«Время Полицая»

Айдар Павлов Время Полицая

Часть первая

1 2 декабря, 1991.

Настя проснулась очень странно. Стрелки часов показывали начало восьмого, когда она открыла глаза и начала понимать, что лежит под чужим одеялом, на чужой кровати, в незнакомом доме. Но даже это пустяки по сравнению с тем, что лежало рядом…

Рядом, развернув к Насте затылок, сопел какой-то мужик. Она чуть не заорала.

Спасло дыхание – воздух на секунду застрял в районе грудной клетки. От страха Настя даже не дернулась. Пару мгновений спустя кислород, вроде бы, начал поступать в легкие, но так, что комар бы не услышал – в пол ложечки.

Губы девушки задрожали, по телу пробежал озноб.

"Господи, – подумала она. – Какой ужас!!"

Самым изумительным было то, что незнакомый мужик спал в обмнимку с ее правой ногой. От его наглой волосатой клешни следовало освободиться незамедлительно, ибо мелкая дрожь начала постепенно передаваться с ее губ на все члены и могла разбудить этого…

Настя даже не представляла, как его назвать. Ведь она сроду не ложилась в одну постель с незнакомыми парнями. Как? Как такое могло случиться?!

Однако при данном раскладе паника могла ей дорого стоить. Пересилив колотун, который постепенно овладевал телом, Настя стала медленно вытаскивать правую ногу из-под мужика. Сантиметр за сантиметром, не глядя в его сторону. Когда осталось вытянуть всего лишь ступню, незнакомец замычал…

Она замерла.

Он пошевелил головой, но не проснулся. Правая нога Насти выскользнула из-под парня и прижалась к левой. Она была свободна. А мужик продолжал спать.

"Ка-кой кош-мар! Где?… Где же я?" – Настя, наконец, огляделась.

В близоруком тумане перед ней проплыли белые занавески, шкаф, сервант, экран телевизора… Невероятно, но все это она видела впервые. Бывает, просыпаешься и не можешь сориентироваться, где находишься, – ничего удивительного, это случается с каждым, – но обычно твое недоумение длится не более нескольких секунд. Потом-то все возвращается на место, ты понимаешь: да, совершенно верно, это та самая кровать, на которую ты приземлилась вчера. А тут проходит целая минута, затем вторая, третья, ошеломленная девушка до отказа оттягивает пальцами уголки глаз, чтобы навести резкость со своих минус четырех диоптрий хотя бы до минус одного, осоловело разглядывает мебель в чужой квартире и чем дальше, тем больше впадает в панический транс…

"Если все-таки подумать, – сказала себе Настя. – Где ты была вчера вечером, и каким макаром тебя занесло в эту кровать?"

"Вчера вечером?"

"Вот именно".

"Дома, – последовал ответ, – Где ты еще могла быть? Однозначно сидели на Измайловском, смотрели «Спрут»".

"С кем?"

"С папой".

"Но это не папа!" – Настя бросила испуганный взгляд на незнакомца.

"О, нет!"

"Тогда кто это?!”

Настя пожала плечами.

"А потом?"

"Пришла мама".

"Ну-ну…"

"Ну, и кончился «Спрут». В общем, ничего потом не было. Я всего лишь почистила зубы и легла спать".

"У себя?"

"Понятное дело, у себя. Не здесь же!"

"Ты уверена?"

"Слава богу, голову я пока не потеряла".

"Зато потеряла очки".

"По-моему, пора отсюда сматывать".

"Это верно. Беги, пока не поймали".

"А за что меня ловить? Я ничего не сделала".

"Ты ведь не помнишь, как сюда залетела?"

"Совершенно".

"Откуда же тебе знать, сделала ты тут что-нибудь или нет? Беги, пока есть возможность".

Не решаясь лишний раз взглянуть на сопевшего мужика, Настя поднялась с кровати. Она была голая как Ева в райском саду. Чтобы сделать отсюда ноги, во-первых, следовало что-то на себя надеть. Рядом с кроватью стояло кресло, на нем очень кстати лежали чьи-то вещи: мужские и женские вперемежку, но ни одной знакомой тряпки – все чужое! Благо, джинсы и кофта ей подошли. Нырнув в новые шмотки, Настя быстренько поспешила к выходу.

Видимость в комнате была сносной, так как квартира располагалась на первом этаже и худо-бедно освещалась светом уличных фонарей, но не настолько, чтобы близорукий человек прекрасно ориентировался в том, что твориться под ногами. Поэтому где-то в центре комнаты, Настя едва не грохнулась, зацепив ногой здоровенную хозяйственную сумку. От неожиданности она вскрикнула “Ёб…!” и вновь застыла, ожидая, что мужик проснется.

Но нет. Тот спал как убитый.

Тогда Настя, не будь дурой, подняла сумку с пола и подошла поближе к окну.

Все, что произошло дальше, напоминало сновидение, столь же кошмарное, сколь и прекрасное. Отогнув край занавески, Настя уставилась на здоровенную сумку. Черная кожа, множество карманов… Мода начала девяностых диктовала всем предприимчивым людям носить такие бэги, в них все влезало: и деньги, и товар. Очевидно, Настин незнакомец был хозяйственным парнем.

А у Насти с детства выработалось просто дьявольское чутье на вещи, в которые можно залезть с пользой для личного дела. И этот мощный инстинкт бессовестно подавлял страх возможных последствий. Другими словами, если она еще минуту назад тряслась как березовый лист и думать не думала никуда влезать, то теперь, когда судьба свела ее с этой черной сумищей, соблазн открыть на ней молнию осиливал элементарное чувство самосохранения.

"Не заглядывай внутрь, девочка!– советовала ее сиятельство добродетель (она вечно вмешивалась, куда не просят, и только нагнетала истерию): – Сваливай, пока дают. Ты и так влипла. Заглянешь – пропадешь!"

"Посмотрим, – подумала Настя, расстегнув молнию. – Поглядим…"

Она запустила руку на дно сумки.

"Чуешь, девочка?! – захихикал мелкий бесенок на левом плече. – Что за шелест! Вот это сумочка!"

"Посмотрим, – повторила Настя, чувствуя, как под пальцами зашуршали бумажные листки. – Поглядим…"

На мгновение ее дыхание вновь свело. Но уже не от ужаса. От предвкушения. Так шелестят деньги. И правда. Сумка оказалась буквально завалена деньгами. Настя обалдела: пяти-, десяти-, двадцатидолларовые банкноты, русские червонцы, четвертные, полтинники, – все это всплыло вдруг со дна черной сумки.

"Черт побери, это сказка?!"– бесенок словно не верил глазам близорукой Насти.

Девушка испуганно отошла от окна.

"Влипла! – стенала добродетель. – Ну, зачем тебе столько денег?!"

Между тем незнакомый парень, судя по всему, хозяин сумки, продолжал беспечно спать. Настя наклонилась было, чтобы рассмотреть его физиономию, но едва ее коленка встала на кровать, он вздрогнул, и ей пришлось ретироваться к выходу.

Мужик и на сей раз не проснулся: что-то пробубнил и сразу заглох.

"Сматывай, идиотка, – советовала добродетель. – Брось сумку на место и вали!"

"Ничего себе, брось на место!" – ухмылялся бесенок.

"В историю хочешь влипнуть?! – шипела совесть, словно змея. – Мало тебе историй?"

"Да пошла ты в попу!” – огрызнулся бесенок.

"В конце-то концов!" – очнулась Настя.

Повергнув в прах остатки порядочности, она трижды плюнула в торжествовавшего на левом плече бесенка, вышла в прихожую, нашла на вешалке женскую куртку-дутик ослепительно розового цвета, надела ее, затем влезла в какие-то сапоги на каблуках, закинула сумку на плечо и покинула незнакомую квартиру, тихо прикрыв за собой входную дверь.

Впервые Насте сказали, что она воровка лет двенадцать назад. Пожалуй, это стало одним из наиболее сильных впечатлений жизни. Как электрошок. Находясь в старшей группе детского сада, она ни с того ни с сего задумала обчистить пальтишко одного парня. Парню было шесть лет, ей столько же, поэтому первое дело получилось заведомо провальным. Не бог весть какой урожай не покрывал страшных результатов: ей влетело от товарищей (в ту пору учили, будто мир делится на друзей, врагов и просто товарищей), воспитателей и, естественно, родителей. А поднялась Настя всего на двадцать две копейки и негодный пластмассовый пистолет. Вот такой первый блин.

В спортивной схватке гигантов: беса, оккупировавшего левое плечо, и премудрой добродетели, величественно расположившейся справа, – оставалось небольшое пространство детского сознания, до которых этим гигантам не было дела: сама Настя. Безусловно понимая, что происходит нечто опасное и неприличное, она старательно припрятала двадцать две копейки и пластмассовый пистолет в личном шкафчике для одежды, на чем ее и застукали. Едва Настя спрятала улов, как ее обоняние вновь обрело способность различать нормальные запахи. В детском саду тогда пахло подгоревшей манной кашей и компотом из сушеных груш.

Причем, ее никогда б не раскусили, если б Настя на невинный вопрос воспитательницы: "Почему это всё два дня лежало в твоем шкафчике, Настенька?" – не пустила слезу и не закрыла глаза ладошками.

Родителей сразу же поставили в курс дела, и когда случалось всей семьей отправляться в гости, папа с мамой ни на секунду не теряли бдительность. Иногда им удавалось предотвратить неприятность, иногда нет, но независимо от расклада, предки ни разу не всыпали Насте по заслугам, их интеллигентный нрав не позволял ругать дочку слишком круто. Какое-то время они даже водили ее к психиатру, пока у того не пропали позолоченные часы, которые он то ли по рассеянности, то ли по доверчивости забыл вынуть из кармана, опять-таки, пальтишка.

В деле с психиатром улики уже были четко заметаны. Насте шел пятнадцатый год, и она кое-чему научилась. Не пускать слезу, например, и не закрываться ладошками. На носу появились очки, а по ту сторону стекла поселились невинные серые существа:

"В чем дело?" – спрашивали они, не моргая, уставившись на папу: – Ты что-то хотел сказать?"

– Настя, пропали позолоченные часы, гм… Вещь довольно дорогая. Если, гм-гм… если ты их случайно взяла, пожалуйста, верни обратно.

Дудки.

Настя кротко улыбалась:

– За кого ты меня принимаешь, папа? Если я когда-то это делала, теперь ты обо всем будешь думать, что это я?

– Но детка…

– А если украдут Ленина из мавзолея?

– Поверь, я только хотел…

– Ты наведешь на меня КГБ?

– Детка.

– И не называй меня деткой, пока не выяснится, кто на самом деле спер у психа эти дурацкие часы.

И папе не оставалось иного, как, расшаркиваясь и откашливаясь: "Гм, гм…", – глядеть во все стороны света, пока детка очаровательно сверлила его добрыми серыми ангелами за стеклами очков.

– Прости, если я не прав, – сдавался отец, покраснев.

Тренировка за тренировкой, дело за делом, и сказочная сладость победы одолела-таки страх поражения. Любая новая возможность испытать пресс рока в трепыхавшемся сердечке реализовывалась с каждым годом успешнее.

Хватая что-либо на своем пути, Настя меньше всего заботилась о том, где могут пригодиться украденные предметы. Эти штуковины, маячившие в поле ее близорукого зрения, как правило, плохо лежали и остро пахли. Вроде кавказской приправы к шашлыку. Она б и Ленина из мавзолея утащила, только как? Берут, в общем-то, не то, что надо, а то, что плохо лежит. А если это еще и надо, тут талантливый воришка способен испытать поистине райское наслаждение. Благодаря счастливому промыслу, все, что хорошо лежит, не берется и в криминальное поле зрение не попадает. Ибо не остро на запах. К примеру, иконка: если она хорошо висит, да на своем месте, при деле, то никогда не соблазнит чуткий нюх охотника за тем, что плохо лежит.

И совсем другое дело – толстая кожаная сумка, доверху нашпигованная бабками.

Несмотря на иррациональное происхождение денег и всей утренней ситуации 2 декабря, это не было сновидением, поскольку Настя проснулась лишь один раз – на чужой квартире. Далее все складывалось реально: она вышла из длинного блочного дома на морозный воздух, взглянула на адрес: улица Композиторов, 23, – и пошла к автобусной остановке. Доехав на автобусе до станции "Проспект Просвещения", она спустилась в метро, и в вагоне осторожно приоткрыла сумку. Да, в ней по-прежнему валялись баксы, перемешанные с рублями. О, ля-ля!

"С такими деньгами могла бы такси поймать", – подумала Настя, посмотрев на себя в дверное стекло.

Прикид получился нехилый: джинсы Lee , бесподобная куртка, итальянские сапожки… Сумасшедшая перемена. И это после студенческого-то тряпья!

"А что делать с деньгами?"

Понятно: сегодня их тратить нельзя, и завтра нельзя, и послезавтра… Домой принесешь – предки взвоют от отчаяния, решат, что теперь их детка начала грабить сберкассы. Проходу ведь не дадут – не родители – сплошной припадок:

"Настя, ты… ты опять брала ч… чужое? – глотая слезы поинтересуется мама. – И где ты всю ночь была?"

"Гм – гм", – отец опустит глаза и пристыжено уйдет в другую комнату.

О нет, только не домой.

"Оставить бэг в камере хранения, а оттуда – сразу в Университет. Так я и сделаю", – кивнула Настя.

Она доехала до Балтийского вокзала, заперлась в туалетной кабинке, взяла из сумки три тысячи рублей на карманные расходы и, закинув клажу в семнадцатый ящик камеры хранения, закодировала дверцу числом своего дня рождения: 300473, затем вышла на улицу, поймала машину и попросила отвезти ее на Университетскую набережную.

2

От близоруких людей плавно перейдем к дальнозорким. Представим себе пятидесятитрехлетнего толстяка с твердой рукой и спокойными глазами, реальная величина которых в полтора раза увеличивается плюсовыми очками в золотой оправе, – это Илья Павлович Романов, в прошлом партийный патриарх, а ныне – дальновидный президент некой официальной структуры, всерьез занимающейся приватизацией. Дальновидность и дальнозоркость нередко бывают связаны. Илья Павлович никогда не искал сиюминутной выгоды, планировал дела на десятилетие вперед и своим космическим хладнокровием походил на мрамор. К годам сорока ему удалось преодолеть в себе все характерные черты человеческой личности и приобрести основные признаки серийных гипсовых бюстов, столь необходимые для успешного функционирования в деловых механизмах.

Офис патриарха дислоцировался в старом здании на улице Восстания, занимая там весь второй этаж. Контора Ильи Павловича внешне старалась не выделяться из серой массы Госучреждений, расположенных рядом в том же подъезде, и не блистала пред народом во всем своем великолепии, в 91-м народ бы этого просто не понял. Если поглядеть с улицы или с лестницы, это была удивительно скромная, деликатная структура. Однако если кому-то с улицы удалось бы проникнуть на фирму сквозь кордон бритых охранников, то он бы убедился: у Романова варится столько денег, сколько их нет на всей улице Восстания.

Имея на животе заслуженное брюшко, за спиной – почтенный полтинник, под задом – высокое кресло, Илья Павлович сидел более чем ровно в этой непростой жизни. Вплоть до злополучного 2-го декабря его биографию украшала всего одна перемена: когда время заменило миф о коммунистической партии на что-то более современное, Романов сменил приемную секретаря обкома с красной скатертью на кабинет президента компании с белыми стенами, – на этом перестройка благополучно завершилась. “Можно сидеть дальше, – дальновидно полагал Илья Павлович, – по крайней мере, лет десять”.

Положение и связи перешли к нему от отца, Павла Андреевича Романова. В свои лучшие времена старик умудрился войти в круг приближенных Григория Васильевича Романова, однофамильца и легендарного ленинградского вождя. Более того, они вместе выпивали шампанское из музейного сервиза восемнадцатого века и наслаждались прозрачным голосом Людмилы Сенчиной во время ее домашних концертов во дворце Григория Васильевича в Юкках. Так что, если использовать слово крутой в смысле застойных времен, то старик был крут: Славно отвоевав военным прокурором, Павел Андреевич мягко пересел из полевого джипа в черную Волгу и благополучно оставался в ней вплоть до восемьдесят третьего. В восемьдесят третьем дед вовремя и с помпой почил. Хоронили плача и стеная толпою в сотню человек, в которую зарядили даже пионеров-активистов из ближайшей средней школы. Повремени с успением два-три года, и ничего б такого не застал крутой дедушка, оказался б среди дураков и упырей для народа, хотя потрудился на ура и заработал благ земных соответственно.

Так вот, блага земные (не только ведь золотишко партии, а вообще, влияние, авторитет, имя) перешло по наследству к Илье Павловичу Романову. Из дворца на Каменном острове, правда, пришлось перебраться в обитель поскромнее, но все ж отпрыск такого старика, как Павел Андреевич побираться пойдет не скоро.

Гармонично вписавшись в процесс реформирования государства, Илья Павлович обоготворил профессионализм, американский доллар и, закатав рукава, энергично стал нанизывать на каждую тысчонку человеческие души, жизни и судьбы, как его предок нанизывал все это дело на острие марксистско-ленинской идеи. Спуску он никому не давал: ни бездарным партнером, ни хитрым конкурентам.

У него было два ребенка: восемнадцатилетняя дочь Олеся и сын от первого брака Полицай, – дети до того разные, что с ума можно было сойти.

Обращаясь к сыну, Илья Павлович говорил просто: Пол. Имя Вадим, о котором едва ли помнил сам Полицай, оказалось слишком сложным и не прижилось к такому простому парню как он. Коллеги и знакомые испытывали к Полицаю безграничное, непререкаемое уважение, шутка ли: лазерный, испепеляющий взгляд, крутой лоб, две золотые, коронки на передних зубах; человек-мускул, Полицай ежегодно выигрывал городские соревнования по нетрадиционной борьбе, а на отцовском предприятии числился начальником охраны, насчитывающей шесть десятков ребят спортивного телосложения. Работы у Полицая было по горло. В разгар приватизационного бума мешки с деньгами летали по воздуху. Они были практически ничьи, однако их надлежало поймать так, чтоб не подохнуть. Опасные и ответственные задачи приходилось решать сыну Ильи Павловича, вот, попробуйте его не уважать.

Прямая противоположность брату – Олеся. Развитие бедной девушки к восемнадцати годам едва перевалило уровень трехмесячного младенца. Крест и боль Романовых. Олеся безвылазно жила в комнате, стены и пол которой были сплошь выложены мягкими розовыми подушками из шелка: так обустраивают комнаты умалишенных, чтобы во время своих загонов они не навредили самим себе. А загонов у Олеси хватало. Подобно папе и брату, спуску она никому не давала. Особым раздражителем для Олеси служили чужие носы. К примеру, шнобель папы, с которым у нее было много общего и форма носа которого напоминала ее собственный. Едва появлялась возможность, Олеся пыталась вырвать нос собеседника под корень. Перепадало не только папе, но и маме, и Полицаю, – всем, кто удостаивался аудиенции девушки в розовых владениях. По счастью, таковых можно было пересчитать по пальцам одной руки, для прочих доступ в келью Олеси был строго воспрещен, да и мало кто знал о ее существовании.

В комнате Олеси не было ни окон, ни дверных ручек, ни единого твердого предмета. Войти туда – пожалуйста, а вот выйти, если дверь захлопнется, никак нельзя. Да этого и не требовалось Олесе. По крайней мере, ее фантазия не могла охватить ту данность, что за розовыми стенами существует какое-то любопытное продолжение.

Объем сознания людей невозможно уложить в строгую шкалу подобно физическому росту, и все-таки каждому из нас отведены свои пределы. Сознание иногда в состоянии растянуться на года, века и даже тысячелетия. Метраж сознания Олеси Романовой не превышал нескольких секунд времени, метраж ее брата был ограничен несколькими сутками; дальнозоркость Ильи Павловича позволяла контролировать года. Однако и это мелочь, если вспомнить о загадочной расе людей, улыбающихся сквозь толщу веков со средневековых гравюр или в гекзаметре античного стиха: "Время? – говорят они. – Времени не существует. Мы здесь и там. Блаженна Олеся! Ибо не знает времени, мрачного пугала человеческого…"

Блаженная Олеся вполне довольствовалась тем, что видела вокруг себя: кондиционер на потолке, кровать у стены, фиксированное царское кресло в центре розовой комнаты, наконец, целый штат заморских игрушек. Их было много-много у Олеси, и все мягкие. Даже деревянный по замыслу папы Карло Буратино, и тот мягкий, плюшевый. К тому же без носа – длинный вызывающий шнобель поделом оторвался при первом знакомстве со своенравной девицей.

Так уж сложилось, что никому не желавшая ни добра, ни зла незлопамятная Олеся приучила домашних ничего хорошего от нее не ждать и не расслабляться. Выбить тарелку из рук матери, вцепиться кому-нибудь если не в нос, то в волосы, порвать одежду было для нее забавным приключением и необходимой эмоциональной встряской. Вела она себя столь независимо, что родные ее очень боялись и в розовой комнате вставали на цыпочки. Более других – Полицай. Человек – мускул, не башка – дерево, не кулаки – стальные гири, он чувствовал вблизи сестры-младенца восемнадцати лет безотчетный подсознательный страх и сводящий скулы дискомфорт, ни разу не оставался с Олесей наедине и никогда не смотрел ей в глаза.

Олеся не была обделена заботой и вниманием. Родители любили ее так, как, может быть, не любили бы полноценного ребенка, как не любили они сына от первого брака Полицая. Мать, если не пропадала за границей, то целыми днями ухаживала за Олесей. Отец, трудоголик и сухарь, обязательно заходил к дочурке, чтобы сказать "привет!" или "до встречи!" Не было дня, когда бы он ушел, не попрощавшись. Увы, Олесе-то до его приветов – как мартышке до Мерседеса. И тем не менее.

В начале девяностых семья Романовых жила в шестьдесят шестом доме по Гороховой улице, занимая целую лестничную площадку, объединившую пятикомнатную квартиру с розовой кельей и двухкомнатную квартиру Полицая.

Последние четыре года Пол жил один. Но это формально. Жена ушла после полученной им в двадцать шесть лет рабочей травмы. Ему хотелось тогда резать всех баб бензопилой как вареную колбасу. Страшное было время. Благо, оно не затянулось. К двадцати семи годам порядок под животом Полицая восстановился, и он стал бабником. А если вдруг слышал житейский совет жениться по новой, из-под его крутого панциря поднимался голубой лазерный взгляд такой силы, что все советчики, как один, спешили добавить, что это шутка, и что вообще они не о том.

Полицай стал своеобразным бабником. Далеко не рыцарь-трубадур, он не очень-то баловал женщин. Впрочем, об амурных похождениях чуть позже. Сначала о деле.

В половине десятого утра 2-го декабря Полицай стоял в кабинете президента компании один на один с папой и выслушивал рутинное производственное задание.

– Вадим Полоцкий, – объявил Романов старший. – Твой тезка, ебена вошь. Пригрел тридцать штук наших баксов. Разберись с этим тормозом сегодня же… Лично я не могу такого понять. Что они себе позволяют? Думают, мы дойная корова? Туда тридцатник – сюда тридцатник… Короче, не погасит сегодня – оторви ему чайник, понял?

– Понял, – кивнул Полицай.

– На, вот его визитка. Здесь адрес и телефон. Если он, конечно, не сдернул.

– Куда?

– Да кто их поймет? Эти бараны вечно куда-то норовят сдернуть. Думают, мне лень будет за ними бегать.

Полицай взял из рук отца визитку:

– Телефон рабочий?

– Домашний.

– На что брал деньги?

– Открывал дело.

– Когда?

– Открывал? Кажется, в начале года. Какие-то ларьки…

– И ты и ему так просто отломил тридцать косых? – не понял Полицай.

Отец загадочно пожал плечами:

– Пол, я уже не помню, как там было.

Полицай навел на папу голубые прожектора: разве можно забыть о тридцати тысячах? Да и надо ли вообще давать какому-то говеному Полоцкому кредит? Если уж приперло дать, то зачем сразу столько? Наконец, почему он, начальник службы безопасности, узнал о долге, длинною в год, только сейчас? Неразрешимые вопросы родили на лбу Полицая профессиональную складку. С подозрением взглянув на отца, он щелкнул костяшками пальцев и размял плечи, как будто готовился к выходу на ринг.

Гипсовое изваяние в очках не шелохнулось:

– Пол, ты меня понял? – спросил Илья Павлович.

– Ясно, – ответил Полицай, прищурив глаза.

– Тряхни его сегодня же. – Папина рука опустилась, чтобы открыть ящик стола. Через мгновение перед Полицаем появилась пачка сотенных рублей: – Он стоит не больше десяти тысяч, – продолжал Романов старший, имея в виду Вадика Полоцкого и рубли. – Получишь восемь, если баксы вернутся… – Пачка сотенных упала обратно в ящик. – Сначала присмотрись, почем хата. Может, закроется хатой. Ежели ему вообще нечем закрыться, делай, что считаешь нужным. Вечером я от тебя слышу, что проблемы Полоцкого больше не существует.

– Ее уже не существует.

Илья Павлович спокойно кивнул, снял очки в золотой оправе и помассировал переносицу:

– Теперь повтори, Пол все, что я сейчас сказал.

– Не понял?

– Повтори, Пол, все, что я только что сказал, – медленно произнес отец.

– Короче, Вадим Полоцкий, блн, пригрел тридцать кусков, нах. Не закрывается – откручиваем чайник, блн, – начал Полицай и толково воспроизвел сценарий задания.

3

Легкие хлопья снега кружили по ту сторону окна. В квартире было так тихо, что Вадим обомлел. Он только что продрал глаза после полноценного сна, лежал на двуспальной кровати и пытался сообразить, где в данный момент находится Настя: в ванной или на кухне. Однако чем дольше он соображал, тем загадочнее становилось: ни единого шороха, свидетельствовавшего о том, что в доме, кроме него, кто-то есть, он не расслышал.

Как в вакууме.

– Настя? – позвал Вадим.

Полнейшее безмолвие.

– Ты где? – Он поднялся с постели. – Слышь?

Тишина. Вадик лениво поплелся на кухню, открыл форточку, затем заглянул в ванную комнату и вернулся к дивану. На журнальном столике стояла коробочка. Он открыл ее и пожал плечами: контактные линзы девушки были на месте. Как она их оставила?

– О, ля-ля! – Он быстро осмотрелся.

Сумки в комнате не было.

Он трижды обошел квартиру в надежде ее найти, но… сумарь исчез.

– Что ж ты, любовь моя? – пробубнил Вадим в пустоту. – Почему ты взяла деньги? Они же наши. Твои и мои…

Он автоматически потянулся к телефону.

«Позвонить ей? Допустим. А с чего начнем?»

«Где деньги, Настя? Зачем ты взяла деньги?» – как-то не полюбовно, нехорошо. Лучше так: «Я угораю от твоих приколов, подснежник. Шутка удалась. А теперь поехали в Италию».

…"Сицилия, Палермо, Рим – после слякоти Питера – настоящий рай", – как выразился папа, выдавая ему капусту на медовый месяц. Тридцать тонн баксов! Хороший папа: "Семья строится не на песке, сынок", – и бах! – тридцать косых в хозяйственную сумку: "Бери, Вадик, гульни с Настей в Италии. Извини, что мелкими".

«Да что уж. Мелкими, так мелкими». – Вадим улыбнулся. Он не ожидал от батона такого внимания к своей личной жизни.

Вероятно, Настя решила его разыграть.

«Ну, разумеется!» – Счастливая улыбка молодожена продолжала освещать лицо Вадима, когда он взял, наконец, телефонную трубку и набрал номер невесты.

– Алло? – ответил на проводе незнакомый женский голос.

– Маргарита Серафимовна? – не понял Вадик.

– Вы ошиблись.

– Простите.

Он повторно набрал номер Насти. Ответить ему могли лишь три человека: сама Настя, ее мать Маргарита Серафимовна или отец Олег Михалыч. Впрочем, родители, скорее всего, работают.

– Алло? – услышал Вадим все тот же голос.

– Доброе утро, – поздоровался он. – Я что, опять ошибся?

– Какой вы номер набрали?

– Двести пятьдесят один – семьдесят четыре – тридцать шесть.

– Номер тот, – сказала женщина. – Но здесь нет того, кого вы ищите.

– Как? Что значит, нет?

– Вот так, то и значит.

– А Настя?

– Молодой человек! – Судя по интонации у собеседницы терпение было на исходе. – Я вам повторяю…

– У Вадима с терпением было не лучше: – Э, блин! – Он сменил интонацию: – Прикололись, и будет. Сейчас же дайте мне Настю! Кто вы вообще такая?

– Я-то кто надо. Вот кто вы – мне непонятно!

– Чапаев, – сказал Вадим. – Василий Иванович Чапаев.

Женщина повесила трубку.

Вадик фыркнул и растерянно покрутил головой.

«Этого только не хватало».

Словно Настя включила в сценарий розыгрыша смену телефонного номера. Однако вряд ли такой финт был ей по плечу – она б проговорилась раньше. И он в третий раз набрал чертов номер.

– Ну, и? – сразу же спросила незнакомая женщина.

– Это опять я. – Вадим с первых слов взял смиренный тон. – Простите, что так получилось. Я не хотел. Понимаете, я попал в глупое положение. Целый год звоню по этому телефону… Прошу вас, не кидайте трубку. Давайте разберемся.

– В чем мы разберемся? – не поняла женщина.

– Похоже, что-то не в порядке с вашим телефоном.

– С моим?! С моим-то все в порядке.

– И тем не менее…

– Тем не менее, – перебили его, – я настаиваю, чтобы вы прекратили сюда звонить. Иначе я буду вынуждена узнать ваш номер, и сообщить, куда следует.

– Ясно.

Вадим бросил трубку на аппарат. Куда могла запропаститься любимая девушка?

И вдруг раздался телефонный звонок.

– Да? – Вадим снял трубку.

– Вадя, бл?

– Чего? – не понял он. – Это кто?

– Твоя крыша.

– Что за крыша?

– Ты брал у Романова тридцать тонн?

– А тебе-то что? Э, ты кто вообще?

– Чувак, бл, я от Романова. Лучше не бзди и запоминай: твой счетчик остановился, типа, конкретно. Пора нам закрываться. Слушай сюда: если через час к Романову не вернутся тридцать косых…

– Э, хорош прикалываться, – попросил Вадим. – Кто это говорит? Калян, ты?

– Что ж ты меня перебиваешь, сука? – рассердился собеседник. – У тебя проблемы – ты в минусе на тридцать тонн, а ты меня перебиваешь… Короче, мне по боку, че ты там гонишь, мое дело предупредить: не закрываешься к одиннадцати часам – у тебя будет в три раза больше проблем, Вадик Полоцкий, блн.

– Как-как ты меня назвал, ублюдок?!

– Э, блн! Кто ублюдок, нах?! – осерчал собеседник.

– Не знаю, кто тебе дал этот телефон, но я гарантирую: еще раз тебя услышу – тебя найдут и подвесят за уши, чучело трахнутое!! – выговорившись, Вадим хлопнул трубкой по аппарату.

"Какая-то сволочь мается от безделья", – решил он.

Однако что за фигня? Кто мог пронюхать о том, что папа дал ему вчера тридцать тонн? Кто мог назвать его Полоцким? Наконец, кто мог говорить таким знакомым, чудовищным хрипом? Невероятно, но этот голос мог принадлежать лишь… самому Полоцкому по кличке Полицай.

Вадим почувствовал, что начинает холодеть.

Ему посчастливилось встретить в жизни удивительного человека, сочетавшего в себе способность нагонять в чужую душонку животный страх со стопроцентным отсутствием чувства юмора. Его звали Полицай, армейский старшина…

Телефон вновь зазвенел.

– Да? – ответил Вадим.

– Э, чувак, ты че, совсем охренел? – спросил тот же голос.

– Ублюдок, – тихо сказал Вадим, затем опустил палец на рычаг телефона и бросил трубку возле аппарата, чтобы звонок не повторился.

Следовало немедленно связаться с отцом.

Он набрал номер прямого выхода на папу: в обход секретарши, автоответчика и прочего хлама, – номер, который был только у членов семьи.

– Алло? – Ему в ухо пропел незнакомый дискант.

– Можно Романова? – спросил Вадик.

– Я слушаю.

– Кто… кто вы? – растерялся он.

– Я Романов.

– Нет, вы не Романов. Илья Палыч Романов. Мне нужен Романов Илья Палыч, позовите его!

– Нет, я не Илья Палыч. Но я Романов.

– А где Илья Палыч?

– Я не знаю. Это проходная молокозавода.

– Триста пятнадцать – двадцать – двадцать?!

– Так точно.

– Вы издеваетесь надо мной?! Какая проходная?! Это телефон офиса! Где мой отец?!

– Вы что-то путаете. Извините…

На проводе появились короткие гудки.

«О, Ля-ля! – Вадим застыл с телефонной трубкой возле уха. Значит, это… вообще? Везде? Нет, такого не бывает!»

Для проверки он набрал номер Мишки, армейского друга. Мишка работал у него закупщиком, контролировал пять ларьков, в которых была заключена деловая жизнь Вадима, и до двенадцати обычно находился дома.

– Здравствуйте, – ответили Вадику.

– Здравствуйте. Миша дома?

– Таких не держим, – усмехнулся незнакомый баритон.

– Ясно. Можно я вам задам один вопрос?

– Задавай.

– Это двести восемнадцать – шестнадцать – девяносто два?

– Правильно.

– Но Михаила Яновского вы не знаете.

– Не знаю.

– Спасибо. Это все, что меня интересовало.

Ситуация начала выходить из привычных рамок. Оставив в покое телефонный аппарат, Вадим подошел к окну. В доме воцарилась неживая тишина. А там, за окном, падал снег, и шли люди, закрывая лица от назойливых хлопьев. Они не видели Вадика Романова, им было безразлично, что рядом, в считанных метрах, за стеклами с сигнализацией и железной дверью стоит какой-то Вадик и пытается понять: жив он или умер, да и жил ли он когда-либо на этой планете?

"Все в порядке, все по плану", – убеждал он себя. Но…

Он перестал чувствовать присутствие людей. По ту сторону окна проплывали другие люди.

Вадик подошел к серванту, открыл дверцу и достал из-под сложенного белья Кобру, классный американский револьвер, купленный им несколько дней назад с помощью Лени. Продавца звали Стасом, на вид ему было лет семьдесят.

Стас работал на своей квартире. Его длинные седые волосы скрывали слуховой аппарат, на его сгорбленных плечах лежал пыльный плед. Старик имел облик страстного филателиста, с одной поправкой – его коллекцию составляли импортные пушки.

– Проходите, мальчишки, проходите, – радушно поприветствовал Стас Леню и Вадика.

Повысив голос, Леня объявил:

– Это Вадим.

– Да, да, ты мне говорил, – улыбнулся дед.

– Мы посмотрим револьверы, – прокричал Леня.

– Револьверы, так, револьверы, – закивал Стае. – Садитесь, разбойники, сейчас вынесу.

Старый пиротехник удалился. Друзья присели на стулья.

– Чего орешь? – спросил Вадим.

– Он глухой, – объяснил Леня. – Говори ему на ухо и погромче.

Стас вернулся с четырьмя пушками, любовно разложил их на столе и начал комментировать:

– Смитт-Вессен. Армейский, двадцать вторая модель, калибр сорок пять.

– Нет, – сказал Вадик.

Рядом лежали штуковины посимпатичнее.

– Кольты, – объявил Стас. – Курьер, Детектив, Кобра…

Потеснив два первых, Вадим ухватил короткий ствол Кобры. Сверкнув туловом, на его ладонь легла пузатая красавица. Это была любовь с первого взгляда. Пушка точь-в-точь такая, какую он рисовал в воображении. Поиграв с барабаном, помусолив со всех сторон рукоятку, он признался себе, что лучшего револьвера не существует.

Зафиксировав момент прилипания оружия к рукам клиента, Стас заверил:

– Самый популярный барабан в Америке. Пугает, убивает, – все, что угодно. С этим дулом лучше не шутить. Бьет наповал. Отличная машина.

– Калибр?

– Сорок пять.

– Меньше нет?

– Устроить можно, но будет не раньше, чем через месяц. Скорее всего, в следующем году.

– Не надо, – сказал Вадик. – Меньше не надо. Кобра?

– Кобра.

– Он мой.

… Приласкав красивую пушку, Вадим крутанул барабан, защелкнул его и прицелился в сервант.

«Ублюдок, – выругался он, представив на месте стекла в серванте пятиугольную физиономию Полицая с ядовито-голубыми глазами. – Чучело!»

И спустил курок. Раздался глухой щелчок. Револьвер был не заряжен.

«Что за прикол? Кто это разыгрывает? Вычислю – чайник откручу!»

С прапорщиком Полоцким по кличке Полицай Вадик познакомился в Венгрии, куда их с Мишкой занесло после учебного подразделения. Этот Полицай невероятно любил вареную колбасу. Он разрезал килограммовую палку вареной мадьярской колбасы на три одинаковых ломтя вдоль и один раз – поперек. Получалось шесть увесистых кусков размером в стельку. Далее Полицай брал длинный кукурузный хлеб, разрезал его на четыре ломтя и делал четыре огромных бутерброда. Он был старшиной дивизиона, есть ему надо было плотно.

Да, но куда уходили два оставшихся куска вареной колбасы?

Они доставались тому счастливчику, который чем-либо спровоцировал повышенное внимание старшины к своей персоне.

Полицай принимал регулярное участие в соревнованиях по какой-то страшной борьбе. Соревнования проходили нелегально (в те времена даже карате находилось в подполье) и собирали участников со всех воинских частей ЮГВ. До солдатского состава об этих боях доходили одни слухи, болтали, например, что Полицай каждый раз возвращается победителем. И немудрено. Прапорщика Полоцкого огибали стороной, с ним старались не сталкиваться в узких местах и шутили в его присутствии очень сдержанно (исключительно о тех, кого Полицай на дух не выносил): о Михаиле Горбачева, соседней артиллерийской части, мадьярах, евреях, москвичах и ленинградцах. Его лазерного взгляда избегали как гиперболоида инженера Гарина. Особенно солдаты. Офицеры этого не афишировали, но избегали тоже.

В углу казарменного кубрика он соорудил себе спортзал с набитыми двухметровыми чучелами, перекладинами, штангами, гантелями, и выдавались дни, недели, когда он просто там жил, вылезая лишь за тем, чтобы поесть или полчасика провести на очке.

Когда Вадика и Мишку определили в дивизион Полицая, к ним подкатил шустрый хлопчик, старичок с пилоткой на затылке и в мятых сапогах (такие, обязательно мелкого роста, шустрые хлопчики крутятся в любом армейском подразделении: они обо всем узнают первыми и с энтузиазмом бегут докладывать "наверх" о последних происшествиях):

– Вы с Ленинграда? – спросил Лелик (так звали старичка).

– Да, – ответил Миша.

– Вешайтесь! – обрадовался Лелик. – Га! Га! Га! Ленинград, блн! – В полном восторге он потрусил к спортзалу: – Полицай! Полицай! Слышал?! Фраеров из Ленинграда привезли!

Говорят, о вкусах не спорят. О вкусах Полицая не то, что спорить, заикаться было смешно. Он любил вареную колбасу и не любил фраеров из Ленинграда. Ну, что тут поделаешь?

На следующее утро Вадик с Мишкой по команде "Подъем", не глядя, влезли в сапоги и выбежали на зарядку. Проводил зарядку сам Полицай – около часа их взвод колесил вокруг желтого поля подсолнухов. За тот бешеный час у фраеров из Ленинграда сложилось такое неприятное впечатление, будто в сапоги залили слой дерьмища. Остановиться и снять обувь было нельзя – Полицай лично задавал бешенный темп пробежке. Только вернувшись в казарму, Миша и Вадик обнаружили, что битый час месили ногами в сапогах вареную колбасу.

То есть, те куски колбасы, которые Полицай не съедал, использовались в качестве стелек для тех, кто ему не нравился. Самым забавным было то, что это не было шуткой, поскольку одна и та же шутка повторялась в дивизионе регулярно в течение четырех лет.

… Вадим убрал с прицела стекло серванта и вернул револьвер на место, под простыни в бельевом шкафу.

"Интересно, исчезли только мои телефоны или…?"

Он взял с полки телефонную книжку и отыскал номер разрешительной комиссии, в которой готовился получить право на ношение газового пистолета (в 90-х это более-менее помогало легализовать револьвер двенадцатого калибра).

"Если и тут мимо, то крышка, натуральная крышка. – Он предпринял последнюю попытку сразиться с умным японским телефоном: – Как это получается? Номера-то правильные! Значит, что-то неправильно вообще, везде и в принципе…"

– Алло?

– Разрешительная комиссия?

– Да, – ответили на проводе.

– Да?!! – воскликнул он, – Это правда?!

– А что случилось? Что вы орете?

– Простите. Можно поговорить с капитаном, Игнатьевым?

– Как, вы сказали, фамилия?

– Игнатьев Виктор Сергеевич, капитан.

– Нет, я такого не знаю.

– Только не бросайте трубку!

– Да успокойтесь вы, никто не бросает трубку. Вы по какому вопросу?

– Я оформлял документы на газовый пистолет. Они должны быть у вас. Я хотел узнать, когда мне подойти? Моя фамилия Романов. Романов Вадим Ильич.

– Подождите, я взгляну.

– Хорошо, хорошо, я не тороплюсь.

И тут Вадик вдруг ясно понял, что документов не бу¬дет. Он их не чувствовал. Но главное, он вообще не чувствовал присутствия людей. Это было нечто. Новое и дикое. У любого человека, будь то Робинзон Крузо на необитаемом острове или свежеупокоенный труп, не возникает подозрения в этой проклятой пустоте. Робинзон всегда знает, что есть кто-то, кто его помнит; для того, кто стал трупом, начинается другая жизнь. А тут как-то сразу атрофировалось все, что давало гарантии твоей принадлежности к системе мирового кровообращения. Пустота разверзалась как бездна, засасывала как болото. Лег, заснул и проснулся в другом мире. В новом. Нереально, но так. В этом трахнутом новом мире не нашлось места даже засаленному капитану Игнатьеву, которому он положил триста рублей в карман – проходную квоту за отсутствие проблем при оформлении корочек. Игнатьев, и тот исчез вместе с взяткой!

– … Вы слышите меня? – спросили на проводе.

– Ну-ну?

– Я почему-то не вижу ваших документов. А вы…

– Благодарю, – сказал Вадик, опуская трубку. Дальше с телефоном воевать бесполезно. Надо было самому ехать к Насте и разбираться.

– Разберемся, – сказал он, отправляясь в ванную.

"Прохладный душ, ядреный кофе… Или я сойду с ума. Если уже не сошел. Что за день? С утра пораньше обнаружить, что невеста тебя обобрала, услышать голос живого Полицая, не верить в существование людей и пялиться на телефон как баран на новые ворота! Не много ли за какие-то полчаса?"

4

Отмороженный взгляд голубых глаз, зимний спортивный костюм Адидас, облегающая крутой лоб шапочка популярной модели «презерватив» и официально зарегистрированное дуло ТТ под мышкой, – таково краткое описание Полицая, начальника охраны конторы Романова, когда он отправлялся делать дело. Полицай не врубался в юмор. То есть, вообще не врубался. Встречаются люди, воспитанные в условиях конфликта с сатирой и юмором, их называют плоскими, но даже они хоть как-то, пусть, в подушку, сами про себя, а худо-бедно развлекаются, улыбаются. Полицай не улыбался никогда. Родители, и те не примечали за сынишкой такие проявления эмоций как смех, радость. Полицая нельзя было назвать тупым, боже упаси. Тут другое. Его не считали тупым даже мысленно, ведь не бывает ничего тайного, что не становится явным. Его находили (и явно, и тайно) “серьезным”, “крутым” малым и при малейшей возможности отдавали дань его авторитету. А иначе никак. Подтрунить над Полицаем было невозможно, как невозможно в эпоху тотемизма зацепить острым словцом обоготворяемое животное: свинью, овцу или корову.

Слово "ублюдок", которым Вадик дважды обозвал Полицая, поставило в очень сложное положение первого и ничуть не польстило второму, хотя подходило к нему безукоризненно. Поистине, Вадик не ведал, с кем говорил. Да и как он мог об этом знать, если утром второго декабря все еще считал себя сыном Ильи Павловича Романова, крыша которого гарантировала ему защиту от десятка полицаев, вместе взятых? Между тем, мир за одну ночь настолько преобразился, что, если б Вадика сразу же ввели в курс дела, он, конечно, профильтровал бы базар и не стал бросаться столь резкими выражениями.

Что касается Полицая, то он не поверил ушам: чтобы его, Пола, какая-то козявка к маме посылала?! Короче, к десяти часам по московскому времени Вадик был приговорен к участи, которую сам же и обрисовал: буквально к повешению за уши, – это тоже серьезно, без шуток.

Без четверти одиннадцать из офиса на Восстания вышли три спортсмена в костюмах Адидас, сели в красный джип “Форд” и тронули по делам. За рулем поблескивал парой золотых коронок начальник службы безопасности Полицай, справа курил Мальборо его подчиненный Витян, а сзади, положив локти на передние кресла, весело щерился Серега Зубило, тоже бандит Романова, записной дебилок и правая рука во всем, где могло получиться мокро.

Чтобы скоротать дорогу, Серега кратко пересказал браткам содержание фильма, который посмотрел вчера по видику:

– Там тема, сука, такая дальше пошла: он их, на хер, замочил, сука, да, вывел на улицу, падла, ну и говорит – слышь? – чтобы они разделись, на хер. Ну, они пошли, сука, идут, сука, а чуваки такие, на хер, на них смотрят, падла: идут, нахер, такие четыре чувака, сука, без трусов, на хер!! – Серега постоянно хохотал: – … Ну это, падла, он их, на хер, привел, короче, к шефу – да, сука? – шеф берет такой пулемет, сука, валит всех в натуре, на хер, а потом тому, ну, этому, сука, главному – да? – говорит: че ты, типа, на хер, лопухнулся, сука, кого ты мне сдал?! Это не те чуваки, падла! А этот парится, бздит, сука: а хер его знает, сука, какая, в жопу, разница? Ну, а потом уже, сука, выяснили, что это те, сука, а те, которые с ними тогда были, уже свалили, на хер!

И так далее.

В отличие от мрачноватых коллег, веснушчатую физиономию Сереги ни на минуту не оставляла весенняя улыбка. Оптимизм не подводил Серегу даже когда приходилось стрелять, резать и делать ожоговые волдыри паяльной лампой всевозможным подонкам. Он был словоохотлив, хваток, честолюбив. Его доруган Витан – несколько замкнут, менее болтлив, более сосредоточен. А вместе они составляли первоклассный профессиональный тандем. Полицаю нравилось работать с Серым и Витькой. Их связка пока не подводила.

… К одиннадцати часам дня Серега закруглился с пересказом крутого боевика, красный «форд» Полицая припарковался в полстах метрах от парадной дома номер двадцать три по улице Композиторов, и три жлоба молча посмотрели на окна первого этажа, за которыми должен был находиться должник. Двое – мрачно, третий – щерясь от полноты чувств. Серега любил работать.

-… А если у него ствол? – предположил Витян.

– Вряд ли, – сказал Полицай.

– На каждый ствол, сука, накрутим гайку, на хер, – сострил Серега, вставляя в зубы спичку. Вынув из-за пазухи пистолет ТТ, он игриво передернул затвор и спрятал ствол обратно.

-… Короче, идите туда, блн, – распорядился Полицай. – Главное, не спугните суку. Потом я сам подгребу, нах, уже конкретно побазарю. Витян, свистнешь.

Витян кивнул.

– Давай, пошли, – скомандовал Полицай.

И два полубритых ежика: рыженький и черненький вылезли из автомобиля. План Полицая был таким: Серега и Витька – ребята-зверята – проникнут на хату должника, положат Вадю Полоцкого на пол, подготовят сковородку, затем появится он сам и разведет огонь. Как правило, девять из десяти планов Полицая срабатывали без заминки.

К этому времени Вадик Романов, совершенно не считая себя Вадей Полоцким, только что выпил чашку крепкого кофе и одевался, собираясь навестить сбежавшую невесту. Он надел брюки, свитер и начал уже влезать в зимние кроссовки, как в дверь позвонили.

Он посмотрел в глазок.

На лестничной площадке стояло нечто в спортивном костюме. Добрый молодец-верзил с черным бобриком на голове явно не в гости пришел – это было очевидно – и не с библейской проповедью.

– Что надо? – спросил Вадик.

– Ты Вадим?

– Предположим.

– Открой, надо побазарить. – Парень в спортивном костюме перевалился с ноги на ногу и сунул руки в карманы.

– Не понял, кому надо?

– Ну, мне надо.

– А кто ты такой?

– Я от Романова.

– От отца?

– От Ильи Романова, – кивнул бандит, очевидно, понимая слово "отец" в более широком контексте, чем родственные связи. – Да не ссы ты! Побазарим – разойдемся. Че ссышь?

– Что-то я тебя не помню. – Вадику было не по себе.

– Слышь ты, чувырло, долго мне еще тут стоять? – Собеседник нетерпеливо поменял опорную ляху и огляделся. – Тебя ж один хрен найдут. Че залупаешься?

"О, ля-ля!! – Вадик отлип от двери и бросился в комнату. – Что за представление?!"

– Сейчас! – крикнул он. – Подожди минуту!

Он распахнул дверцу бельевого шкафа, выхватил револьвер, коробку с патронами и суматошно начал заряжать пушку.

"Один, два, три, четыре, пять, шесть…"

Барабан захлопнулся. Вадим запихнул оставшиеся патроны в брючный карман, Кобру – на спину за ремень и вернулся к двери.

Отморозок терпеливо ждал на лестничной площадке. Вадим открыл дверь и отпрыгнул на несколько шагов назад. Его рука легла за спиной на рукоятку револьвера.

Вошли двое: тот, кто говорил, и тот, кто прятался. Одинаковые как черти: бритые, наглые, злые…

– А это кто? – Вадим кивнул на рыжего.

– Это со мной, – поручился Витян.

– Тогда это со мной. – Вадим вытащил пушку и направил ствол на гостей. – Все, хватит, дальше не идем. Вы куда?

Бандиты застряли в прихожей.

– Руки на затылок! Оба!! – заорал Вадик. – Что не ясно?!!

Те переглянулись. Серега сразу сделал, как просили, а вот руки его напарника застыли на уровне подбородка, словно у пантеры, готовой к прыжку.

– Я же сказал: руки за голову! Быстро!!

Витян медленно положил ладони на затылок.

– Слышь, ты, сука, хорош, нахер… – попробовал завести диалог Серега.

– Пасть!! – закричал Вадик. – Закрыл пасть!!

Серега послушался.

– Теперь медленно, закрыл локтем дверь, – попросил Вадик. – Чтобы я слышал, как защелкнется.

Рыжий небрежно пихнул дверь и соврал:

– Щелкнулось, сука.

– Не фига, – возразил хозяин: – Я не слышал.

Серега пихнул дверь дальше. Замок закрылся.

– Теперь вы будете отвечать на мои вопросы, – объявил Вадик.

– Ты горячишься. – Витька, поднял уголки рта, изображая улыбку. – Мы ж только побазарить…

– О чем мне с тобой базарить?!! Не фиг рожу корчить!! Че приперся, а?!!

– Ты должен тридцать косых. Нас… – Витян не успел докончить фразы.

– Я должен тебе тридцать косых?!! – закричал Вадик. – Да ты знаешь, на кого наехал, козел?!!

– Слышь, сука, давай, ебт, – вмешался Серый, – по-хорошему, сука. Нас, на хер, подставили – дали левый адрес…

– Кто?!! Кто дал тебе мой адрес?!

– Хули, сука, мы сваливаем, на хер, хорош бздеть, ебт. Ты нас ни хера не знаешь, и ты нам до пизды…

– Я спрашиваю, кто тебя сюда заслал, чучело?!!

Вместо членораздельного ответа на поставленный вопрос, хладнокровный Серега весело поглядел на Витяна и предложил:

– Идем, сука, хорош тут торчать, падла, – этот бздун щас обоссытся… – Затем, полагая, будто рыжие бобрики находчивее всех. Серый повернулся к пушке Вадима задом и, делая вид, будто открывает дверной замок, правой рукой полез за оружием.

Грохнул выстрел. Серега даже не успел положить ладонь на рукоятку ТТ за пазухой, как получил в позвоночник пистон, завалился на пол и, дважды дернув башкой, как кукла на пальце, замер в ногах Витяна.

– Сука… – прошипел Витян, наклонившись к другу.

– Стоять!!! – заорал Вадим. – Стоять, как стоял!!

– На хера ты это сделал? – спросил Витя, неохотно выпрямившись. Ему показалось, что Серый помер. – Мы ж только побазарить…

– Повернись-ка ко мне спиной, – попросил Вадим. – Вот-вот. А теперь побазарим.

– Не стреляй.

– Будешь хорошо стоять – не буду. Кто тебя заслал?

– Десятый раз повторяю, Романов его фамилия.

– Э, ублюдок, по-моему, у тебя крыша едет.

– Это у тебя она едет. Ну, на хера ты это сделал? – Витян кивнул на Серого.

– Какой еще, на хрен, Романов?! Илья Палыч?!

– Илья Палыч. – Черный бобрик утвердительно опустился.

– Я что, ему должен?!

– А что, нет?

– Слушай, хватит меня лапшой кормить, скажи честно: ты с этим чучелом как-то разнюхал, что Палыч дал мне бабок, и вы просто решили взять меня на пушку? Скажи, так было? А?! Не бойся, я пойму.

– А че разнюхивать? – не понимал Витян. – Он сам велел.

– Кто? Романов?

– Ну, а кто еще? У кого ты брал тридцать косых?

– И что, он вас заслал за деньгами?! – Вадик офигел. – Он сам не мог позвонить?

– Тебе два раза звонили.

– … Кто?

– Полицай.

– Кто?!!

– Полицай, сын Романова.

– Какой, в жопу, Полицай?! Ты что несешь, ублюдок?!

– Э, успокойся!

– Как Полицай может быть сыном Романова?! – взорвался Вадик. – А я тогда кто такой?!! А?!!

– А ты должен, – тупо повторил Витян.

Сгоряча Вадик выстрелил в стену, в полуметре от башки рэкетира. Посыпалась штукатурка. Но бандит не дрогнул.

– Что за лажа, козел?! – не унимался Вадим. – Кто его сын?! Кто?!!

Вновь в квартире грохнуло. В стене появилось еще два пулевых отверстия.

– Прекрати стрелять, падла, – не выдержал Витян.– Крутой, да?!

– А я, по-твоему, уже не сын Романова?!

– Ты?! – От изумления бандит повернул голову, словно Вадик представился Джеком Николсоном, а не сыном родного папы.

– К стене!!! Смотришь прямо перед собой, не хрен на меня пялиться!

Витян, убежденный, что имеет дело с сумасшедшим, безропотно повиновался. Ситуация начала отдавать кровавым маразмом.

А Вадику все казалось, что его глупо разыгрывают. Но это уже не смешно, абсолютно не смешно. Он посмотрел на рыжего – Серега ни с того, ни с сего застонал – надо же, живой! Между его лопаток сидела пуля сорок пятого калибра, голубой спортивный костюм впитывал кровищу как промокашка…

С полминуты Вадик разглядывал свою жертву, совершенно не понимая, как такое могло произойти. Дверной звонок вывел его из задумчивости.

– Говнища, сука, – заговорил Серега, моргнув мутными глазами. – На хер, сука…

– Кто там? – спросил Вадим, кивнув на дверь.

– Не знаю, – ответил Витя.

– Серый! – С лестничной площадки донесся голос, который мог принадлежать лишь одному человеку в мире – прапорщику Полоцкому по кличке Полицай: – Витян, блн! Че у вас?

По железной двери забарабанили кулаком.

– Скажи, чтоб подождал, – шепнул Вадим.

– Подожди! – громко повторил Витек.

– Че тама, блн, в натуре? – не понимал Полицай, продолжая колотить по железу. – Открывайте, блн!!

– Обломись, – проворчал Вадик и попятился к комнате.

Он отключил сигнализацию и стал открывать окно, надеясь через него улизнуть на улицу. Однако стоило на секунду отвернуться. как черный бобрик успел нагнуться к контуженному напарнику, у которого был пистолет ТТ, и…

Вадиму пришлось стрелять без предупреждения и почти не целясь…

Грохот пушки слился с барабанной дробью, раздававшейся за дверью. К счастью, первая же пуля угодила в голову. Витек моментально осел на живот приятеля. Серый взвизгнул от свалившейся тяжести и затих.

– Серый!! – крикнули за дверью.

В дверь колошматить перестали. Вадим понял, что через окно ему не уйти. Но окно было уже распахнуто. Ничего другого не оставалось, как запрыгнуть в ванную. Так он и сделал. Он спрятался в ванной комнате, прижался к стене и обхватил обеими пятернями рукоятку револьвера. Указательный палец лег на спусковой крючок.

Сколько раз он выстрелил? Остались ли в барабане патроны? Если нет, то крышка, натуральная крышка. Ибо… Перезаряжаться поздно: кто-то уже залез через окно. Вадик затаил дыхание…

Соскочив с подоконника на паркет, Полицай огляделся. В квартиру валил снег, в прихожей валялись два трупа. Все говорило о том, что Вадя Полоцкий, назвавший его ублюдком, смотал через окно. Обстановка Полицаю страшно не понравилась. Он одел перчатки, снял телефонную трубку, как вдруг из прихожей донесся слабый стон. Положив трубку на место, Полицай подошел к браткам.

Увидев начальство, Серега с трудом пошевелил губами:

– Ты че, сука, Полицай, падла, подставил, сука?

– Все заебись, Серый, – подбодрил Полицай умирающего товарища.

– Ни хера себе заебись, сука! – возмутился Серега. – Я торчу, на хер: заебись, сука!

Не обращая внимания на мычание братка, Полицай перевернул его напарника на спину, понял, что Витян мертв и закрыл ему глаза.

– Больно, сука, жжется, на хер! – Серега не умолкал: – Хули ты подставил, сука? Кажись, позвоночник, сука, зацепило, падла, ни хера не чувствую, сука…

– Ты реальный пацан, ты выдержишь. – Полицай по-отечески потрепал башку Сереги Зубило – единственное живое место бандита.

– Хули выдержу? – Глаза Сереги закрылись от усталости, а затем, словно сжигая последние силы, испуганно распахнулись и уставились на железного Пола: – Слышь, сука, не кончай, сука! Понял, сука?! – Пригожусь еще, сука!

– Еще поработаем, – кивнул Полицай: – Конкретно поработаем, Серый, бабок немерено сделаем, тёлок снимем, погудим, нах.

– Где это бздун?! – Серый вдруг вспомнил про Вадика: – Ты его ухерачил?

– Я его ухерачу, Серый, – пообещал Полицай. – От нас пока никто не уходил. Мы его вместе и ухерачим.

– Свалил, да? – понял Серега.

– Свалил, – кивнул Полицай.

– Сука, на xep! Ну, сука!! Найду – за хер подвешу!!

– Вместе подвесим, нах, вот увидишь…

Оставив другана в прихожей, Полицай подошел к японскому телефону, с которым каких-то полчаса назад тщетно воевал Вадик, и набрал номер папы, Ильи Романова, номер, о котором знали лишь члены семьи, – для этого ему понадобилось несколько секунд:

– У нас проблемы, – доложил он отцу: – Лазарев убит. Зубило на исходе, нах. Этот член стрелял, перебил ему шею, блн.

– Где он? Где Полоцкий? – забеспокоился Романов-старший.

– Ушел.

– Почему?

– У него был ствол! Ты же не сказал, блн, что у него может быть ствол, нах!

– Ты где?

– На хате.

– Немедленно повесь трубку и возвращайся. Смотри, не наследи. Оставь все, как есть, и давай сюда, Пол.

– А Зубило?

– На твое усмотрение. Когда будешь?

– Через двадцать минут.

– Пошевелись.

Полицай вернулся в прихожую. Серега перепугано щерился:

– Нахера ты в перчатках, сука, Полицай, падла?! Ну ты пидор, сука! Не думал, сука, что… Слышь ты, сука!! Полиц-крах-тах-тах…!

Переломив тремя пальцами шейные позвонки Сереги Зубило, Полицай оперативно прошвырнулся по карманам покойных друзей, забрал с собой их документы, пистолет ТТ, пару выкидных лезвий, затем плотно прикрыл окно и вышел через железную дверь как все нормальные люди.

5

… Дверной замок защелкнулся. Вадик остался в квартире один, компанию ему составляли два окровавленных трупа в голубых костюмах Адидас. О том, что рыжий отправился к праотцам вслед за приятелем, можно было догадаться и без наглядного подтверждения – достаточно услышанного из ванной комнаты: его базар с Полицаем не оставлял шансов на иной исход.

Наверно, минут пять Вадима атаковал столбняк, он сжимал обеими руками револьвер и не мог разогнуть пальцы. Еще он не мог поверить в то, что Полицай ушел, не заглянув в ванную комнату, и что он вообще существует здесь, в этом городе.

Тем не менее, это был Полицай, настоящий упырь в натуральную величину. Но как эта тень далёкого прошлого оказалась в Питере, каким боком она стала "сыном Романова", его родного отца?!

Все свидетельствовало о том, что Вадика подменили. Подменили каким-то сказочным, чудесным способом: взяли да стерли из этого прекрасного мира стирательной резинкой, а на пустом месте написали: Полицай.

Пережив апогей шоковой терапии, Вадим вдруг резко обмяк и сполз по стене на пол. Кобра, выскользнула из пальцев, упала на коврик…

Через десять минут он собрал силы, вылез из ванной комнаты и подошел к телефону. Стараясь не смотреть в сторону прихожей, где штабелями лежали отморозки, набрал 02…

– Милиция, – ответили на проводе.

– Алло, слушайте, – заговорил Вадим. – На меня наехали рэкетиры… Тут была перестрелка. Кажется, я одного убил, второго …

– Постойте! – попросили в милиции. – Вы позвонили в дежурную часть.

– Ну.

– То, на что вы жалуетесь: рэкетиры, теневые операции с деньгами, нелегальные доходы – понимаете, о чем я говорю? – это все относится к платным услугам. Я вам дам телефон…

– Не понял, – растерялся Вадик. – Это милиция? Ноль-два?

– Ноль-два, ноль-два, – подтвердил голос. – Запишите телефон, там объяснят, куда обратиться и сколько это будет стоить. Пишите: триста девятнадцать – шестьдесят шесть…

– Э! Не буду я ничего писать!

– Дело хозяйское.

– Какое, на хрен, дело, если у меня нет денег?!

– Тем не менее, рэкетиры-то наехали? – спокойно спросили в дежурной части.

– Наехали, – подтвердил Вадик.

– И у вас хватает совести утверждать, будто нет денег? – Мент глухо засмеялся. – Не лепите горбатого, лучше пишите телефон: триста девятнадцать – шестьдесят шесть…

– Э, отец! – Вадик схватился за голову, ему казалось, что он теряет последние крохи здравого смысла. – Ты случайно не рехнулся?! С каких пор милиция стала платной?

– Во-первых, я вам не отец, а, во-вторых, я предлагаю телефон одной уважаемой частной структуры, которая как раз занимается проблемами вымогательства. Милиция на всех разорваться не может. Знаете, какая у меня зарплата? Хотите, чтобы я за стольник в день подставлялся всем ленинградским рэкетирам?

– Нет, вы точно рехнулись. Я объясняю: я стрелял, они оба лежат убитые! Они пытались меня убить! Ясно?! Я защищался, ясно?! Я защищался у себя дома, я…

– Ясно, ясно. Они сейчас у вас?

– Кто?

– Останки убитых.

– Разумеется. Не могут же они сами уйти!

– Это меняет дело. Не волнуйтесь. – Милиционер усмехнулся. – Я все понял. Вам нужно обратиться не в детективное агентство, а в крематорий. Пишите: двести тридцать шесть – ноль-ноль восемнадцать. Позвоните им, объясните ситуацию, – они должны приехать, забрать тела…

– Э, послушайте!! – взвыл Вадик. – Кто вы?! Кто меня постоянно подставляет?! А?!

– Все, я дал телефон, – отрезал мент. – Больше мне некогда этим заниматься. В трубке раздались короткие гудки.

Можно было подумать, что где-то неподалеку обосновалась труппа комедиантов: они перехватывают каждый телефонный звонок, стебутся над тобой как хотят, называют Вадей Полоцким, засылают ряженых чудовищ типа Полицай и его команда. Вадик чувствовал себя героем какого-то кошмарного боевика, два персонажа которого уже вышли из игры и валялись в прихожей лишним хламом.

Захватив куртку, он перешагнул через незваных гостей и оставил дом в надежде выяснить реальное состояние дел на местах.

6

Первым местом, в которое он собирался податься, была квартира Насти и ее предков. В последнее время Настя пользовалась ей во время размолвок как запасным аэродромом.

Вадим поймал такси и попросил гнать на Измайловский проспект:

– К большой церквушке, – добавил он.

– Троицкая церковь? – переспросил водитель.

Он пожал плечами:

– Ну, большая такая, реальная церковь, вся синяя… Она там еще стоит?

Водитель с сомнением взглянул на попутчика:

– Вчера стояла.

– Ха! – Вадим нервно вынул сигарету. – Вчера!… Я закурю?

– Пожалуйста, вот пепельница.

Он задымил и, почувствовав себя в безопасности, откинул голову на спинку кресла:

– Хорошо у тебя, тепло… – Он залез в брючный карман, достал коробку с патронами, затем – пушку из-за пояса и сложил все это на коленях. – Люблю кататься зимой. Эх, была у меня тачка. Красный форд – двадцать один косарь. Так, я – слышь? – и года не отъездил, разбил его, на хрен, потом продал за пять косарей.

Открыв барабан Кобры, он с облегчением выдохнул: там сидел-таки один целый патрон, то есть, если б Полицай заглянул в ванную, ему было бы чем крыть, словно это как-то влияло сейчас на самочувствие.

Вадим зарядил револьвер свежей порцией боеприпасов.

– Слышь? – Он хлопнул барабаном. – С тобой сегодня ничего необычного не происходило?

Он посмотрел на водителя. Парня было не узнать: лицо цвета слоновой кости, руки судорожно вцепились в баранку, голос дрожит:

– Ни-че-го…

– Прости. – Вадик убрал револьвер с глаз долой и протянул полтинник: – Мне надо было сразу заплатить. Ты, наверно, хрен знает, что подумал?

– Ни-че-го, – повторил тот, вытаращив глаза на дорогу.

– Э, расслабься! Мы едем к моей девушке, моей невесте! Че ты такой напряженный?! Она там живет, у синей церквушки, на Измайловском… Я хочу быть с тобой, – да?… Я-я хочу быть с тобой, – пропел Вадик: – Я та-ак хочу быть с тобой, и я буду с тобой! Фиг с тобой, – сказал он таксисту. – Если у тебя ничего необычного не произошло, ты ничего не поймешь, – че я тебе буду рассказывать? Пожалуй, я еще покурю, если ты не против.

– Пожалуйста, вот пепельница, – отрапортовал водитель, не сводя с дороги одуревшего взгляда.

Попрощавшись с таксистом у Троицкого собора, Вадим зашел в соседний двор. Парадная дверь была с кодом. На ней всегда стоял код. Вадим набрал нужные цифры – они совпали.

Он поднялся на третий этаж. Квартира тридцать семь. Нажал на кнопку – звонок раздался знакомый: динь-дон…

А дальше все пошло наперекосяк.

В квартире послышались шаги. Захлопал замок. Дверь приоткрылась на десять сантиметров, и Вадик увидел женщину в бигудях. Между ними висела дверная цепочка. Дама стояла босиком, в синем махровом халате, по виду ей можно было дать лет сорок.

– Здравствуйте, – сказал Вадим.

– Здравствуйте.

– Настя дома?

– Это не вы сегодня утром трезвонили?

– Я, я. А где… Где Настя?

– Нету здесь вашей Насти! Вы человеческий язык понимаете? Никогда не было, и нет!

– Не понимаю. Как ее может не быть, если она здесь восемнадцать лет жила?! Вы смеетесь надо мной?

– Что, она прямо здесь восемнадцать лет жила? – Усмехнулась дама. – Тогда где я, по-вашему, жила?

– А Маргарита Серафимовна, ее мама?

– В последний раз повторяю, молодой человек: тут нет тех, кого вы ищите.

– Измайловский, одиннадцать – тридцать семь?!

– До свиданья! – Женщина в бигудях решила, что пора закрываться.

Вадим был с ней не согласен. Он успел вставить ногу в дверной проем и продолжал:

– Минутку! Одну минутку!! Я хочу знать!

– Что вы себе позволяете?! – закричала хозяйка.

– Объясните, как так могло произойти: только вчера я…

– Саша!! – заорала баба в квартиру.

– … звонил по вашему телефону, разговаривал с Маргаритой Серафимовной…

– Что ты там возишься?!! Саша!! Тут какой-то бешеный! Сейчас он дверь сломает!!

– Минутку! Я не бешеный, я на этой неделе здесь был, в этой квартире живут Настя, Олег Михалыч и Маргарита…

Не успел он перечислить всех членов семьи, как из комнат вырулил этот «Саша», на редкость габаритный малый в семейных трусах, рванул входную дверь, почти сплющив ногу Вадима, снял цепочку и одной уверенной оплеухой заставил настырного визитера прокатиться вниз по лестнице. Вадик даже не заметил, как оказался между вторым и третьим этажами – события развивались очень динамично.

Он стоял на четвереньках и тихо ругался.

– Какие проблемы? – спросил Саша.

Женщина недоуменно развела руками.

– Сейчас я все объясню. – Вадик поднялся с колен. – Произошла неувязка…

– Он звонил? – спросил хозяин.

– Ага, – кивнула хозяйка. – Бешеный!

– Нет-нет, вы просто не хотите выслушать. Дело в том, что в вашей квартире еще вчера жили другие люди. Вы недавно переехали?

– Я двадцать лет здесь живу, – сказала женщина.

– Поди, под кайфом, – определил мужик, кивнув на Вадика.

– Послушайте! – Вадим медленно стал подниматься по ступеням. – Я не со зла. – Он извлек револьвер. – Я только хочу посмотреть. Вы должны меня понять.

Дама вскрикнула. Caшa при виде оружия одеревенел.

– Все нормально, – заверил Вадик. – Все по плану. Я только смотрю, и ухожу, ясно? Я быстро. Это ж просто: я смотрю и ухожу, – да? Я ничего не возьму, обещаю.

Хозяева отступили в квартиру, давая ему пройти.

– Чувствуете, как стало просто? – Вадик переступил через порог и жестом попросил перепуганную пару присесть на пол: – Все ясно, все понятно… – Он огляделся: – О, ля-ля! Что здесь произошло? Мать честная… Где я?

Вадим оказался в незнакомой прихожей, отсюда прекрасно просматривалась комната с совершенно новой обстановкой и коридор. Дальше можно было не идти: ни Настей, ни ее родителями тут не пахло в помине. Там, где находилось большое зеркало, теперь стоял огромный ящик для одежды, обои, потолки, паркет, – здесь все стало другим…

Гость открыл рот и изумленно уставился на мужчину и женщину:

– А где… это? Ладно. Мне, кажется, пора. Что-то я совсем… Хрен знает что…

Покачиваясь от очередного шока, он вышел из заколдованной квартиры, спустился на улицу и обошел дом.

Дом как дом. Номер одиннадцать по Измайловскому проспекту. Без изменений: серо-желтая сталинская трехэтажка рядом с пустующим сине-купольным храмом. И тем не менее, это была другая планета.

Планета, на которой Вадику Романову нечего было терять.

За каких-то два-три часа он открыл для себя новый мир, где не доставало, пожалуй, самой драгоценной составляющей: самого Вадика Романова.

На месте отцовского офиса на улице Восстания он обнаружил огромную коммунальную квартиру, словно на улице Восстания шел восемьдесят пятый год: длиннющий коридор, пятнадцать комнат, вопли младенцев, ворчание стариков и тени, тени в коммунальном полумраке, они слонялись из угла в угол и не обращали на Вадика ни малейшего внимания. Ему разрешили пройтись по коридору, не угрожали, не показывали на дверь, не спускали с лестницы, – брать там было нечего.

Его дело – пять торговых ларьков – так же кануло в небытие. Вместо киоска на проспекте Просвещения, где еще вчера продавец Виталик торговал спиртными напитками, стоял ларь с вывеской "Торты. Свежая выпечка". От старой торговой точки сохранился один каркас. Закутанная в ватник продавщица напоминала снеговика с носом-морковкой. Потеснив очередь, Вадим поманил ее пальцем к окошку:

– Здорово, мать.

– Здравствуйте.

– Холодно, да? – справился он.

– Колотун! – согласилась продавщица.

– А почему так холодно, а? – Электрика нет? В запой ушел, да? Четвертый день холодно?

– Четвертый день, – подтвердила та. – Пьет, сволочь. Вы, случаем, не электрик?

– Нет. Я хозяин этого ларька.

Тетка раскатисто захохотала. А в очереди, состоявшей из пяти человек, обозначило легкий ропот: какого, мол, хрена вне очереди? Да еще лясы точит! Игнорируя публику, Вадим не отставал от продавщицы:

– Слышь, вы! Не фиг пениться, объясните лучше, куда делся Виталик?

– Че за Виталик? – не понимала та.

– Виталик, мой продавец.

– Мне-то откуда знать?

– А ларек?! Здесь целый год стоял мой ларь: водка, бренди, джин, ликеры – куда его дели? А?!

– Не ори на меня! Я всяких повидала! Вон, напротив все, что надо: водка, пиво. А у меня – кремовые торты. Не видишь, что ли?!

Вадик оглянулся:

– Но это не мой ларь! Того ларя вчера не было, и тебя вчера не было, не надо мне лапшу вешать.

– Интересно, где ж я вчера была?

– Это не мои проблемы. На твоем месте стоял мой алкогольный ларек!

– Слушай, у меня очередь, не мешай работать. Если есть вопросы – разбирайся с хозяином.

– Кто твой хозяин?

– Игорь Дынькин, он подъедет к шести часам.

– На фиг мне встал твой Дынькин?! Ты Мишку Яновского знаешь? Мишку, моего закупщика?

– Впервые слышу. – Продавщица перешла на вы: – Отойдите, пожалуйста, от прилавка, не мешайте работать!

Очередь была с ней солидарна:

– Молодой человек!

– Парень!

– Может, хватит?!

Кто-то самый смелый воровато дернул Вадика за рукав и тут же смешался с толпой.

– Все в порядке! – Вадим, наконец, отступил и предъявил пустые ладони: – Все спокойно, я ничего не взял.

– Если собираетесь брать, спрашивайте крайнего, – компетентно заявила крайняя дама с авоськой. – Уважайте очередь.

– В гробу я видел твою очередь! Ясно, старая клизма?! Дынькин, блин! Игорь Дынькин! Всех, на хер поубиваю! Совсем оборзели уже! – Что-то ворча под нос, он оставил за спиной чужой ларек и двинул к дороге ловить тачку.

Зачем ему тачка и в каком направлении ехать дальше, Вадик Романов совершенно не представлял.

7

В то же время, совершенно четко представлял себе маршрут передвижения Генеральный директор ТОО "Кобра" Михаил Яновский, двадцатипятилетний бизнесмен с аккуратной бородкой и глубоко посаженными глазами. Он сидел за рулем новой «Нивы», жевал фисташки и никуда не спешил. Ему оставалось снять выручку с последнего ларька на станции метро "Технологический институт", после чего он мог чувствовать себя свободным как птица и богатым как новый русский. Четыре из пяти киосков Миша уже объехал, так что проблем у владельца белой «Нивы», можно сказать, не было.

Второго декабря счастливого 1991 года Михаил Яновский проснулся, чтобы сказку сделать былью. Один черт знает, как ему удалось лечь первого декабря со скромным окладом торгового закупщика, а второго декабря проснуться владельцем пяти доходных торговых точек, тем не менее, это произошло, и с этим нельзя не считаться. Метаморфозы иногда случаются. Ведь Вадик Романов тоже не ожидал за одну ночь перевоплотиться в Вадю Полоцкого и прошляпить целое состояние.

Миша объяснял все, что с ним происходит, словом везение. Действительно, ему повезло, он нашел кредит под собственное дело. Неважно где, как и у кого – правда? – на такие темы бизнесмены обычно не распространяются. У Михаила Яновского появился офис на Благодатной улице, нулевый автомобиль, пять торговых точек и приподнятое настроение, – вот что важно, а не то, где он брал кредит. Взял и все. Нам-то какое дело?

…Свернув с Большого проспекта на Первую линию Васильевского острова, Миша закинул в рот очередную фисташку, притопил газку, почесал в бородке, как вдруг заметил на обочине девушку… Она возникла словно из сказки: в розовом фосфорицирующем дутике, белых джинсах, на высоких каблуках, – пропустить такую невозможно.

Миша ударил по тормозам.

Дверь открыла модная девица с русыми волосами, серыми глазами и… нелепыми детскими очками. Нелепыми на фоне навороченной фирмы, которая на ней была одета. Впрочем, забравшись в кресло, она первым делом спрятала окуляры в карман и, хитро прищурившись, улыбнулась.

Подарив ответную улыбку, Миша тронул.

Они промчались Университетскую набережную, свернули на Дворцовый мост, но ни словом не обмолвились. Девчонка улыбалась и жевала резинку, ее пухлые школьные губы шевелились столь аппетитно, что у Миши ком в горле застрял. Однако он, хоть убей, не мог придумать тему для знакомства.

«Куда я ее везу?» – задумался вдруг Миша, вырулив на Невский проспект. Это было сродни озарению.

– Вам куда? – спросил он, похлопав глазами.

– Пока все правильно, – кивнула девушка: – По Невскому – до Фонтанки, а там – по набережной – к синей церквушке.

– Троицкий собор? – догадался Миша.

Девушка смерила его уважительным взглядом:

– Да.

– Совпадение какое-то!

– В чем дело?

– Я тоже еду на Техноложку.

– Неужели?

– У меня там киоск.

– Как это, у меня? – Девчонка засмеялась: – Любимый киоск, да?

– Вообще-то, он по жизни мой, – скромно буркнул Миша. – У меня пять ларьков в городе.

– Вы бизнесмен?

Миша неопределенно покрутил головой:

– Сейчас все немного бизнесмены.

– Да уж.

– А вы?

– А я нет. Я только учусь.

– Где?

– В Универе.

– На каком курсе?

– На втором.

Миша с максимальной проницательностью посмотрел на попутчицу и предложил:

– Хотите, угадаю, на каком факультете?

– Попробуйте.

– Журфак.

– Мимо.

– Психо?

– Холодно.

– Филфак.

– Попали. Вы выучили наизусть весь Университет?

– Пять лет назад я отсидел полгода на подгонке, сразу после армии, – объяснил Миша. – Знаете, подготовительное отделение Университета для умственно отсталых на Десятой линии?

Незнакомка оценила юмор звонким хохотом:

– Но почему? Ха-ха… Почему для умственно отсталых? Ха-ха-ха-ха!… Конечно, знаю.

– Ну, там, для тех, кто прошел Афган, у кого тяжелая жизнь, кто с детства – за рабочей скамьей.

– Вы служили в Афганистане?

– Нет, я в Венгрии.

– Ну и как?

Миша отмахнулся и сменил пластинку:

– А кем собираетесь стать?

– Понятия не имею. – Она пожала плечами. – Только не училкой.

– А что?

– У меня папа с мамой преподают, с нас хватит. Поступила, потому что хорошо знала немецкий. Не хочу думать, что будет через пять лет.

– Гете, Шиллер, Вертер, Фауст, Эразм Роттердамский, – вспомнил Миша и с уважением посмотрел в потолок, выразив почтение немецкой литературе от имени новых русских коммерсантов.

– Брависсимо! – похвалила девушка. – Что же вам помешало учиться?

– Я провалил экзамены. Достаточно было получить одни тройки, а я завалил.

– Не суждено.

– Как вас зовут?

– Настя.

– Меня Миша. – Он вдруг устремил на девушку долгий, пристальный взгляд: – Мне все время кажется… Извините за откровенность, но мы с вами нигде раньше не могли…?

– Красный светофор. – Настя кивнула на дорогу.

– Черт! – проснулся шофер и вколотил ногой педаль тормоза.

Шины автомобиля издали протяжный свист, “Нива” остановилась прямо посредине перекрестка. Миша огляделся: гаишников не было.

– Надо внимательнее, – сказала Настя.

– Извините.

«Нива» выкатила из опасной зоны и помчалась дальше.

– Почему-то у меня такое чувство, что мы с вами где-то раньше встречались, – уперся водила.

– Не знаю. – Настя опять засмеялась. – У меня такого чувства нет.

– Подъезжаем.

– Я вижу.

– Вас высадить у церкви?

– Ага, будьте любезны. Дальше я сама.

– Я могу и дальше.

– Понимаю, но дальше не стоит.

– Как скажете.

Автомобиль припарковался у Троицкого собора.

– Если я не возьму у вас телефон, я буду жалеть об этом, как минимум, пять лет, – объявил Миша, собравшись духом.

Настя усмехнулась:

– Давайте, по-другому, Миша: вы дадите мне свой телефон, а я как-нибудь позвоню.

– Раньше, чем через пять лет?

– Как минимум.

– Разумеется…

Он полез в пузатый бумажник и извлек глянцевую визитку: «Михаил Эдуардович Яновский. Генеральный директор ТОО "Кобра". Улица Благодатная, 9, офис 5. Телефон 169-3045».

– Оу! – Настя взглянула на Михаила Эдуардовича с детской симпатией: – Вы генеральный директор?

– Там написано генеральный? – улыбнулся Миша, небрежно кинув бумажник между кресел.

Он нагнулся к визитке, чтобы напоследок оказаться поближе к этой сказочной девушке и с выражением прочитал:

– Да, действительно, «генеральный директор», – с пикантной скромностью подтвердил он.

– Как это мило! – Настя, сияя, вышла из машины.

– Ну что, вы позвоните?

– Непременно, Миша. – Настя захлопнула дверь. – Непременно!

Он опустил стекло:

– Когда?

– На днях, – ответила девушка, уходя.

– Пообещайте!

– Честное комсомольское.

– Приятно было познакомиться!

Окрыленный чувством любви, Миша отчалил от Троицкого собора, птичкой пролетел Первую Красноармейскую улицу и подъехал к последнему торговому ларьку. Осталось забрать выручку в киоске у “Техноложки”. Пятнадцать тысяч рублей с остальных ларьков уже лежали в пухлом бумажнике…

Бегло прошвырнувшись в машине, Михаил почесал аккуратную бородку, тяжело вздохнул и долгим, отсутствующим взглядом поглядел в потолок.

– Черт! – пропыхтел он, наконец. – Ведьма!

Бумажник с оборотным капиталом фирмы ТОО "Кобра" из салона исчез.

8

– Два реальных "черных русских", – попросил Вадик официантку. – Чтобы нормально. Для меня и моего друга.

– Больше ничего не будете? – спросила девушка.

Вадим перевел взгляд на своего друга:

– Ты что-нибудь еще хочешь?

– Нэа, – ответил тот.

– И я не хочу.

– Хорошо, сейчас принесу. – Официантка ушла выполнять заказ.

Было около одиннадцати вечера, Вадим со своим новым знакомым сидел в безымянном кабаке на Васильевском острове и пытался напиться. Они сошлись быстро: начали с пива, затем перешли на водочные коктейли, потом на водку и, вот, Вадик снова решил вернуться к коктейлям – заказал "черного русского". Реальный коктейль для нормальных мужчин.

Вадим разговорился так охотно, что новые друзья даже забыли представиться друг другу. Он платил за двоих и рассказывал о чудесах, которые сегодня с ним произошли, изливал душу и благодарил судьбу за то, что она, наконец, послала человека, готового его понять. Ибо к вечеру второго декабря Вадим не обнаружил в Питере ни единой живой души, желавшей обмолвиться с ним хотя бы словом. Только этот, имени которого он не знал, с душевными выпуклыми глазами, кавказскими чертами лица, густой щетиной на подбородке и огромным желтым перстнем на правой руке. Про себя Вадим назвал его айзером.

Выяснилось, что этот парень большой ценитель кожаных изделий. С пониманием ощупав куртку Вадима, он согласился, что "вэщь" стоит полторы тысячи дойч марок, за которую ее брали:

– Качественный куртк, – похвалил айзер. – Гдэ брал?

– Их Германии привез, – похвастался Вадик.

– Часто ездыл в Гэрманию?

– Каждый год. Я же говорю: у отца под Мюнхеном двухэтажная хата, в Таллинне – квартира, в Сочи, Москве, Крыму, – у него повсюду хаты. Вот я и мотался.

Официантка поставила перед друзьями два коктейля. Айзер, которому были уже известны все проблемы бедняги в кожанке, скорбно покачал черной шевелюрой:

– Кароший был пап.

– Э, почему, был?! – встрепенулся Вадик. – Я найду его!

– Аха, – согласился приятель. – Бэзусловно.

– Просто сегодня – сплошное влипалово.

– Бэзусловно.

– А завтра будет мой день.

Айзер молча кивнул.

– И все вернется на свои места, – уверенно заявил Вадим.

– Вэрнется.

– А если завтра будет опять, как сегодня, я вообще уеду, на хрен! Этот город как будто сговорился. Все против меня! Я ни во что не въезжаю, ни во что.

– Куда поедэшь?

– В Таллинн.

– Зачэм?

– Ну, поеду, посмотрю… Я же там половину детства провел. Девчонка там у меня была, Юлька. И еще одна – Альма, блин! Как я ее хотел!

– Нэ дала?

– Неа. – Вадик залпом выпил "черного русского". – Короче, в Таллинне есть такой клуб – «Пеликан» на улице Маакри – мы в нем постоянно тусовались: русские, в основном, чухонцы к нам редко заходили. А я в то время тащился от одной эстонки – той самой Альмы – лет на десять старше меня была. Ну вот, слушай…

Вадик чувствовал себя вполне пьяным, но чем дальше, тем меньше верилось в то, что истории, которые он рассказывал айзеру, действительно происходили. Он говорил и говорил. Видимо, надеялся, что его душевный слушатель с большими внимательными глазами сделает за него основную работу – поверит в существование прошлого и настоящего Вадика Романова.

… Образ Альмы, белокурой эстонской мещаночки, одно время являлся для Вадима воплощением всего Таллинна, равно как любви в принципе. Тридцатилетняя, но прекрасная, замужняя, но манящая, эта особа не проявляла к своему юному поклоннику ровным счетом никакого полового интереса и тем самым доводила его до искреннего исступления. Иной раз Вадим бросал все свои дела в Ленинграде и летел в Таллии только ради счастья лицезреть неприступную Альму. Он даже выучил назубок одну эстонскую Фразу: "Курати лойль миней маа тули перси райск", – ему сказали, что это произносит жених, когда ведет невесту под венец: я всегда буду твоим, дорогая…

Вадик обожал Альму – Альма обожала мужа, поэтому их отношения практически не развивались, и Вадиму приходилось коротать мучительные часы в «Пеликане», где развлекалась, пила водку и танцевала рок русская молодежь – там хотя бы понимали, о чем он говорит. Его же белокурая пассия (мало того, что была холодна как лед Антарктиды) знала не более тридцати русских слов. Возбуждало это необыкновенно, но удовлетворения не обещало никакого.

Мало-помалу он сошелся с компанией завсегдатаев «Пеликана». Наибольший интерес вызывало в ней одно существо четырнадцати лет – полумальчишка-полудевченка, бесенок Юлька, реактивная подвижность которой напоминала увлекательную мультипликацию "Тома и Джерри". У Юльки был парень, за которым гоняли все тринадцати-четырнадцатилетние пацанки, оглушительный трехгодовалый смех, острый носик и безжалостно стягивающие ее ножки голубые джинсы.

Вадим начал за ней наблюдать. Он заметил, как она периодически сохнет по своему парню. Когда же тот вспоминал о ней, Юлька визжала и с громким хохотом бегала от него по Пеликану. Все заканчивалось тем, что под колкими взглядами подруг-неудачниц они весело исчезали из клуба. Видимо, на хату парня.

Шалости Юльки засадили в сердце Вадима незаметное острие ревности. Оно беспокоило тем меньше, чем больше неприятностей доставляла неприступная белокурая Альма.

…Как-то он забыл про Таллинн на полгода: жил в Германии, затем отдыхал в Крыму… В Эстонию вернулся повзрослевшим и хорошо отдохнувшим. Ему было двадцать два. Юльке исполнилось шестнадцать. Еe хлопец успел жениться. Понятно, не на Юльке. Она все реже хохотала, ее движения потеряли резвость, лицо как-то странно опухло.

Однажды, засидевшись в клубе, он почувствовал, что происходит что-то нездоровое: Юлька выпросила у вахтера ключ от запасного туалета и заперлась там.

Не появлялась четверть часа.

Еще столько же.

Вадика заинтриговало: чем может занять себя девка в сортире в течение получаса? Конечно, это не его дело, и все-таки, он нетерпеливо бродил по коридору, уже готовый предложить свои услуги в качестве…

Ну, в любом качестве, что уж там.

Наконец, дверь открылась, и вышла Юлька. Она вылетела прямо на него. Они оба не ожидали столкнуться. Лицо девчонки стало как приклеенное, ей уже явно не требовались никакие услуги. Левой рукой она держала ключ, а в правом кулаке – шприц, пытаясь спрятать его за рукавом рубашки.

Забыв на одну ночь об эстонской мещаночке, Вадим не сомкнул глаз. Перед ним до утра маячила Юлька и прятала в рукаве шприц.

Несколько дней спустя он принял твердое решение расставить все акценты с Альмой – уж больно нелепо развивалась интернациональная любовь. Он заранее предвидел крах, и тем не менее, нанес замужней эстонке визит, протянул через порог семь роскошных алых роз и произнес всего одну фразу:

– Курати лойль миней маа тули перси райск!

– Я твоя дурь больши ни видить! – сказала Альма, хлопнув дверью перед его сломанным носом.

Вадиму вдруг понял, что заученная фраза, скорее всего, несет в себе иной смысл, нежели тот, которому его научили ("я вечно буду твоим, дорогая"). Совершенно разбитый, он поплелся в Пеликан.

В видеозале клуба крутили кино. Из зала поменьше доносились голоса и шум гитары. Вадик зашел. Дым стоял коромыслом. Бутылки портвейна, парни, девицы – все вперемежку – одни пьяные, другие веселые, третьи под кайфом. Но ничего роднее этого во всей Эстонии было не найти.

Юльки он не увидел. Спросил, где она, но никто не ответил.

Ему налили, он выпил, сел на табуретку, прислонился к стене и стал что-то напевать.

Гитара сначала была в руках Валеры. Но парень оказался слишком пьян, чтобы иметь успех: только щипал струны, недоуменно косо их разглядывал, на большее его не хватало. Тогда общество решило передать гитару в более уверенные руки. Валера не возражал. Гитару вручили Вадику.

Он спел "В сон мне желтые огни".

Ему похлопали, добавили вина.

Он начал петь "Балладу о любви", вслед за ней – "Райские яблоки" – о той, кто умела ждать. Потом "Охоту с вертолетов"

После "Охоты" никто не хлопал, все замерли. Тишина была, как при сотворении мира. Валера поднялся, обнял его и поцеловал. Глаза остальных горели.

В ту ночь его заставляли петь "Охоту" три раза. Последние слушатели разошлись в пять утра, их было человек десять.

Он пел "Коней", "Альпинистку", "О вещей Кассандре", о Колоколах и Хрустальном доме. Он перепел все песни, которым, как ни странно, научился не у Высоцкого, а у одного паренька, когда служил в армии. Звали паренька Иосиф Блан, у него была ужасная судьба и великолепный голос. Вадим пел почти как Ося, только втрое громче. Ведь Блан пел трезвый. Ося умел напиваться без вина.

Когда, сверкая очами, в прокуренную комнатуху влетела Юлька с подружкой, Вадим оборвал на полуслове "Баньку по-белому" и начал "Лирическую":

– Здесь лапы у елей дрожат не ветру, здесь птицы щебечут тревожно…

Юлька сказала, что Высоцкого слышно по всему Таллинну, а в зрительном зале тоже: кино никто не смотрит, открыли дверь, – слушают.

Юлька ушла с ним в пять утра. В Таллинне было сыро и прохладно, только-только начинало светать.

– А ты сам часом ны на ыгле? – справился душевный айзер, внимательно выслушав таллиннскую историю.

– Я? – Вадик несколько опешил. – Вроде нет. А что?

– У тэбя зрачкы расширэны.

Вадим присмотрелся к выпуклым глазам собеседника. Они казались гораздо больше обычных – зрачки, естественно, тоже:

– И у тебя, – сказал он. – Что, на игле?

– Нэа. – Айзер улыбнулся, и кивнул на выход: – Ыдем?

– Куда? – не понял Вадим.

– Куда ты собырался?

– Черт его знает. – Он пожал плечами. – Вроде, никуда.

– Поэхали ко мнэ, – предложил приятель.

– Далеко?

– Нэа. Десять мынут. Ты же ныкуда нэ спэшишь?

– Да вроде, нет.

– Поэхали. – Айзер поднялся из-за стола, захватил свой полиэтиленовый сверток и не спеша зашагал к двери.

Вадим оставил на столе триста рублей и как привязанный отправился следом.

– Слышь! – Он догнал дружищу на улице. – Я не спросил, как тебя зовут.

– Ахмэд, – представился айзер. – Мэня зовут Ахмэд.

Подал медленный крупный снег. Ветра совсем не было. Такси добросило их до метро «Площадь Александра Невского», дальше Ахмед повел Вадима какими-то пустынными дворами. Сугробы намело чуть ли не по колено. Люди вокруг словно вымерли, никто даже собак не выгуливал. Наконец, они добрались до парадной, поднялись к лифту и остановились.

– Послэдний этаж, – объявил Ахмед, нажав на кнопку лифта, и вновь похвалил кожанку: – Кароший куртк. А подкладк? Ынтэрэсно, какой подкладк?

Хотя об этом его никто не просил, Вадик зачем-то снял куртку. Соображал он хило – выпито было предостаточно.

– Очэнь ынтэрэсно. – Айзер со вкусом пощупал материал.

Двери лифта отворились. Перекинув "куртк" через руку, Вадим вошел первым. Ну, на правах гостя. Вошел, встал у стенки, глядит, а у айзера душевности как не бывало: шары в глазницах крутятся-вертятся, рот открылся, – а тот полиэтиленовый пакетик, с которым он не расставался, так и запрыгал в руках! Так и запрыгал! И тащит он ведь что-то, тащит из своего пакетика!!!

"Только не дуло!!!" – вмолился Вадик, вцепившись обеими пятернями в пакет.

Он почувствовал в ладонях широкое, острое полотно – пронесло! – и заорал нецензурщину так громко, что, наверняка, поставил на уши весь подъезд. После подобных арий только глухонемой не запрет жилище на все замки и не постарается держаться подальше от двери, ведущей на лестницу.

Ахмед почему-то начал сдавать. Он позволил вытолкать себя из лифта, и оба переместились на площадку, держась за один и тот же нож. Айзеру удобнее: у него рукоятка. Вадим же висел на мокром, скользком лезвие. Мокром, потому что в крови.

Двери лифта заклинило: куртка этаким камнем преткновения легла как раз на пороге, между створками. Двери ходили туда-сюда-туда-сюда… Оставлять любимую шкуру, с которой сросся, в качестве подарка пучеглазому мудаку в планы Вадика не входило. Оставлять душу – тем паче. Он трезвел не по минутам, а по секундам. Орать он перестал и думал лишь о том, как добраться до Кобры, торчавшей на спине под свитером, за брючным ремнем, – Кобры, о которой не знал Ахмед.

Чтобы освободить правую руку для пушки, следовало, естественно, отпустить длинный, широкий тесак айзера. Ho последствия этого были непредсказуемы.

– … Уходы! – вздрогнул вдруг Ахмед.

– Не понял?

– Уходы! – айзер кивнул на парадную дверь.

– Отпусти нож! – попросил Вадим.

– Уходы, я бля, я мама своя ыбал – ны трону! – пообещал пучеглазый, не расставаясь с оружием.

– Бздишь!

– Нэа. – Для равновесия айзер пошире расставил ноги.

Не долго думая, Вадим как запрограммированный трахнул подъемом ноги по открывшейся промежности и в следующую же секунду отлетел к противоположной стене.

Странно, но Ахмед не издал ни звука, лишь безумно выпятил огромные фары, согнулся пополам и сел на холодный пол.

– Больно, да?! – Вадим выхватил револьвер, взвел затвор и подошел к Ахмеду: – Больно, козел?!

Рядом с айзером валялся пустой полиэтиленовый пакет, в руке лупоглазого повис окровавленный тесак, длинною сантиметров сорок и толщиною не менее пяти – нечто для разделки крупного рогатого скота.

"Зрачкы" Ахмеда смотрели лишь на дуло пузатого бульдога, про нож он уже забыл.

– Может, тебе полбашки снести?! – предложил Вадим.

– Ны надо.

– А теперь я решаю, че надо, а че «ны надо». Такие дела.

– Уходы, – попросил айзер.

– Мне ж терять нечего, мудило, ты на кого наехал?! Два часа меня слушал, ни хрена не врубался?! Я уже двоих козлов угандошил, ясно?! И тебя утандошу, если захочу. Я че хочу, то делаю, ясно?!

Ахмед не ответил. Вадим подобрал в дверях лифта черную немецкую шкуру за полторы тонны марок, сунул ее под мышку и спустил затвор револьвера. Кобра была вся в крови. Правая ладонь подавно. С нее аж капало.

– Смотри, чучело, что ты наделал! – Вадик показал айзеру пятерню. – Скотина…

Дуло «Кобры» уперлось в лоб Ахмеда. Тот закрыл глаза.

– Хрен с тобой, живи, – разрешил напоследок Вадим.

9

За ним тянулся шлейф красных отметок, на свежем снегу кровавые пятна смотрелись мрачно и разом выдавали все его проблемы. Он выбежал со двора на освещенную улицу, и натолкнулся на влюбленную пару: парень с девочкой неторопливо гуляли перед сном. Он спросил, не найдется ли у них какой тряпки. Девушка моментально среагировала и дрожащей рукой отдала ему свой платок. Вадим даже не успел поблагодарить благодетельницу, как парень обхватил подругу за талию и со словами: "Все, все, мы тебя не знаем", – ускорив шаг, увел ее, не оглядываясь.

Вадик быстро завязал на руке носовой платок – с ладони течь перестало.

Отмыв Кобру снегом, он влез в куртку и вышел на проезжую часть ловить машину.

Остановился серый «жигуленок».

– Композиторов, двадцать три, – сказал Вадим.

– Поехали, – кивнул водитель.

На улицу Композиторов Вадик прибыл в первом часу ночи. Расплатившись с шофером, он бросил взгляд на первый этаж двадцать третьего дома. Всю дорогу его не покидала тревожная мысль, что родную хату, при столь чудесном раскладе событий, вполне могло сдуть с лица земли, как и все остальное. Если же нет, то он абсолютно не представлял, что делать с находившимися в прихожей покойниками. Кроме того, его могли поджидать бандиты Полицая, органы правопорядка и мало ли кто еще… Поэтому он не спешил.

В его доме горел бледный, какой-то неземной свет.

– О, ля-ля! – пробубнил он.

Переложив револьвер в карман куртки, он взвел затвор и, озираясь по сторонам, направился к своим окнам:

– Кто вы? Что вам от меня надо?

С улицы обстановка выглядела безопасной.

Подобравшись вплотную к стене дома, он заглянул в квартиру. Осторожно, сбоку, одним глазом, чтобы сходу не получить пулю в лоб.

Занавесок не было.

Там вообще ни хрена не было!!

Забыв об осторожности, он как загипнотизированный прилип к стеклу.

В его комнате падали… настоящие снежные хлопья. Словно на улице. Они падали не с потолка – потолок отсутствовал напрочь – вместо него зияла черная, бесконечная бездна. Слабый, безжизненный желтый свет разливался повсюду так равномерно и мягко, что было непонятно, откуда он берет начало. А во всю стену – там где стояла мебель и висели обои – кто-то поместил огромную сказочную фреску: святой Георгий побеждает дракона. Копье Победоносца жутко и натурально пронзало горло чудовища, из раны хлестала кровь, ведро крови. Дракон извивался в последней агонии, и все же норовил оттяпать ногу Георгия. Однако лицо святого ничуть не теряло божественного спокойствия.

Далее Вадим присмотрелся и разглядел, что творилось на полу: в снежной перине, похожей на облако, сидели две девчонки, две нимфы поразительной красоты в голубых спортивных костюмах. Их волосы ниспадали до плеч: одна рыженькая, вторая черненькая, – их руки лежали сомкнутыми на груди, лица были одинаковы как две капли воды, ноги – скрещены по-турецки, глаза неподвижно смотрели вниз…

По части чудес это превзошло все, с чем сегодня пришлось столкнуться: если не бывает, чтобы родные тебе люди одновременно исчезли, то подавно не бывает на земле такого великолепия…

Парящий снег, облако на полу, нимфы, матовый свет, – и все это в доме, которого нет.

Да, его квартиру сперли. Ее кто-то расстворил в воздухе, как и прочие принадлежности бытия. Но этот кто-то имел уже нечеловеческое происхождение.

– Фантастика, – прошептал Вадик.

Он понял, что ему еще никогда не было так хорошо. Никогда.

Два безмятежных неземных существа в спортивных костюмах одним своим появлением до нелепости обесценили жилплощадь, которую он потерял, друзей которых не было, ледяной город, который пытался раздавить гранитным равнодушием, отморозков, которых он утром шлепнул, пучеглазого Ахмеда, – все вдруг разом растворилось в безжизненном матовом свете и превратилось в мираж на фоне этой – или иной? – реальности. Реальности, в которой поселилось безымянное божество. Божество, с которым не вяжется даже земное слово красота.

В конце концов, его руки поднялись, легли на стекло, словно пытаясь обхватить его целиком и унести с собой, кривой нос прилип к экрану, губы жадно вдохнули воздух, а по щекам потекла вода, много воды. Он совсем не чувствовал, что ревет, и не понимал, от чего именно.

Он простоял целую вечность.

От дома, которого не было, его отделяли несколько сантиметров, от двери – десять шагов. Но он не мог их преодолеть, позвонить в звонок или открыть дверь ключом. Так зэк, вцепившись руками в решетку, смотрит через нее на деревья, звезды и детей, столь близкие и столь недоступные: всего десять шагов… Разница заключалась лишь в том, что Вадик Романов был заложником свободы. Свободы, которой хватило бы на десять заключенных.

Как во сне он отлип от окна, зашел в подъезд, лег между собственной дверью и мусоропроводом. Он перестал чувствовать столь незыблемые атрибуты жизни, как собственное дыхание, мясо и шкуру. Ему было до лампочки. Совершенно. Он ведь еще днем начал догадываться, что умер. А теперь это стало настолько очевидно, что и чувствовать ничего не хотелось.

Короче, он то ли заснул, то ли, действительно, дал дуба, поскольку… Нимфы вернулись.

Их лица были спокойны и чисты, как утренняя морская гладь. Они ходили над бесчувственным телом, склонив на бок светлые головы. Собранные в хвостики волосы неподвижно лежали на их прямых спинах.

Покружив над окоченевшим парнем, они остановились и тихо встали на колени: одна с востока, другая с запада, – опустили руки на его живот и сомкнули прозрачные ладони.

Затем появился голос. Мягкий как дым и знакомый как голос матери:

Когда-то в утренней земле

Была Эллада…

Не надо умерших будить,

Грустить не надо.

Проходит вечер, ночь пройдет -

Придут туманы,

Любая рана заживет,

Любые раны.

Зачем о будущем жалеть,

Бранить минувших?

Быть может, лучше просто петь,

Быть может, лучше?

О яркой ветреной земле

На белом свете.

Где цепи тихих фонарей

Качает ветер.

А в желтых листьях тополей

Живет отрада:

Была Эллада на земле,

Была Эллада…

Вадим открыл глаза. Он лежал на спине и смотрел в бескрайнюю бездну. Всюду парили теплые, невесомые хлопья снега, и разливался матовый желтый свет. Под ним стелилась неосязаемая ватная перина. Справа на коленях стояла первая нимфа, слева – ее зеркальное отражение – их отличал лишь цвет волос.

– Откуда этот стишок, девочка? – спросил Вадим у черненькой нимфы.

– А знаю много разных стишков, мальчик, – улыбнулась рыженькая.

– Ося ей рассказал, – возразила сестра.

– А вот и нет.

– Не спорь со мной.

– Сама не спорь. Я, наверно, лучше знаю.

– А я, наверно, дурочка.

– Может быть.

– Сама такая.

И они наполнили пространство хрустальным смехом.

"Господи! – Не поворачивая головы, Вадим покрутил глазами. Действие происходило в доме, которого нет: ни единого предмета, только снег. Странное пушистое покрывало под спиной, странная компания и полное бесчувствие: ни дыхания, ни кожи, ни осязания: – Как я сюда попал?"

– Э, – он подал голос. – Может, познакомимся? А, красавицы?

– Называй ее рыжиком, – сказала черненькая, кивнув на сестру. – Ей нравится.

И девчонкам стало еще веселее. Вадик улыбнулся:

– А тебя?

Она пожала плечами:

– Как хочешь, так и называй.

– Откуда ты знаешь Осю, рыжик? – спросил он.

– Я всех знаю. – "Рыжик" провела пальцем по его сломанному носу. Даже знаю, кто обломал тебе свисток.

Вадима мгновенно пробрал приступ младенческого смеха.

– … Ну и кто же? – спросил он, нахохотавшись.

– Сережа.

– Угадала! – похвалил Вадим. – Что вы еще про меня знаете?

Девчонки не ответили. Вновь появился голос. Тот знакомый и мягкий голос, читавший об Элладе:

– О, у нас гость! Как спалось, Чапаев?

Вадим вынырнул из транса, в который его погрузили бесплотные нимфы, нехотя приподнялся и повернул голову. Перед ним стояла… цыганка лет тридцати. Красоты не писанной, если здесь вообще уместны эти слова. Он никогда не предполагал, что цыгане бывают неописуемой красоты.

"Да и цыганка ли ты? – подумал он. – … Ты такая же цыганка, как я – Вадя Полоцкий…"

По крайней мере, она себя таковой считала. Несколько разноцветных платков на ее плечах это подтверждали. Красный, желтый, зеленый, оранжевый, пурпурный, бирюзовый, – несоединимые цвета сочетались на ней в какой-то дьявольски совершенной гармонии и рождали впечатление, будто перед тобой – диковинная, избалованная птица редкостных кровей, случайно залетевшая из южных широт.

Вадим посмотрел на ее руки: идеальные смуглые пальцы, ногти, покрытые перламутром, куча браслетов на запястьях.

Он поднял глаза: наглое лицо вылеплено великолепно: богоподобные черты, завораживающие губы, нос Дианы, зубы такие, что ей бы зубную пасту рекламировать, а не косить под бездомную цыганку. На ушах висели тяжелые серьги, в каждом движении коричневой леди скользила точность силы и упоение властью.

– Принесите огня, – обратилась цыганка к девчонкам. – В этом доме слишком мало огня.

Нимфы, которые с момента появления смуглой дамы старались вести себя столь серьезно, что ни разу не улыбнулись, послушно поднялись с колен и удалились.

– Кто ты? – спросил Вадим.

– Кобра, – ответила цыганка.

Он усмехнулся:

– Значит, я питон.

– Ты лишь то, что ты думаешь.

Он не понял и посмотрел в ее глаза. Его хватило на две-три секунды – дальше никак. Эта пара черных маслин под ее ресницами временами превращалась в два накаленных уголька, и становилось не по себе.

– Между быть и хотеть, – продолжала Кобра, – только вера. Мы властны над всем, кроме веры. И без веры не властны ни над чем. Пусть на твоей ладони стоит весь мир, если ты ему не веришь, это всего лишь горсть пепла. Выкинь его и зачерпни снег, если ты в него веришь, – ты обретешь вселенную.

Вадим зачерпнул под собой пригоршню неосязаемого снега и тут же высыпал обратно на пол.

– Ты его не чувствуешь, – сказала цыганка.

– Нет, – согласился он.

– Веришь только тому, что чувствуешь. – Она присела рядом на облако и опустила голову.

Рука Вадима дотронулась до ее черных волос. Его осязание словно отходило от сна.

– Но… Ты же не существуешь, – догадался он.

– Ты меня чувствуешь?

– Немного.

– Этого достаточно. – Кобра выпрямилась. Какая разница, существую я или нет? Ты чувствуешь, значит, веришь, – остальное не имеет значения. – Дай сюда руку…

– Будешь гадать?

– А ты этого хочешь?

– Нет.

– Зачем же я буду гадать? Я тебя перевяжу, однорукий бандит.

Он протянул наспех обмотанную ладонь. Одним рывком Кобра отодрала платок от засохшей раны.

– Ахмед здорово постарался… – улыбнулась она. – Душевный айзер. Внимательный, добрый…– В ее руках появился бинт. Сверкая перламутровыми ногтями, цыганка стала перевязывать рану, – Что ж ты не хлопнул его? Тебе же все до лампочки. Ахмеда специально к тебе послали – Ахмед ищет смерти. Он не жилец, Чапаев, зря ты его оставил, жалостью Ахмеду не поможешь.

Пока Кобра перевязывала руку, Вадим вдруг понял, что не дышит. То есть, дышать он хотел: вновь набрать воздух в легкие, различать запахи, – это к нему вернулось, но не смел. Он разглядывал ее мягкие губы, щеки, шею, уши с тяжелыми серьгами и цепенел от тихого восторга.

Только когда она завязала тугой узел на его запястье, он смог различить дурманящий аромат… Не духов, нет. Кобра пахла… О, здесь уже не человечиной пахло, чем-то сверх, чем-то не от мира.

– Господи, кто ты? – спросил он.

– Ну, я не Господи, – ответила цыганка. – Но кое-чем помочь могу.

– Почему я должен тебе верить?

– Потому что ты меня чувствуешь больше, чем себя.

– Больше, чем себе, – подтвердил Вадик. – Ты сказала, Ахмед не жилец? Ты его знаешь?

– Я всех знаю.

– И меня?

– И тебя.

– Я что, тоже не жилец?

– Ты Чапаев.

– И все? Ответь мне: я живу или нет? Я умер, да?

– Никто не умирает, – сказала Кобра. – Никто.

– Нет, ты ответь конкретно, я сам уже догадался, еще днем. Я ведь не живу? Нас больше нет, да?

– Никто не знает, есть он или нет.

– Кто я?

– Никто не знает, кто он. Наше представление о себе – мираж. Мы есть лишь то, что мы сейчас думаем, – повторила она.

– Но меня нет в этом мире!

– Когда мир становится страшнее того, что он из себя представляет, лучше думать, что тебя в нем нет. Ты стал бездомным шакалом: и подохнуть не можешь, и вернуться нет сил.

– Но я не хочу быть бездомным шакалом!

– Вот так всегда. – Кобра вздохнула: – Никто не хочет быть шакалом. Никто! Я скоро с ума сойду: каждый трясется за свою убогую душонку.

– Похоже, я попал в ад… Да кто ты, черт возьми?! – закипел Вадик.

Он вскочил на ноги и на всякий случай нащупал в кармане курок револьвера.

– Э! Тон давай сменим, да?! – попросила Кобра, сверкнув черными углями. – Ненавижу, когда повышают тон. И убери руку с пушки, козел! Выстрелишь – яйца себе продырявишь. Слышишь, что говорю?!

Вадим отпустил револьвер и отморожено огляделся, ему было хреново, как никогда: "Да, это действительно ад", – понял он.

– Ад и рай относительны, Чапаев. – Кобра прочитала его мысли. На ее восхитительных губах затеплилась материнская улыбка. – Если ты полагаешь, что это действительно ад, – это действительно ад. Но это не имеет никакого значения. Присядь, Чапаев, успокойся. Я же знаю, как тебе не нравится быть шакалом. А что делать? Кому нравится? Дураков мало.

Вадим опустился на снежное облако. Возражать этой коричневой тетке было нелепо. Она подмяла его под себя и делала все, что хотела. Ну, вообще все. Полицай рядом с ней – не более чем комар: большой, страшный, мускулистый, но комар. А револьвер в кармане – всего лишь игрушка для идиотов: "Не продырявь себе яйца!"

– Это действительно неважно, – сказала Кобра. – Ад и рай – две стороны одной медали. Не знавший жизни, не познает смерти. Только шакал в красной пустыне знает цену звездам.

Вадим вновь увидел девчонок. Одна внесла на прозрачных ладонях огонь, вторая – две пиалы. Черненькая поставила пустую посуду перед Вадимом и Коброй, а "Рыжик" остановилась в центре комнаты и подбросила огонь в бесконечную бездну, туда, откуда валил снег. Пламя взметнулось вверх подобно залпу фейерверка, рассыпалось на тысячи искр и… застыло на куполе желтыми звездами.

В доме, которого не было, стало значительно светлее. Снегопад прекратился.

– Теперь погуляйте, девочки, – сказала Кобра.

Не произнеся ни слова, обе нимфы выплыли из комнаты.

– Кто они? – спросил Вадим.

– Мои дети, – ответила Кобра. – Нравятся?

– Красивые у тебя дети.

– Да я и сама ничего.

– Как их звать?

– Никак. Им не нужны имена. Имя – это так вульгарно…

– Они ненастоящие?

– А ты настоящий?

– Эти сестры, они – те два упыря, которых я хлопнул? Те, что лежали в прихожей?

– В каком-то смысле все мы упыри, Чапаев.

– Они остались, чтобы мне отомстить?

– Если б им доставляло удовольствие мстить, поверь, они бы давно доставили себе это удовольствие. Увы, земные удовольствия им больше недоступны. Я бы сказала, они остались тебя отблагодарить, Чапаев.

– Отблагодарить за то, что их убили?

– Убиенных щадят и балуют раем. Разве этих ангелов можно сравнить с тем, что было утром?

– Так, я в раю?

Кобра улыбнулась:

– Ты так думаешь?

– Кажется, начинаю.

– Значит, в раю.

– Да ну?

– Угощайся, отведай пищу богов. – Кобра подала Вадиму пустую пиалу.

– Благодарю. – Усмехнувшись, он провел пальцем по керамическому дну пустой миски: – Если б здесь что-то было…

– А ты в это веришь?

– Не похоже.

– Пища – такой же мираж, как и все остальное. Если б ты хотел есть, ты бы поверил.

– Но я не хочу есть.

– Вот! – Кобра сделала паузу, затем щелкнула пальцами: – Когда захочешь, пища появится. В раю только так. Здесь не делают запасов.

Вадим почувствовал, что страх перед незнакомкой сменился необыкновенным доверием и нежностью. Его пробрало на откровенные темы, захотелось излить душу:

– Понимаешь… Я рос без матери. Но я навсегда запомнил ее лицо, у нее было самое простое и доброе лицо. Она умерла, когда мне было семь месяцев. Я не умел говорить, не разбирался в том, что вокруг меня происходило, только видел это лицо… Боже… Да, да, самое красивое и простое лицо на свете. Короче, я просто лежал в коляске и рыдал. Понимаешь, рыдал от счастья его видеть, от того, что мы вместе, что я люблю ее… А не из-за того, что хотел есть или снять мокрые штаны. Понимаешь, о чем я?

– Да, да.

– Я никому еще этого не рассказывал, только тебе.

– Очень трогательно, – улыбнулась Кобра. – Такая большая честь стать эксклюзивным слушателем подобных историй… Теперь я расскажу откровенную историю.

– Ну, – кивнул Вадим.

– Я никому ее не рассказывала, только тебе. Мишка продал мне свою душу, да еще накинул сверху три тысячи баксов, чтобы тебя больше не было.

Вадик остолбенел:

– Как? Как не было? Что ты несешь? Какой Мишка? Что происходит?

Он бы разорвался на осколки, подобно гранате, если б вовремя не появились две юные нимфы и не скрестили руки на его голове.

– Остынь, – попросила Кобра. – Я понимаю, это не такая трогательная история, как сопли в коляске. А что делать? Поверь, я не могла устоять. Обожаю скупать падшие душонки. Я могу ими крутить, как вздумается. К тому же, три тысячи зеленых! А я люблю деньги – о-о-о! – без денег я чахну, Чапаев. Обожаю их считать, пересчитывать, складывать, умножать…

– Подошла бы ко мне – я бы дал тебе в десять раз больше, – сказал Вадим, оправившись от удара.

– Нет, Чапаев, нет, ты бы рваного рубля не дал бездомной цыганке. Это сейчас ты готов заложить весь мир, лишь бы кто-то вытащил тебя из пустыни, а позавчера ты б меня пинками прогнал. Я подхожу только к тем, кто реально готов платить.

– Миня был готов?

– Он созрел, – кивнула Кобра, и обратилась к нимфам: – Погуляйте, девочки, наш ангелок пришел в норму.

Убрав ладони с головы Вадика, близняшки покорно оставили дом, которого не было.

– Мишка, блин… – Вадим покачал головой – она стала удивительно легкой и ясной. Но особенно удивляло то, что он не испытывал к Мине никаких отрицательных эмоций. Только естественное коммерческое удивление: – Но откуда у Мини три тонны зеленых? Я не понимаю. В месяц я ему платил…

– Клювом надо было меньше щелкать, – перебила Кобра.

– Получается, он за год опустил меня на три тысячи баксов?

– Получается так.

– И что, он сразу взял и предложил тебе три тонны?

– Ну не сразу, конечно. Кто сразу отдаст бедной цыганке весь капитал? Сначала я рассказала, как исчез Ваня Хренов.

– Ваня в сейчас в Канаде.

– Этот валенок удобряет канадскую почву, – кивнула Кобра.

– Что с ним? Я знаю, он круто поднялся.

– А не знаешь как?

– Как все. – Вадим пожал плечами.

– Хренов взял у меня кредит и сбежал в Канаду. Он думал, я не догадаюсь. – Кобра засмеялась. – Я выкинула его из окна небоскреба, причем так, что до сих пор не могут найти. Миню это зацепило. Миня раскатал губу и выложил, как есть, вашу историю, мол, он без Насти глаз не смыкает, а ты, Вадя жениться на ней собрался, – ну вот, можно ли что-то поправить? «Конечно, Мишка, – говорю – только чудес не бывает: работаю я чисто, а стало быть, стою недешево». «Нет проблем – говорит – нет проблем. Вот тебе пятьсот баксов…» – Кобра засмеялась. – Я ему, Дираку такому, пальцем по носу щелкаю, говорю: «Миня, черт, чтобы живую душонку со всем добришком в воздухе растворить, надо бы мне не меньше тридцати тонн». Он опух, словно стакан воды в рот набрал, обиделся. Я ему: Миня, давно б уж купил на свои пятьсот баксов пушку – сам бы своего дружка и шлепнул». «Ладно, – это он мне, – черт с тобой, на три тонны…» – Кобра опять засмеялась: – Я ему: «Миня, черт, ты уши моешь?! Я что, сказала, три тысячи? По-моему, я сказала, тридцать». Вообще скис твой Миня, аж серым стал: «Нету – говорит – больше. Ни хрена нету». Я ему: «Верю! Верю, Миня, не парься. Мы вот как сделаем: ты останешься мне должен двадцать семь тонн, а я в залог забираю твою душонку. На рынке она, конечно, дешевле двадцати семи тысяч баксов, но лично для тебя сделаем исключение. Потому что ты последнее отдал. Как та бедная вдова. Мне ведь на фиг не нужны лишние бабки. Мне нужны последние». – Кобра похлопала Вадика по плечу: – Так что, если б ты позавчера узнал, какая тебя ждет неприятность, Чапаев, ты бы не откупился даже тридцатью тысячами.

– Я бы просто тебе не поверил.

– Вот именно. А я веду дела только с теми, кто верит. Последние деньги – гарантия веры. Так-то.

Вадим полез в карман, выгреб, все, что у него осталось – рублей пятьсот-шестьсот – и высыпал капусту на черные волосы цыганки.

– О, Чапаев! – простонала Кобра, закрыв глаза от удовольствия. – Ты не представляешь, что ты для меня сделал…

На голову, руки, плечи темной леди, подобно легкому снегопаду, летели бумажные рубли, трешки, червонцы…

– Ну, ты змея… – улыбнулся Вадим, когда денежные хлопья закончились. – Хорошо тебе было?

– Похоже, ты начал понимать, как сделать меня счастливой.

– А Ваня Хренов, его что, больше нет?

– Хуже, Чапаев, его не было и не будет. Понимаешь, о чем я?

– А деньги растворились в воздухе? – Он помахал руками в пространстве.

– Почему же? Деньги не растворяются – растворяются души. Инфляция, Чапаев. Душонки падают в цене быстрее дубовых рублей. А капуста возвращается ко мне. Как почтовый голубь.

– Короче, что я понял: Мишка целый год копил бабки, чтобы меня шлепнуть, – тут подворачиваешься ты…

– Не подвернись я – он бы отдал пару тонн обыкновенному киллеру – тебе бы просто продырявили башку.

– Если на то пошло, дырявая башка мне уже больше по душе, чем пустой город.

– Ну, городу-то не вечно пустовать.

– Ты считаешь?

– О будущем я не знаю ничего.

– Ты же цыганка.

– Будущего нет. Это все, что я знаю.

– Значит, ты стерла меня с земли и пригласила на мое место Полицая…

– Свято место пусто не бывает. К тому же, я не приглашала Полицая.

Вадим усмехнулся:

– Кто же это мог сделать? Может, я его пригласил?

– Возможно.

– О, ля-ля…

– Воображение – непобедимая сила. Ты сам вызываешь к жизни тех, кого любишь, и ненавидишь.

– Но тебя-то я не звал!

– Ты мне веришь?

– Да.

– Ты меня чувствуешь?

– Но до того как ты появилась…

– Забудь о том, что было до того. Реальность – это сейчас. Реально то, что я говорю с тобой, а ты говоришь со мной. Все остальное можно смело выбросить. Пока я не появилась, ты валялся куском студня и не чувствовал собственной шкуры.

– Когда-то в утренней земле была Эллада, да? – Пропел Вадим. – Не надо умерших будить, грустить не надо… Ося любил этот стишок. Иосиф Блан. Ты хоть представляешь, какая мразь, этот Полицай?

– Извини, для меня вы все из одного теста: что Ося, что Полицай.

– У них были жуткие отношения, у Оси с Полицаем. Я расскажу, тебе будет интересно. Пять лет назад мы с Мишкой служили в Венгрии, Полицай был нашим старшиной. Да каким, на фиг, старшиной, – он был там всем. Вся бригада проходила его навытяжку. Комбриг, и тот, думаю, трясся от страха в своем кабинете. Короче, в наш дивизион залетел этот Ося, Иосиф Блан. Мы с Миней считались уже стариками – полгода до демобы – и с Полицаем вплотную не стыковались. Я числился в хозвзводе, катался по Мадьярщине на своем грузовике: возил продукты, шмотки. Миня стал, зам комвзвода, старшим сержантом, заявление о вступлении в партию подал. Вот. А Ося оказался в его взводе – взвод управления. Я несколько раз слышал, как он пел. Кобра… С тех пор он как будто живет во мне… Полицай звал его Планом или Блином – по-разному, и терпеть не мог, когда он брался за гитару. Он вообще его за человека не считал: хилый, мечтательный, к тому же жид. Рассказывать дальше?

Кобра кивнула.

10

Полицай носил в себе тот первичный тип антисемитизма, в котором сочетание двух слов: Иосиф и Блан, – способно вызвать бессознательные спазмы головного мозга и привести к совершенно диким результатам. Пока Вадим собственными глазами не увидел, как Блан действует на Полицая, он был глубоко убежден, что антисемитизм – дурацкая выдумка сионизма.

Справедливости ради, другие евреи не производили на Полицая столь сильного впечатления, некоторых он просто игнорировал. Но Блан… Едва у Полицая освобождались руки после долгих тренировок на тренажерах, он тут же начинал искать повод растереть Иосифа Блана в томатную пасту.

По совковым традициям зоны народ в армии делится на уголовников и политических. Евреи там почти сплошь политические, ибо у тех, кто тянет на уголовника, достаточно смекалки и денег, чтобы вообще не связываться с Вооруженными силами. Таким образом, в незамысловатой субординации прапорщика Полоцкого жид Блан не лез ни в какие ворота, а по уровню развития уступал даже фраерам из Москвы и Ленинграда.

Мелкому шустрому Лелику, шестерке и левой руке Полицая, оставалось тогда несколько дней до самолета в Союз, ходил он в тапочках, кителе нараспашку и без пилотки (это очень круто по армейским понятиям, ходить в тапочках и без пилотки там, где все в сапогах и застегнуты на все пуговицы). Так вот, приметив Осю, Лелик моментально сообразил, как, в целом, сложится жидовская карьера вплоть до демобилизации.

– Ты еврей? – спросил он у Блана.

Тот воздержался от ответа и решил отойти в сторону.

– Я, бл, с тобой базарю или нет?! – заорал Лелик, не чувствуя должного почтения, и зарядил смачного пинка под задницу черноволосого фраера с грустным лицом.

Впрочем, тут и так все понятно.

– Вешайся, дурик! – радостно воскликнул Лелик и, хлопая тапочками, засеменил к спортзалу: – Полицай!! Секи, Полицай! Га-га-га-га-га!

Прапорщик Полоцкий с помощью семидесятикилограммовой штанги догонял трицепсы:

– Че ты, Лелик, в натуре?

– Ты здесь?

– Да, нах.

– Секи: там жида какого-то привезли! Га-га-га! Хочешь посмотреть?

Техника интересовала Осю на уровне велосипеда. Все, что шумело – моторы, запахи машинного масла и выхлопных газов – его угнетало. Везло ему необычайно: Ося прилетел в Венгрию и тут же очутился в ремонтном взводе. Нельзя сказать, был зачислен, нет, он именно очутился, как очутился в армии в частности, да и на земле в принципе. Дело в том, что, по прибытии в бригаду молодняка, командир ремонтного взвода находился в запое, а командиры боевых батарей, предпочитавшие бледным юношам с горячими взорами простых смышленых хлопчиков, быстренько разобрали то, что требуется, и спихнули Блана в ремвзвод. Вернувшись из запоя, командир ремонтного взвода обнаружил в своем подразделении Осю, закатил скандал в штабе дивизиона (этот хмырь Блан разбирался в технике хуже, чем он – в философии Карла Юнга) и после двухнедельных попыток его сплавить, наконец, сплавил.

Ося был переведен во взвод управления, заместителем командира которого являлся старший сержант Яновский. Или просто Миня.

Мишка Осю пригрел. Втихомолку он утверждал, что и сам на одну треть – еврей (только представить себе, сколько это) и что его долгом является помогать, выручать, поддерживать… А если серьезно, то главной причиной их дружбы послужил незаурядный ум Иосифа Блана и его потрясающее своеобразие, – все это в армии катастрофически отсутствовало и, если встречалось, напоминало глоток свежего воздуха в темном царстве.

Когда взвод управления шел в караул, Миша ставил Осю на лучшие посты, в лучшую смену, много толковал с ним о жизни и книгах, приобщался. Наконец, Миня твердо решил, что, отслужив свой срок, будет поступать в университет.

Однажды Ося взял гитару и запел. Ну, в армии много кто голосит. Но чтобы так…

Он ложился на кровать, закидывал голову на подушку, вокруг садились слушатели, он закрывал глаза, и его извивающийся голос змеей уходил под огромный потолок казармы – стройно и бархатно. Он пел только Высоцкого, и это можно было видеть и трогать: баньку по-белому, нелегкую с кривою, бешеных коней, охоту на волков…

Словно пьяный без вина, словно под планом, Ося пел, прерывался, бормотал стихи (одно из них об Элладе) и снова пел.

Полицаю не нравилось то, что устраивает Ося Блан. О вкусах Полицая никто не спорил. И Ося однажды перестал петь.

Чтобы остаться наедине с самим собой, в армии необходимо воспользоваться одним из способов, набор которых жестко ограничен. В этом смысле уникальная возможность – стать писарем с правой владения ключа от кабинета. Ключ от кабинета в армии – святая святых. Осе улыбнулась удача – его сделали писарем и дали ключ кабинета начальника автослужбы.

Весьма скоро кабинет начальника автослужбы превратился в ночной бордель для стариков хозяйственного взвода и взвода управления. Вадик с Мишкой играли заметную роль в этой компании. После отбоя они запирались в кабинете начальника автослужбы, пили пиво, ели жаренную картошку и мадьярские сладости. Осе тоже перепадало, но позже. Пока шли посиделки стариков он стоял на шухере, дабы никто не потревожил их священный покой.

Как-то раз, в районе трех ночи, в казарму заглянул Полицай. Ося дал знак, и сборище стариков успело вовремя разбежаться по койкам. В кабинете остались лишь пивные бутылки, дым коромыслом и …Ося на капитанском мостике.

Вернее, он попытался закрыть дверь, тоже дал деру в спальный кубрик, но не успел. Полицай его поймал на полдороги к кровати. Поймал и попросил открыть кабинет начальника автослужбы. Ося открыл.

Увидев следы импровизированного пиршества, Полицай картинно удивился:

– Че это за бардак, чувак, бл? – спросил он у Оси. На прапорщике были погоны с двумя крупными самопальными звездами, широкополая генеральская фуражка и яловые, стоячие словно капсулы снарядов сапоги. Полицай чувствовал себя не меньше, чем генерал-лейтенантом: – Чем ты тут занимался, нах, План, блн?

– Плакат рисовал. – Ося кивнул на огромный лист ватмана, на котором стояло пиво, картошка, печенье, вафли, ну, и так далее.

– Не понял… – Полицай офигел от того, насколько этот жид беззастенчиво брал его на понт. – Ты че, чувак?!

Без замаха, но точно каблук ялового сапога впечатался в ногу солдата Блана. У Оси отключился голос: полное впечатление, что на пальцы свалилась бетонная плита с длинными гвоздями, – от дикой боли он полетел на пол.

– Наколоть хотел, да, бл? Вставай, жидок. Че телишься? Другую давай сюда, нах, – попросил Полицай, имея в виду ногу.

Ося отполз к двери, не позволив Полицаю размазать себе вторую подставку. Тогда тот, разозлившись, тремя ударами сапога отбил ему грудину.

– … Впредь меня не накалывай, – попросил Полицай, оставляя свернувшегося, как улитка, солдата Блана. – И не дай божок, стуканешь, блн, ясно? У меня давно по тебе руки чешутся. А стуканешь, нах, я тя и в Африке достану.

Перешагнув через Осю, Полицай вышел из кабинета начальника автослужбы и плотно закрыл за собой дверь.

От этих трех ударов Блан неделю не мог вздохнуть. Пальцы на правой ноге раздулись и стали в полтора раза толще, чем на левой (в сапогах этого не заметно, кроме того, Ося изо всех сил старался не хромать и никому не рассказывал: перспектива подохнуть от руки Полицая, если тот выведает, кто его "стуканул" казалась ему отвратительной).

Однако то было лишь начало патриотического мероприятия по перевоспитанию Иосифа Блана. Полицай взялся сделать из жида человека. Кое-каких результатов, конечно, его инициатива достигла – Ося, например, больше не держал в руках гитару, – но так, чтобы глубоко, основательно, – нет, этого Полицай не добился.

Завязав с песнями, Ося начал сочинять в своем кабинете не рифмованные стихи в стиле Аполлинера и в суицидальном духе Роальда Мандельштама, автора нескольких пронзительных песен, одну из которых – об Элладе – он просто боготворил. Все написанное Ося прятал, где попало, а через некоторое время выбрасывал. Продолжалось его поэтическое творчество недолго и закончилось анекдотом.

Подошел к нему однажды капитан Бочков, командир взвода управления – причем, так ласково, обходительно, что невозможно было понять, какая благодать снизошла на капитана, и как себя с ним вести, – подходит, значит, кротко улыбается и этак издалека заводит речь о пользе жизни, ее удовольствиях и радужных перспективах, ибо в девятнадцать лет, по глубокому убеждению капитана Бочкова, кончать с жизнью весьма рано, короче, совершенно необязательно Иосифу Блану, числясь в личном составе взвода управления накладывать на себя руки.

Ося растерялся. В его планы не входило накладывать на себя руки ни во взводе управления, ни где бы то ни было. Он поспешил заверить в этом совсем что-то опечаленного командира.

Тогда капитан Бочков, отвернувшись, признается, что они (кто "они" – осталось загадкой – о, позорище! – наверно, весь офицерский состав, толпившийся в кабинете средь бела дня) прочитали его письмо… к маме, о том, что он собирается утопиться в озере «Балатон», шокируя жирных валютных курортников разбухшим телом русского еврея.

Все стало ясно: "они" (черт бы их побрал) нашли в ящике стола начальника автослужбы наметки очередного творения Блана в несовершенной форме белого стиха (признаться, и без того довольно нелепого) и приняли его за "письмо к маме".

Интересно, один ли капитан Бочков был настолько проницателен и психологически точен, или "они" все посоветовались и решили, что самоубийцы, непременно перед самым актом самоубийства, отправляют маме столь неутешительную весточку?

… По крайней мере, ни за месяц до того, как исчезнуть, ни за неделю, ни за несколько часов, никто не предполагал, что Ося способен на что-нибудь этакое. Меньше всего – он сам и облюбовавший его Полицай.

Так закончилась поэтическая карьера Иосифа Блана. Однако дух творчества выкурить невозможно, и бригаде еще предстояло насладиться плодами его безграничной фантазии.

К началу августа месяца Полицай совсем достал Осю. Миша догадывался, видел синяки, но ничего не мог поделать. Идти жаловаться к комбригу, означало, лишь разжаловать себя в ефрейторы, положить крест на идее вступить в партию, а Блану бы перепало втрое больше. Накануне исчезновения Оси трусость в бригаде прогрессировала геометрически.

В последнем карауле Блан устроил небольшой, но запоминающийся карнавал. Несколько дней спустя, выяснилось, что это был его прощальный поклон. Вот как он выглядел.

Ося взялся талантливо написать «Боевой листок». Как можно сочетать «Боевой листок» с талантом знал только Ося. Тут необходимо пояснение.

На каждом наряде, заступающем в караул, висит одна неприятная обязанность – сделать мини-стенгазету «Боевой листок». Она состоит из четырех разделов, куда штампуют, в принципе, одно и то же: все хорошо, все довольны, взвод отлично отстоял караул, получил приличные отметки, особого успеха в службе добились такие-то, в разгильдяи залетел такой-то, но с ним проведена работа, так что облома больше не повториться, а командовали караулом, и командовали на славу, третьи… О содержании "Боевого листка", как правило, знает лишь тот, кто его создает.

Пока руку к этому не приложил Иосиф Блан, до стенгазеты никому дела не было: висит себе и весит. (В каждом взводе имелся штатный писатель, обязанности которого предполагали снять со стены листок предыдущей смены, дословно перевести текст на чистый бланк и найти четыре кнопки, – все! Большего никто не требовал – "Боевой листок" являлся эталоном консервативной прессы.)

Ося всех и вся поставил на уши.

Сюжет наметился в процессе заступления в наряд. Кто-то из караульных не наелся за обедом, случайно бросил взгляд на стройку, где работала команда солдат-строителей и громко спросил, почему это на стройке получают доппаек, а в карауле не получают? Моментально разгорелся диспут. Несправедливо, обидно, странно…

Начальник караула лейтенант Ивашкин только ухмыльнулся.

Между тем, Ося взял ручку и поверх всех четырех рубрик «Боевого листка» начертал: ГДЕ ДОППАЕК КАРАУЛА?!

Далее, входя во вкус, он мастерски изложил доводы в пользу толстого, сытого часового в противовес голодному и отощавшему, написал о реальной опасности, которую представляет из себя голодный человек с автоматом Калашникова, двумя полными обоймами и штык ножом для жизни офицеров, прапорщиков и их семей, проживающих в уютном военном городке; затем о жуткой мелодии, рождающейся в желудке голодного часового, ставя ей в пример игривые, жизнерадостные арии Россини; о грустных письмах, которые завтра же разлетятся из караульного городка по всему СССР, и как содрогнется СССР, читая многострадальные послания. Глубоко осмыслив роль дополнительного пайка в деле укрепления боеспособности Вооруженных сил, повышения выучки, боеготовности и так далее, Ося тиснул для полного кайфа пару ленинских цитат времен Гражданской войны, приколол сочно исписанный листок на видное место и, хихикая от удовлетворения, отправился на полтора часа спать до заступления на пост. Было семь утра.

Уже через полчаса его дернул за ногу Мишка Яновский – он стоял тогда заместителем начкара – и шепнул:

– Тебя комбриг зовет!

То есть, командир бригады.

А командир караула, то есть, лейтенант Ивашкин, то краснея, то зеленея гладко выбритым лицом, плевался искрами гнева. Ивашкин был краток:

– Блан, ты чмо, – сказал он. – Понял, кто ты?

Остальное объяснил Миша. Оказывается, приходил Полицай – он ведь из бешеных, в юмор не въезжает – десять минут изучал «Боевой листок», шлепнул подзатыльник Ивашкину (тот дремал, ничего не понял, как уже впечатался лицом в вверенную рацию) – и прямиком к комбригу – пока не случилось диверсии и язва мирового сионизма топит массу в спальном помещении караула.

Безусловно, определяющую роль в данном случае сыграл не столько призрак сионизма, сколько определенная личность – Иосиф Блан.

В результате, Ося стоял на пунцовом ковре кабинета командира бригады в пестрой компании. Комбриг застроил всех от начальника продовольственной службы до замполита и начальника штаба, а сам, несмотря на невероятную упитанность, высоко подпрыгивал, размахивал перед носом Иосифа его творением, наливался пунцовой краской и извергал потоки страшного сквернословия. Ося продирал глаза от сна, кивал, старался не улыбаться, но осознать то, что вокруг него происходит, не мог даже на двадцать процентов. Маразм не лез ни в какие рамки. Он понял, что хохма про доппаек была воспринята буквально, но чтобы настолько буквально… Нет, в это не верилось.

Тем не менее, пунцовым кабинетом дело не ограничилось. Осю потащили на утреннее бригадное построение, и он стал героем дня: его выпихнули на центр плаца, между пятьюстами человек личного состава и командованием. Комбрига пробрали новые конвульсии: орал он гораздо громче, прыгал чуть выше, цитировал «Боевой листок» Блана, махал им как флагом, и, если сделать выжимку из его десятиминутного обращения к народу, получится примерно следующее:

– Солдаты!! Вы что, у меня голодаете?! Офицеры!! Вы мне Польшу здесь устроите! Вы даже не заметите, как пойдете за этим власовцем!

Ося потом рассказал, что ничего прекраснее в жизни не испытывал. Представьте, только-только прочитать "Доктора Живаго" (а там в предисловии, смаковавшем подробности травли Пастернака, его кумира, постоянно фигурировал эпитет "власовец", пущенный не то писателем, не то партийным боссом) и, не отходя от кассы, получить по башке из того же помойного ведра, что и Пастернак. Это, ну, равносильно распятию истого христианина на кресте или последнему полету Антуана де Сент-Экзюпери к звезде Маленького Принца!

На слове "власовец" Ося, наконец, улыбнулся, расправил плечи и осознанно посмотрел на пятьсот человек бригады. Он понял, зачем все это происходит на сто процентов: вот она, самая торжественная минута его солдатской биографии.

После торжественных минут на плацу по непосредственному намеку Полицая и личному приказу командира бригады, солдата Блана отдали в полное распоряжение прапорщика Полоцкого в качестве бессменного дневального по дивизиону. Менее счастливой судьбы в армии не бывает, более грязного наряда, чем дневальный по казарме, тоже.

В течение трех дней и ночей Ося не смыкал глаз и не выпускал из рук половой тряпки, от каблуков требовательного воспитателя его ноги раздулись и превратились в красное месиво. Но это в сапогах – под кирзой не заметно. Заметно было, что грудь его скособочилась и стала больше, а сам он еле шевелился и постоянно при этом гримасничал. На третьи сутки он несколько раз падал на ровном месте. А когда должны были наступить четвертые, он вообще исчез. Матери написали, что пропал без вести.

– … Его целую неделю искали всей бригадой и не нашли. – Вадик заканчивал историю, не глядя на цыганку. – Последнее, что услышал от него Миша, – странным каким-то он был евреем, – что их беда во Второй Мировой не в том, что побили, а в том, что до сих пор Бог не дал им Иеремии, чтобы объяснить, за что именно, – Мишка любил это повторять. И русским тоже. Ося сказал, что после смерти Толстого мы похожи на лунатиков в огне, что русские и евреи без пророков не живут. Мы с Мишкой, как только уволились, съездили к нему в Волгоград. И там – пустота. Мать до сих пор ждет. Когда-то в утренней земле была Эллада… Да, Кобра? Была Эллада? Может, правда, не надо умерших будить? Будить не надо… Я купил гитару и выучил несколько аккордов. Я стал петь все, что слышал от Блана, сидел и разбирал кассетные записи Высоцкого. Как будто он вселился в меня. Охота с вертолетов. Райские яблоки. Лирическая. Я не Паваротти, я всего лишь пою так, как пел он. И я сейчас начинаю понимать… Я ведь исчез так же, как он… Точно так же, Да, Кобра? Возможно, Полицай завернул Блана в мешок для мусора и спустил в канализацию, – не знаю, все возможно, Полицай все может. Да и хрен с ним, Полицаем. Есть одна песня, Кобра, когда ее поешь, хочется бросить гитару и разрыдаться, "Лирическая": Здесь лапы у елей дрожат на ветру… – помнишь? – здесь птицы щебечут тревожно… Как думаешь, Ося мог уцелеть?

– Я видела его в Америке, – ответила Кобра.

– Но мы были у его матери в Волгограде. Она…

– Она знает.

– Я не уверен.

– Я уверена. Подумай: будет мать рассказывать первому встречному из армии о том, где ее Ося? Думаешь, она не боится Полицая? – Не изменившись в лице, Кобра поведала: – Было около четырех ночи. Четвертый час подряд Ося драил четвертое от входа очко в сортире. Рассказывать дальше?

– Конечно.

… Вошел Полицай. В последнее время прапорщик ни на минуту не отлучался из казармы, много и плодотворно занимался: Бланом по приказу комбрига и самосовершенствованием по нужде. Полицай вошел без галстука, в тапочках, держа в правой руке длинный сэндвич с кетчупом на вареной колбасе, к которому методично прикладывался, сверкая золотом во рту, а в левой – штык-нож.

Приметив Блана, он начал жонглировать штык-ножом и задавать любимые вопросы:

– Че, блн, не торчит больше на армию херить, План, блн?

– Нет. Выронив тряпку, Ося потупился, как школьница на экзамене, и осел на пол.

– Ты меня опять наколоть решил, жидок Блин? – Полицай внимательно осмотрел четвертую прорубь в сортире, над совершенствованием которой Ося бился четыре часа кряду. – Самый умный, да, блн?

– Почему наколоть?

– Ни хера ж тему не просекаешь, жидок, блн: че очко морем не пахнет, а, блн?! – Полицай тщательно принюхался к клоаке, а затем, как ни в чем не бывало, вернулся к бутерброду: – Я тя предупреждал, нах? Встать, блн, когда я с тобой разговариваю!

Ося поднялся.

– Я тя предупреждал, блн, или нет, блн? – повторил Полицай, прищурив голубые глаза.

– Да, – согласился Ося, – блн.

– Ну, а хули? – не понял Полицай. – Э! А че… А че… – Переключив вдруг внимание с колбасы на ухо Блана, он провел по нему острием штык-ножа и удивленно моргнул: – Че у тя все, в натуре, как у людей, жидок, блн? Уши, блн, растут, зубы торчат, – че за фигня ? Ты жидок, нах, или не жидок?

Ося не дал определенного ответа.

– Я че, блн, с очком базарю? – не понял Полицай.

Ося снова промолчал: "Кака, блн!"

Старшина неожиданно развернулся и направился к выходу. Ося перевел дух.

– Через четыре минуты жду тебя в каптерке, нах, – сказал Полицай, не оглядываясь. – Не дай божок опоздаешь, Блан, блн. Ясно?

– Ясно, ясно.

– … Ося не опоздал, – продолжала цыганка. – Он пришел в каптерку ровно через четыре минуты. Полицай запер дверь, запихал ему в рот портянку и изнасиловал. Потом он опять съел два таких бутерброда с кетчупом и вареной колбасой… – Кобра показала руками отрезок сантиметров сорок. – Проглотил четыре бутылки чешского пива и заснул. Ося решил больше не возвращаться к четвертому очку. Ему удалось незаметно спуститься на улицу, добежать до запасного КПП – оба дневальных там спали – и удрать через ворота. Он бежал через поле подсолнухов, потом через лес, пока не выскочил на дорогу. На шоссе. Машин было мало. Ему страшно повезло: его подобрала мадьярочка на черной БМВ. Мадьярская еврейка, она навещала семью в Татабанье. Тогда она уже три года как жила в Америке. Ося знал английский, он ей все рассказал. Осе страшно повезло в ту ночь, страшно.

– Все правильно: второе КПП, ночью через него можно было пройти – в нем спали круглосуточно, воротами никто не пользовался. Поле подсолнухов, лес… О, дьявол, откуда ты все это знаешь? – прошептал Вадик.

– Я всё знаю, Чапаев.

– Мне повезло, что я встретил тебя, да?

– Тебе страшно повезло.

– …Если ты все можешь, Кобра, чего тебе стоит мне помочь?

– Стоит немножко денег.

– Сколько?

– У тебя таких денег нет, у тебя вообще ничего нет.

– Ты же крутая, зачем тебе деньги? Мне кажется, их у тебя столько, что хватило бы на целую страну.

– Есть круги ада, – кивнула цыганка, – где деньги льются рекой. Я там была. Но я бы даже Полицаю не советовала их брать.

– Ладно, – сдался Вадим. – Не хочешь помочь, значит, убей. Сделай хотя бы это до конца.

– Смерти не существует, Чапаев, извини. – Кобра улыбнулась. – Смерти никогда не будет.

– Змея… Что же мне остается?

– Сам-то как думаешь?

– Заложить тебе душу?

– Допустим. – Кобра погладила Вадика по щеке, словно прицениваясь к его душонке. – Все будет зависеть от того, что попросишь взамен.

– На какую сумму я могу рассчитывать?

– Тридцать тысяч баксов.

– Как Мишка?

– По общему тарифу, – кивнула Кобра.

– У меня нет выбора.

– Я знаю. Но тебе придется выполнить несколько условий. Наша сделка имеет силу лишь в том случае, если ты будешь верить мне и хотеть меня как никого на этом свете и никогда.

– Ну, хорошо, – согласился Вадим. – Постараюсь.

Кобра рассмеялась.

– Твое старание меня не интересует. Ты должен любить только меня, Чапаев. Забудешь об этом хотя бы на час – я уготовлю твоей душонке такую преисподнюю, которая не снилась Иуде Искариоту.

На душе – или уже душонке – Вадика скребли кошки, – и тем не менее, он со смиренной покорностью принимал все условия черной леди с волшебными глазами.

– Предупреждаю, – продолжала Кобра, – я очень мелочная и прихотливая баба, поэтому не забудь об инфляции: если ты завтра хоть на тонну упадешь в цене, я за себя не ручаюсь. Дешевка мне не нужна, я люблю сливки, а не протухшее молоко. А поднимешься – твое от тебя не уйдет, я в накладе не останусь. Имей в виду, цена на душонку подскакивает лишь тогда, когда ты отдаешь последнее. Впрочем, ты уже видел, каким образом можно сделать меня счастливой.

– Видел.

– Так что, будь Цюпой. – Кобра болезненно хлопнула Вадима по щеке, которую минуту назад ласкала своими красивыми пальцами.

– Буду.

– Я умею считать бабки, Чапаев. Я лучше всех считаю деньги, души и жизни, я никогда не ошибаюсь. Если я ошибаюсь, то никто, кроме меня, этого не знает. И последнее. Я всегда беру больше, чем отдаю, намного больше. Я возвращаю только деньги. Душонки не возвращаю. Если я чего-то не получаю добровольно и вовремя, я обираю. Сначала до шкуры, потом до костей. Сначала с потом, потом с кровью. И не дай божок тебе подсунуть вместо крови кетчуп. Когда меня считают пробитой идиоткой и вместо теплой свежей крови пытаются накормить этой жалкой халявой, я перестаю быть точной как весы, – я даже не обираю – я выбрасываю тех, кто хочет меня наколоть, блн.

– Запугала, красавица, – признался Вадим. – До смерти запугала. Как мне тебя хотеть, если я буду бояться?

– Твои проблемы, цыпа.

Кобра в третий раз дотронулась до его щеки. Теперь нежно и ласково. Вадик разомлел, закрыв глаза.

– … Ну, что, мы заключаем сделку? – спросила она.

– Конечно, – ответил он, полагая, будто легко поладил со всей преисподней.

– Сделаешь меня счастливой?

– Да, Кобра, да.

– Веришь мне?

– Верю.

– Любишь меня?

– Люблю как никого и никогда.

– С этого момента мы одна семья.

– Кобра… Кобра…

Его голова в блаженстве опустилась на грудь цыганки, он застонал от неземного наслаждения. Кобра погладила его бобрик на затылке и убаюкала:

– Я вытащу тебя, мальчик мой, не бойся. Мы вместе. У тебя есть я – у меня есть ты. Мы качаем на руках Вселенную. Капли звезд тают на наших ладонях. Аромат травы застыл на губах. Мы легче птиц, быстрее света, ты и я…

Время остановилось. Неизвестно, как долго Вадик дремал руках Кобры. Вернувшись на круги своя, он понял, что больше не лежит на ее груди, а сидит напротив. По-турецки. Ее лицо было прекрасно. Самое простое и красивое лицо на свете. Кобра улыбалась.

– …Боже, кто ты?

– Я не Боже, – сказала она, облизнув мягкие губы.

– Мишке тоже было хорошо, когда он отдавал тебе душу?

– Ревнуешь? – Кобра удовлетворенно улыбнулась.

Вадим пожал плечами:

– Естественно.

– Это прекрасно. Ну, и что ты намерен попросить?

– Ничего.

– Договор есть договор. Проси.

– Не знаю. Что дашь, то возьму.

– Милый мальчик, – похвалила цыганка. – Оставайся всегда таким – у тебя все получится. Выбирай, Чапаев. Я могу вернуть тебе сумку с деньгами, Настю или все остальное.

– Все?

– Абсолютно. Кроме твоей маленькой невесты и свадебного путешествия.

– Ясно. – Вадик задумался.

Пока он размышлял, Кобра засмеялась.

– … Что-нибудь не так? – спросил он.

– Мне нравится твой выбор, – сказала она.

– Но я ещё не выбрал.

– Всё давно решено.

– Настя?

– Мне по душе твоя маленькая слепая воровка, – кивнула Кобра. – Нимфа с незаметным пушком над губами… Бери ее, Чапаев. Бери и бабки свои, черт с тобой, – на Балтийском вокзале, семнадцатая камера хранения, закодирована ее днем рождения. Устрой маленький праздник своей маленькой воровке, покажи ей сказку. С папиным мешком получится реальный праздник, да? Нормально вам будет, вот увидишь. Но не дай божок, Чапаев, – слышишь?

– Что?

– Не дай божок, ты захочешь её больше, чем меня. Я тебя и в Африке достану. И ты снова потеряешь все свои потроха. Так-то, цыпа моя, так-то.

– Где ее искать?

– В Университете. Филологический факультет, второй курс.

– Немецкая группа?

– Точно.

– Она же полгода как не учится.

– Полгода?! – Кобра засмеялась. – А ты не заметил, Чапаев, сегодня кое-что изменилось. И всего-то за полдня.

– Заметил.

– Будешь на вокзале забирать сумарь – купи два билета до Таллинна.

– Зачем?

– Затем, что я так хочу.

Силы оставляли Вадима. Беседа с ведомой высосала столько энергии, что сознание начало угасать.

– Ты не против, если я прилягу? – спросил он.

– Ложись. – Кобра опустила его на снежную перину и продолжала говорить до тех пор, пока он не отключился: – Насте Таллинн понравится. На каждом повороте – гномы. Ты же знаешь, Таллиннские улочки имеют совсем другое измерение. Тебе надо сбежать из Питера. Смени обстановку. Своди девчонку на концерт в Нигулисте, послушайте орган… Ты когда-нибудь заходил в Нигулисте?

– Никогда.

– Тем более. В Нигулисте хорошо приходить зимой: на улице мороз, светит солнце, в соборе тоже не согреться – заходишь, а изо рта валит пар. Поднимаешь глаза и смотришь на небо сквозь маленькие узкие стекла. Где-то там наверху сидит органист. Растворись в лучах застывшей музыки и ледяного света… Послезавтра в Нигулисте – "Искусство фуги" Иоганна Себастьяна Баха, играть будет Август Яола, если, конечно, парня не убьют – много кто на него зуб точит, – человечишка так себе, паршивенький, а играет гениально. – Кобра внимательно посмотрела на Вадика, тот чуть дышал. – Запомнишь? – спросила она, улыбаясь ему вслед: – Август Яола.

– Август Яола, – прошептал Вадим, глядя в глубокие – черт ногу сломит! – глаза цыганки, нависшие над ним словно бездна. Наконец, он понял, что… растворяется в этой черной, бездонной стихии, всецело овладевшей его душой, теряя сознание и чувства.

– … Кто убьет Августа Яолу? – бестолково произнес он, прежде чем исчезнуть в темноте: – Кому это надо?

11

Уделив столь пристальное внимание Вадику Романову, Кобра, однако, не посвятила ни минуты своего земного времени такому парню как Полицай. Поэтому в невидимой рулетке питерских метаморфоз этот парень принимал участие, можно сказать, случайно. Никакого предварительного согласия располагать своим богатырским телом и кое-каким сознанием в ненавистном Ленинграде, городе жидов и фраеров, Полицай не давал. Тем не менее, чувствовал он здесь себя неплохо, у него всё было, и все было хорошо: всемогущий папа, несколько иномарок, счета в швейцарских банках и пудовые кулаки, с которыми Пол, как говорят, "попал в струю", ибо в 91-м кулак составлял все: и икону, и зарплату.

Обычно сильные или просто большие люди являются отменными добряками и паиньками. В противном случае, они рискуют сгореть заживо. Полицай составлял счастливое исключение, ибо обладал даром совмещать мощь героя Эллады с характером пустынного шакала, что красноречиво отражалось в его удивительном взгляде: голубом и испепеляющим до мозга костей. Дожить при таких природных задатках до тридцати одного года, не получив от снайпера пулю, – само по себе подвиг.

Итак, Полицай, сам того не подозревая, сидел на чужом месте в качестве законного наследника Ильи Павловича Романова, знал вокруг себя всех, с кем был знаком Вадик Романов накануне своего исчезновения: Мишу, Леню, – да и много кого еще; он честно думал, будто его мать умерла в пору, когда он не умел говорить, короче, сидел, пока обстоятельства не обернулись к нему, мягко говоря, задом и не потребовали каких-то чрезвычайных мер. Причем, крыша Полицая, в надежности которой до второго декабря никто не сомневался, мало помалу начала съезжать.

Через двадцать минут после катастрофы на улице Композиторов Полицай, как и обещал, приехал в офис папы. Илья Павлович ждал объяснений, потрясенно разглядывал сына и теребил во рту дужку от очков.

Сынок, едва войдя в кабинет, заявил:

– Он ушел. У него оказался ствол, бл. Почему ты не сказал, нах, что у него будет ствол, бл?!

И вот, папа не мог ему ответить. Сосал оправу окуляров и думал:

"Откуда ж мне знать, Пол, ствол у него или огнемет? Ты запорол задание, сынок, подставил всех. Понимаешь ли ты это? Как нам дальше жить?"

ЧП на улице Композиторов, 23, конечно, стало громом для Ильи Павловича, но только не средь ясного неба. Имея такого вышибалу и ликвидатора, как Полицай, волей-неволей прогнозируешь иные производственные неувязки, внеплановые проколы. И тем не менее. Пол еще ни разу не позволял безнаказанно мочить своих людей. Два трупа на хате какого-то должника-проходимца, у которого и крыши-то человеческой не было, – это нонсенс.

– Что же все-таки стряслось? – спросил Романов старший: – А?

– Ушел, блн, – пробубнил младший, сжимая кулаки, и затем, как умел, воспроизвел трагические события на квартире Вади Полоцкого. В заключение довольно мятого рассказа сынок пообещал отцу: – Найду, блн, – вздерну за уши!

И все? Вздернуть за уши показалось Илье Палычу не очень серьезным делом для серьезной фирмы. И он понял, что Полицаю следует просто отдохнуть:

– Не стоит, Пол, дергать за уши, – спокойно сказал отец. – Остынь. А после посмотрим, там видно будет. Вечерком загляни на хату Полоцкого. Осмотрись, может, удастся забрать Серегу и Виктора, если туда менты не залезли, ты понимаешь.

– Ясно, – кивнул Полицай.

– А пока отдыхай. Потренируйся, посмотри видик.

– Ясно.

– Свяжись с Леней, поедете на хату вместе… Хотя, я сам с ним созвонюсь, А ты иди, Поля, остынь.

Полицай вышел. Илья Палыч проводил сына до двери спокойным взглядом официального бюста, затем взялся за телефон:

– Надя, – попросил он секретаршу: – Найди мне Копнова.

– Леню Копнова?

– Да. Немедленно. Чтобы через полчаса был у меня.

– Уже ищу.

Положив трубку, президент фирмы стал беспокойно растирать переносицу пальцами:

"Что делать с Полом? – думал он. – Куда б его… сунуть? Италия. Сицилия, Палермо? После слякоти Питера – настоящий рай… Только как заставить Пола отдыхать?"

"Никак".

Полицай не устает никогда, предан работе до паранойи. Пока он не найдет "Вадю Полоцкого" – откуда только свалился этот баран? – не утешится. Полгорода замолчит, а не остановится.

– Ебена вошь, – проворчал Илья Павлович, болезненно стиснув шнобель. – Что же делать?

Полицай когда-нибудь унаследует дедушкино добро, и добро немалое, требующее неусыпного контроля. Спрашивается, каких дров наломает Поля, и кому они придутся по зубам? Да что ждать? Уже сейчас над Романовым старшим нависла реальная перспектива угодить в тюрьму или попасть под прицел снайперской винтовки благодаря какой-нибудь незапланированной выходке сына. Пришьют, даже не успеешь понять, за что…

Ровно через полчаса на ковер к Романову приехал Леня Копнов, друг семьи и кореш Полицая, – светловолосый пижон в желтом спортивном костюме. Семьи Копнова и Романова многое связывало, поэтому начал Илья Павлович не с проблем, а с того, что налил Лене «Бейлис», усадил в кресло и ударился в воспоминания.

– Твой дед, Леня, был правой рукой моего деда.

Леня кивнул.

– Хочешь сигару? – предложил Романов.

– Спасибо, не курю.

– Ах, да, забыл. Короче, я тебе так скажу: пока был жив твой отец, я полагался на него, как на самого себя. С тех пор, как он погиб, ты стал мне вторым сыном, Леня, ты это знаешь. Ты знаешь так же, что я сделал с тем подонком, который убил твоего отца. – Романов торжественно обнял Копнова за плечи: – Ты всегда можешь на меня положиться, сынок.

– Да, Илья Павлович, – согласился Леня.

Отпустив парня, Романов перешел к делу:

– У Пола неприятности. Я всегда считал, что вы друзья, поэтому в эту ответственную минуту… – Он значительно поглядел Лене в глаза. – Вы друзья, я прав?

– Друзья, – послушно ответил тот.

– Ты должен помочь другу, – объявил Романов, не сводя с молодого человека укрупненных увеличительными стеклами дальнозорких глаз.

– Без проблем. – Леня сделал мощный глоток ликера.

– С этого дня держись с ним рядом, куда бы он ни пошел.

– Но…

– Ты будешь знать обо всем, что он делает, что ест, с кем спит и что собирается делать дальше, а по вечерам будешь докладывать мне по телефону, где вы были, с кем говорили, сколько времени Пол провел в спортзале, сколько стрелял в тире… Это не сложно, Леня. Стоит только начать – дело пойдет. По-моему, Пол подустал, за ним надо присматривать… Еще «Бейлиса»?

– Нет, спасибо.

– Может, сигару?

– Я не курю.

– Ну, да, я забыл. Тебе ясно, что от тебя требуется?

Лене было ясно. Что уж яснее? Халтура засветила не столько гнилая, сколько опасная. Он готовился к чему угодно, только не к службе стукачом при Полицае.

– Это надолго? – спросил Леня.

– До конца жизни. – Романов улыбнулся. Формально, неестественно, но все же. Благо, в горькой истине оставалось место шутке.

«Пока Поля не догадается и не просверлит мне чайник, – подумал Копнов, – сверлом на шестнадцать.»

– А дела? – попробовал отмазаться он.

– Потерпят. – Ответы Романова звучали как выстрелы.

– Вообще-то…

– Что?! – густые брови Ильи Павловича вздрогнули. И Леня уразумел, что отступать некуда. Он смирился, перестал задавать бесполезные вопросы и приготовился слушать "второго папу".

– Я уже сказал, у нас небольшая неприятность, – Романов добрался до сути проблемы: – Один мудила по имени Вадим Полоцкий был должен нам тридцать косых – я отправил Пола разобраться. Сегодня утром. Он взял с собой Лазарева и Зубило, ты их знал. Так вот, Лазарева и Зубило больше нет. Этот мудила их застрелил.

– Мать честная! – Леня присвистнул. – Когда?

– Час назад. Не знаю, что там произошло, но мои ребята лежат сейчас на хате этого паразита – их надо забрать, во что бы то ни стало, если там, ты понимаешь, еще не пахнет ментами.

– А мудила?

– Сдернул.

– Что, Поля дал ему так уйти?

– Поля его не ви-дел, – прошипел Илья Павлович, вытаращив глаза. – Он не ус-пел.

– Я балдею…

Леня был нокаутирован. Все это походило на сказку: чтобы Полицай дал удрать тому, кто замочил двух его людей, да и вообще, позволил стрелять! До Копнова, наконец, дошло, чем обеспокоен босс.

Взяв себя в руки, Романов старший подошел к бару:

– Еще «Бейлиса»?

– Пожалуй, – кивнул Леня, поднявшись с кресла. – А это… можно не “Бейлис”?

– Что-нибудь покрепче?

– Что-нибудь не сладкое.

– Не любишь сладости?

– Вообще-то нет.

– Вообще-то жизнь состоит не только из любимых вещей, – заметил Романов, добавляя Лене тот же “Бейлис”. – Иногда приходится глотать то, что не любишь, да?

Естественно, Леня кивнул и молча проглотил сладкий “Бэйлис”.

– А я люблю сладкое, – признался Илья Павлович. – Первая жена научила меня любить сладости, царствие ей небесное.

– А с Полом все в порядке? Ну, чисто… – Леня постучал пальцем по голове.

– Вот это мы с тобой и должны выяснить, – с расстановкой произнес Романов старший. – Я что-то не уверен.

– Ладно, я постараюсь, – пообещал Леня.

12

Леня Копнов постарался. Единственное, что было не в его власти – это прыгнуть выше крыши и образумить Полицая, который то ли перепутал адрес, то ли вообще все на свете перепутал, ибо когда они приехали к семи вечера на Композиторов, 23, и друган потащил его к окнам квартиры на первом этаже, в которой якобы произошла перестрелка, выяснилось, что это совсем не та хата, где утром могли греметь выстрелы. Ну, совсем не та.

Между тем, Полицай не верил своим глазам: три минуты заглядывал внутрь дома через окно, нервно сплевывал на снег и недоуменно матерился:

– Че-та я ни хера не въеду, блн! Че за херня? Че тама переставили? Че за хата?… – И так далее.

Квартира отлично просматривалась с улицы и куда больше походила на дом ученого, нежели на хату должника-бизнесмена: огромный книжный шкаф с фолиантами во всю стену, красивая люстра, угловой диван, столик… А на диване – две девчонки, лет по десять-одиннадцать, одна рыжая, другая черненькая… играют на скрипках!

Полицай не въезжал в то, что ему показывают, и люто бранился.

– Слышь, Пол, там дети, – заметил Леня. – Идем-ка отсюда.

– Крали какие-то, – кивнул Полицай, прилипнув к стеклу. – Мокрощелки, бл… А где, ну, эта…

– Что «эта», Пол?! Идем, я тебе говорю, мы точно не туда залезли!

Увидев в окне пятиугольную морду Полицая, девчонки побросали инструменты и с визгом улетели из комнаты.

– Пол! – окликнул Леня, дернув другана за рукав.

– Пошел на хер, – попросил тот. Его было уже не оторвать от стекла: – Тама они, блн, все переставили, нах, конкретно, бл… Секи, Лень, все ж утром стояло не так, блн, в натуре. Куда, нах, заныкались эти чувихи? – Он постучал в окно.

– Пол! – взвыл Леня.

– Пошли, – сказал Полицай.

Романов младший отправился не к машине, а в подъезд барабанить по железной двери «Вади Полоцкого». Лене Копнову ничего не осталось, как сопровождать друга. Он оглядывался, молился, чтобы никто не вызвал милицию и проклинал спятившего Пола. Он знал: если Полицай упрется, совладать с ним можно либо споив его, либо огрев по балде бревном. Бревно должно быть не меньше двадцати сантиметров в диаметре, водки, чтобы споить, тоже должно быть много: два-три литра, – иначе он не забудет того, что хотел сделать. Например, сейчас он конкретно хотел попасть в чужую квартиру. Если Леня видел ее впервые, то Полицаю за один день открылись две несопоставимые реальности: утренняя, с Вадей Полоцким и умирающим Серегой Зубило, и вечерняя, с двумя малолетними “кралями”.

Долго стучать в дверь не пришлось. Она сразу же открылась, и друзья увидели на пороге женщину.

"Странная баба, – подумал Леня. – Как цыганка: глазища черные-черные, большие сережки, руки в браслетах и зеленые ногти на длинных коричневых пальцах…"

Полицай не успел и звука издать, женщина уже задала вопрос:

– Сила есть – ума не надо?

– …Че? – не понял Полицай.

– Мы ошиблись, – сказал Леня. – Извините, уходим. Не волнуйтесь.

– С чего ты взял, что я волнуюсь? – цыганка улыбнулась Лене Копнову и посмотрела на Полицая, словно перед ней Луи де Фюнес: – Че те надо, козел?

-…Че? – Полицай опешил. В подобном духе с ним еще никто не базарил.

– Да, да, я спрашиваю, че те надо? Че детей пугаешь?

– Я?!

– Ты, ты.

Полицай беззащитно посмотрел на Леню. Тот тоже ничего не понимал: как можно Полицая назвать козлом? Фантастика!

– Короче, бл, – заговорил Полицай после легкого замешательства. – Где Вадя Полоцкий? Мы к нему.

– Здесь таких нет, – ответила женщина. – Убирайтесь.

– Э, сучара! – не выдержал Полицай. – Че ты мне пургу гонишь?! Я ж оттрахаю тя, нах, – хер че мне скажешь!

– Пол!! – Леня встал между другом и охреневшей хозяйкой квартиры. – Идем отсюда! Она уже вызвала ментов! Пол, слышь!

Чувствуя, что тут явно пахнет паленым, Леня стал теснить Полицая к выходу.

– И чтобы я ноги твоей здесь больше не видела! – Предупредила женщина, когда друзья спускались с лестницы.

– Я еще приду, бл! – уходя, ругался Полицай. – Я тя достану, сука! От этого подъезда ни хера не останется, нах! Взорву, блн! Всех, на хер, поубиваю!

– Тише, Пол, – шепотом просил Леня. – Мы не туда попали. Сейчас тут будут менты…

13

От досады Полицай за один вечер бухнул столько, сколько обыкновенному смертному хватает на пару недель классного запоя, и от души разрядился на Ольге, девушке, с которой жил последние полтора месяца: сломал ей пару ребер, ногу, набил до посинения лицо, а утром, немного остыв, дал тысячу долларов, чтобы она убиралась на хер. В принципе, к чему-то он должен был приложиться тем сумасшедшим вечером, Ольга просто подвернулась под руку, ей страшно не повезло.

Впрочем, по порядку. Полицай боготворил порядок, преклонялся перед Гитлером и Сталиным за их умение наводить порядок всюду, где он требуется и не требуется. Соответственно, и женщинам вменялось то же самое: содержать вверенную им жилплощадь в образцовой чистоте. Стоило Полицаю запачкать влажный палец, сунув его в самый недосягаемый уголок дома (за шкафом, раковиной, унитазом и т.д. – обычный метод проверки "на пыль", о котором любой старшина знает, как о безотказном способе застращать солдата), – вспоминай "Отче наш", барышня.

Несмотря на то, что в личной жизни Полицай не был особенно счастлив (свинья везде грязь найдет, а пыль подавно), успех у прекрасного пола его преследовал прямо-таки навязчиво. На определенный женский контингент он производил неизгладимое впечатление. Особы, с которыми его сводила судьба, жаждали ослепительного блеска, крутого шика и всего такого. Но плюсы Полицая были гармонично уравновешены его минусами, и западло заключалось в том, что первое неизгладимое впечатление от Полицая, по существу, становилось последним приятным событием романа, – первым и последним, но зато каким! Это было сродни гипнозу: вошел Полицай – увидел даму – победил – он завязывал свои романы по схеме Наполеона Бонапарта. Девицы превращались в пластилин, когда зримые и незримые лучи его голубых прожекторов проникали в их сердца. Идеальная консистенция мужества, силы и богатства, – вот чем являлся для бедняжек Полицай на первой стадии знакомства, когда о его любви к порядку и речи еще не шло. Самое страшное начиналось неделю – может, месяц – спустя и хорошо, если заканчивалось хорошо.

Кстати, Ольга кончила относительно недурно. Последняя страсть Полицая, она покинула его хрустальный замок, сама не своя от счастья, наспех наложила на ногу гипс и без оглядки улетела в Мурманск (откуда и прилетела год с небольшим назад в поисках выгодной партии) лечить ребра. Все, что с ней случилось на загородной даче Полицая с видом на море, разумению не поддавалось в силу демонической иррациональности любовных отношений и ничуть не подходило по смыслу к банальному слову роман.

Хорошо было Ольге только первые три, ну, четыре дня. Но это быстро поросло быльем, так что вспоминать о тех нескольких дивных мгновениях, когда Ольга по-настоящему любила, строила планы на будущее, мечтала о детях, каталась по городу в иномарке, покупала все, что вздумается, просто смешно. Пора идиллии. Казалось, они вообще не думали о сексе, отношения Ольги и Полицая поначалу складывались легко и без комплексов.

А на пятый – или четвертый?… впрочем, теперь без разницы – вечер началось. Боже, что началось! Она еще надеялась его успокоить традиционным способом, глупая, думала, что у мужика тяжелый день, ну, нервы сдали. Куда там!

Полицай был, правда, не в духе. Однако, в ударе, что, оказывается, чревато (потом Ольга это поймет и крепко запомнит, но куда деться-то?). Любовная игра из серии "Я убью тебя, сучара!" произвела на девушку гораздо более сильное впечатление, чем первое, инстинктивное – о мужестве и богатстве Полицая. Загладить травмы не могли ни утренние извинения (довольно скупые, но все-таки), ни периодические клятвы, что "это в последний раз, Олюшка, блн".

Явился тем жутким вечером Полицай поздно, под градусом, да с непочатым литром Смирновской водки под мышкой. Ольге принес презент – две коробки конфет: вишни в шоколаде и орехи в шоколаде (с тех пор она в рот не берет конфеты), – налил себе сходу двести грамм и, не отрываясь, выпил. Пил он много, но не пьянел. Сердился, правда, но всегда на ногах, твердо.

Еще ничего не произошло, а к горлу девушки подступил страх. Она постаралась улыбнуться и что-то ласково сказать. Полицай не ответил. Его лазерный взгляд креп, голубые кристаллы краснели и зверели, а кулачища беспокойно шарили на поверхности стола, словно искали, что бы такое сломать, что бы выдавить… Подойти к нему ближе, чем на три метра, Ольга не решалась и все спрашивала:

– Что-то не так, Поли? Что-то не так?

Мужик мрачно молчал. Ольга начала чувствовать, что слабеет и что, хочет она этого или нет, сегодня произойдет какой-то кошмар.

Так и вышло: первая брачная ночь с Полицаем.

Он поднял голубые лучи своего лазера на Ольгу, потом перевел их на полку серванта, где стояли купленные ею безделушки-сувениры, мощно встал со стула и, спросив, какого хрена это дерьмо находится в его доме, смахнул фигурки гномов на пол пятерней.

Выдержав паузу, Полицай попросил убрать бардак, удивляясь, как Ольга сама не смогла до этого додуматься:

– Те че, бл, все надо объяснять, нах?!

– Сейчас, сейчас… – Девушку затрясло от страха.

Она нагнулась собрать злополучных гномов, не представляя, что за этим последует, а потому не спешила.

– Живее, – сказал Полицай. – Че телишься, бл, имитируешь?!

– Сейчас…

– Не въезжаешь, че те базарят, бл?!

Полицай с размаху, словно мужику на ринге, засадил Ольге ногой в солнечное сплетение. Рассыпав сувениры, она полетела к балкону.

– Сучара, бл… – Полицай расстегнул ширинку.

– Не надо, Поли, слышишь?!! – закричала Ольга.

– Че не надо, бл, сучара?!

– Чем ты не доволен? Ну, что я не так сделала?

– Че кривишься, блн?! Встать, нах! – скомандовал Полицай.

Она встала.

– Раздевайся, блн.

– Хорошо… – согласилась Ольга, вытянув обе руки с растопыренными в ужасе пальцами навстречу любовнику. – Только спокойно, хорошо? Я все сделаю, хорошо?

– Живее в натуре!

– Хорошо… – Оставив одну руку для самообороны, как будто она ей чем-то могла помочь, второй рукой Ольга стала расстегивать пуговицы.

И вновь Полицаю показалось, что девушка недостаточно активна, не шустрит ни хрена, – и он отлупил ее лицо пятерней.

Она заплакала и сняла с себя нижнее белье. Тем временем Поля извлек из штанов балдометр, из кармана – резиновый жгут, который служил необходимым допингом для эрекции, и зачарованно открыл рот…

– Господи, Поли… – простонала Ольга, увидев и то, и то, и это.

– Че?

– Не надо, я же все сделаю! Зачем?

– Где сегодня была, сучара, бл? – спросил вдруг Полицай.

– В как… каком смысле где? – Из головы бедной девушки вымело не только то, где она сегодня была, но и то, где она теперь: – … В каком смысле?

– В натуре, – ответил Полицай. – Короче, я те сто раз звонил – тя не было, че за херня?

– Мне? Звонил? – Она попыталась вспомнить, где была днем. Безуспешно. Ни прошлого, ни будущего больше не существовало, существовал лишь этот амбал с херней в правой руке и резиновым жгутом в левой: – Звонил? Мне? – бестолково повторилась Ольга: – Когда?

– Че ты тама гнусишь? Че базаришь?! – разозлился Полицай и щелкнул ее плеткой по животу.

– Поли!!!

– Я сто раз звонил, сучара, бл!! – уперся он. – Где была, нах?!! Где ныкалась?!! Наколола, блн?!! Кого ты накалываешь, краля, блн?!!!

Короче, он уже сам не понимал, что несет, его интересовала только эрекция: он стегал обнаженное тело до тех пор, пока правая пятерня не почувствовала созревшую мозоль.

Наконец, все созрело, молодые с грехом пополам совокупились, Полицай налил себе очередной стакан, выпил и сел в кресло с таким видом, будто Ольга у него по-прежнему и по горло в долгах. Ведь она так и не дала путного ответа на вопрос: где была днем, лишь парилась, да телилась.

Но от барского гнева до милости – один шаг.

– Сюда иди! – позвал Полицай, немного успокоившись.

Она подошла. Он усадил Ольгу на колени и погладил покрасневшие от порки плечи.

– На первый, типа, раз прощаю, бл, – заявил Полицай.

– О, Поли! – Благодарность Ольги не знала пределов. – Как ты меня напугал! Клянусь тебе, что…

– Но если я еще раз типа, замечу, – перебил он, сдавив двумя пальцами тонкую шею подружки, чтобы та не расслаблялась: – непорядок, типа, или че ты где-то западаешь конкретно, я тя убью, сучара, в натуре, я тя и в Африке достану, бл. Я те ни хера плохого не хочу, бл, а че ты мне не стараешься, а, бл?… Не слышу?

Пальцы Полицая, перекрывшие Ольге доступ кислорода, милостиво разжались, глаза девушки вернулись в орбиты, она получила возможность вздохнуть и тот час же ответила: да, мол, буду стараться, типа, из кожи вон вылезу, лишь бы угодить тебе, солнышко мое.

Однако через день она решила, что благоразумнее будет порвать отношения с Полицаем, – так ему и сказала. А он ответил, что шуток не понимает. Ну, вообще. Тогда она заявила, что не шутит, а он ей:

– Ты, краля, блн, слышь сюда: если я, нах, застукаю тему такую, что тебя дома нет, я тя приволоку, сучара, бл, за кудри, пристегну к батарее – посрать не сможешь сходить без моего разрешения, нах, не дай божок! – И по обыкновению добавил: – Я тебя и в Африке достану, Олюшка.

Так и жили. А что делать? Жить-то как-то надо. Полицай практически замуровал партнершу по любовным оргиям в четырех стенах загородной виллы, и ей стоило немалого труда убедить крутолобого кавалера, что походы в магазин за той же вареной колбасой требуют определенной свободы и времени.

– Или ты добиваешься, чтобы я умерла с голоду, Поли? – спросила она.

– Да, нах, – кивнул он. Правда, потом оттаял: – Ну, хрен с ним, типа, ходи в магазин, нет базара. Утром, блн, с девяти до полдесятого.

Добрый Полицай! "Хрен с тобой, типа, погуляй полчасика".

– До десяти, – настояла Ольга, аргументируя тем, что могут быть очереди.

– Я те капусту даю, нах? – удивился Полицай. – На хера я те капусту даю? Бери жратву там, где нема очереди.

Позже он вновь уступил и разрешил Ольге отсутствовать дома с девяти до десяти утра. То есть, своего она добилась. Полицай не был таким уж жестоким человеком, как это может показаться, умел иногда баловать.

Что привязывало несчастную Ольгу, да и не только ее, к Полицаю, понять постороннему человеку невозможно. Надобно хотя бы сутки-другие походить в шкуре тех, кого он приручал. Дело в том, что мировоззрение здорового существа весьма отличается от мировосприятия его жертв. Этот действительно незаурядный человек каким-то невидимым биоэнергетическим полем, а может, просто одним присутствием, перекраивал сознание ближних людей до идиотизма. Он не умел убеждать – он убеждал. Такое либо дано, либо нет. Он показывал ледышки голубых глаз, в момент замораживающие мозги собеседника с эффективностью абсолютного нуля по Фаренгейту, и говорил:

– С девяти до десяти, бл. – Это означало, что Ольга, пусть даже отстояв едва ли не до конца часовую очередь за вареной кобасой (теоретически, разумеется, – на практике таких очередей не бывает, да и с очередями она не сталкивалась, и все же) в последний момент выскочит из нее и, проклиная медлительность продавщицы, как ошпаренная, полетит к дому. К десяти. И обязательно успеет.

А гениальный парадокс заключался в том, что Полицай так ни разу и не проверил ее присутствия на хате по телефону. Ему достаточно было сказать – результат складывался сам по себе. Он не старался никого убеждать – это происходило помимо его воли, с первого взгляда: пришел – увидел – убедил.

И если уж он попросил у тебя тридцать тысяч, например, баксов, то найди их, цыпа. Должен ты или нет, если да, то сколько, – разбираться будешь потом. Сначала – капуста. И ни дай божок, тебе помереть, не расплатившись, – Полицай тебя и в аду достанет, и в Африке…

Понятно, какое ликование пробрало Ольгу, получившую право на развод.

Далее. Обыкновенному человеку трудно также представить степень растерянности Полицая, обнаружившего исчезновения должника – убийцы двух его пацанов. Тогда как легкий беспорядок в расположении невинных гномиков на полке серванта вызвал в его душе столь мощную взрывную волну, что Пола сразу потянуло на нетрадиционный секс, что уж говорить о канувших в бездну тридцати тысячах, без вести пропавших коллегах и перевоплотившейся квартире "Вади Полоцкого". Он привык ставить вещи на свои места точным и безответным ударом. Но вот, вещь пропадает. Она не сидит жертвенным барашком, не ждет, потупив взор (к чему очень даже привык избалованный Полицай), – она отстреливается, валит друзей, а его самого оставляет в дураках… Ночью со второго на третье декабря в духовной жизни Полицая воцарился мрак, религиозные устои порядка и незыблемые законы силы пошатнулись, и это было страшно. И в первую очередь для ближайшего окружения. Для фирмы.

14

Той же ночью со второго не третье, невольный папа Полицая (и за что ему так?), он же президент фирмы Романов Илья Павлович много потел и размышлял. Благо, было над чем.

Леня отзвонился ему в одиннадцать вечера, признался, что психоэмоциональное состояние Пола вызывает опасения, и рассказал, как они едва не вломились на какую-то совершенно левую хату. Короче, Пола не понять ни с какого бока, и, вполне вероятно (не хотелось бы, однако приготовиться не помешает) Лазарев и друган его Зубило лежат, обнимая друг друга, в лесу под Выборгом с перерезанными горлами, расчлененные и обескровленные, – видать Полицаю братки чем-то не угодили. Такая версия.

Прикидывая, насколько жизнеспособна такая версия, Романов старший несколько раз вылезал ночью из-под одеяла, ходил кругами по дому, трижды вставал под прохладный душ и дважды заглядывал в розовую комнату, где на розовой королевской кровати, укрытая розовым одеялом, с открытым ртом спала Олеся. Он смотрел в ее детское овальное личико, обрамленное вьющимися волосами, чтобы унять преследующие его кошмары. От дочери исходила благодать, свойственная растениям, воде, голубому небу…

Перерезанные глотки, конечно, глупость несусветная, тем не менее, до того осязаемая, что если б не это, то, пожалуй, что-нибудь покруче выкатило бы.

Не будь Пол его сыном, Илья Павлович давно бы уже залепил его затылок пулями. Но это дитя! Из того же материала, что Олеся… О, мрачная шутка природы, два произведения плоти из одного семени: святая как младенец и беспомощно-непригодная как трава дочь, а рядом – дикий как преисподняя и неутомимый как акула сынок.

Старые или недавние счеты имелись у Пола с Лазаревым и Зубило? Подозревали ли братки о том, что Пол точит на них зуб? Ведь, несмотря на то, что один из них – дебилок, а второй – молчун, оба – достаточно опытные ребята, чтобы не погореть так запросто в деле, как это получается из мычания Полицая. Но ничего более правдоподобного придумать он не смог…

«Итак, – подвел черту Романов старший, – сынок сводит счеты с Лазаревым и Зубило и списывает жертвы на счетчик тормоза-должника без крыши Вади Полоцкого. Способ, которым он это делает, отвечает лучшим образцам чернухи, которую он смотрит вечерами по видику. Все сходится. Трупов-то нет. Значит, в лесу под Выборгом, – вздохнул Илья Павлович и признался себе, что со вчерашнего дня уже не контролирует Полицая. – Вот, если б выслать Пола в отпуск, за границу, – мечтал он между четырьмя и пятью часами ночи: – Как бы было хорошо…»

На следующее утро они встретились в кабинете президента. Разговор получился непростым. Батька искал повод, чтобы предложить Полу слетать на самолете в Италию, а сынок еще решительнее гнул фантастическою версию про Вадю Полоцкого, перестановку мебели, девчонок со скрипками и их борзой мамаше, – все это переплеталось и путалось в его рассказе до смешного. В конце концов, Романов старший с ужасом начал сознавать, что Полу требуется не Италия, а, по крайней мере,… сумасшедший дом. Ибо он, действительно, верил в ту ахинею, которую нес:

– Сегодня, бл, протрясу жилконтору, типа, конкретно: кто у него прописан…

– У кого, Пол?

– Ну, у этого чмыря, Полоцкого, блн.

– А, Ну, ну… – Илья Павлович медленно осел в кресле, округлил дальнозоркие глаза и продолжал слушать дальше.

Если отец с радостью забыл бы уже о тридцати тысячах во имя спокойного завтра, то сын не забывал ничего. Много что имел сказать старший младшему: не бросать, например, людей в печку словно дрова, даже если они тебе чем-то не нравятся, – ведь у всех, кого не стало, остались родственники, а родственникам надо объяснять, платить и врать, причем, им вряд ли подойдет версия с исчезнувшей средь бела дня квартирой, обнаглевшей женщиной с двумя детьми и – что там еще…?

В общем, сказать хотел много Илья Павлович, а сказал совсем чуть-чуть и как-то очень уж неуверенно:

– Поедете с Леней в жилконтору – веди себя интеллигентнее, Пол, мы же не на войне.

– Не понял? – Полицаю вдруг показалось, что отец ему не вполне доверяет, золотые коронки на зубах сверкнули как лезвия бритвы на солнце.

– Постарайся не ускорять события, сынок, – пытаясь овладеть тоном ментора, пояснил Илья Палыч.

– А кто ускоряет события, бл? – Полицай то ли, действительно не врубался, то ли прикидывался веником, так или иначе, интеллектуальной складки между его бровей, свидетельствующей о минимальной рефлексии, видно не было.

Зато Илье Палычу хорошо было видно, как тревожно Пол подергивает бицепсами, прекрасно слышно, как хрустят костяшки его пальцев, способные разом расколоть три кирпича, – ночные страхи Романова старшего родились не на пустом месте: ситуация просто выскакивала из-под контроля.

– Кстати! – Папа снял очки и, чтобы не встречаться взглядом с наследником, радостно поглядел в окно: – Не хотел бы отдохнуть?

– Я не устал. А в чем проблема?

– Ну что ты, Пол! – Папа беспечно улыбнулся: – Проблемы нет.

– А если конкретно?

– И конкретно нет. Поэтому… – Неестественно помахав вокруг бюста короткими руками, Илья Павлович фальшиво взял интригующую нотку и проворковал: – Съездил бы в Италию, расслабился, позагорал! Сицилия, сынок, Палермо! После слякоти Питера – настоящий рай!

– Не понял?

Вздохнув, отец вернул очки на нос:

– Ну, не понял, так не понял. Мое дело – предложить.

– Ты че, типа, сплавить меня решил, нах? – Полицай скосил голубые глаза на толстяка в президентском кресле.

– Ни в коем случае, – открестился тот. – Проехали, значит, закрыли тему. В общем… – Отец забуксовал, ему уже хотелось одного – поскорее выпроводить Пола из кабинета, пока тут все гнильем не поросло: – Короче… У меня гора дел… – Он с озабоченным видом потрепал руками верхние бумаги на столе: – Все важно, неотложно.

Полицай опять не понял – стоял, словно прибитый к полу гвоздями и ждал рабочих указаний. Но давать сейчас Полицаю рабочие указания было безумием.

– Иди, Поля, пора. Леня ждет, – демонстративно уставившись в первый попавшийся документ, попросил Илья Палыч.

– А че делать-то?

– Как что? – не поднимая глаз, пробубнил папа.

– Ну, чисто, по работе.

– Ты же собирался в жилконтору. Прокатитесь с Леней, поговорите, узнайте.

– А потом чего делать-то, бл?

– А потом ничего.

– Совсем ничего?

– Совсем. – Пожав плечами, отец бросил на Пола быстрый взгляд и вновь нырнул в документацию на столе.

Немного потоптавшись, Полицай круто развернулся к папе спиной и разочарованно пошагал вон из кабинета.

И только когда за младшим захлопнулась дверь, старший с облегчением откинулся в кресле и перекрестился.

Внизу, за рулем красного “форда”, всматриваясь в дыру подъезда, из которого вышел Полицай, сидел Леня.

Пол не спешил, широко выкидывал ноги в штанинах Адидас, независимо держал шею, украшенную золотой цепью, и по пути к джипу разминал тяжелые тяпки. Стоило ему открыть дверь и залезть в тачку, как Леня физически почувствовал в салоне резкое повышение давления. Того давления, от которого только что избавился Романов старший.

– Что Палыч говорит? – справился Леня.

– Палыч, типа, в Африку хочет услать, бл.

– Кого?

– Меня, нах. Че-та в последнее время он мне ни хрена не катит.

– Кто?

– Палыч, блн.

– Куда едем?

– В спортзал.

– А дела?

Тяжело помолчав, Полицай выразился о делах нецензурно.

– Поехали в спортзал, – кивнул Леня, тронув. – … Как Ольга?

– Уволена, бл. В Африке, – ответил Полицай: – Падлой оказалась: порядка нет, делать ни хрена не хочет.

– Ясно. – Леня с участием покачал головой, развернулся, вырулил на проезжую часть, дал оглушительный звуковой сигнал и, обгоняя перепуганный "жигуленок", что прозевал справа крутой "Форд", потряс ему средним пальцем.

Для полноты духовного портрета нового Романова по кличке Полицай следует отметить его своего рода начитанность и любовь к параллельному кинематографу (не к тому, где интеллектуалы-постановщики ковыряют в носу, корча из себя Федерико Феллини, а к тому, где в нос запихивают пару электропаяльников, и герои корчатся реально – до последнего вздоха).

Сначала о книгах. Пол до дыр затаскал несколько любимых книжек. Особенно ему нравились истории Третьего Рейха, чуть меньше – современная документалистика. К выдуманным американским сказкам, которые переживали тогда в России настоящий бум, равно как к плоским милицейским боевикам Полицай относился с прохладцей. Его притязательный вкус могла удовлетворить лишь голая, стопроцентная чернуха: чем меньше в ней будет пошлых авторских комментариев, ахов, да вздохов, тем лучше. Правдолюбивый и честный, Полицай радовался тем больше, чем больше находил не прикрытых помоев с кровью. Любовь к книге составляла важную часть его духовной трапезы.

Но основная его страсть распространялась на видеофильмы. Поля собирал лаконичные и достоверные шоу, пусть кустарно снятые, зато уж излагающие самую соль физиологии. В девяносто первом году эти ролики только появлялись, и у Полицая их набралось около трех десятков. Видеосюжеты несложные и далекие от искусственных манер: люди в фашистских мундирах пытают пионеров-героев и травят их спиртягой; мужика – копию Михаила Сергеевича Горбачева – сбрасывают с крыши шестнадцатого этажа; в огромном жбане с кипятком взаправду варится баба-яга; и другие.

О Полицае, вроде, достаточно. Нравилось народу или нет, но таковым представлялся ему облик героя времени, в котором он жил. Других героев в начале девяностых не появлялось.

15 3 декабря, 1991.

– Король Лир – это не Шекспир. Лир – это герой, высказывающий идеи Шекспира. Если Гамлет, как мы только что установили, является автопортретом своего создателя, то Лир – само воплощение шекспировской идеи. Вспомним первую сцену, в которой король делит наследство, – мы все понимаем, насколько она кукольная. С первых же слов Лир предстает перед нами неизлечимым параноиком. Разве так раздают наследство? Подобным способом никто из нас не рискнул бы отдать даже бытовую технику, не говоря уже о земле и недвижимости. С точки зрения бытового реализма – бред несусветный, что, кстати, не ускользнуло от внимания такого неистового критика Шекспира, как Лев Толстой. Все, что касается Шекспира, Льва Николаевича интересовало навязчиво и болезненно на протяжении всей его долгой жизни. Толстой старался не упустить ни одной помарки в пьесах великого Вильяма, и никогда не отказывал себе в удовольствии пнуть его с позиций реализма девятнадцатого века. Лиру перепало более других героев. В частности, Толстой обвиняет Шекспира в том, что у него все короли говорят языком одного человека, и неустанно разоблачает кукольную психологию героев. Действительно, в пьесах драматурга выводы чаще всего делаются не рассудком, а эмоцией. Сгоряча, исходя из ответа на один-единственный вопрос: любят его дочери или нет? – Лир принимает решение, сколько земли отдать каждой из них. Он ошибается, говорит то языком Ричарда третьего, то раздраженного Гамлета, бредит… И все-таки, его бред – куда более высокого порядка, чем наш с вами, это Шекспировский за-реализм, появляющийся в условиях разряженного пространства трагедии, – здесь уже нет жизни, но еще не наступила смерть. Итак, в трагедийном пространстве любой король, любой человек поневоле заговорит на одном языке, потому что трагедия по своей природе несет ту истину, что все мы являемся одним существо. На том же языке говорят герои Софокла и Еврипида, с которыми мы уже познакомились, и герои Данте Алигьери, с которыми нам познакомиться скоро предстоит. На следующей лекции мы начнем разбирать итальянское возрождение. Будьте добры, просмотрите первую часть "божественной комедии" под названием "Ад", с нее и начнем… А на сегодня достаточно, можете быть свободны.

Профессор Аркадьев попрощался.

Аудитория зашевелилась, студенты стали расходиться с лекции. У Насти имелся в запасе час до следующего семинара, она отправилась в буфет. На ней по-прежнему были надеты итальянские сапоги, белые джинсы Lee, на плечи накинута розовая куртка, а глаза украшали пионерские очки.

Дойдя до буфета, она заняла очередь. Рядом встал молодой человек, лет двадцати трех – двадцати пяти, с черной кожанкой через плечо, в кроссовках и серых брюках. Почувствовав на затылке навязчивый взгляд, Настя оглянулась: короткие волосы, сломанный нос и жадные глаза – они без комплексов сверлили ее насквозь, и от этого Насте стало страх как неуютно. Тем не менее, она заставила себя улыбнуться:

– Вы в порядке?

– … Что все это значит? – заговорил парень.

– Я не понимаю… – растерялась девушка. – Мы знакомы?

– Что ты несешь?

– Простите, но я вас не знаю. – Настя пожала, плечами и испуганно отвернулась.

– Слушай! – Парень обогнул ее по кругу и остановился напротив: – Настена, мне надоели эти приколы! Ты можешь объяснить, что происходит?!

– Я же по-русски сказала: не знаю, кто вы!

Тогда он схватил ее за плечи:

– Я Вадим!!

– Отпустите меня! – вскрикнула она.

– Ладно. – Его руки опустились. – Идем, сядем.

– Да не хочу я с вами никуда идти! Прицепился тоже!

– Змея… – прошипел парень, отошел назад и, вроде, умолк.

Насте дали немного времени собраться с мыслями:

"Это тот, – начала соображать она, – из квартиры! Верняк, тот! Господи, почему я не переоделась? В этой куртке меня видно за километр. Теперь крышка! Если это он – натуральная крышка! Он меня нашел. На-шел!!! Что делать? Куда бежать?"

"Влом было возвращаться к студенческому тряпью после фирмы, девочка? – издевался бесенок на левом плече: – Переоделась бы – все могло бы сложиться иначе".

"Отдай ему сумку", – мудро посоветовала добродетель.

"Как бы не так!" – не соглашался бесенок.

"Если хочешь следующей ночью спать спокойно…" – не отступала добродетель.

"А доживем ли мы до следующей ночи?" – хихикал бесенок.

Настя испугалась не на шутку. Она ведь знала, в какое время мы живем. Бытовые страшилки рассказывали на каждом углу, Невзоров воспевал им вдохновенные оды, народ неожиданно понял, что жизнь – копейка, и от греха подальше не возражал. Но…

"Настя, ты же в курсе: когда безоглядно бежишь от своего греха, выносит в такие дебри, из которых прежнее местопребывание – с грехом пополам – чем-то смахивает на райский сад с соловьями и цветочками, – напомнила премудрая добродетель. – Поэтому разберись с этим типом и верни то, что ты у него взяла".

Настя решила прислушаться к последнему совету.

– Как, говорите, вас звать? – Она оглянулась. – Вадим?

– Вадим, – подтвердил парень.

– Что вам надо?

– Ты меня совсем не узнаешь?

– Давайте, сядем, – предложила Настя.

Она вышла из очереди, опустилась за стол. Незнакомец пристроился напротив и устремил на нее влюбленный взгляд.

– Как бы там ни было, – признался он, – я счастлив, что тебя нашел.

– Про себя я этого сказать не могу.

– То есть, ты изображаешь, будто впервые меня видишь?

– Я не изображаю – я, правда, впервые вас вижу. Если только… – Настя вдруг замолчала.

– Что «если только»?! – сорвался парень: – А? Что «если только»?! Ты спятила, любовь моя?! Или я вообще уже ни во что не врубаюсь?!

– Не орите на меня!

– А почему бы и нет? Ты сбегаешь за два дня до свадьбы, кидаешь меня на тридцать кусков, и после этого я должен молчать как чучело?!

– Господи… – Настя вытаращила глаза: – Какой свадьбы?… Ты больной?!

– Не я больной – это вы все тут с ума посходили! Знаешь, сколько я тебя искал?

– Зачем?

– Да потому что люблю тебя, черт подери!

– Меня?! – опешила Настя. – А с какой радости, я могу узнать?

Вадим только усмехнулся.

– В общем, хватит играть в кошки-мышки, – сказала она. – Если вы пришли за деньгами…

Настя притормозила. Не хотелось открывать разом все карты.

– За какими деньгами? – спросил парень. – Теми, что лежали в камере хранения на Балтийском вокзале? Сумка уже у меня, не волнуйся. А?… Ты что-то сказала? Ничего? Интересно, кто мог засунуть сумарь в нашу камеру хранения, да еще закодировать дверцу своим днем рождения? Тридцатое апреля семьдесят третьего года! Только тупой не догадается.

Настя зажмурилась и откинулась на спинку стула:

– Господи! Что происходит?

– Знаешь, я не меньше твоего хотел бы разобраться в том, что происходит. Вчера порвались какие-то связи. Я понятия не имею, как их наладить. Ты должна мне помочь.

– Почему я?

– Потому что ты – единственная цепочка, которая меня связывает с жизнью.

– Ты не тот, который…?

– Который что?

– Ну, там лежал… – Настя посмотрела на незнакомца совсем другим взглядом.

– Где?

– В той квартире.

– Слушай, не бойся меня. В какой квартире? На Композиторов?

Она кивнула.

– Ну да, это наша квартира, – подтвердил он, – твоя и моя. И камера на Балтийском наша – мы всегда кидали шмотки в семнадцатую и кодировали твоим днем рожденья.

– Похоже, я спятила, но ты не мог бы объяснить, как я попала в ту кровать?

Парень улыбнулся:

– Элементарно. А ты че, вообще ничего…? – Он развел руками. – Совсем ничего не понимаешь?

– Совсем. – Настя искренне пожала плечами.

– Ладно, я объясню. Короче, у нас тобой была… – вернее, она и сейчас есть – квартира на Композиторов, мы жили там целый год, собирались пожениться, ну, чтобы все легально… Позавчера мы легли спать… Утром я просыпаюсь – тебя нет. Я звоню и не могу никуда попасть – все мои как будто сквозь землю провалились. А сегодня я тебя нашел… Настя, я не имею права тебя терять, не имею права…

Серые глаза девушки не моргали. Такой поворот событий мог только присниться. Но, по крайней мере, он хоть как-то объяснял то забавное обстоятельство, что вчера она ночевала в чужом доме.

– Кошмар… – Настя покачала головой. – Единственное, что я поняла: вчера я проснулась не там, где ложилась позавчера.

– А где ты ложилась позавчера?

– Дома.

– На Измайловском?

Она кивнула.

– Измайловский, одиннадцать – тридцать семь?

– Да.

– Не может быть. Я у вас был – там живут какие-то новые аборигены. То есть, ты хочешь сказать, что по-прежнему живешь с родителями на Измайловском?!

– Откуда ты все знаешь?

– Настена, я знаю тебя от пяток до ногтей!

– Чьи это вещи? – Настя показала на розовый дутик.

– Твои.

– Сапоги и джинсы тоже мои?

– А чьи же еще?

– Когда я одевалась, я думала это чужое.

– Ты забыла только контактные линзы. На, держи… – Вадим поставил на стол коробочку. – Минус четыре. Надеюсь, зрение у тебя то же?

– Да. Но я никогда не носила контактных линз.

– Не носила – научишься. Эти окуляры тебе не идут. Расскажи лучше, что произошло с того момента, как ты проснулась?

– Было темно… Если б не фонари с улицы, я бы ни черта не увидела… Кто-то спал со мной в одной постели. Я так испугалась, что чуть не закричала.

– Я спал с тобой в одной постели. – Вадим ткнул в грудь забинтованной рукой.

– Может быть. Я не разглядела. Я быстро оделась…

– Схватила сумку и ушла?

Настя виновато кивнула.

– Ты подумала, что это твоя сумка? – выручил парень.

Настя кивнула смелее: честно и совершенно искренне.

– Боже мой… – Теперь уже новоявленный жених обхватил голову руками. – Я все равно ни хрена не понимаю.

– Я тоже.

– Кто я? Кто ты?

– Может, мы напились? Ну, за день до того как… – предположила Настя.

– Мы до одиннадцати ночи сидели в "Орландо", выпили шампанского, потом Бейлис. Нет, мы не напивались. Я сделал тебе предложение.

– Чтобы я вышла за тебя замуж?

– Ну а что я тебе еще мог предложить? – вздохнул Вадим.

– Я согласилась?

– Разумеется.

– Так уж разумеется?

– Ты сказала, что перед тем, как дать окончательный ответ, мы должны рассказать друг другу самые дурацкие истории своей жизни.

– И что я рассказала?

– Про Верку, про то, как ты опустила ее на семьсот рублей.

Настя отвернулась.

– Hу? – продолжал Вадим. – Теперь попроще стало? Ты мне веришь?

– Тебя навела Верка?

– О, ля-ля! – От отчаяния Вадик воткнул в зубы сигарету и щелкнул зажигалкой. – Никто меня не наводил – в глаза не видел твою Верку!

– Здесь не курят.

– А мне пофиг. – Он затянулся: – Я не здесь. Меня здесь нет второй день. Меня никто не желает знать, я нигде не числюсь; любимая девушка смотрит на меня как на эскимоса, какой-то упырь занимает мое место и требует, чтобы я вернул тридцать тысяч баксов родному отцу, друг, которому я верил как самому себе, целый год копил деньги, чтобы отправить меня к праотцам…

– Молодой человек, сейчас же потушите сигарету! – потребовала буфетчица.

– Сейчас, – кивнул Вадим.

– … Слышите, что вам говорят? – не унималась женщина за стойкой.

– Ладно, ладно. – Он потушил сигарету в пустом стакане.

– Вообще совесть потеряли! Если еще раз увижу, что кто-то курит… – распалилась буфетчица.

Вадим повернулся к буфету:

– Родная, думаешь мне еще раз светит сюда приходить? Думаешь, у тебя самый классный кабак в Европе?

– …Что?

– Ничего.

Пока он парил мозги буфетчице, Настя, от греха подальше, решила избавиться от странного незнакомца: взяла ранец и поднялась из-за стола.

– Э, ты куда?! – Подскочив со стула, Вадик схватил ее за руку: – Ну-ка, сядь!

– Отпусти меня!

– Ни за что. Теперь ты никуда не уйдешь. Ты слишком дорого мне досталась, любовь моя.

– Никакая я тебе не любовь. Отпусти!

– Тс-с-с-с! – Он улыбнулся, положив палец на губы. – Садись!

– Зачем?

– Я еще не все рассказал.

– Не понимаю, что тебе от меня надо, если сумка уже…

– Любви, подснежник. Несколько минут любви и понимания.

– Несколько минут?

– Хотя бы.

– Хорошо, – согласилась Настя. – Пять минут.

Она вернулась на стул.

– Пожалуйста, сиди спокойно, – попросил Вадим, запросто вынув из-за пояса револьвер. Пушка легла на стол между ним и девушкой: – Это же не трудно?

– Хочешь, чтобы я обратилась в милицию?

– Думаешь, они тебе поверят? Менты реагируют на трупы, Настена. Дела сердечные не для милиции. Найдут покойника с пробитой репой – заведут дело, не найдут – будут его ждать.

– У меня есть друзья.

– А что, им жить надоело, да? – Вадим весело улыбнулся и убрал оружие на место под ремнем. – Нет у тебя друзей, Настена, я же знаю. Поэтому будь цыпой, не огорчай тех, кто тебя любит. У нас ведь с тобой одна такая узенькая дорожка… – Он неторопливо провел ногтем по крышке стола узенькую дорожку: – У тебя и у меня. Сейчас с нее спрыгнуть – один хрен, что броситься вниз с десятого этажа. Мы спали вместе, понимаешь? На Композиторов у нас такая классная немецкая кровать – cупep! – зеленая, мягкая, большая, о, как мы были счастливы! Я не собираюсь лишать нас обоих этого счастья. Но ты же сама видишь, какая у нас жиденькая дорожка. – Если не будешь классной девчонкой, моей невестой, не сделаешь того, о чем я тебя попрошу ради твоего же блага… Даже не знаю, как это сказать… – Вадик озадаченно уставился на свой указательный палец, прочертивший линию вдоль стола. – Клянусь, причинять боль, убивать, там, наносить любые телесные повреждения собственной жене – не мое. В натуре я гуманист. Будет страшной несправедливостью по отношению ко мне, если ты меня вынудишь сделать что-нибудь этакое. Поэтому давай даже не будем обсуждать. Поговорим лучше о приятном.

– Поговорим, – неуверенно кивнула Настя.

Вадим достал два железнодорожных билета и положил их на место, по которому проходила "узенькая дорожка":

– Сегодня мы уезжаем в Таллинн.

– Этого только не хватало! – Настя закатила глаза. – С какой стати?

– Это мой приятный сюрприз. Уверен, ты его оценишь. Таллинн – сказочное место. Почти Италия, только хлопот меньше: визы оформлять не надо, вечером сел в поезд – утром уже там. Тебе понравится. Ты влюбишься в Таллиннские улочки, я гарантирую, они имеют совсем другое измерение. Прикинь: на каждом перекрестке стоят гномы. Я покажу тебе Пириту, Ранну. Ратушную площадь, уличных музыкантов. Ни одной вонючей машины в центре города, – обещаю – тишина, покой. А потом мы сходим в Нигулисте, любовь моя, это такой костел, в котором всегда холодно и красиво. Ты поднимаешь взгляд, и лучи холодного света падают на тебя вместе с музыкой. Обалдеть!

Вадим замолчал. Настя выглядела обалдевшей.

– Поверь, я никого не любил так, как тебя, – выдержав драматичную паузу, подвел черту Вадик.

– Это все, что ты хотел сказать? – спросила Настя.

– Пока да.

– Несколько минут внимания закончились? Я могу идти?

– Попробуй, – разрешил Вадим.

Настя поднялась и пошла к выходу. Он последовал за ней в коридор. Но догонять не стал – вытащил пушку и прицелился в розовый дутик, исчезающий в темноте коридора.

– Ну и катись, – проворчал он, когда Настя скрылась за поворотом.

Вадим спрятал револьвер и вернулся в буфет. Очередь у стойки рассосалась. Он взял двойной кофе и неторопливо выпил.

Пятнадцать минут спустя он вышел из Университета. Темнело. Через дорогу перебежала фигурка на каблуках: в белых джинсах и розовом дутике. Настя шла к нему.

– Надумала? – На лице Вадима мелькнула улыбка победителя.

Настя остановилась в двух метрах:

– И с какой только радости я тебе верю?

– Я же объяснил, у тебя и у меня – одна узенькая дорожка. Мы нужны друг другу.

– Не знаю, на фиг ты мне нужен, но я, кажется, еду.

– Знаешь, я почему-то в этом не сомневался.

– Потому что ты больной, – вздохнула Настя, – просто больной.

– Если б я сомневался, я б тебя убил, любовь моя, просто убил.

Они поймали тачку и покатили к Витебскому Вокзалу.

16 4 декабря, 1991.

За ночь, проведенную в поезде Ленинград – Таллинн, Вадим не сомкнул глаз. Он смотрел на спавшую Настю и думал о том, что только любовь в этом непредсказуемом мире имеет реальную силу и что даже во сне вокруг лица его подснежника с русыми лепестками живет едва уловимая матовая дымка – собственность немногих близоруких созданий прекрасного пола в нежном возрасте, сохраняющая рассеянное очарование девства. В этой дымке были заколдованы потертые джинсы, потресканные кроссовки и лохматый свитер, который Насте связала мать на пятнадцатилетие и в котором она была, когда он впервые ее увидел; от нее веяло теплым домом возле спящего под снегом синеглавого собора, белыми подушками из хрустальной комнаты невесты, толстыми тетрадями с ее стола и даже усердным Гошей – черепашкой Насти, – часами подпирающего дверь ее комнаты…

На земле лишь три стихии позволяют смотреть на себя бесконечно долго: огонь, вода и небо. И вот, когда к ним примыкает четвертая – представитель рода человеческого – ты уже расписался в любви. Той ночью Вадим видел Настю такой, какой ее видел Создатель: не от человеков – от стихии. А в стихию либо с головой, либо не ногой: в небе человек растворится, в воде захлебнется, в огне сгорит…

Он понял, что никогда раньше не смотрел столь долго – ни на кого. Его цветок возродился из небытия, и цена ему была вечность.

Таллинн встретив их легким морозом, полным безветрием и тишиной. Перед тем, как кинуть якорь в гостинице, Вадим полтора часа водил Настю по городу. После спертого воздуха вагона колючий аромат эстонской столицы действовал как газированная вода, а немая утренняя благодать глушила звуки подошв на мостовых из старинного камня до шепота, словно ты во дворе своего дома. Не искушая провидение, Вадим старательно огибал стороной все знакомые места и закоулки: навестить отцовскую квартиру или Пеликан и наткнуться там на незнакомых людей означало положить конец празднику. Настя казалась вполне счастливой и довольной тем, что согласилась на эту необычную поездку.

Они неторопливо бродили по лабиринтам эстонских улиц, заглядывали в магазины и покупали разные безделушки. Они сидели в маленьком кафе, ели пирожное – одно большое пирожное на двоих, – смеялись и смотрели через окно, как серое утро уступает территорию дневному свету, как восходит из красной колыбели холодный солнечный диск, как желтый цвет вытесняет из кривых улочек длинные, острые тени домов и до ослепительного блеска шлифует высокие шпили местных соборов.

Наконец, они облюбовали двухэтажную гостиницу на Тоомкооли, где роль портье выполнял хозяин, а в фойе мило стояла разукрашенная елка. Под этой елкой расположились несколько смешных гномов из пенопласта. Повсюду висели разноцветные надувные шары. Эстония заблаговременно готовилась к Рождеству.

Настя перебросилась несколькими любезностями с портье, Вадим заплатил за две недели вперед, взял ключ от двухкомнатного номера на втором этаже, и они поднялись наверх.

Не снимая куртки, Настя упала на кровать и в блаженстве раскинула руки:

– Тут классно.

– Рад, что тебе угодил.

Он закинул сумку в выдвижной ящик, сбросил с себя брюки, бадлон и остался в одних трусах.

– Что ты собираешься делать? – спросила Настя.

– Побриться.

– Ляг сюда, – позвала она.

Он послушно пристроился рядом на кровати.

– Мне начинает казаться, будто я родилась заново, – призналась Настя. – Но все равно, я не могу понять… Откуда ты свалился? Как мы сюда попали? Анекдот!

– Тебе хорошо?

– Это меня и тревожит.

– Брось. Нет ничего важнее того, что тебе сейчас хорошо.

– Но долго так не может продолжаться.

– Не важно. Тебе хорошо – забудь обо всем на свете.

– Ты будешь меня насиловать?

– С чего ты взяла?

– Разделся…

– А ты этого хочешь?

Вместо ответа она засмеялась.

– Прежде, чем насиловать, я хотел бы постоять под душем. Кажется, я вечность не стоял под душем.

– Расскажи мне сначала, у кого ты спер эти деньги?

– Я тебе два раза объяснял: они наши – твои и мои, – подарок моего отца на свадьбу. Мы должны были завтра ехать в Италию.

– Ну, ну. Сицилия, Палермо, после слякоти – настоящий рай… Придумал бы что-нибудь поинтереснее.

– Настя, все, что я тебе рассказал, – правда.

– Хорошо, хорошо. Но если мы, действительно, были вместе год, как мы познакомились?

– В метро. Ты училась тогда на первом курсе. У меня был червонец в кармане, а на тебе была такая выцветшая красная куртяшка, потертые джинсы и старые корейские кроссовки, еще лохматый вязанный свитер – в том свитере ты пахла как подснежник. Всегда бы ходила в нем, будь моя воля. И в старых кроссовках – гонору меньше. Что только шмотки ни делают с людьми!

– Так прямо занюхал меня и полюбил?

– С первого запаха. Сказал: у меня есть чирик, не присесть ли нам в кафе?… Ты: "Нет-нет, что вы, что вы! Извините, я тороплюсь!" – ну, и все дела. Короче, я не отлип, вышел за тобой на «Техноложке», и ты поняла, что единственный способ от меня избавиться – это сделать то, что я прошу.

– А потом?

– Что потом? Потом влюбился сильнее. Куда деться? Чтобы тебя удержать, пришлось сказать, что кроме десятки на кофе, у меня есть квартира, фирма у отца, связи. Короче, вскружил голову девчонке… Тот свитер еще жив?

– Серый?

– Тот, что мать связала, – кивнул Вадим.

– Конечно.

– Я хотел бы снова посмотреть на тебя в том свитере.

Обходя тему воровских рецидивов, Вадим поведал Насте историю ее жизни. Из мелких, неосязаемых подробностей выстаивался невероятный замок Настиной судьбы, в котором причудливое переплетение неоспоримых фактов с фантастикой рождало поистине сказочные узоры. В замке этой и потусторонней жизни порой встречались незнакомые залы, коридоры, подвалы… Однако они до того гармонично соседствовали с постылыми комнатами и лекционными залами (которые она, оказывается, бросила посещать еще весной), что не верить этому было выше человеческих сил, а поверить – почти безумием.

И она в какой-то момент поверила. Расстояние между парнем и девушкой таяло по минутам. Он уже держал ее послушную руку в своих ладонях и говорил:

– Вот мизинец… У тебя красивый мизинец, первая клавиша. Я всегда любил играть на твоих пальцах, и всегда начинал с мизинца. Затем переходил к безымянному и много раз убеждался, что он такой же красивый, как мизинец… А вот и средний – да? – какая девушка не позавидует такому среднему пальцу на руке Насти? Указательный, он самый властный… Наконец, что мы видим? Самый крутой – большой палец – круче всех остальных – в рот такого не клади!… Знаешь, что я больше всего люблю?

– Ну?

– Смотреть детективы. А ты терпеть не могла, когда я смотрел детективы. Вспыхивали конфликты, мы ссорились. Но не долго – потом начинали заниматься любовью и все забывали. Любовь после ссоры возбуждает. Ты говорила, что для меня друзья и телевизор – одно, а ты – совсем другое. А я все сидел, так, глядел в телек, изображал, что смотрю детектив, а на самом деле ждал, чем ты закончишь. У тебя начинали хмуриться брови, супился нос, ты становилась Дианой, полной Луной, ты была готова. И вот, я шел к тебе, снимал все это… – Его рука поднялась и закружилась в десяти сантиметрах над Настей: – Диана – это девственница.

– Я знаю.

– Еще бы, ты ж меня и научила. Тот, кто видит ее обнаженной, умирает, да?

– Ну.

– Ну так, я хотел умереть. А для этого надо было увидеть тебя обнаженной. Совершенно. Я хотел быть с тобой – потом родиться снова – и снова быть с тобой. Умереть, чтобы любить в первый раз. Потому что в первый раз все по-настоящему. Второй раз – уже привычка. А привычки – вред здоровья… Знаешь, какая у нас была самая вредная привычка?

– Откуда я знаю?

– Бросать деньги на ветер. Ой, как мы это любили! Мы ж постоянно отдыхали, постоянно. Прикинь, сколько денег надо, чтобы целый год отдыхать! То, что там лежит… – Вадим показал на закрытый ящик, в который забросил сумку с папиным подарком: – тридцать тонн – это мелочь по сравнению с тем, что мы тратили, любовь моя. Я ж такой, богатенький, меня хлебом не корми, – дай отдохнуть, выпить шампанского, хорошо поесть. Я новый русский. Ты тоже дурой не была. Из нас получилась идеальная пара – понимали друг друга с полуслова. Бывало, только взглянешь, а я уже просек, куда летим отдыхать: Испания, Франция, Италия, курорты, пляжи! И все нам завидовали: идеальная пара: нигде не работают, не учатся – только купаются да загорают, – как им, козлам, удается? А у нас, действительно, от постоянных солнечных ванн были офигеть какие черные морды, белые зубы и ватные мозги… Временами, конечно, деньги заканчивались. Но мы летели в Союз, брали у батьки еще десять-двадцать тонн и возвращались отдыхать. Проблем не было, чего ты смеешься?

Нарисованная идиллия пробрала Настю до колик. Вадим опустил ладонь на вздрагивающий от хохота живот девушки и подбросил в огонек пороху:

– Мы столько ели – не смейся – столько тратили в свое удовольствие, что у нас вздулись пуза вот такой величины. – Его пятерня приподнялась на полметра от Настиного живота. – Руки – ноги едва шевелились, глаза стали выкатываться из орбит – внутри просто не было места, все битком. Да, мы здорово поправились, счастливый получился год. Радовались – дальше некуда. Дальше – обрыв. Вот и вернулись к началу. Теперь у нас все в первый раз, по-настоящему. Придется отъедаться снова. Знаешь, как нас раньше боялись на пляжах? Иностранцы, они ж тупые, не врубаются, смотрят: бегают два новых русских – загорелые как два солдатских сапога, сытые, довольные, жирные, играют сами с собой, – смотрят и пугаются. Ненавижу иностранщину, не понимает они широкой русской души… Как-то загорали в Испании, помню, никто из местных с нами играть не хотел, так мы сами по себе: гоняли друг за другом по пляжу, гоняли… Ты, вроде, чем-то провинилась. Не помню, что натворила, только я решил тебя наказать и купил литр молока. У тебя же аллергия: молоко, сливки, там, сметана, – действует безотказно, когда ты становишься плохой девчонкой, – сердце в пятки опускается. Я знаю, знаю, как тебя достать, любовь моя… Ну вот. Купил, короче, пакет молока и бегу с ним через весь пляж. Ты тикаешь – я бегу. А пакет-то открыт – брызги летят во все стороны: на шмотки, на физиономии, на ноги иностранцев! Они ни фига не врубаются, ты орешь, чтобы кто-нибудь тебе помог, – ну, а кто тебе поможет за границей? Русских везде боятся, в наши внутренние проблемы предпочитают не вмешиваться, чуют, чем пахнет ядрена вошь… Короче, ты визжишь, я пытаюсь догнать – не вписываюсь в поворот… Блин, что там было! Международный скандал! Я ж постоянно переедал, весил как слон. А тут не вписался в поворот, споткнулся, выплеснул все молоко на какого-то горячего испанца и так неудачно упал, что раздавил ему жену – ну, эту, которая под ним загорала, – в лепешку размазал бабу: она сразу, вся такая, как подгоревший сырник, лежит пластом, не дышит, не жалуется. А испанец как заревет! По-испански – я хрен что понимаю. Сбегаются иностранцы, иномарки, бабу увозят на черном катафалке, а нам с тобой предлагают в течение сорока восьми часов извиниться перед овдовевшим испанцем и покинуть пределы страны. Чего только не пережили… А как ты меня разыгрывала! Дурачилась, пряталась, тоже мне. А я искал. Искал и не находил. Я отчаивался, садился на красный песок и выл как голодный шакал. Весь мир становился мертвой пустыней, если тебя не было рядом. Кругом ни души, пустота, заграница. Представляешь, что значит быть одному за границей? Все тебя считают шакалом, козлом, коммунистом. Французы, испанцы, англичане, – они, блин, думают, что мы чукчи и эскимосы. Я орал: "Где ты, любовь моя?!" – а эти болваны разбегались в бомбоубежища! "Настя!!!" – кричал я, а ты не отзывалась. Ты скрывала свои прелести за Луной, смотрела на Землю через две контактные линзы, дулась и не хотела спускаться… Когда мы познакомились, ты ходила в очках, я предлагал купить красивую оправу, но ты ни в какую: линзы и все. Ну и зря, с очками интереснее – не с этими, конечно, эти вообще выбросить пора – с нормальными окулярами. Знаешь, когда ты их забывала, хватала меня за руку и боялась отпустить. Ты уже не пряталась за Луной – в десяти шагах ни фига не видела – какая Луна? Жутко боялась потеряться и остаться одна, я любил тебя такую до потери сознания: не Дианой, а просто бэйби, которая боится потеряться, счастливой от того, что держится за мою руку. Настя, как я тебя хотел! Как я тебя хочу! Как никого. Как никогда…

Его губы плавно опустились на ее рот и сняли утренний нектар с маленьких пушинок над верхней губой нимфы. Так шмель, едва притрагиваясь к лепестку, целует святая святых цветка, оставаясь витать в небесах, дабы не испачкать предмета ночных грез грязными подметками. Вадим окунулся в стихию, вновь озаренную запахом куртки, вязанного свитера и чудом воскрешенного девства.

… Таинство слияния прошло быстро. Гораздо быстрее, чем хотелось бы. Настя ничего не почувствовала. Вадиму хватило десяти секунд, чтобы разрядиться. Затем он блаженно улыбнулся, положил голову на подушку и глубоко вздохнул. Еще через десять секунд Вадик спал. Настя залезла в джинсы, которые он с нее стащил, заправилась, привела себя в порядок и вышла из номера.

17

… Вскоре Вадим стоял у входа в костел под названием Нигулисте между двумя поразительными афишами:

"В связи с кровавым преднамеренным убийством органиста Августа Яолы, концерт из произведений Иоганна Баха переносится на двадцать четвертое декабря. Имя исполнителя будет объявлено дополнительно", – гласил первый плакат.

"Добро пожаловать на персональную выставку Августа Яолы!" – бодро призывал второй.

Вадик задумался, чему бы отдать предпочтение: дождаться двадцать четвертого декабря или прямо сейчас сходить на персональную выставку убитого органиста? В конце концов, он решил совместить оба удовольствия, открыл дверь, ведущую в собор, и переступил через порог.

Его встретили два ангельских создания – дети Кобры, которых он видел в своем доме на снежном облаке. Но теперь у обеих были пепельные волосы, ниспадавшие до плеч, так что отличить девчонок казалось совершенно невозможно.

– Кока-кола, – сказала одна.

– Хочешь посмотреть на бронзового мальчика, Чапаев? – предложила вторая.

– Кока-кола, – повторила первая.

– Иди все время прямо, никуда не сворачивай! – Вторая показала пальцем вверх.

– Спасибо, – поблагодарил Вадим и направился прямо.

– Кока-кола!

– Никуда не сворачивай! – пропели ему вслед.

Он вышел на просторное место. Видимо, это и была персональная выставка Августа Яолы: огромный зал, высокий потолок и свет, устремленный в одну точку в центре зала. Ослепительные лучи скрещивались на одной-единственной бронзовой статуэтке.

Небольшая такая фигурка…

Голый бронзовый парень стоит на коленях. Его ноги словно пустили под землей глубокие, жадные корни и сами наполовину вросли, утонули в почве. Тело дугой откинуто назад. Руки по запястья – в земле, их тоже затягивают вниз корневые жилы. Обезумевшее лицо устремлено к небу. Во всем теле: от еле проступающих над поверхностью земли пяток до затылка, – мышцы сведены в предельной судороге. Нет ни одной жилы, ни одного куска мяса, не натянутого до боли. И голова, с которой стекают не то слезы, не то пот, и шея, и тело – единый вылитый ком, рвущийся из живых щупальцев земли. Все говорит о том, что в следующий момент этот пацан отдаст душу. Непонятно лишь, кому она достанется: всепожирающему болоту или равнодушному небу…

– О, ля-ля! – услышал Вадим за спиной. – Кто к нам пожаловал!

Он увидел Кобру.

– Поди, не чаял меня здесь встретить? – спросила она, подплыв ближе, точно змейка. – Так, кого мы теперь хотим больше всех на свете?

Вадик виновато опустил голову.

– Чапаев, я же объяснила – меня не надинамить. Многие пытались – не прошло. Тебе светят крупные неприятности. Ладно, может, и выкарабкаешься… – Она обошла по кругу бронзового мальчика с таким видом, словно перед ней лежал ее новорожденный ребенок.

– Кто это? – не понял Вадим.

– Классно? – улыбнулась Кобра, засияв белыми зубами. – Мой любимчик: никогда не расслабляется, всегда знает свое дело. Кристальная душа – вот уж кто не подвержен инфляции – с каждой секундой все дороже и дороже. Знаешь, Чапаев, я обошла всю землю, но ни у кого не встретила такой веры. – Цыганка погладила бронзового человека. Мир в его представлении заселен миллиардом демонов и несколькими ангелами, он верит в реинкарнацию: будто демоны, которые послушно вели себя в прошлой жизни, попадая на землю, по своим скромным понятиям считают, что попали в рай. Ангелы так не думают. Их присутствие в тварной оболочке – своего рода ГУЛАГ. Но они провинились, у них нет выбора, они одиноки и неприкаянны. Демоны кишат стаями на празднике новой жизни. Ангелы стенают в пустыне и молят лишь об одном, чтобы вернуться в изначальное материнское лоно. Чем скорее, тем лучше.

– Зачем ты мне это говоришь? – спросил Вадим.

– А чтобы ты знал. Проходимец Август не ведал, что творил, совсем от рук отбился. Он слепил эту статуэтку за мгновенье до смерти. Нельзя человеку брать столько духа, нельзя. Он просто пожадничал. А жить-то хотел – о! – еще как. Всем бы так хотеть.

– Кто убил Августа Яолу?

– Я.

– За что?

Кобра пожала плечами:

– Я и не думала. Захотела убить, и убила. Я не имею права не делать того, что хочу. Я никогда не думаю. Идем, я тебе покажу бедного Августа, – Кобра куда-то направилась, поманив за собой Вадика.

Она привела его к винтовой лестнице, и они поднялись под крышу собора. Цыганка оставила его в тесном и душном помещении, напоминавшим келью монаха, а сама ускользнула. Словно змейка.

Он присмотрелся и увидел в полумраке группу людей – человек пять – в черных фраках. Все они стояли на коленях вокруг жертвы и не обращали на Вадима никакого внимания. Жертва лежала на полу тоже в черном, однако самом шикарном фраке, какой только можно себе вообразить, без признаков жизни. Ее голова представляла собой убойное зрелище: от башки не осталось следа – вместо нее валялась бесформенная чурка, густо облитая красным кетчупом.

Вадим подошел ближе, присел на корточки и забинтованной рукой дотронулся до головы жертвы: да, это, действительно, кетчуп – убедился он…

Его, наконец, заметили.

– Как вы сюда попали? – спросил пожилой дядька со слуховым аппаратом в правом ухе, невероятно напоминавший Стаса-пиротехника, который продал ему револьвер: – Немедленно выйдете!

Вадик поднялся с колен. Старик тоже. Однако последнему это далось нелегко: бедняга долго и мучительно разгибал неповоротливую спину остеохондрозника, при этом его мужественное, умное лицо давало исчерпывающее представление о той бессмысленной борьбе, которую он вел в течении нескольких десятилетий с проклятием человеческого рода, благополучно пережившим каторги, ссылки и лагеря, – радикулитом. Вадим попытался, было, ему помочь, но дед не подпустил к себе – больно ткнул пальцем в его живот и погрозил кулаком.

– Это Август Яола? – Вадим вытаращил глаза на размазанного мужика.

– Это он, – подтвердил дед. – А вы кто?

– А я Полицай, – ответил Вадик.

– Ну, тогда другое дело, – смягчился старик. – Добро пожаловать на персональную выставку милого Августа! Хи-хи-хи-хи!! – Внезапно его лицо исказила гримаса, он прекратил издавать глумливые смешки, согнулся и схватился за поясницу.

– Кто убил Августа Яолу? – спросил Вадим.

– Я не убивал. – Дед страдальчески вздрогнул. – Я уже стар для таких подвигов. – Припадая на одну ногу, он прошелся по кругу: – Сейчас здесь будут фараоны, берегитесь!

– Я не надолго. Только один вопрос: как это произошло?

– Элементарно. Работал профессионал. Пистолет-автомат с глушаком – полагаю, немецкий – Вальтер. Идеальный случай: беззвучно, преднамеренно, наверняка, – все выстрелы легли в яблочко, – дед показал на голову несчастного музыканта. Погладив больную спину, он подрулил к форточке: – Окно открыто. Сквозняк. Август Яола перед каждым выступлением любил покурить возле этого окна: открывал форточку, доставал марихуану… Вечно он высовывался, куда не надо. Наркотики были его второй музой. Первой была музыка. Третьей – бабы. Он был страстной натурой, убийца это знал. Подойдите сюда! – Старику удалось-таки разогнуться во весь рост, он пригласил Вадима к окну: – Подойдите, Полицай, не бойтесь – молния дважды в одно место не бьет.

Вадим приблизился к роковой форточке.

– Вы видите? – Дед смотрел на дом, расположенный напротив собора: – Смотрите!… Видите?

– Вижу.

Прямо напротив разместился трехэтажный домик с удобной фигурной крышей – прекрасная позиция для киллера, просто под заказ.

– А теперь выметайтесь, – попросил старик. – Я жду криминалистов. Чем глубже вы начнете копать, тем глубже увязните в дерьме, Полицай. Взгляните на свою руку, на что она похожа?

Вадим уставился на забинтованную руку, она была вся залита кетчупом, с нее стекала красная вязкая жижа. Должно быть, не следовало трогать башку Августа Яолы.

– Напрасно вы влезли в эту грязь, – продолжал дед. – Но если уж оказались в дерьме, надо хотя бы уважать дерьмовые обычаи, сынок. За земле бесчисленное количество стерильных мест, дожидающихся молодых, энергичных людей. Шли бы, пока целы, по делам, жили б на удовольствие своей девушке. А вы сюда, в кровищу! К чему это пижонство? Вы славный малый, Полицай, это видно даже не укуренным глазом, а носитесь с сорок пятыми пистонами как ребенок! Без шаров хотите остаться? Брюхо выпотрошить? Или вас не предупреждали? Кому вы нужны в дерьме без яиц? Папе? Бабе? Вот, вы впутались в грязь, хорошо. – Он показал на кетчуп в изголовье Августа Яолы, от которого Вадика уже тошнило. – Солидный, деловой мальчик. А кто вы теперь? Никто! Мокрое место! Короче, выметайтесь, пока здесь не появились фараоны. Я вас знать не желаю. Или еще что-то интересует?

– У Августа Яолы были враги? – спросил Вадим.

– Тьма! – воскликнул дед: – Практически все, кого знал Август Яола! Вы курите марихуану?

– Нет.

– А я курю. Поэтому у меня "зрачкы" расширены, – захихикал старик, вынимая сигарету. – С вашего позволения… – Он закурил.

По келье поплыл характерный запашок сена. Несколько раз глубоко затянувшись, старик в блаженстве закрыл глаза и покачался из стороны в сторону…

Когда он спустился с небес на землю, то, приглядевшись к Вадиму, уже не узнал его:

– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! Ты кто? Хи-хи-хи! Ты нэ на ыгле, фраер?

– Что, зрачки расширены?

– Да нет. Хи-хи-хи! Видок у тебя прыкольный. Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи… – Он неожиданно закашлялся, перестал хихикать и похвалил кожанку Вадима: – Куртк кароший. Качественный. Хи-хи-хи-хи-хи! – вновь прорвало старика.

Вадим вдруг увидел в руках деда огромный тесак для разделки крупного рогатого скота.

– Э, ты что?! – удивился он.

– Затыкаем щели, фраер, блн, хи-хи-хи-хи, – сказал дед, протыкая полотном пузо Вадима. – Счетчик остановился. Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи…

Вадик упал на спину рядом с проклятым Августом Яолой и взвыл как голодный шакал. Он вопил до тех пор, пока над ним не замаячили извивающиеся змеи. Живой букет пресмыкающихся двигался и шипел. По-эстонски и по-русски, по-немецки и по-английски. Кто-то теребил его шкуру, задавал вопросы и хлестал по щекам…

Кто-то хлестал по щекам, теребил шкуру и задавал вопросы. Вадим продрал глаза и осмотрелся. Над ним стояла одна Настя, она его и разбудила.

– Где мы? – спросил он.

– В гостинице.

– Я не умер?

– Вроде, нет, – ответила она, перепугано моргая. – Ты кричал: "Кто убил Августа Яолу! Кто убил Августа Яолу!" Ты в порядке? Нормально себя чувствуешь?

– Как говно в проруби. Но это нормально. Душно только. Хочу пить…

Настя моментально протянула ему пол литровую бутылку колы.

– Кока-кола, – глупо улыбнулся Вадим, вспомнив девчонок с пепельными волосами.

– Кока-кола, – кивнула Настя.

Он нетерпеливо открутил крышку и сходу выпил почти все содержимое.

"Боже… Что за вкус?!" – с отвращением подумал он, чувствуя, как в организм, вместо Коки, проникла натуральная дрянь. То ли газировка застоялась, то ли ее вообще не умеют делать в Эстонии, только эта дрянь специфического вкуса нагло сползла по горлу в желудок и устроилась там как-то поперек.

– Где ты ее купила? – Вадик с кислой физиономией уставился на этикетку.

– В ларьке. – Настя пожала плечами, – Я тоже пила – вроде, ничего.

– Это «ничего»?!

Он посмотрел в окно: тьма несусветная, – потом на часы: восемь вечера! – Сколько же я спал? 3а две ночи отсыпался, что ли?

– Что с твоей рукой?

Он уставился на руку. Повязка была сорвана, вся ладонь – в крови, словно ее облили краской.

– Похоже на кетчуп, – сказал он.

– Это кровь, дурак!

– Вижу, не слепой.

– Я принесу бинт.

Настя поднялась о кровати, влезла в тапки и вышла из номера.

– Ага, принеси бинт, – согласился Вадим ей вслед.

Едва дверь за Настей закрылась, он вскочил с места, перелетел номер и открыл выдвижной ящик. Сумка лежала на месте, от сердца отлегло. Убедившись, что деньги в полной сохранности, он спокойно вернулся на кровать дожидаться Настю.

Она вернулась и молча перевязала ему руку. Она делала это не хуже Кобры. Еe грудь касалась его плеча. Затаив дыхание, Вадим следил за ее ловкими, быстрыми пальцами, вдыхал аромат распущенных волос…

После перевязки, он отправился в ванную комнату бриться. То, что Настя в очередной раз не воспользовалась его сном и не нагрела на сумку с деньгами, доставляло невыразимую радость, он брился с огромным удовольствием.

– Рассказать тебе про первую любовь? – донеслось из комнаты.

Он выглянул. Настя полулежала в кресле, закинув ноги на подлокотники, и играла с позолоченные кулончиком, который ей сегодня купили.

– Да! – ответил он, возвращаясь к зеркалу. – Это интересно. Счастливая любовь?

– Наоборот. Полный геморрой.

– А что так?

– Мы ездили в Польшу…

– Ты влюбилась в поляка?

– Нет.

– Медовое турне?

– Ну, не перебивай! Что ты там хихикаешь?

– Я нет. Я молчу.

– Три года назад всех наших отличников со школы на неделю вывезли в Польшу. Поскольку я была отличницей, я тоже поехала.

– С этим мужиком?

– Он учился в параллельном классе – никакой он не мужик – мальчик.

– Вам было по пятнадцать лет?

– Да, где-то около того.

– Ромео и Джульетта? Классно в Польше?

– Может быть и классно, но я из-за этой дурацкой любви так нечего и не увидела.

– А как звали твоего Ромео?

– Зачем тебе?

– Это тайна?

– Ну, Саша Прдуев.

– Га-га-га-га-га! – не выдержал Вадим: – Га-га-га-га!

– Дурак! – надулась Настя. – Больше ничего тебе не расскажу.

– Ну, прости. – Вадим выглянул из ванной. – Я не нарочно. Настена!… Я больше не буду. Прдуев знал, что ты его любишь?

– Дурак, – повторила Настя, не желая продолжать разговор. – По-моему, если люди вместе, они должны хорошо узнать друг друга. А что я о тебе знаю? Наврал в три короба, увез меня к черту на кулички и "га-га-га-га-га-га!" – передразнила она.

– Я же сказал, что случайно, любовь моя, прости. – Хочешь, я тоже расскажу о первой любви? Ну, Настена, не обижайся! Можешь смеяться, можешь плакать, но я любил ее больше, чем самого себя… – Вадим вернулся к зеркалу брить щеки. – Свою первую любовь. А давно это было! Ой! В старшей группе детского сада.

– Ты прикалываешься надо мной?

– Почему? У нас было все по понятиям: дарили друг другу подарки, говорили комплименты. Она подарила мне танк, реальный такой танк. Я был очень благодарен, везде таскал его за собой на веревочке, мне все завидовали. Вот. Потом его сперли. Из шкафчика для одежды. Какая-то сволочь – я так и не вычислил кто. Вычислил бы – за уши б подвесил! Несколько дней не мог успокоиться. Поднялась температура, я не мог есть, пить, курить, делать бизнес… А фамилия у нее была очень домашняя, располагающая такая: Сковородкина. Мария Сковородкина, моя первая любовь.

Настя затаилась.

– Тебе не интересно? – спросил Вадим.

– … Ты хоть и врешь, да как-то складно, – вздохнула она.

– Я вру?! Да чтоб мне провалиться, если я не любил эту Сковородкину больше своей жизни! Правда, потом, как пошел в школу, сразу охладел, встретил другую – девочка моей мечты. По имени Катя. Передовая тоже, вся из себя, воображала бог знает что. Из-за этой Катюши я настрадался в пух и прах. И нос, блин, мне расквасили тоже из-за нее. Первая неплатоническая любовь, первая страсть, первый-третий класс. Она считалась у нас самой авторитетной девчонкой в классе, ну, а мне казалась красавицей из красавиц. Короче, в школе я страдал от любви, а по вечерам отводил душу во дворе с компанией. У меня была классная компания, мы постоянно что-то строили, играли в войну: друг Петька – он обожал животных, дома у него жил целый зверинец – и подружка Светка – в доску своя девчонка. Мы здорово ладили со Светкой, родители постоянно нас ругали за то, что мы поздно возвращаемся домой, вечно приходим грязные. Причем, Светка, если мы играли в войну, всегда воевала на моей стороне. Верный боец. А после третьего класса я свалил в другую школу и всех, к черту, забыл: и Петьку, и Катьку, и Светку. Самое интересное произошло потом, лет через десять, когда я покопался в старых фотографиях. Прикинь, что обнаружилось через десять лет, абзац полный! Короче, Светка, этот друг, соратник и до макушки своя девчонка, оказывается, была просто воплощенным ангелочком!

– Та, которая за тебя воевала?

– Ну да! Таких красавиц встречаешь не часто – пальчики, оближешь – в нее можно втрескаться хоть сейчас, если ты не дятел, конечно. А Катя – воображала, самая передовая, любовь моя, мечта моя и рана, – это всего лишь такое, понимаешь, пухленькое, неказистое личико было, хоть вой! Вот так можно всю жизнь прожить и не заметить, что настоящая любовь…

Вадим внезапно смолк. В животе, куда сползла отвратительная жидкость под видом Кока-колы, пронесся настоящий ураган. Он судорожно согнулся пополам, схватил руками живот, а губами – кран, из которого лилась теплая вода, и начал взахлеб глотать жидкость… Но это не помогало. Он с трудом выпрямился и прижался щекой к зеркалу. Отражение, которое он увидел, было искажено гримасой ужаса.

– Э!… – простонал Вадим. – Что я выпил? Что ты мне дала?

– Что-что? – пролепетала Настя из комнаты.

В животе чавкнуло, забродило и он, вновь в согнувшись над раковиной, стал выплескивать из себя все, что в нем было.

– Ты… ты в порядке? – в дверях появилась напуганная Настя.

– Я… я плохо… себя чувствую, – прохрипел Вадик, не поднимая голову из раковины. – Что за гадость я выпил?

– Кока-кола.

– Это не кока-кола. – Отвалив от умывальника, он зигзагами добрался до комнаты. – Это цыганка. Кобра. Она забрала у меня все. Она тащится, когда ей отдают последнее…

Он открыл выдвижной ящик, вытащил сумку, запустил руку на дно и выудил револьвер.

– Какая цыганка? – Настя приклеилась спиной к стене и смотрела на подыхающего парня глазами, полными кошмара.

– Змея! Вадим стоял на карачках с револьвером в руке и явно бредил: – Преследует меня по пятам. С ней еще две близняшки, такие маленькие нимфы… Они отняли у меня дом, семью, а теперь хотят забрать тебя… О-о-о-о!! Что это?! – Он завалился на бок, прижимая пушку к животу: – Она тебе подсунула эту гадость, да? О-о-о-о!!… О-о-о-о!!!… Вы не могли сделать так, чтобы без боли, стервы?!! Я же люблю тебя, дура! А-а-а-а-а!!!

– Что… что… я не могла?

У Насти зуб на зуб не попадал от страха.

"Он же все вытравил!! – поняла она. – Ему мало!!"

То есть, все, что она намешала в бутылку колы.

«Все вытравил! Катастрофа!» – Настя дрожала, прижимаясь лопатками к стене. Он мог пальнуть из этой фигни, которую сжимал в руке, в любую секунду. Но что-то медлил.

Вадим вновь вернулся к черной хозяйственной сумке, матюгаясь и охая, вывалил на пол содержимое: баксы, баксы, рубли, рубли… Его глазища бегали как у сумасшедшего.

– На! – прокряхтел он, – это твое. Чего тебе еще? Я боюсь боли. Зачем ты сделала мне так больно?… На!! – Он швырнул револьвер к ногам девушки: – Держи, я сказал! Стреляй, змея! Потом почистишь пушку тряпкой, положишь мне в руку, скажешь, застрелился… Что не ясно?! – взвыл он. – О-о-о-о-! Деньги твои, ты этого хотела. А я… я…. я спать хочу, дура.

С последними словам его лицо упало на палас.

Он спал.

Четвертое декабря, восемь-двадцать вечера…

Настя едва дышала и не могла поверить в успех предприятия. В какой-то момент ей показалось, что он будет целую ночь ползать по коврику на четвереньках, вопить и угрожать пистолетом. Но нет, обошлось.

Оклемавшись, она надела тапки, вышла из номера и спустилась на первый этаж к портье.

Хозяин гостиницы, он же портье, увидев Настю, широко улыбнулся. Этот добряк был всегда рад ее видеть.

– Как вам у нас нравится? – поинтересовался он.

– Спасибо, все здорово. – Настя подняла вверх большой палец. – А есть расписание поездов?

– Пожалуйста. – Дядька дал ей брошюру. – На Ленинград?

– На Ленинград, – кивнула Настя.

– Уже?

– К сожалению. – Настя уставилась в таблицу расписаний.

– Жаль.

– У меня сессия – нет выбора. Очень бы хотелось остаться, но…

– Мне вас будет не хватать.

– А Вадик остается.

– Прекрасно.

– До Нового года. Он пишет диплом, ему сейчас ни до кого нет дела.

– Понятно.

– Даже до меня.

– Даже?!

– Ой, я умру с ним! Закупил продуктов на целый месяц, чтобы никуда не выходить.

– Серьезный молодой человек.

– Лучше бы его не беспокоить.

– Разумеется.

Портье заглянул через плечо Насти в расписание, которое она внимательнейшим образом изучала:

– Это на Москву, – подсказал он.

– А?! – вздрогнула Настя.

– Вы смотрите расписание поездов на Москву. Ленинград – на следующей странице.

– Оу! – Настя прелестно улыбнулась. – А я и не вижу! В этих очках совсем рехнуться можно! – Она перевернула страницу и напомнила: – В общем, вы не беспокойте его, ладно?

– Вадима?

– Ну, да. Ему необходима полная звукоизоляция. Если его отвлекают от работы, он звереет.

– Понимаю.

– Но – между нами – он ничего не слышит, когда работает: запихивает в уши вату, не отзывается и не выходит. – Настя вновь подарила портье теплую улыбку: – Не волнуйтесь, на цыпочках ходить не надо.

– Прекрасно, – ответил портье. – У меня тихая гостиница, тихое место. Надеюсь, Вадима не побеспокоят, пока он не сделает свою работу.

– А к Рождеству я, скорее всего, приеду.

– Правда? – обрадовался портье.

– Должен же кто-то вытащить его отсюда. – Настя показала наверх.

– Буду ждать, – сально растаял дядька.

– Все равно, я ничего не понимаю. – Она вернула расписание. – Когда ближайший поезд?

Портье взглянул в книжку, затем – на часы и прикинул:

– На восемь – пятьдесят две вы уже вряд ли успеваете… Тогда, может быть, на десять – пятнадцать?

– Восемь – пятьдесят? Почему не успеваю? Долго идти до вокзала?

– Ну, минут двадцать. Вам же надо еще собраться.

– Я сама собранность. – Настя махнула рукой. – Спасибо вам за все.

– Не за что. Всегда рад помочь.

Она вернулась в номер, быстренько накинула куртку, влезла в сапоги, собрала с пола рассыпанные деньги, закинула их в сумку и застегнула молнию.

Перед самым уходом Настя опустилась рядом с Вадимом на корточки, наклонилась к уху и громко окликнула:

– Э – э!

Он не пошевелился, сопел носом в коврик, как и пять минут назад. Дорога была свободна.

– Спокойной ночи, любовь моя! – передразнила Настя, уходя. – Я таких психов еще не встречала!

Поезд Таллинн – Ленинград тронул ровно по расписанию: восемь – пятьдесят две. Настя сидела в купе напротив пожилой пары и рассматривала позолоченного тельца на новой цепочке. Ее добрые серые глаза были украшены двумя незаметными искорками торжества. Настя закинула ногу на ногу, покачала итальянским каблучком и подумала, что она просто гений: всыпать тройную дозу снотворного для крупного рогатого скота в бутылку Кока-колы – это потрясающе! – спать псих должен всю оставшуюся жизнь.

"Спокойной ночи, любовь моя!" – улыбнулась девушка.

Отовариться скотским снотворным ей пришло в голову совершенно неожиданно, во время самостоятельной прогулки по волшебному городу Таллинну, где улочки имеют какое-то иное измерение, а на каждом перекрестке прохаживаются остроумные гномы. Она увидела вывеску "Зоомагазин" и зашла из чистого любопытства. Но едва ее взгляд упал на пакетик со снотворным, участь Вадима была предрешена…

«Господи, неужели это кончилось? – вздохнула Настя. О, ля-ля!»

Часть вторая 

1 5 декабря, 1991.

По понятиям 1991 года пять торговых ларьков, составлявших собственность генерального директора ТОО "Кобра" Михаила Яновского на 5 декабря – целый клад и манна небесная. Кроме сей роскоши, Мине так же принадлежала прекрасная квартира в Озерках и представительный офис на Благодатной улице. Офис, параллельно с прямыми обязанностями центра управления ТОО "Кобра", выполнял функции склада: в одной из трех его комнат лежали коробки, бутылки, шмотки, – закупленная, но пока не доехавшая до прилавков заморская утварь. Персонал размещался в большой комнате: правая рука директора, коммерческий директор Боря Родионов, бухгалтер Лиза Бузыкина и сам Михаил Эдуардович – купец, бизнесмен и деловой человек с новым русским мышлением.

Миша и Борис составляли хребет команды: нанимали продавцов, водителей с машинами, считали прибыль, боролись с налоговыми конвульсиями государства и, как могли, платили дань Романовым, своим акционерам. Примерно семьдесят процентов деловой активности фирмы приходилось на Борю Родионова, крепкого парня в чистых ботинках и белой рубашке. Голова и умница, этот Боря все привык делать сам, губу никогда не раскатывал и иллюзий не питал. Может быть, поэтому провидение сберегло его от удачи окунуться в омут российского кредита-91. Совсем другое дело Миня – юный баловень судьбы, которому однажды повезло выйти на кланчик Романовых, взять кредит и открыть собственное дело – на него приходилось не более пятнадцати-шестнадцати процентов деловой активности ТОО "Кобра". Оставшиеся проценты принадлежали невзрачной двадцатидвухлетней Лизе, двоюродной сестре генерального – она толково давила кнопки калькулятора, складывала прибыль, вычитала издержки, то есть, сидела в офисе на Благодатной не только благодаря родству с директором. Вот, собственно, портрет ТОО, озаглавленного "Коброй" с подачи Полицая.

Портрет на закате деятельности. Для его полноты осталось добавить, что Миша, Боря и Полицай были очень разными людьми. Когда считал деньги Миня, у него зримо светлели и одухотворялись черты лица. Когда крупная сумма оказывалась в руках Бориса, он начинал кряхтеть, не сводя с купюр удивленного взгляда. Для Полицая капуста вообще не имела религиозного статуса – с материальными проблемами он никогда не сталкивался – деньги осыпались везде, где он находился, – ему достаточно было пошевелить пятерней или просто воспользоваться лазерным прицелом из-под крутого лба в ходе деловой встречи. Культ и трепет при виде денег Полицаю был незнаком.

Как и тысячам других дутых фирм, выросшей из ничего "Кобре" ангелы-хранители отвели около года на то, чтобы развернуться, проесть кредит и вовремя смотать удочки, не дав вспороть себе брюхо таким чудовищам, как Полицай или его папа, которые, справедливости ради, ее целый год кормили, поливали, однако в итоге, без соответствующих финансовых поступлений – а таковые соответствовали “европейским стандартам” – закрыли глаза на европейские аппетиты скромных пасынков перестройки в лице руководства фирмы и не могли однажды не превратиться из друзей и благодетелей в ангелов истребления.

А начиналось все многообещающе. Миня тогда проживал в коммуналке без малейшей надежды подняться выше звания "продавец ликероводочного ларька", каковым он в ту пору являлся. Но у него имелся старинный друган Леня Копнов, который был очень к нему расположен в том смысле, чтобы дать Мине шанс выбиться в люди, – он-то и познакомил его с Полицаем. Они несколько раз втроем выпивали, оттягивались… И вот, наконец, одним прекрасным вечером в Мишкину коммуналку завалилась компания: Леня, его девушка Наталья и Полицай.

Выпили водки, потолковали о деньгах, еще выпили, раскурили на четверых косяк, побратались… Как вдруг Полицай приметил в углу комнаты коробку кошачьего корма "Вискас", из которой Миня подкармливал своего котяру Мурзика. Сунув в нее нос, Пол скривил пятиугольную рожу, изображая крайнюю степень отвращения, и попросил Миню съесть пару кошачьих сухарей. Так, для пробы.

Леня с Наташкой с любопытством уставились на хозяина. Мишка потупился, помешкал, однако успел вовремя смирить гордыню, закинул в рот два кусочка и стал жевать.

– … Ничего особенного, – дожевав едва съедобное лакомство, сообщил Миня.

После этого Полицай протянул корм Лене – тот отмазался, сказал, что сыт. Предложили Наталье – она обратила все в шутку:

– Я не долбанная, Пол! Лучше, оставь кисе.

Тогда Полицай матюгнулся и поставил Миню в пример остальным участникам банкета, выпил и заверил, что на двести процентов может быть уверен лишь в том другане, который "хавает" по его первой просьбе "Вискас", мол, это самый "конкретный" тест на вшивость.

Наталья поинтересовалась, существуют ли другие способы конкретного определения процентов вшивости?

Полицай ничего конкретного не сказал, лишь добавил водки, закусил головкой маринованного чеснока и проворчал, что реальных способов до хрена, но этот самый конкретный.

Вскоре он уже обнимал Мишку своей здоровенной оглоблей, придавав плечи лучшего другана до боли в пояснице, и покручивал пук щетины на бороде Мини волосатой пятерней. Поля расслабился как дома. Тонко прочувствовав ситуацию, Миша поведал друзьям, что закончил работу над “конкретным бизнес-планом”, и поэтому ему любопытно узнать мнение Полицая, как человека компетентного, где сейчас реально найти кредит под собственное дело?

– В Африке, нах, – ответил Полицай. – Ты Миня, блн, в натуре, тему застолбил. – И посмотрев в преданные глаза начинающего бизнесмена, с нежностью, на какую только был способен, добавил: – Член любителей подрочить, нах!

Это был комплимент. Мишка понял, что близок к заветной цели.

По соседству с Миней, буквально через стенку, проживал некий Слава, мужик без работы, возраста и определенных целей. Он целыми сутками висел на стакане, имел имидж законченного алкоголика и частенько клянчил у "богатенького" Мишки либо полный “стаканчик”, либо денег на "Красную шапочку" (хит продовольственного рынка 1991 года). Ну, а Мишка-то, добрая душа, редко когда отшивал.

Короче, все бы прошло гладко, не завались в комнату Мишки дядя Слава. Выглядел он жуть как неаппетитно, по привычке попросил "накапать" ему стаканчик и беззащитно улыбнулся.

Полицай взял граненый стакан, с горкой "накапал" в него кошачьего корма и вручил соседу.

Кредит Миня, в конце концов, получил, зато соседа, вследствие перепавших ему нескольких тренировочных ударов Полицая (Слава не сразу понял, что надлежит сделать со “стаканчиком”, поэтому угощался не достаточно шустро), пришлось волоком выгребать в своей комнаты и выковыривать изо рта ошеломленного дяди Славы добрую горсть "Вискаса".

Так положили начало карьере Мини-бизнесмена.

И вот, опала. Поистине,

Храни нас пуще всех печалей

И барский гнев, и барская любовь…

В целом, 1991 год можно было назвать счастливым. Везло Мишке невероятно. Однако к концу года позиция в расположении фигур круто начала меняться. Полицай невзлюбил Миню. После священного покровительства, последовавшего вслед за знакомством с идолом эпохи Полицаем бизнесмен Яновский, говоря народным языком, попал в бидон.

Развязка произошла ураганоподобно.

Вчера – это было четвертое декабря – в офис на Благодатной улице внезапно заявился Полицай и устроил такое, что пером описать невозможно…

После его ухода, до двух часов ночи, в мрачной тишине, с бледными как смерть лицами, руководство ТОО "Кобра" пыталось привести в относительный порядок мебель, аппаратуру, документацию, новые товары в кладовой… – все было смято, сломано, истреблено пронесшимся тайфуном по кличке Полицай. Большая часть добра превратилась в пыль за какие-то три минуты его телодвижений, ее пришлось вынести из офиса и закинуть в огромный мусорный бак, что на углу Благодатной улицы и Новоизмайловского проспекта. Материальный ущерб исчислялся тысячами долларов.

Сегодня – пятого декабря – Миня спозаранку вцепился в перевязанную скотчем телефонную трубку, которая днем ранее разлетелась пополам, и предпринял отчаянные поиски Лени Копнова. Больше всего на свете ему хотелось установить, какая змея укусила их общего друга Полицая, и, если повезет, мирно замять недоразумение.

Обзвонив все явочные номера Лени Копнова, Миша установил обескураживающий факт: Леня находится в спортзале Полицая.

А если Леня находится в спортзале Полицая, то…

Какой смысл ему жаловаться? Ведь это все равно, что жаловаться самому Полицию.

"То есть, общих друзей не осталось, что ли?" – понял Миша и, превозмогая комплексы, набрал-таки телефонный номер спортзала, который купил Полицай для занятий физкультурой и спортом.

Услышав голос Лени, Миня высказал ему все, что думает о Полицае: если Пол реально рассчитывает поиметь с пяти несчастных клеток “двадцать семь тысяч долларов” – именно эта цифра постоянно звучала вчера на Благодатной из уст Полицая, пока тот громил офис, – то он неизвестно каким местом думает и вообще – фантаст.

Ответ от Лени последовал прохладный: не дрейфь, лягуха, авось утрясется? Такое равнодушие возмутило Миню до глубины души:

– Утрясется?! – воскликнул он, подпрыгнув в директорском кресле со сломанными подлокотниками. – Подгребай, посмотри, как он мне вчера утряс! – пригласил Миня, забравшись на самые верхние ноты паники: – Двадцать семь кусков!! Леня, он это серьезно?!!

– Не знаю. Мишка… – протянул тот. – Чего не знаю, того не знаю.

"Серьезно, – заключил Миня до вялому голосу Копнова. – Полицай шутить не умеет. У него все серьезно". Тяжело вздохнув, он опустился с верхнего регистра на басовые октавы:

– Лень, а Лень, может, как сказать… я что-нибудь… Что произошло? Чья это идея: Пола или Палыча?

– Не знаю, Минька, – ломался Леня. Трепаться каждому погоревшему лоху об обстановке на фирме в планы Копнова не входило, да и войти не могло.

– Это ж нереально, – стонал Миша: – Двадцать семь… Двадцать семь кусков! Это даже не… Что мне делать? Лень, а Лень?

Последовала трагическая пауза.

– Может, Поля тебя, чисто, не понял? – спросил Леня, лишь бы не молчать: – Или ты его?

– Я его… я его спрашиваю, – пересказал Михаил, – с какой стати? А он мне: "С такой, бл, стати, что ты, Миня, – фраер и член любителей подрочить"! – и начал крушить мебель!! Это что, нормально?!

Они помолчали еще секунд десять-пятнадцать. Леня ничего не думал. Ему еще вчера стало ясно: песенка другана спета, бидон закрылся, бизнес кончился. Мине бы в самый раз оторвать седалище от кресла, пока другие не оторвали его с кожей, и драпать пошустрее в тень, бросив все, как есть. Однако конкретного совета Миня так и не дождался. К чему Лене заморочки?

2

Между тем, руководство ТОО "Кобра" 5 декабря сильно поредело и на семьдесят процентов сократило деловую активность: коммерческий директор, обыкновенно точный как часы, на работе не появился. Честно говоря, после вчерашних неприятностей генеральный директор не особо уповал вновь увидеть Борю Родионова, разве что в амплуа Александра Матросова. Очевидно, парень в блестящих ботинках и белой сорочке подыскивает более перспективную работу, – не оставаться ж в пекле за коммерческую идею. Лизе Миша разрешил подойти после двенадцати, так что до полудня пыхтел и возмущался директор "Кобры" в абсолютном одиночестве: может ли контора – спрашивал он, глядя в белый потолок, – с которой трясут в пять раз больше, чем она в состоянии дать – двадцать семь косых! – продолжать существование как контора? Ответ отрицательный. Тем не менее, юный двадцатипятилетний босс с добрыми глазами и аккуратной бородкой упорно не желал его глотать, словно ему предлагали стакан "Вискаса" всухомятку. Он всячески искал логический выход из заколдованного тупика. Выход нашелся. Правда, не логический. Зато какой!

Примерно около полудня, средь рокового затишья, одновременно, словно после тщательных репетиций, свершились два события, буквально перевернувшие жизнь Михаила Яновского задом на перед. Их эпатирующая синхронность едва не скосила добрые глаза генерального директора. Ибо ослик, встречающий два кочана капусты, неизбежно застревает посредине, хлопая ушами, чтобы не потерять из поля зрения оба велочка.

Короче, раздался телефонный звонок, и открылась дверь. Нет, наоборот. Дверь, напротив которой Михаил Эдуардович сидел за директорским столом, распахнулась, а облепленный скотчем телефон, который он тупо разглядывал, подал сигнал, – в противном случае, Мишка успел бы снять трубку.

А так он не успел.

Ее сняла тетка, которая появилась в открытой двери. Мише оставалось лишь наблюдать за паранормальным течением событий. Вот как это произошло.

Гостья, ворвавшаяся в офис «Кобры», как к себе домой, была стройна, пахла неземными духами и что-то до боли напоминала… По обе стороны ее смуглого лица бренчали серьги. Профиль Дианы, умные сверкающие глаза, разноцветные цыганские платки… Миша пытался припомнить, где мог видеть ее раньше: имя, время, место… Тщетно. Его околдовала ее простота и непосредственность. Сверкнув серебряными браслетами и перламутровыми коготками, женщина бесцеремонно сняла трубку с контуженного телефона и не сказав хозяину ни слова, ответила на звонок:

– Да, я Кобра, – представилась она. – Привет, цыпа! Как тебе Таллинн?… Что? Ты меня не знаешь?! Зато я тебя знаю!

– Э-э, – промычал Миша.

– На, поговори с Настей. – Цыганка отдала трубку шокированному директору. – Похоже, девочка решила с тобой подружиться.

– Яновский, слушаю, – с достоинством представился Миня.

– Михаил Эдуардович? – На другом конце провода с ним говорил грудной голос девчонки, которая его недавно опустила на Измайловском и которую под грузом текущих проблем пришлось упустить из поля зрения, равно как пятнадцать тысяч рублей, помытые ею из кабины Нивы, – по сравнению с двадцатью семью тоннами баксов они стали выглядеть детской забавой и этакой невинной шуткой.

– Настя? – Он опешил.

– Вы узнали? – растаял голос.

– Не я… То есть, я не ожидал. Я… Вы…? Но… – потерянно хлопал губами Миша.

– Да что с вами? Ха-ха-ха-ха-ха!

Он посмотрел на цыганку: она по-хозяйски устроилась в кресле напротив и ядовито усмехнулась.

– Почему вы молчите, Михаил Эдуардович? – спросила девочка по телефону: – А можно вас звать просто Миша?

– Разумеется. Но…

– Миша, не молчите! – Настя пела голосом, не уступающим в прелести птахам телефонного секса. – А то мне станет скучно, и я повешу трубку.

– Не делайте этого! – решительно вскрикнул директор "Кобры" и заметил, как гостья в платках вновь хихикнула. Его просто распинали между двумя наглыми бабами, это начинало действовать на нервы. – Ни в коем случае не бросайте трубку!

– Но почему, Миша? Если мне с вами станет скучно, почему я не могу бросить трубку? – удивлялась воровка с Измайловского.

"Она дурочка, что ли?" – не понял Михаил и взял быка за рога:

– Настя!

– Ау?

– Когда я вас подвозил… Помните?

– Конечно, Миша. Как я могла такое забыть?

– Как вам сказать… Вы случайно не захватили с собой… мой бумажник?

Цыганка вдруг открыто захохотала, обнажив белые зубы. Не успел Миша на нее рассердиться, как услышал по телефону:

– Да, конечно, захватила, – смеялась синхронно с гостьей Настя. – Ну и что?

– Как это «ну и что»? – обалдел Миня. – Это же не ваши деньги, их надо вернуть!

– А чьи? Baши?

– Разумеется.

– Надо подумать.

– Как это, подумать?! Интересно! Нам следует немедленно встретиться и обсудить этот вопрос.

– Немедленно?! Ту-ту-ту… По-моему, вы пытаетесь бежать впереди паровоза.

– Слушайте, вы! – сорвался директор. – Имейте совесть!

– Вы женаты?

– Я?! При чем тут это?!

– С кем я только что говорила?

Миша перевел нервный взгляд со стены на гостью – цыганка, вроде как, даже их слышала, по крайней мере, ее реакция соответствовала шоу, разыгравшемуся на проводе.

– … Знать не знаю, – буркнул он Насте.

– Не с вашей женой?

– Нету у меня жены.

– Неужели?

– Может быть, – пропыхтел директор, – все-таки, обсудим наш вопрос?

– Может быть, – вновь засмеялась Настя. – Вы опять о деньгах?

– Где они?

– Вы интересуетесь только деньгами, Миша?

– А вы долго собираетесь косить под дурочку?

– Я просто хочу знать круг ваших интересов: о чем с вами можно говорить, чем занимаетесь в свободное время. Не только ведь считаете деньги?

– Не только… Куда вы клоните?

– Туда, что если вы набитый денежный мешок и дегенерат, лично от меня вам не на что рассчитывать.

На лице Мини Яновского начали проступать крупные капли пота, голова кружилась.

– Ладно, – сдался он. – Что от меня требуется?

– Вы думали, я позвонила, чтобы послушать, как вы вопите: "Где деньги! Где деньги!"

– Я вообще не ждал вашего звонка. Так, зачем вы позвонили?

– Просто захотелось поболтать.

– Просто захотелось?

– Ага.

– О чем?

– Ну, о духовном, например, нельзя же постоянно о деньгах! Вы же учились в университете. Вы любите Данте Алигьери?

– Да, разумеется, – тупо кивнул Миша. – А вы не оставите мне свой телефончик?

– Не оставлю, – таинственно прошептала Настя. – Зачем?

– Ну, мало ли.

– Если хотите, запишите адрес, – предложила она.

Миша молниеносно вооружился авторучкой и чистым листком из блокнота:

– Я пишу – сказал он.

– Восьмой круг – седьмой ров.

– А? – не понял Миша. – Что вы сказали?

– Восьмой круг, седьмой ров, – повторила Настя: – Восемь тире семь. Как у Данте Алигьери.

– Вы хохмите?

– Да. Вы такой догадливый, деловой, – похвалила Настя. – Вы бизнесмен? Или бандит?

– Настя, – со стоном произнес Миня. – Мнe не до развлечений.

– Вас ждет та женщина, которая вам вовсе не жена?

– … – Он грузно выдохнул.

– Так, кто вы?

– Я бизнесмен.

– Ой, как здорово! Значит, мне ничто не угрожает?

– Но у меня есть связи. Ели вы не вернете пятнадцать тысяч рублей, мне придется…

– Пятнадцать тысяч рублей?! – воскликнула Настя, – Что тогда?!

– Как вам сказать? – замялся Миша. – Лучше верните. Деньги большие, так что…

– Но если я верну пятнадцать тысяч рублей, что останется мне?! – не поняла Настя.

Михаил Яновский был сражен. Он слабо охнул и с безразличием уставился на цыганку.

– Вы опять замолчали? – позвала Настя. – … Ау? Короче, я вам перезвоню. А? Ничего? Ну, тогда пока!

– Алло-о-о-о!!! – очнулся Миша. Но было слишком поздно: дурочка с Измайловского повесила трубку.

Странная посетительница с белыми зубами доверия не внушала, более того, она пугала. Миша понимал: если ее сразу не выпроводить, она обчистит здесь все, что уцелело после вчерашней чистки Полицая.

– Мыло возьмешь? – предложила цыганка, как только он закончил идиотский телефонный разговор.

Мобильно вернув коммерческий имидж, Миня поскреб бородку средним пальцем, напустил серьезную мину и официально ответил:

– Не обессудьте, мы работаем только с постоянными поставщиками. Можете оставить номер телефона.

– Не оставлю, – таинственно прошептала гостья тоном воровки с Измайловского. – Зачем?

Миша с чувством брезгливости начинал сознавать, что цыганка слышит гораздо больше, чем бы того хотелось. Он искоса поглядел в ее сторону, будто по столу поползла гадюка, и тихо пробубнил слова проклятия.

– Мишка, постоянных поставщиков не бывает. Сегодня они есть, завтра нет, – заявила коричневая дама, сильно действуя на нервы генерального директора.

– Откуда вы меня знаете?

– Не отвлекайся. Бери мыло: восемь вагонов отличного мыла.

– Восемь вагонов?! У меня маленькая фирма, крупным оптом я не закупаю.

Цыганка откинулась в кресле, молча закинула обутые лапти на стол генерального директора, забыла про хозяина и стала рассматривать перламутровые ногти на правой руке. Происходило что-то потустороннее. Михаил резко подскочил к двери, распахнул ее и потребовал, чтобы гостья вышла:

– Я вам уже ответил. Еще раз повторить? Мыло мне не нужно. До свидания!

Последовала пауза. Посетительница продолжала смотреть на ногти, Миню трясло от бешенства, как заведенную куклу:

– Мне вызвать охрану? – пригрозил он.

– Ага, – улыбнулась цыганка, покачиваясь в кресле. – Полицая!

Мишу парализовало. Последовала пауза. Откуда она знает Полицая?

– Хочешь заработать, Миня? – предложила Кобра в мрачной тишине. – Двадцать семь косых.

Услышав про двадцать семь косых, Миша закрыл дверь на замок и вернулся к столу:

– Кто ты?

– Кобра.

– Ты от Полицая?

– А ты не узнаешь?

– Нет.

– Отвратительно забывать старых друзей, Миня!

– Прости, но я впервые тебя вижу.

– Ты просто боишься поверить тому, что я твой старый друг.

– Ты не похожа на друга.

Кобра издала резкий смешок:

– На друга похож Полицай, когда дает кредит! Ха-ха! Тот, кто приходит гасить долги, конечно, не похож на друга! Ты сгорел, как нефтяная бочка. Сейчас рваного рубля не дадут за твою душонку. У тебя не осталось друзей, Миня, одни враги. Как ты собираешься возвращать двадцать семь тысяч баксов? А?

Миша невинно пожал плечами:

– У тебя есть идея? – осторожно поинтересовался он. – Ты сказала, я могу заработать двадцать семь косых?

Посмотрев в пол, Кобра выдержала интригующую паузу.

– Да, – кивнула она. – Можешь.

– Что я должен сделать?

– Убить Полицая, – ответила Кобра, переключив внимание с пола на перламутровые ногти правой руки.

– Что… Полицая?! – прошептал Миша, откинув нижнюю губу. – Как… Полицая?

Гостья неторопливо разогнула указательный палец на манер пистолета и прицелилась в рыжую бороду Михаила Эдуардовича:

– Вот так! – Ее пальцы громко щелкнули.

Миню тряхнуло.

– Змея! – прошептал он.

Да, эта сучара над ним стебалась. Но как он, Миня Яновский, дошел до такой жизни? Убить Полицая!!! Разве это возможно?! Тетку пробирало едкими "хи-хи!" – как ей верить?!

– Не парься, Миня, – продолжала Кобра. – Тебе мерещится, что Полицай вечен. Это гипноз. Полицай – не более, чем мираж. Сегодня есть, завтра – бух! – и… где Полицай? Не бойся, без крыши не останешься – свято место пусто не бывает, подыщем другого хозяина. Будет тебе и бизнес, и капуста, не горюй.

Михаил Эдуардович отрешенно чесал бороду, держался уже без претензий на коммерческий имидж и очень естественно.

– Это я должен у-у-убить? – произнес он, цепенея.

– Ну не я же! – захохотала Кобра.

– Но я бизнесмен, а не убийца.

– Ха-ха-ха-ха! Убить так же просто, как продать мыло. Или душу. Не комплексуй.

– Нет, я… не… я – с ужасом продолжал отказываться Миня.

– Миня у тебя есть идея получше? Как ты еще заработаешь двадцать семь косых? Пока я не получу назад свои бабки, ты у меня будешь плясать как червяк в кипятке.

– Твои бабки?! – не понял Миша. – Причем здесь ты?

– Если ты не платишь мне, ты платишь Полицаю, – объяснила Кобра. – Те же двадцать семь кусков, которых у тебя нет. Короче, либо ты труп, либо труп – Полицай.

– Какие у меня гарантии?

– Задница, Мишка. Ты в заднице, это твоя единственная гарантия.

На секунду в голове удрученного директора вспыхнул богом забытый эпизод: будто нечто похожее имело место совсем недавно, едва ли не на днях. Какой-то торг… Душонки, баксы… Пятьсот баксов, три тонны, тридцать тонн… Затем от тридцати отняли три – получилось двадцать семь. Эпизод вспыхнул и угас.

– О, черт, – пропыхтел Миня. – Кто ты? Когда я мог тебя видеть?

– Когда отдавал последние деньги, – ответила цыганка.

– Как с тобой связаться?

– Если надо, я сама свяжусь, – пообещала Кобра, пришпилив Миню к креслу глазами черными, как космическая бездна: – Из любого рва отковыряю, расслабься.

– Хорошо, я убью Полицая.

– Кто бы сомневался! – Убрав ноги с директорского стола, цыганка подала будущему киллеру красивую руку, чтобы ей помогли подняться.

– Змея… – Брезгуя дотронуться до коричневой гостьи, Миня отвернулся. – Мелкая болотная гадюка.

– Мерзкий жирный боров, – попрощалась Кобра перед тем, как выскользнуть из офиса. Бесшумно и незаметно. Точно змейка.

И только когда дверь за ней захлопнулась, Михаил Эдуардович вышел из состояния гипноза и отдал себе трезвый отчет в том, что с настоящего момента он втянут в какую-то страшную авантюру.

– Это финиш! – проскрежетал генеральный директор "Кобры".

Он внезапно вспомнил имя цыганки и, подскочив с кресла, бросился следом.

Ее уже не было ни на лестничной площадке, ни на улице.

– Кобра!!! – завопил он с парадных ступеней, подняв руки к небу.

Покружив эхом средь ближайших домов, клич полетел вдоль Благодатной улицы.

Рядом кто-то засмеялся. Миня увидел бухгалтера Лизу. Она смеялась легко и беззаботно.

– Чему радуешься? – весело спросила Лиза. В костюме, галстуке, лакированных ботинках, с бородой и воздетыми в небеса руками, братец показался ей раввином, поющим осанну собственной фирме. – Сделку провернул?

3

Через пятнадцать минут Миня повторил звонок в спортзал Полицая, ему опять ответил Леня.

– У меня к тебе еще одно, – доложил он Копнову. – Нужен ствол.

– Мишка, а ты подумал? – спросил Леня. – Хорош хныкать – подтянешься. У тебя все впереди. Пуля в репу – не выход. Подсуетишься, расширишь бизнес…

– Ты не понял, я не собираюсь застрелиться.

Леня удивленно молчал. Ему в голову не приходило, как иначе Миня Яновский может воспользоваться пушкой в условиях надвигающегося кризиса – только суицид. Определив по энергичному тону друга, что ошибся, он сказал:

– Ладно, подгребай, Мишка, на Восстания, жди меня в машине – я скоро буду. Побазарим, придумаем что-нибудь, подгребай.

Михаилу удалось протолкнуть Лене фантастическую, но правдоподобную версию того, зачем ему все-таки пистолетик в условиях надвигающегося кризиса. Леня Копнов выслушал, прикинул, задал пару вопросов и… вдруг поверил. Не вылезая из Мишкиной «Нивы», они двинули к Московскому проспекту, туда, где жил продавец эксклюзивного оружия.

– Мужика зовут Стас, – предупредил Леня. – Деньги с собой?

– Естественно, – кивнул Миша.

– Стас глухой, будешь говорить – говори ему на ухо.

Их радушно принял старикан, семидесяти лет отроду, закутанный в плед, со слуховым аппаратом в правом ухе:

– Проходите, разбойники, садитесь. В нашем деле спешить нельзя!

Миня нагнулся к слуховому аппарату Стаса и прокричал, что ему сойдет любой ствол, лишь бы вылетали пули.

Пошатнувшись, дед закрыл ладонью правое ухо:

– Я слышу, слышу. Можете смело сбросить десять децибелов, юноша.

Оставив мальчишек вдвоем, старый пиротехник сходил за древним пистолетом ТТ, числившимся во всех милицейских подразделениях, как оружие, принадлежавшее погибшему сержанту милиции Варламову и заломил цену, в полтора раза превышающую стоимость нового "чистого" ствола. При этом хитрый пенсионер напусти на лицо такую мину, что Миня почувствовал себя обязанным доброму Деду Морозу – коллекционеру, доставшему с верхней полки самый ценный раритет. Стас понимал, что имеет дело с лохом, у которого руки идут ходуном при виде оружия, с важностью предъявил полную обойму и в напутствие пожелал не нервничать: все будет хорошо – пушка классная.

Леня отвернулся и не вмешивался.

Торг не получился. Миня впервые сталкивался с оружием, не ориентировался в расценках, так что за монетой дело не встало.

Едва пистолет попал в руки нового хозяина, тот спрятал его во внутреннем кармане пальто, поблагодарил Стаса, и разбойники вернулись в «Ниву».

В тачке Миша поставил пепел Леней следующую задачу: теперь ему понадобился киллер.

– У тебя есть приличный ликвидатор? – поинтересовался директор "Кобры", не успев разогреть двигатель.

Леня в сердцах хлопнул кулаком по коленке:

– Во что ты влез, Мишка?!

– Леня, – спокойно ответил тот, – мне надо было найти двадцать семь косых – я их нашел.

– Где?

Миня загадочно улыбнулся:

– Коммерческая тайна.

– Че за тайны, Миха?! Какие, в жопу, тайны?! – вспылил Леня.

– Короче, у тебя есть человек или нет?

– … Двадцать семь тонн?

– Осталось только забрать.

– У кого?

– Скоро узнаешь.

– Миня, я тебя не понимаю… – проворчал Леня и недовольно замолчал. – Надо побазарить с Полом, – наконец, решил он.

– Вот этого совсем не надо.

– Почему?

– Это будет сюрприз. Пусть, Пол не знает, где я нашел двадцать семь тонн.

– Он все равно, узнает.

– Но не сейчас.

Леня посопел, что-то взвесил, переварил, отбросил и, хоть ему было страшно влом заморачиваться, все-таки предоставил попавшему в экстремальную ситуацию другу нужного человека.

– В случае чего, Миня, ты меня не знаешь, – добавил он. – Стаса тоже. Желаю удачи.

4

Нужного человека называли Гусаром. Павел Лажков – его настоящее имя – небольшого роста крепыш, не качек, не плейбой, легко терялся в толпе и отличался от общей массы людей, разве что, пышными гусарскими усами, да военной выправкой, сохранившейся с Афгана в качестве боевого трофея. Лажков имел твердую руку, позволявшую ему стрелять кучно, зарабатывать этим на хлеб насущный, и стеклянные глаза, позволявшие кучно видеть мир, не комплексовать и спокойно есть насущный хлеб. Парень не промах: убрал за деньги восемь человек, ни разу не смазав, – за это его любили и ценили как профессионала. Правда, его бизнес был очерчен своеобразной жирной рамкой: пять кусков, не больше, – то есть, не выше пяти тысяч долларов. Его не консервировали – Гусар работал только с черным материалом, устранение которого с лица земли санкционировано небесами. Говоря земным языком, исчезновение его клиентов не влекло за собой ажиотажа и преследований, на его жертв милиция не заводила пыльных папок, а родные и близкие жертвы молчали, предпочитая не выносить мусор из избы.

Михаил Эдуардович Яновский увлекся идеей убить Полицая неистово, ему не терпелось увидеть Гусара и обсудить детали. Встречу назначали на шестнадцать часов недалеко от метро Автово. Надо признать, к этому времени Миня уже не контролировал ситуацию – лишь бы замочить Полицая, казалось ему, а дальше будет видно. О наемнике он не знал ничего.

… В четыре часа дня белая «Нива» Яновского стояла на проспекте Стачек, в ста пятидесяти метрах от метро. Михаил Эдуардович сидел внутри и ждал Гусара.

Наконец, в окно постучали.

Он опустил стекло и встретился со стеклянными глазами убийцы.

– Мне звонил Леня, – сказал тот.

– Садись, – пригласил Миша.

– Сесть всегда успеем. – Усатый с подозрением продолжал подпирать плечом дверь водителя и не двигался с места, его юмор был консервативен, как советская армия.

По первому впечатлению заказчика, ликвидатор нашелся приличный – выглядел Гусар надежно и целеустремленно:

– Аванс, порядок, информация, ствол, – потребовал он.

Сразу видно – профессионал.

– Всё есть, – заверил Миша.

– Где аванс?

– Пять тонн задатка. – В руке заказчика появились деньги. – И пять после.

– Сколько? – Не сходя с выбранного места, Лажков с сомнением посмотрел на толстую пачку капусты. Сумма в два раза превышала безопасный уровень, на котором он трудился.

– Десять тонн баксов, – подтвердил Миня.

– Леня тебе говорил, кем я занимаюсь?

– Кем?

Убийца отклеился от двери, лениво обошел автомобиль и уселся в правое кресло. На его лице подозрительность уступила место питерскому снобизму и чувству собственной значимости мясника с Кузнечного рынка. Угадав, что столкнулся с каким-то тормозом перестройки, Лажков вспомнил добрым словом Леню Копнова и приготовился получить легкие деньги.

– Кого? – спросил он, захлопнув дверь.

– Работа серьезная, – Миша ответственно насупился – Человек серьезный. Если браться, кончать надо сразу.

– Кого? – повторил Гусар.

Миша с трепетом извлек фотографию Полицая – половинку ее, ибо на другой, отрезанной им половинке, были запечатлены: он сам и их общий дружище Леня Копнов во время застолья.

– Его называют Полицай, – тихо произнес Миня.

– Грах! Грах! Грах! – взорвалось на правом кресле «Нивы». Убийца не то гоготал, не то кашлял. – Че за туфта?! Грах! Грах! – Стеклянные глаза Гусара весело поглядели на заказчика. – Это прикол? Интерпол?! Грах! Грах!…

– О, черт!! – Мишкина рука сама по себе метнулась ко внутреннему карману пальто – тут же выскочил пистолет – стеклянные глаза Гусара стали свинцовыми – грохнуло – продырявило ему висок – в правое стекло брызнуло кровищей – Павел Лажков спикировал лбом в бардачок и замер.

– … Черт! – повторил Миня.

Нива взревела и помчалась по проспекту Стачек в сторону городской границы. На ходу водила сначала рукой, затем ногой кое-как запихал обмякшее тело ликвидатора пониже, чтоб его было не видно с улицы, накинул сверху пальто и вытер тряпкой правое окно. И все же, небольшая дырочка осталась – по всему стеклу от нее тянулись трещины, словно солнечные лучи.

Бывает, увлечешься делом, нырнешь с головой, а потом ни с того, ни с сего: "Грах!!!" – и не всплыть обратно. Один небольшой прокол, допущенный в самом начале, и вот, уже все судно идет на дно. Будь бедный Миня потрезвее или хотя бы опытнее, вряд ли имел бы место кошмар на улице Стачек. То есть, достаточно было задать себе простой вопрос: а не окажется ли предложенный Леней ликвидатор лошадкой Романовых? – затем здраво на него ответить: скорее всего, да, Гусар состоит в службе безопасности Полицая, – и глупости удалось бы избежать.

"Это прикол?! Грах! Грах! Че за туфта? Грах-грах!" – Мине страшно повезло: Гусар решил, что над ним “прикалываются”.

Ушат ледяной воды на улице Стачек привел Миню в чувство и осветил ближайшие перспективы. То есть, это, убить Полицая, предстоит ему самому. Са-мо-му!

Но он не убийца!

То есть, не был убийцей до шестнадцати ноль-ноль пятого декабря.

То есть, если б не известные обстоятельства, роковой контекст, не ошибка, допущенная в начале операции, заставившая его грохнуть Гусара, он бы ни за что не стал убийцей.

Но жизнь заставила, обстоятельства повернулись…

Черт!

Справа теперь лежал попой кверху скрюченный труп Гусара – плод его первого опыта на криминальной стезе.

Начало криминальной карьеры Михаила Эдуардовича сказочно совпадало с закатом карьеры бизнесмена.

"Вы бандит или бизнесмен?" – спросила сегодня утром эта дурочка с Измайловского, и началось…

– Я бизнесмен, – вслух произнес Миша, разгоняя тачку по Таллиннскому шоссе до ста десяти километров в час.

"Значит, мне ничего не угрожает?!" – обрадовалась воровка.

– Хочешь посмотреть на настоящего бандита? – ухмыльнулся Миня.

"Вы серьезно?!"

– Абсолютно. С усами. С дырочкой в башке. Гусар!

"А я думала, вас, кроме денег, ничего не интересует. Какая прелесть! Вы сами его замочили?"

– Коммерческая тайна, – проворчал Миша.

На девяносто седьмом километре шоссе Мише представился отменный шанс избавиться от остывавшего Гусара: близ деревеньки Ополье, слева, с незаметной сельской дорожки вынырнула ассенизаторская тачка.

Интуиция подсказала Мишке, что это тот самый шанс, один из ста. Ассенизатор вывел его к зимнему отстойнику удобрений. К счастью, остались на земле места, которые люди обходят стороной. Дождавшись, пока ассенизатор облегчиться, убийца подогнал Ниву к проруби, выгреб Гусара из салона и утопил труп в кромешном, дурманящему, страшному резервуаре. Он сделал это и с чистой совестью вернулся в Ленинград готовить следующее убийство.

5

0, Беатриче так была прекрасна

И радостна, что это воссоздать

Мое воображение не властно…

Полночи Настя провела в высокой компании Данте Алигьери и его божественной Беатриче. Не так-то просто заснуть с мешком денег и воспоминаниями о городе Таллинне.

Черепашка Гоша спал как убитый, спали все нормальные люди. От гнетущей тишины к двум часам ночи, Насте захотелось отложить "Божественную комедию" и куда-нибудь позвонить. Все равно куда – хоть послушать длинные гудки. Для этой цели ничего более подходящего, чем визитка Михаила Яновского, под рукой не нашлось.

-…Слушаю, – ответили в "Кобре".

Настя меньше всего ожидала, что в офисе снимут трубку.

В два часа ночи убийца отставного майора Павла Лажкова в вялом оцепенении сидел на директорском месте ТОО "Кобра", погруженный в воспоминания о тяжелом минувшем дне: гусарское "Грах-грах-грах", "мерзкий жирный боров" Кобры и так далее. Ему тоже не спалось, его взгляд лежал где-то между пистолетом ТТ и обрывком бумаги из блокнота, на который он наспех записал "адрес": восемь – семь.

И вот, снова позвонила эта воровка с Измайловского.

– Слушаю, – ответил Миша.

– Как? Вы все еще работаете? – спросила она.

– Опять вы?

– Опять я.

«251-74-36» – на новом аппарате, который Миша поставил вместо раздолбанного Полицаем, определился телефонный номер.

– Ну и что вы решили? – спросил он.

– Решила позвонить. Нет, мне, правда, интересно: вы круглосуточно делами занимаетесь?

– Как вам сказать…

– Вот уж не ожидала вас услышать.

– Почему?

– Ну, все спят.

– А…

– А вы что подумали?

– А я подумал о нашей общей радости.

Настя засмеялась:

– Ну-ну.

– Где, все-таки, деньги, Настя?

– Все-таки, у меня.

– А почему они, все-таки, у вас?

– Во-первых, слишком много почему, Миша, а во-вторых, у меня есть деловое предложение. Вы же деловой человек?

– Ну-ну, – передразнил Миша, улыбнувшись.

– Предлагаю сначала найти общий язык, подружиться, а потом уже решать финансовые проблемы. Я понимаю, обидно прошляпить пятнадцать тысяч, не выходя из машины, – но поймите и вы меня: чтобы выбросить такие деньги из дома, я должна хотя бы на что-то рассчитывать взамен.

– На что?

– Вы согласились бы стать моим другом?

– Разумеется, – искренне ответил Миша. – Только и всего?

– Думаете, хорошая дружба не стоит пятнадцати тысяч?

"Не такая уж она дурочка", – понял Миня.

– Настоящая дружба стоит больше, – ответил он.

– Не такой уж вы дегенерат, каким хотите казаться, – похвалила Настя. – Если не будете вопить: "Где деньги! Где деньги! – думаю, мы найдем общий язык.

– Проблема в том, что вы мне очень понравились, Настя, – признался Миша.

– Проблема? Я всем мужикам нравлюсь, никто не делает из этого проблемы.

Миша тяжко вздохнул.

Потолок не осыпается?

– Что?

– Ну, вы так вздыхаете, а потом смотрите в потолок, – я же помню.

– Неужели?

– Много я про вас успела узнать? Что еще про себя расскажете? Друзья у вас есть?

Миша пожал плечами:

– Скорее нет, чем да.

– Любимая девушка?

– Скорее нет.

– А вообще что-нибудь есть, кроме денег?

– Скорее нет, чем да, – продолжал Миня.

– И всё?

– Еще у меня появилась ты.

– Нормально! Ну и тип! Хочешь, поговорим о духовном?

– Ну, давай, поговорим, – пресно ответил Миша.

– Любишь Данте Алигьери?

– Мне уже все равно.

– Слушай, я тебе почитаю. – На проводе зашуршали страницы. Настя листала книгу.

– А о чем-нибудь другом нельзя?

– Ты что, ненавидишь Данте Алигьери?

– Ox… – Миша размял шею и переложил трубку с правого уха на левое: – Читай, если тебе так хочется.

– Конечно, хочется! Не буду же я сама себе читать Данте Алигьери, – проворчала Настя. – Ты друг – ты и поможешь разделить это горе.

– На фига ты вообще связалась с Данте Алигьери?

– Зарубежная литература, что я могу сделать, скоро экзамен. Нас заставляют все это читать.

– Ну, читай, читай, – благодушно разрешил Миша.

– Короче, что тебе лучше: о предателях или о насильниках над ближними? Ну, это про всяких убийц, диктаторов, разбойников. Интересно? Они у нас на седьмом круге в первом поясе… А предатели друзей – сейчас посмотрим… Пре-да-те-ли, ау-у! Что-то не вижу… Где-то здесь. Алло! Миша! Что ты там бормочешь?

Ответа не последовало.

– Миша! – позвала Настя после паузы. – Ты там живой? Тебе не интересно?

– Как сказать…

– Погоди, вот нашла: предатели друзей и сотрапезников… Предатели благодетелей… Еб! – извини, кошмар какой-то – они в самом низу…

– Что? – процедил Миша.

Он понял, что за полминуты выделил столько пота, сколько за полчаса в спортзале. Мише становилось жуть как дурно от Данте Алигьери и героев того времени: предателей, убийц, чревоугодников… Он смог лишь отпустить галстук, душивший его, точно змея, но не мог остановить печальной повести о предателях, с которыми, видимо, имел что-то общее. Иначе, с какой милости его так колбасило? Язык отнялся. Ноги не шли. Руки цеплялись за огрызки подлокотников. Он сидел, прижимая трубку плечом, и слушал, слушал…

Прочитав другу все, что можно было прочитать о предателях, Настя поинтересовалась, не спит ли он?

– Нет, – ответил Миша

– Ну, если тебе совсем тошно от Данте Алигьери, я могу закончить.

– Пора бы, – согласился он с облегчением.

– Дальше тут ужас что твориться. – Без малейшей надежды в голосе сообщила Настя: – Девятый круг – четвертый пояс… Последний, четвертый. Ниже только Люцифер, ну, самый страшный упырь… Мы же с тобой не предавали Иисуса Христа… Предательство пророков разных, цезарей, нет, это не про нас, проехали. Кажется, разобрались, – подвела черту Настя. – В аду девять кругов, в каждом – свои пояса… Очень удобно. Хочешь, заезжай на восьмой круг, хочешь – на четвертый…

– А хочешь, я заеду к тебе? – неожиданно предложил Миша.

– Ой, нет-нет, – залепетала Настя. – Только не это!

– Мы друзья или нет?

– Пока не знаю.

– Вот и выясним. Я закажу столик в ресторане, а ты начинай потихоньку одеваться.

– Прямо сейчас?! – воскликнула Настя.

– Все равно, мы сегодня не заснем. Хотя бы красиво проведем время.

– Ты больной? Никуда я с тобой не пойду. Среди ночи!

– Спорим, что пойдешь?

– Еще слово об этом – я вешаю трубку, ясно?

– Давай, попробуем.

– Что попробуем?

– Повесить трубку.

– Ах, так?!

Гордая Настя со злость швырнула трубку на аппарат и надулась. Она была уверена, что с бородой покончено. Однако через полминуты телефон зазвонил.

– Алло? – Настя сняла трубку.

– Друзья так не поступают, – на проводе был тот же Миша.

Настя заорала и от ужаса выдернула телефонный шнур из розетки.

«Какой кошмар! Он узнал мой номер!» – поняла она. Вычислить адрес по номеру телефона можно за две-три минуты. Настя почувствовала, что через двадцать-тридцать минут этот Миня припрется сюда и…

Что случится дальше, страшно было подумать. Тормозить нельзя.

Она закинула бумажник Мини Яновского в сумку Вадика Романова, запрыгнула в сапоги, накинула куртку и вышла в прихожую. Чтобы не цокать каблуками, Настя поднялась на носки и бесшумно поковыляла по темному коридорчику.

Было темно. Настя буквально напоролась на отца.

– А!! …О, Господи, как я перепугалась!

Отец расположился по центру входной двери, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, не давая дочери в очередной раз исчезнуть в неизвестном направлении. Настя поняла, что из дома ей не уйти. По крайней мере, нормальным путем.

– Куда, если не секрет? – спросил Олег Михалыч, включив в прихожей свет.

– Пойду, погуляю. – Настя зажмурилась.

Слева, словно тень, обозначилась фигура матери. Предки были одеты. Опасаясь очередного исчезновения, они вообще не ложились спать.

– Куда она опять? – чуть не плача, простонала Маргарита Серафимовна, с надеждой посмотрев на мужа.

– Идет гулять, – объяснил тот. – С мешком ворованных денег, в три часа ночи, – до первой гоп-компании.

– Это не ворованные деньги, – возразила Настя. – Я еду в Таллинн к своему молодому человеку, это наши деньги. Ты меня не пропустишь?

– Только через мой труп. – Отец непоколебимо стоять в оцеплении.

На слове "труп" мать заплакала.

– Настя, что с тобой происходит? – ударяя кулаком в грудь, спросила она. – Я же чувствую; с тобой что-то происходит!

– В Таллинн! – воскликнул отец. – Этого только не хватало!

– Ладно. – Настя развернулась на сто восемьдесят градусов и зашагала к своей комнате.

– Насколько я понимаю, разговора у нас не получится? – бросил ей вдогонку Олег Михалыч.

– Обломись, – ответила дочь, хлопнув дверью.

Она уже знала, что сделает дальше. Распахнув окно, Настя выглянула на улицу.

Измайловский проспект. Гирлянды желтых фонарей. Исполком по ту сторону магистрали. И мелкий дождь.

По пустой дороге пронеслась Волга с шашками на крыше.

Настя смотрела вниз с третьего этажа: если прыгать, то верняк сломаешь – шею. Не шею, так позвоночник, не позвоночник, так каблуки…

Она открыла бельевой ящик, выгребла все простыни, пододеяльники, полотенца и стала торопливо связывать их узлами друг с другом. Получилась неплохая веревка тюремного типа. Закрепив ее на батарее, Настя закатала рукава толстого дутика, перекинула сумку через плечо, села на подоконник, взялась за веревку и закрыла глаза…

Не прошло и минуты, как она сползла-таки по постельному белью с третьего этажа сталинского дома на растаявший тротуар. Все текло и капало: на Измайловском проспекте и на Насте, – длинная куртка оказалась слишком теплой шкурой для спортивных мероприятий.

6

В районе трех ночи Настя была на Балтийском вокзале. Она решила вернуться в Таллинн, чтобы спасти парня, которого отравила. Гениальная идея вытащить Вадика с того света пришла Насте в голову столь же неожиданно, сколь в таллиннском зоомагазинчике она решила купить три упаковки снотворного для крупного рогатого скота. Откровенно, Вадик ей нравился больше, чем Мишка, и когда приперло сделать выбор (удрать в Таллинн или ждать кары небесной в Питере), он пал на придурка со сломанным носом.

Первый поезд на Таллинн отходил в восемь утра. Времени у Насти было вагон. Она выбрала скамейку у стены, чтобы находиться подальше от группы заночевавших здесь же цыган, села, расстегнула запарившую ее куртку и перевела дух.

– … Куда в такую рань? – спросили вдруг у Насти.

Она подняла взгляд и увидела цыганку. Та стояла над ней в разноцветных платках, с перламутровыми ногтями, тяжелыми серьгами и черными, как две спелые маслины, глазами. От греха подальше, Настя прижала сумку ближе к телу.

– В Таллинн, – ответила она.

– Я Кобра, – представилась цыганка, дружелюбно протянув девушке коричневую ладонь. – Мы уже немного пообщались по телефону.

– Извините, я вас не знаю. – Настя неуверенно пожала руку цыганки.

– Ты меня не знаешь?! Зато я тебя знаю! – Кобра опустилась на скамейку.

– Это вы были с Мишей…? – Настя узнала голос и выражения телефонной собеседницы.

– Ага.

– Вы его жена?

– Ха-ха! – театрально произнесла Кобра. – Ха-ха!

Настя недоверчиво заглянула в смеющиеся глаза цыганки:

– Вы не подумайте, я к нему ничего такого не имею, мы просто друзья.

– Я к нему тоже ничего такого не имею, мы просто делаем бизнес.

– У меня есть любимый человек, – продолжала Настя.

– Ха-ха! – вновь произнесла Кобра, словно исполняла арию на верхних нотах. – И у меня, ха-ха.

– Я его отравила, – призналась Настя, опустив лицо. – Я такая… стерва. Я отравила человека, который меня любит. Он хотел меня как никого, как никогда…

– Ха-ха! Поэтому и отравила.

– Возможно.

– Здесь нет никакого криминала! – радостно объявила Кобра. – Ты же не из-за денег его отравила?

– Нет-нет, – честно отреклась Настя.

– Ну и все! Похоже, он слишком любил, чтобы жить.

– Точно, – озарило девушку.

– Эти самцы сами ищут смерти. Любовь и смерть одного поля ягоды. Запретный плод – самый вкусный. Они хотят умереть, потом родиться, и снова любить, и снова умереть, – они такие.

– Откуда вам это известно? – Настя с ужасом вскинула голову.

– В этом нет никакого секрета.

– Кто вы? Ведьма?

– Как ты угадала?

– Не знаю… Просто почувствовала.

Кобра ухватила ухо девушки, больно его скрутила и шепнула:

– Может быть, я Баба-Яга?

– Нет-нет, что вы!! – испугалась Настя, скорчив от смешное лицо.

– Никогда не называй женщину ведьмой!

– Хорошо, – согласилась Настя.

– Назови феей, волшебницей, но только не ведьмой.

Перламутровые клещи Кобры отпустили трещавшую от боли ушную раковину.

– И не огорчай родителей, – продолжала цыганка.

– Хорошо, – беспрекословно повторила Настя.

– Будь цыпой.

– Хорошо.

– Возвращайся домой.

– Но Вадик…

– О Вадике позаботятся.

– Вы и его знаете?

– Я всех знаю. Если Миня убьет Полицая, Вадик вернется. А ты успокой с папу с мамой.

– Хорошо.

– Цыпа. – похвалила Кобра, погладив ее волосы.

Взгляд Насти встретился с темными маслинами на великолепном лице Кобры, девушка внезапно поскользнулась и упала, но… не на пол: она продолжала падать дальше и дальше. Она летела вниз головой в две бездонные ямы – глаза Кобры – одновременно. Не чувствуя силы притяжения, она неслась к самому центру вселенной подобно Алисе Льюиса Кэрролла или грешникам Данте Алигьери – безоглядно, умопомрачительно, бесчувственно!

– Ты… кто? – пролетая какие-то странные тени, спросила Настя.

– Я змея. Если меня не слушать, я больно кусаю.

Цыганка ущипнула руку Насти, и моментально вернула девицу из обоих колодцев на поверхность земли. Очнувшись, та с ужасом подскочила с пластмассовой скамейки:

– Простите… Мне надо домой… поговорить с папой… До свидания!

Она бросилась бежать из зала ожидания на улицу. После дикого общества цыганки, буквально запрессовавшей мозги девушки до смешной запятой, ей как никогда захотелось упасть на грудь любящего отца и покаяться.

Добежав до набережной Обводного канала, Настя сбавила ход. Потом вовсе остановилась над самой грязной питерской речкой, подняла лицо к небу и раскрыла ладони. Легкость снизошла необыкновенная. Кобра обладала магической силой изгонять из воображения привычки, комплексы, глупые идеи, доводя сознание человека едва ли не до просветления… Дождь усилился. Мелкая влага сыпалась на руки, волосы, затекала под рукава и казалась Насте чистейшим нектаром. Совершенно без причины ей хотелось летать, петь и всех любить. Не брать, но отдавать. Не быть любимой, но любить – всех и всё подряд. Чудесное озарение длилось минут десять-пятнадцать, пока Настя не вернулась домой и не вспомнила о черной кожаной сумке, которая осталась на вокзальной скамейке.

7

– Я украла тридцать тысяч долларов у одного бандита, пятнадцать тысяч рублей – у другого. Все деньги лежали в сумке. Возможно, меня убьют. Я хотела вернуться в Таллинн, спасти того парня, у которого взяла тридцать тысяч. Но на вокзале встретила цыганку… Это был какой-то кошмар! Она меня заговорила как последнюю дуру. Короче, с вокзала я ушла без денег. Я их там забыла. Папа, что мне делать?

В пятом часу ночи Настя сидела напротив отца как котенок перед котом, дрожала от страха и без фальши, начистоту рассказывала о своих проблемах. Они не впускали маму, чтоб не рыдала, находились на кухне за плотно закрытой дверью и пили горячий чай из красивых кружек.

– М-да… – вздохнул отец.

– Может, сходим на вокзал?

– … И спросим у банды цыган, не находили ли они тридцати тысяч?

– Папа, я боюсь!

– Что за парень из Таллинна? Где ты с ним познакомилась?

– Его зовут Вадим. Какой-то больной, он думает, что я его невеста. Понимаешь, четыре дня назад я как-то оказалась в его квартире.

– Как?

– Не знаю!! Папа, ужас, честное слово: просыпаюсь, а он спит рядом! До сих пор не могу понять, почему это произошло.

– Но ведь должно же быть рациональное объяснение, – справедливо заметил отец.

– Думаешь, я обманываю?

– Вряд ли. Если б ты не оставила на вокзале сумку, я бы ничего другого не ждал. Но раз такие дела… Не знаю почему но меня, представь себе, радует исчезновение этих денег из нашего дома.

– Я-то представляю себе, чем это пахнет: у Вадика, таллиннского парня, есть пистолет.

– Ты видела?

– Ещё бы! Он сказал, что, если я не поеду с ним в Таллинн, он меня убьет. Этот псих убежден, что мы целый год спали в одной постели!

– Что?!

– Господи, я отравила его! Снотворным для крупного рогатого скота! – Настя заплакала.

– Детка, успокойся!

– … Одной дозы хватило бы, чтобы усыпить целого быка! Так было написано на пакетике. А я ему всыпала три упаковки!

– Настя!

– Три дозы за то, что он меня любил!

– Детка!

– Ты же ни фига не веришь! Зачем я тебе это говорю?! Те тридцать тысяч ему дал отец на нашу свадьбу, и я поверила, я поехала с ним в Таллинн. Он знает обо мне столько, сколько никто не знает. Он сказал, что в Таллинне гномы, что мы спали вместе, любили друг друга, а потом стал кричать: "Кто убил Августа Яолу? Кто убил Августа Яолу!" Папа, я больше этого не выдержу! Ты же ни слову не веришь!

– Верю, верю, – умиротворенно закивал Олег Михалыч, глотнув чай из кружки дочери. – Так, кто убил Августа Яолу?

Настя вытерла рукавом заплаканные глаза:

– Если теперь Миня не убьет Полицая, Вадик не вернется!

– Девочка моя, – вымолвил одуревший отец, практически не сомневаясь в том, что на рассудок дочери поврежден рецидивом клептомании: – Идем, я помогу тебе лечь спать… У нас был очень трудный день…

8 6 декабря, 1991.

У Мини был трудный день, а ночью его колбасило. То он превращался в дельфийского оракула: забывал о настоящей реальности и выгребал, черт знает откуда, пласты иных жизней, то возвращался на круги своя, тяжело вздыхал, смотрел в потолок и со свежими силами пытался осмыслить предстоящее убийство Полицая, – это единственное, что ему теперь оставалось. То есть, Миша Яновский, который по добрейшей натуре своей, мухи бы не обидел, сидел и на полном серьезе думал: пусть даром, пусть через свой труп, – все, что угодно, лишь бы замочить Полицая. Благо, с мухами, этими невинными эльфами общежитии, Пол не имел ничего общего: такого убьешь – не обидится. Вопрос лишь в том, как это сделать. Остальное – суета.

"А может, взять, да сдать Кобру Полицаю? – неожиданно подумал Миша: – Рассказать Романову все, как оно было, начистоту?"

Что произойдет?

Вернет ли такой трюк утерянное расположение Полицая?

Потрудится ли Пол рассмотреть вопрос? "Вникнет ли в тему"?

Например, он докладывает:

– Пол, ко мне заходила какая-то баба. Вроде, из крутых, у нее на тебя что-то есть, она ищет киллера.

– Че за баба, не понял? – Голубые глаза Полицая опасно кристаллизуются.

– Ну, блин, похожа на цыганку, – популярно объясняет Миша. – Перламутровые ногти, черные глаза…

– Э, ты, бл, Миня, не обувай, нах, че за баба, конкретно?!

-…….. – мысленно замирал Миня: ну, как ему еще объяснить?

– Че завял, а?!

-… Она предложила мне двадцать семь тонн, чтобы я тебя загасил.

– Миня, нах! Я в тему не влажу, че ломаешься, где двадцать, бл, семь кусков, че я те скал, чтоб были, а?!!!

Миша четко представлял, как Полицай кладет пятерню на его лицо, и… вот, собственно, базар закончен. Дальше говорить не имеет смысла.

Нет, Кобру сдать никак не получится, она неуловима. Складывается впечатление, будто ее вообще нет!

Остается одно.

Вез гарантий, без страховки, за идею… Убить Полицая.

В десятом часу утра с бессонными кругами под глазами, продолжая рассматривать свой пистолет, Миша сидел в офисе на Благодатной улице и говорил по телефону с Леней Копновым. Дружище нашелся в том же месте, где вчера, – в спортзале Полицая:

– … Гусар от дела отказался, говорит, пусть этим займется Интерпол.

– Чем "этим", Миня? – проворчал Леня. В последние два дня Яновский ему жутко не нравился.

– Мне надо побазарить с Полицаем. Он в зале?

– Миня, что ты еще придумал?

– Лень, у меня сто тридцать кусков на мази. То, что я придумал, я скажу Полицаю.

– А ты, чисто… – Копнов сделал паузу. – Уверен, что он захочет с тобой базарить? После вашей нестыковки…

– Все уже состыковалось, – уверенно заявил Миня.

– Поля сегодня не в духе.

– Я подниму ему настроение, не волнуйся. Сейчас подрулю.

– Прямо сюда?! Когда?

– Уже еду, – прорычал Миша.

– Ну, подгребай, что с тобой делать… – сдался Леня. – Я ему передам. Но я тебя предупреждал: Поля не в духе.

Леня отправился в главный зал, где стояло, по меньшей мере, полсотни различных тренажеров Кеттлер, и объявил, что скоро здесь появится Миня.

– Конкретно, с бабками? – донеслось слева, из глубины зала.

– Я так и не въехал, что он от тебя хочет, – признался Леня. – Сказал, сто тридцать кусков на мази.

– Фраер, – разнеслось по залу. – Член любителей подрочить! – Полицай имел в виду Михаила Эдуардовича, генерального директора ТОО "Кобра".

Замолвив пару ласковых, Романов младший продолжал выполнять физические упражнения. Он висел меж небом и землей: тулово его было охвачено широким поясом и двумя толстыми стальными канатами крепилось к верхней балке тренажера; другая пара канатов соединяла руки Полицая с шестидесятикилограммовыми блинами, подкачивавшими широчайшие мышцы спины и бицепсы одновременно; наконец, тросами, пристегнутыми к голеням Полицая, этот парень прессом и икроножными мышцами тягал еще сто двадцать кило железа по вертикальным рельсам тренажера, – все это шевелилось, двигалось дьявольски ритмично, без пауз вот уже более получаса и могло продолжаться сколь угодно долго, пока не захочет посмотреть видик, посидеть на толчке или поесть вареной колбасы парень по кличке Полицай – до естественной усталости дело доходило редко.

– Слышь, Пол? – накинув плащ, окликнул Леня.

– Че?

– Я сгоняю на “форде”?

– А че ты у меня спрашиваешь, нах? Иди, нах, гоняй, блн.

– Ну, тачка-то твоя.

– Нет базара, бл, – разрешил Поля.

Леня полагал, будто Миня едет вымаливать у железного Пола пощады. Невероятно довольный тем, что не увидит жалкого зрелища, он улетел подальше от спорткомплекса Романова-младшего на роскошном джипе, шугая по пути низкорослые тачки и отстегивая щедрые поощрения благодарным работникам ГАИ, свято хранившим покой Лени Копнова на дорогах.

Однако Леня Копнов недооценил Михаила Яновского. Припарковав «Ниву» во дворе дома, весь первый этаж которого был занят спортзалом Полицая, сей богатырь, дерзнувший сразиться с Ахиллесом, спрятал за полами пальто взведенный пистолет ТТ и твердо переступил порог спортзала.

– Леня! – окликнул он.

– Это ты, бл, Миня, в натуре?! – послышалось слева, из глубины зала. Полицай все двигал адскими чурками «Кеттлер», равно как десять минут назад, когда его покинул друган Копнов.

– Леня здесь? – спросил Миша, маневрируя между тренажерами и на голос продвигаясь к заветной цели.

– А че те до Лени, нах? – удивился Полицай. – Че ты хотел, а?!

– Так, его нет?

– Сюда иди, нах!!

– Иду, иду…

Миша, наконец, нашел то, что искал.

Нашел и на несколько мгновений оцепенел.

Полицай висел лицом вверх, распятый железной тяжестью по всем конечностям, исключая, разве что, фаллос: не было ни одного мускула на теле Полицая, не задействованного в этом грандиозном спектакле человеческой плоти. Сложенные из отдельных плит, блестящие немецкие болванки плавно и ровно поднимались и опускались, поднимались и опускались, словно часовой механизм Кремлевских курантов, а мускулатура надувалась и сжималась, надувалась и сжималась… Даже на своеобразном лице Полицая играли кусочки мяса. Страшные голубые глаза неподвижно смотрели в потолок. В лужу под Полицаем тонкими струйками лился пот. Рот чудовища открылся, обозначив две золотые коронки, и зарычал:

– Деньги принес, бл?!

– Да, – заворожено вымолвил Миша, распахнув полы пальто, и сделал два шага вперед.

– А че телишься? – не понял Полицай. – Иди, нах, тама конкретно оставь, бл, возле…

Миша так и не услышал, где конкретно следует оставить деньги. С силой ткнув дуло ТТ в крутой лоб Полицая, он с отвращением отвернулся и нажал на спуск.

Шелчек раздался такой, словно в его находился игрушечный пистолет без пистонов.

– Черт!!! – вскрикнул Миня, отпрыгнув от Полицая.

Оружие полетело на пол. Эта потасканная пушка, втюханная хитрым Стасом, давала осечки при каждом втором спуске бойка – Миня был не в курсе.

– Э, Миня, бл!!! – тем временем заорал Полицай.

Тело упыря содрогнулось, железо, которым оно было практически пригвождено по всем конечностям к тренажеру Кеттлер, взмыло в воздух и рухнуло вниз. По залу прокатился гром, полсотни спортивных снарядов задрожали как при землетрясении.

Мишка метнулся к первому попавшемуся предмету – перекладине штанги, – схватил ее и высоко занес над головой…

– Миня, нах!!! – ревел Полицай, освобождая левую руку от каната. – Убью, сучара!!!!!

Полу удалось отвязать одну ручищу, в результате чего шестьдесят килограмм железа, потеряв точку приложения, упали на пол, произведя в спортзале очередной взрыв.

В следующее мгновение перекладина штанги с ускорением опустилась на балду Полицая – золотая коронка с верхнего третьего зуба, принявшая на себя фокус удара, не выдержала и сразу улетела к черту.

Начало было положено.

Пол под Мишкиными ногами прогибался, все ходило ходуном, звенело, гудело, вопило, но снова и снова Миня, этот добрый толстяк с человечными глазами, вскидывал под потолок длиннющую перекладину штанги и от всей души опускал ее на пятиугольный жбан упыря, не давая тому ни малейшей возможности продохнуть или отстегнуть канаты от трех оставшихся конечностей.

Навесив десяток отменных пощечин перекладиной, Миня вдруг понял, что это орудие недостаточно проворно для такого ответственного момента. Медлить в его случае было смерти подобно, поэтому он отбросил штангу, подобрал две легкие гантели и как заведенный стал усыпать вмятинами привязанное тело Полицая вдоль и поперек.

В апогее мазни Миша сам уже был весь в кровище другана Пола, рваный, в машинном масле от различных деталей «Кеттлера», которые периодически менялись, ибо добрые четверть часа ничто, казалось, не могло сломить шакала Полицая: ни штанги, ни гантели, ни увесистые плиты снарядов.

Что кричал бедняга Интерпол, пока еще был в состоянии открывать рот, непередаваемо. И мат, и перемат, и гром, и молнии, чего только Миня не наслушался за эти адские четверть часа. Заткнулся Полицай где-то на двадцатой минуте побоища. Через пять минут потерял сознание. А через десять его не стало.

Не обращая внимание на это отрадное обстоятельство, едва ли не падая от усталости, Михаил Яновский тупо и целеустремленно продолжал молотить тело покойного двадцатипятикилограммовыми блинами от штанги, то и дело выскальзывавшими из рук по причине жуткого количества крови.

Наконец, настал момент, когда убийца уже не мог как следует замахнуться и десятью килограммами, его ослабевшие пальцы разжались и выронили последнюю металлическую болванку. Миня осел на пол и посмотрел на то, что сделал.

Со стороны, Полицая как будто облили красным кетчупом. От пяток до макушки. Живого места не осталось. Однако Мишке все мерещилось, что упырь не умер.

Что упырь "имитирует".

Силы покидали Миню, подняться на ноги было архисложно. Он подполз к брошенному пистолету ТТ и вновь попробовал из него выстрелить.

На сей раз бабахнуло.

"Стреляет, черт", – понял Миша и на четвереньках вернулся к раздолбанной чурке Полицая, застрявшей в тренажере как муха в паутине.

Он поднес к размазанной балде Пола дрожавшее дуло пистолета и неторопливо, с осечками, вкатил в нее весь свинец из обоймы.

Сделав дело, бизнесмен Яновский прилег на пол, в полутора метрах от жертвы, отдохнуть.

Кобра застала убийцу в окружении кровавых пятен и мокрых железок всевозможной формы и тяжести. Миня сидел, подпирая спиной основание тренажера, отрешенно смотрел в потолок. Рядом валялся пустой пистолет ТТ.

– Чисто русское убийство, – подплыв к месту преступления, похвалила цыганка. – Адская работа. – Она заглянула под Полицая – в лужу, куда стекала кровь. – Сколько грязи! Кто будет убираться, я что ли?

– Кобра… – сипло застонал убийца, подвигав головой.

Забыв о киллере, она подошла к Полицаю, сняла с плеч черный платок и покрыла им останки Романова младшего. Затем наклонилась над телом и поцеловала место, на котором час тому назад находилось чудовищное лицо Полицая.

– Никто тебя не любил, мальчик мой, – скорбно произнесла Кобра.

Она выпрямила спину, соединила на груди убитого коричневые пальцы, и закрыла глаза. Выдержав минуту молчания, Кобра повернулась к отупевшему убийце и сказала, что теперь осталось лишь спрятать этот огрызок в “нормальном“ месте.

– Чтобы все было чисто, – распорядилась она, направляясь к выходу: – Полицая никто не видел, Полицая никто не видит, Полицая никто не увидит.

– Кобра! – пропыхтел ей вслед Миша, пытаясь подняться.

Он вскарабкался на четвереньки, затем, цепляясь руками за стойку ближайшего снаряда, неуверенно встал на ноги, но…

След цыганки простыл.

Разочарованный и опустошенный, Миня шлепнулся обратно в лужу крови возле долбанного пистолета ТТ.

Минут десять спустя, появился Леня. Друган Копнов подобно соляному столпу застыл между Мишкой и его жертвой, не рискуя поверить собственным глазам.

– … Чисто русское убийство, – пробормотал Миня. – Это я, я размазал Полицая… – и снизу-вверх посмотрел на Копнова усталым, довольным взглядом.

– Ты… – Леня приставил указательный палец к виску, обозначив не то пистолет, не то идиота: – Ты подумал, что сделал?

– Сдашь меня, Леня?

Копнов что-то прикинул, недовольно поморщился и сказал:

– Hу, если все будет чисто…

Миша с облегчением охнул и посмотрел в потолок. Да, Лене стало хорошо – дошло до него, – по крайней мере, лучше, чем было с Полицаем. Всем вдруг стало хорошо! Все только и ждали того, кто бы завалил Полицая. Ждали героя. И герой нашелся – это он, Миня Яновский, купец, бизнесмен и бородатый козел. Всем очень хорошо. Лишь бы "все было чисто".

Друзья упаковали Полицая в огромный полиэтиленовый пакет для мусора, навели в спортзале идеальный порядок и стали ждать наступления темноты.

Леня сел смотреть видик. Миня отмылся под душем, переоделся в спортивный костюм и вышел на улицу подышать воздухом.

Белая "Нива" исчезла. То есть, на месте, где он оставил свою машину, находился красный джип Полицая.

Узнав про это, Леня развел руками и посоветовал с ГАИ не связываться.

Когда стемнело, приятели отвезли сверток с Полицаем за сто километров от города и оставили Пола куковать вместе с отставным майором Лажковым в отталкивающих, смрадных, но вечных глубинах консервированных удобрений совхоза Ополье. Полицая законсервировали. Всех крутых парней рано или поздно консервируют.

9 7 декабря, 1991.

Следующим утром Миша проснулся в доме Лени Копнова. Голова раскалывалась. Он стал вспоминать, как здесь оказался. Очевидно, вчера перепил. И Леня с Натальей оставили его у себя.

Перебрал, потому что угнали машину. Но это не главное.

"Главное, что я убил Полицая, – понял Миша. – Черт, убил или мне приснилось?"

Он вылез из-под одеяла, вышел в коридор и столкнулся с одетым Копновым. Тот уже выходил из дома.

– Кто убил Полицая? – спросил Миша, не поздоровавшись.

– О, Минька проснулся! Не знаю, – ответил Копнов, – кто это сделал, иду как раз выяснять.

– К Палычу?

– Ага. Палыч говорит, он исчез. – Лицо Лени осветилось уставшей улыбкой. – Будем искать.

– Ты меня вчера видел?

– Да не дохни ты, Миня, никто тебя вчера не видел, сиди спокойно. Главное, не высовывайся.

Наталья накормила Михаила яичницей, и он, поблагодарив ее за заботу и ночлег, поехал на работу. На нем были все те же кроссовки и спортивный костюм из гардероба Полицая.

На Благодатной и он наткнулся на запертую дверь офиса, попытался открыть замок ключом, но не смог. Более того, там, за дверью, незнакомый женский голос заорал, что ее грабят, убивают и насилуют.

Пришлось сматывать.

Оказывается, на Благодатной был уже не офис ТОО "Кобра", а чья-то квартира. Как такое могло случиться, Мишка не понимал. Ему все еще казалось, что он бизнесмен, деловой человек и генеральный директор торговой фирмы.

Но это осталось во дне вчерашнем вместе с Полицаем.

День сегодняшний продувал ветер перемен.

На цепочке: «Автово» – «Технологический институт» – «Финляндский вокзал», где вчера стояли пять коммерческих ларьков ТОО "Кобра" не нашлось ни одной торговой точки, принадлежавшей фирме ген. директора М. Яновского.

Мине казалось, что он сходит с ума. Ничто не напоминало о его бизнесе. Вообще.

В довершении всего, в уютной квартире в Озерках, которую он купил буквально месяц назад, жила незнакомая семья.

Миша метался по городу как ошпаренный: куда ни позвони, куда ни сунься, – везде сидят новые люди. Наконец, он вспомнил о Насте: с того момента, как прокатил ее от Университетской набережной до Измайловского проспекта, – о той, которая едва не задушила его ночью грешниками Данте Алигьери. Он уже вычислил ее адрес, осталось лишь навести мосты.

10 10-22 декабря, 1991.

– Данте Алигьери помещает предателей на самые нижние круги ада. Смотрите, вертикальный мир духовного бытия разделен так, как большие города делятся на жилые районы. Ниже предателей никого нет. Ниже некуда. Лицемеры, воры, сводники, не говоря уже об обжорах и сексуально озабоченных, расположены значительно выше предателей в духовной иерархии. – Профессор Аркадьев потряс раскрытой книгой Данта, как уголовным кодексом: – Чем более материален по природе грех, тем он менее опасен. Чревоугодие и сладострастие, нарушение законов тела, – детский сад по сравнению с нарушением духовного порядка Вселенной. Таким образом, вечная обитель предателей становится зоной особого режима. По девятому, последнему, кругу ада, подобно Неве, течет легендарная река Коцит, ледяное царство предателей. Посмотрите: предатели родных – в первом поясе, предатели родины – во втором, предатели единомышленников – там же, друзей и сотрапезников – еще ниже, благодетелей – еще ниже. Далее располагаются три пасти Люцифера, где Дант поселил Иуду, Брута и Кассия, оказав, на мой взгляд, Бруту с Касием слишком много чести… Что здесь важно усвоить? Субординацию и условия проживания в духовном мире. Запомните: чем ближе нам приходится человек, которого мы предаем, тем жестче проходит кара. – Лектор с шумом захлопнул книгу и по памяти продолжал: – Дант встречает на третьем поясе девятого круга живого и здравствующего на земле инока Альбертиго: "Ты разве умер?" – спрашивает удивленный Данте.

И он в ответ: "Мне ведать не дано,

Как здравствует мое земное тело…" -

Таким образом, Альбертиго жив, ему светит Солнце, хотя душой находится там, в ледяном аду:

Душой в Коците погружен давно,

А телом здесь обманывает взоры,

– делает вывод Дант. Но к счастью… – профессор Аркадьев сделал неожиданную паузу, вытер платком пот с раскрасневшегося от лица, погладил большое брюхо и произнес: – К счастью, мы состоим не из одного только, отдельно взятого, грешка. У каждого из нас есть свой ад, свое чистилище и райский уголок. И парадокс в том, что, чем глубже мы низвергаемся в ад, тем выше поднимаемся в рай. Мы, в конце концов, много едим… – Он продолжал демонстративно ласкать крупный живот. – Мы скупы, расточительны, мы еретики, мы берем не всегда то, что нам принадлежит, мы причиняем боль себе, причиняем боль другим. Мы обольщаем, стараемся предсказать будущее, учиняем раздоры и, к несчастью, предаем самых близких людей. Потому что предать можно лишь того, кого любишь. Кинорежиссер Орсон Уэллс, знавший наизусть Шекспира, как-то сказал, что все настоящие трагедии – это трагедии предательства… Это очень точное определение. Но мы, вместе с тем, продолжаем любить, мы нередко проявляем мудрость, щедрость, великодушие. Иногда мы справедливы, иногда – созерцатели. И не исключено, что кого-то из нас однажды касалась самая высшая милость неба, как считает Дант, – озарение – лицезрение Божества, – несмотря на все наши грехи. А выше лицезрения Божества пока никто не поднимался. Даже Данте Алигьери, который познал все: и девятый круг ада под ногами, и девятое небо над головой.

После лекции Настя приехала домой. Возле парадных дверей топтался ее телефонный друг Миша. Настя ожидала его увидеть. Более того, она к этому готовилась с того самого ночного разговора, когда стало очевидно, что ее телефонный номер раскрыт. Бежать девушке было некуда, поэтому они быстро подружились.

Преисподняя подогревает себя двумя мощными источниками тепла. Один из них – половая любовь. Любовь царит на всех этажах духовного бытия, и ад в этом смысле не исключение, только здесь ее власть не всегда приводит к отрадным результатам. Вообще, если верить древним грекам, благочестиво подобравшим практически ко всем земным проявлениям любви порядка тридцати названий, любовь бывает разной. Это даже нам понятно. Непонятно лишь, почему так скудно с амурными словами в великом русском языке. Что мы имеем? Секс? Но это не по-русски… Жалость? ("Он ее жалеет" порой еще встречается в глубинке, однако для большого города безнадежно устарело). Любовь платоническая? Но то, что под ней понимают сегодня, не имеет ничего общего, во-первых, с любовью, во-вторых, с Платоном. Что нам остается? Просто "любовь"? Да, просто она. Или "это", как еще говорят. Мы вынуждены тискать "это" во все щели от рая до ада. Так вот, неугасимый фитилек "этого самого", что распаляет сладострастие смертных, в преисподней жаден и свиреп. Ибо в аду речь всегда идет о так называемой несчастной любви, о таком проявлении "этого", которое в принципе не предназначено для счастья и во все века использовалось промыслом в качестве гильотины и средства устрашения духа и плоти. Рай принадлежит любви божественной, светлой и безличной, а потому непохотливой, прохладной, радостной. Ад – любви плотской и горячей. "Это" в аду настолько же горячо, насколько холодно там, где нас посадили жить. Горячая любовь плавит лед, железо, кожу и кости, лишь бы тело не окоченело и не заснуло в заледеневшей речке Коцит. В противном случае, все бы передохли – кто бы тогда жил в преисподней? Меж адом и раем философствующий грек, вероятно, и поставил градусник со шкалой в тридцать делений, проименовав тот или иной вид "этого". Но к счастью, божественное иногда так приятно мешается с плотским, что "это" уже становится неделимым.

Второй источник тепла – дружба. Не в пример безнадежной любви, в дружбе многое зависит от личного волеизъявления. И еще от субординации. Если жаждать "этого", то есть чужого тела допустимо с любой ступени социального бытия и с любым процентом взаимности (вплоть до нуля), то в дружбе все обстоит куда демократичнее: как только один друг взлетает ступенькой выше своего приятеля, так сразу становится объектом лютой зависти, если не враждебности, со стороны не взлетевшего приятеля. Отношения трещат по швам и хорошо, если друзья не с превращаются во врагов, а просто расходятся с миром по своим ступеням и новым друзьям.

Без "этой" плотской любви и дружбы человек в аду не приживается. Он околевает и в один прекрасный момент засыпает вечным сном.

Также в преисподней существует замечательная возможность, позволяющая совместить оба удовольствия и погреться на двух угольках разом, – это "друг девы".

Убрав с дороги Полицая, социальная и духовная ступень развития которого явно диссонировала с его собственной, Миня, этот душевный парень с человечными глазами, обрел себе подругу. Хорошую, симпатичную девушку Настю.

Хватило нескольких дней, чтобы "это" произошло.

Природа избирает иных душевных парней на роль друга девы, – вечную роль, воспетую в "Белых ночах" и многих сентиментальных творениях.

Дева входит в жизнь друга легко и без комплексов. Без напряга, как любит говорить дева. Нет, она не хватает жертву за жабры на первом свидании. Поначалу даже дело обстоит так, что жертва искренне игнорирует деву, держит ее за дурочку, пусть соблазнительную, юную, но все же такую несмышленую, что… спереть, а потом потерять сумму в пятнадцать тысяч рублей для нее – веселое приключение. Однако совершенно неожиданно…

О, Мадонна, что ты делаешь?!!

… друг девы замечает, как его тело увивают невидимые мягкие щупальца, как лихорадит сердечко, а в животе воцаряется пьянительная, сладостная пустота. В сей предпоследний миг бытия, минут этак за десять до приговора и официального утверждения на должность друга девы, еще не подозревая, по каким скользким рельсам помчится дальнейшая судьба, еще полагая в деве дурочку, еще непохотливо и наивно, он, обреченный на дружбу с девой бедолага, вдруг забывает о сумме в пятнадцать тысяч рублей и становится нечаянным свидетелем небольшой сценки, может быть, этюда с ее участием, что переполняет кубок страстей, о котором он не ведал, и производит ошеломляющее потрясение духа и плоти.

О, Мадонна!

Потрясение производится незначительной мелочью, однако подготовленный, насквозь пропитанный сексуальным желанием организм друга, созерцая ту мелочь, переполняется языческим восторгом. Например, он видит участки тела, длинною сантиметров пять, не более, на ногах девушки, образовавшиеся между ее белыми носками и джинсами, едва она села вполоборота к своему будущему другу и закинула ногу на ногу. И пусть у нее идеальные ножки в целом, пусть даже он видел до этого миллион идеальных ножек вплоть до самых интимных мест, нечаянная прелесть обнаженных пяти сантиметров внезапно вызывает сладостный рефлекс в переполненном кубке подсознания, а прозрачные, легкие щупальца повязывают друга со всех сторон, не позволяя ни уйти, ни разорваться на месте. Таковы симптомы болезни, называющейся "дружба с девой": начало привязанности к телу, без которого ты скоро откажешься считать себя полноценным существом, но которое держит твое собственное тело за душевный кус жира, не более.

О, Мадонна…

Словно не замечая прикованного к ней безумного взгляда друга, Мадонна грациозно и воздушно приподнимается с места – за этюдом следует роковая сценка – и идет вершить очередную мелочь своей жизни, скажем, открывает окно… Нет, нет, она не идет, она творит богослужение, эта нимфа с неуловимым пухом над верхней губой, она переливается тончайшими ароматами радуги, она парит в первозданном танце юной природы, когда телодвижения были далеки от старческой бутафории балета, когда жест был плотью, плоть была духом, а дух был культом. Едва изогнув в талии тело, она вытягивает вперед руку, отрывает от земли ногу, взлетает и, стоя на цыпочках второй ноги, открывает защелку.

Все! Форточка открыта!

Блажен, кто ничего не понял.

Бедный Мишка, ему предстояло вновь вернуться к азам искусства дружбы с девой, поскольку предыдущего опыта он не помнил, как не помнил своего армейского друга Вадика Романова, на которого целый год работал закупщиком пяти торговых ларьков, и той Насти, которая была год назад перекуплена его работодателем. Он-то как никто понимал, какая мощь заколдована в пятисантиметровых отрезках тела между носками и штанами девы, нечаянно обнаженными на ее ногах, и о чем говорит Па-де-де открытой форточки.

А Мадонна делала вид, что не поняла. Да ей было и не обязательно. Тот, кто прекрасен, не должен видеть своей красоты. Для красоты необходим парень, для души – друг. Телу – телово, душе – душевного. Тело друга дева воспринимает постольку поскольку. Изысканная трапеза девы – обнаженная, страстная, любезно предоставленная душа друга. Ее тело принадлежит парню. Друга она содержит на жалкой кашке своей души, подпитывает его интеллектуальными прениями о Данте Алигьери, духовном и вечном.

Способно ли что-либо сравниться с этой двухэтажной преисподней и дамокловым мечом – быть другом девы? Постоянно видеть слышать, находиться рядом, воровато осязать сей кипящий сосуд с драгоценным эликсиром и не отпить ни капли!

О, Мадонна, ты змея…

Встретив Настю огромным букетом красных гвоздик, Миша с первыми же словами попросил, чтобы Настя его не боялась: ему, мол, нужны сейчас не столько деньги, сколько она сама и ее дружба.

Заметив, что мужика трясет мелкой дрожью, Настя приветливо улыбнулась и ответила, что, наверно, это к лучшему, поскольку денег у нее уже никаких нет, а предложение в дружбе по-прежнему остается в силе.

Миша был сражен: что значит, «нет денег»?!

К счастью, Настя пригласила Мишу подняться к себе домой, и он быстро забыл меркантильный вопрос. В первые же минуты знакомства дева посвятила своего будущего друга в таинство очаровательных флюидов, исходивших от толстых тетрадей, черепашки Гоши, накрахмаленного белья и всего-всего, что принадлежало сердцу девы.

Как только парень опустился в ее комнате на стул и бросил нечаянный взгляд на…

Короче, Настя села напротив, под каким-то чертовски сексуальным углом зрения, закинула ногу на ногу, и Миша, наконец, увидел те самые участки тела, между ее джинсами и носками – не более пяти сантиметров молочно-розовой плоти, – которые вспоминал потом всю оставшеюся жизнь. Увидел, покраснел и затаил дыхание. Деньги, за которыми он пришел, вдруг сбросили три крайних нуля и ужались с пятнадцати тысяч рублей до пяти сантиметров…

Между тем, дева сказала, что здесь душно, и решила открыть форточку.

За этюдом последовала небольшая сценка…

Прозрачные нити любви овладели грузным Мишей окончательно и бессовестно. Он попробовал громко откашляться – не помогло. Больно почесал бороду, словно не веря тому, что с ним происходит: биение сердца, пустота в животе, опускающаяся все ниже и ниже, – снова не помогло. И это на фоне потерянного бизнеса, квартиры, убийства Полицая, в которое тоже что-то все меньше верилось.

А окно, благодаря изумительным телодвижениям девы, распахнулось, в комнату влетела первая струя свежего ветра, и Миня Яновский, томатно раскрасневшийся парень с аккуратной бородой и добрыми глазами, понял, что о деньгах, которые сблизили его с Настей, придется забыть. С этого момента их дружеские отношения стали развиваться гораздо проще.

Стремясь поместить противоестественную в сложившихся отношениях похоть Михаила в монашеские рамки, Настя благоразумно напоила гостя чаем из красивых кружек и популярно объяснила, что дружба – дружбой, а трахаться она будет только со своим парнем, который якобы сделал ей предложение, но в данный момент находится в таллиннской командировке.

Надувшись как воздушный шар, Миша скупо поблагодарил за чай и ушел "по делам".

Так продолжалось две недели. Взаимоотношения девы и ее друга строились фазами, каждая из которых начиналась решительным уходом Михаила (раз и навсегда) и заканчивалась возвращением ласковой, извиняющейся и чудесно пахнущей Насти. В принципе, это могло продолжаться и два месяца, и два года – пока утренняя матовая дымка вокруг лица близорукой девы не потеряет непобедимой силы девства. Дева приходит и садится, набирает телефонный номер и говорит, наконец, ложится и молчит. Несмотря на безнадежный фарс, с колдовской прелестью ее жестов, мятой голоса и теплом недостижимого тела, к дезориентированному другу снова и снова, и в десятый раз, и в сотый возвращается несбыточная надежда на полное обладание девой. Ну, а чем не сбыточнее надежда, тем она надежней, – это аксиома. И друг сдается. Друг слагает оружие. Дружба возобновляется с новой страстью. Дева может выйти замуж, забыть о существовании друга, но как только он ей понадобится, она придет. Она будет говорить. Она ляжет и улыбнется, она встанет и обнимет… Нет, удары судьбы такой дружбе не страшны – была бы лишь неосязаемая матовая дымка девственной нимфы вокруг лица, все остальное приложится.

… Поистине, "если она не ходит под рукою твоей, отсеки ее от плоти твоей". Ибо деву следует брать. Брать сразу и под руку. Во всех других вариантах с девой лучше оставить игру с огнем на откуп кинематографу.

Под знаком двух вечных источников тепла, воплотившихся в деве по имени Настя, Миня мало помалу возвращался на исходную орбиту, то есть на тот круг и пояс, где худо-бедно сидел до знакомства с идолом эпохи Полицаем в звании "продавец ликероводочного ларька". Он вернулся и затаился. Вернулся в ларек при выходе из метро «Проспект Просвещения» и в коммуналку с опухшим соседом Славой, в которой по-прежнему был прописан. Затаился так мастерски, что даже друган Леня не вспоминал его целых две недели по успении Полицая. Не вспоминали и те, кто знал генерального директора ТОО "Кобра" Михаила Эдуардовича Яновского. Единственная живая душа, с которой он периодически встречался – Настя – одним фактом своего присутствия не позволяла закоченеть смыслу его бытия. Взамен пятнадцати тысяч рублей, которые она посеяла, он получил жизнь. Стоила того жизнь или нет, он не задумывался. После рабочего дня он надевал на окна ларька железные щиты, переодевался в свой единственный костюм малинового цвета, который нашелся в коммуналке, покупал цветы и шел на свидание с девой.

За две недели общения он так и не сподобился признаться Насте в крахе деловой карьеры, вследствие чего практичная и дальновидная дева упорно продолжала видеть в нем то, что хотела: не только друга (очень надо!), но полезного делового человека с бородой, автомобилем и бизнесом.

Как-то раз, когда он в своем малиновом пиджаке купил гвоздики и отправился на очередное свидание, совершенно случайно в толпе Невского проспекта напротив Казанского собора ему встретилась Кобра. Она спешила, говорила с Мишей кратко и неохотно.

Первым чувством, испытанным Миней при виде разноцветных платков, была вполне объяснимая ярость:

– Где деньги?! – закричал он, размахивая гвоздиками: – Где мои двадцать семь кусков?!!

Преградив Кобре дорогу грузным телом в черном пальто, парень ждал ответа. Он искренне считал, что Кобра ему «должна» двадцать семь тысяч долларов за смерть Полицая. Но взятый им тон пришелся не по вкусу коричневой даме:

– Ты что, рехнулся?! – удивилась цыганка. – Какие деньги?

– Падаль! – не унимался он. – Я же его убил! Я убил Полицая!! Ты мне обещала двадцать семь косых! Где деньги, змея?!!

То есть, мужик в распахнутом пальто и малиновом пиджаке стоял посреди Невского проспекта, орал, что он убил Полицая и требовал денег с приличной женщины. Откуда ни возьмись, вынырнули два мента, схватили Миню под руки и потребовали документы. Бывшего бизнесмена разрывали желчь и негодование, но все-таки пришлось остыть и предъявить легавым паспорт.

– Ладно, оставьте его, – заступилась Кобра. – Он успокоился.

Милиционеры моментально потеряли к Мишке интерес и исчезли.

Да, он более чем успокоился, увидев легавых: он просто в штаны наложил, какой там успокоиться, только виду не подал.

– Мишка, бедный Мишка, – улыбнулась Кобра. – Я ведь могу тебя сдать, а могу засыпать деньгами с ног до бороды. – Только засыпь я тебя деньгами, от твоей бороды ни хрена ж не останется, дурень.

– То есть как… не останется? – мрачно прошептал Миша, опустив глаза. – Почему не останется?

– Потому что от тебя уже ничего не осталось.

– Почему это… Почему не осталось? – тупо твердил он, чувствуя, как ярость и страх сменились полным подчинением этой твари в пестрых платках: – А где? А?… Где всё? Почему у меня ничего не осталось?

– А у тебя оно было?

Для того чтобы Миня нашел ответ на этот, казалось бы, ординарный вопрос, Кобра выделила целую минуту своего драгоценного времени. Коль скоро зашла речь, Мише, безусловно, хотелось бы выяснить, где его бизнес, офис, ларьки и автомобиль “Нива”, исчезнувший с места стоянки практически одновременно с уходом Кобры из злосчастного спортзала Полицая шестого декабря девяносто первого года, но… он лишь беззащитно хлопал глазами и мало-помалу привыкал к древней как мир истине, что у него, Михаила Яновского, персти земной, по существу, ничего не было и нет.

Совершенно ничего.

С тех пор, как мать родила. Вот.

Даже креповые носки, если пофилософствовать, Мише не принадлежали. Или рыжая борода.

Короче, он расписался в том, что дурак, и четко ответил:

– Нет, не было. Ничего.

– Еще вопросы? – Кобра повернулась, собираясь уходить.

– И вопросов нет, – ответил Миша, пожав плечами.

Черноглазая змея растворилась в толпе. А Миня охнул, сжал в кулаке красные гвоздики и посмотрел на облака Балтики.

11

На фирме Романова к 22 декабря 1991 года смирились с фактом исчезновения Полицая. В течение двух недель любая тема, связанная с Романовым младшим находилась под неофициальным запретом. Если что и обсуждалось, то очень тихо, подковерно.

Леня Копнов, этот опростоволосившийся друган крутого Пола, на которого патриарх возложил ответственную миссию не отходить от сына ни на шаг, на следующее же утро после пропажи признал свою вину и покаялся: действительно, вчера он оставил Полю в спортзале одного. Причина? Ее Леня придумал без труда. Дескать, Полицай отправил его на “Форде” за вареной колбасой.

Выслушав объяснения Копнова, Палыч погладил переносицу и произнес всего два слова:

– Хорошо. Подождем.

В качестве наказания патриарх понизил Леню в должности и зарплате – с пяти тысяч баксов до четырех с половиной.

Подождали. Миновал день, другой, а Полицай не объявлялся.

Илья Палыч готовился к худшему. Скажем, к звонку из Большого Дома. Он представлял, как однажды снимет телефонную трубку и услышит:

– Илья Павлович Романов?

– Да, – ответит он.

– С вами говорит городское управление МВД.

– Я весь внимание.

– Ростислав Ильич Романов – ваш сын?

– Да, разумеется.

– Будьте добры, подъезжайте на Литейный, четыре.

– Что-то произошло?

– Много чего. Подъезжайте, мы вас ждем.

У Романова старшего начинала чесаться спина и кололо в сердце. Мысленно он тут же связывался с завсегдатаем милицейских кугуаров, своим старым приятелем генералом Ветлицким:

– Денисыч, что за дела? Мне только что звонили с Литейного – ты не в курсе?

– Старик, – скажет ему глухо Ветлицкий, – я все могу замять, все могу понять, но такое… – И скорбно умолкнет.

– Алле! Пол что-то натворил?

– Да уж…

– Не говори загадками.

– Твой пацан сжег огнеметом детский сад на Ленинском проспекте.

– Зачем?

– А это ты у него спроси. Пострадало полсотни детишек.

– ……………… – Вот каковыми получались худшие гипотезы отца.

Не мудрено, что все вокруг него молчали.

Но миновала неделя, другая, и Романов старший сначала продал квартиру Полицая, затем – спортзал, красный Форд. Наконец, кабинет начальника охраны на Восстания отошел бухгалтерии, а к двадцать второму декабря не осталось ни тряпки, что могла бы напомнить о существовании крутого Романова младшего.

Хуже на фирме не стало. Как-то даже потеплело (кто-то осмеливался связывать наступившую на улицах города оттепель с исчезновением Полицая). Потом посветлело (хотя стояли самые короткие дни, и солнца в Питере не видели практически с ноября месяца). Иные вздохнули полной грудью. Другие учились вслух шутить, и не только над собой. Третьи успокоились. И это было заметно.

В семье Романовых произошли не менее благотворные перемены. Наташа, жена Ильи Павловича, мать Олеси и мачеха Пола, накупила кучу новых вещей: себе, дочери и мужу, чтобы, как она выразилась "встретить Новый Год в обновке". Однако на самом деле, Наталья стремилась "изгнать дух Полицая" в соответствии со своими мистическими предрассудками. Она была суеверной дамой и верила как в силу новых вещей, так и в действенность магических заклятий. Например, за больной дочерью – чувствовала она – стоят недюжие потусторонние покровители: если Олеся не может ничего, то они, ее небесные хозяева, по мнению матери, могут все. Даже вычеркнуть из реальности такое реальное чудовище, как Полицай.

Что касается Олеси и ее личного отношения к пропаже голубоглазого дракона, то, по крайней мере, внешне это событие отразилось на девушке в розовом удивительно: она вдруг перестала вскрикивать и биться среди ночи в истерике, не нападала на предков, ела все, что ей давали, без идиотских капризов, не предпринимала попыток присвоить чужой нос, а ее кругленькое лицо с каждым днем прояснялось и светлело. Олеся делала все, что в ее силах, дабы подчеркнуть, как ей стало хорошо, и как ей было плохо. Пожалуй, она одна знала, что братан, по крайней мере, в том виде, каком она его помнила (а помнила она очень мало) домой не вернется, хоть и не могла по объяснимым причинам поделиться этим с родителями.

Наступила безмятежность.

Практически все, кого знал Полицай, многое бы отдали за то, чтобы он остался там, где он, по существу, был – в глубокой деревенской клоаке с удобрениями. Пострадал лишь Леня Копнов, да и тот не ахти – на пятьсот баксов в месяц. Как и сестра Полицая, он тоже не сомневался в необратимости благотворных перемен, однако по объяснимым причинам не мог поделиться этим с его родителями. Спокойно проглотив понижение по службе, Леня с энтузиазмом смотрел в будущее: у Палыча не было сына, следовательно, место продолжателя традиций под крышей Романова вакантно; и он его рано или поздно займет. Что касается временной немилости, в которую он впал, то Илья Палыч представлял собой тип этакого божества по имени Юпитер и строго наказывал лишь тех, кого видел возле себя в перспективе. Остальных он просто-напросто не замечал.

Упырь уснул вечным сном. Все готовились к Новому Году.

12 …… декабря, 1991.

Брюхо Вадика Романова, должника, проходимца без крыши и обворованного жениха, распирал длинный, широкий кинжал – ему казалось, не меньше того полотна, за которое он держался на пару с Ахмедом.

Вадим замычал, пошевелил указательным пальцам и заставил себя перевернуться на спину.

Оказавшись на спине, он погладил пузо. Снаружи ничего не торчало, следовательно, эта гадость находилась внутри. Он приподнял свинцовые веки и увидел рядом с собой револьвер. Потом – куртку.

– М-м-м-м-м-м-м-м-м…

Он дотянулся до кожанки, сунул руку в карман. Скорее всего, машинально, чтобы достать сигареты. Вместо сигарет на ковер высыпалась какая-то мелочь.

– Настя, засранка, – пробубнил Вадик. – На чай оставила воровка трахнутая! Я ж придушу тя, зараза! M-м-м-м-м-м-м-м… Че мне налила, блин? «Кока-кола», твою мать!

Наконец, он отыскал сигареты, предпринял самоотверженную попытку сесть, и она удалась. Затем подполз на карачках к унитазу, раковине и включил воду.

Минуту, не меньше, он просто пил.

А спустя еще несколько минут портье услышал на лестнице шум. Это постоялец-трудяга из восьмого номера спускался со второго этажа: в его бледных губах висела не прикуренная сигарета, его ноги едва волочились. Чтобы не грохнуться с лестницы, он перебирал руками по стене.

Полагая, что работа над дипломом истощила студента, хозяин гостиницы сочувственно улыбнулся:

– Дело продвигается? – поинтересовался он, однако быстро понял, что здесь не тот случай.

Разбухшее рыло клиента из восьмого номера выглядело ужасно. Кое-как добравшись до фойе. Вадим важно сунул руки в карманы, сделал несколько заплетающихся шагов и свалился под рождественскую елку к радостным гномам из пенопласта.

– Что с вами?! – струхнул портье.

Вместо ответа Вадим громко зевнул.

– … Я где? – спросил он.

– В гостинице, – прошептал портье. – В Таллинне.

– А какое сегодня число?

– Двадцать второе.

– Декабря? М-м-м-м-м… Мне это нравится: двадцать второе декабря! Мы че, больше не спим, да?

Портье пожал плечами.

– Мне нравится! – повторив Вадик. – Двадцать второе, блин. Декабря, нах… – С мучительным стоном он вылез из-под елки и, отталкиваясь руками от стены, прошелся перед остолбеневшим хозяином гостиницы в обратном направлении. – Будьте добры, завтрак в номер… Да? Я заплачу, нет проблем, доброе утро.

Часть третья 

1 23 декабря, 1991.

Поезд Таллинн – Ленинград прибыл по расписанию в половине десятого утра на Балтийский вокзал. Из него вышел недовольный мужик в кожаной куртке, серых брюках и зимних кроссовках. Его никто не встречал, более того, его никто не ждал, кроме, разве что, Кобры, загадочной цыганки, появлявшейся то здесь, то там в самые непредсказуемые моменты. Мужика звали Вадимом. В своей фамилии он уже сомневался. Раньше была Романов. Теперь черт знает что.

В дешевом привокзальном буфете он купил засохший пирожок с творогом, стаканчик прохладного кофе и стал за круглым столиком пережевывать утренний завтрак. Неторопливо разделавшись с несъедобным пирожком, он с напускным удовольствием принялся потягивать матовую муть из стакана.

Кобра подплыла к нему, словно черный лебедь, и села напротив:

– Что за гадость? – спросила она, кивнув на его стакан.

– Я пью – мне нравится, – кивнул Вадик.

– Ты похож на француза с бокалом молодого Божоле.

– А больше я ни на что не похож? – Он повернулся к цыганке в профиль. – А так? Я похож на нормального человека? Зачем тебе это надо? Почему я не подох в Таллинне? Я же за этим туда ехал? Почему я снова здесь? А? Чего тебе еще сделать? Я был в аду, Кобра! Семнадцать дней! Один бес знает, как мне удалось проснуться! Я вернулся оттуда, откуда никто не возвращается. Какого черта?! Что с меня брать? Ну, что?! Ни дома, ни людей!

– Еще есть претензии? – внимательно выслушав, спросила Кобра после паузы.

– Наверно,… наверно, я был гнидой – да? – все делал неправильно. Не знаю… Сколько можно? Что ты от меня хочешь?

– Только то, о чем мы договаривались. Я же предупреждала: перестанешь мне верить – будут крупные неприятности. Верить, а главное, хотеть.

– Пока были силы, я хотел.

– Ну, а потом что случилось?

– Потом меня напоили кока-колой, и я заснул.

– Выспался хоть? Отдохнул?

Вадим наконец засмеялся.

– А я тебе расскажу, какой у нас сегодня курс валюты, – продолжала Кобра. – Между прочим, твои акции за эти семнадцать дней круто подросли.

– Ха-ха-ха! Да что ты? Значит, подросли? Ха-ха-ха! Ну и почем? Почем нынче душонки?

– Твоя стоит сто двадцать семь косых.

– Да брось ты! Ха-ха-ха-ха! Сто двадцать семь! Поднялся! Не верю! Ха-ха-ха!

– Заткни рот, – попросила цыганка. – Ты мне веришь, и прекрасно это знаешь. Прекрати ржать, я сказала!

– А мне наплевать! Ха-ха, ясно? Ржать буду столько, сколько захочу. Мне море по колено.

– Если сейчас же не завянешь, пропоносишь последние штаны, – прошипела Кобра.

И вот, когда базар зашел о последних штанах, он вдруг испугался. Не страшно потерять то, чего нет. Но эти "последние штаны", их до обидного жалко: Вадик почувствовал, как в животе обозначились контуры того самого кинжала, который… Короче, понос дело такое, один-два смешка, и ты – вонючий засранец.

– Э… – Изменившись в лице, Вадим схватился руками за живот.

– Не смешно? – улыбнулась Кобра.

– Только не это… Только не здесь, не сейчас…

– Ладно, живи, – разрешила Кобра.

И отпустило. Переведя дух, Вадим выпрямился.

– Слушай дальше, хохотунчик. Чтобы тебе не прошляпить сто двадцать семь тонн, они побудут у меня. Пока ты летишь как сопля с балкона, тебя могут опустить на каждом углу. Лучше набей карманы мелочью – сэкономишь силы. Твои бабки от тебя не уйдут. Сыграй в "однорукого бандита" – будут деньги на карманные расходы. Рука зажила?

Он предъявил Кобре затянувшийся шрам.

– Видишь, вполне можешь сыграть в "однорукого бандита".

– Хорошо, – согласился он. – Поиграю.

– Потом зайдешь домой…

– А он есть?

– Hу, а как ты думаешь?

– Что-то не верится.

– Верится, верится, – кивнула Кобра.

– Хорошо, зайду, – согласился он.

– Потом навестишь всех, кого знаешь, и докажешь им, что ты есть.

– Каким образом?

– Ну, что-нибудь придумаешь. Может, ты все еще боишься Полицая?

Вадим пожал плечами:

– Да мне как-то пофиг. Чего я боюсь, так это обделать последние штаны.

Кобра улыбнулась:

– Поэтому его больше нет.

– Полицая?!

– Убили шакала. – Кобра постучала по столу зелеными коготками. – Никогда не поверишь кто.

– Кто?

– Миня.

– Это шутка?

– Это партия в "Чапаева". Идет игра на выбывание, хохотунчик. – Она положила на стол пятнадцать копеек и щелкнула по монетке как в детской игре "Чапаев". Пятнашка стремительно полетела к Вадику. С трудом, но он ее поймал. – Не вышибаешь ты – вышибают тебя. Надо только знать правила игры в преисподней: каким местом прикладываться и кого нельзя выбивать. Остальное можно. Проигравших много. Победитель один. У тебя немного времени: день-два и точка. Не подсуетишься – придет новый Полицай, стоимостью в сто двадцать семь кусков, покруче прежнего, – ты опять полетишь с балкона. Настя влипнет в дерьмо с твоей сумкой, и пиши пропало – ее вытащит новый Полицай… Проигравших много, победитель один. Я ненавижу проигравших. Так, даю подачки, и все. Я люблю победителей.

Кобра замолчала. Вдохновленный Вадим пожирал ее божественное темное лицо жадными глазами. Наконец, его рука поднялась и медленно потянулась через стол. Указательный палец дотронулся до щеки цыганки:

– Я хочу тебя, змея, – признался он.

Она отступила назад.

– Я сделаю, что смогу, – пообещал Вадик, убрав руку.

– Больше! – Кобра поднялась из-за стола и отправилась прочь из вокзального буфета. – Человек ничего не может, Чапаев, он как трава. Ты сделаешь больше, чем можешь.

Проводив взглядом цыганку, Вадим покрутил в пальцах пятнадцать копеек, которые она ему оставила. Пятнашка – один телефонный разговор. Позвонить папе и выразить соболезнования по поводу убийства Полицая? Или Насте? Он чувствовал, что с этой монеткой можно дозвониться, куда угодно, хоть Фиделю Кастро.

Он вышел из буфета и направился к телефону-автомату.

Набрал номера отца.

Длинные гудки, и пятнашка Кобры провалилась в таксофон.

– Алло? – ответила секретарша Надя. – … Я слушаю.

То есть, уже не молокозавод.

– Мне нужен Илья Павлович Романов.

– Вы по какому делу?

– А он на месте?! – обрадовался Вадим.

– Что вы хотели?

– Поговорить о Полицае.

– Минуточку. Соединяю.

Через пять секунд Вадим услышал отца:

– Да?

– Здорово, Люша.

– … Э! – растерялся отец. – Кто вы?

– Не узнаешь?

– Нет.

– А если подумать?

– Прошу вас, не говорите загадками. Есть какие-то сведения о моем сыне?

– Его убили.

– Что вы несете?!

– Полицай убит, – повторил Вадим, дуясь от обиды за то, что батя не признает его голоса.

– Кем убит?

– Этого я не могу сказать. Жди моего звонка, Люша, я скоро перезвоню.

– Э, минуточку!! – взвыл папа.

Но Вадик повесил трубку. Общаться с родным отцом, который держит тебя не за сына, а за прохиндея, было невыносимо.

Вот тебе и Люша.

Люшей (сокращенный вариант Илюши) батьку могла звать одна женщина – очень давно и очень недолго – первая жена Романова старшего. Она же – мать младшего. Ольга с девичьей фамилией Петровская. Отец рассказывал о ней часто, но в общем-то, одно и то же: как она была прекрасна, как называла его Люшей и любила сладости, словно дитя.

Самое простое и красивое лицо на свете.

Ольга Петровская не успела привыкнуть к тому, что она Романова, как до боли возлюбивший ее город не успевает привыкать к новым именам: Петербург – Петроград – Ленинград. Она была плотью Ленинграда, пока не стала его духом. Вознесенная в туманные небеса города жертвенная дева, обожаемая, как "облака Балтики летом, лучше которых в мире этом никто не видел пока", и с влагой которых слилась, когда ей не было и двадцати, навечно. Жена и мать, не долюбившая своего сына. Теперь она ищет его и теряет, вновь находит и вновь отпускает, потому что мать всегда ищет сына. А сын – вечно стоит на коленях и из последних сил вращать землю в надежде обрести милосердие отца…

Вот так.

Увидев в Таллинне бронзового человека, Вадик уже не мог смотреть на мир так, как это делал раньше. Подобно песням Оси Блана, бронзовый бунтарь вошел в его нутро, чтобы обосноваться там навсегда. О, нет, он не бросал вызов земле и не пытался от нее сбежать (куда ему от собственной плоти?), он всего лишь тянул тупую почву, которая его родила, в холодное небо. Ведь без этого падшего ангела, на пороге смерти сочетавшего владыку бесконечности и жалкое тело земли, не бывает жизни. Ибо пока отец небесный не заметит искры божьей на необъятных просторах планеты, жадное тело земли будет всасывать своих детей, а ее саму будет топтать и глодать упырь.

2

– Один жетон, – попросил Вадим.

– Пожалуйста… – Кассир небрежно кинул ему жетончик и умиленно ухмыльнулся. Так официант уничижает клиента, запросы которого ограничиваются чашкой чая с сахаром.

Вадим находился в первом подвернувшемся зале игровых автоматов. Подойдя к "однорукому бандиту", он отправил жетон в автомат.

… Первая попытка сорвалась.

– Еще один жетон, – сказал Вадик, вернувшись к кассиру.

Тот фыркнул и посчитал нужным предупредить:

– Если вы надеетесь за один-два раза…

– Жетон!! – тихо, но грубо перебил Вадим.

– Пожалуйста.

… Он повторно дернул ручку автомата – снова вхолостую.

Тогда он выгреб из кармана последнюю мелочь и, практически не сомневаясь в успехе, высыпал на стол кассира рубь меди и серебра. Понимая, что к нему залетел ненормальный, мужик больше не обронил ни звука. По его наблюдению, народ, игравший в "однорукого бандита" делился на нормальных мужиков, готовых, не моргнув глазом, просадить и триста рублей, и пятьсот; обыкновенных людей, выкладывающих червонец-другой, а потом вовремя ретирующихся из зала; наконец, ненормальных, как этот.

"Пожалуйста, если так хочется маяться дурью…" – говорила физиономия кассира.

Но вот, закрутилось – завертелось – остановилось и… посыпалось.

Сыпалось долго и звонко. Места на блюде для выигранных жетонов оказалось недостаточно, и сыпалось на пол.

Не понимая, что могло произойти, кассир успел за это время несколько раз подняться и опуститься в своем кресле от удивления.

– Вам страшно повезло, – сказал он, когда клиент подошел менять жетоны на рубли: – Тремя жетонами взять три сотни! Кому-то еще везет.

Забрав деньги, Вадим, вместо того, чтобы прыгать от радости, зачем-то растопырил пальцы правой руки возле носа собеседника и ответил:

– Если б тебе везло так же страшно, как мне, ты бы уже лежал на кладбище.

Между тем, везение продолжало сопутствовать. Вернувшись на улицу Композиторов, 23, Вадик нашел свою квартиру в целости, сохранности и на прежнем месте. Единственное, что омрачило радость вновь обретенного дома – два дурно пахнувших трупа в прихожей: рыженький и черненький…

Накинув на бандитов простыни, хозяин квартиры решил сразиться с умным японским телефоном:

251 – 74 – 33…

Трубку сняла Настя:

– Алло?… Алло, говорите!

-… Доброе утро, – сказал Вадим.

– Доброе утро, – ответила Настя: – А кто это?

– Опять не узнаешь? Или имитируешь?

– … Ты?!

– Ну, да. Я проснулся.

– … Какой ужас, – прошептала девушка. – То есть, я другое хотела сказать… Я рада, что… Я даже хотела к тебе заехать…

– Даже?

– Ага.

– У нас всё только начинается, да?

– Похоже на то.

– Я же говорил: у нас одна узенькая дорожка. Я люблю тебя, подснежник. Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой…

Ему в ответ раздались короткие гудки. Телефонный провод, только что натянутый до пятой октавы, с облегчением провис. Больше октав нет. Если б Настя не бросила трубку, провод бы просто порвался.

– “Когда я тебя на руках унесу туда, где найти не возможно”? – прошептал Вадим, набирая номер отца. На сей раз номер прямого выхода – мимо секретарши, автоответчиков и прочего хлама, номер, о котором знали лишь члены семьи.

3

Илью Павловича Романова врасплох было не застать. Эта старая лиса уже две недели готовилась к обороне, теперь же, после утреннего звонка какого-то прохиндея, президент фирмы принял необходимые меры безопасности: удвоил число телохранителей, поставил на телефон записывающее устройство, надел под пиджак кобуру, воткнул в нее «макарова», ну, и так далее.

Когда с лица земли уходят народные упыри и кумиры, наблюдается удивительная тенденция предчувствия конца света. Сталина оплакивали хором, боялись, что осиротеем. Что будет хуже. А выяснилось, что хуже некуда. Полицая не оплакивали, но механизм ожидания конца света сработал безотказно. Будучи человеком дальновидным, Романов старший не мог не догадываться, что у его мальчика Пола есть враги, что их "тьма": практически всех, кого знал Полицай, можно было считать его потенциальными врагами. Пока он жил, его биоэнергетическое поле пропитывало вокруг чудовища воздух и создавало зону священной неприкосновенности. Даже мысленной неприкосновенности. Ведь не бывает ничего тайного… И враг дремал, враг не подозревал, что хуже некуда. Однако стоило конторе Романовых осиротеть, как она осталась без этой чудодейственной зоны биоэнергетической самообороны. И что теперь делает враг? Враг просыпается. Продирает глаза, вспоминает обиды, выкатывает счет и готовится к разборке. С папой. По счетчику сына.

Палыч готовился принять удар. Утренняя информация о том, что "Полицая убили", была воспринята им как сигнал к началу военных действий. Теперь главной проблемой Романова старшего становилась задача скорейшего разрешения двух популярных вопросов своего времени: "Какие силы за «этим» стоят?" и "Кому «все это» выгодно?"

В половине двенадцатого звонок "оттуда" повторился. На сей раз – по прямому телефону.

"Кто ж это успел сдать номер?" – с досадой подумал Илья Палыч и потребовал, чтобы собеседник немедленно представился.

– Я твой сын, – ответил тот.

Последовала тишина. С обеих сторон. Президент прикусил зубами дужку тяжелых очков и после паузы спросил:

– … Не понял, вы пытаетесь меня уверить, что вы – Пол?

– Нет, я пытаюсь тебя уверить, что я твой нормальный сын, – ответили ему.

– Как вас звать? Случайно, не Вадимом Полоцким?

– Блин, меня звать Вадимом Романовым! Ясно?! А тебя звать Люшкой – понял? Моя мать так тебя называла.

– Минуточку-минуточку! – замялся папа. – По-моему, это уже не телефонный разговор. Может, встретимся?

– Может быть.

– Сейчас я, честно говоря, не совсем понимаю, что вы подразумеваете под… Но я готов вас выслушать. Да? Вы в данный момент свободны?

– Я всегда свободен.

– Прекрасно. Знаете, где мой офис?

– Прекрасно знаю.

– Сможете подъехать?

– А ты меня не убьешь?

– Что?

– Я спрашиваю, смогу ли я оттуда выйти так же, как войду?

– Безусловно, – пообещал отец.

– Хорошо, я тебе верю.

На первое свидание с папой Вадим, естественно, захватил револьвер с полным барабаном боеприпасов. Отцовская контора встретила его тремя бандитами при входе в офис. Обычно здесь ограничивались одним. Так что, путь к отступлению был перекрыт даже с оружием двенадцатого калибра – это если дело не выгорит. Ну, а если выгорит, то по обстоятельствам…

Увидев, кто к ним пришел, двое охранников приклеили на лица улыбки, как это делает Шварцнейгер перед включением кинокамеры, а третий, с серьезной миной снял телефонную трубку и доложил о его прибытии. По напряжению, исходившему от компании аккуратно подстриженных ребят в галстуках и белых сорочках, можно было догадаться, что батька сел на измену. В каждом углу шмонило засадой, вдыхать ее запах в стенах, которые были твоим домом, показалось Вадиму верхом идиотизма.

Илья Палыч дал команду, и двое из трех отморозков – те, что постоянно и неестественно улыбались, – буквально ввели блудного сына в кабинет президента.

– Вадим Ильич? – спросил отец, смерив его из-за стола хмурым взглядом.

– Я, – кивнул Вадим.

– Вы свободны, – скомандовал президент телохранителям.

Ребята вышли.

– Мы вас заискались, Вадим Ильич. Что ж, присаживайтесь, раз пришли.

– Спасибо, я не устал, – ответил Вадик.

"Заискались… – повторил про себя блудный сын, продолжая стоять. – Мать честная, он меня заискался!" Слово "искать" в эпоху реформ таило в себе сумасшедший смысл. На языке деловых партнеров оно означало "опустить", если у того, кого нашли, хоть что-то имеется за душонкой, или "убить", если не имеется.

Вадим попытался на глаз определить, сколько во внешности этого… папы общего с… Полицаем? И с досадой констатировал: гораздо больше общего, чем с настоящим сыном. Как назло, от отца Вадику перепало совсем немного, сущая ерунда: уши, да нос (причем, нос уже давно не аргумент – его сломали в детстве), – все остальное досталось ему от покойной матери. Помнит ли ее этот с годами и деньгами окаменевший «Люшечка»? Вот в чем вопрос.

– Садитесь же! – настойчиво пригласил Илья Павлович: – Я вам говорю, господин Полоцкий.

Эпитет "господин", ну, никак не вписывался в создавшуюся ситуацию. Фамилия Полоцкий – тем более. Вадика заклинило, он тупо стоял на месте и молчал. Он боялся одного: как бы не разреветься.

– Хорошо, как вам будет угодно, – согласился отец. – Только не молчите. Что вы от меня хотели? Вы пришли с повинной? Или принесли деньги?

– Нет. – Вадим, наконец, издал звук и дернул плечом.

– Вы мне сегодня звонили?

– Да.

– Я сразу понял, что это были вы. Что вам известно о Полицае?

– Ничего.

– Зачем же вы звонили?

– Хотел разобраться.

– В чем? Давайте разберемся. Только сначала объясните, кто вас сюда направил?

– Никто.

– Вы хотите меня уверить, будто пришли по своей инициативе?! – обалдел папа.

– В последний раз я был здесь первого декабря. Тоже по своей инициативе.

– Минуточку, – строго возразил Илья Палыч. Он полистал деловую книжку, ткнул толстым пальцем в нужную страницу и заявил: – Первого декабря, совершенно правильно, в тринадцать-тридцать у нас была запланирована встреча, я прав?

– В половине второго, – кивнул Вадим.

– … Вы должны были быть. Но вы не явились, хотя существовала договоренность.

– Я явился и стоял на этом самом месте. – Вадик посмотрел в пол. – Ты мне дал…

– Ядрена вошь! – перебил отец, – Я еще в добром здравии, чтобы помнить, кто ко мне приходил, а кто не приходил! Если б вы стояли первого декабря на этом месте в назначенное время… Вы понимаете, скольких проблем удалось бы избежать?! У меня визиты фиксируются, можете полюбоваться!

– Первого декабря, – продолжал гнуть Вадим, – ты дал мне на этом месте тридцать тысяч долларов.

– Я?! – вздрогнул отец. – Дал?!!

– Тридцать тысяч. Десятками и двадцатками. На свадьбу.

– Э, послушайте! На какую еще свадьбу?! Что вы несете?!

– На мою свадьбу. С Настей.

– Какая еще Настя?! И сей час же прекратите мне тыкать! – Нервно сдернув очки, президент потрогал висок. – Баран! – проворчал он. – Будет тут мне вешать…

– Я не вешаю. Так все и было.

– Вы что, сбежали из Скворцова-Степанова? Или, может, приняли меня за тормоза? Это вы, вы, сынок, должны вернуть фирме тридцать тысяч долларов, а не я вам.

– С чего ты это взял?

– Вы прекратите мне тыкать, или вам трахнуть по голове?! "С чего ты это взял"! Да с того самого. Показать бумаги? Показать, сколько и когда вы брали у меня в этом году? Вы заняли двадцать семь тысяч долларов под проценты и спрашиваете, с чего я взял?! Я и то наизусть запомнил: вы открывали киоск за киоском, вы купили новую иномарку, вы взяли через нас дорогую немецкую мебель для своей квартиры!… И как я только это позволял?

– Да, как ты это позволял?

– Тебя не касается, сынок, – прорычал в ответ папа.

– … И все записано?

– А как же?!! – Илья Павлович изумленно вытаращил глаза и вновь одел очки, чтобы получше рассмотреть барана.

"Может, у парня крыша съехала? – подумал он. – Время-то для бизнеса нелегкое…"

– Даже если б я не записывал, – продолжал отец, – вы полагаете, возвращать долги не надо?

– Надо. Но машину я разбил… Те деньги, которые…

– А мне-то что?!! – Батю тряхнуло. – "Машину я разбил"! Меня интересует капуста, мальчик мой, а не металлолом!!

Воцарилась пауза. Вадиму казалось, что его тело набито ватой. Он был букашкой, расстреливаемой свысока. К тому же, на пределе – еще пара пинков под зад, и он заревет. По-настоящему, предательскими слезами.

– …Все это так, – залепетал он. – Наверно, я тратил много. Я не думал. Я не считал… Я не думал, что… что все это придется отдавать… Я…

Каждое его слово било по голове батьки невидимой дубиной. Последнее откровение Вадика сразило его наповал:

– Но почему, бес окаянный?! – взревел он, покрываясь пятнами негодования: – Почему вы "не думали, что все это придется отдавать"?!! А?!!!

На раскаты грома в дверь постучали. Палычу было не до двери – он пропустил стук мимо ушей, – поэтому она без разрешения приоткрылась, и в дверном проеме возникла круглая как солнце и застриженная как английский скверик башка Александра Шакирова, нового начальника охраны и главного телохранителя президента.

– Потому что… – Вадим глядел по сторонам, лишь бы не показывать папе успевшие намокнуть глаза. – Потому что я, короче, считал тебя… вас, своим отцом.

– Меня?!!

– Да.

– А… Прошу прощения, откуда такая блажь? Спасибо, разумеется, за честь, и все же…

– Это не блажь. Это правда.

– О, ля-ля!

– Не знаю, кому это было выгодно. Что-то случилось… А до этого, ну… Я, правда, был твоим сыном. Иначе я бы сейчас здесь не стоял. Я не самоубийца. – Он посмотрел на застрявшего в дверях бандита. – Мою мать звали Ольгой Петровской. Она умерла двадцать четыре года назад, когда мне было семь месяцев… – Его нос предательски захлюпал.

Оборвав речь на полуслове, Вадим отвернулся. Батя, наконец, заметил громилу Александра, и ему стало неловко. Чтобы замять недоразумение, он запечатлел на физиономии коммерческую улыбку на все случаи жизни и попытался отделаться шуткой:

– Так вы, плюс ко всему, законный? Брат Пола?

– Никакой я ему не брат. Но я законный. Законней не бывает.

– Саша, ты свободен, – попросил Палыч, кивнув начальнику охраны.

Круглолиций Саша плавно исчез.

– Полицая не должно было быть, – кое-как справившись с соплями, заявил Вадим. – Должен был быть я. Полицай – это иллюзия, в реальности его не существует. На самом деле, Полоцкий – это его, а не моя фамилия, мы с ним вместе служили в Венгрии, он был прапорюгой по кличке Полицай. Как он здесь оказался вместо меня, я понятия не имею.

Из всего услышанного Романову старшему достойным внимания показался один прелюбопытный фактик (все прочее, на его взгляд, было бредом идиота): "семь месяцев" – паразит угодил в самую точку. Вряд ли кто еще мог с такой точностью угодить, даже Полицай, который тоже остался без матери в семь месяцев.

– Оля умерла, когда Полу было семь месяцев, – подтвердил отец. – Откуда у тебя такая информация?

– Мне, а не Полу было семь месяцев! Мне!

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– По-твоему, ты мог родиться через пять лет после смерти своей матери?

– Она умерла в шестьдесят шестом году. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом. И называла тебя Люшей, – уверенно заявил самозванец.

– В шестьдесят первом, – Отец отрицательно замахал рукой.

– Вспомни, я прошу тебя: в шестьдесят шестом, – настаивал Вадим.

– Ты мне будешь доказывать, в каком году погибла моя первая жена?

– … Если ты не будешь мне гнуть, что я родился через пять лет после ее смерти.

И тут произошло чудо: сын увидел в глазах отца искру неожиданного потрясения. Действительно, одного легкого движения извилинами в голове Романова старшего хватило, чтобы оцепенеть: факты говорили о том, что он, ну, никак не мог встретить Ольгу Петровскую ранее, чем двадцать шесть – двадцать семь лет назад, по очень простой причине… Всю первую половину шестидесятых годов он провел на стажировке за границей, где у него была… другая девушка. Немка Дези Зютер! Поблизости просто не было рускоговорящих дам!!

Короче, Илью Палыча Романова, пятидесятитрехлетнего толстяка со спокойными земными глазами, неожиданно втянули в беседу столь необыкновенную, что он сам того не понимая, перешел с прохиндеем на «ты». Контролировать разговор он уже не мог, но и прекратить его, ссылаясь на отсутствие предмета, тоже. Откуда ни возьмись, стали всплывать такие диковинные факты, которые просто необходимо было расставить по своим законным местам и датам – во времени и пространстве. Этот самозванец со сломанным носом, похоже, на полном серьезе решил претендовать на семейную должность Полицая…

– Что значит, Полицая не должно было быть? – переспросил отец, меняясь в лице.

– А тебе нравилось считать его своим сыном?

Палыч не смог ответить. Появилась, вроде, одна фраза, но она застряла поперек горла.

– Тебя подставили, папа! А ты даже не заметил! И меня подставили. Этим Полицаем всех подставили. Ты хоть раз задумывался, какую мразь пригрел? Любил, блин! Ну, папа, я с тебя угораю! О мама моя, если б ты это видела!

– Вот что, хватит! – скомандовал Палыч. – Довольно! Я сыт по горло. Скажи прямо: тебе не нравился Пол, поэтому ты его убил?

– Его?! Разве, его можно убить?! Ты что?! Вспомни Полицая, посмотри на меня.

– Тогда кто это сделал?

– Понятия не имею.

– Но как…

– Никак. Меня здесь не было почти три недели. О том, что его прикончили, я узнал только сегодня.

– От кого?

– Из надежного источника. Ошибки быть не может. Если б я не был в этом уверен, я бы сюда не заявился.

– Это ясно… А скажи, второго декабря Полицай к тебе приезжал?

– Нет, – твердо соврал Вадик.

– А звонил?

– Да.

– Он должен был приехать.

– Я так и понял. Знаешь, мне что-то не светило сидеть дома, чесать пятки и ждать Полицая с автоматом Калашникова.

– Ясно, – повторил Палыч, беспокойно заерзав в кресле.

Он сомневался. Убирать с дороги этого барана, добровольно посетившего офис, уже совершенно не хотелось, кем бы он ни был. Но и отпускать на все четыре стороны – тоже не с руки.

– А документы? Паспорт у вас есть? – спросил отец.

– Должен быть.

– Можно взглянуть?

– Дома мой паспорт. В следующий раз принесу, – пообещал Вадим.

– Где вы живете? Все там же?

– А я не живу. Со второго декабря, как только в городе объявился Полицай я как сопля в полете.

– Вы имеете в виду, второго декабря этого года?

– Ну да. Сам-то прикинь, поставь себя на мое место: приезжаешь на работу, а здесь – другая фирма или коммуналка. Ты едешь к своим друзьям, а их… Короче, если б вместо тебя посадили какого-нибудь Полицай Полицаевича, ты бы хорошо жил?

– Где же вы спали?

– В Таллинне. В твоей квартире на улице Маакри, дом два. Спал семнадцать суток подряд, чтобы вы с Полицаем не отправили меня на тот свет.

– На Маакри? В моем доме?

– В твоем, твоем. Дом два, квартира одиннадцать, третий этаж.

– Но как ты в нее попал? – Отцовский бюст вытянулся от изумления, очки сползли вниз.

– Через балкон. Форточка на левом окне.

– Я же сказал прохиндею Ромке по¬чинить форточку.

– Значит, не починил.

– Не может быть! Я говорил ему летом.

– Сочувствую.

– Еще что? Где ты еще был?

– Везде. В Сочи, Крыму. Москве, в доме под Мюнхеном.

– И это всё за две недели?!

– Нет, конечно, это до того как… С прошлого месяца у тебя на Гороховой висит портрет деда в гостиной. Видишь, я везде был.

Губы Палыча открылись, но он не ответил.

– Короче, реальный такой портрет, – продолжал Вадик, полтора метра в длину: мой дед на охоте стреляет фазанов – крутой дедушка. Я хотел его у тебя реквизировать, но ты зажал, не отдал.

– … Не отдал?

– Неа.

Очки отца потихоньку доползли до кончика носа и упали на стол. Это вывело Илью Палыча из сомнамбулического состояния, в которое его вогнали откровения незнакомца.

"Тысяча и одна ночь, – понял он. – Что со мной? Что с ним? Кто он? Откуда столько понахватался? И, мать его, как он похож на свою мать!"

– С дедом у меня было больше общего, чем с тобой, – в резонанс с отцовскими размышлениями подвел черту Вадик.

"Действительно, – мысленно согласился папа, вспомнив старика Романова. – И на деда чертовски похож. Но на Ольгу – вообще – вылитая копия".

– Я человек земной, – виновато пробормотал Романов старший. – Ничего в таких штуках не понимаю…

– В каких штуках?

– Откуда ты все это знаешь? Может, ты гипнотизер? Экстра¬сенс? Кашпировский?

– Нормальный я! Нор-маль-ный!

– Не знаю даже… Ты что, ее… сын? Ольги?

– Я это тебе с самого утра пытаюсь втолковать. Рассказать, как вы познакомились?

– Ну, – кивнул Палыч.

– В метро. Ты только что вернулся со стажировки в Германии, тебе не с кем было переспать, ты спустился в подземку искать девочку. Ты обожал выходить из машины, спускаться в метро с десяткой в кармане и охмурять девчонок чисто собственным обаянием, – считал это круто, брать их не деньгами, не тем, что ты папенькин сынок, а, чисто, самим собой. Я знаю, это классно, потому что сам так делал. Но ты, короче, нарвался на мою маму, влюбился по уши и, чтобы удержать, рассказал ей о папе-прокуроре, своей партийной карьере, ну и… Вы поженились, сделали меня. Через семь месяцев мама умерла в больнице. Ты мне ни разу не говорил, из-за чего.

– Я никому не говорил, из-за чего умерла Ольга, – прошептал потрясенный Илья Палыч. – Никому…

Тяжелую паузу нарушил голос секретарши, раздавшийся из динамика телефона:

– Илья Павлович, срочно…

– Срочно будет, когда я скажу срочно, – глухим голосом ответил батя. – Не мешайте мне.

– Извините…

"Зацепило", – с облегчением заметил Вадик. Папа на глазах превращался в другого человека.

Романов старший вздохнул, словно забрался по лестнице на десятый этаж, и попросил Вадима назвать адрес Крымской квартиры.

– Чехова, восемь – пять, – доложил тот.

– А в Мюнхене?

– Мануэль штрасс, двести сорок два, двухэтажный дом. Рядом с нами живут какие-то опустившиеся эмигранты, писатели, предатели, изображают из себя интеллектуалов.

– Чехова, восемь – пять, – отстранено повторил Палыч, пропустив мюнхенскую информацию без внимания.

– В Крым мы вывозим Олесю, – добавил Вадим. – Каждое лето ее туда…

– Олесю?

– Моя сестра. Родилась тридцатого августа семьдесят четвертого года. У нее, короче, не все дома, она родилась больной. Наташа, твоя жена, думает, что это из-за потусторонних сил, ну, что Олесей управляют разные, там, летающие тарелки, духи, приведения, поэтому человеческого управления она не признает. Они на пару гадают, шаманят… Дурью занимаются.

– Кто?

– Блин, Наташа с Олесей!

Батя смотрел на сына огромными глазами,

– Но Олесю никто не видел, кроме…

– Папы, мамы, брата и бабушки, да?

– Да.

– Так вот, я ее брат. И не смотри на меня как на приведение! Я был единственным человеком, с кем она дружила. Ее никто не понимал, кроме меня, ясно? Кому это надо? Полицаю? Этому ублюдку?!

– … Дружила?

– Представь себе! Что, трудно поверить, Люша? Да? Если ты родилась с заскоком, тебя надо в клетке замуровать? С глаз долой? Чтобы все думали, что ты крутой, реальный, да?

– Вот что, рот заткни, да? – попросил папа и вылез, наконец, из-за стола. – Стаканчик «Бейлис»? – Он подошел к бару.

– Терпеть не могу «Бэйлис».

– А Ольга любила “Бэйлис”.

– Девчонки любят сгущенку.

– Хочешь сигару?

– Хочу.

– Возьми на столе.

Вадик вытащил из коробки отца гаванскую сигару и спрятал ее в кармане.

– Значит, Вадим, я еще могу допустить, что человек способен взять и всех забыть… – Батя хлебнул своей ирландской сгущенки и постучал по виску толстым пальцем. – Но чтобы все вдруг забыли! Сначала я подумал, что тебя подослали. Но таких идиотов, признаться, нормальные люди подсылать не станут.

– Ты мне не поверил?

– А чему прикажешь верить?! Ну, допустим, допустим, все, что ты говоришь, – … – Нужного слова не нашлось.

– Правда, – выручил Вадик.

– Ну, – кивнул отец. – Что произошло-то? Как оно могло…? – Он вновь не подобрал слов и только соединил руки на стакане с «Бейлисом».

– А все просто: лег – заснул – проснулся…

– Гипс?

– Если бы! Пустота. Пустота, папа, ни души. Вспомнить страшно. Настя, моя невеста, с которой мы должны были лететь на Апеннины, сбегает, прихватив с собой тридцать твоих кусков. Вместо тебя по телефону отвечает какой-то кастрат с молокозавода. Раздается телефонный звонок – самое жуткое чудовище на свете по кличке Полицай, которого я не видел с тех пор, как демобилизовался, говорит, что сейчас приедет за деньгами. Я убегаю. Я бегу и не могу остановиться. Понимаешь?… Но больше, папа, больше я бегать не могу, я на исходе. Я задыхаюсь, и мне уже пофиг. Ясно?

– Да, да.

Вадим расстегнул молнию на куртке, чтобы Романов старший увидел торчавший за ремнем револьвер:

– Короче, больше я не бегаю. Если что, я буду просто стрелять, мне пофиг. Сейчас я, вот, пойду, да? Мне надо сейчас идти, – сказал он, отступая к двери. – Не заставляй меня стрелять, папа. Я умоляю, выпусти меня отсюда живым, да?

– Да, да, – зашевелился отец. Он нажал на телефоне соответствующую кнопку и скомандовал: – Надя, скажи Шакирову, чтобы пропустил.

– Kого?

– Вадима, молодого человека, который у меня.

– Хорошо.

Отец убрал палец с кнопки и показал “сыну”, как умеет улыбаться:

– Вот и все дела! Может, все-таки, глоточек «Бейлиса»?

– Нет, нет, я пойду.

– Сигару?

– Я уже взял.

– Сынок… – двусмысленно сорвалось с губ Романова старшего. – Задал ты мне кроссворд. А с пушечкой будь осторожнее.

– Я еще приду. – Вадим вышел из кабинета. – До встречи, Люша.

– И не забудь паспорт, – напоследок напомнил Илья Палыч. – Может, я чем-нибудь и смогу помочь.

Схватив рукоятку Кобры, Вадим прошел длинный коридор офиса. Он ни разу не оглянулся. Парни в белых рубахах не сводили с него взгляда. Запах засады не улетучивался. Тем не менее, пронесло: с нежданным гостем вежливо попрощались и отпустили на волю.

Видимо, первая шашка в игре на выбывание достигла цели – Люша остался в явном замешательстве.

4

Загрузив отца сенсационной информацией, Вадик вышел на Невский, поймал машину и уже через десять минут был на филологическом факультете. Он нашел аудиторию, в которой проходил семинар по немецкому языку для второкурсников, дождался окончания занятий и отловил Настю в коридоре. Увидев Вадима, девушка обхватила пальцами лоб, словно ее мучила мигрень, и качнулась на каблуках.

– Привет, – тихо поздоровалась она.

– Здорово, – ответил Вадик.

– Как ты? Ничего?

– Отлично, – заверил он.

– Я… я рада за тебя.

– Да?

– Нет, я, правда, волновалась, как ты там… Хотела даже вернуться в Таллинн.

– А что помешало?

– Я понимаю, это дико звучит, но… на вокзале меня обобрали цыгане.

– Ну, почему дико? Очень даже правдоподобно. Меня до сих пор обирает одна цыганка. Ты наверняка ее знаешь.

Тем временем однокурсники Насти освободили аудиторию и быстро разошлись. В коридоре остались лишь Вадик с Настей. Как собака с кошкой.

– … Цыганку? – спросила Настя. – Случайно, не Кобру?

– Кобру, Кобру, – кивнул Вадим. – Ты еще не понял, какая у нас узенькая дорожка?

– Нет-нет, прости… – Настя отвернулась. – Я больше в эти игры не играю.

– А я играю.

– Пожалуйста, мне-то что? Ты будешь смеяться, но эта Кобра взяла все твои деньги.

– Правильно, она всегда забирает последние деньги, – не удивился Вадим. – И они не мои, любовь моя, – наши. Ничего, мы еще отыграем, скоро у нас будет столько денег, что….

– Нет-нет! – перебила Настя, решив закончить этот разговор. – С меня хватит. Больше нам незачем общаться.

Она повернулась и пошла от Вадима прочь.

– Э?! – не понял он. – Ты куда?

– От тебя одни несчастья!

Вадим тремя прыжками настиг девушку, схватил за шкирку ее розовый дутик и прижал затылком к стене:

– Э, ты че, совсем?! Куда собралась?

– Сейчас же отпусти! – прошипела Настя.

– Обломись.

– У меня нет денег, я говорю правду.

– А мне больше не нужны деньги. Мне нужна ты.

– Хочешь заставить меня любить?

– Боже, какая ты дура! Да! Хочу!

– Но я не люблю тебя!

– А мне пофиг.

– Немедленно отпусти!

– Успокойся.

– Ты больной, понял?! Тебе лечиться надо! – Настя оглядывалась по сторонам в надежде обрести защиту. Однако коридор словно вымер.

– Я больной, – согласился Вадик, продолжая припирать девушку к стене. – Подлечи меня, подснежник. Приболел я… Семнадцать дней… Семнадцать дней по твоей милости я был в аду.

– Педераст, что ли? – неожиданно спросила Настя, посмотрев в глаза.

– Что это ты сказала? – не понял Вадик.

– Педерасты говорят: был в аду, когда попадают в жопу.

– Педерасты?! – рассердился кривоносый, с размаху пнув стену. – Поумнела?! Подучилась, пока меня не было?! Чему вас здесь учат, блин?!!

– Не здесь, Фасбиндера надо смотреть.

– Биндера, да?!

– Э, ты что?!

– Смотреть, да?! Надо, да?! Умная, да?! – Схватив девушку за жабры, он потащил ее к аудитории. – Я тебе сейчас покажу Бендера!!

– Э, ты что?!! – заорала Настя. – Шуток не понимаешь?!!

Буквально распахнув головой Насти дверь, Вадик закинул ее в аудиторию, из которой она только что вышла и в которой, к несчастью, не находилось уже ни одной живой души. Небольшая такая комнатка для семинарских занятий с исписанной мелом доской и древними столами… Перелетев ее поперек, Настя грохнулась возле доски и моментально перестала кричать. Только шипела и смотрела на белые, расплывающиеся кроссовки парня. Во время полета она потеряла очки и чувствовала теперь себя как крот на песочном пляже.

Дверь захлопнулась. Чтобы никто не мешал общаться с девушкой, Вадим вставил в дверную ручку стул и повторил:

– Бендера, да?!

Белые кроссовки стали приближаться к Насте.

– Я сейчас покажу такого Бендера, педерастка проклятая! Он завалил ее прямо на грязном полу с белыми разводами от мела и начал расстегивать белые джинсы Leе.

Розовый дутик превратился в дорогой, но классный матрац. В какой-то момент Настя, было, заверещала, затрепыхалась в его объятиях, однако от этого лишь почувствовала себя еще более глупой и беззащитной. Она не видела ни зги, кроме кривого носа, похотливого рта и свисавшего из него языка. Она стала царапать его толстую кожу на куртке, брыкаться из последних сил, да только сломала ногти и еще больше убедилась, что с этой "узенькой дорожки" выход заказан.

А Вадик входил в раж и распалялся:

– Мой подснежник! Любовь моя!! Сейчас, сейчас мы будем вместе… Сейчас… Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой… Только с тобой… Всегда… Везде… Любовь моя, Настя…

– Не-е-е-е-е-е-ет!!! – Возражала девушка. – Не-е-е-е-е-е-е-ет!!!

– Да! Да! Да! Первая любовь… Первый подснежник… Как ты красива сегодня! Я угораю… – Ему удалось приспустить с брыкавшейся девушки джинсы ровно настолько, насколько это было необходимо.

Он почувствовал в ладонях теплую, трепетную мякоть любимого живота, бедер, свежих ягодиц, пьянительную негу впадин. Он расслабился, приник к шее девы, застонал от наслаждения.

Однако как только его губы прилипли к шее Насти, ее зубы наткнулись на… ухо насильника, мгновенно припечатали его с обеих сторон и…

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! – заорал парень, рухнув с вершины страстного полета: – А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Прокусив мочку и обширный участок раковины, Настя едва не сделала Вадима одноухим. Зато чудовище отвалило моментально.

Отвалило и согнулось справа от Насти, обеими пятернями прижимая к башке чертово ухо.

Пока он возился, Насте удалось ощупью отыскать очки и револьвер, который вывалился из-за пояса парня во время оргии. Нацепив очки на нос, Настя навела ствол в направлении чудовища и, забыв о спущенных джинсах, отплевываясь на ходу чем-то красным, отползла в сторону.

Чудовище стонало и ни на что не реагировало, из его уха текла кровь. Текла, капала на пол и растворялась в разводах мела. Отдышавшись, девушка наспех натянула штаны и заняла оборонительную позицию.

– Ты когда-нибудь от меня отлипнешь? – спросила она, взведя боек револьвера.

Насколько хватало ее знаний в области вооружения и техники, пистолет был заряжен.

– Слышал, что я спросила?

– Да, да. То есть, нет… Конечно, нет, – ответил он, поднимаясь на колени. – Ни за что. Я люблю тебя, подснежник, ты же знаешь. Как мне отлипнуть? Это нереально.

– А тебя не смущает, что меня воротит от одного твоего вида?

– Нет.

– Ты больной! Ясно?! Когда я с тобой, мне хочется провалиться, лишь бы тебя больше не было! Неужели, это так трудно понять?!… Псих! Смотреть на тебя не могу!

– Не смотри. Кто заставляет? Закрой глаза. Я сам буду на тебя смотреть. За двоих, любовь моя.

– Не называй меня любовь моя!

Он отлепил одну руку от красного уха и огляделся. На полу лежала чья-то визитка. Ее-то Настя впопыхах не приметила.

– Ты что-то потеряла? – Он поднял с пола визитную карточку и вдруг захохотал: – Что это?! А?! Га-га-га! Михаил Эдуардович Яновский? Га-га-га-га! Эдуардович, да? Теперь это так называется? Генеральный директор Тэ-О-О … О-о-о! Га-га-га! "Кобра", блин, и здесь она! Он че, в натуре, генеральный? Га-га… А?

– Отдай!

– Не понял… Га-га-га! Че за прикол? Где ты это… Га-га-га-га! Где ты это нашла, любовь моя?! Кто тебе дал, а? Можно, я ее возьму… да? на память?

– Бери, только убирайся из моей жизни! Ясно?

– Обломись! – Сунув визитку в карман, он задвигал коленями по направлению к Насте.

– Стой!! – предупредила она – Я хорошо стреляю!

– Я знаю, сам тебя учил.

– Еще один шаг – я …!

– Ради бога, – разрешил Вадик, волоча за собой ноги по белому полу. – Чего боишься? Стреляй. Что, не хочешь? Это тебе не тир, да?

– Стой!!! – вскрикнула она.

– Хорошо-хорошо… – Он остановился в одном шаге. – Только ради нашей любви. Боишься, что я опять на тебя запрыгну? Хрен те! Размечталась! – Вадим показал на ухо. – После такого хрен че встанет, любовь моя. Не бойся, аппетит… аппетит ты у меня отбила, все уже позади, ты в безопасности. Отдай это, то, что у тебя в руках…

– Убью, скотина! Только подойди!

– Пожалуйста, пожалуйста, я ж прибалдею, если меня пришьет любимая девочка. Не какой-нибудь бородатый козел, а любимая девочка – это круто! Я за тебя волнуюсь: пальнешь – загремишь в тюрягу, выйдешь оттуда затраханной пердуньей – кто на тебя позарится? Будешь всю жизнь вспоминать нашу таллиннскую поездку как самый прекрасный сон.

– Заткнись!! – Вместо того чтобы выстрелить, Настя в сердцах размахнулась и запустила в него револьвером.

Пушка влетела в грудь Вадима. В следующую секунду он свалился лицом на пол. Вскочив на каблуки, Настя выдернула дверной стул, грохнула им о землю и, перед тем, как уйти, оглянулась во гневе.

Он лежал в центре тесной аудитории, забыв о красном ухе то ли плакал, то ли смеялся.

Настя дважды моргнула серыми созданиями за стеклами чудом уцелевших очков и была такова.

… Повалявшись в одиночестве, Вадим зашевелился, подобрал револьвер, воткнул его за пояс. Затем нашел белую тряпку, которой вытирали мел с доски, приложил к уху и, не отряхиваясь, спустился со второго этажа филфака на первый.

Он попросил вахтера воспользоваться телефоном. Тот разрешил и поинтересовался, где можно было так изваляться в мелу?

– На втором этаже, – ответил Вадим, набирая телефонный номер с визитки Михаила Эдуардовича Яновского: – Реальное место, мела на всех хватит.

– Алло? – ответили на проводе. По голосу – бабка лет под девяносто.

– Здравствуйте. Миша здесь работает? Это "Кобра"?

– Ну, какая я вам Кобра?! – простонала старушка мученическим голосом. – Сколько можно измываться?! Две недели нет отбоя: Кобра, да Кобра!

– Простите. – Он повесил трубку и переключился на вахтера: – Я плохо выгляжу, да?

– Вы весь белый.

– А ухо красное? – Он убрал о башки грязную тряпку.

– А ухо красное, – подтвердил вахтер. – Что-то случилось?

– Пока нет. Пока все отлично. Но если и дальше будет так продолжаться, я из нее мозги вышибу! Понятно?!

5

Он приехал домой за паспортом. Батьке следовало обязательно показать документ, где черным по белому будет написано: Вадим Ильич Романов, классный парень, живет на Композиторов, 23, родился в апреле шестьдесят шестого, ну, и так далее. Чтобы все официально. Паспорт нашелся быстро, он лежал в серванте на том месте, где его обычно оставляли. Вадим открыл первую страницу и взвыл как ужаленный:

– Змея!!!

Дело в том, что первая страница… пустовала. Остались только графы: фамилия________________ , имя________________ , отчество________________ , – после них зияли пробелы. Полистав далее, Вадик впал в бешенство: ни прописки, ни года и места рождения, ни подписей, ни штампов…, – ничего такого, нужного не сохранилось. Будто кто-то целенаправленно вытравил координаты Вадима Ильича Романова.

Ни единой печати! Паспорт не родившегося младенца без номера!

К вечеру он перерыл квартиру вдоль и поперек. Все, что лежало, стояло, и было сложено в серванте, шкафах, ящиках, кладовке, на полках и столах, – все полетело вниз. На полу образовалась огромная свалка. Вадим ходил по обломкам империи, разгребая тропинку белыми кроссовками, и высматривал, что бы еще скинуть со своего места… Последнее безымянное удостоверение "Стрелок-отличник ДОСАФ" спикировало в общий хлам под ногами.

Наконец, он приземлился на диван.

Девять вечера.

Мебель стоит как новая. Словно с конвейера.

Неуютно. Скучно. Ни одного документа. Корочки не спасали. Придется идти к папе с пустыми руками…

– Кобра… – простонал он, глядя в потолок. – Ты против кого идешь, дура?! Я ж скоро подохну от твоих приколов. Смешно, да?

Он вскочил с дивана, захватил куртку с револьвером, перепрыгнул в прихожей через покойников и побежал на улицу ловить тачку.

6

Через полчаса он опять был на филфаке. Поднялся на второй этаж, нашел знакомую аудиторию и включил свет. Капли его крови так и лежали на полу возле доски, разрисованной иностранными иероглифами.

Вадим сел на стол и стал ждать Настю.

Сколько шансов было за то, что она вернется одна, глубоким вечером, в пустующее здание Университета, в аудиторию, где ее едва не изнасиловали?

Один против миллиарда.

Но он продолжал ждать.

И она пришла.

На ней был тот самый серый свитер, в котором она так чудесно пахла, когда их познакомил Миня Яновский, потертые джинсы, старые корейские кроссовки…

Она была неотразима. Она была такой, какой он всегда мечтал ее видеть.

– Привет… – сказал он. – Я не сомневался в том, что ты придешь.

Не ответив, она подплыла к месту с запекшимися брызгами крови и легла под доской для письма.

Вадим опустился перед ней на колени, скрестил руки на ее животе и закрыл глаза.

– Когда-то в утренней земле

Была Эллада…

Не надо умерших будить,

Грустить не надо… –

сказал он и прижался к ее губам. Ее веки открылись. Дева улыбнулась. Светло и легко. Как в первый раз, по-настоящему… Они почти касались друг друга: он и нимфа с каплями нектара над верхней губой. Почти касались…

Однако долго так тоже продолжаться не могло, поскольку девы в матовой дымке не существовало, поскольку он лип губами к грязной половице и сходил с ума. Здесь, в опустевшем здании на Университетской набережной…

Он подпрыгнул, отскочил в сторону, рванул из-за пояса Кобру и выстрелил в место, на котором лежал волшебный мираж.

Грохот покатился по всему учебному корпусу.

Видение девы на какое-то время исчезло. Осталась лишь дыра от пули на белых разводах мела. Дыра в полу сорок пятого калибра.

Вадим погасил свет и затаился.

– …Где ты, любовь моя? – позвал он, оглядываясь по сторонам. – Не бойся, иди ко мне, я же чувствую – ты рядом. Поедем в Италию. Палермо. Сицилия. Да? Нам будет очень хорошо. Позагораем, расслабимся… Ау! Подснежник? Ты мне веришь, или что?

Подразнив своим отсутствием, призрак девы появился вновь. На сей раз Настя улыбалась ему с подоконника. Но стоило лишь сделать два шага в ее направлении, как…

– Проклятье!! – закричал Вадим и выстрелил в окно, у которого только что сидела Настя.

Со звоном разбились стекла. Призраки ведь такие недотроги, стоит только сократить дистанцию…

И он снова увидел Настю. Теперь она уже пристроилась на втором окне, и продолжала улыбаться девственной улыбкой божества.

Развернулся на девяносто градусов и пальнул. Вновь со звоном полетели стекла.

– Настя! – позвал Вадим. – Я тут. А ты?

Чувствуя, что она притаилась за спиной, он с ускорением дал сто восемьдесят градусов вокруг оси и впечатал три пули по центру двери.

Все. Больше зарядов не было.

Но и дева больше не появлялась.

– Настя?… Где ты? А, любовь моя?

Он включил свет: в аудитории как будто взорвали гранату.

«О, ля-ля!» – понял он.

Через третье, уцелевшее, окно он спрыгнул со второго этажа в кусты и, не оглядываясь, побежал через темный университетский дворик.

7

Купив бутылку модного коньяка "Белый аист", Вадим поехал навестить Леню Копнова. По дороге небольшими глотками он незаметно убрал примерно половину «аиста», так что к Лене с Наташей он явился уже готовым.

А Леня с Наташей находились в состоянии релаксации. У них было все необходимое: косяк, белые простыни, медленные баллады "Скорпионз". Кроме того, у Наты было классное миниатюрное тело с великолепной задницей и влечение Леня, который буквально торчал от марихуаны и ее задницы. Когда эта славная пара оставалась с глазу на глаз, помешать им мог, ну, разве что, сатана: телефон отключался, они никого не ждали и не хотели, кроме друг друга, травки и совместных занятий нудизмом. Леня Копнов ревнивцем не был, все же в его личную жизнь лучше было не соваться. Особенно после одиннадцати вечера.

Между тем, незапланированный дверной звонок раздался в квартире именно после одиннадцати.

Леня нехотя открыл правый глаз, провел указательным пальцем за ушком голой Наташи и умиротворенно посмотрел на серую ниточку дыма, поднимавшуюся вверх от мятой беломорины, нашпигованной зеленой травой.

Полминуты спустя звонок нахально повторился.

– Кто это может быть? – вяло произнесла девушка.

– Не знаю, – равнодушно произнес Леня, его правый глаз медленно закрылся. – Педерасты…

Третий звонок получился особенно долгим.

– Задолбали, – проворчала Наталья.

Передав подруге косяк, Леня лениво одел штаны и поплелся открывать дверь. На пороге стоял незнакомый пацан.

– Ты кто? – удивился Леня.

– Ленечка, – улыбнулся тот, прислонившись к дверному косяку.

– Ты кто?! – повторил Копнов.

Гость хлебнул из горла коньяк и предложил хозяину:

– Хочешь?

– Че те надо? – не понял Леня.

– Можно войти?

– А че те входить? Ты че?! А, мужик? Кто те ухо обгрыз?

– Заметно, да?

– Да пошел ты!

– Это я сам.

Леня вдруг застрял в замешательстве, пытаясь прикинуть, как можно обгрызть собственное ухо. Воспользовавшись паузой, Вадик нырнул в его квартиру и увидел Наталью: она вышла из комнаты, придерживая на бедрах шерстяной платок, скрывающий лучшую задницу микрорайона, и пыхтела косячком.

– Ната, – поздоровался Вадик, – привет!

– Э, чувак! – опомнился Леня. – Ну-ка назад! Он взял Вадима за шкирку и выволок из дома.

– Убивают!!! – заорал Вадим на весь лестничный пролет. – Пожар!!!

Чтобы не тревожить соседей, Леня потащил его обратно, запихнул в квартиру и прикрыл дверь.

– Ты че орешь, мудила?!

– А че ты грабли распускаешь, козел?

– Как ты меня назвал?!

– А как ты меня назвал?!

– Может, тебя выбросить с балкона?

– Ната, хочешь посмотреть, как он выбрасывает меня с балкона? – спросил Вадим у девушки.

Та отрицательно покрутила головой.

– Ты че, его знаешь? – Копнов тоже уставился на Наталью.

– Впервые вижу, – ответила она. – Он и тебя, вроде, знает, – прикольно?

– Да, чувак… – Дошло, наконец, до Лени: – Откуда ты все знаешь?

– Может, с этого и надо было начинать? – Покачиваясь от выпивки, Вадим стоял между Копновым и его девушкой: – Я же все знаю. Я все объясню… Короче, раньше мы были вместе. Ну, все втроем… Как семья, как родные. Понимаете? – Он сжал кулак, символизирующий спаянность. – Вместе спали, вместе курили, вместе пили, блин… Чего ты хохочешь, глупая курица?

А Наташа вечно, как укурится, так хохочет. Видимо она поняла явление незнакомца как сюрприз, неожиданное развлечение:

– Ха-ха-ха-ха! Ленчик, какой долбанный! Откуда он взялся? Где ты его нашел? Ха-ха-ха-ха!

Подойдя к дезориентированному Ленечке, Вадим продолжал:

– Сейчас я объясню. Твой дедушка…

– Мой дедушка?! – офигел Копнов.

– Не перебивай, блин. Ты хочешь, чтобы я те все объяснил?

– Ну, – кивнул Леня.

– Ну и слушай. Короче, твой дедушка, Виталий Константинович Копнов, да?

– Да.

– … Прошел вместе с моим дедушкой всю войну – вот так. – Он вновь предъявил сжатый кулак. – Они были военными прокурорами, да?

– Ты что, знал Полицая?

– Леня, не перебивай. Полицай – мудила, он тут не при чем. Я, я настоящий Романов. Ясно? Просто, случился один прикол…

– Ха-ха-ха-ха? Прикол!! – Наташа уже не в состоянии была угомониться. – У-ха-ха-ха!

– Не понял? – Леня не врубался: – Че за прикол? Че за дедушка? Че за туфта? Ты откуда свалился, человек?

– Прикол, говорю, получился! Ты врубайся. Ленчик, не перебивай. А то я совсем что-то… – Вадим, действительно, что-то совсем потерял координацию, его сильно повело вправо он хотел было зацепиться за Копнова, стоявшего слева, чтобы удержаться на ногах, но дружище Леня брезгливо посторонился, и гостю пришлось спикировать на пол.

Во время падения, Вадик ухватился за обувную полку – она упала на гостя сверху. Обувь, что на ней стояла, высыпалась в прихожую.

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! – звонко щебетала Наташа.

Леня улыбнулся:

– Ботиночки быстрее собери, мужик, – попросил он, когда Вадик встал на четвереньки.

– Нет проблем. Сейчас… – Вадим воздвиг полку на место и стал распихивать туда-сюда башмаки хозяина и его девушки: – Одна семья. Блин. Дружба, нах, как братья. Тело к телу. Жопа к жопе…

– Ха-ха-ха-ха! Ленчик, че он там бормочет?

– А хрен его разберет, – пожал плечами Копнов. – Ты точно его раньше не видела?

– Где? Ха-ха-ха-ха-ха! Где я его могла видеть?

– Ната, ск… – Вадим тупо уставился на пару лакированных туфель: – Эта фигня на какой полочке стояла?

– Ставь, куда хочешь, – разрешил Леня. – Только поживей.

– Я ж ни хрена теперь не знаю, на какой полочке, что стояло. Вот, запара…

Наведя порядок в прихожей, гость неожиданно для всех выпрямился, подошел к Наталье, облапал хохотушку на глазах Копнова и присосался к ее губам!

От потрясения девушка взвизгнула, умолкла и уронила с бедер шерстяной платок. В следующую секунду она уже как Ева в раю сладострастно колыхалась в руках незнакомца. А еще через секунду Леня оторвал Вадима от Натальи, вмочил ему сначала в подбородок, затем под глаз, после чего взял огорошенную барышню за руку и спокойно увел на кровать.

– … Э! Там, в коридоре! – окликнул Леня. – Нормально?

– Отлично, Леня, отлично… – Позабыв, где он и откуда, Вадим ползал в коридоре и ощупывал физиономию после нокдауна:

– Классный удар, Леня, классный… А у тебя, Ната… У тебя мягкая задница, – похвалил он. – Небольшая, но такая мягкая! Я не жалею, что получил в пятак, классная задница. Леня в плюсе.

Кинув польщенный, но бессмысленный взгляд в сторону нокаутированного поклонника, Наташа умело шевельнула ягодицами на руках Лени.

– О! – Вадим невольно зааплодировал: – О!! Ната! Ну и дела!

Гость дополз до комнаты с бутылкой "Белого аиста", сел на паркет и прислонился к стене.

– Надолго устроился? – спросил Леня.

– Я могу уйти.

– Нет, Ленчик, пусть останется! – попросила Наташа. – Я хочу, чтоб остался. Прикольно ж! А что он умеет? А, Ленчик?

– Э, что ты умеешь? – спросил друган Копнов, принимаясь набивать новый косяк.

– А все умею, – сказал Вадик. – Все!

– Умеешь петь частушки? – спросила девушка.

– Умею.

– Прикольно ж, Ленчик, он нам споет! – Наталья в восторге задвигала аппетитными булочками: – Только что-нибудь пошлое! – попросила она. – Знаешь пошлые частушки?

– Конечно, – ответил Вадик. – Конечно, любовь моя, музыку только выруби, да?

– Ага! – Наташа с готовностью спрыгнула с Копнова, чтобы выключить магнитофон.

– Одну частушку, – распорядился Леня, показав Вадиму средний палец.

– Одну, Леня, – согласился гость, подняв в ответ свой средний. – Конечно, одну.

Подождав, пока мягкая задница отплывет от Копнова, Вадим стремительно схватил горло бутылки, подскочил с пола, собираясь атаковать обидчика стеклянной дубиной, однако, прежде чем сделать хотя бы шаг в его направлении, увидел в Лениной руке пистолет и застыл на замахе.

– Сядь туда, где, сидел, – скомандовал Копнов, не изменившись в лице.

Вадик разочарованно плюхнулся на паркет:

– О, ля-ля…

– Че?

– Че не выстрелил, спрашиваю?!

– А кто ты такой, чтоб я пачкался? – резонно заметил Леня. Пушка из его руки исчезла так же внезапно, как появилась.

– А если б я подошел?

– Ты бы не подошел.

– Почему? – Вадим поднял глаза.

– Ты фраер, – объяснил Леня. – А фраер и в Африке – фраер.

Леня вновь принял в объятия попку Натальи (которой все дико нравилось и щекотало нервы, но которая понимала, ну, не больше пяти процентов в том, что творилось на ее глазах) и вдруг увидел револьвер. Дорогой американский бульдог в руках фраера.

– Э че за дела? – опешил Леня.

– Нравится? – спросил Вадим. – Кобра. Убойная вещь. Не бойтесь. – Он посмотрел в квадратные глаза Наташи. – Он не заряжен. Я ж не на войну пришел, Леня, блин!

– Где ты его взял?

– У Стаса.

– Ты знаешь Стаса?

– Леня, пойми, я всех знаю. Всех!

– Не понял?

– Да куда тебе! Вот ты послушай, Ленчик, прикинь: просыпаешься – да? – утром, – а метель… метель. Раньше ее как будто не было! А ее, правда, вон, сколько не было, до второго декабря. А тут, на тебе – метель. А ты просыпаешься, ну, и тебе говорят: ты должен, паря, ты должен. Кому?! За что?! Нет – говорят – не парься, бесполезно: должен и все. Хоть ты перни, хоть провались, бл! Ну, хрен с ним, должен, так должен – пошли вы все в лес, – да? Главное-то: нету девочки. Посмотрел, огляделся – нет ее! Ни там, ни тут. Понимаешь, засыпали, короче, вместе, тело в тело, а… и вдруг сбежала, на фиг! Слышь, Ленчик? Я, значит, по порядку, как было, да? Можно? Раз уж такая пьянка…

Он посмотрел на слушателей. Полуголые нудисты сидели тихо. Наверно, все еще ждали частушку и не верили, что бульдог сорок пятого калибра в руке рассказчика не заряжен. Да и черт с ними. "Кора", ведь, реально была пустая. Вадим продолжал:

– Короче, сначала все звонил… А номера какие-то левые. Ну, потом пошел – да? – туда-сюда – и тоже ничего. Ни души, А где ж это бывает, чтоб ни души? И везде говорят: не туда попал, не туда, здесь таких не бывает, здесь такие не живут. Короче, попал. Я спрашиваю: как не туда? как не туда? А они мне: да, не туда, – что, не видишь? И я смотрю: правда, не туда. Везде другие сидят. Новые. Прикинь? Везде! Домой прешься – нету дома, на работу – нет работы, а ты все прешься и прешься! А Настена моя, ну… Вы знаете Настену? Как же, Настена, моя невеста. Тридцать кусков сперла! Она у меня вообще любит это дело: берет все, тащит, блин, сама не знает зачем. Я ей и деньги давал, и одевал, а никак – все тащит и тащит. Просто стыдно – нищие, что ли? Постоянно ей не хватает, постоянно. А люблю я ее – сдохнуть можно! И у нас снова была первая любовь, да… У вас когда-нибудь такое было? Ну, как в первый раз? Не? Знаете, сколько вы потеряли? Сказать вам, сколько вы потеряли? Ох, чего у нас только не было! У нас все было, ребята. Было даже, что не воровала – период такой, когда мы только познакомились. Стеснялась. А потом как пошло! А я – слышь? – я ее по-всякому люблю: и так, и так… Она ж меня три раза опускала. Ну, по крупному. А в последний раз вообще – на тридцать тонн, шмакодявка, и еще в той сумке выручка была с пяти клеток, – не хило? А если любишь, что делать? Пусть берет, жалко что ли? Была бы капуста. Да? Сейчас-то я пустой, ни хрена нет – че могу предложить? Пулю из револьвера? Так ей на фиг не надо. Я, может бы, и рад, чтоб она меня опустила, а че она стащит? Капусты-то нет. Не, без капусты бабу не возьмешь – не те времена. Без капусты – засада.

– Убери ствол, – наконец, попросил Леня.

– Так, Ленчик, если я уберу ствол, ты же свой опять покажешь, ты ж крутой. Не бойтесь, он не заряжен.

– Что-то слабо верится, – усомнился Копнов.

– А мне уже до балды: не хотите верить – хрен с вами – пойду туда, где хотят. – Вадим поднялся с пола. – Пойду. Можно не провожать, давайте без этих… Как они называются?… Лучше сидите на своем диванчике, курите… А я пойду к невесте. Ждет же. Что-то я с вами заговорился.

8

– Настя? – спросил он с порога, как только вернулся домой. – Ты дома, что ли?

Перешагнув через покойников, Вадим направился в комнату, сделал три-четыре шага, за что-то зацепился и полетел в хламищу, которую сам же набросал несколькими часами ранее, но о которой успел забыть. Он выругался и прислушался.

Тишина, темнота, пустота…

Свет включать не хотелось. Ничего не услышав и не разглядев, он принюхался. Явно доминировал отвратительный трупный запах, принадлежавший двум бандитам из прихожей, и, тем не менее, словно подснежник из-под асфальта, в доме чудесно пробивался аромат девы.

– Кто здесь?! – крикнул он. – Настя?

Он поднялся на ноги, зашел на кухню:

– Ты здесь, любовь моя? Что случилось? Почему ты легла на сквозняке? Так же можно простудиться!

Она лежала в своем вязанном свитере, старых джинсах, потресканных кроссовках прямо на полу.

Он поднял ее на руки – она оказалась весом в пушинку, – перенес в комнату и опустил на огромную зеленую кровать:

– Тут удобно, любовь моя? Комфортно? Что тебе снится? Океан? Бескрайний океан? Или небо? Может, "звезда по имени Солнце"? Спи спокойно, я убью любого, кто сюда сунется, – пообещал он, заряжая револьвер свежими боеприпасами. – Никто не помешает нам быть вместе, никто! Как хорошо ты пахнешь во сне! Как тогда, помнишь?

Зарядив "Кобру", он выбросил ее в кучу хлама на полу и целиком посвятил себя Насте: лег лицом на серый свитер и глубоко вдохнул аромат девы.

– Я тащусь, любовь моя! Сколько я тебя искал! Целую вечность! Я так рад, что ты опять со мной! Мы же самые богатые люди на земле, самые богатые!

Он осторожно снял с нее корейские кроссовки тридцать шестого размера. В их стельках и заношенных подошвах хранилась тайна Измайловского проспекта, Троицкого собора, дома номер одиннадцать, ее комнаты, занавесок, стен и всего-всего, где только ни побывала дева. Он просунул руку внутрь и проник в те интимные уголки, где два года жили ее корни. Два года из этого поблекшего кожзаменителя с каемочкой тянулись к солнцу два упругих стебля девственного создания с матовой дымкой вокруг бутона, пока их в один прекрасный момент не сорвала судьба в лице Вадика Романова и не воткнула в замшу на острых каблуках.

– Отдыхай, любовь моя, – сказал он напоследок. – Мне надо утрясти одно дело. Я быстро.

Он постоял под душем, почти протрезвел и поехал к отцу на Гороховую улицу. Дело надо было сделать сегодня. Потому что если сегодня этого не сделать, завтра не наступит вообще.

В безумном мире безумного брата могла признать лишь безумная сестра. Без вопросов, без документов, без здравого смысла.

Только Олеся.

9

Разумеется, в час ночи на Гороховой его никто не ждал. И вообще, по тому, как долго батька не решался впустить Вадима в дом, было заметно, что идея признать прохиндея за сына его не вдохновила.

– Кто там? – отозвался Романов старший на звонок.

– Это я. – Вадим стоял напротив дверного глазка.

– Но кто вас приглашал ко мне домой? – удивился папа.

– Никто. Мне необходимо с тобой поговорить.

– Вы снова с оружием?

– Я что, урод? Нету у меня пушечки, открывай.

– … Вообще-то я тут подумал, – признался отец, словно юная девушка навязчивому поклоннику, – одним словом, лучше будет, если мы… ну, не станем больше встречаться. И вам безопаснее, и мне спокойнее.

– А я в безопасности, – заверил Вадим.

– Это только кажется.

– Ты меня на пушку берешь?

– … Вы принесли документ, подтверждающий личность? – вместо ответа поинтересовался папа.

– Я забыл.

– Ну, вот видите… А ведь мы договаривались.

– Я и без документа докажу свою личность.

Через дверь было слышно, как Палыч тяжело вздохнул:

– … Лучше уходите, – попросил он.

– Не уйду.

– Хорошо, сидите на лестнице, – согласился отец.

– Спасибо, я лучше полежу, – сказал Вадик, опускаясь на холодный пол. – У меня был трудный день, я устал.

– Хорошо, лежите.

И папа оставил сына минут на десять, не меньше. Через полчаса Вадим узнает, зачем они ему понадобились, эти десять минут, но будет уже слишком поздно.

Наконец, захлопали замки, дверь открылась. Вадик увидел папу в барском халате и домашних тапочках, поднялся с пола и вошел под отчий кров. Его встретила вторая мать, Наталья, причем, в той же позе, что и ее тезка, подружка Копнова: с сигаретой в руке, откинув голову на бок. Эти Натальи везде одинаковы. Разница заключалась в том, что мачеха была одета в вечернее платье и курила табак, а не марихуану. Природа дала ей фору: в свои тридцать девять она выглядела на десять лет моложе. Она любила изображать из себя светскую львицу начала двадцатого века, отравленную мистикой декадентов и страдающую аллергией на большевизм.

– Вот, – представил гостя отец, разведя руками: – Тот самый молодой человек, о котором я говорил. – И показал на сына указательным пальцем.

– Здравствуйте, – кивнула Наташа.

– Привет.

– Кофе? Джин? Амаретто? Бейлис? – предложил папа.

– Сигару, – попросил Вадик.

– Сигар нет. Сигары в офисе.

– Тогда просто кофе, если вы не против.

– Против вас… трудно пойти, – коварно улыбнулся Романов старший. – Вы обладаете завидной способностью – как сказать? – втираться. Нда. Сегодня на работе вы меня совершенно загипнотизировали. Я до сих пор так и не пойму некоторых… позиций. Значит, кофе? А может… Может быть, вы снова нуждаетесь? – спросил вдруг он.

– Я нуждаюсь? – не понял Вадик.

– Ну не я же, – Папа продолжал милостиво улыбаться. – Сколько вам еще требуется, чтобы вы не нуждались?

– Чего-чего? – Вадим покраснел.

– Hу, какая сумма могла бы вас окончательно успокоить, молодой человек? – Взгляд отца был по бульдожьи устремлен в глаза сына.

Глаза мачехи тем временем незаметно закатились для глухого смеха.

– Деньги, что ли? – тупо переспросил Вадик. Он попал в положение нищего на паперти: – Какого черта?

Он понял, что все силы, затраченные при первой встрече с папой на улице Восстания, пошли прахом. Обольщать предков следовало с нуля, а это равносильно поражению: папа явно переболел внезапным "гипнозом", решил твердо поставить крест на сомнениях и вышвырнуть пройдоху-должника из-под крыши. Более того, он готов раскошелиться, выложить "сумму", лишь бы отделаться, – это что-то!

Лицо патриарха утвердительно опустилось: "Да, деньги, сынок, – говорило оно. – Сколько будет стоить удовольствие никогда больше с тобой не встречаться? Я человек земной, ничего в таких штуках не понимаю, но, к счастью, мой бизнес позволяет мне доставлять себе некоторые удовольствия".

– Денег мне не надо, – Вадим перевел разочарованный взгляд с отца на мать: – Вы что, совсем?

– Значит, не материальные трудности? – спросил папа, сгладив идиотскую паузу.

Чтобы не улыбаться широко, Наташа продолжала высоко закатывать глаза и постоянно отворачивалась. История ее забавляла дальше некуда: она то и дело забывала про сигарету в руке, длинную, тонкую сигарету в мундштуке, изготовленном в духе салонных вещиц начала века.

– Духовные трудности? – тихо бормотал Илья Палыч, растирая переносицу от усиливающегося дискомфорта. – Оно и понятно… Человек вы молодой, ищущий. Да? Иногда ошибающийся. В вашем возрасте простительно. Но при чем тут…

– При чем тут возраст?! – громко перебил Вадим.

– Тише, тише, – попросил батя умиротворенно: – Сейчас выпьем кофейку, побеседуем, успокоимся…

Не в силах больше сдерживаться, Наташа закрыла рот рукой и прыснула со смеха.

Короче, выпили кофейку, успокоились, побеседовали.

Беседовали добрых полчаса. О всяком. То есть, говорил Вадим, а предки сидели напротив чудака, будто в зрительном зале, пили кофеек из фарфоровых чашек и спокойно слушали. Их ничто уже не беспокоило. Они знали, каким будет финал этого представления. Вопрос упирался лишь во время и место его проведения. Остальное – детали. Александр Шакиров, начальник безопасности Романова, уже ждал за дверью, он был профессионалом своего дела.

А Вадим о финале не знал. Конечно, что-то предчувствовал. Однако что бы ни светило впереди, ему не оставалось иного, как говорить, говорить и говорить, надеясь на чудо: об Олесе, своем счастливом детстве, перспективной юности, тайных, подробностях биографии предков и так далее. Ему удалось несколько раз удивить, дважды потрясти, трижды заставить папу покраснеть и четырежды рассмешить Наташу. Однако совокупный эффект выступления получился отрицательным. Родители внимали охотно, не торопили, не перебивали, тем не менее, ничто не приняли близко к сердцу, ни единого слова. Вадик так и остался для них бесплатным ночным комедиантом. Причем, тем более опасным, чем точнее он называл те или иные факты своими именами. Если он, узнав столько о семье, отказывается от денег, то на что нарывается? – как раз на этот вопрос и предстояло получить ответ группе телохранителей Романова старшего во главе с круглолицым Александром, исполняющим обязанности безвременно испарившегося Романова-младшего.

Со стены гостиной, с полутораметрового портрета, кисти безымянного художника Коммунистической партии и государства, за диковинным представлением следил суровый дед-прокурор: старикан уложил к своим ногам десяток мертвых фазанов и имел такой важный вид, будто в одиночку одолел неприятельскую дивизию. Под ногами Вадика лежал пышный ковер, вокруг стояла красная резная мебель, он сидел в широком черном кресле пред огромным черным диваном, на котором находились слушатели, и все рассказывал, рассказывал, рассказывал.

… Но вот, настал момент, когда он понял, что рассказывать больше незачем: наиболее эффектные истории прозвучали, пар был спущен, тогда как «Люшечка» с супругой продолжали равнодушно хлопать глазами и прохладно поддакивать. Папа уже все запрограммировал себе на уме – пробить его было выше человеческих сил. Если до сих пор не поверил, то ведь не поверит…

Прервав монолог на полуслове. Вадик неожиданно поднялся и направился к розовой комнате.

– Минуточку!! – закричал отец. – Туда нельзя!

Но было поздно. Вадим уже открыл дверь и залез к Олесе. Все произошло столь внезапно, что родители девушки от потрясения застыли на диване. Когда же папа бросился на помощь к дочери, то стало очевидно: помощь ей не требуется.

Храня на губах неподвижную улыбку Сфинкса, девушка утопала в розовом, похожем на раковину, кресле в центре комнаты. Ее пышную и, на первый взгляд, беспорядочную прическу венчал белый бант. По левую сторону от наследницы находилась ее кровать, по правую жила семья мягких заморских игрушек: мишки, зайки куклы, гномы, – все, кому доверяла и кого любила Олеся. Ни одна живая душа не могла рассчитывать в этой келье на большее расположение хозяйки, чем, например, безносый Буратино. Привязанность девушки к тому или иному фавориту разгоралась пропорционально страданиям, которые она ему причиняла. Так, пушистый белый медведь из Канады, вообще не тронувший ее сердца, стоял в самом дальнем углу: новенький, словно только сошел с прилавка, одинокий, забытый. Или напротив, плюшевая голова Эйнштейна, привезенная матерью из Дрездена к семнадцатилетию дочери, не протянула в ее обществе и двух дней: своенравная Олеся столь страстно возлюбила великого мудреца, что порвала беднягу в клочья. А потом рыдала, пока его не вынесли из розовей комнаты, – ей было совестно за то, что она ему причинила.

Сестра сидела в длинном белоснежном платье, прекрасно сочетавшимися с ее бантом на голове, и розовой жакетке, изумительно гармонировавшей с цветовой гаммой комнаты. Да, родители не жалели ни средств, ни времени и поистине превратили больную дочь в красивую игрушку. В своем сказочном мире четырех стен Олеся выглядела чудесно. Маленькие уловки, придуманные светилами медицины в целях ее же безопасности (например, скрытые подолом платья ноги, которое каждое утро привязывались к ножкам кресла), чтобы Олеся не покидала штатного места и не зарывалась, со стороны были совершенно не заметны.

Худые обнаженные руки девушки, как правило, смиренно лежали на животе, ее взгляд редко отвлекался от однажды избранной точки. На появление знакомых людей она практически не реагировала, зато один запах незнакомца был способен вогнать ее в истерику. Именно по этой причине родителей Олеси сковало оцепенение, когда самозванец, назвавшийся ее братом, переступил порог розовой комнаты. Как только тревога их отпустила, они остановились у двери в розовую келью с удивленными лицами.

Появление нежданного гостя привело Олесю в восторг. Такому нельзя помешать. Против такого не попрешь.

В природе существовал лишь один способ втереться в доверие к Олесе: продемонстрировать ей, насколько ты, взрослый здоровый пень, состоишь в неформальных отношениях с ее любимыми куклами. То есть, ты сначала покажи, а потом уже будет видно: удастся тебе снискать милость Олеси Романовой или нет.

Нагнувшись к игрушкам, Вадим вооружился Мики-Маусом, понял, что возражений со стоны сестры не будет, и заставил американскую мышь маршировать перед девушкой. Причем, Мики не только классно вышагивал, демонстрируя в строевую выправку, которой позавидовал бы сам Полицай, он еще и отплясывал, салютовал, отдавал честь, падал и вскакивал на ноги! Феерия, да и только.

Когда Мики подустал, зашатался, словно пьяный, и полез на стену, Вадим взглянул на девушку. Она выказывала безусловное расположение шоу Мики-Мауса. На ее губах обозначилась улыбка, ее глаза засверкали, а тонкие руки зашевелились. Видимо, она была готова разделить энтузиазм Мики, настроение которого било фонтаном.

– А – а! Здравствуйте, горы вот такой вышины! – подлил братец: – А– а! Здравствуйте, реки вот такой ширины! А – а! Обезьяны – кашалоты! А – а! Крокодилы – бегемоты! А – а! И зеленый попугай! А – а! И зеленый попугай!

Оставив в покое Мики-Мауса, Вадик схватил одной рукой погремушку, другой – колокольчик и выбил ритм под эту страстную песенку – ее, как ни одну другую музыкальную тему на свете, обожала Олеся. К сверкающим глазам и открытой улыбке сестры добавились жизнерадостные носовые и гортанные звуки, а это уже являлось редкостью необыкновенной и свидетельствовало о пике положительных эмоций.

Доведя девушку до наивысшего восторга, Вадим запечатлел на ее открытых губах прощальный поцелуй и вышел из розовой комнаты к остолбеневшим предкам. Наташа с перепугу охнула: Олеся еще никому – да, да! – никому не позволяла себя целовать, даже родной матери.

– Ты понял, что она от тебя хочет, Люшечка? – спросил Вадик у папы, вручив ему колокольчик с погремушкой: – Иди и играй. А мне пора. Не хотите верить – хрен с вами… Пойду к невесте, с ней поиграю.

– А – а! Здравствуйте, горы вот такой вышины! – запел Вадик, спускаясь бегом по лестнице. – А – а! Здравствуйте, реки…!

– Здравствуйте! – услышал он сзади, выбежав на улицу.

И получил удар в затылок.

Раскинув руки, он свалился в лужу у подъезда без сознания. Лицом вниз.

10

Он очнулся в машине. На заднем сиденье. Посредине. Между двумя качками в спортивных костюмах Адидас. За рулем сидел детина с английским сквериком на голове.

Башка, понятное дело, трещала. Особенно на затылке по которому съездили чем-то тяжелым: не то кастет, не то приклад.

«"Лада", девятая модель», – сообразил он.

– А – а! Здравствуйте! – улыбнулся ему тот, что справа.

Круглолицый водила оглянулся:

– Напелся, корешок?

– Куда мы? – спросил Вадик.

– В Попенгаген. – Английский скверик вновь переключил внимание на дорогу.

– Под Выборг?

– А тебе-то не до фонаря? – засмеялся сосед справа.

Скоро, однако, стало понятно, что они едут не под Выборг, где обычно оставлял трупы Полицай. «Девятка» катила по Пулковскому шоссе. Сто двадцать на спидометре. Новый шеф безопасности – новые порядки, что ли? Вадик принял как факт то, что его едут "ликвидировать". Раз так, то не все ли равно, где закопают твои кости?

Задав несколько безответных вопросов, Вадим попытался сформулировать последнюю волю:

– Пацаны, только профессионально, ладно?

– Че профессионально? – открыл рот английский скверик.

– Ну, чтоб сразу, без боли, можно? Я не люблю боль. Хватит боли. Не надо.

Реакции на предсмертное пожелание Вадим не дождался. Это показалось ему обидным, он решил покуролесить:

– Меня рвет.

– Потерпишь, – ответили. – Скоро приедем.

– Мерины вонючие, – проворчал он. – Обделаю тачку – пять лет вонять будете!

Ему дали по шее, и он больше не возникал.

Его выволокли из машины в ближайшем лесу, бросили под фары и стали лупить ногами. Слева и справа, с пяток до плеч, больно и сильно. Слева еще куда ни шло, а справа – …жопа. Правда, в какой-то момент он отключился и перестал воспринимать удары всерьез – катался на снегу словно деревянная матрешка.

Они, насколько он понял, хотели знать, кто ему сдал информацию о фирме и частной жизни президента Романова, "какие силы за этим стоят" и, разумеется, "кому выгодно" ставить перед Ильей Палычем досадные проблемы; кто убил Полицая и где он лежит?

Английский скверик с круглым лицом спрашивал, его коллеги хлестали.

Он вновь спрашивал, они вновь хлестали.

Вопрос – удар, вопрос – удар…

Это продолжалось бесконечно, ибо вразумительных ответов Вадик не находил, а версия, будто он – сын Романова, вызывала со всех сторон безудержное "га-га-га-га!", его обзывали Полицаем и метелили еще хлестче.

… В конце концов, его уже ни о чем не спрашивали и гасили справа и слева, кажется, только за то, что он "Полицай".

Лишь заметив, что парень вот-вот отрубится, Александр Шакиров, штатный ликвидатор папы, оставил Вадика в относительном покое.

То есть, почему-то не ликвидировал.

Он строго наказал Вадиму не появляться больше ни на Восстания ни, тем более, на Гороховой: "Не дай божок!" Его приятель захватил приглянувшуюся кожанку жертвы, которую хозяйственно стащили с Вадима еще до того, как пустить под молотки, затем команда круглолицего Александра врубила в салоне «девятки» реальный музон, заняла свои места и тронула в обратном направлении докладывать патриарху, что свои деньги они отработали.

Вадим остался в одной рубашке. Тьма кромешная. Он высморкался кровью, утерся воротом рубахи, зачерпнул ладонями горсть снега и прижал к лицу. Он стоял так, пока из костра побоища его не бросило в холод.

Не чувствуя собственных пальцев, он начал неуклюже перемещаться на животе, чтобы согреться или хотя бы не закоченеть в этой преисподней без конца и края. Он не понимал, куда ползет: вперед или назад, в лес или из леса, – и сворачивал только тогда, когда его башка врезалась в дерево.

Наконец, он перевернулся на спину и начал терять сознание.

Но перед тем как закрыть глаза, он вдруг заметил, что небо над лесом стало проясняться.

Блеснула Луна. Потом исчезла. И вновь появилась.

Поморгав в отступающих тучах, полная серебряная луна выплыла на синий простор и осветила землю.

Вадим увидел деревья, кусты, снежные сугробы, следы от машины, на которой его привезли, и кровь, которую из него вышибли.

Луна показывала ему дорогу.

Он вскарабкался на ноги и, припадая на правую, пустился по следу «девятки». Левая подставка, еще куда ни шло, стояла, но правая… Неслабо ее отмолотили. Колено стало, как не свое.

Худо-бедно он дотянул до шоссе и целый час пытался тормознуть попутную машину. Желающих подвести человека в окровавленной рубашке и рваных брюках не нашлось.

Но вот, ему страшно повезло. На обочине припарковалась черная «бомба», и Вадима впустили в машину. Он увидел за рулем ухоженную даму.

– Куда тебя? – спросила она.

– Ничего, что такой? – Вадику было неловко за свой вид.

– Ничего, – сказала она. – Денег нет?

– Нет, – признался он.

– Ладно, – кивнула женщина. – Прокатимся.

11

БМВ добросила его до улицы Композиторов. Вадим хотел взять у милой дамы номер счета, чтобы потом перевести деньги, но она только улыбнулась, пожелала ему удачи и уехала.

Поскольку ключи от дома, равно как выручка с "однорукого бандита" остались в куртке с тем, кто бил справа, попасть в квартиру оказалось проблематично. Одно радовало – сигнализация была отключена. Еще с тех пор, со второго декабря…

Выручила форточка на кухне. Вадим забрался на карниз, зацепился за раму на окне подбородком и левой рукой открыл задвижку (правая рука не работала, как и правое колено, ни один палец на ней не шевелился без болезненных конвульсий). Открыв окно, Вадик спрыгнул с подоконника на кухню и заорал от боли. Он забыл, что уже не кузнечик, чертово колено едва не разорвалось.

Полежав на полу, он пополз из кухни в комнату.

Залез на диван.

– Здесь лапы у елей дрожат на ветру…

Он взглянул на правую клешню. Что с ней делать? Если ее кладешь, вой становится ровным повсюду: от кисти до затылка, – если свешиваешь – голову отпускает, а в руке чугунным метрономом отзывается каждый хлопок сердечной мышцы, из глаз выпрыгивают звезды… Едва Вадим давал себе расслабиться, начинало трясти по всем конечностям. От обиды и злости. А ему казалось – от ран и холода. Или кто-то тряс его, напоминая что-то сделать. Что-то, без чего не наступит завтра. И он вновь и вновь входил под арку на Гороховой улице, останавливался под окнами отца, смотрел на четвертый этаж…

И снова и снова поднимался по ступеням дома, где жил отец, нажимал кнопку звонка, вынимал из-за ремня "пушечку" и ждал, когда ему откроют.

Дверь открывалась.

Его встречал папа в распахнутой сорочке и брюках, которые не успел застегнуть:

– Что за дурь?! – вскрикивал батька. – Вам сказали, что…

Вадим поднимал пушку и нажимал на курок.

Поднимал и нажимал.

Отец вытягивал вперед руки, пытаясь защитить гипсовое лицо, и от этого его штаны падали до колен…

А на распахнутой белой сорочке вспыхивали алые пятна…

Патриарх отлетал к стене и потихоньку оседал, оставляя на обоях кровавые разводы. Алые разводы.

Вадим шел дальше, к розовой комнате сестры, и видел Наталью, пытавшуюся преградить путь к дочери.

Он стрелял в нее и входил к Олесе.

Над креслом-раковиной торчал белый бант.

– Я люблю вас, – говорил он и стрелял в спинку кресла.

Бант медленно опускался.

Он обходил раковину с мертвой девушкой и видел, как на ее платье растут две пунцовые розы.

Он видел, как из ее худого тела вытекает кровь, а в глазах тает младенческий восторг.

Губы девушки продолжали хранить безмятежную улыбку, словно смерть застала их в конце молитвы и подарила все, о чем ее просила Олеся.

Он возвращался в гостиную и стрелял в портрет деда.

Возвращался и стрелял.

И толстая полутораметровая рама тяжеловесно падала на дубовую тумбу.

Потом он выходил из дома, где жил отец, бегом спускался с лестницы, напевая песенку Красной Шапочки и перепрыгивал лужу возле парадной.

Напевал и перепрыгивал. Снова и снова.

И не допрыгнув, падал без чувств. Не хватало каких-то миллиметров.

И он видел самое простое и красивое лицо на свете.

И слышал ее голос. Мягкий, как дым, и знакомый, как облака Балтики.

И облака Балтики расступались перед серебряной девой по имени Луна.

Диана освещала бронзового человека на коленях.

Она показывала дорогу.

Потому что мать вечно ищет своего сына, теряет и вновь обретает, чтобы показать путь.

"Я вытащу тебя, мальчик мой, – говорит она, баюкая его на руках: – Не бойся. Мы вместе. У тебя есть я – у меня есть ты. Мы качаем на руках вселенную. Капли звезд тают на наших ладонях. Аромат травы застыл на губах. Мы легче птиц, быстрее света. Ты и я…

Открыв глаза, Вадим дотянулся до телефона, взял его на диван и позвонил в дом, где жил отец.

– Да? – недовольно проворчал батя.

– Я люблю вас.

– Вам разве не объяснили, что…

– Я люблю вас, ясно?! – перебил Вадик. – Передай своим ублюдкам, что меня надо сразу и не больно. Пусть даже останется одна голова, я все равно приползу к тебе и буду плевать кровью. И поцелуй за меня Олесю. Если она тебе даст.

Он смахнул телефон с дивана, откинулся на подушку, прохрипел в потолок:

– Живешь в заколдованном диком лесу… Уйти ни хрена не возможно… – И отрубился.

12 24 декабря, 1991.

Когда он очнулся, первое, что увидел, – яркий кусок света на стене от заходящего солнца. В квартире подмораживало, поскольку окна на кухне так и были открыты настежь.

Откинув край одеяла, он полюбовался перебитой кистью правой руки. Любая попытка пошевелить пальцами сопровождалась безразличной гримасой на его лице. Да. Если б он отнесся ко всему, что происходит, с пониманием, небезразлично, от его физиономии не осталось бы ни шиша. Так что, как бы не возражал писатель Горький, безразличное отношение к действительности было и остается самым доступным опиумом для народа. Вадим сбросил ноги на пол, накинул одеяло на плечи.

Что бросалось в глаза?

Бардак. Всюду валялись вещи, вещи, вещи. А на ногах висели серые клочья с красными и черными подтеками – его брюки, сшитые в Доме мод под заказ. Классные были штаны. В своем роде шикарные.

Он задрал штанину – о, ля-ля! – и поскорее опустил ее на место: правая подставка выглядела ужасно – напоминала кусок мяса на вертеле. На ней лучше было не акцентироваться – безразличие, прежде всего.

Закутавшись в одеяло, он поковылял на кухню, закрыл окна и позавтракал: водой из чайника с колбасой из морозильника, строго, безвкусно, сердито.

Заморив червячка, он покопался в ворохе хлама на полу, нашел себе новые джинсы, старую кожаную куртку и кусок тряпки, из которой сделал лямку для руки. Он подобрал револьвер и воткнул его за пояс. Принарядившись, он вышел из дома и поехал к игровым автоматам за деньгами. У него не осталось за душой ни копейки.

Знакомый кассир игровых автоматов приветствовал его широкой улыбкой:

– А! Это вы, везунчик? Потратились?

– Привет, – поздоровался Вадик и осмотрелся.

Кроме них в зале никого не было.

– Что с вами?! – ужаснулся дядька. – Попали в передрягу?

– Мне страшно везет, – кивнул Вадим. – Три жетона в долг, пожалуйста, – попросил он и пообещал: – Через три минуты отдам три жетона и сверху накину тридцатник, идет?

– Нет, так не пойдет, – возразил дядька.

– Почему? – Он расстегнул куртку, показывая кассиру волыну под брючным ремнем.

Однако тот твердо смотрел на клавиши кассового аппарата, совершенно не замечая револьвера, которым его пытались напугать, и жестко стоял на своем:

– Потому что деньги вперед.

– Три жетона, – повторил Вадим, приставив к виску невнимательного кассира дуло "Кобры". Щелкнул затвор. – Пожалуйста!

– Попапожалуйста… – наконец, среагировал мужик. – Пожалуйста… – и выдал три жетона.

Вадим убрал пушку и направился к автомату. Не успел он забросить медяшку в "однорукого бандита", как сзади раздался ядовитый смешок. Он обернулся.

На столе, заслонив собой кассира, болтая в воздухе ножкой, сидела цыганка по имени Кобра. А рядом на том же столе красовался сумарь, черный кожаный бэг, с которого все началось.

– Отдай ему то, что взял, – попросила Кобра, кивнув на перепуганного кассира.

– Без проблем. – Вадим подплыл к столу и положил жетоны перед дядькой. – Приятно тебя видеть, – сказал он Кобре.

– Приятно меня видеть! – польщено растаяла та. – Продвигаешься, Чапаев. Очень немногим приятно меня видеть.

– Мои акции подскочили? – он кивнул на сумку: – Это мне?

– От Насти. – Кобра заботливо поправила торчавший воротник на его куртке. – А спасибо скажи Олесе.

– Я все-таки ее достал?

– Это что-то. Блицкриг. Как она была вчера счастлива! Олеся никому еще так не верила, никому.

– Почему Люшечка этого не знает?

– Тебе недостаточно, что знаю я?

– Ты видишь, что он со мной сделал? – Вадим покрутил перед цыганкой перебитой рукой.

– Так, он тупой, – улыбнулась Кобра. – Ты еще не понял?

– А мне пофиг. Я не хочу боли.

– И ему пофиг. Ему лишь бы кресло не съезжало, мальчик мой, а кто у него там: ты или Полицай, – какое ему дело?

– Короче, я уже задыхаюсь от твоих приколов, красавица. Я скоро подохну от этих шуток. Что это? – Он ткнул пальцем в сумку: – Зачем ты это принесла?

– Это Настя. Решила выйти сухой из болота, сама пришла.

– Отнеси ей обратно.

– Я что, носильщик?

– … Слушай, зачем ты вообще с нами связалась? У тебя дел больше нет?

Он дотронулся до шоколадной ладони Кобры сначала одним пальцем, затем вторым, третьим… Наконец, осмелел, поднял ее руку с серебряными браслетами к своему лицу и лизнул впадинку между большим и указательным пальцами. Он прижал ее к губам и закрыл глаза. В это мгновение он пережил нечто божественное, ясное, блаженное. Всё сгинуло, всё растворилось, всё исчезло. Осталось беспредельное материнское лоно вселенной… Ни одного предмета, только любовь. Только любовь…

– Я так плакала о тебе, так плакала… – прошептала вдруг Кобра.

– Мама?

Цыганка коснулась второй рукой его темени, и в этот момент он понял, что победил.

– Я, правда, хочу тебя, правда… – Он без малейшего страха посмотрел в глаза Кобры. Это были самые чистые и простые глаза на свете, роднее тебя самого.

– Я знаю.

– Но когда ты рядом, я не живу. Посмотри, я еле стою. А я хочу жить, Кобра, я хочу жить. Ну, зачем ты к пришла? Ты смеешься, тебе все хи-хи-ха-ха? Люди такие маленькие, да? Такие жалкие, тупенькие… А что мы можем? Что с нас брать? У нас только деньги, Кобра, только деньги, над этим даже смеяться смешно. Если б мы могли, если б мы знали, что делать, кроме денег. Но нам же ничего не дали. Ничего, кроме денег. На свету мы дохнем как комары, в темноте ревем как молокососы. Если б кто-нибудь нам сказал, Кобра, если б кто-нибудь…

– Ладно, живи. – Кобра одернула руку, к которой он приклеился, и соскользнула со стола.

– Кобра! – Он попытался ее остановить. Глупо, конечно.

– Я проголодалась, пусти! – Она оттолкнула его и пошла к выходу. – Я хочу есть. И не дай божок, мне сегодня подсунут кетчуп вместо крови.

Дверь хлопнула.

Вадим остался один на один с обомлевшим кассиром.

– … Вот это баба, – изумленно произнес тот, позабыв, как, чуть ранее, ему едва не разнесли череп из-за трех жетонов.

– Какая баба? – переспросил Вадик.

– Эта ж цыганка. Как ты ее назвал? Кобра?

– Где Кобра? Где цыганка?

– Была же…

– Да? Ты ее видел? Ты ее хорошо разглядел?

– …?

– Эта баба, – сказал Вадим, растопырив пятерню перед носом кассира, как при первой встрече. – Эта изумительная женщина хочет есть, ты слышал?

– Да, слышал. – Мужик вновь окосел.

– Если сегодня в этом городе не найдется того, кто сможет накормить эту бабу, она завтра поднимет Неву настолько, что не видно будет телевизионной вышки. – Вадим опустил руку: – Женат?

– Женат, двое детей, – отрапортовал кассир, чтобы его не убили.

– Любишь жену? – Вадим открыл сумку.

– Да.

– А детей?

– Да.

– Купишь детям игрушки, – распорядился Вадим, выложив мужику сто баксов двадцатками и десятками. – А с женой выпьешь за мое здоровье. А я выпью за твое.

13

Он выпил в "Корчме" на Среднем проспекте Васильевского острова, в кабачке студентов и промышленных кадров. Более того, он оставил там триста баксов, угостив всех, кто оказался с ним под одной крышей.

– "Ни земли, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…" – затянул один осоловевший студент. Он сидел напротив Вадима, заливал пивом горечь нищеты и вспоминал Бродского.

– Как тебя звать? – спросил Вадим.

– Рома.

– А я Романов.

Рома с достоинством поднял вверх указательный палец:

– Почти тезки. Почти! – Он не собирался сокращать дистанцию. – "Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду…"

– Классно – да? – "на асфальт упаду…" – прицепился Вадим. – А дальше? Что дальше?

– "И душа неустанно, отлетая во тьму, поплывет над домами в Петроградском дыму…"

– Да, да, да…

– И апрельская морось,

под затылком снежок,

и услышу я голос:

– до свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой,

– словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед.

– Я сейчас плакать начну, – сказал Вадим.

– А дело было так, – пояснил Рома, показав пальцем в пол: – У Иосифа здесь жила одна девочка…

– В "Корчме"?

– Не, – улыбнулся студент, – на Васильевском острове. Он приходил к ней с улицы Пестеля…

– Знаю, – кивнул Вадик. – Знаю, где Пестеля.

– Но у него не было денег. Поэтому она его игнорировала.

– Девчонка?

– Ага. Поэтому он приходил умирать. Пять лет ходил.

– Ого!

– … "Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места…" – Рома безысходно засмеялся: – Приходил умирать.

– Кто?

– Иосиф. Ходил… Потом умер, и уехал в Америку.

– Как-как?

– А вот так, – отрезал студент и с вызовом уставился в лицо Романова.

Вадим вдруг вспомнил Иосифа Блана:

– Какая у него была фамилия?

– Я сомневаюсь, что его фамилия тебе о чем-то скажет, – с миной интеллектуального сноба проворчал Рома.

– Не понял?

– Ты прилетел из другого мира, Вадя. Человек, который отдает в пивнухе триста баксов, – прости – не наш человек. Ты можешь напялить на себя бомжовский плащ, купить умную книжку, не стричься, не мыться, но ты так и останешься сытым, Вадя…

– Я? – опешил тот.

– Ты сытый, – кивнул Рома. Неожиданно его глаза дико сверкнули, голос болезненно сорвался и прошипел: – Ты даже не сытый – ты сытенький! Сытенький!

– О, ля-ля!

Вадим понял, что пора уходить. Друган Рома перебрал и решил навесить на благодетеля, унизившего его достоинство дармовой выпивкой, все свои комплексы. Чтобы не обострять отношений, Вадик пожелал студенту успехов и отправился на Университетскую набережную, к темно-синему фасаду, что напротив Медного всадника, слева от египетских сфинксов и прямо над заледеневшей речкой Нева.

14

Это было сродни пытке на девятом круге преисподней. Восемь вечера. Обстановка на третьем этаже филологического факультета такая: одна-единственная аудитория, в которой все еще горит свет, и две полуживые души: Настя и профессор Аркадьев. Она сдает зарубежную литературу – он принимает. Все однокурсники Насти разошлись по домам в районе шести вечера.

Красноречиво взмахнув рукой, Аркадьев взглянул на часы:

– Голубица, мы полтора часа бьемся над одним и тем же вопросом, с меня уже пот льется! Вы собираетесь здесь ночевать?

– Нет-нет, – ослабевшим голосом пробормотала Настя. – Что… что вы хотите, чтобы я сделала? Ставьте четверку, на пятерку я уже не рассчитываю. – Она решила сдаться.

Профессор с сочувствием покачал головой:

– Речь идет о том, что я собираюсь поставить вам двойку.

– Двойку?!

– Ага.

Право, Настя была уверена в приличной оценке: содержание билета бедняжка изложила так, что от зубов отскакивало. Но отскакивало только первые десять минут. Потом Аркадьев втянул ее в какой-то изнурительный базар о грешниках и праведниках Данте Алигьери, совершенно обескровивший девушку, так что на втором часе общения с этим извергом она не смогла бы вспомнить, на какой станции метро живет, не говоря уже о точном месте встречи Данте Алигьери с божественной Беатриче, которого от нее страстно домогался экзаменатор последние сорок минут.

– Ставьте двойку, – безвольно согласилась Настя.

Профессор отрицательно помахал указательным пальцем.

"Противный!" – подумала Настя. Еще вчера обожаемый ею Аркадьев сегодня сидел перед ней с видом прокурора, словно ты убила, ограбила и совершила все чудовищные мерзости разом, и демонстрировал девушке самые отвратительные грани своего характера: склонность к издевательству, садизму, интеллектуальному изуверству. Лишь сейчас до восемнадцатилетней студентки, тупо строчившей его лекции, стало доходить, за что ненавидит краснощекого Аркадьева сушеная университетская профессура: всех, у кого не достаточно активно варятся мозги, он пунктуально гравировал в списки личных врагов. Насти пока в этом списке не было. К огромному ее сожалению. Ибо, прими он ее за козюлю, она б уже сидела в кинотеатре "Спартак" и смотрела очередной фильм Фасбиндера.

"Может, ты голубой?" – подумала Настя и сказала:

– Вы поставили двадцать шесть троек, профессор…

– Хотите, чтоб я и с вами так поступил?

– Уже да.

– Двадцать шесть! Как трогательно, что вы подсчитали. А сколько пятерок?

– Одна.

– У Парамонова?

– Да.

– Каков ваш вывод?

Настя нервно дернула плечом и честно опустила глаза:

"Да провались ты! Не знаю!"

– Это говорит лишь о том, голубица, – заявил Аркадьев, – что у вас на курсе двадцать шесть дегенератов – идея встречаться с ними снова меня удручает. Если б я располагал уймой терпения, я бы поставил им двойки. А Парамонов – умница, подает надежду на свет в конце тоннеля. Что ж… – Он вновь обратил внимание на часы:

– Постараемся не уходить от предмета. Тройки вам все равно не видать, а насчет вечернего чая с блинами – все в ваших руках. Вы помните, как выглядела Беатриче, когда ее увидел Дант?

Сжав кулаки от раздражения, Настя ответила:

– Она выглядела эффектно.

– Да что вы?

– А что? – Настя смело устремила в постоянно прыгающие глаза экзаменатора двух серых ангелов за стеклами очков. – Нигде ведь не сказано, что от Беатриче разило перегаром и табачиной, что она была перезрела или мужеподобна, носила платье старшей сестры с дырками на коленях… Она наверняка была обеспеченной девушкой, вовремя вышла замуж.

– Наверняка, – задумчиво согласился профессор. – Наверняка. Так, где они встретились?

– У Люцифера.

– Вы путаете.

– Думаете, если б Дант не встретил Беатриче, она бы когда-нибудь попала в книгу с хорошим концом?

– Не думаю, – усмехнулся профессор. – Так-так…

– Любовь всегда начинается внизу, – обосновала студентка. – Лишь потом, по памяти, ее тащат выше: в рай, на небо, на облака.

– В каком-то смысле…

– С неба открывается совсем иная панорама. Данте он полюбил Беатриче на земле, а не на небе.

Аркадьев удовлетворенно кивнул. Кажется, Настя попала в точку и угадала, что от нее требуется:

– Полюбил и убил, – продолжала она. – Ну, чтобы не мучилась. Отправил на небо.

– Где вы это вычитали?

– Вы же сами рассказывали, как она его прокатила, – вышла замуж за романского бюргера. А он взял и… – Настя выпрямила указательный палец дулом пистолета и громко щелкнула пальцами.

Профессор вздрогнул: палец студентки и серые глаза смотрели на него.

– Ясно? – Настя с наглой улыбкой опустила руку: – Он никому не мог признаться, что убил девушку, которую любил, и всю жизнь мучился: то сделал – не то сделал?

– Но как?

– Мысленно, – без запинки ответила Настя, – Гениальное убийство: чисто, надежно, одним ударом – в сердце. Он убил ее мысленно. Надо быть очень продвинутым, чтобы убить мысленно… Потом у него начался ад: галлюцинации, ломки, мысли. Он бы никогда не стал поэтом и не написал бы Божественную комедию, если б мысленно не убил Беатриче.

– Он бы не убил Беатриче, если б не был поэтом, – сосредоточенно перефразировал Аркадьев. На его нервном лице начали проявляться признаки интеллектуального оргазма. – Вы мыслите, голубица, – с благодарностью произнес он: – Я чувствовал, что вы можете… Вы способны.

– Не стыдно заставлять девушку мыслить?

Пристыжено отвернувшись к окну, профессор подставил Насте красную щеку. Бегающие глазки педагога все реже и реже сталкивались со способной ученицей.

– Теперь я свободна? – спросила Настя. – Вы поставите тройку?

– Вы полагаете, там… – Аркадьев показал на дверь, за которую спешила убежать девушка, – будет лучше, чем здесь? Полагаете, там светит Солнце, поют херувимы?

– Нет.

– Тогда перед тем, как идти, опишите-ка мне состояние дел в нашей щёлке.

– Где?! – не поняла Настя.

– Злые щели.

– …?

– Вы впервые о них слышите?

Настя прищурилась.

– … Восьмой круг, злые щели. Кто там?

– В каком смысле, кто? – замялась Настя.

– Я два часа бился над тем, чтобы вы прекратили корчить дурочку. Вы прекратили – умница. А теперь давайте по делу.

– По какому делу? – зациклило студентку.

– На восьмом круге, в седьмом рве находятся такие узенькие щёлочки… – Аркадьев провел ногтем на столе "такую узенькую дорожку".

Настя замерла.

– Кто в них сидит? – спросил он с бесподобным сарказмом, чувствуя, что отвоевал у противника временно оккупированную пядь земли.

– Это точно последний вопрос?

– Гарантирую, – пообещал профессор.

– Воры, созналась Настя. – Это всё?

Она сделала вид, будто ткнула пальцем в небо.

– Какие именно? Не всех же воров гребут под одну гребенку.

– Я… я не помню.

– А нечего вспоминать – подумайте. Вы же умеете мыслить.

– … Ванни Фуччи? – вспомнила Настя.

Аркадьев недовольно вздохнул:

– Одинокий, больной Ванни Фуччи… Сколько ему еще томиться? Нет, нет и нет. Оставьте в покое несчастного Ванни, он помер тысячу лет назад, ему уже ничто не угрожает. Вы ж умеете мыслить, а слона не видите!

– У меня минус четыре и минус пять, – Настя показала Аркадьеву на свои очки. – Я плохо вижу.

– Да и бог с вами, – разочарованно махнул рукой профессор. – В аду сидят живые люди, – вот что следовало запомнить в первую очередь, а не "Ванни Фуччи". Я столько об этом говорил! Вы же были на всех лекциях.

– Была, – кивнула Настя. – Говорили. «У каждого свой ад, свое чистилище и райский уголок».

– Райский уголок … – усмехнулся экзаменатор. – Да, райский уголок. Приятно иметь с вами дело. Вы меня эадолбали. Ладно, открывайте свою щёлку…

Настя с ужасом увидела, что правая рука Аркадьева залезла в брючный карман, а на его красной физиономии появилась печать неземного удовольствия.

– Да вы что себе позволяете?! – Она подпрыгнула со стула, словно с утюга.

– Что я? – опешил краснощекий. – Что случилось?

Настя, от греха подальше, подбежала к двери.

– Что с вами?! – Не понимал профессор.

– Что с вами, я бы хотела спросить?! Может, здесь и принято раздеваться из-за каждой отметки, но, простите, мне пора!

И без того естественно красный Аркадьев покраснел еще больше:

– Потрудитесь объяснить, я что-то не понял…

– Вы попросили, чтобы я открыла что?!

– Зачетку.

– Щёлку!!

– Не может быть. Вы за кого меня приняли? Черт, кажется, я вас застращал. Приношу свои извинения, но вам послышалось. Я такого сказать не мог.

– Неужели? – не верила Настя.

– Голубка моя, – захихикал Аркадьев, – Я импотент.

– Вы надо мной смеетесь?

– Да, да, да! – продолжал веселиться профессор: – Ой, чего только не услышишь! Идите сюда, давайте зачетку!

– Не может быть.

– Что не может? Я им-по-тент. Вы о таких слыхали?

Настя молча вернулась к столу и положила перед повеселевшим изувером зачетную книжку.

– Я не занимаюсь сексом. – Профессор расписался в графе "Зарубежная литература": – Я никого не трахаю – меня никто не трахает. А постращать люблю. Ни одной юбки не пропускаю. Ничего не могу с собой поделать. Много ем, читаю, пробую исправиться, а результат один и тот же… Берите вашу зачетку, идите с богом.

– Тройка? – спросила Настя.

– Пятерка, вы ее выстрадали.

– Спасибо.

Перед тем, как выйти, Настя остановилась в дверях:

– Вы знаете Кобру? – спросила она.

– Африканскую? – улыбнулся Аркадьев.

– Ну, я, короче, должна была сказать: там очень грязно…

– В щёлках? – Он подмигнул. – Со змеями?

– Да, – ответила Настя. – До свиданья.

– Салют!

Покинув аудиторию, которая за полных два часа превратилась в настоящий зал закрытого судебного заседания, Настя пошла по еле освещенному коридору в сторону главной лестницы и неожиданно почувствовала, что за ее спиной кто-то есть. Замедлив шаг, она стала гораздо осторожнее наступать на иглы каблуков и прислушиваться.

Точно!

– Не оборачивайся! – попросили ее в затылок, – застрелю.

"Это он, больной!!" – Она смотрела прямо перед собой.

– Я не очень стильно выгляжу, – объяснил Вадик. – Так что, пока не надо сюда смотреть. Время еще не пришло.

– Что еще?

– Шагай, шагай.

– Зачем? – Она остановилась. – Что тебе не понятно? У меня нет твоих денег!

– Не в деньгах счастье, любовь моя.

– Я тебе не любовь твоя, ну, как это еще объяснить?!

– Не оборачивайся.

Дверь аудитории скрипнула, из зала суда вышел профессор Аркадьев с удовлетворенной улыбкой на красном лице. Свое он получил сполна. Чтобы не мешать делам сердечным, профессор быстро проплыл мимо молодой пары, на прощанье махнул любимой студентке рукой и исчез из поля видимости.

– Ну, зачем ты пришел? – пролепетала Настя.

– Надо побазарить.

– Пойми: не о чем нам больше базарить.

– Не понял? Мы разве не забили стрелку?

– Какую еще стрелку?

– Ну, мы же договаривались о свидании – да? – только чтобы ты и я…

– Когда?

– Вообще. Только ты и я. Никого, кроме нас. Ты же зачем-то сюда пришла.

– Я здесь учусь.

– И я, и я хочу учиться, подснежник, – а как же? – не серым же помирать.

– Что ты делаешь?!

– Шагай, шагай! – Вадим подтолкнул девушку стволом револьвера: – Вон туда.

– Я туда не пойду, там темно!

– Шагай, шагай.

– Я сейчас закричу.

– Не закричишь. Не оборачивайся! Шагай! – Он поковылял следом за девушкой.

Так и не позволив Насте увидеть свою разбитую физиономию, Вадим завел ее в кромешный темный угол на третьем этаже и разрешил смотреть куда угодно. Он знал, что дева не увидит здесь собственного носа, не говоря уже об его обгрызанном ухе, нескольких фингалах под глазами или опухшей правой руке.

Настя, действительно, ни черта не могла разглядеть. Ей "не светило Солнце, не пели херувимы…" – тут даже не горело ни одной лампочки. Почувствовав на запястье холодное прикосновение его лапы, она оцепенела:

– На что ты рассчитываешь?

– На то, что мы будем вместе учиться, да? Глубже изучим друг друга, – заплетаясь, произнес. Вадик. Поймем, познаем, опять станем как одна семья…

"Господи, он же вдрабадан!" – поняла Настя.

С этого момента она решила придерживаться тактики беспрекословного согласия – уж очень не охота было оставаться здесь, в углу, на третьем этаже филфака до прихода утренних уборщиц, с пулей в голове.

– Хорошо, – согласилась Настя.

– Что хорошо, любовь моя? А? Будем учиться?

– Да, Вадик, все хорошо.

– Все хорошо, – вдумчиво повторил он во мраке. – Мы научимся любить друг друга, прощать, да?

– Разумеется.

– Не обманывать…

– Научимся.

– Не искать того, что нам не принадлежит, и хранить то, что у нас есть…

– Да-да.

– Хорошо… Хорошо. А Миня – слышь? – что это он? Где он сейчас? Он что, с нами собирается учиться?

– Как-кой Миня?

– Ну, козел с той визитки.

– Какой визитки?

– А которую ты потеряла. Наш Миня, ты что, его видела?

– Где? – Спина у Насти чудовищно взмокла, руки тоже. Пульс как у спортсменки.

– Не знаю. Это я у тебя должен спросить, где. Он же меня продал. За тридцать кусков, прикинь?

– Тот, что директор "Кобры"?

– Да никакой он, в жопу, не директор. Он тебе пургу нагнал, а ты повелась как ребенок. У Мини ж ни хрена за душонкой – одни долги. Директор, блин! Этих директоров сейчас как мух не перебитых – через полгода всех на навоз изведут. Директор, нах! А у меня скоро будут миллионы – слышишь? – все будет: Италия, Рим, Палермо, – все у твоих ног, я же обещал. Э, ты мне веришь или что?!

– Да-да, верю.

– Хорошо, – вновь протянул он. – Очень хорошо. А я почему-то вдруг подумал: может, не верит? Может, считает меня за барана вонючего?

– Да что ты, Вадик!

– Веришь, да?

– Конечно.

– Не считаешь, нет?

– Нет, Вадик, нет, ни в коем случае!

– Хорошо. А то ведь без тебя… без тебя мне ж никак, любовь моя. Без тебя я черт знает что. Слышишь?

– Да-да.

– Без тебя я только летаю над землей, и все. Ничего у меня без тебя не получается. Летаю, блин… А земля близко-близко. Я все пытаюсь поставить ногу, застолбиться, а она не ставится, скользит. А почему? А потому что без тебя. Постоянно не хватает двух-трех миллиметров, какой-то мелочи. Скользит, и все. Вниз уходит, проваливается. Проклятье! Всегда надо, чтобы было за что зацепиться, да? Вот, хотя бы, твоя рука, клочок земли, один взгляд, одно движение, – много не надо, – грамм любви, капля нежности… А ты говоришь, в деньгах счастье! Без тебя, любовь моя, мне не надо никаких денег, без тебя я никто, нигде… Короче, будем учиться вместе, или что? – вспомнил он.

– Да, Вадим.

– А…, хорошо. Я доказал тебе, что я есть, что я должен быть, да?

– Более чем, – вздохнула Настя.

– Вот и все, что требовалось доказать. Смотри: твоя рука в моей руке, и тебе из нее никуда: ни туда, и не сюда. Значит, я существую?

– Существуешь, существуешь.

– Значит, все начинается сначала, да, любовь моя? История любви, круг первый?

– Ну, не знаю, наверно.

– Наверняка. Я, знаешь, что тут понял? Настоящее всегда прячут там, где начало, – я видел. Первый поцелуй, первая любовь, – разве это можно променять на то, что будет потом? Я хочу родиться и начать сначала. Завтра – ты слышишь, подснежник? – завтра я это сделаю. Завтра я буду стоить столько, что ты обалдеешь и сама бросишься ко мне на шею, – мне больше не придется ставить между нами "Кобру". Не смотри на то, что сегодня, еще рано – завтра будет в сто раз круче. Сегодня я сделаю всех, кто нам мешал быть вместе, а завтра… Может, ты опять не веришь, думаешь, я лапшу вешаю?

– Верю, почему… – согласилась Настя, от которой уже поднимался дым.

– Хорошо, – одобрил Вадик, – Ты должна верить. Без веры ты не будешь стоить рваного рубля. Так что, поверь: сегодня я отоварю всех, кто был со мной не согласен. Патронов хватит. Всех положу на сковородку, блин, всех приготовлю. Завтра посмотришь. Это будет завтрак. Ты только… только не вставай поперек меня, подснежник, и тебе будет хорошо.

Вадим надолго умолк.

– … Что еще? – спросила шепотом Настя.

– А пока все. Не вставай, и все, ясно?

– Ясно.

– Вот. А так, ступай. Иди, любовь моя!

Пальцы парня, стиснувшие запястье девушки, наконец, разжались. Она была свободна.

– Я что, пойду? – неуверенно прошептала Настя.

– Ага. Извини, но мы не прощаемся.

Так и не увидев того, кто ее стращал в темном углу, Натя отправилась по коридору в направлении света от главной лестницы.

– Я всегда с тобой, – полетело ей вслед, словно из трубы: – Не расслабляйся.

15

Продавец ликероводочного ларька на станции метро «Проспект Просвещения» Михаил Эдуардович Яновский в десять часов вечера переоделся в малиновый пиджак и уже готовился закрывать заведение, как вдруг в окошко заглянула побитая морда с залепленным ухом: она оглядела клетку, самого продавца и сказала:

– О, ля-ля!

– Что-то хотели? – поинтересовался Миша.

– А где Виталик?

– Виталик будет завтра.

– А сегодня?

– Сегодня я, – ответил Миша.

– Электричество сделали?

– Давно уже.

– Не мерзнешь?

– Нет. А что?

– Открой клетку, Виталик просил кое-что оставить.

– Заходи, – пригласил Миша, открывая дверь.

Вадим залез в ларек и вынул из огромной сумки револьвер.

– Это Виталику? – обалдел Миша.

– Это нам.

Вадим закрыл дверь, выбрал свободный от тары угол и приземлился на пол:

– Заплатишь три тонны баксов – он твой. Кольт. Реальная пушка.

– У меня нет таких денег.

– Зато у меня есть шесть пуль сорок пятого калибра. – Вадим открыл барабан, тут же его захлопнул и взвел затвор: – A свинец сегодня дороже баксов, Миня.

Миша увидел на лице гостя садистскую ухмылку и похолодел, несмотря на исправное отопление и теплый малиновый пиджак. Вадим положил оружие на пол и прошвырнулся по карманам:

– У меня была классная сигара… Где она?

Он нашел отцовскую сигару и стал тщательно ее раскуривать. Когда пошел густой дым, Вадик пригласил Михаила опуститься на пол. Тот отказался.

– У меня хорошая новость, – объявил Вадим. – Ты не убивал Полицая. – Подобрав с пола пушку, гость стволом указал на полу место, куда следует опуститься хозяину ларька.

Тот безропотно сел рядом:

– Хорошая новость, – согласился он.

– Полицая вообще никто не убивал. Знаешь, почему?

– … ?

– Потому что Полицая убить невозможно. Потому что его вообще здесь не было. Че глазами хлопаешь? Я гарантирую: Полицай – это иллюзия.

– То есть, как?

– А вот так. И мы с тобой – иллюзия. Не понял? Все здесь мираж, Миня, все! Это как игра: одни приходят – другие уходят, – а деньги остаются. Реальны только деньги. Ну, еще Кобра, ты ведь знаешь Кобру – реальная баба. А все остальное – сегодня есть – завтра нет. Врубаешься? Кобра поиграла с нами как с котятами. Думал, она че к тебе пришла?

– Че она ко мне пришла?

– Она обобрала твою душонку, Миня. Обобрала, и до свидания. Беда в том, что ты, кроме денег, ни хрена не видишь. Есть душонка, нет душонки, – до балды, были б деньги, да? Так вот, без душонки денег не бывает. А если бывают, их забирает Полицай. Врубаешься?

– Миша кивнул.

– Которого на самом деле нет.

– То есть, Полицай… – мучительно соображал Миша.

– Где ты служил? – помог Вадим.

– В Венгрии.

– Ну, и кто был твоим старшиной?

– Полоцкий, – Добрые глаза Мини ошарашено округлились.

– Как его звали?

– Полицай.

– Ну и как он, по-твоему, мог сюда попасть?

– Никак.

– А Осю помнишь? Осю Блана…

– Конечно.

– "Когда-то в утренней земле была Эллада", – да? Высоцкий, "чуть помедленнее кони, сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони…"

– О, черт! Это финиш…

– Вспомнил? Классно нас разыграла Кобра?

– Ты Вадик Романов?

– Ага.

– Но как?! – Миша уставился на армейского друга.

– А это у нее надо спросить. Она обещала тебе, что меня не будет?

– Обещала.

– За тридцать косых?

Миша утвердительно опустил лицо.

– Кобра свои обещания выполняет… И че тебе закупщиком плохо сиделось? Я ж к тебе как к ребенку относился: и кормил, и одевал, и хату мы тебе сняли. Не понравилось, что Настя ко мне ушла? Так она, если б не ко мне, один фиг, нашла бы себе мешок денег. Не твоего полета девочка, Миня, надо ж быть реалистом. А ты сразу Кобре плакаться, душонку чертям закладывать! Ой, Миня, я угораю…

Поднявшись на ноги, Вадим похлопал удрученного продавца по щеке:

– Ладно, щас мы все поправим.

– Как?

– Поехали к Насте.

– Она не дома.

– Откуда ты знаешь? – Вадик забычковал гаванскую сигару и положил ее обратно в карман.

– Знаю.

– Короче, если знаешь, приведешь ее через час домой на Измайловский, – распорядился Вадим. – Побазарим. Ясно?

– Хорошо.

– К одиннадцати часам я к вам подгребу. Не грусти.

Оставив Михаила в трагическом оцепенении, Вадим закинул бульдог в огромную сумку и, припадая на ногу, отправился ловить машину.

16

Он вернулся домой и, пока открывал замок, услышал за дверью сигнал телефона.

Его кто-то хотел.

Его кто-то искал.

Мир вдруг перевернулся с головы на ноги. Вадим распахнул дверь и с невероятной стремительностью подпрыгнул к телефонной трубке:

– Алло?!!

Ему ответил непрерывный гудок. Он не успел на несколько секунд: тот, кто его хотел, положил трубку.

Но это был уже другой мир.

Мир, в котором его знали.

Подождав минут пять повторения звонка, он набрал номер Насти.

– Да? – ответила Маргарита Серафимовна,

– Это я, Вадим. Добрый вечер.

– Какой Вадим?

– Романов.

– Не знаю такого.

– Скоро узнаете. Настя дома?

– Ее нет.

– Будет после одиннадцати?

– Лучше позвоните в половине двенадцатого.

– Лучше я приду в половине двенадцатого.

– Она вас ждет?

– Всегда ждет. Сейчас я подойду и за верность ей памятник поставлю.

17

За пятнадцать минут до назначенного часа он прибыл на место и прогулялся вокруг синей церквушки – огромного, точно бездыханный белый камень, Троицкого Храма. Эта сонная, вечно закрытая церковь спала под голубой цыбулкой и хранила священное молчание. Он обковылял ее по замкнутому кругу, сказал, что и сам отлично знает, куда ему дорога, что все получится, как надо: Кобра останется довольна, сегодня, наконец, ее накормят царским завтраком, – и вошел во двор соседнего дома по Измайловскому.

Он набрал код на парадной двери и поднялся на третий этаж.

В башке шумело: какие-то скрипки, барабаны, медные трубы, – все вдруг смешалось и взревело под его крышей, едва он нажал кнопку звонка тридцать седьмой квартиры.

Он не отпускал кнопку, пока не увидел перед собой шокированную мать Насти.

– А Настя? – спросил он вперив взор в растерявшуюся мамашу: – Где она, а Маргарита Серафимовна?

– Что случилось?! Что случилось?! – взволнованно затараторила та. – Вы с ума сошли, столько трезвонить? Я же не глухая.

– А где Настя?

– Нет ее еще, нет.

– Вы уверены?! А где она? Простите, как это нет?! – обалдел он: – Половина двенадцатого есть, а ее нет?! Он попытался заглянуть в дом: – Ее че, правда, нет?!

– О, Господи! – промолвила Маргарита Серафимовна: – Вы кто?! Что вам надо?

– Я не Господи. Чего это она? Где, а? Половина двенадцатого, блин! Не понял?

Хозяйка упала бы в обморок, если б хулиган с избитой физиономией не отлип от двери.

Оставив в покое мамашу, Вадим спустился на один лестничный пролет. Там он осел на каменный пол, прислонился к батарее и пробубнил:

– Не волнуйтесь, я подожду. Мне удобно, тепло… Я жду любимую девушку. У меня есть сигара, деньги, я свататься пришел.

Дверь над ним закрылась. Он нашел в кармане огрызок гаванской сигары, закурил.

Минут через десять щелкнула парадная дверь.

Кто-то вошел и стал подниматься по лестнице.

Вадим приготовил револьвер.

Шаги приближались.

Он прицелился в развилку лестничных площадок, где должен был появиться затылок, и заметил, что, "Кобра" в его руке выводит бешеные зигзаги.

Между лестницами появилась голова, принадлежавшая Олегу Михалычу, отцу Насти.

Вадик спрятал пушку за пазуху, привстал с пола и оседлал подоконник,

– Добрый вечер, – сказал он, когда Олег Михалыч повернулся к нему лицом.

– Добрый вечер, – кивнул тот, проплывая мимо.

Папа Насти открыл дверь и исчез в квартире.

Десять минут до полуночи, а Насти все не было. От скуки Вадим раскрыл все молнии на сумке, зачерпнул горсть денежных купюр и подошел к лестничному пролету.

Легко, красиво и плавно бабки полетели вниз.

Как опавшая осенняя листва, как забытый сон, как мираж…

Он был уверен, что Кобра в восторге от такого зрелища: осенняя листва осыпается с сухих веток…

Он вернулся к сумке, зачерпнул еще горсть листьев и вновь посыпал ими черную дыру лестничного пролета.

Наконец, он попросту вывернул кожаный бэг наизнанку, и… Зеленое конфетти закружилось праздничными куполами парашютов, вспышками в ночи. Деньги парили от третьего этажа к подвалу и испарялись в пустоте.

Все. Сумарь опустел. Карнавал подходил к концу.

Вадим открыл барабан револьвера, вытряхнул все боеприпасы на подоконник, отложил два патрона, с оставшимися подошел к пролету.

Раз… Первая толстушка сорок пятого калибра спикировала в подвал к зеленым баксам. Два… Туда же полетела вторая… Три… Четыре…

Осталось два патрона. Он симметрично вогнал их в барабан "Кобры" один против другого – прекрасный расклад для партии в русскую рулетку: два шанса из шести, или один на троих, – без дураков. Он никого не хотел убивать. Кто здесь лишний, пусть разбирается "Кобра".

Барабан защелкнулся.

Вадим трижды прокати его по рукаву, аккуратно положил на подоконник и посмотрел в окно. Два желтых пятна освещали уютный дворик. Фонари.

– Кобра, я люблю тебя, – признался он. – Мы качаем на руках вселенную, да? Капли звезд тают на наших ладонях. Только ты и я…

Вадим вздрогнул – открылась парадная дверь.

Он повернулся к окну спиной и услышал стук Настиных каблуков. Она поднималась наверх. С ней шел Миша.

Вадим увидел их затылки в развилке лестниц, затем два лица. Заметив парня, дева и ее друг остановились на втором этаже. Их разделяла одна лестница.

– Что на этот раз? – спросила Настя.

Предчувствуя страшные неприятности, из квартиры показались родители Насти.

– Что здесь происходит?! – поинтересовался Олег Михайлович.

– Мы играем, – успокоил Вадик, подарив родителям странную улыбку.

– Во что это вы играете? – не понял отец девушки.

Тогда одноухий схватил с подоконника пушку и заорал, что если все, кроме него, не закроют рты, он этой симпатичной девчонке в розовом дутике полголовы снесет.

Обстановка изменилась.

– Кто не доволен, тот свободен!! – орал Вадим. – А мы остаемся! Хотите смотреть – смотрите! Но молча! Мы играем, и расходимся. Кто не согласен? Что не ясно? Рты позакрывали и стоим, где стоим!

Нервный выхлоп обошелся оратору дорого – Вадик начал стремительно сдавать – силы убывали с каждым словом. Левая рука ходила ходуном и еле удерживала "Кобру". Он был на пределе и без тормозов, это могло повлечь за собой, черт знает какие осложнения.

Чувствуя, что в любой момент может рухнуть без сознания, он сбавил обороты и прохрипел:

– Хорошо стоим. Хорошо. Я ж хочу как лучше, да? Все хорошо стоят, хотят стоять еще лучше. Все хотят любить, там, есть, спать… А кто хочет, чтобы хуже? Дураков нет? Я тоже хочу. А Кобра хочет есть. Она хочет есть. Ей пофиг, что я хочу или вы… Она проголодалась, и если сегодня не получит того, что хочет, завтра уже никто не будет хорошо стоять, ясно, да? Поэтому, давайте, реально решим наши проблемы и разойдемся. Посмотрим, доиграем до конца. А то не хорошо не до конца, не хорошо… Кому-то, может, и хорошо – да? – а кому-то не хорошо, – это не хорошо. Так что, давайте…

– Вадик, – решилась пролепетать Настя.

– А?

– Все же хорошо. Ты что? Сколько можно стращать меня этой штукой? Я все понимаю.

– Да?

– Зайдем ко мне? – предложила она, пробуя улыбнуться: – Отдохнем, посидим…

– Не… Я свое отдохнул, любовь моя, я семнадцать дней отдыхал в Таллинне, а ты говоришь «отдохнем». Я выспался. Теперь я хочу жить, понимаешь? Я хочу на свое место. Я больше не шакал, ясно? Вот, доиграем, и все будет хорошо.

– Господи, кто тебя так? – Настя, наконец, увидела, во что превратилась башка ее парня.

– Не стильно выгляжу, да? Вот, меня так. Кто-то еще не согласен с моими убеждениями. Кто-то еще не врубился, с кем имеет дело, кто-то еще ухо мне норовит откусить, морду начистить. Кто-то не понимает, что у меня есть ты, да? А когда у меня есть ты, мне, ну, очень хорошо, любовь моя, очень, несмотря на некоторые обстоя… ят… тельства.

– Да-да, – согласилась Настя. – Обстоятельства.

– Друзья, семья, любовь моя… – Заплетающийся бред вконец измотал парня, он уже не понимал, что несет: – У меня есть все, что надо… Вот почему мне хорошо, вот почему я здесь…

– Разумеется, все есть, – ангельским голосом пропела Настя.

– Короче, я банкую,… любимая.

– Это как, лю-любимый? – переспросила Настя.

– Это так… просто. – Он тупо уставился на "Кобру" в своей руке: – А-а… здесь два – да? – два пистона.

– Ну и что? – захлопала глазами Настя. – Зачем нам два пистона? Разве, нам без пистонов плохо? Ты же говорил, что любишь…

– Без пистонов нам никак, любовь моя, ва…аще никак… И еще у нас четыре… пу…устые дырки… – Вадик с судорогой на лице проглоти слюну, – Это тот самый шанс, любовь моя, тот самый шанс… Мы будем играть в русскую рулетку… Вы же знаете, наверно… наверно, знаете, есть такая игра… Один шанс на троих… Или два… Блин, я уже хрен помню сколько… Кто-то свалит, короче, а кто-то останется… Реальная такая игра… Всем будет нормально.

Наконец, рука сумасшедшего дрогнула, выронила револьвер, его задница сползла с подоконника, и, пожалуй, все. Он свалился на пол без признаков жизни.

Никаких длинных коридоров не было.

Сотни иголок одновременно, но не больно, даже ласково, вошли в его ладони, между лопаток, и дальше, дальше…

Высоко-высоко навзрыд вскрикнула русалка.

Нечеловеческий огонь сердца, неземной голос.

Вечное пламя.

Сквозь него он разглядел цыганку, уходившую за горизонт, чтобы никогда не возвращаться,

… увидел Олесю, в агонии вывалившуюся из розового кресла,

… увидел мать в облаках Балтики, которая молилась за него,

… увидел, как спадают цепи с тела бронзового человека,

… и как раскрывается стихия, чтобы принять в свое лоно бронзового человека,

… и как падает на землю небо.

… и как благодарная земля возвращается в родную орбиту голубоокой планетой.

И увидев это, он скатился по лестнице к ногам девы и ее друга.

Открыв рот, Миня нагнулся, чтобы пощупать его пульс.

– Он живой, – сказал Миша.

– Он больной. – Настя села на последнюю ступень, положила голову парня на колени: – Ну, вообще! Какой болван…

Выстрела никто не слышал. Крови никто не видел. Кобра взяла свое бесшумно и чисто. Позавтракала и ушла в другие края. Эта изумительная женщина в последний момент решила никого не убивать. Она делала то, что хотела. Все остались живы-здоровы: и волки сыты, и овцы целы. Так бывает там, где отдают последнее.

А два желтых фонаря продолжали качаться во дворе дома одиннадцать по Измайловскому проспекту, что в считанных секундах ходьбы от сонного синекупольного храма.

И наступило завтра.

Эпилог Январь, 1992.

Свадьбу сыграли в первых числах января. Жених с белоснежным гипсом на правой руке торжественно ввел невесту, облаченную в роскошное платье за четыре с половиной тысячи баксов, под венец. А потом забурились во дворец свадебных торжеств и гудели до посинения. Цыганский ансамбль, стол на сто человек, водка, вино, коньяки, веселый угар, – было все, как положено.

Леня с Наташей, официальные свидетели торжества, сидели рядом с молодоженами. Илья Палыч обратился к молодым о официальной речью, остроумие и содержательность которой могли конкурировать лишь с застойными обращениями Брежнева к советскому народу.

Даже с гипсовой дубиной жених смотрелся подстать происходившему и постоянно находился в центре внимания: реально шутил, нормально хохмил и четко оттягивался. На пятой или шестой рюмке он умудрился где-то отыскать целую коробку кошачьего корма, сунул в нее кривой нос, сморщился от отвращения и попросил Михаила Яновского отведать пару кусочков "Вискаса". Так, для пробы.

Около ста пар глаз уставились на бедного Миню, ожидая, каким будет его решение.

Миша страшно покраснел, зачесался в бороде и… отказался.

Тогда Вадик захохотал, по-свойски закинул полкило гипса на шею армейского другана, покрутил уже шевелившимися пальцами пук волос на его рыжей бороде и объяснил публике, что в ком-ком, а в Мине Яновском он уверен с этого момента на двести процентов, мол, это самый реальный тест на вшивость: не будь Миня Миней, он бы обязательно проглотил эту гадость, сказал спасибо, да еще и пятки бы облизал, разом выдав свое лицемерие. А так, Миня всем продемонстрировал, какой он нормальный пацан.

Наталья, подружка Лени, поинтересовалась, существуют ли другие реальные тесты на вшивость? Вадик ответил, что их до хрена, но этот, с Миней, самый конкретный.

Не прошло и десяти минут, как Михаил набрался духу и признался, что ищет кредит под собственное дело – кусков этак двадцать семь – тридцать.

– Га-га-га-га! – взорвался Вадик: – Га-га-га-га! Ну, ты, Миня, в натуре тему застолбил! Га-га-га!

И Миша почувствовал, что кредит у него в кармане.

А потом украли невесту.

Невероятно, но белоснежная, чудно пахнувшая Настя внезапно исчезла, как была: с фатой и модными очками, словно испарилась!

Поначалу думали – ритуальное похищение, очередной прикол разгулявшегося жениха, потом хватились на полном серьезе. В самом деле, жениху ли было прикалываться на эту тему?

Большинству было по барабану: есть невеста или нет, – водка текла рекой, многие даже в лицо не знали Настю. Паниковала лишь служба безопасности. Как такое могло произойти?

Искали Настю около получаса: по пятнадцать раз заглядывали под стол, за занавески, выходили на улицу, – пока вдруг не раздался один международный звонок.

Жениха срочно позвали к телефону.

Вадик прибежал в комнату, где стоял аппарат, и заорал, чтобы его оставили одного.

– Да? – ответил он в трубку.

– Чапаев! – Это была Кобра. – Поздравляю!

– Спасибо, но Кобра, я не понял… Ты откуда?

– Я в Италии.

– Где… где Настя? А?

– И Настя в Италии.

– Не понял?

– Хочешь тоже в Италию?

– Э! Сколько можно? Кобра! Где она?

– За тобой небольшой должок.

– Алло!!!

Из телефонной трубки донеслись какие-то страстные звуки, стоны, хи-хи… Это продолжалось минут десять… Ему не отвечали. В Италии было не до этого. В Италии занимались любовью.

Кто-то очень знакомый с кем-то страшно знакомым.

И все в розовом цвете…

Он едва не рехнулся, слушая все это. Но вот, там, в Италии, угомонились, успокоились, и полный удовлетворения голос поблагодарил:

– Она очаровательна, твоя маленькая слепая воровка, забирай ее, Чапаев. Остатки сладки. Я вас обожаю.

– Где она?!

Короткие гудки. Он тупо уставился на телефонный аппарат и вдруг услышал:

– Ты чего здесь?

– А?! – Он резко обернулся.

К нему возвращалась невеста. Серые глаза Насти были спокойны, как никогда, и чисты, как сама невинность. Вадим широко расставил ноги, бросил телефонную трубку, выпятил грудь колесом, а пальцы на его здоровой руке как-то сразу растопырились.

– Я не понял, где ты только что была?

– В уборной, – ответила она. – А что ты так волнуешься?

– Потому что в уборной никого не было. Тебя вообще нигде не было, блн! Тя полчаса искали, нах! Вся служба безопасности на уши встала! Че за херня?!

– Искали? Меня? Когда? – бестолково повторила Настя, леденея от чудовищного взгляда, каким на нее смотрел жених. Она уже, действительно, не помнила, где была эти полчаса. Пыталась вспомнить, но безуспешно. Ни прошлого, ни будущего больше не существовало.

– Че ты там гнусишь? Че базаришь? – разозлился жених.

– Вадик… Господи! – прошептала девушка, попятившись: – Что происходит?

– Это ты у меня спрашиваешь, что происходит?! Она будет с кем-то там трахаться, а я буду здесь стоять как чучело и слушать?! Тя полчаса искали, бл!! Где была?! Где ныкалась?! А?! Наколола, блн?! Кого ты накалываешь, краля блн?!!

Настя стучала зубами и не могла издать ни звука.

Впрочем, от барского гнева до милости – один шаг.

– Сюда иди! – позвал жених, немного успокоившись.

Она подошла.

Гипсовая рука мужа крепко прижала Настю к себе:

– На первый, типа, раз прощаю, бл, – объявил он, погладив ее шею.

– О, Вадик! – Настя глубоко вздохнула, словно пыталась надышаться перед смертью. – Как ты меня напугал! Ты так сейчас смотрел! Клянусь тебе, что…

– Но если я еще раз, типа, замечу, – перебил муж, – что ты где-то западаешь… – Гипс на его руке придавил шею жены так, что она чуть не задохнулась. – Я тя приволоку, бл, за волосы, пристегну к батарее – посрать не сможешь сходить без моего разрешения, нах, – пригрозил Романов младший: – Я тя и в Африке достану.

SDG.

Оглавление

Часть первая

  1 2 декабря, 1991.

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15 3 декабря, 1991.

  16 4 декабря, 1991.

  17

Часть вторая 

  1 5 декабря, 1991.

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8 6 декабря, 1991.

  9 7 декабря, 1991.

  10 10-22 декабря, 1991.

  11

  12 …… декабря, 1991.

Часть третья 

  1 23 декабря, 1991.

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12 24 декабря, 1991.

  13

  14

  15

  16

  17

Эпилог Январь, 1992. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg