«Открой мою дверь»

Открой мою дверь (fb2) - Открой мою дверь 485K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Юрьевна Васильева

Хорошие новости

Я стою на автостанции, и мне стра-ашно так… Коленки дрожат. Звонит телефон.

– Ты где? Скоро? – спрашивает обеспокоенно он.

– Маршрутку жду, – говорю я.

– Ты на шестой платформе?

– На шестой, – мое терпение неистощимо сегодня.

– Номер – 2023, – напоминает он.

– Я помню. Не переживай, – стараюсь быть спокойной. Он нервничает. Я тоже.

Никогда не была в деревне. Почему-то представляются дома и заборы, заборы и дома, и небо, голубое и бескрайнее.

Маршрутка раскрывает свое нутро и зовет меня внутрь, в душную полутемноту. Когда я зашла – все одиночные места были уже заняты. Села у окна, прижалась к стеклу, спряталась от чужих взглядов.

Ехать долго, значит, можно не нервничать хотя бы час.

Мелькали села, одно за другим. Чем дальше от города – тем больше заброшенных домов, заколоченных ставней, проваленных крыш, зияющих дыр в стенах и высокого сорняка.

Некоторые дома словно стоят перед улицей на коленях, и в низких окнах при желании можно увидеть все.

Чем дальше от города – тем страшнее. Как меня там примут? Я совсем другая. А как там? Так же, как в этих селах, что мелькают за окном, или по-другому?

Въехали в небольшой городок, и, распахнув двери и люки, выпустили из себя людей и воздух, наполненный чужими запахами до невозможности.

Место около меня освободилось (парень в наушниках спал всю дорогу). Рядом со мной села пожилая женщина.

Пока мы не выехали из городка, она молчала.

– День чудовий сьогодні! Сонечко! – неожиданно сказала она.

Мне не хотелось ни с кем говорить. Рот откроешь – потом не закроешь. Я, конечно, вежливая, но сегодня трепаться не в настроении.

Украдкой посмотрела на нее: сколько ей? 60? 70? «Бабуля», – определила я для себя и больше не думала о ней, а она сидит, смотрит вдаль и думает о чем-то своем.

Она помолчала еще немного, а потом сказала мне:

– Земля ворушиться.

Все, я думаю, приехали. Пытаюсь незаметно от нее отодвинуться, но некуда. С тоской смотрю на часы – еще долго – и вздыхаю.

Бабуля улыбнулась так неожиданно молодо, что и я улыбнулась в ответ. Она снова сказала:

– Так справді ж! Ворушиться! Вам, у городі, це не помітно, а у селі знаєш як! У мене в сараї дах провис, прогнувся.

– Ну, может, балка прогнила или еще что-то, – говорю неуверенно я.

– Та ні, то стіни сіли. І дім мій сів. Раніше підвіконня мені отут були, – проводит рукой по груди, – а тепер тут, – проводит по поясу юбки, – бачиш різницю?

Она говорит по-украински, ее речь пестрит непонятными мне словами. Я пытаюсь отвечать ей тоже по-украински, но слова словно чужие и язык деревенеет.

– А чому так? – спрашиваю я и перехожу на русский, потому что не могу подобрать слова. – Оползни?

Она, как и я, пытается говорить на одном со мной языке:

– Земля двигается! Ворочается, – потом запинается и снова переходит на свой, родной, – ворушиться! Буває, лежиш собі у ліжку вночі і, здається, що тебе, немов у люльці, колихає.

– А у вас дом большой? – почему-то меня разбирает любопытство и я всматриваюсь в нее внимательней.

Маленького роста, с загорелым лицом и голубыми глазами, одновременно молодая и старая. Она одета по-деревенски парадно, такой обуви, как у нее, лет тридцать как нет в продаже. От нее пахнет старыми, сладкими духами, чуть сильнее, чем нужно.

– Катерина Іванівна, – прерывает она паузу.

– Аня, – отвечаю я. Она мне уже нравится.

– Дім… – отвечает она на мой вопрос, – величенький, старий, ще батько будував. Дерев’яний. Курей держу, корівка в мене, качечки. Якби ж ще дід не пив…

– Муж? – уточняю я.

– В розводі, – говорит хмуро.

– А почему вместе живете?

– Село, – пожимает плечами. – Куди ж йому подітися?

Я молчу. Я не знаю. Я в первый раз в деревню еду и поэтому пытаюсь побольше узнать от нее, чтоб хоть представить немного, как там.

– Як прийде п’яним, так хоч ховайся… Може і на мене з кулаками, добре коли не одна, а діти в хаті. Одного разу я зачинилася від нього, так він двері бензопилкою вирізав, а вдруге і хату підпалив.

– Как же так? – удивляюсь я и не верю одновременно.

– Так воно ж п’яне, що ж воно розуміє… Заради дітей живу. В мене два сини і донька, – улыбается, – меншому двадцять… А ті вже великі, свої сім’ї… Троє онуків.

Она улыбается.

Я смотрю на нее, любуюсь. Так сколько же ей? Спросить неловко.

– Тобі скільки? – спрашивает она.

– Двадцать, – отвечаю я.

– Коли мені було стількі ж, моїй доньці вже було два роки… Тяжка в мене доля, – говорит она тихо, – і життя в селі ох і важке! Я пенсіонерка, але працюю. Хочу, щоб син вивчився. Я все життя працювала в больниці, медсестрою у фізіотерапії. До мене йшли зі всіма хворобами… А потім мене сократили, – она вздыхает. – А тепер працюю у соціальній службі, на двох ставках, їжджу по старих, вони у мене майже всі лежачі…

Та що ж, мені не звикати, батько мій пив, бив нас із мамою, ми від нього ховалися в лопухах, як кури…

О своих бедах рассказывала легко и спокойно, даже с юмором, как будто не о себе, а о ком-то другом. А ведь ей и вправду от жизни досталось. И позвоночник больной, и муж непутевый, и у сына жена не такая, и корова не доится…

И не вызывала она во мне жалости. Потрясающая женщина!

– Хороші новини, – говорит она, – менший син сьогодні з невісткою познакомить.

В сердце тревожно кольнуло. Спешу переменить тему:

– А где вам выходить?

– У Катеринівці, – отвечает она.

– И мне тоже. С вами выйду, а то заблудиться боюсь, в первый раз в деревню еду.

Она посмотрела на меня, как будто до этого не видела, и, похоже, ей кольнуло тоже. Она снова улыбнулась мне.

Я смотрю на ее руки. Они натружены, в мозолях, пальцы искривлены болезнью. Я кладу свою ладонь на ее. Так и едем. Молчим.

У нее звонит телефон. Находит его не сразу, прижимает к уху.

– Так! Я в автобусі. Скоро буду. Купила все, що ти просив. Ні. А яка вона? Не бачу. Та я без окулярів, сину.

Звонит телефон у меня.

– Где ты? – спрашивает он у меня тревожно.

– В маршрутке.

– Я жду тебя на остановке, – дрожь в его голосе немного унялась. – Ты скоро?

– Да, я с женщиной выйду, – ответила я.

– Ну хорошо, приезжай скорее, жду.

Мы въезжаем в Катериновку: большое село, зеленое, с маленькими, после города, домиками. У меня колотится сердце. Страшно.

А она смотрит на меня и улыбается.

Мы выходим из автобуса в центре деревни, где остановка, Дом культуры, школа, детский садик, клуб, кафешки, палаточки – все прижимается друг к другу тесно, съежившись.

Она отходит немного в сторону, а я стою, как испуганный воробей, взъерошенная.

Он встречает меня радостно, обнимает, целует.

– Как доехала?

– Нормально, – на душе моей становится легче и теплее.

– Тут должна была с тобой моя мама ехать… – его взгляд блуждает в толпе приезжих. – Мама!

Он идет к ней, приводит ко мне и представляет:

– Мама, это Аня. Аня, это мама – Катерина Ивановна.

Она подмигивает мне озорно и улыбается.

– Очень приятно, – говорю я.

– И мне, – она говорит уже по-русски.

И мы идем потихоньку домой. У нее звонит телефон, она отстает немного и говорит с кем-то, и я не могу ничего разобрать, только слышу:

– Хороші новини. Син невістку привіз. Аня…

2012

Трое

Нас было трое – я, Григорий Сковорода и Покровский собор. Григорий Саввич все порывался идти куда-то, но я остановила его, попросила поговорить. Так и застыл он, идущий, а я села рядом.

Покровский собор, белый, с золотыми куполами, отметил полдень звоном колоколов.

Был удивительно теплый и солнечный весенний день. Небо такое высокое, прозрачное, что казалось – и воздух легче, и места в городе больше, и все вокруг светлое и просторное.

В сквер пришли трое музыкантов почтенного возраста – двое мужчин и женщина. Гитара, скрипка, аккордеон, жестяная коробка. Они стали играть одновременно, не совещаясь, как будто этот мини-концерт был тщательно отрепетирован, много раз сыгран и даже слегка обычен.

А, может, так оно и было.

Они играли, и музыка возвращала им ушедшие годы, молодость. Они играли что-то свое, незнакомое, но такое красивое и простое!.. Их лица радовались и музыка лилась легко и свободно, как шампанское в бокал.

Недалеко от них пристроился престарелый хиппи, как будто с ними заодно – высокий, «хвостатый», бородатый, заброшенный. Тоска в его глазах привлекала голубей, и они слетались к нему, как ручные, и клевали хлеб, который он им крошил.

Сковороде понравились музыканты и их музыка. Он решил, что не зря остался здесь.

Покровский собор, древний и большой, тоже грелся в лучах солнца и был радостным, фырчал фонтаном, что стоял в сквере (по старой памяти собор испытывал к нему нежные чувства), перебирал колокола и блестел куполами.

А трое музыкантов все играли свои мелодии. Бабушка с маленькой девочкой лет трех-четырех проходили мимо, остановились, стали слушать. Девочка попыталась танцевать, но у нее не очень получалось. Тогда они прервали музыку – на полуслове, на полувздохе – и, перемигнувшись, стали играть «Танец маленьких утят». Девочка затанцевала, и бабушка смотрела на внучку счастливыми глазами.

Сковорода слушал.

Покровский собор замолчал, затих.

Странное чувство овладело мной: все такое настоящее, живое, чистое, что на глаза наворачиваются слезы и нечего больше сказать.

По ступеням в сквер спустились трое молодых людей. У них дреды, рюкзаки, свои словечки и яркие внешности. Два парня и девушка (ей явно не было еще семнадцати), худенькая, бледненькая, светленькая, в штанах-шароварах и множестве браслетов. Они сели рядом со мной на лавочку и заговорили громко, развязно.

И музыка трех старых музыкантов словно скукоживается и уже не достает до неба, как раньше. Бабушка положила в жестянку купюру и, взяв внучку за руку, ушла по своим делам.

Девушка с дредами достала из необъятного, огромного рюкзака небольшой кулечек с чем-то и положила его к себе на колени. Я бы и не обратила внимания на него, но мне показалось, что это какой-то интересный чай, и я глянула с любопытством – какой?

…И натолкнулась на колючий взгляд серых глаз. Я пос-пешно отвела взгляд, но боковым зрением увидела, как она вырывает из тетрадки листик, от него – кусочек и неспешно скручивает сигарету.

От догадки меня тряхнуло током. Она посмотрела на меня сверху вниз с вызовом, и затянулась.

Я посмотрела по сторонам – ничего вроде бы не изменилось.

Музыканты играли «Шербургские зонтики». Покровский собор купался в лучах солнца и был похож на белого зеленоглазого кота с рыжими полосками на спине. Сковорода слушал музыку. Старый хиппи кормил голубей.

Я встала и ушла.

Мне не хватало воздуха.

2012-2013

Рояль для табуретки

Жил-был стул. Самый обыкновенный стул – четыре ножки, мягкое сиденье, изящная спинка. Он был старый, но делал вид, что древний, потому что стоял не где-нибудь, а в музее Великого Писателя.

На самом деле стул достался директору музея вместе с дряхлой дачей. Стул стоял там на чердаке и чихал, когда поднималась пыль. Он смотрел в окно, где по ночам сияли звезды, а днем летали наперегонки птицы.

Директору стул понравился, и было решено, что он уже достаточно стар для того, чтобы заменить тот, от которого после неудачной реставрации остались рожки да ножки.

Так он и стал экспонатом музея, где и встретил свою любовь. Она была прекрасна: табуретка из красного дерева, на трех изогнутых ножках, с сиденьем, вогнутым, как обеденная тарелка, и покрытая четырьмя слоями восхитительного лака. Она стояла у зеркала и бесконечно любовалась собой, заботливо сдувая пылинки со своих бесчисленных завитушек.

Стулу лишь оставалось вздыхать в сторонке. От безответного чувства он даже начал писать стихи. Директор музея очень удивился бы, если б узнал, что стул обладает неплохим чувством ритма и искусно подбирает рифмы.

Все забыли о нем. Только сторож, знавший ему настоящую цену, вставал иногда на него, заботливо подстелив газетку, чтобы вкрутить лампочку, но это случалось редко.

Единственное, что грело душу стулу в эти дни – мечта. Он хотел быть креслом. Мягким, шикарным, с кожаной обивкой… Вот тогда бы табуретка точно обратила на него внимание!

А тем временем ей искали пару – по всем городам и весям. Табуретка очень гордилась этим. Искали долго-долго, и, наконец, нашли. Это был огромный, горделивый, великолепный рояль, он как нельзя лучше подходил табуретке своими завитушками, лаком и красным деревом.

Шумно сыграли свадьбу (прибытие рояля в музей); табуретка сияла от счастья, а рояль деловито, как певец – цветы на концерте, забирал себе блики вспышек, восхищенные улыбки и лучи солнца.

Стул в это время переживал страшную любовную драму. От стресса у него расшатались нервы и ножки, выскочила пружина из сиденья. Стул отдали на реставрацию, и когда он вернулся, посвежевший и отдохнувший, о табуретке все давно уже забыли. Ее просто задвинули под рояль, но никто не выдвигал ее, чтобы сыграть, потому что внутри рояль был пуст, как карман нищего. Так и состарилась она, рассохлась и скрипела ворчливо, когда с нее вытирали пыль. Но самым страшным было то, что если вот так повернуться, да вот эдак вывернуть шею, то можно было бы, по давней своей привычке, посмотреться в зеркало, но уже не увидела бы она там своей былой красоты.

Даже стул забыл о ней. Он неожиданно стал известным – экскурсоводы показывали на него пальцем и говорили, что именно на этом стуле Великий Писатель написал свой самый главный роман. Фотография стула красовалась в каталоге музея, но это не радовало его. Он все еще мечтал стать креслом, грустил и писал стихи, и как-то незаметно состарился.

И однажды, когда сторож вытащил стул на середину выставочного зала, заботливо постелил газетку, оперся рукой на спинку, чтобы встать на него и вкрутить лампочку, стул вздохнул… и рассыпался. Охнув, сторож заботливо собрал обломки и отнес их в кладовку. Скоро к ним присоединились останки табуретки, и долго-долго лежали они вместе и пылились. И однажды, когда все уже перемешалось и забылось, в один из свободных вечеров сторож повертел в руках обломки стула и табуретки и создал из них… новый стул.

И он скрипел, как табуретка, и писал стихи, как старый стул. Он стоял на крыльце дачи, и долгими тихими летними вечерами на нем сидел сторож и смотрел на небо до тех пор, пока не улягутся спать птицы и не зажгутся звезды.

К нему в голову приходили прекрасные мысли, мечты и видения, и однажды сторож написал для своих внуков сказку об одном стуле, который стоял в музее, писал стихи для табуретки и больше всего на свете мечтал стать креслом.

2010

Новый Год

Снега не было, впрочем, этим сейчас никого не удивишь. Он остался в новогодних и рождественских фильмах огромными, легкими, сверкающими сугробами.

Ну что ж, от этого праздник не стал хуже. В Австралии вот, например, январь – это лето, и ничего, празднуют. Я не люблю ставить елку за неделю до Нового Года и ходить около нее кругами – мне нравится наряжать ее за несколько часов до курантов! Все суетишься и поглядываешь на часы: не прозевать бы самую главную минуту в году. Елочка у меня искусственная, пушистенькая, низенькая, поэтому я всегда успеваю распутать гирлянду, разобрать дождики, перебрать елочные игрушки, с которыми не виделась целый год. Любовно и подолгу держу их в руках, бережно сдуваю пыль и, сидя возле елки, вспоминаю, как было раньше, когда в доме для всех гостей не хватало стульев и занимали у соседей вилки и рюмки. Верхнюю одежду никто даже не пытался повесить в прихожей – темной, мягкой и пушистой грудой лежали на диване пальто, манто и шубы, а кот устраивался в чьем-то капюшоне и сладко спал, пока в соседней комнате звенели стаканы и шумели голоса.

Новый Год – мой самый любимый праздник, но вот уже несколько лет я праздную его в одиночестве. Я создаю себе праздник сама: готовлю оливье, покупаю фрукты, зажигаю свечи и всю ночь напролет смотрю «Иронию судьбы», «Один дома» и другие новогодние фильмы, а ровно в полночь выпиваю бокал шампанского.

Я прикрыла плотно шторы, и, нарядив елку и заправив салат майонезом, чтоб успел пропитаться, стала наряжать дом: каждому кактусу по снежинке, на шкаф – дождик, на полку повесила маленький новогодний шарик на ниточке – пусть блестит. А потом я надела самое красивое платье и села за стол, поставив перед собой будильник.

В оставшееся до полуночи время я люблю думать про уходящий год: каким он был, каким запомнился, что хорошего принес, а что плохого, чего бы хотелось в будущем году, где я довольна собой, а где не очень. И – самое главное – думаю, что загадать в последние секунды уходящего года и пишу на бумажке, чтобы не забыть. Осталось пять минут! Верхний свет торопливо выключаю, зажигаю свечи, – хлоп! – говорит шампанское и торопливо, шипя от нетерпения, льется в бокал. Я не свожу взгляд со стрелки часов: тридцать секунд (как медленно ползет стрелка!), пятнадцать, десять, пять, четыре (торопливо разворачиваю бумажку и читаю вслух желание – чтоб следующий год встречать не одной!) – два, один, ур-ра! С Новым Годом! С новым счастьем! Радостно звенит и подпрыгивает на столе будильник. Я чокаюсь с ним и выпиваю шампанское до дна за его здоровье.

И на сердце становится легко-легко, как будто оставила прошлое позади и начала жить сначала. И так хорошо-хорошо, и радостно, и здорово, что хочется выйти на балкон и заорать: «С Новым Годом!»

Может, шампанское в этом году досталось мне какое-то перебродившее? Раздвинув плотные шторы, я выхожу на балкон с бокалом шампанского. Я обернулась и посмотрела в свое окно, как с улицы: приглушенный свет, на столе горят свечи, в углу комнаты переливается огоньками елочка, шары блестят цветными боками, а дождики сверкают и покачиваются от свежего ночного ветерка, который дует с балкона.

На улице темно – фонари уже не горят, спят окошки домов, редко где встретишь свет. Тишина бархатная и нежная, только вдали гудит, как шмель, электричка. Воздух такой теплый, но налетает прохладный ветерок и пахнет зеленью, листвой, цветами.

Я отпила шампанское. Вот уже несколько лет встречаю Новый Год летом, посреди июля. Ну и что, что не зимой? Вот в Австралии на Новый Год вообще снега не бывает. Я конечно, не австралийка, но мне кажется, что сегодня у меня получился самый лучший, самый настоящий и волшебный Новый Год, лучше, чем тот, с президентом.

И, улыбаясь летней ночи, я шепчу:

– С Новым Годом! С новым счастьем!

2010

Летнее приключение

Стояло раннее лето. Солнце мстило за холодную зиму и весну и поэтому жарило вовсю. Люди на пляже лежали, как овощи. Заходить в воду было страшно – вода зеленая-зеленая, как болото. Среди камышей гулял ветер и носил слухи, что на той стороне водохранилища в воде видели пятно зеленой краски. Жуть.

А там, вдали, где вода вроде почище, мальчишки прыгали с моста в воду. Там невысоко, не больше пяти метров, а все равно страшно.

Так вот я о чем. Они-то прыгают, а мне страшно. Я по пляжу хожу, флору-фауну разглядываю. И тут из-за камышей выглядывает лягушка. И молчит. Я ей говорю:

– Привет, лягушка.

А она говорит:

– Я не лягушка, а лягушк.

– Это как?

– Я – он.

Я молчу. Смотрю на лягушка. Он на меня.

– Чего надо? – говорит.

– Известно чего. Женского счастья.

Молчит лягушк. Думает. Говорит вдруг:

– Не люблю я гусей.

– Почему?

– Щипаются больно.

– А я не щипаюсь. Я счастья хочу.

Лягушк закрывает глаза.

– Да будет тебе счастье, – шепчет что-то магическое. – Все. Иди. И никому не рассказывай, а то просьбами достанут. Иди-иди.

И прыгнул в свое болото.

Он сказал «иди» – я и пошла. Пришла к своим мальчишкам. Они с моста напрыгались, сидят довольные.

Один подходит ко мне и говорит:

– Где ты была? Я волновался.

Целует в лоб.

– Ого, какая ты горячая!

– Я с лягушкой разговаривала.

– Точно перегрелась. Голова болит?

Он обнимает меня и прижимает мою горячую голову к своей прохладной от воды груди.

А я лежу на пляже овощем и думаю:

«Прав был лягушк. Вот оно, мое женское счастье».

2010

Война

Горло сжато страхом, гулко бьется сердце. А там, над окопом, грохот выстрелов, крики, дрожит земля. Трясутся руки, автомат падает на землю с глухим стуком.

Закрываю лицо руками.

– Нет, я не могу убивать их.

Капитан смотрит на меня зло, толкает меня в плечо, поднимает автомат (в его руках он легкий, как пушинка). Он целится в бегущего человека во вражеской форме и кладет мой палец на курок.

– Видишь цель? Стреляй!

– Не могу… У него тоже есть… мама…

Капитан жмет на курок – человек падает. Я надеюсь, что он не умер.

Я снова сажусь на землю.

Мама…

Он хватает меня за грудки и рывком ставит на землю. У него багровое грязное лицо в морщинах и шрамах. Он страшно зол.

– Это цели! – рычит мне он прямо в лицо. – У них нет матерей! Цель! Цель! Запомни: цель! Стреляй или сдохнешь!

От него разит потом, он раздражен от усталости.

– Сколько тебе?

– Восемнадцать… Почти.

– Набрали сосунков… – бормочет он и вытирает ладонью пот с лица, оставляя при этом грязные полосы.

– Давай еще раз.

Я покорно беру тяжеленный автомат и прижимаюсь щекой к прикладу. Капитан своей рукой кладет мою на курок и снова наводит мушку.

– Видишь цель?

– Вижу…

Я закрываю глаза и покорно жму на курок.

Капитан хлопает меня по плечу. Он доволен. «Молодец, парень» – говорит и уходит.

Мама…

– Сынок, вынеси мусор.

Они убьют ее! Остервенело хватаю автомат и с широко открытыми от ненависти и страха глазами стреляю, стреляю, стреляю…

– Сынок, ну вынеси мусор, сколько можно тебя просить?

Не чувствуя тяжести автомата, выпрыгиваю из окопа, несусь сломя голову, ничего не вижу, кроме цели, не чувствую боли и опять стреляю, стреляю, стреляю…

– Вынеси мусор и сходи за хлебом, в доме нет ни крошки.

Взрыв справа, земля сыплется на землю дождем, но бегу и стреляю. «Молодец, парень!» – сзади кричит капитан.

Не чувствуя боли, приваливаюсь к дереву. Враг бежит на меня, злобный, весь в крови. Из последних сил – контрольный в голову. Готов.

Из-за угла – длинная очередь, а у меня уже нет сил бороться. Последнее, что я вижу – кровавый экран и на нем надпись:

«Самая сладкая месть – счастливо прожить свою жизнь. Талмуд».

Миссия провалена. Закрываю лицо руками. Мама переходит на крик:

– Мусор! Вынеси! Ты меня слышишь?!

– Я все слышу, мама. Уже иду.

GAME OVER.

2010

Чердак

Дом был пустым и холодным, как будто совсем не соскучился по мне и не ждал. Он был крошечным – комната и кухня, над ними – чердак. Я поспешно включила всюду свет.

Наверх вела винтовая лестница – ровно девять ступеней, с одной стороны закрепленных на железной трубе. С другой стороны они упирались в стены.

А я и не подозревала, как соскучилась по дому. В сердце щемит тоска и кажется, что вот сейчас увидишь на привычных местах занимающихся обычными делами тех, кого уже нет.

На улице – осенний вечер, холодно, а я в доме одна, да и, наверное, во всем дачном кооперативе таких, как я, не наберется и десятка. Ужасно одиноко; брата не отпустили с работы, он приедет ближе к ночи, а я – принципиальная, упрямая! – решилась ехать в одиночку, раз уж мы собрались, наконец, приехать сюда.

А к чердаку ведут девять ступеней. Он заперт массивной дверью на сердитом замке. Наверное, эта дверь – самое добротное, что есть в доме, построенном кое-как и из чего попало.

Нам запрещали лазить на чердак. Но я выжидала, пока дедушка заснет после обеда, а бабушка с мамой уйдут в беседку, и тихонько (еще тише!), затаив дыхание, чтоб не скрипели ступени, кралась наверх, добиралась до заветной двери и дергала за ручку, надеясь, что она открыта. Но было заперто, и тогда я прижималась лбом к холодному сердитому замку и стояла так, пока он не согревался. А потом я пулей слетала вниз и выбегала на улицу – жаркую, светлую, где пахло цветами и пели птицы, что сидели на вишне и нагло клевали ягоды прямо у нас на глазах…

Ступенька «раз». Я стою на ней, низкой, заваленной хламом, и ругаю себя на все корки. Ну, что я нашла на том чердаке! Ведь большая уже тетенька, ну, что я там забыла? Но ничего не могу с собой поделать – тянет меня туда, как на ниточке, и, в конце концов, никто же не видит!

И я решительно делаю шаг вперед.

Ступенька «два» . А они скрипят сильнее, чем мне помнится. Может, это время скакало по ним, пока нас не было, и бессовестно расшатало их? На этой ступеньке хлама меньше, но перед носом висит половая тряпка. Старая: пальцем тронешь – в пыль рассыплется. Ключ от чердака лежит у меня в кармане. Я всего на минутку загляну туда и сойду вниз – у меня в доме дел по горло. На стене – выключатель. Странно, я совсем его не помню. Я нажимаю кнопку, из чистого любопытства, но ничего нигде не зажглось – наверное, перегорела лампочка у входа, ее давно никто не менял.

Ступенька «три». Поднимаясь, я задела ногой старую кастрюлю с какой-то землей, она накренилась, подумала немного и с ужасающим грохотом скатилась вниз. Я вздрогнула испуганно, как будто опять боялась кого-то разбудить, но в доме никого нет (снова напоминаю себе!), никого нет…

Вдруг мне стало страшно. Послышался шорох на кухне. Кто там? Да нет, глупости это все, мерещится. Опять шорохи… Еще чуть-чуть, и я буду готова сойти с дистанции! Так, надо срочно зажмурить глаза и вспомнить что-то хорошее…

…Когда-то в детстве, когда мы приезжали сюда, я делала кораблики из деревяшки, огромного гвоздя и листика ореха. Они были разными, стояли в ряд на лавочке и грелись на солнышке, да только ни один из них так и не увидел воды – не помню, почему…

Не открывая глаз, я делаю еще шаг.

Ступенька «четыре».

…Мы гуляли по окрестностям и собирали цветы – сорняк, который рос и у нас на участке. А еще мы делали «круг почета» по дачному кооперативу, и это казалось нам далеким путешествием, а лесопосадка вдалеке – страшным темным лесом, в котором живут волки.

Открываю глаза. Стою, прижавшись к стене, и дрожу, как лист осины. И опять ругаю себя последними словами: надо же, приключение выдумала!

Может, вниз?

Ступенька «пять». Не на ту напали! Вот я уже посредине, внизу остались четыре и вверху – четыре, я упрямая, сильная, я все смогу!

А там, наверху – темно, хоть глаза выколи. А в темноте мне всегда кажутся какие-то тени и чудища. Стыдно признаться, но я, похоже, до сих пор боюсь темноты.

Но я не помню, чтоб на чердаке был свет! Там нет лампочки!

Так, взяла себя в руки!

Ступенька «шесть». Поспешно переступила, нога зацепилась за пятую ступеньку и я чуть не упала. Теперь сижу на шестой и обнимаю больную ногу, тихо хнычу, поскуливаю, глотаю слезы, и очень, очень, очень жалею себя.

И тут меня осенила мысль – а что, если ступенька провалится подо мной? Я глянула вниз – высота около метра, внизу хлам, но с моим-то везением (вон, как нога болит!) мне наверняка грозит инвалидность.

Я разозлилась на саму себя, встала и злобно уставилась на дверь чердака. Ну, все! Берегись! Я иду!

Ступенька «семь». Почти весь свет остался внизу. Вдруг я совершенно отчетливо услышала чьи-то голоса. Слов не разобрать…

– Кто здесь? – громко спросила я, прижимаясь к стене и готовясь бороться до последнего.

В ответ – тишина. Голоса удалялись. Похоже, это просто кто-то гуляет по дачному кооперативу.

– Разгулялись тут всякие, – проворчала я и была уже готова перейти на восьмую ступеньку, как вдруг услышала прямо над своей головой, на чердаке, мелкие-мелкие шаги и шорохи.

Мыши? Жуки? Или все кажется? Мурашки поползли по спине. Я снова занялась самовнушением: здесь никого нет, только я, глупости все эти страхи; а если мыши – ну, так что же, это всего лишь маленькие серые существа.

О крысах даже не хотелось думать. Крышка погреба плотно закрыта, но… нет, лучше не думать.

Ступенька под ногами заскрипела, и я быстро, чтоб не дать себе еще посомневаться, шагнула вперед.

Ступенька «восемь». Ну, вот. Остался еще шаг, еще ма-а-аленький такой шажочек. Если я его сделаю, то покормлю себя шоколадкой (она в сумке припрятана), а еще в пакете лежит печенье.

Я закрыла глаза и решила собраться с духом, чтоб сделать последний шаг, но тут…

Я четко представила, как открываю эту треклятую дверь, а там все-все заросло паутиной, и в окошко почти не падает свет, там темно-темно, а по полу бегают мыши и противно пищат…

И тут я запаниковала. Сердце стучало так, будто хотело первым сбежать с этой лестницы, пульс гулко звенел в ушах, в висках, на затылке, в горле, груди и животе, я стала задыхаться и непонятно как схватилась одной рукой за железную трубу, а другой – за стену и сделала этот сумасшедший, отчаянный, последний шаг.

Ступенька «девять». Теперь замок находился на уровне груди, а не лба, как раньше, в детстве. Задыхаясь, сходя с ума от страха, дрожащими руками я достала из кармана ключ и попыталась вставить его в скважину замка, но тут он выскользнул из моих рук, мокрых от пота, и упал вниз.

В отчаянии я села на ступеньку, и прижавшись лбом ко все так же холодному и сердитому, как в детстве, замку, горько зарыдала.

Так плачут маленькие дети, разбив коленку: громко, выводя рулады, произнося немыслимые звуки, покачиваясь из стороны в сторону и заливаясь слезами.

Как я давно так не плакала!

Мне было жалко всех. Себя, потому что болела нога и было очень страшно, и потому что некому пожалеть и утешить. Мне было жалко брата, потому что его не отпустили пораньше и ему придется идти по темному лесу сюда. Мне было жаль дачу, потому что на ней некому жить, и жалко чердак, на который никто не поднимался целых пять лет. Меня охватило такое огромное чувство нежности ко всему, что я не выдержала и… улыбнулась.

И действительно, зачем плакать, если утешить некому? Вытерев слезы, я осторожно, считая ступени и стараясь легче наступать на больную ногу, спустилась вниз и вошла в комнату.

Здесь, при ярком свете люстры, в знакомой до мелочей и такой родной обстановке, вся эта история с чердаком казалась смешной. Я вытерла остатки слез и села на кровать, собираясь с мыслями. Рука потянулась за сумкой, той самой, в которой шоколадка, но я остановила себя, ведь преодолела всего девять ступеней и ничего больше.

И все-таки я поднимусь на чердак. До приезда брата еще два часа, не меньше. Никто не узнает! Перед глазами снова промелькнули страшные картины – и страх начал снова меня наполнять.

Надо просто открыто признать: мне страшно, я боюсь, очень боюсь (и сразу легче стало!). Да, я боюсь! Но в этом ничего плохого нет! И, в конце концов, что мешает мне взять фонарик?

Ведь и вправду, страшно – это мертвецки пьяный мальчишка, лежавший прямо на асфальте за пунктом приема стеклотары. Страшно – это когда родители за капюшон ведут домой ничего не соображующую – то ли от алкоголя, то ли от наркотиков – девочку лет двенадцати. Страшно, когда теряют отца в детстве. Страшно, когда мать пьет, а у нее диабет. Страшно – война, голод, холод, засуха, наводнение, землетрясение, ураган. Вот это – страшно, а все остальное – глупости и бабьи выдумки.

Я бодро вскочила и, наплевав на боль в ноге, схватила фонарь (ура, работает!) и отправилась к лестнице.

Первым делом осветила ее темную часть. Ни-че-го. Дверь, замок (или мне кажется, или он подобрел), ступени. Потом я посветила под лестницей и нашла в куче хлама ключ.

Кстати, я нашла там, кроме ключа, еще две вещи. Первая – утка, пластмассовая такая, желтая, на красных колесиках. Смешная! Помню, как мы играли ею… Вторая – один из своих кораблей: деревяшка, криво вколоченный гвоздь и прозрачный от старости лист ореха (да простит меня несчастное, почти лысое дерево).

Глупо, но я простояла несколько минут, прижав к груди утку и корабль, и по-дурацки улыбалась. А потом, отложив находки, с фонариком в одной руке и ключом в другой, взбежала наверх: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! И как-то плевать было, как скрипят и шатаются ступени, и что на чердаке могут быть мыши.

Я вставила ключ в улыбающийся замок и провернула до конца. Щелчок. Можно открывать. Я была решительна, но… Все-таки постояла чуток, собираясь с духом. Пять лет… Может, там крыша протекла, все мокрое и противное?

Вдох. Выдох. Я рванула дверь на себя. Не поддавалась. Разбухла и упрямилась. Тогда еще раз. Зажмурив глаза, снова вдох, выдох. Ну! Раз! Два! Три! Дверь распахнулась, больно ударив меня в грудь.

Секунды две я стояла, зажмурив глаза… Там было светло и так ярко, что заслезились глаза, вокруг завертелись цветные круги, заболела голова.

Сверху свисала лампочка на длинном проводе, словно яблоко на ветке поздней осенью, и освещала паутину, что висела всюду, как парики, седые от пыли.

Я проследила взглядом, куда ведет провод от лампочки – и он пришел к тому самому выключателю возле лестницы. На сердце стало легко-легко, и я рассмеялась от всей души над своими страхами. В одном углу стоял кособокий голубой стол, в другом – пружинистая кровать, под ногами шуршали опилки (интересно, откуда?) и всюду – пыль и паутина. Из маленького окошка открывался чудесный вид на сказочный лес с волками, волшебный пруд и дорогу, ведущую через поле в деревню. Где-то далеко проехала электричка, низко и сердито гудя. Перемигивались звезды.

Телефон зазвонил неожиданно громко и нагло. Это был брат, и он сказал, что будет здесь минут через пятнадцать. Я бросила прощальный взгляд на все вокруг и, скрепя сер-дце, ушла. Когда я закрывала дверь, то мне снова послышались быстрые шаги и писк. Мыши? Я поспешила быстрее запереть дверь за собой.

Спустилась вниз, подняла кастрюлю, подмела рассыпавшуюся землю, поставила чайник и вычесала из волос паутину. Не знаю почему, но я решила не говорить брату о чердаке. Мне казалось, что он не одобрит, а то и на смех поднимет.

Вскоре на улице послышались знакомые шаги, и в дом вошел брат. Я радостно обняла его и спросила:

– Чай будешь? С шоколадкой?

Он кивнул, разуваясь, и я пошла на кухню.

– А что с ногой? – спросил он.

– Да это… так, оступилась, – махнула я рукой.

Он зашел на кухню, уютно взял чашку сразу двумя руками и спросил:

– А что же ты делала все это время одна?

– Ты знаешь, спала. Устала с дороги, прилегла на минутку, вот и вырубилась. А потом по дому завертелась… Дел много.

– Ну-ну. Слушай, а ты на чердаке была?

– Я? Нет, что ты. Что я там забыла? – как можно уверенней спросила я.

– Странно, а я вот шел и почему-то думал, что ты на чердаке сидишь, – улыбнулся брат.

– Да нет, мне страшно было, честно. Я темноты боюсь, и потом, – я снизила голос до шепота, – мне кажется, там мыши… Шорохи, скрипы… Я боюсь.

– Глупенькая, – он приобнял меня за плечи. – Слушай, а давай вдвоем туда полезем? Со мной тебе не страшно будет.

– Хорошо, – обрадовалась я. – Только есть одно условие. Мы возьмем с собой фонарь.

И мы стали подниматься вдвоем.

Ступенька «раз»…

Черт, где же этот выключатель?!

2010

Яблоко

Оно приехало в супермаркет издалека, большое, зелено-красное, и казалось страшно вкусным. Оно красовалось на полке среди других сортов яблок под светом бледных ламп и стоило астрономически.

Мимо него проходили, жадно окидывая взглядом. Наконец, яблоко вместе с несколькими другими очутилось в кор-зине у молодого парня. Ему надо было загладить утренний скандал, и к яблокам присоединилась бутылочка хорошего вина.

На выходе из супермаркета молодой человек встретился со своим другом. Они спустились в метро, а в поезде сели рядом с красивой девушкой во всем белом. Он грустно уставился в пол, задумавшись о чем-то своем, а друг стал флиртовать с девушкой и, приняв позу, заговорил с ней. Первый парень молча открыл пакет, достал яблоко и передал его другу. Тот приложил к нему визитку и отдал девушке. Та, мило улыбнувшись, приняла подарок, и большое, красивое и ароматное яблоко оказалось у нее в ладонях.

Молодые люди вышли на своей остановке, а девушка положила яблоко в сумочку и вышла на следующей. Она отправилась в театр, там в фойе встретилась с подругой и заговорилась с ней, напрочь забыв о замечательном подарке.

А потом, спустя несколько дней, она ходила уже с другой подругой по магазинам и в поисках кошелька наткнулась в сумке на яблоко – все еще свежее и не потерявшее свой аппетитный вид. Не сразу вспомнила, откуда оно взялось, а потом угостила свою подругу.

А подруга эта работала секретаршей у очень суровой начальницы. Вспомнив, что сегодня ей надо было пораньше вернуться с перерыва, она спохватилась и убежала. Начальница сделала ей выговор за опоздание, и девушка, чтоб загладить вину, подарила ей яблоко. По строгому лицу начальницы пробежала улыбка, и секретарша была прощена.

Суровая начальница, а на самом деле просто смертельно уставшая мать-одиночка, сунула изумительное яблоко в нижний ящик стола, решив съесть его во время обеда. Но день выдался тяжелым и нервным, начальница утонула в бумагах, и яблоко снова было благополучно забыто.

Так бы оно и лежало, крупное, сочное зелено-красное яблоко, если бы в гости к начальнице не пришла ее дочка лет пяти. Она маялась от скуки и, пытаясь чем-нибудь себя развлечь, всюду совала свой любопытный носик и, наконец, залезла в нижний ящик стола.

– Можно, мам?

– Бери, – ответила начальница, не отрываясь от изучения документов.

Девочка взяла аппетитное яблоко в обе ручонки, с наслаждением откусила большой кусок и… горько заплакала.

Внутри оно было гнилым.

2010

Папина дочка

Я медленно поднялась на четвертый этаж и остановилась перед дверью с цифрой «29» – звонить страшно было, сердце колотилось где-то в желудке. «Сейчас позвоню, – подумала я, – а она спросит: каким орденом был награжден Жорж Дюруа?» и стала вспоминать: Орден Почетного легиона или Академических пальм?

Палец сам надавил на звонок, раздались шаги, дверь открылась, и передо мной предстала Тигровна в спортивном костюме и шалью на плечах, вид у нее был совсем больной Мне даже жалко стало нашу мучительницу.

– Здравствуй, Таня, проходи, – прохрипела Тигровна и посторонилась. Я зашла в узкую прихожую, на стенах – картины и черно-белые фотографии.

Элла Тиграновна провела меня в большую комнату и ушла на кухню.

Это была гостиная с диваном, двумя креслами и круглым столиком. Здесь было очень много книг, аж дух захватывало, шкафы забиты до самого потолка.

Я не ожидала такого приема от Тигровны. Весь курс боялся ее как страшного суда. Ей хорошо за пятьдесят, но выглядит она неплохо: носит строгие костюмы, держит ровно спину, но почти не улыбается, строгая, колючая, принципиальная до одури. Но мне она не кажется такой страшной, как остальным: я знаю ее секрет. Когда Тигровна читает лекции про Мопассана, Гюго, Бальзака или Золя (к французам она питает нежную страсть), в ней просыпается что-то человеческое, живое. Поэтому я и решилась зайти к ней домой за экзаменационными тестами: угораздило же ее заболеть под самый Новый Год бронхитом! Вон как кашляет на кухне, такой жуткий булькающий кашель, просто ужас.

Я стала рассматривать корешки книг, стараясь ходить бесшумно, и фотографии – их было так много, что в другом месте это показалось бы абсурдным – везде, но не здесь. В этой комнате, напоминавшей библиотеку в английском доме, черно-белые фотографии все, как одна, живые, настоящие, спасали от тоски скучного убранства гостиной.

Я стала рассматривать снимки – они были всюду: на стенах, на книжных полках, весь старинный буфет был заставлен ими. Вот статный, высокий мужчина в военной форме, рядом с ним – молодая женщина. Неужели Тигровна все-таки была замужем? Как она не похожа здесь на саму себя! Веселая, такая молодая! На соседней фотографии улыбается парень, смотрит куда-то, волосы взлохмачены, глаза сияют. Это что, ее сын? Сейчас ему, наверное, около тридцати. Где он?.. Может, за границу уехал?

Еще одно фото, совсем старое: мама, папа, сын. Родители очаровательно молоды, а сын – еще малыш. На другой фотографии мужчина средних лет и совсем молодая девушка, весело улыбаясь, смотрели друг на друга. Они были настолько похожи, что не вызывало сомнений их родство: отец и дочь. Их глаза, совершенно одинаковые, искрились от веселья, их мимика и движения, застывшие в кадре, были настолько похожи, что невозможно не любоваться этим трогательным сходством. Это ее дочка и муж, подумала я, наверное, это он увлекался фотографией.

Но вот я наткнулась на снимок – и замерла. На нем улыбалась светленькая девочка с умными темными глазами – дочка Эллы Тиграновны, здесь ей не больше десяти. Снимок был настолько живым и чарующим, что я взяла его в руки и стала рассматривать. Он был таким настоящим и прозрачным, что мне показалось, что и я была там вместе с ними.

Папина дочка, папина, похожа, как две капли воды! В руках у нее была большая-пребольшая рыба. Ее взгляд светился гордостью за отца.

За спиной девочки начиналось серое, жемчужное утро. Вода в реке была блестящая и холодная.

…Они встали тогда, когда солнце только высунуло нос из-за горизонта. Родители проснулись раньше Машки и тихонько переговариваясь, чтоб не разбудить раньше времени дочь, ушли на кухню, где мама взялась за завтрак, а папа пил чай маленькими глоточками, обжигаясь.

Мама сняла кастрюлю с плиты и сказала: «Пора».

Папа встал и отправился в комнату дочери. Она уже давно проснулась, еще до будильника, и, услышав слова матери и шаги отца, быстренько зажмурила глаза. Она любила, когда ее будили.

– Машка, вставай, – сказал отец и поцеловал ее в лоб.

Она раскрыла глаза, засмеялась и повисла у отца на шее.

Они пришли на кухню, где стояла мама в переднике и кудряшках и делала вид, что сердится.

– Машка! Марш умываться!

Завтрак был съеден за пять минут. Посуда вымыта и расставлена по местам. Косички у Машки аккуратно заплетены. Папа в сотый раз проверяет наготовленные с вечера снасти. Мама надевает спортивный костюм и старую куртку. Сегодня она не красится и становится еще красивее.

На улице свежо. Тоненькими пальчиками холод пробирается под одежду и прижимается холодной щекой к спине – между лопаток, там, где потеплее.

Машка поежилась.

– Папа, ты мне дашь удочку подержать? – спрашивала она, подпрыгивая на месте от нетерпения.

Папа молча улыбается и кивает. Он занят сумками, удочками, машиной, женой и прыгающей Машкой.

– На одной стороне крючок, на другой – дурачок, – улыбается мама. Она была совой и хотела спать. Ей уже надоело сердиться – вон, какие они сидят довольные и улыбаются от уха до уха.

Машина завелась почти сразу. За город выехали быстро – в такое время люди предпочитают обнимать подушку. Сельская дорога была покрыта ямами, как Машка веснушками.

Приехали на берег реки. Папа сразу нашел место, где сидел на прошлой неделе, разобрал удочки. Машка вертелась около него:

– Папа, можно я червяка насажу? Папа, а что мы ловить будем? Папа, а можно мне удочку? Папа, а давай я леску тебе распутаю? Я умею, я уже большая!

Солнце показалось на небе во всей красе и пробежалось лучами по спокойной и по-весеннему холодной воде реки.

Наконец, леска просвистела в воздухе и поплавок запрыгал по воде; отец и дочь примостились на стульчике и стали напряженно смотреть на реку.

Не клевало долго. Папа молчал и смотрел на поплавок. Машка задремала. Мама ходила неподалеку, собирала травы и цветы.

Поплавок нырнул. Первый раз. Второй. Третий.

– Клюет! – шепнул папа, Машка сразу проснулась. Он вскочил и стал быстро крутить катушку, тянуть на себя удочку изо всех сил – рыба была упрямая.

Машка, глядя на красного от натуги папу, стала кричать:

– Папа, давай! Папа, давай!

Последний рывок – и рыба застряла в камышах. Папа осторожно положил удочку на землю, зашел по пояс в воду и снял с крючка огромную рыбину. На берегу сходила с ума мама:

– Миша! Ты себя совсем не жалеешь! Заболеешь, простудишься!

Папа показал ей рыбу – мама удивленно ахнула.

Маша серьезно сказала:

– Не бойся, мамочка, папа не заболеет. Он уже большой.

И тут в комнату зашла Тигровна – в пуховом платке, такая домашняя и больная… Я быстро поставила фотографию на место и взяла у нее поднос – она опять закашлялась. Наконец, она села на диван и налила ароматный чай с травами. Мы пили чай и молчали. Тигровна в шали не казалась мне больше страшной. Я спросила вдруг:

– Элла Тиграновна, а каким орденом был награжден Жорж Дюруа? Почетного Легиона или Академических пальм?

Она легко рассмеялась и ответила:

– Орденом Почетного Легиона. Неужели вы думаете, что я буду у вас это спрашивать? В моих тестах самые основные пункты программы. Я задаю эти вопросы на лекциях для того, чтобы вы читали, и только.

– Я тоже люблю французов, – сказала я, набравшись смелости. – Мне кажется, нашим писателям сейчас не хватает реалистичности Бальзака…

Вместо ответа Тигровна прочитала мне потрясающую лекцию о реализме в творчестве Оноре де Бальзака, у нее горели глаза, она даже забывала кашлять. Я слушала ее, не задавая вопросов, за окном кончался короткий зимний день.

Стемнело. Я засобиралась домой, пошла к двери, но остановилась у той самой фотографии с папиной дочкой.

– Красивая, – сказала я.

– Нравится? – спросила Тигровна.

Я кивнула.

– Можешь взять себе, – сказала она вдруг.

– Но как же, – удивилась я, – это же ваша…

– Нет, – перебила она, взяла фотографию и вложила мне в руки. – Мой сын из Афгана… – у нее перехватило дыхание и она умолкла. Потом добавила: – Я продала ту квартиру, не смогла там… А когда сюда въехала, то нашла эти фотографии в шкафу. Выбросить их у меня рука не поднялась. Теперь они – моя семья. С ними спокойней. Утром, бывает, проснешься, посмотришь на их лица, и на душе становится теплей.

– Ну что вы, я не могу, – решительно возразила я.

– Бери-бери, – тепло сказала Элла Тиграновна, – забирай на долгую память. Жизнь короче, чем ты надеешься, и длиннее, чем ты думаешь.

Фотография вставлена в рамочку. Теперь Машка живет у меня дома. Своим гостям я ничего не могу рассказать о ней, кроме того, что она дочь одной хорошей женщины. Я до сих пор смотрю на нее, смотрю и смотрю, когда мне бывает грустно или весело, тепло или холодно, одиноко или людно в душе моей. А девочка улыбается, держа в руках огромную рыбу. За ее спиной продолжается утро.

Папина дочка. Папина.

2010-2014

Потолок

Середина лета. Полдень. Жара. По комнате бегают солнечные зайчики, в открытое окно ветер доносит детский смех со двора. «Спи!» – говорит мама. «Спи!» – шепчет бабушка, но сна ни в одном глазу. Тебе так хочется пойти во двор кататься на качелях! Но надо лежать и пытаться заснуть – тихий час никто не отменял.

Ты снова и снова рассматриваешь потолок и в его трещинах, пятнах, причудливых узорах, разводах, которые время оставляет в старых квартирах, видишь карту страны, только твоей страны, где есть горы и реки, долины и леса, и никто не знает о ней, кроме тебя. Ты мечтаешь о том, чтобы попасть в нее, чтобы кататься на пони, есть сладкую вату и делать все то, что запрещают взрослые. Грезы приносят на своих крыльях легкий послеобеденный сон, и ты засыпаешь.

А потом приходят гости – взрослые дяди и тети, о чем-то говорят так серьезно, что хочется вмешаться в их разговор. И ты крутишься между ними, пытаясь привлечь их внимание, перебиваешь, громко рассказываешь им о своем, детском. Наконец, все их внимание приковано к тебе, ты читаешь стишок, который выучила в детском саду, поешь песенку. Гости хвалят тебя, родители довольны. Наконец, гости спрашивают:

– Сонечка, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Ар-р-ртисткой! – отвечаешь ты, да так уверенно и громко, что все начинают смеяться, а ты обижаешься и дуешься – до первой конфеты.

В школе учителя в один голос говорят родителям, что ты способная, но рассеянная девочка, часто отвлекаешься на уроке, смотришь в окно, рисуешь картинки на полях тетрадей (даже для контрольных!), читаешь под столом книжки.

Ты часто опаздываешь на уроки – долго лежишь в постели, мечтая о чем-нибудь сказочном, пока не тормошат родители. Ты уже большая, но тебя до сих пор отводят в школу и забирают из нее. «Наша девочка очень мечтательная, вдруг дорогу не в том месте перейдет», – беспокоится мама.

Так тянулось до семнадцати лет, а там – большой город, институт. По утрам совсем не вставалось. Первые пары придумали идиоты, на них все равно никто не ходит. Ты лежишь в кровати до тех пор, пока не занемеет спина, и мечтаешь о том, что наденешь сегодня красное платье, пойдешь по улице и встретишь Его, и у вас будет большая-пребольшая любовь.

И еще: ты станешь известной актрисой. Или певицей. Или писательницей – не суть. Ты чувствуешь в себе нечто «этакое», но еще не знаешь, что именно.

Но для того, чтобы надеть платье, выйти на улицу, чтоб хотя бы дойти до института, нужно встать. И ты встаешь – ближе к двенадцати, ведь ты же не лентяйка, не лежебока, а просто мечтательница. Но полдень – это уже не утро, а день, а где день, там и вечер, и ты решаешь, что пойдешь на пары завтра, никуда они не денутся! Как лунатик, ты бродишь по комнате, потом берешь в руки книжку, но ей суждено недолго занимать тебя: вот ты уже смотришь в окно и гадаешь, на что похожи облака (ты знаешь столько их форм и цветов, что можешь прочесть лекцию). Потом ты рассматриваешь потолок, качаясь на стуле, выискивая взглядом новое пятно или трещину; но нет, все по-старому. Ты можешь с закрытыми глазами нарисовать карту потолка: из правого дальнего угла веером расходятся пять трещин, вокруг люстры – пятно, похожее на кляксу, а над дверным проемом какой-то шутник оставил отпечатки босых ног: четыре следа правых и три левых, размер 43-44. Ты вспоминаешь свою сказочную страну из детства и тепло улыбаешься.

Этот период своей жизни, голодный и беспомощный, ты потом назовешь самым счастливым. В это время ты писала стихи и чувствовала себя великой поэтессой, хотя никто не хвалил и не ругал их – ты никому не показывала заветную тетрадку. Ты писала статьи в студенческую газету, иногда у тебя получались неплохие рассказы, и ты не сомневалась, что со временем станешь членом Союза писателей. Тебе давали первые роли в театральном кружке, а когда ты пела в ду́ше, то всегда попадала по нотам.

Ты чувствовала себя счастливой (все получалось!), несмотря на то, что уже забыла, сколько дают стипендии. Родители помогали, чем могли, то сумку передадут, то денег подсунут, а добрая мама всегда положит конфет в карман куртки. Папа и мама никогда не ругали тебя за двойки и прогулы. «Молодая еще, глупая, пусть живет, пока живется, будет еще горе на ее веку», – говорили они.

Незаметно учеба подошла к концу. Какое-то время ты ищешь, и, наконец, находишь несложную работенку с не очень нищенским окладом. «Это все временно, я найду что-нибудь получше, поинтересней», – говоришь ты всем. Родители вздохнули спокойно и ушли на пенсию, а ты ходишь челноком «дом-работа, работа-дом», и чувствуешь себя сносно. Твоя творческая жизнь замерла, но ты, устав фонтанировать энергией, радуешься спокойствию, как тебе тогда казалось, недолгому.

Теперь по утрам не поваляешься, надо вставать и идти, вставать и идти, иначе будет нечего есть. Но это обстоятельство не мешает тебе мечтать по пути на работу и с нее. Ты постоянно теряешь зонты, ключи, кошельки и разные мелочи. На работе ты рассеяна и невнимательна, а иногда просто «выключаешься», глядя в окно застывшими глазами. Но, тем не менее, тебя любят – за доброту и широту души. Ты втягиваешься в рутину, осваиваешься в болоте, и работа начинает казаться тебе интересной.

Но самый главный ее плюс – монотонность, поэтому голова практически не загружена, и ты целиком и полностью уносишься в мир своих фантазий. Какие замечательные сказки, истории, картины ты рисуешь в воображении! Сколько великолепных идей теснится в твоей голове! Иногда ты делаешь попытки записать хоть что-нибудь из своих фантазий, но все твои истории столь тщательно продуманы (герои, фразы, начало и конец, мельчайшие детали), что на бумаге писать уже нечего и неинтересно. Ты можешь выдавить из себя пару строк, но это дается тебе с таким трудом, что ты бросаешь их, чтобы больше никогда к ним не вернуться.

Ты разностороння, как Леонардо да Винчи, и чувствуешь это, но не предпринимаешь попыток реализовать себя, ведь гораздо легче придумать историю, даже рассказать ее, чем написать так, чтобы все было понятно не только тебе, но и другим. Ты вышиваешь гладью и крестиком, шьешь и рисуешь, занимаешься любыми поделками, любишь петь и, конечно же, без конца придумываешь сюжеты, героев, названия, кульминации и концовки для своих историй. А еще у тебя пять кошек – надо же, чтобы кто-то ждал дома. Ты обожаешь их, кормишь белым мясом и возишь по выставкам. Кошачьих медалей у тебя больше, чем наград у чемпиона.

Ты до сих пор ждешь своего принца, но никому не признаешься в этом, даже себе. Но Бог не наградил тебя одиночеством, хотя ты – единственный ребенок своих родителей. У твоих двоюродных и троюродных братьев и сестер рождаются дети, и ты становишься самой лучшей теткой. Племянники не чают в тебе души, ведь ты играешь с ними в игры без устали, читаешь им сказки, а больше всего им нравится разгадывать с тобой облака – в этом ты до сих пор непревзойденный мастер.

Только дети очень быстро взрослеют и сами становятся родителями. Так ты волей-неволей становишься бабушкой.

Тогда ты в первый раз оглядываешься назад и наконец-то понимаешь, что за столько лет ты ничего не достигла и ничего не добилась от себя. Ты даже не поменяла работу, не говоря уже о чем-то большем.

Жить стало тошно. По утрам незачем вставать с постели. Лежишь, глядя в потолок, снова, как в детстве, изучая пятна, и мечтаешь о том, что могло бы быть, но уже не будет – большая семья, и о том, что еще может случиться (выйдут в свет твои книги, например, правда, ты до сих пор не написала ни строчки). Еще ты по-прежнему мечтаешь стать певицей. Или актрисой. Но тот возраст, когда бросают все и начинают жить сначала, прошел, и ты чувствуешь, что упустила что-то важное.

Как раз в это время пришло твое время уходить на пенсию, и ты совсем приуныла. Только кошки не дают тебе совсем упасть духом.

Постепенно все входит в свою колею: утро-день, вечер-ночь, и это затягивает, успокаивает, убаюкивает. Ты находишь преимущества в своем новом этапе жизни: можно мечтать, сколько влезет, смотреть в окно часами, фантазировать бесконечно, и никто не будет мешать.

Постепенно грань между реальностью и иллюзией размылась настолько, что совсем исчезла – и ты стала самым счастливым человеком на свете.

Осень сменяет другую, проходят годы, а ты все не меняешься: голубые детские глаза на старческом лице и улыбка – легкая и радостная. Ты живешь спокойно и тихо, так тихо, что твое помешательство незаметно никому, даже тебе.

А потом ты упала и встать больше не смогла. Но ты ни капельки не расстроилась, только жалеешь о том, что теперь не можешь ничего записать из своих идей, и о том, что уже не стать актрисой. Теперь перед тобой только потолок – карта твоей, только твоей страны. Ты живешь в ней, и реальные события и фантазия переплетены тесно, как пальцы влюбленных.

Если спросить у тебя об этой стране, ты охотно покажешь Темный лес и реку Любви, пещеру Страхов и ущелье Храбрости. Ты исходила страну вдоль и поперек и знаешь ее наизусть. Ты любишь встретить солнце у водопада Лесных духов и проводить его на берегу моря Надежд. Днем ты бродишь в лесу Желаний и ешь клубнику со сметаной (она там стоит в горшочках, по всей клубничной поляне, всегда свежая), а спать любишь в уютном домике на берегу Веселого ручья.

В центре твоей страны, там, где люстра, высится одинокая, серая скала Воспоминаний. Тебя всегда тянет к ней, на вершину, и ты часто приходишь туда, но не всегда решаешься подняться вверх по извилистой тропинке. Когда ты все-таки взбираешься по ней, вокруг тебя начинают кружить образы из твоего настоящего и выдуманного прошлого. Ты слышишь горным эхом предсмертные стоны матери и видишь впереди своего долгожданного принца; он гораздо более настоящий, чем пальцы твоей руки. Издалека до тебя доносится плеск волн моря Надежд, и в нем ты слышишь голос своей коллеги по работе. Все так путанно и страшно, что ты убегаешь оттуда, не поднявшись и до середины. Но тебя всегда тянет туда, и в каком бы месте сказочной страны ты ни была, ты видишь ее, одинокую, как перст, и загадочную, как волшебник, и мечтаешь добраться до вершины.

Однажды на рассвете неведомая сила потащила тебя к скале Воспоминаний. Ты начинаешь подниматься вверх, но память стала подсовывать картины только из твоей реальной жизни. Никаких иллюзий. Никаких фантазий. Только правда. Ощущение реальности возвращается к тебе, ты как будто выходишь из розового тумана. Двадцать пять лет сидения в бумагомарательной конторе. Ни единого исписанного твоим воображением листа. Ты упрямо поднимаешься выше, надеясь, что иллюзии вот-вот вернутся, но они исчезли бесследно.

Михаил Степанович ухаживал за тобой 3 года, но ты не воспринимала его всерьез.

Олег Петрович говорил пышные комплименты и дарил цветы – ты находила его скучным.

Дима из параллельной группы в институте – ты посчитала, что найдешь лучше.

Не нашла.

Никого нет и ничего нет – и нет никаких иллюзий. Только это ждало тебя на долгожданной вершине.

Не выдержав, ты сбросилась вниз со скалы Воспоминаний и тихо умерла во сне.

Прощай, Соня.

2013

А жить-то хочется!

повесть

5. Аня

– Раз, два, раз-два-три, выше тянем нож-ку! Раз-два, Галя, спину ров-но! Раз-два, раз-два-три…

Я хлопаю в ладоши, провожу разминку. Я смотрю на своих пятерых ласточек – юные, красивые девочки. У Гали больное колено, у Тани сорвана спина, а Лера, звездочка моя, вообще только из больницы. Им нет еще и семнадцати.

– Раз-два! – Повышаю голос. – Раз-два-три!

Они чувствуют, что я отвлекаюсь, и не дорабатывают до конца. Рассслабились без Леры – когда в упряжке все лошади равны, им некуда спешить. Как только появляется еще одна лошадь, на полкорпуса впереди, все остальные начинают бежать быстрее.

Я люблю их, но им этого знать не надо. Вот не разогреются – и опять вывихи, растяжения, ушибы.

– Эт-то что такое? – Я сдвигаю грозно брови и делаю вид, что злюсь. – Кто так делает, Таня? Кому по шее? Бегом, из угла в угол – марш! И чтоб каждая мышца пела!

Я их гоняю до седьмого пота. После тренировки форма должна быть грязной, а совесть – чистой.

Вот, думают, наверное, мои ласточки: хорошо мне, сижу на стульчике и покрикиваю: «Раз-два! Ручки-ножки!» А ведь я каждый наш танец сама танцую, все партии, а потом уже им преподношу, на блюдечке. Я все продумаю, нарисую, вымучаю, да и после репетиции стою у станка часами, а им все – раз-два! – и готово.

– Прогоним «Пещеру горного короля», – сказала я и включила музыку.

Они послушно заняли свои места. Знают, что со мной шутки плохи. Или работать, или – вон. Танец этот один из лучших, они знают его назубок, и я с закрытыми глазами могу сказать, что вот тут Машка опять забыла провернуться, а там у Тани руки торчат, как веники.

– Маша! Поворот! Таня! Руки! – Я лаю, как собака на цепи, зло и устало.

Но я люблю их. Могу часами говорить о них, о каждой из моих ласточек. Мы – театр эстрадного танца. Мы одновременно танцуем и играем роли. У меня есть несколько групп помладше, из них я со временем выбираю ласточек в основной состав. С младшими мы выступаем на конкурсах, даем отчетные концерты, ставим утренники, разучиваем несложные танцы, учимся двигаться под музыку. А со старшими уже все серьезно – мы учимся танцевать. Ведь настоящий танцор – это не тот, кто послушно и умело извлекает из своего тела нужные хореографу движения, а тот, кто умеет вынуть из себя душу – хоть под музыку, хоть и без нее. Он должен уметь выразить себя и сделать это легко и красиво. Вот этому я и учу своих ласточек. Я тороплюсь, ведь скоро они разлетятся, даже из старших очень немногие останутся преданными искусству танца на всю жизнь. Это тяжкий и неблагодарный труд, а им захочется семью, детей, работу и достойную зарплату.

Лет пятнадцать назад я и представить себе не могла, что танцы займут всю мою жизнь. Еще во время учебы в институте я поймала себя на том, что часто думаю о танцах, вижу их. Вот, например, иду по улице, слушаю музыку, думаю о чем-то своем, и тут совсем на минуту перестаю думать о пустяках, которыми обычно забита голова.

Чуть слышно тикают часы. Тишина… Нарастает звон откуда-то издалека, и становится страшно и хорошо сразу. И шаг становится уверенней и быстрее, и спина ровнее, и кажется, что я вот-вот взлечу. Я отпускаю себя – мне все равно, что думают обо мне другие, потому что во всем мире есть только я и музыка – и никого больше.

Она наступает, все громче и громче, и вдруг… затихает. Откуда ни возьмись, музыка снова здесь и кричит о себе. И дух захватывает от силы звуков, которые убеждают меня, что жизнь прекрасна. Я вижу перед собой все па и силуэты, движения и фигуры, как будто смотрю концерт. Хочется сойти с ума от счастья, и совсем легко дышать. Мелодия – как песня, струится, как вода, горит, как огонь. Имеющий уши услышит, от нее никуда не деться, как от судьбы. И я танцую прямо здесь, на улице, люди обходят меня стороной, я отпускаю себя и…

Лирика отступила и словно сделала глубокий вдох. Скрипка ринулась вверх, перебрала тонкими пальчиками струны души. И снова выдох, и снова вдох – скрипка на фоне тиши. И снова ниоткуда бьет меня сильными ударами музыка в грудь, и чтоб устоять, я танцую прямо здесь, на асфальте, под фонарем, за себя и за тех, кто еще не танцует со мной.

Я остановилась, перевела дух и закрыла глаза. Еще едва пульсирует мелодия, чуть сильнее, все выше и выше, как прощание навек. Все замерло, и только мелодия все еще звучит в душе и сердце гулко бьется в груди. И я иду домой по вечерней улице, как ни в чем не бывало, и так хорошо мне, так спокойно на сердце, как будто я вышла из церкви.

И когда таких вечеров стало случаться у меня все больше и больше, я поняла, что должна танцевать.

***

Я смотрю, как мои девочки привычно меняются местами в танце. Лера наверняка останется верна танцам. Она изящно изгибает спину, руки – само совершенство, она знает, что лучшая, но, правда, пока остерегается пользоваться этим. Лера – лошадь изабелловой породы, идущая на полкорпуса впереди.

Таня – маленькая, рыжая, в конопушках вся-вся, от макушки до пяток. Пришла ко мне из циркового училища. Там ее гнули-гнули, но так и не согнули. Упрямая и талантливая. Таня – гнедая лошадь в пятерке моих лошадей.

Галя – старательная, но еще немного зажатая девочка, никак не могу побороть это в ней. У нее родители то сходятся, то расходятся, для нее танцы – отдушина, но я уверена, что это еще не ее жизнь. Гале все дается тяжелее всех, она добивается успеха невероятным трудолюбием. Я очень уважаю ее за это и люблю, и независимо от того, уйдет ли Галя потом или останется, ей всегда найдется место в упряжке моих лошадей. Галя – серая в яблоках лошадь.

Машка – человек сложный. Прежде чем решиться взять ее в основной состав, я не спала ночь. Вроде все при ней – смотри! – и раз, и два, и три, движения четкие, легкие, со мной не спорит, работает, но уж очень она молчалива, замкнута. Сложно с ней – она сжата, как кулак, а я раскрыта, как ладонь.

Девчонки рассказывали, что, когда Маше было пять, от них ушел отец. Ее маму, Риту, я хорошо знаю – приятная молодая женщина, раньше она всегда забирала дочь с тренировки, и я видела, как Маша ждет ее. Больше года назад Рита перестала приходить за дочерью. Не знаю, что там произошло, но я видела, что Маша очень переживает. С тех пор она закрыта, как консервная банка, стала спокойной и рассудительной маленькой копией взрослого человека. У меня болит за нее сердце, я не могу понять ее до конца. Маша – моя вороная лошадь.

Алина – самая маленькая. Тихая, скромная, но очень талантливая. Я ей никогда не говорила об этом – рано еще. Пока она стоит за Лерой, но иногда Алина выдает чудеса – то неожиданным движением, выходом, спасет номер на конкурсе (когда девчонки сбились с ритма, и надо было выручать танец), то подаст интересную идею, то просто станцует лучше всех – тихо, молча, с сиянием в глазах. Алина – моя пони с длинной челкой, которая очень хочет встать в одну упряжку со взрослыми лошадьми. Я боюсь поторопиться и сломать ее, потому держу ее рядом.

– Молодцы! – Я хлопаю в ладоши. – А теперь «Пещеру» еще раз, и не передо мной, а как будто на самой главной сцене!

Я просто хочу, чтоб они устали, вымотались, потому гоняю их третий час подряд. Мне это нужно.

– Маша, раз-два-три, невнимательно, Галя, где твои руки? И раз, и два, и три, и четыре! Лера, не спи!

Наконец, я вижу, что цель достигнута, и говорю:

– Все.

Девчонки облегченно вздыхают. Я приглашаю их сесть на маты кру́гом. Они еще дышат глубоко и быстро, капли пота блестят на висках.

– Вы хорошо поработали. Теперь я прошу вас прослушать одну мелодию два раза. Первый раз вы будете внимательно слушать, а во второй – будете танцевать, как будто в этом зале только вы. Я хочу, чтоб вы прислушались к тому, как среагирует ваше тело на эту музыку, и все.

– И это правда все? – Девочки недоверчивы, любопытны.

– Все, – сказала я и нажала кнопку «Play». Как громко стучало мое сердце! Тук! Тук! Тук! Не знают мои ласточки, что сейчас я устроила им экзамен на профпригодность, чуть ли не самый главный в их жизни.

Музыка обрушивается сразу, сбивает с ног ритмом и бешеной энергией. Я закрываю глаза и вижу, как на огромном поле стягиваются войска – темные фигуры на горизонте. У них белые флаги, но это флаги не перемирия, а войны. Лица воинов суровы, их пальцы крепко сжимают оружие… Я слышу в музыке лязг их лат. Они идут, надвигаются, их становится все больше, и больше, и больше, пока они не занимают половину поля. По взмаху руки рыцаря во всем белом они начинают танец войны – не пляску дикарей, а наполненный смыслом танец, где каждый взмах руки – удар меча, а взгляды мечут молнии. И все воины, как один, двигаются синхронно и слаженно, все быстрее, быстрее, быстрее…

Тишина.

На противоположном краю поля стягиваются войска. Их флаги черны – это цвет не траура, а войны. Воины так же смелы, воинственны, решительны, как и их соперники. И снова я слышу металлический звон доспехов. Черные воины стягиваются и подходят ближе к белым – и вот они стоят лицом к лицу на расстоянии ста метров; черных столько же, сколько и белых. Взмах руки рыцаря в черном – и все черные воины, как один, начинают свой танец войны – другой, но такой же отточенный, как клинок кинжала. Они говорят белым своим танцем, что не уступят им ни в силе, ни в оружии, ни в численности – ничем, а кто сильней – решит война. И воины черной армии в едином порыве танцуют быстрее, быстрее, быстрее…

Тишина.

Одновременно, без слов, знаков, жестов воины обеих армий сходятся так близко, что белый воин может положить руку на плечо черному воину. Глядя в глаза друг другу воины обеих армий танцуют общий танец войны, который говорит о том, что в предстоящей битве победит сильнейший. Они не боятся смерти, не боятся друг друга, и эта битва, самая главная битва, положит конец долгой войне.

В едином порыве взлетают вверх черные и белые флаги, черные и белые руки, черные и белые шлемы, воины одновременно двигаются все быстрее, быстрее и быстрее. А музыка гремит, торжествует, ликует, отдает всю себя без остатка. Музыка победила и ушла с поля боя так же быстро, как и пришла. В наступившей тишине воины белой и черной армии падают без сил, и лежат друг на друге черные и белые флаги.

***

Я открыла глаза и, не глядя на девочек, боясь увидеть их равнодушными, быстро поставила музыку на начало и сделала чуть громче, чем было.

Теперь я внимательно смотрела на них (ну, девочки, не сидите, смелее!). Я так боюсь разочароваться, что готова подсказать им то, что вижу, чувствую, рукой, ногой, взглядом, всем телом. Я давно придумала этот танец, но хочу, чтоб они тоже увидели его, стали соавторами. Я готова изменить свои планы, спорить, доказывать, подчиняться им и убеждать, лишь бы этот танец был нашим общим детищем. Я видела, как девочки напряженно вслушиваются в музыку, как напрягаются их спины и шеи, дрожат полуприкрытые веки, пальцы отбивают такт. Ритм они уже поймали. Хорошо. Только Лера чуть расслабленней, спокойней, но я списываю это на болезнь и стараюсь не придавать значения такому пустяку. Неожиданно Алина вскочила, и как будто дома перед зеркалом, с взглядом, обращенным внутрь, стала делать полудвижения, которые ей диктовала музыка, но я уже вижу и знаю, что то, что она делает – прекрасно. Самое главное – моя пони уловила смысл, ритм, красоту музыки, проникла в ее суть. И вот ее движения становятся более точными, энергичными, она становится более уверенной в себе, расправляет плечи, поднимает голову. Как зачарованная, я смотрела на девочек, танцующих танец белых воинов, и не знала, что сказать им, чему их дальше учить.

Музыка оборвалась, затихла. Ко мне подбежала Алина с горящими глазами:

– Правильно, да? Вот так? – Она пыталась танцевать и говорить сразу, получалось сумбурно, но я понимала ее. – А еще можно поделить нас на две группы, сначала одни выходят, потом другие, а потом все вместе, да?

– Да, – ответила я с трудом, глотая ком в горле. – Ты большая молодец. Продолжайте дальше.

Я нажала “Play” и быстро вышла в свою каморку, и там, закрыв за собой дверь, села за стол, и зажав кулаками губы, уронила слезинки: одну, вторую, третью… Мне бы радоваться, четыре из пяти сдали экзамен на «отлично», но… Лера не встала и не станцевала. Моя надежда рухнула. Пони обошла изабелловую лошадь на корпус.

Ко мне постучалась Лера, зашла робко и села на стул напротив. Долго молчала и наконец решилась:

– Мама, я не хочу танцевать.

И я увидела (или мне показалось?) в ее взгляде вызов.

А я хочу. Я хочу, чтобы ты танцевала, дочь. Потому, что наша семья – это ты и я. Потому что мои родители никогда не считали танцы серьезным занятием. Потому что ты можешь, у тебя есть все. Лера, мы танцуем с тобой с садика. Десять лет. Куда ты потом себя денешь? Чем займешь себя? Ты ведь еще не знаешь, дочка, как тяжело резко менять свою жизнь, а я знаю.

Но я почему-то чувствовала, что решение Леры – не прихоть, не каприз.

– Ты уверена? – спросила я вслух.

Лера кивнула.

– В любом случае резко бросать танцы нельзя, – сказала я спокойно. – Могут начаться проблемы со спиной, коленями. Будем потихоньку снижать нагрузки. На сегодня все. Иди, переодевайся, а потом вместе пойдем домой. Завтра посидишь в зале, посмотришь на репетицию, может, подскажешь чего, идею подкинешь.

Лера обрадовалась, посветлела лицом:

– Спасибо, мама, – сказала она и ушла.

Я тяжело выдохнула, откинулась на спинку стула и разжала кулаки. На ладонях остались следы от ногтей.

А там, в зале, гремит моя музыка.

Ритмично топают мои ласточки, так, что стол подрагивает. Я не выдержала, вскочила, вышла в зал:

– Что за грохот? Как табун лошадей несется! Легче, легче, не пятками, а носочками! Теперь все вместе: и раз, и два, и три, и четыре!

4. Рита

Анна Борисовна громко считает, хлопая в ладоши: «И раз, и два, и три!» Репетиция длится третий час. Девочки устали, выдохлись, но танцуют, не жалуются, терпят. Я прониклась к ним уважением.

Моя Маша стоит крайняя во втором ряду. Я с удивлением вижу на ней совершенно новое выражение лица – сосредоточенная радость. Она, несомненно, очень устала, но стойко повторяет один и тот же кусок, и видно, что танец приносит ей истинное наслаждение.

Я сижу на маленьком стульчике у двери, мне некуда деть руки и ноги и совершенно непривычно ничего не делать. Седьмой час; обычно в это время в театре полным ходом идет репетиция, разгар рабочего дня. Я так давно живу в бешеном ритме актрисы, так привыкла к хронической усталости, бессоным ночам и постоянному нервному напряжению, что мне кажется, что я сейчас – не я, это не из моей жизни – сидеть и ничего не делать, смотреть на Машку и пытаться не думать о театре. Сегодня меня заменяет эта корова Рыжова, которая снова разругается с Андреем во время третьего акта, а он опять напьется вдрызг и заснет в зрительном зале, скрючившись в кресле.

Почему Анна Борисовна никогда не ставит Машу в первый ряд? Ведь она, бесспорно, танцует лучше всех! Обычно там всегда стоит Лера, ее дочь (оно и понятно), но сегодня ее место пустует. Может, заболела?

Надо поговорить с Анной Борисовной, пусть ставит Машу в первый ряд. Хотя… Я взглянула на дочь и поняла: лучше не лезть в ее дела, она во всем справится сама и не простит вмешательства.

Как Маша выросла! Некоторые жесты, слова, выражения лица мне незнакомы, а в основном – вот она, моя дочь, передо мной как на ладони, и возможно, эти мелочи – малая часть того, что может упустить мать, не видя толком свою дочь-подростка два года.

Наконец, репетиция окончена. Девочки бредут в раздевалку, еле передвигая ноги от усталости.

Анна Борисовна подошла ко мне:

– Ей очень вас не хватало, – сказала она легко, просто и тепло, не осуждая, но мне стало стыдно, хоть под землю провались.

Машка переоделась, попрощалась с Анной Борисовной, и, даже не глянув на меня, ушла. Я кинулась за ней чуть не бегом, боялась, что она сейчас уйдет без меня и у нас не получится поговорить.

На крыльце у меня перехватило дух: ждет.

– Пошли? – спросила я, и сердце сжалось от предчувствия отказа.

– Пошли, – сказала Маша сухо.

Мы не спеша спустились по лестнице и направились в сторону дома.

– А помнишь, как раньше?.. – вдруг спросила Маша.

– Помню, – улыбнулась я, радуясь, что она начала первой. – Каждый раз я заходила за тобой сюда после работы и мы вместе шли домой, делились тем, как прошел день, а иногда покупали пончики в киоске на углу и быстро съедали их, чтобы бабушка не ругала нас, что портим аппетит перед ужином.

Маша кивнула и улыбнулась. Она была такая уставшая и несчастная, что мне так захотелось ее обнять и крепко-крепко прижать к груди!.. Но я не решилась и сказала только:

– Понимаешь… – И тут вся речь, которую я готовила, все умные слова и мысли пропали, в голове стало пусто, и только сердце стучало бешено, и не хватало воздуха.

И тут она посмотрела на меня так, что я поняла: она ждет, чтобы я заговорила снова.

– Помнишь, как ушел папа? Ты была совсем крохой, еще и пяти не исполнилось. Я лежала пластом и плакала три дня, а потом у меня поднялась температура сорок и держалась несколько дней… Ты была такой серьезной тогда, все понимала, не плакала, носила мне питье и таблетки. Когда звонил телефон, ты брала трубку и говорила: «Мама болеет, звоните потом», – и сразу же клала ее на место. Помнишь?

– Плохо помню, – неохотно, глухо ответила Маша и сразу же замолчала.

Я предприняла еще одну попытку:

– Как дела в школе?

Маша вспыхнула, но сдержалась, и спросила сквозь зубы:

– А ничего, что теперь в училище учусь?

Черт, я забыла. Совсем из головы вылетело.

– Ну конечно, как же тебе помнить, – разошлась Маша, – ты ни на родительские собрания, ни к директору не ходила – спектакли, репетиции, театр этот, чтоб он крышкой накрылся! Звоню тебе: «Мама, у меня с математичкой проблемы, двойку в семестре лепит», – а ты мне что? «Дочка, я роль учу, давай потом!» Я говорю: «Мама, у меня завтра концерт, придешь?» А ты: «Не могу, Машенька, у меня репетиция!» Никогда, ни в Новый Год, ни в мой День рождения, ни в бабушкин ты не остаешься дома! Тебя всегда нет дома, ты даже по ночам в своем театре зависаешь! А теперь ты заявляешься и спрашиваешь: «Как дела?», как будто ничего не случилось!

– Так действительно ничего не случилось, Машенька, – сказала я, пытаясь унять дрожь в голосе. – Я по-прежнему тебя люблю. Ты самый близкий и родной мне человек.

– Да ты что?! – язвительно спросила Маша. – А как же Федор? Ах да, как же я сразу не догадалась – он тебя бросил! Да-да, как папа, бросил!

Сказала – как ножом по сердцу.

– Он не бросил меня, Маша, – сказала я тихо. – Я сама его отпустила. Не злись. Выслушай меня.

Мы стояли под подъездом. Если сейчас поднимемся наверх – все, разговора не получится.

– Ну, пошли, что ли, пройдемся, – буркнула Маша.

И мы пошли обратно. Я заговорила снова:

– Ты знаешь, только сейчас я понимаю – от добра добра не ищут. Когда я работала в парикмахерской, меня все устраивало: работа возле дома, график гибкий. А рутина… Где ее нет? Я все успевала: и на танцы тебя тогда водила, и на плаванье, и на английский. А потом…

Я замолчала, потому что не знала, хочет ли дочь меня слушать.

– Мама, не делай театральных пауз, – сказала Маша раздраженно, но я услышала в ее голосе интерес.

– Потом я встретила Федора. Возвращалась поздно вечером домой от подруги на метро, и обратила внимание на симпатичного молодого мужчину, который сидел рядом. Внешность у него была незаурядная, привлекательная, да и одет он был стильно. Сижу и смотрю на него, глаз не оторвать, а он достал блокнот, вырвал оттуда листик и написал так, чтоб я видела: «Меня зовут Федор, а вас?» Я написала ниже: «Рита». А он пишет: «А чем вы занимаетесь?», а я пишу: «Сижу рядом с вами»…

– Ну и дальше что? – резко прервала мои романтические воспоминания Маша.

– А дальше я влюбилась, Машуль, бросилась в любовь, как в омут. Уже через месяц после знакомства я уехала с ним в Крым на три дня, просто сорвалась, бросила все, и поехала. Как я раньше мечтала о такой свободе! Вернулась домой счастливая, виноватая, и говорю бабушке: «Он меня зовет с собой в Россию. На месяц. Автостопом». Бабушка сказала: «Езжай, я с Машкой побуду, ни о чем не беспокойся». Машуля! Это было незабываемо! Москва! Кавказ! Волга! Байкал! Я была счастлива как никогда. С твоим папой у нас как было? На первом курсе познакомились, а на втором уже ты родилась. А там стирка, уборка, готовка… Я поставила на себе крест, а ведь мне еще в школе говорили, что быть мне актрисой – в драмкружке мне всегда давали первые роли. В десятом классе я бросила школьный театр, приелось мне там все, решила, что хочу заниматься чем-то серьезным, например, физикой или иностранными языками. Поступать в театральный даже не пробовала. А потом закружилось у нас все с папой, завертелось… Феде я как-то рассказала о своем детском увлечении, просто так, ради красного словца, а он неожиданно проникся моим дарованием, стал уговаривать не зарывать талант в землю. Я долго стеснялась, отказывалась, а он впился в меня как пиявка и все-таки заставил показаться одному знакомому режиссеру.

– Так это Федор тебя в театр привел? – удивилась Маша.

– Ну да. Федя из тех людей, которые сами ничего не умеют, но постоянно крутятся в среде артистов, художников, писателей, поощряют их своими восторгами, знакомят друг с другом.

…Федя был общительным, хорошим парнем, играл в студенческом театре и в КВН, был главой студсовета, страстно любил путешествовать. Когда мы познакомились, он, как птичка певчая, порхал с одной работы на другую, иногда играл то в одном любительском театре, то в другом, его везде знали и любили. Но Федя только играл в актера и не хотел быть им по-настоящему. Больше всего ему нравилось находить новые дарования и приводить их в театр, желательно, чтоб это были девушки. Они смотрели на него глазами, полными обожания, слушали его, открыв рот, а он сиял, как медяк, начищенный от удовольствия. Но все быстро заканчивалось: его пассии или уходили в другие театры, или бросали актерство совсем, и он оставался один, но ненадолго.

– Теперь представляешь, Машка, как у Федора загорелись глаза, когда я ему рассказала о своем актерском прошлом? Он привел меня в свой театр и был невероятно горд тем, что он меня открыл, как Америку. Ему казалось, что я бутон, и его задача – заставить цветок раскрыться. И он сделал все-таки из меня актрису своей любовью и верой в меня.

…На первых порах мне казалось, что я попала в сказку. Актерская профессия воплощает мечты. Любая роль – это целый мир, который оживает, если в нее вложить душу. Мои миры оживали, я вживалась до костей. Я играла так по-настоящему, что если мне нужно было умереть на сцене, то задерживала дыхание до головокружения. Если нужно было рассердиться, то на самом деле выходила из себя. После спектаклей я долго сидела в пустой гримерке перед зеркалом, болело сердце, раскалывалась голова, а я твердила себе, как мантру, свое имя, чтобы вернуться в реальность.

Мы с Машей дошли до ее танцев и повернули в сторону дома. Маша молча посмотрела на меня долго и внимательно, и так по-взрослому, что у меня защемило: выросла…

Я продолжила:

– Постепенно чувства Федора ко мне стали остывать: ему нужна была новая муза. Я отпустила его, не стала держать. Он ушел из театра, и сейчас, говорят, занимается раскруткой своей новой пассии, художницы Юли… Назаровой? Или Морозовой? Не помню…

…И осталась я с театром один на один, уставшая, вымотанная, с дырой в душе. Но на сцену выходить надо было все равно. С больной головой, с подвернутой ногой или просто не в духе ты должен играть свою роль, смотреть зрителю прямо в глаза, и так играть, чтобы тебе поверили. Зритель не прощает халтуры. Надо отдать ему все без остатка. А что взамен? Цветы, аплодисменты? У них недолгий век. А одиночество гримерной и молчание телефона тянется мучительно долго.

– Страшно, когда в тебе что-то видят, ожидают от тебя чего-то, а ты не можешь им этого дать. Ты только имя – и больше ничего. Все, что ты можешь – это поддерживать репутацию хорошей актрисы, но для того, чтобы играть по-прежнему хорошо, тебя уже не хватает. Ты знаешь, что катишься вниз, что, если не уйдешь в отпуск хотя бы на месяц, твоя карьера закончится, но боязнь остаться не у дел по возвращении держит тебя в узде. Я была на этом пути, Маша (дочь сжала мою руку крепко-крепко).

…Меня спасла «Августина» – спектакль, история на итальянский манер о сильной женщине и ее мужчинах. Чтоб пережить личную драму и творческий кризис, я пошла вопреки своим актерским принципам и впустила ее в душу, впитала в себя ее образ. Я стала Августиной до мозга костей. Машка должна помнить, меня раньше не интересовали ни тряпки, ни косметика, ни украшения. Для того, чтобы стать Августиной, мне пришлось начать следить за своей внешностью. До моей работы в театре я была необщительной и стеснительной, но Августина заставила меня научиться общаться с людьми и поверить в себя. Я вышла на второй виток своей актерской карьеры и доказала и себе, и всему театру, что стою чего-то и без поддержки Федора. Так прошел год.

– Ты помнишь, Маша, я совсем перестала бывать дома. Репетиции и спектакли, спектакли и репетиции… Я вся ушла в работу и изменилась настолько и внешне, и внутренне, что меня перестали узнавать на улице старые знакомые. Меня это скорее радовало, чем огорчало, но недавно я встретила человека, которого не узнала сама.

…Я шла поздно вечером по улице домой и остановилась у фонаря, чтобы поправить ремешок босоножки. И тут ко мне подходит девушка, ее лицо я узнала сразу, пару лет назад я стригла ее, потом мы вместе встречали Новый Год, когда-то она даже встречалась с братом моей близкой подруги, я вспомнила еще много чего, но имя! Вылетело из головы совершенно! Помню, что какое-то чудное, странное, может, Ульяна? Бронислава? Снежана? Нинель? Стою, перебираю имена в памяти и не знаю, что сказать. А она мне:

– Здравствуй, Рита! Как ты?

– Да нормально, – ответила я, – ушла из парикмахерской, теперь я актриса, в театре работаю.

Я ожидала возглас удивления, но его не последовало. Моя знакомая (как же ее зовут? Диана? Богдана? Анжелика?) спросила неуверенно:

– У тебя же дочка есть, Маша, да? Она же танцами занималась, я правильно помню? – Я кивнула. – Ну, и как она? Большая, наверное, уже… В каком она классе? Танцует еще?

Я запнулась. Не знала, что ответить. И тут у меня холодеет сердце и душа уходит в пятки – я осознала в один момент, что за эти два года в моей жизни не было ничего, кроме театра. Совсем ничего. Ни новогодних праздников, ни дней рождений, даже просто посидеть с друзьями некогда было.

– После этой встречи со знакомой, чье имя я так и не вспомнила, за мной по пятам ходит ощущение, что я очень многое потеряла. Августину я с трудом выгнала из своего сердца. Больше я не обнимаюсь с малознакомыми людьми и не раздаю комплименты, как воздушные поцелуи. Я сузила круг общения до десяти человек, но это действительно те люди, которых я люблю всей душой. Мне все труднее играть в театре, потому что он требует стопроцентной отдачи, а я, наверное, уже не смогу, как прежде, приносить ему такие жертвы. Я не знаю, как мне быть дальше…

Мы стояли с Машей у подъезда нашего дома и молчали. Она смотрела на меня так по-взрослому, моя девочка, такая большая и все-таки моя…

И я наконец сказала ей, глядя прямо в глаза, как из сердца вынула:

– Прости меня, доченька, меня долго не было рядом.

И Машка кинулась ко мне, обняла меня крепко, как раньше, у ворот детского сада, когда не хотела отпускать меня на работу.

– Мне так не хватало тебя, мама, – сказала она негромко и всхлипнула.

Так мы и стояли, обнявшись, в вечерней тишине под одиноким фонарем, и я гладила Машу по голове, и шептала какие-то ласковые слова, и в груди разливалось тепло, и вдруг захотелось перекреститься: «Спасибо, Господи»…

Вдруг Маша подняла ко мне свою заплаканную мордашку и сказала:

– Ты знаешь, мы с бабушкой ходили на «Августину», два раза. Ты там круче всех играешь, правда. Не спеши уходить, мам, ты еще там всем носы утрешь.

Я улыбнулась, а Маша, улыбнувшись мне в ответ, потянула меня за руку:

– Пошли, мам, как раньше, пончики есть.

3. Северина

«Радуйся,

радуйся,

Ты доконала!

Теперь

Такая тоска,

Чтоб только добежать до канала

И голову сунуть воде в оскал».

В. В. Маяковский, «Флейта-позвоночник»

Иду и бормочу себе под нос в такт шагам: «Радуйся, радуйся…». Заело. Когда на душе становится тошно и тоскливо, я выхожу из дома и брожу по улицам, езжу на метро, гуляю. Я не просто смотрю на людей – я всматриваюсь в их лица, пытаюсь проникнуть в душу, угадать мысли. Что в этом плохого? Я брожу как лунатик и схожу с ума от тоски.

Казалось бы, в пустой квартире одиноко. А в пустом городе? Идти среди незнакомых безразличных людей, и понимать, что все до одного они пройдут мимо, если тебе станет плохо.

В двухмиллионном городе пустынно и страшно… И все же я выхожу из дома и иду, куда глаза глядят, как можно дальше от самой себя.

Меня зовут Северина. Мой отец был историком, бредил казачеством, хотел мальчика, а получилась я. Но он не сильно расстроился. Он рассказывал мне вечерами о Запорожской Сечи и Хортице, Хмельницком, Сагайдачном, Мазепе и других гетьманах. Это было лучше всякой сказки! Я засыпала и видела цветные сны…

А сейчас… Прошло столько времени, что воспоминания об отце кажутся мне только отрывками тех сновидений.

«…Радуйся, ты доконала…» Вчера я читала Маяковского, и мне остро захотелось с ним поговорить. Просто как человек с человеком – по душам, как говорила с отцом и соседом Александром Ивановичем.

Я снимала комнату в большой квартире в доме с толстыми стенами и высокими потолками. Со мной жила хозяйка Марина и ее отец Александр Иванович. Он был седой, худой, с жидкой бородкой. Наши комнаты были рядом, и я слышала, как по ночам его мучает кашель. Он жил затворником, редко выходил на улицу, никому не звонил, но слушал радио, читал газеты и книги. По вечерам он неизменно выходил на кухню пить чай, и мы с ним долго разговаривали, бывало, и спорили. О чем бы мы ни говорили, ему всегда было что сказать.

Однажды вечером он не вышел. На мой немой вопрос Марина хмуро ответила:

– Заболел он.

Вечером я уже не стала его беспокоить, а следующим утром, постучалась в дверь комнаты старика:

– Александр Иванович, можно?

– Заходи, – голос старика был грустным, усталым.

Я впервые оказалась в его комнате. Обстановка была нехитрой: шкафы с книгами, кровать с тумбочкой, кресло, стол да стул. У окна стоял старинный массивный буфет: гордый, в завитушках, он блестел черными лаковыми боками и улыбался большой тарелкой для рыбы, стоявшей посередине под стеклом.

Старик был бледнее обычного, сидел в кресле, на коленях у него лежали газеты.

– Марина сказала, что вы заболели. Может, вам помочь чем-то или принести что-то? – спросила я робко.

– Нет, спасибо. Мне ничего не нужно. Спасибо, что зашла, – тепло сказал старик.

– Да не за что. Я навещать вас буду, ладно?

– Заходи, я буду рад.

И я заходила. Мы подолгу и о многом говорили, и однажды он рассказал мне о себе:

– Я ведь всю жизнь на заводе инженером проработал. Без малого сорок лет. Вот, эту квартиру завод выписал. А раньше я в Боркино жил, это совсем недалеко от города. Каждый день на электричке: дом-работа, работа-дом. Все меня жалели, что далеко живу. А для меня эти поездки просто счастьем были. Сяду у окошка – села, леса, поля – любуюсь, о своем думаю… Дома о работе думаешь, на работе о доме, а в электричке – милое дело! – О природе, о жизни думаешь… А небо-то какое! Каждый день новое, и ни разу природа не повторилась! А осень…

Александр Иванович вдруг грустно вздохнул, и, взглянув в окно, продолжил:

– Осень… Любил я ее…

– Ну что вы говорите! – сказала я. – Вы еще кучу лет проживете! Вы выздоровеете!

Он только посмотрел на меня, грустно покачал головой и улыбнулся.

Александр Иванович таял как свеча. У него ничего не болело, он просто кашлял, бледнел, худел. Врач со «скорой» сказал, пожав плечами:

– Старость…

Однажды ночью я проснулас, как от толчка. Кашля за стеной не было. Я испугалась, побежала к Марине. Она зашла к нему и вышла с перевернутым лицом:

– Все.

Она все сделала сама, только утром дала мне старую потрепанную записную книжку в голубом переплете и попросила всех обзвонить и сообщить о дате похорон.

Вся книжка была исписана от корки до корки бисерным, аккуратным почерком. Множество имен, должностей, цифр.

Если на букве «А» я была уверена, что нам с Мариной придется накрывать стол по крайней мере на сотню человек, то на букве «П» поняла, что глубоко ошибалась. До кого-то я просто не смогла дозвониться, кто-то умер, кто-то забыл Александра Ивановича, кто-то переехал, а кто-то был не в состоянии прийти. Честно говоря, я еще на букве «С» хотела бросить это бесполезное занятие, но чувство долга оказалось сильнее меня. Вздохнув, я набрала номер Филатовой Татьяны Петровны.

– Слушаю, – ответила она.

Я так обрадовалась, что мне удастся хоть с кем-то поговорить, и выпалила на одном дыхании:

– Здравствуйте, я звоню из квартиры Александра Ивановича. Он умер прошлой ночью. Вы придете на похороны? Я продиктую адрес.

– Соболезную, – сухо ответила Татьяна Петровна. – У нас с ним были натянутые отношения. Он был бы не рад, если бы я пришла, и поэтому я не явлюсь. До свидания.

И она положила с сухим треском трубку.

Больше я ни до кого не дозвонилась. Хоронили Александра Ивановича мы с Мариной, знакомые, соседи. На кладбище мне показалось, что вдали маячит какая-то фигура в черном.

«…Ты доконала, теперь такая тоска…»

Несколько ночей я не могла спать – казалось, смерть прошла совсем рядом, задев меня краем своего плаща.

А потом ко мне пришла Марина и попросила помочь убрать в комнате старика.

Как быстро в комнате появляется пыль, когда человека нет… Марина начала перебирать книги, стирать с них пыль, а меня попросила протереть посуду в буфете.

Там стоял сервиз из множества предметов, предназначения большинства из них были мне неизвестны. Я осторожно сняла посуду, протерла полки и поставила все обратно. Мне даже показалось, что буфет заулыбался еще веселее. Я протерла его завитушки и спросила Марину:

– А в нижних ящиках убирать?

Она поставила на пол стопку книг, и, сев на нее, застыла с какой-то книжкой в руках. Видимо, она была настолько увлечена чтением, что забыла про уборку.

– Да, вытри, пожалуйста, пыль, там по-моему, тоже посуда, – махнула рукой Марина.

Буфет словно нехотя, со скрипом, распахнул передо мной свои дверцы. Я остолбенела: вместо тарелок и чашек, ложек и фужеров вся нижняя полка буфета была забита папками с тесемками.

– Что это? – спросила я.

– Не знаю, посмотри, – бросила Марина, не отрываясь от книги.

Мне было страшно их открывать. На каждой папке – дата: «1956», «1974», «1989», «1995-1999», «2003», «2008».

Чихнув от пыли, я открыла первую попавшуюся. «1956»:

Осень закрашена черным и серым,

Кроны деревьев сбросили листья.

Голые ветки, замерзнув, несмело

Просят у неба тепла и укрытья.

Тучи и ветер в обнимку танцуют,

По парку брожу я снова по кругу.

Снежные хлопья, кружась и ликуя,

Черным и белым красят округу.

Стихи. Множество стихов, написанных аккуратным, мелким почерком на пожелтевших от времени листах бумаги.

Другая папка, «1974»:

Ab ovo

Когда ты устаешь (ни вдохнуть, ни вздохнуть),

И усталость твою не опишешь словами,

Я тебе предлагаю вот так отдохнуть:

Поменяйся со мною местами.

Там где я, там природа часами молчит,

Только песни цикад, что засели в траву.

Небо куполом – ввысь! Грудь от ветра щемит,

Поменяемся, слышишь? Я помогу!

Там дороги песчаные, реки, мосты,

Степь раскинулась всюду от края до края.

И кресты придорожные: ленты, цветы…

Там люди другие, и жизнь там другая.

И мы не ab ovo, мы есть от земли –

Ты почувствуешь это, домой возвращаясь.

На столбах с проводами сидят журавли

И в дорогу тебя провожают…

Вся жизнь старика в этих папках… Он разложил ее по ним, упорядочил, надписал. Господи!

Видимо, я издала какой-то звук, потому что Марина оторвалась от книги и подошла ко мне. Увидев папки в моих руках, она опустилась на колени и прошептала:

– Так вот вы где….

Увидев мое изумленное лицо, она пояснила:

– Это папины папки. Я их искала, только сейчас нашла. Совсем забыла, что при переезде всю посуду из буфета, кроме маминого сервиза, он оставил там. Как будто надеялся вернуться. Он вообще очень любил домик в Боркино. Вечерами он писал стихи (я подглядывала), а потом складывал их в стол, старый, под стать буфету. Он тоже остался там. Сколько было стихов в том столе! Отец мне запрещал даже подходить к нему, а я, когда папа уходил на работу, только и делала, что читала его стихи… Папа понимал, что талантлив, но стеснялся читать кому-то свои произведения, ужасно боялся критики.

– А это тоже Александр Иванович написал? – спросила я, вытаскивая из кучи тонкую папку с надписью «Проза».

– Да, – ответила Марина, раскрывая ее, – вот, послушай:

«Ночь в деревне прекрасна. Звезды на расстоянии вытянутой руки и большая молочная луна рассеивают тьму. Небо висит над тобой куполом, ты видишь его от края до края и понимаешь, почему люди думали, что Земля плоская. Тишина; такой тишины нет в городе, она мягкая, бархатная, и не тревожит, а успокаивает душу. Воздух чистый и звенит колокольчиком, ты вдыхаешь его, пьешь, словно мед, и понимаешь, что жизнь прекрасна.

Сон не приходит; ты один на один с природой, ночью, тишиной, пока не светлеет небо на востоке. Рассвет – это радость дня: солнце всходит… Гаснут звезды, и птицы провожают их своих пением, словно прощаются с ними до вечера…»

Марина захлопнула папку, вздохнула и сказала:

– А после переезда папа не написал ни строчки. Я даже жалею, что настояла на этом. Он не смог без своей природы, без своей электрички – все это его вдохновляло, многие стихи родились в пути. Город был ему чужим… – Голос ее задрожал. – А до осени он все-таки не дожил…

Она закрыла лицо руками, справилась с собой и добавила:

– А еще у папы есть папка «Чужое». Он выписывал стихи любимых поэтов: Блок, Есенин, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Маяковский и другие. Видишь, вся полка уставлена, папа их читал и перечитывал. И тебе советую, бери все что хочешь, только читай.

И еще одна папка – «Чужим». Это папин ответ любимым поэтам. Вот его стихотворение, после которого я взялась за Маяковского:

Ваша поэзия – стук барабанов –

Гремит в ушах.

Вы – обличитель грехов и изъянов

В богатых сердцах.

Дай только волю – все бы раскрасили

В красный цвет:

«Нет ни царя, ни отечества,

Бога нет!»

Счастье ли вам в заблужденьи своем

Писателем быть?

Ведь мы – дети времени, в нем

Обязаны жить…

Вы, Маяковский, единственный,

С кем я хочу говорить.

Марина закрыла папку и завязала тесемочки.

– Вот. Давай, наверное, все обратно складывать. Дай Бог, наберусь денег и смелости – издам. Мне уехать надо, на неделю. Тебя оставляю хозяйкой. Книги – бери и читай что хочешь, в этой комнате и у меня. Я приеду – буду делать что-то с квартирой. Не могу я здесь.

Она сказала это и вышла.

«…Такая тоска, чтоб только добежать до канала…»

Так я осталась одна. Я работаю в магазине продавцом-кон-сультантом, и в ту неделю, когда уехала Марина, работала во второй смене. Поначалу меня радовала тишина, которая воцарилась в квартире, но очень скоро тоска заполнила всю меня до краев. Деться от нее некуда, и долгими часами я бродила по квартире, подолгу застывая то у одного окна, то у другого. Все валилось из рук, ничего, даже мытье посуды, я не могла довести до конца. Вечерами ко мне приходила боязнь темноты, и я включала всюду свет, чтобы поход на кухню за чашкой чая не превращался в фильм ужасов.

Спасение нашлось в книгах. Я читала их запоем, и тоска начала отступать.

На работу я выходила раньше на час или два, гуляла по городу и заглядывала людям в лица. А вы? Вы знаете, кто живет рядом с вами? Вы говорите с ними по вечерам?

«…Добежать до канала и голову сунуть воде в оскал…»

Вчера утром я вышла из дома пораньше и пошла пешком к метро, а идти было около получаса. Задумавшись, я не сразу заметила идущую впереди эффектную женщину с идеальной осанкой, одетую с большим вкусом. За ней вился приятный шлейф духов, в которых ощущался запах пачулей, ванили и еще чего-то пьянящего. Мне так понравился этот аромат, что я готова была пойти за ним хоть на край света. Может, подойти к ней и спросить марку духов? Не стоит, наверняка они мне не по карману.

Я догнала ее и стала украдкой рассматривать. На ней были темные очки, губы сжаты в черточку, в руках изящная сумочка, спина прямая, шаг от бедра. В ней не было вульгарности женщины, которая может себе позволить все. Что-то в ней показалось мне знакомым, но я была уверена, что мы не встречались раньше. Она повернула за угол дома и исчезла. Неуловимое ощущение, что я знаю ее откуда-то, преследовало меня весь день. Я перебирала знакомых по памяти, но безрезультатно. К вечеру мысль о ней выветрилась от усталости, я задержалась на работе допоздна и возвращалась домой совсем без сил. Когда я вышла из метро, то решила подъехать до дома на маршрутке, но тут увидела краем глаза ту самую женщину, и, как гончая, почуявшая потерянный след, забыв о тяжелом дне, пошла за ней следом, чтобы понять все-таки, что же мне в ней знакомо.

Она остановилась у фонаря, и я – пан или пропал! – набралась смелости, подошла к ней, и, увидев ее без очков, сразу вспомнила имя:

– Здравствуй, Рита! Как ты? – кроме имени, ничего не вспомнила о ней.

– Да нормально, – ответила она немного растеряно, – ушла из парикмахерской, я теперь актриса, в театре работаю.

И тут меня осенило: Рита, парикмахерша из «Авроры»! Пару лет назад я стриглась у нее. Не может быть! Она была серой мышкой, с тусклым взглядом, ее даже губы помадой нельзя было заставить накрасить, а тут весь арсенал красоты в действии! Прическа, походка, манера одеваться – все другое! А голос! Ну, не может так поменяться человек!

Я вспомнила, что у Риты была дочь, и только когда она подтвердила мою догадку, поверила окончательно, что передо мной стоит давняя знакомая, которой еще два года назад никто не пророчил блистательного будущего.

Мы поговорили немного о разных пустяках и распрощались.

Я пошла по улице домой с ощущением, что упустила что-то важное, возможно, и мне стоит попробовать что-то новое в жизни… Прыгнуть с парашютом, съездить на море на два дня, просто сорваться и уехать, может, познакомиться с кем-нибудь в Интернете, с кем-нибудь совершенно другим, совсем не похожим на меня…

Сегодня я выспалась, с наслаждением потянулась, повалялась в постели, и только потом глянула на часы – двенадцать часов, мама родная, опаздываю! Я вскочила, быстро собралась и выбежала из дому. Я подъехала на маршрутке две остановки, и, чтобы срезать дорогу, пошла через небольшой парк к метро. Я не видела ничего вокруг и шла очень быстро, почти бежала, но пройти мимо девушки, сидящей на лавочке со странным выражением лица, да и еще и в нелепой красной шляпе, не смогла. Я так и застыла рядом: может, ей плохо? Она взглянула на меня в упор. Во взгляде девушки было сочувствие, как будто она в самую душу заглянула и узнала откуда-то, что произошло со мной в последние дни.

По спине ухнули вниз мурашки – страшно стало до дрожи в коленках. «Бред это все», – подумала я. «Никто не может подслушать мои мысли. Вот думаю я, что мне все кажется. И вообще. Эта девушка – сумасшедшая. Или я сошла с ума».

Я быстро ушла, а девушка вдруг пошла за мной следом, тоже быстро. «Мало ли, может нам по пути», – подумала я, но оттого, что она шла сзади и смотрела мне в спину, захотелось сбежать. Я пошла быстрее, обернулась – девушка все еще шла за мной. Мне стало страшно. «Что ей от меня надо? Вот привязалась! Маньячка! Господи, что за бред. Хорошо, хоть меня никто не слышит».

– Я слышу, – раздалось у меня за спиной.

2. Тоня

Кошка была большая, рыжая и очень красивая. Она лениво лежала на скамейке, грея свои золотистые бока под солнышком. На мордочке у нее было написано, что жизнь, в общем-то, неплохая штука.

Я подсела к ней и сказала:

– Ты только выслушай меня, ладно? Не уходи. Послушай. Мне так плохо и одиноко!

Кошка взглянула на меня, словно императрица, взглядом разрешившая подавать ужин, фыркнула и повела ухом: рассказывай, мол, что у тебя стряслось.

– Наверное, надо начать сначала, а все началось с Катьки. Она приехала из Германии всего на неделю, и ей нужно было срочно потратить евро. Полдня мы с ней шлялись по самым дорогим магазинам. Какой это кайф – купить вещь, потому, что она сама понравилась, а не понравилась ее цена! Хотя нет. На самом деле все началось со шляпы. Ужасно красивой, лаконичной, элегантной красной шляпы с широкими полями. В одном из бутиков, когда Катя исчезла в примерочной, я, дожидаясь подругу, бродила по залу. И тут в глаза мне бросилась она, красная шляпа. Я схватила ее с полки и поняла, что в моих руках предел мечтаний. Цена, конечно, кусается, но как же хочется купить! Красная шляпа или тушь? Любимая тушь или шляпа?.. Бог с ней, с тушью, в новой и прекрасной шляпе я буду просто неотразима даже не накрашенная.

Катька, выйдя из бутика с охапкой ненужных вещей, оценила мою покупку, но заявила, что эта шляпа не в ее вкусе. «Завидует», – подумала я, надела шляпу и ощутила крылья за спиной.

Мы с Катей еще какое-то время побродили по магазинам, а потом она уехала к кому-то на дачу, за город. Я встала перед выбором: или ехать домой, или продолжать выгуливать шляпу.

Второй вариант был мне приятнее: родители уехали отдыхать, и дома никого нет. Я решила пройтись пешком одну остановку метро.

Мой путь лежал через частный сектор. Я с удовольствием прошлась, рассматривая домики и выбирая тот, в котором хотелось бы жить. Потом я вышла к шумному проспекту, под которым лежал подземный переход.

Я нормально отношусь к цыганам. Правда-правда. Вроде бы предрассудков не имею, в сказки не верю. Но спускаться в подземный переход, шумный, темный и заброшенный, где они часто ходили, было не страшно, а стремно как-то. Это когда страшно, но самой себе не признаешься и все равно идешь.

А еще можно было козой прыгать через дорогу, не менее стремную, чем переход. Я выбрала из двух зол меньшее и спустилась вниз.

Не так страшен черт, как его малюют. Людей было мало, рядом со мной шла женщина средних лет. Выглядела она прилично, и я успокоилась.

Тут из-за поворота показались две цыганки. Сердце сразу забилось, в голове промелькнуло: в глаза не смотреть, на дурацкие вопросы не отвечать. И вообще, рвать когти оттуда. Испуганно наблюдая, как они приближаются ко мне, я прижалась к стеночке и быстро-быстро шла к повороту, за которым был выход наверх.

Цыганки прошли мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания. Больше в переходе никого не было: женщина куда-то пропала.

Я юркнула за поворот и столкнулась нос к носу к ней. Она не давала мне пройти. Я вопросительно посмотрела на нее, а она сказала вдруг:

– Ты не знаешь своей судьбы.

Вопреки вбитым в голову родительским «нет», я ответила:

– Конечно, не знаю. Это нормально.

– Нет. ТЫ должна знать свою судьбу.

– Возможно, вы меня с кем-то путаете? – усомнилась я в ее нормальности.

– Не веришь… Ну что ж, так поверишь! Ты будешь читать мысли! Попробуй пронести на плечах эту ношу хотя бы сутки, а потом мы увидимся с тобой, девочка.

Сказав это, она скрылась за углом. Я поднялась наверх. Надо же, бывает такое: сбегают из желтого дома, а потом городят чепуху кому ни попадя.

Вдруг захотелось перекреститься. А я мало того, что некрещеная – вообще не верующая. Была. Теперь, наверное, поверю.

Что за бред такой – читать чужие мысли? Так не бывает. Этого не может быть.

Я выбралась на поверхность, вздохнула, пожав плечами, и пошла в парк. Дотронулась до головы: ах да, шляпа… Наверное, она из-за нее прицепилась – странные люди, эти сумасшедшие.

Я сняла шляпу от греха подальше и запихнула ее в пакет. Приметила лавочку и двинулась к ней, хотела перевести дух.

И тут – как гром среди ясного неба – чужая мысль.

«Сейчас он отвернется, я у него кошелечек – тяп!»

Ни фига себе, а парень такой симпатичный, по нему не скажешь даже…

Я прижала сумочку к себе и чуть не села мимо скамейки.

Господи, ужас какой. Какой кошмар. Так не бывает! Мне снится. Я сошла с ума. Точно. Крыша поехала. Наверное, я переутомилась. Лоб горячий… Глюки. Нет, такого не может быть! Нет!

Кто-то умный сказал, что сумасшедшие не личности. Это неправда! Даже если я двинулась, человеком-то я осталась!

Стоп. Я логично рассуждаю, значит, я нормальная. Так, вдох-выдох, спокойно. Я не сплю, это точно. Значит, я действительно слышу чужие мысли и знаю, чьи они. Стоит мне остановиться взглядом на человеке, его мысли начинают виться у меня в голове. Нам бывает иногда много своих мыслей, а тут – стадо чужих! Толпой промчалось:

"Так, если купить батон и колбасу, то мне хватит и на кефир, а если…"

"Косинус семидесяти плюс котангенс четырех…"

"Идиот! Кретин! Как он мог!"

"На море хочется… На песочек, под солнышко и балдеть…"

"Чего б пожрать? Чего б пожрать?"

"Симпатичная девушка. Я бы с ней… Скинуть бы мне десяток лет…

Это он что, обо мне? А с виду такой приличный старичок… Правый висок пронзила острая боль и растеклась по всей голове; в глазах туман, вокруг базар-вокзал, я сижу на скамейке и стараюсь не упасть… В голове кипят страсти, я не различаю, где их мысли, а где мои, кто кричит, кто плачет, кто просит о помощи, я не могу, не могу, не могу больше, болит голова, раскалывается на части, не могу, не могу, не могу… Все.

Сижу на скамейке, хлопаю глазами. Где я? Что со мной? В пакете красная шляпа… Катька. Шляпа. Сумасшедшая тетка. Я все вспомнила и тревожно прислушалась к голове. Боль отступила, голоса в голове шептали, как волны в морской ракушке. Встать не могу – кружится голова…

Неужели я все-таки умом двинулась? Но я слышу мысли. Так ли это, или у меня бред? Вот идет по аллее мужчина, сейчас я все проверю.

Резко встала, схватилась за дерево, покачнувшись. Иду ему навстречу, осторожно, боюсь упасть. В голове мысли закрутились-завертелись, стали вопить громче. Стоп. Я остановила взгляд на подопытном мужчине, сцепила зубы и велела всем в голове заткнуться. Только я и он.

Того и глядишь, поверю своему неожиданно появившемуся дару. Мужчинка-то явно поседеет сегодня. Кто я там у него? Наркоманка? Алкоголичка? Тронутая? Ах ты милый мой, как же ты мне улыбаешься сочувственно, какие добрые у тебя глазки!

Он подошел ко мне со сладкой улыбочкой, думая о том, как хорошо, когда другим хуже, чем тебе, и спросил:

– Вам плохо?

– Я отлично себя чувствую, – сказала я ядовито. – Позвольте представиться – не алкоголичка, не наркоманка и не тронутая.

Повернулась к нему спиной и, сделав первый шаг, услышала в его мыслях: "Сумасшедшая".

Гордо надев красную шляпу, я повернулась к нему, все еще стоявшему столбом, и добавила:

– Я не сумасшедшая, что вы. Расслабьтесь, а то вас удар хватит.

И ушла.

Победительницей я чувствовала себя недолго – снова начинала болеть голова. Я слышу мысли…Трудно, сложно, почти невозможно поверить в это.

"По парку брожу я снова по кругу…" Кто это? Оглянувшись, я увидела девчонку лет пятнадцати, сидевшую на лавочке. Прижав к груди книжку в мягком переплете, она, замечтавшись, все повторяла про себя строчки:

"Снежные хлопья, кружась и ликуя,

Черным и белым красят округу

Черным и белым…"

Интересно, чьи это стихи? Наверное, какого-нибудь непризнанного гения, расстрелянного в 30-е за свободомыслие.

Из-за деревьев промелькнула знакомая фигура. До меня не сразу дошло, кто это мог быть, но тут я догадалась: это же та самая женщина из перехода!

Она прошла по аллее мимо, а я кинулась за ней:

– Эй! Вы! Стойте! Подождите!

Она обернулась, как ни в чем не бывало:

– Это вы меня?

– Да! Вас! Мы же только что встречались в подземном переходе! Это вы! Вы сделали! Я теперь слышу мысли! Это ужасно!

Она смотрела на меня и молчала. Я рассматривала ее: обыкновенная женщина средних лет, перекисеводородная, одетая как все. Но ее мысли почему-то не западали мне в голову… Наконец, она сказала:

– Даже если это так, то подумай, зачем тебе дан этот дар. Может быть, чтоб помочь кому-то? Не теряй зря времени: сегодня мы увидимся еще раз, но этот раз будет последним. А теперь, извини, меня ждут дела.

Она ушла, а я задумалась. Кому я помогу, с такой головой! Мне бы кто помог! Вот бы кто-то услышал, что творится в моей голове, прочел бы мои мысли, как я читаю… Я могу помочь только тому, кто запутался, так же как и я.

Успокоенная этим решением, позабыв про все, даже про свою замечательную шляпу, я ушла в место полюднее. С головой удалось поладить: она, конечно, продолжала болеть, но из вихря мыслей я смогла выделять одного человека, а другое отодвигать на второй план.

Вдруг я увидела старушку, старую, белую, как снег, с ясными голубыми глазами, очень маленького роста. Она тащила две огромные сумки. Не задумываясь, я подошла к ней:

– Давайте я вам помогу?

Старушка испугалась, подумала, что я воровка, обманщица, мошенница. Я улыбнулась мягко и сказала ей:

– Не бойтесь, я правда хочу вам помочь сумки отнести. В какую сторону вам идти?

Надо сказать, что телосложения я хрупкого, таким, как я, кирпичи в карманы кладут, чтоб ветром не унесло. Меня поразило то, что восьмидесятилетняя старушка пожалела меня, подумала, что я недоедаю, хочу так заработать, а денег у нее нет. Она сказала мне:

– Что ты, внученька, я уж как-нибудь сама дотащу, – и посмотрела на меня добрыми глазами, и слезы невольно скатились по ее щекам, потому что у нее никогда не было детей и уже не осталось никого, кроме старого пушистого кота с левым желтым и правым зеленым глазом.

Я пыталась помочь людям. Парню, который стоял у цветочного киоска и выбирал цветы для девушки, я посоветовала три крупные желтые с красными краями розы. Просто подошла сзади и сказала ему: "Ей понравятся вот эти". Понятно, он не просто удивился, а даже испугался меня, и, спешно купив цветы, постарался побыстрее исчезнуть. Школьнице, которая, удрав с уроков, бродила по парку и пыталась курить, я дала нагоняй, хотя честно призналась, что сама частенько сбегала с алгебры. Юлька поверила мне, не называла сумасшедшей и не пыталась сбежать, но в глубине души думала, что я ее ангел-хранитель, и крылья у меня спрятаны под курткой. Когда я повернулась к ней спиной и сняла ее, Юлька только восхитилась, как ловко я замаскировалась. Переубедить ее было невозможно. Я нашла в парке старичка, одиноко сидевшего на лавочке и игравшего с самим собой в шахматы. Села рядом и попросила рассказать о Любе Ивановой. Он глянул на меня зло, исподлобья, и сказал:

– Девочка, не мешай старшим, уходи от греха подальше.

Заглядывать в душу нищенки, бродящей по парку с протянутой рукой и прикрытой повязкой глазом, было страшно. Я дала ей денег, но даже не разговаривала с ней, потому что глаз у нее абсолютно здоровый, а на шее под лохмотьями висит золотая цепь с палец толщиной.

Я бродила по аллеям надоевшего парка. Я не смогла помочь людям. Не верят они мне или я не могу найти подход? Пытаясь помочь им и читая только их мысли, меньше болела голова, и голоса затихали. Но стоило остаться одной, все начиналось по новой. Я прислонилась к дереву, закрыла глаза. Тишина, только вот опять болит правый висок, боль растекается, и…

– Наташа! – знакомый голос ножом резанул по сердцу. – Наташа!

Захотелось обернуться и побежать навстречу, но я не Наташа, я Тоня, Тоня, Тоня…

Я люблю его. Это такая любовь, когда ищешь в глазах хоть намек на чувство. Как больно быть рядом, но не вместе, быть верным, близким другом, быть в курсе всех его проблем и страданий, советовать ему, как ухаживать за девушками, а в душе радоваться только тому, что он сидит рядом и слушает меня… Сколько слез я лила по ночам! Но теперь я знаю – нет, я не хочу этого знать! – но знаю, что он безумно любит ее, свою Наташку, прижимает к груди, и сердце его до краев наполняется счастьем. Я стою рядом, спиной к нему, потому, что не хочу этого видеть, а он не замечает меня из-за пепельно-русых волос своей Наташки, из-за ее больших и пронзительных голубых глаз в окружении черных ресниц, из-за своей любви к ней.

Я любила его еще час назад. Теперь мою любовь словно стерли ластиком. Во мне не осталось ни одной иллюзии.

Я села на лавочку и увидела в конце аллем девушку, спешащую куда-то. Видимо, выгляжу я не очень, потому что она остановилась и посмотрела на меня сочувственно. Я прочитала ее мысли, и мне так захотелось поговорить с ней, утешить, поддержать, что я, позабыв о том, что она не знает меня, пошла за ней следом, не зная даже, что сказать. Она испугалась, несла обычную чепуху:

– Хорошо, хоть никто не слышит меня…

– Я слышу, – стояла и не знала, с чего начать, – я знаю, сколько тебе пришлось пережить. Ты только держись, все будет хорошо, – только это и сказала ей и обняла от всего сердца, от всей души. Мы стояли так, обнявшись и молчали, потому что слов не было.

– Я опаздываю… – сказала она, – мне нужно бежать.

– Иди, – сказала я, – мы еще увидимся.

И она убежала, а мне так хорошо на сердце стало, так легко, как на рассвете летнего дня.

Я снова спустилась в подземный переход. Ко мне подскочила молодая цветастая цыганка:

– Девушка, который час не скажешь?

– Полвторого, – сказала я и пошла дальше. Вышла на поверхность, завернула во двор жилого дома. Там так тихо, спокойно… Безумно болела голова, глаза вылезали из орбит. Голоса все громче.… И тут я встретила тебя, кошка, и выговорилась… Спасибо тебе, хорошая моя.

Тишина. Пропали голоса и боль прошла. Я сначала не поверила, мотнула головой. Нет, все-таки тишина… Кошка, забравшись ко мне на колени, подставляла голову под мою руку и мурчала изо всех сил. И эта музыка неожиданно пробралась в самое сердце и успокоила душу. Я все гладила ее по удивительной шерсти, а она все мурчала, и мне стало так хорошо, тепло, уютно…

Вдалеке прошла та самая женщина, виновница моих несчастий. Но я не стала звать ее и бежать за ней. Я просто благодарно ей улыбнулась, а она, улыбнувшись в ответ, исчезла, махнув мне рукой.

1. Таня

Домой идти не хотелось, настроение было лучистым, на улице тепло, можно посидеть на лавочке. Я посмотрела по сторонам – во дворе никого не было, только на соседней лавочке грела бока на солнышке наша подъездная пушистая рыжая кошка.

Прошлым летом, когда я хотела забыть своего Максима, с которым мы вместе отдыхали на море (ах, каким он был!), я взяла и выкрасилась в рыжий цвет. Правда, оттенок получился – мрак! Когда я пришла в школу 1 сентября, со мной класс неделю не разговаривал, привыкал к моему новому образу.

А потом ничего, наладилось все. Купили мне телефон новый на днюху, и стали со мной все общаться, а Машка Свиридова даже в гости позвала. Все про Максима расспрашивала: «Ну, признавайся, у вас было, да? Я никому не скажу, честное слово!» Говорю: «Да не было у нас ничего, так, целовались только», а она не верит и все спрашивает: «Ну, было, было?» Дура.

Так и вспомнилось, как мы с ним гуляли ночью по пляжу, по мокрому холодному песку, и как море целовало ноги, и как он мне рассказывал, как с отцом на рыбалку ходил, и про свою несчастную любовь. А потом мы сидели на лежаке и ждали рассвет (кто же спит в «королевскую ночь»?) я замерзла, а он мне футболку свою отдал, и тоже замерз, да так, что весь пупырышками пошел. Солнце все не вставало, но становилось светлее, откуда-то из-за домов. Мы поняли, что ждали восход не с той стороны, и когда уже совсем рассвело, поплелись обратно в лагерь, пока нас не хватились вожатые.

Он обещал писать. Письмо до сих пор не пришло.

Я закурила и закашлялась. Не могу еще привыкнуть к этой гадости. Вот Ирка, подружка моя, курит уже два года, и так привыкла, что на уроках усидеть не может, перемены ждет. А я так, пару затяжек с ней за компанию сделаю. Я выбросила сигарету: не хватало еще чтоб увидел кто; мать моя перед теликом зависла, бабуля укатила в деревню к бабе Марье, своей сестре, а вот отец… Если увидит с балкона, всыпет по первое число, мало не покажется, а то и под домашний арест посадит, только этого мне не хватало перед каникулами.

Если повезет, я опять поеду на море, и Максим… Где же это письмо затерялось? У меня уже восемь штук неотправленных лежит, все никак решиться не могу, все жду и жду от него весточки…

Черт бы побрал эпистолярный жанр: электронную почту и номер телефона он мне так и не дал, сказал, что так романтичнее будет… Ни фига. Нет письма, нет, и что мне делать теперь?..

Я взглянула на рыжую кошку: хорошо ей, греется… Тут к ней подсела какая-то женщина, молодая еще, на голове – жуткая красная шляпа, как ночной горшок, только с полями. Она посадила кошку к себе на колени, стала гладить ее и рассказывать что-то… Даже представилась ей. Тоня ее зовут, Антонина. Ну и имечко! Доисторическое, как и шляпа.

Беда у нее какая-то случилась, вроде с головой не дружит. Это бывает. Вон, у нас девочка из класса, Даша, мел грызла, кошачий корм ела, и вообще была не в себе, и никто с ней гулять не хотел. Так что голоса в голове – это еще цветочки.

Говорила она долго, что-то про мысли, что-то про шляпу свою, про девочку какую-то, которую в парке встретила, и еще много всякого, мне не слышно было. А потом эта, больная, в шляпе, кошку с колен спустила, попрощалась с ней и ушла. А та догнала ее и такие глазки сделала, просто обалдеть! Ну, эта ненормальная и забрала ее с собой.

Надеюсь, кошка будет счастлива, ведь счастье должно быть у каждого, и неважно, животное это или человек. Вот я, например, если дождусь письма от Максима, буду самой-самой счастливой на свете…

Заблудилось оно, наверное, но обязательно придет.

Я верю.

0. Настя

Моей крестной стукнуло пятьдесят. Мы собрались в ее небольшой квартирке за круглым столом под низко висящим абажуром с бахромой. Пели песни вполголоса и пили сладкое вино.

От выпитого мне стало тошно на душе и так тоскливо, как становится иногда во время веселого, шумного, не твоего праздника. Мне стало грустно просто потому, что за окном темно, метель и лютый февраль…

Я пожаловалась на головную боль и ушла на кухню – мое любимое место в доме крестной. Там стоит небольшой диван, «топчанчик», как называет его мама Настя. Я забралась на него с ногами, уткнув подбородок в колени, и стала грустить.

За окном бесновались снежинки. Было грустно, тепло, и совсем не хотелось домой.

Ко мне пришла крестная, молча села рядом.

– Ты чего, мама Настя? – спросила я. – Иди к гостям, у тебя же юбилей.

– Ничего, – сказала она, улыбнувшись, – пусть посидят немного без меня, обсудят, какие блюда им действительно понравились и какой бедлам у меня на голове.

Честно говоря, увидев голубиное гнездо на голове у крестной, я заявила, что у ее любимого парикмахера руки не из того места, но мама Настя оптимистка и считает, что человеческий фактор здесь не при чем:

– Просто ветер был сильный, а я быстро бежала – у меня курица горела.

Я люблю крестную, она меня понимает иногда лучше, чем мама. Когда мы ссоримся, и я хочу ее побольнее ужалить, я так и заявляю.

В ответ мама всегда говорит:

– Ей за тебя меньше болит. Она тебя не рожала, ей тебя замуж не выдавать. И вообще, у нее своих детей нет, вот она тебя и балует.

Обе мои мамы дружат еще с садика. Когда мы с мамой свалились с гриппом, крестная приехала к нам и оставалась, пока мы не выздоровели, ухаживала. А мама ходила к ней в больницу по два раза в день, когда крестной вырезали что-то «по-женски».

– Ну? Чего взгрустнула, Настюша? – спросила еще раз мама Настя, поглаживая меня по голове.

– Да вот, статью надо написать, уже на послезавтра, а мне не пишется.

– Э, вот беду-бедовину нашла. Придумаем что-нибудь. А что с редакцией той газеты, в которую ты ходила на прошлой неделе?

– Говорят, не нужны им журналисты без опыта работы и высшего образования. Мама права. Надо бросать все это и идти в историки.

Я мечтаю стать журналистом, а учусь на историческом. Мама не понимает, зачем мне обивать пороги редакций, если мне светит будущее школьного учителя.

– Тепло, светло и мухи не кусают, – говорит мама. – С детьми ты найдешь общий язык легко. Тем более, учителям вроде зарплату обещали поднять. А что журналист? Волчья работа, неблагодарная. А дети всю жизнь помнить будут.

«Ага, незлым тихим словом вспоминать, как я свою англичанку», – думаю я и молчу – по этому вопросу с мамой лучше не спорить.

А мама Настя понимает меня, говорит: «Иди, куда хочешь, лишь бы сердце пело», – и старается помочь. Как сейчас, например.

– Ну? Что за статья? Куда? О чем? – расспрашивает она меня.

– У нас в универе объявили конкурс на лучшую статью в стенгазету, – сказала я. – Тема свободная, но на носу 14 февраля, и все, вот увидишь, напишут про святого Валентина, валентинки, любовь-морковь и прочую дребедень.

– Так в чем проблема? – пожала плечами крестная, – напиши увлекательную историю о любви. Я тебе сейчас такое расскажу! Помнишь мою тетку Иру? Так вот, старшая дочь ее второго мужа…

– Спасибо, – улыбнулась я, – но это никому не интересно. Об этом все напишут. А мне нужно такую статью написать, чтобы…

– Я поняла, – перебила крестная, улыбнувшись, – чтобы Соколова от зависти посинела, а Петька Иванов пригласил на свидание.

Я густо покраснела: по Иванову я сохну, как белье в 40 градусов жары.

– Да нет! Чтобы напечатали!

– Кстати, а ты знаешь, что в Европе 14 февраля – день борьбы за права психически больных людей? – сказала мама Настя. – Я вычитала где-то и запомнила, потому что это почти мой профессиональный праздник.

Мама Настя добрая, это очень полезно при ее профессии. По образованию она медсестра, а работает социальным работником в территориальном центре. Ходит по бабушкам: кому пол помоет, кому на рынок сходит, а кому и пол помоет, и паутину снимет, и в магазин, и в аптеку сбегает, и выслушает причитания о болячках, сериалах и властях.

– Мне телевизор можно не включать, – говорит мама Настя, – я благодаря своим бабулям в курсе всех событий: кто кого посадил, кто кого выбрал и почему Хуан не любит свою Хуаниту. А еще, – мрачно шутит она, – часто у них в гостях, кроме меня, бывают двое мужчин: Паркинсон и Альцгеймер.

Но есть у мамы Насти особенная подопечная, молодая, не старше тридцати. Крестная ходит к ней три раза в неделю вот уже лет восемь, наверное. Ее зовут Оксана. Она не парализованный инвалид, просто у нее небольшая задержка в развитии, родовая травма. Легкая форма умственной отсталости. Она такая же, как и все, просто ей тяжело учиться, осваивать компьютер, зато читать может сутки напролет. У родителей есть возможность отселить ее в отдельную однокомнатную квартиру, обеспечить с головы до ног и нанять маму Настю. Целыми днями Оксана предоставлена сама себе. Но крестная говорит, что ей совсем не скучно одной и загадочно улыбается.

– Оксана добрая, ласковая, спокойная девочка. Судьба у нее – не приведи Господи, – крестная не спеша перекрестилась. – Оксана – ребенок от первого, не очень счастливого брака. Мать ее женщина умная, образованная, выросшая в достатке. Первый брак распался – она осталась с больным дитем на руках. При ее деньгах это, конечно, не такая проблема, но… Ей повезло – через пару лет она снова вышла замуж и родила двоих здоровых, красивых деток. Ее сестра тоже родила двоих, примерно в то же время – вот и получился у них детский сад на дому. Присматривала за детьми Оксана – она, кстати, очень правильно воспитана, не избалована, слушается родителей.

А потом и дети, и Оксана выросли. Несколько раз родители пробовали найти старшей дочери мужа, да, видимо, не склеилось ничего. Тогда ей и купили эту квартиру. Хлопот с ней немного – приубрать да холодильник наполнить…

– Так что мне, писать про психов в дурке, о том, что их плохо кормят и держат в палатах с мягкими стенами? Разве это тема для статьи? Ску-учно, – протянула я.

– А ты об Оксане напиши, – хитро улыбнулась мама Настя.

Я удивилась:

– Так ты же сама говорила, что она нормальная, не чудит?

– Странное дело – видно, что все она понимает, только выразить это не может. Оксана не сумасшедшая в прямом смысле этого слова. Но странности у нее, скажу я тебе… Представляешь, есть у нее развлечение: придумала себе подруг и «играет» в них.

– Это как? – не поняла я.

– Очень просто, – объяснила крестная, – в ее голове я насчитала пять разных личностей. Каждый день Оксана играет в одну из них, перевоплощается в нее, думает, как она, играет в нее. Оксана помнит все мельчайшие подробности каждой из выдуманных пяти жизней, просто удивительно! Они очень разные, самостоятельные, у каждой есть характер, история жизни, имя, правда, она откликается и на Оксану, но неохотно. Для того, чтобы у каждого персонажа была своя настоящая судьба, она ходит по городу и всматривается в людей, любит разговаривать с прохожими. Она говорит, что каждый незнакомец удивителен, как Вселенная. Мы с ней много говорили по душам, ей так легко рассказывать о себе! Оксана всегда внимательно слушает, по-птичьи наклонив голову, не перебивает и не задает вопросов и может так сидеть часами. Однажды я видела ее, сидящую в такой позе на лавочке под подъездом рядом с какой-то девчонкой-школьницей, когда шла к своей подопечной в соседний дом; вышла я от нее через четыре часа, Оксана сидела все так же, не меняя позы и слушала, слушала, слушала…

Это чудный ребенок, Настя, она любит всех-всех людей, искренне, всем сердцем. Она очень эмоционально переживает чужие радости и горести; прихожу однажды к ней, а она плачет навзрыд: у соседки дедушка умер. То придет домой с прогулки сама не своя – видела, говорит, как у женщины кошелек в трамвае вытащили. А иногда прибегает радостная, глаза горят: шла за влюбленными следом и наблюдала издалека, как они воркуют, и так она рада за них!

Оксана хватается за все новое: танцевать любит, хотя выходит не очень, любит возиться с косметикой, много читает – я ей иногда приношу что-нибудь свеженькое. Она очень общительна и контактна и совсем не похожа на сумасшедшую. Понимаешь, у нее в голове не просто несколько разных людей, как это бывает при размножении личности, все они все между собой связаны, общаются друг с другом… Сумасшествие это или шизофрения, не знаю, но случай уникальный. Ты бы написала об этом (естественно, без имен и всего прочего) ко дню защиты прав душевнобольных. Вот увидишь, статья будет отличаться от других, это точно.

Я молчала, не зная, что и сказать.

– Хочешь, я завтра отведу тебя к ней? – предложила мама Настя.

– А она против не будет? Нормально среагирует? – спросила я.

– Конечно, она не будет возражать, – крестная улыбнулась, – ведь ее мирок создан из-за тоски, ей совершенно не с кем общаться. Я предупрежу ее. Все, решено, завтра ты возьмешь у Оксаны интервью. А теперь пошли к гостям, курица давно остыла.

***

Следующий день выдался холодным, злой ветер бросал в лицо крохотные льдинки, задувал за ворот, снег едва прикрывал толстую корку льда. Я ждала маму Настю на остановке минут 15. Когда она приехала, уставшая,с набитыми сумками, с темными кругами под глазами, я ничего не сказала ей – посовестилась.

Мы нырнули между домами, где ветер потише и побольше песка на дорожках, проскользнули через несколько дворов и подошли к самой обычной пятиэтажке.

Перед подъездом мы остановились.

– Пятый этаж, – сказала крестная, вздыхая. – Оксана нас ждет. Сегодня она вроде Тоня. Я всегда стараюсь припоминать, в кого она играет сегодня, чтобы легче было общаться с ней.

Мы взобрались на пятый этаж, как на Эверест. Оксанина дверь была очень дорогой, добротной, но скромной – и все равно выделялась среди других дверей. Мама Настя позвонила в звонок. Послышались торопливые шаги, раздалось ворчание замка, дверь легко распахнулась и на пороге показалась Оксана.

Это была невысокая полноватая девушка с короткими темными волосами и глазами, выдающими болезнь. Слегка навыкате, серо-зеленые, они смотрели немного вдаль и так, будто Оксана думала сразу ни о чем и о многом.

На руках у нее сидела необыкновенно красивая рыжая кошка.

– Ася! – сказала Оксана радостно и посторонилась, пропуская крестную в квартиру. Меня она как будто не видела.

– Все нормально, заходи, – шепнула крестная.

Я зашла за ней, прикрыла двери и застыла на пороге.

Это была по крайней мере странная квартира. Создавалось впечатление, что у нее много хозяев сразу, как будто это пристанище для гостей, случайно оставшихся ночевать. В единственной комнате, в которую я зашла, пока мама Настя и Оксана разбирали сумки на кухне, первым бросался в глаза огромный телевизор, тонкий и суперсовременный. У стены стоял шкаф-стенка, среди всякой разноцветной девчачьей дребедени я заметила два красных тома Маяковского, еще советских (у меня такие же), какие-то допотопные папки на завязках, там же лежали стопки бумаги, баночки с чем-то, похожим на краски или грим. В центре комнаты места было очень много, на полу стоял магнитофон, возле него были разбросаны диски с разной музыкой. Напротив окна, в углу, стояла широкая кровать, заваленная игрушками, возле нее распластался небольшой ковер.

И во всем этом многообразии и многоликости чего-то не хватало. Наверное, души, хозяйской руки. Не хватало кактусенка на окне, картины на стене, колокольчика на двери, фотографий в рамках, хоть чего-нибудь, что создала сама для себя Оксана. И поэтому в ее богатой и яркой квартире было пусто, одиноко, и, самое главное, неуютно.

На кухне раздавались голоса мамы Насти и Оксаны, которая, видимо, в образе одной из своих «подруг», рассказывала оживленно:

– У меня сегодня день был сумасшедший. Сначала тетка эта, в переходе, потом я мысли читала в парке, потом вот кошку встретила. Представляешь, села на лавочку во дворе, а она лежит и на солнышке бока греет. Я с ней поговорила немножко, а потом уходить стала, а она за мной идет. Так просила, чтобы я ее забрала! Слушай, я же забыла совсем, шляпа!

Оксана побежала в прихожую, мама Настя пошла за ней. Я вышла на порог комнаты и увидела, как хозяйка достает из шкафа-купе красивую красную шляпу с широкими полями:

– Вот, в бутике купила. Повезло – совсем недорого…

Мама Настя покрутила в руках шляпу, восхитилась, и спросила как бы между прочим:

– А как дела у Оксаны?

Лицо Оксаны немного изменилось, голос стал спокойнее и глуше:

– Спасибо, у меня все хорошо.

– Оксаночка, здравствуй, – сказала крестная, – вот журналистка, ее зовут Настя, будет писать о тебе в газету.

Оксана повернулась ко мне и назвала ровным голосом свое имя. Я представилась тоже, и заметила, что нацепила на себя идиотски сочувствующее, ласковое выражение лица.

Мы сели на кухне. Мама Настя налила нам чай. Все-таки здесь, где хозяйничала крестная, было немного приятнее, чем в комнате: на подоконнике стоял какой-то цветок, было чисто и как-то по-домашнему. Оксана опять ушла в себя – задумчиво уставившись в одну точку, шумно хлебала чай.

– Расскажи мне о своих подругах, – попросила я.

– Ну… Катька, например, – голос у Оксаны стал веселым, оживленным, – шлялись мы по магазинам, я вот шляпу нашла, а она тряпок всяких нахваталась…

– Нет, – я мягко и спокойно перебила ее и повторила просьбу.

Она задумалась надолго, а потом тяжело вздохнула и сказала:

– Они думают, я сумасшедшая. А я нормальней их! Скучно мне одной, тошно, тяжело, сил нет! Я так хочу, чтобы у меня все было как у всех, друзья, прогулки, мечты, любовь! Разве это плохо? А жить-то хочется, вот так хочется!.. – она резко провела ребром ладони по шее и с такой болью, такой надеждой посмотрела мне прямо в глаза, что у меня судорожно сжалось и заболело сердце.

– Ну что ты, – сказала я и положила свою руку на ее, – я верю тебе и знаю, что ты в порядке. Просто мне очень интересно побольше узнать о твоих подругах.

– Хорошо, – сказала Оксана, – начну с самой первой. Аней зовут. Знаешь как я ее придумала? Танцевать люблю с детства. Но нельзя было.

– А можно и мне с ней познакомиться?

Выражение ее лица стало властным, губы сжались в черточку, голос стал низким, грудным:

– Раз-два, раз-два-три…

2008-2013

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg