«Местное зло»

Шёл год Господа нашего две тысячи восемьсот пятый, и Маргарита опять открыла свои объятия иным мирам. Они висели в её небе, весёлые плоды заката. Маргарита, улыбчивая Маргарита, красавица в колье неона и стекла, держала их на поводках. Планеты медленно кружились над исполинским космодромом, привязанные к взлётным площадям цветными нитями глубинных маяков. Она, хозяйка Маргарита, подбрасывала им ракеты, словно яркие звонкие игрушки.

…Он сидел на лавочке спиной ко мне, наклонив голову, раскинув руки, и на меня напало дежа вю. Вот так же, много лет назад, я увидал его впервые. Где это было? Кара-Кум, если я не ошибаюсь; что-то сухое, жаркое, нейтральное. Он всегда садился на наши корабли на нейтральных планетах.

Он сидел лицом ко взлётным площадям и чётко вырисовывался на фоне ядерного зарева ракет. Стены силовых полей были почти невидимы, они едва мерцали, искривляя воздух между проходной зоной и ракетным полем, и я был поражён, что огонь ещё не стёр сидящего с лица земли. Все мысли превратились в кашу. Зачем Вселенная устроила мне эту подлость? Мало того, что он, оказывается, живёт; он ещё и живёт в непосредственной близости от нашей жалкой тайной операции, от наших крохотных надежд. Первая наша встреча предвещала крушение моего мира во всех возможных отношениях; что ожидать мне от второй? Крушение всех планов Ордена? Мою поимку местными секуридад и водворение в тюрьму — на этот раз навек? Быть может, мою гибель? Где? Когда? Сейчас?

И я оставил брата Августино стоять себе с недоумённой рожей. Идя к сидящему на лавке, я не чуял под собой ног. Я был уверен: это он.

* * *

Всё так медлительно в порту. Ракеты взрывают утомительный вавилонский день пыльными гроздьями цветов, и всё горит, бесцельной радугой пылают небеса. Заря бледнеет, и вот взмывает новая ракета, раскрашивает горизонт адским огнём, в то время как её товарки уже ползут над клочьями белесых облаков в обманчивую глубь без дна, скользят по нитям маяков к намеченным мирам. Так снизу выглядят космические путешествия. Маргарита решила показывать их своим людям именно так, и это, ей-же Богу, ничуть не хуже, чем фантазии людей.

День равнодушен. Ведь Маргарита — светлая планета, и ярость её золотистого солнца только подчёркивает душевную тьму, вавилонскую вечную печаль. Одежды горожан и гостей Маргариты делают пассажирское поле похожим на текучую пёструю мозаику, и в ней неподвижными островками выделяются черно-серые униформы нескольких десятков секуридад. Люди с невидящими взорами проходят пропускные пункты. Казалось бы, им всё равно, что над огромным полем, по которому они идут, и катятся, и едут ко своим ракетам, на паутинно-тонком мостике стоит капитан Иден. Эту неделю он досматривает космодром. Каким-то образом об этом почти все узнали, однако планов не изменили и торопливее ни капельки не стали. Всё так же плетутся себе с чемоданами. Лишь некоторые не знали. Таких немного. Они неожиданно ощущают беспокойство, по непонятной причине бросают взгляды вверх, улавливают мостик и того, кто там стоит. Идут себе. Жуют. Кое-где двигаются челюсти. Кое-где тлеют сигареты. Люди помнят, что здесь-то Иден не имеет права включить детектор дыма. Космодром — область вавилонского права в отношении всяких мелочей. Здесь разрешается курить. Люди научились избегать пропасти; пересекая просматриваемое Иденом пространство, они неспешно тушат сигары, сигареты, трубки. Бросают мусор строго в урны. Наглеть никто не думает. Кому охота, чтобы Иден запомнил тебя в лицо? На этой комфортабельной планете можно совсем неплохо жить. Бронзовые дроиды движутся среди людей, не задевая никого, неспешно, равнодушно подметают. Заботятся о внешнем виде Маргариты. Здесь вообще заботятся о внешнем виде. Дроиды посветлей окраской возят тяжёлую поклажу. Струится ни к чему не обязывающий музак — то, что останется, если в музыке изничтожить Божью искру. Некоторые люди не тушат своих сигарет, и всем ясно: они здесь пробыли недолго и возвращаются домой. Или же уезжают с планеты насовсем.

* * *

В расплавленных лучах светила бросала вверх свои бессчётные ракеты Маргарита, а мой недобрый старый друг сидел на скамье космодрома, как потерянный гадкий утёнок. Я обошёл скамейку и глянул ему в лицо, и да, это был он, Сан-Солнце-Сын, завравшийся ворюга и шпион, диверсант и убийца. Но не успел поганый омут страха колыхнуться в моей душе, как его выдали глаза, и исхудавшее лицо, и вся эта безвольная фигура. У него даже не хватило разума сделать вид, будто он меня не узнаёт. Он поднял голову, и мне почудился скрип стареньких несмазанных подшипников. Какой бессмысленный у него взгляд! О, этот подлый автомат бессмертия, эти коварные наномашины… Их бриллиантовые когти сглаживают малейшие морщинки, но оставляют без суда сугробы памяти и жизни. И его замело. Тощее жилистое тело — как ни старались роботы в крови, а это тело старика — и полунищая одежда, такая сношенная, что уже почти прозрачная. На штанинах серого летнего костюма скорее рано, чем поздно образуются дырки, показывая, что нежелание становиться на колени ещё никого не избавляло от необходимости колени прикрывать.

Со дня нашего с ним знакомства прошли десятки лет, но я так и не сумел вернуть себе утраченное уважение к людям. Он — катастрофа, он — ходячий гуманитарный кризис. Но это в прошлом. Я стал мужчиной, он — отбросом, бездомным, очевидно, психом с драгоценными машинами в крови и Саргассовым морем боли в голове. Он стал неосторожен. Похоже, ничто уже его не беспокоит. Он сидит в самом людном месте после разве что площади перед Ратушей. На этой лавке он не читает газету. У него нет ни книги, ни противного «жучка» в ушах, который заглушил бы душевную боль музаком. Для сотен и тысяч прохожих его здесь будто бы и нет. Что бы ни случилось на такой лавке с подобным жалким человеком, это скорее всего не будет вовремя замечено. Мозг горожан просто не регистрирует такие вещи. Страшно подумать, что было бы, если бы на моём месте оказался кто-нибудь другой. Какой-нибудь вавилонянин из длинного списка его врагов. От моей справедливой мести его спасает моя вера. А что, если бы на него наткнулся капитан той самой гелиумной шлюпки? Или тот — теперь давно уже не мальчик — сестру которого он трахнул за доллар десять сраных центов? Или один из преданных друзей покойного Синаи?

Сквозь этот мутный дым воспоминаний, через Ruinenlandschaft в голове он присмотрелся — снизу вверх; когда-то я так на него смотрел — и заявил:

— А я-то думал, что ты больше не подрастёшь…

Самым поразительным, самым нелепым, диким было то, что на его губах построилась какая-то улыбка.

* * *

Сокрытый в древних каньонах возвышенности площадью с Памир, врезанный в каменную плоть планеты, как драгоценный паразит, сияет город Маргарита. С орбиты она смотрится изломанной паутиной камня, огня и хрусталя. В её бесчисленных жилищах совершается бессчётное количество людских дел, недобрых, злых, благих, и если бы я описал, какими, сколькими делами занимаются жители хотя бы одного, не самого оживлённого из её тысячи районов, у меня не хватило бы бумаги в моей новой записной книжке.

Маргарита — чистая и суровая хозяйка. Она придумала немало путей избавления своего безупречного тела от нежелательных, недобрых клеток, от вредоносных, лишних граждан. У неё есть множество способов личной гигиены, и все они отличаются той свойственной ей жизнерадостной радикальностью, которая сделала её притчей во языцех в разношерстном сообществе Вавилона. Среди её бесчисленных жилищных блоков есть несколько особых муниципальных комплексов, о которых обитатели остальных помещений города, как самых скромных, так и богатейших, предпочитают позабыть. Эти комплексы называются евтаназиями. Руками их персонала Маргарита избавляется от некоторой части своих ненужных жителей. Джон-Корсо-евтаназий, самый разрекламированный, самый звёздный, знаком международным массам. Он — из тех полных света и комфорта гуманитарных заведений, в которые клиенты приходят только добровольно.

* * *

Сан был, наверное, безумен, пьян или под действием наркотика. Я продолжал смотреть ему в глаза. Когда он понял, что я вовсе не собираюсь броситься ему на шею; когда истина о его положении и о наших с ним неоплаченных счетах просочилась из-под опиумной завесы его грёз, он снова ухитрился причинить мне боль. Да, он опять сумел, опять же дьявольски легко. На его лице обозначился некий внутренний процесс. Он вспомнил, кто я, ему — всё это было видно, словно на ладони — пришло на ум, что надо чем-то компенсировать его давнишние поступки, а то я ведь могу всё ещё быть обижен… Он нерешительно пошевелил плечом, и не успел я сказать слова, как он уже протянул мне подарок.

Он отдавал — не деньги, нет; сунь он мне медную монетку, я дал бы волю кулакам. Грех был бы мне отпущен до того, как его синяки начали бы сходить. Он отдавал мне самое ценное, чем он владел. Это был синий пластиковый крест. На нём был номер. На аукционах такие кресты идут за очень неплохие деньги. Висящая на медной порванной цепочке, эта штука пережила последнюю войну и гибель государства, отлившего все эти синие дешёвые кресты, чтоб вешать их на шеи пленным перед казнью.

Он сохранил свой крест. Он мне его дарил, проклятенькую штуку, надетую ему на шею палачом в камере пыток. Безбожное воспоминание о нашей общей родине. Они сработали отлично, он и армии таких, как он; нет больше империи зла, нет больше полных трупов рвов, застенков, камер пыток, нет айнзацкоманд, вешающих пластиковые кресты на шею обречённым на Спасение. Нас больше нет; погиб эксперимент тысячелетия. Мир выжил, мир очнулся от кошмара и нырнул в курортные моря прогресса, мир подался на бесконечный shopping walk в такие города, как Маргарита, где багаж перевозят золотистые дроиды, а кто-нибудь вроде Идена самозабвенно заботится о безопасности; мир сел на милые скамейки, которые ночами разогреваются до солнечных температур — на них уже поджарились немало сотен глупых нищих, вот вам те самые аутодафе — и вкусил сок бессмертия. Ну, на здоровье, чёрт вас всех возьми.

Я взял крестик, прикоснувшись к его жёлтой ладони. Его рука не просто дрожала — она качалась, словно ветка на ветру. Его взгляд был неточен, дыхание неглубоко, а мозги явственно разрушены какими-то пакостными субстанциями. Это были абсентные, наркотиковые, насквозь пронюханные и пропитые мозги. Наномашины восстанавливают плоть, но вот утерянные клочья памяти они вернуть не в силах. Или не в желании. У них, разумных крохотных машин, живущих во вселенных людских тел, кроме программ, наверняка есть свои принципы.

Чёрно-серый капитан секуридад неслышно выступил из-за моей спины.

— Документы.

Это проверка. Я молча предъявил билет и паспорт.

С ним была женщина-секуридад. Телепат: с непокрытой головой. На её аккуратной груди был элегантный psi-значок. Она была удивительно красива, белокожая, высокая и стройная, с большими карими глазами и тяжёлой шапкой медвяных волос, чуть не касающихся плеч.

Капитан повернулся к сидящему на лавке.

— Ваши документы.

Сан продолжал молчать. Он даже не забеспокоился, и меня охватило чувство нереальности происходящего. Капитан всё ещё держал в руке мои бумаги и не выказывал готовности мне их отдать. Неужели он не видит, что этот человек на лавке не в себе?

И тут я понял, что он видит. Он всё прекрасно видит. Он только показался мне безликим бюрократом. Не выше меня ростом и незначительно стройней, он, как и все его коллеги, был облачён в лёгкий боекомплект с закрытым чёрным шлемом. Однако же чем больше я к нему присматривался, тем ясней проступало в нём то отличительное, что делало его не просто полицейским, а своего рода шаблоном, по которому Маргарита меряла остальных своих секуридад. В его тяжёлых каменных плечах была уверенная, роботная сила. Это была поза железной правоты. Передо мною стоял Айрон Иден.

А я не испугался. Я в жизни не боялся змей. Их надо просто обходить, а встретившись с ними лицом к лицу — не делать резких движений. Всё ещё существовал шанс, что это просто-напросто проверка. Ну да; капитан Иден на неделе досматривает космодром. Как глупо вышло. Но ещё есть шанс. У меня нет с собой ничего нелегального. Секреты Ордена и список новообращённых погребены глубоко в моей памяти; конечно, телепатка… но даже ей придётся покопаться. К тому же ей нужен приказ…

— Анна.

Иден кивнул в сторону женщины, не удостоив её взглядом. Целое жуткое мгновение я думал, что она полезет в мою голову. Потом она шагнула мимо — пахнуло нежной женской кожей и чистотой боекомплекта — и положила руку на голову Сана.

Иден был неподвижен, словно статуя. Его глухая маска смотрела одновременно на всё. Я не мог выдержать этот взгляд, а Сану было всё равно. Он подался навстречу женщине и уставился вдоль её руки на её небольшую грудь. А она в это время перебирала хлам его воспоминаний, выискивая всё, что может стать поводом для ареста.

Она нашла. Она нашла немало, и найденное ей настолько не понравилось, что по её лицу прошла тень отвращения. Сан попытался было коснуться её, но она сделала шаг прочь, неспешно и с достоинством, как полагается секуридад, и его рука неловко повисла в воздухе. Я стоял и старался не дышать, надеясь, что у брата Августино хватило ума не привлечь к себе внимание. Двойной проверки нам не выдержать.

Женщина повернулась к Идену. Между ними что-то прошло, какая-то невидимая тень, так быстро, что я не мог точно сказать, что это было и было ли вообще. Возможно, ей претил телепатический контакт с коллегой или возможный результат её работы. Во всяком случае её сопротивление быстро погасло, и она коснулась руки Идена — мимоходом. Да, прикасаться к капитану ей было явно неприятно.

Иден едва заметно кивнул, усваивая информацию.

— Это Ваш родственник? — Он обращался ко мне.

Мы с женщиной одновременно качнули головами.

— Ваш близкий друг? Несёте за него ответственность?

Нет, нет, конечно, нет.

Она слегка покачала головой в такт со мной, подтвердив обоснованность моих ответов.

— Похоже, кандидат на полку, — сказал Иден и коротким чётким движением протянул мне мои бумаги.

Кандидат на полку.

Вот оно что. Кандидат в евтаназий. Должно быть, меня передёрнуло, потому что Иден еле заметно сдвинул ко мне чёрную маску, ожидая возражений.

Их не последовало. Эта тварь убивает людей; охотится на сумасшедших нищих стариков и заставляет эту женщину копаться в их сознании, выискивая легитимный для своих бесовских законов повод усыпить их, словно больных ненужных кошек. А я — я нужен Ордену. Меня ждут псы Господни. Я делаю Божью работу…

Мне казалось, что сердце вот-вот выскочит из моей груди вверх и выкатится изо рта, слетит с губ алой капелькой слюны. Проклятый трус, проклятый трус… Какое сердце захочет колотиться в груди труса? Я знаю, Бог со мной, и нет такого места, откуда я не мог бы к Нему прийти; но это, к сожалению, не означает, что Иден не может ликвидировать нашу миссию в городе и заключить меня в бетонный куб два с половиной на два метра, где я проведу остаток дней на сухарях с водой. Он может, ему только повод дай. Бог не мешал Нерону с Калигулой и не мешает капитану Идену. Пути Господни неисповедимы…

Я впустил в себя равнодушие. Это было совсем нетрудно. Надо было просто как следует выдохнуть и потом вдохнуть, вбирая в себя окружающую среду.

* * *

Когда Иден заполнял бланк ареста, его спутница, телепатка Анна, смотрела на него, как на помойную крысу. Она смотрела на него так, будто бы он откуда-то выполз. Но она не сказала ни слова. Как и я. И я решил, что верю гиперборейцам. Верю не в смысл, который они вкладывают в свои мифы, а в описанную там ситуацию, как её может видеть христианин. Верю, что в допотопные времена масса народу могла жить под властью генералов сатаны, привыкнуть к этому и считать, что так и надо. Люди ко всему привыкают. Привыкнуть к человекоподобным чертям нам порой легче, чем к налогу на автомобили. Спросите граждан Маргариты.

* * *

…Да, мы делали синие пластиковые кресты. Мы нагородили гекатомбы трупов, мы скомпрометировали всё, что так хотели сохранить. От упоминания о нас плюются в тюрьмах психопаты; наше имя вызывает приступы рвоты у гиен, но слушайте: мы хотели добра. Мы хотели воссоздать мир, в котором старый больной нищий, пусть даже бывший негодяй, мог бы сидеть в городе на лавке, и никто не отдал бы его врачам-убийцам, как дряхлого вшивого пса. Чтобы он мог на этой лавке спать без риска быть на ней поджаренным, как таракан на сковородке. Мы хотели избавить мир от появления искусственных чудовищ наподобие Идена и тайных взломщиков души наподобие Анны. Мы хотели чести, верности и мужества противостоять злу. Мы хотели как лучше.

Я покидал проклятый город. Меня, брата Августино и нераскрытые тайны Ордена уносила ракета, окрасившая небо Маргариты цветами детского калейдоскопа. Мы шли по нити маяка. Мы шли домой. Мы оба знали, что я больше не вернусь на Маргариту. Меня запомнил Иден. Следующая наша встреча стала бы для меня последней.

А сердце всё ещё не до конца спустилось на своё место. Оно, как и я, втайне опасалось, что капитан Иден последовал за нами на корабль, и было готово выпрыгнуть вон, оставив меня бездыханным трупом при виде его блестящей, хищной чёрной маски.