«Всемирный следопыт, 1928 № 01»

Всемирный следопыт, 1928 № 01 (fb2) - Всемирный следопыт, 1928 № 01 4038K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдвард Велле Странд - Николай Алексеевич Ловцов - Артур Конан Дойль - Сергей Владимирович Обручев - Владимир Сергеевич Ветов

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ 1928 № 01

*

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТСЯ

В ТИПОГРАФИИ «КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ»,

МОСКВА, ПИМЕНОВСКАЯ, 16

□ ГЛАВЛИТ № А-4.879. ТИРАЖ 100.000

СОДЕРЖАНИЕ:

Полярные люди. Рассказ Эд. Велле Странд. — Модель судна из моржовой кости. Заметка — Игра в смерть. Рассказ Николая Ловцова. — Маракотова бездна. Новый роман А. Конан-Дойля. — Вокруг Новой Земли. Очерк С. Обручева. — Необычайные приключения Боченкина и Хвоща: Психокурьез Семена Семеныча. Рассказ В. Ветова. — Писатель трудящихся масс. Очерк о Джэке Лондоне. — Из великой книги природы. — Диковинки техники. — Шахматная доска Следопыта. — Обо всем и отовсюду. — Галлерея Народов СССР: Самоеды. Остяки. Очерки Ю. С. к этнографич. табл. на посл. стр. обложки.

ОТ КОНТОРЫ «ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА»

В целях наиболее аккуратной доставки журнала подписчикам, с 1928 г. «Всемирный Следопыт» рассылается по новой — карточной системе экспедирования, без адресных наклеек.

Новый порядок отправки изданий позволит ускорить высылку журнала новым подписчикам и, кроме того, устраняет возможность пропажи на почте.

Сущность этой системы заключается в том, что журнал направляется Изд-вом в то почтовое отделение, которое обслуживает подписчика и где уже находится его карточка. Получая от Изд-ва журнал, почтовое отделение доставляет его подписчику по указанному на карточке адресу.

В случае неполучения какого-либо номера журнала (или приложения к нему), подписчик прежде, чем обратиться с жалобой в Издательство, должен навести справку в том почтовом отделении, которое доставляет ему корреспонденцию! — имеется ли там его карточка, — и при наличии таковой, подписчик должен требовать от почтового отделения доставки ему недополученного номера журнала (или приложения). При отказе почтового отделения в удовлетворении жалобы, или при отсутствии карточки, подписчик должен обратиться непосредственно в Контору журнала, указав в письме:

1) свой точный адрес, 2) где и на какой срок была произведена подписка (уплачены ли деньги непосредственно в Изд-во, подписался ли он через почту или через контрагента) и 3) что именно не получено (журнал или приложение, какой № и т. п.). Жалобы на неполучение очередного номера журнала или приложений должны присылаться не позднее двух недель после получения следующего номера. Заявления, поступившие после указанного срока, по техническим причинам расследованы быть не могут и поэтому будут оставляться Конторой без рассмотрения.

ВНИМАНИЮ ПОДПИСЧИКОВ В РАССРОЧКУ!

При высылке очередного взноса подписной платы не забудьте обязательно указать на отрезном купоне перевода: «ДОПЛАТА на Всемирный Следопыт».

В случае отсутствия этого указания, Контора может принять ваш взнос, как новую подписку, и выслать Вам вторично первые номера журнала.

ОТ КОНТОРЫ «СЛЕДОПЫТА»

Для ускорения ответа на ваше письмо в Изд-во — каждый вопрос (о высылке журналов, о книгах и по редакционным вопросам) пишите на ОТДЕЛЬНОМ листке.

При высылке денег обязательно указывайте их назначение на отрезном купоне перевода. О перемене адреса извещайте Контору по возможности заблаговременно. В случае невозможности этого, перед отъездом сообщите о перемене местожительства в свое почтовое отделение и одновременно напишите в Контору Журнала, указав подробно свой прежний и новый адрес и приложив к письму на 20 коп. почтовых марок (за перемену адреса).

Адрес редакции и конторы «Следопыта»: Москва, центр, Ильинка, 15. Телефон редакции: 4-82-72. Телефон конторы: 3-82–20.

Прием в редакции: понедельник, среда, пятница — с 3 ч. до 5 ч.

Рукописи размером менее ½ печатного листа не возвращаются. Рукописи размером более ½ печатного листа возвращаются лишь при условии присылки марок на пересылку.

Рукописи должны быть четко переписаны на одной стороне листа, по возможности — на пишущей машинке.

Вступать в переписку по поводу отклоненных рукописей редакция не имеет возможности.

ПОЛЯРНЫЕ ЛЮДИ[1])

Приключения норвежских рыбаков　

Рассказ Эд. Велле Странд

I. Три племени.　

Безводно и пусто Финмаркенское побережье[2]), опустошенное постоянной непогодой. Оно напоминает собою каменную лавину без очертаний, причудливую груду, возникшую на заре мироздания.

Зато эта каменная глыба, подобно гневно сжатому кулаку вздымающаяся к небу, представляет из себя крепкий оплот против белых водопадов, которые Северное Ледовитое море в зимние темные и бурные дни низвергает на берег. А море это могуче — оно черпает свою силу от самого полюса, где, по сказкам, стоит мельница, которая на краю света вечно мелет и лед и камни…

Могучие водопады из светло-зеленой пенистой воды разбиваются о каменную стену и опять поглощаются морем. И когда белая морская пена белоснежным облаком налетает на черные гранитные ворота, то кажется, что вдоль каменной стены у моря веют белые вуали. Иногда морю удается подмыть у стены какой-нибудь выступ. Тогда могучий гранитный обломок скатывается на морское дно.

Вот все, что в силах сделать гневное море.

Его глухонемое мычание разносится по берегу и внушает местным людям ужас.

«Здорово замолола большая мельница» — говорят они и находят, что в такую погоду хорошо сидеть, спрятавшись в невзрачные и полуразвалившиеся хижины, которые они построили себе, несмотря на весь ужас перед бурей, за отвесами гор.

На необъятном горбе каменной массы, на обширной горной пустыне, протянувшейся на бесчисленное количество квадратных миль, вплоть до самых дремучих, лесов другой страны, день и ночь кочует народ, пустившийся однажды в поиски за счастьем и остановленный морем. Этот народ — лопари. Они слышат могучий голос моря, разносящийся пет каменной пустыне, но они не боятся его. Море не страшно им, — они не знают его грубой, безжалостной силы. Они знают только, что в море плавают миллионы жирных рыб, и ждут, чтобы человек вытащил их из глубины. Им кажется; что море для оседло живущих — такое же тучное, пастбище, как обширное плоскогорье для их оленей.

Они, кочевники, боятся голоса, который звучит в горных ущельях — голоса бури, наполняющей великую пустыню вокруг них грохотом и гулом. И когда снежная метель воет и кружится в обширном пространстве между небом и землей и воздвигает всюду белую движущуюся стену, они, как одинокие и покинутые дети, тесно прижимаются друг к другу и ждут, когда станет светлее. Но иногда проходит много дней, прежде чем распахнутся ворота в этой жуткой белой стене…

Но вот кончается горная метель, светлый день снова горит над ними, они выползают из своих чумов, собирают оленей и бредут дальше по снежной сверкающей стране, совершая вечное странствие под солнцем или северным сиянием, сквозь тьму и снежные вихри.

Так лопари кочевали с незапамятных времен по Торным склонам и плоскогорьям Норвегии, двигаясь все дальше и дальше.

А время шло. Новые столетия возникали и уходили в вечность. И другой народ проник в страну полунощного солнца и северного сияния…

Этот народ не стремился к плоскогорьям, где тысячелетиями скитались кочевники, ставшие теперь древним народом. Новое племя, пришедшее в полярную страну, поселилось вдоль глубоких фиордов; эти фиорды были созданы еще при зарождении мира океаном, наполнившим водою трещины в каменных глыбах. У фиордов люди нашли клочки земли, где при летнем, незаходящем солнце вырастал роскошный мир растений. Они принялись рыть и возделывать землю, построили себе жилища, и тонкий дым поднялся от новых строений к голубому небу, на котором сияло юное весеннее солнце.

Но не земля влекла к себе новых пришельцев. Им хотелось овладеть морем. Они знали, что весной и летом в его глубинах таились целые горы жирных рыб. Как только были построены новые жилища, люди принялись за суровую и тяжелую работу на море, за работу, от которой сгибались их спины и сами они преждевременно старились.

Чтобы не погибнуть, им приходилось надрываться с утра до вечера. Жребием нового народа была упорная борьба со скудной землей и коварным морем. И все-таки они не сдавались. Эти вечные труженики продолжали упорно бороться, рано седели и старились, если море не похищало их в юные годы.

Поколения гасли, и на их месте возникали новые; полярные люди, обрабатывавшие скудную землю и у моря бравшие свою добычу, превратились в сильный, выносливый народ — норвежцев.

Вся их жизнь была сплошной борьбой за существование: ведь они жили в стране, где земля так скудна и бесплодна, что не родит даже хлеба. И все-таки люди были довольны, лишь бы не было таких суровых, голодных зим, которые вырывали множество борцов из их стана. Часто они голодали зимой, но новая весна всегда пробуждала новую надежду в их сердцах.

Так протекали столетия, и опять новое племя пришло в страну, и единственным богатством этого племени была рыба, добытая со дна моря. Новый народ пришел с востока, и звали его «квены». В годы великого голода покинули они Финляндию — зерно замерзало в те годы в земле — и на протяжении всего странствия единственной пищей их был хлеб, испеченный из древесной коры. Целые села переселились тогда в Финмаркет. До них дошли слухи, что у берегов Финмаркена есть обширное море, в котором ходят густые стаи жирных рыб, и эта жирная рыба была им нужна, чтобы не умереть с голода. Они надеялись, что рыбий жир возвратит им их прежнюю силу и выносливость.

Карта Финмаркенского побережья.

Эти грубо сколоченные люди с угловатыми лицами смело пустились в путь по лесам и обширным пустыням голой и суровой страны. Они стремились к морю, которое одно могло спасти их от голода. Мужчина нес на своей широкой и сильной спине старших детей, за ним, шатаясь, шла бледная и истощенная женщина, и у нее в узелке за плечами лежал младший ребенок. Тяжело было это странствие квенов. Голод, как волк, впивался в их внутренности, и ночной мороз жег их лица, но они упорно шли все дальше и дальше. Самые слабые падали мертвыми от истощения в лесных трущобах, и их погребали в болоте, чтобы дикие звери не растащили их трупы, а если оставалось время, то закапывали в землю. Те, что могли, продолжали странствие сквозь лесную чащу.

Наконец они увидели, что реки текут в том же направлении, куда идут и они, и обрадовались, так как самое тяжелое было теперь позади. Теперь скоро они придут в сказочную страну, где жирная рыба громадными стаями стоит около самого берега. У всех была одна мысль: только бы выдержать и дойти. Теперь их вели за собою речные рыбы; они ловили их, и силы их возрастали. Рыбу они поедали сырьем, так как не умели добывать огонь.

В один прекрасный день они увидали с горы, на которой очутились на своем пути, что-то голубоватое и почувствовали запах чего-то незнакомого, что не имело отношения к горной стране. Они никогда еще не видали моря, но знали, что то голубое, сливавшееся с небом, что было под ними, и есть море.

Они стали спускаться с гор, пробирались сквозь низкие поросли склонов и о густые ветви до крови раздирали себе лицо и руки. Они проходили по обширным, камнями усеянным полям. Зеленый мох покрывал эти камни мягким ковром, и нога человеческая еще ни разу его не касалась. Некоторые из этих камней выскальзывали из-под их ног и с шумом скатывались в пропасти, и белый дымок вился за ними, когда в своей дикой скачке они ударялись о другие камни. Переселенцы с севера Финляндии подошли к фиорду, сопровождаемые как бы пальбою из пушек.

Но внизу, у голубого фиорда, их ждало разочарование. Там уже жили люди. Они столкнулись с народом, языка которого не понимали, — а они надеялись обрести новую и необитаемую землю.

Неприветливо встретил их народ, поселившийся там прежде и овладевший всеми клочками земли, годной для хозяйства. Пришельцев едва-едва терпели, и если бы не их изголодавшийся и дикий от отчаяния вид, да не нож, торчавший за поясом, их бы прогнали назад в горы. Так поступали обитатели долин с лопарями, когда они вместе со своими оленьими стадами пробовали спускаться к голубой и соленой воде. Но квены показались им слишком сильны и воинственны, с ними они не решались обойтись так же, и принуждены были терпеть их.

И квен тоже покорил себе землю и камни. Он был предприимчив и вынослив. Он создал себе жилище и устроил насаждения вокруг него. Квен был так же счастлив в своей землянке, как норвежец в своем, из дерева сколоченном, доме. Впрочем, и квен не долго жил в землянке. В нем был такой преизбыток жизненной энергии, что он не мог оставаться без дела, и мускулы его очень ему понадобились, когда он стал строить дома из бревен. Эти бревна он срубал в лесу и, связав в плоты, сплавлял весною вниз по рекам. В то же время он испробовал свои силы и в борьбе с морем, сначала как помощник норвежца, с которым свела его судьба и который знал море и пути рыб в нем. Впрочем, помощником квен оставался недолго. Вскоре у него появилась собственная лодка, и он вперегонки с норвежцем стал вылавливать из моря свою добычу.

Норвежец понял, что квен ни в чем не уступает ему, и перестал сторониться соседа. Норвежцы стали выдавать своих дочерей замуж за квенов, квены сватали им своих, и они слились в одно. Получилось еще более выносливое поколение, продолжавшее, когда старое поколение вымерло, борьбу с морем. Так возникли полярные люди.

Кочевники-лопари видели, как оседлый народ подчинил себе землю, но не ощущали в себе потребности подражать ему. Вместе со своими оленьими стадами продолжали они странствовать по обширной пустыне. Новые времена и крупные исторические перемены не выводили их из равновесия…

Они редко спускались к оседло живущим у соленой воды. Те причиняли им одни лишь неприятности. Они прогнали их обратно в горы, когда оленям хотелось спуститься к фиорду и полизать соленые камни. Внизу жил злой народ, и лопари были рады, что уходили от него, и странствовали под дрожащими снопами северного сияния, загоравшегося на низком небе; они убегали от него в безграничные просторы горной пустыни.

Так рассказывают лопарские сказания о трех племенах, встретившихся в полярной стране…

II. В рыбачьем поселке квенов.

Рыбацкий промысловый катер «Филистер» стоял в большом рыбацком поселке в восточной части Финмаркена. Тяжеловесный гранитный мол массивной стеной выступал из моря, образовав большую гавань, хорошо защищенную от громадного Северного Ледовитого моря. Белоголовые волны серого и неспокойного моря ударялись о мол и опять убегали в породившую их глубину…

Даже когда море, от волнения став белоснежным, ударялось о мол, внутри глубокой бухты, за гранитной стеной, вода оставалась черной и неподвижной.

В том месте, где мол меньше всего подвергался нападению неистового моря, в серой массе гранита виднелось отверстие, сквозь которое рыбацкие катера и пароходы проникали в большую бухту с неподвижной поверхностью. Несколько тысяч катеров могло войти в бухту, и все-таки оставалось еще достаточно места для крупных рейсовых пароходов, приходивших и уходивших в определенные дни.

Рыбацкий поселок был так густо застроен, что скорее походил на город, чем на рыбацкое местечко. В нем были дома старые и новые. Старые помещались в южной части — низкие невзрачные домишки, рассеянные на плоском и бесцветном клочке земли, представлявшем собою безлесный, подверженный сильным ветрам, полуостров. Море нанесло сюда невысокий вал коричневого песка, поднятого им со дна в ненастные и бурные зимние дни.

Внизу у самой бухты, в этой южной части, дома в некоторых местах стояли так тесно, что в узкие переулки между ними с трудом мог протиснуться только один человек. Кажется, что эти низкие рыбацкие хижины, как испуганное стадо животных, тесно прижимались друг к другу и, спасаясь от врага, сбежали на коричневый песок, принесенный сюда морем еще до того, когда был выстроен мол. Бури так свирепо обращались с хижинами, что во многих местах сплющили их. Крыша упиралась в крышу, образуя некоторую защиту от непогоды. Здесь жили большей частью квены, суровый, сварливый народ, любящий бороться с морем. Полсотни лет, а может быть и больше, прожили они на полуострове, прежде чем выстроили мол. Трудное это было время для них. Когда белые пенистые волны под низким ненастным небом катились на полуостров, то никак нельзя было поручиться за целость их домов. Квены устанавливали деревянные срубы своих домов на низких глиняных фундаментах, и нередко буря и натиск волн наполовину срывали их с этих оснований.

Но ни буря, ни море не могли запугать квенов. Они продолжали упрямо оставаться на месте, даже когда приливом сносило их дома. Они не уходили, так как перед пустынным берегом стояли в море горы рыб, служивших пищей для многих голодных ртов. Пока рыба— там, нечего бояться голода.

Квены вели жестокую и упорную борьбу с Северным Ледовитым морем, прежде чем был выстроен мол, защитивший их. Теперь, когда море не накидывалось больше на низкий берег полуострова, и тяжелый каменный мол загородил поселок, все местечко изменило свой вид. Красные, желтые и белые домики возникли на песке в северной части, образуя правильные кварталы и улицы. Новые пришельцы придали местечку совсем иной вид.

Новая застройка помещалась на порядочном расстоянии от старой. Широкий пояс пакгаузов, амбаров и лавок тянулся по рыбацкому поселку между новым и старым, между норвежцами и квенами.

В глубине бухты стояли теперь стройные суда с высокими мачтами, своим благородным видом резко отличавшиеся от беспорядочно столпившихся катеров. Это были черные, белые и серые русские шхуны, пришедшие из Белого моря закупать рыбу. Это были шхуны из Архангельска, Кеми, Кандалакши, называемые поморскими шхунами, — и во всех морях, где они появлялись, любовались их красивым видом.

Целый лес стройных мачт на русских шхунах возникал в рыбацких поселках, и деревья этого леса были немного выше всякого другого мачтового леса.

На чистой вымытой и блестящей палубе шхун стояли высокие русые парни, и внешность их вовсе не походила на внешность других рыбаков. Они одеты в шубы, и на ногах у них высокие сапоги. Некоторые из них рябые — последствие оспы, — но у всех крупные белые зубы, и они всегда улыбаются.

Тип русского помора из числа приезжающих в Финмаркен на своих шхунах для закупки трески и другой рыбы

Поморские корабли назывались «Антонов» или «Богданов», «Орлов» или «Кучин» и принадлежали торговцам, которые много поколений подряд специализировались на купле рыбы у Финмаркенских берегов. Прежде их шхуны привозили березовую кору и муку, которую и обменивали на рыбу, почему-либо отвергнутую норвежскими купцами. Поморы покупали даже каменную и голубую камбалу — рыбу, которую норвежцы и квены обычно кидали обратно в море. А русские солили эту из моря вытащенную «нечисть», нагружали ею свои шхуны и увозили ее домой. А когда позднее рыбаки перестали употреблять русскую муку и русскую кору, поморы стали платить норвежскими деньгами, и платили хорошо. Обыкновенно норвежских рыбаков, сдавших свой улов и собиравшихся поручить следуемую им плату, поморы приглашали к себе на шхуну в светлую и поместительную каюту и угощали там чаем. Потом поморы приносили шкатулки с орехами и леденцами и просили рыбаков передать это их женам, когда они поедут к себе домой. Эти светловолосые поморы придавали рыбацкому местечку своеобразный отпечаток, и каждый год так же неизбежно, как наступает весна, приплывали они в Финмаркен.

III. Шкипер Сальми.

Уже неделя прошла с тех пор, как катер «Филистер» прибыл в рыбацкий поселок, а в восточной части Финмар-кена все еще стояла зима. Каждый день над серым морем проплывали белые снежные облака, и холод больно щипал лицо: Все говорило за то, что весна в этом году наступит еще не скоро. Была уже середина апреля, а все еще стояли морозы, и солнце не показывалось.

Песчанка, маленькая блестящая рыбка, которая громадными стаями обычно в это время подходила к Финмаркенскому берегу, еще не показывалась, а до ее появления о рыбной ловле не могло быть и речи. Ведь треска всегда идет за песчанкой. Как только в неглубокой воде, среди подвижных блестящих стай песчанки появится треска, которая глотает их, так сейчас же начинается лов, но в этом году вдоль всего берега громадного моря не видно было ни одной песчанки.

Во всем рыбацком поселке только и говорили, что о песчанке, маленькой блестящей рыбке, которая побуждала треску в таком громадном количестве приплывать к Финмаркенскому берегу, что в море получалось как бы второе дно.

Молодой шкипер «Филистера» Сальми тяготился вынужденным бездельем. Такая тоска целыми днями, сложа руки, сидеть в каюте! Люди убивали время, без конца жуя хлеб и зевая. Старый матрос Мелькерсен вылезал из каюты только за крайней нуждой.

— Да, нам придется долго ждать, — говорил он товарищам, потягиваясь и потряхиваясь на своей койке. — Пройдет недели две, а то и больше, прежде чем появится песчанка.

Мелькерсен уже много раз бывал в Финмаркене и знал это по опыту. А так как он был большим мастером определять погоду по поведению морских птиц, то добавлял еще:

— Хоть бы одна птица показалась мне на глаза, тогда бы я сразу сказал, когда придет песчанка. А в этой проклятой трущобе не только чаек, но и вообще нет никаких птиц.

Остальные рыбаки подсмеивались над стариком.

— Да, Мелькерсен, вы ведь в отличных отношениях с птицами!.. Странно, что они вас так мало слушаются. Вы, вероятно, думали, что какая-нибудь птица будет сидеть на молу и дожидаться вашего прибытия в поселок, и вдруг — ни одной птицы, и никто не кричит: «Охо, Мелькерсен!»

Старик рассвирепел:

— Заткните глотку, обезьяны! — крикнул он, возмущенный тем, что в каюте его так мало уважали.

Что же касается молодого шкипера Сальми, то он не любил сидеть в каюте, и большую часть времени проводил на палубе. Так интересно наблюдать, что происходит в рыбацком поселке!

Шкипер Сальми внимательно следил за всем, что делалось в бухте. Скоро он узнал, что чужих катеров мало, что большинство из них местные, и узнал также, какой кому принадлежит. Большая часть владельцев этих катеров — квены, низкорослые, с угловатыми лицами люди. Они говорили между собой по-квенски, тщательно избегая норвежских слов. За поясом они носили нож, так называемый «пукко», которым пользовались еще их предки, поселившиеся в Финмаркене.

Рассердившись друг на друга или поссорившись, хотя и из-за пустяка, они тотчас хватались за пукко, но по большей части более благоразумные люди успевали их разнять прежде, чем дело доходило до серьезного кровопролития. Вспыльчивые квены, при малейшей возможности, мастерски всаживают нож в своего врага.

Шкипер Сальми чувствовал, что люди на борту «Филистера» были недовольны тем, что командиром катера был назначен такой молодой моряк, как он. Они считали, что любой из них был бы для этого более подходящим человеком, чем Сальми. Ни один из них, правда, не сказал этого прямо, но он заметил, что каждый раз, когда он входил к ним в каюту, становилось как-то тихо и пустынно вокруг него.

Если он предлагал им что-нибудь, говоря, что они могли бы заняться тем или другим во время стоянки, они односложно отвечали ему:

— Да, да!..

Он очень хорошо знал, что не обладает в глазах моряков никаким авторитетом. Ну, что ж! Он был уверен, что настанет время, когда покажет себя, и с нетерпением ждал подходящего случая.

Однажды Сальми вышел из каюты, где остальные, после целого дня безделья, собирались ложиться спать. Он вышел на палубу, чтобы посмотреть на погоду. Может быть, ему удастся подметить признак того, что уляжется, наконец, сильный морской ветер, но ничто не говорило о возможности перемены погоды. Пена так же, как и утром, колыхалась на хребтах волн, и волны были так велики, что иногда доходили до черного мола и обдували его своей белой слюной. И тогда казалось, что над неподвижной поверхностью бухты, за черной громадой мола шел дождь. Небо было попрежнему серо и низко висело над рыбацким поселком, так что высокие мачты русских шхун, казалось, упирались в него.

Сальми постоял еще немного и посмотрел на большую тихую бухту, в темной воде которой отражались красные фонари судов.

Когда он спустился в каюту, то застал там бодрствующим одного Мелькерсена.

— Вы не слыхали птичьего крика? — оживленно спросил он Сальми.

— Ни звука вообще не слыхал, — ответил Сальми.

— Значит и завтра лучше не будет, — проворчал старик, повернулся к стене и скоро захрапел.

IV. Нехватка приманки.

И все-таки случилось не так, как предсказывал Мелькерсен. На утро над спокойным и сверкающим морем встал ясный и светлый весенний день. «Большая мельница» на Северном полюсе перестала молоть. Все же в Северном Ледовитом море была зыбь — волны гигантскими складками подкатывались к молу, напоминая медленно приближающиеся колеса. Зеленовато-белая вода обдавала еще брызгами каменную стену, когда волны разбивались о нее. Но сегодня эти волны были уже гораздо слабее и не могли, как вчера, своими белыми гребнями залить мол. Со вчерашнего дня море снова стало ручным.

Но что же произошло в Обширном рыбацком селении в течение одной ночи? Случилось самое необычайное и чудесное на свете: наступила весна. Небо, еще вчера висевшее так низко над селением и бывшее совсем серым, сегодня казалось высоким и ясным. Подобно громадному голубому куполу, вознеслось оно над морем и землею, и море от нависшей над ним голубизны принимало такую же окраску, и трудно было бы решить, где начиналось море и где кончалось небо. И на небосклоне стояло красное солнце, огненное колесо, нависшее над морем, и посылало сноп золотых лучей в его затаенные глубины…

Чего только не случилось за эту ночь!

Взгляните на мол: вчера он был пустынен и покинут, а сегодня чайки стаями сидели на нем и кричали: «охо, охо!»

И не только один мол был усеян чайками. Стаи этих белых птиц сидели также на крышах амбаров и, вытянув шею, глядели на море, словно в течение ночи целое облако белых птиц спустилось на поселок, и в нем сразу стало гораздо оживленнее, чем всегда. Хриплое «ха-ха» этих птиц разносилось над всей бухтой, — неожиданный, необычайный звук, который еще увеличивался, когда новые стаи пробовали усесться на крышу амбара, и когда поднималась драка.

Все рыбаки говорили о чайках, и все были уверены, что скоро появится и песчанка. А то зачем же тогда за ночь прилетели чайки? И благодаря чайкам, все население поселка в течение дня было в хорошем расположении духа.

Но песчанка не появлялась, и на следующий день ее не было также. По всему Финмаркену ниоткуда не поступило сообщения о прибытии песчанки. Приманки тоже не было, так что катера целыми днями попусту простаивали в бухте. Скучные это были дни. Чайка так и не внесла в их жизнь никакой перемены. На этот раз чайки просто одурачили рыбаков. И самые старые из рыбаков сжимали кулаки и грозили ими стаям белых птиц, сидевших на молу.

— Убирайся в море и разыщи там песчанку, чортова…..птица! — восклицали они.

«Ха-ха» — вытянув шею и неспокойно передвигаясь по молу, отвечали им чайки.

И опять прошел день. И опять на следующее утро голубой шатер неба встал над морем и землей. Теперь море было спокойно, как тихий пруд, и ни одно блестящее колесо не подкатывалось больше к молу.

— Штиль на море — и никакой приманки! — ворчали рыбаки. Это было уж слишком грустно. Ведь обычно в такую чудную погоду они возвращались из моря с доверху нагруженными катерами… А теперь нехватка приманки так велика, что нельзя было закинуть ни одного яруса. Черно и безнадежно в этом году в Финмаркене…

Впрочем, один катер все-таки выехал — катер Калеба Маккинен. Маккинен был квен, неотесаный парень, с лицом почти совсем закрытым густою бородою. Люди говорили, что он нарочно отрастил себе такую большую бороду, чтобы не видно было шрамов от ножа, на его лице. Маккинен был по всему Финмаркену известен за свое дьявольское бесстрашие на море. Сегодня он вышел на море, чтобы разузнать, где рыба. Если он все же разыщет рыбу, то отметит это место якорным поплавком.

Остальные катера продолжали тихо стоять в бухте. Им хотелось узнать сначала, какие вести Маккинен привезет с моря. Однако люди не остались на борту. Они съехались на берег, большими группами собирались на улицах и переполняли кофейни.

Рыбаки с «Филистера» поступили точно так же. Шкипер Сальми отправился: сперва на телеграф и внимательно проглядел телеграммы о рыбной ловле. Море было попрежнему «черно», почти во всем Финмаркене. Только в одном поселке в западном Финмаркене с трудом удалось выудить сотню рыб.

Перед телеграфом собралось множество рыбаков, и все они очень взволнованно обсуждали положение. Некоторые утверждали, что рыбную ловлю срывала им ловля китов вдоль Финмаркенских берегов.

— Как могла песчанка или еще какая-нибудь другая рыба подойти к берегу, когда не стало китов! — говорили они. — Ведь киты гнали песчанку к берегу, а за песчанкой шла треска. Но теперь китов больше нет, они истреблены китоловами, — почти в каждом крупном селении вдоль берега устроены китобойные станции…

Протесты, с которыми ежегодно обращались к властям, прося их хоть временно прекратить бой китов, а то и вовсе уничтожить китобойные станции, оставались без ответа. Государство оставалось глухо к их требованиям. Теперь последствия налицо: вместо песчанки, трески и китов, как было раньше, все море полно тюленями. В каждой телеграмме о ходе рыбной ловли сообщалось, что всюду близ рыбачьих поселков замечен тюлень. А давно уже известно, что там, где появляется тюлень, тотчас же море становится «черным». Сегодня рыбаки были взволнованы и недовольны тем, что государство не хотело с ними считаться и не уничтожило китобойные станции.

— Не остается ничего другого, как разрушить станции! — кричал кто-то из рыбаков.

— Если государство не желает слышать, что разоряет нас, то пусть почувствует!

— Верно, — поддержали его остальные.

Сальми понял, что мысль о том, чтобы разрушить китобойную станцию, засела в голове рыбаков. Он пошел вечером в кофейню, она была полна народа. Большинство гостей — рыбаки, которые продолжали разбирать вопрос о запрещении китобойных станций и невероятно громко шумели.

Сальми стал разглядывать посетителей кофейни. Он никого не знал из них, большей частью это были астеинги, скольпы и квены. Сегодня все они необычайно разговорчивы. Совершенно не стесняясь, сообщают они друг другу свои мнения о китобойной станции и о государстве и при этом орут так, что в ушах звенит.

— Если Калебу Маккинену не удастся напасть на рыбу в море, то нам не остается ничего другого, как уничтожить китобойню в Негавне! — воскликнул один квен.

— Хорошо, отлично, так и сделаем! — подхватили остальные.

Все новые люди, показывавшиеся в дверях, должны были уходить назад, так как в кофейне не было свободных мест.

Наконец Сальми расплатился и вышел. Сквозь густой дым и духоту кофейни продолжали долетать до него голоса: все еще обсуждалось то, чему на следующий день суждено было совершиться — разрушение китобойни.

Сальми сошел к бухте, чтобы поехать к себе на катер. Ему вдруг стало ясно, что лишь одно могло спасти станцию от готовящейся ей участи — появление песчанки. Начнется улов, и у рыбаков тотчас руки будут полны дел, и они забудут и китов, и тюленей, и китобойную станцию.

У самой бухты Сальми натолкнулся на Калеба Маккинена. Он только что вернулся с моря, где не поймал ни одной рыбы. Ему встречались лишь одни тюлени, целые стада тюленей, — сообщал квен.

При этих словах лицо его исказилось от злобы, и он крикнул собравшимся на набережной рыбакам:

— Ребята, не прогуляться ли нам завтра в Негавн и не поглядеть ли поближе на китобойную станцию?..

— Пойдем, пойдем! — ответили ему хором.

На молу и на крышах пакгаузов и амбаров сидели стаи белых птиц, и птицы эти кричали: «аха, аха».

V. Разгром китобойной станции.

Какое странное беспокойство царило во всем рыбацком местечке! Уже с утра все улицы полны народом, рыбаки ходили взад и вперед большими толпами, говорили, жестикулировали, галдели и кричали.

— В море нет рыбы, а кто виноват? — кричали они. — Виноваты китобои, что отогнали всех китов от побережья! Но теперь мы этому положим конец. Снесем к чорту китобойную станцию!

В местечко съехалось много рыбаков, несколько тысяч человек, и все это были, люди недовольные, возбужденные; они хотели проучить правительство, которое не пошло навстречу их требованиям: не запретило окончательно этого бесчинства — боя китов!

Негавн, где расположена станция — защищенная бухта, на расстоянии полмили от рыбацкого селения. В эту серую песчаную пустыню проложена хорошая широкая дорога. Эта единственная дорога на всем полуострове устроена частной компанией, которой принадлежала китобойня. Из рыбацкого селения ясно видна станция — серое трехэтажное здание с огромной дымовой трубой. Отвратительная вонь китового топленого сала поднималась в эту трубу вместе с клубами дыма. Когда фабрика работала при северном ветре, запах был так силен, что люди затыкали себе нос и отплевывались. Когда же не было ветра, над зданием стояло дымное облако; в китобойный сезон работа происходила и днем и ночью. Но сезон еще не начинался, и на станции вряд ли кто был, кроме сторожа.

По проезжей дороге к Негавну валила огромная толпа рыбаков. Была хорошая, почти летняя погода, многие поснимали куртки и остались в жилетах. Так легче итти. Все были хорошо настроены, смеялись и болтали.

Толпа подошла к станции, которая казалась пустынной и заброшенной. Рыбаки хотели было передохнуть и поглядеть на здание, прежде чем приняться за разрушение, но Маккинен не дал им времени опомниться.

— Прямо на станцию! — командовал он. — Начнем с трубы, смотрите осторожнее, чтобы она на вас не повалилась. Как только закачается, бегите в сторону. Принимайтесь за дело, живо!

Рыбаки двинулись к трубе стопорами, ломами и другими железными орудиями, которые они находили тут же.

Огромная дымовая труба покачнулась. Возившиеся около нее люди отскочили в сторону, предупреждая товарищей об опасности. Все отступили. Труба упала с грохотом на здание, разрушив его до основания. Толпа заревела «ура» и бросилась в машинное отделение, часть которого еще уцелела. В продолжение нескольких часов толпа громила, рубя машины на мелкие части. Когда они кончили, от фабрики остались груды развалин.

Огромная дымовая труба станции рухнула на трэхэтажное здание китобойни…

— Пусть компания теперь расплачивается за это удовольствие! — злорадствовали рыбаки.

Два-три зачинщика разгрома китобойной станции поплатились впоследствии лишением свободы на небольшие сроки, но остальную массу участников суд присяжных, состоявший из мастеровых, рабочих и рыбаков, вопреки настоянию прокурора, оправдал.

Однако разрушение китобойной станции все же возымело свое действие. Через полгода после этого события стортинг[3]) издал постановление о запрещении китобойного промысла сроком на двадцать пять лет.

VI. Ход песчанки.

Сегодня море не сверкало. Оно было серое, серое от легкого бриза, и на нем не было никакого движения. Громадное красное солнце висело на небе. И небо сегодня не голубое, а серое, и этот цвет мог предвещать очень многое.

Сегодня катера соревновались между собой. Их вышло в море около двух тысяч. Все рыбаки горели желанием собрать обильную жатву с моря.

Сегодня в море можно было видеть много замечательного: целые стаи гаг плыли, торопясь уйти от катеров, чайки носились в воздухе над самыми катерами и часто садились на воду, что было хорошим признаком. Кроме них летали целые стаи странных больших птиц черного цвета. Это бакланы, опасные хищники для песчанки. Они сегодня не боялись катеров, значит идет песчанка.

Сальми стоял в своей рубке и прислушивался к странным звукам, поднимавшимся с моря, которые он ясно слышал, несмотря на шум моторов. Это были как бы глубокие подводные вздохи и стоны, которые слышались все ближе и ближе. Однако на сером море ничего не видно. Что бы это могло быть? Он напряг слух, и ему казалось, что он слышит шум падающей воды. Далеко в море показалось белое облачко, оно подвигалось все ближе к катеру и, по мере того, как оно приближалось, глухой шум водопада рос и усиливался.

Схема установки ярусов при ловле трески.

Теперь белое облако подошло близко, и он увидел, что это — белоснежная стая птиц, наполняющих воздух громкими криками.

Внезапно над морем взвился тонкий белый фонтан воды, и, когда он упал, море снова глубоко вздохнуло и застонало. Сальми понял, в чем дело. Это — песчанка. Маленькая блестящая рыбка, которую так нетерпеливо ожидали и которая, преследуемая своими водяными и воздушными врагами, подошла, наконец, к берегу, чтобы метать икру. А тонкий белый фонтан, это — кит, который поднимался к поверхности моря, чтобы подышать, а потом продолжать наедаться песчанкой. Стоны и вздохи — фырканье, когда он выпускал воздух из ноздрей.

Теперь море буквально кипело вокруг катера от песчанки. Миллиарды зеленоватых рыбьих хребтов высовывались из воды. Когда кит напирал на них снизу, множество блестящих рыб выскакивало на поверхность, образуя серебряные борозды вокруг катера. Огромные туши и плавники китов скользили рядом с катерами. Они так высоко выбрасывали фонтаны воды, что брызги доходили почти до уровня мачт. Голодные киты заставляли море кипеть и пениться.

Море вокруг катеров кипело от песчанки… Огромные туши плавники китов скользили около катеров… Белые птицы падали с неба, как снежные хлопья…

С хриплыми криками белые птицы кидались вниз головой в море, набивали клювы и зобы песчанкой и снова взлетали. Птицы падали с неба, как снежные хлопья. Они были так увлечены охотой, так шумели и кричали, что забыли страх перед человеком. Даже пугливые чайки кидались в море почти вплотную около бортов.

Но людям некогда обращать внимание на птиц; нужно было как можно быстрее спускать на воду лодки и закидывать ярусы. У рыбаков буквально чесались руки от нетерпения. Старый Мелькерсен заторопился и всадил себе в палец крючок, но у старика так мало крови, что показалась только одна капля.

Киты и птицы опустошали стаи песчанки, которые плотными рядами устремлялись к берегам Финмаркена, ища удобных мест для метания икры. Но рыбы было такое количество, что двадцать китовых брюх и много тысяч алчных птичьих клювов не могли разрядить их ряды. Опасность, подстерегавшая рыб снизу, с морского дна, была гораздо серьезнее. Там кишели миллиарды голодной трески, давно уже поджидавшей песчанку, И, когда блестящие рыбки устремлялись на дно для метания икры, треска схватывала свою добычу.

Теперь все снасти были спущены в море — сотни тысяч крючков. Но песчанка все еще держалась на поверхности, позволяя китам и птицам истреблять себя. Птицы нажрались до отвалу. Чайки не кидались больше в море вниз головой, а спокойно уселись на воде, переваривая пищу, и походили на большой белый мост. Только ненасытные киты все еще продолжали набивать свои обширные желудки. Они отплыли от катеров и гнали песчанку ближе к берегу, все время продолжая выбрасывать из ноздрей белые фонтаны. Когда они на мгновение поднимались на поверхность, их черные туши казались подводными скалами.

К вечеру киты загнали песчанку в такую мелкую воду, что им самим стало в ней тесно, и они снова отплыли дальше ет берега, ища новые стаи песчанки.

Теперь рыбаки вытащили свои ярусы. Рыба висела на них тяжелой белой бахромой. Это была треска, которая клевала в морской глубине и теперь билась на крючках, стараясь освободиться.

Стаи песчанки опустились на морское дно — и, когда рыбаки втаскивали в лодки пойманную треску, из пасти ее выскакивали маленькие блестящие рыбки.

Ловля окончена, и довольные рыбаки сидели в каютах и попивали кофе с сухарями. Сегодня они голодны, как треска, киты и чайки.

Когда катера вернулись на берег и сообщили радостную весть о том, что море кишит рыбой, поселок оживился. Лица у всех стали веселыми, дружелюбными, послышались громкие разговоры и смех.

Каждый вечер катера возвращались нагруженными доверху; в несколько дней миллионы трески были выужены из моря. Рыба подошла к берегу, и катерам не нужно было уходить далеко. Однажды треска подошла так близко к самому молу, что все старики в поселке уселись на мол с самыми обыкновенными удочками и с увлечением предались рыбной ловле; рыба была так голодна, что хватала всякую приманку и даже пустые крючки, очевидно, думая, что все, что блестит — песчанка.

Рыбаки много зарабатывали, и каждый вечер спускали свой заработок. Весь день они ловили треску, а по вечерам веселились и кутили, не думая о завтрашнем дне. Поэтому, когда время рыбной ловли проходило, рыбаки оказывались такими же бедняками, как прежде. Но какое им дело до завтра! Сегодня они полными горстями бросали сотни и тысячи крон. Рыбак — всегда азартный игрок. Он может себе это позволить, ведь море богато и неисчерпаемо, и то, что он проиграл сегодня, море вернет ему завтра вдвойне. Но ему как будто не приходило в голову, что завтра рыба снова может уйти в те морские глубины, из которых она вышла, и он останется опять в нужде…

VII. Рыбаки развлекаются»

Много нового и диковинного происходило в рыбацком поселении. Привезли карусели, цирк. Приехал датчанин с крокодил ом. Много подозрительных людей занимались спекуляцией во время лова рыбы. Двадцать тысяч рыбаков, собравшихся в одном месте, должны дать хороший доход. Процветал тут, конечно, и обман и беззастенчивое шарлатанство. Вдова рыбака Финкенхаген сдала в наймы странствующим предпринимателям свои старые сараи из-под лодок и была рада-радешенька, что могла получить доход с этих старых навесов. Рыбакам они больше не нужны, так как все отправились на своих катерах.

Первое представление дал датчанин со своим крокодилом, и места в сарае были проданы все до одного. Датчанин с крокодилом был скрыт за занавеской и так долго возился за этой занавеской, что рыбаки потеряли терпение.

Когда же они увидят этого невиданного зверя? Им не терпелось…

Наконец датчанин отдернул занавеску. Крокодил лежал в большой цинковой ванне… Черное чешуйчатое чудовище было совершенно неподвижно. Зрители посмотрели подозрительно на датчанина, когда он стал рассказывать, что крокодилу за сто лет.

— Ну, это ты врешь! — закричал один рыбак.

А другой, тоже сомневающийся, поддержал:

— Он у тебя никак дохлый!

Датчанин обиделся:

— Коли вы так думаете, подойдите и суньте руку ему в пасть.

В это мгновение крокодил открыл пасть, и рыбаки увидали два ряда его острых зубов.

Все убедились, что крокодил живой. Они могли рассматривать его впродолжение десяти минут. Затем представление оканчивалось, и лодочный сарай наполнялся другими зрителями. Датчанин делал великолепные сборы. Все рыбацкое население только и говорило о крокодиле.

Если бы у него сорвался этот зверь, он мог бы наделать ужасных бед, — говорили рыбаки и чувствовали себя в безопасности, только пока датчанин не отходил от крокодила.

Как-то вечером пошел посмотреть на крокодила матрос Сейвог из команды катера «Филистер». Он много читал о крокодилах и был убежден, что датчанин обманывает публику. Положив несколько камешков в карман, Сейвог занял место в первом ряду, совсем близко от цинковой ванны, в которой помещался крокодил. Когда занавеска отдернулась, он увидел, что крокодил не ровной окраски. Едва чудовище раскрыло пасть, как Сейвог бросил туда свои камешки, и они громко зазвенели по… жести.

Одним скачком очутился Сейвог на сцене, вывалил крокодила из ванны, и стал топтать его ногами. Тонкая жесть трещала, вдавливалась и гнулась под его ногами.

— Ах ты, проклятый обманщик! — кричал Сейвог.

Но датчанин уже скрылся, и нигде нельзя было найти этого мошенника…

Сейвог быстро вспрыгнул на сцену и стал топтать крокодила. ногами; тонкая жесть трещала, вдавливалась и гнулась…　

Следующий номер увеселений был цирк Поппендика. Он приехал на собственном пароходе и внушил населению доверие. С цирком привезли, между прочим, слона, четырех лошадей и самое интересное, о чем говорили все рыбаки, — двух негров из Конго, из самых недр Африки! На плакатах они действительно внушали ужас — прямо два чорта с рогами на голове, с копьями в руках, и совершенно голые.

Когда происходило первое представление, огромная палатка цирка была: переполнена публикой. Директор цирка Поппендик был маленький человечек с черными, как смоль, волосами и на кривых ножках. Он был во фраке и цилиндре — одеяние, которого рыбаки никогда не видывали. Он обратился к публике с речью, благодаря за честь, которую она оказала ему своим посещением. Рыбаки сидели, вытаращив глаза, и проглотили без передышки всю программу: клоуна, говорившего по-датски, плясунов на канате, несколько дрессированных лошадей, стоявших на задних ногах и изображавших слуг, слона, который не проделывал никаких фокусов, и негров, которые махали длинными копьями и издавали при этом гортанные восклицания, которых ни один человек понять не мог. Такого великолепного зрелища рыбаки еще никогда не видали. Совершенно непонятно, как можно так дрессировать животных и людей!

Цирк был переполнен каждый вечер. Последний номер программы — слон, выступавший на очень короткое время. Огромное животное, пройдясь по манежу, пошевелив хоботом и протрубив в трубу, скрывалось за занавесью — и это было все! А раз вечером слон вообще не появился. Директор вышел и сказал публике:

— Милостивые государи, сегодня слон в таком дурном настроении, что я не решаюсь его выпустить.

По дороге из цирка все обсуждали вопрос о том, что могло приключиться со слоном. Лишь бы он только не сорвался и не наделал бы каких бед.

Сейвог долго не появлялся в цирке. Он был занят другими делами: он чинил обувь и читал книгу об Индусской философии, которую достал из библиотеки.

Но сегодня он сидел в цирке и внимательно следил за всем. Когда появились оба негра, он начал их пристально рассматривать. Негры — рослые сильные молодцы, у них один, недостаток — их губы слишком красны.

«Молодцы раскрашены» — подумал Сейвог.

Начитанный Сейвог увидел обман в цирке Поппендика, но он не хотел ничего предпринимать, пока не увидит знаменитого слона. В рыбачьем поселке рассказывали, что его перевезли с парохода на берег ночью, чтобы не возбуждать общего внимания. Почему ночью, Сейвог не мог себе объяснить. Дрессированный слон должен быть совсем ручным животным.

Наконец появился слон и сделал несколько весьма неловких движений. Сейвог не спускал с него глаз… И что же он заметил, когда животное подняло ноги из опилок? Мужские ноги в сапожищах! Этого Сейвогу было вполне достаточно. Он встал со своего места и попросил у директора позволения посмотреть на слона поближе.

Поппендик, толстый человек на кривых ножках, окаменел от изумления. Публика тоже смотрела на матроса с удивлением. Когда он повторил свой вопрос, директор ответил:

— Нет, нельзя, слон может вас растоптать на смерть. Такой ответственности я не могу взять на себя.

— Ну, я сам ее возьму на себя, — возразил Сейвог и, одним прыжком перескочив через барьер, подбежал к слону. И это огромное животное, о котором весь поселок говорил в продолжение семи дней, рухнуло от сильного удара и развалилось, как мешок с мукой. Что же увидела публика? Оба негра выкатились из искусственного тела слона, ругаясь по-шведски, изрыгая самые ужасные проклятия, совсем забыв, что они негры из Конго.

Сейвог подбежал к слону, приналег на его туловище, и огромное животное повалилось, придавив находившихся в нем двух «негров».

Сейвог обратился к публике и сказал:

— Я полагаю, что Поппендику, этому мошеннику, здесь больше нечего делать. Давайте поможем ему убраться отсюда!

Но рыбаки этого не желали. Правда, директор цирка их здорово надул, но они не хотели с ним связываться. Поппендик сам исчез незаметно. Он скрылся в гостинице, где остановился со своими артистами, и ночью покинул рыбацкое селение на пароходе, который он нанял для поездки к северному полярному кругу и к его простодушным обитателям — финмаркенским рыбакам.

VIII. Русская шхуна.

Рыбный лов неравномерен: один раз катера возвращались нагруженные доверху, в другой на ярусы не попадалась ни одна рыба.

Ничего особенного не происходило теперь в рыбацком селении. Единственная приманка — карусель и палатка со стрельбою в цель. Поселок стоял пустынным, так как люди большую часть времени проводили на катерах в море. Им не хотелось развлекаться — должно быть потому, что надо было торопиться заканчивать лов.

Наступило лето. Солнце стояло круглые сутки на небе и только к полуночи касалось своим огромным кроваво-красным шаром поверхности океана, потом опять поднималось и катилось по голубому небу.

Море смотрело залитым кровью глазом в белую ночь. Красные, как кровь, волны набегали на гладкие черные скалы. Плавали стаи птиц, подобно большим белым островам в красном море, островам, которые внезапно поднимались в воздух и улетали. Хор всевозможных птичьих голосов раздавался в эти красные ночи.

Но иногда выпадали июньские ночи, когда над полярным морем клубился белый туман, как будто море выдыхало из своей пасти снеговые облака. С моря доносились разные звуки в такие ночи; противно выла сирена, звонили корабельные колокола. Эти звуки шли с кораблей, скрытых за белым покровом.

Теперь полярное море — большая проезжая дорога, где днем и ночью под солнцем и в тумане встречается множество кораблей.

В одну из таких июньских ночей налетела буря с юго-запада. В бухте пришлось привязать к причалам катера.

Буря загоняла из пенящегося котла моря белые волны в бухту, где тоже началось волнение. В такую непогоду рыбаки должны вставать ночью и смотреть, крепко ли держатся катера на якорях, не забивают ли они друг друга. Некоторые из рыбаков, для верности, проверяли канаты на причалах. За молом море белело, как снежная равнина…

Серая русская шхуна отчаянно боролась в море с громадами волн. Паруса ее превратились в тряпки и болтались, как коричневые вымпела, на обломках мачт. Шхуна тяжело взлетала и ныряла. Волны захлестывали и перекатывались через палубу. Шхуну несло к берегу, и через несколько часов она должна была разбиться вдребезги об утесы…

На шхуне находились люди. Молодая девушка, привязанная к мачте, цеплялась за пожилого, седобородого чело века.

— Мы погибаем, отец! Ты видишь, какой прибой!

Отец стоял на коленях, держась за канат, обмотанный вокруг мачты. Лицо девушки было бледнее морской пены, и черные зрачки расширены от безумного страха.

Шкипер Розанов возвращался на шхуне «Мария» из Кеми. Шторм налетел так неожиданно, что паруса разорвались в одно мгновение в мелкие клочья. Шкипер Розанов, не раз плававший в полярном море, тщетно старался привести в порядок паруса. Грот-мачта сломалась, и все три моряка, бывшие на шхуне, смыты с палубы; Розанов потерял всякую надежду и отдался на волю ветра и волн. Собрав последние силы, он привязал дочь к мачте, чтобы ее не смыло морем, сам же вцепился в канат, хотя пальцы его леденели.

В большом рыбацком селении наступило утро, и, когда рыбаки вышли на палубу своих катеров, они увидели на белом пространстве моря беспомощное судно.

«Верная гибель» — подумали они. Ведь у них нет спасательных судов, по крайней мере таких, которые могли бы бороться с таким штормом, как сегодня. Но, даже с таким приспособленным судном, вряд ли что можно сделать. Слишком уж страшно сегодня море…

Сальми зорко следил за шхуной. «Погибнет» — думал он, как другие. Он видел, что в бухте стоит большой пароход, совершавший рейсы во всякую погоду, но этот пароход не собирался выйти в море на помощь. И тут в душе Сальми вспыхнуло упрямое желание помочь во что бы то ни стало. Ему захотелось спасти шхуну, хотя бы ценой своего катера.

Он закричал:

— Я хочу выйти в море попытаться спасти шхуну. Кто со мной?

Непохоже, чтобы у кого-нибудь явилась охота сопутствовать Сальми. Все стояли неподвижно и не произносили ни слова. Наконец, один из матросов выкрикнул громко:

— Это безумие, шкипер Сальми!

— Я у тебя совета не просил, — резко оборвал его Сальми.

Никогда они не видали лица своего капитана таким жестким и угрожающим. Они иногда про себя называли его желторотым мальчишкой, но сегодня все почувствовали невольное уважение к нему. Этот сумеет постоять за себя. Но возражать и спорить с ним не имело смысла.

Но что это? Старик Мелькерсен отделился от всех и пошел к Сальми.

— Я достаточно стар и могу умереть… Все равно, где мне сложить кости, на земле или на море…

Старик как будто вырос, когда произносил эти слова.

За ним последовал Сейвог.

— Я никогда не был трусом, — сказал он. — А если не побоюсь смерти, стану, пожалуй, настоящим храбрецом…

Сегодня люди Сальми покажут, чего они действительно стоят. Ни Мелькерсен, не Сейвог не верили, что предприятие удастся. Но не могут же они, сложа руки, смотреть, как погибают люди на их глазах! Тем, которые не решались выйти в море, Сальми не сказал ни слова.

Возмущение вспыхнуло среди рыбаков, когда они узнали, что Сальми хочет выйти в море.

Большинство говорило, что он идет на верную гибель, что катеру его не завернуть за мол, — его разобьет вдребезги. «Филистеру» надо будет проскочить через высокий гребень волн, которые теснились в узком проходе у мола, а волны сейчас такие высокие, что им ничего не стоит разбить катер о мол.

Так говорили между собой рыбаки, когда «Филистер» двинулся из бухты. И говорили это опытные моряки. Некоторые кричали вслед Сальми:

— Ты рискуешь тремя человеческими жизнями, это легкомысленно!

Цахэус Сейвог разозлился и закричал им во всю глотку:

— Заботьтесь сами о себе и о своих драгоценных жизнях!

Сальми дал полный ход. Впереди шипела вода, а позади оставалась глубокая черная борозда. Сальми правил в узкий проход мола, где теснились огромные пенистые волны, преграждая вход белыми воротами. Сальми хорошо понимал, что пройти здесь — а это единственный путь в море — то же, что пойти на верную смерть. Только счастливый случай мог помочь ему проскользнуть в эти ворота смерти. Но он решил сделать то, на что никто другой не решился бы.

«Филистер» поднялся на одну из белых вершин. Сальми казалось, что катер поднимался до самого серого неба, тяжело нависшего над бухтой и морем. Вверху гребня, белого как мел, более высокого, чем мол, катер на мгновение остановился и дрогнул.

Сальми подумал: «Вот сейчас нас бросит на мол и разобьет!»

Внезапно водяная гора опустилась, катер скользнул в глубину, и свистящая белая пена погребла его.

«Теперь нам конец!» — подумал Сальми. Черная стена, мола была так близка, что на нее можно было плюнуть.

На этот раз опасность миновала, но тотчас же за этой волной поднялась другая, перегнала первую, выросла в высокую гору, выше всех прежних, и, подхватив «Филистер», отбросила его вперед. Так спасся катер из черной пасти мола, которая осталась позади.

Теперь Сальми стоял у рулевого колеса и чувствовал себя повелителем моря. Он не боялся его больше!

И «Филистер» стал качаться на гигантских волнах; он падал в белые пропасти, поднимался на высоты белых гребней. Было уже недалеко до большой шхуны. Ее гнало к «Филистеру». Иногда Сальми переставал ее видеть за брызгами пены. Через полчаса он подойдет к ней. Он оглянулся на палубу. Сейвог и Мелькерсен стояли у трапа в каюту и крепко держались за перила.

«Они промокли до костей, — подумал Сальми, — но они привыкли. В каждую бурю так бывает».

Как часто он сам стоял в бурю у рулевого колеса по колена в воде! Но сегодня он ничего не замечал — ни холода, ни того, что сам промок.

Теперь он увидел русскую шхуну совсем ясно. К мачте были привязаны люди. Сколько же времени они боролись с волнами?..

Сальми до такой степени был поглощен своей скачкой по волнам, что забыл о времени, — оно как бы перестала существовать.

«Да, а где же Мелькерсен?.. Вон он там делает какие-то нетерпеливые движения». — Сальми их не понимал. Затем старик стал подниматься на палубу, да, он шел на палубу! «Что старику понадобилось? Ему что-то надо от него?»

Он шел к его рубке. На минуту Сальми потерял старика из вида. Он обернулся к морю. Поднялась новая гряда волн, загрохотала по палубе и погребла ее. С палубы стекала белая, пенистая масса воды. А где же Мелькерсен? Он только что шел к рубке, теперь уже все кончено — он уже под водой! У Сальми остановилось сердце. Он выглянул из окошка, своей рубки и увидел, что старик плыл в воде, которая лилась с палубы. Он разводил руками, ища, за что бы удержаться, но ничего не находил. Море подхватило его, отнесло в кипящее пространство и похоронило.

Сальми выглянул из окошка своей рубки и увидел, как Мелькерсен плыл в воде, поднимал руки, ища, за что бы удержаться, но ничего не находил. Море подхватило его…

Прежде чем старик пошел ко дну, Сальми еще раз видел, как он протянул из волн руку. Старик как будто грозил кулаком беспощадному небу…

Сальми не мог поверить, что Мелькерсен погиб. Его разум как бы затемнился.

Наконец он понял и долго смотрел туда, где исчез старик. Ему казалось, что он слышал сквозь рев бури голос, зовущий на помощь…

Новый напор воды, ударивший о палубу, оборвал ход бессвязных мыслей Сальми. Он судорожно налег обеими руками на колесо, так что кисти его рук побелели. Теперь он спасет русскую шхуну! Катер его совсем уже близко от нее. Сейвог стоял внизу и размахивал руками. Сальми понял, что Сейвог хочет сказать знаками, чтоб он подошел возможно ближе к шхуне, чтобы можно было бросить трос[4]). Он ясно видел привязанных к мачте людей: пожилого мужчину и молодую девушку. Человек махал руками катеру, делал знаки. Это, верно, означает, что он готов поймать трос. Сальми направил «Филистера» к русской шхуне вплотную, так что она, как риф в море, встала перед катером и загородила его от волн. Когда нос «Филистера» почти коснулся шхуны, Сейвог бросил трос. Он бросил так хорошо, что трос упал к подножью мачты, к которой привязал себя русский шкипер; это было сделано мастерски.

Русский шкипер схватил трос и закрепил его оледенелыми пальцами. Затем пополз на коленях через палубу и прикрепил трос к бугшприту[5]). Тут силы оставили его, и он грохнулся безжизненной массой. Но шхуна его следовала в кильватере за «Филистером». Трос, натянутый, как струна, от одного судна к другому, громко гудел и пел.

Сальми направился к берегу, таща на буксире разбитую шхуну. Люди стояли на палубах катеров и следили за происходившей драмой. Большинство из них продолжало думать, что поступок Сальми — безумие. Их трупы еще сегодня ночью прибьет к берегу. Только капитан большого парохода держался другого мнения. Он сказал:

— Этот Сальми — прирожденный моряк. Его спасение русской шхуны — тончайший маневр, какой я когда-либо видел. Худшее позади него… Теперь, когда он взял шхуну на буксир, он, конечно, вернется…

Сальми стоял в своей рубке, стиснув зубы. Море — одна сплошная меловая равнина. Огромные горы с белыми верхушками опрокидывались с грохотом на катер, рассыпались в брызги и опять выстраивались в великолепные белые громады…

Странные звуки неслись с этой белой равнины: тяжелые стоны, когда опрокидывались громады волн, свистящий шелест, когда вода бежала через палубу катера, и хриплое клокотание, когда из глубины морской пропасти поднимались волны. У моря много голосов. Но Сальми не слушал их, все его внимание было устремлено на то, чтобы провести катер со шхуной через кипящий водоворот. Теперь он подошел так близко к рыбацкому поселку, что видел мол и бешеную пляску прибоя. Он понимал, что невозможно провести русскую шхуну в узкие ворота мола. Но что делать? Назад в море нельзя. «В Негавн! — пришло ему в голову. — Там есть пристань, и там его катер и русская шхуна будут в безопасности». Он повернул около самого мола, прошел мимо и стал править на Негавн, где, как он знал, всегда стояли китоловные суда.

Как только катер миновал мол, море стало спокойно и потеряло свою белую окраску. Сальми шел, как во время прилива, когда не бывает белых пенистых гребней.

И вот катер вошел в Негавн. Сальми остановил мотор. Сейвог бросил якорь. Он видел, что русская шхуна делала то же самое.

«Откуда у него берется еще сила?»— подумал Сальми. Сам смертельно усталый, он прислонился к стене рубки.

К нему вошел Сейвог, лицо у него было совсем синее.

— Погиб наш Мелькер, чорт его дернул итти через палубу, — с трудом произнес Сейвог.

Сальми только кивнул в ответ головой.

IX. Печальный разговор.

В Негавне большое оживление. Сначала пришел ленсман[6]), он взошел на катер раньше, чем Сальми успел выйти из рубки. Молодой ленсман протянул Сальми руку и сказал:

— То, что вы сделали сегодня, шкипер Сальми — геройский поступок.

Сальми побледнел и прислонился к рулевой рубке.

— Это стоило человеческой жизни, — произнес он с усилием. — Мелькерсен остался там…

Теперь ленсман понял, почему Сальми так подавлен.

— Но ведь вы оба вернулись чудом! — воскликнул ленсман. — Никто не думал, что вы вернетесь. — Он положил руку на плечо Сальми. — Вы можете гордиться своим поступком. Не следует грустить о том, что один остался в море.

Слова ленсмана подействовали благотворно на Сальми. Он облегченно вздохнул. Когда он спустился в каюту, то увидал там русского шкипера, человека огромного роста, с сединой в волосах и с длинной бородой. Он взял руку Сальми, которая потонула в его медвежьей лапе, и, сказав несколько слов, которых шкипер не понял, вдруг обнял его и поцеловал в обе щеки.

«Странное обращение для мужчины!» — подумал Сальми.

Затем русский показал на койку, на которой лежала девушка с бледно-восковым лицом. Ее иссиня-черные волосы, спускавшиеся на плечи, подчеркивали красоту ее лица. Никогда в жизни Сальми не видал такой красоты! Неужели она умерла? У него сжалось сердце. Нет, грудь ее дышит. Он смотрел на нее и не мог досыта насмотреться на это лицо. Вдруг девушка открыла глаза, черные, как темная осенняя ночь. Девушка, видимо, поняла, что это он спас их шхуну. Она протянула ему руку и слабо улыбнулась. Сальми взял ее руку, холодную, как лед, и стал ее гладить, чтобы согреть. Девушка улыбнулась ему с полузакрытыми глазами. Затем отец сказал ей что-то, и она отдернула свою руку.

Сейвог сварил кофе и принес его в чашках. Русские пили горячий напиток, обжигая губы, дуя на него, чтобы остудить, а Сальми быстро проглотил горячий кофе и согрелся.

Пришел ленсман в каюту и привел переводчика. Русский шкипер заговорил, показывая на Сальми. Он благодарил его за спасение и предлагал в награду половину стоимости своей шхуны.

Сальми возразил, что это касается собственника катера, а не его. Переводчик объяснил это, и русский решил телеграфировать судовладельцу, требуя при этом, чтобы половина награды была дана шкиперу Сальми и его товарищам. Русский опять схватил руку Сальми и потряс ее. Затем девушка сказала несколько слов переводчику. Сальми узнал, что она благодарит и удивляется его отважному поступку. У девушки в глазах стояли крупные капли слез — видимо, она была очень взволнована.

В каюту катера входили новые и новые люди. Это были оставшиеся на берегу члены экипажа «Филистера». Они пришли в Негавн, чтобы посмотреть, что стало с «Филистером». Они видели, что катер с русской шхуной благополучно вернулись, но мало ли что могло случиться на борту в такой шторм! Может быть, катер поврежден и не может больше выйти в море?

Все вошедшие в каюту стояли молча. Они как будто стыдились, что отказались выйти в море.

— Ну, вы благополучно вернулись. Ты, Сальми, показал нам, какой ты отличный моряк! — сказал один из них.

Сальми был рад этим словам и нисколько не сердился на то, что они остались на берегу. Да им и нечего было делать на борту. Трех человек было совершенно достаточно. Сальми им это так и сказал.

Все посетители расселись в каюте, и их угостили кофе. Но никому из них не хотелось разговаривать. Они ждали, чтобы Сальми начал свой рассказ. Но он молчал.

Вдруг один из моряков сказал:

— А где же Мелькерсен? Что это его не видно?

Лицо Сальми передернулось — он давно ждал этого вопроса. Нет никакого резона обманывать этих людей — и он сказал:

— Мелькерсен остался там… Его снесла волна…

Жуткое молчание водворилось в каюте. Все переглянулись. Сальми видел по их лицам, как это известие на них подействовало. Краска сбежала с их лиц, и они оцепенели.

— Итак, значит, Мелькерсен погиб. Я так и думал, что кого-нибудь из вас снесет. Все же Мелькерсен — старик и был ближе всех к смерти, — заметил другой.

Тогда Сейвог добавил:

— Сам Мелькерсен виноват в своей смерти. Он ушел из-под прикрытия и пошел по палубе… Это было безумием, и за это он поплатился…

Все согласились с Сейвогом. Долго сидели и обсуждали происшествие и тепло вспоминали отсутствующего Мелькерсена.

После этого печального разговора Сальми переоделся в сухое платье, пошел на телеграф и коротко сообщил судовладельцу о том, что при попытке спасти русскую шхуну, погиб Мелькерсен.

Но он и не подозревал, что молодой ленсман только что отправил длинные телеграммы в три или четыре газеты— с подробным описанием спасения русской шхуны.

Когда Сальми вернулся на катер, все уже спали. Буря улеглась, и небо, только что бывшее серым и низким, опять засверкало высоким синим куполом. Кроваво-красное солнце стояло у края моря, и огненные полосы расходились по волнам.

Птицы кричали хриплыми голосами, налетали друг на друга, дрались на берегу. Ночь была полна странных звуков.

Сальми спустился в свою каюту. Не успел он скинуть с себя платье, как глаза его сомкнулись…

X. Неожиданная награда.

На следующее утро море было спокойно, как большая сверкающая река. Между высокой скалистой стеной и синим краем неба красный круг солнца стоял отвесно над катерами, которые работали в далеком море.

Сегодня большое оживление на море. Птицы проносились, подобно белым облакам, над катерами и бросались вниз головой, завидя добычу — краба или треску; выскакивающую из воды. И птицы довольны сегодня. Голоса у них звучали теперь по летнему.

Блестящие «морские свиньи», род дельфинов, выставляя из воды горбатые черные спины, непрерывной движущейся цепью окружали катера.

Но сегодня не так много катеров в море — их можно счесть. Большинство судов уже возвратилось домой. Завтра и «Филистер» должен покинуть рыбацкий поселок и итти на юг, в родной Когфьорд.

Сальми стоял на палубе и смотрел на лодки, которые в последний раз вытаскивали из воды снасти. Невесело было у него на душе. Утром он получил от хозяина телеграмму о своей отставке. Этого он никак не ожидал. Он знал, что хозяин вспыльчив, груб со своими людьми и обращается с ними непозволительно резко, но Сальми не сделал проступка, который дал бы хозяину право обращаться с ним хуже, чем с собакой. Конечно, то, что он вышел на «Филистере» спасать русскую шхуну, было самовольным поступком.

Но не мог же он, сложив руки, стоять и смотреть, как в этом кипящем котле погибали люди? Не мог же он быть таким трусом, чтобы из страха за свой катер дать утонуть людям? Он потерял Мелькерсена, но это несчастье, в котором погибший сам был виноват больше, чем он. Или хозяин не понял из его телеграммы, как это произошло, и, вспылив, принял слишком поспешное решение? Но Сальми не станет давать хозяину никаких разъяснений, не будет унижаться и просить оставить его на «Филистере». Он владеет своими руками и; пробьется в жизни без чужой помощи!

Хозяин телеграфировал Сейвогу, чтобы тот вел обратно «Филистера» вместо уволенного Сальми. Прочитав эту телеграмму, Сейвог разорвал ее на клочки и сказал:

— Пусть сам дьявол служит нашему хозяину и его сумасшедшим выходкам!

И никто из экипажа «Филистера» не злорадствовал по поводу телеграммы хозяина. Все нашли, что это подло со стороны судовладельца, и не находили слов для порицания его распоряжения. Они все просили Сальми остаться на «Филистере», пока они не вытащат последние снасти. Когда они сегодня вернутся к вечеру, он сдаст катер Сейвогу.

С хозяином Сальми больше не встретится, он слишком горд, чтобы объясняться с ним!

К катеру стали подъезжать лодки: улов сегодня неважный. Нет трески — только каменная да голубая камбала.

Подняли лодки, и катер пошел к гавани. В последний раз стоял Сальми у руля на «Филистере». Катер попал в стаю игравших китов, которые охотились за треской. Стройные черные киты выскакивали из воды и, взвиваясь в воздухе, как огромные, сказочные летучие птицы, падали опять в воду с оглушительным шумом и плеском. На этом месте кипела белая пена, как над скрытым под водой рифом.

Огромные животные смело плыли за катерами. Их черные, почти сухие спины поднимались над морской поверхностью и оставляли в воде пенистые борозды. Затем, как будто им надоела игра, киты уплыли, обогнув катер с такой быстротой, что произвели в воде большое волнение: катера начало качать, как в зыбь. Затем киты еще раз появились вдали от катеров и опять с оглушительным шумом нырнули в воду. Там, где киты погружались, крутился водоворот.

Сальми следил за игрой этих огромных морских животных. Он чувствовал в себе самом такую же мощную. силу. Эту силу дает море. Он найдет свою дорогу в жизни! Море закалило его…

Сальми судорожно схватил рулевое колесо обеими руками. Ему захотелось громко закричать:

— Ну-ка, выходите все, кто имеет что-нибудь против меня, вы увидите, что Сальми хорошо вооружен!

БельГе брызги огромного фонтана обдали Сальми. Это был последний кит — остальные животные из стаи уже скрылись…

* * *

Вечером Сальми сдал со всеми формальностями управление катером Сейвогу.

— Неужели ты в самом деле хочешь оставить катер? — спросил удивленно Сейвог.

— А что же, ты думаешь, я буду унижаться и заискивать у хозяина? — сказал Сальми.

— Нет, нет, я понимаю тебя, — сказал Сейвог, — только я полагаю, что ты мог бы подождать до завтра. Я уверен, что он уже раскаивается. Он, верно, пошлет тебе другую телеграмму. Он вспыльчив и нерасчетлив и, верно, уж переменил мнение. Подожди до завтра.

— Нет, с хозяином я покончил навсегда, — сказал Сальми. — Я никому не могу позволить обращаться со мной, как с собакой. — Он протянул Сейвогу руку. — Благодарю тебя за твою дружбу на море и на берегу, за все время нашей совместной жизни.

Сейвог был так расстроен, что провел рукой по глазам, чтобы стереть слезы. Ему казалось, что «Филистер» потерял нечто незаменимое.

Сальми крепко пожал всем руку.

— Куда же ты теперь, Сальми? — спрашивали они.

— Сам не знаю, — ответил молодой моряк. — Одно знаю, что здесь останусь лишь до прихода пассажирского парохода.

Сальми сел в лодку, и Сейвог доставил его на берег.

— Уехал наш Сальми, и кто знает, придется ли нам еще встретиться с ним? — проговорил один из матросов.

— Посмотрите, как он идет, — заметил другой.

— Это, — сказал третий, — оттого он так прямо держится, что хозяин ему еще не согнул спины и не поработил его, как нас…

Модель судна из моржовой кости

На открывшейся в Москве юбилейной выставке искусства народов СССР среди многочисленных кустарных изделий выделяется очень интересный экспонат, присланный поселком Уэллен на Камчатке. Это — модель американской шхуны «Боксер», исполненная кустарем-камчадалом. Особый интерес модели состоит в том, что сделана она целиком из моржовой кости. Из кости вырезан самый корпус, мачты, трубы, шлюпки и фигурки рыбаков. Все это сделано с изумительной ювелирной тонкостью и изяществом. Такелаж (оснастка) модели сделан из китового уса.

ИГРА В СМЕРТЬ Приключения охотинков-соболевщиков в Уссурийском крае

Рассказ Николая Ловцова

Рис. Б. Шварца

— Ну, ну, пора, будет, — понежился и вставай! — услышал я голос своего старого приятеля, уссурийского охотника Сухожилова, и, высунув из-под одеяла голову, встретился с его добрыми глазами, прикрытыми густыми ресницами.

Но тут же осенний морозный воздух охватил мое тело, и я, ежась, снова потянул на себя одеяло.

— Эх, ты, охотник! Я уже чай согрел, а ты мерзнешь, — как же мы с тобой так три недели проживем в тайге? — усмехнулся он, сдергивая мое одеяло.

— Да постой, постой, — ухватился я за него руками, — еще темно, вон и звезды на небе…

— Ну, ну же, будет дрыхнуть! Всю ночь проспал… А уговор помнишь?

Этсго мне было достаточно. Я сейчас же вспомнил, что, устраиваясь на ночлег, мы с Сухожиловым условились: первую половину ночи он дневалит, стережет коней, смотрит за огнем и, вообще, наблюдает наше добро, а во вторую половину— на дежурство должен был заступить я. Но вышло совсем не так, — всю ночь просидел один Сухожилов. Это меня обидело. Я подошел к нему и с досадой сказал:

— Ты это что же, разбудить не хотел? Так мы с тобой после этого можем быть приятелями или нет? Или, может, ты думаешь, что я дежурить не способен? В таком случае зачем ехал со мной?

— Эх, право, какой ты обидчивый, — недовольно протянул он. — Видишь ли, первое дело, мне будить тебя не хотелось, уж больно ты хорошо спал; притом я уже старик, ко мне и так сон не идет, а второе дело, тут, около нашего привалу, кто-то шлялся. Сначала это как будто кабаны, ну, а потом, по-моему, тигр голос подал, и кони наши перепугались, к огню прижались. Вот, я все время настороже и сидел, выглядывал, кто бы не сунулся. Ну, сам знаешь, как только почуял бы, что зверь близко, так, не беспокойся, тебя сразу бы разбудил. К тому же ты знаешь, что слух мой вострее и привычки звериные мне доподлинно известнее, чем тебе. А теперь, брат ты мой, давай-ка седлать коней, вьючить заводного, да сегодня же перейдем Сихота-Алинь. Хребет этот нелегкий, а теперь, вот, чайку испьешь, к тому времени и солнце поднимется, да и в путь-дорожку.

Делать было нечего. Сухожилов оказался прав, и, чтобы сгладить свою вину, я первым принялся седлать и вьючить коней. А потом, попив горячего чая, мы молча сели в седла, и Сухожилов выехал вперед, указывая мне дорогу. Вьючная лошадь, на которой был наш охотничий припас, шла между нами.

— Вот что, Алексеич, — обратился он ко мне, после того как мы проехали минут 20–30, — вон за тем поборотом, за увальчиком, тропа шире будет да мягче, — ты равняйся со мной, я тебе расскажу, как соболевать будем, а то вы, рассейские, как в наш Уссурийский край попадете, так за дело и не знаете как приняться…

— Что ж, давно пора, снаряженье мы захватили, а пока ты мне ничего не объяснил, как с ним обращаться, — давно бы пера!

— Ну, ну, не ворчи. Повременишь…

Действительно, сначала наша дорога шла по узкой таежной тропинке, заваленной корягами, павшими деревьями и засыпанной россыпью — мелким камнем, скатывавшимся с гор, вдоль подножья которых вилась наша тропа. И только часа через три мы выбрались на более широкую и мягкую, и там я поровнялся с конем Сухожилова, поймав нашего вьючного за повод, чтобы тот не оторвался от нас.

— Что ж, так и быть, посвящу тебя в наши премудрости… — начал мой спутник. — Видишь ли, соболь-то — зверь дорогой, и бьют его здесь здорово, — меры не знают. Но опять же бьют его на нашей уссурийской земле больше не мы, а все те же китайцы. Помнишь, я тебе рассказывал, как они лудевы[7]) делают. Так вот, вместе с лудевами здесь у нас просто захват нашей тайги. Все способы они придумали. И, знаешь, ничего нам с ними пока не сделать. Делов у нас без этого много, и где тут на тайгу обращать внимание. Притом у нас и охотников хороших нет. Все мы больше норовим около дому промышлять, чтоб баба недалеко была, а ведь зверь-то не не дурак, он не набежит на тебя и не скажет: «Возьми-ка меня, шкура-то, ведь, у меня добрая». Притом на соболя, вот, и ружья не так нужны, тут снасть больше необходима.

— А у нас зачем с тобой ружья за спинами болтаются?

— Ты разве забыл, кто ночью-то около нас ходил? В тайге, брат, не шути, тигра ловушкой не испугаешь. Потом медведь, волк, рысь, да разве мало зверя у нас!.. Ружье и на других, мелких годится. Да и соболя иногда на пулю берешь, — все бывает…

Однако, слушай о нем: живет он больше в самых глухих местах. Соболь— зверь осторожный, и еще его привычка, — по земле он бегать не любит, все больше норовит по колоднику. Ну, вот, китайцы первыми заприметили это, впрочем, первыми его привычки узнали гольды да орочи, а китайцы от них переняли и сразу же, на их же манер, давай мастерить ловушки и ставить среди валежника да на колоднике. А так как китаец — человек без лени, то он сразу в этом деле своих учителей опередил.

А делается это так: сначала выбирается место такое, чтоб было видно, что по нему соболь ходит. Ну, а если вблизи нет подходящего бурелома, то промышленники нарочно валят деревья. А на этом лежне в два ряда вбивают колышки. Каждый высотой в 6–8 дюймов. Колышки ставятся по бокам, а в середине проход делается, как бы коридор. Длина этого прохода или коридора должна быть аршина полтора, ширина же вершка 2–4. Над лежнем же кладут другое бревно, меньше лежня, но такое, чтобы могло свободно лечь в коридорчик. Одним концом это бревно упирается в землю, а другим поднимается кверху, так фута на два, на три от лежня. Между рядами колышков кладут две тоненькие драночки, которые внутренними своими концами опираются на два прута, заложенных в вырезки, сделанные с обеих сторон двух ближайших к ним приколышей. От одного из этих прутиков к верхнему бревну идет веревочная снасть. При помощи маленького рычажка снасть держит бревно в висячем положении. И вот, когда соболь пробегает по дранке, он силой своей тяжести сдвигает их с прутиков. Бревно срывается и давит зверька…

Ставить такую ловушку надо — ох, умеючи! Если присноровишь слабо — будет давить без разбору всю мелкую живность: бурундуков, мышей и даже мелкую птаху, вроде поползней, синиц и других таких же. Ну, а поставишь туго — она пропустит соболя. Это, брат, наука тонкая! Мы, вот, с тобой выехали-то недельки на три, а китайцы с 15 сентября, это по старому, ушли уже на соболевание. В тайге у них заранее есть приготовленные фанзочки, и живут они в них по одному, по два, много — по три человека. Снарядит себе каждый из них штук 500–700 ловушек, расставит в окрестностях фанзы, и с утра как зарядит бегать от одной к другой, от одной к другой… Буря ли, вьюга ли, — китаец, пока не оглядел свои снасти, обхода не кончит. А чтобы легче обход было делать — это когда у него много ловушек, — то он на полдороге ставит себе еще и запасную фанзочку. Застала его ночь в тайге, — он нырнет в фанзочку, переспит в ней, а на утро опять пускается в обход до своей центральной фанзы…

— Вот как бьют соболя-то! — вдруг закончил Сухожилов, хлопнув рукой по крупу моего коня.

— Ну, а много ли так набивают? — заинтересовался я.

— Как тебе сказать… Раньше, когда в здешних местах соболь был, его добывали штук 12–15 за зиму на охотника, ну, а теперь 2–5, и то говорят— хорошо.

— Так за этим и стоит весь день потеть? — удивился я.

— Зачем за этим? Кроме соболя тут же китаец бьет белку, хорька, рябчика, — глядишь, он и заработал. Да и охотничают они только до декабря, а там, как занесет тайгу снегом, уже не вылезешь, каюк делу приходит, и снасти свои не узнаешь, — везде сугробы будут.

Впереди мы услышали шум горной речки, затем тропа сузилась, я осадил своего коня, и не успели мы проехать и двух десятков сажень, как наша тропа пересеклась бурливым и глубоким ручьем. Шириной он был не более четырех-пяти аршин.

— Неладное дело… — покачал головой мой спутник, слезая с лошади, — раньше здесь мостик был, а теперь куда-то снесло, а так эту речушку не перебродить.

— Что ж, объезжать будем?

— Нет, Алексеич, в тайге объезжать не приходится. Вот, слезай-ка, добудь во вьюке топоришки и принимайся валить деревья. Самим придется мастерить переправу…

Привязать лошадей, добыть инструменты и повалить деревья не было труда. Но мы долго повозились с переброской их через реку. Они у нас так неудобно падали, что два из них унесла вода. И только часа через три упорного труда, поперек бушующей воды у нас легло десяток четырехвершковых бревен. Концы их мы прикрепили кольями, сверху подтянули жердочками и начали переводить коней.

Сначала, как более спокойного, я перевел своего чалого, за ним пошел Сухожилов со своим конем, там он принял моего, а я вернулся за вьючным. И только успел я завести его на мостик, как в кустах около нас кто-то громко заревел… Мой конь забился, провалился одной ногой между бревен, поднялся на дыбы и так рванул поводья, что я не удержался и повалился с моста. Но, на мое счастье, мне под руку попал сучок, случайно не срубленный нами у крайнего бревна. Это меня спасло от холодной ванны. Не успел Сухожилов броситься ко мне на помощь, как я был уже рядом с ним и тут же поймал своего беглеца, запутавшегося в длинных сыромятных поводьях.

Мой конь забился, провалился одной ногой между бревен, поднялся на дыбы и так рванул поводья, что я не удержался…

— Ревет-то тигр… — шепнул мне Сухожилов, суя поводья остальных коней и бросаясь через мостик в кусты. А я еле удерживал перепуганных животных. Они поводили ушами, дрожали и тряслись всем телом. По их поведению можно было уверенно сказать, что зверь где-то ходит тут, около нас, потому что органы слуха у таежных лошадей всегда лучше, нежели у луговых.

Вдруг Сухожилов бегом возвратился ко мне и исчез в кустах, что были на нашем пути…

— Куда ты? — не выдержал я.

— Кажись, на эту сторону махнул, а ты все же гляди назад! — успел он бросить мне, исчезая в густой листве кустарника, и, вслед за этим, я услышал сначала три выстрела, потом реп тигра, а затем и голос моего спутника…

— Держи коней! Там где-то другой зверь… Как бы не оборвались!

Я с тревогой оглядел кругом местность. Речонка попрежнему бурлила и пенилась. Кони трясли головами и пряли ушами. Все было тихо. Но для безопасности я, улучив минуту, выкинул из своего центрального ружья патроны с картечью и сейчас же засадил в патронники пули.

— Эй, Алексеич, выезжай-ка! Пожалуй, до темноты он не нападет! — услышал я издалека голос Сухожилова и сейчас же повел коней на его. голос.

Подъезжая к нему я с удивлением заметил, что он пристально рассматривает ноги нашего вьючного коня.

— А это совсем плохо, — указал он на длинную рану. — Видать, когда он провалился между бревен, так и ссадил ее. Сейчас он только прихрамывает, а завтра может и совсем стать. Пока рана горячая, ее бы медвежьим салом.

— А где нам найти сало?

— Сейчас подумаем. Постой, тут недалеко мой приятель живет; китаец, зовут его Ха-Ли-Чан. У него такое снадобье всегда есть. Завернем к нему. Кстати, там и переночуем. Без крыши сегодня будет спать неудобно.

— Что ж, давай, заедем. Тебе лучше знать, — согласился я, направляясь за ним.

Дорога снова потянулась узкой тропой, с корягами, с павшими деревьями и россыпями. Солнце заходило, и сумерки окутывали лес и горы. Кони то и дело спотыкались и клевали мордами вниз. Колючие ветви кустарника и разросшиеся ели хлестали по лицу. Приходилось наклоняться, и я в душе уже ругал моего приятеля, желая сейчас же заночевать, хотя бы и под открытым небом.

Вдруг вдали мелькнул огонек, и вслед за ним мы услышали высокий, гортанный, характерный для китайцев, крик.

— Неладно что-то у Ха-Ли-Чана, — пробурчал с тревогой Сухожилов.

— Как неладно? — насторожился я.

— Вишь, китайцев много, а у него всегда всякий ихний сброд собирается. Тут и хунхузы, и соболевщики и искатели жень-шеня[8]). Как соберутся, так за игру принимаются или ханшин[9]) пьют. В игре же китайцы — ух, как азартны!

— Вот, никогда не слыхал, — удивился я.

— Ну, теперь не до того, слыхал или нет. Ты вот что, Алексеич, повремени-ка здесь малость, а я стороной обойду фанзу и вызову хозяина. Разведку произвести следует, а то влопаемся и костей не вынесем, — проговорил он, передавая мне своего коня и исчезая в кустарнике…

После его ухода я осторожно снял ружье, проверил его заряд и потом отвел коней глубже в кусты, чтобы случайный взгляд из фанзы не заметил их.

Сухожилов не возвращался минут 20–30, и я уже начал тревожиться, тем более, что, как мне показалось, в фанзе шум усилился, и я уже различал несколько спорящих голосов и стук о что-то твердое и полое. Иногда мне казалось, что там кого-то бьют по голове. Но вот послышались шаги. Я насторожился.

— Алексеич, где ты? — уловил я тихий голос моего приятеля.

— Здесь!

— Куда же пропал-то?

— Да тут, около тебя, в кустах, — так же тихо откликнулся я.

— Вот это хорошо, ей-ей хорошо! Молодец ты, что коней сразу припрятал, — похвалил он меня и затем, обратившись к кому-то, проговорил:

— Вишь, Ха-Ли-Чан, мой капитана спи мал-мало будет, и конь надо лечить…

Китаец вылез из кустов и, подойдя ко мне с Сухожиловым, предостерегающе прошептал:

— Моя фанза хунхуз, охотник, кости играть, моя мал-мало другой изба есть, рядом изба, один крыша изба. Твоя там широко хорошо сипи. Трогай твоя хунхуз не будет. Хунхуз гостя Ха-Ли-Чана не трогай…

— Ладно, ладно, а мы тебе заплатим, не беспокойся, только коней куда бы припрятать? — обрадовался я, слезая со своего чалого.

— Зачем твоя плати? Моя деньга не надо. Моя Сухожило друг, наша деньга не бери, — вдруг обиделся он, принимая от меня коней и направляясь с ними к маленькому сараю, выстроенному в стороне от фанзы.

Расседлав коней, смазав рану больного коня медвежьим салом и задав им бобовых жмыхов, оказавшихся каким-то образом у Ха-Ли-Чана, мы прошли за ним в чистую половину его фанзы, которую он почему-то звал «другой изба». И эта его «другой изба» была отделена тонкой перегородкой от второй большой и грязной половины, из которой доносились голоса китайцев.

Усадив нас на кане (нары, подогреваемые снизу дымоходом), Ха-Ли-Чан сварил нам жиденького, но душистого чая и угостил пампушками. Расставив все это на том же кане, на котором мы сидели, Ха-Ли-Чан исчез за перегородкой.

Сухожилов, не спеша, выпил три небольших чашечки, проглотил одну пампушку и, положив под бок винтовку, прижался носом к перегородке, где было несколько щелей. Я тоже выпил чай, но, заметив, что пампушки произвели на моего приятеля не особенно хорошее впечатление, вытащил из своих сум сухари и с аппетитом стал их грызть.

Однако поведение Сухожилова меня так заинтересовало, что, насытившись, я тоже подошел к перегородке и последовал его примеру.

Там, в просторной комнате, закоптелой и грязной и освещенной несколькими сальниками, сидело на широченном кане человек восемнадцать полуголых и оборванных китайцев. Перед четырьмя средними лежал красный платок с нарисованными на нем знаками, на который бросались кости с очками. Вместо денег китайцы расплачивались маленькими палочками, с выжженными на них значками.

— Вишь, деньги-то у Ха-Ли-Чана, а вместо денег он им свои чеки выдал — палки. Это порядок расчета у них такой, притом и хозяину удобнее процент удержать, — пояснил мне Сухожилов.

Китайцы играли с большим азартом: они кричали, спорили, стучали кулаками по кану и с кулаками же подскакивали один к другому. Больше всех шумели двое. Первый был совсем голый и костлявый. По тому, что на его руках болтались деревянные браслеты, можно было заключить, что он искатель жень-шеня.

Второй был в китайских ватных штанах военного покроя. Его движения и манеры показывали, что он когда-то был военным, а теперь, наверное, хунхуз. Он был невысокого роста, коренастый, узколицый, с большим шрамом, проходившим от левого глаза по всему лицу через нос, отчего его и так приплюснутый нос, казалось, был вдавлен.

Женьшенщик проигрывал, а хунхуз выигрывал. Женьшенщик поминутно бегал к Ха-Ли-Чану, и у него, на остатки рассыпного золота и японские кредитки выменивал новые чеки — деревянные палочки. Ему отчаянно не везло. Все его ставки бились, а его мазовщики[10]) все время ему что-то показывали, — видимо они подозревали в хунхузе мошенника. Поэтому-то и был спор.

— Пусть их покричат, давай-ка чайку еще попьем! — одернул меня Сухожилов и тут же предупредил: — Смотри, ружье далеко не убирай, пожалуй пригодится, — эти люди, как в азарт войдут, ничего не помнят.

Я ближе пододвинул к себе ружье и вслед за Сухожиловым принялся снова за чай. Однако не успели мы выпить и по одной чашке, как отчаянный шум снова нас привлек к щелям.

Мы прислушались к горячему спору за стенкой.

— Проиграл, так давай деньги, — требовал хунхуз от женьшенщика.

— Моя все деньги тебе отдавал, последний раз метал, сам знаешь, долг, — отговаривался тот.

— Клади деньги на кан! В игре нет долгов! — требовали Еслед за хунхузом и era сторонники, мазовщики. — Давай деньги!

Спор разгорался. Китайцы повскакали с кана, разделились на две партии. Одни были на стороне выигравшего хунхуза, другие на стороне женьшенщика. Даже дело дошло до того, что поднялись кулаки и засверкали ножи. Пожалуй, дальше можно было ожидать чего-нибудь худшего, но кто-то из них догадался:

— Играй хулацзы!

— Хулацзы, хулацзы играй! — подхватили остальные, и все, как по команде, притихли, разместившись на прежних местах.

— Ого, дело-то серьезное, — прошептал Сухожилов. — Смотри — эта игра на продажу самого себя. Хулацзы — значит раб. Если женьшенщик проиграет, он поступит в полное распоряжение хунхуза, тот имеет право продать его и даже…

Но не успел Сухожилов закончить фразы, как женьшенщик взметнул кости, и китайцы с загоревшимися глазами уставились на платок. Мы тоже с волнением наблюдали за этой картиной. Женьшенщик сначала повертел кости над головой, потом соскочил с кана, отошел в угол, пошептал что-то над. ними и, быстро подскочив к платку, с размаху кинул их на платок, от волнения закрыв глаза.

Китайцы наклонились над очками.

— Одиннадцать, одиннадцать, — с облегчением произнесли сторонники женьшенщика и впились глазами в хунхуза. Хунхуз улыбнулся, спокойно собрал кости и, не дав опомниться присутствующим, в свою очередь, бросил кости на платок. У него оказалось на каждой кости по шесть очков.

— Восемнадцать! — громко выкрикнул он, вскакивая с кана. — Восемнадцать! Твоя хулацзы!

— Нет, моя хулацзы не будет! — вдруг диким голосом завопил женьшенщик и, выхватив у одного из присутствующих нож, резким взмахом отхватил от своего живота кусок кожи с мясом и бросил его на платок.

Женьшенщик одним взмахом ножа отрезал от своего живота кусок кожи…　

Это уже была игра «на мясо», и ни один китаец не имет права отказаться от этой ставки…

В фанзе все как-то сжалось и притихло. Игроки посторонились от женьшенщика и со страхом и с восхищением смотрели на него.

Я теснее прижался к щели, крепче сжав свое ружье.

— Тише, тут дело дурным пахнет, — шопотом остановил меня Сухожилов.

Хунхуз молча подошел к платку, подобрал кости, незаметным движением руки откинул мясо женьшенщика в сторону и так же спокойно, как и в прежний раз, кинул кости. Все притаили дыхание.

У хунхуза снова оказалось шесть очков на каждой костяшке.

Женьшенщик, шатаясь, собрал кости, поднял их над головой, крутнул в воздухе раза два и, крепко сжимая в кулаках кости, уперся ими в платок. Потом он разом разжал кулаки и отвернулся.

— Восемнадцать! — крикнул кто-то из китайцев.

— Восемнадцать? — разом повернул женьшенщик свое костлявое лицо.

Хунхуз, не обращая на него внимания, снова подобрал кости и, как бы невзначай, бросил их на платок. У него оказалось всего пять очков. Женьшенщик радостно подскочил к кану, в свою очередь собрал в руки кости, потряс их над платком и уже спокойнее выбросил их. У него набралось десять очков.

— Нет хулацзы, нет хулацзы! — радостно закричал он, подпрыгивая перед хунхузом.

— Моя все равно тебе хулацзы не отпускай. Твоя надолго хулацзы, моя играй на мясо, — остановил его хунхуз.

— Не надо мяса, давай ему обратно хулацзы, давай обратно хулацзы! — потребовали за ним все китайцы.

— Нет, моя мясо играй! — твердо стоял на своем хунхуз.

— Давай ему хулацзы, зачем себя портить! Зачем хворать будешь, мясо от брюха резать надо, — пробовали урезонить его приятели.

— Нет, моя мясо играй! — попрежнему упрямо твердил хунхуз, отходя от всех в угол.

Но ему не дали сделать и шагу; китайцы набросились на него, сшибли с ног, кто-то сунул женьшенщику тот самый нож, которым он только что резал себе живот, и все в один голос потребовали:

— Бери от него свой мясо, бери!

Я опять схватился за ружье.

— Не трогай, это их обычай, у них в тайге свои законы, не вмешивайся, а то и тебе кусок отсекут, — остановил меня Сухожилов.

Но все равно я не успел бы помочь хунхузу. Женшенщик в одно мгновенье взмахнул ножом и, отхватив от его живота точно такой же кусок, какой ставил и сам, потряс им в воздухе.

— Теперь хулацзы даешь? Даешь хулацзы? — закричал он.

— Даешь хулацзы? — с азартом повторили остальные китайцы.

— Нет! — также твердо выкрикнул хунхуз, вскакивая на ноги и таща за собой к двери женьшенщика. — Теперь моя смерть играй будет! Моя с тобой смерть играй будет!

— Смерть играй, это справедливо! — объявил Ха-Ли-Чан, до сего времени не вмешивавшийся в спор, и, вытащив из-под кана длинную веревку, увлек за собой всех на двор.

— Давай-ка, Алексеич, по добру по здорову за хребет выбираться, а то не ровен час и мы ввяжемся в эту катавасию. Дело тут опасное, все равно, что с огнем, — посоветовал мне Сухожилов.

— А что? — удивился я.

— А вот, видишь ли, хунхуз после проигрыша был обязан объявить женьшенщику, что тот от хулацзы освобождается. Видишь ли, он этого не сделал, сам решил отдать свое мясо, а теперь и пошел на последнее дело, — игру в смерть. А это у них кончается не одной смертью, а несколькими. Тут такой пир у них будет… Забирай-ка вещи, да по коням!..

И Сухожилов, забрав свою винтовку и переметные сумы, двинулся к выходу.

На дворе мы осторожно прокрались к сараю, оседлали лошадей и вывели их на двор. Но все же, подталкиваемые любопытством, мы решили проследить за этой игрой.

Я первый высказал эту мысль.

— Не думал, что ты такой любопытный до смертоубийств. Ну, да ладно! Только осторожней, садись на коня, с него, смотри, не слезай, и вот, выберемся туда к дороге, там место хорошее, чуть чего — и удрать успеем во-время и нам видно все будет, — посоветовал он, направляясь к кустам рябины.

Из-за кустов мы увидели большую гладкую поляну, посреди которой одиноко стояло сучковатое дерево. Крупная, полная луна светила не хуже, чем тусклое осеннее солнце. Оба китайца: женьшенщик и хунхуз, поджав раны, стояли под деревом…

На верхушке сухостоя возился один из приятелей хунхуза и там заправлял длинную веревку, принесенную Ха-Ли-Чаном. Концы веревки держал Ха-Ли-Чан, завязывая на них петли.

Китайцы правильным полукругом обступили игроков и молча, с блестящими глазами наблюдали за приготовлениями.

Но вот веревка была готова, оба игрока просунули головы в петли и, под счет толпы, разом подпрыгнули вверх, потом потянули друг друга. Суть этой страшный игры заключалась в том, что каждый из китайцев должен был тянуть веревку до тех пор, пока его противник не будет задушен.

Когда игроки подпрыгнули и их веревка натянулась, китайцы вытянули вперед головы и сузили круг…

А под деревом противники ворочались, подпрыгивали и что-то кричали, стараясь задушить один другого. Но так как по весу они оказались равными, то игра затянулась. Они оба посинели, жилы на лбу напряглись, у обоих изо рта выступила пена; но ни тот, ни другой не имел силы затянуть веревку на шее противника.

Наконец, зрители не выдержали и, подскочив к игрокам, с азартом потребовали от того и другого, чтобы они сильнее натягивали веревку. Некоторые из них с омерзительными движениями и прыжками показывали даже, как надо натягивать, чтобы удобнее задушить противника…

Это меня так возмутило, что я, уже не рассуждая, сжал бока своему коню, выхватил из-за пояса громадный кавказский кинжал, служивший мне в последнее время вместо охотничьего ножа, и, пустив коня на всем скаку, обрезал веревку.

Игроки сразу оборвались и покатились на землю. Китайцы же сначала опешили и, опустив руки, молча наблюдали за тем, как я повернул коня к Сухожилову, но потом спохватились, зашумели и, когда уже я гнал коня обратно, с чем попало бросились на меня.

Не будь Сухожилова, мне бы не сдобровать. Он во-время скинул с плеча винтовку и тут же разрядил ее в сухое дерево. Китайцы, услышав частые выстрелы и свист пуль, прилегли к земле. Сухожилов подскочил ко мне и крикнул:

— Гони прямо, дорогой!

И сам, еще раз зарядив винтовку, для острастки выстрелил раза два по направлению фанзы и пустился за мной…

На хребте он догнал меня, сдержал свою лошадь и покачал головой.

— Эх, и угораздило ж тебя! Какой ты прыткий! Ведь не будь винтовки, не выйти бы тебе живым. Притом теперь и дособолевались! Ворочайся-ка домой, а там за Амур поедем. Здесь, Алексеич, они этого не простят, разыскивать теперь нас будут. Эх, право, какой ты?!.

МАРАКОТОВА БЕЗДНА

Новый научно-фантастический роман А. Конан-Дойля　

Рисунки худ. В. Голицына

В октябре 1927 года английский журнал «The Strand» начал печатать новый роман А. Конан-Дойля под названием «Маракотова бездна». Редакция «Следопыта», внимательно следя за всеми новинками западной литературы, сразу же озаботилась переводом и подготовкой к помещению в нашем журнале этого романа. Однако в № 11 «Следопыта** мы не могли начать его печатание, так как посвятили этот номер целиком материалу, связанному с юбилеем Великой Октябрьской Революции. Не желая лишать наших новых (на 1928 год) подписчиков начала интереснейшего произведения знаменитого английского писателя, мы и в № 12 воздержались от помещения вышедшей в свет части «Маракотовой бездны». Поэтому, хотя мы и запоздали несколько (по сравнению с другими советскими журналами, поспешившими использовать роман с 1927 г.), но даем нашим читателям то преимущество, что весь роман Конан-Дойля будет сосредоточен в номерах одного года. Кроме того, в «Следопыте» роман сопровождается новыми оригинальными рисунками нашего иллюстратора, художника-мариниста В. М. Голицына.　

Так как ныне эти документы попали в мои руки для издания, то я должен предварительно напомнить читателю о трагическом исчезновении яхты «Стратфорд», которая год назад вышла в море для океанографических исследований и изучения жизни морских бездн. Организовал экспедицию доктор Маракот, знаменитый автор «Ложно-коралловых формаций» и «Морфологии пластинчатожаберных». Доктора Маракота сопровождал мистер Кирус Хедлей, бывший ассистент Зоологического Института в Кембридже, перед отправлением в плаванье работавший в Оксфорде сверхштатным приват-доцентом. Капитан Хови, опытный моряк, командовал судном, команда которого состояла из двадцати трех человек, в том числе был американец-механик с завода Меррибэнкс в Филадельфии.

Все они — и команда и пассажиры — исчезли без следа, и единственным воспоминанием о «Стратфорде» было донесение одного норвежского барка, который действительно встретил яхту, совершенно подходящую к приметам погибшего судна, и видел, как она пошла ко дну во время сильной бури осенью 1926 года. Позже по соседству с местом, где разыгралась трагедия, был найден спасательный ялик с надписью «Стратфорд»; там же плавали решотки, сорванные с дека[11]), спасательный буек и деревянная перекладина. Все это, вместе с отсутствием каких-либо сведений о яхте, создавало полную уверенность в том, что никто и никогда не услышит больше ни о корабле, ни с его команде. Еще больше подтвердила эту уверенность странная радиограмма, случайно перехваченная в то время, — радиограмма не совсем понятная, но не оставляющая сомнений в трагической судьбе парохода. Текст ее я приведу позже.

* * *

В свое время были отмечены некоторые характерные факты, относящиеся к плаванию «Стратфорда». Первый из них — странная таинственность, которой окружал всю эту экспедицию доктор Маракот. Он был известен, как ярый враг всякой гласности, враг печати, и эта его черта особенно ярко выразилась теперь, когда он отказался допустить представителей печати на судно в то время, когда «Стратфорд» еще стоял в доке Альберта. За границей ходили слухи об установленных на корабле новых оригинальных приспособлениях, предназначенных, для исследования жизни на больших глубинах, и эти слухи были подтверждены правлением заводов Хэнтер и Компания в Вест-Хартлепуле, где конструировались и строились эти аппараты. Утверждали, что все днище корабля может отделяться, и это обстоятельство привлекло особое внимание репортеров, которых с большим трудом удалось успокоить. Вскоре обо всем этом забыли, но история «Стратфорда» представляет некоторый интерес именно теперь, когда новое, неожиданное обстоятельство снова заставило всех вспомнить о судьбе исчезнувшей экспедиции.

* * *

Таковы обстоятельства, сопровождавшие отплытие «Стратфорда». В настоящее время существуют всего четыре документа, обрисовывающие уже известные всем факты.

Первый из них — письмо, написанное мистером Кирусом Хедлеем из Санта-Крус, столицы Больших Канарских островов, его другу — сэру Джемсу Тальботу из Оксфордского Тринити-Колледжа.

Второй — странный призыв по радио, о котором я упоминал.

Третий — та часть судового дневника «Арабеллы Ноулес», где говорится о стеклянном шаре.

Четвертый и последний — удивительное содержание шара, которое является либо новой выдумкой, либо открывает новую эпоху в ряду достижений человеческого опыта, важность и значительность которой стоит вне всяких сомнений.

Сделав эти оговорки, я привожу письмо мистера Хедлея, любезно переданное в мое распоряжение сэром Джемсом Тальботом и до сего времени еще не опубликованное.

Оно датировано первым октября 1926 г.

Письмо Кируса Хедлея.　

«Посылаю вам это письмо, дорогой Тальбот, из Санта-Крус, где мы остановились на отдых на несколько дней. Моим товарищем в плавании был Биль Сканлэн, главный механик; он мой земляк, у него удивительно компанейский характер, и, естественно, мы сблизились с ним. И тем не менее сегодня я один; он отправился, по его выражению, проветрить мозги.

Вы встречали Маракота и знаете, какой это сухой человек. Я вам рассказывал, кажется, как он встретился со мной и пригласил к себе работать. Он искал ассистента и обратился к старому Сомервиллю из Зоологического Института. Сомервилль послал ему мою премированную работу о морских крабах; остальное уладилось само собой. Разумеется, это великолепно, когда приходится работать по специальности, но я предпочел бы работать с кем угодно, только не с этой живой мумией, Маракотом. Он в своем уединении совершенно непохож на живое существо, он весь поглощен своим делом. «Самый окаменелый камень в мире» — выразился про него Биль Сканлэн. И несмотря на это, нельзя не преклоняться перед таким ученым. Помню, как вы смеялись, когда я попросил его порекомендовать мне литературу для подготовки к плаванию, а он ответил, что в качестве серьезного пособия следует прочесть полное собрание его сочинений, а в качестве легкого чтения — геккелевские «Планктонные работы».

И вот теперь я знаю его не ближе, чем тогда, в маленькой приемной с видом на Оксфорд-Хэй. Он ничего не говорит, и его худощавое, суровое лицо — лицо Савонаролы, или, вернее, Торквемады[12]) — никогда не озаряется улыбкой. Длинный, тонкий, выдающийся вперед нос, близко посаженные, маленькие, серые, сверкающие глазки под нависшими клочковатыми бровями, тонкие губы, всегда плотно сжатые, щеки, провалившиеся от постоянного умственного напряжения и суровой жизни, — вся его внешность не располагает к сближению. Он витает всегда где-то на вершинах мысли, вне пределов, досягаемых обыкновенными смертными. Временами мне кажется, что он не вполне нормален. Например, этот диковинный аппарат, который он… Но буду рассказывать все по порядку, а вы уже сами разберетесь и сделаете выводы.

Доктор Маракот, знаменитый ученый, автор «Морфологии пластинчатожаберных».　

Итак, о начале нашего плаванья. «Стратфорд» — славная морская яхта, специально приспособленная для океанографических исследований. Она имеет тысячу двести тонн водоизмещения, просторные палубы и хорошо оборудованные трюмы, вмещающие всевозможные приспособления для измерения глубин, траленья, драгированья и глубоководной ловли сетями; мощные паровые лебедки и ворота для траленья; множество других специальных аппаратов, частью общеизвестных, частью новых — и притом необычайного вида; комфортабельные каюты и прекрасно оборудованная лаборатория для наших специальных работ.

Еще до отплытия «Стратфорд» приобрел репутацию загадочного корабля, и вскоре я узнал, что эти слухи имели под собою некоторую почву. Начало нашего плаванья было в достаточной степени обыкновенно. Выйдя из Темзы, мы покрутились по Северному морю, раза два забрасывали тралы, но так как там глубина редко превышает восемнадцать метров, а наш корабль оборудован специально для глубоководных работ, то это, собственно, было пустой тратой времени. Во всяком случае, кроме обычных видов рыб, идущих в пищу, каракатиц, слизняков и проб со дна морского, состоящих из аллювиальной[13]) глины, мы не вытащили ничего примечательного. Потом мы обогнули Шотландию, прошли вблизи островов Фаро и добрались до рифа Вивилль-Томсон, где добыча была несколько интереснее. Потом мы направились к югу, к настоящей своей цели, а именно к берегам Африки.

В эти первые недели плаванья я старался сойтись поближе с Маракотом, но это оказалось делом нелегким. Начать с того, что доктор — самый рассеянный и самоуглубленный человек в мире. Полдня он проводит в размышлениях и, кажется, совсем не замечает, где он и что вокруг него происходит. Во-вторых, он скрытен до последней степени. Он днями просиживает, согнувшись над бумагами и картами, и прячет их, когда я вхожу в каюту. Я твердо уверен в том, что у него на уме какая-то тайна, но до тех пор, пока мы принуждены проходить вблизи портов, он держит ее в секрете. Такое впечатление сложилось у меня, и вскоре я узнал, что и Биль Сканлэн того же мнения.

— Слушайте, мистер Хедлей, — сказал он как-то вечером, когда я сидел в лаборатории, работая над результатами наших первых уловов, — как вы думаете, что у него там на уме, у этого старика? Как вы полагаете, что он такое затевает?

— Полагаю, — ответил я, — что мы займемся тем же, чем занимался до нас «Челленджер» и добрая дюжина других океанографических экспедиций, — откроем несколько новых разновидностей рыб, нанесем несколько новых данных на гидрометрические[14]) карты.

— Ничего подобного, — возразил Сканлэн. — Ежели вы действительно так думаете, то начинайте сначала. Ну, например, я-то здесь на что?

— Ну, на случай порчи машин.

— Тьфу на машины! Что там машины? Машины «Стратфорда» в надежных руках Мак-Ларена, шотландского машиниста. Нет, сэр, не для этого посылали меррибэнкские ребята меня, лучшего своего инструктора, чтобы штопать эти дурацкие керосинки. Не даром же мне гонят полсотни колес в неделю. Шагайте за мной, я вас просвещу на этот счет.

Он вытащил ключ, отпер дверь позади лаборатории и повел меня по двойной лестнице в отделение трюма, где было почти пусто; только четыре какие-то крупные части поблескивали в массивных ящиках, упакованные в солому. Это были гладкие стальные плиты, снабженные по краям болтами и задвижками. Каждая плита имела десять квадратных футов и в толщину — дюйма полтора, с круглым отверстием в середине дюймов восемнадцати диаметром.

— Что это за чертовщина? — спросил я.

Забавная физиономия Биля Сканлэна— у него лицо не то опереточного комика, не то профессионала-боксера— расплылась в улыбку.

— Это — мой сынишка, сэр, — заявил он. — Да, мистер Хедлей, из-за него-то я здесь и нахожусь. К этой штуке есть еще такое же стальное дно. Оно в этом ящике. Потом есть еще крышка вроде купола и большое кольцо — то ли для каната, то ли для цепи. А теперь гляньте на днище яхты.

Я увидел квадратную деревянную платформу с выдающимися по углам винтами. Это доказывало, что платформу можно сдвигать с места.

— Двойное дно, — подтвердил Сканлэн. — Вполне возможно, что у этого дяди в голове ветер гуляет, а может быть, в его башке гораздо больше, чем мы думаем, но, если только я его раскусил, он. хочет соорудить здесь нечто вроде водолазного колокола — окна вот здесь, запакованы отдельно — и спустить его вниз через дно яхты. Вот здесь электрические прожекторы, и я так думаю, что он хочет осветить пространство вокруг стальной кабинки и наблюдать в окошечко, что кругом творится.

— Будь это так, проще было бы устроить на корабле стеклянное дно, — сказал я.

— Это вы верно загнули, — удивился Биль Сканлэн и заскреб затылок. — Вот я и не могу никак сообразить. Знаю только, что меня отрядили к нему помогать собирать эту дурацкую штуку. Пока он ничего еще не говорил, я тоже молчу, но все принюхиваюсь и, ежели он еще долго будет молчать, я узнаю все и сам без его объяснений…

* * *

Так я соприкоснулся впервые с нашей тайной. Погода сильно испортилась, но мы, не обращая на это внимания, производили глубоководное траленье юго-западнее мыса Юба, отмечая температуру и пробуя степень насыщенности солью морской воды. Это увлекательное занятие — глубоководное траленье Петтерсоновским тралом, который захватывает сразу три метра в ширину и загребает все, что встречает на пути, иногда опускаясь до глубины в полмили и принося каждый раз самые разнообразные виды рыб. Иногда с самого дна мы вытаскивали полтонны чистой розоватой слизи, этого сырого материала будущей жизни. Иногда это бывал ил, распадавшийся под микроскопом на миллионы тончайших круглых и прямоугольных телец, разделенных между собой прослойками аморфной[15]) грязи. Я не стану перечислять вам всех этих бротулид и макрутид, асцидий и голотурий, полипов и иглокожих; могу лишь сказать, что плоды океана неистощимы, и мы деятельно их собирали. И все время я не мог отвязаться от ощущения, что не затем привез нас сюда Маракот, что другие планы скрываются в этом сухом, узком черепе египетской мумии. Все это мне казалось лишь репетицией, пробой, за которой начнется настоящее дело.

Обычное занятия на палубе «Стратфорда». Исследование очередной пробы, взятой тралом со дна Атлантического океана.

…Дописав это письмо до сих пор, я отправился на берег, чтобы в последний раз, может быть, походить по земле. Завтра рано утром мы отплываем дальше. Оказалось, что моя прогулка вышла весьма кстати, потому что на пристани разыгрался серьезный скандал с участием в главных ролях Маракота и Биля Сканлэна. Биль — известный задира, и, по его выражению, у него часто бывает зуд в кулаках, но, когда его окружило с полдюжины испанцев, и все с ножами, положение механика стало незавидным; как раз в этот момент мне удалось вмешаться. Оказалось, что доктор нанял одно из тех странных сооружений, которые неприхотливые туземцы называют пролетками, объехал пол-острова, обнюхивая его, как геолог, но совершенно позабыл, что не захватил с собой денег. Когда дело дошло до расплаты, он никак не мог объяснить туземцам, в чем дело, а извозчик в залог стал отнимать у него часы. Тут Биль Сканлэн пришел в действие, и не миновать бы им обоим ножа, если бы я не уладил дела, компенсировав извозчика одним, а парня с подбитым глазом— пятью долларами. Все сошло благополучно, и тут-то в Маракоте впервые обнаружились человеческие чувства. Когда мы добрались до яхты, он пригласил меня в свою маленькую каюту и поблагодарил за вмешательство.

— Да, кстати, мистер Хедлей, — заметил он. — Насколько мне известно, вы не женаты?

— Нет, — ответил я.

— Так что от вас никто не зависит?

— Нет.

— Прекрасно, — сказал он. — Я молчал пока о своих намерениях, имея основательные причины держать их втайне. Основная причина — боязнь, что меня могут опередить. Когда разглашаются научные идеи, их могут предвосхитить другие, как Амундсен предвосхитил идею Скотта. Если бы Скотт, как я, хранил свой проект в тайне, то не Амундсен, а он первый достиг бы Южного полюса, — и потому я молчал. Но сейчас мы подходим вплотную к нашему великому приключению, и никакой соперник не успеет предвосхитить мои идеи. Завтра мы поплывем к нашей настоящей цели.

— Какая же это цель? — спросил я.

Он весь подался вперед, и его аскетическое лицо зажглось энтузиазмом фанатика.

— Наша цель, — сказал он. — дно Атлантического океана!..

Здесь я должен остановиться, ибо думаю, что у вас так же захватило дыхание, как и у меня. Если бы я был писателем, я остановился бы здесь. Но, так как я всего лишь очевидец того, что произошло, я должен рассказать вам, что пробыл еще час в каюте Маракота и узнал много подробностей, которые успею рассказать вам, пока не отчалит последняя береговая шлюпка.

— Да, молодой человек! — сказал он. — Теперь вы свободно можете писать. Когда ваше письмо достигнет Англии, мы нырнем…

Он усмехнулся.

— Да, сэр, «нырнем». Это самое подходящее слова в данном случае, и это ныряние станет историческим в записях науки. Позвольте вам заявить, что я твердо убежден в совершенной неправильности ходячего мнения об огромном давлении океана на больших глубинах. Совершенно ясно, что существуют другие факторы, нейтрализующие это действие, хотя я пока еще не сумею сказать, каковы эти факторы. Это — одна из тех задач, которые мы должны решить. Позвольте же спросить вас, какое давление вы ожидаете встретить на глубине одной мили под водою?

Он сверкнул на меня глазами сквозь большие роговые очки.

— Не менее одной тонны на квадратный дюйм, — ответил я. — Это доказано.

— Задача пионера науки всегда состояла в том, чтобы опровергать то, что было доказано. Повертите мозгами, молодой человек! В течение последнего месяца вы вылавливали самые нежные глубоководные формы жизни, существа столь нежные, что вы еле-еле могли переносить их из сетки в банку, не повредив их чувствительных покровов. Что же, это доказывало — наличность чрезвычайного давления?

— Давление уравновешивалось, — ответил я. — Оно одинаково и изнутри и снаружи.

— Пустые слова! — крикнул Маракот, нетерпеливо тряся узкой головой. — Вы вытаскивали круглых рыб. Разве их не расплющило бы в лепешку, если бы давление было таково, как вы полагаете?

Или же посмотрите на наши глубинные измерители. Ведь они не сплющиваются даже при самом глубоком тралении.

— Но опыт исследователей…

— Конечно, он кое-чего стоит. Он улавливает и измеряет давление, достаточное, чтобы повлиять на самый, пожалуй, чувствительный орган тела — на внутреннее ухо[16]). Но, по моим предположениям, мы совершенно не будем подвергаться давлению. Нас опустят вниз в стальной клетке с хрустальными окнами с каждой стороны для наблюдений. Если давление не достаточно сильно, чтобы вдавить внутрь четыре сантиметра закаленной двухромоникелевой стали, оно не повредит нам. Наш опыт явится расширением эксперимента братьев Вильямсон в Нассау, с которым вы, наверно, знакомы. Если мой расчет ошибочен — ну, что же, вы говорите, что от вас никто не зависит… Мы умрем за великое дело. Конечно, если вы предпочитаете уклониться, я могу отправиться один…

Мне показалось это самым сумасшедшим из всех мыслимых проектов, но вы знаете, как трудно отказаться от вызова. Я решил выиграть время для решения.

— Как глубоко вы намерены опуститься, сэр? — спросил я.

Над столом доктора была приколота карта; он укрепил конец циркуля в точке к юго-западу от Канарских островов.

— В прошлом году я зондировал эти места, — сказал он. — Там есть очень глубокая впадина. Инструменты показали высоту от морского дна до уровня моря семь тысяч шестьсот двадцать метров. Я первый сообщил об этой впадине. Надеюсь, что вы найдете ее на картах будущего под названием «Маракотова бездна».

— Но, сэр! — воскликнул я. — Ни наша спускная цепь, ни трубки для воздуха не достигают больше полумили.

— Я хотел объяснить вам, — сказал Маракот, — что вокруг этой глубокой впадины, которая несомненно была образована вулканическими силами, должен находиться приподнятый хребет или узкое плато, которое лежит не более чем в тысяче восьмистах фатомов[17]) под поверхностью океана.

— Тысяча восемьсот фатомов? Треть мили? — воскликнул я.

— Да, треть мили приблизительно. Нас спустят в маленькой наблюдательной кабинке на эту подводную мель. Там мы сделаем всевозможные наблюдения. С судном нас будет соединять разговорная трубка, и мы сможем передавать наши приказания. С этим не будет никаких затруднений.

— А воздух?

— Будет накачиваться к нам вниз.

— Но ведь там будет совершенно темно!

— Боюсь, что это так. Опыты Фоля и Сарасэна на Женевском озере доказывают, что на такую глубину не проникают даже ультра-фиолетовые лучи. Но разве это важно? Мы будем снабжены мощным электрическим током от судовых машин, дополненным шестью двухвольтовыми сухими элементами Хэллесена, соединенными между собой, чтобы давать ток в двенадцать вольт. Этого — вместе с сигнальной лампой Лукаса военного образца в качестве подвижного рефлектора — должно хватить для нашего погружения. Есть еще другие затруднения…

— А если наши воздушные трубки запутаются?

— Не запутаются! Мы имеем про запас сжатый воздух, которого нам хватит на двадцать четыре часа. Ну что же, удовлетворяют вас мои пояснения? Согласны вы? — спросил Маракот.

* * *

Решение предстояло нелегкое. Мозг быстро работал, а воображение — еще того быстрее. Я уже явственно представлял себе этот черный ящик, опущенный в первобытные глубины, чувствовал спертый, выдыхаемый и снова вдыхаемый воздух, видел гнущиеся стены камеры, разрываемые в местах скрепления давлением воды, струящейся в расширяющиеся щели и трещины. Мне предстояло умереть медленной, ужасной смертью! Но я поднял взгляд: огненные глаза старика были устремлены на меня с воодушевлением мученика науки. Энтузиазм заразителен, и если это безумие, то, по крайней мере, благородное и бескорыстное. Я вскочил и протянул Маракоту руку.

— Доктор, я с вами до конца! — воскликнул я.

— Я так и знал, — ответил он. — Я вас выбирал не за ваши поверхностные научные знания, мой молодой друг, — улыбаясь добавил он, — а также и не за ваше интимное знакомство с крабами. Есть другие качества, которые могут быть полезны. Это — верность и мужество.

Поймав меня на кусок сахара, он отпустил меня. Ну, вот сейчас отвалит последняя береговая шлюпка. Они спрашивают, нет ли почты. Вы или не услышите обо мне снова, мой дорогой Тальбот, или получите письмо, стоящее того, чтобы его прочитать. Если ничего не услышите, можете зафрахтовать пловучий надгробный памятник и прикрепить его на якоре где-нибудь южнее Канарских островов с надписью:

«Здесь или где-либо поблизости покоится все, что оставили рыбы от моего друга.

Кируса Дж. Хедлея».

--------------

ЭКСПЕДИЦИОННОЕ СУДНО «СТРАТФОРД» В АТЛАНТИКЕ

(К роману «Маракотова бездна»)

Станция № 19 «Стратфорд» застопоривает машину, и научные работы начинаются. Первым делом штурман определяет место станции в океане, а матрос определяет глубину. Затем гидрологи берут пробы воды и определяют температуру ее на различных глубинах; с откидного мостика на шканцах (см. рис.) вручную опускают белый диск Секки и по цветной шкале Форреля определяется цвет и прозрачность воды. Все данные тщательно записываются в особой анкете. В то же время на корме при помощи малой лебедки гидробиологи опускают планктонную (планктон — сумма растительных и животных организмов, не обладающих, подобно рыбам, свободой передвижения) сеть из батиста и, поднимая ее перпендикулярно, фильтруют столб воды от дна до поверхности. На рисунке виден силуэт гидробиолога, открывающего маленький кран в особом стаканчике на дне сетки и выливающего содержимое в занумерованную бутыль с формалином. На радиорубке около мачты видна метеорологическая будка.

Когда гидрологи и гидробиологи кончат свои работы, вахтенный штурман звонит по телеграфу в машину: «Малый вперед». Из трубы валит дым, и «Стратфорд» начинает медленно подвигаться.

Теперь на палубе — работа зоологов: мощная лебедка на носу корабля начинает работать, выпуская клубы пара, двадцатитонный кран поворачивается, и громадный салазочный трал Петерсена на стальном тросе уходит на дно. Винты медленно вращаются, и «Стратфорд» ползет черепашьим ходом. Боцман внимательно смотрит на циферблат динамометра (измеритель нагрузки), стрелка которого неуклонно ползет — трал набирает добычу. Лебедка опять грохочет, бесконечно долго наматывая трос на громадный барабан. Но вот вода мутится, и отягченный трал показывается у борта. Кран опять поворачивают, «мотня» (мешок трала) развязывается над особым ящиком со многими сетчатыми доньями — и глубоководная фауна и флора наполняют ящик до краев. Вахтенный матрос осторожно промывает из брансбойта содержимое ящика, а профессор Маракот с помощником раскладывают его по банкам.

И так — через каждые 6 часов…

--------------

Второй документ — неразборчивая радиограмма, которую уловили разные суда, в том числе и почтовый пароход «Арройя». Она была принята в три часа дня 3 октября 1926 года, и это доказывает, что она была отправлена всего через два дня после отплытия «Стратфорда» с Больших Канарских островов. Это подтверждается и письмом. Это приблизительно совпадает с тем временем, когда норвежское судно видело гибнущую в циклоне яхту в двухстах милях к юго-западу от порта Санта-Крус.

В ней говорилось следующее:

«Лежим на боку. Боимся, положение безнадежное. Потеряли только что Маракота, Хедлея, Сканлэна. Местоположение непонятно. Хедлей… носовой платок… конец… морской глубины… проволока… Помогите…　

Яхта «Стратфорд»　

Это было последнее непонятное сообщение, дошедшее со злополучного судна, и конец его был такой странный, что его сочли бредом радио-телеграфиста. Тем не менее, оно, казалось, не оставляло сомнения относительно судьбы судна.　

Объяснение этого случая — если это можно принять в качестве объяснения — следует искать в повествовании, помещенном в стеклянном шаре. Прежде всего я нахожу нужным расширить появившийся в печати очень краткий отчет о находке этого шара. Я беру его дословно из вахтенного журнала «Арабеллы Ноулес», направлявшейся под командой Амоса Грина, с грузом угля из Кардифа в Буэнос-Айрес.　

«Среда, 5 января 1927 года. Широта 27°14′, западная долгота 28°. Спокойная погода. Голубое небо с низкими перистыми облаками. Море — как стекло. Во вторую склянку средней вахты первый помощник доложил, что видел сверкающий предмет, который высоко выпрыгнул из моря и затем упал обратно. Его первое впечатление было, что это какая-то странная рыба, но, посмотрев в подзорную трубу, он заметил, что это был серебряный шар, такой легкий, что он скорее лежал, чем плавал на поверхности воды. Меня вызвали, и я увидел шар, величиной с футбольный мяч, ярко сверкавший почти в полумиле от нашего судна. Я застопорил машины и послал бот со вторым помощником, который подобрал эту вещь и доставил ее на борт.　

«Стеклянный шар, величиною с футбольный мяч, скорее лежал, чем плавал на поверхности моря… Я застопорил машины и послал бот со вторым помощником, чтобы подобрать эту вещь…»　

При рассмотрении оказалось, что это— шар, сделанный из какого-то очень гибкого стекла и наполненный столь легким газом, что, когда его подбрасывали в воздух, он плавал, как детский воздушный шар. Он был почти прозрачен, и мы могли разглядеть внутри его что-то вроде свертка бумаги. Материал шара был такой упругий, что мы встретились с величайшими затруднениями при наших попытках разбить его и добраться до бумаги.　

Молоток не брал его, и только когда старший машинист положил его под машину, шар разбился. К сожалению, он разлетелся в искрящуюся пыль, так что не было возможности собрать куски. Однако мы достали бумагу и, рассмотрев ее, заключили, что она имеет большое значение».

Это все, что мы «знаем о происхождении повествования Кируса Дж. Хедлея, которое мы сейчас приведем без малейших искажений.

* * *

Кому я пишу? Смело могу сказать: «всему миру» — но так как это адрес весьма неточный, то укажу определеннее: моему другу, сэру Джемсу Тальботу из Оксфордского университета, хотя бы потому, что мое последнее письмо было адресовано ему, а это послание можно рассматривать как его продолжение. Я готов к тому, что шар имеет один шанс из тысячи — если даже он увидит свет солнца и не будет по дороге проглочен акулой — попасться на глаза человеку среди бесконечных водных пространств; но все же попробовать стоит, да и Маракот тоже посылает шар, так что вполне возможно, что рассказ о наших удивительных приключениях станет известен всему миру. Поверят ли ему — другой вопрос, но когда люди увидят стеклянный шар, наполненный легким, летучим газом, надеюсь, они поймут, что внутри находятся нечто не совсем обыкновенное. Вы, например, Тальбот, не бросите мои заметки, не прочтя их?..

Если кто-нибудь захочет узнать, как все это началось и что мы собирались сделать, он сможет найти все эти сведения в письме, которое, я вам писал 1 октября прошлого года, в день нашего ухода из Санта-Крус. Клянусь, знай я наперед, что нам придется пережить, — я бы спрятался в последнюю отходящую лодку!

С той минуты, как линия берега растаяла в синеве моря, старик Маракот преобразился. Наконец-то наступило время действовать, и вся его энергия, так долго лежавшая под спудом, вырвалась наружу. Уверяю вас, он сразу забрал всю власть на яхте, подчинив себе и заставив склониться перед своей волей все и всех. Сухой, рассеянный ворчун-ученый внезапно исчез, уступив место воплощению мощной динамо-машины, пышущей энергией и потрескивающей от напора громадной скрытой силы. Его глаза сверкали из-за стекол очков, как прожектор. Он, казалось, сразу бывал везде и всюду, отмечая наше направление на карте, препираясь с капитаном, командуя Билем Сканлэном, давая мне множество разных поручений. Однако все его действия вели к одной цели, несмотря на кажущуюся их хаотичность. Он неожиданно обнаружил солидные познания по электричеству и механике и большую часть времени проводил у машины, которую Сканлэн методично собирал под его непосредственным наблюдением.

— Ну, мистер Хедлей, дело идет на лад, — сказал Биль на второе утро. — Пойдемте ко мне взглянуть на эту диковинную штуку. Доктор оказался великолепным парнем и механиком первого сорта.

Мне казалось, что я осматриваю собственный гроб, но все же я должен сознаться, что он был весьма импозантный. Стальной пол был накрепко приклепан к четырем стальным стенкам, в каждой из них было по круглому окну-иллюминатору. В крыше находился небольшой входной трап, второй трап был в полу. Вся кабинка висела на тонком, но невероятно крепком стальном канате, который навертывался на барабан и сматывался или наматывался сильным двигателем, обычно приводившим в действие глубоководные тралы «Стратфорда». Насколько я понял, канат имел около полумили длины, и конец его был закреплен на железных тумбах на палубе… Резиновые трубки для подачи воздуха были такой же длины; с ними вместе тянулся телефонный провод и изолированный кабель, подающий электроэнергию от судовых динамо к нашим прожекторам: кроме них в стальной каюте стояли, на всякий случай, запасные аккумуляторы.

К вечеру остановили машины. Барометр показывал низкое давление, и густые, черные тучи, застилавшие горизонт, предупреждали о приближении непогоды. Вдали был виден барк под норвежским флагом, и мы рассмотрели, как он зарифлял паруса, готовясь к шторму. Но в ту минуту все было благополучно, и «Стратфорд» мягко покачивался на синих волнах океана, кой-где пенившихся белыми гребешками от свежего ветра.

Биль Сканлэн заглянул ко мне в лабораторию в несколько более взволнованном состоянии, чем следовало при его спокойном темпераменте.

— Послушайте, мистер Хедлей, — сказал он, — они спустили эту ловушку на самое дно трюма. Как вы мерекаете, неужто хозяин хочет в ней спускаться?

— Правильно, Биль! И я с ним вместе.

— Так, так — значит теперь двое свихнулись. Но я буду себя чувствовать последним негодяем, коли пущу вас одних.

— Да вам-то что там делать, Биль?

— Не меньше, чем вам, сэр! Меррибэнкс послал меня сюда наблюдать за машиной, и если она спускается на дно моря, так и я должен спускаться с ней вместе. Где эта стальная мышеловка, там и Биль Сканлэн, и мне совершенно безразлично, сошли все с ума или нет…

Спорить с ним было бесполезно. Итак, к нашему клубу самоубийц примкнул еще один кандидат, и мы стали ждать дальнейших распоряжений.

* * *

Вся ночь прошла в интенсивной работе, и утром мы спустились в трюм, готовые к погружению. Стальная кабинка была уже наполовину вставлена в вырез дна «Стратфорда», и мы, один за другим, спустились в нее через верхний трап, который закрыли за нами и завинтили наглухо, после того, как капитан Хови с самой похоронной миной пожал нам руки на прощанье. Потом кабинку спустили еще на несколько метров, закрыли герметическую камеру и впустили воду, чтобы испытать нашу каюту в воде. Кабинка выдержала испытание прекрасно, каждая часть оказалась точно пригнанной, и никакой течи не наблюдалось. Тогда раздвинулось днище трюма — и мы повисли в океане под самым килем корабля.

Кабинка действительно была очень удобная, и я восхищался продуманностью ее устройства. Электрическое освещение было пока выключено, субтропическое солнце, преломляясь в бутылочно-зеленой воде, бросало в иллюминаторы фантастический, мягкий свет. Там и сям мелькали серебряные рыбки, как черточки на зеленом фоне. У стен кабинки шли диваны, над ними помещался циферблат глубиномера, термометр и другие инструменты. Под диванами помещался ряд баллонов со сжатым воздухом — на случай, если испортятся проводящие воздух трубки. Концы этих трубок уходили к потолку, а рядом с ними висел телефонный аппарат. Мы услышали печальный голос капитана:

— Вы готовы к погружению? — спросил он.

— У нас все в порядке, — нетерпеливо ответил профессор. — Опускайте медленно, и пусть кто-нибудь будет у приемника. Я буду сообщать о нашем положении. Когда мы достигнем дна, оставайтесь на месте, пока не получите распоряжений.

Он выкрикнул эти слова как безумный. Это был величайший момент его жизни, плод взлелеянной им мечты. На одно мгновенье меня охватила мысль, что мы находимся во власти ловкого и удачного маньяка. Биль Сканлэн, видимо, подумал то же; он посмотрел на меня с горестной усмешкой и дотронулся до своего лба. Но после этой единственной дикой вспышки Маракот тотчас же взял себя в руки. В самом деле, достаточно было взглянуть на порядок и предусмотрительность, которые проявлялись в каждой детали вокруг нас, чтобы отбросить опасения за его рассудок.

Теперь все наше внимание было отвлечено удивительными новыми переживаниями. Кабинка медленно опускалась в глубину океана. Светло-зеленая вода превратилась в темно-оливковую и перешла в чудесную синеву, постепенно сменявшуюся темным пурпуром. Мы опускались все ниже и ниже: тридцать метров, шестьдесят, девяносто… Трубки действовали превосходно: дыхание было свободно и естественно, как на палубе корабля. Стрелка глубиномера медленно двигалась по светящемуся циферблату. Сто, сто десять, сто двадцать метров…

Кабинка медленно опускалась в глубину океана… Из боковых иллюминаторов длинные мерцающие лучи падали в темнеющие водные пустыни…　

— Как вы себя чувствуете? — прорычал тревожный голос сверху.

— Лучше и быть не может! — крикнул в ответ Маракот.

Но свет убывал. Теперь наступили тусклые, серые сумерки, которые быстро превратились в полный мрак.

— Остановите! — крикнул наш руководитель.

Мы перестали двигаться и повисли на глубине двухсот десяти метров ниже поверхности океана. Я услыхал щелканье выключателя, и нас залил золотой свет, который выходил сквозь боковые иллюминаторы и посылал длинные мерцающие лучи в окружающие нас водные пустыни. Прильнув лицами к толстому стеклу, каждый у своего иллюминатора, мы увидели зрелище, еще никем невиданное.

До сего времени глубинная жизнь океана была нам известна только благодаря отдельным рыбам, которых мы вылавливали тралом, теперь же мы видели удивительный подводный мир таким, каков он есть на самом деле. Океан оказался гораздо больше населенным, чем земля. Бродвей в субботу вечером, Ломбард-стрит перед праздничным днем кишат толпой не больше, чем огромные морские пространства, расстилавшиеся перед нами. Мы уже прошли те верхние слои, где рыбы либо бесцветны, либо обладают настоящей морской окраской: ультрамариновой сверху и серебряной снизу. Здесь были создания всевозможной окраски и формы, какие может показать жизнь моря. Нежные «лентоцефалии» проносились сквозь туннель света, как ленточки из серебра. Изгибалась медленная змееобразная мурена — вьюн морских глубин; черный морской еж, состоящий из колючек и рта, глупо глазел на нас. Порой подплывала каракатица и смотрела на нас человечески-зловещими глазами. Порой мелькала какая-нибудь цистома или глаукус, оживляя всю сцену подобно цветку. Огромная лошадиная макрель свирепо налетала на иллюминатор, пока не появилась темная тень акулы — и макрель исчезла в ее раскрывшейся пасти.

Доктор Маракот сидел с записной книжкой на коленях, заносил в нее свои наблюдения и безостановочно бормотал научные пояснения:

— Что это? Что это? — слышал я. — Да, да, «химера мирабилис» Майкель Сарса. В самом деле, вон там лепидион, но, насколько я могу судить, новый вид. Заметьте этого макруруса, мистер Хедлей; его окраска отличается от тех, которые попадаются нам в сеть.

Один лишь раз он был застигнут врасплох: когда длинный овальный предмет промелькнул с большой быстротой сверху мимо его окна и оставил позади себя вибрирующий след, тянувшийся, как нитка. Признаюсь, я также был озадачен в этот момент, как и доктор. Разрешил эту тайну Биль Сканлэн.

— Понимаю! Этот плут Джон Свинни опустил свой лот рядом с нами, быть может для того, чтобы напомнить нам, что мы не одни.

— Верно, верно! — сказал, улыбаясь, Маракот. — Новый род глубоководной фауны, мистер Хедлей — с проволочным хвостом и свинцом на носу… Но, конечно, им необходимо производить промеры, чтобы держаться над нашей подводной мелью. — Все идет хорошо, капитан! — крикнул он. — Продолжайте спуск!

Маракот выключил электрический свет, и все снова погрузилось в полную темноту, за исключением фосфоресцирующего циферблата глубиномера, который отмечал наше продолжавшееся погружение. Чувствовалось легкое покачивание, и лишь движущаяся по циферблату стрелка сигнализировала о нашем положении. Теперь мы были на уровне трехсот метров, и воздух в кабинке стал спертым. Сканлэн открыл кран вытягивающей трубки, и стало легче дышать. На четыреста пятидесяти метрах мы остановились и раскачивались в середине океана со снова зажжеными огнями. Какая-то большая темная масса прошла мимо нас, но мы не могли определить — была ли это меч-рыба, или глубоководная акула, или же какое-нибудь чудовище неизвестной породы. Доктор быстро выключил свет.

— В этом наша главная опасность! — сказал он. — В глубине водятся такие создания, нападение которых эта бронированная комната имеет столько же шансов выдержать, сколько пчелиный улей — натиск носорога.

— Может быть, это киты? — спросил Сканлэн.

— Киты могут забираться на большую глубину, — ответил ученый. — Об одном гренландском ките известно, что он утянул около мили каната перпендикулярно вниз. Но пока кит не ранен или сильно не напуган — он никогда не уйдет так глубоко. Это могла быть гигантская каракатица — они встречаются на всякой глубине.

— Однако, я думаю, что каракатица слишком мягка, чтобы повредить нам. Было бы смешно, если бы она ухитрилась сделать дыру в никелированной стали Меррибэнкса.

— Тела их мягки, — ответил профессор, — но клюв большой каракатицы может продолбить насквозь железный., брусок. Один удар этого клюва может просверлить иллюминаторные стекла толщиной в три сантиметра с такой легкостью, словно они сделаны из пергамента.

— Веселенькое дельце! — воскликнул Биль.

Наконец, мы почувствовали, что остановились. Толчок был таким легким и едва заметным, что мы узнали об остановке, лишь включив свет и увидав вокруг кабинки покойно свернувшиеся кольца каната. Они представляли опасность для наших воздушных трубок, так как могли их запутать, и, после приказа Маракота, канат снова подтянули кверху. Циферблат отметил пятьсот сорок метров. Мы неподвижно лежали на вулканическом хребте на дне Атлантики.

* * *

В то время, думается, мы все чувствовали одно и тоже. Не хотелось ни двигаться, ни наблюдать. Одно стремление охватило нас: спокойно посидеть и постараться осмыслить происходящее: мы ведь находились в самом центре одного из величайших океанов в мире. Но скоро странные видения вокруг кабинки привлекли нас снова к иллюминаторам.

Кабинка опустилась на густые заросли водорослей («Cutleria multifida» — определил Маракот), желтые плети которых покачивались вокруг нас под давлением неведомого глубоководного течения, совсем как ветви деревьев под ветром. Они были не настолько длинны, чтобы закрыть окружающий вид, и огромные листья их — цвета темного золота — колыхаясь, проплывали несколько ниже кабинки. Под водорослями можно было различить темную вязкую массу грунта, так густо усеянную маленькими разноцветными существами — голотуриями, осундиями, ежами и ехинодермами — как весной в Англии заливные луга усеяны подснежниками и гиацинтами. Эти живые цветы морских глубин — то ярко-красные, то темно-пурпурные, то нежно-розовые — сплошь устилали угольно-черную почву. Там и сям гигантские губки вырастали из выступов подводных скал и редкие рыбы мелькали, как разноцветные искорки, в лучах наших прожекторов.

Как зачарованные, смотрели мы на это феерическое зрелище, когда по телефону донесся встревоженный голос:

— Ну, как вы себя чувствуете на дне? Все ли благополучно? Не оставайтесь слишком долго: барометр падает, и это мне не нравится. Достаточно вам воздуха? Нужно ли вам что-нибудь?

— Все в порядке, капитан! — весело откликнулся Маракот. — Мы не задержимся. Снабжаете вы нас всем чудесно. Комфортабельно, как в каюте. Распорядитесь потихоньку двигать нас вперед.

* * *

Мы вступили в область светящихся рыб, и нас забавляло, потушив свет, в абсолютной темноте, где даже светочувствительная пластинка могла бы висеть часами, не запечатлев ни малейшего лучика, наблюдать жизнь фосфоресцирующих обитателей океана. Точно перед черной бархатной занавесью медленно проплывают блестящие искорки, как ночью большой пассажирский пароход, выбрасывающий потоки света через ряды иллюминаторов. Некоторые странного вида животные имели светящиеся зубы, пылавшие в полном мраке; у других были длинные золотистые усы-антенны, у третьих язычок пламени качался над головой. Повсюду, куда только хватал глаз, мерцали блестящие точки, и каждое животное спешило по своим делам и светилось по-разному — ну, точь в точь ночные таксомоторы перед театрами на Стрэнде.

Потом мы зажгли свет, и доктор стал производить наблюдения над морским дном.

— Несмотря на всю глубину, мы все же не забрались достаточно глубоко, чтобы увидеть характерные породы низших слоев океана, — говорил он. — Но это не по нашей вине. Может быть, в другой раз с более длинным канатом…

— Типун вам на язык! — взвыл Биль. — Бросьте и думать об этом!

Маракот улыбнулся.

— Ну, вы скоро привыкнете к этим глубинам, Сканлэн. Ведь этот спуск не последний…

— Чорт знает что! — возмутился Биль.

— Да, привыкнете, и это вам покажется не опаснее, чем спуститься в трюм «Стратфорда». Вы увидите, мистер Хедлей, что данная почва, насколько мы можем ее рассмотреть сквозь плотный слой животных и губок — не что иное как застывшая лава, что указывает на древнейшее вулканическое происхождение этого плато. Я склонен думать, что это обстоятельство вполне подтверждает мое первоначальное предположение, и мы действительно находимся над вершиной архаического вулкана, а следующая за ней «Маракотова бездна», — он подчеркнул название, — не что иное, как кратер вулкана. Мне пришло в голову — и это будет весьма любопытно — медленно двигать нашу кабинку, пока мы не доберемся до края «Бездны» и не изучим как следует формацию этих мест. Я надеюсь увидеть обрыв невероятной глубины, уходящий перпендикулярно вниз к самому дну океана.

Этот опыт казался мне опасным; кто знает, насколько крепок наш канат, выдержит ли он могущее встретиться сильное подводное течение. Но для Маракота понятие опасности не существовало, раз дело шло о научных исследованиях. Я затаил дыхание, когда легкое содрогание стальной кабинки, раздвигавшей длинные плети колыхавшихся водорослей, показало, что канат натянут крепко и тащит нас за собой. Канат блестяще выдержал нашу тяжесть и с постепенно возрастающей скоростью мы стали скользить по дну океана. Маракот с компасом в руке отдавал по телефону распоряжения переменить направление или подтянуть кабинку повыше, чтобы перескочить через подводные препятствия.

— Базальтовое кольцо вряд ли больше двух километров в ширину, — объяснил он. — По моим соображениям, пропасть расположена западнее того места, где мы опустились. А если так, то мы очень скоро доползем до нее…

Мы беспрепятственно скользили над вулканическим плато, поросшим золотыми водорослями и сверкавшим тысячами фантастических красок.

Вдруг доктор схватил трубку телефона:

— Стоп! — закричал он. — Мы теперь на месте!

* * *

Внезапно перед нами раскрылась чудовищная пропасть. Жуткое место, кошмарное зрелище! Блестящие черные грани базальта круто спускались вниз, в неизвестное. Края пропасти поросли мохнатыми свисающими водорослями, извивавшимися, как плющ по стене; за этой колеблющейся, точно живой стеной были гладкие блестящие стены провала. Даже наши сильные прожектора не могли одолеть мрака бездны. Мы зажгли мощный сигнальный фонарь Лукаса и направили вниз сильный сноп параллельных лучей. Они падали в бездну все ниже и ниже, не встречая препятствий, пока не затерялись в непроглядном мраке.

— Это поразительно, это чудовищно! — воскликнул Маракот, и на его худом лице появилось довольное выражение, — нечего и думать, что такую глубину можно найти еще где-нибудь. Существует пропасть «Челленджера» в восемь тысяч метров у Ладронских островов, есть открытая «Планетой» пропасть в десять тысяч метров близ Филинтии и ряд других, но весьма вероятно, что «Маракотова бездна» совершенно исключительна как по крутизне спуска, так и по узости диаметра! Неудивительно, что она укрылась от наблюдений многих гидрографических экспедиций, составлявших карту Атлантики. Едва ли можно сомневаться, что…

Он замер на полуслове, и на его лице застыло выражение любопытства и удивления. Мы с Билем, бросившись к иллюминатору, окаменели при виде поразительного зрелища.

Какое-то крупное животное поднималось к нам по световому туннелю из глубин пространства. Оно было еще далеко и освещено слабо, и мы едва могли различить огромное черное тело, медленными хищными движениями поднимавшееся все выше и выше. Карабкаясь каким-то непонятным образом, оно ползло уже по краю пропасти. Вот оно приблизилось, и в более ярком свете мы смогли яснее рассмотреть чудовище. Это было существо, неизвестное науке, но в нем был ряд особенностей, известных каждому из нас. Это была помесь чудовищного краба с гигантским раком; две гигантские клешни торчали у него по бокам и пара тяжелых громадных усов вибрировала над черными круглыми злыми глазами на выкате. Панцырь светложелтого цвета имел в окружности метра три, а в длину чудовище, не считая усов, было не меньше десяти метров!..

— Поразительно! — воскликнул Маракот, лихорадочно царапая в записной книжке. — Глаза на подвижных члениках, эластичные суставы — род «Crustaceae», вид неизвестен. «Crustaceus Maracoti…» Почему бы и не так, а?

— Чорт с ним, с его именем! Ей-ей, оно лезет прямехонько на нас! — закричал Билль. — Слушайте, док[18]), а не лучше ли нам выключить свет?

— Один момент! Один момент! Только набросаю его очертания! — воскликнул натуралист. — Да, да, теперь тушите.

Он щелкнул выключателем, и снова мы очутились в непроглядной темноте, прорезаемой фосфоресцирующими точками, пролетавшими, как метеоры в безлунную ночь.

— Это самая скверная скотина в мире, — проворчал Биль, вытирая пот со лба. — Чувствуешь себя, как после бутылки контрабандного самогону.

— Действительно у него страшный вид, — заметил Маракот, — но еще страшнее иметь с ним дело и испытать силу его клешней. Однако, в стальной кабинке мы в полной безопасности и можем наблюдать его в свое удовольствие…

Только что он произнес эти слова, как раздался точно удар тарана по внешней стенке кабинки. Потом царапанье, скрежет и новый удар…

— Слушайте, ему хочется к нам! — в ужасе закричал Биль. — Нет, право, надо было написать на дверях: «вход посторонним воспрещается».

Он старался шутить, но дрожащий голос выдавал его волнение. Сознаюсь, что и у меня поджилки затряслись, когда я убедился, что чудовище ощупывает нашу кабинку, размышляя, что это за странная банка и найдется ли в ней съестное, если ее умеючи вскрыть.

— Он не может нам повредить, — сказал Маракот, но в голосе его не чувствовалось уверенности. — Может быть, лучше избавиться от него?

И он крикнул в телефонную трубку капитану:

— Поднимите нас на десять-пятнадцать метров!

Через несколько минут мы поднялись над равниной из лавы и закачались в покойной воде. Но дьявольский рак не отставал. Вскоре мы снова услышали царапанье и постукиванье клешней, которыми он продолжал ощупывать кабинку. Было ужасно жутко сидеть в темноте и чувствовать смерть в двух шагах от себя. Выдержит ли стекло, если по нему стукнет страшная клешня? Этот безмолвный вопрос волновал каждого из нас.

Но вскоре выявилась новая страшная опасность. Постукиванье перешло на крышу, и мы почувствовали легкое покачиванье.

Дьявольский рак не отставал от кабинки… Мы почувствовали, что злобное чудовище огромной клешней дергает и перетирает канат… Звуки ударов по крыше слышались в кабинке, как погребальный колокол.

— Доктор! — крикнул я отчаянно. — Он задел за канат! Он оборвет его!

— Слушайте, док, дуем наверх! Довольно, мы насмотрелись всего, и Биль Сканлэн хочет домой к маме, баиньки!.. Позвоните мальчику, пусть поднимает лифт…

— Но мы и половины не исследовали! — прокаркал Маракот. — Мы только еще начали обследовать края пропасти. Измерим хотя бы ее ширину. Когда мы доберемся до противоположного края, я согласен вернуться на поверхность.

И фанатик крикнул в трубку:

— Все в порядке, капитан! Двигайтесь со скоростью двух узлов, пока я не скажу «стоп».

Мы медленно двинулись над краем бездны. Раз темнота не спасла нас от нападения, мы включим свет. Одно окно было совершенно закрыто брюхом чудовища. Голова и огромные клешни работали на крыше, и звук ударов по кабинке звучал, как погребальный колокол. Чудовище обладало невероятной силой. Никогда еще смертному не приходилось быть в таком положении: километры воды внизу — и злобное чудовище сверху! Скрежет и удары становились все сильнее. И вот, мы почувствовали, что чудовище дергает канат! Трубка принесла испуганный крик капитана, а Маракот вскочил, в отчаянии всплеснув руками. Даже внутри кабинки мы слышали скрежет перетираемого каната, звон и свист рвущейся проволоки — и через мгновенье мы стали падать в бездонную пропасть.

У меня до сих пор в ушах звенит дикий вопль Маракота:

— Канат оборван! Мы пропали! Все погибло! — вопил он. Потом, схватив телефонную трубку, отчаянно крикнул:

— Прощайте, капитан, прощайте навсегда!..

* * *

Мы не сразу упали вниз, как нам казалось сперва. Несмотря на солидный вес, пустая внутри кабина до некоторой степени создавала неустойчивое равновесие, и мы медленно и постепенно стали опускаться в пропасть. Я слышал протяжный скрип, когда мы выскальзывали из страшных объятий чудовища, явившегося причиной нашей гибели, и затем, медленно вращаясь, широкими кругами стали спускаться в бездонную пропасть. Прошло, наверное, не больше пяти минут, но нам они показались часом, пока не натянулась проволока телефона и лопнула с тихим стоном, как струна. В ту же минуту лопнула и проводящая воздух трубка, и сквозь отверстие стала по каплям пробиваться соленая вода. Опытные, проворные руки Биля Сканлэна мигом перетянули конец резиновой трубки узлами, и вода перестала течь; в то же время доктор отвинтил пробку у баллона со сжатым воздухом, который стал выходить с легким свистом. Затем лопнул провод, и мгновенно потух свет, но доктор в темноте добрался до аккумуляторов, и на потолке вспыхнул ряд лампочек.

— Света нам хватит на неделю, — проговорил он с кривой усмешкой. — Во всяком случае мы умрем при свете…

Потом он с досадой покачал головой, и неожиданная улыбка озарила его сухие черты:

— Мне, собственно, все равно. Я, старик, довольно пожил — и моя роль в мире сыграна. Единственно, о чем я сожалею, что вовлек двух молодых людей в это опасное предприятие. Я должен был рисковать один.

Я просто и горячо пожал ему руку, не в силах произнести ни слова. Биль Сканлэн тоже молчал.

Мы медленно опускались, измеряя скорость падения по теням рыб, поднимавшихся вверх мимо окон. Казалось сперва, что это рыбы поднимаются вверх, а не мы опускаемся вниз. Кабинка сохраняла равновесие, хотя мне казалось, что мы каждую минуту можем перевалиться на бок или перевернуться вверх дном. К счастью, наш вес был хорошо сбалансирован, и мы шли ко дну в стоячем положении.

Случайно, взглянув на глубиномер, я увидел, что мы опустились уже на глубину тысяча шестьсот метров.

— Видите, все выходит так, как я предсказывал, — заметил Маракот с мрачным удовлетворением. — Не мешало бы вам ознакомиться с моим докладом Океанографическому Обществу об изменении давления при погружении на разную глубину. Как бы мне хотелось написать хоть несколько строк туда, наверх, чтобы пристыдить Бюлова из Гессена, который осмелился возражать по моему докладу.

— Чорт дери! Будь у меня такая возможность, я бы не стал тратить силы на споры с этим тупоумным ослом! — воскликнул механик. — В Филадельфии, живет одна крошка, которая всплакнет, узнав, что никогда больше не увидит Биля Сканлэна.

— Да, мы никогда не вернемся, — сказал я, пожав ему руку.

— Что же, — пожал он плечами. — Я исполнял свой долг.

Мы помолчали.

— Долго ли еще? — спросил я доктора.

Он помолчал несколько секунд.

— У нас еще будет время осмотреть дно бездны, — ответил он тихо. — Воздуха в баллоне хватит на некоторую часть дня. Опасность в другом — в продуктах выдыхания. Они задушат нас. Если бы мы смогли выпускать углекислоту!..

— Это, повидимому, невозможно.

— У нас есть баллон кислорода. Я захватил его на случай катастрофы. Вдыхая его время от времени, мы как-нибудь продержимся еще… Взгляните на глубиномер — мы опустились уже больше, чем на три километра.

— Да стоит ли бороться за жизнь? Чем скорее наступит конец, тем лучше, — заметил я.

— Это верно! — подтвердил Сканлэн. — Раз, два и не копайся!

— И отказаться от поразительного зрелища, которого еще не наблюдал никогда глаз человека? — возопил Маракот. — Это предательство по отношению к науке! Будем наблюдать факты до конца, пусть даже эти знания погибнут вместе с нами. Надо играть до конца, если уж начали.

— Да вы — спортсмен, док! — захохотал Сканлэн. — А в общем вы это правильно. Играть, так до последнего грошика!

Мы терпеливо уселись втроем на диван, вцепившись в ручки; кабинка, колыхаясь и поворачиваясь, опускалась, и рыбы мелькали вверх мимо иллюминаторов…

— Уже пять километров, — заметил Маракот. — Я выпущу немного кислорода, мистер Хедлей… Становится очень душно. Забавная вещь, — сухо ухмыльнулся он. — Действительно, теперь эта бездна имеет право называться «Бездной Маракота». Когда капитан Хови привезет эти новости, мои коллеги увидят, что эта бездна не только моя могила, но и мой памятник нерукотворный. Даже Бюлов из Гессена…

И он стал бормотать что-то о невероятной косности ученых.

Потом мы снова сидели в тишине и следили, как стрелка подползает к семи километрам. Однажды мы задели за что-то тяжелое и ударились с такой силой, что чуть-чуть не перевернулись на бок. Может быть, это была крупная рыба, а может, выступ скалистой стены, вдоль которой мы опускались. Прежде край бездны казался нам дном океана, а теперь, при взгляде на него из пропасти, он казался нам поверхностью океана.

Мы все плыли, вращаясь и описывая круги, сквозь темно-зеленые водные пустыни. Циферблат глубиномера показывал семь тысяч шестьсот метров.

— Мы приближаемся к концу путешествия, — сказал Маракот. — Глубиномер Скотта в прошлом году показал восемь тысяч сто сорок пять метров в самом глубоком месте. Через несколько минут мы узнаем, что нас ждет. Может быть, кабинка разлетится от удара. Может быть…

В эту минуту мы «причалили».

Ни одна любящая мать не опускала с такой нежностью своего первенца на пуховую перинку, как мы опустились на дно Атлантического океана. Толстый эластичный слой мягкого ила, на который мы опустились, сыграл роль идеального буфера и спас нас от гибели. Мы боялись шевельнуться на диване — кабина опустилась краем на выступ скалы, покрытый вязким, желатинистым илом, и на нем мы покачивались в косом положении, с трудом сохраняя равновесие и ежеминутно рискуя перевернуться. Но через некоторое время покачивание ослабело, кабина крепче утвердилась и застыла неподвижно…

В этот момент доктор Маракот, пристально смотревший в окно, удивленно вскрикнул и выключил свет…

* * *

Каково же было наше удивление, когда оказалось, что и без электричества мы могли видеть все довольно отчетливо. Тусклый рассеянный свет вливался через иллюминаторы в кабинку, как, холодное сияние морозного утра. Мы поспешили к окнам и, не прибегая к свету прожекторов, могли рассмотреть окружающее метров на триста во всех направлениях. Это было непостижимо, невероятно, но все наши чувства отметили, что это факт! Дно океана было освещено!..

— А почему бы и не так? — воскликнул Маракот после минутного молчания. — Разве я не предвидел этой возможности? Из чего состоит этот ил? Разве это не продукт разложения биллионов микроскопических органических существ? И разве разложение не сопровождается фосфорическим свечением? Да где же во всем мире и наблюдать такое свечение, как не здесь? Ах, какая досада, что мы видим такие изумительные вещи и не можем поделиться нашими наблюдениями со всем миром?!..

— Но позвольте, — возразил я, — мы не вытаскивали ни полграмма фосфоресцирующего ила и никогда не замечали подобного свечения.

— Ну, да, ил, очевидно, терял способность фосфоресцировать во время долгого периода продвижения на поверхность. Да и что такое грамм, даже тонна, в сравнении с этими безграничными равнинами ила? И смотрите, смотрите, — вдруг возбужденно закричал он, — глубоководные существа пасутся на этом органическом ковре, как земные стада на лугу!

Стадо крупных черных рыб, толстых и неуклюжих, проплывало над самым дном, то и дело поклевывая что-то. Потом появилось еще одно неуклюжее существо, похожее на морскую корову; оно меланхолично жевало что-то перед моим окном, другие медленно слонялись тут и там, иногда посматривая на странный предмет, так неожиданно появившийся среди них.

* * *

Я мог только удивляться Маракоту, который в этой мрачной обстановке, когда слышалось уже дыхание смерти, повиновался зову науки и лихорадочно записывал наблюдения. Не так вызывающе и углубленно, как он, я тоже сделал кое-какие наблюдения, и эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Дно океана состоит из красной глины, но здесь поверх нее лежал слой серой глубоководной слизи, образовавший долину с волнистыми очертаниями. Насколько хватал глаз, долина не была совершенно ровной, ее пересекали странные круглые холмики, вроде того, на который мы сели, светившиеся всеми цветами радуги. Между холмиками плавали крупные стада причудливых рыб, большею частью неизвестных науке; они были окрашены во все цвета спектра, с преобладанием черного и красного. Маракот с волнением рассматривал их и вновь судорожно записывал что-то.

Воздух в кабинке становился очень тяжелым, и снова мы спаслись благодаря вдыханию кислорода. Странно то, что мы все чувствовали свирепый — прямо волчий — голод и с жадностью набросились на консервированное мясо, хлеб с маслом и виски с водой, предусмотрительно захваченные Маракотом. Немного подкрепившись и освежившись, я закурил последнюю папиросу и уселся поудобнее у иллюминатора. Вдруг я увидел нечто, поднявшее у меня в голове настоящий вихрь мыслей.

Я уже упомянул, что волнистая серая долина была вся испещрена маленькими холмиками. Один, более крупный высился перед моим окном метрах в десяти. На нем были какие-то странные знаки; присмотревшись к другим холмикам, я с изумлением заметил, что эти знаки повторялись и на них, уходя в тусклую мглу. Будучи на шаг от смерти, не так-то легко поддаться постороннему впечатлению, но у меня замерло дыхание и сердце на момент застыло, когда я догадался, что эти знаки, так ясно вырисовывавшиеся под слоем слизи, были орнаментом, несомненно высеченным рукою человека! Маракот и Сканлэн подбежали к иллюминатору и с изумлением смотрели на мое удивительное открытие.

— Ей-ей, это лепка! — воскликнул Сканлэн. — Верьте слову, эта площадка была когда-то крышей здания! Да и все эти холмики тоже были домами. Слушайте, хозяин, да ведь мы без пересадки приехали в подводный город!

— В самом деле, это древний город, — ответил Маракот. — Геологи утверждают, что некогда моря были материками, а на месте материков были моря, но я всегда отрицал теорию, что в столь недавние сравнительно времена, как четвертичный период, в Атлантике могли быть какие-нибудь серьезные катастрофы. А эти формации подтверждают теорию, что снижение океанского дна явилось следствием весьма недавней вулканической деятельности.

— Эти холмики довольно правильно расположены, — заметил я. — Я начинаю думать, что это не отдельные дома, а купола крыши одного крупного здания.

— Пожалуй, вы правы, — подтвердил Сканлэн. — Вот смотрите, четыре крупных по краям и мелкие между ними, как по линейке. А интересно бы посмотреть все это сооружение! Да в него можно запихать весь завод Меррибэнкса — и еще место останется.

— Непрерывное осаждение морских отложений закрыло его до самой кровли, — сказал Маракот. — Но с другой стороны, здание совсем не разрушено. На большой глубине мы наблюдаем постоянную устойчивую температуру в 32° по Фаренгейту[19]), и она препятствует процессу разрушения. Даже разложение глубоководных органических осадков, устилающих дно океана и освещающих его, видимо происходит очень медленно. Но, послушайте, это же вовсе не скульптурные украшения, а надписи…

Без сомнения, он был прав. Одни и те же знаки виднелись в разных местах. Бесспорно, это были буквы какого-то древнего алфавита.

— Я изучал финикийские памятники письменности, и там встречаются очень похожие начертания, — продолжал он. — Ну, друзья мои, мы с вами увидели погребенный античный город! Нам повезло— мы выбрали удивительное место для могилы. Больше нам изучать нечего, наша книга знания прочитана насквозь. Я согласен с вами — чем скорее наступит конец, тем лучше!..

Да и в самом деле, жить оставалось недолго. Воздух был невыносимо спертый. Он был так пропитан углекислотой, что живительная струя сжатого кислорода с трудом выходила из баллона. Встав на диван, можно еще было глотнуть чистого воздуха, но отравленная зона поднималась все выше и выше. Доктор Маракот безнадежно сложил руки и опустил голову на грудь. Сканлэн, отравленный углекислотой, вдруг сполз на пол. У меня кружилась голова, и грудь точно налилась свинцом. Я закрыл глаза и стал терять сознание. Открыв глаза, чтобы последний раз увидеть то, что покидаешь навсегда, я вскочил с хриплым криком изумления.

Через иллюминатор на нас смотрело лицо человека…

Через иллюминатор к нам в кабинку смотрело длинное узкое и смуглое лицо с острой бородкой и живыми глазами…

* * *

Бред! Кошмар! Я вцепился в плечо Маракота и затряс его изо всех сил. Доктор очнулся, выпрямился и, широко раскрыв глаза, безмолвно впился глазами в иллюминатор. Тут я убедился, что это не галлюцинация и не игра умирающего мозга.

(Продолжение следует)

ВОКРУГ НОВОЙ ЗЕМЛИ

Последнее плавание океанографического судна Пловучего Морского Института «Персей»

Очерк Сергея Обручева

Несмотря на то, что Советскому Союзу принадлежит почти половина арктического мира — северные берега всей Азии и почти всей Европы, — исследование полярных стран ведется у нас пока весьма слабо. Очень мало еще научных учреждений, работающих исключительно на севере, или отдающих ему главное внимание. Среди этих учреждений одним из наиболее интересных является Пловучий Морской Научный Институт, основанный в 1921 г.

Вначале Институт работал на чужих кораблях, но в 1922 г. ему удалось построить собственное экспедиционное судно — «Персей». С тех пор, вот уже в течение пяти лет «Персей» каждое лето бороздит полярные моря между Шпицбергеном, Землей Франца Иосифа, Новой Землей и берегом Азии. Ведутся всесторонние наблюдения по океанографии, зоологии, ботанике, геологии полярных стран, сделано около 900 станций в различных частях этой громадной области, которая, благодаря работам Института, будет обстоятельно изучена как в научном, так и в промышленном отношениях.

Ниже описан последний осенний рейс 1927 г., в котором «Персею» удалось обогнуть Новую Землю.

Рисунок на обложке номера изображает полярного следопыта у побережья Ледовитого моря; на втором плане — «Персей», на борту которого плавал автор настоящего очерка.

У южной оконечности Новой Земли. — Сгоревший бот. — Находка трупа и дневника. — Испытания штурмана Афанасия Рослякова (по его дневнику). — «Персей» в Карских Воротах. — Маточкин Шар. — В самоедском становище. — У северной оконечности Новой Земли. — Мыс Желания. — Следы пребывания полярного путешественника Седова. — Мы спасаемся от нападения медведя. — Бой с медведем в море. — Бифштекс из медвежьего мяса. — Обратный путь «Персея» в Мурманск.

После небольшой бури, на рассвете 5 сентября, «Персей» подошел к южной оконечности Новой Земли. Я был сперва несколько разочарован: вместо больших снежных гор и ледников (они лежат севернее, в средней части Новой Земли), я увидел плоские берега с низкими обрывами утесов, множество мелких плоских островов, голые холмы. И над всем этим — низкие облака и туман. «Персей» уже не первый раз здесь: в 1925 г. он исследовал и нанес на карту губы Безымянную и Новую и начало Петуховского Шара.

Маршрут экспедиции «Персея» (показан пунктиром; стрелки указывают направление маршрута). В кружках: 2—место, где найден разграбленный бот; 1—Мыс Желания, самый крайний северо-восточный пункт Новой Земли (здесь был убит медведь).

Мы входим в Петуховский Шар. Гремит цепь — якорь отдан. Корабль развертывается по ветру и течению. В маленькой бухточке к северу — неожиданное зрелище: две избы, моторно-парусный бот, самоедский чум[20]). Мы спешим съехать на берег, чтобы найти пресную воду. Не успеваем высадиться, как сбегается все население: с десяток русских и самоедов и штук сорок пушистых собак, которые неистово лают на Рекса, черного пойнтера, который едет с нами. К вниманию людей эти собаки страшно жадны и бегают за нами стаей, сражаясь за каждую ласку.

Мы узнаем, что после обследований «Церсея» Госторг построил здесь становище и сдал его в аренду партии русских промышленников из Шенкурского уезда. Они зафрахтовали бот и приехали сюда промышлять рыбу и зверя— тюленей, моржей, медведей. Никто из них до сих пор не бывал в море, но они храбро пустились в полярные страны. В них, наверно, свежа кровь тех промышленников-новгородцев, которые в утлых ладьях Пробирались по северным рекам к Ледовитому морю, к Оби и Енисею и устлали своими костями весь север.

Промышленники уже успели осмотреть всю южную оконечность Новой Земли и рассказывают начальнику нашей экспедиции И. Месяцеву, что в Карских воротах, в Никольском Шаре на отмели лежит норвежский бот — и в нем покойник. Промышленники предупреждают, что какие-то грабители пробовали вынуть мотор и для этого часть бота сожгли. Но там осталось много вещей, есть даже книги — русские и иностранные…

Воображение наше затронуто. Бот, потерпевший крушение, покойник, книги…. Все это — чистейший Купер, Стивенсон, та «медвежатина», которую герои Джэка Лондона едят сырьем. Но есть и более серьезные вопросы, которые надо выяснить: чей этот бот? Может быть, это научное судно, и можно спасти результаты наблюдений?

Поэтому т. Месяцев решает отправиться из губы Логиновой, куда мы перейдем завтра, к местонахождению бота. Губа Логинова лежит уже в восточной части Карских Ворот — место не менее унылое, чем Петуховский Шар. И с самой дурной славой — рядом губа Каменка, где зимовал в 1832—33 гг. исследователь Новой земли Пахтусов, и где сохранились еще могилы двух его матросов, погибших от цынги. В самой губе Логинова Пахтусов нашел остатки скелетов погибших здесь самоедов и отметил на карте: «Здесь зимовало несчастное семейство самоедина Мавея».

На самом южном конце Новой Земли — Кусовом Носе — мы нашли несколько могил русских поморов. Северные земли обильно удобрены трупами исследователей и смелых промышленников, которым дух предприимчивости не дает сидеть дома.

7 сентября, едва брезжит рассвет, мы выходим в Никольский Шар на моторной лодке. Нас семь человек, в том числе две научных сотрудницы. Через «Железные Ворота» проникаем в Шар. Это поэтическое название дано Пахтусовым. Действительно, ворота — узкий проход между утесами, и глубина его всего 4 метра.

Мотор бойко стучит, и лодка режет мелкие волны. Счастье, что вчерашний норд-ост прекратился, иначе в узком горле Ворот нас бы здорово хватил прибой. Вчера вечером было видно, как он влезал белыми языками и фонтанами на отвесные утесы.

Наконец, вот остров Средний — цель нашей поездки. Большая коса выдвигается в пролив, в ней лагуна, а к северной стороне косы прижат бот. Он лежит на правом боку, внутри вода, кормовая часть выжжена, обгорел даже борт до воды. Грабители, видимо, отобрали все, что поценнее, а остальное разбросали по берегу. Тут и бочки-сельдянки, ремингтоны (норвежские промысловые ружья), совершенно заржавевшие, капканы для песцов, грубый секстант, начатый мешок муки, куски парусов и канатов. Но большая часть такелажа увезена. Чтобы его снять, спилили мачту, и она лежит рядом с остатками лодки.

Члены экспедиции «Персея» в Никольском Шаре у разбитого бота.　

В боте сохранилась только каюта в носу — кубрик. Люк открыт и видны койки. Нижние залиты водой, а на левой верхней, лицом к палубе, лежит труп. Прежде всего видно голову. Она запрокинута, зубы оскалены, челюсти и нос обтянуты кожей, нос провалился. Это уже мумия, но еще пахнущая. Длинные черные волосы свисают назад. Руки лежат вдоль тела, а ноги раскорячены и покрыты оленьим мешком.

На палубе одна из наших спутниц, т. Дементьева, находит нижнюю челюсть — все, что осталось от другого трупа. Но в кубрике пять коек… Где же остальной экипаж бота?

Мы бродим по берегу, ползаем по палубе… Каждый надеется найти разъяснение, чей этот бот и что с ним случилось? В воде, под правым бортом — много книг, фотографий, бумаг. Повидимому, грабители выкинули все это из каюты. Вытаскиваем книги палкой и находим несколько судовых документов. Они на имя норвежского бота «Enigheten». Он построен в 1906 г., в 1919 г. побывал в Архангельске, в 1921 г. приписан к Гаммерфесту. Норвежские письма, книги на скандинавских языках, открытки Кодака, еще неиспользованные касеты и даже норвежский почтовый флаг — и мы убеждены уже, что перед нами труп норвежца, может быть ученого.

Но это ложные следы. Вскоре мы находим несколько русских книг, на одной из которых, учебнике морской практики, надпись: «Сия книга штурманского помощника Афанасия Рослякова, 1899 мар. 12». Кроме открыток Кодака, я вытаскиваю из воды несколько больших слипшихся фотографий. На одной из них можно различить пятерых русских поморов, стоящих на палубе судна. Попадаются еще две фотографии, изображаю щие поморок на лугу.

Мысль о норвежцах постепенно тускнеет и окончательно исчезает после того, как удается вынуть покойника из каюты. Он закостенел, и пришлось снять часть палубы — люк слишком узок, чтобы вытащить его наружу. В ногах трупа лежит пиджак, и в кармане его старший штурман «Персея» т. Корельский находит две записки, смокшие, с едва заметным текстом.

Разбирая их буква за буквой, узнаем, что они выданы Максимом Варзугиным и Василием Рыликовым Афанасию Рослякову, которого они покинули, чтобы итти к осеннему рейсовому пароходу в Белушью губу. Росляков «остался от нас здоров» и с ним кто-то четвертый, который вместе с Росляковым зафрахтовал бот. Бот взят в Норвегии… Но что было в начале путешествия — не разобрать. Из Териберки (на мурманском берегу) пошли к Святому Носу, здесь промышлять было плохо. Пошли дальше, к Новой Земле. У острова Вайгача «сели на грунт», судно дало течь.

Пришлось зайти в одну из губ Новой Земли. Здесь Варзугин и Рыликов, считая, что на судне с течью назад не уйдешь, а продовольствия на всех не хватит, и поссорившись, повидимому, с Росляковым при дележе добычи, ушли к пароходу. Они перечисляют, сколько «зверей» напромышляли до ухода, но ни шкур, ни мехов нет — кто-то уже попользовался.

Кто же в кубрике? Росляков, или тот, четвертый?..

Труп выносят на берег на куске паруса. При свете солнца он выглядит еще более жутким. Одежды на нем очень много: норвежская фуфайка, жилет, два пиджака, войлочные брюки, меховые пимы. В левом грудном кармане маленький компас, нож и кусок жевательного табаку. В правом — бутылочка с валерьяновыми каплями. Никаких бумаг на трупе нет.

Труп Рослякова, извлеченный из каюты бота.

Штурман Корельский обыскивает каюту. В воде лежат пальто, рубахи, чулки, чемоданы — всякое сгнившее добро, но на койке под изголовьем ценная находка— дневник! Маленькая алфавитная книжка, исписано только начало, и плохо очиненный карандаш лежит между страницами — там, где находится последняя запись (воспроизводимая на фотографии).

Тогда же на берегу, возле бота, нам удалось разобрать кое-что, но мало. Дневник мокрый, страницы слиплись, многое стерлось. Только потом, тщательно разглядывая в лупу, можно было восстановить текст.

На корешке изнутри надпись[21]):

«Сей дневник писал на Новой Земле южном конце Афанасий Григорьевич Росляков 1924 года 9/1».

Месяц и число написаны другим почерком и приписаны позже, так как запись начинается 1 сентября 1924 г.

Весь сентябрь и октябрь бот, несмотря на течь, плавал между Петуховским Шаром и Кусовой Землей. 6 сентября «ночевали в Петухах». 20 «ночевали на конце Кусовой Земли». 23-го вернулись через Петухи в губу Заблудящую. «Ночевали дома в старой избе».

Мои товарищи вспоминают, что в губе Заблудящей в 1925 г. «Персей» нашел избу, на стене которой была надпись мелом: «Сию избу ставил А. Росляков в 1923 г.», а на столе была прибита гвоздем записка: «Мы ушли в губу Каменку 24 сент. 1924 г.».

Очевидно, Росляков уже бывал раньше на Новой Земле, зимовал, ставил избу и теперь опять возвратился в старые места. На всякий случай для спутников оставил на столе записку.

Дальше Росляков все что-то чинит, чистит машину. 28 сентября первое упоминание про четвертого спутника: «Старик нездоров».

Охота плохая — только 10 октября «убил дома нерпу. Старик на озере уловил 1 гольца». Хотели ехать, но машина не пошла, и перебрались на шойту (лодку), должно быть, чтобы пойти в ней на промысел. Но 25 октября машину удалось починить. До 31 октября шли на восток, но медленно — мешали штормы и туман. В 3 ч. дня 31-го стали на якорь у Ку-совой Земли, в Никольском Шаре, у острова Среднего.

Росляков, повидимому, хотел пройти в губу Каменку, как писал в записке. Там, на Карской стороне, промысел лучше.

Но почему-то ему не, удалось пройти. 3 ноября он пытался выйти из Шара, но крутой ветер заставил повернуть обратно. За ем 10 дней они стояли на том же месте. Часто снег, пасмурно, потом мороз. Видимо, решили зимовать в Никольском Шаре, который, как им казалось, хорошо защищен от льдов.

14 ноября, наконец, надвинулся страшный лед. Шугой (мелким льдом) покрыло все море: «Всю ночь несло шугу. Отдали другой якорь. Не спали, распихивали шугу».

Несмотря на ноябрь — то туман, то дождь. Становится темно. 17 ноября «солнце показывалось в 11 ч. на час». 18 ноября опять «беспокоил лед. Не спали всю ночь. Полную губу напихало льду». 19-го — хуже: «Нас затерло льдом и подрейфовало к Берету».

В шуге судно проводит ряд долгих дней. Жидкая шуга не замерзает. На берег попасть невозможно. А на берегу дрова — бревна, деревья, которые принесены течением от берегов Сибири и Норвегии, — так называемый «плавник».

25 ноября: «Не стало дров. Начали пилить утлегар[22])на дрова». — Топить надо, холодно, и уже скрылось солнце: «24-го виден был луч солнца за островами» — последний луч.

25-го же положение судна резко изменилось. «С 5 ч. вечера нас понесло со льдом. Спустили якорь, дрейфовал, потом задержал близко у земли. Шторм от № 9—10 (баллов). Поворотило близко к берегу, дотыкало кормой».

Это почти катастрофа. Судно придавило к берегу.

На следующий день они всего в 20 метрах от острова Среднего. Зато можно ходить на берег.

Почти каждый день шторм и метель. Шуга замерзла. Ходят на берег. Но 2 декабря «помпа замерзла. На полу в люгере[23]) вода».

Далее опять краткие записи: «ясно, мороз». Росляков редко уделяет несколько строк описанию событий. Обычно только запись барометра, силы и направления ветра, погоды, на каждый день всего строка или две. Но по своему лаконическому драматизму — это исключительный человеческий документ. В этих скупых словах вы слышите шаги неумолимой катастрофы, надвигающейся на одинокое судно.

9 декабря «зачали мешок муки. В люгере на полу вода. Ходим по лавкам».

Так до Рождества — все «в люгере вода», на льду — часто нерпы.

Невеселая запись на Рождество:

«Рождество. Старик очень болен. Головокружение». Сначала Росляков записывает, как он ухаживал за стариком: 26 декабря «старик очень болен. Подавал еду в койку. Лед разломало до шойты. Шойту терло льдом. Старика грел, клал примус под койку. Стрелял медведя, ранил, ушел в море, В 6 ч. вечера старик без ума заговорил».

Теперь почти каждый день с томительным однообразием записывается:

«Старик очень болен», и все время «колотит бот льдом». 28-го «цепь лопнула у якоря, и нас отнесло от берега на 300 сажен». 30-го «лед начало выносить из губы. Всю ночь не спал. В люгере по лавкам вода, Помпа испортилась». 31-го «сильно било льдом нас».

Наконец, 4 января — новая нота в записях: «Старик очень болен, и сам тоже».

Судно бросает то туда, то сюда.

6 января: «Старик болен очень. Лед весь вынесло из губы. Мы в 2 саж. от берега, но на берег попасть нельзя. — Шлюпку разломало льдом. Нету воды».

7-го Росляков по разломанной шлюпке попал на берег и достал дров.

9-го: «Старик болен. Обед старик не может поесть, поданный ему суп в койку. Полежит немного, да опять за, суп». Росляков сам тоже не поправляется и все время записывает: «Я тоже». Но все-таки выходит на берег.

И января: «Я ходил на гору, а старик лежит, дожидает смерти… Шугу из губы то выносит, то опять набивает».

16 января: «К нам шугу набивало с моря. Старик лежит, не может повернуться в койке. Шлюпку совсем разбило».

17 января: «Шугу всю вынесло. Мы на чистой воде. Старику дал чашку чая, которую он выпил с трудом и стонет ужасно. Очень плох. Не может поворачиваться в койке».

18-го опять: «Вода, нельзя попасть на. берег. Старик бредил без сознания». 19-го: «Старик бредил всю ночь и стонал ужасно». Наконец 20-го: «В 6 ч. утра дедушка скончался».

Росляков в это время был уже очень слаб и не мог похоронить своего товарища в камнях, на горе. «Старика вытащил на палубу», записывает он 21 января.

Его челюсть мы, значит, и нашли на палубе…

Росляков день ото дня слабеет. 22-го: «Ходил на губу. Но не мог перейти, очень слаб». 23-го: «Ходил на берег за снегом. Болен». 27-го: «Шторм. Лежал в койке. Дало сильную течь. Сколько прибывает, столько и убывает». 28-го: «Шторм. Был на палубе. Все смерзлось и скривилось совсем на бок». 29-го: «Не выходил из койки. Силы мои ослабели».

С каждым днем почерк становится все хуже и хуже, все больше недописанных слов. 30 и 31 января Росляков не в силах ничего записать. 1-го февраля: «Лежал болен». 2-го: «Болен, не выходил». 3-го: «Лежал». 4-го: «Лежал». С 5 по 11 февраля одна запись: «За все время сильная головная боль. Не могу встать. Лежу. Не топлено. Камин под водой. Ноги поморозил. Не встаю». 12-го февраля: «Лежу не вставая». 13-го и 14-го опять нет записей. Но правая страница против этих дней вся исписана. Это— завещание:

«Если же писать все подробно, то надо большая книга. Ничего не поделать, судьба не допустила туда более жить. Оторвало руль и штевень[24]) шугой. Теперь болен и поморозился. Лежу беспомощный, дожидая конца жизни. Последнее мое желание: если б кто нашел меня и положил в камни — этот добрый человек. Кабы лежать на сухом берегу. Афанасий Росляков из Териберки».

Последняя страница, где лежит карандаш, воспроизведена на нашей фотографии. Это — пометка трех дней: «15 воскр., 16 пон., 17 вт.», и общая к ним запись: «Страшная боль в ногах. Не могу встать. Жажду утоляю снегом».

Последняя страница дневника Афанасия Рослякова.

Что делал Росляков весь этот месяц, когда лежал один? День ото дня чувствовал, что слабеет, не в силах выходить на палубу. Там, может быть, показалось солнце, а здесь — только коптящая лампа (если хватало сил ее зажигать). Книг много — и норвежские и русские: руководство для охотников, курс морской практики…

Холодная, палуба над головой обросла инеем, а за ней гудят в такелаже штормы. Мачта уныло скрипит, трещит лед…

Последнее желание Рослякова исполнено через два с половиной года после его смерти: мы похоронили его в камнях на горе, поставили обрубок мачты и на перекладине написали: «А. Г. Росляков. 17/II 1925» и «Э/с (экспедиционное судно) Персей 1927»…

* * *

На следующий день мы уходим из губы Логинова с предосторожностями. Здесь длинные гряды камней выдаются далеко в море, и на их продолжении лежат подводные камни, банки. Над некоторыми из них сейчас, во время волнения, фонтаны брызг. Карские Ворота, особенно у берегов Новой Земли, еще плохо засняты, и можно напороться на бурун. На острове у губы Каменки лежит какая-то шхуна, уже полуразрушенная — остатки безвестного кораблекрушения. И недаром мы подвигаемся медленно и на носу у нас спущен якорь (чтобы зацепить за подводный камень), а сзади измеритель глубины — прибор Джемса.

В течение следующих пяти дней мы пересекаем Карские Ворота до Болванского Носа (северо-восточный мыс Вайгача), затем доходим на восток почти до полуострова Ямала и возвращаемся к Новой Земле. Нигде ни одной льдинки.

После двух дней работы у восточного берега, в губе Шуберта, входим в Маточкин Шар. Это — пролив, извилистая щель между северным и южным островами Новой Земли. С обеих сторон высятся высокие снежные горы в 1000–1200 метров высоты, почти всегда в тумане и в облаках. Внизу — ветер, снег.

«Персей» в Маточкином Шаре.

При входе в Шар с Карской стороны — радиостанция. Несколько домиков на склоне горы — жилой дом, служебные постройки. Здесь двенадцать человек — шесть рабочих и шесть научных и технических работников — проводят целый год, оторванные от мира. Летом привозит их сюда специальный пароход и забирает предыдущую смену. Невесело тут живется; длинные темные месяцы, шторма. Знаменитый новоземельный ветер «падун», падающий с гор на побережье, как-то зимой сорвал крыши с нескольких построек…

«Персей» меньше чем в сутки проходит Маточкиным Шаром на западный берег. Этот пролив, часто забитый льдом до отказа, сейчас совершенно свободен.

На западном побережьи нас ждут 40 тонн угля, привезенного рейсовым пароходом и оставленного прямо на берегу, в губе Поморской.

Рядом— самоедское становище «Маточкин Шар». Это четыре избы и сарайчики, вытянутые вдоль берега. Между ними — маленькая полосатая часовенка, совершенно напоминающая мосельпромскую будку.

Самоеды приезжают к нам в гости на «Персей». Их пятеро, все в малицах — шубах, надевающихся через голову. Не различишь — мужчины это или женщины. Они чинно стоят на палубе, облокотившись о фальшборт и рассматривая моторную лодку. Они ждут угощения, но лица их бесстрастны и неподвижны. Снимаются они охотно, — видимо, их уже много раз снимали. Да и не мудрено. На Новой Земле всего человек 60 жителей, а каждый год приезжают рейсовые пароходы и разные экспедиции.

В этом году в Маточки-ном Шаре оживленно. Пока мы берем уголь, проходят два заграничных транспорта. Это возвращается Карская экспедиция из устьев Оби и Енисея. Затем приходит стройный парусномоторный бот «Эльдинг» Полярного Института (Ленинград). Он только что побывал у западных берегов Новой Земли и сходил к Земле Франца Иосифа, Нигде льдов нет. Только из Британского канала у мыса Флоры выплывают айсберги.

20 сентября мы выходим обратно через Маточкин Шар в Карское море. Прощаемся с радиостанцией. Вероятно, до будущего лета ее жители не увидят больше людей. Снова направляемся на восток, чтобы сделать еще два пересечения Карского моря в средней и северной его части.

Исследования приносят чрезвычайно интересные результаты. Фауна Карского моря тесно связана с Баренцевым, и несомненна ее связь через более северные части Ледовитого океана. Теплое течение — дальняя последняя ветвь Гольфштрема — идет вдоль Новой Земли на юг.

24-го подходим обратно к Новой Земле. Мы должны подойти к заливу Благополучия, но здесь встречаем густой туман. Почти полторы суток ждем, пока он рассеется, и качаемся на волнах. Но туман все так же густ, иногда из него выскакивают айсберги, о которые разбиваются фонтаном волны. В довершение всего, у нас испортилась динамо, в каютах и на палубе темно, и, что всего хуже, не работает радио.

Приходится отказаться от надежды увидать громадные материковые ледники Новой Земли. Нам нельзя больше терять время. И начальник экспедиции отдает приказ итти вдоль Новой Земли на северо-восток.

26-го утром мы должны находиться против мыса Витней и Ледяной Гавани, где больше 300 лет назад зимовал мореплаватель Баренц. Но земли не видно, хотя она должна была находиться в 20 милях к западу. Вот уже пять суток, как мы идем при пасмурном небе или в тумане, определиться нельзя было, а течения в Карском море плохо изучены; неизвестно, куда нас могло занести. Поэтому, для проверки, на всякий случай решают итти прямо к земле, а от нее уже начать новый разрез на восток.

Мы проходим десять миль, двадцать, тридцать, сорок — земли нет нигде на горизонте. Даже из вороньего гнезда — бочки на мачте — не видно ничего. Наконец, в 3 часа проглядывает солнце. Капитан определяется. Мы оказались к северу от Новой Земли, течение унесло нас миль на 50 к северо-востоку, «Персей» повертывает круто на юг, и немного спустя на горизонте начинает вырисовываться низкий щит — северный конец Новой Земли.

Только на следующее утро подошли мы к берегу и среди нескольких мысов отыскали знаменитый мыс Желанья — самый крайний северо-восточный пункт Новой Земли. Мыс, который стремились обогнуть столь многие, и который обогнул едва десяток судов. Но часть из них возвращалась вскоре обратно и обойти целиком Новую Землю, как это мы делаем теперь, удалось немногим: в XVIII веке помору Савве Лошкину, который в три года совершил весь обход, в XIX веке — норвежскому капитану Иогансену, и, наконец, в XX веке — Самойловичу, директору ленинградского Полярного Института на «Эльдинге».

Мыс Желанья, всегда окруженный льдами, куда нужно пробиваться сквозь бесконечные поля льдов, — вот он, наконец, перед нами, а море вокруг чисто, лишь кое-где у берегов плавают небольшие айсберги. Не верится, что мы в столь суровом углу земного шара!

Берег низкий, небольшие утесы в 25 метров высоты на мысах, вглубь страна полого подымается, склоны покрыты свежим снегом, а под утесами — многолетние надувы снега, превратившегося в лед.

«Персей» еще не успел стать на якорь, как уже спускают моторную лодку, и мы спешим к берегу. Надо успеть осмотреть береговые утесы, пока на мысе будут ставить знак — деревянную пирамиду. Мы везем лес для этого знака, ломы, топор.

При отъезде капитан И. Замяткин говорит мне: «Возьмите оружие, можете встретить медведей». Я смеюсь: «Вот уже двадцать лет, как я езжу, и никогда звери не нападали на меня. Это бывает только в романах».

На берегу мы разделяемся. Моя помощница, геолог М. Кленова, уходит на запад, я на восток. Задерживаюсь сначала с остальными у самого мыса, чтобы сфотографировать утесы и море. Старший помощник капитана Корельский и боцман поднимаются на утес и находят там, на куче камней, упавший крест, поставленный Седовым в 1913 г., когда он пешком доходил от своей зимовки до северной оконечности Новой Земли.

Корельский поднимает крест и начинает укреплять его. Мы с матросом (и будущим штурманом) Беркулем идем туда же. Но не успеваем дойти шагов пятидесяти до креста, как из-за склона утеса, справа, выбегает большой белый медведь и бросается к кресту.

Он бежит очень грациозно и легко, вперевалку, шерсть чуть желтеет на фоне серого неба, как слоновая кость. Блестит черный нос и глаза. Совсем не страшно, — как в зоологическом саду.

Но медведь имеет, повидимому, чересчур живой интерес к нам. Беркуль кричит: «Медведь, медведь!»— и люди от креста бегут, а затем и мы с ними, последним — запыхавшийся толстый боцман, а сзади наш пойнтер Рекс, который сначала по молодости лет (он никогда не видел крупной дичи) пробует лаять на медведя, но, увидав, что мы бежим, бросается вслед за нами.

На бегу я вспоминаю, что у меня с собой аппарат, и жаль пропустить такой замечательный случай. Останавливаюсь, навожу аппарат— в поле его Рекс и медведь, довольно близко, шагах в пятидесяти. К сожалению, на фокус навожу несколько поспешно, и снимок выходит туманный.

Пойнтер Рекс спасаемся от медведя (медведь — светлое пятно в левой верхней части снимка).　

На краю утеса находим свои ломы и топор — единственное наше оружие. Хватаем их и скатываемся вниз. Медведь делает то же очень ловко и быстро: садится на зад и соскальзывает вниз.

Внизу встречаем профессора Буткевича, который задержался здесь за сбором бактерий на снегу, и вместе с ним бежим дальше к берегу. Но Беркуль бросается в сторону и забирается на камень над водой. Медведь пока остается здесь и о чем-то оживленно беседует с Рексом…

Между тем, на «Персее» заметили наш призовой бег и отправили на помощь моторку. Но ее только что собрались чинить, и едва она успевает отойти несколько десятков метров, как сходит с оси маховик, и лодка останавливается… Сидящие в ней Месяцев и механик Мусиков, оба страстные охотники, принуждены остаться далекими зрителями всего происходящего, утешаясь несколькими пулями, посланными в медведя почти за версту.

Немедленно с корабля с изумительной быстротой спускают вельбот. На «Персее» боятся за нас больше, чем мы сами, и спешат к берегу. Капитан пока что также стреляет с мостика в медведя. Тот уже оставил Беркуля и решает бежать за нами. К счастью, Корельский догадался бросить ему полушубок, и медведь, встретив такую интересную «дичь», обнюхивает ее, хватает и, отойдя немного в сторону, начинает ее рвать и трепать, присев для удобства на задние лапы. Вид у него очень деловитый и комичный.

Мы бежим дальше на запад, с нами еще Кленова — мы только что встретили ее: она увидела за утесом другого медведя и возвратилась к нам, чтобы неожиданно принять участие в нашей, если можно так назвать, «медвежьей охоте», где мы служили приманкой.

Вельбот подходит к берегу, и медведь, видя эту новую «дичь» (сколько счастливая судьба послала ему сегодня на голодное брюхо!), бросается в воду и плывет навстречу вельботу. Бой происходит невдалеке от берега. Медведь после первых двух пуль свертывается в воде, но потом опять оправляется и лезет к вельботу. Еще два выстрела — и он поворачивает к берегу, окрашивая воду кровью. Еще два — и он прикончен. Гордые охотники — штурман Котцов и гидролог Васнецов — притягивают его к лодке, чтобы отбуксировать к судну.

Медведь, увидя новую «дичь», идет навстречу вельботу.

С берега хорошо видны все стадии боя, и я успеваю снять ряд фотографий. Но действующие лица трагедии в 200 метров от меня, и поэтому выходят очень мелкими.

С вельбота осыпают пулями плывущего медведя.　

Когда первое возбуждение проходит, все рассказывают, кто что делал, думал, видел и не видел, и мы расходимся на работу, на этот раз с ружьями. И когда видишь на снегу многочисленные широченные следы медвежьих лап, как-то приятнее чувствовать за спиной маузер. Второй медведь куда-то скрылся, и никому не удалось его видеть. Шныряют только юркие песцы, еще негодные на мех, «не дошедшие».

На мысе Желанья восстанавливают крест Седова, — на нем надпись: «Лейтенант Седов, 20 апреля 1913 г.» и ниже наискось: «Экспедиция Самойловича. 1925 г.». Рядом ставят большую деревянную пирамиду в 36 футов вышины, с нашей надписью.

Теперь мыс будет легко отличим от других утесов на этом однообразном берегу.

Вечером медведя свежуют. Он матерой, старый, очень голодный — сала совсем нет, а желудок набит водорослями, а из живности только сухое оленье копыто, которое он подобрал где-то на берегу. Недаром, бедняга, он так интересовался нами. В этом году, при полном отсутствии льдов, на которых медведи обычно подкарауливают тюленей, медведям на Новой Земле приходится туго.

Труп медведя на палубе «Персея»

Мы тоже не имели давно свежего мяса, и с аппетитом поедаем котлеты и штуфат (единственное, что умеет готовить наш кок) из медвежатины.

От мыса Желанья всем хочется пройти к Земле Франца Иосифа, к острову Уединения или еще куда-нибудь на северо-восток. Год совершенно исключительный. Очень редко бывает, чтобы океан был абсолютно свободен от льда. Можно пройти далеко и открыть, быть может, новые земли.

Но капитан и начальник экспедиции неумолимы: у нас мало угля. И мы сделаем только еще один небольшой разрез— 110 миль на восток и один градус на север, до 78° сев. широты. И то это уже рискованно. Если на обратном пути нас хватит страшный «мордотык» — шторм в зубы — то мы не сможем дойти до Архангельска. И так сделано довольно, не каждый год огибают Новую Землю и высаживаются на мысе Желанья!

30 сентября проходим обратно мимо мыса Желанья и поворачиваем к Архангельску вдоль Новой Земли. Сначала видны ее берега, покрытые снегом, а затем из-за горизонта выглядывают только отдельные горы. Мы опять в открытом море — и не в сравнительно спокойном Карском море, а в бурном по осени Баренцевом. И через два дня нас встречает знаменитый «мордотык», которого мы надеялись избежать. Шторм с юго-востока все крепчает и крепчает. Мы упорно идем на юго-запад, шторм упорно прибавляет — уже волнение 7 баллов, ветер одиннадцать (предельный—12 баллов). Анемометр показывает[25]) 27 метров в секунду— это ураган! Пену захлестывает на верхний мостик и в трубу. Угля остается на полтора дня, а мы подвигаемся уже только 2–3 мили в час. Капитан решает поднять паруса и итти в гафвинд левым галсом[26]) в Мурманск.

Операция эта рискованная. Поднимать паруса в одиннадцати-бальный шторм, когда их обычно в это время спускают!

Судно приводят к ветру (носом против ветра) и с большими усилиями ставят паруса. На «Персее» ими вообще пользуются редко — парусность мала и ход плохой. Команда ползает на концы гафеля и бома[27]), чтобы распутать паруса и, наконец, подняты трисель, бизань и стаксель. С кливером[30]) хуже— сильный шквал, шкотовый угол обрывается, парус взметывается в дикой пляске и хлещет. Удается все же его спустить и собрать.

На парусах идем вдоль волны полтора дня. Волны хлещут с левого борта, перекатываются через спардэк, обдают с головы до ног на шканцах, когда идешь в кают-компанию обедать[31]). Одна волна, особенно бойкая, вырывает даже перила на шканцах и сбивает бочки.

Колокол на палубе звонит почти без перерыва, — так наклоняется судно. Ветер дикий, и бом (бревно в фут толщиною) дрожит, как струна.

Но всему бывает конец. 6 октября ветер стихает, но где мы — точно определить нельзя. Опять туман. Из тумана показывается буек, и затем — немецкий тральщик, который ловит здесь треску. Тральщик — маленький пароходик, и он то поднимается на гребень мертвой зыби, то совсем скрывается за ней.

Покачиваясь на волнах, долго мы сговариваемся с ним — по радио, так как возня с разноцветными флагами международного морского кода очень длительна.

Узнаем, что мы к северу от Мурманска— всего в 5 милях от того места, где мы должны быть по расчетам капитана.

Снова пущены машины, и на рассвете 7-го мы входим в Екатерининскую гавань (Александровск), имея всего на 2 часа угля.

Отсюда часть научного состава экспедиции — и я в том числе — уезжает в Москву. А «Персей», погрузив уголь и запасшись пресной водой, уходит в Архангельск, куда попадает только 20 октября, выдержав еще два сильных шторма.

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БОЧЕНКИНА И ХВОЩА СЕРИЯ ЮМОРИСТИЧЕСКИХ РАССКАЗОВ В. ВЕТОВА

ПСИХОКУРЬЕЗ СЕМЕНА СЕМЕНЫЧА[30])

Здоровье Семена Семеныча медленно восстанавливалось…

Он не погиб. Погиб лишь «дирижабль» — его знаменитое ружье. Оно было затоптано в ил в момент спасения моего друга.

Без признаков жизни извлекли мы Семена Семеныча со дна Ивлевского озера, где он пролежал под водой не менее пяти минут, накрытый сверху своим изобретением — громадным тазом, в котором он так смело подплывал к гусям…

Более получаса откачивали мы на всевозможные манеры безжизненное тело Семена Семеныча и растирали его самогоном. Когда у нас исчезла последняя надежда на оживление этого закаленного охотника, он неожиданно чавкнул и тем самым подал нам первый признак того, что еще не погиб. Обрадованные, мы с новой энергией принялись качать и растирать закоченевшего охотника и, в гонце концов, докачали-таки его до того, что терпение его лопнуло: обдав нас изо рта целым фонтаном воды, он пустил в нас столь нехорошим словцом, что после этого у многих пропала охота принимать дальнейшее участие в оживлении моего дорогого приятеля.

Что я переживал в эти минуты!.. Впрочем, я думаю излишне распространяться об этом. Оно и так должно быть понятно…

Итак, Семен Семеныч не погиб… Его последняя гусиная охота, его последний мастерской выстрел, уложивший на месте восемь диких гусей, произвел сенсацию во всем городе, и не было такого гражданина, который бы об этом не знал.

Целую неделю ходили городские охотники на квартиру к Боченкину справляться об его здоровьи. Завистливыми глазами смотрели они на моего друга и на восемь диких гусей, убитых одним страшным выстрелом его дирижабля.

Охотники жаждали узнать подробности.

Семен Семеныч, однако, неохотно распространялся о своей катастрофе.

— Случился шок, а вслед за этим экспромт, — коротко пояснял он свою неудачу, которая явилась следствием чересчур крепкого заряда дирижабля. Ружье отдало сильнее обыкновенного, — настолько сильно, что корпус стрелка откачнулся назад, а ноги подбросило кверху, что и повлекло за собою моментальную гибель хитроумного судна. Таз опрокинулся, накрыв собою моего друга. Словом: «случился шок, а вслед за ним экспромт»…

Семен Семеныч как будто и совсем поправился. Однако, после пережитого с ним по временам делалось что-то странное. Он стал молчалив и вроде как бы затосковал. Он жаловался, что у него «в левом боку овца жует»… По временам у него появлялась надоедливая отрыжка «на манер денатуратной», а между тем денатурата он в пищу не употреблял. А то, неизвестно почему, в его животе вдруг появлялось какое-то граммофонное журчание, которое сильно беспокоило его жену по ночам… Короче, затосковал Семен Семеныч.

Отчаявшись в выздоровлении, он захватил для бодрости меня и супругу свою Матрену Андревну и пошел к доктору Никитскому. А доктор Никитский в нашем маленьком городке слыл за очень специального врача.

Опытным взглядом окинул ученый эскулап больного и на все лады забарабанил металлическим молоточком по его животу. Потом он принялся выслушивать через трубочку. Эту трубочку старичок доктор прикладывал буквально ко всем частям тела Семен Семеныча, стараясь уловить опытным слухом что-нибудь подозрительное. С полными слез глазами, затаив дыхание, следили мы за его движениями. Подозрительного, однако, доктор ничего не уловил и объявил, что все органы Семен Семеныча находятся в наилучшем состоянии.

Доктор Никитский прикладывал трубочку буквально ко всем частям тела Семена Семеныча…　

— Просто курьезный случай психоневроза на чисто нервной почве, после пережитого потрясения…

Таков был диагноз доктора Никитского.

— Но чем же, доктор, нам его теперь лечить? — спросили мы в один голос с Матреной Андревной.

— Только режимом! И никаких лекарств. Пациент — нервен. Ему прежде всего нужна смена впечатлений. Ему надо развлечься…

Мы стали придумывать, какое бы такое развлечение устроить Семен Семенычу, чтобы вылечить его недуг. Доктор Никитский предложил:

— Свезите его в Москву! Пусть он осмотрит достопримечательности столицы: новые впечатления рассеют психоневроз, и скоро ваш охотник снова будет таскать нам диких гусей.

— Что вы, доктор! — замахала руками Матрена Андревна. — Да нешто я теперь Сеню когда допущу до воды?!

— Это уж меня не касается, — улыбнулся доктор и, весело хлопнув Семен Семеныча по плечу, направился к умывальнику, приговаривая:

— Курьезнейший случай психоневроза на нервной почве…

Когда мы вышли, Семен Семеныч с грустью посмотрел на меня и спросил:

— Слыхали вы, Владим Сергев, про такую болезнь: «психокурьез» да еще на скверной почве?

— Не психокурьез, а психоневроз, — успокаивал я его, — и вовсе не на скверной, а всего только на нервной почве. Все это пустяки…

— Даешь Москву!.. — вдруг заревел мой друг, сверкнув глазами.

— Берешь… — подмигнул я ему и крепко пожал его честную руку.

* * *

Семен Семеныч никогда не бывал в Москве. Дальше Епифани, Ефремова и Ельца он носа еще не казал, а потому вы, конечно, поймете, до чего заинтересовала нас предстоящая поездка моего друга в столицу.

Ввиду того, что мне и раньше приходилось бывать в Москве, Семен Семеныч настоял, чтобы я сопутствовал ему. Я охотно согласился: кстати, у меня там проживали родные.

С неделю ходил Семен Семеныч к портному Свинолупову… И спец же был этот Ванька Свинолупов! Он знал, что строит пиджак не кому-нибудь, а знаменитому охотнику Семен Семенычу Боченкину, который сделался злобой дня всего города, после того как доктор направил его развлекаться в Москву.

Знал Свинолупов, что теперь его работу увидит столица. Вот почему и сработал он такое фасонистое чудо — двубортный клетчатый пиджак зеленого цвета и такие же галифе, поистине дьявольского фасона!..

Портной Свинолупов этим не ограничился. Он откуда-то добыл для Семен Семеныча еще не виданный у нас в городе головной убор зеленого цвета, сделанный не то из тыквы, не то из морских водорослей — что-то вроде каски или котелка из твердой мочалки. Шляпа эта называлась «здрассте — прощайте» и имела два козырька — спереди и сзади.

Портной Свинолупов сработал для Семен Семеныча фасонистый пиджак зеленого цвета и галифе, поистине дьявольского фасона…　

Теперь прибавьте ко всему этому костюму — невероятных размеров металлический знак Всекохотсоюза, который Семен Семеныч специально заказал местному ювелиру Тетельбауму. Мой друг не хотел ударить лицом в грязь, показав себя в столице…

Судите же сами, какую живописную картину представлял Семен Семеныч, когда, перед отходом поезда, он появился на вокзале, окруженный толпой провожавших его охотников!

При виде расфранченного мужа, в пригнанной на ять пиджачной паре — дрогнуло сердце Матрены Андревны и ревность к москвичкам внезапно обуяла ее.

Поезд отошел под гул самых теплых напутствий провожающих и драматических уверений жены, напомнившей мужу, что измены она не потерпит…

* * *

В Москву мы прибыли рано утром и вышли на платформу Курского вокзала, обалделые и смущенные непривычной суетой.

По случаю раннего часа мы решительно не знали, куда себя девать.

Семен Семеныч, наконец, решил отправиться проведать старую тетку, которая проживала в Хамовниках, а я надумал прокатиться на Тверскую, чтобы навестить родных.

Около семи часов утра я посадил своего друга на трамвай линии «Б» и объяснил ему, как проехать в Хамовники. Мы распрощались с тем, чтобы к часу дня встретиться на квартире Семен Семенычевой тетки и после этого вместе итти осматривать Москву.

Был уже второй час, когда я позвонил у подъезда невзрачного домика в одном из переулков в Хамовниках. Тетка Семен Семеныча сама открыла дверь и сильно удивилась моему приходу. Еще более удивилась старуха, когда я сказал ей, что пришел к Семен Семенычу: «Его не было; он и не думал сюда заходить».

Мы с старухой встревожились не на шутку. Прошло более шести часов с того момента, когда фигура Семен Семеныча исчезла из моих глаз, отъезжая от Курского вокзала на трамвае. Мой друг был в Москве в первый раз в своей жизни, и мало ли что могло с ним случиться!

С полчаса толковали мы с теткой о том, как теперь отыскать ее племянника, и, наконец, я решил итти в милицию заявить о пропаже мужчины в зеленом клетчатом пиджаке со шляпой фасона «здрассте — прощайте».

Не успел я, однако, выйти на улицу и сделать несколько шагов по тротуару, как увидал знакомую зеленую фигуру моего друга с его «здрассте — прощайте» на голове. Семен Семеныч был в сильном волнении. Очки на его носу блестели вызывающе.

— Владим Сергев! — издали кричал он мне. — Безобразие! Официальное безобразие! Тут не только от психокурьеза не вылечишься, а, простите за выражение, наоборот: получишь их целых два!

— Да что случилось?

— Скажу вам прямо в глаза: не буква Бе, а грабеж!

— Вас ограбили! Жулик в карман залез? Ах, Семен Семеныч, я же вас просил быть осторожным в трамваях и остерегаться жуликов!..

— Какие там жулики! Добро бы еще, коли в карман залезли — я бы им показал! То-то и оно, что в карманы никто не лазил, а трех с полтиной — как не бывало!

— Кто же вас обчистил?

— Простите за откровенность — контролеры!

— Понимаю, вы билетик затеряли. Но ведь за это штраф только рубль.

— Ничего подобного! Никаких билетов я не терял, а три раза официально штрафовали по рублю, а за что — неизвестно!

— Вот это здорово! Как же это у вас так случилось?

— Очень просто: еду я на этой самой Бе… Купил билетик за одиннадцать копеек, в окошечко поглядываю… Город действительно официальнейший!.. Едем долго — никак приехать не можем. Гляжу: опять Курский вокзал!.. Что за репетиция, думаю?! А тут, откуда ни возьмись, этот самый контролер: «Ваш билетик, и пожалуйте — рубль; билет, мол, ваш давно вышел — бы все кольцо проехали».

«Извиняюсь, — говорю, — никаких колец я не проезжал, а честно и благородно еду к тете в Хамовники»… А он и говорит: «Вы, пожалуйста, не бузите, платите рубль и езжайте в обратную сторону»… Что ты будешь делать? Заплатил я целковый; сажусь теперь на другую Бе и прусь обратно… Ну, думаю, скоро и до Хамовников доеду… Ничего подобного! Гляжу: спять к Курскому вокзалу моя Бе подъезжает, и прется в вагон тот же самый контролер. «Давай, говорит, еще рубль»… Я говорю: «Гражданин, извиняюсь, я уже вам целковый заплатил, вот ваша квитанция, зачем же вы нахальничаете и опять с меня денег требуете? Делаю я, что ли, их?» — «Это, говорит, меня не касается! Платите, а то милицию позову». — «Когда же, говорю, вы меня в Хамовники привезете, и сколько это будет стоить окончательно? Говорите сразу»… «Стоить будет всего четырнадцать копеек»…

Заплатил я ему рубль четырнадцать, получил квитанцию и еду дальше… А на улицах, гляжу, народу!., народу!.. Автомобилей этих понаперло!.. Ну и ну, думаю — там, гляжу — и глазам своим не верю: стоит на площади…

Курский вокзал!.. Да что же это за репетиция, думаю, — конца-краю этому Курскому вокзалу не будет!.. Только это я было захотел слазить — не тут-то было: контролер тут как туф. Серьезный такой; трамвай враз остановил и прямо через всю толпу ко мне суется: «Платите, говорит, еще рубль и сматывайтесь отседа моментально»… А я и говорю: «Простите, гражданин, вот вам ваши две квитанции, а теперь скажите мне: где же ваша совесть? Я человек больной, опять же провинционал, приехал в Москву лечиться от психокурьеза, а вы меня в интересное положение ставите… Не дам вам рубля! Деньги вам уплачены сполна… Прошу вас, доставьте меня за мои деньги в Хамовники — в противном случае, отдайте обратно два рубля двадцать пять копеек… это уж как хотите!»

И бывают же бессовестные люди! Смотрю, останавливает этот самый контролер всю букву Бе и говорит: «Платите рубль и слазьте отседа — вагон дальше не пойдет». Я говорю: «Ничего подобного», а он милиционера кличет… Промуздыкался я с ним полчаса; в милицию уж было поволокли… Пришлось еще целковый отдать!.. Нет, Владим Сергев, как хотите, а в этих самых ваших Бе — сам чорт не поймет ни бе, ни ме! Ну, думаю — довольно; ежели на Бе кататься — никаких средств не хватит, а до тети и в неделю не доедешь…

Пешком пришлось култыхать, и куда проще вышло: иду потихонечку и народ расспрашиваю— так и допер…

Семен Семеныч развернул предо мной три трамвайных билета и три квитанции на общую сумму в три рубля 39 копеек.

Он был голоден и утомлен. Мы направились к его тетке, дабы успокоить старуху…

Следующий рассказ — «Приключения в Зоопарке» — в № 2 «Следопыта».

ПИСАТЕЛЬ ТРУДЯЩИХСЯ МАСС О Джэке Лондоне

Джэк Лондон — сын рядового фермера. — Годы скитаний и приключений. — Путешествие вокруг света. — Джэк Лондон — писатель. — Чем дорог Джэк Лондон трудящимся массам.

Одним из мировых писателей, вышедших из среды трудящихся классов, является знаменитый американский писатель Джэк Лондон.

Миллионам людей всех пяти частей света знакомо его имя, но, вероятно, лишь немногим известно, что Джэк Лондон был не только пролетарием, но и революционером. Этот последний факт делает Джэка Лондона особенно близким нам и нашей эпохе.

Но, кроме того, сама жизнь Джэка Лондона и все его произведения полны интереса, красочности и насыщены бодростью и призывом к борьбе. И с этой точки зрения Джэк Лондон должен стать любимым автором для многих из нас.

Возьмем его жизнь. Он родился в семье небогатого калифорнийского фермера, близ Сан-Франциско. Как сын трудящихся, Джэк Лондон прошел суровую школу жизни, полную труда и лишений.

«Мне было восемь лет, — пишет Джэк Лондон, — когда я надел первую рубашку, купленную в магазине на заработанные мною деньги. В десять лет я уже продавал на улицах газеты. Каждую копейку я отдавал семье и, отправляясь в школу, каждый раз стыдился своей шапки, разорванных башмаков и платья. Я вставал в три часа утра, чтобы сбегать за газетами, а затем я шел в школу. После школы я продавал вечерние газеты. По субботам я работал при фургонах, развозивших лед, а по воскресеньям отправлялся на кегельбан и расставлял кегли для пьяных посетителей…».

Двенадцати лет маленький Джэк был отдан на фабрику рыбных консервов. Здесь царила самая бессовестная эксплоатация детского труда. Мальчики и девочки целые дни простаивали у машин, работая напряженно по 16 и 18 часов. «Бывали недели, — вспоминает Джэк Лондон, — когда я возвращался домой не раньше одиннадцати часов вечера, ложился спать в половине первого, а в пять меня уже будили, чтобы снова итти на работу. А я спрашивал себя: неужели цель жизни в том, чтобы превратиться в рабочий скот!».

Проработав в ужасных условиях на фабрике два года, Джэк почувствовал, что так дальше он жить не может. Он мечтал о путешествиях, приключениях и вольных скитаниях по диким местам-этот четырнадцатилетний мальчик, отрывавшийся от машины линь для краткого пятичасового сна и заточивший свою юность в душных стенах фабрики. Он родился и вырос на берегах океана. С первых же лет своей жизни видел безбрежное сине-зеленое море. И это море неумолчно звало его в даль, манило в необъятный простор, откуда день и ночь с шумом и рокотом катились одна за другой, могучие волны.

Океан был первым воспитателем Джэка; вторым была его родина — веселая Калифорния. Калифорния, с ее здоровым, бодрящим и теплым климатом, с цветущими долинами, виноградниками и разнообразными плантациями вливала в юношу жизнерадостность и бодрость. Под двойным влиянием — могучего океана и цветущей земли — юный Джэк Лондон чувствует ненасытную жажду жизни. Работа в тесных и душных казармах капиталистической фабрики становится настоящей пыткой. Он бросает фабрику и шестнадцати лет становится «устричным пиратом». На небольшой лодке вместе с таким же отважным товарищем «пираты» пускаются в море и «грабят» правительственные устричные фермы.

Но это занятие скоро перестает удовлетворять Джэка. В поисках приключений и новых ощущений он поступает матросом на судно, идущее в Японию. Плавание, промысел за морскими котиками расширяют умственный горизонт юноши. Он не из книг, а практически узнает, что на свете есть много стран, где жизнь и природа непохожи на жизнь и природу его родины. И в нем пробуждается жажда путешествий, ненасытное стремление видеть новые и новые страны.

Но суровая рука жизни опять крепко сжимает мужественного юношу. Он возвращается на родину и поступает рабочим на джутовую фабрику. Жажду путешествий и приключений он утоляет чтением книг. Вскоре Джэк поступает кочегаром на электрическую станцию в Окленде. Узнав, что, заняв это место, он лишил работы двух рабочих, Джэк Лондон бросает работу.

В 1894 г. Джэк Лондон отправляется пешком, без денег, по Америке, направляясь с запада на восток. Юноша научился ездить и под вагонами, и на крыше вагонов, соскакивать и вскакивать на ходу, спасаясь от кондукторов, научился даже засыпать, вися на тормозе или на буфере. Через месяц скитаний у него развалились башмаки, ноги покрылись волдырями. Но он не унывает и переходит из города в город.

Так добрался Джэк до Нью-Йорка и попал на Ниагарский водопад. Водопад произвел на него колоссальное впечатление. Он не мог оторвать глаз от грандиозного зрелища и провел возле водопада весь день и весь вечер. Только около полуночи он вспомнил, что пора искать ночлег. Блуждая по опустевшим улицам города, он встретил приятеля, которого вели в участок. Полицейские захватили с собой и Джэка Лондона. Он и его приятель были приговорены к тридцати дням тюремного заключения за бродяжничество.

На юношу надели ручные кандалы и препроводили вместе с другими бездомными в тюрьму в Буффало. В тюрьме ему обрили голову, надели арестантский халат, а «какой-то студент медик, — говорит Джэк Лондон, — который относился к нам, как к кроликам для медицинских опытов, насильно привил мне оспу. Затем меня стали учить маршировке и заставили работать под надзором хорошо вооруженных надзирателей…».

Джэк Лондон был потрясен происшедшим. Он пробовал протестовать. Но протесты ни к чему не привели., Пришлось смириться. Выйдя из «культурной» тюрьмы, юноша по иному взглянул на свет. До тюрьмы Джэк Лондон — пролетарий по рождению — все-таки не чувствовал резко классовых границ буржуазного общества и не ощущал до боли пищального неравенства. Тюрьма открыла гм у глаза…

Жизнерадостный юноша увидел, что мир разделен на два враждебных друг другу класса — на класс эксплоататоров и паразитов и класс эксплоатируемых и неимущих. Эти два класса живут как бы в двух разных этажах общественного здания — одни на верху, другие — внизу. На долю Джэка Лондона выпал подвал этого здания — мрачное царство нужды, нищеты, бесправия…

«Я так ясно видел, — говорит Джэк Лондон, — картину человеческого падения, и в самой глубине пропасти видел и себя, висящего лишь немногим выше других на отвесной стене и державшегося лишь благодаря своей силе и напряжению. Меня охватил ужас. Что произойдет тогда, когда силы покинут меня?» И Джэк впервые ощутил кровную связь с породившим его рабочим классом. Он стал размышлять и почувствовал недостаток своих знаний. Он решил учиться, чтобы разобраться в хаосе жизни и сознательно итти по жизненному пути.

Выйдя из тюрьмы, осунувшийся, с обритой головой, Джэк незаметно прокрался на вокзал и залег под вагон первого поезда, отходившего на Дальний Запад. Вернувшись в Калифорнию, он сближается с некоторыми студентами, и началась бешеная погоня за знаниями Благодаря материальной помощи сестры, вышедшей замуж за богатого фермера, Джэк Лондон поступает в университет. Он усиленно читает книги по общественным вопросам и знакомится с социалистическими теориями…

Однако, Джэк Лондон, в котором была душа художника и бродяги, вскоре бросает университет и науку и вместе с мужем сестры уезжает в Аляску, на золотые прииски. Правда, само золото мало интересовало Джэка Лондона. Его больше привлекала природа Аляски и перспектива необыкновенных приключений.

В снеговых пустынях Аляски просыпается писательский талант молодого Джэка Лондона. Он пишет рассказы о своих приключениях. «Клондайкские рассказы» сразу доставляют ему широкую известность. Джэк Лондон вскоре становится «модным» писателем.

Вернувшись из Аляски, он едет в Европу. В Лондоне он идет в восточные рабочие кварталы, ночует в ночлежных домах, посещает квартиры бедняков и изучает их жизнь. Свои впечатления о лондонских трущобах он описывает в книге «Люди бездны». Эта книга представляет первый громкий протест молодого писателя против буржуазного мира.

Разочаровавшись в буржуазной Европе, Джэк едет на Дальний Восток, посещает Японию, Корею, остров Кубу, Ямайку, Гавайские острова, а в 1907–1908 гг. совершает путешествие «вокруг света». Некоторые эпизоды этого путешествия Джэк Лондон впоследствии изложил в книге «Путешествие на Снарке».

Путешествие вокруг света расширяет еще более горизонт Джэка Лондона, его литературный талант развертывается, крепнет и достигает полного развития.

Один из ранних портретов Джэка Лондона.

Возвратившись в Америку, Джэк Лондон открыто заявляет, что он — социалист. Он выступает с лекциями на революционные темы. Свой переход в этот лагерь Джэк Лондон мотивирует так:

«Я социалист прежде всего потому, что рожден пролетарием и очень быстро открыл, что социализм — единственный выход для пролетариата и, в частности — для искусства и художника».

Против Лондона поднялась свирепая травля. Его называли «анархистом», третьесортным писателем, человеком из низов общества и т. д.

Но Джэк Лондон не испугался обрушившихся на него нападков, открыто поддерживая связи с рабочей организацией «Индустриальные рабочие мира». «Нищеты и бедноты не должно быть в мире», — не уставал повторять он…

Все произведения Джэка Лондона можно разделить на четыре группы.

Во-первых, рассказы и повести, имеющие приключенческий характер. Из этих произведений особенно широкой известностью пользуются: «Морской Волк», «Белый Клык», «Джерри островитянин», «Рассказы рыбачьего патруля», «Сказки южных морей» и «Клондайкские рассказы»..

Вторую группу составляют рассказы из жизни животных. Любовь к ним развилась у Джэка Лондона под влиянием чтения; Киплинга. Книга последнего «Джунгли», прочитанная Лондоном еще в детстве, произвела на него сильное впечатление, и он считал потом Киплинга своим учителем.

Джэк Лондон сам хорошо изучил жизнь животных. Во время путешествий по Аляске и по островам Великого Океана, он внимательно присматривался к животным и сумел уловить характерные особенности каждого, из них. Описывая жизнь и нравы зверей, Лондон как бы перевоплощался в них. Так, в повести «До Адама» Джэк Лондон мастерски описывает чувства обезьяны, поднявшейся на высшую ступень развития. В сборнике «Любовь к жизни» есть великолепный рассказ, о собаке Броуне — волкодаве с белыми пятнами, мохнатой шерстью и острыми ушами.

Все рассказы Джэка Лондона о животных считаются классическими произведениями этого рода и, наряду с «Джунглями» Киплинга, представляют неумирающие страницы мировой литературы. Прославленный писатель из жизни животных Сэтон Томпсон является лишь подражателем Джэка Лондона.

К третьей группе относятся те повести, романы и рассказы, в которых Джэк Лондон является, главным образом, психологом и неподражаемым знатоком человеческой души.

В произведениях этой группы отсутствует элемент приключений, но зато здесь мы находим страницы глубочайшей психологической правды. Наиболее характерным произведением этого рода, несомненно, следует признать роман «Джон-Ячменное зерно». Этот роман описывает жизнь пьяницы. Противники и защитники алкоголя могут найти в этом романе сильные страницы за и против алкоголя. Роман производит потрясающее действие. К таким же «психологическими романам можно отнести «День пламенеет», «Лунная долина», «Маленькая хозяйка большого дома» и ряд других.

Наконец, четвертую группу произведений Джэка Лондона составляют очерки, рассказы и романы, затрагивающие социальные вопросы. На первом месте этого рода произведений следует поставить роман «Железная пята».

В этом романе Джэк Лондон рисует картины грядущей социальной революции в Америке. Первая часть романа — наиболее яркое и выразительное обвинение капиталистической системы и буржуазного общества. В этой же книге Джэк Лондон излагает в популярной форме теорию Маркса о прибавочной стоимости.

К группе социальных относится и лучший роман Джэка Лондона—«Мартин Идэн». «Мартин Идэн» — это автобиография самого Джэка Лондона, это — история одного пролетария, который, воодушевленный верой в будущее, стремится к правильной организации общества.

Наблюдая жизнь трудящихся во всем мире — в холодных пустынях севера, на островах Южных морей, в Японии, в Европе, в Америке — Джэк Лондон видел, что при буржуазном порядке миллионы трудящихся обречены на голод, невежество и нищету. Он видел, что всюду идет великая борьба труда и капитала. «Я примкнул к революционному движению, — говорит он, — я соприкоснулся со смело мыслящими головами, с сильными и сознательными членами рабочего класса — и лишь среди революционеров я нашел горячую веру в человечество, самоотверженность и самоотречение — все эти прекрасные и трогательные способности человеческой души… Жизнь обновилась для меня и стала полна чуда и величия…».

В очерке «Революция» Джэк Лондон пишет: «Я не хотел больше оставаться в великолепных комнатах буржуазного общества, мне было скучно, я был там болен… И я снова вернулся к рабочим, среди которых я родился и вырос. Величественное здание буржуазного общества над моей головой больше уже не манит меня. Я иду плечом к плечу с сознательными рабочими, которые иногда берут рычаг в свои руки и сотрясают с его помощью все зыбкое строение современного общества. В один прекрасный день, когда у нас будет парой рук больше, мы опрокинем целиком это общество, со всей его гнилой жизнью и колоссальным эгоизмом. А потом выстроим новый жилой дом для всего человечества, в котором не будет специальных гостиных, но все комнаты будут одинаково светлы, солнечны и полны чистого, свежего воздуха.

«По входной лестнице времени, — заканчивает Джэк Лондон, — я слышу непрерывный звук шагов поднимающихся вверх рабочих сапог и спускающихся вниз лаковых ботинок».

Вот за эту веру в правоту и неизбежное торжество рабочего дела нам и дорог, помимо своего художественного дара, Джэк Лондон— этот великий писатель, вышедший из недр трудового народа и не отрекшийся от него, когда благодаря своему таланту он достиг широкой славы и известности.

ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ

КАК ОНИ СЕРДЯТСЯ

Трудно было решить, глядя на пересадку зверей, кто из них самый свирепый — тигр или леопард…

Я видел, как перегружали на пристань с ост-индского парохода клетки с хищными зверями и пересаживали их в особые помещения. Плотно прижавшись лбом к железной решотке, тигры сидели в своих ящиках, крепко связанные веревками. Потом старший надзиратель взобрал я на ящик, перерезал веревки и поднял кверху дверцу. Громкое шипение, зловещий вой, топот, и точно пламя ворвалось в клетку из темноты ящика — тигр номер первый!..

Уссурийский тигр в Дрезденском зоопарке.

После нескольких часов работы все звери были пересажены. Два месяца назад они свободно разбойничали в джунглях и не подозревали о существовании звероловов-трапперов.

Больше всего безумствовали два подростка-тигра. Они лежали, свернувшись, как змеи, в самом дальнем углу клетки, прижав голову к земле, и смотрели на нас яростно сверкающими глазами. На их шкурах не было ни одного белого пятна, черные с желтыми колечками хвосты били землю, а из раскрытых пастей вырывалось злобное шипение, похожее на змеиное, но вдвое белее страшное, потому что их белые усы звенели при этом как стеклянные. Тигры лежали совершенно неподвижно. Вся их жизнь и вся их ярость сосредоточились во взгляде.

Рядом в ящике сидел леопард. Как только подходили к его клетке, он подскакивал как-то вверх и вбок, ударяясь о железные прутья решотки, как будто хотел вышибить их силой.

Рассерженная птица-секретарь.

Птицу-секретаря перегружали вместе с другими хищными птицами. Длинные ноги дали повод некоторым зоологам назвать ее «коршун-журавль»; на своей африканской родине птица-секретарь питается главным образом змеями. Она набрасывается на них с яростью, перья ее поднимаются дыбом, крепкие когти с налета хватают добычу, а клюв… Всякий, кто взглянет на этот клюв, поймет, что он расправляется с добычей с быстротою почти непостижимой…

Персидская рысь (каракал) — яростно бросается на всех, подходящих к клетке.

Брэм говорит о степной рыси, что это самое неукротимое животное из всего кошачьего семейства. Стоит лишь подойти к клетке, где она лежит совершенно спокойно, чтобы поднять целую бурю гнева. Рысь подпрыгивает и с шипением бросается на подошедшего, как будто хочет разорвать его в клочки. Она плотно пригибает уши назад, оскаливает зубы и рычит долго и упорно. Древние приписывали глазу рыси волшебную силу.

Шотландская дикая кошка в гневе.

Хищные кошки даже в раннем детстве лишены всякой кротости — в этом меня убедил львенок-обитатель зоологического сада в Галле. Однажды мы вынули этого котенка из клетки, чтобы сфотографировать его. Котенок спокойно сидел на руках у сторожа, фотограф стоял на расстоянии одного метра, а я махнул у львенка рукой перед носом, чтобы вывести его из сонливого состояния. И какое же море гнева и ярости засветилось тотчас же в его глазах!

Восьмимесячный лев из зоологического сада в Галле.　

Но самое первобытное выражение ярости я наблюдал у павиана. Кто-то бросил в обезьяний домик кусок сахару; молодой павиан подбежал к нему, но человек тотчас же просунул в клетку палку, пытаясь отнять его. В следующее же мгновение перед нами разыгралась бурная сцена. Передними руками молодой павиан отбарабанил какой-то дикий танец, а оскорбленный отец его спрыгнул откуда-то и навалился всей тяжестью на решотку клетки. Из его глотки вырвался яростный рев, и он так защелкал зубами, что обидчик невольно отскочил от клетки, весь бледный.

Ревущий павиан — олицетворение бессильного гнева.

СДАНЫ НА МОСКОВСКИЙ ПОЧТАМТ:

№ 12 «Всемирного Следопыта» с приложением «Вокруг Света»

для московских подписчиков — 17 декабря;

для иногородних — 18 декабря.

Вып. 12 «Библиотеки Следопыта»

для московских подписчиков — 31 декабря;

для иногородних — 31 декабря.

ДИКОВИНКИ ТЕХНИКИ

ВРАЩАЮЩИЕСЯ ДОМА

Быстрый рост больших городов, невероятная загроможденность улиц, вынужденное стремление подниматься все выше и выше от уровня земли — все это лишает население возможности пользоваться свежим воздухом и солнцем. Если даже в течение известной части дня и появляется солнце с той или иной стороны здания, то оно скоро исчезает.

Вот почему современная архитектура и старается найти способы наполнить солнечным светом дома, стоящие в тесных городских улицах, и открыть в них солнцу самый широкий доступ.

Одно из решений этой задачи привело к созданию вращающихся домов. Эти дома вращаются на оси медленно, совершая полный оборот вокруг оси в течение одного часа. Подобная скорость вполне безопасна, так как при ней вход и выход из дома не представляет никаких затруднений; с другой стороны, эта скорость вполне достаточна для того, чтобы в любое время «поймать солнце».

Способ и механизмы вращения этих домов уже давно применяются в технике; в основном все поворотное устройство — не что иное, как всем известный железнодорожный поворотный круг, с помощью которого поворачивают на станции паровозы.

Вес вращающихся домов незначителен, а потому они легко смогут найти себе распространение в странах с теплым климатом. Но благодаря тому, что современная строительная техника позволяет строить теплые дома с тонкими и легкими стенами, не будет особых препятствий к постройке вращающихся домов и в областях с более суровым климатом. В этом случае понадобится защитить поворотный механизм от снега.

Для вращения домов достаточно слабого двигателя; например, в одном случае применяется 4-сильный электромотор, передающий необходимое вращательное движение при помощи зубчатых колес.

Понятно, что все жилые помещения располагаются по окружности этого дома, а внутри его устраиваются, например, вестибюль, кладовые и т. п.

ДОМ В 108 ЭТАЖЕЙ

В Нью-Йорке в центре города предполагается построить дом высотою около 350 метров, который должен превысить «Бук Тауер» в Детройте на 90 метров по высоте или на 23 этажа. Бук Тауер является сейчас самым высоким небоскребом Соединенных Штатов, побившим небоскреб Вульворта в Нью-Йорке. Американские архитекторы считают, что предел высоты небоскребов зависит, главным образом, от лифтов внутри зданий. При рекордных по высоте небоскребах приходится делать пересадки посетителей с одного лифта на другой, что вызывает неудобства в планировке здания и организации обслуживания «домашних путешественников».

КНИГИ ИЗ СТАЛИ

Эдисон работает сейчас над заменой бумаги для книг — стальными листами. Это изобретение произведет целый переворот в книгоиздательстве.

По словам Эдисона, прокатку стали можно довести до такой степени тонкости, что листы из нее будут тоньше листов бумаги. По его подсчету, имеется возможность составить книгу в 5 сантиметров толщиной, которая будет заключать 40.000 страниц. Вес такой книги не будет превышать ½ килограмма. Книга обойдется в несколько шиллингов (шиллинг — около 50 коп.).

По сравнению с бумагой, стальные листы отличаются большей гибкостью, тягучестью и прочностью.

Интересно то, что тонкие стальные листы впитывают чернила и краски лучше, чем бумага.

По мнению Эдисона, с улучшением техники производства таких стальных листов, стальные книги будут стоить дешевле, нежели бумажные.

Надо надеяться, что советские ученые и изобретатели заинтересуются работой американцев и попытаются осуществить это ценное изобретение и у нас. Последнее тем более выполнимо, что техника металлообрабатывающей промышленности СССР движется вперед огромными шагами, а ресурсы сырья для производства «стальной бумаги» у нас — богатейшие

ПЛАВАЮЩИЙ АВТОМОБИЛЬ

Д. Дуглас, студент Висконсинского университета, изобрел приспособление к автомобилю, позволяющее ему плавать. Под автомобилем и вокруг него устроена камера, наполняющаяся воздухом. Винт приводится в движение мотором автомобиля.

Вследствие большого наплыва от наших читателей взносов на самолет «ЗИФ», присылаемых одновременно с подписной платой, отдел «Наш ответ Чемберлену» будет помещен лишь в следующем номере, когда закончится подсчет поступивших на 1 января с. г. от подписчиков сумм (свыше чем от 2 000 человек!).

Редакция «Следопыта» и Изд-во «ЗИФ» горячо благодарят читателей за живой отклик на наш призыв к посильной помощи великому делу укрепления мощи нашего Союза. Прием взносов продолжается.

ШАХМАТНАЯ ДОСКА СЛЕДОПЫТА

Отдел ведется мастером Н. Д. Григорьевым

СПИСОК ШАХМАТНЫХ КНИГ — ПРИЗОВ ПО КОНКУРСАМ «СЛЕДОПЫТА» ЗА 1927 ГОД.

Ненароков. «Шахматная азбука» (ц. 60 к.). 5 экз.

Ласкер Эм. «Здравый смысл в шахматах»　(ц. 85 к.) 2　экз.

Маршалль и Мэкбет. «Шахматы шаг за шагом» (ц. 1 р. 70 к.) 2 экз.

Левенфиш. «Первая книга шахматиста» (ц. 1 р. 60 к.) 2 экз.　

Нимнович. «Моя система» (ц. 1 р. 29 к.) 1 экз.　

Капабланка. «Основы шахматной игры»　(ц. 1 р. 80 к.) 1 экз.

Ласкер Эм, «Учебник шахматной игры» (ц. 3 р.) 2 экз.　

Греков и Ненароков. «Руководство шахматной игры» (д. 2 р. 50 к.) 2 экз.　

Рабинович И. «Эндшпиль» (ц. 3 р. 25 к.). 1 экз.

Левман С. «Современная шахматная задача» (ц. 1 р.) 4 экз.　

«Задачи и этюды». Сборник, 2 вып. (ц. 1 р. 10 к.) 2 экз.

Платов. «150 этюдов различных авторов» (ц. 1 р 75 к.) 2 экз.　

Бахман. «Историческое развитие шахмат» (ц. 1 р. 20 к.) 1 экз.

«Международный турнир в Москве 1925 г.» 2 части (ц. 2 р 90 к.). 1 экз.　

Греков. «Международный турнир в Баден-Бадене 1925 г.» (ц. 2 р. 20 к) 1 экз.

Алехин. «Мои лучшие партии» (ц. 3 р. 50 к.) 5 экз.　

Капабланка. «Моя шахматная карьера» (ц. 1 р. 50 к.) 1 экз.　

«Шахматный листок». Подписка на 1928 г. (ц. 5 р.) 1 экз.

«64». Подписка на 1928 г. (ц. 5 р.) 1 экз.

«Шахматы». Подписка на 1928 г. (ц. 5 р.). 1 экз.　

«Матч Алехин — Капабланка». (Печатается.). 5 экз.

В № 3 «Следon.» будут объявлены фамилии как призеров по конкурсам, так и других читателей, верно решивших конкурсные задачи и этюды (см. № 7 «Следon.» за 1927 г.).

БОРЬБА ЗА ПЕРВЕНСТВО В МИРЕ

Чемпион мира А. А. Алехин.

Александр Александрович АЛЕХИН родился в Москве 19/Х 1892 г. В шахматы играет с детских лет. Еще юношей достигает силы мастера, подтверждая это звание в 1910 году на международном турнире в Гамбурге. С тех пор А. — неизменный призер и даже победитель на многих международных турнирах.

I приз в 1925 г. на турнире в Баден-Бадене (при 12 выигрышах, 8 ничьих и без единого поражения) — триумф Алехина, находящегося уже в расцвете своей славы.

С 1922 г. А. проживает за границей. До оставления советских пределов А. имел звание чемпиона РСФСР, завоеванное в Москве на всероссийск. шахматной олимпиаде 1920 г.

НОВЫЙ ЧЕМПИОН МИРА — АЛЕХИН.

С середины сентября и до самого конца ноября в Буэнос-Айресе (Аргентина) происходило величайшее шахматное событие: в жестокой схватке боролись за первенство в мире два признанных корифея современности, два исключительных шахматных мастера — Алехин и Капабланка. Весь шахматный мир с затаенным дыханием следил за этой борьбой. Нелегка была задача Алехина: оспаривать звание чемпиона мира у Капабланки — у того Капабланки, который в 1921 г. так блестяще разбил прежнего чемпиона мира Ласкера, который и ему, Алехину, не раз наносил чувствительные удары. Трижды Алехин встречался на турнирах с Капабланкой и всякий раз неизменно оказывался ниже его: так было в Петербурге в 1914 г. (I — Ласкер, тогдашний чемп. мира, II — Капабланка, III — Алехин), так повторилось в точности в Нью-Йорке через 10 лет, так получилось и в Лондоне 1922 г., когда Алехин взял II приз, уступив I новому чемпиону мира, Капабланке. На что же теперь, в Буэнос-Айресе, мог рассчитывать Алехин? Алехин, ни одной партии еще не выигравший у Капабланки (как, впрочем, и у Ласкера)… И тем не менее Алехин пошел на Капабланку и… одолел его. 34 партии сыграли они за эти недавних 2½ месяца. Алехин выиграл 1-ю, 11-ю, 12-ю, 21-ю, 32-ю и 34-ю, проиграл 3-ю, 7-ю и 29-ю. Шесть против трех — вот счет побед и поражений, доставивший Алехину торжество и титул чемпиона мира. Заслужен ли этот успех? Да, несомненно. За это ясно говорят самые партии матча. Алехин проявил такую выдержку и самообладание, такую глубину в понимании игры и такое совершенство техники в использовании всякого, хотя бы малейшего перевеса, какие поразили всех, даже самых горячих его приверженцев. Однако несомненно и другое. Капабланка играл слабее, чем мог, слабее, чем многие ждали. В его игре была заметна нервность, не раз встречались упущения, а порой и прямые ошибки, — то-есть все то, что так для него необычно. Об этом тоже ясно говорят партии матча. Но это не умаляет, конечно, заслуги Алехина. Это подсказывает только сам собой напрашивающийся вывод: необходима скорейшая организация матча-реванша, который окончательно определит «первейшего из первых». Этой новой встречи шахматный мир будет ждать с нетерпением. Матч-реванш должен состояться в 1929 г. Капабланке представится случай вернуть утраченное звание. Но это будет совсем не просто, так как Алехин уже не тот: он превзошел самого себя.

ИТОГИ V ВСЕС. ШАХСЪЕЗДА

КТО Ж ЧЕМПИОН СССР?

Очередный всес. шахсъезд, происходивший в Москве, занял почти весь октябрь. Да оно и потно: помимо всес. шахконференнии, разбиравшей разнообразные вопросы шахм. жизни, шахм. строительства в СССР, был проведен и целый ряд всесоюзных состязаний.

Важнейшим из состязаний явился, конечно, турнир-чемпионат СССР. Бороться за всес. первенство съехались 21 чел. из числа лучших шахматистов Советского Союза. Но, несмотря на напряженную борьбу в течение месяца, вопрос о первенстве СССР так и остался открытым: победителями оказались двое, а не один: Ф. П. Богатырчук и П. А. Романовский вышли с одинаковым счетом на первые два места, имея каждый из 20 партий по 14½ очков. Повидимому, в марте-апреле с. г. в Ленинграде между ними состоится матч для определения чемпиона СССР. Последний получит одновременно и звание советского гросмейстера.

ОБО ВСЕМ И ОТОВСЮДУ

ПРОИЗВОДСТВО МОРОЖЕНОГО В АМЕРИКЕ.

Одной из характерных черт американского быта является огромное количество мороженого, потребляемое населением. В 1926 году население потребило свыше миллиарда литров мороженого. Интересно, что в 1910 году производство мороженого составляло 1/3 теперешнего потребления. Рост потребления мороженого объясняется, главным образом, официальным запрещением спиртных напитков.

На изготовление мороженого идет около 3,8 % молока, производимого в Соед. Штатах. В этой отрасли промышленности занято 50 тысяч человек, которым уплачивается зарплата в размере 75 миллионов долларов в год.

ЧТО ВДЫХАЕТ ЧЕЛОВЕК ВМЕСТЕ С ЛОНДОНСКИМ ТУМАНОМ.

О лондонских туманах слышал всякий, кто слышал о Лондоне. Этот город обладает чрезвычайно влажным климатом, и густые туманы в нем бывают чрезвычайно часто. За день обитатель Лондона вдыхает около 500 биллионов частиц грязи, которые — если расположить их в один ряд — составили бы линию в 250 метров длины. В каждом кубическом сантиметре тумана содержится от 20 до 50 тысяч частиц грязи.

Эти поразительные цифры получены при помощи аппарата, который сгущает туман, стекающий каплями в подставленный стеклянный сосуд. Мутная жидкость затем фильтруется, и количество воды и грязи измеряется и взвешивается.

НОВОЕ ПРИМЕНЕНИЕ АСФАЛЬТА.

Чтобы сделать толстые оберточные сорта бумаги непроницаемыми для воды, к ним стали прибавлять асфальт в известном растворе. Обыкновенно, оберточная бумага делается из двух слоев хорошей бумаги, между которыми закатывается слой более низкого качества. В этот-то слой и прибавляют теперь асфальт. Изготовленная таким образом бумага непромокаема и, как говорят, служит надежной защитой от мышей.

КАЛЕЙДОСКОП.

♦ Агроном Соколов, работающий вблизи г. Клина, Моск, губ., проделал чрезвычайно интересный опыт прививки кедра к сосне. В зависимости от возраста сосны, кедровые орехи начинают появляться приблизительно на третий год после прививки.

♦ Ростовский профессор Н. Богораз изобрел новый способ пересадки костей — не крупными кусками, а мелкими раздробленными кусочками. Новый способ позволяет залечивать любое, самое сложное повреждение кости.

♦ Японский ученый Ихиро Охга произвел опыты взращивания семян лотоса из плодов, найденных в отложениях бурого угля в Манчжурии. Оказалось, что семена прекрасно сохранили всхожесть и дали почти 100 % прорастания.

♦ Германский летчик Фердинанд Шульц поставил новый мировой рекорд продолжительности полета на одноместном планере. Его полет продолжался 14 часов и 8 минут.

♦ В Дании найден способ выработки из растительного масла искусственного молока, по вкусу ничем не отличающегося от коровьего.

♦ В Германии изобретены «тающие» пули, выделывающиеся из смеси стеарина, глицерина, дезинфицирующего состава и особого вещества, придающего пуле чрезвычайную твердость. Попав в тело, пуля выводит человека из строя; через некоторое время она тает и вытекает, оставляя рану совершенно чистой.

♦ В Англии начата выработка весьма доброкачественного сукна из собачьей шерсти.

♦ Американские фермеры разводят лягушек для питания с неменьшим рвением, чем цыплят. Рекорд побил фермер Гендрик, близ Вашингтона, «плантации» которого насчитывают до 60 000 лягушек на десятину.

♦ Университет Сорбонны в Париже собирает «коллекцию языков», записываемых на граммофонных пластинках. Запаянные в цинковые ящики, эти пластинки даже через сотни тысяч лет смогут познакомить отдаленнейших наших потомков с нашими, уже «мертвыми» для них, языками.

♦ На лесозаготовках Каменской писчебумажной фабрики, в Тверской губ., будут устроены ледяные дороги, позволяющие обыкновенной крестьянской лошади легко везти груз до 2½ тонн.

ГАЛЛЕРЕЯ НАРОДОВ СССР

(По материалам Центрального Музея Народоведения)

САМОЕДЫ. У берегов Северного моря, на крайнем Севере СССР, без конца и края тянутся необозримые пространства вечных льдов и едва отмерзающей на короткое время плоской и унылой тундры. Среди этого негостеприимного и сурового края раскинулись редкие становища самоедов, состоящие из нескольких чумов, покрытых оленьими шкурами. Очень бедно и обособленно живут они, и не об одном народе не слагалось столько невероятных фантастических рассказов и выдумок, как о самоедах. В старину ходила легенда, что самоед, подобно лягушке, умирает на зиму и оживает с весной. Считалось, что самоеды — жестокие людоеды. Это мнение происходило от неправильного объяснения на русском языке названия этого народа. Имя «самоед»— происходит от того, что в силу тяжелых жизненных условий этому жителю полярных земель нередко приходится есть сырое мясо. Еще недавно, всего 50 лет назад, в России вышла книжка, где совершенно серьезно повествовалось о том, как самоеды едят живых людей, и даже была помещена картинка, на которой было изображено, как самоедский князь зарезал свою родную дочь, чтобы угостить ее мясом приехавшего к нему казацкого сотника!..

Самоеды — народ-кочевник. Из года в год переезжают они с места на место, добывая подножный корм своему верному жизненному спутнику — оленю, который питается мхами, растущими в тундрах. Вся жизнь самоеда неразрывно связана с оленем. На оленях ездят, оленей едят, из оленьей шкуры шьют одежды. На 4-й странице обложки изображено зимнее становище самоедов. Среди вечных льдов, в течение нескольких месяцев они не видят совсем солнечных лучей, и долгая полярная ночь и мрак лишь иногда прорезываются яркими отблесками северного сияния. Жизнь самоедов, особенно зимой, однообразна и сурова: постоянное сидение в темных, задымленных и душных чумах, куда не проник дет свежий воздух; постоянная забота о пропитании… Несмотря на такие тяжелые условия жизни, самоедам, как и всем другим народам, не чуждо искусство. И у них есть потребность украсить сво» домашний быт. На рисунке мы видим самоедов, одетых в т. н. «савик», сделанный из оленьих шкур и разукрашенный ярким и затейливым узором. Обувь самоеда — «пимы» — также орнаментирована, и чем затейливей и красивей узор, тем, значит, богаче владелец одежды.

При далеких переездах, особенно во время охоты, самоеды запрягают в сани («нарты») несколько пар оленей; таким способом передвигаются на очень большие расстояния среди вечных снегов. У берегов Северного Полярного моря они ловят тюленей и топят из них жир. На океане же и в реках они ловят рыбу и ею главным образом и питаются, заготавливая ее на зиму в сушеном виде. Необозримы и неизмеримы снежные пространства, по которым кочуют самоеды. Они тянутся от р. Мезени до верховьев Енисея и, несмотря на такие расстояния, самоедов насчитывается всего около 16 тысяч.

---------------

ОСТЯКИ. Ближайшими соседями самоедов являются остяки. Как и самоеды, они кочуют среди тундры, заходят в глухую сибирскую тайгу. До революции остяки были крайне бедны, и их суровая и тяжелая жизнь ухудшалась еще тем, что русские промышленники беспощадно эксплоатировали остяков, выменивая у них за бесценок звериные шкуры. Знакомясь с такими народами, как остяки, которые стоят на первых ступенях культуры, мы можем составить себе представление о том, как развивалось человечество. Мы привыкли ездить по железным дорогам, видеть мчащиеся автомобили и летающие аэропланы, а между тем, на наших северных окраинах не знают другого способа передвижения, кроме езды на собаках или на оленях. У нас в городах — каменные многоэтажные дома, сверкающие электрическим светом, а там, в глуши тундры, тысячи людей зиму и лето живут в шатрах, сделанных из бересты, и единственным способом добывания огня у них является трение одним куском дерева о другой. Такова жизнь остяков. Самое название этого народа происходит от татарского слова «оштяк» или «уштяк», что значит — грубый, необразованлый человек. Но много ли можно спрашивать с них, затерявшихся в бесконечных дебрях тайги и не имевших почти никакого сообщения с культурным миром?

Главнейшие занятия остяков: рыболовство, охота и оленеводство. В водах великих сибирских рек Оби и Енисея и, особенно, в их дельтах, на севере, занимаются они своими промыслами, и от удачного лова зверя или рыбы зависит все существование остяка. На рисунке изображен остяцкий чум, очень искусно сделанный из бересты. Большинство предметов домашнего обихода тоже вырабатывается остяками из березовой коры, украшенной тонко вырезанными орнаментами (бураки, коробки, ковши, и т. д.). Рыболовный промысел, весьма распространенный среди остяков, заставляет их изобретать очень хитрые снасти для лова рыбы. Помимо всевозможных сетей, остяки делают из прутьев разнообразных форм и размеров «морды», которыми они перегораживают течение рек и ручьев, оставляя лишь одно узкое отверстие для входа рыбы. Интересны остяцкие лодки — долбленки. Они чрезвычайно легки, и на них остяки с одним «правильным» веслом бесстрашно плавают по глубоким и иногда бурным сибирским рекам.

Самоеды и остяки, как и другие приполярные народы, при царском правительстве были обречены на вымирание. Эксплоатация их труда путем хищнически-обманного товарообмена, спаивание водкой, насильственная русификация — вот наиболее характерные черты царской политики на дальнем севере…

Октябрьская революция сбросила оковы рабства с северных народов. «Комитет Содействия Народностям Северных Окраин», созданный при ВЦИК‘е, заботится о поднятии их экономического и культурного уровня, а Факультет Северных Народностей (в Ленинграде) подготовляет кадры культурных туземных работников — строителей социализма в тундре и тайге…

Ю. Самарин

Примечания

1

Роман этого автора (книга для взрослых) под тем же названием выходит отдельно в издании «Земля и Фабрика».

(обратно)

2

Финмаркет — округ Норвегии на крайнем севере страны. Образует широкую береговую область, пересеченную бесчисленными бухтами и фиордами (длинные и узкие заливы в скалистых берегах).

(обратно)

3

Стортинг — норвежский буржуазный парламент.

(обратно)

4

Стальной канат.

(обратно)

5

Косо укрепленная мачта на носу корабля.

(обратно)

6

Административное лицо; выполняет полицейские и (отчасти) судебные функции.

(обратно)

7

Лудева — это частый забор из бурелома или искусственный, с рядом отверстий, за которыми роются ямы для ловли оленей.

(обратно)

8

Жень-шень — растение, из которого китайцы делают снадобье, способное, по их мнению, омолодить человека. Растение это довольно редкое и встречается только в южной части нашего Уссурийского края и в северо-восточной, лесной области Манчжурии.

(обратно)

9

Туземная водка.

(обратно)

10

«Мазать» — картежное выражение; «мазовщик» — тот, кто входит в пай с игроком.

(обратно)

11

Закрытая палуба.

(обратно)

12

Савонарола — итальянский проповедник-реформатор XV века, изобличавший распущенность духовенства. Повешен папой Александром VI. О Торквемаде — см. примечание к рассказу «В недрах столетий» (№ 11 «Вокруг Света» за 1927 г.).

(обратно)

13

Аллювиальный — наносной

(обратно)

14

Гидрометрия — совокупность всех работ по измерению стоячих и текучих вод с научно-технической целью.

(обратно)

15

Аморфный (дословно — бесформенный) — не представляющий кристаллического частичного строения

(обратно)

16

У млекопитающих в ухе различают три отдела: внешнее ухо, состоящее из ушной раковины и наружного слухового прохода, среднее ухо, или барабанная полость, и внутреннее ухо, или лабиринт, с так называемыми полукружными каналами и улиткой. Внутреннее ухо содержит в себе окончания слухового нерва.

(обратно)

17

Фатом равен 1,83 метра.

(обратно)

18

Док — сокращенное «доктор»

(обратно)

19

0° по Цельсию.

(обратно)

20

Род шалаша.

(обратно)

21

Орфография исправлена.

(обратно)

22

Утлегар (утлегарь) — брус над бугшпритом; служит его продолжением,

(обратно)

23

Люгер — судно с рейковыми парусами,

(обратно)

24

Форштевень и ахтерштевень — брусы, которые служат для образования носовой и кормовой граней корабле

(обратно)

25

Ветромер, инструмент, служащий для измерения силы (скорости) ветра.

(обратно)

26

Объяснения этой операции см. далее. Галс— курс корабля относительно ветра.

(обратно)

27

Гафель и бом — части рангоута (мачты, брусья и перекладины, на которых ставят паруса). Бом — одна из рей. Гафель опирается одним концом в мачту, а другой конец — подвижен.

(обратно)

28

Трисель — косой четыреугольный парус фок- или грот-мачты (подвязывается к гафелю). Бизань — нижний косой парус бизань-мачты (задней мачты). Стаксель — треугольный парус, поднимаемый между мачтами. Кливер — треугольный парус бугшприта (один из стакселей).

(обратно)

29

Спардэк и шканцы — части палубы.

(обратно)

30

См. в № 12 «Следопыта» за 1927 год рассказ «Гибель дирижабля».

(обратно)

Оглавление

СОДЕРЖАНИЕ:

ОТ КОНТОРЫ «ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА»

ПОЛЯРНЫЕ ЛЮДИ[1])

Модель судна из моржовой кости

ИГРА В СМЕРТЬ Приключения охотинков-соболевщиков в Уссурийском крае

МАРАКОТОВА БЕЗДНА

ВОКРУГ НОВОЙ ЗЕМЛИ

НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БОЧЕНКИНА И ХВОЩА СЕРИЯ ЮМОРИСТИЧЕСКИХ РАССКАЗОВ В. ВЕТОВА

ПИСАТЕЛЬ ТРУДЯЩИХСЯ МАСС О Джэке Лондоне

ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ

СДАНЫ НА МОСКОВСКИЙ ПОЧТАМТ:

ДИКОВИНКИ ТЕХНИКИ

  ВРАЩАЮЩИЕСЯ ДОМА

  ДОМ В 108 ЭТАЖЕЙ

  КНИГИ ИЗ СТАЛИ

  ПЛАВАЮЩИЙ АВТОМОБИЛЬ

ШАХМАТНАЯ ДОСКА СЛЕДОПЫТА

ОБО ВСЕМ И ОТОВСЮДУ

ГАЛЛЕРЕЯ НАРОДОВ СССР Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg