«Фонд последней надежды»

Лиля Калаус Фонд последней надежды (Пост)колониальный роман Я рок кляну — зачем печать всезнанья на лоб высокий уложил, зачем предвижу я прощанья, зачем не рву в предсмертном плаче жил… Не жди и ты, мой друг, минуты счастья, запомни: казнь идёт к душе. Подставь жемчужные запястья — и спи уже… Альманах «Зоркинский Светоч», 1915 г.

Глава 1. ЖЖ. Записки записного краеведа. 10 декабря

«…Итак, я в Зорком. Прилетел сегодня утренним рейсом „Люфтганзы“ из Гамбурга и сразу же отправился в отель, где заранее зарезервировал себе нумер, не желая стеснять никого из старых друзей. Сейчас-то отель носит гордое имя „Луч Востока“, в прежние же времена вывеска на нём была куда скромнее: „Дом колхозника“.

Отлёт домой назначен на 24-е: не хотелось бы опоздать на Рождество.

Автомобильные пробки, низкое свинцовое небо, холод — климат тут резко континентальный, поэтому зима бывает весьма суровой, — и памятный абрис Академии наук в строительных лесах… Вот первые мои впечатления от встречи с родиной.

Я вселился в шестой нумер и прилёг отдохнуть после перелёта. Во втором часу дня в коридоре поднялась какая-то тихая суета, я выглянул и увидел двух дюжих санитаров, быстро уносивших носилки, на которых кто-то лежал, накрытый с головой белой простыней. Возле распахнутой двери соседнего, четвёртого, нумера стоял, покручивая на пальце кольцо с ключами, озадаченный портье. Из самой комнаты доносились ахи и охи, по-видимому, горничной, сетовавшей на страшный беспорядок.

Не ответив на мои вопросы, портье посоветовал вернуться к себе, с тем чтобы позже навести справки у службы охраны. Поскольку я человек любопытный и обстоятельный, час назад я навёл-таки справки. Молодой человек в униформе и при оружии, не снимая наушников от плеера и непрестанно что-то жуя, поведал мне, что с одним из постояльцев произошёл несчастный…»

В офисе № 6 благотворительного Фонда «Ласт Хоуп» воцарилась обморочная тишина. Замолкли дробные перещёлки «мышек» и въедливые телефонные трели.

Ася затаила дыхание.

— Сплетни! Глупые, я говорю, сплетни! — отчеканила похожая на богомола координатор Камилла Джакоповна Му. В отличие от богомола, Му откусывала головы не только самцам. Сухое костистое тело, базедовые глаза, манера одеваться в лапидарном стиле жён первых большевиков, выдающая трудоголика со стажем. Она седьмой год несла на своих узких плечиках немалый удельный вес двух самых громоздких в Фонде программ — образования и библиотечного дела. Коллеги за глаза называли ее Стальной коровой.

— Криз-зисный менеджер! Практика фандрайз-зинга не предполагает! И бюдж-жет поломают?! — голос Мадлен Генриховны, замдиректора Фонда по гуманитарным программам, дрожал и ломался, как жало у осы. Мадлен Генриховна Мамкова являла собой хрестоматийный пример из раздела медицины, посвящённого менопаузе. Непрерывно прихорашиваясь и украшая себя то антикварной ювелиркой, то бижутерией в хиппозном стиле, ежемесячно перекрашиваясь, мучая варикозные ноги высокими каблуками, носилась она по коридорам Фонда на гребне волны самых зловонных сплетен и слухов.

— Трёх директоров пересидели — чего нам какого-то кризисного менеджера бояться, я говорю! — буркнула на это Джакоповна.

«Она и Армагеддон легко пересидит», — настучала Ася по сети подружке Майре, ассистентке Джакоповны «за всё». Майра хихикнула.

Гневно жужжа и рассыпая пёстрые листочки стикеров, Мадлен Генриховна вылетела из офиса.

Флегматичная толстуха Лариса Витальевна, помощник координатора по библиотечному делу, вытерла складчатую, как гусеница, шею влажной салфеткой и сказала тусклым голосом:

— Ваша правда, Камилла Джакоповна. Так что в министерство писать? Будем библиотечную конференцию проводить?

— Пиши — будем, — бросила Джакоповна. — Сразу после Нового года. Майра, займись-ка приглашениями.

— Дурды, Камилля-хынум! — по-мушиному бойкая быстроглазая Майра тряхнула своими не то неряшливыми узбекскими косичками, не то чересчур аккуратными дредами и вонзила коготки в клавиатуру. — Аська, дай дырокол, будь другом!

Ася отнесла ей дырокол. Вернулась на место. С тоской уставилась в окно. В зимнем сереньком небе уныло кружили две вороны. Падаль, что ли, чуют? Не к добру. А-а-ах… Подавив очередной зевок, Ася поймала пристальный взгляд Стальной коровы и торопливо зацокала: «По сообщениям информационных агентств, вулканический пепел, витающий над Южной Америкой…»

— Ой, мамочки-и… И водилы тоже сказали, мол, вполовину штат сократя-ат… — Ира Дружинина, координатор медицинской программы, горестно всхлипнула и потянулась за сумочкой. Её трепещущий, как крылья тропической бабочки, блузон переливался разноцветьем на радость каждому охотнику и фазану. На столе Иры стояли только золочёный стаканчик с двумя карандашиками (один для губ, другой — для бровей) и коллаж в золочёной же рамочке, подаренный коллегами на День Святого Валентина (тело Дженнифер Лопес, сжимающей «Оскара», плюс голова Иры с сигаретой в зубах). Поговаривали, что её блистающая Сваровски сотка является магическим дивайсом, то есть одновременно и пудреницей.

— Да кто тебя сократит, кому ты нужна-то, — дребезжащим тенорком вступил помощник координатора по программе образования Николай-улы, желчный старикан в сизом кримпленовом костюме. Его паучьи многосуставчатые пальцы, перепачканные чернилами, как обычно со скоростью звука перетасовывали личную картотеку. Ася засмотрелась на сплошную вереницу картонок, вручную нарезанных из древних перфокарт. Николай-улы совершенно не признавал компьютеров. — Ты, милочка, работай хорошо, кто ж хорошего работничка-то со двора прогонит? Кхе-хе…

Майра фыркнула. Лариса Витальевна снова вытерла шею. Джакоповна передёрнулась, стрекоча по-буркутски по телефону.

Хотя Ася родилась и выросла здесь, в Зорком, да и сама частично была буркуткой, родного языка она, как и многие зоркинские буркуты, так толком и не выучила. Вереница смутно знакомых гортанных созвучий раздражала мозг и вызывала лёгкую заложенность ушей.

Ира тем временем подробно рассказала коллегам о том, как подлая инфляция погубила её планы отдыха на Бермудах. Резкие слова и выражения в адрес Международного валютного фонда, Белого дома, Николя Саркози и почему-то четы Клинтонов лились сплошным потоком.

— И тут ещё этот ваш кризисный менеджер, — Ира изящно взялась за виски. — Где это видано?! Ой, я не могу… А мне на конгресс по раку шейки матки ехать… А ещё летняя школа врачебного менеджмента… И сорок тысяч кондомов по программе «СПИДу — нет!»… Если меня сократят… Что этот… кризисный… с этими кондомами делать будет?! — Ира всхлипнула.

— Да что вы истерику устроили, Ира! — загудел, наконец, Тарас Гамаюнович Подопригора, волосатый и круглый, как шмель. — Кризисных менеджеров в некоммерческие организации не посылают! Вы хоть знаете, что это за профессия, а? Откуда у нас, в благотворительном фонде, может быть банкротство? Это — во-первых. — Тараска эффектно крутанулся в кресле, его объёмистая утроба, обтянутая оранжево-полосатой немецкой майкой, всколыхнулась. — И во-вторых! Мада — дура. Что за чушь! Где у нас в штатном расписании такая должность?!

Ира, приоткрыв от волнения ротик, преданно внимала речам Подопригоры. Тарас Гамаюнович слыл в Фонде человеком ушлым и тёртым. Почитая себя супержурналюгой, он, как личность творческая, собственно к работе относился спустя рукава, но имидж свой строил, не покладая рук. Он так умел составить бюджет программы «Информ-бюро», что за годы службы в Фонде ухитрился побывать на всех Олимпийских играх, Уимблдонских турнирах и чемпионатах мира по футболу.

— И в третьих! Кто вам сказал, что пол-офиса уволят? Я сам вчера заходил к Артёму, — Тараска выдержал паузу, после чего, купаясь во всеобщем внимании, продолжил, — так вот. Он мне опредёленно сказал, что сам слышал, как наш шеф рассказывал Корнелии, как ему из Нью-Йорка кто-то по телефону рассказывал, что максимум треть сократят. Максимум! А никакую не половину. И сокращать будут, в основном, обслугу — водителей там, помощников, ассистентов, айтишников, охранников. Ну?! Так что не плачь, солнышко. Свети нам и дальше, шейка ты наша раковая.

Припудрившись, Ира вернулась к раскладыванию компьютерной «косынки». Майра, изумлённо присвистнув, замерла. Лариса Витальевна с исказившимся лицом потянулась к Джакоповне. Николай-улы вскочил и забегал по узкому проходу меж столов, ломая руки в ситцевых нарукавниках и бормоча под нос про какие-то пункты, подпункты, параграфы и уложения.

Блин. Вот сволочь, Тараска, мог бы хоть предупредить!

— И четвёртое. Насчёт нового сотрудничка. Амбцибовицкий говорит, ему в бухгалтерии сказали, что он никакой не кризисный, а тем более — не менеджер. И никто не знает, чем он у нас будет заниматься! В общем, тут интрига страшная и полный секрет. Но! — Тараска понизил голос, и Ася поняла, что шеф перебирается с малоустойчивого берега неясных фактов на зыбкую почву бредовых предположений. — Говорят, у Вертолетти когда-то был роман с внучкой последнего венецианского дожа. Так вот, эта самая внучка вроде бы попросила Вертолетти временно трудоустроить своего то ли сыночка, то ли муженька, то ли племянника. Оболтус, говорят, страшный, два состояния в Монако спустил, плюс одно — в Вегасе. Вот она его и задвинула к нам — по самые помидоры, — Тараска захохотал. — Дальше нашего Буркутстана уж совсем… Не в Монголию же его. Короче, я думаю, ему сейчас быстренько сочинят какую-нибудь новую программу, выделят кабинетик, начислят зарплату необидную, подкатят машинку от фирмы. А там, имхо, и обратно, годика через пол, к Европам поближе. Если, конечно, вести себя будет прилично.

Джакоповна хмыкнув, повернулась к своему растерянному коллективу:

— Это что такое? Майра, ты давай быстрее, что копаешься там? Справку набрала? Распечатай на подпись, мне в министерство ещё ехать. Виталий пусть уже машину подгоняет. Лариса, информатику давай доделай. Казбек, прозвони все вузы, пусть статистику по занятости дадут, наконец. А вы, Тарас Гамаюн-улы, что вы тут за сплетни нам, это самое, а? Где только находите их, а?

На что Тараска заметил, как бы ни к кому не обращаясь:

— А что касается сокращений… Есть и хорошие новости!

Ася увидела, как сама Джакоповна невольно тянет к нему ухо.

— Артём вчера как раз членам Правления повестку отправлял. А я к себе прибежал и Кайрату Муратаевичу (он же мой программный эксперт) позвонил и между делом у него всё выспросил. Так вот! Он мне сказал, что «Информ-бюро» не тронут никогда! Куда им без СМИ-то?! Разве штат урежут.

— А без образования и библиотек, значит, обойдутся?! — голос Джакоповны сорвался на визг.

— А вот это я не знаю! — осклабился Тараска. — Это я не интересовался. Аська! Сбегай за пирожными, чаю охота!

Ася вздохнула. Гамаюныч в своём репертуаре. Надо же! Штат урежут… А ведь весь его штат — это она, Ася, помощник координатора, и есть.

Она вышла из офиса через чёрный ход, постояла секунду, вдыхая острый виноградный запах декабря. Офис «Ласт хоуп» арендовал первый этаж жилого дома. Квадратный советский двор — с прогнившими скамейками, ржавыми качелями и гаражами, детской площадкой, теперь служившей, естественно, парковкой, был усыпан мелким серым снежком пополам с прелой листвой. На лавке перед подъездом тесно сидели бухгалтер Фонда Инна Федоровна, делопроизводитель Эльза Вольфовна и грант-менеджер Макбал Идрисовна, все три — незамужние крашеные блондинки лет сорока с нарощенным маникюром и пробивающимися сквозь тоналку усиками. Они дружно пыхнули ментоловым дымом и, не мигая, уставились на Асю.

Ася робко улыбнулась коллегам.

— Пирожков купить? Я в кулинарку.

Бухгалтерия, раздумывая, возвела очи горе. Ася по инерции сделала несколько шагов и в следующую секунду плечом налетела на мужика в чёрном плаще.

— Э-э-э… — промямлила она, заглядевшись на незнакомца.

Мужик — высокий, молодой, синеглазый, покривил рот. Уронив сухое «простите», он стремительно покинул двор. Странно-сосредоточенное у него было лицо. Как будто его закоротило над атомным чемоданчиком с красной кнопкой.

Подавив желание завернуть за угол и проверить — вошёл ли он в парадные двери Фонда, Ася глянула на лавку: окутанная дымом бухгалтерия потрясённо безмолвствовала.

Глава 2. ЖЖ. Записки записного краеведа. 11 декабря

«…Наутро местные газеты полностью удовлетворили моё любопытство — в них я обнаружил пару заметок о том, что в нашей гостинице скончался от инсульта пожилой турецкий предприниматель О.Б. Инцидент, как говорится, „был исперчен“. Однако меня не покидает чувство, что визит мой, так странно и несчастливо начавшись, еще одарит меня нежданными сюрпризами…

Теперь, когда мой пенсионный статус означает лишь вечный отдых у телевизора, я могу не без грусти констатировать: из всех немногих страстей, отпущенных мне Всевышним, осталась, пожалуй, единственная неудовлетворенная. Моё любопытство.

Мне нравится наблюдать — да-да, обыкновеннейшим образом наблюдать. За людьми. За животными. За капризами погоды. Даже за симптомами моих банальных возрастных болезней. С годами я выработал что-то вроде личного Наблюдательного Листа. Я делаю кое-какие записи, думаю, сопоставляю.

Удивительные времена! Интересно, все ли человеки понимают, в какое потрясающее время мы живём?! Живой Журнал — уникальнейшая возможность выставить напоказ самое сокровенное, не теряя при этом милой робкому сердцу анонимности. Теперь, в эпоху ЖЖ, нет нужды таскать с собой глупые блокноты.

…С каждым днём я всё больше и больше убеждаюсь в том, как мало случайного в нашей жизни. Мы, живущие, находимся словно бы в прозрачном коконе, от которого в разные стороны разбегаются паутинки — какая толще, какая тоньше. Потолще — это семья, дети, друзья. Потоньше — знакомые, дальняя родня, сослуживцы, соседи. Совсем тонкие, рвущиеся на глазах, — случайные знакомые, попутчики, однокашники. Почти незаметные, однако же, стальные паутинки — гражданские свободы, совесть, моральные и культурные нормы, знания. Метафизические, но в критическую минуту способные напрячься до крепости титановой струны — вера, суеверия, предчувствия, всевозможные предположения, интуиция. Все это, вкупе с предлагаемыми обстоятельствами рождения, и определяет существование каждого человека. И как же трудно выйти из этого кокона… Как трудно выскочить из своего коридорчика хотя бы в соседний, где, быть может, тоже бегает обезумевшая подопытная крыса, вырабатывая слюну по свистку лаборанта…

Я вовсе не исключение. Негоже мне ставить доморощенные философемы на пьедестал научных открытий. В последние годы у меня появилось много свободного времени, а так как своё единственное увлечение в результате переезда в другую страну я потерял, мне пришлось обзаводиться новым. И я стал Наблюдателем. Тут я обязан сделать маленькое лирическое…»

Припарковавшись, Олег Юрьевич Коршунов вышел из джипа и окинул пытливым взглядом фондовскую стоянку. К машинам Олег с детства питал суеверное уважение и верил в трансцендентальную связь автомобиля и его владельца.

У качелей высился погребальный «лимузин-мерс» — сто пудов, директорский. Сзади притулился лимонно-жёлтый «жучок», за его ветровым стеклом болтался громадный пучок фазаньих перьев. Директорская секретарша? Следом плечом к плечу стояли три джипаря — «лехус», «гелен», «паджерик» (мужики-координаторы), за ними — «пыжик» со страшно исцарапанным левым боком (обезьянка с гранатой), очень аккуратная «девятка» (завхоз?), две древние праворукие «мазды» (айтишники, к гадалке не ходи) и кораллово-розовый RAV-4 аж с двумя «туфельками» на заднем стекле (офисная пелотка?).

Налюбовавшись, Олег вышел из двора на улицу и поднялся по обледенелым ступенькам на высокое крыльцо Международного Благотворительного Фонда «Ласт Хоуп».

За стеклянной дверью его встретила лесным ароматом освежителя воздуха приёмная. Слева торчал древний ксерокс, справа громоздился диван для посетителей, у окна тосковала пустая вешалка, на журнальном столике играли многоцветьем разноязыкие экземпляры знаменитой брошюры Вертиго Вертолетти «Смотри вперёд!» Последовав этому призыву, Олег поднял глаза. За стойкой ресепшен — никого, кроме вкусно пыхтящей кофеварки.

Олег вздёрнул бровь, снял плащ, повесил на вешалку, и, не торопясь прошёлся по комнате из конца в конец. Где-то в глубине здания слышались смутные отголоски человеческой жизни: смех, болтовня, шаги. На ресепшен мелодично зазвонил телефон. После десятка трелей — умолк.

«Порядочки… — подумал Олег. — Ну и дыра. Настоящая дырища. Провинция в кубе. Машки на них нет».

Телефон снова как-то безнадёжно зазвонил. На этот раз открылась внутренняя дверь, и в прихожую вплыла царевна-лебедь — тонкая, смуглая, сосредоточенная, в снежно-белом пушистом платье. Не глядя на посетителя, дева подняла трубку и меланхолично произнесла:

— Здравствуйте. Фонд «Ласт Хоуп». Слушаю вас внимательно. Говорите, пожалуйста. Абирке. Да. Штурманга, соединяю, пожалуйста. Биилек минуточку, миирза… — она понажимала какие-то кнопки и осторожно уложила трубку на место.

Олег кашлянул. Царевна-лебедь подняла скорбные раскосые очи:

— Здравствуйте. Что вы хотели?

— Привет, — кашлянул Олег (Лебедь пугливо вздрогнула.) — Моя фамилия Коршунов. Мне назначено на пять.

— Кем назначено? — переспросила дева.

— Директором, милая, — Олег даже чуточку разозлился. — Вы бы вот что — кнопочку бы нажали и уточнили.

Дева надула губки и скрылась за дверью.

Олегу стало смешно. А вообще что-то во всём этом есть. Непуганое что-то, наивное и простое. Доброе, лузерское, безобидное. Как кролик на пашне. Однако, смех смехом, но…

И тут в прихожую изо всех дверей одновременно ввалились чуть ли не двадцать человек. Посетители, пришедшие с улицы, сопя и перекрикиваясь на местном наречии, принялись раздеваться (олегов плащ немедленно был сорван с вешалки и затоптан). Офисный же планктон выстроился в две очереди — к ксероксу и к кофеварке. Высокая тощая девушка, с вывернутыми, как у саранчи ногами, вскочила на столик, крикнула в потолок «Мерде! Мерде!!», сорвала с себя косуху и запустила ею в плешивого толстячка, прикрывавшего насморочный пятачок папкой. Две девушки-аборигенки, причитая «ой-бой, блин!», «вот бишарашка проклятая», принялись стаскивать скандалистку со стола. Толстячок же, обмахнувшись своей папкой, спросил: «Мойдодыр у себя? Ладно, я потом зайду», и, натянув девкину косуху, слинял на улицу.

— Эй, вы! — кто-то ухватил Олега за рукав. Он захлопнул рот и повернулся.

— Балтабай Модадырович вас ждёт.

Директорская приёмная была обставлена в винтажном стиле соцарта. А может, здесь просто ничего не трогали со времён волюнтаризма и покорения целины. Багровая пыльная штора с золотыми кистями совершенно скрывала окно. Под шторой, за массивным дубовым столом, сидел улыбчивый мальчик-купидон в костюме с искрой. Он тихонько тарахтел на клавиатуре, неслышно журча в телефонную трубку, при этом ухитряясь делать пометки в ежедневнике. Его пухлые щёчки приятно золотились в свете настольной лампы Ильича. Увидев Олега, купидон взмахнул ресницами и скрылся за дверью, обитой дерматином.

Олег огляделся. Дева с ресепшен исчезла. Зато в углу, на потрескавшемся кожаном диване, под сумрачной репродукцией Шишкино-Айвазовского, обнаружилась старая дама с мясистым лицом. Она была в панбархатном платье, из буклей парика торчала увядшая роза. Когда Олег уже решил, что старуха — тоже деталь интерьера, она густо закашлялась, достала из лакового ридикюля сигаретку и глянула на Олега. Он машинально нащупал в кармане зажигалку. Прикурив, старуха надменно кивнула и сказала, выдыхая коричневый дым:

— Манда Пулитцер премия барымтач?

Олег офигел.

В ту же секунду директорская дверь скрипнула, купидон выпорхнул в приёмную, захлопотал вокруг старухи, разгоняя руками дым и ласково журя посетительницу. Олег встряхнулся и решительно вошёл в кабинет директора.

Одутловатый дядька в «тройке», в полосатой «бабочке», подпирающей третий подбородок, приподнялся в кресле и, сложив ручки домиком, дружелюбно потряс ими над гигантской чашкой с алым сердцем по борту, стоявшей перед ним на столе.

— Велком, велком! Милости просим! Дурды жабанай! Хау, как говорится, дую ду… Айм, как говорится, вери глед… Сиддаун, плиз. Ти, кофи?

— Сенкью вери мач, — машинально ответил Олег и чуть было не уселся мимо стула.

— Ван минут. Артёмчик, турмаша, чайку нашему гостю, — пропел директор куда-то в сторону. Почти мгновенно в кабинет впёрся зарумянившийся Артём с гигантским жостовским подносом, заваленным печеньем и конфетами.

— Ты позови Корнелию, дружок, — шепнул директор Артему и вновь повернулся к Олегу, — Хау хэв ричед?

— А? — Олег обжёгся чаем, — Э-э-э… То есть, вери вел.

— Ыт ыз найс.

Помолчали.

Директор перелистал блокнот, с запинкой выговорил:

— Ауа организейшен из, как говорится, глэд ту велкам ю, диар миста Коршунофф.

Олег отставил чашку и внимательно всмотрелся в бегающие очи директора Фонд «Ласт Хоуп».

— My Uncle based life’s regulation, — со вкусом произнёс он и пожал плечами, как бы говоря: «Вы же понимаете». Собеседник озабоченно покивал. — On high ideals, when he fell ill — His bearing forced our admiration…

— …И лучше выдумать не мог, — пропело чьё-то богатое контральто у него за спиной.

Кабинет пересекала эффектная брюнетка лет тридцати. Глубоко декольтированный деловой костюм, умело наложенная косметика. Высокая, почти одного роста с ним, узкая, гибкая, как анаконда. И взгляд цепенящий.

— Корнелия-хынум, — с явным облегчением произнёс директор. — Давай скорее, вилкам, вилкам ту тэйбл.

Корнелия грациозно присела на краешек стула.

— Ыт ыз… Ыт ыз… — директор снова полез в блокнот.

— Вы знаете, Балтабай-ага, — иронически молвила она, — у меня такое чувство, что наш гость, похоже, знает русский. Ведь так, Олег Юрьевич?

Олег глупо кивнул.

— Судя по резюме, — продолжала она, оскалив в улыбке чуть выдающиеся клычки, — Олег Юрьевич у нас вообще… Полиглот какой-то. Где только не работал. Да, Олег Юрьевич?

— Йес. То есть, я могу — по-русски.

«Да что это со мной сегодня! Туплю, — подумал Олег, — Но бабы тут действительно… Выдающиеся. Правду Рипли болтал».

— Меня зовут Корнелия Борисовна Тёмкина. Я — зам Балтабая Модадыровича по оргвопросам. Ваш, — она вдруг облизнулась, — непосредственный босс.

— А обо мне вы, кажется, всё уже знаете, — сейчас же ввернул Олег.

Корнелии банальность пришлась по вкусу:

— Работаем, Олег Юрьевич, работаем.

— Ну, вот и славно, как говорится, — подытожил директор и с облегчением содрал колючую «бабочку». — Конечно, это не совсем по правилам… Мы ведь тут хорошо понимаем, что у нас тут международная организация. Разумеется, вся документация у нас тут на английском, и сотрудники у нас регулярно посещают тут курсы, и мы, знаете, даже зарплату снижаем, если они у нас тут тесты не сдают…

«Интересно, сам-то ты хоть один тест сдал?», — злобно подумал Олег.

— Мы вас так ждали, так ждали, как говорится, дорогой вы наш человек! Сам мистер Вертолетти звонил, как говорится… Такая честь, такая честь!

Олег решил перейти к делу:

— Э-э-э, Алабай Мойдодырович, мне кажется…

Корнелия засмеялась, развёртывая «Мишку на севере». Директор обиженно смолк.

Рядом с Олегом соткался из воздуха Артём и ловко подсунул ему визитную карточку.

— Извините, ради бога, Балтабай Модадырович. Я хотел сказать, что я очень рад нашему знакомству. И готов приступить к работе с завтрашнего дня.

— Штурманга, — неприязненно сказал Мойдодыр и отвернулся, вперив взор в настенную коллекцию ржавых сабель и дорогих спиннингов. — Корнелия-хынум, проводите гостя. Покажите Фонд, познакомьте, как говорится, с должностными обязанностями. Завтра милости просим на стафф-митинг.

Когда Олег прощался, он заметил за директорским креслом несколько повёрнутых затылками гипсовых бюстов — то ли основоположников марксизма-ленинизма, то ли бывших директоров Фонда «Ласт Хоуп».

Глава 3. ЖЖ. Записки записного краеведа. 12 декабря

«…Я испытал острое желание путешествовать. Годы, десятилетия прожив на вечном приколе в порту приписки, я, наконец своими глазами увидел многое из того, о чём раньше только читал. Полуденный жар пиратских островов… Толчея Брайтон Бич… Средневековый шик Тауэра… Тенистые заводи Луары… Плесень, ползущая по каменным лицам индийских многоруких идолов… Каменная кладка Запретного города…

Но я не просто глазел на великолепие мира. Каждое впечатление я скрупулёзно заносил в свой блог, классифицировал, находил ему единственно верное место в своей коллекции, внимательно отслеживая паутинки связей и прихотливые маршруты мыслей. Я не ленился расспрашивать старожилов, нырять за информацией в библиотеки, изучать путеводители, делать фотографии… В один прекрасный день дети придумали название моему занятию. „Понимаете, — говорили они знакомым, — папа увлекся краеведением. Пусть поездит, попутешествует, главное, что мы в состоянии оплатить его милые чудачества!“

Так я и стал записным краеведом…

Где я только ни побывал! Оговорюсь: некоторые путевые этюды получились весьма посредственными, когда впечатления мои не выходили за границы общеизвестного культурного слоя. Иные же, скажу без ложной скромности, вполне могли бы стать украшением какого-нибудь многоцветного издания наподобие „Вокруг света“. Да… Например, невероятно смешной очерк „Два-Куба“. Или лиричная, на пуантах, зарисовка „Бермудский треугольник forever“…

Но сюда, в родной Зоркий, как-то не тянуло. Что-то суеверное было в этом нежелании обернуться, подобно жене Лота, на родные пенаты. И вскоре мне стало казаться, что нежелание это… Скорее, даже страх, да, страх перед прошлым стал превращаться в манию. И тогда я решил дать ему бой. Собрал вещи. Несколько часов перелёта — и вот я уже дышу декабрьским смогом города-миллионника, запертого в каменной чаше гор вместе с полчищами машин, выхлопными газами и мрачными испарениями фабрик и заводов. Ужас эколога.

Встреча с прошлым оказалась вовсе не…»

Свекровь доела кашу, высунула язык и придурковато затрясла головой. Ася убрала тарелку, вытерла старушке подбородок.

Та нежно улыбнулась, показав дорогие протезы:

— Ма-а-а-ма… Пря-я-я…Ни-и-и… Пря-яни…

Влад звякнул ложечкой.

— Ты когда сегодня придешь? Прошу тебя, родная, не задерживайся, — он аккуратно поддёрнул манжеты идеально отглаженной рубашки, схваченные опаловыми запонками.

— Как получится… Ты же знаешь, у нас уйти ровно в шесть — моветон. Никто, конечно, не упрекнёт, но коситься будут. Задолбают, короче, по корпоративной линии.

— Асенька, вслушайся: как ты говоришь? — засмеялся Влад, промокая губы белоснежной салфеткой. — Это же новояз какой-то…

Ася промолчала. Вера Ивановна увлечённо мусолила печатный пряник.

— Передай сахарницу, родная. Благодарю. — Влад размешал сахар, стукнул ложечкой о борт чашки, поднёс её к губам, беззвучно отхлебнул.

Ася с усилием отвела глаза от его чисто выбритого кадыка.

— Знаешь, в Фонде сейчас такое творится. Говорят, сокращения будут. Я боюсь, что…

— Неужели, родная? — рассеянно молвил Влад, не отрывая глаз от матери. В следующую секунду он ловко поймал брошенную ею чашку. Старушка хихикнула, пустила пузыри слюней.

— Ах, боже ты мой! — воскликнула Ася, — Не обжёгся?

Свекровь втянула носом воздух и вдруг безутешно заплакала — мелкие мутные слёзки запрыгали по румяным, как яблочки, щёчкам.

— Оби-и-дел… Мальчи-и-ик… Коси-и-ичка… — она показала иссохшим пальчиком на сына.

Ася обняла старушку, жалость дёрнула сердце:

— Ах, он безобразник, этот Владик… Мы ему знаете что? А-та-та сделаем. Да?

Свекровь, мгновенно успокоившись, закивала.

Влад судорожно вздохнул, отвернулся.

— Ах, боже ты мой. — Ася заботливо помогла старушке подняться, — Пойдёмте, Вера Ивановна, переоденемся…

Ася отвела свекровь в её комнату, когда-то запретную, как окровавленные покои в замке Синей Бороды. Добротный двуспальный гроб шифоньера. Укрытая тяжёлым, как свинец, золотым испанским покрывалом кровать. Туалетный столик в амурчиках, задыхающихся от ожирения, резной книжный шкаф из морёного дуба, намертво забитый медицинскими справочниками, репродукции прерафаэлитов в истлевших музейных рамах. На подоконнике, за муаровыми шторами, — ваза «смальта», богемского стекла. С букетом пыльных пластиковых роз кирпичного цвета.

Рассохшийся гроб шифоньера протяжно скрипнул, открываясь. Пахнуло то ли «Шанелью № 5», то ли «Красной Москвой». Ася задержала дыхание.

Помогая безудержно хихикающей Вере Ивановне надеть кремовую кофточку и английский шерстяной костюм, приглаживая затем её голубоватые, тонкие, как у куклы, волосы, Ася вспоминала, каким чудовищным холодом блистали глаза будущей свекрови тогда. Восемь лет назад…

— Ася! — позвал Влад из прихожей. — Опоздаешь.

Ася вышла в коридор:

— Только ты ей «Николодеон» поставь, она от сериалов плачет.

— Да, родная, — с отсутствующим видом Влад скинул шёлковый изумрудный халат на кресло в прихожей. Мельком глянул на себя в зеркало, и Ася как всегда перехватила его взгляд. Длинное породистое лицо, тщательно растрёпанные медовые кудри, пенное кружево рубашки, безупречно повязанный шейный платок — вылитый портрет Дориана Грея.

— Кстати… Как там с конкурсом? — Влад внимательно смотрел на неё из зеркала.

Она покачала головой. Пряча глаза, оделась, подхватила сумку и вышла за дверь.

С работой ей фантастически повезло — офис Фонда располагался в самом центре города, в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Ася шла по аллее, привычно разглядывая лысые головы безобразных карагачей. Вспоминала.

Вот она, зарёванная, переминается в прихожей. Где-то мелодично позвякивают китайские колокольцы, тихонько мурлычет саксофон. Под глазом наливается тугая дуля фингала. Сапоги изгадили натёртый мастикой пол, клеёнчатая куртка воняет псиной. В руках — школьный рюкзак, рваный пакет и сумка-бомжовка. Вера Ивановна, окутанная ароматами то ли «Шанели № 5», то ли «Красной Москвы», поджав губы, осматривает её с головы до ног и наконец произносит:

— Влад, родной, кто это?

— Мать, ты не поверишь, какая приключилась история, — в его голосе слышится смех, — Вообрази, иду домой, а возле подъезда…

— Возможно, поверю, — сверкнув бриллиантовыми искрами в ушах, Вера Ивановна поворачивается к сыну. — Родной, ты весь вымок. Надень домашние туфли. И будь добр, объясни своей гостье правила пользования туалетной комнатой.

Да… Правила пользования, потом правила мытья. Но за то, что Севостьяновы, ни мать, ни сын, никогда не спросили у Аси, что же с ней случилось, за то, что позволили ей жить в их квартире, пусть и на положении прислуги, она была так благодарна им, так благодарна… Разве что хвостом не виляла.

Стряпня, натирание паркета, базарный гомон, зубрёжка, магазины, закопчённый потолок библиотечной курилки, стирка, зачёты, натирание паркета… В те первые годы она сильно уставала. Но, может быть, именно эта тупая, мутная, каждодневная усталость и была ей необходима тогда?

И вот, наконец, защита диплома. Впереди маячит заветная аспирантура!

Вечером Влад заходит в её комнату. Он хмур.

— О чём ты говоришь, Ася? Тебе — в науку? Извини, ты же ударения в словах ставишь неверно. Мать уже договорилась с Инной Антоновной, поступишь в её гимназию учителем литературы. Конечно, я пойму тебя, если ты откажешься. Но мать…

Конечно, они были правы на все сто. Она бы в этой аспирантуре давно уже загнулась от голода.

Ах, если бы только это… «Ася, сегодня я вручаю тебе своего сына. Я долго заботилась о тебе, внимательно следила за твоими успехами. Да, девочка, отныне ты станешь полноправным членом нашей семьи. Целуй меня». Районный ЗАГС, дешёвая белая кофта, три глупых гладиолуса в потных руках. Жёсткие губы мужа. Праздничный ужин на троих. Ночь…

Хватит. Решительно расправив плечи, Ася свернула в фондовский дворик. И услышала гулькин вопль:

— Эй, Насырова! У тебя сигареты есть?

У чёрного хода толпилась группка курильщиков, жадно пыхающих первым утренним дозняком.

— Ты же знаешь, подруга, я только «Мальборо-лайт» курю, мне этих ваших вогов-смогов и даром не надь… — прокричала Гулька, требовательно протягивая пухлую ручку к асиной сумке.

— Маскара, Гулька! Зачем всегда орёшь, как бурундай? — рассудительная Майра клюнула Асю в щеку, — Асёка, салам! Кыл кылай?

— Ништяк, — вяло улыбнулась Ася, доставая сигареты. — Держи, Гулька.

— Чё вечером делаешь? Своему подштанники стираешь? — закуривая, пробасила Карапетова. — Давай ко мне заваливай, пива попьём. И Майрушку позовём. Ты как, Майрушка?

— Я не против. Ась, придёшь?

— Не знаю, девочки… Если получится. Мне базар ещё надо сделать…

— Ну ты посмотри! Ни фига себе? Мать-Тереза, блин. И не стыдно тебе? — Гулька гневно топнула ножкой. — Мы — типа освобождённые женщины Востока, а ты нас вечно позоришь, подкаблучница!

— То же мне, освобождённая… — хмыкнул Жорка Непомнящий, как всегда бесцеремонно влезая в чужой разговор. — Вали тогда к Алле Львовне, у неё как раз грантёры новые — Феминисткая мусульманская лига.

— Иди ты! — подавилась ковбойским дымом Гулька.

Коллеги изумлённо загоготали.

— Жорка, брешешь! Какой баян!

— Афигеть, дайте две! Феминистки-мусульманки, что ль?!

— Это чё… Шняга. А вот вы видали, как Нацбанк жопой в лужу сел? — Славка Сыскин, Жоркин ассистент, улыбчивый парняга с невероятно широкими плечами, похожий на Ивана-дурака, полез в карман и извлёк новенькую десятитысячную туаньговую купюру. — Гля, братва… Они, мудозвоны, по-буркутски не базарят, вот и ложанулись, вместо ихней «i» с точкой простую «и» написали!

Ася взяла у него радужную бумажку, вгляделась в текст. Подтянулись айтишники, водилы, завхоз Амбцибовицкий просочился сквозь толпу, Артёмка, отставив в сторону тонкую дамскую пахитоску, укоризненно качал головой… Злосчастная купюра под свист и улюлюканье пошла по рукам.

На купюре был изображён ан фас видный мыслитель и врач Древнего Востока Абу Али ибн Мубарак в нарядной чалме. К буркутам он имел такое же отношение, как Макбал Идрисовна к танцу маленьких лебедей. Просто арабского мыслителя угораздило родиться в крохотном горном селении неподалёку от тех мест, где ровно тысячу лет спустя Советская власть построила промышленный город Шыркан, центр металлургии и тяжёлого машиностроения Буркутской советской социалистической республики.

Учитывая исламские традиции, ни одного портрета Абу Али ибн Мубарака в действительности никогда не существовало, но это досадное упущение было исправлено при создании Буркутской энциклопедии. Так Мубарак стал символом буркутской государственности и был воплощён в десятках скульптурных монументов, сотнях научных работ и на обложках миллионов школьных дневников. Однако настоящая слава, и не снившаяся древнему врачу, пришла к нему, когда его полностью нафантазированное безвестным художником-дизайнером благородное бородатое лицо с тонким носом и добрыми раскосыми глазами украсило буркутскую туаньгу.

Слева от Мубарака была нарисована растопыренная ладонь, сквозь которую проходил пучок разноцветных линий, напоминающий длинную бензиновую струйку в луже. И это, учитывая количество нефтяных месторождений Буркутстана, было тоже весьма символично. По слухам, рука была Бати — типа бонус от Президента всем тем, чья зарплата предполагала расчёт в десятитысячных купюрах…

Гулька Карапетова, меняя тему, затараторила:

— Прикиньте, Жибек трепалась — вчера явился этот, менеджер кризисный. Только он не кризисный, под него, не поверишь, новую программу открывают. Жесть! Нет, вы подумайте, — от избытка энергии она подпрыгнула на своих толстых ножках, как на пружинках. — Сокращения же будут! Мойдодыр уже приказ подписал, а тут этого шустренького пристраивают! Бюджет-то не резиновый!

— И что за программа? — безразлично спросила Ася, думая о том, идти сегодня на курсы английского или закосить. Страсть как хотелось закосить.

— Да мне плевать. Сегодня на стаффе скажут. И про сокращения тоже.

Ася запечалилась. Нет, закосить не получится.

— Попрут меня, как пить дать… — сказала она. — Главное, английский-то у меня совсем фиговый. Дали бы, уроды, хоть два месяца дотянуть, как по контракту положено. Как думаете?

Майра тряхнула дредами. Гулька сверкнула глазами:

— Насчёт этого не волнуйся! Мы до Нью-Йорка дойдём, если будут нарушения контрактов! В суд подашь, если что. Всосала?

Сотрудники один за другим исчезали за железной дверью подъезда. Ушла и Майра. Гулька всё мусолила окурок, вытягивая из него последние капли никотина. Наконец, бросила в заснеженную урну.

— Пошли, подруга, а то Мамкова вызверится. Слушай, я тут вчера такие прикольные босоножки купила — не поверишь! Сиреневенькие, каблучары во-от такие, и со стразами, прикинь? Давай вместе сходим, классный магазин, там кофтёнки на лето кислотные, прям на тебя. А то вечно ты как ворона — в чёрном бродишь. И когда уж пострижёшься?!

Ася скривилась:

— Да ладно. Жаба душит.

— Ну сколько можно под бедную студентку косить, Насырова? Не девочка, небось. — Гулька ловко подмазала губы и нырнула в подъезд.

Глава 4. ЖЖ. Записки записного краеведа. Всё ещё 12 декабря

«…История отеля „Луч Востока“ весьма любопытна. На углу улиц Иссык-Кульской и Командирской до прискорбного Октябрьского переворота находились так называемые „Доходные нумера Савойя“ некоей мадам Каравайской, выстроенные и торжественно открытые на заре нового двадцатого века. Место не пользовалось доброй славой среди порядочных зоркинских мещан, точнее было бы сказать, что репутация его была весьма скандальной.

Зоркий, бывший тогда типично русским колониальным городком, старой казачьей станицей на границе великой империи, не избежал модных столичных поветрий, и молодёжь со всем своим провинциальным энтузиазмом бросилась в пучину новейших наслаждений. Чаще всего это были скромные (на взгляд искушённого жителя нулевых годов) прогулки в кокаиновые кущи под ручку с барышнями не самого тяжёлого поведения. Всё это было солидно сдобрено политикой с одной стороны и бешеным декадансом — с другой. Модно (как сказали бы сегодня — круто) было состоять, во-первых, в тайном обществе и с придыханием беседовать об эсерах и экономических реформах, а во-вторых — в скандальной связи с экзальтированной дамой, витийствующей о похоронных бубнах, дикой дрожи сладострастья и звенящих Арлекинах…

Бури второго десятилетия XX века пронеслись над нумерами почти незаметно, старые фото демонстрируют чуть просевшую кровлю и облепленные лозунгами стены. Здание было, разумеется, реквизировано большевиками, и в нём с места в карьер начал заседать местный реввоенсовет. В окрестностях Зоркого шныряло множество стремившихся в Монголию и Китай казачков и прочей белогвардейщины, так что знаменитый подвал мадам Каравайской, некогда носивший поэтическое имя „Кафе Бездна“ и бывший приютом местной богемы, получил новое кровожадное амплуа.

В середине тридцатых „Доходные нумера Савойя“ были отремонтированы и переименованы в „Дом колхозника“. Переименованы, кстати, были и многие улицы Зоркого, так что „Дом колхозника“ получил и новый адрес — Луначарского/Парижской Коммуны. Фасад бывших нумеров в процессе ремонта украсили модным тогда архитектурным изыском: на уровне второго этажа по сторонам от входа в кирпичной кладке пробили нишки. В недрах первой поместилась каменная девушка с серпом в руках, в недрах второй — каменный же юноша в папахе, ведший в поводу очаровательного барашка. Такие вот крестьянка и пастух. Гостиница же, как и следовало из её названия, была предназначена для нужд самого простого люда из глубинки. Никаких отдельных нумеров, конечно же, уже не было, крестьянки и пастухи заселялись в огромные многокоечные залы по принципу общежития.

Протекли над по-прежнему слегка просевшей кровлей годы и десятилетия. Во время Великой Отечественной „Дом колхозника“ стал пристанищем эвакуированных москвичей и ленинградцев, в большинстве своём режиссёров, актёров, писателей, художников, журналистов. С их лёгкой руки в городе и повелось называть старую гостиницу гостеприимным Крестьянским домом.

Дальше… Оттепель, застой, сырые стены, поражённые жучком и плесенью, отвратительные запахи общаги, скверная столовка, вечная табличка у входа „Мест нет“, орды щетинистых советских командировочных в мятых плащах, с воспалёнными глазами и вечным кочевым гастритом…

После обретения Буркутией желанной независимости Крестьянский дом некоторое время влачил жалкое существование, переходя из рук в руки, постепенно ветшая, пока, наконец, не был куплен неким рачительным хозяином, сразу же одевшим порядком одряхлевшее здание в строительные леса. Вскоре на пересечении улиц Жарбарсын и Курман-битыра был открыт фешенебельный четырёхзвездочный отель „Луч Востока“.

Конечно, Крестьянский дом сейчас не узнать. Строители облицевали стены зеленой фаянсовой плиткой, вкрутили стеклопакеты, подвесили над входом громадный красный козырёк и установили шикарную вращающуюся дверь. Изнутри всё тоже поменялось самым радикальным образом: были восстановлены отдельные комнаты, правда, значительно уступавшие в размерах приснопамятным нумерам мадам Каравайской.

О сталинском ампире теперь напоминали лишь отреставрированные и позолоченные фигурки неактуальных ныне крестьянки и пастуха — видимо, дань босоногому…»

Сидя в зале заседаний Фонда Вертолетти «Ласт хоуп», Олег исподтишка оглядывал своих будущих сослуживцев. Народ разбился на группки и оживлённо обсуждал вчерашний футбол, новый шедевр Феди Бондарчука, чью-то выслугу лет и рецепт какой-то удивительной яичницы. Олег про себя усмехнулся — голоса будущих коллег звучали чуточку громче и напряжённее, чем это обычно бывает. Наконец, вошел Балтабай Модадырович (тьфу ты, чёрт, язык сломаешь).

— Чайлями зубурга, как говорится, дорогие друзья. Тудей из найс дэй, когда нам надо решить, понимаете ли, вери биг проблемс. Но сначала — дурды жабанай, поприветствуем нашего нового коллегу! Олег Юрий-улы Коршунофф, прошу вас, плиз, абирке! — Мойдодыр, как вчера, сцепил ручонки и затряс ими над головой.

Олег, навесив дружелюбнейшую улыбку, встал и раскланялся как второсортная примадонна. Все вразнобой похлопали.

— Итак, — усаживаясь, сказал Мойдодыр, — Артёмчик, что у нас там с повесткой?

Артём, окрасившись нежным светом, прошуршал:

— Первое: Балтабай Модадырович озвучит своё будущее выступление на конференции в Зимбабве, посвящённой процессам антиглобализма и интернационализации в современном мире. Второе: Олег Юрьевич Коршунов озвучит презентацию своей новой программы. Третье: сообщение грант-менеджера Макбал Идрисовны Капшыгай на тему «Отправление сообщений в рамках требований программы CHAO». И четвёртое: задачи будущей недели и список сокращённых программ озвучит заместитель директора по оргвопросам Корнелия Борисовна Тёмкина.

В зале стало тихо. Артём быстрым шагом обошёл всех, раздавая листочки с мойдодыровскими тезисами. Директор откашлялся, хлебнул из своей циклопической чашки и завёл речь. Время от времени он увлекался и вставлял экспрессивные «дорогой ты мой человек», «сами понимаете, не маленькие» и «штурманга люлям».

Сотрудники таращились друг на друга, пытаясь угадать, кто попал под топор. Бедолаги. Олег открыл ежедневник. Итак, эпизод первый: приключения злодея Карабараса и его пиратского вертолёта в самом сердце Чёрного континента. Минуты текли. Булькала наливаемая в стаканы минвода. Кто-то из коллег, очевидно, считавших себя неприкасаемыми, эсэмэсился под столом. Бабушка с седой халой на голове откровенно спала, время от времени поводя головой, как лошадь в стойле. Кисти её рук совершали мелкие возвратно-поступательные движения.

Мойдодыр, отдуваясь, закруглился.

Олег легко вскочил, прошёл к трибуне и обвёл глазами аудиторию. Странно, он немного волновался. Как говорят американцы, в животе его затрепетал крылышками мотылёк. В таких ситуациях Олег любил использовать старый театральный трюк: он наобум выбирал одно лицо из публики, которому в дальнейшем и адресовался. Желательно, впрочем, чтобы человечишка сидел где-нибудь подальше, на галёрке, тогда, по законам перспективы, присутствующим будет казаться, что оратор обращается к каждому в зале персонально. Олег быстро отыскал мостящуюся у самой двери тётку в чёрном, уставился в её доверчивые глаза и обаятельно улыбнулся. «Где-то я её уже видел», — мелькнула на задворках сознания мысль, но презентация новой программы ждать не могла.

Ася чувствовала, что неудержимо краснеет. Сначала она решила, что давешний синеглазый мужик смотрит вовсе не на неё, что ей это только кажется. Но тут громко фыркнула Гулька, за ней поперхнулся Тарас Гамаюнович. Сотрудники переглядывались, еле заметно кивали на Асю подбородками. Признанные офисные красотки — Коровина, Меделяйте и Дружинина, — задрав идеальные бровки, недоумённо шептались. Майрушка показала Асе длинный розовый язык, даже Корнелия бросила на неё удивленный взгляд. Ангельское личико Артёма покрылось лихорадочным румянцем. А проклятый Коршунов толкал свою речугу с невозмутимым видом, будто поэму читал. Ася попыталась, было, спрятать глаза, даже малодушно заслонилась ежедневником. Судя по сдавленному хохоту сослуживцев, это не помогло. «Да что ж такое!», — мысленно возопила Ася и уже собиралась смыться типа срочно в туалет, как вдруг двери с треском распахнулись, и на стафф-митинг ворвалась Софа Брудник, координатор программы «Культура и искусство». Маленькая, вертлявая, шумливая, Софа была похожа на сильно запущенного тинейджера и принципиально ездила только на мопеде, ухитряясь подрезать даже внедорожники.

— Всем привет! — хрипло выкрикнула она. — Звиняйте, в пробке застряла! А чё было-то? Кого уже попёрли?

Мадлен Генриховна и Камилла Джакоповна синхронно выдвинули челюсти и брезгливо отвернулись. Артём, не касаясь ботиночками пола, подлетел к Софе и принялся нашёптывать ей что-то на ухо, настойчиво тесня в сторону дивана, где ей уже расчистили местечко между спящей Аллой Львовной, координатором женских программ, и нахохленным Николай-улы.

Это происшествие, к счастью, отвлекло Коршунова, он перестал пялиться на Асю и быстро закончил выступление, несколько скомкав финал.

— Слушай, Гулька, а про что он болтал? — шёпотом спросила Ася, — Что за программа, а?

— Ой, — Гулька глянула на Асю поверх очков. — Иди ты!

— Кончай, — разозлилась Ася.

— Да ничё особенного, — Гулька демонстративно зевнула. — Какие-то там спецрасследования и аналитика, в общем, типичный баян…

В этот момент в зале как раз стало тихо — все приготовились слушать сообщение Макбал Идрисовны, поэтому гулькины слова прозвучали вполне отчётливо.

Новенький, перестав чиркать в ежедневнике, хмуро покосился в их сторону. Артём в ужасе прижал ладошки к ушам, а Мойдодыр благожелательно заметил:

— Гюльнора, вы что-то хотите сказать?

Гулька спрятала глаза.

— Ахтунг! — прокуренным басом вскричала вдруг Софа. — А я с Карапетовой согласная! Бюджет и так дырявый — это раз, мероприятия мне вполовину срезали — это два, как я своих на турецкое Биеннале повезу — это три! А нам с голой жопой новые программы презентуют!!

Народ загудел. И тут поднялась Корнелия. Бандерлоги мгновенно заткнулись под её немигающим взглядом.

— Товарищи! — прошипела она. — Повестка дня ещё не исчерпана. Прошу вас, Макбал Идрисовна.

Олег был собой недоволен. Надо же так просчитаться. Только что нарушил собственное правило: никогда не держи других за идиотов. Даже если они выглядят как сборище придурков. Даже если они разговаривают, как больные на всю голову обезьяны. Вот херня!

Второй эпизод комикса из сериала «Приключения злодея Карабараса» ознаменовался неописуемо кровавым финалом. Да и атмосфера в зале заметно накалилась — после краткого сообщения грант-менеджера слово взяла Корнелия.

— Итак, главные мероприятия будущей недели: семинар «Доктор, пробудись!» для врачей-гинекологов областных поликлиник, подготовленный Дружининой; информационный тренинг «Нефть и спорт» для сотрудников международных организаций, ведущий — Подопригора; совместная с МВД и ФСБ конференция «Дитя в плену» по вопросам ювенальной юстиции, ответственный — Непомнящий, а также художественная акция «Миру — мир, СПИДу — нет!», ответственная — Брудник. На следующей неделе также состоится ежегодная встреча с региональными директорами дочерних подразделений Фонда по стране. Балтабай Модадырович будет в Зимбабве, так что проведу её я. И напоследок, — она показала клычки, — вопрос о сокращениях. Итак, Правлением было решено полностью прекратить работу по программам «Медицина», «Интернет и я», «Женские НПО»…

В зале охнули.

— Далее! — повысила голос Корнелия. — Правление приняло решение сократить бюджетные ассигнования программам «Образование и библиотеки», «Информ-бюро», «Городское самоуправление», «Современное искусство», «Юриспруденция». Практически это будет означать сокращение ставок помощников координаторов. У меня всё.

Ася сидела за своим рабочим столом и тупо глядела в экран монитора, по которому текли и текли косые струйки дождя, смоделированные программой защиты. Вот так. Здравствуй, школа. Всё-таки быстро привыкает человек к хорошему. Кажется — будто всю жизнь как у Христа за пазухой сидела: с медицинской страховкой, отличным окладом, командировочными, непыльной бумажной работой.

Зазвонил телефон. Ася подняла трубку.

— «Информ-бюро» слушает.

— Асия, зайдите, пожалуйста, к Корнелии Борисовне, — раздался мармеладный голос Артёма.

— Да, конечно, — Ася встала.

Быстро они. А чего, в самом деле, с ней канителиться? Невелика птица.

— Ну, я пошла. Тёмкина вызывает, — сказала коллегам Ася.

Майра сочувственно тряхнула косичками-дредами. Заплаканная Лариса Витальевна вяло махнула рукой. Николай-улы со свистом перебирал свои карточки и на слова Аси никак не отреагировал. Ира Дружинина, сжав губы в тонкую линию, лихорадочно выстукивала что-то на клавиатуре. Тараска сказал с фальшивым сочувствием:

— Ну что ты, старушка… Не переживай так. Будет и на твоей улице праздник!

Ася шла по коридору. Встречные смотрели на неё во все глаза, как на безнадёжно больную, дура-Жибек с ресепшен даже отшатнулась.

Кабинет Тёмкиной был обставлен, как приёмная дорогой куртизанки. На подоконнике красовались три глиняные африканских гурии, вместо голов из них торчали витые листья каких-то растительных экзотов. На стенах, в громадных рамах белого металла, висела декадентская графика в духе чахоточных фантазий Обри Бердслея. Белоснежный письменный стол был уставлен сувенирными слонами.

Ася, как всегда, не сдержалась — с порога принялась глазеть на причудливые экпонаты корнелиной коллекции. Слоны нефритовые и слоны деревянные, слоны фарфоровые и из бивня мамонта, слоны из пластмассы и кожаные, слоны агатовые и эбеновые, и худой, как собака, ажурный медный слон, инкрустированный бирюзой — подарок какого-то залётного потомка магараджи. Даже к монитору цеплялись присосками слоники — мягкие игрушки, уделанные золотым шитьём и блёстками.

Корнелия в кабинете была не одна. Она расположилась на парчовом канапе у окна, изящно прихлёбывая жасминовый чай из крохотной квадратной чашечки. А рядом с ней непринуждённо восседал новый координатор, Коршунов.

— Извините, Корнелия Борисовна, но мне Артём сказал…

— Заходи, Ася, заходи. Ну что ж, будем, к сожалению, прощаться с тобой. Мне всегда нравилось, как ты работаешь. Но — сама понимаешь… Приходится ужиматься.

— Да, конечно, — в затянувшейся паузе пробормотала Ася. Её коробил разговор с начальницей, тем более в присутствии этого типа. Надо быстро что-то сказать, независимое такое и гордое.

— Но… Месяц только начался. А как же… зарплата?

Вот тебе и ляпнула!

Корнелия упёрла немигающий взгляд в асину переносицу.

— Но… Контракт же, — Ася с ужасом слушала свой хныкающий голос. — Или… Мне документы сразу забирать, да?

— До завтра подготовь отчёт о своей работе у Подопригоры, сдашь Амбцибовицкому ключи, получишь расчёт — и свободна. Олег Юрьевич, дорогой мой, — уже игриво продолжила Корнелия, поворачиваясь к Коршунову. — Ваш персональный кабинет готов. Так в каком отеле вы остановились? Я могу посоветовать недурной ресторан…

Олег был в ярости. Сначала этот цирк на стаффе, теперь возмутительные игры Корнелии. Он зашёл к ней на секунду, узнать, принято ли здесь проставляться коллективу, а она затащила его на свой интимный диван и уже четверть часа потчует грудным смехом и стрельбой глазами.

Когда в кабинет вошла эта нелепая готическая барышня с облезлым рыжим «хвостиком», Олег сразу узнал в ней лицо из публики. Дешёвый, кстати, приём, надо от него избавляться. Вчера во дворе она показалась ему совсем девчонкой, а сегодня, на стаффе, из-за старушечьей одежды, наверное, — чуть ли не сорокалетней. На самом деле ей было лет двадцать пять. Ну, что за выражение лица — как у Святой Елизаветы-мученицы. Неужели ей так нужна эта работа? Впрочем, откуда ему знать, может, у неё ребёнок больной.

Сволочь-Корнелия разговаривает с ней, как с прислугой. Конечно, тут как себя поставишь — так с тобой и разговаривать будут, но это нарочитое хамское «тыканье»!

— Олег Юрьевич, дорогой мой, так в каком отеле вы остановились? Я могу посоветовать недурной ресторан…

Повинуясь порыву, Олег сказал:

— Знаете, Корнелия Борисовна, а у меня ведь к вам дело. Я посмотрел свой бюджет — в него вполне вписывается ставка помощника координатора.

— Вам нужен помощник? — удивленно переспросила Корнелия.

— Да. Вернее, помощница, — ответил Коршунов. — Вот, например, Ася… Я правильно запомнил? Ася?

Ася кивнула.

— Ася вполне бы подошла. Тем более, вы говорите, она отличный работник.

Корнелия села очень прямо.

— Что ж… Пишите представление. Поздравляю, Асия, — процедила она.

— А в качестве первого поручения, — продолжал Олег, вставая, — вот вам, Ася, деньги, сходите за тортом и бутылкой хорошего вина. — Он подмигнул растерянно глазевшей на него новой сотруднице. — Будем проставляться.

Ася не помнила, как ноги вынесли её в приёмную. Толпящиеся сотрудники смолкли.

— Ну что? Что она тебе сказала?! — драматично вскричала Гулька.

— Представляете, — Ася посмотрела на зажатую в кулаке купюру, — новенький меня помощницей взял…

Первой опомнилась Софа Брудник:

— Тю, Насырова! С тебя поллитра, звиняй!

Глава 5. ЖЖ. Записки записного краеведа. 20 декабря

«…Боже мой! Это невероятно — такой экспириенс на старости лет! Или я… попросту сошёл с ума?! Я читал о странностях человеческой психики, о том, на что способны нервные окончания, как иллюзорна та картина мира, которую мы все считаем истинной. Но это было сухой теорией или набором экстравагантных фактов. И вдруг я сам очутился внутри дешёвого ужастика!

Но обо всём по порядку.

Итак, я без удовольствия проделывал то, что подобает пенсионеру немецкого значения: ходил на встречи с дальними родственниками и бывшими коллегами, раздавал сувениры, разглядывал и демонстрировал семейные фото, посещал кладбища и дружеские посиделки. Невероятная скука.

Почему-то мне совершенно не работалось. Несколько раз я выходил на свою страничку в Сети, тупо разглядывал густо облепившие её рекламки неприличных сайтов и — выключал ноутбук. Новые впечатления никак не хотели укладываться в положенное число знаков ежедневного урока.

Наконец, я понял, в чём дело — мешали воспоминания. Они обступили меня, теснились, кричали, перебивая друг друга, так что я ничего не мог понять в их разноголосом гомоне… Что ж, придётся сделать то, чего мне так не хотелось все эти годы — систематизировать собственное прошлое, разложить его по полочкам в моём виртуальном кабинете… Ободрённый этими мыслями, я решил вначале исполнить одно деловое поручение, а уж после с головой нырнуть в мутную Лету.

Один мой берлинский приятель, с юных лет влюблённый в историю города Зоркого, попросил меня посетить редакцию журнала под странным и смешным названием „Книгоман“. Я должен был получить авторские номера с публикациями его статей, а также разузнать о том, как двигается в издательстве, коему и принадлежал журнал, проект его книги, разумеется, посвящённой истории любимого города.

По приезде я сделал звонок главному редактору, даме с тонким девчачьим голоском, договорился о встрече. Придя на рандеву в назначенное время, я однако обнаружил в офисе лишь директора издательства, молодого бородача с бегающими глазками. Он без обиняков сообщил, что главный редактор, она же его супруга, сидит дома с приболевшими детьми, сотрудников у неё нет, а издание книги вновь задерживается на неопределенный срок по техническим причинам, после чего вручил мне пачку журналов и выпроводил вон.

Весьма огорчённый перспективой грустного разговора с моим берлинским приятелем, возлагавшим почему-то на это шарашкино издательство серьёзные надежды, я вернулся в отель. Кстати сказать, все эти дни четвёртый нумер, в котором скончался несчастный турецкоподданный, простоял в неприкосновенности.

Проходя по коридору, я услышал некий шум за его дверью. И тут со мной случалось нечто странное. Вопреки всем своим привычкам и воспитанию, я, оглянувшись на пустой коридор, решительно приник к двери. Там, несомненно, кто-то был. Слышались обрывки разговора… Мужчина и женщина… Женщина повысила тон, и я отчётливо расслышал: „Володя… Что?“ Ей плаксиво отвечал юношеский голос. Разговор резко прервался, и в наступившей тишине меня будто окатило ледяной волной. Необъяснимый озноб пронзил суставы, волосы шевельнулись на голове. В этот момент мне почудилось, что там, с другой стороны, тоже кто-то приник ухом к двери и прислушивается к моему дыханию…

Я подхватил пакет с журналами и бросился к себе. Успокоившись немного, позвонил горничной и спросил, давно ли был заселён четвёртый нумер (любопытство своё я мотивировал какими-то наспех придуманными причинами вроде шума и хлопанья дверью). Оказалось, что соседний нумер по-прежнему никем не занят.

Я долго не мог уснуть и от нечего делать начал листать подаренные бородатым издателем журналы, которые, как и следовало ожидать, оказались самодеятельным попурри из книжных сплетен, чьих-то литературных опытов и претендующих на оригинальность постмодернистских эссе. Художественное оформление и печать также оставляли желать много лучшего, а мизерный тираж и хвастливые колонки главного редактора только подчёркивали уныло провинциальный характер журнальчика. И почему „Книгоман“? Что за инфантильное бодрячество? Какая сегодня, простите меня, может быть любовь к книгам?

Помимо воли зачитавшись разгромной рецензией редакторши на свежий роман Акунина, я отвлёкся, и тут из-за стены донёсся тонкий, как от бормашины, свист. Я замер, весь обратившись в слух. Свист плавно перешёл в постукивание, которое, казалось, придвигалось всё ближе и ближе к изголовью моей кровати. Вскоре постукивание снова обернулось свистом и каким-то скрипом… Словно кто-то водил пальцем по ободку стеклянного бокала… Чудовищный саунд-трек к „Пёстрой ленте“… Шея моя закостенела, я не мигал, и пересохшие глазные яблоки, казалось, застыли в глазницах, сердце билось о рёбра в унисон застенному постукиванию… В тот момент, когда я уже готов был взвыть в приступе первобытного ужаса, свист, стук и скрип прекратились, и ясный женский голос произнёс, как мне показалось, прямо мне в ухо что-то вроде… „Малага“? „Миляга“?

Я хрипло вскрикнул, моргнул, и горячие слезы брызнули из моих глаз. Сердце вспорхнуло испуганным зябликом к самому горлу, тело не слушалось приказов обезумелого мозга… Остаток ночи я провёл, укутавшись в плед, в кресле у окна при включённых ночнике, люстре и торшере.

Наутро первой моей мыслью было ничтоже сумняшеся…»

В трубке раздалось колоратурное сопрано дуры-Жибек:

— Салем алай! Асия Нуркат-кызы, к вам пришли. Ждут на ресепшен.

Завидев Асю, посетительница бросилась к ней, как к родной.

— Золотце… Асия-кызымочка… — кукольный голосок, умильная мордашка, трясущиеся локончики. — Как ваши делишечки? — посетительница всхлипнула и ткнулась носом в рукав асиной водолазки, обильно пачкая её пудрой.

— Здравствуйте, Сауле. Спасибо, что подъехали. Пойдёмте в кабинет.

Сауле, жуликоватый бухгалтер Цирка лилипутов, ещё в бытность Аси волонтёром у Софы Брудник, успела надоесть ей хуже горькой редьки. Пригретая неразборчивой Софой, она поначалу нравилась Асе своей дисциплинированностью. Всегда была у телефона, приезжала в Фонд по первому требованию, долго и охотно рассказывала о том, как идёт проект, и возносила хвалы Вертиго Вертолетти, как верховному божеству древнегреческого пантеона.

— Кызымочка, миленькая, хорошо, что тебя встретила, не чужого человека, ты мне ещё тогда понравилась, добрая ты, душевная, человека насквозь видишь, всю правду, кызым, видишь, всю! Вай, Алла, нет, я не могу! — тётка отстала, сморкаясь, но потом резво нагнала Асю на лестнице.

Цирковое представление «Буркутстан — страна великанов» с лилипутами в национальных одеждах, выставкой вечно пьяных современных художников и элементами политической сатиры так и не состоялось. Цирк, не попрощавшись, уехал вроде бы в Японию на гастроли, ответчицей по гранту осталась одна Сауле. Когда Ася начала выяснять, как такое могло случиться, обнаружилось, что лилипутов этих никто в глаза не видел, кроме Макарыча, сторожа Фонда в предпоследней стадии «белочки». «Они мелкие такие, — трясясь, рассказывал Макарыч на дознании, учинённом Софой. — Шнырк-шнырк — и нету… А потом шасть под стол — и принтер спёрли…» Сауле рыдала, заклинала всех именем Пророка, хлебала валокордин, совала Софе под нос просроченные цирковые билеты… Но грантовые средства в размере пяти штук гринов возвращать решительно отказывалась.

— Присаживайтесь, Сауле, — как могла приветливо сказала Ася, — Олег Юрьевич скоро будет, у него встреча. А вы отчёт-то по гранту принесли? Дайте-ка, я посмотрю.

— Ох, Асиюшечка-кызымочка… Ужас-то какой кругом, а? — залопотала Сауле, пододвигая к Асе папку и коробку недорогих конфет. — Масло подсолнечное как прыгнуло, а? А сливочное?! Я банк этот проклятый своими бы руками, веришь, нет, своими руками бы по кирпичикам разнесла… Вчера мясо пошла брать на базар, а там…

Ася листала бумажки.

— А можно водички попить?

Ася подняла глаза:

— Конечно. Сейчас принесу.

Ася сходила в ланчевню, вынула из холодильника пару бутылок минералки. Распахнув дверь в кабинет, увидела, как Сауле лихорадочно роется в её сумке.

— Вы что?! — обалдела Ася.

— А что такое, Асия-кызымочка? Что с вами, дорогая? — мелкое личико Сауле стянулось в крысиную мордочку, она бросила сумку на пол и отпрыгнула к своему стулу. — Ой, водичка! Вай, спасибо, миленькая…

— Вы что, с ума сошли? — у Аси от ярости задрожали руки. Роняя бутылки, она двинулась на Сауле. — Да я… Да я…

— И что — ты? — совершенно нормальным голосом спросила Сауле. Лицо её расправилось и стало наливаться розовым. — Что ты сделаешь? Отчёта захотела? Вот тебе! — она быстро сунула Асе под нос мелкий, как прыщ, кукиш. — Вот тебе отчёт! На коленях будешь ползать, выпрашивать, а я подумаю — писать или нет. Поняла?! А я, дура, ещё конфеты ей принесла, думала, порядочная! На, подавись! — Сауле схватила со стола коробку и шваркнула ею Асю по голове. Конфеты брызнули в разные стороны. — Сука фондовская! Шпионка американская! Манкуртка грёбаная! Я до КНБ дойду! Я вас всех сдам! Знаем мы, чем вы тут занимаетесь!

Ася, не помня себя, схватила Сауле за плечи, та вцепилась когтями в её грудь…

— Отпустите-е! Что вы делаете-е! — вдруг заверещала Сауле своим прежним кукольным голоском.

— А что вы делаете? — с интересом спросил Олег Юрьевич, входя в кабинет.

Ася и Сауле молча глазели на начальство, замерев в позах двух шаловливых нимф.

— Может, разомкнёте объятья? — заметил Коршунов, снимая плащ. — Или зов сердца непреодолим?

Ася и Сауле отскочили друг от друга.

— Ой-бой… А я тут отчётик принесла… Вы звонили вчера, вот я и принесла… — зачастила подлая баба, бочком придвигаясь к начальственному столу. — Вай, мамандай… Все билетики… Из цирковой столовой чеки на манную кашку собрала. Аккуратная я… Из ветеринарки — это когда попугай Верка ногу сломал… Всё, как полагается… Не знаю, что с Асиёй-кызымочкой случилось. Ей бы полечиться…

— Олег Юрьевич! — срывающимся голосом сказала Ася. — Я сейчас объясню. Честное слово! Она в мою сумку полезла… Я не…

Коршунов нахмурился:

— Ася, сделайте мне кофе, пожалуйста. Так вы говорите, попугай Верка ногу сломал? Какая пр-релесть!

Ася выскочила из кабинета и понеслась в ланчевню.

Когда она вернулась с подносиком, на котором стояла чашка наспех сваренного крепкого кофе и блюдце со сдобой, Сауле в комнате уже не было. Олег Юрьевич ковырялся во внутренностях распотрошённой папки.

— Цирковой перформанс художника Гри-Гри Бурдюкова «Земля, бля, поклонись!». Хоть бы одним глазком взглянуть…

Ася сразу же вспомнила анемичное лицо Гришани, его белую ермолку и длинную опиумную улыбку.

— Это он кур резал. Приносил пару цыплят живых, корм в спичечном коробке, кормил их, пел мантры, мелом рисовал на полу пятиконечную звезду и резал им горло ножиком. — Ася поморщилась.

— А в чём смысл? — спросил Коршунов, принимая у неё угощение.

— А он потом степплером делал из них герб России и бил ему земные поклоны.

— А-а… Остроумно. Вы, Ася, всё же с грантёрами поаккуратнее. Они нам нужны живьём! — с набитым ртом сказал Коршунов. — Значица так. Завтра наша девушка принесёт половину суммы, примите у неё приходным ордером. А с отчётом на вторую половину придётся поработать. Пусть чеки и прочая чепуха хотя бы примерно соответствуют сумме, тогда мы сможем закрыть грант и к чёртовой матери отправить его в подвал. А денежки оперативно вернём в бюджет.

Ася вздохнула и принялась собирать с пола и ссыпать в мусорку лилипутские конфеты. Мстительно сунула саулешкину папку в самый низ внушительной стопки грантовой документации, уселась за стол и раскрыла ежедневник. Что у нас на сегодня… Ага.

Розовым маркером было помечено самое важное: продукты купить, погладить Владу рубашки, испечь «лимонник». Жёлтым — делишки так себе, к примеру, поговорить с Гулькой насчёт гороскопа Майя, выпросить у Николай-улы файликов побольше, почистить почтовый ящик и посетить занятие по инглиш. Зелёным — всякая фигня типа докладной, подбивки старых документов и безнадёжных телефонных звонков грантёрам. Любуясь весёлым колоритом списка, Ася думала об Олеге Юрьевиче.

Странный мужик. Внук он там кондотьера или не внук, а ничего о нём толком и не известно. Бабы фондовские прямо млеют — типа, ах, какой мужчина. Холостой, к тому же. Кое-кто ей, Асе, даже завидует. А чему завидовать? Начальник он требовательный, у него чаи гонять, как при Гамаюныче, не приходится. Правда, авралов новый шеф не терпел, после работы не задерживал, за пирожками в кулинарку не гонял.

Нет, не понимала Ася фондовских баб. И где они красавца увидали? Черты лица хоть и правильные, зато вечно хмурится. Высокий, плечистый — но сутулый. Рот кривой, как у демона. Щёки — в тенях от проступающей щетины. На макушке топорщится смешной хохолок, о котором он, видимо, не подозревает. Глаза холодные, отстранённые.

Работоголик чокнутый. Хлебом не корми — дай ему документов пачку, да потолще…

В первый же день шеф велел Асе изъять из архивных могил незакрытые гранты, нечистые на руку получатели которых давно растратили денежки, не потрудившись составить даже липовых отчётов. В коллективе Олега Юрьевича мгновенно прозвали «золотарь наш ассенизатор». Учёт провисших грантов был делом хлопотным и неблагодарным, и на каждой программе висело множество финансовых «хвостов». «Сдуется, — уверенно говорили старожилы „Ласт хоуп“. — Ягнёночек! Наших козлищ ему не одолеть, даром что нью-йоркскую школу бизнеса окончил». И вот поди ж ты…

Первым к ногтю был решительно прижат Савва Юродцев, издатель-культуролог и городская сволочь. Вызванный Асей на ковёр к шефу, он прибыл с полуторачасовым опозданием. По обыкновению, задорно матерясь, пинком открыл дверь кабинета… Что было дальше, Ася не знала (Коршунов услал её в бухгалтерию), но Майра с Гулькой рассказывали, что Жибек видела, как хам Юродцев выходил от Коршунова бледный и тихий. Бабки, высосанные из Фонда, принёс в зубах под вечер. К тому времени в очереди на порку томились троюродный племянник бывшего городского головы; модный галерист, ловко симулирующий буйное помешательство; авантажный политик, основавший партию имени себя, и целый выводок нарушителей договорных обязательств помельче.

Ася отложила ежедневник и погрузилась в сочинение докладной.

Мукой было выжимание из мозга канцелярских формулировок, описывающих самые простые вещи, постоянно встречающиеся в грант ёрской жизни, как-то: алчность, наглость, враньё, воровство, обман, дешёвые понты и проч. Но это были цветочки. Готовую докладную следовало поместить в фондовскую спецпрограмму CHAO и выслать по сети грантменеджеру Макбал Идрисовне.

Все работники Фонда ненавидели CHAO, и никто, кроме грантменеджера не умел толком ею пользоваться. Идрисовна внушала Асе первобытный страх, казалось, что внутри макбаловской головы, под белым липким начёсом и китайскими нефритовыми шпильками, происходит совершенно нечеловеческий мыслительный процесс в рамках вывихнутой логики постмодерна. К тому же бравые ребята-программисты совершали апгрейд CHAO каждый месяц, иногда до неузнаваемости меняя интерфейс. Ритм изменений улавливала только Идрисовна. Сотрудники ежедневно шлялись к ней за консультацией, как обитатели яранг к старому опытному шаману.

Скинув докладную, Ася взялась за Савву. Она водрузила на стол коробку с косой надписью маркером «Залатая Арда» (Еркенчик писал, лапа), содрала с неё скотч и приступила к изучению заплесневелых артефактов. Скоро в руках у неё оказалось двухсотстраничное описание проекта «Возрождение: Золотая Орда».

В памяти всплыла история двухгодичной давности, о которой тогда трындел весь Фонд.

А случилось вот что. Всем на удивление, маленькая НПО-шка с претенциозным названием «Ренессанс» получила от «Ласт хоуп» солидный грант по программе «Национальное согласие» на организацию молодёжного городка в окрестностях Зоркого. Концепция отчасти напоминала киббуцы — с общественной собственностью, собраниями, добровольным входом и выходом, знаменитым принципом «от каждого по способностям, каждому — по потребностям» и отсутствием зарплат. Идеология же опиралась на хрестоматийную концепцию Бати о мирном сосуществовании разных народов в многонациональной и многоконфессиональной стране и опыт студотрядовской «шабашки» советских времен.

Проект замутила парочка молодых яппи зоркинского розлива. Для начала они съездили в Гайану и Трансвааль на круглые столы по обмену опытом с такими же кровососами от международной благотворительности, затем с помпой провели молодежный фестиваль «Жабанай — совесть выбирай!», наследили в местной прессе и, наконец, потянули загребущие ручки к бюджетам благотворительных организаций, имеющих представительства в Буркутстане. А вот дальше случилась заминка. По-честному сочинять проекты, сводить бюджеты и вообще — отрабатывать гранты западного демократического сообщества щенкам-яппи ужасно не хотелось. И они наняли инвалидную команду из журналюг и бывших аппаратчиков низшего звена во главе с тем самым Саввой.

Юродцев споро взялся за дело. Он в рекордные сроки надристал свой опус, как раз сейчас находящийся в руках у Аси.

Жителям молодёжного юртового городка «Золотая Орда» предлагалось с пользой потратить свои студенческие каникулы на строительство и посильный ремонт очагов культуры и здравоохранения в глубинке. По замыслу создателя, студенты должны были выращивать себе пропитание самостоятельно. В качестве развлечения (после работы на общественном огороде) юнцам дозволялось предаваться спорам в дискуссионных клубах, сочинению патриотических стихов и штудированию буркутского языка и традиций в контексте знаменитого «поиска корней». Ежедневный благородный труд, свобода от товарно-денежных отношений, вегетарианство, единение с природой, поиски национальной идентичности, самодеятельные спектакли, поставленные по религиозно-мистическим пьесам Саввы Юродцева, — все эти процедуры должны были выпестовать из кучки молодых болванов истинно ренессансных Людей Будущего.

Нью-йоркский головной офис неожиданно выделил средства на заведомо завиральный проект. Работники зоркинского офиса вздрогнули — Юродцев успел нагадить практически в каждой программе, начиная со здравоохранения (грант на разработку гипнотических средств от ПМС), заканчивая проездным грантом в Ватикан на форум по правам невоцерковленных.

Надо сказать, цитирование Хайяма на фарси и Оккама на староанглийском, личное знакомство с Батей и Папой Римским, умение по памяти набросать «витрувианского» человека и родословное древо любого из четырех буркутских джузов, всегда служили Савве наилучшими рекомендациями. По каждому гранту Юродцев предоставлял отчёты о налаживании всюду наикрепчайших культурных связей и красовался в ТВ-передачах типа «Корень, крона и корона» в роли маститого культуролога.

Итак, НПО «Ренессанс» получила кучу бабла. Мальчики-яппи принялись лихорадочно его осваивать, покупая навороченные ноутбуки, неудачно инвестируя, снимая элитных проституток, ломая ноги на альпийских лыжных трассах.

Юродцев, слив оргработу на своих дружбанов, бывших третьих помощников парторга, мгновенно уехал в тур на Мёртвое море.

И процесс Возрождения как-то сам собой увял. Сначала студенты никак не набирались в нужном количестве, пришлось сконтачиться с горвоеноматом, китайские поставщики привезли бракованные синдипоновые юрты, местный начальничек-хаким, науськиваемый руководством, с наслаждением начал втыкать палки в колеса, завышая цены на аренду земли, а потом у одной участницы случилась внематочная беременность, а трое других ограбили коммерческий ларек, в ту же ночь юртовый город будущего подожгли то ли пожарники, то ли «зелёные», в итоге витрувианские люди разбежались по горам, растащив уцелевшие юрты на подстилки для пикников… Словом, история попала в газеты.

Мальчики-яппи спрыгнули в заграничные школы менеджмента, ответчиком по гранту остался Юродцев со товарищи. Вскрыв офис «Ренессанса», он вывез мебель и компьютеры, а последний выплаченный НПО-шке фондовский транш по гранту, не моргнув глазом, присвоил себе. В интервью зоркинскому таблоиду «Шелкопряд» (в коробке нашлась неровно обкромсанная маникюрными ножницами вырезка), Савва много говорил о духовной трагедии буркутской молодёжи и гневно клеймил гнилые либеральные конторы типа пресловутого Фонда «Ласт хоуп», во-первых, открытого на кровавые деньги биржевого спекулянта В. Вертолетти, а во-вторых, нарочно сеющего раздор в сплоченном буркутском обществе.

Вот тебе и на. Сволочь такая.

Ася вздохнула. Что там в финансовой подборке…

Из обрывков отчётности она скоро узнала о том, во сколько обошлись кофе-брейки, минвода, аренда клочка земли в пригородном дачном массиве, а также такси, национальная атрибутика и права на постановку пьес Юродцева. Многие статьи расходов ставили Асю в тупик. Например, семь тысяч долларов на канцтовары (приложение со списком на девяноста двух страницах утеряно), а также двадцать две штуки сорок четыре доллара и семнадцать центов на искусственное поднятие уровня Арала (?) вплоть до окончания съёмок (???) с тремя крестиками на месте подписей экспертов-мелиораторов.

В отдельной папке хранились тёмные копии трудовых соглашений и субподрядов, а также всевозможные поправки к бюджету со спутанными номерами, маршруты поиска ставки Золотой Орды (восемнадцать пунктов на арендованных джипах-внедорожниках с недельным заездом на Иссык-Куль) и чей-то грязный полосатый носок.

В самой тонкой и задрипанной папчонке обнаружилось подробное описание будущего бассейна в поселке Золотая Орда с эскизами хоровода наяд и русалок, до смешного похожего на известный фонтан Дружбы народов с московской ВДНХ. Последней фразой описания было: «Рыбохвостые девы, склонившиеся к тихой воде, подобно русским ивушкам, символизируют собой небывалую…», далее следовал неровный обрыв.

На дне коробки болтались какие-то целлофановые свёртки. Ася машинально потянула один из них, громко звякнувший. Это оказалась сверкающая гусеница новеньких чашек Петри. Ася развернула остальное: геодезическая карта Приаралья, окаменевшая раковина в коробке из-под счётчика Гейгера и гигантского формата транспортный справочник по г. Краснодару 1989 года выпуска.

Нда-а…

Она переписала артефакты в CHAO, забила туда же лживые финдокументы, заполнила форму на закрытие гранта и слила её Идрисовне. Всё, грант закрыт. Как же шефу удалось выбить из Юродцева последний транш? Загадка… Судом, что ли, пригрозил? Да ладно, Савве никакие суды не страшны, тем более, что он-то знает все о прелестях буркутской Фемиды. Сроду Фонду здесь дела не выиграть, только по заседаниям затаскают и в прессе грязью обольют. Вот должники и не боятся ничего. Чем же он его прищучил?

Ася принялась пристраивать коробку из-под Золотой Орды к эйфелевой башне отработанного материала.

Коршунов сладко потянулся и сказал, читая асины мысли:

— У Юродцева сын в Штатах учится, на визу подал. Я его на понт и взял, дурачка. Вот что, Ася. Давайте я вам помогу коробки в подвал стаскать.

Подвальный кабинет завхоза Амбцибовицкого был похож на свалку: рулоны старого линолеума, какие-то бетонные кубы, штабеля дыроколов, «клав» с выбитыми зубами, папок в половину человеческого роста, компьютерных кожухов и прочего канцелярского барахла. Всё это стояло, валялось, пылилось и гнило во всех углах обширного помещения. Заплесневелые стены были обвешаны шедеврами местных абстракционистов — бескорыстными дарами родному Фонду.

Сам завхоз восседал за циклопическим столом с тремя разнокалиберными мониторами, в пожелтевшем от времени гнезде из бумаг и газет. Над его головой располагалась ржавая железная рама, перетянутая разноцветными ленточками и кусками кожи, внутри рамы на нитках искусственного жемчуга болталось несколько ракушек и голая кукла Братц с открученными ногами и выжженной грудью. Табличка извещала, что композиция «Мальдивная радуга над Фолклендами» принадлежит шаловливой руке все того же Гри-Гри Бурдюкова.

Амбцибовицкий посетителей вроде бы не замечал, важно переводя взгляд с одного монитора на другой. Ася кашлянула. Завхоз глянул на них поверх очков.

— В чулан?

— Не знаю, — пыхтя под тяжестью коробов, буркнул Олег. — Я тут впервые…

Амбцибовицкий неторопливо приподнялся, встал, вышел из-за стола и предстал во всём своём великолепии.

Ростом чуть ниже Аси, он доходил Олегу примерно до подбородка. Если бы какому-нибудь «Эсквайру» понадобилась иллюстрация к статье «Казусы мужского гардероба», журнал свободно мог бы обойтись всего одной фотографией фондовского завхоза. Слишком длинный галстук в мелкую полоску был заправлен вместе с клетчатой красно-чёрной рубашкой непосредственно в серые брючата, которые, начинаясь где-то под мышками, заканчивались на середине икр, демонстрируя всему миру белые спортивные носки с эмблемой «Челси». Широкий ковбойский пояс в заклёпках пестрил сумочками, телефонными чехлами, перочинными ножиками и мелким ремонтным инструментарием. Завхоз накинул сетчатую жилетку типа «фотокор» с десятком оттопыренных, как у Вассермана, кармашков и строго сказал:

— Фоллоу ми!

И повел их по длинному коридору, забитому швабрами и вёдрами.

Чуланом оказалась большая комната, заставленная стеллажами.

Амбцибовицкий указал на самый дальний угол:

— Сюда. Это ведь закрытые гранты?

— Конечно, Арнольд Альфредыч. Давайте, я формы заполню, — сказала Ася.

Амбцибовицкий величественно кивнул, сунул ей пачку формуляров и удалился в свой клоповник.

Олег перетаскал в угол коробки и принялся гулять вдоль книжных завалов, с любопытством читая названия. «Пассморы Канты философиялыкчи барымтач». «Аэродинамикасындаб XVI флориндай шырмау Буркутстан», это про первых воздухоплавателей что ли? «Буркутстан бербе культурологияжок». В 20, между прочим, томах. «Гендерлих па мамандай Канада-Пакистан-Гайана-Буркутстан». Ноу коммент, как сказал бы Амбцибовицкий. «Мониторинг уюлду шарикоподшипникадызаводы эш хладокомбинат». Записать бы…

— Ася, а почему эти книжки здесь валяются? — спросил он, перебирая пыльные тома с дорогим теснением и отличными цветными вклейками. — Может, лучше их в библиотеки отдать?

— Что можно, уже распихали, — Ася подошла поближе, грызя ручку. — Я сама, пока волонтёрила, знаете, сколько развезла? И в другие города мы рассылали, правда, некоторые посылки вернулись.

— А почему не берут-то?

— А зачем им? Кому надо — про философию Пассмера и Канта на русском или на английском найдут, тем более что больше половины слов в этих книгах все равно не буркутские. В смысле, термины. Да вся эта рухлядь давно устарела. Второй год спецкомиссия буркутский язык чистит. Термины и заимствования на буркутский переводят. Как переведут — опять все это переиздадут, наверно.

— Опрично… — вздохнул Олег.

Глава 6. ЖЖ. Записки записного краеведа. 21 декабря

«…Когда я подошёл к ресепшен, то услышал обрывок разговора портье с напыщенным американцем лет шестидесяти в норковой шубе и нелепой ковбойской шляпе. На моих глазах портье вручил ему ключ от нумера четыре.

Отогнав ненужные мысли о пресловутом нумере, я решил прогуляться по Зоркому.

…Только что вернулся с прогулки. Городские пейзажи навевают грусть и недоумение. Я почти не узнаю улиц. Удивили небоскрёбы, выстроенные на месте памятных мне, еще дореволюционных, зданий. Помнится, в прежние времена в городе запрещено было строить дома выше пяти этажей (кроме гостиницы „Буркутия“ с её недоступным простым советским людям фешенебельным рестораном „Галактика“ на последнем, тридцать пятом этаже, да ещё бездарного комплекса зданий на Площади согласия, преступно перекрывшего вентиляционные потоки воздуха с гор и обрёкшего несчастных горожан на духоту и смог).

Но вот что странно — кажется, зоркинцы за эти десять лет не изменились совершенно! Та же дивная многонациональная смесь, то же дружелюбное разгильдяйство, тот же отменный (как это часто бывает в колониях) русский язык… Правда, уступающий позиции постколониальному грубому койне, в котором гортанные буркутские фразы перемежаются русскими словами-паразитами, сленгом и вездесущей матерщиной…

Зоркий, бывшая казачья крепость на южной границе Российской империи, с двадцатых годов — столица Советской Буркутии, семнадцатой республики СССР, а с девяностых — столица независимого государства Буркутстан, всегда был маргинальным русскоязычным городом. Кого только не нанесло сюда за двести лет его существования: и мятежных поляков, и терских казаков, и ссыльных разночинцев, и вездесущих, как моль, европейских коммерсантов, и бывших офицеров царской армии, и разоблачённых меньшевиков, и битых коллективизацией кулаков, и каторжных интеллигентов, и выселенных татар-чеченцев-поволжских немцев, и удравших от антисемитизма евреев, и даже взятых в плен во время Великой Отечественной японцев. Между прочим, я и сам веду родословную от деда — белого офицера, деникинца, чудом уцелевшего в жерновах сталинщины и прожившего в Зорком долгую счастливую жизнь в ипостаси зубного техника…

Зоркий располагается в живописной долине, своеобразной чаше, окружённой снежными пиками Инь-Яня. К сожалению, зона эта сейсмически неустойчива, к тому же селеопасна. Может быть, именно поэтому зоркинцам свойственен некий весёлый пофигизм. Согласитесь, жить под ежечасной угрозой страшнейшего землетрясения — последнее случилось сто лет тому назад и разрушило более 80 процентов жилого фонда, — испытание космогоническое.

Из крупных зданий дореволюционной постройки до сего дня устоял лишь изумительно красивый, выстроенный в 1899 году гениальным зоркинским архитектором-фортификатором Михаилом Зеленковым Свято-Воздвиженский собор, воздушный, торжественный, с неожиданно задорными маковками в разноцветных ромбах, бывший в советские времена историческим музеем и даже концертным залом с замечательной (ещё бы!) акустикой. Он горделиво высится посреди бывшего Пушкинского сада, в советскую эпоху — Парка Федерации, ныне — парка имени Победы.

Большинство зоркинских улиц ныне переименовано. И это, наверное, правильно… Пусть буркутские бии, битыры и ханы тоже оставят свой след в истории города. Но смысл некоторых переименований мне всё же непонятен. Нет, мне отнюдь не жаль улиц имени Ленина, Калинина или Дзержинского. Но чем не угодил бывшим моим согражданам великий Пастер? Или Студенческий бульвар, или улица Космонавтов?

Неприятно поразило обилие бутиков на первых этажах старых домов, иностранные их названия, несметное количество аляповатых рекламных щитов. Беснующиеся стада иномарок, извергая клубы сизого дыма, забили тонкие сосуды и капилляры робких зоркинских…»

Состояние свекрови ухудшалось с каждым днём. Асе все чаще приходилось ночевать в будуаре В.И. Вера Ивановна во сне, как когда-то в реале, вела бурную жизнь: решала вопросы, ставила диагнозы, стонала и смеялась, лунатически бродила по квартире. Начала ходить под себя. Влад сутками торчал в своей комнате, и только невнятные перестуки клавиатуры обозначали его эфемерное присутствие в семейной жизни.

Вчера Влад недосмотрел, и свекровь разбила лоб о стиральную машинку.

— Давай наймём сиделку, — предложила Ася за ужином.

— Прости, родная, — Влад укоризненно на неё посмотрел, — по-моему, это не слишком хорошая идея. Ты прекрасно знаешь, как мать относилась к тебе. Я даже думаю… — Влад сделал картинную паузу, — Да! Мне кажется, она загодя подготовилась. Мать научила тебя всему, что знала, передала все свои секреты и умения. Привила манеры. Воспитала нравственную сторону твоего характера. Разве можешь ты ответить ей чёрной неблагодарностью — привести сюда, к нам, в её дом, чужого человека…

Ася вдруг с неприязнью задумалась о том, чем же она, по мнению Влада, была до встречи с благородным семейством Севостьяновых? Младенцем? Дебилкой? Недоразвитым животным?

Мама… Искажённое болью, каждодневной, безысходной, родное лицо. Бесконечное добывание денег на лекарства и диспансер. Проданные вещи, заложенная квартира. Нытье Масика. Проваленные зачёты, ночные дежурства за копейки, курьерские жалкие заработки. Постепенно обрывающиеся связи с подругами, родственниками, соседями. Долги. Боже мой, всё это оказалось такой чепухой по сравнению с самым страшным. Мама… Добрая, робкая, одинокая, маленькая, ставшая будто бы меньше в болезни. Всю жизнь просидевшая в каком-то библиотечном архиве. Несовременная и отчаянно доверчивая. «Этот человек страдает, Ася. Мы должны помочь ему… Я считаю Максима своим мужем. А ты считай отцом…» Сентиментальная. «Пойду покормлю собачек на улице… Асенька, всегда думай о тех, кому хуже, чем тебе». Умирающая. «Асенька, ты — свет… Помни, любимая, ты свет, ты вся моя жизнь… Благодарю тебя за это счастье…»

Она ушла именно в тот момент, когда погружённая в психоз Ася всерьёз задумалась над перспективой пойти на панель. Дура. Кому она нужна? Похороны почему-то совершенно выпали из памяти. Только стопки засохших блинов, которые Ася доедала неделю. Кто же платил за гроб и поминки? Не Масик же… А после девяти дней, на которые и вовсе кроме чая и горстки конфет не смогла она ничего наскрести (впрочем и зашли тогда лишь две дряхлые соседки), Ася осталась одна. В квартире с запахом смерти, заваленной старыми книгами, стопками журналов «Работница» и «Крестьянка», скрученными у потолка древними обоями и расстроенным пианино «Ростов-Дон». А потом пришёл Масик…

Ася посмотрела Владу в лицо.

— Я, конечно, могу оставить работу, — жёстко сказала она. — А на что, скажи, мы будем жить?

Влад сжал челюсти, на впалых щеках его заходили желваки.

— Кому, как не тебе знать, что значила для меня мать! Кому, как не тебе понять всю глубину моей скорби! И в эту минуту ты смеешь говорить о деньгах?!

— Не будь дураком, — Асю несло, но она не высыпалась уже третьи сутки. — Надо решить сейчас, иначе меня просто вышибут из Фонда. Вчера я пропустила семинар Подопригоры, и Корнелии, конечно, доложили, так что…

— Меня не интересуют вульгарные подробности твоей вульгарной работы, — отчеканил Влад и швырнул мельхиоровый нож на пол. Из комнаты донёсся далекий стон свекрови. — Я терпел всё это лишь потому, что думал: ты пошла работать в этот рассадник западного прагматизма и бездушия, только чтобы помочь мне попасть в их издательскую программу!

Ах, вот как?

Ася задохнулась от гнева. Значит, вот для чего она по-чёрному волонтёрила в Фонде. Для чего зубрила по ночам английский. Вдруг вспомнилась первая фондовская зарплата: они с Владом побежали в ломбард вызволять бриллиантовые серёжки Веры Ивановны, а когда вернулись, возле их дома стояла пожарная машина: свекровь подожгла занавески…

Как Ася счастлива была, что именно благодаря её работе им удалось сохранить чудесную четырёхкомнатную квартиру в самом центре Зоркого! Потом она была счастлива тем, что удалось вылезти из долгов. Потом — тем, что можно покупать еду в супермаркетах, а не на оптовках. Что Влад может нормально одеться, ему хватает на книги, а Вере Ивановне — на лекарства. Что можно купить плазменную панель, новый холодильник, компьютер. Отправить Влада на отдых в Турцию… А теперь, выходит, всё это была чепуха, не стоящая упоминания.

— Ты же прекрасно знаешь, как трудно пробиться настоящему таланту! — голос Влада звенел от гнева. — И что я вижу? Ты, кажется, совершенно довольна своим новым социальным статусом! — Влад оскорбительно фыркнул. — Ассистентка! Подай-принеси! Знаешь, Ася, некоторые люди просто рождены, чтобы быть прислугой. Выходит, ради этого ты всё затеяла?! Тогда как та единственная и главная цель, которая разом оправдала бы все затраченные на неё средства и время, так и не достигнута? Пропали втуне все мои усилия?! — Влад вдруг пустил «петуха», вскочил, опрокинув стул, выбежал из столовой.

Ася чувствовала, как руки и ноги наливаются болезненной тяжестью. Это ничего. Это просто усталость. Она вяло огляделась. Дом основательно запущен. С потолка свисают паутинки, всюду пыль, какие-то вещи грудами лежат на креслах и на диване. Паркет серый. Всё. Завтра же найду домработницу. И сиделку. И плевать на Влада. Она, Ася, не какая-нибудь там стальная корова… Она вообще может отсюда уйти, и пусть сами разбираются!

Но пока она мыла посуду, пока готовила обед для Влада и свекрови на завтра, раздражение и злость ушли, оставив после себя сосущую пустоту.

…В первый год она — всё развлечение — хотя бы рыдала в подушку от безответной любви к сыну хозяйки. Как же. Инфернальный красавец. Энциклопедически образованный выпускник питерского университета. Писатель и поэт. Отношения между ней и мужем оставались вечно не до конца исчерпанными, как колодец, старый уже и затхлый, из которого не возьмёшь воды, и тем не менее — вот он, его вонючий мшистый бок, гулкое эхо по-прежнему доносит из его глубин что-то неразборчивое о долге и терпении…

Ася не была дурой и сравнительно быстро разгадала его грустный секрет. Сначала жалела Влада, мечтала о том, что он когда-нибудь выздоровеет (святая простота!) и тогда в полной мере оценит ее, асину, верность и самоотверженность. Но скоро выбросила из головы эту девчачью чепуху. Начинались настоящие проблемы — деменция наступала по всем фронтам.

Когда Вера Ивановна придумала их поженить, Ася не раз вспомнила бессмертные слова классиков о мечтах идиота. Все надежды были давно похоронены на дне того самого колодца. Ася не хотела замуж. Во всяком случае, не за Влада. Однако Вера Ивановна во время еще случавшихся тогда кратких просветлений настаивала. И Ася сломалась: в который раз дурную службу сослужило мамино деликатное воспитание… Влад сделал вид, что ему всё равно. А может, ему и было всё равно.

Ася потушила в кухне свет и вышла в коридор. Под владовой дверью светилась жидкая голубая полоска. У свекрови всё спокойно, темно. Сегодня можно идти к себе.

Времени — всего двенадцать, а усталости не меньше, чем на полтретьего. Почитать, что ли?..

В прежние, еще институтские времена, ей с вечера выдавался очередной том Кафки, или Гессе, или Мамардашвили, или новейшего западного постмодерниста из личной библиотеки Влада. От усталости слипались глаза, путалось в голове, книжка упадала на пол. Мрачные образы, навеянные классикой, преследовали её во сне, а по утрам Влад обожал устраивать изысканные шарады, основанные на содержании рекомендованных им книг. Ася заикалась, ошибалась, краснела. Свекровь снисходительно улыбалась. Влад сердился и готовил ей очередную вечернюю пытку.

Но даже это не смогло отбить привитую мамой любовь к чтению. В один прекрасный день Ася вежливо отказалась от советов мужа и принялась таскать в дом покетбуки. Прочитав, дарила книжки коллегам и соседкам (Влад, найдя в доме какого-нибудь беззащитного Акунина, выбрасывал его в помойное ведро). Первое время он ещё пытался промывать ей мозги, но вскоре плюнул.

Отследив, что на пятьдесят первой странице донцовского шедевра подруга главной героини из Зины снова превратилась в Лину, Ася удовлетворённо захлопнула книжку.

Но уснуть всё не удавалось. Да что ж такое?!

Некоторое время Ася слепо таращилась в потолок, потом включила лампу и полезла в сумку за казённым лэп-топом.

На мониторе величаво, как кракен из Марианской впадины, всплыл громоздкий интерфейс фондовского сайта в багровых тонах. Ася задумалась, решая, куда податься — фильм посмотреть или по лентам новостей поскакать, как вдруг взгляд её зацепился за объявление: «Список лауреатов литературной премии Фонда „Ласт Хоуп“». Ася, обмирая, кликнула на ссылку.

Три месяца назад, перед тем, как отправить рукопись Влада на литературный конкурс программы «Культура и искусство», она всё же в неё заглянула. Хотя и дала себе зарок — ни в коем случае не смотреть.

Ася смогла осилить только восемь страниц. Конечно, уверяла она себя, дело в отсутствии у неё вкуса, в её печальной неготовности воспринимать современную прозу. Влад прав, она, Ася, испорчена провинциальным филфаком. «Дети янтаря» — так назывался роман Влада. Там было много цитат, скрытых и открытых — и из Кьеркегора, и из Борхеса, и из Кастанеды, и даже из Мао Цзедуна. Там было много описаний и много психологизма. Много про эгрегоры, имманентность и паллиатив. Вообще, было много разных незнакомых слов. Чего там не было, так это сюжета, героев и действия. В потоке сознания слышался только один голос — ровный, пафосный голос её мужа. Нет, решила Ася, за такое премии не дают. Пусть у неё дурной вкус, но ведь у большинства читателей такой же. Вполне возможно, что «Дети янтаря» — новое слово в литературе. Жаль только, что Влад чересчур многого ожидает от этого конкурса, придуманного неугомонной Софой Брудник. Ася с тяжёлым сердцем отправила рукопись и стала покорно ждать.

«Номинация „Крупная проза“», — прочла Ася.

Что?! Фамилия «Севостьянов» шла первым номером.

— Господи! — проникновенно сказала она. — Есть же ты на свете! Спасибо тебе, Господи!

Глава 7. ЖЖ. Записки записного краеведа. 22 декабря

«…Рассказываю в подробностях о трагических событиях прошлого вечера. Когда я уже совершил свой моцион и приготовился ко сну, решив опробовать новые беруши, отвратительный шум перестрелки из какого-то дешёвого боевика, коим наслаждался мой сосед, перекрыли болезненные стоны и душераздирающее мычание… Тяжёлое предчувствие сжало мне сердце. Я вскочил, набросил халат и вышел. На мой стук дверь четвёртого нумера открылась не сразу. А когда открылась, моему взору предстал расхристанный сосед с нелепо торчащими седыми волосами и налитыми кровью глазами. Он одним движением втащил меня внутрь.

У американца царил холостяцкий беспорядок: разобранная кровать, сигарета, дымящаяся в пепельнице, полной окурков, бубнящий телевизор и початая бутылка водки под столиком… Американец указал мне на кресло (я сел) и отрывисто заговорил. Он извинялся за доставленное беспокойство, сказал, что постарается больше не шуметь. Якобы ему приснился — или снился уже несколько раз? — безобразный кошмар, связанный то ли с его матерью, то ли с какой-то Люси или, может быть, с другой мёртвой женщиной — тут он совсем запутался и замолчал, бессмысленно пялясь в угол. Внезапно больно сжал мою руку… Обернувшись, я не увидел ничего, кроме безвкусных обоев в ландышах. Тогда американец трясущимся пальцем указал вверх. Задрав голову, я обозрел потолок… И тут холод снова окатил моё сердце: сквозь побелку отчётливо, на глазах, начали проявляться какие-то пятна… Чёрные пятна… Мне на плечо что-то капнуло… И ещё… Я машинально дотронулся до халата… Кровь! Густая венозная кровь!

С соседом моим творилось что-то невообразимое! Ломая свои могучие волосатые руки, этот большой и сильный мужчина залился слезами и в панике заметался по нумеру, опрокидывая стулья, запинаясь о раскрытый чемодан с ворохом вещей… Капли зачастили, кровавым дождём пятная постельное бельё, наши с ним лица, руки, одежду… Не в силах вынести этот ужас, я выскочил из номера и ринулся на первый этаж, к ресепшен. Должно быть, мой вид и бессвязные речи возымели немедленное действие: вместе с дежурным мы примчались в нумер менее чем за минуту… И увидели страшную картину: несчастный американец навзничь лежал на полу разгромленной комнаты, уставясь выпученными глазами на злосчастный потолок, совершенно, к слову сказать, чистый… Да-да! Никаких следов кровавого дождя, впрочем, как и на моём халате и руках не оказалось. Почему-то гулко дребезжали стёкла в окне и, по очереди вспыхивая, гасли лампы в коридоре…

Портье бросился к телу, я же, покачиваясь, как зомби, отправился к себе. Примерно через час меня побеспокоили сержант полиции и давешний молодой человек из службы охраны, уже без плеера и жвачки, который с обескураженным видом сообщил, что с моим соседом случился смертельный приступ астмы. Сержант составил протокол и ушёл. А молодой человек задержался — просил подписать какую-то бумажку, заверяющую мой отказ от общения с журналистами. Я, хоть и пребывал в прострации, всё же нашёл в себе силы поторговаться… Попросил представителя охраны не заселять по возможности соседнюю комнату… Пригласить хоть муллу, хоть батюшку — пусть молитвы почитают, авось поможет… Парень посмотрел на меня, как на ненормального, покивал и, получив мою подпись, молча ушел.

Сегодня я, отложив все встречи и поручения, безвылазно сижу в отеле. Осторожные расспросы персонала, как и следовало ожидать, ни к чему не привели. Чёрт знает, какая у них тут текучка кадров! А если кто-то что-то и знает, то старательно держит язык за зубами. Попытки напроситься на приём к директору тоже оказались бесплодны.

Осуществив сложную поисковую операцию в Интернете, я откопал поистине удивительную информацию: смерть бедняги-турецкоподданного была отнюдь не единственной, произошедшей в негостеприимных стенах „Луча Востока“… В течение пяти лет со дня открытия отеля под его крышей случилось три обширных инфаркта, один суицид и два гибельных несчастных случая! И это не считая историй с относительно счастливым, во всяком случае, не летальным исходом! Готов съесть шляпу покойного соседа, но все эти события могут быть связаны только с…»

Церемония вручения престижных литературных наград проходила в специально снятом зале бизнес-центра «Арман». Внешне архитектурное решение бизнес-центра тяготело к восточно-европейской модели то ли собора, то ли муниципалитета. Изнутри же стены были по-турецки вызолочены и мягко сходились на немыслимой высоте в застеклённое подобие круглого юртового отверстия-шанырака, сквозь которое на присутствующих изливались дрожащие струйки зимнего света. Гостей было не меньше сотни: лауреаты, их родственники, друзья, а также журналисты и работники Фонда. Время от времени из колонок вылетало громовое: «Высокое жюри приглашает…». И тогда присутствующие, на секунду отвлекшись от шведских столов, от души рукоплескали очередному питомцу муз.

Иные лауреаты, заикаясь, произносили куцые благодарственные речи. Владислав Севостьянов, конечно, подготовился отменно. Белый смокинг из проката. Тщательно завитые светлые кудри. Ироничная полуулыбка. Получив из рук председателя жюри серебристую статуэтку легендарного крылатого коня Упырая, он неторопливо откашлялся. Все смолкли. Отлично поставленным баритоном Влад проникновенно начал:

— Друзья! Как сказал Марсель Пруст, каждую вещь желание расцвечивает, а обладание обесцвечивает. Позволю себе не согласиться с классиком. Сегодня — как раз тот день, когда обладание вот этим призом, — он триумфальным жестом воздел своего Упырая, — расцветило мою жизнь и, несомненно, жизни всех уважаемых лауреатов литературной премии Фонда «Ласт хоуп» необычайными красками. Отныне мы знаем, что талантливы, отныне мы знаем, что работаем для людей, отныне мы можем чувствовать себя той самой одушевленной силой, что невидима окружающим, и тем не менее творит чудеса, меняя эпохи, миры и самоё сознание человека, а в конечном счете, заставляет общество смотреть вперёд! Особую благодарность хочется выразить членам высокого жюри премии. Как известно, критик обязан знать всё, а о прочем — догадываться. И как же повезло нам, лауреатам…

Ася закатила глаза. Она слышала эту речь раз пятьдесят дома и дважды по дороге на церемонию. Ну, получил бабки — и отлично! Славу получил, интервью в газетах — чудо, как хорошо. Книжку в начале года выпустят — супер. Ася усмехнулась, некстати вспомнив о книжном кладбище фондовского подвала. А дальше — что? Зачем уж так-то возноситься главою непокорной?

Влад всё журчал и журчал, публика, приятно удивлённая его ораторским пылом, заворожённо внимала.

Олег с тоской бродил по душному залу, набитому скверно воспитанными и крикливо разодетыми людьми, основательно налегавшими на бесплатный хавчик и дармовое винище. Конечно, думать так — снобизм. Да что это, уж не зависть ли?

Он улыбнулся этой мысли и ослабил узел галстука. Надо обязательно познакомиться с кем-нибудь. Он же не монах. В конце концов, их договор с Машкой о соблюдении верности строго в пределах континента при всей внешней шутливости был вполне искренним, и Олег не сомневался, что Машка — там, в Большом Яблоке, своего не упускает. Странно, он совсем не ревнует её. Да и как можно ревновать Машку, такую взбалмошную, живую, как ртуть, жадную до удовольствий, маленькую бессовестную обезьянку! Что он, упырай какой-нибудь?

Олег неторопливо двинулся к фуршетным столам.

Свою жизнь Коршунов строил в соответствии с простым правилом: не делай другим того, что было бы неприятно тебе самому. Уравновешенность, здравый смысл, верность принципам — старомодные добродетели, но они никогда никого не подводили. Олег прекрасно помнил тот день, когда он решил стать совершенно независимым счастливым человеком.

…Это был двенадцатый, самый печальный день рождения в его жизни. Отец вечером не вернулся домой, а мама сказала, что они с папой решили разойтись. Олег давно ждал этого признания.

Маму, разумеется, не в чем было упрекнуть. Она старалась. Она не замечала ни поздних возвращений отца, ни лжи, ни увёрток, ни странных телефонных звонков, ни запаха чужих духов. Долго не замечала. И теперь, когда отец все же ушёл (даже не вспомнив о дне рождения сына!), именно маме пришлось обо всём рассказать. У неё дрожали губы, глаза были заплаканы. Она была в беде, а маленький мальчик, её сын, не мог ей ничем помочь.

Именно тогда Олег ясно понял, какой будет его жизнь. Он станет маме опорой и защитой. Он никогда не будет лгать ни ей, ни любой другой женщине. Он сам выстроит своё счастье — и никого при этом не обидит и не оскорбит. Ведь так просто — поступать по совести и стараться не подличать. Всего лишь необходимо соблюдать ряд несложных правил, кое-что из десяти заповедей (классика не тускнеет) ну, там, не убий, не укради, не возжелай жены ближнего своего и т. п. Но также: не подсиживай коллег, не утаивай налоги, не крути служебных романов, не сплетничай, не доноси, по возможности — не хитри.

Не зря написано: правду говорить легко и приятно. Олегу Коршунову удалось дожить до тридцати лет, почти не поступаясь своими принципами.

Раздумья его были прерваны шквалом аплодисментов: толпа приветствовала одного из лауреатов, волосатого мужика в дешевом смокинге с чужого плеча, обладателя вкрадчивого голоса «а ля сетевой маркетинг». Мужик произносил отлично отрепетированный текст, в котором чьи-то цитаты и напыщенные слова благодарности мешались с явно выраженной надеждой на продолжение банкета в смысле грантов и премий. Опричненько.

Олег равнодушно отвернулся к столу. И увидел свою ассистентку, уже изготовившуюся опрокинуть в пакетик целую салатницу фаршированных крабовых палочек.

— У вас что, булимия? — с любопытством спросил он.

— Э-э-э… — промямлила Ася, — Я, понимаете… У меня… Свекровь болеет…

«Вот дура, не надо было ничего брать. Что он теперь обо мне подумает? То же мне, жертва голодомора», — ругала себя Ася, не смея поднять глаз на шефа.

А тот вдруг сказал:

— Уважительная причина… Давайте прикрою.

Спрятавшись за широкими плечами Коршунова, Ася от души нагребла копчёной конины, маслин и волованчиков с икрой.

— Всё. Спасибо, Олег Юрьевич.

Её глаза смеялись. Олег удивился мгновенной метаморфозе: только что перед ним стояла мрачная баба в чёрном, с осточертевшим рыжим «хвостиком», перетянутым чуть ли не аптекарской резинкой, как вдруг этот офисный монстр трансформировался на глазах! Что-то проявилось в ней, как на старой затёртой фотографии вдруг проявляется тонкий профиль или изящный изгиб руки. Что-то неопределённо пикантное и в то же время наивное было в этих густо зачернённых снизу зеленовато-карих глазах, немного скуластом лице и улыбке… Да! Улыбка! Вот в чём дело. Улыбнувшись ей в ответ, он вдруг услышал тревожный звон внутренней сигнализации и буркнул, поджимая пальцы на ногах от неловкости: — Вы одна, Ася, пришли или… С мужем?

Он становится похож на мальчишку, когда улыбается. И даже глупый хохолок на темечке ему идёт. Кажется, что-то про мужа спрашивает.

— Вообще-то, это секрет, но теперь уже… Не то, чтобы мы что-то скрывали… — замялась Ася. — В общем, мой муж — Влад Севостьянов.

— Кто? — вежливо переспросил Коршунов.

— Лауреат… — Ася кивнула в сторону зала.

Влад всё ещё тряс над головой своим Упыраем и желал всем присутствующим «творческого бриза в паруса». Однако сверху уже неслись новые позывные. Влад, сопровождаемый тремя поклонницами, степенно направился к фуршетным столам.

— Да ладно? — удивился Олег Юрьевич.

— Э-э-э… Хотите, познакомлю? — сказала Ася и, не дожидаясь ответа, окликнула: — Влад! Эй, Влад! Иди сюда, я тебя…

Обладатель первой премии Фонда «Ласт хоуп» повёл себя так. Не глядя на Асю, он сделал резкий разворот и быстро пошёл в сторону балкона. Поклонницы, бросая на сумасшедшую самозванку торжествующие взгляды, поспешили вслед за кумиром.

Олег Юрьевич хмыкнул:

— Как вы с мужем-то живёте… Прямо, именины сердца.

— Он… Я и забыла… Мы же договорились, что незнакомы… Ну, чтобы конфликта интересов… не было… — пробормотала Ася и уставилась в пол, словно стараясь проследить, на какую глубину внутрь паркета вросли её ноги. — Понимаете, Влад — писатель. А тут — конкурс. Обидно ведь было не поучаствовать…

— Ася, — сказал Коршунов, — все в порядке. Я никому ничего не скажу, даже если Софа начнёт загонять мне под ногти шприцы из программы «СПИДу — нет!»

Ася благодарно вскинула на него глаза. Нет, он и вправду ничего.

Коршунов помолчал и хмуро сказал, почему-то глядя в сторону:

— Хотите, я вас домой подброшу? Только дорогу покажете.

В машине шефа приятно пахло дорогим одеколоном. Панели с достоинством мигали, зоркинские пейзажи величаво проплывали за тонированными стеклами.

Курить хочется — жуть. Но как-то неудобно, надо дождаться, что ли, пока сам задымит. Она глянула за борт и сказала:

— Здесь по Калинина вверх…

— Калинина? А сейчас эта улица как называется?

— Авеню Карабасова.

— Да ладно, Ася, вы меня разыгрываете, — засмеялся Коршунов. — Не может быть… Так-таки авеню? Да еще Карабасова? А кто таков-то?

— Буркутский просветитель, — ответила Ася. — Книжки для детей писал, типа «Пойдемте, детки, учиться». С коммунистами связался, они его в тридцать восьмом и накрыли… Между прочим, с прадедушкой моим дружил.

— Да ну? — Олег Юрьевич вскинул брови. — А кто был ваш прадедушка?

— Из номенклатуры. — Ася машинально достала сигарету, сунула в рот. — Ещё два поворота, а дальше — прямо. Его в тридцать девятом шлёпнули. Я это в учебнике вычитала, мы с буркутской роднёй никогда не общались.

— И почему? — поинтересовался Олег Юрьевич, поднося ей зажигалку.

— Не срослось как-то. Прабабушка, его жена, в АЛЖИРе сгинула, акмолинском лагере жён изменников родины. Бабуля в спецдетдоме выросла, сунулась было к родственникам, но они её и на порог не пустили. Ну, я их понимаю, вообще-то. Времена были такие.

Олег Юрьевич кивнул. Типа тоже понял асиных неведомых родных.

Успокаивающе гудел мотор. Ася смотрела в окно и мучительно искала тему для продолжения разговора. Впереди блеснула роскошью витрина модного книжного магазина «Болконский». Ася нашлась:

— Знаете, Владу сложно самореализоваться как писателю. Его не печатают. В смысле, здесь печататься негде, а в Москве… Это ехать надо. А когда ещё Софа литературный конкурс придумает провести? А у нас ведь строго с конфликтом интересов. Родственникам сотрудников гранты не дают. Ну не увольняться же мне было по такому случаю…

Коршунов внимательно на неё посмотрел:

— Ася, вы давно замужем?

— Восемь лет.

— Повезло вашему писателю. А почитать-то его можно?

— Конечно. На фондовском сайте фрагменты романа, но у меня есть полный файл в рабочем компьютере… Вот здесь остановите, пожалуйста. — Ася нажала на ручку и уронила горящую сигарету на пальто.

— Ася! — укоризненно сказал шеф. — Вы так машину мне спалите.

Он подобрал сигарету и затушил в пепельнице.

— Не дёргайтесь.

Коршунов вышел из джипа, распахнул дверцу с асиной стороны и протянул ей руку.

Ладонь у него была тёплая и твёрдая.

— Ну что, до завтра? — сказал он и усмехнулся.

Ася кивнула и вышла. В подъезде она выдохнула воздух и бессильно прислонилась горячим лбом к почтовому ящику квартиры № 17. Ну и ну.

Приехав к себе, Олег первым делом открыл фондовский сайт, полюбовался на самодовольную физиономию лауреата первой премии в номинации «проза», кликнул на ссылку. Опубликованный на сайте отрывок из романа, к неудовольствию Олега, ему понравился. Толковый текст, настоящие мужские переживания, что-то есть от Мураками, но написано тоньше и легче. Надо же, и правда — талантливый писатель. Впрочем, не гений.

Делая обычные вечерние дела — уборку, обед на завтра, мытьё свекрови, мытьё посуды, готовя чай для поздно вернувшегося Влада и выслушивая его ликующие монологи и потом, укладываясь в своей светёлке, Ася снова и снова вспоминала этот глупый эпизод. Она никак не ожидала такой подлянки от собственного тела. Он ведь ей совсем не нравится, Коршунов. Да ей никогда такие и не нравились. Даже воображаемый партнер из любовных грёз, какой есть у всякой женщины, утеряв со временем черты лица Влада, всё равно оставался изящным томным блондином. А тут… Вот в книжках пишут — «кровь вскипела». Нормальный штамп. А оказывается, такое и вправду бывает. Кипит, и пузырьки в ушах лопаются.

Тьфу, пакость.

Не говоря уже о том, что он её начальник. Блин.

Глава 8. ЖЖ. Записки записного краеведа. 23 декабря

«…И тут выяснилось: в нумер четвёртый въехала тучная дама далеко забальзаковского возраста, впрочем, весьма молодящаяся.

Завтра у меня самолёт. Бросить беззащитную женщину на произвол судьбы? Невозможно! Остаётся только одно. Я отправился вниз и продлил своё пребывание в „Луче Востока“. Чёрт с ним, с Рождеством, всё равно — не мой праздник. Позвонил детям, наплёл что-то про радушие старых зоркинских друзей, они, конечно, огорчились… Ничего, даст бог, Новый год встретим вместе.

Буду наблюдать. Эх, жаль, со мной нет Валентина Николаевича! Уж он-то, конечно, с ходу разгадал бы этот поразительный ребус, ведь он знает о Зорком практически всё… Я невольно представил, как мы встретимся с ним в нашей любимой берлинской кофейне „Падишах“, и я, подслащивая таким образом горькую пилюлю от нечистоплотных издателей „Книгомана“, поведаю ему за яблочным кальяном всю эту бестолковую историю…

И тут мне пришла в голову мысль. И как я раньше не додумался, старый осёл?! Ну конечно! И я, поминутно ошибаясь от волнения, сейчас же набросал е-мейл, в котором, не вдаваясь…»

К концу декабря работа обычно замирала — празднованием католического Рождества начинались длинные зимние каникулы. Сегодня после обеда все работники Фонда отправлялись на ежегодную трёхдневную корпоративку. Программа развлечений всегда была примерно одинакова: поездка в загородный санаторий, катание на санках, шашлыки, китайские хлопушки, распевание советских песен и на закуску — коллективные игры типа «анонимный Санта Клаус», «море волнуется раз», «бутылочка», «прятки» и «мафия».

Несмотря на то, что разрешалось взять с собой членов семей, мало кто ехал, обременённый «половинкой». Только бедный Амбцибовицкий сидел в автобусе рядом со своей угрюмой, как прапорщик, супругой в свалявшейся каракулевой шубе, да Юля Меделяйте из экологической программы притащила дружка, рыжего диджея со стеклянными от предновогоднего недосыпа глазами. Дружок жалобно ныл и пытался отпроситься на «чёс», но Юля была непреклонна.

Ася влезла в автобус и стала пробираться к своим.

Сотрудники Фонда, забыв про субординацию, корпоративную этику и возраст, привольно расположились в салоне, хихикая, как старшеклассники, булькая припасённым в дорогу алкоголем. Майра, завидев Асю, махнула ей косичками в сторону свободного двойного сиденья напротив.

— Эй, Насырова, — заговорщицки ухмыльнулась Гулька, — а шеф-то твой едет, не в курсах?

— Вряд ли. Он ничего такого не говорил.

— Иди ты… Как так — не говорил? Вы что, вообще не разговариваете?

— Они только CHAO обсуждают целыми днями, — влез в разговор Жорка Непомнящий из программы «Ювенальная юстиция». — Дурак этот ваш Коршунов. Золотарь-ассенизатор…

Майра с Гулькой засмеялись.

— А что, захожу к ним вчера, постучался на всякий случай, мало ли, — продолжал зубоскалить Жорка. — Всё же в отдельном кабинете сидят, романтика, сами понимаете! А они, как неродные, в компы зырят — и молчок. Я говорю: «Эй, скотчу не дадите?» А этот дурак, аськин шеф, говорит, мрачно так: «Двойного, что ли?» Я говорю Аське, пойдем, мол, покурим, мало ли, а он: «Ася, подготовьте справку по грантам». И взглядом меня буравит. Ревнивый!

— А ты, Жорка, по чужим кабинетам не шастай, — с другого конца автобуса крикнул уже пьяный вдрабадан Подопригора. — А то Коровина с Му тебя забодают!

Гулька с Майрой опять засмеялись.

— Да ну вас, — раздражаясь, сказала Ася, — болтаете всякую чепуху.

— Ни фига себе, чепуха, — повысила голос Гулька. — Я вот, женщина одинокая, безмужняя, хочу у тебя спросить…

Тут Ася догадалась, что Гулька тоже успела основательно тяпнуть перед поездкой, и обмерла: пьяная Гулька становилась неуправляемой, как летящий под откос поезд.

— Как ты такого начальника себе отхватила? И главное — з-зачем он тебе, а?! Вот что ты с ним делаешь, ск-кажи? Сметы составляешь? Эх…

— Бодливой корове, Карапетова, бог рог не дает! — заржал Тараска. Автобус веселился.

— Да ты, Гулька, лохушка. Ты её мужа видала? — вступила в дискуссию Майра, — Там ваще Брэд Питт отдыхает.

— Иди ты!! — Гулька завистливо охнула. — Блондин, что ль?

— А то! — Майра икнула.

«Эта сволочь Тараска! Не иначе, он девок напоил!», — злобно подумала Ася.

— И чем ты, Насырова, таких красивых мужиков берёшь? Как приманиваешь?

— Заткнитесь, дуры, — прошипела она, краснея. — Вы что, обалдели?!

— Всем привет! — раздался сзади доброжелательный голос Олега Юрьевича. — О, Ася, вы мне место заняли? Спасибо.

Коршунов, в потёртых джинсах, растрёпанный, как студент, мило улыбнулся окружающим и плюхнулся рядом с Асей, как ни в чём не бывало.

Гамаюныч под общий хохот подытожил:

— По быку и стойло…

К концу рейса трезвыми остались только чета Амбцибовицких, Ася и, возможно, водитель. Олег поначалу решил не пить, потому как терпеть не мог «присоединяться к коллективу». Асины подружки без умолку тарахтели напротив, поминутно опрокидывая стаканчики с коньяком. Дружелюбно кивнув им, он достал томик «Элементарных частиц» Уэльбека и принялся за чтение, правда, почти не получая от текста привычного удовольствия. Ася тоже читала — какую-то цветастую, как цыганская шаль, книжку с декольтированной красоткой и мускулистым мачо на обложке. Видимо, цыганский роман её заворожил: хмурится, чуть припухшие губы в волнении приоткрыты, карие с тёмно-зелеными крапинками глаза быстро скользят по строчкам… Смотрите-ка, носик усыпан едва заметными рыжими веснушками! Ася, вздохнув, перевернула страницу, убирая за ухо волнистую прядь рыжеватых волос, по счастью, не собранных сегодня в дурацкий беличий хвост. Пахнуло нежными ароматами чистой кожи и недорогого девичьего парфюма. Олег вздрогнул, снова уставился в своего Уэльбека: «…Если ДНК повсюду одинакова, тому должны быть причины, глубокие причины, связанные с молекулярной структурой пептидов или, может статься, с топологическими условиями самовоспроизводства. Эти глубинные основания он мог бы обнаружить; он помнил, что когда был помоложе, такая перспектива привела бы его в восторг…» А в лице, между прочим, — ничего монголоидного, кроме едва выдающихся скул. Какая она Насырова, тем более, Асия Нуркатовна? Ножки длинные, стройные, талия тоненькая, маленькая аккуратная попка, а грудь… Стоп. Да стоп же…

…Рассказывала, что мать у неё — полурусская, полубуркутка, а отец — казах, но тоже наполовину, с латышом, что ли?

Ася дочитала книжку, сунула её в пакет, закрыв глаза, откинулась на сиденье и уснула, по-детски посапывая. Автобус резко повернул. Олег вторично вздрогнул: рыжая головка легла на его плечо…

И тут над ними навис, раскачиваясь, как дельтаплан, чёртов Подопригора, тряся у Олега перед носом бутылкой «Овип локос»:

— Аська, пивка долбанёшь?

«Разбудит же!»

Ася сейчас же проснулась, села прямо.

— Извините, Олег Юрьевич…

— Не хотишь, как хотишь, была бы честь предложена, — невнятно артикулируя, подытожил Гамаюныч, мощным круговым движением приложил горлышко бутылки к губам и мгновенно высосал ее досуха, как турбопылесос.

— Молодца, хохол! — зычно крикнула сзади Софа Брудник.

— Какой я тебе хохол, дур-ра?! — взревел Подопригора, разворачиваясь и напирая на Олега пухлым задом. — Да я буркут из крайнего джуза! У меня мамаша самому Бате сродственница! Н-наследная!

Автобус загалдел:

— Ур-ра! Даешь Гамаюн-улы в президенты! Да здравствует незалежный Буркутстан! Москалей на сало!!

Коршунов передёрнулся. Что за идиотские помеси разгуливают в этом Зорком? Не город, а лаборатория евгеники, причём, с загаженными ретортами. Не то, чтобы Олег сознательно придерживался каких-то там особых взглядов на национальный или расовый вопрос, но маргиналы — «дети разных народов» — всегда казались ему весьма нежизнеспособными и, прямо скажем, ущербными с точки зрения и физиологической, и, особенно, интеллектуальной. Олег предпочитал отделять «чистых» от «нечистых», полагая, что незыблемые принципы вырастают из традиций, традиции — из культуры, культура — из религии, религия же неотделима от души народной, а душа, в свою очередь…

— Тарас Гамаюныч, станете президентом, по старой дружбе нефтяную скважинку не подбросите в вечное владение? Помните, какие я вам пирожки пекла? — под общий смех спросила Ася.

Олег снова засмотрелся на её улыбку.

— Штурманга, кызымка, за базар отвечаю! — заухал Подопригора, моряцкой походкой ковыляя по салону.

— Ага, держи, Аська, карман шире, — встрял Непомнящий. — Забыла, кому теперь ассистируешь? Эх ты, бишара, променяла орла на коршуна!

Коллектив грохнул.

Олег криво улыбнулся и надел тёмные очки. Вот, скажем, смесь православного хохла и правоверного мусульманина, этот самый пресловутый Гамаюныч, что он собой представляет? Паразит и хам, краснобайская морда. Натуральный дрянь-человек, как Стругацкие писали. Ася искоса глянула на Олега, почему-то покраснела. Краснеет дивно: прозрачная кожа будто светится изнутри. Олег, сжав зубы, раскрыл Уэльбека наугад и заставил себя читать дальше: «…Что с ним станется? До каких пор он сможет выдерживать это? И стоит ли труда? Брюно всерьез задавался этим вопросом. Как только занятие кончилось, он устремился к своей палатке, даже не попытавшись завязать разговор с рыжей малюткой; ему было необходимо глотнуть перед завтраком виски…»

Кстати, отличная мысль! Когда хихикающая Майра протянула ему пластиковый стаканчик, до краев наполненный дешевым буркутским коньяком, Коршунов не стал кочевряжиться и выпил, закусив липкой хурмой. Ася отвернулась к окну.

На выходе случился казус: дрянь-человек Подопригора, по-гусарски предложивший руку своей бывшей ассистентке, в следующую секунду выпал, как сноп, из автобуса, увлекая за собой и Асю с Коршуновым, неосознанно вцепившимся в её другую руку.

— А чего мы в «Сарбадар» не поехали? Всегда же ездили в «Сарбадар», и хорошо было, — заныл Амбцибовицкий, едва ступив на подъездную дорожку. — Я же договаривался в «Сарбадар»? А? Товарищи, никто не знает, почему мы в «Сарбадар» не поехали?

— Иди уже, — неласково пихнула его супруга, взопревшая в своей шубе и уже подошедшая, как опара, за долгую поездку.

— Точно, точно… — вразнобой вторили сотрудники Фонда, выбираясь на свет божий из душных недр автобуса. — Ой! А где это мы?

Ася быстро вытащила из автобусного багажника свою старенькую дорожную сумку, разрисованную крокодилами, и побежала догонять девчонок. Поездка её утомила: налакавшиеся коллеги, млея, пели про голубой вагон и белое яблоко луны, Майра с Гулькой придурковато ржали и стреляли в Коршунова глазками, сам же Коршунов всю дорогу молчал, как рыба фугу, только улыбался презрительно. Надо же, какая цаца, и чего было тогда ехать с коллективом, катился бы в свой Давос или там Куршавель, если такой крутой. Уэльбека он читает, интеллектуал выискался. И тоже, разумеется, нажрался под конец.

— И правда, — пропыхтела Гулька, с трудом волоча свой прикольный клетчатый самсонит. — Майрушка… А чего мы в этот… Ик! «Сантабарабар» не поехали? А?

— Девки из бухгалтерии говорят, Корнелия на маржу позарилась, — ответила на это грустная Майра, помогая Асе отряхнуть курточку. — Ишь, как Амбцибовицкий разоряется. Небось, без отката остался. Ой-бо-ой, башка болит…

К автобусу подъехал директорский лимузин-катафалк, из него неторопливо вылезли сам Мойдодыр в демократичной дубленке, Корнелия, задпрапированная в шиншиллу, Мадлен Генриховна в молодёжном пуховике, по цвету и фактуре напоминающем клок сладкой ваты, и Камилла Джакоповна в сером драповом пальто времён Карибского кризиса.

— Миирзаляй! Товарищи! Братья и сёстры! — раздался мегафонный рык, и только что поднявшийся с колен Подопригора, закатив глазки, вновь повалился наземь. — Дурды жабанай! Горный санаторий «Еуежай» приветствует вас на своей территории! Милости просим! Прошу вас, абирке! Вот в это здание, к стоечке, товарищи! Господа, паспорта просьба достать заранее! Ыке этаж для вас зарезервирован!

Офисный планктон, спотыкаясь на скользкой снежной тропе, потянулся к щедро замотанному в новогоднюю символику зданию из ярко-розового ракушечника, на ступеньках которого приветственно размахивал мегафоном маленький человечек в собачьей шапке-ушанке.

Олег курил у входа, с любопытством осматривая красоты природы. Солнце вот-вот должно было упасть за сахарные головы горных пиков. Ёлки всех оттенков зелёного — от нежно-салатного до пепельно-изумрудного — купами теснились там и сям. В устье аллеи высилась скульптурная группа: пара оленей, выполненных из толстых белых кабелей и лампочек. В предзакатном бежевом свете бэмби выглядели натуральными скелетонами.

— Идьёте, Олеш-шек Юрьевич-ч?

Олег оглянулся. К нему развинченной походкой топ-модели подбиралась Алия№ 2, координатор программы юридической поддержки. Бирюзовая шубка из мексиканского тушкана расшита стразами, в ушах колышутся две гигантские головы Нефертити, длинные худые ноги обтянуты леопардовыми лосинами. Алия№ 2 приветственно взмахнула крохотной сумочкой, также украшенной стразами, перетопнула каблучищами и послала ему многообещающую улыбку. Блеснули брекеты на обеих челюстях.

Олег торопливо затянулся и нырнул внутрь здания.

Толпа ещё не рассосалась. Сотрудники, азартно крича, выясняли, кому с кем заселяться. Ася стерегла свою и гулькину поклажу у пыльного окошка. Неудобно как получилось в автобусе… Олег решил проявить галантность:

— Помочь с сумками?

— Асенька, давай вещи, мало ли, помогу до номера допереть! — одновременно с ним выкрикнул из очереди Непомнящий.

— Давайте, я вам чемоданчик поднесу, — прощебетал слева Артём в очаровательном комбинезоне цвета небесной синевы. Справа заходил на цель и элегантный менеджер по логистике Жан Снизим Риски в чёрной коже с головы до ног.

— Насырова! — возбужденная Гулька вывинтилась из толпы у стойки, размахивая допотопным стальным ключом на деревянной груше. — Опять с мужиками треплешься?! Наш номер шешнадцатый! Пошли, надо в прокат очередь занять, на санки. Ой, а паспорта! — Гулька снова ввинтилась в толпу.

— Я вам займу, девочки, — приятным тенорком пропел Жан Снизим Риски. — Снизим риски, как говорится. Асенька, по коктейлю?

— Спасибо, ребята, — сказала Ася и улыбнулась. Мужики замерли. Олег почувствовал стеснение в груди.

Так она и пошла к лестнице, хорошенькая до невозможности в обтягивающих джинсиках и короткой школярской куртчонке, независимо волоча за собой сумку с жёлтыми крокодилами. Чёрт знает что!

И тут в холл ввалился багроволицый Тарас Гамаюн-улы. Как краб, он понёсся на полусогнутых к Асе, вцепился в ручки её сумки и, конечно, врезался в перила. Сумка с тихим треском развалилась.

— А-а-а… Э-э-э… Ас-ся… — лепетал Гамаюныч, ползая по дамскому барахлу. — Х-хотел помочь… Э-э-э?

Ася, ахнув, кинулась подбирать свои вещи.

— Ну и попка… — мечтательно высказался Непомнящий. — А буфера? Вы видали? Куда она их на работе прячет, я, прям, не знаю. Да мало ли… Ой, глядите-ка!

Он ловко подхватил с пола далеко откатившийся продолговатый предмет, за ним потянулся беленький лифчик.

— Ух ты! Вот это девчонка! Фаллоимитатор в санаторий не забыла!

Коршунов сильными пальцами выкрутил плойку из жоркиной руки и отдал Асе. Кинув на него благодарный взгляд, она прижала изуродованную сумку к груди и побежала по ступенькам. Олег, сопя от ярости, повернулся к Непомнящему.

— Ой, Юрьич, не кошмарь ты меня! — вскричал тот, отпрыгивая в сторону. — Мало ли, говорю, тёлок вокруг! Вон, Алиюшка идет… Эй, Алиюшка! — Непомнящий замахал руками. — Иди к нам, Коршунов тебя зовет!

Олег матюкнулся про себя и решительно двинулся к стойке.

Глава 9. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 23 декабря

«…Этот длинный день никак не хотел кончаться. Соседка моя куда-то ушла. Я погулял немного по городу, принарядившемуся в преддверии Нового года, полюбовался на ледовые домики в Сосновом парке, обвешанные елочной мишурой и канителью, обвитые весело мигающими разноцветными лампочками, послушал звонкий детский смех… Сердце отпустило.

…Волею судеб в конце жизни я оказался в чужой стране. Смешно — ведь, получается, родился и жил я тоже — в чужой… Провидение наградило меня замечательной и нежно любимой супругой Анечкой, Анной Дмитриевной, пятый год пребывающей на небесах вследствие запущенного диабета, под каблучком которой я провёл молодость и зрелость в родном Зорком. Дети, тихие семейные радости, прогулки в парке, редкие выезды на природу в сопровождении немногих друзей, приличная преподавательская работа в архитектурном вузе, предвкушаемая счастливая старость на маленькой дачке, что смотрит двумя окошками в зелёное ущелье — это и была моя жизнь.

Правда, моё хобби… Анечка, царство ей небесное, весьма его не одобряла. Да и то сказать, львиная доля моей зарплаты, немаленькой по советским временам, уходила на приобретение книг. Эти очереди за талонами на макулатуру… Эти подпольные книжные рынки… Полиэтиленовые скатерти-самобранки на снегу, у двух железных ланей в глубине Соснового парка, на которых раскинулась вся дефицитная русская и зарубежная классика, приправленная перчиком зарубежного детектива, лавровым листом сайнс-фикшен, присыпанная сахарной пудрой детских сказок и приключений… Я нечасто бывал на книжном рынке, у меня были свои каналы. Пара известных в городе книжных барыг, десяток прирученных „Птичьим молоком“ продавщиц из книжных магазинов… Анечка, бывало, плакала: детей хоть пожалей, на машину никак скопить не можем, дачу не достроили, стыдно от соседей: всю квартиру этой дрянью забил! И правда — в нашей скромной „центровской“ двухкомнатной (Анечке дали на работе) книги были везде. На лоджии, на антресолях, на холодильнике, в югославской стенке (Анечка год в мебельной очереди отмечалась), даже в туалете, извините меня, собственноручно прибил шесть полок под военную историю… Отличные были книжки. Да… Не в пример нынешним — хоть и с яркими обложками, да серой мутью под ними. Ого, кажется, начинаю брюзжать?!

Признаться, я всегда числил себя по разряду хомо легенс. И детки мои выросли умненькие, начитанные, что, к удивлению Анечки, не помешало Ване и Тане сделать замечательные карьеры. Оба в срок и удачно создали семьи, родили нам общим счётом троих внуков… Необременительная работа, дача, домашняя наливочка по вечерам, „Одиссея капитана Блада“, гулянья с внуками… Ах… Всё это закончилось в одночасье…

Первый удар я получил в 1997-м, когда моя должность срочно понадобилась ректору — как поговаривали злые языки в нашем институте, для обустройства племянника. Меня срочно проводили на пенсию. В пятьдесят семь лет найти работу непросто, и я безропотно взвалил на себя все заботы по домашнему хозяйству. К тому времени Танюша с мужем уже эмигрировали в Канаду, увезли с собой старшего внука Пашеньку.

Ванечкина жена Ирма, сама из поволжских немцев, тоже начала поговаривать об отъезде (её семья перебралась из Зоркого в Мюнхен в начале 90-х). Но Аня упёрлась: внуков, Санечку и Полиньку, не отпущу! Вот после моей смерти делайте, что хотите… И как в воду глядела.

В 1998-м её тоже „ушли“ на пенсию, а каково было ей оказаться дома после сорокалетней карьеры стоматолога? И тут… Начала моя Анечка читать. Да как — запоем! Иной раз чайник за целый день не поставит, я пельмешек вечерком сварю, вот и сыты оба. Через какое-то время стала она прихварывать, как будто ждали болезни проклятые этой её пенсии, набросились на мою бедную, как шакалы. И вот мы сначала ей палочку купили, следом костыль… Умирала тяжело, мучилась, год лежала… А что — медицина… Сами знаете… В общем, не стало вскоре моей Анечки, души светлой, безгрешной.

А уж после продали квартиру, дачу, подхватились — и в Европы. Страшно было уезжать, бросать родню, друзей, но оставаться одному, без работы, детей, внуков, было куда страшнее…

И только об одном жалею и тоскую неотступно, еженощно, до слёз, до кровавой сердечной боли — по книжечкам своим, по всей моей бестолковой, безалаберной, бесценной библиотеке, томик к томику собранной. У которой и вправду не оказалось цены. Отчаявшись продать, пытался пристроить ее, как щенка, в приличные руки — никто не брал. Никому оказалось не нужно это советское библионаследие, безвозмездный дар навечно отъехавших в иные измерения…

И я… Я… Я её бросил. Оставил свои книжечки в проданном уже доме…

Иногда, только не смейтесь, они мне снятся. Во сне я брожу по квартире, в которой знаю каждый уголок, в которой моими руками каждый гвоздик прибит, каждый плинтус покрашен, а сколько раз протёрт половой тряпкой!

Я до сих пор помню наизусть расположение книг в шкафах: вот разноцветные тома „Современной зарубежной литературы“, бурый десятитомник Фейхтвангера с изысканной буквицей „Ф“ на корешке, „Зарубежный детектив“, „Всемирка“ в отличном состоянии (не хватает нескольких соцреалистов), гордость — красно-белая „Библиотека современной фантастики“, конечно же, „Библиотека приключений“, серые груды ЖЗЛ, зелёные тумбы литпамятников, и бесчисленные ПСС, рядами уходящие в глубь антресолей.

Шкаф с детскими книжками мысленно глажу, как котёнка. У них, этих бедноватых на полиграфию советских книжек даже запах был особый — домашних пирогов с вишней. Сколько слёз пролито Таней и Ваней над страданиями бедной Козетты, сколько радости доставлял им каждый том „Волшебника Изумрудного города“, как читались в эпоху всего двух ТВ-программ и дневного перерыва в вещании Стругацкие, Булычёв, Кассиль, Успенский… Услышал от какого-то папаши в зоркинском книжном магазине: „Гляди, Барто стоит какое-то!“ О бедность! О жалкая нищета духа… Куда там Гарри Поттеру и иже с ним до счастливого советского детства моих ребят!

В этой выморочной квартире из сна никого нет. Только книги. Брошенные и преданные мной…

Аня моя мне не снилась ни…»

Едва вселившись, народ самозабвенно побежал на природу, принялся валяться в снегу, кататься на санках и выпивать под ёлочками. Олег дистанцировался. Погулял в одиночестве, полюбовался на горы, заперся в номере и включил ТВ.

Он, конечно, не собирался ехать в этот идиотский санаторий. У них с Машкой были планы смотаться в Верону к матушке, встретить там рождественские и новогодние праздники, подурачиться. Но Машка в последний момент вдруг пошла в отказ — типа, куча работы навалилась, встречи, руководство наезжает. Олег, конечно, догадывался, что не в куче дело, должно быть, кто-то там случился, нежданный-негаданный. ОК, без обид. В конце концов они всё ещё на разных континентах, а будущее сулит и живописную набережную реки Адидже, и вздохи у стен «Casa di Romeo» и «Casa di Giulietta», принадлежавших некогда славным веронским семействам Монтиколи и Каппелло, и гулянья под неисчислимыми балконами и древними арками, и трепет сотен бумажных листочков с просьбами о любви на стене музея бедной Джульетты, и её отшлифованную на счастье ладонями тысяч паломников бронзовую подростковую грудь… Хотя червячок в голове завёлся. Ничего, будем работать над собой, изживать комплексы домостроя. Матушка, конечно, звала к себе, даже настаивала. Но Олег от родственного визита решительно отмазался.

Можно было провести каникулы по-холостяцки, уехать куда-нибудь на пляж, на солнышко, к смуглым девочкам и экзотическим коктейлям. Или навестить друзей. Но вот друзей у него как раз и не было. Почему-то. Он по этому поводу совершенно не страдал — ну, не сложилось. Друзья — это такая бодяга: нужно помнить посторонние дни рождения и круглые даты, кроме того, поздравлять с праздниками, вечно куда-нибудь выбираться вместе, сочувствовать, помогать в трудную минуту, выручать деньгами, давать советы, утешать и даже выворачивать свою душу наизнанку в ответных соплях… Херня. С коллегами по работе не в пример проще. Но с ними не проведёшь каникул. Разве что в формате корпоративки.

И пусть, корпоративка — так корпоративка.

За свою в целом удачную карьеру ему довелось пожить и в Праге, и в Москве, и в Сан-Паулу, и в Риме, и в Лондоне, притом, что родился он в Питере да наездился по Европе во время отпусков — досыта. И всюду было здорово. Но только здесь, в этой, как выражалась грубая Машка, жопе мира, азиатском провинциальном болотце, почувствовал он вдруг какое-то странное умиротворение и даже — покой. Болотце шевелилось, обдавая тёплыми брызгами: кто с кем в кино ходил, от кого кто беременный, как наши вчера сыграли, что там слышно про финансовый кризис, почём галстук брал, треснем по маленькой, читал свежего Паланика, пошли в «Амбаре» гамбургер схаваем, у тебя какой пробег, а мы на даче клёвые шашлыки жарим… Хорошо. Как в уютных стареньких тапочках.

Должность координатора-аналитика была, конечно, ширмой. Сам легендарный биржевой король Вертиго Вертолетти, мистер VV, в приватной беседе так сказал Олегу, загадочно выпуская из-под жёлто-седых усов клубы сигарного дыма:

— Буркутстан — балласт, привязанный к седлу сильного наездника. Кто будет этим наездником, сеньор Коршунофф, Россия или Китай, мне не интересно. Я намереваюсь в ближайшее время закрыть отделение своего Фонда в этой стране. Вы поедете туда, поработаете пару месяцев, изучите обстановку, дадите свои рекомендации. Я хочу, чтобы все прошло аккуратно. Мне не нужна плохая пресса. А когда вернетесь, мы обсудим ваш проект, о котором вы столь горячо рассказывали…

Итак, ассенизаторская работа в Фонде «Ласт хоуп» была всего лишь испытательным сроком, если он справится — а почему бы ему, собственно, не справиться? — впереди маячила перспектива настоящего дела и настоящих денег.

В беседах с грантёрами он мгновенно перетекал из ипостаси хорошего следователя в шкуру плохого, ощущая в своей руке то тяжесть кнута, то липкость пряника. Всего за две недели было сделано многое: составлена обширная аналитическая справка с обзором деятельности национального Фонда, выявлены основные пути оттока денег по каналам руководства, объёмы координаторских откатов, досье на сотрудников и членов Правления, даже краткий обзор истории города Зоркого и Буркутстана. Кроме того, стараниями Олега, в карманы Вертолетти вернулась толика уворованных баксов. Конечно, для VV это капля в море. С другой стороны, пять старушек — уже рубль.

В общем, с работой было всё в порядке. Хотя чувствовать себя дешёвым Дж. Бондом осточертело.

Да и с хобби всё шло отлично. Свои комиксы Олег никогда никому не показывал. Словно стыдился чего-то. Впрочем, он всегда ненавидел самодеятельность и влезать в чужую профессию без спроса считал варварством. Вот, может, сайт сделать… Под псевдонимом, конечно.

Кстати, в последних сюжетах сериала появилась новая героиня, образ которой был навеян, разумеется, Венерой Боттичелли. Венера вышла у него мрачной, что-то не сложилась у неё жизнь, у бедняжки. Главный герой, естественно, мускулистый брюнет с горящим синим взором, исправно спасал рыженькую из самых ужасных передряг… Порисовать, что ли?

Олег встал, нашарил на столе мобильник. «Милая Мышка! Целую тебя, милочка, прямо в нос! Не скучаешь? Черкни своему Большому Пы». Отправив этот ужас Машке по sms, Олег снова рухнул на жутко скрипучую кровать, закурил, лениво пуская кольца дыма в серый потолок. Думать достало. Впрочем, ничего другого делать тоже не хотелось.

Ранний декабрьский вечер властно вполз в комнату. Расплылся и угас последний луч солнца.

Сосед по номеру, плешивый верзила Жомарт, из подручных завхоза, заскочил, бросил на свою кровать рюкзак и умчался куда-то прожигать жизнь. Может, пьёт пиво с курьером Еркенчиком, может, катается на санках с суровой мадам Амбцибовицкой, а может, играет в «однорукого бандита» по маленькой. «А мне что делать? — мысленно спросил себя Коршунов. — С кем оттянуться? Не с Жоркой же Непомнящим…»

Через минуту Олег сладко спал.

Ася устала от казённого веселья. Сапоги совершенно промокли, высохнут ли до утра? Гулька же была неутомима.

Мерзкое местечко, этот «Еуежай». Кормят, как в столовке, всё вокруг старое, советских времен, вечно свет отключают, санки в прокате и те некомплектные. Горки, правда, крутые.

На заре своей работы в Фонде, когда Ася трудилась на программе «Культура и искусство», Софа Брудник проводила в «Еуежае» Зимнюю школу современных искусств с выставкой и арт-хаусным показом. Из сотен поступивших заявок на участие были отобраны тридцать три резюме, биографии и творческие достижения будущих слушателей были просвечены рентгеновским оком экспертного совета программы, и всё равно тридцать три слушателя Зимней школы все, как на подбор, оказались провинциальными алкоголиками, отчаянными вралями и мелкими пакостниками. Ася вспомнила, каким заблёванным и страшным, с разбитыми стёклами, истерзанным зимним садом, оставили они «Еуежай»… Сколько выбитых в творческих прениях зубов закатилось в паркетные щели, сколько окурков было засунуто в бочки к несчастным пальмам, сколько посуды побито, сколько полотенец украдено, сколько обожжено ковров и штор! А сколько в порыве цеховой страсти было порвано и разломано образчиков современного искусства?..

Из-за нехватки номеров их с Гулькой заселили в люкс для новобрачных — разумеется, как администрация санатория представляла себе такой вот люкс: массивные оранжевые шторы, на полу — маленький круглый коврик с «Куш келенижер!», у стены канцелярский стол со стулом, крохотный помятый холодильник и потасканное кожаное кресло. Напротив здоровенного одра, застеленного румяным плюшем, — телевизор без пульта.

— Слушай, Гулька, чего они ко мне все пристали? Жорка, Гамаюныч… Баха-айтишник какую-то игру совал, я говорю — нету у меня с собой ноута, а он — возьми да возьми. Виталик, скотина, коньяком куртку залил. Может, из-за новой блузки? — нерешительно предположила Ася.

— Ну ты, ёксель-моксель, совсем уже… Подумай своей головой! — Гулька, лежа на двуспальной кровати, старательно делала растяжку, болтая в воздухе ножками-бутылочками. — Причем здесь блузка? Не Прада, честно сказать. Я и то не заметила этот отстой в цветочках, а уж мужики и вовсе такое не просасывают!

Ася пошла в крохотную ванную (толчок, щедро залепленный санитарной лентой, штырь для туалетной бумаги, душ за весёленькой, в ромашках, занавеской), вгляделась в зеркало: всё на месте — и конопатый нос, и скуластые щёки, и серо-буро-малиновые глаза, и вечные тени от недосыпа под ними. Губы как губы. И никаких тебе родинок-злодеек или там ямочек или диковинных собольих бровей не проявилось и не отросло. Волосы распустила — и что? То же мне, принцесса Златовласка. Фигуры в зеркале было не разглядеть, но там и смотреть-то особо не на что — руки, ноги, туловище.

— Мужики — они общее впечатление ловят, поняла? Одежда для них — не главное, — поучала Гулька, переходя к накачке пресса. — Тут главное — настр твой, жизнелюбие. Опять же, здоровая конкуренция должна быть. Они ведь — как псы, живут стаей. Если один кого-то заприметил, все остальные обязательно подойдут проверить, принюхаться — на всякий случай. Во всех пособиях по знакомству что написано? Заведи себе хоть кого-нибудь, хоть самого завалящего лузера — метр с кепкой. Пару раз тебя с ним другие мужики увидят — и сразу задумаются: и что этот тип в тебе нашёл? А ты, подруга, ваще в шоколаде, самца-альфа заловила. Вот ведь повезло. Теперь хоть в мешке на работу ходи, всё равно все вокруг тебя скакать будут, вот увидишь!

Гулька задом слезла с высокого борта свадебного ложа, взяла полотенце и пошла в душ.

— Кого это я заловила, ты что! — вдогонку ей выпалила Ася. — Ты про Коршунова, что ли?

По телу прошла жаркая волна.

— Да ладно! У самой всё на морде написано, молчи уж, сволочь! — фыркая, прокричала из душа Гулька.

Ася сделала несколько кругов по номеру, ушибла колено о холодильник и с размаху упала на кровать.

— Только ты, Насырова, у меня смотри! — вытираясь, сказала Гулька.

Ася села.

— Гуль, да я… Ты же знаешь, я ведь… Это так, треп просто…

— Дура! — Гулька натянула миленькую разлетайку в горошек. — Наоборот! Сцапай его! Такие варианты раз в сто лет попадаются!

— Нет, Гуль, я так не могу…

— Ох и ослица. Ну что он в тебе нашёл, а? Мой тебе совет — затащи его сегодня же ночью на этот сексодром, поняла?

У Аси гулко стукнуло сердце.

— За меня не боись, подруга! — развивала мысль Гулька. — У меня свои планы! Ко мне Жаник вроде клинья подбивает. Давай, говорит, мамандай, вместе риски снизим… Болван, конечно, но симпатяга. Он с Жоркой поселился, а Жорка наверняка к Коровиной свалит, так что всё устроится просто чудно!

— А с кем Коровина живёт? — машинально спросила Ася.

— Практически, со всеми, а конкретно здесь — одна, она нечётная баба получилась, — охотно ответила Гулька, — короче, все ходы записаны, если провалишь операцию — гляди, здороваться перестану! Кстати, я с собой бритву и крем прихватила, надо тебе — иди в душ.

Ася нахмурилась.

Гулька, пыхтя, натягивала мягкие буркутские сапожки на свои толстенькие щиколотки.

— На ужин-то что наденешь?

Ася вытащила из-под кровати изорванную сумку, разложила на кровати свои наряды.

— Нда-а… Пробитая ты, — констатировала Гулька, окинув взглядом жалкую коллекцию из шерстяной юбки, свитерка с медвежатами (в катышках) и древних спортивных штанов.

Асе стало стыдно. И зачем натолкала в сумку это старьё? Конечно, гардероб у неё по-любому не впечатляет, но могла бы хоть постараться.

— Знаешь, я, наверное, на ужин не пойду, — горько проговорила она. — Ты мне из столовой бутер захватишь?

— С ума сошла?! Да мы тебя сейчас накрасим, оденем, родная мать не узнает! — возбудилась Гулька и мячиком запрыгала по номеру. — Держи блузончик в итальянском стиле. Он широкий тебе, конечно, но там подвязать можно. Ну и «бюстик» у тебя, сколько ж ему лет? Что, труселя такие же? Офигеешь с тобой. Ладно, не парься, он все равно в первый раз не разглядит. Юбчонку, так и быть, свою надевай, пусть будет классика. Колготки убери, убери, говорю, этот срам, нет, в помойку это говно!! Вот тебе чулки — имей в виду, от сердца отрываю, Леванте, между прочим. Та-ак… Сексапильненько… Туфли — жуть! Блин, это уже не исправишь. Волосы взбей немного… Слушай, я эту плойку сейчас ногами растопчу. Ты чё, рехнулась?! Хочешь жжёным волосом вонять? Давай я тебя расчешу, горе ты мое луковое. Вот так… И медальончик бабушкин, золотой, жертвую — последний штрих. Теперь будем делать морду.

Гулька, как миледи из старого фильма, принялась вынимать из косметички пузырьки, коробочки, тюбики, флакончики, пудреницы, карандашики, какие-то еще непонятные фитюлечки, фенечки и прибамбасики.

Сосредоточенно рисуя стрелки на асиных дрожащих веках, она задумчиво сказала:

— Одного не пойму. Как к вам Артём-кондом затесался? Он же, вроде, не по этому гендеру проходит. Вот, что значит жить по законам стаи!

В столовой стоял непрестанный булькающий шум, как на морском берегу. Гулька подтащила Асю к свободному столику:

— Говори всем «занято», усекла? Я за Жаником смотаюсь.

И пропала в водовороте человеческих тел.

Не успела Ася сесть, как услыхала:

— Асенька, душенька, приютите старика?

Карим Каримыч, фондовский адвокат, был чудный дядька, в другой ситуации Ася была бы только рада такому соседу. Он вечно сыпал интересными историями, был невероятно мил и по-старомодному предупредителен. Между прочим, прекрасно танцевал, несмотря на свои семьдесят. Маленький, худенький, в отлично выглаженном твидовом костюме, Карим Каримыч держал в сухоньких клешнях заставленный поднос и ласково улыбался. Что же делать? «Гулька меня убьёт!», — пронеслось в голове у Аси, её рот уже открылся, чтобы покорно произнести…

— Карим-ага, конечно, давайте к нам! — раздался сзади противный голос Жорки Непомнящего. — Аська, подсуетись, помоги человеку!

Обернувшись, Ася увидела, что за их с Гулькой столом уже развалился Непомнящий собственной персоной и даже уже наворачивает жареную куру в грибном соусе, а рядом с ним сидит осоловелый Тараска и ковыряется в спагетти.

— Давай, падай с нами, Асенька, мы тебе биточки притаранили! Скажи, Гамаюныч?

Тараска перевёл глаза со спагетти на солонку и кивнул. Карим Каримыч, рассыпаясь в любезностях, мостился третьим. Ася беспомощно огляделась…

Со стороны раздачи лёгкой походкой корсара двигался, как чёрная тень, Коршунов — в своих потёртых джинсах, винтажной майке с хаусизмом, с подносом, дребезжащим стаканами и тарелками.

Олег на ходу обвёл столовую взглядом, отыскивая свободное место. Не заметив ни отчаянно машущую ему Алию № 2, ни Алию № 1, крупную молчаливую тётку из программы «Интернет и я», сидящую, как всегда, в полном одиночестве, ни приветливо улыбающуюся троицу Коровину-Меделяйте-Дружинину (бедный юлин диджей отсыпался в номере), ни даже благосклонного кивка Корнелии, вкушающей ужин в компании с отёчным Мойдодыром и кислой Мадлен Генриховной, Олег уверенно выбрал направление и, придерживая поднос, зашагал навстречу своей судьбе. А она, дивная, вся розово-перламутровая, тонкая, в чём-то белом и пышном, с волосами боттичеллевской Венеры, с тонкими, обречённо опущенными руками, смотрела на него, как испуганная белочка, и словно звала… Нет, буркутский коньяк совсем неплох, ей-богу! Не останавливаясь, Олег свободной рукой приобнял Асю за талию и увлёк за собой, не отвечая на возмущённые крики мужской общественности.

Глава 10. ЖЖ. Записки записного краеведа. 23 декабря, вечер

«…Я без аппетита поужинал и поднялся к себе. За стеной царило молчание, и это пугало больше всего. Я включил телевизор, пощёлкал пультом, выключил. Пытался писать воспоминания дальше, но вымарал пять длинных абзацев — абсолютное не то.

Сон не идёт. Иногда забываюсь в полубреду, иногда просыпаюсь и маниакально прислушиваюсь к проклятому четвёртому нумеру. Сами знаете, как иногда тошно бывает от бессонницы, какими жуткими мыслями и страхами может наградить она человека с гипертонией и развитым воображением!

Соседка моя вернулась только в четверть первого. И, похоже, сразу же предалась сладкому сну. Я промучился ещё с полчаса. Показалось: что-то отпустило. Глаза слипаются. Выключаю компьютер и ложусь. Будь, что…»

Ужин плавно перетекал в фазу гульбища. Раздачу закрыли деревянной заслонкой, в кухне потушили свет, вместо люминесцентных, как в пионерлагере, ламп тихонько засияли три торшера у входа и пушистая, окутанная китайскими гирляндами елка. Заработал маленький бар в углу, за его стойкой возник юный белорубашечный бармен с наклеенной, как фальшивые усы, улыбкой, завертел в пальцах матовый тугой шейкер. Затрепетали присобаченные на ниточках к потолку комки ваты и снежинки, вручную вырезанные из бухгалтерских документов.

Площадка перед баром была очищена от лишних столов и стульев, на импровизированном танцполе мгновенно закружились под «Модерн токинг» первые пары. Гулька ласково обнимала за широкие кожаные плечи Жаника. Коровина томно шептала что-то на ушко Карим Каримычу. Николай-улы, прямой, как линейка, переступал вправо-влево, безучастно глядя поверх головы грустной Ларисы Витальевны — для этих двоих, как и для многих в зале эта корпоративка была последней в их фондовской жизни: контракты заканчивались, с января предстояло искать новую работу.

Ася оторвала взгляд от танцующих. Олег Юрьевич молчал. Он, проклятый, опять, как в автобусе, замолчал с того момента, как усадил её за свободный столик и расставил тарелки и стаканы.

Кашлянув, Коршунов неуверенно начал первую за вечер фразу:

— Ася, давайте пойдём…

Но куда они могли бы пойти, так и осталось для Ася загадкой. Коршунова прервал чей-то ликующий визг:

— Олега! Олега!! Ку-ку!

Откуда-то сбоку налетел на Олега Юрьевича маленький толстячок в «аляске» и треухе, силком поднял его со стула и принялся тыкаться ему в солнечное сплетение:

— Здорово, друг! Дружище!! Ты откуда здесь, а? А я, бля, зашёл на огонёк, думал тёлку снять и пива вдарить, а тут ты — хуясе совпадение! Да что ж ты рыло воротишь, Ваньку Мадиляна не узнал, что ли?! Да стой же ты, дай я тебя… — выпалил толстяк и вдруг, забурев лицом, поднял Коршунова над полом.

Тот охнул и нелепо взболтнул в воздухе длинными ногами.

— Уф, тяжёлый, чёрт, разожрался, бля, а на меня посмотри — во фигура! Бабы млеют! — прохрипел Мадилян и обрушил тело Коршунова на стул.

— Э-э-э, — откашлялся шокированный Олег Юрьевич. — Здравствуй, Ваня. Откуда ты…

— Слышь, Олега, я сейчас в номер мотнусь, а потом — ух! Будем зажигать! Ты как здесь — с бабой? — Мадилян подмигнул Асе. — Познакомишь?

Коршунов нехотя сказал:

— Э-э-э… Ася, это Ваня Мадилян. Мой бывший коллега. А это — Ася Насырова. Моя ассистентка.

— Вау! Олега, где ты себе таких… ассистенток, бля, раскапываешь? — восхитился Мадилян. — Я б такой сам ась-сись-тировал!! Днём и ночью! Ночью и днём!

Ася рефлекторно передёрнулась.

— Горячая она у тебя… — хохотнул Ваня. — Ох, Олега, ну ты и трахарь!

Мадилян резко вскинул кулак, сорвал с себя треух и зайчиком заскакал к выходу.

Откуда он здесь взялся, придурок грёбаный?! С Мадиляном Олег работал пару месяцев в Праге в прошлом году, один, всего один раз позволил себе выпить с ним пива после работы — и вот, пожалуйста. Выскочил, как чёрт из табакерки! Сволочь, пошляк. И надо же — именно здесь, в этом долбанном санатории!

Олег злился на Мадиляна, но гнусная мыслишка свербила: может, и хорошо, что всё так обернулось, ни к чему эти нюни-слюни, служебные романы всякие… Да какие там романы — если бы! — так, корпоративные случки на выезде. Ася, конечно, милая девочка, но не будем забывать, что она замужем, к тому же его подчинённая, можно себе представить, какие сплетни о них уже гуляют в этой выгребной яме, Фонде «Ласт хоуп». Еще месячишка — и духу его здесь не будет, и не вспомнит про этих гулек-асек-майрушек-алиюшек… Просто надо потерпеть, бабу себе присмотреть на стороне, для здоровья, чтобы не вело, как болвана. Так что, Ваня Мадилян, не послан ли ты мне, пошляк и сволочь, ангелом моим хранителем?..

Ася пожала плечами:

— Я, наверно, пойду… Спокойной ночи, Олег Юрьевич.

Расстроилась. А может, плюнуть на Ваньку, утащить её к себе, запереться?.. Где этот осёл Жомарт?! Ещё вломится… Нет, надо держаться. Вспомни о Машке, да и об Асе подумай, каково ей будет завтра, например?

— Ася, может, посидим ещё? — промямлил Олег. — Давайте, я коктейль вам возьму.

…А она-то размечталась, гусыня. Теперь и уйти неудобно. С другой стороны, хорошо, что всё так вышло. Расслабилась, заморочила сама себе голову, Гульки наслушалась. Тоже мне, красотка выискалась. С физиологией своей чёртовой. Вот, разве, Мудилян какой польстится…

— Олежка! Ты ли это?! — страстное контральто принадлежало пышногрудой низкорослой блондинке с глазами-маслинами. Одета она была в бархатные леггенсы, интимно сползающие с животика, и низко посаженный бирюзовый топ на бретелях. Качаясь на остриях золочёных шпилек, поигрывала янтарём ожерелья, улыбалась порочными перламутровыми губищами…

У Олега Юрьевича отвисла челюсть.

— Олежка, приди в себя, не позорься, — переливчато засмеялась дамочка. — Не узнал, что ли?

— Раиса? — Коршунов встал, потом сел. — П… присаживайся. Тебя-то каким ветром сюда занесло?

— Да я с Ваняшей. — Раиса изящно присела рядом с Асей, впрочем, совершенно её игнорируя. — У него командировка, у меня командировка. Мы же с ним, ты помнишь, в прошлом году затусовались. Ванька после Чехии с «Космобратьями» зависает, это московская шантрапа, типа ищут зелёных человечков. Он у них координатор проектов. И меня пристроил, спасибо ему, по своей эзотерической линии. Настрадамус я, Олежка, от этих чехов. Ты правильно сделал тогда, что в Бразилию свалил. Хрен с ним, забили. Короче, я теперь директор по связям с общественностью при буркутском «Шеолине», Академии скифских наук. Слыхал про такую?

Олег Юрьевич пожал плечами.

— Да-а, потерялись мы, Олежка, в этом мире бушующем… — изрекла Раиса и снова затряслась от смеха. — А помнишь, как мы в Праге оттянулись?! На стриптизе? Ты тогда нажрался и меня посылал девкам в трусняк баксы совать… Скромняга… — она смелой рукой поворошила волосы Коршунова. — Сам-то как?

— В Фонде «Ласт хоуп», — несчастным голосом проговорил Олег Юрьевич, отводя глаза от Аси. — Координатор по аналитике.

— А-а, кризисный менеджер, значит? — небрежно бросила Раиса. — В Зорком тусишь? Клёво. А я в этой заднице, Шыркане. Веришь, ни одного приличного кабака, про бильярд я уж молчу. А ты что же, всё с Машкой Крамник путаешься? Она, говорят, в Нью-Йорке теперь рулит?

— Да… — на шефа было жалко смотреть.

«Пора», — решила Ася и поднялась.

— Кстати, познакомьтесь, — выдохнул Коршунов. — Это Ася, моя помощница.

— Хай, Фася, — не глядя, отсалютовала Раиса. — Скажи, Олежка, ты почему не писал, не звонил? Свинья ты порядочная! Ладно-ладно, не парься, я необидчивая. Давай по махито за встречу?

Ася только начала бочком выбираться из-за стола, как откуда ни возьмись выскочил Мадилян, обеими руками впечатал её обратно за стол:

— Куда?! Ась-сись-тентка! Будешь ась-сись-тировать! Олега, беги за рюмками к буфету! — Ванька триумфально водрузил на стол бутыль буркутского жёлтого коньяку, литра на полтора. — Девчонкам закусить не забудь, бля, они ж у нас нежные! — и он медведем облапил пышные плечи Раисы.

— Сволочь! — вскричала та, отпихивая Мадиляна. — Поцарапаешь!

— Молчи, Р-раиса! Мы ж с тобой, как нитка с иголкой! Как Ромео, бля, с Джульеттой!

Как зомбированный, Олег Юрьевич встал и направился к стойке бара. Ася снова попыталась смыться и снова была остановлена железной дланью Мадиляна, не перестававшего балагурить с Раисой.

Что ж такое! Ася с раздражением огляделась. Фондовская братия гужбанила вовсю. Вместо танцев коллектив затеял игру в «бутылочку». Под гогот коллег грант-менеджер Макбал Идрисовна смачно чмокнула в губы курьера Еркенчика, облизнулась и победоносно глянула на своих товарок из бухгалтерии. Те зааплодировали. Ася попыталась было помахать Гульке, но куда там! Карапетова с волнением следила за траекторией пивной бутылки, сидевший напротив Жан Снизим Риски снисходительно задирал бровь. Может, Жорку позвать? Нет, от него сроду не отвяжешься. Блин, как противно… Чтоб я ещё на корпоративку поехала!

Вернулся Коршунов, поставил на стол пиалку с заплесневелыми фисташками и четыре коньячных бокала.

— Выпьем по глоточку, — невыносимо фальшивым тоном произнёс шеф. — И разойдёмся.

— Я этим чехам стратегию пятнадцать раз переписывала, ё-мое! Что за уроды! Меня же и попёрли. Нет, Олежка, ты прикинь? Панславяне, ё-моё. Ну ничего, вот увидишь, я снова до Европы доберусь! — Рая стукнула кулачком по столу. — Они у меня наплачутся, гоблины!

Олег хихикнул и откинулся на стуле. Чёртов Мадилян разливает коньяк по бокалам, как водку — чуть не до краёв. Не нажраться бы. Он покосился на Асю. И что?.. ОК, почему бы ему, интересно, не выпить с друзьями? Раз он окончательно решил сегодня забить на секс.

— Ну, рыба моя, за взятие Праги! — крикнул Мадилян, разливая по третьей порции. — Броня крепка, и танки наши быстры, едренть!

Раиса рассеянно выпила, кинула в рот горсть фисташек, захрустела, как кабан желудями.

— Да… Чехия мне гавкнулась. Но я, считай, и сейчас в шоколаде! Выхожу на седьмой уровень самопознания, сифилис могу энергетикой лечить. А какой у нас сакральный шар в урочище! Сказка! Мёртвого поднимет. Ой, Олежка, поехали завтра — покажу!

— Это не ваш шар, — вдруг с обидой возразил Мадилян, разливая по четвёртой. — Ты, Раиса, ври, да не завирайся!

— Сам дурак! — Рая крепко обхватила ладошками бокал, жеманясь, покрутила в нём коньяк. — Брат по разуму, ё-моё!

— Ты наш метеорит, бляха-муха, не трогай! Мои ребята Нобелевку на этом матерьяле свободно отхватят!

— Кто?! Эти твои бородатые космозадницы?! Не смеши, Ваняша!

— Раиса, разбей себя ап стену! Чё ты гонишь, подруга? Сама-то с кем связалась? Харя-рама, блин, за три дня не обсеришь… Слышь, Олега, сись-тентка, давайте вмажем, что мы как не родные! А хотите, я вам завтра, бля, эту, экс… экс-кур-сию устрою? Джипарь на ходу, природа, м-мать её — зашибись! Пикничок! Одеяла там, винище, музон, расслабон! Заодно наш метеорит поглядите. А?

Ася пожала плечами.

«Так и быть, провожу её до номера, — решил Олег. — Это не принци… ципально. Чмокну в щёчку — и всё. Правда-правда».

Он машинально выпил пятый бокал, лизнул фисташку и глупо ухмыльнулся. Жизнь-то налаживается! Чудесный санаторий, чудесные ребята, чудесные девушки! Снег! Ёлки! Д-друзья!

— Куда, Асенька! — опомнился он, увидев, как она поднимается со стула. — Не-ет, рюмочку! За любовь!

— Да я потанцевать иду, Олег Юрьевич…

И правда, в столовке снова крутили музон. «Я буду до-о-олго гнать велосипе-е-е-ед…» Какая тошнотворная хрень. А кто ж её пригласил? Жорка?! Ах ты… Нет. А кто же?.. Сейчас узнаем…

— Раиса, пошли потанцуем, — сказал Олег и дёрнул Раю за топ.

— Олежка, ты что, порвешь же! Потерпи… — жарко зашептала она, прижимаясь к нему под столом коленом.

Ася по стенке добежала до выхода, напоследок оглянулась — Олег Юрьевич и Раиса, как сорвавшиеся с цепи зомби, держа друг за друга за локти, безобразно скакали посреди танцпола под Барыкина. Коллектив Фонда гикал, хлопал и топал, подзуживая партнеров. Вдруг, мигнув, вырубился свет, взвыв басом, заткнулся и Барыкин. Раздались недовольные крики и свист. В следующую секунду в столовке зажглись все осветительные приборы разом. Перед тем, как зажмуриться от светового удара, Ася успела заметить слившихся в страстном поцелуе Коршунова и Раису.

Глава 11. ЖЖ. Записки записного краеведа. 24 декабря

«…Лидия Григорьевна, эмиссар сетевого маркетинга, приехала в Зоркий из Саратова, привезя с собой благую весть для всех, желающих избавиться от псориаза, рака, облысения, лишнего жира и импотенции с помощью чудодейственного бальзама из алтайского меда и трав под названием то ли „Трисил“, то ли „Семирад“.

Терпеть не могу сетевой маркетинг, ещё одно надувательство эпохи первоначального накопления капитала. Не знаю, что меня здесь раздражает больше — откровенное невежество этих знахарей во всех медицинских вопросах или почерпнутое ими из книг американского прохвоста Карнеги убеждение, что добрая улыбка в сочетании с живым интересом к собеседнику способны развязать самую тугую мошну. Дочка Танечка, от природы будучи кокетливой „пышечкой“, способной вскружить голову каждому третьему мужчине, под влиянием недалеких подруг много сил и денег потратила на всевозможные гербалайфы, тенториумы, жиропоглотители и похудательные пластыри… К счастью, мой зять, весьма здравомыслящий молодой человек, раз и навсегда положил конец кошмарной эпохе похудания в их семье, когда очередная дура-подруга подбила дочку сесть на мясную „кремлёвскую“ диету… С приступом жёлчекаменной болезни Танечка через месяц оказалась в больнице, а зять мой в ярости сжёг её записную книжку и навеки отвадил всех приторговывавших биодобавками приятельниц от их дома.

Будь моя воля, я бы за три километра обходил Лидию Григорьевну с её золотыми зубами, климактерическим румянцем и назойливой доброжелательностью. Однако, nobless oblige.

За завтраком я свёл с ней знакомство и даже выслушал томительную лекцию о волшебных свойствах зверобоя. Согласившись с её основным тезисом о никчёмности докторов, я завёл беседу о ревматическом…»

С трудом разлепив опухшие веки, Ася некоторое время рассматривала мутный в предрассветной мгле кусок подушки с витой надписью «Минздрав СССР». Из-за спины шло приятное тепло.

— Гулька, подвинься… — зевнув, сказала Ася и обернулась. — Ой, мама!!

На соседней подушке покоился чей-то подбритый соломенный затылок. Тело неизвестного было укутано, как мумия, в розовый плюш.

Ася мгновенно спрыгнула с новобрачного ложа.

— Эй! Вы кто?!

Тело лениво зашевелилось и село, распространяя невообразимый перегар.

— Ну чего… Чего ты орешь, Насырова… Т-твою мать…

И Софа Брудник повалилась в постель.

Ася полежала без сна минут двадцать, слушая визгливый храп Софы. Потом встала, умылась, натянула кошмарные штаны с водолазкой, пошла завтракать. Ага… Столовка была закрыта на засов, нигде никого не было видно — ни на ресепшен, ни в коридорах. Санаторий «Еуежай» как вымер. Свинство, вообще-то. Она вернулась в номер, надела шапку и куртку и пошла в пункт проката. Пока все отсыпаются, хоть на санках покататься, что ли.

Идея была бредовой. Пункт проката — дощатая будка во дворе — был пуст и тёмен, на двери категорично висел пудовый замок.

Значит, будем гулять. Не в номер же возвращаться. Что там делать? Книжку дочитала в автобусе, кретинка, нет, чтобы две с собой взять. Но кто же знал, что тут такая тощища будет?

Ася неторопливо двинулась по еловой аллее по направлению к оленьим проволочным силуэтам. Солнце ещё не встало, было пасмурно и холодно, как-то зыбко. Обморочная глубина неба переливалась перламутром, как губы ненавистной Раисы. Вдруг где-то на юге вспыхнул над сосновым массивом тонкий, как карандаш, прожекторный луч и вонзился в кашу облаков над перевалом Айше. Далеко в горах загрохотало.

Скоро санаторий проснётся, людишки кинутся за санками, жизнь забурлит. Вечером, краснощёкие, усталые, они устроят рождественский ужин, будут чокаться шампанским, играть в «триньку», дарить друг другу идиотские подарки. Завтра утром все опять немного покатаются, а в полдень соберутся и уедут из санатория. Автобус понесётся вниз по серпантину шоссе, коллеги будут петь песни про красное яблоко заката и белые кораблики, потом автобус подкатит к офису, все помашут друг другу варежками и разбегутся. Ася отправится домой в трамвае, это всего четыре остановки — с рваной сумкой идти пешком глупо. Дома её встретят безразличный Влад и трёхдневная гора грязной посуды. Впереди — долгие рождественские каникулы.

Дел дома невпроворот. Во-первых, генеральная уборка — с мытьём окон, натиранием паркета, чисткой ковров. Во-вторых, надо перемыть хрусталь, люстры, почистить столовое серебро. В-третьих, перестирать шторы, проветрить и перегладить одежду, а потом опять пора будет убираться. Обдумать меню новогоднего ужина, купить подарки, ёлку нарядить. После Нового года свозить Веру Ивановну на обследование. Да! Антресоли не забыть разобрать. Как эта Райка в него вцепилась, а? Мерзкая гадина. А он… Ася закрыла глаза, перевела дух.

Так, шторы перестирать. Балкон покрасить. Господи, остановись, в декабре месяце? И зачем тебе этот покрашенный чужой балкон в чужой квартире?..

Двадцать семь лет — это не старость, конечно, но всё-таки возраст. Пора бы уже начать жить нормальной самостоятельной жизнью. Ведь ей так повезло — прекрасная, хорошо оплачиваемая работа в солидной уважаемой организации. Есть накопления. Пять штук баксов — это не так много, но и немало. Для начала надо развестись с Владом и снять квартиру. Или комнату? Может, даже про ипотеку подумать. Ася представила, как будет приходить в свою квартиру, как будет жить там одна, возможно, даже встречаться с мужчинами… Да! Почему бы и нет?! Значит, начинать надо не с развода и не с квартиры, а с мужика. Прямо сегодня. А что?! Она уже взрослая, тем более, после этого, говорят, всё как-то само собой налаживается.

В общем, Жорка Непомнящий — это раз. Нет, лучше сразу растворитель выпить. А кто ж тогда? Гамаюныч? Вспомнились его полосатые носки, которые Тараска принципиально носил неделями. Артём, как справедливо заметила Гулька, по другому гендеру проходит, а Жаник Снизим Риски уже ангажирован. Шофёр Виталик? Немытые айтишники? Карим Каримыч? Ой. Ты ещё Николай-улы вспомни. Остаётся только…

— Ась? Ась-сись-тентка? Здорово, едренть! — в рассветном сумраке проявилась круглая котовья физиономия Вани Мадиляна. Глаза его сверкали под низко надвинутым треухом, руки топырились для объятий, короткие ножки били нервную чечётку. Видно, успел уже поправиться с утра.

— Ты чего здесь потеряла, подруга? — удивлённо продолжал он, почеломкавшись и обдав Асю ароматом прелой соломы. — Не спится?

— Ну… — Ася набралась храбрости и сказала, глядя в сторону, — Иван, а помните, вы… То есть, ты… вчера на экскурсию приглашал? Метеорит какой-то смотреть.

— Ну приглашал, — притопнул Мадилян. — Классный, между прочим, каменюка, ёптыть! А что?

— Ну… Вот. В смысле, я бы поехала. — Ася судорожно вздохнула.

— Да-а? — вяло переспросил Мадилян, сдвинул треух набок и почесал потный лоб. — Конечно, ёшкин кот, съездить можно. Только…

«Чего это он растерялся? Или я и на Мудиляна не тяну?», — горько подумала Ася.

— Короче, этот, — пряча глаза, завёл Ваняша. — Можно поехать… Прямо сейчас если. А то мне надо к своим на полигон. Соляры им отвезти, понимаешь? Я тебя свожу быстренько — и обратно закину до обеда, а то я до послезавтра уже не вернусь. Идёт? — лицо его расправилось. — Короче, если едешь — прыгай в джипарь, но имей в виду, бля, Раиске — ни слова!

Ася кивнула. Сердце будто примёрзло к рёбрам.

Большинство автомобилей на стоянке было занесено высокими сугробами. Ванькин джипарь, много повидавший на своём веку, гостеприимно распахнул перед ней свои битые дверцы. Мадилян, как ртутный шарик, скакал вокруг него, открывая и закрывая багажник, радостно матерясь, грозя волосатым кулаком перевалу Айше.

Внутри салона было вонюче, липко и сыро. Ася влезла на пассажирское сидение и захлопнула за собой дверцу, как крышку гроба.

— Ну, погнали! — вскричал Ванька, юлой ввинтившись в водительское кресло. Сорвал треух, резко газанул — джип пополз к выездной дорожке. Из колонок жахнул Шнур.

Ехали быстро. Ася выкурила подряд две сигареты. Мадилян молчал, изредка подпевая Шнуру в самых нецензурных местах. Значит, вот так всё у неё и будет? Потный рыжий сморчок — метр в кепке, как Гулька говорила? Тоска… Может, попроситься назад в санаторий? А если он её не повезёт? Высадит на обочине. Идти назад пешком? А дойдёт ли? Да нет, дойдёт, дорога-то одна. Поворачивал он или нет? Боже, я не помню…

Мадилян, не оглядываясь, протянул Асе фляжку:

— Погрейся, подруга, ёптыть!

Ася машинально отвинтила крышку, глотнула гадкого пойла. Коньяк прожёг путь к желудку, и паника вдруг отпустила. А чего она, собственно, испугалась? Она Мадиляну ничего не обещала, речь шла только о посещении метеорита. Вот они сейчас его посетят, а после он её обратно довезёт, а не захочет везти — сама как-нибудь доберётся. Делов-то! И никакой он не страшный, на Карлсона похож. Даже забавный. Опять она напридумывала чёрте что…

За окном мелькала тундра с редкими ёлочными и берёзовыми вкраплениями, в салоне потеплело, а вместо мерзкого Шнура заголосил БГ. Странные музыкальные вкусы у этого Ваньки. А впрочем, если задуматься, может, наоборот — очень даже последовательные. «Сестра, дык ёлы-палы, здравствуй сестра-а…»

Джип остановился.

— Эй, сестра, дык, ёлы-палы!.. — весело сказал Мадилян, поворачиваясь. — Ну чё, отсосёшь или раком встанешь?

«Нам не так уж долго осталось быть здесь вместе…», — к месту добавил БГ.

Как волной накрыло воспоминанием.

Она дома одна. Дождь заунывно бренчит по стёклам. Мамы нет. Мама мёрзнет на кладбище. Как же ей холодно там, наверно… Почему она не положила в гроб любимый мамин платок? Постеснялась, дура, дура, дура. Слёзы текут и текут, капают на учебник. Бодуэн де Куртенэ. Почему-то Иван Александрович. Как-то это неправильно: Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ. Переворот в лингвистике… Сущность языка — в речевой деятельности… Кто бы спорил… Теория фонем и фонетических чередований…

Ничего не понятно. Голова как ватой набита. Батареи холодные. Кипятку глотнуть? Чай кончился вчера, а до стипендии ещё неделя. Мамочка… Нет, всё, прекрати, не плачь. Завтра семинар, надо учить.

Первым начал применять в лингвистике HYPERLINK /%D0%9C%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%B8%D0%BA%D0%B0 \o «Математика» математические модели… С математикой у неё всегда было туго. Синус и косинус различать не научилась. Причём здесь синус? Синусоида.

Основал HYPERLINK =%D0%9A%D0%B0%D0%B7%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%BB%D0%B8%D0%BD%D0%B3%D0%B2%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D1%88%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0&action=edit&redlink=1 \o «Казанская лингвистическая школа (страница отсутствует)» Казанскую лингвистическую школу… Подготовил третью и четвёртую редакции HYPERLINK /%D0%A1%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D1%80%D1%8C_%D0%94%D0%B0%D0%BB%D1%8F \o «Словарь Даля» словаря Даля… Ух ты! Пополнил его новыми словами, в том числе внеся отсутствовавшую у Даля HYPERLINK /%D0%9E%D0%B1%D1%81%D1%86%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B8%D0%BA%D0%B0 \o «Обсценная лексика» вульгарно-бранную лексику. Какой молодец… Надо чайник поставить.

Ася встала с продавленного диванчика, кутаясь в мамин платок, пошла в кухню. Проходя через коридор, услышала царапанье ключа в замке, замерла, прижимая руки к груди.

Отчим распахнул дверь, ввалился в прихожую, как всегда, принеся с собой невообразимую вонь железных стружек и чесночного пота.

— Аська, чалям! Чё есть пожрать? Тащи жопу на кухню!

Не разуваясь, протопал в комнату, брезгливо огляделся, повёл носом:

— Ты чё, ёкалэмэнэ, так и не убиралась с тех пор? Всё навозом заросло. Ну ты, сука, совсем разленилась. Чё мать сказала бы, а? Подумала своей башкой? Чё встала, бля? Сказал — жрать хочу.

В кухне Ася машинально распотрошила последний бич-пакет, заварила китайскую лапшу кипятком. Отчим ходил по залу, насвистывал, чем-то шуршал. Когда Ася вернулась, она увидела стоявшую посреди комнаты клетчатую «бомжовку». Он рылся в открытом шкафу, время от времени кидая в неё вещи — мамины, её, — вперемешку. Вот в клетчатую пасть полетела коробка с новыми асиными туфлями, купленными на прошлый Новый год, мамина шаль, подаренная сослуживцами перед увольнением. Вещи похуже — пара юбок, единственные джинсы, крепдешиновая блузка, театральная сумочка с биноклем… Ася вскрикнула:

— Максим! Что ты делаешь?! Это же мамина…

Масик развернулся к ней всем корпусом, ласково прищурился, а потом наотмашь ударил Асю по лицу. Перед её глазами расцвёл багровый цветок салюта. Она упала, ударившись локтем о паркет, а он, неторопливо примерившись, пнул её в живот тяжёлым носком ботинка. Багровый цветок вывернулся и потемнел. Такой боли Ася ещё не знала. Когда она пришла в себя, лёжа на полу в луже собственной мочи, сумка была упакована, а Масик с аппетитом жрал лапшу, сидя на диване и листая учебник по языкознанию.

— Скушно живешь, подруга… Телевизора и то нет. Ишь ты, Бодуэн, блядь, де Куртенэ! Заебёшься сказать. Эй, образованная, вставай, подотрись.

Скуля, Ася поползла из комнаты.

— Помойся там… — он заржал со значением. — Ночевать здесь буду. Слышала, бляха-муха?

Кое-как подмывшись и натянув кстати сушившиеся в ванной трусики и дырявую домашнюю юбку, Ася долго стояла перед зеркалом, рассматривая наливающийся фингал. Как завтра на семинар идти?..

Ой, мамочка! Он же сказал — ночевать будет?!!

Ася взвыла от ужаса. Масик вечно её лапал, щипал, молча ухмыляясь… Маме ничего нельзя было говорить, мама бы не поняла, мама бы страдала. Ася и не говорила. Дотерпелась, размазня! Боже мой, что же делать?! Может, уболтать его? А потом сбежать потихоньку? А куда сбежать-то? Ничего, потом решу, лишь бы удрать.

Ася тихонько отодвинула задвижку, вышла. Он ждал её в тёмном коридоре, перекрыв путь к выходу. Штаны его были спущены, сально лыбясь, он массировал свой лиловый член.

— Иди сюда, сучка… Давай… Испугалась? Ты ведь своим Бодуэнам запросто даёшь, проститутка? Ну, чего встала? Иди, блядь, сюда, говорю!

Он надвинулся на неё, не переставая теребить член, жадно и жарко дыша.

Ася завизжала, зажмурившись, рванула в кухню.

Треск майки, её поднимают в воздух, как котёнка, швыряют на пол… Как живой, подскакивает стол, врезаясь в плиту, на пол падает посуда, кастрюли… Горячие, как кипяток, руки ползут по бёдрам… Мама!!! Мама!!!

…Всё происходит быстро и складно, как в плохом кино. Он, не слушая криков, придавливает её к полу, вцепляется ногтями в голую грудь, мгновенно раздвигает слабые девичьи коленки. В это время Асина правая рука нащупывает чугунную крышку казанка, и в следующую секунду эта самая крышка — ребром, невероятно удачно, — врубается ему в переносицу. Закатив глаза, он обрушивается на Асю.

…Не помня себя, Ася выбралась из-под его тела, оделась, покидала в рюкзак документы, тетрадки с учебниками, в последнюю секунду догадалась схватить собранную гадом «бомжовку» и выскочила из дома.

Она бежала по пустым улицам, пятнистым от света редких фонарей, бежала, не чувствуя тяжести сумок, иногда переходя на шаг. Отдышавшись, снова летела так, будто за ней гналась целая стая злобно хохочущих адских девок-эриний с крыльями летучих мышей и клубками гадюк вместо волос.

«А вдруг я его убила?! Надо было послушать пульс… Вызвать скорую…» Но Ася знала, почему она не стала приближаться к телу Масика. Перед глазами крутилась непрерывная кинолента: вот героиня, всхлипывая, трогает пальчиком поверженного злодея, прикладывает ухо к его груди, а его глаза в ту же секунду раскрываются, и… Но в кино, в отличии от реальной жизни, возлюбленный героини всегда успевал добить негодяя. Ася не стала рисковать.

Она, задыхаясь, свернула в подворотню и упала на какую-то лавку. Дождь тёк и тёк ей за шиворот. Дождь её и оживил, в конце концов. Оглядевшись, она внезапно узнала и двор, и дом, и подъезд.

Она уже приходила сюда с мамой. Много раз. Часами они сидели на этой самой лавке. Вокруг под надзором нянь играли славные малыши, урючные деревья роняли в сочную траву конопатые плоды, в палисадничках цвели розы, зеленел на балконах вьющийся виноград. А мама кашляла в платочек — украдкой, надсадно. Няни поджимали губы и со значением переглядывались. Ася от страха и стыда начинала судорожно чесать то бровь, то коленку. Няни, нахмурившись, уводили детей прочь.

Однажды им с мамой повезло, и Небожительница явила свой светлый лик. Ася с мамой вскочили и бросились к подъезду, заранее подобострастно улыбаясь. Говорила мама. Просила. Потом заплакала. Плакала и Ася. Небожительница была непреклонна: «Я понимаю, что бронь. Но мест нет. Ничего не могу поделать». И тогда мама ещё больше сгорбила худые плечики, беспомощно глянула на Асю и быстро опустилась на колени.

Седая от боли, стояла она в заплёванной дворовой пыли. Ася, задохнувшись, подняла глаза на Небожительницу и успела заметить искорку удовольствия, мелькнувшую в ответном взгляде. «Ну, хорошо. Приходите послезавтра». И — через долгую паузу, как бы сокрушаясь: «Что же это вы? Перед дочерью не стыдно?».

Спустя время Ася ходила сюда одна, просить об операции для мамы. Она была готова продать квартиру, хотя Масик наверняка не разрешил бы ей, ведь мама успела его прописать. Но Ася тогда мало что понимала, кроме того, что мама уходит. Снова сидела, с учебниками и жалкими сушками, ждала. Дождалась. Небожительница выслушала её сбивчивый лепет. «Нет. Сделать ничего уже нельзя. За границу вы мать всё равно не повезёте».

И вот сейчас ноги привели её именно в этот двор, на эту ненавистную лавку, каждую трещинку которой она знала наизусть, как ветви древа индоевропейских языков.

— Вы кого-то ждёте? — звучный баритон, чудный, искрящийся, из совершенно другого мира. — Что с вами? Вы же совсем промокли!

Это был Он. Ася Его запомнила, пока торчала на этой гнусной лавке месяцы назад. Стройный, стремительный, прекрасный. Адонис…

— Что же вы молчите?

А что она может сказать? Помогите? Мне некуда идти? Что мне делать?

— А знаете, девушка… Пойдёмте-ка чаю выпьем. Как вам такое предложение?

— Пойдёмте… — слышит Ася свой голос и поднимается.

…И у неё начинается новая жизнь.

Отчим снился и снился ей ночами, во сне его грубое лицо становилось чудовищной козлиной мордой, изрыгающей жёлчь, рвоту и кровь, у него отрастали акульи зубы и щупальца, жвала и бивни, он менялся, мутировал, лишь его молчаливая ухмылка всегда оставалась неизменной, собственно, это и была единственная константа, по которой она всегда узнавала его.

Ася никогда больше не возвращалась в мамину квартиру, избегала даже проезжать через тот район. Её никто не искал, и Ася решила, что всё как-то обошлось. Или он сдох, и её никто не заподозрил, или искали, да не нашли. Хотя могли — через филфак.

На пятый год жизни у Севостьяновых Ася в один прекрасный день распахнула дверь, ожидая сантехника, а на пороге стоял он, чудовище из прошлой жизни. В засаленной кепке, с мутными пьяными глазами, сгорбленный, небритый, в какой-то рванине. С чемоданчиком инструментов. Воняя и матерясь, он прошлёпал на кухню, мгновенно починил кран и, не узнавая её, не вглядываясь даже в её позеленевшее от ужаса лицо, надтреснутым голосом потребовал добавки за скорость. Он, оказывается, с неё ростом. И тщедушный какой-то… Почему она помнит его страшным людоедом-великаном? Или это не Масик? На переносице сантехника белела нитка шрама.

Ася дрожащими руками, ни слова не говоря — боялась разрыдаться — сунула ему деньги. Когда он ушёл, вынесла из туалета освежитель воздуха и долго брызгала в потолок, выжигая его проклятый запах, весь, до последней молекулы.

— Эй, сестра, дык, ёлы-палы!.. Ну чё, отсосёшь или раком встанешь? Ася оцепенела. Но уже в следующую секунду глаза её заволокло красной пеленой, рука рефлекторно поднялась, и Мадилян получил промеж глаз собственной железной фляжкой, полной поганого буркутского коньяку.

Глава 12. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 24 декабря

«…Лишь позже пришло мне в голову, что сама Лидия Григорьевна объясняла мой повышенный интерес к её особе неким вдруг возникшим чувством (видите, как сложно обмануть ближнего своего — оказывается, от её взоров не укрылось моё тайное пренебрежение как к роду её занятий, так и к самим чудодейственным „продуктам“). Лидия Григорьевна запросто пригласила меня к себе.

Бесстрашно зашёл я в коварный четвёртый нумер. Выпил мерзкого желудёвого кофе из запасов „правильных продуктов“, заел его не менее отвратительными соевыми пастилками. Лидия Григорьевна, исподтишка бросая на меня долгие взоры, природу которых я ещё не понимал, намекнула на ужин вдвоём. Я храбро…»

— Олега… Олега, проснись! Чёрт, да проснись же ты, твою мать!

Как протухший утопленник, Олег выплывал из алкогольного забытья. Сверху вниз глядело на него смутно знакомое лицо, будто разбитое на десяток кусков… Господи-и-и! Боль облепила всю голову изнутри, как тёплая чужая жвачка. Олег прохрипел:

— А-а-эу… Е-ау… Ауе…

Лицо исчезло, и какой-то добрый ангел приподнял олегову голову и прижал к губам мокрое горлышко. Водичка?!

Но это была не водичка. В горле вспыхнуло, пищевод сжался гармонью, на некоторое время Олег снова отключился.

Потом охнул и резко сел на кровати.

— Ну слава богу, бля, очнулся… Я уж думал — того, пипец, не добужуся, хуясе, скока вы с Райкой вчера выжрали…

Мадилян, в «аляске», треухе, плюхнулся на аккуратно застеленную жомартовскую постель и, дрожа подбородком, припал к фляжке.

Олег встал, раскачиваясь, как канатоходец Тибул, проследовал в ванную, соскрёб с себя вчерашнюю вонючую одежду. Минут пять поливался холодным душем, вернулся в комнату и приник к бутылке минералки, заботливо подсунутой Мадиляном.

— Эй, Олега… Тут проблемка…

Олег присел и внимательно глянул на Мадиляна.

Его низенький лоб рассекала короткая ссадина, неглубокая, но, видимо, болезненная. Глазки виновато бегали, пальцы-сосиски отбивали неведомый ритм на сплюснутом боку фляжки.

— Что?.. — прохрипел Коршунов.

— Понимаешь… Дык… Короче… Этот… Ассистентка твоя… Ася, что ли? Ты только не горячись, Олега… Слышь? В общем, мы с ней к метеориту нашему поехали. Утром ещё. Я, веришь, без задней мысли… Думал, девушка отдохнуть хочет, бля… Ну, она вчера-то, помнишь, ёптыть, как на меня смотрела? Не-е, не помнишь. Короче… Поехали мы с ней…

— С… Асей?.. — простонал Олег.

— Ну, бля! Вспомнил? С Асей, с Асей! С сисьтенткой твоей… Горячая девка. Я думал, этот… А она — хрясь! И побежала! А я — за ней! А там, бля, сугробы! Ору, ору! Я ведь без задней мысли. Думал, трахнемся без вопросов… Только Райке не говори.

— С… Асей?! — Олег широко раскрыл глаза. — А-а-а… Еуе… Ае… — язык снова парализовало. — Еуе… Же-е-ай…

— Олега, ты чё?! — с ужасом спросил Ванька. — Ты чё, друг? Не горячись, ёлы-палы! Она ж сама… Утром… Я думал, она — этот… Предложил. А она — хрясь флягой! Прям в лоб! Гля! И побежала! А там сугробы та-акие, веришь, яйца отморозил, бля! Искал, искал… К своим на полигон смотался, соляры им отвёз, говорят — не видели. А уже двенадцать, едренть. Чё делать-то будем? А, Олега?

Олег двигался по снежной целине, высоко, как журавль, задирая свинцовые от усталости ноги.

Пока собирались, пока ругались с фондовскими доброхотами-спасателями, вышли часа в два. Тётки пошли шарить вокруг санатория. Гулька позвонила знакомому депутату, тот вертолёт обещал прислать, Мойдодыр вызвал МЧС. А они с Ванькой снова рванули на дорогу.

Пятый час уже. А обещанная проклятым Мудиляном тропинка растворилась в могучих сугробах. Природа, мать её! Ноги как замёрзли! Вскоре Олег с облегчением вошел в рощицу, за которой, вроде, и находился палаточный городок этих мудиляновских мудаков. И их гадский метеорит.

Сам Мадилян потопал к озеру, может её туда понесло? А Олег решил двигаться по тропинке к лагерю. Где-то ж она должна быть?

— Ася-а-а! — в который раз крикнул Коршунов и прислушался.

Дура! Какая дура! Зачем согласилась поехать?! И с кем?! Что на неё нашло?

Перед глазами снова закружились фрагменты вчерашнего вечера во всей своей неприглядности. Эта гадская Райка! Присосалась, как осьминог, пражская курва, еле оторвал. Шлялся по коридорам, звал Асю… Блевал, кажется, в какую-то кадку с фикусом. Или кактусом? Кажется, встретил Жомарта. Тот, видать, его до номера и довёл, добрая душа.

Ё-ё-ё! Где это я?!

Как оказалось, Олег намертво заблудился в рощице, в этой жалкой кучке худосочных деревьев, неспособных даже стать приличным укрытием на случай партизанской войны. Хоть зверья никакого нет. Или есть? Нет, тихо…

Тотчас в кустах кто-то завыл. Олег крутанулся на месте, пытаясь поймать пеленг. Бесполезно, выли как будто со всех сторон разом. Волки?! Из оружия только сотовый и зажигалка.

Вой тем временем переместился ближе и загустел. Теперь в нём слышалось отчаяние космически одинокого, замёрзшего, давно не жравшего существа, безжалостно брошенного подыхать в бездушном лесу.

Мобильный сыграл «Болеро» Равеля. Олег негнущимися пальцами выцарапал его из куртки:

— Да!!

— …лега… не… арься… живая… шлась!.. в …бушке… джипа… иди… Аська твоя!

— Что?!

— …К джипа… га… ю… бля…

Прощально свистнув, телефон умолк. Вот херня!

Вой перешёл в заливистый хохот хищника, идущего по свежему следу. Сотка вывалилась из пальцев и ушла под снег.

Олег побежал.

Он нёсся между деревьями, как обезумевший бизон, последний в популяции и от того особенно беззащитный, нёсся, ломая ветки, длинно прыгая через тени, казавшиеся оврагами…

Наконец, по пояс увязнув в какой-то лощине, отдышался и замер, прислушиваясь. Вновь стало тихо. Олег выбрался из сугроба и огляделся. Солнце ушло за перевал. Синие тени легли на снег и на глазах потемнели, как чернила, деревья начали сливаться в одну живую колючую тварь…

Олег всхлипнул.

— Я — дурак, — сказал он лесу. — Я заблудился в трёх соснах, никогда не учил, с какой стороны бывает мох на пнях и как эти треклятые термиты строят свои гадские муравейники. Отпусти меня, а?..

Лес тихонько вздохнул и ответил девичьим голосом:

— Эй! Кто тут?

…Эта бурда в мятой алюминиевой кружке, божественно горячая, сладкая, тёплый пар нежно оглаживает щёки, ноги — в изумительно жарких валенках, ноющая спина укутана в собственный шарф, обмороженные уши греет чья-то засаленная синтетическая ушанка…

Он сидел на ящике у ярко пылавшего костра, дальше в полутьме угадывался ряд палаток. Над огнём в закопчённой кастрюле бурлило аппетитное варево. Ядрёный дух перловки, смешанной с соевыми консервами и какой-то дрянью для объёма и консистенции, туманил мозг и вызывал бешеное слюнотечение.

Яство помешивала спасительница — гренадёрского росту девица в штопаных валенках, толстовке и оренбургском пуховом платке.

Олег вылакал третью порцию горячего чаю и окончательно поплыл.

Вот бы сидеть бы так и сидеть… Женюсь-ка я на спасительнице своей. Будет мне перловку по вечерам варить. Детишек толстых нарожает. На дачу станем с ней ездить. В Турцию раз в три года. Хорошо…

Сквозь марево покойного полусна донеслись вдруг из леса давешние завывания. Коршунов очнулся, сел прямо, расплескав заварку.

— Э-э-э… Лида? А это кто там… воет?

Лида повернула к нему одутловатое лицо, заслоняясь рукавицей от роя искр, спросила:

— Чё? Чё сказали-то? Бобик! Боба, Боба… Иди сюда, холёсий, холёсий, какой холёсий пёсик! — вдруг засюсюкала она и наклонилась.

Олег увидел средней величины шелудивую дворнягу, видно, прибившуюся к палаточникам и кормившуюся возле их помойки. Собака снова взвыла, Лида почесала ей за ухом и дала что-то на газете. Вой перешел в знакомое похохатывание.

Вскоре к костру вышел из темноты мужичок. Росту в нём было немного, но представительности — хоть отбавляй.

— Ну что же, господин Коршунов Олег Юрьевич, ваши данные подтвердились. Нашлась ваша сотрудница! Мне Иван Алексеич по рации только что сообщил. Не волнуйтесь. За ней и за вами уже выехали. Да, я же не представился, — он протянул Олегу лопатообразную ладонь. — Зубр, Ким Валерьянович. Лейтенант запаса. Руководитель экспедиции «Фотон семь». Рад.

Олег приподнялся и, уронив ушанку, от души пожал Зубру руку. Отвёл глаза от исходящей вкусным паром кастрюли и вежливо спросил:

— Гм-м… Скажите, э-э-э… А что у вас, собственно, за экспедиция? Геологическая или астрофизическая?

Зубр прищурился, окинул Олега оценивающим взглядом, отступил на полшага, отработанным движением крестообразно сложил руки на груди и отчеканил:

— Мы, Олег Юрьевич — Космобратья!

Дальнейшая речь его потекла привольно и легко, как гречка из пробитого пакета.

— …Люди едут в экспедицию в своё свободное время, у нас с этим строго. На свои деньги едут, не думай. А гранты берём, конечно, нам ведь офис надо содержать, да сайт, да ксерокс один вон сколь стоит…

…Ты, Юрьич, понимать должен — в смежной же организации работаешь, наш, можно сказать, человек, — людям же важно себя проявить. Ты понял? Лучшее в себе найти и вынуть — и другим показать: глядите, мол, каков я. А каков ты, вот, к примеру, Олег Юрьевич? Можешь ты, не глядя, отпуск растратить на мечту? А? Отпускные не на Гагру спустить, а чтоб люди тобой гордились? Загадку, к примеру, разгадать мирового масштаба? И людям своё знание донести, не расплескав, заметь? Ты понял? Коли можешь, коли не слабо тебе — давай к нам. У нас, россиян, с буркутами дружба навек, а офиса регионального нету. Ты как на это дело смотришь?

…Скажешь, а зарплата какая? Скажешь? Скажешь ведь, вижу по глазам… Да ты не прячь, не прячь глазки-то… А что? В этом ничего такого теперь нет. Каждый имеет право спросить. И ответим! Зарплата маленькая. Да!

Зубр по ходу монолога экспрессивно рубил руками воздух. Коршунов время от времени кивал и многозначительно поводил головой, терпеливо дожидаясь конца извержения.

— …Да! Смешные деньги! И это — честно, ты понял? Мы людям не холодильники с теликами даём, мы им даём удовольствие, адреналин чистый в жилу, ты понял? Они, может, внукам своим будут рассказывать про инопланетные корабли. А знаешь, брат, сколь я их перевидал, кстати? Не знаешь… Ты молодец, что не улыбаешься, серьёзный ты мужик. Уважаю. А то я человек военный, могу улыбочку по самое не балуйся вбить, в мать его качель, тудыть-растудыть (Зубр так и сказал «тудыть-растудыть». Олегу стало смешно). Эй, Лидушка! Плесни мне чайку, девушка. Ага… Благодарствую.

…Теперь, Юрьич, смотри. Вот люди отпуск и деньги свои потратят — это хорошо. Видели они, не видели чего — их дело. Лады. Адреналин там, раскопки, неразглашение — хорошо. А дальше, спросишь. Дальше-то что? Отвечаю, — Ким вкусно отхлебнул. — Дальше — килограммы и кубометры, слышишь? Кубометры и тонны уникальных, брат, сведений. Никакая наука тебе этого не даст. Запомни! Ты понял?

…И что у нас получается? Мы людям радость и активный отдых даём? Раз! Человеческую науку вперёд двигаем — два! И державу свою, заметь, за которую сейчас обидно мне, солдату чеченской войны, просрали которую демократы лысые, тудыть-растудыть, так вот, и державу свою на передний край контактов выводим. Три! А?!

…А теперь скажи, Юрьич, вот эти твои делишки — машинки там, телефончики, бабёнки, акцизы там, реквизиты, фонды твои, на американские грязные деньги шпионящие за твоей, блядь, страной, скажи мне, только в глаза гляди, в глаза!!

Олег немедленно сделал самурайское лицо.

— …Во! Во — наш человек… Молодец. Так вот, скажи — дадут все эти говённые дела твоей душе успокоение? Радость от того, что на всё человечество и на великую Россию поработал? Не на свой карман, заметь, не в свою кубышку скрысятничал, а для людей постарался! Дадут или не дадут?! Вот то-то и оно. Понял? Понял, мужик?! Ты ж мужик, Юрьич! Русский, наш, настоящий мужик! Ты понял?

Коршунов понял одно: дискурс пора сворачивать. А то этот Зубр сейчас его просто завербует.

— Ким Валерьяныч, я что хочу спросить, — небрежно оглядевшись, сказал Олег, — а где остальные участники экспедиции?

— Как где? Ну ты сказал. Работают, брат, работают в поле. Образцы почвы берут, прочие данные. Знаешь, сколько говна надо просеять, пока хоть малюсенького результата добьёшься? И всё своими ручками, ты понял? Нам с техникой нельзя, тут, брат, всё вручную. А то так может шарахнуть — костей не соберёшь. А?! Помнишь, Лидушка, как в прошлом году под Саратовом крякнуло? Там какой-то чморёныш в зависший объект полез, придурок, мать его… Ты подумай, Юрьич, ну на кой ляд его внутрь понесло, а? Ведь он, к примеру, в будку трансформаторную сдуру же не полезет? А тут — интересно ему стало… Экстремал. Давить таких экстремалов…

К костру стали сползаться измождённые работой, грязные до изумления люди в фуфайках и валенках. Поросшие бородами мужчины садились на ящики или просто на землю вокруг костра, степенно ели из железных солдатских мисок, женщины, получив от Лиды свои порции перловки, расходились по палаткам.

Олег, ёрзая от голода, прислушивался к обрывкам разговоров.

— Ленка Голова в капкан попала… Нога распухла, так она уехала…

— Нет, Михалыч, чё делается, а?..

— Валерьянычу надо сказать…

— Обнаглели, с-суки!! Пусть у себя тусят!

— В морду им дать, вот и весь сказ…

— Да где ж управа на них!

— Менты тут чужие… С нашими бы я договорился, всё же пятнаху в органах оттянул…

— Если сегодня хоть одну блядь со свечкой увижу, в жопу вставлю, мамой клянусь!

— Поджечь?.. Может, и…

Мужики сдвинули головы. Олег непроизвольно вытянул шею.

— Так ты скажи, Юрьич, правду — чего тебя в лес понесло? А? — громко спросил Ким, демонстративно откашливаясь. Мужики притихли. — Говоришь, сотрудница потерялась? Лихо баешь. Лады! — он со свистом рубанул воздух прямо под носом у Лиды, как раз протягивавшей Олегу скользкую миску. Лида даже не вздрогнула, как лошадь, привыкшая к кнуту. — Ешь, ешь, брат. Не стесняйся. А я вот думаю, — Ким хитро покосился на жадно жующего Олега, — другое у тебя на уме. Вот только молчишь ты почему-то. На метеорит наш приехал поглядеть?! — вдруг грозно выкрикнул начальник экспедиции.

В наступившей тишине Коршунов громко сглотнул. Бобик взвыл.

Ася проснулась в пахнущей полынью клетушке, закутанная в три байковых одеяла. Она сладко потянулась и стукнулась затылком о бревенчатую стену.

…Сколько она бежала, потом шла, потом ковыляла по снегу, Ася не знала. Когда приступ паники миновал, она нашла себя сидящей верхом на циклопическом бревне в глубоком овраге и рыдающей в голос. Умывшись снегом, Ася окончательно успокоилась. Наверняка с Мадиляном ничего плохого не случилось. По правде говоря, она даже слышала какое-то время назад его далёкие хриплые маты, словно чайка кричала перед бурей.

Надо идти. А то замёрзнешь здесь к ядрене-фене. Ничего. Если повезёт, она вернется в санаторий до обеда. Ну, или в крайнем случае до ужина. Жалко, сотку в номере оставила. Двинули!

Вряд ли кто-то заметит её отсутствие. Гулька с Майрой, может, и удивятся, а там наверняка забьют — вокруг столько веселья, развлечений, мужиков. А больше никому она не нужна. Корш… Блин. Уж ему-то точно.

Ася долго плутала, переходя из одной облезлой рощицы в другую, пока не вышла на большую рукотворную поляну, — кажется, это была просека, а может, и нет, — посреди которой горделиво высился основательно сработанный сруб. Бревенчатые стены поросли малахитовым мхом, из трубы валил белый клочковатый дым. Ура!! Он с трудом пробралась к избе, свернула за угол и увидела протоптанную из леса тропинку, резное крыльцо и стальную дверь с глазком и подвешенной сбоку камерой, шизофренически помаргивающей красным глазком. Ну ни фига себе!!

Только она занесла кулак, чтобы постучаться, как дверь беззвучно отворилась.

— Как происходит Всё? — задумчиво спросил стоявший на пороге человечек в чёрной католической рясе с низко надвинутым капюшоном. В руках он держал гранёный стакан, в котором мерцала тортовая свечка.

— Здравствуйте, — не сразу нашлась Ася. — Извините… Я заблудилась.

— Какой Образ Мира ты в себе несёшь? — ответил на это чудик в рясе, начиная покачиваться. Из дома потянуло сытым теплом. У Аси голова пошла кругом.

— Чё? То есть, что, простите?

— В Мире имеется Душа вещи. Ментальный конденсат, Образ Мира по-другому, — выдал человечек, плавно поводя окрест себя стаканом.

Ася подумала, что если эта беседа сейчас же не прекратится, в очень недалёком времени она даст человечку по балде его стаканом и ворвётся в дом силой.

— Кто твой Поработитель? — из-под капюшона недобро блеснул глаз. — Твой Рассудок. Кто даст тебе Свободу?

Ася затруднилась с ответом и умоляюще глянула в жужжащую камеру. Холод пробрался сквозь куртку и больно куснул в бок.

— Не знаешь? — торжествующе вопросил человечек. Голос у него был насморочный. — Иди давай отсюда. Учись Мудрости и Любви.

Он задул свечку и попытался закрыть дверь.

— Погодите! — испугалась Ася. — Хоть позвонить дайте!

Человек в сомнении качнул капюшоном.

— Щас спрошу, — и скрылся в избе.

Ася потопталась и смело шагнула следом. Споткнувшись в вонючих сенях об алюминиевый (естественно!) таз, она ввалилась в горницу.

На лавках в три ряда расселось с десяток чёрных балахонов. Они перебирали чётки, шелестели страницами книг. В торцах избы уютно потрескивали пучки ароматических палочек.

— Ну, здравствуй, солнце, — раздался рядом девчачий радостный голосок.

Ася обернулась. Тётка (круглое, как блин, лицо с широкой масленой улыбкой, лучистые глазки в паутине морщинок, крепко сбитая седая «бабетта» на голове) защебетала дальше. — Ты откуда взялася-то?

Ася жалобно улыбнулась и без сил повалилась на лавку.

— Ой-бой! Серик, коньяк доставай!

— Только н-не коньяк… — прошептала Ася и отключилась.

В животе громко заурчало. Ася решительно вылезла из клетушки. Пройдя два шага по коридорчику, она вновь очутилась в горнице и настороженно огляделась. Балахоны в тех же позах корпели над своими книгами. В воздухе зависли шёпоты и шелест переворачиваемых страниц. Молитвы, что ли, читают?

Комната озарялась неровным светом керосиновой лампы, висящей под потолком. Вросший в пол ногами-корнями стол, раскалённая печка. Из бревенчатых стен там и сям торчат древние гвозди, на которые вперемешку с вениками истлевшего зверобоя наколоты цветные таблицы и графики. Ася всмотрелась в ближний. Вверху было напечатано готическим шрифтом: «Матрица Блезнецов в периуд Третей лунной фазы». Матрица, неряшливо сбацанная в CorelDrow, была похожа на разноцветный японский кроссворд.

— Это практикум «Дум ньяй», эгрегор Нетленного тела.

Хозяйка, снова незаметно подобравшаяся сбоку, игриво подмигнула Асе. Пахнуло сальным духом натурального розового масла.

— Кстати, меня зовут Эвридика.

— Ася…

Эвридика, кругленькая, целиком обёрнутая в индийский парчовый палантин, бесшумно и ровно, как кавказская танцовщица, побежала к столу. Ноги её, обутые в ладные войлочные чуни, быстро-быстро мелькали под расшитым платьем. Ася пошла следом.

— Ну, рассказывай, солнце, — хихикнула Эвридика, устраиваясь в здоровенном кожаном кресле.

— Я тут в санатории живу. «Еуежай» называется. Гуляла… Вот, заблудилась. — Ася помялась. — Э-э-э… Вы мне дорогу не подскажете? Или… Если у вас есть телефон…

— «Еуежай», говоришь? Далековато забралась, — насупилась Эвридика. Фыркнув, вытащила из рукава навороченную «Мотороллу», ткнула в кнопку быстрого набора. — Ал-лё? Раиса Львовна? Да… Тут у нас гостья… — Эвридика поиграла бровками, глядя на Асю. — Да… Из санатория. Ищут? Скажи, пусть не ищут. Нашлася. Да… Ждём.

— Спасибо, — с облегчением сказала Ася.

— Спасибо не булькает, — философски заметила Эвридика.

Повисла нехорошая пауза. Ася собиралась с мыслями. Денег, что ли, просит?

— А ты рассказывай, рассказывай, — хозяйка покрутила сотку в руках и снова незаметным движением спрятала её в рукав. — Чего молчишь, как партизан?

— А… А что рассказывать?

Сюр какой-то. Ася чувствовала себя Алисой в Стране Чудес.

— Как что? — комически всплеснула руками Эвридика. — Как дошла до жизни такой, конечно!

Эвридика выдержала паузу и начала рассказывать сама. Да так, что не остановишь.

— …Знаешь, сколько в Мире тонких сущностей? А Непроявленные Миры? Думаешь, ты просто так к нам попала? Вроде, заблудилася? Глупенькая… Запомни, солнышко, в мире ничего случайного нет и быть не может! А почему? Смотри. Ну вот ты по лесу шла. Тебе так казалося. А на самом деле? Важно ведь, куда ты пришла? А? А?!

— …Чтобы твою траекторию рассчитать, попотеть придётся. Почему? Потому как у некоторых Дорога в Шеолинь в детстве начинается и тянется через всю жизнь! А у других — и вовсе в материнской утробе. Или вообще — до рождения, из фазы «Ма-Нха». Тут работы не на один месяц. Придётся постараться, солнце. Это и будет твой Первый Урок — узнать, откуда ты пришла. А их, уроков, всего Девятнадцать. Кто ты? Зачем идёшь? Куда идёшь? И так далее. Ответишь на Девятнадцать Уроков — определишь Девятнадцать Истин, вот и будет тебе Первая Ступень Самопознания. Всего таких Ступеней — Восемьдесят Восемь…

Эвридика убыстряла и убыстряла речь, азартно шевеля толстыми пальчиками, унизанными буркутскими перстнями. Ася почувствовала, что её снова клонит в сон.

Гипнотизирует, что ли?

— …Ничего, ничего, будем учиться. Вон, Серик Магисович — хозяйка кивнула на хмурого дядьку, уткнувшегося в книжку под названием «Космогенез мужского и женского начал». На обложке был изображён какой-то сумасшедший в дамской шляпе. — На грани самоубийства был. У него за полгода жена умерла, старший сын в аварии погиб, внучка раком заболела, дом снесли, короче, — хохотнула Эвридика, — сплошные неприятности. А к нам пришёл — не узнать его стало. Всего пятьдесят пять занятий — и мы его в академики продвигаем. На Шестьдесят Первый уровень вышел!

Ася с ужасом покосилась на Серика Магисовича.

— Так что у тебя всё впереди! — она плеснула коньяку в крохотную золочёную рюмочку. — Серёжа! Дай образец договора!

— Зачем? — удивилась Ася.

— Подписывать будем, солнышко, — засмеялась Эвридика, прихлёбывая из рюмки и облизываясь, как Чеширский кот. — Спасать тебя будем. К свету тебя вести. Чтоб не заблудилася больше.

Давешний привратник, без капюшона похожий на Белого Кролика, сварливо пробормотав «умных много — мудрых мало», выложил на стол файлик с бумагами.

— Серёжа! — укоризненно покачала головой Эвридика. — Ты же сам был профаном! Угомонися. Так что, договор-то подпишем, Асенька? Сорок тысяч туаньга в месяц, плюс пансион, плюс учебная литература, плюс пожертвования Сакральному шару — недорого выходит! Зато деньги не на тряпки-шмотки потратишь, а на знания! Давай!

Балахоны вдруг хором завели: «Да-вай! Да-вай!» Ася разинула рот. Эвридика подсунула ей бумажки, протянула ручку.

Ася опустила глаза на слова «Подпись клиента» и опомнилась.

— Я с собой возьму… Подумаю, посоветуюсь, — пролепетала она, потея от неловкости.

— Конечно, возьми! — легко согласилась Эвридика. — О чём разговор! Там наши реквизиты, телефончики — всё есть.

Она встала, вытянула короткие ручки в стороны и затянула:

— В Мире имеется множество структур и иерархий…

— В Мире имеется множество структур и иерархий… — подхватили чернорясочники.

— …земных и космических, видимых и невидимых, известных и неизвестных… — дирижировала Эвридика.

— …земных и космических, видимых и невидимых, известных и неизвестных… — блеяли балахоны.

Подошедшая к столу с подносом девушка застенчиво улыбнулась. Ася вздрогнула: глаза девушки вдруг резко съехались к переносице, как у Мартовского Зайца.

— …Сакральный шар соединяет Сущее с Тайным, Навь с Явью, Низ с Высью, Инь с Янем… — наяривала Эвридика.

— …Сакральный шар соединяет Сущее с Тайным, Навь с Явью, Низ с Высью, Инь с Янем… — вторили балахоны.

Затем они взялись за руки и выстроились вокруг лавок. Косоглазая потянула Асю за собой.

— Да будет Свет!! — пропела Эвридика и резко вскинула руки.

В тишине, нарушаемой только бульканьем керосина в потолочной лампе и насморочным сапом Белого Кролика, хоровод чернорясочников, в котором поневоле приняла участие и Ася, начал движение. Хоровод всё убыстрялся. Ася уже бежала, боясь оступиться, изредка мельком поглядывая на своих партнёров: закатившиеся зрачки, у некоторых — пена на губах…

— Ну хватит, хватит, — наконец, сказала хозяйка, усаживаясь в кресло. — Уф, проголодалася я, как собака!

Балахоны, отдуваясь, расползлись по лавкам. Ася пошла к столу. Ноги дрожали, по спине бежал холодный пот.

Крепкий кофейный дух, смешавшись со сладостью благовоний, мгновенно вскружил ей голову. Угощение было разложено по малюсеньким глиняным мисочкам и блюдцам: какие-то склизкие комочки, соевые трубочки, горстка тёртой редьки, мохнатые шарики то ли из творога, то ли из риса, несколько видов разноцветных прозрачных соусов, небольшая тыква, разрезанная дольками, как арбуз, ещё какие-то опилки и стружки на вялых капустных листах. И — на хохломской досочке — неожиданные розовые ломти сала.

— Подкрепися! — сказала Эвридика, делая широкий жест рукой и невзначай попадая длинным рукавом в каждую по очереди мисочку с соусом. — Созидай, не разрушая.

— Созидай, не разрушая, — хором повторили балахоны и прижали руки к животам.

Видимо, это было что-то вроде «приятного аппетита». Но за стол никто из них не сел.

— А… Как же они? — спросила Ася, принюхиваясь к кофе.

— У них Девятнадцатый день голодовки, — прочавкала Эвридика.

— А…

— А мне можно, — засмеялась та, утирая жирные губки. — Угощайся!

— Спасибо, — и Ася набросилась на еду.

— …Места Силы — места с особой энергией, — говорила Эвридика, ритмично жуя сало. — А почему? Потому что природа таких мест есть результат благословения Будд. Йогическая практика в местах силы пробуждает скрытое знание… Это, солнце, и есть практикум «Дум ньяй». Если голодать и медитировать возле сакрального шара семь декад, создаётся эгрегор Нетленного тела. Поняла?

Ася с набитым ртом покачала головой.

— Да просто все бессмертными станут. Ясно тебе? — Эвридика зевнула и утомлённо откинулась на спинку кресла, ковыряя в зубах. — Наше НПО называется «Шеолинь — Международная Скифская Академия парапсихологии и нетрадиционной медицины». Я — Президент Академии. — Голос Эвридики окреп и налился величием. — Я — Адепт Эгрегора. Все мы, — она обвела взглядом своё стадо, — Адепты. Мы — видим и слышим. Мы — знаем!

Ася закивала, давясь непрожёванной тыквой. Похоже, тётка сбрендила. Извилины у неё явно холестерином забились.

— Когда ты будешь учиться в нашей Академии… А ты будешь, не спорь, я вижу это, солнце! Так вот, когда ты постигнешь технику биокоррекции и познаешь таинства суггестивных методологий, ты увидишь мир совсем, совсем другим!

Ася опять охотно закивала. Другим, так другим, лишь бы эти академики её случайно не расчленили и в жертву не принесли.

Эвридика дремала, едва слышно похрапывая. Посредники истово шептали молитвы.

— Конторы наши могут хоть воевать, но мы-то — простые, брат, люди, ты понял? Всегда договоримся! Я люблю, чтоб напрямую, без этого всякого… Миндальничанья… Тут открытие мирового масштаба. Не знаю, что тебе Иван Алексеич говорил, но тут такие, брат, дела намечаются! Мы с такими данными знаешь, что сможем? Знаешь?! — Зубр наклонился к Олегу и, обдав его кариозной вонью, прошептал: — Мы сможем отследить искривления пространства! Нет, ты понял?!

Олег важно кивнул. «Мужик — больной на всю голову, как ему вилку-то в руки дают, не понимаю…»

Зубр сожрал свою перловку, поскрёб скверно бритый подбородок и ухмыльнулся, наблюдая за Олегом.

— Есть реальные разработки! Миша! Миша, поди сюда!

К ним, косолапя, приблизился парнишка с длинными грязными волосами и бородой. Общий мученический вид придавал ему некоторое сходство с иконописными портретами Спасителя.

— Вот, познакомься. Это товарищ из буркутского Фонда «Ласт хоуп». Ты понял? А это — Михаил — наш инженер-технолог. Мишаня, разъясни товарищу, что нам даст этот объект.

Мишаня возвёл очи горе, страдальчески сдвинул брови (Олег испытал инстинктивное желание перекреститься) и загнусавил речитативом:

— Фактическое содержание элементов в почве, фосфор по Карпинскому, фосфор по Чирикову, иные палеуфологические изыскания экспедиции «Фотон семь» позволяют предположить повышенный фон реактивации ископаемых, что означает степень высокой изоморфности объекта по кривой Газаля-Месеровского…

— Ты проще, Миша, понял? Проще надо быть, и люди к тебе потянутся! — захохотал Ким. — Скажи своими словами.

— Ким Валерьяныч, да что я могу своими словами сказать? — вдруг окрысился Мишаня, теряя библейские мотивы облика. — Это ж в полевых условиях только предположения одни… В лаборатории надо проверить… Программу составить, коэффициенты Гаусса приложить…

— Гаусса он приложит! Я тебе безо всякого Гаусса скажу, что нам это даст! Мы теперь сможем… — Зубр победоносно огляделся, — разработать установку по ускорению физического времени! А? Нет, ты понял?!

— А зачем его, собственно, ускорять? — брякнул Олег.

Ким помрачнел и отодвинулся.

— Ты, Олег Юрьевич, вопросов-то поменьше задавай. Паспорт-то у тебя хоть расейский? Покажь.

Коршунов полез в нагрудный карман и честно продемонстрировал красную книжечку.

— Лады! — Ким вновь рубанул ладонью воздух. — Тогда другой разговор. Ты понимаешь, не доверяю я этим узкоглазым-черножопым… Буркутам всяким, азерам, таджикам этим. Хохлам — между нами — тоже доверять перестал. После газавата ихнего. Мелкая нация. Вся надежда на расейского мужика. — Зубр, как Кинг-Конг, ткнул себя кулаком в грудь. — Ты понял? Значица, так. Время нам, русским людям, позарез ускорить надо. Ты посмотри, что в стране делается?! Сколько ж можно терпеть демократию эту, тудыть-растудыть! Понял? Поскорее бы надо… К светлому будущему… Чтоб человек человеку брат и полный кореш. А как мы, русские люди, упакуемся, переобуемся, так и остальных подтянем. Эх, мы, великороссы, и развернёмся тогда! Всем, главное, всё поровну продавать будем: газ, нефть, солярку там… Секреты научные, открытия, аппараты, рецептуру. Понял? Всем народам. По науке жизнь построим, как нам братья по разуму подскажут. А за ними, Юрьич, не заржавеет — будь спок!

Олег закрыл рот. Да-а-а…

— А метеорит я тебе покажу. Нравишься ты мне почему-то. Но — никаких фотографий, ты понял?!

Коршунов пожал плечами:

— У меня даже мобилы с собой нет.

— Тогда — тем более пошли. — Ким Валерьяныч встал с ящика.

— Я, собственно, и не претендую, — начал, было, Олег, поглядывая на Лидушку, щедро разливавшую добавку.

— Да нет уж. Раз такой разговор у нас с тобой вышел… В кустах не отсидишься. Через пять минут наша смена кончается, — непонятно подытожил Ким.

Олег со вздохом поднялся.

Запахи сырой одежды, портянок, немытого тела, дрянного кофе, собачьей шерсти, недалёкой выгребной ямы и свежей древесины, не смешиваясь, длинными волнами струились над табором Космобратьев. В палатках мелькали слабые отсветы фонариков, пологи колыхались от могучего храпа.

Олег, дыша ртом, поспешил пересечь палаточный городок как можно быстрее. В лесу он, наоборот, сильно отстал от Зубра, который, как опытный лоцман, знал наизусть каждую кочку. Вскоре вышли на обширную, хорошо утоптанную площадку.

— Ну, Юрьич, позырь, брат, сюда! Нигде такого не увидишь, клян даю.

Фонарик Кима осветил небольшое возвышение в центре площадки, напоминающее могильный курган скифского эмбриона. На верхушке кургана, в небольшом углублении возлежал совершенно круглый объект величиной с хороший узбекский арбуз. Олег прищурился и потянулся посмотреть поближе, но Зубр цепко ухватил его за рукав:

— Но-но, Юрьич, не торопись, ты понял?

Зубр резко вскинул руку в неосознанном жесте нацистского приветствия. Из-за холмика выдвинулся кронштейн, что-то громко клацнуло, и на камень упало ярчайшее белое прожекторное пятно. В его свете были видны аспидно-чёрные лакированные бока объекта, покрытые… Иероглифами, что ли, какими-то?

Снова клацнуло, прожектор, провернувшись, пустил мощный пучок света в небо и погас.

— Всё, брат, — посмеивался Ким Валерьяныч, прикуривая необыкновенно вонючую папироску. — Нагляделся? То-то… Дешифровкой вот занимаемся… Малюта-археолог божится, типа — Египет отдыхает, Атлантида — тоже. Соображаешь?! Сколько там информации — зашибись. Оттуда! — он значительно вздёрнул указательный палец. — А сейчас… Готовься к цирку. Смена-то кончилась. Сейчас эти обдолбанные придут, тудыть-растудыть, мама не горюй. Эзотерики… В России они бы у меня уже кровью умылись, ты понял?! А здесь — ничего не можем сделать. Эсэнговье, блин, независимость херова. Вон, гляди… Братья-буркуты.

Люди в чёрных балахонах, зудя монотонные песнопения, медленно просачивались на поляну. В руках у них были стаканы со свечками. Выстроившись вокруг шара, они воткнули стаканы в снег, уморительно подпрыгнули враз и синхронным движением скинули с себя балахоны.

— И что обидно — мы же первые место застолбили! Охотник один, из наших, случайно метеор нашел, не поверишь! Мы с наукой сверились — и будьте-нате! Астрономические данные при нас, ты понял? Время падения — одна тыща шестьдесят шестой год, июнь-месяц, — Зубр принялся загибать пальцы. — Широта, долгота, азимут! Честь честью заяву подали. Пока визы, сборы, туда-сюда, кто-то из ваших, из министерства, этим козлам инфу слил. Приезжаем — а тут такой гавот, ты понял?! Ну не обидно?

В каких-то верёвочных, на манер японских, передниках, с забранными в пучки волосами, босые эзотерики взялись за руки и величаво поплыли в хороводе вокруг шара. Свечки мерцали в стаканах, порождая причудливые тени, страстно сплетавшиеся на снегу.

— Теперь вот по сменам работаем. Как дети, ей-бо… И главное, увезти не дают, суки! Типа — пуповину сакральности перервём. Перервал бы я им! — Ким кровожадно оскалился.

Эзотерики плясали. У мужчин — пивные животики, куцые серые волосёнки на вислых грудях, худые ноги с подагрическими коленями. Разновеликие перси участниц хоровода обернуты нечистыми рушниками, которые так и норовят шаловливо сползти…

Вволю нахороводившись, эзотерики попадали на колени и принялись бить арбузу челом.

— А эту они откуда взяли? В сторонке стоит. Не с ними, что ль?.. Хороша… Прям, Снегурочка! — вдруг сказал Зубр, посвечивая фонариком влево от холма. — Знаешь её? А, это та самая сотрудница, что ли? Которая потерялась? Умеешь ты, Юрьич, персонал подбирать. А что? Я тебя понимаю. Вижу — порода, брат. Настоящая русская девка, кровь с молоком, ты понял? Сибирячка, по всему видно. Нарожает тебе богатырей! Генофонд нам поправлять надо, ты понял? — и он захохотал мелким лающим смехом.

— Ася! — громко сказал Олег и пошёл к ней. Она стояла, прижав руки к груди, и не отрывала от него глаз. Он обнял её крепко-крепко. И увёл в блаженную темноту леса, от всех этих безумцев со свечками и счётчиками Гейгера, прижал к шершавому сосновому стволу и стал целовать.

Глава 13. ЖЖ. Записки записного краеведа. Вечер 24 декабря

«…Ничего не подозревая, обуреваемый лишь мыслями о трансцедентальных обитателях нумера четвёртого, я принарядился, купил в буфете бутылочку португальского полусухого и постучал в соседнюю дверь.

Раскрасневшаяся Лидия Григорьевна, посмеиваясь и хлопая накрашенными ресницами, впустила меня. Прикроватный столик был сервирован неожиданной закуской: сыр, маслинки, шоколад и нежнейшее печенье с начинкой из кураги.

— А как же „правильные продукты“? — шутливо всплеснул я руками.

— Пусть сегодня у нас будет маленький праздник! — захихикала Лидия Григорьевна и отчаянно тряхнула выкрашенной в баклажановый цвет чёлкой.

Мы сидели в креслах, потягивая вино и заедая его маслинками, беседа наша вяло крутилась вокруг способов лечения артрита, как вдруг Лидия Григорьевна поднялась, томно потянулась и игриво прилегла на постель… Я в сотый раз незаметно ощупывал глазами стены и потолок, страшась появления кровавых пятен, поэтому не сразу уловил перемену настроения у соседки.

— Ну, милый, — хрипло проворковала тем временем Лидия Григорьевна, помавая рукой, как рембрандтовская Даная. — Иди же ко мне скорей!..

Что вам сказать… Есть в жизни каждого мужчины свои постыдные истории. Как говорится, здесь бы закрыть глаза и уши и запеть какую-нибудь старую песенку… Короче говоря, я позорно бежал, оставив перезрелую Данаю в сильном, надо думать, недоумении. Лишь благоразумно надетые беруши спасли меня от тех гневных тирад, которые полночи изрыгала апологетка „Семисила“… Я заснул лишь под утро, приняв снотворное, и спал плохо, с кошмарами, большую часть которых я, к счастью, не помню. Но один обрывок сновидения накрепко засел в памяти.

В первый раз с самого дня её смерти приснилась мне Анечка… Строгая, с недовольно поджатыми губами, стояла она у большого книжного шкафа в прихожей нашей бывшей квартиры и выговаривала мне по поводу купленного на утаённую от семейного бюджета премию двухтомника Эдгара Алана По… „Чмо! Импотент! Глиста книжная!! Ненавижу! Опять меня позоришь?! Выброшу с балкона это говно — аланапо твоё, дуболом! В снег выброшу, чтоб знал в другой раз!! Чтоб ты пропал, чтоб тебя перекосило!!!“ Я внимал чуть не со слезами умиления родным её крикам, наглядеться на неё не мог — так соскучился… И вдруг… Всё изменилось… И были мы уже в нумере четвёртом… Скрипя, раскачивалась над нашими головами грозно сверкающая люстра… „Старый дурак! — истошно закричала моя ненаглядная, резко стуча костылём об пол. — Всю кровь ты мою выпил!“ Лицо её исказилось, она замахнулась на меня… И вдруг фигура её (весьма монументальная при жизни) как-то истончилась… Роняя костыль, потянулась она ко мне с воем, глаза провалились в гнойные ямы черепа, изо рта вылетел сноп синих искр… Проснулся я от собственного жалкого…»

Санаторий «Еуежай» сверкал в темноте, как сплющенная копия московской гостиницы «Космос». Ванькин джипарь с шиком подкатил к оленям, тревожно мигающим красным и зелёным светом.

— Ну, бля! Хорош миловаться! Выкатывайтесь, любовнички! — хохотнул Мадилян, оборачиваясь и с любопытством глазея на Асю с Олегом. Хекнул и шумно вылез из машины.

Через минуту, а может, через час, Ася с сожалением прошептала:

— И правда, пошли. А то сейчас налетят…

— Ещё чуть-чуть…

И снова неведомой величины фрагмент времени отпал, как кусок глинистого берега в пропасть.

— Эй! Есть кто?! Выходи! Аська!! Это ты там?

К окнам джипа липли белёсыми блинами встревоженные лица Гульки и Майры.

— Ну всё… Пусти, — она потянулась к дверце.

И ушла. Замок дверцы щёлкнул. Как из-под воды донеслись обрывки вопросов, упрёки, смех. Затем всё стихло. В мадиляновском джипе сразу стало холодно, запахло гнилью. Олег сжал зубы. Тело было неуправляемым, как астероид, летящий к Земле по одному ему известному маршруту. Через несколько секунд удалось выровнять дыхание. Он мельком подумал о вчерашних незыблемых ценностях. Вот херня! Не возжелай жены ближнего…

Всё упирается в реальность, размышлял Олег, медленно, но верно одерживая победу над плотью. Когда читаешь Канта, понимаешь одно, а когда Уэльбека — совершенно другое. И оба правы, как ни крути. С их нравственными императивами.

Он вышел из машины, вдохнул чистый морозный воздух и сделал шаг по направлению к крылечку. В следующую секунду праздничная иллюминация «Еуежая» разом погасла.

Столовка была похожа на лабораторию средневекового алхимика. Камерные язычки свечей, чуть заметно колышущиеся от тонких сквозняков, то сдвигали стены, то раздвигали их до бесконечности. Отражаясь в оконных стёклах, огоньки множились, выхватывали из темноты странно искажённые половинки лиц — вот половинка с улыбкой, а вот — печальная половинка, неистово блеснёт золотой зуб, белки сверкнут, как у негра — и лицо, на миг сложившись, как паззл, опять распалось и убралось в темноту: свеча погасла…

Столы сдвинули, накрыли скатертями, расставили угощение: конфеты, печенье, консервы, бутерброды, алые яблоки «андорр» с тяжёлым винным ароматом — гордость Зоркого. Водочные и коньячные бутылки, неизменное советское шампанское и лимонад «Буратино». К еловым веткам фондовские девочки прикрутили крохотные свечки, и рождественская ёлка, потрескивая, засияла приглушённым загадочным светом. Сторожить её, чтобы дело не дошло до пожара, поручено было курьеру Еркенчику.

У кого-то из персонала нашлась дребезжащая от старости гитара. Ею завладела Алия№ 1, ловко настроила, пробежалась опытной рукой по струнам и запела бархатным голосом (кто бы мог подумать?) английские рождественские гимны. Сотрудники Фонда, весело гомоня, расселись вокруг стола. Мойдодыр встал, постучал вилкой по бокалу, как следует откашлялся и задушевно сказал:

— Миирзаляй! Позвольте, как говорится, поздравить вас с наступающим, сами понимаете, Мери Кристмас! Хочу всем пожелать счастья и здоровья в будущем году! Христос, как говорится, воскресе! Аминь!

Очень довольный собой, Мойдодыр залихватски выпил водки и сел. Вылез с неприличным тостом Жорка Непомнящий, но его, к асиной радости, сразу же зашикали.

Ася сидела рядом с Олегом. И мало что соображала. Он положил ей на тарелку огурец и бутерброд. Она только глазела на него и улыбалась. Тогда он разрезал всё это на маленькие кусочки и постепенно скормил ей до крошки, заставляя запивать лимонадом.

Когда выпили за процветание Фонда и оконцовку мирового финансового кризиса, Алия№ 1 решительно перешла на песни из советских кинофильмов. Спели «Вот, кто-то с горочки спустился». Следом, с некоторыми купюрами — «Огней так много золотых на улицах Саратова». Выпили, кстати, за холостяков.

— Да-а… — загорюнился Подопригора. — Вот так бобылём и помру. Стакан коньяку никто не подаст…

— Ну что ты, Гамаюныч, переживаешь, — утешал его Жорка. — Мало ли! Зато свободен, как птичка, девочек, вон, кадришь, и никто тебе плешь дома не проедает…

Сказав это, сам Жорка тоже загрустил, хлопнул водки, занюхал румяным андорром.

Ася скользнула по нему невидящим взглядом, снова улыбнулась Коршунову, послушно съела протянутую маслинку.

— Во как дрессировать-то их надо, — прошептал Гамаюнычу Жорка, с тоской наливая себе водки. — Видал-миндал? И что она в нём нашла?

— Жорка! Друг! — вдохновенно воскликнул Тараска. — Не боись! Найдём и тебе дивчину! У Киев поидим та пошукаемо, а?

— Пошукаемо… — с отвращением повторил Жорка. — Пошёл ты в жопу со своей ридной мовой… Забыл, как на родину ездил?

Гамаюныч смешался и побурел.

— Тарас Гамаюныч, расскажи! — загалдели сотрудники.

— Чё рассказывать, — выдавил наконец Тараска. — Поехал весной в Киев на конфу по свободе СМИ. Зашёл в универ — там деканом кореш мой, вместе в Москве учились. Ну вот. Прихожу в приёмную. А там такая деваха сидит — секретарша — пальчики оближешь. Глаза — во! Коса — во! Сиськи… Эх… — вздохнул Гамаюныч. — Короче, расшаркался я, так, мол, и так, говорю, ваша красота меня повергает. И вообще, говорю, я тут к другу пришёл, позови его, говорю, девонька, я с ним перетру, да и закатимся с тобой в ресторацию самую наилучшую! А она в ответ смотрит на меня… Ну, как на гуано какое-то… И говорит: «Не розумию!». ОК. Я ей на ридной мове заспеваю всё, как положено. «Не розумию!» Тут меня такая злоба взяла. Я ей говорю по-английски: «Сука, позови начальника сей же час, а не то, щет, я тебя, фак, измордую, как бог черепаху, срань господня!» «Не розумию!» И смотрит серьёзно так, вроде как у меня две головы или ширинка расстёгнута. Короче, стукнул я по столу, она охрану вызвала. На счастье, кореш мой в кабинете сидел, он меня и отмазал. Вот чё это было, скажите?!

— Ну, Тараска, — сочувственно сказала Гулька, — может, ты ей просто не понравился. Бывает же…

— Да! Может! — не на шутку разошёлся Подопригора. — Так скажи мне! По-человечески! Эх… Я потом в автобусе подрался с одним мудаком из Львова, когда он стал задвигать про полицаев-ветеранов. А у меня бабка в Освенциме сгорела и оба деда на фронте полегли, причем, буркутский — на Брянщине. А эта падаль сидит и втирает: дескать, действия дивизии СС «Галичина» были разумной и необходимой мерой борьбы украинцев за незалежность… Ну, я ему и врезал.

— Молодец! — закричали все. — Ну ты даёшь, Гамаюныч! Надо за него выпить!

— Выпьем… за интр… ин-тер… нца…лизим… — проблеял Жорка и положил голову на скатерть.

— Лучше за дружбу народов, — поправила его Корнелия.

Олег слушал весь этот трёп вполуха. Рядом сидела Ася и ела у него с рук, как райская птичка. Таинственный рождественский свет струился от ёлки, и от этого, и от смеха и теплоты собравшихся, от мягкого гитарного рокота, голова кружилась и плыла.

— А моего прадеда на фронт пожилым уже взяли, — не отрывая глаз от горящей свечи, сказала Майра. — Его в кашевары определили. Мне дедушка про него рассказывал, я сама, его, конечно же, не помню. Он всю войну честно прошёл, но никаких подвигов не совершал. У него лошадь была. Старая, наверное, лошадка, вот он прицеплял к ней бочку с кашей и ездил между окопами. А линия фронта менялась всё время. То наши наступают, то немцы. А тут мой прадед, старый буркут, со своей клячей и бочкой. То к нашим попадёт, то к немцам. И всех своей кашей кормит. — Майра подняла глаза на притихшую аудиторию, привычно тряхнула косичками. — И все вставали в очередь — и наши, и немцы — кушали, миски возвращали. Благодарили потом, наверно… И никто его не тронул.

Следом Гулька принялась темпераментно рассказывать про своего деда, который служил всю войну интендантом, вообще, был по торговой части. Но в Сталинградской битве поучаствовал.

— …Прикиньте, проломил башку фрицу его же прикладом! Даже заметка была в военной газете! До сих пор вырезку дома храним! Так и написано: «проломил башку фашистскому гаду»! И орден ему дали! До Берлина дед дошёл! А его семью в это время… Сюда… Из Крыма… — Гулька громко всхлипнула. — В вагонах для скота… Без остановок… Мёртвых выбрасывали в окна… А он… После войны приехал… К жене, детям… Весь в наградах… А тут… Отмечаться надо было… В к-комендатуре… Как при немцах… — Гулька пьяно зарыдала на груди у Жана Снизим Риски.

— Кончай, Карапетова, сырость разводить, — буркнула Софка Брудник. — У каждого в прошлом говна полно. Если покопаться. Это я тебе как жидовка заявляю, поняла? Знаешь, как мой дед про себя говорил? Я, говорит, всю жизнь инвалид пятой группы. А я маленькая была, всё гадала — какая ж это группа пятая?.. Потом уже мать про пятую графу разъяснила.

— Вы, Софочка, разумеется, совершенно правы, — вступил Карим Каримыч. — Память — штука жестокая. Не всегда стоит её тревожить. Вы же знаете, как она меняется. С годами. Как будто прошлое не ушло, а продолжает жить в нас. Искажаются лица, всплывают несуществующие подробности…

Ася вздрогнула. Сжала сильно его руку. Олег наклонился, выловил в темноте её горячее ухо, горячо зашептал: «Асенька… Что ты…». Не владея собой, провёл языком по тонкому хрящику, легонько сжал зубами нежную мочку с упругим канальцем для серьги.

— Я старый человек, и знаю, точно знаю, что не всё происходящее можно объяснить, так сказать, с научной точки зрения. Бывают та-акие истории… — Карим Каримыч вкусно почмокал губами, именно истории, а не байки или пересказы дешёвых романов… Редко кто отважится поведать, как было на самом деле, знаете ли. Стесняются, боятся даже. Так и носят в себе, как в сундуке. Но проходит время, и хранитель такой удивительной истории, даже и не с ним произошедшей, а только услышанной — по секрету! без права передачи! — похороненной глубоко в сердце, вошедшей в подкорку, изменённой уже незаметно его собственными воспоминаниями и житейским опытом, так вот, дорогие мои, этот самый хранитель начинает понимать одну вещь… А именно: он умрёт, и это случится в довольно-таки обозримом будущем. А история трепещет под сердцем, как не вытравленный вовремя, прошу прощения у дам, младенец. И если не передать её в будущее — она умрёт вместе с ним. А надо ли передавать? И будет ли его история спустя столько времени равноценна первоначальной? Кто знает?

Карим Каримыч примолк. Алия№ 1 тихонько трогала струны, извлекая из гитары томительные неправильные аккорды.

— Итак, дорогие мои… Попробую рассказать вам то, о чём никогда никому не рассказывал. Очень уж атмосфера располагает.

Отец мой, Карим Абдуррахманов, ушёл на фронт осенью сорок первого. Он был ловким и сильным парнем, выросшим в городе, до войны запросто сдавал нормы ГТО. Младший любимый сын великого Абдуррахмана, уложившего когда-то буркутский язык в прокрустово ложе кириллицы, мальчик никогда не знал нужды и голода, от которого погибли все его аульные родственники в приснопамятном тридцать третьем «колхозном» году. Кхе-кхе, прошу прощения у присутствующих за столь цветистый слог… Словом, благодаря его физической силе и ловкости взяли моего отца в разведку. Всю войну он прошёл без единой царапины, тогда как его подразделение не раз и не два переформировывалось — из-за недокомплектности состава. Ему и кличку дали — Шаман. Так вот. Та самая история случилась с ним летом 44-го на белорусско-польской границе, в ходе знаменитой операции «Багратион», когда освобождали Белоруссию и Прибалтику.

Отца отправили в рейд, с ним пошли его друзья — русский парень и здоровенный молодой чеченец, не расстававшийся со своим сокровищем — дедовским кинжалом. Вскоре разведчики вышли на широкую лесную тропу, не обозначенную на картах. Места были глухие. Вековой лес. Темень. Луна затянута тучами. Тишина. Не слышно ни животных, ни птиц, ни насекомых… — Карим-ага отхлебнул лимонада. — И вот идут они по этой тропе и спорят. Чеченец говорит — возвращаться надо, пока не заблудились. А русский смеётся над ним — куда, мол, тебе, ты в трёх соснах потеряешься, раз есть тропа — обязательно выведет, к деревне ли, к тракту. А отец молчит, но тяжко у него на сердце, будто вся кровь разом загустела. Тут чеченец остановился, прислушался… Кто-то идёт, говорит, прячься! Русский не поверил, засмеялся, а отец лёг на землю и прижался к ней ухом. Так столетиями делали его предки-кочевники, которые могли услышать смех ребенка за десять дневных переходов. Слышит, правда: мерный топот многих ног, да не просто топот — а военный ровный шаг. Русский Шаману-то поверил, бросились они в канаву, замерли. Долго ли, коротко ли — видят: выходят из леса люди. Много. Сотни, а может, и тысячи. Ровными рядами, в военном порядке. А темно! Хоть глаз выколи. Замерли разведчики, ужас сковал их, а ведь не мальчиками были — считай, всю войну прошли, навидались досыта и крови, и смертей, и жути окопной, с ума сводящей. Идут странные люди мимо них — молчат, только печатают шаг на лесной тропе. И тут луна — возьми да выгляни из-за туч…

Карим Каримыч умолк. Аудитория затаила дыхание.

— …И видят они вот что. Мимо них идут покойники. Все сплошь военные. Проваленные глаза… Мёртвые оскалы ртов… Пропитанные чёрной кровью мундиры… Дырки от пуль в жёлтых костяных лбах… А форма странная: не наши, вроде, но и не фашисты.

Слушатели разом выдохнули. Пламя свечей дрогнуло, на стенах столовки медленно шевельнулись мохнатые тени…

— Ой, мамочки! — всхлипнула Лариса Витальевна.

Жорка Непомнящий оторвал от стола голову, мутно глянул на неё, снова лёг — щекой в тарелку.

— Хорошо темперированная телега, — одобрительно высказался Тараска, почёсывая бороду.

— Настоящий сочельник! — с благоговением выговорила Гулька.

— …Луна быстро скрылась в облаках, — снова заговорил рассказчик, — и отец со своими друзьями больше не видели призраков. Но долго ещё слышали их шаги. Когда всё, наконец, стихло, они с трудом выбрались на тропу. Чеченец бормотал под нос молитвы, крепко сжав в руке свой родовой кинжал. Русский тёр глаза и повторял, что заснул и видел какой-то дурацкий сон. Отец помалкивал. Одно он знал точно — никто из них не спал этой ночью. Он вспоминал рассказы аульных стариков о делах давно минувших дней. После особенно кровопролитных войн, говорили аксакалы, призраки воинов, неупокоенных согласно обрядам, могут долго бродить по степи, и горе тому, кто их встретит!

Шаман повёл друзей обратно. Когда они уже подходили к своим, он остановился и строго-настрого велел ребятам молчать. «Да о чём молчать? — спросил русский, он всё тёр и тёр глаза. — Сон это был! Сон!». А чеченец только кивнул.

Отец, как старший по званию, доложил начальству о результатах разведки, ни словом не упомянув о встрече с армией призраков. А наутро уже стоял без ремня и сапог в землянке СМЕРШа.

Допрашивали его долго. Били. Дознавались всё о каких-то поляках: кто ему рассказал, да когда, да кому он эту клевету пересказывал… Отец упёрся крепко — дескать, ни о каких поляках ничего не знаю-не ведаю.

Карим Каримыч замолчал.

— А дальше? — спросили с другого конца стола.

— Отпустили отца. Подписку взяли, чтоб молчал. Могли и не брать — никому он об этом ничего не рассказывал до самой своей смерти. Дружба его с чеченцем и русским с того дня кончилась. Русский парень с ума начал сходить. Глаза себе стёр так, что кровью плакал. Через месяц на мине подорвался. А чеченец повоевал еще. Смерть свою нашёл в Румынии. Умирал страшно — захватили его немцы, и его же кинжалом, ещё живого, на мелкие кусочки порезали. Отец вернулся с войны героем. Молодой, красивый, грудь в орденах, из уважаемой семьи. Казалось, ждут его в будущем только радость и заслуженный почёт. Но счастья не было в его дальнейшей жизни. Двух жён подряд схоронил, одну за другой. Из пятерых детей трое младенцами умерли от туберкулёза, выжили лишь мы с сестрой. А в пятьдесят втором отца арестовали за шпионаж в пользу польских националистов. Освободили через пять лет по амнистии. Что война не сделала — сделал проклятый лагерь: вернулся отец сломленным человеком. Поседел. Пил много. Работал и сапожником, и горным проводником. Болел сильно. Умер молодым — до пятидесяти не дожил. Перед самой смертью позвал меня и рассказал эту историю. А в конце добавил, что завидует своим бывшим друзьям, которых призраки затравили. Лучше бы и он в бою погиб, чем столько лет мучиться…

Карим Каримыч сложил ладони ковшиком и провёл ими по лицу, нашёптывая молитву. Все почтительно помолчали.

— А ш-што это з-за польяки п-пыли? — наконец, не выдержала Алия№ 2, в волнении поблёскивая брекетами.

— Перед самой войной Сталин велел расстрелять и тайно захоронить в громадной яме тысячи пленных польских офицеров в местечке Катынь, — ответил Карим-ага. — Ну, про это сейчас все знают… Там прошлой весной самолёт с польским президентом разбился. Году в 95-м меня пригласили в международную комиссию, которая расследовала катынскую трагедию. Поехали мы всей комиссией на место захоронения. И в тот момент, когда нога моя ступила на широкую лесную тропу, вся история сложилась воедино…

Мрак сгустился над столом, и даже ёлочка вроде бы потускнела. Аромат хвойной смолы, растопленной свечками, стал слабеть. Никто не чавкал мандаринами, не булькал лимонадом, даже сигареты были затушены в чайных блюдцах.

Алия№ 1 бодро ударила по струнам, перебивая общую гнетущую атмосферу, и пролаяла пару куплетов по-немецки на мотив «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Коллеги загомонили, снова принялись за чёрствые бутерброды и шампанское, со всех сторон послышался весёлый смех.

И уже скоро все слушали путаную байку рыжего диджея Саши о том, как он, учась в Питере на инженера, видел как-то раз в старой коммуналке, где зависал с какой-то местной рок-группой, безголового солдата в истлевшем петровском мундире. Солдат, широко разведя в стороны обугленные руки, бродил меж спящими участниками вечеринки (дело происходило ранним утром), тихонько выл и, видно, голову свою искал.

— Гоголь ты мой, — прокомментировала рассказ пьяненькая Юлька Меделяйте и с чувством расцеловала бой-френда.

Без паузы выступил Николай-улы, поведав про подвиги его собственного деда, семиреченского казака, который отличился под началом генерала Скобелева в битве с кровожадными кокандцами. К чему было рассказано это занудство, никто так и не понял, но Идрисовна, стрельнув глазками в бедного Еркенчика, кокетливо предложила сыграть в «казаков-разбойников».

Тут все вразнобой начали болтать о казачьих кладах, о купеческих послереволюционных захоронках, наконец, о скифских курганах, в которых воины-кшатрии, веками патрулировавшие Великий Шелковый Путь, заботливо сберегли сокровища своих предков-атлантов с затонувшего в невообразимой пучине веков континента Му… Камилла Джакоповна почему-то сильно на это обиделась и дала звонкую пощёчину подвернувшемуся Амбцибовицкому.

Дискуссия о происхождении атлантов свернула на проторенный путь телег об инопланетянах, якобы, до сих пор посещающих Землю в поисках древних кладов — наследия погибшей Атлантиды. Олег зевнул и взглянул на Асю: она, вцепившись побелевшими пальцами в край стола, жадно слушала всю эту ахинею. С кончиков пушистых волос золотом стекали рыжие блики свечей.

Общество на глазах распадалось на парочки. Мойдодыр спал во главе стола, поддерживаемый с одного бока верным Артёмом, с другого — невозмутимой Корнелией. Гитара Алии№ 1 выдавала то «Вагончик тронется…», то «Гёрлз», то побитые молью хиты Сердючки. Гамаюныч щедро угощал желающих коктейлем «Деревянный мальчик»: одна часть водки, одна коньяку, одна — лимонада «Буратино». Пипл, размахивая бенгальскими огнями, потянулся на танцпол. Оставшиеся развлекались бородатыми анекдотами.

«Пора», — решил Олег. Он встал, потянул за собой Асю — вроде бы потанцевать. И решительно увёл.

Номер-люкс для новобрачных, лишённый электрического освещения, выглядел потрясающе. В тёмных углах попряталась вся неромантическая часть обстановки. Могучая кровать, торжественно высившаяся посреди комнаты, покрытая нежным румянцем плюшевого покрывала, намекала на сладость неземных наслаждений и, поистине, королевского размаха адюльтер. Заоконный снежный пейзаж время от времени оживлялся чехардой китайских крутящихся петард, взлетающих высоко в поднебесье, и роскошными фонтанами фейерверков.

Ася поставила блюдце со свечой на стол, трусливо забралась с ногами в кресло.

Пока они с Олегом, ёжась от сквозняков, шли по коридорам и лестницам «Еуежая», асин здравый смысл будто бы потерялся за одним из поворотов.

Почему он опять молчит? Может, он уже жалеет обо всём? В конце концов, это был просто момент… Ну, как в кино. Вроде как герой спасает девушку. А она повесилась ему на шею, дура. Что он подумал? Стыд какой… Боже мой, ну что же ты молчишь, обними меня скорее, я уже не могу думать эти ужасные мысли…

Ася с надеждой взглянула на него. Он подошёл, наклонился, вынул её из кресла и отнёс на кровать.

Олег не любил слово «прелюдия» за музыкальную ассоциацию с тиканьем метронома. Но расчёт и последовательность в любовном деле уважал. За свою жизнь он прочёл немало книг, посвящённых технике секса, начать хотя бы с первой, освоенной им задолго до начала пубертата (это был найденный на дачном чердаке учебник «Сексопатология»). Почитывал индийские трактаты, знаменитую «Камасутру», в том числе. Интересовался новинками сексологии в области изучения вопроса о взаимном удовлетворении партнеров. Охотно качал из инета порнушку.

Девушек у Коршунова было не так уж много, если сравнивать с достижениями приятелей, но он за количеством никогда и не гнался. Родители, к счастью, наградили его отличным генотипом, позволившим Олегу, когда он с возрастом вышел из-под тотальной власти гормональных бурь, расслабиться и досрочно выбыть из вечной мужской «гонки сперматозоидов», а также из соревнований по «бегу на длинные дистанции» и тому уникальному виду спорта, который в просторечии называется «меряться членами».

Он ценил все стадии любовного поединка — и первый летучий обмен взглядами, и флирт — обозначение границ дозволенного, которые сами по себе никогда не остаются постоянными, и ритуальные прогулки вечерней порой с заходом в уютные ресторанчики, и фазу вежливых прощальных поцелуев, и неспешные беседы о работе, любимых фильмах, общих знакомых, глобализации и повышении уровня мирового океана. Вообще, любил, чтобы девушка было образованной и культурной, чтобы чётко различала — что с ней сейчас будут делать: сопровождать на струнный концерт или приятно и разнообразно трахать в дорогом гостиничном номере на шёлковых простынях.

Первейшим достижением цивилизации в области межполовых отношений Олег почитал феминизм. Сама возможность договориться обо всех нюансах ещё на берегу, задолго до того, как надо будет заказывать номер, покупать розы и шампанское, принимать душ и нырять в омут наслаждений, делала этот мир проще, разумнее, честнее. И чище, в конце концов. Олег всегда старался договориться с ними. Даже с самой первой своей девушкой, когда бедняжка и глаз не распахнула после первого поцелуя, он сразу же попытался обсудить методы контрацепции. В дальнейшем, разумеется, Олег старался избегать такой прямолинейности.

К моменту встречи с Машей Крамник он был порядком утомлён несколькими подряд случившимися любовными романами, каждый из которых, казалось, протекал по одному и тому же осточертевшему сюжету «мыльной оперы»: встреча на вечеринке, короткий флирт, дружелюбный секс, пресыщение, скука, равнодушное расставание.

Машка ворвалась в его жизнь маленьким самонадеянным торнадо. Первым делом она заставила его раз и навсегда отказаться от этих, как теперь он понимал, пошлейших сценариев размеренного интима. Машка была истинным порождением торопливого столичного истэблишмента: ненасытной московской девчонкой с язычком острым, как бритва Оккама. Она обожала креативный экстремальный секс в офисном лифте, или среди стропил строящегося небоскреба, или во время дайвинга. Машка тоже относилась к тем, кто обо всём договаривался заранее, но ставки в этой её игре были не просто высоки — они повышались и видоизменялись, короче, она производила едва ли не ежедневный ребрендинг любовных отношений. Сегодня ей достаточно было страстно целоваться у входа в супермодный столичный клуб, а завтра, делая ему ошеломительный минет в такси, она уже задумывалась о новой квартире, а послезавтра, в процессе упоительного массажа его предстательной железы начинала пилить на предмет карьерного роста. Роман с Машкой быстро набрал ослепительную высоту и интенсивность. И в какой-то момент Олег обнаружил себя сидящим в дорогом ресторане рядом с машкиными родителями, респектабельными рантье (вышедшими на покой банковскими консультантами) и собственной мамой, специально приехавшей ради этого ужина из Вероны. Машка, кстати, матушке понравилась. Дорогое кольцо он купил, благоразумно посоветовавшись с мамой и невестой, и кольцо произвело на парочку рантье нужное впечатление. Если бы не предложение поработать в Нью-Йорке, они с Машкой уже были бы женаты… Но — карьера превыше всего. Маша, заключив на прощание с женихом знаменитый пакт о соблюдении верности в пределах континента, отбыла в Большое Яблоко, а Олег остался в Москве. Несмотря на более чем развязные условия пакта, он всё-таки хранил верность своей ветреной невесте. До этого момента.

То, что происходило с ним сейчас, наверное, можно было бы назвать первым в его жизни безумием.

Он отчаянно любил свою замужнюю ассистентку в грязной комнатушке провинциального санатория. Невзирая на принципы. Безо всяких разговоров, определений и пактов. Без точно рассчитанного исследования трудноуловимых женских эрогенных зон. Без экспериментов. Даже без душа — святотатством показалось убить благородный аромат асиной прозрачной кожи грубым запахом антибактериального мыла.

Обнимая её, целуя её, Олег уже не отдавал себе отчёта в том, что делает — рассудок, гневно кричавший об идиотизме ситуации и абсолютной неправильности всего происходящего, был задвинут в нижний ящик старого комода на пыльном чердаке.

Её горячие влажно дрожащие губы, нежная слабая шея, мягкие, пахнущие снегом волосы, безукоризненные полные груди с двумя крохотными испуганными сосками, так и норовящими втянуться внутрь ареол… Это медленное, покров за покровом, обнажение сладкого, как сочная мякоть яблока «андорр», тела…

Она тоже все делала неправильно, и это сводило его с ума. Как тающая под свечой Снегурочка, зажмурившись, она смирно лежала, изредка прикасаясь ладошками к его лицу и плечам, тихонько шепча его имя.

— Асенька… Приласкай меня… Погладь… — теряя остатки разума, попросил он, направляя её кисть. Она тихонько вскрикнула в ответ, вырвала руку, задышала.

— Что… случилось… Что с тобой? — говоря это, он уже был меж её колен, уже гладил пальцами нежные лепестки, раздвигал их…

И вдруг она замерла, задержала дыхание и посмотрела ему в лицо широко открытыми глазами. Олег тоже на секунду замер, а потом, постанывая от нетерпения, принялся втискиваться в скользкую тесную дырочку…

Она конвульсивно дёрнулась и вскрикнула.

Рассудок, мгновенно амнистированный с чердака, заорал в голос: стой! что-то не так! что-то неправильно! И он остановился.

Какая глупая… Какая глупая, неужели она всерьёз надеялась на то, что он не заметит? Конечно, надо было предупредить. Но как сказать об этом? Когда всё так нежно и безмолвно… Так странно, так жгуче, так сладко… Стыдно же, невероятно стыдно! Невозможно. Нельзя. В книжках, в этих дурацких лживых книжках юные девы, как правило, едва замечают момент дефлорации, как говорится, теряя голову в вихре наслаждений. Конечно, она знала, что эти книжки — дерьмо, что все эти слабоумные придыхания о «копьях», «жезлах» и «орудиях мужественности», не говоря уже о «глубоком естестве», «источнике наслаждения» и «воротах страсти», короче, пошлейшие песнопения в адрес йони и лингамов — полная туфта, что в нормальной жизни есть «киски» и члены, есть мужья и жёны, есть любовники, есть нормальный здоровый секс. Зная жизнь по размытой на экране ТВ эротике и волнующим рассказам, что ведут на девичниках слегка окосевшие от пива подружки, Ася очень надеялась, всё случится как бы само собой. Без вопросов и объяснений. Что её тихое «ой!», никем не услышанное, завершит пору унылого девичества… Ничего себе «ой»! Боль была отвратительной. Вот тебе и вихрь.

Ася неумело приподняла бёдра, сжала зубы — надо потерпеть, она теперь знает и потерпит, это ничего, ерунда, лишь бы он не оста… Он остановился. Посмотрел чужим взглядом. Она всхлипнула.

Ну и херня!! Олег приподнялся на дрожащих руках и хрипло выдохнул:

— Ты что… Девственница?!

И в ту же секунду ошеломлённо кончил ей на бедра.

Ася плакала. Он через некоторое время встал, сходил в ванную, пошумел там водой, принёс горячее мокрое полотенце. Вытер её, укутал в одеяло, лёг рядом и обнял. Ася плакала. Он погладил её по голове. Она приткнулась к его плечу, зарыдала в полную силу. Ненормальная. Так она совсем его отпугнё-ёт… Кому нужны тупые девственные истри-ички-и!.. Но слёзы невозможно было остановить. Слишком долго она терпела и уговаривала себя, что всё образуется, само собой решится и чудом изменится. Меняться надо было самой. Нельзя было сидеть до двадцати семи лет в позе Алёнушки у пруда и ждать вечной любви. Надо было жить. Ася отчаянно жалела себя, нелепую, одинокую, невезучую…

Что ж она ревёт-то так. С девственницами Олегу сталкиваться не приходилось. Может, валерьянки найти? Чёрт, чёрт, чёрт! Чем он думал, идиот? Всё ведь с самого начала складывалось совершенно неправильно! И почему она не сказала? Как он мог знать? Погодите-ка… А муж?

— А муж? — глупо спросил Олег.

— Мы не… Он не… Ф-фиктивный брак… Его мама… Я… Он…

О, господи. Нет, какая скотина этот ваш гениальный писатель! Приеду в Зоркий, всю морду ему разобью.

— Не плачь. Голова будет болеть… Ася…

Кажется, успокаивается. И что прикажете делать дальше? Вот херня. Может, она ждёт… ну… чтобы он продолжал? Нет, это решительно невозможно. Конечно, физически-то возможно. То же мне, бином Ньютона. Но нельзя, нельзя! Вон какие истерики девушка закатывает, и это только вначале, а кончится чем? «Скорой» и «дуркой»? Ещё влюбится. Опять же, известный синдром первого мужчины. Спасибо, не надо.

Как-то нужно всё смягчить. Перевести на дружескую ногу. Мало ли — с кем не бывает. Конечно, было классно, не просто классно — а суперклассно… Олег скривился. Вот, что он скажет: «Ася, мы потеряли голову. Наверное, нам лучше остановиться». Ужасно. «Ася, ты прелесть, но…» Пошляк! «Ася, давай возьмем тайм-аут». Вот горе! Ася, Ася, Ася… Сладкая, как тающий во рту расплавленный леденец. Как же быть?

Она перестала всхлипывать, задышала ровно. Заснула? Олег тихонько отодвинулся, пытаясь в неверном свете догорающей свечи различить её лицо. Ася вздохнула и сказала:

— Олег, а кто такая Маша Крамник?

Свечка, вспыхнув, погасла. Олег судорожно закашлялся. Ему показалось, что четвертинка яблока «андорр» навеки застряла в его кадыке.

Глава 14. ЖЖ. Записки записного краеведа. 25 декабря

«…Всё утро я, мучимый неоправданными угрызениями совести, трусливо отсиживался в нумере, пока соседка не отбыла восвояси.

То ли под влиянием глупого сна, то ли уговорив себя, что странности нумера четвёртого мне лишь пригрезились, то ли во избежание дальнейших неприятных приключений, я принял очередное твёрдое решение как можно скорее покинуть этот город.

Я совершенно разбит, не знаю, что и думать… Медлю…

Позвонила Нюта и позвала на день рождения. Как я мог забыть! 27 декабря… Неудобно отказывать, да и на Кулбека, также приглашённого в гости, хотелось посмотреть. Отъезд вновь откладывается.

Давно, давно следовало поставить в известность обо всех этих загадочных событиях администрацию отеля. Надеюсь, директор „Луча Востока“ уже возвратился. Если нет — придётся посетить Свято-Воздвиженский собор и потолковать со священником (задача для меня, атеиста, непростая). Я готов оплатить любой обряд, лишь бы мне хоть кто-то дал гарантию, что с нумером четвёртым всё будет в порядке…

Милейший Валентин Николаевич пока мне не ответил — странно, не случилось ли с ним чего? Он обыкновенно весьма аккуратен в переписке и обязательно…»

Безрадостное утро Олег встречал в одиночестве, сидя в столовой. Загаженный стол, объедки, омерзительный запах табачного перегара. Голова заунывно болела, как будто внутри черепа какой-то безумный поп, не останавливаясь, служил и служил заутреню. Олег отхлебнул горячего гадкого кофе, потянулся за единственной уцелевшей на блюде печенюшкой.

— Олега! Олега!! — в столовую ворвался обезумелый Мадилян, весь в саже, с совершенно заплывшим кровавым глазом, с полуоторванным рукавом «аляски». — Помогай, братка! МЧС! Ми… Милиц… Милицию!!

Следом за ним вбежала Раиса, тоже грязная, оборванная, всклокоченная, упала на стул, зашлёпала разбитыми губами:

— Олежка-а… Что дела-ать…

— Что случилось? — вскочил Олег.

— Да всё!! Эти райкины шеолини, бля, моих ребят откоммуниздили — мама, не горюй! И нам с Райкой накидали, суки! А те — сторожку ихнюю на хрен сожгли! А те — обратно, палатки, джипарь мой… Керосином! Керосином, хуясе?!

Мадилян полез шариться по столу, нашёл чью-то недопитую водку, выхлебал.

— Оле-ежка-а… — выла Раиса, раскачиваясь на стуле, как кобра. — Вось… Восьмой урове-ень… Накры-ылся-а…

На полигоне было натоптано, наплёвано, валялись обломки приборов, истерзанная железная проволока, осколки стаканов, огарки, чья-то перчатка. В снег веерами вмёрзли капли крови.

Каменный шар безмятежно лежал в своём уютном гнезде.

Олег поднял глаза. Небо розовело и бурлило на востоке, и вот, наконец, солнце вскарабкалось на перевал Айше и повисло на нём, отдыхая от подъёма. В кронах елей шуршала дремотная зимняя жизнь. Вдруг обрушились снежные караваи с пары веток — это спрыгнула вниз, прямо на шар, юркая серо-рыжая белка. Пошевелила усом, скосив бусинку глаза на диковинные петроглифы и ловко скакнула прочь.

Первый луч зимнего солнца робко лёг на каменную арбузную плешь, и среди пляшущих человечков, домиков и рыбок вперемешку с обрывками латиницы и кириллицы, явственно проступил знакомый витиеватый росчерк: «Гри-Гри».

Глава 15. ЖЖ. Записки записного краеведа. 27 декабря

«…Ни одного молодого лица в доме Нюты я так и не увидел. Шесть старух и два старика, вот вам и гендерная иллюстрация к демографическому составу моего поколения.

Стол поражал своей скудостью, квартира — запущенностью. Общий разговор всё время — или мне так показалось — крутился вокруг анализов мочи… После „горячего“ — фирменный нютин цыплёнок в жиже картофельного пюре — общество разбилось на группки. Нютины подружки — какие-то соседки и бывшие сотрудницы — были невыразимо скучны. Постукивая скверными протезами и причмокивая натёртыми деснами, они без устали болтали про дачные посадки и пересказывали друг другу свежие серии криминальных сериалов…

Но Нюта! Но Кулбек!

Мне было непривычно видеть бескомпромиссную журналистку Нюту и философа-бессребреника Кулбека эдакими резонёрами, обидчиво жалующимися на размеры пенсий, мнительными, подозрительными и — страшно сказать! — завистливыми?!

Купленный мной дорогой коньяк был незамедлительно спрятан („Что же ты, Ростик, куда нам коньяк с нашей-то гипертонией“), швейцарский шоколад из дьюти-фри также испарился неведомо куда („Не дети же мы, чтоб грызть сладкое“). В результате пришлось пить местную водку самого отвратительного розлива, на сладкое же был подан приторный и несвежий чак-чак…

Нюта, дорогая, прости мне эти злые слова… Но к чему лицемерить? Конечно, мы не молодеем. Не твои морщины, милая, не седина и артрит испугали меня… А мелочное стариковское бухтение да презренные стариковские жадность и неряшество… Ты, Нюта Великолепная, законодательница мод и королева кафе „Лето“ на зоркинском Бродвее, отдавшая молодость джазу и стилягам, а зрелость — бардовским песням и диссидентам, ты, основавшая в лихие 90-е политическую партию пенсионеров… Ах, Нюта, Нюта…

Кулбек тоже не радовал. Чувствовалось, что для него главным поводом к встрече послужило прискорбное пристрастие к алкоголю, а отнюдь не дружеские чувства… Кроме ругани по адресу неблагодарных детей и учеников наш университетский Сократ и Шопенгауэр андеграунда, автор нашумевшей в 70-е пьесы „Без времени“, поставленной в академическом драмтеатре имени Грибоедова и снятой с репертуара на другой день после скандальной премьеры, повторяю, кроме невнятных угроз и жалоб, несчастный старик ничем меня — увы! — не удивил…

Скорбный, негодующий, вернулся я за полночь в Крестьянский дом. Он встретил меня своей всегдашней покойной тишиной. Я совершил обычный вечерний моцион, запил таблетки кефиром, приготовил минводу на ночь и улёгся. Но долго не мог сомкнуть глаз.

Мне не удалось встретиться с директором отеля. Поход в Собор также окончился ничем. Честно говоря, я не смог преодолеть стеснение и заставить себя обратиться к священнику. Весьма недовольный собой, я вернулся в нумер. И узнал от разговорчивой горничной Гали, что в четвёртом нумере — новый…»

Когда она проснулась тем утром, Олега рядом не было. Кто-то сказал ей (кажется, Гамаюныч), что Коршунов уехал с бывшими коллегами — что-то у них там на полигоне случилось. Гулька с Майрой звали её покататься на санках, но она не пошла, отговорившись мигренью. Сидела в номере, бессмысленно рассматривала разворошённую постель, курила. Перед самым отъездом решила всё же прибраться. На желтоватой простыне темнели три смазанных капельки крови. В грудь толкнула болезненная волна.

В автобусе ехала, кажется, вместе с Гулькой. Это она уже неважно помнила. А вот от Фонда её провожал Жорка Непомнящий, на такси отвёз, спасибо ему. Расспросами не доставал. Уже вовсю полыхала голова, знобило. Дверь долго не открывали. Наконец, когда она полезла в потроха к своим крокодилам за ключом, дверной замок щёлкнул. На пороге стояла девочка… Нет… Мальчик? Какое-то существо в огромной пляжной шляпе Веры Ивановны с лентами и виноградными кистями на полях. В асином сарафане с оборванными бретельками. В мужских носках и гигантских солдатских ботинках. Лицо существа было вымазано косметикой, на щеке сидела мушка-злодейка.

— Чё потеряла, па-адруга?

— А-а… Вы кто? — «Может, дверью ошиблась?» — мелькнула абсурдная мысль. — Это какая квартира?

— А хрен его знает… — существо отвернулось и протяжно крикнуло в коридор: — Вла-адик! Тут пришла какая-то… У нас квартира номер какой?

Через минуту в проёме нарисовался пьяный Влад:

— А, это ты?

Ася вошла. Даже сквозь потёкший уже нос шибануло разгульным смогом. Существо, маячившее в дверях кухни, передёрнуло голыми костистыми плечиками, скучно оглядывая Асю с ног до головы.

— Т-ты… К себе иди, — угрюмо сказал Влад, рывками поправляя у зеркала воротничок рубашки.

Она покорно пошла в свою комнату. Всё плыло перед глазами, двоилось, троилось, рябило, как чёртов весёленький ситчик из анекдота… а может, это шторы такие весёленькие были… да, точно, в тёткином доме… В мелкую рябушку — красную с зелёным… и жёлтеньким…

Ася выпила парацетамол, укуталась в плед и отключилась.

Мальдивы! Вот, что Олегу нужно позарез. Два года назад он ездил на эти райские острова, ездил один, произведя накануне запланированный разрыв с тогдашней пассией. Изумительной простоты отдых — одиночное бунгало на круглом, как именинный торт, островке, ослепительный блеск меленького песка, в котором тонут ноги по щиколотку — все там ходят босиком, не заморачиваясь обувкой. Ближайшие соседи — в полукилометре и ни в каком случае не побеспокоят. TV, книжки, бильярд в маленьком баре на пристани. Сказка.

Взял «горящую» путёвку — из-за тараканьего гриппа туристические кампании этой зимой терпели ощутимые убытки. И на следующий день улетел.

Там и Новый год встречу, думал Олег, бродя по дьюти-фри. Без всей этой мишуры, дешёвой помпы, электрических оленей и приторного шампанского. Да! Отлично!

Мадиляна с Райкой жалко, конечно. В одночасье без работы остались. Разводили все вместе эту байду с Космобратьями и эзотериками долго — по очереди наезжали менты, российский консул, мордовороты из местной администрации. Олег ещё сутки проторчал в этом гадючнике — «Еуежае». Нет, не надо было ему оставаться, сел бы в фондовский автобус и уехал в Зоркий — с коньяком, бабами и песнями. Тоже мне, друзья нашлись, нудные придурки. Райка в оконцовке имела наглость подкатиться, типа, бедная-я-бедная-что-мне-теперь-горемычной-делать, может, у тебя, Олежка, в Зорком недельку перекантуюсь? Мадилян скрежетал зубами, но молчал. Олег про себя усмехнулся. Новогодние праздники с Райкой — предел мечтаний. Вежливо увильнул, наврал про путёвку. А когда приехал в город, вдруг подумал — а почему бы, собственно, и не съездить? Фонд всё равно до третьего января закрыт.

Мальдивы были по-прежнему — класс. Тот же песочек, те же бунгало, тот же бирюзово-полосатый Индийский океан. С гидросамолёта Олег оглядывал облюбованный в прошлый раз островок Карамба.

Бунгало на островке были двух типов. Самые дорогие — в лагуне, на сваях: утром проснулся — и ныряй прямо из номера в океан, в светлую, как в аквариуме, водичку, резвись себе в обществе мелких акулок и прочей тропической рыбной мелюзги. Подешевле — домики на пляже, не менее комфортные, со всеми электронными наворотами. Да много ли надо одинокому мужику? Взял пляжный. Их по периметру Карамбы было разбросано десятка три, так что Олег мог при желании разглядеть соседние домики и даже навестить соседей. Но желания не возникло. Особенно, когда стало понятно (по оглушительному детскому визгу), что слева живёт настоящая итальянская семья. Соседки справа, две пожилые немки-лесбиянки, были столь нелюдимы, что даже обедать предпочитали в номере.

На единственном пирсе Карамбы — маленький ресторанчик, где можно раздобыть алкоголь, что уже само по себе достижение цивилизации в этой глубоко мусульманской стране.

Вот интересно, Буркутстан — тоже страна мусульманская, а пьют, как лошади.

От экскурсий на гидросамолете и поездок к ближайшим островам Олег отказался сразу. Прошлых впечатлений вполне хватало. Стоило подумать о дайвинге в окрестностях рифа и ночной рыбалке.

Нет, позже. А пока он вынул из сумки стопку книг, купленных на дорогу в дурацком «Болконском», и погрузился в чтение Уэльбека, Елинек, Мураками и Вебера.

Глава 16. ЖЖ. Записки записного краеведа. 2 января

«…Долго не писал. 31 декабря провёл, не выходя из своего нумера. В последнее время новогодние праздники ничего, кроме упадка духа, у меня не вызывают. Я посмотрел фрагмент „Иронии судьбы“, съел безвкусный ресторанный оливье и не скоро уснул под взрывы хлопушек и вой петард.

Упадок духа продолжается по сей день.

Сердце пошаливает, давление с вечера было 200/130. Суставы выкручивает зудящая боль. Кажется, насморк. Газеты и новостные ленты пестрят аршинными заголовками: в Зорком — случаи тараканьего гриппа. Какое-то наваждение: обычная простуда кажется мне опасной болезнью. Звонил сын, они там волнуются, упрашивают вернуться поскорее. Как мог, успокоил. Наврал, что нет билетов на ближайшие дни.

Почему же я не уезжаю?

Почему не делаю ничего из того, что сам себе обещал?

Любезный пан Вацлав, очередной постоялец четвёртого нумера, оказался успешным коммивояжёром. Всегда одет с иголочки, каждая морщинка чисто промыта душистым мыльцем. Ясновельможный пан должен прожить в Крестьянском доме не менее двух недель, с тем чтобы бизнес его — нечто фармакологическое — был окончательно и бесповоротно налажен.

Я сразу же нашёл повод представиться.

Хотя это и не в моих правилах.

Надо сказать, с приездом в родной город, во мне многое изменилось. Обычно я никогда не тороплюсь знакомиться. Я прожил длинную, хотя и не изобиловавшую внешними событиями жизнь, и сейчас, как Джоконда из анекдота Раневской, вполне могу выбирать — с кем и как общаться. Нет-нет, я не страдаю унылой пенсионной мизантропией. Характер мой, по словам покойницы-супруги, ровный, как доска, и спокойный, как болото, никогда не понуждал меня к обидчивости, эксцентричности или, паче чаяния, бурным ссорам либо назойливым поучениям. Конечно, на старости лет случается всякое… Однако, хочется надеяться, что мне не суждено будет впасть в грех гордыни и занудства.

Просто я предпочитаю при знакомстве соблюдать некий принцип осторожности. Всегда неприятно думать, что с тобой, одиноким пенсионером (пусть даже и немецкого качества), разговаривают лишь из вежливости. Незаметно поглядывают на часы, нервно переступают ножками, нетерпеливо оправляют одежду или теребят сотовый телефон.

Лицемерие и политкорректность — вот те Сцилла и Харибда, меж которыми бесславно тонут вежливость и искренний интерес к собеседнику. Многажды наступив на эти грабли, я при знакомстве стараюсь быть невероятно внимательным. И чуть только замечаю, что на лицо собеседника ложится тень… — нет, пластмассовая имитация улыбки — просто кланяюсь, улыбаюсь и иду своей дорогой.

Здесь же, за короткое время я буквально навязался и Лидии Григорьевне, и пану Вацлаву. Разумеется, назойливость я проявляю неспроста, учитывая те особые обстоятельства — обстоятельства, странные сверх всякой меры, которые, с одной стороны, торопят, с другой — как бы и сдерживают…

Но что же это за обстоятельства? Могу ли я откровенно обсудить их хотя бы с самим собой? Признать, что в соседнем нумере провинциальной гостиницы провинциального городка страны „третьего мира“ происходят некие мистические события? Сколько можно прятаться за гладкими формулировками и трусливыми предположениями?

Быть может, это всего лишь мой возрастной бред? Последствия жалкой деменции?.. Или других мерзких недугов, разъедающих мой мозг? Паркинсон? Рассеянный…»

Ася очнулась вечером, мокрая, как мышь. Дрожащей рукой потрогала лоб — жара нет. Голова ясная, горло немного побаливает, слабость, но в целом — терпимо. Держась за стенку, побрела на кухню. Так холодно… Почему такой холод стоит в квартире? Отопление, что ли, выключили? Пойти, пощупать батарею. Или не щупать? А, всё равно… Обветшалый мамин платок пригибал к полу.

Гриппозные симптомы преобразились в какой-то затяжной дискретный кошмар. В бреду Ася бесконечно обсуждала с покойной тёткой Ириной рецепт королевского варенья из крыжовника. Тётка умерла лет двадцать назад, Асе запомнились только её усы. У тётки были проблемы с гормонами… И дача. Крыжовник, зелёно-полосатый, сочный, твёрдый — целое решето маленьких арбузиков — рассыпался, раскатился по чисто вымытому горячему ярко-рыжему дачному полу… Маленькая Ася хохочет, тянет ручки к маме — мама, мамочка, мамусечка, я тебя па-ца-лую… На ючки, возьми меня на ючки… Бедная тётя Ирина… Опухшая, отёчная, страшная… Жалкие мокрые усы… Не хочу варенья, нету у меня варенья, слышишь?.. Крыжовенное варенье варится сложным способом: вначале надо взять арбуз, срезать шкурку, продолбить в ягоде дырочку и слить в унитаз всю кровь… Блин, опять накатывает…

Чтение любимых авторов напоминало Олегу прободение желудка под наркотиками. Конечно, сам он этого никогда, боже упаси, не испытывал, но впечатление, раз сложившись в словесную формулу, не отпускало.

Все книги были на английском — чтобы и удовольствие получить, и язык освежить. После ему не раз приходило в голову, что чудовищное состояние, в которое он впал на этом райском острове, вероятно, можно было бы объяснить метафизической местью этих книг, вероятно, не самым лучшим образом перепёртых на инглиш.

Случилось же вот что. Воспаленные глаза слаженно скользили по строчкам, привычно стимулируя и пополняя внутренний словарик-резервуар, который вскоре раздулся и разросся, распирая своды черепа, как водяной матрац. Мысли же, призванные стреножить это безобразие, витали где-то далеко, были бесплотны и неосязаемы. И печальны, невероятно печальны… Что-то странное, требовавшее ударной дозы нервно-наивной русской классики, шевелилось и стонало в его душе. Но под гнётом проклятого тупого матраца, залитого европейской хернёй о трансцедентной тоске мастурбирующего индивидуума и восточными корчами самосознания в капкане философствующего онанизма, русский язык в ужасе сморщился и уполз куда-то в подсознание, изредка попискивая оттуда «на рыбалочку бы…», «пивка бы попил…», «позвони ей, дурак…», «маму хоть поздравь…» и проч.

Он не выходил из бунгало, ни разу не окунулся в океан, забывал обедать и ужинать, без устали истязая себя механическим пожиранием текстов. Болела голова-водяной матрац, желудок, в котором, казалось, застыли, болезненно упёршись в стенки, глыбы, слепленные из разлагающихся английских неправильных глаголов. Глаза, к ужасу Олега, начали проворачиваться в глазницах какими-то мерзкими головокружительными рывками…

А тридцать первого приехала Машка.

Ася шла по коридору на дрожащих от слабости ногах. Чаю бы. Или просто — воды горячей. Как солдатам из старых фильмов, бегающим по шпалам с чайниками — кипяточку бы… Из комнаты Влада послышался слаженный молодой хохот, следом что-то (или кого-то) уронили, снова обвал смеха. Его значительный голос заговорил, забормотал — неразборчиво, то ли «Юдофобы всех стран…», то ли «Дураки вы все…» Ася, передохнув, пошла дальше. Лишь бы никто в коридор не вышел. Стыдно — волосы сосульками, халат. Впрочем, всё равно.

На кухне грязь. По сальным тарелкам ползали наглые тараканы, похожие на разжиревших Д’Артаньянов, на полу поблёскивали клейкие лужи, даже не хотелось знать — чего. Впрочем, Ася уже такого в туалете насмотрелась — её никакими лужами не удивишь.

Она включила чайник и потянула залапанную дверцу холодильника. Пакет прокисшего молока, плесневелый хлеб, литровая «Финляндия» на клюковке и селёдочные хвосты в ассортименте. В ящике для овощей пустил корни пучок салата. В морозилке, правда, нашлась початая пачка пельменей.

Пока варились пельмени, тянула спитой чай, бездумно пересчитывая кафельные плитки. От холодильника до двери. От шкафа до плиты. От стола до холодильника и снова до двери.

Скоро Новый год…

Машка, ничего не замечая, прыгала по номеру, как птичка, вычирикивала свои новости, как попало раскидывая эфемерные пляжные пожитки. Оказывается, она звонила вчера, они якобы договорились, что Машка приедет встретить с ним Новый год.

Ни черта не помню.

Вот, что значит настоящий книжный запой.

Олег честно попытался подстроиться под её новогодний драйв: захлопнул томик Мураками, с трудом вылез из гамака, нехотя побрился.

— И дайвинг! Олли, дайвинг!! Хочу! Хочу! Олли-и-и…

— Ага…

— Гля! Кокосовая пальмочка! Кривая, бедная, как берёзка… Некому кокоса залома-ати… Олли! Хочу кокос! Хочу!

— Ага…

— Ай! Рыбки! Посмотри, чудо моё, разноцветные! Толстенькие, как мой шеф! И глазки такие же надутенькие! Хочу рыбок, Олли!

— Ага…

— Олли! С Новым годом! Ур-ра!!! Айда на пляж!

— Ага…

А ночью, когда пухлый полог звёздного неба улёгся на шелестящие листья островных пальм и отсвистали положенные новогодние фейерверки, прогремело финальное:

— Ка-акие плавочки! Олли! Я тебя хочу! Хочу-хочу-хочу-хочу!

И… ничего не получилось.

— Олли, — удивилась Маша. — Ты не заболел?

Что тут скажешь? Ну, иногда так случается. Не то чтобы импотенция, просто нет куража. У женщин тоже ведь так бывает, правда? Конечно, их настроения сильно зависят от лунных фаз… Но ведь бывает и у них — Олег не слишком-то придерживался теории физиологических объяснений людских поступков, оставляя место и непредсказуемым бзикам человеческой натуры, — так вот, бывает, что просто не хочется. Да? Или нет?..

Машка была настроена серьёзно. Разумеется, она решила, что у Олега депрессия. Конечно, сидит в этой жопе, Зорком, там, небось, даже ТВ нормального нет. Бидняжечко… Ну потерпи немножко… Будет чудно… Дай, я тебя… Нет, не так… А так?.. Олли, заяц, попробуй еще… Ах… Блин.

Хотя Машка этого не любила, пришлось включить порноканал. Сначала в грустном молчании просмотрели 20-минутную итальянскую драму про пышнотелую блондинку, в квартиру которой проник маньяк-грабитель почему-то с перебинтованной головой. Или это был представитель «Красной бригады»? Блондинка в прозрачном пеньюаре с перьями (создавалось впечатление, что её только что хорошенько в них вываляли), грациозно вошла в спальню, и тут на неё набросился этот урод. «Аюту! Аюту!», — взвизгнула девица, и понеслось… Фильм, к счастью, не был заточен под садо-мазо, и робкая попытка негодяя связать жертве руки мгновенно переросла в затяжную прелюдию. Тьфу ты, до чего же противное слово… Из пеньюара блондинки полезли, как булки, белые груди нечеловеческой величины. Краснобригадник под их напором то зверем выл, то плакал, как дитя. Его идиотские бинты наводили на ассоциацию с командиром полка, у которого «голова повя-азана, кровь на рукаве…» Олег истерично фыркнул.

Следующая картина лирического содержания была создана на тему первой брачной ночи. Взволнованные гости, радостные крики, мельтешащий в воздухе рис, пластиковые букеты, молодые страстно целуются в машине, к бамперу которой прикручено жестяное сердечко «married». Олег исподтишка глянул на Машу. Очень злободневно. Та-ак, что там дальше?

А дальше… Жених с невестой прибыли в отель, он внёс ее в номер на руках, сорвал фату с флердоранжем. У невесты оказались рыжеватые волнистые волосы… У Олега перехватило дыхание.

— Олли, ты что?

— Пода… Подавил… ся… Все… нор… мально, — пробормотал Олег, не отрывая взгляд от экрана.

— Слушай… Я спать хочу. К тому же эта порнуха просто чушь. Дали бы обычное порево, жесткач, групповуху там — это я ещё понимаю. А мягкое порно… Дрянь. Давай выключим?

— Нет! — вскричал Олег, — Машенька, я, кажется… Не выключай!

Ася нашарила на кухонном столе пульт, включила телик. Старые фильмы, новогодний музон… Мультики… Снова клипы… Новости… Что?! Второе января? Ну ни фига себе! Что ж такое? И доктора никто не вызвал? Ну, спасибо, Владик… Тараканий грипп в Зорком?!!

Не может быть!.. Вспышка… 19 смертельных случаев по области… Турист из Австралии… Господи! Гулька в автобусе болтала — её сестрица познакомилась по Интернету с мужиком из Мельбурна, тот обещал приехать в гости — встречать Рождество…

Она позвонила Майре.

Точно, тараканий грипп.

Из фондовских никто больше не заболел. Кроме самой Гульки, конечно. Австралиец Лесли, бедный, помер в больнице. Гулька при первых симптомах кинулась в Красный Полумесяц и до сих пор торчала в карантине вместе с зарёванной сестрицей, упустившей своё семейное счастье. Идут на поправку.

Вот тебе и корпоративочка.

А что с Верой Ивановной?!

Ася добрела до комнаты свекрови, заглянула. Старуха сидела в кресле перед телевизором, аккуратно одетая и причёсанная, вдумчиво складывала детский паззл. Голубые, как у Мальвины, волосы солидно поблескивали в зыбком свете торшера. На чайном столике — блюдо с фруктами, печеньице, молоко в хрустальном бокале.

А Влад?

В кабинете было тихо. Она тихонько приоткрыла дверь, заглянула в щёлочку. Никого. Видно, только что ушли? Страшный кавардак, всё вверх дном, штора сорвана, разбитая машинка валяется на ковре, жалобно поблёскивают штырьки с буковками, куча изорванной бумаги. На столе, в недопитой пивной кружке, плавает трогательный кораблик из долларовой купюры.

Ася бездумно вынула доллар и отнесла кружку в кухню.

Хлопнула дверь. Через минуту вошёл Влад с озабоченным лицом, не глядя на Асю, принялся выкладывать из пакетов продукты.

— Влад… Ты как себя чувствуешь? — Ася удивилась, какой у нее квакающий голос.

— Чудесно! — рявкнул Влад, швыряя в холодильник пачку масла. — Просто замечательно! Сначала шляешься неизвестно где и неизвестно с кем, а потом являешься домой с заразой. Молодец! Просто молодец! Что тебе мать, что тебе я — нет, мы будем голодать, болеть, сдыхать, пока ты развлекаешься!

— Зачем ты такой злой? — услышала Ася свой по-прежнему квакающий, но на удивление спокойный голос. — Зачем, как собака?

— Чё? — Влад замер, прижимая к груди куриную тушку.

Он всегда ненавидел советские комедии. А это милое зоркинское «чё»!

— Чё, чё… Капчё! — с мрачным наслаждением припечатала его Ася.

Оставшиеся пляжные деньки прошли удовлетворительно. Были и дайвинг, и рыбалка, и экскурсии, и бездумное валянье на пляже. Уже перед отъездом, соскучившись по печатному слову, Олег потихоньку выудил из машкиного баула затрёпанную книжку. «Любовница французского лейтенанта». Фаулза Олег почему-то никогда не читал. Взялся — и поплыл душой. Или, может, по русскому языку (перевод был отличный) соскучился?

Сухой, как брют, даже не иронический, а, скорее, сочувствующий голос автора за кадром, метания придурковатого героя-викторианца между долгом и страстями — все эти бесконечно далёкие и малопонятные обстоятельства воспитания и оболванивания людей обществом каким-то необъяснимым образом, тихонько, постепенно приблизились, обрели объём и угрожающую плотность.

Уже в зале ожидания, сидя рядом с щебечущей Машкой, он дочитал до слов «…мне кажется… я чувствую себя как человек, одержимый чем-то вопреки своей воле, вопреки всем лучшим качествам своей натуры. Даже сейчас лицо её стоит передо мной, опровергая все ваши слова…», — и вдруг всё понял.

Глава 17. ЖЖ. Записки записного краеведа. 3 января

«…Боже! Как это странно — проснуться в два часа пополуночи от душераздирающих криков из-за стенки, ввинчивающихся прямо в ухо, визгливых, каких-то и не мужских, и не женских — звериных, от них стынет сердце и хочется закатить под язык целую горсть нитроглицерина…

Коротко расскажу, что произошло.

Услышав ужасные крики из соседнего нумера, я накинул халат, бывший моим верным спутником во всех путешествиях последних лет, поспешно надел мягкие монгольские туфли, расшитые бисером, и выглянул в коридор.

Вопли несколько поутихли, а по коридору к нумеру пана Вацлава уже стремились горничная, портье и какой-то тип в армейских ботинках, видимо, из гостиничной охраны.

Вот парадокс: за дверьми соседних нумеров слышалась возня, но выглянуть решились только я и заспанный юноша из седьмого.

— Что случилось? — спросил я.

Юноша ответил:

— Да орёт кто-то…

Великолепно. Кто-то орёт… Это мы и сами слышим. Поражают меня нынешние молодые люди: казалось бы, должны соображать лучше прежних молодых — вон, эпоха-то какая на дворе! Ан нет. Такое ощущение, что у них тормоза и клапаны вместо извилин.

— Господа, — задыхаясь, проговорил подбежавший портье, — вы нам мешаете… Всё под контролем… Умоляю, вернитесь к себе.

— Да-да… А как же пан Вацлав? Может, у него с сердцем плохо? — озабоченно спросил я, и не подумав возвращаться в свой нумер.

— Галя, ну что же ты… — не слушая меня, понукал горничную портье.

Галя тем временем безуспешно пыталась открыть дверь четвёртого нумера.

— Не открывается, Ахмет Ахметыч… Заело…

— Дай-ка я.

У Ахмет Ахметыча дела пошли ещё хуже: ключ, как живой, вырвался у него из рук и врубился в противоположную стенку. Надо сказать, что стоны и причитания не умолкли, но поутихли и стали более осмысленными: в ужасающем бессвязном бормотании проступили обрывки молитв и бесконечные обращения к Матке Боске Ченстоховске.

Проследив глазами траекторию полёта ключа, вступил мрачный охранник:

— Разойдись! — скомандовал он неизвестно кому, после чего крякнул и, видимо, чрезвычайно сильно дал своим армейским ботинком по коварному замку. Дверь даже не шелохнулась, парняга заматерился и дурашливо заскакал на одной ноге.

Крики пана Вацлава вновь усилились и вскоре перешли в леденящий кровь вой.

— Может, скорую вызвать? — робко выдавил из себя Виктор.

Охранник презрительно хмыкнул и, прихрамывая, отбежал по коридору дальше, на ходу доставая сотку и что-то нашёптывая в неё.

Ахмет Ахметыч и Галя синхронно попятились к лестнице.

Пауза, доверху наполненная воплями поляка, затягивалась. У портье взревел телефон — нет, никогда не нравились мне звонки, стилизованные под пожарную сирену.

— Да… Несчастный случай… Простите… Ликвидируем… Да-да… Одну минутку…

Очевидно, крики стали слышны этажом выше.

Галя достала из кармашка кружевного передничка упаковку жвачки, закинула в рот пластинку и принялась нервно жевать, не сводя глаз с зачарованного нумера.

— Прям как в кино… — промычала она сквозь бабльгам. — Чес слово, Ахмет Ахметыч, уволюсь… Страсти-то какие…

Я переминался в коридоре: немилосердно дуло по голым ногам, но уйти было совершенно невозможно.

— Щас попробую!.. — договорил в трубку вернувшийся охранник и, хекнув, бросился на злополучную дверь всем своим немаленьким телом.

— Осторожней! — воскликнул я, в ту же секунду заметив голубоватое свечение, возникшее по её краям…

— Ы-ы-ы!!! — в тот же миг взвыл парняга, соприкоснувшись с дверью. Он вскрикнул, будто напоровшись на оголённый провод, и в корчах бухнулся на пол.

Ахмет Ахметыч бросился к бравому вояке. У того волосы встали дыбом и заискрили, изо рта пошла пена…

Виктор трусливо смылся к себе. Оцепенелая горничная громко щёлкала бабльгамом, стиснув побелевшие руки под пышной грудью.

И вдруг… Крики смолкли. Наступил миг не менее жуткой ватной тишины.

А дальше… Понимаю, это прозвучит странно, но я вдруг почувствовал себя не сторонним зрителем этого театра абсурда, не всегдашним холодным наблюдателем, а… Участником драмы. Да-да!

Я объясняю себе этот эффект тем, что долго жил рядом с таинственным нумером, вероятно, какие-то метафизические флюиды сквозь стенку проникли в меня, и я, как музыкальный инструмент, оказался настроенным на одну волну со всей этой историей… Словом, попал в резонанс.

Не знаю. Быть может, всё это и не так.

Но факт остается фактом. Несмотря на корчащегося от электрического разряда молодца-охранника, я подошёл к двери нумера и взялся за ручку.

Хотите — верьте, хотите — нет! Сияние тут же пропало, дверь мягко отворилась. И прямо мне в объятия рухнул обезумелый пан Вацлав — босой, полуголый, синий, как утопленник, с закаченными под лоб глазами, весь отчего-то мокрый…

Пока не приехала „скорая“, поляка уложили (с моего, естественно, согласия) на мою кровать. Очухавшийся охранник в компании с портье и заторможенной горничной скрылись в нумере четыре. Мельком, за их спинами, я успел заметить страшный беспорядок у пана Вацлава… С жутким скрипом, по кругу, как после сильного землетрясения, раскачивалась люстра под потолком…

Я вернулся к себе. Бедный поляк тяжело и с хрипами дышал. Я убрал подушку, смочил полотенце и положил ему на лоб — более ничего до приезда врачей я сделать не мог.

— Матка… Боска… — в горячечном бреду шептал пан Вацлав. Я присел с ним рядом и ободряюще похлопал по руке. И тогда он, ещё вчера — лощёный, молодящийся, нарядный любезный пан, а ныне — жалкий старик с пульсирующими синими венами на лбу, с красными слезящимися глазами, привстал на локтях и прошамкал:

— Бойся!.. Блиско… Матка Боска… Ченстоховска… Щнек… Пада… — и его голова безвольно и жутко качнулась на морщинистом стебельке шеи…»

В первый рабочий день после каникул Фонд выглядел безлюдным и унылым. Мойдодыр по обыкновению продлил себе новогодние каникулы, сказавшись делегатом неведомого съезда культурологов, Корнелия сидела у себя в кабинете нахохленная, как ручная сова Афины Паллады в ожидании человеческих жертвоприношений. Поредевший коллектив во время обстоятельных перекуров муссировал тревожные слухи о дальнейших сокращениях и — всё может быть! — даже о закрытии Фонда «Ласт Хоуп».

Асе было плевать. Она так и не оправилась от своего (тараканьего?) гриппа. Сначала разгребала почту, потом по приказу Корнелии была откомандирована в программу образования и библиотек. В палате № 6 сидели теперь только Подопригора, Камилла Джакоповна и Майра.

Временами накатывали приступы слабости, озноб. Всё происходило на периферии сознания — какие-то запросы, телефонные звонки, заказы билетов для участников библиотечной конференции, или нет — для семинара библиотекарей, а конференция — это другое, для директоров школ, что ли?

— Отпросись! — покачала головой Майра. — Ты ж больная совсем.

— Корнелия не пустит, — отмахнулась Ася. — А Коршунов приедет, нет — неизвестно.

— Так позвони ему!

Звонить было немыслимо. Думать о нём тоже было невозможно. Домой, честно говоря, идти вообще не хотелось. Влад дулся, свекровь капризничала. Ничего не хотелось. Только забраться в какую-нибудь щёлку и заснуть лет на сто.

— Асия, вы давайте папки вниз, там Жомарт в машине сидит, в багажник пусть сложит, я говорю, — каркнула Джакоповна.

— Я отнесу, Камилля-хынум, — вскинулась было Майра. — Или Еркена позвать?

— Нет, ты давай библиотекарей в компьютер забивай, — сурово осадила её Стальная корова, — а то денег на гостиницу не получим.

Ася подхватила кипу скользких портфельчиков-папок, туго набитых брошюрами, программами и прочей фондовской атрибутикой, предназначенной гостям конференции.

— Пальто накинь! — велела Майра.

— Ничего, я так…

Ася осторожно спускалась по лестнице. Зря она Майрушку не послушалась, не хватало ещё осложнения получить. Через двор идти, а сегодня минус десять. С другой стороны, одно хорошее воспаление лёгких — и не о чём больше беспокоиться. Подумать только, девятнадцать человек погибли, а такое ничтожество, как она, Ася… И зачем? Никому не нужна. Лучше бы бедный Лесли выжил, женился бы на гулькиной сестре, поехали бы они в Австралию кенгуру гонять. Детишек бы нарожали. А она лежала бы себе рядом с мамой, тихо-тихо, и ничего бы не чувствовала…

А разве сейчас она — чувствует? Равнодушные скользкие пузыри теснились между висков. Колени противно вздрагивали. Не надо было все папки брать. Дотянуть бы до ресепшен, оставить половину.

До ресепшен она не дотянула. Оступилась и шмякнулась на последней ступеньке. Гос-споди…

На шум из своего кабинета выскочил Непомнящий.

— Асенька, рыба ты моя! — Жорка заботливо подхватил её под локоть, помог встать. — Пойдём, у меня посидишь, мало ли, передохнёшь. Чайку организуем. Что ж твой ассенизатор тебя так грузит-то, а?…

— Не могу… Мне в машину надо… К Жомарту… Отнести… — прохрипела Ася, безнадёжно оглядывая высыпавшиеся из папок документы.

— Славка! Эй, Славка, собери пока папки с пола, мало ли… Сложи там, как надо. И в Жомартов драндулет тащи. Я на твоего Коршунова докладную напишу, — продолжал жарко нашёптывать Жорка, тесня её к кабинету. — А то, понимаешь, издевается над работником… А у меня, Асенька, для тебя шоколад имеется трофейный. Из Берлина припёр, думаю, мало ли…

Ася машинально шагнула вслед за Непомнящим.

— Что здесь происходит? — раздался ледяной голос Коршунова.

Олег прибыл на службу часам к двенадцати. Бодрый, уверенный. Целеустремленный. Во время долгого перелёта в Зоркий он уже всё про них с Асей решил. Необходимо было срочно реабилитироваться. Поговорить, объяснить. Твёрдо, прямо, по-мужски. Назначить свидание. Его к ней тянет, что ж тут поделаешь. Конечно, зря он про Машку рассказал. Впрочем, может, и не зря. В конце концов, они взрослые люди, как-нибудь же можно порешать вопрос? Само собой, малодушная неуверенность, проявленная в памятную санаторную ночь, сомнения и попытки закрыть глаза на очевидные факты его, Олега, никак не красят. Но ведь непоправимого-то ничего не случилось? Да, сказал, что есть невеста. Прикинулся спящим. Смылся утром втихаря. Ни разу не позвонил за все каникулы. Ну и что? Она в конце концов всё-таки замужем. Неважно, как они там живут — со стороны-то глядя, с моральной, например, точки зрения, было ведь у него право засомневаться? Или нет?..

В кармане, бережно завёрнутая в платочек, лежала тончайшей естественной резьбы белоснежная коралловая веточка — Асе в подарок. Между прочим, рискованная контрабанда. С островов даже мёртвые веточки вывозить строго запрещено — из них со временем и получается дивный-мальдивный песочек… Надо Асю туда свозить обязательно. Или нет, лучше в Париж. Все бабы мечтают о Париже, почему — неизвестно. Вот он её и свозит как-нибудь на выходные. А Машка пусть идёт лесом. Мы всё ещё на разных континентах.

Улыбнувшись дуре-Жибек, Олег стремительно направился к лестнице, там что-то грохнуло, кто-то мучительно закашлялся. А за поворотом прямо ему в сердце был нанесён коварный удар. Жорка Непомнящий нахально обнимал его девушку прямо на лестничной площадке, посреди груды папок, да ещё собирался уволочь её в своё проклятое ювенальное логово… Чёрт!

— Что ж ты, Юрьич, девочку напрягаешь? — проблеял Непомнящий. — Не жалко тебе? Папки заставляешь таскать, сам бы потаскал, мало ли? Она ж больная совсем. Ты её домой отпусти. А я отвезу. Мне как раз в твою, Асенька, сторону. Мигом подброшу.

Олег сказал сквозь зубы, высвобождая асин локоток из его хищных лап:

— Ася, пойдемте в кабинет, разберёмся.

Она села на свой стул, отвернулась к окну.

Олег прошёлся по кабинету. Ася бессмысленно глядела на серое небо сквозь сетку тополиных веток.

— Гм… Ася! Я хотел бы… с тобой поговорить.

Олегу не понравился взятый им тон. Как-то пошловато по-отечески получилось.

Она посмотрела на него. Измученное лицо, глаза потухшие, больные. Олегу стало стыдно за свой загар и отменный тонус. И он подавился заранее приготовленной фразой «Ну как отдохнула на каникулах?» Вместо этого он судорожно вздохнул и достал из кармана заветную коралловую веточку.

— Вот, возьми… — он положил подарок рядом с клавиатурой.

— Спасибо, — равнодушно сказала она, рассеянно трогая исхудавшими пальчиками заморское чудо. — Очень красиво, Олег Юрьевич. В дьюти-фри купили?

Она небрежно передвинула коралл на подставку монитора и поднялась.

— Мне Камилла Джакоповна велела папки отнести. Можно пройти?

Олег машинально шагнул в сторону. Будто язык проглотил, гос-споди! Скажи же ей, что всё было плохо, что боялся ей звонить — глупостей наговорить по телефону, что жутко, жутко соскучился… Обними её, дурак, да не тяни, не тяни же!

Момент был упущен. Ася прошла мимо, совсем близко, он лишь успел уловить яблочный аромат её волос.

Необъяснимая, но такая знакомая по блаженной памяти пубертату робость сковала его. Как будто заоконный холод проник прямо в его кровеносную систему и мгновенно разлился по всему организму. Когда это с ним такое было? Чтобы стеснялся с девушкой поговорить? Тем более с девушкой, с которой уже кое-что было…

Завидев Коршунова, Корнелия Борисовна картинно откинулась в кресле, по обыкновению изгибая змеиную шею. Даже платье на ней было какое-то чешуйчатое. Фильмов про Гарри Поттера насмотрелась, что ли? Это что, какой-то особый провинциальный шик — наряжаться на работу в вечерний туалет, наводить тотальный мейк-ап? Тоже мне, баба-ребус.

— Присаживайтесь, Олег Юрьевич… Как отдохнули? Вижу, ездили на курорт… Чудный загар. Бермуды? Мальдивы? Угадала?

— Угадали, — вежливо согласился Олег. — У меня к вам одна маленькая просьба, Корнелия Борисовна. Мне бы не хотелось, чтобы вы перекидывали мою ассистентку на другие программы. Когда меня нет в офисе…

— Олег Юрьевич, дорогой мой, — прервала Тёмкина, кокетливо хлопая ресницами. — Я в курсе того, как славно вы сработались со своей помощницей.

Олег вздрогнул.

— Каюсь, каюсь! — играя тембром, продолжала Корнелия. — Но у нас тут в связи с сокращениями просто ужас какой-то… Вы уж извините, что я Насырову к Камилле Джакоповне временно — временно! — прикрепила. Видите ли, программа образования сейчас у нас — самое слабое место. С прошлого года отложена библиотечная конференция, а затем необходимо провести плановый семинар для директоров школ. Камилла Джакоповна с Майрой совершенно зашиваются. Вот я и… Вы ведь сами появились в офисе только к обеду.

«Ого! Это наезд?!»

— Что ж, я рад, что всё прояснилось, — ровно промолвил Олег, собираясь вставать.

— Поймите меня правильно, Олег Юрьевич. Лично я никаких претензий к вам не имею. Вы работаете замечательно. Ваши отчёты — одно сплошное удовольствие, честное слово. Просто хоть чай наливай и как роман читай! — Корнелия не сводила с Олега хищных глаз. — Но штат теперь урезан на треть. Все по струнке ходят, минутка в минутку на службе. На этом фоне ваш, так сказать, свободный график… Многих раздражает. И так поговаривают, что вы у нас… на особом положении.

Олег выдержал паузу. Затем пустил пробный шар:

— Я понимаю, о чём вы.

Олег ни черта не понимал, но Асю надо было прикрывать. Да и вообще — приглядывать за ней. Мало ли… Тьфу ты!

— Вот и замечательно, дорогой мой, — одарила его материнской улыбкой Корнелия. — Кстати, раз уж мы заговорили о сокращениях… Не мне вам говорить, как нежелательна была бы теперь волна слухов о том, что Фонд «Ласт хоуп» сдаёт позиции. Мне уже звонили из «Vox populi», просят комментариев по поводу увольнений, а также по поводу возможного сворачивания нашей благотворительной деятельности. Думаю, не стоит будоражить прессу рассказом о том, что в Фонде не хватает сотрудников для проведения плановых мероприятий. А вы как думаете, дорогой мой?..

— Вы совершенно правы, — заметил Олег. — Плохая пресса нам ни к чему.

— На вашей программе дела идут прекрасно, как я уже говорила. Не поможете ли своим коллегам? По-товарищески?

«Что она себе позволяет?! Не горячиться!»

Олег пожал плечами:

— Почему бы и нет? Стало быть, библиотечная конференция?

— Конференция так конференция, — покладисто согласилась Корнелия. — Сегодня же можете подключаться. Разумеется, вместе с вашей… ассистенткой.

Она произнесла это слово, будто нарочно пришепётывая — в точности, как придурок-Мудилян. Да что происходит-то?!

В своем кабинете Олег взялся чистить почту.

Дьюти-фри! Ну и всё. Наплевать. Найдем другую — и даже других. Желающих — как грязи. А он-то, осёл, мечтал, веточку вёз — а вот поймали бы его на таможне, пришлось бы в тамошнем обезьяннике париться, да штраф немеряный. И поделом было бы. Поумнел бы. Значит, на этом и закончим. Оно и к лучшему. Дьюти-фри!! Только время тратить на такую… Но назвать Асю плохим словом даже в уме не получалось.

Девочка имела право обидеться, думал Олег, безжалостно отправляя в корзину одно новогоднее поздравление за другим. Посмотри на всё её глазами. Так что же теперь делать?! Кино-конфеты-букеты? Провожания-комплименты?! Бр-р. Не то, чтобы времени или, упаси боже, денег было жаль, но всё это казалось сейчас Олегу таким… искусственным, что ли.

Он чуть было по инерции не удалил вместе с новогодним мусором письмо Рипли. Та-ак. Рипли самолично грозится приехать в первых числах января в качестве эмиссара VV. Что бы это значило? Погодите-погодите… Уж не хотят ли они…

Что же, поглядим.

Глава 18. ЖЖ. Записки записного краеведа. 4 января

«…Наутро все пытались сделать вид, что ровно ничего не произошло. Не было скорой, диагностировавшей у бедного пана Вацлава инфаркт и увёзшей его в кардиореанимацию, не было ночного шума в скандальном нумере четыре, и уж конечно не раскачивалась по кругу люстра и не взывал несчастный старик с точками зрачков, плавающих в розовых белках, к своей Матке Боске… Но я-то был! И я кое-что знал… Я решился. Позавтракал, совершил свой обычный утренний моцион в Сосновом парке, привычно погладил на удачу бочок любимой железной лани…

Вернувшись в отель, я узнал, что директор на месте, тщательно побрился, уложил волосы в „европейском“ стиле (вот ведь ирония судьбы — к неудовольствию Кулбека, уже готовившего злой спич о „поредевших и поседевших“, шевелюра моя почти не изменилась со времён молодости), сбрызнул виски „Кензо“. Затем надел отутюженный горничной костюм от Армани (подарок дочки Танечки на мой семидесятилетний юбилей) и отправился делать давно назревший…»

Библиотечная конференция «Пути и методы современного фандрайзинга» должна была открыться завтра. Ничего особенного в этом мероприятии не было, Ася сто раз проводила такую муть, сначала будучи помощницей Софы, которая и обучила её всяким административным тонкостям, а потом и самостоятельно (ленивый Подопригора только бюджеты подписывал).

Двадцать пять библиотекарских душ изо всех уголков Буркутстана были полностью готовы к десанту в Зоркий: поимённо забиты в CHAO, обеспечены билетами и командировочными, а также пластиковыми подарочными портфелями с криво налепленным логотипом Фонда (программка, блокнот, ручка-карандаш, подарочное издание «Смотри вперед!» на буркутском, тезисы докладов, свежий номер оппозиционной газеты «Жолдамт», издавна спонсируемой Фондом). Облюбованный Корнелией санаторий «Еуежай» зафрахтован, автобус нанят, лекторы из местного бизнес-тренинг-центра — на низком старте. Культурная программа по старинке включала в себя все прелести санаторного отдыха, а также посещение «Ревизора» в постановке зоркинского драмтеатра имени Грибоедова (кстати, юбилейный, пятисотый спектакль).

Коршунов вёл себя именно так, как она и боялась: холодно, отстранённо, будто ничего не случилось. А может, и вправду — ничего и не было? Приснилось ей, дурочке, размечтавшейся о прекрасном принце на чёрном джипе… Детство какое-то. Так ей и надо. Как там Влад говорил? Некоторые рождены для того, чтобы быть прислугой. Ася, принесите мне чаю, будьте добры. Ася, сходите в бухгалтерию, будьте так любезны. Ася, где отчёт за декабрь? Ася, прекратите трепаться по телефону и бесконечные перекуры. Да она и не трепалась, просто Жорка позвонил, позвал в ланчевню…

Веточку ей привёз. Что за чушь? Что она, кораллов не видала? Он бы ещё леденцами из самолёта угостил. Экономный какой. А сам-то аж лоснится — загар, новый костюмчик, топовая рубашечка-коттон, невеста, небось, подарила. С ней-то он на своих Мальдивах и плескался, к гадалке не ходи. Гад, гад… Ну почему же гад? Он ведь ей ничего не обещал.

На самом деле, зря она на него злится. Олег тут вовсе не причём. Всё дело в ней. Чтобы закадрить такого мужика (права, тысячу раз права Гулька!) надо и внешне выглядеть ему под стать, а не как какая-то облезлая домработница, да и в постели что-то уметь. Так что удивляться не приходится. Скажи спасибо за пару поцелуев, хоть будет что вспомнить на старости лет.

— Ася, сходите к Майре, возьмите папку с бюджетными документами — надо проверить подписи. И не задерживайтесь, пожалуйста.

— Да, Олег Юрьевич.

Вот так они и общаются.

Ася принесла папку, стала собираться.

— Вы куда? — осведомился шеф.

— В «Еуежай»… — сказала и вдруг вспыхнула. Отвернулась, натягивая пальто, заговорила дрожащим голосом. — Там кофе-брейки надо утвердить для конференции… Проектор отвезти… Я в журнале у Жибек отметила…

— Что это за глупости? — яростно выпалил Коршунов. — Кто утвердил санаторий?!

— Корнелия Борисовна… То есть, я хотела сказать, Фонд заключает долгосрочный контракт на обслуживание мероприятий. Очень удобно…

— Удобно? — саркастически скривился Олег Юрьевич. — Когда люди без света сутками сидят? Когда в номерах насекомые, а кормят, как в пионерлагере, подгоревшей кашей?! Я этого безобразия не допущу! — он вцепился в трубку. — Артём? Соедините с Тёмкиной… Корнелия Борисовна? Коршунов. Я к вам зайду? Да, срочно.

Ася теребила шарф. Так ехать или нет?

— Погодите, Ася, — бросил шеф, выбегая из кабинета.

Через двадцать минут она уже обзванивала зоркинские гостиницы. Каким-то образом Коршунов сумел уболтать Корнелию, и та разрешила проводить конференцию в городе, не выходя за рамки бюджета, естественно. А как тут не выйти?! Когда в «Еуежае» трехместные номера бронировались всего за сто баксов в день каждый, а в городе двухместные не меньше двухсот? Не говоря уже о питании. Конечно, кормят в санатории гадостно, зато дёшево, опять-таки со скидками. А в гостинице — только завтрак, а если своего ресторана нет — надо будет поискать, да рядом с гостиницей, чтобы не таскаться через весь Зоркий. А в какую сумму обеды-ужины влетят — даже думать тошно. Опять же, свободное время. Конференция идёт пять дней, с приездом-отъездом, считай, полных шесть суток. В санатории ведь как: вечером на санках-лыжах покатались, в бассейн сходили, на массаж, водки выпили — и на боковую. А в гостинице — что делать бедным библиотекаршам? Наверняка пойдут по вечернему Зоркому шляться, денежки на всякую дрянь спустят (а ведь оклады у них нищенские, так бы хоть командировочные домой привезли).

Ася честно пыталась объяснить всё это шефу, но тому натурально шлея под хвост попала. Смерил её уничижительным взглядом, изрёк: «Вот на то мы и работаем здесь координаторами, чтобы обеспечить людям комфорт и полноценный культурный досуг». Комфорт комфортом, да только вряд ли библиотекарши оценят такую заботу, народ у нас неприхотливый, им бы и «Еуежай» раем показался…

Добилась Ася только того, что он и культурную программу под корень зарубил. Дурачок, пошёл к Софке Брудник советоваться. Она ему живо голову заморочила своим перпендикулярным театром. Спросил бы лучше Асю, она бы ему порассказала про этих новаторов. Уж лучше «Ревизора» в пятисотый раз посмотреть. Не спросил. Только приказал билеты купить в эту дыру, театр «М-Арт». Вышло жуть, как дорого: Летка-Енька, мгновенно учуяв жареное, заломила штуку за аренду всего подвала на вечер, правда, с фуршетом. И это вместо демократичного грибоедовского с его демократичным театральным (за свой счет) буфетом!

Привязался к лекторам — мало ему, видите ли, зоркинских спецов по фандрайзингу, выписал какого-то москвича, с понтом профи, вытребовал его сюда, гонорар ему за срочность положил бешеный, а нашим — урезал. Разве справедливо?!

С гостиницей — вообще кранты. Но тут Жорка помог, спасибо ему, дал наводку на «Луч Востока», у него там кто-то в администрации сидит. Бюджет так и так полетел. В последний момент Ася догадалась прикусить язык, ничего про Жорку не стала Коршунову говорить, а то бы он совсем озверел.

Ася курила, ёжась в своём зябком пальтишке на фондовском крыльце в ожидании шефа. Сигарета догорела до фильтра, когда хмурый Олег Юрьевич наконец вышел на улицу.

— Что же вы, Ася, здесь стоите? — раздражённо бросил он, — Зачем мёрзнуть? Подождали бы на ресепшен. Пошли в машину.

Опять она виновата.

Когда он молчит, можно вот так, незаметно, на него поглядывать… И то спасибо. Только время почему-то пролетает очень быстро. Вот уже и приехали.

Глава 19. ЖЖ. Записки записного краеведа. Опять 4 января

«…Офис владельца райских кущ, орнаментированных золочёными барашками и крестьянками, располагался на третьем этаже. Когда я вошёл, юная секретарша, очаровательно охнув, отскочила от двери, отделявшей приёмную от кабинета директора.

— Что… Кто… То есть, что вы хотели? — ей не сразу удалось влезть в привычный формат официальной вежливости.

Я всегда любил секретарш — хотя и не имел никогда ни одной. Боже, Ростик, на склоне лет ты начал каламбурить, сострила бы на это Нюта. Я хотел сказать, что по статусу мне личная секретарша никогда не полагалась, я ведь до ректорского кресла не дорос. Может, и слава богу, уберёгся, от соблазна. А даже если не было бы этого самого соблазна — известно ведь, что запретный плод, загорелый, молоденький, с формами и глупыми глазищами, длинными ножками и в отчаянной миниюбке, нехотя печатающий на разболтанной „Ятрани“ какую-нибудь платёжку с безнадёжно съехавшей копиркой под первым экземпляром и при этом покусывающий жемчужными зубками нежную мякоть пухлых губок… Нда-а… Так вот — плод этот потому и сладок, что запретен.

Надо сказать, я никогда (или почти никогда) не страдал, не будучи замазан в эти мужские игры. Анечка, бурно одобряя мой строгий облико морале и прилюдно благословляя радости неизменного брака, втайне считала меня неудачником и чуть ли не импотентом. Вот противоречивость женщин! Порядочность они, посмеиваясь, принимают за отсутствие темперамента, обычную же неразборчивость самца со слезами готовы воспеть в поэтических строчках. Впрочем, надо признать, своим идиотизмом мужчины не уступают дамам.

Итак, пухленькая секретарша проказливо потупилась и продолжила, профессионально игнорируя правила русского языка:

— Как вас доложить?

— Ростислав Софийский, поклонник вашей красоты, гражданин Германии и гость вашего великолепного города из нумера шестого, милая фройляйн… — мне даже удалось щёлкнуть каблуками при коротком, по-военному, кивке. Вот где сказались белогвардейские гены моего папаши!

Секретарша хихикнула и нажала на кнопку интеркома. Но не успел её алый ротик произнести первые звуки обращения к начальству, как в приёмную вошли новые посетители.

Это была эффектная, как говаривали во времена моей молодости, пара. Молодой брюнет высокого роста в плаще явно не по сезону (должно быть, за рулём) и девушка с рыжевато-каштановыми волнистыми волосами, собранными в небрежный „хвостик“.

У брюнета — высокий чистый лоб, широко расставленные ярко-синие глаза, прямой нос. В общем, я бы сказал, привлекательное, даже аристократическое лицо. Вполне развитые плечи и лёгкая компьютерная сутулость отлично сочетались с током жизненной силы истинного самца. Не доходящей, впрочем, до тупоумного бычьего упрямства. Видимо, умеет принимать решения. И, разумеется, зарабатывает приличные деньги.

Впрочем, этот великолепный представитель мужской породы был явно не чужд умозрительных игрищ и, судя по всему, обладал недюжинным интеллектом. Просто находка для любой уважающей себя и пекущейся о хорошем потомстве самки из человечьего стада.

Девушка — это было другое дело… Она являла собой щемящий образ Золушки, волею судеб втиснутой в чугунный корсет обыденной жизни — со всеми её комплексами, неудачами, депрессиями и вечной женской усталостью. Красиво вырезанные зеленовато-карие глаза, чудесно оттенённые чёрными ресницами и бровями. Зря она так густо их подводит. Лицо вытянутое, но с азиатским акцентом на скулах — интересно, это привет от какой-нибудь бабушки из местных или пример необъяснимого с точки зрения генетики заимствования общего типа среды? Цвет кожи — редчайший ныне образец „кровь с молоком“: нежнейшее сочетание свежих сливок с утренним ароматом настоящей клубники, короче говоря, естественный продукт — мечта истинного гурмана.

Под безобразным колоколом пальто (вероятно, весьма практичного) фигуру не особенно разглядишь, но, несколько забегая вперёд, скажу, что у Золушки позднее обнаружились и длинные стройные ноги, и девичья талия, и совершенной формы грудь.

Да-а… Быть может, яркая, юная, умело подчёркнутая косметикой красота секретарши и могла бы на секунду затмить неброское очарование моей Золушки. Но — поверьте мне — ни один мужчина, если, он, конечно, находится в здравом рассудке, никогда не променяет благородство породы на блеск фальшивого бриллианта. Кстати, об аксессуарах. На её пальчиках, напрочь лишённых маникюра, тускло сияло единственное украшение — тоненькое обручальное колечко.

— Мы к господину Бекмурат-улы. Координаторы Фонда „Ласт хоуп“. Нам назначено, — игнорируя меня, объявил звучным баритоном брюнет. Его спутница быстро глянула в мою сторону.

Из интеркома послышался недовольный голос директора. Секретарша (видимо, недавно ступившая на путь этого ремесла и от того ещё не потерявшая способности краснеть) снова смутилась. Я доброжелательно подмигнул ей и неторопливо прошествовал к дивану. Дескать, ничего, могу и подождать.

Посетители, не медля, прошли в кабинет. Ждать мне пришлось долго. Я никогда не скучаю наедине с собой. Вот и сейчас проштудировал от корки до корки свежие номера зоркинских газет, лежавшие на журнальном столике.

По тому, как, льстиво прогнувшись, провожал координаторов Сам — весьма тучный апоплексического вида господинчик с маслеными глазками (вот он, извечный покоритель вершин в миниюбках), по тому, как строго зыркнул он на секретаршу, я сделал вывод, позднее подтвердившийся абсолютно, что представители пресловутого Фонда имеют в городе весьма серьёзные полномочия.

— Прошу вас, господин Коршунов, пройти вниз. У ресепшен вас встретят. Мой зам вас проводит в конференц-зал, покажет номера. Дамиля, вызови Егошина, скажешь, из Фонда „Ласт хоуп“ ждут. Так…. А вы ко мне? — директор холодно улыбнулся, глядя мимо меня в окно.

В ту же секунду я понял, что пришёл сюда напрасно. Не станет он меня слушать, этот господинчик. Не нужно ему, да и неважно то, что я могу ему рассказать.

Посетители направились к выходу.

И я тотчас, не думая, произнёс:

— Хотел выразить, господин директор, личную благодарность вам за прекрасное обслуживание в вашем великолепном отеле, — после чего пожал его безвольную мокрую руку и продолжил: — Рад! Безмерно рад нашему знакомству! Всех вам благ!

Кивнул, вновь щёлкнул каблуками и молодцевато промаршировал к выходу. Правда, не отказал себе в удовольствии оглянуться на пороге: Дамиля и директор, разинув рты, глазели мне вслед. Немая сцена, достойная пера Михаила Афанасьевича!

Я нагнал эту пару на лестнице. Отстав на полпролёта, начал спускаться следом. Во мне проснулся азарт охотника, жадного исследователя человеческой природы. Даже печальные события минувшей ночи — и других, не менее печальных ночей — словно бы отодвинулись, сделались менее важными. Или виной тому кроткий взгляд Золушки?

Господин координатор, судя по всему, хозяин и повелитель очаровательной полонянки, осуществлял вечную функцию надзора-защиты-управления. Непочтительно оглянувшись на меня и отключив на время самцовую систему безопасности, он вполголоса продолжил слова назидания:

— …И не задерживайтесь, знаю я ваши перекуры. Из офиса — первым делом отзвонитесь мне, у завхоза возьмите акт — и в подвал за оборудованием…

— Я знаю. Понятно, — ответствовала Золушка. Голос у неё был чарующий.

— И пожалуйста, Ася, идите осторожнее, — продолжал повелитель, хмуря грозные брови, — особенно через дорогу.

— Я все поняла, Олег Юрьевич, — ответила Ася. Я заметил, как у неё побелели костяшки пальцев, сжимавших ремешок туго набитого баула, являвшего собой печальную помесь портфеля и авоськи.

Значит, не муж — начальник. И редкостный зануда. Бедняжка…

Что ж ты у дамы сумку не возьмёшь, заботливый мачо?

Самец будто почувствовал моё возмущение:

— Что у вас там, кирпичи, что ли? Дайте сюда, помогу…

— Не надо, Олег Юрьевич, я сама, — она крепче прижала сумку к боку, и оттуда вывалилась вязаная шапка мышиного цвета — прямо мне под ноги. Подарок судьбы! Я любезно кашлянул:

— Извините… Вы шапочку потеряли.

Молодые люди остановились. Коршунов фыркнул и отвернулся. Очаровательная Ася подобрала шапку и благодарно улыбнулась:

— Спасибо вам огромное!

После чего бросила испуганный взгляд на шефа. Эге… Уж не влюбилась ли она в этого хама?! Жаль, если так… Удивительные у неё глаза — в них светятся ум и обаяние настоящей книжной барышни.

— Ну что вы… Всегда рад… — Я поклонился. — Вы что же, здесь остановились?

— Да нет… Мы конференцию библиотечную проводим.

Коршунов демонстративно глянул на часы. Наглец!

— Как интересно! — воскликнул я, не трогаясь с места.

Не скрою, мне приятно было распустить хвост ну и, быть может (духи были такие во времена моей молодости — польские, „Быть може“, как раз для среднего класса, не осчастливленного блатом для покупки настоящих французских, но и не опускавшегося до „Ландыша серебристого“), так вот — быть может, даже утереть нос властителю её дум. Дескать, отключил систему безопасности, дурак молодой?! А вот я тебе покажу, что могут опыт, вежливость и воспитание — в пику гормонам!

Я воскликнул:

— Как интересно! А вы знаете, деточка… О, простите старика, вы позволите мне так вас называть?

Ася засмеялась. Голубиный смех! Светлая дева! Даже мачо на секунду был ослеплён, что уж говорить обо мне, неизбалованном дамским вниманием пенсионере… Вперёд, Ростик!

— Я живу в этом богом забытом местечке вот уже месяц. Приехал с туристическими целями… Знаете, места боевой славы, если можно так выразиться, позвали. Детство, бурная юность… По профессии я обыкновенный инженер-технарь… А по зову души — истинный библиофил. И, доложу я вам по секрету, давно мечтал побывать в настоящей библиотечной среде… Окунуться, так сказать, в мир служителей книжного культа… Ах, я не представился, простите… Ростислав Андреевич Софийский, пенсионер немецкого значения…

— Ася, мы опаздываем! — влез мачо.

Она ласково посмотрела мне в глаза.

— Меня зовут Ася, Ася Насырова. А вы приходите, Ростислав Андреевич, если вам интересно, на наши заседания… Конференция откроется завтра, в десять утра.

— О, спасибо, деточка! — воскликнул я. — Как удачно мы с вами встретились!

И я предложил даме руку, и мы плавно двинулись вниз мимо оторопевшего Коршунова. Ему не оставалось ничего другого, как потащиться следом — вот тебе первый урок, сосунок, не упускай никогда инициативы!

Так мы и…»

— Какой славный старикан, — сказала Ася, натягивая перед гостиничным зеркалом шапку.

— Не вижу ничего славного, — процедил Олег. — Делать ему нечего, вот и пристаёт ко всем. Пенсионер немецкого значения!.. Обыкновенная старая обезьяна.

Ася хотела что-то сказать, но передумала, прикусила губку, нахмурилась. В глаза не смотрит. И правильно.

Олег был сам себе отвратителен. Он ненавидел Жорку, ненавидел этого глупого старикана, ненавидел её пальто, шапку, сумку, скучно глазевшего на неё портье. А больше всего — самого себя. А тут ещё эта треклятая конференция… Из подростковой вредности принялся перечить, ломать планы, бюджет, скорее всего уже вляпался по самые уши — то-то Корнелия ехидные взгляды на него кидает. Мол, поруководить захотелось? Оправдать своё особое положение? Ну давай порули, если такой умный… Надо было ехать в чёртов «Еуежай». Нет, невозможно!!

Я с ней поговорю. Сегодня же. Попрошу прощения. Как это французы говорят: если женщина не права, надо просить у неё прощения… Только почему же Ася не права? Её-то как раз можно понять.

А если откажет? Ведь может отказать. Ему, Олегу Коршунову?! С неё станется. И правильно сделает, между прочим. Он с самого начала вёл себя как надутый индюк, осторожничал, умничал, ждал у моря погоды. Трус. Ничтожество. Боишься, как мальчишка, боишься спросить… А если откажет?! Что тогда? Добиваться любви прекрасной дамы? Фу, пошлость… Гнусно-то как на душе.

Ну вот, прозевал — она уже сама оделась, не дождавшись его помощи. Ротозей, болван, мямля…

— Ну, я пошла, — по-прежнему не глядя на него сказала Ася. И вздохнула.

Глава 20. ЖЖ. Записки записного краеведа. 5 января

«…Вчерашний день пролетел как на крыльях. Вот что значит общение с молодыми людьми! Я совершенно уверен в том, что нам, старикам, категорически нельзя жить с себе подобными. Мы, как вампиры, чтобы не иссохнуть вконец в своём маразматическом брюзжании, должны регулярно припадать к горячему источнику жизни.

Под впечатлением утренней встречи я даже забыл на время о своей миссии… Весьма сомнительной, правду сказать. Лишь после обеда я навёл справки на ресепшен по поводу злосчастного четвёртого нумера. И что бы вы думали, мне там ответили? Как и следовало ожидать, пан Вацлав в постояльцах Крестьянского дома уже не значился. А его нумер вновь был снят. Этим самым Фондом „Ласт хоуп“. Для нужд библиотечной конференции. На имя… Коршунова Олега Юрьевича! Кель ситуасьон, как говорится.

Что же делать? Я обязан его предупредить. Не прощу себе, если с глупым мальчиком что-нибудь случится. Как она на него смотрит… Разве он ничего не замечает? Да я бы на его месте (и в его возрасте, разумеется) душу бы прозакладывал… Но к делу.

Значит, решено. Сегодня же подкараулю господина координатора и всё ему расскажу об истории гостиницы и о тех странных событиях, свидетелем которых я стал за истёкшие три с половиной недели.

Я готов к тому, что он посчитает меня сумасшедшим. Но если он не дурак — а он явно не дурак! — он может сам проверить и сопоставить факты. А дальше… А дальше пусть решает.

Меня точит чувство вины. Почему, ну почему я не поговорил с поляком по-человечески? Не предупредил? Конечно, я был в растерянности: его нумер вёл себя непредсказуемо, к тому же пан Вацлав выглядел таким… Правильным, спокойным, рассудительным… Человеком, с которым никогда и ничего не происходит. Мог ли я предположить? Мог. А раз промолчал — стало быть, струсил.

На завтрак я заказал омлет с…»

Открытие конференции прошло более-менее гладко. Библиотекарши тихими мышками шныряли по «Лучу Востока», подавленные величием столичного отеля. Одна, молоденькая девчонка, едва говорящая по-русски, после завтрака даже заблудилась — Асе пришлось искать её по писку сотового в складских помещениях. Забилась в подсобку при кухне, дурёха, плакала, размазывая по скуластому личику губную помаду… Ася отвела её в штабной четвёртый номер, умыла, успокоила. Едва поспели к десяти.

В конференц-зале, гулком, холодном (придётся позвонить в Фонд, чтобы привезли обогреватели) были установлены проектор и громадный экран. В центре сцены, рядом с кафедрой, примостилась пластиковая доска с флип-чартами — огромными перекидными листами для лекторских заметок. Писать на самой доске и на листах полагалось специальными фломастерами, которые, естественно, Ася забыла в офисе — всегда что-то мелкое и важное забывалось самым бездарным образом, Ася уже к этому привыкла и не обращала внимания. А вот Коршунов…

— Как так можно, Ася! — прошипел он ей на ухо, пока мышки-библиотекарши, встав в трогательную очередь, регистрировались у Майры, получая взамен папки с атрибуцией. — Вы же взрослый человек! Это безответственно! Безобразие!!

Ася рассердилась. Да сколько можно терпеть?! Язва, что ли, у него разыгралась?

— В обед привезу, — процедила она.

Коршунов всё нависал над ухом, щекотал его своим тёплым дыханием. Мурашки побежали по шее. Ася рассвирепела.

— И отпустите меня, пожалуйста! Терпеть не могу, когда мне в ухо сопят! — громко сказала она и демонстративно вышла из зала.

В дамском туалете, из которого воровато порскнула ей навстречу парочка пропахших табаком библиотекарш, нервно закурила прямо под табличкой «No smoking». Вот кретин.

Когда она вернулась, в зале уже вовсю шла церемония открытия. Выступал заспанный Балтабай Модадырович. Библиотекарши молитвенно внимали. Артёмка с терпеливой улыбкой спаниеля замер в первом ряду, уставившись в переносицу босса. Камилла Джакоповна вдумчиво кивала на каждую мойдодырову сентенцию.

В первом ряду спал высокий гость из министерства образования (желтушного вида одутловатый дядька), читала, особенно не скрываясь, передовицу из «Жолдамта» директриса Национальной библиотеки (круглая, как колобок, свежая, как маргаритка, хитроглазая баба), беспрестанно сморкался московский профи (бритый налысо качок, туго, как сосиска в целлофан, забитый в серый дорогой костюм).

Во втором ряду расположились местные лекторы, неприязненно поглядывавшие на лысину простуженного конкурента, угрюмец Коршунов, измордованная Стальной коровой Майра и чудный старикан Ростислав Андреевич, и в самом деле похожий на грустного дрессированного шимпанзе. Ася, пригибаясь, добежала до кресел, села рядом с ним. Ростислав церемонно кивнул ей, взял в свои веснушчатые лапки её руку, с удовольствием чмокнул. Прошептал:

— Асенька, деточка, у вас усталый вид… Как почивали?

Ася фыркнула, шепнула в ответ:

— Отменно, Ростислав Андреевич… Гран мерси.

Поймала острый взгляд Коршунова, захлопнула рот.

Отвернувшись от него, Ася обратила свой взор к кафедре — и, как оказалось, вовремя. Директор Фонда «Ласт хоуп» именно в этот момент перешёл к патриотическому разделу своей речи. Возведя очи к лепному потолку конференц-зала, украшенному изображением государственного герба, Мойдодыр понёс отсебятину:

— Все мы, граждане нашего, так сказать, благословенного государства, все мы, как один, взволнованы предстоящими в этом году самыми демократическими выборами… Как говорится, судьба нашего отечества, ведомого нашим мудрым, сами понимаете, Великим Буркутчи — нашим дорогим Президентом, вновь — в собственных руках нашего великого народа… Так вот, мы, присутствующие здесь строители демократии, радостно приветствуем зарю, если можно так выразиться, нашей новой национальной эры… И готовы сделать всё для нашего родного государства! — в этом месте Мойдодыр решил снизить пафос и с отеческой улыбкой продолжил: — Сойлемын, друзья мои, все мы, как один, знаем то место, из которого мы родились…

Мойдодыр дал мхатовскую паузу, ласково оглядывая ряды притихших библиотекарш. Пауза была, впрочем, испорчена сдавленным хрюканьем Майры (Джакоповна вонзила в неё злобный взгляд из-под очков). Ася, содрогаясь от смеха, спрятала лицо в ладонях.

Оратор тем временем глотнул минералки и проникновенно закончил:

— И это место называется… Родина!

Хохотали все. Даже запуганные библиотекарши. Лекторы ржали в открытую, директор Нацбиблиотеки тряслась, как желе, прикрывшись «Жолдамтом». Артём бежал из зала, содрогаясь в истерике. Проспавший всё веселье человек из Минобраза очумело оглядывался по сторонам. Москвич с неудовольствием поджимал сухие губёшки. Ростислав Андреевич, икая от смеха, протянул Асе надушенный платочек.

— Родина! — повторял он, — Представляете? А я думал, то местечко совсем… по-другому… Ох! Грехи мои тяжкие!.. Называется… Ах-ха-а-а…

Мойдодыр сконфуженно улыбнулся, поприветствовал аудиторию любимым жестом — сложенными «в домик» ручками — и сошёл с трибуны под гром оваций.

После обеда библиотекарши расползлись по номерам отдохнуть часик перед вечерним тренингом, высокое начальство отбыло, Стальная корова, нещадно шпыняя бедную Майру, засела в штабном номере — что-то писать, звонить куда-то, бессмысленно пережёвывать одно и то же насчёт нерадивых служащих и проклятых сокращений. Олег засиделся за столиком. Аппетита не было. Сегодня он побил все рекорды хамства. Конечно, Мойдодыр облажался круче, но он хотя бы об этом не догадывается.

Кто-то подошёл, вежливо кашлянул. А, глупый старикан…

— Любезнейший Олег Юрьевич! Не уделите ли мне полчасика? Извините, ради бога, но дело важное, не терпящее отлагательств…

Чёрт, институт благородных девиц какой-то.

— Да, пожалуйста, — рассеянно ответил Олег.

— Видите ли, — начал Ростислав, обстоятельно усаживаясь напротив, — я поселился в этом отеле в десятых числах декабря. Таким образом, значительная часть тех ужасных событий, что произошли здесь за этот период, известна мне не понаслышке. Я предварительно оговорюсь, предупреждая ваш вопрос…

Олег и не думал задавать надоедливому пенсионеру какие-то там вопросы. Не слушая, он следил за своей ассистенткой, которая шла… Сюда она шла! Надо срочно сплавить Ростислава, предложить ей пообедать вместе. Завести непринужденный разговор — боже мой, да он, Олег, просто спец по непринужденным беседам! О книгах, например, или о погоде. Что я несу, какая погода… Старикан продолжал что-то шамкать.

— Ростислав… Э-э-э…

— Андреевич, — обиженно подсказал старый пень.

— Да, простите, Ростислав Андреевич, я сейчас немного занят…

И тут подошла она, улыбнулась этому ископаемому, сказала:

— Олег Юрьевич, можно вас на минутку? Нет-нет, Ростислав Андреевич, дорогой, не вставайте, я быстро…

«Дорогой»! Ха.

— Олег Юрьевич, я с Майрой договорилась, она за тётеньками приглядит. Можно я прямо сейчас уйду? Я вам вчера говорила, мне нужно быть дома пораньше.

Да, она действительно говорила. Какая-то литературная вечеринка. Ах, ну да. У нас же муж — великий писатель. Олег скрипнул зубами.

— Ася, не думаю, что это правильное решение. Нам с вами необходимо бюджет подбить…

— Давайте завтра подобьём? Прямо с утра? — смело возразила она.

Ростислав индифферентно сопнул. Соглядатай.

— Уговорили, — уныло сказал Олег.

— Спасибо! — Ася вскочила, и уже уходя, из-за плеча, бросила, — Кстати, Жора только что фломастеры привёз. Чтоб мне в офис не мотаться. Я на доску положу. До свиданья, Олег Юрьевич.

Олег посидел, невидяще глядя в тарелку. Встал, подошёл к окну. Так и есть! Проклятый Непомнящий как раз распахивал перед Асей дверцу своей проклятой таратайки. Эх… Сам виноват. Что тут скажешь.

Олег направился к выходу.

— Олег Юрьевич! Вы про меня не забыли? — раздался въедливый голос старикана.

О, Боже! Помоги мне!

К половине десятого вечера штабной номер опустел. Свалила Стальная корова, ушла вымотанная вконец Майра. Можно было ехать домой. Но не хотелось. Олег устал, голова отяжелела. На душе скребли кошки. Может, поваляться часик-другой? Дома делать нечего. Та же тоска. Номер зарегистрирован на него. Он вообще может тут поселиться. А что, мысль! Уютненько. Тихо. Даже как-то слишком тихо. А, за стеной старикан живёт, он, небось, разобиделся.

Зря я с ним так. Нет, что-то нехорошее со мной происходит в последнее время. Характер испортился чудовищно. На самом деле — милый старичок, права Ася, как всегда. Ничуть не приставучий, не маразматик, просто церемонный. Хотя и наговорил сегодня всякой ерунды… Бред какой-то готический. Смерть вершит свой кровавый приговор в заколдованном номере заштатного отеля. Впечатлительный какой оказался, Ростислав этот Андреевич. Впрочем, когда одной ногой в археологии, два (или три?) несчастья кого угодно могут с ума свести. Завтра подойду, извинюсь.

С Асей надо срочно что-то делать. Уведут же девочку. В санатории пол-офиса к ней клинья подбивало. И этот мерзавец Жорка с его сальной улыбочкой… Ох! Погодите. Я что, ревную?!

Олег вскочил с кровати, походил, роняя пепел на ковёр, резко раздавил окурок в пепельнице. Боже мой, никогда такой напасти с ним не было. А вот — приключилась. Какое гадостное чувство.

У него прямо глаза раскрылись. Он-то, в простоте душевной, полагал, что весь конфликт — в звериной сути человеческой натуры. Осёл! Оказывается, ревность — это боль. Когда всё время делаешь ошибки, и не можешь остановиться. И всё так серо и глухо, и ничего не хочется. Хочется только удержать её — любой ценой, пусть даже упрёками. А когда она всё-таки уходит — воешь, как одинокий пёс на стены…

Олег вздохнул, прилёг на кровать. Необязательные мысли болезненно жужжали в голове. Завтра семинар москвича… Надо будет его выгулять вечером… В бильярд, что ли, свозить? Или в горы? Почему здесь такой холод? Надо бы обогреватель в номер поставить. А она такая красивая сегодня была… Голубая кофточка… С вырезом… И юбочка узкая… Обычно ходит во вдовьих нарядах — ничего и не разглядишь под ними… Да что там разглядывать, он же всё и так помнит… Завтра скажу… Завтра… Зав-тра…

И заснул.

И приснился ему сон — мрачный и тяжкий, как каменная плита на груди у покойника. Олег находился в темноте, безбрежной и вязкой, как болотный ил. Но у этой темноты были границы — он это чувствовал. Во сне он мог думать и рассуждать, и он сразу же рассудил, что тьма эта одновременно и безбрежна, и конечна. Тьма несла его, безропотного, в своей утробе, как беременная женщина. Он не ощущал ни рук, ни ног, но всё его существо пронизывал холод.

Вдруг он почувствовал, нет, почуял, как чует подземный толчок животное, что что-то изменилось. Его тряхнуло, потом началась безумная тряска, и тело завертело, закрутило, как в центрифуге. Он кричал, но не слышал собственного голоса. Тогда он горько заплакал, как в детстве, когда папы нет, а мама уходит на ночное дежурство, а на стенах спальни тревожно мелькают отсветы фар — это едут за ним чёрные машины, ревут, налегают своими жуткими колёсами на асфальт — выходи, Олежка-Сыроежка, мы тебя р-раз-здави-им!!!

С утробным рёвом тьма вместе с барахтающимся в ней Олегом неслась куда-то быстрей и быстрей, он уже не чувствовал ничего, кроме ужаса… И тут всё стихло и замерло. Как в оке тайфуна. Тьма отпустила его, но сама никуда не делась — она окружила его собой, шевелясь и напряжённо порыкивая. Олег парил в рассеянном луче света. А рядом плавал сияющий золотой шарик. Шарик скачком приблизился к Олегу, и он разглядел внутри маленькую кукольную комнатку… Столик… Креслица… Кроватка… Окошко с месяцем… Шарик подскочил ближе, и он увидел на кроватке скрюченную мужскую фигурку…

Тут вал тьмы взорвался такой чудовищной, иррациональной, нечеловеческой злобой, что золотистый шарик под её напором мгновенно лопнул, брызнул осколочками, как солнечными искорками…

И Олег сейчас же понял, что…

…И проснулся. Господи, какой кошмар. Два ночи. Нога затекла. Надо бы раздеться и лечь, как следует. Что-то нехорошее снилось. Что?

В дверь постучали.

Сердце зашлось в бешеном рывке. Кто это?! Ночью?! Кто?!

Облившись холодным потом, он вскочил, прихрамывая, подбежал к двери. Прислушался. Кроме собственного пульса, не услышал ничего. Показалось?

Нервы. Он отдышался, осторожно потянул ручку (в голове кто-то рявкнул басом: «Не смей! Дур-рак!»).

Коридор был тих и пуст. Как в больнице.

Он запер дверь. Принял душ, с трудом подавив желание оставить ванную открытой. Так и до паранойи недалеко.

Улёгся, нашарил пульт от телевизора. Свет, однако, не выключил. Как бы — забыл. Может, водки заказать? Нет, завтра работать. Кофе? Какой, к чёрту, кофе… Заснуть бы.

В четыре Олег решительно выключил телевизор, встал, выкопал на заваленном бумажками столе черновики каких-то планов и миссий и принялся лихорадочно набрасывать что-то на обороте.

Глава 21. ЖЖ. Записки записного краеведа. 6 января

«…Молодость, о как ты высокомерна! Как снобски заносишь ты главу свою к небесам, не постигая, что вот эти старые калоши, эти земляничные обмылки с бородавками и ишиасом, эти отвратительно хекающие и харкающие вонючие старики ещё что-то соображают своим иссохшим от виагры и гепарина мозгом. Ничего, молодость, лет, эдак, через пятьдесят ты изменишь свое мнение…»

Ася проснулась в два ночи от детского плача. У соседей, что ли? Вроде маленьких детей в подъезде не было. Может, к кому гости приехали?

Сна не было. Некоторое время она лежала тихо, прислушивалась. Ничего. Все спят. А время какое мерзкое. Час волка. Самая глухая ночная пора.

Ася никогда не боялась темноты и одиночества, даже в детстве, хотя ей частенько приходилось оставаться одной. Даже в книжках и фильмах раздражали её эти дамские фокусы: заламывания рук, плач, истерики и беготня по коридорам. Она в такие моменты всегда с нетерпением ждала появления монстра — избавителя от очередной блондинистой невротички. И сейчас она просто предвидела долгую, до утра, бессонницу. А завтра тяжёлый день…

Почему он так сердится на неё? Может, она и вправду плохо работает? Да нет, по меркам Фонда — ни хуже, ни лучше остальных. Конечно, промахи бывают… Как без этого. А он-то привык совсем к другому, боже мой, человек где только не работал! Одна Москва чего стоит. Ася два раза ездила туда в командировки и каждый раз возвращалась больная этим городом. По улицам, мимо памятников старины, оцепеневших гостей столицы и застывших в пробках машин носились, как летучие мыши, стремительные горожане. Чудесные горбатые центровские улочки и переулки, мощёные чуть ли не булыжником, старинные их названия — прелесть! А как эти москвичи ловко разговаривают! А у неё — толстый ленивый язык провинциалки. Зачем она нагрубила ему из-за грошовых фломастеров? Расстроила только. Он, бедняга, и так переживает из-за бюджета — вон, места себе не находит. И то сказать — там такой перерасход: уже за тысячу перевалило. Майра трясётся, а Джакоповна ещё не знает — вот крику-то будет! Конечно, Олегу неприятно. А ведь он как лучше хотел. И, наверно, был прав. Библиотекарши в шоке от счастья, ходят, бедняжки, разинув рты, по городу. Да и перед лекторами не стыдно, особенно перед приезжим — фешенебельный отель, четыре звезды… Нет, молодец шеф, пора уже нашим фондовским простакам показать класс.

И выглядит — супер. Как всегда, впрочем. Гулька говорит: метросексуал. Ну и пусть. Ася не слишком понимала суть термина — гламурным чтивом не увлекалась. Ассоциации возникали только с тем же московским метро, с его вкусным резиновым запахом, загадочными переходами и неработающими эскалаторами. О! Вылитый Коршунов! Только вместо резинового запаха — одуряющий аромат Hugo Boss.

Ася поворочалась немного, включила свет, открыла книжку. Опять одно и то же — разочарованный граф, невинная гувернантка. Викторианская Англия. Туманы, кэбы, Лондон, клуб. Развратные дружки зовут героя в публичный дом. Какой принципиальный — отказался. Эх, такое бывает только в романах. Коршунов, небось, не отказался бы. Погружаясь в тёплую дрёму, Ася медленно, растягивая удовольствие, начала вспоминать всё, что было тогда — в лесу, в номере… Окончательно утонув в грёзах, она стала представлять, как могло бы быть. Боже…

Когда она по Владу страдала — такого не было. Молодая была, не понимала ничего. Да что ей, маленькой дурёхе, тогда и надо-то было? Пара ласковых слов, благодарный взгляд. А сейчас…

Мысли сделали подлый кульбит и обернулись воспоминанием о вчерашнем суаре.

При сознательной жизни Веры Ивановны такие вечеринки происходили частенько. Чинно-благородно собиралось общество: три свекровкиных подруги с мужьями-комильфо, пара нужных людей, начальница (пятидесятилетняя баба с вечной бараньей «химией», неровно дышавшая к Владу, Севостьяновы об этом знали и иной раз позволяли себе шуточки по её адресу в домашнем кругу), племянница Ритуся, шалавистого вида девица, которую звали не за столом сидеть, а Асе на кухне помогать. Тогда Асю загружали по полной — базар, магазины, генеральная уборка, готовка. К приходу гостей она уже с ног валилась. Правда, к столу её, как и Ритусика, никогда не звали. Слава богу, между прочим. Умереть от скуки можно было на тех суаре. В основном, обсуждались онкодиагнозы, цены на недвижимость и дачные радости. Влад тоже не любил такие вечеринки, но всегда присутствовал. Ведь семья Севостьяновых — образец культуры и воспитания.

С тех пор, как свекровь вышла на пенсию, суаре резко пошли на убыль. А с приходом деменции и вовсе прекратились.

Пару дней назад Влад остановил односторонний бойкот, длившийся с новогодних каникул, ласково поговорил с Асей, даже извинился за свою несдержанность. Даже поинтересовался её служебными делами — это вообще было за гранью! Ася терялась в догадках минут десять, пока Влад плавно не свернул на главную тему.

— Родная, мне кажется, мать заскучала. Ты постоянно на работе, я сутками сижу за компьютером. Давай сделаем ей праздник, позовём друзей, родственников… Тряхнём стариной. А?

А-а-а… Вот оно что.

— Ты знаешь, у меня сейчас конференция, столько маеты… Может, через недельку? — не давая выплеснуться раздражению, сказала Ася.

Влад надулся.

— Не думал, что ты так расставишь приоритеты. Откровенно говоря, Ася, я уже всех пригласил на четверг.

Ася ахнула.

— Как на четверг?! Да ты что! Я же ничего не успею! И у меня как раз в этот день открытие конференции!

— Не волнуйся, родная, — ласково улыбнулся Влад. — Мы все тебе поможем!

— А… А кто — все-то?

— Мои ребятки. Ритусик. Да много ли понадобится усилий для скромного суаре человек на пятнадцать-семнадцать?

Ася нервно засмеялась.

— Трёх перемен блюд делать не будем, — решительно заявил Влад. — Достаточно закусок и горячего. У тебя всегда изумительно выходил гусь с яблоками по рецепту матери — думаю, ей будет приятно. Затем, шницель, заливное, овощи-гриль, жюльен… Цыплята-табака… Сациви… И конечно — фирменный севостьяновский йогуртовый торт. Вот и все! А ребятки помогут накрыть, сделают покупки — под твоим руководством, конечно, ну и так… Будут под рукой на всякий случай.

«Ребятками» Влад называл свой стихийно сложившийся после памятной процедуры награждения Упыраем литературный кружок. В него входили четыре молодых поэта — Жека, Ербольчик, Аkа и Боринька; парочка начинающих прозаиков Славян и Едыгей, а также три тётки-графоманки, которые проходили под лейблом «поклонницы». Хороша подмога.

Ася без особой надежды промямлила:

— Меня начальство не отпустит…

— А ты будь понастойчивее, — посоветовал Влад. И исчез в кабинете.

Так. Графоманок можно припрячь на уборку. Поэты-прозаики пусть едут на базар и в магазины, список она составит. Гуся он захотел… Жюльены ему подавай. Нет уж. Сделаем по-другому. Аванс как раз на карточку вчера кинули — закажу-ка я жратву в гостиничном ресторане. А торт йогуртовый — в кафе «Лакомка».

Влад поломался немного, понадувал щёки, но согласился.

В среду вечером Ася поехала в Фонд — надо было заскочить в бухгалтерию, после вышла покурить во дворик вместе с Жоркой Непомнящим.

— Что это у тебя, Асенька, вид сегодня такой невесёлый? Мало ли, не заболела?

Ася вздохнула. Вот ведь, кто бы мог подумать — заботится о ней. Хороший человек оказался. Клинья, конечно, подбивает, как Гулька бы выразилась, ну и что? Он, пожалуй, даже симпатичный… Ася вгляделась в морщинистую Жоркину мордочку. Ох.

— Да вот, завтра дома гости, мне из ресторана кучу еды надо домой тащить…

— Так в чём же дело, Асенька! Мой мерседес к вашим услугам! Во сколько подъехать? — деловито выпалил Непомнящий.

— В том-то и дело, Жора, что в разгар дня, часа в два.

— Бу сде! Не забывай, Асенька, я ведь тоже на своей программе сам себе начальник!

И не подвёл Жорка. Приехал, помог загрузиться, доставил домой, даже до квартиры коробки дотащил. Ася в порыве чувств чмокнула его в щёку.

— Эх, Асенька, да я бы знал… Киркорова бы на твою вечеруху раздобыл! — ответил на это разомлевший Жорка. — Но ты, старушка, должна мне уже вторую свиданку. Помни!

Да уж… забудешь с тобой.

Дома конь, разумеется, не валялся. Тётки курили на кухне, поэты со свистом жрали вино, купленное для гостей, посреди разгромленной гостиной в луже грязной воды стояло ведро. Ритуся безропотно перетирала столовое серебро. Ася засучила рукава.

К пяти часам стол пенился белоснежной скатертью, хрусталь сиял, а салфетки были свернуты золотыми руками Ритуси зайчиками и белочками. Аппетитные вулканы салатов вызывали лавовый ток слюны, буженина лоснилась, заливное давало слезу, икра, выложенная на специальное блюдо чёрно-красными шахматными клетками, наводила на мысль о том, что жизнь прожита не зря. Гигантский гусь-мутант, обливаясь соком, доходил до кондиции в духовке.

Ася, красная, распаренная, с ломотой в спине и чудовищной головной болью, ушла в свою комнату переодеться. Как выяснилось, хозяйку ждать никто не стал. Когда она вернулась, гости уже выпивали по второй. Влад, в стильной рубашке-апаш и кожаных штанах, то и дело кокетливо встряхивал растрёпанной белокурой гривой, похохатывал, жовиально ухаживая за главными гостями суаре.

О шуйцу великого писателя (именно так именовали в своих тостах зарумянившегося Влада его «ребятки») расположилась Ляля Кулинич, громадная тётенька лет сорока, главный редактор журнала «Книгоман». Она была укутана в тигровой расцветки кокон, потела, как гусь в духовке, стыдливо утираясь бумажными салфетками, и смачно поедала заливное, то и дело роняя объедки на чудовищный бюст. О десницу, как волнистый попугайчик на жёрдочке, сидело на краю стула миниатюрное существо в круглых очках с неимоверным количеством диоптрий, от чего глазки существа казались раскалёнными булавками. Это была главный редактор альманаха «Пояс Мнемозины» Нинель Борисовна Мракова. Серо-зелёные волосы её были убраны в тугой комок на макушке, тельце утопало в складках серо-зелёной шерстяной кофты.

Ася налила сама себе соку, обвела глазами публику. Из бывших завсегдатаев севостьяновских суаре она узнала лишь совершенно растерянную начальницу свекрови. Начальница сидела в самой гуще ребяток, которые, шумно перекрикиваясь через её барашковую голову, то и дело безразлично толкали её в бока. Сама Вера Ивановна явилась к столу вслед за Асей. Едва усевшись, старушка, дробно хихикая, опрокинула на себя блюдо с сациви, расплакалась, была уведена Асей в свою комнату и уложена спать.

Ребятки, варварски мешая благородные французские вина с водкой «Финляндия» и немецким пивом, вскоре разошлись не на шутку, принялись, перебивая друг друга, выкрикивать свои вирши. Одна из поклонниц без предупреждения залилась фальшивыми руладами а-капелла. Суаре стремительно перерастало в банальную пьянку. Жалобно звенели бокалы, вскрикивали тарелочки сервиза «Мадонна», столовое серебро сыпалось на пол… Кто-то безутешно зарыдал. Поэт Жека с родинкой-злодейкой на щеке прыгнул Владу на колени и, визжа, заболтал в воздухе худыми, обтянутыми лосинами, ногами.

Нинель Борисовна в ужасе принялась терзать сотовый телефон. Толстуха Ляля, задом, как гигантская черепаха, выкарабкалась из-за стола. Ася вышла вслед за ней.

На кухне тушканчиком у норки сидела на табуретке бедная Ритуся — гуся сторожила.

— Беги домой, Ритусик! — Ася достала из холодильника пакеты с салатами, сунула в Ритину сумку вместе с коробкой конфет и бутылкой колы. — Близнецов своих от меня расцелуй.

— Ой, спасибо, Асюха, а я их одних оставила, мать в больнице. Гуся вот только выну и пойду…

Ляля курила у открытого окна. Ася подошла, достала сигарету.

— Ужас, да? — неестественно тонким голосом сказал Ляля, выдыхая, как дракон, могучие струи дыма из ноздрей. — Бардак какой-то… Мальчико-девочки эти… Ой, извините…

— Да ничего, — засмеялась Ася. — Так и есть, вообще-то. Я уж привыкла. Это вы извините…

— Ой, бросьте, я и не такое видала. Я же филфаковская девчонка. А вас Аня зовут?

— Ася. Я тоже… филфаковская.

Ляля сбросила пепел с сигареты:

— Пед или универ?

— Универ.

— И я.

Помолчали.

— А «Культуру речи» у вас Барчунов вёл? Такой жуткий сморчок в ермолке?

— Ага. Правда, уже старенький был… Помер, когда я на пятом курсе училась.

Ляля вздохнула. Выбросила окурок в окно.

— Да. Бежит время. Ася, вы меня простите великодушно, я смоюсь потихоньку? У меня тоже дети дома одни. А это такие бандиты — ужас!

— Конечно, конечно, — с завистью сказала Ася. — А сколько у вас?

— Трое… Мальчик, мальчик и ещё мальчик, — видимо, привычно пошутила Ляля. — Бандформирование. Муж так говорит. Вы передайте Владиславу Сергеевичу мои извинения.

— Да… Скажите, Ляля… А как вам его вещи? В смысле, Влада, — Ася и сама не знала, зачем это спросила. Наверное, хотела немного потянуть время, потрепаться с малознакомым, но неожиданно приятным человеком.

— Вещи? А, проза? Ну… — Ляля спрятала глаза. — Очень миленько. В России у него явно есть шансы. Изысканная манера. Философичность. Размышления, там, всякие. Язык приятный. — Ляля покосилась на часы. — На мой взгляд, здесь ему ничего не светит. В Москву надо ехать, там издаваться.

— А он, по-моему, хочет у вас напечататься, — ляпнула Ася и тут же пожалела о своих словах. Ляля эта, конечно, выглядит вполне нормальным человеком, но кто их знает, всех этих писателей-редакторов?

— Да ежу понятно, — раздраженно сказала Ляля. — Это они так себе резюме делают. Эти мальчико-девочки.

Ася вздрогнула.

— …Насобирают публикаций в провинциальных журналишках тиражом в десять экземпляров, а после в CV расписывают. Видала я таких.

— А зачем же вы тогда журнал свой издаёте? Если считаете его таким уж захудалым? — спросила несколько задетая Ася.

— А вы «Книгоман» когда-нибудь видели? Нет, конечно. Да его нигде и не увидишь. Продавать журнал негде, дорогая Ася. Магазины и киоски не берут — навара с продажи не получишь. Только подписка… А это копейки. — Ляля снова закурила, её шея побагровела. — Спрашиваете, зачем мне это надо? У мужа типография, а через «Книгоман» к нам какие-никакие клиенты захаживают. Книжки заказывают. Вот вам и ответ. Три года уже прошу — давай закроем, сил моих больше нет, я ведь и редактор, и корректор, и верстальщик, и художник… Мыслимое ли это дело?! А всё потому, что зарплату не можем людям платить.

— Так вы Влада печатать не будете? — в лоб спросила Ася.

— Буду, наверное, — безразлично пожала пухлыми плечами Ляля. — Надо же что-то печатать. Просто противно, когда тебя юзают. Понимаете?

Ещё бы Ася не понимала.

Ляля быстро оделась и ушла. Следом приехали за Мраковой. Убежала с круглыми глазами бедная начальница. Ася заглянула к Вере Ивановне — та сладко сопела в подушку. Ася подошла, поправила ей одеяло, огладила голубые волосики.

Ребятки и Влад часов в десять поднялись, как стая воронов, покричав и попев в коридоре, улетели куда-то догуливать…

Ася принялась за уборку. Как ни странно, она всегда любила этот заключительный этап суаре: поздний вечер, она одна, со стола медленно исчезают судки и блюда, потом убран мусор, свёрнута скатерть, окна открыты для проветривания. Теперь — кухня. Сначала разложить еду по пакетам и коробкам, запихнуть всё это в холодильник, потом тщательно перемыть посуду, вытереть её насухо, расставить по местам. Глаза слипаются от усталости, зато какое чувство удовлетворения! Это знакомо только домохозяйкам со стажем. Еле добралась до постели, заснула каменным сном. И вот те на. Дурацкая бессонница…

Что же происходит в её семейной жизни? Влад прямо с цепи сорвался. Пьёт. Травку курит. С этими… поэтами-прозаиками зависает. Ориентацию свою выставляет напоказ, совсем страх потерял. Доиграется ведь! Это только с высоких трибун у нас про политкорректность кричат, а попробуй-ка поживи в Зорком, будучи представителем этих самых меньшинств. Убить даже могут, не говоря уже о моральном и материальном ущербе.

Пора кончать эту бодягу. Надо искать квартиру.

Ася зевнула. Да. Так мы и сделаем.

Глава 22. ЖЖ. Записки записного краеведа. 7 января

«Мейн либер фройнд Ростик!

Только приехал из деревни — и бегом к компьютеру, вижу твоё письмо, читаю взахлёб, и меня с места в карьер одолевает столько мыслей, воспоминаний! Прости, старик, что пишу не сразу, пришлось влезть в архивы, подумать. Но об этом — после, после!

Сначала расскажу вкратце о своей поездке в деревню Маахен. Находится она всего в часе езды на электричке от Берлина. Жизнь там, брат, чудесная! Покойно, красиво, чисто. На единственной улочке — урны через каждые пять метров… А меж теми урнами непрерывно гуляют презабавные экземпляры рода человеческого… Разнаряженное, ухоженное, благоухающее старичьё со всех концов Европы. Кто в коляске рассекает, одетый как рокер, кто с косячком (тут раковым больным дозволяется марихуана), кто на протезах на шейпинг скрипит… Цирк. Геронтология, милый Ростик, геронтология! Дочка мне сказала так: поезжай, папа, на Рождество, мы тебе неделю оплатим, а там решай сам. Мол, ты нас, конечно, не стесняешь (подлое вранье, достаточно посмотреть в рыбьи глазки её супруга, этого дойчланд-аристократа с хуторскими повадками)… Стесняю, да ещё как… „Решай сам…“ А что тут решать?! Деревня для престарелых — вот и весь сказ. Цивильная, правда — медицинский уход на высоте, пенсию аккуратно на счёт переводят, библиотека, кино, два музея современного искусства (!), ресторанов одних штук пять, бассейн, раз в неделю — встречи с деятелями культуры, кружки по интересам… Театральный, писательского мастерства, художественной лепки, живописи, даже по изготовлению тростниковых жалюзи! Вообрази, местный хоровой кружок в прошлом году второе место на европейском фестивале в Гааге занял! Есть маленькая русская диаспора… Кстати, на еженедельную встречу приезжал сам мэтр Спиваков со своей Страдивари и компашкой скрипачей… Но я, как ты знаешь, в музыке не Копенгаген… Да и хором петь не приучен.

Вернулся в Берлин. Дочка злится. Зять цедит сквозь зубы свой „Гутен морген“. Вот так и живу…

Тоска, брат, меня заела… То, что я сегодня переживаю объясняется, видимо, не столько моим характером (в чём уверена дражайшая дочурка), а более „ростом эмиграции“, т. е. пресловутой интеграцией в чужое общество. И как результат — полное ментальное отторжение, биологическая несовместимость… Но хватит о грустном.

Прочёл твоё письмо — и пахнуло на меня Зорким, градом пресветлым и радостным! Как я завидую тебе, милый Ростик! Самой наичернейшей завистью! С одной стороны — дурманящий, красивый полёт в Зоркий, встречи, фонтаны творчества и красноречия, с другой — любовь к женщине, которую ты не видел много лет. Понимаю, что вторгаюсь в сокровенное… Нюточке-Анюточке — огромный привет от берлинского (пока ещё!) затворника Вальки, хотя я и затаил на неё обиду — ни одного письма и звонка за пять лет!! А ведь дружили и говорили о многом… Не говоря уже об оставшейся без ответа статье о двоюродном дяде просветителя Карабасова, которую я отправил ей в прошлом году на редакционный адрес…

Боюсь, однако, что ждёт тебя в скором времени — смена великих чувств (какая любовь, старик, — сквозь годы!) на безделье, равнодушие, одиночество в Берлине…

У меня в этом году не было ни встреч в посольстве, ни приглашений на культурные мероприятия, ни часов со студентами в университете. Ничего. Лишь расцвели пышным цветом раздоры в нашем несвятом семействе (собака я вроде не злая и не скверная, да вот ни к чёрту стали нервы)…

Я оказался в полной изоляции. Даже проект новой книги, судя по всему, оказался блефом… Я отослал в Зоркий весь материал, там более восьмидесяти иллюстраций. Но с лета не получил от книгоманши ни одного письма… Был ли ты в редакции? Что узнал? Напиши в подробностях… Как бы книга не вышла втайне от автора.

Мне надо просто вырваться из этого адова круга, в котором я оказался. Но ехать в Зоркий — нет средств. Жить там негде. Пенсия — слёзы. Я был бы рад оказаться в этот миг где угодно — на своем любимом Купчугурском озере, или в юрте чабана, или у чёрта на куличках… Мои домашние считают меня неблагодарным, мол, они думали, что я остепенюсь в сытой и живописной Германии… Но что-то влечёт меня обратно. На родину. Ах…

Никто, кроме тебя, пожалуй, и не понимает меня, старого чужого старика, которому так хочется жить, а не прозябать в деревне для престарелых, предаваясь до скончания своего века бесплодным и бесплотным снам…

Ты пишешь, милый фройнд, не знаю ли я какую-нибудь старую историю, своего рода городскую легенду о Крестьянском доме, „могущую пролить свет на некие печальные обстоятельства“?

Загадка! Тайна!! Мистификасьон!!!

Ты меня заинтриговал.

Но представь себе — таки знаю!

Случилась эта занятная история в 1915 году, в нумерах мадам Каравайской „Савойя“…

Годом ранее из Санкт-Петербурга, недоучившись на историко-философском факультете университета, вернулась под отчее крыло барышня Свистовская. Причин её возвращения никто толком не знал, то ли она сдуру в эсерки записалась, то ли несчастная любовь…

Удивительное у неё было имя — Милагрос. Папаша, владелец нескольких скобяных лавок (ныне торговый центр на бывшей Инь-Яньской улице) и ресторана „Санта-Доминго“ (на этом месте была выстроена гостиница „Буркутчи“), купец второй гильдии Еремей Кузьмич Свистовский был большим оригиналом и меценатом. В доме у себя (а жил Свистовский в собственном особняке на слиянии улиц Ягодной и Вознесенской, ныне этот уголок полностью застроен „хрущобами“) принимал первого епископа Туркестанско-Ташкентского Софрония, живописца-баталиста Василия Васильевича Верещагина, Ивана Ивановича Покревского, одного из руководителей Польского восстания 1863 года, сосланного в наши края, знаменитого фортификатора Зеленкова, главного застройщика Зоркого, творца изумительного храма. Более всего любил Свистовский неспешные беседы с путешественниками, бредил Новым светом…

То ли имя (папашина блажь!) воздействовало на характер девицы, то ли попала она в Петербурге под чьё-то дурное влияние, но по возвращении в родной город начала чудить.

Сперва завела салон и принимала по четвергам весь провинциальный бомонд Зоркого. Поговаривали, что на вечерах этих происходили некие скандальные безобразия, чуть ли не оргии с кокаином, свободной любовью и прочими декадентскими штучками. Кстати, барышня и сама писала недурные стихи, даже печаталась в журнальчиках и, как утверждали сплетники, имела громкий роман то ли с Брюсовым, то ли с Белым. Даже травилась, хотя и неудачно, уксусной эссенцией…

Короче говоря, салон из-за пересудов папенька прикрыл. Тогда барышня повадилась встречаться со своими адептами в нумерах мадам Каравайской… Сладу с ней не было! А тут в одночасье скончался Еремей Кузьмич, жена же его отошла в мир иной несколькими годами ранее, и всё его немалое имущество унаследовала взбалмошная дочь.

Немедля продав конкурентам папашины лавки, заводики и отхожие промыслы, барышня Свистовская собралась ехать в Санкт-Петербург. Был у неё один воздыхатель — некий гимназист Володя Штайн из небогатой семьи. Словом, барышня на него и внимания не обращала. И в Петербург всё не уезжала, вроде бы ждала весточки какой… Чуть ли не от соблазнителя своего… Пребывала в ажиотаже — всем рассказывала, что собирается купить с потрохами своего любовника… Достоевские страсти, словом.

А экс-гимназист тем временем получил повестку на фронт и заявился к предмету своих мечтаний прощаться. Что там между ними произошло, в точности неизвестно, но только наутро горничная нашла голубков мёртвыми. А на столе лежало прощальное письмо парочки — конечно же, в стихах… Разумеется, оно затерялось в бездне времён. Хоронили их при большом стечении народа, за церковной, естественно, оградой.

В городе долго судачили об этом печальном событии, однако годом позже пошла в Российской империи такая свистопляска, что смерть каких-то декадентских барышень вкупе с молодыми невротиками забылась быстро.

Узнал я эту быль из третьего тома записок полковника лейб-гвардии Якова Иоахимовича Михельсона, бывшего зоркинца, активного участника белого движения, окончившего свой жизненный путь в середине 1930-х годов в Харбине. Видать, бравый полковник в молодости и сам ухлёстывал за экзальтированной поэтесской, во всяком случае был очевидцем тех давних событий. Декадентский шарм сюжета меня в своё время так поразил, что я даже составил небольшой конспект этой истории.

Не думаю, впрочем, что сей сюжет может быть ещё кому-нибудь известен. Белые архивы были закрыты до 90-х годов прошлого столетья, а потом… Мало осталось исследователей, которые проявляли бы интерес к подобным темам. Я наткнулся на записки Михельсона совершенно случайно, в Ленинской библиотеке. Каким ветром их занесло в Москву — загадка. Могу тебя заверить, кроме меня их, кажется, не прочла ни одна живая душа…

Удивительно — как щедра жизнь на всевозможные хитросплетения, неожиданности и случайности!!

Надеюсь, мейн фройнд, по приезде ты в подробностях расскажешь мне о причинах твоих расспросов!

Остаюсь в великом любопытстве и печали,

твой непутёвый друг Валька».

— Фот это муси-и-ик… — мечтательно просвистела сквозь брекеты Алия № 2. — У теп-пя с ним как? Я пы-ы саняла-а-ась…

Ася саркастически хмыкнула. Коршунов, скользнув по ней взглядом, быстро прошёл мимо, скрылся за дверями банкетного зала.

Лекция должна была вот-вот начаться. В холле гостиницы яблоку негде было упасть — из Фонда явились поглазеть на профи по фандрайзингу все кому не лень. Даже бухгалтерия в полном составе. Даже курьер Еркенчик. Отсутствовали только Мойдодыр, его верный Артём и Корнелия. Жорка насплетничал, что у них там внеплановое совещание с Нью-Йорком. Интересно, к чему бы это?

Библиотекарши возбужденно шушукались, точили карандаши, шуршали программками. Олег снова промчался мимо, но уже в другую сторону, бормоча в мобилу. Нервничает. Подойти, что ли?

Алия№ 2 проводила Коршунова влюблённым взглядом. А она довольно хорошенькая, если рта не открывает. Ася нахмурилась. Пусть сам со своими проблемами разбирается, если такой умный. Метросексуал.

Она вышла на улицу.

У входа в «Луч Востока» тусовались фондовские курильщики. В центре внимания был московский гость — аристократ духа в сибирской дохе (где только такую выкопал?) Профи по фандрайзингу сверкал заиндевевшей лысиной и курил вонючую длинную трубку, щуря цепкие глазки.

Коллеги, как обычно, громогласно трепались на политические темы. Парадом командовала… Гулька!

— Гулька? Ты как? Откуда?! Ты же говорила, только в понедельник придёшь?! Как ты себя чувствуешь?

— Нормально! Свалила из карантина — не могу больше, жесть!! Аська, прикинь, я на пятнадцать кг похудела!

— Да я вижу… Щёки! Щёчки твои где?! Одни скулы остались! Бедненькая!

— Ни хрена себе, бедненькая! Ты чё?! Сколько я бабок спустила на все эти диеты и тренажёры! А тут! Задарма! И целых пятнадцать килограмм! Ты вдумайся, подруга!! Да я врачам ихним ножки целовала!

— Слушай, мне с тобой поговорить надо…

— Погоди, Насырова, ты мне кайф не ломай! У нас тут разговор серьёзный!

Гулька стремительно повернулась к обществу и звонко выкрикнула:

— А вы в курсе, господа хорошие, что сегодня утром «Жолдамт» опять прикрыли?! Типа, налоговая?!

«Она-то откуда знает?», — подумала Ася, с любовью глядя на исхудавшую подругу. Худоба Гульке не шла, она стала похожа на многодетную буркутскую мать с треугольным лицом, кривоватыми ногами и скорбными складками у носа.

— Да ты что!! — подавилась ментоловым дымом старший бухгалтер Инна Фёдоровна. — Нет, ты подумай только! Снова бюджет пересчитывать!

— Пресса в загоне! Как тогда проводить свободные демократические выборы, а? — наседала тем временем Гулька, размахивая потухшим огрызком мальборо-лайт перед носом у невозмутимого москвича. — Как? Вот вы нас научите, господа россияне! У вас Путин на третий срок, небось, не остался! Небось, постыдился конституцию переписывать и референдумы созывать! А у нас? Да вы вспомните, что в Украине было! Все кому не лень «оранжевых» хаяли, а они же… За родину! Выбор свой осуществили? Нет, осуществили или не осуществили? А в Грузии?! А в Молдавии, а в Киргизии?!! Всюду — цветные революции, народ на площадях!! А у нас тут — болото!! Конституцию переписали без стыда и совести!! Выборы в хурултай были — десять процентов явки! А мёртвых душ сколько?! Я знаю, я в счётной комиссии сидела! Самосознания никакого! Гражданских прав они никто не знают! Вот дождутся майдана, тогда они увидят! Как они выйдут на майдан, так они и получат!

Слушая гулькину филиппику, Ася вдруг подумала, что все эти «они», наверное, и впрямь — одни и те же лица.

Выглянул Коршунов, отчаянно замахал руками. Народ потянулся внутрь отеля.

Тренинг проходил в небольшом банкетном зале ресторана. Ноги присутствующих утопали в аквамариновом ковре, хрустальный осьминог люстры свисал с потолка, четыре белоснежные колонны, обвитые пластиковыми водорослями, бороздили пространство зала, как косяк величавых айсбергов. Стены были украшены подсвеченными снизу чёрно-белыми фотопортретами рыб и аквалангистов.

От накрытого к кофе-брейку стола несло праздничным амбре балычков под ягодным соусом, затейливых канапе, свежих круассанов и ветчины.

Стулья для слушателей были расставлены веером перед круглым подиумом.

Москвич дождался паузы и пророкотал простуженным басом:

— Дорогие друзья! Я рад приветствовать вас в вашем прекрасном городе. Хочу выразить благодарность уважаемому Фонду «Ласт хоуп» за оказанную мне честь рассказать всё, что я знаю, о фандрайзинге, или, говоря по-нашему, по-русски — Дóбыче средств на Славные дела. Триста лет Великая Россия и Буркутия жили вместе. И дружно жили! И хотя сегодня мы с вами граждане разных государств, я не побоюсь во всеуслышание заявить: несмотря ни на какую эту вашу независимость, несмотря ни на какие происки заокеанских кукловодов, несмотря ни на какую ересь жидовствующих, мы, русские люди, всегда готовы протянуть руку помощи братьям нашим меньшим!

Ася про себя охнула.

В зале повисла тишина. Заткнулась даже Карапетова, темпераментным шёпотом втиравшая Эрике Вольфовне про победы украинской демократии. Паузу нарушил резкий голос Стальной коровы:

— Товарищи, поприветствуем господина Иванова Алексея Давыдовича, известнейшего специалиста по… Э-э-э… По фандрайзингу? — она неуверенно глянула на московского гостя и вяло хлопнула в ладошки.

Коршунов, бледный, злой, сидел рядом с Асей, крепко сцепив челюсти.

По залу прокатилась куцая волна рукоплесканий. Иванов коротко кивнул и щёлкнул клавишей «энтер». На экране образовалась картинка из пауэр пойнта: по русскому триколору заскакали державно-золотые буквицы, через секунду сложившиеся в заголовок: «Душевные и умственные Пояснения касательно наиглавнейшей Цели и потаенных Смыслов Славного дела. Как получить необходимые средства на Славное дело, сиречь денежное вспомоществование: основные способы Дóбычи».

— Как вы можете здесь видеть, — Иванов ткнул ручкой в жалобно скрипнувший экран, — мой тренинг будет посвящён миссии, задачам… м-м-м… проекта и, следовательно, тактике фандрайзинга.

Алексей Давыдович глотнул минералки и со значением спросил:

— Что мы подразумеваем под миссией? — и сам же себе ответил: — Миссия — это задача. Что мы подразумеваем под задачей? Под задачей мы подразумеваем цель. А что такое цель? Цель — это стремление. А что такое стремление? — Иванов разгорячился, его мощный бас сотрясал своды банкетного зала. — Стремление — это возможность. А что такое возможность? Возможность — это поиск. А что такое поиск? — Иванов вошел в раж и с сухим треском сломал ручку пополам. — Поиск — это жизнь!!

Аудитория выдохнула.

— Если же говорить о жизни, — сбавив децибелы, продолжил Алексей Давыдович, вызывая из недр ноутбука следующий кадр презентации, — сегодня существует масса возможностей для её улучшения. Например, — он с победной улыбкой обвёл глазами зал, — овладевание тактикой фандрайзинга и технологией мишен-вижена.

На слайде расплывалось множество глуповато-удивленных лиц, из чьих раскрытых ртов выскакивали пузыри с вопросами «Кто я?» «У меня есть mission vision!», «Мама, я заблудился!» «Добрый Боженька, помоги!» и ещё всякие.

Библиотекарши лихорадочно строчили в дарёных блокнотах.

— А что такое мишен-вижен? — с риторикой у Иванова был полный порядок. — Это, господа, значит по-нашему, по-русски — Путь к Наиглавнейшей Цели, предначертанный Потаёнными Смыслами. Другими словами, как видно на слайде, это дорога в одну сторону, но с двусторонним движением.

Иванов ткнул в ноутбук обломком ручки.

Выскочил слайд, изображавший пожилого рокера на мопеде. Подпись ажурной кириллицей гласила: «Возьми Жизнь за Грудки».

Сотрудники Фонда возмущённо переглядывались, хрюкали в носовые платки, трясли плечами. В окаменевшего Коршунова летели юмористические взгляды.

Через полтора часа, исчерпав многослайдовую презентацию, — там были и красные девки в кокошниках перед навороченными компами, и бородатые вьюноши в косоворотках от Юдашкина, жонглирующие мобильниками, и Храм Христа Спасителя из текучих зелёных цифирок, как в фильме «Матрица», и страстные объятия Медведева и Путина на фоне бьющих в небеса нефтяных фонтанов, и бомжеватые люди-гамбургеры, олицетворяющие распад Америки, и Уго Чавес с хлебом-солью, — и расцветив все эти кадры незабываемыми комментами про Дóбычу и Славные дела, Алексей Давыдович напоследок осведомился:

— Вопросы?

Изнемогшая аудитория, с трудом приходя в сознание, вопросы породить не смогла.

— Тогда я закончил. — Иванов коротко кивнул и захлопнул ноутбук. — Продолжим после кофе-брейка. Или по-нашему, по-русски говоря, промежуточного застолья.

Трясясь от ярости, Олег шагал к балкону, на ходу доставая из кармана пачку сигарет. Ну, спасибо, Маша. Удружила. Нет, чтобы самому тренера найти. Возьми да ляпни в телефонном разговоре, что нужен спец по фандрайзингу. А Машка говорит — знаю такого, самый модный теперь в Москве, прелесть что, звони ему, Олли, скорей, а то у него очередь на полгода вперед, а я от своей подружки знаю, что у него сейчас временный простой в связи с этим дурацким гриппом…

Олег так злился и потому, что чувствовал перед Машкой вину за ужасные Мальдивские каникулы. Ну и послушался. И что вышло? Нет, какой выдающийся урод! А мне с ним ещё вечером вожжаться. Может, Гамаюныча к нему прикомандировать? А вдруг этот хмырь про хохлов шнягу запустит — да по-нашему, да по-русски? Тараска — слизняк, конечно, но по пьяни может и подраться… Расхлёбывай потом. Кого же попросить?

Он собирался ступить на балкон, когда услышал ясный асин голос. И замер в полушаге.

— Ничего мне не светит, Гулька… Пропала я.

— Брось, Аська, — просопела в ответ Гуля Карапетова. — Где мухи, где котлеты? Вы же взрослые люди! Ты баба, он мужик, вот и порешайте вопрос — по-взрослому. Ну скажи ему сама…

— Да ты что… Я дышать не могу, когда он на меня смотрит. Он ведь такой… Классный, талантливый, умный. А я? Прислуга за всё: чай завари, подвал разбери, папки отнеси…

— Усложняешь ты, Насырова. Вечно с тобой так, заведёшь эту песню про любовь… Нет, чтобы сказать — ну хоть разик! — ой, Гулька, так вчера натрахалась, аж спина болит. Проще надо быть. Чего страдать-то годами?

— Наверное, ты права… Докуривай давай, а то холодно.

Неужели?! Неужели она так горюет из-за этого жалкого хмыря, своего муженька-импотента?! Нет, понятно, великий писатель, любовь всей её жизни… А я как же? Голос разума без промедления ответил: «Вот и молодец, что ничего не спросил, не стал позориться. Хорош бы ты был. Вон, уже получил коралловой веткой в лоб».

Рыженькая моя… Выходит, ты и не моя вовсе.

Коршунов опустил ногу, сунул зачем-то в карман изломанную сигарету и смешался с толпой ажитированных промежуточным застольем библиотекарш.

Глава 23. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 7 января

«…До обеда я не выходил из своего нумера. Не пошёл ни на какие библиотечные семинары, хотя Асенька, голубица, звала меня, даже звонила, напоминала. Пытался собирать чемодан и бросил… Взялся составлять список сувениров, которые необходимо купить своим, но поймал себя на том, что рисую чёртиков поверх слов… Прилёг на кровать и горько задумался.

Не скрою, рассказав всё Олегу Юрьевичу вчера, я испытал в первую секунду колоссальное облегчение. Захотел, старый дурак, переложить груз ответственности на чужие плечи, к тому же молодые и атлетические. А он… Посмеялся. Интеллигентно, конечно, с экивоками… Но посмеялся. Да и чего я, собственно, хотел? Согласитесь, трудно было ожидать от молодого человека чего-либо иного, кроме как пожелания не есть на ночь сырых помидоров и поскорее обратиться к психиатру…

Вот Ася — та, я уверен, даже не улыбнулась бы. Но… Я не мог ей рассказать. Она — слабая женщина, да и чем она могла бы мне помочь? По моим наблюдениям, отношения у них с шефом сейчас не в лучшей стадии. Подставлять её под удар? Немыслимо!

Будучи скептиком до мозга костей, я в очередной раз мысленно выступил в роли адвоката дьявола: попытался подвести к этой истории некие вполне жизненные объяснения, держась сугубо в рамках здравого смысла.

Не получалось… Опять не получалось… А уж когда я вечером прочёл письмо Валентина Николаевича… Почему, почему я не дождался этого документа?! Такое письмо — свидетельство профессионального учёного-краеведа, историка — как раз могло склонить чашу весов в мою сторону! А теперь показывать его Коршунову глупо. Чего доброго, решит, что я же сам его и сочинил.

Нет, не стоит мне больше оставаться в Крестьянском доме. Коршунов парень молодой, крепкий, выдюжит. Инфаркта или инсульта бояться ему нечего, а буде и случится с ним некое метафизическое потрясение, то уж, конечно, не сведёт с ума. Заказать сейчас же билет да и улететь к дочке… к внукам… Я так по ним соскучился. И они в который раз уж звонят, беспокоятся. Милые мои.

Будет ли мне дано узнать, чем закончится эта история? Странным образом я чувствую какую-то личную ответственность… Как будто — только не смейтесь — некто возложил на меня миссию… Отнюдь не случайно мой нумер оказался рядом со злополучным четвёртым. Не случайно я жил в Крестьянском доме много дольше обычных постояльцев и смог уловить чудовищную закономерность, скрытую от глаз стороннего наблюдателя. По правде говоря, меня не отпускает чувство, что последнее слово будет именно за…»

Иванова пришлось выгуливать самому. Коллегам в глаза было стыдно смотреть, не то что просить о чём-то. Догадался повести московского гостя в навороченный клуб, там были столы для «русского» бильярда.

Весь вечер Алексей Давыдович толковал о своём недавнем увлечении — славянской гимнастике, по ходу выжрал пузырь «Путинки» в одиночку, в ресторане принципиально заказал щи да кашу. Им бы с Зубром партию основать. Близнецы-космобратья.

— Здрав буди, друже! — опрокинув очередную стопку, гаркнул Иванов, распаренная лысина его, инкрустированная бисеринками пота, медленно плавала над зелёным сукном. — «Своячка» в середину!

Олег криво улыбнулся. Ага… А «чужого» — в угол.

— Гимнастика, а по-нашему, по-русски, здрава, — гулко вещал Иванов, — зиждется на учении о четырёх элементах, или — сводах, это если по-нашему…

— …По-русски, — процедил Олег, в очередной раз промахиваясь и от этого ещё больше зверея.

— По-русски, друже, по-русски! Свод Велеса, да Свод Перуна, да Свод Хорса, да Свод Стрибога. — Иванов поднял испачканный мелом указательный палец. — Да пятый — Свод Макоши, коий восстанавливает Родовую Силу, придаёт Ведогону подвижность, текучесть и упругость!

«Интересно, Ведогон — это то, что я подумал? Как же бесит эта идиотская манера говорить. И никто ведь не подскажет по-старославянски…»

Продув в трёх партиях, Олег отвёз Алексея Давыдовича в отель. Московский профи резвился всю дорогу, шаловливым басом намекая на «девок красных, собою лепых, губами червлёных, бровьми союзных». В гостинице Олег подозвал портье и оставил парочку на второй минуте оживлённого торга.

Да, надо бы к старикану зайти. Извиниться. А впрочем, за что особенно извиняться? За тот бред, который он излагал? Нет уж, увольте. К тому же старикан, пусть и милый, но такой говорливый. А Олегу сейчас вовсе не хотелось длинных бесед по душам. Хотелось принять ванну — смыть с себя все сегодняшние неприятности, выпить чего-нибудь крепкого (только не водки!), подумать…

Домой не поеду, решил Олег.

Он отправился в штабной номер, кое-как разделся, бухнулся в постель и уснул. Как в свежевырытую могилу провалился.

Среди ночи резко проснулся — в дверь постучали.

Тихо. Размеренно.

Вот!

Опять!!

Тук-тук.

Олег замер, вцепившись в одеяло. Сердце бухало, больно ударяя в грудную клетку. Что за?!.. Что это… Что это со мной?

Так с ним было в детстве. Но тогда рядом были мама с папой, можно было забраться к ним в постель, поплакать вволю, получить свою порцию поцелуев и утешений, забыться снова, забыться, а потом — забыть, забыть на всю оставшуюся жизнь…

А теперь? В чью теперь постель забираться?!

…Их соседа по питерскому дому, молчаливого воблообразного старика, как оказалось, бывшего советского функционера, родня решила хоронить по-партийному. Во двор въехали два грузовика, украшенных кумачовыми полотнищами, траурный автобус с венками и древняя правительственная «чайка». На церемонию выноса тела пришло, однако, всего четыре человека, в итоге все присутствующие уселись в автобус с гробом, вдова влезла в «чайку», хотели, было, ехать, да тут водилы грузовиков начали возбухать насчет оплаты рейсов…

Олежек, пухлый пятилетний карапуз в комбинезоне, похожем на скафандр космонавта, вышел покататься на санках под присмотром бабушки. Бабушка, естественно, ввязалась в разборки с водилами, а Олежек, тараща любопытные глазёнки, замер у борта лакированного советского лимузина. То ли тормоза у «чайки» прохудились, то ли шофёр нечаянно нажал на педаль, но в тот момент, когда мальчик приник к узорчатой решётке радиатора, трогая пальчиками приваренную к ней птичку-галочку, машина поехала. Олег помнил только мощный толчок в грудь да удивлённый посвист пьяного прохожего.

Дальше всё стало темно.

Благодаря скафандру и личному везению Олег почти не пострадал. Испуг этот, однако, преследовал его по ночам лет до двенадцати — снились хищные морды катафалков, железные клювастые птицы, пикирующие с небес, танцующие гробы и прочая мультяшная чепуха. Подростковый возраст, впрочем, сделал своё дело: детские страхи незаметно уступили место взрослым переживаниям.

И вот всё вернулось.

…Вертелась безумная заезженная пластинка: скрип снега, неразборчивое эхо чужих голосов, мягкий удар… Смертельный, чёрный, лакированный кошмар… Железная птица подскакивает вверх, в свинцовое небо. Паралич, темнота и резкий посвист. Посвист… И снова — скрип, эхо, удар, паралич…

Почему? Причём здесь этот стук?! Какая связь?!!

Было охренительно страшно. Страшно, в основном, из-за того, что он не мог объяснить — почему же ему, твою мать, так страшно?!

Симптомы, растущие из позвоночного столба, из древних первобытных джунглей, когтистых, зубастых, плюющихся кровью, были налицо: мышцы живота окаменели, желудок будто сжала горячая железная рука. О боже, так и до поноса недалеко!

Через секунду, когда Олег перевёл дыхание, к ним прибавились сигналы подкорки — не рехнулся ли я, не поехала ли моя драгоценная крышка, не пора ли мне, дрисливому мудаку, теряя шлепанцы, бежать в «дурку»?!..

Успокаиваясь, он провел ледяной рукой по лбу. Испарина. Параноик! Прислушался. Всё тихо. Может, этот треклятый стук ему приснился?

Конечно, приснился.

Но тогда что же его напугало? Какой-то бред! Стук… Кто боится стука в дверь?! В гостинице?!! Ох, едет крышка, едет…

Комната была черна и тиха. Мрак чуть рассеивался молочным светом, струящимся из снежного окна. Паника вроде отступила. Но тревога, неосознанная, необъяснимая, грызла и грызла.

Олег поднялся, походил по сумрачному номеру, разгоняя кровь, растирая плечи и грудь, разминая суставы. То шея, то живот, то бок иногда подёргивались, будто через мышцы кто-то пускал электрический ток.

Чёртов городишка, жопа мира проклятая!!

Сел на кровать. Нащупал на тумбочке бутылку минеральной. Поднес ко рту. В тот миг, когда жидкость хлынула в горло, краем глаза успел уловить — что-то в комнате…

…изменилось.

…Тень, чья-то грозная тень в окне заслоняет слабенький отсвет заснеженных уличных деревьев и крыш. Комната тонет в ледяном тумане. Бутылка выскальзывает из пальцев, окатив ниже пояса пенной струей. Олег, давясь и кашляя, эмбрионом сворачивается на мокрой постели, изо всех сил вдавливая лицо в равнодушную гостиничную подушку, пахнущую чужой перхотью и хлоркой…

…Эхо невнятных шёпотов — от басов до сопрано — теннисным мячиком носится по комнате, отскакивает от стен. Стекло стонет и скрипит. Под напором… Под напором!!

Снова стук… Это… в висках стучит?.. Или?!!

Глава 24. ЖЖ. Записки записного краеведа. 8 января

«…Со стоном очнулся в восемь часов утра. Выудил сумочку с дорожными медикаментами… Через несколько минут, держа под языком таблетку нитроглицерина, осторожно встал и на трясущихся ногах перебрался за стол. Мне было нехорошо: ныла левая половина груди, дал о себе знать артроз, всё казалось скверным и тоскливым… За ночь я-таки принял решение. Мои зоркинские дела закончены. Пора и честь знать.

…Однако, отлежавшись в нумере до вечера, сумел внушить себе толику бодрости. Вполне сознавая, что это, скорее всего, одна из последних моих прогулок по городу, в котором прошли мои детство, юность и зрелые годы, я решил побродить в окрестностях Оперного театра, посетить кафе „Театральное“, вспомнить бурную стиляжную молодость. Созвонился с Нютой и назначил ей рандеву возле каскадных фонтанов, на нашем старом месте.

Я шёл вдоль арыков, заросших серым снегом, глазел в зеркальные витрины бутиков и размышлял… Нет ничего печальнее, чем видеть приметы своей юности под спудом новой, крикливой и яркой жизни…

Задумывались ли вы над тем, как прихотлива наша память? Она вроде бы в неприкосновенности хранит лица, имена, события и места. Лишь патина времени покрывает до поры эти дорогие нашему сердцу руины, кажется, смахни тончайшую пыль — и прошлое воскреснет во всей своей глубине и лучезарности!

Но стоит нам встретить давно не виданного друга, или попасть в дом, где не был лет …надцать, или окликнуть в толпе бывшего коллегу, как понимаешь со смесью горечи и удивления: и коллегу зовут по-другому, и в квартире две комнаты, а не три, как помнилось, и окна выходят на юг, а не на запад, и глаза любимой не зелёные, как грезилось в мечтах, а самые обыкновенные — карие… Да ещё с явными признаками катаракты…

Ах, Нюта, Нюта, мечта моей…»

Да что с ним сегодня? Как в воду опущенный. Заболел? Ася повесила пальто в шкаф, снова незаметно взглянула на Коршунова. Серый какой-то, волосы торчат… Лицо опухшее. Не брился? Ты смотри.

Ася и сама была не в лучшей форме. Вторую ночь подряд она, как по крику будильника, просыпалась ровно в два и уже до утра уснуть не могла. Изводило ноющее подспудное чувство. Будто она кого-то или чего-то ждала. Как в детстве ждут дней рождения, Нового года, четвертной контрольной, каникул или похода к стоматологу. С щекоткой под ложечкой, сердечными приливами. Блин.

Ася мотнула головой, пытаясь сосредоточиться.

«Гульку к нему подошлю, — решила она. — Нет, нельзя… Да и не согласится Гулька, она Олега терпеть не может. Тогда кого? Может, Алию№ 2? А может, она-то как раз и в курсе? О чём я думаю, дура…»

— Ася, — морщась, проговорил Коршунов, — я поеду. В офис. И в этот театр… «М-Арт». Надо там… посмотреть, как и что.

— Вам бы лучше домой, Олег Юрьевич, — вдруг сказала Ася.

Он посмотрел удивлённо.

— Что, так плохо?..

— Нет, я просто… Ну…

В штабной номер влетела Майра.

— Опоздала?! Нет? Джакоповна уже здесь? — выпалила она, сдирая с головы тугие кольца расписного шарфа-батика. — Ох ты!! Серёжку зацепила! Асёка, помоги, быстро, быстро!

Пока Ася выпутывала колючую серьгу из шарфа, Коршунов ушел.

Ася небрежно сказала:

— А Коршунов странный сегодня, да?

— Ох, Асёка… — с жалостью сказала Майра. — На кой он тебе сдался? А? Не подходит он тебе. Ты ж не Гулька… Ты так не сможешь. Только не злись, дорогая, я тебе добра хочу. — Майра обняла Асю, от неё вкусно пахнуло арбузными духами. — Ты хорошая, добрая, порядочная. А он — кто? Птица перелётная, вот кто. Сегодня здесь, а завтра… Одно слово — кризисный. А у тебя муж. Может, и не ладится у тебя с ним. А ты подожди. Не делай ошибку.

Майра отодвинулась, поглядела в асины беззащитные глаза.

— Ребёночка лучше мужу роди. Правду тебе говорю, вот послушай, есть у меня троюродная сестрёнка…

Ася окаменела. Хороший совет. Не слушая эпическую песнь Майры, она подошла к столу, принялась машинально перекладывать бумаги…

— Майруша, ты погляди!

На обороте нескольких документов были наброски простым карандашом. Летящие чёткие линии, прихотливые обрывы, таинственные пятна и завитки. Гладкая прическа, мягко намеченные губы полураскрыты. Похоже, на листочках изображено одно и то же женское лицо в разных ракурсах. Худое, тонкое, хищное какое-то. Глаза как у муравья. Но привлекательное.

Бабник метросексуальный.

— Ух ты, прикольно! — Майра, сопя, разглядывала портреты через асино плечо. — Мега! Коршунов рисовал, что ли? Интересно, это кто?

— Дед Пихто, — сердито ответила Ася и бросила бумажки в урну.

В концептуальном театре «М-Арт», снятом на вечер для культурного увеселения библиотекарш, измученный Коршунов имел длинную бессмысленную беседу с директором Виолеттой Ивановной Енькиной, взбалмошной травести сорока лет с наклеенными среди бела дня ресницами и художественным беспорядком снаружи и изнутри головы. Подобно тому, как все дороги из древнего изречения должны, по идее, приводить в Рим, все темы, всплывавшие в разговоре, Лета Енькина неутомимо сводила к своей весьма разнообразной сексуальной жизни, бурно протекающей на фоне становления и развития родного перпендикулярного театра.

Когда она в очередной раз бесстыже хватанула Олега за колено и закинула в приступе хохота голову, обнажая порядком обветшалую шею, он вдруг встал и с отсутствующим выражением лица вышел вон.

Работник из него сегодня никакой. Надо было, правда, ехать домой, отсыпаться, как Ася сказала. Ася. Чёрт, чёрт.

Пожалела меня. Зачем? И не нужно ему этой дурацкой жалости. С ней, с Асей, уже всё понятно и кончено — полная перезагрузка отношений. Я так решил — и точка. Хватит, наидиотничал.

Пусть своего писателя жалеет. И точка. И точка.

Снова навалилась тоска. И какое-то тяжкое недоумение.

Дома лучше не стало. Три часа, спотыкаясь, пробродил Олег по своей холостяцкой студии. Что же это было сегодня ночью? К невропатологу пойти? Или сразу — к психиатру? Может, маме позвонить? Или п…папе? Не видел его с того дня рождения, хотя тот звонил и просил о встрече. Первые пару лет. А потом и звонить перестал. И не вспоминает уже. Матушка что-то говорила… Кажется, у него кто-то народился в новом браке. И чёрт с ним. Может, Асе… Позвонить.? Она добрая… А? Тёплая волна окатила сердце. Нет! Нельзя. Он же решил. Вернее, она сама… Мужа любит, надо же. Это ничтожество. Тогда, может, снять девку? Чтобы отвлечься, успокоиться. Безмозглую пелотку. Блондинку. «Аюту! Аюту!» Тьфу. Мерзость. Или сбежать к Машке, и провались этот мудак Вертолетти со своей грёбаной благотворительностью?!

Олег включил лэп-топ, без огонька прошёлся по порносайтам. Набрёл на какой-то дамский портал, весь в плюшевых сердечках, мишках и крылатых телефончиках, наткнулся на познавательную статью «Танатотерапия — лекарство от неразделённой любви».

Ну, давайте посмотрим. Признаки: тоска, стагнация, ступор и, наконец, беспричинные страхи и паника. Последствия: депрессия, психоз, возможны галлюцинации… Хм-м… Допустим. И как же от всего этого избавиться? Так. Внешнее обездвижение тела. Надо же… Пребывание в контакте с внешними и внутренними процессами смерти и умирания сообщает познающему полноту и краски жизни… Господи, на чём только люди не делают денег! Лечение жизнью через внешние признаки смерти. Да уж. Зяма Фрейд нервно курит в углу.

Выключил комп к чёртовой матери.

Полежал в пошлом корыте джакузи, задремал вроде, но сосущая тоска не отпускала. Воспоминания, вязкие как желе, прозрачно дрожали за глазными яблоками. Почему-то думал о Машке. О других своих девушках. С одной стороны, упрекнуть себя было не в чем. В смысле, как мужчину. Ухаживал, подарки делал, честно доставлял удовольствие. В Париж возил… Кретин.

Всё, что было, казалось сейчас плоским, неинтересным, пресным.

Унылую ты, братец, проживаешь жизнь. Играешь на бирже, делаешь карьеру. Кому всё это надо? Ну заработаешь много денег. Ну женишься. Ну будешь жить в каком-нибудь долбанном пригороде, лужайку перед домом засадишь канадской травкой. Футбол с пивом, страховка, пенсия, рак лёгких, в оконцовке — аккуратный камешек с именем и датами.

Нормальная жизнь. Как у всех. Чего ж тебе неймётся?! Романтики захотелось? Люб… Нет, глупости. Забить, немедленно, глубоко забить.

Он вылез из ванной, решил побриться. Выдавил крем, со вздохом пришлёпнул его на щёки, поднял глаза на свое отражение…

…Из зеркала глянуло на него чьё-то чужое синее лицо с распяленным ртом, окровавленными зубами, проваленным носом, оранжевыми волосиками, прилипшими к плешивой голове, покрытой язвами… Самое страшное — глаза, мёртвые, залитые серым гноем…

Голый, мокрый, трясущийся, долго сидел Олег на кафельном полу под раковиной, сжимая в окостенелой руке бесполезный супермодный бритвенный станочек Fusion Power с пятью лезвиями и виброрежимом (подарок Машки на именины). В квартире было неспокойно. Слышались шорохи, отголоски девичьего смеха. По коридору, прямо перед дверью ванной, пробежал кто-то босоногий, в белом… Олег уронил станок, уткнулся в колени, зажав руками уши. Ещё некоторое время посидел. Понял, что механически покачивается. Усилием воли отодрал ладони от ушей, встал и, стараясь не глядеть по сторонам, деревянной походкой зашагал в комнату.

В закоулках напрочь свёрнутой башни гулко завывал ужас. Сеанс танатотерапии был закончен.

Глава 25. ЖЖ. Записки записного краеведа. 8 января

«…Ранний январский вечер подкрадывался к улице, стекающей в город фонтанами, увенчанными каскадом полукруглых решёток, обвитых „девичьим“ виноградом. Вот ведь, где только не побывал, а всё равно — восторгаюсь скудными красотами родины…

Память, ты неутомима. А хорошо было в Зорком зимой! Крепкий морозец, скрипящий снежок под ногами, разноцветные маковки православного храма над по-европейски красными крышами домов, в прозрачном воздухе плывёт едва слышный малиновый звон. Таков город Зоркий, изрядный форпост Российской империи в Туркестане.

А как чудесно гулялось в Зорком летом, под пологом клёнов и душистых лип!

Ажурные тени деревьев, узкие улочки-скверики, курлыкающие арыки… Невысокие дома сталинского „барокко“ с увитыми зеленью балконами чередовались с ладными купеческими особняками, ныне занятыми посольствами и элитными бутиками. Вечером густой воздух струил полынные ароматы в вершинах грозно-задумчивых тополей, заросли боярышника музыкально стрекотали и жужжали, весь свой жар, накопленный за день знойного лета, щедро отдавал подошвам асфальт… За окнами — апельсиновое тепло абажурного света, голоса и звон бокалов, рассыпчатые бисквиты фортепьянных упражнений… Редкие автомобили полосовали темноту протяжными лучами фар, и звон арыка серебряными нитями вплетался в кружевное адажио пыльных шорохов зоркинской ночи…

Здесь мы целовались с ней… На этой скамейке… Нет, скамейка была другая, без этих грубых чугунных завитушек и кургузых лап — обычная советская облупленная лавочка.

Она была в шелестящем, как тонкая бумага, крепдешиновом платье, её брошка, усыпанная дутым жемчугом, больно царапала мне грудь… Она хохотала, закидывая голову, пела своим дивным сопрано арии из „Аиды“, читала Есенина и Асадова — вскочив на лавочку, сбросив туфельки-лодочки, — и, оглушённая светом крупных в ту пору зоркинских звёзд, медленно опускалась на лавку, ставила босые ножки на мягкий от дневного жара асфальт… Она была девушкой-сказкой, королевой моего и не только моего прошлого, и звали её — Анна… Анюта… Нюта…

Удивительно — лишь две женщины были в моей жизни, да-да, не смейтесь — всего две, и обе — Анны. Наваждение какое-то, это имя творило со мной чудеса… Блистательная Нюта недолго, впрочем, кружила голову скромному студенту Политеха Ростику, уроженцу скудного пригорода, сыну матери-одиночки, довольно-таки скучному молодому человеку с близорукими мечтательными глазами…

Мы вновь повстречались с ней уже много позже, когда я, солидный — по провинциальным меркам — преподаватель вуза, счастливо женатый отец двоих детей, завзятый библиофил, начал похаживать в домашние салоны, привечавшие заезжих литературных, театральных и музыкальных знаменитостей. Страсть к книгам вновь свела нас с Нютой и скрепила нашу дружбу, необъяснимым образом перечеркнув общее любовное прошлое, о котором ни словом, ни жестом мы не вспоминали больше никогда. Правда, Анечка, царство ей небесное, то ли что-то почувствовала, то ли просто увидела в Нюте некую свою противоположность и весьма не одобряла это моё знакомство. Приходилось немного… врать… Совестно признаваться, но что поделаешь — я всегда был конформистом и семейный покой полагал ценностью поважнее чистой совести.

Нет-нет, я не делал ничего постыдного, и, уж конечно, не совершал преступлений против супружеского долга. Просто частенько позволял себе участвовать в пирушках у Нюты, сведя приятельские отношения со многими её наперсниками.

Странные они были люди, все эти сильно пьющие писатели-в стол, художники-абстракционисты, поэты-квазимодернисты, актеры концептуального театра… Все жили как на живульку, на черновик, сходились-расходились, бросали детей, делали аборты, дрались по творческим и прочим причинам, много пили и курили, интриговали, сплетничали, до скрежета зубовного завидуя чужим книжкам, спектаклям, выставкам… Бытовую неустроенность и личную непорядочность оправдывали высокими целями искусства, словом, отчаянно портили жизнь себе, своим мужьям и жёнам, несчастным детям и родителям…

И все чего-то ждали — обновления ли, политических ли свобод, очередной ли советской „оттепели“, помощи ли Запада…

Нюта трижды побывала замужем — за поэтом-алкоголиком, сумасшедшим тромбонистом и комсомольским вожаком, родила от каждого из них по дочке, со всеми развелась и, как писал классик, была сравнительно счастлива, бессменно занимая должность ответсекретаря в столичной газете.

Нюта, обрюзглая, седая, в мятом бордовом пуховике, курила у той нашей лавочки. Я приветственно взмахнул рукой…

Быть может, именно Нюта поможет мне разобраться в этой сумасбродной истории?.. Решено: мы перекусим, и я ей всё расскажу.

От знаменитой „Театралки“ сегодня осталась только площадка посреди скверика — наглухо забетонированная, обнесённая глупым железным забором с псевдовосточным орнаментом. Конечно, в тёплые месяцы, в пронизанном сияющими лучами озере зелени, скрывающей архитектурное убожество нового стиля, „Театралка“, вероятно, по-прежнему выглядит очаровательно, почти так же, как во времена моей молодости. Наверное, парят разноцветные тенты, в пастельные солнечные цвета раскрашивая лица счастливых посетителей летней площадки, попивающих в тени терпкое пиво или пенный американский лимонад… Едва долетают до слуха плеск фонтанов, девичий смех, отголоски живой городской жизни… Sic transit Gloria mundi.

Зал был почти пуст, несмотря на вечер. Стены щеголяли какой-то пупырчатой штукатуркой; с потолка свисали ужасные светильники в виде стилизованных тёрок, а столы были покрыты — честное слово, не вру! — красными бархатными скатертями.

Официантка принесла нам меню с коротким списком дежурных блюд: вечная „Нежность“ в союзе с неувядающим „Цезарем“, русско-азиатские закуски и неизменный шашлык трёх сортов.

— А помнишь, Нюта, какая здесь была фантастическая жареная курица с рисом… Три оливки, капля томатного соуса и кружок огурца… И компот из маринованных слив! — сказал я, с подозрением оглядывая принесённую официанткой мисочку с „Деревенским салатом“ (несвежий сыр, вялая зелень, грибы, щедро политые прогорклым майонезом и жовто-блакитные куски сваренного вкрутую яйца). Нюта сардонически усмехнулась, торопливо накладывая эту странную смесь себе на тарелку:

— Ростик, дай тебе сейчас эту „синюю птицу“, ты об неё все протезы обломаешь! Старик, ты пал жертвой юношеских грёз, — причмокивая, продолжала она свою тираду, — это же хрестоматийные заморочки: тогда и солнце светило ярче, и мясо было мягче, и молодежь вежливая… А на самом деле, — она растянула губы, вымазанные майонезом, в фирменной клоунской гримасе, — и тогда дерьмо всякое жрали, и сейчас жрём, и сдохнем всё в том же дерьме… Вот скажи, только честно, в этом твоём Берлине тебе жрётся вкуснее?

Меня чуточку покоробило.

— Скажи, а как твои девочки? — переменил я тему. — Всё хочу спросить, да забываю. Ирочка, кажется, двойню родила?

— Двойню, двойню… — невнимательно ответила Нюта, энергично подзывая официантку. — Девушка, пиво — повторить!

— И что, какова же наша божественная Нюта в роли бабушки? — пошутил я.

— Старик, ты меня удивляешь. Да какая из меня бабушка, я тебя умоляю. Я и мамаша была — ужас, не мать, а волчица… Вечно девки у меня под замком одни сидели, пока я в редакции торчала… Внуки… Нет, спасибо, — она брюзгливо фыркнула, — у них с той стороны бабки-деды есть, нормальные мещане-пенсионеры, вот пусть подгузники им меняют и делают под себя от умиления… А я, веришь, до сих пор работаю, сама себя обеспечиваю, да своим шалавам подбрасываю иногда…

— Нюта, милая, опять ты на себя наговариваешь… Ни за что не поверю, что ты не возишься с ребятами. А что Светланка? Замуж не вышла?

— А чёрт её знает… Вот что значит мужика вовремя не завести. — Нюта прикурила очередную сигарету. — Живёт отдельно, что-то продаёт-покупает, сетевой маркетинг, короче… Скрипачка, блин, дипломированная, видимся раз в год… Орёт на всех, с соседями вечно судится… Про Марину и не спрашивай, вот кто все нервы мне вымотал. Сначала мужиков меняла чаще, чем я, а это что-нибудь да значит! Потом её вдруг на религию пробило. Пошла в богомолки, простодыра, четверых спиногрызов нарожала, по каждому поводу крестится да поклоны бьёт… А ты чего не ешь?

У меня ком стоял в горле… Я потягивал пиво и наблюдал за Нютой, пропуская мимо ушей её рассказы про интриги в редакции, сволочного шефа и „молодых козлов, которые ни черта не умеют, а туда же — в журналистику лезут“… Что с нами делает время!

— … не приглашаешь, а?!

— Что? — я чуть было не поперхнулся „Баварским“. Потом огляделся: хотя из колонок (слишком громко, разумеется) орала какая-то бравурная попса, никто из немногочисленных посетителей кафе не делал попытки под неё потанцевать.

— Ты уверена, дорогая? — извиняющимся тоном спросил я. — Не будем ли мы выглядеть смешно, танцуя под это убожество?

— Ростик, ты, как всегда, витаешь в облаках. Знаешь, почему я тогда ушла к Занимовичу? — злобно, как мне показалось, сказала Нюта.

Я обмер. Этой темы мы не касались никогда. Волька Занимович, альпинист и умница, как раз и был следующей после меня жертвой обольстительной Нюты… Как я его ненавидел! Через два месяца, когда Нюта бросила и его, мы встретились с Волькой и молча, в хлам, надрались портвейна в скверике возле этой самой „Театралки“…

Пока я лихорадочно соображал, что бы сказать, Нюта безжалостно закончила:

— Ты был мямлей, старик. Обывателем. Какая жалкая бы меня ждала жизнь с тобой!

Колотьё под левой лопаткой усилилось. Я вздохнул и неожиданно для себя ответил:

— Да, ты права — жалкая… Пришлось бы стать хорошей матерью и верной женой.

Нюта открыла рот и, пожалуй, впервые в жизни не нашлась, что ответить.

— Так мы потанцуем? — попытался я сгладить свою грубость.

Нюта помолчала и произнесла, пряча глаза:

— Старик… Я спрашивала, почему меня в Берлин к себе не приглашаешь… В конце концов мы с тобой свободные люди… Без предрассудков… И мы могли бы… — она с какой-то яростной надеждой вцепилась в мою руку. — Ростик, мне так страшно!.. Я никому не нужна… Неблагодарные дети… Воды не поднесут… У меня дикая тахикардия… Никому не говорю, да и кому это интересно?!.. Иногда три ночи подряд не сплю… Ростик, ты можешь спасти меня… Ты же всё помнишь… Помнишь, как мы… Нашу скамейку… Прости, я тебе нахамила… На самом деле… Я… Я…

…Как холодны стариковские слёзы…»

Ася докурила уже одиннадцатую за день сигарету. Это она у Гульки слизала — сигареты считать. Раньше, бывало, трёх-четырёх хватало, а теперь иной раз пачку высаживает. Поганая привычка, конечно. Уж как Влад с её курением боролся, сколько лекций прочёл, сколько пачек с балкона выкинул… А Вера Ивановна — та ей вечно снимки обугленных раком лёгких под нос совала. Бесполезно. Мерзкое наследие филфака. Да. Как говорит Карапетова, я столько раз бросала курить — и каждый раз начинала с таким удовольствием!

Сегодняшние занятия прошли без всяких накладок, даже удивительно. Все библиотекарши на своих местах, никто не заболел, не потерялся и не сбежал. Лекторы в порядке, даже пресловутый Иванов бросил выкобениваться и честно отработал положенные тренинги, не путая аудиторию своим «типа древнерусским». Джакоповна Майру не грызла, была тиха, как украинская ночь, быстро свалила в офис — не случилось ли там чего? Ладно. Осталось только Летку-Еньку вытерпеть и балаган этот вечерний, а завтра — последний день, прощальный банкет и адью конференция. Утром в понедельник проводим библитотекарш и снова — трудовые будни в родимом Фонде.

Тренькнул сотовый:

— Асёка, ты чё там застряла? Автобус на подходе, бабы внизу, я всех пересчитала, рвём когти!

— Бегу, Майруша…

На ступеньках гостиницы взволнованно щебетала в ожидании автобуса стайка надушенных библиотекарш. Ася достала сигарету. Двенадцатая, блин… Выдувая первую порцию горького дыма, она разглядывала своих подопечных.

Турецкие кожаные куртки с широкими мужскими плечами, крупная «химия» на крашеных волосах или скромные седые пучки на макушках, клеёнчатые сумки. Все, как одна, приторговывают дешёвой косметикой и БАДами по каталогам. Хохочут, как девчонки, перепихиваются локтями. Радуются. Для них эта конфа по фандрайзингу — светлый праздник, со всеми столичными удовольствиями, роскошным отелем, оплаченным отпуском. Отдых от повседневности — провинциальной, безденёжной и, как правило, безмужней. За одно это, не говоря уже о методах добычи средств на славные дела, тьфу ты, не отвяжется теперь, сеньору Вертолетти — низкий поклон.

Интересно, сколько в этой небольшой толпе раковых больных? Туберкулезниц? Диабетиков? Людей без жёлчного пузыря? Сколько из них не проживут и пяти лет?

Вот в чём дело. Бедные тётки напомнили ей маму. Жалко, она не дожила до вертолеттевских грантовых ништяков. Вот бы порадовалась.

Ася вдруг затылком почувствовала чей-то взгляд. Обернулась. За спиной никого не оказалось. Но ощущение, что её внимательно и бесцеремонно оглядывают, не проходило. Ася сочувственно подмигнула золочёной фигурке крестьянки с серпом. Замёрзла, небось, бедненькая. На таком холоде торчать…

Подъехал арендованный автобус. Ася бросила в арык недокуренную двенадцатую и помахала Майре.

Летка-Енька в художественно обрезанных джинсах и прозрачном топике, не боясь мороза, лично встречала гостей у входа в свои катакомбы, протягивала программки, сверкала белозубой улыбочкой, трепалась со знакомыми координаторами (театр «М-Арт» был постоянным грантёром фонда на разных программах). Асе кивнула холодно.

Это она историю с берлинским фестивалем Асе простить не может. Да, были времена, когда Ася сдуру принципиальность проявляла, молодая была, глупая. Посмела с Софой спорить, всё сделала, чтобы в пику «М-Арту» отправить в Берлин студенческую труппу из местного актёрского училища при театре Грибоедова. Бесподобный у них был спектакль по пьесе Дюрренматта, ребята сами всё придумали, музыку написали, пошили костюмы из бабушкиного старья. Асе было жалко с репетиций уходить — такая энергетика плескалась в пространстве. И что в итоге? Студенты получили свой гран-при, окончили училище, да и разбежались по всему миру. Правда, карьера у всех в гору пошла, кто в сериалах запустился, кто в кино снимается, несколько даже в московские театры умудрились поступить. А Зоркий по-прежнему — в глубокой грыже со своим маразматическим грибоедовским и этими кошками м-артовскими.

В труппе «М-Арта» действительно официально числились одни барышни, числом пять. Хотя Асе никогда не нравились м-артовские постановки, она не могла не отдать должного как трудолюбию актёрок, так и пробивной мощи их идейного вдохновителя Летки-Еньки, под чьим могучим каблуком находилась вся пресса и все благотворительные организации города.

Актёрки «М-Арта» истово подогревали интерес публики к родному театру: помимо собственно спектаклей и коммерции (обслуживание шоу, свадеб, юбилеев, вечеринок и новогодних ёлок), они охотно устраивали всякие акции. То с разноцветными лицами и в облегающих трико фланировали по местному Бродвею, изредка замирая в изломанных позах мимов. То крутили сальто и выстраивали из своих напомаженных тел пирамиды на городских праздничных гуляньях. Мелькали на ТВ, охотно сотрудничали с радиостанциями, мотались по всевозможным фестивалям и конкурсам, короче, вкалывали, как негры на плантации — под надзором суровых надсмотрщиц Талии, Полигимнии, Мельпомены и Терпсихоры.

Ася осторожно спустилась по кирпичным ступенькам крутой лестнички, привычно морщась от запахов асбестовой крошки и плесени.

Перпендикулярный театр «М-Арт» располагался в маленьком вонючем подвале центровской панельки. Пол — земляной, потолок — цементный, утыканный ржавыми трубами всевозможных диаметров и степеней протечки, в рыбачьих сетях паутины. Крохотная сцена осыпана песочком, ее окружают деревянные занозистые скамьи — зрительный зал. Общее впечатление такое, будто одичавший шахтерский коллектив Стахановых вырубил в подземелье театр для Буратины со товарищи.

Первым, кого она увидела в зале, был её дражайший супруг Владислав Севостьянов. Он еле заметно подмигнул изумлённой Асе — мол, не забывай о конфликте интересов, — и сейчас же развернулся к ней лиловой фрачной спиной. Вокруг Влада клубилось его графоманское вороньё.

— Асенька, давай сюда подгребай, мало ли! — раздался радостный голос Жорки Непомнящего, который занял целую скамью в задних рядах.

Ася вздохнула и пошла на его зов. Как Влад ухитрился на спектакль пролезть? И без всякого асиного участия? Понятное дело, коллеги-координаторы сбежались на халявную тусовку, а он-то каким боком? Наверняка, Софка ему протежирует. Мог бы хоть предупредить.

Наконец, все расселись и торжественно примолкли. Свет в зале померк, вспыхнула пара софитов перед сценической площадкой, и на неё выкатились все пять м-артовских актёрок. Одеты они были в коричневые формы и фартучки советских пионерок, на шеях болтались красные галстуки. Под заглавную песню пионерки принялись кувыркаться и ходить колесом по кругу, сверкая из-под коротких платьиц тематическими рейтузами с начёсом.

Двухактный спектакль под названием «Гуд бай, Америка!» представлял собой умело слепленный сборник актёрских этюдов. В одном пионерка чувственно признавалась в любви гипсовому бюсту Ленина, в другом подружки задорно гнобили очкастую товарку-неудачницу, в третьем пионерка напилась пива и кричала под окнами любимого мальчика, в четвёртом пионерка описалась на пионерском сборе, в пятом училка обозвала нерадивую пионерку блядью, в шестом…

Ася зевнула. После пятого она всегда теряла сюжетную нить. А вместе с ней и интерес к спектаклю. Откровенно говоря, при желании в нём можно было обнаружить и второй, и третий план, и сверхзадачу, и массу тонких нюансов, скрытых цитат и аллюзий. У Аси, правда, этого самого желания никогда не возникало (она по долгу службы смотрела «Гуд бай, Америка!» уже в третий раз). По-настоящему, как догадывалась Ася, этот спектакль мог торкнуть только сорокалетних, вволю хлебнувших «Пионерской Зорьки», сборов совета отряда, стишков про атеистку Валю и сдачи макулатуры.

Кто-то подошёл. Ася оглянулась и увидела Коршунова. Лицо его в полутьме зала казалось мрачным и кривым, как у демона из воландовской свиты.

Поначалу Олег сидел в «М-Арте», едва осознавая окружающее и самого себя. Сидел, как отмороженный, только глазами хлопал. Какой-то древний инстинкт привёл его на спектакль, вероятно, это был инстинкт самосохранения особи в границах знакомого стада. Вскоре он начал оттаивать, поглядывать на сцену, потом обнаружил, что сидит рядом с Асей, и вовсе отогрелся. Ужасный инцидент, старательно окутанный версией о депрессивных галлюцинациях, незаметно вдвинулся внутрь памяти, расплылся, стали ненароком думаться всякие повседневные мысли о том, как он, в сущности, несчастен.

Ася… Она была ему нужна. Сидя около неё, он ощущал радостный покой, да что там, только рядом с ней он чувствовал себя по-настоящему живым. Ася… А если взять её за руку? Олег задержал дыхание. Она вздрогнула, но руки не отняла. Олег осмелел и тихонько ладошку погладил. Наклонился и только собрался шепнуть ей на ушко «Я соскучился», как в подземелье вспыхнул свет. Антракт. Ася быстро вырвала руку и отвернулась к соседу справа. К Жорке, будь он проклят, Непомнящему.

— Ася, — позвал Олег, — Ася!

— Да, Олег Юрьевич?

Олег поймал ревнивый Жоркин взгляд, тут около их скамьи столпились галдящие сослуживцы — перед лестницей наверх случился небольшой затор, и он обречённо произнёс:

— Предупредите Камиллу Джакоповну… Я Алексея Давыдовича сам сегодня в гостиницу отвезу. И в аэропорт.

— Хорошо, — ровно проговорила она и встала.

На улице, перед входом в театр, смолила толпа народу — координаторы фонда, библиотекарши, Влад с его ребятками, актёрки «М-Арта». Толстые столбы дыма курились в морозном небе, как жертвенное воздаяние языческим богам. Жорка подвёл к асиной сигарете (тринадцатая — пожалуй, хватит на сегодня) лазерный луч зажигалки:

— Ась, чё это твой к тебе прикапывается?

Ася секунду соображала, который это «твой», потом, грустно усмехнувшись про себя над опереточной путаницей, ответила:

— Да нет, всё нормально. Коршунов сам хочет москвича отвезти в аэропорт. Правильно, на самом деле. Ещё нарежется. Ты только погляди на него.

Иванов, самым игривым образом облапив телеса Летки-Еньки, мурлыкающим басом уговаривал её выпить водки на брудершафт. «Только шампанское!», — хохотала Летка-Енька, охотно прижимаясь бюстом к ивановской дохе.

Коршунов стоял в стороне, курил, жалко сутулясь.

За руку её взял на спектакле. Как школьник.

Блин.

Влад очаровывал Софу. Фиг, конечно, у него получится, Софа, несмотря на свой богемный коленкор, тверда, как железное дерево. Интересно, о чём он толкует? Ася неосознанно шагнула в их сторону, прислушалась.

— …готов… в общих чертах… Софи, сердце моё, не могли бы… недельник?.. в котором часу?… да-да… проектик… квартира пустует… и мы подума… ятками… курсы… мастер-классы… …менная литера… звернуться… альманах…

Ничего себе! А как же мать?! Ася машинально сделала ещё шаг, и тут перед ней стеной встали Жека и Едыгей, оба в пальто из кожзаменителя и буркутских малахаях. Ася попыталась их обойти, но вдруг получила ощутимый тычок в грудь от скалящегося Жеки:

— Чё, нах, места мало?

В следующую секунду Жека уже сидел в жёлтом от собачьей мочи сугробе, брошенный туда твёрдой коршуновской рукой. Жорка же Непомнящий, ухватив Едыгея за скользкие отвороты пальто, злобно кричал:

— Ты чё здесь делаешь, а?! Ты кто такой, мля?!

— П-прозаик… — лепетал парняга, тщетно вырываясь.

— Про каких-таких заек, а?! Ты чё людей трогаешь? А ну вали отсюда, урод!

И Едыгей с криком боли полетел в тот же сугроб, прямо на острые жекины коленки.

— Что тут происходит? — вопросил Влад, на секунду отвлекаясь от делового разговора. — Это мои ученики!.. Софи, в чём дело?!

— Она первая полезла, Владик! — плаксиво вопил Жека, барахтаясь в сугробе. — Я ничё не делал, она первая!

— Ася, ты как? — одновременно спросили Жорка и Коршунов и уставились друг на друга ненавидящими взглядами.

Заценив конфликт, Летка-Енька озабоченно выкрикнула:

— Антракт окончен! Прошу в зал, дамы и господа!

Весь второй акт у Аси из головы не выходил подслушанный разговор. Какие он мастер-классы собирается открывать в их квартире?! Что он, обалдел? А как же Вера Ивановна? Она же абсолютно больной человек, ей нужны тишина, уход, внимание, а какое уж тут, блин, успокоение, когда он хочет квартиру в проходной двор превратить?! Или она зря переживает? Она же толком ничего не расслышала. Надо попросить Майру отвезти библиотекарш обратно в гостиницу и ехать домой с Владом. Сегодня она с ним поговорит. Больше откладывать нельзя! Но пока Ася монтировала длинные монологи и едкие реплики для будущей беседы с мужем, её не оставляло тягостное впечатление, что кто-то по-прежнему следит за ней воспалённым тяжелым взглядом… Даже оглянулась несколько раз. Жека, что ли, ёе своей родинкой гипнотизирует?! Какая чушь.

Олег с трудом дождался конца занудливого действа. Наконец, софиты вспыхнули, актёрки раскланялись, и Лета пригласила гостей на фуршет. На шатких столиках были расстелены газеты, а на газетах стояли пластиковые тарелки с советскими бутербродами (бородинский хлеб, шпроты, огурец) и пиво. Вот так фуршет… Сволочь эта Виолетта Енькина, дешёвка и вымогательница. Впрочем, Олег не мог не отметить, что зрители, кажется, были довольны духом подпольного андеграунда, а может, просто соскучились по пионерской простоте закусона.

Актрисы, спешно переодевшись за кулисами, расхаживали среди жующих гостей в нарядах из алого тюля, с расписными целлофановыми пакетами на головах. Они мимически изображали диковинных постмодернистских прынцесс: то скользили конькобежным шагом, рассекая толпу, то замирали — заламывая руки, медленно размахивая веерами, в мучительных гримасах распяливая рты и хлопая алыми ресницами. К Олегу прибилась одна, старше даже Леты. Жилистая блондинка, стриженная мужским полубоксом, вся в бугорках культуристских мускулов, с носом-картошкой и маленькими, близко посаженными глазками, она томно ухмылялась, нарезая круги около Коршунова. От её дырявого наряда ощутимо несло трудовым потом, вымазанное театральным гримом лицо блестело, целлофановый пакет на голове шуршал и посвистывал, вторя каждому её движению.

«Что же там случилось, — размышлял Олег, — почему Асе нахамили эти мальчишки, а главное — что здесь делает этот чёртов Толстоевский?! Мало того, что Жорка проклятый вокруг тусуется, так ещё и его импотентское величество в линялом фраке пожаловали!»

Олег как раз заприметил асину фигурку возле стола, но тут проклятая м-артовская бабища, под свист и улюлюканье товарок, павианом прыгнула ему на грудь.

— Эй, парниша… — картавя, прошептала она. — Возьми меня… На руки… Ах! — она ловко задрала ноги в сетчатых чулках и гортанно заухала.

Гос-споди… Олег мгновенно усадил бабищу на ближайший стул и быстрым шагом направился к фуршетному столу.

Что это он себе позволяет? Что за цирк?! М-артовских кошек на руках носит?!

Да ей-то что.

Пионерская вечеринка продолжалась. Асе казалось, что все на неё смотрят, сплетничают и смеются. Вот, блин, навязались же на её голову три болвана. Коршунов и Жорка повсюду за ней таскались, наваливали ей с двух сторон еды на тарелку, совали две бутылки пива и две пепельницы. Влад, хмурясь, как Зевс-громовержец, прожигал её взглядом из другого конца подвала. Наконец, Майра словила асины молчаливые сигналы, подошла.

— Ась, там тебя Гулька спрашивает… — она стрельнула глазами в Жорку, в Олега.

Ася благодарно ей улыбнулась. Коршунов и Непомнящий сцепились на предмет того, кто её отвезёт домой. Ася обернулась и с яростью прошипела:

— Слушайте, вы… Домой еду с мужем. Отвалите.

Глава 26. ЖЖ. Записки записного краеведа. 9 января

«…Вчера писать не мог… Моё возвращение в Крестьянский дом было ужасным…

…Сизые лучи фонарей скользят по наледи на асфальте… Я медленно иду в свой временный дом… В душе — мрачная болезненная яма… Колет в левом боку в такт каждому шагу… Дышать становится всё труднее, и я останавливаюсь, замираю, как покрытый илом и песком древний сом на отмели — открывая и закрывая рот, едва расправляя свои жалкие старые жабры… Улица — знакомая и незнакомая — качается в дыму и звёздной пыли… Прохожих нет… Да… Зоркий — лицемерная сволочь, застёгнутая на все пуговицы, мучает, мучает воспоминаниями, тоской, невыразимой печалью потерь…

Мама, худая, нервная, с бездонными печальными глазами… Бранит за сгоревший чайник (зачитался „Мифами Древней Греции“)… Беременная Анечка выбивает ковёр во дворе… Сын Ванечка, смешной, хохластый, принёс первую двойку и безутешно рыдает под кроватью… Дядя Серёжа, мой несостоявшийся отчим, подбрасывает меня на руках — к облакам… Я — маленький, гордый, ликующий, ору во всю мочь… Футбольный мяч летит мне прямо в лицо — четыре выбитых зуба накануне первого сентября… Дочка Танечка знакомит нас со своим будущим мужем… Анечка закручивает банки с огурцами… Листья дикого дачного винограда, пронизанного бессмертным азиатским солнцем, гладят руки и плечи… Струи фонтанов… Крыша старого дома в пригороде… Развалины казачьей крепости… Пушки в парке… Голуби у Собора…

На глаза набегают слезы, действительность распадается на радужные кусочки, что из них — сейчас, а что — прошлое?..

Я в бессилии припадаю к могучему стволу… Шершавая кора колет кончики пальцев… Я успокаиваюсь… Мучительная икота сердца спадает…

Собравшись с силами, снова иду.

Поворот… Ещё поворот… Впереди, совсем близко — проспект, залитый светом фар… Ну, Ростик, ещё немного… Там отлежишься… Валокордину хлебнёшь… Ничего… Давай… Давай…

Светофор. Медленно обхожу ворчащие автомобильные рыла… До стеклянных дверей остаётся всего ничего. Но шаги мои замедляются… И не одышка, не тахикардия, не артрит тому виной… Что-то тяжкое, тёмное, безглазое облаком наползает на меня из гостиницы… Течёт, как мазут, по мёрзлому асфальту… Дышит смертью… Неотвратимое. Как судьба.

Я… Знаю, точно знаю, что мне туда нельзя… Я разворачиваюсь, бегу мимо фасада Крестьянского дома… Обратно, к проспекту… Переночевать можно и у Алексея, одноклассника… Не выгонит же… Отговорюсь сердечным приступом… А завтра утром — в самолёт…

Ледяная стрела впивается в позвоночник. Я резко останавливаюсь. Волосы на затылке становятся дыбом: я нелепо шарю взглядом вокруг, помимо воли задираю подбородок и вижу сияющую золотом в ночи фигурку крестьянки в нише… Голова статуи медленно поворачивается, её пустые круглые глаза упираются прямо мне в переносицу… Я чувствую этот взгляд физически — как будто тяжёлый камень ложится на лоб, продавливает его, и толстая черепная кость трещит…

Дрожа всем телом, вновь вглядываюсь в статую… Она неподвижна. Я делаю несколько неверных шагов в сторону проспекта, не отрывая глаз от крестьянки… Сомнений нет! Золочёный идол поворачивает голову вслед за мной!

Сердце трепещет в груди… Изо рта помимо воли вырывается тонкий стон… Колени слабеют…

— Офигел, дед?! — взрывается громовой голос, и меня немилосердно пихают в бок. — Чё под ноги бросаешься?

Раздаётся визгливый подростковый хохот, и мимо меня проносится стайка тинейджеров, обдавая сладкими запахами пива и анаши…»

Поздним вечером прошлого дня Олег провожал Иванова в аэропорт. Московский профи остался, в целом, доволен приёмом и гонораром. Уже перед самой посадкой в зал ожидания ворвался запыхавшийся Артём, извлёк из пакета национальный бархатный халат с золотым позументом и треугольную шапку с отворотами, расшитыми речными жемчугами. Бережно накинув на широкие плечи москвича мойдодыровский дар, Артём в самых изысканных выражениях выразил ему признательность и глубокую благодарность от имени руководства Фонда и лично Балтабая Модадыровича. Иванов надменно кивнул. Так он и исчез в переходах аэропорта, похожий на экзотического Наполеона в кичливой треуголке, делающего ноги из степей Средней Азии.

Олег проводил его глазами, повернулся к Артёму и вдруг сказал:

— А что, Артём, может, пойдём треснем — по-нашему, по-бразильски?

И они упились текилы в аэропортовском баре до совершенно свинячьего состояния. Выйдя, обнимались, с содроганием вспомнил Олег, пели про девушку с Ипанемы и «Куба — любовь моя!» Олег взахлёб цитировал дона Хуана из любимой в детстве книжки Карлоса Кастанеды, Артём, подмигивая, намекал на братские поцелуи и хлопал по карману, где у него хранились аккуратно свёрнутые косячки в специальном винтажном портсигаре… Ужасный вечер ужасного дня закончился в девичьей светёлке Артёма, жившего вместе с престарелыми родителями.

Под утро Олег проснулся в его узкой кроватке на «подушке здоровья», набитой шуршащими гречневыми зёрнами — в брюках и галстуке на голое тело. Артём, по-щенячьи постанывая, спал на гостевой раскладушке.

Олег смутно помнил, как он рассказывал Артёму об Асе, а после Артём рассказывал ему о каком-то Сандро Ваграфовиче… Потом оба плакали. Потом очень много смеялись, так что несколько раз к ним заглядывала негодующая мама Артёмки, величавая дама, в прошлом — скульптор-монументалист.

Господи… Докатился… Что же дальше-то делать?.. Куда идти? Поеду в «Луч Востока», решил Олег. Посижу в зале до начала занятий. И к Ростиславу Андреевичу, если он не съехал, конечно (Олег быстро отогнал эту тревожную мысль). Потолкую с ним обо всём этом безобразии. Потом обязательно найду Асю. Может быть, тогда всё это кончится?..

Мгновенно родившийся план, несмотря на очевидные логические изъяны (чем, собственно, мог помочь ему «чудный старикан» — разве что посочувствовать), очень Олега воодушевил. Он оделся и бесшумно выбрался из Артёмовой квартиры.

Тихое утро. Ася лежит на своём диванчике, смотрит в окно. Болит щека и, кажется, затекла шея. Ветка за окном кивает ей, как родной — пойдём со мной, в мой мёртвый зимний мир… Пойдём, Ася. Станешь жучком или белкой, или ещё проще — пожухлым прошлогодним листиком. Да не тем, который добрый художник рисует на холсте, мечтая вылечить больную девушку, а коричневым, мокрым, одним из миллиардов, липнущих к безымянным подошвам, а потом распадающихся на волокна и мёртвые клетки… Удобрение. Вот — хорошее слово для неё. Даже не прислуга. Просто — удобрение для настоящей жизни настоящих людей. Гениальных писателей. Кризисных менеджеров. Лихих координаторов, начинающих прозаиков и талантливых поэтов. Выживших из ума маститых онкологов. Уродов-сантехников. И прочих весёлых ребят.

В груди заворочался ржавый гвоздь. Покурить бы. Но для этого надо вставать. Потом обязательно понадобится пойти в ванную. Умываться. Смотреть в зеркало на свою овечью физиономию с распухшей голубоватой щекой. Завтрак готовить — а как же. Кто ещё приготовит завтрак для весёлых ребят? Помоет посуду и почистит унитаз? И — на работу, конечно.

Пока лежится — лежи. И не вспоминай.

Но не вспоминать было невозможно. Снова и снова перед носом мелькала владова холёная рука с фамильным перстнем. Снова голова взрывалась от удара. Снова слышался довольный гогот владовых ребяток…

Кто-то осторожно вошёл, присел на диванчик.

— Ася! Асенька, родная, ты спишь?

Муж тронул её за плечо. Ася с тихим стоном села.

— Сплю… Уйди.

— Возьми, — Влад протянул ей пакетик со льдом. — Приложи, Ася.

Какой уж теперь лёд, это сразу надо было. Но она взяла мокрый пакет, прижала к скуле.

— Ну что, полегче? — заботливо спросил Влад. — Ты не представляешь, как мне жаль… Зачем, зачем только ты повела себя так? Тем более — на глазах у моих ребяток? Я ведь педагог, я должен быть всегда на высоте, понимаешь, Ася? Как же я научу их правде искусства, если буду унижен и растоптан близким человеком? А ты — близкий мне человек, Асенька… Между нами было всякое. Но я за эти годы привязался к тебе. Выстроил между нами мост. Облагородил тебя, воспитал, как… Как Пигмалион. Ты дорога мне, Ася. Ты — моя жена.

Ася хрипло засмеялась.

Влад, не обращая внимания, продолжал, заворожённый, видимо, правдой искусства:

— Разве я дотронулся бы до тебя хоть пальцем, если бы не ощущал этой кармической близости между нами?.. Никогда, Ася! Я не горжусь собой, поверь, но прошу тебя принять этот… (он пожевал губами, заведя очи горе) печальный случай, как урок. Нет, как Урок — с большой буквы, родная. Урок и тебе, и мне. Мы должны держаться вместе. Ася, сейчас передо мной такие возможности… Раскрываются новые пути… И я предлагаю тебе идти вместе со мной! Мы столько лет страдали — от непонимания, от нужды. Ты вынуждена была убивать себя отвратительной службой… А сейчас, Ася… Сейчас — настаёт моё время, я это чувствую. И я хочу, чтобы ты тоже была счастлива… Поверь!

Ася икала от смеха.

Влад помрачнел.

— Я понимаю, родная, ты обижена. Что ж, подумай хорошенько над своим поведением. И когда ты переступишь через свою мелочную обиду, ты поймёшь и увидишь, что я был прав. Я поступил с тобой жестоко, признаю, но… Видела бы ты себя со стороны! Шлейф любовников, боже… Эти твои похотливые мужланы, избивающие моих деток! А ты, как жалкая кокотка, потворствуешь этому… Мерзость. Мерзость!

Влад постно скривился, вздыхая, задумался о чём-то. Ася с отчаянием сказала:

— Влад, я не стану извиняться. Да, я обычная женщина. Мне двадцать семь, я хочу нормальных отношений, я хочу детей, в конце концов! Я не могу вечно обслуживать тебя. Я уйду, Влад.

— Ася, — Влад ласково улыбнулся, — ты не в себе. Тебя нужно спасать, родная! Пойми, всё то, о чём ты говоришь — не для тебя! Ты можешь быть счастлива, лишь служа кому-то, как рабочий муравей, как бесполая пчёлка на пажитях господних! Ты дослушай! Я не оскорбить тебя хочу, я ведь забочусь о тебе! Асенька, есть женщины — такие, как мать, волевые, сильные, привлекательные, сознающие вполне свою власть. Ты не такова. Я тебя знаю много лет — поверь, ты и вправду не такова. Тот жестокий мир, в который ты рвёшься, прожуёт тебя и выплюнет, и косточек не оставит. Подумай сама — ведь только здесь, в нашем доме, находишь ты покой и тихую радость служения… Ведь я прав? Прав?..

Ася ничего не отвечала, только крепче прижимала к онемевшей скуле лёд. Талые капли, не спеша, текли по её лицу, оставляли мокрые расплывшиеся борозды на мятой блузке. Да. Что-то было в его словах. Муравей, пчела… Нет, пожалуй, слишком красиво. Удобрение. Вот единственно верное слово.

— А что касается нормальных отношений… Ася, я готов на жертву. Если это так важно для тебя.

Влад встал, скинул шёлковый халат, под которым ничего не оказалось, кроме его лепного тела, и замер, протягивая руки к жене. Он не был похож на Пигмалиона, скорее, на одну из его мраморных скульптур, в которую так никому и не удалось вдохнуть живой дух.

— Прекрати… — прошептала Ася, отворачиваясь.

— Значит так, — ледяным тоном сказал Влад, не без облегчения запахиваясь в халат. — Из фонда уволишься завтра же. Не спорь. Побудешь пока здесь, тут найдется много работы — согласись, родная, в последние месяцы ты слишком мало внимания уделяла этому дому. — Влад горестно вздохнул, с расстановкой продолжил: — Но знай — я на тебя не сержусь. Ребятки мои тоже со временем тебя простят. Молодёжь! — Влад ухмыльнулся. — Гордые! Мы и сами такими были… А ты — не дуйся, возьми себя в руки, займись делом. Так всегда говорила мать. Ты помнишь? А когда ты окончательно придёшь в себя, я думаю перевезти вас на дачу. Свежий воздух и простая незатейливая жизнь, как мне кажется, будут благотворны и для тебя, и для неё. Не волнуйся, родная. Ты ещё спасибо мне скажешь — вот увидишь.

Ася медленно выдохнула. Заговорила медленно и гневно, не глядя на него:

— Ах, как славно ты всё придумал! Молодец! Значит, мамашу на дачу, меня к ней — бесплатной сиделкой. А в квартире на денежки Вертолетти открыть литературную школу. Ловко! — она уже кричала. — И конфликта интересов никакого! И бабло на кармане! А главное — слава! Почёт! Респект и уважуха!! Какой же ты…

Влад побурел. Схватил её руку, больно сжал:

— Заткнись, тварь приблудная! Слышишь?! Не уволишься — сдам мать в дурку, так и знай. А тебя выгоню взашей, голодранка!! С чем пришла, с тем и уйдешь!

Влад отшвырнул её руку, встал и, насвистывая, вышел из комнаты.

Какая сволочь. А впрочем, всё равно… Всё равно. Плевать. Пчёлка так пчёлка.

Ася снова легла на кровать. Уставилась в окно. С ветки сорвался ржавый скрученный лист и не спеша спланировал на подоконник.

Она не пришла на работу. Сотовый был отключен, домашний телефон не отвечал. Майра тоже ничего не знала. Тревога точила Олега, как компания оголодавших термитов. Поехать к ней? А как же муж? Пошлейшая ситуация…

Ростислав Андреевич из номера не выходил. Повесил табличку «Не беспокоить».

Наконец, Олег, волнуясь, вошёл в штабной номер. Комната, как комната. Ничего необычного, тем более — страшного. Грязновато. На столе — куча бумаг.

Олег снова и снова набирал её номер. Никто не отвечал. Вокруг бурлила жизнь, ходили люди, болтали о способах писать проекты, мечтали о грантах, считали бабосы, с аппетитом жевали канапе, наливались слабеньким кофеём на кофе-брейках. Но с каждой минутой дневная уютная жизнь будто отодвигалась от Олега.

Что же делать? А когда стемнеет?! Что будет с ним?..

Значит, он, Олег, такой удачливый, такой здравомыслящий, такой молодой и здоровый — и банально сошёл с ума?! Депрессия, психоз, галлюцинации… И всё это — от… несчастной любви?! Нет, нет… Нет!

Сначала надо съездить домой. Какого чёрта! И ничуть не страшно. Просто надо взять себя в руки.

Олег отправился в аэропорт, влез в свой джип, завёл его…

…Очнулся он всё там же, на платной стоянке аэропорта, за рулём жужжащего джипа, примерно через полчаса. Так и сидел здесь всё время. По спине тёк холодный пот. Сердце… Он его слышал. Оно отпускало серии коротких и долгих ударов, и эта азбука Морзе ничего хорошего Олегу не сообщала.

Чувствуя себя стариком, он выключил зажигание, запер машину и, спотыкаясь на каждом шагу, побрёл куда-то.

Глава 27. ЖЖ. Записки записного краеведа. Опять 9 января

«…Оправился я лишь к вечеру. Стало легче дышать, как после грозы, впрыснувшей в атмосферу благотворные ионы, разряжая и обеззараживая жгучую густоту тоски. Пообедав и мило поболтав со знакомыми библиотекарскими дамами (очень приглашали на прощальный банкет, но я отказался, сказавшись больным), я вышел прогуляться в любимый сквер. Асеньки что-то давно не видно, уж не заболела ли моя голубушка? Да и сосед, Олег Юрьевич, себя не кажет. Нумер четвёртый тих и пуст, лишь изредка заглядывают в него какие-то люди — и то по надобности. Может быть, всё наконец-то кончилось? Или вообще — привиделось… Как сон в зимнюю ночь…

Привычно погладив на прощание мордочку любимой лани, выхожу из сквера, не торопясь, иду обратно в Крестьянский дом. Обычный зоркинский воскресный вечер. Холодно. Загостился я здесь. Всё, всё. Пора завершать визит вежливости.

Вот и Крестьянский дом. Долго и жадно разглядываю крестьянку и пастуха — совершенно неподвижных, конечно же. Прохожие, гомоня, вежливо обходят меня стороной. И что мне привиделось вчера? Глупости. Какие глупости. Впрочем, чего ещё было ожидать после разговора с Нютой?.. Пришлось пообещать ей… И я знал, когда произносил заветные слова „Нынче же весной приезжай ко мне в Берлин“, что она не приедет. И она знала, что не приедет, и что я знаю, что она знает. Но всё же она благодарила и говорила: „Спасибо, старик… Обязательно… Будь спок, старик… Хоп!“

И мы расстались. Теперь уже — несомненно, навсегда.

Вот сердчишко-то и понеслось…

Просто глупый старик со своими глупыми чувствами.

Или всё же деменция?!

Прочь, прочь.

Я вошёл в двери Крестьянского дома, двинулся к ресепшен.

— Ростислав Андреевич…

Я обернулся. Это был Коршунов. Но, боже мой, как скверно он выглядел! Сгорбленный, землистое лицо трясётся от нервного тика… Его терзал страх — не чета моему, нет! Это был гибельный ужас затравленного, но ещё сильного и страдающего зверя…

Вина, стыд взметнулись в моей душе. Как мог я бросить его одного! Как мог столь эгоистично заниматься собственными мелкими делишками!

— Что случилось, Олег Юрьевич? Что с вами? — воскликнул я.

— Я спать не могу… Совсем… Дома тоже херня какая-то… В зеркале… И здесь, в номере… Тени в окне… — он отводил взгляд, говорил заторможенно.

Похоже, он на грани психоза. Ну что ж, такое бывает с сильными красивыми мачо. Это ничего. Это проходит.

Я крепко взял его под руку и сказал:

— Пойдёмте ко мне, Олег. Выпьем по стакану крепкого чаю, вы мне всё расскажете. И я всё расскажу вам. Видите ли, с тех пор, как мы с вами столь неудачно пообщались, в деле вскрылись новые…»

Что она делала, как провела это весёленькое воскресенье, Ася почти не помнила. На работу не пошла. Чтоб ни с кем не объясняться, выключила телефоны. Влад, как в прежние времена, стучал клавой в своем кабинете, Вера Ивановна просила пряничек… Ребяток, слава богу, не было.

Вроде бы, обед готовила… Мясо спалила. Посуду мыла? Кажется, трижды вымыла кастрюлю, а тарелки в раковине остались. Чудились опять какие-то взгляды, зябкие тени. Голова болела. Сильно. После обеда ушла к себе, проглотила аналгин, легла. Долго маялась. В мозгу всё время прокручивалось одно и то же — как она приходит в приёмную, протягивает Артёму заявление… Как прощается с фондовскими… Как произносит поддельно весёлым тоном: «Удачи вам, Олег Юрьевич»… Горький комок, как поршень, ходил в горле. Поплакать бы. Но слёз не было. Было так мерзко, словно она и не выздоровела от тараканьего гриппа, словно всё ещё валялась в бреду, одна, никому не нужная приблудная тварь… Незаметно она опустилась в глубокую и скользкую нефтяную скважину сна.

Проснулась Ася в два часа ночи. С ясной головой. Злая, как чёрт.

Вытащила заштопанную крокодилью сумку, покидала в неё свои пожитки, сунула в чехол казённый лэп-топ. Огляделась. Чужая комната. Чужая квартира. Чужая жизнь.

Не заботясь о тишине, вышла в коридор, натянула сапоги, надоевшее до жути пальтецо.

Первым делом куплю себе шубу. И пошли все в жопу.

Заспанный Влад выглянул в коридор, очумело спросил:

— Ася…Ты что? Куда?..

— Чтоб ты сдох, Пигмалион! — рявкнула Ася, топая, вышла на площадку и с чувством хлопнула железной дверью.

На улице она полной грудью вдохнула стылый воздух и огляделась. Куда податься? И тут кто-то будто шепнул ей в ухо: «…стьянский дом…». Она сама себе кивнула и двинула к проспекту.

Через пару кварталов рядом с ней остановилась раздолбанная «девятка». Водитель распахнул дверцу.

— Мне к гостинице «Луч Востока». Знаете? — строго спросила Ася.

— Ой бой, жаным, знаю, конечно, знаю, — залопотал водила. — Случилось что?! Штуку платишь? Ночной тариф!

— Заплачу! — Ася бестрепетно забралась в машину и добавила неизвестно зачем: — Только скорее! Там человеку плохо!

— Успокойся, жаным! Домчу, как ветерок!

И не соврал. Асе показалось, что прошло меньше пяти минут — и «девятка» уже с визгом тормозила перед входом в Крестьянский дом.

Она неспешно шла по гостиничному коридору. Ей было спокойно и радостно. Сейчас она постучится, он будет удивлён, конечно… А вдруг у него кто-то есть? Да нет, не может быть.

Они поговорят, как взрослые люди.

И всё, наконец, решится.

Вот четвёртый! Ася постучалась. Никто не открывает. Неужели домой свалил? Блин, а Майрушка говорила, он здесь ночует…

Куда же пойти?

А, собственно, чего тут думать? Надо снять номер на ночь, уж наверное координатору «Ласт хоуп» здесь не откажут. А утром…

В этот момент дверь четвёртого номера мягко распахнулась.

Ася вгляделась в темень за порогом:

— Олег? Это ты?

И, не дожидаясь ответа, шагнула внутрь.

Олег проснулся ровно в два ночи на полу стариковского номера (Ростислав Андреевич уступил ему пододеяльник и свой походный плед). То, что было именно два, он понял, случайно мазнув взглядом по светящемуся циферблату часов.

Но это всё было не главное. Главным было то, что Олег не мог дышать.

Когда он был маленьким мальчиком, кто-то в детском саду рассказал ему глупый анекдот: шёл по лесу ёжик, шёл-шёл, а потом забыл, как дышать, и умер.

Олег одной рукой схватился за горло, другой дёрнул стариково одеяло, свисающее с кровати… Ростислав во сне нежно шлёпнул губами и перевернулся на другой бок.

…Перед глазами вспыхнули две ракетницы… Невыносимая боль ввинчивалась в уши, вбивала рёбра в лёгкие, выдавливала глазные яблоки… Ма… Ма…

Олег извернулся, забился на полу, как рыбина…

Проснулся старик, испуганно заблеял, невраз вскочил. Находчиво плеснул Олегу в лицо водой из стакана с протезами. Аккуратно слепленные дойчланд-челюсти покатились под кровать.

А-а… Клапаны открылись, и долгожданный воздух раскалённым ножом пронзил дыхательные пути.

Олег кашлял, кашлял, кашлял…

— Ш-што… Што такое… — прошамкал Ростислав, дрожащими руками надевая очки.

— Не знаю… — прохрипел Олег, — Что-то с горлом…

Пока старик, по-кошачьи зевая и распространяя вокруг себя удушливые волны валерианового аромата, вновь укладывался опять, Олег долго пил воду в ванной, потом просто сидел на бортике, время от времени поглядывая в зеркало.

Всё было в порядке.

Наверное, мышечный спазм.

Чепуха.

Он вернулся в комнату, снова лёг.

Вдруг в тишине коридора раздались чьи-то неспешные шаги.

Сердечный ритм дал перебои.

Постоялец какой-нибудь возвращается. Только и всего.

Сердце захлебнулось. Паника залила уши. Олег вцепился скрюченными пальцами в пододеяльник, замер, вслушиваясь.

Шаги приблизились. Пауза (сердце нервно вякнуло трижды). Тихий стук.

Материя пододеяльника тревожно трещит. Горячий пузырь раздувается в груди.

Мама!!

Но это…

Это же в соседнюю дверь!

Волна облегчения. Мышцы расслабляются. Паника отступает. Пододеяльник в безопасности.

Кажется, я обмочился.

Тьфу ты…

В ту же секунду он слышит из коридора:

— Олег! Ты здесь?

И почти сразу — хлопанье двери проклятого четвёртого номера.

Ася входит.

Комната вспыхивает пронзительным светом газовой сварки.

С потолка льётся какая-то красная жижа. Пахнет бойней. Окно распахнуто, в проёме важно колышутся кружева занавесок. Сияющий паркет, пузатый секретер, какие-то пуфики и козетки.

Чуточку вспученные обои с буколическими сценками: пастухи в фигурно изогнутых шляпах играют на толстых свирелях, их подруги в кринолинах гоняют посохами розовых, с бантиками, овечек. В ядовито-изумрудной траве таятся невероятных размеров кузнечики, муравьи и бабочки.

На полу перед кроватью с бархатным балдахином — женское тело. Неподвижное. Кровь уже свернулась. Бледное вывернутое горло, кровавые пузыри. Тонкие руки в багровых каплях. Заляпанный алыми кляксами шёлк пеньюара.

В застывшем воздухе вьётся белёсая морось. Снега становится больше, в комнате поднимается настоящая метель.

Ася смотрит на носки своих сапог, которые на глазах погружаются в мутную жижу из снега и грязи. Паркетный пол быстро затягивается лужами, вода поднимается, всё начинает плыть, дрожать, качаться на волнах. Жижа поднимается до щиколоток.

Ася не в силах двинуться. Лёд сковывает тело.

Пуфы и козетки кверху ножками дрейфуют по тёмной воде к окну. Занавески продолжают неспешно колыхаться. Бесшумно обваливается балдахин и резво плывёт к водовороту у секретера. Трубочками сворачиваются обои — кузнечики, муравьи жуки, стрекоча и шипя, спрыгивают со стен и плывут, поблёскивая матовыми спинами, к окну. Траурные бабочки «Мёртвая голова» порхают в снежной пелене.

Вода доходит до бёдер.

Труп женщины медленно поднимается. Как гигантская марионетка, мертвяк движется к Асе. Глаза закрыты, но неплотно, белые полоски белков просвечивают под ресницами. Лицо тонкое, горбоносое, сросшиеся брови, гладкая причёска. Влажно сверкают ленты кишок, текущие из вскрытого живота.

Ася парализована, она не может даже крикнуть. И двинуться. Она только смотрит. Жгучие слёзы заволакивают глаза, Ася рефлекторно моргает и видит перед собой вместо трупа в белом пеньюаре золочёную статую пастушки с отбитыми, как у Венеры Милосской, руками.

Вода поднимается уже до пояса. Секретер с треском роняет полированную крышку-пасть. Из его чрева выплывает флотилия бумажных сокровищ — дневники, книги, тетрадки, листочки, клочки, черновики.

На листочках — абрисы лица, очень знакомого. Летящие чёткие линии, прихотливые обрывы, таинственные пятна и завитки… Реденькие волосики. Тухлые глаза. Нитка шрама на переносье. Гадкая ухмылка, которая снилась ей годами.

Ася снова моргает. И слышит голос, мгновенно взрывающий мозг:

— Иди сюда, сучка… Давай… Испугалась?

По периметру ненавистной козлиной морды шевелятся щупальца и жвала.

— Ну ты, сука, совсем разленилась. Чё мать сказала бы, а? Подумала своей башкой? Чё встала, бля?

…И тогда Ася опускается в небывалую тёмную воду с головой…

Олег выбегает в коридор. Дверь штабного номера по периметру светится голубым светом. За ней что-то плещется. Он хватается за ручку и, получив ощутимый электрический удар, с криком отскакивает.

— Ася! — кричит он.

В соседних номерах раздаются голоса, кто-то выглядывает в коридор, но тут же, как улитка, втягивается внутрь своей комнаты.

Ростислав суетится рядом, шамкает беззубым ртом. Внезапно сильно отталкивает Олега и берётся за ручку…

— Не… — хрипит Олег и видит, как сияние послушно угасает и дверь распахивается.

А за ней…

…Двор его детства. Вокруг никого. Ни прохожих, ни машин, ни бабушки. Лишь угадываются вокруг силуэты домов. И в этой темноте, где-то далеко, слышится шум идущей на полной скорости машины. Большой машины. Большой и злой маши-и-и-ны-ы-ы! А-а-а-а! По-мо-о… Ма-а-а…

В комбинезоне так жарко, так неудобно, мамочка, мои ножки устали… Мне ведь не убежать, не убежать, не убежа-а-ать!!..

…Фары… Олежек бежит, увязая в снегу, но узкие лучи преследуют его, жуткая машина всё ближе, она ревёт, как дикий зверь, и… Мамамамамамама…

…Удар! Олежек, жалобно крича, падает под колёса. Железная птица с капота вонзает клюв ему в темя. Кровь застывает в жилах. Тишина. Тело немеет. Его окружает тьма. Одновременно и безбрежная, и конечная.

…Он ничего не чувствует, ничего не понимает. Он теперь никто — без прошлого и настоящего, без имени, без тела. Только разум, нет, быстро распадающийся скелет разума. Косточки, как сахар, растворяются во тьме одна за другой. Самолёты, проекты, девочки, отели, кольца, туфли, костюмы, биржа, визы, мобилы… Университет. Школа… Ма… Ма… Бабуш… ка… Па-поч-ка… А-а-а… Каранд… Котик какой… Не ложися… На б-бо… Ка… А-вва… Э-э… Ауа… А-а-эу… Е-ау… Ауе… Е-жай…Ёл-ка… Сне-ег… Кругл…Шарр?.. И вдруг вспыхнуло, озарило золотом, теплом, чудовищным счастьем: ночь, лес, берёзки, он прижимает Асю к стволу, целует… Её сияющие глаза, растрепанные, пахнущие андоррским яблоком волосы, податливые сладкие губы… Сбивчивый шёпот: «Представляешь, я шапку потеряла…»

Ася!!!

— Не кричи… Я здесь.

Олег открыл глаза. Он сидел в тусклом коридоре гостиницы, напротив дьявольского штабного номера. Рядом, уткнувшись в его плечо, сидела Ася в мокром насквозь пальто.

Глава 28. ЖЖ. Записки записного краеведа. 10 января

«…Проклятый четвёртый нумер плавал в голубом дыму. Люстра по кругу качалась под потолком, роняя лопающиеся стеклянные подвески мне под ноги… Что-то капнуло на руку… Ещё… Знакомый запах бойни. Посреди номера на полу лежала бедная девочка… Она была в глубоком обмороке. Я попытался поднять её. Не смог… Кое-как выволок тело за порог.

Коршунов бился в припадке падучей. Бедняга ничего не соображал, с губ его ползла розовая пена…

И тут сзади послышался такой родной голос…

— Слава!..

Я обернулся.

— Аня?..

Посреди нумера стояла она. Моя милая Аня. В том же гороховом халате, в котором и умерла, и который я своими руками сжёг во дворе нашей дачи… Вместе с памятным костылём.

— Иди ко мне…

Я шагнул раз. И ещё. И ещё… Мозг перестал контролировать тело. В другой Вселенной, невообразимо далеко, клацнула дверь за моей спиной.

Анечка протянула ко мне дрожащую руку. По лицу её струились слезы.

— Почему ты бросил меня, Слава?.. Мне так холодно… Так одиноко…

Волосы встали у меня дыбом.

И в следующий миг исчез свет. Именно так — не выключился, не погас, а исчез. Только расчерченное на четыре квадрата белое окно зависло в душной темноте… Я то ли всхлипнул, то ли закричал… И всё опять вернулось.

Но как!

Я очутился в полутёмной зале — на столе трепетали огоньки свечей, снаружи, за окнами, одетыми в кружевные занавески, посвистывала метель. Слева от меня, у откинутой крышки секретера, сидела на венском стуле девушка, укутанная в пуховый платок поверх белоснежного шелкового пеньюара.

Я не мог шевельнуться, раскрыть рта, только глядел… Девушка что-то нервно писала, затем рвала листочки и жгла обрывки на кофейном блюдце. Вот она потянулась, встала и, шевеля губами, подошла к окну. Светало, снег всё шёл и шёл.

В дверь робко постучали:

— Мила… Милагрос Еремеевна… Это Владимир. Я хочу попрощаться, нынче я уезжаю на фронт… Через час построение…

Девушка зевнула.

— Что ж… Благослови вас бог… А теперь уходите, мне нужно отдохнуть.

Она быстро пошла прямо на меня, резко остановилась в нескольких сантиметрах и пристально уставилась мне в глаза.

В этот момент я догадался, что незримо присутствую в нумере заключённым в зеркало.

Красива ли была Милагрос? Не знаю. Помню только гладко причёсанную голову, узость плеч, муравьиную талию, бледные впалые щеки — и очи. Огромные, чёрные, раскосые, сверкающие, как летнее ночное небо.

— Мила… Пожалуйста…

Широкие брови Милагрос гневно сошлись …

— Ну хорошо. Войдите!

В комнату бочком пробрался долговязый юноша в затасканном мундире гимназиста.

Дальнейшие события понеслись вскачь, как будто киномеханик начал клевать носом в своей будке, и его кинопроектор взбесился…

— Вольдемар, наклоните голову! — Милагрос на миг прижимается губами ко лбу гимназиста. — А теперь — вперёд! Помните, смерть — наша водительница, ей мы служим и поклоняемся, её предвидим во мраке тусклом жизни!..

…Она, подвывая, читает стихи. Оглушённый Владимир вдруг всхлипывает и валится на неё, как сноп…

…Милагрос, стоя на кровати, судорожно сжимает руками ворот пеньюара.

— Вон!!!

— Мила… Ты же сама… Вы же говорили… Любовь и смерть… Я думал… Я намеревался… Ты… Вы… Хотела поехать и там… К нему… И он… Великий Северный Кормчий… Который надругался над твоей любовью… Бросить к его ногам… Золото… А после вонзить… К…кинжал… И…

— Хам, дурак! Вон!! Сейчас сюда придёт мой жених!

…Глаза Владимира наливаются кровью… Плечи ходят ходуном… Он наклоняет голову, потом, жалобно крикнув, делает гигантский прыжок через всю комнату и грубо хватает Милагрос за шею…

…С треском распахивается окно… Метель врывается в комнату… Падает и катится по паркету блюдце, в воздухе крутятся снежинки впермешку с чёрными хлопьями сожжённых стихов… Владимир нашаривает костяной разрезной нож, замахивается…

Я зажмурился. Треск, всхлип, бульканье, тяжёлое дыхание… Я открыл глаза. Владимир стоял спиной ко мне посреди залы, сжимая в руке окровавленный нож…

…И вот он повернулся и, покручивая в воздухе остриём ножа, с которого неторопливо отрывались и падали капли чёрной крови, направился ко мне.

Я задохнулся от смертельного ужаса, я был совершенно парализован! Я мог только наблюдать, как он идёт, чуть косолапя, со своей заискивающей улыбочкой, с лицом в веснушках и кровавых брызгах, с глазами, полными слёз, мальчик-убийца в стареньком, не по росту, гимназическом мундире…

Он подошёл ко мне вплотную, остановился, хихикнул и… подмигнул!

Ледяные клещи сжали моё сердце.

Вольдемар уронил нож, вынул из-за пазухи револьвер, быстро поднёс его к виску и нажал на курок.

…В лицо мне брызнуло горячим… Я зажмурился. Собрав последние силы, рванулся всем телом.

Грохот разбитого стекла, боль от удара об пол — всё смешалось в одну секунду и исчезло, мгновенно смылось с реальности, как дождём смываются со стёкол разводы предыдущего дождя…

Я снова был в четвёртом нумере Крестьянского дома. Стоваттная люстра послушно светила с потолка, пол и потолок сияли чистотой, а на кровати, аккуратно застеленной горничной, сидела она — Милагрос Еремеевна. В руке она сжимала окровавленный нож. Улыбаясь запредельной улыбкой, она встала…

— Умри, проклятый старик… Обольститель!! Это ты виноват… Сдохни… Ты погубил меня навеки…

Я с трудом приподнялся и устало сказал:

— Не надо, Володя… Хватит.

Тень удивления мелькнула на лице призрака, белая фигура подёрнулась маревом…

И в следующий миг передо мной оказался истинный виновник трагедии, гимназист Володя Штайн.

Он рухнул на постель, уронил голову на руки… Я присел рядом. Я не отдавал себе отчёта в том, что передо мною — призрак умершего почти сто лет назад человека.

— Володя… Не надо больше. Милы давно уже нет. И только ты виноват в её смерти.

Сутулая спина мальчика вздрагивала.

— Ты ведь знаешь, давно догадался, что никакого любовника у неё не было. Какой там Северный Кормчий… Жалкое враньё взбалмошной провинциалки. Мила готова была на всё ради секунды славы — пусть даже и в азиатской глуши. А сейчас ты причиняешь боль и страдания другим людям, разве это справедливо?

— А то, что случилось со мной — справедливо?! — не поднимая головы, глухо выкрикнул он. На слове „справедливо“ голос Володи по-мальчишечьи сломался.

— Нет. Конечно, нет. Но нам и не обещали справедливости. Нам обещали только… Любовь.

Он вскочил, воздел трясущиеся руки и завыл:

— О-о-о… Я отомщу-у-у!.. Вы захлебнё-о-отесь в крови-и!!

— Володя, перестаньте, — устало сказал я. — Вы Брюсова, что ли, начитались?.. Вам пора, мой мальчик… Поверьте старику, вам действительно пора.

Володя дёрнул головой, уставясь куда-то поверх моей головы. Я обернулся. Какая-то тень мелькнула у стены… Шелестнул обрывок фортепьянной мелодии… Пахнуло бисквитным теплом…

Володя вдруг опустил руки, заплакал и просто сказал:

— Ма-ма?

Поднялся сантиметров на десять над полом и словно нехотя поплыл к стене. На секунду остановился, нежно провёл по обоям ладонями, вздохнул, и, заведя глаза, с чмоканьем втянулся под разболтанную розетку…

Я сказал:

— Покойся с миром.

И абсолютно неожиданно для себя перекрестился…»

По коридору протопала троица: портье-горничная-охранник. Олег с трудом поднялся.

— Там… Ростислав… В номере… — сказал он чужим голосом суетившейся горничной.

Подскочил бравый охранник:

— Что говорите? Где конкретно? — красноватые его глазки бегали.

— Да там… — Олег слабо махнул рукой в сторону штабного.

Будто по сигналу четвёртый номер распахнулся, и из него неспешной поступью вышел пенсионер немецкого значения.

Все разинули рты.

— Што такое? — величаво спросил Ростислав Андреевич. — По какому слушаю шобрание?

Портье пришёл в себя первым:

— Товарищи, я говорю, какое безобразие! Ночь, я говорю, а вы…

— Звони директору, халдей! — злобно оборвал его Олег. — Или я ментов вызываю.

— В к-каком смысле?.. — выступил осмелевший охранник.

— А в таком! Сколько у вас трупешников на этом номере висит? Завтра всем газетам дам интервью от Фонда «Ласт хоуп», о том, как вы тут постояльцев травите!

Портье побурел и полез за соткой.

Старик склонился над Асей.

— Ашенька, жайдите ко мне… Вам надо ушпокоичься…

Ася по стеночке пошла за стариком. Пока Олег в коридоре ругался с администрацией, она стянула мерзкое пальто, закуталась в плед и неожиданно для себя задремала в кресле у батареи. Сквозь сон она слышала, как кто-то поцеловал её в лоб и накрыл ещё чем-то… …И она оказалась в жарком августе тёткиной дачи. Мама, молодая, весёлая, в лимонном сарафане, обнимала её, от неё пахло клубникой, арбузами, зубной пастой…

Олег укрыл спящую Асю своим плащом. Подобрал из-под кровати пыльные стариковы протезы, пошёл в ванную сполоснуть. Ноги подкашивались. Голова звенела. Но она — Ася! — была рядом. Здесь. И он неуверенно улыбнулся тускло сверкавшему водопроводному крану.

Ростислав застенчиво ему кивнул и быстро сунул протезы в рот.

— Спасибо, мой мальчик. Вы извините, что я так называю вас. Мой сын старше вас лет на десять. И он для меня до сих пор — мальчик. Интуиция подсказывает мне, что бояться больше нечего.

— Ростислав Андреевич… Я ничего не понимаю.

— Я расскажу вам всё. Только давайте говорить шёпотом… Пусть она поспит, голубка.

Утро понедельника началось буднично. Олег уехал очень рано. Ростислав Андреевич разбудил Асю в полдевятого и деликатно ушёл завтракать.

Чудесный старик.

Ася умылась, скрутила волосы в кукиш и хмуро ощупала приткнутое к батарее пальто. Все ещё влажное. Блин! Она расстроилась, но потом увидела посреди комнаты свою сумку с крокодилами, вытащила короткую куртчонку, в которой ездила в незабываемый «Еуежай». Холодновата, конечно, но лучше, чем ничего.

Она натянула куртку, глянула на себя в зеркало ванной и решительно содрала с волос осточертевшую аптекарскую резинку…

В ресторане она подсела к Ростиславу Андреевичу и хмурой Майре, выпила кофе, с аппетитом съела расхваленный стариком омлет с грибами. Улучив момент, когда Майра затрещала по сотке, шепнула:

— Ростислав Андреевич! Я бы хотела с вами поговорить… Но мне сейчас нужно работать. Может быть, я к вам зайду попозже?

— Асенька, душенька, я к вашим услугам… Буду ждать. Я улетаю только утром двенадцатого. В Нью-Йорк, к дочке, хочу встретить с ней и внуками Старый Новый год.

Потом Ася с Майрой сажали грустных библиотекарш в автобус, сдавали номера, подбивали бюджет, расплачивались (Олег выторговал-таки у администрации солидную скидку). А когда Майра ускакала на ковёр к Джакоповне, Ася позвонила Ростиславу Андреевичу.

Ранним утром Олег забрал из аэропорта свой джип. Поехал домой, отмок в ванной, позавтракал, заскочил в ювелирный, в итоге, приехал в Фонд часам к одиннадцати. В отличном настроении. Бодро взбежал на крыльцо, вошёл в приёмную, страстно улыбнулся ойкнувшей дуре-Жибек…

— Олег? — навстречу ему с дивана поднялся здоровенный лысый афроамериканец. — Хай!

Это был Джон Рипли, эмиссар Вертолетти, глава тайной полиции VV.

Олег выдавил приличествующую случаю широкую улыбку. Принесли же его черти именно сегодня!

— Привет, Рипли! То есть, хай! Почему ты не позвонил? Я бы встретил…

Жибек мелодично пропела:

— Миирзаляй, Балтабай-ага ждёт вас! Прошу…

В Фонде слышались отдалённая возня и слабые голоса его обитателей. Звенели телефоны, оформлялись грантовые договоры, распивался дармовой кофе с плюшками, рассказывались свежие и бородатые анекдоты.

Никто ещё не знал того, о чем мгновенно догадался Олег Коршунов, завидев на ресепшен могучую фигуру Рипли. — Фонд «Ласт хоуп» доживает свои последние дни.

Он хлопнул Рипли по каменному плечу и повёл к начальству.

Глава 29. ЖЖ. Записки записного краеведа. 11 января

«…Я начал сборы. Сходил за сувенирами, попрощался со своей любимой железной ланью в скверике. Вскоре в мой номер позвонила Ася.

Мы встретились с нею в баре отеля. Она спрашивала, я отвечал. Я рассказал ей историю про мальчика Володю, сына небогатой зоркинской вдовы. Довольно-таки скучного молодого человека с близорукими мечтательными глазами.

Мальчик влюбился в неподходящую девочку. Такое бывает сплошь и рядом, подростки всегда набивают шишки, готовясь к подлостям взрослой жизни. И лишь единицам не везёт. Потому что они влюбляются по-настоящему — в свой самый первый раз, как в последний.

Мила Свистовская не была злой. Папина дочка, провинциалка, которой декадентский Санкт-Петербург совершенно вскружил голову. Она экзальтированно бредила поэзией, сама начала писать стихи, мечтала о безумной страсти, как все девицы… Может быть, мельком видела Блока или Гумилёва. Конечно, никакого блестящего петербургского любовника у неё не было. Просто барышне нравилось манипулировать глупыми мальчишками. Знаете, все эти старые как мир штучки: чтение стихов, луна, фальшивые клятвы, пытка безразличием, внезапная страсть, холодные улыбки, игра на фортепьяно в четыре руки, намёки на сумасшедший роман со столичной знаменитостью, и снова — стихи, тёмные, дурманящие… Гимназисты, младшие офицеры и купцы третьей гильдии ловили каждое слово испорченной девчонки. Как было устоять бедному Володе?

Это штамп, романтический штамп — полагать, что жертвы взывают к возмездию. У меня есть теория на этот счёт. Теория эта, впрочем, не описывает деятельность тиранов, маньяков, педофилов и комендантов концлагерей… Мда-а… Обычная человеческая душа редко может вместить в себя ужас убийства себе подобного. Вполне возможно, что обезумелые души убийц так и носятся в своем карманном интимном аду — по замкнутому кругу ненависти…

Я давно наблюдаю жизнь, людей, много езжу по разным странам. И я убеждён: есть, есть в этом мире опасные повороты, гибельные маршруты, нехорошие квартиры. Здесь, в Крестьянском доме, нам пришлось столкнуться, быть может, с худшим проявлением израненной, ненавидящей всё живое, смертельно опасной души. Души-убийцы.

Я тоже вначале ошибся. Хотя можно было догадаться — ведь в Крестьянском доме гибли исключительно мужчины, причём в возрасте… Ревность!

Интересно было бы взглянуть на статистику смертей и несчастных случаев советских времён, когда гостиница была, по сути, одним большим общежитием. Хотя, погодите-ка… Ведь в Зорком умер артист Горелов… Ну, конечно! Это была, как сейчас говорят, звезда тогдашнего кинематографа. Играл бравых красных комиссаров и лётчиков. Скоропостижно скончался в эвакуации. Седовласый красавец с трубкой… А жил, вне всякого сомнения, в Крестьянском доме.

— Как грустно, — прошептала девочка. — Столько лет мучить себя и других. Этот гимназист… Он вернётся?

— Думаю, нет… — вздохнул я. — Мне кажется, ему надо было, чтобы его загадку кто-то разгадал. Волею судеб, этим человеком оказался я. Володя Штайн получил, наконец, покой…

Мы в молчании пили свой кофе. Ася сказала:

— Покой… да, я помню. Когда я была маленькой, у меня каждый день было это счастье. А когда мама… когда она ушла… Ушёл и покой, только усталость осталась. Но это же не замена, да? Покою? Последние годы прокручиваются в памяти, как чёрно-белый немой фильм. Очень скучный. Наверное, я специально себя загоняла, как лошадь, чтобы… не вспоминать. И не думать. Сейчас мне кажется, что я и не жила. Бредила. Как будто свернула не туда, доверилась совершенно чужому человеку…

Она нервно крутила на пальце свое скромное обручальное колечко… Нда-а…

— Не уверен, детка, что понимаю. Скажите, эти слова имеют какое-то отношение к вашей разбитой щеке? Или вы ушиблись там… в четвёртом нумере?

Она, заалев, опустила глаза.

— Н-нет… В смысле, не в номере… Я…

— Это ведь не Олег Юрьевич? — с тревогой спросил я. В сердце кольнуло.

— Нет, что вы! — с жаром воскликнула она. — Олег, он… Он хороший! Он никогда!..

Я погладил её руку:

— Простите, простите великодушно… Асенька, душенька, я уже старик. Не скрою, иногда мне тоже казалось, что я свернул не туда. Что живу не с тем человеком, что слишком слаб и наивен… Да что там, в молодости я считал себя самым настоящим ничтожеством. Но в глубине души я был совершенно уверен в своём выборе. Ответ знаете только вы. А вы, Ася, — разумная, добрая, совестливая девочка. Это значит, что у вас есть все шансы ответить верно. Понимаете?

— Понимаю… — улыбнулась она.

Какая чудесная улыбка. Счастливец, этот Коршунов…»

В кабинете Мойдодыра за круглым директорским столом сидели Балтабай-ага в полосатом костюме при белой «бабочке», Корнелия в вечернем муаровом туалете, главбух Инна Федоровна в стразах и брюликах, Камилла Джакоповна в своеобычном сталинском френче и Мадлен Генриховна в бирюзовом мини. Завхоз Амбцибовицкий внёс жостовский поднос с конфетами и чайник.

Добродушно-серьёзный Рипли, в ковбойке и джинсах, сразу же взял быка за рога.

— Друзья мои! Вот вам чёткие указания мистера VV, которые я теперь буду исполнять. Первое — через месяц этот дочерний Фонд будет закрыт. Второе — я лично проведу интервью со всеми работниками, во избежание инцидентов и шума в прессе. Разумеется, всем положена солидная компенсация. План закрытия таков. Выплата оставшихся траншей по заключенным договорам одновременно, затем — закрытие всех программ, покрытие коммунальных и прочих долгов, уничтожение документации. Затем — увольнение коллектива с раздачей наилучших рекомендаций. Вопросы? — он немигающим взглядом уставился на Балтабая Модадыровича.

— Да-да… — директор нервно потёр руки. — Новые вызовы, понимаете ли, как бы это сказать, одним словом… На передний рубеж, дорогой ты мой человек, выдвигает меня сам, как говорится, Президент, личная просьба, личная! Вчера мне звонили, представьте себе, из Президентского совета. Меня назначают директором Национального музея искусств… — Мойдодыр вспотел, покраснел, потянул «бабочку» за крыло и вдруг закричал: — И нам ли не знать, как вы понимаете, всю важность этого назначения! Сделаю всё, что смогу! С чистой, кристально чистой совестью ухожу! Бескорыстно служил! И я настаиваю на особом бонусе для руководящего состава! Да-да! Подчёркиваю! А не то, что эти ваши, понимаете ли, разговорчики о компенсации! И я лично позвоню мистеру Вертиго Вертолетти. А если понадобится — и самому Президенту! Дело, сами понимаете, не в деньгах! Это просто оскорбительно, унизительно для человеческого достоинства! Имейте в виду, я подам в Гаагский суд! Штурманга люлям!

Над столом повисла неприятная пауза. Корнелия изучала безукоризненный маникюр, Рипли неторопливо крутил в чёрных лапищах чашку, Олег глядел в окно.

Мадлен Генриховна всхлипнула.

— Как же так… Столько лет… А… Почему же?..

— Мистер Вертолетти дословно сказал следующее, — отчеканил Рипли, отставив чашку: — Буркутстан — богатая страна, которая вполне может позаботиться о себе сама.

— Я считаю недопустимым… — гневно начала Камилла Джакоповна.

— Обсуждения не будет, — отрубил Рипли. — Уважаемый керметти Балтабай Модадырович! Бонус для руководства в размере десятимесячной зарплаты будет вам выдан завтра. Мистер Вертолетти через меня передаёт вам огромную личную благодарность и наилучшие пожелания.

Мойдодыр, поджав губы, отвернулся. Ручки его крепко обхватили любимую чашку с сердцем. Рипли продолжил:

— С сегодняшнего дня я временно принимаю на себя обязанности директора. Ждите указаний через секретаря. Всем спасибо!

Бывшее руководство бывшего Фонда, переглядываясь, полезло из-за стола. А Рипли вдруг дурашливо улыбнулся и с удовольствием произнёс:

— Коршунов! А вас я попрошу остаться.

Мойдодыр обидчиво выпятил нижнюю губу, но встал и вместе со всеми покинул кабинет.

Посерьёзнев, Рипли сказал:

— Олег, твоя помощь была неоценима. Вертолетти ждёт тебя в своем офисе послезавтра.

Он протянул ему чёрную ручищу с зажатым в ней конвертом.

— Это подарок от шефа. Билет до Нью-Йорка и бонус.

Олег сунул конверт в карман. Замявшись, сказал:

— В принципе, я ожидал… Но правда — почему так скоро?

Рипли достал раблезианскую сигару, любовно оглядел её и ловко обрезал кончик.

— Между нами… У меня нет полномочий разглашать, но ты, Олег, мой друг. Здесь будет… Как это сказать? За-ва-ру-шка. Предположительно — в конце лета. Наши политтехнологи даже придумали название — «Яблочная революция». Тебе нравится?.. О, ты ведь так поэтично описал эти яблоки в своём отчёте… «Андорр», кажется? Как это говорили… В том фильме… Тебе бы, начальник, романы сочинять…

И Рипли расхохотался, с наслаждением раскуривая сигару.

Олег криво улыбнулся. Ну да. Можно было догадаться.

— Олег, я голоден, как чёрт. Ланч?

Вернувшись в Фонд, Ася до обеда разбиралась с бумажками. Олега не было. В обед выпила кофе с булкой в ланчевне. Он не приехал. Звонить ему она по-прежнему робела. Вернулась в кабинет, достала косметичку, требовательно заглянула в зеркальце пудреницы.

Синяк она, конечно, замазала — к счастью, из фондовских никто не заметил. Гулька косилась, конечно, а так — обошлось.

В Фонде все как-то странно шушукаются. Какой-то эмиссар из Штатов приехал. Что они там удумали? Опять сокращения?

А ей-то что теперь делать?

Ася вздохнула, набрала гулькин номер.

— Карапетова, слушай, у меня к тебе просьба… Пустишь переночевать? Да. Да. Вечером расскажу. Да вечером же. И не болтай, пожалуйста. Ну пожалуйста. Спасибо. Целу…

И ахнула. Олег подошёл сзади, сильно обнял. Трубка упала на стол…

— Приехали.

Он выключил зажигание, обогнул машину, протянул ей руку. Рука у него твёрдая и тёплая.

Короткая прогулка до подъезда, два пролёета, стальная дверь, чуть скрежеща, отворяется…

— Проходи. Давай куртку.

Квартира — холостяцкая студия. Коротенькая прихожая плавно перетекает в обширную гостиную с кожаным диваном, домашним кинотеатром, высокой кухонной стойкой, условно отделяющей кусочек пространства с микроволновкой, вытяжкой и холодильником. На подоконнике — три лимонных дерева в причудливых горшках, сквозь чахлую листву проглядывают пупырчатые попки плодов. На стенах — крупнозернистые фотки Бруклинского моста в разных ракурсах.

Безлико, функционально, строго. Метросексуально.

Ася машинально пошла к дивану, но в последний момент свернула и влезла на высокий стул у стойки.

Он открыл стеклянно звякнувший шкафчик.

— Будешь кофе? Или чего-нибудь покрепче?

Она кивнула, глядя в сторону.

Он вынул сумку из её рук, взял за плечи.

— Аська! Долго мне с самим собой разговаривать?

Она послушно встала, положила ладони ему на грудь.

Пахло от него дорогим табаком. И мёдом.

Кровь бросилась ей в лицо, шумной волной промчалась вниз. Какие синие, какие сапфировые у него глаза.

Рот у него такой горячий, будто температура — за сорок. Как странно, что всё это по-настоящему, по-взрослому. Или она снова бредит в своей постылой постели, под бормотанье телевизора и низкий хохот свекрови за стенкой?..

Кожа дивана холодит голую кожу. Его голая кожа так близко.

Он поднимает голову:

— Боишься?

— Да, — серьёзно говорит Ася.

Чужое, боль, нет, не надо, еще немного, нет, подожди, боже, пожалуйста, скорее же, скорее, ты как, потерплю, конечно, я понимаю, повернись, вот так, лучше — да? Да.

Он замирает, с тоской заглядывая ей в глаза. Лицо у него сосредоточенное, хмурое. Опять над атомным чемоданчиком закоротило… Она молчит. И вдруг, сквозь страх, тяжесть, чуждость, пробивается умиротворение. И она шепчет с улыбкой:

— Не бойся…

И всё случается так просто, как и должно быть. Немного боли.

И покой.

Бедняжка. Измучил её совсем. А ведь ей и так прошлой ночью досталось. Чёртов синяк вспух, налился лиловым. Может, наплевать на всё, пойти врезать этому козлу?

— Аська… Можно, я ему всё же врежу, а? Ей-богу, мне не по себе.

— Не надо, — она отворачивается. Вздыхает.

Олег гладит её плечи. Целует волосы. Нежность, как тошнота, переливается под ложечкой.

— Ася… Мне надо тебе сказать… Одну вещь. Только ты не сердись…

— Нет. Я сама тебе расскажу, — вдруг говорит она.

И рассказывает. Всё-всё. Про детство. Про школу. Про мальчика Тимура, который носил ей портфель и говорил, какие красивые у неё глаза. Про маму. Про филфак. Про отчима…

Выслушав про отчима, Олег молча встал, хлопнул водки и закурил у окна. Руки тряслись.

А она всё говорила. Про Влада. Про свекровь. Про деменцию. Про свою глупую любовь. Про бесплодные восемь лет, которые она подарила этим упырям. Про него, Олега. Как она его боялась сначала. Про санаторий… Про «Луч Востока»…

Нет, вот про это не хочу. Объелся уже всей этой мистики провинциальной. Выше крыши.

Он закрыл окно, прилёг с ней рядом, обнял. У неё такой родной запах. Неужели всё и вправду записано где-то на генетических скрижалях?.. Бред.

Ася, наконец, замолчала.

— Ася. Я должен сказать тебе…

Она так странно на него смотрит. Чего она ждет?..

Господи, как всё это не вовремя, как не нужно сейчас. А так удачно складывалось — Вертолетти, биржа, проект, деньги, Машка, женитьба, грин-кард… А что на другой чаше? Взгляд, запах, улыбка? Неуместная откровенность с едва знакомым мужиком? Пресловутая девичья честь?!

Каждое слово выдавливается, как скользкая гадина.

— Я должен уехать… Завтра. Вертолетти назначил мне встречу… Я… Я больше не работаю в «Ласт хоуп».

Она выдохнула воздух, прижала руки к горлу. Резко села.

— Как? Почему?

— Я и вправду был кризисным менеджером, — сквозь зубы процедил Олег. — Я готовил отчёт для VV… Фонд закрывают через месяц. Наверное, из-за меня.

Он чувствовал себя грандиозным подлецом.

Ася снова легла, прижалась к нему.

— И… И что?

— Ася… Ты не сердишься?

Он целует её. Преувеличенно бодро тараторит:

— Слушай, Аська, а пошли в ванную? Ты любишь джакузи? По-моему, абсолютно все девушки любят джакузи. А? Аська, это как раз то, что доктор про…

— Мне пора, — прерывает она.

То есть как?

— Ты разве не останешься? То есть… Ты что, вернёшься — к нему?!

Дурак суетливый. Дух переведи, добавь солидности. Будь мужчиной!

— Ася. Останься, пожалуйста. Мне утром на самолёт. Я думал, ты захочешь меня проводить…

Еще лучше, заныл, как Паниковский… Я старый, меня девушки не любят…

— Я Гуле обещала, что у неё переночую.

Голос ровный. Даже равнодушный.

— И провожать я тебя не пойду, прости. Ты ведь, кажется, к невесте едешь.

Олегу показалось, что он с разбегу врезался в столб.

Она поднялась, оделась. Училка училкой — белый верх, чёрный низ. Волосы снова собраны в хвост, и этот рыженький тощий хвост категорично раскачивается в такт её шагам. Тик-так. По-ка. До-стал. От-стань.

— Ася. Погоди, я тебя отвезу.

— Не надо, лежи, — хвост резок и строг. — Я на такси.

— Ася. Да что с тобой?

Она выворачивается из его рук — лицо бледное, решительное.

— Олег… Хорошо. Поехали.

Он быстро одевается. Едут молча.

Да что происходит-то?!

— Ася. Я вернусь. Правда. Я… Просто я так долго ждал этой встречи… Мне нужно, понимаешь…

Она посмотрела отчуждённо.

— Ты что, Олег? Конечно, поезжай. Разве я против? Всё, пока.

Вытащила свою дурацкую крокодиловую сумку. У подъезда споткнулась, быстро вбежала внутрь.

Олег выматерился и резко ударил по газам.

…Он бездумно гонял по Зоркому, проклятой жопе мира, отключив телефон, мозг, сердце и все внутренности. Приехал домой, покидал вещи в самсонит, выпил водки и камнем завалился на проклятый диван. И, засыпая, чувствовал, как смыкаются над ним холодные своды его холостяцкой норы.

Глава 30. ЖЖ. Записки записного краеведа. 12 января

«…Я спросил у молоденькой стюардессы минеральной воды. Снова выглянул в иллюминатор. Зоркий уплывал в синюю даль: дома, дороги, огни, машины, люди в секунды измельчились, исчезли, слились в одно пасмурное пятно с геометрическим узором улиц, оно повисело немного под правым крылом, а потом резко ушло в сторону, нырнуло под ангельски-пухлое облачко. Наш Боинг развернулся и взял курс на запад.

Прощай, мой город.

За синей шторкой, в бизнес-классе, сидит в роскошном кресле Олег Юрьевич Коршунов. Мы летим в Нью-Йорк вместе. Я столкнулся с ним в очереди на регистрацию. Мне показалось, что он не рад был меня видеть. Нехотя ронял вежливые фразы, ничего не значащие замечания… Я не мог не отметить, что он постоянно оглядывается. Словно ждёт кого-то.

— Вы кого-то ждёте, Олег Юрьевич?

— Нет-нет, — преувеличенно спокойно отвечает он.

Неправда. Уж не поссорились ли они с Асей? Жаль, если так… Впрочем, если уж судьба нас снова свела, может быть… Анечка, милая, прости.

— Я должен вам признаться, мой дорогой мальчик… Кажется, на старости лет меня угораздило влюбиться. Вы не могли бы мне дать е-мейл вашей очаровательно помощницы?

Ого! Как желваки заходили!

— Да ради бога. Вот.

Судорожно чёркает в блокноте. Гормоны!

— Простите старика за розыгрыш… Пошутил неловко. Ни к чему мне этот адрес. А вот вам…

Он прячет блокнот в карман, рассеянно достаёт красную бархатную коробочку, вертит её в пальцах.

Объявляют посадку.

— Олег Юрьевич, я вам скажу на прощанье… Зоркий — чудесный город. Это не Париж, не Рио-де-Жанейро, не Венеция. Но для меня Зоркий — это город любви. И надежды. Это очень… верный город. Возвращайтесь к ней. Поскорее. Чтобы не жалеть… Всю жизнь.

Он пожимает плечами, вежливо прощается и уходит к будке паспортистки.

…Я отхлебываю минеральную воду из пластиковой чашечки. Загораются знаки, разрешающие отстегнуть ремень безопасности и запрещающие курить.

Я не собираюсь отстегивать свой пояс и не собираюсь курить. Я, наверное, ещё поживу. Я ещё многое увижу. У меня крепкое сердце, отличные сосуды, сносное пищеварение и действующие суставы. Я смогу вволю поездить по миру, подтверждая статус записного краеведа. Впереди много вкусной еды и напитков, пляжного отдыха, новых знакомств, впечатлений, городов, гор, пустынь и морских пейзажей. Но в Зоркий, мой город, я не вернусь уже никогда.

А потом будет перевёрнута последняя страница.

И моя маленькая незаметная жизнь станет очередной непрочитанной книгой в громадной забытой библиотеке Создателя…»

Оглавление

Глава 1. ЖЖ. Записки записного краеведа. 10 декабря

Глава 2. ЖЖ. Записки записного краеведа. 11 декабря

Глава 3. ЖЖ. Записки записного краеведа. 12 декабря

Глава 4. ЖЖ. Записки записного краеведа. Всё ещё 12 декабря

Глава 5. ЖЖ. Записки записного краеведа. 20 декабря

Глава 6. ЖЖ. Записки записного краеведа. 21 декабря

Глава 7. ЖЖ. Записки записного краеведа. 22 декабря

Глава 8. ЖЖ. Записки записного краеведа. 23 декабря

Глава 9. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 23 декабря

Глава 10. ЖЖ. Записки записного краеведа. 23 декабря, вечер

Глава 11. ЖЖ. Записки записного краеведа. 24 декабря

Глава 12. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 24 декабря

Глава 13. ЖЖ. Записки записного краеведа. Вечер 24 декабря

Глава 14. ЖЖ. Записки записного краеведа. 25 декабря

Глава 15. ЖЖ. Записки записного краеведа. 27 декабря

Глава 16. ЖЖ. Записки записного краеведа. 2 января

Глава 17. ЖЖ. Записки записного краеведа. 3 января

Глава 18. ЖЖ. Записки записного краеведа. 4 января

Глава 19. ЖЖ. Записки записного краеведа. Опять 4 января

Глава 20. ЖЖ. Записки записного краеведа. 5 января

Глава 21. ЖЖ. Записки записного краеведа. 6 января

Глава 22. ЖЖ. Записки записного краеведа. 7 января

Глава 23. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 7 января

Глава 24. ЖЖ. Записки записного краеведа. 8 января

Глава 25. ЖЖ. Записки записного краеведа. 8 января

Глава 26. ЖЖ. Записки записного краеведа. 9 января

Глава 27. ЖЖ. Записки записного краеведа. Опять 9 января

Глава 28. ЖЖ. Записки записного краеведа. 10 января

Глава 29. ЖЖ. Записки записного краеведа. 11 января

Глава 30. ЖЖ. Записки записного краеведа. 12 января Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg