«Нянька»

Нянька (fb2) - Нянька [publisher: SelfPub.ru] 1144K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олли Ver

Для оформления обложки использовано изображение с

Глава 1. Жвачка

– Думаешь, это кишки?

– Нее… просто кровь.

– Да ну, какая же это кровь? Ты посмотри, там же внутри что-то круглое и длинное…

– Говорю тебе это – кровь. Или червяк.

– Думаешь, она успела сожрать червяка, прежде чем её переехало?

– Может, это червяк сейчас жрёт её?

– Хм… А мы проверим!

Анька поднимаемся на ноги так быстро, что подол её платья опускается лишь секундой позже, оголяя её тощие бедра и белые хлопковые трусы. Она оборачивается вокруг себя и стремглав бросается на обочину дороги, где роется в жиденькой траве задом кверху. Анька что-то бубнит мне, но я ни слова не могу разобрать.

– Я ничего не слышу! – кричу я ей.

Она разгибается, поворачивается ко мне – её лицо стало ярко-розовым от прилившей к голове крови. В руках она держит прутик.

– Я говорю – если начнет шевелиться, значит это – червяк.

Анька снова возвращается на тропу и садится на корточки, нависая над нашей находкой. Она аккуратно втыкает прутик прямо в центр бурой каши и подцепляет комок коричневого сгустка концом ветки, таща его наверх – жижа мерзко скатывается с палки и, переливаясь на солнце, с тихим шлепком падает на землю.

– Меня сейчас стошнит… – я морщусь и вскакиваю, закрывая рот рукой.

Анька хохочет:

– Я же говорила – кишки! А она – червяк, червяк…

– Тоже мне, – глухо бубню я из своей ладони, – эксперт по раздавленным мышам…

Она продолжает победно смеяться, пока я пытаюсь вернуть на место взбунтовавшийся желудок. Анька поднимается на ноги и отбрасывает палку обратно в траву.

– Ладно, – говорит она, – пошли к речке.

Мне не сильно хочется идти на речку, но все же это лучше, чем рассматривать раздавленных грызунов, лежащих посреди дороги. И я киваю.

Если долго идти верх по тропе, на которой валяется дохлая мышь, то неизменно приходишь к старому ручью. Ну как – долго? Минут двадцать. И это не речка вовсе, а так, речка-говнотечка, как говорит моя мама. Она, кстати, не особо радуется тому, что я туда хожу. Речка, и без того небольшая, с каждым годом становится все уже и мельче. Но все же это хоть какое-то разнообразие ландшафта. Если долго идти вверх по тропе с раздавленной мышью, ты минуешь заброшенный, покосившейся от времени сарай, небольшую рощицу с кривыми березками, проходишь мимо огромного, сломанного пополам, дерева, после чего дорога резко поднимается вверх, и ты взбираешься на горку. Мост находится там, сколько я себя помню. Он не то чтобы прокинут над речкой, скорее, соединяет два противоположных берега, потому что они довольно круты – от верхней точки моста до каменистого дна примерно четыре этажа среднестатистической многоэтажки. Это довольно высоко. Особенно, когда вам восемь лет.

Мы забегаем на мостик (по-другому и не скажешь, потому что он узкий и старый) и останавливаемся по центру. Анька приподнимается на цыпочки, перегибается через перила и плюет вниз. Прозрачная слюна летит вниз и бесшумно вклинивается в бурлящий поток под нашими ногами. Речка маленькая, но течет быстро, словно торопится куда-то успеть, прежде чем высохнет окончательно. Звук струящейся воды, вспениваемой острыми камнями, успокаивает. Я буду помнить этот звук всю жизнь.

– Как думаешь, здесь кто-нибудь тонул?

Я смотрю на Аньку и думаю, до чего же она красивая.

– Как тут утонешь? – отвечаю и перегибаюсь через перила. – Там воды по колено. А вот разбиться можно, запросто.

– Слишком низко, – говорит Анька. – Только покалечиться.

– Нормально тут… – говорю я, по-прежнему глядя вниз.

Там река, от которой остался лишь убогий ручеёк, искрится на камнях, отражая то немногое солнце, что проникает сюда. Мне нравится журчание воды, нравится запах и свежесть, которые поднимаются над ней. Я вдыхаю аромат лета, солнца, леса и думаю, что такие моменты остаются в памяти навечно, забираясь куда-то в подкорку помимо твоей воли. Вокруг нас деревья и густой кустарник, вокруг нас щебечут птицы, и солнце щурится сквозь густую листву деревьев. Вокруг – тишина, счастье и детство – их буквально можно потрогать руками, как семена одуванчика, которые подхватило порывом ветра и теперь несет по свету, сея во всем мире свет и тепло расцветающего лета.

А несколькими мгновениями позже Анька переворачивается через перила и летит головой вниз, стремительно приближаясь к камням.

***

Я стою на остановке и смотрю на дом с красной черепицей. Сегодня прохладно, и у меня замерзли руки. Я тру ладони друг о друга, а потом снова запихиваю в карманы. И вроде бы безветренно, но пробирает до костей – все-таки не май месяц, а всего лишь конец апреля. Я смотрю на красную черепицу и представляю людей, живущих там. Представляю, как они ходят, разговаривают, едят или спят. Вот прямо сейчас кто-то из них, в майке, носках и тришках с вытянутыми коленками идет на кухню, берет чайник и смотрит, сколько там воды осталось, видит – мало, доливает еще и включает кнопку. И пока чайник закипает, человек зевает, тянется, а потом чешет зад или ногу. А может быть, прямо сейчас, вот в эту самую секунду, кто-то целует кого-то в первый раз в жизни – робко, неловко касаясь губами, пытаясь контролировать каждое движение, стараясь унять дрожь в руках и уловить ритм чужих губ, подстроиться под чужое дыхание, услышать биение чужого сердца. А может, там просто смотрят телевизор.

Подходит мой автобус – с характерным шипением открываются двери ПАЗика, и он приветливо приглашает меня внутрь, но я не сажусь в него, а отворачиваюсь, делая вид, что мне вообще не в ту сторону. Двери закрываются, слышно, как водитель с жутким треском шестерни включает первую передачу, автобус трогается и выезжает из кармана остановки. Я поворачиваюсь, провожаю его взглядом и снова поворачиваю голову к дому с красной черепицей. Отсюда, с остановки, видно только крышу, потому что он находится в трех домах от дороги, и его практически полностью заслоняют другие постройки, но мне и не нужно видеть его, чтобы с точностью до мельчайшей детали нарисовать его в своей голове. Я ошибусь только в тех местах, которые переделали новые хозяева дома, потому что уже очень давно я не подходила к нему ближе, чем стою сейчас. Уже очень давно я только и делаю, что смотрю на красную черепичную крышу.

– Привет.

Я поворачиваюсь:

– Только что ушел наш автобус.

– Не мог найти рюкзак. Как сквозь землю, честное слово…

– Тормоз.

– Дура.

– Деньги у тебя есть?

– А у меня они откуда?

– Ты же работаешь!?

– А ты нет, но почему-то у тебя их всегда больше, чем у меня. По-моему это охренеть, как несправедливо.

Я согласно киваю и снова отворачиваюсь к красной черепичной крыше. Тим подходит, становится рядом со мной и пытается отследить мой взгляд. Утыкаясь глазами в красную черепичную крышу, он поправляет лямки рюкзака:

– А тебе зачем?

– Зачем – что?

– Деньги?

– А… будем учиться курить.

Тим тихонько рычит:

– Ну сколько можно? Я в прошлый раз чуть все штаны себе не заблевал…

– Пока не научимся.

– Слушай, ты – как хочешь, а я – не буду.

– Слабак.

– Мазохистка.

Я поворачиваю голову и смотрю на него. Он бросает на меня быстрый взгляд, опускает ресницы и смотрит себе под ноги, но потом снова поднимает глаза на меня. Я смотрю на него и думаю – как же он, весь такой правильный и порядочный, нравится девчонкам? Нет, ну серьезно? Во всех художественных книжках и псевдонаучных пособиях по взрослению черным по белому – девочкам нравятся плохие мальчики. Но Тимура точно плохим не назовешь, даже с большой натяжкой. Тем не менее, девчонки от него просто в восторге. Ну, не все конечно, и он явно – не рок-звезда, но все же весьма приметный персонаж. Наверное, дело в его восточной внешности. Вернее, полувосточной. Тимур – откровенный метис – у него большие миндалевидные глаза темно-карего цвета, темные, почти черные волосы, брови и ресницы при относительно светлой коже – он не совсем бледная поганка, но и не такой смуглый, как его отец. И при всей «восточности» верхней половины его лица, вся нижняя – явно европеоидного типа – прямой узкий нос, губы тонкие, классической, правильной формы, чем-то напоминающие губы древнегреческих статуй, и по-европейски узкий, немного вытянутый овал лица. Странный, но яркий коктейль, особенно если учитывать, что он уже выше среднестатистического студента примерно на полголовы, а ведь ему всего шестнадцать. Но это, наверное, не только генетика, но и баскетбол, на который он ходит с восьми лет. Говорят, они там вытягиваются за счет того, что все время тянут руки вверх.

– Слушай, а почему тебя Тимуром назвали? Это же вообще не ваше имя?

– В каком смысле «не наше»?

– У тебя же отец казах!?

– Ну.

– А это татарское имя.

– А… я не в курсе. Мне как-то не интересно… Ты что, «гуглила» мое имя? – он удивленно вскидывает брови.

Я отворачиваюсь и снова упираюсь взглядом в красную черепицу:

– Мне было скучно.

– И ты от скуки «гулгишь» мое имя?

Я снова поворачиваюсь к нему:

– А ты что «гуглишь», когда тебе скучно?

Он краснеет и опускает глаза вниз. Я улыбаюсь и снова перевожу взгляд на крышу:

– Конечно, гораздо интереснее пускать слюни на Еву Грин в нижнем белье…

Он заливается краской с головы до ног. Если бы было можно, он зарыл бы голову в землю, как это делают мультяшные страусы, но он лишь опускает подбородок, прячет нос в одежде и негодующе бубнит в ворот ветровки:

– Подумаешь… один раз застукала, теперь всю жизнь будет…

– Да ладно… – говорю я, поворачиваясь к нему. – Ева Грин – классная.

Он поднимает на меня глаза и с сомнением смотрит на мою примирительную улыбку.

– Будь я мужиком, я бы тоже на неё запала.

Он все еще недоверчиво елозит взглядом по моему лицу, пытаясь понять, что это – очередная уловка или совершенно бескорыстная откровенность. Но я не пытаюсь его поддеть. По крайней мере, не в этот раз. Ева Грин, и правда, огонь.

– Это тебе не Майли Сайрус или Селена Гомез. Она гораздо круче. Это как… – я поднимаю глаза в серое небо, пытаясь найти подходящую аналогию для сравнения, дабы продемонстрировать полную боевую готовность вывести его из неуютного положения, в которое сама же его и загнала, – … как обычная песочная печенька и огромный шоколадный торт из кондитерской. Ну, знаешь, в глазури с кремом и кусочками шоколада наверху, – говорю я.

Он смотрит на меня, и легкая тень улыбки вырисовывается над воротом куртки.

– Или, – самозабвенно продолжаю я, – как «Доширак» и сочное, хорошенько промаринованное, зажаренное на углях мясо, с луком и зеленью… которое еще шкворчит у тебя на шампуре.

Он смеется, и его лицо выползает из ворота ветровки:

– Это как Lamborghini Aventador и Daewoo Matiz, – добавляет он.

Я улыбаюсь, довольная тем, что свела всю неловкость на нет:

– В этом вопросе я уже не сильна, но, наверное, да.

Он смеется:

– А сама-то… Ты бы все отдала за то, чтобы Бил Скарсгард в лице Пеннивайза1 вылез из твоего холодильника.

– О, да… – смеюсь я. – Если бы Пеннивайз вылез из МОЕГО холодильника, еще неизвестно, кому из нас пришлось бы убегать.

Мы смеёмся, а я думаю – если бы Пеннивайз, и правда, вылез из моего холодильника, я бы навалила кирпичей…

Из-за поворота выезжает ПАЗик.

– Поехали, – говорит Тим.

Автобус подъезжает, шипя открывающимися прямо на ходу дверьми. Мы ждем, пока он окончательно остановится, и запрыгиваем внутрь. На нашей остановке автобус еще пустой, но мы все равно не садимся. Мы проходим в самый конец салона и забиваемся в угол у заднего окна. Автобус закрывает двери и трогается с места, а я бросаю последний взгляд на крышу из красной черепицы.

Так же, как делаю все последние семь лет.

***

Я сижу и обливаюсь холодным потом.

За моей спиной тихий смех и бесконечные перешептывания. Им нет конца. Если бы преподаватель по литературе не была такой строгой, думаю, смех и комментарии были бы гораздо громче, и я, наверное, смогла бы услышать, что именно они говорят. А так я просто догадываюсь, что мне перемывают кости, но какие конкретно – сказать не могу. Кому же еще, как не мне? Я медленно набираю воздух в легкие, и так же медленно выдыхаю. В таком настроении эти дамы особенно страшны. Да, да, не в подавленном и пасмурном, которое, как принято считать, само по себе предполагает агрессивный настрой, а именно – в легком и радужном. Почему-то именно такое настроение побуждает их в сотый раз пройтись по моей одежде и невзрачной прическе. Именно пребывая в пьянящей эйфории от собственной значимости, они любят разглядывать мои джинсы и темно-синий свитер, которые со мной уже третий год. Да, согласна, выглядят они уже не так презентабельно, как три года назад. Хотя, честно говоря, и три года назад они тоже не являли собой верх стиля и женской привлекательности. Просто синий свитер, просто темно-синие джинсы. И, нет – я не замарашка и не нищая. Просто не люблю покупать одежду. Для меня это – сущая пытка – огромные торговые ряды с невероятным количеством вешалок и полок, которые пестрят всевозможными цветами и формами, размерами и стилями, жуткими названиями, суть которых я не понимаю. Продавцы задают вопросы, на которые мне нечего ответить, а потому я чувствую себя, как на экзамене: «бойфренды» или «скинни»? Высокая талия или низкая? Потемнее или посветлее? Разрезы впереди не смущают? Длина три четверти подойдет?

Блин, да откуда мне все это знать? Мне просто нужны джинсы…

Одногруппниц, что сидят за моей спиной, во мне не устраивает решительно все – отсутствие косметики и обычная черная резинка, которой схвачен хвост на голове (мои слишком длинные волосы им, кстати, тоже не нравятся), джинсы и свитер, из которых я не вылезаю круглый год, за исключением сильной жары и жесткого холода, кроссовки и рюкзак вместо сумки. Не устраивают моя куртка и желание учиться, не устраивают мои ногти и факт того, что я знаю, кто такой Булгаков и о чем, собственно, «Собачье сердце». Наверное, их особенно злит, что я знаю это, прочитав книгу, а не посмотрев фильм. Их не устраивают мой голос и цвет глаз, моя походка и оценки за полугодие. Я не отличница и не троечница, я – что-то среднее. Серое и невзрачное, неприметное и тихое, и возможно, я бы даже оставалась для них размытым серым пятном на протяжении всех четырех лет обучения в колледже до момента получения аттестата о среднем образовании, если бы не одно обстоятельство.

Тим.

К сожалению, мой единственный друг является источником моих неприятностей. Не специально, конечно. Колоритная внешность делает его заметным, а потому Тим имеет, в среднем, одну поклонницу из компании девчонок общей численностью четыре-пять человек. То есть, практически каждая пятая девушка пользует его в своих порочных фантазиях, как минимум трижды в день. Иногда не такие уж порочные. Иногда не трижды, а больше. Но суть не в том, сколько и как часто, а в том, что за моей спиной – четыре подруги, одна из которых свято верит в то, что единственная причина, по которой она не встречается с Тимуром – это я. И мне бы очень хотелось объяснить ей, что здесь главным фактором становится не наличие меня, а отсутствие её. Того, что делает её – ею. Иными словами – интересы, хобби, увлечения, стремления и желания. И, да, вы можете обвинить меня в мелочной, молчаливой агрессии и надменности, но я никогда не смогу, даже если очень захочу, объяснить ей, что я и Тимур можем часами обсуждать интересную нам обоим книгу, фильм, музыку, спорт и вкусную еду. Особенно еду. Это сложно, потому что все разговоры её и её подруг (я сужу из того, что обычно слышу за своей спиной) сводятся к обсуждению чужих задниц и грудей, а так же того, во что всё это завернуто. Сложно, потому что словарный запас Тима не ограничивается словами «фрик», «мажор», «гомик», «шмара», «тусить» и их нехитрые сочетаниями с несложными, частенько повторяющимися прилагательными. И, да, вы можете обвинить меня в трусости, потому как я никогда не скажу им этого в лицо, но… черт возьми, они действительно примитивны! Одноклеточные люди. Прямо до жути. А жутко становится тогда, когда ты понимаешь, что именно они задают тон всей группе – их увлечения копируются, их привычки перенимаются, их словарный запас кочует по классу, как бубонная чума, только переносят её не крысы. Хотя, если посмотреть под определенным освещением… Ну, это уже слишком грубо даже для меня.

Звенит звонок.

***

– Эй, шмара!

Я ускоряюсь.

– Далеко собралась, прошмандовка?

Дело плохо. Бежать? Всё равно, что дразнить быка красной тряпкой. Особенно, если ты ни капельки не тореадор и даже не собираешься им быть.

Позади слышится быстрый топот четырех пар ног, и мне приходится – я срываюсь и бегу. По узкой тропинке через весь задний двор колледжа, до узких выходных ворот. Мимо мелькают деревья и прогалины прошлогодней травы, лужи, мокрая грязная земля и крохотные островки еще не растаявшего снега. Надеяться на то, что меня увидят кто-то из преподавательского состава, смешно – тут никто не ходит. Никто, кроме тех, кому захотелось покурить или приспичило потискаться и… у кого чешутся кулаки. Я несусь, выжимая из себя всё, что есть в моем тщедушном теле, слыша, как приближаются ко мне мои одногруппницы. Их топот все ближе, их голоса все злее, и я уже практически чувствую запах их дешевых духов. Я прибавляю. Открывается второе дыхание, и заветные ворота становятся ближе. Добежать бы, а там – дорога и, возможно, взрослые, которых побоятся эти четверо.

Меня сбивает с ног чем-то мягким и тяжелым – валюсь на землю, мои руки скользят по мокрой, мерзлой земле, кожа обдирается, и за рукава набирается грязи, моя куртка мгновенно становится серой, джинсы промокают и покрываются мерзкой жижей, которая стразу же просачивается сквозь ткань и прилипает к коже. Рядом приземляется сумка с тетрадями одной и них.

Хорошо, что тут никто не ходит.

Поднимаюсь на четвереньки. Они подбегают и ржут, как скаковые лошади. Им смешно, а я пытаюсь подняться на ноги. Одна из них, та, что выше и больше остальных, пинает меня в бок, и я снова валюсь на землю. Раскат хохота. Я стискиваю зубы в бессильном отчаянии и чувствую, как тело начинает дрожать. Снова поднимаюсь, и на этот раз никто не пинает меня – они просто заходятся в истеричном хохоте, глядя на то, как с меня капают вода и грязь. Я даже глаза не могу поднять – мне безумно обидно и стыдно. Стыдно перед теми, кто уронил меня в грязь. Разве такое может быть? Обидно, что ничего не могу ответить им, ни на словах, ни на деле. Развернуться бы, да как дать им по наглым мордам своим рюкзаком! Но вместо этого я молча поднимаю его и пытаюсь водрузить на плечо. Из него льется. Снова приступ хохота с тонкими истерическими попискиваниями.

Ненавижу их.

Одна из них – блондинка с коротким каре, огромной грудью и ногами, как два фонарных столба – прямыми и бесформенными – вытирает слезы, проступившие сквозь смех:

– Может, хоть теперь переоденешься…

Снова взрыв хохота. Ничего смешного она не сказала, но её подружки так и заходятся. Я перевожу затравленный взгляд с одного лица на другое и с замиранием сердца думаю – ждать ли мне чего-то похуже? Это не блондинка влюблена в Тима. Эта – её лучшая подруга, то есть она, вроде как, и не при делах вовсе. А вот та, что влюблена, стоит прямо за её спиной и скалит зубы – рыжая, невысокая, весьма недурна собой, если не считать отвратительного характера. И возможно, её веснушки были бы очень милыми, не веди она себя, как животное, но сейчас, глядя на россыпь рыжих пятнышек на её носу и щеках, я с упоением думаю – Тимур не любит рыжих. Однозначно – не Ева Грин. Ничего общего.

Тут блондинка достает изо рта жвачку и идет ко мне – в моих глазах загорается паника. Я испуганно смотрю на неё и делаю несколько шагов назад, предчувствуя что-то из ряда вон. Её подружки подбегают, и хватают меня за руки.

– Вы что, совсем озверели, что ли? – кричу я.

Но это лишь раззадоривает их. Я пытаюсь вырваться, я отчаянно дергаюсь, стараясь вырвать руки из цепких клешней, но их пальцы словно вросли в мое тело. Я дергаюсь, я пячусь назад и пытаюсь кричать на них. Это лишь поднимает ставки. Блондинка рядом со мной. Она берет меня за хвост, а затем впечатывает плюху жвачки в мои волосы. Хохот, одобрительные возгласы и омерзительные голоса с упоением галдящие надо мной, словно чайки над китовой тушей. Меня отпускают, а я закрываю лицо руками и сдаюсь – я даю им то, чего они добивались. Я начинаю плакать. Это дежа-вю никогда не закончится. Гребанная петля времени – снова и снова, до первых слёз, как до первой крови. Им, в общем-то, больше ничего и не нужно, кроме чувства собственного превосходства, выливающегося из меня крокодильими слезами. Мое унижение стало их наркотиком в последний год, и если вы думаете, что издевки и побои заканчиваются в старших классах школы, вы глубоко заблуждаетесь. Я – тому живое подтверждение. Я стою и рыдаю у них на глазах, а они с упоением впитывают мои страх, боль и унижение.

– Еще раз увидим тебя с Тимуром, – шипит мне блондинка, – и ты будешь ходить лысой до самого выпускного. Поняла, мразь?

Дикое завывание, больше похожее на вой шакалов, одна из них плюет на мой рюкзак, а затем они разворачиваются и идут по тропинке, хваля блондинку за креативность речи.

Я стою на заднем дворе колледжа и рыдаю в три ручья. Мне так обидно, мне до того больно, что я никак не могу унять слёзы. Я всхлипываю и подвываю, я пытаюсь зарыть рот, но у меня ничего не выходит – все, что я хотела сказать им в ответ, все, что могла бы, но не сделала, превращалось в воду и лилось из меня нескончаемым потоком.

Ненавижу их.

Ненавижу их!

Господи, как же все это достало! Достали обида и унижение, достали собственная беспомощность и неумение постоять за себя. Достало, что все, кому не лень, указывают мне, с кем мне общаться, а с кем – нет.

«Чтобы я тебя больше не видела рядом с Тимуром», – говорит блондинка.

«Я не хочу, чтобы ты общалась с Аней», – говорит мама.

Все решают за меня, и никому нет дела до того, чего хочу я.

Я вспоминаю Аньку и плачу еще сильнее. Я плачу, потому что знаю – Анька не дала бы меня в обиду. Анька надрала бы им задницы и начистила откормленные рожи. Я это знаю, потому что Анька никогда и никого не боялась.

***

Это был один из погожих солнечных денечков. Именно в тот день вечно рыдающая девчонка по имени Катя, которую еще никто не видел с сухими глазами (возможно, даже ее собственные родители), попыталась забрать у меня Настю (моя кукла). Я была на даче у бабушки. Отлично помню, как сидела на траве прямо рядом с открытой калиткой и, находясь под бдительным, но периодическим контролем бабушки, а потому фактически была предоставлена самой себе. Время шло к обеду, а потому Настя уже должна была приступить к полной тарелке воображаемого супа, когда появилась та самая Катя. На меня упала тень, и я подняла голову. Катя стояла прямо передо мной в тонком ситцевом сарафане и сандалиях на босу ногу. Она усердно рассматривала мою Настю и новехонький кухонный набор из пластмассы, которые подарили мне родители на мой день рождения, буквально за неделю до этого. Пройдясь взглядом красных глаз по сидящей за столом кукле, Катя спросила:

– Она ест червяков?

Я посмотрела на мелкую траву, собранную в пластмассовую кастрюльку, и мне показалось странным, что девочка не замечает очевидного – это же суп, ясно как день.

– Нет, это… – начала я, как вдруг, Катя наклонилась и ловким движением вытащила Настю из-за стола и поднесла к своим заплаканным глазам.

– У нее все ноги разрисованы, – тоном эксперта по куклам сказала она.

Внутри меня неприятно зашевелилось что-то, что очень тихо, но настойчиво подсказывало мне – сейчас будет нехорошо. Взгляд Кати и ее наглое поведение говорили о том, что пришла она не с миром, но я была еще слишком мала, чтобы улавливать детали и акценты человеческого поведения, а потому за меня говорили инстинкты.

– Отдай Настю, пожалуйста, – попросила я.

– Ее зовут не Настя, а Анжелика, – сказала Катя, шмыгая носом и устремляя на меня взгляд, полный уверенности в собственной правоте.

Глаза мои предательски заблестели, а к горлу подкатил комок.

– Отдай куклу, пожалуйста, – на последнем слове мой голос дрогнул, и это не ускользнуло от внимания Кати. Она смерила меня оценивающим взглядом, а затем сказала твердо и хладнокровно:

– Нет.

По моей щеке побежала слезинка, губы предательски изогнулись.

– Это моя кукла… – прошептала я.

– Была твоя, а стала моя, – со всевозрастающей решимостью отчеканила Катя и посмотрела на свой трофей. – Я ее заберу и спрячу под сараем. Даже если ты расскажешь бабушке, и она придет к нам за куклой, взрослые её не найдут. Они не поверят тебе. Не поверят, что я её забрала, и подумают, что ты просто потеряла куклу. А когда мы поедем домой, я положу ее в свой рюкзак так, чтобы никто не видел, – а затем она добавила хладнокровным голосом матерого вора-рецидивиста. – Я так уже делала.

В этот момент слезы хлынули из моих глаз, и рот раскрылся в немом плаче. Я даже воздуха не могла глотнуть, не то, чтобы позвать бабушку, которая как назло где-то запропастилась. Я тихо и горько роняла слезы на траву, понимая, что не смогу дать отпор этой наглой, бессовестной девице. Я никогда не могла. Не умела. Я – трусиха, сколько себя помню.

Катя смотрела на мою истерику и по ее лицу расползалась самодовольная ухмылочка…

Вдруг камень, размером с перепелиное яйцо, со всего маху врезался ей точно в лоб. В первое мгновение на лице Кати отразилось лишь удивление, но потом, когда тело громко и отчаянно завопило о боли, Катя выронила куклу и, схватившись за лоб, залилась тем же немым плачем. Выглядело это так, словно идет мультфильм, но без звука.

Камень прилетел откуда-то из-за моей спины. Я обернулась. Там стояла белокурая девчушка нашего возраста в светло-голубой юбке и шикарной белой футболке с Барби во всю грудь. Она улыбнулась мне и заговорщически скривила хорошенький носик. Девочка была до того красивой, что я забыла, как реветь и залюбовалась огромными голубыми глазами и шикарными волосами цвета соломы. Они блестели на солнце, переливаясь золотом в местах, где крупный завиток ложился в локон, накладываясь один на другой.

Тут Катя заголосила вовсю. Она плакала так громко, что из-за нашего дома послушался звук упавшего ведра и быстрые шаги моей бабули.

Незнакомая девочка подошла ко мне и, встав рядом со мной, со спокойным лицом рассматривала, как на лбу у Кати растет огромная лиловая шишка. Мы смотрели, как Катя извивается от боли, а ее лицо корчится в гримасе злобы, и на мгновение меня пронзил восторг – впервые в жизни кто-то, кто не был со мной в кровном родстве, заступился за меня, встал на мою защиту и не дал меня в обиду. Справедливость торжествовала и, хоть и не моими руками, но злодей наказан, а зло так и не свершилось за секунду до неизбежного. Совсем как мультфильмах про супергероев. А потом мне стало стыдно и жалко эту наглую девчонку. Все-таки это очень больно – получить камнем в лоб. Я повернулась и посмотрела на голубоглазую блондинку. Ничего в ее взгляде не говорило о сожалении, но и восторга она не испытывала. Все, что я смогла прочесть тогда в силу возраста, мне показалось скорее похожим на спокойствие и полное равнодушие к горю плачущей девочки.

Тут Катя повернулась и закричала:

– Ненормальная!

Она развернулась и побежала к своему дому, а мы остались вдвоем с блондинкой.

– Зря ты ее так сильно, – сказала я, смущаясь от того, что говорю подобное моему спасителю. Но девочку мое замечание не смутило, и она спокойно ответила:

– Ничего не зря. Нечего брать чужое, – а затем улыбнулась мне и спросила, глядя на пластмассовую кастрюльку – Это суп?

Я опустила глаза вниз, снова посмотрела на девочку, стоящую надо мной и кивнула, улыбнувшись во весь рот. Говорю же, ясно как день – это суп, а не червяки. За нашими спинами послышались торопливые шаги бабушки.

Что было дальше я уже и не помню, но, полагаю, мы с ней получили по первое число. Что бы там ни было, а бросаться камнями нельзя.

***

Я иду по улице и тихонько всхлипываю – все, что осталось от моей истерики. Я пытаюсь отряхнуть одежду и рюкзак, но они намертво впитали в себя грязь. Зато начали подсыхать. Отлично.

– Танька! – послышалось позади меня. – Танюха! Стой! Ну, стой же…

Тим подбегает ко мне, обгоняет, и в одну секунду его счастливое лицо увядает на моих глазах – глаза округляются, тонкие губы белеют:

– Ё-мое… – шепчет он, судорожно оглядывая меня с ног до головы, а затем его голос становится уверенней и громче. – Кто это сделал?

Он останавливается прямо передо мной, преграждая мне дорогу, но я обхожу его:

– Не твое дело, – я отчаянно пытаюсь стереть с рук грязь, но она намертво впиталась в мою кожу.

Тимур оббегает меня и опять встает на моем пути:

– Таня! Кто это сделал? – громко и четко говорит он и хватает меня за плечи, пытаясь остановить. Я скидываю его руки с себя:

– Да отстань ты от меня! Чего ты привязался ко мне?

Я снова обхожу его и ускоряюсь, чтобы он не видел, как мое лицо снова корчит в гримасе подступающих слёз. Он бежит следом:

– Танька, ты просто скажи мне – это они?

Я молча колочу ногами по земле, стараясь не замечать его за моей спиной.

– Ты просто кивни…

Тут я резко останавливаюсь и разворачиваюсь к нему:

– И тогда что? Что ты сделаешь? Пойдешь девчонок бить?

Он резко останавливается, чуть не врезаясь в меня, смотрит на меня, бешено шаря глазами по моему лицу:

– А четверо на одного, это по – девчачьи? Это уже не девчонки – это звери. А со зверьми…

– Что тебе нужно от меня? Чего прилип, как банный лист? – я шиплю и давлюсь собственным гневом. Я смотрю на него и понимаю, что все, что я сейчас говорю и делаю– результат моей трусости. Исключительно её и больше ничего, потому что Тимур все стерпит, а я уже не могу терпеть. – Все, Тим, оставь меня в покое. Я тебя больше видеть не хочу.

– Тань, ты сдурела? – он смотрит на меня бешеными глазами. – Я-то здесь при чем?

– Ты здесь очень даже при чем! Вот прям самым прямым образом при чем! – срываюсь я. – Поэтому-то я…

Тут он смотрит на мои волосы и видит жвачку. Он берет в руки мой хвост и нежно перебирает палацами слипшиеся пряди:

– Это что? – тихо шепчет он и его глаза становятся огромными, блестящими от подступившей ярости.

Я открываю рот, чтобы ответить, но он, не дожидаясь моих слов, выпускает из рук волосы, разворачивается и срывается с места. Я смотрю, как он бежит по тротуару и возвращается во двор через узкие входные ворота заднего двора. А я разворачиваюсь и иду к остановке – плевать мне, что он там задумал. Я хочу домой.

Глава 2. Деталь с обломанными пазами

Машина проседает и снова поднимается – вниз, вверх, вниз, вверх. В основном – задняя её часть. Темп ускоряется, и мне становится нестерпимо противно – я отворачиваюсь, но через секунду снова поворачиваю голову к окну и пристально наблюдаю за тем, как раскачивается старый «японец». Есть что-то завораживающее в этом отвратительном зрелище. Вверх, вниз, вверх, вниз. Я уверена, если подойти ближе, я услышу характерный скрип старых амортизаторов. Скрип, скрип, скрип. Вверх, вниз, вверх, вниз. Теперь уже быстрее. Я почти уверена, что, будь я достаточно близко, то услышала бы не только скрип подвески, но тихий стон. А может, и не такой тихий – его девушки, обычно, не стесняются. Я сижу на чердаке и смотрю в окно за тем, как он занимается любовью. Хотя я не думаю, что это любовь, потому что главная героиня этой сцены меняется уже в третий раз за эту неделю. Вам когда-нибудь доводилось видеть, как самый красивый, самый шикарный и обаятельный человек во всем мире занимается сексом? Не с вами, разумеется. Если нет, то вот вам информация из первых рук – это довольно неприятно. Я слышу свое дыхание, которое шелестит в полнейшей тишине, чувствую, как вспотели ладони, и сквозь грохот сердца в ушах слышу собственные мысли: «Воют волки за углом…». Это наша с Анькой любимая детская считалочка. Я смотрю, как машина ходит ходуном, и ненавижу ту, что внутри, кем бы она ни была. Ей до него нет никакого дела – одноразовые прелести. А мне – есть. И тем не менее, я здесь, а она – там. Я и сама не замечаю, как стискиваю зубы и скалю их в окно, глядя на то, как старый «Скайлайн» прогибается под тяжестью двух тел внутри. Все быстрее и быстрее. Я хочу отвернуться, но не могу. Я смотрю и смотрю, как машина ускоряет время, разгоняет кровь в моих жилах, рисуя картины того, что происходит внутри. Он мне – никто. Вверх, вниз, вверх, вниз. Он мне ничем не обязан. Все быстрее и быстрее. И все же я ненавижу его. Ненавижу настолько, что больше всего на свете хочу оказаться там, в этом старом «Скайлайне». Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх…

Все остановилось. Движение испарилось, мир застыл, словно все живое вокруг получает наслаждение вместе с людьми внутри крохотной легковушки. Сладкое удовольствие невидимыми волнами заливает весь задний двор. Я разжимаю кулаки – на внутренней стороне остаются отметины мои ногтей – и выдыхаю. Почти уверена, что там, внутри, происходит примерно то же самое.

Удар сердца, взмах ресниц, быстрое движение языка по пересохшим губам – и жизнь снова возвращается к прежнему ритму, обретая звуки, запахи, краски, эмоции.

Внизу слышен смех. Я даже не уверена, что это они, но отворачиваюсь, поднимаюсь на ноги и отхожу от окна, потому что не хочу этого видеть. Я и так знаю, что произойдет дальше. Пару минут спустя откроется задняя дверь, и она вылезет оттуда, поправляя одежду (скорее всего юбку, так ведь гораздо удобнее), потом она повернется и низко наклонится, выпячивая зад. Она заглянет на заднее сиденье, обменяется с ним парой ничего не значащих фраз, затем рассмеется и попрощается. Пройдет по двору, откроет калитку и выйдет на улицу, закрыв за собой дверцу. Не исключено, что они больше никогда не пересекутся. Все – как всегда. Он не пойдет её провожать, не скажет пару-тройку ласковых слов на прощание и не поцелует – он останется в машине, растянется на заднем сиденье так, что ноги буду торчать из открытой двери. Как всегда. Он закурит и включит музыку. Как обычно.

Внизу слышится женский голос, который смеется. Чтобы не слушать её, я неспешно складываю тетради и учебники в стопку, собираю по полу разбросанные ручку, карандаш, резинку и нарочито громко читаю вслух старую считалку, которую раньше мы пели на два голоса:

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

Мимо старого крыльца,

Где видали мертвеца.

Голос девушки за окном смеется звонко, высоко и, словно дрель, впивается в мою голову.

Речку бродом перейдем,

Где сомы размером с дом

Мимо с кладбища, где нас

Зомби чмокнет в правый глаз.

Его голос отдается тихим эхом и бальзамом ложится на раны от её визжащих, попискивающих на высоких нотах, интонаций, которые оставляют кровавые порезы в моей воспаленной фантазии. Интересно, несколько минут назад она так же противно визжала?

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог,

И колодец там без дна…

Скрипнула калитка.

Ну, наконец-то…

Я подошла к окну, выглянула и улыбнулась. Я знаю его лучше, чем кто-либо из его «подружек» – задняя деверь открыта и из нее торчат голые ступни, сложенные одна на другую, еле слышно играет музыка. На нем легкие тренировочные трико и, скорее всего, больше ничего. Я смотрю на него и думаю, что, наверное, все дело в частных домах. Мы живем на окраине города, где все еще сохраняется частный сектор, и не просто сохраняется, а растет, видоизменяется и идет в ногу со временем, не желая уступать место многоэтажкам. Дома обновляются – сносится дерево, и на его место приходят кирпич и шлакоблок, современная отделка фасадов и аккуратные дворики, гаражи на две машины и тарелки спутникового ТВ. Думаю, если бы мы были соседями по квартире, я бы знать не знала о том, что он делает и чем занимается в свободное от работы время. Квартиры не дают такого обзора личной жизни, как частные дома. Частные дома слишком простодушны, не умеют хранить секреты и порой выставляют напоказ слишком многое. Будь мы соседями по лестничной площадке, я бы изредка встречалась с ним на выходе из лифта и здоровалась бы раз в полгода. Но здесь я каждый день вижу, как он (в зависимости от времени года) то валяется на надувном матрасе, голый по пояс, грея высокое, стройное тело на солнышке, доводя загар до молочно-кофейного оттенка, то чинит машину по колено в мазуте и масле, то чистит лопатой снег. Линии его тела… я могла бы сдать на «отлично» знание топографических атласов его груди, плеч и пресса, если бы такой экзамен существовал. Каждый день слышу его голос, летящий через забор – он – ленивый, мягкий и надменный. Надменный он, потому что Кирилл, пожалуй, слишком хорошо осведомлен о своей привлекательности, а ленивый и мягкий – за счет травы, которую он периодически курит. Знаю всех его друзей и то, сколько раз в неделю, а то и в день, он занимается сексом. Благодаря этому же мне очень хорошо известен список всех легкодоступных девушек нашего района. Я знаю, что Кириллом его не зовет никто, кроме родителей – все остальные зовут его Бредовый. Не потому что он несет бред, хотя и такое тоже нередко случается, особенно если он и его друзья перегибают палку с травой или алкоголем. Изначально его прозвали Брэд, в честь того самого Брэда Питта, за его любовь к девушкам и их неумение, да и нежелание противостоять его чарам. Но для русского слуха это имя очень уж неудобно звучит, а потому оно стало произноситься чуть звонче, а потом и вовсе отрастило себе хвост и превратилось в Бредового.

Он поднимается, садится на край сиденья и надевает толстовку. Несмотря на то, что выглянуло солнце и ощутимо согревало весенний воздух, все-таки было не настолько тепло, чтобы валяться голым, пусть и в хорошо прогретой машине. Даже для него. Я знаю – он терпеть не может жару и любит холод, а потому и переносит его гораздо лучше, получая определенное удовольствие, контролируемо доводя его до некоторой степени охлаждения. Он вылезает из машины и лениво потягивается во весь свой рост, а я смотрю на него и думаю – что за любовь к занятию сексом в машине? У его родителей дом такой же большой, как и наш, и у него совершенно точно есть своя комната. Его родители, так же, как и моя мама, все время на работе, и бо́льшую часть времени дом пустует, так почему он не водит своих дам туда?

Легким движением он закрывает дверь машины и сыто оглядывается по сторонам. А затем он поднимает голову и смотрит прямо на меня – на меня, стоящую в окне чердака, и наблюдающую за его сексуальными подвигами. Он улыбается, поднимает руку в знак приветствия и машет мне. Его губы расходятся в улыбке. Я краснею и радуюсь, что отсюда не видно цвета моего лица. Я машу ему в ответ. Он прикладывает два пальца к губам в международном жесте «выходи – покурим». Я киваю.

Напялив на себя первое, что попалось под руку (все мои вещи, в том числе и куртка с рюкзаком крутятся в стиральной машине), я выхожу во двор, где Кирилл, небрежно свесив кисти рук через забор, ждет меня, как сказочный принц. Принц, который только что отымел в карете очередную претендентку на его скипетр и державу.

– Привет, – говорит он и щурит правый глаз от солнца, которое светит ему в лицо. – Как настроение, Хома?

Он зовет меня Хомой или хомяком, потому что я: а) до определенного возраста была весьма пухлой девочкой; б) он считает мою молчаливость и скрытность недовольством и брюзжанием, а потому он думает, что я похожа на хомяка, у которого за каждой щекой по две буханки хлеба.

Не то, чтобы меня это раздражало, но больно лупит по моему самолюбию и сводит на нет все фантазии о нашей большой и светлой любви в будущем, хоть и весьма далеком – сомневаюсь что девушка, которую молодой человек называет хомяком, фигурирует в его эротических фантазиях.

– Привет, – говорю я, и подхожу к забору. Забор, разделяющий наши участки, совсем небольшой, мне примерно по плечи, а уж Кириллу так и вовсе ниже груди. Наши родители неплохо ладят и отгораживаться друг от друга не видят смысла. – Нормально. Как сам?

– О, Хома, ты волосы постригла?

Как правило, Кирилл не отвечает на вопросы, которые ему задают, так как находит их слишком скучными, а вот свои поперек вставить – это запросто. Я провела рукой по волосам – они все еще были влажные после ванной и непривычно короткие – чуть ниже плеч, взамен длинной косы ниже пояса. Я кивнула и смущенно опустила глаза. Он непривычно долго рассматривал меня, а затем махнул рукой, мол «подойди ближе». Я шагнула вперед, встав почти вплотную к забору. Он потянул руку к моим волосам, но на полпути отдернул, словно вспомнил что-то, улыбнулся и поднял указательный палец жестом «подожди минутку». Быстро и ловко (а это значит, что он абсолютно трезвый во всех смыслах) он подбежал к крану с холодной водой для полива огорода, торчащему из стены дома, открыл и наспех всполоснул руки, и вытер о собственную кофту. О, спасибо, мой благородный рыцарь! Не хотела бы я мыть голову второй раз, помятуя о том, где были эти руки еще пять минут назад. В несколько прыжков он снова оказался у забора. Его рука легко скользнула по моим волосам, разбивая их поток, пропуская сквозь пальцы мягкое полотно. Это движение было таким естественным, словно он делал это тысячу раз на дню. Я замираю, чувствуя свое сердце где-то в горле. Мне страшно и одновременно так ярко, так горячо внутри. Жизнь пульсирует во мне, переливаясь восторгом и сладостью. Мне хочется податься навстречу, но я ни за что этого не сделаю. Я не знаю, куда деть глаза, я прячу взгляд под ресницами, но снова поднимаю его, смотрю на знакомые черты лица и открываю их заново. Каждый раз я – Колумб, каждый раз все – с чистого листа, и каждый раз я поражаюсь тому, насколько совершенным может быть человек. Взгляд, мимика, жесты и это свечение в глазах… Наверное, именно это им нравится – его девушкам – этот свет в глубине, скрытый за радужкой. Он – живой, он тянет к себе. Кирилл проводит ладонью по волосам, снова и снова. Он никогда не стесняется прикасаться к девушкам, но ко мне отношение всегда было сдержанным – чаще всего в нем просматривалась некая трепетность, наподобие той, что испытывает брат по отношению к сестре. Но все же – не совсем. В такие минуты, как эта, сложно понять, что же это за прикосновение – ко мне, как к девушке, или ко мне, как соседке Хоме, одной из немногих постоянных составляющих его жизни? Бредовый любит девушек во всех их проявлениях, поэтому их у него слишком много – низких и высоких, полных и худых, взрослых и совсем молоденьких, истеричных и уравновешенных, блондинок, брюнеток и рыжих, скромных и приторно пошлых, недотрог и шлюх, на машинах и пешеходов, сереньких и ярких. Он абсолютно всеяден, потому как любит их всех. Как вид. А потому не любит никого.

– Мне так больше нравится, – говорит он, а затем убирает руку, тянется в карман, достает пачку сигарет и вытаскивает одну, зажимая её губами – вспыхивает огонек зажигалки, и между нами поднимается белый джин из сигареты. Кирилл щурится, когда дым попадает ему в глаз. – Только ты неровно постригла.

Я киваю и опускаю глаза. Конечно, блин, неровно! Странно было бы, если бы получилось иначе, потому как, когда тебя трясет от слёз и ненависти, руки плохо слушаются. Сначала я выстригла всю жвачку, но потом увидела, что от волос осталась ровно половина, и дрожащей рукой отрезала остальное. Долго оплакивала свои волосы, но все же взяла себя в руки – теперь уже ничего не поделаешь. Теперь, когда Кирилл смотрит на меня, прищурив один глаз, улыбается и внимательно разглядывает мое лицо и волосы, я начинаю думать, что мне нравится их нынешняя длина. Да, определенно нравится.

– Поехали! – говорит он.

Глаза мои карикатурно распахиваются:

– Куда? – спрашиваю я.

Но он снова не считает нужным отвечать. Он машет мне рукой, чтобы я выходила на улицу, а сам открывает большие ворота, садится в машину и выгоняет её из двора.

– Садись, – бросает он мне, а сам бежит закрывать ворота.

Я забираюсь на переднее пассажирское сиденье, и как только Кирилл садится за руль и закрывает дверь, я заливаюсь краской с головы до ног – для меня Кирилл, девушка и машина в совокупности дают секс. Для меня это почти синонимы, а потому мне становится невероятно трудно дышать. Я даже не спрашиваю, куда мы едем, потому что вообще говорить не могу. Мы выезжаем из наших трущоб и вливаемся в каменные джунгли. Здесь огромные дома и очень много машин. Мы вливаемся в общий поток и лавируем меж автомобилей так быстро, что мне становится страшно. Не слишком, потому что большая часть меня занята тем, что представляет, как еще десять минут назад на заднем сиденье этого авто, Кирилл и незнакомка занимались сексом. Прямо здесь, в полуметре от меня. Мне кажется, протяни я руку и притронься к сиденью, почувствую тепло, которое впитала ткань от двух раскаленных тел. Мы летим по дороге, нам периодически гудят, но Кирилла это мало волнует. Мы проезжаем переулки и дома, и выезжаем к просторной площади, где раскинулся огромный торговый центр. Заезжаем на парковку. Он открывает свою дверь:

– Идем, – говорит он.

Мы выскакиваем из авто, он берет меня за руку, и я иду за ним. Мимо стройный рядов машин, мимо хорошо одетых людей, во входные двери торгового центра, а дальше – вверх по эскалатору на третий этаж. Тут живет сфера услуг. Мы поворачиваем налево и быстро пробираемся мимо людей и ярких витрин: массажных салонов, парикмахерских, тату-салонов и мастерских по починке всего на свете – обуви, часов, бытовой и компьютерной техники. Здесь есть даже стоматология, но нам точно не туда. Мы подходим к одному из павильонов, и я успеваю прочесть вывеску – «Элегия». Ну, с таким названием это может быть только одно – здесь четыре кресла, каждое напротив огромного зеркала, которые заставлены рядами тюбиков, баночек и бутылочек, здесь приятно пахнет туалетной водой, средствами для укладки волос и тем уникальным запахом, который остается после сушки волос феном. Все четыре кресла заняты, и семь женщин и один мужчина, как по команде, поворачивают к нам головы, когда мы заходим внутрь. Но лишь одна из них начинает густо краснеть и улыбаться помимо своей воли. Кирилл смотрит на неё:

– Анютка, привет. Мы к тебе.

Анютка бросает быстрый взгляд на меня и напрягается, снова смотрит на Кирилла:

– Я занята.

– Мы подождем, – уверенно парирует он. – У моей племяшки неудачный опыт общения с ножницами.

Племяшка?

Смотрю на Анютку и понимаю, что та тоже слабо верит в это, но все же взгляд карих глаз смягчается, линии лица снова растягиваются в смущенную улыбку:

– Да, я вижу. Подождите десять минут.

***

Я смотрю в окно на маму и Кирилла. Они разговаривают. Мама, сначала хмурая и недовольная, теперь расслабленно смотрит на молодого парня и улыбается. Она лезет в сумку, достает кошелек, но Кирилл останавливает её уверенным движением руки. Он тихонько прикасается к ней, и мамина рука зависает на полпути – магия прикосновения работает безотказно. Мама снова улыбается, Кирилл зеркально отражает её улыбку. Дело сделано – мама убирает кошелек в сумку и что-то говорит ему, он кивает, они прощаются и обмениваются последними короткими репликами. Мама идет в дом.

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

Ненавижу, когда мама так делает – проверяет меня. Что бы ни сказала, что бы ни сделала, он тут же бежит узнавать, как было дело на самом деле и не обернулось ли это очередным конфузом для меня, для неё, и вообще для кого бы то ни было. Словно мне все еще восемь лет. Словно я совершенно не умею оценивать ситуацию. Словно всё в этом мире должно проходить строгий контроль и цензуру моей неугомонной мамы. Не то чтобы меня это раздражало… хотя, да – меня это безумно раздражает. Я представляю себе саму себя в тридцать с небольшим, когда мама, уже не такая молодая и не такая красивая, но все еще полная нездорового энтузиазма, топает ко мне на работу, чтобы обсудить с моим начальником перспективы моего карьерного роста. Да, я знаю, что есть матери гораздо худшие, чем моя, например те, что продают своих пятнадцатилетних дочерей за бутылку дешевого пойла. Но мы ведь сейчас не о крайностях? Мы о том, что есть люди, которым, как воздух, необходим тотальный контроль за всем и вся, и если бы было возможно, она бы строго следила за градусом отклонения Земли от центральной оси, чтобы та, не дай Бог, не вздумала отойти от заданного норматива. Ни-ни, моя дорогая! Крутись, как положено приличным планетам!

Я тяжело вздыхаю и иду к дивану. Мне стыдно перед Кириллом. Он сделал мне подарок, и я не столько о том, что он оплатил услуги парикмахера (полагаю, по двойному тарифу). Я о том, что он вообще вытащил меня и привел в парикмахерскую. Сама я никогда бы этого не сделала. Так же, как уже третий год не могу съездить за новой парой джинсов и кофтой. Но мама, с ее вечным стремлением быть центром вселенной, как всегда все испортила – как только она зашла домой и увидела мою стрижку, ринулась в бой с мастерством бывшего эсэсовца и принялась допрашивать меня о моих волосах. Вопросы посыпались бесконечным градом, и я еле успевала за ходом её мыслей. Естественно, я не стала рассказывать о том, что в моих волосах появилась жвачка, потому что если мама узнает, то наверняка прибежит в колледж (совершенно точно прибежит!), если она узнает о четырех девицах, что не дают мне покоя, она, будучи действующим адвокатом, затаскает их родителей по судам, взыскивая возмездие с них и дирекции учебного заведения, и не слезет с них, пока их пульс не перестанет прощупываться. А мне уже точно не придется ходить в альма-матер – я просто сгорю со стыда. А позже обязательно получу прозвище, схожее по значению с ябедой и созвучное с «балаболкой» только во взрослом, нецензурном эквиваленте. А я этого не хочу. Ведь можно же получить диплом о среднем образовании не в режиме «через тернии к звездам», а просто так?

Поэтому официально – мне просто захотелось постричь волосы.

Почему не дождалась её? У Кирилла оказалась знакомая в парикмахерской (чье близкое знакомство с Кириллом состоялось на заднем сиденье его машины) и она любезно согласилась нам, то есть мне, помочь. Словно «нам» не ускользнула от внимания мамы:

– Ты что, влюбилась в Кирилла?

– Нет!

Ой-ё-ёй… слишком быстро ответила, слишком рьяно.

И вот моя заклинательница человеческих душ, фея-крестная человеческих пороков завелась, как бензопила «Дружба». Я сижу, опустив глаза в пол, и киваю везде, где это необходимо (знание, где именно необходимо, ко мне пришло далеко не сразу и с огромным трудом, но теперь я постигла этот навык в совершенстве). И пока она разглагольствует на тему Кирилла и его пагубного влияния на девушек (в особенности молодых да неопытных), думаю, как сильно наша профессия влияет на наш характер. Люди, которым государство, социум или иные ответвления власти дают право судить человека, со временем приобретают печать снисходительного или же агрессивного, превосходства над родом людским. Эта печать светится у них на лбу и люди видят её так же отчетливо, как, собственно, самого человека. И если перед вами незнакомец, который смотрит на вас раздраженно-снисходительно, а каждое слово, не подходящее под его мировоззрение, воспринимает как личную вендетту, то будьте уверены – перед вами либо врач, либо учитель, либо адвокат.

– Кирилл – мальчик не самый дурной, но и далеко не пример для…

Мальчик? Этому «мальчику» в этом году будет восемнадцать, и он уже давно на голову выше почти всех знакомых мне парней. Кроме Тима, разумеется. Та еще каланча…

– … поэтому будь добра ограничивать…

Кстати, Тим, наверное, на меня жутко обиделся. Да и ладно. Тиму я ничем не обязана и, если уж быть до конца откровенной, то он сам все время ходит за мной. Будто больше не к кому пойти.

– … и впредь, пожалуйста, дожидайся меня, когда задумываешь нечто…

Я забыла вытащить из стирки свои вещи. Они там, наверное, уже протухли, покрылись мхом, и там весело квакают лягушки.

– … ты меня поняла?

– Да, мам.

Умение правдоподобно делать вид, что ты внимательно слушаешь кого-то, тоже пришло ко мне далеко не сразу.

Мама смотрит на меня и дышит так, словно пробежала стометровку быстрее Усейна Болта2, у мамы лицо цвета спелой вишни и я всерьез начинаю беспокоиться, что к пятидесяти её хватит удар. А главное, я решительно не понимаю, что же такого произошло, чего ради она рвет на себе тельняшку? Я не пришла домой пьяная или обдолбанная, я не явилась с положительным тестом на беременность наперевес или справкой от гинеколога о том, что теперь я – гордый обладатель своей собственной гонореи. Я просто постригла волосы.

Мама дергается и идет на кухню, я тяжело вздыхаю.

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

С Анькой было точно так же. Не с парикмахершей, разумеется.

С моей Анькой.

***

Мы сидели в моей комнате. Анька расчленяла куклу (мы играли в авиакатастрофу) и разбрасывала по разным углам моей комнаты для правдоподобности. Да, согласна, не самый радужный выбор игр, но тогда настроение у обеих было не очень (вернее очень «не»), и мы решили, что, как бы это ни выглядело со стороны, главное, чтобы оно соответствовало внутреннему состоянию.

Анька сегодня пришла очень рано, практически сразу после обеда, и тут же попала с корабля на бал – мы с мамой жутко разругались из-за оценок в школе, и теперь в воздухе буквально висело напряжение, которое время от времени искрило мамиными замечаниями «напоследок». Анька, без стука зайдя во входную дверь, тряхнула кудрями, забранными в высокий хвост:

– Здрасьте, тетя Оля.

Мама ничего не ответила – мама все еще была на взводе, а потому, как всякий избалованный властью человек, в моменты плохого настроения не считала нужным поздороваться. Мама взяла со стола кружку с кофе и вышла из гостиной. Анька проводила её взглядом голубых глаз, а затем пожала плечами и посмотрела на меня:

– Чего это вы?

Я нахмурилась, скривила рожу, чем вызвала хрустальный смех моей подруги. Я засмеялась следом за ней. У Аньки очень заразительный смех – искренний, звенящий, чистый. Он переливается и искрится, и ты невольно тянешься к нему всем своим существом.

Я смотрю на неё и думаю – как такая яркая, такая смелая и красивая девочка выбрала меня своей подругой? Смотрю, как она снимает коротенькую куртку и вешает её на вешалку, смотрю на темно-синие джинсы и ярко-розовый свитер с розовой пантерой на груди, смотрю на крохотные сережки-гвоздики, что блестят у неё в ушах и думаю, что мне несказанно повезло. Нет, не потому, что она красивая, не потому, что смелая и яркая. Мне повезло, потому что нет никого в целом мире, кто знает, что я скажу, прежде чем я открою рот. Никому во всем мире нет дела до моих страхов и переживаний, кроме неё. Никто не знает меня, никто не понимает меня так тонко, как она. Когда вы находите такого человека, все, что вам остается – каждый день благодарить небеса за столь щедрый подарок.

– Пошли в мою комнату, – говорю я.

Анька кивает, и мы поднимаемся наверх.

Итак, мы увлеченно изображали момент крушения, когда в дверь постучала мама. Анька поднимает голубые глаза и смотрит на меня, а в следующее мгновение дверь открывается, и в комнату заходит мама. Она оглядывает мою комнату, и переводит взгляд на меня:

– Что тут за игра такая?

– Во врача играем, – отвечаю я.

Мама пристально смотрит на меня, а затем проходит всю комнату, переступая через «жертв авиакатастрофы». На Аньку она даже не смотрит. Она вообще никогда не смотрит на неё, потому что Анька в её глазах «не самый лучший выбор друга». Мама садится на мою кровать, вдыхает, выдыхает:

– Я хочу поговорить с тобой наедине.

Я смотрю на маму, затем поворачиваюсь к Аньке – та смотрит на меня, а затем пожимает плечиками:

– Ладно, – она поднимается на ноги и идет к двери, и, взявшись за ручку, поворачивается ко мне. – До завтра?

– До завтра, – киваю я.

Анька улыбается мне, поворачивает голову и смотрит на мою маму:

– До свидания, тетя Оля.

Мама не говорит «до свидания». Мама слишком зла, и Анька прекрасно это видит. Анька – не дура, а потому, не дожидаясь ответа, открывает дверь и уходит.

***

Я смотрю на столешницу, и по моим щекам катятся слёзы. Как же я скучаю по тебе… Как же мне тебя не хватает! Кем тебя заменить? Кто может хоть на сотую долю приблизиться ко мне так близко, как умела только ты? Никто! Никто, блин, и не только потому, что я не хочу, а потому, что у людей элементарно не хватает точек соприкосновения – это либо есть, либо нет, третьего не дано. Вы либо сходитесь с человеком с легким щелчком защелкивающихся пазов, либо так и останетесь лежать в коробке с остальными частями головоломки, которым пока не нашлось места в общей картинке. Но одно дело – лежать в коробке, не зная, каково это – иметь пару, и совсем другое дело – знать это и лежать общей куче с обломанными пазами, понимая, что вряд ли найдется кто-то, кто так же идеально подойдет к твоим поломанным краям.

Глава 3. Карты и клады

Полагаю, все началось именно в тот день, хотя точной уверенности у меня нет.

***

Синяк такой яркий, что кажется – прикоснись к нему пальцем и у тебя на подушечке останется след от темно-фиолетовой краски.

– Кто это тебя так? – спрашиваю я.

Тим пожимает плечами:

– Да так…

Он поворачивается и смотрит в дальний конец широкого коридора, откуда на нас смотрят четыре пары змеиных глаз. Вокруг народ – студенты идут нескончаемой толпой, подгоняемые короткой переменой, преподаватели неспешно пересекают холлы и лестницы, величественные и невозмутимые, как ледоколы в Арктике, я стою и думаю – чего же будет стоить мне эта незатейливая встреча? Я понимаю, вы скажете, что я невероятная трусиха… И будете абсолютно правы! Я отвечу вам, что меня это нисколько не обижает, ведь сие есть факт, неоспоримый и неопровержимый, вместо того, чтобы разозлиться, чтобы рвать и метать, неистово сея возмездие – я трусливо просчитываю пути к отступлению. Они смотрят на нас: на рыжей лица нет – она расстроена почти до слёз, зато блондинка и две её подруги могли бы прямо сейчас вцепиться нам в глотки, если бы это не грозило им отчислением.

– Что ты сделал? – спрашиваю я, переводя взгляд на Тима и его огромный, фиолетово-черный синяк под левым глазом.

– Ничего. Просто узнал у них, какую жвачку он предпочтут увидеть в своих волосах.

– Ты сдурел?

– Нет.

– Это они тебя так уделали?

– Это? – он прикасается к синяку и морщится. – Нет, это старшие братья вон той, белой. Оказывается, они оба не прочь помахать кулаками. Одного то я успел хорошенько взбодрить, в вот второго совершенно не ожидал… – он смеется. – Но было весело. Я не пожалел, что сходил к ним.

– Ты что притащился к ним домой? – шиплю я, чувствуя, как сердце лезет под кадык.

– С ума сошла? Нет, конечно. Я успел зацепить их еще на улице.

Тимур смеется, а до моей паники считанные мгновения – три, два, один… поехали!

– Ты вообще соображаешь, что делаешь? – огромными усилиями я сдерживаю себя от полноценного крика, и мой голос сейчас звучит, как простуженная кобра, которой наступили на хвост. – Мне и так прохода не дают, а теперь еще и ты со своими…

– Эй, эй… успокойся. Остынь.

– Остыть? – мои руки становятся холодными. – Остыть? – сердце неистово стучит в висках. – Ты хоть представляешь, что сейчас начнется? Я матери не рассказываю только потому, что не хочу усугублять, а ты взял инициативу на себя и превратил мою жизнь в ад!

– Да подожди ты кипятиться! Какой ад? Тебя больше и пальцем не тронут.

– Да с чего бы?

– С того, что я лично поручился за тебя! Я понимаю, глядя на мое лицо и не скажешь, но поверь мне – тем двоим я навалял от души…

Я снова перевожу взгляд на блондинку и читаю в её глазах полную самоотверженность – ей крайне фиолетово, кому ты там навалял, ей вообще нет дела до того, что произойдет в будущем с её братьями – она отсчитывает минуты до последнего звонка, чтобы вдоволь отыграться на мне за свое фиаско, за нежелание Тима подчиняться и молчать, за то, что сейчас рыжая вот-вот расплачется.

– Ты идиот, Тимур!

Тим смотрит на меня и в его глазах вспыхивает обида:

– Зачем ты так?

– А как нужно? Я просила тебя?

Улыбка окончательно сошла с его губ. Взгляд мечется по моему лицу, пытаясь понять, не шучу ли я?

Нет, Тимур! Какие уж тут шутки?

– Тебя никто не просил делать этого! С какой стати ты вообще вмешиваешься в мою личную жизнь?

– Тань…

– Чего «Тань»? Как я, по-твоему, теперь буду выпутываться из этого дерьма? Как мне домой сегодня идти?

– Я же говорю – никто теперь не тронет тебя.

– Это ты ей расскажи… – говорю я и киваю в сторону четырех змеиных голов в противоположном углу коридора.

Он оглядывается и смотрит, как блондинка, не скрывая своей ненависти, сверлит нас своих карими глазами. Взгляд Тимура окончательно теряет былую браваду и становится задумчивым. Это с парнями работает, да и то не со всеми, но с большей частью – ты меня побил – я тебя услышал. А вот с девочками… Девочки бывают очень настырными, девочки умеют затаиться и ждать. Девочки хорошо помнят былые обиды и некоторые из них готовы годами сидеть в засаде, лишь бы получить свое – отмщение и полное удовлетворение. И если не сегодня, то завтра.

– Я провожу тебя домой, – говорит он.

– И завтра?

– И завтра, – согласно кивает он без тени сомнения. Я смотрю на него и думаю – ведь и правда, идиот, будет провожать меня каждый день.

– А когда ты заболеешь? Или когда у нас ленты не совпадут? А если мне, черт возьми, просто захочется пойти домой одной? Что, будем ходить вместе, пока смерть не разлучит нас?

Тимур смотрит на меня глазами побитой собаки, Тимур говорит:

– А почему бы и нет?

Тимур всматривается в моё лицо и ждет. Тимур нервно закусывает губу и опускает глаза, чтобы снова поднять на меня взгляд, который судорожно бегает от моих глаз к моим губам. Назад дороги нет. Есть такие вопросы – вопросы-тесаки – они отсекают определенные моменты, разделяя жизнь на «до» и «после». Это вопросы, которые не дают пространства для маневра. И даже оставаясь без ответа, они припирают тебя к стене, заламывают руки и не желают ничего слушать. Они отсекают пути к отступлению. И Тимур это понимает. Тимур подходит ко мне чуть ближе, Тимур еле слышно говорит:

– Ты одна не видишь, как я на самом деле отношусь к тебе. Все видят, а ты – нет. Как же так, Тань?

Ну, всё… теперь уж точно никуда не денешься.

– Может, я не хочу быть друзьями? – настаивает он. – Может, мне уже давно надоело притворяться, что ничего между нами особенного не происходит? Вот по мне так все между нами – особенное.

Да что ж ты будешь делать…?

– Никакие мы не друзья, Тань. Ты мне нравишься…

– Так… все! – говорю я.

Мое лицо пылает, мои руки холодны, моя спина покрыта ледяным потом, а кишки стянуло так, что не шевельнуться. Я не просто говорю, я выплевываю из себя слова вместе со страхом:

– Ты мне не нравишься. Понятно?

Краска сходит с его лица, делая глаза еще ярче, губы еще тоньше. Он хмурит брови, кусает губу так, что та становится бледно-лиловой. А я говорю:

– И моя жизнь касается только меня. Не лезь ко мне и больше не суй нос в мои дела, понятно?

Я разворачиваюсь и иду в класс, не желая слушать, что он ответит мне.

Я и раньше была слишком труслива, чтобы дружить с ним, а теперь…

Боящийся несовершенен в любви3. Откуда это? Где я это слышала? Неважно. Важно то, что трус не умеет любить. При первой же опасности он бросит вас, спасая собственную шкуру. Отвернется от вас на глазах у людей, если ему станет страшно. Открестится от вас, если его как следует припугнуть.

***

Я сижу за другой партой. Не стесняясь признавать поражение, я специально села в крайнем правом ряду и теперь искоса смотрю на четверку, сидящую в крайнем левом. На рыжей совсем нет лица – она бледная, её голова повисла и едва не касается носом парты. Я смотрю на неё и думаю – чего так убиваться? Нет, ну серьезно? Это всего лишь парень. Моя нога нервно дергается под партой, а мысли судорожно мечутся в голове. Всего лишь парень… Может, мне просто поговорить с ней? Может, никто из её подруг не может рассказать ей, что есть вещи гораздо страшнее, чем мальчик, который отверг твою влюбленность? Есть вещи, от которых так просто не избавиться и которые не так-то просто забыть, закрасить, зачистить, вымыть из своей памяти. Например, замедленные кадры твоей жизни, в которых ноги твоей лучшей подруги взмывают в воздух, тело переворачивается через перила моста и срывается вниз, летя головой прямо на камни…

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

Да ведь никакими словами не объяснишь этого…

Как описать ей глаза Аньки в момент, когда её тело перевешивается через край хлипких перил? Огромные, полные страха, ужаса, распахнутые, и оттого хрустальные, словно голубой лед – там искрится непонимание, удивление по-детски наивное неверие в происходящее.

Мимо старого крыльца,

Где видали мертвеца.

Моя нога отстукивает ритм, ладони – холодные и мокрые. Я поглядываю на блондинку – её лицо полно решимости и ярости, такой очевидной, что не нужно иметь семь пядей во лбу – после лент меня ждет нечто незабываемое.

Речку бродом перейдем,

Где сомы размером с дом.

Она даже не смотрит на меня – она уставилась на учителя мертвым взглядом, и ждет. Как кобра. Рядом рыжая ,мрачнее тучи. Её подружки пытаются разговаривать с ней, но та и слушать не хочет – она с упоением лелеет свою отверженную любовь, наслаждаясь самоистязанием, доводя его до исступления, до абсурда. Ей очень хочется быть несчастной, и она от всей души жалеет себя.

Мимо с кладбища, где нас

Зомби чмокнет в правый глаз.

Мое сердце грохочет внутри меня, мои руки начинают трястись, и я уже с трудом сдерживаю ритм дыхания. Может, уйти раньше? Сказать, что заболела? Наврать преподавателю, что меня тошнит или температура? А может, просто выйти, никому ничего не объясняя? Схватить рюкзак – да и вон из класса? И что потом? Что тогда? Завтра мне – куда? Маме я что буду говорить? Нога дергается под столом, и я уже не чувствую своих рук…

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог

И колодец там без дна…

А в следующее секунду мир вокруг меня плавится, как раскаленное стекло.

Реальность вокруг дрогнула – еле уловимое движение воздуха, будто марево перед глазами, подернулось, сжало воздух, делая его видимым, превращая в прозрачный кисель, и первой мыслью в моей голове становится: доигралась – отслоение сетчатки на нервной почве. Но поворачиваю голову, и никаких мыслей в голове не остается.

Черное, мерзкое, сломанное – оно стоит у стены в проеме между окон и его странно подергивает – словно тысяча крохотных иголок разом вонзаются в каждый квадратный сантиметр его тела. Оно смотрит прямо на меня. Его тело содрогается, сжимается, сводимое слабыми, еле заметными судорогами. Его как – будто коротит. Оно выгибает шею и выворачивает голову под неестественным углом – я слышу отвратительный хруст позвонков. Его единственный глаз внимательно следит за мной. Я открываю рот в попытке заговорить, но слова застревают в горле. Каждое его движение создает иллюзию стробоскопа – дерганое, резкое перемещение объекта с пропущенными кадрами – вот его нога, с черной, сожженной до углей кожей, поднимается, местами лоснясь блеском, словно что-то прозрачное и густое сочится сквозь трещины во всем его теле. Оно делает шаг вперед, рвано, неуклюже, неестественно выгибая коленный сустав – не вперед, а вбок. Мое сердце неистово колотит меня изнутри. Его нога бесшумно перемещается вперед, таща за собой кривое, тощее тело, которое судорожно вздрагивает, перенося свой вес. Тело – обугленное, сожженное до черноты почти не имеет мышц – тонкое и асимметрично выгоревшее до самых костей, с куцыми клочками плоти, пригоревшей к скелету. Подрагивает и сжимается. Оно смотрит на меня. Я смотрю на людей вокруг – никто не видит его. Вторая нога – кость, завернутая в обугленную кожу, поднимается, кадры выпадают, и вот она уже обгоняет первую. Его голова дергается из стороны в сторону, спина выгибается в судорогах, руки танцуют в агонии. Существо замирает напротив парты, за которой сидит блондинка, все еще глядя на меня жутким лицом, от которого я не могу оторвать глаз – кожа, черная и рваная, плотно обтягивает череп, похожий на человеческий, и так сильно натянута, словно невидимая рука тащит её к затылку, где кожа собирается, как ткань – мерзкая, черная и живая – она разрывается на куски плоти, свисающие с черепа. Жуткое лицо – голова вытянута вперед, словно кто-то тащил его за нос. Существо дергает плечом и изгибает шею. Они живые – куски кожи на его голове, они – как змеи. Я вижу его глаз – он смотрит на меня, не отрываясь. Его тело скрючено, словно стянуто невидимой веревкой. Куски кожи на его голове – как щупальца. Меня душит страх, но не резко, не в одно мгновение, он ласково заливает меня волной, и я чувствую, что задыхаюсь – медленно, мучительно. Там, где должен быть второй глаз – пустая глазница. Мне нечем дышать. Его рот – разорванная плоть между носом и подбородком, раскрывается в беззвучном крике, я не вижу там ничего, кроме темноты. И вдруг его складывает пополам – резко, быстро, словно кто-то ударил его, и его тело с мерзким шлепком падает на парту между блондинкой и рыжей. Я едва не кричу! Никто не видит его! Блондинка в паре сантиметров от его лица, но сидит, словно замороженная и смотрит на доску. На заднем фоне – голос преподавателя, а мерзкое нечто оглядывает блондинку, внимательно всматриваясь в её лицо, волосы, шею, плечи. Его дергает, его тело неестественно льнет к столу, растекаясь по нему, как резиновое. Мерзкая, липкая слизь стекает с его рук и тела прямо на стол. Я пытаюсь набрать воздуха, пытаюсь вздохнуть, но не слышу собственного вдоха, а лишь гулкий, быстрый бой сердца в ушах. Его щупальца на голове оживают и поднимаются вверх – они тянутся к блондинке. Их так много, они тонкие и рваные, их концы остры, словно иглы, и они приближаются к ней.

Звенит звонок. Смотрю на двери, откуда доносится звук, и шумно, жадно втягиваю воздух под трель окончания ленты. Поворачиваю голову, смотрю на парту блондинки.

Там никого нет.

Я дышу быстро, часто. Я не могу подняться с места – мои колени трясутся, мои ноги не работают. Что это было? Я оглядываю класс – студенты поднимаются с мест, складывают тетради в сумки и рюкзаки, преподаватель завершает свою лекцию пояснением к домашнему заданию. Я не чувствую ног.

Что это было? Неужели никто больше не увидел это?

Никто. Никто кроме меня.

Но тут я слышу тихий, недоуменный возглас блондинки:

– Твою мать, что это за хрень?

Я смотрю, как она кривит лицо от омерзения – она поднимает сумку над партой, и с неё капает прозрачная, тягучая слизь.

***

За слова «твою мать» и «хрень» блондинка была задержана в кабинете для разговора с преподавателем. Вместе с её подружками.

Это дало мне спасительное время.

Я еду в автобусе и затравленно шарю глазами по сторонам. Я ищу черную тварь. Ищу и не нахожу.

Домой я буквально залетаю – мамы дома еще нет. Я мчусь наверх, в свою комнату. Хлопнув дверью так, что пугаюсь сама, я забираюсь с ногами на кровать и отползаю в дальний угол. Господи, что это было? Мое сердце – отбойный молоток, ноги – не мои, я их просто не чувствую, руки – ледяные, в груди – пожар. Господи, что это было? Я вцепилась глазами в дверь своей комнаты. Я жду. Чего?

Проходит целая вечность, прежде чем мое тело перестает трястись.

С приходом мамы мне становится легче, но все же засыпаю очень долго, почти под утро, и сплю отвратительно.

***

Утро. Я говорю маме, что плохо себя чувствую. Сегодня пятница, и я умоляю её дать мне три дня, чтобы отлежаться. Она задает кучу вопросов, внимательно выслушивает ответы, ища в них скрытый подтекст или просто наглое вранье, но ни того, ни другого не замечает. Что, в общем-то, не удивительно – ни того, ни другого нет. Я, действительно, не вру о том, насколько хреново себя чувствую. И ничего между строк. Ничего, кроме первопричины – жуткой, угольно черной, с одним глазом… Но, боюсь, моей маме этого не увидеть. И не объяснить.

Как ни странно, немного подумав, мама оставляет меня дома, и как только за ней закрывается дверь, я беру свое барахло – две самые любимые книги, телефон, наушники, бутылку «Колы» – и отправляюсь на задний двор своего дома – туда, где много света и высокие стены забора. Солнце сегодня, очень яркое и очень теплое, греет по-летнему, а потому я – в джинсах, футболке и теплой кофте. Скидываю тапки и с ногами забираюсь на скамью-качели, что стоят на веранде заднего двора. Мягкий матрас и четыре небольших подушки вчера вытащила мама, и теперь я растягиваюсь в полный рост, расплываюсь по длинной качели, удобно укладываясь на мягком. В это время солнце в таком положении, что светит прямо на заднюю веранду, заглядывая под козырек навеса, согревая дерево, заглядывая внутрь окон, ласково обнимая меня, прикасаясь теплыми ладонями к моему лицу. Я подставляю лицо по-настоящему летнему солнцу, впитывая тепло света, льющегося на меня с небес, голубых и таких прозрачных, что если присмотреться, можно увидеть Всевышнего, наблюдающего за мной откуда-то из-за голубого занавеса. Тепло просачивается в меня сквозь кожу, и я чувствую, как по венам разливается витамин D. Мне становиться хорошо. Страх окончательно выветривается, и я уже думаю, что вчерашнее – результат стресса. Всего лишь подростковая психика, которая, не справившись с напором внешнего мира, наскоро сочинила «бабайку», чтобы, так сказать, сбросить давление. Сбросила. Вчера был ад, сегодня – рай. На фоне вчерашнего говна, в котором я увязла по самую майку, сегодняшнее тихое, спокойное утро в лучах солнца, вдали от всех неприятностей, наедине со всем, что мне нравится, кажется манной небесной. Я расплываюсь в довольной улыбке. Чего еще хотеть от жизни в такие моменты?

– Привет, Хома.

Я поворачиваю голову, смотрю на улыбающееся лицо, и брови сами по себе ползут вверх. Я быстренько бросаю взгляд на телефон и не верю глазам своим – что-то из этого выпадает из привычного хода вещей и либо сейчас не половина девятого утра, либо это не Бредовый, потому как в обычных условиях эти две стороны реальности никогда не пересекаются. Увидеть Кирилла на ногах в девять утра – все равно, что увидеть полное солнечное затмение при абсолютном чистом небе.

– Чего это ты встал в такую рань?

Он улыбается:

– Я еще не ложился.

– А… Я-то подумала – конец света начался. Ну, знаешь: саранча, три коня Апокалипсиса, «Дом-2»…

Он смеется. Он щурит глаз, потому что солнце светит прямо ему в лицо, а кажется, что он мне подмигивает:

– Видел твою мамку. Говорит – ты себя плохо чувствуешь, – он достает сигарету, зажимает её губами и прикуривает. – Она попросила помочь, если тебе что-то понадобится, – глубоко затягивается, и только теперь я замечаю, что его слегка штормит. – Тебе что-нибудь нужно, Хома? – он выдыхает густой белый дым и расплывается в такой обаятельной улыбке, что мои губы без моей команды копируют его.

Я смеюсь. Я показываю на бутылку «Колы» и говорю:

– Нет. У меня все есть.

– О! Холодная?

– Только из холодильника.

– Кинь сюда.

– Я косоглазая. Так кину, что все зубы тебе вышибет. Залезай и бери.

– Можно?

– Ой, да брось…

Он тушит сигарету о забор и выбрасывает её, а затем, огромный и не до конца протрезвевший, так ловко перескакивает через забор, что это выглядит завораживающе красиво. Кирилл в три шага оказывается на веранде, и вот он уже берет с пола бутылку. С характерным шипением открывается пробка, он опрокидывает бутылку и в пару глотков вливает в себя одну треть. Я смотрю на огромного парня в кофте на молнии, джинсах, кроссах, и до моего носа доносятся отголоски этой ночи – сигаретный дым, легкий перегар чего-то сладковатого, женская туалетная вода и запах костра. Кому-то этой ночью было очень весело, кому-то было очень приятно. Он отрывается от бутылки с выдохом:

– Хорошо пошла…

Закрывает крышку, наклоняется, ставит её на пол, а затем разгибается и смотрит на меня:

– Если ты себя нормально чувствуешь, чего не пошла на учебу?

Я поднимаюсь, сажусь, подбирая ноги под себя:

– А ты чего не идешь на работу?

Он смотрит на меня, улыбается, а затем делает шаг, разворачивается и усаживается на качели. Под его весом дерево заметно прогибается, а качели приходят в движение. Он упирается длинными ногами в деревянные доски веранды и начинает медленно раскачивать мою райскую обитель.

– У меня ненормированный рабочий график, – говорит он и зевает, поворачивается ко мне, и его глаза внимательно смотрят на меня. – Ты чего опять хвост заплела? Мы же тебе такую стрижку оформили…

Он поднимает руку и тянется к моим волосам. Я молча наблюдаю за тем, как он двигается – неспешно, плавно, раскованно. Мне нравится за ним наблюдать. Его рост контрастирует с его гибкостью – все высокие люди, которых я знаю, и которых мне доводилось наблюдать – медленные, но вместе с этим они – угловатые, грубые и неловкие. Наверное, это как-то связанно с ростом и его природным предназначением – в природе все высокое – медленное, потому что тяжелое, а оттого неумелое в быстром движении и неуклюжее, а все маленькое – быстрое и шустрое. Но вот на Кирилла это почему-то не распространяется – он умеет быть ловким и быстрым, как маленькое, но чаще всего он все же медленный и ленивый, как большое. Особенно, когда не только пьяный, но и обкуренный, как сейчас.

Он аккуратно стягивает с моих волос резинку. Они не рассыпаются по плечам, как это показывают в рекламе шампуня, а потому он запускает пятерню в мои волосы (слава Богу, что они чистые) и расправляет их. Вот теперь они ложатся на плечи, и он улыбается:

– Вот… так гораздо лучше.

Он снова садится, как сидел, зевает еще раз, потягивается лениво и сладко, а затем смотрит на меня:

– Двигайся, – говорит он и, не дожидаясь моего ответа, медленно укладывается рядом со мной, растягиваясь во весь свой рост. Мое сердце подскакивает и заходится. Кирилл берет одну из подушек и подкладывает под голову, ложась поудобнее, а я еле сдерживаю ускорившееся дыхание. Он вытягивает длинные ноги, и его ступни, размера сорок пятого, не меньше, повисают над полом – не хватает, как минимум, сантиметров сорок, чтобы вместить его тело целиком.

– Что у вас все короткое такое…? – бубнит он, а затем поворачивается ко мне – скамья качели довольно широкая, но все же вдвоем здесь тесновато, а потому он ложится на бок, вытягивает руку и она оборачивается вокруг моей талии, притягивая меня к себе. – Ложись, давай.

– Ты сдурел, что ли?

Он разлепляет один глаз и смотрит на меня:

– А что не так? – потом его осеняет – Ты чего там себе надумала, Хома? – его голос звучит сонно и тихо. – Давай спать.

– В каком смысле? – смущенно спрашиваю я.

– А какие варианты ты рассматриваешь, лежа у всех на виду? Мелкая извращенка… – он тихо смеется. – В самом прямом. Просто спать…

Я смотрю на него – огромный и ленивый, он похож на кота, живущего в деревне – в определенный момент, достигая определенного возраста, он начинает появляться дома лишь для того, чтобы перевести дух, но по большей части ест, пьет и спит он где попало. Трахается и дерется по тому же принципу. А потому, если он приходит домой, то чаще всего вы видите его спящим беспробудным сном. Потому что до этого он пожрал у ваших соседей, попил из лужи, что находится на перекрестке улиц Спортивной и Польской (она там не высыхает никогда), перетрахал всех соседских кошек в округе, пометил все углы и насрал под ковриком у Овдеевых, потому что прекрасно знает, как вы их недолюбливаете (умный котик). А потом он возвращается домой – грязный, уставший, с подранными ушами и пустыми яйцами. Он ложится к вам под бок и премило урчит, сворачиваясь калачиком, и вам кажется, что милее существа просто нет на всем белом свете. Вам же неизвестна его подноготная, вы и понятие не имеете, где он был и что он делал – перед вами довольный комок счастья и нежности. Вам не достаются самые сливки, но вы бережно обнимаете свое пушистое сокровище и даете ему поспать.

Я смотрю на его сомкнутые веки и щеку, наполовину спрятавшуюся за рукавом поднятой руки, на коротко стриженые волосы и широкие плечи… а потом решаюсь – кладу руку ему на спину и чувствую тепло тела, исходящее от него. Он никак не реагирует на мой смелый выпад – его спина поднимается и опускается все медленнее, спокойнее. Мне становится интересно – кто я для него? Я не в смысле социальных обязательств или еще чего-то подобного. Как он видит меня, и какое место я занимаю в общей картине его мирового порядка его глазами? Где-то я слышала, не помню от кого и где, что крепко спать при ком-то – это высшая степень доверия. Получается, что он доверяет мне настолько, что вот уже с минуту я не слышу ничего, кроме ровного сопения. Моя рука скользит от позвонков в лопатке, ощущая, как плавно меняется рельеф тела под пальцами. Никогда еще до сегодняшнего дня мы не были так близки – я имею в виду именно физическую близость. Обычно между нами забор. Я краснею от своей наглости и радуюсь, что он не видит моего лица, не чувствует моих рук. Сейчас, когда солнышко пригревает мой нос и его спину, когда тишина такая прозрачная, пронзительная, словно весь мир затих и смотрит на нас, любуясь своим творением, мне так хорошо, так легко, словно именно этот момент – награда за все мои унижения. Я снова провожу рукой по его спине. Я слышу его дыхание – ровное, глубокое, пропитанное сном, доверием, а еще алкоголем и травой. Кто я для него? Соседка? Или все-таки некая константа, которая позволяет ему обрести почву под ногами, которая нужна после того, как весь мир провалился к чертям собачьим? Я есть кто-то… важный или просто некая точка отсчета, которая дает ему ориентиры – где есть верх, а где – низ? Я – конечная станция или перевалочный пункт? Или я просто попалась под руку в нужное время и в нужном месте? Прямо сейчас, в эту самую минуту, когда его веки сомкнуты, и он уже видит сны, это не имеет ровным счетом никакого значения – мне просто хорошо. Но завтра, когда я снова буду наблюдать за тем, как стойки задней оси «Скайлайна» ритмично проседают и поднимаются, боюсь, это будет иметь самое непосредственное значение. И я могла бы сейчас соврать самой себе и гордо заявить, что мне ничего не нужно взамен того, что он берет у меня сейчас – короткое время для передышки в моих руках – но это будет наглое вранье. Мне – нужно! Еще как нужно!

Я смотрю на него и никак не могу оторваться – так близко я его еще не видела. Если быть честной, так близко я никогда не была с парнем в принципе. Тимур не в счет – он мне – как подружка. Вернее, был подружкой. А сейчас… Вздыхаю и жадно поедаю Кирилла глазами. Такой красивый… моя рука на его спине, и я запоминаю это чувство – тепло его тела под своими пальцами. Улыбка, сама по себе, расцветает на моих губах. Интересно, как человек начинает искать выгоду во всем, что происходит в его жизни – вот он лежит рядом со мной, и его дыхание горячим теплом разливается по моему левому боку, а я думаю лишь о том, на что могу претендовать после этого. После чего, спросите вы? Ничего же не происходит. То есть, не происходит ничего такого, после чего можно на что-то претендовать, потому как, насколько мне известно, даже те, кто выбираются с заднего сиденья его авто, никогда ни на что не претендуют. Но если бы вы были сейчас на моем месте, если бы вы чувствовали тепло его тела, проникающего сквозь мою одежду, ощущали тяжесть руки, обвивающей мое тело, и до вас доносился еле уловимый запах его волос, согретых солнышком, вы бы тоже захотели претендовать на него. Я считаю себя относительно адекватным человеком, трезво смотрящим на мир (насколько это вообще возможно в пятнадцать лет) и умеющим отличить выдумку от фактов. Но прямо сейчас, согретая солнцем, укрытая от всего мира навесом и спрятанная за высоким забором, держа в своих руках самое шикарное творение природы, я ловлю себя на мысли, что мне все труднее и труднее мыслить адекватно и трезво – я хочу претендовать, даже если у меня нет на это никаких оснований.

Сползаю вниз и еще глубже зарываюсь в мир под его рукой, отгороженный от всей вселенной его спиной, полный его запахов и живущий в ритме его тихого, ровного, глубокого дыхания. Вот, значит, каково это – спать с тобой рядом. Его сомкнутые веки спокойны, крылья носа едва заметно напрягаются, каждый раз, когда он вдыхает, и опадают, когда горячее дыхание волной окатывает мое лицо, губы расслаблены, и их рельеф становится выпуклым, делая губы пышнее, чем они есть на самом деле. И, глядя на его губы, мне приходит в голову мысль, которая наверняка пришла бы в голову любой влюбленной девушке: его тело теперь – мое на тот короткий период времени, что он здесь, и сейчас принадлежит мне. Он этого поцелуя и не заметит даже, а для меня… А чем это для меня будет? Заманчиво, безусловно, и, пожалуй, слишком шикарно, чтобы быть правдой, но ведь и для меня это будет не поцелуй. Поцелуй – обоюдное желание, а не воровство.

Он вздыхает, его рука заползает под мою спину и загребает меня под огромное тело, которое ложится на меня всем своим весом. Он очень тяжелый. Под тяжестью его тела в моей голове рождаются мысли, от которых я краснею, задыхаюсь, кусаю губы. Я затихаю, чувствуя рождающееся во мне… это слово я не могу произнести даже мысленно, уж не говоря о такой наглости, как произнести его вслух. Это так приятно – чувствовать на себе его вес, ощущать дыхание, горячими электрическими разрядами прокатывающееся по поему телу, отзываясь эхом всё сильнее, всё острее, всё ярче, всё заманчивее с каждым его выдохом. Интересно, если его сейчас разбудить, он сообразит, кто я такая? Но самое удивительное, что все эти мысли, вся эта ситуация рождает во мне не только… хм… эм… Боже мой, как люди это вслух говорят? В общем, помимо всего прочего в моей голове роятся мысли о том, что ни одна из тех, кого я видела (а видела я предостаточно) не задерживалась настолько, чтобы увидеть его спящего. И если уж он, проведя всю сегодняшнюю ночь с одной из своих многочисленных знакомых, все же притащился домой, но так и не дошел до своей постели, а заснул у меня на руках, значит ему так же комфортно здесь со мной, как в своей берлоге. Так могу ли я претендовать на что-то?

Я обняла его и закрыла глаза. Так ли это важно сейчас?

***

Я проснулась, когда солнце миновало зенит, и пряталось от меня за козырьком веранды. Рядом со мной уже никого не было, а бутылка с «Колой» была на две трети пуста.

Ах ты, плешивый дворовый кот!

***

– Мам, мне не нужна нянька… – я еле сдерживаю раздражение, потому что для моей мамы это – красная тряпка. Только ты показываешь зубы, и она мчится к тебе через весь город, покрывая километр за километром, лишь бы удостовериться, что у тебя все хорошо. Сказать честно, я рада, что она задерживается. У меня было предостаточно времени, чтобы убедить себя в том, что увиденное мной в классе – очередное доказательство того, что у меня слишком богатое воображение и скудный запас прочности нервной системы, а ситуация с Кириллом доделала остальное – я была скорее рассержена, чем напугана. Плешивый кот! Удрал, даже не разбудив меня. – Нет, мам, я в состоянии позаботиться о себе. Нет, мне уже намного лучше. Нет, я серьезно. Гораздо лучше, чем утром, честное пионерское. Нет, я не знаю, что значит быть пионером, но вполне могу пофантазировать на эту тему. Мам! Мне пятнадцать, а не пять! Мам, ну это даже не смешно! Да. Да, я справлюсь. Нет. Нет! Ну, правда, я хорошо себя чувствую. В понедельник – в колледж. Да, не переживай. Все, пока. Да я поняла. Пока.

Кладу трубку и смотрю в окно – там в соседний дом подтягивается народ – сегодня плешивый дворовый кот остался без присмотра взрослых на все выходные и принимает гостей у себя.

Я вздыхаю, оставляю телефон на столе и иду в ванную.

***

Половина первого ночи, и это уже попахивает патологией – я смотрю на его машину, и даже не злюсь, я злобно скалюсь в ехидном раздражении – «Скай» ходит ходуном, но меня забавляет даже не это – его дом грохочет, его буквально распирает от басов, и кажется, что крышу вот-вот сорвет. Если сложить дважды два, то нетрудно получить четыре – если в его доме куча пьяных людей и музыка долбит так, что я могу разобрать слова в припеве, то зачем тащить её в машину? Нет, ну серьезно? Вас никто не услышит, даже если вы оба будете голосить во все горло. Я улыбаюсь и смотрю, как задние колеса врываются в землю, с каждым толчком уходя чуть глубже. Таким вот нехитрым способом он когда-нибудь пробурит скважину на заднем дворе. То-то будет умора, если под его участком окажутся залежи никому не известного нефтяного месторождения. Я смеюсь, представляя себе интервью в местных новостях:

– Кирилл Алексеевич, как вы узнали, что у вас на заднем дворе залежи нефти?

– Ну, значит, тащу я очередную блядь к себе в машину…

Я смеюсь.

Машина замирает и останавливается. Я буквально слышу финальный вздох, смешивающийся с тяжелым и быстрым дыханием. Интересно, откуда у меня такие реалистичные фантазии о сексе, если я никогда не занималась им? Наверное, в прошлой жизни я безумно любила это дело…

Задняя дверь открывается, и оттуда вылезает еле ползущая брюнетка – она смеется и что-то говорит, но голос её – такой тихий, что я не могу разобрать, о чем речь. Да и надо ли разбираться? О чем может идти речь, когда вы только что спустились с небес на землю? Она неуверенно переступает ногами и ползет в дом – слишком много алкоголя и секса свели на нет все её попытки настроить вестибулярный аппарат, а потому она, не стесняясь никого и ничего, спотыкается и запинается, сопровождая свои потуги на нормальную ходьбу пьяненьким смехом.

Как только она заходит в дом, он вытягивает длинные ноги и закуривает. Музыку включать нет смысла – он её все равно не услышит. А я смотрю на его ноги и не понимаю, зачем МНЕ все это? Я понимаю, для чего это ей, понимаю, для чего это ему, но совершенно не понимаю, зачем Я смотрю на это изо дня в день?

Он поднимается и садится на край заднего сиденья. Докуривая сигарету, тушит её и выбрасывает. Я смотрю на длинное тело и вспоминаю тяжесть его веса. Мне становиться безумно обидно. Он поднимает голову и смотрит прямо на меня. Я знаю – он видит меня. Я показываю ему средний палец. Он смеется. Я поднимаюсь, пересекаю чердак и топаю в свою комнату. По дороге я думаю, что никто в этом гребаном мире никому ничем не обязан. Никто и никому! Но люди упорно отказываются в это верить и раз за разом тыкаются носом от человека к человеку, как слепые котята в поисках мамкиной груди. И все, что они хотят услышать – ДА, я ответственен за тебя! ДА, я хочу заботиться о тебе, больше, чем о самом себе! ДА, твои интересы мне важнее своих собственных! И по херу, что такого не бывает, что это совершенно противоестественно – глупые, слепые люди все равно будут искать то, чего нет. Они называют это любовью и ищут её в каждом встречном. Они называют это верностью и с пеной у рта отстаивают свое право на неё. Они называют это ответственностью и требуют её ото всех на свете, кроме самих себя. Они называют это величайшим сокровищем, а потом закапывают его в землю, топят на дне морском, отворачиваясь от былого счастья. А потом по ночам, когда становится особенно невыносимо, они пишут песни, картины и книги, облекая свои воспоминания в неправдоподобные образы, дабы те, кто будет после них, искренне верили, что где-то есть величайшее сокровище – оно спрятано под землей, оно лежит на дне морском, и каждому, во что бы то ни стало, необходимо его отыскать. И они ищут. Все те песни, картины и книги – их карты, и они внимательно вслушиваются, всматриваются, вчитываются, дабы понять, куда им идти. Где искать то, что оставили им другие? Ищут, как слепые котята. Ищут, и все никак не могут найти.

Либо нас всех надули, либо мы не умеем читать карты.

Но…

…что, если две маленькие девочки и правда нашли этот клад? И без всяких карт. Они нашли его случайно, просто споткнувшись о него маленькими ножками. Они не знали, что нашли, а иначе, возможно, и не стали бы иметь с этим дело, побоявшись взять в крохотные ручки такое богатство. Но они не знали, а потому им досталось то, что все мы ищем. Досталось совершенно бесплатно. Счастье – даром. Как в той книге…4

Глава 4. Любовники и друзья

Мама написала кучу сообщений, но в итоге все-таки позвонила. Видимо, побоялась, что я разучилась читать. Вся суть её сообщений сводилась к тому, что кто-то там подает прошение о досрочном освобождении, и ей срочно нужно быть в другом городе, потому как подсудимого этапировали туда несколько лет назад. Наверное, кто-то из её бывших клиентов. Я не знаю. Честно говоря, мне не интересно, потому как это происходит уже не в первый раз. Нередко её могут поднять с постели посреди ночи, потому что кому-то из её клиентов светит пожизненное, или вытащить из дома в воскресенье, потому что у кого-то совершенно случайно нашли что-то запрещенное. Это нормально, и я к этому уже давно привыкла. Все-таки мама – специалист по уголовному праву, а не по разводам. Хотя, полагаю, за немалый гонорар и развестись тоже можно тридцать первого декабря, за пять минут до боя курантов. Были бы деньги и желание.

Итак, мама будет не раньше вторника.

Утро субботы. Я уже позавтракала и, стоя у себя на крыльце смотрела, как мимо моего дома время от времени проходят зомби – то парами, то компаниями по пять-шесть человек, то поодиночке. Они выходили из соседней калитки и весьма реалистично напоминали нежить из самых жутких картин постапокалипсиса. Некоторые из них выглядели на редкость хреново, другие совершенно безнадежно, а третьи вызывали стойкое желание поднять трубку и набрать «03». Я смотрела на них и думала, что какой-нибудь Денни Бойл или Френсис Лоуренс5 отдали бы правую почку за такую массовку – их хоть сейчас можно на съемочную площадку. Даже грима не надо. Бледненькие, зелененькие, красные, синенькие и даже какие-то фиолетовые, они шли по улице, и их взгляды не выражали ровным счетом ничего. Кто-то прикладывался к бутылкам с газировкой или пивом, кто-то – к заборам и задушевно блевал. Еще бы! Столько пить…

Вчерашний загул продолжался как минимум до четырех утра. Точного времени окончания я не знаю, потому как уснула. Но нисколько не удивлюсь, если самые стойкие до сих пор пляшут в самых глубоких и мрачных закоулках соседского дома. Тут до моего уха доносится еле разборчивое бормотание пьяного языка:

– … ладно? Только не забудь!

Я поворачиваю голову и вижу, как Бредовый пытается вытолкнуть из калитки вчерашнюю брюнетку. А она очень настойчива и до сих пор пьяна:

– Ты только не забудь! – она путается в собственном языке. – Я тебе телефон записала. Он на… – девушка силится вспомнить, на каких скрижалях занесен в анналы истории её десятизначный штрих-код. – На… – Кирилл нарочито терпеливо смотрит на неё, растягивая губы в милейшей из его ухмылок и тихонько ведет её под локоть к выходу, – … на…

Теперь уже даже мне интересно, где же этот чертов номер телефона?

На верхушке Эвереста?

На стенах шаолиньского монастыря?

На жопе у самого Кирилла?

– Конечно, позвоню, – добродушно отвечает ей Кирилл, когда дама оказывается за высокой калиткой. – Иди…

– Только не забудь…

– Ни в коем случае, – улыбается Бредовый и закрывает тяжелую массивную дверь.

Он поворачивается и смотрит на меня. Глядя на мой ехидный оскал, он улыбается по-настоящему:

– Как дела, Хома?

Я окидываю взглядом его загаженный двор и молчаливый дом – судя по всему, это был последний гость.

– Как там мое местечко, на качелях? Не занято? – щурится он в лучах утреннего солнца.

Я разворачиваюсь и захожу домой.

***

Я смотрю на дом с красной черепицей – его окна, завешанные шторами, его тяжелую, металлическую входную дверь, окрашенную в темно-серый, кремово-белый фасад и высокий дощатый забор. Я стою на противоположной стороне улицы, потому что знаю – родители Аньки меня тоже не любят. Тоже – потому что моя мама Аньку терпит с огромным трудом. Не знаю, откуда это пошло и чем именно наши семьи не устроили друг друга, но наши родители стискивают зубы и бессильно сжимают кулаки всякий раз, когда мы выходим из дома вместе. Даже странно – полное взаимопонимание между нами зеркально противоположно ненависти (и я сейчас не драматизирую, и даже не преувеличиваю) наших родителей. Их недовольство растет в той же геометрической прогрессии, что и наша любовь – чем ближе мы становимся с Анькой, тем хуже это воспринимается родными.

Только нам до этого нет ровным счетом никакого дела.

Открывается дверь, и Анька выбегает из дома – перескакивая через две ступеньки на третью, она приземляется на лужайку рядом с крыльцом, со всей силы отталкивается ногами от земли и бежит ко мне. Она вылетает из калитки, не трудясь закрыть за собой дверь, перебегает узкую улицу и оказывается рядом со мной. Я вижу её красные глаза и распухший нос.

– Бежим! – бросает она мне, резко хватает за руку и тащит за собой.

Мы бежим знакомой дорогой мимо таких же неприметных домиков к самому концу улицы, где дорога превращается в тропинку. Месяцем позже там будет лежать раздавленная мышь, но сейчас её там нет, и мы бежим знакомой тропой мимо заброшенного сарая и рощицы с кривыми березками. Я чувствую её горячую руку и слышу шелест быстрого дыхания. Мимо огромного сломанного дерева. Её волосы заплетены в косу, и она болтается от одного плеча к другому, а кудри на конце сплелись в одну тугую пружинку, которая подскакивает в такт её бегу. Дорога поднимается вверх. От Аньки пахнет чем-то сладким, её ветровка раздувается под потоками ветра, бьющего нам в лицо. Мы вбегаем на высокую гору и останавливаемся – перед нами раскинулся мост через реку. Внизу слышно, как река радостно переливается весенним хрусталем, пробегая мимо остатков ледяных глыб. Здесь снег и лед остаются почти до самой жары, потому что здесь слишком мало света и много деревьев. Здесь внешний мир теряет свое право первоочередности, уступая место полумраку и тени, пряча от всех свои тайны и готовое с полной самоотверженностью спрятать и ВАШИ тайны тоже. Как свои собственные. И там, в центре старого деревянного моста, под тенью огромных деревьев, Анька, обливаясь слезами, вытирая сопли рукавом куртки, растирая докрасна, и без того пунцовый нос, рассказывает мне то, что никому и никогда не нужно знать. То, что так больно, так обидно и так страшно…

***

Закат такой красивый, словно кто-то вылил на темно-синее полотно розовую, желтую и белую гуашь – краски такие сочные, такие яркие, такие насыщенные и плотные, что на ум приходит именно гуашь, а не акварель. Обожаю закат. Обожаю ночь.

Эта ночь очень теплая, в ней чувствуется дыхание грядущего лета. Я отталкиваюсь ногой от деревянного пола веранды и слышу легкий скрип прогибающихся досок, чувствую свой вес, который притягивает к земле гравитацией – он напоминает мне, что я существую. Что я – есть. Ведь то, что не существует, не может весить, верно?

Слышу звук шуршащей ткани и тихий выдох на приземлении. Я закрываю глаза – честно говоря, мне безумно стыдно за свою выходку (за средний палец в окно). Как маленькая, честное слово…

– Смотрю, мое местечко никто не занял…

Он делает три прыжка и оказывается на веранде. Еще один короткий шаг, и он приземляется на качели рядом со мной.

Я бросаю на него быстрый взгляд:

– Тебе чего?

Он улыбается и пристально смотрит на меня, а затем тянется к моим волосам, заплетенным в хвост:

– Твоя мама звонила. Просила время от времени посматривать за тобой… – он аккуратно стягивает резинку с моих волос, – … одним глазком. А одним неудобно, поэтому я два притащил.

– И свой зад в придачу?

– Совершенно верно. Представляешь, как было бы жутко, если бы можно было бы отправить к тебе только глаза.

Он запускает руки в мои волосы, и внутри меня поднимается пьянящая волна, окатывающая тело мурашками с головы до пят. Он смотрит на меня, и его улыбка становиться зубастой. Акула чертова, готова спорить на что угодно, что он знает, что я сейчас чувствую. Не знаю как, но знает. Тут его рука выбирается из паутины моих волос, но вместо того, чтобы вернуться на место, она спускается по моим плечам, по спине и левому боку, а затем притягивает меня к высокому, горячему телу. Я едва слышно выдыхаю, и надеюсь не подавиться своим сердцем. Ох, как зашлось-то… Он поднимает одну ногу и подпирает пяткой свой зад, в то время как вторая нога тихонько отталкивается от пола веранды. Под моим ухом медленно, ритмично, гулко бьется его сердце. Его ладонь ложится на моё бедро.

– Куда катится это мир, Хома? Куда катится, если единственный человек, во всей округе, кому твоя мать может доверить тебя – я?

Не забыть бы, как дышать…

– Да уж, прискорбно… сейчас пойдем стреляться или все-таки посмотрим, чем вся эта комедия закончится?

– Давай досмотрим, раз уж мы все равно здесь. Интересно же…

– Ладно, – пытаюсь говорить так же спокойно, так же уверенно, как он, но получается просто очень тихо.

Он поворачивает голову и зарывается носом в мои волосы. Я в секунде от обморока, и когда он говорит, голос его – тихий, пропитанный лаской и самую каплю интимом – звучит где-то внутри моей головы:

– Ну, чего ты обиделась, глупая?

Прячу потные ладошки к себе подмышки и молчу.

– Не потащу же я тебя на заднее сиденье? – шепчет он.

И это не вопрос вовсе, а так, мысли вслух, не более, но я все-таки отвечаю:

– А почему бы и нет?

Он смеется, и я чувствую вибрацию голоса, растекающегося по моей коже сладкими волнами.

– Потому что нет, Хома… – говорит он на выдохе и поднимает голову, глядя туда же, куда и я – на багрянец заката. – Красиво, блин.

Я поворачиваю голову и задираю нос, чтобы посмотреть ему в глаза. Он поворачивается и смотрит на меня, а затем его рука, та, что обнимает меня, поднимается, тянется к моему лицу и проводит большим пальцем по моей щеке. Его взгляд внимательно изучает мои глаза, губы, овал скул.

– Думаешь у меня там, на заднем сиденье, благодать небесная? – спрашивает он, и я никак не могу оторваться от его губ:

– Ну, судя по количеству паломников, там, как минимум, святой Грааль.

Он не смеется и даже не улыбается – он внимательно смотрит на то, как танцуют мои губы, превращая воздух в слова. А я жду. Я наслаждаюсь страхом, что трепещет внутри меня, заставляя все моё существо бояться и желать, создавая совершенно неповторимое мгновение вокруг нас двоих. И это ни с чем не сравнить, не заменить и не измерить. Нет ничего прекраснее, чем мгновение до поцелуя – мгновение, когда предвкушение сливается в желанием и рождается действие – одна секунда, один вздох, одни взмах ресниц… Ну же! Не тяни!

Его губы прикасаются к моим. Я замираю, чувствуя тепло прикосновения, жар дыхания и руку, что тянет мое тело, как можно ближе. Поцелуй легкий, нежный, за ним волна горячего дыхания, и снова касание губ. Его рот открывается, я слепо следую за ним, вторя каждому движению, и вот его язык нежно скользит внутрь моего рта – сладко, ласково. Я слышу собственное дыхание с прерывистым выдохом, чувствую его ладонь, ложащуюся на мою шею. Он открывает рот шире, его язык забирается в меня глубже, вбирая в себя мое дыхание. Я подстраиваюсь под ритм, ловлю каждое его движение. Поначалу, я ничего не чувствую, но потом – Бах! Желание взрывается во мне атомной бомбой, разрывая на составляющие все, из чего я соткана. Все, что я есть – становится вожделением и пускается по венам, приводя меня в сладкий восторг. Я обнимаю его, слышу как быстро, как сильно он дышит. Его рука на моей спине – горячая, жадная, пытается вобрать меня, вдавить в огромное тело, чтобы забрать все, что у меня есть без остатка. Забрать всю меня. Поцелуй становится жадным, пьянящим, делая нас единым целым – сладко, горячо. Дыхание быстрее, движения слаженнее, тела ближе. Мои руки на его спине. Он отрывается от моих губ и спускается ниже. Я задыхаюсь, я не понимаю, где заканчиваюсь я и начинается он, я лишь чувствую его поцелуи, ложащиеся на мою шею, горячий язык, ласкающий мою кожу и свое собственное дыхание, отражающееся от его плеча. Его запах на моих губах, его рука на моем бедре поднимается выше… Я слышу:

– Идем в дом.

Дома все быстро и как-то скомкано.

Мы поднимается на второй этаж, врываемся в мою комнату. Его руки стягивают с меня мой трехлетний свитер и ложатся на голое тело. Как горячо… Я пытаюсь расстегнуть молнию его толстовки, но та отказывается мне подчиняться. Его руки быстро и ловко делают все за меня. Я жадно вцепляюсь взглядом в его плечи и грудь – так близко! Его губы ложатся на мои плечи, покрывают поцелуями и горячим дыханием мое тело, притягивают к себе, вдавливают меня в него, тянут на себя. Я обнимаю его – под моими ладонями его спина, мои губы целуют его грудь.

– Первый раз? – спрашивает он.

Я судорожно киваю.

Губы, плечи, руки… глаза закрыты, рот открыт и жадно хватает воздух. Мой ремень расстегивается. Его руки на моей заднице и скользят вниз, стаскивая с меня джинсы. Впиваюсь ногтями в его спину.

– Тише ты… – смеется он.

Ложусь на кровать, он забирается сверху. Тяжесть его тела накрывает меня – мой выдох, его поцелуй в ложбинке груди.

– Испугаешься – скажи… – шепчет он.

Я закрываю глаза и киваю – ничего я не скажу, даже если захочу. Я – молчание. Я – желание. Я – подчинение. Я – страх…

Открываю глаза и замираю…

Эта хрень сидит на моем потолке.

Она смотрит на нас. Смотрит и содрогается всем своим черным, жженым телом.

Открываю рот, но не могу произнести ни звука.

Существо свисает с потолка и выгибает шею, внимательно вглядываясь в нас. Его щупальца – разорванные куски мертвой плоти – свисают с вытянутого черепа – они шевелятся, они тянутся к нам, как змеи.

Мои глаза распахиваются – в хрустале глазного яблока отражаются черные тонкие ноги и руки, которые согнуты, словно паучьи лапы, и вросли в потолок. Оно дергается, его голова поворачивается на триста шестьдесят градусов. Одна рука вытягивается вперед и тащит за собой черное тело к точке на полотке прямо над нашими головами. Вторая рука вытягивается вперед, а первая сгибается в локте, но не назад, а выворачивая сустав в обратную сторону – вперед. Я слышу мерзкий хруст.

– Нет… – шепчу я.

Кирилл не слышит меня – он стаскивает бретельку бюстгальтера с моего плеча.

Тварь видит его руки на моем теле, и её рот раскрывается, словно дыра, открывая моим глазам черную бездну внутри. Тело содрогается, позвонки на спине твари выворачиваются, и жуткая мерзость неестественно выгибается, стелясь по потолку.

– Нет… – говорю я громче.

Кирилл отрывается от моей груди, поднимает на меня глаза и смотрит:

– Что случилось?

Он ЭТО не увидит. Он не поймет, не заметит ЭТО, даже если ОНО сползет ему на спину.

Я опускаю глаза и давлюсь словами:

– Я не могу…

Кирилл дышит, как локомотив. Кирилл на взводе и с трудом понимает слова:

– Что? Что случилось? – он пытается сосредоточиться, но это слишком сложно, когда вся кровь отлила от головы и ухнула между ног. – Напугалась?

Мерзкая тварь выворачивается и льнет к потолку – хруст позвонков – и её шея ломается, поворачивая голову так, что тварь смотрит на свою собственную спину – единственный глаз косится на спину Кирилла. Тварь подергивается, тварь судорожно сжимается и отрывает руку от полотка, протягивая её к парню…

Я толкаю его:

– Нет!

Моих сил не хватает и он лишь слегка отклоняется назад:

– Ты чего?

– Я не могу… – шепчу я.

Поднимаюсь, хватаю Бредового и тащу с кровати, пытаясь не смотреть наверх:

– Уходи.

Он поднимается на ноги и только теперь замечает мелкую дрожь, что колотит мои руки.

– Танюха, ты чего?

– Я передумала. Я не смогу. Не получится у меня… в общем, тебе надо уйти!

– Ну ладно, ладно, я понял, – он примирительно поднимает руки в жесте «расслабься», а хрень стекает с потолка на кровать, где секундой раньше лежали мы и садится на неё, как собака, раздвинув ноги и поставив руки между ног по стойке смирно. Она в полуметре от нас, но Кирилл приписывает дрожь в моих руках себе. – Ты чего так испугалась? Ты думаешь, я тебя насиловать буду?

Я думаю, нам обоим сейчас свернет шею неведомая фигня в полуметре от нас!

– Пожалуйста, уходи! – я едва не плачу.

– Ладно… – говорит он.

Его глаза недоуменно смотрят на меня, а дыхание все еще не восстановилось от возбуждения, но он послушно берет свою толстовку, бросает финальный взгляд и направляется к выходу из комнаты.

Чем я думала, когда отправляла на выход единственного человека, который потенциально мог бы защитить меня? Не знаю.

Просто, откуда-то, я знала, что произойдет дальше.

За шаг до того, как Кирилл дотягивается до дверной ручки, черная тварь срывается с места и перелетает через всю комнату, приземляясь на стене рядом с дверным проемом с мерзким шлепком куска тухлого мяса, складываясь, как паук. И пока медлительный и, по меркам твари, совершенно слепой Кирилл берется за ручку, её вытянутое лицо в паре сантиметрах от его плеча. Кирилл ничего не видит – Кирилл просто открывает двери и выходит в коридор второго этажа, а мерзость, подрагивая всем телом, подергивая конечностями и головой, неслышно и очень быстро, вышвыривая из реальности кадр за кадром, спускается на пол и идет за ним.

Собираюсь ли предупредить его?

Нет.

Но прежде, чем уйти, прежде чем оставить меня, тварь поворачивается и смотрит на меня единственным глазом.

А затем с громким хлопком закрывает за собой дверь.

***

Я уже не бегу, но иду очень быстрым шагом. Меня трясет, но это последствия пережитого, так что должно пройти. Должно. Дорога безлюдная, но это только до поворота, а там дальше много людей, и я ускоряю шаг, чтобы побыстрее оказаться в их водовороте. Сейчас мне уже не так страшно, но дома оставаться я не могу – мне всюду мерещится черная тварь, в каждом углу, за каждым поворотом, в каждом скоплении тьмы и сгустке мрака.

Что это вообще такое? Откуда оно взялось? Что за тварь такая и что ей нужно от меня?

Мои шаги по дороге слышны, как глухие удары барабанов – раз, два, раз, два.

Что она может мне сделать? Вот это, пожалуй, главный вопрос? Она вообще реальна?

Я вспоминаю парту блондинки и скользкую слизь, капающую с её сумки.

Еще как реальна!

Твою мать. Мать твою!

Узкая улица вливается в широкий поток людей и машин. Слава Богу. Я шагаю уже не так быстро, сердце успокаивается и дрожь в руках уже практически не видна. Затравленным зверем я озираюсь по сторонам. Люди меня не замечают – они спешат по своим делам, и я не вхожу в зону их интересов, поэтому я для них невидимка. Быстро пересекаю огромную стоянку перед торговым центром, рассекая потоки людей, идущих мимо в разных направлениях. Я иду к центральному входу, но мне не туда, я прохожу мимо, чтобы добраться до огромных ворот с торца здания. Я огибаю стену, заворачиваю за угол, и мне в лицо светит яркая вывеска:

«Автомойка 24/7»

Несколько машин дожидаются своей очереди – две легковушки и один внедорожник стоят одна за другой, напротив въезда. Рядом с урной курят хозяева машин. Открытая пасть ворот светится, оттуда льется музыка, мелькают фигуры автомойщиков, словно мурашей, снующих туда-сюда вокруг мокрых авто – кто-то напенивает, кто-то «отбивает» машину из аппарата высокого давления, кто-то вытирает насухо, кто-то забирается в салон с тряпкой и стеклоочистителем. Тут жизнь бьет ключом и некогда рассиживаться, а иначе не заработаешь. Интересно, где работала незолотая молодежь до того, как начали массово открываться автомойки? Это хорошо, что ворота уже открыты, иначе пришлось бы продираться мимо администратора, а это мне сейчас совершенно ни к чему. Я прохожу мимо троих, что курят у самых ворот и устремляюсь прямо в облако пара, музыки и болтовни. Прохожу мимо одного поста, второго, третьего, подхожу к четвертому и изо всех сил напрягаю глотку:

– Привет. Нам надо поговорить.

Он поворачивается ко мне, и задумчивый взгляд обретает осмысленность – грубую и жестокую. Не выключая «Кёрхер6», он отводит глаза и кричит, пытаясь переорать автомат:

– Я занят!

– Хрена с два! Ты просто говорить не хочешь! – ору я.

– Хотел деликатнее!

– В задницу твою деликатность! Мне очень нужно поговорить!

– Мне некогда!

– Значит, я буду ждать, пока освободишься! – крикнула я, развернулась и пошла на выход. Мне все равно стоять ли возле ворот мойки или у него над душой – домой мне дороги нет, так что выбирать не из чего.

Тим смотрит мне в спину и хмурит брови – так он становится похожим на сурового самурая – а затем выдыхает, матерится и кричит кому-то из парней, чтобы тот подменил его.

Он догоняет меня у самых ворот. Честно говоря, когда я слышу его топот за своей спиной, с меня словно снимают слона, который все это время сидел на моей шее. Он поравнялся со мной, мы огибаем здание и заворачиваем за угол, где практически никогда нет людей и шума – здесь можно нормально поговорить.

– Что случилось? – спрашивает Тимур.

Я поднимаю глаза. Синяк стал еще темнее, а по краям уже превратился в тошнотворно-желтый, густые черные брови нахмурены, глаза смотрят в пол и время от времени бросают на меня взгляды, словно камни – крохотные, быстрые и весьма болезненные. Губы поджаты, нос – в пол. Опускаю глаза – руки в карманах. Он переминается с пяток на носки. Психует. Конечно, я бы тоже психовала, если бы мне дали от ворот поворот на глазах у изумленной публики. Понятно, что никто толком не слышал, о чем мы говорили, но те, у кого ушки на макушке да нет проблем с совестью, кое-что да услышали. А те из них, у кого язык, как помело, не побрезговали растрезвонить новость по всему учебному заведению. Опыт показывает, что если в этом нехилом уравнении остается всего лишь один – единственный человек – на следующий день о тайнах твоей личной жизни знает весь колледж.

Ну и с чего мне начать? Сказать, что мне жаль? А если мне не жаль? Если я была совершенно откровенна тогда и не хочу врать сейчас? Я в него не влюблена ни капельки, но он – мой самый близкий человек. Так неужели я виновата в том, что он – мужского пола и весьма некстати влюблен? Мне сейчас позарез нужен друг, а не парень, так как мне отделить одно от другого и, желательно, без использования хирургической пилы и скальпеля?

– Мне мерещится жуткая тварь, – говорю я. – Я вижу то, чего нет.

Смотрю на его глаза, которые становятся круглее, на открывающийся рот, слышу ошарашенное безмолвие и думаю – угадала я или нет?

***

Мы сворачиваем к узкой улочке, что ведет к моему дому и остаемся совершенно одни – если еще пару кварталов назад мимо проходили люди, то здесь уже никого нет. Мы идем вдвоем в кромешной тишине. Тимур обдумывает мои слова, а я мысленно благодарю его уже за тот подвиг, что он совершил для меня десять минут назад – отпросился с работы и шел со мной ко мне домой. Чтобы еще раз прояснить ситуацию и разрядить молчание, я говорю:

– Ты только не возомни там себе невесть чего, понял? Я тебя не на церемонию лишения девственности веду, а переночевать.

– Еще раз скажешь «лишение девственности», и я именно это с тобой и сделаю.

– Эй, полегче!

– А чего ты заладила? Меньше напоминай об этом…

– Просто хочу уточнить.

– Я тебя понял еще в первый раз.

– Просто хочу знать, что ты понял правильно.

– А если и неправильно, у тебя выбор есть?

Я искоса бросаю на него гневный взгляд. Он смотрит на меня и тут же примирительно улыбается:

– Да понял я, понял.

Мы подходим к моему дому, и Тим тихонько свистит:

– Ух ты, блин… громадина какая.

Тимур никогда не был у меня дома. Памятуя ситуацию с Анькой, я раз и навсегда зареклась знакомить мою маму с моими друзьями, и о том, что меня есть Тимур, не знает моя мама, а о том, где я живу, не знает Тимур. Дом у нас,и правда, большой, да только какой смысл в количестве квадратных метров, если ты себя чувствуешь в них как в тюрьме. Тюрьма, большая или маленькая, все равно остается тюрьмой.

– Заходи, – говорю я и бросаю быстрый взгляд на соседский забор – почему-то мне очень не хочется, чтобы Бредовый видел, как ко мне заходит мой лучший друг.

Пока мы едим, я рассказываю все, как было, кроме того, при каких обстоятельствах мне явилась черная тварь во второй раз.

– То есть, она реальна? – спрашивает он, облизывая пальцы от куриного жира.

– Еще как… – отвечаю я, потягивая сладкий чай.

– Ну а… – Тим оборачивается, оглядывается по сторонам и снова смотрит на меня, – сейчас она тоже здесь?

Я отрицательно мотаю головой.

Интересно то, что, похоже, он мне верит. А еще интереснее, что если его это и смущает, то вида он не подает. И мне становится важно, какой из двух вариантов верен.

– Тебя не смущает, что ты сидишь в одном доме с потенциальным психом? – спрашиваю я.

Он отрывается от куриного крыла и смотрит на меня:

– Судя по твоим словам, не потенциальный, а вполне себе действующий.

– Эй, эй… я бы попросила! Прибереги свои мыслишки до официального заключения специалиста.

– А оно будет?

– Если расскажу матери – обязательно.

– А ты собираешься рассказывать?

Я молчу и смотрю на него, он на меня, не переставая жевать. Я говорю:

– Не знаю, – тяжелый выдох. – Ты бы сказал?

Он снова принимается за куриное крыло и беспечно пожимает плечами:

– Не знаю. Смотря что ей было бы нужно от меня.

– В каком смысле?

– Ну… Если исходить из того, что ты говоришь, она просто приходит к тебе, так?

– Так, – согласно киваю я, глядя на то, как курица исчезает в нем кусок за куском.

– Ну, тогда я не вижу смысла пугать мать.

– Я тебя не понимаю.

– Я это к тому, что… – еще один кусок курицы пропадает в нем, – что она тебя не трогает, верно? То есть, это страшно, конечно. Я бы обосрался. Но ведь если отбросить предрассудки – страшно – и только. Она тебе не причиняет вреда.

– То есть, предлагаешь познакомиться с ней и пить чай вместе?

– А почему бы и нет? Может, эта хрень только на вид страшная. Ну, знаешь… – он пихает в рот кусок хлеба и запивает это внушительным глотком чая, – мы просто привыкли думать, что все страшное – опасно. Думаю, это влияние голливудских блокбастеров – и не более.

У меня глаза лезут на лоб, и не только от того, что он говорит, но и от того, сколько еды в него лезет. Как его родители кормят? А Тим невозмутимо продолжает:

– У нас на работе есть кот – жутко страшный. И я не преувеличиваю – у него одного уха нет, и он почти слепой, хвост переломан, а шерсть с него клоками лезет. Старый уже… – он откусывает от куриной ноги половину, – но знаешь, умнее и воспитаннее это скотины я еще не видел. И дело не только в том, что он гадит куда нужно, и даже не в том, что он до сих пор ловит мышей и даже крыс гоняет, хотя не видит уже ни черта. Главное – он никогда не орет, не лезет к тебе, не путается под ногами. Он приходит к тебе лишь тогда, когда точно знает, что ты ничем не занят. Откуда у безродной скотины такое чувство такта? Хрен знает. Я это к чему? Не все страшное – опасно. Так, может, тебе просто узнать… – тут он задумался или замешкался, – понять, чего оно хочет от тебя?

Смотрю на него и думаю, кто из нас больше псих?

– Тим, у меня, возможно, начинается психиатрическое расстройство, а ты предлагаешь мне его изучить?

– Ну, а какой выбор у тебя есть?

Или псих, или гений. Он говорит:

– Если я что и понимаю в психических расстройствах, так это то, что если они есть – это данность, с которой ты ничего не можешь сделать. Иными словами – если ты сошла с ума, то это на всю жизнь. Так что… – он облизывает большой палец, – торопиться тебе некуда.

Я смотрю на него и понимаю, что в его словах определенно что-то есть. А еще я вижу, что его будущая жена будет всю жизнь стоять у плиты, потому как он сожрал цыпленка подчистую. Зато черная тварь рядом с ним не показывается, а это стоит того, чтобы вычистить для него холодильник.

Глава 5. Где мы двое?

Мамина рука резко поднимается, описывая в воздухе широкую дугу, и со всей силы лупит по моей щеке. Мне больно. Хотя не столько больно, сколько обидно.

– Еще раз… – шипит мама, и я вижу, как трясется её тело, – еще раз ты выкинешь что-то подобное… – её глаза красны, под ними залегли синяки размером с мой кулак, – … я тебя посажу на домашнее обучение, и ты света белого не увидишь! Ясно тебе? – шипит она сквозь слёзы, и тонкие паутинки слюны слетают с её губ. – Ясно???

Я киваю. Я потираю щёку и молча киваю в ответ. Я смотрю, как трясется на её шее золотая цепь с крестиком, вторя беззвучному такту дрожи её тела, и думаю, что получила, в общем-то, ни за что. Это была не моя идея, и я сказала маме об этом. Лучше бы не говорила, конечно, но на тот момент я так испугалась выражения её лица, что выдала Аньку с потрохами.

Боящийся несовершенен в любви.

– Если я еще раз услышу хоть слово об Аньке, я тебе голову оторву!

Я снова киваю. Нужно было молчать. Но я – трус.

– Ты поняла меня? – мамино дыхание доносится до меня отголосками её запаха, и я понимаю, что тру щеку все сильнее и сильнее. Мне уже больно не от удара, а от того, что я натерла себе кожу.

– Пошла к себе в комнату!

Я разворачиваюсь и бегу наверх. Всей душой желая громко хлопнуть дверью, я закрываю её так тихо, что даже мыши не догадались бы, что я наверху. Я сажусь на край кровати и думаю, как все нелепо получилось. Я не собиралась её пугать, у меня даже мысли не было обидеть её и заставить поволноваться, но по-моему, все восприняли это именно так – мое желание поквитаться за детские обиды. Все, кто помогал маме искать меня. Ох, как же много было взрослых! И все они смотрели на меня по-разному – калейдоскоп лиц, среди которых мелькает бледное лицо моего отца, родителей Бредового, и все они смотрят на меня с осуждением, тоской, жалостью, а некоторые с тем же гневным выражением, что еще долго не покинет лицо моей матери. Но большая часть смотрела на меня с облегчением. Еще бы! Три дня – немалый срок. За три дня можно нафантазировать себе все, что угодно – мой труп на дне колодца, части моего тела на заброшенном пустыре, запакованные в отдельные мешки, или переломанное до неузнаваемости, начинающее смердеть где-то в заброшенной канаве рядом с трассой, тело. Вариантов – масса, а три дня – очень большой срок. Нас с Анькой искали всем поселком (так называют наш район города те, кто живет в нем). Прочесали все улицы, прошерстили все подворотни, и в самую первую очередь прошлись по всем наркопритонам в нашем, не самом благополучном, районе. Забавно, но после этого к моим поискам подключились даже наркоманы, и дело пошло быстрее и информативнее, нежели, когда к делу подключилась милиция. Дети все-таки. Как оказалось, для большинства наркоманов это тоже свято, по крайней мере для тех из них, у кого еще остались святыни. А может, лишь потому, что все мы знаем друг друга слишком близко, слишком хорошо, ведь частные дома не умеют хранить секреты, и здесь люди все еще знают своих соседей в лицо – слишком мало людей, слишком низкие заборы, слишком ярко горят окна по ночам, и тут не до тайн – тут так много общего, что интимным здесь остается лишь то, что происходит в постели (да и то не всегда).

Нашли нас рядом с тем самым мостом, в нескольких метрах от него, на противоположном берегу. Мы сидели под огромной, раскидистой елью, которая скрывала нас длинными лапами, спускающимися до самой земли. Наверное, поэтому заметили нас не сразу. А когда увидели, события понеслись так быстро и громко, что мы перепугались – я вжалась спиной в ствол и огромными глазами смотрела, как совершенно незнакомые люди подбегают, бухаются на колени и осматривают меня, вцепляясь в руки, ноги, голову, облегченно вздыхая и плача от радости, остальные кричат, передавая по цепочке, что я нашлась – живая и невредимая (тогда еще не было такого количества «сотовых»). Цепочка все кричала и кричала, возвещая о том, что я жива, пока, наконец, не явилась мама – вся в слезах, с красными, ввалившимися от горя, глазами, трясущимися руками и засаленными, всклокоченными волосами (это было самым первым признаком того, что мама не на шутку испугалась, потому как в обычные дни её прическа безупречна). Её плач я не забуду никогда – это был сдавленный хрип, временами прерывающийся диким подвыванием. Плакала она так неистово, и плач её лился не из горла – он шел откуда-то из груди, вырываясь дикими воплями радости и боли из самого сердца, он волнами расходился от неё, заставляя плакать всех вокруг – женщины, молодые парни и девушки, взрослые матерые мужики рыдали, словно дети. Она вцепилась в меня, и я чувствовала, как её трясет – крупно, неудержимо, словно её тело ей больше не принадлежало. Она крепко прижимала меня к себе и рыдала на весь лес.

В тот вечер с облегчением вздохнул весь поселок, словно тяжелая ноша свалилась с плеч каждого. Придя домой, каждый позволил себе рюмочку-другую, потому как радость была с таким горьким послевкусием, что её нужно было чем-то запить.

Сколько бы я ни объясняла маме, сколько бы я ни искала подходящих слов – получила сполна. Она никогда не била меня до этого дня. Мне казалось это неправильным, мне казалось это неверным – получать за то, что помогла другу. Я говорила маме, что это Анька попросила меня посидеть с ней. Я говорила, что Анька боялась идти домой, и ей нужна была моя поддержка. Это Анька попросила остаться с ней, потому что одной ей было страшно. Это все Анька…

Боящийся несовершенен в любви.

***

Смотрю, как его спина, выгнутая дугой, плавно качается вслед за движениями рук – неспешно, размеренно, ритмично. Я отрываю от него взгляд и обвожу глазами его двор и дом – неизвестно откуда она появится. Если вообще появится. Снова возвращаюсь взглядом к раскрытой пасти «Ская» – капот нараспашку, и Кирилл, согнувшись в три погибели, пытается подлатать железного друга (он же – спальня, он же – место идолопоклонства большинства молодых девушек нашего района от шестнадцати и старше). Если эта тварь реагирует на конкретных людей, то сейчас самое время начать оглядываться по сторонам. Я снова обернулась и осмотрелась – никого и ничего. Тихий воскресный вечер, когда все рассредоточились по своим норкам в ожидании темноты, закатное зарево на полнеба и сонная перекличка воробьев где-то очень далеко. Я поежилась от своих собственных замыслов. Тим сказал, что неплохо бы удостовериться, что все, что я вижу, и правда – небылицы, плод моего воображения. В чем я очень сомневаюсь, иначе как объяснить блондинку и её сумку? Но если все пойдет так же, как и в тот вечер, что я буду делать? По нутру пробежала мерзкая судорога, внутренности стали холодными и тяжелыми, окаменев внутри мешка из кожи под названием Я. Чем дольше стою, тем меньше шансов, что я решусь на что-нибудь хотя бы в этом полугодии.

– Привет, – выкрикиваю я. Получается слишком уж громко, и я тут же начинаю жалеть о том, что затеяла. Мне становится нехорошо.

Кирилл поворачивает голову на мой голос и смотрит на меня, поверх собственного плеча:

– Привет, – говорит он и разворачивается ко мне. Драная, грязная футболка, толстовка с разодранным карманом и парой жирных пятен от масла, джинсы, срок годности которых миновал еще сто лет тому назад. Я быстро пробегаюсь глазами по высокому телу, а затем снова осматриваю его задний двор и ту часть дома, что смотрит на нас. Снова смотрю на него:

– Хотела извиниться, – говорю и краснею.

Он вроде тоже смущается, потому как опускает глаза, смотрит на свои руки, вытирает их замасленной тряпкой. А затем он поднимает взгляд на меня – ни хрена он не смущен, он улыбается, почти смеется:

– За что?

За то, что тебе так просто удалось раздеть меня? За то, что ты видел меня в одном нижнем белье? Что же в нем такого? Нет, ну серьезно? Как же так получается – есть люди, для которых поднять глаза на объект своей страсти – огромная проблема, а есть те, кому не проблема этот объект страсти раздеть – они проделывают это с легкостью фокусника, вынимающего кролика из шляпы каждые выходные, праздники, юбилеи и дни рождения вот уже тридцать два года кряду в ожидании заслуженной пенсии.

За то, что, пока ты пыхтел надо мной, я смотрела, как страшная черная тварь ползала по потолку.

– Ну, я… – оглядываясь, шарю глазами по сторонам, – … я дала «заднюю».

Кирилл смеется, а я чувствую, как жар заливает мои щеки так густо, так жарко, что они вот-вот вспыхнут. Я незаметно бросаю взгляды по сторонам.

– Это не страшно. Такое бывает.

– То есть, я такая у тебя не первая?

Он кивает, а я всматриваюсь в темнеющие углы, сгущающиеся сумерки и жду, что темнота оживет, прямо на моих глазах превращаясь в вытянутый череп с извивающимися волосами-щупальцами.

– Значит, ты не думаешь, что я того? – кручу пальцем у виска.

Он пожимает плечами, и его губы поджимаются, а уголки быстро скользят вниз, чтобы мгновением позже снова превратиться в ухмылку:

– Не сильнее тех, кого я знаю, – говорит он.

Мне очень хочется ему верить, потому что сейчас, когда мне неловко до тошноты, мне очень нужно, чтобы в это самое мгновение произошло одно из двух – либо я ему поверю и буду жить долго и счастливо, либо в считанные секунды из темноты вынырнет то, что двигается так, словно одной ногой стоит на электропроводе.

Но время идет, секунды беззвучно пролетают над нашими головами, и никто не появляется. Мы одни среди сгущающегося сумрака, среди пения птиц где-то на вершинах деревьев и высоковольтных проводов, среди весны, что пахнет летом, которое так близко, что рукой подать – протяни ладонь – и почувствуешь, как твои пальцы погружаются в море тридцатиградусного тепла и солнца, обжигающего кожу, придавая ей кофейный или золотистый оттенок.

За забором слышится гудок и крики молодых глоток – сильных и слегка хриплых. Они зовут Кирилла Бредовым.

– Слушай мне нужно в магазин за ремнем для «навесного». Если хочешь, я зайду к тебе после того, как закончу с тачкой?

Значит, дело не в людях. Все нутро у меня чуть теплее покойника, руки холодные и в горле пересохло – дело во мне. Меня осеняет так резко, что я не едва не кричу об этом вслух. Смотрю на Кирилла и мотаю головой:

– Нет… нет, не надо, – еле слышно говорю я.

– Уверена? Могли бы продолжить начатое… – он улыбается.

Натягиваю улыбку на лицо и стараюсь выглядеть как можно адекватнее:

– В другой раз.

В другой раз и в другой жизни, потому как в этой – мы рискуем отправиться к праотцам прежде, чем ты начнешь. Потому что эта черная хрень, жуткое создание из ниоткуда, является всякий раз, когда я беспомощна, как дитя, когда не могу дать отпор и сказать «нет». Когда во мне нет ничего от взрослого и вся моя суть сводится к подчинению. В те мгновения, когда любой может взять от меня, что захочет – боль, унижение или удовольствие. Получить то, что ему нужно – самоутверждение, разрядку или оргазм. В тот момент, когда я трясусь и жмусь в угол, когда беспомощно закрываю лицо руками, когда тихо скулю – в тот момент, когда я не умею противопоставить себя тому, что происходит. В тот момент, когда мне отчаянно нужна помощь. Когда мне нужна сила извне, когда должен найтись тот, кто ощетинится клыками, вздыбит холку, зарычит и бросится в атаку, закрывая меня собой. Как мать… или нянька.

***

Звенит звонок – гам голосов, возня открываемых портфелей и сумок заполняют класс. Поднимаюсь на негнущихся коленях. Моя теория дает мне совсем немного времени, чтобы осмыслить то, что должно произойти в ближайшие несколько минут.

Блондинка и три её подруги (одна из них заболела) уже навострили носы в мою сторону – они переговариваются друг с другом, глядя на меня с неприкрытым азартом и злобой. Их сумки уже собраны и никто не помешает им добраться до меня сегодня. Мои руки трясутся. Это хорошо.

Они смеются, а у рыжей все та же вселенская тоска на лице – ох, как мы любим себя, как нам себя жалко… Нас аж целый парень отверг, так пожалейте же меня, люди добрые, все, кому не лень! Моё дыхание быстрое, частое. Кончики пальцев рук немеют. Прекрасно.

Блондинка сверлит меня взглядом, направляясь к выходу из класса. Её приспешники следуют за ней. Они похожи на акул, которые почуяли кровь. Мое сердце – отбойный молоток и оно взрывает барабанные перепонки. Замечательно.

Иду на выход вместе с остальными учениками класса и чувствую, как ветерок обдувает мокрую от пота спину. Интересно, где они это сделают? В стенах колледжа все еще слишком много людей, в том числе весь преподавательский состав и администрация, так что слишком опасно. Они буду ловить меня на улице, там, где никто не увидит, там, где никто не сможет их остановить.

Отлично.

Кишки завязываются в узел, когда я выхожу в коридор, переполненный людьми. Я оглядываюсь и не вижу их – все правильно, здесь они не станут меня ловить. Мои руки передают импульс всему телу, и я закусываю губу, чтобы та не дрожала. Я близка к истерике и это великолепно, потому что иначе мой план не сработает. Должно быть страшно, должно быть плохо, и кишки должны заплетаться в морские узлы, потому что иначе ничего не произойдет. Выхожу из дверей главного входа, оказываюсь на улице и иду среди толпы студентов. Солнце теплое, день погожий, люди весело смеются, переговариваются, обмениваясь преимущественно нецензурными фразами (не знаю, почему, но именно в этом возрасте так хочется крыть матом) и разбиваются по тройкам и парам, разбредаясь по домам. Они хохочут и тычут друг друга локтями, а у меня пересохло и саднит в горле. Парочки обнимаются и целуются, а я не чувствую своих ног, не ощущаю, как переступаю ими, не чувствую земли – меня просто несет вперед. Я судорожно оглядываюсь и ищу среди толпы беззаботных студентов тех из них, что жаждут моей крови. Бух, бух, бух. Сердце, миленькое, ты там поосторожнее – нам с тобой еще жить в этом теле. Не вижу ни блондинки, ни рыжей, ни той, третьей. Давление в голове зашкаливает, стрелка в красной зоне и мне кажется – еще чуть-чуть, и носом пойдет кровь. Где же они? Пересекаю передний двор и выхожу к заднему участку. Я затравленно озираюсь по сторонам. Никого. Прибавляю скорости и искренне надеюсь покрыть участок «учеба – дом» без кровопролития. За мной никто не идет. Может, они передумали? Может, нашелся кто-то более лакомый, чем я? Может, я слишком плохо о них думаю? Выхожу из задних ворот и спускаюсь по узкой улочке вниз. Здесь дома так сильно жмутся к забору колледжа, что почти наступают сваями на узкую асфальтированную дорожку для пешеходов, зажимая всякого идущего по ней. Здесь дома так близко друг к другу, что непонятно, как люди выходят из подъездов.

Меня резко хватают за шкирку и тащат. Я даже взвизгнуть не успеваю, как оказываюсь за углом одной из пятиэтажек – та, третья, тащит меня своей ручищей куда-то внутрь двора. Мы огибаем торец, и я начинаю визжать:

– Отпусти…

– Рот закрой! – басит она, словно мужик.

Её руки такие сильные, её тело такое высокое, что я даже сопротивляться не могу – меня как будто поездом сбило и теперь несет к обрыву. Мы огибаем еще один угол, и тут я вижу их – блондинка и рыжая. На лице последней не осталось и следа былой любви – она скалится, словно дикий зверь. Блондинка, напротив, серьезна и сосредоточена. Она смотрит, как третья тащит меня к ним и лишь краем уха улавливает щебетание подружки слева от себя. Здесь дома так жмутся друг к другу, что дворы совсем узкие. Тут много деревьев и детская площадка со спичечный коробок, хоккейная коробка еле умещается между двух пятиэтажек, и за этой хоккейной коробкой тополя такие высокие и густые, что закрывают собой обзор, и единственная причина, почему я вижу этих двоих – правильный угол. Но чем дальше, тем гуще листва и ниже ветки, там кустарник – выше человеческого роста, и места хватает исключительно для важных персон – охотников и жертвы.

Я начинаю скулить, но третья сильнее стискивает кулак на моей шкирке и рычит:

– Заткнись.

Она буквально швыряет меня, и мы оказываемся под сводом тополей, скрытые от всего мира кустарником с одной стороны, хоккейной коробкой – с другой и стеной дома – с третьей. То немногое пространство, что открыто посторонним, становится таковым лишь под определенным углом. Здесь сумрачно и тихо. Я понимаю, что теперь мне остается надеяться лишь на чудо.

– Ну, всё, шалава… – говорит третья.

Я оборачиваюсь и молюсь, что хоть кто-нибудь из случайных прохожих не останется равнодушным. Но никаких случайных прохожих в половину третьего дня нет и быть не может. Я пячусь назад. Сердце колотит грудную клетку изнутри и оглушает меня, сбивает ориентиры и заставляет захлебываться воздухом. Я судорожно бегаю взглядом от лица к лицу, и паника накрывает меня с головой. Ох, как сейчас будет больно.

Похоже, я просчиталась.

Слышу всхлипывания – это я сама. Они звучат, как не мои. Пульс – двести, руки ходят ходуном, по спине пот течет.

– Оставьте меня… – блею я.

– Тебе сказали оставить Тимура в покое? – визжит рыжая из-за спины блондинки, которая еле заметно морщится от визгливого голоса подружки. Блондинка идет на меня, как бык – у неё не столько желание поквитаться за обиды своей соплеменницы, сколько личная вендетта, поскольку Тимуру хватило ума наподдавать её братьям. Я почти задыхаюсь – перед глазами плывут черные круги. Я слышу стук своих зубов. Не хочу, чтобы меня били. Я безумно боюсь боли. Блондинка открывает рот, изрыгая мерзости и угрозы, но я не слышу её слов – они и звуки всего окружающего мира тонут в невидимой вате, потому как вижу…

…она стоит у борта хоккейной коробки и смотрит прямо на меня. Своим единственным глазом она внимательно всматривается в мое лицо, и её тело вздрагивает, выбрасывая кадры один за другим – вот она поворачивает голову, вот её рука выворачивается, словно в судороге, она запрокидывает голову назад и хрустит позвонками, а в следующее мгновение жуткое лицо, возвращаясь в исходную позицию, разрывается маской беззвучного крика, а черная дыра ее рта становится бездной.

Дальше все происходит так быстро, что умещается в короткий миг жизни, который я уже не забуду никогда – тварь делает шаг, выгибая колено назад, а не вперед, с мерзким хрустом выворачиваемого сустава, а в следующее мгновение она оказывается прямо перед лицом блондинки, выбрасывая кадры. Рука твари поднимается на уровень лица, выворачивается ладонью вверх – чудовище делает резкий выпад. Черная рука, с тонкими обугленными пальцами, сгоревшей плотью и кожей, обожженной так, что местами сверкают кости, одним рывком вперед – три пальца из пяти оказывается у неё во рту. Я давлюсь воздухом, рыжая и третья непонимающе открывают рты и округляют глаза, пока блондинка, неестественно широко раскрыв рот, захлебывается, даваясь пустотой. Воздух в моих легких становится камнем, когда я вижу прозрачную слизь, стекающую по уголкам рта блондинки. Блондинка хрипит и булькает, даваясь фалангами обугленной плоти, захлебываясь густой слизью. Черные пальцы – все глубже в горло, глаза девушки становятся огромными – она чувствует смерть, но не видит её. Тварь смотрит в обезумевшее лицо, и рваная кожа на её голове оживает – она ощетинивается иглами на концах, и десятки щупалец устремляются к голове, нацеливаясь на правый глаз…

– Нет… – тихо шепчу я.

Тварь резко оборачивается, смотрит на меня, и под взглядом её глаза – мутного, с расплывчатым краем сгнившей радужки – я чувствую свой желудок у меня в горле. Я сдавленно скулю, закрывая рот рукой. Тварь резко поворачивает лицо к блондинке, у которой синеют губы, и выворачивает голову набок, как внимательная псина. Я чувствую вибрацию, исходящую от неё, чувствую, как от неё несет могильным холодом и сладковатым смрадом смерти. Тварь напрягает руку, впивается большим пальцем в щеку блондинки, и та сдавленно хрипит.

А потом отрывает её от земли.

Блондинка повисает на собственной челюсти и обретает голос – она начинает сдавленно хрипеть и булькать. Рыжая и третья видят, как тело подруги поднимается в воздух, отрывая ноги от земли, а рот раскрыт и его раздирает изнутри пустотой. Они пятятся назад и думают, что изо рта блондинки капает слюна. А я скулю в свой кулак, видя, как слизь скатывается тягучими прозрачно-розовыми комками по её шее. Рыжая не выдерживает и с визгом дает деру. Третья смотрит, как подруга начинает синеть, зависнув в полуметре от земли, дергаясь всем телом, булькая и сипя. Третья видит, как по ногам блондинки струится моча. Третья в панике бросается бежать. Мы остаемся втроем. Голос блондинки затихает. Я скулю:

– Не убивай…

Тварь снова поворачивается ко мне – её белесый глаз и пустая глазница внимательно вглядываются в меня, а затем она медленно возвращается к блондинке – вторая рука лезет к ней в рот, тонким пальцем цепляясь за край нижних зубов, и…

… один точным, резким движением дергает нижнюю челюсть вниз.

Мерзкий хрустящий звук – я кричу, блондинка безвольно повисает на руке твари. Тварь бросает девушку на землю, словно кусок чего-то безжизненного – чего-то, что никогда и не было живым, и резко поворачивается ко мне – падает на землю, как марионетка, которой рубанули нитки, переворачивается на живот, хрустя костями, выгибая суставы под неестественными углами. Я кричу, что есть сил. Тварь словно паук льнет к земле торсом, ноги обгоняют руки, руки меняются местами с ногами, голова содрогается, глаз и глазница неотрывно смотрят на меня. Я кричу, чувствуя, как становятся мокрыми штаны, в тот момент, когда тварь нависает надо мной. Её лицо почти касается моего носа:

– Где мы двое? – хрипит она мне в лицо.

Я отключаюсь.

Глава 6. Те, кто ничего не хотят от нас

Она смотрит на меня голубыми глазами, и по её взгляду я вижу – плевать ей, о чем я думаю и чем мне обернулась наша выходка. Она злится:

– То есть как – не хочет?

Я обреченно пожимаю плечами:

– Вот так, – и изображаю оплеуху невидимому затылку.

Анька смотрит на мой незамысловатый жест – она не смеется, как сделала бы раньше. Она переводит взгляд серьезных голубых глаз с моей руки на мои глаза, и мне становится неуютно под её взглядом. Под её взглядом мне частенько становится неуютно даже тогда, когда она улыбается. Её волосы распущены и ложатся на плечи крупными волнами сверкающего на солнце золота. Они искрятся переливами, а отдельные локоны настолько воздушные и мягкие, что напоминают мне сахарную вату.

– И ты перестанешь гулять со мной?

А что мне делать? Какие у меня варианты?

Я пожимаю плечами. Анька смотрит на меня и её пухлые губы превращаются в тонкие полосы.

***

Мама ходит из угла в угол. Меня перевели в одноместную палату, и моя мама круглосуточно сидит со мной – бледная, всклокоченная, злая. Она не говорит по телефону – она шипит в различных тональностях. На том конце провода её секретарь, который принял на себя большую часть обязанностей на время маминого отсутствия в офисе и присутствия её здесь, со мной. Её пребывание здесь стоит немало, и я не столько о моральных затратах, что понадобились, дабы поднять на уши всех знакомых врачей и обеспечить мне полноценный уход «все включено», сколько о финансовых, если принимать во внимание убытки от упущенных возможностей. Сейчас мама не работает, сейчас мама никого не принимает, сейчас мама – не адвокат – она – мать и сторона защиты своей дочери. Не поймите меня неправильно – я совсем не хочу сказать, что мама бросает все и мчится ко мне, чтобы потом в припадке ярости кидаться в меня своей добродетелью, словно камнями: «я недосыпала ночей ради тебя; я работала до седьмого пота, чтобы у тебя было все, чего ты пожелаешь; я бросила все ради тебя». Нет. Я почти уверена… нет! я твердо знаю, что она никогда не «припомнит» мне своей самоотдачи, потому что мама очень быстро забывает геройские подвиги – как чужие, так и свои собственные. Она очень быстро проживает эту жизнь, и ей некогда оглядываться назад и разглядывать под микроскопом последствия своего самопожертвования. Она очень быстрая, и, наверное, именно это делает жизнь с ней такой нелегкой – она ждет от остальных той же прыти. К сожалению, далеко не все на неё способны. Например, я.

Следователи допросили меня еще три дня назад. Допросили, как свидетеля, потому как совершенно очевидно – я такое сделать не смогла бы.

Первыми нас нашли две женщины и один мужчина, прибежавшие на мой крик – я валялась в обмороке, прислонившись спиной к стене дома, блондинка под одним из тополей. Обе – в луже собственной мочи.

Дальше – скорая, полиция, больница.

Само собой, я – свидетель, ведь ничего подобного я сделать не смогла бы. Не смогла хотя бы потому, что врачи, дежурившие в тот день в приемной, вызывали из короткого отпуска самого опытного и рукастого хирурга края, дабы он по-людски соединил воедино верхнюю и нижнюю челюсти блондинки. Я бы не смогла заполнить третью часть её легких экссудатом (чем-чем?) неизвестной этимологии (что это вообще за слово?), так что теперь у блондинки из бока выходит трубка – дренаж, который стравливает жидкость, чтобы та могла дышать. Я бы точно не смогла порвать ей рот так, что теперь у блондинки два внушительных шрама по бокам её рта, так что сам Гуинплен обзавидуется. Но главное не в этом – я бы точно не смогла ввести молодую здоровую девчонку в состояние кататонического безмолвия. Физически блондинка полностью восстановится, врачи даже обещают сделать косметические операции по уменьшению шрамов – их даже видно не будет. А вот её психическое состояние оставляет желать лучшего.

Поэтому я – свидетель. Я – свидетель. Свидетель тому, что врагу не пожелаешь. Даже такому, как блондинка.

Где мы двое?

Закрываю глаза – мама мерит шагами комнату и пытается не орать, а я вспоминаю лицо жуткой твари, что сломала блондинке челюсть.

Где мы двое?

Не орать у мамы получается очень плохо.

Что тварь имела в виду? Если вообще имела. Сейчас, под сильным успокоительным, я могу думать о ней, как о вещи совершенно будничной. Её образ, смягченный добрыми дяденьками-фармацевтами, становится безобидным и, в какой-то мере, даже красивым. Нет, она все еще уродлива, но уже не в той мере, что была четыре дня назад. Сейчас она даже становится какой-то привлекательной. Нет, не так – до привлекательности уродливой. Я вздыхаю, мама рычит – вот вся моя жизнь в нескольких словах.

Где мы двое?

Это был именно вопрос, и тварь хотела, чтобы я на него ответила.

Мама нервно дышит в трубку, и, наверное, сетует на то, какие маленькие палаты в государственных больницах – негде размахнуться. Я открываю глаза и смотрю на белый потолок и думаю о том, как забавно складывается моя жизнь – сколько себя помню, я – трусливая и молчаливая – всегда притягиваю к себе сильных и громких людей. Всегда. Я для них, как магнит. Все, кто меня окружают, так или иначе превосходят меня, неважно, в какой мере и в каком качестве, важно то, что всю свою сознательную жизнь я догоняю, а не веду. Мать, Анька, Тимур и даже Кирилл. Вам покажется забавным, но на этом круг моих близких заканчивается. И в этом кругу я – единственная трусиха и плакса. Ко мне так и тянет тех, кто любит и умеет командовать, начиная от матери, которая никогда не упускает возможность проверить мои мысли и действия на соответствие социально одобренным шаблонам, заканчивая Кириллом, который ловко стащил с меня одежду при первой же возможности. Никакая я не константа, нет во мне точки отсчета его реальности – я просто очередная.

Где мы двое?

Откуда мне знать? Я тебя впервые вижу.

Даже Анька, и та всегда была в авангарде, таща меня за собой на буксире, как шлюпку с пробитым дном. Я всегда шла за ней, укрываясь от встречных ветров за её узкой спиной. Мой микро-Наполеон.

Я представляю себе человека, который всю сознательную жизнь плывет по течениям, создаваемыми другими людьми. Он ничего не решает сам кроме того, что ему надеть и съесть, но ведь и не это делает отдельного индивида полноценной личностью, верно? Большую часть жизни я ведома за руку теми, кто сильнее, смелее, умнее, проворнее меня. Тем, кому хватает смелости жить так, как им хочется, а не так, как им сказали. И вот этот человек барахтается, подгоняемый потоками чужих желаний, не в состоянии понять, чего же он сам хочет. Он просто не успевает сообразить, ведь как только он выплывает из одного водоворота, его тут же засасывает в другой.

А теперь представьте, что все потоки исчезли. Его выбросило в открытое море жизни, перестало нести его по волнам и теперь он (или она) предоставлен сам себе. Итак, что же будет делать человек, выброшенный в открытое море, которого всю жизнь тащили на себе или за собой?

Тонуть.

Никто не учил меня плавать – меня всегда тащили и подгоняли, и в один прекрасный день, когда вся движущая сила испарится, я пойду ко дну.

Я очень боюсь утонуть.

Я уже осталась без Аньки, и это было так больно, словно меня четвертовали. Смотрю на свою мать, вышагивающую из угла в угол, и думаю, что с такой работой она очень быстро заработает какой-нибудь недуг. И что мне делать тогда? Я – рыба-прилипала без хозяина. Бестолковый кусок плоти, который не отращивал плавники за ненадобностью, не затачивал зубы без особой необходимости, не обрастал сложной сенсорной системой, способной обнаружить даже самые слабые электрические разряды, не нажил панциря. Эволюционный мусор.

Где мы двое?

Да отстань ты!

И тут меня осеняет…

Сильнее этой твари в моей жизни еще никого и никогда не было.

Судя по всему, ей не грозят ни инфаркты, ни инсульты, ни падения с моста. Судя по тому, как она выглядит, ей уже приходилось подыхать. И это её не остановило.

***

– И как эта хрень называется?

– Откуда мне знать? – я пожимаю плечами. – А у неё обязательно должно быть имя?

– Да я не той твари. Я про таблетки.

– А…

Я достаю пластиковый пузырек и даже не пытаюсь прочесть – отдаю Тимуру, пусть он мучается. Тот хмурится, пытаясь составить из знакомых знаков незнакомое название, и тратит на это пять минут своей драгоценной жизни. Сколько таких вот минут сливаются в часы, недели, года… Интересно, если суммировать, то сколько лет нашей жизни мы тратим только на прочтение названий различных упаковок?

– Первый раз о таком слышу, – говорит он тоном опытного фармацевта, отдавая мне пузырек обратно. – От них прёт?

Я отрицательно машу головой.

– Тогда зачем тебе их выписали?

– Чтобы я не стала как блондинка.

– Кстати, а что с ней?

Я смотрю, как он очищает семечку руками, а затем бросает белое ядро к себе в рот, и сначала думаю о том, что я делаю не так – я разгрызаю шелуху зубами, потом думаю о том, что ему идет ярко-красная толстовка, и только потом мысленно возвращаюсь к тому, что случилось неделю назад. Я неторопливо и безучастно рассказываю Тиму, как же так случилось, что теперь блондинка носит скобы, которые намертво сцепили её челюсти, по какой причине ест и пьет только через трубочку, и почему она молчит, словно немая. Тим внимательно смотрит на меня, и чем дольше я говорю, тем реже семечка очищается от шелухи и попадает на коралловую подушку языка. Наверное, его смущает то, как спокойно и буднично я говорю об ужасе. Но что я могу поделать, если неведома фармо-фигня из пластикового бутылька совершенно лишает меня страха? Я рассказываю все в подробностях, я не лишаю его возможности заглянуть за кулисы и увидеть все собственными глазами – я безжалостно прямолинейна. У него мурашки по коже, в прямом смысле – я вижу, как вздыбливаются волосы на его руках. У Тима отвисает челюсть, и тонкие губы капризной формы становятся немыми, а вот глаза очень красноречиво говорят мне – ты сошла с ума, Танюха.

Хм… не исключено.

Но вот за что я ценю Тима, так это за те огоньки, что искрятся в темно-карих глазах – отвага и любопытство. Неуемное, неиссякаемое желание понять меня, вне зависимости от того, какую жуть я несу, и стойкость принять мою правду, какой бы уродливой она ни была.

Когда я замолкаю, он еще какое-то время смотрит на меня с раскрытым ртом, а затем говорит:

– Я могу увидеть эту хрень?

– Нет, – тихо говорю я. – Кроме меня её никто не видит.

– Знаешь, – говорит он, – сейчас, я думаю, самое время рассказать обо всем твоей матери.

– Я так не думаю.

Он вопросительно вытягивает и без того узкое лицо:

– Вот как? И как ты намерена бороться с этим одна?

– А я и не буду бороться, – говорю я так спокойно, что мне самой становится не по душе от моего голоса.

– Хочешь пустить все на самотек?

– А ты думаешь, моя мама – специалист по всякой невиданной нечисти и рванет отгонять эту фигню с охранными амулетами наперевес?

– Нет, я думаю – твоя мама захочет сводить тебя к врачу.

Я демонстративно машу перед его носом бутыльком с личной подписью врача, что выдал его мне, нацарапанной на узкой белой наклейке по центру пластиковой упаковки.

– От психиатра. Самого настоящего, из плоти и крови.

– И ты, конечно же, рассказала ему о том, что видишь жуткое черное нечто?

Я опускаю глаза и смотрю на руки. Тимур говорит:

– Знаешь, почему я не стал паниковать, когда ты впервые рассказала мне об этом твоем чудовище?

Я мотаю головой и все еще пялюсь на свои ладони, а Тим продолжает:

– Прабабушка моего отца прожила сто один год, – говорит он. – Она умерла, когда моему отцу было шесть лет, так что он помнит её очень хорошо, – он чистит семечку, кладет её в рот. – Так вот она рассказывала о призраках, что помогают кочевым племенам и путникам, сбившимся с пути. Она говорила о странных существах, живущих в лесах и горах, бок о бок с людьми. Она рассказывала ему о них, как о чем-то реальном, что есть на самом деле, а не как о сказках и легендах. Она учила его не сомневаться в том, что говорят люди. Она учила его уважению к чужим словам и бездоказательной вере человеку. Она говорила – мы ничего не знаем о нашем мире, а потому не имеет право судить о том, чему не можем дать объяснения. Существуют они или нет – не нашего ума дело. Она говорила – всему есть причина, и не нам судить, кто в этом мире гости – они или мы.

Я поднимаю глаза и смотрю на Тимура – высокий и статный, яркий, контрастный и всё понимающий. Что он здесь делает? И я не имею в виду кривую старую лавочку перед его домом, на которой мы сидим уже битый час, а мою жизнь. Что в ней делает такой нормальный человек?

– Мой отец и меня научил уважать чужие слова, сколь бы неправдоподобными они ни были. Но… – говорит Тимур, – если все зайдет слишком далеко, я буду первым, кто пойдет к твоей матери без твоего разрешения и расскажет ей все о твоем чудовище.

Я опускаю глаза на свои руки и думаю, отчего же мой отец не научил меня верить людям на слово и уважать чужое мнение? Почему мне нечего ему возразить? Поднимаю глаза, смотрю на Тима и думаю – до чего же ему идет ярко-красный.

***

Сижу на своем чердаке и смотрю на старый «Скай» – все-таки есть вещи, которые не меняются. Забавно, но я больше не испытываю неловкости и трепета – я смотрю на происходящее глазами Кирилла и мне кажется, что это совершенно нормально – не иметь уважения к чужой интимной сфере. И тут меня осеняет – это не я его константа, а он – моя. И глядя на приседающий «Скай» я понимаю – планета все еще вертится, солнце все еще светит, гравитация все еще держит нас на Земле и никуда не делся пресловутый инстинкт размножения – «Скай» по-прежнему скачет на задней оси в ожидании оргазма. И слава Богу. Мама вышла на работу. Это тоже относится к неизменным вещам. После моей проверки на вменяемость, естественно. Врачи сказали, что я молодец, но таблетки нужно пропить еще две недели. Вздохнув с облегчением, мама вернулась туда, где чувствует себя, как рыба в воде, а я снова предоставлена самой себе. До конца больничного, который заканчивается через полторы недели, а потом плавно перетекает в каникулы. В общем, у меня лето началось раньше, чем у моих соплеменников.

«Скайлайн» останавливается, замирает и выдыхает. Все – как всегда.

Я поднимаюсь на ноги и спускаюсь на первый этаж. Выхожу из дома именно в тот момент, когда входные двери высоких ворот неслышно закрываются за очередной из его дам.

– Привет, Хома.

– Привет, Кирилл.

– Как дела, подру…– я не слушаю его – сейчас мне неинтересно. Сейчас, когда определилась его позиция относительно общего положения вещей в моей жизни, я говорю себе: «Константа – дело святое, так что её нужно держать подальше от бренного тела».

Открываю калитку и выхожу на улицу, где дома, похожие на мой дом и дом Кирилла, чуть выше по течению превращаются в одноэтажные домики, гораздо скромнее и приземестее. Там, за чередой разноцветных крыш, дорога превращается в тропу. Когда-то, семь лет назад, там лежала раздавленная мышь, а я не была так одинока.

Где мы вместе?

Пластиковый бутылек с таблетками так остался стоять на прикроватном столике – со вчерашнего дня я не приняла ни одной таблетки.

Я соврала вам. Я знаю, где.

***

Узкая тропа поднимается и вот он – мост через реку, которой уже нет. Окончательно высохла. Теперь внизу только камни, но мост по-прежнему стоит. Если вам станет интересно, как довести меня до иступленного ужаса, я вам отвечу – старый деревянный мост. Здесь мой страх дистиллирован и законсервирован. Он висит в воздухе – застывший и вечный, замороженный временем. Его никто не тревожит, а потому эта взвесь из боли и страха, распыленная в густом весеннем воздухе над пропастью с того самого дня, как я была здесь в последний раз, так же остра и свежа, как и в первые секунды после того, как все, что мне было дорого – умерло. Как раздавленная мышь.

Ежусь, словно от холода, хотя сегодня жарко. Делаю один шаг вперед и сокращаю расстояние между мной и первой доской моста до пары метров. Последний раз я была здесь семь лет назад. Еще шаг. Воздух вокруг вздрагивает и словно плывет, обретая консистенцию киселя. Сердце заходится. Блин, я определенно спятила.

Еще один шаг – сердце неистово грохочет, легкие качают воздух, ладони взмокли.

Где мы двое?

Здесь.

Еще одни шаг – звук собственной крови, бегущей по моим венам оглушает меня, нервная дрожь в кончиках пальцев, и я совершенно не чувствую ног.

Где мы двое?

Выходи уже, сволочь…

Еще один шаг – я слышу скрип старого дерева, пожалуй, слишком гнилого, чтобы не бояться ступать на него, но мне некуда деваться. Следующий шаг отделяет меня от земли, и я зависаю над пропастью в десяток метров, удерживаемая лишь старыми, прогнившими досками. Внизу – камни, холодные и острые, а под ногами – трухлявое дерево – весьма ненадежная перспектива, но кто вообще может похвастаться чем-то большим? Большая часть из нас идет по хлипкому, старому мосту, который вот-вот рухнет и держится исключительно на честном слове: нелюбимая работа и грядущий кризис с последующим сокращением штата, а вам сорок три и уже поздно учиться на врача или юриста; неверный супруг, который недавно отметил третью годовщину знакомства со своей любовницей, и вы уже не понимаете, кто из вас любимая жена в гареме; бестолковый сын, которые не хочет учиться, не хочет в армию, не хочет работать – он вообще ничего не хочет, кроме как трахать баб на заднем сиденье своей машины; своенравная дочь, которая не умеет и даже не хочет учиться находить общий язык со своими сверстниками, и вы в сотый раз представляете её старой девой в окружении двух сотен вонючих кошек разных мастей. У всех – свой мост и свои камни, и все, на что нам остается надеяться – что тот, кто строил его, был подкован в строительстве мостов и не прикарманил себе половину тех гвоздей, что должны были быть вбиты в эти доски. Что он достаточно трудолюбив, чтобы сваять что-то настолько крепкое, что оно держит вас вот уже пятнадцать лет, и продержит еще… сколько? Всем интересен этот вопрос, и никто не знает на него ответа. Все, что нам остается – шагать вперед по трухлявым доскам и тихо шептать себе под нос – Господь – пастырь мой, на тебя уповаю я…

Я встала посредине моста, закрыла глаза и замерла. Боюсь смотреть вниз не потому, что боюсь высоты, а потому, что боюсь памяти – я до сих пор вижу её там внизу, на острых холодных камнях. Я бросила её там. Оставила одну.

Боящийся несовершенен в любви.

Для любви нужна смелость. Слишком много смелости – столько, чтобы на двоих хватило, а у меня нет даже на меня одну.

Стою с закрытыми глазами и трясусь от страха. Что же ты медлишь, тварь? Где ты? Звала меня, звала, а сама не являешься. Открываю глаза и смотрю.

Никого.

Кругом лес и тишина, кругом полумрак и прохлада. Стискиваю зубы и тихо шепчу:

– Волки воют за углом, мы с тобой…

Воздух сжимается.

– … гулять идем. Мимо старого крыльца…

Марево из прозрачного киселя дрожит в нескольких метрах от меня. Я еле дышу:

– …, где видали мертвеца. Речку бродом перейдём, где сомы… – вздрагиваю и трясусь, пошатываясь на подгибающихся коленях, потому что в нескольких шагах от меня воздух становится плотным, полупрозрачным, как матовое стекло, – … размером с дом. Мимо кладбища… Господи… – хриплю я, потому передо мной уже не воздух. Жадно хватаю ртом кислород, цепляюсь холодными руками за перила, но продолжаю, – …, где нас зомби чмокнет в правый глаз. А за кладбищем лесок… – тараторю я, слыша, как воздух в моих легких шелестит, словно полиэтиленовый пакет, а голос становится все тише, дрожит все сильнее, потому что впереди меня – тощий торс и длинные, тонкие конечности с обгорелыми пальцами, – …, а в лесу глубокий лог… – я делаю шаг назад, но в этом уже нет никакого смысла – я вижу вытянутый череп и щупальца мертвой плоти, двигающиеся как змеи, – … и колодец там без дна…

Тварь проявляется мгновенно и четко – в одну секунду она материализуется из ничего, превращаясь во что-то черное, жуткое и до ужаса реальное. Что-то, чему нет названия, что настолько страшно, что название ей ни к чему. Она разрывает полотно кожи в нижней части лица, и моим глазам открывается бездна – она мерзко корчится, складывая воздух в слова:

– Где мы двое?

Твою мать! Пячусь назад и спотыкаюсь о деревянную доску. Шлепаюсь на задницу, глядя на то, как тварь идет на меня – она содрогается, она жутко корчится, словно ей невероятно больно каждую секунду её существования, словно её все время бьет током. Нога – омерзительно тонкая, покрытая обгоревшей кожей, лопнувшей в нескольких местах и сочащейся прозрачной, нежно-розовой слизью, выворачивается так, словно в ней нет сустава, и колено проваливается внутрь и вправо. Тварь дергается и идет ко мне.

– Где мы двое? – спрашивает она.

Я пячусь назад, я ползу по деревянным доскам:

– Здесь…

Тварь шагает, выбрасывает несколько кадров и вот вторая её нога обогнала первую, а черное тело склоняется надо мной, узкое, вытянутое лицо зависает в нескольких сантиметрах от моего носа:

– Где мы двое?

Я скулю, я плачу:

– Здесь.

Голова твари ощетинивается тонкими, равными щупальцами – они поднимаются вверх, они окутывают меня живым облаком, они нацеливают тонкие иглы прямо на мое лицо, целясь куда-то в правый глаз…

– Где мы двое?

– Чего ты хочешь от меня? – кричу я, закрывая лицо руками.

Я замираю и жду расправы. Бух, бух, бух… сердце – отбойный молоток, голова – пустая коробка, тело – безвольное желе. Господи, что же я наделала? Бух, бух… ничего не происходит. Бух, бух… тишина вокруг меня звенит, словно камертон. Бух…

Тишина.

Есть те, кто ничего не хотят от нас – они просто рядом. Есть, поверьте, есть те, кто искренне и совершенно бескорыстно будет рвать за тебя сердце, и ничего не требовать взамен. Они закроют тебя собой, они вытащат из любой беды, они будут там, где они нужны тебе больше всего – всегда вовремя, всегда рядом, всегда просто так. Есть! Есть те, кому твоё существование дороже всего на свете, дороже стука собственного сердца. Они любят тебя. Любят так сильно, так чисто и так бескорыстно, что это становится их наследием – тем, что невозможно убить.

Убираю руки от лица и открываю глаза.

Глава 7. Нянька

Телефон коротко завибрировал. Тяну руку, беру его и читаю сообщение:

«Тань, что происходит? Я не понимаю, что я сделал не так?»

Блокирую телефон и кладу его на то же место.

Что происходит, что происходит…? Заладил. Какое твое дело? И вообще что за дурная манера навязываться? Медленно вздыхаю, наслаждаясь тем, как воздух наполняет мои легкие и выходит из них. Мне хорошо. Я лежу на кровати, раскинув руки и ноги, и мне хорошо. Я не читаю книгу, не смотрю кино, не слушаю музыку. Я просто лежу на кровати, как огромная морская звезда, и мне хорошо от того, что я могу дышать.

Снова вибрирует телефон – еще одно сообщение. Я даже не читаю его. Я переворачиваюсь на живот, обнимаю подушку, подтягивая её под себя, и зарываюсь в неё лицом. Пахнет свежим бельем. Вдыхаю носом это запах и с наслаждением впитываю его всем телом, вбираю в себя, чтобы выдохнуть пустой углекислый газ. Обожаю запах чистого белья.

Еще одна короткая вибрация. Тимур настойчив. Тимуру обязательно нужно какое-то объяснение тому, что мы с ним не видимся без малого месяц. А если у меня нет объяснения? Если все, что я имею тебе сообщить, Тимур, это звонкое и хлесткое – не хочу. Не хочу видеться и общаться, не хочу объясняться и звонить. Не хочу. Мне и так хорошо. Хорошо без тебя. Я думаю, что увлеченные люди – те, что живут в собственном космосе, что слепо любят свои мысли и бесстрашно тонут в них каждый Божий день, тем и бесят – им нет до вас никакого дела. О чем думают, о чем говорят, чем занимаются, какой сейчас год, какое столетие и планета? Не важно. Не имеет значения все, что снаружи.

Еще одно сообщение.

Поднимаюсь и сажусь – телефон юркает ко мне в руку. Я снимаю блокировку экрана и удаляю сообщения, не читая. Мельком бросается в глаза последнее из них: «Пожалуйста» – гласит оно.

Поднимаюсь и потягиваюсь, кряхтя и хрустя затекшими позвонками. Оглядываю комнату в поисках новой пары джинсов и свитера. Да, да, друзья мои, я таки набрала нового барахла. Мама считает это хорошим знаком. Ха-ха. Если бы моя мама знала всё, боюсь, она не обрадовалась такой мелочи, как новые шмотки.

Выуживаю джинсы из-под стола, а кофту снимаю с дверцы шкафа. Напяливаю на себя и оглядываю комнату еще раз.

Эх, если бы моя мама знала всё…

Заглядываю под кровать и улыбаюсь:

– Пойдем, погуляем? – спрашиваю я.

В ответ Нянька довольно щурит единственный глаз.

***

Очередь-то всего ничего – три человека, а стоим – уже целую вечность. Терпеливо смотрю на витрины и слушаю голос пьянчуги, стоящего в авангарде нашей четверки – он – в дрова, а потому попеременно не может совладать с языком и головой – эти две вещи отключаются и включаются хаотично, а потому он никак не может их синхронизировать. Все терпеливо ждут, пока он разберется со своими желаниями. Все терпеливо ждут, пока его желания совпадут с финансовыми возможностями. Я рассеяно разглядываю витрину. Мужчина передо мной обреченно вздыхает. От него приятно пахнет, но этот запах напрочь перешибает амбре перегара столетней выдержки, грязной одежды, нечистот и немытого тела – запах того, кто никак не может решить, что ему нужнее – тушенка или чекушка? Очень сложный выбор. Женщина, что стоит перед мужчиной, ставит пакет на пол, разминая затекшую руку. Непросто выбрать между необходимостью и слабостью, а потому молодой парень, что стоит перед женщиной и сразу за алкашом, на пару лет старше меня, весь заросший прыщами и с отвисшими джинсами на заду, снова вставляет в одно ухо наушник. Терпение – это то, что отличает нас от братьев наших меньших – в природе эту пьяную особь давно приняли бы за недееспособную и её загрызла бы собственная стая, или свалил первый же период засухи, а может, просто умерла бы от голода, будучи не в состоянии тягаться со здоровыми и сильными. Мужчина впереди меня переминается с ноги на ногу. Нас отличает милосердие. Женщина посматривает на аккуратные наручные часики на пухлой руке. Мы умеем прощать. Парень еле заметно кивает головой в такт музыке из наушников. Мы не просто звери – мы звери о двух ногах. Мы создали речь и унитаз, письменность и машинку для стрижки волос в носу, мы придумали искусственную иерархию социального равновесия и только потом поняли, что в неё могут вклиниться далеко не все. Поэтому мы стоим и ждем, пока человек, у которого уйма свободного времени, даром не нужного ему самому, крадет еще и наше. Мы к этому уже привыкли, а потому мужчина впереди меня, что приятно пахнет, снова меняет опорную ногу – смотрю на его левую руку и узнаю половинчатый загар – от кисти до середины плеча – черное, а от плеча и дальше – белое. Профессиональный водитель. Возможно, он весь день, а может и всю ночь был в пути – вез еду, одежду, а может средство для мытья посуды в другой город на огромном «Freightliner» или «DAF». Он устал и ему жарко – он хочет побыстрее выйти из душного магазина, но не может, потому что тот, кто забыл, когда последний раз работал, снова завис над прилавком, в ожидании вдохновения. Женщина, что стоит перед мужчиной – я её знаю. Она педиатр в нашей детской поликлинике. Весь сегодняшний день она разглядывала сопливые носы, воспаленные горла и сыпи различных расцветок и форм. Потом, наверное, ходила на вызовы. А теперь она стоит и ждет, когда же сможет попасть домой, чтобы раздеться, снять с ног узкие, неудобные туфли и поесть по-людски. Чем весь день занимался прыщавый и представить сложно, но полагаю, ему легче, чем другим, потому что у него в голове музыка. С ней все проще. Только вот запаха она отбить не может – это факт, а потому прыщавый вертит носом из стороны в сторону. Мы все терпим, потому что у нас теперь есть эмпатия – способность ставить себя на место других и пытаться сопереживать, сочувствовать чужим несовершенствам. Потому что это дает нам право рассчитывать, что в ответ они не заметят наших.

Я перевожу взгляд в дальний угол – мои зрачки расширяются, а уголок губ сам по себе ползет вверх.

Она стоит и подергивается, пристально глядя на пьянчугу. Он ей не нравится, так как он потенциально опасен. Так же, как она не любит наркоманов. Они для неё – непредсказуемы. Они для неё – монетка, подброшенная в воздух, а потому она опережает события. Вот и сейчас она выворачивает голову, всматриваясь мутным глазом и пустой глазницей в спину пьянице, и тонкие щупальца подрагивают в нетерпении. Она кажется такой большой в крохотном уголке местного магазинчика. Её тело дергается, но она не двигается с места. Для этого ей нужно мое разрешение.

Я её больше не боюсь, её уродство кажется мне привлекательным, потому что оно уникально. И еще потому, что она сильна. Моя нянька.

И тут мне в голову приходит мерзкая грязная мысль. Приходит уже не в первый раз, но всякий раз, когда она возникает в моей голове, я гоню её поганой метлой – она очень мерзкая. Правда, с каждым разом она все сильнее обрастет привлекательной оболочкой, прикрывая свое уродство блестками и цветами, от которых невозможно отвести глаз, она манит далеко идущими перспективами и сулит полную вседозволенность, переливаясь, словно новогодняя елка.

Итак, если одинокому и запуганному подростку достается власть, что он будет с ней делать?

Экспериментировать.

Что будет делать несмышленая пятнадцатилетняя девчонка, если поймет, что у неё в руках возможность поквитаться за свои детские обиды?

Фантазировать.

Что будет делать любой человек, если поймет, что все его поступки, какими бы мерзкими они ни были, останутся безнаказанными?

Нянька резко повернула голову ко мне и посмотрела – слышит мои мысли, предугадывает их ход и заранее знает, чем закончится предложение, лишь зарождающееся в моей голове.

Она делает шаг, и ломается пополам, словно ей перебили хребет – крадется, выгибая колени то назад, то в стороны, неестественно вертя головой. Она вздрагивает и выбрасывает кадр за кадром, всякий раз опережая мой глаз на сотые доли секунды. Она останавливается за спиной пьяницы, и под хруст своих позвонков выворачивает шею так, что теперь её лицо вверх тормашками. Зачем она так делает – не знаю. Мне все равно, потому что в следующий момент она делает то, что я хочу – одно из щупалец на её голове оживает и резко выбрасывается вперед, пронзая спину пьяницы, на считанные доли секунды погружаясь в его тело чуть ниже левой лопатки. Пьяный охает. Один укол, считанные мгновения, и щупальце вылезает из его тела, покрытое ярко-красной кровью. Пьяный хватается за сердце и бледнеет. Щупальце возвращается назад, а Нянька выворачивает голову в нормальное положение – она жадно всматривается в человека, что отходит от прилавка, шатаясь и кряхтя. Продавец – тучная, высокая женщина смотрит на него с подозрением, что тот сейчас блеванёт прямо на пол, но мгновением позже понимает – его не тошнит, ему стало плохо с сердцем. Спустя несколько секунд это же понимают и педиатр, и водитель, потому что пьяница оседает на пол – резко, неуклюже, задыхаясь и постанывая.

– «Скорую» вызывайте, – быстро командует педиатр.

Прыщавый, хоть и не сразу, но отшатывается назад, даже не пытаясь помочь, а водитель уже набирает «03». Педиатр бросает свой пакет, водитель забывает о том, что в магазине душно – они подбегают к пьянчуге и пытаются ему помочь, а я смотрю, как черная тварь высится над ними, глядя на свое творение – её тело дергается в приступах боли, её глаза жадно впитывают страх подступающей смерти, её лицо всматривается в агонию. Она счастлива. Счастлива, потому что сделала то, что я хотела. Она поднимает на меня глаз и глазницу, разрывает кожу на лице, чуть выше острого подбородка и открывает бездонную пропасть мрака внутри себя.

Кто дал мне право судить? Никто. Сама взяла.

***

Старый мост стонет и хрустит, а я хохочу – мне щекотно внутри и становится тяжело дышать от восторга, переполняющего меня. Восторга и страха.

Подо мной – камни, надо мной – Нянька и между ними – я. Застыла в шаге от смерти. Это чертовски страшно! Но восхитительно! Удивительно! Неповторимо! В такие моменты воздух – слаще сиропа, солнце – ярче золота, зелень вокруг – изумрудная и сверкает изнутри, слепит глаза – в эти мгновения жизнь такая острая, такая настоящая, что хочется кричать. И я ору – ору на весь лес, не боясь быть услышанной. Здесь никого и никогда не бывает.

Черная рука Няньки крепко обхватывает мое запястье и липкая мерзкая, прозрачно-розовая слизь стекает по моему предплечью. Я смеюсь. Меня забирает от её мерзости, я замечаю, как отвратительно-притягательна для меня её уродливость. Я перестала бояться её, потому что она лишила меня страха. Я всю жизнь жила в страхе, как в тюрьме, а она освободила меня – стала моей личной ветвью власти и повела за собой против шерсти. И, обретя свободу после стольких лет, я чувствовала себя пьяной. Когда висишь над пропастью, только и остается, что кричать, а от восторга или от ужаса – вам выбирать.

Нянька сидит на шатких перилах, и её ноги, неестественно вывернувшись, вцепились в перила тонкими пальцами ног, левая рука крепко впилась в деревянную перекладину, а правая обвила мое запястье. Она смотрит на меня и её глаза сверкают. Подо мной камни и чуть больше десятка метров высоты – близость моей смерти делает её живой. Не знаю, что внутри у этой твари, не знаю, о чем она думает, но она смотрит на меня так, как не смотрит никто – она до смерти восхищается мной.

Мои ноги болтаются над пропастью, мои легкие распирает смех, моя голова совершенно пуста.

Я свободна.

***

Возвращаюсь домой совершенно не той дорогой, какой привыкла – я просто бесцельно брожу между домами, разглядывая их, словно вижу впервые. Я иду и чувствую за своей спиной жуткое черное нечто, что следует за мной, куда бы я ни пошла – оно стало частью меня так быстро и легко, что теперь я не помню, как жила до этого. Я оглядываю дома – высокие и низкие, яркие и неприметные, крохотные и огромные, словно спящие монстры, тихие, как мыши-переростки, с синими, зелеными, коричневыми крышами и пластиковыми окнами, окутанные спускающимися сумерками, и чувствую нестрах.

Как же хорошо…

Прохожу мимо одного из переулков, и мой взгляд приковывает пламя – копна ярко-рыжих волос, веснушчатый нос и совершенно пустые глаза.

Рыжая.

В мгновение ока в моей голове вспыхивает мысль – о-о-очень мерзкая, очень жуткая, и я гоню её прочь. Но она, мелкая поганка, успевает наследить. Я улыбаюсь и прохожу мимо переулка незамеченной, но мысль, наследив, незамеченной не осталась. Я снова и снова твержу себе, что она настолько отвратительна, что само её появление в моей голове ставит меня наравне с худшими мира сего.

Но, ведь и трое на одного – не самый достойный поступок, верно?

***

Его я увидела на подходе к дому – за одну улицу до, и честно говоря, у меня просто не было выбора – общаться или нет. Он схватил меня за предплечье и потащил за дом – самый настоящий маньяк!

– Мне больно, блин! – пищу я.

– А мне щекотно… – бурчит он в ответ.

Тащит и злобно пыхтит – псих, не иначе.

– Идиот, я серьезно! – дергаюсь я и пытаюсь вывернуться, но он еще крепче сжимает мне руку, и мне ничего не остается, как послушно перебирать ногами, пытаясь успеть за его длинными, быстрыми шагами.

– Я, знаешь ли, тоже! – рявкает он, разворачивая меня к себе лицом.

Мы застыли друг против друга под двумя раскидистыми тополями рядом с плотным, высоким деревянным забором, а сгущающиеся сумерки доделали остальное – нас никто не видел и не слышал.

– Ты что о себе возомнила, а? Думаешь, можно вот так просто послать человека на хер?

– Я никого не посылала! И, чтоб ты знал – я имею полное право общаться или не общаться, с кем захочу и когда захочу.

– Хрена с два! – шипит он сквозь зубы. – Так не поступают! Так, черт возьми, не делают с теми, кто не сделал тебе ничего плохого! Я думал, мы – друзья!?

– Тебя не поймешь, Тимур – то мы друзья, то ты влюблен, то снова друзья…

– Я поступал так, как ты хотела! – он еле держится, он хрипит, словно пес на натянутом поводке и, наверное, если бы его воспитание позволяло ему бить женщин, давно бы врезал мне. – Я и сейчас влюблен, если хочешь знать, но ты сказала – тебе нужен друг, и я – друг. Ты сказала больше не поднимать тему наших отношений – я не поднимаю. Ты просила быть рядом – я был. А теперь ты бросаешь меня, как что-то ненужное!? Так не делают, Таня!

– Чего ты хочешь? Что тебе нужно от меня?

Он закидывает голову назад и бессильно скалит зубы, он закидывает руки за голову, словно пытается оторвать её – он совершенно не знает, что сказать. Нет слов, и он топчется с ноги на ногу, он вертится вокруг себя. Я молчаливо смотрю на его агонию, и знаете что? Мне совершенно его не жаль. Потому что я-то точно знаю – невелика потеря. Не для меня – для него. Он – хороший, смелый и добрый, он – сильный и честный. Мне не место рядом с таким. Мое место – рядом с черной, мерзкой тварью, потому что и сама я без пяти минут чудовище. Мое место – рядом с оскотинившимся Кириллом, для которого весь мир сузился до заднего сиденья «Ская», мое место – рядом с убогой и злобной блондинкой, которая не учится ничему, кроме ненависти – только её она готова познавать в совершенстве. Мое место – рядом с Анькой, рядом с рыжей и Нянькой. Вот их я заслужила. Вот они-то мне и нужны, а хорошие и светлые, вроде Тимура должны быть с хорошими и светлыми, вроде… я даже не знаю… Не знаю, кто может составить достойную компанию такому, как он, потому что уж слишком он правильный и порядочный. Правильный до отвращения. Нельзя быть таким хорошим, потому что это вымирающий вид – подавляющая часть приспособилась и научилась быть твердой, жесткой, грубой, отрастила шипы и клыки, заросла броней по самые глаза, а оставшиеся покрылись ядом с ног до головы, как древесные лягушки. Благородство – атавизм. Ты даже не представляешь, Тимур, но многие в растерянности от твоего бескорыстия – они просто не знают, что с ним делать. И ты понятия не имеешь, как смущает людей твоя щедрость – от неё мурашки по коже и хочется бежать, куда глаза глядят, потому что нечем крыть. И твоя любовь к чистоте, и твоя честность, и твое трудолюбие – бесят ужасно! А меня – вдвойне, потому что остальные совершенно уверены, что изъян в тебе есть обязательно, стоит хорошенько копнуть… И только я знаю – нет. Копай, не копай – ничего не найдешь. Нет у тебя изъяна, ты, и правда, такой хороший, каким кажешься.

А я – нет.

– Тимур, – говорю я спокойно и тихо, – ты прости меня. И ты прав – я сволочь редкостная, только вот ничего я теперь сделать с собой не могу. Я теперь вот такая.

Тимур поворачивается ко мне, пока он внимательно слушает, его нижняя челюсть медленно отвисает.

– Я, знаешь ли… – опускаю глаза вниз, потому что под его взглядом мне становится так неловко, словно я – голая. – Я научилась быть не очень хорошим человеком. И… – нелепо тру свою шею, пытаясь найти верные слова. – И мне это нравится.

– Что ты такое несешь?

Поднимаю глаза и смотрю на него:

– Я сегодня человека покалечила. Ни за что. Просто так. Потому что он – пьяница и пиявка.

Глаза Тимура огромные и напуганные:

– Ты издеваешься надо мной?

Я отрицательно машу головой. Я рассказываю ему о том, как легко Нянька выполняет мои дикие желания – щелчок пальца, быстрое движение щупальца – и дело сделано. Рассказываю ему, как она делает меня свободной, как мне нравится её уродство, как я полюбила мерзость и мрак. Его глаза огромны, лицо – бледное:

– Танюха, ты совсем сбрендила. Ты рехнулась, Тань!

– Ну тогда тем более, нечего тебе делать рядом с умалишенной, потому что мне мое сумасшествие по кайфу.

Он вертит головой, не веря своим ушам:

– Мы сейчас же идем к твоей матери! Мы…

– Нет! – рявкаю я так громко и злобно, что он замирает. – Этого я тебе не отдам! – говорю ему. – Это – мое!

– Что – твое? Шизофрения?

– Да! – говорю я. – Да! Почему бы и нет? Кто-то собачек заводит, кошечек, а у меня свое собственное психическое расстройство. И мне с ним хорошо.

– Ничего бредовее в жизни не слышал. Ты сама-то понимаешь, что говоришь?

– А ты-то чем лучше меня? – кричу я, а затем снижаю голос до еле слышимого. – Вцепился в меня, как клещ! Чего тебе нужно от меня?

Смотрю, как он меняется в лице, и аж захожусь:

– Ты сам-то тот еще псих – выбор у тебя огромный, девушкам нравишься, а ты ходишь за самой серой и невменяемой. Так кто из нас больше сумасшедший, а? Может, у тебя комплексы какие?

Он смотрит на меня своими огромными карими глазами, в которых уже не ужас, а горечь и боль. Он говорит, тихо так:

– Дура ты, Таня.

А потом разворачивается и уходит.

А я стою и смотрю ему в спину. Думаю, никакая я не сумасшедшая. С сумасшедшего взятки гладки, и это очень удобно – требовать по отношению к себе полного людского снисхождения. Я думаю, мне просто не хочется признавать, что черная несуществующая тварь – не самая моя главная беда. Эгоизм от кончиков волос и до самого костного мозга – вот что еще хуже.

Оглядываюсь и понимаю, что моя Нянька пропала куда-то.

***

Открываю глаза и прислушиваюсь. Показалось? Луна сегодня полная, небо безоблачное, а потому вся моя комната – как на ладони. Снова закрываю глаза и навостряю уши – наверное, показалось.

Стук.

Короткий, еле слышный и высокий.

Стук.

Отрываю голову от подушки и смотрю на окно.

Стук – крохотный камушек прилетает ровно в середину стекла.

Резко сажусь и всматриваюсь – спросонья невесть что мерещится.

Снова стук и камень, вылетающий из темноты, врезающийся в окно и отскакивающий от стекла.

Поднимаюсь и подхожу к окну, открываю створку и смотрю вниз.

Ах ты, мелкая поганка… Как умудрилась выскользнуть из дома посреди ночи?

На то, чтобы проскользнуть мимо маминой спальни, мне потребовалось немало времени, и к тому моменту, как я выбралась на улицу, Анька уже успела заскучать – она уселась прямо на траву заднего двора, задрала к небу идеально ровный нос и считала звезды. Подхожу к ней, сажусь рядом и едва не повизгиваю от счастья – я безумно соскучилась, но делаю вид, что мне просто интересно, чего она притащилась ко мне среди ночи. Как будто Аньке вообще нужен какой-нибудь повод… Она не смотрит на меня, она продолжает изучать звездное небо. В общем-то, то, зачем она пришла сюда, она уже получила – я рядом, а большего нам никогда и не было нужно. Чувствовать плечо друг друга, сидя рядом, думать об одном и том же, не сговариваясь, молча считать звезды в бесконечно далеком небе. Это ведь так мало, это ничего не стоит, так почему нашим родителям так сложно позволить нам это? Так мало…

– Зачем ты сказала маме, что это я попросила тебя остаться тогда, в лесу? – спрашивает Анька и опускает свой нос в ворот толстовки, словно пытаясь согреть его, хотя ночь теплая.

Её длинные ресницы серебрятся в лунном свете и кажутся еще длиннее, чем обычно, блик луны на матовом фарфоре кожи, очерчивает серебром складочки на хмуром лбу. Она поднимает глаза и смотрит на меня. Я не знаю, что сказать. Да и что говорить, когда она не хуже меня знает, почему.

– Я боюсь разозлить её, – говорю я.

– А почему меня разозлить не побоялась?

Ну что ты хочешь услышать от меня? Ты не хуже меня знаешь, почему.

Потому что боящийся несовершенен в любви.

***

Помните это сказку – про понедельник? Ну ту самую, которая всегда начинается одинаково, а заканчивается у всех по-разному? Все её знают. С понедельника: сажусь на диету, начинаю утренние пробежки, бросаю курить/пить/есть на ночь, перестаю срывать плохое настроение на близких, берусь за учебу, делаю уборку в доме каждые три дня, и генеральную раз в две недели, мою за собой каждую кружку и ложку сразу, а не к концу дня. У этой сказки несколько вариаций начала, типа: с нового года, после отпуска/каникул/праздников, после свадьбы/родов/развода, после дождичка в четверг.

В общем тут ни начало, ни конец не важны, а важен эффект спуска – этакий затяжной трамплин, который предполагает обязательный нырок вниз прежде, чем осилить неподъемную высоту. Взять её, так сказать, с наскока, с разбега. И в каждом таком разбеге самое приятное – тот самый спуск вниз, и чем выше вы ставите цель, чем сложнее на неё взобраться, тем ниже вы позволяете себе пасть. Нужна же инерция? А откуда ей взяться, если не брать разгон с самого низа, с самой глубины? И вот ради этого ощущения падения люди готовы вновь и вновь ставить себе невидимые рубежи, невыполнимые задачи – ради того, чтобы позволить себе все, что угодно. Чтобы упасть на самое дно, чтобы почувствовать себя червем, настолько ничтожным и мерзким, что ему позволено всё. А потом феерично воспрянуть из пепла с решимостью и отвагой в глазах.

Так вот именно это со мной и было – мне хотелось почувствовать себя мерзкой, грязной тварью, такой жалкой, такой ничтожной, чтобы сам Всевышний, хмуро качая головой, недовольно вздохнул бы: «Ох, Таня, Таня…». Только вот у меня не предполагалось никакого подъема «после». Мне просто было любопытно, что же там, на дне, и насколько глубоко можно пасть.

Смотрю, как мама собирается на работу, как пьет кофе, обжигая губы и язык – всё на бегу, все на ходу, в великой спешке, как обычно.

– Ты чего встала так рано? – спрашивает она.

Смотрю на неё и картинно выкатываю глаза в деланном недоумении:

– Ты разве не знаешь, что я жаворонок? – собираю глаза в кучу.

– Я-то знаю, – говорит мама, – но, по-моему, даже для жаворонка шесть утра – это перебор.

– Не шесть, а шесть тридцать две, – говорю я и сладко потягиваюсь.

Моя лень и утренняя вялость такое же вранье, как и огромные возмущенные глаза три секунды назад – на самом деле я – натянутая струна, я – сжатый комок, я – взведенный курок. Потому что у меня есть план. Но это вранье дается мне так легко, что моя мама ничего не замечает. Она бегает из угла в угол, раз за разом повторяя ежедневные алгоритмы, как исправно работающая компьютерная программа. Каждое утро – глоток кофе, макияж губ, глоток кофе, натянуть юбку, застегнуть блузку, глоток кофе (аккуратно, чтобы не пролить на белый шелк), натянуть пиджак, взять заранее собранную сумку и еще раз проверить её содержимое, глоток кофе, взять телефон со стола, проверить уровень батареи и положить его во внутренний карман сумки, посмотреть на часы, еще глоток (а… уже не успеваю), и, так и не допив кофе, выбежать из дома со словами «Я на связи». Забавно, но эта фраза стала для неё синонимом словам «Я люблю тебя». Если вы недостаточно близки моей маме, то она может отключить телефон, зная, что вы будете звонить ей с минуты на минуту, потому что у неё слишком много важных дел, слишком много важных людей, которые не любят, чтобы их прерывали. Я уже не говорю о судебных заседаниях. Но уже довольно давно она перестала его выключать, и теперь ставит «без звука». Иными словами, если она для вас на связи, значит возьмет трубку вне зависимости от ситуации.

Это и есть её «я люблю тебя».

Я тоже тебя люблю, мам.

Но это не отменяет задуманного.

После того, как за ней закрывается дверь, еще какое-то время я лежу на диване и думаю ту самую мерзкую мысль, что родилась во мне вчера, когда копна рыжих волос попалась мне на глаза. Эта мысль до того черна, что в поле зрения материализуется Нянька – смотрит на меня с потолка, подергиваясь и выворачивая голову на триста шестьдесят градусов. Её щупальца лениво шевелятся, как сытые змеи. Расплывшаяся в мутном глазном яблоке, радужка быстро скачет из угла в угол единственного глаза – она жадно ждет, что же выдаст мой мозг. Мои мысли – сладкие конфеты, и она предвкушает, когда же я решусь воплотить в жизнь новую идею. И та, что сейчас вертится в моей голове, очень нравится моему чудовищу. На самом деле идей две, и мы выбираем. Но та, ради которой мы встали в семь утра ей нравится значительно меньше, чем та, что живет в моей голове со вчерашнего вечера. Вернее, она ей совсем не нравится, но зато нравится мне, а потому ей приходится отступать, когда я решаю:

– Идем.

Прежде, чем встать, я беру телефон, открываю плеер и нажимаю «play» – в тишине дома музыка взрывается, разливаясь по комнате настроением, от которого улыбка сама расползается по лицу. Поднимаюсь с дивана, и пересекаю зал, кружась и напевая: «I’m King of the clouds, of the clouds7…». Нянька ползет за мной по потолку, выгибаясь и дергаясь. Может, она так танцует, кто знает? Она выбрасывает руки и ноги, которые гнутся, словно в них нет хрящей, словно ей не больно, словно её не коротит каждую секунду её существования. Она выбрасывает из реальности лишнее и обгоняет меня возле самой двери ванной, открывая её и забираясь туда первой. И покачиваясь на волнах музыки, я смеюсь и догоняю её.

Принимаю душ и очень стараюсь, укладывая волосы. А затем стягиваю их в конский хвост.

На улице пасмурно – низкие тучи – огромным покрывалом над головой, а воздухе пахнет дождем. Скоро польет. Мои ноги раскачивают качели, а тело становится маятником, нежась в объятьях гравитации, которая то отпускает меня на сотые доли секунды, то снова притягивает, давая почувствовать свой вес в полной мере. Я чувствую себя крохотным пауком – я раскинула сеть из тонких, незаметных глазу паутинок, и жду свою бабочку. В моих руках – музыка, и она придает этим семи утра совершенно незабываемую окраску – темно-серые тучи с востока и под ними зелень деревьев, кустарников и травы становится невыносимо зеленой, словно каждый листочек, каждая веточка и травинка подсвечены изнутри, превращаясь в изумруды. Ветер приносит запахи цветов, смешанных с подступающей грозой, и приятно ласкает кожу прохладным прикосновением.

Моя бабочка появляется в начале восьмого – порхает под «нектаром» который слегка сбивает её ориентиры, а потому крылья у неё еле заметно заплетаются, что, впрочем, никак не мешает ей посматривать по сторонам, и когда она залетает во внутренний двор и видит меня, её лицо расплывается в улыбке:

– Привет, Хома.

Я улыбаюсь:

– Привет.

Нянька, открывает свой единственный глаз и устремляет взгляд на Кирилла, и откуда-то из-под качелей доносится слышимый только мне хруст позвонков.

***

Он тяжело дышит, а мне так больно, что я закрываю глаза. Боль и стыд расползаются по мне, как нефтяное пятно по поверхности океана – я чувствую пленку, покрывающее моё горло, заползающее в легкие – мне трудно дышать. Открываю глаза – Нянька корчится на потолке – ей тоже больно. Я смотрю, как извивается её черное тело, как оно дергается и выгибается. Я закусываю губу, чувствуя, что вот-вот заплачу. Господи, до чего же противно… Черная тварь прямо над нами раскрывает рот в безмолвном крике. Я раскрываю рот, пытаясь вздохнуть – его тяжесть душит меня. Даже вспомнить не могу, отчего завидовала «идолопоклонницам заднего сиденья». Мне стыдно. Кирилл на мне. Кирилл во мне, и то, что я чувствую его внутри себя, рождает во мне стыд. Стыд и боль. Он сжимает руку на моей заднице, прижимает её к себе ещё сильнее, забираясь в меня еще глубже. Я стискиваю зубы и жду, когда же всё это закончиться. Нянька выгибает голову, запрокидывает её назад, касаясь затылком собственного позвоночника, пальцы её рук свело судорогой, на лице застыла беззубая ярость. Я вцепляюсь в его спину. Его запах проник в каждую клеточку моего тела, я чувствую себя грязной. Он ускоряется, и боль парализует меня, вонзаясь иглами в мой живот. Я скулю. Нянька плачет. Кирилл уже ничего не соображает и думает, что мне хорошо, и впивается губами в мою шею, я все сильнее вцепляюсь в его плечи, пытаясь оттолкнуть огромное тело. Его быстрое, сильное дыхание жжет плечо. Черная тварь льнет к потолку, выгибая руки и ноги под неестественными углами. Я открываю глаза – Нянька поворачивается ко мне, и наши взгляды встречаются – боль, унижение, страх… Грубость рождает боль, подчинение рождает унижение, и только страх всегда сам по себе – он рождается из многого и многое порождает сам. Как огромная густая капля, Нянька стекает с потолка и расцветает за спиной Кирилла сотнями игл, распустившихся вокруг его головы сферой из тонких, рваных щупалец – они нацелены прямо на его голову. Он её не чувствует, не слышит – скорость выше, боль сильнее. Рот Няньки безмолвно кричит от отчаянья, а единственный глаз оживает предчувствием катастрофы, и где-то там, за пеленой мутного глаза, рождается смерть…

Все заканчивается быстро и резко – я даже не успеваю что-то сообразить. Кирилл замирает и шумно выдыхает, упираясь лбом в подушку прямо над моим ухом. Его дыхание быстро шелестит прямо над моим ухом, его тело сбрасывает обороты, его руки расслабляются. Он поднимает голову и целует меня в щеку, губы, шею, плечи. Кирилл нежен со мной, Кирилл ласков, а за его спиной искрит смерть, раскинув черные лапы – она ждет моего приказа. Мне противно – я отталкиваю его. Он выпускает меня, отпускает мое тело, разжимая тиски огромных рук, и ложится рядом со мной. Он и не подозревает, что в этой комнате нас трое. Он устало улыбается, а я стараюсь не смотреть на чудовище, что висит в полуметре от его лица.

– Честно говоря, я был уверен, что ты девственница, – улыбается он.

Забавно – я тоже так думала.

***

Выбегаю из его дома, словно за моей спиной – ад. В каком-то смысле так и есть.

С чего я решила, что мне это нужно? Зачем? Что это дало мне? Нет в этом ни романтики, ни сладости, ни близости – мы как были чужими, так чужими и остались. Только теперь я чувствую себя грязной и униженной. До чего же мерзко… Кто сказал, что это приятно?

Вместо того чтобы бежать домой, скинуть с себя одежду и залезть в горячую ванную, я вылетаю в калитку и поворачиваю направо. Краем глаза улавливаю движение слева от себя – Нянька скачет по забору, как по длинной беговой дорожке – плевать она хотела на гравитацию. Дома мелькают мимо меня, становясь все выше, все богаче, а Нянька – все быстрее. Улица заканчивается перекрестком, где я ловлю быстрое движение черного тела и следую за ним, сворачивая налево. Она лучше меня знает, где её искать.

Того, чего я хотела, мы добились, и нам не понравилось. Не понравилось настолько, что теперь мы хотим поделиться той грязью, что расцвела во мне. Поделиться с кем-то другим. Даром. Как в той книге.

Теперь мы бежим делать то, чего хочет моя Нянька. Посмотрим, понравится ли нам…

***

Когда она заметила меня, все мгновенно ускорилось – она рванула так, что у меня дыхание сбилось. Но нас двое. Кроме того, одной из нас нет дела до такой ерунды, как законы физики, и Нянька скачет сквозь время, выбрасывая ненужные кадры и обгоняя рыжую во всех известных человечеству измерениях. Мы долго и терпеливо выжидали, пока рыжая сволочь соберется домой, и теперь гнали её по узкому переулку, где намерены очень быстро направить её в нужное русло. В тот момент, когда рыжая подбегает к узкой тропе – перешеек между окончанием т-образного перекрестка и широкой дорогой по ту сторону склона, густо поросшего деревьями и кустарником – Нянька оказывается прямо перед ней. Девушка врезается в невидимую преграду, а я слышу дикий смех – это я смеюсь, это я визжу и рычу от восторга, заходясь в предвкушении. Вижу дикие глаза рыжей, когда Нянька вцепляется в неё своими невидимыми руками, опутывая шею щупальцами, и прибавляю ходу. Скорость – выше, боль – сильнее. Сейчас, сука, ты получишь то, что тебе причитается. Просто так. Даром.

Глава 8. Спасибо

– Думаешь, это кишки?

– Нее… просто кровь.

– Да ну какая же это кровь? Ты посмотри, там же внутри что-то круглое и длинное…

– Говорю тебе это – кровь. Или червяк.

– Думаешь, она успела сожрать червяка, прежде чем её переехало?

– Может это червяк сейчас жрёт её?

– Хм… А мы проверим!

Анька поднимаемся на ноги так быстро, что подол её платья опускается лишь секундой позже, оголяя её тощие бедра и белые хлопковые трусы. Она оборачивается вокруг себя и стремглав бросается на обочину дороги, где роется в жиденькой траве задом кверху. Анька что-то бубнит мне, но я ни слова не могу разобрать.

– Я ничего не слышу! – кричу я ей.

Она разгибается, поворачивается ко мне – её лицо стало ярко-розовым от прилившей к голове крови. В руках она держит прутик.

– Я говорю – если начнет шевелиться, значит это червяк.

Анька снова возвращается на тропу, и садится на корточки, нависая над нашей находкой. Она аккуратно втыкает прутик прямо в центр бурой каши и подцепляет комок коричневого сгустка, концом ветки, таща его наверх – жижа мерзко скатывается с палки и, переливаясь на солнце, с тихим шлепком падает на землю.

– Меня сейчас стошнит… – я морщусь и вскакиваю, закрывая рот рукой.

Анька хохочет:

– Я же говорила – кишки! А она – червяк, червяк…

– Тоже мне, – глухо бубню я из своей ладони, – эксперт по раздавленным мышам…

Она продолжает победно смеяться, пока я пытаюсь вернуть на место взбунтовавшийся желудок. Анька поднимается на ноги и отбрасывает палку обратно в траву.

– Ладно, – говорит она, – пошли к речке.

Мне не сильно хочется идти на речку, но все же это лучше, чем рассматривать раздавленных грызунов, лежащих посреди дороги. И я киваю.

Если долго идти верх по тропе, на которой валяется дохлая мышь, то неизменно приходишь к старому ручью. Ну как – долго? Минут двадцать. И это не речка вовсе, а так, речка-говнотечка, как говорит моя мама. Она, кстати, не особо радуется тому, что я туда хожу. Речка, и без того небольшая, с каждым годом становится все уже и мельче. Но все же это хоть какое-то разнообразие ландшафта. Если долго идти вверх по тропе с раздавленной мышью, ты минуешь заброшенный, покосившейся от времени сарай, небольшую рощицу с кривыми березками, проходишь мимо огромного, сломанного пополам дерева, после чего дорога резко поднимается вверх, и ты взбираешься на горку. Мост находится там, сколько я себя знаю. Он не то, чтобы прокинут над речкой, скорее, соединяет два противоположных берега, потому что они довольно круты – от верхней точки моста до каменистого дна примерно четыре этажа среднестатистической многоэтажки. Это довольно высоко. Особенно, когда вам восемь лет.

Мы забегаем на мостик (по-другому и не скажешь, потому что он узкий и старый) и останавливаемся по центру. Анька приподнимается на цыпочки, перегибается через перила и плюет вниз. Прозрачная слюна летит вниз и бесшумно вклинивается в бурлящий поток под нашими ногами. Речка маленькая, но течет быстро, словно торопится куда-то успеть, прежде чем высохнет окончательно. Звук струящейся воды, вспениваемой острыми камнями, успокаивает. Я буду помнить этот звук всю жизнь.

– Как думаешь, здесь кто-нибудь тонул?

Я смотрю на Аньку и думаю, до чего же она красивая.

– Как тут утонешь? – отвечаю и перегибаюсь через перила. – Там воды по колено. А вот разбиться можно, запросто.

– Слишком низко, – говорит Анька. – Только покалечиться.

– Нормально тут… – говорю я, по-прежнему глядя вниз.

Там река, от которой остался лишь убогий ручеёк, искрится на камнях, отражая то немногое солнце, что проникает сюда. Мне нравится журчание воды, нравятся запах и свежесть, которые поднимаются над ней. Я вдыхаю аромат лета, солнца, леса и думаю, что такие моменты остаются в памяти навечно, забираясь куда-то в подкорку помимо твоей воли. Вокруг нас – деревья и густой кустарник, вокруг нас щебечут птицы, и солнце щурится сквозь густую листву деревьев. Вокруг – тишина, счастье и детство – их буквально можно потрогать руками, как семена одуванчика, которые подхватило порывом ветра и теперь несет по свету, сея во всем мире свет и тепло расцветающего лета.

Она разворачивается ко мне и смотрит своими огромными голубыми глазами:

– Ты должна рассказать матери, – говорит она.

Я поднимаю голову, поворачиваю к ней и смотрю на неё:

– Я не могу.

– Хочешь всю жизнь прожить в лесу под елкой?

Я морщусь, закусываю губу и стискиваю дряхлые деревянные перила – мое нутро завязывается в узел:

– Нет, – тихо говорю я.

Она подходит ко мне близко, кладет свои руки на мои плечи и разворачивает меня к себе – чтобы я не отвернулась, чтобы не ушла от темы, чтобы смотрела ей прямо в голубые глаза. Она говорит шепотом, но шепот её полон отчаянья и ненависти:

– Мне больно!

– Я знаю…

– Мне страшно!

– Я не могу.

Я дергаюсь, вырываюсь из объятий тонких пальцев и отворачиваюсь. Мое лицо кривится от подступающих слёз. Я не могу – только не матери.

– Ты – эгоистка, – говорит Анька, и голос её превращается в стальной клинок.

Я оборачиваюсь, предчувствуя недоброе. Смотрю на волны соломенных волос, отливающих золотом матовую, сливочно-розовую кожу, и голубые глаза… которые стали совсем взрослыми и теперь смотрели на меня с ледяным презрением. Она знает, что я – трус, знает, как никто другой и это знание дает её невиданную власть – когда ты знаешь самую суть человека, ты становишься хозяином, в твоих руках – поводья, и тебе решать, куда направить свои знания – на созидание или разрушение.

– Что ты собралась…

– Я сама её все расскажу!

Я неистово мотаю головой, мои глаза становятся огромными:

– Нет… Нет…

– Да, – она окидывает меня презрительным взглядом, а затем решительно шагает мне навстречу и обходит меня, направляясь туда, откуда мы пришли. – Кто-то из нас должен…

Я хватаю её за руку, останавливаю и разворачиваю к себе:

– Не делай этого! – заискивающе смотрю в глаза своему самому близкому человеку и скулю. – Прошу тебя… Анечка, Анюта… не надо. Не надо!

Она дергается, и её рука выскальзывает из моих потных ладошек:

– Ты – трусиха! – её лицо кривит презрительный оскал, морща тонкий точеный носик, кривя пухлые губы, обнажая ровный рад белоснежных зубов. – Из-за таких, как ты, страдают такие, как я. Тру́сы, вроде тебя, подставляют всех ради собственного блага. Никого тебе не жалко, никого ты не любишь, кроме себя!

– Перестань! – всхлипываю я.

Слёзы душат меня, отчаянье заставляет дрожать – только не это. Только не это!

– Анька, прошу тебя… – я тяну к ней руки, но она отступает, глядя на меня, как на прокаженную:

– Ты… – её глаза сверкают ненавистью, – ты… – голос звенит, – ты… – ладошки свернулись в кулаки и дрожат от гнева и нетерпения. – Я ради тебя на все готова! – кричит она, задыхаясь от ярости. – Ты попросила, и я терпела ради тебя всё! А теперь ты не можешь сделать самого простого – рассказать.

В её глазах засверкали слёзы.

– Всё, что от тебя требуется – несколько слов, – тихо шепчет она, и прозрачные капли стекают по бархату кожи.

Анька замолкает. Анька смотрит, как я предаю всех, кто мне дорог, и улыбается совсем взрослой, очень грустной улыбкой, а потом разворачивается и делает шаг по старому мосту, а я смотрю ей в спину, и в моей голове мысли, словно огнестрельные ранения – так больно, так много крови.

Мама этого не вынесет.

Выпад вперед – шаг, другой – я хватаю её за кофту и резко тяну на себя. Она теряет равновесие, пятится и падает на меня спиной. Я хватаю её поперек шеи и кидаю на перила слева, вкладывая все силы в этот бросок, и когда она с резким выдохом ударяется о поперечную деревянную балку прямо солнечным сплетением, её рот безмолвно открывается, пытаясь вздохнуть, она теряет ориентиры, путается в собственных ногах.

Я толкаю её в спину.

Её тело беззвучно перекидывается через деревянные перила, и в последнее мгновение я вижу её глаза – они полны боли и страха, в них застыл немой вопрос и наивное, истинно детское удивление.

А в следующее мгновение её тело стремительно летит вниз головой, прямо на острые камни.

***

Её глаза огромные – в них искрится ужас, он пляшет внутри радужки, завиваясь и искрясь, он озаряет глазное яблоко изнутри, и кажется, что где-то там, за янтарно-карей радужкой – крохотный фонарик. Крохотный, но горит очень, очень ярко. Меня завораживает этот свет, и отблеск огня в янтаре, и расширенные зрачки. Моя красавица…

А вы когда-нибудь ненавидели до полного умопомрачения?

Она висит прямо над пропастью, и её ноги болтаются не находя опоры. Раньше здесь была река, а теперь, единственная вода, что здесь есть, пропитала её джинсы, капает с её ботинок и воняет аммиаком. Я заворожено смотрю на капли, падающие вниз, и по моему лицу расползается улыбка.

А вы сумели сделать вашу ненависть осязаемой?

Нянька впилась обгоревшими пальцами в её шею, и я вижу, как прогнулась нежная персиковая кожа рыжей под черными фалангами, сотканными из обгоревшей кожи, прилипшей к костям. Еще немного и она вспорет её глотку. От этой мысли я тихонько смеюсь – янтарно-карие глаза бешено шарят по моему лицу, тонкие губы теряют последние капли крови и становятся синими.

Ваша ненависть научилась существовать отдельно от вас?

Я стою рядом с черной тварью и кожей чувствую каждый толчок вибрации, что выдает её тело, всякий раз, когда невидимый разряд коротит её. Мне тоже больно, но я научилась извлекать пользу из боли. Боль обостряет чувство жизни и учит вас съеживать весь мир до размеров крохотного клочка тела. Боль рассказывает о вашем теле так откровенно, как не сделает никто другой – только боль знает вас до крошечной молекулы, особенно, если она посещает вас не в первый раз. Она делает вас эгоистичной. Если её слишком много, если всего вашего тела слишком мало, чтобы вместить её всю, то рано или поздно она выйдет за рамки вашего существа, а потому я спрашиваю вас…

Вы когда-нибудь ненавидели до полного умопомрачения?

Вы сумели сделать вашу ненависть осязаемой?

Ваша ненависть научилась существовать отдельно от вас?

Ваша ярость отрастила щупальца?

У вашей боли есть руки и ноги?

Ваша ненависть так же прекрасна, как моя?

Рыжая хрипит, её волосы еле заметно дергаются в такт дрожащей голове. Моя ненависть все крепче сжимает черную руку, заставляя рыжую издавать булькающие, хрипящие, хрюкающие звуки – они звучат, как музыка. Моя ярость глядит единственным глазом, заплывшим белой пеленой, моя ненависть смотрит пустой глазницей, мой ужас наслаждается предсмертной агонией.

Моя ненависть стала моей Нянькой.

Ольга Сергеевна бежит по тропинке, не жалея дорогущих туфель. Она еле дышит, она хрипло забирает ртом воздух, она расстегивает пиджак, снимает и сбрасывает его с себя прямо в придорожную траву – ей плевать, что с ним будет, она слишком боится не успеть. Кирилл – не самый умный, и далеко не самый порядочный, но даже он сообразил, что с Таней что-то не так. А главное, у него хватила ума позвонить ей. Той немногой сообразительности, что у него есть, ему оказалось достаточно, чтобы понять, что он спровоцировал что-то ненормальное. Той смелости, что даровало ему воспитание, ему хватило на то, чтобы рассказать ВСЮ правду, не боясь получить по шапке. Если она успеет, если ей хватит времени, она простит ему все остальное. В том числе и то, что он отпустил её дочь. Туфли – на каблуках, и бег дается с большим трудом и болью, но она не чувствует ни того ни другого, потому слишком боится опоздать. Бегом, мимо покосившегося сарая, громко и хрипло дыша, мимо рощицы с кривыми березками, моля Господа о времени, мимо поваленного дерева, наконец, ломая правый каблук, взбираясь на горку, нисколько не сомневаясь, что опоздала, но всей душой веря в Бога и милость его. В моменты истинного страха даже атеисты обретают веру. Она подбегает к мосту и замирает, забыв как дышать…

То, что она увидела, еще долго будет сниться ей в самых жутких кошмарах.

Над пропастью висит рыжеволосая девушка и хрипит – она слышит этот жуткий звук даже отсюда. Девушка висит в десяти метрах над руслом старой реки. Река давно высохла, обнажив каменное дно, словно тысячи крохотных зубов. Девушка зависла в полуметре от перекладин старого деревянного моста, что был прокинут на ту сторону еще в те времена, когда сама Ольга Сергеевна была маленькой. Девушка с огненно-рыжими волосами ни за что не держится – её руки и ноги безвольно висят, словно дохлые змеи, время от времени конвульсивно подрагивая. Девушка с огненно рыжими волосами ни за что не держится, ни на что не отпирается, ничем и ни за что не цепляется – она просто парит в воздухе в десятке метров от земли.

А на мосту стоит её дочь и улыбается.

И когда Ольга Сергеевна кричит имя своей дочери, она чувствует, как сердце останавливается – обернувшаяся на её зов, дочь смотрит на неё одним глазом, вместо правого зияет пустая глазница, а волосы ребенка шевелятся отдельными тонкими локонами, словно вся её голова наполнена змеями.

– Таня!

Я оборачиваюсь и вижу свою мать – она дышит хрипло, часто, с каким-то странным присвистом на вдохе, её глаза обезумели – они мечутся между мной и рыжей, её рот раскрыт, но не произносит ни слова. Все её лицо – белая маска, все её тело – натянутая пружина. Как и тогда. Как и в тот день. Она медленно идет ко мне, и я вижу, как она прихрамывает на одну ногу – там сломан каблук и он мешает ей нормально идти. Её руки – натянутая струна, готовая сорваться в любой момент – они прекрасны, словно когти хищника. Мама набирает воздуха и спрашивает меня:

– Как ты это делаешь?

Черное чудовище поворачивает вытянутый череп – единственный глаз нацелен на мою маму. Хруст позвонков за моей спиной, и голова твари выворачивается ровно под углом девяносто градусов.

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем

– Это не я, – отвечаю я ей.

Моя мама становится еще белей:

– Это она, да? Тань, снова она?

– Как это может быть она, если тогда… в тот день… ты что, не помнишь? Не помнишь, что случилось?

– Я помню, Таня, я помню! – мама медленно идет ко мне. – Таня, а кто это?

Я оборачиваюсь и смотрю в глаза своей ненависти – кто она мне? В том варианте, какой она стала сейчас? Она – друг? Она – враг? Я снова смотрю на маму:

– Нянька, – отвечаю я.

Мимо старого крыльца,

Где видали мертвеца

Мама уже совсем близко, в паре метров от нас, и я чувствую запах её духов. А еще я чувствую мертвый холод и дрожь обугленной твари за моей спиной. Мама делает еще один шаг, и еще – её ноги скрипят по доскам старого моста, её руки медленно тянутся к рыжей, а в следующий миг Нянька резко отдергивает тело девушки влево.

Мама тихонько вскрикивает, но быстро берет себя в руки:

– Таня, давай мы перетащим девочку на землю… – говорит она тихо, но четко и безапелляционно. Мама снова тянет к ней руки, а Нянька за моей спиной заходится в беззвучном крике.

Мама говорит:

– Таня, помоги мне перетащить девчонку, – мама тянет руки и говорит, – Давай, давай, Танюш! Одной мне не справиться.

Я смотрю на то, как мама хватается за левую руку рыжей и тянет её к себе:

– Таня, помогай. Давай, Танюша, давай, а то мне тяжело…

Я смотрю на неё и только теперь понимаю, что плачу – слёзы катятся по моим щекам.

Речку бродом перейдем,

Где сомы размером с дом

Поворачиваюсь к черной твари, смотрю в её мутный глаз – я снова предаю тебя. Снова. Как и тогда.

Мимо с кладбища, где нас

Зомби чмокнет в правый глаз.

Мама хватается за рыжую двумя руками и что есть силы тянет к себе, пытаясь перетащить её за деревянные перила.

Нянька кричит, Нянька плачет.

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог

И колодец там без дна…

Я снова предаю тебя.

И в тот момент, когда бесчувственное тело рыжей переваливается за деревянную балку, Нянька отпускает девушку. Мама подхватывает её, изо всех сил тянет и прижимает к себе, а потом падает вместе с ней на колени – она укладывает её на старые доски, щупает пульс, наспех осматривает. Я не помогаю, я молча смотрю, как за спиной моей самой любимой женщины на планете расцветает смерть – огромный комок ненависти и страха, черная тварь, сумевшая обрести собственное тело, бездна боли и ужаса распускает свои щупальца, раздувается, накрывая мою маму черным коконом из ненависти – жуткая, черная мерзость зависла над маминой спиной, навострив свои иглы на её голову, открыв рот в беззвучном крике, протягивая к ней черные, дергающиеся руки.

– Мама… – шепчу я.

Где мы двое?

Мама поднимает на меня глаза – клянусь, она чувствует её, потому что её глаза наполняются ужасом. Она чувствует смерть за своей спиной…

Где мы двое?

Это не вопрос.

Я бросаюсь к матери, обнимаю её и плачу во весь голос. Мама обвивает меня теплыми руками. Мама – сильная, мама – смелая, и она не даст нас в обиду. Мама кричит мне, пытаясь переорать мою истерику:

– Таня, вспоминай! Таня, не кричи – вспоминай, родная вспоминай! Ну же! Вместе со мной – давай, моя девочка, давай! Помнишь?

Холодные щупальца Няньки в моих волосах, мерзкие куски рваной плоти вплетаются в мамины локоны.

Где мы двое? – это не вопрос!

Я кричу, я плачу, но пытаюсь вспомнить. Я всем сердцем старюсь спасти нас.

– Вспоминай, кто она такая! Вспоминай! – кричит мне мама, ощущая на шее липкие, холодные пальцы Няньки.

И я вспоминаю.

Это не вопрос – это конец считалочки, что мы с Анькой придумали, когда были маленькими:

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог

И колодец там без дна

Где мы двое – я одна.

Я ОДНА!

Я рыдаю, у меня истерика, но мама гладит меня по голове, мама прижимает меня к себе и шепчет мне на ухо:

– Никакой Ани не было, девочка моя. Никакой Ани никогда не существовало. Ну, вспоминай же, Танюша, вспоминай…

***

Половина двенадцатого ночи.

Я слышу медленные, тяжелые шаги по лестнице. Они поднимаются на второй этаж, идут по коридору и останавливаются возле моей двери. Я замираю, зажмуриваюсь и накрываюсь одеялом с головой, словно надеюсь спрятаться. Мое сердце оглушительно колотится внутри меня, мои руки и ноги стали холодными, мои внутренности сковывает льдом, и мне становится тяжело дышать.

Он открывает дверь моей комнаты и медленно идет к моей кровати. Его тяжелое тело грузно садится на край, и кровать прогибается, скрепя пружинами. Он кладет руку на мою спину:

– Мама позвонила. Сказала, что задерживается.

Меня начинает колотить мелкая дрожь. Он чувствует её.

– Сказала уложить тебя…

Он стягивает с меня одело. Я чувствую запах спиртного. Дрожь становится крупной.

– Ну, чего ты испугалась? – говорит мой отец очень тихо. – Я же не обижаю тебя…

Он кладет руку на мою спину, и спускает её вниз…

Я знаю, что сейчас будет, я знаю, зачем он пришел.

И вот тогда-то это и происходит – если ваша боль достаточно сильна…

У нас есть секрет. У нас есть тайна. Об этом никому нельзя говорить.

И с этим ничего нельзя сделать.

Но, если ваша боль достаточно сильна, если её слишком много, если она так велика, что выходит за рамки вашего крохотного тела…

Тогда-то она и родилась – в боли, в муках, в страхе.

Я раздваиваюсь, я разделяюсь, и нас становится двое. Я отбрасываю первую букву и создаю Аню – существо, которое будет терпеть мою боль, терпеть мой страх, терпеть мое унижение. Я поднимаюсь с кровати и медленно шагаю по ковру, ощущая каждую ворсинку под своими ногами, слыша за своей спиной всхлипы. Не мои – другой девочки. Той, что я оставила вместо себя. Я слышу, как мой отец говорит ей что-то, а она плачет и просит не трогать её. Как просила раньше и я. Я подхожу к двери и оглядываюсь – я смотрю на то, как мой отец тянет свои огромные руки к моему телу, как он лапает его, как беззастенчиво забирается в самое интимное.

Мне больше не страшно – теперь это всё не мое.

Я дарю её всё это без остатка, и она терпеливо стискивает зубы, потому что она – очень смелая и сильная – она лучше, чем я. И прежде, чем закрыть за собой двери, я вижу, как она поворачивает ко мне голову и смотрит на меня огромными голубыми глазами. Это – не моя боль, не мой страх, не мое унижение.

Теперь, Аня, это всё твое.

***

Я залетаю домой в слезах – меня бьет истерика. Я забегаю в дом и кричу:

– Анька разбилась! Мама! Анька разбилась!

Мама округляет глаза, мама подскакивает с дивана, на котором спала – сонная, всклокоченная и растерянная. Она ничего не понимает – она слышит мою истерику, видит красные глаза, мама видит слезы и красный нос, мама видит, как меня подбрасывает.

– Таня, что…

Я начинаю истерично орать:

– Идем! Идем же!!!

Не разбираясь, мама хватает кофту и бежит за мной.

Я тащу её за собой по нашей улице, мимо домов, где в воскресенье в каждом доме обитает спокойствие выходного дня, к самому концу улицы, где дорога становится узкой тропой. Мы бежим мимо дохлой мыши, мимо старого, покосившегося сарая и рощицы с кривыми березками. Мы пробегаем огромное поваленное дерево, взбираемся вверх по тропе. Забегаем на мост, и я изо всех сил тяну её за собой – вбегаем на середину моста, и я истерично кричу:

– Вон она, мама! – я кричу и тыкаю пальцем вниз.

Мама перекидывается через перила, мама смотрит вниз, а я плачу, я истерично кричу:

– Помоги ей! Сделай что-нибудь! Давай вызовем врача. Пожалуйста, давай вызовем «скорую»!

Мама смотрит вниз, и с её лица сходит краска – она поднимает белое, как мел, лицо и смотрит на меня:

– Там никого нет.

Я захлебываюсь своим ужасом – она не хочет слушать меня, она даже не посмотрела, она ничего не хочет видеть!

– Да вот же она, мама! – кричу я. Мой голос уже осип, но я все еще кричу. – Вот она, прямо под нами! Ну как же ты не видишь мама? Как же ты не видишь?

Мама снова смотрит вниз – на тонкий ручеек реки, на покатые берега, на каменистое дно.

Там никого нет.

И когда мама поворачивается ко мне, я не верю своим глазам – мама белая, как мел, открывает бескровную полоску губ и шепчет мне:

– Там никого нет.

Я визжу и тычу пальцем вниз, туда, где камни и смерть, но мама не слушает меня. Мама подходит ко мне, берет меня за руку, и я чувствую её дрожь. Мама подтягивает меня к себе и прижимает к теплому телу – я чувствую биение сердца, волны страха и нарастающую панику.

Я никак не могу понять, почему она ничего не делает? Почему не помогает мне? Я слышу лишь:

– Там никого нет, Таня. Там никого нет…

Я отталкиваю её и кричу:

– Помоги же!

Я снова перегибаюсь через перила, смотрю вниз и вижу мою Аньку – она лежит на спине, с раскрытыми глазами, которые мертво смотрят в голубое небо. Вернее, один глаз – при падении она упала головой на острый камень, который рассек всю правую половину её черепа. Второго глаза уже не было – даже отсюда я видела зияющую дыру, полную крови. Вода обтекает её худое тельце, просачиваясь сквозь одежду, огибая тонкие конечности, лаская кудрявые волосы и забирая с собой кровь, унося её вниз по течению. Крови так много, что длинные, ярко-красные ленты тонкими рваными жгутами извиваются вдоль всего её тела, и простираются далеко вниз по течению. Особенно много крови возле головы – она бежит и бежит, не переставая, окрашивая золотые завитки в красное, превращаясь в длинные, тонкие, рваные щупальца, растущие из разбитого черепа – они змеятся в потоках воды, словно живые. Руки и ноги переломаны – правая нога вывернута наружу, левая – коленом внутрь, руки превратились в ломаные линии с неестественными углами.

Я предала тебя.

Ты была предана мне, а я бросила тебя.

Ты забрала мою боль, мой страх, моё унижение… а я бросила тебя.

Прости меня, Анька.

Прости.

Я плачу, я вытираю лицо руками, но пелена слёз снова и снова окутывает мир.

И тут я застываю, открыв рот, глядя во все глаза – тонкое тело внизу вспыхивает ярко-синим пламенем – моя Анька горит. Анька плавится, как пластмассовая кукла – огонь сжигает её одежду, кожу и волосы, сжирает куски плоти, вгрызаясь в кости, обгладывая крохотное тельце. Я кричу, я плачу, глядя на то, как изящное тело превращается в обугленный остов. Её тело сжимается, её тело корчится, съедаемое пламенем и здесь и сейчас, преданная мной, она становится тем, кем есть – черной тварью, обугленной, переломанной и преданной. Я вижу, как кровь, льющаяся потоками из её черепа, сворачивается, превращаясь в тонкие щупальца, которые змеятся в ярко-синем пламени.

Моя Нянька родилась в огне. Моя Нянька родилась в предательстве.

А в следующее мгновение мертвое лицо, выжженная плоть, дергается и оживает. Она открывает единственный глаз, а в следующее мгновение боль пронзает её и она извивается под его лезвием. Пустой рот открывается в агонии, руки и ноги судорожно сжимаются, ища опору, а единственный глаз мечется, ища помощи и, тогда она поворачивается и смотрит прямо на меня…

Я поворачиваюсь к своей матери, смотрю в бледное лицо и говорю:

– У нас с отцом есть секрет.

***

Когда мама узнала, что он делал со мной, она схватила меня и понеслась в больницу. Ворвавшись в кабинет к своему врачу-гинекологу, она потребовала её немедленно осмотреть меня. Женщина, что сидела в этот момент на приеме, так испугалась лица моей матери, что вылетела из кабинета, едва успев одеться. Врач велела мне забраться на кресло, осмотрела меня, мгновенно меняясь в лице и становясь бледной, и лишь коротко кивнула, в ответ на мамин вопрос.

А потом мы вместе поехали к отцу на работу.

Такси подъехало к самым воротам склада, где мой отец работал одним из кладовщиков. Мама вылетела из машины, приказав мне остаться внутри, и я смотрела в окно старой «Волги», как моя мать – адвокат, образованный человек с высшим юридическим образованием, и просто хрупкая женщина, влетела в толпу огромных мужиков, среди которых был и мой отец, и вцепилась ему в лицо, словно дикая кошка. Я больше никогда в жизни не видела её такой страшной – она рвала его на куски – мужика на голову выше её и двое шире. Её руки летали в воздухе, раздирая его кожу. Он кричал. Поднялся страшный гам. Те, кто были рядом, попытались оттащить её от него, но смогли сделать это лишь с третьего раза, и к тому моменту лицо моего отца стало похоже на красную маску. А потом, зажатая в руках одного из работяг, она во всеуслышание закричала о том, посадит его на всю жизнь. То, что было дальше, я до сих пор помню, словно это было вчера – она дернулась, вывернулась из рук мужчины, что держал её, и повернулась к нему, что-то злобно процедив сквозь зубы. Мужчина раскрыл рот и глаза, а затем перевел взгляд на моего отца, и в одно мгновение его лицо стало пунцово-розовым.

На первом допросе у следователя моего отца сложно было узнать – он был весь в синяках, оба глаза заплыли и почти не открывались, голова перебинтована, рука в гипсе, и он очень сильно хромал.

***

Я открываю глаза и смотрю поверх маминого плеча – высокие деревья, густыми кронами закрывающие небо, которое сверкает голубым, сквозь крохотные островки сочной зелени, густой кустарник и узкая тропа, уходящая вниз, в глубину леса.

Няньки не было.

Няньки никогда не было. Боль и страх – вот что было реально. Моя мама в моих руках – её теплые плечи, её спина, её щека, льнущая к моей – вот что реально. Если человек никогда не существовал? Если человек никогда не был реальностью? Если человек – плод твоего воображения? Но… если он стал тебе ближе, чем кто-либо, можно ли считать его частью этой реальности? Можно ли любить его, как настоящего?

– Получается, это не Нянька плохая? Получается, это всё я… – шепчу я.

Слышу, как над моим ухом заходится в тихом плаче моя мать. Её спина сотрясается в истерике, её плечи содрогаются, а руки судорожно прижимают меня к себе – поближе, посильнее, потеплее.

– Бедная, бедная моя девочка… – плачет она, а я вспоминаю…

Дом с красной черепицей – это не Анькин дом. Это наш дом. Мы там жили до того, как мама обо всем узнала. Но после того, как мама своими собственными руками посадила отца, а меня осмотрел опытный психиатр, мы переехали в другой дом по его рекомендации.

И, да, когда мама неделю назад ездила в другой город по вопросу прошения о досрочном освобождении – это был отец. Это он подал прошение, а мама сорвалась, бросила всё и поехала поднимать на уши весь город, дабы никому и в голову не пришло удовлетворить ходатайство об условно-досрочном.

Моя мама знала, что у меня есть воображаемая подруга, но не знала, откуда та взялась. Несколько её вопросов и мои ссылки на всем известный факт, что у многих детей они есть, лишили её бдительности – она решила, что Аня рано или поздно исчезнет сама по себе, так же, как и возникла. Да вот только Анька не возникла сама по себе.

И вот почему я ничего не помню о своем прошлом – я подарила его, отдала даром другой девочке, которая сумела извлечь из него пользу, сумела сделать из него выводы и создать что-то полезное из того, что имела.

Поворачиваю голову и смотрю на рыжую – её грудь медленно поднимается и опадает, цвет лица снова приобрел легкий персиковый оттенок. Жить будет.

А я?

Ох, уж этот эгоизм… Что же с ним поделаешь?

И меня осеняет мысль, от которой мне становится так жутко, что меня пробирает дрожь – вот теперь мне стало действительно страшно. Только теперь. Почему? Потому что я понимаю, как много в моей жизни вымышленных любимых. Потому что всё это время, сколько бы он ни уходил от меня, сколько бы ни бросался грубостями и обещаниями «никогда больше» – все равно был рядом. Все равно был.

– Мам, а как же Тимур?

Мама замолкает, мама отстраняется от меня – её заплаканные глаза судорожно бегают по моему лицу:

– Кто такой Тимур?

Господи! Пожалуйста, только не это, Господи! Только не Тимура, прошу тебя, только не его…

Я закрываю глаза и молюсь – пусть хотя бы он, Господи, пусть хотя бы он будет РЕАЛЕН!

***

Как только «скорая» увозит рыжую в больницу, а нас с мамой отпускает полиция под словесную «подписку о невыезде», мы с мамой летим навстречу правде.

***

Я поворачиваюсь и еще раз смотрю через свое правое плечо – мама стоит через дом от меня и кутается в свой грязный пиджак, который мы подобрали на обратной дороге. Насколько она напугана, я вижу даже отсюда – на белом лице огромные глаза и тоненькая щелочка губ. Наверное, я выгляжу не лучше, но все же уж лучше я это сделаю – нажму кнопку звонка. Лучше я и лучше одна, чем моя мама или мы вместе.

Поворачиваюсь и снова смотрю на белую кнопку рядом с простой металлической дверью, выкрашенной зеленой краской. Бог ты мой, как это страшно! Как я боюсь, что двери мне откроет славянская красавица на девятом десятке, и на мой вопрос «Дома ли Тимур?» вопросительно поднимет брови, в том самом легко узнаваемом жесте, что красочнее любых слов лишит меня одного из самых близких людей. Словно контрольный выстрел – всего одно нажатие, и ты либо окончательно спятила, либо у тебя есть очень близкий, и, пожалуй, единственный друг из плоти и крови.

В том, что я спятила, мне подтверждений не нужно, но ведь даже психам нужны друзья, верно?

Есть ли он? Существует ли? Почему он так хорошо меня знает? Почему так терпим ко мне? Почему нам не нужно слов, чтобы понять друг друга? Он хороший или воображаемый?

Я жму кнопку звонка. Где-то в доме раздается приглушенная трель. Я жду. Мысленно я перебираю все возможные варианты того, какая участь меня ждет – возможно, Тимур действительно существует, и он – мальчик пяти лет отроду, которого я вырастила в своей голове, просто увидев однажды на улице и подумав: «Какой симпатичный мальчуган. Вырастет очень красивым». Или он – женщина по имени Тамара, которую мой мозг интерпретировал как мужчину, или, на худой конец, Тимуром может оказаться собака…

Меня трясет, потому что ничто не мешает мне выдумать его от начала и до конца – нарисовать его, как такого живого, такого настоящего, что я поверю, будто он ходит в мой колледж и очень нравится девушкам, поверю что рыжая без памяти влюбленная, натравила на меня своих подруг. Рыжая, блондинка, та, третья… А вдруг, это не они преследовали меня. Вдруг – это я? Господи…

За дверью слышны шаркающие, быстрые шаги – так ходят в тапочках без задников – а затем с негромким лязгом открывается дверь. Она открывается словно бы всю мою жизнь – медленно и вязко, словно время совершенно лишено всякого сочувствия – мое сердце сейчас разревется, а ему все равно – тянет резину, сволочь. Меня трясет. Я задыхаюсь.

В дверном проеме возникает высокая фигура мужчины, который смотрит на меня, пока я поднимаю на него взгляд заплаканных глаз:

– Здравствуйте, – говорю я и тут же опускаю глаза в пол, заливаясь красным. Снова быстрый взгляд на мужчину. – Тимур дома?

Мужчина несколько долгих секунд смотрит на меня, а затем уходит в дом с тем же шаркающим звуком.

Я еле стою на ногах. Я снова оборачиваюсь на маму и вижу, как её трясет. Бедная, бедная моя мама. Сколько дерьма уже выпало на её долю. И сколько еще предстоит? Перевожу взгляд на свои руки – ходуном ходят. Сердце прямо под кадыком, и мне безумно страшно. Я закрываю глаза и молюсь – где-то там, в длинных петляющих коридорах и закоулках моего больного мозга, задраиваю люки, запираю заслонки и опускаю перископ – моя воспаленная фантазия слишком долго командовала парадом, а потому теперь мне нужно спрятаться, нужно залечь на дно, уйти с радаров.

Сейчас мне нужна реальность. Нужна, как никогда. Не такая, какой я хочу её видеть, а во всей своей красе – такой, какая есть.

Тимур, злой и заспанный смотрит на меня – я даже не заметила, как он вышел. Смотрит и молчит. Я вглядываюсь в него и ужасно боюсь того, что сейчас произойдет. Он застегивает ярко-красную толстовку и опускает глаза:

– Тебе чего?

Но вместо ответа, я хватаю его за куртку и тащу за порог. Он вываливается на улицу:

– Эй… – возмущается он.

Но мне его возмущения не интересны – я смотрю на свою мать, и те секунды я не забуду никогда: одна – мамин зрачок прикован ко мне, две – мама опускает ресницы, три – её веки поднимаются в замедленной съемке и…

Она переводит взгляд на Тимура!

Она пытается улыбнуться, но её бледное лицо кривится от подступающих слёз, а затем она начинает плакать – в её слезах столько боли, столько облегчения, что Тимур видит это издалека. Он смотрит на то, как рыдает моя мать, а затем переводит взгляд на меня:

– Она все узнала, да? – спрашивает он. Его лицо белеет, глаза распахиваются. – Что-то случилось? Что случилось, Тань?

Но вместо ответа я закрываю руками лицо и плачу.

Спасибо тебе, тот, кто сидит за голубым занавесом неба.

Спасибо.

Послесловие.

Спустя двадцать лет.

Тимур открывает глаза и кладет руку на вторую половину кровати – она пуста. Не до конца проснувшись, он не сразу понимает, что это значит, но спустя несколько коротких ударов сердца он обретает способность мыслить и скидывает с себя сон вместе с одеялом.

Её нет.

Он подскакивает и зовет её – тихо, шепотом, чтобы не разбудить детей, спящих в соседней комнате:

– Таня…

Никто не отвечает.

Он накидывает штаны, выбегает из спальни и бежит по коридору в комнату к детям – это первое место, где он боится увидеть её посреди ночи безо всяких причин. Открывает дверь детской, заходит, оглядывается – её здесь нет. Две кроватки – в них сопящие носики, крохотные ручки под пухлыми щеками, ножки в разноцветных пижамах. Здесь огромный ящик с игрушками и комод с детским бельем. Жены здесь нет.

Он тихонько закрывает за собой дверь и идет по коридору.

– Таня… – шепчет он, заглядывая в следующую комнату.

Второй этаж пуст.

Лестница и первый этаж – он слышит тихое поскуливание. Ему нужна пара секунд, чтобы понять – звук идет из кухни. Он бежит туда, залетает в широкую арку и застывает в проходе – она сидит в углу, сжавшись в трясущийся ком и тихонько воет, закрывая лицо руками. Тимур подбегает к ней, и она начинает кричать громче, чувствуя его рядом.

– Тихо, тихо… – шепчет он, закрывая её собой, обнимая хрупкое тело, заходящееся в истерике. – Где, Тань?

Она трясется, она вытягивает руку и указывает на угол напротив. Он оборачивается – там никого нет.

Для него нет.

… мерзкая черная тварь засела в углу под самым полотком и теперь корчится, глядя на них – её коротит, её пробивает, да так сильно, словно все электричество мира пустили по её венам, её мертвый глаз сверкает расплывшимся в глазном яблоке зрачком и ищет её. Таня, хрупкая и трясущаяся, съеживается, чувствуя на себе её взгляд. Черные пальцы твари впиваются в стены, колени и локти гнутся, словно резиновые, а черный череп вьется тонкими щупальцами…

От этого никуда не деться.

От неё не скрыться.

Она навсегда.

– Иди ко мне, – говорит Тимур, и поднимает жену с пола. Та впивается в его плечи холодными пальцами. Он обнимает её, он тянет хрупкое тело на себя, принимая её истерику, как должное, забирая её страхи, отгораживая её от страшного чудовища своей спиной. – Все хорошо, Танюш, все в порядке. Сейчас доберемся до таблеток, и все будет хорошо. Тише, тише…

Он будет рядом – он не бросит и не предаст. Не обидит. И не потому, что он слишком хороший, слишком правильный, слишком честный. Не потому что для него «в болезни и здравии» – не пустой звук, а осознанный выбор, который он сделал задолго до того, как зазвучал марш Мендельсона. А потому что есть те, кто ничего не хотят от нас – они просто рядом. Есть, поверьте, есть те, кто искренне и совершенно бескорыстно будет рвать за тебя сердце, и ничего не требовать взамен. Они закроют тебя собой, они вытащат из любой беды, они будут там, где они нужны тебе больше всего – всегда вовремя, всегда рядом, всегда просто так. Есть! Есть те, кому твоё существование дороже всего на свете, дороже стука собственного сердца. Они любят тебя. Любят так сильно, так чисто и так бескорыстно, что это становится их наследием – тем, что невозможно убить.

Так, как любит мама. Так, как любит Тимур.

Так, как любила Анька.

Примечания

1

Главный антагонист романа Стивена Кинга «Оно» и его экранизаций. В данном случае имеется в виду экранизация 2017 года.

(обратно)

2

Усейн Болт – ямайский легкоатлет. Восьмикратный олимпийский и одиннадцатикратный мировой чемпион по бегу на короткие дистанции.

(обратно)

3

Новый завет. 1-ое Иоанна 4-18

(обратно)

4

«Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!» А. и Б. Стругацкие, «Пикник на обочине».

(обратно)

5

Режиссеры фильмов о зомбиапокалипсисах – «28 дней спустя» и «Я – легенда» соответственно.

(обратно)

6

Karcher – немецкая компания по производству техники для уборки и очистки, в том числе автомоечного оборудования.

(обратно)

7

Panic! at the disco – «King of the clouds».

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Жвачка

Глава 2. Деталь с обломанными пазами

Глава 3. Карты и клады

Глава 4. Любовники и друзья

Глава 5. Где мы двое?

Глава 6. Те, кто ничего не хотят от нас

Глава 7. Нянька

Глава 8. Спасибо

Послесловие. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg