Оксана Аболина КОЛЬЦО СУДЬБЫ
Неизвестному Управдому
посвящается
— Какое дело я запомнил на всю жизнь? Да, было одно такое… Очень не люблю вспоминать, а забыть всё равно не могу. Мистика, а не дело… Его тогда замяли, слишком дико оно выглядело. Записываете? Это произошло, давно, в декабре 2009 года…
Из интервью бывшего старшего следователя РУВД Анискина Сергея Дмитриевича для телепрограммы «Так не бывает»Что мы знаем о судьбе? Существует ли она вообще? А если существует, то что собой представляет? Можно ли ее… нет, не увидеть, не услышать, не пощупать… но воспринять органами чувств, пусть нам до сих пор неведомыми? Можно ли измерить ее и степень ее воздействия на нас? Можно ли сказать «много судьбы», или «маленькая судьба», или «тихая судьба»? Какими эпитетами мы можем ее охарактеризовать? Неумолимая? А слышит ли она наши мольбы? Возможен ли вообще контакт с ней со стороны человека? Можно ли считать судьбу личностью, обладающую определенным разумом? И если да, то что этот разум из себя представляет? Является ли он самодостаточным или он нуждается в общении с себе подобными? Есть ли еще кто-то, обладающий теми же свойствами? И как можно объяснить такое явление — «Кольцо судьбы»?
— 1 — Управдом
Эта история, странная и неприятная, началась на склоне самого обычного, скучного и серого, словно грязное стекло, дня. Ангелы, отвечающие за чистоту небесного свода, очевидно, всей стаей, дружно, взяли выходной — кто их знает этих ангелов, почему их не мучает совесть, когда они, бросив в кладовой вёдра и тряпки, отправляются на свои божественные вечеринки, оставив небо тусклым, белёсым, в мутных разводах, при виде которых в душах человеческих сама собой гаснет радость.
Будь это его ведомство, Андрей Павлович такому бы не позволил случиться — вооружил бы швабрами таджиков, отрабатывающих в домоуправлении свое полулегальное проживание и заставил бы мыть и драить небесный свод, пока тот не заблистал бы первозданной голубизной — ни тучки бы не оставил!
Но — каждый отвечает за свой участок работы. И Андрею Павловичу вполне хватало дел на грешной земле, которую мыть-не перемыть, мать-перемать. Всех океанов не хватит, чтобы очистить кожу планеты от грязи, которую Гималаями на нее навалили хомо-сапиенс-сапиенсы. Впрочем, и эта грязь не вся подведомственна Андрею Павловичу, а только та, что обозначена на схеме домоуправления — двенадцать кварталов, ограниченных с двух сторон рекой, а с двух других — магистралями.
Только что, с превеликим трудом, Андрей Павлович выпроводил назойливого посетителя и обрадованно посмотрел на часы — рабочий день закончился, можно домой. Кабы знать, что это будет не просто последний за сегодняшний день жалобщик, а последний жалобщик во всей его грешной жизни, Андрей Павлович уделил бы ему немного больше внимания и времени. Может быть, даже, нарушив все неписаные правила, удовлетворил бы просьбу, с которой к нему явились, несмотря на то, что работа управдома как раз в том и заключается, чтобы никогда ни чьих просьб не удовлетворять. Не верите? Ну что ж, надевайте куртку, шапку, сапоги, набейте в карманы побольше терпения, в одну руку возьмите ядовитой лести, в другую — остро отточенную угрозу, а затем выйдите на улицу, отправьтесь в собственный ЖАКТ и проверьте. А я могу, не глядя, поставить всю свою зарплату за три месяца вперед, что моя возьмёт — уйдёте ни с чем. Мало того, из вас вытрясут все запасы вашего терпения, а угрозу и лесть вышибут из рук, не дав ими воспользоваться. А вы что думали? На место домоуправа не берут кого попало — только с черным, никак не меньше, поясом по хамству. И не смотрите, что управдом этот пояс на работе не носит, мало того, он вообще всегда распоясан, но победить его в словесной баталии невозможно.
В общем, не знал ещё Андрей Павлович, какая злополучная судьба его ожидает, судьба, как известно, редко извещает о том, что назначила человеку свиданку. Стоит себе и караулит в тёмном переулке, прикинувшись невинной бедняжкой. А клыки-то у самой… Вы видели какие у судьбы клыки? Не дай Бог, особенно к ночи… Нельзя сказать, чтобы Андрей Павлович не готовился ко встрече с судьбой. Он тщательно проштудировал все книжки по психологии доктора Курпатова, известного в литературном мире под странным псевдонимом Анхель де Куатье (видать, доктору шибко нравится, что его творения стоят в магазинах на полках с иностранной литературой). Художественные произведения Куатье казались Андрею Павловичу скучными, а вот советы на все случаи жизни доктора Курпатова он проштудировал вдоль и поперек.
Но Андрей Павлович был подкован не только теоретически. Кого в наши времена интересуют теоретически подкованные копыта? Ими не врежешь, не лягнёшь.
Готовясь к знаменательной встрече с судьбой, Андрей Павлович отрабатывал приёмы самозащиты и нападения на посетителях, последний из которых только что закрыл за собой дверь; больше всего управдому нравилось ставить блоки и наносить упреждающие удары, гораздо меньше — сохранять полное бесстрастие, и уж совсем невмоготу ему было учиться понимать и чувствовать других людей, поэтому сей немаловажный момент во взаимоотношениях с судьбой Андрей Павлович откладывал в долгий ящик, да-да, в тот самый, в который сам вскорости и сыграл. Кто знает, будь он милосерднее к людям, возможно, судьба пошла бы показывать свои клыки кому другому, тому же последнему посетителю, быть может. А почему бы и нет? Но Андрей Павлович судьбу недооценивал. Он и ломаного гроша бы за нее не дал, откуда у него такая нумизматическая редкость? Он был уверен, что достаточно владеть любой ситуацией, какую бы позу она ни приняла, и владел он ими с большим удовольствием, но все-таки предпочитал быть сверху. Эх, знать бы, знать…
Андрей Павлович покинул кабинет, заперев его на ключ. При виде начальника два таджика, вяло возившие тряпками по полу в зале для ожидания, тут же стали изображать неугомонное усердие и добросовестность: тряпки залетали, по воздуху, словно призраки, а перепуганное ведро с грохотом и дребезгом опрокинулось, разлив восемь литров грязной воды на линолеум и замочив ботинки управдома. Андрей Павлович брезгливо вытянул ноги из лужи и строго спросил:
— Огородили участок у 16-ого дома, там снег с крыши вот-вот рухнет?
Таджики что-то испуганно залопотали по-своему, отчаянно жестикулируя. Так они всегда делали, когда манкировали своими обязанностями. Мол, не понимаем, что вы там городите, а мы тут трудимся вовсю.
— Смотрите, бля, чтобы к утру провели ограждение. И повесили листовку, чтоб машины там не ставили. И не делайте, бля, вид, что не понимаете. Кровельщики забюллетенили, как всегда, как работа. Если кому на голову сорвётся, отвечать вы будете. И не сделаете к восьми — в ФМС отправлю. Завтра же. Желающих на ваше место хватает. Ну хотя бы подвал в тридцать втором забили, как я велел, бля?
— Дя-дя! — интенсивно замотали башками таджики, демонстрируя лояльность и героическую победу на трудовом фронте.
— Ну хоть что-то… Проверю, — зыркнул грозным взглядом из-под кустистых бровей Андрей Павлович и решил, что и вправду надо бы сделать крюк, чтобы посмотреть, как таджики заколотили подвал стоящего на отшибе дома. До него не дотягивалась районная теплосеть, и поэтому там была своя котельная. Вот рядом с ней, поближе к теплу, и норовили приткнуться многочисленные бомжи (бездельники-отребье-мудаки-жопы, — как переводил сию аббревиатуру Андрей Павлович). С других мест участка домоуправления их удалось давно изгнать, а вот отсюда… То одну дыру найдут, то другую, а недавно обнаглели настолько, что взломали дверной замок…
Вечерело быстро. Белёсое небо начинало темнеть, словно из него пылесосом вытягивали свет. Андрей Павлович неторопливо вышел на улицу, зябко поёжился, привыкая к холоду, поднял воротник куртки, сунул руки в карманы и отправился в конец улицы. Он обошел стороной, ближе к мостовой, 16-ый дом, с крыши которого смертельным козырьком нависала спёкшаяся снежная глыба, и направился дальше, мимо череды ничем не примечательных зданий, к тридцать второму. Тот стоял поодаль, за садом, где родители и собачники округи, разделив меж собой территорию временными интервалами, выгуливали своих питомцев.
Дверь была заделана на славу. Забита досками сначала вдоль, затем поперек, потом еще крест-накрест. Не дай Бог понадобится что в подвале — тем же таджикам придется отдирать — провозятся мама не горюй. Конечно, бомжам это не преграда, но времени для взлома понадобится больше. Добросовестные граждане всегда с удовольствием сообщат, что к ним вновь подселяются непрошенные соседи. И тогда будет время свистнуть таджиков и разогнать бомжей нах. И даже сонная милиция поспеет на место преступления до окончания взлома. И бомжи это понимают, не до конца еще мозги пропили. Уйдут на вокзалы, залягут в больницы, рассосутся по другим районам, где управдомы не так добросовестны. Если же опять вернутся, что поделаешь, придется ставить железную дверь, такую им взломать невпротык будет. А для верности подпустить к жильцам домофонщиков. Но может, обойдётся и так…
Сейчас у тридцать второго слонялся один только старый бомж — Егорыч. Он пьяненько хныкал и тихо ныл, что все его вещи остались в подвале. И неведомо к кому обращаясь, он торжественно заверял, что найдет управу на управдома. Что хоть он и нищий, а нельзя вот так обворовывать хорошего человека, прикрываясь неограниченной властью. Это только кажется, что власть неограниченная, а если долго-долго на нее смотреть, так что в глазах рябить станет, то можно границу и разглядеть. Только постараться очень нужно. И нехорошо красть у того, кого и так все, кто может, по жизни уже сто раз обворовывали. Грех это, грех, а всё потому, что про Бога забыли.
Андрей Павлович цыкнул на Егорыча, отогнал его от дома, сказал, чтобы шел греться к метро, на чужой участок, а сам направился обратно, к началу улицы, где была остановка автобуса. Когда он проходил мимо шестнадцатого дома, кусочек нависавшей над тротуаром снежной глыбы откололся и предупреждающе упал у самых ног Андрея Павловича. Тот отступил на мостовую, сделал ещё шаг назад, вглядываясь в крышу — надо бы, наверное, вернуться в управление и самому оградить опасную территорию, — и тут его что-то сбоку ударило, заметало, ослепило и Андрей Павлович провалился в беспамятство.
— 2 — Водитель
Шеф сегодня опять припозднился, но совсем немного. Гонял весь день по очистным сооружениям, затем в контору, а там еще по семи или восьми адресам, нигде надолго не задерживаясь, и сейчас, когда работа уже подошла к концу, мог бы вполне отпустить Петюньку. Так нет, отвези его теперь домой, машину поставь в гараж, вымой, и завтра будь на работе без десяти восемь. И никаких тебе профсоюзов, и никакого тебе нормированного рабочего дня. Хорошо хоть к любовнице лыжи не навострил. Впрочем, если бы он к ней не на машине, а на лыжах поехал, Петюнька бы ничуть не возражал, а то ведь каждую неделю, хотя бы да раз, используя служебное положение, служебную машину и служебного шофера, начальничек заставляет до ночи его, Петюньку, дежурить у двери подъезда очередной пассии. Подшефной мать ее за ногу. Можно подумать Петюнька дал обет воздержания, и ему самому не хотелось бы по девкам побегать, э-эх! В качестве компенсации шеф разрешил закурить в салоне, и сам задымил, только окно не опустил. Он мёрзнет, и хочет, чтобы Петюнька проветривал со своей стороны. Ну что ж, окно открыть не проблема. Но что это? Чёоооооорт!
Только что дорога была свободной. И вдруг… Откуда этот мужик свалился под колёса? Тротуар — шириной с километр, что же он попёр на мостовую, да еще задом, когда гололёд, и тормозить невозможно.
Это только кажется, что Петюнька так долго думал. Всё произошло в одно мгновение. Он резко тормознул, но машину развернуло и поволокло юзом прямо на идущего спиной от тротуара пешехода. Да кто ж так ходит? Рехнулся он, что ли? Господи, только бы пронесло!
Толчок, скрежет, глухой удар. Потом еще один. И еще. Сколько же может один человек ударяться о капот? Сквозь розовую пелену в глазах Петюнька увидел, что рядом шевелится шеф, высвобождаясь из ремней безопасности. Удары продолжались. Петюнька прислушался к ним и понял, что это стучит его кровь в висках. Надо было встать и посмотреть, что там с пешеходом, но невиданная лень и усталость навалились на него, вялой рукой он дотронулся до саднящих губ, и нащупал застрявший в зубах фитиль. Похоже, сигарета догорела, сжигая ему губы, а он и не заметил. «Что случилось?» — хотел Петюнька спросить шефа, но его подхватило морское течение и поволокло вглубь, в черноту.
Когда он пришёл в себя, вокруг машины суетилось много народу. ДПС, оперативник, врач, понятые — все они чем-то занимались и, казалось, никто не обращал на Петюньку внимания. Шеф горячо объяснял дознавателю:
— Блин, вы видите, какая глыба рухнула?! Это уже потом, а тогда она сверху висела. Мужик, видать, побоялся под ней идти. Решил по мостовой, да не поглядел, куда прёт. Спиной вперёд двигал. Я его как увидел, кричу: «Петька, тормози!» — да уж он нажал тормоз, а толку-то?! Всё из-за этих управдомов чёртовых. Если бы убрали снег, хороший человек был бы сейчас живой. А Петька не виноват, я вам говорю, своими глазами всё видел. — шеф философски вздохнул. — Вот она, судьба. Хотел от одной смерти уберечься, помер от другой…
Неслушающимися руками Петюнька отстегнул ремни и вылез из машины. Он плохо слышал, о чем его спрашивал дознаватель, дышал в подсунутую медиком трубку, смотрел, как в скорую на носилках пропихивают чьё-то грузное тело, трясущимися руками подписывал бумаги, которые ему давали. А потом всё сразу кончилось. Все разъехались. Остался один шеф.
— Знаешь, машину я, пожалуй, сам отведу в гараж. А ты завтра отдохни, выспись. На работу можешь не приходить. И не бери в голову — этот урод сам полез под машину, никто на тебя это не навесит. Давай-ка я тебя до метро доброшу. А там ты уж сам, идёт?
От метро было идти всего ничего, два квартала. Ноги заплетались, еле слушались, но Петюнька двигался на автопилоте. Он слабо представлял себе, что произойдёт завтра, но почему-то прекрасно понимал, что старая жизнь осталась позади, теперь будет всё по-другому. Он убил человека, как же так? Может быть, мне пойти в монастырь? — подумал он. И тут его окликнули.
— Эй, торчок, намути или денег дай, на сыпуху не хватает.
— Отстань, геморройно, — хотел отмахнуться Петюнька, но сил, чтобы двинуть рукой не было.
Перед ним возник бледный высокий парень, с длинными спутанными лохмотьями волос, без шапки, с безумными, широко раскрытыми, не мигающими красными глазами. Он слегка покачивался, словно слегка перебрал, одет был неряшливо и видно, что несколько дней не брит.
— Ты что, не догнал? денег дай! — как-то слишком серьезно потребовал парень и сунул руку в карман.
Петюнька не стал возражать. Он просто шел себе вперед, надеясь, что подвыпивший парень отодвинется. Но тот сделал неуловимое быстрое и точное движение рукой, так не сообразующееся с его неряшливым видом. Что-то блеснуло. А потом в груди у Петюньки стало жарко и широко. Грудь его раздувалась-раздувалась, пока не стала огромной и горячей. И отчего-то еще и мокрой. И это было очень приятно, хотя и странно. А потом он во второй раз за сегодняшний день провалился в черноту.
— 3 — Наркоман
Жизнь бывает несправедливой и очень несправедливой. Несправедливая жизнь — это когда у одноклассников отцы уходят, дождавшись, когда сыновьям стукнет четырнадцать. И четырнадцать им и вправду раздает тумаки. Очень даже больно. Кому по башке, а кому по причиндалам. Так бьет, что потом до пенсии вылезают последствия юношеской травмы.
Школьные учителя эту крепкую мужскую традицию хорошо знают — жизненная драма в полном масштабе разворачивается у них на глазах: отцы, вырастив детей, уходят проживать свою вторую молодость, пока не поздно, в новую семью, к жене, которая на десять, а то и пятнадцать лет моложе. Опытные, пожившие и умеющие держаться на плаву при любых обстоятельствах, сорокалетки всегда будут в цене на рынке мужчин. Но, уходя, они не исчезают насовсем — звонят по телефону, подкидывают повзрослевшим отпрыскам приличные карманные, обеспечивают летний отдых, ибо забота о потомстве оправдывает предательство и придаёт смысл всему их предыдущему существованию. Так им кажется. Им и ещё теории Дарвина — перефразируя латинян, любимой их учительнице жизни.
И всё это очень даже неплохо, — думал Макс, он бы согласился на несправедливую жизнь, был бы даже рад ей (ему ли с жиру беситься?), ибо очень несправедливая жизнь много хуже. Очень несправедливая жизнь — это когда отец в тапочках спускается за пачкой сигарет в киоск напротив дома и не возвращается. Ни через пять минут, ни через год, никогда.
Сначала мать таскала его повсюду за собой — по милициям, больницам, моргам, потом ему всё это обрыдло. Тогда он взбунтовался. Если отец ушёл сам, туда ему и дорога. Если что случилось, но жив — всяко давно дал бы о себе знать, не в глухом средневековье, надо думать, живём. А если умер — не всё ли равно, где кости лежат? Макс вообще не понимал, зачем его на Троицу и в какие-то там еще церковные дни мать вывозила на сельское кладбище — к предкам. Как же, восемь поколений здесь лежат. Только он, Макс, в глаза их никого не видел. Встретились бы живьём — как пить дать, морды друг другу намяли б. Что может быть общего у него и безграмотного крепостного, за которого всю жизнь думали царь-батюшка и Боженька на облаке, и который не то что кино или компьютера никогда не видел, лампочку шестидесятиваттную чудом посчитал бы, а рассказы о космических полётах — сатанинскими наветами.
Мать три года себе места не находила, никак не могла угомониться. До Макса ей вообще дела не стало. Работа, поиски мужа, вечные истерики — вот и всё, что у неё осталось. Так кто же теперь виноват, что Макс стал такой? Ах, не нра-а-а-авлюсь! Ах, все деньги дома перетаскал. Раньше нужно было думать, спохватилась. Месяц назад мать его выгнала и поменяла замок на двери. Разве так с сыном можно поступать?
Деньги моментально все вышли. Пытаясь достать у толкача в кредит очередную порцию дури, Макс затеял в ночном клубе драку. После этого клуб для него закрылся, и проторенный путь к травке он утратил. Он ночевал у приятелей, но они всё менее охотно делились с ним косяками и довольно скоро выгоняли — то родители требовали, то он сам начинал качать слишком много прав. Ершистый у него был характер, поганый. А кто виноват, скажите, если жизнь у Макса очень несправедливая? Вчера он попробовал в очередной раз достучаться до матери. В прямом смысле достучаться. Колошматил в дверь руками, ногами и головой. Надеялся, что соскучилась за месяц его отсутствия. Но не тут-то было. Мать решила выдержать характер — не впустила. Сказала, что только с условием. А условие одно — если он согласится отправиться в реабилитационный центр для наркоманов. Макс был два дня без дозы, готов был уже, на что угодно согласиться. Хоть на Марс лететь. Но мать сказала, что сначала — центр, и только потом — домой. Так, зараза, и не впустила. Родного-то сына. Она вообще не имела на это права. Он прописан там, а не просто так!
