Сергей ШВЕДОВ РУССКИЙ СТИЛЬ — ТЕПЕРЬ МЫ БАНДА Фантастическая быль
1
На автобусной остановке зябли двое. Единственный на всю округу исправный фонарь призрачным люминесцентным светом еле выхватывал узкий пятачок асфальта у остановки среди буйства некошеной травы, а его столб так уж просто исчезал в непроглядной тьме.
Упитанный здоровяк с багровым лицом стоял у самой кромки заасфальтированного пятачка, навалясь животом на короткий турникет. От скуки он лениво гонял какую–то игрушку на мобильном телефоне. С каждым писком компьютерного сигнала его лицо озарялось каким–то потусторонним светом и превращалось в бледную маску призрака, промелькнувшего в двадцать пятом кадре. Под козырьком на лавочке сидела девушка, тень прятала ее лицо.
Здоровяк слегка подвыпил и очень хотел спать. Компьютерная игрушка на мобильнике как–то еще отгоняла сон, но зевота просто одолевала. Зевал он громко и смачно — на всю округу. Девушка в тени вздрагивала и беззвучно шевелила губами от отвращения.
Микроскопические дождинки бисером оседали на ресницы здоровяка. Время от времени он тряс головой, избавляясь от капелек, но под навес не уходил, только время от времени протирал рукавом экранчик своей мобилы.
В начале второго ночи за лесом прогудел последний дизель–поезд. Чуть позже по лесной тропинке от станции на остановку вышел третий — невысокий, щуплый, в кирзовых сапогах и телогрейке нараспашку. В руках он держал самопошитую торбу с подмокшими газетными свертками.
— Всем на район? — спросил он задорным цыплячьим тенорком.
Здоровяк медленно поднял тяжелые веки и сонно вперился в улыбчивого мужичка. Девушка в тени даже не пошевелилась. Мужичку никто не ответил. Здоровяку и девушке было не до досужих разговоров — ушел последний автобус. Оставалась шаткая надежда на шальную маршрутку.
Улыбчивый мужичок остановился под фонарем. Лицо его искрилось от серебристых капелек дождя, словно сияло. Он нерешительно топтался на дороге, пока его оттуда не согнала светом фар дальнобойная фура. Тяжелая машина притормозила и медленно проползла мимо остановки за фонарь и припарковалась почему–то с левой стороны дороги по ходу фуры.
— Нарушает, — шмыгнул простуженным носиком улыбчивый, запахивая телогрейку. — Не положено слева по ходу на обочину выезжать. Хотя, и то как сказать, справа ему приткнуться некуда, дорога лесом зажата. Может, развернуться захотел.
Он сложил над глазами руку лодочкой, вглядываясь в очертания фуры. Ночной фонарь слепил своим едким светом, из–за которого все вне светового пятна пропадало в непроглядной тьме.
— Надо бы спытать, може, до дому подкинет, — предположил улыбчивый. — Хотя сдерет, жлобина, три шкуры, знаю я таких.
Он тоненько вздохнул или охнул, не разберешь:
— И-эх, денежки не блохи, сами по себе не заводятся.
Здоровяк поворотил багровой шеей и тяжело в упор уставился на него:
— У такого даже блохи не заведутся.
— С чего это вдруг? Меня всякая живность любит, у меня любая скотинка в хозяйстве весело ведется.
Девушка на лавочке приподняла голову и лицо ее чуть вышло из тени. В призрачном свете блеснула липкая косметика. Здоровяк раскрыл кейс, достал пачку сигарет. Закурил.
В темноте неподалеку от фонаря хлопнула дверца фуры.
— Пойти переговорить, что ли? — подбодрил себя улыбчивый.
— На такого соляру только даром тратить, — буркнул здоровяк плотно сжатыми сочными губами. — Пошлет он тебя. Скажет, у нищих слуг нет, пешком потопаешь.
Улыбчивый замахал руками, как петух на заборе крыльями.
— Да мы еще ого–го, не знаешь ты наших! Ты на нас так просто не гляди, мы тоже ушлые. И наши люди в городе торгуют, а не только черные. Базар никому не заказан, выноси туда что хошь. Когда надо, можем коммерцию сделать и заплатить даже за такси, понял?
— Тоже мне, коммерсанты, едри вашу… — нехотя ответил здоровяк. — Понаедут в город бабы с клунками, набьются в троллейбус да гвалтом давятся: «Дык пачакайте жа, то же Маню забыли!», будто у себя в деревне на тракторный прицеп грузятся. А та Маня в три обхвата несется за троллейбусом с сумками: «А божачка ж ты мой!».
— Не базар, так коттеджи, которые у колхоза землю отобрали, мужика подкормят. Там все возьмут за милую душу — картошечку, свежачок убойный, сметанку, и нам за семь верст киселя на базаре хлебать незачем.
— Возьмут, чего же не взять, потому как дешево отдашь. Дурак и копейке рад.
Девушка в тени хихикнула и снова украдкой выказала на неверный свет свою лисью мордочку. Возле фуры забухали тяжелые шаги. Водителя из–за слепившего света фонаря не было видно — только черная тень проплыла в полумраке. Он прошелся к столбу, как видно, по нужде.
— Фу! — фыркнула девушка.
— А ты отвернись, — посоветовал улыбчивый мужичок.
— Рвань голоштанная, — по инерции бухтел в сторону чем–то задетый за живое здоровяк, — и туда же в коммерсанты намылился. Добрым людям только под ногами путаться. Хэ, коммерсанты–конкуренты! Может, еще ходовой товар на телеге из города в деревню возишь, голь перекатная?
— Ты голодранных еще не видел, — беззлобно проглотил обиду улыбчивый. — А у меня только уточек с полсотни да гусей десятка с два, курей я даже не считал. Кобыла каждый год с жеребеночком, да еще три коровы с телями.
Упитанный здоровяк сердито отвернулся и буркнул в темноту:
— И никто не раскатал тебя на бабки до сих пор?
— Бог миловал пока что.
— Ну, я тобой заинтересуюсь, — задумчиво сказал здоровяк как бы самому себе. — И много таких коммерсантов у вас в деревне?
— Только те, кто не бывает с утра выпивши.
— Понятно — раз–два и обчелся.
У фонаря водитель фуры негромко лязгал металлом по металлу. Под столбом что–то заискрило. Фонарь мигнул пару раз и погас.
— Кина не будет, — буркнул здоровяк.
— Эй, ты там, что балуешь со светом? — крикнул улыбчивый.
— Тебе какое дело? — ответил за водилу здоровяк. — Гляди, нарвешься. Ну, постучал человек ржавым болтом, чтоб гайка легче открутилась, и что тебе?
— Так темень же непроглядная!
— В твоей деревне много фонарей, скажешь?
— Ни одного не осталось.
— Вот и живи как все.
Здоровяк зевнул и ушел от дождя под навес, бухтя себе под нос:
— Свету ему захотелось, понимаешь. Стой да помалкивай себе, а то вокруг такие дела творятся, едри вашу… Курочки ему, уточки. Я пацаном еще без прав был, а на батькиной машине уже за город мотался. Заедешь, бывалча, в тихомань вашу — собака не гавкнет. На лужу пожарную выйду, леску рыболовную поверху воды пущу, а на крючке — червяк. Утка–дура попадется и не крякнет. Башку ей набок и — в багажник. А по пути мешочек картошки накопаешь, бесхозную овечку где–нибудь приватизируешь. Кто возбухнет — эту штуку под нос суну, едри вашу…
В темноте черной кувалдой нарисовался мощный кулак.
— Разбогатеешь ты на своем хозяйстве из куля в рогожу, коммерсант хренов. Вот у меня ларьки по деревням, офис в городе. Вот это коммерция, понимаю!
Хозяин пятидесяти уточек проглотил и эту обиду, но попытался съязвить:
— Чего же ты ночью на остановке под фонарем загораешь, если гроши некуда девать?
— Я тех грошей и не вижу. Тому откати, этому отвали, чтобы в покое оставили. Да дочке уже шестнадцать лет, на пару с матерью обирают меня дочиста, едри вашу. А тут еще и машину покоцал.
— У меня их пять, девок–то, и племянница–сиротка, — сообщил улыбчивый с особенной гордостью.
— Ну и радуйся… — буркнул ему в ответ здоровяк. — Твое дело мужичье — землю пахать да детей стругать.
Водитель фуры крикнул кому–то по телефону в темноте:
— Все понял, шеф!
Громко хлопнул дверцей кабины, включил тормозные огни и задние габариты. На обочине слева от дороги обозначился красными точками четкий прямоугольник.
— Опять нарушает, — встревожился улыбчивый. — Трогаться ему бы надо. Не дай бог, маршрутка какая на его огни спутается, завернет крутяком налево и на остановку нашу налетит.
— Ну и что с того?
— Нас как бритвой срежет.
— Водила ты, что ли? — догадался здоровяк.
— Ага, тракторист.
Здоровяк подошел, слегка подтолкнул его плечом и дернул двумя пальцами за нос, будто высморкал сопливого, потом брезгливо отряхнул руку.
— Не гони волну в своей навозной жиже, червяк.
Долго–долго стояли молча, потому что успели надоесть друг другу, а девушка в тени как будто бы и прикорнула.
* * *
По верхушкам берез полоснул дальний свет. К остановке под уклон легким ходом неслась машина, по шуму — легковая. Улыбчивый едва успел отскочить с дороги за турникет у остановки — желтая молния фар вспорола темноту. Улыбчивый знал, о чем беспокоиться — водитель легковой, заметив слева по курсу габаритные огни фуры, резко рванул руль влево, и… по ломкому кустарнику как косилка прошла. Сноп света от фар легковушки сначала выхватил трепетные верхушки осинок, потом нырнул вниз, и снова наступила тьма. А в овраг будто кучу консервных банок скинули — стук и скрежет.
Под этот шум как–то незаметно для всех завелась фура и тихо пропала за поворотом.
И снова тишина, только тихий шорох дождинок по листве, будто бы кто сыпал пригоршни водяной крупы над лесом.
* * *
Трое на остановке настороженно молчали, только было слышно учащенное дыхание, особенно тяжелое сопение здоровяка.
— Пойти глянуть, что ль? — первым нарушил молчание улыбчивый и сглотнул слюну пересохшим горлом.
Он запахнул телогрейку и боязливо вступил в темноту. Когда вернулся, его колотило так, что зуб на зуб не попадал.
— Там… внизу… на дне — такие деньжищи!!!
В темноте никто не мог встретиться друг с другом взглядом, это придавало смелости. Первым вышел к проделанной легковушкой просеке в кустах здоровяк, за ним неуверенно засеменила девушка.
— Ну… где?
— Тама, — махнул улыбчивый торбой во тьму на дне оврага.
Все трое почти скатились вдоль склона по коридору, расчищенному в густых кустах легковушкой. На самом дне из темноты ломаной линией хромированной отделки еле проступали контуры иномарки.
Троица остановилась в трех шагах от машины. Девушка в растерянности или со страха нащупала во тьме руку улыбчивого мужичонки. Наконец здоровяк засопел от решимости, смело шагнул к машине и сорвал закрученную восьмеркой дверцу.
Подсветил искореженный салон мобилой. На передней панели перед мертвым водителем торчала фигурка нью–йоркской статуи Свободы из позелененной латуни. Водитель, как видно, обожал все экстравагантное. На факеле в воздетой к небу правой руке статуи Свободы помаргивал светодиод в такт музыке песенки «Америка, Америка…», которую улыбчивый мужичок всегда принимал за гимн США, когда слышал ее по телевизору.
Пол в салоне и пассажирское сиденье усыпали доллары и российские рубли, выпавшие из раскрытого бардачка. На них медленно наплывала черная лужа — кровь из груди водителя, раздавленной рулевой колонкой. В луже лежал пистолет, похожий на ТТ.
К аромату свежести от росной зелени и солоноватому запаху крови примешивался заметный бензиновый душок.
Здоровяк с хрустом в суставах протиснулся в искореженный салон. Выгреб рубли и доллары себе в кейс. Брал только чистые бумажки. Потом одним рывком выломал статуэтку Свободы и тоже швырнул ее к себе.
Раздался стон, похожий на скулеж. Все оцепенели, уставившись на неподвижного водителя. Стон перешел в жалобное тявканье, из машины медленно выполз трехмесячный щенок овчарки.
— Фу–ты, пошел вон!
Здоровяк за шкирку откинул его далеко в кусты. Контуженный щенок даже не пискнул. Потом здоровяк поднял из лужи крови пистолет, обмыл его в ручье и сунул в карман.
Улыбчивый от волнения так шевелил пальцами ног, что под кирзачами злобно чавкала раскисшая глина. Здоровяк захлопнул кейс, вытер руки о траву и, словно никого рядом не было, пыхтя и отдуваясь, стал карабкаться вверх по крутому склону.
Негромкий посвист остановил его. Здоровяк оглянулся.
Девушка щелкнула зажигалкой, ее лицо с прилипшими к щекам волосами, как видение, выплыло из темноты. Здоровяк вздрогнул и отчаянно замотал руками, подавая ей какой–то немой знак, как будто у него горло перехватило, а потом сипло прошипел:
— Не делай этого, дура!
Но она спокойно распаковала пачку и сунула в рот сигарету, не торопясь раскурила и, словно забавляясь, уронила горящую сигарету в раскрытый капот машины.
Синеватый огонек весело поскакал по картеру, с каждым мигом увеличиваясь, пока не превратился в урчащее косматое чудовище. Здоровяк оцепенел, что–то невразумительно мыча. Все трое заворожено глядели на белое бензиновое пламя, пока сверху на откосе оврага не затрещали кусты.
Сверху громко заржала лошадь, из темноты в ответ ей тявкнул очнувшийся щенок, и — вся троица рванула напролом вниз по ручью, журчавшему по дну оврага.
2
Гибкие лозины наотмашь хлестали по лицу, с треском щелкали по веткам деревьев, заглушая шум пожара за спиной. Впереди по воде ручья все еще играли отблески удалявшегося пламени.
Здоровяк, прижав кейс к груди, как бульдозер, прокладывал дорогу. Топкое дно уже с первых шагов поглотило легкие девичьи туфельки. Чуть позже остался босиком здоровяк. Только крепкие кирзачи улыбчивого надежно плюхали по жидкой грязи.
Ручей по течению становился все глубже и шире, а склоны оврага делались все ниже, заросли на кручах редели. Сквозь них проглядывало черное беззвездное небо. Моросить перестало. Довольно скоро все трое уже брели почти по горло в черной ледяной воде. Здоровяк нес над собой кейс, улыбчивый водрузил на голову свою громоздкую торбу, а дамская сумочка просто плыла на ремешке за девушкой, как медуза.
То и дело беглецов пугала скакавшая по кустам на левом склоне оврага лошадь, а жалобное тявканье щенка осталось где–то далеко позади и перешло в надрывный скулеж.
Легкий ветерок разодрал полог облаков. В овраг, плавно переходивший в камышовую заводь, заглянула луна. Запахло рыбной свежестью и свежим навозом.
— А–а–а, — протянул мужичок, — это ж Аничков пруд.
Пологий берег пруда, куда впадал ручей, был изрыт глубокими ямками от коровьих копыт. Сюда несколько раз в день спускалось на водопой деревенское стадо. На темном зеркале воды не было ни морщинки, но верхушки осинок на берегу все же трепетали листвой, и лунная дорожка змеилась от неуловимого волнения на воде.
От темной глади пруда шел парок, вплетаясь в волнистые слои тумана, застилавшего всю округу.
— Далек–к–ко мы дунули, — дрожа от холода, сказал улыбчивый мужичок.
— Чего бормочешь? — спросил здоровяк.
— До деревни моей тут уже рукой подать.
— А мне какое дело?
Громкий треск в кустах и топот копыт заставили беглецов остановиться по щиколотку в воде.
Девушка тоже громко пристукивала зубами. Платье прилипло к телу. Ее фигура в темноте напоминала силуэт пляжной купальщицы.
С телогрейки улыбчивого и летнего плаща здоровяка ручейками сбегала вода с грязью пополам. Здоровяк как будто бы и не замерз, от него даже шел пар. Он лишь для облегчения тяжести перекладывал набухший от сырости кейс с деньгами из одной руки в другую.
Все напряженно вслушивались в тишину. Обомлели от страха и чуть не присели в мелкую воду, когда услышали совсем рядом голоса:
— Э-лэй, держи!.. Держи…
Лунный свет выхватил белую лошадь, а через некоторое мгновение перед ними вырисовались контуры трех всадников.
Ближняя фигура на коне, в бесформенной шляпе, набросила веревку на шею белой лошадки и притянула ее к себе.
— Поймал, ромалы!
Луна снова вышла из–за туч. Все разглядели, что лошадь обротал старый цыган. Лунные блики играли на его серьге, золотых зубах и какой–то металлической бляхе на груди.
Здоровяк со страху крепче прижал к груди кейс и попятился вглубь воды.
— Тпру! — просипел цыган, осаживая испугавшуюся незнакомых людей лошадь. — Эй, кого еще нелегкая носит по ночам, когда люди добрые спят?
Беглецы испуганно переглянулись.
— Мы со свадьбы бредем, — находчиво заблажил улыбчивый мужичонка. — Из Антеевки, да заблудили маненько.
Старый цыган кивнул. Вдалеке, если очень уж прислушаться, действительно повизгивала гармошка и ухал басами магнитофон.
— Костер в овраге вы зажгли? — спросил он угрожающим голосом.
— Ни боже мой! — перекрестился улыбчивый левой рукой.
Цыган протянул ему кнутовище, мужичок ухватился и первым вышел из топи на сухой берег.
— А людей подозрительных видели?
— В глаза ничего такого, да чтоб им… Нам бы на дорогу к Осеевке выйти, — задабривал его мужичонка елейным тенорком.
Цыган помог ему забраться на свою лошадь. Все кони были без седел. Девушка, забавно шлепая босыми ногами по воде, подбежала к самому молодому цыганенку, задрала подол, ловко закинула ногу на круп и взобралась на коня позади наездника почти без посторонней помощи.
Здоровяк, пыхтя и отдуваясь, попробовал одолеть невысокую, почти как пони, заарканенную цыганом белую лошаденку, но два раза безуспешно шлепался в грязь — мешал кейс в руке. Тогда другой молодой цыган, покрупнее первого, втянул его к себе на лошадь. Здоровяк улегся толстым животом поперек крупа и обвис мешком.
Цыгане прицыкнули на лошадей, те ходко зачмокали копытами по мокрому лугу, по шею утопая в молочной пелене тумана. Улыбчивый мужичок, из местных, то и дело вертел головой, чтобы сориентироваться. Потом попросил ссадить их посреди луга, который в тумане казался бескрайним.
— Там я тропинку знаю верную, наискосок отсюда быстрее до моей деревни будет.
— Иззябнете, по росе идучи, — сказал старый цыган. — Вон мужик с чемоданом и девка с сумкой совсем босые. Вы особо не торопитесь по ночному делу, — посоветовал он и ткнул кнутовищем куда–то повыше туманной пелены. — Впереди стог прошлогодней соломы будет. В середке теплое кубло мы выгребли для наших, чтоб заночевать когда, если случится. Там и согреетесь после купания. И с рассветом домой потопаете, когда развиднеется. Ну, бывайте!
Некованые лошади бесшумно растаяли в тумане.
* * *
Внутри стога было тепло, как и обещал старый цыган, — солома прела и согревала стог.
— Дела–а–а, — судорожно икнул здоровяк, мацая свой кейс.
— Дела — у прокурора, а твои делишки дрянь! — вдруг прервала молчание девица.
Улыбчивый, сидевший в стогу спина к спине со здоровяком, почувствовал, как тот вздрогнул. Оба в первый раз услышали голос их невольной спутницы. У хрупкой, миловидной девушки был хриплый блатной баритон.
— Пересчитай бабки, ты, мордатый, тебе говорю! Пока нет того черта бородатого на коне, — деловито распорядилась девка, сухой соломой растирая мокрые ноги в продранных колготках.
— Как я их тебе в темноте пересчитаю? — окрысился на нее здоровяк. — В мобиле батарея села.
— Да хоть наощупь.
— Наощупь я с тобой бы поиграл, атаманша хренова! — огрызнулся здоровяк.
— Я у тебя кой–что скорей нащупаю — оторву и собакам выброшу, понял? Гони чемодан, сама пересчитаю! У меня мобила живая. Ни одному мужику не верю, все сволочи.
— Э-э, кума! Ты куда звонить надумала? Отберу телефон на фиг!
— Бабу свою дома учи.
Через полчаса в проеме теплого схрона засерело небо. На лице атаманши можно было явственно различить черные потеки туши — стрелочками от ресниц вниз по щекам. С первыми проблесками зари еще раз пересчитали деньги — три тысячи сто двадцать пять долларов и двадцать тысяч российских рублей с копейками.
— Делить по понятиям — честно! — приказала атаманша.
— Чего раскомандовалась тут? У меня пистолет между прочим.
— Я с твоим пистолетом в твоих же руках ловчее управлюсь, жлобина. Делай, как я сказала! А то звякну своим пацанам, они тебя в этой соломе и уроют.
Точно поделить на троих не получилось, улыбчивый согласился на чуть меньшую долю.
— А это кому? — здоровяк взял в руки статуэтку Свободы.
— Возьми себе орехи колоть, — посоветовал улыбчивый.
— У меня пока все зубы целые. Сам возьми свиньям бурду толочь.
Здоровяк сопел так громко, что из–за этого даже не было слышно, как у улыбчивого с голодухи бурчало в животе.
— Пора срываться, — сказала атаманша. — А то цыган сюда целый табор головорезов наведет. Не зря он нас сюда припрятал, чтобы не разбежались
— Не сцы, Маруся.
— Нашел себе Марусю.
— В Беларуси все Маруси.
Уже так рассвело, что было видно, как оборванная атаманша стаскивала с себя колготки. Из–под сбившегося подола на ляжке мелькнула большая синяя наколка от колена до паха — дракон с девкой на спине.
— Чего пялитесь? Разбегаться надо.
— Погодим чуток, — сказал улыбчивый. — Нехай туман рассядет, а там по петухам на мою деревню выйдем. Баньку стопим, подзакусим домашненьким. Тебе, красуля, переодеться бы в сухое да приличное. Платьишко твое совсем изорвалось, будешь разрисованными ляжками светить… Ай, чего там!
Он чуть замялся, затем решительно полез в свою торбу и принялся распаковывать газетные свертки. Протянул девке кроссовки.
— Не боись — сухие. Я кажную покупочку в полуэтиленовый мешочек пакую, а потом еще газеткой для верности обернул. Племяннице вез — размер сходный.
За кроссовками из торбы появилась коробочка с колготками, трусы, майка и спортивное трико.
— Может, и мне кой–чо перепадет на ноги? — пробасил здоровяк простуженным голосом. — А то босиком в автобус садится не солидно.
— На твой размер ничего с собою нет, — развел руками улыбчивый. — Я все на бабу да на девчонок своих понакуплял. А ко мне домой зайдем — я тебе старые сапоги отдам.
— Тоже мне еще — позориться.
— Не хочешь — ходи босой.
Когда меж свертками мелькнула головка «белой», здоровяк чуть слюной не подавился:
— Давай сюда, не жмись!
— Ай–и–ий! — насколько мог в тесноте широко размахнулся мужичок. — Не пропадать же добрым людям. Зато согреемся.
Из мокрой торбы один за другим стали появляться пакеты с магазинной снедью. Здоровяк, урча как кот, впился зубами в полбатона вареной колбасы.
— Ешьте–пейте, не жалейте! — радушно приговаривал улыбчивый. — Я теперь при таких деньжищах.
— Для дурака — так целое богатство, — поддакнул здоровяк.
Девка хмыкнула и приказала:
— Надо все гроши в одно надежное место перепрятать. Потом снова свое разберем. А то вдруг заглянет кто ненароком.
— Кто? — чуть не подавился здоровяк.
— Да те же пацаны местные, если не цыгане.
— Или пастухи, — подсказал мужичок.
Три пачки денег обернули в пластик, уложили до поры до времени снова в кейс, сделав на каждой пачке свою пометочку узелками.
Выпили, закусили, согрелись и неожиданно задремали в тепле.
3
Когда уже начали пробовать голос птицы, бандитская рожа цыгана с кудлатой бородой и серьгой в ухе заглянула в проем в стогу:
— Э, бродяги ночные, скоро скотину на луг погонят.
Цыган держал в руках щенка.
— Ваш будет?
— Забирай его себе. Приблудный, — поморщился здоровяк.
Атаманша порылась в своей сумочке и протянула цыгану нераскупоренную бутылку водки.
— Презент!
Цыган в три глотка осушил ее из горлышка.
— Дорогу показать?
— Сами знаем, дядя — сказала девка. — Ступай себе по–доброму.
— Дело ваше, — отвел плутливые глаза цыган, но уходить не торопился.
Спрятал глаза под кустистыми бровями и молча принялся набивать трубку. Беглецы тоже закурили свой подмоченный и кое–как подсушенный табачок. Все трое высунулись из соломы.
— За что себе медаль навесил, дядя? — спросила атаманша.
— Медаль — что надо.
Старик не пожадничал, а дал каждому рассмотреть свой блестящий амулет. Это была затертая партизанская настольная медаль еще с войны с французами 1812 года.
— На старой панской усадьбе склеп как–то по весне размыло. Еще при поляках дело было. Мне от деда досталась, а ему от отца его. Заговоренная — ни нож, ни пуля не берет. Кто носит — тому только сыновей приносит.
— Золотая, — попробовал ее на крепкий зуб здоровяк.
Цыган выбил трубку о каблук, сплюнул и пошел к стреноженной лошади, хрумкавшей овес из торбы на морде.
— Падла буду, он все знает, — прошептала атаманша. — По глазам прочитала.
Ей не ответили.
— Мужики называются, тоже мне… — прошипела девка. — Нельзя его отпускать.
— Ты, шкура лагерная, сухой выкрутишься, — огрызнулся здоровяк. — А нам мокреть ни к чему.
Рука атаманши проворно скользнула в карман его плаща.
— Не балуй. Баба с пистолетом хуже обезьяны с гранатой.
В ответ девка молча пнула его коленом в лицо, передернула затвор пистолета, зажав оружие между ног, чтобы не было слышно лязганья металла, и выкатилась из стога.
— Дядь цыган, погодь!.. Поблагодарить надо за все хорошее, — приветливо сказала она, пряча пистолет за спиной.
— Так уже отблагодарила водочкой.
Цыган неторопливо снимал с лошадиной морды торбу с овсом и успел лишь удивленно вздыбить кустистые брови, когда пуля цвенькнула по золотому медальону на груди. Грузно осел, а потом повалился на землю. Лошадь осторожно переступила тело, потом ткнулась влажными губами в лицо распростертого на земле хозяина.
Девка шлепнула ее пистолетом по холке:
— Но — пошла!
Лошадь со спутанными ногами, неловко взбрыкивая, скрылась в тумане.
Девка наклонилась над неподвижным телом, всмотрелась в лицо цыгану и вслушалась в его дыхание. Потом сорвала с груди пробитый амулет, сунула в сумочку и вернулась к стогу, откуда на нее испуганно смотрели злосчастные спутники.
— Эй там! Киньте мне чемодан с деньгами, а то постреляю всех, подпалю солому и поджарю вас в ней нахер!
— Эта подпалит… — боязливо подтвердил улыбчивый.
Здоровяк торопливо выбросил ей кейс. Девка переложила деньги и статуэтку в свою сумочку.
— Эй, мужичок деревенский! — она швырнула в сторону стога несколько бумажек. — Держи себе за доброту душевную на разживу по хозяйству. Ты — душа щедрая. На таких мир стоит и конкретные пацаны кормятся.
И ходко потопала в новых кроссовках к далекому оврагу, за которым пряталась дорога. Мокрый от росы щенок боязливо тявкнул и нерешительно увязался за ней. Девка так отпихнула его ногой, что тот отлетел далеко в кусты и долго там жалобно скулил.
* * *
Когда она скрылась за кустами, здоровяк с улыбчивым мужичком покинули свое убежище и, где ползком, где украдкой, хоронясь за редкими кустиками, направились вслед за победительницей. Скошенная отава колола босые ноги здоровяка, пятки посинели от холодной росы. Бедолага морщился, но старался не отстать от улыбчивого.
Метров за двадцать до оврага они почти ее настигли. Но стило только атаманше навести на них пистолет, как оба преследователя тут же кинулись врассыпную по кустам. Однако оба почти сразу же смело вышли на открытое место и заорали ей дурными голосами, размахивая кто кейсом, кто торбой.
По лугу во весь опор к ним неслись два всадника.
Как ни быстро летела девка на длинных ногах в белых кроссовках, в овраг вся троица скатилась одновременно. Следом за ними кубарем полетел перепуганный щенок.
Два молодых цыгана спешились.
— Выходи — всех передавим, как котят! — кричали они, склонившись над обрывом.
Слова глухим эхом прокатились по извивам оврага.
Беглецы трусливо забились в чащу кустов. Младший цыганенок с едва наметившимися усиками спрыгнул вниз и пошел к ним напролом.
Здоровяк, улыбчивый и атаманша сели на мокрую траву и боязливо прижались друг к другу, как напроказившие школьники. Девка навела на подошедшего цыганенка пистолет, который прыгал в ее дрожащей руке.
— Не сметь, падла русская!
Юноша запросто взялся за длинный ствол, вырвал оружие и отбросил в кусты. Молча обшарил каждого, торбу улыбчивого и кейс здоровяка, вытряс на землю все деньги из дамской сумочки и так неожиданно громко гаркнул, что девка обмочила со страха новые штаны.
— Эла–вээла… брат! Авэла дэ–ла… нашел!
Он вытянул из кучи хлама пробитый пулей медальон за шнурок и потряс им над головой, радостно оскалив белоснежные зубы под молодыми черными усиками.
— Брат! Батя с ним быстрее на ноги встанет!
Бережно завернул находку в тряпицу и упрятал за пазуху. Вытряс деньги из пакетов и раскидал сапогом зеленые и разноцветные бумажки по траве, между делом смазал костлявым кулаком по носу девку и, что–то приговаривая на своем наречии, полез наверх из оврага к лошадям, которых держал под уздцы его старший брат.
* * *
Когда затих стук некованых копыт по скошенной траве, улыбчивый мужичок в мокрой телогрейке нараспашку поднялся на ноги.
— Эх, как пришло, так и ушло — нечего жалеть. С чужой беды не разживешься.
Перебросил через плечо свою торбу и полез из оврага на свет.
Здоровяк засучил штаны, с шумом перешел ручей, и пустил по течению пустой разбитый кейс. Он тряс головой, размахивал руками, разговаривал сам с собой и поминутно отплевывался от слюны, которая двумя струйками свисала с уголков рта.
Вываленная в глине девка тихонько выла, размазывая по щекам кровь из разбитого носа. Щенок стал ей подвывать. Потом она распрямилась, откинула назад слипшиеся волосы и пошла к воде приводить себя в порядок, насколько ей это удалось бы. Умылась, подобрала с земли косметичку и сумочку, разулась, перешла ручей и, ревьмя ревя, побрела по воде в ту же сторону, куда ушел здоровяк. Щенок попробовал побежать за ней, но испугался журчащей воды. Не сумел забраться на крутой обрыв на непослушных лапах вслед за улыбчивым, кубарем скатился вниз. Обиженно проворчал, уселся на старом месте и сидел, уставившись на кучку разномастных денег. Она шевелилась и вспухала на глазах. Большие рыжие муравьи, еще сонные после ночной сырости, приводили в порядок свое растревоженное жилище. Щенок сунул нос в муравейник, но тут же завизжал и принялся лапами соскребать насекомых, мертвой хваткой вцепившихся ему в нос.
Через час в овраг заглянуло солнце. Зеленые и разноцветные банкноты, как опавшие листья, были аккуратно разложены по подновленному конусу муравейника. По ликам американских президентов деловито сновала рыжая братия, безжалостно, как и положено ей, расправляясь с мохнатыми гусеницами и сонными кузнечиками с мокрыми от росы крылышками. Рядом с муравейником вздымала свой факел к небу игрушечная американская Свобода.
* * *
А еще через час в овраг забрались трое пастушков.
— Цуцик–цуцик, тю–тю–тю! — подозвал к себе щенка белобрысый, с белыми бровями и ресницами. — Породистый, гля–ка!
Щенок весело завилял хвостом и кинулся ему в ноги. Белобрысый полез в карман за карамельками. Песик из благодарности попросился на руки и норовил лизнуть своего благодетеля.
— Гля, ребя, тут гроши! — крикнул чрезвычайно худой, истощенный мальчик с большущими синими глазами на бледном лице.
— Пошукаем вокруг, — с тоном знатока сказал рыжий с веснушчатым лицом. — Деньги, как грибы, если в одном месте нашел, рядом обязательно еще будут.
Он поднял с земли прутик и принялся, как заправский грибник обшаривать траву.
— Во — пистоль нашел! — заорал он так громко, что с перепугу сам себе зажал рот и боязливо оглянулся на склоны оврага.
— Покажь… Покажь… — кинулись к нему со всех сторон его приятели.
— Не покажу — мой будет!
Белобрысый с белыми ресницами осторожно огляделся и с невероятной серьезностью сказал:
— Тут, ребя, мокрым делом пахнет. Давай потихоньку домой смываться, а то потом по следакам затаскают.
Он крепко прижал к себе щенка и накрыл его полой куртки. Худенький с изможденным лицом и рыжик рассовали за пазуху доллары и рубли. Статуэтка Свободы осталась никому не нужной.
В овраг со стороны дороги неслись звуки проезжавших машин, в недалекой деревне вовсю распевали петухи, лаяли собаки и мычали коровы.
Белобрысый, с белыми ресницами, собрал приятелей в кружок и таинственно зашептал:
— Теперь, ребя, нам всем в одной куче держаться надо. Если приловят, будем говорить одно — ничего не видели, ничего не слыхали, ничего не брали. Теперь мы банда!
От этих слов всем троим стало весело и страшно.
* * *
Уже в обед лихая троица переминалась с ноги на ногу перед участковым в бревенчатой хатке опорного пункта охраны общественного порядка.
— Сболтнете кому — родичей в ЛТП сдам, а вас в детдом, где старшие пацаны в первую ночь всех опустят. Все понятно?
— Так нечестно!
— А брать чужое — честно?
— Хоть цуцика отдайте.
— Теперь это моя служебно–розыскная собака.
У младшего лейтенанта в кармане зазвонил телефон. Он пинками выгнал пацанов из хаты и включил трубку:
— Не, тащ майор, там смотреть нечего, будьте спокойны. Свидетелей не было, все глухо. Какая там автоэкспертиза? Все погорело и выгорело… Да в области уже про эту разборку и так знают и сами без нас «висяк» в отчетности навесят, потому что за Сеньку Винтожопого они этим брянским браткам только спасибо скажут. Какое там еще следствие?
Он сгреб конфискованные деньги на столе в одну кучку, прижимая плечом трубку к уху:
— Деньги? Никаких денег я там не видел. Какие, может и были, да все сгорели. Да и не за деньги его грохнули, а за пацанские разборки. Там от жара даже стекло оплавилось — какие еще деньги?
Конец
Комментарии к книге «Русский стиль - теперь мы банда[СИ]», Сергей Владимирович Шведов
Всего 0 комментариев