которую вывез в Великобританию совсем недавно, и ушел спать в гостевую комнату. Утром Росбаунд отвез Лизу на вокзал, где в поезде ее встретил Дирк Костер. Позже Отто узнал от Дирка, как тот уговаривал отрешенную, хрупкую Лизу снять с руки и спрятать кольцо матери Отто, а она не хотела слушать его, отказывалась, дрожа, держась за кольцо, как за последнюю ниточку, связывавшую ее с прежней жизнью. Лиза пересекла границу с Нидерландами и Дирк отправил Отто короткое письмо: "Малышка прибыла".

Отто очень скоро удостоверился, что действовал удивительно вовремя. Сосед Лизы буквально несколькими днями раньше отправил в полицию донос, в котором указывал, что еврейка собирается бежать.

Лизе пришлось задержаться в Нидерландах дольше чем планировалось. Она по-прежнему обладала лишь австрийским паспортом, отчего затягивалась выдача въездной визы в Швецию. Ей, немолодой уже женщине, непросто пришлось в положении беженки, практически без денег, с нехитрым скарбом из того, что успела собрать. Дирк Костер взял Лизу под свое крыло. Он чуть не ежедневно отправлял Отто телеграммы с зашифрованными сообщениями. Они обсуждали как помочь гордой Лизе финансово, так как она отказывалась принимать любые деньги, кроме как в долг.

Наконец, разрешение было получено, и Лиза через Данию, в обход Германии, отправилась в Швецию. В Копенгагене Лиза успела встретиться с племянником Отто Фришем и Нильсом Бором, посмотреть на сконструированный новый циклотрон в Копенгагенском Университете. Бор также подробно извещал Хана о делах Лизы. В начале августа она отбыла в Стокгольме, где ее вакансия все еще была под вопросом.

Отто не стал рассказывать Лизе, как в июле, после ее исчезновения, его самого допрашивали и таскали по кабинетам. Ведь это он подделывал документы, оставлял записи в ее календаре, с мнимой непринужденностью общался с коллегами, делая вид, что Лиза отсутствует по личным делам на короткий срок.

Когда прямая опасность наконец схлынула, на Отто накатила апатия. Работа замерла, двигалась только по инерции, их страстный забег за трансуранами перестал быть важным, интерес его к науке иссох, ушел вместе с Лизой. Эдит была еще в больнице, а он просиживал в институте дни, оживая только во время телефонных разговоров и телеграмм от Костера, Бора и Фриша.

В один из августовских вечеров в Далеме, Хан не отправился после работы домой, а решил пройтись, прогуляться по улицам Берлина. Он шел, расстроенный, не считая времени и перекрестков, отмечая только патрули НСДАП. На одной из улочек, в Штеглице или в Лихтерфельде, он приметил небольшой питейный погребок и ему вдруг захотелось пива. Мысли его разбегались, путались. Наука, работа стали скучными, постными, как вкус отравленного дыма в Галиции.

Он вошел в дешевый, тесный кабак на три стола, предназначенный для работяг немцев. Отто так не подходил к этому заведению, солидный, усатый, шестидесятилетний профессор. Вымучено заказал он кружку пива и забился в дальний угол.

На другом конце комнатушки и вправду сидел такой, соответствующий нехитрому убранству, рослый молодец в рубахе, мятых брюках и картузе. Он бросился в глаза Отто сразу, уж больно необычный и громкий был тип, совершеннейше при этом рядовой бюргерской внешности. Брызжа пеной, он взвихрял кружку, громко хлопал ею об стол, перекидывался с молоденькой кельнершей меткими шутками и заливисто хохотал. Декларировал Библию, похвалялся лютеранской своей принадлежностью.

Отто старался не обращать на него внимания, поглощенный размышлениями, с которыми не с кем было ему поделиться, но в определенный момент игнорировать соседа стало попросту невозможно.

Здоровяк едко прошелся по партийным коричневорубашечникам, задел аншлюс, для которого в Европе оставалось не так много места, не пропустил художественных способностей фюрера. Девушка, у которой из посетителей был только хохмач и Отто, хихикала, хотя и заметно было, что пугают ее чересчур агрессивные шутки гостя.

— Очень приятно, Вильфрид! — через весь зал прокричал толстяк с бычьей шеей и мощными плечами под рубахой.

Отто поднял взгляд и Вильфрид демонстративно подмигнул ему, а потом и барышне, представляясь и ей.

Как-то слово за слово, бюргер подсел, и стали они говорить. Странное дело, клиенты в тот день будто повывелись к недоумению кельнерши, которая периодически выглядывала за дверь. Вильфрид разговаривал одновременно и ним, и с барышней, молол все подряд: про погоду обманчивую, про новые порядки, вспомнил недобрым словом сожженные книги, приплел почему-то Библию с Иоанном Богословом. Отто не помнил уже, как это произошло, но вот уже сидит он и отчитывается перед молодым человеком, слезы накатили на глаза, рассказывает о том, что ломается дело всей его жизни, и любовь его жизни уехала, скрылась, и единственно радуется он, что не попала она в руки к сумасшедшему режиму.

А Вильфрид успокаивает его, наука мол, она твой верный спутник, и не так, чтобы совсем уж закручены гайки, и почта есть, и телеграф, и телефон, и встретиться можно если требуется и поговорить. Но что важнее всего, просто-таки жизненно необходимо, это дело научное, начатое, довести до конца. И вот уже поясняет он Отто про медленные нейтроны, про проактиний и торий, и тогда только доходит до Отто весь абсурд разговора, случайного, непредвиденного, откровенного. Хан протрезвел даже от такой мысли в забытом богом кабаке. Вильфрид в ответ ухмыльнулся небритой своей физиономией под мятым картузом и громко так, с брызгами пены чокнулся с кружкой Отто, что аж девчушка вскрикнула. "Еще пива!" — завопил он.

Отто перевел дух. Воспоминание отдавалось в нем с дрожью. Уж так точно, выпукло в голове его выступили все события того вечера. Лиза слушала внимательно.

— Вильфрид проводил меня до дому в тот вечер. Я плохо себя почувствовал там, в ресторане. Но он преподал мне… урок, что ли. Не знаю, какое тут правильное название. Иногда ученому, да и не только ученому, приходится делать странные выборы. Вот на манер моего выбора в Вердене. Может, это порой идет даже вразрез с нашими научными амбициями, но просто чувствуешь ты, что иначе нельзя поступить.

Отто сбился. Получалась какая-то дурацкая история, без связи, без шагов. Но не мог же он и вправду рассказать, что привиделось ему тогда, в богом-забытом кабаке, под хохот толстого Вильфрида.

Утром следующего дня, когда Вильфрида и след простыл, Отто проснулся другим. Пьяный разговор, странный, дерганый, отрезвил его. Отто почти сгорел в многомесячной изнурительной гонке, пока вытаскивал, спасал и пристраивал Лизу, контактируя с учеными по всей Европе, разрываясь между больной женой, институтом под риском закрытия и научной работой. После той ночи, словно выпавшую шестеренку смазали и вернули в механизм, Отто больше не сомневался, что ему делать. Жизнь продолжалась, наука продолжалась, и в этом продолжении и было его и Лизы, разбитой, расстроенной и одинокой в неприветливом Стокгольме, счастье. Полетели зашифрованные телеграммы и письма в Амстердам, Стокгольм, Копенгаген и Кембридж. Лизу нужно пристроить, вовлечь в работу как можно скорее, он не может позволить ей пропасть. Иначе он пропадет и сам.

С новыми силами Отто вернулся в институт. Нацизм был новой реальностью, с которой приходилось считаться. Со спокойным лицом рассматривал Отто заявки на вакантное место Лизы от ассистентов Отто Эрбахера и Курта Филиппа, открыто декларирующих свои нацистские взгляды. Институт должен был жить, наука, их страсть и их общее дело, не могли остановиться. В то время переписка его с Лизой стала особенно интенсивной, порой чаще одного письма в день. Они обменивались всякой, даже незначительной информацией. Он советовался с Лизой по кандидатуре сотрудников в отдел, какой подарок сделать по случаю свадьбы коллеги по работе. Она была рядом, она помогала ему принимать решения. Отто не мог бы с уверенностью сказать, кому это требовалось больше — ему или Лизе, однако чувствовал, что ей это тоже важно, почувствовать, что дело ее жизни живет, они по-прежнему нужны друг другу.

Манне Сигбан наконец выбил Лизе скромное, официальное место в Стокгольмском Университете. В смутное время, когда европейские страны опасались портить отношения с Германией и давать убежище немецким ученым, трудно было желать большего. Лиза жаловалась в письмах на скудную лабораторию, отсутствие возможности проводить эксперименты, бюрократическую организацию труда и недружелюбного Сигбана. Отто в это время бегал по инстанциям, договаривался и получал разрешения, чтобы отправить Лизе ее вещи, которые требовалось теперь проводить через унизительные проверки и инвентаризации. Не имея прямого контакта с Сигбаном, Хан пытался воздействовать на него через Бора, чтобы чуточку упростить жизнь немолодой уже Лизе в чужой стране.

На устройство Лизы он потратил половину осени. В те месяцы Лиза жила жизнью Берлинского Университета, а не Стокгольмского, она часто писала Хану и запрашивала у него материалы для лекций. В Германии в то время уже повсеместно арестовывались евреи.

К полноценной исследовательской работе Отто вернулся лишь когда почувствовал, что к ней готова вернуться и Лиза. Его ассистент Штрассман здорово удивился, когда Хан снова вдруг стал интересоваться последними новинками радиохимии, а также подвижками в обосновании результатов их последних экспериментов. Конец октября и ноябрь прошли в повторении в лаборатории экспериментов с обстрелом урана медленными нейтронами. Они снова фиксировали выделение необъяснимой субстанции со свойствами бария в течении трех с половиной часов.

Лиза по-прежнему была для него на первом месте. Он напомнил ее племяннику, Отто Фришу о приближающемся шестидесятом дне рожденья Лизы и тот устроил для нее небольшую вечеринку, собрав в Стокгольме тех, кто смог приехать. Хан наконец добился трансфера ее немецких сбережений.

Они встретились тринадцатого ноября в Копенгагене, куда Отто сорвался, невзирая на все риски. Целый день они провели вместе, а вечером встретились с Бором. Отто постарался восполнить все то, что она потеряла за месяцы вынужденной эмиграции. Он показывал ей расчеты, формулы и результаты реакций. Об этой встрече Отто не рассказал никому, даже своему верному соратнику Штрассману.

Обмениваться письмами было небезопасно, Отто знал, что письма вскрывались и перечитывались, перед тем как отправиться к адресату, но упорно продолжал переписываться с Лизой.

В Берлине снова были затяжные вечера в лаборатории, он просиживал на работе до глубокой ночи, разбирая результаты реакций. Эдит к тому времени вернулась из больницы, умиротворенная, спокойная, она ждала его дома.

Отто прерывисто вздохнул, вспоминая тяжелую, на износ, но умиротворяющую работу той осени.

— Однажды вечером, в середине декабря, я засиделся в лаборатории чуть не до полуночи. Штрассман уже ушел, я корпел над бумагами после последней реакции, разбираясь в том зафиксировал ли я радий, с выпавшей альфа-частицей, или все-таки барий. Авторитет Ферми был велик.

Раздался стук в дверь, который застал меня врасплох. Можешь себе представить, полночь, коридоры лаборатории с притушенным светом, и тут стук в дверь.

Я отворил, и на пороге стояла женщина. Не фройлен, скорее фрау, но моложавая, ухоженная. Даже весьма привлекательная, в светлом пальто и шляпке. Признаться, то как она держалась, несколько бесцеремонно, натолкнуло меня на мысль о тайной полиции СС, хотя женщины там не служили. Она попросила разрешения войти и я до того оторопел, что просто позволил ей войти.

Отто поднял глаза на внимательно слушавшую Лизу.

— Я конечно рассказываю тебе странные истории, и ты вправе считать меня ненормальным. Скачу между нашей с тобой биографией и такими вот встречами. Но было в этих эпизодах что-то необъяснимо-общее: тот человек в Галиции, потом Вильфрид и теперь она. Это сразу чувствовалось, что-то сжималось внутри и ничего с этим нельзя было поделать. Будто бы ты, ну не знаю, Робинзон Крузо, впервые вступивший на чужую неведомую землю.

— Что-то похожее я чувствовала в первые свои месяцы в Стокгольме, — отозвалась Лиза

Отто промолчал. Наверное, не совсем удачное вышло сравнение. Крузо на острове как минимум был дееспособен. А в минуты этих встреч, он чувствовал себя словно на открытом беспристрастном суде, абсолютно беспомощным и уязвимым.

— Она прошла к моему рабочему столу, села и, не представившись, завела разговор. Судя по выговору — чистокровная немка, но во внешности, строении лица, я увидел французские или же итальянские корни. Она сразу завела речь о наших последних со Штрассманом экспериментах. Знала все в подробностях, которые я сам-то потом перепроверял, никакая полиция или разведка понятия о них не имела. Она не сказала впрямую, но словно бы услышал я намек, что все наши мнимые зафиксированные трансураны это чушь, выдумка, и не должен я страшиться необъяснимых наших результатов.

Через некоторое время, я поймал себя на том, что подробнейше отчитываюсь перед ней о наших экспериментах с радием и вечно вылезающем барием, а она, словно профессор на экзамене, кивает мне, поощряет. Я жаловался, объяснял, как легко попасть впросак в научном мире, поторопившись, почему не решаемся мы опубликовать результаты, опровергающие предыдущие выкладки в радиохимии.

От этих воспоминаний Отто чувствовал неудобство, неуют, словно волна жара прокатилась по телу. У него снова вспотели ладони.

— Фрау еще раз повторила, что результаты наши правильные, — он запнулся. — Надо признать, говорила она убедительно. Потом мы еще обсудили, как отзываются научные открытия на жизни людей. О том, как вроде бы скромное открытие, которое и не разобрать сразу, может погубить множество жизней. Она знала откуда-то о моем участии в экспериментах с хлором, фосгеном. Все обо мне знала.

Отто снова запнулся. Это важные воспоминания, ключевые, вокруг которых строился весь его с Лизой разговор, размывались, расплывались, когда пытался он окунаться в них, заново переживать и вспоминать детали. Отто разумеется не собирался рассказывать Лизе о том, что закончилась та ночь так же и встреча с Вильфридом, провалом и видением смерти, которой можно было избежать. Этим он не смел делиться и не мог объяснить.

— Я проснулся утром в своей лаборатории, Штрассман тряс меня за плечо, — продолжил Хан. — В голове моей к тому времени уже выкристаллизовался план. На всякий случай мы провели еще одну серию экспериментов. После этого я отправил в печать научную статью и написал тебе письмо.

Он задумался, отчаянно не умея связать ночную встречу со смелостью, нахлынувшей на него после:

— Понимаешь, эти люди… фрау, Вильфрид… Они словно срывали с меня слои луковицы, одну за одной, слой страха, слой неуверенности, слой отчаянья. Ты конечно помнишь мою статью. В ней я в пух и прах разбил теорию Ферми о трансуранах, провозгласив что при бомбардировке урана я раз за разом получаю барий.

Лиза не отвечала, но Отто знал, что для нее таким человеком, поддерживающим, избавляющим от страха, был до определенной поры он сам.

Декабрь тридцать восьмого стал взрывом, достижением, открытием, потянувшим на долгожданную Нобелевскую премию. И огромную роль в этом сыграла Лиза, с которой Отто переписывался постоянно, и которая, хотя и не принимала участия в экспериментах, всегда незримо присутствовала рядом, выдавала гипотезы, идеи, драгоценно храня его письма. Вместе с гостившим у нее в Швеции Отто Фришем, Лиза дала физическое обоснование химической реакции. В соответствии с формулой Эйнштейна, атомное ядра урана при бомбардировке его медленными нейтронами расщеплялось, делилось на барий и криптон, выбрасывая освободившиеся нейтроны и значительную энергию. Лиза с племянником выпустили статью вслед за Отто и именно Фриш впервые употребил термин "деление" ядра.

После Хана и Штрассмана, эффект подтвердили ведущие химики мира. Той переписке Отто и Лизы, когда обменивались они теориями и результатами экспериментов, было дано в дальнейшем множество интерпретаций. Кто кого включил в статью и на кого не сослался. Правда состояла лишь в том, что за спиной Отто стоял институт химии, находящийся под постоянным вниманием НСДАП. Именно на химическом эксперименте сделал он акцент, на отмеченном и подтвержденном опыте, указав пионерами себя и Штрассмана. Помимо этого, не желал он напоминать о Лизе могущественной верхушке СС с длинными руками, в свое время весьма однозначно отказавшей ей в выезде.

В последующей за открытием гонкой физиков и химиков приняли участие все: англичане, французы, американцы. Уже в феврале тридцать девятого были опубликовались первые статьи на тему потенциально достижимой цепной реакции деления урана, когда освобожденные нейтроны расщепляют новые и новые ядра, выбрасывая гигантское количество энергии. В научном мире начались присущие всякому крупному открытию склоки. Тут и там появлялись имена, заявлявшие, что деление было предсказано ими заранее, месяцы и годы назад. Отто вступал с ними в перепалку, спорил, доказывал.

Четырнадцатого марта Третий Рейх проглотил Чехословакию, жеманно назвав это протекторатом. Европа готовилась к войне.

Отто и Лиза встретились в Стокгольме в начале апреля. Это была торопливая украденная встреча. Отто пыхтел о своей борьбе с ветряными мельницами, Лиза жаловалась на скучнейшую работу в отсутствии материалов и оборудования в лаборатории Сигбана. Они вскользь обсудили недавние спекулятивные заметки на тему контролируемой и неконтролируемой реакции деления. Уже тогда между ними пролегла трещина. Отто суетился, сетовал на давление на институт и подлые нападки на него в прессе, Лиза тяжело переживала за происходившее в Германии с евреями, обижалась за периферийную свою роль в науке. Разговора не получилось, оба ушли с той встречи расстроенные, неудовлетворенные.

— Во второй половине апреля группа немецких ученых отправила письмо в высшие военные инстанции Третьего Рейха о принципиальной возможности конструкции оружия нового типа, огромной разрушительной мощи.

Лиза прервала его:

— Я не стала делать бомбу, Отто, — сказала она негромко, но твердо.

Он знал, что имеет она ввиду свой отказ принять участие в американском "Манхэттенском проекте".

— И я не стал делать бомбу, — ответил Отто просто. — Мы подходим к завершающей части моего рассказа, который, я хочу надеяться, перестанет представляться набором лоскутов, и свяжет воедино все сказанное.

В апреле министерство науки и исследовательский отдела управления вооружений Третьего Рейха учредили встречу, на которую в числе ведущих немецких ученых того времени пригласили и Отто Хана. Помимо ученых на ней присутствовало командование вермахта и набирающее силу СС. На встрече обсуждалась принципиальная возможность создания оружия на основе реакции деления ядер урана. Гипотезы на тот момент были спекулятивными, мало соответствующими реальности, однако уже тогда озвучили проблему обогащения урана, для получения подходящего для реакции изотопа двести тридцать пять.

Вечером правительственный автомобиль доставил Отто Хана до дома. Совещание оставило у Отто неприятное ощущение, которого не мог он пока четко сформулировать. Он вышел из машины, прошел по дорожке к крыльцу, но не стал подниматься, а вместо этого остановился у самых перил и закурил. На улице было прохладно, но не зябко. Май был совсем рядом, под темнеющим чистым небом оживали ухоженные газоны и деревья.

В голове Отто роились мысли. Совсем недавно, в Стокгольме они с Лизой обсуждали аспекты потенциальной цепной реакции и вот уже функционеры Третьего Рейха и благоволящие режиму физики всерьез говорят о новом типе оружия. Не то, чтобы ему прежде не приходили в голову мысли об оружии. Хотя нет, именно так, оружие было у него в голове в последнюю очередь, но это витало в воздухе, носилось невидимо, напоминало о себе из каждой бахвальной статьи, эксплуатирующей расщепление ядра.

— Гер Отто Хан? — услышал он с улицы.

Отто повернулся, чтобы увидеть наступающего на него высокого худощавого военного. Хан разглядел серый китель с двумя парами карманов, подпоясанный широкой портупеей. Это была форма нового образца, форма вооруженных отрядов СС, особо приближенных к НСДАП, не подчиняющихся руководству вермахта. Офицер, а это очевидно был офицер высокого ранга, подошел к Хану и встал на расстоянии пяти шагов. Отто разглядел петлицы — двухлучевые ветви с отростками. На рукаве красная повязка с кантом и свастикой, начищенные сапоги. Фуражка с орлом и черепом на черным околыше. Оберфюрер СС. Высокий офицерский чин.

Отто Хан сдержанно поздоровался. За последний год, со всей его беготней, связанной с Лизой, институтом, помощью бежавшим и отказом от вступления в НСДАП, у него выработалась стойкая привычка относиться с недоверием ко всякому вниманию военных или полиции.

— Чудесный вечер, вы не находите? — сказал офицер.

Вечер и вправду был хорош, но Отто уже потерял к нему всякий интерес, уставившись на свастику в белом круге.

— Директор института имени Кайзера Вильгельма? — уточнил офицер.

— Да, да, что вам угодно?

— Если не ошибаюсь, вы работали совместно с гербом Фрицем Габером, в специальном химическом подразделении?

Хану неоднократно припоминали ту его работу, причем как ревностные патриоты, так и совестливые человеколюбы, так что он воспринимал это спокойно. Он подтвердил.

— Вы ведь знаете о концентрационных лагерях, гер Хан?

Отто конечно слышал о концентрационных лагерях. Решение об их создании было принято после прихода Гитлера к власти, в тридцать третьем. Изначально задумывавшиеся для борьбы с противниками нацистского режима, в частности с НСДАП, вслед за запретом всех партий, они поглотили политических оппонентов Гитлера и его конкурентов — коммунистов и социал-демократов. Чуть позже туда же отправился асоциальный элемент Третьего рейха — пьяницы, бродяги и гомосексуалисты. К тридцать девятому, когда повестка дня сменилась, и потребовалось пополнить ряды боеспособных чистых арийцев, большую часть прошлых политических противников НСДАП отпустили. Теперь лагеря наполнялись евреями. Все концентрационные лагеря находились в ведении специального подразделения СС "Мертвая Голова".

— У нас, в руководстве СС, возникла идея, — продолжал офицер, — Ее хотелось бы обсудить с вами, как человеком науки, прекрасно владеющим предметом. Прошу прощения, что не сделали этого сегодня, в министерстве, не хотелось отрывать от важного разговора.

Оберфюррер поделился с Ханом идеей использовать концентрационные лагеря как научную базу для экспериментов. Естественно только над теми, кто идеологически чужд новой Германии, кому никогда не будет в ней места. Опыт первой мировой войны показал, что враг может использовать химическое оружие не менее успешно чем немцы. Планировалось использовать узников концентрационных лагерей, чтобы, применяя к ним горчичный газ, иприт и их модификации, выработать новые, лучшие средства защиты, а потенциально и более совершенное отравляющие химикаты. Ставилось на промышленные рельсы то, что в Галиции, Италии и Бельгии Габер, Хан и их коллеги испытывали на себе. Тысячи узников, конвейер смерти.

— Вы ведь знаете, лагерь Хаксенхаузен, под Ораниенбургом? — спросил офицер. — Там мы хотим организовать первую опытную площадку.

Отто судорожно вздохнул. Потом натужно, чужим каким-то голосом, произнес:

— Простите, но моя работа с химическим оружием осталась в далеком прошлом, — и добавил чужим каким-то голосом, — я не стану работать над убийством людей.

— Людей, вы сказали? А как же чистота арийской расы, гер Хан? — перебил его офицер и надвинулся на него, вырастая над Отто загораживающей небо кокардой, — Фюрер высказался весьма однозначно, что занимаемся мы ничем иным, как прополкой грядки. Оставляем только чистые, сильные семена, избавляясь от слабых, испорченных. Разве не справедливо будет обратить борьбу с сорняками в удобрение для дальнейшего нашего роста. Вы не согласны?

Хан почувствовал, как задрожали его пальцы с почти потухшей сигаретой. Он отрицательно закачал головой. Чтобы как-то справиться с собой он поднес сигарету к губам и глубоко, судорожно затянулся. И задохнулся. Ватный, безвкусный дым, вязкий, заполнил его ротовую полость, не желая идти внутрь, проваливаться в легкие. Его пронзил спазм, из глаз брызнули слезы, он не мог дышать и тут же вернулось воспоминание о ночи в Галиции, у полевого госпиталя армии Кайзера. Точно такой вкус был у той сигареты, вкус теплой ваты.

Он поднял глаза на собеседника. Тот отступил на два шага и манерно снял фуражку. Отто немедленно узнал его. Те же выразительные черты, торчащий нос и гладко выбритая голова. Пронзительный взгляд, выражающий то ли самодовольство, то ли удовлетворение. Почти двадцать пять лет прошло, Хану уже стукнуло шестьдесят, но незнакомца годы совсем не тронули. Дыхание постепенно возвращалось к Отто, он тяжело дышал, опираясь на лестничные периллы.

— Похоже, гер Хан, концентрационным лагерям придется обойтись без вас, — сказал незнакомец в форме оберфюрера. Отто не мог определить, был ли это сарказм, — А вот разговор, который состоялся сегодня в министерстве науки, без вас не обойдется. Все-таки расщепление ядра обогащенного урана — ваше детище. И последствия неуправляемой цепной реакции деления могут быть куда масштабнее, чем горчичный газ.

Он снова надел фуражку, поправил. Отто шумно откашлялся, все еще не в силах говорить.

— До новой встречи, гер Хан, — незнакомец повернулся и зашагал прочь.

В ту ночь к Отто вернулись кошмары о войне. В последние раз такое бывало с ним довольно давно, несколько лет назад. Он несколько раз просыпался, и Эдит долго успокаивала его, приносила воды. Отто снились странные, бессвязные эпизоды, оставлявшие у него послевкусие жуткой безвкусной сигареты. Ему виделся лысый незнакомец, уходящий в туманные зеленоватые хлопья ядовитого газа, как пытался Отто нагнать его, но тот удалялся неторопливо, неотвратимо, пропадая, растворяясь в клубах дыма. Отто бежал за ним, спотыкаясь, падая в грязь, замечая лежащие вокруг скрюченные синегубые тела, и у него начинался чес, слезились глаза, першило в горле и он просыпался. В другом вязком сне Отто видел себя в окопе, у бельгийского Ипра, под минометным обстрелом. По дну рва были рассыпаны громоздкие, тяжелые шары, передвигаться по которым было скользко, неудобно. Из-за высокого бруствера на окоп налетали мины странной шарообразной формы. Они не падали молниеносно, со свистом, как положено, а замедленно приближались, неторопливо и смертоносно. При этом Отто отчетливо осознавал, что бегает он, топчет в окопах ядра двести тридцать пятого изотопа урана, неподъемные, скользкие, а медленные мины — это нейтроны; и нет ничего страшнее, если налетит такая мина на шар, и начнут ядра рваться одно за другим. Он носился, поскальзывался, спотыкался и падал в окопе, отталкивая чем придется нависающие тяжелые мины, и просыпался в тот самый момент, когда одна из них, до которой не сумел он дотянуться, падала на шар.

— Я встретил утро, сидя в гостиной, выкурив целый портсигар за одну ночь. Это было словно наваждение, тот же самый страх, что сковал меня в пятнадцатом году. И тот же самый гость. Видимо все-таки годы нисколько нас не меняют, потому что в голову мне пришла точно такая же мысль, как в далеком тысяча девятьсот пятнадцатом.

Третий рейх действовал с пугающей быстротой. Под бдительным оком руководства управления вооружений вермахта и лично министра вооружений Альберта Шпеера, был сформирован комитет с известным физиком Куртом Дибнером во главе. Дибнер, руководивший научным отделом в управлении вооружений, полностью сосредоточился на этой работе, отказавшись от всех прочих проектов. Уже в июне под Берлином началось строительство ядерного реактора для выделения обогащенного радиоактивного урана. Был законодательно запрещен вывоз урана из Германии. В срочном порядке было закуплено большое количество урановой руды на рудниках Бельгийского Конго в южной Африке. К сентябрю был официально запущен секретный "Урановый проект", с привлечением ведущих немецких физиков и химиков. Амбициозной целью проекта ставилось создание ядерного оружия за год. В проект включились самые знаменитые научные организации Германии, что на тот момент почти означало — мира. Ведущий химический конгломерат Германии приступил к производству урана, пригодного для выделения двести тридцать пятого изотопа.

Отто, эксперт, приглашенный в группу, крайне интересовался ходом исследований. Хотя внешне он был увлечен лишь дальнейшим изучением продуктов радиационного распада, на деле он принимал участие во всех встречах в Институте физики имени Кайзера Вильгельма, много общался с Гейзенбергом по поводу предложенного им устройства замедления нейтронов на основе тяжелой воды. Стал хорошим приятелем с Вальтером Боте, предлагавшим другой, более дешевый нежели тяжелая вода способ замедлять нейтроны Графит.

Хан, обладавший колоссальными связями, и не только в научном мире, действовал осторожно, незаметно. Его саботаж превратился в азартную игру, словно бы у него, маститого ученого со стажем, появился тайный мистер Хайд. Лаборатория его в те времена превратилась в рутинную генерацию радиоэлементов, ведь занят он был совершенно другим. Все, до чего мог дотянуться, он тщательно изучал, анализировал и оценивал. Параллельно с этим Хан старался отправить как можно больше информации наружу, за пределы Германии, в нейтральные Копенгаген, Стокгольм и Амстердам. Его послания всегда носили анонимный характер, и даже когда его посыльные знали автора, он отправлял сообщения без подписи и обратного адреса. Иногда его курьером становилась Эдит сама не подозревая, насколько секретные данные она оправляет. Много позже Отто узнал, что его анонимные весточки нашли своего адресата на другом берегу Атлантики, где ведущие физики написали Рузвельту письмо об опасности угрозы принципиально нового немецкого оружия.

Как бы невзначай, Отто заводил разговоры с немецкими учеными, в которых видел потенциал. Об отношении их к науке и грани между наукой и моралью.

С молодым Вейцзеккером, разговора у него не вышло. Чересчур велика была разница в возрасте. Будучи учеником Гейзенберга, Вейцзеккер в науке смотрел в рот своему учителю. Хотя уже тогда проявлялись в нем философские задатки. Он был не прочь порассуждать о квантовой логике в прогнозировании будущего, и о том, что чистой науке, являющейся базисом всего, недостает фундамента философии и морали для выстраивания оптимального будущего, однако дальше разглагольствований дело не заходило.

К Курту Дибнеру подступиться не удалось. Слишком тесно тот был связан с военной верхушкой вермахта и министерством вооружений. Кроме того, у Дибнера была личная, амбициозная карьерная цель — осуществить проект до того, как это сделает Гейзенберг.

С Вернером Гейзенбергом разногласие Отто был скорее мировоззренческим. Не большой поклонник нацизма и его средств, Гейзенберг при этом имел собственное видение своего места в науке. Наука была его высочайшей страстью. Он относился к ней как к высшей цели, на фоне которой все остальные, войны, государства и люди, были лишь пылью, пеплом истории. Он творил и постигал науку, глубже погружаясь в глубины собственной разработанной квантовой теории, выныривая лишь для того, чтобы убедиться, что теоретические его выкладки были верны. В самом начале Хан понадеялся, что сможет склонить его к намеренному замедлению работ над теорией и моделью бомбы. Но Гейзенберг не слышал его, он был увлечен работой, горел. Честолюбие и талант загораживали его непроницаемой броней от мирских перипетий. Отто так и не разобрался, игнорировал ли Гейзенберг его намеки, либо и вправду не различал.

Больше ему повезло с Вальтером Боте. Известный физик, едва не эмигрировавший из Германии в тридцать третьим во время конфликта с движением "Немецкая физика", он возглавлял университет Гамбурга и не разделял идей нацизма, будучи женатым на русской. Боте был гораздо более прямолинеен чем Хан, нередко конфликтовал с военным министерством, поэтому Хан выступал для него сдерживающим старшим товарищем.

Имя Боте, первым экспериментально зафиксировавшим в своих опытах нейтрон, но не сумевшем правильно его интерпретировать, было широко известно в научных кругах Германии. Он принял участие в работах над замедлением нейтронов, но в отличие от Гейзенберга, фокусирующегося на оксиде дейтерия или тяжелой воде, исследовал в качестве замедлителя графит.

Боте разделял опасения Отто от разработки оружия на базе неконтролируемой реакции деления урана. Они даже имели философского свойства разговор, на тему долженствования ученого перед самим собой, страной и всеми теми, кто потенциально пострадает от изобретения. Для Гейзенберга, здесь не существовало приоритетов, приоритетом была самореализация. Боте никогда не могли разделить эти направления, считая каждое из них в отдельности неполным.

А что же сам Хан? За что он сражался, за кого? Словно в какой-то момент, может быть как раз тогда, когда не стало рядом Лизы, наука, первая его страсть, отступила, частично уступила место внутренней нечетко-сформулированной морали. Он по-прежнему занимался институтом, участвовал в экспериментах и фиксировал со Штрассманом новые элементы распада. Но в дополнении к этому появилось что-то еще. Не родина и соотечественники. Это была скорее некая абстрактная идея, его собственная ветряная мельница. Задачей его стало по-возможности отсрочить и даже исключить возможность прихода в мир страшного оружия, основу которого положило его собственное открытие. Как в своем страшном сне, он бегал по скользким тяжелым урановым ядрам и отталкивал от них падающие мины-нейтроны. Была ли у него конечная цель или срок, по истечении которого он смог бы считать, что пора остановиться? Тогда на эти вопросы у Отто не было ответа.

Хан выступил идейным вдохновителем для Боте по саботированию экспериментов над использованием графита в качестве замедлителя нейтронов. В последствии это назвали "ошибкой Боте", его однозначный ответ о невозможности использования графита. Боте, как ответственный ученый, оставил себе лазейку, указав, что рассматриваемый им графит был не очищен, но на это мало обратили внимание. Именно графит в итоге использовался американцами в их бомбе. Немецкий урановый проект сконцентрировался на тяжелой воде, по которой Гейзенберг уже предложил теоретически рассчитанные размеры ядерного реактора. Производство тяжелой воды было гораздо более затратным, чем графита, однако возможным.

Отто много лет поддерживал отношения с немецкими химическими предприятиями, с тех самых пор как его первые научные разработки стали внедряться в жизнь. Ему не составило труда добиться консультативного участия в проекте сооружения диффузионной установки для выделения радиоактивного урана по методу Клузиуса-Диккеля. Как опытный химик он предвидел огромные сложности в выделении урана этим способом, однако поддержал его, чтобы через год стало понятно, что установка не работает.

Он держался словно в тени, но присутствовал на совещаниях, участвовал, давал абстрактные советы из богатого опыта.

Неоднократно добивавшийся устойчивой реакции деления, он подбрасывал честолюбивым физикам второго ранга идеи о потенциально возможном использовании в качестве замедлителя нейтронов обычной воды, гелия, бумаги и парафина, путая их, распыляя усилия.

Отто участвовал в обсуждениях формы урановых стержней и объеме критической массы, невзначай смешивая результаты и опыты. В условиях острого дефицита урана, ученые подолгу обсуждали преимущества полых шаров, кубов, пластин, жидких и газообразых соединений урана, методов его диффузии и выпаривания.

Хан обедал с профессором Эзау, государственным советником и одним из руководителей Уранового проекта, независимо встречался с давними противниками Дибнером и Гейзенбергом, как бы невзначай задавая вопросы, подливая масла в огонь и разжигая конфликт.

Неразбериха в общей организации проекта играли ему на руку. В исследованиях были задействованы около тридцати исследовательских институтов, кто под научным руководством, кто под военным. В действительности, весьма немногие могли добиться успеха, двигаясь одновременно в направлениях обогащения урана и замедлителя. Отто выступал одним из "отцов основателей", к совету которых неизменно прислушивались.

Все это время Хан не переставал рассылать свои весточки во все направления, куда еще не дотянулся спрут Третьего Рейха. Только по слухам мог он догадываться о том, как работают его анонимные сведения. С его подачи удалось убедить Эдгара Сенжье, управляющего добычей урана в Бельгийском Конго, заблокировать передачу урана Германии. И хотя уже добытый уран, размещенный на обогатительной фабрике в Олене, все равно достался Германии после захвата Бельгии, все дальнейшие разработки с рудников, отправлялись только в США. В своих письмах он извещал о поставщиках уранового проекта из Чехии и производстве тяжелой воды на фирме "Норск Хидро" в Норвегии. Словно зерна для посева, швыряемые в резкие порывы ветра, сообщения Отто разлетались, уносились в разные стороны.

К концу сорокового года, когда война была в самом разгаре, в Третьем Рейхе наступило разочарование в Урановом проекте. Изначальный оптимизм не оправдался, по-прежнему существовала неопределенность с методом обогащения урана, и выделения радиоактивных изотопов. Немецкие ученые параллельно прорабатывали несколько методов, конфликтуя друг с другом и путаясь. Гамбургская группа настаивала на методе ультрацентрифуги, основанной на сортировке изотопов на основе разницы масс. Предлагались методы термодиффузии, разделение изотопов в жидких соединениях урана и другие. Другой проблемой стало замедление быстрых нейтронов для самоподдерживаемой реакции. Физики теоретизировали на тему, что использование воды может исключить необходимость обогащать уран. Было очевидно, что изначально выставленный срок проекта в год оказался недостижимым. В том же году в США, куда уехали многие бывшие коллеги немецких ученых, был открыт новый элемент плутоний, как и уран подходящий для самоподдерживаемой цепной реакции, а значит и бомбы.

Только во второй половине сорок первого группа Гейзенберга добилась наконец устойчивого эффекта размножения нейтронов. Тогда же Вейцзеккер запатентовал принцип устройства плутониевой бомбы.

Для Отто это превратилось в затяжную шахматную игру. Он не видел, не мог обозреть всей картины, он влиял лишь на то, до чего получалось дотянуться. На конференции по Урановому проекту в Лейпциге он играл роль умеренно оптимистичного скептика, озвучивая догадки, строя предположения, критикуя и внося смуту. С учетом увязания Германии в войне и сосредоточенной на немедленных нуждах фронта экономике, его сомнения, замечания подрывали веру в проект со стороны руководства вермахта и министерства науки.

На основе весточки Отто в США, через венгерского физика Силларда, американцы немедленно занялись собственными широкомасштабными исследованиями на тему ядерной бомбы. Во многом благодаря его анонимным рассылкам были начаты диверсии на объектах ключевых поставщиков Уранового проекта в Чехословакии и Норвегии, включая операцию "Ганнерсайд" в сорок третьем, остановившие производство в Норвегии тяжелой воды. Его информацией наверняка пользовались разведки, американская, британская и советская, но он не работал ни на одну из них, сохраняя анонимность. У Отто не было руководителей, за исключением собственной отчаянной решимости, страшных снов и воспоминаний.

После февральской конференции сорок второго года с приглашенными рейхсмаршалом Герингом и шефом тайной полиции гестапо Гиммлером, начался новый этап Уранового проекта. Значительной вехой стал взрыв от перегрева экспериментальной установки в институте в Лейпциге, где работал Гейзенберг. Хан консультировал команду Гейзенберга по составу камеры реактора и предположил проблему теплоотвода, но не озвучил ее. Гейзенберг потерял тогда большую часть лабораторных запасов урана и тяжелой воды. Возможно, он заподозрил в чем-то пожилого химика. По крайней мере с тех пор он почти перестал приглашать Отто. После совещания, рейхсмаршал Герман Геринг сам занялся проектом, внеся в него единоначалие. При этом в президиум не вошло ни одного ученого, что подстегнуло бюрократию. Отто поддержал такое решение, сославшись на успешный пример фюрерского единоличного принятия решений. Во главе проекта поставили нейтральную фигуру — профессора Абрахама Эзау, весьма поверхностно разбиравшимся в ядерной физике.

Гейзенберг и Дибнер по-прежнему не ладили, конкурируя за уран и тяжелую воду. В сорок третьем финансирование проекта значительно урезали из-за проблем на фронте. В конце года Эзау отстранили, но теперь главной проблемой проекта были диверсии союзников. Утекала тяжелая вода, срывались поставки урана. Гейзенберг вернулся к очищенному графиту вместо тяжелой воды в качестве замедлителя нейтронов. Дибнер выработал схему размещения кубиков металлического урана, которая давала наилучший результат размножения нейтронов. Физики, однако, практически не контактировали друг с другом, каждый хотел построить самоподдерживающийся реактор первым. Началось время непрерывного перемещения лабораторий, союзные войска наступали с разных сторон, реактор с ураном и тяжелой водой сворачивали, перевозили и разворачивали снова.

Отто с Лизой встретились еще раз в сорок третьем, в Стокгольме, куда Хану удалось ненадолго вырваться. Во времена тотальной слежки за ключевыми немецкими учеными, как со стороны Третьего Рейха, так и Союзников, Хан не мог по-настоящему поговорить с Лизой. В том разговоре Лиза очень хотела услышать от Отто, как не согласен он с Третьим Рейхом, как разделяет он ее надежды, что людоедский режим будет вскоре разбит, но не услышала. Отто был уклончив, соглашался с преступлениями режима, однако открыто не поддерживал ее возмущения. Их отчуждение закристаллизовалось именно тогда, Отто настолько сжился со своей ролью мистера Хайда, что не решался делиться ни с кем. Лиза считала, что немецкие ученые все поголовно действием или бездействием поддерживали нацистский режим.

Много позже выяснилось, что в ноябре сорок четвертого Дибнеру на короткий срок удалось добиться устойчивой реакции. Реактор Гейзенберга перевезенный на юг, в деревню Хайдерлох был запущен в марте, но так и не достиг уровня самоподдерживающейся реакции.

Последние кусочки истории, Отто узнал уже позже, после войны. После бомбардировок Берлина в сорок четвертом, Отто с Эдит были эвакуированы в Тайльфинген, на юг Германии, где он вернулся к примитивным лабораторным опытам на местной текстильной фабрике. Он еще следил за слухами, однако, находясь вдали от исследовательских центров, не принимал более участия в Урановом проекте. Эти несколько месяцев словно вернули его в столярную мастерскую его молодости, где почти не было приборов, равно как и не было страшной маячащей над головой угрозы. Вот только Лизы не было рядом.

В мае и июне сорок пятого, в результате операции "Эпсилон", десять ведущих немецких ученых были вывезены в Великобританию. Целью британцев было определить, насколько близки были немцы к созданию ядерной бомбы. В числе ученых оказался и Хан. Проведя в местечке Годманчестер, близ Кембриджа, почти полгода, Отто успел подумать о многом. Со времен эвакуации, он ни на что уже не влиял, однако цели своей, того, к чему стремился, достиг. Третий Рейх не сумел создать ядерного оружия и применить его в войне. Пришел отложенный ответ на вопрос самому себе: "Настало время остановиться."

Теперь, когда над ним не висела непрерывно угроза бомбардировки или эвакуации, вернулись мысли о Лизе. Они общались совсем немного в последние годы, Отто был слишком сконцентрирован на своей борьбе, зная о ее относительном благополучии в Стокгольме. В редких с нею контактах он видел много горечи, обиды и справедливых упреков, на которые не мог ответить.

В начале августа Отто узнал о бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Это повергло его в глубочайшую депрессию. Он добился того, к чему стремился, помешал осуществиться оружию огромной разрушительной силы, но только в Германии. В Соединенных Штатах проект был успешно завершен и применен. Ни малейшей претензии не возникло у него, что за Атлантикой сделали то, чего не смогли ведущие немецкие физики, хотя он и не отказал себе в удовольствии понаблюдать за вытянувшимися лицами Гейзенберга и Дибнера. Гораздо больнее его задела тщетность его усилий. Он вдруг глубоко, по-настоящему задумался, за что он так отчаянно и целенаправленно боролся. Чтобы не случилось бомбы? Эта история осталась в прошлом, бомба случилась. Тогда за что? Против собственной страны, возглавляемой сумасшедшим диктатором? Невозможно было отрицать, сколько зла, и невосполнимого горя причинила его Германия оккупированным странам, равно как и тем, с кем вела войну. Вот только теперь, израненная, разбитая, конвульсирующая родина Отто, сама пребывала в роли истерзанной жертвы. К нему приходили даже мысли о самоубийстве.

Его депрессия перепугала англичан. Они внимательно следили за его состоянием, просили его хорошего приятеля и ровесника Макса фон Лауэ присматривать за ним. К Отто вернулись кошмары. Как в том далеком, почти забытом сне, когда он отпихивал медленно падающие нейтроны на неповоротливые, урановые ядра. Тот самый нейтрон, что пропустил он во сне отзывался десятками тысяч жизней, сгинувших в мощи ядерного взрыва.

Голос его дрожал, когда он рассказывал Лизе эту часть.

— Я вернулся в Германию в январе сорок шестого. Вернее сказать, нам позволили вернуться, убедившись, что немецкие ученые были далеки от создания ядерного оружия. В Великобритании я частично приоткрыл свою деятельность, по "участию" в Урановом проекте и помощи бежавшим ученым, но ровно настолько, чтобы снять с себя подозрения в потакании режиму.

В то время я пребывал в апатии. Словно у меня вырвали изнутри кусок и эта незаполненная пустота непрерывно фонила, требовала чем-то себя заполнить. Мы смогли возобновить нашу переписку и я знаю, что она оставила у тебя очень неоднозначное впечатление. Я действительно совсем не понимал, что происходит со мной, с моей страной и наукой.

Берлин был разделен на четыре зоны: Советскую, Американскую, Английскую и Французскую. Берлинский университет, попавший в Советскую зону, был наполовину разрушен, всюду сновали военные. Тут-то и случилась еще одна встреча, последняя из тех, что составили основу моей истории.

Я стоял в одиночестве на Унтер-ден-Линден штрассе, и смотрел на этот колоссальный кусок нашей истории, разрушенный памятник немецкой науки, в который я также внес свой вклад. Завалы с улиц были частично расчищены, но стены стояли голые, искореженные, безглазые.

Частично я утратил чувство времени, придя в себя только когда ощутил рядом чье-то присутствие, внимание. Обернувшись, я узнал его сразу. Может быть даже я узнал его еще до того, как обернулся. Высокий, в шляпе с полями и длинном сером пальто. Прежнее чуть хищное выражение лица, правда взгляд его будто содержал некоторую похожую на мою тоску. Это был тот самый русский из-под Галиции и офицер СС у моего дома. Возраст его не трогал.

Я тихо сказал: "Здравствуйте".

Он, продолжая глядеть на университет, кивнул. Потом добавил: "Поздравляю с выполненной миссией гер Отто Хан. Вы отлично справились с пресечением цепной реакции деления ядра."

Я не сразу понял, о какой миссии речь. Только позже меня пронзило понимание, что, как и тогда, во время первой мировой, когда я видел его махающего мне рукой, покидающего "Верденскую мясорубку", он будто бы хвалил меня за саботаж.

Знание это не отозвалось во мне никакой гордостью, только горечью от погруженного в руины моего города.

"Все было напрасно." — с горечью сказал я. — "Ядерная бомба успешно сконструирована и применена."

Он посмотрел на меня этим своим сверлящим взглядом.

"Научный прогресс нельзя остановить, гер Хан, можно только придержать. Порой откатить, заморозить, но не остановить".

Я помолчал и спросил: "Что же теперь?"

"Как я погляжу, у вас непочатый край работы." — он указал на развалины университета: "Восстанавливайте, двигайте. Немецкая наука нуждается в вашей помощи. Прощайте." — он коснулся края шляпы.

Этот разговор словно открыл в душе Отто наглухо запертое окно, осветил новую цель. Пустота начала заполняться холодным зимним берлинским воздухом и даже университетские руины не выглядели теперь такими страшными. Немецкая наука! Теперь, когда ужасная, страшная война была закончена, именно на ней требовалось сосредоточиться, она, живая, с плеядой выдающихся ученых, нобелевских лауреатов, требовала помощи. Чувство вины, навсегда повисшее в душах немцев, не могло одно диктовать будущее. Нужно было двигаться, воздвигать, показать, что немецкая наука продолжает традиции прекрасной многовековой культуры и традиции, которая не может, не должна ассоциироваться с одним только Третьим Рейхом.

Потом был дерганный год, где Хан примерил на себя роль высокопоставленной публичной персоны. Была церемония награждения нобелевской премией по химии, присужденной ему в сорок четвертом году. На своем выступлении при награждении он пытался найти правильные слова об опасности ядерного оружия и том, что история немецкой науки гораздо шире и важнее позорного пятна последних лет. Тогда он совсем не задумывался о том, что станут его непрерывно укорять, что не подчеркнул он важную роль Лизы Мейтнер в открытии.

Отто взвалил на себя новое бремя и оно окончательно растаскивало, разнимало его с Лизой. Они встретились еще раз в Стокгольме, но с Отто была Эдит и застращанные представители немецкой науки, это была публичная, рваная встреча, в которой полагалось ему вести себя как официальному лицу. Именно на ней он понял, что связь его с Лизой истончается, их разговоры, которые неминуемо вращались вокруг одних только нацистов, он не мог поддержать, просто исходя из миссии, которую взял на себя. Его преследовало ощущение, что близкие, ближайшие его отношения с Лизой ему уже никогда не вернуть.

Зная, как некомфортно Лизе в Швеции с ее несоответствующим квалификации положением и сложными отношениями с Сигбаном, Отто, через значительно расширившийся круг знакомых попытался помочь ей. Сначала через Штрассмана, он пригласил ее вернуться в Германию, чтобы возглавить прежнее ее отделение. Хан, впрочем, догадывался, что она откажется и понимал почему. Потом через знакомства в Стокгольме, в европейских научных кругах.

Надежды Отто на то, что они с Лизой сядут, как в старые времена и просто поговорят, поделятся и погасят разногласия, таяли с каждым днем, месяцем и годом. Лизу наконец приняли в Шведском научном обществе, она стала профессором и получила профессорское жалованье.

Они встретились мельком на похоронах Макса Планка, и это был первый ее визит в Германию с момента отъезда. Лиза была обижена и подавлена. Отто не сумел пробиться к ней.

К сорок девятому году он добился переименования научного сообщества Германии, носившего имя Кайзера Вильгельма, в Макса Планка. Планк сыграл огромную роль в его и Лизы научной карьере, до последних лет Планк дружил с Лизой, был одним из немногих, кому она по-настоящему доверяла. Он всегда приносил Отто самую честную информацию о том, как ей живется в Швеции.

В какой-то момент Отто почувствовал, что больше не в силах держать себя в руках, представляясь лишь чиновником от науки, именитым немецким нобелевским лауреатом. Он должен был, пусть даже попытка его окажется неудачной, попытаться рассказать все Лизе, выложить перед ней свою историю, чтобы хотя бы с ней, с самым дорогим ему человеком, у него не было недомолвок.

Он закончил говорить, глядя в стол и, не в силах сдержаться, взял Лизу за руку. Она не отняла руки. Отто поднял глаза полные слез.

— Я хочу Лиза, чтобы ты знала. Я прожил ненастоящую, двойную и во многом трусливую жизнь. Моя семья, моя работа, всполохи моих труднообъяснимых поступков. Часть своей жизни я не открывал до сего момента никому. Некоторые эпизоды, которые по-прежнему не умею я объяснить и понять, словно бы двигали мной, управляли моей судьбой. Однако главное, я хочу, чтобы ты знала, что ты всегда была и останешься ближайшим моим другом, и самым сильным чувством!

Ну а второе, что миссия моя, которая в прошлом была чем-то само собой разумеющимся, во времена нашей страстной работы, исследований, но которую полноценно я осознал только теперь — это немецкая наука. Ее восстановление, при всех ошибках прошлого и с учетом их. Как бы пафосно это не звучало и сколько бы ни собрал я на этом поприще шишек и нареканий, такова теперь моя миссия.

В глазах Лизы тоже стояли слезы. Она плакала нечасто и это позволяло ему надеяться, что его рассказ, его слова дошли до нее. Она сжала его пальцы, совсем так же как во время первых их встреч в столярной мастерской.

— Отто, дорогой Отто, — вырвалось у нее. — Я начинала столько писем с этих слов. Несколько раз я хотела прервать тебя, потому что у самой меня столько связано с теми годами, столько боли и потерь. Теперь уже я не стану. Судя по тому, что я слышала, ты прекрасно знаешь мою жизнь, и рядом с тобой, и отдельно. Конечно все мои обиды, о пропавшей карьере, о доме, которые в одночасье я потеряла, о друзьях, погибших в лагерях, не исчезнут и не пропадут. Но большое спасибо тебе за эту исповедь.

Она взяла салфетку и промокнула глаза, не отпуская руки Отто.

— Немецкая наука… Ты прав, это только частично теперь моя наука. Ты знаешь, бывшие сотрудники университета, которые в лицо говорили мне о том, что еврейский ученый порочит честь нашего института и ставит его под угрозу, теперь пишут мне письма с просьбами подтвердить, что в нацистское время они не проявляли агрессии по отношению к евреям. И я не знаю, что ответить. Этот извечный вопрос — справедливость или милосердие. Ведь они были там и говорили мне все это.

Отто молча кивал, сжимая ее пальцы. Рана Лизы была глубока, и, хотя Отто скорее предложил бы милосердие, он был здесь заинтересованной стороной и не мог давать советов.

— Правильный ли я делаю вывод, — сказала Лиза и как будто всхлипнула, — Что ты пришел проститься?

Ее красивые глаза, нетронутые временем, смотрели на него прямо, испытующе. Может быть только уголки их сползли чуть вниз. Сегодня был день, когда нельзя было уклоняться от ответов и давать невыполнимые обещания.

— Я надеюсь мы продолжим переписываться. Будем иногда встречаться. Но вот так, как теперь, я не могу обещать.

Лиза отняла у Отто руку и сунула ее во внутренний карман. Оттуда она вынула и показала Отто кольцо, то самое, материнское бриллиантовое кольцо, что он подарил ей много лет назад.

— Сколько лет прошло с нашего последнего откровенного разговора, Отто, — ответила Лиза, тихо плача. — Я никогда не забуду ту ночь в твоем доме, перед моим отъездом из Германии. Это кольцо теперь трактуется как твоя посильная помощь мне, для перехода через границу. Я думала сегодня, что верну его тебе. Нет, теперь не верну.

Она шмыгнула носом, и убрала кольцо.

— Помнишь, я приняла протестантизм, отказавшись от иудаизма, в тысяча девятьсот восьмом? Я сказала тогда, что восхищена Планком, как образцом ученого и Протестанта. Правда была в том, что я желала, больше всего на свете желала тогда, чтобы ты предложил мне стать твоей женой, и сделала этот шаг, чтобы стать чуть ближе к тебе и твоей семье, которая конечно всегда знала, кто "настоящий протестант и немец", а кто нет.

Тут уже и у Отто хлынули слезы. Его малодушие много лет назад, не позволило им быть вместе. Теперь уже было не важно, как бы распорядилась жизнь, суть была лишь в том, что два любящих человека не смогли и не могут быть вместе.

Они сидели, склонивши головы, семидесятилетние старики, скрестив руки и плача, и официантка не решалась подходить к ним.

Лиза просила не провожать себя, и перед тем, как уйти, она задержалась, коснувшись ладонью его щеки. Он накрыл ее ладонь своей.

— Ты навсегда останешься моей Лизой. Молчаливой и упрямой, понимающей меня как никто другой. Физиком, никогда не терявшим человечности.

— А ты навсегда останешься моим дорогим Отто, — тихо ответила она.

За Лизой звякнул дверной колокольчик. Отто остался сидеть за столом чувствуя себя разбитым, вывернутым наизнанку, но в то же время словно бы просветленным. Его давний долг был отдан. Чушь, конечно, разве можно отдать долг длиною в жизнь. По крайней мере между ними теперь не осталось лжи.

Разговор затянулся на несколько часов, кажется где-то в промежутке Отто заказывал какой-то салат, совершенно не задержавшийся в его памяти. Он собрался уже расплатиться, когда колокольчик входной двери звякнул и вошел высокий грузный мужчина. Он тяжело протопал через малый зал, огляделся по сторонам. Кафе было практически пустым, помимо Отто, здесь был только один посетитель.

Отто еще сидел погруженный в свои мысли, когда стул напротив крякнул и он увидел перед собой небритую улыбающуюся пухлую физиономию. Рабочая куртка с темной рубахой, растрепанная шевелюра.

Вильфрид тяжело облокотился локтями о стол, отчего тот крякнул и вздрогнули тарелки с чашками, и уставился радостно на Отто.

— Ушла?

Отто задумчиво посмотрел на собеседника и медленно кивнул.

— Да, ушла.

Отто встретил Вильфрида утром, на железнодорожном вокзале, среди толкотни, грузчиков и запаха рельс. Вильфрид явно ждал прибывшего из Германии Отто, и, хотя Хан не сразу узнал его, он почти не удивился. И вовсе не оттого, что привык к слежке, которая и вправду была теперь неотъемлемой частью его жизни. Встреча с Вильфридом, попадала в ту область его опыта, который не умел он интерпретировать и объяснять, поэтому подспудно ожидал ее где-угодно.

На вокзале Вильфрид, обрушив на Хана объемистую словомощь своего дружелюбия, сознался, что знает, зачем Отто прибыл в Копенгаген. Что, разумеется, не собирается он мешать свершиться этой, без преуменьшения, исторической справедливости, однако хотел бы убедиться, что правильно истолковал Отто все их предыдущие встречи. Вильфрид перечислил и того лысого военного, и себя самого, и встречу с дамой в ночной лаборатории, в институте Кайзера. Признаться, к этому моменту Отто стал уже считать эти эпизоды игрой взбудораженного воображения, ведь каждый случай в отдельности настигал его в момент глубочайшего личного кризиса. Теперь же, в присутствии веселого Вильфрида, эта облегчающая понимание теория рассыпалась.

Отто спросил Вильфрида, не против ли тот, что он расскажет Лизе об этих встречах, ведь иногда казалось ему, что именно они подталкивали его к определенным решениям. Вильфрид в ответ расхохотался, нисколько не возражая. Он проводил Отто до такси, пообещав встретиться с ним позже, не желая задерживать его, торопящегося на встречу с Лизой.

Вильфрид громко заказал литровую кружку темного пива.

— Я не задержу вас, Отто, зная как вы утомлены предыдущим разговором с фрау Мейтнер. Эта наша встреча с вами последняя, просто хотелось бы, выражаясь литературно, поставить жирную точку.

— Я рассказал Лизе о вас, но она, по-моему, не обратила на это никакого внимания, — задумчиво проговорил Отто.

— Ну-ну, не станем ее за это укорять. Есть ли ей до всего этого дело? Сегодня вы вернули ей гораздо больше Отто, вы вернули ей себя.

— Но вы были там, в моих видениях. Я бы может и рассказывать-то не стал, если бы не встретил вас сегодня.

Принесли пива и Вильфрид громкими глотками немедленно влил в себя половину. Шумно поставил на стол и икнул удовлетворенно. По прозрачным стенкам поползла вниз желтая пена.

— Стали бы, гер Хан, стали. Такое не забывается.

Я скажу вам буквально пару слов про ступени посвящения, ведь вы же прекрасно их помните? — не дожидаясь ответа, он продолжал: — Хочется верить, что оценили вы собственную роль в этой истории с должной высоты, и более не корите себя за то, что вам не удалось предотвратить создания ядерного оружия. Вы прекрасно справились с тем, чтобы задержать разработку на стороне Третьего Рейха. Мне надеюсь не надо вам пояснять разницу между появлением такого оружия у Гитлера в сорок третьем и появления у Рузвельта в сорок пятом. Красноречивейшая разница у вас за окнами, весьма легко считается количественно. Поэтому со своей задачей вы справились прекрасно.

Что до снов, что вы видели, ступеней, давайте считать их некоторым уроком, из которого должно следовать, что некоторые чересчур выдающиеся открытия требуется ненадолго придержать, чтобы избежать катастрофы. Человек науки иногда неспособен понять это сам, и в этом случае ему помогает ваш покорный слуга. В вашем случае, я снимаю отсутствующую шляпу, вы практически справились самостоятельно, — тут Вильфрид ухмыльнулся. — Я говорю "практически", потому что с тридцать четвертого года, в забеге на открытие деления ядра вы состязались с такими опытными бегунами, как Ферми и Жолио-Кюри. А каков был бы сценарий, если бы Ферми в Италии либо Жолио-Кюри во Франции, практически колониях Третьего Рейха, открыли бы расщепление несколькими годами раньше? Нехороший, уж поверьте. Им потребовалась небольшая помощь с гипотезой о "трансуранах", над которой они, да и вы тоже, поломали голову четыре года. Вы ее в дальнейшем блестяще разбили.

Вильфрид внимательно посмотрел на Отто. Тот словно бы воспринимал информацию с задержкой, не реагируя сразу.

— Возможно вам этого и не хотелось бы знать. И не нужно знать. Ступени служат для того, чтобы преподать вам урок, и одновременно проверить, готовы ли вы посмотреть на человеческое познание, мораль, под несколько иным углом. Помните свои философствования с Вейцзеккером? Наука, новейшая, вероятностная, квантовая, как основа познания. Но помимо основы, базиса, у познания есть ведь еще цель, не так ли? — Вильфрид замолчал, продолжая пристально глядеть на Отто.

Пауза висела чуть дольше положенного и Отто стало неуютно от предложенного уровня абстракции.

— Все! Оставим пустые философствования, профессор. У вас есть своя прекрасная цель. Восстановление выдающейся немецкой науки. Дерзайте, вы как никто другой выучили урок! Считайте все что вы видели и слышали неприятными видениями, вызванными гипнозом, слабым иммунитетом и нервным срывом. Но знайте, что иметь с вами дело было весьма приятно.

Вильфрид поднялся из-за стола, облокотившись на него, отчего тот снова крякнул.

— Я не покажусь вам чересчур бестактным, если попрошу вас уплатить за пиво?

— Я вас еще увижу?

Вильфрид отрицательно покачал головой.

— Оставлю вам взамен подарок.

Он сунул руку в карман суконной куртки, вынул оттуда нечто и со стуком положил перед Отто на стол. Светло-зеленый, матовый камень или кусок стекла.

— Тринитит или аламогордово стекло, — пояснил Вильфрид. — Сплавленный кварц и полевой шпат с места испытания первой ядерной бомбы на полигоне Аламогордо, в штате Нью-Мексико, США. Всего доброго.

***

Я открыл глаза, чтобы постепенно, силуэт за силуэтом, передо мной проступила уже знакомая полу-готическая обстановка — подсвечники, камин, люстра, ковер, пузатая мягкая мебель. С некоторым запозданием в пейзаже обнаружилась знакомая фигура Никанор Никанорыча, прямо передо мной, в положении в котором я оставил его до ступени посвящения.

Возвращаясь ото сна, жмурясь и отмаргиваясь, я замечал сгустившуюся полутьму, словно бы горящих свечей стало меньше. Рельефы геральдических щитов оторочились глубокими тенями, отблескивая тускло, зловеще.

Лилианы и Азара в помещении больше не было. Передо мной стоял один Никанор Никарорыч, участливо наблюдая, как я просыпаюсь.

В руках Никанор Никанорыча был стакан воды, который он, едва убедившись, что я проснулся, протянул мне. Я стал уже немного привыкать к ощущениям заторможенности и слабости, приходящие после видения. Холодная вода освежила меня, смочив пересохший рот.

— Все в порядке, Борис Петрович? — осведомился Никанор Никанорыч.

Я не совсем еще пришел в себя, поэтому только кивнул.

— Замечательная история, вы не находите? — спросил он, расплываясь в улыбке.

Я не сразу взял в толк, о какой истории о говорит. О моей ли истории, сидящего тут, на краю границы понимания, или о только что рассказанной, о немецких ученых Отто Хане и Лизе Мейтнер. Скорее всего второе.

В голове был хаос, очередной ворох мыслей, выводов и картин, стоявших перед моими глазами, и их я, будто устаревший процессор, пытался одну за другой перерабатывать, анализировать, делать выводы, в действительности совсем еще не пришедший в себя от пережитого.

Я читал когда-то литературу о немецких ученых времен Третьего Рейха и второй мировой, о предъявляемых им справедливых претензиях, и их оправданиях, которые, ясное дело, никогда не будут признаны удовлетворительными. Похожий разговор Никанор Никанорыч заводил со мной и Анатолием в одну из первых наших встреч. Об ответственности ученого в условиях кровопролития, когда вес каждого выбора многомерен и неоднозначен. Но тогда мы скомкали его, отшутились и замяли. Теперь я побывал там, стал частью истории, в которой кто-то выбирает науку, кто-то самореализацию, а кто-то саботаж, и нет никакого единого мерила, помимо собственных внутренних ощущений. Я не совсем разобрался в моральной составляющей такого выбора. Судя по декларируемой Никанор Никанорычем с товарищами, защитной своей функции, мораль их интересовала настолько, насколько помогала манипулировать "подопечными". Как манипулировал Отто Ханом Азар, однако, не совсем прямолинейной, очевидной была эта цепь манипуляций, начавшаяся в далекую первую мировую. Я словно бы упускал важное звено цепи.

Мои мысли перескочили на Отто Хана. Он ведь тоже не погиб, не заблудился в своем ограниченном лабиринте вероятностей. Правильный выбор его очевидно состоял в том, что он самоотверженно отдался борьбе с новым ядерным оружием. Кроме того, исходя из последнего разговора Отто с Вильфридом, немецкой ипостасью Никанор Никанорыча, открытие деления ядра урана могло состояться задолго до Хана и Мейтнер, однако, эту вероятность вовремя не допустили.

Голова моя, по началу отказывавшаяся включаться в немедленный анализ, рассуждения, начинала выхватывать одну за другой подробности, эпизоды ступени. В ней выкристаллизовывались и рассыпались теории, за частью которых я уже не поспевал. Из пласта личных воспоминаний, открытых мне гораздо глубже, чем передавал Отто Лизе, мне вспомнился вдруг Вейцзеккер, молодой, талантливый физик. Задержался я на особенной его философии на тему квантовой физики, вероятностей и морали, которую даже Вильфрид упомянул. И еще завершающая беседа Вильфрида с Отто о ступенях посвящения, будто бы насильно свернутая. Было ли тому причиной утомленное, разбитое состояние Отто, не готового к продолжению разговора? Он словно вовсе не был заинтересован, не испытывал любопытства, желал только прийти в себя, после пережитого с Лизой. Да и Вильфрид очевидно не особенно настаивал, ставил точку. Интересно, сколько ступеней было позади у Отто? Из его рассказа выходило, что только две. В этом случае в этих историях-предупреждениях появлялся новый аспект, о котором я вообще не думал. Действительно, зачем нужны ступени, какой смысл в подсказках, в подталкивании научного открытия? Ведь не может же быть, что это обусловлено одной только необходимостью снизить риск. Что-то я определенно упускал.

Я услышал голос Никанор Никанорыча, который будто вел диалог с моими еще не оформившимися мыслями.

— Вы совершенно напрасно понижаете роль моральной составляющей, Борис Петрович, — говорил он задумчиво, будто и не со мной вовсе. — Вес ее высочайший, справедливейше называют ее формой общественного сознания.

Он сделал паузу.

— Сами посудите, ведь мораль, при всем насмешливом к ней снисхождении и высокомерном запихивании с глаз долой в философию и этику, всегда неотступно ступала рядом с человеком, меняя всего лишь образы. Была ли это форма религии, сводов нравственных правил или государственных законов. Она никогда не пропадала, всегда сопровождала любимейший ваш научный прогресс, нередко с ним конкурируя.

Кажется, я весь превратился в слух. Мне казалось, что Никанор Никанорыч открывает передо мной очередную дверцу, в которую я, как Алиса Льюиса Кэррола пытаюсь проникнуть, но не нахожу нужного пузырька с надписью: "Выпей меня".

— А ступени? — пробормотал я — Для чего ступени?

Никанор Никанорыч вздрогнул, отходя от задумчивости и посмотрел на меня отстраненно, словно пробуждаясь от собственных дум.

— Нам пора, Борис Петрович.

Только после этих слов я как следует осмотрелся. Камин и вправду погас, тлея глазками углей. Огонь свечей тоже мерк, комната медленно погружалась во мрак. Мы были одни с Никанор Никанорычем, но, если раньше я чувствовал тепло и своеобразный уют, теперь помещение становилось чужим, негостеприимным.

Никанор Никанорыч двинулся к двери позади меня. Я задержался на секунду. Что-то притягивающее было в том, как проваливалось помещение в тень, тьма будто вытекала из противоположной стены, затапливая помещение, проглатывая камин с порталом, гаснущие свечи на стенах.

Я поднялся, облокотившись о упругие подлокотники. Никанор Никанорыч стоял в двери, глядя на меня. Комната продолжала темнеть, камина я уже не видел, равно как и часть стен.

— Что происходит? — спросил я его.

— Декорации, Борис Петрович, всего лишь декорации, — ответил он и исчез в коридоре.

Я двинулся за ним, вышел к лестничной клетке. Все тот же коридор без окон, освещенный желтым светом колокольчиковых светильников. Никанор Никанорыч был уже на половине пути к первому этажу.

— Никанор Никанорыч, разве мы договорили? — крикнул я ему вслед.

— О нет, Борис Петрович, конечно не договорили, — ответил он мне спиной. — Мы обязательно продолжим.

Я ступил на лестницу, ухватился за лакированные перила. Подо мной крякнула первая ступенька. Комната за моей спиной потонула в темноте, я почти физически ощущал, что тьма выплескивается, вытекает в коридор через незакрытую дверь.

— Я бы, сказать по правде, продолжил прямо сейчас, — крикнул я, спускаясь.

Вести с Никанор Никанорычем переговоры, перекрикиваясь через этажи и коридоры, было не совсем удобно, но он не останавливался, удалялся.

Когда я спустился на первый этаж, Никанор Никанорыч был уже в конце безоконного коридора с бревенчатой стеной, у самого предбанника. Я посмотрел наверх, откуда только что спустился. Лампы второго этажа не горели, лестница вела в темноту.

— План, Борис Петрович, обязательнейший к исполнению план, — прилетел ответ Никанор Никанорыча. — Выражаясь театральным языком, к которому всегда питал я слабость, настало время сменить декорации.

— Я стал уже думать, что ваши сюрпризы закончились, что пришло время говорить откровенно, — прокричал я с чувством ему вслед.

Я двинулся по коридору вслед за ним. Никанор Никанорыч вышел в предбанник, и тугая дверь хлопнула вслед за ним. Мне сделалось не совсем уютно в коридоре с тусклыми колокольчиками в синий горошек, преследуемому темнотой. Я ускорил шаг.

Тугая дверь подалась не сразу. Я отворил ее и передо мной открылся знакомый дощатый предбанник и вешалка на стене, на которой висело одно лишь мое пальто. Никанор Никанорыча и след простыл. Удерживая дверь, я вошел внутрь, стараясь чтобы эта тяжеленная Симплегада не смяла меня. Я затворил ее довольно мягко, но все равно раздался глухой удар, и сразу возникло ощущение, будто там за дверью что-то изменилось, может быть окончательно погас свет.

Оставшись в одиночестве на двух квадратных метрах, между двумя дверьми, я подумал о том, что вся эта тревожная неопределенность, этот саспенс, тоже ведь являются ничем иным как декорацией, которыми хвастались Азар и компания. Разумеется, это не было равносильно ощущениям в кино или театре, где тебя водил за нос искусный режиссер, но все же человек, с понятными человеческими декорациями. В данном случае я вовсе не был уверен, являлись ли людьми Никанор Никанорыч, Азар и Лилиана. Черт побери, мне не хотелось об этом даже думать одному, в заброшенном доме. То, что во всех видениях они представали в одинаковых обличьях, давало хороший шанс, что они все-таки были людьми. Равно как и на то, что я схожу с ума, у меня диссоциативное расстройство личности, и я давно уже нахожусь в палате номер шесть.

Я надел пальто, шапку и шарф. Поднял с пола портфель. Мне пришла в голову мысль о выключателе, но на стенах я такового не обнаружил. Что ж, по-видимому придется оставить горящей эту тусклую лампочку за синим горошком. Я отворил утепленную входную дверь. Она открылась без шума и скрипа. Передо мной развернулась темная тропинка на снегу, между кособоким забором и бревенчатой стеной с пустыми глазницами окон. Впереди маячил створ ворот и освещенная улица. Я спустился по ступенькам крыльца и закрыл осторожно за собой дверь. Снова каким-то внутренним щелчком отразилась во мне захлопнутая дверь, словно я отсек себя окончательно от дома с его готической гостиной и коридорами с бревенчатой стеной и колокольчиками.

Я спустился на тропинку. Между забором и домом было безветренно и даже уютно. В то же время с улицы доносились шелест ветра и звуки улицы, что отчасти успокаивало меня. Глухая тишина пустого дома переносилась куда труднее.

Обернувшись, я в последний раз посмотрел на черную облезлую дверь, никоим образом не показывавшую, что за ней скрывается, и направился по тропинке к выходу.

Глава 21. Осада

Очередной виток истории позади. Впереди новая итерация, которая, в отличии от предыдущих, структуру имеет уникальную. Не будет в ней обязательной биографической главы — жизнеописание мое закончилось, вернее замкнулось само на себя, на первую мою встречу с Никанор Никанорычем в столовой. Не случится в привычном виде ступени посвящения. Как наверняка мечтал утомленный мой читатель, изложение мое вытянется, сконцентрируется на новых событиях, хотя и не обещаю я честной хронологической прямой. Воспоминания путаются в моей голове и не всегда могу я сказать, в правильной ли последовательности зафиксировались они в памяти.

Я вышел в холодный декабрьский вечер. Мерзнуть я, впрочем, начал еще в доме, будто сотканном из декораций Никанор Никанорыча с компанией. Тропинка средней утоптанности повела меня к воротам, вдоль металлического забора и бревенчатой стены.

Сделав несколько шагов, я остановился. Постоял вдыхая морозный воздух зачинающейся зимы. Холод кристаллизовал, упорядочивал мои мысли. Пар моего дыхания выходил пухлыми клубами, тут же растворяясь в прозрачном зябком воздухе. Я попытался сгруппировать приблизительным образом все, чему мне пришлось стать свидетелем. Прежде всего, они представились. Представление их, правда, вызывало много вопросов, но все-таки, в соответствии с неким вездесущим планом, на который ссылались неоднократно Никанор Никанорыч и Лилиана, знакомцы мои поведали о себе и своей "службе". Расскажи мне такое кто другой, я скорее всего покрутил бы пальцем у виска, однако в тот момент я почти не сомневался, что мне не лгали. Для себя я окрестил их "Мойрами". В древнегреческих мифах богини судьбы Мойры плели веретено судьбы и неизбежности — Ананки. Очень комплементарным показалось мне такое сравнение, пусть и условное. В детстве я зачитывался мифами о героях и божествах Эллады. Что ж, это пошло мне на пользу хотя бы в том, что имел я возможность черпать оттуда названия для безымянных понятий. Ну или нести полную чушь ночью, в удаленном районе города, рассуждая сам с собою.

Последняя ступень посвящения еще не совсем улеглась в моем сознании. Опыт мой подсказывал, что требуется мне время, день-два, чтобы полностью осознать переживания и моральный выбор, стоящий перед ее героями. Усвоил я главную мысль, борьбу, выбранную Отто Ханом, в одиночку, против всех; однако моральные его переживания, выбор его, так зубодробительно ярко пережитый во сне, еще не накрыл меня отчаяньем своим и неизбежностью. В этой истории, как и в предыдущей, ученому, "виноватому" в научном открытии, снова удалось пережить посещение Мойр. Нашел он правильную тропку в лабиринте вероятностей, избежал гибели, как наиболее надежного способа остановить опасную научную мысль.

Азар рассказывал о вероятностях, о том, как наблюдает он за событиями, чтобы среагировать на них вовремя, повлиять, изменить. Обнаруживалась здесь странная аналогия с поведением нейронной моей сети. Вся моя квантовая сеть была игрой с вероятностями, поиском той самой весомой вероятности в море возможностей., однако, в отличие от строгой математики, используемой в модели, Азар выступал шулером, манипулятором, перемешивающим карточную колоду вероятностей с тем, чтобы вынуть, спровоцировать нужную ему карту. Состояние со средней или низкой вероятностью, оборачивалось наиболее вероятным. Вновь кольнуло меня плохо-улавливаемое сходство с неявной логикой моей функции времени.

Некоторой тревожностью веяло от этой мысли. Я решил обдумать ее, когда доберусь до дому. Все-таки время было ночное, и меньше всего я желал, чтобы обнаружила меня машина милиции из ближайшего отделения. Не хотел я даже предполагать, какой вывод могли они сделать.

Я сделал еще несколько шагов к воротам. Одна створка, как и прежде лежала на земле, вторая косо и неподвижно висела в петлях. Надо мной возвышался глухой металлический забор, такие ставят обычно перед сносом, чтобы не разлетались обломки. В створе ворот я видел скелет строящегося здания через дорогу напротив и кирпичный закуток с беспорядочно составленными помойными контейнерами.

До меня донеслись голоса, будто бы спор.

— Дядь Ген, успокойся! — с нажимом воскликнул кто-то рядом с воротами.

Голос показался мне знакомым. Я замедлился, повернул голову и прислушался.

— Давай все-таки будем разумными. Ты же понимаешь, что это в последний раз, что другого такого разговора может и не быть.

Над забором расплылся столп плотного сигаретного дыма.

— У меня руки сегодня дрожат с самого утра, — примирительно продолжал голос. — Я рассказывал тебе про всю эту нервическую подготовку.

— Тут ментовское отделение рядом, а мы с тобой орем на всю улицу, — со смешком ответил ему другой.

— Пока еще вроде бы не очень поздно. Вот ведь попался ты на мою голову.

Я не мог поверить своим ушам. Я слышал голос Геннадь Андреича, с которым сегодня, или уже вчера, мы делали доклад для министерской комиссии. А второй… Я узнал его тоже и известие это меня встревожило. Это был Женек, Евгений, высокий и агрессивный. Все мои встречи с ним имели отрицательную окраску. Его я тоже видел сегодня, в седьмом университетском корпусе, вместе с Геннадь Андреичем.

— Вера говорит, что ты вообще с ней не разговариваешь. Потеряла с тобой всякий контакт, — говорил Геннадь Андреич, без прежнего нажима.

— Да чего с ней говорить. Мы на разных языках говорим. Она либо орет, либо плачет, — Женек смачно сплюнул.

Молчание.

— Мать все-таки. Орет. Все матери орут.

— Вот я, чтобы не нарывалась, ухожу к себе сразу. Она там, за дверью, стучит, кричит.

Интонация Евгения была неровной, с перепадами, окрашенная эмоциями. Он усмехнулся со злой горечью:

— С отцом наверно тоже так орала. Вот и свалил от нее к чертовой матери.

Снова облако дыма над забором.

— Женя, ты про сестру мою говоришь! — услышал я истерические нотки в голосе Геннадь Андреича.

Не сразу я вспомнил, что приходится Женек племянником Геннадь Андреичу.

— Да-да, твоя сестра и моя мать. Имею право говорить.

— Да она подняла тебя с сестрой! Вырастила!

— Ни хера она не вырастила! Болтался как перекати поле. Улица меня вырастила! Школа вон, пацаны показали что-как.

Я становился свидетелем, по-видимому, какого-то давнего спора, из разряда тех, которые нельзя закончить, а можно только заново начать и опять в пух и прах разругаться.

— А кормил тебя кто? Кто с работы на работу мыкался? — кипятился Геннадь Андреич.

— Мыкалась она. Это мы с Натахой мыкались, — сказал Женек с ударением на "мыкались". — Что тебе-то рассказывать, дядь Ген? Как я за нее на Наташкины школьные собрания ходил? Или как ее пьяную с таможни забирал в девятом классе?

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Не мой это был разговор, совсем не мой и не желал ни в каком виде становиться его свидетелем. Однако я понятия не имел, как мне выбраться из этой ситуации. Не в пустой же дом возвращаться. Оставалось только ждать, пока они уйдут.

— Вот я беседую с тобой, Жень; вроде с одной стороны взрослый мужчина, самостоятельный, а с другой обиженный мальчишка. Обиженный на маму, которая не пришла с работы вовремя. Ну, право слово, перестань.

Евгений хмыкнул.

— Взрослые же все люди. И я на работе выпивал, бывало, лишнего. Это ж единичные случаи. Она же одна всю жизнь вас двоих тащит. Расслабиться что ли нельзя? Попытаться наладить личную жизнь?

— Назвал бы я по-другому эту личную жизнь. Мы с Натахой в зале не можем уснуть, а они на кухне дышат. Натаха мелкая еще была, спрашивает, чего они там делают?…

— Прекрати! — нервически крикнул Геннадь Андреич.

Женек замолчал со смешком, чувствовалось, однако, что нервничает он, не только огрызается.

— Ты чего сегодня такой возбужденный? — продолжил Геннадь Андреич уже спокойнее, — Глаза у тебя странные, опять что ли того? Невозможно разговаривать, огрызаешься на каждое слово с самого утра. Я надеюсь ты не забыл, что я делал и делаю для тебя? И когда в университет устроил с твоей успеваемостью, и особенно сегодня. Уясни себе пожалуйста, что я исключительно для Веры, за слезы ее, все это делаю. Она, дура, думает, что тебя можно еще исправить. А я вот после таких разговоров крепко начинаю сомневаться.

— Для себя тоже, дядь Ген. Давай по-честному, ты сам тоже подставился со мной. Тебе теперь и свою задницу прикрыть надо.

Молчание, только тяжелое дыхание, которое, как мне казалось, я слышал за стеной.

— Ладно, извини, — сказал Евгений примирительно и впервые я услышал как будто настоящий его голос. — По-нервотрепке ширнулся сегодня.

— Ты же обещал, что завязал, — сказал Геннадь Андреич как бы по-инерции, без особого удивления.

— Ну да, да, завязал, все. С продажей точно завязал, как обещал. Пара синтетиков, барбитура и первитинчик чешский остались, думаю, пока такая неразбериха, остаюсь или вылетаю из "универа", жизнь насмарку, — он усмехнулся, — расслаблюсь чуток. Нервные дни какие-то.

— Женя, ну не понимаешь ты что ли, что тебе теперь как стекло надо в университете появляться, чтобы ни у кого не было ни малейших подозрений. У меня руки опускаются от этого. Ты же обещал мне.

— Да, ладно, дядь Ген, не канючь. Сказал брошу — брошу! Я ж так, чтобы не нервничать. А то со всех сторон повалило. Универ, мать, с корешем еще одним разлаялся.

В голосе Женька появлялись и пропадали агрессивные нотки. Настроение его и вправду плыло, это я, пожалуй, замечал еще в первую нашу встречу, у общежития.

— Ты похоже не отдаешь себе отчета, Женя, — заговорил эмоционально, сбивчато Геннадь Андреич, — что это совсем не шутки. На мать тебе наплевать, но чувство сохранения элементарное должно же работать. Я уж молчу про уважение минимальное, про благодарность. Благодарности теперь совсем нету, нигде. Кафедра на последнем, понимаешь, издыхании, а тебе еще как собаке кость доклады кидают дописывать. И поди откажись!

Геннадь Андреич смешивал все в одну кучу, как тогда, на кафедре Физики.

— Слава богу декан мой хороший товарищ, едва тебя поймали с поличным, немедленно мне позвонил. Где, где ты вздумал толкать свою наркоту — в университете, куда я тебя устроил с таким трудом! Если ты считаешь, что круг тех, кто в курсе твоей деятельности, уголовно наказуемой между прочим, ограничивается руководством твоего факультета и парой человек из ВУЗовской администрации — ты глубоко ошибаешься! Я ведь рассказывал тебе, что на меня давят, шантажируют тобой.

Я же всю жизнь вложил в университет, что у меня еще есть-то кроме университета? Да разве это кто хоть в грош ставит? Они все о тебе знают, тычут пальцами, угрожают, что если только не стану делать как велено, немедленно вся правда выйдет наружу, раскроется, и я следом за тобой вылечу из университета и еще по статье пойду. Сегодня на министерской комиссии снова видел обоих. И страшного этого фээсбэшника, лысый, длинный, глаза как сверла. И ту, вторую, женщину. Еще страшнее его. На кафедру ко мне приходила. У меня сердце чуть не остановилось прямо там.

— Давай, дядь Ген, заканчивать этот разговор, — примирительно попытался вступить Евгений, — У меня башка уже разболелась, да и ты чуть живой…

Но Геннадь Андреич не очень хорошо умел останавливаться.

— А проректор-то мальчишка, моложе меня на пять лет. Тоже строит понимаешь из себя, морально-этический пример. Я за ним между прочим, на карачках, пожалуйста, не выгоняйте Женю. Это после того, как только утром ты наорал на меня. Поручаюсь, мол, говорю. Племянник говорю родной, вступил на дурную дорожку. Повлияли уже как могли, рыдает, обещает не повторить ошибки. А он на факультет твой звонил. Там конечно про тебя раскаивающегося ничего не слышали. Баламут говорят, учится плохо. Я уж чуть не в слезы. Сердце стучит. Сестра говорю одна тянет.

Молчание и дыхание. Женек снова харкнул.

— Ладно, дядь Ген. Спасибо. Клянусь тебе, завяжу. Я и Натахе обещал. Пойдем уже. Ты ж не за рулем сегодня, провожу тебя до остановки?

— Нет, нет, ты мне сейчас как красная тряпка. Давай-ка я сам поковыляю потихоньку. Не дай бог, перед милицией твоей раскричимся, переполошим всех. Ну, пока.

— Хорошо, пока.

Возникла пауза, какая-то возня, после которой я услышал неторопливые удаляющиеся шаги. Через несколько секунд их проглотили далекие звуки милицейской сирены, шелест шин и шум ветра. Разговор закончился. Я словно выпачкался в подробностях чужой, ненужной мне жизни, к которым совсем я был не готов. Будто сменили угол обзора, и ситуацию, виденную под заданным углом, тебе показали с другого ракурса.

Присутствует порой в голове некоторый образ, мнение о человеке. Знаешь ты его с определенной стороны; собственно, именно так мы друг друга и знаем, с одной, тщательно выверенной стороны. И вдруг р-раз, поворот точки обзора показывает тебе старого знакомца иначе, открывает качества, о которых не подозревал ты, не знал. Приходят новые, неожиданные переживания, порой откровенно противоречащие прежним. После услышанного, я испытывал к Евгению почти жалость, хотя до этого убежден был в исключительной его отрицательности. Некоторые узнаваемые черты услышал я в вехах его биографии, хотя совсем иную дорогу выбрал он для себя.

Среди звуков ожившей улицы, я вдруг вспомнил о таинственных своих гостях, расставляющих декорации. Не была ли ситуация эта очередной декорацией? Случайно ли встретил я сегодня Геннадь Андреича с Евгением?

Совсем рядом послышалось громкое откашливание. Протяжный выдох после секундной тишины. Над забором всплыло густое облако табачного дыма. Звуки были столь отчетливы, что я перестал дышать, мне казалось, что каждое мое движение не менее громко слышится на обратной стороне. Словно Евгений приблизился ко мне настолько, насколько позволяли забор и ворота. Я представил, как он пойдет сейчас в обратную сторону, мимо ворот, и увидит меня здесь, глазеющего на него ошарашенно. Я поспешно шагнул в тень забора, туда, где снег был пушистый и неутоптанный.

Под ногой предательски хрустнула трухлявая доска. Я втянул голову в плечи и посмотрел испуганно на квелое полотно ворот и верхний край металлического забора. Там все еще висело облако дыма. Висело, клубилось, постепенно расширяясь, истончаясь. Нет, вовсе оно не истончалось, только набухало, увеличивалось. Становилось все больше. Вот уже нависло оно над краем забора, надо мной, свесилось, словно вялая подушка. Я наблюдал за этим противоестественным процессом, как загипнотизированный. Инстинктивно нагибался все ниже, а облако опускалось, теснило меня, пока не ухнуло вниз разреженным сигаретным дымом.

От неожиданности я судорожно вздохнул и сглотнул. Я не курил с далекого детства. Со времен, когда с дворовыми ровесниками мы пробовали разные сигареты в твердых и мягких пачках. Тогда особенно ценились болгарские — "Родопи", "Опал" и каждый второй собирал коллекцию твердых пачек. И как тогда, в моем отрочестве, сигаретный дым немедленно проник в дыхательные пути, куда-то гораздо глубже, чем готов был я его принять, разлился там, перехватил дыхание и обжег щекоткой легкие. Из глаз брызнули слезы. Я громко закашлялся, перегнувшись пополам.

Когда я разлепил полные слез глаза и смог вдохнуть, передо мной стоял Евгений в куртке с меховым воротником и шерстяной шапочке, с сумкой-барсеткой в руке. Такая же была у него у общежития. Он не сразу узнал меня, стоял, смотрел сверху на мое копошение.

Я медленно поднялся, утирая глаза. Мысли мои в это время бились бешено. Этот дым, поведение которого противоречило ветру, законам чертовой физики. Не просто так, не сам по себе налетел он на меня. Значит, так и было задумано, такой у Азара, назвавшего себя непреложным постулатом, был план.

— Опять ты? — сказал Евгений без удивления, с обреченным каким-то смешком.

— З-здравствуйте, — ответил я.

Он стоял напротив, высокий, сутулый, загораживая выход в натянутой на лоб шерстяной шапке. Глаз его я не видел, свет ближайшего фонарного столба падал сверху из-за его спины. Пути к отступлению у меня не было, разве только назад, вдоль забора в обход дома.

Женек затянулся сигаретой, разглядывая меня без присущей ему обыкновенно агрессии.

— Давно тут? — спросил он просто.

— Нет, только что, — ответил я чересчур поспешно.

Он усмехнулся и сплюнул.

— Подслушивал?

Я посчитал что если начну отнекиваться и оправдываться, то сделаю только хуже.

— Услышал случайно самую концовку…

— Следил за нами с дядь Геной? — он не дал мне договорить.

Ну вот. Я попадал в ту самую ситуацию, которой хотел избежать. У меня не было никакого разумного объяснения, что я делаю здесь посередь ночи.

Я принялся невнятно объяснять, что назначили мне сегодня встречу по этому адресу. Евгений после этих слов покосился на черную, облезлую двухэтажную громаду с выбитыми окнами.

— И кто назначил встречу в доме под снос? — спросил он с неестественным каким-то спокойствием, глядя на меня исподлобья.

Я парировал отчаянной и абсурдной правдой:

— Члены министерской комиссии, — я замотал головой. — Понимаю, как глупо это звучит, Евгений, но я, честное слово, явился сюда по приглашению. У меня даже бумажка есть.

Я заметил, что лицо Евгения, и без того восковое, окаменело от звуков своего имени. Суетливо принялся я рыться во внутреннем кармане, ища Азарову записку, будто заключалась в ней спасительная соломинка, которая убедит немедленно собеседника в моей правоте, и спокойно разойдемся мы. Изрядно вспотев от осознания, что нету в моих внутренних карманах никакой бумажки, я вдруг вспомнил, что совал ее в портфель. Я заторопился, судорожно стал расстегивать сумку, и листать многотомное его содержимое. Наконец-то!

— Вот посмотрите, — я раскрыл перед Евгением лист, внутренне ожидая, что он окажется пустым.

Адрес старого барака красовался на нужном месте, написанный размашистым красивым почерком. Я готов был подпрыгнуть от радости.

Евгений покосился на табличку с номером, и увидел я в свете фонаря недобрый его прищур.

— Ну и как, встретились? — спросил он.

Я не сразу уловил суть его вопроса. Кроме того, во мне, после нервических поисков пригласительной бумаги, стала подниматься волна негодования. Отчего это я, взрослый человек отчитываюсь перед мальчишкой, студентом.

— Ошиблись адресом, видимо, — я шмыгнул носом, — Евгений, я, наверное, пойду. В странных местах мы с вами встречаемся…

— А тя как зовут? — перебил он. — Дядь Гена говорил сегодня утром, но я не запомнил.

Он тыкал мне, нисколько этого не стесняясь. Свет фонаря только частично освещал наш темный угол за забором, но в момент поворота головы, я заметил его неестественно стеклянные глаза и расширенные зрачки.

— Борис Петрович меня зовут, — ответил я неохотно. — Я домой пойду, если не возражаете.

— Борис Петрович! — сказал он громко. — Точно! — он посмотрел по сторонам. — А покажи-ка мне, Борис Петрович, где ты встречался со своими членами министерской комиссии.

Я молчал, не совсем понимая, шутит он, или говорит серьезно.

— Пойдем-пойдем, Борис Петрович, — он сделал шаг назад, к воротам, как-бы пропуская меня вдоль дома, в сторону крыльца.

Я не двигался с места. Уговаривал себя, что слышу я в голосе Евгения только насмешку, не скрылся еще виноватый, будто бы раскаивающийся Женек, не вернулась агрессивная пила, с которой спорил он с Геннадь Андреичем.

Евгений живо разрешил мой конфликт. Он деловито полез за пазуху и вдруг надвинулся на меня. В его руке блеснуло лезвие ножа.

— Пойдем, я сказал! — прорычал он.

Я подумал, что сейчас самое время закричать. Ведь милиция была здесь в сотне метров. Кто угодно мог проходить за забором, услышать меня, помочь.

— Куда? — спросил я хрипло вместо этого.

— Куда приглашали, туда и пойдем, Борис Петрович. В дом.

Мое сердце бешено заколотилось. Я ощутил слабость где-то ниже колен, и ощущение сходные с школьными, когда гопота, пристав к тебе на улице, предлагает уединиться в подъезде. Ведь знаешь прекрасно, что улица гораздо безопаснее, здесь люди, пространство, однако, как бандерлог идешь в пасть питону Каа.

Я послушно шагнул вдоль дома, мимо Женька. Остановился на тропинке и так близка казалась дорога, нужно только рвануть.

— Не ссы, поговорим и все, Борис Петрович, — он придвинулся ко мне, дыхнув сигаретным дымом. — Двигай!

Он грубо подтолкнул меня кулаком с ножом. Глаз мой выхватил оружие в руке у Евгения. Нескладной, словно кортик, с узкой скривленной гардой, прямое лезвие со скосом обуха. Все внутри меня было напряжено. При этом какие-то несвязанные мысли проносились вспышками, не успевал я даже додумывать их, только фиксировал. Мне вспомнилась метафора Никанор Никанорыча о финском ноже, "финке", о которую по неосторожности может пораниться неопытный младенец. Если не изменяла мне память, по отечественным фильмам, выглядела "финка" в точности как нож, что сжимал в руках Евгений. И ею вполне осознанно можно было угрожать и даже убить.

Словно все это происходило не со мной. Я шел по дорожке к черной двери крыльца, глядя на себя будто со стороны. Короткое расстояние до ободранной двери растянулось на повисшие, замороженные секунды. За флигелем раскинулась тень. Где-то в полутьме торчали планки старого забора-штакетника, настоящего, принадлежащего дому, полусгнившего. Уличный металлический забор для запланированного сноса там не ставили. Еще дальше в темноте шумели голые деревья, где-то за ними пряталась пара жидких улиц поселка, проглатываемого городом, и последним шел овраг с железной дорогой. Ничего этого я разумеется не видел, свет фонарного столба едва дотягивался до гнилого дощатого забора, укрытого, словно тонкой простыней, тенью от дома. Граница полутьмы протянулась по нетронутому снегу и резала секцию забора на темно-серую, выхватываемую светом фонаря и черную, беспросветную.

На секунду глаз мой различил градиент черного. Как будто темнота вытянулась в высокую фигуру, непроницаемую, угольную, в длинном прямом пальто и нахлобученном кепи. Миг, и наваждение пропало. Азар? Снова чертовы декорации? Это и есть мой выход из лабиринта, вот так просто, встретившись с одурманенным, неадекватным студентом?

Я установился у нижней ступеньки крыльца.

— Что дальше, Евгений. Может быть поговорим?

— В дом заходи, "поговорим", — передразнил он меня зло.

Я уже не сомневался, что события эти нарочно подстроены компанией Никанор Никанорыча, чтобы остановить мое научное открытие. Я не анализировал излишнюю сложность, к которой прибегли они, вовлекая в историю Евгения с Геннадь Андреичем, притом, что каких-то полчаса назад я был полностью в их власти, в комнате с камином. Напряжение мое сменилось сосредоточенностью и злостью. Я почти перестал обращать внимание на грубого своего конвоира.

Взявшись за холодную ручку-скобу, я потянул дверь. Она подалась неохотно, скрипуче, совсем не так как открывалась недавно. Я распахнул проем, пропуская внутрь свет фонарного столба. Помещение выглядело разительно иначе. Обшарпанные дощатые стены флигеля, с обрывками обоев, гора то ли досок, то ли поломанной мебели в углу. В деревянном полу зияла выломанная дыра с рваными застарелыми краями. Явно не случилась она за те пятнадцать минут, что меня не было.

Дверь из предбанника в дом была приоткрыта. За нею не открывалось ничего, просто провал во тьму.

— Я этот барак знаю, — услышал я сзади голос Евгения, — хоронился в нем бывало с пацанами. Будь как дома.

Трудно объяснить мой следующий поступок. Видимо нервозность моя и злость сообща сыграли шутку. Я отбросил портфель, перескочил через кособокие ступеньки в сени и захлопнул за собой дверь, вцепившись судорожно в дверную ручку.

Будто резко выключили свет — я остался в кромешной тьме. Женек не сразу сообразил, что произошло. Только через секунду услышал я его обсценные крики. Он, впрочем, не вопил так, чтобы привлечь внимание, лишь костерил меня почем зря.

— Борис Петрович, скотина! Я с тобой как с человеком поговорить хотел, а ты сука такая, крыться!

Он стал дергать дверь с обратной стороны. Мощно дергал, я едва удерживал дверь прижатой к трухлявому косяку. Но в первые минуты все мои эмоции сконцентрировались на этой двери и ручке. Наверное, даже Анатолий в тот момент не сумел бы отворить ее.

Женек бросил тянуть и опять стал материться. Пошли угрозы, он кричал мне, что никуда я из этого дома не денусь, выход из него только один и никто меня не услышит. Шипел, что я только хуже делаю, усугубляю ситуацию. Потом вдруг бросался канючить, что хотел бы доверять мне; увещевал, что можем мы договориться, все исправить, надо только открыть дверь. Снова разражался проклятиями. От внезапных таких скачков настроения, между звериным рычанием и попыткой разумного объяснения, я только крепче сжимал дверную ручку.

Потом начались сумасшедшие терзания двери. Он тянул ее, бил, и даже, кажется, царапал. Пробил лезвием забитую клином скважину замка и стал тыкать острием в темноту, под самыми моим руками, судорожно стискивающими ручку-скобу. В открывшуюся дыру он шипел мне проклятия, осыпал ругательствами. Обещал, что я скоро устану. Костяшки пальцев моих побелели, я действительно уставал, но с таким упорством держал я оборону, осаду, что не допускал даже мысли, что не сдюжу.

Евгений затих, и заговорил вдруг тихо, спокойно, торопливо:

— Порешить его и все! Никто ж не знает, что он тут. Если б кто-то еще с ним был, давно бы уже здесь были. Следил, сука, за мной и дядь Геной. Подслушивал.

Я не сразу понял, что Евгений говорит сам с собой.

— Ножом пырнуть и дело с концом. Надо только чтобы чисто, не перемазаться. Его тут не найдут до сноса, месяца через два. А я, типа, дядь Гену проводил и домой ушел.

Пауза. Тяжелое дыхание. Снова сумасшедшая атака на дверь. Теперь уже чувствовал я, как онемели мои пальцы. Я не был уже как прежде уверен, что я смогу и дальше удерживать дверь.

— Слушал нас? — прошипел Евгений мне. — Все слушал? И про дядь Гену, что он работой своей рискует?

Я считал, что разумнее мне молчать и экономить силы.

— И про наркоту слушал, значит. И про портфель тогда, у "общаги". Всю жизнь мне с дядь Геной поломаешь. Гришка-то, козел, заступался еще за тебя там, у общежития. Из-за тебя с ним разосрались. С фээсбэшниками, значит, работаешь, которые к дядь Гене ходили. Он из-за вас, уродов, трясся ходил неделю.

Он снова налег на дверь и она чуть не выскользнула из моих ладоней. Ему удалось приоткрыть ее на несколько сантиметров, прежде чем я подтянул ее обратно. Но думал я в это время о другом. Нервная дрожь, страх отступили. Почему-то захотелось мне сказать Евгению слова поддержки. Слышал я как глубже и глубже погружается он в безысходность своего положения, пугает, уговаривает себя, что только один у него выход. Такое самовнушение может подтолкнуть человека к страшным поступкам.

— Евгений, — сказал я. — просто уходи. Иди домой, к матери и сестре. Я никому ничего не скажу.

Такой был у меня стокгольмский синдром. Он не слышал меня, не хотел слышать. Он уже во всем себя убедил, я слышал хрипящие его слова сквозь тяжелое дыхание. Он обвинял меня во лжи, ожидал подвоха. Продолжал обзывать меня, сдерживая собственный крик.

— Убью! — прорычал он и что было силы налетел на дверь.

Я не понял, ногой он шарахнул или плечом. Резкий удар, отразившийся болью в запястьях и пальцах, заставил меня на секунду ослабить хват. Евгений рванул дверь на себя и я едва не вылетел вместе с ней на улицу, на тропинку.

Я отпустил дверную ручку, дверь раскрылась на распашку и Женек, не ожидавший резкого ослабления, откинулся назад и упал спиной на тропинку. Я не видел его глаз в темных провалах под шапкой, только заметил, как повернул он в сторону мою хищный нос и торопливо полез за пазуху, по-видимому за ножом.

Я огляделся по сторонам. Бежать вперед, перепрыгивать через копошащегося Евгения не было у меня ни сил, ни времени. Я метнул взгляд на приоткрытую дверь в дом. Там была темнота и очевидно не ждали меня внутри коридор с колокольчиками, лестница и комната с камином. Но там по крайней мере не было озлобленного, напуганного, потерявшего рассудок студента, твердо решившего что я есть корень всех его бед.

Не дожидаясь, пока Женек поднимется, я перешагнул через зияющую дыру в полу и шагнул к двери. Она была без ручки, я просто взял ее за торец и потянул на себя. Дверь подалась тяжело, со скрипом. Куцый отраженный свет развернул передо мной черные рассохшиеся доски пола со следами старой краски. Я шагнул в темноту.

Тьма разверзлась передо мной во все стороны. Я шагал на ощупь, вытянув перед собой руки, не видя вообще ничего. Только запахи, сырости, тухлой древесины и испражнений. Открытое пространство даже отдаленно не напоминало коридор, по которому вел меня Никанор Никанорыч. Надежда, что минимальный свет проникнет сквозь выбитые окна, не оправдалась, по-видимому меня отделяла от окон внутренняя стена. Тусклый свет пробивался из-за моей спины, но его хватало лишь на узкую площадку перед входом из сеней.

Каждый мой шаркающий шаг отзывался кряхтением старого деревянного пола. Еще шаг, другой, и я уперся руками в стену. Она была холодная, шершавая, я не мог определить материала, но мне показалось, что стена оклеена обоями. Я двинулся вдоль преграды дальше, куда-то вглубь дома.

Свет позади меня погас. Это в предбанник поднялся Евгений, загородив фигурой уличный свет.

— Где ты, сука? Все равно не уйдешь!

Я шарил руками по стене и наткнулся на наличник дверного косяка. Предательски крякнул под ногой очередной шаг, и вот она дверь. Я нашел ручку, и что было сил рванул ее на себя. Дверь отозвалась жалобно, могутно, и, громогласно скрежеща по невидимому полу, немного приоткрылась.

В мою спину неслись ругательства Женька. Мне нужно было только отворить достаточный лаз, чтобы протиснуться. Я тянул еще и еще, дверь хрипела, стонала, звала Евгения, неохотно сдавая мне сантиметр за сантиметром. Мне показалось, что она уперлась во что-то, я бросил дергать и втиснулся внутрь, обдирая пальто и брюки. Продрался на другую сторону. Здесь было как будто чуть светлее. Я все еще ничего не видел, но среди плотной одинаковой черноты мне привиделся световой всполох. Ориентацию я давно потерял, но ведь в доме были выбитые окна, может быть меня скрывал от них всего лишь угол стены, а значит скоро разгляжу я куда идти, бежать.

Под ногами вероломно скрипел пол. Сзади, из темноты раздавался тяжелый топот, сопровождаемый ругательствами. Доски под ногами были рыхлые, будто средней утоптанности снег, проваливались под каждым моим шагом.

— Где ты? — раздалось как будто из-за самой моей спины.

Я ускорился. Шаг, другой. Пнул какую-то рухлядь. Доска под ногой пошла вниз, но я вовремя переставил стопу. Ладонь наткнулась на стену, такую же как в прошлой комнате, — я почувствовал холодные истерзанные обои.

Позади раздался стук, матерщина. По-видимому, Евгений дошел до стены. Шорох, шаги, зубодробительный скрежет двери. Мне показалось, что он сейчас увидит меня, бросится на меня, неуверенно топчущегося в темноте. Я обернулся, и в этот момент пол подо мной не выдержал и обрушился. Я провалился не сразу, сначала только одна нога ушла вниз, за переломившейся сгнившей половой доской. Я съехал на пол, налетев ребром ладони на что-то торчащее из стены, и ободрал руку. Распластался на холодном грязном полу, барахтаясь, с застрявшей в проломе ногой. Уперевшись в соседние доски я попытался подняться, но то ли чересчур агрессивно оперся я, то ли пол держался на одном честном слове. Почувствовал я, что мягкое сырое дерево, расходится, крошится и я валюсь вниз. Я попытался раскинуть руки, но только ударился о доски, еще о бревна-лаги, увлекаемый вниз с долгим, несмолкаемым хрустом и треском.

Словно в замедленном кино, вытянувшим конечности нетопырем, я падал, скобля ладонями и локтями по стенам и перекрытиям. Короткий миг невесомости сверкнул в голове аналогией с Алисой, падающей в кроличью нору, с той лишь разницей, что успевала она разглядывать пролетающие мимо предметы, а я летел в кромешную тьму. До меня доносились зависшие, замороженные звуки. Голос Женька, треск трухлявого пола, рвущейся одежды, удары о доски. Секунда между тем, как потерял я равновесие и дном моего падения будто замедлилась, замерла.

Потом я словно скатился по жестким крутым ступеням. Голова налетела затылком на что-то жесткое и сноп искр вспыхнул перед моими глазами и тут же погас. Правая стопа моя ударилась о пол и вспыхнула. Завершил падение грузный удар о землю. С опозданием, пришла острая боль в плече.

В голове все перемешалось, будто потерял я сознание на пару секунд. Тело мое целиком, всюду горело болью, которую не мог я локализовать. Меня окружала плотная, густая, стискивающая темнота с теплой, сырой и кислой вонью.

Голову подпер вертикальный откос. Я распростерся звездой, неудобно упершись подбородком в плечо. Сквозь слой шерстяной шапки я чувствовал за затылком неподвижный жесткий камень, скорее всего кладку домовых опор. О ее основание я видимо и ударился при падении. Превозмогая боль, я пошевелился. Почувствовал липкую влагу на затылке и шее.

Я дернул ногой и щиколотка отозвалась болевым ощущением. Боль была как вспышка с протяжным затуханием. То ли серьезный ушиб, то ли вывих, решил я. Совсем не хотелось думать про перелом.

— Борис Петрович, ты не сдох там? — пришел из темноты голос Евгения.

Несколько секунд я не шевелился. Наверное, примерно так чувствовал себя Аменхотеп в египетском подземелье. Я лежал, собирался с мыслями и ждал. Слушал, какое решение примет Евгений.

После нескольких секунд томительной тишины, я разглядел где-то в вышине колеблющийся всполох света. У него была зажигалка! Послышались осторожные его шаги, выдаваемые кряхтящим полом.

Я различил тихий голос Женька. Он был спокоен, но чувствовалось в нем натянутая до крайнего напряжения струна, вот-вот готовая порваться. Он осторожно шел вперед, подбадривая себя, уговаривая, что, мол, его не проведешь, отыщет он меня и сделает что задумал.

Пришла мне в голову мысль, что надо бы отодвинуться от дыры, отползти подальше в темноту; но едва я попробовал повернуться, как меня пронзила адская боль в спине над правой лопаткой. Я еле сдержал крик. Только сейчас я почувствовал, что словно нанизан на что-то. Шевеление правой рукой отзывалось тупым болевым ощущением в спине. Левая как будто была в порядке. Я попробовал дотянуться левой рукой до правого плеча, но пальто сковывало мои движения. Как тряпичная кукла я возился, плохо еще соображая, что со мной, сдерживая стон. Отчаянной мыслью билось в моем мозгу — действовать как можно тише.

Как оказалось, я налетел спиной на широкую половую доску с торчащим гвоздем. Гвоздь был довольно длинный, не очень толстый, скорее всего "сотка". Он прошил мне пальто, пиджак, рубашку и глубоко закопался в верхней области трапециевидной мышцы. Копошась, я уже чувствовал, что спина моя захлюпала. Я не знал, не помнил, проходит ли там артерия или какая-нибудь надлопаточная вена.

Каждое движение отзывалось тупой болью. Я лежал пришпиленный, не имея возможности отползти из-под пролома в темноту. Над головой пропадали и появлялись блуждающие всполохи Женьковской зажигалки. Послышался громкий треск. Всполохи пропали и Женек выругался.

Я ощупал как мог доску, из которой торчал гвоздь. Мне не удалось дотянуться до края, но она была довольно крепкой, не трухлявой. Пошевелить ее я не смог, отчего сделал вывод, что доска длинная. Несколько секунд я лежал, слушая, как Евгений обсценно комментирует процесс вытаскивания застрявшего ботинка из пролома в полу. Потом резким рывком я повернулся на левый бок и наверх, опираясь на локоть и срываясь с гвоздя. Спина взорвалась болью, перед глазами сверкнула вспышка, я не сумел сдержать крика и громко застонал. В голове моей, из виска в висок, перевалилась тупая огнедышащая тяжесть.

— Живой! — отозвался из тьмы Женек.

По спине моей потекло, но я теперь думал только о том, как скрыться, спрятаться с места падения. Я повернулся на живот и подтягивая больную ногу, пополз вдоль кладки, шаря правой рукой в темноте, насколько позволяла мне боль в спине. Здесь, под полом, было чуть теплее чем наверху, я осязал грязь, ветошь, натыкался на поломанные доски. Одну из них, короткую, с торчащим кривым гвоздем я прихватил. По спине разливалось мокрое тепло. Майка и рубашка липли к телу.

Над головой раздался еще один страшный треск и матерный вопль Евгения. Звук сыпящихся досок пришел откуда-то сбоку. Мгновение спустя я услышал удар и стон. Снова ругательства. Теперь уже здесь, в подвале.

Я продолжал подтягивать себя вперед в кромешной темноте, опираясь на локоть левой руки, стараясь не напрягать правое плечо. Еще несколько гусеницеподобных толчков и я уперся в стену. Земля здесь была мокрой, я влез в какую-то лужу и чувствовал, как влага проникает сквозь одежду. Пошарив осторожно вокруг, я нащупал слева вторую шершавую стену. Видимо добрался я до угла между двумя кирпичными кладками. Дальше пути не было. Я развернулся и привалился, насколько мог к стене, так, чтобы не тревожить рану.

— Убью! — прилетел надрывный крик. — Где ты?

Я слышал хруст, треск расшвыриваемой ветоши. Темнота стояла выколи глаз. Хотелось, чтобы глаза уже привыкли, начали выхватывать что-то из тьмы, но ничего не менялось, меня окружала черная, холодная, смердящая пустота. Из глубины раздавались ворочанья и ругательства, но понять, распознать их местоположение не было возможности. Я понятия не имел, насколько сам Женек пострадал от падения.

— Найду, скотина, найду! — хрипел он, срываясь в стон.

Снова шевеление, разбрасывание мусора и треск. Я притаился, не двигался, берег силы, держа доску с кривым гвоздем наготове перед собой. Кровь разлилась у меня по шее и вдоль спины. Я чувствовал намокший бок под брючным ремнем. Хотя возможно это была вода из лужи, по которой я прополз.

На короткий миг мне почудился чей-то голос, отличный от хрипящего злобой Женька. Я прислушался. Рядом хрустнула доска и послышался звук, будто что-то тяжелое волокут по земле.

— Кроешься, сука! — голос Евгения оказался гораздо ближе чем я ожидал.

Дыхание мое сбилось, но я все равно пытался издавать как можно меньше звуков. Я слышал постоянный шорох, но не мог определить, откуда он исходит. Сомневаться не приходилось, Евгений искал меня здесь, в подвале.

— Борис Петро-ови-ич! — раздалось протяжно откуда-то издалека.

Теперь уже явственнейше различил я зов. Имя свое трудно спутать с чем-то случайным.

Сердце мое застучало. Я взвешивал, разумно ли будет ответить. Где-то поблизости копошился Женек, разбитый, отчаявшийся и отчаянный. Звуки, шорохи, которые он издавал тоже пропали, он притих.

— Борис Петро-ови-ич! — раздалось гораздо ближе.

Голос был женский, надрывный. Я не распознал его сразу, первой мыслью моей была какая-то тоскливая радость оттого, что меня вообще кто-то искал. Следом уже я вспомнил о том, что никто вообще-то понятия не имел, что я отправился по этому адресу. Хотя, стоп! Маша знала. Мы говорили с ней, когда я ее провожал, собственно, она и передала мне записку Азара. Мария?!

По-прежнему не решался я ответить, даже когда пришло осознание присутствия Марии. Одна ли она явилась в полночный час или привела кого? Меньше всего мне хотелось втягивать ее в опасную непредсказуемую ситуацию. Я весь превратился в слух под тяжелый, неровный бой сердца.

— Что? — донесся до меня женский голос. — Портфель его?

Нет, голос не принадлежал Марии, но показался мне знакомым. Судя по всему, барышня была не одна, с кем-то переговаривалась.

Вокруг меня висела зловещая тишина. Женек не выдавал себя никаким звуком. Тогда я закричал что было сил:

— Я зде-есь! — сорвавшийся голос мой звучал слабее обычного, — Внизу-у! Помоги-ите-е!

— Я слышу его! — услышал я ответ. — Где вы? Что с вами?

Наверное, снаружи дом виделся черной дырой, в которую совершенно не хотелось соваться. Я только сейчас осознал, что не представлял себе, как Маша или кто-то другой станут искать меня в темноте, в заброшенного, рваном, полуразрушенном доме.

— Тут ни хрена не видно! — донесся слабый мужской голос. — Заходить опасно, кажется, что пол провалится.

Мне показалось, что я слышу скрипучие шаги наверху. Еще я вдруг почувствовал возню совсем рядом. Женек по-видимому двигался на мой голос.

— Борис Петрови-и-ич! — раздались почти одновременно два голоса. Женский и мужской.

Восприятие мое, состояние стало замыливаться, поплыло. Будто накрывало меня волной сонливости или слабости, хотя по-прежнему жутко тянули затылок, щиколотка и спина.

— Зде-е-есь! — крикнул я слабо.

Кряхтение досок и совсем рядом словно мешок с картошкой перевалили с одного бока на другой.

— Я его слышу! — прокричал голос, — Но дальше идти не могу, не вижу ничего. Борис Петрович, где вы? — не дожидаясь моего ответа он продолжил переговоры с барышней. — Надо Машку ждать. Она с ментами приедет, у них фонари наверняка есть.

Снова шаги и покрякивание пола под ними.

Я скорее почувствовал движение, чем услышал. Словно у самой моей ноги шевельнулась доска или другой мусор. Я замер и кажется перестал дышать.

В следующий момент я отчетливо почувствовал прикосновение и отдернул ногу.

— Нашел тебя! — раздался животный рев Женька. — Иди сюда! Убью!

Превозмогая боль, я подтянулся насколько мог к сочленению стен и сел, подтянув ноги. Приготовил для удара обломок доски с гвоздем. Затылок мой и спину заливала кровь, ушибленная щиколотка взрывалась при каждом движении.

Женек потерял меня. Я слышал, как он беспорядочно шарит совсем рядом.

— Где ты, где ты? — орал он.

Сверху раздался голос:

— Женек? Ты здесь?

От звука собственного имени Женек замер и затих.

В тот момент, совсем не раздумывал я над мотивами Евгения, над тем, что не осталось у него хорошего выхода из ситуации. Если меня сейчас вытащат, спасут, его состояние, угрозы, а также криминальная история в университете выплывут наружу. Если же так случится, что найдет он меня раньше и вправду сможет убить, то застукают его с поличным. Только вряд ли Евгений, распаленный, отчаявшийся, имел возможность взвешивать свои поступки, оценивать риски. Будто загнанный зверь, видел он перед собой единственную цель, которая должна была решить все его проблемы.

— Убью! — прошипел он совсем у моего уха, и я судорожно вцепился в доску, готовясь нанести удар.

Потом послышался шорох, матерный выкрик Евгения, рычание и снова как будто поволокли по полу тяжелый мешок. Закончилось все глухим стуком.

Я сидел, подтянув колени к груди, впиваясь скрюченными пальцами в древесину, и слушал тишину. Сверху прилетел голос:

— Женек, это ты?

Несколько секунд я не решался отзываться, думая, что он все еще рядом, только и ждет, чтобы я выдал себя. Но рядом ничего больше не шумело, не скрипело. Словно бы Евгений вдруг волюнтаристски прекратил охоту и испарился.

— Да, он тут! — крикнул я. — Помогите!

Слова мои вызвали наверху по-видимому замешательство. Этот мужской голос сверху мне тоже показался знакомым.

— Помогите! — раздался сдавленный крик Евгения вслед за моим.

Он теперь слышался сдавлено, глуховато, как бы издали, из-за стены.

Затем, один за другим пришли беспорядочные звуки сверху — я услышал милицейскую сирену, голоса, репродуктор. Прилетел звук бьющегося стекла, топот. Слышалось множественное присутствие, тут и там проглядывали всполохи света. Я все еще полусидел, наклонив устало голову, только отложил доску да вытянул ноги. Наверху развернулась шумная деятельность. Меня окликали, просили что-то кричать, и я отзывался надломленным, чужим голосом. Будто не хватало мне воздуха, дыхание мое прерывалось, голос слабел.

Голосов, показавшихся мне знакомыми, я больше не слышал, только чужие, мужские, милицейские. Они переговаривались между собой, со мной, я слышал свою фамилию. Порой вместо меня отвечал сдавленным каким-то, потерянным голосом Женек, из другого куска темноты.

Был момент, когда услышал я отчаянный крик:

— Боря!

Этот голос я не мог ни с чем спутать, он принадлежал Маше. Собрав остатки сил, я крикнул в ответ, что нахожусь внизу.

Снова сирены, топот и треск, и наконец увидел я прямой, направленный на себя свет. Полицейские или спасатели, совсем не разбираюсь я в родах их служб, по-видимому отыскали вход в подвал, то ли изнутри дома, то ли снаружи. Я увидел скачущие фонари на стенах, черноту гнилого пола над головой, с пробоями, провалами между мощных бревен-лагов.

Я и вправду лежал в углу фундамента, где сходились две стены и меж рядами старого красного кирпича торчали рваные волны и капли засохшего цемента. Тяжелые черные лаги лежали на боковых опорах фундамента и нескольких несущих кирпичных столбах. Поперек подвала, между столбами, протянута была кирпичная стенка, видимо для того, чтобы разделить подвал на помещения. О ее верхний край я и ударился затылком при падении. И полз потом вдоль стены, до самой боковой опоры. Высота подвала была метра два — довольно высокий подвал.

Пол был грязный, земляной, с горами трухи и мусора. С изодранного потолка свисали обрывки какой-то холщевины, ветоши и старой проводки. Мой путь от места падения можно было проследить по пятнам крови. Ободранное ребро ладони и предплечье кровоточили слабо, однако затылок и спина по ощущениям были полностью залиты кровью. Посреди подвала зияло квадратное, отороченное трухлявыми бревнами жерло подпола или погреба. Завывания Женька доносились оттуда.

Лестницы в подвал я не видел, ее скрывал от меня кирпичный застенок. Сначала к нам спустились два дородных милиционера с фонарями, к тому времени на меня напала сонливость и я едва обращал внимания на изменения плана. Чуть позже появились два медицинских работника, простоволосые, в каких-то плащевых сине-зеленых куртках нараспашку, то ли новых, то ли изрядно потрепанных, с обжигающими глаз светоотражательными полосами. Они принесли с собой гремящий пластиковый саквояж-укладку. Один из них, по-моему, фельдшер, долго перекрикивался с Евгением, ругался, пока наконец не спрыгнул к нему. Второй, с морщинистым лицом, говорил со мной и немилосердно толкал меня и ворочал, отчего взрывались болью мои нога, затылок и плечо.

Фигура эскулапа то поднималась над подполом выше пояса, то пропадала, когда нагибался он к слабо огрызающемуся Женьку. Сам Евгений не поднимался.

Я расслышал, как врач из погреба сказал милиционеру про шприцы, которыми был усыпано дно. Тот стоял на краю и смотрел, светя фонарем вниз. Женек разумеется не имел отношения к этим шприцам, однако, картина должно быть была живописной. Потом врач поднял двумя пальцами нож, словно брезгуя, и передал милиционеру.

Пространство для носилок, у края погреба, расчистили вручную, расшвыряв ногами доски с гвоздями и мусор. Евгения поднимали, удерживая подмышками и за руки. Он мычал и мотал головой. Женек совсем не держался на ногах и даже как будто плохо соображал. Носилки были мягкие, санитарные, какого-то синего дерматиноподобного материала. Евгения положили на них и он поначалу суетился, дергался, но потом успокоился, только издавал всхлипывающие воющие звуки. Кряхтя его унесли.

Потом милиционер, которого видел я в некотором замутнении, подошел ко мне. Он гулко говорил со мной, но я с трудом выхватывал слова, видимо от потери крови. Врач, который ворочал меня, успел частично поделиться характером моих повреждений, и я, несмотря на слабость, уловил про потенциальное сотрясение мозга, подозрения на перелом стопы и большую кровопотерю от прокола трапецевидной мышцы спины. Грузный усатый милиционер говорил про ожидание второй машины скорой помощи и я послушно кивал, а потом обнаружил, что это капитан Филинов, тот самый с нашей первой встречи с Азаром. От него я узнал, что тот, с морщинистым лицом врач обработал мои раны и, как мог, остановил кровопотерю.

Удивительно, но только теперь, разглядев Филинова, почти провалившись в забытье, вспомнил я об Азаре и Никанор Никанорыче. А ведь именно злая мысль о таинственных моих посетителях сподвигла меня рвануть в дом. О декорациях их, о финском ноже. Такую ли дорожку лабиринта предполагали их манипуляции?

Я провалился в беспамятство и не видел через какой выход меня выносили. Пришел в себя, когда мне в лицо дыхнула уличная прохлада, вместо затхлого влажного духа подвала.

Маша бросилась ко мне, хотя Филинов препятствовал ей всячески. Делал он это как-то беззлобно, по-отечески. Я слышал ее повышенный голос, как она отчаянно ругалась с врачами, которые уверяли, что только родственники могут ехать в больницу. Кто-то спрашивал меня про группу крови.

Дальше были вспышки. Вспышкой лицо Ольги, Машиной подруги, с которой рассорилась она давным-давно из-за комнаты в общежитии, а теперь видел я Ольгу здесь, у заброшенного барака. Вспышкой лицо невесть откуда взявшегося Гришки Созонова. Вспышкой ощущение, словно жестко уронили меня на пол, когда забрасывали и втягивали носилки мои в "Газель" скорой помощи, старую, с истертыми сиденьями, треснувшей обшивкой и мусором на полу. Лязг захлопываемой двери. Резкий звук сирены и всполохи световых сигналов за окном, которые включал водитель периодически, перед подъездом к перекрестку. Мне протыкали вену, трубка системы взвивалась к капельнице с физраствором.

Маша ехала вместе со мной, сидела на одном из тех ободранных кресел. Рядом копошился врач. Она что-то говорила мне, но я проваливался в забытье, приходил в себя, снова проваливался.

Уже в больнице узнал я, как же получилось так, что Маша явилась по Азаровому адресу.

После нашего расставания, Мария вернулась в общежитие сама не своя. Адрес она подсмотрела еще в университете, в бумаге, которую передал Азар. Не давало ей покоя ощущение, будто видела она номер дома на заброшенном бараке, когда возили ее на освидетельствование.

Через час она не выдержала, спустилась к вахтеру и позвонила Филинову, по оставленному им номеру. Он дежурил в тот день в УВД на Узловой. Филинов пообещал ей пробить адрес в течении часа. Так долго Маша ждать не могла, и решила отправиться прямиком туда, заглянув к Филинову по пути. Идти одной она не решилась, и, связав в кулак волю, пошла к Ольге, старой своей подруге. Там, на кухне, она обнаружила Григория, с которым, как оказалось, завязались у Ольги отношения, и подолгу он засиживался в общежитии. Ольга, без сантиментов, позабыв про былые разногласия, немедленно, вместе с Григорием собралась и отправилась с Машей.

У здания УВД, на развилке, Маша побежала к Филинову, а Ольга с Григорием двинулись дальше по улице, в поисках нужного дома. За забором с выломанными воротами, на черном бараке под снос они обнаружили искомый адрес. За воротами была утоптанная тропинка до флигеля с крыльцом, и совсем рядом со ступеньками брошенный портфель, похожий на преподавательский.

Ну а дальнейшую часть истории читатель мой уже знает, так как возвращается она ко мне, подобно древнегреческому Уроборосу — змею, кусающему собственный хвост.

Глава 22. Лабиринт вероятностей

Нетрудно заметить, что последние несколько глав, исключая может быть те, в которых сюжет мой обратился натянутой струной, я скачу, перепрыгиваю, пытаюсь охватить, описать как можно больше. Эффект при этом производится обратный, повествование пещрит провалами, умолчаниями и затишьями длиною в дни, а порой и недели. Здесь уже не стану я пенять на манеру свою авторскую, или цикличную структуру сюжета. Вовсе не с ними связан скачущий мой подход к изложению. Просто именно так, разнесенными во времени вспышками, фиксировались события в моей памяти; более того, я, пожалуй, не сумею навскидку заполнить бреши, рассказать, что же в действительности происходило между обозначенными эпизодами. Воспоминания эти стерлись, провалились куда-то в глухие закоулки моей памяти и не умею я теперь до них достучаться. Верю я, однако, что главные вехи, имеющие прямое отношение к сюжету, я не потерял, ухватил, в хромом, спотыкающемся своем рассказе.

Всполохами, рваными кратковременными просветлениями вспоминаю я первые свои больничные часы. Скорая доставила меня в дежурную больницу с двузначным номером, в далекий район "Авиастроитель". Я проснулся от удара мягких носилок о передвижную платформу, когда вынимали меня из машины. Передо мной вздымалось в ночное небо трехэтажное здание серого кирпича, с освещенными окнами. На подсвеченном козырьке я прочитал "Приемно-диагностическое отделение", однако машина скорой не стала под него заезжать, а выгрузила меня прямо на улице. Мелькали лица — Маши, врача и недовольная физиономия водителя скорой. Почему-то по выражению лица всегда безошибочно определяется водитель.

Носилки двигались и я сквозь дрему отсчитывал щели, трещины и выбоины на асфальтированном въезде в приемное отделение и дальше, в слепящем, тесном коридоре. Может быть это были просто швы между бетонными плитами, или пороги, или зазоры кафельного пола, но каждая из них стреляла, звеняще отстукивала в моем мозгу: тук, тук, тук. Потом снова почувствовал я, как поднимают меня и укладывают на другие носилки или койку. Врезалось в память заплаканное Машино лицо, напомнившее мне ту ее, испуганную, у забора третьего учебного здания. Лицо молодого врача с равномерной небритостью и залысиной над растрепанными торчками волос на висках. Внимание мое привлекла мужественная его ровная щетина до скул. У меня такая не получалась никогда, я вообще был не волосат, волосы росли у меня как у китайских старцев, пучками под носом, да по сторонам подбородка.

Меня мучительно долго и болезненно диагностировали. Делали снимок сломанной стопы, поворачивали, выкатывали в коридор; я слышал обрывочные фразы о сотрясении мозга, о потере крови, громкий, надрывный голос Маши, какие-то разговоры о родственниках. Кто-то принимал решение о местной анестезии. Словно затухающие колебания, звуки и суета то пропадали, то появлялись вновь, все слабее, слабее, пока наконец не растворились окончательно, и я проваливался во тьму.

Когда я открыл глаза, то не сразу понял, где нахожусь. Я лежал неподвижно, надо мной скрещивались и разбегались потолочные швы и чехлы проводов, нависали потухшие ламповые плафоны. В помещении была разлита полутьма и невозможно было понять, день сейчас или ночь. Как только глаза мои сфокусировались и принялись стохастически выхватывать предметы обстановки под пластиковым потолочным узором, пришло ощущение тяжести. Ее будто начали медленно заливать в мою голову, как расплавленный свинец в форму, тонкой струйкой, долго, мучительно. Боли как таковой я не ощущал, только тупую, неповоротливую вязкость, сердцебиением отдающуюся в спине и стопе. Я чувствовал, как клейко ворочается сухой язык во рту.

Под пальцами наждачной бумагой скрежетнула простынь, я разглядел закованное в трубки и бандаж предплечье, инфузионную стойку системы. События прошлого дня и ночи всплывали в голове медленно и неохотно. Над кроватью подъемным краном нависали конструкции, в которых постепенно узнавал я дугу подтягивания и отдельную раму, предназначенную для подвода проводов, трубок и ламп, а также фиксации в особом положении поврежденной конечности. Стены, которые выхватывали теперь глаза мои, пугали переходами между оттенками серого: от почти-черного у пола, к светлому у потолка. Возможно днем, когда видны были цвета, это не было так очевидно, но теперь, в полумраке, раскраска стен словно бы подсказывала направление покидающей бренное тело душе — вверх, к светлому небу. Стояли другие кровати, сложные, перепончатые, с перилами и спинками, слева и справа. В торце помещения темнело окно. Оно было серое, глухо занавешенное каким-то непроницаемым полотном.

Появились звуки. С боем прорвались они в свинцовый лабиринт моих мыслей, тягучих, неповоротливых. Где-то над головой пикал кардиомонитор, или другие его однокоренные собратья. Прибор находился за моей спиной, справа, я не видел его, только слышал этот искусственный писк. Вот уже он расщепился, размножился, я различил, что звуков таких несколько. Пришел скрип кроватей. Шорохи пластиковых простыней, шаги и голоса где-то за закрытыми дверями, которых я не видел. Протяжный стон тоже пришел издалека, резанув слух.

Я совсем не помнил процедур, через которые пришлось мне пройти, однако сомнений не оставалось — я находился в отделение реанимации, и состояние мое вчерашнее достаточно было серьезным, чтобы направили меня сюда.

Обстановка разом навалилась на меня: звуки, шорохи, стены, тяжесть после анестезии, болезненные ощущения. Будто бы все они просыпались вслед за мной и, как назойливые комары, начинали жужжать, беспокоить меня, прокалывать раздражающими своими хоботками. Сначала затеплилось, возбудилось болевое ощущение в верхней части спины, под лопаткой. Оно не было сильным, наверняка действовало еще обезболивающее, но все-таки я почувствовал неприятную скованность спины и плеча. Потом, после того как попытался я повернуть голову, напомнила о себе рана на затылке тупой липкой зажатостью. В последнюю очередь я ощутил, что правая нога моя неимоверно тяжела, просто-таки неподъемна. Как только я приложил чуть больше усилий, чтобы подвинуть ее, она немедленно отозвалась болевым уколом.

Больше всего мне хотелось провалиться, уснуть, отключиться еще на несколько часов, чтобы только эта клубящаяся раздражающая полутьма исчезла. Но происходило все ровно наоборот, я выхватывал новые и новые ощущения этой ночи, узнаваемые поликлиннично-больничные запахи антисептиков, хлорки, остаточный дух озона от кварцевой лампы, влажного белья, их догоняли запахи пота, мочи. И разумеется сна не было ни в одном глазу.

Из осознанных, взрослых воспоминаний, я лежал в больницах только пару раз. Были еще какие-то совсем детские случаи, судороги от высокой температуры, о которых знал я только по маминым рассказам. Во взрослом виде, всего пару раз. Однажды, с ушным отитом. Лег случайно, явился на прием к врачу Ухогорлоносу, от названия которого веяло мне лихими революционными сокращениями, или попросту Отоларингологу. Простудил ночью ухо, и долго оно ныло, словно надутое изнутри. Поликлиника моя располагалась на первом этаже больницы, и меня тут же отправили в стационар. Оказалось, требуется бедное мое ухо протыкать, прочищать и всячески лечить, а надежды мои на "авось" могли привести к печальным последствиям, вплоть до потери слуха. Тогда впервые испытал я особенное холодящее ощущение, когда ковыряются у тебя внутри, трогают, будоражат живую, ноющую плоть.

Второй раз я лежал с вегето-сосудистой дистонией. На старших курсах моего студенчества и в первые годы аспирантуры, моя мигрень, дистония, в виде приступов зубодробительной головной боли с офтальмической аурой, нападала на меня регулярно, и пришлось мне ложиться в больницу на чистку сосудов "теплыми" уколами магнезии. После этого с головными болями и вправду стало полегче.

Я лежал и безуспешно убаюкивал себя, вспоминал, где пришлось мне пересекаться со стационарной медициной, в которой был я полнейшим профаном. В этот раз я скорее всего попал в травматологию, однако, как же одинаково чуждо и не ухоженно ощущалась больница. Я вспоминал ее запахи, однообразно неуютные, крашенные палаты. Ношенные халаты больных, стоптанные тапки и шерстяные носки в зябкую зимнюю пору. Еще посещения, выход в приемный покой будто бы с другого света, в ароматы улицы, жизни и света. Сидение на скамейках, методичный пересказ всего, чем успел оглоушить тебя врач, чтобы снова потом удалиться в свою келью, свою палату со скрипящими койками и пионерлагерными тумбочками, заставленными банками и застиранными полиэтиленовыми пакетами.

Где-то на краю сознания время от времени стучались, врывались мысли об Отто Хане и Лизе Мейтнер, но сметала их сразу больничное облако воспоминаний. Они, воспоминания, так явственно навалились на меня, что совсем я забыл о вожделенном забытьи и о беспокоящих меня запахах, болях и звуках. Будто в прошлом опыте моем, таком похожем на окружающее меня убранство, было мне уютнее, комфортнее, чем тут, в палате реанимации, среди такого же как я намученного люда. Я кутался в нем, копошился, словно страдающий жаром в мокрых простынях, и в конце концов сон пришел, неспокойный, но облегчающий.

Не стану я пытать изнеможенного своего читателя подробностями того, как тормошили меня под утро медсестры, собирали анализы по результатам гемотрансфузии, а я все не желал просыпаться, вяло отбрыкивался от них и врача с небритостью. Физраствор для быстрого восполнения кровопотери мне вводили еще в скорой, а потом, уже в больнице, переливали эритроцитную массу; по счастью, распространенными были моя группа крови и резус-фактор.

В тот же день я узнал, что стопу свою повредил весьма серьезно. У меня зафиксировали перелом пятой плюсневой кости со смещением основания у кубовидной кости. Проблему не удалось решить закрытым способом и ногу мою вскрывали. Я удивился, когда рассказали мне, что во время операции я приходил в сознание, разговаривал и смотрел задумчиво в угол потолка. В загипсованной конечности носил я теперь четыре спицы — одну продольную, в плюсневой кости, и три поперечных.

Я провел в реанимации два дня с гаком. Наверное, столько мне не требовалось, ведь как только полностью отпустил меня наркоз и вернулись ощущения, я осознал, что, не считая температуры, слабости и закованной в гипс стопы, вполне я подвижен и дееспособен.

Меня перевели в одну из палат верхнего, четвертого этажа и положили вместе с такими же как я, ограниченно здоровыми пациентами. Выделили кровать, вторую от окна с широким крашенным подоконником, заставленным чужими гостинцами.

Отцу моему позвонили в первый же день. Он прибыл оперативнейше, еще до перевода меня из реанимации. У него был ключ от моей квартиры, он привез одежду и пару книг. В моей домашней библиотеке книги были старые, читанные-перечитанные, но выбирать не приходилось. В последнее время новое я читал обыкновенно с монитора, либо покупал что-то в мягкой обложке, чтобы не жалко было трепать в транспорте. Мы не сумели с ним повидаться, я только передал ему записку, чтобы не ставил он пока в известность маму и Аленку. Хотелось мне самому сообщить им о своих злоключениях, избежав оханий и драм.

Во время переезда в палату меня на несколько минут перехватила Маша, которая дежурила в больнице ежедневно, хотя и не пускали ее в реанимацию. На тот момент я считался еще "неходячим" больным, и меня везли на передвижной тележке-каталке. Маша умудрилась разжалобить зачерствевшие охранничьи сердца, и ее впустили ненадолго в коридор, приставив тележку со мной к стене. За время, проведенное в приемном покое, Мария успела познакомиться с какими-то врачами, медсестрами и вахтерами, выпросила у них белый халат, обзавелась синими полиэтиленовыми бахилами. Вид у нее был серьезный и немного осунувшийся.

Она ухватила меня за руку и сначала долго молчала.

Странно, но в такие моменты, когда по канонам жанра требуется бросаться друг к другу на шею, обниматься, на меня обрушивается ворох мыслей, от которых столбенею я, и умею только хлопать глазами. Задумался я о том, что и Маша теперь примерила участь мученицы, как в свое время Катя. Что даже круги под глазами у них похожие, глядя на которые, вместо приятных мыслей о ее небезразличии, чувствовал я лишь горечь. Мы все-таки обнялись после паузы, я вдохнул запах ее волос и тонкий аромат духов. Мне не хотелось думать, чем разило от меня, истерзанного, перебинтованного, умащенного антисептиком и селкосерилом. В бедственном моем положении смущение мое будто притупилось, игнорировало, что лежал я только частично умытый, в старых синтетических трико и затертой майке перед девушкой, с которой находились мы в весьма начальной стадии ухаживания. На данном этапе, если и не требовались мушкетерские шляпы с перьями, то желателен был по крайней мере ухоженный молодой человек.

Маша, к счастью, никакого этому внимания не уделяла. Она рассказала о том, что было после сдачи меня в отделение реанимации. Она побывала на кафедре, принесла туда выданную больницей бумагу о моей госпитализации. У Марии состоялся даже короткий разговор с Олег Палычем, который молча выслушал ее странную, пещрящую пропусками историю и пообещал обязательно навестить меня в больнице. К ней приезжал капитан Филинов. Собственно, Филинов и отвез Машу из больницы в ту ночь. Он скрупулезнейше отчитался перед ней в проводимых мероприятиях. О том, что допросил он Ольгу и Григория Созонова, и в ближайшее время потребуется ему опросить и меня, лежащего в больнице. Маша подчеркивала, что говорил об этом Филинов с миной недовольной и виноватой, не хотелось ему совсем тревожить меня, однако долг не оставлял ему такой возможности, поэтому какой-никакой разговор должен был состояться. Больше всего ее озадачивало, что Филинов неизменно уклонялся от любых ее попыток повернуть расследование в направлении записки и адреса, считая это деталью несущественной.

Тут уж мы не могли не коснуться попадания моего в брошенный дом. Мойр своих я по-прежнему от Маши скрывал, поэтому, стараясь придерживаться территории правды, выходила у меня такая история: один неординарный член комиссии, восхитившись результатами моей демонстрации, тут я конечно чуточку преувеличивал, передал мне записку с желанием встретиться. С чиновником этим имел я дело раньше, хотя и шапочным было наше знакомство, поэтому на встречу согласился. Вопиющую удаленность адреса и ночной час, я из пояснения своего исключил. Оставался открытым вопрос — почему указывался дом под снос. Ответа у меня не было, да и должно было быть. Ведь узнал я о доме лишь явившись по адресу. Мария сама могла выступить свидетельницей — я действительно не знал, куда шел. Пришла мне в голову забавная мысль, что по частоте попадания в передряги, мы с Машей становились своего рода рецидивистами.

Машу не очень удовлетворил мой рассказ, ее интересовала личность Азара. Она еще буравила меня усталыми глазами, когда за мной явился медбрат. Взгляд ее тут же посердечнел, затуманился, она поспешно чмокнула меня в губы и отступила, а меня повезли в палату.

В просторной палате на восемь коек помимо меня лежали еще шесть человек. Здесь были пара великовозрастных старцев, два хриплоголосых юноши, четырнадцати и шестнадцати лет и еще пара угрюмых мужчин среднего возраста. Все они были разные — конституцией, ростом, голосом и манерами, однако так легче было мне их классифицировать, парами. Я больше отмалчивался и не старался заводить знакомств, однако в первый же вечер пожилой сосед с располагающим выпуклым животом, худыми руками и переломом шейки бедра, втянул меня в долгий разговор "за жизнь", приведший к тому, что палата моя представляла в общих чертах нехитрую судьбу рядового научного сотрудника.

Потянулись медленные больничные дни с разговорами, анекдотами и игрой в карточного "дурака". Я не был прикован к постели, как пара моих соседей, однако, строго рекомендовали мне провести пару дней в кровати, справляя нужду под себя, в судно. То еще удовольствие, доложу я вам.

У меня появилось время как следует подумать над последней ступенью. Над поступками и исповедью Отто Хана, над тем, что решился рассказать он Лизе Мейтнер, а что удержал при себе. Очевидная прослеживалась аналогия с тем, как уклончиво рассказывал я Маше об Азаре, колоритном своем знакомце. Лизу, впрочем, мало интересовали все эти мистификации и пророчества, гораздо ценнее было для нее возвращение прежнего Отто, близкого ее друга на протяжении многих лет. Не стану, однако, обманывать стойкого моего читателя, размышлял я главным образом не о чувствах героев, утаенных, пронесенных сквозь десятилетия, а над особенных отношениях Отто с таинственными гостями, похожих на мои собственные.

На второй день медсестры принесли мне в палату костыли и я подивился этой новой непривычной услуге. Тогда же я в первый раз попытался принять вертикальное положение. У меня потемнело в глазах, застучали ссадины и раны, а в загипсованную ногу словно налили горячего, вязкого свинца. Только с третьей попытки смог я сделать несколько кособоких шагов по палате. По крайней мере, у меня появилась свобода передвижений и я мог самостоятельно ходить в серый и пронизывающе холодный больничный туалет.

Пребывание в больнице трудно растянуть в повествование. События повторяются. Процедуры, приемы пищи, обходы, тянущиеся вечера. Только посещения откладывались в памяти прочными вехами, перелистывая одинаковые дни среди гулких коридоров, скрипучих кроватей и окон без штор.

Я позвонил на кафедру, чтобы договориться, кто будет вести занятия в мое отсутствие. Олег Палыч, как оказалось, довольно оперативно решил этот вопрос после разговора с Машей, и мне не о чем было беспокоиться. Исключение составляли курсовые проекты, которые я торжественно пообещал принять, как только выпишусь. Я надеялся, что дольше полутора недель меня не продержат.

Маша приезжала через день. Ей было крайне неудобно таскаться из центра, где группировались университетские здания и шестое ее общежитие, однако исправно исполняла она этот данный самой себе обет. Я убеждал ее приезжать пореже, хотя и приятна было мне такая ее самоотверженность. Вдобавок Маша регулярно привозила мне гостинцы, какие-то йогурты и яблоки, и было мне совсем совестно, ведь представлял я себе жизнь студента в общежитии совсем не богатой. Я упрашивал ее взять у меня денег, но она отказывалась и переводила тему разговора.

Меня часто навещал отец. Мы сидели на лакированных скамейках вестибюля и вели какие-то разговоры. Вернее, разговоры вел он, а я кивал, угукал, в общем, производил впечатление участливого слушателя. Хлопала уличная дверь, принося холодный и свежий дух зимы. Больные и посетители сновали туда и сюда, понукаемые бдительной вахтершей. Эти мелочи, вехи, живой фон, записывались в моей голове под новости отца о родне его, семье, работе. Иногда странное чувство посещало меня, что самому ему тоже не интересно заполнять минуты этими новостями, но словно сторонился он, избегал молчания, которое могло повиснуть между нами. Как и обещал, он не сообщил обо мне, попавшем в больницу, маме с Аленкой, за что был я ему благодарен. Рассказал он также, что звонил Кате и повторил ей мою просьбу. Отец вызывался забрать меня из больницы, как только определится дата выписки.

После одной из наших встреч я задумался о родителях. Об особенной связи с ними, кровной и межпоколенческой, расползающейся с каждым прожитым годом все дальше, истончаемой дополнительно термитными дырами эмоций и обид.

Порой подолгу лежал я, забывшись мыслями, не замечая, как двигаются вокруг люди, проносятся как в немом кино врачи и медсестры. Говорили мне потом, будто не могли дозваться меня, уверяли даже, что пропустил я посетителя, словно сплю с открытыми глазами.

Вечером, в понедельник или вторник, когда стрелки часов шагнули за семь, в последнее получасье приема, дежурная медсестра сообщила мне о посетителе. Я одолел к тому времени одну из своих книг, и с соседями по палате резались мы в карточного "дурака", расположившись на сдвоенных кроватях.

Меня позвали вниз, я, подхватив костыли заковылял к лифту. Перелом плюсневой кости не был особенно тяжелой и ограничивающей подвижность травмой, однако каждое неосторожное прикосновение к загипсованной, забинтованной ноге отзывалось стреляющей волнообразной болью. Поэтому пользовался я лифтом, а не лестницей, хотя и оборачивалась это порой долгим ожиданием своей очереди у тяжелых лифтовых створов.

Я вышел на первом этаже и прошел по коридору к двойным деревянным дверям, с закрашенной витражной частью. За ней разворачивался больничный вестибюль, где посетители ожидали ходячих больных.

Фойе пустовало, только в самом углу я разглядел на скамейке сгорбившуюся парочку. Она в поношенном свитере — довольно распространенная больничная одежда, он в пуховике с мохнатым воротником. За большими витринными окнами спал больничный двор, заснеженный, с тусклыми фонарями и деревьями.

Больше в вестибюле никого не было, и я, переставляя костыли, двинулся к будке вахтера. В отличии от типовых кабин охраны, эта была размером побольше, с сигаретный киоск на остановке. В ней сидели две сотрудницы больницы, укутанные в пуховые платки поверх белых халатов, и смотрели, вперившись, маленький телевизор. Скорее всего я ошибочно назвал их вахтерами, возможно являлись они медсестрами, фельдшерами или санитарками, в крайнем случае служащими охраны, помогающими управляться с посетителями больниц, но уж настолько повадками своими напоминали они типичных вахтеров, что неизменно скатываюсь я к такому их определению.

Я осведомился о том, кто приглашал меня, на что вразумительного ответа не получил. Я начал было кипятиться, когда окликнули меня со спины. Обернувшись, я обнаружил Азара, одиноко и осанисто сидящего на скамейке в ближнем ко мне углу. С уверенностью мог я сказать, что его не было там несколько секунд назад, но наблюдательность моя не имела никакого отношения к делу. Встречи этой я в немалой степени ждал, поэтому молча заковылял к нему.

Он поздоровался с особенной улыбкой своей от уха до уха, и предложил мне сесть. Я опустился на скамейку рядом с ним и вытянул ногу так, чтобы не касаться пола загипсованной частью.

— Как себя чувствуете, Борис Петрович? — осведомился он.

Чувствовал я себя средне, однако, применительно к Азару, меня куда в большей степени волновала ситуация с заброшенным бараком и Женьком, будто нарочно подстроенная. С чем я и налетел на аристократичного Азара, с блестящей лысиной, в иссиня черном прямом пальто. Я старался только не повышать голоса.

— Это, право, забавно, какой прямолинейный вы делаете вывод, — невозмутимейше ответствовал Азар. — Давайте же рассудим логически, Борис Петрович. Мы с вами имели весьма откровенный разговор, открылись вам некоторые масштабные, плохо укладывающиеся в голове явления и закономерности. После чего имели вы удовольствие наблюдать за замечательным неразделенным чувством Отто и Лизы в четвертой ступени. Исходя исключительно из предыдущего опыта, не требующего даже выводов и умозаключений, всегда после очередной ступени дается вам некоторое время, чтобы обдумать, осознать увиденное. Чем вы, кстати, великолепнейше занимаетесь здесь в больнице. Это ведь прекрасное время, освобожденное от обязательств, причем документально, официально! Лежи себе, греми пружинной койкой, плоди идеи и смыслы, — хмыкнул он.

Звук собственного голоса опять уводил Азара в дебри словесной эквилибристики. Я понимал, осознавал, что была в его словах логика, однако, весь мой упомянутый предыдущий опыт вопил, кричал, что попросту не могло так случиться, чтобы происшествие в трухлявом срубе было случайностью.

— Давайте, впрочем, не будем отвлекаться, — оборвал Азар сам себя. — Вы справедливейше интерпретировали наш разговор о том, что случайность — есть величайшее средство манипуляции. И конечно ваша встреча с Евгением замечательным вечером первого декабря носила именно такой характер…

"Ага, сознался!" — пронеслось у меня в голове.

— Где вы ошиблись — так это в целях данного события. Не думаете же вы, что протопали так далеко в лабиринте вероятностей вашего открытия только затем, чтобы топорно прерваться посредством Евгения? Позвольте, это даже не смешно.

Азар театрально покачал головой.

— Вы скорее всего не в состоянии припомнить деталей вашей подвальной погони, Борис Петрович, а ведь я, напротив, пособил вам, оттащив Евгения, который почти до вас добрался. Помните, милиция обнаружила его в подпольной яме? Так вот, я несколько поспособствовал его туда попаданию.

Этот эпизод я хорошо помнил.

— Тогда какая же цель? — пробормотал я. — Какая цель моего попаданию сюда, всех этих травм? Все это с целью?

Азар весомо кивнул.

— Конечно, Борис Петрович, конечно, — он задумался, поднял глаза к потолку, — В цепочке событий, которую мы с вами имеем удовольствие проживать, есть несколько забавных положительных следствий. Я, пожалуй, даже не стану ими делиться, чтобы не портить удовольствие прочим вашим посетителям.

Если позволите, я предложил бы вернуться к нашим славным товарищам — Отто Хану и Лизе Мейтнер, — Азар переключился молниеносно, — Третий Рейх, разработка ядерной бомбы, по-моему, вопиюще прекрасный пример того, каких дел может натворить не вовремя спущенная с цепи наука. И посмотрите, как и в случае со славной барышней Вэнь Нинг, лабиринт вероятностей вовсе не потребовал прерывать их научный путь, ответственнейше они прошли его до конца.

Случилось у меня ощущение дежавю. Словно снова мы с Азаром обсуждаем древний Вавилон в фойе третьего университетского здания, и он, как и тогда, играет с фактами, перебирает их, перемешивает, будто карты опытный шулер.

— Но главное в этой истории, Борис Петрович, — другое. Все-таки вы достаточно уже пронаблюдали историй об убийственно опасной науке. Пичкать вас еще одной не имеет большого смысла. Как думаете, зачем? — он вперил в меня базедовы свои глаза.

Отставал, не поспевал я за ходом мыслей Азара. Только что обсуждали мы подстроенное на меня нападение, и вот уже требует он от меня разбора, анализа длинного, реалистичного сна, единственным отличием которого от предыдущих было, пожалуй, вполне открытое заявление о себе Азара и Никанор Никанорыча.

Азар внезапно поднялся, выпрямился в полный рост. Я вздрогнул от неожиданности, уперевшись взглядом в непроницаемое полотнище его пальто.

— Я дам вам время на размышление, Борис Петрович. Зайду в конце недели, перед выпиской. Вы тем временем познакомитесь с забавными последствиями вашего насыщенного первого декабря. Новости станут приходить, навещать вас, буквально с завтрашнего дня.

Он наклонился и потрогал мои костыли, деревянные, темные от долгого использования, с вельветовой нашивкой на подмышечной перекладине.

— Славное приспособление. Надеюсь вы не очень долго будете к нему привязаны. Об этом безусловно лучше других расскажет ваш замечательный врач — Ильдар Гаязыч. Виртуознейше, между прочим, провел вам переливание плазмы. Задайте ему пожалуйста один вопрос при встрече, не знаком ли он с болезнью Альцгеймера?

Болезнь Альцгеймера. Имел я о ней весьма поверхностное впечатление, встречал упоминания в каких-то статьях. Название было западное, не очень распространенное у нес. Так назывался особенный вид старческой деменции, слабоумия, что ли.

На следующий день после процедур я попросил у Ильдар Гаязыча короткой аудиенции. Был он моим ровесником, работал одновременно в двух больницах, корпел над кандидатской. Подробности эти, с претензией на личные, разузнал я еще в реанимации, когда приходил Ильдар Гаязыч с результатами анализов переливания плазмы. Я в свою очередь тоже поделился с ним чем занимаюсь, и даже про министерскую комиссию немного рассказал.

Он принял меня в процедурном кабинете, узком, вытянутом к большому, в ширину стены, окну. Половину длинной стены его занимала кровать-каталка, а вдоль остальных громоздились холодильник, металлический шкаф, керамическая раковина у окна, стол с парой стульев и две передвижных тумбочки, заставленные медицинским скарбом — склянками, коробками, приборами. Здесь брали анализы, проводили перевязку, кололи препараты и выполняли физиотерапию — универсальная была процедурная. Глубоко врезающееся в стену окно открывало вид на задний хозяйственный двор с гаражами и машинами. Дальше, за забором, до самых далеких многоэтажек лежал пустырь с замерзшим болотом, усыпанный клочкообразным голым кустарником.

На Ильдар Гаязыче был голубой врачебный костюм — штаны и свободная рубашка с укороченным рукавом, из-под которой выбивалась кричащая его волосатость. У него были мохнатые руки и ухоженная щетина, запомненная мною еще с реанимации. Судя по всему, занимался он небритостью своей регулярнейше, с особенной тщательностью, ведь мало того, что покрывала она лицо его по самые скулы, так еще и проваливалась с шеи чуть не в ворот рубахи. На ногах Ильдар Гаязыч носил мягкие туфли, на манер мокасин, отчего шаг его по больничному коридору был неслышный, в отличие от зубодробительного цокота отдельных медсестер.

— Чем порадуете, Чебышев Борис Петрович? — спросил он меня с напускной врачебной веселостью.

Ильдар Гаязыч просил обращаться к себе — Ильдар, видимо не умел еще свыкнуться с "взрослым" именем-отчеством. Медсестры, впрочем, игнорировали его протесты и обращались к нему Ильдар Гаязыч, равно как и большая часть пациентов. Также поступал и я. Он в ответ обращался ко мне — Борис Петрович.

— Правильно ли я понимаю, Ильдар Гаязыч, что в пятницу меня выпишут? — спросил я.

В ответ он полистал папку с ворохом выпадающих листов и пошевелил небритым подбородком. У него были миниатюрные руки с тонкими пальцами, конфликтующие с волосатыми предплечьями.

— Да, пока стоит такая дата, — подтвердил он бодро. — Ну а что вас держать? Сотрясение мозга, колотая рана спины с кровопотерей и сломанная стопа. Ерунда! — он поднял на меня лукавые глаза. — Раны и ссадины только украшают кандидата технических наук.

Такой противоречивый ответ, даже со скидкой на его шутливый тон, не давал мне возможности сделать вывод о сроках моего пребывания в больнице. Состряпав на лице вежливую улыбку и вперив в Ильдар Гаязыча заинтересованный взгляд, я ждал продолжения.

Молчание затянулось чуть дольше положенного, и я почувствовал, как внимание Ильдар Гаязыча все-таки сосредотачивается, возвращается ко мне. Лицо его посерьёзнело.

— Ну хорошо, давайте "по-взрослому" поговорим, Борис. Ваше состояние меня беспокоит, но это не связано с внешними травмами и переломом. Стопу пришлось открыть, но это не страшно. Походите несколько недель со спицами, потом с гипсом, и заживет. С прокалыванием трапецевидной и ромбовидной мышц тоже все развивается нормально. Гемотрансфузия прошла без осложнений. Внутренние органы слава богу не задеты. А вот сотрясение мозга, и периодическое ваше "зависание" меня напрягает. Что вы отключаетесь, отсутствуете и некоторых событий не помните. Я так и не понял — связано это у вас с травмой или нет.

Соседи по палате говорили мне о "зависаниях", при которых не могли меня дозваться медсестры, но я ведь всегда страдал чем-то подобным, отвлеченный был или чересчур сосредоточенный.

— Вы что-нибудь вспомнили про ночь операции? — спросил он.

Я покачал головой. Ночь операции была для меня затянувшимся тяжелым забытьем, а между тем, по рассказам Ильдар Гаязыча и медсестер, я бодрствовал, разговаривал и даже называл имена немецких химиков.

— Вот и несколько недавних процедур вы тоже не помните. И костыли не помните.

— Костыли? — переспросил я.

Деревянный товарищ с вельветовой перекладиной и резиновым наконечником был со мной и здесь. Если не требовалось ходить между этажами, я обыкновенно использовал один костыль, а не два.

— Да, костыли. Вы ведь не помните, когда вам принесли костыли?

Я задумался:

— Нет, признаться. Нашел их под кроватью, как только больница выдала.

— Ну конечно, выдала. Догнала и еще раз выдала, — он захихикал на особенный врачебный манер, в ином свете оценивающий человеческую тщету, — Это отец ваш тут поднял на уши половину больницы, задергал всех, что в конце концов нашли для вас костыли. На медсестер наорал, дошел до заведующего. Привезли костыли из соседнего травмопункта, он их тут же и купил у больницы.

История эта вогнала меня в ступор. Во-первых, я понятия не имел, что отец мой устроил скандал, как он умеет. А во-вторых, притом, что новость была неожиданной, она как будто не была совсем уж "новой", отзывалась во мне какими-то всполохами воспоминаний, образов. Высоким голосом медсестры, сарказмом Ильдар Гаязыча, неестественно почтительным ли отношением персонала, или случайным вопросом отца. Дежавю, но без конкретики.

— Причем, Чебышев Борис, эту историю вам рассказала сначала медсестра, когда костыли вам доставили, а на второй день я сам. Я отметил еще ваше задумчивое выражение лица. Вроде как реагируете, но в то же время мимо ушей пропускаете. Наверняка отец вам тоже намекнул. Потом уже выяснилось, что вы ничего не помните.

Я и вправду ничего такого не помнил. Отец вряд ли намекал, был он человеком горделивым, не любящим хвастаться достижениями.

Увлекшись предположениями, я перестал обращать внимание на Ильдар Гаязыча. Он между тем разговорился сам с собой, послушно с собою согласившись, что держать меня в больнице резона нет, с травматологией напрямую проблемы мои вряд ли связаны. Сетовал, что образ жизни по-видимому веду я малоподвижный, не особенно балую себя витаминами, отношение к здоровью своему весьма точно описывается фразеологизмом: "покуда жареный петух не клюнет". Начался в общем достаточно типовой врачебный монолог о необходимости следить за утомляемостью, нервозностью, "спать вовремя", "кушать правильно", "сосудики проверять-чистить" периодически. Почувствовал я, что выскальзываю из пятна его фокуса, размываюсь, сливаюсь с общей серой громадой больницы и всех остальных пациентов.

Я поспешно принялся докладывать Ильдар Гаязычу, что подобные провалы бывали у меня и раньше, но только в мизерном каком-то, несущественном количестве. А вот так, чтобы целая история, разговор выпал из кратковременной памяти — это было внове. Он слушал меня и не слышал, проступила уже на лице его изрядная доля шаблонного врачебного скептицизма, так выслушивают обыкновенно усталые терапевты в поликлиниках надоевших бабушек. Я торопливо наговаривал про мигрени и бессонницу, про то как несколько ночей подряд бессознательно работал, не умеючи до сих пор однозначно сказать, чем в то время занимался. Ильдар Гаязыч качал головой в такт моему рассказу и замечал я что уже о другом размышляет он, торопится, пора ему обслуживать следующих пятьдесят пациентов. Он вяло отвечал, что случаи мои могут быть вызваны хронической усталостью — перетрудился, не доспал вовремя, сам ведь признался, что за компьютером сидел до утра. Больничные мои симптомы тоже отлично списывались на затяжной восстановительный процесс вкупе с посттравматическим синдромом; требовалось всего лишь убедиться, что неприятные эти эффекты нисходят, пропадают.

— А что вы знаете про болезнь Альцгеймера? — спросил я отчаянно.

Небритая физиономия Ильдар Гаязыча немедленно вытянулась, и он вперил в меня острый взгляд.

— А почему вы спрашиваете?

На этот вопрос не было у меня ответа, поэтому я просто молчал, глядя на него, ожидая, что сам он продолжит. Он и продолжил, сосредоточенно, нервозно, собрав под коротким чубом складки.

— Не знаю, как вы пришли к такой идее, но только притянуть ваш случай к болезни Альцгеймера невозможно. У вас и возраст совсем не тот, это ж после пятидесяти в большинстве своем проявляется. Да и признаки у вас мельчайшие. Подумаешь, выпала пара недавних событий из памяти — тоже мне ранний Альцгеймер. Вообще вы знаете, что в России не болеют болезнью Альцгеймера? У нас называют это как угодно, старческим склерозом, атероматозным повреждением сосудов головного мозга, а Альцгеймер это западное что-то, европейское, американское.

Он запнулся и перевел дух.

— Я вообще диссертацию пишу на эту тему. Я вам, наверное, и рассказал тогда, когда кровь вам переливали, так?

Совсем не так. Но это теперь интересовало меня в меньшей степени. Выходит, этот якобы праздный вопрос Азара имел ко мне непосредственное отношение, несмотря на всё отнекивание и высмеивание гипотезы Ильдар Гаязычем.

— А м-можно мне как-то провериться? Продиагностироваться?

— Ну это не здесь, не в травматологии надо делать. Альцгеймер — это все-таки нейрология, — протянул он задумчиво. Подтянул к носу шикарную небритость. — Вот что, Чебышев Борис. Давайте попробуем с вами факультативно провести некоторые эксперименты. Это, естественно, никаким образом не ляжет в вашу медицинскую карту, и на выписку не повлияет. Потому что и случая-то пока нету. Но серию диагностических тестов я с вами проведу. Они даже аппаратуры не потребуют, — он попытался улыбнуться, но вышло весьма жалко. — Посмотрим, куда нас выведет ваша и моя фантазия. А то я все больше со стариками.

Нейрология. Название напомнило мне нейронную сеть, вокруг которой крутился теперь маленький мой мир.

После тихого часа, во время которого я предался любимому своему самокопанию, ко мне один за другим нагрянули посетители.

Сначала Олег Палыч привез на своем новом ВАЗе двенадцатой модели Рашид Эдуардыча, Анатолия и Катю. Такой многолюдный их визит явился для меня неожиданностью, а ведь они еще набивавшегося Максим Игорича с собой не прихватили. Я был рад их видеть, хотя находился еще под впечатлением от неведомой навалившейся на меня болезни.

С Олег Палычем я до этого уже созванивался, но вот с остальными как-то не получилось. Поэтому, в первую очередь, я повторил нелогичную свою историю о письменном приглашении от важного члена комиссии, перепутавшего по-видимому адрес, и последовавшей за ним случайной встрече, обернувшейся покушением и травмой. Честно перечислил я многочисленные свои повреждения под пристальным Катиным взглядом. Молчалива она была и настороженно меня слушала.

Сообщил я, что в конце недели выписываюсь и надеюсь успеть еще вернуться на работу и принять курсовые с зачетами. Олег Палыча на это похлопал меня осторожно по плечу, повторив, что разберется с моими занятиями, и даже если не появлюсь я до нового года, ничего не произойдет страшного.

После полагающихся сочувствий и эмпатических молчаний, Олег Палыч решил сменить тему и в бодрой своей манере заговорил о результатах визита министерской комиссии. Были они положительные, несмотря на несколько примечаний зарекомендовали мы себя отличнейше, и не осталось как будто мыслей в высоких кабинетах, что бюджет своей едим мы зря.

Олег Палыч поведал также, что перезванивали ему из министерства на той и этой неделе, желали обсудить возможное применение разработки Чебышева и Ростовцева в работе министерства. Тут вступил Анатолий, и рассказал, что участвовал в телефонной беседе с министерством. Со стороны министерства на линии присутствовало двое, одним из которых был дергающийся Степан Анатольич, и задавали они множество вопросов о работе нейронной сети. Толя честно выставил меня главным идеологом научной работы. Метнул он быстрый взгляд на Катю во время такого откровения, но она задумчива была и смотрела больше в пол. С министерством условились пока на более обстоятельной дискуссии, как только поправлюсь я.

Рашид Эдуардыч встречу со мной провел в режиме сочувствующего монумента, но все-таки признателен был я ему, что он приехал. Катя сиротливо стояла в стороне, не решаясь вклиниваться в оживленную, громкую тему Олег Палыча. Возникла в какой-то момент пауза, будто бы обсудили мы все и поделились, чем собирались, и встречу можно заканчивать. Никто, однако, не расходился, стояли, топтались вокруг скамейки, на которой сидел я, вытянув загипсованную ногу.

Олег Палыч, надо отдать ему должное, подоплеку уловил безошибочно. Он вручил мне передачу с соками, фруктами и парой журналов, собранную на кафедре, и деликатно предложил ему с Рашид Эдуардычем удалиться в машину, чтобы Толя с Катей перекинулись со мною парой слов. Рашид Эдуардыч выдал сочувственную улыбку, крепко пожал мне руку и послушно проследовал за начальством.

Едва захлопнулась за ними дверь вестибюля, Анатолий налетел на меня с расспросами. Как так вышло, что оказался я один в далеком заброшенном районе, не мог я разве позвать его с собою; ведь все что угодно можно ожидать от этих мест, где город смешивается с частным сектором, где тупики и неосвещенные кривые улочки окружали древние "хрущевки", где лаяли собаки и гнили брошенные деревенские дома с покосившимися заборами. Отвечал я вяло. Наверное и вправду был вопрос его правомерен, все-таки приглашение министерское связано было по легенде с моделью сети, за которую отвечали мы вдвоем с Анатолием; в общем, не было у меня для него вразумительного ответа.

Поуспокоившись, Толя еще раз в подробностях рассказал мне про телефонный звонок из министерства. Что тот, другой человек на проводе, басовитый, был связан с организацией секретности и безопасности в министерстве, и крайне его интересовала разработка наша по распознаванию лиц. Не особенно желал этот тип распространяться, хотел только как можно скорее встретиться лично. Толя хотел еще поделиться со мной результатами экспериментов, которые провели они с Максимом Игоричем на лабораторным стенде, оставшемся после министерской комиссии, но тут вступила Катя, и твердо попросила разрешения поговорить со мною с глазу на глаз.

Толя сразу сник, закивал, бросая несколько жалкий взгляд на Катю, но она была непоколебима. Он пожал мне руку, пожелал скорее выздоравливать и отправился вслед за Олег Палычем.

Едва он вышел, Катя села рядом со мной на скамейку.

Я не стану дословно пересказывать наш разговор. Был он эмоционален, особенно в первой части. Катя корила меня, что не поставил я ее немедленно в известность, что позорнейше случайно узнала она об угрозе моей жизни — позвонил ей отец, а потом и Анатолий с кафедры принес весточку. Катя оказывается примчалась одна в больницу в выходные, но будто нарочно сказали ей, что чувствую я себя плохо, и не могу встречаться с посетителями.

Снова я, как в разговоре с Ильдар Гаязычем, умел только с непосредственностью младенца хлопать глазами. Ни о каком Катином визите я не знал, хотя и припоминал теперь, что в первые дни после реанимации пропускал будто бы посетителей, проваливаясь в беспамятство. С покаянным видом сидел я и извинялся перед Катей. Отец мой по-командирски попросил ее не извещать маму с Аленкой, и Катя страдала еще и от того, что не с кем совсем было ей поделиться. Маме своей она тоже не рассказывала, уверенная, что та не сдержится. Обсудила она только с Толей, но кособоко, нервно, пеняя, что сожгли они впопыхах мосты, и решился я в отчаянии на какую-то глупость.

Катя плакала, я ее успокаивал как мог, тыча пальцем в кокон гипса, обещая, что попляшу еще на ее свадьбе. Она улыбалась сквозь слезы.

Расстались мы, наверное, хорошо. Катя все-таки убедилась, что не было у меня никакого намерения держать ее в неведении, хотя вся история о том, как ночью встретился я случайно с опасным наркоманом отдавала чертовщиной. Я клятвенно пообещал звонить в первую очередь ей, как только что-то мне понадобится, и мы расстались.

Сказать по правде, такие эмоциональные встряски, в которых требовалось самому мне кого-то успокаивать и уговаривать, действовали на меня отрезвляюще. Час назад мне впору было пить валерьянку, а вот р-раз, тут пошутил, там посмеялся, и как будто настроение поднялось. Я вышел проводить Катю на улицу и махал им с Толей рукой, пока удалялись они по заснеженному тротуару к парковке, на которой ждали их Олег Палыч с Рашид Эдуардычем.

Не успел я еще уложить в голове всю полученную информацию, правильно связать ее с Азаровыми намеками и обещаниями, как меня снова вызвали вниз, пришел очередной посетитель. Бросив пакет с гостинцами на кровати, я заковылял назад, к лифту.

В фойе меня ожидали двое. На этот раз оказались ими Геннадь Андреич и Маша. Пришли они разумеется независимо, но совпали по времени. Оказались мы чуточку в конфузливой ситуации, когда требовалось мне выбрать очередность гостей, потому что даже Геннадь Андреич всем своим видом показывал, что имеет ко мне приватный разговор. Витиеватый свой выбор сделал я в пользу Маши, попросив ее подождать, пока быстренько переговорю я с техническим физиком.

Я начал разговор с Геннадь Андреичем с просьбы подвезти Марию по пути домой. Все-таки таскаться в вечернее время в "Авиастроитель" удовольствием было спорным. Геннадь Андреич согласился сразу, вообще вид он имел усталый и на все согласный, чем напомнил мне нашу встречу после посещения его Лилианой.

До сего момента я никому не рассказывал о связи Геннадь Андреича и Евгения. Случайно-подслушанный разговор под забором у заброшенного барака на многое открыл мне глаза, однако не имел я ни малейшего желания козырять информацией и обсуждать с Геннадь Андреичем семейные его дела. Геннадь Андреич начал разговор сам, едва только обменялись мы положенными приветственно-выздоровительными любезностями.

— Я, Борис Петрович, хотел бы с тобой про Женю поговорить, — он почесал растрепанную бородку. — Ты ведь помнишь, надеюсь, что видел нас в седьмом доме, на лестнице, в день министерской комиссии? Племянник мой.

Всю свободную часть дня занимался я тем, что цепочки гипотез моих и предположений собирал воедино, связывал, выстраивал причинно-следственные связи. На заданный Геннадь Андреичем вопрос первая реакция моя была параноидально-подозрительной: уж не хочет ли он удостовериться, что не знаю я ничего о его с Евгением делах, о неоднократном незаконном вспоможении, оказываемом племяннику. Мина Геннадь Андреича при этом была настолько удрученной, что будь это и вправду хитрый умысел, актером он был блестящим.

— Похоже, что племянник мой сошел с ума и невменяем, — продолжил тихо Геннадь Андреич, — Я навещал его с Верой, это сестра моя, в каталажке сначала, потом в стационаре, куда его перевели. Он реагирует на всех одинаково, вопит, исходит слюной. Успевают только успокоительное вкалывать. У него и ломка еще страшнейшая, он со стажем наркоман. Верка ревет, рвется к сыну, а он не узнает ее.

Голос его задрожал, он сделал паузу. Снова заговорил, торопливо, словно стараясь держать темп, чтобы не сорваться.

— Тут знаешь моя большая вина есть. Я все-таки дядя, да вот упустил как-то, не уследил, что растет он как попало, и мать одна не справляется, в школе еще пошел он дурной дорожкой, на мальчишеские сходки.

Геннадь Андреич поразил меня своей прямотой. Говорил он тихо, быстро, но сыпал при этом такими подробностями, о которых я не отважился бы спросить. Рассказал, что пытался помогать сестре финансово, устроил Евгения в университет через связи свои, но заметил потом, что не желает Женек вставать на правильный путь, продолжает дела свои с криминальными дружками. Как попался недавно Евгений в университете на продаже наркотиков, и Геннадь Андреич уговаривал декана с проректором не отчислять его немедленно, подарки какие-то подсовывал, ронял заработанный за годы авторитет, унижался, а они все отказывались, морщились. Кое-как замяли дело, пошли на встречу. Сознался Геннадь Андреич, что был с Евгением в тот вечер, заскочить решил к сестре после министерской комиссии, порадовать договоренностью с проректором. Да только убедился, что не помогают разговоры его, жил Женек в своем каком-то мире, обиженный на всех, озлобленный, неблагодарный, не слышал и не видел никого. Теперь, конечно, свяжутся воедино все эпизоды, и тот в котором одурманенный Евгений гонялся с ножом за университетским преподавателем, и тот, где пытался он продавать на факультете наркоту. Ведь стращали уже его, старого дурака, высокопоставленные и осведомленные члены комиссии, а он хоть и трясся, но все ж таки вину свою перед сестрою чувствовал, и продолжал ходить и клянчить, и просить искательно за родственника.

— Я не буду на тебя, Борис Петрович, ни в малейшей обиде, если решишься ты на меня написать заявление в ученый совет или в милицию, да куда угодно. Я уж и Ринат Миннебаичу рассказал эту историю. Есть тут моя вина, да только я и в другой раз, наверное, поступил бы также.

Почему с исповедью такой явился Геннадь Андреич ко мне, я так и не понял. Может связывал он меня с членами министерской комиссии, с Азаром да Лилианой, стращавшими его. Вот только не чувствовал я никакой к нему претензии или неприязни, совсем на себя не похожему, постаревшему, дряблому. Исключительно личный, Геннадь Андреича был это крест. Не мог я ему ни помочь, ни посоветовать. В то же время и топить его глубже, чем сам он себя корил и топил, не имел я права. Как там у Довлатова? "Выше справедливости — милость к падшим", кажется. Я сказал только, что ничего никуда писать не буду, и что сочувствую горю его.

Он посидел еще с минуту с опущенной головой. Маша с обратной стороны вестибюля строила мне глаза, да я и сам не знал, как мне закончить затянувшийся, совсем не подходящий к больничному посещению разговор. Будто не Геннадь Андреич навещал меня, а я его.

Потом он встрепенулся, словно отходя ото сна:

— Да-да, забыл про остальных-то сказать. Коля, Ринат Миннебаич и Володя извиняются жутко что не смогли приехать. Николай особенно расстраивался, какие-то дела у него вечерние. Обещал заглянуть к тебе на следующей неделе. Передачу вот, как водится, собрали.

Геннадь Андреич, как и условились, взялся подвезти Машу до общежития. Он тактично вышел на улицу, пока мы с нею любезничали. Признаться, я поделился с Машей историей его и Евгения, раз уж с обоими она была знакома. Утаил только про подслушанный у забора разговор. Заковыристый свой потенциальный диагноз — болезнь Альцгеймера — озвучивать я пока не решился.

На следующий день во время утреннего обхода Ильдар Гаязыч принес мне кучу бумаги. Вверху стопки обнаружил я статью о болезни Альцгеймера, за которую особенно был благодарен. Информационная оторванность от интернета давалась мне нелегко.

Я быстро побежал по строчкам, глотая абзацы. Потенциально генетическое происхождение. Скопление сгустков аминокислот, так называемых амилоидных бляшек, в тканях мозга. Постепенное полное угасание когнитивных способностей и функций организма, начиная с незначительных расстройств кратковременной памяти. У меня неприятно екнуло внутри, когда подтвердилось изначальное мое предположение о неизлечимости заболевания. Передо мной замаячили старые вопросы о том, что играют со мной в кошки мышки, а я до сих пор не пойму правил игры.

Снова забежал Ильдар Гаязыч и перевел мое внимание на вторую часть бумажной груды, состоявшей как раз из необходимых бланков. Прежде всего требовалось заполнять огромные анкеты. О себе, о родах, о пережитых черепно-мозговых травмах. О родственниках. Кто как умер, чем страдал. Ильдар Гаязыч проинструктировал меня, что перечислять в первую очередь нужно случаи, которые мог бы я отнести к снижению познавательной деятельности, старческого слабоумия и забывчивости. Хитрая логика состояла в том, что гены родителей моих, и их родителей, смешивались и раздавались потомкам в равных пропорциях, и смотреть нужно было не только вверх по генеалогическому древу, но и в стороны.

Не помню, чтобы так глубоко приходилось мне ковыряться в болезнях своей родни, особенно с учетом факта, что не ставил я в известность основную кладезь семейных знаний — маму. Бабушки, дедушки, прабабушки, дяди и тети. Я помнил инсульты, инфаркты. Было даже самоубийство. Подумать только, я ведь сам ввязался в эту игру на выбывание. Мое выбывание.

Довольно куцый в итоге у меня получился список. Причина смерти немедленно исключала, вымарывала из него кандидата, хотя теоретически деменция вполне могла выступить косвенным, опосредованным основанием. Я записал прабабку мою по матери, которая совсем лишилась памяти в девяностолетней своей старости, да деда по отцу, который в пожилом возрасте запил и мало соображал. Две никаким образом не связанные цепочки генов. Если только комбинация генных локусов моих родителей не давала неожиданного результата.

Анкеты Ильдар Гаязычу я вернул лично, в том же процедурном кабинете. Он долго листал их, двигал своею небритостью из стороны в сторону и бормотал. Смотрел на меня укоризненно, вздыхал, и виделось в его взгляде, что занимаемся мы бесполезной работой, и не находятся у меня нужные ему признаки. Некоторая возникла между нами неловкость оттого, что не оправдывал я его надежд.

Отложил в конце концов Ильдар Гаязыч мои анкеты и вновь обратился к вороху свежераспечатанных бумаг. Он долго шуршал ими, перекладывал листы, покуда не скомпоновал для меня набор тестов. По правилу, выполнять их требовалось за определенное время, в противном случае ошибки, вызванные расстройством кратковременной памяти, компенсировались возможностью вернуться к заданию позже. Это походило на очень примитивные IQ-тесты: отыскивание символов, поиск похожих картинок, поиск скрытых образов в картинках. Отводилось на все про все полчаса.

Ильдар Гаязыч усадил меня в коридоре, прикатил стойку на колесах, для заполнения бланков, и принес два стула, чтобы мог я комфортно вытянуть больную ногу. Я развалился, будто отвечаю на кроссворд, наблюдая краем глаза, как в процедурную, гулко шаркая, ходит народ.

Минут через двадцать непрерывных цифр, картинок и слов, у меня сжало виски. Это случалось со мной периодически и я не связывал это с тестом. Процедура напомнила мне психологический тест, что проходил я в военной комиссии при поступлении в институт МВД. Разве только сдавался тот в учебном классе и времени выделялось три часа. Я стоически продирался сквозь вопросы. Задания были хитрые, с подковыркой, но все-таки не сложные, не нужно было ничего вычислять. В большинстве своем вопросы были на внимательность и запоминание, требовалось искать шаблоны, паттерны, знакомые образы и символы.

Ильдар Гаязыч появился неожиданно, сообщив, что время вышло, и обнаружил я, что с десяток заданий не успел закончить. Я отдал ему смешанные свои листы. Он пробежал взглядом по диагонали, зыркнул на меня черными глазами и пробубнил что-то недовольно о том, как много времени займет у него проверка результатов.

Я взялся уже за костыль, чтобы отправиться восвояси, но Ильдар Гаязыч меня остановил. Тестирование, как оказалось, еще не закончилось. Он снова пригласил меня в процедурную, усадил на стул и следующие полчаса заваливал вопросами. Это был экзамен КШОПС — краткая шкала оценки психиатрического статуса, или MMSE, по-английски. Глупые, простейшие вопросы, вразнобой, несвязанные. Время, место работы, место жительства, я повторял какие-то словосочетания, а Ильдар Гаязыч отмечал что-то у себя в тетради. В завершении он попросил нарисовать для него несколько фигур на чистом листе. Рука моя к тому времени дрожала, я порядком вымотался к концу этого двухчасового марафона.

Наконец, тест закончился. Я перевел дух, отмечая, что Ильдар Гаязыч тоже утомился меня допрашивать. Он меланхолично сгреб и уложил все бумаги в одну стопку, и устало пообещал в ближайшее время заняться. Я поднялся, чувствуя нестерпимую сонливость, поблагодарил персонального своего эскулапа и побрел неторопливо в палату.

Так я намаялся с тестом, что решил даже пропустить обед, ограничившись залежами накопленного печенья и сока. Едва голова моя коснулась подушки, я провалился в сон, проспав и обед, и тихий час с гаком.

Удивительно, но за долгие дни свои в больнице я совсем не вспоминал о нейронной сети. Занят я был другими думами: о болячках своих, о Геннадь Андреиче с Евгением, о Маше, о родителях и болезни Альцгеймера, не говоря уж об ученых третьего рейха с Азаром и Никанор Никанорычем. А вот про сеть, про важнейшие полученные первого декабря результаты, в аудитории совсем к тому не предназначенной, не задумался ни разу. Проснувшись с неприятной повисшей в голове тяжестью, я вспомнил вдруг о ней, квантовой своей, распознающей образы сети, и всколыхнулся во мне интерес к последнему эксперименту. Идеи эти отдавались тупой болью в углу лба, но интерес был сильнее, и морщась я потянулся к тумбочке за тетрадью и ручкой.

Обыкновенно после тихого часа, часа полтора-два, больница была спокойной, нешумной. Каждый занимался своим делом, соседи если и общались, делали это негромко, стараясь не докучать остальным. Дверь в палату была распахнута, впуская в полулежачую палату коридорные звуки, эхо, жизнь что ли. Я только начал записывать по-памяти формулы алгоритма учителя, когда у самой двери в палату послышался зычный голос и тяжелые шаркающие шаги.

Потом дверной проем перегородила массивная высокая фигура. Я оторвал взгляд от своих формул и разглядел сначала усы, потом милицейскую форму на выступающем животе, под белым халатом, и в конце концов идентифицировал капитана Филинова. Как Маша и обещала, пришел он навестить меня собственной персоной.

Разговор у нас вышел короткий, противоречащий моим ожидания. Выковыриваясь из палаты, готовился я к подозрительности и нажиму, к каверзным вопросам, хотя и не могу сказать, откуда взялся во мне этот утробный страх перед милицией. Думал, что начнет Филинов развинчивать, дробить на части историю мою о полуночном приглашении от члена комиссии; ломать, потрошить и убеждаться, что несостоятельная она и не выдерживает никакой критики.

Филинов, по-батюшке Юрь Михалч, заметно отличался от того подвыпившего, запомненного мною со встречи у третьего университетского корпуса. Был он обстоятелен и крайне почтителен. Граничило его ко мне отношение с заискиванием, или же с любимейшим в отечестве чинопочитанием, но только вопросы он задавал поверхностные, не углубляясь в детали, подтверждая всего лишь имеющуюся, вполне сложившуюся картину. Он не вспомнил о таинственном члене министерской комиссии, будто бы в порядке вещей было, что назначает министерство встречи поздним вечером по несуществующему адресу. Смотрел я на серый его китель, стянутый на животе желтыми милицейскими пуговицами, густые черные усы с нитками седины, усталые глаза на одутловатом лице, и не мог взять в толк, запуган ли он Азаром, либо же и вправду настолько осточертело ему все, что отбывает он только повинность, навещая меня.

Пришла мне вдруг в голову странная мысль:

— Простите, Юрь Михалч, — вырвалось у меня его имя-отчество, будто и вправду были мы с ним давнишние знакомцы. — А вы ведь в патрульно-постовой служите. Почему вы этим делом занимаетесь? Вы ведь не в оперативном отделе и не в уголовном розыске.

Он поднял глаза и я впервые заметил некоторое оживление на его лица.

— Угу, исполняю обязанности командира роты ППС по району, — Филинов шумно выдохнул заросшими ноздрями. — Но с этим делом, с Марией Шагиной, у меня особые счеты, поэтому, вот, помогаю оперативникам. По собственной, так сказать, инициативе.

Он глянул на меня быстро, с особой какой-то пристальностью, после чего глаза его ушли в пол.

— Дочка у меня была… ее возраста… — так он это сказал, что не захотелось мне узнавать подробности.

Филинов снова трубно выдохнул, после чего продолжил:

— Пацанье это, помните, что на девчонку напали, когда вы их скрутили, они ж тоже с этого района. Давно проходят по легким статьям, да еще один приезжий с ними увязался. А этот, Терентьев Евгений одной с ними компании. За ним погуще история — ширялся, шакалил по дворам. Мать его вытаскивала несколько раз. Не пойму, как в университет поступил, через дядьку своего что ли. Но теперь уж он крышей тронулся, перебрал, видать, с наркотой. В психиатрический стационар отправили со строгим наблюдением, проводят курс интенсивки, чтоб не помер во время ломки. Статуи белые видит везде, на стены бросается.

Он снова посмотрел на меня и закрыл большую свою записную книжку.

— Эта информация так, обстоятельства. Дело-то, считай, закрыто уже, показания собраны и с соседей Машиных, с Григория и Ольги. Вас то, ясное дело, беспокоить не полагается, но порядок требует. За это извиняюсь. Показания сам оформлю.

Я все еще переваривал слова Филинова о белых статуях, вспоминая образ, которым однажды напугал меня Азар. Он тем временем, видя, что задумался я, кряжисто поднялся и протянул на прощание руку. Я встрепенулся и пожал его большую ладонь. Он кивнул и двинулся по коридору большим, переваливающимся из стороны в сторону Винни-Пухом в наброшенном на плечи белом халате. Только теперь до меня долетел смысл сказанной им фразы, что меня де беспокоить не полагается. Что имел ввиду капитан Филинов? Состояние ли мое болезненное или присутствие третьего лица, манипулирующего, расставляющего декорации, запрещающего меня беспокоить?

Про нейронную сеть я и думать забыл.

С Азаром мы встретились вечером в четверг, перед самой выпиской. Днем мне делали снимок и рентген показал, что кость срастается правильно, хотя придется походить со спицами еще пару недель. Заживление основания пятой плюсневой кости у кубовидной кости стопы требовало времени. Больше ничего не удерживало меня в больнице. С отцом мы заранее договорились, что приедет он за мной в пятницу к обеду, когда сдам я свои больничные принадлежности.

Ильдар Гаязыч в тот день поймал меня в коридоре, на полпути из туалета. Собравши складки на лбу, он виновато сообщил, что зашивается и не успевает проверить моих результатов. Он оставил мне номера всех своих телефонов: домашнего, рабочего и в региональном клинико-диагностическом центре, где работал дополнительно. Обещал Ильдар Гаязыч закончить анализ моих анкет в ближайшее время, хотя и не верил особенно в результат. Посулил, если получится, записать меня на редчайшую процедуру — МРТ (Магнитно-резонансная томография), позволявшую со значительной степенью достоверности диагностировать происходящее в моем мозгу. Делали такую процедуру по огромному блату, через необъятной длины очередь.

Наши с Ильдар Гаязычем разговоры об Альцгеймере оставляли у меня странное послевкусие, будто бы мы — Шерлок Холмс с Ватсоном, бегаем за неуловимым Мориарти, полностью упуская из виду, что призом за обнаружение будет диагностирование у меня неизлечимой болезни. Условились мы с Ильдар Гаязычем о встрече через неделю, чтобы заменить мою перевязку и, возможно, удалить спицы.

Как и в первую больничную встречу, Азар сидел на угловой скамейке, в черном тренче и лучезарных обсидиановых ботинках. Пожалуй, я не сумею выразиться точнее: ботинки его блестели, будто начистили их кремом перед самым входом в больницу, манжеты и воротник слепили белизной, а о стрелку на брюках можно было порезаться.

Азар отвесил мне двусмысленный комплимент о том, что передвигаюсь я на костылях как заправский пользователь, не теряю больше подмышечные перекладины. Как и в прошлый раз я сел рядом и вытянул ногу.

Он едва дождался пока я устроюсь, и сразу перешел к делу:

— Итак, Борис Петрович, что вы мне сегодня скажете? Удалось вам все обдумать?

— Обдумать про болезнь Альцгеймера? — ответил я заготовленным вопросом, глядя на него с вызовом.

Азар не изменился в лице.

— Давайте не будем упражняться в остроумии. Все-таки тренировочный стаж у нас разный. Но если вас интересует Альцгеймер, я безо всякой задней мысли готов вас просветить. Вам известно, кстати, что названа болезнь эта была вовсе не немецким психиатром Алоисом Альцгеймером, а его руководителем, Эмилем Крепелином? Тот тоже был замечательным специалистом по слабоумию. Экспертом. Умник по слабоумию — каламбур! — Азар коротко улыбнулся. — Хотелось бы, однако, сосредоточиться на других, гораздо более интересных немецких ученых.

Он очевидно намекал на Отто Хана и Лизу Мейтнер, но я не мог вот так сразу сказать, кого мне было интереснее обсуждать, с учетом сделанных мне намеков.

— Все-таки я хотел бы разобраться с болезнью Альцгеймера, — не отступил я. — Для меня, как вы понимаете, это не менее животрепещущая тема, чем ступени.

Азар недовольно повел бровями.

— Ну что же, по-видимому не избежать нам этого разговора, так как терпеть вы совсем не приучены. Давайте только условимся, что мы обязательно вернемся к сделанным вами выводам из четвертой ступени.

Я кивнул. У меня и вправду были кое-какие мысли. Азар протяжно вздохнул и откинулся чуть назад, готовясь ораторствовать.

— Немного жаль, Борис Петрович, что мне неизменно приходится выступать в роли некоего что ли экзекутора. А обстоятельства предательски складываются именно так. Я подумаю над этим на досуге. Итак, причем здесь Альцгеймер и эта забавнейшая погоня, что устроили вы с Ильдар Гаязычем. Ваш молодой товарищ-врач совершеннейше справедливо объявил о том, что в России не диагностируется эта болезнь, однако, вовсе не по причинам ее отсутствия. Слабоумие, деменция, сокращение объема нейронов головного мозга вовсе отечеству вашему не чужды.

Какое отношение имеет эта болезнь к вам, ведь ответ на этот вопрос алчете вы услышать? Не буду юлить и продолжать вас интриговать. Пока — весьма опосредованное. Но давайте вместе сделаем очевидные выводы. Посмотрите — открытие ваше произвело известный фурор, закрутило колесо событий. Максим Игорич с Анатоль Санычем не могут наиграться с удивительным вашим лабораторным стендом, что оставили вы великодушно в кафедральной лаборатории. Нейронной сетью уже заинтересовались в высоких кабинетах, и я говорю сейчас вовсе не об Олег Палыче вашем и ректоре. Не зря осадил Каюм Шарипыча крайне неглупый первый замминистра. Осадил, хотя неделю только назад сам науськивал на поиск слабин, несоответствий, научной несостоятельности университетского факультета кибернетики. В работе вашей увидел он огромный потенциал, но не для образования, а для безопасности, для внутренних дел, где недавно только лицезрел он примитивнейшие модели поиска людей по обрывкам информации. А здесь тебе и по фотографии, и со сменой возраста, и принятие сложно-связанных решений с неявной логикой, — он буравил меня глазами.

— Вы ведь понимаете, к чему я клоню, Борис Петрович? Триггер вашего открытия спущен, и число свободных ходов в вашем лабиринте вероятностей начинает стремительно сокращаться. Подозревая, что болезнь Альцгеймера в нем присутствует — вы правы. С весьма малой, но растущей вероятностью. Я еще раз подчеркну, что цель моя не сделать ваш путь короче или длиннее. Я лишь постулирую закономерность, частью которой все мы являемся.

Он замолчал и дал мне время обдумать услышанное. Несколько минут смотрел я отрешенно в пустоту рядом с Азаровым черным плечом. Мысли мои застыли, замерли, словно высохший обойный клейстер, хотя обдумывал я близкий какой-то вывод в палате. Диагноз, хотя и не подтвержденный, вероятный, маячил надо мной отчетливой тенью. И этой вероятности, в моем случае, было наплевать на мировую статистику, на то, что диагностируется Альцгеймер в старческом возрасте, что страдают в первую очередь люди, не занимающиеся интеллектуальным трудом, в большинстве своем женщины. Я поднял на него глаза:

— И ч-что же теперь? Сколько же у меня времени, чтобы?…

— Времени у нас не очень много, — перебил меня Азар, повышая притворно голос. — Пятнадцать минут до конца приемных часов и снова мы упускаем важнейшую дискуссию.

Очевидно мы с ним расходились в оценке важности дискуссий. Я прерывисто вздохнул. Все-таки вероятность, не установленный пока диагноз, можно попытаться что-то исправить.

— Хорошо. Давайте вернемся к Отто и Лизе, — я протер повлажневший лоб. — Вот какой получился у меня вывод.

Я начал говорить сначала путано, постепенно организуясь, успокаиваясь.

Основной мой вывод состоял в том, что ситуация с Отто Ханом была очень похожей на мою. В отличие от предыдущих видений, Азар, Никанор Никанорыч и Лилиана не только встречались с Отто, но и показывали ему ступени посвящения. Вот только вмешательство их особенно не понадобилось, самостоятельно взял на себя Отто обязательство помешать появлению оружия массового уничтожения.

Азар слушал меня и согласно кивал.

У меня остались вопросы к последнему разговору Никанор Никанорыча или Зигфрида с Отто. Здесь в понимании моем возникла заминка. С одной стороны, опасность открытия более не довлела и ничего не мешало Отто Хану жить дальше, восстанавливая искалеченную немецкую науку. Но с другой, не отпускало меня ощущение, будто ожидал Зигфрид от Отто большего, имел на него планы, которые расстроились.

Я замолчал и посмотрел вопросительно на Азара, который слушал меня не перебивая.

— Хорошо, Борис Петрович, — откликнулся он. — Выводы замечательные. Вы употребили выражение "планы, которые расстроились". Справедливости ради скажу, что я изначально не особенно питал иллюзий в отношении Отто, но планы все-таки расстроились, — он усмехнулся носом, — Тут опять же все относительно, и неясно какой меркой мерить. Что одному расстройство планов, то другому почетная старость на благо немецкой науки, так ведь?

Он замолчал.

— А я так и не понимаю зачем это все, — вернулся я к мрачным своим мыслям. — Эти сложности, лабиринты и загадки. Почему не по-быстрому, не как с Бильгамешу? Евгений в подъезде общежития, или, не знаю, кирпич на голову?

— Ну-ну, Борис Петрович, давайте без этих ваших драматических фантазий, — ответил Азар.

Он встал, поднимая со скамейки прислоненный мой костыль, и подал его мне.

— Сегодня вам, наверное, пора.

— Что? — удивился я. — Это и была ваша важнейшая дискуссия?

Он кивнул.

— Вы недооцениваете себя. Сегодня вы перешагнули весомейшую ступеньку и в следующий раз мы сможем наконец вернуться к тому, с чего начали, — к "Апокалипсису" Иоанна Богослова.

Глава 23. Алгоритм учителя

Биография моя закончилась, и не намерен я к ней возвращаться. Само собой, однако, вышло, что злоключения последних глав свели меня с отцом, важным участником моего жизнеописания. Читатель помнит, что история отношений наших была непрямой, с перепадами и разрывами. Последние годы мы общались ровно, но скорее формально, не как близкие люди. Больничный опыт ворвался в наши устоявшиеся прохладные отношения неожиданно, дерзко. Будто старый заржавевший тумблер переключился в моей голове или прошелестел цикл обновленного алгоритма учителя, заставляя меня пересмотреть прежние оценки.

Мы сидели с отцом на кухне, в моей квартире. Перед тем, как забрать меня из больницы, он заехал ко мне, навел порядок и наполнил холодильник. На столе был овощной салат, нарезанные сыр с докторской колбасой и жаренная картошка, которую я любил с детства, а еще вафельный тортик. Я сидел, выставив поперек кухни ногу с гипсом.

Как и планировалось, выписали меня в пятницу перед выходными. Забавнейшее все-таки предприятие эта выписка. С самого утра ты сидишь, уже извещенный, собираешь составленные на подоконнике и упиханные в тумбочку вещи. В моем случае процедура осложнялась тем, что ходить самостоятельно я пока не мог, все время хватал, переставлял и ронял костыль. В соответствии с нормальным законом распределения, он по большей части приземлялся на мою кровать, либо съезжал с блестящей ее скругленной спинки на пол, однако однажды грохнулся на тумбочку, едва не разбив керамическую чашку соседа. Потом был обход и у меня, полностью уже собранного, забрали белье, оставив на голом матрасе.

Однопалатники, как водится, провожают выписывающегося ответственнейше. В определенной степени картина напоминает освобождение из тюрьмы или дембельство. Ходишь ты, одетый уже в уличное, приличное, среди постнолицых остающихся в майках и трико с отвисшими коленками. Требуется при этом делать сложнейшие выборы — кому завещать сок, печенье и йогурты, так, чтобы не оставлять обиженных. Опять же литература, не толстые книги, которые уедут вместе с тобой, а развлекательные журналы и газеты, становятся предметом труднейшего внутреннего торга.

Наконец, приносят тебе долгожданную справку или эпикриз, и торжественно ковыляешь ты, спотыкаясь о костыли и ножки кроватей, сумка твоя, с ремнем через плечо, тычет тебя в бок и заворачивается за спину, и совершается священный финальный обход палаты, чтобы протянуть каждому руку, сидячему и лежачему, с осознанием, что вряд ли теперь свидитесь.

У отца моего была пятидверная "Нива". Шикарнейший вездеход, обвешанный со всех сторон пластиком: порогами, колпаками и спойлерами. Отцу, человеку крайне прагматичному, не было до "тюнинга" этого никакого дела, он приобрел машину уже такой и за годы пользования здорово потрепал и оцарапал эту красоту. Вида, однако, «Нива" не потеряла, напротив, раны украшали героя, и, хотя приходилось перекрикивать ее во время езды, и дерзко встряхивала она содержимое на волнообразно-асфальтированных наших дорогах, некая гордость от размеров ее и проходимости, не могла не посещать пассажира.

Мы выехали из больницы в обед. Средней загруженности город, совсем уже зимний, полетел за окнами машины тротуарами, перекрестками и трамвайными остановками. В багажнике у отца громыхали всегдашние строительные материалы с инструментами, которые перемещал он непрерывно между городской квартирой и деревенским домом.

Перекрикивая автомобиль, мы говорили обо всякой всячине. С давней нашей ссоры, на зыбкие почвы мы в разговоре не ступали, привычно обсуждали новости и незначительные происшествия, взгляды на которые у всякого здравомыслящего человека должны совпадать. Он делился со мной бытовыми недовольствами, родня его, да и моя собственно, сделала что-то не то, кого-то не поздравили, не отозвались вовремя. Я кивал глубокомысленно, хотя истории эти совсем мне не волновали.

За день до этого, Маша сообщила, что может приехать ко мне ночевать в день выписки. Она запланировала поездку к родителям на следующую неделю, короткую из-за Дня Конституции, и собиралась ехать на вокзал прямо от меня. Я, естественно, совсем не возражал.

В какое время она приедет я не знал и всю дорогу домой, и потом, сидя на кухне, где-то в голове моей свербило, что Маша может застать отца. Удивительным образом не встретились они в больнице, и не выпало мне возможности представить Машу, отчего чувствовал я конфуз. Глупые, наверное, это были мысли, ведь даже если б встретились они, ничего в этом не было страшного. Так, какая-то остаточная стыдливость перед родителем.

Мы сидели за столом, ковыряли нехитрые наши яства.

— Катя еще заходила? — спросил отец.

Я покачал головой и вспомнил, что обещал Кате позвонить, как только выпишусь. Кроме того, не мешало связаться с мамой. Я звонил ей из больницы, рассказал, что попал в историю и теперь вот ношу гипс.

— Помощь бы ее тебе сейчас не помешала, — добавил он.

Отец хорошо знал Катю и относился к ней с уважением. Также он знал, что Катя иногда заглядывала и присматривала за мной.

— Катя, между прочим, замуж выходит, — ответил я. — Так что помогать мне теперь сможет довольно ограниченно, — я засмеялся. — Кавалер ее, Толя, итак волком смотрит на меня.

Коллегу моего Анатолия отец также знал, хотя и не так хорошо, как Катю.

— Так что придется самому как-то выкручиваться.

— Раз уж ко мне ехать ты отказался, — продолжил он, — то давай-ка мы к тебе приедем завтра, не возражаешь?

Он имел ввиду конечно себя и свою жену.

— Смотрите сами, — ответил я нейтрально. — Пожалуйста приезжайте, но лучше в воскресенье.

Не горел я желанием устраивать многолюдные трапезы, но понимал все-таки, что очень хочется этой встречи ему, да и мне, при ограниченной моей мобильности, помощь бы не помешала.

Несмотря не шутливость, с которой пересказываю я последние наши разговоры, был я отцу крайне признателен, ведь навещал он меня в больнице через день и подвозил-увозил вещи по первой моей просьбе. Делал он всячески вид, будто не сильно отягощаю я его своими бедами, что сам он предлагает все, вперед моих пожеланий. И вот такая помощь, без ощущения долженствования, которое немедленно убивает признательность, оставляла правильное, теплое чувство благодарности.

Отец стал собираться. Мы условились, что поможет он мне на следующей неделе, свозит в университет и на перевязку с возможным выниманием спиц из стопы.

Я стоял, прислонившись к дверному косяку прихожей, пока отец натягивал свои ботинки. Он поднялся. Мы были одного с ним роста. Шапки он не любил и его седина, на манер американского актера Стива Мартина, обнажала две залысины, слева и справа.

— Спасибо, — сказал я извинительно и с чувством. — Ты мне очень помог с этой моей катавасией.

Он крепко пожал мне руку.

— Ну хотя бы выпал шанс помочь. Иначе-то совсем к тебе не подступиться, — пауза, — Я уже стал бояться, что так и не выдастся возможности.

Мы стояли, сжимая друг другу ладони. Он глядел на меня странным, неуверенным взглядом.

— Если что, сразу звони, — отец попытался вернуться к деловому, будничному тону. — Я подъеду.

Потом опустил взгляд.

— Я — рядом, — он отпустил мою руку и неуклюже двинулся к выходу, не глядя на меня.

— И… прости, если что, — он сказал мне это совсем уже на выходе, спиной.

Мне показалось, что голос его дрогнул.

— Спасибо, пап, — сказал я ему вослед. — Приезжайте в воскресенье.

Почувствовал я, может и без основания, что была в словах его отсылка к старой нашей ссоре, о которой никогда не говорили мы. Словно бы треснул застарелый лед нашего конфликта. К горлу моему подкатил комок.

Прибравшись кое-как на кухне, попрятав наполненные пиалы и салатницы в холодильник и навесные шкафы кухонного гарнитура, я уселся наконец за компьютер. Определенной цели, впрочем, у меня не было, скорее так, привычка. Давненько не бывало, чтобы компьютер стоял у меня нетронутый, выключенный чуть не две недели. О нейронной сети не хотелось мне даже думать. Мысли эти тащили за собой другие, неприятные и тяжелые, о последнем разговоре с Азаром и о болезни Альцгеймера, принявшей угрожающе отчетливые формы. Справедливости ради сказать, ничем пока не огорчил меня Ильдар Гаязыч, скорее это я домогался его со своими страхами. Я решил, что не мешало бы поковыряться в интернете, почитать подробности о болезни Альцгеймера.

Тут я вспомнил о более срочных и ответственных делах. Я выпростался из-за рабочего стола и поскакал на кухню. Оттуда приволок я в прихожую табурет и, придвинув его к стене, чтобы можно было сидеть облокотившись, позвонил маме.

Мы проговорили по межгороду около часа. Я еще раз, без спешки, пересказал ей нелепую ситуацию, в которую попал, сократив только перечень травм. Старался я вещать спокойно, чтобы не рвалась она, как в больнице, немедленно ехать ко мне. План мой успехом не увенчался, пришлось мне долго ее уговаривать, храбрясь и отшучиваясь, уверяя, что с легкостью уже отмахиваю я километровые кроссы по микрорайону. Мы договорились снова созвониться на следующий день.

После этого, как и обещал, я позвонил Кате. Она оказалась дома, страшно воодушевилась от моего звонка и первым делом вызвалась меня навестить. Прямо отбою у меня не было от посетителей! Уговорились мы с Катей, что придет она в понедельник, выходной, на который съехал с воскресенья государственный праздник. Я предложил ей также взять с собой Анатолия, о котором она почему-то не вспоминала. Катя помолчала в трубку и согласилась.

Выходные мои получались довольно плотненько набитыми гостями.

Я собрался уже вернуться за компьютер, когда мне позвонили. Подняв трубку, я с удивлением услышал Николая Никитина. С ним, впрочем, длинных телефонных разговоров у нас никогда не бывало. И неважно, звонил ли он с драгоценного своего сотового или со стационарного телефона, разговоры наши были короткими, по делу.

Коля извинялся, что не смог приехать в больницу, желал мне скорейшего выздоровления и сообщал, что есть у него ко мне важный разговор. Он подчеркивал, что срочности нет, и вполне разговор ждет до следующей недели. В забавной своей манере, Коля не справлялся о моем здоровье или о том, как попал я в больницу. Такие вещи, требующие сентиментального напряжения, он придерживал обычно до личной встречи. Ждал от меня Коля ответа, куда и когда ему подъехать, а мне думалось, что ни одного ближайшего дня не осталось у меня без шумных, многочасовых посетителей. Рискни я пожаловаться кому на одиночество и нелюдимость, надо мной бы, пожалуй, посмеялись. Мы условились встретиться во вторник, на кафедре, когда запланировал я принимать должников по курсовым. После четырех.

До Альцгеймера так и не суждено мне было добраться этим вечером. После Колиного звонка мне пришла в голову мысль поближе познакомиться с "Откровением Иоанна Богослова", раз уж так часто вспоминали его мои Мойры. Я открыл книгу и сосредоточенно побежал по читанным уже строчкам, стараясь разглядеть метафоричный план Никанор Никанорыча. Тонкие пергаментоподобные листы издания тряслись, прыгали перед моими глазами, пока убеждался я, что не умеет мой разум разобрать тайного смысла, чересчур хитро и многоэтажно Иоанн или Прохор описали видение своего апокалипсиса.

Провозился я довольно долго, заставив себя все-таки дочитать до конца. После этого, со стойким ощущением, что вот-вот должна подъехать Маша, я отыскал свой костыль, все норовивший притаиться где-нибудь подальше, и поковылял на кухню.

Маша появилась около шести. Она долго оттаптывалась в коридоре, сбрасывая снег с рифленых подошв своих тяжелых ботинок. В больнице я выдал Маше подробную инструкцию, как до меня добраться, поэтому с дорогой проблем у нее не возникло. Она была чуть смущена, как собственно и я, хотя предыдущие встречи наши, особенно больничные, заметно сгладили углы. Склонны мы были скорее посмеяться над своей стыдливостью, чем по-тургеневски вспыхивать и уходить в себя.

Несмотря на объемную дорожную сумку, Маша забежала по пути в продуктовый. Я не мог вспомнить, когда холодильник мой был настолько наполнен.

Вечер у нас с Машей вышел угловатым, но теплым. Все-таки в первый раз встретились мы тет-а-тет, в ограниченном пространстве; кухонная посиделка в общежитии была не в счет. По некоторой традиции, Маша взялась было хозяйничать на кухне, желая приготовить беспомощному мне еды, а этого вовсе не требовалось — отец здорово позаботился о моем холодильнике. Подопытывалась она о хозяйственных моих нуждах, но я вполне уже освоился с костылями, да и без них, передвигаясь между кухней и залом на одной ноге, по-паучьи цепляясь за дверные косяки и углы мебели.

Закрыв таким образом вопросы вспоможения, мы осели не кухне, где гоняли чаи с вафельным тортиком, и, чтобы скрыть смущение, порывисто подолгу целовались. Поцелуи наши, объятия, были особого свойства, не подталкивали нас к следующему шагу. Скорее растапливали они остатки отчужденности, протягивали между нами важные мостики. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, словно привыкая, я вдыхал притягательную смесь запаха ее духов, волос и шерстяной блузки.

Потом мы переместились в зал, на диван, где я подробно рассказывал Маше о своей семье, об отце. Выходили на лоджию, незастекленную, заваленную по углам припорошенным снегом старьем, за бортом которой полыхали порывы холодного ветра. Шевелились голые кроны, отчего окна домов напротив словно непрерывно загорались и гасли, наводя меня на мысли о героях виденных мною ступеней, которые точно так же когда-то горели, любили, а потом гасли, растворившись и потерявшись в реке времени. Под порывами зябкого ветра мы с Машей жались друг к другу, встречаясь щеками, носами и губами.

Не вдаваясь в излишние подробности, я скажу, что благодаря повисшей между нами хрустальной деликатности, мы устроились спать вместе, но без близости. Я и сам не понял, как могло такое случиться, словно какой-то важной черты не переступили мы, которая и была-то скорее всего лишь в моей голове. Мы целовались, сидели прижавшись, но об этом даже не заговорили. Когда я притушил свет, Маша переоделась в тонкую полупрозрачную пижаму, от которой пришел я в смешанное состояние смущения и возбуждения. Она легла рядом, положила голову мне на плечо, я обнял ее и долго, чутко лежал с открытыми глазами, пока не заснул.

Когда утром мы пили горячущий чай, Маша посмотрела на меня лукаво и спросила:

— А у тебя бывало уже такое, как сегодня? Ну, чтобы спать, но без секса?

Я покачал отрицательно головой и мы оба расхохотались. Потом она пришла ко мне одноногому в своей пижаме целоваться, и рот ее был еще горячий от чая, и на этот раз поцелуи были те самые, после которых сама собой стала задираться и сниматься с нее полупрозрачная лишняя пижама, но все-таки мы спохватились, потому что надо было Маше собираться на вокзал. Пока она переодевалась и складывала вещи, порхая мимо меня веселой птичкой, я сидел на табурете выставив поперек кухни гипс и улыбался.

Мы долго целовались в прихожей, прежде чем все-таки я ее отпустил. Маша пообещала приехать ко мне сразу, как только вернется от родителей. Пижаму она оставила у меня.

Субботу я провел в отличном настроении, праздно шатаясь по квартире, повисая время от времени на костыле, думая о Маше. Я даже вышел на балкон, померз немного, вспоминая ее бархатные щеки и губы. По небу плыли облака, из-за которых выглядывало дружелюбное солнце, озаряя меня, блаженного, и захламленную мою лоджию. Я снова созвонился с мамой.

После обеда я выкроил время и почитал про Отто Хана и Лизу Мейтнер, историю открытия ими расщепления ядра. То немногое, что я нашел, относилось скорее к оценочным суждениям на тему: должны были Лизе дать "нобелевку" или нет. Ну и конечно ни единого упоминания о том, что между Отто и Лизой была связь. Наверняка в библиотеке я смог бы найти более подробные биографические сведения, но они меня уже не интересовали. Отто и Лиза были реальными историческими личностями с той самой биографией, с которой познакомила меня четвертая ступень.

Про Альцгеймера я тоже не нашел много больше, чем в распечатанной статье Ильдар Гаязыча. Ближе к вечеру бросил я поиски и провел час, подбивая свои записи по успеваемости студентов. Часть материалов, из тех, что были у меня в больнице, я выдал уже Олег Палычу, теперь же я основательно подготовился ко вторнику, к встрече с должниками по практическим работам и курсовым. Такие вещи трудно передавались другим преподавателям, особенно если речь шла о студентах с историей. Да я собственно и не хотел этого делать, уверенный, что справлюсь сам.

Я, пожалуй, пропущу в подробном своем рассказе воскресенье с понедельником, хотя каждый из этих дней был по-своему важен. Отметились они, не в пример предыдущим неделям, да и месяцам, ощущением неестественной идиллии от моей востребованности. В воскресенье приезжал отец с супругой и вышел у нас хороший, дружелюбный вечер. Не то, чтоб заговорили мы по душам, и я примирился со всем, что волокло наше прошлое, но все-таки треснул между нами лед, и без прежней безучастности ужинали мы. В понедельник были Катя с Анатолием и тоже весело посидели мы. Толя весь вечер шутил, Катя над ним подтрунивала, а я больше молчал, но не букой, а эмпатически, слушая, хихикая, в общем, с удовольствием.

Катя проверила хорошенько холодильник мой, да и вообще состояние квартиры. Вид она имела при этом ответственный и решительный, отчего всякая ревность, которая могла бы закрадываться Толе в голову, от осознания, что подруга его посещает бывшего мужа, исчезла. Только убедившись, что имею я ухоженное, "упакованное" состояние, готовить мне не требуется, она смягчилась. Ощущения, что закономерно отдаляются от меня Катя с Толей, не было вовсе.

Я не мог отказать себе в удовольствии поиронизировать над Толей, что иметь дело с вот такой, серьезной, берущей на себя инициативу Катей, предстоит теперь ему. Видел я, что Катя, нашла в Анатолии послушного друга и покладистого будущего мужа, чувствовалась некая комплиментарность в их паре. В нашем с ней, из прошлой жизни, браке, все было иначе.

Перед уходом, Катя еще раз взяла с меня слово "сразу же звонить, если что". Беда была в том, что мои "если что" не были из разряда тех, которые решаются звонком другу.

Во вторник, пока я собирался и ждал отца, чтобы поехать на работу, я подумал, что гораздо мрачнее представлялись мне последние недели, чем было на самом деле. А последние несколько дней и вовсе вышли радужными. Вспомнились мне декорации и манипуляции Азара с Никанор Никанорычем. Приложили они к тому руку или же естественным образом так вышло? Как же хотелось мне верить в последнее.

Отец припозднился, забирая меня, однако нагнал в дороге. Он торопился, нервничал, вырвавшись с разъездной своей работы, шнырял хищно между рядами, едва дожидался сигнала светофора, чтобы рвануть с перекрестка, расшвыривая в разные стороны грязные мокрые брызги. Мы вместе поднялись в здание университета и он проводил меня до парадной лестницы. Мне казалось, что взгляды всего фойе обращены на меня, когда ковылял я на костылях меж квадратных колонн. Нечего было и мечтать о рабочем лифте, которых в седьмом учебном здании водилось аж два. Стояли они запертые еще со времен моего студенчества, я признаться не знал даже в каком они состоянии. Кабина по крайней мере одного из них мирно висела на тросах на боковой лестничной клетке первого этажа, за сеткой-рабицей. Отец еще раз повторил, что заберет меня в шесть, мы простились и я начал долгое, с остановками, восхождение на кафедральный этаж.

На кафедре меня встретило организованное Толей чаепитие. Я приехал за час до занятия и провел добрых сорок минут на кухоньке, пересказывая свою вызубренную историю и отвечая на вопросы коллег. Запротоколированной версией была ошибка вузовского чиновника, перепутавшего адрес, в результате чего набрел я на наркоманский притон. Коллеги качали головами сочувственно. Рашид Эдуардыч проявлял удивительные познания в медицине и все выспрашивал меня о последовательности действий врачей во время переливания эритроцитов, о которой сам я понятие имел невразумительное. Он наклонялся и осматривал мой упакованный в полиэтиленовый пакет гипс, с энтузиазмом, давно за ним не замечаемым, постукивал по твердой поверхности, слушая звук. Долго и нудно рассказывал охающей Яшиной о том, из каких материалов делаются хирургические спицы, как они вводятся и выводятся из организма, в процессе чего растеряли мы значительную часть соболезнующих.

В последние минуты перерыва я все ж таки вырвался и сходил в кафедральную лабораторию, где удалил с администраторской рабочей станции исполняемый модуль квантовой нейронной сети. Пунктик этот отложился в моей голове после больничного разговора с Азаром. После этого я собрал в охапку свои журналы с ведомостями и поковылял в назначенную аудиторию, благо располагалась она тут же, на кафедре.

Студентов в тот день собралось множество. Притом, что еще две недели назад, в то же время, являлись ко мне единицы. Эту забавную студенческую закономерность я уже отмечал, и теперь, опершись на костыль и отпирая дверь в аудиторию, только посмеивался про себя. До занятия оставалось еще несколько минут, а в коридоре было не протолкнуться. Я разглядел среди студентов Ольгу, с которой снова сдружилась Мария. Смотрела она на меня дружелюбно и интересовалась, кажется, как я себя чувствую, но я только конфузился и бормотал что-то невнятное, ведь она уж конечно знала о нас с Машей.

Потом долго принимал я курсовики. Честных три часа, отлучившись единожды на перемене в отхожее место. Туалет располагался у нас в конце коридора, и я отрешенным Джоном Сильвером проскакал мимо оставшихся задолженников в туалет и обратно. День в педагогическом плане выдался загруженным и плодотворным и чувствовал я себя от этого хорошо. Закрепившееся с выходных чувство востребованности словно бы подпитывалось таким вниманием. Ко мне время от времени заходил Толя, узнавал, все ли у меня в порядке. Заглядывал Олег Палыч и пара других коллег.

Ольга сдавала курсовик одной из последних и опасался я, что вот сейчас окажется, что ни черта не знает она, но присутствует в то же время у меня перед нею долг, ведь спасла она в определенной степени мою жизнь, прибывши с Григорием в заброшенный дом раньше Маши с Филиновым. Ольга, однако, худших ожиданий моих не оправдала. У нее не отскакивало от зубов как у отличников, но материал она понимала и худо-бедно отвечала на вопросы. Показалось мне, что курсовая ее очень напоминает Машину, да не стал я придираться. Только спросил, на какую оценку она рассчитывает, и удовлетворенно поставил ей "Хор.".

В положенное время я разумеется не закончил, задержался на перемену. Чувство всесторонней востребованности продержало бы меня и дольше, да только в аудитории по расписанию было следующее занятие. Результаты приемки были положительные. Только четверых отправил я восвояси, там, где совсем было глухо и очевидно, что не самостоятельно студенты готовили работу, а приволокли чей-то чужой, кособокий пример.

В коридоре я наткнулся сразу на двоих ожидавших меня коллег. Одним из них был Никитин Николай, явившийся на встречу, как и договаривались, к четырем. Второй, раскрасневшийся и торопливый, был Олег Палыч, прибежавший за мной аж с кафедры. Он на ходу поздоровался с Колей и упросил меня на короткий разговор к себе. Я кивнул Коле и похромал вслед за Олег Палычем, через секретарскую, где только макушка торчала у студентки-секретаря из-за стойки. У себя в кабинете Олег Палыч подвинул для меня дополнительный стул, зная, что требуется мне вытягивать загипсованную ногу и ставить ее на пятку. Костыль я прислонил к стене, уперев в край стола, чтобы не съехал.

Завкафедрой сразу перешел к делу. Чертыхнулся только, что никак не улягутся страсти после министерского визита. Оседали они, словно тополиный пух, издевательски-неторопливо, чтобы обнаружиться в непредсказуемых самых местах. Только что Олег Палыч имел очередной разговор с ректором по поводу моей нейронной сети. Ректору перед этим звонили из министерства и напомнили, что интересуются нашей работой высокие чины, и желают в ближайшее время встретиться, чтобы обсудить потенциальные области применения. "Ближайшее время" имело конкретную, назначенную дату — завтра, и конфузливо предлагал Олег Палыч, с учетом малоподвижного моего состояния, свозить меня самостоятельно в министерство на этот добровольно-принудительный разговор.

Смотрел Олег Палыч на меня искательно, а у меня его просьба ассоциировалась в первую очередь с предупреждениями, что оставили мне Азар с Лилианой. Да и не хотелось мне покамест заниматься вопросами нейронной сети, показалось ненадолго, что не она одна присутствует в моей жизни. Отрицать, впрочем, факта, что удивили мы комиссиантов своим экспериментом, я не мог, и просто из соображений вежливости на запрос министерства требовалось ответить. Я вздыхал, искренне желая отложить визит, понимая прекрасно, что ответ ожидается сейчас же.

Вид Олег Палыч имел раскрасневшийся и растрепанный. Видя мою нерешительность, он поспешил извиниться за то, что в такие дурацкие рамки загоняет меня, не оправившегося еще от больницы.

— А почему так срочно-то? — пытался я вяло сопротивляться.

Олег Палыч пожимал плечами и говорил, что важный какой-то чиновник присутствует завтра в министерстве и непременно со мной, как с автором, хочет встретиться. Не приглашают даже Анатолия.

Отступать судя по всему было некуда. Я кивнул. Усталый Олег Палыч пообещал заехать за мной завтра в обед. Настроение мое чуточку подпортилось от такой его расстроенной настойчивости.

Коля ждал меня в коридоре, насуплено разглядывая доску объявлений у преподавательской. Мне показалось даже, что говорил он сам с собою, пока выкорчевался я с костылем из секретарской. Чертыхаясь, я отмечал, что при передвижении на костылях утомлялся я гораздо быстрее, несмотря на то, что работал вроде бы не столько ногами, сколько руками и спиной. Это не говоря уж о том, что норовила деревянная стойка с резиновым наконечником зацепиться за ножку стула, угол стола или дверной косяк.

Пришло мне в голову, что Николай не заглянул в преподавательскую, где мог бы встретить старых знакомых, а ждет меня целенаправленно. Умозаключение это меня озадачило, но все-таки рад был я его видеть, и мы приветливо поздоровались. Я извинился за внезапного Олег Палыча, а Николай все повторял пожелания скорейшего выздоровления. Был он сосредоточен и задумчив.

Вкратце пересказал я, как оказался в больнице. Бытовые подробности Колю интересовали мало, однако он тактично выслушал историю мою о приглашении по ошибке в заброшенный барак и еще раз покаялся, что не смог приехать в больницу. После этого Коля спросил, где можем мы поговорить с глазу на глаз, в более комфортной обстановке, чтобы не висел я перед ним сиротливо на костыле, подобно мокрому флагу в непогоду. Еще с больницы, нашел я особое положение, облокотившись о костыль, при котором подогнутая моя нога упиралась краем носка в пол, и я мог расслабиться. Вид при этом я и вправду имел, будто парус в штиль.

Места на поверку не оказалось, несмотря на позднюю, шестую пару. Аудитории были заняты, а прыгать на костылях в лекционное крыло было неудобно и долго. Мы решили отойти в конец коридора, к окну. На улице давно стемнело и в окне отражались наши с Колей вытянутые лица, а еще уличные фонари, кутающиеся в голые ветки деревьев. Вспомнился мне разговор с Анатолием, случившийся несколько недель назад на этом самом месте.

— Я слышал, вы министерской комиссии показали какой-то мощный эксперимент, — заговорил Николай.

Я кивнул. Не было у меня ощущения, что хочет Коля говорить об экспериментах с нейронной сетью.

— У тебя очень крутая получилась модель квантовой сети. Я думаю финны оценят, как только статью выпустишь и отошлешь.

Он протяжно вздохнул и меня кольнуло это нагнетаемое ожидание, словно бы горькую пилюлю готовил Николай, которую никак не решался озвучить.

— Я тут решение принял одно. Вчера только обсудил с Ринат Миннебаичем. Специально подгадал, чтобы вам друг за другом сказать, — он снова сделал паузу. — Помнишь, я в командировку ездил?

Речь шла по-видимому о той, что совпала по времени с визитом комиссии. Я снова кивнул.

— На работу меня пригласили, ездил на интервью в Москву. В большую, хорошую "контору". Международная, офисы по всему миру, в Англии, в Австралии. Деньги предлагают приличные, с хозподрядами я такие неизвестно еще когда заработаю. Вообще не заработаю, если честно.

Что-то встрепенулось внутри меня и тут же опало. Почувствовал я волну мурашек, которые не от холода, а от мыслей. От неприятных, замороженных мыслей.

Коля шмыгнул носом, вынул из кармана куртки шерстяную куполообразную шапку и принялся мять ее в руках. Не мог я понять, договорил ли он свою мысль и ждал теперь моей реакции, или же собирался с силами, чтобы продолжить.

— Уже решил, когда уезжаешь? — спросил я тихо.

Он кивнул, глядя в окно, играющее нашими отражениями.

— После нового года выхожу, с середины января. Вчера заявление написал. Две недели отработаю, сдам дела и буду заниматься уже Москвой, съемом жилья. Цены там запредельные.

Принялся Коля бойко рассказывать про запредельные цены на жилье в Москве, словно прячась за благодатной этой темой.

У меня повис немой вопрос, и я не мог решить, насколько прилично его задавать. Коля всегда факультативно занимался научными изысканиями, с нами, с Ринат Миннебаичем. Нравилась ему хитрая, заковыристая математика и логика, поэтому в свое время он и вернулся. Я решился:

— Науку совсем забросишь?

Николай перестал говорить про съемное жилье. Глаз он не понял, но я увидел, что лицо его напряглось.

— Наука… — повторил он горько. — Да я уж давно забросил. Так, с вами немножко. Тема у тебя интересная очень. Василия, кстати, подбирай. Головастый парень, только неорганизованный.

В тот момент не думалось мне об угрозах Азара с Никанор Никанорычем и сужающемся лабиринте вероятностей, а билась одна только мысль, что еще один товарищ мой исчезает с горизонта; ведь единственное, что держало еще Николая в городе N, был университет да научная наша работа. Уедь он в Москву, пропадал у меня редкий, подобный мне собеседник. Я не представлял даже, увижусь ли с ним снова.

— Может вместе будем развивать тему нейронных сетей?

Коля поднял глаза и посмотрел на меня продолжительно исподлобья. Потом покачал головой.

— Не верю я уже в науку, Борь, и в университет не верю. Так, временно перебивался. Люди хорошие, Ринат Миннебаич. А в Москве все серьезно, карьера, деньги, промышленная разработка.

Я попробовал по-другому:

— Меня завтра в министерство пригласили. После той самой демонстрации. Скорее всего большой подряд предложат.

Он усмехнулся.

— Во-во, министерство, подряды. Устал я, не мое это все. Кабинеты обивать, перед начальством пресмыкаться. Комиссии, важные дядьки в галстуках и пиджаках и ты, яйцеголовый.

— Ты думаешь там по другом будет? — спросил я.

— Там это монетизируется по крайней мере. А здесь, — он неуклюже махнул измятой шапкой. — что я уходил, что вернулся — ничего не поменялось. Облезлые потолки и "преподы", работающие за идею. А когда действительно появляется новая разработка, предложение, то ничего не готово, никому не надо. Идея ради идеи, — Коля хмыкнул горько.

Я молчал, потому что нечего было возразить Николаю по поводу кандидатского его опыта. Говорил он больше самому себе, однако давно уже были взвешены чаши весов и слушал я лишь сухую констатацию, в глубине которой ворочалась старая обида.

— А люди хорошие. Прекрасные люди, — повторил он. — В общем, решил я.

Он натянул на голову синюю свою шапку с крупными шерстяными стежками и уставился на меня с вызовом.

— Когда теперь появишься? — спросил я.

Взгляд его снова побежал по мне, по окну и стенам. Он растерянно улыбнулся.

— Не знаю. Мне ж теперь в город N и дорога-то не лежит. К родителям не заезжая можно. Позвоню. Звонить буду обязательно. Тебе вот, Васе да Ринат Миннебаичу. Телефон и почта есть, — он поднял глаза. — Расскажешь про умную свою нейронную сеть, если не закинешь в дальний угол, как я. Мало ли, может еще тебя позову к себе потом.

Николай оторвался от подоконника и, выпрямившись, протянул мне руку. Рукопожатие наше было долгим и крепким. Освободив ладонь, он кивнул мне, на секунду замер, после чего быстрым шагом зашагал прочь.

Я смотрел ему вслед невидящим взглядом. Да нет, видел я его упрямые шаги и колоколообразную, шерстяную шапку, утонувшую в плечах над воротником куртки. Так он и не зашел ни в какую аудиторию: ни в преподавательскую, ни на кафедру. Только ко мне приходил проститься.

Фигура его, серого цвета куртка уже затуманилась, размылась в бледном коридорном свете, когда на встречу выплыл другой силуэт. Он будто соткался из растворяющегося, рассыпающегося Николая, собрался заново, в стройный, пышноволосый профиль. Взгляд мой еще выхватывал контуры коридора, а я уже видел, что ко мне шагает Лилиана. С опозданием пришел звонкий звук каблуков ее сапог. Она была в уличном, в приталенном своем пальто-шинели с двумя рядами пуговиц и отворенным воротником-стойкой.

Лилиана подошла ко мне и остановилась в двух шагах. Ее каштановые волосы дрогнули. Я висел на своем костыле, опираясь спиной о стену.

— Здравствуйте, Борис Петрович.

Во мне смешалось несколько противоречивых мыслей, укоряющих, горьких, но как в математике, когда минус на минус дает плюс, они скомпенсировались под ясным взглядом Лилианы в апатию и усталость.

— Вот и Коли не стало, — тихо сказал я.

— Ну не совсем так, — ответила спокойно Лилиана. — Вспомните, как вы расстроились, когда узнали новости о Анатоль Саныче и Катерине Андревне. Но ведь нормализовалось же. Не все так мрачно. Сами посудите, полчаса назад вы упивались своей востребованностью, а теперь снова желаете сбежать в уютное самобичевание.

Она шагнула ближе и встала напротив, оперевшись о металлическую раму окна. Профиль ее отражался в стекле, среди тусклых усталых плафонов, стенных стендов и дверей, и вечернего города за окном.

— Николай не пропадет, — добавила она.

Как будто я сомневался, что он пропадет. Я пропадаю, я!

— У него совсем не много людей, с которыми желал бы он поддерживать отношения. И вы в их числе. Так что уверяю вас, контакта вашего он не потеряет.

Слова ее действовали на меня с опозданием. Наверно и вправду чересчур эмоционально реагировал я, и собственная Колина напряженность вызывала у меня такой отклик. Вот только факт оставался фактом — Коля уходил из университета и уезжал из города N.

— Но вы ведь не успокаивать меня пришли? — спросил я мрачно.

Она смотрела на меня, а я не решался встретиться с ней взглядом.

— Вы правы, цель у меня другая. Я здесь, чтобы анонсировать продолжение нашего прерванного разговора. Подозреваю, что вопросов у вас прибавилось. Но для следующей нашей обстоятельной дискуссии, я хочу подкинуть вам пищи для размышлений, чтобы не совсем уж с пустыми руками вы явились, — она улыбнулась.

— Снова в заброшенный барак? — не удержался я.

— Н-нет, — ответила она серьезно. — Больше никаких декораций. Смысл прошлого действа был в том, чтобы продемонстрировать вам красочную декорацию и манипуляцию на деле. Иначе вы продолжали бы фантазировать и думать, что вас водят за нос.

— Цели своей вы не добились, — буркнул я. — Я до сих не уверен, что меня не водят за нос.

Лилиана проигнорировала мое замечание:

— На досуге, Борис Петрович, так сказать, в ключе нашей предстоящей дискуссии на тему "Откровения Иоанна Богослова", поразмышляйте вот о чем, — она сделала паузу, поглядев на меня внимательно, — Вспомните последнюю встречу Зигфрида с Отто и ваш последующий разговор с Никанор Никанорычем. Подумайте, почему итогом расписанного Прохором в "Откровении" плана выступает некоторый нелицеприятный и весьма разрушительный итог? — вновь пауза. — Ну и вторую загадку я вам задам, что все ступени, которые вы видели, рассматривали в качестве объекта, выдающегося ученого своего времени. Но в плане Прохора, ключевым является лицо, которое вряд ли можно назвать ученым, но его справедливейше можно назвать личностью высокоморальной, нравоучительствующей, так ведь?

Я не сразу ухватил. Вся суть "Откровения Иоанна Богослова" была в апокалипсисе, конце света, втором пришествии. Это лежало на поверхности и не требовало особенных умозаключений. Но вопрос о ключевом лице… Иисус что ли? И вправду, как-то удивительно, что ни разу не задевали мы его персону, хотя участвовал он в событиях "Апокалипсиса" непосредственно. Довольно поверхностно упоминали мы об этом ключевом библейском лице.

Взгляд Лилианы показал мне, что я прав. Она стояла напротив, с этакой торжественной полуулыбкой, с легким может быть налетом печали. Это противоречило предыдущему моему опыту, когда Мойры, едва подкинув мне новой информации, немедленно ретировались, исчезали.

— Кстати, у вас состоится завтра важный визит в министерство. Вы сможете увидеть в нем множество аналогий с опытом, полученным из ступеней. Теперь идите, за вами уже приехали.

Я взглянул на часы и обнаружил, что и вправду, за мной вот-вот должен был подъехать отец.

Всю дорогу домой, после разговора с Лилианой, я сосредоточенно размышлял над ее подсказками, совсем не обращая внимания на отца. Он был усталый, вторник был его самый загруженный день, однако довольный, делился со мной рабочими происшествиями. После намека нашего на сближение, ему казалось, наверное, что снова я охладел, а правда была лишь в том, что все мои мысли загородили Иисус, с неопределенной своей ролью в обозначенном плане, да насупленный, расстроенный Николай, мнущий шапку, прощающийся.

Отца я пригласил домой и напоил чаем, стараясь по возможности компенсировать свою отрешенность, чего скорее всего у меня не вышло. Он не задержался, только подтвердил, что в пятницу свозит меня на снимок и перевязку к Ильдар Гаязычу, а потом снова в университет, к должникам.

Сделаю я здесь короткое лирическое отступление. История моя подходит к концу, хотя читатель мой наверняка недоумевает, ведь края как будто совсем не видно. Декабрьские эти дни, полные серого в клочьях неба и грязного снега, навалились на меня не столько потрясениями, связанными с таинственными моими посетителями, сколько обычными, бытовыми встречами со знакомыми, коллегами и родителями. Не все эмоции были отрицательными, но как в чересчур быстро сменяющемся калейдоскопе, в котором глаза утомляются от одной лишь частоты кадров, я не поспевал за ними, не умел концентрироваться и реагировать сообразно на каждую. Чувствовал я себя словно под гнетом, отчего положительные и приятные моменты притуплялись, туманились.

На следующий день перед приездом Олег Палыча я принарядился, надел рубашку с галстуком, как он просил. В последний раз, когда требовал от меня завкафедрой официального дресс-кода, вечер мой закончился катастрофично, и я вспомнил об этом, надевая единственный свой теперь костюм темно-синего цвета. Потери мои от встречи с Евгением составили рубашку, майку и галстук, которые не стал я даже разглядывать в больнице, а отправил в мусор. Пальто и пиджак химчистка кое-как восстановила, и прежний мой костюм висел теперь сиротливо в шифоньере. Не думал я, что захочу когда-нибудь его надеть.

Министерство образования, куда нас пригласили, представляло собой невероятной длины здание, расположенное на бывшей улице Ленина, ступенчато менявшее высоту с двухэтажного на трех и обратно. Архитектуры оно было постмодернистской, без изысков. Парадная часть имела массивный, цвета гранитной крошки первый этаж, на втором и третьем — балконы с изогнутыми металлическими перилами, и скромный карниз с лепниной под арочным чердачным окном. В двухэтажной части здание было и того проще — большие, прямоугольные окна со спартанскими бетонными козырьками и узкий плинтусообразный выступ, переходящий в четырехскатную крышу. Жалюзи окон первого этажа были всегда занавешены.

Мы не сразу нашли куда припарковаться, поэтому долго мыкались вокруг и вдоль распластанного здания, пока не отыскали свободное место у тротуара, позади министерства. Пришлось нам долго ковылять вверх по обледенелому тротуару, поскальзываясь на ступеньках, хватаясь за обжигающе холодные перила. Задним умом Олег Палыч сетовал, что надо было ему высадить меня с костылями у входа.

Визит этот, важный, специально подчеркнутый ректором, не отложился в памяти моей стройной последовательной историей, а отметился скорее обрывками воспоминаний и поступков. Первым воспоминанием стали массивные, двустворчатые двери, которые одним дубовым, лакированным видом своим придавили нас к крыльцу. За ними таился мизерный внутренний пятачок перед турникетом, на котором топтались мы, пока Олег Палыч объяснял сонному охраннику в кабине кто мы и зачем пожаловали. Из холла вверх взвивалась мощная с потемневшими ступенями лестница с резными перилами и фигурными балясинами. Лестница вела на широкую лестничную клетку с зеркалами и напольными вазами с искусственными цветами, откуда разбегалась вверх параллельными пролетами. С верхнего этажа бил яркий свет. Может быть висела там многоярусная люстра или направленные светильники, мы не видели. В нас впивались только растворяющиеся бело-желтые лучи, отражающиеся в перилах, балясинах и зеркалах.

Нас встретил суетливый Степан Анатольич. Особенные манеры его, прищуривания и подергивающиеся губы, не умел я распознать, однако выглядел он несколько пришибленным, не излучал запомнившегося мне дружелюбия.

Ниша слева от парадной лестницы открывала спуск в подвал, куда и отправились мы следом за Степан Анатольичем, так и не увидев, что за чудеса таятся на министерских образовательных высотах. Пусть не смущает здесь читателя слово подвал, потому что представлял он собой полноценный этаж с гардеробом, коридорами и офисными комнатами, и даже окнами, выходившими во внутренний двор, где улица сбегала вниз и здание проваливалось в четвертый, а вернее минус первый этаж.

Коридоры правда были узковаты, с низким потолком, и свет светил как-то тускло. Здесь прятался отдел информатизации министерства образования, возглавляемый Степан Анатольичем. Олег Палыч завел с ним разговор и голоса их глухо застревали в толстостенных коридорах. Я ковылял следом.

Думаю, читатель оценил иронию в изложении мною министерских подробностей. Взявшись передать лишь атмосферу, общие штрихи похода своего в министерство, я в итоге так увлекся деталями, что едва ли не затерялся на их фоне, собственно, смысл визита.

Степан Анатольич усадил нас в комнате с длинным квадратным столом. Окна прикрывали закрытые жалюзи, из-за них протискивались золотые струйки дневного света. Комната освещалась множеством спрятанных меж потолочными панелями круглых светильников.

Пока ждали мы неизвестных важных начальников, Степан Анатольич торопливо рассказывал, обращаясь то ко мне, то к Олег Палычу, о том, что первоначальная мысль его о применении нейронной нашей сети состояла в систематизации данных, которые хранят во множестве министерские архивы. Целью ставилось, во-первых, облегчение процедуры поиска, а во-вторых, прогнозирование востребованности и успешности образовательных программ в школах и ВУЗах. Говорил он об этом с ноткой сожаления, мне непонятной, ведь задача такая виделась вполне решаемой, в голове уже всплыла потенциальная обучающая последовательность, которая умела полноценно охватить структуру образовательной программы. Открытым оставался вопрос хранения большого объема данных, ведь я не особенно задумывался прежде об объемах памяти.

Дверь открылась и вошли двое. Степан Анатольич сразу же сконфузился, и умолк, всем своим видом показывая, что "первоначальная мысль его", совсем не совпадает с чаяниями вновь прибывших.

Вид вошедшие имели специфический. В одном я узнал широкоплечего чиновника из комиссии, с выпуклым лбом и бровями, нависающими над колючими быстрыми глазками. Был он, как и тогда, гладко выбрит, имел короткие, ершиком, волосы с проседью, и отвисающие брыли с подвижными желваками. Квадратную фигуру его укутывал серый, дорогой костюм. Он представился Артем Кириллычем, руководителем сектора специальной и мобилизационной работы. Весьма смутное я имел представление о том, чем занимается такой сектор. Что-то про правила мобилизации, обеспечение секретности и воинский учет.

Его спутник роста был моего, среднего. Он был худощав, с мужской "модельной" прической, со скидкой на основательную залысину. Верхнюю губу его облегали аккуратные усы формы "шеврон". Костюм и галстук он носил одинакового, неброского, темно-синего цвета. С собою он нес потертую розовую папку "Дело", с завязанными бантиком тесемками.

Я бы, пожалуй, не уделял такого внимания их внешности, если бы не бросился мне в глаза контраст их поведения. Если Артем Кириллыч держался гориллоподобно, косолапил, ронял руки и голову, шевелил невпопад могучими плечами, то второй выправку имел прямую, строгую. Артем Кириллыч проявлял всячески активность, торопливость, говорливость, а спутник его держался совершеннейше холодно, не то, чтобы мрачно, но сосредоточенно и сдержанно.

После собственной зычной и длинной рекомендации, Артем Кириллыч представил дорогого гостя. Он витиевато обозначил его высокопоставленным лицом, вовлеченным в потенциальное применение нашего изобретения, не назвав при этом ни должности его, ни имени. Мялся Артем Кириллыч, м-м-кал, пытаясь обязанности гостя как-то неконкретно очертить, представить, пока наконец тот, поднявши ладонь, не прекратил его муки. Назвался он Валентин Сергеичем, добавив строго, что время для перечисления должностей и регалий еще не пришло.

Кивнул послушно Артем Кириллыч и заговорил о том, что крайне заинтересовала министерство увиденная в университете работа. Чиновничьему брату не совсем понятна была немедленная суть, но Степан Анатольич разъяснил все с высоты информатизационной своей специальности. Степан Анатольич при этих словах краснел, дергал губами и глядел виновато на меня и Олег Палыча. Далее Артем Кириллыч принялся воодушевленно рассуждать об удивительном умении нейронной сети распознавать лица по весьма ограниченным признакам и даже предсказывать этих лиц возрастные изменения с небывалой правдоподобностью. Дилетантски упоминал он услышанный в докладе "алгоритм учителя", будто бы в нем заключалась основная хитроумность квантовой нейронной сети.

Замечал я, что Артем Кириллыч поглядывает искательно на Валентин Сергеича, поясняя будто бы и ему, ожидая от него реакции, но тот был непоколебим, как скала. Еще раз сослался Артем Кириллыч на конфузливого Степан Анатольича, что тот де желал приспособить сеть исключительно к исследованию архивных документов, упустив из виду важнейшее ее свойство, связанное с поиском изображений лиц, особенно ценное в применении к картотекам служб внутренних дел. В завершении, Артем Кириллыч, получив от Валентин Сергеича едва заметное разрешение, заговорщицки намекнул на потенциально огромные перспективы разработки в принятии сложных тактических решений в автоматизированных комплексах.

"Автоматизированные комплексы" могли означать что угодно: управление производственной линией, предприятием или городскими светофорами. Однако, «тактические решения" вкупе с должностью Артем Кириллыча и секретностью Валентин Сергеича выстраивали в голове моей прямой мостик к предупреждениям Лилианы в заброшенном доме. Теоретизирование мое похабнейше прервал Валентин Сергеич. Он поблагодарил вежливо и подчеркнуто холодно Артем Кириллыча и сказал, что применения у разработки могут быть очень разные и полезные, но желал бы он прежде переговорить со мной, как с ведущим разработчиком, с глазу на глаз. Он многозначительно зыркнул на Артем Кириллыча и тот, как по команде, суетливо заторопился на выход, увлекая с собой Степан Анатольича и Олег Палыча. Степан Анатольич вид при этом имел обреченно-виноватый, а Олег Палыча похлопал меня по плечу и молвил: "Ну Борь, такие правила".

Остался я с Валентин Сергеичем один на один, не совсем еще понимая роли его, манер и собственно цели нашего общения в отсутствии коллег. Валентин Сергеич помолчал, дождавшись, когда голос зычного пышнобрового Артем Кириллыча стихнет за дверью, и только тогда заговорил.

Вещал он спокойно, уверенно, как бы подчеркивая, выплевывая каждую фразу. Лицо его при этом было застывшее, без эмоций, словно говорит он заученно, гладко не со мной, как с персоналией, а с некоторой абстрактной единицей, может быть малопонимающим ребенком, или непригодным к диалогу яйцеголовым ученым. Так говорит иногда старший по званию перед взводом солдат, не обращаясь ни к кому конкретно.

Начал он с науки и стратегической ее роли. О том, что требует она бдительного присмотра и контроля, вот почему вовлекаются на определенной стадии органы государственной безопасности, как сейчас в его лице. Упор он в первую очередь делал на отраслях науки, которые немедленно могут быть воплощены в практическое применение, дав нам, то есть отечеству, преимущество, перед потенциальным противником, внутренним и внешним. Завершая вступительную эту часть, Валентин Сергеич подчеркнул, что, говоря о стратегической, ценной научной разработке, крайне важную играют личности тех, кто ею занимается.

После этих слов, он пристально и беспристрастно воззрился на меня, от чего стало мне неприятно. Может быть так смотрит акула, когда из глубины разглядывает бултыхающуюся у поверхности жертву. Рыбьи глаза его не выражали ничего, кроме холодного осуждения и некоторой несокрушимой убежденности, от которой внутри все сжималось и делалось не по себе. Он будто сканировал меня снаружи и изнутри, и заранее уже осудил вместе с костылем, возвышающимся над столом неприлично гордой своей подмышечной перекладиной в вельвете.

Следующий разговор запомнил я урывками. Это был тяжелый и неповоротливый диалог в форме допроса, не уложившийся в моей голове, отмечал я только, что каждый ответ давался мне мучительно и ловил я себя на мысли, что вопросы ставятся так, чтобы выставить меня виноватым при любом ответе. Я подолгу молчал, дергал плечами и трогал себя за лицо, отвечая местами невпопад и даже вопросом на вопрос, и иногда казалось мне, что за непроницаемой маской, за провалами глаз непоколебимого допрашивающего, грохочут громы и молнии при взгляде на меня, несобранного и нелогичного.

Про собственно нейронную сеть он задал мне едва ли пару вопросов. "Когда начал", "почему", ни к селу, ни к городу спросил — "что мною двигало". Был вопрос про родителей, про их развод, про переезды и про завод, который оставил я. Спросил про мой развод, потом перескочил сразу на Финляндию и чересчур частую мою переписку с Хельсинки. Задержались мы на заграничной этой теме, и в вопросах его чувствовалась обернутая в снисходительность враждебность. Он продолжал пронизывать меня взглядом, внимательным, фиксирующим каждое мое почесывание, шевеление, когда подтягивал я затекшую ногу или хмурил лицо.

Вспомнил Валентин Сергеич и про Николая Никитина, допытывался об отношении моем к трудоустройству его в международную, западную компанию. Поражался я его осведомленности и вопиющей, бессердечной, беспощадной подозрительности. Словом, допрашивал он меня профессионально, методично, и не мог я взять в толк, подозревают ли меня уже в международном промышленном шпионаже, или же выступаю я частью некого живодерского протокола при приеме на работу в органы. За каменным его лицом нельзя было ничего разглядеть, и не понимал я даже, задает он мне эти вопросы просто списком по форме, или же есть у него ко мне претензия, которую придерживает он, чтобы вынуть ее из кармана контрольным выстрелом. Чувствовал я только всем своим естеством, что представляю в глазах Валентин Сергеича пустое место, не было в нем ни малейшей заинтересованности в научной или инженерной моей ценности, а исключительно холодная препарирующая сталь.

Он все-таки заглянул в свою папочку с тесемками. Оттуда выудил он упоминание о недавнем происшествии у третьего университетского дома, в котором впервые услышал я намек на некоторую неотрицательную свою характеристику, а также последний случай, когда получил я травму, подчеркнув, что обстоятельства попадания моего в эту, удаленную часть города, в поздний час, по-прежнему вызывают подозрения. Последнее не прозвучало в форме вопроса, он проконстатировал этот вывод и воззрился на меня, ожидая реакции. Я молча смотрел в ответ и моргал, со смешавшимися мыслями в голове.

Надо ли говорить, что вылетели из моей головы все предупреждения Лилианы. Я взопрел, во рту моем пересохло и думал я только о том, чтобы поскорее все закончилось. В голове не было и мысли о том, чтобы управлять как-то руслом разговора, почувствовать, во меня что вовлекают. Скорее мною жонглировали как хотели.

Так же неожиданно, как начал, худой усатый Валентин Сергеич закончил. Он связал аккуратным бантиком тесемки, встал, коротко поблагодарил меня растрепанного и нервного, и вышел. Я понятия не имел, что будет дальше. Прошел ли я тест или через минуту милиция явится заковывать меня в наручники.

Вернулись Олег Палыч с Степан Анатольичем. Артем Кириллыч задержался в коридоре. Олег Палыч оценив мое состояние, придвинул стул и сел рядом со мной, говорил успокаивающие какие-то слова, но я пребывал в состоянии близком к прострации и не слушал его.

Через пять минут вернулся бодрящийся, со скошенным лбом Артем Кириллыч. Бросилась в глаза его широкоплечая мощь, шире даже Анатольевой, хотя и гораздо ниже был он ростом. Видя изнеможенного меня, он с напускным весельем сказал, что Валентин Сергеич как всегда перестарался, однако же таков установленный порядок, если желаем мы трудиться на благо отечества, и что успешно я прошел проверку. Он говорил что-то еще, про следующие встречи уже не в министерских кабинетах и звучало это в устах его делом вполне решенным.

Остаток разговора помню я плохо. Артем Кириллыч пожимал мою руку в своей могучей ладони, говорил что-то про чай и кофе, которые сейчас же приготовит его расторопная секретарша Леночка.

Нам так и не довелось увидеть Леночку, потому что Олег Палыч волюнтаристски отобрал у Артем Кириллыча инициативу, заявив, что хотелось бы продолжить разговор в более дружественной обстановке, например, у нас в университете. Артем Кириллыч не возражал и обещал организовать в ближайшее время встречу. Он проводил нас до вестибюля, ведя якобы непринужденную беседу с Олег Палычем, упоминая между делом, что работы будут вестись на более защищенной, закрытой территории, где не предвидится ни малейших проблем с вычислительными мощностями. Упомянул он о необходимости подписать документы, неразглашения, "все же ж все понимают". Хлопнула огромная дверь, выпуская нас на холодный воздух и ощущения мои, пожалуй, были почище, чем когда выскочил я из заводской проходной с выброшенной на ветер токарной специальностью.

На пути домой, когда вез меня Олег Палыч по мокрым улицам с рыхлыми сугробами по краю дороги, он рассказывал, что, покуда ждали они в коридоре, Артем Кириллыч извинялся за обязательную такую процедуру при рассмотрении ведущего конструктора-инженера для секретной разработки. Сам первый замминистра, со слов Артем Кириллыча, передал информацию о нейронной моей сети в МВД, откуда перекочевала она в госбезопасность. Перед тем, как только принять разработку к рассмотрению, была произведена детальнейшая моя проверка.

Чувствовал я шестым каким-то чувством, в том числе из объяснения Олег Палыча, что все уже решено, и смотры эти и разговоры требуются всего лишь, чтобы утоптать в голове моей свершившийся факт, что научную мою разработку забирают в эксплуатацию компетентные органы.

Помимо этого, в голове моей бурлили обрывки разных мыслей. Вспоминался Коля Никитин, который говорил, что не его это — обивание кабинетов и приседания. А разве, черт побери, мое? Думал я еще об Отто Хане с его саботажами, цепко связавшимися в воспаленном моем сознании с Валентин Сергеичем, для которого цель оправдывала средства, о пресловутых секретностях, и конечно ограничениях, непременно налагаемых на такую работу. Не умел я их пока сформулировать, да и настолько утомился от часовой этой дискуссии, что думать даже не хотелось о том, какие из этого всего могут быть следствия. Вернувшись домой я забылся глубоким сном.

В пятницу я встретился с Ильдар Гаязычем в недавно отстроенном медицинском центре в новом районе. Я говорю "встретился", а в действительности отвез меня отец, он же помог взобраться на декорированное скользкой плиткой крыльцо и ждал, пока ходил я с Ильдар Гаязычем на перевязку.

Медицинский центр этот был занимательный, но расскажу я о нем чуть позже. Главным разумеется вопросом моим к Ильдар Гаязычу была болезнь Альцгеймера. Хотя обозначил мне Азар болезнь всего лишь вероятностью, все-таки результаты тестов меня волновали. Я и задал его Ильдар Гаязычу, когда укрывал он меня свинцовым фартуком перед тем как просветить рентгеном стопу. Ильдар Гаязыч был запыхавшийся, взъерошенный, и поначалу чуть было не вспылил, но потом повинился и признался, что не успевает ничего среди дежурств своих в разных концах города; надо бы бросать ему что-то одно, чтобы закончить диссертацию.

Внезапно, будто в голове его стрельнуло, он сорвался и убежал, оставив меня одного под свинцовым кожухом на кроватеподобном ложе рентгеновского аппарата. Вернулся он минут через пятнадцать и сияя известил меня, что нашел назавтра полуторачасовое окно в кабинете процедуры МРТ, лучше которой для диагностики Альцгеймера ничего пока не придумали. Он клятвенно обещался также до завтра проверить заполненные мною анкеты, хотя и не ожидал от них ничего толкового.

Рентген подарил мне еще пару прозрачных снимков внутреннего устройства моей стопы. Я стал уже запоминать все эти головки и латеральные отростки таранной кости, кубовидную кость и бугристость пятой плюсневой кости, в которой собственно и случились перелом и смещение, пока тыкал мне Ильдар Гаязыч в снимки карандашом. Вывод делал он, что вынимать спицы пока рановато, потребуется еще недельку с ними походить и вынем мы их потенциально в следующую пятницу. Он снова приложил и крепко перевязал мой гипс, после чего отправил меня восвояси.

После этого отец повез меня в университет, на две мои подряд пары приема "курсовиков". По дороге я рассказал ему про поход в министерство и встречу свою с холодным, равнодушным, высокопоставленным безопасником Валентин Сергеичем. Он не понял меня поначалу. Пожал плечами и сказал, что карьера в органах безопасности — вещь перспективная и что не все ли мне равно, с нелюдимостью моей и сосредоточенностью, сидеть в бедной лаборатории в университете или в закрытом каком-нибудь хорошо упакованном КБ. А я вдруг четко для себя сформулировал, почему было мне не все равно. Подходящим примером отцу служила альтернатива прежней его работы на заводе, по гудку, с проходной, регламентом и пропусками, и нынешняя свободная предпринимательская жизнь, подчиняющаяся другим каким-то рыночным распорядкам, не регламентируемая третьим лицом. Он задумался и показалось мне, что пример мой нашел отклик.

Читатель мой пусть не судит меня строго, ведь знаю я немало прекрасных людей, счастливейших в строжайших правилах и монотонном регламенте, в бдительном и пристрастном оке, присматривающем, контролирующем, поощряющем и, если надо, — порицающем. Я не из их числа.

На сдачу долгов в этот раз явилось куда меньше народу. Я, впрочем, провозился обе пары с теми немногими, что пришли. Были, как водится, те, кто увидели курсовую свою впервые, и силились убедить меня, что написали самостоятельно, но вот отложили на пару недель и начисто из головы вылетело. Были такие, тоже списавшие или купившие, которые умели узенькой проторенной тропкой рассказать о курсовом проекте от и до, однако, неосторожный шаг в сторону обнажал пустоту и немедленно проваливались они.

За окнами стемнело, остался у меня один единственный студент в свалявшемся свитере с разноцветными ромбами, который взирал печально по сторонам, на отражения за окном, на неаккуратно окрашенный учебный стол и задравшийся в углу линолеум, и партизански молчал. Я не торопил его, а он, решив по всей видимости взять меня измором, задумчиво переводил взгляд из одного угла аудитории в другой.

Дверь отворилась и в аудиторию вошла Лилиана. Я не ждал её, однако очень комплементарен был ее визит моему настроению. Она была в деловом своем костюме, пальто перекинуто через локоть. Кивнула мне приветственно, и я кивнул ей в ответ.

Студент мой такому отвлекающему маневру обрадовался. Стал он коситься на Лилиану лицо при этом сохраняя задумчивое. Я признаться тоже не прочь был покоситься на Лилиану, которая стояла в дверях, облокотившись спиной о стену со скульптурным выражением лица. Не стал я далее терпеть затянувшееся его размышление, выдал ему на дом несколько вопросов на "Удовл." и отправил прийти с ответами в следующую сдачу.

Он долго собирал свои бумаги, отчего стал я уже нервничать и раздумывать о том, каким еще неожиданным вопросом оглоушу его в следующую встречу. Лилиана стронулась с места только когда студент вышел. Как и тогда, в третьем доме, она подошла к ближайшему ряду парт и села на стол, вытянув скрещенные ноги в черных замшевых сапогах на каблуке с застежкой молнией.

— Как ваш визит в министерство? — начала она. — Оправдал ваши ожидания?

Я оценил сарказм. Как будто были у меня ожидания.

— А вот вы оправдали ожидания принимающей стороны полностью, — продолжила она.

Не разобрал я, похвалила она меня или пожалела.

— Нет у меня ни малейшего желания с этой "принимающей стороной" вести дела, — буркнул я в ответ.

Лилиана неопределенно покачала головой и посмотрела на меня долго, как бы оценивающе.

— Разглядываете лабиринт моих вероятностей? — спросил я.

Она в ответ улыбнулась и кивнула.

— Давайте поговорим о деле. Удалось вам на досуге, среди размышлений о лучшей участи вашего алгоритма учителя, подумать над моими вопросами? Возьмем, скажем, катастрофический итог плана. Есть у вас догадки?

Мгновенные переходы посетителей моих по-прежнему приводили меня в замешательство. Потребовалось мне некоторое время, чтобы переключиться.

С догадками у меня было туго. Откровение Иоанна предвещало второе пришествие Христа и конец света с колоритной атрибутикой в виде Гога, Магога, огненных озер и карающих мечей. Исходя из всех моих ступеней, я мог интерпретировать конец света разве что началом новой жизни героев ступеней, иной, непохожей на прошлую. Это отчасти противоречило истории Отто Хана, жизнь которого вовсе не закончилась и вместе с тем, со слов Азара, не пошла по запланированному пути.

Уж конечно совсем не интерпретировал я апокалипсис каким-то действительным катаклизмом. В контексте Библии я мог предположить, что устрашение, идея грядущего неминуемого конца, имеет вполне определенную воспитательную цель, например, чтобы склонить к праведности; но если, как уверял Никанор Никанорыч, у плана была иная, глобальная цель, она оставалась для меня за завесой тайны.

Так размышлял я и кажется при этом пытался говорить вслух, хотя четким умозаключением тут и не пахло. Я закончил и посмотрел на Лилиану, ожидая, что как и раньше она пожелает помочь мне. Но она только глядела на меня серыми своими красивыми глазами и молчала. Почувствовал я себя студентом, которого сам недавно отправил восвояси. Не придумал я удовлетворительного ответа.

— Ну хорошо, — прервала она молчание. — Давайте, я подскажу вам, что описанный в плане катаклизм действительно существует, это не метафорическое обозначение, неверно интерпретированное запуганным Прохором. Но эту часть открытия я оставлю вам с Никанор Никанорычем. Ваша встреча состоится весьма скоро. Поговорим теперь про лицо, важного участника "Апокалипсиса", вовлеченного в описанные казни, катаклизмы и прочие нелицеприятные события.

Она конечно имела ввиду Иисуса, выступавшего в книге чуть ли не инициатором катаклизмов. Я размышлял над словами Лилианы в один из дней, дома. И вправду, трудно было провести параллель между ним, как некоторым корневым лицом "плана" и ступенями, в каждой из которых события вертелись вокруг ученого-инноватора. Совсем не ложился Иисус, по крайней мере в библейской интерпретации, в метафору Никанор Никанорыча о ребенке, бегущем по тропе. Если только история и в этом случае не сыграла с летописцами злую шутку, и не был он в действительности выдающимся ученым, непонятым и в этой связи приговоренным и погибшим.

Лилиана не прерывала меня, только покачала отрицательно головой, отчего мысли мои вновь спутались. Всплыли размышления Никанор Никанорыча о морали, кроме того сама Лилиана давала мне подсказку о высокоморальной, учительствующей роли Иисуса.

Мне, признаться, порядком надоело чувствовать себя не выучившим урок школьником. Я чувствовал, что лоб мой покрывается испариной. Самое время было Лилиане помочь мне, дать подсказку, но она молчала. А перемена заканчивалась и нужно было сдавать ключи от аудитории.

— Кажется, Никанор Никанорыч поставил науку в один ряд с моралью… — сказал я неуверенно.

— Да, и поставил их в один ряд вовсе не Никанор Никанорыч, — отозвалась Лилиана. — Вы ведь запомнили его последний разговор с Отто, о познании и цели.

Разговор и вправду всплыл в моей памяти. Она помогала мне, но к выводу я должен был прийти сам.

— Когда говорят о познании, гноссеологии, в первую очередь непременно всплывает научное познание, как знание о закономерностях окружающего мира. Но помимо науки, вертикального прогресса, разве мораль не выступает важнейшим инструментом познания, как внутреннего мира, так и внешнего, привязанного непосредственно к человеку и обществу.

Этот неожиданный ликбез по философии был полностью в духе предыдущего, когда о морали, как форме общественного сознания, говорил Никанор Никанорыч. Я правда не мог связать ее со ступенями, планом и личностью Иисуса. Или все-таки мог? Если в один ряд записывали Лилиана с Никанор Никанорычем науку и мораль, не означало ли это, что?…

— Мораль, этика — крайне неустойчивый и гибкий инструмент. — говорила Лилиана, — Она всегда рядом и попытки зафиксировать ее, формализовать, принимают странные, причудливые формы. Культы, религии, секты, этические нормы и изощренные законы. Но это не мешает нравственности присутствовать и не в меньшей степени определять уровень развития метафорического ребенка Никанор Никанорыча, чем наука. А это означает, что?…

Ответ сам пришел мне в голову. Это означало, что помимо выдающихся ученых, попадающих в жернова безжалостного вероятностного постулата, как видел я в своих ступенях, план касался людей высокоморальных, нравственных, учительствующих. Об этом говорила Лилиана. А это в свою очередь означало, что Иисус, или его реальный прототип, равно как и множество других потенциальных исторических лиц, тоже являлись частью плана, также навещали их вездесущие Мойры.

В глазах Лилианы я увидел спокойное торжество, как подтверждение моего умозаключения.

В голове моей не укладывалось, что мораль, нравственность, может быть столь же опасна для человечества, как ядерная бомба. Я безусловно мог выстроить логическую цепочку, что религиозный фанатизм выкосил едва ли не больше народонаселения, чем самые изощренные научные открытия, однако неужто и вправду ставятся в один ряд Сиддтхарха Гаутама и Вернер Гейзенберг.

— Ставятся, Борис Петрович, ставятся.

Лилиана оторвалась от парты и подошла ко мне, сидящему за исцарапанным преподавательским столом со стопкой курсовых работ, ведомостью и журналом, мачтой костыля рядом и вытянутой в сторону ногой в гипсе.

— Итак, вы увидели ответ на второй вопрос, что роль того, кого величаете вы Иисусом в плане не совсем уж номинальная. Он также являлся частью плана и имел замечательный, зафиксированный в книгах Евангелие разговор с Азаром в пустыне.

Я снова не поспевал за ней, в голове роились мысли. В чем, в чем была угроза Иисуса, разве мог он своей моралью "подставь левую щеку", навредить кому-то в жестоком древнем мире на стыке времен и эр.

— И мы, наконец, возвращаемся к цели познания, научного или нравственного! — Лилиана облокотилась о стол руками и наклонилась надо мной, глядя в сбегающие мои испуганные глаза.

От близости картинного ее лица меня бросило в жар, серые ее зрачки затягивали, проглатывали мои, заячьи, я чувствовал, что проваливаюсь в глубочайшую пропасть, по сравнению с которой университет мой, хромая судьба и переживания были крошечной вехой, песчинкой, окруженной непоколебимой мощью чего-то не имеющего названия.

Лилиана поднялась и отошла назад к учебной парте, на которой оставила пальто. Надела его и долго, методично застегивала серебряные пуговицы. Я приходил еще в себя, не умея обозначить, что только что почувствовал. Какой-то провал, словно вывернули меня наизнанку, только совсем не физически.

— Вы близки, Борис Петрович, очень близки к выходу из своего лабиринта вероятностей, — она смотрела мимо меня, и даже мимо стенки за моей спиной, куда-то сквозь нее. — Дело за малым — понять и принять итог плана и цель познания. Очень скоро вы обсудите их с Никанор Никанорычем. Прощайте.

Она застегнула последние пуговицы ниже талии и встретилась со мной взглядом. Глаза ее теперь были обычными, человеческими и… грустными, сочувствующими.

Я пробормотал в ответ что-то невнятное, вежливо-прощательное, и когда она, впиваясь каблуками в линолеум, прошла к выходу и затворила за собой дверь, я вдруг подумал, что раньше ни Никанор Никанорыч, ни Азар, ни Лилиана не говорили мне "прощайте".

Глава 24. Функция времени

Дорога к клинико-диагностическому центру, оторвавшись от многополосного шоссе, взвивалась в гору меж двумя холмами. С одного из них настороженно глядели дома частного сектора, которых много еще осталось в городе N, недоверчивые, усталые подставляя заснеженные скаты крыш чистому, голубому небу. Их старые трехпролетные окна с прищуром выглядывали из-за старых кособоких заборов, деревянных и металлических, кто во что горазд. То тут, то там среди съежившихся, потемневших домиков выступали высокие современные коттеджи; еще бы, кому не хотелось иметь собственный дом в черте города. С противоположного холма, опоясанный, словно крепость, нитью забора с кольчатыми стальными пролетами, раскинулся комплекс нового клинико-диагностического центра. Огороженная территория покрывала значительную площадь, гораздо большую, чем требовалось медицинскому центру, но замечательное отечественное свойство рекомендует огородить заранее как можно больше, авось пригодится в будущем. Часть территории за забором все еще была изрыта стройкой и грунтовыми дорогами меж земляных скосов, испорченных тяжелой техникой. Строительные вагончики перемежались с горами песка и сваленным стройматериалом. Грандиозное строительство растянулась на пятнадцать лет, планировали медицинский центр еще в Советском Союзе, кромсали и перекраивали во время бюджетных войн нового государства, а строили только теперь, как водится, совсем не то, что изначально задумывали. Полгода назад закончилось возведение второго терапевтического корпуса рядом с первым, диагностическим. Многоэтажное здание в светло-серых тонах взмывало в небо на вершине холма, выбрасывая к подъездному кольцу и парковке распластанный двухэтажный язык, с просторным современным холлом и крыльцом, к которому одинаково легко было подъехать на автомобиле, подойти пешком и подвезти на инвалидной коляске.

Медицинским центром, обслуживающим целый регион, гордились. Сюда привозили гостей, столичных и иностранных. Попасть сюда на диагностику или, подумать страшно, на процедуры, можно было тремя способами: по блату, куда ж без него, купив процедуру за весьма существенные деньги, либо через детище бесплатной медицины — официальную очередь, прождавши шесть-восемь месяцев. Иными словами, страшно мне повезло, что Ильдар Гаязыч, как сотрудник центра, отыскал для меня, которому и исследование-то потребовалось из-за нелепых подозрений, временное окно.

Я висел задумчиво на костыле, рядом с сопровождающим меня отцом, в обширном холле, который словно звезды освещали россыпи круглых ламп, спрятанные в потолочных панелях. Вдоль стен и окон стояли мягкие диваны и раскидистые деревья в кадках, на стенах висели работающие телевизоры. От всего здесь веяло эксклюзивностью, не было очередей и вездесущих строгих бабушек. Сюда и добраться-то можно было только на машине — от автобусной остановки требовалось топать с километр.

Ильдар Гаязыч, как обычно запыхавшийся, взъерошенный, явился довольно скоро, и прикатил для меня блестящую, новенькую кресло-коляску. Я оставил костыль отцу, и покатились мы торопливо по длинному освещенному коридору, через двухэтажный язык, к диагностическому корпусу. На Т-образном перекрестке мы свернули и вышли к сияющим металлическим блеском лифтам с налитыми, круглыми кнопками. В пути Ильдар Гаязыч жаловался на препоны, которые устраивает ему, травматологу по образованию, отечественная медицина, на пути к диссертации по болезни Альцгеймера. Как пытается он с научным руководителем схитрить, опереться на западный опыт, но очень ревностно столичные профессора следят за периферией, хотя совсем не много в России мест, в сравнении с которыми называть нас можно периферией. Мимо нас неслышно проскальзывали врачи, медсестры, пациенты. Центр сам по себе был немноголюдный, а субботний день еще усилил его необитаемость, сдержанность, люди подспудно старались не шуметь.

Ильдар Гаязыч справился у меня, воздержался ли я от еды, правильную ли надел одежду, без металлических пуговиц, пряжек и блях. Все эти простые правила я хорошо запомнил с прошлой встречи и только поддакивал ему. Спицы в моей ноге мы обсудили еще в прошлый раз — слишком далеко находились они от обследуемого органа, ведь сканированию подвергалась только область головы и шеи.

Мы заехали в небольшой кабинет, где молоденькая медсестра выдала мне полотняную рубаху для собственно процедуры. Несмотря на недовольства, Ильдар Гаязыч был в хорошем настроении, подшучивал и между делом рассказывал, что желал бы обойтись в процедуре без контраста, однако, если не очень внятный получится результат, сделаем мы и контрастный МРТ. Пребывал я в состоянии удрученном, все-таки процедура должна была поставить мне диагноз, поэтому веселое настроение эскулапа мною не подхватывалось. Размышлял я о том, что очень это наша, отечественная черта, когда к недоступной, элитарной какой-то процедуре имеет простейший доступ ночной сторож, не взирая на обученную и зоркую охрану. МРТ, на которую вряд ли раскошелился бы я, и уж точно не стал бы дожидаться долгие месяцы в очереди, досталась мне неофициально, бесплатно, по удачному знакомству. Я подписал какие-то бумаги и повторил, что не имею аллергий и клаустрофобий.

Потом отправились мы в другую часть здания, где Ильдар Гаязыч скрылся за дверью, а меня в кресле-коляске приставил к стене, как тумбочку. Ожидая его в пустом коридоре, я решил попробовать поуправлять коляской и повернул обод колеса. Кресло отозвалось так живо, что я немедленно развернулся и выкатился на середину коридора. Почертыхавшись и изрядно вспотев, я вернулся к исходной позиции у стены.

Наконец, Ильдар Гаязыч прикатил меня к цели наших перемещений — в процедурную высокопольной магнитно-резонансной томографии (МРТ). Представляла она собой просторный продолговатый кабинет без окон, с застекленной операторской кабиной, в которой таинственно поблескивали включенные мониторы. Посреди помещения раскинулся аппарат МРТ, словно поваленный набок кусок заводской трубы с толстыми, скругленными стенками. Веяло от него невообразимой тяжестью и мощью. У подножия контура, на примыкавшей к нему толстой продолговатой ноге покоилась кроватеподобная подвижная платформа-стол, на которую полагалось водружаться пациенту. Обязана была она поднять меня и всосать в хищное жерло градирни, чтобы внутри безжалостно греметь, трещать, стучать, шинкуя и препарируя мой мозг. Освещалась процедурная тускло, отчего присутствовало ощущение некоторого таинства, священнодействия. Помимо слабых плафонных ламп, помещение оживляли только отблески мерцающих мониторов за затемненными стеклами кабины, да набор световых панелей на дорогостоящем аппарате.

В кабинете мы встретили коллег Ильдар Гаязыча: коренастого, молчаливого, в больших круглых очках радиолога Марата и худющего, с козлиной бородкой, анестезиолога Сергея. Все врачи медицинского центра носили одинаковую форму — голубые штаны и рубашки с коротким рукавом, с вышитым логотипом учреждения. У меня зарябило в глазах, когда принялись они сновать вокруг меня, переговаривались на непонятном мне медицинском наречии, отличаясь только комплекцией, ну и конечно выделялся Ильдар Гаязыч среди них шикарной своей от шеи до скул небритостью. Мне помогли слезть с коляски и водрузиться на стол аппарата. Углы у аппарата МРТ отсутствовали, даже откосы платформы были скругленные, гладкие, скрадывающие, смягчающие настоящую его форму, вес и предназначение, словно бы лицемерные.

Пожалуй, в двух словах поделюсь с читателем принципами работы метода МРТ, почерпнутыми мною накануне из литературы. Процедура представляет собой регистрацию реакции протонов в атомах водорода человеческого организма на возбуждение мощным магнитным полем и радиосигналом определенной частоты. Ввиду узкой направленности излучения, методика позволяет безболезненно получить весьма детальные снимки органов и даже их слоев, что, применительно к болезни Альцгеймера, на ранней стадии фиксирует минимальные деформации головного мозга и изменение рисунка его борозд.

О самом процессе рассказывать особенно нечего. Я лежал неподвижно в наушниках, которые немилосердно щекотали мне уши, и слушал перекличку смычков, барабанов и циркулярных пил за толстыми стенками цилиндра, скрывающего высокопольные магнитные катушки. Обещанных неприятных ощущений, тепла или покалывания, я не чувствовал, кроме, пожалуй, некоторой обнаружившегося у меня неприятия к тесным помещениям. Суженное пространство легонько давило на меня, поэтому удобнее мне было лежать с закрытыми глазами. Кажется, я даже ненадолго уснул.

Потом платформа моя поехала к выходу, я встрепенулся и едва над голубым, гладким контуром показался потолок, снял с себя наушники и поспешно сел. Ильдар Гаязыч ждал меня у аппарата.

— Вы шевелились? — спросил он сердито.

Я отрицательно покачал головой. Он сморщил лоб над великолепной своей щетиной и пробормотал что-то про смазанные результаты. Поглядел назад, в застекленную кабину, в которой мерцали очки радиолога Марата и маячил силуэт анестезиолога Сергея.

— Давайте все-таки попробуем с контрастом, — крикнул Ильдар Гаязыч нам всем.

Он удалился в операторскую кабину, и через некоторое время оттуда торопливо вышел и покинул кабинет Сергей. Ильдар Гаязыч негромко переговаривался с Маратом в кабине, и слышал я как они посмеиваются с отчетливой нервозностью. Потом Ильдар Гаязыч явился ко мне и сообщил мне новость, что контраст нужно будет оплатить, сделать его "по дружбе" не получится. Устроен был в центре жесткий учет контрастного вещества магневиста, под расписку и справку пациента об оплате. Эта условная возможность безвозмездного пользования меня рассмешила, и я без прений согласился. Кошелек мой правда остался в вестибюле с отцом, но касса располагалась там же.

Сергей вернулся с громыхающей двухъярусной тележкой, на которой прикатил все, что необходимо было для внутривенного укола. Даже бланк расписки для подписи. Я расписался и снова вытянулся на столе аппарата, словно Иван Царевич из сказки, которого пыталась все Баба Яга обманом усадить на противень и сунуть в печь. Поведение врачей сделалось нервным и суетливым; отчетливо чувствовал я, что эту часть процедуры мы воруем у медицинского центра.

Мне завернули рукав рубахи и Сергей ввел внутривенный контраст. Я полежал несколько минут пока распространялся металл гадолиний, после чего снова нацепил беруши и меня отправили в контур.

Вторые свои полчаса в трубе я совсем не запомнил, потому что сразу уснул. Очнулся я оттого, что Ильдар Гаязыч теребил меня за плечо, уже выехавшего их контура. Вдвоем с Сергеем они помогли мне заторможенному вернуться в коляску. Сергей подхватил громыхающую свою тележку, а Ильдар Гаязыч меня в кресле, и мы покатились к выходу. Радиолог Марат не вышел из кабины, сидел там, сгорбившись над монитором.

На обратном пути Ильдар Гаязыч был задумчив и хмурился. Пока я переодевался, он рассказал, что контрастные результаты показались ему получше, по крайней мере на первый беглый взгляд, и что вернет он мне снимки, как только хорошенько изучит. Чувствовал я себя расслабленно, как после хорошего сна. Поделился Ильдар Гаязыч, что захватили мы пятнадцать минут у следующего пациента, отчего влетит ему от завотделением. В вестибюле я заплатил в кассу за контраст и отдал квитанцию Ильдар Гаязычу, после чего мы распрощались.

Неоднозначное впечатление оставила у меня процедура. Не знаю даже с чем связаны были такие ощущения, с заговорщицкой ли самодеятельностью молодых врачей или с приличной стоимостью гадолиниевого контраста, однако лучшего средства диагностики, подброшенной Азаром вероятности у меня на тот момент не было. Оставалось только ждать, когда соизволит наконец Ильдар Гаязыч просмотреть многочисленные мои результаты, и вынесет вердикт.

Съезжая от медицинского центра на шоссе, мы встали в пробку. Дорогу перегородили, потому что по шоссе должен был ехать кортеж с мигалками. Государственное руководство, что местное, что приезжее положительно не умело передвигаться по городу иначе, как обездвижив его. Я рассказывал отцу про впечатления свои от современнейшей МРТ, про барабаны, стуки и трески, сопровождающие шинковку головного мозга, когда оглушительно визжа проскочили пять грозных сверкающих машин. Гаишник в желтом жилете и зимней шапке с ушами в разные стороны постоял еще с минуту, косо удерживая полосатый жезл, потом махнул им неуклюже и побежал к своей припаркованной не по правилам милицейской машине. Путь был свободен.

Пока мы ехали, отец поделился новостью, подсмотренной в телевизоре клинико-диагностического центра. Ресторан "Чайка", который посещал я с Толей, Катей и Азаром, сгорел вчера поздним вечером. Хозяин ресторана, известный в городе бизнесмен, как сквозь землю провалился, не могли его нигде отыскать, опрашивали высокопоставленных приятелей. Вспоминался мне в этой связи почему-то вовсе не гоповатый Иннокентий Валерьевич, а рассказанная Азаром история об индийской дружбе Анираддхи и Ратнама и ссоре их. Долго еще сидела она у меня в голове.

Главным событием моей субботы были, однако, вовсе не МРТ и "Чайка". Я ждал приезда Маши, которая возвращалась от родителей и собиралась ко мне. В течении недели нам удалось созвониться только раз. Была Маша суетлива, судя по всему нервничала, потому разговор наш вышел скомканный. Твердо, однако, намеревалась она приехать, как только забросит вещи в общежитие.

Еще одним ожиданием, в котором не хотелось мне сознаваться, было предчувствие встречи с Никанор Никанорычем. Расставание с Лилианой оставило меня в замешательстве, я не столько думал о трактовке ее откровений, сколько о прощании, которое никак не получалось у меня отнести к простой вежливости. Уж если чему и научили меня мои Мойры, так это отсутствию случайности, манипулировали ею они исключительно в своих целях. Происшествие с "Чайкой" подозрения мои только усилили.

Поблагодарив и проводив отца, я занялся бытовыми делами. Что-то стирал, убирал, параллельно готовил, отправлял в мусорку ворохи старых распечаток, скача на одной ноге из комнаты на кухню и обратно. Выдраил я квартиру порядочно. Потом созвонился с мамой и презентовал ей повод для разговоров на целую неделю — рассказал про иногороднюю студентку Марию Шагину. Реакция ее оказалась скорее рациональной, чем эмоциональной. Порадовалась за меня, что прервал я все-таки свою аскезу. Получился, в общем, забавный разговор, в который то и дело вмешивалась озорная Аленка.

В хорошем расположении духа я уселся за компьютер. Какое-то время шнырял в интернете, читал почту, рассылки, новости. Вернулся на рабочий стол, возился с файлами, в которых сохранял заметки и списки нерешенных задача, наткнулся на обрывочные заметки об алгоритме учителя, сохраненные, подвешенные в пространстве кусочки кода. Так, мало-помалу, мысли мои вернулись к заброшенной моей квантовой нейронной сети.

Давно я к ней не притрагивался. С того момента, как закончил обучающую последовательность и продемонстрировал результаты министерской комиссии, я не удосужился даже поразмышлять как следует над алгоритмом. И речь тут шла не только в необъяснимом свойстве сети связывать и распознавать образы. У меня уже мелькала мысль, что кубиты мои, вероятностный, квантовый подход к состояниям, неуловимо напоминали мне Азаров лабиринт вероятностей с размытым множеством путей, зависящих от решений и поступков. В нейронной моей сети функция времени исполняла роль арбитра, принимающего решение о выборе состояния, исходя из динамики изменения его вероятности в зависимости от входных данных. Не совсем прямой была аналогия, но Азар, Никанор Никанорыч и Лилиана делали нечто похожее, выбирая, подтасовывая, манипулируя. Правда цели у них при этом были собственные, глобальные, трудно выражаемые математически.

Переключился я на мысли о том, чего же добивались мои Мойры, ведь после последних разговоров цели их затуманились, расплылись и вывернулись наизнанку. Мораль по-прежнему не очень хорошо сращивалась в моей голове с наукой, хотя и не мог я отрицать, что человек непрерывно, на протяжении долгой своей истории реконструировал моральные правила, одевая их в новые одежды, формализуя и переформулируя. И грешили этим не одни только религиозные деятели и философы. Вполне себе ученые люди, взять хоть того же Вейцзеккера. Вернулся я к разговору Зигфрида с Отто Ханом в копенгагенском кафе. Говорили они о цели, о том, что у познания, естественно-научного или нравственного, была цель, итог. И помимо защитной своей функции, Мойры подталкивали меня к этой второй, еще не открытой мне цели.

От звонка в дверь я подскочил. Монитор давно погас, я обнаружил, что просидел в задумчивости около часа. За окном уже начало темнеть. Я машинально разбудил компьютер. Оказалось, что успел я открыть среду программирования и код квантовой сети.

Приехала Маша. Она была румяная, с улицы, с большой сумкой. Заезжала она в общежитие, виделась с Ольгой, той самой, которая вместе с Григорием первой явилась мне на выручку. Мы поцеловались, я почувствовал прикосновение ее холодной щеки. Я помог ей снять шубу, она скинула ботинки-тракторы и осталась в красном шерстяном свитере с высоким воротом под подбородок. Мы обнялись несколько смущенно, все-таки недельные расставания на этапе привыкания имеют свойство несколько увеличивать дистанцию.

Состоялся у нас ужин, не то, чтобы особенное мы что-то ели, но принято так, с ужином. Мы открыли бутылку красного вина, и пили, поглядывая друг на друга и улыбаясь.

Вышло у меня наблюдение о времени, когда люди только узнают, притираются друг к другу. Это не касается брака, когда покровы сбрасываются и человек предстает в настоящем, бытовом виде. Слышал я, что есть пары, в которых девушка или парень долгие месяцы "держат марку", ведут себя неестественно, в соответствии с выдуманным каким-то книжно-киношным образом. Истории такие заканчиваются обыкновенно разочарованием, отчужденностью и разрывом. Нельзя долго прикидываться кем-то другим, непременно наступает откат, особенно в личной жизни, от которой и хочется-то по большому счету близости, открытости и тепла.

Увлекся я снова философствованием, а хотелось мне только сказать, что с Машей мы находились в стадии отношений, когда вроде бы рано еще судить о совместимости; все-таки присматривались мы друг к другу, а значит, неосознанно пытались как-то приукрасить себя, выставить в лучшем свете. Получается это у одних лучше, у других хуже, мы тоже невпопад шутили или выдавали чересчур категоричные суждения, мало пригодные к настоящей жизни. Так, шаг за шагом, возвращали мы состояние больничной нашей близости, диковатые и смущенные, однако отчетливейше притягиваемые друг у другу.

Прозвучит это, наверное, бестактно, но я то и дело в тот вечер вспоминал Катю, вернее не ее саму, она в самом деле теперь была мне только другом, а чувства, которые к ней испытывал. Сравнивал с тем, что чувствовал теперь с Машей. Все-таки не очень часто подпускаем мы людей на предельно близкое расстояние, особенно если место это было когда-то занято. Я ловил себя на мысли, что чувствую себя с Машей по-другому, более полноценно что ли. Словно бы с Катей свела меня слепая воля обстоятельств, а дальше я уже только катился с горки, не прилагая усилий; а с Машей было иначе, сам я, самого меня тянуло к ней, к естеству ее, резкости и прямоте.

Она сняла свитер, и сидела в футболке и джинсах-стрейч на табурете у стенки, скрестив ноги, с бокалом вина. Мне сидеть наскучило и я стоял на одной ноге, облокотившись о столешницу кухонного гарнитура. У меня тоже было вино, и я рассказывал Маше, как ходил на собеседование к фээсбэшнику в министерство. Одним из героев истории был конфузливый Степан Анатольич, которого Маша помнила еще с министерской комиссии, поэтому, когда упоминал я его смущенного или отчаянно бодрящегося, она смеялась вместе со мной.

Поход мой в министерство не получил еще продолжения, но уже оставил у меня ощущение спертого воздуха, замкнутого пространства, похлеще контура МРТ. Однако, рассказывая историю Маше, она представала будто бы забавной, смешной.

— А ты с Азаром еще встречался после комиссии? — спросила она серьезно, когда я закончил.

Вопрос был неожиданный. Я естественно не делился с Машей, да и вообще ни с кем, подробностями о посетителях своих. Но Азар для нас был персонажем особенным, серьезнейшим участником нашей первой встречи. Я помедлил, прежде чем отвечать.

— Виделся. Он ко мне в больницу приходил.

Она вопросительно смотрела на меня голубыми своими глазами. В первый раз я признался Маше, что виделся с Азаром.

— У меня с Азаром весьма специфические отношения, — вздохнул я неуютно. — Начавшиеся как раз с того происшествия у третьего дома. Если ты помнишь того гражданина…

Тут я осекся, потому что едва не назвал Никанор Никанорыча, с которым у Марии также был связан определенный опыт. История моя начала сворачиваться в опасный клубок, из которого не сумел бы я потом выпутаться.

— Наверное, я тебе все-таки в другой раз о нем расскажу. Это длинная история, — я смущенно осекся, потому что совсем не знал, что говорить дальше.

Маша посмотрела задумчиво куда-то в сторону. Потом поставила бокал на стол, к нашим тарелкам и чашкам, встала и подошла ко мне. Между нами и было-то всего два шага, но в движении ее чувствовалась решимость, переступающая через смущение. Она положила мне руки на плечи и поцеловала. И оторвалась, глядя мне прямо в глаза. Я потянулся к ней и второй наш долгий поцелуй послужил ответом на предложение ее, на согласие. Я подтянул ее ближе и она прижалась ко мне всем телом; я почувствовал ее грудь, отчего смутился, но волнение мое только усилило возбуждение. Потом пальцы ее побежали вниз, я почувствовал ее руки под своей длиннорукавной толстовкой; я гладил ее шею, голые предплечья, забрался под футболку и обхватил ладонями голую талию и спину над джинсами.

Ввиду ограниченной моей подвижности нам пришлось оторваться друг от друга. Это, впрочем, было неизбежно, только в кино влюбленные парочки умеют исполнить процесс целиком, не сходя с места. Мы стесненно засуетились, забегали, хихикая и поглядывая виновато друг на друга. Понесли вино и бокалы в зал, я принялся зачем-то составлять посуду со стола в раковину.

Мы встретились вновь на диване, на котором успел я разложить простыни и подушки, чокнулись еще раз тонкостенными бокалами, оставшимися еще с Катиных времен. Было неловко и возбудительно снова вступать в физический контакт, после того, как разошлись мы. Бокалы мы отставили и осторожно встретились губами, потом все ближе, теснее, я почувствовал ее язык, она подняла руки и я стащил с нее футболку. Как это бывает, когда видишь чужое голое тело, и показываешь свое, был момент смущения, замаскированный тщательно поцелуями и объятиями. Я прикоснулся к ее голой груди, к нежной упругой округлости, от которой накрыло меня каким-то щекочущим волнующим чувством.

Мы, разгоряченные, снова оторвались и я с полминуты возился с презервативом. Он не валился у меня из рук, как в первую нашу близость с Катей, когда не знал я к чему подступиться и так был неуклюж, что не решился даже описывать опыт этот в соответствующей главе.

Травмированную ногу старался я расположить так, чтобы не задевать загипсованные сустав и стопу: вытягивал то вдоль постели, то на пол. Маша тоже старалась всячески ее не задевать, но ни черта у нас конечно не получалось, и я в конце концов плюнул, сосредоточившись на девушке. Она раскрылась передо мной, и я нерешительно придвинулся, принимая благодарно ее помощь. Я зарылся в ее шею и волосы, и в ухо, и щеку, и еще грудь, и только сердце стучало как сумасшедшее и руки ее съезжали с шеи моей на плечи и на спину, и упоительно ловил мой слух ее срывающиеся выдохи.

Когда все закончилось мы остались лежать, касаясь друг друга бедрами. Была некая хрустальная магия в этом томлении, которую слог мой не умеет передать, когда замерли звуки и задержалось тепло прикосновений. Я любовался ресницами ее и задумчивой морщинкой лба над переносицей, и растрепанными прядями. Все мысли мои сосредоточились на ней, с которой сделался я только что одним целым, лежащей рядом, раздетой, простоволосой, открывшейся мне, отдавшейся, разглядывающей задумчиво люстру с пятью плафонами, сохранившуюся с переезда мамы, перекинув красивую свою голую ногу поперек моего бедра.

— Папа предложил мне в Питер перевестись, в университет, — сказала Маша, продолжая глядеть на люстру. — Там у его сестры старая знакомая работает в администрации СПбГУ.

Еще когда Маша только приехала, я заметил, что задумчива она, словно хочет чем-то поделиться, но не придал значения.

Она повернулась ко мне и посмотрела долгим взглядом. Мои глаза сбежали, не выдержали пронзительной ее синевы, которая спрашивала у меня совета.

— Я поругалась с родителями, — добавила она. — Сказала, что никуда не поеду из N, буду здесь доучиваться и возможно даже потом останусь.

Она снова отвернулась и смотрела теперь невидящим взглядом на балконную дверь.

— Я про тебя им рассказала. Отец конечно стал мне говорить про гормоны, про то что второй раз на те же грабли наступаю из-за пубертантности своей… — осеклась. — Он вообще хороший у меня и добра мне желает, но я у него по-прежнему папина дочка, никак не самостоятельный человек.

Маша была из пригорода Санкт-Петербурга и весьма извилистым путем занесло ее в город N, в технический ВУЗ. А Санкт-Петербургский Государственный Университет был студенческой мечтой, одним из престижнейших ВУЗов страны. Водились в нем безусловно все болячки высшего образования: отсталость базы, непрактичные устаревшие курсы, а вязкой административщины и чинопочитания было побольше чем у нас, однако и сам ВУЗ был именитее, авторитетнее. При всем моем значительном уважении к родному университету, именно в Питере я защищал свою диссертацию.

Опять оказался я в капкане между разумностью своей и порядочностью. Не мог я Маше ничего советовать, ведь любой совет мой звучал двусмысленно. Предложи я Маше поехать, то будто бы совсем не ценил я распустившийся цветок наших отношений, не хотел быть с нею, что откровеннейшей являлось неправдой. Предложи остаться, то выступал я эгоистом, препятствовал быть может блестящей ее карьере в культурной столице. Усложнял я очевидно все до гротескных размеров, девушка во влюбленности своей наверняка и ждала-то от меня всего лишь маскулиной собственнической твердости, демонстрировавшей силу моих чувств. Только совсем это был не я.

— Молчишь? — она повернулась ко мне и теперь мы лежали с ней лицом к лицу, глаза в глаза.

— Молчу, — ответил я тихо. — Я могу, наверное, перечислить все "за" и "против" каждого решения, но, по-моему, принять его никто за тебя не может и не должен.

Я слышал ее дыхание.

— А я уже все приняла, так им и сказала. Останусь здесь с тобой.

Мы продолжали лежать с ней, почти соприкасаясь носами.

— Пожалуй, я бы еще в Хельсинки с тобой поехала, — добавила она и поцеловала меня.

Я притянул ее и стиснул в ответ и принялись мы было целоваться, но потом вспомнили, что лежим, затаившись, после первой близости и надо бы сходить в ванную. Мы рассмеялись и легко мне сделалось на душе, не хотелось и думать о том, что питерская эта тема сама собой не исчезнет, не бывает так в жизни.

Мы долго валялись в кровати, допили бутылку вина, закапывались в простыни. Давно не чувствовал я такого подъема, было мне влюбленно, хорошо и спокойно. Я почти совсем не вспоминал неприятные разговоры последних дней: с Николаем, с фээсбэшником и Лилианой.

Потом Маша нарядилась в простынь, которая безумно ей шла, и принесла с кухни бутерброды. Выяснилось, что совсем еще не поздно, только девять вечера. Мы открыли вторую бутылку вина, пили его вперемешку с чаем и целовались горячими, винными ртами.

Маша сидела на компьютерном моем кресле, жуя бутерброд, вытянув голую ногу ко мне, на диван. Я гладил ее узкую стопу, пальцы и пятку, щиколотку, поднимался выше вдоль икры к коленке и бедру.

Она задела локтем коврик мыши и заснувший компьютер отозвался писком и треском включившегося монитора и жесткого диска. Вскоре на экране из тьмы проступило белое поле со строчками программного кода моего лабораторного стенда.

— О, святая святых! — заулыбалась Маша. — Это и есть код твоей интеллектуальной квантовой нейронной сети?

Я кивнул. Она присмотрелась.

— Аккуратный. Люблю аккуратный код.

В это время раздался телефонный звонок.

Телефон в моей квартире располагался на полочке с зеркалом в прихожей. Странная это была традиция, держать телефон в прихожей, в равной доступности из кухни и комнаты. Аппарат у меня был из современных, прямоугольный, с кнопками вместо наборного диска и тоновым набором; но все же проводной, не радио, находиться во время звонка требовалось поблизости, потому что скрученный спиралевидный шнур не отпускал трубку далеко.

Я помедлил секунду, потом с сожалением отложил Машину ногу, натянул домашние свои штаны и поскакал в прихожую.

К удивлению моему, звонил Ильдар Гаязыч. В отличие от всегдашней своей торопливости он был сдержан, хотя и чувствовалась взволнованность. Он попросил прощения за поздний звонок, на что я вежливо ответил, что ничего страшного. Ильдар Гаязыч до сих пор торчал на работе. Я облокотился коленом больной ноги на полку для обуви.

Начал Ильдар Гаязыч издалека, с того, как ловко провернул он сегодня процедуру мою МРТ, чуть-чуть не вместившись в полтора часа между записанными пациентами. Не укрылось от начальства его такое самовольство, несмотря на подпись мою и кассовый чек от купленного контраста, однако с пониманием отнеслось оно к намерениям Ильдар Гаязыча, во-первых, потому что само не без греха, во-вторых, понимая, что навстречу требуется идти персоналу, чтобы совсем он не захирел на низких зарплатах.

Стал он мне рассказывать, что на базе их отделения развивать хотят центр изучения деменций и заболеваний, связанных с головным мозгом, и для этого имеется уже ряд необходимейших процедур и аппаратуры. Слушал я долгое его вступительное слово и не мог взять в толк, отчего потребовалось ему звонить мне поздним вечером и делиться, рассказывать про то, как диссертационная работа его соответствует взглядам министерства здравохранения на региональный диагностический центр.

В конце концов я догадался, и, без особенного пиетета, прервал Ильдар Гаязыча:

— Вам удалось наконец изучить мои тесты и результаты? — спросил я.

Он сразу замолк.

— Да, удалось сегодня добраться. На дежурстве тихо было, я всю вторую половину дня проторчал в ординаторской. Марат, радиолог, который процедуру проводил, дал мне хорошенько покопаться в снимках, слой за слоем.

Опять принялся Ильдар Гаязыч ходить вокруг да около, вспоминая нелюдимого приятеля своего, радиолога, запомнившегося мне исключительно безразличным взглядом своим из-за бруствера кабины, поблескивая стеклами очков.

— Ильдар Гаязыч, давайте вернемся к сути, — сказал я и снова он немедленно оборвался.

Он извинился, признался, что волнуется. Хотел поделиться со мной важными находками своими.

Ничего не показало обыкновенное МРТ, неконтрастное. Там вообще получилось мутновато, задние доли не особенно просматривались и борозды, потому Ильдар Гаязыч и спрашивал, не шевелился ли я. Но вот на контрастном, он, как ему кажется, смог разглядеть некоторые деформации в долях, обнаружить патологию так называемой пресинильной стадии. Он не говорил еще, о какой пресинильной стадии речь, но это витало уже в воздухе, висело на языке, не сцепленное с основным его исследовательским изложением.

— Мы с Маратом долго смотрели. Минимальная патология. Потом к Рашид Ильгизычу сходил, завотделением. Он знает о моей диссертации. Посидели с ним, посмотрели. Сначала без контраста, потом с контрастом, я даже тесты ваши принес, по ним тоже прошлись. Ясное дело, что все находится в очень зачаточной стадии, фиксируются какие-то минимальные признаки, но изменения, деформация небольшая есть, и ответы ваши теоретические тоже попадают в пограничные проценты. Плюс симптомы, о которых рассказывали вы, подвисание, кратковременная потеря сознания, забывчивость. Случаи единичные, но начальная стадия, чего мы хотим?

На этом вопросе Ильдар Гаязыч замолчал, ожидая может быть, что скажу я ему, чего мы с ним хотим.

— Что же дальше? — спросил я.

Принялся тараторить Ильдар Гаязыч, что предстоит еще большая работа, диагностика, анализы надо сдавать, приготовит он более развернутые тесты и еще одну проведем МРТ в ближайшее время. С теперешней поддержкой Рашид Ильгизыча, он сможет провести это практически официально, потому что, помимо завотделения, руководство центра медицинского тоже наверняка его поддержит, заинтересованное в потенциально громкой научной работе.

Я молчал, слушая его, не совсем еще сконструировав в голове цепочку последствий, возникающих от такого моего диагноза, осознав их. На долгое молчание мое Ильдар Гаязыч вскоре обратил внимание и осекся.

Цепочка выстраивалась быстро, может быть даже чересчур быстро. Почувствовал я, что квартирная моя прихожая начала сжиматься вокруг меня. Потолок с подвесным плафоном поехали вниз, вешалка, двери в туалет и ванную приблизились, зеркало изогнулось надо мной. В горле запершил комок и глаза словно намокли, оставаясь сухими. Я не обдумывал еще этой мысли, она сорвалась с языка сама:

— Сколько же у меня времени?

Ильдар Гаязыч замешкался, начал было говорить, что ничего еще не ясно, требуется дополнительное обследование, и результаты настоящие всего лишь предварительные, но я не дал ему уйти в дебри, спрятаться за частоколом слов:

— В случае подтвержденного диагноза, сколько у меня времени?

Он прервался и только молча дышал в трубку.

— Стадия очень ранняя, — сказал он наконец, — я не знаю, удавалось ли кому-то на такой стадии диагностировать. Я думаю восемь-десять лет.

Лоб мой повлажнел, но рассудок работал четко:

— Из которых в твердой памяти я буду сколько? Только прошу, не юлите.

Ильдар Гаязыч снова помолчал. Потом сказал, что могу я рассчитывать на четыре-пять лет, в течении которых подводящая меня память будет только досаждать, но еще не откровенно мешать, хуже будет дальше. Убедившись, что я все еще молчу, он вдруг попросил прощения за такое свое скачкообразное поведение, ведь понимает он, что речь ведет о неизлечимом диагнозе, но потерял человеческое ощущение оттого, что диссертация его и исследование на этой находке строятся.

— Спасибо, что позвонили, — ответил я спокойно.

В тот момент, вспомнив, что в комнате у меня находится Маша, я проклял его за то, что он не дождался понедельника.

— Если вы не возражаете, а, впрочем, если возражаете — все равно, я бы хотел закончить этот разговор. Продолжим на следующей неделе.

Он снова принялся торопливо извиняться, говорить, что не знал, как преподнести. Дальше я не слушал, повесил трубку и выключил, по-моему, телефон. Костыль мой стоял тут же, я оторвался от обувной полки и тяжело оперся на него.

Вместо того, чтобы вернуться в комнату к Маше, я прошел на кухню. Света я не включал, вошел в полумрак, отблескивавший на углах стола, холодильника и табуреток всполохами света, проникающими из коридора и окна. Взгляд мой блуждал, обегал бесцельно табуретки, притаившуюся под подоконником батарею, раковину, навесные ящики гарнитура, которые сам я вешал, доставшиеся мне после размена. Я зацепился взглядом за пустой подстаканник, стоящий у раковины. Неужели все это я забуду, оно исчезнет, вымарается из моей памяти, оставив меня пустым, как брошенный кокон? Мне вспомнились детские мысли о смерти, которые долго и слезно переживал я. Что нельзя, невозможно ведь, чтобы раз и все. Эти думы успешно прогоняются, заталкиваются куда-то вглубь, но иногда жизнь внезапно извлекает их на поверхность, напоминает неприятнейшим, ужасающим в обыденности своей способом. Четыре-пять лет.

Я подошел к окну, отдернул тюль и открыл форточку — внутренняя была приоткрыта, так я отворил и внешнюю. Меня обдало холодным зимним духом. Стекло было чистым, я смотрел сквозь двойную раму на вечер, голые деревья и нарезанные сплетением веток клочья многоэтажек, дорог, машин и фонарных столбов. За однообразный этот, родной пейзаж, держался я, цеплялся дрожащим взглядом. Все теперь казалось мне ускользающим, растворяющимся в небытии, проглатываемым наползающей болезнью Альцгеймера. Взгляд мой спустился вниз, к освещенной площадке перед входом в подъезд, которую кругло освещал столб. Я видел козырек подъезда и скамейку, вывезенный контейнер для мусора на полозьях, и сугробы за низким металлическим забором. На улице не было не души словно болезнь моя принялась уже вымарывать, вычищать поле моего обзора.

А в комнате ждала меня едва родившаяся любовь, которую ни малейшего не имел я права теперь отягощать собою.

Маша сидела за монитором, увлекшись каким-то чтением. Она по-прежнему обернута была подмышками простыней, с голыми плечами и шеей. Я обошел ее осторожно со спины, поглядывая на впивающиеся в меня соблазнительные ключицы, шею и рассыпанные волосы. Сел на разложенный диван и отложил костыль.

Маша обернулась на меня дружелюбно и снова вернулась к монитору.

— Я тут подумал, — сказал я хрипло. — Идея твоего отца, про Петербургский университет… Наверное стоит рассмотреть ее.

Она бросила на меня быстрый, не видящий еще подвоха взгляд с улыбкой.

— Ты собрался перевестись в Питер? Может, давай уж сразу в Финляндию, чего уж там?

Первым созревшим у меня решением была необходимость избавить Марию от привязанности к неполноценному уже себе. Наверное, когда объяснялся я с нею, монотонно и малосвязно, я повторял аргументы ее отца. Говорил про карьеру, которую в столице, под протекцией соседствующих родителей сделать будет гораздо легче. Хаял себя, в тридцать лет просиживающего в беднеющем ВУЗе, перспективами которого выступает только преподавание и программная поделка. Смотрел я при этом куда-то в пол, на палас, натыкаясь на голые ноги ее, взбегая изредка до уровня груди, под простыней, и снова ретируясь на пол, не решаясь смотреть ей в глаза.

Ожидал я от Маши какой-то эмоции, что станет она возражать, но она только молча слушала, не понимая будто бы, что я говорю. Затем пересела ко мне на диван, совсем близко.

— Подожди-подожди. Ты об этом зачем сейчас? Ты думаешь, что я сомневаюсь в своем решении?

Видел я по глазам ее, что нисколько она в решении своем не сомневается и стыдно даже мне такое предполагать. Но я, изнемогая внутренне, упорно повторял тезисы свои о Санкт-Петербурге, культурной столице, и перспективах тамошних. Теперь уже не приходилось ей сомневаться, что я серьезен, и не испытываю ее.

Она не выдержала:

— Я не понимаю, Боря! Что-то случилось? Ты с кем по телефону говорил? — Маша взяла меня за плечо.

Совершеннейше точно определила она триггер смены моего настроения. Стал я сам себе противен, и жалостлив, и к себе, и к Маше, и к нам вместе. Я закрыл глаза, ухватив себя дрожащими пальцами за переносицу. В горле снова запершило, глаза наполнились влагой, которая предательски сочилась сквозь сомкнутые веки и ресницы.

Не знаю сколько просидел я замеревши. Глупая должно быть была ситуация, особенно для Марии, которая взволнованная, радостная примчалась ко мне и теперь вот расхлебывает кризисы и перепады моего настроения. Все эти долгие минуты она тихо сидела рядом, не отпуская моего плеча и ждала. Наконец сжал я в кулак все, что осталось еще от расквасившегося моего нутра, и сказал ей правду. Вернее, ту часть правды, которую можно было рассказать. В остальную и сам-то я не совсем верил.

Про Ильдар Гаязыча и подозрения его. Про симптомы мои, зависания, и провалы памяти. Про болезнь Альцгеймера, что представляет она собою и во что превращает человека, вытирая, удаляя существо его, определенное опытом и воспоминаниями. Про заполненные анкеты и выдавшуюся "счастливую возможность" пройти редчайшую процедуру МРТ, которая и показала наличие у меня деформации в коре головного мозга, крайне напоминающие результаты воздействия амилоидных бляшек. И про четыре максимум года.

Стала Маша горячо возражать, что ерунда это и не точно еще ничего, разве можно поставить диагноз по анкетам и фотографиям, убеждать стала меня и себя, что должны мы сражаться, не сдаваться, вся эта прекрасная юношеско-максималистская убежденность. Она называла меня по имени, трясла, обнимала за голову, а я сидел неподвижно, молча, не вдаваясь совсем в смысл сказанного, мысли мои огибали почему-то ее слова. Я любовался сверкающим ее взглядом, удивляясь, чем заслужил внимание такой умной и порядочной девушки, и еще о Кате почему-то вспомнил, защищавшей меня. Размышлял о декорациях Азара и Никанор Никанорыча, которые по большому счету подстроили нашу с Машей встречу, и Альцгеймера, и даже этот мой разговор скорее всего был ими спровоцирован.

— Маша, я буду конечно ходить и проверять все, и исследовать, — сказал я, — у меня теперь в распоряжении весь диагностический центр с завотделением. Но я не имею права и не хочу, чтобы ты связывала себя со мной, чтобы привязывалась еще больше, и гробила карьеру свою, и молодость.

Она молчала, только смотрела распахнутыми своими глазами, выворачивающими меня наизнанку.

— Поэтому мы расстанемся. Поэтому тебе надо уезжать, — я словно выносил вердикт, не оставляя лазейки, не подавая виду, что за изгородью сдержанности моей и спокойствия, бушует, кипит омут моих к ней чувств, страха и отчаянья.

Я скорее почувствовал, чем увидел, что глаза ее наполняются слезами.

— Ну почему все так? — вырвалось у нее отчаянным криком.

Маша упала на диван за мою спину и плечи ее задрожали в рыданиях. Это был не тихий плач, это были настоящие рыдания, о которых только читал я или видел в кино. Горечь ее, боль, все собралось в плаче ее, душераздирающих всхлипываниях. Все внутри меня сжалось, и не только эмпатия была тому причиной, отчетливейше понимал я, что искренне желала она остаться, вместе разбираться с невзгодой и диагнозом моим, но не мог я этого допустить. Черт побери, ведь Маша была мне так по душе, так комплементарно, интересовалась скучным и отрешенным мной, и математикой моей.

Я едва не положил руку ей на спину, чтобы успокоить или хотя бы поддержать. Ладонь моя зависла в нескольких сантиметрах над содрогающимся ее плечом с рассыпавшимися волосами. Нет, нельзя. Будет только хуже. Надо вот так, холодно, без эмоций. Показать, что решение окончательное, спрятать эту лужу из собственных моих слез и неуверенности, которая готова была вот-вот прорваться наружу и повалился бы я рядом с Марией, точно так же рыдая.

Я взял костыль и, опершись на него, поднялся. Маша словно почувствовала и зарыдала еще сильнее. Я угрюмо поковылял на кухню. Захотелось мне скрыться, слиться с темными углами, утонуть в ночной улице, которую, как и все остальное скоро забуду я. Надеялся я, что уход мой, отсутствие, успокоит Машу или по крайней мере позволит ей смириться с решением моим. Глупость конечно, сбегал я, откровенно сбегал от плачущего, дорогого мне человека.

Я миновал коридор, кухню, уперся и уставился в окно, на те же деревья, на запорошенный козырек подъезда и сугробы. Позади себя слышал я всхлипывания Маши, они хлестали меня, били, укоряли в том, что отказываюсь я от откровенного своего счастья. Глаза мои потяжелели и высохли, лицо стало неподвижной маской и только дрожащие влажные пальцы указывали, что я еще здесь и раздирают меня, рвут на части чувства.

По-моему, я ушел в себя на какое-то время, провалился словно бы в сон. Я вздрогнул и обернулся. В комнате по-прежнему горел свет, он протянулся скошенным прямоугольником через пятачок прихожей на входную дверь с вешалкой. Только Машиного голоса я больше не слышал. Я прислушался. Неестественная какая-то, мертвая тишина. Подхватив костыль, я отправился было в комнату, но вместо этого подскочил на месте как ошпаренный, едва не грохнувшись на пол. На табуретке, между столом и холодильником кто-то сидел.

Я отступил ошарашенно к подоконнику и, когда отхлынул первый испуг, начал выхватывать знакомые черты. Под шляпой с полями — круглую голову с пухлыми щеками и подбородком, на дородном теле — балахонистое пальто с жухлым лепестком воротника, и, наконец, косолапо составленные ботинки под раструбами брюк. На ночной кухне сидел Никанор Никанорыч.

— Н-никанор Никанорыч? — на всякий случай спросил я.

— Он самый, Борис Петрович. А я смотрю, задумались вы, не буду, думаю, беспокоить. А вы вдруг ка-ак подпрыгните! — он захихикал противным своим надломленным смехом.

Никанор Никанорыч поднялся кряжисто.

— Не возражаете, если я свет включу? Чего в темноте-то мыкаться?

Я мотнул головой и Никанор Никанорыч бодро прошагал к включателю, зажег свет; потом вышел в коридор, где принялся разоблачаться. Снял шляпу, пальто, повесил на вешалку, разулся, оставшись в серых носках. Присутствие в соседней комнате Маши его нисколько не смущало.

— О, вы не беспокойтесь, — сказал он мне из прихожей. — Барышня забылась сном младенца.

Голос он совсем не понижал, не особенно заботясь о сне младенца. Я увидел, как из прихожей он протянулся в комнату и выключил там свет.

— Намучилась с вами, бедняжка, намаялась. Тут только сон поможет, время, — посетовал Никанор Никанорыч, возвращаясь на кухню, — До утра проспит, как убитая.

Он уселся на прежнее место, втиснул дородные телеса свои между холодильником и кухонным столом, облокотившись на последний грузным локтем в пиджаке.

— Чаю не прошу, Борис Петрович, явился строго по означенному делу.

С щенячьей готовностью воззрился он на меня, как в тот самый первый раз, в университетской столовой. Я не дал ему продолжить в хозяйском этом, деловитом тоне:

— Да уж, по делу. Известить меня о том, что лабиринт вероятностей моих был да весь вышел? Не Евгений, так Альцгеймер, — я обреченно и зло усмехнулся.

Никанор Никанорыч наморщил лоб.

— Я извиняюсь, конечно, Борис Петрович. Совсем не по этому поводу я здесь, однако вижу, что ни о чем другом вы думать сейчас не можете. Посему проясню все-таки ситуацию. В Альцгеймере, положим, вы сами виноваты, наступили последовательно на все разложенные грабли. Максим Игорич с Анатоль Санычем, понимаешь, балуются с новым вашим стендом, вы подчистили малость в лаборатории, но они ж скопировали уже его на добрый пяток рабочих станций. На работу устроились в органы секретные. Сидите дома, размышляете над квантовыми вероятностными принципами. Марии Шагиной, студентке, алгоритмы свои показываете. Тут знаете ли, одним Альцгеймером не обойдешься!

Он замолчал, давая мне время обдумать сказанное, сопоставить с предыдущими нашими дискуссиями о ребенке и неминуемой его защите. Отметил я, что Никанор Никанорыч не противоречил мне, не говорил уже о том, что диагноз всего лишь вероятный.

— Давайте все ж таки вернемся к нашей с вами начатой дискуссии. Она, как ни парадоксально, поважнее будет этих Альцгеймеров неладных. Не возражаете?

Я не возражал, я вообще не мог сейчас возражать.

— С Лилианой вы остановились в котором месте? — спросил он хмурясь, театральничая.

Ждал он, что подхвачу я разговор, продолжу. Не знаю почему, но непременно важно было Мойрам моим, чтобы включился я в размышления.

Я тяжело и мрачно вздохнул. Буркнул:

— Цель познания.

— Точно! — только и ждал он. — Какая цель у познания, научного и нравственного. Надумали чего-нибудь?

Столько со мною всего произошло, что меньше всего задумывался я о целях познания, мне вообще казалось форменным издевательством такой разговор заводить. Ведь непосредственно его, Никанор Никанорыча декорации с манипуляциями обесточили меня, обездвижили, лишили возможности думать о чем-либо помимо рассыпающейся моей жизни.

Никанор Никанорыч тем временем подался вперед, едва не сбросив со стола по неосторожности конфетницу. В последний момент ухватил он ее пухлой пятерней и задвинул назад, к стене.

— Не переживайте, Борис Петрович, давайте подумаем вместе. Цель эта, запланированная и зафиксированная, — он поднял указующий перст, — крайне важная и касается сразу всех, и меня, и вас, и даже Машеньки Шагиной, дремлющей подобно древнегреческой нимфе, укрытой лишь легкой простыней.

В голове моей начинали просыпаться, выступать из темноты все наши прошлые разговоры, намеки, ответы. Повисшие, не отвеченные, открытые. А тяжелые мысли, тоска, напротив, уходили, отступали в тень. Улыбчиво, почти насмешливо смотрел на меня Никанор Никанорыч и взгляд его как резец, отсекающий лишнее от глыбы гранита, выкорчевывал из памяти моей события, облекал их в цепи умозаключений и генерировал мысли.

Жизнь человеческая, простейшая, обыденнейшая, имеет ли за собою цель? Животная ли это цель, воспроизводительная, либо есть за нею что-то большее? Познание? Самопознание? Познавательное намерение, раскладываемое на научную и нравственную составляющие, отлично будто бы справляется с задачей. Идея лежит на поверхности, но не отвечает на вопрос: "для чего?" Чтобы упаковав, уложив в голове весьма скромную толику помещающихся в нее знаний, при большой удаче передав часть багажа потомкам и последователям, кануть и раствориться во тьме?

Передо мной раскрылся следующий уровень абстракции, любезно преподнесенный моими Мойрами, — человечество в целом. Рассматривая его, метафорического ребенка Никанор Никанорыча, какую цель преследует он, сначала ползя, потом робко и неровно шагая, уверенно ускоряясь и переходя на бег.

— Вот, вот, во-от! — улыбался Никанор Никанорыч, умыкая глаза свои в складки лица, растопыривыя выпуклые щеки. — Совершеннейше справедливое фрактальное обобщение, Борис Петрович. За что и дорог!

Я слышал его краем уха, но меня уже унесло, увлекло моими собственными мыслями, быстрыми, молниеносными, оставляя позади, в растворяющемся фоне, страх и отчаяние.

Ребенок Никанор Никанорыча преследовал аналогичную цель. Только в большем, глобальном, космическом масштабе. В его случае знания, накапливаемый опыт, научные ли теории, или морально-этические концепции, складываемые из крупиц достижений отдельных людей, не исчезали, не пропадали бесследно, собираясь в неведомых размеров багаж, обогащая и развивая ребенка. Чтобы?…

— Прекрасный, великолепнейший вопрос, Борис Петрович! — Никанор Никанорыч, как и в самую первую нашу встречу полемизировал с моими мыслями. — Прежде чем ответить на него, немедленнейше рекомендую вспомнить оставшийся открытым вопрос Лилианы о катаклизме, как итоге замечательного нашего с Прохором плана.

Голова моя работала, как хорошо настроенные и взведенные часы — четко, точно, быстро. Воздействовал ли на меня Никанор Никанорыч, либо так опустошили меня эмоции, что логическая эта задача выступила отдушиной, куда устремились все мои силы и способности.

Прямым текстом подсказывал мне Никанор Никанорыч, что целью познания, как говорилось в плане, был некий катаклизм. Что же такое катаклизм в метафоричной, смещенной парадигме блаженного Прохора? На помощь мне снова пришла аналогия с человеческой жизнью, самым главным и последним катаклизмом которой является смерть. Нет, что-то не сходилось. Итог плана, пресловутый обещанный катаклизм — это смерть?

— Цепочка умозаключений впечатляющая, — хвалил меня тем временем Никанор Никанорыч, — И давайте исходить из того, что знаете вы о смерти весьма немного. Ведь то, что называем мы смертью, является лишь некоторой сменой формы, я не полезу сейчас даже в генетику, где множество эволюционных теорий неоднократно уже теоретизировали на тему того, что смена формы, новое рождение с унаследованием генов, гораздо выгоднее бессмертного организма с заданной пачкой генов, ибо бессмертие противоречит идее развития. Говоря о смерти, или катаклизме, данная интерпретация как нельзя к месту.

Итак, целью плана был катаклизм, или смерть, или перерождение, как жеманно величал его Никанор Никанорыч, человечества? Снова почувствовал я шевеление волос на затылке, как некоторое послевкусие от запредельного уровня абстракции. Но странное дело, ощущения эти больше не подавляли меня, не пугали. Туман рассеивался, и под трепетным вниманием подвижного и неуклюжего моего собеседника приходило понимание.

Человечество, этот гигантский совокупный организм или бог, познавало себя через мириады мелких, полных животных страстей и инстинктов, но еще и самоподобных инструментов познания, носителей разума, субъектов научного и нравственного развития, — животное-человека. Это познание циклопического, космического уровня было процессом долгим, полным успехов и разочарований, катастроф, катаклизмов, смертей, надежд и открытий. Процесс настолько долгий, что не установлен заранее его срок, определены только весьма специфические механизмы самозащиты, чтобы не низвел он себя раньше времени, не отбросил назад. Этим механизмом выступали новые мои знакомые, пристально и ответственно следящие за ребенком, бегущим по лесной тропе, не давая ему оступиться, двигая его к заданной цели — катаклизму или смерти, к логическому завершению цикла "программы", к смене формы.

"Так?" — спросил я у Никанор Никанорыча одними глазами.

Он беззвучно похлопал мне одними пальцами рук.

— И теперь главный вопрос, Борис Петрович. Прошу!

— Когда же наступит конец? — сказал я вслух. — Или же кто принимает решение о наступлении конца?

В этот раз Никанор Никанорыч не ответил. Улыбка на лице его разгладилась и я узнал этот взгляд. Тот самый, которым обжег он меня в преподавательской нашего седьмого здания, перед тем, как показать первую ступень. Только теперь его взгляд не пугал меня, напротив, он продолжал открывать во мне новые ощущения, понимание и смыслы.

Я?! Персонификация, абстрактный арбитр, всевидящее око. Мысль эта только вначале отозвалась удивлением во мне. И вот уже пропало удивление, напротив мне было даже забавно, что масштаб этот так пугал меня вначале. Я видел уже, понимал, как действует защитный механизм. Персонифицированный в трех непохожих формах: насмешливом и несуразном Никанор Никанорыче, язвительном и страшном Азаре, прекрасной и острейше рациональной Лилиане, механизм не только защищает, но еще и слушает, ищет. Среди мириад искр, организмов, людей, находит того, кто в определенный момент, может обернуться назад, без эмоций, с должной долей ответственности и разума, и принять решение, грозящее обернуться величайшим катаклизмом.

— Ну-ну, давайте не драматизировать, — слышал я пояснение Никанор Никанорыча. — Ведь все это иначе, неощутимо, мгновенная вспышка и р-раз, эта форма — он развел руками в мятых рукавах ударивши о холодильник, — закончит свое существование, с тем чтобы началась другая. Это не больно и не печально. Весь накопленный багаж сохранится…

Я вспомнил рассказ Лилианы о контактах с высокоморальными, учительствующими людьми, такими как исторический Иисус. Вовсе не угрозу пытался устранить тогда Азар, во время канонической "встречи в пустыне". А предлагал ему точно такой же выбор, весьма бинарный. Решить, что развития этой формы достаточно, программу можно закрыть для новой. Либо же отказаться, счесть что не выучились мы еще, и привести свой лабиринт вероятностей к мученической смерти.

Но я, почему я? Чебышев Борис, со страхами, странностями, вовсе не положительный герой, не имеющий за душой ничего кроме хитроумной научной выдумки и библиотеки прочитанных книг. Разве можно сравнивать меня с высоконравственными прототипами прошлого. Почему решение принимает не аскет или йог, или другой опытный мудрец.

Самоощущение мое неуловимо менялось. Ускользали, истончались ощущения Чебышева Бориса Петровича, в трико на голое тело и ногой в гипсе, облокотившегося на подоконник у раззанавешенного окна. Кухня, улица за спиной, стены вокруг перестали быть твердыми, осязаемыми, сделавшись зыбкими, прозрачными. Я уже не понимал вижу ли я всю эту окружающую действительность или воспринимаю ее иначе, не пятью обыкновенными чувствами. Едва обращая на что-то внимание, я чувствовал его целиком, снаружи и изнутри, вывернутым наизнанку. Эта новая форма мироощущения, существующая будто отдельно от меня, боролась во мне с моей самостью, с тем, что должен был вытереть Альцгеймер.

Я видел, как от прежнего меня, Чебышева Бориса, разбегаются нити, связи мои и поступки. Проследив за одной из них, я увидел отца, сидящего на диване, со столь знакомой мне убежденностью отдающего команды подрастающему второму сыну. Почувствовал логику его рассуждений, особый багаж, детство с суровым пьющим отцом, моим дедом, и бессловесной покорной матерью, которые через шрамы, слезы кроили его таким: резким, упрямым, негибким. Пробежав по другой нити, я увидел маму с ее полной бытовых забот жизнью, мыслями о себе и Аленке, скособоченный опыт, с сильной, подавляющей матерью и взрывным отцом, от которых вынесла она специфическое, податливо-истерическое отношение к семейной жизни. Я разглядел спящую Машу, отозвавшуюся во мне эхом исчезающей нежности, увидел эмоциональный ее разговор с лысеющим интеллигентным отцом, прежнюю ее историю с перепиской и заграничным ухажером, приехавшем забирать ее в родной город. Знания, страхи, девчоночий детский опыт, обиды.

Потом я переключился на Никанор Никанорыча. Нет, мы не разговаривали. Или, если разговаривали, это не было вербальным общением. Я осознал его, почувствовал своей неотъемлемой частью, словно лимфатическая или иммунная система, охраняющая организм. В точности, как секунду назад своих близких, я процеживал его, просматривал снаружи и изнутри, его необъятный колоссальный опыт, формирующий поведение и эмоции. Это великолепное, в человеческих терминах совершенное и самостоятельное естество изощренно служило обозначенной цели — защитить и подготовиться к переходу. Я чувствовал мотив, правило, по которому производился выбор, почему пал он на меня, и на цепочку предварявших меня людей. Помимо выдающегося достижения, в сфере естественной или нравственной науки, имела значения определенная пропорция рационального и морального. Реакция на свою и чужую боль, решения и поступки, каждый из которых оценивали Мойры и, конечно, отчаяние, гробовое и беспросветное, как обязательное условие.

Все сделалось мелким. Россыпи людей, жизней, опыт, который словно идеально индексированная база данных немедленно возвращала мне воспоминания и обретенные знания всего, до чего мог я дотянуться. А я не умел даже почувствовать границ своего восприятия, целая планета показалась мне песчинкой в масштабах поля моего зрения. Прежние заботы и мысли растворялись, исчезали, они были молекулами, квантами в макромире и новых моих категориях. Я будто соткан был из этих точек, толик знаний, линий вероятностей, и теперь, собравшись, составляя новое неизмеримое качество, совершеннейше готовое, чтобы завершить очередной свой цикл. Судьбы людей, обществ, их страдания, мельтешение остались далеко позади. Абсолютнейше никакого дела не было мне до них, до отдельной личности, жизни, кванта, кварка, этой никчемной пыли. Весомой была лишь идея целесообразности и развития. Молекулы, атомы, частицы ядра, составляющие меня; страны и судьбы людей, молитвы и чаянья их, слезы и надежды были так же далеки от меня, как цели микроба от взрыва сверхновой. Сама идея катаклизма казалась мне теперь мизерной, ничтожной, пшиком, который не замечу я. Мгновенный конец, преобразование, чтобы снова рассыпаться мириадами носителей разума и начать новую итерацию, новую программу. Стал ли я тем самым ребенком? Или богом?

Ничего из того, что я обозревал не было статичным. Каждую частицу, планету, жизнь опоясывали вероятности, потенциальные спины, моменты и направления, и каждую из них я умел проследить, увидеть немедленный не наступивший еще результат. Само время перестало быть незыблемой прямой, обратившись гибкой, подвижной протяженностью. Я видел, как бегут по ней сверкая искры квантов, песчинок, судеб, подвластные моей воле, прогибающиеся под ней.

Вероятности, высокие, низкие, я лицезрел их, чувствовал. Подобно кубитам моей сети они разбегались, чтобы лишь одна из них сработала в привычном пространстве времени. А я подобно функции моей времени перебирал их, выбирая ту самую, невесомую ли, низкую или высокую. Выбор вероятностей, состояния кубитов, функция времени. Квантовая нейронная сеть? Вслед за этим случайным воспоминанием, словно с занесенного илом дна, за узелок старой, забытой лески, потянулась, поволоклась и стала выпрастываться, выползать на поверхность моя, Борис Петровича Чебышева жизнь. Детство, кособокое, отверженное, среди многоэтажек, строек и агрессивных школ, взросление, среди невостребованности и загнанности, студенчество, знакомства, затворничество и нейронная сеть, вот она — нейронная сеть, такая понятная, удобная для того, чтобы прятаться за ней от всего остального. Передо мной развернулась временная плоскость на которой как на карте расположились точки, связи и вероятности моей жизни, с комнатой в коммуналке и скрипучей подъездной дверью, с проходной закрытого предприятия и ветошью фрезерного станка, с поездкой в гремящем трамвае с трехкопеечным билетом прочь навсегда из старого микрорайона, с первой встречей с Катей в удаленном крыле вечернего отделения, с крайним столом в читальном зале, вокруг которого усаживались мы с Колей и Айдаром, и поцелуем с Машей на мерзлой улице.

Я был выше всего этого, на недостижимой высоте, абсолютнейше безразличный к эпизодам и вехам, оставившим глубокие рытвины в душе моей, привлеченный лишь некоторой отдаленной схожестью этого квантового временного поля с работой моей функции времени. Именно так задумывался алгоритм, умеющий выстроить картину на основе временной метки, а потом перемещаться взад и вперед по временной шкале выбирая нужные состояния кубитов. Умная квантовая сеть, необъяснимо приблизившаяся к тому, что осязал я теперь новыми нечеловеческими чувствами, эти игры, сплетения вероятностей, выбор из множества возможных вариантов.

Я увидел себя на кухне с Никанор Никанорычем, вернее с чем-то безымянным, только представлявшимся нелепым этим именем, на деле являвшемся неотъемлемой частью большего, лишь частично очеловеченным. Начиная с этой временной отметки разновероятные мои линии смыкались, вели к смерти от деменции. Вариаций практически не было, будущее можно было считать детерминированным, определенным. Так работал разумный, целесообразный и безразличный механизм защиты. Что-то всколыхнулось во мне, чувства мои, отчаяние плеснулись наружу; я вновь ощутил свои связи — с мамой, отцом, со спящей в соседней комнате заплаканной Машей, с университетом и даже министерством образования с его улыбчивым Степан Анатольичем в толстостенном подвале.

Словно очнувшись ото сна, я почувствовал себя собой, ощутил жесткость подоконника под затекшим задом, болезненное тянущее ощущение в стопе. Поймал взгляд Никанор Никанорыча, настороженный, без тени привычной лыбистости. Нейронная сеть выдернула меня, связала с прежним мной, вытащила из других, космических ощущений. Беспристрастная целесообразность отступила.

— В-вот так просто все закончить… — я скорее испуганно пробормотал, чем спросил.

Никанор Никанорыч молчал, только смотрел на меня новым каким-то взглядом. Он перестал быть для меня страшным, непостижимым, таинственным. Его якобы бесчувственность и непреклонность были несравнимы с той, космической непреложностью и равнодушием. За исполнением строгой жесткой функции стоял все-таки человек, год за годом, век за веком, испытывающий человеческую эмоцию, жалость и сострадание, притупившиеся может быть, скрываемые и подавляемые, но присутствующие.

Но думал я совсем не о нем. Что же нам, и вправду нечему больше учиться? Ну хорошо, отбросим знания наши, мизерные, ничтожные в сравнении с тем знанием. Любимый мой вертикальный прогресс плелся в далеких задворках, требовал неопределенно гигантского времени, чтобы хотя бы догнать "неразумного ребенка". Но культура, мораль, нравственность? Разве мы уже там, где должны быть? Это было несомненно глубоко человеческое чувство, но разве не были они главной ценностью, которой возможно, собрав по крупице из миллионов, миллиардов судеб и лет, мы взаправду могли научить Его-Себя? Эта ценность, над которой подшучивал притворно Азар, теперь казалась мне важнейшей, незаменимой составляющей слепой космической целесообразности. Мы еще не выпестовали ее, только растили, искали и формулировали, она не была готова к передаче, но единственно ее и имело смысл передавать. Почему-то чувствовал я, что тот, совсем неисторический Еша-Иисус из Назарета, беседовавший тысячелетия назад с Азаром в бесплодной пустыне, рассуждал похожим образом.

А выбор, предоставленный мне выбор, состоит выходит всего из двух вариантов: либо вернуться к разбитой, рыдающей моей Маше, которую вынужден я теперь потерять, и умереть покорно от предопределенной своей деменции, либо принять другое решение. Я вздрогнул от воспоминания о недавнем своем опыте. Только теперь почувствовал я настоящую тяжесть выбора. Лоб мой покрылся испариной и вновь задрожали пальцы.

Я подумал о квантовой сети и функции времени. Как же угадал я, как похоже смоделировал необъятное поле вероятностей, что предстало предо мною. Функция времени теперь была понятна мне целиком, без шагов и рассуждений, видел я безошибочный ее интегральный алгоритм. А если?… Стены послушно отступили, растворились. Вот уже остался от меня только узелок, подобный нейрону, к которому тянутся синапсы, связи других таких же точек. Передо мной разлилось плоское время со сложнейшей вероятностной диаграммой переходов моей жизни. Теперь уже не поднимался я в безграничную высь, а обозревал, словно в бреющем полете, волоча за собой багаж обжигающих, норовящих раствориться бесполезной пылью, вех моей жизни, удерживаемых исключительно мыслями о кубитах моих, моделях вероятностей состояний.

Я следил, неотступно следил за нитью событий, будто нанизанную на развилки вероятностей, выборов и вариантов. Где-то там, отматывая назад метку времени, находилась та самая точка, с которой запускался особенный летальный клубок моей жизни. Отъезд мамы с Аленкой, защита, Катя, первая прогулка с ней, лекция Курносова. Еще-еще.

Вот оно, то самое! В голове аккуратными строчками кода и мелкого моего почерка проступила цепь рассуждений, порядок расчета функции времени. Работал ли здесь сходный принцип, в этом сгустке пространства, времени и вероятностей? Я опустился, приблизился, ближе, глубже; проступили уже декорации, погода, смущенная задумчивость моя, лабораторный стенд. Еще ближе, еще глубже. Функция времени беспрекословно поднимала результат на указанную временную отметку. Лишь мелькнула кровоточащая мысль, что Машу мою теряю я навсегда.

***

Я закончил практическое занятие и смотрел как студенты, шумно подхватывая тетрадки, сумки и пакеты, покидают аудиторию. За окном стоял теплый сентябрь, в голубом полотне неба плыли пышные, белые облака с тяжелым, темным низом. Колосились зеленые верхушки деревьев. Когда все вышли, я пробежался по записям в тетради, где отмечал ошибки программного лабораторного стенда по восстановлению цифровых сигналов. Это было только второе занятие с начала года, часть ошибок я уже поправил, но сегодня насобирал еще, дня на два работы.

Заперев дверь в аудиторию, я направился на кафедру, сдавать ключи. В коридорах было людно, сновали студенты и преподаватели. Странное было чувство, вроде не преподаватель ты еще, но уже и не студент — бакалавр, пятикурсник. Самостоятельно ведешь лабораторные занятия и свободно выбираешь предметы в расписании. Из преподавательской вышел Вадим Антоныч Удальцов с пышными пшеничными усами, старший преподаватель, гроза первых курсов. Мы поздоровались. Вслед за ним выпрыснул худой, высокий бакалавр Семен, один из многочисленных защитившихся в тот год. Мы были с ним в хороших отношениях, он подрабатывал по совместительству в одной из фирмочек по продаже компьютерных комплектующих. Походкой своей, внезапностью, Семен напоминал мне измерительный циркуль без карандаша, так он стремительно мерял длину коридоров, выбрасывая перед собой длинные ноги. Вечно он торопился, спешил, бежал на работу или опаздывал на занятие. Вот и сейчас, он молниеносно подскочил ко мне и встал как вкопанный. Я остановился, ожидая начала разговора. Мы уже виделись в тот день, посему здороваться нам не требовалось.

Семен морщил лоб и раздумывал, нависая надо мной растрепанной смоляной шевелюрой. Всегда я удивлялся убежденности его, уверенности. С нею мчался он напролом, спотыкался, ошибался, извинялся и снова увереннейше спорил о том, о чем имел порой представление весьма поверхностное.

— На работу опаздываю, — наконец выдал он и рванул дальше по коридору.

Сдав ключи, я отправился на первый этаж, в столовую. До занятия моего, уже в роли студента, была целая пара. Я спустился по парадной лестнице в вестибюль, прошел в коридор у газетного киоска. Народу в столовой практически не было. Я подхватил поднос и поволок его по блестящим полозьям к кассе.

Чебуреки в тот день, плоские, с пузырчатыми блестящими боками, исключительно были хороши. При минимальном количестве рассыпанного внутри фарша, невероятно вкусным было особенное скользкое их нутро, пропитавшееся маслом и мясным бульоном. Я запивал их компотом с тонущим сухофруктом, вытирал пальцы о мгновенно скукоживающиеся, влажнеющие белые салфетки. Извел их, наверное, штук пять или семь.

Покончив с чебуреками и хорошенько почистив стол, я вынул свое расписание. Еще не все предметы магистратуры я выбрал. Среди них были обязательные, которые требовалось делить со старой студенческой группой. Другие, на выбор, можно было посещать с параллельными потоками и курсами.

Я бежал по строчкам расписания. "Цифровые сети интегрального обслуживания", "Микропроцессорные системы", "Нейронные сети". От последнего названия что-то шевельнулось внутри. Какой-то новый предмет, я не слышал о нем ничего. "Цифровые сети" я брал без разговоров, их вел мой научрук, Олег Палыч Круглов, а вот нужны ли мне были "Нейронные сети"?

Краем глаза заметил я ухоженную женщину, вошедшую в столовский обеденный зал. Она была в деловом костюме, туфлях на каблуке с уложенными каштановыми волосами. В руках ее была узкая папка-портфель. Но внимание она привлекала несомненно не этим. Ровное без изъянов лицо с подчеркнутыми скулами, полные губы и большие глаза. Она была красива, прямо-таки шикарна, хотя и не красотой девушки-студентки, остроугольной, неуклюжей, не понимающей еще собственной привлекательности. Здесь было другое. Красота и манеры зрелости с отличным знанием собственной цены.

Взгляды немногих присутствующих обратились к ней, а она обежала обеденный зал глазами, и посмотрела внимательно на меня. На секунду глаза наши встретились, после чего взгляд мой сбежал вниз. Показалось мне, или чуть дольше чем остальных, одарила она меня вниманием? Когда я поднял взгляд, она уже вышла. Смутившись я пропустил даже звук ее каблуков.

Я вернулся к расписанию. Пожалуй, "Нейронные сети", почему нет? Должно быть что-то интересное. Ведет дерганный Курносов с кафедры "Вычислительных машин".

Взвизгнул металлическими ножками по кафельному полу стул. Я поднял глаза.

Напротив меня за столом, полубоком, сидел, отдувался, дородный, пухлый мужчина. Выпуклый лоб его покрывала испарина, толстые щеки обрамляли картофелину носа и круглый подбородок. Волосы его были сальные, растрепанные. Меж отворотов серого, мятого пиджака торчала острыми воротничинами расстегнутая на две верхние пуговицы розовая рубашка, из-под которой выбивались грудные волосы. Облокачивался он о стол локтем и пальцы его, толстые култышки, пятерней лежали на столе. Второю, левой рукой он шарил во внутреннем кармане и вскоре извлек оттуда невообразимый клетчатый носовой платок, свернутый кулем. Словно фокусник из шляпы потащил он его из-за пазухи, а тот, обнажая передо мною новые мятые клетки, все не кончался. Край наконец выпрыгнул, и незнакомец удовлетворенно протер влажные лоб и затылок.

— Умаялся, — сказал он надломленно, поглядывая на меня из-под сросшихся бровей. — Приветствую.

Он протянул пятерню со стола и я пожал ее, почувствовав руку свою маленькой и слабой в его пухлых тисках.

Он смотрел на меня будто бы изучающе, а я не мог взять в толк, что ему нужно. Я молчал, и взгляд мой то поднимался на вытянутую в моем направлении физиономию, то убегал вниз, к пластиковой тарелке с крошками и салфетками, и расписанию, которое давно мне полагалось заполнить.

— М-м, — протянул он. — по-моему обознался я. — губы его растянулись в широкой ухмылке. Поди вас головастых студентов разбери. Вы с какой кафедры?

— Автоматизации и Информатики, — ответил я.

— Да-да, информатики, информатики, — повторил он задумчиво.

Выпростал он из-под стола, с полу что ли поднял, сложенный вдвое худой портфель, как в старых фильмах, со складками на боках, перекидной крышкой и защелкой-кнопкой. Разложил перед собой, отворил, полез внутрь.

— "Нейронные сети", вижу, выбираете? — сказал он, невзначай глянув на разложенные распечатки мои, копаясь в портфеле. — Наплюйте. Курносов притащил курс этот полтора года назад из Москвы, материал придумывает на ходу, ничего там толкового нету.

Он вытащил из портфеля толстую книжку в темной, мягкой обложке и положил на стол. Вынул невзначай, как бы освобождая пространство для поиска в тощем портфеле. Среди страниц торчали плоские полоски фольги, как будто закладки.

Я смотрел на странную эту книжку с закладками и напоминала мне она…

— Библия, Библия, не жеманьтесь, — закивал мой случайный собеседник. — Все ж таки, наука наукой, а приучился вот в незапамятные времена, ношу с собою. Безвозмездный дар.

В ответ на эти слова что-то отозвалось, дернулось внутри. Не воспоминание даже, просто неприятно натянулась нитка и нервически дернулся глаз. Строчка "Нейронные сети" расплылась передо глазами и иррационально расхотелось мне включать ее в свое расписание.

Незнакомец поковырялся еще в портфеле, потом убрал книгу. Утащил под стол портфель

— Ошибся я, в общем. Прошу нижайшего прощения.

Снова он умаянный протянул мне руку через стол. Я опять пожал ее недоумевая над курьезной этой ситуацией.

Поднялся он надо мною, толстый, неухоженный, в точности соответствующий мятому своему костюму, потливости и пробивающимся из-под рубашки волосам. Снова утерся платком, потом убрал его за пазуху неаккуратно, оставив торчать клетчатый клок над животом.

— Пойду я, пожалуй. Приятнейше было познакомиться, хотя и не представились мы, как положено. Никанор Никанорыч!

Сделалось мне тут мутно. Словно солнце на улице спряталось за тяжелую тучу и стало в обеденном зале темно и неуютно. Промелькнули бессвязные образы, как всполохи уличных теней, ступенчатый пышный сад, гриб ядерного взрыва, наполненные слезами девичьи глаза.

Я кашлянул, сморгнул, отгоняя наваждение, и встал. Подумал, что правильно будет подняться, раз уж представление какое-то запоздалое возникло у нас.

— Борис, Чебышев.

— Очень приятно! Успехов вам, Борис. Вы хоть и взрослый вижу студент, отпахали сколько-то там курсов, а все ж таки целая жизнь у вас впереди. Уймища времени, хоть интегральную функцию времени составляй! — он расплылся в благодушной улыбке, радуясь удачной формулировке. — Хех. Завистью белой завидую вам, уж не обессудьте. Учитесь, матерейте, занимайтесь, к чему лежит душа. Всего доброго. Не одной, как говорится, наукой…

Я смущенно попрощался и он отправился неуклюжей походкой к выходу из обеденного зала. Эпизод был чудной, однако ж вполне бытовой, не то, чтобы из ряда вон. Дядька с Библией. Забавно и только.

Вернувшись за стол, я одним глотком допил остатки компота и стряхнул в рот сухофрукты со дна стакана. Поставил галочку напротив "Микропроцессорных систем", пропустив "Нейронные сети". Подумал, что надо бы спросить у Семена, нельзя ли устроиться на работу в фирмочку его. Преподавание и научная деятельность это хорошо, но мое ли это в самом деле? Не было у меня такой уверенности.

Роман Фомин, 2018

Оглавление

Вступление

Глава 1. Знакомство

Глава 2. Мои детство и юность

Глава 3. Анатолий и Катя

Глава 4. Никанор Никанорыч на кафедре

Глава 5. Столпотворение

Глава 6. Азар

Глава 7. Отрочество

Глава 8. Техническая физика

Глава 9. Встреча в "Чайке"

Глава 10. Новое царство

Глава 11. Общежитие

Глава 12. Взросление

Глава 13. Лилиана в третьем доме

Глава 14. Генеральная репетиция

Глава 15. Фейерверки

Глава 16. Завершенная модель

Глава 17. Ученый-одиночка

Глава 18. Министерская комиссия

Глава 19. Приглашение

Глава 20. Расщепление ядра

Глава 21. Осада

Глава 22. Лабиринт вероятностей

Глава 23. Алгоритм учителя

Глава 24. Функция времени Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg