«Просто пой[СИ]»

Мне было девятнадцать лет, когда случилась эта автокатастрофа. Мне говорили, что в то время я заканчивала третий курс столичного экономического института. Вероятно, так оно и было. Сама я не помню ничего, кроме слепяще–белой, солнечной палаты с огромными окнами — во двор и в коридор. Я помню кровать на колесиках и белый жесткий ортопедический матрас. Помню стоявшие на тумбочке тарелки и пакеты. Зато автокатастрофу я не помню совершенно, как и то, куда я ехала в тот день. На медицинском языке такое называется «посттравматическая амнезия». У меня она была осложнена последствиями операции, которую мне сделали уже в больнице. После долгих месяцев восстановительного курса я вернулась к полноценной жизни. Устная и письменная речь, арифметические операция и логика — все пришло в норму. Кроме памяти. Сколько ни бились надо мной психологи и психотерапевты, толку было чуть. Я легко принимала к сведению все, что рассказывали мне о прежней жизни. Я без всякого усилия поверила, что женщина, которая сидела у моей кровати и держала меня за руку, пока я еще не могла вставать — и в самом деле моя мать, поскольку только мать способна проявлять столько заботы и терпения, а потом, как бы случайно отвернувшись, потихоньку вытирать глаза. И точно так же я не сомневалась в том, что коренастый и седеющий мужчина, приезжающий в лечебный центр только вечерами и вносивший в комнату огромные пакеты с фруктами, лекарствами и шоколадками — именно мой отец. Я видела, что мы похожи, каждый раз, когда смотрелась в зеркало. Конечно, подбородок у него был более массивным и тяжелым, зато брови — всегда чуть приподнятые — и заметно выступающие скулы у нас с ним не отличались совершенно. Он часто беседовал с врачами, иногда не закрывая дверь в палату, и я слышала, как доктора сыпали непонятными мне терминами и давали моему отцу гарантию, что у меня все будет хорошо. Один раз хирург, который приходил снимать мне швы, понизив голос, доверительно сказал, что операция прошла даже успешнее, чем они ожидали. Я тогда подумала, что, если несколько недель под капельницей и тотальная потеря памяти — это успех, то, значит, мое положение было действительно плачевным.