Сегодня он ночевал на вокзале, среди бомжей. И третий день провел, ни разу не затянувшись. Хоть бы какой беспонтовой травки. Готов был на последний отстой. До чего же это было мучительно. Кружилась голова, тошнило, то и дело бросало в пот, а потом начинало знобить. Сильно колбасило — он заболел, и похоже, тяжело. Но дорога домой ему была заказана. И все же он решил еще раз помутить счастья у матери.
У самого дома он напоролся на торчка. Во всяком случае, Макс сразу определил в нем своего — парень шёл неровной походкой, на подгибающихся ногах, и взгляд его был устремлен вглубь самого себя. Когда Макс его окликнул, он не сразу услышал, а когда услышал, не захотел дать денег. Кто же виноват, что так получилось? Макс не мог больше терпеть… Он пырнул парня ножом, и когда тот упал, начал обыскивать его карманы. Достал документы и, проглядев удостоверение, понял, что хлопнул водителя солидной фирмы. Бумажник найти не успел — из-за угла показались люди. Пришлось поторопиться и убежать к своей парадной. Жив или нет водитель, Макс так уже никогда и не узнал.
Был вечер, мать наверняка была дома. Но сколько он ни звонил в дверь, она не отвечала. Дубасить ногами, как вчера, он не стал. Позвонил соседям. Открыла девочка семи лет, кроме нее, никого дома не было.
— Знаешь, — сказал ей Макс. — я из соседней квартиры, но захлопнул случайно дверь. Мне надо попасть к себе, я пролезу через ваш балкон.
Девочка впустила его. Он даже не подумал, что может что-нибудь украсть, сразу пошел к балкону: чтобы перебраться на свой, надо было обогнуть стенку, которая отгораживала оба балкона. Для этого следовало перелезть через перила и сделать два небольших шага вбок. Он так и сделал. Но тут противно и резко взвыла сирена милиции. Макс хотел бросить взгляд вниз, но не успел — нога его соскользнула, голова закружилась, а пальцы разжались.
Когда он был маленький, то думал, что падение с высоты в последние секунды жизни — это момент истины, эйфория. Но в самом деле, он только почувствовал, как ему судорогой схватило живот и испытал дикий страх. Макс только собрался вспомнить всю свою предыдущую жизнь, как услышал глухой стук и умер.
— 4 — Мать наркомана
Всю жизнь маета-маета-маета. Отец бросил в детстве, мать еле справлялась. Потом старый страшный бродяга, похожий на Карабаса-Барабаса, испугал Машеньку до заикания и десять лет жизни, когда сверстники после школы отдыхали, играли, читали книжки, ходили по кружкам, она должна была посещать логопеда и невролога, а потом по два часа в день, стоя, громко начитывать скучные непонятные брошюры по естествознанию из серии «Знание». Мать не разрешала ей читать вслух детские книги, боясь, что увлекательный сюжет и сопереживание героям заставят Машеньку излишне волноваться. Тогда эффект от лечения был бы нулевой. Уходя на работу, она оставляла две чистые часовые кассеты, а вечером проверяла, как Машенька наговаривала текст, и отмечала ее ошибки и успехи в упражнениях. Постепенно матери надоело проверять кассеты целиком. Она стала прослушивать только начало и конец. И Машенька потихоньку подстроилась к такому режиму — стала хитрить: читала только небольшие отрывки из брошюры, проматывая большую часть кассеты вхолостую.
Тогда у нее появилось свободное время, но детские книжки были ей уже неинтересны, и она перечитала — уже про себя! (Какое это оказалось счастье — читать в тишине, молча) — всю серию брошюр по естествознанию. За брошюрами потянулись книги, и к старших классам биология стала ее любимым предметом.
В университете она, конечно же, пошла учиться на естественника. К этому времени заикание само по себе потихоньку прошло и проявлялось лишь тогда, когда она сильно волновалась. Жизнь налаживалась. На третьем курсе Машенька вышла замуж за сокурсника, и они счастливо жили, пока мать внезапно не умерла от сердечного приступа. Машенька довольно скоро справилась с горем. Надо было работать и заканчивать учебу. Муж проводил дни в лаборатории, иногда на неделю-две уходил «в поле», а она после аспирантуры осталась преподавать в университете. Тут и Максик родился. Такой чудесный поначалу был ребенок! Душа на него не могла нарадоваться! Всё, что Машенька, теперь уже Мария Николаевна, недополучила из-за болезни в детстве, всё-всё пыталась возместить на собственном сыне!
Но однажды случилась беда, и опять всё пошло наперекосяк. Как-то раз муж вышел из дома за сигаретами и не вернулся, с той поры Максика как подменили. Стал грубым, жестоким, временами даже подлым. Все педагогические умения Марии Николаевны разбивались о него, как волны о скалу. Он их попросту не воспринимал.
«Сапожник без сапог», — вздыхала о себе Мария Николаевна и старалась набраться побольше терпения, ведь капля камень точит. Возраст у Максика сложный, отец умер… — говорила она себе. — И жалко его, и приструнить некому. Вот только деньги стали пропадать. Она заподозрила самое страшное. Ночью зашла к сыну в комнату и проверила вены на руках — они были целые. Немного успокоилась. Но жившая тремя этажами ниже сослуживица Нора напугала, сказав, что многие из наркоманов колют себе ноги. А могут и накуриваться, и нанюхиваться до одури. Правильнее всего проверять по взгляду. Мария Николаевна долго всматривалась в глаза сына, пытаясь понять, расширены у него зрачки от наркотиков или близорукости, но так и не разобралась. А спал он почему-то в носках, и снять их с него незаметно у нее не получалось, сон у Максика был чуткий. Сердце матери зашлось в тревоге и сомнении.
А однажды её вызвали в школу. Классная руководительница рассказала всё. И это было чудовищно. В классе появились наркотики, и Максик их тоже употребляет. Слава Богу, беседа была приватной, классная поведала новость тактично, как педагог педагогу, наедине, а не на родительском собрании… Но сильно легче от этого не стало.
Шли год за годом. Надежда, что сын «перебесится» становилась всё более слабой, Максик совсем перестал реагировать на слова, мольбы обратиться к врачу или хотя бы к анонимным наркоманам молча игнорировал, куда-то уходил на весь день, вечером возвращался, съедал ужин и в одежде заваливался спать. И это было еще хорошо — потому что случалось, он и ночевать не приходил. И тогда Мария Николаевна проводила ночи в смятении и беспокойстве.
Деньги продолжали пропадать. С этим она смирилась. Но когда исчезли драгоценности ее мамы, рассердилась не на шутку. Попыталась допросить, куда он их дел, если в ломбард — есть шанс спасти. Но Максик угрюмо молчал. Мария Николаевна решила, что надо попробовать новый педагогический прием, тем более сослуживица Нора давно ей это советовала — не хочет по-хорошему, пусть попробует по-плохому. Может, тогда хоть что-то услышит? Как-то раз, когда Максик с утра ушел, она вызвала слесаря и поменяла замок на двери. Сын, явившись вечером, долго звонил, она попыталась с ним поговорить через дверь, прочла длинную нотацию, но когда открыла, оказалось, что Максика за порогом нет. Ему наскучило, и он ушёл.
Его не было целый месяц. Сначала она не находила себе места. Потом успокоилась, смирилась и даже стала привыкать к такой жизни. Мария Николаевна наконец поняла, что может жить и одна. И вот вчера он наконец явился, взбаламутив заново все чувства. Стал звонить, колошматиться в дверь. Она попыталась его вразумить, договориться о лечении, но он не захотел. И когда убрался восвояси, она вздохнула даже с облегчением. Сегодня опять пришел, трезвонил в дверь, но вел себя гораздо тише. А Мария Николаевна вдруг поняла, что чудовищно устала и не хочет больше разговаривать с сыном. Пусть делает, что хочет, но только вдали от нее.
Через полчаса после ухода Максика опять раздался звонок в дверь. Она хотела и не подходить вовсе, но всё-таки решила посмотреть, кто там. За порогом стояла сослуживица Нора. Сказала, что к ней пришли гости, а у нее нет яиц. Не хватает четырех штук. Не одолжит ли? Мария Николаевна впустила ее в квартиру, хотела дать яйца, но неугомонный поток заикающихся слов понёсся из нее, не желая останавливаться, она говорила и плакала, плакала и говорила. А сослуживица Нора поглядывала то на холодильник, то на часы, но всё-таки слушала, все-таки сочувственно кивала и вежливо произносила какие-то добрые слова. А потом она все же забрала яйца и ушла. Но через десять минут вернулась вновь.
— Мария Николаевна, вы только послушайте, что творится-то! Я только что разговаривала с милиционером, он по всем квартирам ходит, скоро и сюда подымется. Вы только держите себя в руках…
— Да что случилось-то? — задыхаясь, прерывисто спросила Мария Николаевна и молча, про себя, перекрестилась.
— Там кто-то около соседнего дома зарезал молодого человека. Милиция приехала. А тут кто-то, почти сразу перед их машиной — ать, и выпал из окна. С длинными волосами, без шапки, в джинсах и серой куртке. Да, а на ногах адидасовские кроссовки. А, кстати, во что был одет Максим?
Спазмом захолонуло горло. Отчаянно закололо сердце. Мария Николаевна хотела что-то спросить или сказать, но не успела. Как подкошенная, она рухнула на пол.
— 5 — Блоггер
Нора преподавала в университете. Она считалась специалистом по экономической географии России. И это была очень удобная профессия. Почти как у метеоролога — ври сколько влезет, и никто слова не скажет, если только через плечо матюгнётся тихо, но в глаза… У Норы были такие глаза! — обрамленные шикарными ресницами, с поволокой. Такие прекрасные очи, что студентам и в голову бы не пришло думать на ее занятиях об экономической географии. Они любовались также на ее грудь, выпирающую сквозь широкий вырез из бюстгальтера, на пухлую попку и стройные ножки, едва прикрытые юбкой. И скабрёзно вполголоса между собой шутили. Декан был тоже из породы самцов, и не прочь порой с нею перепихнуться, так что к наряду Норы у него претензий не было. В конце концов, он сам ее поставил на эту должность, ибо знал, что и университет, и аспирантуру она с отличием закончила лишь благодаря своим умело используемым в быту вторичным и, что греха таить, первичным половым признакам. Только по одному предмету можно было врать, сколько влезет, и предметом этим была экономическая география, ибо все данные и цифры в учебниках расходились с действительными, а действительные, как мягко намекнули руководству факультета, студентам знать было вовсе необязательно.
Итак, жизнь Норы состояла из необременительного преподавания в университете, еще более необременительного, и даже весьма привлекательного, глубоко проникновенного флирта с коллегами, но большую часть своей жизни — между постелью и работой — она проводила за компьютером, ведя собственный блог в ЖЖ — так называют обитатели сети Живой Журнал, где тысячи сограждан виртуально общаются между собой.
Разумеется, в блоге Нора скрывала и свою фотографию, и свое имя, а называла себя богиней Кали. Художественный образ, который она придала себе в блоге — был образом обнаженной и худой четырехрукой женщины с голубой кожей и длинными развевающимися волосами. Взгляд ее был жесток и томен единовременно. В двух своих руках она держала окровавленный меч и голову демона, а двумя другими совершала магические пассы.
Конечно Кали — индийская богиня. К России она особого отношения не имеет. Но не следует забывать, что к людям она вообще редко бывает добра, невзирая на национальную принадлежность. А в сонме индийских богов отвечает за жизнь человеческую от зачатия до самой смерти. То есть, если даже совсем слегка прикинуть умишком, то можно смело сопоставить её с клыкастой бедняжкой судьбой, поджидавшей Андрея Павловича напротив дома номер шестнадцать. Не стоит дразнить судьбу, это любому понятно, но касается ли это богини Кали? Как отреагирует она на то, что Нора взяла себе ее имя? Не захочет ли она получить законную кровавую жертву?
Придя из университета, Нора, сбросив сапоги и на ходу стягивая шубку, побежала к компьютеру. Пока он включался, она успела переодеться в домашнее и поставить чайник. Налив кофе, она села с дымящейся кружкой перед монитором проверить почту, набежавшую за день. Впрочем, здесь уже несправедливо ее будет называть Норой, здесь ее владения, здесь она богиня Кали…
Итак, богиня Кали проверила почту, куда сыпались радушные письма поклонников. Ибо вовсе не надо ставить свою фотографию в блог, достаточно тощей синей богини — самцы всё равно почуют и стройные ноги и грудь шестого размера, и длинные шикарные ресницы. А что умишко слабоват, никто и не заметит, а заметит — велика ли беда? Ведь как известно — именно от ума горе, а вовсе не от его отсутствия. Мальчики даже скорее набегут, если узнают…
Проглядев почту, богиня Кали отправилась в свой блог в ЖЖ и слёту написала пост на вечную тему — о душе. Точнее, о том, что никакой души у человека нет, и нет Бога, и нет судьбы, и вообще ничего-ничегошеньки, несчастный он, голь-перекатная… Вот не стоило ей этого делать, не стоило. И не потому, что пост был спорный, почти скандальный, напротив, подобные посты привлекали к себе внимание, создавая богине Кали всё бОльшую популярность. Дело в том, что этот пост был последним в ее жизни, на комментарии к нему ей, увы, уже не ответить. На них с лихвой ответит настоящая богиня Кали, послав своей российской кузине судьбе виртуальную открытку с просьбой разобраться с самозванкой, присвоившей ее имя.
Как только лжебогиня Кали написала свой пост, раздался звонок в дверь, и тут она снова превратилась в Нору, и пошла открывать. Недавно она рассталась со своим постоянным любовником и в настоящее время имела трех временных. Каждый из них был достойным кандидатом занять место предыдущего, но Нора не торопилась с выбором. Сейчас пришел один из претендентов на её… даже не знаю, как это назвать, пусть это будет называться сердце.
Быстро погасив экран монитора, Нора отправилась на кухню приготовить яичницу — блюдо, которое у нее лучше всего получалось. Но вот беда — яйца в холодильнике закончились. В магазин идти не хотелось — снова одеваться, куда-то идти — брррр… И тут она вспомнила, что тремя этажами выше живет сослуживица Мария Николаевна, к ней подыматься тоже не тянуло, соседка вечно ныла о своем противном сыне-наркомане. Но все же надо было решиться на какой-то выбор и, немного подумав, Нора направилась к Марии Николаевне одолжить яиц. О, лучше бы она пошла в магазин! Соседка вцепилась в нее и начала бесконечный и невнятный разговор, похожий то ли на стон, то ли на плач. С большим трудом удалось выручить у нее яйца и быстро спуститься обратно.
Когда Нора была уже у своей двери, из соседней квартиры вышел милиционер и стал ее спрашивать о двух только что погибших рядом с домом молодых людях: одного ударили ножом, а другой, очевидно, упал с балкона. Она ничего не смогла ответить, и милиционер пошел в следующую квартиру.
Дойдя до кухни, она начала готовить яичницу, рассказывая любовнику о своих сегодняшних злоключениях, о бедной Марии Николаевне, которую ей приходится утешать, о ее безобразном сыне, о милиционере, о несчастных погибших ребятах. И тут любовник задал Норе вопрос, который просто потряс ее. Не может ли один из этих молодых людей оказаться сыном Марии Николаевны? О, как она сама до этого не додумалась! Оставив любовника наедине с яичницей, она вновь бросилась наверх. Только бы успеть раньше милиции! Как любопытно поглядеть на Марию Николаевну, когда та узнает страшную новость! И ей ведь нужно будет сочувствие! А завтра Нора сумеет всему университету рассказать о том, что случилось, во всех, наимельчайших подробностях! Но не судьба ей была, не судьба.
Услышав страшное известие, Мария Николаевна рухнула на пол. Сначала Нора подумала, что она в обмороке и стала хлопать ее по щекам. Но мертвенная бледность покрыла лицо соседки. Подошедший милиционер сказал, что она умерла и надо вызвать скорую. Заниматься всей этой канителью Норе не хотелось. Воспользовавшись моментом, она быстро ретировалась в свою квартиру.
И тут — о чудо! Оказалось, что заниматься сексом, когда рядом произошло столько событий, когда у нее на глазах умерла сослуживица, особенно пикантно. Появляется столько новых острых ощущений… Любовник, почувствовав возбужденность Норы, сумел выложиться аж три раза подряд, и она твердо решила, что выберет его теперь своим постоянным партнёром. Невдомёк ей было, что это судьба на прощание решила подарить ей несколько приятных минут. Больше не будет в ее жизни ни экономической географии, ни любовников, ни даже самой злополучной яичницы…
После столь замечательного секса Норе захотелось немного прогуляться. Она вышла с любовником, проводила его до остановки и мечтательно поглядывая по сторонам, направилась обратно, к дому. Было уже темно, и вряд ли можно было что увидеть в тех местах, где суетились криминалисты, а так хотелось бы… Она обогнула угол соседнего дома, где, как сказал милиционер, был убит ножом молодой человек, и увидела, что место преступления подсвечивается фарами стоящего у тротуара «козлика». Она решила подойти поближе. Один из милиционеров замахал ей руками, чтобы остановилась. Она на миг запнулась, и тут что-то ударило Нору по самому темени, и она замертво свалилась на тротуар, прямо перед глазами ошеломленного милиционера.
— 6 — Малыш
Мама ушла на работу, когда Костик ещё спал. Точнее, это она думала, что он спит. В самом деле, он проснулся несколько минут назад и, как обычно, сосал короткую верхнюю губу. Эта привычка у него сохранилась с тех пор, как мама отняла у него соску. До четырех лет он ходил с ней во рту, устраивая дикие скандалы всякий раз, как у него ее пытались отнять. Но два года назад мать решилась навсегда избавиться от этой вредной привычки. Так родилась другая, еще более неприятная, от которой и без того уродливое лицо Костика становилось совсем некрасивым. У него были узкие глазки с морщинками по углам, совсем не по возрасту; выдающаяся нижняя челюсть и почти отсутствующая верхняя; низкий лоб и оттопыренные красные уши, за которые мама его любовно называла чебурашкой.
Как только дверь за мамой закрылась, Костик сразу же оживился: открыл глазки-щелки, потеребил себя за уши, поковырял в носу, съел козявки, затем сел в кровати и засунул большой палец ноги в рот, пососал его, потом поменял ногу и пососал палец другой ноги. Ритуал был соблюден. Раз за это время мама не вернулась, значит, она ничего не забыла дома, и можно вставать. И Костик выбрался из постели.
Он быстро проскочил на кухню и, заглянув в холодильник, утащил из него два мандарина. Очистив, он съел их, а кожуру отнес к себе в комнату и спрятал в коробке с игрушками.
Вернувшись на кухню, он залюбовался большой хрустальной пепельницей, стоящей на подоконнике. Мать никогда не курила, но держала ее для гостей. Утренний свет проходил, преломляясь, сквозь призмы хрусталя и разбивался на красивые разноцветные пятнышки. Костик подвигал так и сяк пепельницу и пятнышки стали двигаться, и это было очень интересно. Костик взял пепельницу в руки и чуть не уронил — она оказалась неожиданно тяжелой. Он отнес ее к себе в комнату и спрятал в коробке с игрушками.
Потом он нашел в ванной тюбик с детской пеной. Заткнул пробкой сливное отверстие и заполнил ванну водой. Добавил пасты из тюбика и взболтал. Образовавшуюся пену он хватал руками и держал перед лицом, глядя, как она сдувается и оседает, пока пузырик, слегка шипя, лопаются. Закончив это занятие, он слил воду и уничтожил следы преступления, отнеся пустой тюбик к себе в комнату и спрятав его среди детских игрушек.
Затем он залез в комнату к маме и зажег лампочку у нее на столе. Потом погасил. Опять зажег. Опять погасил. Потрогал лампочку пальцем. Она была горячей. Костик подождал пока она остынет и стал ее тянуть из лампы, но она не хотела вылезать, зато стала поворачиваться. Он крутил ее до тех пор, пока она не вылезла из лампы. Тогда он отнес ее к себе в комнату и спрятал среди детских игрушек.
Вслед за этим он залез к маме в сумочку и достал губную помаду и тушь для ресниц. Он хотел, было, уже пойти к зеркалу, чтобы накраситься, как загремел в дверях ключ. Костик схватил трофеи и бросился к себе в комнату. Бросив помаду и тушь в коробку с игрушками, он нырнул в постель, засосал верхнюю губу и прикрыл щелки-глазки.
Мама зашла в комнату, поглядела на него, вздохнула и пошла готовить завтрак.
Днем мама гуляла с Костиком, водила его к доктору, который учил мальчика произносить слова, читала ему книжку и играла в прятки. Вечером она обнаружила, что в лампе нет лампочки.
— Куда ты её дел? — допрашивала она Костика то ласково, то сердито. Сначала он сделал вид, что не понимает, о чем она спрашивает, а потом взял за руку и отвел на кухню. Там он ткнул пальцем в мусорное ведро, которое мама утром выносила на помойку, так что проверить, говорит ли он правду, она не могла.
Мама тяжело вздохнула, взяла в руки линейку и стала учить Костика. Сначала она протянула его ручку к лампе, а затем больно ударила по ладошке линейкой. Так она сделала несколько раз, приговаривая:
— Этого делать нельзя! Этого делать нельзя!
После этого мама положила линейку на стол и предложила Костику дотронуться до лампы. Но он знал, что стоит ему это сделать, как она тут же примется за свое. Он боязливо спрятал ручки за спину. Мама казалась довольной. Но на этом она не остановилась. Она подвела Костика к коробочке с двумя дырочками в стене, похожими на пятачок поросёнка, и протянула его руку к ней, после чего опять ударила линейкой. Урок повторился еще раз. Ладошки Костика покраснели, но мама не останавливалась, пока не убедилась, что сын ее понял.
Уложив его вечером спать, она смотрела, как он сосёт свою верхнюю губу и почему-то из ее глаз текли капли, похожие на те, что бывают во время дождя на стекле. Такие же капли появлялись на щеках Костика, когда мама резала лук. Он так и подумал, что она опять что-то готовила на кухне и поморщился — значит, на завтрак будет не каша, а салат с луком, а Костик его очень не любил.
Когда мама решила, что он заснул, то вышла из комнаты, тихо притворив дверь. Тогда Костик вылез из постели и начал ковыряться в коробке с игрушками. Он перетащил к окошку усохшие мандариновые корки, лампочку, тюбик из-под пенки, помаду, тушь и хрустальную пепельницу, залез на подоконник, потянулся к форточке и открыл ее. Сначала он бросил корки, ему хотелось посмотреть, куда они упали, но для этого надо было открыть окно, а шпингалет был тугой, ему не по силам. Пришлось удовольствоваться тем, что есть. После корок в форточку полетели лампочка, тюбик из-под пенки, помада, тушь и пепельница. Пепельница была тяжелая и Костик чуть не уронил ее на пол. Он испугался, что раздастся грохот и вернется мама и вцепился в нее обеими руками. Наконец и пепельница оказалась за окном. Маленький вандал, конечно же, не знал, что два с половиной столетия тому назад другой малыш, которого звали Иоганн Вольфганг Гёте, с таким же усердием выбрасывал в окно роскошные родительские сервисы под одобрительные возгласы соседей. И никогда ему уже этого не узнать.
Покончив с награбленным за день имуществом, Костик подошел к коробочке с двумя дырочками. В его комнате таких было две. Он осторожно дотронулся до нее, но ничего не случилось. Ведь мамы с линейкой рядом не было. Ему стало интересно, что там, в дырочках? В коробке с игрушками он нашел гвоздик и сабельку оловянного солдатика. Он сунул гвоздик в одну дырочку, а сабельку в другую, тут его сильно затрясло, он испугался и описался. А после этого он ничего не видел…
— 7 — Мать малыша
Будь проклят тот злополучный день, когда подруга посоветовала Нине для укрепления нервов и очищения крови дважды в день выпивать по маленькой стопочке настойки из чудодейственных трав. Добросердечие подруги распространилось столь широко, что она щедро поделилась изготовленным собственноручно эликсиром, так что Нине его хватило на всю беременность.
А когда родился Костик, оказалось, что у него ужасное заболевание — ФАС. ФАС расшифровывалось как фетальный алкогольный синдром, хотя Нина никогда не была алкоголичкой. Она пила настойку исключительно для укрепления здоровья, своего и ребенка, а пива там или белого сухого — ни-ни. Что уж говорить о водке? Её Нина попробовала только раз в жизни и больше желания пить эту гадость не испытывала. Тем не менее, диагноз звучал именно так — фетальный алкогольный синдром. Малыш выглядел очень даже страшненько, но это бы и ничего. Разве, в конце концов, за внешность мы любим наших близких? Нина сама была далеко не красавица, а сколько женихов еще пять лет назад за ней увивалось? Злоречивые соперницы завистливо прозвали её «драной кошкой». И всё равно, несмотря на все их ухищрения, Нина удачнее всех вышла замуж.
Муж был степенный, богатый и, казалось, надёжный, как крепостная стена. Но и крепостные стены рушатся, если под них заложить бочки с порохом. Никто не догадывался, что грянет беда. Она пришла исподтишка, когда ее никто не ждал. Напротив, Нина надеялась, что ребенок еще больше скрепит узы, связавшие её с супругом. Только удача Нины кончилась с рождением Костика. Как оказалось, всему виной была спиртовая настойка чудодейственных трав, выпиваемая ею дважды в день во время беременности. Когда доктор сказал, что мальчик будет не только уродливым, но и умственно отсталым, насколько — пока предсказать трудно, муж, не говоря ни слова, ушёл. Он не стал претендовать на квартиру и вещи, хотя всё это принадлежало ему одному. Мало того, он аккуратно выплачивал приличные суммы для поддержания бывшей жены с ребенком, но немедленно отстранялся при любом намеке на контакт со стороны Нины.
Денег все равно не хватало. Костику требовалось индивидуальное лечение, с дорогими лекарствами и еще более дорогими докторами. Нине, которая прежде работала инженером, пришлось бросить завод — малыша не брали ни в какие детские учреждения, и ей самой приходилось с ним сидеть. Она устроилась в двух местах недалеко от дома уборщицей — ей следовало рано утром успевать за час-другой прибраться, пока не начался рабочий день. Затем она могла бежать домой к Костику.
Жизнь стала безрадостной и тяжелой. Все подруги отвернулись от нее, а бывшие соперницы, от которых она тщетно старалась скрыть драматические события своей жизни, радостно сплетничали за её спиной. Но горше всего было чувство безысходной вины перед Костиком. Сколько слез пролила она по ночам в подушку, скрывая их ото всех, а пуще всего от собственного сына. Диагноз его был ужасен: вылечить нельзя, только в некоторой степени скорректировать здоровье и поведение.
Методики, по которым обучались дети с диагнозом ФАС, были противоречивы. И как назло, ни одна из них не работала с Костиком. Может быть, Нине не хватало терпения остановиться на какой-то одной, каждый раз ей казалось, что вот сейчас совершится чудо. Но чудо то ли надолго запаздывало, то ли напрочь позабыло её адрес. Тогда Нина придумала сама, как воспитывать сына — с помощью создания условного рефлекса на боль. Это было жестоко, и ей оказалось непросто решиться на такое. Она понимала, что уроки линейкой не принесут пользы сознанию Костика, но надеялась, что они скорректируют поведение мальчика и в будущем это поможет ему выжить среди людей. Когда она лупила Костика линейкой по рукам, то сердце ее обливалось кровью. Вероятно, она испытывала боль, много сильнейшую, чем сын.
Сегодня его пришлось наказать за то, что он баловался с настольной лампой, но она верила, что этот урок отучит его от баловства с электричеством. Уложив Костика спать, она прилегла с книгой в руках. Но ей не удалось спокойно почитать. Через четверть часа в дверь позвонили. Она подумала, что ошиблись, но через несколько секунд звонок повторился. Сперва Нина резко испугалась, но пока шла к дверям, испуг прошел, а появился гнев: кто же это смеет трезвонить ночью? Ведь ребенка разбудят! Увы, разбудить Костика не мог уже не только милиционер, стоявший за порогом, но и весь сонм лучших эскулапов мира.
Милиционер был смущен и, похоже, отчего-то испуган.
— У вас в квартире всё в порядке? — поинтересовался он.
— Позвольте, а что такого могло случиться, что вы врываетесь ко мне в полночь? — возмутилась Нина. — Моему сыну шесть лет. Он давно уже спит и если его разбудить, то потом не заснет.
— Кто-то кидал из окна предметы и, похоже, одним из них убита женщина, — объяснил милиционер. — Это прямо под вашей квартирой, а у вас открыта форточка. Вот я и зашёл. Мне нужно зайти, позвольте взглянуть, всё ли в порядке, — вежливо попросил он и обескураженно пожал плечами. — Сам не понимаю, что творится. За вечер три убийства в квартале. Прямо мистика какая-то. — он прошел в комнату к Костику, присвистнул и схватился за рацию.
Милиционер вызвал следователя и две «скорые», одна увезла коченеющий труп Костика, другая накачала транквилизаторами Нину. Следователь что-то фотографировал, мерял, задавал вопросы, которые она слышала, но не понимала, и ушёл только тогда, когда понял, что толку от нее сегодня не добиться. Доктор «скорой помощи», как мог, успокоил её, сделал уколы и, оставив ампулы и шприц на столике у кровати, пошел на кухню звонить по телефону — следовало вызвать на утро участкового врача. Он ушёл, оставив входную дверь прикрытой, ибо у Нины совершенно не было сил встать, чтобы проводить его. Она провалилась в тяжкий тягучий сон.
Вышла она из него от того, что кто-то туго стискивал предплечье. Оказалось, уже наступило утро. У постели сидела старенькая толстушка-доктор из поликлиники и, кряхтя и посапывая, надувала манжету тонометра. Нина не сразу вспомнила, что случилось. Рванулась, было, встать — как там Костик? Не пора ли на работу? — но тут память вернулась к ней и она пожалела о том, что проснулась.
— Сейчас я вам выпишу лекарство, и через недельку будете как новенькая, — ласково говорила старушка-доктор, подслеповато разглядывая бланк рецепта. Вот бромазепамчик, и еще глицинчик, и еще… Вам надо как следует выспаться, Нина Николаевна. А теперь я вам вколю снотворное, голубушка. Процедурная медсестра уволилась, так что я сама, но потом вам надо будет найти того, кто будет делать вам уколы.
— Я не хочу жить. Дайте мне лучше яду, — безжизненным голосом попросила Нина. Язык еле слушался ее, губы пересохли, но это ей было безразлично. ЕЙ хотелось только одного — заснуть и больше не просыпаться.
— Горе у вас, конечно, великое, — назидательным тоном сказала врач, — но вам надо жить дальше. — она раскрыла принесенный с собой саквояжик, достала из него жгут, пузырек со спиртом, ампулу и шприц, в который тут же набрала лекарство. Потом она положила шприц на прикроватный столик и опять стала рыться в саквояжике, подслеповато прищуриваясь. — Где же она? Ах, вот! — врач достала баночку с клочковатыми кусочками ваты. Сначала Нина следила за её действиями, а потом устало прикрыла глаза. Тем временем, доктор туго обкрутила жгутом ее предплечье, помазала проспиртованной ваткой локтевой сгиб. — Ох, не промахнуться бы, я стала так плохо видеть, — пожаловалась она Нине, — Вы, голубушка, кулачком получше поработайте. — она взяла шприц и профессионально всадила иглу прямо в вену. Потом положила его вновь на прикроватный столик и не заметила, что рядом лежит другой шприц, с лекарством. Тот, что был у нее в руках, остался после «скорой» и был пустым. Врач ласково погладила Нину по голове, сказала, что придёт завтра и направилась к выходу. Она успела спуститься вниз по лестнице, дойти до выхода из подворотни, и всё было в порядке, но тут пузырьки воздуха, обросшие свернувшейся кровью, проникли в мозг Нины, и бедняжка заснула навечно.
— 8 — Доктор
Пока жили вдвоем, было худо-бедно. Терпимо было. Без чёрных дыр в бюджете. Одна пенсия уходила на оплату квартиры, другая — на продукты. Вещи… ну много ли пенсионеру новых вещей надо? Туалетные принадлежности, обувку, как износится, подарок ко дню рождения. Вот лекарства всегда нужны — и они дорогие, это да, не поспоришь. Но связи в больнице оставались, и бывшие сослуживцы то и дело медикаменты подбрасывали. Так что жить было можно. А вот когда супруг скончался, Маргарите Анатольевне пришлось туго: надо было или возвращаться на работу, но не в больницу, а участковым в прикрепленную к ней поликлинику— специалистом ее уже не брали, а терапевтов, их всегда не хватает, или следовало сдать комнату в квартире, а тоже не хотелось бы, и так почти всю жизнь в коммуналке отмучилась, хоть старость пожить бы, как люди. И Маргарита Анатольевна пошла работать.
Ей миновало семьдесят пять, ходила она с трудом, с палочкой, переваливаясь с ноги на ногу, и дорога к больным была для нее страшным мучением. Многие пациенты понимали, как ей непросто, и старались с ней договориться по телефону о больничном — мол, полегчает, тогда сами подгребём. Но совесть не позволяла Маргарите Анатольевне злоупотреблять доверием администрации, и только в исключительных случаях она расслаблялась настолько, что не ходила по вызовам.
Сегодня был как раз такой день. День, когда она мечтала о самоходной инвалидной коляске. Но и на простую у нее денег не было. Знать бы раньше… В молодости, на что только ни транжирили. Правда, нельзя сказать, что и не откладывали, но государство со всеми своими мухлежами во время перестройки разорило их семью, как и миллионы других семей.
Намазанные дихлофенаком бёдра не чувствовали лечебного геля и отчаянно болели, суставы не сгибались, а мышцы казались непослушными и парализованными. Маргарита Анатольевна позвонила в поликлинику из дома и приняла вызовы. Насчет одной пациентки было ясно, что идти — хочешь-не хочешь — придётся. Ночью у нее погиб сын, была скорая, могли бы, конечно, и в больницу взять, но зима, палаты переполнены, и гораздо более тяжелых из приемного отделении отсылают домой, переждав ночь. А как потом человеку, который и ходит-то едва-едва, своим ходом добираться? Ну что ж, тут придется идти. Слава Богу, что хоть в соседнем доме, и лифт есть. Обзвонив остальных больных и узнав, что у каждого ОРЗ, Маргарита Анатольевна договорилась, что зайдет к ним в другой раз или пусть в четверг сами приходят на приём, она имена записала.
Пациентку, у которой погиб сын, она помнила. Ее звали Нина Николаевна. Шесть лет назад у нее родился мальчик с ФАС и это, конечно же, само по себе стало трагедией. А потом и семья распалась. Больничный Нина Николаевна практически никогда не брала, по врачам, если и ходила, то только по детским, и тем не менее, этот случай в памяти у Маргариты Анатольевны отложился. Уж больно женщина была приличная, а диагноз у ребенка стоял до невозможности позорный, даже, вероятно, похуже венерического. Очень-очень их жаль. Хотя, конечно, время пройдет, горе отпустит, и тогда у нее в жизни наступит хоть какое-то облегчение. Заведет новую семью, детки опять появятся, на этот раз здоровые, глупостей уже таких, как в молодости, понятно что, не наделает. Важно ее сейчас успокоить и не дать уйти в депрессию.
Маргарита Анатольевна несколько раз позвонила, но никто не открыл. Она потянула на себя дверь, и та свободно открылась. Она зашла и увидела, что больная спит. На столике у кровати лежал шприц и стояло блюдце с ампулами, которые оставила «скорая». Накормили успокаивающими больную изрядно. Маргарита Анатольевна достала тонометр, надела манжету на руку пациентки и стала измерять давление. Тут женщина, наконец, проснулась. Вид у нее был совершенно невменяемый. Она что-то даже пробормотала про яд, который хотела бы выпить. Маргарита Анатольевна ласково поговорила с ней, попробовала чуть-чуть утешить, выписала рецепты, сделала успокаивающий укол и пошла домой. Прием в поликлинике начинался нескоро. Можно было немного отдохнуть дома.
Маргарита Анатольевна вышла из подворотни и повернула к своему дому. Но тут из-под ног ей на грудь бросилось что-то большое и темное. Она упала, ударившись затылком о тротуар, но так и не выпустив из рук саквояжик и палочку, затем она увидела перед самым лицом оскаленную пасть, что-то вцепилось ей в горло, и она потеряла сознание. Уже навсегда.
— 9 — Игрок
Петров никогда не напивался до бесчувствия. И так, чтобы координацию движений потерять — такое с ним тоже крайне редко случалось. Но сегодня его изрядно пошатывало. Он просидел всю ночь у приятеля, играя с мужиками в преферанс, любимое еженедельное развлечение, но карта упорно не шла, Петрову приходилось всё время пасовать, и в конце концов он проигрался в пух и прах. Заодно и нажрался, ибо игра была долгой, трудной, за водкой спускались целых три раза. Хорошо, что он не додумался поставить на кон ключи от квартиры. А сотовый они отказались брать — старый уже, и вообще: играем только на деньги, такое правило. Ну, на деньги, так на деньги, теперь их и вовсе нет, и беспокоиться не о чем. Только вот продукты когда доедим, на какие шиши я собаку буду кормить? — думал Петров. — Скотина породистая, и уход за ней требуется идеальный.
Друг, уехавший два дня назад в командировку, оставил Петрову своего мастиффа, зверя выдрессированного и культурного, но злющего, словно чёрт. Спать с ним в одной комнате Петров не хотел, да и пёс не особо желал подобной близости — выбрал себе для лежанки место в прихожей. Наверное, ему казалось, что у входной двери правильнее ждать возвращения хозяина. Покрутившись, пёс укладывался на коврик, и когда кто-то заходил в парадную, уши его нервно вздрагивали.
Придя домой под утро, Петров вспомнил, что не только не покормил с вечера мастиффа, но и не погулял с ним. Героическая скотина терпела до его прихода, но тут прямо-таки всем своим видом решила продемонстрировать нетерпение. Пришлось надевать ошейник, брать поводок и ползти на улицу, хотя ноги у Петрова предательски подрагивали.
— Идём-идём, зверюжина, — добродушно проговорил Петров, надеясь, что собака, как в предыдущие дни, будет спокойно шагать рядом. Но псу было невтерпёж, кроме того, от Петрова несло мерзким запахом алкоголя, мастифф яростно тянул вперёд, а команда «к ноге», как назло, вылетела у Петрова из головы. «Рядом, рядом», — твердил он и вцепился в поводок обеими руками. К счастью, лестницу — самое тяжелое — удалось преодолеть без падений.
На улице пёс тормознул у самого порога, поднял лапу и долго, с чувством, оттягивался. Потом он снова рванул вперед. В это время у Петрова в кармане заиграла мелодия мобильника. Стоять на шатающихся ногах, удерживать мастиффа и одновременно доставать трубку — в данный момент для Петрова это представлялось невыполнимой задачей. Тогда Петров решил отпустить поводок — собака примерная, сделает свои дела и прибежит обратно: «Иди, иди», — сказал он псу. Тот удивился и с изумлением поглядел на Петрова — к такому он не привык. «Я пас, иди», — успокоил его Петров и схватился за карман, где продолжал надрываться мобильник.
Мастифф услышал команду, которую хозяин использовал крайне редко, и то лишь на дрессировочной площадке: «Фас!». Кого фас? Нельзя поточнее? Разве что-нибудь двигается? Пёс ошеломленно потряс головой и тут увидел вдалеке, через несколько домов, черный силуэт. Он рванул вперед. Навстречу ему шла толстая старуха, с палкой в одной руке и чемоданчиком в другой. Мастифф обнажил клыки и бросился на старуху. Выполнив команду, он тут же вернулся к Петрову, надеясь, что его похвалят, наградят и они пойдут гулять дальше, он ведь еще не доделал свои дела. Но не тут-то было: Петров стоял, шатаясь, и разговаривал по сотовому и не обращал на него внимания.
— Ну приходи, Лисенок, я через пять минут буду дома. Целую, давай, жду. — Петров положил мобильник в карман, но нагибаться за поводком не стал, и так можно спокойно дойти, на улице пусто. — Ты, брат, извини, — сказал он мастиффу. — Сегодня мы не будем долго гулять. Вечером обещаю тебе ком… ком… компрессировать. Чего это ты такого нажрался, что морда грязная? Нечего всякую дрянь на улице хавать! Фу! Плохая собака! Распустился ты без хозяина. Ладно, пошли домой.
Услышав слово «домой» и видя, что Петров разворачивается, мастифф сообразил, что прогулка по неизвестной причине сворачивается и тут же присел на том месте, где стоял. «Фу! Фу!» — сморщил нос Петров, а мастифф, чувствуя себя виноватым, смущенно посмотрел на него, продолжая свои дела.
Вскорости они были дома. Петров поставил чайник, и тут кто-то зазвонил в дверь. К Петрову пришла незнакомая молодая женщина с сильным терпким и острым запахом, мастифф даже дважды чихнул, пропуская ее в квартиру.
Отправив Петрова в комнату, женщина отправилась на кухню и занялась стряпней. Через полчаса они уже завтракали, а мастифф молча, про себя, поскуливал и страдал. Из кухни пахло колбасой и сыром. Но еще сильнее чем-то невозможно острым и возбуждающим.
Затем Петров и женщина пошли в ванную, а из нее направились в комнату. Это мастифф знал. Его хозяин тоже так всегда делал. Сначала ел с гостьей, потом шел мыться, а затем они занимались тем, что самому мастиффу разрешалось делать крайне редко и только с теми сучками, с которыми разрешал хозяин.
Постель ходила ходуном целый час, изредка скрипы прекращались на небольшие промежутки времени, а затем возобновлялись с еще большей интенсивностью. Из комнаты доносились соблазнительные вопли и вскрики. Пёс совсем загрустил, чувствуя, что ему тоже хочется присоединиться к Петрову. Он тяжело вздохнул и несколько раз нервно повернулся.
Наконец из комнаты вышла молодая женщина. Она вела себя крайне растерянно и суетливо. Взяла какую-то тряпочку и стала вытирать дверные ручки, потом пошла с этой тряпочкой на кухню и в ванную. А затем, обмотав лоскуток вокруг ладони открыла входную дверь. Мастифф сурово зарычал. Он не знал, что делать. Петров не давал команду выпустить женщину, но и запрещать тоже не запрещал. Он вообще не выходил из комнаты и вел себя подозрительно тихо. От женщины не пахло угрозой, но крепко несло страхом и тем острым запахом, который она принесла с собой. Этот запах и решил дело. Мастифф яростно зачихал и немного отвлекся. В это время женщина выскользнула за дверь. Пёс остался сторожить Петрова. Точнее, то, что от него осталось.
— 10 — Роковая женщина
Петров казался Лизе до невозможности скучным, она бы давно его бросила, но по средам он играл в преферанс с Михалычем, а Михалыч был полезным ментом. Благодаря покровительству Петрова, Михалыч обходил стороной угол, где Лиза приторговывала дамским бельём, не требуя платы за точку. А точка была шикарная — у самого метро. Не так, чтобы это сверхмного значило, но приработок был приличный, постоянный и удобный, и отказываться от него за просто так Лиза не хотела. Кроме того, Петров был неприхотлив, не буянил, выпивал крайне редко и не выключал сериал «Ранетки», даже если в это время шел футбол. К нему можно было наведываться пару раз в неделю, и он не претендовал на большее, а Лизе пока не хотелось обременять себя лишними обязательствами. У Петрова было много хороших качеств. Но сам он был ни рыба, ни мясо…
— Хоть бы в кино сводил или в ресторан, — с досадой жаловалась Лиза своей подруге Лабунской. — Цветов ни разу не подарил или мелочишки какой. Трахнет в свое удовольствие и отвалится, как клоп. Даже не спросит, хорошо ли мне.
— Все мужики — козлы, — сочувственно соглашалась Лабунская. — Мой гад тоже так, пять минут — и кончает.
— Да хоть бы пять минут, — тоскливо протянула Лиза. — Петров только начнет пихаться, и всё. И растормоши его, попробуй — никак не выходит. Я и на ревность раскрутить пыталась, и стервой прикидывалась — ему всё до лампочки, спокойный, как слон, ушами хлопает, и молчит, зараза — ничем не проймешь.
— А и вправду другого завести? — спросила подруга. — Что у тебя на Петрове свет клином сошелся? У меня их четверо сейчас, и мой догадывается, ревнует, заводится с полоборота…
— Да пробовала, — стала отнекиваться Лиза. — Но знаешь, это не для меня. Хочется вот с одним по жизни, а с другим для удовольствия. Только не получается. Они все себе хотят побольше хапнуть, а в ответ — ни фига не дать. Так что, два мужика — это уже две головные боли, а радости все равно никакой. Хватит мне и Петрова, вот только бы не был он таким мямлей бесхарактерным, встормошить бы его как.
Постоянные разговоры на подобные темы не могли не привести к тому, что подружки стали разрабатывать планы, один другого хлеще, как оживить Петрова, сделать его настоящим мужиком. И вот в ходе одного такого обсуждения однажды из подруги выскочило:
— Лиз, а дай ему конского возбудителя. Говорят, крепко помогает. Твой Петров тогда от тебя не оторвется.
— Да ну, — махнула рукой Лиза. — Будет кидаться на каждый столб.
— Так ты не перед уходом, а сразу. Знаешь, как возбудится?
Сначала Лиза не приняла слова Лабунской всерьез. Но однажды, когда Петров, исторгнув в презерватив сперму, ухитрился захрапеть прямо на ней, не успев даже слезть, она серьезно задумалась о том, что их отношения незамедлительно следует начать приводить в порядок.
Кассирша ветеринарной аптеки посмотрела на Лизу с участием, уточнила, правда ли, конский возбудитель нужен для сельского скота. А то если для мужиков, то он без толку. Вот коням, свиньям, козлам — пожалуйста. А современного мужика такой ерундой не прошибешь. Для них нужно средство покрепче. Вот некоторые собирают и засушивают шпанских мушек, они на сирени любят гнездиться. А сейчас, зимой, можно посоветовать… Да вот существует такая южноамериканская травка — называется дамиана. У мужиков бешено стимулирует секрецию тестостерона. Употребив, мужчина потом весь день ни о чем другом, кроме секса, думать не будет. Дамиану даже в магии вуду употребляют, такая сильная. И, в общем, вполне доступна, у травников экстракт можно достать…
И Лиза достала… Договорившись однажды с Петровым о свидании, она забежала в универсам, чтобы купить ароматический чай и немного мёда. Ей посоветовали взять их за основу напитка, в который она собиралась добавить экстракт, чтобы заглушить запах дамианы.
Придя к Петрову, Лиза неожиданно столкнулась с большой недружелюбной собакой, та глухо поворчала при виде ее, но после этого замолчала и вела себя спокойно. В первую минуту Лиза подумала, что, может, стоит отложить эксперимент по разогреванию чувств Петрова, но потом решила, что собака ей не помешает.
Приготовив на кухне бутерброды и сварив чай, подмешав в него мед и экстракт — для верности не одну дозу, а целых три с верхом, Лиза позвала к столу Петрова. Петров был не слишком трезв, но бутерброды откушал и чаю выпил. Лиза боялась, что в смеси с алкоголем травяной чай вызовет у него рвоту. Но в него всё прошло, как по маслу. Петров неожиданно оживился, потянул Лизу в ванну, и там она узрила, что член его может быть таких размеров, о которых она прежде не подозревала. И в первый раз Петров отымел ее прямо там, в ванной, стоя. И это было незабываемо. Вы, наверное, надеетесь на более подробный рассказ? Ну уж нет, воображайте, как это происходило, сами. А я расскажу, что случилось затем. Затем они прошли в комнату, мимо собаки, тоскливо проследившей за ними взглядом, и тут Петрова прорвало — его хватило еще на четыре раза. Когда же, чуть отдохнув, он решил, что надо попробовать еще, то оказалось, что мотор его в груди перегрелся, и его намертво там заклинило. Мотор немного посбоил, а затем перестал работать. Сердце Петрова остановилось.
Увидев безжизненного любовника, Лиза испугалась. Петров — мужик еще нестарый, здоровый, для определения причины смерти точно потребуется вскрытие. И тогда наверняка всплывут три порции дамианы, смешанные с медом, травяным чаем и алкоголем. Она взяла носовой платок, протерла им деревянные части кровати, дверные ручки, на кухне собрала в полиэтиленовый мешок используемую для чая посуду и, прихватив ее с собой, ушла. Собака у двери недовольно на Лизу заворчала, но зачихав, отвлеклась и пропустила.
Лиза побежала домой, по дороге звоня Лабунской, той самой подруге, что посоветовала ей конский возбудитель для оживления Петрова. Умоляя ее под любым предлогом отпроситься с работы, Лиза рыдала в мобильник и клялась, что у нее случилось такое… такое… но по телефону она никак не может об этом рассказать. Подруга обещала при первой же возможности приехать и, действительно, не прошло часа, как с бутылкой кагора, она стояла на пороге. Поставила чайник, взяла с кухни бокалы, отнесла их в комнату, разлила по стаканам вино и приготовилась слушать.
Бутылку оприходовали в момент. Лиза всегда пьянела быстро, в отличие от крепкой подруги. Та, узнав, что случилось и убедив Лизу, что опасаться ей нечего — никто ничего не узнает, — только сама больше никому не рассказывай, — уложила ее спать, а потом, захлопнув дверь, побежала опять на работу.
Чайник давным-давно закипел, он долго недовольно фыркал, напоминая о себе, а потом обиделся и рассерженно выплюнул, приподняв крышку, кипящую воду на плиту. Огонь погас, но газ продолжал идти. Пьяная Лиза не чувствовала запаха, она заснула слишком крепко.
— 11 — Продавщица
Собственно, для этой главы вовсе не важно то, что Лабунская была продавщицей. Об этом можно было спокойно и не рассказывать. Но как-то ведь главу назвать нужно? Так что, пусть называется «продавщица», ведь, несмотря на то, что это не важно, именно ею Лабунская и работала. Понятия не имею, в каком именно магазине, может, одежды, может канцтоваров, но полагаю, что не в книжном, хотя, впрочем, могу ошибаться — достоверной информации по этому поводу у меня не оказалось. По правде говоря, мне вообще мало, что известно о подруге Лизы, поэтому и распространяться я далеко не буду.
Скажу только, что с Лизой ее связывала старинная дружба, со школьной еще скамьи. Подруги очень различались между собой: Лиза всегда была инфантильна, а Лабунская умела справляться с жизненными трудностями. В те моменты, когда Лиза не знала, как поступить, она всегда бежала к своей старинной подруге, чтобы та помогла, подсказала, что делать. Лабунской нравилось чувствовать себя старшей, более опытной и мудрой, ей льстило, что Лиза, если и не преклоняется перед ней, то во всем ее слушает. Сколько разных полезных советов она вложила в ее чуткие доверчивые уши. Конечно же, Лабунская никак не ожидала, что Лиза даст Петрову тройную дозу возбуждающего, такого, разумеется, не выдержит и сердце носорога.
Тщательно расспросив Лизу о случившемся, Лабунская успокоилась: никто не знал, что Лиза была у Петрова, и сделала подруга всё правильно — забрала с собой посуду, стёрла отпечатки. Никто ни о чем не догадается. А если даже выяснится, что Петров умер от передозировки возбуждающего средства, кто заподозрит Лизу? Разве что мент Михалыч, но поди докажи, что Петрова отравила именно Лиза. А алиби подруге Лабунская обеспечит.
Уложив Лизу спать, Лабунская понеслась обратно на работу. Ей разрешили отойти всего на пару часов, и это время почти прошло. Она уже почти поднялась на поверхность по эскалатору метро, как мимо, сильно толкнув ее, прошел какой-то грязный неопрятный старик. Отпусти она перилы на пару секунд позже, несомненно, она сумела бы удержать равновесие. Но положение ее было весьма неустойчивым, она упала. Упала и покатилась по ступенькам. Даже Джеки Чан не сумел бы так виртуозно исполнить падение со столь высокой лестницы. Правда, он, вероятнее всего, приземлился бы живым. Но у Лабунской это не получилось. К тому моменту, как ее тело оказалось в низу, в помощи врачей она уже не нуждалась.
— 12 — Бомж
Сколько бы раз управдом ни заделывал окна и дыры в подвале — в том, что рядом с котельной, — бомжи всегда отдирали доски и вырывали решетки, а затем вновь проникали внутрь. Да и дверной замок, когда его вешали, сбить было не проблемой. Бродяги собирались здесь с ближайших кварталов уже несколько месяцев — всё меньше оставалось незапертых чердаков, тёплых и открытых парадных. В больницы бомжей не брали, только уж совсем доходяг. А милиция, вместо того, чтобы за мелкое правонарушение обеспечить их на зиму крышей в следственном изоляторе, отвозила бродяг за 101-ый километр, где отпускала на волю и добираться обратно в город им приходилось своим ходом. И каждый раз они возвращались сюда, в подвал рядом с котельной.
Егорыч обитал здесь дольше всех. Он был домоседом и свой район никогда не покидал. Говорят, что по местным помойкам он околачивался еще при советской власти. Человек он был добродушный, ни к каким бандам не принадлежал, тихо себе проживал рядом с крысами и бездомными кошками, никому не мешал. Однажды к нему подселился знакомый мужик из соседнего квартала, за ним другой, третий. Город чистили от бездомных, а жить им было где-то надо. И все они старались перебраться туда, где тепло и сухо, и откуда их не будут выгонять посреди ночи.
Вчера Егорыч, выклянчив у прохожих мелочи на бормотуху, явился домой, но оказалось, что вход в подвал забит вдоль и поперек досками, а все его обитатели уже куда-то рассосались. На стене висело грозное предупреждение с обещанием привлечь к уголовной ответственности любого, кто еще раз посягнет на территорию жилищного управления и призыв к жильцам сообщать о несанкционированном взломе подвала по таким-то телефонам. Пока Егорыч внимательно читал объявление, в парадную зашел управдом — вечный злыдень и гроза бомжей. Он проверил, насколько хорошо заколочена дверь и сказал Егорычу, чтобы тот валил подальше из его района. Иди, грейся в метро, — сказал он. — А сюда дорогу забудь.
У Егорыча осталось немного мелочи, на метро хватало. Часа два он покатался под землей, выпив по ходу дела бутылку бормотухи и захмелев. Становилось поздно и надо было выбираться наверх, чтобы найти себе ночлег. Он вспомнил, что один из его старых дружков переселился в новострой, и, вроде, неплохо устроился, но не мог вспомнить, на какой станции надо вылезать. Егорыч вышел наугад и пошёл по парадным близлежащих домов.
Но ему не повезло. На всех дверях стояли домофоны и пробраться вовнутрь не удавалось. Только он прошел в один парадняк, как его оттуда шуганули жильцы. Нашел дырку в подвале, но и там было занято. Вдруг он увидел пару пивных бутылок у скамьи, взял, чтобы завтра сдать в ларьке, но тут появились два местных бугая, которые бить его не стали — побрезговали, но предупредили, что если еще раз увидят на своей территории, то местные дворники будут со всей этой территории собирать его, Егорыча, по мелким кусочкам, которые, очевидно, скормят собакам. Неуютно было в новом районе, неласково. Люди были холодные и злые. Мужики в винном разговаривать не желали, из столовки отказались вынести остатки еды. Места, где ночевать, не нашлось.
В общем, пришлось всю ночь, не сомкнув глаз, натощак, провести в одном из дворов, а в новостройках дворы, как известно, продуваемые — как ни кутайся, продерёт до костей. Озяб Егорыч настолько, что к открытию метро пришел аж за два часа. И здесь он продолжал мерзнуть, пока наконец не открыли входную дверь.
В вагоне он согрелся, выспался, и только стал отходить, только начал обдумывать, что же ему делать дальше, как появились патрульные и выдворили Егорыча из вагона на платформу, а там — пинком на эскалатор.
Егорычу повезло. Это оказалась его родная станция. Он решил проверить, не случилось ли за ночь каких изменений у родного дома. Пошел вверх по эскалатору, но тут его зазнобило и стало вдруг странно шатать, словно он был пьян, хотя со вчерашнего он не выпил ни капли. Он толкнул одного пассажира, другого, третьего. Вслед ему неслись недовольные возгласы, но он их плохо слышал. На самом верху какая-то женщина вскрикнула и, отшатнувшись от него, упала, но он этого не заметил. Что-то не так было с головой, она тяжелела и отказывалась думать. Егорыч вылез на улицу. Ему казалось, что там будет холодно, но почему-то оказалось очень жарко. Не глядя по сторонам, он пошел по улице напрямик, машины скрипели тормозами, но ни одна из них не зацепила его. Ведь судьба ждала Егорыча не здесь, а там, в районе дома с котельной. Придя, он ее не заметил, она тихо пряталась в стороне и наблюдала за ним. Егорыч заглянул в парадную, но со вчерашнего ничто не изменилось. Из квартиры на втором этаже вышла противная бабка с собакой и начала на него орать, выдворяя из парадной. Он вышел из дома и сел на снег у стены. Ему стало очень себя жаль, он подумал, что вот теперь пришла его пора умереть, а похоронить будет некому. Егорыч заплакал, а затем свернулся в калачик и заснул.
Судьба долго стояла в ожидании, пока найдется добрый человек, который тронет Егорыча за плечо и спросит, не плохо ли ему. А когда Егорыч не ответит, то брезгливо потрясет его. А потом позвонит испуганно в милицию и скажет, что здесь замерз прохожий…
Какое на редкость изящное кольцо у меня получилось, — подумала судьба. — И сколько профессионализма! А время… Вы обратили внимание, что я не только уложилась в график, но сделала работу меньше, чем за сутки? — Но похвалить судьбу за мастерство и тонкое искусство было некому. Судьба — дама одинокая, ведь она ни с кем не дружит.
Август-сентябрь 2009
Комментарии к книге «Кольцо судьбы», Оксана Валентиновна Аболина
Всего 0 комментариев