«Перерыв на жизнь»

1861

Описание

Зла не существует или, по крайней мере, его не существует для него самого. Зло — это просто отсутствие Бога. Оно похоже на темноту и холод — слово, созданное человеком, чтобы описать отсутствие Бога. Бог не создавал зла. Зло — это не вера или любовь, которые существуют как свет и тепло. Зло — это результат отсутствия в сердце человека Божественной любви. Это вроде холода, который наступает, когда нет тепла, или вроде темноты, которая наступает, когда нет света. Альберт Эйнштейн



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Перерыв на жизнь (fb2) - Перерыв на жизнь 1535K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оксана Николаевна Сергеева (Fima)

Оформление страницы показать/скрыть:

Фон страницы: #ffffff

Цвет текста:

#000000

Шрифт:

Times

100 % + Увеличить | Уменьшить -

Межстрочный интервал:

100 % + Увеличить | Уменьшить -

Перерыв на жизнь (СЛР, 18+)

Эта тема скачана с форума Дамского Клуба Lady.WebNice.Ru | Читать тему онлайн |  Ответить в тему

(Сообщения выбираются из темы автоматически по наличию у сообщения заголовков. Если автор/модератор темы не задал нужным сообщениям

заголовки, тема/произведение будет представлено здесь не целиком. В этом случае, Вы можете попросить внести необходимые изменения

модераторов темы).

Содержание:

• Перерыв на жизнь (СЛР, 18+)

• Пролог

• Глава 1

• Глава 2

• Глава 3

• Глава 4

• Глава 5

• Глава 6

• Глава 7

• Глава 8

• Глава 9

• Глава 10

• Глава 11

• Глава 12

• Глава 13

• Глава 14

• Глава 15

• Глава 16

• Глава 17

• Глава 18

• Глава 19

• Глава 20

• Глава 21

• Глава 22

• Глава 23

• Глава 24

• Глава 25

• Глава 26

• Глава 27

• Глава 28

• Глава 29

• Глава 30

• Эпилог

fima 01.01.2015 11:45 » Перерыв на жизнь (СЛР, 18+)

Внимание!

Информация, опубликованная на этой веб-странице, защищена законом Российской Федерации об авторских правах.

В соответствии со ст. 1229 Гражданского кодекса РФ, правообладатель может по своему усмотрению разрешать или

запрещать другим лицам использование результата интеллектуальной деятельности или средства индивидуализации.

Размножение, обработка, распространение и любой вид использования информации, недопустимый законом о защите

авторских прав, требует предварительного письменного согласия Автора.

Игнорирование настоящего предупреждения будет воспринято Автором как умышленное нарушение исключительных прав на

Произведение и вынудит его использовать все инструменты правовой защиты.

Книга 4

Серия: Стая

Жанр: Современный любовный роман

Автор: Сергеева Оксана Николаевна/fima

Рейтинг: 18+

Предупреждение для любителей жанра и нейтральных любопытствующих:

В тексте присутствуют сцены эротического характера и обсценная лексика.

Претензии о моральном ущербе не принимаются.

Графическое оформление темы: Аquamarinе

Когда-то его считали человеком «второго сорта». А теперь у него есть все, о чем он только мечтал, и даже то, о

чем он не мечтал никогда. Погрязая в наслаждении без рассудка и без нравственности, он ест кайф ложками.

Заворачивает свою пустоту в яркий фантик, становясь заложником этой пустоты. Скажете, пресытился? Нет,

пережрал. Но неожиданно вмешавшееся прошлое заставляет его сделать перерыв. Перерыв на жизнь.

Справка для читателей платных произведений СТ

Инструкция по оплате подписки через Робокассу с картинками

fima 01.01.2015 11:50 » Пролог

Автор обложки: alenatara

Зла не существует или, по крайней мере, его не существует для него самого. Зло — это просто отсутствие Бога.

Оно похоже на темноту и холод — слово, созданное человеком, чтобы описать отсутствие Бога. Бог не создавал

зла. Зло — это не вера или любовь, которые существуют как свет и тепло. Зло — это результат отсутствия в

сердце человека Божественной любви. Это вроде холода, который наступает, когда нет тепла, или вроде

темноты, которая наступает, когда нет света.

Альберт Эйнштейн

Я не господин, господа все в Париже!

«Собачье сердце»

Да твою ж мать!

Гергердт порывисто выходит из машины и выбрасывает только что прикуренную сигарету.

Хорошо, что не собака. А то сдохла бы животинка. А девка раз из тапок не вылетела — значит, живая. Удар не сильный был,

оклемается. И откуда она взялась только! Выскочила на дорогу, как пробка из шампанского.

Артём присаживается на корточки. Смотрит девушке в лицо. Глаза у нее открыты, но она не шевелится.

— Какого хрена ты под машину кидаешься, самоубийца? Под кайфом, что ли?

— Какого хрена ты летишь на красный! — говорит незнакомка удивительно громким голосом и садится на асфальте.

Ощупывает себя. Со стоном трогает затылок. Смотрит на ободранные колени, как будто до сих пор не веря, что все это

происходит с ней, а не с кем-то другим.

— Орешь – значит, жить будешь. Давай-ка, поднимайся, как там тебя… — Гергердт уверенно подхватывает ее под локоть.

Нужно поскорее решить этот инцидент. Правая ладонь ползет в карман куртки за бумажником.

— Рада… — Опираясь на твердую руку, девушка поднимается с земли.

— Чему, ты, бл*ть, рада? Что я тебя чуть не убил? — раздраженно спрашивает мужчина.

— Зовут меня – Рада! Дружинина! Это чтобы ты знал, кому деньги по иску перечислять будешь. А то скоро зима, а мне как

раз нужна новая шуба! — швыряет злые слова незнакомцу в лицо. Перед глазами еще мелькают звездочки, в голове звенит.

Лицо незнакомца, кстати, пока неразличимо: фары слепят в темноте.

Думала, что успеет перебежать на зеленый. За десять секунд точно бы успела, просто этот урод не остановился! Ну, да.

Таким же на все похрен — они напролом прут, по головам. Хорошо, что скорость была черепашья, по тормозам дал, только

чуть задел ее.

— Ну, по этому иску тебе вряд ли хватит денег на хорошую шубу, — сдерживая улыбку, говорит он и сует ей в трясущиеся руки

визитку. Не деньги, как хотел вначале.

В своей жизни Гера знал только одну Раду. И та, кажется, тоже — Дружинина. Это было очень давно, в другой жизни.

Девушка презрительно хмыкает. Разворачивается так, чтобы свет фар не бил в лицо, поправляет прямые, до плеч, волосы.

— Радка-мармеладка, — произносит Артём наобум и следит за ее реакцией. Она вскидывает глаза и смотрит на него с

подозрением. — Радка любит мармеладки, — добавляет он и наслаждается полной растерянностью Рады Дружининой. Да,

это точно она. Хотя узнать ее невозможно. Нереально. Слишком много лет прошло с их последней встречи. Но это она!

Рада пристально всматривается в мужчину, внимательно оглядывая массивную фигуру. Он темноволос, широкоплеч. Она

его не узнает, но тот смотрит так, будто ее знает.

«Боже, что я туплю… Визитка!»

Она шагает ближе к машине и, подставляя карточку под яркий свет, чуть склоняет голову, а потом дергается конвульсивно,

словно ужаленная осой.

— Гера?! — восклицает, а глаза расширены, и рот чуть приоткрыт от удивления. — Гера, ты, что ли… — произносит тише. На

лице полное осознание.

Он расплывается в дьявольской улыбке:

— Ты так и не научилась выговаривать мою фамилию.

— Об твою фамилию можно зубы сломать, вот и пришлось сократить. А тебе никогда не нравилось, как я тебя называла. Все

время обещал отодрать меня за косы, но так и не отодрал. — улыбается. В памяти всплывают воспоминания из далекого

прошлого, их не много, связанных с Артёмом, но они яркие, как вспышки молнии. Она хорошо помнит его, потому что когда-то

они жили в одном доме, на одной площадке, играли в одном дворе. Вернее, он играл с пацанами, а она время от времени

путалась у него под ногами.

Рада вздыхает и с мягкой усмешкой возвращает Гергердту визитку, засовывая ту в нагрудный карман его кожаной куртки.

Потом смотрит по сторонам и перекидывает через плечо ремешок сумки, собираясь уходить.

— Поехали кофе попьем, — он останавливает ее словами и не очень вежливо оттесняет ближе к машине.

— Кофе? — переспрашивает она, но не отказывает сразу. — В таком виде… — Смотрит на себя: колготки поползли

уродливыми стрелками, про ободранные колени и говорить нечего. — Нет, думаю, что остаток ночи я благополучно переживу

без кофе.

— Поехали ко мне, я живу в паре кварталов отсюда. Не бойся, насиловать не буду. — Открывает дверцу и добавляет,

нахально улыбаясь: — Все только по обоюдному согласию.

Она сомневается. Закусывая губу, задумывается на несколько секунд. Смотрит ему в глаза, проводит руками по бедрам,

разглаживая кожаные шорты. И садится в машину…

***

Это большая глупость – приехать к нему домой. Чертовски большая глупость. Тот мальчик, который когда-то жил по

соседству, и этот мужчина — два разных человека. Между ними целая жизнь. Она совершенно не знает Гергердта-мужчину,

но того, что доводилось слышать о его персоне, вполне достаточно, чтобы бежать от него куда подальше. Однако

любопытство в ее случае сильнее инстинкта самосохранения. Очень хочется поговорить с ним, узнать, как сложилась его

жизнь, как он живет. Господи, а она ведь даже не знает, женат он или нет! Возможно у него есть девушка.

Эта неожиданное заключение заставляет Раду встрепенуться. Даже смутиться как-то, ведь она почему-то самонадеянно

восприняла Геру как одиночку.

Чтобы развеять возникшие сомнения Дружинина осматривает полочки в ванной на предмет каких-то женских

принадлежностей. Гель для душа, крем, шампунь… Если в доме есть женщина, что-нибудь все равно обнаружится. Но нет,

ничего такого, что могло бы принадлежать пассии Гергердта, Рада не находит. Немного успокоив свою совесть, она

продолжает заниматься тем, чем занималась: мокрым полотенцем обтирает кровоподтеки.

— Кофе с сахаром?

— Гера! Какого черта?! — оборачивается на голос, нервно сжав в руках мокрую ткань.

— Ну ты же не закрылась, — не пытаясь скрыть интереса, он нагло рассматривает ее. Она перед ним в трусиках и рубашке.

С голыми ногами. Твою мать, какие у нее ноги…

— Я не думала, что ты будешь вламываться ко мне в ванную! — Румянец заливает щеки. Гергердт, вот нахал! Хотя

неудивительно.

— Зря. — Подпирает плечом косяк. — Так кофе с сахаром?

— Артём!

— Ладно. Как себе. — Закрывает дверь и снова оставляет Дружинину одну.

Да, это была самая идиотская идея – поехать к нему домой. На кофе! Какой в задницу кофе! У Гергердта на лице написано,

что он хочет ее трахнуть. А еще у него на лице печать отъявленного мерзавца. Но, черт подери, ее это ни капли не беспокоит.

Все-таки плохая вещь — ассоциативное мышление.

Она раздраженно откидывает полотенце и надевает шорты. Заправляет в них белую рубашку, стягивает на талии ремень и

выходит из ванной комнаты с одним единственным желанием добраться до какого-нибудь стула. Сейчас, когда шок прошел,

боль в ушибленных местах чувствуется невыносимо остро. На бедре расползается огромный синяк. Правую ладонь саднит.

Мда-а, веселый получился вечерок.

Вопрос о наличии женщины в жизни Геры отпадает сам собой, когда Рада, минуя огромный обеденный стол, проходит в

кухонную зону и усаживается за барную стойку. На одном из высоких стульев она замечает бюстгальтер. Артём проследив за

ее взглядом, с невозмутимым видом подцепляет белье ножом и выбрасывает в мусорное ведро.

— Извини, не ждал сегодня гостей.

Дружинина понимающе усмехается. Наверное, женщин из своей жизни он выбрасывает подобно этому белью — как мусор.

— Что ты смотришь на меня? — Напрягаясь под тяжестью его взгляда, двигает к себе чашку кофе.

— Соскучился. Целую жизнь не видел.

Она хохочет в ответ. Шутник.

Артём беззастенчиво разглядывает ее. Замирает глазами на длинной изящной шее, спускается чуть ниже к маленькому

треугольнику обнаженной кожи, который виднеется в вырезе рубашки.

Почему-то у Рады от этого перекрывает, и она с большим трудом проталкивает образовавшийся ватный ком глотком

горячего кофе. Кофе чуть сладкий. Самую малость. Наверное, в чашке неполная ложка сахара. Значит, вот такой Гера любит

кофе.

Гергердт вдруг поднимается с места, начинает рыться в ящиках, находит какую-то коробочку и подает ей.

Это мазь от ушибов и царапин.

— Спасибо. Как раз то, что надо, — благодарит Рада. Немного отодвигается от стола, ставит ступню на перекладину

соседнего стула, приподнимая колено выше, и обрабатывает ногу. Наносит мазь на синяки и царапины.

— Помочь?

— Нет, боюсь, ты можешь увлечься. И начнешь меня лечить с ног до головы.

— Я бы с удовольствием, — говорит он и выразительно смотрит на ее колени. — П*здец, у тебя ноги... Как говорится, когда я

вижу такие ноги, я забываю про труп в багажнике моего автомобиля.

Она вскидывает глаза. Оказывается, у нее зеленые глаза. Он и не помнит.

Радка-мармеладка. Шатенка с зелеными глазами — убойное сочетание. Наверное, в его вкусе. Да, определенно, в его вкусе.

Она шикарная. Роскошная. С обалденными длинными ногами. Любая супермодель сдохла бы от зависти, глядя на ее фигуру.

Когда он увидел ее полуголую, в белых кружевных трусиках, которые ни черта не прикрывали, у него не только в паху заныло.

Заныло все тело. Захотелось ее… Захотелось. Всю.

— А-а, — иронично протягивает она, — так это был комплимент...

— Ты замужем? — спрашивает он, и Рада отвечает на его вопрос понятной улыбкой. Откладывает в сторону тюбик с

лекарством. — Ах, ну да, — говорит он за нее, — тебя бы тогда здесь не было.

— Конечно, не было бы. Я не замужем.

— Почему?

Пожимает плечами и отделывается скромным:

— Не сложилось.

— А как же — выйти замуж за интеллигента, чтобы наплодить интеллигентов?

Она соскальзывает со стула, проводит руками по шортам будто вытирает ладони.

— Курить хочу.

Уходит за своей сумкой и через минуту возвращается. Достает пачку сигарет. Отказывается от протянутой зажигалки,

прикуривает сама.

— Хорошая девочка Рада совсем испортилась, — ухмыляется Артём.

— Даже не представляешь, насколько, — иронизирует в ответ «хорошая девочка».

— А может, тогда и сексом займемся?

На мгновение Дружинина замирает. Потом с выдохом выпускает тонкую струйку дыма и, качая головой, уверенно говорит:

— Нет. С тобой я спать не буду.

— Почему нет? — преспокойно спрашивает он.

Она улыбается:

— Не хочу.

— Жаль.

Дружинина хочет узнать, как сложилась его жизнь, но не может сформулировать ни одного четкого вопроса. Судя по машине

и квартире, живет он много лучше, чем просто «хорошо». И это хорошо.

— Как уважаемые родители? — зато Гера с вопросами не задерживается. «Уважаемые» звучит довольно язвительно.

— В порядке.

— Во всем успех? Процветают?

Рада кивает, неторопливо затягивается.

— Папа давно уже ректор. Мама тоже вся в науке, заведует кафедрой экономики инноваций. Докторскую защитила.

— А ты? Что-нибудь уже защитила? — усмехается. Черные глаза не отрываются от ее лица.

Рада не поддерживает его смех, небрежно стряхивает пепел и снова подносит сигарету к губам.

— А на мне природа отдохнула.

— Бывает.

— Вот и я говорю. Бывает. Отвези меня домой.

Она уже попросила его, а потом подумала, что зря. Лучше бы добраться на такси, но едва ли теперь удастся отвязаться от

Артёма. Он настойчивый. Это Дружинина уже успела ощутить на себе.

— Я сейчас живу у родителей... — предупреждает она, садясь в машину.

— Я помню адрес, можешь не говорить. Если твои родители живут там же, — перебивает ее Гергердт. Этот адрес он вовек

не забудет.

— Да.

По дороге молчат оба скованные странным ощущением. Почему-то даже у Геры закончиваются вопросы. Когда наконец

машина останавливается у подъезда, Рада испытывает необычайное облегчение, но вида не подает, отшучиваясь:

— Надеюсь, ты не рассчитываешь на прощальный поцелуй.

— Целоваться не люблю, а вот телефон оставь.

— Нет, — качает головой и хватается за ручку, чтобы выйти. — Всего тебе хорошего…

Гергердт вдруг подается к ней и делает то, о чем мечтал последние несколько часов, — трогает ее лицо. Касается ладонью

щеки, потом скользит вниз и обхватывает пальцами шею. Он не давит, а только горячо касается, но у Рады снова

перекрывает дыхание. От непозволительной близости, в которой они оказались. Она чувствует его тепло, аромат его

парфюма, те нотки, которые раскрываются на коже.

— Ну, иди… — говорит он. От его тона у нее почему-то начинают дрожать колени. Она не может двинуться с места. — Иди…

Рада… слаще мармелада… — медленно он убирает руку.

Рада выбирается из машины и резво заскакивает в подъезд, забыв про боль в колене.

Или это просто мазь начинает действовать...

fima 08.01.2015 18:57 » Глава 1

Ооо!.. Етить твою мать, профессор!

Иди сюда, выпей с нами!

«Собачье сердце»

Рада открывает входную дверь, черной кошкой проскальзывает в квартиру и растворяется в темноте прихожей. Скидывает

сапоги и свободно вздыхает только за дверью своей комнаты.

Первым делом она раздевается и натягивает пижаму, пряча синяки и ссадины под брюками и рубашкой. Делает все, не

включая верхний свет, — нужные вещи легко находятся на ощупь. Теперь можно зайти к отцу. Он, должно быть, работает над

очередной публикацией.

Когда зашла домой, Рада успела заметить узкую полоску света, вырывающуюся из-за закрытой двери кабинета.

— Пап, ты не спишь, — не то спросила, не то констатировала, заглядывая в святая святых отца.

— Работаю, дочь, работаю, — вздыхает он и снимает очки. Чуть отклоняется в кресле, расслабляя плечи.

— Вот если бы мама была дома, она бы тебе устроила, — улыбается Рада и аккуратно прикрывает дверь. В этой комнате

не хочется слышать громких звуков. Они тут так же неуместны, как хохот на кладбище.

— Наверное, устроила бы, — соглашается отец и задумчиво поджимает губы. У него усталый вид и покрасневшие глаза.

Видимо, он выпил немерено кофе.

Да, на столе стоят четыре пустых чашки. Мама бы обязательно упрекнула. Не терпела его привычку копить грязные чашки,

но отучить от этого не смогла. Отец не пил из одной чашки два раза, потому за время работы у него собирался целый

«сервиз».

Чуть пригибаясь к столу, дочь заглядывает в отцовские заметки, смотрит в монитор компьютера.

— Это то, что мы с тобой обсуждали?

— Да.

— Иди отдыхай, не мучай себя. Хочешь, я помогу закончить статью? Тут осталось всего ничего. Пара часов работы.

— А ты, значит, спать не хочешь…

— Бессонница мне сегодня обеспечена, знаешь же, у меня это бывает. Просто набралась впечатлений. Иди, я закончу.

— Рада, ты могла бы уже давно сама защититься. У тебя такая светлая голова, ты же умная девочка… Я это говорю не

потому, что ты моя дочь. Лучше бы восстановилась в аспирантуре и защитилась сама… чем кому попало за деньги

диссертации писать. — И хотя в голосе слышится укор, глаза смотрят мягко: — А ты думала, я не знаю?

— Не вижу никакого смысла, — отвечает дочь с холодком. — Диплом кандидата экономических наук что-то изменит в моей

жизни? И, кстати, я пишу вовсе не кому попало. Среди моих «клиентов» есть очень одаренные люди, с такими же светлыми

головами, как у меня, но у них времени нет, а у меня иногда есть. Люди же по разным причинам диссертации защищают, не

все служат науке, как вы с мамой.

Отец громко вздыхает и, опираясь на ручки, поднимается с кресла.

В последние годы он сильно сдал, но тем не менее совсем себя не бережет — все так же много работает. Кажется, еще

больше, чем раньше.

— До сих пор не могу привыкнуть, что ты постриглась. — Гладит дочь по голове.

Рада издает резкий смешок, ёжится как от холода и усаживается на отцовское место.

— Иди отдыхай папа. И не переживай, Вячеслав Игоревич, научное сообщество не узнает, что на этой статье ты

непростительно схалявил. Но за это ты завтра съездишь со мной на квартиру. Надо посмотреть, как там дела. А то, может,

уже и паркет залакировали, да я от вас на следующей неделе свалю. Но поедем только после того, как я высплюсь.

— Конечно, дорогая, конечно. Не забудь проветрить комнату, когда будешь уходить. И не сиди с открытым окном, — говорит

перед тем как закрыть дверь.

Точно, сигареты. Надо принести сигареты. И чашки грязные убрать.

Рада наводит на столе порядок: листы в стопочку, посуду на кухню, настольную лампу ярче. Идет в комнату, достает из

шкафа свою сумку… Твою налево. Забыла у Геры сигареты.

Ладно. Это же не беда. Ее стратегическим запасам любой курильщик позавидует, но сам факт случившегося отдается внутри

необоснованной тревогой.

Она снова лезет в шкаф, на самую верхнюю полку, достает из почти полного блока пачку Richmond Cherry, сует в карман

пижамы и идет в ванную. Старается не шуметь, не хлопать дверями, чтобы не тревожить отца. Не умывается, а только

стирает с губ красную помаду. Потом осторожно запускает пальцы в волосы и, стягивая их в высокий хвост, пригибается к

зеркалу. Смотрит на себя. В глаза.

Что он там увидел? Артём. Он так пристально и жадно рассматривал ее. Что он разглядел?

На нее все так смотрят. Природа наградила ее идеально ровной кожей и крупными, но пропорциональными чертами лица.

Чтобы подчеркнуть эту красоту, не требуется обилия косметики.

Рада резко подается назад, торопливо скрепляет густые волосы резинкой и возвращается в кабинет. Снова садится в

кресло, расслабленно откидывается на спинку. Немного отталкиваясь от стола, свободно вытягивает ноги. Надо собраться с

мыслями. Но они как-то не собираются. Да, это все Гера, мать его так.

Кто бы мог подумать. Гера…

Считала, что ее уже ничем нельзя удивить. Разучилась удивляться. Но Гера взбудоражил. Конечно. Старый, давно забытый

друг. Друг детства.

Семилетней малявкой, она в рот ему заглядывала, ловила каждое слово и считала авторитетом. А как иначе? Ему было

двенадцать. Он взрослый, важный, столько всего знал. А главное, не поучал ее, ничего не запрещал, а только смеялся по-

доброму и давал конфеты. Ириски. Мама не разрешала ей есть ириски, потому что «эти дрянные конфеты портят зубы». А

Рада не могла понять: почему Артёму можно есть ириски, а ей нет? У него что зубы другие?

При мысли о тех ирисках губы Рады невольно расслабляются и растягиваются в чуть заметную улыбку. Она срывает с пачки

хрусткую пленку, прикуривает сигарету и с наслаждением втягивает вишневый дым. Из нижнего ящика стола достает

хрустальную пепельницу. Это ее пепельница. Отец не курит.

А еще она хорошо помнит, как сильно плакала, когда Артёма вернули в детдом. Кучка вернул, опекун. Как она рыдала и

страдала по-настоящему, по-взрослому — она отлично помнит. Ей было очень больно. Но тогда только за себя. Потому что

она потеряла друга. У нее забрали лучшего друга. Слишком маленькая была, чтобы даже попытаться представить, что

творилось в душе Гергердта. А когда смогла представить, стало страшно. Очень страшно думать о том, что мог чувствовать

в тот момент двенадцатилетний мальчик. Вот тогда поняла, почему Гера все время звал опекуна Кучкой. Потому что — кучка

дерьма. Потому что Кучка — кучка дерьма. Она тоже так стала его звать. Про себя, конечно. Как еще можно назвать

человека, который отдал ребенка в детдом. Поиграл в папу три года и вернул. Жена умерла, и ребенок стал не нужен.

Хороша логика, слов нет. А что потом с мальчишкой, всем плевать.

Хотя нет, Кучке плевать не было. Он с какой-то маниакальностью стал следить за судьбой Геры. Рассказывал про него

всякие страшные истории, смаковал подробности, после чего Рада обязательно получала внушение от всезнающей Ларисы

Григорьевны: смотри, Рада, не будешь слушаться, будешь, как тот гадкий мальчишка.

Гадкий мальчишка… О его бесконечных приводах в полицию ходили легенды. Потом она что-то слышала про наркоту, потом

про условный срок за тяжкие телесные. И это, вероятно, только начало. Первые «достижения». Ему еще не было

восемнадцати.

А потом Гера исчез из ее поля зрения. Кучка исчез – разменял четырехкомнатную квартиру и уехал, — и Артём пропал.

Рассказывать про него стало некому.

А теперь он сам появился, Гергердт. Сурово мужественный. Фатально притягательный. Смертельно опасный. И

настойчивый. И было у Рады вполне определенное чувство, что не сможет она от Артёма отделаться так быстро, как

хотелось бы. А хотелось бы. Не дура, понимала, что ему надо, и чем для нее это закончится. Осознавала прекрасно, как

далеко он зайдет. Потому что по-другому просто никак. Потому что Артём Гергердт не обаятельный негодяй, а человек,

способный абсолютно на все. Другим он быть не может.

— Гера, изыди, — говорит она вслух, выдыхает дым вверх, смотрит, как он вьется белой птицей. Кладет сигарету в

пепельницу и заносит пальцы над клавиатурой. Они дрожат.

Конечно, Рада погорячилась, пообещав закончить статью за пару часов. Провозилась до утра. А все потому что Гера

намертво засел в голове.

Когда выключала компьютер, слышала шаги отца в прихожей.

— Блин, папа! — Она заходит на кухню и, заглядывая через отцовское плечо в шкворчащую сковороду, морщится: — я

только зубы почистила, спать собралась.

— Я так и знал, что ты придешь на запах, — усмехается он, — доставай тарелку. Нельзя ложится спать на голодный желудок,

а то цыгане приснятся.

— Ужас-ужас! Профессор! Жареный лук! Утром! Какой моветон! — притворно возмущается, эмоционально копируя мать.

Рисует обычную сцену из их семейной жизни. Карикатуру. Смеется, обнимает отца за плечи и прижимается к его спине. — И

какая вкуснятина, — довольным мурлычет под нос и кладет себе порцию яичницы с луком.

Ест торопливо, не присаживаясь на стул, а стоит, оперевшись бедром о столешницу. Мама бы фыркнула. А отцу все равно,

он ломает хрустящий батон, не жалея поливает яйца кетчупом (сплошные консерванты!), и с его губ не сходит добрая улыбка.

Глаза слипаются, ужасно хочется спать, и от мысли, что ее ждет мягкая постель, тело приятно ноет. Отец что-то говорит, она

отвечает, не задумываясь. Это какие-то привычные вопросы, касающиеся планов на выходной день. У отца, наверное, их

много, планов, а у нее только один: как следует выспаться. Нет у нее больше планов. Никаких.

— Оставь, я сам, — бросает отец, когда Рада, собирается вымыть свою тарелку. — Иди ложись. Хорошего сна.

— А тебе удачного дня.

Шаркая тапками, Рада идет в свою комнату. Скидывает покрывало с кровати и забирается в постель — о, ужас! — в той же

пижаме, в которой полночи курила.

Теперь «принять снотворное» — очень тихо включить телевизор. Минут на пятнадцать. Его тихий гул лучше всяких таблеток.

Когда картинка перед глазами плывет, Рада нажимает на пульте кнопку отключения и накрывается с головой одеялом. Но

беззаботно окунуться в сновидения не удается. На прикроватном столике разрывается телефон, орет энергичной музыкой.

Вот дура. Она забыла его отключить.

Дружинина неохотно высовывается из своего укрытия и тянется за мобильным. Номер на дисплее незнакомый. Даже не

думая отвечать на звонок, Рада убирает звук и собирается вернуть телефон на место, но не успевает. От так жаждущего

услышать ее абонента приходит сообщение:

«Радка-мармеладка, возьми трубку. Это я. Ты же знаешь: я без тормозов».

Давно не помнила, чтобы простое смс производило на нее такое впечатление. Но это Раду буквально подбрасывает на

кровати.

Гергердт. Ну, конечно! Шустрый малый. Еще суток не прошло с их встречи, а он уже ее номер телефона где-то надыбал.

Рада усмехается. «Это я». Ага, разумеется, она сразу должна понять, что это Он. А она ж, глупая баба, еще думает!

Еще раз прочитав смс, Дружинина впадает в немой ступор.

То, что написал сообщение Гера, не вызывает сомнений. Но к ак написал! Запятая после обращения, двоеточие после

«знаешь». Покажите хоть одного быдловатого бизнесмена, который расставляет в смс-сообщениях знаки препинания по

правилам русского языка.

И ведь сидит как дура и ждет звонка.

— Да, — сухо отвечает, когда на экране вновь загорается «незнакомый» номер.

— Доброе утро.

— Противно и слащаво. Тебе так не идет.

— Какого хрена ты не отвечаешь?

— О-о, доброе утро, Гера, — говорит Рада и откидывается на подушку. — Я еще сплю. Так что все, что желаешь мне сказать,

кидай на автоответчик.

— Боюсь, автоответчик не выдержит моего трагического пафоса.

— Тогда я попробую выдержать, но позже. Высплюсь и сама перезвоню тебе.

— Перезвонишь?

— Перезвоню, — нагло врет она, нажимает «отбой», потом и вовсе отключает телефон. Не будет она ему звонить, не

собирается.

И не звонила. Проспала весь день, даже телефон не включала. Вечером, как и договаривалась, съездила с отцом на свою

квартиру. Обрадовалась, что можно потихоньку собирать вещи. Но полноценно заняться переездом удастся, дай бог, только

на следующих выходных. Отец на неделе занят, да и у самой работа.

Понедельник проходит напряженно и суетливо. Привычно, в общем, это же понедельник. Удивительно, но сотовый не

разрывается от звонков Артёма, не пищит напористыми смсками. Это приносит облегчение и, как ни странно, легкое

разочарование. И хотя Рада не собирается звонить «старому другу», все же сохраняет его номер под контактом «Гера».

Другого такого нет, так его ни с кем не спутаешь.

Рада переступает порог квартиры. Отец уже дома. Похоже, что не один. Это не настораживает, к нему часто приходят друзья

и коллеги. К Дружининым всегда кто-то приходит. У них в квартире для таких встреч отведена специальная комната —

мужская гостиная. Сигарная, как называет ее отец.

Дверь в эту комнату открыта, но Рада не думает мешать, идет в ванную, моет руки. А когда выходит, пораженно застывает

посреди прихожей, потому что узнает смех гостя, с которым беседует Вячеслав Игоревич Дружинин.

Или у нее глюки, или…

Нет, это никакие не галлюцинации. В квартире тихо, и Рада уже отчетливо слыша голоса, разбирает некоторые слова.

Слышит и крадется по прихожей, точно воровка. Медленно подходит к сигарной, закладывает пальцы в карманы брюк и

ступает на порог, прислоняясь плечом к косяку.

Гергердт, что б ей сдохнуть, собственной персоной.

Гергердт! В квартире ее родителей. В комнате ее отца. С ее отцом за чашечкой зеленого китайского чая!

fima 18.01.2015 14:19 » Глава 2

Я теперь председатель, и сколько ни накраду –

всё на женское тело, на раковые шейки, на абрау-дюрсо.

Потому что наголодался я в молодости достаточно,

будет с меня, а загробной жизни не существует.

«Собачье сердце»

— Радочка, а вот и ты, наконец. — Дружинин встает с места. При виде дочери его лицо оживляется, светлеет.

— Да, папа. Я немного задержалась на работе, потом забирала машину из автосервиса.

— Все в порядке? – спрашивает отец. Как всегда, участливо.

— Да, в полном. Спасибо, что развлек моего гостя.

— Ну что ж, оставлю вас.

— Приятно было побеседовать, Вячеслав Игоревич.

Ах, ну надо же, сама любезность!

Рада не скрывает циничной усмешки.

— Взаимно. Вот ведь случай. Неожиданность какая, — говорит Вячеслав Игоревич.

Он немного растерян, может быть, удивлен, но держится спокойно, доброжелательно.

Рада отходит чуть в сторону, пропуская отца к двери. Тот выходит из комнаты, оставляя ее с Артёмом наедине.

Гергердт сидит на маленьком двухместном диванчике. Он удобно устроился: плечи плотно прилегают к спинке; левая рука

расслабленно лежит на подлокотнике. На лице полное спокойствие, а глаза сосредоточенные, напряженные. Ждут от нее

какой-то реакции — взгляда, жеста, слова.

Она подходит к нему, смотрит со скучающим выражением, все так же небрежно держа руки в карманах.

— Люблю училок, давай, накажи меня, детка, поставь мне «двойку», — произносит глухо и монотонно.

Рада рассматривает его, оценивает, как он одет. На нем черная водолазка. Поверх нее темно-синий пиджак на двух

пуговицах, со стандартными лацканами. Легкий глянцевый отблеск мягкой кашемировой ткани изящно оттеняет текстурный

узор. В первую встречу Гера был в белой футболке и джинсах. Сегодня верхний комплект дополняют черные брюки с

отделкой в виде двойной линейной строчки и имитацией ручного стежка.

Очень стильно, очень.

— Ты прям как в детстве… Когда девочка очень нравится, все шутами становятся, — наконец говорит она. — Были б косы,

отодрал бы.

— Я тебя и так могу хорошо отодрать.

— Зачем ты пришел? — спрашивает прямо.

— К тебе. Позвонил в дверь и спросил: «А Рада выйдет?»

— Не смешно.

Он легко поднимается. Застывает перед ней — такой высокий и широкоплечий. Мощный, неуправляемый.

— Ну, а чего ты как маленькая? Я тебе звоню, ты не отвечаешь. Говоришь — перезвоню, не перезваниваешь. Кто так

делает? Позвонила бы сама, договорились бы о чем-нибудь. А сейчас собирайся.

— Куда?

— Свидание у нас. Все чинно благородно. Я тебя у папы отпросил. Обещал, что в полночь принцесса будет в дома. Иди

переодевайся, пойдем в ресторан.

— Вот так сразу?

Гергердт пригибается к ней и понижает голос:

— Вот так сразу, это если бы я сказал: иди раздевайся, будем сексом заниматься. А пока в ресторан. Не, ну если ты без

ресторана согласна…

— Гера, облезешь, — резко обрывает она.

— Пойдем, — снова распрямляет плечи и говорит мягче, — у меня не так часто возникает желание поговорить с женщиной.

Не отказывай.

Рада смотрит на него долгим взглядом. Думает, наверное, решается. Сомневается. На ее красивом лице не отражается тех

сомнений, но и нерешительности на нем нет. Она тверда, совершенно спокойна и ни капли не смущена. Ее губы чуть сжаты.

Так чувственно.

— Отчего в голове не растут цветочки, а растут они в траве и на каждой кочке… — напевая, протягивает к ней руку,

чтобы тронуть каштановые волосы, но Рада резко откидывает ее от себя.

— Хорошо, — соглашается.

Он, впрочем, в этом и не сомневался — что она согласится. Его темный взгляд скатывается вниз, к ее ногам.

— Юбку надень.

— Гера, облезешь, — повторяет она, разворачиваясь спиной.

— Пиастры, пиастры, — вполголоса бубнит он, шагая за ней по пятам, — и дублоны, и фунты стерлингов, не говоря уж о

гинеях…

— Чего? — оборачивается Рада.

— Говорю, как вспомню, сколько золота, которое мы добыли честным разбоем, Флинт зарыл на острове, так дурно

делается, — громко добавляет он, останавливаясь перед стеной, увешанной каким-то грамотами и дипломами. Доска

почета, куда деваться.

Дружинина смеется и скрывается в комнате.

Дурно ему делается в этой квартире. Столько лет прошло, а ничего не изменилось. Вроде и мебель другая, а все по-

прежнему — все в стиле дворцовой классики. Наборный паркет, ёпрст. Как в музее. Мавзолей, бл*ть. Только этого не

хватает, который живее всех живых.

Артём шарит взглядом по стенам в надежде увидеть семейные фотографии, но не обнаруживает ни одной.

Через пару минут Рада выходит из комнаты. Такая красивая. В шортах. Ладно и так сойдет. Ноги-то видно. Шорты

классического покроя, до середины бедра, со стрелками. Черные. Шикарно. И черная блузка, спереди расшитая пайетками.

Та белая рубашка, в которой он первый раз ее видел, не была такой обтягивающей, а эта обрисовывает каждый изгиб.

Мать твою, как теперь успокоиться…

Дружинина надевает сапоги на высоких шпильках. Ее длинные ноги становятся еще длиннее, мышцы приобретают

привлекательный женственный рельеф.

У него начинают зудеть ладони от желания дотронуться до нее. Прижать к себе.

— Гера, отомри, — небрежно говорит она и тянется за пальто, которое до этого бросила на банкетку.

Гергердт сам накидывает пальто ей на плечи, не выпуская из рук бежевую ткань, чуть притягивает к себе. Касается губами

щеки.

— Я пока тебя до кровати доведу, сдохну.

Рада не подает виду, что хоть как-то взволнована этим жестом, ждет, пока Артём отпустит. Когда он отстраняется, она

мягко, но холодно улыбается и окидывает его высокомерным взглядом.

— Люблю мужчин в пиджаках. — Застегивает внутреннюю пуговицу, запахивает длинное пальто и затягивает пояс. — Они так

прилично выглядят.

Гергердт надевает свое пальто. Строгое, черное. Сгибает локоть, предлагая руку.

Умереть не встать. Она очарована.

Дружинина усмехается и выталкивает его за дверь.

— Подожди, я сейчас.

Перед тем как уйти, заглядывает к отцу в кабинет.

— Пап, я пошла.

— Хорошо отдохнуть, — желает, не поднимая головы. Уже зарылся в бумагах. Кажется, сейчас прибавит «не задерживайся».

— Я не долго. Сколько он меня ждал?

— С полчаса.

— О чем вы говорили?

— О разном.

— Например.

— Например, — вздыхает отец и поднимает взгляд, — например, о проблеме публикационной активности российских ученых.

— О чем? — удивляется Рада. — Ладно, я пошла.

Ей не приходит в голову как-то оправдываться. И абсолютно все равно, какую версию «случайной встречи» выдал Гера

отцу. Хотя для интереса можно спросить. Отец давно уже не задает лишних вопросов. Даже неожиданное появление

мальчика из прошлого в их квартире едва ли стало для него шоком.

У подъезда их ждет «Майбах».

Круто. Красиво жить не запретишь. Так вот на чем Гера сегодня прикатил, потому она и не узнала, что дома ее ждут гости.

Номера джипа Рада запомнила. «ЕК 666 Х». Ну, разумеется. «Еду Как Хочу».

— Ты выбрал место, или я могу предложить свой вариант?

— Конечно, — кивает Артём. — Мы может поужинать там, где хочется тебе. Мне все равно, — на губах сверкает усмешка, —

можем и в подъезде пива попить.

Рада ухмыляется, при этом пребывая в полной уверенности, что Гера говорит это совершенно серьезно. Это в его духе.

Ладно, сегодня она точно не намерена проверять его на вшивость. Ресторан так ресторан.

Она называет ему место и получает согласие.

Водитель мягко и уверенно трогает машину с места.

Конечно, Гергердт ляпнул про подъезд для острого словца. Но в голову лезут воспоминания из детства. Не раз она видела

его сидящим на лестнице. Он ждал Кучку с работы, — мать тогда уже умерла. Наверное, ключи потерял от квартиры. Так она

тогда думала.

Гораздо позже Рада узнала, что ключей у Геры не было. Он приходил со школы в обед и до вечера слонялся на улице. Или

сидел в подъезде. Она стала звать его к себе. Он не хотел, упрямо отказывался, а потом согласился, — все-таки сидеть в

комнате на кровати удобнее, чем в подъезде на ступеньках лестницы. Рада наливала чай, делала бутерброды с колбасой и

сыром, и была самая счастливая. А он смеялся и решал ей задачки по математике. Но однажды мама пришла раньше и

застукала Артёма у них дома. Случился скандал. Потом Рада долго плакала. Ей было ужасно стыдно. Но не за то, что она

привела в дом Геру, а потому что Гера все слышал. Не мог не слышать: мама отчитывала ее в соседней комнате. С тех пор

он не переступал порог их квартиры. С тех пор Рада стала дружить с ним еще теснее. А Гера стал давать ей еще больше

ирисок. Они из ее карманов не выводились.

Поэтому взрослая Рада прекрасно понимала, почему Гергердт вот так запросто ворвался в ее жизнь, пришел к ним в дом.

Нагло. Без страха и сомнений. Да, он уже не тот мальчик. Мужчина. Опасный, властный, влиятельный. Но он пришел, потому

что гордость и уязвленное самолюбие не имеют возраста, не знают времени.

— Гера, — вдруг говорит она, — дай ириску. Смотрит ему в лицо.

А Гера смотрит вперед, лезет в карман пальто и вытаскивает оттуда ириску.

— Гера, — хохочет она, — эти дрянные конфеты портят зубы. — Разворачивает конфету и сует в рот. Сто лет не ела ириски,

забыла, какие они на вкус.

— У меня хороший стоматолог, — режет невозмутимостью.

Дружинина давится смехом, прикрывает рот ладонью и отворачивается к окну.

Он думает, чтобы успокоиться. А она это делает, чтобы он не заметил набежавших слез.

Артём позволяет ей выбрать ресторан, но место, куда они сядут, он определяет сам.

Им достается круглый столик. С круглым диваном. Ей было бы намного удобнее, если бы они сели друг напротив друга, но

Гере удобнее сидеть рядом с ней. Не в такой, конечно, близости, чтобы толкать друг друга локтями, но все равно рядом.

— Я с работы и очень голодна, — сообщает Рада, лениво бегая глазами по строчкам меню. — Ну просто очень. Гера, ты

любишь рыбу? Что ты любишь? — спрашивает, не глядя на него.

— Я все люблю. — Он не спешит. Он еще не открывал папку. Он пока смотрит по сторонам, оценивая публику и обстановку.

— И устрицы? — так же, не поднимая взгляда. — Я не люблю устрицы. Аристократический деликатес, да. Но я их не люблю,

не мое это, не понимаю я их. А ты, Артём, любишь устрицы? Или ешь их, потому что носишь пальто от Бриони? — Теперь

смотрит на него лучистыми зелеными глазами.

— Я не люблю устрицы, — признается он и открывает меню.

— Так, я готова сделать заказ. Я буду цезарь и пасту с морепродуктами. И апельсиновый фреш. А с десертом мы потом

определимся. Мы же дойдем до десерта?

— Хотелось бы. Очень, — многозначительно говорит он. — Вино. Какое ты будешь вино?

— Никакое. Я не пью.

— Совсем?

— Крайне редко. И сегодня точно не повод.

Они делают заказ. Им тут же приносят сок и вино (Гергердт просит для себя сухое красное), потом закуски.

— Артём, где ты учился?

Рада достает сигареты и кладет пачку на стол. Те самые Richmond Cherry. Не тонкие, а обычные. Достаточно крепкие.

Гергердт попробовал их, скурил одну сигарету.

На ее вопрос он отвечает улыбкой и некоторое время молчит.

— Я закончил филфак. — Наслаждается ее недоумением. — Это так удивительно?

— Нет. Но мне очень трудно вписать тебя в филфак, — говорит Рада и тут же думает, что вряд ли вообще сможет куда-

нибудь вписать Геру.

Никак не может она представить, чтобы Гергердт увлеченно чем-то занимался. Несмотря ни на что она не может себе это

представить.

— То, что я закончил филфак, как-то мешает мне употреблять мат? — понимая, что ее смущает, спрашивает прямым

текстом.

— Не думаю, что тебе вообще что-то может помешать.

— Я три иностранных языка знаю, и что? Это у меня должно быть на роже написано? А мне просто нужно их знать, у меня

бизнес за границей, вдруг меня на*бывают, задолбаешься с собой переводчика таскать. Но русский язык я люблю. Потому

что душевный он. А какая русская душа без мата?

— Да, вижу, душевно все у тебя.

— У меня от всего сердца. Без океюшек и хаюшек. Если все круто, то это – за*бись, а если плохо, то п*здец.

— Последнее, впрочем, может так же выражать крайний восторг.

— Абсолютно. Или «смеркалось».

— Чего?

— Это тоже, когда все плохо.

Радка смеется.

Боже, как она смеется. Мягко, искренне. Точно шутом станешь, будешь всякую чушь пороть, лишь бы она вот так смеялась.

Смех гаснет, но на ее губах остается улыбка. Эхо той случайной непритворной радости.

— Гера, ради бога, почему филфак? — Аккуратно достает из пачки сигарету.

— Как это почему? Потому что книжки читай да чистописание учи — вот почему.

— Ну, с чистописанием у тебя все в полном порядке.

— Я же говорю: люблю русский язык, уважаю за многогранность. Что написано пером, не вырубишь топором. Тут

аккуратность нужна.

Она прикуривает и выпускает тонкую струйку дыма. Опирается локтями на стол, выпрямляя спину и подаваясь чуть вперед.

Молчит. Поворачивает к нему голову.

— Такие, как я, поступают не туда, куда хочется, а туда, куда удается, — продолжает он. — Особенно, если единственная

способность, которой обладаешь, — хорошая техника чтения. Зато, знаешь, какие мне наша кураторша, Морозова Зоя

Юрьевна, характеристики в ментовку писала? Все отделение валялось. Добрая бабуля, одинокая, к сироткам

неравнодушная. Ей надо-то всего ничего: на даче картошку посадить, картошку выкопать. Говорю, Юрьевна, вот хера ли ты

возишься с этой дачей, куплю я тебе два мешка картошки и ведро клубники, сиди не дергайся. Нет, говорит, свое надо. Свое

так свое. До сих пор гонцов к ней засылаю. А то еле ходит уже, а все охает, грядки, бл*ть, у нее не полоты.

Радка молчит. Поднесла сигарету к губам, чтобы затянуться, так и не затянулась. Смотрит и молчит.

— Ну, очаровал я тебя? Нет? П-фф, — Он тпивает вино и уверенно откидывается на спинку дивана. — Смеркалось. Ладно.

Придумаю какую-нибудь другую душещипательную историю с субъективным подходом к действительности.

— Так ты все это придумал? Про Зою Юрьевну… Прям сейчас насочинял?

— Конечно. Картошка-клубника… — смеется он, прикуривает черную с золотым фильтром сигарету.

Рада отворачивается. Глубоко затягивается, запивает вишневый дым апельсиновым соком.

Гера. Душу выжрет и не подавится. Она же ему поверила. Он рассказывал, а она верила, что так все и было. У него низкий и

глуховатый голос, и когда Артём говорит, то ярко выделяет «ж» и «ч» — очень запоминающаяся манера. Такую не спутаешь.

Она заслушалась его интонацией и поверила.

— Врешь, — вдруг резко говорит Дружинина и смотрит ему в глаза. Они темные, в них ничего не отражается. — Врешь ты, —

повторяет уверенно. — Есть у тебя Юрьевна, и копаешь ты ей картошку. Или кто-то копает по твоему приказу. — Делает

внушительную паузу. — Гера? Зачем это все?

— Хочу, чтобы ты была со мной, — отвечает прямо.

— Зачем?

— Надоели шлюхи.

— Была с тобой – как?

— Как хочешь. Сколько хочешь.

Рада не смеется, не язвит, не смущается. Твердо смотрит ему в глаза. Думает.

— А вдруг у меня есть мужчина. Тебя это не беспокоит? Ты даже не спросил.

— Нет, меня это не беспокоит. Ты будешь со мной, потому что ты этого хочешь.

— У меня есть мужчина. Я не буду с тобой.

— Начальник вашей аудиторской конторы, с которым ты спишь? Этот? — мягко уточняет он и, уводя смеющийся взгляд

вперед, тянется к бокалу.

Ни упреков, ни возмущений, ни удивления. Рада — сама безмятежность. Но, когда подносит сигарету к алым губам, пальцы

мелко подрагивают.

— Не копайся в моей жизни. Если тебя что-то интересует, спроси, я расскажу сама.

— Давно ты куришь?

— Года четыре. Пять. Что-то около того, — пожимает плечами.

— Зачем начала?

— Побаловалась, понравилось.

— Куришь, но не пьешь. Почему?

— Я не сказала, что совсем не пью. Очень редко выпиваю. Какие-то вопросы у тебя мелкие, — говорит с прохладцей и

улыбается.

— А я и не тороплюсь. Успеется. Завтра улетаю по делам. Вернусь к выходным. Не планируй ничего, я позвоню…

…Он привозит ее к дому без пятнадцати двенадцать.

— Пока, — коротко говорит она, не зная, что еще сказать.

Выходит из машины. На улице ёжится от ветра, плотнее стягивая воротник пальто.

Немного позже сидит в кровати, как всегда, завернувшись в одеяло, смотрит телевизор, но картинка не тает перед глазами.

Несмотря на усталость и позднее время, сон не идет.

Дружинина нерешительно берет в руки телефон, но смс-сообщение пишет очень решительно:

«Любимая книга, Артём?»

«Мастер и Маргарита».

Получая ответ, вздрагивает и косится взглядом на прикроватную тумбочку. Там лежит книга Булгакова. Та самая. «Мастер и

Маргарита». Ее любимая. Время от времени она ее перечитывает. Открывает на любом месте и читает.

«Спокойной ночи».

Куда ты там собрался улетать? Останься там навечно, Гера. Исчезни из моей жизни. Исчезни так же быстро и неожиданно,

как и появился.

«Приятных снов».

Два слова, и грудь разрывает от непрошенного тепла. Два ничего не значащих, привычно бессмысленных слова. Она точно

идиотка.

Гера, изыди.

fima 27.01.2015 13:45 » Глава 3

Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбой своей мирюсь

и, если плачу сейчас, то только от физической боли и холода,

потому что дух мой ещё не угас… Живуч собачий дух.

«Собачье сердце»

— Как ты можешь есть эту дрянь? — Лариса Григорьевна медленно входит на кухню. Женщина благоухает после ванны. От

нее приторно пахнет чем-то экзотическим и сладким. Она мягко потирает руки, чтобы в них впитался крем, усаживается на

стул, поправляя длинные полы шелкового халата, и берет чашку чая.

— С большим удовольствием. — Рада не отрывается от книги. Читает и ест бутерброд с селедкой. Бородинский хлеб и

селедка в майонезно-горчичном соусе – чудо из чудес. Но мама этого не понимает. Мама много чего не понимает, но с ней

лучше не спорить, ибо себе дороже.

Желание спорить у Рады давно пропало, и ее совершенно не беспокоят ни пренебрежительно искривленные губы, ни

высокомерно вздернутая бровь матери.

Ах, если бы знала Лариса Григорьевна, как отчаянно портятся ее аристократические черты лица в минуты такой душевной

суеты.

— Не терплю этот запах. — Женщина морщит красивый прямой нос. — От него потом невозможно избавиться. Вонь, как… —

красочно фыркает и запивает свое возмущение фруктовым чаем.

— Как от портовой проститутки, да, мама? — тоже делая глоток сладкого чая, говорит дочь без смеха и иронии. Отчего слова

звучат еще более язвительно. Саркастично до зубного скрежета.

— Господи, где ты такого нахваталась?

— Да черт его знает. — Задумчиво переворачивает страницу. — Спрашивай, мама. Что ты хочешь у меня спросить.

— То, что мне рассказал отец, это правда?

— Возможно да. А может быть, и нет. Смотря что тебе рассказал отец.

— Про тебя и того… — Лариса Григорьевна замолкает, тщательно подыскивая определение, которым назовет Артёма

Гергердта. Просто произнести его имя-фамилию ей невероятно трудно, это кажется неправильным. Но другие слова не

находятся. — Про Гергердта. Вячеслав сказал, что ваша компания проводила у него на предприятии аудиторскую проверку,

и вы случайно узнали друг друга. Это правда?

— Да, мама, чистейшая, — отвечает Рада, тайно усмехаясь: так вот, какую историю придумал Гера. Что ж, богатая у него

фантазия. А главное, звучит так правдоподобно, что в это и она сама легко может поверить.

— Как ты только позволила, чтобы этот уголовник пришел к нам домой? — Голубые глаза матери блестят непримиримым

холодом.

В детстве такой взгляд Раду к месту примораживал, сейчас уже нет. Видимо, Лариса Григорьевна так долго думала о

произошедшем, что, говоря об этом, даже не удивляется. Так, словно Гергердт к ним домой день через день с визитом

заявляется.

— Почему сразу уголовник? Артём приличный состоятельный человек. Весьма состоятельный, хочу сказать.

В этом Рада не сомневается, хотя имеет довольно поверхностное представление о материальном состоянии Геры. Но

когда человек сосредотачивает в своих руках большие деньги и какую-то власть, он этим пропитывается.

— Каким был, таким остался.

— Ну, даже если и уголовник, — дочь небрежно пожимает плечами, — в нашей стране, с нашей экономикой, чтобы

разбогатеть, надо или кого-то убить, или украсть.

— Рада, девочка моя, вот только не надо такой обреченности. Все от человека зависит. Всегда.

— Никак не могу понять, отчего такое предубеждение? Что тогда, что сейчас. Твое неравнодушие к Артёму Гергердту меня,

честно говоря, пугает.

Мать ставит чашку на стол. Донышко громко звякает о столешницу.

— Это не предубеждение. Я считала и считаю, что каждый сам кузнец своего счастья. И несчастья тоже.

— Договаривай, мама. — Рада захлопывает книгу. — Выскажись, тебе будет легче.

Лариса Григорьевна сжимает тонкие губы. Опускает глаза в чашку. Она не ищет на дне ответов, не раздумывает — ей нужно

несколько вздохов, чтобы проглотить слова, которые готовы вот-вот сорваться с языка.

И она, конечно же, по обыкновению, берет себя в руки и спрашивает с ледяным спокойствием:

— Я очень надеюсь, ты не собираешься заводить с этим человеком какие-то отношения.

Господи, сколько слов. Да все какие-то несуразные, топорные. Не слова, а кирпичи. Мама как будто разучилась говорить по-

человечески. Правда, ей-богу, мат звучит гораздо душевнее. Особенно в исполнении Геры.

— Даже если и так, что в этом такого?

Рада убирает за собой посуду и, захватив книгу, уходит в комнату. Но разговор не закончен. Лариса Григорьевна, само

собой, придумает внушительную речь и выскажется. О своей целеустремленности и ее не-стремлении, о своей силе духа и ее

слабости. Если повезет, то Рада не услышит этой отповеди. Возможно, к тому моменту, пока мама придумает, как

облагоразумить свою неблагоразумную дочь, дочь уже переедет в свою собственную квартиру.

Но с переездом Рада не спешит: боится, что больше никогда не переступит порог этого дома.

Она включает телевизор; его призрачного света хватит, чтобы найти в шкафу теплый халат. Бросает книжку на кровать,

достает из сумки сигареты. Прячась за тяжелыми портьерами, приоткрывает окно и садится на подоконник. Смотрит в

октябрьскую ночь усталыми глазами. Где-то в квартире громыхает дверь. Сквозняк.

— Рада! — возмущается мать, заглядывая в комнату. — Когда ты, наконец, бросишь курить! Сколько можно! Не кури хотя

бы дома!

— В понедельник, мама, — обещает Рада из-за шторки.

— Что?

— В понедельник брошу курить! — смеется.

Делая вдох, еле проталкивает в себя дым. Снова ком в груди дышать мешает. Но это скоро пройдет, через две затяжки. И

спина колом, лопатками не пошевелить. Точно. Нож же, забыла… Тоже мелочи. Рассосется за пару сигарет. А так все

хорошо. Все, как сказал бы Гера, просто за*бись. Черт подери, она правда ждет его звонка. Обещал же позвонить. Уже

приехать должен, пятница.

Назвать Артёма быдловатым бизнесменом теперь язык не поворачивается. Не быдло он. Он умный, проницательный,

расчетливый. Неуправляемый. Своевольный. В каждом его слове чувствуется давление.

Тоска какая. Смертная. Позвонить, что ли, самой. Пусть забьет окружающий мир своим голосом. Ей стало нравиться думать

о нем, о Гере, потому что он заслонял собой все остальное.

Она выбрасывает сигарету. Закрывает окно и задергивает шторы. Забирается в постель, включает ночник и берет сотовый:

«У меня просто ужасный день. Хотя пятница. Устала жутко. Как ты?»

«Смеркалось. Перезвоню».

Артём, не звони! Напиши! Напиши!

Так хотелось, чтобы он именно написал. Как умеет — со всем запятыми и двоеточиями. Что-то есть в этом. Хотелось, чтобы

он написал длинно и содержательно.

Через пятнадцать минут от Гергердта раздается звонок. Дружинина отвечает спокойно, будто и не была все это время как на

иголках. Выдает негромкое «привет» и замолкает, хотя отчаянно рвется спросить, вернулся ли Артём из поездки.

— Кто обидел Радку-мармеладку? Скажи. Убью всех нах*й.

Сердце ёкает. Рада натянуто смеется и начинает рассказывать ему всякую ерунду. Точнее, для него это ерунда, но она

рассказывает, как будто кто-то тянет ее за язык. Говорит, что за неделю вымоталась на работе, что по вечерам ездила на

квартиру. Что избавилась от мусора, оставшегося от ремонта, сделала уборку, и перевезла почти все вещи. И про то, что в

воскресенье привезут мебель, она тоже говорит. Ну не дура ли…

Что-то не так. Тишина. Тишина поражает не в том смысле, что Гера не перебивает, а потому что в телефоне не слышно

никакого постороннего шума. Это так странно.

— Артём, — зовет она его.

— Давай завтра увидимся. Во сколько тебе будет удобно?

Ей вообще неудобно с ним видеться. Ни во сколько. Но она соглашается:

— Только днем. Вечером мне совершенно некогда. — Есть у нее время вечером. Полно у нее времени, но Гере этого знать

не обязательно.

— Хорошо, давай днем, — без пререканий принимает он ее ответ. — В кондитерскую? Ну десерт-то надо съесть.

Рада сдержанно смеется. А испытывает желание хохотнуть, запрокинув голову.

— Да. Куда? Когда?

— Завтра позвоню, скажу.

— Скажи сейчас, — настаивает она.

— Нет, завтра.

***

Только утром Рада понимает задумку Артёма. Почему он сразу не сказал: когда и куда. Теперь дергайся от каждого звонка.

Можно махнуть рукой, но она страшно не любит опаздывать и заставлять себя ждать, он как знал, что такая

неопределенность будет ее нервировать. Но и звонить ему, спрашивая, как скоро он приедет, не могла.

Дьявол раздери этого Гергердта, но к полудню она уже готова ко встрече. А он приезжает в 15.00 и звонит в домофон.

— Выходи гулять.

— Ты внизу?

— Нет, вверху.

Блин, ну, конечно. Дружинина смеется. Вопрос срывается сам собой. Бывает такое от удивления. От радости такое тоже

бывает.

— Жди. Я сейчас.

Она юркает в комнату, сбрасывает домашнюю одежду. Натягивает узкие черные джинсы и синий свитер. В прихожей

накидывает на плечи черную косуху, сует правую ногу в высокий сапог.

— Рада, ты куда? — спрашивает мать, выглядывая из кухни.

Рада вздыхает. Надевает сапог на левую ногу.

— Я надеюсь не с этим встречаться?

— С этим, — спокойно отвечает она, подтягивает сапоги. Они удобные. На плоской подошве. И легкие.

— Одумайся, пока не поздно.

— Мама, прекрати, не устраивай спектакль. Мне не пять лет. — Выбегает из квартиры.

Давненько не испытывала она такого ощущения. Дивного, но опасного ощущения радости. Лифт плетется вниз в десять раз

медленнее, чем обычно. Хоть бы не застрял. Как вчера.

— Как ты быстро, — говорит Артём, довольно улыбнувшись.

— Конечно, — неопределенно подтверждает она, садясь в машину.

Плевать, что там Гера себе думает. Пусть радуется, что она ждала его и вылетела из дома через пять минут после того, как

он позвонил.

— Ты спец по десертам, выбирай место, — предлагает он, а ее очень радует момент, что она снова сама может выбрать,

где они проведут время.

…Они заходят в кафе-кондитерскую. Оно небольшое, но очень уютное, и здесь готовят потрясающие десерты. Рада на

минутку застывает у витрины, с улыбкой окидывая взглядом разнообразие сладостей. Она уже думает, что закажет к

зеленому чаю. Чай обязательно должен быть зеленый. С мятой.

— Пойдем. — Артём утягивает ее вглубь, в зону отдыха с диванами.

Рада снимает куртку и вешает ее на кованную стойку. Возле столика стоит кованная цветочница. На стене открытые полки с

посудой — необычный элемент декора.

— А мы что-то одно попробуем, или разное закажем, а потом тарелками поменяемся? — Гергердт смотрит в меню.

Хмурится, будто решает сложную задачу.

— Помочь тебе с выбором? Не привык к сладенькому?

— Ага, я как-то все по кровушке человеческой…Ты подумала? — Кладет папку на стол.

— А я должна была над чем-то подумать? — Дружинина упорно «выбирает».

— Конечно. Но если тебе недели не хватило, давай на следующих выходных встретимся еще раз. Проведем очередную

светскую беседу, поговорим о чем-нибудь. Кино-домино-опера-балет. Можем даже сходить. В оперу и на балет. Можем даже

слетать. В Ла Скала, например. Будем ужинать в дорогих ресторанах, беседовать о разных жизненных вещах. И не

жизненных тоже. Будем искать источник вселенской мудрости. У нас найдется много общего. Не потому что у нас оно правда

есть. Но общее найдется обязательно. Потому что в словах нет ничего кроме слов. Слова всегда найдутся. Так продлится

месяца два. При условии, что мы будем встречаться только по выходным. Тебе нужны эти два месяца? Или начнем по-

взрослому? Оперу-балет можем сообразить по ходу. Все, что захочешь.

— Ты не понимаешь, что такое «нет», да?

— Ты этого слова ни разу не произносила. Все, что звучало, было не слишком убедительно.

Его ровный голос затихает. Почему-то у Дружининой возникает четкое ощущение, что все рассчитано до секунды. Именно в

этот момент подходит официантка, с дежурной улыбкой приготовившись записывать заказ, и прерывает их на паузу, после

которой разговор должен обязательно вырулить в определенное русло. Но в какое?

— Баварский крем с лесными орехами и кофе, — говорит Гера.

— Меренговый рулет и зеленый чай, — сообщает Рада.

Как ни прискорбно признавать, но Гера прав: ей не нужно двух месяцев, чтобы решить, будет она с ним спать, или нет. Рада

всегда чуть не с первого взгляда определяла, позволит она тому или иному мужчине дотронуться до себя. И если у нее

внутри не возникало особенного ощущения, искры, что ли, то никакие два-пять месяцев не помогут. С Герой она смогла бы

переспать. А еще она знала, что с Герой не стоит ходить в оперу и на балет, если не собираешься с ним спать.

— Зачем мне менять свою жизнь? Быть с тобой… Меня все устраивает.

— Я тебя тоже буду устраивать, — уверенно объявляет он.

— Почему?

— Во-первых, потому что я свободен. Я не женат, у меня нет детей. Я сам себе хозяин и волен сам планировать свое время.

Во-вторых, не думаю, что у тебя с этим Антошкой прям такая неземная любовь.

Дружинина даже не удивляется. Разумеется. Если Гергердт знает, что она спит со своим начальником, то он и имя этого

начальника знает.

— А вдруг любовь? — усмехается она.

— Допустим, — улыбается бесцветно Артём. — Чего ж ты тогда по ночам кофе со мной распиваешь… и по ресторанам

разгуливаешь?

— Общительная я не в меру, — небрежно бросает Рада.

— Ну да. А я идеально подхожу для того, чтобы поговорить о погоде.

Им приносят напитки и десерты. Но разговор уже успел дойти до той точки, когда делать вид, что сладкое лакомство

интереснее, собственно, самого разговора, бесполезно.

— Артём, ты сказал, что тебе надоели шлюхи. Я два года сплю со своим начальником. Он женат, как ты, наверное, знаешь. И

ты не считаешь меня девушкой легкого поведения?

— Вот я о погоде, а она все о сексе, — вздыхает Гера и начинает с аппетитом есть баварский крем. Будто он только за этим

и пришел. — Нет, не считаю. Когда я сплю с замужними бабами, то мало интересуют их мужьями. Но вот ты мне расскажи, за

каким хреном ты спишь с женатым мужиком два года?

— Тебе с самого начала или про главное? Подумай как следует.

— Про главное.

— Он хороший любовник. — Рада тянется за сумкой, заглядывает внутрь.

— И все?

— Ты просил про главное.

— Тогда с самого начала.

Она улыбается и качает головой:

— Я же говорила: подумай как следует. Антошка хороший чуткий любовник, но, как человек, он полный мудак. Потому что

изменяет жене. А она нормальная. Как и все остальные, про которых такие козлы, как Антошка, вешают лапшу своим

любовницам.

— Еще скажи, что тебя совесть мучает.

— Нет. Потому что не я, так другая. Он все равно будет с кем-нибудь спать. Будет изменять своей жене. Но я, в отличие от

какой-нибудь другой, не буду пытаться увести его из семьи, потому что он мне нахрен не нужен. Черт, я сигареты дома

забыла. Вот это плохо. — Дружинина берет меню и открывает последнюю страницу. Ее сигарет нет в списке предложенных.

Пока она думает, какие взять, Гера подзывает официантку. Рада показывает меню и тычет пальцем в первую попавшуюся

строчку. Несмотря на то что до этого изучала выбор, она тычет наугад. Это заметно.

Через пару минут ей приносят сигареты. Она сначала неуверенно берет из рук Геры зажигалку (свою-то дома забыла), потом

нерешительно смотрит на пачку, срывает пленку, вытаскивает тонкую сигарету и, неумело зажав ее пальцами, подносит к

губам. Неумело. Хотя курит пять лет. А дальше Рада затягивается и начинает кашлять. Задыхаясь, она давится дымом,

словно курит в первый раз.

— Ой, мамочки, — шепчет, прикладывая свободную руку к горлу, — ну и гадость же.

Гера внимательно следит за ней. Он так заинтересован, что наклоняет голову чуть вбок. Он, кажется, весь

сконцентрировался на ней.

— Другие сигареты, — тяжело выдохнув, объясняет Дружинина. — Не привыкла.

— Они намного слабее, чем те, которые куришь ты.

— Я никогда не курила что-то, кроме Ричмонда. Только их, с первого дня. Гера, ты тут мне наобещал золотые горы. А мне

сейчас нужны всего лишь мои сигареты. Сделай так, чтобы у меня появились мои сигареты. Можешь?

— Рада, радость моя, для тебя все, что угодно.

Он выходит из-за столика. Дружинина не смотрит, куда он идет и зачем. Она смотрит на сигарету, снова осторожно берет ее в

руки и пытается сделать еще одну затяжку. Покашливает.

Гергердт возвращается за столик, забирает из ее рук дрянь, которую она пытается курить, и тушит в пепельнице.

— Пей чай, — говорит, точно приказывает.

Рада отпивает холодный чай. Он уже остыл, но так он еще вкуснее.

Официантка приносит Richmond Cherry.

— Число, — говорит Гера.

— Что? — недоуменно переспрашивает девушка.

— Назови любое число от нуля до двенадцати.

Рада закуривает, расслабленно откидывается на диван, не понимая, какого черта Гера пристает к официантке.

— Пять, — отвечает та.

— Свободна, — машет рукой и поворачивается к Раде. — Пять месяцев. Будь со мной.

Ее пушистые ресницы вздрагивают, и она распахивает глаза. От удивления. Но быстро берет себя в руки, тянется за вилкой,

съедает кусочек рулета. Запивает его ароматным чаем.

— А два месяца оперы-балета входят в эти пять? Или балет по ходу будем соображать?

— Нет уж, лучше по ходу.

…Он привозит ее домой после девяти вечера. Они снова скупо прощаются, не договариваясь о следующей встрече.

Гергердт провожает Раду до подъезда. Только взглядом. Ему теперь нельзя к ней приближаться, трогать нельзя, а то весь

контроль к чертовой матери. Не привык он себя с женщинами контролировать и сдерживать.

Шикарная девочка Рада Дружинина. Да, она должна была вырасти именно такой: высокой, красивой, потрясающе

сексуальной. Только вот косы зачем-то обрезала. В детстве косы у нее до жопы были. Толстющие.

Радке для того, чтобы мужикам голову сносить, не нужна ни тонна косметики, ни откровенная одежда. Ее сексуальность идет

откуда-то изнутри. Спрятана глубоко, но прорывается. Бережет себя Радка, не открывается. И все равно проскальзывает

что-то. Как посмотрит иногда, полыхнет взглядом или слово какое скажет, то пиши пропало — в глазах у него темнеет от

возбуждения. То, что она знает его в прошлом, придает их отношениям какой-то особый шарм, очарование, что ли. Забавно

это.

Артём никогда бы не стал искать ее сам и вмешиваться в ее жизнь, но случай столкнул. То ли несчастный, то ли все-таки

счастливый — непонятно. Если бы Рада не узнала его тогда, не вспомнила имя, так и отпустил бы, не напоминал о себе. Но

она вспомнила. Через столько лет. И обрадовалась, кажется. Ее радость была такая неподдельная и искренняя. Живая.

Словно они расставались на пару лет, а не потерялись на всю жизнь.

Он бы не вмешивался в ее жизнь, нет. Он жил как по накатанной, и его тоже абсолютно все устраивало, но было что-то в ее

поведении, что позволило ему вмешаться. Чувствовал интуитивно, что имеет на это право. А своим ощущениям он верить

привык. Долгое время у него ничего, кроме своих ощущений, не было, и не на что было опереться ему, кроме как на свою

интуицию. А уж теперь-то, с его-то опытом «препарирования» людей, глупо пропустить такие явные посылы. Много

несостыковок было в Радкином поведении. Полно. Но он пока не собрал все в одну картинку. Начиная с ее любовничка,

Антошки, и кончая дурными привычками. Ну ничего, разберется он.

Это, наверное, первый случай, когда Гера изучал человека не для того, чтобы уничтожить или поиметь какую-то для себя

выгоду. Он привык разрушать. Ломал, подставлял, наживался на несчастьях и горе, и никогда не оглядывался. Никогда.

Сжигал мосты, выжигал души, оставлял за собой бездыханные тела, но никогда не оглядывался. Его били, он бил в ответ

сильнее; сбивали с ног, он поднимался и ломал ноги другим; его ломали, а он цинично сплевывал свою боль и шел дальше.

Много чего делал, о чем вслух нельзя говорить. О чем лучше не думать. Его пытались устранить, но не смогли.

Начинал с наркоты. Торговал, как обычный барыга, и было ему абсолютно похрен, сколько народа подохнет от этой дряни,

сколько пресытившихся мажориков свернется. Или не мажориков. Пох-рен. Потому что у каждого своя голова на плечах. Сам

ни разу не пробовал, не баловался. Никто не смог заставить, не уговорили. Ни разу не кололся и не «пудрил носик». Потому

что книжки читал, а в книжках написано: наркотики — это смерть. А ему жить хотелось. А этим кайфожорам раз не хочется –

пусть сдохнут.

А ему жить хотелось... И не просто хорошо, а богато и красиво. Чтобы никто не называл оборванцем, и чтобы не приходилось

сидеть на лестнице, точно шавка он подзаборная, хотя дом как будто есть. Такая жизнь у него получалась — бесшабашная,

опасная. Без правил, без законов. Жизнь наотмашь.

Хорошая не получалась. Чтобы послушная и все по порядку. Отобрали. Дали, а потом отобрали. Почему? За что?

Он тогда пацаном был. Обычным. Горячим, непоседливым. Но безобидным. Никого еще не обидел. Ничего никому плохого не

сделал, никакого зла. Ну, дрался с пацанами. А кто не дерется? И не понимал: за что наказали? За что?

Мамку дали. Девять лет ему исполнилось. Он уже не думал и не надеялся. Не мечтал даже. Потому что не берут таких

больших детей в семьи. Маленьких берут, а таких, как он, уже нет. А его взяли! Говорит, увидела его и не смогла оставить.

Хотя тоже хотела мелкого взять. Мамка хорошая была. Настоящая. Любила его. Уроки с ним делала, вещи покупала

красивые. Заботилась. Спала в его комнате, когда он болел, от постели не отходила. Кучке пофиг было. Он не смирился, что

в дом такого большого ребенка привели, все понимающего. Артёму тоже на Кучку пофиг было — главное, мамка его любила,

Артёма. По-настоящему. Вот только обида за нее брала, больно становилось, Кучка часто ее поносил грязными словами.

А Гера старался, как мог. Хоть и не всегда получалось. Но старался: пусть она радуется, гордится им. В комнате всегда сам

порядок наводил. Ему неважно, но мамка чистоту уважала: чтобы пыли не было, и книжки ровно на полках стояли. Ну, и

помогал, чтобы ей лишнего не приходилось делать. И так за Кучкой, придурком, все убирать надо было. Он себе кружку чая

не мог налить. Все Лиза да Лиза.

А Гера наливал. И себе, и мамке. Уставала она очень. Наверное, уже тогда болела. Что-то с почками у нее было. Что-то

серьезное. Плохо ей часто становилось, и Гере страшно делалось: а вдруг не станет мамки — что тогда? Что с ним будет?

На Кучку никакой надежды. А маме Лизе все хуже. Все чаще она лежала в постели. Все больше лекарств появлялось у нее на

тумбочке. Стал чаще Гера пропускать школу, потому что от ужаса сжималось сердце: вдруг мамка умрет, а его дома не

будет. А Кучка все воспитывал, говорил: «Мать болеет, а ты, сука, ей только нервов добавляешь». Заботливый, ох*еть

какой! Матери предлагал от него избавиться, чтобы «не кормить оборванца, денег и так не хватает», что «лучше бы сиделку

наняли». Много еще чего говорил. Противного…

Бывало, Кучка в ночную смену работал. Тогда Артём ложился с матерью рядом. Хотел до последнего с ней быть. Днем

сидел рядом и читал ей вслух. Чаще всего «Мастера и Маргариту», она очень любила эту книгу. А ночью тихо плакал и просил:

«Мама не уходи». Был рядом, но очень боялся увидеть, как она умирает. И до стылой крови боялся будущего. Что дальше?

Что с ним потом будет?

Она непонятная, странная, эта книга Булгакова. Но Артём читал, мамка же ее любила. Он ее с собой в детдом забрал. Украл.

Это единственно в жизни, что он украл. Но Кучка просто так не отдал бы ему эту книгу. Потому что он сука.

А когда мать умерла, Артём «умер» вместе с ней. Кажется, не просто сердце или душу вырвали, а все внутренности с

корнем. Все забрали. Все! А Кучка, урод, все воспитывать пытался. Ремнем. То за прогулы, за «двойки», то за драки с

пацанами. А как не драться, не воевать, если все вокруг что-то требуют, а ему просто жить не хочется.

Кучка сволочь. Не трогал бы его, и нормально бы все было. Жили бы. Слушался бы его Артём, не обращал внимания на его

закидоны. Сволочь Кучка. Падла.

Однажды он не выдержал. Кучка к нему с ремнем, а Артём за нож (хорошо, что на кухне дело было). Сказал: «Подойдешь —

прирежу!» Кучка испугался. Артём тогда уже, в двенадцать лет, длинный был, худой. А Кучка мелкий, затрапезный. Поганый, в

общем, во всех отношениях человек. Вот после этого он у него ключи от квартиры отобрал. Ну, чтобы, типа, Гера ничего из

дома не своровал. Ага, бл*ть, три года ничего не воровал, а тут воровать бы начал! Потом приходил с работы, кормил его и

запирал в комнате. Выпускал перед сном в туалет, и все. Боялся он его с тех пор. Так и боялся, что прирежет его пацан. Вот

тогда и стал Гера читать. Сам. Что еще делать запертым в комнате? Читал все подряд. У мамки большая библиотека.

Иногда не понимал, что читал, сложные книги попадались. Потом понимать начал. Оказывается, в книжках так ладно все

пишут, так хорошо. О любви, о дружбе, о верности. О людях – больших и маленьких. О предательстве, о лживости, об

алчности. О войне, о мире. Столько слов красивых, правильных. Почему в жизни все не так? Почему добро не побеждает

зло? Вот и стал читать – в книжках-то все хорошо.

А потом его в детдом вернули. После месяца «тюрьмы». И он «умер» второй раз. Потому что три года назад уходил с

победой, а вернулся с позором. Лучше бы вообще в семью не брали.

А когда «умер» третий раз, стало все равно. Потому что ничего живого в нем не осталось. Осколки души своей он похоронил.

Зарыл глубоко и стало на все и всех наплевать. Но жить уже хотелось.

Только вот, чтобы жить, нужны деньги. А чтобы жить хорошо – денег нужно еще больше. Вот были б у Кучки деньги, может,

мамка бы жива осталась. Может, и у него бы семья была. Хоть такая. И плевать, что Кучка — кучка дерьма.

Теперь попробуй расскажи ему, что не в них счастье. Есть деньги – все есть. Можно и прошлое свое выкупить, и жизнь

собственную переписать. Как он сделал. Ни в одном архиве его личного дела нет, ни в одной электронной базе. Все слухи,

домыслы. Он просто деловой человек, солидный бизнесмен. У него в Испании сеть отелей и здесь, на Родине, много чего.

Попробуй докажи что-нибудь, нарисуй. Все знают его как креатуру Шаурина Дениса Алексеевича. Выскочкой называют и при

этом завидуют черной завистью, потому что покровительство Шаура не так просто получить. Невозможно практически. Не

нужны ему ставленники, у него сын есть. А его, отморозка бездомного, сопляка безголового, который у него кошелек спёр по

малолетке, принял Денис Алексеевич. Из передряг постоянно вытаскивал и крылья прижимал, когда требовалось. А крылья-

то расправить как хотелось! Чтобы таким сильным и властным быть, что Денис Алексеевич...

За глаза, конечно, много чего про него говорят, про Геру. В лицо не смеют провоцировать. Бояться. Только за спиной

болтают, да и то шепотом. Потому что он полгорода за яйца держит (остальную половину держать не за что), размажет

любого.

Сейчас у него есть деньги, и он получает то, что хочет. И эту женщину он получит. Раду Дружинину. Потому что хочет.

Нравится она ему. Вся нравится. Как говорит она, улыбается, как двигается. Вся нравится, давно такого не испытывал.

Вообще, наверное, такого никогда не испытывал. Неважно, по какой причине, но она будет с ним. Из-за денег ли, протеста,

вызова, брошенного порядочным и правильным родителям. А может, девочке просто захочется острых ощущений. Будет она

с ним. По любой причине, но не по любви, конечно. Полюбить такого, как он, невозможно. Нельзя его любить. Он и сам себя

не любит. Он себя иногда ненавидит. Вот и сказал ей: «Как хочешь, сколько хочешь». Потому что долго она все равно не

выдержит. Никто не выдерживал. Она будет с ним столько, сколько сама захочет. Не силой. Никогда он никого не принуждал.

Никого не брал силой. В этом не было и нет необходимости. Бабы сами к нему в постель прыгают. Бабы – дуры…

fima 03.02.2015 15:51 » Глава 4

Вот всё у вас как на параде, – заговорил он, – салфетку – туда, галстук – сюда,

да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, – это нет.

Мучаете сами себя, как при царском режиме.

«Собачье сердце»

— Папа, вот, — Рада заходит к отцу в кабинет, в руках у нее небольшая коробка в подарочной упаковке, — передадите

завтра Сан Санычу от меня подарок.

— Ты все-таки решила не ходить? — На минуту отец отрывается от работы и снимает очки.

— Да. Не хочу. Я уже ему позвонила, извинилась. Завтра с утра еще раз позвоню, поздравлю с юбилеем и пожелаю всего

хорошего. Там столько гостей соберется, что моего отсутствия никто не заметит. — Дочь кладет коробочку на стол.

— Жаль. Ты так редко куда-то выходишь, пообщалась бы с его девочками, они про тебя спрашивали.

— Ты, конечно же, нашел, что им сказать.

— Конечно, — вздыхает отец. — А у тебя на завтра какие-то особенные планы?

— Нет. Нет у меня планов, — качает головой.

Планов пока нет. Артём еще не звонил. Но она ждет его звонка с несвойственным для себя трепетом. Ждет. И надеется, что

он не позвонит. Вдруг что-нибудь случится за неделю, и, дай бог, он забудет о ее существовании. Надо, чтобы забыл. У нее

совсем нет воли противостоять ему, а ей сейчас только Гергердта в жизни и не хватало. Но она сама виновата. Подпустила

его к себе, позволила настаивать. Могла бы тогда не ехать к нему, он бы ее не стал силком в машину заталкивать. Точно,

каждый сам кузнец…

Вспомнив про Артёма, Дружинина машинально сует руку в карман, дабы убедиться, что не забыла телефон в комнате.

Сотовый на месте, пропущенного звонка нет. Теперь ее ждет горячая ванна. Рада весь день мечтала, как укутается в

ароматную пену и на какое-то время забудет обо всем на свете.

Забыть обо всем на свете ей удается ровно на сорок минут, пока заперта дверь ванной. Но как только Рада переступает

порог своей комнаты, следом появляется мать.

— Рада, ты что, правда, не собираешься завтра с нами на юбилей к Алексан Санычу? — Лариса Григорьевна буравит дочь

раздраженным взглядом. Раде даже смотреть в лицо той не надо, она этот взгляд чувствует. И раздражение это жутчайшее

слышит в звонком голосе.

— Не собираюсь. — Снимает с головы полотенце.

Надо обязательно высушить перед сном волосы. Не ложиться спать с мокрыми, иначе утром на голове будет черти что.

— Это невежливо. Я бы даже сказала, оскорбительно.

— Мама, я ему уже позвонила и извинилась. Ей-богу, не думаю, что мое отсутствие как-то может испортить праздник. — Рада

берет щетку, чуть наклоняет голову набок и начинает аккуратно расчесываться. Начиная с самых кончиков волос. И что они

так запутались, бальзамом же пользовалась.

— Он близкий и давний друг нашей семьи. Я надеюсь у тебя важная причина...

— Я не хочу, — обрывает дочь. — Это достаточно важная причина?

— Это не важная причина, это — сущее хамство.

— Хорошо, тогда пусть я буду хамкой!

— Ты совсем уже…

— Что, мама? — громко переспрашивает дочь.

Лариса Григорьевна делает вдох.

— Лариса, прекрати! — останавливает ее муж, на секунду задерживаясь в дверях.

— Я просто зашла спросить, вдруг она передумала, — женщина небрежно пожимает плечами, посылая мужу легкую

бессмысленную улыбку. — Ты стала слишком нервная. Тебе снова пора пить твои таблетки, — бросает в спину дочери

беспощадно язвительные слова и выходит из комнаты.

На несколько секунд Рада оцепенело застывает. Роняет щетку и тяжело садится на кровать.

В кармане халата вибрирует телефон. Первый звонок Дружинина пропускает. Отвечает на второй, когда находит силы

разговаривать.

— Ты дома? — спрашивает она, улавливая в речи Гергердта паузу. Что он до этого говорил, она даже не слышала.

— Да.

— Вари кофе, приеду в гости.

***

Дружинина приезжает к нему с медовыми пирожными. Сбрасывает куртку у входной двери, сует ее Артёму в руки. Ничего не

говорит, не объясняет, даже не здоровается, смело проходит на кухню. Сказала же: вари кофе, приеду в гости. И плевать,

что на часах почти полночь.

Рада ставит на стол картонную коробку. Торопливо развязывает пеньковый шнурок.

— Радужно, — говорит Гера, замирая позади нее.

— Чего?

— За*бись, в смысле. Нормально ты по гостям ходишь.

— Я со своим. Давай кофе, Гера. Быстрее давай кофе. — Она откусывает пирожное, смахивает крошки с губ.

— Будет тебе кофе. С сахаром?

Гера чуть наклоняется к ней и вдыхает запах волос. От Радки безумно вкусно пахнет. Это не просто хорошие духи, это ее

запах. Родной. Он ей подходит. Так только эта девушка может пахнуть. Свежо, легко и дурманяще. Ее вдохнуть хочется

глубже, чтобы внутри каждая клеточка ею заполнилась. Ее хочется глубже…

Он ждет ответа. Чтобы она хоть что-нибудь сказала. Не про пирожные и кофе. Слушает и в это время стягивает с нее шарф

из жатой легкой ткани. Яркий, лиловый. Он разматывает его, намеренно касаясь плеч и шеи, и чувствует, как она волнуется,

хотя молчит, будто не подает виду. Но она волнуется. Легкий румянец заливает щеки. Дыхание становится размеренным,

потому что Рада старается взять себя в руки. Ей хочется не реагировать на него. А у нее не получается. Гера видит это.

Чувствует. Своим звериным чутьем чувствует. Он мог бы стать успешным психологом, с его-то интуицией и способностью

систематизировать знания. Но психология ему всегда нужна была не для того, чтобы людям помогать. Наоборот. Разрушать.

И Раду Дружинину он по-особенному чувствует. Наверное, потому что испытывает огромный к ней интерес. А еще потому,

что есть у них свое далекое прошлое. Потому что в той жизни он знал ее, а она знала его.

Гергердт с трудом убирает руки. Отрывается, с четким осознанием, что, если сейчас не прекратит трогать ее, кофе они не

попьют. А им нужна эта пауза. Ей нужна. Она должна согласиться на все сама, потому что потом у нее уже не будет выбора.

Гера накидывает шарфик себе на шею. Достает тарелки под пирожные. Наливает кофе и садится за стол. Рада со вздохом

занимает стул напротив. Ей неловко, словно он уже раздел ее догола. Она с тоской смотрит на свой шарфик, который на

широких мужских плечах смотрится несчастно и осиротело. И взгляд Гергердта говорит: попробуй забери. В нем усмешка,

ожидание и что-то еще, пока нечитаемое.

— Не, — говорит Рада, пару раз торопливо приложившись к своей чашке, — чего-то не хватает. Есть у тебя что-нибудь

существенное? — Не дожидаясь ответа, она соскакивает со стула и заглядывает в холодильник. — Есть хочу.

Она правда чувствует себя зверски голодной, ни капли не лукавит.

— Да-да, — кивает Гера, — не стесняйся, можешь похозяйничать.

Рада и не стесняется. Усердно роется на полках двустворчатого холодильника.

— Холодец! Мамочки, Гера откуда у тебя холодец? Домашний же… — Она открывает стеклянный контейнер.

— Оттуда. От Петровны.

— Та-а-к, сейчас мы попробуем, что тут тебе Петровна тут наварила. Петровна, кстати, это кто?

— Домработница моя.

— Гера, а лобстеры где? Где лобстеры? А мраморная говядина?

— Ты так не шути. Какие лобстеры? Петровна подумает, что это я тараканов в холодильнике развел и все повыкидывает.

Она мне сыр с плесенью регулярно выбрасывает. Ты чё, говорит, касатик, ничего не жрешь, все у тебя пропадает. А

мраморную говядину ей вообще нельзя показывать, она из нее фарш сделает и котлет нажарит. Или пельменей налепит.

— Что правда? — Радка хохочет. — Мамочки, где ты откопал этот экземпляр? Нет, нельзя так смеяться.

— Правда. Дура старая что с нее взять.

Радка снова заливается радостным смехом. С ним она заметно сбрасывает напряжение. Глубже вздыхает, свободнее. Рука

перестает тянуться к шее, чтобы прикрыть ее.

— Кстати, про сыр с плесенью, — говорит, успокоившись, но с яркой улыбкой на лице. — Сейчас я сырка тоже постругаю.

Видать, не углядела его Петровна. Люблю такой. Синюю плесень особо уважаю. А горчица есть? И нож мне дай. Где у тебя

нож?

— Есть. Там в дверце где-то горчица. — Гера поднимается, достает из ящика нож, разделочную доску и пару тарелок. —

Может тебе и водки налить? А то кто ж холодец без водки ест?

— Ага, вдруг подавлюсь, а запить нечем.

Гера усаживается на место и наблюдает, как на столе одна за одной появляются тарелки с закусками. Все красиво,

аккуратно. А главное, быстро. Будто Радка в жизни только и делала, что столы сервировала.

— Ну, вот, — вздыхает она, возвращаясь на свое место. Оглядывает стол и хмурится: — Давай свою водку. Это же не еда, а

закуска.

— Точно? — переспрашивает Гера с ухмылкой.

— Точно. Мне надо выпить. Я же не каждый день мужиков меняю.

— А-а, так вот в чем дело, а я думал ты ко мне холодца поесть приехала.

Гера выставляет на стол бутылку водку и две рюмки.

— А я не сказала, зачем приехала? Надо же, забыла. Я буду с тобой пять месяцев. Начиная с сегодняшнего дня, — кивает

она и отпивает половину рюмки. — Только вымойся, Гера. Перед тем как мы ляжем в постель. Мне не нравится запах твоей

туалетной воды. Она отвратительная. Выброси ее в мусорное ведро. Прими душ, Гера, отмойся от своих шлюх, ты же целых

пять месяцев будешь спать с хорошей девочкой.

Гергердт смеется и опустошает свою рюмку.

— Еще что сделать?

— Ешь, Гера. Закусывай холодцом. Целоваться мы все равно не будем. Я тоже не люблю этого. Еще не встречала в жизни

ни одного мужика, который умел бы нормально целоваться.

— А что хороший и чуткий любовник Антошка не вытягивает?

— Не-а, — Дружинина смеется и закусывает губу. — Антошка тоже все мимо.

— Как скажешь, Радка-мармеладка, можно и без поцелуев. Как скажешь. Как хочешь.

— Гера, ты чё не в тренде? Кто так шарф носит? — Рада тянется вперед, обматывает лиловую ткань вокруг его крепкой

шеи. Веселится. Ее глаза блестят, светятся глубинным светом. Губы поджаты, тщательно сдерживают улыбку. — Мы совсем

не знаем друг друга… что нам нравится.

— Узнаем, — беспечно отзывается Гергердт и сжимает ее запястья.

У него такие горячие ладони. Это тепло струится по ее коже, вверх по рукам, до самых плеч. Ей совсем не привычны такие

прикосновения, а надо привыкать.

— Я могу точно сказать, что мне не нравится. Наверное, лучше с этого начать.

— Давай начнем с этого, а то нам в постели спорить некогда будет.

Гера отпускает ее руки и наполняет свою рюмку водкой. Рада кивает, подвигает к себе свою полупустую. Там водки на один

глоток, но ей хватит. Она не привыкла к таким крепким напиткам.

—У нас с тобой точно не будет анального секса, даже не мечтай. Я никогда не буду делать тебе минет, стоя на коленях. И

сзади мне тоже не очень нравится. Вот такие у меня пунктики, — рассказывает она обыденным тоном.

Забавно. Рада сидит перед ним в майке и джинсах. И в этой майке она чувствует себя неуютно. Ее выдают случайные жесты.

И меж тем она спокойно рассуждает о сексе. Оральном и анальном. Забавно.

— Ладно. Может не сдохну я за пять месяцев без анального секса, — ухмыляется. — А не на коленях?..

Дружинина облизывает губы и мягко улыбается.

— Если будешь хорошо себя вести.

Гера запрокидывает голову и хохочет. Так с ним еще никто не договаривался.

— О, я буду хорошим мальчиком!

Его резкой смех будто взрывается в воздухе. И у нее внутри, у Рады, от него что-то взрывается, ломается, рушится. По

венам течет долгожданное тепло, и ладони становятся приятно горячими. Она уже готова лечь в постель.

Ей все это время было трудно принять, что тот Гера – это этот Гера. Что мальчик Артём Гергердт снова зачем-то появился

в ее жизни. Все казалось, что привиделось все, их встреча, так не бывает в жизни. Но так бывает. Мальчик из прошлого и

этот мужчина – один и тот же человек. Ее Гера снова с ней. Он другой. Опасный, неулыбчивый, наглый, прямолинейный до

жестокости, но все равно — это ее Гера. Он вернулся, и он ей нравится. Она не просто смогла бы с им переспать, она очень

хочет с ним переспать. Ее неумолимо влечет к нему, отрицать бесполезно.

Рада вдруг с визгом соскакивает со стула и отбегает от стола. Морщась хватается за укусанную пятку.

Гергердт хохочет.

— Что за… — выдыхает Дружинина. — Гера, у тебя есть кошка? Гера, это твоя кошка?

— Моя. Вот вы и познакомились. Долго она тебя изучала.

— А что она такая злая? Кусается… — смотрит на себя. Вся майка залита кофе. Свою чашку перевернула, когда слетала со

стула.

— Нет, она не злая. Она трусиха страшная.

— Ты не злая? — Рада улыбается. Присаживается на корточки и осторожно гладит трехцветного перса. Кошка пушистая,

ухоженная; на ней красивый кожаный ошейник с камешками. Она довольно щурится от прикосновений. Как будто улыбается.

— Спасибо, Оля, а то хрен бы я дождался окончания этих посиделок, — довольно говорит Гера.

Рада тут же вскакивает на ноги и не успевает опомниться, как его руки проворно задирают на ней майку. Она остается в

бюстгальтере. Он белый, гладкий. Правильный. Под такие майки носят именно такое белье. И трусики на ней, наверное, тоже

такие же — белые, гладкие. Гергердт бы сам хотел их снять.

Артём притягивает девушку к себе, перехватывает за талию, просовывает ладони за пояс джинсов. Чувствует пальцами

тонкую гладкую ткань на упругих ягодицах.

— Иди… — выдыхает Рада ему в плечо и чуть-чуть отталкивает его от себя, — иди в душ, я сейчас приду.

— Не потеряешься?

— Не потеряюсь, — усмехается она.

Хотя в его огромной двухуровневой квартире можно запросто потеряться. Рада добиралась только до зоны кухни, даже

гостиную не всю обошла и не была на втором этаже, там, наверное, находится спальня.

Гера уходит, поднимается по лестнице. По дороге срывает с себя ее шарфик и засовывает его далеко в шкаф.

Дружинина не провожает его взглядом. Ей нужен перерыв. Хоть пару минут. Несколько вздохов. Они еще не в кровати, а ей

уже дышать от него нечем, от его взгляда, от рук.

fima 08.02.2015 14:36 » Глава 5

Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести.

Ведь он её не каким-нибудь обыкновенным способом,

а подвергает французской любви.

«Собачье сердце»

Бабы любят, когда их раздевают. Любят, когда мужчины стягивают с них белье. Некоторых Гере нравилось раздевать

самому, других он предпочитал видеть голыми уже в кровати.

Но Дружинина раздевается сама. Сквозь стеклянную стену ванной комнаты Артём видит, как она снимает одежду. С каждой

ее сброшенной вещью, разумные мысли из его головы испаряются. Чем больше она обнажается, тем более диким

становится его желание обладать ею — владеть чувствами, желаниями, эмоциями. Она должна принадлежать ему этой

ночью. И целых пять месяцев она будет принадлежать только ему.

Никогда не понимал, как можно зациклиться на одной девке, но тем не менее точно знал: Дружинина не надоест ему через

неделю. И через месяц не надоест. Он так дико хочет ее, этого времени точно не хватит, чтобы удовлетворить его желание.

А ведь только недавно на вопрос друга, не надоели ли ему шлюхи, ответил, что нет. Но увидел Дружинину и решил: надоели.

Задолбали. Смотреть на них больше не мог. Разные все лица и такие одинаковые. Все одинаковые. А еще с Радой

Дружининой хотелось не только сексом заниматься, но и говорить. Возможно, опять-таки, из-за их прошлого. Может быть,

если бы не знал ее раньше, с ней бы тоже не разговаривал. Обменивался нужными фразами лишь бы до кровати довести.

И вот она, наконец, здесь. Сидит голая на его кровати, белеет спиной в сумрачной комнате. Такая красивая. Спокойная.

Желанная. Скромная. Есть в ее движениях какая-то сдержанность, — так неспешно она расстилает постель, словно

готовится не сексом на ней заняться, а умереть. Зачем вообще ее расстилать?

Рада слышит шаги Артёма за спиной, чувствует, как слегка прогибается матрас под тяжестью его тела, и невольно замирает.

Горит ожиданием, томится предвкушением и испытывает… страх. Да, ей страшно. У нее давно не было никого, кроме

Антошки. Она привыкла к нему, знает его. И совершенно не знает Гергердта. Он незнакомый, чужой. Ошалелый от

сексуального желания и очень для нее опасный.

Надо же, думала, он набросится на нее, стоит им оказаться в кровати, а Гера медлит. Греет ее плечи горячим дыханием, но

медлит, не целует. Слегка касается губами шеи и — о, господи! — нюхает ее. Как животное. Шумно втягивает запах, щекоча

кожу кончиком носа и вдруг, приподнимая, усаживает ее на себя и крепко прижимает к своему телу. Она чувствует его

твердый член ягодицами и рвется возмутиться: предупреждала же, что сзади не нравится.

Артём замечает, как вмиг каменеет ее спина, и Рада едва уловимо подается вперед, точно пытается убежать.

— Не бойся. Я же говорил: все только по взаимному согласию. Я не глухой. И память у меня хорошая.

Ему не терпится узнать ее, почувствовать. Он так ее ждал. Так хотел. Не помнил, чтобы кого-то хотел с такой силой. А теперь

держит ее в руках и дуреет. Еще не целует, не ласкает, но уже дуреет от какого-то незнакомого чувства. Давно уже не

испытывал ничего нового. А сегодня испытает. Целая ночь впереди. И она, Радка-мармеладка, вся его. Вся.

Его рука опускается вниз, скользит у нее между ног, замирает на теплом влажном местечке.

— Я буду хорошо с тобой обращаться.

Она хрипло и негромко смеется:

— Обещаешь не выбрасывать мои лифчики в мусорное ведро?

— Обещаю, — улыбается ей в плечо, шалея даже от ее голоса, осипшего от желания, волнения и страха.

Гергердт нутром чувствует страх. И это ему тоже нравится. Она ведет себя как девственница. Но Дружинина не может быть

девственницей. Ей двадцать восемь лет. И она спит со своим начальником. Спала. Этот Антошка к ней больше не

притронется.

— Ты же сама пришла. Сама. — Водит губами по шее. Как хорошо, что Рада собрала волосы, сцепила резиночкой в высокий

хвост. Они не будут мешать ласкать ее.

— Гера, — шепчет она, — новый любовник — это как новый массажист. Не знаешь, чего ожидать. Не знаешь техники.

Знаешь, зачем пришла, а руки чужие. Но после первого раза становится ясно: придешь еще раз, или нет. — Она чуть

выгибается и, глубоко вздыхая, отклоняется, сильнее опираясь ему на грудь. Гера крепкий, теплый.

— У тебя нет выбора. Ты уже сказала: пять месяцев. А вдруг тебе не понравится?

— Понравится. Я пришла, потому что хочу. А ты мне нравишься.

Он ей нравится. Она видела его голого в душе. Гера, он... как статуя. Каменный. Скульптурно сложенный. Антошке до него

далеко. Гера сделал свое тело идеальным. Такими не рождаются, такими становятся.

— Я хочу, чтобы ты стонала.

Дружинина издает мягкий смешок и немного запрокидывает голову. Собирается что-то сказать, но уже не может, удивленно

вздрагивая от неожиданного укуса в плечо. Дыхание у нее обрывается, по телу бегут мурашки.

Гергердт ждет первого вздоха и начинает целовать ее. Шею. Плечи. Влажно, настойчиво. Сминая волю, разум. И свою

выдержку заодно. Какая тут выдержка, когда чувствуешь ее дрожащую. Готовую. Слышишь затрудненное дыхание,

различаешь все его оттенки. Откликаешься на каждый стон.

Она такая роскошная. Чувственная. Совершенно расслабленная. Ее тело дышит возбуждением. Грудь тяжело вздымается.

При взгляде на эту грудь рот наполнялся слюной. У нее натуральная грудь. Идеальная, высокая. Ее хочется попробовать на

вкус, не говоря уж о примитивном желании сжать руками.

И он делает это. Гера по-собственнически сжимает ее грудь; мнет небрежно, от удовольствия порыкивая ей в шею. По его

сильному телу бежит дрожь. Что же будет, когда он войдет в нее? Да он кончит сразу. Но пока еще удается держать себя в

руках, хотя это адски больно.

Он разворачивает ее. Ухватив за ягодицы, крепко вжимает в себя, чтобы она почувствовала, как он хочет, поняла, что

получит. Рада обхватывает его ногами; он целует ее грудь и слегка покусывает.

Она берет его за руки, но не для того, чтобы оторвать от себя. Нет, лишь кладет свои теплые ладони на его, потом сжимает

запястья. Гладит предплечья, ведет вверх по налитым бугристым мышцам. Ей надо привыкнуть к нему. У него такие

властные руки. Надо привыкнуть к ним. Гера не знает такта, он трогает ее нагло и бесцеремонно. Так, как хочется ему. Он

ласкает необузданно. Надо запомнить его прикосновения. Запомнить дыхание, запах. Как от него вкусно пахнет. Да, он как

следует отмылся и пахнет безумно приятно.

Рада водит кончиками пальцев по его шее. Подцепляет золотую цепочку, проводит по плоским звеньям, невзначай касаясь

кожи. Как же Гере это нравится. Она улыбается, чувствуя и видя его реакцию. Он закрывает глаза, выгибает шею, лицо его

расслабляется. Как он кайфует!.. Наслаждается ее прикосновениями. А она продолжает…

Обнимает его за плечи, с упоением гладит по спине. Что-то шепчет. Да, она шепчет, что ей очень хорошо с ним. Очень. Ей

хочется еще. Хочется – чего? Она крепко целует его шею, мягким шелковым языком пробует кожу на вкус. И загорается

желанием. Только сейчас загорается. Сильным, бурлящим. До этого оно было не такое. Было приятно и только. Влага между

ног не есть само желание, как полагают мужчины. Это лишь физическая реакция. Просто смазка для предотвращения

дискомфорта при половом акте.

Рада целует его. Прижимается к нему всем телом. Клонит голову на плечо, трется об него щекой и припадает ухом к шее,

среди какофонии их вздохов и стонов различая бешенное биение его пульса. И у самой сердце заходится. Не думала, что так

все будет...

— Ты такой вкусный, Гера, — шепчет ему в ухо, слегка прикусывает мочку. Покачивается. Скользит языком до ключицы.

Влажно и мягко. Чувствительно до дрожи во всем теле.

— Ты еще не пробовала.

— Я потом. А сейчас уже не могу. Я уже не могу, Гера.

Так она шепчет, так говорит... Бархатно. С ума сойти...

Он опрокидывает ее на спину и оказывается сверху. Дружинина обвивает ногами его поясницу, а Артём ухватывает одну

ногу под колено и подтягивает выше. Целует бедро, легонько прикусывает. Размазывает по гладкой коже влажный след,

движется ладонью к ягодице и стонет, касаясь пальцами горячей промежности. Конечно, она уже не может, вся мокрая...

— Я тоже, — хрипло шепчет и врывается в ее тело.

Рада вздрагивает от резкого толчка. Закрывает глаза и замирает без дыхания, чуть-чуть выгибается. Стройное тело

натягивается, как струна.

Как же сладко в ней. Невозможно сладко. Безумно. И нежно. И горячо. Каждое движение — то ли мука, то ли удовольствие.

Хочется быстрее, сильнее. Еще глубже хочется.

Он с животным желанием вонзается в нее, поглощая до темноты в глазах. Она стонет, хватается за его плечи, задыхаясь от

глубоких движений. Пытается оторвать его от себя, чтобы сделать хоть глоток воздуха. Но не получается. Голова кружится, и

всякие звуки исчезают. А Гера... он жадно целует ее плечи, шею, ключицы, доводя до сумасшествия. Уводя в бесконечность.

Там она совсем безвольная. Слабая.

Рада нащупывает руками цепочку, снова тянет за нее, крепко зажимая в руке кулон. И вздыхает, когда Гергердт

приподнимается над ней, замедляя темп. Он останавливается, желая видеть ее лицо. Хочет увидеть это в ее глазах. Как ей

хорошо. У нее уже совершенно другой взгляд. Темный. С поволокой страсти. Она не в себе, как всякая женщина,

находящаяся на грани оргазма. Потрясающее зрелище.

— Гера, ты убьешь меня...

— Подо мной, вроде, никто еще не умирал.

Он забылся. С ней летишь как в пропасть. Да, надо аккуратнее.

Трогает ее лицо. Мягкую щеку, подбородок. Проводит пальцем по губам. Как не целовать такие губы? Мягкий чувственный

рот. Как не целовать? Целует ее. Настойчиво приникает к сладким губам, а она пытается увернуться.

— Я же говорила, Артём...

— Что ты говорила? У нас все будет по-настоящему, по-взрослому. Я тебе не Антошка... мне ты мозги пудрить не будешь. —

Гергердт обхватывает ее шею пальцами. Дружинина сразу перестает уворачиваться и позволяет себя целовать. Сначала не

отвечает, но потом расслабляется.

— Хорошо тебе со мной? Хорошо? — выдыхает ему в щеку, отрываясь от его жаркого рта.

— Я сейчас кончу.

— Давай, — шепчет она. — Я хочу почувствовать это. Только в меня. Пожалуйста.

***

Рада сидит на кровати. Она после душа, волосы уже высохли. На ней черная футболка с распятьем. Нужно же было надеть

что-то на себя, майка залита кофе, вот и схватила, что первое попалось на глаза. А Гергердт все спит.

Пока он спал Рада, наконец, исследовала его квартиру, походила по первому этажу, заглянула в комнаты. Поняла, почему

раньше не видела кошку. Кошка, оказывается, живет в кабинете Геры. Есть у него в квартире что-то вроде рабочей комнаты.

А вообще, жилище Геры похоже на пещеру. Все темное, много отделки из натуральных материалов: камень, дерево. Даже в

спальне черные стены. Умом тронуться... Но планировка такая, что не гнетет этот цвет, успокаивает. Нет двери, нет

закрытого пространства. Как будто стены одной нет.

— Артём, — зовет Рада, касаясь губами его шершавой щеки, — тебе твои шлюшки завтрак делали? Тебе кто-нибудь варил

кофе в турочке с корицей? У тебя есть турочка?

Гера лежит на животе, заложив руки под подушку.

— Нет, — хрипло отвечает, не открывая глаз.

— Надо купить. Нет, я сама куплю. Ты же ничего не понимаешь в турках. У меня есть новая, керамическая. Буду тебе кофе

варить с душой. А кофемашина — это машина.

Он усмехается, шевелится, перемещает руки немного вверх и подтягивается выше на подушке. Рада смотрит на его широкую

спину. Подбирается поближе, проводит ладонью вдоль позвоночника. Задерживает руку на пояснице. И отдергивает ее. У

него там два широких шрама. Только она набирается смелости спросить, откуда они, краем глаза замечает кошку и

отвлекается. На эту кошку невозможно не отвлечься. Она двигается к кровати. Но так странно идет, подтаскивая задние

лапы. Почти их не разгибая.

— Артём, у тебя кошка заболела? Она болеет?

— Если заболела, пусть сдохнет.

— Гера! Как ты можешь? Что с ней?

— Вот ты суетливая с утра. — Он со вздохом переворачивается на спину. — Олька уже здоровая. Она просто хромает. Она

всегда будет хромать.

Рада не отрывает взгляда от Оли. Та, доковыляв до кровати, приседает на месте и щурится. Улыбается.

— Она не хромает. Она еле ходит.

— Ну, вот такая она у меня калека.

— А что с ней случилось? — Протягивает руки и гладит кошку по голове.

— Не знаю. Я ее котенком нашел. Забилась под колесо. То ли лапы перебили, то ли наехали.

— И ты оставил ее себе?

— Хотел Петровне подогнать подарок. Отвез в ветеринарку, потом пока таскался с ней, лечил, привык, не стал отдавать.

Петровне животных опасно доверять, еще молотком огреет. Она бабка темпераментная. Вылечить — вылечили, но вот

лапы Олька все равно таскает и прыгать не умеет. Зато по-пластунски только так. Как она вчера к тебе подкрадывалась, это

надо было видеть, — смеется.

— Хорошая киса, иди ко мне.

— Не тащи ее в кровать, — строго предупреждает Гера.

— Как это не тащи? — улыбаясь, бормочет Радка и берет животное на руки. — Смотри, какая она ласковая. Ей так хочется,

чтобы ее погладили.

— Потом шерсть везде будет. Грязища.

— Ничего страшного, Петровна приберется. Киса, не слушай своего хозяина. Он ничего не понимает. А почему ее Оля зовут?

— Потому что Олимпиада она, потому и Оля.

Рада заливается смехом.

— А почему Олимпиада?

— Ну, не Контрреволюция же. Ты посмотри на нее, она все виды спорта прошла. Как пить дать, с шестом прыгала.

— Артём, ну что тебе приготовить на завтрак? — Рада с наслаждением гладит мягкую шерсть, еще раз отмечая, что кошка у

Геры очень ухоженная, вычесанная. У нее выстрижен животик, и шерсть на лапках. И в районе шеи, где ошейник — тоже.

— Секс у меня обычно на завтрак. — Он откидывает одеяло. Иди ко мне, Рада. Рада слаще мармелада…

Впрочем, он ее не приглашает, а сбрасывает кошку на кровать, подхватывает девушку за талию и усаживает на себя.

Пытается задрать футболку. Помнит, какая Рада была вчера после секса. Смятенная, глубоко ошеломленная. Дрожащая.

Хочет увидеть ее такой снова. Рассмотреть при свете дня. Почувствовать все еще раз.

— Я так не могу… — легонько бьет его по руке, — при Ольке. А вдруг она меня укусит.

Артём тянется за одеялом и накидывает его на кошку.

— Не укусит. Теперь она будет сидеть тише воды, ниже травы, чтобы ее из кровати не выкинули.

— Ладно тогда. — Рада быстро стаскивает с себя футболку и трусики.

Гера заваливает ее на кровать, прижимается всем телом. Дружинина шире раздвигает ноги под его тяжестью. Рвано

вздыхает. Он припадает губами к бьющейся жилке на ее шее. Втягивает кожу. Не целует — всасывается.

— Гера, это... — впивается ногтями в его спину.

— Что? Плохо? Безвкусно? Грязно? Да, это ужасно пошло — ходить с засосами. Ты будешь вся в засосах. Вся.

— Гера, — чуть слышно говорит она, — ты – животное...

— Тебе это нравится.

— Еще не разобралась.

…Гергердт так и не сказал, чего хочет на завтрак. Ну, ладно. Значит, будет есть то, что нравится Раде. А Рада ужасно

голодна и хочет яичницу с луком.

Пока Гера в душе, она жарит яичницу и варит кофе. Находит в холодильнике творожный сыр, мешает его с зеленью, делает

бутерброды. Черт его знает, будет Гера это есть или нет, но сам виноват. Надо яснее озвучивать свои предпочтения. Ну,

ветчину и колбасу он точно будет. Ни один нормальный мужик от мяса не откажется.

Рада накрывает на стол. В голову лезет шальная мысль, и Дружинина хватает свой мобильный. Пишет Артёму сообщение:

«Понравилось?»

Через несколько минут приходит ответ. Рада улыбается и читает:

«Эпично. Драматично. Почему пришла?»

Она откладывает телефон и орет через всю квартиру, глядя на второй этаж:

— Чё, неужели так хреново было?! Пойдем повторим!!!

Гера хохочет, сбегая по лестнице в гостиную. Быстро идет к барной стойке, за которой они будут завтракать.

— Конечно, повторим. — Достает из заднего кармана презерватив и кидает на стол. — Мы забыли. — Улыбается, но в этой

улыбке нет ничего мягкого или призывного. Она холодная, бесцветная. Его. — Или ты какую-нибудь хрень жрешь?

— Нет, — спокойно отвечает Рада.

— Сделаешь от меня аборт, убью нах*й. Поняла? — ледяным тоном предупреждает он.

Она смотрит на него совершенно ясным взглядом. Не дрогнув, не смутившись.

— Поняла. Тебя сложно не понять.

Они усаживаются за стол, но есть не торопятся. Смотрят друг на друга. Потом Гера опускает взгляд на тарелку и берет

вилку.

— Артём, не знаю, зачем я тебе это говорю, но, кажется, должна. Я не забеременею. Я не могу иметь детей. — Она быстро

говорит и снова соскакивает со стула.

Забыла положить на стол салфетки.

— Тогда можно вообще не предохраняться.

— Да, — подтверждает Рада и садится на место. Кладет салфетки, осторожно берет свою чашку. Не поднимает глаз, но

чувствует, как пристально Гера смотрит на нее. Делает глоток кофе. — Да, я курю с тех пор. Пять лет назад у меня был

выкидыш. Я уже мало курю. Могу сигарет пять в день выкурить, могу три. Могу ни одной. А могу неделю не курить. А поначалу

по пачке в день выкуривала. Ужас. Ненавижу дым, ненавижу сигареты. Ненавижу. Ненавижу.

— А ты Антошке тоже завтраки делала? — спрашивает Гергердт, неожиданно переводя тему. А думала, что он и дальше

будет приставать к ней с вопросами, готовилась оборвать его.

— Нет, — спокойно вздыхает. — У него жена есть, пусть она делает. А у тебя жены нет.

— Логично, — ухмыляется Гера.

У Рады звонит мобильный. Она берет трубку сразу, перекидывается парой равнодушных фраз. Отнекивается от встречи,

находя правдоподобные аргументы. На вопрос, по-видимому, где она находится, говорит: не дома. Лаконично отвечает.

Четко. Коротко. Такими фразами, что и не придраться. Не сказать, что врет. Но ведь врет же.

— Да, это Антошка. Мужик, с которым я сплю, — подтверждает Дружинина, откладывая телефон в сторону. Хотя Артём не

спрашивает.

— Осторожнее со словообразованием. Ты же знаешь, как я уважаю и люблю русский язык.

— Спа-ла? — переспрашивает Рада со смехом.

— Да, — кивает, пережевывая яичницу. — Вот теперь правильно. И не надо впредь позволять себе такой небрежности, а то

я начну страшно нервничать.

— Хорошо, я постараюсь, — продолжает смеяться. — Ревнуешь, Гера? Так быстро?

— Ревную? Нет, ревновать я не буду, сразу убью кого-нибудь, и все.

— Кого? — веселится она.

— Кому как повезет.

Дружинина хохочет.

— Гера, вкусно тебе? Вкусно? Что ты молчишь? Ешь и молчишь. Ничего не говоришь, а я старалась. Что ты любишь Гера?

Скажи! Я что-нибудь приготовлю специально для тебя. Я очень хорошо готовлю.

— Я люблю все, что делается в духовке.

— А творожную запеканку? Любишь? — засыпает его вопросами.

— Наверное, — пожимает плечами.

— Я сделаю. Вкуснейшую. Я умею. — Она улыбается. Смотрит на его обнаженный торс. На мощные плечи и сильные руки с

набухшими венами. Потом берет бутерброд с творожным сыром. Гергердт вдруг крепко хватает ее за левое запястье. Рада

вздрагивает и пытается освободиться. Выдернуть руку. Он сжимает так сильно, что она чувствует боль. Улыбка тут же тает

на ее губах.

— Ты каждый раз нюхаешь еду, перед тем как есть?

Она заливается румянцем. Возвращает хлебец на тарелку и смущается. Не знает, зачем он спрашивает. Не знает, как

ответить.

— Прости, — зачем-то извиняется, — стараюсь себя контролировать, но не всегда получатся. Да, я… такая нюхачка. Очень

реагирую на запахи. От некоторых меня откровенно тошнит. Я потому попросила вчера тебя помыться. Твоя туалетная

вода... меня от нее подташнивало. Пожалуйста, не пользуйся ею. Я странная, да.

— Хорошо, — спокойно соглашается Артём и выпускает ее руку из хватки. Наблюдает за ней. Рада сидит в легкой

растерянности, смотрит на стол, не зная, как теперь притронуться к еде.

— Продолжай, не заморачивайся, — говорит Гера, уводя от нее взгляд. — Можешь прошерстить весь мой парфюм. Вдруг

найдешь еще что-нибудь, от чего тебя тошнит.

— Приятного аппетита. — Она сжимает ладонями свою чашку, стараясь скрыть дрожь в пальцах.

Гера. Зачем он задает столько вопросов?

fima 16.02.2015 00:46 » Глава 6

Пойти, что-ль, пожрать. Ну их в болото.

«Собачье сердце»

— Господи, Рада… — начинает свою отповедь мать, едва переступив порог кухни. Бесспорно, ее шокирует черная футболка

с распятьем, которую она видит на дочери, помнит же, что в пятницу вечером Рада ушла в белой майке и джинсах. А

вернулась в мужской футболке. И следы на шее — их невозможно не заметить.

Может, кто другой и посомневался бы, не стал лезть с вопросами, но мама сразу сделала соответствующие выводы и

высказала все, что думает по этому поводу. Разве может быть по-другому? А Рада ничего не скрывает, вернее, намеренно

не пытается. Ее волосы распущенны; они чуть ниже плеч и лишь немного прикрывают шею. И футболку эту она и не думала

переодевать. Какая разница, что на ней.

Надо обязательно отвезти к Гергердту некоторые свои вещи. На всякий случай. А случаи бывают разные, мало ли что

этому негодяю в голову взбредет. Да, обязательно надо кое-что выбрать из гардероба и оставить у него.

Рада ест бутерброд, торопливо запивает его сладким кофе, листает книгу и что-то слышит о том, как она катится в

пропасть, что опускается на самое дно, раз решилась связаться с «таким человеком». В общем, мама вновь вываливает на

ее голову весь перечень смертных и не очень смертных грехов. Но как ни старается Лариса Григорьевна, из ее бурной

возмущенной речи для себя дочь вычленяет только «господи», потому что там, где есть Гера, Господь уже не поможет.

Ничего не поможет.

После двух дней с ним Рада чувствует себя на грани истерики. Еще не рассыпалась, но винтики ослабли. Когда

разрываешься внутренне, не зная, чего хочешь сильнее: повторить все, что было, или никогда его больше не видеть,

Артёма.

— Мама, хватит, — обрывает Рада, и Лариса Григорьевна, немного ошеломленная резкостью тона дочери, замолкает. — Не

трать свои нервы, мне все равно. Я это уже не раз слышала. Знаю, мама, знаю. Я сама во всем виновата. Каждый получает

то, к чему стремится, то, что заслуживает. Каждый сам кузнец своего счастья. А я кузнец своего несчастья.

— Не разговаривай со мной в таком тоне, не язви. Ты думаешь, я не переживаю? У меня сердце кровью обливается!

Все бы ничего. Говорит мать искренне, она не может говорить не искренне, она же переживает за дочь. Но этот взмах рукой,

которым она сопровождает слова, все портит. Он такой властно-пренебрежительный, что в ответ хочется скривиться.

И Рада кривится, совершенно потеряв чувство такта и сдержанность. Нагло перечит матери, не скрывая своего отношения.

Наверное, наглостью она заразилась от Гергердта.

— Конечно. Я думаю, что ты переживаешь. Я уверена, что ты переживаешь. — А в глазах неверие. Пустота. И в голосе

сарказм. Он неприкрытый, сочный, вымученный годами.

— Рада! — восклицает мать. — Просто надо забыть все, что случилось. Забыть, как страшный сон!

На эти слова Рада сначала мягко смеется и бросает книжку на стол. Потом хохочет, чем еще больше нервирует мать.

Ларисе Григорьевне не нравятся такие резкие всплески. Она очень не любит истерик и любых бурных проявлений эмоций.

Особенно, если они отрицательные, негативные. Надо держать лицо. В любом случае и при любой ситуации, главное,

держать лицо.

— Да, мама, точно. — Дочь успокаивается, но плечи еще вздрагивают. Она давится смешком. — Я и так половину не помню.

Вот когда забуду вторую половину, жизнь наладится. Будет мне счастье. Начну ковать свое счастье.

Мать замолкает, больше не скажет ни слова. Ведь Лариса Григорьевна избегает прямых разговоров о болезненном

прошлом дочери. Сама пытается забыть и никому позволяет вспоминать о том, что произошло. Она считает, что если ты

упал, то должен подняться и идти дальше, должен найти в себе силы, поставить цель и неуклонно двигаться к ней. У мамы бы

непременно получилось все преодолеть, потому что она сильная. Несгибаемая. А у Рады не получается, она слабая.

Слабачка она: так и не научилась с этим жить. Не знает, что делать со своей жизнью. Пять лет не знает, как ей с этим жить.

Вот мама знает, как дочери жить, а у Рады так не получается. Лариса Григорьевна рвала и метала, когда дочь бросила

аспирантуру.

— А у Гергердта кофе вкуснее, — говорит Рада задумчиво и уходит в свою комнату.

Однако один большой плюс от проведенного времени со своим новым любовником Дружинина для себя находит. Артём

так вымотал ее, что сейчас Рада только и думает, как бы поскорее завалиться в кровать и заснуть. А на все остальное

глубоко плевать. Она даже не включит телевизор — обойдется без него. Она ляжет в кровать, поразмыслит о своих

отношениях с Герой — странные они, нерадостные, какие-то неотделимые от боли и печали, — и отключится. А утром

встанет чуть раньше, чем обычно; накрасится чуть ярче, чем привыкла; приедет на работу и скажет Антошке, что больше они

встречаться не будут. Антошка… Надо же, сама ни разу его так не называла ни вслух, ни в мыслях, только Антоном. Но

стоило Гере его так обозвать, прицепилось. Зараза.

Рада садится на кровать и проводит рукой по светлому соболиному меху. Новый любовник — новая шуба. Гера очень

щедрый и память у него отличная. Рада и забыла, что при первой встрече ляпнула ему что-то про шубу.

Странно как-то. Жутковато. Они и сама не знала, что придет, что с ним будет. С первой встречи сомневалась, стоит ли с

ним связываться. Зато он знал. Точно знал и купил для нее шубу. Можно сколько угодно возмущаться такому нахальству и

самоуверенности, но ведь она пришла, а он оказался прав.

***

Рада вдыхает студеный воздух, вычищенный от пыли утренним дождем, и отбрасывает мысль о том, чтобы покурить;

садится в машину, подтягивая полы длинного бежевого пальто. Досадно будет, если испачкается, зря она, конечно, его

сегодня надела, не подумала.

Двадцать минут двенадцатого, а она уже свободна. Совсем свободна. Трудовая книжка в сумке, расчет должен прийти на

карточку.

О, уже пришел. СМС-уведомление сообщило, что ее банковский счет пополнен.

Дружинина уволилась. Без сожаления написала заявление по собственному желанию сразу после разговора с Антоном.

Нет, он на этом не настаивал, даже против был. Но она решила, что так будет лучше. Незачем испытывать его нервы, свои —

тоже. Он привязался к ней, будет дергать ее постоянно, а ей это не нужно.

И что теперь делать? Рада потирает прохладные ладони и кладет их на руль. Не сказать, что такой поворот событий для нее

совсем уж неожиданность, но других планов, кроме работы, на сегодня нет, а теперь их нужно придумать.

— Хм… Все уже придумано до нас, — усмехаясь, отвечает на звонок Гергердта.

Они договариваются о встрече — чего тянуть? — прямо сейчас, в «Эгоисте», в кафе. Гера как раз там, в клубе. Теперь

Рада знает, что этот клуб принадлежит ему. Он не так давно его приобрел. Забавно. Она, бывало, посещала это заведение.

Оно дорогое, но безопасное. И забавно, что там они бы никогда не встретились.

— Я приехала, — позже коротко сообщает Артёму и кладет трубку. Ненадолго застывает в холле перед зеркальной стеной.

Твердой рукой поправляет волосы, смотрит не размазалась ли тушь, хотя знает: тушь и подводка для глаз, которыми она

пользуется, не размажутся, даже если будет идти ливень.

Минуя гардеробную, Рада проходит в кафе. Следовало бы раздеться, но она не делает этого. Игнорируя молчаливые

(пока что молчаливые!) и возмущенные взгляды официанток, окидывает зал уверенным взглядом, выбирая место, чтобы

удобно усесться. Определившись с выбором, она двигается к столику. Бросает сумку на стул и тянет за пояс.

— Вы можете воспользоваться гардеробной, — вежливо подсказывает официантка. Но это, конечно, не подсказка и не

предложение.

— Благодарю, — мягко улыбается Рада и распахивает пальто. Невозмутимо снимает его и аккуратно устраивает на спинке

стула. — Мне кофе, пожалуйста.

Официантка, верно, ошеломленная такой наглостью, придумывает, как еще раз потактичнее намекнуть посетительнице,

что пальто нужно отнести в гардеробную. Не положено у них входить в зал в верхней одежде. Правила такие. Клиентка тем

временем, пренебрегая ее замечанием, переводит взгляд к выходу. Ее улыбка становится шире.

Девушка невольно следит за взглядом шатенки и безмолвно замирает, понимая, кому предназначена эта улыбка. А когда

Гергердт делает шаг в их направлении, она быстро отходит в сторону, растворяясь где-то между столиками.

Дружинина усмехается. Если бы она не знала, что Гергердт владеет этим заведением, она бы сегодня это поняла. И дело

не в том, что вошел Артём по-хозяйски. Гера всегда и везде себя так ведет. В его твердой походке, в каждом жесте, во всем

облике — вызов, а во взгляде уверенность, что все должны ему подчиняться. Он шагнул в зал, и атмосфера неуловимо

изменилась: бармен стал усерднее тереть барную стойку; официантки шире улыбаться, мягче и услужливее разговаривать с

клиентами. Такие изменения происходят только при появлении хозяина.

Рада не садится на стул, так и стоит у столика. Ждет, когда Гергердт приблизится.

Он подходит, роняет хриплое «привет», одной рукой чуть прижимает ее к себе за талию, подхватывает со стула пальто и

увлекает дальше, толкает к зоне с мягкими диванами. Там они и усаживаются, наконец. Рада вздыхает, а дыхание почему-то

дается с трудом, как будто она совершила пробежку.

— А поцеловать любимого? — Глумливо улыбаясь, он рассматривает ее.

— У меня губы накрашены.

— Не смертельно.

На ней белая блузка приталенного силуэта, — передние полочки декорированы планками гофре, а воротник-стойка

скреплен массивной сверкающей брошью.

Но не брошь и не эти мелкие складки главное украшение блузки — сама Дружинина. Она — главное украшение.

Великолепная. Идеальная. Чтобы завести мужика, Дружининой надо не раздеться, а одеться. Одеться и застегнуться на все

пуговицы.

Рада слегка хмурится. Взгляд приобретает остроту и напряженность. Но все же она касается небритой щеки. Подбородка.

Как будто думает, как поудобнее за него взяться. Наконец, целует, чуть сжав пальцами его челюсть. Целует осторожно,

мягко. Скромно. Гере больше и не надо сейчас, просто почувствовать ее губы.

Со вздохом она отстраняется.

— Все? — спрашивает Артём, стерев следы ее помады со своих губ.

— М-м-м… Нет.

— Сотри сама, — просит он и смотрит ей в глаза.

А Рада, стараясь не смотреть на него, берет чистую салфетку, но тут же откидывает ее. Подносит руку лицу, замирает на

секунду нерешительно и стирает с его губ остатки помады.

— А пообниматься? — усмехаясь говорит он. — Не соскучилась? Я – уже. Хочу тебя потрогать. Я тебя вообще хочу. —

Ничуть не заботясь, что они на людях, он жадно припадает к ее шее. Целует, вдыхает островатый будоражащий запах.

— Может, мы все же сначала хоть кофе попьем? — шепчет она, даже не пытаясь сопротивляться натиску Гергердта.

Бесполезно. Далеко он все равно не зайдет, не завалит же ее на диван прямо тут. — Вон, уже несут.

— Кофе, кофе… — вздыхает Гергердт и задерживает ладонь у нее на бедре. — Много кофе пить вредно.

— Жить на свете тоже вредно, Гера. — Кладет ногу на ногу и зажимает его ладонь между бедер. Улыбается. Берет свою

чашку.

— А что это ты так рано сегодня освободилась?

— У меня же особые привилегии, — смеется Дружинина. — Шутка. Я уволилась, Гера.

— Радужно.

— И мне. Я теперь безработная. Спасай, Гера. Кто теперь будет меня кормить? Спасай, а то мне придется сдать в ломбард

все свои драгоценности. — Указывает взглядом на свои золотые часы и кольцо на руке.

Гера усмехается и отпивает кофе.

— У тебя будет все, что ты только пожелаешь. Все.

Она вздыхает.

— Шуба у меня уже есть. Я, кстати, забыла тебя поблагодарить. Спасибо. Она мне нравится. Как ты ее купил? Угадал с

размером, ростом. Поразительно.

— Ничего поразительного. Нашел продавщиху твоей комплекции, она мне все перемерила, я выбрал.

Рада смеется. У нее такой приятный смех.

— Правда?

— Чистейшая.

— Артём, а если бы забеременела одна из твоих разгульных девиц, ты бы тоже оставил ребенка? — внезапно спрашивает

Дружинина.

Но Гергердта не смущает такой неожиданный поворот их разговора.

— Конечно, — твердо отвечает он.

— Ты бы связал жизнь с такой женщиной? — удивляется она.

— Нет.

Следующий вопрос вертится на языке, но Рада никак не может ясно его сформулировать.

— Родила и свободна, — объясняет Гера, рассеивая ее сомнения.

— А если она… не захочет быть свободной?

— Ее никто не спрашивает. Родила — свободна. Давай, можешь начинать демагогию по поводу того, какая я сволочь.

— Нет, — она со смешком качает головой, — демагогия ради демагогии мне не интересна.

— Зачем ты тогда спрашиваешь?

— Это не более чем любопытство.

— Ты хочешь детей? Ребенка? Это тоже не более чем любопытство.

Она молчит. Затихает. По ее лицу невозможно что-либо прочитать.

— Так трудно ответить? Да или нет? — зачем-то давит он. — Ты хотела того ребенка?

Артём все ждет, когда же она потянется за сигаретой. Но Рада спокойная с виду, расслабленная. Делает из чашки глоток,

отставляет ее в сторону и сцепляет пальцы, опираясь на спинку дивана.

— Да, я хотела того ребенка. Я собиралась замуж за интеллигента и хотела родить интеллигента. Все, как ты говорил. Но не

сложилось. У меня были проблемы со здоровьем, ребенка я потеряла. А мой интеллигент этого не перенес. Я стала ему

такая не нужна. Поэтому, Артём, со мной бесполезно разводить всякого рода демагогии о том, кто прав, а кто виноват. Я

разочарована и слегка бесчеловечна, — усмехается. — Меня мало волнуют чужие проблемы, своих хватает. И более всего

я ненавижу рассуждать о каких-то чисто гипотетических ситуациях.

Гергердт ищет на ее красивом лице хоть какие-то проявления эмоций. Но их нет. Кроме насмешливости во взгляде и тихой

улыбки. Он трогает ее волосы, она, как обычно отводит его руку.

— Почему? — спрашивает он напрямую.

— Не люблю я этого. Ты не представляешь, сколько времени я трачу на укладку. — Убирает волосы от лица, пропуская

темные пряди между пальцев.

— Что-то не верится.

— В том-то и весь секрет. Гера, ты допил кофе? Допил? Ты обещал показать мне свой кабинет.

— Я обещал?

— А пообниматься? Не соскучился? Я – уже, — повторяет она его слова и видит, как его глаза загораются темным огнем.

fima 21.02.2015 20:18 » Глава 7

Учиться читать совершенно ни к чему,

когда мясо и так пахнет за версту.

«Собачье сердце»

Отношения. Твою мать, если бы ему месяц назад кто-нибудь сказал, что он станет сходить с ума по одной девке и встрянет

в эти самые «отношения», он бы, наверное, нет, не долго смеялся, а удавил бы этого шутника. В его кипучую жизнь «одна

девка» никак не вписывалась. А теперь от мысли о Радке Дружининой крыша ехала. Он хотел эту женщину всегда и везде,

почти три недели не отпускал от себя ни на шаг и ждал: когда же ослабнет это наваждение. Но оно не ослабевало, никак не

проходило.

С Дружининой все по-другому; ей не хотелось указывать на дверь и говорить: проваливай. Она спала в его постели, и

Артёма преследовало дурацкое чувство, что так и надо. Она разложила у него в гардеробной свои вещи, а ему по-идиотски

казалось: так и должно быть. Некоторые из его рубашек насквозь пропитались ее духами, но Геру это не раздражало. Он

терпеть не мог губную помаду, но, когда хотел поцеловать Раду, ему было плевать, накрашены у нее губы или нет. Это же

Радка-мармеладка, она для него... своя, что ли. Она родом из его детства.

Странно — все время думать об одной женщине, хотеть только одну. Странно…

Да, они настоящие – эти отношения. Для него. Он до этого времени никогда не ночевал с женщинами. Сексом занимался, но

не ночевал. Не оставлял ни одну из них в своей постели, и сам у них не оставался. Не мог. Радка права: его шлюшки никогда

не варили ему кофе – ни в турочках, никак. Потому что он с ними не завтракал. Тех, кого он трахал ночью, утром видеть не

хотел. Не хотел с ними есть. Он встречался с ними не затем, чтобы поесть. Да и они прекрасно знали, что ему от них нужно. А

Рада Дружинина варила ему кофе, пекла по утрам чертовы творожные запеканки, и это было круто.

Она правда отлично готовила. Он смеялся над ней. Вот котлеты у нее выходили хреново, а всякие изыски – как из-под руки

шеф-повара. Она тоже смеялась. Говорила, что закончила кулинарные курсы, а там ее не учили делать котлеты, а учили

готовить мраморную говядину и лобстеров.

Гера не понимал, зачем ей торчать на кухне. Они могли бы ужинать в ресторанах или заказывать домой готовую еду. Но

Рада готовила сама, и ей это нравилось. Она готовила для него. И у него не поворачивался язык сказать, что ему что-то не

понравилось. Ведь она готовила для него. Гергердт не любил абрикосы, особенно консервированные, но, когда получал

десерт с консервированными абрикосами, какое-то чувство мешало ему отказаться и не есть. Что-то останавливало.

Наверное, вдохновленный Радкин вид. Она на кухне была счастливая. Хрен знает, что она там ворожила, но он ел абрикосы,

целовался ее накрашенные губы и был... тоже счастлив. Наверное. Как еще определяется то ошалелое состояние, в котором

он находился?

Всегда был уверен, что не выдержит в своей квартире долгого присутствия женщины, любая баба будет его бесить. Но

Рада почему-то не бесила. Неважно, что Дружинина делала: валялась ли на диване с книгой, спала в его кровати, занималась

с ним сексом или принимала душ, — ему нравилось, что она рядом.

Она и сейчас могла быть рядом. С ним в душе. Если бы не Петровна. Вот принес же ее черт не вовремя. Рада к этой

бабке не могла привыкнуть. Никак не принимала ее утонченная воспитанная натура, что таких, как Петровна, надо просто

посылать в одном конкретном направлении. Такую, если вовремя не приземлишь, она на голову сядет. А Дружинина все

«пожалуйста» да «спасибо».

Артём выключает воду, обтирается полотенцем, обматывает им бедра и идет в спальню.

Несколько минут назад он бросил на кровать свои джинсы, но сейчас их тут не было. Наверное, Петровна уже в стирку

успела утащить.

Сейчас на кровати сидит Радка с кошкой на руках и смотрит на него внушительным, недобрым взглядом. То на него, то на

Петровну, которая невозмутимо натирает стеклянную перегородку между ванной и спальней.

— Пойдем кофе попьем, — зовет Гера, улыбнувшись. Вот умеет он хмуриться и улыбаться одновременно. Такой

язвительный сразу становится, аж тошно. — Ты мне обещала сварить кофе. И не таскай кошку. — Отбрасывает полотенце и

в чем мать родила уходит за джинсами. Петровна, по-видимому, привыкшая к подобным дефиле, даже глазом не моргнула.

Она усердно орудует тряпкой, продолжая радеть за чистоту и прозрачность стекла.

— Буду таскать, — упрямо говорит Рада и, следуя за ним, застывает в проходе между спальней и гардеробной.

Гергердт натягивает трусы и джинсы. Ерошит руками темные волосы, стряхивая с них воду. Жестом направляет Раду к

лестнице.

Дружинина сбегает вниз, спускает Олю на пол. Неторопливо наливает кофе, но в движениях все же видится какая-то

принужденная отточенность.

— Слушай, а вот это в порядке вещей, что ты перед Петровной голый расхаживаешь, да? — Ставит чашки на стол.

— Петровна нормального мужика, наверное, еще до революции видела, пусть бабка порадуется, мне не жалко. Давай,

наворожи мне бутерброд.

— Гера, я в шоке. — Рада без пререканий намазывает маслом хрустящий тост, кладет сверху сыр. — Мне тоже, может,

завести какого-нибудь домработника и ходить перед ним голой, а? Пусть радуется мужичонка.

— Тебе нельзя, — качает головой.

— Почему это?

— А потому что с моей стороны – это искусство, а с твоей будет – полное бл*дство.

— Гера, не ходи перед ней голый.

— Ревнуешь? Уже? — смеется он. — Если ревнуешь, тогда никаких проблем, буду блюсти облико морале. А если нет, то

какая разница, как я перед Петровной хожу, м-м-м? — иронично протягивает он.

— Мне все равно, — совсем неубедительно убеждает Дружинина. — Кстати, как ее имя? Что ты ее Петровна да Петровна, я

так не могу.

— Не знаю я.

— Как это не знаешь? — Удивлению Рады нет предела. Она забывает, что собиралась отпить из своей чашки.

— Не помню. Ты на ее лицо посмотри, она ж вылитая «Петровна». Вот лет пять уже как Петровна.

— А как она к тебе попала?

— Это бабка моего помощника. Достала видать его, вот он мне ее сбагрил. А она прицепилась, никакая холера ее не берет.

Петровна непотопляемая, неубиваемая.

Рада мысленно соглашается с ним, вспоминая широкие плечи и выдающуюся грудь домработницы. Одним словом — Баба-

гром. Коротко стриженная и всегда немного взъерошенная.

— Гера, не разгуливай перед ней голый! — говорит Дружинина с нажимом, а он, усмехаясь, лишь пожимает обнаженными

плечами и растирает ладонью мощный торс. — Не ревную я, — отнекивается, — но это ненормально.

— Конечно. Я сейчас покраснею от стыда.

Рада делает глоток кофе и недовольно поджимает губы.

— Давай-давай, — продолжает подначивать ее, — мне нравится, как ты загораешься, заводишься.

— Я загораюсь? — демонстрирует равнодушие и небрежно отзывается.

— Да, — касается ее щеки тыльной стороной ладони. — Продолжай, мне это нравится.

— Что тебе нравится?

— Назревающая ссора. Давай. Чтобы все как положено. Скандал, битье посуды, а потом горячий секс. Можно прямо тут. —

Гера бросает взгляд на лестницу, мечтая, чтобы Петровна побыстрее свалила.

— Гера отстань, — обрывает его Рада.

— Да, давай тут, — не унимается он. — Тут мы еще ни разу не были. Давай хоть раз.

— Ну все, Артём Андреевич, — доносится грубоватый голос домработницы, и Дружинина свободно вздыхает, — пора и

честь знать. Почапала я до дому. А то Мармузик мой без ужина.

Губы Рады кривит скептическая ухмылка. Слабо верится, что Петровне знакомо такое понятие, как «честь». До сих пор не

могла Дружинина определить свое отношение к этой женщине. То ли возмущаться ее бестактностью, — чего только стоит то,

что Петровна позволяла себе подниматься, на второй этаж, когда Гера душ принимает, — то ли плевать на ее выходки. Судя

по всему, кроме нее в этом доме никого ничто не смущает. Безбожники.

— Подожди, — останавливает женщину Гера и взбегает на второй этаж.

Петровна задерживается, окидывает девушку презрительным взглядом, заносчиво задирает нос и поправляет на себе

тунику с широкими карманами. Рада спокойно пьет кофе, втайне радуясь, что через несколько минут эта женщина исчезнет с

ее глаз. Она ужасно напрягает. Совсем не так Рада представляла себе домработницу Геры. После того рассказа про

выброшенный сыр с плесенью думала, что встретит забавную старушку, а встретила настоящего монстра.

— На, загонишь по спекулятивной цене. — Гергердт возвращается и закидывает Петровне на плечо свои джинсы.

— Да ну, ты что! Такие штаны хорошие! Что это тут у нас… — перехватывая джинсы за пояс, домработница, прищурившись,

рассматривает лэйбл. Отодвигает его подальше от себя, потому что страдает дальнозоркостью. Потом вспоминает про

очки, висящие у нее на шее на тонкой цепочке, и цепляет их на нос.

— Петровна, где твоя предпринимательская жилка? Бери, пока халява в руки идет!

— «Пьерре Кардин»… — читает она, невыносимо коверкая известную дизайнерскую марку. Наверное, известную всем,

кроме Петровны.

— Угу, Кардин, Петровна, Кардин, — забавляется Гергердт. — Мармузику твоему в самый раз будет на стройку таскать.

Правда ноги у него коротковаты, так подстрочишь низ на машинке, — глумлясь, со знанием дела советует он.

— Зато ж*па у него широкая, отожрался на казенных харчах, на моих, то бишь, — ворчит домработница. Крутит джинсы в

руках, встряхивает их. — Обрезки от низа как раз все на ж*пу и уйдут. Артём Андреич, ну, Бог ты, ей-богу!

— Ага, — ухмыляется Гергердт, — не забудь перед сном на меня помолиться.

Слушая этот разговор, Дружинина давится кофе. Не знает: то ли плакать ей, то ли смеяться. Смеяться хочется больше. Нет,

она готова непристойно заржать в голос, глядя на этих двоих.

— А у Мармузика, наверное, к этим джинсам и пиджачок от Бриони имеется в гардеробчике, — не сдержавшись, язвит Рада и

заливается смехом.

Петровна в ответ посылает девушке уничтожающий взгляд и смотрит на Геру:

— Касатик, ты к ней присмотрись. Какая-то она у тебя ненормальная. То сидит едва дыша, то ржет как припадошная.

Знавала я таких неуравновешенных. Как бы она тебя не огрела чем-нибудь в пылу...

— Ага, присмотрюсь, — смеется Гера и вдруг выдает так жестко, что Рада перестает смеяться: — Слышь, Петровна, книги

верни на место. Здесь тебе не библиотека. Вот сыр можешь п*здить, а книги не трогай. Поняла? А то я тебя спущу с

пятнадцатого этажа, ты-то у нас не ангел, крыльев у тебя нет.

— Поняла, — покорно соглашается Петровна и выдает певуче: — Верю, касатик, верю, что спустишь ты меня с пятнадцатого

этажа, и полечу я как амеба.

— Амеба, Петровна, это одноклеточное. Она не летает.

— Артём Андреич, ты знаешь, я так могу, что у меня и амеба полетит.

— Все, давай уже, греби до дома, — пренебрежительно кривясь, отмахивается Гера. — Мармузику привет.

Петровна сноровисто сует джинсы в свою большую сумку, толкает руки в рукава куртки и, застегиваясь на ходу, плетется к

входной двери.

— Что это было? — смеется Рада.

А Гера не смеется. Он обходит барную стойку.

— Гера, отвали, — предупреждает его Дружинина и соскальзывает со стула.

— Ты попила кофе? Попила? — спрашивает он, копируя ее манеру. Но у него не получается так звонко и мелодично, как у

нее. У него выходит грубо и хрипловато. — Давай, можешь начинать бить посуду.

fima 09.03.2015 14:57 » Глава 8

То-есть он говорил?..

Это ещё не значит быть человеком.

Впрочем, это не важно.

«Собачье сердце»

— Ой, а отдай мне своего «пиджачка»? А то мой придурок все мозги мне закомпостировал. Задолбал, ей-богу, — заявляет

Наталья, налегая на мартини.

— Забирай, — смеется Рада. — А будешь мороженое? У меня есть пломбир и сироп черничный. Будешь?

— Давай, если уж обжираться, то как без мороженого? — обиженно соглашается Кузнецова. Обижена она не на Раду. На

себя, на мужиков, на весь мир, наверное.

«Пиджачком» Наташка звала Антона. Виделись они несколько раз. Нравился он ей. Неудивительно. Лощеный. Подтянутый.

Всегда при деньгах. Последнее Наташка в мужиках особенно уважала. Последнее перекрывало кучу недостатков. В том

числе, наличие жены, пивного живота и солидный возраст любовника. Почему-то подруга уверена, что размер живота прямо

пропорционален толщине кошелька. Антон стал для нее приятным открытием. Рада усмехалась (про себя, конечно): это

Натка еще Гергердта не видела.

Но с Гергердтом Рада Наташку знакомить не хотела. Незачем. Она и не рассказывала про него ничего, обмолвилась

только, что у нее новый «ухажер». Так она Геру обозвала – ухажером. Что-то мешало ей говорить про него. Хотя Антона

всегда спокойно с подругой обсуждала. Геру не могла. Слишком много струн он затрагивал в ее душе. Все разговоры о нем

больные. А болеть не хотелось. Отболела. Хоть и не вылечилась, но свое отболела.

— Так бросай, раз задолбал, — резонно советует Дружинина, ставя на стол розетки с мороженым. Сироп отдельно. Каждый

сам добавит по желанию.

— Не могу, — бурчит Натка. — Как я без мужика? Сначала нужно нового найти, потом старого бросать. В наше время без

мужика вообще нельзя. Вот если с «пиджачком» срастется, тогда и брошу.

— Наталка, вот ты дура, — говорит Рада. Ласково говорит, по-доброму.

— Все бабы дуры. Я чем хуже? — смеется подруга.

— Ничем, наверное, — улыбается Рада и щедро поливает свой пломбир черничным сиропом.

Наташка всегда вызывала у Рады улыбку. Даже когда искренне страдала, Кузю не пожалеть хотелось, а поржать над ней.

Может, потому что все ее проблемы казались мелкими и надуманными, оттого сочувствовать всей душой не получалось. И

тем не менее Рада к Наташке очень хорошо относилась. Добрая Кузька. Понимающая. Не лицемерка. О своих недостатках

знает — мишурой не прикрывается.

А недостаток у Наташки только один, — хотя для кого недостаток, а для кого великое достоинство, — мужиков она страсть

как любит. Мужики ее, кстати говоря, тоже.

— А что он не пытался восстановить отношения?

— Восстановить отношения, — усмехнувшись, повторяет Дружинина. Ну и определение Наташка нашла! — Не знаю, я на

звонки его не отвечаю. Если бы знал Антон, что я уже к себе переехала, то, может быть, пришел бы. А к родителям он не

заявится. И караулить меня у подъезда у него времени нет. Еще не хвата… — Дружинину обрывает протяжная трель

дверного звонка. Она оборачивается на звук, но не вскакивает со стула, спеша впустить нежданного гостя. Она никого не

ждет. Родители предупредили бы по телефону о своем визите. Гера в командировке. Его уже пять дней нет. Он завтра

вернуться должен. Или послезавтра. С соседями она до сих пор не знакома. Разве это обязательно?

— Радка, иди открой, вдруг счастье привалило.

— Ага, счастье только так и приваливает. Исключительно таким образом. Открою дверь, а мне скажут: «Девушка, вы в

лотерею главный приз выиграли».

— Ну, знаешь, у меня вот не жизнь, а сплошная лотерея: или пан, или пропал. Я вот когда сидела на ж*пе ровно, у меня ничего

не было, ничего я не имела.

— А сейчас имеешь? — бросает Рада, выходя из-за стола, чтобы узнать, кто к ней наведался.

Вот только настораживает, что звонят сразу в дверь. Не по домофону. В такой поздний час.

— В основном имеют меня, — заливается смехом Кузнецова.

В дверной глазок Рада видит Гергердта. Почему-то хочется пищать. Но так сразу не скажешь, что от радости. Душит

чувство странное и смешанное.

Она открывает ему дверь и неловко застывает на пороге. Не знает, как встретить его. Как она должна его встретить? Как-

то по-особенному? Пылко обнять, жарко поцеловать? Они же почти неделю не виделись. Только перезванивались.

А Гера не смущается, не испытывает неловкости. Он шагает в квартиру, грубо сминает Раду в объятиях. Целует,

нетерпеливо прижимая ее к себе.

— Тихо… подожди, — шепчет она. — Я не одна.

— Профессор в гостях?

— Подруга.

— Ничего страшного, она сейчас домой пойдет. Ей пора уже, — даже не пытается понизить голос. Вряд ли Наташка

расслышит, но все же.

Они проходят на кухню. Вернее, Гера уверенно идет туда, а Рада следом, придерживая его за рукав угольно-черного

пиджака.

Наташка подносит ложку с мороженым ко рту и вскидывает глаза. Она смотрит на Гергердта, забыв про мороженое. Он тоже

смотрит на нее, неприлично долго задерживая взгляд на декольте алой кофточки. Вырез такой низкий, что из-под эластичного

края виднеется кружево черного бюстгальтера.

— Рот закрой, кишки простудишь, — говорит он и ставит на белый глянцевый стол бутылку шардоне, которую принес с собой.

Наташка заливается краской и давится мороженым.

— Эм-м-м, Артём, это Наташа.

— Хорошо, что не Контрреволюция, — отзывается он и уже не смотрит на Наташу.

Он стягивает пиджак, бросает его на стул. Собирается пойти в ванную, чтобы помыть руки.

— Это что за потаскушка? — спрашивает в ванной, тщательно намыливая руки.

— Она не потаскушка, — говорит Рада, защищая подругу, но не особо возмущаясь.

— А-а, точно. Забыл. Она же Наташа, — глухо смеется.

— Перестань, Артём, не обижай Наталку. Она хорошая. И мне глубоко плевать на ее отношения с мужчинами: с кем, когда и

зачем. Это ее личное дело, меня оно не касается.

— Она – много. И я могу тебе даже сказать – за сколько, — снова смеется он.

Гера знает, о чем говорит. Этот взгляд, которым подружка Рады окинула его, хорошо ему знаком. Оценивающий. Все она с

полсекунды выхватила: и золотые часы на руке, и бриллианты на запонках. Такие по одному костюму определяют, сколько

можно с «клиента» поиметь.

Гера вытирает руки полотенцем. Хватает Раду за талию, прижимает к себе.

— Гера, ты пьян? — Только сейчас Рада чувствует запах алкоголя, едва пробивающийся сквозь плотную пелену парфюма.

Гера им сегодня не пользовался, не брызнулся, он попросту облился «Авентусом».

О, этот аромат… Для Рады, с ее чувствительным носом, он убийственен. Так хорош и вкусен. И горько, и сладко. Черная

смородина. Геру, пахнущего вот так, хочется съесть, даже не поцеловать. Его вдыхаешь, этот запах, и он все забивает,

остается глубоко в носоглотке, от него не избавишься. Кажется, на языке тоже кисловатый привкус ягод. Нет, поцеловать

хочется тоже. Потрахаться. Секса хочется. Они же неделю не виделись.

Она целует его сама. Такого еще, наверное, не было. Приветственные невинные поцелуйчики плотно сомкнутыми губами

не считаются. Это так, печать, знак – «привет, я пришла». Она целует его. Ласково, откровенно, с языком. У Гергердта от

этого поцелуя сразу крышу сносит. А ему много и не надо. Только видеть Радку, трогать. Эта неделя его чуть не убила. Руки

уже под майкой, жадно гладят ее грудь. А майка-то… кусок ткани без бретелей, который держится на груди за счет

эластичной резинки. Ее вниз потяни, майку… Тянет. Та податливо сползает под грудь, оголяя коралловые соски. Гера

припадает к одному горячим ртом. Нащупывает пальцами пуговицу на ее джинсах.

— Артём, — возмущается Рада и отпрыгивает от него. Быстро натягивает майку.

Артём раздраженно выдыхает.

— Скажи этой пусть валит уже отсюда.

— Ага, а ты прям с корабля на бал. Сам где-то заправился и ко мне. И Наташка ему мешает. Нет уж, мы еще не закончили

свои посиделки.

— У меня была деловая встреча. Не запланированная, но удачная.

— Я вижу, что удачная.

— Конечно. Водка. Connecting people. Сначала договоры подписываем, потом водку вместе жрем. Нормальное

партнерство. — Гера поправляет темно-синий галстук, чуть поддергивает рукава белоснежной рубашки. — Ладно, пошли.

Споим Наташку и вызовем ей такси.

— Наташка, а, Наташка, вино будешь? — на кухне задорно спрашивает Гера. Со стола берет бутылку; из рук Рады — штопор.

Ловко и быстро откупоривает вино. Наполняет им бокалы, которые тут же появляются стараниями Дружининой.

Наташка сидит, насторожившись. Смотрит на Артёма с опаской, ждет очередного уничижающего выпада. Он с откровенно

нахальной улыбкой снова поправляет галстук и садится за стол.

— Сними ты этот галстук, не договоры же подписываешь. — Рада хватается за шелковый лоскут на его груди.

— Галстук не трогай, — предупреждает Гергердт и отводит ее руку, поднимает вверх указательный палец. — Не трогай

галстук. Рассказывай, — кивает Наташке.

— Что? — растерянно переспрашивает она.

— Кто в этот раз козел, разумеется. Что еще могут девочки обсуждать за мартини?

— Да все козлы, — хмурясь бросает Кузя, запивая недовольство предложенным вином. Вам кроме как потрахаться больше

ничего не надо. — Усердно поправляет блондинистые кудри.

— А ты даешь и плачешь, — язвительно ухмыляется Гера. Смахивает несуществующую пылинку в рукава рубашки. — Я сам

сейчас заплачу от такой социальной несправедливости. Нет, пожалуй, заплач-у-у. Хочешь, денег дам, ты главное озеро

соплей не разводи.

Кузнецова снова прикладывается к бокалу. Ответить ей нечего. Может, и есть что, но она не рискует. Усвоила с ходу, что

не стоит.

Рада тоже пробует вино, хотя пить не собиралась, третий бокал для приличия поставила. Блин, что тут скажешь. Приличный

разговор в присутствии Геры не получится. Лишь в том случае, если Гера сам этого хочет, но он не хочет. Он пьян и не

считает нужным деликатничать с ее подругой. То, о чем он говорит, они и без него знают, но Гергердт не из тех, кто молчит,

когда ему есть, что сказать. Честно говоря, Дружинина на месте Наташки сразу бы свалила, как только его увидела. А

Наташка сидит, пьет и как будто не собирается уходить.

Через пару минут Рада начинает жутко раздражаться. Вот ведь… Из чистого упрямства сказанула Гере, что посиделки не

закончились, а теперь мучается. Бесится, что черные глаза Геры слишком часто опускаются ниже Наташкиного подбородка,

аккурат в вырез ее красной кофточки. И он пялится на третий Наташкин размер, ничуть не скрывая своего интереса.

Рада допивает свое вино. Артём и Наташка приговаривают бутылку. И, наконец-то, Кузнецова собирается отчаливать.

Дружинина провожает ее, тщательно сдерживая свою радость.

— Понравился? — спрашивает она, тыча большим пальцем себе за спину.

— Не-е, — открещивается на словах Кузька, — только посмотреть. С таким… Да не дай бог!.. — теперь креститься

натурально.

С милой улыбкой Рада закрывает дверь за подругой. Идет на кухню, намереваясь навести там порядок. Она раздражена

до невозможности. То ли на Наташку, то ли на Геру. То ли на себя, оттого что приревновала Артёма, и вообще, что

испытывает к нему такие сильные чувства. Их все сложнее контролировать.

Гера снимает запонки, открывает ящик и бросает их в отдел, где лежат чайные ложечки. Расслабляет узел, стаскивает

галстук через голову.

Рада загружает грязную посуду в посудомойку. Гергердт берет Наташкину тарелку и брезгливо бросает в мусорное ведро.

— Что ты делаешь? — вскрикивает она. Звон битого стекла бьет по нервам. В пустом ведре бутылка из-под вина.

— Помогаю тебе прибраться.

— Не лезь! — Сгребает со стола уцелевшие тарелки.

— Ладно тебе, чего ты переживаешь. Завтра купим тебе новые. Китайский сервиз тебе купим. Фарфоровые чашечки,

серебряные ложечки.

— Мне не нужен завтра китайский сервиз, мне надо, чтобы ты сегодня отстал от моих тарелок. Артём, иди в спальню, я

сейчас включу посудомойку и приду.

— Не хочу я в спальню, хочу здесь. — Снимает рубашку.

Рада вытирает стол. Ее движения становятся неровными. Она торопится и задевает локтем бокал, он падает и

разбивается вдребезги.

— Че-е-ерт, — протяжно выдавливает и бросает на стол полотенце.

— Вот и я говорю. Не получается у тебя сегодня с посудой, ну ее нахрен.

Гера легко приподнимает Раду над полом и переносит в сторону, подальше от битого стекла. Садит на глянцевую

столешницу. Запускает руки в каштановые волосы. Дружинина, как обычно, пытается помешать.

— Убери руки, — рычит он. Сжимает ее голову и целует в губы. Скусывает с них возмущение.

Мокрыми руками она сжимает его запястья. С поцелуем выплескивает всю свою досаду, все раздражение.

Артём кладет ладонь ей на грудь, чувствует, как твердеет сосок от легкого прикосновения. Не спешит, едва касается.

Горит от предвкушения. Совсем скоро он снимет с нее майку и джинсы. Наконец-то, — сам! Подумать только! Он ни разу не

раздевал ее. Все время получалось, что они ложились в кровать голые. Никаких заигрываний, никакого спонтанного секса.

Все как-то правильно. Душ-кровать-секс.

Сегодня ему не нужен душ, хочет ее такую. Чтобы не отмывалась, не стирала свой запах. Он хочет чувствовать ее. Сейчас

она такая ему нужна. Соскучился. Слышать ее и чувствовать. Настоящую.

— Пойдем в спальню. — Она сдвигается к краю, намереваясь слезть со стола, но Гергердт не позволяет.

— Нет, здесь.

— Мне надо в душ.

Ну вот, опять она со своим душем!

— Не надо. Ты и так из него не вылезаешь.

Спускает топ на талию, припадает к груди. Обводит языком твердый сосок, вбирает его в рот. Долго не выпускает, терзая

и посасывая.

Она часто дышит. Ее тяжелые выдохи превращаются в стоны. Низ живота сводит сладкой судорогой. Господи, эта

судорога ее не отпускала с самой ванной, с того поцелуя. А теперь внутренности разрывает от возбуждения.

Вожделение, раздражение, ревность — все смешалось. И тоска. Да, она тосковала по нему. Скучала все же. Мало было

телефонных звонков. Так странно, что так быстро она привыкла к Гере, стала в нем нуждаться. Не должна. Это все из-за

секса. С Герой он всегда бешеный. Надо скорее переспать с ним, тогда обретется привычное равновесие.

— Ты заколебала. Вечно в джинсах, — хрипло возмущается он, — с тебя пока их стянешь, кончить можно. — А пальцы уже

расстегнули пуговицу и тянут вниз молнию.

Дружинина отбрасывает его руки и соскальзывает со стола.

— Так пойдем в спальню, говорю же. Я со своими джинсами точно быстрее тебя справлюсь.

Гера не двигается с места, не пропускает ее, прижимает к себе, закрывает рот жадным поцелуем. Скользит рукой в трусики.

Находя ее там мокрую и горячую, стонет в полураскрытые губы. Она хочет его. Так же сильно, как он ее. Она сходит с ума от

желания. Каждое прикосновение вызывает в ее теле дрожь.

И у самого каждое к ней прикосновение вызывает дрожь тоже.

Он отпускает ее на минуту. Чтобы содрать с нее джинсы. Теперь она точно не убежит. Не сможет.

Сдергивает с нее то, что ему мешает. Рада сбрасывает джинсы с ног и туда же, на пол, отправляет майку. На ней только

белые кружевные трусики, но их Гера не снимает. Пусть они пока останутся, когда он будет ласкать ее там. Он так хотел

именно это почувствовать, как скользнет туда рукой и возьмет то запретное, спрятанное от чужих глаз. Ото всех скрытое.

Там все только для него. Она с ним, и никто больше ее не тронет.

Гладит ее грудь, скользит по округлости, мягко обрисовывая каждый изгиб. Следует вниз, по животу, чуть медлит, касаясь

резинки трусиков, и проникает под тонкую ткань. Маленькая полоска совсем коротко стриженных волос. Надо попросить,

чтобы совсем сбрила, убрала… И нежность. Вот она ее нежность. То сокровенное, до чего он так мечтал добраться. Так

соскучился по этим ощущениям.

