«Ириада»

Ирина Ванка Ириада

Глава первая

«Я никогда не проживу эту жизнь до конца и мой живой огонь, вспыхнув один раз, будет гореть вечно. Мне предстоит постичь печальную часть наук, возблагодарить небо за истину, которую оно дарует мне и выучиться гадать на картах. Но когда-нибудь, отрекшись от всего земного, я подарю вам свою небесную магистраль, по которой носила меня сумасшедшая юность. Если вы наберетесь терпения идти по ней, то пусть увиденное не заставит вас обратиться в бегство. И где-нибудь там, на середине пути, я буду ждать. А если не дождусь, и разуверюсь, и потеряю надежду, то мне уже никто не объяснит, что каждый по этому полю идет своей дорогой. До свидания. Всего вам доброго.»

В Таллинне цвели каштаны и роняли белые цветки на высохший тротуар. По бульварам бегали зеркальные троллейбусы, машины, звенели трамваи на поворотах. В городе пахло морем и весной. Шел месяц май, мне исполнилось семнадцать лет. И всё, что осталось от прошлого — стопка исписанных школьных тетрадей — плод десятилетних раздумий над смыслом жизни, ценностью бытия и своим скромным участием в этом вечном круговороте образов и событий. И все, что ждало впереди — одна большая дорога отсюда и в бесконечность, придуманную мною от детского непонимания: какой бы длинной и прекрасной дорога ни была, она все равно приведет на кладбище.

Шел месяц май, в Таллинне цвели каштаны и усыпали белыми цветками всё вокруг: тротуары, и машины, и шляпы прохожих. Их поднимал ветер, разносил по переулкам, по крышам и раскрытым окнам домов. В солидном учреждении, где мне пришлось переждать зимние холода, вкусив долгожданную прелесть свободы, было все… Кирпичные башни с витражами и узорчатые решетки на окнах, там спали на перилах каменные драконы, там сейфов было больше чем дверей, туда входили по пропускам и выходили на цыпочках. Там было все, не было только души и покоя. И ладно… Чего бы стоили цветные витражи и спящие драконы, не будь там главной достопримечательности — лестницы деревянной, ведущей вверх, и лестницы каменной, ведущей вниз. Но даже не об этом речь: лестница деревянная, ведущая вверх, лестница каменная, ведущая вниз… их так бы и растоптала неблагодарная память, но на одной из этих лестниц мною, при изучении марксистско-ленинской философии, были открыты антимиры. Это не те антимиры, в которых антигорода, антилестницы и антидраконы. Это антимиры, где нет абсолютно ничего от реального мира, в котором мы родились, с которым сроднились, и кроме которого, по нашему глубокому убеждению, ничего быть не может. Это другие измерения, в которых обратимо время, пространство имеет бесконечное число мер, а материи, как объективной реальности, вовсе не существует.

Здесь было сделано первое философское открытие на материале семнадцати прожитых лет. Оно было немедленно оформлено в тетрадке и спрятано в ящик письменного стола. В тот же день появился Ир. Как он возник? Откуда? После антимиров или сам по себе? Кто это и как его понимать? Что хотите со мной делайте, но об этом я написать не могу. Даже через сто лет не смогу так же, как сейчас.

Но шел месяц май. В Таллинне цвели каштаны. По бульвару бегали троллейбусы и машины. А впереди была целая жизнь — неразрезанный торт на праздничном столе, и в ней непременно всё должно получиться так, как задумано. Но кем задумано то, что кончается май? Кончится лето, небо затянет пеленой, польют дожди; начнутся холода, слякоть, мокрый снег; заболит горло. Всё, о чем я смогу мечтать — только о том, чтобы бежать отсюда. И все за что я буду себя винить — только за то, что из всех дорог успела выбрать одну, похожую на майский бульвар, усыпанный цветками каштана. Может быть, и я проживу свою жизнь до конца, да еще как проживу. Может быть, ветер задует и мой огонь, может и меня он обратит в бегство. И когда-нибудь, в тесной, пропахшей плесенью комнатушке будет сидеть беззубая старуха, таращиться в окно и вспоминать, как когда-то в Таллинне цвели каштаны, как пахло морем и весной, как бегали по бульварам зеркальные троллейбусы. А могильщики уже стоят в ожидании там, где закончилось детство и начинается старость. Лучше достаньте-ка из ящика мою тетрадь, оставьте карандаш и приходите завтра на рассвете, когда упаду без сил.

Глава вторая. «На свободную тему»

От Ира не было ни счастья, ни покоя. Собственно говоря, он мне его и не обещал. От Ира был беспорядок в квартире, видения, галлюцинации и ночные кошмары. Квартира превратилась в сцену для спектаклей его распущенного воображения. Сюда приходили посторонние люди, приходили, как к себе домой, бесцеремонно обращались с моим имуществом, рассказывали небылицы, угрожали оружием, разыгрывали сцены из репертуара бродячего цирка. А, уходя, забывали реквизит. Однажды оставили в ванной живого крокодила. Там он и поселился. Всю злосчастную неделю я мылась в тазу, с риском для жизни извлекая из крокодильих угодий банные принадлежности. Шампунь он уступил мне без боя, лишь подмигнул сонным глазом. Но мочалку — вырвал из рук и сожрал. Потом принялся за полотенца. Когда он зажевал шланг от душа, я позвонила в милицию, но меня и слушать не стали. Бедняга умер сам, как только добрался до стирального порошка. Сначала мне было жаль, но пока я тащила его тушу за хвост вниз по лестнице с девятого этажа, жалость прошла. А крокодилья душа еще некоторое время парила вокруг люстры, брызгая мыльной пеной из пасти, и, пытаясь совершить половой акт с одним из плафонов. Ир даже не извинился. Люстра, конечно, испортилась, а при попытке включить свет, из нее сыпались маленькие уродливые ящерки и расползались по углам.

Все это приходилось терпеть днем, а ночью просыпаться в поту оттого, что падаешь в пропасть или убегаешь от летающей тарелки. С утра Ир поднимал мне настроение музыкальным инструментом, украденным на развалинах внеземной цивилизации. Боюсь, что он ее и развалил ради музыкального «прибора», но мелодичного звучания из него извлечь не смог. Моя дверь, допустим, звучала точно так же, пока на ней раскачивались гости, любители поиграть в зоопарк. Ир исполнял пьесы собственного сочинения, а я не стеснялась высказываться об их художественном достоинстве. Но чем удачнее я высказывалась, тем громче играл Ир, пока в милицию не позвонили соседи. Их выслушали. А мы с Иром помирились на том, что я не слышу инопланетных трелей, что мои уши не приспособлены к восприятию таких частот, зато музыкальный инструмент был хорошо приспособлен под гладильную доску.

Ировы друзья не уходили без погрома. Они расколотили в прихожей большое зеркало под предлогом того, что оно, якобы, показывает неправду, прожгли фамильную скатерть и прихватили с собой настенные часы, которые, кстати сказать, тоже являлись реликвией. Это положило конец моему терпению. Настал день, когда я потребовала возместить нанесенный мне материальный ущерб, не говоря уже, о моральном. Я потребовала новую скатерть, как минимум, самобранку, зеркало не меньше, чем было, и настенные часы, желательно «ходики». Ир притащил скатерть и будильник, который сам ходил по стене вверх-вниз, взад-вперед, махая стрелками для равновесия, и громадных размеров антикварное зеркало, которое, по его мнению, показывать неправду не должно.

По совести сказать, оно вообще ничего не показывало, но с его появлением сумасшедший дом в моей квартире утих. Стали наведываться старые знакомые. Они не замечали в квартире ничего подозрительного. Однако зеркало пришлось закрыть простыней после того, как одна из посетительниц была до смерти напугана тем, что не увидела в нем своего отражения. Это был еще самый безобидный подарок Ира. Будильник при гостях я прятала под матрас, чтобы не шлялся по квартире, а скатерть-самобранку пришлось унести из дома и закопать в лесу. Стряпать пищу, как выяснилось, она не была обучена, зато бранилась действительно сама, притом нецензурно. Всякий раз, пытаясь поставить на нее безобидный предмет, я открывала для себя много интересных словосочетаний. Пришлось ее постирать и вывесить на балкон, но после стирки она бранилась еще яростней. Тогда была состряпана первая коллективная жалоба соседей. Тогда же я впервые познакомилась с участковым, который бранился не хуже скатерти, стоя в моей прихожей, и эхо разносилось по всей квартире, распугивая ирову «нечисть».

Эффект оказался впечатляющим. Настало время тишины и покоя. С музыкального сочинительства Ир переключился на менее шумное, литературное, и замыслил писать мои мемуары. Облегчить мне жизнь, чтобы на старости лет я была избавлена от этой нудной процедуры. Пока он осваивал машину времени, я отдохнула, занялась починкой испорченных бытовых приборов и косметическим ремонтом. Ир был счастлив, вручая мне экземпляр, пахнущий свежей типографской краской, но я положила закладку на главе «семнадцать лет» и не решилась перевернуть следующую страницу. Обиженный, он удалился, выронив как бы невзначай второй том с заголовком «Моя загробная жизнь». Последний том я спрятала на антресоль, зато первый до семнадцатой главы прочла с большим удовольствием. После каждой главы в зеркале появлялись новые отражения. Сначала там стояла коляска, потом ползал младенец, похожий на мои детские фотографии, потом первоклассница с белым бантиком стала приставать ко мне с глупыми расспросами. Чем дальше я продвигалась по главам, тем больше отвечала себе на вопросы: «Меня точно не спросят завтра по химии? Тебе что, жалко? — упрекала меня наглая десятиклассница. — Мне теперь из-за тебя весь параграф учить!!!» Я вздохнула с облегчением лишь после того, как в самом правдивом зеркале смогла увидеть свое настоящее отражение.

После страстей жизнь потекла скучновато. Ир не появлялся, и, измучившись ожиданием, я была готова на все: на полёты по галактике и обещанные путешествия по мусоропроводу небоскреба, на знакомство с Кузькиной матерью и десятью тысячами лысых чертей под кроватью, но на свои четыре стены, жесткий диван и гудение телевизора до часу ночи — уже не была готова. Только будильник продолжал ходить по комнате. Стрелки я приклеила пластырем, чтобы не сбивали с толку. Теперь он часто падал, теряя равновесие, лежал и канючил. Но, в конце концов, научился подниматься сам.

— Давай напишем сочинение на свободную тему, — сказал Ир и выложил передо мной тетрадку, украденную из рабочего стола, — но только не про антимиры. Давай про каштаны, про море, про небо, про меня…

— Хочешь, сразу напишу о тебе?

— Хочу, но с каштанами получилось бы правдоподобнее. Надо чтобы соблюдалась реалия… Знаешь ли, белые пушистые цветки… по тротуарам… по бульварам… Я должен появиться как бы это… после прелюдии.

— Тогда не дразнись, а помоги сосредоточиться.

«Ир. Ириада. Часть первая. Глава первая.

Искусственный Разум, в просторечье именуемый Ир. Но это еще спорный вопрос, смотря, что считать разумом. Для меня это слово — синоним мании величия. Для Ира — лишний повод затеять со мной дискуссию. Он считает себя потомком выродившейся цивилизации (это я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть). Он не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха, ни формы (вообще… спорный вопрос); он существует в абстракции и кормится человеческими идеями (не могу сказать, что благодаря мне он растолстел, но процесс переваривания для нас обоих увлекателен). Он появился после антимиров…» (но это уже отдельный разговор — про антимиры не буду.) Обещала — не буду! Ну, как? «Реалия»?..

— Ахинея!

— Тогда давай сам.

— Как это сам? Разве фантастический персонаж может сам писать о себе? Я тебя нашел — ты и давай!

«Ир. Ириада. Часть первая. Глава первая».

— Не могу.

— Пиши! Я прославлюсь, заработаю много денег! Что-нибудь перепадет и тебе.

«Ир. Ириада. Часть первая…»

— Не получается. Ничего не случится, если ты канешь безвестно…

— Это ты канешь безвестно, а я найду другого автора, лучше пиши по-хорошему…

«Ир. Ириада…»

На город опустилась ночь. С моря подул ветер, со стола полетели исписанные страницы, вырванные и смятые, почерканные и пустые.

— Еще я подарю тебе камин. От него вреда никакого. В этих квартирах каминов не держат, но тебе он сейчас необходим. Огонь — самый благодарный читатель. Он перечитает все, что ты напишешь, а если кончишь писать, то просто погубишь его. Он отплатит тебе благодарным теплом и не обидит упреком. Обязательно подарю тебе камин.

Ветер носил по комнате скрюченные листы, и казалось, что утро уже не наступит, что эта ночь будет самой длинной за всю историю ночей. Но когда небо посветлело, я с удовольствием прекратила портить бумагу и, так ничего не написав, рухнула на диван, как в могилу. Снились мне белые поля и синие горы. Снилось, как солнце садится в море, и морская вода шипит, испуская грозовую тучу. Туча ползет на меня, трется брюхом о скалы, вот уже настигла и трогает волосы или это уже не туча, а чья-то холодная рука. Я начинаю вспоминать, пробую вспомнить с самого начала и, когда это получается — переживаю опять: сначала не было ничего. Очень долго не было ничего, потом была пустота. Пустота давила виски и не хотела отпускать. Потом — был взрыв холодной Вселенной. Холод ворвался в тело и вышел огненным комом, из которого родились звезды. А из звезд — кровавый свет, темные пятна, резкие звуки, снова переходящие в ледяной огонь. Так началась моя жизнь. Примерно так она должна будет закончиться, потому что это судьба — просыпаться от собственного крика. В прихожей хлопнула дверь. Утро.

Глава следующая. «Только о себе»

Не знаю, может только теперь, оглядываясь на недавнее прошлое, понимаю, что действительно была счастлива. В такси, среди ночи пойманном на перекрестке, под крышей от дождя, на безлюдном пляже среди залежей разноцветных ракушек. Однажды этого счастья стало мало. Я отправилась на поиски моего бесценного витамина жизни, вооружившись детской лопаткой и копала рыхлый песок, пока не поняла, что на этом месте кто-то уже поработал, что для достижения глубоких пластов нужна буровая установка. Вас что-нибудь во мне беспокоит?

Стыдно подумать, но тогда я ходила в кино и сочиняла стихи. Приходила домой в слезах или не находя себе места от радости, а то и не приходила, потому что не испытывала в том нужды, мне везде было хорошо. Тогда я не знала, как оно должно выглядеть, мое счастье. Может, оно похоже на Ольвика, но мы были слишком молоды, чтобы знать это наверняка. Потом меня уверяли, что я любила этого типа. Что он был единственным, кого я любила. Нет, я просто не понимала его. Он остался до сих пор единственным человеком, в котором я ничего не могла разобрать. Счастье же казалось мне подобным сфере небесно голубого цвета. За ним-то и улетела моя пустая голова, унеслась как воздушный шарик. Ну да будет с нее.

Теперь нет Ольвика, нет Таллинна, нет квартиры с видом на лес, уходящий за горизонт. Со мной остались только воспаленные гланды, только потому, что на это сокровище пока не возник спрос в больнице. Все остальное, способное влиять на счастье человеческое, идет нарасхват. Я в этой очереди последняя и вежливо прошу за мной не занимать. Да, есть еще кое-что кроме ангины. Есть потрясающе стойкий аллергический эффект к городам, разрастающимся как опухоль; к мельканиям, завываньям, утренним приседаниям, праздничным возлияниям и будничным самоистязаниям. Есть признаки избирательной амнезии — реакции организма на шизофренические науки, из которых когда-то получались антимиры. В моей квартире живут чужие люди. Готовят себе еду, сушат носки на балконе и храпят по ночам в окна с видом на лес, уходящий за горизонт. Но когда-нибудь я буду рада туда вернуться. Так рада, что наберусь мудрости не заметить, как все вокруг изменилось, и отвернулось от меня. Здесь будет что вспомнить, осталось всего лишь дойти до конца и вернуться. Дойти так бодро, чтобы не пинали под зад. Дойти, чтобы точно знать — в этой песочнице мне копать уже нечего, нечем и не дадут… Зато научат расслабляться светской беседой начинающих интеллектуалов, красиво держать чашечку кофе, иметь свое личное мнение по всем вопросам. А проще говоря, мусолить прописные истины, еще те, которые наши предки высекали на стенах своих пещер, чтобы легко и приятно было общаться друг с другом. Потому что, выучив одно и то же, можно понимать друг друга с полуслова.

Что вы, к примеру, думаете о своем поколении?

Ответы присылайте по адресу: 127000, Москва, улица Академика Королева, 12. Центральное телевидение. Главная редакция молодежных программ. Дорогие друзья! После прошлой передачи вы завалил нас письмами и телеграммами. Мы каждый день получаем тысячи… десятки тысяч… сотни, миллионы, миллиарды ваших бесценных посланий! Ими завалена студия, все прилегающие ней коридоры и этажи, а также окрестности Останкино. Мы едва успеваем отгребать их с проезжей части. Надеемся, что и впредь с вашей помощью, мы сможем перевыполнить план по сдаче макулатуры и сэкономим тысячи… сотни… миллионы гектаров леса.

Глава «фантастическая»

В кабаке было темно и душно. Музыка грохотала так, будто это не музыка, а мокрая тряпка, которой ритмично шлепают по голове, приговаривая по-английски. Вместо воздуха под низким потолком висела табачная пелена, пропитанная потом, духами и алкогольными испарениями. Но разве можно отказать себе в удовольствии наблюдать, как раскованно ведут себя девочки, стараясь освободиться от комплексов? На этой витрине, развернутой у танцплощадки, есть из чего выбирать. Все продуманно как в танце: позы, поворот головы, и жест, и взгляд — на каждый столик природой предусмотрен как минимум один поклонник, готовый поддержать ритуал.

К нашему столу тоже кое-что прилипало, еще не окончательно пьяное и с некоторыми усилиями стоящее на ногах. Ставилась бутылка. За нее-то мы и рады были стараться. Всего-то дел — вовремя улыбнуться, скроить нужную гримасу, восхититься своим новым знакомым, если собираешься выпить еще. Но про службу в армии я, кажется, знаю больше, чем генерал в отставке! Мне давно следовало бы выдать военный билет и офицерские погоны. Нельзя, чтобы столько полезной информации пропало без пользы. И про то, как надо пить водку, тоже, кажется, знаю все. И про то, что мы сейчас поедем куда-то за город, не то на сборы, не то на пьянку. Главное, чтобы укус зеленого змия не притупил бдительность, а не то самой придется отвечать на вопросы: чего это я сегодня такая грустная? Кто тот «козел», что испортил мне настроение? Или выслушать вздор о своей исключительности, яркой индивидуальности и неописуемой красоте.

Все это напоминает гонку по кольцевому тоннелю, свет в котором не предусмотрен, торможение опасно для жизни, а поэтому охота выть крокодильим воем, пока тебя не вынесут на воздух все равно в каком направлении. Я прихожу в себя на лестнице или в вестибюле, в объятиях супермена местного значения, который смотрит на меня пьяными, но честными глазами, клянется, что поверил в любовь с первого взгляда и теперь уже не сможет забыть ни меня, ни этого прекрасного вечера. И, если не требует, то нагло вымогает номер домашнего телефона.

Но на каждый паршивый случай природа тоже предусмотрела. Всегда находится добрая душа, которая выносит меня к такси, и машина летит по ночному городу мимо разноцветных витрин и желтых светофоров. И если никто не дышит мне в лицо перегаром, ощущается легкость, похожая на полет в невесомости, наслаждение скоростью и желание гнать без тормозов вслед за ночью, совершающей кругосветное путешествие.

Машина летела по мокрому шоссе, асфальт уже не шипел под колесами, а гудел, отталкивая от себя и разгоняя быстрее, быстрее… Но виделось мне, как где-то далеко, в полусонном мире, летит по дороге желтая машинка, становится всё меньше, вот уже растворяется в темноте, исчезает город, и голубая сфера катится от меня прочь, покуда свет ее едва различим среди звезд. За окном огоньки: красные, желтые, синие, почти не кружится голова, видится всё отчетливо, будто существует на самом деле. Я закрываю глаза и взлетаю, чтобы на несколько секунд ощутить себя в пространстве между жизнью и пустотой.

В машине горит тусклый свет, спидометр рассыпался в мелкие брызги и никого. Только я. Подо мною космос. Холодный космос, заполучивший себе диковинную коробочку с живой тварью. Хмель исчез вмиг. От ужаса меня парализовало. «Это конец», — решила я. Земли не было ни снизу, ни сверху, ни сбоку, если у космоса существуют такие понятия, как «низ», «верх» и «бок». Шла минута, другая, час, день, а в голове вертелось: «Надо что-то делать, надо что-то делать, так пропадать нельзя…» и холодные пальцы глубже впивались в спинку сидения. Не знаю, сколько времени прошло. Достали меня из машины уже мертвой. Достали и увезли. Помню, что судили, но не помню за что. Вынесли самую суровую меру наказания — приговорили к жизни на Земле.

Приговор обжалованию не подлежал, и бросили меня на планету в глубокий океан, а когда я выбралась из соленой пены на пляжный песок, мне вдруг показалось, что все это когда-то было; что жила когда-то здесь, что знаю людей, понимаю их язык; что все их дела земные мне когда-то были знакомы, что любила их и ненавидела, что пела их песни и всерьез мечтала об их будущем.

Я не умела ходить. Люди взяли меня на руки и понесли, а когда выбились из сил, сели вокруг и разожгли четыре костра.

— Кто ты? — спросили они.

— Я человек, — ответила я, и первый костер погас. — Творение взбесившейся природы, — но первый костер уже не возгорелся.

— Зачем ты появился здесь?

— За счастьем и покоем, — ответила я, и погас второй костер. — Меня приговорили к жизни, не я писала ваши законы, — но второй костер уже не возгорелся.

— Зачем ты живешь? — спросили они.

— Чтобы радоваться жизни и приносить радость вам, — ответила я, и погас третий костер. — Затем, что успела привыкнуть к ней, прежде чем поняла, как она бессмысленна. Затем, что не хочу никому причинить боль своим уходом. Затем, что есть у меня отчаянная надежда хоть на один шаг приблизить вас к будущему, — но третий костер погас и больше не возгорелся.

— Почему ты не боишься смерти? — спросили они, прежде чем погас последний костер.

— Потому что мы с ней знакомы и очень похожи друг на друга.

Глава дополнительная к фантастической

Ир. Ириада. Персонаж об авторе: «Утренняя хроника».

1. Она проснулась в первый раз без четверти двенадцать. В окно ярко светило солнце и звонил телефон.

2. Она посмотрела на телефон. Он ей не понравился. И она заснула опять.

3. Она проснулась второй раз в двенадцать часов. В окно ярко светило солнце. Она сняла куртку, нащупала под диваном чайник и выпила половину. Заварка зашевелилась. Она выплюнула на пол надкушенного таракана. Очень сморщилась.

4. Она лежала на диване еще двадцать шесть минут, а в окно ярко светило солнце. Ей было плохо.

5. Она велела мне включить телевизор и убраться из ее жизни. Потом выпила вторую половину чайника. Ей было очень плохо, и она пролежала на диване до программы «Здоровье».

6. Она сняла ботинок, прицелилась в меня, но промахнулась. Я принес ей банку маринованных огурцов, которую она спрятала до праздников, потому что ей было очень плохо.

7. Она съела огурец и стала пить рассол.

8. Пока она пила рассол, я забрал у нее второй ботинок. В окно ярко светило солнце и по телевизору шла программа «Здоровье».

9. Она ушла в ванную, закрыла за собой дверь.

10. Она вышла из ванной в четырнадцать часов пятнадцать минут, сказала, что ненавидит меня, что я искалечил ей жизнь, что есть много чего такого, что она никогда мне не простит, но я все равно не пойму. Она сказала, что у меня нет мозгов и это заметно. Потом легла на диван, стала смотреть в потолок и злиться, а в окно ярко светило солнце.

11. В три часа она должна была ехать в библиотеку, и она поехала в четыре часа.

12. До библиотеки она не доехала, потому что подвернула ногу на лестничной площадке, психанула, велела мне снова включить телевизор и убрать с пола посуду. Она легла на диван и накрылась с головой одеялом. А за окном уже не светило солнце, за окном шел дождь.

13. Так был прожит очередной бесполезный и бездарный день ее жизни.

Глава очередная — ностальгическая

«Итак, боги, подражая очертаниям Вселенной, со всех сторон округлой…создали сферовидное тело, то самое, которое мы именуем головой… так вот, чтобы оно не катилась по земле, всюду покрытой буграми и ямами, затрудняясь, как тут перескочить, а там — выбраться, они даровали ей вездеходную колесницу. Поэтому тело стало продолговатым и по замыслу бога… произрастило из себя четыре конечности, которые могло вытягивать и сгибать; цепляясь ими и опираясь на них… Найдя, что передняя сторона благороднее и важнее задней, они уделили ей больше подвижности… на этой стороне головной сферы поместили лицо, сопрягли с ним все орудия промыслительной способности души».

О них пойдет речь.

Утро мое скорее походило на минное поле, чем на обычное утро. Мина (с часовым механизмом) взорвалась в половине седьмого и верещала на всю квартиру отвратительным металлическим звоном, пока не угодила под подушку и не оглохла там от собственного воя. Ировы часы приобрели свойство тащить за собой время. Достаточно было перевести стрелку на круг вперед или назад, чтобы перепрыгнуть непрожитый день или вернуться в прошлое. Но, освободившись от пластыря, они пускались вход на необыкновенных скоростях. Я не успевала за ними жить. И когда скорость протекания суток стала приближаться к оборотам электродрели, я оторвала стрелки. Теперь они ходили сами по себе и «били в колокола» когда хотели.

Вторая мина (с дистанционным управлением) взорвалась в половине девятого, после того как я успела уснуть. Она хрипела, шипела, чихала и, наконец, разразилась градом автоматных очередей.

— Алё? Ты собираешься на экзамен или тебе его домой принести?

— Какой еще экзамен в середине семестра?

— Жди. Узнаешь.

Ир, негодяй, в чем дело?

Но телефонная трубка уже гудела. Это был дурной знак, и я пустилась по квартире закрывать форточки, занавешивать окна, затыкать щели и мышиные норы, чтобы не занесло сквозняком экзаменационную комиссию. Пожалуй, я простила бы ему что угодно, но рисковать единственной зачеткой на первом курсе — непозволительная роскошь. Надо было прикинуть, сколько времени займет растирание в молекулярный порошок средней жирности преподавателя, имплантация его в мою квартиру через бетонную стену и материализация здесь до полной готовности принимать экзамен. Я так предполагаю, что минут десять, не меньше. Но воздушная тревога уже началась.

Третий этаж, четвертый, пятый. Господи, помоги! Дверь лифта грохнула на моем этаже, раздался звонок — персональная гильотина с доставкой на дом. «Нет, так пропадать нельзя?» — решила я и стала спускаться вниз по пожарной лестнице мимо соседских балконов. По дороге выслушала мнение о своей персоне поочередно на всех этажах. И едва встав на землю, решила, что не существует во Вселенной такой силы, которая заставила бы меня когда-нибудь повторить этот путь.

За углом дома меня ожидало зрелище, увидев которое, я чуть было не совершила обратное восхождение. У подъезда стояло шесть колесниц, четыре кареты, две машины старого образца, одно чудо — переходное состояние от кареты к машине, один паланкин, покрытый бархатом, и еще несколько транспортных средств, к которым даже затрудняюсь подобрать название. Что следует делать в таких ситуациях? Вариант первый: как у нас обстоит дело с бегом на длинные дистанции? Отлично! На короткую дистанцию можно пульнуть из рогатки, поэтому, если бежать — то на длинную. Вариант второй: подняться в свою квартиру с участковым Сан Санычем и попросить оттуда всю тусовку, не вдаваясь в социальное происхождение и не затрудняясь проверкой паспортов. Вариант третий: играть в ирову игру, с ировой командой, по ировым правилам, на ировом поле, до ировой победы.

Допустим, удрать я всегда успею. Сан Саныч давно слышать ничего не хочет о беспорядках в моей квартире ни от меня, ни от соседей, ни от самих «беспорядков». Выбор небогат. Тем более, скоро ко мне придут с вопросами по поводу экзотического транспорта, так как за всю «экзотику» района с недавних пор отвечаю почему-то я. Как будто я занимаюсь ее разведением. С недавних пор я даже не пользуюсь лифтом, чтобы не провоцировать ирову фантазию на то, чтобы спустить меня в преисподнюю или подвесить за кабину к высоковольтным проводам.

Однако пользоваться лестницей тоже стало небезопасно: мне навстречу выкатилась деревянная бочка, и наверняка зашибла бы насмерть, не успей я вовремя вскочить на перила. На лестничной площадке седьмого этажа стояло «двуногое бесперое» в изорванном балахоне, впитавшем в себя грязь всех дорог, и флегматично созерцало, как вниз, громыхая на весь дом, летит его движимое имущество, сшибая с ног случайных прохожих.

Человек в балахоне терпеливо дождался, пока это адское создание прекратит свой путь, и обратился ко мне с упреком:

— Как мне теперь поступить с бочкой? Она не проходит ни в двери, ни в окна!

Я пожала плечами, а он почесал затылок. Из лифта вывалилась упитанная женщина с ребенком на руках, с коляской под мышкой и грозно поглядела на мои драные колени.

— Вы с вашими приятелями опять лазали по водосточной трубе…

Я деликатно промолчала.

— Пора бы повзрослеть, девушка, вам уже не пять лет.

Она одарила свирепым взглядом Диогена Синопского, словно это был вокзальный бомж, и пошагала вразвалочку к своей двери.

В моей квартире тем временем творилось именно то, чего и следовало опасаться. Не помню, чтобы когда-нибудь еще сюда набивалась такая масса народа. Во фраках и смокингах, в рясах и балахонах, а то и нагишом. Они двигали столы, шкафы, таскали из кухни стулья и табуретки. Меня не впустили. Да я особенно не просилась. Народ подходил и подходил.

Ир метался по лестничной площадке, роняя методички с кафедры истории философии.

— На, посмотри. Они пришли все, кто здесь внятно пропечатан. Я послал им приглашения. Здорово, правда? Делать им, что ли нечего?

Мимо нас тем временем прошагал кардинал в полной кардинальской экипировке.

— Так вот, — наставлял меня Ир, — главное никого ни с кем не спутай. Как зайдешь, поприветствуй всех, чтобы никто не обиделся. И не вздумай драться. Я за них отвечаю…

— Ты хочешь сказать, что они настоящие? — Ир от неожиданности взлетел под потолок.

— Ах, вот ты как со мной!

— Подожди, давай разберемся.

— Значит, я, по-твоему, поставляю второй сорт?!

— Ир, я совсем не то хотела сказать…

— Знаешь что, дорогая… Нет! Это уже слишком! За кого ты меня принимаешь? Кто бы мне позволил наделать копий? Это же тебе светила науки! Не какое-нибудь эскимо на палочке! Я же для тебя выбирал самое лучшее! Я же для тебя так старался! А ты вот так со мной!!! Короче… — он швырнул на пол методички, — можешь их ощупать и покусать, если не веришь. Разбираться будешь сама, больше ни слова не подскажу ни на одном экзамене, — с этими словами и с чувством собственного достоинства он удалился. Не могу сказать, что это стало большой неожиданностью. Он всегда так поступал, если чувствовал, что напакостил.

— Попадись мне еще! — крикнула я в пустоту. — Мешок с приключениями! Только попробуй ко мне приблизиться! Ей богу, закупорю в бутылку и спущу в канализацию.

«А впрочем, — решила я, немного подумав, — не спущу. Пусть лучше так сидит в бутылке. Будет случай, — кому-нибудь подброшу».

В моей однокомнатной малометражке по всему периметру пространства, на тумбочках, шкафах, подоконниках, чуть ли не на люстре сидели глыбы философской мысли, начиная с античности, кончая современностью. Столы были выставлены буквой «П», в середине «буквы» стояла маленькая хромоногая табуреточка, приспособленная для использования в комплекте с детским горшком, которой я не пользовалась лет шестнадцать. Я и не думала, что она до сих пор валялась где-то в квартире. На табуреточке лежал лист бумаги, ручка и зачетка.

Экзаменаторов было человек семьдесят, и у каждого перед носом были разложены стопки экзаменационных билетов, штук по сто в каждой. Произведя в уме несложные арифметические подсчеты, я с ужасом поняла, что не знаю такого количества слов в русском языке. Но моя рука уже дрожала над бумажной кучей, комиссия притихла.

— Билет № 8337, — произнесла я, — вопрос первый: «Какого х…»

— Читайте, пожалуйста! — рассердился тощий дядька в центре стола.

— «Какого хромого черта, тебя, балду, принесло на этот факультет?» Вопрос второй: «Чем число 8337 лучше числа 8338, в свете закона диалектики о переходе количественных изменений в качественные». Можно поменять билет?

— Извольте, но в этом случае вы получите оценку на балл ниже.

— Билет № 9201. Вопрос первый: «И всё-таки, какого хромого черта…» Можно еще раз поменять билет?

— Пожалуйста…

— Билет № 7958. Вопрос первый: «Так какого же, наконец, хромого черта…»

— Теперь вам придется удивить комиссию, чтобы получился хотя бы удовлетворительный результат.

Я села на хромую табуретку и призадумалась, так какого же, собственно, хромого черта… В этом действительно не было божьего промысла, а потому, схоласты, духовенство и его высокопреосвященство, могли бы сразу покинуть аудиторию. Они сидели и ждали. Мой путеводный «чертик», хромой на четыре конечности, только и делает, что царапается вопросами. Какого… сижу сейчас перед вами на табуретке? Нет, это я здесь для того, чтобы спрашивать вас… Но мир перевернут с ног на голову, и теперь попробуй, объясни, как он перевернулся.

Вы рисовали собственные миры. Некоторые из них приводили меня в ярость, некоторые в восторг. Откуда мы взялись у матушки природы? Вырастешь — поймешь? Только мы не успеем вырасти выше собственного горшка. Каких-нибудь семьдесят лет — как раз, чтобы родиться и выбрать себе место на кладбище. Кому за это низкий поклон?

Почему бы мне не спросить у вас, что есть Вселенная по замыслу создателя или по стихийному круговороту не осознающей себя силы? Кто задумал эту стихию, прежде чем поставить в ней первую точку координат? В библиотеках дурно пахнет клеем, и устают глаза от дневного света. Что за страсть нашла на людей книги писать? Для чего младенец возомнил себя венцом природы? Чтобы не чувствовать себя униженным за невежество? Разве не достаточно того, что мы способны жить в этом мире, чтобы еще искать ему объяснения?..

— Достаточно, извольте зачетную книжку на стол.

Вот и все. Игра окончена. Седой старичок с сумасшедшими глазами что-то выцарапывал гусиным пером в моей зачетке. Когда перо приблизилось к графе «оценка», я вытянула шею и напряглась. После первых трех букв «отл…» полегчало. Но за ними последовало еще что-то, а потом еще, и еще… В результате, моя оценка выразилась словами «отлет башки», после которой мне снова подурнело и в «отлетевшей башке» возникло только два вопроса. «Отлет башки» — это «зачет» или «незачет»? А точнее, «летит» стипендия вместе с башкой или «не летит»? И второй: какой же это предмет я ухитрилась сдать на «отлет башки»? Но зачетку захлопнули перед моим носом, а спросить я постеснялась.

Потом мне доходчиво объяснили, что «отлет башки» — это вовсе даже не оценка, а диагноз: первая стадия атрофии интеллекта. Что рецепт мне оставят на столе, а лекарства придется принимать самостоятельно. Переэкзаменовка же случится после того, как моим организмом будет принят и усвоен последний лекарственный препарат. Через полчаса они освободили мою квартиру, оставили в ней привычный беспорядок. Оставили в этом беспорядке стопу книг и список литературы, которую я должна была «принимать». Плюс ко всему, украли иров будильник, который тащил за собой время, поэтому время мое остановилось, и я решила использовать его для лечения. Но когда я пыталась схватиться за учебник, чтобы облегчить себе задачу, буквы растворялись в белизне страниц. Приходилось читать пожелтевшие оригиналы с автографами. После первой стопки текстов мне расхотелось жить, после второй — захотелось сбежать в лес и поселиться в пещере, после третьей — наступило полное отчаяние и я впервые приняла яд, но яд не помог. После пятой — жизненные силы вернулись ко мне, после шестой — опять расхотелось жить… после десятой я поняла, кто спер будильник, после одиннадцатой — придумала, как его вернуть, после двадцать второй — опять приняла яд.

Глава очередная. Счастливая

Как часто я испытываю потребность навести порядок в квартире. Всё выскоблить, выгладить, сесть за чистый стол в нарядной одежде перед чистым листом бумаги и сотворить что-нибудь светлое и прекрасное. Чтобы это действительно было светлым… а не пародией. Но кто же виноват, что герои разбегаются по углам, что за ними надо гоняться непременно в лохмотьях по грудам хлама и мусора, по пыльным полкам и горам немытой посуды. Кто же виноват, что задержать их можно только на жеваном клочке бумаги огрызком карандаша.

Но сегодня счастливый день. Сегодня есть чему порадоваться и надо успеть это сделать, потому что завтра, может быть, радоваться будет нечему. Во-первых, бочка Диогена так и застряла в подъезде. Ее утащила соседка с верхнего этажа, способная втиснуть в свои двери что угодно, лишь бы за это не платить. Ей пришлось платить за ремонт моей прихожей, когда «тонна» квашеной капусты протекла на потолок и разукрасила обои ручейками с запахом тухлятины. Ир разыскал историческую емкость и вернул хозяину, разумеется, вывалив содержимое на пол.

Сегодня действительно счастливый день. В такие дни сбывается все, о чем мечтаешь, но не смеешь надеяться. Пусть миллион стихий обрушатся на голову, мне уже все равно — сегодня я получила приглашение на Тот Свет. И не лет через двести «с вещами», а сейчас, сию же минуту. Пергамент с приглашением был подписан многими гостившими у меня недавно светилами философии и составлен по всем правилам подачи милостыни: от высочайшего соблаговоления до непременного обязательства вышвырнуть меня обратно, как только я снова провалю экзамен. На этот счет я была абсолютно спокойна. Ир же разволновался не на шутку. Он отдал мне приглашение с одним условием, что оставлю ему документ, в котором отрекусь от попыток достигнуть совершеннолетнего возраста, прежде чем попаду «туда-а-а…». Он здорово струсил, что я не вернусь, и решил на всякий случай меня исповедать. Но этот бестолковый «разум» так и не понял за время нашего знакомства, чем меня можно напугать, а чем нельзя. Итак…

«Завещание». (В дело потусторонней канцелярии для права посещения Того Света).

Не буду поливать проклятьями свое нынешнее бытие, вымогая для себя статус самоубийцы. Скажу прямо: ничего не имела против того, чтобы пожить… Тем более что туда-а-а… — не в Америку, в любом случае побываю. Но раз уж так сложились обстоятельства, придется:

…Люди, я оказалась среди вас не по собственной воле, и все эти годы старалась не причинить никому вреда. За семнадцать лет я достаточно с вами познакомилась. Теперь могу сказать, что ваши законы не приемлю и ваши идеалы считаю сомнительными. Не случилось бы ничего плохого, если бы вы позволили мне жить в этом обществе, не участвуя в его ритуальных плясках. И тогда я никому не наступлю на ногу и никого не задену локтем. Вы даже не заметите меня в углу «площадки» и ни за что не догадаетесь о том, что я не слышу музыки. Когда-нибудь я верну все долги и больше ни о чем не попрошу. И только сейчас, пока меня еще нет, я искренне благодарю вас за то, что ошибались, принимая меня в свой круг. За то, что еще ошибетесь… Потому что я больше никогда не поклянусь начать новую жизнь. Я всё поняла. Я поняла, что в этой гнусной квартире мне никогда не навести порядка. В ней всегда будет либо пустырь, либо преисподняя. Жизнь моя, прожитая наполовину, прожитая глупо и бестолково, уже ничего не значит перед вечностью. Просто мы стояли на пороге безумного торжества и не смогли собраться с весельем, чтобы его отпраздновать. Но что это за праздник — мы не знали, да и никто не знал.

Глава потусторонняя

«Адская машина казалась солнцем, которое отделилось от небесного свода и возвестило будущую гибель Вселенной».

Мы смертны и дети наши смертны, и дети наших детей, и дела наши тоже смертны, и Вселенная, которая породила нас, тоже смертна. И то, что породило Вселенную — тоже смертно. Белый туман под ногами. Белые поля, русла пересохших рек, в которых течет туман. Мертвые скалы, в ущельях которых — туман. Ветер несет меня над чужой землей. Последняя моя надежда, последняя боль моя. Если я покушаюсь на то, чего не суждено… Прости меня, прости. И если, напившись тумана в пустыне, мне не дано умереть от жажды — я не попрошу глотка живой воды. Успокой мою душу, надежда. Погреби ее в этом поле, где весной появятся новые всходы, а осенью опять уйдут в землю. И лишь безумцы отрываются и летят за тобой непонятно куда.

Под ногами брошенные города, пахнущие пожаром и гнилью. Рыжие стены — черная ржавчина на белой мертвечине. Последняя моя надежда. Неси меня, неси. Пусть я ошибусь на целую жизнь, пусть мой полет будет вечным. Пусть я буду самым счастливым безумцем, но если открою глаза — всё опять будет по-твоему: сумерки, бетонная набережная с железной оградой, море. На сколько хватает глаз — море, долетающее до меня брызгами соленого ветра. Никого. Только камни. Те же намытые камни, та же вода. Опять кажется, что всё уже было, всё вспоминается снова.

— Здесь сильно штормит, не правда ли?

Я вздрогнула и обернулась. В темноте стоял человек. Смотрел на меня, но взгляда его не было видно.

— Не правда ли, для беседы можно найти более спокойное место? — его тень провалилась в пещеру, и я пошла за ним. — Ты хочешь много знать и не боишься состариться? А если я не пообещаю тебе второй жизни? Я ведь не господь бог. Ты знаешь кто я? Не бойся. Не бойся жить в темноте. Пусть она станет твоим домом. Бойся того, кто зажег тебе солнце, а темноты бояться не надо. Это не твой страх. Это страх человечества. Ты проживешь всего одну жизнь — бесконечна она или нет, во всем остальном смысла не более чем в этой жизни, потому что сейчас ты уже стоишь на мертвой планете. Когда это случится, ты не узнаешь. Почему — не узнаешь тем более. Нет смысла искать виноватого на руинах. Человеческое, вселенское — струйка дыма… До боли непонятное и до омерзения простое. Мироздание не похоже на своего творца, ни одна тварь не производит себе подобное, запомни эту истину и никогда не повторяй чепухи, которой тебя обучили. Человечество два миллиона лет напрасно ползает по хаосу бытия в поисках его смысла, для этого ему надо хотя бы выйти за пределы хаоса. Еще через пару миллионов лет — энтузиазм поубавится. Очень хочу, чтобы ты дожила.

— Почему я?

Человек протянул к свету пожелтевшую тетрадь в черной обложке.

— Послушай, именно тебе это будет интересно: «Лестница деревянная, ведущая вверх, лестница каменная, ведущая вниз. На одной из этих лестниц мною при изучении марксистско-ленинской философии были открыты антимиры», — возвращаю твои антимиры. Попробуй просчитать и прочувствовать логику своей вселенной — у тебя ничего не останется, кроме антимиров и ты должна будешь понять всё. А когда поймешь главное, останется осмыслить всего ничего, одну ничтожную малость — это дело не твоего поколения. Беги от них! Умри! Сойди с ума, но не трогай своей тетради. А главное, никогда не жалей о том, что ушло. Мало ли кому сидя на холодной лестнице, вздумается открыть антимиры.

Глава заключительная

В сегодняшнем сне я видела Ира. Это был странный сон. Через столько лет он приснился первый раз. Я проснулась. Включила свет, но в следующий момент пожалела об этом. Сон улетел, а в комнате не было никого.

С тех пор, как исчез Ир, и мысли о нем отболели и прошли, моя жизнь разделилась на три этапа: когда Ира еще не было, когда Ир был и когда Ира опять не стало. С сегодняшней ночи начался четвертый, когда Ир начал сниться. Под подушкой осталась лежать тетрадь: Ир. Ириада. Часть первая… и девяносто шесть не мною написанных и никем не прочитанных страниц, которые с четырех сторон обросли переплетом. Только Ир знал, как отрываются эти тетради, но о нем я тоже не могу написать ни слова. В этих словах попросту не будет смысла, как не было смысла в нем самом, в том, что он делал, и чувствовал, и желал, и в том, что он появился в моей жизни, и в том, что потом исчез, — тоже не было смысла.

Но уже полночь. Одна минута, две, три… Так пройдет маленькая вечность, пройдет мимо меня. Я буду посторонним наблюдателем, но этому дню уже исполнилось десять минут. Младенец, который проживет двадцать четыре часа и больше нигде не повторится. Четвергов будет много и вторых чисел, и вторых чисел апреля, но этот день исчезнет, и я ничего не смогу сделать для него, потому что часы давно утратили свое свойство, целебное для всего проходящего. Но если бы кто-нибудь смог остановить стрелки моих часов, помог замедлить, растянуть эти несколько крошечных лет. Отдохнуть немножко, а потом дальше, дальше…

Тридцать минут, сорок, пятьдесят… Засыпаю медленно и спокойно. Мне тепло и уютно. С тех пор как исчез Ир, меня уже ничто не тревожит. Я засыпаю легко с той нелепой надеждой, что когда проснусь, все будет по-другому. Моя душа простится с матрасом и улетит. Она будет далеко отсюда, а где — никто не узнает. Может быть, я действительно проживу эту жизнь до конца. Скорей всего проживу, да еще как глупо и бестолково. Может быть, ветер дальних дорог задует живой огонь, который мог бы гореть вечно, потому что на кровати останется лежать чье-то тело. Утром оно проснется, встанет, пойдет на работу, будет прыгать в набитый автобус, расталкивая локтями такие же тела, а может быть не такие, но уж во всяком случае, не хуже. Всё. Кончаю пустые разговоры. Засыпаю… засыпаю…

Оглавление