Он ласкает ее, нежится в женской обволакивающей теплоте. Чувствует, как она дрожит под его рукой. Целует ее плечи,

шею. Губы. Рада то пылко отвечает ему, то замирает, прикусывая язык. Или отстраняется, хватая ртом воздух. Какая она

там... горячая. Мягкая. Хочет почувствовать ее вкус.

— Ложись, — шепчет ей.

Тело отяжелевшее и безвольное. Нет сил сопротивляться. Она ложится спиной на стол. Поверхность его прохладная

заставляет вздрогнуть.

Артём снимает с нее белье, и она вздрагивает еще сильнее — всем телом, когда чувствует между ног не мужские пальцы,

а язык. Он касается ее нежно и настойчиво. Умело и мягко скользит по нервному бугорку, настойчиво проникает меж влажных

складок. Мучает ее, пока она не начинает всхлипывать, а потом вскрикивает, выгибаясь. Артём отрывается, когда ловит ее

первые спазмы. Чувствует дрожание живота.

Сразу отрывается, не доводит ее до конца. Специально. И она, одичавшая, ошалевшая от возбуждения, рвется к нему,

приподнимается. Прижимается, дрожащая, всем телом. Хватается за ремень на брюках, — недовольна, что он еще в них.

Звенит пряжкой, выпускает его на свободу.

Теперь лимит его терпения точно исчерпан. Выдержка летит в мусорное ведро, как Наташкина тарелка. Разбивается, как

тот бокал из-под вина. Она ведь трогает рукой, ласкает его болезненно возбужденного. Это мука. Адская мука. Уже никакое

не удовольствие.

— Давай, иди ко мне, — шепчет он.

А ее не надо звать и просить, она уже готова. Изнемогает от желания. Придвигается к краю стола, шире раздвигает бедра.

В ней ничего от прежней Рады не осталось, он такой ее не видел. А увидел — одурел.

Избавляется от трусов и брюк, отбрасывает в сторону. Чтобы ничего не стесняло. Придвигает ее еще ближе. На себя.

Медленно погружается в нее, не отрывая взгляда от лица. Она чуть запрокидывает голову, выгибая шею. А глаза открыты.

Они темные, ненормальные от страсти. И эта смесь чувств на ее лице, — желание, предвкушение, мука, — вызывают по телу

крупную дрожь.

Он заполняет ее всю и замирает, не двигается. Плотно прижимает к себе, слушает жаркое дыхание, ловит пульс языком на

бьющейся жилке. Ждет, пока Рада заскулит, начнет впиваться ногтями в его спину, кусать плечи. Нетерпеливая.

Его первые толчки для обоих болезненные и оглушающие. Двигается медленно. Аккуратно. Изводит неторопливостью.

Почти выходит из нее. И снова глубоко погружается. Она сходит с ума от этой полноты. Он забирает остатки ее разума, когда

начинает целовать. Проталкивает язык во влажную глубину рта, ласкает ее там. Она целует его, отвечает. Так, как никогда

еще не отвечала. Это все алкоголь. Знала бы, что Гера должен прийти, не пила бы.

Дружинина начинает дрожать и стонать несдержанно и протяжно. Громко.

А говорит: целоваться не любит. Любит, чувствительная очень. Врет. Слишком много врет. Она от его поцелуев сильно

возбуждается.

— Артём… я с тобой еще ни разу… — еле слышно признается, хватаясь за его плечи как утопающий за соломинку.

— Я знаю. Все хорошо будет, — сам не знает, почему добавляет.

Знает он, что не кончала. Когда только начали спать, не понимал, что врет, так технично она его затрахивала. Говорила, что

хорошо ей, и все. А как хорошо… Не чувствовал ни разу ее удовольствия. Полного. Чтобы сгорела у него в руках. Не

чувствовал…

А сегодня кончит. Сегодня он от нее не отстанет.

Гладит ее по спине, по бедрам. Двигается быстрее. Потом останавливается, стягивает со стола, разворачивает спиной.

Целует шею, обхватывает трепещущее тело руками, прижимает к себе.

Рада пытается отстраниться, но попытка эта такая слабая, почти незаметная. Да и убегать некуда. Она в ловушке. В

клетке собственной похоти и его умелых рук. Где-то на краю сознания уже всплывают отвратные картинки. Но она хочет еще.

Хочет и не может остановиться. Не знает, как остановиться. Он подвел ее к той черте, за которой она не была. Была когда-

то давно, в прошлой жизни. Уже и не помнит, как это. Там страшно для нее. Больно. Ужасно страшно. Ей не надо было пить.

Не надо. Нельзя было надеяться, что сможет себя контролировать.

— Я не хочу, — стонет она и потом шепчет что-то бессвязное. Голова кружится. Душный воздух не проникает в легкие. Она

пытается вдохнуть и не может.

Он теснее прижимает ее к себе, ягодицы плотно к паху. Она почти не сопротивляется. Желание ощутить снова его глубокие

движения бесконечно сильнее, чем страх, шевелящий в душе колючими крыльями. Ее дикое желание перекрывает даже этот

страх.

— Хочешь. Ты сама хочешь.

Он так говорит или ей мерещится?

Проникает в нее сзади. Она получает его сзади. В той позе, в которой клялась не заниматься сексом. Сердце

брезгливо дергается. Болезненно сжимается. Что-то ледяное в груди не дает дышать.

— Артём, что у тебя с голосом? — шепчет порывисто. Не узнает его голос. Он двоится, троится, принимает разные оттенки,

дребезжит, заполняет голову, переходя в монотонный гул. — Ты смеешься? — Хватает его за руки бесчувственными

пальцами. Не может ощутить его тепла.

— Нет.

Зачем он врет? Он же хохочет. Смеется над ней. Разными голосами.

Артём замирает в ней. Он осторожен. Чтобы ей не было больно, он же не маленький. Главное, не забыться. Поворачивает к

себе ее лицо, целует дрожащие губы. Она гладит его шею, снова хватается за цепочку.

— Гера это ты?

Теперь он смеется. Издает резковатый хриплый смешок.

— Я. А ты думала кто? О ком ты думаешь? — говорит ей в губы.

Движения становят яростнее, резче. Руки крепко обхватывают ее тело, окольцовывая грудную клетку.

Ее непослушные пальцы перебирают звенья золотой цепочки. Добираются до кулона. Сжимают в кулаке. Гера… Лицом

утыкается в крепкую шею. Гера… Алкоголь и черная смородина. Гера. Она дышит им. Дышит. Часто. Проваливается в

удовольствие, как в бездну. Дрожит от неожиданной горячей волны, захлестнувшей непослушное тело.

Но как только Гергердт отрывает ее от себя и толкает вперед, на стол, жар сменяется холодом, и волна становится

ледяной. Рада вытягивает руки над головой, хватается за край стола. Корчит гримасы страсти в такт медленным тягучим

движениям внутри себя.

И снова душная темнота. Смертельная. Голова наполнена звуками. Боль целует закрытые глаза. Она уже не стонет.

Скулит. Приподнимается. Не хочет умирать. Боится, что не вырвется из этой темноты. Больше никогда не сможет.

С силой отталкивается, выпрямляясь, срывает с него цепочку. Дергает так сильно, что та рвется в самом слабом месте,

как и положено, в замочке. Артём вскрикивает от боли, хватается за шею. Рада тянется вперед, снова ложится на стол, и

сжимается, словно ждет удара. Прижимает кулон к губам.

— Тихо. Разошлась...

Даже боль не может отвлечь от нее. Она, боль, добавляет новых ощущений. Делает острее наслаждение. Артём только

чувствует: что-то не так, а что – понять не может. Не в состоянии свести в уме какие-то детали. Мозги давно отключились.

Только инстинкты и работают. У нее, похоже, тоже. Она совсем не в себе. Потому что он в ее глубине, в ее тесном горячем

плену.

— Давай… — Кладет ладонь ей на поясницу. Ведет вверх по мокрой спине. Кожа вся в бисеринках пота. — Ты же все уже…

давай до конца…

Он мучает ее, выбрав самый беспощадный темп. Удовольствие раскаленным ножом вспарывает ее тело. Бешеный пульс

разрывает аорту. Обжигающая волна, захлестывая, бьет прямо в горло. Выгибает до спазма, до ядовитой сухости во рту и

немоты в связках.

В глазах темнота.

Она не кричит. Хватает ртом воздух. Опустошена. И трясутся плечи.

И в глазах темнота...

Гера ждет, пока последние судороги оргазма отпустят ее, она перестанет дрожать, и уносит ее в спальню. Не включает

свет. Укладывает на кровать. Закидывает ее стройные ноги себе на плечи. Она под ним слабая разбитая, он хочет получить

свое удовольствие.

— Не хочу, не могу… — шепчет, как в бреду.

— Я знаю. Устала. Потерпи, теперь будет быстро.

Быстро? Хорошо бы…

Но это длится бесконечно. Ей больно. Ее не отпускают. Она снова на коленях. Не на мягкой теплой постели, а на чем-то

твердом и холодном. Будто на каменном полу. От холода сводит суставы, от ударов раскалывается голова. Тело сплошное

месиво. Темнота, вечная подружка, ледяными пальцами снова держит за горло.

— Не хочу на коленях, — едва слышно стонет. — Кто ты?

— Ты на спине. — Он останавливается. — Что с тобой? Что? — Рыкает. Опускает ее ноги с плеч, нависает над ней, опираясь

на руках.

Что-то взрывается в голове от его рева. В нос ударяет запах черной смородины. Она сжимает руки в кулаки. Разжимает.

Шарит по постели, ищет цепочку с кулоном. Она же была у нее в руке.

Он что-то говорит ей. Она не понимает, его голос еле пробивается в ее сознание. Гера?.. Артём говорит с ней. Она

прижимает его к себе слабыми руками. Обнимает за плечи, шепчет что-то сумасшедшее. Чтобы не отдавал ее им. Кому?

Кому не отдавал?

Целует ее. Со стоном разбиваясь в девятибалльных волнах удовольствия. Изливаясь в нее толчками.

Когда все кончается, Рада приходит в себя. Сползает с кровати. Плетется в ванную. Яркий свет сбивает с ног. Колени

подгибаются, будто кто-то ударяет по ним железным прутом. Она падает на пол, сгребая что-то рукой с тумбочки. Сжимается

на полу испуганным ребенком. Ее гордая, почти мертвая душа снова прячется в тень непозабытых страхов. Они теперь

шумной стаей бьются в груди. Оглушают. Гергердт выпустил их на волю. Всех разбудил. Всех.

Закрыться. Он же может прийти за ней. Не хочет видеть его. Не может.

Переворачивается. Подползает на коленях к двери, тянется, трясущейся рукой поворачивает защелку. Упирается

ладонями и лбом в холодную напольную плитку. Шкрябает по ней, ломая ногти. Разрывается немым криком.

Хочется лезть на стену. Подохнуть хочется, только бы такого больше не испытывать. Вообще ничего не испытывать.

Подохнуть бы!..

Кое-как поднимается, включает воду, встает под теплые струи. Долго стоит под ними, обхватив себя руками. Никак не

отпускает больная дрожь.

Стук в дверь вытаскивает ее из воды.

Не вытирается. Заворачивается в большое полотенце. Отпирает свое временное убежище, протискивается мимо Артёма,

сбрасывает его руки с себя, не отвечает на вопросы. Не своим голосом говорит, что спать хочет, что надо побыстрее лечь в

постель. Холодно.

Гергердт идет в душ. Рада на кухню. Дергает нужный ящик, вытаскивает из вороха мелких вещей, каких-то лопаточек и

ложечек, баночку с таблетками. Она давно уже не пьет транквилизаторы, но они всегда под рукой.

Неловкими пальцами срывает крышку, высыпает в ладонь горсть, сует в рот по одной четыре штуки. Иначе не заснет.

Иначе не сможет лечь с ним в постель. Остальные таблетки ссыпает обратно, закрывает крышку. Слышит, как хлопает дверь

в ванной. Почему так громко? Вздрагивает. Роняет на пол таблетки, но не бросается поднимать. Смотрит, как баночка

катится под стол. Некогда. Хватает стакан, набирает воду прямо из-под крана. Запивает таблетки. Вода теплая и противная.

Тошнота подкатывает к горлу. Давясь, выпивает полстакана. Все. Вытирает мокрый рот тыльной стороны ладони. Все…

Бежит в спальню, сталкиваясь с Гергердтом в дверях кухни. Снова отбивается от его рук и вопросов. Перед тем как

забраться в кровать, натягивает пижаму. Юркает под одеяло, накрывается с головой.

fima 10.03.2015 01:03 » Глава 9

О, глаза значительная вещь. Вроде барометра.

Всё видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что,

ни про что может ткнуть носком сапога в рёбра,

а кто сам всякого боится.

«Собачье сердце»

Она с трудом открывает глаза. Еле разлепляет веки, такие они тяжелые. Голова гудит, нестерпимая боль ломает виски —

черепную коробку. На теле словно нет живого места.

Рада осторожно убирает тяжелую руку Артёма со своего живота. Садится на смятой постели. Перед глазами тут же все

плывет, стены вот-вот упадут на плечи. Гера спит. Затуманенный взгляд концентрируется на кровавой полосе, которая

теперь украшает его мощную шею. Мысли бьют в голову как выстрел. Горло сдавливает спазм. Она касается своей шеи,

отнимает руку и подносит ладонь к лицу. На пальцах местами содрана кожа.

Дрожащими неверными движениями поправляет на себе пижаму. Неслышно покидает постель и идет на кухню. Варит

крепкий кофе. Такой, от которого язык сворачивается. Она будет пить его без сахара. Но сначала проглотит свои таблетки.

Так надеялась, что больше никогда в жизни не придется их пить…

На этот раз две. Две хватит. Это последний раз, а потом она к ним не притронется, снова будет курить. Курить, и все. Не

будет Гергердта — не будет таблеток. Это он во всем виноват. Он! Не будет Геры — не будет и таблеток!

Пока остывает кофе, Рада достает из холодильника творог и яйца. Надо завтрак приготовить. Сырники, наверное. Она

любит сырники. Гера тоже любит сырники. Мука. Нужна мука…

Присаживается на корточки и открывает шкаф. Внезапно вспоминает про порванную цепочку. Где же она? Бросает косой

взгляд на стол, он пустой, нет там никакой цепочки.

Боже, Дружинина! Какие сырники? На кухне погром, убраться надо сначала.

Пьет кофе. Выпивает чашку залпом. Наливает еще одну, чтобы остыла. Пока наводит порядок на кухне, успокаивается.

Почти. И пьет вторую чашку. Уже легче. Руки не трясутся, обморок ей точно уже не грозит. Теперь надо поскорее приготовить

еду.

Спокойно и методично замешивает тесто. Тесто не любит суеты и негативных эмоций, тут нужно настроение и

аккуратность. Жарит сырники, которые получаются румяными и очень аппетитными. Их не много, только на завтрак, чтобы

съесть теплыми. Холодные они невкусные.

Слыша за спиной шаги, немного напрягается, но внешне себя не выдает.

— Доброе утро, — приветствует, не оборачиваясь.

— Доброе, — повторяет Артём с особой интонацией, ей не понятной. Шуршит одеждой. Одевается. Его вещи так и остались

валяться здесь, на кухне. Рада только сложила их на стул.

Потом он подходит, останавливается у нее за спиной. Отводит волосы от лица. Осторожно, чуть касаясь ее щеки. Ждет,

что Рада привычно шарахнется. Но она стоит. Не спокойно, а просто замерев.

Целует ее в щеку. Она закусывает губу.

— Осторожно, у меня горячая сковорода, — тихо предупреждает.

— Я вижу. Выспалась?

— Не очень.

— И я, — многозначительно говорит он.

— Садись за стол.

Надо же, она еще улыбается.

Гера открывает ящик с ложками, достает запонки.

— Помоги.

Рада откладывает вилку и вдевает запонки в манжеты рукавов. И даже пальцы не дрожат.

— Галстук завязать? — спрашивает с мягкой улыбкой.

— Нет. Не стоит. А то, боюсь, для меня это закончится очень плачевно.

Рада поворачивается к нему спиной и наливает кофе. Игнорируя последнее замечание, накрывает на стол. Гергердт

беседует с кем-то по телефону, договаривается о скорой встрече. На Дружинину накатывает огромное облегчение.

Они завтракают молча. Обычно они что-то обсуждали, делились планами на день, сегодня нет.

— Это тебе так радужно вчера было, что пришлось тралики глотать?

Рада вскидывает зеленые глаза и еле сдерживает желание заглянуть под стол. Зачем-то.

Баночку с таблетками она нашла рядом с кофеваркой, и только сейчас вспомнила, что вчера уронила ее на пол.

— Так в чем секрет? — Гера достает из кармана цепочку, держит ее перед лицом Дружининой. Та смотрит на

покачивающуюся голову льва, как загипнотизированная. — В чем секрет? — повторяет он громче. — Так тебе понравилась?

Авторская работа. В единственном экземпляре. Я закажу тебе такую же. В чем дело? Говори, в чем дело? — давит

Гергердт. Не кричит, но его голос разрывает ей ушные мембраны.

Она начинает плакать. Слезы беззвучно катятся по лицу. Бегут рекой и не останавливаются. А Дружинина продолжает

завтракать.

Гера всякое видел. Истерики и слезы. Но никогда не видел, чтобы плакали вот так. Радка ест свой сырник и запивает его

не кофе, слезами! Он хватает ее за руку. Она всхлипывает. Нервы сдают.

— Прости, мне так жаль. — Тянется и проводит холодными пальцами по красной полосе на его шее.

Гера раздраженно сбрасывает ее руку. Он всегда злится, когда чего-то не понимает. И становится вне себя от злости,

когда его обманывают. Но, черт подери, ему надо уходить, и затевать этот разговор сейчас совсем не с руки. Не к месту.

— Мы позже поговорим. Сейчас мне нужно уехать. — Натягивает пиджак, небрежно сует в карман галстук.

Рада провожает его. Слезы так и не останавливаются. Не будет у них никакого разговора. Она ему сама все скажет, но

немного попозже. Пусть только глаза высохнут, а то в слезах говорить о расставании не очень удобно. Звучать будет

неубедительно.

Дружинина приезжает к Гергердту после обеда. Не дожидается, пока тот закончит свои дела. Хорошо, что утром он

разговаривал по телефону при ней. Она точно знает, что в это время он должен быть здесь.

Охранники не задерживают ее: уже привыкли к таким визитам, — поэтому Рада спокойно поднимается этажом выше. На

второй. Навстречу ей попадается разухабистая девица, шагающая по коридору с задумчиво-счастливым лицом.

Вышла она из кабинета Геры, само собой. Больше ей появиться неоткуда.

Рада вспыхивает, хотя ей не нужно волноваться. Она за утро столько в себе перекрутила, переварила… Решение принято.

Оно окончательное и бесповоротное, только надо сообщить о нем Гергердту. Или не надо? Уже сомневается, правильно ли

делает, что собирается сказать ему все в лицо, а не по телефону.

Кладет ладонь на ручку двери и медлит. Чувствует себя так, словно ее повесили на собственных нервах, но набирается

смелости и быстро заходит в кабинет. Сразу проходит дальше на несколько шагов от двери, точно боится сбежать раньше

времени.

Гергердт стоит к ней спиной, прямо у стола. Он по пояс голый. Рада видит его отражение в зеркало. Он удивлен. Явно не

ожидал ее. Держит у лица зажигалку, собираясь прикурить, но разворачивается и вытаскивает сигарету изо рта. Рада

смотрит на него, и что-то внутри обрывается. Ей всего лишь нужно сказать Гере, что между ними все кончено. Но от мысли,

что он трахался сейчас тут с той девкой, по спине проходит горячая волна. Румянец заливает щеки. Как он мог, после всего,

что между ними было… Хотя неважно. Но ноги сами несут вперед, и рука будто сама поднимается и бьет его по щеке.

Гергердт в недоумении. У него даже не находится слов, что кажется невозможным.

— Ты чё укурилась сегодня? — грубо спрашивает он и тут же зарабатывает вторую оплеуху. — А-а, то есть посуду мы не

бьем, если что — сразу по роже. Тоже вариант. Не знал, что ты любишь погорячее. — Зажимает сигарету губами и

подкуривает.

Рада теряет все слова. Заготовленный монолог рассыпается, превращаясь во что-то несуразное. На языке одни

междометья.

— Никого тебе «погорячее». Мы больше не будем встречаться. Все. Никогда больше не будем встречаться. — Почему-то

дыхания не хватает.

— А чего так? — как будто равнодушно спрашивает он, не вынимая сигарету изо рта.

— Я так решила. Повстречались и хватит.

— Решительная. Решила она.

— Я серьезно. Мы больше не увидимся. А тебе и скучать некогда будет, как я поняла.

— М-м-м, понятливая. — Выпускает дым. — И даже вещи свои из моей квартиры не заберешь?

— Нет, можешь их Петровне отдать, пусть загонит по спекулятивной цене.

У Гергердта звонит сотовый. Рада, воспользовавшись этим, спешит покинуть кабинет. У двери коротко кивает и бросается

прочь.

— Я задержусь, форс-мажор у меня, — говорит он в трубку. — Нет, не сильно. Не сильно… — выдыхает он и бросает

сотовый на стол. — Попил, бл*ть, кофе. — Кладет сигарету в пепельницу и поднимает со стола белую рубашку, которая лежит

в луже кофе, и бросает ее в урну.

Сначала нужно заехать домой переодеться, вернее, одеться. Потом у него дела. А потом он разберется с Дружининой.

Рада выскакивает на улицу. Проливной дождь хлещет в лицо. Господи, пару минут назад с неба падали одинокие капли.

Она в этом клубе пробыла всего несколько минут. За это время разразилась целая гроза.

Дружинина бежит туда, где оставила машину — к соседнему зданию. Но там ее машины нет. Рада в растерянности

застывает, мокнет под дождем, потом взбегает на крыльцо и, прячась под козырьком здания, достает из кармана телефон.

— Антон, у меня машину угнали.

***

К Дружининой Гергердт смог вырваться только к вечеру. Весь день она не отвечала на его звонки и на СМС-сообщения

тоже не реагировала. Разумеется, и сейчас дверь не открывала. Но она дома, в этом он уверен. Ее машина, серебристый

Nissan Murano стоит около дома. Капот еще теплый. Видимо, недавно откуда-то приехала.

Первое сообщение с просьбой впустить его Рада игнорирует.

Тогда Гера пишет второе. Оно короткое, но внушительное:

«Дверь вынесу».

Молчание. Он и не сомневался. Что ж, тогда пусть ловит еще одно:

«Взорву соседей».

Кроме шуток. Настроение у Артёма совсем не радужное, тут уж не до иронии.

Дружинина отвечает быстро:

«Я вызову полицию».

Напугала. Смешная...

«Вызывай. Я им денег дам и скажу, что у меня тут баба с любовником трахается, они мне еще помогут».

Рада открывает дверь. Не сразу, но открывает. И придерживает ее, явно не собираясь пускать Гергердта за порог.

— Зачем ты пришел? — спрашивает и пытается скрыть растерянность. Хотя нет, это не растерянность. Тут что-то другое.

Не растерянность или неловкость. Опаска? Беспокойство? За себя?

Артём опускает взгляд, скрывая под ресницами лютую ярость.

— Не на пороге же толкаться, — и беспечно пожимает плечами.

— Я тебе все сказала, — Рада не отступает. Не обманывается его спокойным тоном.

— Ты — возможно, а я еще не все сказал. — Гергердт устремляет взгляд сквозь дверной проем, вглубь квартиры. Ясно

дает понять, что точно вынесет дверь, если Рада не впустит его сама.

После некоторой заминки Дружинина отступает, пропуская его.

А он проходит мимо нее, в гостиную и застывает посреди комнаты. Ждет. Рада все еще мешкается у входной двери. Да,

напрасно она ждала, что Гера скажет все, что хотел, у порога. А потом развернется и уедет.

Она проходит следом и впервые жалеет, что так и не удосужилась купить диван. Сейчас бы забиться в него, в самый

уголок.

— Кофе? — спрашивает и бессмысленно оглядывается, словно ищет, куда бы спрятаться. Но спрятаться негде.

Разумеется, предлагая Гере кофе, действует она не из вежливости. Ей хочется увести Артёма на кухню и там

отгородиться столом, спрятаться за чашкой, отвлечется. Гера выговорится, пока будет пить свой кофе, а потом уйдет

домой. Нужно поскорее выпроводить его. Нужно убедить его, что все кончено. Ну почему он не понимает с первого раза?

— Не-е-т, — протягивает он и недобро ухмыляется. — На сегодня кофе я уже напился. А теперь расскажи-ка мне, дорогая,

что это за истерика? — с нажимом произносит он. Так словно давит ей на плечи. Его «дорогая» сжимает ей виски тупой

болью.

— Где ты видишь истерику? — Не подходит близко. Замирает у стены и скрещивает руки на груди. — Нам говорить не о чем.

Я тебе все сказала. Я встречаться с тобой не хочу. Хочу, чтобы ты исчез из моей жизни.

— Ну и?..

— Что? — вскрикивает она, теряя терпение. Кровь приливает к щекам, глаза блестят лихорадочно. — Я тебе мало сказала?

Зря она повысила голос. Это, кажется, взбесило Гергердта. Он подходит к ней. Давит на нее взглядом, чуть-чуть

пригибаясь. Лишает ее личного пространства, заставляя вжиматься в стену.

— Тебе сон плохой приснился? Или звезды нагадали, что сегодня срочно надо замутить расставание? Нет, так не пойдет. Я

уж не говорю, что по роже ни за что получил.

— Артём, я не хочу с тобой встречаться. И дело не в том, спал ты с той девкой, или нет — упрямо повторяет она.

— Это очевидно. Ты же даже не спросила ничего. Предоставила мне право самому догадаться. Я и догадался. Ты хотела

представление — ты его получила. Правда, сцена какая-то дешевая совсем вышла, но ладно. В чем проблема?

Рада меняется в лице. Упрямство уходит, и в глазах ее появляется что-то ему незнакомое. Она кладет ладони на его

плечи. Несмело. Едва касаясь.

— Артём, оставь меня. Оставь. Я прошу тебя. Это не представление. Я не хочу с тобой быть. Я не могу. Пожалуйста, прошу

тебя, оставь меня в покое, — молит она, вцепившись в его кожаную куртку. Ты хочешь поиграть в настоящие отношения, но

это не со мной. Найди себе другую. Не со мной.

А он усмехается:

— Что тебя смущает?

Смущает? Рада издает истеричный смешок и бросает случайный взгляд на часы. Гергердт не оставляет этот жест

незамеченным, и весь едва уловимо меняется. Подтягивается, что ли, напрягается. Медленно поворачивает голову к двери.

И возвращает взгляд к Дружининой. Чуть наклоняет голову набок. Он смотрит на нее остро, угрожающе. В черных глазах

понимание. Догадка.

— А давай кофе, — едко улыбается. Пальцы вцепляются в бегунок молнии, и Гера расстегивает куртку. Все его движения

нарочито неспешные и точные. Он возвращается в прихожую, вешает куртку на вешалку, проходит на кухню.

К горлу подкатывает тугой ком; Рада уже не хочет поить Артёма кофе. Она хочет, чтобы он ушел. Немедленно! Ему пора

уходить. Антон имеет дурную привычку приходить раньше.

Дружинина идет вслед за Герой. Тяжело опускается на стул. Сцепляет пальцы и яростно ищет убедительные слова, чтобы

выпроводить его.

Дверной звонок разрывает тишину. Рада вздрагивает и вскакивает с места. Смотрит в сторону двери, но не решается пойти

открыть ее. Почему-то застывает, как каменное изваяние.

Гергердт смеется и, как будто удивляясь, спрашивает:

— Гостей ждешь? Мармеладка, ты что уже и с Антошкой замириться успела? Ну даешь! Мне прям взгрустнулось.

Дружинина слышит второй протяжный звонок и мечтает о том, чтобы Антон ушел. Вдруг он разозлится и уйдет. Было бы

хорошо.

Теперь у нее разрывается сотовый. Он лежит в заднем кармане джинсов, но у Рады нет сил и смелости достать телефон.

Гергердт стремительно подается в прихожую.

— Артём! — Рада хватает его за рукав свитера.

Гера послушно останавливается. Его губы презрительно искривлены, и в глазах усмешка. Но он стоит, позволяя ей

высказаться. Или попросить.

По ее спине пробегает холодок.

— Артём, возьми себя в руки.

— А хулиганов нет, а руки под пальтом, — певуче растягивает он и ждет ее дальнейших оправданий. Нелепых, любых. Ему

просто интересно, что Рада будет говорить. — Боишься, что я что-нибудь с ним сделаю?

— Нет, можешь хоть убить его, — деланно равнодушно реагирует она, хотя внутри все начинает дрожать. Сердце колотится.

Расслабляя пальцы, отпускает рукав свитера, и Гера срывается в прихожую.

— Ой, цвет-у-ли, — язвит, заглядывая в глазок. — Точно Антошка, да? У него ж на роже написано, что он сексом в носках

занимается. Подожди, это что ж получается… Задержись я на пару часов… приди завтра… и все – измена? — изгаляется он

и открывает дверь.

А Рада закрывает ладонями лицо и сползает вниз по стенке. Дрожит. Она не хочет смотреть на то, что сейчас будет

происходить. Она и не видит этого. Только слышит. Но звуки доносятся как с испорченной пленки. С заезженной пластинки.

Глухие удары. Снова и снова…

Но нет, Гергердт же не бьет Антона бесконечно, просто этот звук застревает у нее в голове. Он ударяет его несколько раз

и швыряет вниз с лестницы.

— Тебе цветов не хватало? — Он уже перед ней. Мертвой хваткой вцепляется в ее ссутуленные плечи, поднимает с пола,

отрывает руки от лица, заглядывает в глаза. — Будут тебе цветы! — Его и без того грубый голос искажен до

неузнаваемости. Он звенящий, резонирующий, словно доносится из трубы.

Она бы рада выбраться из того колодца, в который свалилась, но у нее не получается. Воздух становится душным и

тяжелым.

Гергердт трясет ее и требует каких-то объяснений. Она почти не различает слов. У нее подгибаются колени. А он все

трясет ее и никак не отцепится…

— Не было бы никакой измены. Потому что ты мне никто. Был бы секс с Антошкой, а ты мне никто. Оставь меня в покое, —

шепчет она, но, наверное, Гергердт не слышит ее. Слишком слабы слова. В ее голосе не хватает силы, чтобы пробиться

сквозь яростную пелену, в которую закутался Артём.

— В чем дело?! Говори, в чем дело! Рассказывай! — грохочет над ухом. Потом тащит ее в спальню. Там, наконец, отпускает.

Открывает шкаф, зачем-то быстро перебирает вешалки с аккуратно развешанными вещами. — Где юбки? Где хоть одна

юбка? Почему ты не носишь юбки?! — орет он.

Рада бросается к нему, чтобы остановить. Но ей только так кажется, что она бросается. В мыслях она рванула, а на

самом деле только качнулась вперед. Ноги приросли к полу.

Артём оставляет в покое ее шкаф и подходит к ней.

— Зачем пьешь транквилизаторы? — трогает ее лицо, приподнимая за подбородок. — Это даже ни х*я не антидепрессанты!

— Хватает за кофту на плече. Дружинина пытается отбиться от его прикосновений, убрать от себя его руки. Но от смыкает

пальцы на ее тонком запястье и отводит руку в сторону. — Зачем ты пьешь такие сильные таблетки? — Он наступает. Она

вынужденно отшагивает назад.

Он все дергает ее, то за одну руку, то за другую. За кофту. За рукав, горловину. Дергает, как будто пытается содрать с нее

кофту. Дружинина хочет отбиться от этих прикосновений. Они резкие, неожиданные, открыто агрессивные. Она не успевает

реагировать, ей не больно, но внутри поднимается волна паники, которая парализует ее. Как все неприятно. Противно. А

Гера дергает и наступает. Убивает ее вопросами. Заставляет смотреть на себя, если она опускает голову. Размыкает руки,

когда она пытается скрестить их на груди. Не дает повернуться и уйти.

А уходит уже некуда, спиной чувствуется прохладная стена. Ловушка.

— Прекрати! — кричит она и не узнает собственного голоса.

Артём замирает. Касается ее щеки. Дожидается, пока она откроет глаза.

— Рассказывай сама. Или я сделаю пару звонков и через пару часов буду знать о тебе все.

— И тогда ты исчезнешь из моей жизни, — требует она.

— Может быть.

— Поклянись, что исчезнешь. Навсегда оставишь меня в покое. Поклянись, что оставишь меня в покое, если я расскажу тебе

все! — орет она ему в лицо.

— Клянусь, — соглашается он.

fima 10.03.2015 21:19 » Глава 10

Преступление созрело и упало, как камень,

как это обычно и бывает.

«Собачье сердце»

В квартиру Гергердта Дружинина шагает несмело. С опаской застывает у двери, стягивает куртку, растерянно шарит

взглядом по стенам, хотя все знакомо до мелочей — каждый уголок этой огромной двухуровневой квартиры, — но ведет

Рада себя так, словно она здесь впервые.

Артём оставляет ее одну, дает время собраться с мыслями. Поднимается в спальню, сбрасывает свитер и натягивает

футболку. Такое терпение проявляет только от уверенности, что Рада непременно все расскажет. Ему больше не нужно

ловить ее на странностях, не нужно задавать каверзные вопросы. Она не выйдет из квартиры, пока все ему не расскажет.

Оставшись одна, Дружинина вздыхает свободней. Думает, куда бы примоститься. О таком не сообщают за чашечкой кофе.

На диван тоже не сядешь. Это ж не диван, а… траходром какой-то. Несколько модулей, обтянутых коричневой кожей. Нет

спинки, опереться не на что. Только у Геры хватит ума поставить в гостиной такой диван. Хочешь дезориентировать

собеседника – предложи присесть на такой диван.

Зажав в руке пачку сигарет и зажигалку, Рада бредет мимо панорамных окон, завешанных полупрозрачным тюлем.

Огибает огромный обеденный стол. Гера не приволок ее сюда силой, она сама предложила поехать к нему. Этот разговор

должен состояться здесь, а потом она уйдет.

На мгновение Рада застывает у лестницы и садится на ступеньки, прижимаясь ближе к стенке. Закуривает.

— Принеси пепельницу, — просит Артёма, когда тот спускается к ней.

Он приносит пепельницу. Вытаскивает из кармана джинсов Sobranie Black Russian. Садится ступенькой ниже и достает из

пачки черную сигарету с золотым фильтром. Зажимает ее между пальцев, не спеша прикуривать. Смотрит на Дружинину.

Она складывает губы трубочкой, выпускает дым тонкой струйкой. Надолго уставившись на тлеющий кончик, держит перед

лицом сигарету, как свечку,

— Знаешь, я же экзамены в универе кое-как сдала. На тройки. Я училась в Петербургском государственном. А диплом

защитила на «отлично», ну, потому что он уже написан был. И рецензия была. — Тут она вздрагивает, перехватывает

сигарету, держа между указательным и средним, и переводит рассеянный взгляд на Гергердта. На его хмурое потемневшее

лицо. — Я курить начала, потому что надо было с траликов спрыгивать. Голова совсем не работала, а мне голова нужна.

Аспирантура же... Кандидатская… — усмехается она. — Вот. Курить и начала. Не для успокоения. Не успокоят меня

сигареты. Просто надо было привычку новую найти. Механическую, что ли. Заменить одно действие другим. Сигарета вместо

таблетки. Думаю про таблетку — достаю сигарету. Понимаешь? Так и отучилась. О-о-о, как меня ломало… — Глубоко

затягивается. — А в инструкции написано, что транквилизаторы не вызывают привыкание. На тех, которые я пила, так было

написано. П*здят все! — Взрываясь хохотом, хлопает Геру по плечу и закашливается дымом. Продышавшись, затихает,

словно забывая, о чем говорила минуту назад. — Бросить курить ни разу не пробовала, не знаю, смогу ли. А без таблеток,

знаешь, как страшно было, знаешь? Не передать. Я в квартире собственной боялась. В комнате закрывалась на замок.

Попросила отца, чтобы замок в мою дверь врезали. Я у них жила, у родителей. Закрывалась на ночь. И днем, бывало. Год

просидела в своей комнате. Я и телевизор. Потом поступила в эту долбаную аспирантуру, а то маман испереживалась, что

вся жизнь под откос. Два года проучилась и бросила. Нахера мне эта кандидатская? Вот скажи, Гера, нахера мне диплом

кандидата экономических наук? — спрашивает она и замолкает. Точно и правда ждет, чтобы Гера ответил. Но тот не

отвечает. Застывает на ней напряженным взглядом. И сам застывает, как камень. Недвижимо сидит, кажется, и не дыша. Ей

вдруг от его ледяного спокойствия становится уютно. Придерживаясь рукой за стену, она сползает ступенькой ниже. Садится

рядом с Артёмом. Придвигается, прижимаясь к его теплому боку. Глядя на сигарету, продолжает: — Я много не помню.

Наверное, если бы все помнила, то вены себе вскрыла. А так не смогла. Смелости не хватило. Трусиха я, — тяжело

выдыхает, распрямляет ноги, трет свободную ладонь о бедро. Потом снова подгибает колени, сжимаясь в комочек.

Опускает голову. Упирая локоть в колено, прикрывает глаза ладонью и переходит на шепот: — Не помню я сколько их было.

А жених мой… не хочу даже его имя вспоминать… только один раз в больницу пришел. И все. Но я его понимаю. Зачем ему

такие проблемы? Зачем я ему такая… Он даже про беременность не знал, я ему сказать не успела. А потом… зачем потом?

Блин! — ругается, случайно стряхивая пепел на джинсы. Дует на коленку. — Психологи говорят, что это защитная реакция –

частичная потеря памяти. Я ходила к психологу. Несколько раз. — Все дует и дует на джинсы. — Мама меня водила. А потом

я вернулась из Питера, снова стала жить с родителями и уже не пошла. Не хочу все это переживать еще раз. Не могу. —

Наконец, оставляет в покое свое колено. — Когда один или два насилуют, понимаешь, сколько их… а когда больше… не

различаешь уже… три, четыре… я не помню, — отрывисто шепчет она, перескакивая с мысли на мысль. Снова прячет глаза

под ладонью и говорит громче: — А те уроды, Гера, — это не быдло какое-то. От них дорого пахло, как от тебя. Дорогим

алкоголем и дорогим парфюмом. Они так развлекались. И им за это ничего не было. Я от удара по голове сразу потеряла

ориентацию, потом меня куда-то утащили, увезли… в какую-то квартиру. Наверное. Запомнила только номер автомобиля, я

же по циферкам спец, запечаталось в голове и все. Я по запаху могла их отличить. Но я же не собака. Это к делу не

пришьешь. Они меня на части разодрали, матку мне наизнанку вывернули, а им за это ничего не было. Ни-че-го. Врачи

сказали, что я вряд ли смогу забеременеть. А я и не хочу. Я жить не хочу, зачем мне ребенок. — У нее начинают дрожать

руки. И вся она дрожит. Прижимает сигарету к губам, затягивается. — Я все ждала, когда это кончится. Не верила. Мне

казалось, что все вокруг сошли с ума. Ничего не произошло, просто все вокруг сошли с ума. Разве со мной могло такое

произойти? Даже когда лежала на больничной койке под капельницами… когда не могла есть и пить, не могла голову

оторвать от подушки... разговаривать… я не верила... и все ждала… думала, вот сейчас закрою глаза, засну, а проснусь, и

все исчезнет. Все кончится. Все будет как раньше, а я буду здоровой. Но оно не исчезало, не кончалось. И не кончилось.

Никогда не кончится.

— А родители… знают? — единственное, что спрашивает Гергердт сломленным глухим голосом. Он так и не прикурил свою

сигарету.

Она почему-то смеется.

— Да, конечно, — снова шепчет. — Папа замкнулся. Он чувствует себя виноватым. Потому что не уберег. Ну и просто

потому, что он тоже мужчина. До сих пор не знает, что ему говорить и как говорить. А мать считает, что виновата я сама.

Потому что хорошие девочки не ходят по ночным клубам. Особенно, если они беременные, — произносит последнее звонко и

язвительно, и начинает плакать. Сначала беззвучно, как утром. Потом подвывать. Потом замолкает, пригибается к Артёму, к

его уху, и напевает неровно: — Отчего в голове не растут цветочки, а растут они в траве и на каждой кочке… Если волосы

растут, значит их сажают, почему сажать цветы, мне не разрешают… Хорошо бы сделать так — срезать все кудряшки… в

середине красный мак, в вокруг ромашки… — обрывается, роняет голову на колени и плачет в голос. Отчаянно. Надрывно.

Гергердт уже не смотрит на нее. Он трет лицо и тихо постанывает в ладони. Зарывается пальцами в волосы, сжимает

затылок. Последние Радкины слова взрывают его изнутри. Он срывается с места, загораясь черной бессмертной яростью.

Она разворачивается внутри, невыносимо больно и мучительно медленно сминая душу. Она неотвратимо и неизбежно

ломает его. Топит в кипящей лаве безумия. Чистая и уродливая ярость намертво сжимает его в объятиях, обволакивая

тягучей неземной болью. Адской болью.

Дружинина вздрагивает от его дикого рева и начинает плакать сильнее. А он орет зверем и что-то бьет. Ломает. Крушит.

Разбивает в дребезги стеклянную перегородку, ограждающую лестничную группу от гостиной. Звон битого стекла разрывает

ей уши. Она обхватывает голову руками, втягивая ее в плечи. Вся сжимается. Стекло сыпется сверху дождем. Кажется,

прямо на нее. И чем громче Гера орет, тем сильнее она плачет. Уже рыдает, захлебываясь слезами и задыхаясь от боли.

Хочет, чтобы Гергердт заткнулся, ведь уже ничего не изменишь.

Через какое-то время, неопределенное, бесконечное, он возвращается, садится перед ней на корточки и кладет ладони на

ее колени, сжимает их. У него руки до локтей все в крови. Пылающее лицо. Мокрые глаза.

— Ну, как тебе хорошая девочка? — Ее красивые губы улыбаются нездоровой циничной улыбкой. — На мне пробу ставить

негде, меня целая толпа поимела, а ты говоришь: хорошая девочка. Оставь меня Гера, и найди себе не шлюху. Найди себе

хорошую девочку и играй с ней в настоящие отношения. Тебе поиграть захотелось, только вот я не могу дать тебе, Гера, то,

что ты хочешь.

— Ты кому-нибудь об этом рассказывала?

Качает головой:

— Нет. Никто здесь не знает, кроме родителей. А я перестала общаться со всеми. О чем мне ними общаться. Слушать какие

они все успешные и процветающие, умные и талантливые? Снобы. Умные, красивые, процветающие. А мне за что это все?

Гера, за что? — говорит она с бесконечной болью в голосе. — Что я кому плохого сделала? За что меня так, за что? Сто

метров, Артём. Сто метров и пятнадцать минут. Мою жизнь решили пятнадцать минут. У подружки день рождения был, и мы

пошли в клуб. Вернулись вместе. Она с парнем была. Жили рядом. А меня просто укачало в машине, и я вышла. Мне только

через двор перебежать надо было. Перебежала. Поймали и все. Машину остановили и поймали. У меня мозг ломается, когда

я думаю, зачем я вышла из такси раньше, и что бы было, если бы ничего не случилось. Какой бы тогда была моя жизнь… За

что, Гера, за что? — бессмысленно спрашивает она, клонясь вперед, к его лицу.

Он садится рядом, скрывая больную дрожь, прижимает ее к себе окровавленными руками. Похрен. Плевать ему, что

марает светлую кофту. Рада сворачивается клубочком как котенок, и вся умещается в его руках. Хнычет и всхлипывает. Он

гладит ее по голове, она передергивает плечами, но уже не сопротивляется, как обычно. Теперь понятно, почему она не дает

трогать голову. Если что-то долго болит, мучает до невозможности притронуться, то даже потом, когда заживет, все равно не

даешь трогать. На рефлексе, привычка уже. И чувство неприятное. И волосы она, конечно, после того страшного случая

остригла. Не говорила она про волосы, но это тоже понятно.

— Гера, мне так плохо. У меня все болит, все. Дай мне таблетку. У тебя есть какая-нибудь сильная таблетка? У меня все

болит, — еле выдыхает она.

— Есть, подожди.

Он оставляет ее. Она ждет, бессильно привалившись к стенке. Артём приносит таблетки. У него на ладони лежат две

желатиновые капсулы красного цвета. Надо их выпить, но она не может пошевелиться. Болит почему-то больше всего между

лопатками, словно в то место залили раскаленный свинец. От этого руки не поднимаются. Хотя нет. Все болит: и грудь, и

живот, и голова. Все болит…

— Глотай, — подносит ладонь к ее лицу, Рада берет таблетки губами, — скорее, а то они растворяются быстро, горькие

ужасно. Пей. — Подставляет стакан с водой к ее пересохшим губам.

— Они сильные?

— Да, самые сильные.

— Точно?

— Да. Убойные. Сам пил. Через пятнадцать минут все как рукой снимет, — врет. Он дал ей витамины. Ей не нужны

обезболивающие, ее боль фантомная, вызванная воспоминаниями и переживаниями. Она у нее в голове.

— Все пройдет, — обещает он и снова садится рядом. Прижимает ее голову к себе и гладит по волосам. — Потерпи чуть-

чуть.

— Точно? — снова переспрашивает она, дыша рвано и неглубоко.

— Точно. Стопроцентно, — убеждает и слышит длинный облегченный вздох.

Надо, чтобы поверила. Тогда все пройдет. Пусть поверит, что эти таблетки ей помогут.

Постепенно она затихает, почти перестает дрожать. Тогда Артём относит ее наверх, в спальню, укладывает в кровать,

заворачивает в одеяло. Долго сидит рядом. Прислушивается. Рада лежит так тихо, что невольно возникает желание

прощупать у нее пульс. Но Гера не лезет к ее руке, которая спрятана под одеялом, а касается бьющейся жилки на шее. И

вдруг замечает у нее на лице кровь. Это его кровь, конечно. Когда трогал ее, обнимал, — испачкал.

Идет в ванную. Мочит горячей водой полотенце. Снова садится рядом, с трепетной осторожностью обтирает ее лицо. И

шею. И на плече в широком вырезе горловины находит грязный след.

Твою мать, она же такая красивая. Даже когда не накрашенная. Без грамма косметики. Она все равно самая красивая. Он

смотрит на нее и дуреет, кулаки сжимаются, и внутри рождается безумное желание сжать ее крепко до боли, вжаться в нее

до хруста в костях. К ней руки сами тянутся, хочется ей под кожу залезть. Такая идеальная она. Снаружи. А внутри кровавое

месиво. От этой мысли… что с ней те у*бки делали… сделали… мозги чернотой заволакивает.

Рада открывает глаза. Сначала ничего не говорит. Смотрит в одну точку пустым взглядом.

— Что у тебя с руками? — шепчет почти беззвучно.

— Тебе чего? — Гергердт бросает взгляд куда-то на пол.

На краю постели появляется кошачья лапа, потом вторая. Потом снизу выныривает мохнатая морда. Олька водит носом,

принюхивается.

Гера замечает: губы Рады дергаются, точно она хочет улыбнуться. Хватает кошку за загривок, садит на постель. Та

распластывается и замирает. Притихает, как обычно, чтобы не согнали. Тянет передние лапки вперед, просовывает под

одеяло. На бледном изможденном женском лице снова мелькает что-то живое. Гера приподнимает край одеяла.

— Дергай! — командует кошке, и та ныряет в просвет.

Рада закрывает глаза. Она раньше с Олькой в обнимку спала, а сейчас нет сил шевельнуть рукой, чтобы прижать ее к

себе.

Гергердт спускается вниз, делает некрепкий чай. В нем сахара больше, чем заварки. Поднимается в спальню, заставляет

Раду выпить его.

За окном глубокая ночь, Артём плотно задергивает шторы, включает ночник. Остается в спальне. Бесчисленное

количество времени ждет, пока Рада заснет. Когда она засыпает, ее лицо немного розовеет, переставая быть смертельно

бледным. И руки становятся теплыми. Да, он их трогал. Проверял. Они уже не ледяные.

Только после этого он спускается вниз. Туже затягивает на руке полотенце, которым обмотался, когда приходил за

«таблетками».

Достает бутылку коньяка. Не берет стакан, наливает его в кружку, из которой Рада пила чай. Садится за стол. Вытаскивает

из кармана джинсов свою порванную цепочку. Расправляет звенья на черной поверхности. Это не просто цепочка с кулоном.

Мужское колье. Кулон с изображением солнечного льва впаян, как одно из звеньев. Его нельзя снять и надеть на другую

цепь. Рада с такой силой дернула, что разорвала колечко в замке. Оно и понятно. На таких цепях кольцо замочка всегда

оставляют не запаянным — для безопасности, чтобы кто-нибудь случайно не повесился. В противном случае этой цепочкой

Дружинина вспорола бы ему аорту.

Через час Гергердт звонит своему помощнику. Валера ему и телохранитель, и водитель, и собутыльник, когда требуется. И

еще много кто для него Валера, если случай вынуждает.

— Валера, какого х*я ты спишь? — сходу заряжает матом, вместо «доброго утра».

— Так пять утра, Артём Андреевич, — сонно и умиротворенно оправдывается доверенное лицо.

— Давай ко мне.

— Понял.

Валера скоро будет на месте. Он, как солдат, — за сорок секунд одевается, жрет на ходу и через пятнадцать минут летит

по городу в нужном направлении.

Во! Личный терминатор готов к бою. И тридцати минут не прошло, он уже в дверь звонит.

Гера впускает Иванова. У того даже рожа еще не разгладилась, мятая от подушки. Смешная у него фамилия, захочешь

забыть, не забудешь. И везучая — все анкеты на него заранее заполнены.

Валера ошарашенно осматривается, но вопросов не задает: что ему положено знать, он и так узнает.

— Кофе свари, — получает первое указание.

Вообще не проблема. Чего его варить-то? Кнопку нажал на кофемашине и готово.

Гера снова наполняет кружку коньяком. Выпивает половину, смотрит на свои испачканные руки, на пропитанную кровью

ткань. На правом предплечье порезы очень глубокие, кровь никак не останавливается. Но для него это царапины, он и боли

этой не чувствует. В груди болит сильнее. Что-то жжет, разрывая изнутри. Что-то крепко стучит, колотится о ребра и рвется

наружу. Неудержимо рвется.

— Может, Петровне позвонить? — несмело предлагает Валера. — Чтобы порядок навела…

— Подожди, — рыкает Гера.

Валера легонько пожимает плечами, смиренно замолкает, достает с сушилки белую кружку, но не успевает налить в нее

кофе.

— Поставь на место, — рявкает Гергердт. Это Радкина кружка. Она ее для себя принесла. Пила редко из нее, но сказала:

надо, чтобы была.

Валера возвращает посуду на место. Садится на стул рядом с Герой. Притихает. Его ничего в поведении Гергердта не

смущает, ко всему привык за столько лет. Значит, так надо.

— Валера, сука, не беси меня! Возьми другую кружку и пей, мать твою, кофе!

В оставшуюся половину коньяка Артём вливает крепчайший кофе. Оставляет его на столе и идет в гостевую ванную.

Снимает с себя футболку, сдирает окровавленную тряпку с руки. Моет руки до локтей. Возвращается на кухню. Делает

несколько больших глотков кофе с коньяком. Или наоборот — коньяка с кофе. Обрабатывает мелкие ссадины и раны

поглубже перекисью, бинтует руку.

Звонит по телефону. Ему отвечают сразу.

— Иван, мне надо с тобой увидеться. Нет, не сейчас. Сначала мне нужна твоя жена. Хорошо. Нет, мне бы хотелось

встретиться где-то... Да, подъеду.

fima 10.03.2015 22:41 » Глава 11

Окрестили. Да называйте как хотите.

За такой исключительный ваш поступок.

«Собачье сердце»

— Привет! — Алёна открывает дверь. — Что случилось? Что за срочность? Тебе повезло, что я сегодня дома. А Ваня уже

ухал.

— Я знаю. Я вообще везунчик.

Гергердт специально задержался, чтобы застать дома только Алёну Шаурину. С Ваней он хотел поговорить позже, без

свидетелей, чтобы не пришлось обходиться кругленькими абстрактными фразами.

Гера шагает за Алёной; они проходят в гостиную. Прежде чем предложить ему присесть, Шаурина звонит мужу, сообщает,

что встретила Геру. Потом сует телефон в карман спортивной кофты и кивает на диван.

— Присаживайся, рассказывай.

Артём, не снимая куртки, усаживается на кожаный диван. Алёна смотрит на его руки. Ладони в мелких ссадинах; из-под

края рукава виднеется бинт. Гергердт тоже смотрит на свои руки и не начинает разговор. Собирается с мыслями? Да, у

Геры, определенно, что-то стряслось. Не только потому что руки у него поранены, а потому что в его взгляде Алёна

замечает кое-что доселе незнакомое. Нерешительность, что ли. Ваня ни словом не обмолвился о причине столь раннего

визита друга, но это должно быть что-то из ряда вон выходящее. Да и вообще, Гергердт аккуратист тот еще, хоть сразу так и

не скажешь. А тут сидит на диване в мокрой от дождя куртке и даже пальцем не шевелит, чтобы снять ее. Даже пьяный все с

себя пылинки да крошки стряхивает. А тут…

— Мне помощь нужна, — решительно говорит, сбрасывая все ненужное, что до того мешало начать ему разговор.

Забавно, он точно знает, что хочет услышать от Алёны Шауриной, но не знает, как об этом спросить.

— Какая?

— Ну ты же у нас психолог, — нахально ухмыляется.

— Я могу дать тебе телефон отличного специалиста.

— Если бы мне нужен был другой «отличный» специалист, я бы и без тебя его нашел.

— Так иди и найди.

— С какой стати? — бросает самоуверенно. — Если мне нужно посоветоваться по какому-то юридическому вопросу, я иду к

Ване; если другое – то к Денису Алексеевичу. И сам не отказываю, если им обязан. Почему я тебя не могу попросить о том

же? О помощи? Ты знаешь, что это такое? — недопустимо повышает тон, но Шаурина слушает его совершенно спокойно.

Оценивающе.

— Я дам тебе телефон хорошего специалиста. Позвонишь, скажешь, что от меня, — неумолимо повторяет она и

поднимается. Оставляет Артёма на время, уходя в другую комнату. Чуть позже дает ему листок, на котором написан номер

телефона.

Гергердт сует его в карман куртки, даже не взглянув.

— Спасибо, что не отказала, — подскакивает с места и идет к входной двери.

Уходит, не прощаясь, не оглядываясь. И даже, не злясь. Некогда злиться, у него нет времени на пустые эмоции. Ему нужно

решить, что теперь делать.

Выходит в утренний дождь. Вдыхает влажный воздух. Он забивает легкие, но не приносит успокоения. Никакого нового

ощущения он не приносит.

Идет к машине, забывая переступать через лужи. Забрызгал все джинсы.

У своего джипа Гера останавливается, запускает руку в карман, чтобы достать сигареты. И похер, что дождь, курить

хочется аж скулы сводит.

Чувствует пальцами листок, полученный от Алёны. Достает его вместе с сигаретами. Щелкает зажигалкой. Скрывая под

ладонью беззащитный огонек, закуривает. Становится к ветру спиной. Стирает холодные капли со щек. Делает несколько

затяжек. Вновь толкает руку в карман, тянется уже за сотовым. Набирает номер, но на экране почему-то высвечивается имя

жены друга.

Снова сбрасывает. Внимательнее набирает номер с листка.

Сука!.. Что за хрень!.. Опять на дисплее «Алёна…»

Только теперь Гера понимает, что это не его ошибка от торопливости и не глюк телефона. Он в самом деле набирает

номер Алёны Шауриной. Она ему дала свой номер. А он же не знает его наизусть, вот и не понял сразу. Чертовка!

На этот раз Артём не скидывает ее, дожидается ответа.

— Ты еще внизу или уехал?

— Внизу.

— Поднимайся, — коротко говорит она.

— Вот затейница, — хмыкает он. — Уже пришел.

Гергердт возвращается. Все происходит ровно так же, как несколько минут назад. Алёна открывает дверь, они проходят в

гостиную.

— Располагайся, как тебе будет удобно и где тебе будет удобно, — предлагает она.

Гера понимает, что ему будет удобно, если он снимет куртку. Снимает ее, бросает на диван.

— Я бы еще сожрал чего-нибудь.

— Отлично. Я как раз не завтракала. Пойдем.

Они проходят на кухню. Шаурина еще не задает вопросов, возится у холодильника, разогревает еду.

— Извини за этот фокус. Но я собираюсь нарушить кое-какие свои принципы. Мне нужна уверенность, что я не зря это делаю.

— Она ставит перед ним тарелку. На ней стручковая фасоль, помидоры и жареная куриная ножка. Мясо острое, такое, как

любит Ваня. Но, насколько Алёне помнится, Гергердт тоже не против острой пищи. — Тебе кофе сейчас налить или потом?

— Можно сейчас. Наливай и падай уже.

— Я тебя внимательно слушаю, Артём. Чем смогу, помогу. Помогу, если смогу.

— Ее изнасиловали, — без особых предисловий начинает Гергердт, глядя в свою тарелку. — Дай соль…

— Соль – это яд. — Алёна ставит на стол солонку.

— А жить вообще вредно. — Солит мясо, не пробуя.

Шауриной совершенно непонятно, кого — «ее», изнасиловали, но она не уточняет. Это нормально. Гера, как и все, думает,

что она должна понимать все с полуслова, а со второго уже давать готовое решение проблемы.

— Это было изнасилование или сексуальное насилие?

— Есть разница?

— Есть. Сложно признать изнасилованием случай, если мужчина и женщина уже находятся в определенных отношениях,

имеют сексуальную связь. Это всегда вызывает много споров. Поэтому, когда муж насилует жену, а такое тоже бывает,

всякое бывает, мы называем это сексуальным насилием, а не изнасилованием.

— Там было групповое. Она их не знала. Пять лет назад.

Алёна тяжело выдыхает и замирает. И в этот момент Артём видит эмоции, которых видеть не должен. У нее на лице написан

шок, в голубых глазах — смятение. Но она быстро берет себя в руки, не охает о случившейся трагедии, не сожалеет, не

соболезнует, кажется, не сопереживает.

— Понятно. Изнасилование. И ты хочешь, чтобы я подсказала, как ей помочь?

— Или мне, — усмехается он.

— Чего ты ждешь от этого разговора, Артём?

— Не знаю, — отвечает честно.

— Тогда почему ты пришел?

— Потому что ты знаешь. Вы, мозгоправы, все знаете.

Алёна терпеливо вздыхает.

— А мне почему-то кажется, что ты, Гергердт, и сам все знаешь. И ответы на все вопросы у тебя уже есть. Хочешь

подтверждения?

Он не язвит, не улыбается. Он предельно серьезен. Тяжело смотрит. Привычно исподлобья.

— Иногда хочется быть правым не потому, что сам так считаешь, а потому что кто-то другой тебе это говорит. У меня тоже

так бывает. Редко.

— Ешь, Артём, а то все остынет, — Алёна не комментирует его ответ, — не бойся подавиться, пока мы дойдем до сути, ты

успеешь прикончить эту курицу. Только не ругайся, я знаю, что мясо жестковато. Да, я такая хозяйка, что при желании могу и

курицу испортить, хотя ее в принципе испортить невозможно. Я поспрашиваю, а ты отвечай.

— Отвечу, если мне будет, что ответить.

— Не боишься откровенничать? Я вот всегда боюсь.

— Отбоялся. Откровенность откровенности рознь.

— Тогда давай попробуем. Поговорим с тобой как друзья. Я твой друг, Гера. У нас с тобой будет дружеская беседа.

— Вообще-то, я с бабами не дружу.

Алёна смеется.

— А придется подружиться со мной на один день.

— Только на один. А потом ну тебя нахрен.

— И не забывай, я обо всем буду судить исключительно с твоих слов. И вся моя объективность только для тебя.

Шаурина глубоко вбирает в себя воздух, раздумывая над вопросами.

Гера ждет, что она начнет спрашивать про само изнасилование, про поведение Рады, но Алёна этим не интересуется.

Пока интересуется. Алёна спрашивает о том, что на первый взгляд, вообще не имеет никакого отношения к поводу, который

привел Гергердта сегодня в этот дом.

— Как вы познакомились?

Гера не понимает, зачем ей это знать, но отвечает. Значит, надо. Алёна не будет интересоваться такими вещами из

любопытства. Алёна вообще не любопытная, она из тех немногих, кто предпочитает никому в душу не лезть.

— Я три года жил в приемной семье. С девяти до двенадцати лет. Она жила в соседней квартире.

— Вы поддерживали связь? Общались?

— Нет. Встретились месяц назад… и связь началась, — с ухмылкой заканчивает он.

— Ты знаешь ее родителей? Какие они?

— Подонки. Идеальные, воспитанные, умные, образованные. Все красиво у них, все по порядку. Дочь у них принцесса, у

принцессы должно быть все самое лучшее. Подонки.

— Почему подонки? Они же умные, воспитанные, образованные.

— Потому что красиво они умеют жить только в своей красивой жизни, ребенка из дерьма вытащить у них силенок не

хватает, бояться замараться. Пока она в этом дерьме захлебывается, они докторские пишут. И очень переживают, что дочь

бросила аспирантуру.

— Как ты ее называешь? Ну, есть у нее какое-нибудь прозвище. Вот меня Ваня Доктором зовет. Или Муркой. Как ты ее

называешь?

— Мармеладка, — признается Гера.

— Почему? Вкусная она для тебя, сладкая? — улыбается Шаурина.

— Да. Так бы и сожрал, — тоже улыбается, но не радостно, не расслабленно.

Шаурина задает много вопросов. То с одной стороны подлезет, то с другой. Как начались их с Радой отношения, когда был

первый секс. И про само изнасилование спрашивает. Как и когда это произошло, пыталась ли Рада покончить жизнь

самоубийством, обращалась ли Рада к психологу.

Гергердт рассказывает все, что знает. На вопросы, на которые может ответить, отвечает. Пока они в своей беседе

добираются до самого болезненного момента, он на самом деле опустошает тарелку и берется за кофе.

Алёна убирает грязную посуду и вновь садится на место.

— Я не буду тебе рассказывать про синдром травмы изнасилования. Скажу только: не существует неуместной реакции на

изнасилование. Сейчас ее поведенческие реакции — физические, эмоциональные — относятся к форме

посттравматического стрессового расстройства. Они развились вследствие столкновения с угрожающим жизни событием,

понимаешь? Все ее реакции — уместны. Но здоровому человеку этого не понять. Здоровому человеку ее не понять. Она

пять лет с этим живет, там все запущенно. Я сейчас, наверное, неправильно скажу. Непрофессионально. Травма есть

травма… Но… Групповое изнасилование – это намного страшнее, чем просто изнасилование. Не могу даже сказать тебе,

насколько страшнее.

— Записал, — спокойно говорит он.

— Ты не знаешь, у нее много было сексуальных партнеров после изнасилования?

— Не много.

— Ну, значит у нас первый случай.

— Какой – первый?

— Бывает, что пострадавшие начинают вступать в многочисленные сексуальные связи, зачастую с малознакомыми или

незнакомыми людьми. Так они стремятся обрести способность получать удовольствие от секса. Пытаются вернуть себе

ощущение контроля над своим телом и сексуальностью. Я думаю, что наш случай – первый, когда жертва испытывает страх

перед сексом. Мармеладка твоя не может получать удовольствие от того, что принесло ей столько боли. Секс для нее –

оружие для уничтожения, а не удовольствие. Иногда сексуальный акт даже может запустить флешбэк.

— Она говорит, что ей нравится спать со мной.

— Она не врет. Она же хочет жить нормальной жизнью, только не может. Она выбирает себе партнеров, живет половой

жизнью, заново воспроизводит ситуацию, повлекшую травму. Для того, чтобы выйти из нее с другим исходом. С

удовольствием. Но она не может.

— Я так думаю, что и другой исход, и флешбэк у нас уже были. Она наутро пила транквилизаторы.

— Она после этого тебе все рассказала?

— Да.

Алёна долго смотрит на него и молчит. Кусает губы, точно не решается говорить то, что должна сейчас сказать.

— Она все еще жертва изнасилования, а не пережившая. И если она не хочет жить, как ты рассказывал, значит можно

говорить о суицидальном синдроме. Тот случай, когда жертва ищет освобождения. Сама убиться не может, но

бессознательно ищет ситуации с угрозой для жизни. Она ищет того, кто поможет ей освободиться. Добьет ее. Угробит. Она

сама не может, ей нужно, чтобы ее довели до этого. Ей еще чуть-чуть не хватает, чтобы вскрыть себе вены.

— Теперь она будет искать ту самую суицидальную ситуацию?

Они так и говорят про Дружинину: «она». Артём ни разу не назвал ее имени, Алёна не спрашивала. Они говорят о ней, как о

какой-то безликой жертве. Гергердту так легче, а Алена… наверное, просто ничему не удивляется и играет по его

правилам. Или по своим.

— А она ее уже нашла, — звучит, как гром среди ясного неба.

Гера молчит и ждет объяснений. И он их, конечно, получает.

— Это ты, — четко и внушительно говорит Алёна. — Ты, Гера. Ты – ее суицидальная ситуация. Отношения с тобой –

суицидальная ситуация. Для хорошей девочки отношения с тобой – это самоубийство чистой воды. Твоей девочке только и

не хватает, чтобы друг детства, единственное хорошее и светлое, что осталось в ее жизни, мальчик Гера, теперь мужчина, с

которым она спит, пару разиков размазал ее как следует. Растоптал и уничтожил остатки ее личности. Тогда она точно пойдет

и повесится. А ты можешь, Гера. Мы знаем. Ты уже далеко не безобидный мальчик из детства, который кормил ее ирисками.

Ты кому угодно мозги угробишь.

— Я могу, — мрачно усмехается Гергердт. Это все, что он говорит на ее слова.

— Фильтруй, Артём. Не бери во внимание что-то одно. Так нельзя. Это как сахар – по крупинкам. Да, она пришла к тебе, что-

то ее толкнуло. Но ты же ей нравишься, это очень важно. Собирай ее, Гера. Она тоже, как сахар, вся по крупицам, по частям

рассыпалась. — Алёна кидает на стол горсть сахара, тот рассыпается по поверхности блестящей крошкой. — Сделай из нее

тесто, глину, слепи. Она сильная, хорошая девочка, она молодец. Была бы слабой, давно бы убилась уже. Но она все еще

«жертва», а должна стать «пережившей». Она переживет, когда вина и стыд исчезнут, когда воспоминания перестанут

преследовать и влиять на ее жизнь, когда произошедшая трагедия перестанет быть центром ее жизни. Надо восстановить ту

часть личности, которая была заменена травматическими симптомами, чтобы она вновь почувствовала себя самой собой.

Стала «самой собой».

Гера стискивает голову руками. Опускает лоб, прикрыв глаза. Его ресницы дрожат — так сильно сжимает он веки, каменно

застыв на несколько минут.

— Я всю жизнь только разрушал. — Расцепляет пальцы и кладет ладони на колени. — Только разрушал, убивал людей. И

никому не помогал.

— Тогда отпусти. И пусть ее угробит кто-нибудь другой. Она все равно найдет того, кто ее угробит. Процесс саморазрушения

запущен. И если до этого времени он еще тлел, то теперь будет гореть адским огнем.

Он качает головой. Отнекивается.

— Тогда спасай ее. От себя самого. — «И себя заодно спасай», — добавляет мысленно. — Ее разорвали на куски. Ее

внутреннее «я» разорвали. А собрать некому. Ты же сам сказал мне, что некому.

— Некому. Только я вот не пойму, почему так. Они же семья. Настоящая. Папа, мама. Они же семья, — непонимающе

повторяет он. — Знаю я, когда твое «я» на куски раздирают. Но я из своего горя вырос, у меня время было. Целая жизнь. А

у нее нет времени. — Тут он улыбается какой-то звериной улыбкой. Дикой: — Знаешь, каково узнать, что тебя на помойке

нашли? Это не шутка, не фигура речи. Правда. Вот так… как котенка бездомного, собачонка — на помойке. Ни фамилии, ни

имени, ни отчества… Ничего своего нет. Фамилия мне досталась от врача, который реанимировал; отчество – от

участкового; имя – от водителя скорой помощи. Ничего своего. Человек из ниоткуда. Дети все бездомные, детдомовские за

своих родителей держатся, любых, хоть наркоманов, хоть алкоголиков. Они не дураки, не наивные, им надо. Так надо. Потому

что корни. Корни всем нужны… знать, откуда ты… как человек без корней? Дерево же не будет жить без корней, так и

человек. А у меня их нет, представь. Вот за что держатся? Ничего нет. Ничего! День рождения свой не праздную, хрен знает,

в какой день я родился. Записали, как записали. Не крещенный и креститься не буду, а вдруг я мусульманином должен быть.

Глупости, думаешь, да? Не глупости. Не глупости. Суки, хоть бы бумажку положили, имя написали. Имя, фамилия, день

рождения. Я же жил у них какое-то время. Как-то же меня называли? Как? Или вообще не называли? Суки, день рождения бы

написали… Не за что держаться. Ничего нет, даже дня рождения. Только за воздух и держаться – зубами. За амбиции свои

держаться. Больше не за что! А теперь день рождения у меня тринадцатого августа и по гороскопу я Лев.

Сейчас Гергердт говорит об этом не то что спокойно, но не особо волнуясь. Пересказывает. Ничего не чувствует. Хотя…

Что-то чувствует, но не так, как тогда, когда узнал все про себя. Тогда голова кружилась. Ломалось все внутри. Все

сломалось.

Дети любят свои дни рождения. Праздник это. Подарков ждут. Некоторые знаю время, когда родились. Кричат: «Семь

часов! Я родился!» Кто в семь, кто в двенадцать, а кто в половину пятого. Радости-то сколько! А он не знал. Нет у него этого

дня. Когда кричать, когда радоваться? Где оно – начало? Когда – его начало?

Собакам бездомным и то легче. Им незачем знать свои корни. Они же животные. Да и то, у некоторых родословная

почище человеческой. И даже паспорт. А он же человек, не собака какая-то!

— Артём, так, может, покреститься… С чего-то надо начинать. Ну, корни-то… Верить…

— Кому верить? — засмеялся он жутким холодным смехом. — Где ваш Бог был, когда мамка моя умирала? Когда Кучка

меня в детдом вернул? Ваш Бог в отпуске был, когда мою девочку какие-то пид*расы на куски рвали. А за что? Все по

заслугам? За какие заслуги ее так? Она малявкой, как принцесска была… платья, шляпки, розочки… косы вот такие, вот

такие до ж*пы косы, — показал пальцами толщину косы, — что она кому сделала? Ириски жрала, потому что они зубы

портят? Ох*еть как согрешила! В библиотеке сидела, книжки читала. Ребенка убили. Она жить не хочет, где мне для нее

теперь Бога взять? В рот я… вашего Бога. Есть бабло и будет справедливость, нет бабла – ничего не будет. Я по головам

шел, я на всех срал. Наркотой торговал, чем только не торговал. Людей убивал. Всех и всё продавал. Мне деньги нужны

были. И видишь, сижу перед тобой живой-здоровый. И не за что меня поймать. Никто не поймал. И не говори мне, что не все

можно купить за деньги. Да, может и не все. Но очень много. А я все и не пытаюсь, а только то, что мне нужно. Я говорю, что

знаю. Что прожил-пережил, то и говорю. Лично твои ценности не трогаю. На них не покушаюсь. Я тебе ничего не доказываю.

Но точно знаю, когда жрать нечего, никакие ценности не работают. Не помогут. Ты ими не нажрешься. Будешь пряник в

салфетку заворачивать и есть вместе с салфеткой, чтобы сытнее было. Будет справедливость, будет. Если есть бабло.

Справедливость ваша только за деньги покупается.

Алёна слушает, чувствуя, как мурашки стягивают плечи. Его манера речи просто разрушительна для сознания. Вроде и

монотонно говорит, гулко, в одном ритме. Но так согласные выделяет, точно разум в стальных тисках держит, заставляя

концентрироваться на словах. Захочешь – не оторвешься.

Гергердт мелко дрожит. Но не от нервов, переживаний. Нетерпеливостью дрожит. Едва сдерживаемой яростью,

разрушительной энергией. Как вулкан. Земля уже ходуном ходит, и вот-вот польется лава. Для Гергердта, с его

темпераментом, такие разговоры убийственны. Ведь промедление смерти подобно. Гера никогда не терпит с исполнением

своего решения, а тут приходится.

Хочется передернуться и сбросить все, но она сдерживается. Это будет слишком заметное движение, Артём не должен

этого видеть. От его взгляда все внутри леденеет. Виски стискивает тупая боль. Какой тяжелый он… Но за этим и пришел,

пусть выговорится.

Гера опускает глаза, долго изучает свои руки. А когда вновь смотрит на Алёну, у нее сводит шею. От напряжения. Надо

отпустить хоть чуть-чуть, они же еще не договорили.

Медленно выдыхает.

— Гера, там все плохо. Такой, как раньше, она никогда не будет.

— А я не знаю, какая она была раньше. Меня она сейчас устраивает. Кайфую от нее такой, а остальное мелочи.

— Мелочи? Тебе и не представить, какая это травма для женщины. Легко не будет. Не страшно тебе? Не боишься в это

лезть?

— Мне? Страшно? Смеешься, — холодно улыбается он. — Я свое отбоялся. Мне ничего не страшно. Я за два месяца людей

до самоубийства доводил, что я одну самоубийцу не вытащу? Доводил я людей. Знаю, как довести. Потому что у каждого

есть слабое место. Только его нужно найти. А потом бьешь, бьешь, бьешь... Вытащу. Пять месяцев у меня. За волосы, если

понадобится. Того, чего другие боятся или стесняются, я не боюсь. Меня ничем не смутить. Я изнанку жизни не просто видел,

я ее руками трогал. Я не страдаю вашими комплексами и сомнениями. Ничем не страдаю и дерьма не боюсь. Хотя чистоту

уважаю. Вот ее жених постеснялся, видишь. Ему надо, чтобы стерильно все и красиво было. Весь из себя порядочный,

прилизанный, и мораль не помогла. Бросил девочку. Не пережила его цельная сознательная натура такого происшествия,

побоялся, что замарается. Где его ценности? Вот так-то. Не помогла мораль. А у меня нет морали. Ничего нет. У меня

только мои желания. Хочу делаю, хочу не делаю. Все свободны. Что хочу — то получаю. Говоришь, хочет она, чтобы я ее

добил? За этим пришла? Ну так, любую другую я бы добил. Мне не жалко. А ее не хочу. Вот другую – запросто. Угроблю, если

так надо. Потому что мне на всех пох-рен. Никого не жалко, а ее жалко. Не должно быть с ней такого, не заслужила. Не боюсь

я, — улыбается, будто не зубы обнажает, а клыки, — это тебе нужно бояться. Ты же психолог — вот и бойся. У тебя каждое

слово на вес золота. А я не психолог, не психотерапевт, не Бог. Мужик я. И у Мармеладки моей проблемы. Обидел ее кто-то.

И мне это не нравится.

Алёна тихо переводит дыхание.

— Это хорошо, что тебе ее жалко. Жалость – человеческое чувство. Очень хорошо, что ты это испытываешь.

— Наверное. Если она перестанет меня боятся, больше никого в жизни бояться не будет.

— Вытащишь ее, потом что?

— А потом, — помедлил он с ответом, — потом отпущу ее. Потом она заживет нормальной жизнью. Перестанет спать с

женатыми мудаками. Будет жить жизнью, которой должна жить хорошая девочка. Переживет все, забудет, выйдет замуж за

интеллигента и родит интеллигента. Как всегда мечтала.

— Как ее зовут? — только теперь спрашивает Алёна.

— Рада.

— Красивое имя.

— Она и сама красивая.

— Да?

— Да. Шикарная. Роскошная. Идеальная. Очень следит за собой. Спортзал, салон красоты. Все как надо. С виду никогда не

скажешь, что с ней произошло что-то подобное.

— Все правильно, — кивает Шаурина. — Замарали твою хорошую девочку, надругались. Вот и чистится, отмывается. Чтобы

идеально все было, безупречно. До сих пор отмывается.

— Она юбки не носит. А я хочу, чтобы носила.

— Наверное, тогда в юбке была.

— Целоваться не любит.

— Спроси ее. Может, насильники ее целовали? Это очень важно.

— Она многого не помнит.

— Да, — тихо подтверждает Алёна. — Крайняя степень шока. Если акт насилия был особенно жестоким, психика частично или

полностью блокирует воспоминания. Но это не спасает от разрушения и всех последствий.

— Нужно, чтобы она все вспомнила?

— Я не могу тебе этого сказать. Это должен решать ее психолог. Все очень индивидуально. С каждой жертвой своя

методика. Очень индивидуально. Но к психологу она не пойдет.

— Почему?

— Она уже ходила. Но цикл прервался. Ей не стало лучше. Она теперь не поверит и не пойдет.

— Что? — спрашивает Артём, замечая что-то странное в ее взгляде.

— Вот ты пришел, потому что веришь мне. Думаешь, что я дам тебе ответы на твои вопросы. Дам готовое решение. А я

ведь так тебе ничего не сказала. Ничего конкретного.

Да, она не сказала ему ничего конкретного, но все ответы у него уже есть.

— Страшная ты женщина, Алёна Шаурина. Я такого никому не рассказывал. Про себя. Как Шаур с тобой живет?

— Счастливо, — чуть улыбается. — Я же Шауру не психолог, а жена. Я и тебе не психолог, я твой друг. Ты забыл? Друг на

один день.

— Как ты его, а?

— Не-е, не я его. Он меня, — смеется Алёна. — Звони, Артём. В любое время звони. Мало ли, поговорить захочется.

Штормить будет.

— Кого?

— Ее. Тебя. Вас.

— Меня – нет.

— Ну, ее, — пожимает плечами. — Ты же не думаешь, что она теперь будет покорно ждать тебя дома. Сейчас ее сорвет. Ты

же с нее кожу содрал.

fima 16.03.2015 01:10 » Глава 12

Бить будете, папаша?

«Собачье сердце»

Уже стемнело, а Артём все никак не мог дозвониться до Дружининой.

И ведь не отключен же телефон, а просто она трубку не берет. Что, впрочем, становится уже чем-то привычным, но от

этого не делается менее раздражающим.

Гера уже съездил к ней домой. Там ее, конечно, не нашлось. В окнах свет не горел. Машину она сегодня не трогала. Это,

само собой, не доказательство, что Рады нет в квартире, но на этот раз Гергердт был уверен, что дома ее действительно

нет. Не будет она после всего, что случилось, сидеть дома. Не будет. Точно сорвется, — он же помнил ее состояние. Самому

упиться до потери сознания хотелось, что уж про нее говорить. А упиться Радка только с Наташкой может, больше у нее

никого нет. А та и счастлива будет составить компанию. Самый лучший проводник без страха и упрека для той, кто пить-то не

умеет. Наташка, так и быть, возьмет на себя святую обязанность — научит. Гергердт даже не представлял, что с ней

сделает, с этой безмозглой овцой, с Наташкой.

Наливает себе убойно крепкий кофе, садится на высокий стул. Щелкает зажигалкой, прикуривает сигарету и в очередной

раз набирает Радкин номер.

Ох, как же бесит эта ее манера не отвечать на его телефонные звонки!

Набирает Иванова.

— Валера, ну что? — спрашивает, не вынимает сигарету изо рта.

— Ищем, — отвечает Валера. Как всегда, радует своей лаконичностью и отсутствием глупых вопросов. Но еще не радует

результатом. Плохо. Тормозит Валера.

— Ты там сказал своим гамадрилам, чтобы не трогали ее, не подходили?

— Сказал.

— Хорошо. Валера? — зовет вкрадчиво. Говорит, выдыхая дым: — Найдешь ее быстро – будет тебе премия. Не найдешь,

случиться с ней что-нибудь, – убью нах*й. Понял?

— Понял, Артём Андреевич. Найду.

Иванов все понимает. Действует четко, слаженно. А вот бабка его, сука старая, ни хера не понимает. Сказал же: с Радки

глаз не спускать! Она и не спускала. Пока Дружинина у него дома была. А потом взяла и выпустила ту из квартиры. Как я,

говорит, ее удержу.

Люди Гергердта уже шерстят забегаловки. Найдут они Радку все равно. Рано или поздно найдут, но поздно нельзя.

Артём выпивает кофе, выкуривает половину сигареты. Поднимается наверх, чтобы сменить одежду. Не прекращает

набирать номер Рады. Проходя мимо спальни, слышит виброзвонок. Тот доносится из-под одеяла. Круто! Радкин телефон,

оказывается, лежит у него в кровати. Она забыла его. Да, у нее точно крыша поехала, раз она забыла телефон. Видать, так

свалить хотела, что про все забыла.

Гера садится на кровать и берет ее сотовый в руки. Роется в телефонной книжке, просматривает контакты. Да, может,

общаться Радка со всеми перестала, но контактов у нее в телефоне до хрена и больше. Как теперь среди этого сброда

Наталку найти? Как там она ее называет? Кузю эту гребаную.

Вот. Находится какая-то «Наталка». Так и записано. Может, это она.

Набирает ее номер, звонит со своего телефона.

— Это Гергердт, — представляется по фамилии. Имя эта идиотка может не запомнить. Или перепутает, не поймет, кто. Но

фамилию точно узнает. Если Радка сама не скажет, то Кузька все равно разведает. Не оставит это без внимания. Таких все

интересует: кто, что, откуда.

— А-а-а, — пьяно протягивает она. Кузя! — Артём…

— Рада с тобой?

— Со мной, — булькает в трубку пьяным голосом.

— Дай мне ее.

Но сказать что-то Раде он не успевает. Даже спросить, где они с Кузькой зависли, не успевает. Охреневает от

Дружининского выпада и снова слышит тишину.

Точно самоубийца. Нах*й послать его может только самоубийца.

Терзает Кузькин телефон непрекращающимися звонками. Увидит сегодня эту дуру – убьет. Но Кузька тоже не берет трубку.

В рот вашу мать! Надо было сразу спросить, где они. Не пытаться с Дружининой разговаривать. Она уже невменяемая.

Сколько ж она уже успела влить в себя? Хотя ей много и не надо.

Раза с двадцатого дозванивается до Наташки.

— Говори, где вы! — рявкает так, что у самого уши закладывает. Она лепечет что-то. Он с трудом разбирает ее слова. —

Сидите там и не рыпайтесь, поняла? Сидите на месте! — орет он. Тут же набирает Иванова: — Валера! Дуй в «Белку и

Стрелку»! Или кого-нибудь пошли, кто поближе! Сам? Давай сам. И смотри в оба, Валера, в оба! Я сейчас приеду!

Сейчас приеду. П*здец вам, держитесь, «белки»…

Бросает Радкин телефон на кровать и вздыхает. Ни хрена не облегченно.

Сбегает вниз, снова втискивается в кожаную куртку, визжит молнией и через пять минут уже несется по проспекту на

машине. Через пятнадцать минут Валера сообщает, что нашел Дружинину.

— Валера, ты только не подходи к ней, понял? — в который раз предупреждает он. — Смотри, чтобы ее никто не трогал.

Рада не знает Валеру, не видела. Он ее видел в «Эгоисте» несколько раз, а она его – нет. Поэтому не нужно, чтобы он

подходил к ней, разговаривал. Напугает еще, переклинит ее снова, и все, — Гера ее потом точно не соберет. Пусть уже сидит

со своей Кузькой там, накидывается, пока он сам не приехал. Сам ее заберет, Белку свою пьяную.

Не помня себя, Гергердт несется по мокрой дороге, забыв про правила движения и безопасность.

Дождь. Снова хлещет дождь. Уже снегу скоро выпадать, а у них все вода с неба. Все моет и моет. Будто что-то отмыть

получится. Снегом надо землю засыпать, тогда и вся грязь прикроется.

Паркуется около клоповника, в котором девки решили нажраться. Вздыхает глубоко, старается взять себя с руки.

Только холодок в районе солнечного сплетения не дает погрязнуть в бесконечной злости. Тревога его холодит, боязнь за

Раду.

Не идет сразу к барной стойке, где, по словам Иванова, разместилась честная компания, останавливается около

охранника. Тот напрягается, глядя в мрачное лицо Гергердта. Гера не спешит, светит перед рожей бритоголового визиткой.

— Фамилию узнаешь?

Тот вчитывается, разбирает золотистые буквы на черном фоне. Кивает.

Гера сует ему визитку в нагрудной карман пиджака.

— Я тут у вас пошумлю немного. Слегка. А ты не суетись. Завтра позвони, решим все миром.

Тот снова кивает, и Гергердт проходит в зал. Уши закладывает. То ли от нетерпения, то ли от громкой музыки.

Иванов молодец. Дал такие точные координаты, что по залу можно идти вслепую. Гера без труда находит Раду и ее

подружку. Дружинина точно не в адеквате уже. Локти на столе. Руками поддерживает голову, лоб опущен. Она сидит, не

шевелясь, смотрит в одну точку, в свой стакан. Или не смотрит. Гера не видит, открыты ли у нее глаза. Зато он видит, как

веселится Кузя, отхлебывая из узкой стопки, и, улыбаясь, жмется в какому-то долбо*бу справа.

Но улыбка ее сползает с намалеванного лица. Черты его, как будто опускаются, отплывают от страха, блекнут на глазах,

как только она замечает Геру. Видно, что она бы соскочила и унеслась куда-нибудь при его виде, но не успевает. Да и не в ее

состоянии делать такие резкие движения.

Гера хватает Наташку за горло, сжимает так, что у нее краснеют щеки и выпучиваются глаза.

— Когда я звоню, надо брать трубку! — яростно рычит он. — Когда я задаю вопросы, надо отвечать сразу! — Отшвыривает

ее от себя. Наташка падает, с ревом заваливается между высоких барных стульев, сметая со стола чьи-то стопки и стаканы.

Тот мудак, к которому она так страстно жалась, видимо, только понял, что произошло. Долго же до него доходит. Гера за

эти пять секунд мог ей шею свернуть при желании. Один резкий поворот головы и все — Наташка больше никого не согреет.

Хахаль этот дергается, чтобы привстать. Гергердт тут же хватает его за грудки, протаскивает по барной стойке и

зашвыривает под ноги к бармену.

Детский сад, ей-богу! Сопли еще подтирать не научился бл*деныш, а все туда же.

Теперь только Дружинина поднимает на него взгляд. Реагирует на вопли, грохот, звон разбитого стекла. Взгляд у нее

бессмысленный. Пустой.

— Ой, любовничек, — говорит она, едва шевеля губами.

Узнала. И то хорошо. Только вот…

В рот вашу мать! У нее лицо белее простыни, а губы уже синие.

Гера хватает ее за плечи, стаскивает со стула, зажимает в стальной хватке и, чуть приподнимая над полом, тащит к выходу.

На улицу. К машине. Он не забирает ее пальто из гардероба (или в чем она там была), не знает, где ее сумочка. Насрать на

все. Он вытаскивает ее на улицу, волокет к своему джипу, заталкивает на переднее сиденье, пристегивает. Быстро садится

за руль и несется домой на запредельной скорости.

— Рада! — орет, когда притормаживает на светофоре. Все-таки иногда он притормаживает, иначе убьет обоих. — Рада!

Она поворачивает голову на его голос. Глаза закрыты. Но хоть как-то реагирует. Если бы не ремень безопасности,

сползла бы уже под сиденье.

— М-м-м, — что-то мычит. Шепчет нечленораздельно.

— Что пили? Что?! Водку? Коньяк? — допытывается он. Они точно пили что-то ядреное, от нее несет крепким спиртным.

— Все, — выдыхает она, — и водку, и коньяк… все пили. И таблетки… — добавляет она, и тот холодок в груди у Геры

превращается в лед.

— Какие таблетки?! Какие?! — ревет он.

— Тр-р… мои… — Она поднимает слабую руку и отмахивается от воздуха. Хочет отмахнуться от Геры, но он уже

отклоняется от нее, сжимает руль и вдавливает педаль газа в пол.

— Дура ты такая! У тебя же сейчас сердце остановится!

— Ну и пусть остановится… пусть, — кривит губы. Отворачивается к окну.

— Рада! — снова рявкает он. Протягивает руку и хлопает ее по щеке. — Рада! Сколько ты их выпила? Сколько?!

Она морщится от его рева. Он орет прямо ей в ухо.

— В обед две… потом еще две… потом еще… или уже нет… не помню.

Не банку в себя высыпала. И то ладно.

Везти ее в больницу сейчас — терять драгоценное время. До дома пятьсот метров осталось. Если что, скорую можно

вызвать. Но это в крайнем случае.

Вот идиотка же...

Когда Гера вытаскивает Раду около дома из машины, уже не особо деликатничает. Закидывает ее на плечо. Она тяжелая,

безвольная. Кукла.

Он устраивает ее на кухне, усаживает на пол, прислоняет спиной к шкафу. Стягивает с себя куртку и лезет в ящик с

лекарствами. Высыпает в литровый графин пачку белого порошка и делает раствор. Опускается рядом на корточки, хлещет

Раду по щекам. Она не приходит в себя. Не реагирует. Артём сжимает зубы, решительно вздыхает и ударяет ее по лицу еще

раз. Сильно. Бл*ть, если она сейчас не очнется, он ее так точно искалечит. Еще раз бьет по лицу. Ладонь горит. Рада

открывает затуманенные глаза.

— Ты кто? — почти беззвучно.

— Положите на комод…за квартиру за январь. Пей! — подносит к ее губам стакан. — Хлебай давай!

— Мне плохо, — стонет.

— Вот и пей. Это лекарство. И будет хорошо. Пей! — Придерживает ее голову.

— Гера, это ты?

— Я. Пей, Белочка моя, пей.

— Не-е-е, — кривится она и мотает головой. — Ничего не хочу, мне плохо. — Закрывает глаза.

Он встряхивает ее. Она стукается затылком о шкаф и распахивает ресницы.

— Радочка, пей. Пей, пожалуйста. Давай…

— А это не водка? Водку не хочу… — морщит нос и отворачивается.

— Нет, не водка. Вода, просто вода.

Она пьет. Захлебываясь, опустошает стакан. Немыслимыми уговорами и героическими усилиями он вливает в нее еще

один. Два стакана… А в нее бы литра два влить…

Рада снова закрывает глаза. Но часто дышит и откликается, когда Артём зовет ее. Только сейчас он снимает с нее сапоги.

Она подтягивает колени к груди.

— Мне плохо, — шепчет.

Он подхватывает ее, приподнимает. Но сама она еще идти не в состоянии. Гера переносит ее в гостевую ванну. Ставит

перед унитазом, колени у нее сами подгибаются.

Собирает волосы в кулак. Пригибает ее голову вниз. Рада сразу начинает отбиваться. Ее охватывает паника.

— Не надо, не хочу. — Рвано дышит, как будто задыхается.

— Тихо! — Он крепко держит ее за волосы. Другой рукой закрывает рот, чуть надавливая пальцами на челюсть. — Тихо!

Рада! Девочка моя, дорогая моя, давай! Тебе плохо. Тебя тошнит. Надо. Давай. Надо, чтобы все вышло. И сразу станет

хорошо. — Он четко говорит, прямо ей в ухо.

— Гера, это ты? — Она безвольной рукой шарит по его груди.

— Это я. Я. — Убирает руку от ее лица, достает из кармана джинсов цепочку. Хорошо, что не выложил. Вкладывает кулон ей

в руку, зажимает ее хрупкие бессильные пальцы в кулак. Хрен его знает, зачем он ей, но во время секса она за него

хваталась, за кулон. — Это я. Я.

Кажется, Раду это успокаивает. Она дышит ровнее, не бьется в его руках испуганной птицей.

— Мне плохо, — вымученно стонет.

— Тебе плохо. Тебя тошнит. Надо вырвать. Чтобы все вышло. Давай. — Пригибает ее.

— Я не могу, — хнычет. Но главное, не сопротивляется, не паникует. Им только сейчас флешбэка не хватает для полного

счастья.

— Давай. Два пальца в рот.

— Я не могу. — Она хнычет. Начинает плакать. — Не могу-у-у… — стонет и сплевывает слюну. У нее полный рот слюны.

— Интеллигенция, мать твою, сначала блевать научись, потом водку жрать будешь.

Немного надавливает ей на челюсть, и когда она приоткрывает рот, глубоко засовывает пальцы, раздражая корень

языка.

Ее выворачивает. Наконец-то. Скручивают мощные судороги, и она плачет, едва успевая дышать между рвотными

спазмами. Когда опустошается полностью, он дает ей полотенце. Она прячет в него лицо и воет. Воет в махровую ткань и

бубнит что-то непонятное.

Гера ее не слушает. Он идет на кухню, приносит ей мутноватый раствор.

Раде так плохо, что она не сопротивляется. Пьет, чтобы прогнать кислоту, что обожгла носоглотку и горло. Все выпивает и

снова склоняется над унитазом. Потом снова пьет…

Дождавшись окончания рвотной агонии, Гера оттаскивает Раду на середину ванной комнаты и укладывает прямо на пол.

Она снова замолкает, закрывая глаза. Он принимается расстегивать пуговички на ее черной рубашке.

Сдохнуть можно, пока их все расстегнешь!

Ухватывается за края полочек, разрывает блузку. Пуговицы разлетаются в разные стороны и со звоном прыгают по

мрамору. Сдирает с нее джинсы и белье. Затаскивает в душ и включает воду.

Холодная вода сразу приводит Дружинину в себя. Она встряхивается, начинает дрожать и скулить. Жалуется, что ей

холодно и просит отпустить. Но Гера не отпускает. Он крепко держит Раду, прижимая к себе спиной. Обхватывает руками ее

тело, сдавливает железными тисками. Хорошо, что сам не разделся, так держать удобнее. Ее голое мокрое тело не скользит

по нему.

Она все плачет. И начинает злиться. Значит, в себя приходит.

— Отпусти меня… мне холодно. Ты изверг…

— Я хуже.

— Как я вас всех ненавижу. Все вы мужики суки, мрази, как я вас ненавижу. И ты такой же!

— Я хуже. Заткнись уже.

— Я того мальчика Геру люблю, а тебя я ненавижу! И вообще, я тебя бросила!

— Угу, — гмыкает он и прибавляет холодную воду, струи становятся ледяными.

Радка замолкает стучит зубами и скулит. Может, и сказала бы чего, но не может. Язык от холода не ворочается, у него,

собственно, тоже.

Гера стоит с ней в ледяном душе столько, сколько сам может выдержать. Потом выключает воду. Непослушными руками

оборачивает вокруг ее дрожащего бесчувственного тела полотенце. Сбрасывает с себя мокрую одежду. Тащит Радку в

кровать. Она все скулит как собачонка. Он заворачивает ее в одеяло. Оно тонкое. У него где-то было теплое одеяло.

Натягивает теплый свитер и сухие джинсы. Замерзшие пальцы еле справляются с пуговицей на поясе. Ищет толстое

одеяло, стаскивает его с самой верхней полки одного из шкафов гардеробной. Возвращается в спальню. Включает

светильник.

— Не спать! — Заворачивает Раду в одеяло. У нее стучат зубы. Ее колотит от невыносимого холода. Она вся сжимается,

ёжится. Но это уже не смертельно.

Теперь дает Раде активированный уголь. Она глотает черные таблетки, запивает их водой, начинает икать. Артём

оставляет ее ненадолго и спускается на кухню. Кофе. Срочно нужен кофе. Много. Ей еще рано спать. Надо, чтобы пришла в

себя, начала говорить связно, связно думать. Хоть немного.

Приносит кофе. Он горячий, его невозможно пить. Мешает ложечкой в кружке. Громко стучит по краю.

— Не спать!

Дружинина морщится от резких звуков.

— Голова болит.

— Отлично. Отходняк пошел. Ну-ка, скажи мою фамилию? — тестирует на трезвость.

— Гер-р…

Конечно. Она свое-то имя не в состоянии произнести, не то что его фамилию.

— Давай. Попей. — Приподнимает ее, усаживая на кровати.

Рада берет кружку дрожащими руками. Гера придерживает ее, чтобы она не опрокинула кофе на себя. Она пьет мелкими

глотками. Кривится, морщится, иногда икает, но пьет. Он же горячий, а ей так хочется согреться, чтобы зубы не стучали, и

руки не дрожали.

— Песни пой давай, анекдоты рассказывай. Не спи с кружкой.

Дружинина вздыхает. Когда немного согревается, начинает говорить. Рассказывать всякий бред. Он задает ей вопросы.

Ему все равно, что она говорит, главное, чтобы не засыпала. Ей еще рано.

Рада рассказывает, что увлеклась кулинарией, когда сидела дома. Что-то надо было делать, вот и готовила, пока родители

были на работе. А отцу нравилось, он хвалил. Она еще больше старалась, а потом правда пошла на курсы.

Она много чего говорит и вдруг обрывает разговор, начинает выкарабкиваться из одеяла, спускает ноги на пол.

— Ты куда?

— Надо.

— Куда – надо?

На ногах же не стоит.

— Блин, ну, надо мне... в туалет.

— Пошли, — подхватывает ее на руки.

Она возмущается, вцепившись в полотенце, чтобы то не свалилось:

— Я сама!

— Ты-то да-а-а…

Ставит Радку на ноги только у двери в туалет.

— Давай, накидку свою задрала и вперед.

— Гера, уйди!

— Я сейчас уйду, а ты долбанешься башкой о мраморный пол.

— Уйди, я так не могу, — причитает она.

— Я за дверью.

— Не надо за дверью, иди в спальню.

Гера не спорит с ней, заталкивает ее в туалет, задирает вверх полотенце, усаживает на унитаз и оставляет одну. В спину

ему доносятся какие-то ругательства…

Снова очутившись в кровати, Рада прячется в свой уютный кокон из одеяла.

— Скажи мою фамилию.

— Гербер! — кривляется она.

— Ага, Цветик, бл*ть, Семицветик. Загадывай желание.

— Гера, изыди, — смеется. Трезвеет, что ли.

— Минус одно. Не работает.

Снова уходит за кофе. Выпил его немеряно, а уже не помогает. Двое суток не спал. Зато Дружинина ожила, говорит связно.

Почти.

Гергердт садится на кровать и долго мешает кофе в кружке. Сахара там нет, но он все равно его мешает. Чтобы остыл.

— Гера, вот зачем тебя отдали? — вдруг спрашивает она, и рука его застывает. Ложка перестает звенеть о край. — Скотина

этот Кучка. — Рада придвигается к нему, обнимает сзади, обхватывая руками грудную клетку. Прижимается всем телом. — Я

так плакала, когда тебя отдали… так плакала. Так страдала, так скучала по тебе, — вздыхает, утыкаясь носом в его плечо.

Гера ставит кружку на прикроватную тумбу, сжимает теплые Радкины ладони. Да, они уже теплые.

— Радка-Мармеладка, — шепчет он.

А больше сказать ему нечего. Да, если бы и было что, — не смог. Ком в горле мешает.

По нему никогда никто не плакал.

fima 18.03.2015 01:06 » Глава 13

В очередь, сукины дети, в очередь!

«Собачье сердце»

— Ну, давай, Белочка, высовывай нос, сейчас будем озвездюляться.

Рада откидывает одеяло с головы.

— Воспитывать собрался?

— Я? Нет. У меня есть более действенное оружие. Хватит валяться. Спускайся к завтраку.

— Ты издеваешься? Какой завтрак? Меня от одной мысли о еде тошнить начинает.

— Надо поесть, — уверенно говорит Гера. — Запустить желудок. Чем быстрее, тем лучше.

— А если я не хочу?

— А если ты не хочешь, тогда я сам тебя приволоку на кухню в чем ты есть, как есть.

— А почему я голая?

— Извини, забыл трусики на тебя надеть. Каюсь.

При всей своей иронии, Гера теперь прекрасно понимает, почему Рада так беспокоится, что заснула голая. Она же голая

бывала, только когда сексом занималась или мылась. После душа одевалась сразу и спала в пижаме. Защищалась все. Тело

прикрывала. А тут не до того было, отрубилась. Заснула в полотенце. Теперь истерить будет.

Гергердт хватается за край одеяла и тянет на себя. Радка тут же подтягивает его обратно, к самой шее.

— Жду тебя внизу, — говорит Артём, поднимается и уходит.

Рада вздыхает. Садится на кровати, терпит пока пройдет головокружение и идет в гардеробную. Интересно, Гера успел

выкинуть ее вещи, или ей снова придется позаимствовать его футболку?

Нет. Все лежит-висит на месте. Так, как она их складывала. Рада предупреждала Геру, чтобы Петровна не прикасалась к ее

одежде, она сама их будет и стирать, и чистить. Терпеть не могла, когда кто-то трогал ее вещи.

Рада влезает в удобный спортивный костюм. Белье не надевает, хрен с ним. Лень делать лишние движения, нет на них сил.

Потом она идет в ванную и умывается, стараясь не смотреть на свое бледное лицо. Лицо почему-то болит. Особенно левая

сторона.

Рада мало что помнит со вчерашнего вечера. Уже днем ходила как сомнамбула, ничего не понимала, не чувствовала, делала

все на автомате. А вечер и вовсе сразу утонул в стопке. Не то с водкой, не то с коньяком. Хотя нет… помнится рев Геры.

Слова не помнятся, а его рев — еще как, он ей в мозг впечатался, так и отдается теперь эхом. О, ледяной душ она помнит.

Тело вспомнило. Когда в ванную комнату зашла, кожу стянуло мурашками.

Рада спускается на кухню и тут же понимает, что за действенное оружие имел в виду Гера. Вот только этого гоблина в

человеческом образе — Петровны — ей сейчас не доставало. Только не это! Лучшего наказания лично для нее придумать

невозможно. Домработницу Геры она и без того не особо жаловала, а уж сегодня вовсе хотелось, чтобы бабка эта

сумасшедшая сквозь землю провалилась.

А здесь на первом этаже хорошо. Прохладно. Свежо пахнет. Наверное, окна открывали, проветривали. Хотя у Геры в

квартире первоклассная сплит-система, он все равно окна открывал. Холодил помещение.

Рада садится за стол. Артём ставит перед ней тарелку с куриным бульоном. Он прозрачный, ароматный. Пахнет черным

перцем и лавровым листом.

Она пробует первую ложку горячей жидкости. Желудок бунтует, грозит извергнуть все обратно. Дружинина кривится и

задерживает дыхание, переживая первый спазм.

— Ну что, пойдем блеванем? — спрашивает Гергердт, усмехаясь.

После этих слов у Рады перед глазами всплывает сцена в ванной, потом в туалете.

— Какой позор, — шепчет она и прикрывает глаза ладонью.

— Позор, это то, что ты вчера нажралась как сука вместе со своей Кузькой. Вот это позор. А все, что позже, уже не позор.

Это реанимация. Только попробуй еще раз что-нибудь такое вытворить, я не знаю, что тогда с тобой сделаю…

— Касатик, так, может, водочки ей налить, быстрее отойдет? — вмешивается Петровна.

И кто ее вообще спрашивает?

Да, самое поганое, что разговор происходит при ней, и Гера не стесняется в выражениях. Хотя мог и крепче выразиться, это

он еще деликатничает.

— Петровна, исчезни с глаз моих, чтобы я тебя не видела. Пропади где-нибудь, — резко говорит Рада. — И вообще, когда я

здесь, не появляйся в пределах видимости.

— О, ожила, — довольно улыбается старуха и следует приказу Дружининой: исчезает из пределов ее видимости.

Рада добавляет в бульон сухарики из черного хлеба. Это первая ложка в нее прокатилась кое-как, а вторая уже хорошо идет.

Даже вкус чувствуется.

И все бы ничего, но Рада замечает взгляд Артёма, и ей становится плохо. Хотя думала, что хуже быть не может. Может. Ей

плохо от его взгляда, от осуждения в нем. Не хочет она видеть в его глазах осуждение. Убийственно это.

Гера молчит, он больше ничего не говорит, но его темные глаза говорят все, что он думает. Все его мысли на лице. Все

недовольство. Упрек. И порицание.

Рада роняет ложку в тарелку и сбегает из-за стола. Скрывается на втором этаже. Гера поднимается следом, застает ее в

джинсах и теплой кофте.

— Я домой, — сообщает ему, не дожидаясь вопроса.

— Иди поешь, я тебя отвезу. И без комментариев, — прерывает на полуслове, не дает перечить. — Поешь, я тебя отвезу

домой.

— Откуда такое смирение, — не может удержаться, чтобы не съязвить.

— Мне все равно целый день некогда. Можешь и у себя поваляться. Только без глупостей. Я приеду вечером. Дверь открой.

И трубку бери, когда я звоню, не заставляй меня нервничать, — тихо говорит он. Но в его тоне есть такие нотки, от которых

внутри что-то холодеет.

— Вообще-то, ты мне пообещал, поклялся, что оставишь меня в покое.

— Я помню, — бросает он.

Рада замолкает. Больше ничего не говорит, не задает вопросов. И позже всю дорогу сидит подавленно, уставившись в окно

и считая бегущие по стеклу капли.

Дома заваливается на кровать как есть, не раздеваясь, — в теплой кофте Геры поверх своей и в джинсах. Лежит тихо, не

двигаясь. А в груди жжет, и давят слезы. Но Рада молчит, уже не плачет. Незачем.

Это стало последней каплей. Не то, что, как выяснилось, она где-то забыла вчера пальто, а то, что настолько потеряла

контроль над ситуацией и над собой. Хотя именно этого же добивалась — потерять контроль и уйти от реальности.

Задолбала эта реальность.

Звонит подруге, сразу получает ответ на не заданные вопросы: что пальто и сумочка у Наташки, но сегодня та не в состоянии

приехать к Раде и привезти ее вещи. Сегодня она в алкогольной коме.

Дружинина вздыхает. Наталке хорошо, она завтра выздоровеет, а Радка никогда. Ее «похмелье» не кончится. Оно у нее

хроническое.

И снова преследует навязчивая мысль: только бы Гергердт больше не пришел, только бы его больше не видеть. Не пришел

бы больше…

Не приходи. Не приходи…

Но Гергердт заявляется около девяти вечера. Снова как-то обходит домофон, звонит в дверь. Ничего ему не помеха,

никакие препятствия.

Рада с трудом приподнимается, так занемели суставы. Целый день лежала в одном положении, не шевелилась почти, только

кофту с себя скинула, когда жарко стало.

Она спускает ноги с кровати, но, как только встает, слабость накатывает волной, колени подгибаются. Кроме тарелки

бульона с сухариками, так ничего и не ела.

— Вещи собрала? — с порога набрасывается Гера и решительно проходит в квартиру.

— Какие?

— Свои. Не мои же. Или ты думаешь, трех пары джинсов, которые у меня в шкафу валяются, тебе хватит?

— Ты сказал, что исчезнешь из моей жизни, что оставишь меня в покое.

— Да я помню, — спокойно говорит он. Отбрасывает пальто на кровать. — Но я такая сволочь: не всегда держу свои

обещания. Привыкай. Не собрала еще вещи, говоришь? Ладно, люблю укладывать чемоданы.

Решительно открывает дверцы шкафа. На глазах изумленной Дружининой начинает выкидывать оттуда вещи. Сметает

вешалки с одеждой, выгребает белье с полок.

— Прекрати! — орет Рада, выходя из ступора.

— Поторапливайся, — говорит Артём с ледяным спокойствием. — Уже поздно, домой надо ехать, а ты все возишься. Чем

целый день занималась, спала, что ли? — заканчивает смехом.

— Не трогай! — Ее почему-то начинает трясти. Рада хватает Артёма за руку, пытается оттолкнуть, но разве ж его сдвинешь

с места.

— И то правда! Чего мы тебе шмоток не купим? Купим!.. — Хватает Радку, закидывает на плечо и тащит в прихожую.

— Отпусти! — колотит его по спине. А он уже выходит на лестничную клетку. — Отпусти, я соберусь! Соберусь… —

задыхается.

Гера возвращается в квартиру. Ставит ее на пол, достает сигареты и закуривает. Рада собирается сказать, чтобы не смел

курить у нее дома, а потом взмахивает рукой: да и хрен с тобой – кури. Одергивает кофту, поправляет волосы. Идет в

спальню и нерешительно застывает перед ворохом вещей. Слышит шаги Артёма за спиной.

— Класс. Вот этот в следующий раз надень, — говорит, приподнимая за лямку красный бюстгальтер. — Не видел его.

— Не видел, потому что я купила его, пока тебя не было. — Выдирает из его рук белье, садится на кровать, потом сползает

на пол и опирается на нее спиной.

— Мне нравится. Хочу тебя в нем. Снимать не буду. В нем хочу.

Рада поднимает на него ошарашенный взгляд, а Гергердт ухмыляется:

— А ты думала меня страшилками своими напугать?

— Я ненормальная. Шизофреничка. — Смотрит на него пытливо.

— Это серьезное заявление. — Упирает руки в бока. — И справка есть?

— Гера… — кривится, будто съела лимон. — Как ты не понимаешь? Я уже не понимаю людей, не могу. Мне смешно. Мне или

смешно, или никак. Я ржу, когда слушаю, как Наташка жалуется, что ее на так постригли, или она не нашла себе какое-то там

платье, или что ее любовник подарил ей не те бриллианты. Я ржу, Гера! Не могу охать над красивыми детками, не могу

выбирать подарки. У меня в гостиной нет дивана, потому что я не знаю, зачем мне диван? Гера, зачем мне диван? У меня

телевизор в спальне и смотрю я его перед сном. Понимаешь ты или нет? — срывается на крик.

— Понимаю, — легковесно соглашается он. — Это реальная проблема. Я когда увидел, что у тебя нет дивана, так сразу и

понял, что ты шизофреничка. Хочешь я тебе свой подарю?

— Господи, — стонет Рада, опуская лоб на колени, — кому я это объясняю? С кем говорю… У тебя в ванной комнате стены

стеклянные. Спасибо, что туалет отдельно.

— Собирайся, — резко переходит он на жесткий тон. — Ты мне пять месяцев должна. Я с тобой что хочу, то и буду делать.

Ты сама пришла, сама согласилась. Ты мне должна пять месяцев!

Рада вскидывает на него зеленые глаза. Красивые и грустные глаза.

— Почему пять-то?

— Потому что. Месяц сверху. Моральная компенсация за Антошку и за вчерашний фестиваль.

Дружинина качает головой.

— Ты мне обещал…

— Что?

— Что оставишь меня в покое.

— Я обещал? Именно это?

— Да.

— Разве? Не припоминаю.

— Гера, — хнычет, переходя на шепот, — я потерялась. Не знаю уже, что такое хорошо, а что такое плохо. Мы с тобой

сейчас разговариваем – это хорошо? То, что я рассказала тебе об изнасиловании, это хорошо? Ты со мной в туалет ходил,

два пальца в рот засунул – это плохо? Разве должно быть так? Разве хорошо, что ты видел меня в таком состоянии? Я не

знаю, я ничего не знаю… Я тебе рассказала все, чтобы ты оставил меня в покое. Нельзя, чтобы мужчина все знал про

женщину. Есть такие вещи, которые мужчинам не надо знать. Вы же любите картинку, не нужны вам внутренности.

Внутренности никого не привлекают там нет ничего красивого. Ты мне все кишки наружу вытащил, теперь смотри – любуйся.

Нравится? И сейчас говорю тебе и знаю, что это все лишнее. А остановится не могу. Хочу, чтобы ты ушел. Ты уйдешь,

Артём, уйдешь?

Снова прячет от него глаза. Неудобно ей, стыдно. Не знает теперь, как с ним спать рядом. Как есть и сексом заниматься. Как

говорить, смотреть на него, как улыбаться ему. Не натягивается больше на лицо маска. И страшно без этой маски жить.

Жутко от вида собственных внутренностей. Пять лет от себя их прятала. Пять лет себя обманывала, а теперь в глазах у

Геры все, точно в зеркале, отражается. Как жить? И вид делать, что все в порядке, как?

Не будет Геры – будет все в порядке. Нужно, чтобы Гера ушел.

А он все не уходит. Садится с ней рядом и курит, выпуская дым в сторону.

— Меня тошнит, — продолжает Рада тихим тоном. — Нет, не после вчерашней попойки. Меня от жизни тошнит. Мне все

время блевать хочется. От жизни этой. Я устала. Устала… — снова опускает лоб на подтянутые к груди колени. От

собственной боли ее пять лет тошнит, от грязи внутренней. Ее сплюнуть хочется, грязь эту, а она не сплевываются. Все сидит

внутри и кислотой нутро разъедает. — Я год дома просидела. Потом начала на улицу выходить. Одна. В магазин, в

супермаркет. Возьму мелочь какую-нибудь и стою в очереди. Пока дойду до кассы, забываю, как меня зовут, и вообще, кто я

такая. Потому что все вокруг толкаются, в затылок дышат… Деньги не могла считать. Скажут: двести тридцать. Подаю

триста. Три бумажки. Посчитать не могу. Вот так хожу и хожу… деньги размениваю… потом полный кошелек мелочи. Дома

пересчитываю, по карманам рассовываю. Чтобы точно знать, что тут у меня сотня, тут тоже сотня, там пятьсот… вот так

ходила… — говорит себе в колени. Не видит, как темные ресницы Артёма опускаются, прикрывая злой огонь в глазах. Не

видит она, как плотно до скрежета в зубах, смыкается его челюсть.

— Если ты будешь думать, как жить, вести себя правильно для кого-то и из-за кого-то, то так и будешь всю жизнь в очереди

стоять. Если ты будешь так думать, тебе всю жизнь кто-то будет дышать в затылок.

— А что делать?

Артём стаскивает с кровати пальто, вынимает из кармана бумажник, а из него — «золотую» карточку. Со смешком сует ее

Радке в руки:

— В очередь, сукины дети, в очередь!

Рада запрокидывает голову и хохочет. Так, как уже давно не хохотала.

— Действительно, — немного успокаивается. А плечи все равно трясутся. Уже непонятно, от смеха ли. — На кой хрен мне

теперь мучиться и мелочь считать. Гера! Вот как с тобой можно разговаривать?

— А не надо со мной разговаривать. Вещи собирай и поехали.

fima 25.03.2015 19:16 » Глава 14

А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то…

Голова пухнет. Взять всё, да и поделить…

«Собачье сердце»

Ждать. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Раду он уже догнал. Теперь остается только ждать.

Взгляд Гергердта скользит в глубину квартиры, ползет по размытым очертаниям мебели. Просачивается сквозь легкий тюль,

вырываясь в темную ночь. Из окна на него смотрит полная луна. Холодная, мраморная. Некоторое время Артём сидит

оцепенело, чувствуя, как в этой неподвижности происходят неотвратимые перемены.

Из задумчивого состояния его выводит появление Дружининой. Белея халатом, она застывает на верхних ступеньках

лестницы, точно ждет приглашения. Точно не решила еще, спуститься или снова уйти в спальню. Гера чуть выше поднимает

голову, чуть шире разворачивает плечи — зовет ее, и она, расценивая эти едва уловимые движения как приглашение,

спускается к нему.

— Чего не спишь? — хмуро спрашивает Артём.

Когда уходил из спальни, Рада лежала тихо. И дышла, как глубоко спящий человек.

— Я есть хочу.

— Ныряй в холодильник. Наворожи чего-нибудь. Я тоже, когда нервничаю, есть хочу.

— Я не нервничаю, — роняет слова и открывает холодильник. Движения у нее спокойные и осторожные, словно разбудить

кого-то боится.

— А-а, точно. Тебе вообще незачем нервничать. Повода никакого. Ты рассказала мне про изнасилование, потом нажралась

как скотина и чуть не сдохла от траликов, потом я тебя притащил к себе с вещами, а недавно у нас был секс, которого ты не

хотела. Нет, у тебя вообще нет повода нервничать. Абсолютно никакого. Согласен.

Рада замирает у распахнутой дверцы, но не потому что затрудняется с выбором, чего бы ей такого перекусить. В смятении

она. Охвачена неловкостью. Никак не привыкнет, что открыта теперь перед Артёмом до самого дна. Что ни слова

отрешенные, ни смех безыскусный ничего уже не прикроют. Губы не улыбаются. Глаза не врут. Она спиной стоит к Гергердту,

да и он сам к ней спиной сидит, а врать не получается.

— Да, я по ночам жру всякую фигню. — Наливает себе горячий чай. Размешивает в нем две ложки сахара. Достает черный

хлеб. К селедке в майонезно-горчичном соусе, которую они купили по дороге домой. Усаживается напротив. Долго возится с

махровым халатом: то полы поправит, то потуже затянет пояс.

— Ничего страшного, я тоже люблю жрать по ночам всякую фигню, — успокаивает Гера.

— Присоединяйся, — посылает мягкую усмешку и двигает свою тарелку на середину стола.

Артём отставляет в сторону свой недопитый кофе, берет вилку.

— Ты прав, наверное, во всем, — со вздохом говорит она и смотрит на Гергердта настороженно, — но только не про секс.

Если бы я не хотела, то не спала бы с тобой. Просто после всего, что произошло, это получилось... трудно, — улыбается

вымученной улыбкой и снова смущается.

У них был быстрый секс. Никакой страсти, никакого жара. Как будто никакой потребности друг в друге. Все холодно,

методично. Отточено. Умелые губы, ловкие руки. Рада хотела его, секса. Но сильнее хотела, чтобы он закончился. Она не

испытала отвращения. И наслаждения не испытала. Было не страшно, было не больно. Никак. И это тоже, наверное, пока

хорошо. А главное, не привиделось, что ее насилуют. Не возникли в голове голоса, и темнота не душила. Она была с

Артёмом.

— Да. Я понял. Вскрытие показало, — беззлобно язвит он.

Не понравилось ему, как они сексом занимались. Не секс, а точно операция по вскрытию. Все разумно, быстро. Ему не

понравилось. Когда все закончилось, Рада вздохнула с облегчением, а не от облегчения. Не освободилась она, не

расслабилась, не получила никакого удовольствия. Дерьмово это, когда чувствуешь, что женщина твоя не может получить

удовольствие. Но ни ты, ни она в этом не виноваты. Не стал Гера ее беречь, тянуть время, уговаривать, как-то успокаивать.

Решил, что им сразу нужно переспать. Перешагнуть барьер страха, стыда и сомнений, чтобы не заросла Рада в них. Не

запуталась, как в колючей проволоке. Особенно в стыде своем. Нечего ей стыдиться! Нечего!

Не знал, как помочь ей, чем помочь. Зато точно знал, что делать что-то надо. Никогда ни о ком не заботился, не думал, что

умеет быть аккуратным и нежным, не имел понятия, как это делается. Но рядом с Радкой не рассуждал об этом. Не

сомневался. Все само делалось. Руки сами нежными становились, — нежность эта скапливалась в кончиках пальцев, она и

делала руки аккуратными, чтобы боли не причинять. Хватит на долю Рады боли, куда уж больше. И слова какие-то

находились. Правильные или нет, но слова для нее всегда находились, рождались внутри.

— Я закажу тебе такую же, — говорит Гера, ловя неравнодушный Радкин взгляд на своей цепочке. Та лежит, поблескивая

крупными плоскими звеньями на темном столе.

— Не надо, — тихо говорит Дружинина. — Она должна быть у тебя. Пусть будет у тебя. Так я знаю, что это ты.

— Но сейчас же без нее… Как? — спрашивает он. Не было на нем цепочки во время секса. Рада не напомнила про нее, не

искала руками.

— Вот так, — отвечает, не поднимая глаз.

— Зачем?

— Не хочется всю жизнь быть шизофреничкой.

— А если бы тебя клинануло? — Не знает, что говорить и что думать теперь, хотя не часто с ним такое случается. Но в этот

раз не знает: хорошо это или плохо.

Рада в ответ чуть заметно пожимает плечами. Прикладывается к сладкому чаю.

— А как ты с Антошкой спала? — Не предполагал, что придется спрашивать такое. Но, спрашивая, ничего кроме

беспокойства не испытывал. Даже ревности. Тревога заглушала все. Хотя еще недавно от мысли о ней и Антошке в голове

что-то щелкало. — Как? — повторяет вопрос.

Рада отвечает горьким смешком. С Герой опасно говорить про бывшего, она в этом уже убедилась.

Но она говорит:

— Он же лысый, — смеется. — А вообще, спать с Антошкой – это как в очереди стоять. Поначалу. А потом привыкла за два

года. Но у меня с ним никогда не было… ничего не было. Нормально все всегда было, спокойно. Не переклинивало никогда.

Хороший Антошка любовник — это правда. Чистоплотный, аккуратный, спокойный. Никакой. Хороший он для меня. Был.

Что-то мягкое касается щиколотки. Не что-то, а кто-то. Оля, конечно же.

— Тоже селедки хочешь? — Рада заглядывает под стул.

— Не давай ей, нечего. Будет вонять потом…

— Как портовая проститутка, — заканчивает за него Рада.

Гера смеется, запрокидывая голову:

— Откуда ты только такие слова знаешь?

— Я и не такое знаю.

— Не-е-т, это не про Олю. Она у меня еще девственница.

— Да? Ни разу котика не видела?

Наплевав на возмущения Гергердта, которые обязательно последуют, Дружинина усаживает кошку на стол. Гладит ладонью

мягкую шерсть, трогает пальцем влажный носик.

— Нет. И не просит. Слушай, Дружинина, а ты во сколько лет девственности лишилась?

После этого вопроса Рада сразу перестает улыбаться, прогоняет с лица легкость и задумывается. Ненадолго.

Затем начинает рассказывать, повысив тон и чеканя слова:

— Да с тем интеллигентом своим и лишилась. В двадцать два, по-моему, года. Все берегла себя. Дура. Кому оно надо

теперь... Все вовремя надо делать. И спать с мальчиками надо вовремя начинать. Потому что сначала бережешь себя,

выбираешь все, а потом чувствуешь себя белой вороной. И достоинство твое — уже никакое не достоинство. В Питер

уехала учиться, пока адаптировалась, пока знакомыми-друзьями обросла, не ляжешь же в постель с первым встречным. А

потом вот с ним познакомилась. Да, все красиво было. И он счастливый, носился со мной как полоумный. Свадьбу

запланировали, ребенка. А потом вот... попала. Дура. Надо было жить в свое удовольствие, трахаться с мужиками. Как все.

Развлекаться и тусить. Хоть пожила бы. А так и не видела ничего.

— Не переживай, Белочка, — с непроницаемым видом заверяет Гера и ест свой бутерброд с селедкой. — На этот раз ты

попала по адресу. Я тебя затрахаю за все твои недотраханные двадцать два года.

Дружинина хохочет. А что еще остается? Как-то по-другому реагировать уже не получается. На Геру. С Герой. Не получается.

— Успеешь за пять месяцев?

— Легко, — самодовольно ухмыляется он.

— Да, Гера, самомнение у тебя, конечно, зашкаливает. У тебя даже цветок не пальма какая-нибудь там новомодная, а

герань. У Геры дома должна расти герань. Все логично.

Самодовольная ухмылка не сходит с лица Артёма, только глаза странно блестят.

— У мамки была герань. А все мои новомодные пальмы сдохли. Вот только герань и растет.

Рада стразу прекращает подтрунивать над ним. Не может она шутить такими вещами. Сейчас Гергердт абсолютно в жалости

не нуждается, он уже не тот мальчик Гера. В жалости — нет, а вот в чувствах человеческих, приятных — нуждается он. Как

любой человек.

— Манку люблю, — вдруг говорит Гера, когда Рада так и не находит нужных слов, чтобы прервать молчание.

— Чего?

— Ты все время спрашивала, что я люблю. Манную кашу я люблю, сырники, запеканки твои люблю, да, с изюмом особенно.

Какао люблю. Настоящий, не покупную дрянь, а домашний. Люблю клюквенный морс. И ненавижу абрикосы.

— Зачем ты их тогда ел? Никогда так не делай! Я же буду думать, что тебе понравилось, буду снова готовить что-то

подобное. Как дурочка, блин… С абрикосами... Никогда не ври мне, Гера! — горячо говорит она. — Черт, я не умею варить

манную кашу.

— Вот завтра будешь учиться. Хочу на завтрак манную кашу. Тебе с утра задание: сварить манную кашу. И чтобы без

комочков. Иначе есть не буду.

— Ладно, — улыбается она.

Не переел Гера в детстве манной каши, не закормили его.

А Гергердт все сморит на нее из-под черных ресниц черными глазами. Странно смотрит, обволакивающе. Как будто нежно.

— Что? — шепчет Рада, почему-то заливаясь румянцем. В жар ее бросает.

— И волосы не стриги больше. Не стриги. Что тебе жалко, что ли?

Дружинина пожимает плечами. На лице сомнения.

Ухмыляется Гера, немного отодвигается от стола, расслабляет плечи.

— А то говорят: доверие, понимание… конгресс, немцы какие-то... Сейчас пожрем с тобой селедки и спать пойдем – вот вам

и доверие-понимание. Да, Белочка?

Рада взрывается хохотом. Кошка, дремавшая около ее руки застывшей статуей, распахивает зеленые глаза от ее громкого

смеха. Зевает, показывая розовый язычок.

— Да. Точно. Душевно все у нас. Селедка — это вам не лобстеры с устрицами.

— Чтобы есть лобстеры с устрицами, душа не нужна. Нужны деньги. Много денег. За деньги можно все купить. Все.

Рада не спорит с ним. Раньше бы спорила, много слов ему сказала правильных и умных, а сейчас в этом нет смысла.

Верно Гера говорит: слова – это всегда только слова.

***

Первое утро отведенных пяти месяцев начинается с манной каши. Вернее, с неудавшейся манной каши.

Все, что угодно Рада могла приготовить, кроме нее. Она вообще ее никогда не варила. А Гера пристал со своей манкой —

вот свари ему и все тут. Можно, конечно, поступить по-идиотски: перемолоть все блендером, — но это халтура. И не

известно, что получится в итоге. Потому решено было обойтись творожной запеканкой. С изюмом, конечно.

Пока запеканка еще не готова, Рада идет разобрать чемоданы с вещами, которые закинула в гардеробную.

— Будет тебе запеканка сегодня с абрикосами, — ворчит, проходя мимо спальни.

Гера смеется.

— Я так и думал, что с манной кашей ты не справишься. Голодать теперь буду, похудею.

— Что в ней полезного, в твоей манке? Одни углеводы! — кричит она, скрываясь за стенкой в гардеробной.

— Полезная. Все малые едят и нормально растут. — Идет за Радой. Садится на банкетку, вытирает полотенцем мокрую

голову. Он только из душа.

Воздух насыщается резковатым и дурманяще приятным запахом мужской косметики, и Рада начинает дышать глубже.

Незаметно для себя, старается втянуть побольше воздуха в легкие. Того, что на ее губах начинает играть непроизвольная

улыбка, она тоже не замечает.

Гера наблюдает за ней: как она развешивает и раскладывает одежду. Но у нее не одежда, а спецодежда! А что ей нравится

по-настоящему, самой?

— Какой твой любимый цвет?

Рада бросает на него удивленный взгляд.

— Не знаю даже. Все любимые.

— Так не бывает. Тогда скорее — все нелюбимые.

— А тебе какой цвет нравится?

— Красный.

— У тебя в гардеробе нет ничего красного. — Она занята блузками. Сейчас аккуратно размещает белую на плечиках,

застегивает верхнюю пуговицу и вешает в шкаф.

— А мне не обязательно иметь в гардеробе вещи красного цвета. Он мне просто нравится.

— Ага, как лифчик мой, например.

— Да. Сегодня пойдем по магазинам.

— Зачем?

— Деньги будем тратить, развлекаться. Позавтракаем и пойдем.

— А тебе на работу не надо?

Гергердт усмехается:

— Я уже работаю.

— А-а-а, — протягивает Рада, продолжая заниматься своим делом.

— В субботу у одного очень уважаемого мной человека день рождения. Пойдешь со мной, — заявляет безапелляционно.

— У кого?

Артём отмечает, что Рада не отказывается сразу, а в первую очередь интересуется, кто именинник.

— У Дениса Алексеевича Шаурина.

— Ох... — выдыхает она, присаживается на корточки около чемодана и опускает руки на колени.

— Знакомая фамилия?

— Конечно. Кому ж она не знакомая… Я же аудитор, экономист. Имею хорошее представление об экономических нишах

нашего региона.

— Ваша конторка с ним работала?

— Нет, что ты. Не наш уровень, на него работают другие люди. Там и Крапивин будет?

— Оба.

Рада автоматически переключается на мысль, что же ей надеть с субботу.

— Боишься?

— Боюсь появиться с тобой в столь высоком обществе? — Рада окидывает его снисходительным взглядом. — Мне

кажется, я уже ничего не боюсь. Так, пойдем на кухню, — поднимается на ноги, трет ладони о бедра, разглаживая джинсовые

шорты, — а то сгорит твоя запеканка с изюмом.

— Была же с абрикосами.

— Нет, была с изюмом.

— И со сгущенкой.

— Ага, и со взбитыми сливками. Гера, ты у меня точно похудеешь.

За завтраком Рада интересуется, как случилось, что Гергердт пересекся с Шауриным. Артём делится с ней некоторыми

подробностями. Рассказывает, что украл у него портмоне по малолетке. Лет четырнадцать-пятнадцать ему тогда было.

— Как это? — спрашивает Рада, горя нетерпеливым интересом.

— Вот так это. Случается, Белочка, что и такие важные люди по супермаркетам прогуливаются. Редко, но случается. А украл

я не из-за наживы особенной, а от азарта большого. Драйва. Такой дядька важный, охраны куча. Смогу или нет.

— Смог, да? — завороженно кивает Рада.

— Конечно. Если сильно захотеть, можно в космос полететь. Правда, нашли потом меня его люди. Притащили к нему. А я

портмоне уже выбросил, а денежки заныкал. Стою, лыблюсь, наглый, безмозглый, говорю: «Ну, что ты, дяденька, мне

сделаешь? Шею свернешь? Давай».

— А он что?

— А он мне пистолет к виску.

Рада перестает жевать. Слова вместе с нежнейшей творожной запеканкой застревают в горле.

А Гергердт улыбается и продолжает:

— Проверял, наверное, совсем у меня кукушка отъехала или нет. Нормальный бы плакать стал, умолять, мол, дяденька не

стреляйте!

— А ты? — шепотом спрашивает Дружинина.

— А я говорю: «Стреляй». До сих пор помню: по спине вода, — а я ему: «Стреляй, дяденька, стреляй».

Теперь не только в горле ком, да что там… Желудок как будто останавливается, тошнить Раду начинает. Поражает не

пистолет у виска ребенка, а тот Гера, про которого она слышит. Она помнит доброго мальчика, а не борзого малолетку. Она

помнит мальчика, который при взрослых не матерился, со всеми здоровался и двери в подъезд старушкам открывал. А не

этого, который не плачет, пощады не просит, а просит, чтобы его застрелили.

— Дальше, Гера, дальше, — торопит она его. А сама задыхается, будто бежит куда-то.

— А дальше Денис Алексеевич за шкирку меня, в машину, и везет на городскую свалку. «Выходи», — говорит, — «тут твое

место. Через два-три-четыре года ты все равно здесь окажешься. Зачем ждать? Выходи — твое место тут». Ни х*я-я-я,

думаю, я на помойку больше не вернусь.

— Почему – больше?

Гера замолкает. Опускает взгляд, а потом дальше рассказывает:

— Вот и говорю ему: «Раз ты, дядя, такой добрый и все знаешь, так дай денежков, чтоб мне жилось легче». А он мне: «Иди

учись, работай. Или выходи, тут твое место. Попрошайкам место на помойке». — «Не выйду, лучше сразу стреляй», —

говорю. А он мне: «Сука ты малолетняя, скотина, мне на деньги те плевать, что в бумажнике были, себе оставь, там

фотографии жены моей и сына». Вот так-то. Крут наш Денис Алексеевич и строг. Если что — то хулиганов нет, а руки под

пальтом. Отвез он меня обратно, туда, где его головорезы сцапали.

— А потом что?

— А потом я всех дружков своих помоечных настращал, приказал найти тот кошель. Нашли. Я к нему тогда опять.

— К Шаурину?

— Да.

— А как ты до него добрался? Как нашел?

— Если сильно захотеть, можно в космос полететь, — снова смеется Гера. — Говорю охраннику: «Скажи хозяину, что сука

малолетная, скотина, пришел, фотографии принес. Он знает».

— Так и сказал? — Рада давится смехом.

— Конечно, — ухмыляется Артём. — А как еще? Он же имя не спросил тогда. Как теперь представиться? Провели меня к

нему, вот тогда и спросил он, как зовут. Тогда и сказал я, что Гергердт меня зовут Артём Андреевич. Вот так и началась моя

дружба с Денисом Алексеевичем.

— И он стал тебе помогать?

— Ну, то, что я стал от него регулярно отгребать, наверное, можно назвать помощью.

— А почему он обратил на тебя внимание? Такие люди отбрасывают все ненужное, как мусор. И людей тоже.

— Я никогда не спрашивал. Не уверен, что хочу знать ответ. Есть вопросы, на которые нет ответа. Вот как ты спросила:

Почему меня кучка отдал? Вот хрен его знает — почему.

— Глупый ты. Вот Кучка плохой, незачем об него мараться, узнавать, почему вернул тебя, а Денис Алексеевич хороший, раз

не оставил без внимания, так и спросить надо было обязательно, почему помог.

Гера усмехается. Вот говорит Радка, что не знает, что такое хорошо, а что такое плохо. А сама все знает. Все точно у нее

расписано: кто плохой, а кто хороший. Не умерла в ней маленькая девочка Рада. Точно она знает, где черное, а где белое.

— Ты тоже хороший, Гера. Ты меня не бросил.

— Прекрати, — резко говорит он. — Ты и понятие не имеешь, что я за человек.

— Ты не скотина, Артём. Ты тоже меня не бросил, а мог выбросить, как мусор. Как порченный товар.

— Дура. Шизофреничка. Идиотка, — награждает он ее в ответ нелестными эпитетами.

— А если бы ты меня бросил, я не знаю, что бы со мной тогда было... — с трудом говорит она. — Как так получилось, что

кроме тебя, у меня никого не осталось? Как так получилось, Гера? Тебя всю жизнь не было, а теперь, кроме тебя, никого нет.

Куда все подевались? — Она смотрит на него напряженно и пытливо, пытаясь скрыть страх. Прикладывает пальцы к губам,

словно боится сказать лишнего.

И так достаточно наболтала. Теперь слова будто материализовались и невыносимой тяжестью легли на плечи. Ни вздохнуть,

ни пошевелиться.

— Все на месте, Белочка. Никуда они не делись. Просто я без тормозов, они за мной не успевают, — не улыбаясь, говорит

Гера. — А вот тебе надо поторопиться. Иди собирайся, пойдем покупать тебе халат с перламутровыми пуговицами.

Рада смеется и облегченно вздыхает.

— Ладно. — Делает несколько глотков чая. — Ладно, Гера, не буду стричься. Буду косы растить. За пять месяцев успею. У

меня волосы очень быстро растут, сантиметра три в месяц срезаю. А ты тогда не матерись.

— Не равноценная задача.

— Вполне равноценная. Ты же филолог. Давай словарик составим. У тебя вон сколько слов уже набралось: «смеркалось»,

«радужно», «взгрустнулось»... Последнее – это к чему?

— Это когда я в ах... в полном ахере.

— Ну, вот. Отличный синоним. Продолжай в том же духе. Я одеваться.

fima 01.04.2015 21:51 » Глава 15

Что же, я не понимаю, что ли.

Кот — другое дело.

Слоны — животные полезные.

«Собачье сердце»

— Артём, ну что ты мне суешь всякую дрянь? Что ты выбираешь? Что?

— Я вообще ничего не выбираю. Мне просто нравится, как ты раздеваешься и одеваешься. Давай, сделай Артёму приятно,

вот это тоже примерь.

— Примерь, — ворчит Дружинина и скрывает улыбку.

По каким критериям Гера отбирал для нее одежду, действительно, непонятно. Среди кучи вещей можно найти и блузки

немыслимо ярких цветов, и джинсы, и брюки, и юбки. Кажется, он просто смел со стоек все представленные коллекции и

комплекты, и притащил ей в примерочную.

— А ты всегда так одевалась?

Не уточняя, как именно одевалась, Рада отвечает:

— Всегда. Я люблю сдержанность. Но сдержанность с шиком и чуть-чуть с провокацией. Спасибо маме, она привила мне

потрясающее чувство вкуса. Без него даже большие деньги не помогут хорошо одеться. Только после того случая я

выбросила из гардероба все юбки и платья. Ну, да, может быть, теперь вся одежда в моем шкафу — «рабочая».

Рада никогда не ходила по магазинам спонтанно, как сегодня. Не прогуливалась, просто так ничего не мерила, не

приценивалась. Давно уже для нее шоппинг перестал быть развлечением. И тем более она никогда не ходила по магазинам

одна. Либо с Наташкой, либо заказывала вещи по интернету. Она всегда точно знала, что собирается купить. А теперь

пребывала в легкой растерянности от обилия шмоток и неутомимости Геры. Хотя возможно он и прав. Может, надо просто

насладиться процессом. А он пусть любуется. Это же хорошо, когда мужчина любуется своей женщиной. Гера же Ее?

— Гера, а я твоя?

— Что?

— Я теперь твоя женщина?

— Да.

— На целых пять месяцев? Ты теперь правда будешь делать со мной все, что захочешь? Тратить на меня деньги, наряжать

в красивые шмотки…

— Да, наряжать и разряжать.

— Как куклу.

— Как елку.

Рада смеется, смотрит на себя в зеркало и бросает невзначай задумчиво:

— А через пять месяцев я буду чья-то другая женщина. Да, Гера?

Гера не отвечает, выходит из примерочной. Рада натягивает очередные джинсы и отмечает, что эти нужно взять

обязательно. Купить хорошие джинсы тоже проблема.

— Следующий раз одеваться пойдем в Милан. Поедем. Полетим. Чтобы я еще хоть раз таскался по этим «киоскам»...

— Гера, не возмущайся. Мы меня одеваем, а не тебя. Так что я вправе сама выбрать магазин. Тут хорошая дорогая

одежда. Только вот наряды ты мне все выбираешь какие-то… сомнительные.

— Шлюхастые, — со смешком поправляет Гергердт.

— Точно. Шлюхастые.

— Извини, привычка. О, давай купим тебе кофту, как у Кузьки.

— Я тебе не Кузька. Ты прям отойти не можешь от Кузьки — так впечатлился! Прям до сих пор весь в ее декольте!

— Люблю красный цвет. Купим вот эту кофту, я буду только в твоем декольте.

Рада снимает мягкий вязаный топ с открытой спиной.

— Вот это мне нравится. А это сейчас посмотрим. — Без особого удовольствия натягивает протянутую Артёмом кофту. Она

красная, яркого макового цвета.

— И юбку. — Гера сует ей в руки юбку.

— Как ты достал меня с этой юбкой, — вздыхает Дружинина и расстегивает молнию.

— Конечно. И еще доставать буду. Напяливай. У тебя ноги сумасшедшие. У меня замыкает сразу, как вижу твои ноги.

Она смеется, медленно и неохотно стягивает джинсы, меняя их на короткую расклешенную кожаную юбку. Долго не смотрит

на себя в зеркало, будто боится. Возится с молнией, застегивает пуговицу на поясе. Пальцы почему-то не слушаются, руки

наливаются странной тяжестью. Она поправляет красную кофточку с низким вырезом, которая и без того на ее обалденной

фигуре сидит идеально. И все не смотрит на себя, не решается поднять глаза.

Гера видит ее отражение в зеркале, улавливает, как смертельная бледность постепенно заливает красивое лицо. Наконец,

Рада поднимает глаза, а в них пугающая пустота. Гергердт отлично помнит этот отрешенный бессмысленный взгляд. Она

долго смотрит на себя, не улыбается, не спрашивает Артёма, нравится ли она ему в этой юбке и кофте, не крутится с

удовольствием, как было до этого, а только смотрит застывшим взглядом и, похоже, с каждой минутой все глубже уходит в

себя, становится совсем бесчувственной.

Он придвигается ближе, словно предлагая опереться спиной о его грудь, и от соприкосновения их тел, Рада безвольно

пошатывается вперед.

— Гера, нам надо купить изюм. Только черный. И клюкву.

У него сердце подскакивает к горлу. Его руки осторожно ложатся на ее плечи. А Рада кривится:

— Блин, сказала про клюкву и, кажется, почувствовала на языке ее вкус. Кисло стало.

Он прижимает ее к себе, крепко обхватывает руками, кладет ладонь на ее лоб так, будто проверяет температуру. А на

самом деле ему очень хочется забрать ее мучительные мысли и боль себе. Он толстокожий, сможет это пережить, его уже

ничем невозможно задеть. Он все сможет пережить.

Гергердт разворачивает ее к себе, притискивает к стенке в примерочной. Ее онемевшее тело легко поддается его рукам.

— Нравится? — спрашивает Рада рваным шепотом. — Я в юбке… — И глаза блестят то ли от слез, то ли от смеха. Нет, не

от смеха.

— Да. Охрененно. Рада в юбке. Радужно. Мечта. Задрал, и на месте. А джинсы вечно пока стащишь с тебя… — Он чувствует

себя ненормальным. Ничто не может оттолкнуть его. Даже ее странности и слегка неадекватное поведение. Он все равно

хочет ее. Сейчас тоже. Особенное в этой юбке.

Совсем не деликатно руки Артёма проникают ей под подол и подхватывают под ягодицы. Он возбуждается от прикосновения

своих пальцев к ее кружевным трусикам. Они красные. Хочется думать, что она надела их специально для него. Потому что

ему нравится этот цвет. Но в действительности похрен же, в чем она, оно на ней все красивое. У нее все красивое. Главное,

что на ней. И снимать с нее белье — для него особое удовольствие. Но последний раз она перед сексом снова разделась

сама, он ей позволил. Сейчас на ее губах нет помады. Она забыла накраситься. А может, не накрасилась для него? Ему

хочется думать, что это она тоже сделала для него.

Рада начинает часто дышать, хватается за его плечи, отвечает на жадный напористый поцелуй и начинает дрожать. Не от

возбуждения. К горлу подкатывает тошнотворный комок, но она пытается справиться с этим неприятным чувством, хотя эту

реакцию нельзя контролировать. Невозможно просто подавить в себе это чувство, отрешившись от ощущения полной

беззащитности и обнаженности.

Она отстраняется и смотрит на Артёма. Касается кончиками пальцев его щеки. Он уже выучил это легкое, приятное

прикосновение. Он уже привык к нему.

— Гера, есть вещи, с которыми я не могу справиться. Я ни разу с тех пор не надевала юбку. А теперь меня тошнит, и я не

могу это побороть, — говорит быстро, точно боится, что не успеет все сказать до того, как окружающие предметы, и даже

Гера, превратятся в тени, как было раньше во время приступов. Вдруг и сейчас накатит. Случилось же тогда, во время

секса.

— Я понял: это как в очереди стоять. А юбку мы купим, будешь дома в ней ходить. Будет у тебя домашняя юбка. — Его лицо

абсолютно спокойно.

Она слабо улыбается.

— Точно. Вот эта супердорогая кожаная юбка — точно домашняя. Именно такой юбки мне и не хватало.

Раду вдруг наполняет чувство легкости, и тошнота отступает. Гера же не пропал. Его лицо не растворилось во мраке. Ее

страх не сожрал его образ, не превратил в ничто. Невероятно, но он рядом и так же спокоен, держит ее руками, а ей

нравятся его прикосновения, нравится тепло его крепкого тела. Нравится, что из-за него ей ничего не видно вокруг. Он

закрывает собой все.

— Не бойся, — говорит он, вдруг приходя к пониманию, что не сказал главного, а, наверное, давно должен был. — Тебя никто

не тронет, никто не прикоснется, кроме меня. Только я буду тебя трогать, целовать, спать с тобой. Тебе никого не надо

больше бояться.

Она вздыхает, не скрывая облегчения. И сама не представляла, как важно, оказывается, было услышать именно эти совсем

простые слова. Такое обещание много для нее значит. Все пять лет она чувствовала себя как угодно, но только не в

безопасности. Не расслаблялась, не отдавалась. Все время начеку, все время в тягостном напряжении. Все пять лет в

ожидании личного апокалипсиса. И так хотелось сейчас поверить Гере и сказать: а будь, что будет. И совершенно не

хотелось думать и напоминать, что это всего на пять месяцев. Пусть будет на пять месяцев. Хоть пять месяцев пожить

спокойно. И свободно. От своих страхов и комплексов.

— Ты мне обещал халат с перламутровыми пуговицами.

— Это да. Но сначала юбка и красная кофта.

— Тогда и Кузьке надо подарок купить. Черную водолазку. Вместо красной кофты.

Из груды вещей она с видимым удовольствием отбирает то, что возьмет для себя, попутно ловко прихватывая черную

водолазку. Она подарит ее подруге. Будет символично и забавно. У Кузи что угодно можно найти в гардеробе — от

золотистых сапог до фиолетового беретика, — кроме водолазки. Не уважает она этот предмет одежды, презирает все то,

что прикрывает ее внушительные формы. Эти формы Наташке дорого обошлись. Грудь, конечно, у Кузьки силиконовая. Да и

вообще Наталка себя основательно подремонтировала. Зато теперь ничто не напоминает в ней ту серую неуверенную

мышь, какой она была в школе.

Наташка училась с Радой в одном классе. Но все одиннадцать лет между ними была пропасть в несколько парт. Рада

сидела, само собой, на первой, а Наташка — на последней. Не дружили они, общались кое-как. Натка тихоней была, ни к чему

особо не стремилась, честно зарабатывала свои тройки и старалась лишний раз из-за парты не высовываться. Радка же

наоборот точь-в-точь как в том фильме — «спортсменка, комсомолка и просто красавица». Последний раз с Кузнецовой они

виделись на выпускном. А потом случай столкнул их в магазине. Рада уже вернулась из Питера. Уже чуть-чуть оправилась от

пережитой трагедии, начала выходить из дома и общаться с людьми. Сначала Дружинина Кузю не узнала. Не признала в

яркой золотистой блондинке Наташку Кузнецову, некогда бесцветную и пепельную.

Зато Кузя ее узнала, так обрадовалась, словно потерянного друга встретила. Дружинину поначалу смутила эта радость, но

она быстро махнула на это рукой: почему бы и нет, у нее все равно из друзей никого не осталось. А Наташка такая

улыбчивая, легкая, задорная, так хотелось ей пообщаться. Сели они в кафе, ели бисквитные пирожные и долго говорили ни о

чем. Странное Раду не покидало ощущение. До сих пор не может его объяснить. Встреча с Наташкой — то ли знак, то ли

предзнаменование. Хотя, будучи практичным человеком, меньше всего Рада поддавалась суевериям и верила в

предсказания. А тут поверила, не стала отгонять от себя Наташку, телефон ей дала, стала с ней перезваниваться. Может,

нужна ей была новая точка отсчета и уверенность, что с этого момента жизнь ее точно изменится. А появление Наташки —

первое тому доказательство. Звоночек.

Странная и страшная штука – жизнь. Оказывается, может наступить момент, когда человек, которого ты рядом с собой не

представлял, с которым никогда не дружил и не хотел иметь ничего общего, вдруг становится самым близким. Неожиданно

только он и становится близким. И, сам того не подозревая, делит он с тобой и радости, и горести.

Вот так странно они подружились с Кузей. Не имея почти ничего общего, крепко Рада и Наташка подружились. Возможно,

потому что на тот момент все былые интересы для Дружининой утратили смысл, а взгляд потерял четкий фокус, и вера

всякая пропала. А Наташка, с ее глупостями и неиссякаемым оптимизмом, осталась. И дружба с ней, как сорняк, проросла и

расцвела на этой пустой неплодородной почве, не требуя какого-то ухода особенного и душевной отдачи.

Рада хранит на лице загадочное выражение. Уголки ее губ чуть подняты вверх, едва намечая улыбку. Артёму очень

интересно, что же она думает в этот момент, когда откладывает очередные джинсы. Он теперь много о ней знает, но еще так

много не знает.

Сегодня потащил ее по магазинам, чтобы открыть для себя ту Раду, настоящую. Чтобы посмотреть, как она выбирает

одежду, как примеряет, каким цветом интересуется, что вызывает в ней эмоциональный отклик. Все просто, ничего

мудреного. Женщина выбирает для себя красивые шмотки. Она должна радоваться, увлекаться процессом, тем более,

когда не нужно заботиться о деньгах и смотреть на ценник. Что может быть лучше? Всякая бы радовалась, но только не

Рада Дружинина. У Рады все по-другому. Даже с примеркой большие проблемы.

Помнит Гергердт, как стоял в зале, рассматривал одежду, прикидывал, конечно, как бы это смотрелось на Радке, и ждал ее.

Ждал, пока она примерит что-нибудь и покажется ему, покрутится у зеркала. А она вышла, ухватила его за рукав и потащила

за собой в примерочную. «Стой здесь», — там сказала ему и поставила у двери как охранника. Даже в шикарном магазине, в

стильно оборудованном помещении, за закрытой дверью примерочной она не чувствовала себя защищенной. И как из нее

вытащить этот страх, Гера не представлял.

В магазине нижнего белья все происходит точно так же. В выборе бюстгальтеров и трусиков Гера не участвует. Артёму

нравится, что Рада берет все яркое, броское, разное. Не стесняет себя одним цветом и определенной моделью.

— Блин, я вот только еще с мужиками лифчики не мерила, — недовольно говорит Рада, стягивая с себя кофточку.

— Как будто я тебя голой не видел, — ухмыляется Гера.

— Ничего ты не понимаешь, — ворчит она.

Ничего Гера не понимает. Быть голой – это одно, а вот мерить при мужчине нижнее белье – совсем другое. Не выходить к

нему наряженной в какой-нибудь сногсшибательный комплект, чтобы выбить из него дух своими формами, а мерить при нем.

Поправлять грудь, подтягивать лямки на бюстгальтере. В этом нет ничего притягательного. Красиво раздеваются и

одеваются только стриптизерши.

Она долго перебирает белье, как будто никак не может решить, с какого начать. Хотя какая разница. Наконец, Рада

обнажается до конца. Снимает свой черный лифчик, вешает его на крючок. Берет в руки белый бюстгальтер, накидывает

тонкие бретели на плечи, поправляет лиф, стягивает руки за спиной, сжимая концы широких лямок.

— Гера, застегни, — просит его, замерев перед зеркалом.

— Не представляю, как это делается. Всю жизнь только расстегивал, — усмехается Гергердт.

— Вот и научишься для разнообразия.

— Тут крючков целая куча.

— На последние застегни.

— На последние с какой стороны?

— Гера, откуда столько проблем? Застегни уже мне лифчик как-нибудь, — раздраженно выдыхает Рада. Никак она не может

избавиться от неловкости. Но это надо сделать. Для себя она решила, что надо, уверенная, что это маленькое преодоление

себя ей чем-то поможет. И станет ей немного легче.

Артём застегивает крючки белоснежного бюстгальтера, но руки не убирает. Теплые пальцы касаются ее спины, мягко

скользят вверх по линии позвоночника и обратно.

— Лямки поправить? — забавляется он, улавливая движение Рады. Она чуть передергивает плечом, поддевает пальцем

правую бретельку.

— Да, правую подтяни вверх. — Глубоко вздыхает, успокаиваясь, и улыбается, глядя в отражение на сосредоточенное лицо

Артёма. Чувствует, как аккуратно действуют его руки. Ни привычной порывистости и наглости, ничего дерзкого нет в его

прикосновениях.

— Гера, ты просто создан, чтобы возиться с лифчиками, — сдавленно смеется и закусывает губу.

— Сам себе удивляюсь.

— Видишь, сколько в тебе еще есть скрытого и не познанного.

— Не говори, сплошные таланты, — вздыхает он, смотрит на ее спину, чуть подтягивает левую лямочку тоже. Для верности.

— Ну как? — спрашивает она и ждет, пока он поднимет взгляд.

Но его взгляд сначала скользит по плечу, опускается в глубокую ложбинку.

Ее грудь реагирует на этот взгляд ощутимым напряжением в сосках.

— Нет, — Артём смотрит на нее в зеркало, притягивает к себе, обхватывает талию, смыкая руки в замок, — без него лучше.

— Это понятно, — отзывается Дружинина, краснея, но не от смущения. Какое-то другое топит ее чувство. Что-то радостное и

нежное охватывает все тело. От кончиков пальцев до макушки. Что-то горячее сковывает, когда Гергердт обнимает.

— Может мне магазин лифчиков открыть? — ухмыляется он, склоняясь к ее плечу. Двигается по нему губами, замирает на

шее, но не целует, а крепко прижимается, вдыхает запах кожи, крепче прижимает ее стройное тело к себе. Рада в ответ

только усмехается, не зная, как поддержать эту шутку. Или не шутку. — А то я все машинами спекулирую, и мне мои

менеджеры постоянно втирают: кризис в стране, не продаются сейчас мерседесы. Кризис не кризис, но уж если не на

мерседес, то на лифчик-то баба все равно мужика разведет, да?

— Да, — смеется Рада. — Без лифчиков нам никак. Так, все, давай следующий.

— Давай.

Точно. Гера точно всю жизнь только и делал, что лифчики расстегивал. Рада и вздохнуть не успевает, как он справляется с

крючками и оставляет ее голой. И руки его, снова обретая знакомую смелость, обхватывают грудь, сжимают не грубо, но

жестко. Совершенно по-собственнически. И видно, какое это доставляет ему наслаждение. По его лицу видно, по

срывающемуся дыханию слышно. По нетерпению, которого, впрочем, не видно, но оно чувствуется, ощущается обнаженной

Радкиной спиной и раздраженной кожей. Кожа вся, к слову, в мурашках. Потом легче. Потом он гладит ее. Горячими

ладонями. Разворачивает к себе и гладит. Начиная с живота, от самого пояса джинсов ведет руками вверх, будто втирает

какой-то бальзам. По груди, по плечам. Целует, заводя свои руки за ее спину. Целует губы. Не накрашенные, мягкие,

раскрывающиеся. Они сладкие, отдающие всю нежность. И желание. Она вся в желании. Отвечает. И в страсти. У нее

горячие ладони. Она обнимает его спину. Цепляется за плечи…

У него кружится голова. Он хочет ее так, как еще никогда не желал до этого. Почему здесь, сейчас, в этой примерочной

возникло такое сумасшедшее желание, не знает. Как тут можно что-то знать? Руки ничего не понимают, кроме прикосновения

к ее коже, губы ничего – кроме ее губ.

— Артём, остановись, у нас еще пятнадцать лифчиков.

— Да ну их нахрен. Мне одного хватило.

— Ты сейчас возбудишься, что я потом с тобой делать буду?

— Вообще глупый вопрос: что потом со мной делать.

— Ты, по-моему, вообще забыл, где мы находимся.

— Забудешь тут…

— Все, отпусти, — пытается освободиться от его рук. Но Гера настойчив.

— Я сейчас отвалю этим продавщихам сумму их дневной выручки, так они магазин закроют еще и у дверей покараулят, чтобы

никто не ломился, и мы с тобой испробуем все примерочные. Хочешь?

Дружинина сдавленно смеется, с трудом сдержав чуть не сорвавшееся в ответ «хочу». Да, хочет она переспать с ним в

примерочной.

— Отстань, говорю. Дома… — Ее джинсы уже расстегнуты и почти сняты. Вместе с красными трусиками. — Гера, ты

животное. Потерпи до дома...

— Дома в юбке.

— Ладно, в юбке. Хорошо, в юбке! — спешно соглашается, лишь бы только он убрал руки.

И он убирает. Отпускает ее. Она торопливо застегивает джинсы, стараясь подавить в себе желание натянуть следом кофту и

оставить эту затею с покупкой белья. Но мучает Раду не смущение, а неловкость физическая: слишком сильно возбуждение,

чтобы спокойно закончить примерку. Какое тут спокойствие, когда впору скинуть все с себя и сексом заняться прямо в

примерочной. На секунду ей даже представляется, как это могло бы здесь быть.

Интересно, а Гера, правда, сделал бы, как говорит, или это только слова?

Тут же ловя в зеркале горящий взгляд Артёма и видя его напряженное лицо, Дружинина понимает: нет, не слова это, он легко

бы выполнил свое обещание.

Снова с языка так и рвется крамольное «хочу»...

— Артём, помоги, — вздыхает она, надевая очередное кружевное чудо. — Или ты хочешь за дверью подождать?

— Нет уж. Никак не могу пропустить такое увлекательное зрелище. Смотрел бы вечно.

— На мою голую спину?

Его взгляд демонстративно падает ниже ее поясницы.

— Зачем на спину…

***

— Кузя, пить будем или нет?

— Пить? — переспрашивает зареванная Наташка. — Чего пить? Пью уже… — Смотрит в свою полупустую чашку с чаем.

— Водку, конечно, — предлагает Гергердт, но не по доброте душевной или от хорошего настроения. Зол он невероятно. На

эту самую Наталку и зол.

После магазинов поехали с Радой домой. Даже ужинать никуда не заезжали, решили заказать еду на дом. Не хотел Артём,

чтобы она весь вечер торчала на кухне. Рассчитывал, что весь вечер и всю ночь она будет торчать в спальне. В кровати.

Хотел ее безумно. Думал с ума сойдет, пока они до дома доедут, а как порог собственной квартиры переступил, так

началось… Звонки какие-то, проблемы у всех. То одно, то второе, то третье, будь оно все проклято. Рада уже сходила в душ,

напялила юбку, которую они купили, а он все висел на телефоне и обкладывала матом своих топ-менеджеров. Наверное, в

это время она и успела созвониться с Наташкой. Или Наташка с ней. Неважно. Зато теперь Кузька сидит у него на кухне и

уливается слезами. Нахрен бы она была ему тут нужна. Кузька эта гребаная. С вечно открытым ртом. В него так и просится

или член, или чупа-чупс, или мороженое. Только бы он не открывался и ничего не говорил, ее красный рот.

Но пусть лучше сидит она здесь, несет какую-нибудь чушь, чем ее саму в очередной кабак занесет. И Дружинину вместе с

ней. Хватит с него уже, вытаскивал Радку один раз после такой душевной попойки. С того света вытаскивал.

Только вот зря надеялся, что Кузя вернет вещи и благополучно свалит; она, судя по всему, настроена выплакать на его кухне

всю свою несчастную несостоятельную жизнь. Под водку-то плакать всяко удобнее – вот и предложил ей выпить; она

согласилась. Кто бы сомневался.

В процессе распития выясняется, что у Наташки все хуже, чем предполагалось: хахаль ее бросил, верно, еще и наподдал

напоследок, — задранные рукава рубашки обнажают багровые синяки на руках.

— Ой, Кузя, вот только не ной, пристрою я тебя куда-нибудь, — прерывает Гергердт очередные Кузькины стенания. —

Хочешь, прямо сейчас? — Не дожидаясь ее ответа, хватает свой сотовый со стола и начинает листать телефонную книжку.

— Тебе какого надо? Ну! Говори быстрей!

Кузнецова хлопает влажными глазами, переводит нерешительный взгляд на Раду.

— Богатого ей надо. И чтобы плечи были шире живота, — смеясь, отвечает за нее Дружинина.

— Какая ты, Наталка, принципиальная, — качает Артём головой и, ухмыляясь, набирает чей-то номер. — Сейчас найдем

тебе нормального бульдога.

Кузя приходит в себя, сбрасывая минутное оцепенение, и хватает его за руку, пытаясь остановить.

— Не надо! Ты что!

— Руки убери от меня, — рыкает Гергердт и, дергая локтем, стряхивает с себя нетвердую Наташкину ладонь. — И мяукалку

закрой. Павло, здорово. Слушай, тебе баба нужна? Нужна?.. Завтра привезу. Потом позвоню. Да, позвоню, — прощается он и

возвращает телефон на место. — Ну все, Наталка, радуйся. Павло у нас богатый и спортсмен. Только водку жрать

прекращай, не любит он этого.

— Угу, — кивает Наталка. Потом спохватывается: — Куда завтра? Я завтра буду с похмелья!

— Ну и нормально. Отоспишься, сходишь в салон красоты на оздоровительные процедуры, в крайнем случае еще нашатыря

хлебнешь, до вечера протрезвеешь.

— До какого вечера? Я вся в синяках, — с чувством причитает Наташка. Шмыгает носом, оглядывает себя. Наверное, уже

планирует свидание, раздумывая, как окрутит Павло, что на себя наденет. Ну и слава богу, будет теперь ей чем заняться,

прекратит под ногами путаться.

— А вдруг я ему не понравлюсь? — вдруг говорит Кузнецова с несвойственной ей неуверенностью. Говорит она с

трогательной правдивой неуверенностью, какой Гергердт до этого момента в ее поведении не замечал.

— Почему это ты вдруг ему не понравишься? Смазливая. Смазливая же? — сверлит ее насмешливым взглядом.

Она смущенно улыбается и пожимает плечами. Потом глубоко вздыхает. Тонкая бледно-джинсовая рубашка вот-вот с

треском разойдется на пышной груди, и пуговицы посыпятся на пол. Кажется, Наташка ошиблась с размером.

— Понравишься, — ухмыляясь, добавляет Гера, — титьки у тебя нормальные, подсвечник тоже. И блондинок Пашка любит,

говорит, они особенно женственные, гламурные. А ты Кузя у нас вообще вся гламурная, деваться некуда.

— О, Наташ, подожди, у меня есть хорошее средство от синяков, — вмешивается в этот обмен любезностями Дружинина.

Она мягко соскальзывает со стула, идет к лестнице, поднимается в спальню. Артём провожает ее долгим взглядом. Не в

силах оторваться от ее ног, он в сотый раз проклинает сидящую рядом Наташку.

Рада приносит водолазку, которую они купили. Гергердт до последнего момента думал, что она пошутила, говоря о том, что

подарит водолазку Наташке. Но, как видно, совсем то была не шутка.

Наташка принимает обновку с откровенной радостью. Не потому, что мечтала о черной водолазке или та сильно ей

понравилась. Нет, Наташка любит подарки, она примет все, что угодно, и никогда не откажется от халявы, будь то хоть

случайный поклонник, хоть новая шмотка.

— Иди примерь и будем твою новую одежку обмывать, чтобы носилась хорошо.

Дружинина отправляет Наташку переодеваться, провожает в ванную и там задерживается на минутку.

— Наташ, ну ты думай тоже… Как с места в карьер. Знать не знаешь этого Пашку. — Рада до сих пор в шоке, хотя и не

показывает своего ошеломления. Не знает, чему больше поражаться: наглости Гергердта, тому, как он так быстро

организовал для Наташки нового ухажера, или глупости самой Наташки, что готова та нырнуть в омут с головой, даже о

глубине не побеспокоившись.

— А что? — удивляется Кузя предостережениям подруги. — Чего мне бояться? Я не думаю, что твой Артём мне какого-то

сумасшедшего придурка подсунет или маньяка. Хуже, чем у меня был, уже точно не будет.

Сумасшедший придурок этот Пашка или маньяк надо спросить у Артёма. Что Дружинина и делает.

Вернувшись на кухню, она интересуется, что за тип этот Пашка.

— Нормальный он, Кузьку твою не обидит. Он к женщинам трепетно относится, — на этих словах Гера усмехается. — Два

раза женился, два раза развелся, не складывается у него, все идеал ищет.

— А Наташка моя прям идеал?

— Может и не идеал, но прошаренная, чтобы суметь его крепко за яйца взять. А ему только это и надо.

— Ясно, — Рада неопределенно пожимает плечами и долго смотрит на Артёма странно задумчивым взглядом, будто

вспоминает что-то далекое. Потом ресницы ее вздрагивают, и она, опустив взгляд, медленно достает из пачки сигарету.

Аккуратно зажимает ее в своей привычной манере. — Сейчас Наташку пойду провожать и в аптеку зайду.

— Зачем?

— За тестом на беременность. — Не спешит прикуривать, тщательно разжевывая передними зубами терпкую виноградную

косточку. — Завтра утром сделаю. А то у меня задержка, — нахмуривается слегка, подсчитывая дни, — дней восемь...

наверное.

— И ты так спокойно об этом говоришь?

— А что мне делать? В истерике биться? У меня месяц через месяц задержка. У некоторых цикл не регулярный, а у меня его

вообще нет. Примерно только подсчитываю. Давно уже все как попало. Я уже привыкла тесты покупать.

— Говоришь, что детей не хочешь, но не предохраняешься. И тесты покупаешь. А если тест будет положительный? Что

тогда?

— Как что? Тогда ты станешь папой. Договорились же, что аборт не будем делать.

— Курить бросай! — резко говорит Гера, выдергивает у нее сигарету из руки и выбрасывает.

Рада качает головой. Взамен выброшенной сигареты невозмутимо достает другую.

— Не надо так делать. Никогда. — Отводит руку в сторону, поймав взбешенный взгляд Гергердта. Оборачивается на звук

захлопнувшей двери гостевой ванной. — Завтра поговорим. Вдруг завтра будет повод для разговора. — Теперь она

прикуривает, коротко затягиваясь. С написанным на лице наслаждением втягивает в себя вишневый дым. — Пусть твой

Павло женится на Кузьке, я ее научу печь самые крутые запеканки, будет ему идеал.

Артём сдерживает раздражение. Умело скрывает его при приближении Наташки.

— Слышь, Наталка, и чтобы с другими мужиками не трахалась. А то наругаю. С хорошим человеком тебя знакомлю, попробуй

только меня опозорить.

fima 18.04.2015 23:26 » Глава 16

Никого драть нельзя! Запомни это раз навсегда.

На человека и на животное можно действовать

только внушением.

«Собачье сердце»

Как тихо он спит. Просто удивительно. Насколько активен, импульсивен Артём днем, настолько же он тих и бездвижен во

время сна. Кажется, целую ночь может провести в одной позе. Рада завидует белой завистью, у нее так не получается, у нее

с этим большие проблемы. Она спит чутко и беспокойно. Сегодня проснулась, когда за окном еще не было ни намека на

рассвет.

Гергердт, погруженный в глубокий сон, крепко обнимает ее сзади. Она бессчетное количество времени лежит, не шевелясь, и

слушает его тяжелое дыхание. Он прижимается губами к ее волосам и дышит прямо ей в затылок. Почему-то нравится

слушать, как он дышит. Очень нравится чувствовать спиной, как поднимается его грудь, и их тела невольно приникают друг к

другу еще теснее.

Так странно… Думала, что ни с одним мужчиной в постели ей не будет удобно. С Гергердтом удобно спать, причем во всех

смыслах этого слова. Даже с женихом, с мужчиной, за которого собиралась замуж, от которого забеременела, не было у нее

такого спокойствия. Как ночь — так сплошное мученье. Никаких сладких объятий. Ворочалась все время, маялась, заснуть

не могла. То душно от него, то жарко, то руки-ноги затекали. Думала: с непривычки. Но сколько встречались, столько и

мучилась. Они и не жили вместе, полноценно Рада к нему так и не переехала. Решила, что до окончания университета ей

удобнее будет жить у себя. А летом свадьба.

Теперь, когда думала об этом, смешно становилось: это что ж за любовь такая, раз собственный комфорт оказывался

дороже. Была ли вообще у них любовь? Была. Наверное. Счастливы же они были. Кажется. Сейчас и неизвестно, что из того,

что было, — «было», а что — «кажется».

Давно уже не вспоминала о своем женихе. Столько лет не пускала в сознание мысль о его предательстве, исходя из позиции:

ушел и ушел. Не винила, не сожалела. Это был его выбор, и он на него имел право. Наверное. А ей было не до поиска правых

и виноватых.

Вспомнилось, как отчаянно хотела остаться одна, но еще больше хотела, чтобы кто-то вытащил ее из того ада, в который

она провалилась, вытряхнул из скорлупы. У самой сил не хватало. И смелости не хватало на эту борьбу. Самой все больше

хотелось опустить руки. Заснуть и не проснуться. Сон – единственное спасение. Но как только утром она открывала глаза ее

монстры снова выходили на охоту. Сжимали горло ей и сдавливали грудь до невозможности дышать. И как угодно можно

прикрываться иллюзией нормальной жизни, прятаться ото всех в своем маленьком тесном мирке, вцепляясь в него зубами,

упрямо улыбаться, говорить о всякой ерунде, дышать все равно нечем. Эти монстры смотрели на нее из мимо проезжающих

такси, дышали в затылок в очередях, слышались в незнакомых шагах за спиной, чувствовались в ароматах дорогих

парфюмов. Не было рядом кого-то сильнее этих монстров. Не было того, кто мог бы наплевать на все и вот так, как Гера,

закинуть ее на плечо и унести куда-нибудь. Подальше ото всех.

Почему сегодня все снова всплыло в памяти, черт его знает. Возможно, потому что проснулась рано, и всякий бред в голову

полез. Мысли глупые, ненужные. О предательстве, о непроглядном своем одиночестве и бесконечном неконтролируемом

страхе, о всех трудностях, которые пришлось пережить. Сколько всего пришлось преодолеть, чтобы начать жить хоть как-то

нормально.

Рада научилась. Писала диссертации на заказ и ни о чем больше не думала. Было сложно, адски трудно, она ломала себе

мозги и надрывалась над экономическими анализами, но ни о чем больше не думала. Жила без планов для себя, без

будущего, но зато с кучей планов для других. Единственный план, который она составляла – это план диссертации.

Нужно вставать. Подняться с кровати, тихонько выйти из спальни и сделать этот чертов тест на беременность. Она же

купила несколько штук, они лежат в прикроватной тумбочке, ждут своего часа. Но она не использует их все, сделает только

один, одного ей хватит. Она привычно подождет одну полоску, безо всякой надежды и какого-то внутреннего трепета, а

просто, чтобы в очередной раз исключить вероятность беременности. Все так делают. Все женщины, которые спят с

мужчинами, при задержке делают тесты на беременность, потому что стопроцентной защиты не дает ни один контрацептив.

Рада тоже делает тесты. Так она чувствует себя нормальной. Как все.

С Антоном они всегда предохранялись. Почти всегда. Сначала презервативами. Рада сама на этом настаивала, по-другому

не могла, чувствовала дикое омерзение. Потом привыкла к нему, прониклась доверием, стала искать другие средства

контрацепции. Слава богу, их полно. Это стало еще одним маленьким преодолением самой себя — секс без презерватива.

А с Герой все не так. Этот хам и грубиян ее никогда не обижал. Она слепо ему доверяла, хотя, на первый взгляд, он меньше

всего этого достоин. К Артёму она никогда не сможет относиться объективно. Никогда. Она много помнит про него, кое-что

знает, чего, наверное, не знают остальные; она слишком много к нему чувствует, чего, без сомнений, никогда не будет

ощущать к другим мужчинам. Ей нравится, как он обнимает ее. Нравится, как пахнет его кожа. И она уверена, что, когда эти

пять месяцев пройдут, ей снова в постели будет неудобно. С кем-то другим будет ужасно неуютно.

Может, ну его этот тест. Что там будет нового? Ничего.

— Давай иди, делай свои дела. А то мне уже приснилось… — говорит Артём ей в затылок.

— Что я беременная? — Рада с ленивым вздохом приподнимается на локте и поворачивает к нему голову.

— Нет, что уже родила.

— Мальчика или девочку?

— Девочку.

— Не мели чушь всякую.

— Ты первая начала.

Его слова будто выталкивают ее из постели, она соскакивает, поправляет на себе шелковую сорочку, дергает ящик

прикроватной тумбы и уходит, зажав в руке упаковку с тестом.

Она, верно, думает, что он пошутил, сказал про девочку для красного словца, но это не так. Ему приснился ребенок. Его

ребенок. Он во сне держал его на руках, четко понимая, что это его ребенок, и это точно — девочка. Он прижимал к себе

крошечное хрупкое тельце и чувствовал, как что-то горячее и сладкое разрывает грудь. Руки как будто до сих пор хранят

тепло этого прикосновения. Это что-то нереальное. Сумасшедшее. Откуда взялось?..

Никогда раньше Гергердт не думал о детях, хотя знал, что если кто-то от него забеременеет, то аборта не будет. Но это

вовсе не означало, что он хотел детей, что он их планировал. Ничего такого он не планировал. Семья, отцовство – это все не

для него. Откуда вдруг взялось то горячее чувство, которое затопило его во сне? Он утонул в нем. Ничего не видел, не

слышал, не ощущал, не мог сказать, где находился, был ли кто-то рядом. Утонул в этом медовом чувстве.

Артём поднимается с кровати, натягивает джинсы. Проходится пару раз по комнате, раздвигает тяжелые портьеры. Небо

уже посветлело. Скоро рассветет. Там ничего нет, в этом небе. Оно темное, по-осеннему пустое. Несколько туч сиротливо

сбились вокруг луны, совсем ее загородив.

Что она там так долго? Тест сделать – пара минут всего. Что она там так долго возится?

— Расслабься, Гера, твой сон оказался не вещим. Я не беременна, — легко говорит Рада и забирается под одеяло. Не

говорит, а поет — столько удовольствия в ее голосе. И ни капли разочарования.

— Ты рада? — спрашивает он.

— Я Рада, — смеется она, а ему кажется, что слишком наигранно. Фальшь в ее голосе режет уши.

Она возится с одеялом, взбивает подушку. Даже в ее простых движениях много лишнего. Они слишком старательные.

— Удивляюсь твоему спокойствию.

— А ты чего вскочил? Рань такая, еще спать и спать, ложись, — вздыхает Рада, словно не слышит его вопроса. Закрывает

глаза, прижимается к подушке щекой, хотя о сне теперь только мечтать. И ведь знала же, что увидит одну полоску, но все

равно в груди что-то неприятно кольнуло.

Гергердт садится на кровать с ее стороны. Он молчит, но от этого молчания не легче. Полутьма комнаты не спасает от его

раздраженного взгляда. Артём чего-то ждет, по-видимому, продолжения разговора, каких-то объяснений, а Раде меньше

всего хочется говорить.

Она нервно вздыхает и порывисто садится на кровати.

— Да, я спокойна. Слава богу, что я абсолютно спокойна, когда говорю, что мне надо сделать тест! Когда меня насиловали,

я была беременна, если ты забыл! И очень долгое время само слово «беременность» вызывало у меня рвотный рефлекс!

Так что, слава богу, что сейчас я уже могу говорить об этом спокойно! — невольно повышает голос, но тут же берет себя в

руки, замолкая.

— Что тебе сказали врачи?

У нее перехватывает дыхание, на языке вертится грубое ругательство.

— Какая разница?!

— Хочу знать.

— А я не хочу об этом говорить! — Она откидывает с колен одеяло и рвется соскочить с кровати.

Гергердт хватает ее за плечи, удерживая на месте.

— Что. Тебе. Сказали. Врачи, — напряженно повторяет он. Пальцы крепко впиваются в нее.

— До хрена всего! Тебе все мои диагнозы перечислить? Рассказать, сколько я таблеток сожрала, пока лечилась от

бесконечных воспалений? Вероятность беременности очень маленькая. Врачи сказали: «вряд ли». И я предпочитаю думать,

что не смогу забеременеть. Потому что это «вряд ли» может растянуться на всю жизнь. Но тесты при задержке делаю. Все

делают. И я делаю.

Рада сбрасывает с себя его руки и выскакивает из спальни. Нет, сна ей точно сегодня не видать. Нужно выпить кофе. И

покурить.

Пока варится кофе, Рада прикуривает, даже не вспомнив о вчерашнем предупреждении Артёма. Руки не дрожат, но слабые.

Первая сигарета падает на пол. Рада не поднимает ее, достает другую. Боится нагибаться, потому что вдруг накатывает на

нее приступ жесточайшего головокружения. Все от нервов. Нервы, черт их подери. Надо выпить успокоительного. Нет, не

транквилизаторов наглотаться, а чего-нибудь легонького глотнуть. Валерьянки, например, или пустырника. В этом нет ничего

плохого, организм от стресса надо беречь. Безуспешно она роется в ящике с лекарствами и, пока перебирает содержимое,

успокаивается.

Зато Артём от своего намерения отучить ее от курения не отказывается. Она видит это по его взгляду и быстро

затягивается. Он подходит и забирает у нее из руки сигарету. Не так, как накануне. А делает это осторожно, словно отнимает

у ребенка какой-то опасный предмет, аккуратно, чтобы не дернулся он и не поранился.

— Тебе не кажется, что ты лезешь не в свое дело? — с вызовом спрашивает Рада.

— Нет, не кажется. — Давит сигарету в пепельнице. — Я же сказал: бросай курить.

— Я помню, помню. Но бросать не хочу.

— Голову мне не морочь. Курить ты не будешь, потому что можешь забеременеть, а для ребенка это плохо.

— Ты не слышал, что я тебе только что сказала?

— Слышал, слышал. Я не глухой и не тупой. Заморочки свои при себе оставь. Все, что мне надо, я слышал.

Рада отворачивается от него, достает чашки, наливает кофе. Позже она приготовит полноценный завтрак, а сейчас им

просто нужно успокоиться и вздохнуть свободно. Произошел какой-то взрыв, непонятный, беспричинный, а она не любит

конфликты, всегда себя неуютно чувствует, состояние войны не для нее. Чтобы высказать свою жесткую позицию по какому-

то вопросу не обязательно воевать. Ведь всегда можно договориться.

— Это очень острая тема, — начинает она, желая сгладить возникшие шероховатости. — Я никогда это не обсуждала,

потому не знаю, как об этом говорить. Все сложно, Артём. В некоторых вопросах лучше быть чуть-чуть лицемерной, это

помогает сохранить здравый рассудок. А насчет сигарет… Бросай тоже. Бросай ты, и я вместе с тобой.

— А я с чего ради?

— Тогда и ко мне не приставай. Почему я должна одна страдать? Давай вместе. Хочешь, чтобы я бросила курить, бросай со

мной.

fima 29.04.2015 20:32 » Глава 17

Теперь вы будете ждать,

пока удастся из этого хулигана

сделать человека?

«Собачье сердце»

— Нет, так не пойдет, — ворчит Рада, стягивая с шеи черную ленту, которую завязать галстуком никак не выходит: мягкая

шелковая ткань совсем не держит форму. Безвкусная получается бутафория.

Нервно вздохнув, она отбрасывает непослушный кусок ткани и оборачивается.

— Артём, у тебя есть бабочка? — кричит из ванной.

— Есть, — громко отвечает он и смеется. Стоит у кровати, поправляет манжеты, застегивает на левой руке часы. Черный

ремешок из крокодиловой кожи плотно обхватывает запястье. И Артём смеется, как обычно, забавляясь Радкиной манере

орать ему что-то через всю квартиру. Дурной тон. Но он так потрясающе идет Дружининой. Ей вообще все идет, и она это

знает. Его правильная девочка иногда с удовольствием нарушает все правила.

Пара коматозных дней после признания, и вот она снова в форме, — загадочная, уравновешенная, уже не испытывающая

той неловкости и глупого стыда. Привыкла она, что он все про нее знает. Если не все, то многое. Ей некуда деваться, у них на

многодневные мучения и бесконечные страдания нет времени. У них только пять месяцев. Уже меньше.

Рада идет в гардеробную. В закрытой секции находит то, что ей нужно. У Геры галстук-бабочек целая куча и все

«самовязы». Ну и ладно, с обыкновенными галстуками она легко справляется, значит и с таким сумеет.

— Хочешь на меня бабочку нацепить? — спрашивает Гера, приходя следом.

— Себе, — с усмешкой отвечает она, уверенно отгибает ворот белоснежной блузки и накидывает плотную ленту на шею.

— Помочь? — интересуется Артём, отмечая, как не очень смело действуют ее тонкие пальцы.

Рада чуть нахмуривается, изучая свое отражение в зеркале. Глаза становятся сосредоточенные.

— Да, — улыбается в ответ и поворачивается лицом.

Гергердт кладет ладони ей на плечи и, еще не спеша помогать с завязыванием бабочки, притягивает ее к себе ближе. Она

вынужденно делает шаг навстречу, стараясь сохранить невозмутимость. Но невозмутимость рядом с Герой трудно

сохранить, невозможно практически. Он смотрит в глаза, поправляет ее волосы, убирает их назад, за плечи. Ненавязчиво и

легко касается шеи. Руки у него привычно горячие, и от его невесомых прикосновения по спине ползут мурашки. Он аккуратно

и умело завязывает бабочку. Регулирует концы, чтобы левая сторона была чуть длиннее. Делает нахлест, формирует

перекрестие. В образовавшуюся петлю протягивает сложенный гармошкой правый конец. Остается только растянуть

бабочку за края, расправить ее. Но Артём не делает этого, медлит почему-то. Снова распускает узел, тут же ловко

расстегивая верхнюю пуговицу блузки.

— Так, прекрати, — выдыхает Рада и отступает. Гера стремительно надвигается на нее, и под его давлением она, сделав

несколько шагов, прижимается к стене. — Гера, отстань, я два часа собиралась! — звонко возмущается, а он уже нахально

сжимает ее в своих крепких руках. Она упирается ладонями ему в плечи, представляя, во что после секса превратятся ее

эффектная «голливудская волна» и тщательно наложенный макияж. У Геры все на лице написано. И сомнений нет, что он не

просто пообниматься решил. Нет у них на это времени. — Оставь меня в покое, — смеется она, все еще надеясь спастись.

— Ты помнешь мне костюм… я накрашена… у меня прическа. Гера, ну что тебе приспичило именно сейчас, нам уже

выходить надо.

— Я аккуратно.

— Ага, аккуратно… ты за пятнадцать минут меня в чучело превратишь.

— Вот если будешь сопротивляться, то точно хана твоему костюмчику, — усмехается он и сжимает ее плечи.

Она еще спрашивает, чего ему приспичило. Как увидел ее в этом брючном костюме, так голова кругом пошла. И плевать, что

времени мало и выходить пора.

Видел же, как она его покупала, примеряла, но не присматривался. Не предполагал, что именно в нем она соберется пойти на

сегодняшнее мероприятие. Но это же Дружинина. Она умеет носить костюм так, как любой другой бабе и не снилось.

Определенно, если когда-нибудь Рада наденет платье, его точно удар хватит. А, казалось бы, шмотка обыкновенная. Костюм

и костюм, ничего особенного. Да, из дорогой ткани с благородным блеском. Но он белый! Нужно иметь большую смелость,

чтобы надеть на себя все белое. Рада имеет не только смелость, но и внешность — какую ничем не испортишь. Она

красивая. Невозможно красивая.

Сегодня словно первый раз ее увидел. Точь-в-точь как той ночью окатило горячей волной какого-то доселе неизвестного

чувства. Оно поднялось откуда-то снизу, хлынуло волной по усталому телу и сгустилось в груди. Да, в тот день, вернее, ночь,

он был смертельно уставший. Несся домой с единственным желанием завалиться в кровать. Но узнал Дружинину, и

усталость как рукой сняло, словно сквозь кожу выдавило. Про все забыл, когда ее увидел. И до сих пор, кажется, в себя не

пришел. Тогда он впивался взглядом в ее лицо, изучал каждую черточку, каждую родинку, голодными глазами пожирал ее

стройную фигуру и думал: все что угодно сделает, чтобы она была с ним. До сих пор не мог объяснить, что случилось с ним,

почему так шарахнуло от одного на нее взгляда. И до сих пор бьет как током. От ее запаха, от взгляда зеленых глаз. От

мягких случайных движений, которые даже, может быть, не в его сторону направлены. С первой их встречи мечтал, как будет

раздевать ее, трогать женственное тело. Все жгло внутри от этого желания и сейчас жжет.

Жжет. Чистым огнем, первозданным желанием. Пальцы покалывает как иголками, так хочется содрать с нее одежду и

обласкать всю. Всю ее обнаженную, беззащитную.

Артём расстегивает единственную пуговицу, которая стягивает полочки пиджака. Это не жакет, как принято говорить о

женском костюме, это действительно пиджак, хоть и скроенный по женскому силуэту, но линии его резковаты и вычурны, как у

мужского. Он аккуратно его снимает, и Рада вздыхает глубоко, словно избавляется не от одежды из мягкой ткани, а от

железных доспехов. Вздыхает свободно, оставаясь в тонкой блузке, белоснежной, с маленькими черными пуговицами. В ней

становится невозможно жарко, но Гера не спешит обнажать ее тело. Он прижимается к ней и трогает за лицо. Мягко касается

кончиками пальцев. Это прикосновение похоже на дуновение теплого ветерка. Рада приподнимает лицо, прижимается

затылком к стене, стараясь отклониться.

— Я не буду трогать. Лицо и волосы. Не буду, — хрипло обещает Гера, но его теплые пальцы у нее на лице. Еле заметно. —

Не буду целовать. А то ты такая нарядная, боюсь все испортить.

Боится, да. Но горит желанием сделать именно это. Сжать руками ее голову, вплести пальцы в шелковые волосы, целовать

губы. Бесконечно. До онемения, до боли. Целовать прикрытые веки, щеки, скулы... Трогает большим пальцем нижнюю губу,

чуть нажимает, марая подушечку, ее губы сегодня ярко накрашены, матово, никакого пошлого блеска. И вздыхает, убирая

руки...

Он так вздыхает, с таким разочарованным стоном, что Рада невольно растягивается в улыбке, и прикусывает нижнюю губу.

Черт, ей, чтобы макияж испортить, даже Гера не нужен, она сама помаду готова съесть.

— Отстань от меня, — шепчет она, — ты озабоченный.

— Скоро отстану…

***

«Я тебя хочу».

Нормально. Гергердт тайно усмехается, получая от Рады сообщение со столь занятным содержанием. Приятно, что хочет.

Еще как приятно. Но с чего бы? Валет там на террасе угостил ее какими-то «веселыми» сигаретами?

Артём поднимает глаза, мимолетом пробегая взглядом по лицам гостей, и невозмутимо отправляет:

«500 у.е.».

Рада с ответом не медлит:

«Даю 1000 и уе... отсюда».

После этого сообщения, Гера уже не находит сил сдержаться, и открытая усмешка трогает его твердые губы.

«Если прямо сейчас, то будет тебе скидка».

«Милый, у меня золотая карта, я тебя возьму без всяких скидок».

Снова усмехается. Разошлась девочка, а ведь выпила совсем не много.

Отвечает:

«Если прямо сейчас, я тебе сам приплачу».

И все же, что скрывать, эта игра Геру невероятно заводит. Дружинина, оказывается, та еще выдумщица. Готов хоть сейчас

вызвать водителя и уехать. Ужин все равно подходит к концу, многие уже распрощались с хозяевами и покинули

гостеприимный дом. Оставшиеся немногочисленные гости с удовольствием поедают торт, а ему после этой смс-переписки

кусок в горло точно не полезет.

Да и вообще, с тех пор как Раде вздумывается ходить на перекур с Валетом, у Гергердта аппетит основательно портится.

Ревнует он ее. Ко всем. Она как магнит. Никто не оставляет ее без внимания. Каждый норовит что-нибудь спросить, чем-

нибудь поинтересоваться. Как его это бесит! Так и хочется гаркнуть, чтобы не лезли к ней, не трогали, не приближались.

Кроме того, беспокоится он: вдруг кто-нибудь напомнит ей о прошлом. Не специально, но случайным жестом, словом. Она же

такая чувствительная — на все реагирует. Даже на запахи по-особенному. Но за весь вечер Артём не замечает в Раде

какого-то напряжения. Как будто и не волнуется она. Свободно себя ведет, естественно, кажется, не испытывая неловкости.

Или так успешно удается ей все скрывать.

Рада возвращается в большую гостиную и занимает свое место: садится около Артёма, уютно вжимаясь в самый угол

удобного мягкого дивана. Незаметно для себя Гера вздыхает с огромным облегчением. Понятно, что в доме Шауриных с

Радой ничего не может случиться, а Валет и мухи не обидит, но ему спокойнее, когда она рядом. Или он просто не привык

быть с ней на людях, не привык делить ее с кем-то. А Рада словно чувствует. Смотрит ему в лицо, а в глазах огоньки, точно

мысли его прочитала, и усмехается. А в мыслях у него ничего хорошего. Думает, что с удовольствием бы этому скакуну,

Валету, скакалку обломал, снес бы голову за его хиханьки и хаханьки. Да повода нет. Здесь все шутят, все веселятся, но

никто не позволяет лишнего. По-другому быть не может. И все равно его раздражают шутки Бардина, на которые Рада

реагирует смехом, раздражают ее вежливые приятные улыбки, адресованные кому-нибудь из гостей. Его не волнует только

прислуга в доме и охрана. Потому что все они, как машины, — безмолвные, незаметные, тени они, четко знающие и блестяще

выполняющие свою работу.

Рада берет Артёма под руку, крепче прижимается к его боку. Он накрывает ладонью ее холодные пальцы, сильнее сжимает

их, чтобы согреть. Вновь окатывает ее знакомым недовольным взглядом. Ревнивец. Рада про себя усмехается. Гергердт,

на первый взгляд, ведет себя как обычно, но его настроение и недовольство чувствуются. Чужому глазу они не заметны, но

есть вещи, которые не скроешь. От нее уже не скроешь.

— Димочка, а ты когда остепенишься?

Услышав мелодичный голос Юлии Сергеевны, Рада переводит взгляд на нее, потом на того, кому адресован вопрос. На

Крапивина-младшего.

— А что, Юлия Сергеевна, думаете, моя очередь настала? — Он уверенно улыбается.

— Ну на Валета же нет никакой надежды.

— Мне придется кого-нибудь пропустить. Я же жду Катрин, вот вырастет моя нареченная и женюсь на ней. Денис

Алексеевич, вы же отдадите за меня Катерину? Мы договаривались.

— Ну да, договаривались. — Денис смеется привычной шутке. — Тебе тогда лет десять было. Не передумал?

— Нет, — улыбается шире и смотрит на Катю, дочь Шаурина. — Ей моя фамилия больше подходит. Колючая у вас Катрин.

Отец Екатерины снова мягко смеется.

— Папа! — тут же следуют возмущения дочери. — Хоть ты в этом не участвуй!

— Я и не участвую.

Миловидное лицо Кати заливает ярким румянцем. Кажется, не от смущения.

— Дима, может, тебе Диккенса к чаю принести, а то ты с тортиком не очень презентабельно смотришься, — язвит она от

души.

— Нет, спасибо. Достоевским сыт по горло, с прошлого раза от него несварение, — отвечает Дима и переходит на шепот, —

Катрин, а где твое маленькое черное платье? До сих пор его помню.

Девушка меняется в лице, но быстро овладевает собой и придвигается к Крапивину ближе, закидывает руку ему на плечи,

обнимает.

— Ладно, я согласна! — громко говорит, привлекая всеобщее внимание. — Выйду замуж за Крапивина! Вот через месяц

стукнет мне восемнадцать и кончится, Митя, твоя разгульная холостяцкая жизнь. Мама, сфотографируй нас, исторический

момент все-таки. Помолвка. — Обнимает крепче, тихо говорит ему в щеку: — Сука ты, Дима. Падла.

— Ты чрезвычайно строга ко мне, Катрин. Последние полтора года незаслуженно и беспощадно строга, — сверкает

неотразимой улыбкой. — Ах, это черное маленькое платье.

— Я тебя ненавижу.

— И поэтому ты весь вечер сидишь около меня.

Катя успешно давит в себе порыв отсесть подальше. Глупо теперь шарахаться от него, Дима прав. Но все же не оставляет

его реплику без ответа. Треплет по каштановым волосам и легко парирует:

— Привычка. Ты же мне как брат. Вот Ванечка взял и женился. Кого мне теперь тискать? Алёнка к нему никого не подпускает.

И, кстати, жених, что это ты с подарком так продешевил, куклу мне какую-то притащил? Мог бы бриллиантами осыпать, у тебя

ж ювелирка по всей Европе.

Дима смягчает взгляд, в голубых глазах появляется такая ненавистная Катей снисходительность. Она обращает взгляд на

куклу, стоящую в деревянной шкатулке на одном из столиков. Ну да, фарфоровая кукла, понятно, что дорогая. Не такое уж и

событие, дорогие вещи для Кати привычны. Но…

— Что это за кукла, Дима? — серьезно спрашивает она.

Дима делает из чашки небольшой глоток, чуть потягивается вперед и ставит ее на столик. Возвращается в прежнее

положение, прямо и уверенно приникая к спинке дивана. Мягко сцепляет пальцы в замок.

— О, у этой куклы богатая история, я тебе потом расскажу. Я купил ее на Османском бульваре, — спокойно рассказывает он.

— Сколько она стоит? — не унимается Катя. Не дает ей покоя Крапивинская самодовольная, хоть и сдержанная улыбка. Эта

кукла не подарок, а издевка. Страсть как интересно, во сколько Диме обошелся этот стёб.

— А можно посмотреть? — просит Рада.

— Конечно, — Крапивин осторожно берет со столика шкатулку, но не отдает ее сразу. Ставит себе на колени. То, с какой

осторожностью он проводит ладонью по темному дереву, словно стирая с него многовековую пыль, вызывает в Катьке

неконтролируемую дрожь. Дрожь не очень приятную. Дима открывает замочек и распахивает крышку. Вздыхает, глядя на

темноволосое чудо, утопающее в роскошном наряде позапрошлого века. Нет, это не показуха — его осторожность и

благоговение. Все знают, что Дима любит антиквариат, любит искусство, живопись. Даже кино. Вот только ходит он на

закрытые показы, интересуется кино социальным.

— Господи, — шепчет Рада, — только бы потрогать… — Получает на колени темную коробку и трепетно кончиками пальцев

касается неживого лица. Но оно как живое. Потрясающе одухотворенное. «Бисквитный» фарфор... Старинный шелк,

сохранивший дорогой матово-приглушенный блеск... — Это же кукла Франсуа Готье. Ее невозможно не узнать. Такие

продаются только на аукционах. Я была в том музее, в Париже…

— Дима… — рычит Катя.

— Боюсь, Катя, он тебе не скажет, — разочаровывает ее Рада, — цена таких кукол начинается с десятков и доходит до

сотен тысяч долларов. Я могу только смутно представить ее ценность.

— Для Катрин все самое бесценное, — ухмыляется Дмитрий. Его улыбка становится шире.

— Крапивин, ты обалдел? — шипит на него Катя. — Ты зачем мне ее притащил! Я давно уже не играю в куклы. Ни в простые,

ни в «за сотни тысяч долларов»!

— Там, под подложкой документы. И не держи куклу долго на свету, это вредит ее сохранности, — невозмутимо советует

Крапивин и аккуратно закрывает шкатулку. Возвращает на столик.

— Если ты решил сделать мне дорогой подарок и извиниться таким образом, — бубнит Катя с ядовитой улыбкой, — то ты не

угадал. Теперь вообще не попадайся мне на глаза и моли бога, чтобы я эту антикварную куклу не разбила об твою голову.

Жених!

— Дима, — Гера пригибается к Крапивину, — может тебе бабу найти, а? Хорош уже в куклы играть. С живой-то интереснее.

— И не говори, — кивает Катя, — по-моему, он заигрался.

Рада берет свою чашку с некрепким, но ароматным чаем. Торт ее не интересует, она хочет лишь сделать пару глотков,

чтобы избавиться от неприятной сухости во рту, которая всегда возникает после сигарет. Смешные они, Катя и Дима.

Упрямые оба — препираются. И счастливые — про свадьбу шутят. Она себе, например, уже не может позволить таких

шуточек. Для нее теперь все, что связано со свадьбой, — страшный сон. Кошмар. И повторения не хочется. Ни платья, ни

фаты, ничего этого… Никогда в жизни… Хочется домой.

Про себя она квартиру Гергердта называет домом. Это непроизвольно получается. Ей там хорошо. В спальне нет

телевизора, но он не нужен, Дружинина спокойно засыпает и крепко спит, потому что рядом Артём.

— Пойдем домой, — просит Рада. Гергердт едва заметно кивает, но не спешит подниматься с места. Очевидно, ищет

удобную паузу в шумном разговоре, чтобы сообщить об их уходе и откланяться. Рада, впрочем, в тот разговор уже не

вникает. Ее внимание, на миг привлеченное антикварной куклой, снова рассеивается, и она становится спокойным

пассивным наблюдателем.

Безусловно, вечер удался. Все прошло на высшем уровне. Шикарно. Богато. Но все равно по-домашнему. Ее несколько

удивило сообщение Артёма, что праздновать день рождения будут дома, ожидала пышного и шумного банкета в люксовом

ресторане. Потом поняла, что Шаурины могут позволить себе не устраивать пиар-кампании, созывая толпу народа, тех, кто

нужен, в ком они хоть как-то заинтересованы. Они могут пригласить семью губернатора и других близких домой, и отметить

семейный праздник в узком кругу. И то, что Гергердт в этот круг входит, невероятно радует. Приятно, как за себя. Всю

неделю Рада горела мыслью посмотреть, как Артёма принимают эти люди, как относятся к нему. Хорошо относятся,

заметно невооруженным взглядом. Никто ничем не выражает пренебрежения. Не сказать, что перед этим ужином Рада

особо волновалась, но после того как оценила обстановку, ей сделалось еще спокойнее. Да и как можно волноваться рядом

с Герой? О чем? Гера спокоен как статуя. И она рядом с ним спокойна.

И все равно, несмотря на душевность хозяев и теплый прием других членов семьи, Рада весь вечер мечтает оказаться в

другом месте. В самом тривиальном. В кровати. Голой. С Герой. Непроходящее возбуждение — это единственное

неудобство, которое она испытывает. И оно может прекрасно решиться, стоит им с Герой оказаться наедине. Ей не хватило

того быстрого секса. Артём, как и обещал, сделал все аккуратно. Но ей не хватило. Впервые за долгое время она

почувствовала острое разочарование. Почувствовала себя обделенной удовольствием. Она даже разозлилась.

Наконец-то они в машине. Едут домой. Оба молчат, охваченные легкой усталостью. Только Рада еле заметно чему-то своему

улыбается, роясь в маленькой сумочке. Это она тоже делает с каким-то одним ей присущим достоинством — ищет что-то на

дне, не склоняясь и бормоча недовольно, а лишь опустив глаза.

Она достает салфетку и неторопливо стирает с губ помаду. Твою мать, ничего такого нет в ее жесте, но она аккуратно

стирает помаду, и Артёма охватывает жгучее возбуждение. Прошибает насквозь. Он и так после ее сообщений чувствует жар

во всем теле, а теперь воздуха не хватает. Она без помады. Ее можно целовать. Она приглашает.

Рада не смотрит на него, но ее губ снова касается красивая спокойная улыбка. Гера ее больше чувствует, чем видит: в

салоне автомобиля темно. Он уже готов поднять руку, чтобы притянуть к себе ее лицо и поцеловать, ему не терпится. Но в

кармане звонит сотовый, и Артём отвечает не мешкая — очень ждал этого звонка. Рада чувствует, что ему неловко

говорить при ней, и от этого ей самой становится неловко. Напряженно он перебрасывается с кем-то несколькими сухими

фразами. Ругается матом. И каменеет. В его голосе проявляются такие нотки, каких она еще не слышала. Он бросает на нее

странный взгляд, от которого стынет кровь. Дружинину сковывает сильнейшим напряжением, отчего-то вяжет по рукам и

ногам, хорошее настроение и приятную истому в считанные секунды снимает как рукой, жесткий ком застревает в горле, не

позволяя вздохнуть. Рада отворачивается к окну, смотрит сквозь стекло, но ничего не видит, в глазах мелькают яркие пятна

— неоновая реклама, фонари. Но она ничего не видит. Мешают слезы.

— Ты обещал мне не материться, — с усмешкой укоряет Рада, чтобы как-то отвлечься от случайных чувств, которые, застав

врасплох, все сильнее сминают душу в жалкий комок.

— Так я и не с тобой разговаривал. — Гергердт тоже как будто отшучивается, но Раде не смешно. И не легко. Никак не

получается сбросить с себя внезапно накатившую тяжесть.

Рука Артёма крепко сжимает ладонь. Дружинина не пытается ее отнять, главное, чтобы он не заметил ее смятения и не стал

задавать вопросов, потому что она не сможет объяснить, что случилось, почему вдруг на языке появилась горечь, отчего

вдруг так хочется плакать. Не скажет. И ни Гера в этом виноват, ни его жесткий тон, ни мат.

Бывает у нее вот так, привыкла. Кажется, нормальной жизнью живешь, а потом чье-то случайное слово выбивает почву из-

под ног. Не обязательно слово. Запах, шальная мысль, услышанная где-то фраза, и снова возврат на нулевую точку.

Понимаешь, что не живешь, а только время догоняешь. И сегодня так некстати накатывает, все настроение портится. Вся

эйфория последней недели испаряется тоже. Кончается самообман. Ударяет по плечам собственная реальность —

неприглядная, невеселая.

— Останови машину, — просит она. Артём поворачивает к ней голову. Не спрашивает, но Рада отвечает: — Подышать хочу.

Укачало.

До дома остается несколько кварталов, но ей хочется выйти из машины. В ней так тесно и душно, что кружится голова.

Гергердт приказывает остановиться. Рада выходит из автомобиля, не дожидаясь, пока водитель откроет дверь, хотя Артём

предупреждал, чтобы не выскакивала сама. Но у нее нет сил ждать хоть минуту. Она рвется из комфортабельного салона,

как из клетки, а вырвавшись, глубоко вдыхает студеный воздух. На улице минусовая температура, в их городе в это время

иногда бывает снег. Он еще не выпал, но скоро обещают. Рада не любит снег. Пока его нет, можно обманывать себя, что

зима еще не пришла, что ты еще свободна от ледяного плена. Она не любит зиму.

Глубоко вздыхая, Рада застегивает верхнюю пуговицу светлого пальто, у самого горла, стараясь защититься от ветра.

Делает несколько шагов по широкому тротуару и останавливается, жалея, что у нее нет с собой платка или шарфа.

— Лучше?

Она смотрит на Артёма и вспоминает, как сказала, что ей сделалось плохо, укачало.

— Да, немного.

Он медленно поворачивает голову, смотрит на водителя и коротко кивает в сторону. Поднимает воротник черного пальто,

берет ее руку, уверенно тянет вперед, и Рада понимает, что, да, она хотела бы не просто постоять несколько минут на улице,

а пройтись.

Они идут спокойным размеренным шагом. Мимо ярких стеклянных витрин, мимо редких в такое время прохожих. Рада уже и

забыла, когда вот так ей доводилось прогуливаться, просто идти по улицам города и ни о чем не думать, не помнит она

такого, она все время откуда-нибудь возвращалась, а не шла вперед. А они идут, молча и быстро преодолевая небольшие

перекрестки, пропускают машины, останавливаясь на светофорах, почти бегут, пересекая двухполосную магистраль.

Женские каблуки звонко стучат по промерзшему асфальту. Они с Артёмом потеряли первоначальный ритм, совсем сбились с

него, они уже не уже не прогуливаются, а бегут куда-то. Наверное, Гергердт тоже не привык совершать такие прогулки. Не

умеет. Он тащит ее за руку, и она еле поспевает за ним, начиная задыхаться от холодного воздуха. Закашливается, делая

очередной колючий вдох, и они останавливаются. Рада обхватывает Гергердта руками, вцепляясь в пальто заледеневшими

пальцами. Она вся вжимается в него, пытаясь успокоить дыхание и найти утерянное тепло, глубоко дышит, вбирая

умопомрачительный запах, который на морозном воздухе раздражает по-новому, она его втягивает, стремясь подольше

задержать в себе. Целует Геру, приникая к холодной шершавой щеке бесчувственными губами. Он обнимает ее, небрежно

сжимая плечи, целует в губы, жадно и нетерпеливо. И этот поцелуй получается невыносимо горячим. Все ее существо вмиг

отогревается, оживает. Но Артём не дает разгуляться страстям, снова тянет ее вперед. Теперь идет чуть медленнее, но

целенаправленно. Куда-то ведет ее.

— Есть я точно не хочу, — предупреждает Рада, когда понимает, что они двигаются к пятиэтажному ресторанному

комплексу.

— А мы не будем есть, мы будем пить и закусывать.

Они входят в стеклянные двери, раздеваются в гардеробе. Рада с удовольствием снимает пальто, в котором насквозь

продрогла, вытаскивает из кармана пачку сигарет и теряется на мгновение, не зная, куда ее деть. Проходить в зал, держа

пачку в руках, как-то не очень удобно. Но ее сумочка осталась в машине. После недолгих раздумий Рада извиняется улыбкой

и сует сигареты в карман пиджака Артёма. Артём не протестует, но усмехается. Они поднимаются на третий этаж, проходят

в зал, администратор предлагает им на выбор два столика. Удивительно, что еще есть свободные.

Рада задерживает взгляд на самом дальнем у высокого окна, и Артём, не раздумывая, ведет ее к нему.

— Я правда не хочу есть, — предупреждает Рада, усаживаясь на стул, который Гера любезно отодвигает для нее.

— Я же тебе сказал: мы будем только пить и закусывать.

— А что пить будем?

— Чтобы согреться.

— Водку?

— Ее самую. Пить водку и есть строганину.

— Кошмар какой, — ужасается Рада со слабой улыбкой, но тем не менее не отказывается, — я в себя за весь вечер еле

бокал вина влила, а ты мне водку предлагаешь.

— Я не предлагаю, я настаиваю. А то ляжешь завтра с температурой.

Рада вздыхает, потирая ставшие нечувствительными ладони. И правда, она так замерзла, что готова и водки хлебнуть.

Затылок ломит, в ушах шумит.

— Ну вот и договорились, — довольно кивает Гера и тут же становится серьезным. — Посиди, я отойду, мне позвонить

нужно. Я быстро. Две минуты.

Он выходит из-за стола и идет к выходу, по дороге останавливает официантку, что-то говорит ей, указывая на их столик.

Наверное, делает заказ. Когда девушка подходит к Дружининой, интересуясь, желает ли она что-нибудь заказать, Рада

просит кофе, находя свое положение довольно забавным. У нее с собой нет ничего. Ни сумочки, ни кошелька, ни карточки.

Даже сигареты и те в кармане у Геры. Никогда с ней такого раньше не было. Никогда такого она себе не позволяла. С кем

бы ни ходила в ресторан, где бы ни развлекалась, у нее всегда с собой имелись деньги, чтобы заплатить за себя.

Артём возвращается. Он серьезен и странно задумчив. Молча смотрит на нее. Не часто она ловит на себе такой взгляд, но,

когда ловит, от него бегут колкие мурашки. Ей снова неловко. И снова Рада не может понять причины этой неловкости.

Тревожность создается от какого-то интуитивного ощущения. Холодок внутри.

— Ну ты и пошлячка, Дружинина, — неожиданно усмехается Гера, и Рада выходит из легкого ступора. — Милый… Что это за

милый?

— Я пошлячка? — смеясь переспрашивает она. — «Милый» звучит пошло?

— До невозможности.

— Вот и отлично, теперь тебя только так и буду называть, — смеется. — Значит про секс говорить не пошло, а милый —

пошло.

— А что в сексе пошлого? Секс — это удовольствие.

— Это да-а-а, — протягивает Рада неопределенно и загорается тайной улыбкой, вспоминая их переписку.

— Слушай…

— Что?

— А ты не обижаешься, что я тебя Герой зову? — На вечере заметила, что никто не зовет его так, только по имени. Она

даже стала себя контролировать, чтобы не оговориться случайно.

— Нет.

— Хорошо, — облегченно выдыхает она, — а то я никак не могу от этого отвыкнуть.

Им приносят водку и строганину. Рада долго смотрит на водку, никак не решаясь выпить. Строганина тоже доверия не

вызывает. Не пробовала она ее никогда, не доводилось.

Гергердт понимает ее смущение, но не торопит. Сам выпить тоже не спешит.

— Знаешь, я очень много времени не подходила к окнам, не смотрела, боялась, — совершенно спокойно говорит она.

— Высоты? — беспечно уточняет он.

— Нет, что выброшусь. Вдруг замкнет. Жуткое ощущение, когда осознаешь, что тебя может конкретно замкнуть. Держишь

себя как собачку – на коротком поводке, каждый вздох контролируешь…

Она отворачивается и смотрит в окно. Следит глазами за огоньками, бегущими по проспекту, за фарами машин, и не видит

она, какой неземной яростью вспыхивают черные глаза Гергердта. Не видит, как подрагивают его пальцы, а он не

стискивает кулаки, а прижимает свои крупные раскрытые ладони к белой скатерти. Чтобы успокоиться.

Рада коротко вздыхает, вновь обращая к Артёму пронзительный взгляд. Тянется к своей рюмке. Теперь водка не страшна.

После произнесенных слов внутри становится горько, теперь эту горечь только водкой запивать. Она легко вливает в себя

крепкую жидкость и смело закусывает. Прикрывает глаза на секунду. Открывает и смотрит на Гергердта. Он ждет, что она

скажет что-нибудь зловредное.

— Что, какая гадость наша заливная рыба?

А она выдает с тяжелым вздохом:

— Не люблю зиму. — Накалывает на вилку еще один кусочек мороженой рыбы, предварительно сбрызнув его лимоном и

поперчив. Не торопится, хочет как следует распробовать.

— Почему?

— Как почему? — слегка удивляется. — Мороз. Холод. Гололед. Буран. Снегопад. Пробки. Аварии.

— А я люблю, — чуть улыбается Гера и опустошает рюмку.

— Почему? — теперь спрашивает Рада.

Он чуть приподнимает плечи и тут же снимает пиджак, словно, пожав плечами, понимает, что в нем ему невероятно тесно. А

ему становится жарко. Водка согревает внутренности, кровь ударяет в лицо, скапливается в ладонях. Приятное тепло

разливается по телу.

— Ну? — Она все так же пытливо смотрит на него, желая получить ответ. — Почему же ты любишь зиму?

— А что хорошего в жаре? Толкаться среди потных, жарких тел. Что хорошего?

Она не поймет, почему он любит зиму, даже если он попытается объяснить. Рада не поймет. Наверное, никто не поймет, кто

не знал ощущения, что нет крыши над головой. Нет ничего! Именно зимой дом сильнее ощущается домом. В тот краткий миг

на границе тепла и холода, когда переступаешь ее, и это застоялое знакомое тепло родных стен бьет в лицо.

— Дай сигарету, — просит она.

— Не дам, — невозмутимо отказывает он. — Ты же бросила курить.

— Да? — смеется. — А ты бросил?

— Нет.

— Значит, я тоже нет. Ладно. Меняю секс на сигареты.

— Как это? Я отдаю тебе сигареты и всю ночь сплю спокойным сном?

— Нет, милый. Вот если не дашь мне сигареты, точно будешь спать спокойным сном. Думаю, даже не одну ночь ты так

будешь спать. Тебе пора уже, наверное. Совсем ты разленился.

Гера знает, о чем она говорит. Еще бы не знать.

Она такая горячая была — вот-вот кончит. Но он не довел ее, не стал. Оставил ее пылающую и злую намеренно. Она тогда

ничего не сказала, а сейчас заговорила. Пусть говорит. Должна. Пусть просит. И точно скажет, чего хочет.

Он протягивает к ней руку, дергает за край бабочки, распуская ее. Замечает, как расширяются темные зрачки, чуть

приоткрываются чувственные губы. Тонкие пальцы выпускают вилку. Рада собирается что-то возразить, может быть, но

замирает молча. Ему кажется, что и дышать перестает. Его пальцы будто невзначай касаются ее подбородка. Потом

специально. Потом он трогает ее губы, и у нее перехватывает дыхание. Он скользит вниз по шее, бесцеремонно забирается

под воротник, расстегивает верхнюю пуговицу блузки. Стягивает бабочку и небрежное бросает ее на стол.

— Остальное сама снимешь. Дома.

***

Она никогда не раздевалась для мужчины, снимала одежду перед сексом, да, но для мужчины не раздевалась никогда.

После изнасилования противно стало само ощущение, что кто-то снимает с нее одежду, обнажает, трогает. Со временем

следы, оставленные теми извергами, прошли, но тело все помнило, болело и не выносило прикосновений. Раньше

чувствовала себя унизительно и беспомощно. Долгое время не могла позволить Артёму раздеть себя только потому, что

боялась: не дай бог, именно его руки вызовут эти противные чувства. Боялась не только чувства гадкие вновь испытать, но и

физические ощутить симптомы. Не хотела, чтобы после Артёма мучили зуд и жжение, а тело покрылось сыпью. С Антоном,

бывало, уже через пару часов «цвести» начинала. Поэтому наутро после секса с Гергердтом первым делом побежала к

зеркалу искать на себе красные пятна. Нет, чистое оно было, а отметины, которые теперь украшали ее грудь, имели совсем

другой характер. Ей это нравилось — что Артём оставлял на ней свои следы. Она их рассматривала. Им улыбалась.

Помнила, как они получались. Когда Гера раздел ее сам, беспомощность свою все же осознала, но другая она с ним, —

слабость та не унизительная, а от дикого желания, от приятной истомы, от возбужденной дрожи...

А теперь она раздевается для него. Он пристально наблюдает за ней сидя на кровати. Сидит и смотрит, не отрываясь, как

она избавляется от одежды.

Рада начинает с брюк (жакет скинула вместе с пальто, в гардеробной на первом этаже), освобождает из петель две мелкие

пуговицы на широком поясе. Расстегивает молнию. А пальцы непослушные — подрагивают; руки предают — наливаются

свинцом по самые локти. Эти ее брюки очень узкие. Они плотно обтягивают бедра, так что аккуратно снять их, чтобы ткань

мягко соскользнула с ног, не удается. Приходится крепко вцепиться в край и, стягивая, чуть собрать его в кулаках. Но вот

брюки сваливаются на пол. Дружинина мысленно радуется, что на ней нет колготок или чулок. Не представляет, как снять их

красиво. Не сможет. Пальцы неуверенно принимаются за черные пуговицы белоснежной рубашки. Постепенно ее полочки

расходятся в стороны, являя взгляду грудь, еще прикрытую бюстгальтером, который по цвету сливается с кожей. Теперь

сбрасывает блузку с плеч. Тянет вниз, оголяя спину, вытаскивает руки из рукавов. Черт, забыла расстегнуть манжеты!

Она с треском сдергивает все с себя. И ему чертовски нравится, что движения ее неровные, в них нет попытки соблазнить. А

его не нужно завлекать или обольщать, он по ней с ума сходит. Поэтому так заводит ее торопливость, за этой небрежностью

скрывается острое возбуждение.

Когда на ней остаются только трусики, Артём протягивает руку. Рада цепляется за нее и подается вперед, с облегченным

вздохом забираясь ему на колени. Обнимает за плечи, обвивает ногами. У него не хватает сил ждать, пока она спустит

сексуальное кружево с бедер. Жалкие полоски не смогут помешать чувствовать ее.

Она совершенно пьяна. Нет, не от алкоголя, выпила не много. Она пьяна от свободы, которую вдруг почувствовала, когда

призналась в своем желании. По дороге домой наплела всякой чуши. Сказала, что хочет до конца, что ей все равно, даже

если вдруг ее накроет очередной флешбэк. Плевать. Это все на совести Геры. Сам виноват, раз с ней связался. Она

сегодня хочет получить свое удовольствие.

— До конца, слышишь? — повторяет то, что сказала в машине.

А ладони глядят его широкую спину, еще защищенную рубашкой. Забавно: она уже голая, а он еще и не думает раздеваться.

— Слышу, — усмехается ей в шею.

— А то я тебе мясо тоже буду недосаливать, недоперчивать и недожаривать. Все у тебя будет наполовину...

— Мне нельзя наполовину, я буду страшно злой. Ну, или буду питаться в ресторанах.

— Только попробуй. Я тоже начну ходить по ресторанам.

— Только попробуй.

Она жадно прижимается к нему всем телом и стонет.

— Все, да? — У него так приятно меняется голос, становится глухим и хриплым от желания.

— Что все?

— Крышу снесло от секса? Это нормально, у всех баб к тридцати годам сносит. Обожаю дамочек бальзаковского возраста.

Это не малолетки какие-то, что раскинутся в постели с видом: давай, ублажай меня. Такие дамочки уже понимают, что такое

секс и зачем мужик нужен в постели. Они точно знают, чего хотят. И дать могут столько же. Они точно знают, зачем приходят к

мужчине в кровать...

Надо же, мерзавец какой, целует ее и говорит про каких-то баб.

— Вот ты негодяй, — сдавленно смеется Рада.

— Изверг, — припоминает ее слова.

— Угум-м… Но тебе повезло, я сейчас в таком настроении, что ты даже по лицу не получишь за то, что вспоминаешь каких-то

баб. А главное, именно это я и собираюсь сделать, Гера. Раскинусь на кровати, а ты будешь меня ублажать. — Она смеется

и, немного запрокинув голову, выгибает шею, а Гергердт, пользуясь моментом, задерживает ее подбородок большим

пальцем. Она, скованная его жестом, глубоко вздыхает и замирает.

— Как хочу? Ублажать. Как хочу? — уточняет он, коротко целуя шею.

Рада уже не в состоянии думать связно, поэтому соглашается безвольным шепотом:

— Можешь начинать. Но сначала разденься.

Она сама расстегивает его сорочку, распахивает ее, на удивление быстро справившись с пуговицами. Прижимается губами к

крепкому плечу, втягивает родной запах его кожи и Авентуса, — аромата, который стал ассоциироваться у нее только с

Герой. Проводит языком по красноватой полоске у него на шее. Она еще не исчезла, еще напоминает им обоим о том, что

случилось той ночью, когда она сорвала цепочку.

Рада точно знает, что Артёму нравится. Уже изучила все его чувствительные места. Его предпочтения. Гера умеет от секса

получать удовольствие. Не все на это способны. Он умеет полностью расслабляться и в кровати ни о чем не

заморачивается.

Берется за ремень. Все-таки есть что-то особенное в том, если женщина, сгорающая от желания, сама стаскивает с мужика

штаны. А говорила, что раскинется на кровати… А сама ласкает его рукой. У нее такие нежные руки. И губы у нее тоже

нежные, они умеют доставить ему удовольствие. Рада знает, что, когда берет его твердую плоть в плен своего горячего рта,

лишает его способности думать и шевелиться.

Но он сжимает ее запястье, тянет на себя, и Рада, разгоряченная, сама рвется к нему. Он немного приподнимает ее.

Отодвигает промокшую полоску трусиков в сторону. Каждый раз, когда рука попадает ей в трусики, и он находит ее там

влажную, его перекрывает от восторга и осознания, что его девочка хочет его, что она для него уже готова.

Они целуются, с упоением лаская друг друга языками. Артём не убирает руки и все гладит ее между ног. Дразнит. А она уже

не может терпеть. Они целовались в машине, целовались в лифте. Надолго застряли у входной двери. Потом внизу в

гардеробной. И вот, наконец, добрались до спальни. Кажется, она кончит, как только он войдет в нее.

— Что моя девочка хочет?

— Только тебя.

Он направляет ее, поддерживая за ягодицы, и она со стоном садится на него сверху. Получая его в себя, задыхается от

полноты. И пока она переводит дыхание, дрожащими руками опираясь на его плечи, он стягивает с себя рубашку. Помогает

Раде двигаться, сама она слишком напряжена от желания. Приникает губами к груди. Ее так очень удобно целовать, ласкать

языком твердые соски. Природа создала женскую грудь невероятно привлекательной. Не хочется выпускать ее изо рта.

Артём оставляет на бархатной коже влажные следы, зализывает свои легкие укусы. Всегда боится сделать ей больно от

собственной несдержанности. Она же такая нежная. И не с особой силой целует ее, но все равно следы остаются.

Сам себе врет. С трудом справляется с собой. Сожрал бы ее всю. Раду.

Ведет ладонями по спине. Потом снизу вверх от самой равнины живота, по плоским ребрам, по выпуклости идеальной груди,

гладит ее, задерживается на острых вершинах. Ощущая под ладонями напряженные горошины, снова приникает к одной

горячим ртом. А Радке нравится, она стонет все громче и внутри становится горячее. Обхватывает пальцами его шею,

пробирается к затылку, гладит по волосам. И просит:

— В душ. Хочу смыть с себя все. Косметику.

Ей так не понравился этот их аккуратный секс до дня рождения, что поклялась: дома смоет с себя все. Хочет нормального

секса, такого, какой обычно бывает с Герой. Хочет небрежного, развязного, острого.

Он в этот раз не против того, чтобы она приняла душ. И совсем не против, чтобы пойти с ней. Пусть смоет эти духи, которые

защищают ее получше любой одежды, так насыщенно обволакивает ее этот аромат. Словно стена — не пробиться. А

хочется слышать запах ее кожи. Чувствовать.

— Только вместе, — предупреждает Рада и, отталкиваясь, соскальзывая с его колен.

Не хочет, чтобы Гера просто ждал ее в постели. Боится отпускать его от себя хоть на минуту. Вдруг на нее снова накатит. Так

не хочет она потерять ощущения, которые сейчас кружат голову и разрывают внутренности — слишком ценные они. Долгое

время бывшие для нее недостижимыми. Пусть он будет рядом. Да и вообще, можно продолжить в ванной. С Герой трахаться

можно везде.

Рада смывает макияж, стоя перед зеркалом у раковины. Не вытирая лицо, незачем же, шагает к Артёму под душ. Он

установил приятный режим подачи воды: «дождь». Вода льется сверху мягкими теплыми каплями, а не хлещет струями,

ласкает, а не бьет по плечам.

— Помыть тебя? — спрашивает он.

— Я тогда к тебе пришла просто холодца поесть, а сейчас, само собой, позвала тебя в душ, только чтобы ты меня помыл.

Он со смешком прижимает ее к стене. Она неприятно холодная, но Раде все равно. Холод этот не чувствуется. Сверху

теплая вода льется, а руки Артёма рождают внутри пожар. Он целует ее, крепко стискивая. Привычно несдержанно и жадно.

Искусно ласкает ее губы. Скользит ладонью по бедру, приподнимает его, заставляя закинуть ногу на себя. Рада, требуя

продолжения, стонет от удовольствия, подается к нему, приподнимается на носочек, сама вверх тянется, хочет, чтобы

скорее взял ее. Входит в нее неглубоко, их поза не позволяет погрузиться в нее до упора, как хотел бы сам, но менять что-то

не спешит. Изводит. Не дает расслабиться.

Когда Рада начинает разочарованно всхлипывать, он вытаскивает ее из душа, толкает к гранитной стойке перед зеркалом.

Она опирается на нее руками и переводит дух. Смотрит на себя горящую, обезумевшую. С мокрыми, прилипшими к плечам

волосами, с блестящим от воды телом. А он сзади. Убирает волосы на одно плечо. С них бежит вода. Но и мысли нет, чтобы

потянуться за полотенцем. Пусть хоть мир рухнет.

Она видит в зеркало, как он целует ее шею, как он ласкает ее. Трогает грудь, гладит живот. В самом низу и, наконец, там, где

его руки более всего нужны. Не только руки, но пусть так. Раздразнил уже. Теперь пусть ласкает ее там, заставит вздрогнуть

всем телом, взорваться, сбросить часть сексуального напряжения, которое вот уже который час держит в жесткой

сладостной клетке. Каждое прикосновение к влажным набухшим складкам доставляет то ли муку, то ли наслаждение, но Рада

не может выдавить из себя ни звука. Она только дрожит от каждого мягкого движения его пальцев, оттого как он погружает

их в нее и начинает ласкать изнутри. Разрывается от наслаждения, чувствует, как ей хорошо, видит, как он это делает.

Завороженно смотрит на их отражение и не может оторваться. Не может стонать. И дышит с трудом, приоткрывает губы,

коротко хватая ртом воздух, переводя взгляд то на свое лицо, искаженное истомой, то на его руки, держащие словно за

самые нервы, то на Геру. На то, как целует он спину и плечи, как любуется розовыми отметинами на коже. И сразу то место,

которое он целует, чуть выше ключицы, жжет огнем. А она так и не может выдавить из себя ни стона, хотя волна

удовольствия рвет изнутри немым криком. Но она сдерживается, словно будет уличена в чем-то постыдном.

Рада всегда была скованна в сексе. Не от смущения и стыда, а от постоянного контроля. Всегда контролировала себя и

партнера. Боялась чувственности, боялась боли, боялась провалиться в бездну. Уклонялась от ласк, избегала

откровенности. Что может быть откровеннее секса? Но у нее с мужчинами ее не было. Были искусные позы, фантазия, но не

было жаркой волны по телу, дрожи; не было румянца, заливающего щеки. Не было ощущения, что каждым вздохом своим и

стоном в чем-то признавалась.

До Геры она каждым стоном своим врала. Не могла переступить какую-то грань. С Герой там побывала. За той гранью. Он

ее туда не подвел, а зашвырнул. Думала, никогда больше не захочет. А теперь снова хочет. И не алкоголь тут виноват. Она

Геру хотела еще до того, как выпила первый бокал вина. Весь вечер. Потом не выдержала и написала сообщение. Чтобы

быстрее попасть домой, в постель. Надоел этот чужой дом и вокруг чужие, хоть и дружелюбные люди. Разговоры

осточертели, в которых она для себя не находила никакого смысла.

Раньше боялась близкого контакта и тесного прикосновения, а теперь руки Артёма, стиснутые в кольцо, открывали новые

пути. Теперь, крепко сжатая в его объятии, она освобождалась. Раньше не понимала, как можно любовников застукать.

Смеялась. Думала: бред. А сейчас поняла: потому что мир вокруг исчезает. Ничего не заметишь, не услышишь ни шороха, ни

взрыва. И она оглохла, и стала бесчувственная ко внешнему миру, а живая осталась только для него. Для Геры.

Он разворачивает ее к себе. Целует в губы. Шею. Грудь. А ей не нравится, что он убрал руки.

Она давит ему на плечи.

— Что? — Прикусывает ее нижнюю губу.

— Гера, пожалуйста…

Она глубоко вздыхает и настойчивее давит ему на плечи. Закрывает глаза в ожидании, чувствуя на животе горячие поцелуи.

Шире раздвигает бедра, переживая на их внутренней стороне легкие покусывания. Вздрагивает и срывается криком от

легкого прикосновения языка к болезненно набухшему клитору. Теряет дыхание от нежнейшей ласки. Натягивается как

струна, готовясь вот-вот погибнуть в сладких судорогах. Снова опускает ладони Артёму на плечи, касается кончиками

пальцев влажной кожи и вдруг распахивает глаза, одергивая руки. Что-то заставляет ее сделать это — посмотреть вниз.

Сама не знает, что. Может, то, что коснулась его. Он же не первый раз ее так ласкает, но она никогда не трогала его. Не

видела этого. На миг Рада забывает об удовольствии. Есть в этом что-то необыкновенно волшебное и откровенно

пробирающее — видеть, как твой мужчина ласкает тебя языком в самом интимном месте. Только бы он не посмотрел… А он

смотрит. В этот момент смотрит ей в лицо, и ее прошибает горячее смущение. И смятение. И дрожь. И безмерное

наслаждение…

Рада расслабляется, с громким стоном выдыхает ненужное напряжение, едва касаясь, ведет пальцами по гладкой коже,

трогает крепкую мужскую шею, жестковатые волосы на макушке. И разбивается дрожью неземного удовольствия, цепляясь

за край стойки, чтобы не упасть в слабости. Хорошо, что Гера быстро прижимает ее к себе, и она, дрожащая, утыкается лбом

в его плечо. Голова кружится, тело звенит оргазмической дрожью.

— Тебе нравится? Ласкать меня так. Или ты просто угождаешь? — слабо обнимает его за плечи и говорит в губы.

— Нравится.

— Точно?

— Точно.

Дурочка… Спрашивает еще. Конечно нравится. В подтверждении своих слов скользит ладонью по животу вниз и нежно

погружает пальцы в ее влажность. Рада вздрагивает всем телом. Она еще сплошной оголенный нерв — не притронуться.

Сейчас и помыться бы не смогла.

— Подожди, — шепчет обессиленно она, и Артём, чувствуя ее неудобство, убирает руку.

Сумасшедшее ощущение — ласкать языком свою женщину. Вылизывать сокровенное местечко. Чувствовать языком ее

дрожь, ее удовольствие. Заряжаться ее напряжением. Слышать, как она стонет, видеть, как она раскрывается, как в

каждом рваном вздохе отдает себя и каждым всхлипом просит освобождения.

А до Рады в его постели всегда было переменчиво. Одна уходила – приходила следующая. Все разные, но одинаковые в

одном — абсолютно далекие ему. Холодные душой. Неизвестные. А она сразу — своя. Он с жадностью слушал ее голос, с

упоением целовал накрашенные губы, несмотря на то что терпеть не мог помаду. Много чего именно с ней он делал с этим

чувством. Он с упоением начал жить. Заболел ею. Залихорадило. С ума сошел. Она его называла больным и озабоченным, а

у него просто нет времени на какие-то проволочки. У него слишком мало времени на жизнь с ней.

Ей хорошо сейчас, но он хочет для нее другого удовольствия. Хочет быть в ней, еще раз почувствовать ту обжигающую

пульсацию. Но больше всего на свете он желает, чтобы у нее все получилось нормально. Без страха и флешбэков. Чтобы

после секса ей не пришлось глотать транквилизаторы и бежать от него на край света.

Он заглядывает ей в лицо. У нее на губах играет слабая довольная улыбка, он трогает эту улыбку. Она приоткрывает губы,

прикусывает и облизывает его палец.

— Как ты хочешь? — Мягко целует ее, пока она переводит дыхание и немного успокаивается.

Она глубоко вздыхает. Хоть как, лишь бы это было глубоко и сильно, как тогда, когда она кончила с ним первый раз. Дорого

дался ей тот раз, но тех ощущений, что испытала, ей никогда не забыть. Теперь хоть с болью, но повторить бы все. Она точно

помнит, что хорошо ей сделалось с самого начала. Она сидела на столе. Это было почти так же, как сейчас. Все с этого

началось.

— Вот так хочу, — обхватывает его ногами, обнимает руками за плечи, притягивает плотно к себе. Плевать, что тут не очень

удобно, и она, вероятно, долго так не выдержит. Но сейчас хочет только так. Уже можно продолжать, уже ощущается пустота,

которую заполнить может только Гера.

Он осторожно входит в нее, стараясь не доставлять неприятных ощущений. От его движений тело снова наливается

удовольствием и тяжелеет. Он погружается в нее, наполняет, а потом жестоко отнимает ощущение полноты. Медленно

двигается, беспощадно растворяя ощущение реальности. Она теряет его практически сразу. Потому что уже готова принять

от него абсолютно все, от Геры. Что бы он сейчас с ней ни делал, она готова. Она как сорванная пружина. Без замков, без

застежек. Кажется, что последние несколько лет ее вкручивали в землю, как винт, а теперь резьба сорвалась. Напрочь.

Хотя сорвалась Рада, наверное, в ту ночь, когда сама к Гергердту приехала.

— Пойдем в спальню, — зовет его и тут же думает, что, если он просто отпустит ее, она не дойдет на своих ногах. Колени

дрожат. Тело непослушное. Ее оно не слушается, оно слышит только Артёма и ему отвечает.

Он подхватывает ее крепче, несет в спальню, ставит у кровати. Едва ноги касаются пола, она разворачивается у него в

руках и прижимается к нему спиной. Тяжелое дыхание совсем останавливается.

— Хочу так… Хочу так, как в прошлый раз, — быстро шепчет. Не уточняет, что имеет в виду, думая, что он и так поймет, о

чем она говорит.

Она кончила, когда он был сзади. Пусть с болью, но у нее получилось. Он знает.

— Ложись… — Хватает ее за талию, чтобы развернуть.

— Хочу, — твердит упрямо. Стискивает его запястья. Обнимает себя его руками. — Я же знаю, что это ты.

Он тоже знает. Что в тот раз она была такая же возбужденная, завелась с пол-оборота, с готовностью принимала его и

отзывалась на каждую ласку. А потом ее накрыло. Именно в этой позе. Когда он брал ее сзади, обезумевший, озверевший от

возбуждения. Голодный. А вдруг ее снова накроет, а он не поймет. Если они сейчас начнут вот так, то он не сможет

остановиться. И так на краю стоит, вот-вот слетит в пропасть. Артём крепко держит ее за талию, а у самого дрожат руки.

Бешено колотится сердце. Легкие рвет от нехватки кислорода. Уже кружится голова.

— Ложись! — Толкает ее на кровать, небрежно разворачивает на спину. Рада недовольно, но затихает.

Наваливается на нее, опираясь одним локтем у нее над плечом. Порывисто целует, сжав пальцами ее челюсть.

— Знаешь… — шепчет хрипло. — Пой давай…

— Что? — переспрашивает.

Он хрипло смеется. Снова целует ее распухшие губы. Она, наверное, уже ничего не чувствует, он поцелуями ее сегодня

замучил.

Рада понимает, что Артём на пределе. Минутная передышка позволила взглянуть на него без страстной туманной дымки.

Такое напряженное у него лицо. Чуть влажная кожа, но не вода то, а его пот, его испарина. И движения все грубоватые, но не

от грубости. Он перестает ее целовать, отталкивается, смотрит сверху. Что он там высматривает в ее глазах, Раде

непонятно. Поворачивает ее на бок и устраивается сзади, прижимая крепко к себе. Тут же чувствует, как она ощутимо

расслабляется в его руках, принимая первые неглубокие толчки. Но движения его становятся все глубже и с каждым ее

стоном — все резче.

Не знал даже. Бывает такое. Когда свое наслаждение теряется. Захлебываешься в Ней. Тонешь. Струишься по влажной

коже. Падаешь в ее глаза. Дышишь только ее криками. Оказывается, бывает.

И совсем не плохо спать постоянно с одной женщиной. Просто отлично — знать каждую клеточку ее тела, читать мысли,

ловить пальцами дрожь. А ему так нужна ее дрожь. Очень нужно испытать с ней все еще раз. Видеть изогнутое судорогой

красивое тело, искаженное страстью лицо.

Когда понимает, что Рада близка к оргазму, переворачивает ее на спину, чтобы видеть глаза. Она тоже должна его видеть.

Снова сливается с ней в одно целое, совсем перестает отделять себя от нее. Доводит до беспамятства, пьет ее дикий крик.

Ловит на губах рваные вздохи. Она пытается отвернуться, но он держит ее лицо в ладонях. Расчлененная наслаждением,

она кусает его ладонь. Сильно. Если ей так же хорошо, как она укусила...

Отпускает себя.

fima 12.06.2015 14:53 » Глава 18

А курить после обеда – это глупость.

«Собачье сердце»

— Вот этот крем, которым ты вчера намазалась, выброси нахрен, — говорит он, одним движением накидывая на плечи

черную рубашку.

Рада ловит себя на мысли, что ей хочется самой застегнуть пуговицы на его сорочке. Оно дурацкое и необъяснимое, это

желание. И она, как обычно, от него отмахивается.

— Почему выбросить?

Артём морщится и показывает язык:

— Горький.

Ей становится уютно от его мягкой, хоть и ироничной улыбки. Рада, улыбаясь, отворачивает рукав клетчатой рубашки,

подносит руку к носу, вдыхает запах собственной кожи.

— Но он так вкусно пахнет.

— А на вкус противный, и ты вся липкая от него. Выброси нахрен, говорю, мне не нравится.

Не стоит пытаться напомнить, что этот лосьон для тела стоит бешеных денег. Да и ей не стоит теперь об этом думать. Все-

таки неплохо иметь богатого любовника. Еще лучше в любовниках иметь Геру. Рядом с этим грубым циником ей тепло.

Теплее Геры она никого не встречала.

— Петровне тогда подгоню, — соглашается Рада, — пусть мажется и Мармузика радует шелковистой кожей. А тот, который

до этого был, не липкий тебе, Гера, не горький?

— Какой?

— Клубничка со сливками.

— Клубничка? — повторяет он, привычно смягчая «ч», и грубовато смеется. — Нормально. Особенно со сливками.

Она проводит пальцами по своим волосам и задает вопрос, который за две недели набил ей оскомину:

— Ты сегодня снова поздно вернешься?

— Да, — как всегда, немногословно и прямо отвечает Артём.

— Что-то случилось? — интересуется Рада небрежным тоном, тщательно скрывая свою нервозность.

— Нет. Пойдем кофе попьем, и я поеду.

— Пойдем.

Всю последнюю неделю в Гере чувствовалось сильное напряжение. Раде даже как-то показалось, что он ее избегает. Но на

все вопросы Артём отвечал, что у него много дел, заверял, чтобы не переживала. Она не сомневалась, что у Гергердта

есть, чем заняться, а переживала все равно. В сердце который день теснилась тревога.

— Валера тебе сегодня нужен?

— Мне нет, — смеется Рада, наливая кофе, — я могу и без него по набережной пробежаться. Этот тебе он нужен, ты его к

спорту приобщил.

— Мне вообще не нравится эта беготня. — Быстро размешивает сахар в кружке.

— Не аргумент. Кстати, можно и не напрягать Валеру, мне охрана не нужна. — Рада с тоской смотрит, как Гера пьет

быстрыми глотками, а ей так хочется, чтобы он задержался дома, не убегал снова. Она налила ему кофе в самую большую

кружку.

— Не аргумент, — ухмыляется он в ответ.

— Само собой, — с улыбкой кивает она.

— Не понимаю, — хмурится Артём, — вон беговая дорожка, бегай сколько угодно.

— На улице бегать для здоровья полезнее.

— Для здоровья полезнее курить бросить. Я выброшу все твои сигареты, я предупреждал.

Радка смеется и загорается румянцем.

— Я еще куплю. Все не выбросишь. Говорю же: давай вместе. Ты бросай, и я брошу.

— А еще чего? — Он отставляет недопитый кофе. Сцепляет пальцы в замок, укладывая руки на столе.

— Пока ничего. — Дружинина убирает свою кружку, кладет ладони на его запястья, чтобы хоть немного удержать, не дать

Артёму вскочить с места и уйти. — Я вот легко брошу, а ты не сможешь. Вот не сможешь, не верю.

— Ты меня провоцируешь сейчас?

— Конечно. Неужели непонятно? Ты сейчас должен возмутиться: «Я не смогу? Да легко!»

— Ладно, я до вечера подумаю, провоцироваться мне или нет. Что мне за это будет?

— А еще что-то должно быть?

— Обязательно. Я люблю курить. А ты меня хочешь лишить этого удовольствия. Так не пойдет. Думай, Рада, чем радовать

меня будешь.

Он освобождает руки, притягивает ее голову к себе и крепко целует в губы. Поднимаясь, берет со стула брошенное пальто,

накидывает его на плечи.

— Артём, а есть у тебя фотографии?

— Какие?

— Ну, какие-нибудь. Есть?

— Нет. Зачем мне фотографии?

— Так, звони Валерику, — идет за ним следом к входной двери, — скажи, что беготня сегодня отменяется, пусть приходит как

человек, в нормальном виде. Пойдем с ним фотоаппарат покупать. Мне нужна помощь, а то я в технике не разбираюсь, меня

точно надуют. Подсунут какую-нибудь фигню.

— Не майся дурью. — Поднимает воротник пальто.

— А чем мне еще маяться, Артём? Нет, правда. Всегда мечтала иметь профессиональный фотик. То есть раньше мечтала...

Точно! И на курсы надо записаться, чтобы меня научили с фотоаппаратом обращаться. А вон на ту стену мне надо стенд. —

Тычет за спину большим пальцем. — Или лучше в твой кабинет.

— Зачем тебе там стенд?

— Как зачем? Фотки там буду размещать. Ты же не думаешь, что у меня все будет на флешке валяться или на ноуте.

Фотографии должны быть на бумаге, чтобы их в руки можно было взять, пощупать, тогда они живые. Я уже все придумала,

мне нужно, чтобы поверхность была нетвердая, с подложкой, чтобы я могла пользоваться декоративными гвоздиками.

— Очуметь, — хлопает по карманам, отыскивая ключи от машины, — я не успеваю за твоей мыслью.

— А тебе и не надо за ней успевать. Тебе надо только придумать, как мне сделать стенд. Хотя нет. Занимайся своими

делами. Не отвлекайся, я Валерику дам задание, он все мне организует. Не зря ж у меня теперь есть свой домашний спец-

агент.

— Ага, Джеймс Бонд доморощенный. Ну, если он не справится, ты Петровну попроси, она тебе что хочешь, куда хочешь,

вколотит.

— Попрошу…

Рада закрывает дверь и возвращается на кухню. Моет чашки, а чуть позже видит на экране телефона пропущенный звонок.

От матери. Долго думает, прежде чем перезванивать. Никак не может заставить себя разговаривать с мамой, боясь снова

услышать упреки в свой адрес. Набирает номер отца.

***

Время за полночь. В руках любимая книга. Рада нашла ее сегодня у Артёма в кабинете. Отрывок, выбранный для чтения,

она знает наизусть, но глаза пытливо бегут по строчкам, стараясь не пропустить ни слова. Она читает, перелистывая

страницу за страницей. Листает не книгу — чью-то жизнь. Вот бы то, что с ней самой случилось, так же, как и эту книжку,

перелистать. А потом закрыть. Забыть. Но закрыть можно только книгу, а собственную жизнь не перелистаешь, не

перепишешь. Жизнь — она всегда настоящая. Это не черновик. Прошлое свое не поправишь, позор собственный не смоешь,

вырвав несколько испорченных листков.

Рада трет отяжелевшие веки. Спать хочется, но она не ляжет без Артёма. Без него она не заснет. Голова снова полна

неприятных навязчивых мыслей. Мыслей случайных, ненужных. Они как вирус, который сезонно подхватывается в

общественном транспорте. А все после утреннего разговора с родителями... Сначала отцу позвонила, потом матери. И

поговорила коротко, а разговор оставил тяжелый осадок, хотя не было сказано ничего резкого. Однако многозначительные

паузы и некоторая небрежность в тоне обозначили отношение мамы ярче всяких слов. Лариса Григорьевна умеет дать

понять, что думает по тому или иному поводу даже без прямых выражений. Теперь Рада не знает, как выбросить все «не

сказанное» из головы.

Сонная кошка недовольно поднимает мордочку, когда Дружинина перекладывает ее со своих колен на диван и встает с

места. Она решает выпить таблетку. Может, с уходом головной боли и тревожные мысли исчезнут. Или все-таки лечь спать?

Да, нужно выпить таблетку и лечь в кровать. С книгой. Рада берет Булгакова, закладывает между страницами фантик от

конфеты и вздрагивает, заслышав за спиной шорох. Но резко развернувшись, она вздрагивает еще раз, у нее начинает гулко

стучать сердце, и слабеют руки.

— Не смей трогать ее! Никогда не бери! — Артём вырывает из ее рук потертый томик и зашвыривает в шкаф. Кошка,

вздыбив шерсть, испуганно подскакивает и забивается под журнальный столик.

— Тёма…

— И никогда меня так не называй! — рявкает Гергердт и уходит.

А Дружинина остается, вмиг обессиленная, иссушенная его злыми словами, его необоснованной грубостью. Что она такого

сделала? Смотрит на шкаф. В ушах до сих пор стоит грохот стеклянных дверок. Ну, взяла книгу… Что в этом такого?

Вспоминает темный взгляд, резкий до неузнаваемости голос. Вдруг чувствует себя воровкой, будто взяла то, к чему вообще

не стоило прикасаться. А она взяла. Воспользовалась. Самовольно похозяйничала. Рада садится на диван, на то же место,

где еще недавно сидела почти умиротворенно. Вот тебе и тревожность, а еще говорят, что шестого чувства не существует.

Пытается подавить накатившие слезы, но у нее не получается. Не останавливает осознание, что на глазах тушь, которая,

если не потечет, то все равно размажется. И вина… Снова это проклятое ощущение вины. Даже сейчас оно затмевает обиду

и непонимание. Так привыкла чувствовать себя кругом виноватой, вернее, еще не разучилась чувствовать себя не-

виноватой, что искры достаточно, чтобы снова разгорелся внутри адский пожар. Обжигающие слезы текут по щекам. Спазм

давит горло, легкие будто сжимаются в тугой комок, не принимая в себя воздух. Слишком горячо и больно в груди. Что это

было? Что? Рада срывается с места и взбегает по лестнице. Бросается сначала в спальню, затем в гардеробную.

Принимается дрожащими руками срывать свои вещи с плечиков, скидывать с полок, выбрасывать из ящиков.

Артём видит, как она взлетает наверх. Слышит ее плач. Она, конечно, побежала туда не для того, чтобы поплакать,

завернувшись в одеяло. Поднимается вслед за ней.

— Если ты сейчас уйдешь, я не буду тебя останавливать. Я даже очень хочу, чтобы ты исчезла, — глухо признается он, и ее

плечи в ответ каменеют. Она задерживает дыхание, перестает всхлипывать, застывает на месте, прижав к себе цветное

тряпье. — Но это продлиться только до завтра, — продолжает он после паузы и видит, что от каждого слова Рада

вздрагивает, как от удара хлыстом, и его сердце обливается кровью. — Утром я передумаю и снова приду за тобой. Найду

тебя, даже если ты за ночь умотаешь на край света, достану из-под земли и притащу обратно! И мне плевать, если ты потом

будешь визжать и возмущаться, я все равно притащу тебя обратно! А сейчас, да, все как-то неожиданно хреново

получилось... Если хочешь, можешь уйти. Собирайся. Если есть смысл уходить на одну ночь.

Раде хочется заорать, что она и в тот раз не просила притаскивать ее к себе! Не звала! Хотела расстаться, просила

оставить в покое и никогда не появляться!

Она уже разворачивается, вдыхает глубже, чтобы выпалить все разом, но натыкается взглядом на пустой дверной проем.

Слова забивают горло. Горечь раскатывается по языку. Тупая боль сковывает тело. Обида. Это она вяжет по рукам и

ногам, мешая думать связно. Думать сейчас вообще невозможно. А считала, что ее нельзя обидеть. После того, что с ней

произошло, полагала, что это невозможно в принципе. Но стоило Гергердту сказать несколько резких слов, и внутри у нее что-

то взорвалось. Словно какую-то плотину прорвало, теперь слезы не останавливаются. Бегут и бегут. Может и лучше, что

ничего не сказала, ведь всего этого она хотела сама. Она здесь, потому что хотела этого сама. Жить с ним, быть с ним,

готовить для него, одеваться для него. Она даже юбку купила для него. Да, они слишком далеко зашли, пронеслись,

пробежали какую-то границу, перешли черту, которую не стоило переступать. Точно. Стали играть в семью. Но в семью

нельзя играть. Нельзя поиграться и бросить. А ей вообще такие игры противопоказаны. У нее все это уже было. Почти. Вот

только ничего хорошего из этого не вышло. Надо уходить. Или оставаться. Или уходить… Но точно не на одну ночь. У нее

сейчас есть выбор: уйти не на одну ночь, как говорит Гера, а уйти навсегда или остаться. Навсегда?..

Все это время Рада боялась задавать себе вопрос, могла ли она остаться с Гергердтом навсегда. Отвыкла думать о

будущем, отвыкла планировать. Было удобно поиграть в «пять месяцев». Пять месяцев, и все. А потом как-нибудь, что-

нибудь… Но все быстро и неуловимо изменилось. Теперь не знала, как жить после. Как она будет без Геры? Кажется, словно

до него смотрела на жизнь сквозь грязные стекла, а сейчас жить начала, почувствовала вкус, увидела краски. Полюбила.

Гера задумчиво смотрит на стенд, висящий на широкой колонне, которая отделяет гостиную от кухни. Как Рада быстро все

устроила. Только утром обмолвилась о фотоаппарате — к вечеру у него дома домашняя фотовыставка организовалась. На

панно, обтянутом темно-зеленым сукном, уже есть несколько фотографий — пока только кошки. Но Гера не смотрит на них,

он смотрит на пустое место, которое вскоре уверенно заполнится кучей разнообразных фотокарточек. И на них, вероятнее

всего, будет не только Оля. На них будут Рада, он сам, они вдвоем, Валера и даже, может быть, Петровна. Нет сомнений, что

Рада будет фотографировать всё и всех, весь мир. Артём легко представляет, как она начнет запечатлевать их жизнь,

останавливая ее в цифровых мгновениях.

Гергердт подносит к губам кружку с обжигающим кофе и только сейчас замечает, что в руках у него кружка Рады. И кофе он

не хочет. Все сделал на автомате, потому что внутри горело и бурлило. Как потом от всего этого избавляться — от

фотографий, от новых привычек, от ощущений? От новой жизни как избавляться?

Ему сразу не понравилась эта идея. Теперь ему не нравится чувство, которое сдавило грудь, когда вернулся домой и увидел

пустое панно. А чуть позже у него закружилась голова, когда застал Раду с книгой Булгакова в руках. Ту, что читал сидя у

постели умирающей матери. Он много чего терял за свою жизнь. Деньги, людей, совесть, планы, но эта книга, «Мастер и

Маргарита», была с ним всегда. И всегда хотел выбросить, да рука не поднималась. Сто ее лет из шкафа не доставал и,

казалось, спрятал так, что не найдешь. А Рада нашла. И как только умудрилась. И всплеск его потом, крик, от которого у

самого обожгло горло… Дело, конечно, не в книге, а в боли, которую она в себя впитала, в надеждах и иллюзиях дело,

которые он давно похоронил, считая себя бездушным и бесчувственным. Он не хотел снова жить этими надеждами. Как

потом выбивать их из себя, чем выколачивать? Какими способами возвращать свой привычный мир?

Гергердт только сейчас начинает понимать, чего будут ему стоить эти несколько месяцев. У него дома даже пахнет по-

другому. Женскими духами. И на кухне — ванилью, корицей, всегда чем-то сладким. И везде какие-то мелкие, на первый

взгляд незаметные вещи. Ее вещи. Так быстро привык к этому, словно Рада была с ним всю жизнь, а не пару месяцев.

Ему нравилось делать для нее что-то приятное. Заботиться о ней. Наверное, не всегда получалось это тактично или красиво,

так, как принято. Но все, что он делал, он делал только для нее. И в этом есть особый кайф, ни с чем не сравнимый. Он его

уже почувствовал. Это особенное удовольствие — рождать улыбку каким-то своим действием, словом. Менять ее

настроение. Брать на себя часть ее боли, а не быть источником. А получилось наоборот.

Два месяца — ничтожный, но вполне приличный срок, чтобы умереть и заново родиться. Чтобы влюбиться. Почувствовать

всем сердцем и всем телом ту самую смешную и острую привязанность к женщине. Потребность, которая больше, чем секс,

больше, чем просто привычка. Хотя теперь не помнит, когда Раду не любил. Не любил только тогда, когда ее не было рядом.

И маленькую девочку, что смотрела на него с восторгом в больших глазах, любил. Той своей детской любовью одинокого

мальчишки. И как только увидел ее взрослую той ночью, в свете фар, сразу влюбился. В те же самые горящие зеленые

глаза. Влюбился в нее страстную и чувственную. Для него она всегда такая. Никого красивее в жизни не видел и знал, что

никогда не увидит. Да, это так забавно, что сквозь боль и усталость одиночества, почувствовав, наконец, заветное чувство

любви, осознаешь одновременно, как оно на самом деле бессмысленно. Для него точно. Он слишком много в жизни потерял,

чтобы разрешить себе просто верить. Верить: что-то еще будет, что-то впереди его ждет...

Гера ставит на стол нетронутый кофе, наливает вторую кружку и взбегает по лестнице. Идет за Радой. К ней. Не для того,

чтобы еще раз сказать, что она может уйти, уже перегорел этими эмоциями, пережил тот удушающий всплеск. Не отпустит он

ее. Сейчас не отпустит. Потому что у него нет другой жизни, чтобы надеяться: все когда-нибудь еще повторится. Потому что

она, Рада, сейчас — вся его жизнь. Она — воздух, которым хочется дышать и задыхаться. Хочется жадно хватать его

отрытым ртом, чтобы кружилась голова. Она — скальпель. Который вскрывает ему грудную клетку, безжалостно

препарируя, казалось, мертвое сердце.

Рада уже не собирает вещи. Они небрежно рассованы по полкам и ящикам. Беспорядочно, совсем не в ее стиле, но сейчас

точно не до порядка. Она сидит на полу, прижав колени к груди, и вытирает мокрое лицо какой-то цветной футболкой.

Наверное, что было под рукой, тем и вытирает. Гера смотрит на нее, плачущую, и не знает, что говорить. Он никогда не делал

этого — не извинялся. Ни перед кем не извинялся. А сказать что-то нужно, он же обидел ее. Ни за что. Обидел свою девочку.

Свою Раду.

Она, увидев его, обнимает колени и опускает голову на руки — прячет лицо. Артём садится перед ней на корточки. У нее

закрыты глаза, но она, кажется, по шороху одежды может различить его позу. Легко представляет расслабленно свисающие

с колен ладони и напряженное лицо; сосредоточенный, как обычно, исподлобья взгляд; чуть ссутуленные плечи, когда он

пригибается к ней. Она чувствует его тепло.

— Прости. Не плачь, — с тяжелым вздохом говорит Гергердт.

Но после его слов Рада начинает плакать сильнее. Почему-то никак не может остановиться. Кому-то другому тяжело было

бы ее обидеть, но Гере это легко. Любимый мужчина всегда заденет за живое. А Гера самый любимый. Гера, наверное,

единственный. Такого она никогда ни к кому не чувствовала. И никогда ни к кому не почувствует. Гера особенный. И именно

он может легко растоптать ее, если захочет. Если Гергердт захочет, он может стереть ее в порошок, ведь она перед ним как

на ладони, у нее от него нет никаких секретов.

Рада вдруг с пугающей ясностью понимает, почему мать всю жизнь так люто ненавидит Гергердта. И не только его, а

вообще — таких, как он. Скрывает и ненавидит. Потому что Гера не только смеет поступать, как ему вздумается, он еще и

разрешает себе чувствовать — как ему хочется. Он ненавидит, презирает, не скрывая своего отношения, не прячась за

интеллигентной маской, любит... Любит ли? Ее он любит? Она поднимает заплаканные глаза, теряется в его темном взгляде.

Что-то скрыто в нем, ей неведомое. А плевать: любит или нет. Главное — хочет.

Да, настоящая свобода, когда позволяешь себе чувствовать, как чувствуешь. Уйти от него сейчас — потерять все. Она

только научилась быть свободной, научилась чувствовать, научилась любить. Пусть лучше так… Может, временами через

боль и страдания. К ним она привыкшая. Больнее, чем когда-то было, уже не будет. Пусть лучше так, зато с ним. Даже если

через пять месяцев для нее наступит конец света.

— А что потом, Артём? Сейчас я не стала собирать вещи, а что потом? Когда подойдет время, ты мне сам их соберешь и

укажешь на дверь? — шепчет она и затаив дыхание ждет ответа.

Он качает головой.

— Ты сама уйдешь.

— А если не уйду? Не захочу уходить? — бросает громче.

— Уйдешь, — мягко, но убежденно кивает он, чувствуя собственный пульс под тугим воротником рубашки.

Она прерывисто вздыхает. Воздух колко проходит в легкие.

— Иди умойся и пойдем пить кофе. Там чем-то вкусным пахнет, сладким.

Слабая улыбка трогает ее губы. Рада хмурит брови, пытаясь сохранить серьезный неприступный вид.

— Обойдешься.

— Пойдем, а то остынет. Я уже налил.

— А-а, так ты уже побеспокоился.

— Конечно. Я весь в тревоге, что ты сейчас возьмешь и свалишь от меня.

— Почему это я должна свалить? Ты мне полгода должен.

— Почему полгода?

Рада поднимается, опираясь на его руку. Одергивает рубашку, торопливо шагает в ванную.

— Потому что штраф тебе! Плюс один месяц! За то, что наобижал меня ни за что! — кричит, включая воду. Не видит его

усталой усмешки.

fima 16.06.2015 17:43 » Глава 19

Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.

«Собачье сердце»

— Оля, — сонно шепчет Рада, потягиваясь на кровати, — мне интересно, как ты с голоду не померла до моего появления?

Кошка снова кусает ее за ногу. И в этот раз острые зубки впиваются в кожу чуть сильнее — она настойчивее выражает свое

нетерпение. Голодная.

Рада выбирается из постели. Олька выбегает из спальни и садится на пороге в ванной, уже знает каждое движение новой

хозяйки. Рада тоже знает все привычки домашнего питомца Геры и приглушенно смеется, получая лапой по ноге. Подгоняет.

— Не наглей. Не хочешь ждать, буди хозяина. Только я сомневаюсь, что он побежит на кухню по первому твоему зову.

Рада умывается, чистит зубы. Как только вода в кране перестает шуметь, Оля бежит к лестнице, теперь карауля кормилицу

на первой ступеньке. Дружинина берет кошку на руки, и та щурится от резкого запаха зубной пасты, когда ей дуют на носик.

На кухне Рада открывает консерву с мясным кормом, наполняет им пустую кошачью миску, себе заваривает чай. Почему-то

совсем не хочется кофе. А утро сегодня безоблачное и ясное. Она наливает чай, вспоминает вчерашний инцидент. Книгу.

Взгляд Артёма. Сейчас понимает: не злость то была, а безграничная боль. О боли Рада знает больше, чем кто бы то ни

было, и может без труда ее распознать. Есть раны, которые не заживают никогда. Наверное, эта книга много значит для

Артёма. Она старая, в потертой обложке, с изломленным корешком и пожелтевшими страницами. Это не та книга, которую

ставят на полку для красоты. Когда читала, на полях видела какие-то пометки, несколько раз встречала «Тёма», может,

потому и назвала Геру так. Само вырвалось.

На этой мысли Рада бросает свой чай, соскакивает со стула и быстрым шагом направляется в кабинет, туда, где вчера

случилась их первая... что? Ссора? Тому, что случилось, нет точного названия, но это столкновение доставило им обоим

большое неудобство и душевный дискомфорт.

Она открывает шкаф, хочет вернуть книгу на место. С волнением берет ее снова, аккуратно распрямляет измятые листки.

— Тебя теперь как магнитом сюда?

Слышит голос за спиной и резко оборачивается. Невольно замирает, снова ожидая взрыва.

— Я не собиралась ее читать, — говорит на выдохе.

— Можешь читать.

— Я хочу вернуть ее на место. И больше брать не буду. — Раздвигает книги, закладывает Булгакова во второй ряд.

— Можешь брать. — Гера снова вытаскивает злополучную книжку и сует ей в руки.

— Не буду, — упрямо говорит Рада, не зная, что дальше делать с этой книгой. Она, кажется, теперь жжет руки.

— Уже взяла. В моем доме ты можешь брать все, что тебе нужно.

Он выходит из комнаты, Рада вздыхает и смотрит на книгу. Почему-то прятать ее обратно в шкаф не хочется. Идет за

Артёмом, а он стоит на кухне у стола, ерошит пальцами волосы и задумчиво смотрит на недопитый Радкин чай.

— Я кофе хочу. Оля, ты вообще обнаглела. В моей кровати спишь, за моим столом ешь.

— Кто в кабинете живет — тот и главный, — смеется Рада. — Может, кашу тебе сварить. Правда, не гарантирую, что в этот

раз она будет приличная.

— Если ты будешь разгуливать в таком виде весь день, я тебе сам буду по утрам кашу варить. Нормальную, без комочков,

— ухмыляется он.

Раду снова одолевает смех. И другое приятное чувство, которое рождают руки Геры, касающиеся голых ягодиц. Ее ночная

сорочка совсем тоненькая и полностью прозрачная.

— Можешь начинать. Варить кашу.

— Вот не знаю, откуда у тебя столько сложностей. — Он достает молоко из холодильника, выливает в кастрюлю нужное

количество, ставит на плиту. Насыпает манную крупу в холодное молоко.

— Куда ты! — вскрикивает Рада.

— Спокойно, — отмахивается Гера, невозмутимо перемешивает содержимое кастрюли и вручает ложку Раде: — Мешать

интенсивно. Соль, сахар по вкусу. Учись.

— И что?

— И все. Закипит — будет тебе манная каша без комочков.

— Глазам не верю. Это так ты варишь кашу? Прям вот так?

— Прям вот так. — Небрежно хватает книгу, которую Рада оставила на столе. Открывает на середине, выгибает корешок.

Бежит глазами по странице. Переворачивает. Читает следующую.

— Откуда у тебя эта книга?

— От матери.

— Это она тебя так называла — «Тёма»?

— Да.

— А можно я тоже так буду тебя называть? А? — спрашивает с напряжением.

— Называй, но я могу не откликнуться, — просто отвечает он, не поднимая глаз.

— Тогда и ты не называй меня Белочкой.

— Чего это вдруг?

— Потому что это ассоциируется у меня с очень неприятными событиями.

— А-а, ну тогда конечно. Раз это так называется, не будем ворошить твои не очень приятные ассоциации, — снисходительно

соглашается Гера, и его голос сочится иронией.

— Артём, я серьезно.

— И я серьезно. Более чем серьезно.

Рада с содроганием вспоминает тот день, когда напилась с Наташкой. Не соображала тогда ничего, совсем не соображала.

Вскрыта была небрежной Гергердтовской рукой, не знала, как собраться. Собраться не могла, решила забыться. Думала,

умрет в тот день, так было плохо.

— Гера, ну кто так кашу варит? — смеется Рада чуть позже и ест манку.

— Я. Какая разница, как ее варить, главное, что она у меня нормальная.

— Вкусная, да, — улыбается Дружинина.

— Давай сегодня пообедаем где-нибудь в городе. Погуляем, — предлагает Гергердт после некоторого молчания.

— А ты сможешь освободиться на обед? — переспрашивает с надеждой.

— Я и утруждаться сегодня не собираюсь. Сейчас с утра всех накажу, чтобы жизнь медом не казалась, и буду свободен.

— Правда? — сдержанно улыбается Дружинина, боясь откровенно радоваться. Но радость ее выплескивается ярким

румянцем на щеках. — Я тогда побежала собираться.

— Не торопись, — предупреждает Артём и берет в руки телефон, — времени у нас полно.

А ей хочется поторопиться. Чтобы никто не успел ее Геру отвлечь, занять какими-то неразрешимыми вопросами. Проснулась

в ней странная жадность, эгоистические чувства, казалось, ее натуре совсем не свойственные.

Рада собирается быстро, но не торопясь. Не спрашивает, куда они пойдут и как будут проводить сегодняшний день.

Одевается под стать Гере. Он натягивает джинсы, она тоже. Он надевает кожаную куртку, а не строгое пальто, она тоже

втискивается в куртку. Несколько раз обматывает вокруг шеи теплый шарф. Уже перед выходом возвращается и находит в

гардеробе шарф для Артёма.

— Не люблю. — Он пытается сдернуть его с себя.

— Надо, — твердо возражает Рада. — Простудишься. Что за манера ходить без шарфа? Да ладно, не хмурься. —

Складывает шарф вдвое, накидывает ему на шею, протягивает конец в кольцо и затягивает потуже.

Нехотя Артём соглашается, и они выходят из квартиры. И пока спускаются вниз, и пока идут по огромному холлу к

стеклянным дверям, Рада все никак не может поверить, что сегодня они целый день проведут вместе. На улице она не

спешит садиться в машину, вбирает в себя стылый воздух, стараясь пропитаться этой морозной бодростью. Гера смотрит на

нее и усмехается. Она как ребенок, которому пообещали что-то интересное: глаза горят, того и гляди начнет подпрыгивать на

месте от нетерпения. А он не собирается делать ничего сверхъестественного, может, просто прогуляться, подышать

подкрадывающейся зимой. Она в этом году какая-то неуверенная. Снег выпадает и тает, выпадает и тает.

— Ищешь в багажнике труп? — со смехом спрашивает Рада, вспомнив вдруг слова Геры, сказанные в их первую встречу.

— Да, насмотрелся с утра на твои ноги, — кривовато усмехается он, захлопывая багажник джипа. — Садись в машину, не

мерзни.

Рада послушно усаживается на переднее сиденье, пристегивается.

— На работу заедем. Мне нужно кое-что сделать.

— На какую из «работ»? У тебя их много, — ухмыляется она в ответ, припоминая все конторы, которые числятся на Гере, о

которых она слышала. Наверное, еще есть куча всего, о чем она не имеет представления. А ей это и не нужно.

Гера бросает на нее усмехающийся взгляд:

— Юморишь по-черному.

— Чтоб тебе жизнь медом не казалась. Блин, — смеется, касается пальцами губ. — Сама боюсь такого своего настроения,

обычно это плохо заканчивается.

— В клуб заедем, мне кое-какие бумаги надо подписать, и все. В машине подождешь меня. Дольше куртку снимать будешь.

— А давай мы там и пообедаем, а? Ну чтобы не мотаться? Пообедаем и потом поедем в парк. Хочу пофотографировать

что-нибудь.

— Что сейчас в парке фотографировать? Деревья голые?

— Всегда есть что. Птичек, например.

— Птички все в теплые края улетели.

— Юморишь по-черному, — отвечает его словами и облегченно вздыхает, когда машина трогается с места. Еще бы в клубе

все быстро разрешилось.

На светофоре притягивает его к себе, чтобы поцеловать.

— Не балуйся, а то я из-за твоих нежностей въеду вон в тот лексус, потом вовек не расплачусь.

— Ага, не расплатишься, — веселится Рада, — подаришь свой майбах.

— Да щас-с, — угрюмо кивает Гера.

Артём решает свои вопросы быстро. Как обещал — за несколько минут. Рада только успевает куртку снять и заглянуть в

меню, а он уже возвращается и подсаживается к ней за столик.

— Может, ты куда-нибудь хочешь пойти? В кино, например? В театр? Можем вообще за город смотаться. Или на острова

улететь. Куда ты хочешь? Выбери место.

— Эм-м-м… — в растерянности отрывает глаза от меню, — в кино или на острова? Прям затрудняюсь с выбором. Что-то он

слишком не равноценный.

— Хочешь, туда, где тепло, хочешь, туда, где холодно.

— Очуметь, я не успеваю за твоей мыслью, — в конце концов, смеется она.

— Не надо успевать, давай мне свой загранпаспорт.

— Ой, его сначала найти надо. Я давно уже никуда не выезжала, у меня и паспорт, наверное, просрочен.

— Не проблема.

После обеда они едут в парк. Просто в парк. Просто побродить по дорожкам. Ничего вычурного и роскошного. Каждый раз,

когда у Гергердта звонит телефон, Рада напряженно замирает, боясь услышать, что их планы меняются.

— Посмотри, сколько бездельников, — кивает Гера на аллеи, по которым прогуливаются люди, — тоже птичек твоих

высматривают. — Он останавливается, шире разворачивает плечи, поднимает взгляд в небо. Слышит щелчок

фотоаппарата. — Ты сначала контракт со мной заключи, потом снимать будешь. Я бесплатно позировать не буду.

— Милый, ты забыл, у меня золотая карточка со всеми на тебя правами, я тебя купила с потрохами.

— Меня купили за мои же деньги, что-то в этой жизни пошло не правильно. Чувствую, ты меня скоро до нитки оберешь.

Рада хохочет.

— Думать надо, кого в постель тащишь.

— Когда сильно хочется, думать некогда.

— У тебя было целых… сколько? Две недели? — Снова фотографирует его.

— Угу, я за эти две недели чуть с нарезки не слетел, какой тут думать?

Он достает сигареты. Прикуривает. Будут отличные фотографии, Артём очень фотогеничен. Он не позирует, делает вид, что

не замечает, как она снимает его. То хмурится, глядя в сторону, то вниз выпускает дым. Рада снова смеется, тут же

закашливаясь холодным воздухом. Перекидывает ремешок фотоаппарата на шею, виснет на плечах Артёма, целует

холодную щеку, вдыхая дым от его сигарет.

Они долго бродят по парку, гуляют, пока не замерзают окончательно. Отогреваются в ближайшем кафе, ужинают, пьют

горячий чай.

Рада фотографирует все вокруг, что-то рассказывает. И спрашивает, ожидая правдивого ответа. Но Гера, как обычно,

отделывается бессмысленными округлыми фразами. Что он может о себе рассказать Мармеладке, которая с упоением

фотографирует птичек и снежинки? Какой поделиться грязью, чтобы ее не замарать?

— А давай вина попьем? — предлагает Рада по дороге домой.

— Давай, — чуть улыбается Артём и смотрит в зеркало заднего вида.

— Какое?

— Мне все равно.

— Как это все равно?

— Компот он и есть компот.

— Ладно. Остановимся на красном. Каберне Совиньон. Очень хочу вина. Очень.

— Нельзя останавливаться на вине, надо хотя бы на кровати.

— На кровати, точно. Это обязательно, — заливисто смеется Рада.

В этот момент раздается звонок, и она смолкает, чтобы не мешать Гергердту разговаривать. Он ей сразу не нравится, этот

звонок. А еще настораживает, что Гера не заезжает в подземный гараж, а паркует машину возле дома. Он выходит,

открывает дверцу, помогает Раде выбраться. Все как-то молча и напряженно, и Дружинина сразу понимает, что домой

вместе с ней он не зайдет. Гера крепко подхватывает ее под руку, доводит до самого подъезда, открывает стеклянные

двери. Она смотрит на него с вопросом в глазах, чувствуя, как низ живота тянет от тошнотворного предчувствия.

— Артём…

— Я скоро.

— Что-то случилось? — Цепляется за рукав его кожаной куртки.

— Говорю ж, одни бездельники кругом, никто работать не хочет, пока не озвездюлишь.

— Время десять вечера…

— В клубе как раз самая работа. Поднимайся, вино доставай. Я через полчаса приеду. — В его тоне она без труда

распознает приказные нотки.

— Хорошо, — соглашается, не затевая дальнейший спор, это все равно бессмысленно.

Отпускает его рукав, идет к лифту. Поднимается на пятнадцатый этаж. У двери сует руки в карманы и вытаскивает ключи от

своей машины, а не от квартиры Гергердта. Черт побери! Когда утром выходила из дома, даже не вспомнила про них. То ли в

сумочке они остались, то ли в пальто. Не думала же, что домой придется возвращаться одной. И телефона с собой нет! Она

его тоже дома оставила. На радостях выскочила из квартиры, только фотик с собой захватила. Ключи от машины уже лежали

в этой куртке, она сейчас и машиной своей практически не пользуется, потому что, в основном, ее возит Валера.

Сжимая в руке ключи, Рада спускается в холл. Сидеть и ждать Артёма здесь – не вариант. А вдруг он задержится не на

полчаса? Подумав с минуту, Рада все-таки садится в свой автомобиль, с сомнением поворачивает ключ в замке зажигания.

И документов с собой нет... Ладно, водит она аккуратно, до клуба недалеко. Оттуда, в любом случае, даже если с Герой они

разминутся, позвонить можно. И подождать можно в безопасности. Ее там, как говорится, каждая собака знает.

С тревожно бьющимся сердцем Рада добирается до «Эгоиста», заходит в здание через главный вход. Охранник сразу

отводит ее в сторону и звонит Гергердту. Значит он еще здесь. Это очень хорошо. Но плохо, что не отпускает то самое

неприятное чувство. Обычно ей сразу сообщали, в каком Гера зале, чтобы она могла без труда его найти, но сегодня все как-

то по-другому. Рада расстегивает молнию на куртке, чуть оттягивает вниз теплый шарф, подходит к зеркалу, поправляет

волосы.

— Рада, я же просил… — раздраженно говорит Гергердт, подходя к ней.

— У меня ключей нет от квартиры. Представь, я их, оказывается, дома забыла, — сразу оправдывается Рада.

Он тяжело вздыхает, снова ухватывает ее за локоть, крепче, чем нужно, просто чтобы поддержать за руку, и медлит. Со

вторым вздохом отпускает, слегка кивая вбок.

— Пойдем.

Она не очень смело сворачивает в служебный коридор, поднимается за ним по лестнице, с четким ощущением, что случилось

что-то из ряда вон выходящее. Когда в жизни происходит череда таких нелепостей, обычно это только начало. И Гера.

Показалось, что весь день мыслями он был не с ней, хотя активно поддерживал разговор, часто касался ее. Они

обнимались, целовались. Но реакция на звонок… Он ждал его и оставил ее одну, ничем не выдав разочарования.

— Садись, — коротко бросает Гергердт, но не хватает с кресла свою куртку, чтобы достать ключи от квартиры, звонит по

телефону. — Валера, поднимись. Быстро! — Присаживается рядом на диван. — Вот как ты так, а? Ключи забыла. Почему не

позвонила?

— Так… — пожимает плечами, — так я и телефон дома забыла. Я же с тобой, зачем мне телефон?.. — почти шепотом

добавляет, беззвучно молясь, чтобы Валера пришел быстрее. Ловит себя на мысли, что ей скорее хочется отсюда убежать.

Порывается вскочить с дивана, но Гера хватает ее тонкое запястье, удерживая. Касается ее лица, смотрит на нее со

странным выражением.

— Валера тебя отвезет домой. У него есть ключи от моей квартиры. — Смотрит на часы.

— Это, чтобы я точно уехала, да? — переспрашивает Рада и немного нервно смеется. Переводит взгляд на дверь. Ждет

появления Валеры.

Но когда дверь распахивается, кабинет заполняют какие-то люди, они вливаются в него как бурная вода. Всего несколько

человек, но они умудряются занять собой все пространство, такая от них исходит удушающая агрессия. Они зашвыривают

кого-то в кабинет. В ноги ей валится мужчина. Или он падает перед Гергердтом… А Гера… Он срывается с места, резким

ударом ноги отбрасывает его от себя. Незнакомец отлетает к столу и затихает бездыханно.

У Рады от шока закладывает уши, она больше ничего не слышит. И видит все какими-то обрывками, в глазах периодически

темнеет. Вот она уже в коридоре… На последней ступеньке лестницы… Уже в машине… Надо вздохнуть, но она не может.

— Рада! — прорывается в ее сознание голос. Резкий, дребезжащий. Нет, у Геры не может быть такого голоса. У него он

грубый, но спокойный. Она с трудом поворачивает голову. Нет, оказывается, не она сама. Это Гергердт держит ее за лицо,

пригибается к ней, заглядывает в глаза.

Он ловит ее бездумный стеклянный взгляд, и горячая кровь ударяет ему в голову. Именно этого он боялся. Он никогда

ничего не боялся. Но раньше он не умел любить. И ведь действительно: чего опасаешься больше всего, то и случается.

— Валера, — обращается он к помощнику, а тот лишь молча кивает и садится за руль, понимая все без слов.

Гергердт отправляет машину и возвращается к себе, по дороге набираясь немного спокойствия. Он входит в кабинет, резким

толчком захлопывает дверь, останавливается и глубоко вздыхает. Стоит такая тишина, что этот медленный шипящий вздох

явственно слышится в каждом уголке комнаты. Мягкой кошачьей походкой Гера подходит к своей жертве, и по его

позвоночнику бегут мурашки удовольствия. Они теплые и колкие одновременно — как от секса с любимой женщиной.

— Узнал ты ее? Вижу, что узнал.

fima 18.06.2015 20:14 » Глава 20

Если вы заботитесь о своём пищеварении,

мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине.

И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.

«Собачье сердце»

Сначала кажется, что время остановилось: реальность всплывает перед глазами отдельными картинками, стоп-кадрами,

которые Рада оказывается не в силах связать в один понятный сюжет. Но постепенно она приходит в себя и первое, что

начинает чувствовать — это свои заледеневшие ладони, и даже хочет сказать об этом вслух, но мышцы лица, голосовые

связки — все как будто не ее, не слушается. Ну и ладно… Дружинина безвольно отдается онемению во всем теле. Валера

довезет ее до дома. У него есть ключи от квартиры. Похоже, они едут другой дорогой, но это тоже не имеет значения.

Сколько времени они тратят на поездку, трудно определить, Рада все так же немного потеряна в пространстве. Валера

аккуратен и предупредителен — как обычно. Он распахивает дверцу автомобиля, помогает выбраться, ведет к подъезду,

поддерживая твердой рукой. Заводит в лифт, поднимается с ней на пятнадцатый этаж, открывает квартиру и пропускает ее

внутрь. Но не уходит, не прощается. Уверенно проходит за ней, запирает на все замки входную дверь, сует ключи в карман

брюк и аккуратно снимает пальто. Если бы Рада могла сейчас удивляться, она бы очень удивилась, но ее состояние

позволяло только обескуражено пожать плечами. Иванов тем временем убирает верхнюю одежду в гардеробную для гостей,

снимает обувь и проходит на кухню.

Рада срывает с себя куртку, а вместе с ней словно сбрасывает свое оцепенение.

— Валера, а ты все знаешь, да?! — орет ему через просторный холл и гостиную. Сдирает шарф, который, свободно

охватывая шею, меж тем стягивает не хуже удавки. Дышать от него нечем. — Ты в курсе всего, да?

— Я знаю то, что мне положено знать, — садясь за стол, подтверждает Валера.

Его ледяное спокойствие на фоне ее истерического крика выглядит оскорбительно. Можно кричать, визжать, можно

попробовать приказать ему к чертям убраться, но по каменному лицу и крепкой позе ясно, что все бесполезно, своим видом

Валера дает понять: он не двинется с места, пока Гера не вернется домой. А ей остается только смириться. Она не узнает

этого Валеру. Где всегда приветливая добрая улыбка? Где приятный смущенный румянец на щеках?

Испытывая невыносимое желание затянуться, Рада достает сигареты и закуривает; раздражает мельтешащий огонек

зажигалки — так трясутся руки. Да и ее саму до сих пор всю потряхивает от пережитого и увиденного, от сцены в кабинете, от

того незнакомого Геры, который выволок ее на улицу и затолкал в машину.

Представляла, конечно, что он далеко не ангел, но столкнуться с ним таким оказалось болезненным. А она рассчитывала на

приятное продолжение вечера с бокалом сухого красного.

Вино. Рада вспоминает про вино и начинает шарить по шкафам. Находит бутылку, но Валера ловко выхватывает ее из рук.

Зеленые глаза Рады оскорбленно вспыхивают, она размыкает пересохшие губы, чтобы возмущенно заорать.

— Я открою, — успокаивает ее мужчина и вытаскивает из ящика штопор.

Пока он откупоривает бутылку, Рада достает бокал. Он наполняет его, и Дружинина, прикончив вино в несколько глотков,

обессилено приваливается к шкафчику. У нее дрожат колени, она тяжело хватает ртом воздух, еще не чувствуя внутри

долгожданного облегчения. Смотрит на бутылку, и Валера, ловя ее жадный взгляд, снова наливает ей вина.

— А давай со мной? — с вызовом говорит она, поднося бокал к губам и отпивая. Стекло противно стучит о передние зубы.

— Давай, — соглашается Валера, и Раду разбирает истерический смех. Она хохочет, пока помощник Гергердта достает себе

бокал. — Какие еще тебе даны указания, кроме как потакать любому моему желанию?

— Всего два, — миролюбиво улыбается Валера и пробует темный тягучий напиток.

— Какие? — Рада делает большой глоток.

— Если будешь буянить, то первое — вколоть тебе снотворное, а второе — привязать к стулу.

— Ты умеешь делать уколы?

— Конечно.

— А чем связывать будешь?

Валера поправляет черный галстук и снова отпивает красное вино.

— Ты серьезно?

— Нет, я шучу, — улыбается он, но Рада ему не верит. Сегодня эта приветливая улыбка кажется отвратительной.

Дружинина садится на высокий стул и с усилием сжимает виски. Ее начинает тошнить.

***

— А ты думал я сам к тебе приду? Нет уж, лучше теперь вы к нам, — тихо, но очень саркастически смеется Гера. — Как тебе

мой город? Понравился?

Гергердт и не ждет от этой твари какого-то ответа. Это, нечто похожее на человека, валяющееся у его ног, уже почти не в

состоянии говорить. На нем нет живого места. А сам он — уже не личность. За пару часов его превратили в окровавленную

тень, все еще слышащую, понимающую, едва что-то соображающую от страха, разумную, но тень. Мало кто способен,

чувствуя во рту вкус собственной крови и металл пистолета у виска, остаться твердым, как камень. Даже камни можно

покрошить в муку и растереть в порошок, Гергердт знает много способов. А чтобы стереть в пыль этого недоноска, который

пять лет назад насиловал его девочку, даже ничего изощренного придумывать не пришлось. Тот уже и так от страха

обмочился.

— Кто ты? — почти беззвучно шепчет насильник.

— А какая разница? Чего это ты так напугался? Не понравилось, как с тобой обращаются? Х*ево?

Глядя на это ничтожество у своих ног, он испытывает нечеловеческое удовольствие. Так долго ждал и вот, наконец,

дождался. Поймал его. Остальные трое на том свете давно, этот, последний, самым прытким оказался. Тех Гера и в глаза не

видел, но последнему не мог не посмотреть в лицо. Хотел видеть, как уничтожат того, кто его девочке принес столько горя.

Все, что ей пришлось вынести, на себе прочувствовал, на своей шкуре. Все это время пил ее слезы, дышал ее страхом,

слушал ее кошмары; вместе с ней упрямо пробивался к жизни, время от времени щупая слабый, почти нитевидный пульс.

С того самого момента, как Рада призналась во всем, не покидало ощущение, что он ее насилует. Хотя она хотела его,

откликалась, сознательно шла к близости, но он не мог избавиться от этого уничтожающего ощущения, ведь его девочка не

получала настоящего удовольствия.

Так было до ее оргазма. До ее безумного желания. Только потом ему стало хорошо — когда она перестала бояться,

перестала рвать цепочку у него на шее. Но никогда не забыть ему, что такое заниматься сексом с любимой женщиной, а

чувствовать себя насильником! И тот ее оргазм, и то, как вытаскивал Раду с того света, не забыть! Потом был все, что

угодно, готов сделать, чтобы это не повторилось. Выворачивался ради нее наизнанку, оберегал, защищал, иногда сам падал

в болото, потому что не знал, что лучше – поговорить или помолчать, а ей все равно плохо. Ей плохо! Она просыпалась среди

ночи от очередного кошмара и спрашивала: «Кто ты?», но хуже всего слышать от нее: «Кто я?». От этого вопроса у Геры

внутренности холодели. Для нее такая путаница несколько секунд длилась, а он после такого ночь не спал. Но в этом она не

виновата. В этом виновато дерьмо в обличие человека, валяющееся у его ног. У*бок этот виноват. Это он ее такой сделал. И

должен за это ответить. Думал: увидит, кожу с него собственными руками сдирать будет, но не прикоснулся. До тошноты

противно.

Если бы его спросили, согласился бы он потерять Раду, пожертвовать проведенным с ней временем и избавить ее тем

самым от всех страданий, он бы, не раздумывая, согласился. Пошел бы на все. Он бы и жизнью своей пожертвовал, если бы

это избавило ее от всех ужасов. Да только его жизнь сама по себе ничего не стоит.

Гера кивает одному из своих людей и отходит в сторону, гулко стуча каблуками по полу пустого склада, куда они перевезли

прыткого малого. Тот усаживает пленника на стул, пристегивает руки за спиной наручниками, открывает шампанское и

заливает содержимое бутылки ему в глотку. Он, захлебываясь, глотает пенящуюся жидкость, икает и давится. Отрыгивает

благородный напиток вместе с кровью и остатками какой-то пищи.

— Ты, п*здец, как маленький прям, — брезгливо кривится Гера и отворачивается. — Не понравилось? Это самое лучшее

шампанское. Самое дорогое и самое вкусное. А тебе не нравится. Какой ты привередливый, — язвительно и равнодушно

говорит он. — Может, закусывать надо было?

Когда человек Гергердта разбивает пустую бутылку, насильник начинает плакать. Но Гера не слышит его воя и невнятных

оправданий, что это все ошибка, а он ничего не делал, он только смотрел. Гера слышит только звон битого стекла, который

эхом проносится по помещению.

— Впечатлительный, — усмехается мужчина и продолжает, сидя на корточках, методично бить монтировкой по холщевому

мешку, в которую была завернута пустая тара. Превратив содержимое мешка в мелкую крошку, он ссыпает все в миску.

— А теперь будем ужинать, — оскаливается Гера, берет из рук своего человека ложку и загребает битое стекло. — Будем

закусывать. Рот открывай.

***

Вот уже час Рада просто молчит. Курит и молчит. Кажется, это самое разумное решение. Валера время от времени пытается

завязать разговор, и Дружинина, по достоинству оценивая его попытки быть с ней вежливым, улыбается. Но эта натянутая

улыбка не затрагивает ее глаз. Помощник Гергердта смотрит на часы, и Рада, ловя его нервный взгляд, снова подносит

сигарету к пересохшим губам. Курить не хочется, но она затягивается. Сладкий, приятный вкус, который обычно остается на

языке после затяжки, сейчас отвратительно противен; легкие забиты дымом; в груди ощущается тугой ком. И все-таки с

сигаретой Рада чувствует себя спокойнее. Сигарета как будто помогает сохранить невозмутимо-отстраненный вид.

За время отсутствия Артёма ей так и не удалось придумать, что сказать ему. Стоит ли вообще выяснять какие-то

подробности? Или сделать вид, что ничего не произошло? Именно так и нужно сделать, кричит разум. И Рада, захватив со

стола пепельницу, нетвердыми шагами уходит из кухни. Ее слегка покачивает, но не потому, что она слишком пьяна. Нет,

лучше бы, конечно, наоборот, но голова ясная. Это все от напряжения. Она неловко садится на подобие дивана, что стоит в

гостиной. Вставляет наушники в уши и находит на телефоне радио с динамичной музыкой. Включает телевизор и бездумно

задерживает взгляд на цветном экране...

Твердой рукой Гергердт поворачивает ключ в замке и открывает дверь. Шагает за порог с осторожностью, будто не в

собственную квартиру заходит, а пробирается в чужую. Прислушивается, словно ждет взрыва или автоматной очереди, но до

слуха доносится лишь звук работающего телевизора. Медленно расстегивает куртку, жестом отправляя Иванова прочь. Ему

нужна Рада. Видеть ее.

Когда его высокая фигура вырастает около дивана, Дружинина вздрагивает, дергает проводки наушников и переводит на

него взгляд. Сама не шевелится, сидит в скованной позе, вцепившись в края дивана и чуть ссутулившись. А глаза ясные,

живые, в них ни капли хмеля, ни тени безумия. Они ждут, глаза. Рада ждет. Его реакции, первых слов. Самые важные —

первые слова, то, что он скажет, как начнет разговор. А Гера молча поворачивается и уходит. Его безразличие срывает

клапан на сосуде, в который она с таким трудом упрятала свои бушующие эмоции. Не в силах в одиночку справиться с этим

всплеском, Рада бросается за Гергердтом.

— Ты мне все время говорил, что у тебя дела... — с придыханием начинает она.

Артём поднимает тяжелый взгляд, впрочем, не собираясь отвечать на эти взрывные реплики. Стягивает куртку с

несвойственной ему напряженной медлительностью. Обходит большой стол и кажется ему, что если Рада остановится чуть

ближе, то услышит, как скрипят его зубы, и грохочет сердце. Почувствует, как горит его тело. Он держится в стороне,

стараясь не подходить к ней, чтобы не прочитала она в его глазах, не узнала, что делал он этой ночью с тем уродом. Гера

уходит от нее, чтобы смыть с себя запах крови, которым весь как будто пропитался.

— Это такие у тебя «дела», да?! Мозги из кого-то вышибать?! — срывая горло, кричит вслед.

Чего угодно ждала. Что успокоить попытается или, может быть, наорет, но точно не того, что равнодушно повернется к ней

спиной. Не вот так — спиной!

Лучше бы орал, только не такое убийственно холодное безразличие…

Гергердт срывает с себя одежду и встает под горячую воду, не чувствуя температуры.

Последние несколько часов его пожирал страх за Раду. Не представляет, что бы с ней стало, узнай она своего насильника.

Ужасно и разрушительно было осознание, что по его вине у нее случился очередной флешбэк. По его вине она снова

посмотрела в лицо своему страху! По его вине у нее снова пустые и бездумные глаза! Но не узнала она, слава богу, не

поняла, что произошло… Пусть лучше его считает конченным подонком, только не вспоминает того урода. Она не должна

была его видеть. Не должна! Но по закону подлости или мистическому совпадению случилось то, что случилось. Виновники

несостыковки, которая привела к такому исходу, уже наказаны. В ушах до сих пор звучат слова того ублюдка. Гера теперь

знает подробности, которых Рада не помнит. И упаси ее боже, или кто-нибудь еще, чтобы она вспомнила! Он теперь знает:

они думали, что она умерла. Они выбросили ее на окраине города — умирать!

Отяжелевшими руками Артём умывает лицо. Веки горят, в глазах будто песок насыпан. Мозг вот-вот взорвется и оплывет по

стенкам черепной коробки. Гера упирается ладонями в холодную стену, без движения, без лишнего вздоха переживая свой

личный апокалипсис. Армагеддон внутри. Шторм по самой высшей шкале. И никак ему пока не удается выбраться из ловушки,

в которую сам себя загнал. Подходил к ней ближе, поначалу испытывая лишь извращенное желание увидеть кровь на своих

руках, а сегодня зашел внутрь и лязгнул замками, упиваясь уродливой красотой состоявшейся мести и силой своей ярости.

Дошел до пика. Угодил себе по полной. Теперь нутро рвет на куски. От слов, что услышал от насильника, от всей грязи, что

протащил через себя, узнав об этих подробностях.

Что бы ни делал, какие неблаговидные и страшные поступки ни совершал в прошлом, никогда он не пропускал это через себя,

никогда не поддавался жарким чувствам. Никого и ничего не пускал в свое сердце — резал воздух на расстоянии вытянутой

руки, упрямо и цинично храня свои истины. Ничем не дорожил, ничему не придавал значения. Избавлялся от всего так же

легко, как приобретал, не считая своих потерь. Не грустил — до боли, не радовался — до восторга. Не кричал в голос, хотя

всегда знал, что задушенный внутри крик все равно когда-нибудь найдет выход. Сейчас переполнен. Забит по самую глотку.

Еле втягивает в себя воздух, потому и скрывается в ванной на первом этаже, чтобы уйти от всего. Запирается в четырех

стенах, судорожно желая на какое-то время оглохнуть и ослепнуть — не видеть Ее глаз, из которых вот-вот польются слезы,

не слышать срывающегося, полного отчаяния голоса. У него нет сил, чтобы ее успокоить. А найдутся ли? Найдутся ли силы?

Их нет, чтобы помыться. Устал. Смертельно устал.

Неожиданно внутренний жар сменяется ледяным ознобом, Гергердт вырывается из тревожного бреда и, словно

освободившись от невидимых пут, начинает жадно дышать, заодно сглатывая воду. Его охватывает зловещее спокойствие,

лихорадочные мысли отпускают, и сердце, до этого тяжело колотящееся в груди, пропускает удары, бьется ровнее,

ровнее…

На миг чудится, что все это не с ним происходит. Удивительно, как только смог поддаться такой слабости. И все эти мысли не

ему принадлежат — кому-то чужому из другого мира. Артём Гергердт не может так думать и так чувствовать. Ему нельзя.

Все чужое — мысли, чувства. И женщина, с недавнего времени поселившаяся в его в квартире, — тоже чужая. Ее здесь

быть не должно.

Вытянуть бы себя из этой воронки, вернуться к своей неинтересной, враждебной жизни, да не знает он такого средства.

Алкоголь? Сигареты? Другая баба?

Эти странные ощущения захватывают его в плен лишь на несколько секунд, а точно вечность проходит, прежде чем Гергердт

находит в себе силы оттолкнуться от стены и выйти из душа. А выходит словно в другой мир. Где двигаться тяжелее и думать

невозможно, где сам себя ловит на неуверенных движениях — уже натянув джинсы на мокрое тело, хватает полотенце,

чтобы обтереться. И отбрасывает его, конечно же, в том же легком ступоре выходя из ванной и возвращаясь туда, где

некоторое время назад оставил Раду.

— Оху… — сдерживает чуть не сорвавшийся с языка мат, отклоняясь от летящей в голову тарелки, — а вечер обещает быть

томным. Не знал, что ты такая темпераментная. И меткая. — Обходит гору битого стекла.

Интересно, в шкафу осталась хоть одна целая тарелка?

— Ты его чуть не убил! При мне! Или убил? — орет Рада. — Хоть бы дождался, пока я уйду! А потом бы делал свои «дела»!

— Прекрати! — забирает из ее рук кружку, которую, она, вероятно, тоже куда-нибудь сейчас запустит. — Иди в спальню!

— Не пойду я никуда! Может ты и баб насиловал? Ради таких своих «дел»! Может, у тебя и такие «дела» были? — истерично

выкрикивает, не задумываясь о смысле брошенных в пылу слов.

Гера жестко хватает ее за плечи, встряхивает так, что у нее клацает челюсть, закрывает ей рот ладонью.

— Замолчи, слышишь? Замолчи! Пока не наговорила того, о чем завтра будешь жалеть! Пока я не сделал того, о чем потом

буду жалеть! Я тебе сказал, чтобы ты ждала меня дома! Я тебя просил ждать меня дома! — переходит на крик, и у Рады

закладывает уши. — Отправляйся в спальню! Иди в спальню, я сказал!

Он протаскивает ее мимо барной стойки, огибает колонну и швыряет вперед к лестнице. Рада, направленная вперед его

рукой, взлетает на первые ступеньки и хватается за перила.

Ей не нужно ждать до завтра, чтобы пожалеть о том, что именно проорала Гере, совсем себя не контролируя. Она уже

жалеет. И не только о тех гадких словах, а обо всем, что случилось этой ночью. Что поехала за ним, а не подождала его в

холле или в машине! Что стала ругаться и выводить Гергердта на разговор! Что перебила кучу посуды!

Ее просто сорвало от его безразличия. Она не поняла, что между ними происходит, а он ничего не сделал, чтобы хоть что-то

объяснить. Вот и стала глупо бить посуду, с усердием вымещая на ней свою злость. Сначала случайно вышло — задела

стоявший на краю стола бокал из-под вина, — а потом намеренно. Выгребала из шкафа все, что попадалось под руку, и

бросала на пол, с извращенным удовольствием наблюдая, как стекло разлетается на мельчайшие острые осколки. Казалось:

так ей станет легче. И остановиться не могла, точно кто-то управлял ее руками и разумом, руководил ею, лишив воли.

Проводив Дружинину взглядом, Гергердт закрывает лицо руками и со стоном выдыхает воздух в раскрытые ладони. Ведет

пальцы вверх, убирая волосы со лба. Крепко зажмуривает веки и замирает на месте, ослепленный вспышкой ярости и на

мгновение дезориентированный в пространстве. И как только смог сдержаться — не ударить. Другую бы сразу по стенке

размазал.

Медленным взглядом Артём обводит кухню и часть гостиной, усыпанные разноцветными осколками. Целый калейдоскоп.

Рада постаралась сделать его мир ярче.

Он уже не чувствует того стылого ко всему равнодушия, горячие волны крови бьют в лицо, и сердце вновь стучит ровно и

сильно, а в груди ощущается жадность. Жадность и жажда. Эта необычная и знакомо-незнакомая потребность в другом

человеке. В его голосе, в прикосновениях. В Ее голосе...

Гера закуривает Richmond, свои оставил в куртке — лень доставать из кармана. Затягиваясь сладким дымом, он берет две

чашки (бокалов под вино у него теперь нет), бутылку сухого красного и поднимается в спальню. Рада, сидящая на

заправленной постели и надрывно рыдающая себе в ладони, при виде Артёма затихает.

Он садится на край кровати, ставит вино и чашки на прикроватную тумбочку.

— Артём, может, расстанемся? Как-то все у нас… не складывается... — Она отодвигается чуть дальше, подгибая под себя

колени.

— Море волнуется раз... Гениальная мысль. Тебе не понравился мой сервиз?

— Не смешно.

— И мне не смешно. Завтра купим новый. Нет, давай сразу три. Белый, черный и с цветочками. А то хрен его знает, какое у

тебя следующий раз будет настроение.

В ответ Рада улыбается улыбкой, которая больше походит на гримасу; разжимает крепко сжатые в кулаки руки; сдерживая

рвущиеся всхлипы, вытирает мокрые щеки с грязными разводами от туши.

На внутренней стороне ее ладоней Артём замечает следы от впившихся ногтей.

— Забудь все, — говорит он вместо того, чтобы сказать «не бойся меня».

Мысль о том, что после всего произошедшего Рада станет его бояться, неприятно скользит по натянутым нервам. Но

напомнить о ее страхе он не решается. Ему хочется побыстрее все это забыть, а не мусолить в глупых разговорах. Ему ли не

знать, что словам — цена маленькая. Да и не умеет он вести долгих проникновенных разговоров.

Рада хочет что-то спросить. Или сказать. У нее на лице написано решительное выражение, она уже приоткрывает губы, но

отступает и вместо заготовленных слов роняет несмелое: — «Я умоюсь», — затем подбирается к краю, спускает ноги на пол

и, отталкиваясь, встает с кровати. Все это она делает с видимой тяжестью, каждое ее движение пронизано усталостью. В

жестах нет решимости, нет скорости. Нет в них жизни.

Она уходит в ванную, сначала умывается, как и говорила, тщательно вытирает лицо полотенцем, как будто тянет время.

Потом и вовсе раздевается, встает под душ. В другой раз Гера бы к ней обязательно присоединился, но сегодня не

предпринимает такой попытки. Он остается на месте, курит дамские сигареты и глотает вино из чашки, словно чай или кофе.

Он наблюдает за ней. Смотрит, как она моется, не упуская ни одного даже слабого движения и забывая дышать. А Рада, не

делает ничего намеренно томного, она скованно стоит несколько минут, обхватив себя руками. Греется. Когда ей становится

тепло, у нее расслабляются плечи, и распрямляется спина. Гера согревается вместе с ней — глядя на нее. Она взбивает

шампунь в темных густых волосах. Смывает с себя пену. Ее ладони хаотично и нерасчетливо скользят телу, касаясь

интимных мест — груди, промежности, — омывая их. Гергердт, зажав в зубах сигарету, откидывается на спину и закладывает

руки под голову. Он хочет Раду так сильно, что его сухая кожа вновь покрывается испариной.

Рада быстро выходит из душа, первым делом оборачивая голову небольшим полотенцем, чтобы не оставлять после себя

лужиц воды. Затем она накидывает теплый махровый халат на голое тело и снова возвращается к волосам — как следует их

вытирает.

Артём, слыша осторожные шаги, позволяет себе ухмыльнуться.

Рада аккуратно усаживается рядом.

— Артём, — тихо говорит она, — ты же его не просто так? Нет?

Гергердт одним движением поднимается на постели, садится и снова упирает локти в колени.

— М-м-м, — делает последнюю затяжку и мотает головой, выпуская дым вниз, в пол.

Подбирая и напряженно стягивая полы халата, Дружинина подсаживается еще ближе. Она молча ждет развернутого ответа,

ее взгляд сверлит его висок. Гере кажется, что в этом месте у него начинает зудеть кожа. Он поднимает взгляд и смотрит

Раде в лицо, в ее чуть покрасневшие глаза.

— Он же в чем-то виноват, да? Ты же не просто так?..

Если бы Артём хотел ответить как-то по-другому, то сейчас, глядя на нее, не смог бы. Таким тоном, каким спросила она, не

спрашивают, а подсказывают ответ.

— Я ничего не делаю просто так, — отвечает он и подает ей чашку с вином. — Он плохой человек, он заслужил. Я ничего не

делаю просто так.

Это скупое объяснение Раду устраивает, об этом говорит ее глубокий вздох облегчения.

— Пей, — говорит Гергердт чуть жестче, чем требуется, чтобы просто предложить вина.

— Хорошо, — кивает. Соглашается. Верит. Надо верить. Она очень хочет ему верить и не хочет видеть в нем чудовище.

Насмотрелась уже на этих чудовищ. Гера другой. Просто его никто никогда не любил. А она любит.

Рада послушно выпивает чашку и взглядом просит добавки. Ей тоже хочется поскорее расслабиться. Почему-то сегодня

вино на нее не действует, но пить что-то покрепче страшновато.

— Прости, что я тебе столько всего наговорила.

— Да, ты разговорчивая, — чуть равнодушно отзывается он.

— Я не хотела. Никак не могла взять себя в руки… все так ужасно… — Ее голос чуть подрагивает, почти незаметно, но Гера

слышит. Четко различает неровности в тоне, которые выдают волнение.

Раде и сейчас совсем не спокойно, но по крайней мере ее не выкручивает, не ломает, не выворачивает изнутри, как было

еще недавно, когда хотелось все разрушить и разбить. Тогда она не знала, как ей справиться со своим диким состоянием.

Наверное, кто-то чужой, увидев ее, вызвал бы скорую и надел на нее смирительную рубашку. А Гера… Как он только стерпел

это все.

— Я правда… — снова начинает оправдываться, потому что ей кажется, что не понимает он того, что она хочет сказать. Или

не принимает ее извинения. Недостаточно ей ухмылки и язвительного замечания, которыми он отделывается.

Гера подносит к ее губам чашку, словно в очередной раз желая закрыть ей рот, и Раде приходится сделать несколько

глотков под его давлением.

— Ладно, побуянила чуть-чуть, не переживай. Я тоже... импульсивный, — последнее говорит с особенным выражением.

Залпом выпитое вино, наконец, ударяет в голову. В груди и желудке ощущается тепло. Рада благодарно прижимается к

Артёму и легко целует его в плечо, где-то в районе ключицы. Поцеловав, отталкивается от него, чтобы поставить на

тумбочку пустую чашку. А привстав на колени, испытывает легкое, но приятное головокружение.

— Все, спать, — шепчет она, не подозревая, какой эффект на Геру произвел тот легкий поцелуй. Как взбудоражило его это

нежное прикосновение. — Я думала ты по каким-то девкам таскаешься, — признается, скидывая покрывало.

— Чего? — переспрашивает он. — Дружинина, да какие с тобой нахрен бабы…

— Не знаю я, какие…

— Вот дура, — не зло усмехается он и поднимается с кровати. Обнимает сзади ее плечи. Скользит рукой под волосы,

обхватывает пальцами шею и пригибается, вдыхая запах чистой кожи. — Какие с тобой могут быть бабы? — шепчет он, ловя

губами пульс на бьющейся жилке.

Рада притихает, выпуская из рук край одеяла, и ответно прижимается к его спине. Да, именно этого ей не хватало — его

крепких объятий, его прикосновений.

— Блондинки, брюнетки… не знаю… — выдыхает полушепотом, надеясь услышать хоть какое-то подобие признания. Знать,

что для него она единственная и неповторимая. Да, она согласна даже на такую банальщину. Все, что трогает до глубины

души, не может быть банальщиной.

Гера касается кончиком языка мочки уха, мягко обводит маленькую ушную раковину. От этой чувственной ласки по всему

телу бегут мурашки, и Рада поворачивает голову, вдыхая его горячее дыхание. Они страстно целуются, с этим первым

поцелуем отпуская все скрытое напряжение. Сколько же его накопилось…

Кружится голова — от выпитого вина, от Геры. Он одной рукой поглаживает ее шею, второй, забравшись в вырез халата,

жадно мнет грудь. Раду пробирает до костей его легкая грубость — то ли так соскучилась, то ли просто стала такая

ненасытная. Жадная стала до этих чувственных удовольствий и сейчас каждую ласку переживает с упоением, и дышит

неглубоко, словно боится спугнуть свой телесный восторг. Но скоро объятие превращается в стальную хватку, в жесткие

тиски. Артём, как будто теряя контроль, прижимает ее все крепче, лишая возможности шевелиться и дышать. Она впивается

ногтями в широкие запястья, размыкает губы, чтобы попросить об осторожности, но не рожденный звук гаснет на уровне

гортани.

— Я бы тогда тебя не бросил. Если бы тогда я был с тобой, я бы тебя не оставил. Ни за что, — горячо шепчет, а ей кажется,

что Артём кричит во весь голос. Без всяких уточнений Рада точно понимает, о чем он говорит, и закрывает глаза. Крепко

зажмуривает веки, как это делает ребенок, прячась от своего страха. — Я бы сразу их всех…

— Не надо, ничего не надо… — с трудом выталкивает слова из осипшего горла. От услышанного у нее подкашиваются ноги.

— Все кончилось уже… Уже все по-другому. Мне уже хорошо. Все давно уже не так, как раньше. Не надо никуда лезть из-за

меня, ты слышишь? — Рада как-то умудряется вывернуться, освобождает руки, хватает его за лицо. — Только не надо из-за

меня, слышишь?..

Раде не нравится, как каменеют его мышцы у нее под ладонями, и она толкает Артёма вперед, на постель. Бросается,

чтобы выключить ночник, стремясь снова сделать их мер тесным — сузить до крепкого кольца рук, до неразборчивого рот в

рот шепота, до одного на двоих сердцебиения; вернуть то сумасшедшее возбуждение, что минуту назад приковывало их друг

к другу. Оно как электрический ток по колючей проволоке, и они вдвоем с Артёмом в этой клетке — усталые, замученные,

израненные. Срывающиеся то в боль, то в крик, то в удовольствие.

Оказавшись в темноте, Рада теряется, как это обычно бывает, когда человек резко попадает из света в непроглядную тьму.

Артём хватает ее за белевший во мраке халат и тянет обратно. Сдирает с плеч мягкую ткань, распахивая ее на груди. Если

бы на халате были пуговицы, они бы разлетелись в разные стороны от такого рывка. Сбросив джинсы, Гера, наконец, крепко

прижимает к себе ее обнаженное тело. Измотанный и усталый, он нуждается в ней больше, чем… В чём? В мире нет ничего,

что он желал бы больше Рады Дружининой.

Протяжный удовлетворенный стон срывается с его губ, когда горячая твердая плоть прижимается к ее влажной

промежности. Вот сейчас станет совсем хорошо… Сейчас он войдет в нее, и мир перестанет существовать — они окажутся

в другом измерении. В своем собственном измерении.

Рада приникает к полураскрытым мужским губам, и Артём поражается, как резко контрастирует этот мягкий поцелуй с

напряжением, которое чувствуется в хрупких плечах, в тонких руках, крепко вцепившихся в его собственные плечи. Так

старательно она целует. Так нежно ласкает его язык. Душу готов продать за эту женственность, чувствуя, как от их близости в

очередной раз слетает с катушек.

Ничего ему больше не нужно — только быть в ней, впитывать ее удовольствие, скользить в ее влажности. Пить ее, утоляя

свою безмерную жажду. Двигаться с ней в одном ритме, который уже не приходится выбирать осознанно — слился с ней,

сжился, сросся. Уже ни о чем не думает, когда занимается с ней любовью. Неважно — в какой позе. Неважно — как. Он спит

с ней, сколько она хочет. Так часто, как она хочет. Он занимается с ней сексом так долго, сколько требуется, чтобы она

кончила. Хоть всю ночь на пролет. Иногда у нее быстро получается, иногда она долго мучается.

Он придерживает ее за талию, насаживает на себя, помогая сделать первые болезненно-напряженные движения. Рада,

подхватывая заданный ритм, то плотно вжимается в него, то покидает его, стремясь вверх. Оставляя одну руку на поясницу,

второй ведет по горячей спине, зарывается пальцами во влажные волосы на затылке, прижимает ее лицо к своей шее.

Слушает ее тело. Оно отвечает ему жаркой испариной между лопаток, вязкой влагой между ног, звенящей дрожью. И

напряжением, которое все никак не найдет выход. Тогда он опрокидывает ее на спину.

— М-м-м, я все… могу только лежать на спине… мне кажется, я совсем пьяная… не могу ничего делать, — чуть шепчет она

на выдохе, отползая к изголовью кровати.

— Совсем ничего? — Он нависает над ней на вытянутых руках.

— Чуть-чуть… вот так... — вздыхает. Выдергивает из-под головы подушку, сбрасывает на пол и притягивает Артёма. Удобно

ложится под него, крепко обвивает ногами. Он слегка наваливается на нее, упирая локти у нее над плечами. Она гладит

кончиками пальцев его руки и плечи. Рисует у него на спине понятные только ей узоры. Ласкает шею. Касается шершавой

щеки, и когда доходит до подбородка, Артём отводит ее ладонь в сторону, легонько кусает за нижнюю губу. Рада в ответ

впивается ногтями ему в ягодицы. Не смыкая губ, Гера в крепком поцелуе, без напора ласкает ее язык, посасывает его.

Рада теряет случайную минутную расслабленность, начинает стонать и извиваться, снова требуя его в себя. Задыхаясь,

получает его всего, до упора. До сладкой боли, которая превращает ее в ненасытное животное. Он глубоко входит в нее

снова и снова. Она вбирает его в себя, каждый раз отпуская с протяжным стоном.

— Тёма, — шепчет лихорадочно, — Тёма, Тёмочка мой… — повторяет раз за разом, так ей нравится, как звучит его имя. —

И можешь не отзываться, мне все равно. — Прижимает ладонь к его губам, чтобы Гера и не думал возмущаться.

Он смеется, но беззвучно. Она рукой чувствует его улыбку и толкает в плечо, прося лечь на спину, и, когда он

переворачивается, уверенно седлает его. Стискивает бедрами. Дрожит. Глотает раскаленный воздух. Лихорадочно

двигается вверх-вниз, ища освобождения. Проваливается в душную темноту. Купается в ней, как в теплом ласковом море.

Не тонет. Точно знает, кто держит ее за руки.

От него пахнет черной смородиной. Это ее Гера.

— Устала? — спрашивает Артём, притягивая ее к себе за плечи.

— Угу, — Она обессиленно ложится на него, утыкаясь носом в его шею и втягивая запах кожи. — Я, кажется, слышу шум

моря...

— Хорошее вино, — хрипло выдыхает он, чувствуя, как сильно колотится у нее сердце.

— И шелест листвы, и ветер…

— Совсем переклинило? — Гладит ее спину, улыбается ответной дрожи. — Главное, чтобы не звук какой-нибудь сирены.

— Тихо… Гера, тихо… Не смейся, — шипит возмущенно, а сама глухо смеется. Протяжно вздыхает. — Дай мне послушать

море…

Он подтягивает ее выше на себя, целует в шею. Слизывает капельки пота. Водит пальцами по узкой спине. Еле касается.

Рисует. Как она рисовала. Чувствует, как нежная кожа становится шероховатой от мурашек.

— Повторяешь за мной? — улыбается она.

— Повторяю, — соглашается. Переворачивается вместе с ней. Снова укладывает ее на кровать. Теперь рисует кончиками

пальцев у нее на животе, языком — на груди. От каждого касания Рада вздрагивает. Выгибается. А он ласкает ее так нежно,

наверное, в первый раз…

Трудно быть нежным, когда не знаешь, что такое нежность. Когда забыл. Все осталось в далеком прошлом. Часть этого

позабытого чувства когда-то давала ему маленькая девочка, теперь — его женщина. Теперь она снова отдает ему всю свою

нежность. Не тяжело, а даже немного забавно осознавать, что единственно важное в этой бредовой и бесцельной жизни ему

на самом деле не принадлежит. Вот если бы она забеременела… Если бы Рада только забеременела, он бы оставил ее

себе, наплевал на все, даже на ее желание. Хочет или нет, она все равно была бы с ним! Потому что у нее от него ребенок.

Его ребенок! И тогда она примет его.

Как люди занимаются сексом, чтобы зачать? Как-то по-особенному? В определенных позах?

Ничего Гергердт об этом не знает. Понимает только, что надо наполнить ее своим семенем, все отдать. Не думает, не

говорит про себя, что будет все, как он хочет. Он позволяет себе лишь тень надежды. Но этой тени хватает, чтобы

затуманить разум и заставить его вновь с силой врываться в покорное тело, быстрее, резче вымещать на Раде свое

желание и срываться в пропасть, в темноту, скатываясь до ощущения касания, звука, стона.

В этой вязкой, тугой, как вата, темноте... Жестко переплетенные пальцы. Прижатые друг к другу мокрые липкие тела.

Капельки пота, стекающие по спине. Яростные до боли толчки. Скомканная постель. И резкий Радкин вдох перед оргазмом

— как перед прыжком в бездну. И собственный вдох до ломоты в легких, когда ее движение становится продолжением его

движения, и, кажется, она сама — его продолжение.

Наверное, все же нужно кого-то благодарить за все это. За возможность сейчас ее вот так вдыхать и глохнуть от стонов. За

радость чувствовать у нее внутри горячую пульсацию. За удовольствие падать, раскинув руки.

Он изливается в нее резкими глубокими толчками, судорожно вжимаясь в мягкое безвольное тело. Надолго замирает, не

отпуская, хотя знает, что ей тяжело под ним. Она едва может перевести дыхание.

— У меня нет сил добраться до ванной… — говорит Рада, когда Гера чуть переваливается на бок и дает ей возможность

вдохнуть полной грудью, — если только ты меня туда не оттащишь…

— Нет, не надейся.

— Тогда я буду так спать. Мне кажется, сегодня можно, — сдавленно смеется.

— Нужно.

fima 01.08.2015 00:15 » Глава 21

А-а, уж конечно, как же, какие уж мы вам товарищи!

Где уж. Мы понимаем-с! Мы в университетах не обучались.

«Собачье сердце»

— Святые угодники, а касатик там хоть жив? — восклицает Петровна, театрально складывая ладони на выдающейся груди.

— Жив, жив, — говорит Рада, сомневаясь, что Петровна знает дорогу в церковь. — На слово поверишь, или послать его

общий анализ крови сдать?

Женщина бросает на Раду недоуменный взгляд и натягивает хлопчатобумажные перчатки.

— Я тогда на втором этаже тоже уберусь заодно, чтобы завтра не приходить.

— Не надо, на кухне закончишь и иди, — распоряжается Рада, наливая кофе и не замечая, как губы домработницы

сжимаются в ниточку. — Нет, завтра тоже не приходи, — вдруг меняет свое решение Дружинина, приводя старуху в еще

большее удивление.

— Так Артём Андреевич… — решается напомнить Петровна.

— Я постараюсь сделать так, чтобы Артём Андреевич завтра не заметил пыли. Иди.

Петровна пожимает плечами. Рада подхватывает со стола поднос с завтраком и поднимается в спальню.

— А с каких это пор у нас завтраки в постель стали подаваться? — Гера переворачивается на спину и закладывает руки под

голову.

— Ну, можешь считать, что с сегодняшних.

— Прям волшебство какое-то. Чудо чудесное. А сама? — спрашивает, замечая на подносе одну вилку. И одну тарелку, в

которой салат из рукколы с семгой и кусочками сыра.

— Аппетита нет. Кажется, у меня мигрень.

— Нет, дамочка, вы просто с будунища.

Рада отвечает коротким смешком, с сомнением глядя на хрустящие вафли.

— Не мучайся, Мармеладка, иди капни себе коньяка, и мигрень твою как рукой снимет.

— Нет уж, я лучше таблетку цитрамона выпью. — Делает пару глотков крепкого кофе, чтобы окончательно взбодриться.

— Послушай знающего человека, — настаивает Гера, — иди плесни коньяка в кофе, захвати вилку и садись ешь.

— Ладно, — соглашается Дружинина, — мне все равно надо проверить, ушла Петровна или нет.

Следуя совету, Рада уходит за коньяком. Артём провожает ее взглядом, не торопясь приступать к еде. Он крепче сжимает в

руке вилку и, глубоко вздыхая, задумывается на момент, как быстротечна и изменчива жизнь. Еще вчера чувствовал, что

дошел до какой-то точки. Дошел, выдохнул, а вздохнуть было нечем. А сегодня дышит полной грудью, до сих пор не желая

признаться самому себе, насколько сильно стал зависеть от этой женщины. От ее слова, от взгляда, от улыбки. Раньше его

утро начиналось с кошки, с ее острых зубов и когтей. Олька будила его, требовала, чтобы покормил. А сейчас утро

начинается с Рады — с ее рук и губ. И Радка, конечно, будит его куда нежнее.

Все это время Гергердт старательно убеждал себя в том, что все делает ради нее. Только для Рады. Но в душе понимал,

что это не так. С самого начала он все делал и делает для себя. Он остервенело хватается за каждую ниточку, чтобы

удержать Дружинину, потому что знает: подобного — того, что чувствует сейчас, что получает от нее — у него в жизни не

будет никогда. Но хуже всего другое. Хуже всего, что сегодня он уже не знает, что будет завтра. И все равно хватается за

нее, как за последнюю соломинку. Он не знает, что будет с ней завтра, но, как рациональный и циничный ублюдок, вбивает ей

в голову нужные мысли, перекраивает ее сознание, чтобы сегодня она была рядом.

— А тебе нельзя, ты за рулем, — предупреждает Дружинина, когда возвращается.

— Уже? — смеется Гергердт, начиная есть.

— Конечно. Сейчас позавтракаем… — вливает в свою чашку пару чайных ложек коньяка, — и поедем посуду покупать. Надо

много всего купить. Вот супниц у тебя нет и тортниц, меня это раздражает. Для всего нужна своя посуда, понимаешь?

— Конечно, понимаю. Хранить сыр в маслёнке — это преступление. Китайские фарфоровые чашечки, серебряные ложечки,

конечно, я понимаю.

— Нет, не китайские, английские, веджвудские, например. Всю жизнь мечтала.

— Хорошая у тебя мечта, оригинальная. Тарелки.

— Ты знаешь, сколько эти тарелки стоят? — Подсаживается ближе к Гере, прикрывает ноги одеялом.

— Нет. И как-то меня этот факт совсем не расстраивает. Ну, поехали посмотрим.

— Кстати, можем в интернет-магазине посмотреть.

— На месте посмотрим.

***

— Эта изысканная фарфоровая коллекция имеет уникальный в своем роде внешний вид, опирающийся…

— Тихо, не жужжи, иди погуляй, позову, когда понадобишься, — отсылает Артём продавца-консультанта. — Ну, смотри, какая

куча тарелок. Мечты сбываются.

— Господи, — блаженно выдыхает Рада, — глаза разбегаются. Теперь мне надо все не спеша посмотреть.

Некоторое время Дружинина бродит около выбеленных дубовых стеллажей, заполненных сверкающим фарфором, теряясь

от представленного многообразия.

— Артём, а тебе что нравится?

— Все.

— А как ты себе посуду выбирал?

— Никак. Я не выбирал, мне дизайнеры покупали.

— Наташке, наверное, позвоню.

— Зачем?

— Как зачем? Мне нужен женский взгляд, хочу с кем-нибудь все это обсудить.

— Мы ж тарелки покупаем, а не лифчики, что тут обсуждать?

— Потому что это интересно.

— Только не с Кузькой. Можно подумать, Кузька твоя охренеть как в фарфоре разбирается, нашла у кого спрашивать.

Подружка тебе нужна, что ли? Сейчас найдем тебе подружку. — Достает сотовый.

— Кому ты звонишь?

— Она тоже разговорчивая.

— Артём, кому?

Но Артём, не слушая ее, уже набирает чей-то номер, и ему отвечают — Рада слышит в трубке женский голос.

— Катюха, привет. Занята?

«Шаурина, наверное», — думает про себя Дружинина и отходит, чтобы не мешать разговору.

— Скоро подъедет, она тут недалеко, — сообщает с улыбкой Гера, убирая телефон в карман.

— Здорово. Весело будет. Потом заедем куда-нибудь поужинать все вместе?

— Обязательно. Сейчас еще Крапиве позвоню, спрошу, чё за чашки у него дома. Он у нас по фарфору спец. Веселиться так

веселиться.

Гергердт звонит Крапивину, перебрасывается с ним короткими фразами, шутит, а Рада вдруг мыслями переносится на

несколько месяцев назад, в то время, когда их с Герой отношения только начались, и вспоминает с какой безрассудной

напористостью он действовал. На все был готов лишь бы ее в постель заполучить. Именно этим он ее и зацепил, поймал как

рыбку на крючок, потряс своей наглостью. Она с такими не сталкивалась, он не оставил ей ни малейшего шанса на спасение.

Но легкость ушла, когда она рассказала об изнасиловании. Раду озаряет мысль, что она скучает именно по тому Гере и не

хочет, чтобы он менялся. Да, Артём Гергердт не из тех мужчин, с какими она привыкла общаться, но зато с ним не страшно. С

ним, таким грубым и безжалостным, ничего не страшно.

— О чем задумалась?

— О том, что нам нужно еще купить бокалы под вино.

— Зачем? С фарфоровых чашек будет вкуснее.

— Ты теперь всегда будешь надо мной издеваться?

— Нет, не всегда. Некоторое время.

— Что Дима сказал?

— Сказал: «Хочу на это посмотреть».

— Да? — удивляется Дружинина. — Приедет?

— Угу.

Первой в «Дом Фарфора» подъезжает Катя. Она машет им рукой у входа и торопливо пересекает зал, чуть не сталкиваясь с

какой-то зазевавшейся дамой.

— А чего это вы решили новую посуду покупать? — улыбается, переводя взгляд с Гергердта на Дружинину.

— Потому что старая кончилась, — отвечает Гера.

— Совсем? — смеется и стягивает шарф, с любопытством оглядываясь.

— Почти, — добавляет Рада. — Я вчера очень эмоционально выразила свое мнение по некоторым вопросам.

— Во даешь! Хотя нормально, все правильно, — теперь уверенно кивает девушка, — с Герой так и надо. Выбрала что-

нибудь? — подходит ближе к стеллажам и застывает. — Смотри какие бабочки. Жуть как красиво.

— Бабочки. Какая безвкусица. Катрин, ты не перестаешь меня удивлять, — звучит над ухом бархатистый голос Димы

Крапивина.

Катерина вздрагивает от неожиданности, поворачивает голову и, сталкиваясь с его голубыми глазами, почти теряет дар

речи, но быстро берет себя в руки.

— Митенька, боже, ты откуда здесь? Ах, прости, за тавтологию. Или «Митенька», или «боже», забыла, — расплывается в

очаровательной улыбке, замечая мелькнувшую в глазах Крапивина досаду.

— Да, ты прирожденный дипломат, — хмыкает мужчина.

— Катя, смотри, как тебе? — Рада указывает взглядом на темно-синюю тарелку с богатым золотым декором.

— Блеск, — соглашается девушка и отходит от Крапивина, придвигаясь ближе к Раде.

— Вот и я говорю. Дима, подключайся. Нам нужен твой совет. Посвяти нас во все тонкости сервировки праздничного стола.

Фарфор точно по твоей части.

— Может, пива пойдем попьем? — Гергердт смотрит на Крапивина.

Тот хмурится, будто раздумывает.

— Так, никто никуда не уходит, — командует Рада, — сейчас все купим, потом пойдем в ресторан.

— Ладно, — улыбается Дмитрий, — кстати, отличный выбор. И если ты хочешь набор для праздничного стола, — чуть

повышает интонацию и, дожидаясь от Дружининой утвердительного кивка, продолжает, — то идеальный вариант начать с

акцентных тарелок. Да, именно с этих синих. Или с этих… — жестом привлекает внимание к блюду с широким темно-синим

ободком. — Они ставятся на стол перед гостями, а в них, в свою очередь, ставятся тарелки несколько меньших размеров —

закусочные или суповые.

— Сколько тонкостей, — вздыхает Рада.

— Простор для фантазии. Только ты уточни, подходит ли эта посуда для посудомоечной машины и микроволновой печи.

Думается мне, что нет.

Артём шевельнул рукой, подзывая бдительно следящую за их компанией девушку-консультанта, и та, вооружившись

услужливой улыбкой, подходит, выказывая готовность ответить на все возможные вопросы дорогих клиентов.

— Я вас слушаю…

— Новую тачку легче купить, чем новые тарелки, — с едва заметным раздражением говорит Гера.

— Это точно, — соглашается Крапивин. — А «старые» тарелки купить еще труднее. Среди антиквариата, особенно

недорогого, подделок более восьмидесяти процентов. Подделывают практически все: старинный фарфор, мебель, часы,

скульптуру.

— Надеюсь, мы не нарвемся на какое-нибудь фуфло. За такие-то деньги.

— Нет, это точно не фуфло, — уверенно говорит Дима.

— Ага, Димка все знает, Димка фарфоровую собаку съел, — дразнит Крапивина Катька.

— Праздник праздником, но мне точно нужна посуда, которую можно и в посудомойку сунуть, и в микроволновку, —

решительно заявляет Гергердт.

— Вот этот посмотри, — Дима делает шаг в сторону и замирает взглядом на верхней полке, где красуется столовый набор

кремового цвета. — Элегантно. Благородно. Классически.

— Дима, а что так скромно? — не устает поддевать Катя. — Тут даже ободка нет золотого в двадцать два карата.

— Оно и понятно, что для Катерины Великой мне пришлось бы искать чашечки, которые сам Ренуар в пору бедного детства

расписывал, а Артём не против из обычного костяного фарфора есть.

— Нет, Митенька, — язвит Катя, — я патриотка, мне только кузнецовский фарфор подавай.

— Ладно, крошка, уела, уела. — Дима со смехом обхватывает Катю за плечи и прижимает к себе.

***

— Артём Андреевич, если что, я в этом сраме участвовать не буду. А то и так целыми днями Петровна встань сюда,

Петровна встань туда… Может, вы мне еще и доплачивать будете за позирование?

— Чего? Петровна, тебе вчера страшный сон приснился? В каком сраме? — Артём спускается с лестницы, на ходу

натягивая футболку.

— Да вон в том, что в кабинете…

Гера, не задерживаясь, направляется прямиком в свой кабинет, чтобы выяснить, что так возмутило старуху. Войдя в

комнату, он сразу понимает, что имела в виду Петровна.

На стенде висит новая фотография. На ней изображена Рада. Обнаженная.

— Ничего себе ты, Мармеладка, даешь… — пораженно выдыхает Гергердт и срывает фото.

Похоже, снимок сделан в спальне. Рада стоит боком и, чуть выгнувшись, опирается на спинку стула руками. Тусклый свет,

падающий с окна выхватывает изгибы ее совершенного тела. Только изгибы, силуэт. Идеальную спину, округлые ягодицы,

грудь, полуприкрытую руками.

— Ты еще здесь? — Гера поднимает взгляд на домработницу, на момент отрываясь от созерцания фотографии.

— Ухожу, — смиренно говорит женщина, решая убраться из квартиры, чтобы, не дай бог, не попасть под горячую руку

хозяина.

Гергердт быстрым шагом идет на кухню.

— Это что?

— Что? — спрашивает Рада, осторожно опускает в раковину мыльную тарелку и берется за следующую.

Два дня она ждала того момента, когда сможет перемыть новую посуду, послушать ее мелодичный звон, посмотреть, как

просвечиваются сквозь тонкий фарфор собственные пальцы. Сегодня, наконец, служба доставки вручила Дружининой

коробки с двумя столовыми сервизами.

— Вот это.

— Нравится? — Рада бросает короткий взгляд на снимок, который Гера держит в руке. — Классно получилось, да? Ну,

скажи, тебе понравилось? — сияет она улыбкой и продолжает мыть тарелки, аккуратно складывая их в стопку.

— Глаз не могу оторвать. Кто фотографировал? — настойчиво спрашивает Гергердт, глядя в упор на Раду.

— Какая разница? — чуть пожимает плечами и мокрой рукой смахивает с лица выбившуюся прядь волос. — Главное, что

фотография красивая.

— Спрашиваю в последний раз. Кто.

— Кузька меня фотографировала! Вчера заезжала!

— Покажи.

— Чего показать?

— Еще есть фотографии?

— Есть.

— Покажи.

— Чего ты пристал? — теряет терпение Дружинина.

— Иначе я все нахрен повыбрасываю. Прямо сейчас.

Рада вытирает руки полотенцем и с раздражением отшвыривает его в сторону. Идет в спальню за фотоаппаратом, потом

вспоминает, что оставила его в кабинете, где распечатывала фото, и возвращается. Гера молча шагает за ней по пятам.

— Вот! Неудачные! Тут их куча. Там и Кузька есть. Кстати, можешь позвонить ей и устроить допрос с пристрастием.

— Позвоню. А то соскучился по ней сил нет.

— Не наглей! — надменно говорит Дружинина.

Гера просматривает фотографии, не забывая комментировать:

— Обезьяна, блин. — Видит фото, на котором Кузя в такой же позе, что была Рада, только Наташка одетая. — А чё это

Кузька не с голой ж*пой? — усмехается он.

— Тебе моей мало? — взрывается Рада и забирает у него фотоаппарат. — Кузькину ему подавай! Кстати, мы с ней завтра в

кафе собираемся. Это я тебя на всякий случай предупреждаю. Чтобы ты был в курсе… Всю романтику испортил своей

ревностью. Я столько времени с этой фотографией возилась.

Новость про то, что Рада с Наташкой намереваются пойти в кафе, Гере не нравится.

— Романтику, говоришь, — задумчиво протягивает Артём и качает головой, — никакая это не романтика.

— Почему?

— Потому что, как говорит один очень уважаемый мною человек… вот чувствую, что меня где-то на*бывают, а где, понять

не могу.

fima 24.08.2015 00:13 » Глава 22

Но следует отметить понятливость существа.

Дело вполне идёт на лад.

«Собачье сердце»

— Вообще не понимаю, как можно по одной бабе с ума сходить. Ума не приложу.

— Вот и я, Ваня, вот и я, — насмешливо вздыхает Крапивин. — Артём не может сходить с ума по одной бабе. И вообще, он

же не дикарь какой или неандерталец, чтобы в сотый раз обрывать Раде телефон или, хуже того, нестись за ней в этот…

хм… клоповник. Да, Артём? Ты же не собираешься сейчас так сделать?

— Два раза позвонил, не звездите. Узнал, как доехала, — говорит Артём, не отрывая глаз от экрана мобильного и набирая

сообщение: «Рада, ты скоро?»

— Подумай, Гера, мы плохого не посоветуем, — не унимается Иван, поддерживая Крапивина, — в отношениях важна

свобода. Нужна свобода, — подчеркивает, отпивая ром.

— Успокойтесь уже, умники. Что бы вы понимали… — бормочет Гера и читает ответ Дружининой: «Куда скоро? Только сели».

— Мы? Нет. Куда уж нам, — смеется Дима.

— Димитрий, — намеренно коверкая имя, вздыхает Гергердт, — на каком мне языке вас послать потактичнее?

— Нет, Гера, тебе Крапивина категорический запрещено посылать куда бы то ни было, вдруг Радка снова все тарелки

перебьет, кто с тобой в магазин фарфора пойдет?

— Это точно. Всем бабам побрякушки надо, а моей тарелки.

Дима усмехается и делает последний глоток виски.

— Ты побрякушки какие-нибудь все равно купи, женщин надо баловать.

— Ты так и хочешь на мне нажиться, страшный буржуй. — Гергердт глотает ром и снова берет в руки телефон. Отправляет

Раде «Смеркалось».

— Всенепременно. Эх, как жаль, что я Ванину свадьбу пропустил.

— Не переживай, там даже невесте ни хрена не досталось, ни платья, ни колец. И даже потери были. Материальные. Алёнка

ему там мебель в квартире покрошила за такую свадьбу, — заверяет Артём, бросая на Ваню усмехающийся взгляд.

Дима громко смеется, отодвигая от себя стакан и плотно приваливаясь к спинке кресла.

— Ты мне еще посмейся-посмейся, посмотрю я, сколько на неделе раз тебе самому придется тарелки покупать! Жених! —

взрывается Гергердт хохотом.

Ваня поддерживает друга смехом и хлопает Крапивина по плечу:

— Жених наш одними тарелками точно не обойдется, малая там все в порошок сотрет, галстуки и шейные платки порежет на

ленточки, а запонки раздарит прислуге. А свадьба у нас в июне. Дима, я надеюсь, ты сможешь освободиться.

— Сделаю все возможное, — обещает тот Ивану и смотрит на Геру: — Я сейчас у тебя телефон отберу! На месте весь

вечер не можешь усидеть.

— Сижу я… — вздыхает Гергердт, — сижу и чувствую, будто в детство вернулся. Тот же обшарпанный подвал только с

мебелью и с вискарем за немыслимые деньги. Чего было переться на другой конец города, когда можно, Дима, у тебя дома

в подвале посидеть. И вискарь у тебя получше.

— Нет, Гера, антураж не тот. У Крапивина нет обшарпанной штукатурки и светильников с блошиного рынка Клиньянкур, —

смеется Шаурин, глядя на низкие потолочные своды, украшенные росписью, словно стершейся от времени.

— Нет, таких светильников у меня нет, зато много чего другого есть, но Артёма сегодня хоть в бомбоубежище запри, он все

равно вырвется. Рада же где-то гуляет.

— Угу, замков таких нет еще не придумали, чтобы меня в бомбоубежище запереть, — усмехается Гера.

Что правда, то правда. Сегодня ему не сиделось на месте. Не елось и не пилось, хотя он с удовольствием принял

приглашение Крапивина встретиться где-нибудь вечерком и даже рассчитывал, что хорошо проведет время с друзьями.

Однако расслабиться не получалось, мыслями он был далеко за пределами пафосного мужского клуба, в котором они

собрались. Ему не нравилось, что Рада встречается сегодня с Наташкой. Но еще больше ему не нравилось, что пошли они в

тот самый бар, откуда в прошлый раз он забрал Раду полуживую. Конечно, сомнительно, что Дружинина может снова так же

сильно напиться, но Гергердт все равно мучился тревожным чувством. Не доверял он этой Наталке, и сколько бы Радка ни

защищала ее, говоря, что она хорошая подруга, Гера не желала менять о ней своего мнения. Боялся он, откровенно говоря,

что Рада поддастся ее влиянию. Испортит Кузька эта долбанная его Мармеладку. Достаточно того, что мать постоянно

пытается Радке мозги промыть. Дружинина не жаловалась, ничего толком не рассказывала, но Гергердт сделал такой вывод

по обрывочным фразам, часто проскальзывающим в разговорах.

Дождавшись сообщения, что Рада собирается домой, Гера вызывает водителя и едет за ней. Сообщив, что подъехал к бару,

решает подождать ее на улице, около входа.

Вдыхая морозный воздух, он поднимает воротник пальто и отходит подальше, чтобы не столкнуться с развеселой толпой,

вываливающейся из широких стеклянных дверей. Сует в карман кожаные перчатки; не отрывая от входа пристального

взгляда, прикуривает сигарету. Успевает сделать две затяжки и выхватывает глазами Дружинину, которая выходит вместе с

Наташкой. Рада останавливается, окидывает взглядом парковку, отыскивая машину и попутно доставая телефон из сумочки.

Гера собирается окликнуть ее, но замирает, задерживая дыхание, и видит, как вслед за девушками выскакивает какой-то

здоровый утырок. Он порывается взять Раду за руку, что-то говорит ей. Кажется, просит номер телефона. Кузька

отталкивает его, но он, как маятник, возвращается, и все липнет к Радкиному боку. Она недовольно морщится, быстро

отшагивает от него и прикладывает телефон к уху, набрав чей-то номер. Конечно, Геры, — он чувствует, как во внутреннем

кармане вибрирует его сотовый. Крепче сжав губами сигарету, Артём двигается вперед, хватает утырка за шкирку и

отбрасывает в сторону. Тот падает на землю. Матерясь, скользит по мерзлой брусчатке, пытаясь подняться на ноги. Кузька

с визгом отскакивает в сторону; Рада ахает, вцепляясь в пальто Геры. А он застывает каменно, шумно втягивает носом

воздух, не отпуская взглядом непонятно откуда взявшегося поклонника.

— Женька, козел! — спохватившись, визжит Наталка. — Сказала же тебе: отвали! Вот что непонятного?! Дождешься, что

тебе шею свернут!

Женька покачивается на нетвердых ногах, отряхивается и окидывает Гергердта нетрезвым взглядом:

— Да я вообще ничего… я ж не знал… Мужик, все нормально, я вообще ничего… счастья вам, — бубнит, обходя кругом

застывшую перед дверями пару.

— Дорогая, успокой меня, а то я не знаю, что и думать, — мягко и опасно говорит Гера, наконец, переводя взгляд на Раду.

— Спокойно, Гера. Гера, спокойно, — находится Дружинина и обхватывает его за корпус, словно пытаясь удержать от

необдуманного поступка. — Домой. Мы домой. — Сильнее стискивает замерзшие пальцы, заметив, как тяжело смотрит

Артём на Наташкиного знакомого.

— Я на такси, — спохватывается Кузнецова, поправляя кашемировую шапочку и собираясь пойти к ряду припаркованных на

стоянке такси.

— За мной давай! — рыкает Гера, небрежно цепляя ее за рукав шубки. — В машину!

Покорно кивнув, Кузька плетется к его автомобилю, юркает в салон и вжимается в уголок.

Гергердт помогает Раде усесться и захлопывает дверь, сам садится на переднее сиденье, поворачивает голову. На его

молчаливый и злобный взгляд Наташка отвечает запальчиво:

— Я с чужими мужиками не трахалась!

— Адрес говори! — резко бросает он. — Не трахалась она…

С облегченным вздохом Кузя называет свой домашний адрес и оправдывается, что «…пока Пашенька в командировке, она

вообще сама невинность, первый раз только и вылезла…»

— Тебе вообще лучше никуда не вылезать, — обрывает ее Гера.

— Ну, что я виновата…

— Наташ! — останавливает подругу Рада, понимая, что разговор может зайти слишком далеко. Разумеется, ничем хорошим

это не закончится.

Кузя послушно замолкает, больше от нее никто не слышит ни звука. Она и сама не хочет провоцировать Геру: уже

сталкивалась с его крутым нравом. А пыталась оправдаться, так как боялась, что он расскажет что-нибудь Пашке.

— А где твой паспорт? — спрашивает Гергердт у Рады, когда Наташка выходит из машины.

— Паспорт? — повторяет Рада, находясь в легком недоумении.

— Да. Загранпаспорт.

— Зачем он тебе?

— Он не мне, а тебе. Послезавтра на Майорку полетим.

— Куда?

— На Майорку, а то, я смотрю, скучно тебе стало на просторах Родины, на приключения потянуло. И не жалко тебе их,

Мармеладка?

— Кого?

— Вот этих ублюдков? С которыми вы там развлекались.

— Мы ни с кем не развлекались.

— Почему-то звучит неубедительно.

— Это знакомые наши, мы случайно встретились. Это вышло незапланированно.

— Совершенно случайно?

— Я не вру, правда…

— Вот пусть эти случайные знакомые тебя лучше стороной обходят. А то останутся без… по самые гланды.

До дома едут молча. Первые минуты в квартире тоже проводят в тишине. Дружинина не верит спокойствию Геры. Это все

напускное. Он бурлит эмоциями, и в каждом жесте видится рвущаяся наружу злость, — трещат швы на одежде, когда он

скидывает пальто, громко хлопает дверца холодильника, звенит стакан о мраморную столешницу, плещется через край

вода…

Испытывая смешанные чувства, Дружинина отшагивает и присаживается на высокий стул. Странная радость, опаска и

необычное воодушевление будоражат кровь.

Артём долго смотрит на Раду, глотая холодную воду, — от ярости в горле пересохло.

Дружинина напряженно смеется, убирает волосы от лица, уводя темные пряди от лба к затылку, и что-то говорит. Он уже не

слышит. Слушает, но не слышит. Только видит, как двигаются ее красивые губы, и ощущает приятную глухоту. Пустоту,

рождающую свербящее желание поцеловать, потрогать, заняться любовью.

Вот так всегда. При взгляде на ее лицо, на ставшие родными черты, его злость перерождается во что-то новое. В горячее

возбуждение. В желание, которому он не собирается противостоять.

Артём подходит к ней берет в ладони ее лицо. Пригибается. Неторопливо целует, нежно сминая ее губы и раскрывая их для

более искусной ласки. Рада обхватывает его торс руками, отдаваясь во власть томительного возбуждения. Она забывается

в сладком поцелуе, хватается за плечи Геры, чтобы не упасть. Боже, как он целует! — беспощадно и умело убивая ощущение

реальности, жадно скусывая и слизывая остатки помады с горячего рта.

Она стремится прижать Артёма к себе сильнее, но он прекращает поцелуй, гладит ее по голове, перебирает шелковистые

волосы пальцами.

— Иди раздевайся и под одеяло, — говорит Гергердт хрипло и смотрит смеющимся взглядом. — Целовать тебя буду.

***

На следующий день Рада едет к себе на квартиру. Там она безуспешно вытряхивает ящики комода, в которых хранит

документы, но загранпаспорта не обнаруживает.

— Че, Мармеладка, паспорт потеряла?

— Нет, — хмурится Рада. — Он, наверное, у родителей.

— Что ж ты документы свои где попало бросаешь? — усмехается Артём.

— Наоборот, — возражает Рада, — когда с головой чуть-чуть не в порядке, лучше хранить все самое важное в надежном

месте, вот я и храню. Так, ладно, поехали к родителям, — решительно подхватывает шубу с кровати, набрасывает на плечи и

замирает, словно готовясь к прыжку. — Поехали.

Поборов усмешку, Гергердт отвечает лишь откровенным взглядом и идет в прихожую. Тяжелыми, резиновыми шагами Рада

входит вслед за ним. К мысли, что за загранпаспортом нужно будет ехать к родителям, она привыкала все утро, но, кажется,

так и не привыкла…

Артём глушит мотор и смотрит на Раду. Она не рвется выскакивать на улицу, а крепко сидит, сверля взглядом тяжелую

подъездную дверь. Гера молчит, зная, что несколько глубоких вздохов ей нужны сейчас больше, чем какие-то ободряющие

напутственные слова.

— Я быстро, — обещает и выходит из машины.

Подойдя к подъезду, Рада не звонит в домофон, пользуется своими ключами. На лифте поднимается с тревожностью,

которая усиливается, когда дверь в квартиру распахивается ей навстречу.

— Мама, ты не видела мой загранпаспорт? Не могу его найти. Нужен срочно, а найти не могу.

— Зачем он тебе? — Мать, конечно же, идет за ней.

— Странный вопрос. — Проходит свою в комнату, сбрасывает шубу. Подходит к столу, пытаясь разворошить память и

вспомнить, куда дела документы. — Мы с Артёмом улетаем за границу. В Испанию, точнее.

Лицо Ларисы Григорьевны багровеет.

— Что такое, мама? Тебе плохо?

— А как мне может быть хорошо, когда такое происходит?

— Какое «такое»? Тебе плохо, когда мне хорошо, я правильно понимаю?

— А что хорошего в том, что ты превратилась в… содержанку?

Рада начинает рыться в столе и замирает, говоря нарочито задумчиво:

— Черт побери, мама, получается, ты права. Я не работаю, ничем не занимаюсь, — пожимает плечами, — сплю с

Гергердтом, живу за его счет… И ты даже не представляешь, как счастлива, — добавляет со счастливой улыбкой на лице. И

снова начинает рыться среди бумаг. Усерднее. Вынимает на стол все, что попадается под руку.

— Господи, какой ужас, — ошарашенно говорит Лариса Григорьевна и с болезненной медлительностью опускается в кресло.

— Почему ужас? Это не ужас, это жизнь. Господи, голова кругом, где же паспорт?

— Жизнь? Из грязи да в князи. Быть любовницей богатого плебея теперь — твоя жизнь? Я так боялась этого. Всегда

хотела, чтобы ты была независимой, самодостаточной, успешной. Как ты не понимаешь, он попользуется тобой и выкинет!

Это сейчас все как в сказке. Я понимаю, что тебя, наверное, впечатляют его почти безграничные возможности.

— Да где же паспорт… — раздраженно вздыхает Рада.

— Девочка моя, неужели это предел твоих мечтаний?

— Нет, это не предел. Мне бы еще залететь от Геры, и тогда все будет вообще прекрасно.

— Что? — изумленно переспрашивает мать. — Рада, о чем ты думаешь?!

От крика матери у Дружининой звенит в ушах.

— Я сплю с Герой, я его любовница, как ты говоришь, я живу за его счет, полностью завишу от него... От Геры можно только

залететь. Я уже беременела, замуж собиралась, красиво все было, но только из этого ничего не вышло. А теперь мне бы

просто залететь. Вот этого я хочу по-настоящему.

— И слово-то какое гадкое подобрала! Залететь! Ты курить сначала брось! Залететь!

— Точно. Надо бросить курить. Точно, — убежденно говорит себе Рада.

— И что потом? Останешься с ребенком? Он тебя на улицу вместе с ребенком выбросит!

— Да с чего ты взяла?

— А зачем ему дети? Ему ребенок зачем?

— А зачем тебе нужен был ребенок, мама?! От большой любви к детям? Из чувства долга? Обязанности, нужности? Для

удовлетворения своих амбиций? Для статуса? Для чего, мама? — вскрикивает Рада, закипая от злости. — Может у него тоже

есть своя причина! Любая! И это дает ему право иметь ребенка! Хотеть ребенка! Как тебе и другим людям. Или просто не

отказаться от ребенка, если он вдруг появится! Я не пойму, чем он хуже остальных-то?

— Потому что он всю жизнь живет, будто люди для него не люди.

— Откуда ты знаешь про всю его жизнь?

— Того, что я о нем знаю, мне сполна хватает. Ты думаешь, что вдруг что-то изменится, и закоренелый подонок неожиданно

станет тихим примерным семьянином?

— А какая разница, что я думаю? — вдруг отступает Рада, понимая, что разговаривать с матерью, это как мести мусор

против ветра. Никакого смысла.

Мама снисходительно улыбается:

— Не нравится, да? Но правда она такая. Колючая. Кто тебе ее скажет, кроме матери?

— Да, мама, ты у нас правдолюбка.

— Конечно.

— Вот и люби, — резко говорит дочь. — Свою правду. А я правду не люблю, я ее имею. Как двусмысленно звучит, не так ли?

Иногда стоит поиграть словами, и не то что смысл сказанного меняется, все вокруг, кажется, принимает другой оборот.

Жизнь меняется. И плевать я хотела на то, что ты думаешь обо мне и Гере.

Мать упрямо сжимает губы, наверное, придумывает, что бы еще такого уничижительного сказать, чем бы еще уязвить, —

последнее слово всегда должно остаться за ней.

— Хотя… — неумолимо продолжает Рада, — обо мне ты как раз не думаешь. Все твои разговоры только — о нем. Тот факт,

что я бесплодна, а сама беременность для меня просто чудо, тебя вообще не волнует. Ты еще выбираешь, от кого мне

следовало бы забеременеть. А мне кажется, что женщины в моем положении уже не выбирают. Они просто хотят иметь

ребенка. Неважно от кого! К счастью, мне важно — от кого. Я хочу ребенка от Геры! — кричит она. — От него!

Мать выпрямляет спину, вытягиваясь в струну, и почему-то молчит.

— Да где же этот чёртов паспорт! — нервно вскрикивает Рада, переводит взгляд на мать и задает самый неожиданный

вопрос, который только могла задать: — Мама, ты счастлива? Ты думаешь, как ответить? — удивляется, так и не получив

ответа. — Ты еще думаешь? — Дружинина вздыхает глубоко, будто после пробежки. Останавливает случайный взгляд на

подушке, ловит собственную мысль, которая смутно и легко проскальзывает в голове, как дуновение ветерка. Следуя за этой

мыслью, Рада поднимает край матраса и обнаруживает там паспорт. С облегчением она сует его в сумку, надевает шубу,

собираясь уходить, но задерживается у порога.

— Как грустно, мама. Мы даже не можем с тобой нормально поговорить. Не можем поделиться секретами, как обычно

делятся мама с дочкой, — произносит с долей обреченности. — Это так грустно, мама…

Лариса Григорьевна вскидывает на дочь влажные глаза.

Рада вдруг осознает, что не замечала раньше, как постарела мать. Не видела этой сеточки морщин вокруг глаз и чуть

обвислых щек.

Острая жалость пронзает сердце дочери. Так крепко она стискивает изнутри, что становится трудно дышать. Рада бросает

сумку у порога, подходит к матери и крепко обнимает ее так, как давно уже не обнимала.

— Поезжайте с отцом куда-нибудь отдохните. Когда вы последний раз отпуск проводили вместе? Я давно такого не помню.

Наверное, еще когда я в школе училась, и мы вместе ездили на море, — шепчет она и отстраняется.

Покидает родной дом, так и не услышав от матери каких-то желанных слов. Но почему-то тот холодок в груди, с которым она

переступала порог, растворился.

— А я думал, что тебя в угол поставили, — со смешком говорит Гергердт, когда Рада садится к нему в машину.

— Пытались.

fima 27.10.2015 15:49 » Глава 23

Террором ничего поделать нельзя с животным,

на какой бы ступени развития оно ни стояло…

Террор совершенно парализует нервную систему.

«Собачье сердце»

— Подожди, сумасшедший! Не смей! — кричит она и слышит в ответ задорный хохот Геры. — Я же пошутила! Артём, я

пошутила! Это же глупо, — выдыхает последнюю фразу и замолкает.

Орать бесполезно. Гергердт ее не слышит. Он, азартный и возбужденный, уже несется по каменистой дорожке к берегу,

прямо к воде. Рада хватает с кресла плед и сбегает со ступенек террасы, видя, как Гера, добежав до обрыва, начинает

спешно сбрасывать с себя вещи и обувь.

Боже!..

Дыхание у нее замирает, когда он бросается с утеса в воду и исчезает в пене брызг. Рада считает секунды, пока его голова

не появляется над водой. Он выныривает и орет во все горло. Его крик переходит в раскатистый смех.

А она пищит вместе с ним и топает ногами:

— Вылезай из воды сейчас же! — Хватает его вещи и спускается ниже по тропинке. — Вылезай, холодно же.

— Хорошая водичка, бодрит.

— Все, выходи на берег, — обеспокоенно настаивает Рада. — Пошутили и хватит.

— Ты мне проспорила.

— Я знаю.

— Медовый торт.

— Я бы тебе и так его спекла.

— А просто так не интересно.

— Это я уже поняла. Все, выбирайся, а то у меня уже зубы стучат от холода.

— А у тебя-то чего?

— Впечатлилась!

Она еще как впечатлилась.

Ее разрывает от задора, смеха, тревоги и одновременной радости. И радость почему-то сильнее, она рвется наружу

открытой улыбкой, сотрясает голос счастливой дрожью.

Ее разрывает от любви. Чистой. Незамутненной, как та вода, в которой плескается Гергердт.

Он, наконец, выбирается на берег. Рада накидывает на него плед, вытирает спину и плечи, и торопит:

— Скорей домой, Артём. Быстро домой и в горячий душ. — И сама, глядя на него, покрывается ледяными мурашками, как

будто тоже искупалась.

Гера натягивает одежду на мокрое тело. Не спешит. Смотрит на Дружинину и довольно посмеивается, сует руки в рукава

свитера, поддергивает их. Краем пледа Рада стирает с его шеи капли воды и вздыхает. Снова посматривает на тот утес, с

которого прыгнул Артём. Вспоминает, как сердце замерло у нее в груди. Это же так страшно. Вниз головой. В воду. Там же

могут быть камни. Но, наверное, Артём знает, что это безопасно. Но она этого не знала. И если бы он через несколько

секунд не вынырнул, она бы прыгнула за ним следом. Не раздумывая, прыгнула бы.

— Испугалась? — спрашивает он, будто прочитав мысли. Легко прижимает ее к себе, целует в щеку.

— Сумасшедший, — шепчет она, выворачиваясь, выскальзывая из объятий, чтобы поскорее взять его под руку и увести

домой. Греться.

Они возвращаются. Идут мимо кустарниковых зарослей, хрустя камнями под подошвой и щурясь от солнца. Около девяти

утра только. А оно такое яркое, слепящее. На Майорке так много солнца. Оно совсем другое — ласковое и горячее, даже

когда температура едва достигает семнадцати градусов по Цельсию. И ветер здесь не такой безжалостный.

За три недели Рада окончательно и бесповоротно влюбилась в это место. В невиданно прелестный остров с живописной

природой и особенным колоритом, так отличающимся от континентального, влюбилась в этот дом, который сразу поразил ее

белизной, теплом и светом. Хотя дома они находились меньше всего времени. Первые десять дней так точно. Будто все

спешили куда-то. Катались по горным серпантинам, бродили по улочкам Пальмы, побывали в замке Капдепера и Драконовых

пещерах. Гергердт столько всего ей рассказал. Раде показалось, что он очень любит это место, с таким воодушевлением

говорил Артём об острове и его достопримечательностях. Словно долго время вынужден был молчать, и вот, наконец, ему

дали слово.

— Раздевайся, Мармеладка, а то без тебя я не согреюсь, — требует Гергердт, когда они добираются до спальни.

— Некогда мне, пойду торт медовый печь. Проспорила же. — Стягивает кофту. Теперь ей тоже нужно переодеться во что-

нибудь сухое и теплое. Гера же ее намочил, когда пытался обниматься.

— Не торопись, я же не сказал, что мне он нужен прямо сегодня.

— Обойдешься! Разозлил меня! Говорила же, чтобы не прыгал!

— Нельзя готовить еду в плохом настроении. Давай сначала настроение тебе поправим, потом пойдешь поварской китель

надевать.

— Ты мне его сначала купи! Китель этот! — возмущается Дружинина.

— Куплю.

— Правда? Настоящий?

— Самый-самый.

Гергердт затаскивает ее в ванную и начинает избавлять от одежды.

— Вот подскочит завтра температура, досмеешься! — Она не сопротивляется. Только продолжает бушевать, бурно

выражая свое недовольство, что он заставил так поволноваться.

— Ну и ладно, будем с температурой сексом заниматься, ты же любишь погорячее.

Раздевает ее сам. Рада не успевает приложить к этому своих усилий. Гера снимает с нее бюстгальтер, стягивает джинсы

вместе с трусиками, успевая укусить за бедро. Она опирается ладонями на его плечи, вытаскивая ноги из штанин. Едва

освободившись от вещей, оказывается под горячей водой. Вдыхает влажный воздух и улыбается, предвкушая свое

удовольствие.

У Геры на Майорке вдруг появилась новая блажь — мыть ее. То ли климат так действует, то ли местная романтика. Сейчас

она привыкла к этому, перестала нервничать и сдерживать его руки, а поначалу чувствовала некоторое стеснение. Он же

бесчисленное количество раз откровенно ласкал ее, что только не делал с ней, но помыть себя она дала не сразу. Помыться

вместе — не просто постоять под душем и заняться сексом. Это смыть с себя последнюю защитную оболочку, которая и так

тоньше яичной скорлупы.

Помыться вместе — стереть последний, нарисованный мелом, барьер.

— Только волосы не трогай, а то пока ты мне голову помоешь, я умру.

Она послушно стоит, опустив руки и не испытывая никакого неудобства от такой неискушенной позы. Его руки — клетка. Гера

сам скажет, когда согнуть ногу в колене или опереться ладонями о стену. Он подскажет, как надо.

А пока он лишь водит пальцами по мокрому животу. Сминает грудь, чувствуя легкое головокружение от ощущения, которое

испытывает, касаясь ее тела. Оно какое-то ненормальное — это чувство. Нельзя так кайфовать, просто трогая женщину. Так

не должно быть, такого раньше не испытывал. Спал с бабами, когда хотел секса, но никогда не был озабочен какой-то одной

женщиной, как объектом сексуального желания. Когда ему хотелось секса, искал партнершу, чтобы снять свое напряжение.

Однако не коллекционировал женщин, потому что они не имели для него никакой ценности. А теперь он спал только с Радой.

Спал, ел, пил, просыпался, засыпал, шутил, говорил, смеялся только с ней. И это составляло весь смысл его существования.

Раньше искал новизны ощущений, а теперь наоборот — повторения. Бесконечного повторения одного и того же

удовольствия. Безумно ее любил. Неустанно. Бесчеловечно, в сотый… тысячный раз, срывая с ее искусанных губ крик

удовольствия и доводя до заветной внутренней дрожи.

Гергердт вспенивает гель на ее хрупком и чувственном теле. Никаких мочалок, пусть хоть самых деликатных. Только

собственные ладони. Он моет ее, подводя к самому пику возбуждения. В постели так ласкать невозможно, и только тут

охватишь ее всю. Каждый изгиб, впадинку, каждое чувствительное местечко. Пена и вода делают, как ему кажется, его

грубые руки нежнее. Мягче. И когда вода смывает с нее последние остатки пены, ей впору умереть от сексуального желания.

От дикой жажды.

Тогда они перебираются из душа на кровать. Рада ложится по него податливая и совершенно безвольная. И когда она такая

— мокрая и скользкая, — все происходит немного по-другому. По-иному эротично, сексуально. Разгоряченная и заведенная

до безумия, Дружинина кончает со второго толчка. Кажется, в такие моменты она может кончить даже от поцелуя. Рада

вскрикивает, вздрагивает, взрывается, притихает до следующих сладких спазмов. А он, зная все изгибы ее тела и каждый

дрожащий вздох, с каждым новым касанием в очередной раз проходит свой путь до грани безумия, которая находится между

болью и удовольствием. Снова берет от нее все. Все, что она может дать.

Все. Что для нее когда-то было невозможным.

***

Вечером Рада, как и обещала, печет медовый торт. Она, как всегда, экспериментирует: делает заварной крем и добавляет

туда немного апельсинового сока. Не ошибается: торт получается невероятно вкусным.

— Мне этот торт о детстве напоминает. Это семейный рецепт. Единственный торт, который моя мама умеет печь. И мне

кажется, что у нее он получается вкуснее. У меня так никогда не получается, поэтому я и не люблю с ним возиться, —

рассказывает за чашкой чая в гостиной, удобно устроившись в кресле.

— Я тоже помню этот тортик. Маманя твоя, конечно, с пулей в голове, но тортик у нее всегда отменный получался. Придешь

со школы, Радка накормит — жизнь удалась.

Рада забывает про торт, слыша эти слова. Она про все забывает, кроме ощущения теплоты в груди.

Эти моменты, когда она воспоминаниями возвращается в детство, становятся ей особенно дороги. Память подбрасывает

размытые картинки, порой непонятные эпизоды и образы детских впечатлений, связанные с Гергердтом, и невероятная

нежность охватывает ее с головой.

— Ты такой сумасшедший, — вдруг говорит она. — Ненормальный просто.

— «Эль руссо локо», — смеется он, — «сумасшедший русский», так меня называют испанцы.

— Точно. Взял и прыгнул в воду. Она ж холодная! Да там лед сверху плавал! Лед! Новый год на носу, а ты сляжешь сейчас.

— Какой лед? Пятнадцать градусов. Теплота! Рыбки там песни пели, веселились.

— Какая теплота? Я смотрела на тебя и околевала! Не делай больше таких глупостей, не заставляй меня волноваться.

— Зато на тортик заработал.

***

— Радка, а давай тебе закажем костюм медсестры в секс-шопе?

— Не смешно!

— А я и не шучу. Напялишь и будешь гонять в нем туда-сюда. Мне так болеть будет интереснее. Чаю хочу. С лимоном.

Сделай, а? — прерывает ее на полуслове, ловя взгляд, полный открытого возмущения.

— Я тебе сейчас ведро чая принесу.

— Какая ты забо-о-отливая, — протягивает, усмехаясь Артём. — Ведро не надо. Большой кружки мне хватит. И сахара три

ложки.

Ни горячий душ, ни секс не спасли Геру от простуды. На следующий день у него поднялась температура. Не большая, но

достаточная, чтобы Рада от волнения потеряла аппетит. А все от глупости его и безалаберности. Как ребенок, ей-богу.

— Держи. Ты такой веселый, как будто в мире случилось что-то прекрасное.

— Угу, сирень зацвела. Мармеладка, ты можешь вообще не переживать, от простуды я точно не сдохну. Хоть от чего, но

только не от простуды. Если б суждено было, то помер бы, когда маманька меня на улицу выбросила.

— Как это выбросила?

— Русским по белому. Родила и выбросила на помойку. Кто-то мусор туда выносит, а кто-то вот — детей. Для кого-то

ребенок — мусор. Не сладко. Кисло. Сбегай за сахаром. Или может я просто ничего не понимаю, перепил всякой фигни,

которой ты меня весь день пичкаешь. Попробуй, — подносит к ее губам кружку.

Рада в шоке отпивает глоток чая, совершенно не чувствуя вкуса, не различая никаких оттенков.

— Да, кисло, давай еще сахара добавлю, — но подтверждает, забирая у него кружку из рук.

То, что говорит ей Гера, не просто выбивает из колеи, а ударяет прямо в ее болезненно трепещущее сердце.

У нее снова задержка. И снова с утра отрицательный тест на беременность. На этот раз она ничего не говорит Артёму, не

решается. Раньше ей легко дались бы эти слова — слетели с губ как какая-то банальность. Раньше она не позволяла себе

мечтать. Несколько часов назад она сидела в ванной комнате с отрицательным тестом и плакала, потому что не

забеременела в этом месяце. А кто-то детей на помойку.

Господи, как можно?!

Ей, вероятнее всего, никогда не суждено забеременеть, а кто-то на помойку... А она бы своему малышу все дала, все, что

угодно сделала бы и вынесла, лишь бы он на свет появился, лишь бы родить… А кто-то на помойку…

И как страшно!

Жутко, что говорит Гергердт об этом так легко и буднично. Врет? Вряд ли. Точно не врет.

Топит такая дикая горечь, что от нее мутнеет в глазах. Рада кашляет, становится нечем дышать. Ее снова обнимает боль,

скручивая и ломая в позу эмбриона. Теперь почему-то сопротивляться ей гораздо труднее, чем раньше. Оказывается, плохо,

что она стала от нее отвыкать.

Рада добавляет в чай две ложки сахара, медленно размешивает, с трудом находя в себе смелость вернуться в гостиную.

— Ну и сука конченная твоя маманька. — Ставит на журнальный столик кружку и забирается на диван рядом с Артёмом.

— Определенно, — посмеивается Гергердт, протягивает руку и вытирает с ее подбородка слезинку. — Не плачь,

Мармеладка, а то совсем растаешь.

fima 03.11.2015 14:51 » Глава 24

Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества…

«Собачье сердце»

— Оставайся, — предлагает Гера. — Я через неделю вернусь.

— Нет, я не могу. Как я тут останусь без тебя. Как?

— Выспишься, поваляешься, отдохнешь. Заскучать не успеешь, я обратно вернусь. Чего ты паникуешь? — В небольшую

сумку Гергердт бросает какие-то вещи. Только все самое необходимое. — Или собирайся, летим вместе. Просто я не вижу

смысла мотаться тебе туда-сюда. Мне там некогда будет. Что тут одна сидеть будешь, что там. Я кое-какие вопросы решу и

вернусь.

Рада сомневается. В том то и дело, что лететь в Россию ей не хочется, уже приросла к этому месту и теперь жутко боялась

каких-то изменений. Здесь нет родителей, которые пытаются убедить, что Гера самый никчемный человек в мире. Здесь нет

ничего, что напоминает о той жизни.

Гера сказал о панике вскользь, пошутил, и знать он не знает, что именно паника охватила все ее существо при мысли, что он

куда-то уедет. Страх остаться одной. Замерзнуть, околеть в этих стеклянных стенах. Она за неделю тут умрет одна. Не

представляет, что ей одной тут делать.

Они всю зиму прожили на Майорке, до конца февраля. Встретили Новый Год и Рождество. Рада впервые за много лет

загадала желание и впервые поверила, что оно обязательно сбудется. По здешней традиции под бой курантов успела съесть

двенадцать виноградинок. Двенадцать виноградинок — гарантия счастливой семейной жизни на весь год. А потом они гуляли

и провели новогоднюю ночь на улице, на площади, среди веселых, радостных людей.

Никогда в жизни у нее не было такой теплой и счастливой зимы, укутанной не холодным снегом, по обыкновению, а

белоснежным цветом миндаля.

— Хорошо, — соглашается Рада. — Соберу сумку. Тоже полечу. Не хочу здесь сидеть одна.

***

— Все, пойдем. — Рада поправляет на бедрах подол темно-синего платья. Сует в сумку телефон, фотографии.

У нее в гардеробе теперь есть платье. Пока только одно. Они купили его в Пальме, она надевала его на Новый Год. Платье

простое, чуть ниже колен, без излишеств и глубокого декольте. Оно прямое, из плотной ткани, с гипюровыми вставками на

рукавах.

— Я уже никуда не хочу идти, — заявляет Артём.

— О, даже не думай.

Рада быстро подхватывает пальто и набрасывает его на плечи, словно прикрываясь от жадного гергердтовского взгляда.

Но разве это спасет?

Он распахивает полы, обхватывает ее за талию. Она поджимает ярко накрашенные губы и чуть отстраняется.

— Да, у меня прям кровь в жилах застыла, какая ты строгая, — усмехается он, так нравится ему ее легкое высокомерие.

При всей душевной близости, которая установились между ними, Дружинина не потеряла умение охлаждать его пыл одним

взглядом.

— Артём, мы идем или нет? Ты просто определись.

— Все-таки пойдем, а то вдруг Ванька мне решил миллион долларов подарить, а я на ужин не явлюсь. Он второй раз точно не

предложит, — вздыхает, убирает руки и застегивает верхнюю пуговицу на ее ярком фиолетовом пальто.

Они немного опоздали. Шаурины уже сидели в ресторане.

— Ты где? В каких застенках? — звонит другу и направляет Раду в зал, где посадочные места отделены друг от друга

высокими перегородками. Ванька любит интим и уединение, всегда выбирает места, чтобы не быть у всех на виду.

— Направо посмотри.

Гергердт идет по проходу, поворачивает голову направо, и Ваня машет рукой, привлекая его внимание.

— Привет, отдыхающие! — говорит, радостно улыбаясь, когда они приближаются. — Заотдыхались совсем. — Обнимает их.

Крепко стискивает.

Рада в ответ благодарно целует его в щеку. И Алёну. Чувствует, как неожиданно тепло становится в груди. Все-таки очень

соскучилась по ним. Они такие забавные, всегда подшучивают друг над другом, иронизируют. Хоть не так часто они

встречались, эта пара всегда вызывала у нее самые положительные и добрые эмоции.

— Конечно. Это вы все работаете, а мы свое уже отработали, — не теряется с ответной репликой Гергердт.

— Какая ты красивая, прекрасно выглядишь, — говорит Раде Алёна, касаясь ее плеча. — Просто очаровательное платье.

Артём выбирал?

— Конечно, — кивает Дружинина и ведет руками вниз по бедрам, как будто разглаживая складки. — Я давно не носила

платьев, так что мне пришлось положиться на его вкус.

К их столику тут же подходит официант, Гера делает заказ для себя и Рады, спеша поскорее сесть спокойно и расслабиться.

Не любит он этой возни с обслугой.

— Скорее рассказывайте, — воодушевленно просит Алёна. — Что нового? Что интересного? Мы уже забыли, как вы

выглядите.

— Теперь смотри и любуйся, — смеется Артём, закидывая руку на спинку дивана, и Рада двигается к нему ближе,

усаживаясь удобнее.

— Мы и показать можем. — Рада смотрит на Артёма.

— А есть что показывать? — смеется Ванька.

— Фотографии, — кивает Дружинина и открывает сумку. Вытаскивая пачку фото. — Живые люблю, на бумаге. — О, это мы

болеем… — комментирует первый снимок.

— Ваня тоже очень страдает от акклиматизации…

— Нет, Артём страдает от другого…

— …вся кухня была в сахаре…

— …рыбаки хреновы…

— …упала и разбила коленку…

— …я его чуть на шнурках не повесил...

Они разговаривают, обсуждая фотографии. Смеются. Забывают о еде.

— Гера, да ты у нас модель, — шутит Алёна. — Везде позируешь.

— Просто для него у меня всегда самый лучший ракурс, — смеется Рада, приступая к салату.

— Вот вы крутые, — говорит Иван. — А у меня уже мозги лопаются, я тоже хочу в отпуск. Но мы только через три месяца

поедем.

— Зато надолго, — улыбается Алёна, все еще листая снимки и внимательно их рассматривая. — Какие хорошие фотки,

красивые. А я вот кроме «голого» селфи ничего не могу сделать, руки не из того места. Или глаза не видят.

— Да ладно! — Гергердт взрывается смехом.

— Правда-правда, — усмехается Алёна, — когда Ваня задерживается на работе, я фотографирую себя голую и посылаю

ему.

— Серьезно? — переспрашивает Рада, глядя на Ваню.

— Да. Все жены скандалы устраивают, а моя мне обнаженку шлет.

— Вот! — бодро говорит Алёна, кладет фото на стол и возвращает разговор в прежнее русло. — Отпразднуем свадьбу и

рванем в медовый месяц. Вы же придете к нам на свадьбу, Рада? То есть, приедете, прилетите? Нам обязательно нужно

увидеться, а то мы потом целое лето будем отдыхать. Или у вас самих какие-то важные планы?

Алёна внимательно смотрит на Раду, но она отмалчивается. Тянет с ответом, покручивая на пальце кольцо с массивным

изумрудом.

— Мы так далеко не заглядываем, время покажет, — неопределенно пожимает плечами.

— Вы сначала приглашение пришлите на свадьбу, ждут они. Я приглашение еще не видел, — фыркает Гера.

— Будут вам приглашения, скоро будут, — смеется Шаурин.

— А ты чего с водой? Или вы уже ждете кого-то? — интересуется Рада у Алёны.

— Ох, нет, у меня просто желудок болит.

— Ты что, мы диссертацию пишем, — добавляет Ваня.

— Хорошее дело, — смеется Рада. — Я свою так и не дописала.

— Вот, — смеется Ванька, — смотри и учись. Нормальный человек перед тобой.

— Мне нормальной становится уже поздно, Ванечка, — усмехается жена. — Вот женился бы на нормальной, и были бы тебе

скандалы вместо обнаженки.

В сумке у Рады звонит сотовый. Дружинина нехотя достает его, словно знает, кто ее тревожит. Звонок ее явно не радует, и

она не спешит отвечать.

— Отец, — сообщает Артёму.

— Ну, скажи, что перезвонишь.

— Нет, — хмурится, — пойду поговорю, а то потом поздно перезванивать, да и не хочу. Так что я покину вас на несколько

минут. Не скучайте.

— Заскучаешь с ними, жди.

Рада выходит из-за столика, потому что не хочет разговаривать у всех на глазах. Трубку может взять мать, а разговоры с

ней никогда не проходят в спокойном тоне. Еще не хватало, чтобы очередная семейная драма разыгралась на глазах у

друзей.

— Я забыл, мне же тоже надо позвонить, — вдруг говорит Иван и выходит. — Обещал, человек ждет. Раз у нас такая пауза…

Тоже не скучайте.

Гергердт провожает друга взглядом и смотрит на его жену.

— Скажи Ване, что это было очень неубедительно. Что тебе надо? Что ты лезешь? — сразу накидывается на Шаурину. Это

Радка ничего не понимает, а он сразу раскусил ее провокации. Все эти вопросы и намеки.

— А ты уже сказал? Сказал Раде, когда вы расстаетесь? Ты же хотел ее отпустить. Так когда отпустишь? — отвечает

открыто агрессивно, даже не пытаясь быть вежливой. Почему-то Геру это не удивляет. Но злит.

Он приходит в ярость, разом теряя свою видимую расслабленность. Отталкивается от спинки, садясь ближе к столу, и ближе

к Алёне. Подтягивает к себе пачку сигарет, но не открывает ее. Чувствует, что если закурит, то докурить не успеет.

— Твое какое дело?

— Такое! — не пытается менять интонацию. Бросает слова ему в лицо. — Что ты с ней сделал?

— Лучше сбавь тон, — угрожающе говорит Гергердт.

Но Шаурина не замолкает. Наоборот, говорит убедительнее, резче, внушительнее:

— Ты размазал ее, Гера, стер. Благодетель хренов! Бог! Творец!

— Мне кажется, ты что-то перепутала.

— Я ничего не перепутала! Я знаю, куда смотреть! Она говорит, что далеко не загадывает. Она до сих пор не знает, что с ней

будет дальше. Зато я знаю! Гера, так нельзя. Она замуж хочет, детей! Кольцо крутит. На безымянном пальце носит.

— Это просто кольцо! — рычит он. — Побрякушка. К нему есть еще серьги и колье! Она только что сказала, ты знаешь.

— Так почему она их не надела? — восклицает она. Гера резко откидывается на спинку дивана и замирает, замолкает с

напряженным выражением. — Ты ей еду заказываешь, а она согласна, даже не спорит и не предлагает ничего.

— Просто я знаю, чего бы она хотела. Она мне сказала по дороге, — резко говорит он.

— Она была в этом ресторане? Была? Вы сюда вдвоем приходили? Нет? — Ловит взгляд Гергердта, обращенный к выходу,

и продолжает, не теряя времени. Больше у нее не будет такой возможности. — Не была! — отвечает на свой вопрос. — Но

даже в меню не заглянула! Не поинтересовалась. Потому что незачем, потому что Гера все знает. Ты ей волосы поправил,

она даже в зеркало не посмотрела. Перед ней зеркало висит, а она даже глаза не подняла.

— Ну и что!

— Не ну и что, — выдыхает Алёна. — Все бабы смотрят в зеркало. Все! А ей незачем, у нее Гера есть, да? Ты теперь ее

зеркало. — Шаурина хватает со стола пачку фотографий. — Везде ты у нее на снимках. Везде! Если тебя нет, значит… — она

роется в фотографиях, — …твоя кружка… твой свитер… мать твою, Гера, твои кроссовки!

Гергердт снова поворачивает голову в ту сторону, куда ушла Рада. Он в секунде от того, чтобы вскочить с места и уйти.

— Ты точно разрушитель. Ты создал ей мир, безопасный и комфортный, а теперь хочешь все отнять. Все забрать. Вот

уйдешь ты! И не будет в ее жизни ни платьев, ни фотографий! И прическу она изменит. И все вернется на круги своя! Даже

хуже! Намного хуже! Потому что не она сама для себя зона комфорта, не внутри у нее это! Нет безопасности у нее внутри, не

вытащил ты ее! Ты ей безопасность создал!

Гера поднимается, небрежно сует фото в сумку Рады, хватает свой пиджак.

— Ты не сможешь это остановить, а она не уйдет от тебя сама.

— Смогу.

— Так нельзя с ней, Гера, нельзя.

Он уходит, делает несколько шагов.

— Ты кошку свою больную вылечил и себе оставил, а ее хочешь выбросить! — швыряет ему в спину.

Гера быстро разворачивается, в один шаг преодолевает расстояние, хватает Алёну под локоть и притягивает к себе.

Шаурина преодолевает дикое желание зажмуриться или дернуть рукой, высвобождаясь. Смотрит прямо на него. В черные

яростные глаза.

— Не оставляю себе, знаешь, почему? Потому что она — не животное! — рыкает он и отбрасывает Алёну от себя.

fima 03.11.2015 21:46 » Глава 25

Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет.

В них здравый смысл и жизненная опытность.

«Собачье сердце»

Гергердт перехватывает Раду, когда она уже движется к столику. Берет под локоть, выводит из зала, забирает в гардеробе

их пальто, помогает одеться.

Все происходит стремительно, Дружинина не успевает опомнится. Ясно только одно: случилось что-то не очень приятное.

— Я не понимаю, что происходит, — говорит она, садясь в машину.

— Дома расскажу, — обещает Артём и не смотрит на нее, а Рада смотрит на него и понимает, что не хочет этого разговора.

Ее пугает настроение, с которым Гера покинул ресторан, пугает его решительность. Рядом с ним ей становится вдруг тяжело

и душно.

Дома она старательно избегает его. Мечется по квартире, словно боится задержаться на месте. Словно если только

остановится, он поймает и расскажет то самое. А она не хочет этого слышать. Сначала скрывается в гардеробе, но не за

тем, чтобы переодеться, потом идет в ванную. На кухне варит кофе, при том, что кофе совсем не хочется.

Тогда Гергердт подходит к ней, хватает за руку и тянет куда-то за собой.

— Что? — спрашивает, не выпуская из другой руки чашку с горячим кофе. Держится за нее, как за спасательный круг,

который позволит ей не потонуть.

— Пойдем. — Артём сильнее, и все-таки срывает ее с места. — Помнишь, когда-то давно ты интересовалась, есть ли у меня

альбом? — спрашивает каким-то замогильным голосом, от которого у нее замерзают внутренности.

Рада не отвечает, совсем неохотно идя за ним. Он ставит ее перед стендом с их совместными снимками. И новые здесь

есть, с Майорки, уже тут. Солнце, бухта. Он сам, валяющийся на диване. И она — с чашкой горячего шоколада. Сонная с утра.

Растрепанная. В его белой футболке. Которую она успела заляпать этим же шоколадом.

— Постой здесь, — чуть сжимает ее плечи, давит на них, будто хочет пригвоздить к полу. Вогнать поглубже, чтобы она не

сошла с места. — У меня всего три фотографии. Подожди. Я тебе их сейчас покажу.

От желания убежать и где-нибудь спрятаться жжет стопы, но Рада не может пошевелиться. Окаменела.

Артём возвращается, с собой у него и правда три фотографии. Рука не поднимается, чтобы взять их и взглянуть, Рада не

хочет на них смотреть, хотя понятия не имеет, что на них изображено.

— Смотри, — полушепотом говорит он, давя на нее взглядом, — смотри.

Она, наконец, выхватывает у него снимки. Пытается разглядеть изображение, но ничего не понимает. Входит в какой-то

ступор и не узнает предметы, хотя подсознание уже толкает правильный ответ на поверхность, и руки начинают мелко

дрожать.

На всех фото свежие могилы. Похоронные венки, цветы, портреты с черной ленточкой.

— Ты говорила, что не знаешь, сколько их было. Не помнишь. Четверо их было. Чет-ве-ро.

Ее горло рвет немой крик, но внутренности скручивает такая судорога, что выдавить из себя хоть звук становится

невозможным.

— Я их убил, — прямо говорит, будто бьет наотмашь. — Всех. Четверых. Трое там. Ты мне веришь? Фотографии только три,

потому что от четвертого ничего не осталось. Даже могилы. Я его сам. Своими руками… — безжалостно хлещет словами, и

пружина внутри нее скручивается все туже и туже. Вот-вот Рада останется совсем без воздуха.

— Я же тебя просила… — с трудом срывается с пересохших губ.

Она не хочет смотреть на фотографии, что он вручил, но не может отвести от них взгляд, цепляясь за даты, которые яркими

вспышками опаляют скулящее сознание. Поднимает глаза на свой стенд со снимками. Вот она — вся ее жизнь. Перед ней.

Вся ее настоящая жизнь уместилась на одном стенде. И радость, и печаль, и очарование, и усталость. Все в этих

фотографиях. Она помнит, когда делала их.

Даты…

Теперь привязывает эти кровавые метки к своей жизненной ленте.

— Я же просила… — говорит, с ужасом осознавая, что все было сделано до того, как она просила.

Даты, даты… Гребаные цифры!

Она жила с ним, в его квартире. Готовила ему, занималась с ним сексом, переживала свои флешбэки и откаты, кошмары,

бывало, о которых он ничего не знал… не спала ночами, чего-то боялась, думала, ждала… а они все уже были мертвы. Она

мучилась… а их уже не было на этом свете.

— Я же тебя просила никуда не вляпываться… — кричит без крика, шепчет почти без звука.

Ударяет Гергердта по щеке, и тут же хватает за лицо, закрывает рот ладонью, точно боится, как бы он не сказал еще чего-

нибудь такого. Все уже сказано и сделано.

Артём убирает ее руку от лица.

— Черное не может быть чернее. Черный он и есть черный. Его невозможно замарать сильнее, чем он есть на самом деле.

Черное не может быть чернее, Рада…

Рада вцепляется в его рубашку, чтобы удержаться на ногах. Виснет на нем, склоняет голову. Сгибается, будто ломается.

Упирается лбом в его грудь.

— Я попросил у тебя пять месяцев. Всего пять... Обещал, что буду хорошим мальчиком.

— Зачем?

— Думал, что за такой короткий срок не успею сделать тебе ничего плохого. Но, видишь, как всегда, не смог. Не сейчас, так в

другой раз, я бы все равно сделал что-нибудь такое. Не специально. А потому что я так живу. Я такой. Мой образ жизни, моя

ненависть к людям, мое отношение… — тяжело говорит он. — Мне никого не жалко. У этих ублюдков семьи, дети. А мне их не

жалко.

— Но все было по-другому… Зачем? — шепчет она, дыша часто и прерывисто.

Гера, как будто в противовес ей, вздыхает глубоко. Ее руки, сцепленные в кулаки, приподнимаются у него на груди.

Зачем? Все эти пять месяцев — клетка с острыми ножами. Для него. А для нее — безопасное счастье. Он все сделал, чтобы

это было именно так. Чтобы она была спокойна и счастлива. Чтобы ничего не боялась. Чтобы жила и получала удовольствие.

От всего! Он красивых шмоток, от дорогих побрякушек, от секса, от вкусной еды. От всего! Он для этого вылез из кожи. Из

себя. Изменил образ жизни, изменил свое поведение. Сломал в своей жизни все, только чтобы ей было с ним хорошо.

Он делал для нее все, точно зная, что когда-нибудь Рада все равно от него уйдет.

Черное всегда остается черным.

Дружинина поднимает лицо и смотрит ему в глаза.

— Я просто очень хотел. Чтобы ты надела платье, — наконец мягко говорит Гергердт и улыбается.

От его слов подкатывает внезапная тошнота. Кажется, то, что все-таки успела съесть и выпить за ужином, теперь булькает у

горла. Потому что она никогда не видела у него такой улыбки. Нет, не так.

Рада не видела его улыбки никогда!

Никогда до этого времени.

Ее прорывает криком. Сначала стоном. Потом воем, плачем.

— Никуда не лезть из-за меня, я же просила! — рыдает она.

Гера морщится, как от боли, и кладет ладони ей на плечи. Сжимает, чтобы хоть немного унять их дрожь. И перестает что-то

слышать, его ушные мембраны перестают пропускать звуки.

Он только видит ее. Не слышит. Чувствует, как она отталкивается от него и уходит. Быстрыми шагами, неровной походкой. В

его жизни больше нет Ее. За окном будут все те же пейзажи, перспективы и панорамы. Но скоро он станет ненавидеть

слепящее солнце, потому что через него не просвечивается небо; не сможет переносить громких звуков: они будут

отдаваться в голове бесконечным скретчем. Одиночество будет сыпаться мелким песком, постепенно забивая нос и рот,

пока тоска озверело не завоет в уши.

Он еще ничего такого не чувствует. Но уже хочет напиться.

Закрывает глаза. Чтобы не видеть, как закрывается за ней дверь.

Рада выбегает на улицу, на ходу запахивая пальто. Останавливается, резко вдыхая ледяной воздух. Водитель открывает

перед ней дверцу автомобиля, и только теперь до Рады доходит, что Гера не отправил его. Не сказал, что тот свободен, как

делал это обычно. Вот оно то самое смутное ощущение чего-то неправильного, что преследовало ее с того времени, как они

вышли из машины и поднялись в квартиру. Он знал, что она уйдет. Гергердт знал!

Еле слышным эхом всплывают в памяти слова: «…ты сама уйдешь… ты уйдешь сама…»

Все это время он жил с ней и знал, что она уйдет. Он к этому готовился!

Рада садится в салон и сжимается в сплошной болезненный комок, внутри у нее месиво. Кажется, и снаружи она теперь

выглядит так же. Но не уйти не могла. Ей нужно. Нужно отдышаться. С собой она взяла только сумку, в которой лежал

кошелек, сотовый и ключи от квартиры.

Из упрямства или эксперимента, но Дружинина не называет адреса. Водитель привозит ее к дому, открывает дверцу,

помогает выбраться из машины. Рада подходит к своему подъезду и останавливается, словно забывая, что делать.

— Простите, — извиняется мужчина.

Берет сумку у нее из рук, сам достает ключи. Дружинина позволяет ему сделать это, ей все равно. Он открывает подъездную

дверь, вводит Раду внутрь, вызывает лифт, сам нажимает кнопку этажа. Рада уже ничему не удивляется, глядя как он

вставляет ключ в замок.

— Заприте дверь, — говорит напоследок, пропуская ее в квартиру и возвращая сумку.

Она кивает, обессиленно прислоняясь к стене. Смотрит на себя в зеркало прихожей и не узнает. Вздрагивает от стука в

дверь.

— Заприте дверь, — снова доносится с той стороны.

Собравшись с силами, Рада закрывает дверь на замок.

fima 07.11.2015 00:21 » Глава 26

Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не собачье,

а именно человеческое сердце.

И самое паршивое из всех, которые существуют в природе!

«Собачье сердце»

Совсем чужая ей эта квартира. Ничего, никакая вещь не вызывает ощущения тепла и радости, как бывает, когда

возвращаешься домой.

И ведь все сама выбирала: мебель, декор. Пыталась соблюсти определенный стиль, создать настроение и хоть какое-то

подобие уюта. Но она, эта квартира, все равно так и не стала Раде домом. Здесь как в гостинице — красиво, удобно,

стильно… и холодно. До онемения в пальцах холодно. Надо что-то делать, что-то думать, но сил нет. Разве что самую

малость. Только чтобы поплакать.

Рада сбрасывает с себя пальто, с трудом стягивает сапоги: одеревенелым пальцам сложно даются мелкие движения.

В спальне она включает телевизор и убавляет звук до не раздражающей уши громкости. Не раздеваясь, ложится на кровать

и заворачивается в покрывало. Не хочется, чтобы тела касались прохладные простыни. Ей не нравится, как они пахнут, —

никак. Ей не нравится эта квартира с пересушенным застоялым воздухом.

Бездумно Рада смотрит в экран, боясь закрыть глаза и увидеть фото с могилами насильников, но неожиданно для себя

самой засыпает крепким сном без сновидений.

На следующий день Дружинина просыпается рано. Телевизор так и работает, передавая семичасовые новости. Она

принимает душ, находит в шкафу удобные вещи. Оценивая свой внешний вид в зеркале, здраво признает, что лучше в таком

состоянии нигде не появляться, но голод выгоняет ее на улицу. Дома ни крошки. Ни чая, ни кофе, ни какого-нибудь засохшего

печенья.

Рада выходит из подъезда, радуясь, что надела ботинки на ребристой подошве. На улице очень скользко и еще темно. С

растрепанных облаков сыпется снег. Звенящий мороз хватает за щеки, как будто приветствует. Они ведь с Герой не сидели

дома, всегда куда-то ходили, ездили, но сейчас она выходит одна с чувством, словно ее выпустили из заточения. Так

непривычно одной. И неуютно.

Медленно она идет по тротуарной дорожке, иногда скользя, иногда взмахивая рукой в попытке ухватиться за пустое

пространство и удержать равновесие. В круглосуточном магазине долго выбирает, что купить. Ничего не хочется. В конце

концов, берет манную крупу и молоко, яблоки, булочки, растворимый кофе. Потом она составит список продуктов и купит что-

нибудь нормальное, съестное. Потом...

Не домой Рада идет, снова выйдя на улицу, а направляется в противоположную сторону. Не думая, без цели, она идет...

Навстречу попадаются люди. Они текут толпой по тротуару, выливаются семьями из подъездов. Спешат. Тянутся одинокими

столбиками к транспортным остановкам, стуча каблуками по мерзлой брусчатке. А она идет и пробует новое для себя

ощущение, когда никто не дышит в затылок. Не подгоняет, не сбивает дыхание. А люди спешат...

Дома варит манку, она получается, как обычно, дрянная. Но Дружинина ест ее вместе с комочками, плачет, и, кажется, ей

становится немного легче.

После полудня начинаются звонки. Сначала Наташка Кузнецова требует встречу, но Рада отказывается, сославшись на

мнимые дела. Разговаривать и делать вид, что все прекрасно, просто нет никаких сил. Затем звонят из какой-то организации,

куда когда-то давно она отправляла резюме. Столько времени прошло, откуда они только его откопали. Дружинина говорит,

что они ошиблись, и работа ей сейчас не нужна.

Затем звонит мать.

— Да, мама, — отвечает Рада. Тон получается резким.

— Ты дома? — интересуется Лариса Григорьевна, сама не представляя, что тем самым загоняет дочь в тупик.

Дома? А где теперь ее дом? В этой бездушной квартире или в том месте, наполненном красочными воспоминаниями, но в

котором ей со вчерашнего дня стало так трудно дышать?

— Дома, — отвечает Рада и тут же понимает, что совершила большую ошибку.

— Ушла от своего любезного?

— С чего ты взяла?

— Ни с чего. Просто рано или поздно это все равно произойдет. Наиграетесь и разойдетесь. Что ты тогда будешь делать? Ко

мне придешь плакаться?

— Нет, мама, к тебе я точно не приду. Упаси меня боже.

— Я всегда хотела для тебя самого лучшего и не понимаю, почему вдруг стала для тебя врагом.

— И я не понимаю. Но если ты действительно хочешь для меня самого лучшего, то, сделай милость, не вмешивайся в мою

жизнь! Просто оставь меня в покое! У меня все в порядке! Я просто заехала на квартиру проверить, не затопила ли я

соседей, и заплатить по счетам! У меня все в порядке! — выкрикивает она и бросает трубку.

Хочется выключить телефон. Выключить! Отключиться от всего и потерять связь со всем гребаным миром!

Раньше бы Дружинина так и сделала, не задумываясь. Но не сейчас. Вдруг Гергердт позвонит.

Следующая ночь становится сущим кошмаром. Мучает бессонница, от которой не помогают ни снотворное, ни скучная книга.

Рада мечется по квартире, безумствует, отчаянно ища, за что бы зацепиться, дабы найти утерянный душевный покой. Сама

не понимает, что ищет, но слоняется из комнаты в комнату, переходит из ванной на кухню. Даже шарит в шкафах, но ничего

такого не находит.

С утра снова ест ненавистную манку и злится. Она яростно злится и бушует, потому что снова все потеряла. Потому что ее

мир снова рухнул. У нее опять отняли счастье. И опять те же самые ублюдки, которых, к слову, уже нет на этом свете.

Бесится Рада из-за собственного бессилия. Что не умеет владеть собой, чтобы просто махнуть рукой и забыть все как

страшный сон. Злится на Геру, что вмешался в это дело, что рассказал ей все. А если бы с ним что-нибудь случилось? Она

этого не переживет!

Да, можно закрыться от всего мира, но от своих чувств не спрячешься, Гергердт снова запер ее внутри себя. Он отправил

ее с водителем. Вернул туда, где взял, словно игрушку. Теперь даже поговорить не с кем. О причине их разлада она никому

не сможет рассказать. Об этом не расскажешь и не пожалуешься.

Снова одна! Совершенно одна! Как в тот раз. Но тогда ей было все равно что с ней будет, тогда хотелось заснуть и не

проснуться, а теперь боялась спать, потому что могла пропустить звонок или сообщение от Геры.

Дойдя до какого-то эмоционального пика, она хватает сотовый и пишет:

«Ты сволочь! Ты все испортил! Я замуж за тебя хотела и ребенка! А ты все испортил!»

На одном сообщении Дружинина не останавливается. Что она ему только не пишет, каких гадостей. Такого себе никогда в

жизни не позволяла. И вообще не думала, что до такого когда-нибудь докатится. Но ей становится невероятно легко.

Продолжает на следующие день:

«Подлец! Негодяй!»

«Как ты мог!..»

«Я тебя ненавижу!..»

«Как ты?»

«Гера, как ты?»

«Что ты сегодня ел?»

«Напиши!!!»

Через какое-то время теряет счет своим идиотским сообщениям и перестает писать.

Он отвечает ей через три дня. Ночью.

Она не спит. Видит, как загорается экран телефона и тренькает короткий звонок. Читает одно слово, которое сжимает грудь

беспредельной болью и безграничным счастьем.

***

— Иди нахрен, — вместо приветствия посылает Гера Шаурину и бросает трубку.

«Гера, я тоже умею ругаться матом», — пишет Алёна.

— Ладно, — отвечает он. — Чего хотела? Узнать, отправил ли я ее? Да. Она ушла.

— Как ты?

— Дохера делов. Давай уже, Доктор, задвинь мне какую-нибудь очередную психтеорию. Мой мозг сейчас чист как слеза

младенца. Внимаю, — язвительно усмехается, не узнавая сам себя. Почему-то до зубной боли хочется услышать что-то

хорошее. Ну, или просто что-нибудь от кого-нибудь услышать.

— Она тебе пишет, звонит?

— Пишет.

— Ты ей отвечаешь?

— Нет.

— Хочешь, чтобы она замолчала?

— Нет.

— Что пишет?

— Ругается. Было дело, матом.

— Молодец. Счастливый ты. Видишь, как она тебя любит, — бодро делает вывод Алёна.

— Угу. Говорит, «скотина, всю жизнь мне испортил».

— Конечно, испортил. Правильно. Раньше бы она в одеялко завернулась и тихонько помирала, а сейчас уже так не может, ей

все это жутко не нравится. Мечется, выход ищет.

— А ты?

— Что я?

— Как ты? — просто спрашивает Шаурина. Точь-в-точь как Рада.

— А я устал.

— А я на тысячу процентов уверена, что ты даже от ее вещей не избавился, все лежит на месте, как будто Рада вышла в

булочную и через пятнадцать минут вернется. И ты еще ни с одной шлюшкой своей не переспал, но не потому что сильно

верный. А потому что потрахаться со шлюшкой — значит, принять реальность происходящего. Страшно, да?

— Я тебе ничего не говорил про ее вещи.

— А не надо ничего говорить. Это жизнь. Я бы тоже не собирала. Вещи собирать — это самоубийство, а ей жить хочется.

После этой фразы он отключает телефон. Наслушался.

Выливает в раковину остатки виски. Напился.

За эту неделю влил в себя столько спиртного, сколько за последний месяц не выпил. Не мог без этого спать. Пил, а горло все

равно драло от сухости. От не сказанных слов. Одного слова.

Не переспал ни с одной шлюшкой… Точно. И шлюшки эти достали. Как будто у него на лбу что-то такое написано. Лезут,

цепляются, как репей, проходу не дают.

Бабы — дуры…

Гергердт поднимается в спальню, сдирает с себя вещи. Садится на смятую постель.

Олька. Привычно выныривает непонятно откуда. Трется о ногу. Кружит, ласкается. Слегка кусает за ладонь, рассчитывая на

внимание.

— Уйди, — отгоняет ее, как обычно, а она не уходит. Приподнимается на задних лапах, демонстрируя желание запрыгнуть

ему на колени. — Сволочь ты. Совсем обнаглела, — ругает Гера, но берет кошку на руки, треплет мягкую шерсть.

Откидывает одеяло, позволяя Оле забраться в постель.

Шаурина первая, с кем поговорил за эти дни. Ванька звонил пару раз, он не взял трубку. Не потому что не хотел именно с ним

разговаривать, нет. Ни с кем не хотел говорить. Не мог. Вымотался. Как будто сделал последний в своей жизни

нечеловеческий рывок.

Сделал. Он рванул, оторвал Дружинину от себя, потому что так надо. Не нужно было быть к ней так близко, чтобы потом не

было так больно, но по-другому не смог. Но и не жалел ни о чем. Повторил бы все заново. И еще раз оторвал. И еще раз…

Не мог находиться в своей квартире, потому что все тут напоминало о Раде. Каждая вещь, каждая мелочь. Абсолютно все

напоминало о ней. А теперь она ушла, и у него не стало дома, потому что его квартира — ее дом. И даже кошка стала ее. Всю

неделю находился где угодно, но только не здесь. И тронуть ничего не смел. Как он это тронет, куда денет... Невозможно. И

на Майорку не уедешь, там ждет то же самое. Повсюду ее вещи — застывшие напоминания об их недолгой красивой

совместной жизни.

Знал, что без нее будет тяжело. Но не представлял — насколько.

Сегодня до одури захотелось спать в своей кровати, на своей постели. Припасть к подушке, которая еще хранит запах Ее

волос. Ее духов.

Не думал, что будет вот так сходить с ума. По-настоящему. Она писала ему сообщения. Рвала на части душу и сердце. А ему

казалось, он слышит, как она это говорит. Кричит она!

Ее голос — у него в голове.

Сказал Шауриной, что пишет Рада, а она уже перестала.

До этого вся неделя — как один день. Будто время остановилось. Перестала Радка писать, и отсчет пошел. Три дня, как не

пишет.

Поздно ночью Гергердт берет сотовый и набирает одно сообщение. Одно слово.

«Люблю».

Потому что устал. Он смертельно устал быть без нее.

fima 11.11.2015 18:43 » Глава 27

Я – барский пес, интеллигентное существо,

отведал лучшей жизни.

Да и что такое воля?

Так, дым, мираж, фикция...

Бред этих злосчастных демократов...

«Собачье сердце»

— Кофе?

— Да, — кивает Рада, усаживаясь на высокий стул.

Бармен Анатолий ставит перед ней эспрессо, услужливо улыбается и поглядывает в сторону дверей.

Дружинина не сомневается: Артёму уже передали, что она здесь.

Ему и позавчера наверняка сообщили, что она приходила. Появилась в баре «Эгоиста» ровно в девять вечера, выпила

чашку кофе и ушла. Вчера не пошла, пропустила день. Пришла сегодня, снова получила свой эспрессо. Правда, Анатолий

какой-то чересчур медлительный…

То, что Гергердт уже находится в зале, Рада узнает раньше, чем он подходит к ней. По острому взгляду бармена,

брошенному куда-то ей за спину, и его внезапно напрягшимся плечам; по твердым и размашистым шагам, и по аромату

«Авентуса», забившему вскоре все остальные запахи.

— Что это за салочки такие? — без приветствия, без вступительных слов.

Он не растерян, не рад. Он, кажется, зол. Черные глаза горят знакомым ревностным недовольством. Гера не делает

попытки сесть рядом с ней.

— А ты меня вчера ждал? — Отпивает глоток кофе, сжимает губы, растирая на них помаду, будто готовится красиво

улыбнуться. — Ждал, Гера? — улыбается. У самой сердце колотится как бешеное, прыгает где-то у горла, мешает

вздохнуть.

— А ты кофе пришла попить? — спрашивает, но не ждет ответа.

Крепко и немного грубовато хватает ее за запястье, дает возможность поставить чашку, снять сумочку со спинки стула и

тащит вон из зала. На какой-то миг Раде вспоминается, как он вот так же тащил ее из клуба на улицу. Сейчас, кажется,

наоборот.

Да, он уже ведет ее по служебному коридору в кабинет. Они не идут — несутся.

Гергердт распахивает дверь, вталкивает Раду внутрь, заходит сам и запирается. Не хочет быть грубым, но так невольно

получается. Резкость в движениях лишь от остервенелого желания оказаться с ней наедине. Не может он находиться рядом

с Дружининой на людях. Стоять рядом с ней, смотреть, сидеть, разговаривать, беседовать, премило улыбаться... Не

собирается! Ему срочно нужно туда, где прижмет к себе до немоты в руках, потому что не хватает ее как воздуха. Отравлен

одиночеством. Отравлен недельным молчанием.

— Зачем пришла? — так же резковато спрашивает Артём, хотя на самом деле этот вопрос тоже не требует ответной

реплики. Не поговорить ее сюда приволок.

Рада смеется дрожащим смехом, опирается спиной на дверь, прижимает раскрытые ладони к гладкой прохладной

поверхности. И все задушенно хохочет, не в силах с собою справиться. Дурацкая улыбка растягивает губы.

— Люблю, — выдавливает из себя. — Люблю! — кричит, а вдруг он слышит, не понимает, потому что сначала ее

улыбающиеся губы произносят что-то нечленораздельное. — Гера, ну что же ты стоишь, я так соскучилась… — выдыхает и

вся прижимается к двери. Спиной, плечами, затылком.

Так кружится голова от безрассудного веселья. Что, наконец, пришла к нему, что сказала заветное слово, раньше кажущееся

совсем потерянным, потому что пропала его ценность, утратился живой творящий смысл. То самое слово, которое столько

лет боялась произносить и не думала, что скажет когда-то вслух. Любовь осталась в прошлой жизни. Вместе с планами на

будущее, безграничным доверием и верой в человечность. Гергердт не вернул ей ту любовь, скомканную и выброшенную как

мусор, он подарил ей новую жизнь.

Она радуется, что он своей высокой широкоплечей фигурой загораживает слабо светящуюся настольную лампу, и это не

дает видеть его лицо — как оно меняется. У самой все плывет. Но если бы видела, закрыла глаза. Хоть на пару секунд. На

секунду. Позволяя Артёму остаться наедине с ее признанием. Она бы не смотрела на него, даже если бы могла, боясь

увидеть что-то тайное и запретное. Ей тоже нужна эта секунда. Для вздоха. Чтобы только слышать, как со стоном и скрипом

сталкиваются их миры.

И вмиг пропадает ее веселье, скатывается оно враз волной. И подышать бы, подышать… Но воздуха не осталось. Вдохнуть

бы кислорода... прижаться к его губам.

— Ты мне тут в обморок собралась упасть?

Отрывает Раду от двери, руки тут же сжимаются на ней в стальное кольцо. Знает, что так непременно сделает ей больно, но

никак ему не расслабиться. Приподнимает ее над полом, она крепче обхватывает его плечи.

Спрашивает еще, ждал ли он ее. Ждал… Чуть не сдох!

С упорством мазохиста жил в своей квартире, но среди ее вещей. Скучал по вкусу помады. Привык и к этому тоже. Ко всем

особенностям привык, что приносит с собой женщина в жизнь мужчины. Хотел до одури пропахнуть ее косметикой, духами.

Хотел всего того, что раньше порой раздражало. Даже горького, липкого крема на ее коже, которым она мазалась после

душа.

Они вросли друг в друга, живя одной жизнью, он перестал понимать, что в ней принадлежит ему, а что — ей.

Он без нее стал, как тот стакан, — лишь наполовину. То ли полон, то ли пуст.

Обжигается об ее губы. Целует без ласки и чувственности, но с озверелой тоской. Чудовищной. До спазма, хватающего за

горло, и онемения.

Задирает на ней кофту, пытается снять через голову.

— Подожди, — останавливает Рада. — Сережка зацепилась…

— Гребаные твои изумруды… — выдыхает раздраженно.

— Твои, — смеется она, пытаясь снять петлю с замочка.

Гера бросает кофту и расстегивает ей джинсы. Пуговицу. Молнию. Пока она возится с сережкой, успевает снять с нее все,

кроме белья, и заваливает на диван.

— Все, — наконец, она стягивает свитер. — Гера, подожди… — Но бесполезно его останавливать. Бюстгальтер уже

расстегнут, лямки спущены с плеч. Она остается в одних трусиках.

— Что?

— Секс только после свадьбы.

— Чего?

— Того. — Дружинина выбирается из-под него, соскальзывает с дивана, подхватывает с пола свою сумку, снова

возвращается и седлает Гергердта, забравшись на колени. — Секс, говорю, только после свадьбы. Замуж за тебя хочу! —

Роется в кармашках. Достает паспорт, тычет пальцем на первую страницу: — Вот здесь мне надо «Гергердт»! — листает

дальше, — а вот здесь штамп о регистрации брака! Понятно? — Сует документы в сумку, снова что-то ищет. Найдя, крепко

зажимает в кулак. Дышит шумно, заливается неровным румянцем.

Гергердт касается ее обнаженной груди. Она дрожит под его рукой от частого Радкиного дыхания. Он уже догадывается, что

там. Что так крепко стиснуто в тонкой руке. Сжато до побелевших пальцев.

— Наконец-то ты научилась выговаривать мою фамилию.

Рада вздыхает, решительно сжимает губы, как будто настраивается сказать что-то очень важное.

— Я. Хочу. За тебя. Замуж, — чеканит и делает еще один вдох. Что же так быстро кончается воздух…

Твердые губы кривит многозначительная усмешка, Артём вскидывает бровь и смотрит на Раду несколько бесконечно долгих

секунд, потом его рука скользит к плечу и мягко обхватывает ее шею.

— П*здец тебе тогда, Дружинина. Ты тогда точно никуда не уйдешь. Никуда и никогда.

Она захлебывается смешком, все еще крепко сжимая правый кулак.

— А ты как думал, Гера? Все тебе за просто так? Нетушки! Женись! Я тебе не содержанка какая-то!

Он хохочет:

— Шикарная у меня невеста. В шикарном свадебном наряде. Ни в жизнь не ожидал. У всех свадебные платья, чулки и

подвязки, а у нас свадебные трусики. Красные. Как я люблю. И красная помада.

— Иначе ты меня больше никогда не увидишь. Никогда-никогда.

— Это контраргумент, — непонятно улыбается. — Свадьба сегодня, штамп завтра. И раздевайся. Я уже не могу.

— Ты первый.

— Давай.

На его раскрытую ладонь она кладет свой сжатый кулак. Аккуратно разжимает пальцы, так боясь смахнуть неровным

движением то, что положила Гере в руку.

Два обручальных кольца. Два тонких золотых ободка.

— Ты первый, — снова шепчет.

Он легко надевает обручальное кольцо на ее правый безымянный палец.

Дружинина вздыхает: вот бы ей столько сноровки. У нее начинают дрожать руки, больше всего на свете она боится выронить

его кольцо. Это же плохая примета. Ну и пусть все сейчас не по-настоящему. У нее именно сейчас все по-настоящему. Для

нее это никакая не шутка.

— Не надо мне свадебного платья. Я ни за что на свете не надену свадебное платье. У меня все это было до… было…

Платье в шкафу висело. Красивое, дорогущее. И чулки, и подвязки... Я лучше замуж голая выйду, но свадебное платье я не

надену никогда.

Надевает кольцо ему на палец и вздрагивает. И сама себе не верит, что сделала это.

— Радужно как, у нас сейчас будет первый женатый секс. У меня от кольца аж рука отнялась, чего делать-то?

Его слова встряхивают Раду, она передергивает плечами, словно сбрасывая с себя все последнее и ненужное. Все

последнее, что сковывало.

— Любить, Гера, — кладет его правую руку себе на грудь, — любить меня долго, медленно и нежно. Я соскучилась.

У нее есть что сказать ему. Еще так много не сказано. И у него тоже — видно по глазам, — хотя Артём, как всегда,

прикрывается шуточками. И пусть шутит, ухмыляется. Не надо, чтобы он вдруг заговорил о чем-то другом. Между ними

никогда не было громких высокопарных слов. Они и сейчас не нужны. Она почти голая, он еще одет, но обнаженность в

чувствах с душой нараспашку — у обоих. Теперь не спугнуть бы это дрожащее и хрупкое ощущение. Это бесконечно важное

тонкое чувство запредельного откровения.

Артём берет в ладони ее лицо, мягко целует, съедая с губ остатки помады.

Долго целует, ласкает и посасывает язык, задыхаясь от ее вкуса, от нежности и возбуждения. Не представляет, как сможет

стараться в медленных ласках, как сдержит свой бешеный голод. Каждое прикосновение к ней бьет по нервам, и по телу бьет

будто током.

Взмок в рубашке, оторвал от Радки руки, чтобы самому раздеться.

Трещат швы на его одежде, трещит по швам его терпение, когда смотрит, что Рада, оставаясь на диване, привстает на

колени и снимает трусики.

— Долго, медленно и нежно не получится. Это надо дома, в кровати. Или не в кровати, но дома. Все знают, что я здесь.

Затрахают сейчас проблемами… будут звонки бесконечные.

Дружининой удается лишь усмехнуться. Ей точно сейчас плевать на все. Дверь в кабинет заперта, и плевать на все. Пусть

звонят, стучатся…

— Но до дома я точно не доживу… — сипло выдает он и укладывает ее на диван.

Накрывает своим телом. Она с готовностью обнимает его за плечи. Улыбается тщательности, аккуратности, с которой он

ласкает ее. Целует и нежничает. Гладит, дразнит языком и руками.

В таком тесном доверчивом сплетении нет и места страстной грубости. И даже собственная нетерпеливость

переплавляется во что-то иное. Он чувствует: она горит под ним. Привычно и благодарно расцветает в своем желании,

становится нетерпеливой и порывистой, срываясь то в стоны, то в рваные вздохи. Она раскрывается, требует и начинает

управлять им, сама того не понимая. Покусывает, царапает, вонзается в него ногтями.

Он знает каждое ее движение, каждый вдох. Стон и полустон. Всхлип, вскрик. Оборванное дыхание, когда он гладит рукой

между ее ног, мучительно нежно проводя по чувственной грани сумасшедшего экстаза.

Нет более опьяняющего чувства, чем влага своей женщины на собственных пальцах. Тогда и сам пропитываешься ее

желанием. Сгораешь и сходишь с ума вместе с ней. Слышишь и видишь ее удовольствие. Чувствуешь, как напрягаются ее

живот и поясница. Читаешь ее по дрожи тела и испарине. По запаху кожи и духов, который вдруг становится острее. Читаешь

ее по рукам, которые отчаянно цепляются за плечи, словно пытаясь удержаться от падения.

Так всегда. Когда она вот-вот получит разрядку, она стремиться к нему сильнее. Хватается за него, держится. Сейчас

впивается в его губы. Прикусывает, разлетаясь в удовольствии. Стонет в рот.

Он не ждет, пока Раду отпустят последние судороги, берет ее за бедра, глубоко входит в нее, прижимается, трется об нее,

заставляя гореть в точке соприкосновения. Она все еще выгибается дугой, оставаясь без дыхания. Он двигается, не давая

успокоиться, она узкая, еще судорожно сжатая после первого оргазма, и ему божественно хорошо в ней. С ней.

После этого двухнедельного расставания Рада по-особенному томная и женственная. И чуть сдержанная, потому что они не

дома. Но ей, определенно, нравится, что иногда им приходится затихнуть на пару минут, чтобы пропустить чьи-то шаги или

стук в дверь. Притихнуть и целоваться как будто тайно. Ласкать друг друга без стонов и без стонов вздыхать. Есть в этом

особое возбуждение и непередаваемый адреналин, которые подгоняли его двигаться быстрее. Так она изгибалась под ним,

отвечала в страстной агонии, что не смел нарушать их ритм, сквозь бешенный пульс и боль желания двигаясь медленно и

аккуратно.

Она скоро кончит. Он чувствует, какой горячей она становится внутри, ее тело снова звенит знакомой дрожью. Она скоро

кончит. Потому что снова хватается за его плечи, снова ногтями впивается в кожу…

— Артём… — выдыхает и выгибается. Смотрит на него широко открытыми глазами, но, проваливаясь в темноту. Хватает

приоткрытыми губами раскаленный воздух. Дрожит. Протяжно стонет. Роняет руки за голову. Расслабляется.

Он отпускает ее бедра, наваливается и сплетает их пальцы.

— Моя хорошая девочка… моя красивая, любимая девочка, — целует ее улыбку, горящие щеки.

— Я твоя красивая и любимая жена.

— Точно.

fima 18.11.2015 20:37 » Глава 28

Но только условие: как угодно, что угодно, когда угодно,

но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер,

ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры.

Окончательная бумажка. Фактическая! Настоящая!! Броня!!!

«Собачье сердце»

Плотные шторы едва цедят новый день, поэтому комната все еще полна больше тени, чем света. Рада просыпается одна.

Тело, будто сбросившее гнет забот и проблем, растекается на постели бесформенным кулем. И вставать не хочется, но

голод напоминает о себе желудочной тоской.

Накинув халат, она спускается на первый этаж, где ощутимо прохладнее, чем в спальне. Впущенный в открытое окно холодок

тут же забирается под распахнутые полы, хватает за голые колени, нагоняя на кожу мурашки. Впрочем, они, мурашки, могут

быть от другого — что собирается сказать она что-то очень важное.

Артём, увидев ее, идет закрывать окно.

— Доброе утро. Сварить тебе кофе? Пойдем позавтракаем.

Рада в ответ улыбается, затягивает пояс и, вздыхая, садится на нижнюю ступеньку лестницы, чуть пошатнувшись, как

неуклюжая птица.

Трясущимися пальцами набирает сообщение:

«Я беременна. Уже одиннадцать недель», — отправляет и смотрит в экран телефона, ожидая ответа.

Что-то падает, катится по полу…

Вскидывает глаза и кричит со смехом:

— Гера, я беременна! Слышишь?! Я беременна от тебя, негодяй ты такой! Теперь ты просто обязан на мне жениться,

попробуй только не женись! Одиннадцать недель уже, Артём! — теперь плачет радостными слезами, захлебываясь от

счастья.

Точно так же она плакала, когда узнала про беременность. На следующий день после того, как Артём написал ей смс-

сообщение, сделала тест. Ей тем утром вдруг подумалось, что подозрительно долго у нее нет месячных. Дольше, чем

обычно. Но ни на что особо не надеялась, увидев две полоски, не поверила. Повторный тест тоже не убедил, пошла к своему

врачу, чтобы отсечь окончательно все сомнения.

Но сердечное, как часто водится, противоречит разумному. Когда шла по улице, сердце уже верило, чувствовало, а глаза

жадно искали что-то в витринах, ловили в лицах прохожих, нечто давно забытое, наверное, надежду, наверное, свои

несбывшиеся мечты.

Немного погодя, после визита к гинекологу и результатов ультразвукового исследования, надежда эта превратилась четкое

ощущение конца, но не того, что перекрывает кислород, а такого, который открывает второе дыхание. Она сидела в

коридоре, неизвестной тяжестью прижатая к креслу и четко чувствовала, что закончилось что-то в ее жизни. Пришел конец

плохому и тяжкому. Тому, что постоянно дергало ее назад, хватало не вовремя за руку, заставляя поскальзываться на

ровном месте.

Рада все еще держит телефон, точно ждет ответа, и тут понимает, что он ей не нужен, — ни ответ, ни телефон, — сует

мобильный в карман, обхватывает руками колени, смотрит Гергердту в спину; он вздрагивает, словно от этого взгляда его

прошибает ознобом, стоит бездыханно еще секунду-две, потом срывается с места.

— Сколько? — переспрашивает он, не то улыбаясь, не то ухмыляясь непослушными губами и садясь перед ней на корточки.

— Одиннадцать недель, — роняет она с внезапным облегчением. — Представь, а мы и не знали, меня же не тошнит и на

соленое не тянет. А в тот раз так сильно тошнило…

Он на ее слова прикрывает свой рот ладонями, складывает те домиком, словно боится сказать что-то лишнее сейчас и

ненужное. Никогда до этого времени не знал ощущения удавки на шее. Никогда.

— Ты захотел, чтобы я надела платье, я его надела. — Предполагаемый диалог становится монологом, потому что Гера

никак не начнет говорить. — Теперь ты должен захотеть, чтобы я родила. Ты должен. Тогда я рожу. Понимаешь? — она

подается к нему с той верой в глазах, какая вечно живет в любящих женщинах. — Без тебя я потеряю то, что ты мне подарил.

Если выйду за эту дверь, то рассыплюсь, развалюсь на куски и все потеряю. Я одна не смогу. Без тебя я не смогу сберечь

то, что ты мне подарил. Я просто его не выношу. Без тебя он не родится. Я точно знаю. Да, когда есть ребенок нужно жить,

даже когда тебе не хочется. Но если мне придется отсюда еще раз уйти, я рассыплюсь на куски вон там за порогом.

Развалюсь. И все потеряю. Просто ты должен захотеть, а одной у меня не получится… — Ее слезы становятся горькими, и

она перестает говорить.

Не может, да и не хочет снова говорить о своем страхе. Срок, на котором потеряла первого ребенка был близкий к этому. Ей

главное перешагнуть черту. Без очередного кошмара, без флешбэка, без взмокшего ледяным потом тела. Ей бы только

перешагнуть…

Одиннадцать недель. Одиннадцать недель!

Он тяжело молчит. Не потому, что нечего сказать. Одна единственная мысль стучит в висках: она уходила от него

беременной.

Лучшего наказания для него придумать невозможно. Если кто-то решил его за что-то наказать, то лучше не придумаешь.

Всю жизнь думал, что никогда не допустит, не сделает того, что сделали с ним его родители, а получается, поступил так же —

будто свое дитя на улицу выгнал. Рада была уже беременна, когда он позволил ей уйти, собственноручно отправив домой с

водителем. За эти две недели могло случиться все, что угодно. Она могла и ребенка потерять.

Это осознание обжигает нутро адским огнем, и с ним сгорает что-то раньше важное, вся его жизненная опытность

становится глупой рядом с этой возможной непоправимой потерей. Горит уставшая душа мгновенным неизвестным страхом,

превращается она в пепел, но там внутри, среди обугленных смешных и уже ненужных истин, уже что-то шевелится,

ворочается, жаждет ожить. Алчет выплеснутся во вне каким-то словом, действием, рывком. Но еще не ослаб этот обруч на

горле, что мешает говорить, дышать.

Сбросить бы с себя ледяные пальцы, схватившие затылок, вынырнуть из вязкой душной волны.

Рада плачет, о чем не должна, просит, о чем не следует. Артём сам хотел того же. Сам был готов молить кого угодно, чтобы

она забеременела от него, чтобы ему родила. Но у них не получалось. И он перестал ждать. Смирился, что, возможно, не

имеет права получить от нее чудо, а потом это чудо — дитя свое — кормить той же рукой, которой скармливал насильнику

стеклянную крошку. Но так хотелось надеяться, что глазами собственного ребенка увидит то, что давно забыл.

Но она забеременела. Значит, он имеет право. На нее. На своего ребенка. На всегда.

Она забеременела, значит, она Его — навсегда.

— Не надо меня об этом просить. Я больше не обещаю быть хорошим мальчиком. Буду сворачивать головы, если кто-то на

тебя косо посмотрит. Мне на все плевать, к тебе никто не подойдет. Без меня ты и шагу никуда больше не сделаешь. Никуда

и никогда. Только со мной. Всегда со мной. Везде со мной!

Рада опускает взгляд, подносит ладонь к лицу тыльной стороной, чтобы стереть слезы, а он поднимает отяжелевшие руки,

сжимает ее голову, целуя горячий лоб, висок, волосы, стискивая ее плечи.

— Ты бы не пришел ко мне сам. Я просто знаю, что ты бы не пришел, — шепчет ему в шею.

— Я позволил тебе уйти не для того, чтобы потом гоняться за тобой и портить тебе жизнь. — Поднимает ее со ступеньки.

— Ага, но постарался сделать все, чтобы я не могла без тебя жить.

— Я все правильно сделал.

— Гера, ты не можешь сделать все правильно. Потому что ты не знаешь, как правильно. А я знаю. Поэтому я не стала

утруждать тебя и сделала все сама: купила кольца и позвала тебя жениться на мне, — в улыбке Рады появляется

уверенность. Она черпает ее из собственных слов, из вчерашнего дня, из смеха, с каким встречала несколько часов назад

его прямой недовольный взгляд.

— Ну, раз ты все так продумала, то и дату бракосочетания, наверное, выбрала. Ни за что не поверю, что не выбрала день.

Чем тебя кормить теперь? — Он перескакивает с мысли на мысль, восстанавливает поток сознания, как будто выпрыгивая

из бурного ручья и входя в тихую реку.

— Чем-нибудь, — усаживается она на высокий стул, дрожа от легкого озноба, но уже успокаиваясь. — А ты?

Не от холода ее морозит, это волнение выходит дрожью, это сердце, уже разогнавшее по телу кровь, выдавливает сквозь

поры остатки переживаний и застарелого страха.

— Мне все равно. Совсем. Абсолютно все равно. Когда захочешь, тогда и поставим штампы, тебе ж главное паспорт новый

получить.

— Да. Такая фамилия красивая, благородная, — улыбается она мечтательно.

— Так и просится на какую-нибудь корочку. Кандидата каких-нибудь наук. Может, мне уже диссертацию написать? По

филологии.

— Гера, тебе не поможет, — смеется Рада. — Не порти свою репутацию этой дрянью. Тебе незачем.

— Почему? Сейчас это модно, статусный сразу стану, уважаемый. Нет, ты не смейся. Построить дом, родить сына и

написать диссертацию, — усмехается он и варит кофе. Рада кивает на его немой взгляд. Кофе ей можно. Она не пьет его в

таких количествах, чтобы он как-то мог ей навредить. В одной чашке с утра нет ничего дурного.

— Кстати, не видно же еще, кто там у нас? Рано еще, да?

— Рано, через месяца два, чуть больше, точно будем знать, — улыбается Рада греет руки о тонкий горячий фарфор.

Кофе у Гергердта дома — у них дома! — совсем другой. Ароматный, насыщенный, тянущий за собой бесконечные

воспоминания. Сколько выпили они с Артёмом вот таких утренних чашек, с разным настроением, со всякими мыслями. Так

повелось у них: кто первый встал, тот варит кофе. То он, то она. Чаще — она, потому что поднималась с постели раньше и

легче. А сейчас так приятно сидеть и просто слушать скрипы, шорохи, стуки, которые сопровождают приготовление завтрака.

Они заполняют ее, эти звуки и ароматы, замещают ее внутреннюю пустоту, которая образовалась, когда она ушла отсюда

пару недель назад.

— Хреново, да? Сразу бы написали на тесте: «Поздравляем! У Вас будет дочь». Или сын.

— Садись уже, — тянет его к стулу, — Гера, скажи, что ты первое подумал, когда увидел сообщение.

— Зря ты это спросила. — Он крепко уселся, и в его темном взгляде появилось напряжение. — Я и так держусь, чтобы не

сказануть чего-нибудь этакого. А то беременным, вроде как, волноваться нельзя. Очень не рекомендуется.

— Ну, что? — не отстает она.

— Смеркалось — вот что! Во-первых, почему ты мне не сказала об этом вчера. Во-вторых, почему не сказала мне еще

раньше. А когда, кстати, стала известна сия счастливая новость?

— Дней пять назад.

— Охренеть. Чего ждала?

— Как чего? — развеселилась она. — Готовилась. Я ж не кофе шла попить, а замуж за тебя выйти. К тому же я сразу пошла к

своему врачу, потом кое-какие анализы сдала, потом УЗИ сделала. Не сказала вчера, потому что знала, что начну реветь. А

у нас был бы секс, если бы я вчера сказала?

— Наверное, — хмурится Гергердт, — но не такой.

— Во-о-от, а мне нужен такой. Очень хотелось. Ну хоть разочек. Я же соскучилась.

— У нас это было не разочек.

— Но все хорошо же. И врач сказала, что все хорошо. Просто нам нужно быть осторожными.

Гергердт вздохом выражает все свое недовольство.

— Ладно. Что там с датой? Придумала?

Таинственная улыбка загорается на ее лице:

— А ты помнишь, когда я к тебе жить переехала?

— Помню.

— Я хочу регистрацию в этот день.

— Третьего ноября? Мармеладка, слезь с люстры, ребенка надо в браке родить, ты же не слониха год вынашивать.

— Так я и не про будущий ноябрь говорю. А про ноябрь прошлого года.

Гергердт молчит некоторое время и усмехается:

— Я тащусь, дорогая редакция. Вот это заявочка.

— Да-да. Ты же говорил, что можешь сделать для меня что угодно. Вот и сделай. Я была счастлива с тобой все эти дни и не

хочу ничего начинать заново. Не надо мне новое счастье — все с чистого листа. Верни мне мое «старое» счастье. Мы жили

как семья. Разве нет?

— Если тебе это так важно, — соглашается Артём. — Если ты так хочешь. Мне правда все равно, какое число будет стоять в

штампе и свидетельстве.

— Очень.

— Если уж отматывать, то дальше. Не третье ноября, а тот день, когда я тебя на машине переехал. Ты уже тогда была

обречена.

— Точно. Ты бы от меня не отстал.

— Конечно, не отстал бы. Я и не собирался отставать. Ни за что на свете.

— Вот наглый ты какой. Без тормозов.

— Нет, я, как честный человек, сбил — женился.

— Какого числа?

— Двадцать шестого сентября.

Рада смеется.

— Хорошее число. Мне нравится. Очень нравится. Я прям очень хочу быть уже полгода замужем. У нас скоро первая дата.

Будем отмечать.

— Обязательно.

— Хочу, Гера, хочу! — порывисто восклицает она и обхватывает ладонями его лицо. — Очень хочу регистрацию двадцать

шестого сентября. Чтобы она уже была!

Она смеется, и вся светится от счастья. Нельзя не верить, что для нее это важно. Невозможно в это не поверить.

— Будет тебе двадцать шестого. Главное, побыстрее все сделать, не люблю этой возни с бумажками.

***

— Мама звонила, я сказала, что буду здесь, если хочет увидеться, пусть приезжает сюда. Ты не против? — предупреждает

Рада как бы между прочим.

— Сначала приглашаешь маму, а потом спрашиваешь, не против ли я.

— Эм-м-м, — закусывает губу.

— Почему я должен быть против? Наоборот, всем сердцем горю увидеться с тёщей. — Гергердт не упускает возможности

поёрничать.

— Ох, Артём, не язви.

— Что ты, какой тут язвить, я даже волнуюсь.

Рада вздыхает и, устало прижимаясь к спинке, поглубже усаживается в кресло. С неохотой смотрит на разбросанные по

кровати вещи и документы. Все это надо сложить, кое-что рассовать по местам, кое-что взять с собой, убрать постель в

шкаф, накрыть мебель, в общем, сделать квартиру неживой и нежилой.

Все бы ничего, да только нежелание встречаться с матерью нагоняет на нее тоску и уныние. Известно, что ничего хорошего

из этого не выйдет, но по-другому никак. Встреча неизбежна. Они с Артёмом уже поженились, поставили штампы, получили

свой первый семейный документ, Рада — новый паспорт, на новую фамилию. Родителей надо поставить в известность,

сообщить об изменениях в ее жизни, о новом повороте, а лучше сказать, о новом пути, с которого Рада Гергердт

сворачивать не собирается. Но при всем при этом совсем не представляется, как о таком сообщать. Сама идея

традиционного семейного ужина кажется полным абсурдом. Абсурд это и есть. Страшит и вызывает отвращение не

возможная волна упреков и острых слов со стороны матери, а мысль, что несколько часов кряду придется сидеть,

лицемерить и говорить о пустых, но как будто существенных вещах.

— Хочешь, я открою? — предлагает Артём, когда раздается дверной звонок.

— Нет, я сама.

Ей вытолкнуть себя из уютного кресла, в котором пригрелась, стоит больших сил, чем набраться смелости, чтобы встретить

в распахнутых дверях холодный взгляд матери. Почему-то вспоминается не так давно сказанное: «Я всегда хотела для тебя

самого лучшего и не понимаю, почему вдруг стала для тебя врагом».

Рада тоже не понимает, как и когда это произошло, но разочарованно осознает, что томится именно этим ощущением —

будто дверь открывает врагу. Родному человеку так не открывают. Близкому радуются, бросаются обнять, торопятся

спросить и рассказать. А она, еще не впустив мать в квартиру, отчаянно желает, чтобы та ушла. И как же горько, что эти

переживания уже не приносят боли, а лишь скуку, значит ничего нельзя изменить.

— Папа! Я и не знала, что ты тоже приедешь. Ну что ж вы не сказали, что вдвоем, — лицо Рады озаряется искренней

улыбкой, удивлением и радостью при виде отца. Она спешит обнять его. И мать заодно.

— Радочка, так тебя же не дозовешься, ты вся в делах, — смеется отец, привычно мягким деликатным смехом.

Он умеет отделываться полусмехом, полусловом, оставляя за собой недосказанность. В отличие от Ларисы Дружининой,

Вячеслав Дружинин никогда не делится всем, о чем думает.

— Сюрприз, — довольно улыбается родительница и быстро расстегивает пуговицы на пальто, задыхаясь от царящей в

квартире духоты.

— Приветики, — зычно приветствует Гера, выходя из комнаты и застывая в дверном проеме гостиной, прислонившись к

косяку.

Рада не очень вежливо хихикает. Не может себя удержать от смешка, слыша этот наигранно легковесный тон, которым

лучше отдавать приказы. Знает она, если уж на то пошло, появись Артём минутой раньше, мать бы сослалась на что-нибудь,

на ходу соврала, придумала причину и вышла из квартиры, не стала бы даже находиться с Артёмом в одном помещении. И

никакого другого варианта тут быть не может, судя по количеству гадостей, которое Раде «посчастливилось» услышать за

эти месяцы. Но мать уже успевает высвободить из петель крупные пуговицы и взяться за полочки пальто, чтобы распахнуть

их и скинуть с плеч...

— Прям встреча на Эльбе, — усмехается Гера.

— Ты не сказала, что вы вдвоем будете здесь. — Дружинина-старшая отчаянно пытается держать себя в руках, но при этом

не сводит взгляд с Гергердта.

Будучи не в состоянии подавить жестокое любопытство, она внимательно рассматривает его, буквально с головы до ног, как

будто ища во внешнем облике какие-то неизвестные доказательства одной ей известной теории. Обегает глазами лицо,

задерживается на блестящих черных волосах, оценивает, как аккуратно и коротко они подстрижены. Классически по-мужски,

без новомодной асимметрии или чересчур длинной макушки.

Гера, подыгрывая ей, выдвигается из проема дверей в прихожую, распрямляется, шире разворачивает плечи. Тонкий

свитер плотно обтягивает его тело, подчеркивая физическое совершенство и развитость мускулатуры.

— Лариса, что мы, правда, в дверях застряли, — прерывает отец этот молчаливый обмен взглядами.

Рада тайно усмехается. Мать столько раз говорила о такте и хороших манерах, а сейчас ведет себя в высшей степени

бестактно, так неприкрыто внимательно рассматривая Артёма. Хотя, черт возьми, она и сама, когда его полгода назад

увидела, стояла с открытым ртом и жадно искала в нем что-то знакомое и родное, что-то от того мальчика. Не нашла.

— Да куда ж я теперь от мужа денусь. Муж и жена — одна сатана. Я здесь, и он здесь, — легко пожимает плечами, берет из

рук отца пальто и убирает в шкаф.

— Правда? — переспрашивает отец и переводит взгляд на Гергердта.

— Угу, все по закону у нас, по российскому гражданскому, — подтверждает он, — с чем нас и поздравляйте.

— Ну, что ж, ваш сюрприз получился куда лучше, — несколько растерянно улыбается Дружинин, но от этого не менее

радостно. — Это прекрасная новость. Разве есть для отца большее счастье, чем знать, что дочь нашла… свое счастье. Ох,

что-то не получается у меня со словами, так все неожиданно…

Вместо того, чтобы и дальше придумать что-то пафосно-цветистое, отец обхватывает плечи дочери одной рукой и крепко

стискивает, только Лариса Григорьевна стоит с каменным лицом и никак не найдется, как реагировать и чем ответить.

«Каменное лицо», к слову, прилично краснеет, хотя по-прежнему не выражает никаких особенных эмоций.

— Предложил бы отметить это дело, но я за рулем, — говорит Артём.

— Я тоже. Да и неуместно это будет вот так. Давайте день выберем и место, хорошо?

— Выберем. И место, и время, — миролюбиво соглашается Гера, понимая, что вряд ли они в ближайшие дни условятся о

подобной встрече.

Лариса Григорьевна, наконец, оживает, нервно стягивает пальто, между делом убивая мужа взглядом.

— А когда вы?.. Когда же вы это решили-устроили? — Вячеслав Игоревич отступает в сторону кухни, и все тянутся за ним.

— Двадцать шестого сентября мы зарегистрировались, папа.

— Что?! — не выдерживает мать. — Ты шутишь? — Изумлению Ларисы Григорьевны нет предела.

До этого Гергердт полагал, что выражение «позеленеть от злости» весьма образное. Ошибся. Такое бывает. Такое

происходит прямо у него на глазах — цвет лица тещи теперь становится каким-то землистым.

— Паспорт показать? Разве таким шутят, мама? — смеется Рада и выходит из кухни.

Проходя мимо мужа, она чуть касается ладонью его спины, словно хочет набраться от него спокойствия. Вообще, все не так

уж и плохо, отец своим присутствием очень смягчает обстановку, при нем мать всегда ведет себя более сдержанно.

Дружинин вдруг тоже уходит, оставляя Гергердта наедине со своей женой. Ларису Григорьевну явно коробит такое

стремление мужа уединиться с дочерью.

Кончиками пальцев она касается спинки стула, собираясь грациозно присесть, и тогда Гергердт резко подается к ней,

вполголоса говоря то, что хотел сказать с того момента, как увидел ее на пороге квартиры:

— Если ты сейчас скажешь хоть что-нибудь, что расстроит или рассердит мою жену, я тебя придушу. Мне плевать, кто ты.

Если Рада расстроится или разволнуется, я тебя придушу на месте. Это понятно?

Дружинина вздрагивает, впиваясь в его лицо бесцветным взглядом. Но глаза ее быстро теряют равнодушие, наполняясь

страхом, смешанным с презрением. В том, что Гергердт на что-то такое способен, она не сомневалась никогда. Его выпад

только доказывает ее правоту, а муженек дочери даже не пытается казаться лучше, чем есть на самом деле.

Он муж ее дочери!

Женщина еле сдерживается, чтобы не скривиться и яростно терзает память, вспоминая хоть какой-нибудь разговор с Радой,

в котором что-то было бы сказано о свадьбе или регистрации.

Как это все походит на дешевый фарс! Муж и жена! Кольца! Какое двадцать шестое сентября? Что за бред? Какой

сентябрь? Рада еще в октябре жила здесь, в этой квартире.

И он, ублюдок, еще ждет ее ответ!

— Даже не сомневаюсь, — сквозь зубы говорит она.

— И это правильно. Ты всю жизнь будешь делать вид, что безумно счастлива за дочь, поняла? Всю оставшуюся жизнь ты

будешь притворяться, что до одурения рада, что она вышла за меня замуж. Потому что я никуда не денусь, ясно тебе? — Он

придвигается к ней вплотную, говорит прямо в лицо, нагло нарушая личное пространство. Он своей открытой агрессией

сминает ее волю. Дружинина задерживает дыхание, застывая испуганным кроликом, и начинает мелко дрожать. — Можешь

спросить у меня что-нибудь. Один раз. Один вопрос, — предлагает Гергердт и отступает, точно разрешая ей собраться с

мыслями.

— Ты знаешь? Про нее? — обтекаемо и без подробностей интересуется она. Если Гергердт в курсе той трагедии, он поймет.

Если не поймет, то так тому и быть.

— Знаю, — с непонятной улыбкой отвечает он.

Лариса Григорьевна вдруг начинает часто и нервно кивать, будто сраженная болезнью Паркинсона. Сползает с

аристократичного лица высокомерная маска, оставляя женщину неприкрыто живой, вмиг лет на десять постаревшей и

несчастной. Даже косметика на этом другом лице будто выцветает, щеки сереют, а глаза становятся влажными, как у

потерявшегося щенка. Потом она быстро вздыхает, злясь, что показала слабость свою перед Гергердтом, и силой воли

старается снова натянуть на себя непроницаемый вид, хотя с таким же успехом можно пытаться укрыться прозрачным

целлофаном. Отходит к окну, останавливается перед ним, обернувшись спиной. Конечно, не панорамой открывшегося вида

Лариса Григорьевна собирается любоваться. Буквально на глазах она снова превращается в железную леди. Распрямляет

плечи, тянется затылком вверх. Каменеет спиной.

Артём теряет к ней интерес и задумывается, чего Рада так задерживается. Слишком долго ее нет, учитывая, что всего-то

нужно вытащить из сумочки паспорт.

Он оставляет Ларису Григорьевну, идет в спальню, но не заходит туда, из прихожей видя, что Рада стоит посреди комнаты,

обнявшись с отцом. Тот держит ее за плечи и гладит по голове, и что-то очень тихо говорит. Гера не слышит, да и не

пытается, не мешает, снова оставляя их вдвоем.

Через минуту Рада приносит на кухню документ, подтверждающий регистрацию брака. Но Ларисе Григорьевне это уже не

нужно.

— Верю-верю, — рассчетливо-аккуратно улыбается она, точно боится улыбнуться слишком широко или, наоборот, — улыбку

недотянуть. — Ну, что ж, — картинно вздыхает, — Вячеслав, тогда не будем задерживать молодых. Пусть решают свои дела,

что ж мы тут под ногами топчемся.

— Конечно, — соглашается Дружинин и улыбается дочери мягко и загадочно.

— Я провожу, — кивает Рада, понимая, как жутко устала от этой пятнадцатиминутной встречи.

fima 06.12.2015 00:51 » Глава 29

— Как это вам, Филипп Филиппович, удалось

подманить такого нервного пса?

— Лаской, лаской… Единственным способом,

который возможен в обращении с живым существом…

«Собачье сердце»

Несколько дней проходит после той короткой встречи с родителями.

Несколько… Или больше?

Трудно определить. Дни текут не скучные, разноцветные, но пропитанные одинаково зудящими мыслями и бесконечным

ожиданием.

Иногда Рада думает о том разговоре. Странно было бы не думать, человек на то и разумный. Собственное состояние

заставляет поразмыслить не только о будущем, но и о прошлом, наталкивая на некое переосмысление.

Как бы цинично это ни выглядело со стороны, сейчас Рада боится лишь одного: стать такой матерью, как Лариса Дружинина.

Не дай Бог ее собственный ребенок будет испытывать к ней такие же чувства, какие она теперь испытывает к матери.

Ей, Раде, оказалась недоступной жертвенная, ничего взамен не требующая любовь к родителям. Пустыми стали понятия

самодостаточности, независимости и гордости, возведенные их стараниями в ранг высших добродетелей. Важнее стало

сопереживание. И просто — переживание. Поцелуй, ласка, доброе слово. Крепкое объятие, в котором чувствовала бы себя

защищенной. Любое проявление заботы, нежности и обожания. Любой знак, говорящий, что она нужна и любима. Что она не

обстоятельство, не несчастный случай, не трагедия... Последние годы чувствовала себя помехой. Грязным пятном на

белоснежной родительской репутации.

Гера абсолютный эгоист в любви. Эгоист по жизни. Делец. Который умеет делать деньги из воздуха. Он и с ней творит что-то

особенное, учит принадлежать ему, быть неотъемлемой частью его мира. Артём сделал ее своей собственностью, при этом

отучив от одиночества, когда единственный собеседник — тишина, а ответ всему — молчание, тошно подтверждающее

любые тяжкие сомнения. С ним она отвыкла быть одна, хотя и не забыла, что это такое.

Вечером Рада разрешает себе поваляться в ароматной ванне. Иногда можно, если воду делать не горячей. Сегодня Артём

обещал сегодня вернуться пораньше, но что-то задерживается. Такое бывает, не всегда все можно просчитать до минуты.

Рада не беспокоит мужа звонками, знает, что, если планы у него изменятся, он найдет возможность об этом сообщить.

Позвонит обязательно.

Шум в спальне заставляет невольно вздрогнуть. Не от страха, конечно, или боязни, а оттого что, расслабившись, Рада

теряет сосредоточенность. Разомлев в теплой ванне, она крепко уходит в свои мысли, в то трепетное и уязвимое состояние

между сном и явью.

— Что это? — смеется, прекрасно видя, что у Геры в руках цветы, но слова срываются от радостного удивления.

— Цветули, — откровенно ухмыляется он. — Понятно, что платье чулки и подвязки отменились, но букет невесты

обязательно должен быть. Как же мы без букета для невесты?

— У нас свадьба была полгода назад. Ты забыл?

— Какая разница?

Это не букет. Букетище. Огромная охапка роз. Артём с трудом удерживает ее, он заперся с цветами прямо в ванную

комнату.

— Ой, куда ты их? — Рада округляет глаза и сгибает ноги в коленях, садясь чуть выше.

Гергердт сует цветы прямо в пенную воду.

— Вазы у меня нет. Пусть тут и полежат, а то завянут. Жалко. Я же для тебя старался, хотел порадовать.

Присаживаясь на край ванны, он протягивает руки и гладит плечи жены, не заботясь о том, что рукава рубашки мокнут от

пены и воды.

— Ты порадовал, — сначала притихшим голосом признается она, а потом снова смеется. Выбирает из вороха цветов алую

розу, подносит к носу, вдыхает тонкий аромат. — Это самые лучшие, самые красивые, великолепные, шикарные цветы,

которые мне когда-либо дарили. Самые-самые.

До Геры Рада постоянно получала от кого-нибудь цветы. И от Антона, и от других мужчин. Она так часто их получала, что

перестала ценить и совсем разучилась ими любоваться. Но муж подарил ей не просто букет. Не один из этих дорогущих, с

одинаково подрезанными, крепко связанными стеблями в оберточной бумаге. Артём принес ей больше сотни роз. Они все

разные — алые, белоснежные, розовые, желтые, с крупными, мелкими и полураспустившимися бутонами.

— А почему разные?

— Хотел много цветов, но не смог определиться. Три киоска пришлось выпотрошить. Суют мне букетики свои. А мне

нормальные цветы нужны. Куча цветов. Что мне три букетика купить? Как я тебе их подарю?

— И правда, — улыбается счастливая жена, — как ты мне подаришь три букетика?

Она пытается представить Геру с красивым букетом цветов и не может. Ни с одним букетиком, ни с тремя. Зато вот с такой

охапкой, будто он по дороге домой ободрал чью-то клумбу, вполне. Так и видит, как он перемахивает через забор в чей-то

палисадник. Хохочет, не в силах успокоить свое разбушевавшееся воображение.

— Ты задержался, вот я и завалилась в ванну. А говорил, что мы пойдем сегодня в ресторан, — беззлобно корит.

— Ну, извини! Об этой встрече я договаривался давно. Тем более дней десять назад я и не знал, что полгода как женился.

Выныривай, — вытягивает ее из ванной.

Рада, поднимаясь, тут же прижимается к нему телом, покрытым пеной. Мокрыми руками берет за лицо, крепко целует в губы.

— Мне нужен час на сборы.

— Собирайся.

Оставляя жену в ванной комнате, Артём идет снять с себя промокшую одежду. Главным образом ему хочется освободиться

от галстука, который на шее чувствуется удавкой.

Через час Рада, уже накрашенная и пахнущая духами, стоит перед зеркалом, вдевая в уши серьги. Гере кажется, что она

стала еще красивее, чем прежде.

Его взгляд сходит с ее улыбающихся губ и опускается на живот.

— Что?

— Ничего.

— Нет, скажи.

— Я думаю, что, когда у тебя вырастет вот такой живот, — оттягивает на ней свободное платье цвета арбузной корки, — я

умру.

Он еще не чувствует, что жена беременна. Только понимает, но не чувствует. Еще нет живота, и у Рады — никаких особенных

проявлений беременности, кроме быстрой усталости с нечастым головокружением. И все равно каждый раз, когда его

взгляд невольно или намеренно задерживается на ней, горит внутри осознание, что в эту самую минуту, секунду, как он

смотрит на нее, происходит что-то очень важное. Происходят бесценные и неповторимые изменения — в ней растет его

ребенок.

***

А время летит незаметно. Быстро приходит весна, а потом и лето наваливается на город долгожданной жарой.

Рассеивается ощущение чуда, то самое чувство чего-то недосягаемого, что одолевает будущих родителей лишь первые

месяцы беременности. Малышка уже пинается и толкается, всячески давая о себе знать, но это не чудо и не волшебство —

это жизнь от приема до приема, от УЗИ до УЗИ, от анализов до анализов, угроза прерывания беременности и постоянная

сохраняющая терапия. Неусыпный контроль врачей и страх, что вдруг пойдет что-то не так.

Каждый месяц, день, час — борьба за маленькую жизнь, которая становится для обоих смыслом существования.

Гергердт отвез бы жену за границу, устроил в хорошую клинику, доверив лучшим специалистам, но Раде запрещают летать,

поэтому он не мог рисковать, нарушая запрет врачей. Остается только надеяться на местных эскулапов.

— Валера, чего ты потом обливаешься, когда кондиционеры на всю мощность работают? У меня уже спина инеем

покралась, а ты все потеешь и потеешь, — посмеивается Гергердт над помощником. Он у них теперь частый гость. Артём

переложил на него все дела, какие только мог, чтобы самому не оставлять жену в одиночестве и отлучаться из дома как

можно реже.

Иванов тяжело выдыхает, стирая каплю пота с виска и пряча носовой платок в карман брюк.

— Думаю.

— Ох, тяжела ты, шапка Мономаха! Плохо подумаешь — мало будет денег, хорошо подумаешь — много будет денег. Жаль,

что денежки из воздуха не берутся, да?

— Это точно, — подтверждает Валера, опустошая стакан с минеральной водой.

— Ладно, дуй в банк, потом отзвонишься.

— Уже ушел. — Валера собирает разбросанные по столу документы и сует их в кожаный портфель. Поднимает глаза,

растягиваясь в доброй улыбке. — Добрый день.

— Привет, Валера, — ответно улыбается Рада и сдерживает зевок, прикрыв рот ладонью. — Ну, и пока, наверное…

— Да, я уже ухожу. Как у вас дела?

— Замечательно. У тебя?

— Просто прекрасно. Всего доброго.

— И тебе.

Они обмениваются вежливыми фразами, и Иванов уходит. Гера провожает его до двери, дает несколько указаний,

возвращается на кухню к жене. Она, устроившись за столом, ест рисовый пудинг.

— Поспала?

— Валялась, валялась, но так и не заснула. Не могу что-то.

— Не дает? — присаживается на соседний стул, придвигается ближе и кладет руку на округлый живот жены, сразу чувствуя

резкой толчок в ладонь.

— Нет, буянит сегодня. Чем-то она сегодня недовольна.

— А может, наоборот, веселится, радуется?

— Может быть, — устало улыбается Рада.

— А у нее нос, как у тебя. Я запомнил, — трогает жену за кончик носа.

— Что ты там запомнил? — Она в ответ забавно морщится.

— Я все запомнил. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. — Отодвигает от себя тарелку. — Так есть хотела, две ложки съела и наелась. Аж тошно.

— Пойдем погуляем на улице. Подышим.

— Сама хотела предложить. Сейчас только шорты натяну.

— Давай, шорты тебя прям очень стройнят, — смеется Гергердт.

— Эй, нельзя издеваться над беременяшками! — оборачиваясь, кричит она, вразвалочку направляясь в спальню.

Спальня теперь находится на первом этаже. Решили, что так будет удобнее, когда появится малышка.

Пару дней назад, на очередном УЗИ, они познакомились со своей девочкой. Видели личико. Не черно-белое изображение, а

розовое, человеческое лицо. И кулачок, прижатый к щечке. То, что Гера тогда чувствовал, невозможно описать словами.

Медицина сегодня на таком уровне, что, казалось бы, не остается никаких тайн, и все-таки есть в зарождении человеческой

жизни, в ее росте и развитии что-то страшно-непознанное. И в собственном ожидании есть какое-то древнее таинство, а

также четкое понимание, что невозможно все контролировать. Поневоле начнешь верить не только врачам, у которых на все

про все имеется научное обоснование и решение в виде очередного листа назначений, но и во что-то иное начинаешь

верить. Кого-то просить, загадывать, ждать. Молить, чтобы все было хорошо. Чтобы ничего не случилось с женой и

ребенком, потому что с каждым прожитым днем мысль о потере становится все страшнее. Она, мысль эта, охлаждает

любые порывы, а порой и радость ожидания охлаждает. И только когда рукой чувствуется шевеление ребенка, есть

ощущение безопасности.

Малышку решают назвать Юлей. Вернее, Артём предлагает, а Рада соглашается, она не спорит, не протестует, говорит, что

ей нравится это имя, и их девочке оно подойдет.

Гера знает, что жене очень трудно. Но Рада отличается терпением и выносливостью, какие он в ней даже не предполагал.

Не плачет она, не жалуется, стойко перенося любые трудности и неудобства, а порой и боль. Она живет и ждет. Им осталось

совсем чуть-чуть. Еще пара недель и ребенок будет считаться доношенным. Врачи поговаривают о возможном плановом

кесаревом сечении, дабы не подвергать риску жизнь обоих — и малышки, и мамы.

***

А на тридцать шестой неделе — преждевременная отслойка плаценты и экстренное кесарево сечение. Происходящее

шокирует своей внезапностью. С момента вызова скорой помощи и до того как Раду увозят в операционную, счет идет на

секунды. Гергердта оставляют в послеродовой палате, где он ждет, пока закончится операция. Ждет свою малышку. Если

все будет хорошо…

Артём старается не пускать в свое сознание это короткое, но убийственное «если», за которым скрывается мертвая пустота

и бесконечные минуты между жизнью и смертью. На часы он не смотрит. Не может. Ищет, за что бы зацепиться взглядом, но

никак не находит. Здесь ему холодно. В этих теплых персиковых стенах бездушно и холодно, несмотря на то что палата

больше напоминает жилую комнату. Гарнитурная мебель, яркое постельное белье на кровати, на столе цветы. Комод, в

котором лежат вещи его жены и ребенка. Детская люлька, застеленная розовой пеленкой.

Гера не мечется из угла в угол, он садится на диван, плотно сцепляет пальцы и ни о чем не думает. Он сидит без мыслей,

держась только за ощущение своих крепко сцепленных пальцев. Кажется, если расслабит их хоть чуть-чуть, то и внутренний

замок его расстегнется, выпустив наружу все тщательно сдерживаемые эмоции.

За окном ночь, темнота видится в просвете между вертикальными ламелями. Вокруг очень тихо. Нет… За стенкой

вскрикивает ребенок, и почему-то сердце Гергердта начинает учащенно биться, сумасшедше разгоняя кровь по венам. В

комнате нет часов. Нет ничего такого, что указывало бы на бег времени, кроме ритмичных и тяжелых ударов собственного

сердца, кроме собственного дыхания. С каждым вдохом, что расширяет его легкие, тьма за окном становится все плотнее, а

мир все меньше и теснее, он сжимается до размеров точки, в которую смотрит Гергердт, сидя на диване и крепко сцепив

пальцы...

Тихо открывается дверь, и в палату входит улыбающаяся медсестра. Она держит на руках младенца. Увиденное на момент

оглушает и обездвиживает Гергердта, надо бы вскочить, включиться в разговор, потому что женщина что-то говорит ему, но

ее голос еле-еле пробивается сквозь невидимый стеклянный колпак, и Артём не сразу справляется с собой. Тело как будто

не воспринимает импульсов мозга, но вот еще секунда, и Гера встряхивается, оказываясь на ногах. Он подходит к

пеленальному столику, на который уже уложили малышку, и смотрит на дочь с замеревшим дыханием. Задать каких-то

вопросов он не успевает. Медсестра, наверное, привыкшая ко всему, без слов знает, что ему сказать, и первым делом

сообщает ему о состоянии жены; объясняет, когда он сможет поговорить с ее лечащим врачом, убеждает, что с ней все в

порядке, но до утра она будет находиться в палате интенсивной терапии. Так у них положено.

— …будем знакомиться с малышкой. Как зовут нашу девочку?

— Юлия, — сообщает полное имя.

— Юленька, — медсестра разворачивает пеленку, — ну, красавица, сейчас папа посмотрит на тебя, посчитает твои пальчики

на ручках и на ножках.

Растревоженная кроха начинает плакать, когда оказывается голышом. У Геры стискивает сердце, резкий крик дочери

пронзает его стрелой. Хочется поторопить медсестру, но он глушит в себе это желание, стараясь вникнуть в ее слова.

Женщина рассказывает, как ухаживать за ребенком, о всех гигиенических процедурах и кормлении, показывает, как намазать

кремом все складочки и как надеть подгузник. Говорит, что кожа у маленьких очень тонкая, чувствительная и сухая.

— Сейчас я переодену ее, — говорит она, уверенно натягивая на новорожденную распашонку с закрытыми рукавами,

ползунки и носочки, — а потом вы будете делать все сами. Вы и мамочка. Когда та придет в норму.

— Я боюсь, что я ей что-нибудь сломаю, — признается Гера, испытывая нечто вроде благодарности к этой женщине,

которая взяла на себя роль проводника между ним и его дочерью. Ребенок — родная, но еще далекая для него планета.

Медсестра улыбается:

— Я слышу это почти от каждого папочки. Все говорят одно и то же. Не надо бояться, что сделайте ей больно, держите

ребенка уверенно. Детки все чувствуют. Если будете трястись и бояться, она будет плакать, а ей должно быть уютно и тепло.

— Она вкладывает ребенка ему в руки. — Крепче держите, папочка, крепче. Кроме вас, никто вашу дочь не держит.

Общайтесь, если что, жмите кнопку вызова, — доброжелательно улыбается и выходит из палаты.

Гера остается один на один со своей долгожданной малышкой, со своей дочерью. Она крошечная, маленькая. Черт его

знает, какими должны быть новорожденные дети, но его девочка совсем маленькая, беззащитная и невесомая. И руки, будто

не свои, не слушаются, держа ее с напряжением, неумело, а в груди ощущение знакомое, все то же горячее, медовое. Тогда

свою девочку Артём берет, как в том сне: прижимает к себе, держа столбиком. Долгожданный комочек счастья.

Выстраданный, сбереженный.

Как только в его движениях появляется та самая уверенность, Юляша затихает, успокаивается, пригревается у него в руках;

она похожа на котенка — с закрытыми глазками, еще слепая, реагирующая только на прикосновения и голос.

Некоторое время Гергердт стоит посреди палаты, опасаясь даже шевельнуться, потом аккуратно присаживается на диван,

контролируя каждое движение. Его мучают смешанные чувства: с одной стороны, тихая радость, что, наконец, он остается с

дочкой наедине, а с другой, тут же охватывает какая-то беспомощность. Кажется, что не справится он, не сможет понять

малышку и помочь ей. Как понять того, кто еще не в состоянии выразить свои потребности?

Детки все чувствуют, так, кажется, сказала медсестра. Значит надо, чтобы дочь почувствовала. Он перехватывает девочку,

устраивая головку на сгибе локтя; смотрит, изучает родное личико, запоминает каждую черточку; боясь поцарапать

нежнейшую кожу на щечке грубой щетиной, склоняется и целует бледно-розовую распашонку, которым прикрыто ее тело;

аккуратно берет крошечную ручку, скрытую рукавчиком, сжимает, ощущая в ответ слабое шевеление пальчиков.

Его дочь. Доченька…

Он называл ее так до родов, придумывал прозвища, когда обращался к животу жены, а теперь почему-то язык занемел.

— Малышка, я тебя люблю, — не сразу произносит он. Шепчет. На большее не хватает дыхания — или смелости? — как

будто заново учится говорить.

Проходит немало времени прежде чем Артём успокаивается, обретает уверенность в мыслях, и в его голове красной

лампочкой зажигаются слова: «Я стал отцом!». Он вспоминает, что именно это сказала ему медсестра, когда зашла в палату

— поздравила с рождением дочери, — и усмехается: сам чувствует себя младенцем не хуже Юльки. Он сам как

новорожденный. С ней на руках он учится произносить самые важные слова, с ней он учится новым движениям,

преодолевает собственную неловкость, скованность и естественный страх, пропитывается и начинает жить новым

ощущением, которое не дано понять тому, кто не держал в руках собственное дитя. Оно ни с чем не сравнимое, волшебное.

Оно называется «счастье». И за это счастье держать на руках собственную дочь он должен благодарить свою жену.

Единственную бесконечно любимую женщину.

Гергердт вдруг понимает, что ни разу не говорил Раде о своей любви напрямую. Писал сообщения, говорил округлыми

фразами, но так, как сказал он это своей дочери, жене не говорил никогда. Нужно сказать. Хочется. Очень хочется. Мало

того, что она наверняка чувствует, нужно, чтобы знала.

Он скажет, как только увидит ее. Он обязательно ей скажет.

fima 18.12.2015 23:24 » Глава 30

Как говорится, желаю, чтобы все!

«Собачье сердце»

— Что за истерика в голосе? — спрашивает Артём, с тревогой вслушиваясь в расстроенный голос жены.

— Нет у меня никакой истерики, — храбро отпирается она, но обмануть не получается. С ним не получается такое никогда.

Он каким-то особенным чутьем чувствует ее настроение, угадывает переживания. Может быть, потому что болеет с ней

одними и теми же заботами. Об одном они с ним думают, в одном направлении мыслят.

— Я же слышу, — тихо. С укором.

— Нет, я просто беспокоюсь, как вы там? Как дела? — невольно Рада понижает тон, подстраиваясь под голос Артёма. Так

тихо он говорит, когда находится рядом со их спящей дочерью.

— Мы? Нормально мы. Жрем, спим и подгузники мараем, что нам еще делать. А Петровна на кухне хлеб ножом для рыбы

пилит. Так что все у нас просто шикарно. Ты хнычешь там, что ли?

— Нет…

— Не хнычь, а то я сейчас начну нервничать, и всем будет плохо.

— Я не хнычу. Что моя крошечка делает?

— В магазин ушла за пивом.

— Гера! — смеется Рада.

— Поговорить с ней хочешь, трубку дать ей? — Смотрит на малышку, тихо посапывающую на его животе.

— Прекрати, — давится жена смехом и слезами. — Я устала здесь быть, хочу домой, к вам. Я соскучилась.

— Перестань, — успокаивает Артём. — Я же люблю тебя, все будет хорошо.

— И я тебя. Вас. — В голосе слышится улыбка, и Гере становится немного спокойнее. — У меня уже нет температуры, —

добавляет она со вздохом. — Сказали, что еще сутки понаблюдают. Уже меньше, а завтра домой. Так хочу домой… в свою

кровать… в свою ванную…

Они еще какое-то время говорят по телефону. Гергердт прекращает разговор тогда, когда перестает улавливать нотки

обреченности в голосе жены, и Рада начинает больше смеяться, больше задавать вопросов. Под легковесными словами

Артём, как всегда, скрывает тяжесть и глубину своих переживаний. Ему невыносимо слушать ее. Все эти пять дней, что он

находится с дочкой дома, не проходит и минуты, чтобы он не думал о жене. Но Гергердт гонит от себя плохие мысли, не имея

привычки умножать свою тоску.

Для всех оказывается неожиданностью, что Артёму приходится забирать ребенка из роддома без жены. Врачи говорили, что

все в порядке, мама и дочь готовы к выписке, но неожиданно у Рады поднимается высокая температура, и они не решаются

отпускать ее домой. Все заботы о крохе целиком ложатся на плечи Геры. Он, конечно, в состоянии держать в своей квартире

и няню, и целый штат врачей, но даже не думает об этом. Присутствие рядом с его дочерью незнакомого человека для него

немыслимо.

С усмешкой вспоминаются первые дни после рождения малышки, когда каждый крик вызывал приступ паники. Сейчас уже

нет. Привык. Научился ее понимать. Он практически не спускает дочь с рук, наплевав на советы медсестер роддома о том,

что «нельзя ребенка приучать к рукам, а то намучайтесь потом». Они ни хера не знают о жизни, эти советчики долбанные. Они

не знают, что значит быть без родительских рук.

Гера кладет ладонь на свою кроху, касаясь узкой спинки лишь только слегка, потому что его рука слишком тяжела для нее, и

пригибается, вслушиваясь в детское дыхание. Нет ничего дороже этого еле слышного сопения. Теперь ему кажется, что он

всегда хотел ребенка, всегда об этом мечтал, но так глубоко, где-то в самом дальнем уголке души, что желание это не

выплывало на поверхность. Скрыто оно было чем-то несущественным, ненужным, недалеким, как плесенью покрыто целым

ворохом случайных чувств.

А все потому, что дрянь — душа человека.

Душа человеческая — ленивая, серая тварь. Она начинает шевелиться, только когда ей плохо. Когда ее простреливает

насквозь острая неожиданная боль, она вздрагивает, ворочается, оживает, истекая кровью. В этих корчах, беззащитная и

дрожащая, возрождается — бьется, пульсирует, отряхиваясь от пыли и грязи, обнажая без любования собой и фальши что-

то важное, серьезное, искреннее. Душа эта, ленивая и скучающая, ослепнув сначала от света и ярких красок, оглохнув от

разнотональных звуков, протестующе взмахивает атрофированным крыльями, стремясь скрыться в привычном сером

мирке. В своем мире ошибок и грубых шаблонных ощущений.

И тогда резать! Безжалостно резать эти атрофированные крылья! Обезумев от боли, резать!

Чтобы крепко стоять на ногах и твердо ходить по земле.

***

Он идет по влажной от дождя дорожке. Огибает квадратную клумбу с поздними осенними цветами, выхватывая взглядом из

медленно текущей толпы ярко синюю куртку жены. Рада не спеша бредет по аллее. Толкает перед собой темного цвета

коляску, иногда останавливаясь, наклоняясь к люльке и, наверное, улыбаясь.

Рада теперь всегда улыбается. Она наконец — счастливая.

У него при виде нее, как всегда, сладко екает сердце. Артём убыстряет шаг, чтобы поскорее догнать ее, а нагнав,

подхватывает под локоть.

— О, привет! — Сначала вздрагивает, потом сверкает радостной улыбкой. — Мы тебя заждались. Уже поспали и проснулись.

— Не замерзли? — здоровается поцелуем в губы.

— Нет.

На улице тепло и безветренно. Юляша не спит, лежит с открытыми глазками и уже начинает выражать свое недовольство

тем, что папа не торопится брать ее на руки.

— Ну, все, — говорит Рада, — не будет она теперь в коляске лежать. Ей на руки надо.

Гера берет дочурку, трогает носик.

— Нос холодный, домой пойдемте. Нагулялись.

— Как дела? — спрашивает Рада, разворачивая коляску в сторону дома.

— Нормально, — отделывается коротким ответом. — Ну-ка признавайся, баловалась, пока меня не было? — целует Юляшу

в щечку, прижимает к себе.

— Капризничала немного, — подтверждает Рада.

— В угол поставлю.

— Только вместе с собой, — смеется жена, беря мужа под руку и радуясь, что ей всегда есть с кем разделить свою

усталость. Не только усталость, но и радость, и горе. Всем, чем может, она делится с Герой — и теплом, и лаской, и

любовью.

Их разговор постепенно затихает. Они идут молча, иногда вспыхивая улыбкой и переглядываясь, будто ища во взгляде друг

друга подтверждение своих тайных мыслей. Рада вспоминает, как Артём впервые в жизни открыто признался ей в любви.

Это было на следующий день после родов. Ее перевели в послеродовую палату, она лежала вся разбитая и едва

соображала что-то от боли и лекарств. А он с ходу к ней с признанием… Она в слезы. Артём, конечно, не понял, а она просто

от эмоциональной слабости. Тогда его сиплое и тяжелое «я тебя люблю» подействовало лучше обезболивающего. И их

девочка, которую она взяла на руки, влила в нее новые силы. И все равно! Несмотря ни на что Рада чувствовала себя

самой счастливой на свете! Самой счастливой, самой любимой, самой желанной!

И сейчас она все это чувствует. Она — жена, она — мать, она о большем не может и мечтать.

— Нужно нагуляться, да, а то зима скоро…

— А что нам зима? Зимой поедем на Майорку. Там тепло, малявке хорошо будет. Подождем еще месяца два, пусть

окрепнет, а потом улетим.

— Да? — Рада оживляется. Они с Артёмом еще не осуждали этот вопрос. Не до того было.

— Майорка-а-а… — вздыхает Гергердт, — море-е-е…

— Никакого моря! — возмущается Рада, припоминая тот страшный прыжок с утеса.

Гергердт смеется:

— А мы с Юляхой пойдем купаться? Доча, пойдем же?

— Ага, с Юляхой они пойдут… — шутливо грозит жена и мечтательно вздыхает.

Майорка — восхитительное место. Она любит этот остров, любит их дом, там они зачали Юляшу.

— Ты рада? — спрашивает Артём с довольной улыбкой.

— Я рада, — кивает. — Я Рада! — кричит она и смеется, замечает, что люди смотрят на них. А ей плевать. — Я Рада

Гергердт!

Гергердт подхватывает ее смех:

— Я сразу понял, что одной шубой не отделаюсь.

— Угу, поэтому замахнулся на такой долгосрочный проект.

— Да, — смотрит на дочь, — вот он мой долгосрочный проект. Самое лучшее, что я сделал в этой жизни.

У самого эти слова вызывают волну тепла. Не зря говорят… Любовь действительно греет. Но не та пафосная,

воздыхательная и возвышенная, а обычная — приземленная. Земная любовь. Безбожно эгоистичная, когда, стараясь взять

для себя все, жадно вдыхаешь каждый день, каждое мгновение.

Эта любовь с четким ощущением, с ритмом, с болью, с простреленным сердцем. Она колючая, закаленная, требующая

ежедневных доказательств перед самим собой. Требующая каждый день маленького подвига — любить все плюсы и минусы

своей женщины. Жить ее чувствами, желаниями и мыслями как своими. Учиться вместе с ней чему-то новому, открывать для

себя недоступные ранее стороны жизни.

Недоступное. Новое. Потому что единственное, чему он за всю жизнь научился, это ненавидеть тех, кто ненавидит его. И при

этом всю жизнь он делал так, чтобы его не любили, сразу обвешиваясь ярлыками и цепляя себе на грудь вывеску «Я

ублюдок». Чтобы потом не разочаровываться, а получать ожидаемое. Получать то, что заслуживает.

Он и сейчас такой: не прощает людям злость, не распахивает душу, выискивая остатки добродетели в каждом мимо

проходящем человеке. Он не добр, не склонен к пониманию. Он никому не заглядывает в глаза, ища во взгляде отголоски

самого себя. Бьет наотмашь, вгоняет грубые слова иголками, вводя внутривенно инъекцию презрения.

Но ему дали ребенка от Рады. Его дочь — новая точка отсчета. Экватор. Возможность обнулиться. Начать все сначала.

Попытаться сделать в своей жизни хоть что-то правильное и нужное, наделить другим смыслом свои ощущения. Испытать

гордость, но не ту, с детства искореженную, изуродованную и вывернутую наизнанку, когда гордишься своими

нечеловеческими поступками, но при этом никогда — собой. Сейчас же, медленно проникаясь этим чувством без излишнего

самолюбования, он гордится собой, женой и своей крохой, которая своим рождением изменила их жизнь навсегда.

***

— ...Не говори, вот только, кажется, батоном в коляске валялась, а уже бегает и орет на весь дом. Ванька, это ты виноват.

Вот так и оставляй тебе ребенка, совсем мне дочь испортил. Еще неделя на Майорке, Юлька бы меня тут матом встретила.

— Ага, окончательно испортил, — смеется Шаурин. — Я во всем виноват. Исключительно я.

— А кто еще? У меня в семье все красиво и радужно. У меня самая вежливая и послушная в мире дочь, это ты с твоим

Доктором не знаю на каком языке с ней разговаривал. Ребенка не узнаю.

— А ну разойдитесь все! Разойдитесь! — кричит Юля. — Папа, встань на место! Скорей! Я сейчас побегу!

— Вань, малого убери, а то Юлька его снесет, — предупреждает Артём и отходит к окну.

Ваня подхватывает на руки сынишку, удобно устроившегося на ковре около журнального столика с явным намерением

вырвать пару страниц из Юлькиных книжек.

Девочка бежит к отцу, несется из холла через всю гостиную, прыгает к нему в объятья, взрывается звонким смехом, когда

Гера ловит ее и подбрасывает вверх.

— Еще! — выкрикивает она, захлебываясь от восторга.

— Да ты тяжелая уже.

— Да я же еще ма-а-а-ленькая!

— Ладно, последний раз.

— Не бойся, папа, я немного побегаю, — обещает она и бежит на исходную точку своей дистанции.

— Ага, немного, — усмехается Ваня, — мебель раздвигайте.

— А у нас все — «немного». Папа, я немного поела, я немного поспала, немного почитала. Любимое слово, видать. — На

вдохе снова подхватывает дочь. Смеется вместе с ней. — Пойдем-ка спросим у мамы, нас кормить сегодня собираются или

нет?

— Наверное, все-таки нет.

— Вот и у меня есть такие подозрения. — Садит дочь на плечи. Юлька обхватывает его шею, утыкаясь острым подбородком

в отцовскую макушку. — Проверим сейчас, что за безобразие такое.

На полпути их разворачивает звонок домофона.

— Это Дима пришел! И Катя! — радостно заявляет Юля. — Папа, давай им дверь откроем.

— Зачем? Пусть за дверью стоят, — отшучивается Гера, нажимая кнопку на видеодомофоне, впуская гостей сначала во

двор, потом в дом.

— Ой, Юляша, как ты выросла! Выше меня ростом. Целоваться будем, или ты со мной не дружишь как папа приехал?

— Дружу-у, — заверяет девочка и нагибается к Кате, подставляя щеку для поцелуя.

— Буржуа, с вами с голоду сдохнуть можно, одних вас и ждем.

— Ну так у нас сегодня, вроде как, встреча без галстуков и регламента жесткого нет, надо было не ждать нас, а садиться за

стол, — с серьезным видом иронизирует Крапивин.

— Да уж, конечно! Ты ж меня в черный список добавишь, а я может хочу звезду Мишлена получить.

— У тебя уже есть звезда. Даже две.

— Это точно. Одна большая, одна маленькая. Юлька маленькая.

— Я уже большая!

— И как я забыл, что ты у нас самая главная звезда.

— Гера, она не звезда, она — планета, — уточняет со смехом Катя.

— Точно, все вокруг нее вращается.

Шумная смеющаяся компания проходит на кухню, где Рада делает последние приготовления перед тем, как всем усесться за

стол.

— Ты чего мою сестру лапаешь? — встречает Крапивина Ваня шутливым окриком.

— Во! Видел?! — Катя подставляет к Ванькиному лицу кулак, демонстрируя обручальное кольцо.

— Денисович все никак не привыкнет, что все у вас по закону, по российскому гражданскому, — заключает Гера и торопится

спустить дочь на пол.

— Вот как родят мне племяша, так и привыкну. Растете? Тошнит? — прикасается теплой ладонью к животу сестры.

Она в ответ обхватывает его за талию, прижимается к груди. Грустно ей становится от их скорого расставания. На днях они с

Димой улетят в Данию и до родов точно уже не вернутся.

— Растем, иногда тошнит.

— Алёнке грейпфрут помогал.

— Мне ничего не помогает. От этого ничего не помогает. Ты чего там залипла? — обращается к жене брата, которая застыла

у стенда с фотографиями.

— Фотографии новые смотрю. У Рады талант. Казалось бы, обычные вещи снимает, а взгляд невозможно оторвать. И Гера

у нас, как всегда, — модель. Здорово. Красотища какая! — восхищается Алёна.

— Просто у меня для него самый лучший ракурс. Это все от большой любви, — подходит Рада и с улыбкой замирает

взглядом на одной из последних фото, сделанных на Майорке.

— Да ладно, какая любовь, женились по залету, — Артём не упускает возможность высказать ответную усмешку.

— Конечно, по залету, — со смехом соглашается жена, — это ж надо так умудриться залететь двадцать шестого сентября.

Никто бы так не смог Гера, а ты смог.

— Называется, одно неверное движение и пришлось оформить отношения. Все думаю, может теперь и в мэры возьмут.

— Ага, в мэры его понесло… За стол! Все за стол! — Рада жестом и тоном направляет гостей в столовую, где уже накрыт

стол.

Катя отрывается от брата и догоняет мужа. Садится с ним рядом, перед этим сняв кофту и бросив ее на спинку стула.

— Катрин, а ты, наверное, теперь только золотой ложкой ешь? Прости, не имеем такого добра, так что у нас тебе придется

справляться по-простому, по-людски, — не устает поддевать молодую Крапивину Гергердт.

— Уж справлюсь как-нибудь в порядке исключения. А так, да, золотой ложкой ем, и ребенок у меня родится сразу с золотыми

зубами. Ох ты, сколько тут у вас всего вкусного. Я такая голодная, что, кажется, сейчас кого-нибудь съем.

— Я так и знал, что вы все ко мне только пожрать приезжаете.

Дима смеется и смотрит на Раду, которая наливает яблочный сок в детскую кружечку.

— Конечно. Рада у нас «кормящая» мама, голодных накормит, замерзших обогреет.

— Как же по-другому? — возвращает Крапивину улыбку. — Я люблю, когда у меня гости.

— А Гера любит, когда у него гости? — подхватывает разговор Катя. — Вы поглядите, сало у них… откуда у вас сало?

— Все мое ношу с собой, — признается Алёна, вытирая руки сынишки мягкой салфеткой. Пока она на мгновение отвлеклась,

он уже успел схватить соусник. Замарал скатерть и сам замарался.

— Я прям хочу. Давно не ела. — Катерина кладет себе на тарелку несколько кусочков. — Дима, хочешь попробовать?

— Только чтобы тебе этой гадости меньше досталось.

— Дима, только мы с тобой вино будем сегодня пить, да? Девочкам нельзя.

— Не вижу в паре глотков вина ничего зазорного, но сегодня не хочу, — отказывается Алёна.

— А меня воротит от спиртного, — отвечает Катя.

— А мне после сала с чесноком вино пить не комильфо. После сала водочки бы...

— Наконец-то Буржуа дело говорит, а то мы с Ванькой как две сиротки со своими рюмками. Петровна, подай еще одну, —

велит Гергердт мимо проходящей домработнице.

Петровна достает из шкафа хрустальную рюмку.

— Соколик, а что это у вас там в сковородке было, я ее еле отмыла? — спрашивает тихо, но так чтобы все слышали.

— Где?

— На плите.

— Петровна, наверное, это был тефлон, — смеется над ней Гера.

— Чего? — хмурится она.

Он в ответ морщится, небрежно отмахиваясь от старухи:

— Иди, Петровна, иди,

Крапивин качает головой и усмехается:

— Петровна — это призрак анархизма у вас в доме.

— Ага, и коммунизма, — подтверждает Артём.

— Садизма…

— Мазохизма, — добавляет Иван к сказанному женой.

— Атеизма, — подхватывает цепочку Рада.

Катя, смеясь, добавляет:

— Пофигизма!

— Спасибо, голубчики, хоть не алкоголизма. Все, почапала я домой, Артём Андреевич.

— Петровна! Ноги не застуди, а то голова будет болеть! — звонко кричит Юлька, соскакивает со стула и бежит следом за

домработницей.

— Не переживай, дочура, ей не страшно, у нее голова и так больная.

— Катюха, а ты чего это сегодня такая послушная? Дима, ты что с моей сестрой сделал?

— Ничего особенного из ряда вон выходящего, я просто ремнем ее порю каждый день и матом ругаюсь.

— Да-да, все так и есть, — шутит Катерина, сверкая глазами. — Дима всегда прав. Все будет, как скажет Дима.

— Бог мой, Катя, у тебя температура?

— Нет, просто у нее нет машины. Я ключи отобрал, теперь она ездит только со мной или с водителем.

— А взгляд-то какой хитрый. Не верь ей, Крапивин, она уже на тебя верхом села и ноги свесила.

— А ты, Ваня, за мои плечи не переживай, они у меня широкие, крепкие — я выдержу. Удобно тебе там? — бросает взгляд на

жену, а та обнимает его, притискиваясь поближе.

— О, да-а-а-а… Это прям мое место, там все по мне, я отсюда никогда не слезу. — Щупает бицепсы, гладит плечи.

— Да ты прям на колени уже к нему залезь, чтобы он ни поесть сегодня, ни попить не смог. Мы даже это дурным тоном не

посчитаем, простим вам молодоженам эти щенячьи нежности.

— Ладно уж, — строит Гере гримаску в ответ на его реплику, — потерплю до дома.

Через некоторое время Юляша заходит в столовую, деловито прижимая к уху сотовый.

— Артём, она с твоим телефоном между прочим, — предупреждает Рада. — И она, по-моему, разговаривает не сама с

собой.

А Юлька хохочет в трубку:

— Чего делают? Голубчики водочку бухают! — и убегает.

Артём выскакивает из-за стола, окликая дочь:

— А-ну стоять, малявка! Юля!

Он настигает проказницу в гостиной. Девочка огибает кадку с цветами, вереща запрыгивает на диван. Бежит по нему и,

запнувшись, падает в подушки.

Артём забирает у нее телефон и возвращается к гостям за стол. Смотрит исходящие звонки, проверяя, кому же все-таки

дозвонилась Юляша.

— Вот так вот, — заключает с театральным вздохом, — стоит забыть телефон на журнальном столике и конец карьере.

— Кому там Юлька позвонила? — спрашивает Иван.

— Отцу твоему, — смеется Гера. — Все, похерила дочь мою мечту о мэрском кресле, сдала с потрохами, говорит, голубчики

водку пьют. Эх, опять не пустит меня Денис Алексеевич в мэры. А ты готовься, скоро и тебя вот так будут с потрохами

сдавать. Юлька Серёжку научит. Мы все, — снова вздыхает, словно на миг задумавшись, — у кого-нибудь чему-нибудь

учимся.

— Мне кажется, это тост, — поднимает Крапивин рюмку.

— Буржуа, — насмешливо улыбается Гергердт, — вы сегодня удивительно последовательны…

fima 21.12.2015 20:58 » Эпилог

Я не признаю ликёров после обеда:

они тяжелят и скверно действуют на печень.

«Собачье сердце»

Влажная весна дышит в высокие окна. Шторы раздвинуты, солнечные лучи вырисовывают на полу узкие полосы рам. Юлька

скачет на полу как по классикам. Над ухом жужжат мультики. От этих искаженных голосов и тренькающей музыки на один лад у

Геры уже болит голова. Он берет пульт, чтобы убавить звук.

Дочь тут же реагирует возмущенным замечанием:

— Ну, папа!

— Я только звук убавлю, не протестуй. От этих придурков голова трещит.

— Папа, но я хочу немного посмотреть мультики.

— Давай порисуем лучше.

— Давай, — с удовольствием соглашается девочка.

— Тащи свой альбом.

— И фломастеры, — уточняет, по-детски коверкая произношение согласных.

— Хорошо, фломастерами.

Воодушевленная Юлька вприпрыжку бежит к себе в комнату и возвращается с толстым альбомом и пачкой цветных

фломастеров.

— Садись, — Гера усаживает дочь за маленький столик. — Рисуй кружочки.

Юля перелистывает изрисованные авторучкой и карандашами листки, выискивая чистый.

— И палки.

— Кружочки и палки. Кошечек и собачек.

— И цветочек.

— И цветочки рисуй.

Пользуясь тем, что дочь отвлекается, Артём переключает канал с мультиками.

— Ну, папа! — снова возмущается она, сверкая черными глазками.

— Или мультики, или рисовать.

— Рисовать, конечно. — Решительно выбирает зеленый фломастер и рисует не очень ровные кружочки.

— Что вы делайте? — спрашивает Рада, заходя в гостиную.

— Ждем свою законно заработанную порцию десерта. Трудимся, видишь? — Артём поправляет рядом лежащую подушку, и

жена устраивается рядом, закинув руку ему на плечо.

— Вижу. Пусть хоть пятнадцать минут в холодильнике постоит, чтобы глазурь застыла. Вкуснее будет.

— Я тоже хочу попробовать шоколадный торт, — не отвлекаясь от рисунка, вставляет свое слово Юлька.

— Ладно, уговорили. Для себя же, не на выставку.

— Нам сюда подайте, пожалуйста, — Гера разваливается на диване и кивает на журнальный столик, — а то у нас дела

важные, отвлекаться некогда.

— Это поня-я-ятно, — внушительно протягивает Рада и встает с дивана, чтобы выполнить просьбу мужа.

— Сколько кружков нарисовала? — спрашивает Артём у дочери. — Посчитай.

— Раз, два, три, четыре, пять, семь, десять! — быстро считает Юлька.

— Молодец, — сдерживает улыбку, — теперь закрашивай их пластилином. Залепляй кружки, будем грибочки делать.

— Пластилином? — переспрашивает Юля, открывая коробочку с цветными кусками пластилина, которая стоит тут же на

столике.

— Конечно.

— А какой цвет? Желтый?

— А какой тебе нравится.

Рада приносит сначала чашки с чаем, ставит их на столик и задерживается около дочери, разглядывая рисунок.

— А почему в альбоме то? Есть же раскраски и макеты…

— Какая разница? На стене можно лепить, на зеркале и холодильнике тоже можно, а в альбоме нет? Пусть лепит.

— Ради бога, — отступает Рада, — хоть пятнадцать минут спокойствия.

Она снова отлучается, чтобы принести долгожданный десерт. Вскоре рядом с чашками чая появляется блюдо с большим

шоколадным тортом, верхушка которого украшена сочными дольками грейпфрута и апельсина.

— Все! — Юлька бросает лепку, вылезает из-за своего столика, усаживается на диван. — Я тоже хочу!

— Неси сюда свою картину, будем смотреть, что получилось, — просит Рада.

— Пикассо отдыхает, — ухмыляется Артём.

Юлька сует матери в руки листок, втискиваясь между ней и отцом.

— Это грибочки, мама.

— Грибочки? Красные?

— Мухоморы же, мать, ты чего не узнаешь?

— А-а-а, точно, — поддакивает мужу. — Юля, свою тарелочку бери.

— Пусть со мной ест. Дашь ей тарелку, она тут все уделает.

Дочурка подносит ложку ко рту, смеется, рука у нее вздрагивает и аппетитный кусочек падает на белую футболку отца.

— А так она ничего не уделала, — смеется Рада, — почти.

— Ну во-о-от, опять замарался, — разочарованно вздыхает малышка.

— Юля, — ворчит Гера, — сиди спокойно.

Юлька сует кусочек торта в рот, жует его, с наслаждением облизывая пальцы. Хохочет. Пытается угостить Ольку шоколадом.

Потом решает забраться к отцу на колени.

— Доча, иди ко мне, дай папа переоденется.

— Зачем? Теперь пока торт не съедим, чистую футболку бесполезно надевать, буду весь в шоколаде.

— Ну, ладно, — соглашается Юлька, как будто ее мнение в этом вопросе имеет значение.

— Чаем запивайте только, сладкоежки.

Они едят торт, запивая его теплым чаем. Потом Юлька бежит в гардеробную за чистой футболкой для папы. Рада уже

представляет, что будет твориться в шкафу после ее нашествия.

— Ты в шоколаде, да? — посмеивается над мужем. Он в ответ нагло прижимает ее к себе. — Нет-нет-нет, а то мне тоже

надо будет менять рубашку.

— Меняй. Можешь прям тут начинать. — Он проворно расстегивает пару верхних пуговичек, проникает рукой под рубашку,

хватает за грудь.

— Прекрати, сейчас Юлька прибежит.

Артём, словно не слыша, целует ее, жадно впиваясь в сладкие губы.

— Юльке уже спать пора. — Его руки уже у нее под юбкой. — Я вообще не шоколадный торт просил. Так что давай,

укладывай ее спать. Я хочу свой десерт. — Кусает за обнаженную грудь. Отпускает, слыша приближающийся детский топоток.

Рада торопливо застегивает распахнутую рубашку.

— Снимай эту, — командует дочурка, задирая низ, будто хочет помочь отцу переодеться.

— Сниму-сниму, — улыбается Гера, стягивает футболку и надевает другую.

Рада бросает его испачканную футболку в угол дивана и вскидывает глаза.

У нее зеленые глаза. Волосы — почти до поясницы. Его Радка-мармеладка — шатенка с зелеными глазами. Убойное

сочетание. Она шикарная. Роскошная. С обалденными длинными ногами. Любая супермодель сдохнет от зависти, глядя на

ее фигуру. Когда он видит ее, он хочет ее всю. Он ее сожрать готов. Любую. Они уже давно не могут жить друг без друга.

Им друг без друга нельзя.

Это единственно правильная истина, которую он знает.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Комментарии к книге «Перерыв на жизнь», Оксана Николаевна Сергеева

Всего 0 комментариев

Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства