«Всемирный следопыт, 1927 № 08»

Всемирный следопыт, 1927 № 08 (fb2) - Всемирный следопыт, 1927 № 08 (Журнал «Всемирный следопыт» - 29) 4764K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пётр Павлович Гаврилов - Сергей Аристархович Семенов - Зейн Грей - Николай Николаевич Шпанов - Джон Эйтон

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ 1927 № 8

*

ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТСЯ В ТИПОГРАФИИ

«КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ», МОСКВА, ПИМЕНОВСКАЯ, 16

□ ГЛАВЛИТ 87.434 ТИРАЖ 65.000

СОДЕРЖАНИЕ:

Ночевка на дне моря. Рассказ П. Гаврилова из жизни советских подводников. — Подземные часы. Фантастический рассказ С. А. Семенова. — Мечтатель в горах. Рассказ Зэн-Грей. — Цена рекорда. Воздухоплавательный рассказ Ник. Шпанова. — Великая облава. Рассказ Джона Эйтон. — На волков. Юмористический охотничий рассказ В. Ветова. — Диковинки техники. — Следопыт среди книг (к пятилетию изд-ва «ЗиФ»). — Обо всем и отовсюду. — Шахматная доска «Следопыта». — Шевели мозгами. — Африка. Очерк Н. К. Лебедева к карте на последней странице обложки.

СПЕШИТЕ ПОДПИСАТЬСЯ

на «ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ» до конца года! Все годовые подписчики, а также продлившие срок подписки до конца года, могут получить за дополнительн. плату: (320 стр.) за 90 коп. известн. роман Ф. ГЛАДКОВА «ЦЕМЕНТ» (в отдельн. продаже 2 р. 25 к.),

сборник юмористических рассказов МИХ. ЗОЩЕНКО (70 рассказов, 280 стр.) за 60 коп. (в отдельн. продаже 1 р. 10 к.) или обе книги за доплату 1 р. 50 к.

Книги высылаются с первым же (по получении денег) номером журнала.

В виду ограниченного количества экземпляров, правом на получение указанных книг пользуются только годовые подписчики, а также выславшие подписную плату до конца года не позднее 15-го сентября.

Доплата за книги, независимо от того, где была произведена подписка на «Всемирный Следопыт» (через почту, отделение центральных газет, экспедицию печати и т. д.), должна направляться только непосредственно в контору журнала: Москва, Центр, Псковский пер. д. № 7, Издательство «ЗИФ».

Наложенным платежом книги не высылаются.

ОТ КОНТОРЫ «СЛЕДОПЫТА»

Для ускорения ответа на ваше письмо в Изд-во, — каждый запрос (о высылке журналов, о книгах и по редакционным вопросам) пишите на ОТДЕЛЬНОМ листке.

При высылке денег обязательно указывайте их назначение на отрезном купоне перевода. При возобновлении подписки и при доплатах НЕ ЗАБУДЬТЕ указать на купоне перевода: «ДОПЛАТА».

При заявлениях о неполучении журнала (или приложений), при доплатах за подписку и при перемене адреса, необходимо прилагать адресный ярлык с бандероли, по которой получался журнал. За перемену адреса к письму надо прилагать 20 коп. почтовыми или гербовыми марками.

Адрес редакции и конторы «Следопыта»: Москва, Варварка, Псковский п., 7. Телефон редакции: 3-82-20. Телефон конторы: 3-82-20.

Прием в редакции: понедельник, среда, пятница — с 3 ч. до 5 ч.

Присланные по почте рукописи размером менее 1/2 печатного листа не возвращаются. Рукописи размером более 1/2 печатного листа возвращаются при условии присылки марок на пересылку.

Рукописи должны быть четко переписаны на одной стороне листа, по возможности — на пишущей машинке.

НОЧЕВКА НА ДНЕ МОРЯ

Рассказ П. Гаврилова

из жизни советских подводников

Шторм свирепеет. Водны, похожие на разъяренных зверей, пенясь белыми гривами, яростно захлестывают подводную лодку «Пантеру». Люди на мостике мокры до костей. Ветер рвет одежду, ослепляет водяной пылью глаза. «Пантера» идет под дизелями, грузно качаясь на волнах. Внутри все кувыркается, перекатывается с места на место. Бледные подводники посматривают наверх, в люк, в который то и дело врываются волны. Все с нетерпением ждут благодатной команды, — «погружайся!», — чтобы уйти в глубины, где тихо и покойно и нет под ногами предательски раскачивающейся палубы.

— Заполнить цистерны!

— Есть, есть!

Обрадованные люди разбегаются по постам. Останавливается дизель — и сразу наступает тишина. Слышно только, как беснуется море наверху и, злобно шипя, со всего размаху таранит лодку. Заводят вздрагивающую песню электромоторы. «Пантера» тяжело раскачивается, плюхаясь о волны.

— Принять в уравнительную цистерну!

«Пантера» с ходу забирает носом, зарываясь в брызгах, фыркая пеной. Еще бросок — хлюпкий и резкий, и палуба уходит из-под ног…

Еле доносится мощный гул шторма. Тише… Тише…

«Пантера» грузно опускается в бездну.

— 25 фут… 30… 45… 49 фут…

— Стоп!

— Есть стоп!

— Пополнить среднюю! Откачать уравнительную!

— Есть, есть!

«Пантера» чуть всплывает, опять садится на заданную глубину и опускается покойно, ровно… Наверху рвет и мечет разгулявшийся шторм…

Заунывно поют моторы, мяучит перепуганный и мокрый котенок Авдон. Штурман возится с картой, определяя место. Он крутит циркулем по карте, подымает голову и, как всегда, коротко, не улыбаясь, квакает:

— S.S.O.!

— Есть S.S.O.![1])

— Так держать!

— Есть так держать!

Вильнув, «Пантера» ложится на курс и, рассекая бесшумно немую глубину, час за часом идет под водой. Мимо иллюминаторов рубки, быстро кружась, бегут стайками пузырьки. Здесь, под водой, тихо, как в могиле. Наверху воет ветер, волны, вздымаясь, затевают драку, ревут, сталкиваются, разлетаются в брызгах и снова растут.

Виновато улыбаясь бледными лицами, пряча глаза, команда вытирает испачканные части. Старый электрик Захарыч, сидя на своем неизменном стуле, подсмеивается:

— Ништо, голубки! Впервой всегда так — а то и до желчи, до крови и командировок в царство немецкое. Ништо, пообтерпитесь — сами смеяться будете!

Авдон недоуменно бродит по палубе — ему разрешено это.

В лодке, где каждый килограмм может урвать равновесие — хождение запрещено. Котенок жалобно мяучит. Ему непонятно — отчего так строги лица и каждая нога отталкивает его. Он трется о ногу Захарыча, но и тот не обращает на него никакого внимания. «Пантера» опять идет на всплытие, и только успела высунуть глазок перископа, как шибанула в него взбешенная волна, крутя белыми своими космами.

Мощным толчком швыряет лодку. Звенит что-то, глухо падает на палубу. Шторм разыгрывается не на шутку, зверея с каждым часом. «Пантера» ныряет и долго бродит в темной и жуткой глубине: ищет грунт. Штурман застыл над картой, поглядывая на глубомер и компас.

— Здесь!..

Вздрагивая, уменьшает ход «Пантера» — идет, медленно увеличивая погружение.

Она нащупывает безопасное и покойное место, где бы могло улечься ее длинное, серое тело.

Мертвая тишина — ни звука, ни вздоха. В носу лодки вахтенный, приложив ухо к стальной стенке, напряженно слушает: не напороться бы на что, не налететь сослепу, — несмотря на то, что черным по белому написано на карте: «грунт — песок».

— 90 фут… 97… 110… 130…

Все тридцать пять человек подводников напряженным ухом ловят малейшие шумы. Вот-вот лодка должна сесть. Последние два фута… один…

— Стоп моторы!

— Есть стоп!

Мягко и тупо толкнуло «Пантеру». Заскрежетал песок под стальным брюхом. Еще толчки, короткие и легкие… Оборвались на жалобном взвизге напевы динамо. Испуганный Авдон трубой поднял хвост. «Пантера» остановилась, неуверенно подымая корму. Когда была принята вода в носовую дифферентную — еще поднялась корма.

Командир Гинс следит за стрелками компаса. Поколебавшись, стрелки остановились, замерли. «Пантера» улеглась в илистую постель дна.

* * *

Бессонными часовыми в ночевке на грунте — двое. Трюмный и штурман. Они сторожат немоту забортную, подозрительные шорохи. Под водой капля падает звонко, гулко — зараз услышишь. Тут уж следи, трюмный! О земле мысли вон, гони дремоту — а то и ту и другую не почувствуешь никогда…

Кок[2]) Навагин чародействует у плиты, мешает огромной своей чумичкой вкусное варево. Аппетитный запах гонит слюну — желудки гудят от этого запаха…

— Команде ужинать!

Кряканье, звон тарелок.

— Эй, братва! Чья миска с ложкой валяются? По уставу — за борт, и никаких кранцев!

— Во-первых, ты под водой: не выкинешь, во-вторых — миска Горчакова, а он на берегу!

Набиты подводницкие жадные утробы до отказу. Команда укладывается спать. Многие забывают, что над ними десятки метров тяжести, что рыбы морские, тычась глупыми своими мордами в стальные борта, изумленно перебирают плавниками.

Сон сильнее всего — где застанет, там и валит благодатная дрема. И намучившись за день, всхлипывают подводники масляными ртами…

Рулевой Парикмахер, весельчак и балагур, зовет Ловейку, длинного, ленивого украинца.

— Эй дылда, слон персидский! Давай сказки рассказывать!

— А мне все едино, сказку, так сказку…

— Ну слушай — да не зевай! Да не волнуйся, а то встанешь во весь рост, лодку головой дурацкой пробьешь — потонем!

— Ладно, ладно, давай сказку!

— Так и быть, расскажу. Другому не стал бы — уважаю тебя…

Парикмахер поудобнее укладывается. Ловейкины ходули на аршин добрый за койку свесились.

— Беспризорное дите! Внимай! Вез я раз по Невскому воз гороха и рассыпал!

— Нну, дела-то плохие!

— Да нет, не плохие!

— А што?

— Да вот што!

— А как?

— Да вот как! Повадилась попова кошка, лазить ко мне в окошко. Весь горох-то у меня и поела!

— Табак дело, Витенька, закуривай!

— Да не табак, теньтелева ты башня и дурак, не закуривай!

— А што?

— Да вот што!

— А как?

— Да вот как! Я кошку-то убил, да шубу себе сшил; а шуба-то вышла лохн-а-атая, лохматая!

— Ну, дык, это ж медведь?!

— Похоронить тебя дылду, да не отпеть! Какой такой медведь? Хошь, про медведя расскажу!

— А ну!..

Ярко горят лампочки — полным накалом. Прикладывает вахтенный ухо к стенке — ни звука, ни шороха. Всхрапывают подводники, переживая во сне вчерашний день и сны желанные. Тикают часы в кают-компании — деловито, по-домашнему. Авдон спит, калачиком свернувшись в ногах Захарыча. Поскрипывает песок под брюхом «Пантеры».

Сказка продолжается:

— У нас медведь в поле прыгает — морковкой питается. Передние лапки маленькие, задние большие, капусту грызет…

— Вот верно скажу: заяц!

— Убирайся спать, мерзавец, — с тобой не сговоришься!

Обиженный Ловейко долго молчит, упорно что-то думает. Подняться ему нельзя; над головой длинное стальное туловище торпеды[3]). Оно густо смазано — над носом висят желтые капли. Ловейко поворачивает голову, плаксиво говорит:

— Товарищ Парикмахер! За что, скажи, милый друг, ты меня обидел?

Ему никто не отвечает. Сладко похрюкивая, крепко спит Парикмахер. Усталые, разморенные подводники без задних ног — на двух лопатках — подсвистывают носами.

Двое бодрствуют, растягивая в зевоте рты. Подолгу глядят за компасами, с лампочками в трюмы лазят, чутким ухом прикладываются к холодной стенке лодки.

Тихо… Тихо… Кто-то, наверное, вспоминая детские годы, бормочет во сне: «баба купила шу-бу, ба-ба будет рада»….

Сменяется вахта. Сонный, со вспухшим лицом Парикмахер нарочно толкает спящих, щекочет пятки. Когда сон окончательно одолевает его, он подходит к койке Ловейки, трясет его за плечо:

— Ловейко! Тарас! Ловейко!

Тарас испуганно вскакивает, больно стукается лицом о масленую торпеду. Свешивается с койки, спросонья таращит глаза:

— Што, што, што ты? А? А?

— Советую тебе… сходи в гальюн![4])

Прячется голова обратно, бессвязно шепчут губы, Тарас опять спит. Парикмахер от скуки размазывает масло, по лицу Тараса. Облизывается во сне Ловейко, мычит…

Медленно ползут стрелки. Ах, как медленно ползут они в ночную вахту! Яркий свет слепит глаза, голова тянется к плечу, подергивает рот зевота.

— У-а-а-х!

Под утро, в пятом часу, что-то стукнуло «Пантеру» в корпус… Еще, еще… Насторожились вахтенные, замерли, уши на изнанку… Чу? Нет, почудилось!..

— В отпуск скоро… Мне-то, братуха, до деревни сорок три лошадьми… Богатая у нас земля, плодовитая, беспри-рывно родит… И народ-то крепкий, да веселый…

Ползут стрелки. Горит свет. Молчит бездна…

Без четверти семь последняя вахта разбудила Гинса. Как и не спал, вскочил он с койки. Еще сильней раскраснелись веки — набухли, надулись. Хрипло заверещала боцманская дудка. Подымались с коек тяжелые головы, хлопали мутными глазами.

— Пересидели проклятый шторм!

Недостаток воздуха давал себя чувствовать. Воздух, спертый за ночь, насыщенный испарениями тридцати пяти тел, давил легкие. Налились свинцом головы, горечь облепила рты.

Гинс и комиссар Колачев ходили по лодке, светили в трюмы.

— Эх, молодежь! Прохлопали! Набралась вода в трюмы за долгую ночь, осела корма. Свободны ли винты? Что-то плотно лежит «Пантера» — не шелохнется!..

Наскоро хлебалось кофе, не прожевывался ситный, масло не лезло в глотку.

Покурить бы!

* * *

— Продуть дополнительную!

— Есть продуть!

Согнулся торпедист, вертит, дергает рычаги.

— Продута!

«Пантера» ни с места, как вкопанная. Быстрыми тревожными взглядами — все на Гинса. Проходит тревога так же быстро, как и вспыхивает: лицо у Гинса как всегда, равнодушное, полусонное; только в коробке черепной работа, молоточки нетерпеливо стучат; корежит Гинс голову и так и этак!

— Дело ясное: «Пантеру» засосало илом за ночь — и рули и винты!

«Пантера» ни о места, как вкопанная: засосало илом за ночь и рули, и винты.

Снова глухой удар потряс лодку, эхом отдался в пустом корпусе. Оборвались шутки, застывшие лица — кверху, Гинс голову но поднял, Колачев тоже.

— Малый задний ход!

— Есть!

Заурчали винты, подняли темную муть, зеленой и непроницаемой завесой встала она за рубочными стеклами. Напрасно комиссар пытается разглядеть, что толкает лодку. Толща воды, глухая муть — там, снаружи.

Пятится «Пантера» назад, как умное большое животное, волнуется плачем электромоторов. Новый удар в корме — сильнее, глуше. Испуганно и нервно содрогается корпус. Слышно, как винты, работая, задевают за что-то, скребут, рычат от злости.

— Стоп!

Спокоен, как чистая вода залива, голосок Захарыча:

— Е-есть стоп!

Секунды кажутся годами. Холодный, липкий страх заползает в сердце; мурашки гуляют по спине, как черти на масленицу. Серым пеплом покрываются лица, напряженное дыхание хриплей, с присвистом. Только теперь замечают люди, как душно в лодке, только теперь видят красные глаза, вздутые багровые вены на шеях.

— Вперед! Самый малый!

Голубым огоньком затрещал рубильник, взвизгнули моторы, завыли винты… Секунда… вторая… третья… Еще могучий удар — глуше и страшнее первых. Все дрожит мелкой дрожью, качает лодку, и дрожь эта остается в сердцах, холодит руки.

Мигнув, потух свет — и вслед за ним режущий по нервам истошный кошачий визг вырвался из черноты. Зазубренным ножом полоснул он по нервам, нагнал холодный страх, немую жуть.

— А чорт! кошачий ублюдок… — ругнулся во тьме Парикмахер. Ударил со злобой в черное мягкое пятно. Пятно фыркнуло, прыгнуло на рундуки, и оттуда — зло и упорно воззрились на людей две фосфорические, немигающие зеленые точки.

В корме раздался заглушенный вздох, как будто застонал человек от непосильной тяжести. Тяжелое, хриплое дыхание десятка глоток, шорохи. Всех хриплей и натруженней дыханье комиссара Колачева. Хрипит и булькает в жуткой тьме его голос:

— Товарищи! Товарищи! Надо спокойнее… братишки! «Пантера» по вашему же недосмотру набралась водой, отнесло ее течением, прибило, наверное, к кряжам или к кораблю затонувшему; исправляйте свою вину… Спокойствие, главное… Воздуха хватит еще на несколько часов… Конешно, вылезем… Будьте краснофлотцами! Захарыч, насчет светику-то распорядись!

Беспомощным лиловым мотыльком вспыхнул огонек спички — и сейчас же потух. Свет выхватил из тьмы квадратные жесткие щеки комиссара. На секунду осветил чье-то белое лицо с раскрытым ртом, серьгу Захарыча, сухие его двигающиеся губы, черные пятна глаз.

— Есть, товарищ комиссар, только и делов, что лампочки перегорели! Есть, есть — одним минтом!

— Давайте живей! Захарыч, товарищ! Авдону хвост, кажется, отдавили? В темноте Навагин ошибиться может — в супе сварит!

Послышался чей-то виноватый смех. Он поколебал мертвую черноту лодки, и кажется — в спокойный омут бросили камень и круги от броска по воде шелестят о берег.

— Ничего, товарищ Гинс, я его в руке держу, зажал! Захарычу лично… с почтением… хе-хе!..

За невинной остротой рванул лодку громкий смех. Смеются все, неестественно закинув головы, широко разорвав рты, лихорадочным смехом, захлебываются им. Ярко вспыхнувшие лампочки озаряют серые лица, оскаленные зубы, провалы ртов в смехе. Смех — жуткий, нечеловеческий — носится по лодке. Из красных глаз катятся слезы. И оттого, что опять вспыхнул свет — признак жизни и солнца, и оттого, что Гинс спокойно смотрит на часы — все смеются проще.

Общий припадок, притупясь, проходит. Двое переглядываются.

«Струхнули, ребята! Очень плохо…», — говорят глаза Гинса и вспыхивают минутной тревогой.

«Ничего, пройдет, выплывем, неправда», — темнеют комиссаровы глаза. А рука нащупывает в кармане собачку нагана.

Захарыч поймал Авдона. Он гладит по черной, поднявшейся дыбом шерсти. Котенок боком трется головой о грудь старика.

Всем становится стыдно и весело

* * *

«Пантера» стоит на грунте. На месте стоит «Пантера» не первый к не второй час. Чьи-то неумолимые гигантские пальцы не выпускают ее из своей цепкой мертвой хватки. Муть улеглась, и в сизой темноте видны теперь бока затонувшего судна, обросшие тиной. Они кажутся совершенно сухими. Долго поглядеть на них — и кажется, что это аквариум, а за спиной люди, свет и воздух.

Люди и свет — а воздуху все меньше и меньше, и растет сомнение попавших в западню людей…

«Пантера» опять пятится назад, рвется вперед, пробивается кверху. Удары, шорохи, скрежет, рвущий душу лязг железа, хруст песка под ногами.

— В ловушке!

Легкие с хрипом вбирают воздух, часто дыхание, выпученные глаза, вялые движения. В ушах звенит надоедливый колокольчик. Рулевой Антон видит, как у маленького торпедиста Чумисова из уха змеится черная густая кровь; видит, каким лучезарным огнем желания жизни горят его огромные, синие, потемневшие глаза. Под носом у себя чувствует что-то липкое и теплое. Проводит дрожащей, холодной рукой — черные и алые сгустки. Пляшет все перед глазами в смешной пляске. Резче и надоедливей звон в ушах. В непосильном мучении кусает язык, перекатывает его сухой и вспухший — по рту, лижет им сухие потрескавшиеся губы, всасывает кровь…

Ему жутко глянуть вокруг. Кровь леденят эти красные выпученные глаза, надутые черные жилы, вспухшие фиолетовые языки в открытых, прерывисто дышащих ртах.

Гинс знает: еще пять-шесть часов и… Гинс думает:

«Презирать опасность — большая глупость. Отсиживаться бессмысленно. Надо прорываться!»

Комиссар глядит за людьми. В руках у него наган — и палец на курке. Углядеть за всеми? Неменьшая глупость! Надо прорываться! Или смерть, или солнце и воздух! Так?

— Малый назад… Стоп!.. Полный вперед… Самый полный!.. Всплывай!

Боцман лихорадочно закрутил штурвалом. Собрав все силы, «Пантера» ринулась вперед.

Яростный треск в носу, ломается невидимое препятствие, страшный грохот, скрежет. Что-то долго, с лязгом скребет лодку. Люди наклоняют голову, вгибают плечи, крепко закрывают усталые глаза: вот ворвется вода яростным, все разрушающим потоком, расковеркает, сшибет с ног, задушит. На секунду гаснет и опять вспыхивает свет — и сразу наступает тишина. Монотонно взвизгивает динамо, спокойно гудят винты.

«Пантера» круто забирает носом, несется ввысь. Чумисов, стоя у штурвала и нетерпеливо топая ногами, радостным, звенящим голосом передает глубину:

— 120 фут… 100… 90… 84…

Радостный вздох из десятков свободно вздохнувших грудей:

— Всплыва-а-ем!!!

Дикой радостью наполняются сердца.

Ноги не стоят на месте, — так вот и хочется заорать дико — чтобы слышали все:

— «Всплываем!»…

Но Чумисов гаснет. Бледнее и короче выкрики:

— 80… 90… 100…

«Пантера» грузно падает на дно.

Вместе с цифрами понижается настроение, и оторопь нападает на людей.

Ровный хруст под лодкой, толчок — мягко садится серое тело. Теперь в корме, в работающих винтах — заглушенный свист, урчанье воды.

— Не работает!

Как эхо звучит упавший голос. Гинс глядит в иллюминатор — чуть вздрагивает. По стенке боевой рубки кто-то осторожно карабкается, скрипит по железу мягкими заглушенными толчками. Десятки вытаращенных глаз в немом вопросе уперлись в Гинса. Всюду чувствует он их. На спине, на плечах, на затылке… Юлой вертлявой мысль в тяжелой голове:

«Мина!..»

За стеклом в темном сумраке моря покачивается черный жуткий шар… Он медленно поворачивается, показывая чужие, непонятные буквы…

Теперь сдает и он. Расширились пухлые красные веки. Серые ясные глаза выглянули оттуда — на десятки других, — а в тех жуткий вопрос, великая надежда и мука. Таким команда его видит в первый раз. Гинс зря не посмотрит так, значит — велика опасность.

Колачев прилип к крошечному стеклу. Второй раз в жизни у комиссара — мурашки по спине. В первый — под Архангельском, в белом плену, когда завязывали веревку на шее. А второй?.. — Вот он: за стеклом, в темном сумраке морского немого царства — покачивается черный жуткий шар.

Мина медленно поворачивается. Еле разбирает комиссар чужие непонятные буквы…

* * *

По старой морской привычке мрачно, про себя ругнулся комиссар. Ругань прогнала мурашки. Круто повернулся и глянул на ребят — молодых, крепких и таких теперь беспомощных. Скрипнул зубами, сжал кулаки:

«Таким, да помирать!?.»

Четко и спокойно:

— Ну, хлопцы, опять в беде по уши! На немецкую мину нарвались! И как она тут уцелела? Задела за винты, еще за што-то, и стучит — прорва! — в рубку. Ударники наверху… Всем беда… Ну-ка, братва… за себя бороться будем! Аль кто умирать захотел? Свою судьбу в лапах держим!.. Прохлопаем — лодка и все мы к чертовой бабушке на именины… И не дурачиться!.. Первого — ухлопаю, и фамилию не спрошу… не по чем поминать будет!

Захарыч крутит лысой головой:

— И што-то не везет, голубки, не везет, батюшки! Подишь вот ты — от жены, да к теще!..

То, что опасность сторожила совсем рядом и сама смерть, казалось, заглядывала в глаза каждому — делало людей странно спокойными. Только рты жадно сосали спертый воздух.

Молодой артиллерист Кепкин, как порожний мешок, упал на палубу, охватив лицо руками. Он завизжал тихонько, высунул Гинсу толстый распухший язык и, подмигивая, полез на рундуки. На него никто не обратил внимания — только у комиссара живей заходили железные желваки, потемнело лицо…

Преувеличенно быстро и развязно работали подводники. Когда громче и назойливее ударяла в рубку зловещая гостья, все вздрагивали. Комиссар, не отрывая глаз от иллюминаторов, бросал порой косые взгляды на Кепкина — и палец ложился тверже на собачку нагана.

«Не испортил бы, бедняга, всего… Ишь, ведь, как перепужался!»

На Кепкина никто не смотрит. Непобедимая звериная жажда жизни заставляет быстрей двигаться, торопиться. Гнетет жалобный визг и стоны Кепкина. Тогда Гинс возвышает голос, подбадривает, старается шутить — и бойче спорится работа.

Железный такой, неписанный подводный обычай: командир смеется, значит — смеяться всем.

Откачивается накопившаяся вода в трюмах, выравнивается нос, и из цистерн осторожно удаляется вода. Но «Пантера» медлит подыматься. Невыносимо долго тянутся минуты.

Подводники украдкой следят за Гинсом и боцманом. Черти, морды невыразительные, мумии египетские! Одинаково равнодушные и всегдашние — они смотрят на глубомер.

«Пантера» упрямится, воздух убывает — все труднее дышать.

Вдруг пухлое лицо боцмана расплывается в широчайшую улыбку. Оскалясь, он говорит Гинсу:

— Всплываем, сатана!

Подводники улыбаются устало. Скорей, скорей бы! Осторожным шепотком передаются желанные слова:

«Всплываем! всплываем!»

Сначала потихоньку, потом все быстрей и быстрей «Пантера» мчится ввысь, таща за собой страшный, молчаливый груз. Спокойно, глухо, мина стучит в рубку, напоминая о себе.

— 60… 53… 50…

К солнцу, к звездам, к ясному прозрачному небу, к благодатному ветерку!

— 49… 47…

Вот, вот! Скоро! Ну, еще!.. Ну!.. Воздуху!!!

Светлеет вода в иллюминаторах. Теперь рядом с нею поверхность и спасенье. Родимые, желанные берега, чайки!..

— Воздуху! воздуху!!!

— 45… 41…

— Воздуху! Воздуху!! Воздуху!!!.

Колачев смотрит на Гинса. По жесткому, суровому лицу его пятнами — бледно-та. Вот она, смерть — неизбежная, никчемная, смешная! Проклятый груз, проклятый, трижды проклятый!

Никто кроме трех — Гинса, комиссара и Захарыча — не знает, что мина всплывет первая, и поднявшаяся за ней «Пантера» наскочит на шишаки. Ничего не знают подводники. Радость спасения влилась буйным рокочущим потоком, зовет к жизни и солнцу. Смотрит комиссар на молодежь, шевелит бровями старый коршун. Нет-нет, да захрипит чья-нибудь глотка, зашатается паренек, рванет нетерпеливой рукой ворот форменки, скрюченными пальцами царапнет грудь.

Уставился в землю комиссар, перелистывает бурные листки прожитой жизни:

Вот где умирать пришлось… Белые резали — не дорезали, доктора резали — не дорезали. Три пули в теле, изломанном, исковерканном. Вот она, смертушка! Да, не даром прожито, пусть другой так попрыгает, как он, комиссар Колачев. Умирать, так с треском!.. Добром помянут там… наверху…

Он широко улыбается Гинсу. Гинс дергает уголками губ. Думать о себе и волноваться нельзя. Гинс не один — вон, как смотрят!.. Пусть и умрут так, С надеждой!

— Как глубина?

— Всплываем!.. 39… 37…

Захарыч смежил тяжелые веки. Он смертельно устал. С трудом приходится сдерживать нервы — годы изменяли.

«Ничего, хорошая смерть! В один секунд ничего не станет! Так-то лучше, голубки!».

Тужится Захарыч вспомнить: кто ж о нем плакать будет? Старческие глаза пытаются воскресить позабытые родные лица. Ничего не удается…

— Внук?.. Никаких внуков нет! И не предвидится…

Трое ждут смерти, и только трое знают, как близка она. Кажется им, что вечная ночь кладет тяжелые свои пальцы на усталые плечи.

Монотонно гудят электромоторы. В лодке висит переливчатый хрип и сопенье. У Навагина рождается дерзкая мысль: рвануть за рычаги цистерны, вихрем взлететь к воздуху, упиться им, бесноваться в диком весельи…

За него это сделал другой. Никто не заметил, как подобрался Кепкин к распределительной доске, кошачьим прыжком кинулся к рубильнику, включил его.

Застыли подводники, замерли, совсем на изнанку красные, мутные глаза. Громом пророкотал выстрел комиссара… Пуля, отбив кусок мрамора, дзигнула в корпус и, свистя, отлетела рикошетом…

Кепкин незаметно подкрался к распределительной доске, кинулся к рубильнику, включил его… Застыли подводники, замерли… Громом пророкотал выстрел комиссара.

Потом были: хриплая ругань, плевки белой пузыристой пены, хриплое дыхание, чей-то нечеловеческий крик, топот, возня…

Взвизгнули яростно моторы, задрожала «Пантера». Рванулись винты за кормой, что-то хлестнуло, заурчало, заскребло — словно злобные железные пальцы морского чудовища яростно рвали обшивку «Пантеры». Опять застыли, опять рванули, натужились в последний раз — и загудели моторы ровными, монотонными гулами. Винты перервали стальной трос мины.

Мощный удар сотряс лодку. Освободившаяся мина ударилась о рубку. Захарыч крепче зажмурил глаза. Комиссар еще шире улыбнулся. Гинс вытащил часы:

— Вот, вот… Прощай все!..

Прошел миг, второй — и на третьем закричал радостно Чумисов:

— Всплываем!..

Подводники не знали — чему верить, кого слушаться. Двое в углу, закинув головы, хрипя, выпуская потоки слюны, осели на пол. Кепкин пришел в себя. Он кусал ногти, виновато улыбался и все твердил:

— Виноват… виноват… нечаянно…

Захарыч открыл один глаз, комиссар нахмурился.

Гинс, уткнувшись в иллюминатор, ничего, кроме серого зеленевшего сумрака, не увидел. Он радостно улыбнулся, закричал, как мальчишка:

— Полный, ПОЛНЫЙ вперед!

Вместе с воем электромоторов захрипели голоса:

— Есть!.. Есть!..

Антон чувствует, как мокнут щеки и солоно на губах.

Оглядываются кругом. У всех влажные глаза, горящие буйной радостью жизни, чудовищного восторга.

— 39…37…30…

Радуется Чумисов. Он чуть не пляшет у штурвала, приседая при каждом выкрике.

В перископ полоснул свет. Впился в него Гинс. Невдалеке от «Пантеры» медленно и величаво крутилась огромным черным шаром мина. «Пантера» шла прямо на нее.

— Право руля…

Еще, еще!..

— Есть п-р-а-во! — сипит боцман. Он попрежнему невозмутим и спокоен.

— Есть еще п-раво!

Море спокойно. Малюсенькая ровная зыбь, и на краю горизонта пылает пламенем золотой диск солнца.

«Солнце! Здравствуй, старый бродяга — солнце!»

— Всплывай!!

Теперь и Топе ухмыляется, а боцман хочет пить.

— Есть!

— Продуть среднюю!

Нажал рычаг Навагин, и когда послышалось характерное бульканье, долгожданный шумок за бортом — осел на рычаги и захныкал тихонько. Антон оттолкнул его, крикнул:

— Продута средняя! — и прекратил продувание.

— Самый малый!

По палубе захлюпала вода, и было это хлюпанье слаще и дороже всех земных звуков, ближе и милей.

Гинс смотрит на часы.

«Восемь часов вечера… Ну, и молодцы, ребятки! Да это же рекорд!», — думает он и чувствует, как от этого рекорда в глазах огненные круги и мухи разноцветные…

Десятки воспаленных мутных глаз глядят на Гинса. Слышит он невыносимый хрип команды и свой, такой же.

Гинс глядит и иллюминатор — чуть вздрагивает… Десятки вытаращенных глаз в немом вопросе уперлись в Гинса…

Открыта вентиляция рубочного люка. Холодной струей вливается воздух в лодку. Жадно пьют его сухие глотки.

Открываются люки. Плотной, тяжелой массой выстреливает воздух. Он давит на уши, гонит слюну — и благодатно живительным, опиваются им люди до одурения.

— Стоп, моторы!

Частая дробь подошв о железный трап. Все вдруг сразу вспоминают, что невыносимо хочется курить.

Тарахтят спичками, просыпают махорку, с оглоблю свертывают козьи ножки, набивают трубки.

Пф-ф-у-у! От-то, как славно!

Море играет мириадами бликов. Золотой шар неохотно закатывается за ясный горизонт, зажигает малиновым пожарищем облака.

Тянет запахом иода, прелых морских растений.

Блаженно дышат уставшие груди.

Люди благодушно поругивают черную неуклюжую мину…

* * *

Улюлюкая, «Пантера» протяжно завыла сиреной. У орудий завозились артиллеристы, словно не было ничего полчаса назад. Рявкнули залпы, и дернул вечерний тихий воздух — чудовищный взрыв. Осколки мины падали в воду, черный дым стелился по спокойному морю.

У орудий завозились артиллеристы, словно ничего не было полчаса назад. Рявкнули залпы…..Чудовищный взрыв дернул вечерний тихий воздух… Осколки мины падали в воду, черный дым застелился по спокойному морю…　

Через полчаса опят рычали дизеля на «Пантере», опять стелилась за кормой дивная линия забортной струи.

Впереди вставали желанные берега…

№ 7 «Всемирного Следопыта» с приложением Вокруг Света» сдан на Московский Почтамт

для московских подписчиков — 7 июля, для иногородних — 13 июля Вып. 7 «Библиотеки Следопыта»: для московских подписчиков — 27 июля; для иногородних — 30 июля.

ПОДЗЕМНЫЕ ЧАСЫ

Фантастически-приключенческий рассказ

С. А. Семенова

Рисунки худ. С. Лодыгина

Пески и пустыни Средней Азии издавна манили к себе путешественников и исследователей. Но только теперь, благодаря поддержке советского правительства, ассигнующего большие средства на подобные изыскания, под исследовательскую работу подведен реальный фундамент.　

Как известно, путешественник Козлов открыл в песках Кара-кума мертвый город Хара-Хото. Эта находка говорит о некогда цветущей культуре исчезнувших с лица земли азиатских народов. Мысль исследователей-археологов горячо работает теперь над разгадкой этих культур и людей, их созидавших. Автор настоящего рассказа допускает связь народов Средней Азии с древней Грецией и, исходя из этого, рисует фантастическую картину найденных им в подземных лабиринтах мертвого города сокровищ эллинского искусства и техники.　

Больше месяца мы безуспешно рылись среди развалин древнего города. Кроме нескольких серебряных монет и обломков глиняной посуды, нам ничего более найти не удалось. Запасы провианта подходили к концу, а вместе с этим истощались и надежды на успех экспедиции. Колоссальные массы песка были удалены в центральных частях города, но помимо голых, массивных стен, кое-где уцелевших арок и сводов, там ничего не оказалось. Обсыпавшиеся и потемневшие кирпичи старинной кладки мрачно глядели на нас. Повидимому, еще задолго до исчезновения в песках Кара-кум[5]) эти руины были разграблены жившими по соседству народами. Все, что имело какую-либо ценность, вплоть до материала, годного для постройки, было унесено еще много столетий назад. Древность самого мертвого города, по толщине слоя наносного песка и многим другим признакам мы измеряли двумя тысячелетиями.

Некогда, быть может, богатый и шумный центр средне-азиатской культуры теперь представлял грустную картину давно покинутого и позабытого мертвого кладбища. Даже орлы из прилегающих к Кара-кумам обширных степей не залетали сюда в погоне за добычей. Кругом нераздельно властвовали пересыпавшиеся с одного бархана — бугра — на другой красноватые пески пустыни.

В последнюю ночь перед отправлением экспедиции в обратный путь я долго лежал с открытыми глазами в палатке. на походной постели, предаваясь размышлениям. Легкие волны ночного ветерка заметно колебали брезент, а в образовавшуюся щель заглядывала темная синева звездного неба, и на фоне ее — бесформенные очертания мертвого города. Внимание невольно обращалось в сторону этих руин, навязчивые, мысли вытесняли малейшие признаки сна. Жалкие развалины принимали ночью величественные и даже жуткие формы. Залитые слабым звездным светом, они казались гигантскими чудовищами. Непонятной загадкой веяло от их причудливых линий и мертвой тишины.

Как змея, заползало в сознание любопытство и, как никогда, влекло меня к этим развалинам в последнюю ночь Казалось, только теперь, в темную ночь, раскрывались на недолгие мгновения скрытые в тайниках этих руин загадки, и манили к себе, близкие и возможные.

Не будучи в силах побороть овладевшее мною чувство, я поднялся с постели. Осторожно, чтобы не разбудить спавших, отыскал кирку, электрический фонарь и другие необходимые предметы, и вышел из палатки.

Через пять минут я был уже у полузасыпанных стен. Песок послушно расступался под ногами. Узкие и извилистые улицы мертвого города разбегались по всем направлениям. В отдалении, возвышаясь над руинами, виднелся силуэт высокой круглой башни. Находясь за чертой центральных развалин, она не привлекала нас. Большого значения мы ей не придавали. Теперь же мне казалось, что именно она должна хранить в себе ключ ко всем загадкам мертвого города.

Добравшись до высоких темных стен башни, я выбрал наиболее рыхлое место и стал выбивать киркой глубокое отверстие. Когда оно было готово, — рядом стал выбивать другое, третье и четвертое, с таким расчетом, чтобы после закладки туда динамитных патронов и соединения их шнуром, получился четырехугольник. Таким расположением я надеялся пробить в стене брешь.

Скоро все было готово, и я поднес зажженную спичку к длинному фитилю. Отбежав далеко от башни, я наблюдал, как яркий клубочек пламени бежал все ближе и ближе к патронам. Через несколько секунд клубы пыли и дыма окутали серым саваном башню, и раздался раскатистый звук взрыва. Обломки с глухим грохотом покатились по песчаному откосу.

Когда пыль опала и дым рассеялся, я подошел и заглянул в темноту бреши. Электрический луч поглощался мраком большого пустого пространства. Направляя в разные стороны свет фонаря, я продолжал всматриваться. Глубоко внизу постепенно начали вырисовываться неясные линии квадратных каменных плит пола. Привязав к краям бреши веревку, я спустился вниз. Тяжелый, спертый воздух охватил меня. Постукивая киркой, обошел стены и убедился, что нахожусь в большой круглой комнате. Никакого выхода, кроме бреши, не было. Это показалось чрезвычайно странным. При всем желании я не мог понять назначения такого замкнутого со всех сторон помещения. Решил снова тщательно осмотреть комнату. Вдруг — случайно упавший вниз свет фонаря привлек мое внимание. Одна из плит пола показалась мне подозрительной. Она точно намеренно возвышалась над остальными.

Два раза сильно ударил по плите киркой и услышал глухой протяжный звук, напоминавший приглушенный звон гигантского подземного колокола. Прислушался… Опять несколько раз с силой ударил киркой по плите — опять долгий, уходящий вглубь звон. Попробовал приподнять плиту, но — напрасно. Она была огромных размеров и непосильной тяжести. Главное — киркой нельзя было действовать, как рычагом. Плиты близко прилегали одна к другой, и кирка срывалась. Необходимо было между ними выбить отверстие.

Через несколько минут отверстие было готово. Тяжестью всего тела я налег на рукоятку кирки, и плита медленно подалась вверх. В лицо жадно глянула темная пасть люка.

Когда плита была отодвинута в сторону, я взял в руки фонарь и заглянул в темноту. На небольшом расстоянии от пола показалась первая ступенька каменной лестницы, за первой — вторая, третья… Все ниже и ниже спускались они, но до их конца нехватало света фонаря.

Привязав на себя все захваченные инструменты и взяв в левую руку фонарь, а в правую — кирку, я, не теряя времени, решил спуститься вниз.

Прошла минута — насчитал сорок ступеней. Длинный луч все еще не нащупывал их конца. Спустя некоторое время, показалась последняя ступенька, а вслед за нею — пол коридора. Двинулся дальше. Гулко раздавались шаги и далеко замирали. Тысячелетняя пыль, разбросанные кости скелетов непрерывно устилали путь. Местами попадались черепа, белея в темноте жуткой наготой.

Коридор тянулся бесконечно. Казалось, что он двигался вместе со мной, не отступая ни на шаг и уплывая в неизвестную черную даль.

Наконец, коридор закончился. Я попал в огромную сводчатую комнату и, вздрогнув, отступил. Перед глазами развернулась жуткая, отвратительная картина. На железных цепях, прикованных к огромным стенным кольцам, свисали в различных позах человеческие скелеты. Длинные космы неистлевших волос пыльной, безобразной паутиной облекали желтые кости.

Посредине ужасной темницы размещались всевозможные орудия и приспособления для пыток — деревянные, каменные и металлические. Многие скелеты носили отчетливые следы их применения. Об этом свидетельствовали перепиленные и исцарапанные кости, обугленные конечности, валявшиеся на полу, вырванные зубы…

Выхода из этой страшной комнаты не было. Меня поразило присутствие в ней сырости, — точно где-то рядом находилась вода. Большие гранитные глыбы стен местами разошлись и готовы были упасть. Нерешительно и осторожно я протянул кирку и слегка коснулся их, но в то же мгновение отскочил в сторону. Часть стены заколебалась и грохнула на пол. Красноватая сырая земля огромными пластами поползла вслед. Сквозь образовавшуюся нишу донеслось мерное журчание воды.

Убедившись, что нового обвала не последует, я подошел ближе. В глубине ниши обнажилась часть гигантской трубы, напоминавшей водопроводную. Через большие провалы виднелись быстро пробегавшие струи воды. Поблескивая под электрическим светом, они переливались темными, как чернила, волнами.

Мысль, что это действительно остатки древнего водопровода, меня заинтересовала. Принадлежал ли он мертвому городу или имел другое назначение — оставалось непонятным. Ясно было только одно: водопровод заключала себе воду грунтового происхождения. Был использован какой-то подземный источник.

Может быть, он только случайно пролегал вблизи подземной части башни? Не имел ли он сообщения с другими подземными сооружениями? Ведь, если есть водопроводная труба, — должен быть и сам водопровод.

Меня охватил жар исследования. Желая получить пальму первенства, я решил осмотреть все до конца немедленно.

Воды в трубе было немного, и я стал готовиться к путешествию по ней.

Снял сапоги, привязал их к поясу, завернул высоко брюки и полез в трубу. Холодная вода обожгла ноги, но скоро они стали нечувствительны к холоду. Диаметр трубы достигал трех метров, поэтому можно было итти, не касаясь потолка головой. И я пошел.

Первые минуты все обстояло благополучно. Вода не поднималась выше колен. Наплывая на меня угрюмыми волнами, она с сонным шопотом исчезала позади.

Но скоро ее уровень стал повышаться. Я двигался уже по пояс в воде.

— Не вернуться ли? — промелькнула мысль.

Я готов был отказаться от дальнейшего путешествия. Но внезапно перед глазами выросли ровные края трубы, словно ее обрезали в вертикальном направлении. Дальше темнела пустота, залитая водой.

— Подземное озеро! — пронеслось в мозгу, и я поднял над головой фонарь.

— Нет!., не подземное озеро… — Что-то непонятное лежало впереди меня. Слабый свет фонаря не рассеивал мрак, окутавший неведомые горизонтальные очертания, почти фантастические формы, перевитые причудливыми тенями. Мой пристальный взгляд отказывался их различать. Нечто до головокружения грандиозное таилось в темноте.

Дрожащими от сильного волнения руками я отыскал в кармане кусок магниевой ленты и поднес к электрическому зажигателю у фонаря. Магний вспыхнул, разбрызгивая потоки ослепительного света.

Одно мгновение… и я застыл ошеломленный. Раскрывшееся перед глазами зрелище было изумительно и неописуемо прекрасно.

В первую секунду я готов был усомниться в реальности увиденного. Передо мной оказался колоссальный круглый зал из чистейшего белоснежного мрамора. Стройный лес величественных колонн в два ряда шел у покрытых барельефом стен. Позолоченными капителями коринфского стиля сверкали пышно увенчанные колонны.

Высоко вознесшийся купол-плафон, как кольцом, по счету каждой колонны, окаймлялся большими висящими серебряными шарами. Поблескивая лунным светом, шары, казалось, изумленно глядели на меня.

Из самого центра плафона-купола, несколько ниже серебряных, опускался, сияя красотой солнечного диска, огромный золотой шар. Купаясь в неожиданных лучах магния, он отражал в себе серебряные шары и отражался в них сам.

Между колоннами внутреннего ряда, блистая тонкими линиями поразительно прекрасных форм, красовались изваяния греческих богов. Из глубоких ниш в стенах вырисовывались позолоченные бюсты знаменитых поэтов и героев Эллады. Во весь рост возвышалась мраморная статуя Александра Македонского с золотым шлемом на голове.

Из самого центра плафона-купола, сияя красотой солнечного диска, опускался огромный золотой шар. Между колоннами красовались изваяния греческих богов, вырисовывались позолоченные бюсты знаменитых поэтов и героев Эллады.

В центре зала, на семь ступеней ниже пола, находился круглый бассейн, наполненный водой из труб подземного источника.

Когда овладевшее мною чувство сгладилось, я поднялся из воды и сел на верхнюю ступеньку бассейна. Магний догорел, и вся сказка окружающего погрузилась в серый сумрак, прорезаемый одним, лучом моего фонаря.

В слабо освещенном бассейне воды еще мерцали искорки отраженной позолоты капителей и белели отблески высоких колонн. Играя неясными формами и тенями, с тихим шопотом скользили волны бассейна.

— Где я, куда я попал? — пытался я осмыслить окружающее. — Великое создание, прекрасный памятник греческого искусства — под землей!.. Красота античного мира — в глубоком мраке, под знойными песками пустыни!

Тысячи вопросов и догадок теснились в моем возбужденном мозгу. Не поднимаясь с мраморных ступеней, я искал ответа на вопросы, строил самые смелые предположения.

— Только необъятной мощью, необузданной волею и фантазией предприимчивого македонца можно было объяснить появление этого чудесного памятника в недрах далекой варварской страны…

— Может быть, еще в те отдаленные времена, когда на месте этих обширных песков зеленели фруктовые сады и пашни, прорезанные глубокими оросительными каналами, расцветали богатые шумные города, — может быть, тогда великому завоевателю, отягощенному награбленными богатствами, пришла эта фантастическая затея…

— Лучшие зодчие, ваятели и техники были переброшены его властью из-под лазурного неба Греции в сердце Средней Азии…

…Но не долго я отдавался воображению. Огонь исследователя вновь овладел мною. Необходимо было тщательно осмотреть необычайное открытие.

Я поднялся и пошел между колоннами. Ноги неслышно скользили по шлифованному мрамору. Под лучом фонаря из сумрака выплывали изваяния богов и золоченые бюсты поэтов. На миг блеснув перед глазами, они тонули в полумраке, когда струя света уходила дальше.

Три раза я обошел вдоль стен овал гигантского зала. Окидывая мимолетным взглядом скрытые в нишах бюсты, я подолгу останавливался перед величественной фигурой Александра Македонского и пристально вглядывался в художественные линии статуи. Особенные признаки отличали ее от других. Следы египетской или вавилонской руки носила на себе эта статуя. Поражала монументальность, несвойственная эллинскому искусству.

Привлеченный этими особенностями, я вплотную подошел к изваянию и прикоснулся рукой. К моему величайшему изумлению, статуя чуть заколебалась, затем вместе с нишей исчезла в глубине. На ее месте открылся проход…

Подавив удивление, я сообразил, что имею дело со скрытым, но все еще действующим механизмом.

Новая загадка раскрывалась предо мной.

Протянул вперед фонарь и сделал несколько шагов по проходу. Электрический луч впился в темноту, осветив небольшую, выложенную базальтом комнату. Все ее пространство было наполнено многочисленными предметами, расположенными в симметричном порядке.

По середине, от самого входа до задней стены, тянулся ряд высоких ваз из яшмы, нефрита и порфира. Формой они напоминали цветы лотоса. Широко раскинувшиеся лепестки чаш уходили под самый свод. Это было каменное воплощение восточной экзотики.

По обеим сторонам ваз, на зеленых малахитовых пьедесталах, стояли длинные, похожие на саркофаги, сундуки из черного резного дерева, отделанные золотой инкрустацией.

В стенных полукруглых нишах располагались небольшие бронзовые урны со статуэтками на конусообразных крышках. На стенах, выше, были развешаны блистающие драгоценными камнями и золотом оружие и военные доспехи.

Дрожащей рукой, нерешительно и робко, я приоткрыл один из черных сундуков. В лицо молнией ударили огни бриллиантов! Передо мной лежало несколько корон из червонного золота. Искрившиеся и переливавшиеся лучи алмазов жгли и пронизывали глаза…

Здесь были персидские и фригийские тиары, ассирийские митры, в виде усеченного конуса, скромные двойные короны египетских фараонов. Рядом лежали тяжелые, массивные скипетры и другие эмблемы древне-восточного деспотизма, воскрешавшие сказочное великолепие старого Востока.

В другом сундуке оказались резные, из слоновой кости и янтаря, предметы домашнего обихода.

Я приподнял тяжелую крышку бронзовой урны, и невольно отшатнулся назад. Сноп разноцветных, бесконечной красоты огней брызнул под лучем фонаря и ослепил меня. Урна была полна драгоценных камней, невиданной величины и ценности. Не веря глазам, я растерянно смотрел на искры и переливы чудных цветов и оттенков сказочных сокровищ…

Мерцающие огоньком опалы, нежно-зеленые изумруды, кармино-красные рубины, золотисто-желтые топазы, небесно-синие сапфиры, аквамарины, бриллианты струили изумительные лучи. Они словно сгорали в собственном, неописуемом пламени…

От сильного волнения мое тело покрылось испариной, и в горле пересохло. Вспомнив о бассейне, я долгим взглядом окинул сокровища и вышел в зал. Спустился по ступеням к воде, нагнулся и стал пить холодную чистую влагу. Но лишь только я утолил жажду и поднял полову, как в ту же секунду прирос к мрамору ступеней. Над головой, под куполообразным сводом, раздался странный звук, словно кто-то ударил в хрустальный колокол. Звук был нежный и чарующий, — и музыкальный отзвук вибрировал в темноте. Через несколько мгновений прозвучал второй, но уже с иным оттенком, за ним третий, четвертый. Скоро весь зал наполнился хрустальными звуками. Звуки эти становились все мелодичнее, они росли и множились. Нежные волны переходили в невыразимо прекрасный говор могучей и торжественной музыки. Казалось, что сотни гигантских арф пели под руками искусных музыкантов.

Наконец, музыка постепенно стала затихать. Перейдя в гамму, она скоро отзывалась лишь редким звоном прерывающихся отдельных голосов…

Боясь, что сейчас она замолкнет совсем, и я не увижу ее причины, я судорожно выхватил ленту магния и зажег ее. При яркой вспышке я снова обозрел весь зал, и увидел то, чего понять сразу не мог.

Наверху, над головой, мерно ударяя друг о друга, плавно раскачивались подвешенные к потолку серебряные шары. Все их огромное кольцо, с неподвижным золотым шаром в центре, казалось гигантским, вращающимся на золотой оси колесом.

Я тут же понял, что они приводились в движение скрытым механизмом, приводимым в движение постоянным течением воды!

Простота и, в то же время, гениальность этих вечных часов ошеломила меня. От одной мысли, что в течение многих веков, в известный час шары начинают свою чудесную песнь и поют ее в полном мраке, погребенные под песками пустыни, — я наполнился неизведанным трепетом.

Изо дня в день, из года в год, из века в век повторялась эта музыка. Как страж далеких времен, неустанно и бесстрастно повествовала она об ушедшем прошлом.

Через минуту звуки замолкли. Магний погас. Только плеск воды продолжал свой неумолкаемый шопот…

Полный очарования, я поднялся по ступеням и взглянул на свои часы. Стрелки показывали предутреннее время. Я догадался, что это был гимн восходящему солнцу, но вместе с тем вспомнил, что пора возвращаться обратно, на поверхность земли. Экспедиционный караван, вероятно, уже собирается в путь.

Осмотрев еще раз комнату сокровищ, я опустился в воду бассейна и зашагал по трубе. Двигаться теперь было легче — волны не сопротивлялись, а подталкивали меня.

Я мысленно представлял себе беспокойство в экспедиционном лагере и почти бежал, по колени в воде. Сознание, что я несу миру величайший дар своим открытием, окрыляло меня.

Охваченный желанием скорее выбраться наверх, я не заметил, что движение воды было много быстрее, чем раньше. Только когда мои руки инстинктивно стали хвататься за стены трубы, — сообразил это. Быстрота течения все увеличивалась. Причина была непонятна.

Наконец в темной дали послышался шум. Но я все еще мог двигаться, хотя и с трудом.

Но вот показался пролом трубы. Мною овладел ужас. Вода со злобным клокотаньем врывалась туда и исчезала. Коридор и комната со скелетами лежали ниж уровня воды в трубе, и теперь заливались ею.

Цепляясь под напором воды за стены трубы, я осторожно подошел ближе к пролому. Будь воды чуть побольше, мое тело сорвалось бы, но это давление я выдерживал. Удалось даже просунуть в пролом руку с фонарем. По уровню воды в комнате пыток можно было судить, что она ворвалась туда недавно. По комнате и коридору двигаться еще было можно. Это меня ободрило. Так как никакого выбора не было, я, недолго думая, укрепил на голове фонарь и ринулся вместе с потоком в пролом. Бурное течение взметнуло мое тело на переломе потока, несколько раз перевернуло его в воде и с силой притиснуло к стене. Захлебываясь и задыхаясь, я отчаянно задвигал руками и поднялся на ноги. Вода была по грудь. В ушах шумело, глаза не различали ничего. Я прикоснулся к голове рукой, но там фонаря не было.

Искать его было бесполезно. Ориентируясь руками в темноте, выбрался в коридор. Там воды было немного меньше. Но она прибывала с неудержимой быстротой.

Плавал я хорошо и потонуть не боялся. Страшил только холод воды. При мысли, что руки или ноги может свести судорога, тело пронизывалось мучительною дрожью…

Спустя некоторое время итти стало невозможно. Вода достигла подбородка и поднялась еще выше. Я поплыл, постепенно удаляясь от комнаты пыток. Шум падавшей позади воды различался все слабее и слабее. Наконец, его совсем не стало слышно. Сравнялся ли уровень, или я, действительно далеко отплыл — решить было трудно.

Намокшая одежда сильно стесняла движения. Только надежда, что лестница уже недалеко, заставляла меня продолжать плыть. И в самом деле, скоро мои руки коснулись скользких ступеней. Радостно вздохнув, я на четвереньках пополз вверх.

Но я поднялся от воды лишь на один метр — и в следующий миг, прижавшись к ступеням, в ужасе задрожал. Как в дикой пляске, подо мной заколыхалась лестница, страшный гул пронесся высоко над головой, — словно вся земля лопнула и раскололась на несколько частей…

«Башня обрушилась!..» — как огнем обожгла мысль. Сверху донесся грохот скатывавшихся обломков. Повинуясь безотчетному инстинкту, я сжался в ком и, внезапно выпрямившись, сделал огромный скачок вниз, в холодную воду. Сзади клокотала и, пенясь, шипела вода, поглощая падавшие камни. Вздыбившиеся волны подкидывали и гнали меня вперед. Я плыл все дальше и дальше… опять к склепу.

Продолжая рассекать воду одной рукой, попытался друшй скинуть отяжелевшую одежду. Два раза захлебнулся, но все же одежду сбросил и поплыл нагишом.

Когда ко мне снова вернулась способность рассуждать, я догадался о причине падения башни. Взрыв потревожил ее основание, и она простояла еще несколько часов, чтобы потом загромоздить выход тысячепудовыми обломками. Вместе с этим я ясно представил себе свое положение. От сознания, что я предпочел медленную смерть мгновенной, замирало сердце. Поддайся я на несколько минут отчаянию, — и над моим телом навсегда сошлись бы мертвящие волны. Но инстинкт еще живого существа — человека, не позволял этому чувству овладеть мною. И я энергично стал работать руками, стараясь не думать, что ждет меня впереди. В груди горело одно желание — достигнуть чудесного зала.

По всем признакам, какие только можно было подметить, плывя в абсолютном мраке, вода не прибывала. Ее уровень, должно быть, сравнялся с уровнем воды в трубе.

Совершенно обессиленный, я, наконец, почувствовал, что коридор кончился. Руки мои больше не касались близко сходившихся стен. Я снова попал в комнату пыток. Шума падения воды уже не слышно было. Моя догадка подтвердилась. Пробраться в трубу не составляло большого труда. Но, когда я оказался там, меня внезапно осенила мысль: «не имеет ли подземный источник какого-нибудь сообщения с поверхностью земли?» Такое предположение имело много оснований. Некоторые колодцы в средне-азиатских Кара-кумах, откуда караваны на пути запасаются водой, сообщались с грунтовыми источниками. Таких колодцев, вырытых еще в древние времена очень, много в пустынях Персии. Они разбросаны там через каждые двадцать-тридцать километров по линии течения подземного источника.

Это соображение придало мне силы. Надежда снова запылала в груди. Однако я понимал, что двигаться по руслу таким же способом, каким я это делал до сих пор, было немыслимо. Протяжение трубы было, вероятно, невелико, а на пути естественного русла могли встретиться непреодолимые препятствия.

Я повернулся, зашагал в сторону своего открытия и скоро достиг его.

Теперь я ничего не видел: все было окутано непроницаемым мраком. Ощупью пробрался в базальтовую комнату и опустился на один из сундуков, но тут же вскочил с криком радости:

— Лодка!.. Лодка!.. Я спасен!..

И действительно, подо мной была хотя и странная, но все же способная держаться на поверхности воды «лодка», вернее — плот.

В одно мгновение крышка сундука была сорвана, и, сгибаясь под ее тяжестью, я устремился к бассейну.

Импровизированный плот держался на воде хорошо. Ни секунды не медля, я поместился на его дне и пустил по течению. Слегка покачиваясь и вздрагивая, плот быстро заскользил в трубе.

Через минуту я миновал залитое водой подземелье, а еще через две — почувствовал, что над головой уже не труба, а естественный свод подземного источника. Плот бежал дальше…

По приблизительному подсчету я проплыл не один десяток верст, и тревога стала заползать в сознание.

— Может быть, над источником колодца совсем нет? — закрадывалось сомнение. Но я гнал от себя эту мысль…

И вот вдруг плот опять стрелою понесся по взбесившемуся течению. Издали донесся неопределенный гул.

Прислушался… Плот летел все быстрей и быстрей. Гул приближался, увеличивался. Волны уже не плескались и не журчали, а яростно ревели.

Скоро я ясно стал различать грохот свергавшейся воды.

«Подземный водопад!» — словно ножом резнуло мозг. На лбу выступил холодный пот…

В слепом ужасе я прижался омертвевшим лицом ко дну плота и вместе с ним пулей прострелил стихию шума… только шума, который через миг остался позади.

Плот все еще несся со страшной быстротой, но было заметно, что течение начинает замедляться. Я поднял голову, но ничего не мог понять. Шум постепенно умолкал и скоро совсем замер. Поток опять заплескался и мерно зажурчал.

Плот летел все быстрей и быстрей. Послышался приближающийся гул водопада. Волны уже не плескались и не журчали, а яростно ревели, увлекаемые неумолимой силой…

Оставленный позади шум долго еще оставался для меня загадкой. Лишь впоследствии я догадался, что поток делился на два рукава — один падал глубоко вниз, а другой продолжал прежний путь.

Проплыв еще около часа, я неожиданно встрепенулся и впился глазами в темноту. Впереди из мрака медленно выплывало белесоватое облачко и двигалось ко мне.

Задыхаясь от радости, я не отрывал от него глаз.

— Колодец! — не выдержав, закричал я. Чудесной музыкой прозвучало в груди это слово.

Действительно, это был колодец. Через минуту я глядел в узкую, высокую трубу на кружок голубого неба, величиной с блюдечко.

Течение было очень слабое, и мне без больших усилий удалось, цепко схватившись за выступавший камень, остановить плот и держаться на одном месте.

Я хорошо знал, что у таких колодцев караваны останавливаются почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Оставалось только терпеливо ждать. Но ждать пришлось недолго. Над маленьким окошечком вскоре показались две маленькие фигурки и какая-то точка стала опускаться вниз. Точка, приближаясь, увеличивалась: я увидел большую кожаную бадью с камнем на дне.

Не успела бадья зачерпнуть воды, как я уже ухватился за нее. Наверху мою тяжесть приняли за воду и тотчас потянули бадью обратно.

Голубое блюдечко превратилось в тарелку, потом стало еще больше и, наконец, моя голова выглянула на свет.

Тащившие меня двое дюжих туземцев, завидя необыкновенное содержимое ведра, раскрыли рты, бросили веревку и с воплями: — «Шайтан!..» — «Дьявол!» — кинулись от колодца. Ведро засвистело, падая в глубину, но я успел схватиться за выложенный камнем край колодца и, теряя последние силы, мешком свалился на песок.

Когда паника улеглась, меня бережно подняли, унесли в палатку, положили на ковер. Поставили рядом большую деревянную чашку «арьяна» и медный кувшин кумыса.

Но я, не прикасаясь ни к тому, ни к другому, повернулся на бок и забылся крепким сном…

МЕЧТАТЕЛЬ В ГОРАХ

Рассказы Зэн-Грей

Рисунки худ. А. Шпира

После перенесенных в Долине Смерти испытаний, Тэппэна уже не тянуло больше в пустыню. Что-то изменилось в нем. Зеленые ароматные леса, поляны, усыпанные по краям коричневыми иглами сосен, скалистые утесы и огромные красочные каньоны[6]), холодная вода ручьев в Тонто — прельщали его на этот раз больше, чем жара, пыль, яркий свет и пустота огромных равнин.

Из золотоискателя Тэппэн стал охотником, заботясь только о том, чтобы не умереть с голоду. И он ничего не хотел, кроме тишины и уединения страны лесов и своего верного осла — Дженет.

Тэппэну пришлось узнать, что во многих отношениях бассейн Тонто был суровой страной. Ниже, в чаще — зима была легка, и снег быстро таял, не успевая обратиться в лед. Но высоко в горах, где Тэппэн обыкновенно оставался как можно дольше, было подлинное царство бурь. В середине зимы снежный покров доходил до четырех с половиной метров толщины, и термометр не поднимался выше нуля.

Один старик, уроженец Тонто, как-то предупредил Тэппэна:

— Смотри, дружище, чтобы тебя не застала в горах одна из наших снежных бурь. Боюсь, что тогда тебе не удастся выбраться оттуда.

Но Тэппэн имел обыкновение следовать, куда его влекло желание, не считаясь с советами. Он перенес ужасную полуночную бурю огненных ветров в Долине Смерти. Что значили для него снег и мороз! Поздняя осень в горах была самым восхитительным временем года. Однажды он был свидетелем того, как темно-зеленые и бронзово-золотые леса за одну ночь были сплошь усыпаны снегом. Какое неожиданное превращение! Солнце растопило белые покровы сосен, и только чудесный белый ковер остался раскинутым у подножия деревьев. На его фоне шершавые коричневые стволы казались еще стройнее и величественнее, — и для глаз скитальца, привычных к пустыне, темная зелень сосен, золото осин, рыжие листья дуба превратили лес в сказочный мир.

Годы быстро проходили для Тэппэна. Его душа состарилась раньше, чем тело. Каждую новую весну, каждую осень он встречал, чувствуя себя все более одиноким. У него было смутное предчувствие, что его кости уже не будут погребены в песках пустыни, но прах их смешается с иглами сосен и мягким душистым мхом леса. И Тэппэн радовался этому.

Однажды на закате он остановился в каньоне Пайн — узком ущелье, края которого были покрыты лесом. Была середина ноября.

Во все время листопада стояла прекрасная, ясная погода. Ни одной бури. Но туземцы, встречавшиеся Тэппэну, говорили, что такая осень часто бывает обманчива.

Этот день был чудным, теплым днем индийского лета. Вблизи лагеря, на узкой полосе, покрытой травой, мирно паслась Дженет. Тут же суетились горные индейки, еще не имевшие желания спускаться вниз, на зимние квартиры. Рыжие резвые белки прыгали, визжали, роняли на землю сосновые и еловые шишки, наполняя воздух шумом и гамом.

Перед заходом солнца какой-то незнакомец подошел к лагерю Тэппэна. Это был крупный мужчина средних лет, оборванный, обросший бородою гигант с большими глазами и приятным лицом. Огромный рост и видимая сила незнакомца поразили Тэппэна. С ним не было ни лошади, ни багажа, ни даже ружья.

Перед заходом солнца какой-то незнакомец подошел к лагерю Тэппэна. С ним не было ни лошади,　ни багажа, ни даже ружья.　

— К счастью, я расчухал дым вашего костра, — сказал он. — Уже два дня, как я не ел.

— Здравствуйте! — приветствовал его Тэппэн. — Вы заблудились?

— И да и нет. Я мог бы найти дорогу через горы. Но пребывание внизу не улыбается мне. Поэтому я направляюсь на север.

— Где же ваша лошадь и вещи?

— Наверно, у шайки, которой они понадобились больше, чем мне.

— A-а!.. Добро пожаловать! Я — Тэппэн.

— Ага! Я слышал о вас. Меня зовут Джес Блэд. И знаете ли, Тэппэн, я был честным парнем до того дня, как попал в Тонто…

Его смех был искренен, но в нем слышалась горечь. Человек понравился Тэппэну. Он почувствовал, что этот гигант мог стать хорошим товарищем.

— Идите, поешьте. Мои запасы на исходе, но здесь много мяса.

Блэд начал есть, как изголодавшийся человек, и, повидимому, не очень считался с тем, что запасы Тэппэна подходят к концу. Он не разговаривал. Покончив с едою, он попросил трубку и табак, и курил молча, смакуя удовольствие. Он не беспокоился о завтрашнем дне. Живое красноватое пламя костра освещало его энергичное лицо. Он казался Тэппэну человеком с хорошими задатками, но побежденными дурными страстями и характером. Он выкурил трубку и, нехотя выколотив пепел, вернул ее Тэппэну.

Блэд думал о чем-то, склонившись над огнем. Ветер стонал, порывисто налетая на величественные сосны. Слышался голодный вой волка. Казалось, звезды побледнели, затянутые туманом.

— Пожалуй, этот ветер предвещает бурю, — заметил Блэд.

— Я его слышу уже целые недели, — ответил Тэппэн.

— Вы всегда жили в лесу?

— Нет, я провел годы в пустыне.

— A-а… Послушайтесь-ка меня и начните спускаться в долины.

Это было сказано достаточно внушительно и, может быть, являлось добрым советом, но как-то задело Тэппэна, хотя ему и нравился этот незнакомец с мягким голосом. Обыкновенно он не интересовался своими ближними. Единственным живым существом, которое он любил, был вислоухий, ленивый осел, быстро старевшийся от хорошей жизни. И все-таки на эту ночь Тэппэн уступил гостю одно из двух своих одеял.

Рассвет был серый, и солнце взошло не яркое, лишенное блеска. Тонкие, быстро бегущие облака неслись с юго-запада. Дул свежий ветер, лес потемнел и нахохлился, белки и птицы умолкли.

— Вам придется сегодня сняться с лагеря, — убеждал Блэд.

— Нет. Я еще на время останусь здесь, — упорствовал Тэппэн.

— Но, товарищ, вас занесет снегом, опасность очень серьезна.

— Ну, меня это не очень беспокоит. Вас же ничто здесь не задерживает…

— Потребуется четыре дня, чтобы спуститься лесом. Если выпадет большой снег, это едва ли удастся.

— Тогда вы лучше перейдите на другую сторону, через горы, — посоветовал Тэппэн.

— Нет. Я попробую другое. Но вы не хотите сказать, что предпочитаете, чтобы я ушел один? Вы не можете оставаться здесь!

Тэппэй не знал, на что решиться.

У него было смутное желание, чтобы Блэд ушел один. Не с пустыми руками, конечно, но все-таки ушел. Но это было эгоистично и совсем не похоже на прежнего Тэппэна, каким он помнил себя. Наконец, он сказал:

— Половина моих запасов принадлежит вам — идите или оставайтесь.

— Это очень великодушно, Тэппэн, — ответил Блэд, растроганный. — Можете ли вы дать мне осла?

— Нет. У меня только один.

— О! Тогда мне придется остаться с вами, пока вы не отправитесь в дорогу.

Больше ничего не было сказано. Они завтракали в странном молчании. Ветер поверял свои тайны вершинам деревьев. Дженет вошла в лагерь, и незнакомец заметил ее.

— О-го! Какой отличный осел, — заметил он. — Никогда не видал подобного.

Тэппэн закончил свои работы в лагере. Больше ничего не оставалось делать, как сидеть возле костра. Блэд, повидимому, ожидал, когда возрастет угроза бури, чтобы Тэппэн решился сняться с лагеря. Но усиливающийся ветер и серое небо не производили на Тэппэна никакого впечатления. Чего он ждал? Между тем Тэппэну не нравился вид, с каким Дженет осталась стоять в лагере. Она ждала, чтобы ее навьючили. Она знала, что им надо уходить. Но Тэппэн не мог преодолеть своего упрямства. Ветер нагнал холодный туман, потом донес хлопья снега. Тэппэн собрал огромное количество валежника для костра. Блэд видел это и начал выражать вслух серьезные опасения. Но Тэппэн не обращал на него внимания.

С наступлением ночи изморозь и снег начали падать непрестанно. Смастерили примитивный шалаш из еловых веток, поужинали и рано легли спать. Тэппэну не давало покоя то, что Дженет продолжала стоять посреди лагеря. Он долго не мог уснуть. Ветер крепчал, заставляя стонать лес. Изморозь прекратилась, но бесшумное, непрестанное падение снега постепенно возрастало. Тэппэн заснул. Проснувшись, он увидел, что лес стал белым. Деревья облачились в белые покрывала пушистого снега, земля была покрыта им на шестьдесят сантиметров. Но облака разошлись, небо было голубое, и буря прекратилась. Солнце взошло яркое и теплое.

— Все растает в один день, — заметил Тэппэн.

— Будь теперь начало октября, я бы согласился с вами, — ответил Блэд. — Но сейчас это только первая из зимних бурь. Вы слышите ветер?

Тэппэн слышал только топот своих грез. Снег таял на соснах, и повсюду сияли радуги. Небольшие хлопья снега начали падать с ветвей сосен и елей, обращенных к югу, потом они стали крупнее и, наконец, в середине дня отовсюду стали срываться целые снежные лавины. В течение дня растаял весь снег на деревьях, за исключением тенистых мест и ветвей, обращенных к северу. Стаял наполовину и снег, покрывавший землю. На следующий день он стал так тонок, что Дженет опять бродила в поисках травы и мха. Но к вечеру быстрые тонкие облака понеслись с юго-запада, и ветер завыл угрожающе.

— Тэппэн, давайте укладываться и выбираться отсюда, — сказал Блэд, обеспокоенный. — Я знаю эту страну. В воздухе чувствуется буря. Безусловно наступает зима.

— Пусть себе наступает, — ответил Тэппэн невозмутимо.

— Скажите, может быть, вы хотите, чтобы вас занесло снегом? — спросил Блэд, выходя из терпения.

— Я бы хотел посмотреть снег в горах. Для меня это было бы ново, — ответил Тэппэн.

— Но если вас занесет снегом, вам уже не удастся выйти отсюда.

— Мой осел выведет меня.

— Вы с ума сошли! Осел не сможет пройти и тридцати метров. Больше того, вам придется убить его и съесть его мясо.

Тэппэн окинул незнакомца странным взглядом, но ничего не ответил. Блэд начал ходить взад и вперед по небольшому пространству земли возле огня.

Повидимому, он был серьезно озабочен. За этот день что-то неуловимо изменилось в нем — так же, как и в Тэппэне. У обоих одно чувство взяло верх над всеми остальными: у Блэда это было чувство самосохранения, у Тэппэна — почти полной апатии.

Блэд снова заговорил, убеждая. Тэппэна, доказывая серьезность надвигавшейся на них опасности, — то насмехаясь над ним, то пылая злобой. Он проклинал Тэппэна, называл его сумасшедшим любителем природы.

— И знаете, что я скажу вам? — закончил он. — Утром я заберу часть вашей провизии и уйду отсюда, будет ли буря или нет — все равно.

Но уже задолго до рассвета это намерение Блэда сделалось невыполнимым. Оба были разбужены шумом непогоды в лесу, похожим на все усиливающийся вой, сопровождаемый то грохотом, то пронзительным визгом бури. При свете тлеющего костра Тэппэн мог видеть кружащуюся пелену снега, большие, как перья птиц, снежные хлопья. К утру в горах разразилась жестокая буря, и земля была покрыта снегом толщиною в метр, а лес казался сплошной несокрушимой белой стеной.

— Я был неправ, — сказал Тэппэн товарищу. — Что теперь делать?

— О, проклятый идиот! — взвыл Блэд. — Теперь нам надо попытаться не замерзнуть и не умереть с голоду, пока уляжется буря и подмерзнет снег.

Три дня и три ночи буря свирепствовала с неослабевающей яростью. Они упорно работали, очищая лагерь от снега. Дженет была с ними. На четвертые сутки буря прекратилась, облака рассеялись и выглянуло солнце. Термометр упал до нуля. Уровень снега равнялся огромному росту Тэппэна, а высота сугробов достигала трех-четырех метров. Бесспорно, наступила зима. Лес обратился в безмолвный, торжественный белый мир. Но Тэппэну уже некогда было мечтать. Под снегом трудно было отыскивать сухой валежник. Конечно, можно было спилить одно из засохших деревьев на склоне, но перенос значительного количества дров в лагерь был совершенно невыполнимым. Им приходилось жечь зеленые ветки.

Они начали мастерить лыжи. Тэппэн до сих пор не имел о них представления. Он мог только помогать Блэду. С радостью он заметил, что снег, благодаря резкому холоду, как будто стал подмерзать. Но как раз, когда они начали собирать вещи и решили двинуться в путь, стало теплее, снежная поверхность не выдерживала их тяжести, и снова начал падать снег.

— Чорт возьми, почему вы не застрелили какого-нибудь лося? — спросил Блэд угрюмо. Он становился все мрачнее. Он знал, какова была опасность, и любил жизнь. — Теперь нам придется убить и съесть вашу драгоценную Дженет. А может быть, нам еще нехватит ее мяса до тех пор, пока перестанет падать снег и мороз даст нам возможность выбраться отсюда.

— Блэд, прекратите вашу болтовню о мясе моего осла, — ответил Тэппэн тоном, который заставил замолчать Блэда.

Так инстинктивно эти два человека стали врагами. Блэд думал только о себе. Тэппэн — об опасности, угрожавшей Дженет. О себе он не думал.

Запасы Тэппэна истощались. У них уже не было ни свинины, ни кофе. Осталась только задняя нога оленя, мешок с бобами, кулек муки и немного соли.

— Если снег покроется ледяной коркой и мы сможем взять с собой эту муку, мы не умрем с голоду, — сказал Блэд. — Но осел не может пойти с нами.

На другой день яркое солнце растопило снег на южных склонах, а ночью сильный мороз образовал на нем ледяную корку, которая могла выдержать быстрый шаг человека.

— Надо пользоваться этим, — это не надолго, — заметил Блэд.

Тэппэн предоставил Блэду назначить время и выработать программу их путешествия. Они сварили все бобы и разделили их пополам, насыпав в мешки. Потом приготовили по два килограмма сухарей для каждого. Блэд был достаточно хитер, чтобы взять себе Маленький мешок с солью, а Тэппэну отдать табак. Он заявил, что эта провизия и одеяла — это все, что они могли взять с собой. Они поспорили из-за ружья, но в конце концов Блэд уступил винтовку Тэппэну, так как последний мог по дороге убить лося или оленя. Когда этот вопрос был улажен, Блэд со значительным видом стал надевать лыжи, сделанные из обломков ящиков и кусков холста от мешков.

— Боюсь, что они не долго продержатся, — пробормотал Блэд.

Между тем, Тэппэн накормил, Дженет сухарями и стал ремнями привязывать брезент к ее спине.

— Что это вы делаете? — спросил Блэд.

— Приготовляю Дженет, — ответил Тэппэн.

— Приготовляете? К чему?

— To-есть, как к чему? Итти с нами.

— Проклятие! — вскричал Блэд и всплеснул руками в бессильной ярости.

Тэппэн почувствовал сильное волнение. Прежняя молчаливость и сдержанность оставили его. Теперь Блэд был единственным человеком, который мог помочь ему спасти Дженет. Тэппэн стал говорить:

— Я не могу пойти без нее. Ни разу я даже не подумал об этом. Я присутствовал при рождении Дженет там, внизу, на Рио Колорадо. И мне пришлось остаться в лагере до тех пор, пока она начала ходить. Потом она выросла. Она не была заурядным ослом. Научилась всему, чему только я учил ее. Говорили, что еще не было осла, подобного Дженет. Называли ее «осел Тэппэна» и много раз пытались купить или украсть ее… Не помню уже, сколько раз за эти десять лет Дженет оказывала мне услуги. Она даже спасла мне жизнь. Она вытащила меня из Долины Смерти… И теперь я не оставлю ее здесь. Вам, Блэд, может показаться странной такая любовь. Ведь Дженет только осел! Но я не оставлю ее. — Можно подумать, что вы говорите о женщине, а не об этом ленивом, вислоухом осле, — сказал Блэд с презрительным удивлением.

— Я не знаю женщин, но думаю, что Дженет вернее и преданнее большинства из них.

— Допустим. Но все-таки я не встречал более круглого идиота.

— Идиот или нет, но я знаю, что мне надо делать, — ответил Тэппэн.

— Неужели вы не можете понять, что немыслимо продолжать путешествие с ослом? — спросил Блэд, стараясь быть терпеливым и держать себя в руках. — У нее маленькие копыта, острые, как ножи. Ледяная кора не выдержит, они будут прорезывать ее. Осел будет проваливаться. И нам придется останавливаться, чтобы его вытаскивать, возможно, и самим проваливаться из-за него. Таким образом мы не скоро выберемся отсюда.

— Скоро или нет — я все-таки возьму Дженет с собою.

Теперь Блэд предстал перед Тэппэном, уже не скрывая своей ярости. Итак, его терпеливое объяснение не привело ни к чему. Его глаза горели.

— Нам предстоит тяжелая борьба, прежде чем мы выберемся отсюда живыми. А людям, несущим зимой тяжелую работу, необходимо мясо для питания.

Тэппэн молча выпрямился и взглянул на говорившего.

— Что вы хотите сказать?

Вместо ответа Блэд быстро протянул руку и схватил старую винтовку Тэппэна. Затем Блэд, с легким усилием открыв затвор, вложил пулю в магазин. Все время он не сводил глаз с Тэппэна. Его лицо казалось лицом другого человека: злобного, мстительного, способного на все, чтобы только сохранить свою жизнь.

— Я собираюсь убить вашего осла, — сказал он голосом, соответствующим выражению его лица.

— Нет!.. — вскричал Тэппэн с ужасом и мольбой.

— Непременно. И держу пари, — прежде чем мы выберемся отсюда, вы не один раз с удовольствием поедите его мяса.

— О, я бы скорее умер с голода!

— Так умирайте и будьте прокляты! — вскричал Блэд яростно.

Дженет стояла тут же, позади Тэппэна, в позе блаженного покоя. Ее длинное ухо, опустившись, почти закрывало мягкую серую морду.

— Вам придется сначала убить меня, — сказал сурово Тэппэн.

— Я способен на все, если вы толкаете меня на это, — ответил Блэд резко.

Когда он сделал шаг назад, очевидно, чтобы лучше прицелиться в Дженет, Тэппэн прыгнул к нему и ударил по винтовке с такой силой, что она выстрелила.

Пуля пролетела над Дженет, не задев ее. Тэппэн слышал, как она ударилась в дерево.

Блэд испустил проклятие. И когда он, внезапно приняв страшное решение, опустил винтовку, Тэппэн левой рукой схватил дуло. Потом, сжав в кулак правую руку, он сильно ударил Блэда по лицу. Блэд не упал только потому, что удержался за винтовку. Кровь хлынула у него из носа и рта. Он завыл в дикой ярости.

— Теперь уж я убью тебя! — закричал он.

Но Тэппэн произнес сквозь зубы:

— Нет, Блэд, для этого вы недостаточно сильны.

Началась борьба за обладание винтовкой. Тэппэн бил Блэда по лицу железным кулаком. Но сила противника заставила Тэппэна ухватиться за винтовку обеими руками.

Бросаясь из стороны в сторону, то падая, то поднимаясь, они вертелись по снегу, опрокинув изгородь из сучьев. Блэд был охвачен бешенством. Он продолжал хриплым голосом выкрикивать проклятия. Но Тэппэн был мрачен и ужасен в своем сопротивлении. Он боролся за жизнь Дженет.

Кроме того, Тэппэн чувствовал, что был сильнее. Он внезапно собрал всю мощь своих мускулов в одно ужасное усилие. Винтовка сломалась, при чем стальное дуло осталось у него в руках, а деревянная часть — в руках Блэда.

Быстро соображающий Блэд первый пустил в ход свое оружие. Одним ловким ударом он свалил Тэппэна с ног. Но когда он намеревался повторить удар, Тэппэн подставил ему ногу. Блэд упал в снег, но вскочил так же быстро, как и Тэппэн. Они бросились друг на друга — Тэппэн, пытаясь уловить момент для удара, а Блэд — непрестанно нанося удары Тэппэну. Его удары были жестоки, и все время он старался попасть по голове. Несколько минут Тэппэн прямо стоял под ударами, которые давно свалили бы с ног более слабого. Собственная кровь ослепляла его. Наконец, он взмахнул стальным дулом и нанес удар Блэду. Удар переломил левую руку врага. Подобно дикому зверю, тот взвыл от боли и, забыв осторожность, бросился вперед, слишком взбешенный для расчета. Тэппэн, как и прежде, спокойно встретил нападение и, улучив момент, снова взмахнул стальным дулом винтовки.

На этот раз он ударил с такой силой, что проломил череп Блэда. Он умирал у его ног — страшное, отвратительное зрелище — и, повернувшись на спину, упал в снег и скрылся из глаз. Остались видны только его ноги, к одной из которых еще была прикреплена грубая самодельная лыжа.

Тэппэн, как и прежде, спокойно встретил нападение и, улучив момент, снова взмахнул стальным дулом винтовки… На этот раз он проломил череп Блэда…

Тэппэн смотрел, с трудом сознавая, что произошло.

— Прощай, дикий Блэд! — воскликнул он, глядя на углубление в снегу, где исчез его враг. — Ты собирался убить и съесть «осла Тэппэна»!

Его взгляд упал на окровавленное дуло винтовки, и он отбросил его от себя. Наконец, он обратил внимание на свои раны. Смыл кровь и перевязал голову. Обе руки были сильно изранены и начинали распухать. Но, к счастью, ни одна кость не была сломана.

Тэппэн быстро привязал к ослу брезент; потом, захватив запасы пищи свои и Блэда, воскликнул:

— Идем, Дженет!

Но куда итти? В горах снежный покров должен быть еще глубже и непроходимее. Тэппэн понял, что ему оставалось только попытаться спуститься в долину. Он вывел Дженет из лагеря, ни разу не оглянувшись назад. Что произошло там? Казалось, он уже не был прежним Тэппэном, мечтателем, бродившим в стране лесов.

Тэппэн взял Дженет за повод и отправился в путь. Было неудобно двигаться на тяжелых грубых лыжах. Ему приходилось итти медленно, скользя по замерзшему снегу. Но все-таки он продвигался вперед. Дженет осторожными шагами ступала возле него. Время от времени одно из ее острых копыт прорезало ледяную корку, но это не особенно задерживало ее. Как только они тронулись в путь, Тэппэн заметил в Дженет что-то странное. Ни разу еще она не зависела от него. Ее смышленность, очевидно, подсказывала ей, что, если она выберется из снежной пустыни, — это будет только благодаря силе и разуму ее хозяина.

Тэппэн держался северной части каньона, где ледяная корка была крепче. Ему надо было добраться до вершины каньона и продвигаться по его хребту до тех пор, пока он не выберется из леса.

Он медленно шел вперед. Теперь он сам должен был выбирать дорогу. На этот раз Дженет была не в состоянии угадывать направление. Ее опыт ограничивался сыпучими песками и цепями скал. Она шла, куда ее вел Тэппэн. Ее доверие и покорность были трогательны.

— Ну что, старушка? — сказал ей Тэппэн. — Это уж другая песня, а?

Наконец он достиг широкой части каньона, где начинался постепенный склон, густо поросший сосняком. Это очень ободрило Тэппэна. Теперь, когда Дженет проваливалась в снег, Тэппэн, вытаскивая ее, мог держаться за стволы и ветки деревьев. Продвигаться по этому склону было так трудно, что Тэппэн начал понимать настойчивый отказ Блэда взять с собою Дженет. В лесу уже начали сгущаться сумерки, когда Тэппэн достиг равнины. В общем он недалеко ушел от лагеря, и это сознание сильно опечалило его. Итти дальше в темноте было безрассудно. Поэтому Тэппэн выбрал густую ель, под которой было меньше снега и он был плотнее, и стал устраиваться на ночь. Отвязав брезент, он разостлал его на снегу. Нижние ветки дерева-гиганта были сухие. Тэппэн обломал их, и скоро у него был огонь. Дженет обгладывала мох, покрывавший ствол ели. Ужин Тэппэна состоял из бобов, сухарей и комка снега, который ему пришлось держать над огнем, чтобы он стал мягче. Он следил за тем, чтобы и Дженет хорошо поела. Наступила ночь — необычайная в искрившейся белизне леса и пронизывающе холодная. Постепенно огонь растопил снег и образовал в нем дыру до самой земли. Тэппэн завернулся в брезент и скоро уснул.

В три дня Тэппэн прошел около пятнадцати миль, постепенно спускаясь, пока, наконец, ледяная корка уже перестала выдерживать Дженет. Тогда трудности путешествия неимоверно возросли. Как только всходило солнце и снег делался мягче, Дженет начинала проваливаться. И часто, стараясь вытянуть ее из снега, Тэппэн сам проваливался за нею. Эта работа была убийственной даже для такого крепкого человека, каким был Тэппэн. Легче было переносить жару, облака пыли и сыпучие пески, чем эту работу в снегу. Тэппэн начинал ненавидеть бесконечный, скованный снегом лес. Холодная, пустынная, белая, страшная страна! Еще в детстве она вставала перед Тэппэном в страшных кошмарах — ужасная, призрачная, с вечной зимой. Он любил солнце и широкие горизонты. Лес обманул его. Он обратился в ледяную стену. Постепенно, продолжая работу, он перестал управлять своими мыслями, и только на одном была сосредоточена вся его воля — спасти Дженет. В некоторых местах он нес ее на руках.

К концу четвертого дня количество запасов угрожающе уменьшилось. До сих пор он был слишком великодушен к Дженет. Теперь, считая, что ему приходится работать больше, чем ей, — он уменьшил ее порцию. На пятый день Дженет стала проваливаться так часто, что Тэппэн понял, что для нее было совершенно невозможно выбраться из леса собственными усилиями. Поэтому он решил уложить ее на брезент и тащить так по снегу. Сложенный вдвое, брезент обратился в достаточно хорошие санки. Весь остаток дня Тэппэн тащил Дженет за собою. И весь следующий день он продолжал итти вперед, сжимая в руках брезент, с опущенными плечами и головой — упорный и методичный, как человек, которого ничто не могло осилить. К вечеру он был настолько измучен, что не был в состоянии развести огонь, и так мрачно настроен, что не мог притронуться к пище.

…Весь остаток дня, и весь следующий день Тэппэн тащил за собою Дженет по снегу на брезенте…

На следующий день характер леса стал изменяться. Тэппэн уже не встречал елей; сосны тоже попадались реже. Но этот факт, сам по себе дававший надежду, имел свои плохие стороны. Глубина снега еще доходила до полутора метров, и верхняя корка не всегда выдерживала Тэппэна. Кроме того, теперь постоянно встречались овраги и долины, что значительно затрудняло путь. Тэппэн медленно шел вперед, угрюмый, настойчивый, поглощенный работою.

Когда ледяная корка не выдерживала их, он вешал лыжи на спину Дженет и катался по снегу — укатывая дорогу для нее. Два дня такой изнуряющей работы без пищи и огня сломили изумительную выносливость Тэппэна. Но не его волю. Он тащил Дженет по снегу, вниз по холмам и склонам, сквозь чащи, в надежде, что за следующей цепью холмов его ждет спасение… Стали часто попадаться следы оленей и лосей. Из деревьев теперь преобладали кедр и можжевельник. Только изредка там и тут встречались сосны. Наконец, он выходил из леса. Только уверенность в этом и вспыхнувшая надежда помогали Тэппэну держаться на ногах.

Он часто падал и все с большим трудом поднимался на ноги. Снег стал так мягок, что и Тэппэн не мог удерживаться на нем, и на время ему пришлось оставить Дженет. Это было необходимо, чтобы приготовить для нее дорогу. Какие угрюмые, холодные, белые пространства! Ярд за ярдом Тэппэн прокладывал дорогу. Пот уже не покрывал его. Он не чувствовал ног, не чувствовал грызущего голода. Жажду он утолял снегом — уже мягким снегом, который теперь не приходилось разламывать, как лед. В груди, в сердце была ужасная боль, дыхание стало стесненным, и в легких появилось мучительное колотье.

Наконец Тэппэн вышел из кедровой рощи, и теперь он мог видеть далеко вперед. Перед ним начинался широкий склон, переходящий в открытое пространство. Его глаза, привычные к пустыне и острые, как глаза орла, различили равнину, только слегка покрытую снегом, и на ней черные точки, в которых он угадал скот. Последний спуск! Последнее усилие! Снег — толщиною в один метр, не говоря о сугробах. Он спускался ниже и ниже, прокладывая дорогу для Дженет. Весь этот день он выбивался из сил, укатывая бесконечно длинный склон, стараясь до заката закончить работу, но чувствуя, что его воля слабеет. Он то падал, то поднимался. Он не ощущал ни холода, ни усталости. Только зрение еще не изменило ему. Ужас, который внушала ему царившая вокруг белизна, оставил его.

Наконец, он вернулся к Дженет, достаточно оправившейся для самостоятельного путешествия. Конец дня застал Тэппэна в роще, где местами ветер сдул листья и обнажил высокие пожелтевшие травы. Дженет сейчас же принялась за них.

Что касается Тэппэна, он опустился на снег под ветвистым кедром и бессильными руками одергивал парусину, стараясь разостлать ее так, чтобы лечь и укрыться. Он оглянулся на Дженет. Она стояла близко, но он не различал ее ясно. Она казалась ему смутным призрачным существом. Она паслась. Тэппэн лег и медленно натянул на себя брезент.

Ночью пронзительный, холодный ветер подул со снежных вершин. Он рыдал в ущельях, стонал, вырвавшись в открытое пространство. И все-таки ночь казалась безмолвной. Глубоко в синем небе сияли белые звезды — бесстрастные, холодные, пристальные глаза, глядящие вниз без жалости или порицания. Это были глаза природы. Всю ночь дул северный ветер, делаясь все холоднее и холоднее. Наступил рассвет, медленный, серый, с красным заревом на востоке.

Дженет вернулась к месту, где она оставила хозяина. Лагерь! Тысячу раз она возвращалась так на рассвете за долгие годы ее службы. Она паслась всю ночь. Ее бока, ставшие тощими, опять округлились. Дженет преодолела еще одну превратность, встретившуюся на пути ее жизни. Она стояла в легкой дреме, закрыв длинным ухом свою мягкую морду. Дженет ждала Тэппэна.

Но он не шевелился под толстым брезентом. Дженет ждала. Взошло зимнее солнце с холодным желтым блеском. Снег сверкал, словно усыпанный бриллиантами. Где-то вдалеке раздался протяжный и нестройный крик оленя. Дженет навострила уши. Она слушала. Она узнала зов родственного ей существа. Всегда инстинкт руководил Дженет. Подняв серую голову, она издала звук, напоминающий звук рожка:

Хи-хоу-хи-хоу-хи…

Эхо повторило ее могучий клич и разнесло его в пространстве, чистый, как звук охотничьего рога, но страшный своей нестройностью. В это утро Дженет не разбудила Тэппэна…

ЦЕНА РЕКОРДА

Воздухоплавательный рассказ Ник. Шпанова.

30 апреля, в 8 ч. 55 м. вечера из Кунцева (близ Москвы) вылетел свободный аэростат союза Осоавиахим СССР, пилотируемый т. Семеновым и вторым пилотом т. Зыковым.

Задачей аэронавтов было совершить полет возможно большей продолжительности. Метеорологические наблюдения показали, что путь аэростата должен итти через восточную часть Вологодской губ, область Коми и Северный Урал — в северную часть Тобольской губ, где на побережьи Полярного моря предполагалось закончить полет.

Аэронавты намеревались собрать возможно более полные метеорологические данные по всему малоисследованному северо-восточному району, над которым им предстояло лететь. С этой целью они захватили все необходимые инструменты и приборы для научных наблюдений. Провизией они были обеспечены на две недели.

Вылетев вечером 30 апреля из Кунцева, аэростат взял курс на северо-восток. 1 мая была густая облачность, и аэронавтам пришлось лететь при полном отсутствии ориентировки. Вечером, когда аэростат несся с катастрофической быстротой 120–150 км в час, пришлось спуститься до небольшой высоты, чтобы определить местонахождение. Аэронавты шли на явную опасность — задеть на большой скорости за утесы или высокие деревья гайдропом, выпущенным из корзины.

Около 12 часов в ночь на 2 мая гайдроп внезапно зацепился за деревья, и силой удара из корзины был выброшен пилот Зыков. Для того, чтобы спасти товарища, которому угрожала смерть в снегах, шеф-пилот Семенов тотчас сделал попытку опуститься здесь же, прямо на лес. Однако, усилий одного человека оказалось недостаточным для того, чтобы вскрыть разрывное приспособление на шаре. Но вскоре корзина ударилась о верхушку дерева, и т. Семенов был также выброшен на снег.

Аэронавты пролетели около 2000 километров, собрав по пути ценные метеорологические сведения. На Урале они наблюдали небывалое наслоение облачности, толщиной в 3–4 тысячи метров.

Сюжет помещаемого ниже рассказа, передающего в вольной беллетристической форме приключения двух аэронавтов, навеян отважным, так неудачно кончившимся полетом т. т, Семенова и Зыкова…

I. Куда мы полетим?

Зыбков, второй пилот свободного аэростата, назначенного в рекордный полет на продолжительность, был маленький, коренастый крепыш, немного неуклюжий, точно нескладно вырубленный топором. Он медленно водил малюсеньким огрызком карандаша, составляя список снаряжения, которое следовало забрать на борт корзины.

Его старший товарищ по полету — первый пилот Сементов, угрюмо уставившись в голубое поле синоптической карты, пытался разгадать по прихотливо вьющимся на карте изобарам намерения капризной атмосферы. В противоположность Зыбкову, Сементов был худощавым, вялым человеком, типичным горожанином — именно таким, какие родятся для того, чтобы проводить свою жизнь в лабораториях во внимательном и кропотливом изучении всяческих тонкостей сложного инженерно-воздухоплавательного дела.

Он должен был быть мозгом, а Зыбков — рабочим костяком небольшого экипажа. И Сементов упорно старался теперь воссоздать картину предстоящих движений атмосферы, чтобы представить себе, в каком же направлении понесет их воздушная стихия через два дня — в полете, которым они должны попытаться побить мировой рекорд продолжительности. Шутка ли, заставить аэростат продержаться в воздухе по крайней, мере восемьдесят семь часов и одну минуту, чтобы покрыть Каулена — держателя мирового рекорда продолжительности полета в 87 часов! Правда, аэростат новый, с иголочки, еще ни разу не бывший в полете и только что сданный заводом Резинотреста, и объем его в 1600 кубических метров позволяет рассчитывать на большой запас балласта, но все же мало ли всяких неожиданных «но» ждет аэронавта в свободном полете!.. Да к тому же и сеткой нельзя похвастаться — старая, взятая в спешке с аэростата меньшего объема, она не внушала Сементову ни малейшего доверия.

— А знаете, товарищ Зыбков, ведь дела-то вовсе не так блестящи. Ветра самые отвратительные, изо дня в день все на северо-запад. Утешительного мало.

— Э, бросьте-ка, батенька, вашу метеорологию. Все равно ведь это гадание на кофейной гуще. Нагадаете север, а полетим на юг. Давайте-ка лучше — список закончим. Ведь завтра надо запастись всем до точки… Итак, у нас из оборудования с собой будет:

барографов два,

высотомер анероид один,

компасов два, карты,

кислородных аппаратов два,

ножей два, топор один,

аккумуляторный фонарь один,

бинокль шестикратный,

двое часов.

— Ну и все, кажется. Из провианта основное: 20 плиток шоколада, сала 5 фунтов, ветчина, хлеб. Нарзана 20 бутылок, вина красного 10 бутылок, коньяку 2 бутылки. В термосах два литра горячего черного кофе. Теперь, на случай странствования по суше: дробовик-берданка, сто патронов с дробью разных номеров и десяток пулевых, спичек несколько коробков.

Внимательно слушая Зыбкова, Сементов ни на минуту не отрывался от разложенных перед ним карт погоды. Кончив свой перечень, Зыбков размеренно сказал:

— Меня, откровенно сказать, занимает больше вопрос. — сколько мы продержимся. А где мы сядем — не все ли равно?! Выходы отовсюду есть, а гадать теперь — только время терять. Идемте-ка лучше на боковую. Завтра, чуть свет, на ногах надо быть, ведь последний день, все надо успеть приготовить окончательно. Айда спать!

— Вы ложитесь, а я еще немного разберусь в последних сводках метеорологических станций.

Скоро в комнате раздался напористый, с присвистом, храп Зыбкова, а Сементов все сидел и сидел перед разложенными по столу голубыми листами карт, испещренными замысловатыми узорами жирных черных изобар и беспорядочно смотрящих во все стороны маленьких стрелок, указывающих направление и скорость ветра. Наконец, под ярким светом электричества изобары и стрелки стали сплетаться в прихотливый венок вокруг маленького кружка с буквой «М» — Москва, — и из середины его полезли на Сементова в неухватной быстроте чередующиеся картины лесов и полей. Склонив голову на руки, Сементов заснул.

II. Куда мы летим?

Было уже совершенно темно, когда все приготовления к старту были закончены. С бортов корзины сняты балластные мешки. В самой корзине все уложено в надлежащем порядке: приборы на поперечных рейках, карты и провиант в сумках по бортам, балласт в пудовых мешках уложен на дно. Последние слова команды стартера — и аэростат, плавно качнувшись, быстро ушел вверх, оставив далеко внизу машущих платками людей, суетливо копошащихся в ярком пятне, залитом светом электрических фонарей. А кругом этого пятна в темно-серой мгле вечерних сумерек утопали дачные поселки Кунцева, прячущиеся в жидкой паутине голых, еще не покрытых листвою деревьев.

Сементов был твердо уверен, что раз уже удалось полететь, то полет должен быть замечательным. Рекорд продолжительности должен быть во что бы то ни стало отбит у Каулена. Уверенность в своих знаниях, пусть кабинетных, пусть пахнущих еще страницами учебников, но основательно, кропотливо подобранных зернышко к зернышку, наполняла Сементова торжественной радостью.

А Зыбков молчал. Как всегда угрюмый, он внимательно смотрел через борт, неизвестно за чем следя. Он не отрывался от сосредоточенного созерцания темной земли, где с неясными шумами проплывала под аэростатом разляпистая Москва.

Но вот и все огромное, забрызганное каплями электричества лицо столицы осталось позади. Ничего, кроме густой мути, не виднелось внизу. Жизнь точно пропала. Сементов с Зыбковым поняли, что теперь они остались одни.

Однако, у каждого было достаточно дела. Сементов должен был заняться приборами, и то и дело из его правой руки устремлялся на их циферблаты яркий голубой луч карманного фонаря. Стрелки барографов согласно ползли по барабанам, выписывая на них зазубренную черту полета. По этой черте потом, по окончании полета, будут судить об искусстве пилотов, на основании этой черты произнесут свой приговор над рекордом двух молодых воздухоплавателей. И точно подтверждая исправность работы стрелок барографов[7]), дрожала на цифре четыреста метров горящая фосфором стрелка альтиметра[8]). В ночной тишине, не нарушаемой суетливым шумом земли, явственно слышалось тиканье механизмов барографов, споривших в размеренном беге с двумя прикрепленными к рейкам часами. И неожиданно резко прозвучал в этом безмолвии голос Сементова:

— Товарищ Зыбков, травите гайдроп, и прошу вас самым тщательным образом наносить на карту курс.

Один за другим уходили за борт сложенные восьмеркой витки толстого морского каната. Казалось, что конец гайдропа иглою уперся в темную поверхность земли. Теперь, когда можно было судить по гайдропу, Сементову стало совершенно ясно, что аэростат несется на северо-восток с довольно значительной скоростью, во всяком случае не менее 70–75 километров.

Разложенное на коленях Зыбкова поле карты приветливо глядело из-под направленного на него фонаря густыми зелеными пятнами необъятных северных лесов. Но ни Зыбкову, ни глядевшему через его плечо Сементову эта зелень вовсе не казалась такой уютной. Слишком хорошо они знали, что сулят эти зеленые пятна всякому, не в меру далеко забирающемуся в их дебри…

Между тем, в воздухе становилось свежей. Легкая пелена белесоватой мути временами скрывала поверхность земли, и становилось трудно определять направление движения аэростата. Небесный свод блистал мириадами ярких светил сквозь широкие просветы в облаках, беспорядочно нагроможденных над головой.

Эти окна, в которые на пилотов не мигая глядели хороводы светлых глаз, делались все уже и реже. Кроме того, облака стали набегать на аэростат, и тогда уже решительно ничего не было видно — даже самая громада шара скрывалась в темной мути.

И без того редкие огоньки деревень стали еще реже, так как их слабый мерцающий свет не мог пробиться сквозь туманную слизь низко бежавших облаков. Те облака, что были пониже, бежали вместе с аэростатом, а верхние — густыми, тяжелыми массами направляли свой стремительный бег под некоторым углом к пути аэростата, почти строго на север. Из этого Сементов заключил, что нужно всячески избегать увеличения высоты полета, ибо в таком случае их понесет к Ледовитому океану, и придется садиться, еще далеко не израсходовав всего балласта.

Скоро внизу, в широком облачном окне, стала видна рябившая поверхность воды и на ее краю широко разбросавшаяся кучка ярких огней. Это не была деревня. Судя по времени и направлению, это мог быть Переяславль-Залесский. Но прежде чем Зыбкову удалось как следует свериться с картой, окно в облаках снова сомкнулось, и снова земля исчезла из глаз.

Зябкая сырость забиралась за воротник и покрывала кожу на спине мелкими гусиными пупырышками.

И вдруг, среди этого туманного однообразия, такого нудного, что в нем не хотелось ни говорить, ни даже думать, где-то далеко, точно за обитой войлоком перегородкой, раздался глухой перекат грома. Раскат мягко прокатился по горизонту, словно перегородив дорогу аэростату. Это было уже нешуточным предостережением. Гроза — бич воздухоплавателей, который оставляет на выбор только два положения: либо удар в ободочку шара и пожар, либо немедленная посадка. Ни Сементов, ни Зыбков ничего не сказали; они лишь посмотрели друг на друга и точно сговорились глазами: «подождем, ведь не садиться же».

А ветер крепчал. Тяжелые темные тучи, несшиеся наперерез аэростату, нависали все плотнее и плотнее, и с огромной быстротой мелькали в облачные прорывы клочки далекого звездного неба. Небо потеряло свою яркость и из глубоко бархатного сделалось плоским и черным, с мутными пятнами созвездий. Единственный выход в таком случае — подняться выше и пройти над грозой — был закрыт, так как тучи ясно говорки о неблагоприятном на большой высоте направлении ветра.

Но снова густой раскат, уже не такой мягкий и заглушенный, точно накатывающийся высоким валом бурный поток, пробежал впереди. А через две-три минуты — более сухой и короткий, которому уже предшествовал неясный светлый блик, пробежавший по небу на той стороне занавеса.

— Ваше мнение, товарищ Зыбков?

— Приготовить парашюты и лететь на той же высоте. По-моему, подниматься нет никакого смысла — нас попрет на чистый норд, а это нас никак не может устроить.

— Ладно, как хотите. Тогда спустите парашюты за борт и приготовьте всю сбрую.

И снова Сементов погрузился в свои приборы, а Зыбков стал возиться с приготовлением парашютов. Тяжелые желтые сумки, в виде перевернутых ведер, скоро громоздились уже на наружном борту, с разных сторон корзины. Расправленная сбруя, поблескивая никелировкой карабинов и пряжек, неуклюже стянула фигуры воздухоплавателей.

Новая яркая вспышка, как ракетой осветившая вуаль хлынувшего потоком дождя, прорезала чернильную темень. Стало жутко. Сементову вспомнилось детство, когда он мальчиком остался как-то совершенно один на даче.

Разыгралась неожиданно набежавшая гроза. Сухие короткие перекаты грома, врезавшиеся в самую крышу дома, загнали куда-то в пятки дрожавшую маленькую душу. Забившись в угол, с завернутой в одеяло головой, мальчик цепенел от непреоборимого страха. Наконец случилось что-то совсем ужасное: сквозь пике одеяла глаза резнуло ярким пламенем, точно от голубого фейерверка, и с шумом пушечного выстрела разлетелся вдребезги стоявший у самого дома огромный дуб. Щепки с грохотом посыпались на железную крышу. Подоспевшие к этому времени родители нашли мальчика почти в обмороке, — с тех пор Сементов боялся грозы всегда, и как-то инстинктивно сжималось в нем все при первых ударах грома. И каждый раз в таких случаях перед ним воскресала жуткая картина далекого детства…

Так и теперь голубой фейерверочный огонь, еще очень далекий, но уже достаточно яркий, чтобы светить и здесь, освещал весь аэростат и корзину, с темными кружками приборов, с частым переплетом уходящих кверху строп и с неясной темной фигурой Зыбкова. И стало еще неуютней в дробно стучащих по тугой оболочке каплях проливного дождя.

Далеко впереди, отливая на небо светлым маревом, горел огнями большой город. При виде далеких огней большого людского жилья, мысль о грозе стала уже не такой неприятной. Настроение сразу поднялось, и Сементов с удовольствием заправил в рот большой кусок шоколаду. Взглянув мельком на приборы, он сказал Зыбкову.

— А не попробуете ли ориентироваться? Может быть, можно определить, что это за город там впереди? Проследите курс по гайдропу.

Зыбков послушно встряхнулся и, взяв в руку компас, перегнулся через борт. И тотчас восклицание не то изумления, не то испуга вырвалось у него.

— Что случилось? — поспешно спросил Сементов и тоже нагнулся за борт.

И такой же возглас удивления вырвался у него. Весь гайдроп светился бледным голубым светом, словно его густо смазали фосфором. Тонкая светящаяся стрела каната каким-то волшебным жезлом плыла в окружающей черноте, и вокруг нее был световой ореол!..

Яркая вспышка, как ракета, прорезала черную темень. Зыбков взял в руку компас, перегнулся через борт, и крик не то изумления, не то испуга вырвался у него… Весь гайдроп светился бледным голубым　светом, словно его густо смазали фосфором…

Это было настолько необычайно и красиво, что Сементов и Зыбков не могли оторваться от неожиданного зрелища и даже забыли про приборы и курс.

Когда Сементов снова повернулся к приборам и поднял голову, то ясно увидел, что так же, как гайдроп, светится и клапанная стропа и разрывная вожжа. Их свечение было несколько слабее на менее темном, чем земля, фоне аэростата. Было совершенно ясно, что и от них самих исходит свечение. Творилось что-то необычайное. Сементов не мог удержаться, чтобы не протянуть руку к стропам, желая проверить себя, и в страхе отдернул ее обратно: концы пальцев его собственной руки тоже светились мягким фосфорическим блеском. Когда он повернул к Зыбкову изумленное лицо, то увидел, что и тот внимательно смотрит на концы своих вытянутых пальцев. Издали было еще лучше видно, как светились руки Зыбкова. Сементову сделалось не по себе, он тщательно обтер руки платком и засветил карманный фонарь, чтобы записать показания приборов. Но как только он его снова погасил и глаза немного привыкли к темноте, — снова стал ясно виден странный свет, излучаемый стропами!

— Товарищ Зыбков, вы знаете, что это такое? Ведь это результат электризации атмосферным зарядом. Это явление довольно часто наблюдается в южных морях. Там такое свечение называют огнями святого Эльма, и у моряков существует поверье, что корабль, на реях которого появляются огни святого Эльма, должен погибнуть… Однако поглядите-ка лучше на землю и скажите, может ли вот эта куча огней под наши быть Костромой?

— Если судить по широком реке, то, пожалуй, это Ярославль. Но из-за облачности я так запутался, что утверждать категорически не могу.

— Но вероятно, все-таки это именно один из двух этих городов. Глядите-ка. а ведь гроза-то несется с какой быстротой! Вон она уже где — далеко за нами.

Широкая лента реки тускло блестела внизу, отражая, как в зеркале, огоньки небольшой прибрежной деревни. Огней было мало, и они стояли один от другого на большом расстоянии. Скоро и они исчезли, и снова кругом осталась одна чернота глубокого провала. Только по крику петухов и редкому лаю собак можно было судить о том, что иногда там в черноте проплывали под аэростатом а деревни, погруженные в весенний сон, когда каждый крестьянин СССР доглядывает последние зимние сны, перед бессонною, но благодарною летнею страдой…

Но не стало и этих редких звуков, их сменило однообразное, похожее на шум морского прибоя, шуршание леса. Вероятно, ветер внизу был тоже довольно сильным, потому что временами казалось, будто деревья шумят совсем рядом, и высокие нотки свиста в ветвях прорывались в монотонном шуршании.

Становилось зябко. После полуночи снова сырость облаков стала обволакивать все вокруг. Кожа пальто снова сделалась скользкой и змеино поблескивала под лучом фонаря, которым Зыбков освещал иногда приборы. Была его вахта. Свернувшись калачиком на просторной постели из балластных мешков, Сементов спал, и сладкое посапывание товарища еще больше заставляло Зыбкова ежиться от зябкой сырости тумана.

Опять землю стало видно лишь изредка. Аэростат ровно шел на одной высоте, и становилось почти скучно от безделья. Внезапное зарево полыхнуло с земли в прорыв облаков, и невдалеке Зыбков увидел яркие плески огня. Жутью повеяло от этого яркого пожара одинокой лесной деревушки. И точно плачем подтверждая тоску и растерянность горевшей деревни, снизу донеслись частые размеренные удары дребезжащего колокола — набат…

Мысли Зыбкова не сразу освоили картину внизу, а когда он вполне осознал, в чем тут дело, под ним снова была лишь темная муть облаков.

Постепенно густая черная мгла начинала редеть, и сквозь ватную вуаль облаков проступал серый свет. Это еще не было утро, а только та предрассветная мгла, которая предшествует появлению дневного светила. Судя по времени, солнце должно было бы уже появиться из-за горизонта, но Зыбкову его не было видно. Только слабая желтая корона над головою Авроры просвечивала сквозь заволокшие даль низкие облака. Настало время будить Сементова.

Части аэростата: А — клапан. Б — разрывное полотнище. В — аппендикс (отросток). Г — сеть. Д — кольцо, Е — корзина. Ж — гайдроп.　

Через пять минут воздухоплаватели поменялись ролями. Сементов, поеживаясь спросонок, смотрел слипавшимися глазами на приборы, а Зыбкое, укрывшись с головой концом упаковочного брезента, лежал на дне корзины.

Время тянулось необычайно медленно. Единственная работа Сементова заключалась сейчас в том, чтобы, следя за показаниями приборов, не дать аэростату набрать слишком большой высоты под влиянием тепла солнечных лучей. Эту работу облегчали облака: лучи солнца доходили до аэростата уже почти совершенно обессиленными от борьбы с их густой завесой.

Изредка снизу доносились звуки просыпавшейся земли: раскатистое «куку-реку» деревенских часов. Но шум ветра в лесу ни на минуту не прекращался. Так прошло довольно много времени. Сементов не будил Зыбкова, и тот спокойно проспал почти до полудня. Как раз к этому времени под влиянием солнца облака стали подниматься и, скопившись густыми кучами над головой, почти совершенно очистили землю. Аэростат непрестанно тянуло кверху, и высотомер показывал уже почти 2000 метров.

Вместе со слабой тенью аэростата бежали по земле и мохнатые тени облаков, принимая временами самые причудливые формы. А там, внизу, шли сплошные леса, в которых темные пятна хвои чередовались с серыми полосами оголенных лиственных деревьев. И там, где было серо, среди голых ветвей можно было ясно различить лужи воды, заливавшей лес целыми озерами…

Земля снова почти совершенно скрылась из глаз за низко бегущими пластами облаков. Ни на минуту аэростат не выходил из окружения тусклой сырости, и все, что было в корзине, кроме резиновых мешков с картами, давно намокло. Кожа пальто сделалась неприятно скользкой и уже не держала воды — подкладка начинала промокать.

Аэростат начинал тяжелеть от пропитывавшей все снаряжение воды — и, время от времени, приходилось травить балласт. Если пойдет так дальше, то о рекорде не придется и думать.

Уже смеркалось. Было около восьми часов вечера, когда в прорывах начавших быстро редеть облаков воздухоплаватели увидели под собою сплошные массивы хвойного леса. Ничего, кроме темно-зеленой, почти черной массы деревьев, не было видно, насколько хватал глаз. В растопыренные окуляры бинокля упорно ползли волнующиеся под напором сильного ветра зеленые волны леса. Зыбков, неотрывно наблюдавший за горизонтом, уныло опустил бинокль — не на что было смотреть.

Время томительно бежало в молчаливом созерцании размеренного хода приборов. Усиливавшийся временами шум в лесу говорил о том, что ветер делается все более порывистым.

Первым заговорил Сементов:

— Для меня ясно только одно — под нами область Коми, то-есть, Зырянский край, но какая именно его часть? Уже само по себе это обстоятельство не сулит ничего приятного, но если мы на юге этого края, то полбеды — значит, мы идем с уклоном к востоку, а если это север Зырянского края, то дело — дрянь, — придется, вероятно, завтра уже садиться, потому что лететь в Ледовитый океан нам нечего. Дорого я бы дал за то, чтобы знать, где именно мы находимся…

III. Лес высотою в 170 метров?

Было одиннадцать часов ночи 1 мая, когда Сементов уступил свое место у приборов Зыбкову, а сам, завернувшись в брезент, улегся на дне корзины, чтобы уснуть.

Звезд, как и вчера, не было видно. Все небо было затянуто быстро несущимися густыми тучами. Туман внизу снова начал сгущаться и скоро занял весь горизонт. Становилось все холоднее, и Зыбков уже не раз приложился к горлышку бутылки с коньяком, чтобы немного согреться, так как ему начинало казаться, что даже самый желудок его пронимает зябкая дрожь. Глотки он делал маленькие, экономные, так как они условились с Сементовым беречь вино и возможное количество припасов на случай посадки в дикой местности, где им, может быть, пришлось бы долго бродить без жилья.

У приборов почти нечего было делать, так как аэростат шел довольно ровно, и только обилие влаги давало себя знать. Следить за землей тоже нечего было, потому что ее попросту не было видно. Лишь изредка в узкие окна в облаках проглядывала все та же черная бездна. Высотомер показывал без малого четыреста метров. До земли было далеко, и Зыбков не видел ничего плохого в том, что он дал аэростату еще немного убавить высоту и позволил ему итти на трехстах метрах — ему было жаль напрасно тратить балласт ради того, чтобы компенсировать сжимавшийся от ночного холода газ. А температура заметно стала понижаться, и висевший на рейке термометр уже показывал 3° ниже нуля.

Зыбкову стало просто скучно, и он размечтался о теплой постели и уютной комнате. Сделав маленький глоток коньяку, он почувствовал приятную теплоту в пищеводе, и ему пригрезился сытный обед. Клюнув носом, он ясно увидел перед собой дымящуюся тарелку супу, и в тот момент, когда его рука с ложкой протянулась к этой тарелке, тарелка вдруг прыгнула ему в лицо и больно ударила по лбу. Зыбков вскинул голову и, проснувшись, понял, что ударился лбом об один из приборов. Вероятно, он просто вздремнул… Но нет — его снова качнуло в корзине. Точно кто-то резко толкнул ее. Ничего не понимая, Зыбков смотрел на высотомер, показывавший 250 метров — до земли было далеко. Однако корзина снова дернулась, и стало ясно, что восьмидесятиметровый гайдроп за что-то цепляется.

— Чепуха какая-то! Не могут же здесь деревья быть по 170 метров.

Но еще один рывок, более сильный, чем прежние, показал, что вероятно это именно так, — снизу раздался характерный хруст ломаемых сучьев и ветвей, и было ясно видно, как гайдроп, захлестнувшись за древесный ствол, натянулся в сторону от подвесного обруча, к которому был укреплен. Не отрывая глаз от высотомера, Зыбков стал осторожно травить балласт из очередного мешка, и рывки прекратились.

Зыбков решил не будить Сементова, но стал внимательно наблюдать за стрелкой высотомера. В полном согласии с перьями обоих барографов, эта стрелка стояла против 250 метров.

Часы показывали 11 часов 50 минут. Как было условлено, Зыбков должен был завести их как раз в полночь. Он осторожно расстегнул кожаный футляр и достал массивную луковицу, настороженно глядевшую на него горящими фосфором цифрами. Заведя часы, он вставил их на место и принялся за вторые. За это время стрелки успели продвинуться еще на 5 минут. И как раз, когда Зыбков приподнялся на цыпочки, желая дотянуться до рейки, чтобы поставить на место вторые часы, он почувствовал, что борт корзины сильно толкнул его в грудь. Крепко держа в руках часы, Зыбков со всего маху полетел в противоположный угол корзины, где, завернувшись в брезент, спал Сементов.

Не успев даже крикнуть, Сементов, забился в мокром брезенте, пытаясь сбросить с себя тяжесть коренастого тела Зыбкова. Новый крепкий толчок корзины сделал это за него. Зыбков скатился с Сементова и, растянувшись поперек корзины, уперся головой в ее борт, все еще не выпуская из рук часов.

Через несколько секунд Сементов был на ногах и, наступая на пытавшегося встать Зыбкова, бросился к приборам, но резкий толчок, сопровождаемый сильным треском ломаемых внизу деревьев, заставил его изо всех сил вцепиться в стропы, чтобы удержаться на ногах. Корзину неистово мотало из стороны в сторону, точно бочку на волнах. Оглушительный рев ветра доносился снизу, из леса, так ясно, словно этот лес был вот здесь, совсем рядом с корзиной. Не могло быть сомнений в том, что гайдроп зацепился за деревья. Стараясь пересилить завывания ветра, Сементов крикнул Зыбкову:

— Травите балласт… травите балласт, чорт вас подери!..

И держась одной рукой за стропу, другою Зыбков выбросил за борт сразу целый мешок, за ним второй. Аэростат разом метнулся вверх, но сейчас же рванулся снова вниз на туго натянутом гайдропе. Среди шума ветра можно было разобрать, как с дробным пулеметным треском затрещали веревки сетки, и корзина резко накренилась на один борт. Новым порывом ветра ее ударило о вершины деревьев. Толчок был настолько силен, что Зыбков не мог устоять на косом дне корзины и, продолжая держаться одной рукой за стропу, уперся ногами в борт, который оказался теперь на месте пола.

Свободной рукой он пытался поймать метавшиеся в диком танце по дну корзины балластные мешки. При новом ударе груда беснующихся мешков накатилась ему на ноги, и, потеряв равновесие, он вылетел из корзины, повиснув руками на стропах.

Сементов отчетливо видел эту борьбу Зыбкова с мешками. Но сознанию трудно было уловить движения аэростата, совершавшиеся с молниеносной скоростью. Сементов давно уже, как казалось ему, понял тщетность попыток освободить гайдроп, и мозг его резала мысль: «срубить гайдроп». Но тут же он понял и то, что эта мысль нелепа потому, что в корзине нечего было и думать найти топор. Руки его сами потянулись к разрывной вожже. Обдирая кожу рук, он всею тяжестью своего тела повис на разрывной и с отчаянием тянул неподдающуюся веревку. Вися на этой веревке, с телом, придавленным к борту корзины навалившейся кучей вещей, он видел, как Зыбков сделал несколько судорожных усилий, чтобы снова попасть в корзину, и исчез за бортом.

Зыбков сделал несколько судорожных усилий, чтобы удержаться и снова попасть в корзину, но сорвался и исчез за бортом…

Сементов что-то хотел крикнуть, но сам не услышал своего крика. Новым ударом его оторвало от разрывной вожжи и, ловя воздух руками, он покатился в корзине, больно ударившись грудью о что-то твердое. Перед глазами его танцовали приборы, мелькая в темноте фосфоресцирующими циферблатами. Ударяясь головой о борта, Сементов не мог уже понять, где низ и где верх. По хрусту корзины он только понял, что ее снова швырнуло на деревья. Это было последним, что он успел сообразить. В следующий миг он почувствовал, что быстро летит вниз, в зияющую под ним черную пропасть.

Освободившись от экипажа, аэростат отчаянно рванулся и, оставив половину гайдропа, ракетой взмыл вверх, сразу исчезнув в темной мути облаков.

IV. В лесных дебрях.

Прошла целая вечность — или не прошло и минуты? — этого не мог сказать ни Сементов, ни Зыбков. Они лежали на расстоянии десяти метров один от другого, не видя друг друга. У Сементова сильно ломило бок. Зыбков лежал — оглушенный падением.

Сементов не мог пошевельнуться. Впечатление падения в бездонную пропасть было настолько сильным, что он не отдавал себе вполне ясного отчета в том, что с ним произошло. Окруженный холодным влажным песком, он видел над собой лишь стену темных деревьев, гневно гудевших вершинами под напором трепавшего их вихря. Он попробовал подняться, но ноги провалились во что-то податливое и попали в ледяную воду. Он попробовал перешагнуть на какое-то возвышение, но и там сейчас же провалился почти до пояса, опять попав ногами в холодную воду. Еще раз возобновил попытку выбраться на бугор у корней темневшего рядом ствола, но бугор подался под тяжестью его тела. Руками он уперся в рассыпчатый холодный песок и тут только понял, что это снег.

Тогда, осторожно подвигаясь, он подобрался к самому дереву и, сделав углубление в сугробе, сел. Сделав несколько движений руками и ногами, точно желая убедиться в том, что он цел, Сементов крикнул.

Слабый человеческий крик утонул в шуме гневного леса, и из темноты не пришло никакого ответа. Подождав и прислушавшись, он крикнул еще раз. Теперь совсем близко от себя он услышал слабый ответный крик.

У Зыбкова так ломило голову, что он не сразу мог понять, что раздавшийся неподалеку крик — это зов Сементова, и ответил лишь на второй крик. Но двигаться ему не хотелось — и кричать самому тоже не хотелось. Когда Сементов крикнул опять, он позвал его к себе.

Перекликаясь на каждом шагу, Сементов ощупью пошел к товарищу. Снег оказался глубоким. Местами под ним были лужи воды. Потратив много времени на преодоление десяти метров, отделявших его от Зыбкова, Сементов устал и почувствовал, что промокшие ноги совершенно окоченели.

Так они сидели и совещались. Трудно было охватить положение. Ревущая темнота леса давила на их потрясенное сознание и не давала собраться с мыслями. Не сразу был понят трагизм утраты аэростата со всем содержимым корзины. Запасы пищи, берданка, патроны — все это исчезло бесследно. Освидетельствовав карманы, Зыбков обнаружил в них осколки коньячной бутылки, о которые и порезал тут же себе руки. Спичек не оказалось ни у того, ни у другого — остались в резиновом мешке на борту аэростата. Мысль об отсутствии спичек особенно резнула.

Становилось холодно. Возбуждение падало, с ним уходило и тепло. Озноб начинал проникать в тело. Решили итти, хотя бы для того, чтобы согреться. Пошли, натыкаясь на стволы, проваливаясь в сугробы снега. Ветви кустарника упирались прямо в лицо, раздирая кожу и заставляя поминутно закрывать глаза и отдергивать голову.

Скоро они убедились в том, что итти совершенно немыслимо, и решили переждать до утра, поднимаясь для движения только тогда, когда чувствовали сильный озноб. Промежутки отдыха делались все более короткими, и, наконец, не будучи более в силах сидеть, они все время держались на ногах, сами не зная, подвигаются ли они вперед или кружат на месте.

Когда между вершинами деревьев чернильная темнота сменилась серой мутью, они пошли уже более уверенно, избегая столкновения со стволами и не давая ветвям беспрестанно бить по лицу. В просветах стволов им почудилась полянка, и вдали за этой полянкой маячила большая темная масса. В один голос они закричали:

— Аэростат! — и спотыкаясь, падая на каждом шагу, бросились к опушке леса. Тратя последние силы, прибежали к опушке и увидели, что, вместо полянки, перед ними — глубокая пропасть, белеющая снегом. Никакого аэростата ни здесь, ни по ту сторону пропасти не было. Изнеможенные и разочарованные, они упали на снег. Под влиянием видения, в них снова воскресли надежды на красное вино, ветчину и сало, на шоколад и хлеб, и сразу все это снова рухнуло — на этот раз уже без надежды возврата. А самое главное — нет ни ружья, с которым каждый патрон мог сулить сытную пищу, ни спичек, обеспечивающих жаркое пламя костра и уютный свет в ночных лабиринтах жуткого леса…

Все направления были одинаково безнадежными или одинаково сулили спасение. Пошли вдоль края пропасти. Пошли туда, где им мерещились люди, тепло и жизнь. Но ветви и снежные завалы крепко держали неожиданных гостей и не пускали их туда, куда тянул инстинкт.

Раннее северное утро не изменило картины. Все та же пропасть тянулась на их пути, говоря о том, что они не вольны выбирать даже направление своего движения. Подчиняясь воле гор, в беспорядке нагромоздивших обрывы и заваленные Снегом пропасти, блуждая между неохватными стволами лесных великанов, провели они весь этот день.

Пустота в желудках давала себя чувствовать. Это не был еще настоящий голод, когда человек готов жевать все, что могут смалывать зубы. Пока еще они только для того, чтобы отвлечь внимание, жевали хвойные веточки, отбивая горечью игол позыв к еде.

Вдруг оба замерли на месте, неожиданно увидев первое живое существо за весь день — серую белку, сидевшую спокойно на высоком суке. Не спуская с нее глаз и точно постепенно врастая в землю, Зыбков приник к земле и поднял палку валежника. Медленно, едва заметно заводя ее за спину, он нацелился и швырнул в белку. Палка ударила по суку, на котором сидела белка, и зверек, перевернувшись в воздухе, полетел вниз. Но, еще не достигнув земли, он уцепился за широкую ветвь и исчез в раскидистой зелени огромной сосны. Первая охота окончилась неудачей…

Зыбков поднял палку валежника, нацелился и кинул в белку…　

На этом же месте их застала ночь. Пренебрегая болью в руках, обдирая их в кровь, они наломали сосновых ветвей и сделали себе постель на снегу. Тесно прижавшись друг к другу, заснули. Но сон был недолог. Промокшая обувь делалась железной и, как тисками, сжимала их. Нужно было вставать и итти, чтобы размять замерзающую обувь и чтобы немного согреться. Так же, как в прошлую ночь, они брели без всякого направления, не зная, продвигаются ли вперед или топчутся на месте.

Еще одно утро застало их спящими в обнимку под корнями десятиобхватного великана. По какой-то прихоти ветров мох здесь не был завален снегом, или снег уже стаял, и люди лежали на влажной постели из мягкого мха. Дрожь, когда нельзя произнести ни одного слова и зубы непроизвольно щелкают при каждой попытке открыть рот, погнала их снова вперед. И это утро не дало им ни людей, ни пищи, ни жилья. Но что-то особенное творилось с лесом: словно мертвый вчера, он ожил сегодня. С разных сторон доносилось робкое чириканье птичек. Большой, тяжелый глухарь, вспугнутый чуть не наступившим на него Зыбковым, тяжело захлопал крыльями, лавируя в теснинах между стволами.

Скоро все объяснилось. На смену темной бездне над Еершинами леса, пришли кусочки бледно-голубого неба, обвеянного легким розовым налетом зари: сегодня будет солнце.

И солнце действительно светило ярко весь этот день. День, когда двое едва передвигавших ноги, в изорванной в клочья одежде людей тащились по лесу, разгребая руками снег в поисках клюквы или брусники. Пригретые солнцем, едва проникавшим под темные навесы ветвей, они чаще останавливались и устраивали себе привалы на поваленных стволах. Итти становилось все труднее. Однако, уверенность в своих молодых силах, уверенность в том, что нужно жить, брала свое, и они упорно шли вперед.

Чтобы заменить совершенно изорвавшиеся головки своих сапог, Сементов отрезал по половине от каждого рукава кожаного пальто и, продев туда ноги, обвязал их подтяжками. В этот же день кожа от пальто получила и другое применение: отрезая ее по маленькому кусочку, они ее долго жевали, а потом стали и проглатывать.

Этот день был особенно тяжелым, полным самых заманчивых искушений. Лесное население чащи выползало из нор и гнезд, стремясь к выглянувшему солнцу, и дразнило взоры своей безбоязненной неподвижностью.

К ночи на их пути встало тяжело преодолимое препятствие: неширокий, но глубокий поток сходился с краем лощины, которой они все время шли. Переправа через эту речку вплавь для них, лишенных сил, была немыслима. Решили попытаться соорудить мост. Потратили весь остаток дня на то, чтобы подтащить два длинных тонких ствола. Перекидывая один из них на противоположный берег, уронили его в воду, и его унесло быстрым течением. Измученные, свалились тут же на берегу и заснули в снегу, протаивая ямы теплотой своих тел.

Эта новая ночь — третья по счету — не была такой неожиданной, но была еще более тяжела из-за своей безысходной лесной черноты, из-за непривычных шумов оживающего леса, из-за бесконечного шелеста вершин. Выбившиеся из сил, они спали в эту ночь где попало и как попало, согреваясь только теплотою тела соседа и просыпаясь каждые пять минут от ноющей боли в пальцах на руках и ногах. Слабое дыхание не отогревало белевшие концы пальцев.

Эта ночь — после ясного теплого дня — была холодней предыдущих. И иссякшие силы не могли больше сопротивляться ударившему морозу. Во время сна Сементов отморозил себе левую руку. Проснувшись, он пытался на ходу отогреть ее, засунув подмышку, но от этого рука еще хуже стала болеть и к утру сильно распухла; кожа на ней потемнела.

Утром, справившись с переправой, они попали в полосу бурелома, — многосаженные лесные великаны, в непередаваемом хаосе, точно пучки соломы, лежали на земле, перепутавшись стволами и образовав совершенно непроходимые завалы. Разгребая туннели в снегу под стволами, протаскивая свои тела в узкие щели между толстыми сучьями, теряя последние силы на перелезание через груды скользких деревьев, они подвигались вперед.

Солнце уже не оказывало на них своего влияния. Кровь стыла в жилах под его слабыми, едва проникавшими в лесную чащу лучами.

Сементов шел теперь небольшими этапами, всего в несколько десятков шагов каждый. Сидеть он мог уже только опираясь спиною о ствол. На привалах Зыбкову приходилось растирать его, чтобы привести в себя. И, сдерживая слезы, кровоточащими руками, на которых чернело несколько отмороженных пальцев, он его растирал по несколько раз в час. Идя, они уже не могли опираться на палки, так как руки отказывались их держать…

И еще одна ночь и еще один день застали их бредущими на разъезжавшихся слабых ногах. Не владея руками, Зыбков зубами отрывал куски кожи, лохмотьями висевшей на пальто Сементова, и они проглатывали их, не имея желания и сил жевать. Кончался день, и спасения не было видно. Лес, полный таинственными, незнакомыми им звуками, не посылал в слабеющий слух только одного звука, которого они жаждали, ради которого шли вперед — звука человеческого голоса.

Теперь не было разницы в их состоянии на ходу и на отдыхе. Мозг работал одинаково лениво, точно во сне.

Менялись дни и ночи. Сознание перестало отмечать смену темноты и света. Им уже не было дела до снимавшихся из-под ног глухарей, не было дела до белок, любопытно глядевших с высоких ветвей на двух странных, невиданных ими животных, которые то ползли на четвереньках, то вдруг поднимались на ноги и со стоном снова падали в снег, оставляя на нем темные пятна крови и гноя от вздувшихся рук и ног…

Изредка сознание возвращалось к ним для того, чтобы отметить распространение омертвения неповиновавшихся конечностей. Боли больше не было, потому что не было ни рук, ни ног, были только отмороженные обрубки, которые передвигались с места на место силою сокращений плечевых и бедренных мышц…

Движения стало меньше, чем привалов. Начали казаться теплыми и уютными снежные сугробы, и из них не хотелось подниматься, чтобы итти в бессмысленную неизвестность, к людям, которые не хотели появляться…

На шестые сутки, среди шуршащей темноты, они увидели вдали огонек, за ним другой, третий… С бессмысленным лепетом проснувшейся жизни они поползли вперед. Теряли сознание и снова ползли. Но огоньки не приближались, отступая перед ними в темноту зияющих провалов лесной ночи…

Жизнь замерла кругом. Перестали журчать ручейки под снегом. Перестали перекликаться птицы на ветках. Перестали шуршать волнующиеся вершины деревьев. Жизнь в истощенных телах угасала, с ней умирало и все, что было вокруг.

Появления седьмой зари уже не отметило сознание. Их глаза оставались полузакрытыми. Как слепые звери, тыкаясь лицами в каждое препятствие, ползли на четвереньках два существа, в которых трудно было определить людей. Скуластые, обтянутые черной кожей лица были полузакрыты грязной, свалявшейся щетиной бород. Перед каждым бревном, перед каждою кочкой тела их бессильно опускались в снег…

И на одном из таких препятствий повисло бессильное тело Сементова. Зыбков долго бормотал ему что-то невнятное, тыкал головой в бесчувственное плечо, но Сементов молчал. Тогда, закусив почерневшие губы, со слабым блеском жизни в потухающих глазах, Зыбков пополз дальше один. Временами он терял сознание, и его тело так же бессильно, как тело Сементова, тыкалось в снежные сугробы. Но снова и снова жизнь возвращалась в его маленькое тело, и искра жизни, раздуваемая непреклонным инстинктом, вспыхивала с новой силой. Он снова полз, как израненный зверь, хватаясь зубами за ветви лежавших стволов, чтобы помочь телу перетащиться через них… Солнце было уже за зенитом, когда перед Зыбковым мелькнули просветы опушки и какой-то новый шум, за который жадно ухватились, остатки сознания, с новою силой погнал его к опушке леса. Там почудилась ему жизнь. Ему казалось, что там он увидит людей.

Когда он очнулся опять, то увидел, что эта опушка — только берег новой реки. Новый шум был лишь шумом бурливого течения быстрой воды, журчавшей по руслу глубоко лежащего в овраге потока. Стон не вырвался из его губ только потому, что он уже не мог стонать. Крепко стиснутые зубы оскалились, как у волка, и широко открытые стеклянные глаза говорили о том, что сознание его покинуло…

V. Зверь Ильи Мезенцева.

Седьмого мая, на рассвете старик-зырянин Илья Мезенцев ласково растолкал спавшего на теплой печке внучонка Саньку:

— Ну, будя, будя на пецке-та валяцца. Пора лодку-та снарязать.

Саньке смертельно не хотелось вставать, но он знал ласковую непреклонность своего деда — маленького, седого как лунь, но такого же крепкого, каким были все мужчины в их семье. Делать было нечего, и, слезши с печки, Санька вышел наружу.

Утро было холодное. Блестящая изморозь покрывала ветви деревьев, тесно обступивших со всех сторон небольшое селение охотников-рыболовов на берегу реки Илыч, притока многоводной Печоры.

Корма лодки, лежавшая в воде, покрылась коркой льда, и Санька старательно чистил, сбивая льдинки широким ножом. Тяжелый нож мелькал в маленьких крепких руках, совершая быстрые и точные движения и ни разу не задев по дереву тонких, еловых досок, из которых был построен корпус лодки. Когда чистка была закончена, Санька сбегал в избу и притащил оттуда большой берестяной короб; его он поставил на носу. Затем бережно вынес два ружья — большой неуклюжий шомпольный штуцер деда Ильи и свою берданку. Напоследок он уложил в лодку маленькие берестяные верши и две сошки — дед любил стрелять с сошками. Илья вышел из избы, внимательно осмотрел лодку, поводил носом по сторонам, как будто нюхая воздух, и одним толчком спустил лодку в воду. Через минуту дед и внук уже плыли по течению Илыча, короткими крепкими движениями весел толкая легкую лодку.

— Церез Укью пойдем, — коротко произнес старик.

Больше часу они плыли в полном безмолвии, нарушаемом только всплесками весел на реке и шорохами просыпающегося леса по берегам.

Через некоторое время лодка свернула в устье небольшого притока Илыча — речки Укью и, замедлив ход против быстрого течения, поползла по ней. Вода была прозрачная, но совершенно желтая.

Деревья тесно сгрудились на высоких берегах, образуя глубокий туннель, в котором текла Укью. Свет еще только начавшего свой дневной путь солнца едва проникал в глубокую выемку русла. Прошло еще около часу. Санька притомился и на минуту оставил весло. В это время его тонкий слух уловил какой-то посторонний звук — точно большой зверь лез по лесу, похрустывая ветвями. Звук этот был настолько слаб, что даже старик Илья его не заметил.

Еще некоторое время они медленно продвигались вперед, когда Санька твердо решил, что странный звук ему не послышался, а действительно раздавался в темной чаще леса. Ткнувшись носом лодки в береговой снег, оба стали прислушиваться. Поставили несколько вершей и снова двинулись дальше. Ехали не спеша и, когда солнце было уже довольно высоко, старик остановил лодку и, при помощи Саньки, развел костер. Из берестяного короба достали несколько кусков рыбы и, повертев их на шомполе над огнем, поели.

Старик стал набивать короткую трубку, а Санька сидел смирно и прислушивался. Ему снова почудился в лесу тот же звук пробирающегося крупного зверя.

— Послухай, деда, цто звона там ходит!

— Ведмедь раньсе времени снялся… ходит… Ты здесь у лодки побудь, а я схозу поглягу. — И, взяв свой штуцер и сошки, старик скрылся в лесу.

Илья Иванович легко взобрался на кручу берега, не замечая сгрудившихся на его пути лесных великанов. Он безошибочно находил верную дорогу среди завалов бурелома, ни разу не дав себе даже труда нагнуться, чтобы пройти под каким-нибудь препятствием.

Пройдя сотню шагов, он приостановился и вслушался в таинственный шопот леса. Теперь еще яснее доносилось хрустенье ломаемых веток. Илья с минуту подумал и повернул вдоль берега Укыо вверх по ее течению.

«Цудной, он какой-та… либо недузный, либо дицину на себе тасцит… больна несыбка иде» — рассуждал про себя Илья.

С каждым шагом шум становился яснее, и скоро Илья сбросил с плеча штуцер и, почти пригнувшись к земле, осторожно стал продвигаться в зарослях. Ни одна ветка не хрустнула на его пути.

Так он дошел до глубокой борозды на талом снегу. На борозде не было отчетливых следов, вся она была точно вспахана неровными, перемежавшимися буграми. Еще осторожнее Илья пошел рядом с бороздой, не выходя из-за защиты деревьев. След был совершенно непонятным, и острый глаз Ильи, привыкший безошибочно определять всякого зверя по следу, не мог разгадать природу странного существа, пахавшего снег на своем пути.

Следы несколько раз делали петлю, пересекая сами себя, и, наконец, направились к опушке, к берегу Укью.

Илья дошел уже почти до самого берега, но шума больше не было слышно. Зверь остановился и не издавал ни звука. Илья лег на живот и, извиваясь в снегу, то полз, то пробирался на четвереньках. И вдруг он увидел странного зверя. Горбом торчала из снега блестящая черная спина. Меха не было, и кожа лоснилась по всей спине, только местами торчали клочья рыжей шерсти. Головы не было видно, зверь уткнул ее в сугроб. Илья ползком обогнул зверя и зашел с головы, чтобы удобнее было стрелять наверняка. И тут он увидел против себя черную мохнатую маску, с которой прямо на него уставились большие стеклянные глаза.

Илья ползком обогнул зверя и зашел с головы, чтобы удобнее было стрелять наверняка.

«Леший!» — мелькнуло в голове Ильи.

Илья сделал широкое движение и шепнул в сторону лешего: «сгинь». Но тот не шевелился и все так же неподвижно смотрел на Илью. Тогда Илья громко крикнул: «сгинь… сгинь, сатана!»

Глаза «лешего» закрылись, и изо рта вырвалось невнятное мычание. Затем он снова открыл глаза и уставился на Илью. Старик попятился под тяжелым взглядом. Но чем больше он смотрел в эти глаза, тем больше отходило от него оцепенение, и ему начинало казаться, будто «леший» глазами говорит с ним. Что-то жалкое мелькнуло в глазах «лешего», и вдруг они загорелись ярким огнем. «Леший» внезапно поднялся на колени, и Илья увидел самого обыкновенного человека. К Илье протянулись две толстые черные култышки, в которых он теперь уже безошибочно мог определить отмороженные руки человека.

— Беглай?.. — громко спросил Илья.

Человек замотал головой, и глаза его снова закрылись. Все тело опять осело и рухнуло в снег.

Илья подошел и внимательно осмотрел человека. Лицо и руки были отморожены и страшно распухли. Кожа почернела и в некоторых местах полопалась. Гнойные раны смотрели из клочьев кожи, оставшихся вместо сапог. Илья подумал и, выйдя к реке, закричал высокой фистулой:

— Санька… ооо… Едь сюды… ыыы!..

Снизу с реки донесся ответный крик.

Через десять минут лодка плыла обратно, и, налегая на весло, Санька с опаской поглядывал на смесь лохмотьев и мороженого мяса, тяжело лежавшую на корме лодки. По течению лодка шла быстро, и скоро из-за высокого обрыва на берегу Илыча появились домики поселка.

— Огого… гооо… гооо! — далеко разнесся по лесу голос Ильи, когда до деревни оставалось еще с версту. Из избы вышел мужчина и, приставив руки козырьком, стал всматриваться в лодку, на которой Илья вез свою страшную находку.

Прошло шесть часов, прежде чем отогретый, обмытый и весь вымазанный жиром, смешанным с отваром целебных трав, Зыбков окончательно пришел в себя. Есть ему не дали ничего, кроме воды с сахаром. Как только дар речи вернулся к Зыбкову, его первым вопросом было:

— Сементов где?

— Какой Сементов-та?

— Мой товарищ… второй… который со мной…

Никого больше Илья в лесу не видел. Зыбков рванулся на скамье и застонал от нестерпимой боли в ногах:

— Старик, давай людей… охотников… сейчас в лес пойдем Сементова искать!..

В коротких словах Зыбков рассказал о том, что с ними произошло. Пока он рассказывал, трое молодых зырян уже снаряжались на поиски в лес. Санька с ними.

— И я с вами, — решительно заявил Зыбков и сделал попытку подняться со скамьи, но тут же упал на нее снова.

— Куды ты?.. На руках тебе несть… Одни без тебе скорее найдем… сиди, — уговаривал Илья…

Спустив лодку, охотники добрались до того места, где Илья нашел Зыбкова. По глубокой борозде они безошибочно шли его следом, несмотря на то, что была ночь. Слабые лунные блики давали зырянам достаточно света. Не останавливаясь, размеренным шагом шли до полуночи, но никакого человека не было. По их расчетам они прошли уже не меньше десяти верст от места, где был найден Зыбков. Здесь они впервые заметили около темной ямы в снегу, где повидимому, лежал Зыбков, пятна крови на снегу. Недовольно покачав головами, они снова пошли и, не пройдя версты, наткнулись на тело Сементова, бессильно висевшее поперек большого ствола.

Тело Сементова бессильно висело поперек большого ствола поваленного дерева…

Сперва зырянам показалось, что Сементов не дышит. Разогретый у яркого костра, с перевязанными ранами, он скоро пришел в себя и приоткрыл глаза. Тотчас же он закрыл их снова и не приходил уже в себя до самого дома. На своих плечах тащили его молодые охотники до лодки и тем же путем, что Зыбкова, доставили в поселок.

Прошло три дня, прежде чем можно было говорить о дальнейшем пути на лодках. Зыбкову было несколько легче, но Сементов был совсем плох. Старые зыряне, оглядывая его раны, только качали головами и, наконец, решили, что нужно его доставить к фельдшеру. Как выяснилось, до фельдшера было 300 верст. Посоветовавшись, снарядили две лодки и поехали к фельдшеру, день и ночь плеская веслами по Илычу и Печоре.

Еще три дня прошли в пути под страхом гангрены, и седой как лунь Троицко-Печорский фельдшер Кир Ионович сокрушенно качал головой, глядя на обезображенные конечности, когда в его «больницу» доставили редких гостей.

Но миновала опасность гангрены. Зыбков быстро оправлялся, и Сементов, к которому труднее возвращались утраченные силы, непрестанно просил во сне «подсчитать» их полет.

Но подсчитывать было нечего. Все было ясно само собой: сев на двадцать седьмом часу полета, они не дотянули шестидесяти часов до всемирного рекорда — они не могли претендовать, даже и на всесоюзные рекорды дальности и продолжительности, так как аэростат был упущен, контрольных приборов не было налицо. Придя окончательно в себя и «подсчитавшись», Сементов с грустью поглядел на толстые комки бинтов, белевшие на месте рук и ног, и слезы обиды скатились по его лицу…

Зыбков полулежал на подушках и угрюмо смотрел на улицу, где по ясному голубому небу бодро бежали кудрявые весенние облака.

— Рекорд не наш, но часть его цены мы оплатили, — пусть это, по крайней мере, спишется со счета тех, кто полетит после нас, — грустно сказал Сементов.

Зыбков молча кивнул головой.

НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ

К читателям «Следопыта»

Вам всем уже известно из газет о той волне воодушевления среди трудящихся СССР, которую вызвала Неделя Обороны. Но создание мощной обороны страны не является делом одной недели, — она должна дать лишь толчок к планомерной и упорной работе по укреплению обороны нашего Союза.

Вот почему издательство «Земля и Фабрика» поставило себе целью собрать необходимые средства на постройку военно-спортивной авиэтки или разведочного аэроплана своего имени.

Редакция «Всемирного Следопыта» считает долгом каждого внести свою лепту в общее большое дело. Поэтому личный состав редакции «Следопыта» отчисляет в фонд постройки аэроплана «Земля и Фабрика» («ЗиФ») свой однодневный заработок и привлекает к пожертвованиям всех своих авторов и художников. Редакция «Следопыта» надеется, что многочисленные постоянные подписчики и читатели нашего журнала примкнут к нам и, по мере возможности каждого, помогут нам увеличить наш редакционный сбор своими пожертвованиями.

В следующем номере «Следопыта» будет объявлен список его сотрудников и авторов и их взносы, а также фамилии читателей, откликнувшихся первыми на наш призыв… Мы твердо уверены, что он найдет горячий отзвук у наших читателей.

Каждый гривенник и полтинник, присланный на это дело, ускоряет взлет самолета «ЗиФ» в общем строю «Нашего ответа Чемберлену».

Взносы переводите по адресу: Москва — центр, Варварка, Псковский n., 7/а, контора журнала «Всемирный Следопыт», — обязательно указывая: на самолет».

Взносы до 1 рубля можно присылать почтовыми марками, вкладывая их в конверт (наклеивать марки на сопроводительное письмо ни в коем случае нельзя).

ВЕЛИКАЯ ОБЛАВА

Разсказ Джона Эйтон

Рисунки худ. В. Ватагина

Светлосерая была одним из самых необычайных существ в мире. Это была слониха, повелительница стада и обширного участка джунглей, по которому бродило это стадо. Владения ее простирались на много километров — от синих гор Нилгири, через неровные холмы, поросшие кустами, до густых джунглей на берегах Каувери. Ей и ее стаду мало приходилось сталкиваться с людьми, если не считать случайное нашествие на деревню, расположенную у края джунглей, когда слоны почти мгновенно опустошили несколько плантаций. Иногда в сумерки, на дороге в Затакамунд или по пути в Меркара, люди видели впереди себя большие темные фигуры и бежали в безумном страхе. Быть может, поэтому Светлосерая плохо знала людей, трусливо спасавших шкуру при ее появлении.

Светлосерая плохо знала людей, трусливо спасавших шкуру при ее появлении…

Возможно, что именно цвет ее привлек внимание огромного Клыкастого, бродившего одиноко в лесах Коорга, пока пуля не выгнала его из старой квартиры в джунгли у реки. Однажды вечером он встретил на водопое стадо слонов и сразу принялся вызывающе наступать на него, топая тяжелыми ногами, громко трубя и вызывая на бой их старого вожака, древнего гиганта Одноклыка. Всю следующую ночь он пробродил вокруг бамбуковой поросли, презрительно трубя. Утром начался памятный бой, продолжавшийся три дня и определивший, кто впредь будет вожаком стада. Все жители джунглей дер жались в стороне, даже тигр и буйвол избегали поля битвы, где деревья вырывались с корнем и втаптывались в землю, где сам лес колыхался в такт движениям борцов, где самки дрожали за своих малюток, а молодые самцы стояли в стороне и завидовали отваге борющихся. Наконец, высокий рост и сила одержали победу над старостью и опытностью. Одноклык, одинокий и израненный, навсегда покинул своих подданных, а огромный черный Клыкастый, проплясав победный танец, стал повелителем всех молодых самцов и избрал себе подругу.

Подруга эта была более светлой масти, чем все остальные, почти черные. Она унаследовала свою светлосерую окраску от целого ряда предков, и эта-то окраска привлекла к ней внимание нового вожака стада.

Слоны редко останавливались долго на одном месте. В дождливое время года они отправлялись в горы, а в сухое следовали по берегу реки, где могли по вечерам купаться в глубоких затонах, обрызгивая друг друга водою, обучая молодых плаванию, наслаждаясь простором и прохладой воды. Все они были огромные, черные, блестевшие на солнце чудовища, и рядом с самым крупным из них, рядом с Клыкастым, всегда и неизменно шла Светлосерая, которую он охранял, господствуя над ней огромным ростом, мощными клыками, широким лбом и большими развевающимися ушами. Клыкастый сурово правил двадцатью пятью слонами, входившими в состав стада, обращая в позорное бегство других слонов, встречавшихся им по пути. Наконец, стадо его приобрело всеобщую известность и безраздельно завладело всеми джунглями юга, с наиболее прохладными местами для отдыха в знойный день, лучшими источниками для питья и самыми вкусными порослями бамбука. Ни один слон никогда не отваживался стать на пути большого черного Клыкастого, повелителя Светлосерой.

На третье лето их путешествий, как только окончились дожди, стадо было охвачено тревожным смятением. Слоны покидали горы, чтобы перейти в страну зеленых кустов и сочного свежего корма, приветствуя солнце, которого они уже не видели много дней. И вот однажды, когда они стояли, греясь под его лучами, на них напала необъяснимая тревога. Для слона это значит, что он или влюблен, или что-то его беспокоит; в последнем случае действует инстинкт, предупреждающий о посягательстве на ту свободу, которая принадлежит ему по праву. Светлосерая первая почувствовала дуновение опасности, донесшееся до нее по ветру, и сейчас же сообщила племени тревожную весть. Они были уже не одни в джунглях. Что-то двигалось между ними и горами — чужие слоны или, быть может, другая неведомая опасность.

Молодые самцы подняли хоботы и неосторожно завизжали, но Клыкастый быстро призвал их к порядку. Он дал им понять, что хочет прислушаться. Тогда сразу прекратилось всякое топанье и движение, матери угомонили слонят, и только несшийся с гор ветерок шелестел травою, да чирикали маленькие птички. Немного спустя земля и ветерок принесли им разгадку.

Почва слегка дрожала, — откуда-то шли другие слоны… большое стадо… два-три стада… одно по направлению от солнца, другое с гор и третье с равнины, покрытой высокой травой. Это сказала земля. Но ветерок принес еще что-то… новый запах… запах едва уловимый… запах людей.

Тогда произошло нечто необычайное: большой Клыкастый не повернулся с обычным яростным вызовом к незваным пришельцам. Нет, он начал тревожно озираться, размахивая хоботом и перебирая ногами. Потом он стал медленно и осторожно уходить. Светлосерая присоединилась к нему, и тотчас же, один за другим, последовали за ними все остальные.

Ход слонов постепенно ускорялся, и, наконец, они ураганом понеслись через чащу, построившись в клин, пробивая себе путь через поросль, не останавливаясь нигде до наступления ночи. Это был совсем новый прием — и означал он панику.

Стадо редко путешествовало таким образом: полным ходом, сплошной массой, не заботясь ни о матерях, ни о слонятах, и никогда оно не шло целый день без остановки.

Наконец, слонам показалось, что они снова находятся вне опасности, на земле, где почва не передает никаких подозрительных сотрясений, а ветер не приносит страшного запаха. Они, однако, не позабыли об этих явлениях, так как слоны редко что-нибудь забывают. Отдохнув, они на следующий день пошли дальше, к отдаленным речным джунглям, уже не сплошной массой, а в открытом построении, как полагалось при отыскивании пищи. В течение двух дней шли они все дальше по низким холмам, с каждым днем делая все более продолжительную полуденную остановку. На третий день они подошли к небольшому озеру с вкусным зеленым кормом на берегах, где и остановились на круглые сутки, беззаботно питаясь и валяясь в иле. Но в сумерки, выйдя на опушку леса, они познакомились с новыми загадочными явлениями.

Они увидели ряд маленьких светящихся точек, сверкавших в ночном полумраке, точно звезды над горою. Ветер донес до них дым, который странно щекотал их хоботы. Раздавались слабые, невнятные голоса… затем легкий, хорошо знакомый им звук: отдаленный призыв слонихи… Призыв этот звучал и знакомо, а вместе с тем и как-то незнакомо. Он снова пробудил в слонах чувство тревоги. Это был не свободный призыв, — в нем слышалась тоска, которой дикие слоны не понимали.

При втором призыве стадо покинуло стоянку и, подгоняемое страхом, не заботясь о том, что у него под ногами и куда оно идет, погрузилось во мрак джунглей. С этой минуты слоны познали тревожные дни и ночи.

* * *

Сверкающие огоньки горели в большом лагере. На пологом склоне холма были разложены десятки костров, вокруг которых сидело много людей. Красный отблеск огней озарял лица; между маленькими палатками и деревьями суетились повара и неслись приятные ароматы горячей пищи; трубки передавались из уст в уста, и в каждой группе кто-нибудь увлекательно рассказывал о слонах. Здесь были поседевшие в охотах махуды, герои многочисленных слоновьих облав, говорившие о больших слонах, точно о детях; их сыновья, бронзоволицые юноши в ярких чалмах, внимательно прислушивались к каждому их слову. Была здесь и прислуга при слонах — худые бородатые магометане с сонными, отупевшими от опиума глазами, и следопыты — волосатые жители джунглей, почти голые, и многочисленная толпа загонщиков, водоносов и кули из Мисора и Малабара, непрестанно болтавших на всевозможных языках и наречиях. Единственным спокойным элементом были безмолвные ряды смутно обрисовывавшихся на заднем плане слонов.

Колеблющееся пламя костров едва озаряло эти мощные фигуры под деревьями, величественно, спокойно и неторопливо поедавшие среди людской суеты охапки зеленых ветвей.

Люди ужинали. Из некоторых групп доносились обрывки песен и монотонно-торжественный говор рассказчиков; во мраке трескуче бил барабан; шум постепенно смолкал, и люди укладывались спать, укутавшись в коричневые одеяла, и только сторожа молча и недвижно сидели у костров. Наконец, замерли все звуки, кроме топота ног и жеванья больших часовых движущегося лагеря — слонов-загонщиков из Мисора.

Паника дикого стада была вполне основательна. Этот движущийся лагерь прибыл с твердо определенной целью, и одетый в хаки человек с зоркими глазами охотника, командовавший отрядом, прекрасно знал свое дело. Этот лагерь был центральный из трех, двигавшихся в форме полумесяца по стране слонов, выслеживая стада и тихо подгоняя их день за днем по направлению к хедда[9]) у реки Каувери. В настоящее время концы полумесяца начали уже сходиться, приближаясь к центральному. Самая трудная задача была впереди: в заранее назначенный день все три лагеря должны были одновременно сойтись вместе для последнего загона. Да и все предприятие было делом нелегким — охотникам приходилось итти по местности, не тронутой человеком, вдали от деревень и посевов.

Охотники наметили три диких стада, из которых самое большое находилось посредине. Только один человек видел это стадо, двигавшееся вперед полным, ураганным ходом. Он рассказывал о великане, настоящем властелине слонов, и о светлосерой слонихе, которые выделялись среди всех остальных.

Широкий маллан[10]), вырванные с корнем деревья и исковерканные стволы по пути их бега показывали, что он говорит правду. К тому времени, когда три лагеря сошлись вблизи Карапура, Светлосерая и ее повелитель стали известны всем, стали почти легендарными, стали предметом многих страстных желаний и торжественных песен.

Стадо приобрело репутацию неутомимого. Из опасения, что оно может переправиться через реку и ускользнуть в джунглях, его не торопили и не тревожили. В ночь перед загоном в хедда, слоны дикого стада жевали сочный бамбук у берега реки, слегка взволнованные, но приостановившие на время свое путешествие. В лагере, состоявшем из двух тысяч человек и двухсот слонов, собравшихся вместе для участия в последнем акте этой длинной драмы, настал томительный период выжидания.

* * *

С самого дня бегства от озера дикое стадо шло очень быстро, слишком быстро для Светлосерой, которой вскоре предстояло подарить сына своему повелителю. Она все больше и больше отставала от других, и только природная крепость позволила ей перенести подобное путешествие. Когда стадо, наконец, достигло приветливой тени речных джунглей, она легла и долго отдыхала, пока другие обрывали деревья и радовались, что избавились на время от тревоги.

Но обрадовались они слишком рано. На третий день, когда слоны шли на вечерний водопой, они услышали, как вблизи их протрубил несколько раз слон. Клыкастый замер на месте, прислушиваясь, хлопая ушами и медленно поднимая вверх хобот. На небольшом расстоянии за ними были слоны… и не только слоны… там были и люди — много-много людей. Звуки барабанов и гонгов, суета и крики доносились до них сквозь деревья; стадо начало тревожно переходить с места на место и собираться в кучу. Настала минута колебания. Затем слоны увидели в лесу мелькающие, движущиеся огоньки — и это решило все.

Стадо понеслось вперед, пробиваясь сквозь густую поросль, пока не вышло на песок, у самой реки, где красные лучи заходящего солнца ярко озаряли воду, подчеркивая сумрак противоположного берега. Не раздумывая ни секунды, слоны погрузились в реку, — Клыкастый впереди всех, а Светлосерая — позади, а между ними толпа встревоженных подданных, старых и молодых, полувзрослых и слонят, стремившихся изо всех сил добраться до сумрачной тьмы противоположного берега.

Вдруг тьма эта озарилась ярким пламенем. Непреодолимый мощный бег обезумевшего стада сразу прекратился. Мгновение назад впереди них был спасительный мрак и молчание. В следующее мгновение люди выскочили из-за деревьев сотнями, с криком и громким шумом, похожим на треск деревьев, и, что хуже всего, с огнями. Слоны не в силах были вынести эти факелы. Ослепленные, сбитые с толку, они повернули вверх по течению, но наткнулись на ручных слонов, согнанных в воду с обоих берегов и надвигавшихся на них сплошной лавиной.

Берег, который они только что покинули, был также полон пляшущих, скачущих людей с факелами.

Стадо приостановилось в нерешительности; два молодых самца отделились от него, поплыли вверх по течению и бросились на линию шедших навстречу ручных слонов. Но это было равносильно попытке прорваться сквозь каменную стену. Они встретили четырех больших, вооруженных сильными клыками самцов, которые столкнули их вниз по течению такими страшными ударами в ребра, что беглецы завизжали. Одновременно острые копья кололи их сверху в самые чувствительные места, а в ушах их трещали громкие выстрелы. Измученные, оглушенные, они с плеском вошли в глубокую воду и наполовину прошли, наполовину проплыли мимо своего стада, которое стояло в выжидательной позе. Оно образовало черную массу на фоне красного неба — все эти понурившиеся гиганты, собравшиеся вокруг Клыкастого, который со свирепыми глазами, с развернутыми ушами и протянутым хоботом стоял в ожидании первого удара.

Скоро линия наступавших слонов сшиблась с ними на быстром ходу. От сильного толчка те и другие пошатнулись и приостановились. Громкие выстрелы, вспышки огня, резкие удары острыми копьями, крики людей, запах пороха — все это смешалось в невыносимую какофонию. Преимущество было на стороне наступавших, и дикому стаду пришлось отступить.

В авангарде отступавших шла Светлосерая. Не в ее характере было бежать, но она знала, что должна беречь силы и полагаться на своего повелителя.

Под аккомпанимент адского шума, раздававшегося с обоих берегов, разгорались десятки отдельных стычек. Один слон за другим героически повертывал назад, навстречу преследователям — и все они встретились с новой тактикой: их отрезывали от остальных, грубо толкали и, как они ни сопротивлялись, осиливали их по одиночке. На Клыкастого, шедшего в арьергарде, направились усилия четырех гигантов-слонов. На открытом месте, ничем не стесненный, он мог бы справиться со всеми ими; здесь же он был слишком разъярен для стратегических приемов. Когда он сталкивал с пути одного, трое остальных налегали сзади, когда же он поворачивался, чтобы излить всю ярость на обидчиков, — он видел вспышки огня и ощущал колючую боль в голове. Ослепленный гневом, ничего не сознавая, он наносил удары хоботом и бросался на наступавших, точно неопытный слон-подросток, разбрызгивая вокруг себя воду фонтанами. А в это время его постепенно подгоняли вниз, к крутому правому берегу.

Так проходило стадо вниз по течению, когда Светлосерая внезапно остановилась. Она увидела тянущуюся через всю реку вторую линию слонов — молчаливых, неподвижных, невозмутимых. Она посмотрела направо и налево. Слева толпа продолжала наступать с факелами, справа высился крутой, пустынный берег, заманчиво прельщавший ясно вырисовывавшейся тропой в темные джунгли. Медленно и неуверенно повернула слониха к этому проходу, взобралась на берег и направилась вверх по тропе — в бамбуковую рощу. Стадо, в беспорядке толкаясь между двумя сходящимися линиями ограничивающей тропу ограды, последовало за своей повелительницей. Последним шел Клыкастый. Пропустив стадо вперед, он обернулся и гордо, в вызывающей позе остановился среди прохода. Вдруг целое созвездие вспышек ослепило его глаза, и он — властелин южных джунглей, позорно вздрогнул и помчался за стадом. Что-то загромыхало за ним — раздался стук дерева о дерево. Слоны очутились в хедда.

*　*　*

После пережитого ночью кошмара, слоны проснулись в местности, изобиловавшей отличным кормом, в полной тишине. Правда, ночью, за изгородью, окружавшею бамбуковую рощу виднелись огни и раздавались смешанные звуки, но слонов никто не беспокоил. Молодежь сейчас же принялась есть бамбук, но Клыкастый остался стоять в стороне, а утром принялся бродить вокруг участка, осматривая загородку. Он убедился, что стадо окружено рвом, через который невозможно перебраться, и высокой бревенчатой загородкой. Клыкастый обошел еще раз хедда, и затрубил так вызывающе, что голос его разбудил эхо и сообщил стаду, что не все благополучно.

Но Светлосерая уже не в состоянии была обратить на это внимание. Час ее близился. Ночью она удалилась в густые заросли, а утром возле нее уже лежало маленькое серое существо, не больше овчарки. В слабом отблеске рассвета Светлосерая стояла над ним, лаская его хоботом, и существо скоро поднялось на ноги и ощупью искало ее. И она кормила его, забывая на время о пережитом кошмаре.

На целые сутки их оставили в покое, и Светлосерая успела полюбить беспомощного малютку-слоненка, играла с ним, ощупывала его хоботом, щедро давала молоко для подкрепления его сил, наблюдала, как он постепенно все крепче и крепче стоял на ногах.

Светлосерая успела полюбить беспомощного малютку-слоненка. Она играла с ним, ощупывала его хоботом, наблюдала, как он постепенно все крепче и крепче стоял на ногах…

Затем на утро второго дня кошмар возобновился. Совершая очередной обход своей тюрьмы, Клыкастый внезапно сошелся лицом к лицу с рядом слонов, построенных за оградой в боевом порядке. Долгое время стоял он неподвижно, рассматривая, измеряя, замечая… затем медленно повернул обратно и вернулся к стаду. Вскоре после этого раздался скрип отворяемых ворот, и враги вошли… Так начался великий бой.

На этот раз дикие слоны были полны надежды. Они отдохнули и находились на открытом месте — на привычной им почве. Светлосерая сразу же отошла в уединенный уголок со следующим за ней по пятам малюткой, повелитель же ее повел атаку всей массой стада, стоя в середине боевой линии. Но когда два отряда сошлись, опять возобновились нестерпимый, оглушительный шум и уколы в чувствительные места — и это вызвало в диких слонах такую же растерянность, какая овладела ими накануне, в первом бою. Они снова столкнулись со стратегией, неведомой обитателям девственных джунглей: их ловко разъединили и погнали кучками по направлению к высокой ограде с узким входом. Вскоре выяснилось, что враги хотят их загнать в эту ограду, и осаждаемые, разгадав ловушку, стали сопротивляться всеми силами, постоянно вырываясь и убегая назад, рассеивая неприятеля и вновь собираясь вокруг вожака… В полдень шансы обеих сторон казались еще одинаковыми. Неприятель удалился за ограду, а стадо направилось к небольшому топкому болоту, и целый час жадно пило и обрызгивало для охлаждения друг друга сильными струями грязной воды. Одна только Светлосерая не присоединилась к ним: она няньчила малютку в стороне от стада и, видимо, очень волновалась.

К тому времени, как бой возобновился, неприятель успел получить подкрепление: стадо оказалось совершенно окруженным, и его погнали в беспорядке к огороженному месту, где оно попыталось оказать последнее, отчаянное сопротивление. Но нападавших было слишком много… И неудержимая лавина их буквально протиснула осажденных через узкий проход на маленькую огороженную площадку, где они скучились, тяжело дыша, давя друг друга, бешено отбиваясь, и, трубя и визжа, нажимали на ограду так сильно, что дерево трещало.

Только один Клыкастый умудрился убежать, — словно корабль, прорезывающий воду, неудержимо стремясь вперед и гоня перед собой трех слонов. Он уже стоял у ворот, собираясь с силами для последнего нападения, готовый вступить в открытый бой со всей линией нападавших. Но противники прибегли к хитрости. Когда Клыкастый бросился вперед, его ожидал позор и первое предвкушение рабства. Его коснулась веревка… Ловко накинули ему на голову лассо, затем охватили петлею заднюю ногу, а потом и обе передних.

После этого началась безумная борьба с шестью слонами, тянувшими концы веревок. Клыкастый увидел людей, и стал отбиваться еще отчаяннее. Он не умел бороться с непонятной чертовщиной, с ползучими растениями, путающимися вокруг ног и не разрывающимися. Смутно сознавая, что дальнейшее сопротивление бесполезно, Клыкастый позволил коварным врагам стащить себя с крутого берега в прохладную реку…

Клыкастый отчаянно отбивался. Он не умел бороться с непонятной чертовщиной, с ползучими растениями, путавшимися вокруг ног и не разрывавшимися.

Так перешел Клыкастый из джунглей в занятые человеком области, где ему предстояли годы рабства.

Чудовищное сопротивление, о котором будут рассказывать у лагерных огней еще многие поколения, оказала Светлосерая. Ее нашли в укромном уголке, оберегающей малютку-слоненка, и она стала лицом против наступающих, толкнув младенца под себя. Ее окружили, но ручные слоны отступили и не захотели напасть на нее, так как она была меньше их и одна. Охотники с восхищением рассказывали потом, как напугала она самых отважных и пробилась вперед, расталкивая их широким лбом, нанося удары тяжелым хоботом. Целый час убегала она от них, и они не могли ни догнать, ни окружить ее; даже когда поражение казалось неминуемым, она прорвала линию со стремительностью тарана, и самые отважные отступили перед ее натиском. Она боролась больше, чем за жизнь, больше, чем за честь стада или свободу южных джунглей: она боролась за своего малютку, смутно понимая, что проигранная битва будет в то же время потерей любви, которую она чувствовала к беспомощному слоненку.

Ее ни за что бы не удалось взять живою, если бы она не посмотрела вниз и не заметила, что слоненок исчез… не увидела, как его уводили… С безумным визгом бросилась Светлосерая преследовать уводивших… Глаза ее яростно горели… Вдруг она ударилась со всего размаха в большие ворота хедда.

Великая облава на этом закончилась. Враги легко связали ее. Светлосерой уж не за кого было бороться…

* * *

Вечером она стояла одна под высоким деревом; на ее ноге гремела цепь. В то время, как остальные трубили и бились в цепях, она молчала с бесконечной грустью. Неясным и мертвенно-неподвижным силуэтом выделялась она на фоне лагерных огней, и люди наблюдали за нею и дивились. Затем ей привели ее малютку, серого слоненка, который резво подбежал к ней и стал настойчиво требовать молока своим крошечным хоботом…

Светлосерая медленно повернула голову. Она больше уже не желала знать своего младенца…

НА ВОЛКОВ

Рассказ В. Ветова

Рисунки В. Голицина

Когда босоногая дочурка Семена Семеновича, запыхавшись, прибежала ко мне и объявила, что ее тятя меня дожидается, я сразу же сообразил, что мой приятель вызывает меня по охотничьему делу. Предчувствие не обмануло меня.

— Опять бумажка… насчет волков, — прямо обратился он ко мне вместо приветствия.

Мой друг был, видимо, взволнован. Полученная им бумажка была отпечатана на машинке на бланке Уисполкома и имела самый внушительный и официальный вид. Гласила она следующее:

Председателю союза охотников.

В виду участившихся жертв как в скоте, так и в людях, настоящим предлагается вам принять срочные меры по ликвидации волков в уезде, при чем предупреждаю, если повторятся человеческие случаи, то вся ответственность за это всею тяжестью ляжет на вас.

Прочтя бумажку, взволновался и я. Мы горячо принялись обсуждать ее содержание. Оказалось, что два дня тому назад трое волков гнались за ехавшей из села Дедилова учительницей, которая спаслась только благодаря быстроте лошади, карьером доставившей ее в ближайшую деревню. Повидимому, это происшествие и было причиной получения официального предписания на имя председателя союза охотников. Семен Семенович, однако, никак не хотел признать себя виновным и ответственным за этот случай.

Долго мы с ним толковали в этот вечер про волков, которых в этом году развелось особенно много. Припоминали, что еще до 1914 года во всем уезде никогда не бывало более двух волчьих выводков; в настоящее же время у Семёна Семеновича были точные сведения о двенадцати выводках в нашем районе.

Мы подсчитывали, что, если в среднем считать на каждый выводок по десяти волков, включая сюда и переярков[11]), то на территории нашего уезда должно было разбойничать не менее ста двадцати волков. Семен Семенович прикинул на счетах, что для того, чтобы прокормить эту компанию, от уезда потребуется в год никак не менее 2.500 овец или около 2.000 телят и жеребят. На самом деле, по деревням стоял форменный вопль крестьян, вследствие опустошений, производимых хищниками в стадах. Были отдельные случаи нападения волков и на людей. В одной из волостей волками был растерзан мальчик.

Правильно организованных охотничьих команд в то Бремя еще не было. Правда, месяц тому назад, Семен Семенович получил из губернии бумажку, предписывавшую воздержаться от производства охоты в наших лесах до прибытия какого-то «губернского ударного отряда волкоистребителей», и отряд этот, действительно, к нам прибыл во главе с каким-то усатым спецом, который выдавал себя за бывшего егеря великокняжеской охоты.

Губернские волкоистребители держались с большим фасоном и в разговорах с нами старались доказать, что они большие знатоки своего дела. Деятельность отряда, однако, не оправдала себя: за две недели отряд истребил в уезде громадное количество самогона; в Казанской волости эти молодцы убили одного небольшого волчонка, в другой же волости подстрелили взрослого крестьянина — загонщика.

На этом деятельность отряда и закончилась, потому что крестьяне в ударном порядке накостыляли бока как спецу, так и всему его ударному отряду.

Отряд поспешно отступил восвояси, а волчьи выводки, стронутые охотниками со своих логовов, принялись творить еще большие пакости, шатаясь по всему уезду.

В тот вечер мы с Семеном Семеновичем расстались на том, что завтра же он созовет общее собрание местных охотников для обсуждения вопроса об организации в срочном порядке облавы на волков.

* * *

Собрание было бурное. Много спорили и горячились. В конце концов, убедили приглашенного на собрание представителя от Уисполкома, что ни мы, ни наш председатель не виноваты в волчьих безобразиях, а потому мы снимаем с себя ответственность — в случае, если волкам вздумается еще раз полакомиться человеческим мясом. Мы добились от исполкома ссуды в размере 30 рублей на организационные расходы, поручили всеми уважаемому охотнику Павлу Михайловичу срочно выследить и проверить еще нетронутые с логовов выводки-, которые решено было уничтожить, дабы тем самым, с одной стороны, облегчить участь трудящихся, а с другой — покрыть себя новой славой…

Павел Михайлович в тот же день выехал на разведку. Через два дня Семен Семенович получил от него телеграмму — с уведомлением, что волки найдены в лесу Гнилушах в двадцати пяти верстах от города. Сбор охотникам назначается в деревне Тычок.

С вечера занялись мы набивкой патронов картечью, и на следующий же день выехали на четырех подводах в Тычок.

На собрании было постановлено привлечь к этой серьезной охоте лишь опытных охотников и хороших стрелков, однако, желающих и могущих обидеться оказалось так много, что ни Семен Семенович, ни Павел Михайлович не нашли в себе достаточно мужества, чтобы отказать кому следовало.

На самом деле, трудно сказать человеку, претендующему на звание охотника, что он никуда негодный стрелок, или же не годится для серьезной охоты…

А кто только не собрался на эту охоту! Всех нас собралось четырнадцать человек. Тут был и слесарь Адамов, и старичок доктор Никитский, и столяр Струев, и торговец Юрьев, и фининспектор и, наконец, вооруженный до зубов парикмахер Улыбкин. Этот последний захватил с собой пятизарядное дробовое ружье-пулемет системы «Браунинг», револьвер системы «Бульдог», великое множество патронов, кавказский кинжал, фотографический аппарат, компас и театральный бинокль. Впоследствии оказалось, что запасливый парикмахер не позабыл захватить с собою и полуторную бутылку чистого спирту. Впрочем, и у доктора Никитского болталась сбоку подозрительная дорожная фляжка, невольно наводившая на размышления, что доктора — счастливые люди, ибо им удается иной раз добыть чистого спиртику «для врачебных целей».

Вооруженный до зубов парикмахер Улыбкин.

В дороге стало известно, что на охоту прибудет директор михайловского спиртового завода, немец Шпиллер, который самостоятельно подъедет к месту сбора. Как оказалось, кое-кто из охотников пригласил почтенного директора не без задних мыслей…

Весело было ехать. Еще веселее стало нам по приезде в Тычок, где встретивший нас Павел Михайлович объявил, что ему удалось проверить в Гнилушах не тронутых волков, которых оказалось одиннадцать, включая стариков, молодых и переярков.

В Тычке охотники разбились на две группы: центром одной из них оказался парикмахер Улыбкин со своей полуторной бутылкой; центром другой — доктор Никитский со своей дорожной фляжкой. Но так как парикмахерская посудина оказалась много крупнее докторской, то, само собой разумеется, парикмахерская группа оказалась более многочисленной. Впрочем, и помимо своей посуды парикмахер был сам по себе интересен тем, что беспрестанно делал фотографические снимки и смотрел в бинокль, предлагая его и другим. Он же стрелял из револьвера в бутылку и на расстоянии десяти шагов иногда в нее попадал, к общему удовольствию. Доктор Никитский ничего этого не делал, а только рассказывал множество занятных и небезынтересных случаев из своей многолетней врачебной практики.

Мы с Семен Семеновичем примкнули к парикмахерской группе. Однако, когда настал вечер, мы потихоньку от других обратились к Павлу Михайловичу, чтобы он нас повел в лес послушать, как на заре провоют волки. Павел Михайлович, который держал нейтралитет и не примыкал ни к одной из групп, согласился, и мы незаметно вышли из деревни.

Гнилуши — небольшой, преимущественно саженый дубовый лес. Вид этого леса самый не дремучий и отнюдь не волчий. Дубы рассажены правильными рядами. Кустарников и чащи никакой.

В центре леса стоит сторожка, к которой вплотную подходит небольшой, но запущенный еловый питомник. Елочки представляют собой густую чащу и занимают площадь не более десятины. Здесь-то, у самой сторожки, старая волчица вывела детей и благополучно прожила с ними все лето. Тут же, в нескольких шагах от волчьих логовов, мирно и безмятежно паслись теленок и поросенок сторожа, а его курица, как ни в чем не бывало, бродила у самой опушки ельника. В лесу перекликались бабы, которые кончали сгребать листву. Не верилось, чтобы здесь могли найти приют волки — эти заклятые враги человека… Повидимому, волков вообще развелось слишком много для того, чтобы они могли быть разборчивыми в выборе квартир, а лесов в нашей степной местности немного. Известно, что волчьи семьи избегают селиться по соседству друг с другом, и пока волки держатся логовов, каждая семья имеет свой продовольственный район.

Серый пес сторожа встретил нас хриплым лаем. Повидимому, и он уживался с волками. Навстречу нам вышел сторож — молодой парень с простодушной физиономией.

— Неужели волки тебя не обижают и скотину твою не трогают? — обратился к нему Семен Семенович.

— Нетто они станут соседа обижать? Им не расчет. Волк тоже соображает. Спросите тычковских. И у них мои волки скотину не портят, потому Тычок отсюда в полутора верстах, и обижать тычковских волкам опять не расчет. А вот деревни, которые подальше, верстах в пяти, — там уж наши волки действительно нахальничают.

Мы подивились волчьему разуму и уселись на бревнышке у самого ельника. В такой близости от волков нам невольно хотелось говорить шопотом, чтобы их не отпугнуть; однако, сторож говорил, не сбавляя голоса, и мы закурили. Сторож рассказал нам, что волки выводятся в этом самом ельнике уже третий год подряд. За все это время они ни разу не посмели стащить у него-хотя бы куренка. Каждую зорю воют они возле самой сторожки. Старые волки — ростом с теленка, молодые — с собаку.

— Это что… — говорил сторож. — Нынешние волки обыкновенные, а вот в третьем годе волк здесь жил — жуть… Ростом с корову, а грива — что у жеребца… А как завоет — бывало стекла в сторожке дрожат… Вот до чего сильный волк был, — увлекся сторож.

Быстро темнело, а волки все не выли. Нас брало нетерпение, и даже закрадывалось недоверие, есть ли здесь на самом деле волки. Мне, по крайней мере, никогда еще не приходилось встречать волков в такой мирной обстановке и наблюдать такое тесное сожительство непримиримых врагов друг с другом.

Когда уже совсем стемнело и верхушки деревьев стали едва обрисовываться на фоне темного облачного неба, Павел Михайлович не выдержал и обратился к нам:

— Ну, ребятки, сидите здесь, а я пойду на опушку, провою переярком. — Павел Михайлович удалился, и через несколько минут мы услыхали, как он протяжно провыл на опушке. Павел Михайлович был мастер подвывать. Не успел он окончить, как шагах в тридцати от нас, в гуще ельника, низким басом загудела матерая волчица. Мы вздрогнули… а тут подхватили и молодые своими тонкими голосами с подбрехом. Сначала подхватили полегоньку, а там все громче, громче, и, наконец, оглушительно громко и неприятно. Лесное эхо подхватило волчий вой, и казалось, что весь лес внезапно наполнился волчьими голосами.

Еще ни разу в жизни не удавалось мне услышать в такой непосредственной близости эту страшную, тоскливую песню… Ведь и знаешь, что волки тебя не тронут, а все-таки так жутко и страшно становится, что мороз по коже пробегает и сердце начинает учащенно биться.

Разом оборвали волки свою жуткую песню, после чего настала полная тишина всего леса. А лес… мирный, саженый лес, окутанный ночною тьмой, казался теперь страшным и зловещим.

Да… неприятно слушать волков в нескольких шагах от себя. А прекратят они свою песню — снова хочется, чтобы еще и еще раз пропели они. Красива эта песня своей жуткой и щемящей тоской.

Павел Михайлович вернулся к нам счастливый и несколько возбужденный. Он сел рядом с нами, и тут вскоре мы услышали, как на опушке зловеще пробасил уже настоящий матерой, вслед за чем его семья вновь повторила свою дикую песню.

Довольные вернулись мы в Тычок. Здесь в большой и просторной избе мы нашли своих товарищей. Оба центра — и докторский и парикмахерский слились теперь в одну общую компанию. В наше отсутствие приехал директор спиртового завода, и то, что он с собой привез, окончательно объединило всех охотников.

Долго мы сидели за выпивкой, рассказывая друг другу интересные вещи и занимаясь хоровым пением, покуда, наконец, не завалились спать.

Кое-кто уже начинал похрапывать, а в ушах у меня все звучала жуткая ночная песня волков… Из дальнего угла доносились обрывки разговоров: парикмахер с фининспектором спорили на тему о народном хозяйстве.

— Возьмите картошку, — доказывал фининспектор, — полезная вещь, а ведь полтораста лет, тому назад картошку в России никто не знал и не видал, покуда ее не вывезли из-за границы.

— Ничего подобного, — возражал парикмахер. — Картошку открыл Робинзон Крузе… Сам читал, как он со своим попкой путешествовал по острову и откопал картошку…

— Да ведь Робинзона-то вашего никогда не было…

— Как это не было, когда про него в книгах пишут!.. Ежели вы, интеллигентный человек, этого не читали, то это еще не значит, что Робинзона не было…

— Эй, вы, робинзоны!.. Спать пора… — проворчал чей-то голос.

И вскоре мы заснули…

* * *

К шести часам утра мы были в лесу. Павел Михайлович уже два дня тщательно изучал лес, определяя возможные　лазы зверя и выбирая подходящие места для стрелков.

Среди охотников потихоньку перешептывались о том, что на лучшие и более верные места следовало бы поставить хороших, уже известных стрелков; однако, как и всегда бывает в подобных случаях, дело кончилось жеребьевкой. Павел Михайлович всыпал в шапку пятнадцать билетиков с номерами; каждый охотник вынимал билетик, номер которого определял его место.

Наконец, все было готово. Из деревни пришло до тридцати крестьян, которые добровольно взялись участвовать в охоте в качестве загонщиков.

Павел Михайлович повел расставлять нас на номера и каждому твердил правила охоты: с номера не сходить до тех пор, покуда он лично не снимет охотника с его поста; не стрелять вдоль по линии стрелков, не курить, стрелять только по волку.

Охотники становились на свои места с глубокомысленным видом. Мой номер был самым последним. Правее себя, шагах в восьмидесяти, я видел своего соседа — доктора Никитского; левее, сквозь деревья, виднелось озимое поле.

Владим Сергев на номере.

Павел Михайлович пошел заводить загонщиков за логова и сам должен был вести их на линию стрелков…

В лесу было все тихо. Как из сита накрапывал мелкий октябрьский дождичек. Оголившиеся деревья кое-где бурели осенней листвой. Стоять на месте было холодно; курить хотелось отчаянно… Но вот вдали раздалось постукивание и хлюпанье. Облава начиналась, и сердце забилось чаще.

В таких случаях волнуешься вдвойне. С одной стороны, волнуешься просто, как охотник, в ожидании увидеть и сделать выстрел по крупному зверю, в которого стрелять удается далеко не часто. С другой стороны, волнует присутствие компании товарищей: дашь промах — засмеют, задразнят — и будешь виноват, а между тем от промаха никогда не гарантирован и хороший стрелок.

По мере того, как звуки загона приближались, волнение усиливалось, и, наконец, я дошел до такого состояния, что уже начал думать: «только бы волк на меня не вышел», тогда как вначале мечтал об обратном.

Я стоял в небольшом отрожке глубокого оврага, противоположный скат которого был хорошо мне виден. Мое зрение и слух были напряжены до предела. Внезапно глаз уловил что-то серое и живое, которое неопределенно мелькало на той стороне оврага между серых, стволов. Сердце сжалось до боли… В следующий момент наступило разочарование: на чистое место выскочил спугнутый залпом русак… Мгновение он ждал, прислушивался, затем с шалым видом опрометью понесся мне под ноги.

За русаком я не следил. Глаза жадно впились в серовато-бурую чащу леса. Трэк… По нервам ударил сухой, короткий выстрел, раздавшийся много правее меня. Кто-то убил волка. Это было ясно, потому что второго выстрела не последовало… Волнение усиливалось; вот-вот, сейчас выйдет зверь… Особенно подозрителен был куст у вершины оврага. Почему-то думалось, что волк выйдет именно там, и вдруг… глаза отчетливо увидели громадного зверя, остановившегося много правее куста.

Зверь был того странного цвета, в какой окрашены только волки: желтый — не желтый… серый — не серый… Бурый, пожалуй даже — зеленоватый. В зоологическом саду они почему-то совсем другие, нежели в лесу…

Мною сразу же завладело страстное, могучее желание убить. Сознание говорило, что волк сначала пройдет мимо доктора и не минует его выстрела. О, лишь бы доктор промахнулся!.. Скосил глаза на доктора, не упуская из виду и зверя… Доктор заметил: он стал маленьким, пригнулся и застыл. Вот он приложился, выцеливая зверя; волк тихо спускался в овраг. Он казался громадным; вот он спустился и направился мимо доктора неторопливой трусцой… Трах… Волк сгорбился, дал бросок и понесся широким скоком. Трах… Доктор смазал во второй и в последний раз. Волк несся мимо меня, он спешил уйти из лесу в озимое поле. Вот он в пятнадцати шагах от меня. Мушка ружья впилась в его бурую шерсть впереди лопатки. Мое сердце, мой указательный палец чувствовали: теперь! Палец сделал привычное небольшое движение… уши не услышали грохота выстрела… Волк грузно упал на траву. Его задняя нога дергалась и дрожала; челюсти зевали… Наповал… Вздох облегчения… Тиски разжали измученное сердце…

Но охота не кончилась.

Ба-ба-ба-ба-бах! — слышится правее. Ясно, что стрелял парикмахер из своего ружья-пулемета. Сомнений нет, что это он, ибо вслед за ружейными послышались и револьверные выстрелы его «бульдога»… «Идиот!» — мелькнуло в моей голове; но мне было все равно, потому что я был глубоко удовлетворен и счастлив: в пятнадцати шагах от меня красивой бурой массой застыл мой трофей.

Раздались еще два выстрела… Загон был кончен. Напротив меня появились загонщики. Увидав убитого зверя, они побежали к нему, обгоняя друг друга, и окружили его тесным кольцом.

Павел Михайлович поздравил меня «с полем». Подошел доктор. Ему было неприятно и завидно. Он тоже сказал мне: «С полем, Владимир Сергеевич!» — и деланно улыбнулся.

Мы подошли к волку. Это был большой самец переярок, ростом с матерого. Почти весь заряд угодил ему под левую лопатку. Выстрел был хороший. Волк убит чисто… Я сдерживал свою радость. Мы пошли с Павлом Михайловичем снимать стрелков с номеров.

Подошли к фининспектору — волков не видал. Следующий номер — слесарь Адамов… видел волчицу с молодым. Вышла на парикмахера. Результат неизвестен. Пошли дальше и увидели парикмахера… Возбужденно жестикулируя, он беседовал с подошедшими загонщиками. В руке у него ружье-пулемет. Он весь увешан доспехами, патронами, биноклями, кобурами и кинжалами.

— Стреляли?

— Стрелял-с.

— По ком?

— По мамаше с детьми-с..

— Ну и что же… убили?

— Кризис!.. — ответил парикмахер, пожимая плечами.

— Упустили волчицу и прибылых. Эх, вы!.. А стояли на лучшем номере… А еще ружье-пулемет!

— Из револьвера как будто одного маленько задел, — виновато оправдывался парикмахер, — потому мне заметно было, один вроде как захромел…

Павел Михайлович безнадежно махнул рукой… Дошли до Семена Семеновича. Он с деланно-равнодушным видом стоял под своим деревом.

— Стреляли?

— Волчонок…

— Убит?

— За кустом…

Подошли к кусту… Там лежала серая собака сторожа, уткнувшись в траву пробитой головой…

Семен Семеныч с деланно-равнодушным видом указал на куст. Подошли к кусту. Там лежала серая собака сторожа, уткнувшись в траву пробитой головой.

— Семен Семенович… Да что же это вы?.. Кого вы убили?..

— Тьфу, чорт!.. Дождик проклятый… Очки запотели… Ах ты, дьявол!.. Чертова крокодила!.. — выругался он.

Подошедший загонщик пояснил, что во время загона увидал в лесу сторожеву собаку, в которую швырнул поленом; она и бросилась, поджавши хвост, прямо на линию стрелков.

Последний номер — столяр Струев. Этот мастер своего дела обладал верным глазом. Убитый волк переярок, лежавший неподалеку от него, служил тому доказательством.

Охотники собирались у сторожки. Они оживленно делились друг с другом своими впечатлениями и переживаниями. Охота была не из удачных. Из одиннадцати волков убито только два. Все винили парикмахера. Он оправдывался и пояснял, как из своего ружья-пулемета хлестнул разом по всему выводку с мамашей.

— Так и вожу мушкой по серым, а сам все попукиваю: пык, пык, пык… Думаю, уж кого-нибудь да задену…

 — Так и вожу мушкой по серым, а сам все попукиваю: пык, пык, пык… Думаю, уж кого-нибудь да задену…

— Нечего сказать: «задел», — сердито оборвал его Семен Семенович, который был сильно не в духе после недоразумения с собакой сторожа

Семен Семеныч после недоразумения с собакой сторожа, сильно не в духе…

— А сами вы, уважаемый, кого нынче подстрелили? — хитро подмигнул парикмахер.

— Я? Я застрелил собаку. Зато я не промазал. А вы с вашим пугачом всю охоту нам испортили… Брать на охоту олухов вроде вас — значит, провалить все дело.

— Виноват… это я — олух?.. Извиняюсь, а кто вчерась вечером мой спирт лакал?.. Я — олух, да?!. Чересчур вам мерси…

Изд-вом «ЗИФ», в числе других книг д-ра И. М. Саркизова-Серазини, выпущены: «Лечитесь солнцем!» (3-е изд. 208 стр. Ц. 85 к.) и «Моря и реки, как источник здоровья» (2-е изд. 112 стр. Ц. 60 к.).

Подписчики «Следопыта» могут получить обе эти полезные и интересные книги за 90 коп. (отдельно — первую за 60 к., вторую — за 35 коп.), прислав эту сумму марками по адресу: Москва, центр, Псковский пер., д. № 7/9, Акц. Изд. О-во «Земля и Фабрика».

Пересылка названных книг — за счет Изд-ва.

ОХОТА.

Гончая, ее воспитание и охота с ней. Челинцев. 60 к.

Воспитание, дрессировка и натаскивание лягавой. Яблонский. 1 р. 25 к. Пулевое ружье и стрельба из него. Бутурлин. 65 к.

Охота на волков с флагами. Зворыкин. 50 к.

Охота на лисицу. Зворыкин. 45 к.

Медведь и медвежья охота. Ширинский. 8) к.

Определитель дневных хищных птиц. Шеф 40 к. — а также все книги всех издательств — высылает наложен, платежом без задатка Кооперат. Т-во «Сотрудник Провинции» Москва 9, ул. Огарева, 3.

УЗНАВАЙТЕ ПОГОДУ　

Гигрометр БАРОМЮР.　

Прибор для предсказ. погоды с вечным календарем. Необходим всем. Высылается немедленно Анализ Науч. по по учен. 1 р (можно X — Ф. Инс-та марками). Налож. плат. ВСНХ № 33198 —1 р. 20 к.　

Оптовикам скидка. Адрес: Москва, 215

ДИКОВИНКИ ТЕХНИКИ

Очерк А. Гуревского

Музыка воздуха

Ленинградский физик Л. С. Термен изобрел электромузыкальный инструмент, получивший название «терменвокс». Это изобретение не менее, а может быть, даже более значительно по своим последствиям, чем изобретение кинематографа, — оно дает музыке новую основу и открывает перед ней небывалые возможности, что, конечно, не может пройти бесследно для других искусств. В область искусства входит новая сила, которой до сих пор, казалось, здесь не было места, — сила электричества; и можно сказать, что изобретение Термена возвещает великий переворот в искусстве.

Музыкальный инструмент Термена представляет собой ящик, в котором находятся две небольшие передающие радиостанции, отличающиеся от широковещательных своей маленькой мощностью, а также длиной волны.

На ящике инструмента установлена небольшая антенна. От движения руки по направлению к антенне получается звук. Приближение и удаление руки изменяет электромагнитные колебания вокруг антенны — и вместе с тем изменяется высота тона: с приближением руки тон повышается, с удалением — понижается.

Управление силой звука производится при помощи другой — кольцевой — антенны. Поднимание руки над этой антенной усиливает звук, опускание руки ослабляет его силу.

Музыкальные (вибрирующие) звуки получаются при вибрации руки в пространстве.

На терменвоксе возможно применение различных тембров (оттенков звуков), при чем это достигается тем или иным изменением электрических условий.

При соответствующих переключениях — звук раздается то с одной, то с другой стороны, то откуда-то сверху.

Звук музыкального инструмента Термена отличается абсолютной чистотой — без всяких шумовых примесей. По характеру своему он напоминает звук скрипки — со всеми скрипичными вибрациями и оттенками силы, но без смычковых шумов. Особенно приятно ослабленное звучание (пиано).

Кроме скрипичного, на терменвоксе получается и виолончельный регистр, а также приближение к человеческому голосу. В исполнении, например, романса Глинки «Не искушай меня без нужды» ясно слышатся два поющие женские голоса (но без слов).

Итак, для получения музыкального звука не требуется ни струны, ни мембраны (как в граммофоне), — с помощью электричества можно заставить звучать непосредственно воздух и получать звуки разных высот — в зависимости от частоты переменного тока! При этом управление высотой тона и силой звука производится с наименьшей затратой энергии — движением руки в пространстве.

Инструмент, созданный Терпеном еще пять лет назад, имеет более простое устройство, — в нем управление силой звука производится при помощи педали, а не антенны. Для дальнейшего усовершенствования необходимо возникновение новой музыкальной школы, которая должна указать изобретателю, в каком направлении следует производить усовершенствования.

Современная музыка в общем не соответствует состоянию научного знания нашей эпохи, — в основе устройства наших музыкальных инструментов лежат те научные начала, которые были известны еще в древнем мире.

Современный композитор в своем творчестве связан материалом инструмента и дол жен приспособляться к заключенным в нем возможностям. Электромузыка освобождает композитора от этой зависимости и предоставляет его творческой мысли беспредельную власть над материалом. Если имеющиеся электро-инструменты почему либо не соответствуют музыкальному замыслу, композитор может дать то или иное задание инженеру — и для него будет построен именно тот инструмент, какой нужен для осуществления звуковых композиций, возникших в творческом воображении музыканта. Таким образом в музыкальном? творчестве совершенно устраняется сопротивление материала, и творческая воля композитора не встречает никаких преград.

Музыкальный инструмент Термена, конечно, еще не совершенен. Кроме того, к нему еще не прикасалась рука композитора, — на терменвоксе играет по преимуществу сам изобретатель и музыкант Ковальский, — и заключенные в этом инструменте музыкальные возможности еще не раскрыты во всем их объеме.

Несколько концертов, данных в Москве (в зале Политехнического музея) Терменом и Ковальским, имели огромный успех. И, кроме обычного наслаждения музыкой, слушатели испытывали чувство особого, острого интереса к демонстрируемому перед ними новому достижению человеческого гения.

Поражает эта непосредственная власть человека над звуковыми волнами, эти голоса, возникающие в воздушном пространстве по мановению человеческой руки, и кажется живым это пространство, поющее разными голосами, перелетающими в воздухе. При помощи инструмента Термена человек осуществляет свое совершенное овладение «музыкальной стихией».

Терменвокс требует разработки новой музыкальной техники. Сейчас па электро-инструменте исполняются музыкальные произведения, приспособленные к старым инструментам, и они звучат хорошо, но, конечно, не раскрывают всех возможностей электромузыки. Современная музыка, связанная в своем развитии с роялем, имеет ограниченное количество нот, — терменвокс дает возможность значительно увеличить число тонов. Вместе с тем электро-инструмент может дать самые разнообразные тембры.

Создание электромузыки еще раз говорит о том, что электричество играет в жизни человека чрезвычайно важною роль, — оно глубоко проникает в быт, и станет скоро в СССР таким же необходимым, как, например, одежда, пища, жилищ…

Термен, демонстрирующий свое изобретение в аудитории Политехнического музея (в Москве)

Причуды железнодорожного транспорта

Человек не удовлетворяется существующими видами транспорта. Он уже не довольствуется скоростями передвижения, приближающимися к 100 и более километрам.

Последние автомобильные рекорды вполне подтвердили возможность перемещаться по земле со скоростью более 300 километров в час; в воздухе быстрота движения еще значительнее, и рекорды воздушного транспорта показывают скорость, превышающую 400 километров.

Но, пока автомобильный и воздушный транспорт стремятся достигнуть высокой степени совершенства, — техника старается извлечь из существующего железнодорожного рельсового транспорта максимум возможностей.

Одной из причин сравнительно малой скорости передвижения по железной дороге является необходимость пользовался ограниченным количеством путей, — понятно, что всякий следующий впереди поезд неизбежно препятствует движению оказывающихся позади поездов.

Необходимо найти такие транспортные средства, которые при своем движении по рельсовым путям не препятствовали бы движению «попутчиков».

В этом отношении интересны «вагоны-чехарда», позволяющие одному вагону ездить поверх другого; таким образом, наезжая сзади, вагон может съезжать спереди и продолжать двигаться впереди (Рис. 1).

Эти вагоны-чехарда нашли себе применение на Луизианской выставке (С.-А. С. Ш.) в 1904 г. Они представляли собою обыкновенный вагон, с крышей, изогнутой в продольном направлении в виде свода. Верхняя поверхность крыши и служила направляющей дорожкой для въезжающего вагона.

Для того, чтобы движение наезжающего вагона происходило в желательном направлении и в то же время, чтобы при своем движении по крыше вагон не сваливался в сторону, — на крыше устроены специальные направляющие перила. Тележки вагонов сделки двух систем: одна система тележек (несколько меньшей ширины хода) позволяет ездить по верху крыши, другая система тележек (с более широким ходом) позволяет вагону двигаться по рельсам.

Эти вагоны-чехарда, по своему внешнему виду несколько напоминают танки; правда, танки отличаются от вагонов-чехарды тем, что они имеют не колеса, а гусеницы, и кроме того они перемещаются не по рельсам.

Другая остроумная идея заключается в устройстве подковообразных вагонов, позволяющих сквозь свободное между сторонами этого вагона пространство проходить встречным и обгоняющим поездам (Рис. 4).

Этот тип транспортного средства делает независимым курьерское дальнее движение от медленного местного.

Местные поезда могут помещать в себе как пассажиров, так и багаж, при чем пассажиры находятся в обеих боковых сторонах подковообразных вагонов, а их багаж, в верхней части этих вагонов. Путь для курьерских поездов проложен между рельсами местных поездов.

Благодаря этому курьерские поезда, освобожденные от увязки с расписанием местного движения, могут следовать без всяких остановок.

Это же безостановочное движение курьерских поездов обеспечивается еще тем, что, при движении курьерского поезда около какой-нибудь станции, с последней может отправляться вспомогательный вагон. Последний, двигаясь на определенном перегоне рядом с курьерским поездом и развивая одинаковую скорость, позволит пассажирам переходить из вагона местного движения в курьерские вагоны — и обратно: высаживаться из курьерских вагонов в местные вагоны (Рис. 14).

Целый ряд транспортных средств пользуется однорельсовыми путями, позволяющими уменьшать требующиеся под полотно железной дороги участки земли.

Одни однорельсовые дороги для устойчивости движения применяют жироскоп (Рис. 6), т. е. принцип «волчка» (кубаря).

Другие однорельсовые дороги имеют два однорельсовых пути, расположенных один над другим, и этим достигают необходимой устойчивости (Рис. 8).

Много интереса представляют однорельсовые дороги, установленные одна над другой. Поезда подвешиваются к этим дорогам с обеих сторон пути (Рис. 2). Например, поезда, следующие в одном направлении, располагаются справа, а поезда, следующие в противоположном направлении, располагаются слева.

Несколько лет назад в Европе применялась система двух однорельсовых путей, но уже расположенных не одни над другим, а рядом. Эти рельсовые пути укреплены на специальных мостовых фермах, поезда же поддерживаются с помощью тележек, бегающих по рельсам. Подобные рельсовые пути прокладываются вдоль рек, при чем мостовые фермы опираются о берега рек (Рис. 3).

В горных местностях с успехом применяются подвесные канатные железные дороги. Здесь один канат предназначается для передвижения вагонов, а другой канат служит в качестве пути для движения поддерживающей тележки (Рис. 5).

Обычно, в качестве источника двигательной энергии, служит электричество, и в одной из систем железных дорог требуемый электрический ток подается не через верхние провода, а через контактные пластины, уложенные в самом полотне дороги (Рис. 7).

Сопротивление струи газов о наклонные площадки также может служить источником двигательной силы…

В такой системе по всему полотну между рельсами укреплены наклонные площадки, по обеим сторонам которых свободно двигаются колеса вагонов. Выходящая из-под вагона струя газов, ударяясь о наклонные площадки, вызывает толчок со стороны последних. Действие этих толчков служит источником двигательной силы для вагонов (Рис. 9).

Одна курьезная система железных дорог предусматривает специальное полотно дороги, в выемке которого находится вода. С помощью воздушного винта вагон уже может передвигаться не по рельсу, а по полоске воды (Рис. 11).

Уменьшение сопротивления со стороны рельс, по идее одного конструктора может быть получено устройством рельсов с трубчатыми головками, покрытыми слоем льда. В этой системе вагон имеет специальные направляющие дуги, движущиеся по этим обледенелым трубам (Рис. 13).

Помимо пара или воздуха, источником передвижения вагонов могут служить электромагниты, устроенные в виде кругов, внутри которых перемещается торпедообразный вагон. Пропуская ток через соответствующие железные круги и создавая в них магнитные поля, можно получать притягивающую силу для железного кузова вагона (Ряс. 10).

Воздушный винт предполагается использовать в качестве источника двигательной энергии для подвесной дороги (Рис. 12). В этой системе вагон рыбовидной формы имеет установленный сзади толкающий воздушный винт, с помощью которого вагон передвигается. Сам вагон поддерживается тележками, катящимися по канатному пути.

Другой тип транспортного средства, пользующийся воздушным винтом, напоминает громадный аэроплан, бегающий на тележке по обыкновенному рельсовому пути. Как только аэроплан, достигает значительной скорости, сейчас же сопротивление воздуха заставляет его крылья несколько приподняться вверх, и в результате вагон как бы отрывается от рельсового пути и лишь слегка прикасается к последнему. В результате сопротивление пути уменьшается, и вагон уже не встречает столь значительного препятствия со стороны рельс. (Рис. 15). Необходимая устойчивость в пути достигается благодаря применению жироскопа.

Наконец, следует остановиться па оригинальней идее использования разреженной среды в качестве источника двигательной силы.

В этой системе вагоны сигаровидной формы движутся в туннеле, при чем своими наружными стенками вагон вплотную прилегает к внутренним стенкам туннеля. Впереди вагона создается разряжение, путем отсасывания находящегося там воздуха, а сзади вагона подается сжатый под давлением воздух. Эта разница давления (сзади вагона и впереди вагона) и способствует передвижению вагона вперед (Рис. 16).

Для передвижении вагона достаточно даже одного разрежения впереди, так как уже это обстоятельство позволяет нормальному воздуху сзади вагона толкать это транспортное средство вперед.

Эта система передвижения позволяет развивать скорость до 1000 километров в час!

Понятно, что здесь необходимо обеспечить пассажирам необходимый воздух для дыхания, но эта задача уже с успехом разрешена, например, на подводных лодках.

Мы остановились на различных идеях использования того или иного вида энергии, тех или иных конструкций в целях обеспечения больших скоростей передвижения, в целях меньших затрат на приобретение необходимых участков земли под полотно, и наконец, в целях обеспечения больших удобств для пассажиров.

Ясно, что пока это все — идеи, находящие в той или иной форме свое разрешение. Но, как бы там ни было, идея однорельсовых дорог и идея подвесных путей заслуживают для нас серьезного внимания, и можно вполне полагать, что недалеко то время, когда и техника СССР окажется во всеоружии для решения поставленных ей развертывающимся строительством этих столь важных задач.

Я. Г.

ШЕВЕЛИ МОЗГАМИ

РЕШЕНИЕ ЗАДАЧ, ПОМЕЩЕННЫХ В № 5.

Ход коня.

«Шлем привет китайским революционерам, борющимся за свободу трудящихся масс».　

ШИФРОВАННОЕ ПИСЬМО.

Читать надпись надо по ломанной линии в направлении указанном стрелкой (отсчитав от начала пятую букву):

«Долой изменника Чан-Кай-Ши, поможем китайской революции!».

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАДАЧА.

Из частей прежней фигуры составляется контур СССР.

Ребус 3.　

Измена генералов не остановит победного шествия китайской революции.

Правильные решения прислали: Всех задач: Боборицкая Милочка, Чазов М. Н.

Одной или двух задач: Ахомкин А. (ст. Химки Окт. ж. д.), Багговут Б. В. (Моршанск), Вальдман О. К. (Москва), Волковыский И. (Тула), Жемчужный А. (Бежица), Лавинский (Сочи), Леонидов Т. В. (с. Мостовое), Манучарова Е. (Москва), Маркевич А. (ст. Ворзачь Ю. З. ж. д.), Марченко Г. И. (Ленинград), Меснянкин Т. О., Морозов И, (Шадринск), Подкуйко М. (Одесса), Шдпряюва Н. (Курск), Рабинович С. А. (Тулвчин), Седякин Н. (Москва), Чечулины А. и Г. (Тула), кроме них еще 4 читателя, не указавшие своих фамилий.

В редакцию не перестают поступать решения задач из №№ 2 и 4, но фамилии решивших напечатаны быть не могут за неимением свободного места.

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК.

Кондрашову П., Воробьеву-Савину И. Т. Присланные Вами задачи для нашего журнала не подходят. Постараемся передать их для использования в другие издания.

Шкляринскому Б. Фамилии решивших только одну задачу из какого-либо номера «Всемирного Следопыта» или «Вокруг Света» не всегда могут быть напечатаны за недостатком свободного места.

СЛЕДОПЫТ СРЕДИ КНИГ

ПЯТЬ ЛЕТ «ЗЕМЛИ И ФАБРИКИ».

КАК РОС «ЗИФ».

Акционерное Издательское Общество «Земля и Фабрика» («З и Ф») является в настоящее время крупнейшим — после Госиздата РСФСР — издательством художественной литературы. Читателям «Всемирного Следопыта», хозяином которого является «Земля и Фабрика», небезынтересно будет познакомиться с работой этого издательства, отмечающего в 1927 году пятилетний юбилей своего существования.

Издательство «Земля и Фабрика» родилось в 1922 году в недрах Центрального Комитета Союза Бумажников, — сперва в виде кооперативного издательства, впоследствии перешедшего в ведение ЦК Союза. Рост издательства шел настолько бурным темпом, что в 1926 году был поднят вопрос о реорганизации его уже в самостоятельное акционерное общество, не стесняемое узкими (издательскими) рамками профессиональной организации. Реорганизация эта была проведена в июле 1926 г.

За пять лет своей деятельности «Земля и Фабрика» выпустила около восьмисот названий, отпечатанных в количестве шести с лишним миллионов экземпляров. Интенсивность роста издательства характеризуется сравнением цифр его ежегодной продукции. Если выработку 1922 года принять за единицу, то каждый последующий год дает следующее увеличение:

В 1927 году предполагается увеличить книжную. продукцию по сравнению с первым годом деятельности примерно в триста раз, выпустив свыше трехсот названий, общим объемом около двух тысяч печатных листов, в количестве двадцати миллионов листов-оттисков (не считая журналов!).

Две тысячи печатных листов — это четыреста книжек «Следопыта». Такую «библиотечку» мы получим, если возьмем только по одному экземпляру каждого названия. Вся же продукция (тираж) издательства в этом году составит — если ее перевести на книжки «Следопыта» — около четырех миллионов экземпляров. Для сравнения — весьма, правда, относительной — припомним, что хранилища крупнейшей в СССР библиотеки им. Ленина (Москва) вмещают «только» три миллиона экземпляров книг — почти на миллион меньше годичного тиража «Земли и Фабрики».

Двадцать миллионов листов-оттисков — нешуточная цифра! Целый поезд бумаги потребуют в этом году типографии для того, чтобы отпечатать эти двадцать миллионов. А если какому-нибудь чудаку взбредет в голову сумасбродная мысль безжалостно разорвать весь тираж 1927 года по страницам и заняться кропотливым, страница за страницей, укладыванием по земле бумажной ленты, то длина этой «ленточки» превысит почтенную цифру сорок тысяч километров!.. Этого хватит, чтобы опоясать земной шар по экватору…

Торговая организация — это живой организм, рост которого зависит от тысячи случайностей. И одна из наиболее грозных «болезней роста» торговой организации, это затоваривание. Тяжелее и острее всего сказывается затоваривание на организме предприятия, производящего книгу и торгующего книгами.

Несмотря на значительный рост «Земли и Фабрики», на его складах книг по себестоимости — всего на 225–250 тыс. рублей, т. е., приблизительно, 1 % книжной продукции, имеющейся на складах всех издательств СССР. Удельный же вес «Земли и Фабрики» куда больше: издательство выпускает, примерно, 25 % всей беллетристики, выходящей в СССР. Оборачиваемость капитала в книготорговле, составлявшая в 1925/26 г. 1,67 раза, в нынешнем году выросла до 2,5 раза. Другими словами, продукция «Земли и Фабрики» расходится в 5 месяцев, что необычайно быстро.

* * *

На первых порах своей деятельности издательство не имело твердой программы и определенной установки.

И только со второй половины 1925 года, когда был взят твердый курс на выпуск художественной литературы, «Земля и Фабрика» получила свое лицо, стала постепенно «типизированным» издательством.

1925 год составил переломную эпоху в истории «Земли и Фабрики». В 1926 году издательство сконцентрировало вокруг себя крепкий коллектив лучших пролетарско-крестьянских писателей. Многим из них «Земля и Фабрика» дала возможность впервые выпустить свои собрания сочинений. Таковы: А. Нёвёров, Ф. Гладков, Вл. Бахметьев, Н. Ляшко С. Подьячев, А. Новиков — Прибой, П. Низовой, Г. Никифоров, Ю. Либединский, А. Свирский и др. Выпущены собрания сочинений: Наримана Нариманова, Вяч. Шишкова, Андрея Соболя, К. Тренева; в портфеле — А. Яковлев, И. Эренбург, Е. Зозуля и др. Отдельными произведениями печатались: Демьян Бедный, А. Серафимович, А. Луначарский, И. Бабель, Мих. Зощенко, A. Грин, С. Григорьев, М. Шагинян, П. Иванов, Л. Гумилевский, А. Алтаев, А. Сытин, Р. Акульшин, А. Веселый и другие. Переиздавались и избранные произведения авторов дореволюционного времени, в том числе и классиков. Книги «Земли и Фабрики» иллюстрировались лучшими художниками.

Особым достижением «Земли и Фабрики» надо считать выпускаемую им «Библиотеку Сатиры и Юмора». Хорошо изданная и доступная по цене, «Библиотека» содержит в себе законченные произведения и отрывки из больших произведений лучших юмористов всех стран и народов. Здесь и А. Додэ, и недавно скончавшийся Джером К. Джером, и несравненный юмор Диккенса, и остро отточенные стрелы блестящего остроумия А. Франса, и жуткий смех Эдгара По. Хорошо представлены дореволюционные наши писатели-юмористы: Дорошевич, Аверченко, Тэффи, Кузьма Прутков, Лейкин. Советская современность представлена Мих. Зощенко, Вяч. Шишковым, Верой Инбер, Н. Грамен, Л. Никулиным, B. Павловым, М. Козыревым и др. Издательство выпустило уже свыше 200 названий этой библиотеки, разошедшихся почти полностью.

В области иностранной литературы «Земля и Фабрика» дебютировала сравнительно недавно и сразу же заняла конкурирующее положение по отношению к частным издательствам, которые укрепились на книжном рынке именно в области переводной художественной литературы. Изданы и издаются собрания сочинений Д. Лондона, Дж. Конрада, А. Франса, Э. Золя, Гюи-де-Мопассана. Ряд иностранных авторов представлен избранными их сочинениями (Дж. Голсуорси, Истрати, Ст. Жеромский, О. Мирбо, Л. Верт и др.).

Литературе путешествий и приключений «Земля и Фабрика» уделила весьма значительное внимание. Собраниями сочинений и отдельными богато иллюстрированными книгами выходят такие «маги и чародеи» приключенского рассказа, как Жюль-Верн, Фенимор Купер, Майн-Рид, Луи Буссенар, Райдер Хаггард, Стивенсон и другие.

Периодика «Земли и Фабрики» представлена журналами «Всемирный Следопыт» и «30 Дней».

«Всемирный Следопыт» — журнал путешествий, приключений, охоты, спорта и научной фантастики. С историей его и оценкой сделанной московскими подписчиками, читатель может познакомиться, прочитав статью «Следопыт и его читатели» (см. № 6 «Всемирного Следопыта»), о первой конференции московских читателей «Следопыта».

Литературно-художественный, иллюстрированный ежемесячник «30 Дней» — единственный в СССР журнал типа лучших западноевропейских художественных ежемесячников. На страницах «30 Дней» помещаются произведения лучших советских и иностранных писателей.

Помимо широко поставленного отдела художественной литературы, «30 Дней» заключает в себе разнообразные отделы: научный, спортивный, исторический, библиографический, театральный, зарубежный, шахматный, юмористический, музыкальный (ноты), отдел задач и др.

Рассчитан журнал на широкого советского читателя и является ценным изданием для каждой семьи и библиотеки.

Оба журнала, судя по откликам читателей (анкетный метод) и отзывам прессы, стоят на прочной и верной дороге. Успеху их способствуют и крупные имена авторов, и тщательное техническое выполнение, и прекрасное иллюстрационное обрамление материала. Оба журнала много внимания уделяют начинающим писателям. «Следопыт», напр., выдвинул и вывел на широкую литературную дорогу: А. Сытина, А. Беляева, В. Белоусова, В. Ветова, М. Зуева, И. Окстона и др.

Рост продукции «Земли и Фабрики». Цифры над столбиками — тираж данного года; под столбиками — количество листов-оттисков; в столбиках — увеличение продукции по сравнению о 1922 годом

Периодика издательства в этом году пополняется новым своеобразным и очень интересным литературным начинанием. Мы подразумеваем литературно-художественный альманах «Земля и Фабрика», который будет выходить четыре раза в год книжками большого формата, в среднем по 400 стр. каждая. Основные отделы альманаха: художественное слово (поэзия и проза) и статьи. К участию в альманахе привлечены лучшие литературные силы СССР (см. объявление на последней странице этого номера).

О статейном отделе альманахов «Земля и Фабрика» стоит сказать несколько слов. В аналогичных отделах других периодических изданий оформление статейного материала обычно поручают «спецам» критикам и публицистам. Альманахи «Земля и Фабрика» стоят в этом отношении особняком. Здесь говорить о литературе, о критике и, наконец, о писателях — будут, как правило, писатели же.

Большая часть книжной продукции «Земли и Фабрики», как правило, реализуется через библиотеки, поглощающие до 85 % тиражей. В этом особое значение «Земли и Фабрики», как издательства массовой литературы, как поставщика многомиллионных читательских масс. Значительный процент книг выписывают прямо из издательства подписчики «Следопыта» и «30 Дней», получая при этом большую (30–40 %) скидку. И лишь остаток реализуется через магазины..

Сравнительно узкие рамки журнальной статьи не позволяют нам детально рассказать о том, что и как производит «Земля и Фабрика». Интересующихся отсылаем к подробному богато иллюстрированному «Указателю» изданий «З и Ф»[12]). Но о том, как учитывает «Земля и Фабрика» интересы и запросы читателя, каким образом издательство контролирует свою работу — стоит сказать несколько слов.

Уже говорилось о том, каким путем издательство концентрирует и выявляет волю читательского коллектива журналов. Это — прежде всего, метод анкет и читательских конференций. Первый опыт читательской конференции, проведенной редакциями журналов «Всемирный Следопыт» и «30 Дней», блестяще себя оправдал. Редакции встретились с читателями лицом к лицу, и в непосредственном общении провели дружную работу по обсуждению дефектов и достоинств журналов.

Значительно труднее обстоит дело с учетом оценки книги. Здесь на помощь издательству приходят критические заметки и отзывы газет и журналов. В 1926 году было выпущено 330 книг и собрано свыше 1 500 отзывов; из них 70 % положительных и лишь 6–7 % отрицательных (прочие — неопределенные или разные). Таким образом подавляющая масса продукции «Земли и Фабрики» получила определенно положительную оценку общей и специальной прессы.

За техническое оформление книги Издательство получило в этом году диплом от Графического Института при Академии Художеств: книги «Земли и Фабрики» по качеству бумаги, шрифтам, обложке, шитью, формату и сотням других мелочей не уступают лучшим изданиям довоенного времени.

Снимок о диплома, выданного «Земле и Фабрике» Комитетом Выставки Графического Искусства при Академии Художеств.

Из последних достижений «Земли и Фабрики» огромное значение имеет выпуск книг в хороших и недорогих переплетах. Сотни писем показывают, что не зря издательство взялось за трудное дело подачи читателю долговечной книги. Без преувеличения, это — большая культурная заслуга «Земли и Фабрики».

* * *

Пять лет — срок немалый, и на протяжении пяти лет деятельности издательства немало было тяжелых периодов и не раз скептики пророчили ему гибель…

Теперь все это — позади. В шестой год «Земля и Фабрика» вступает окрепшим книгопроизводящим предприятием, своими; силами, без посторонней помощи вставшим на ноги.

ПО СЛЕДАМ НАУКИ И ОПЫТА

За пять лет своего существования издательство «Земля и Фабрика» выпустило в свет около 800 названий книг, удовлетворяющих разнообразнейшим запросам советского читателя.

Основную массу изданий составляют книги по русской и иностранной художественной литературе. Меньшую, как будто, часть — книги другого типа, в частности — «Библиотека путешествий, охоты, приключений и фантастики», в основу которой положено ознакомление читателя в живой, популярной, нередко высоко художественной, форме с жизнью, природой и бытом нашей и других стран, с вопросами социального строительства и социальной борьбы на основе научного опыта и т. д.

В действительности, однако, читатель «Всемирного Следопыта», пытливо ищущий возможности через занимательную книгу — краеведческий рассказ, приключенческую повесть, роман путешествий и научной фантастики — расширить свой жизненный опыт и обогатить мысль новыми познаниями, не только в «Библиотеке путешествий, охоты, приключений и фантастики» найдет обильный и пригодный для этой цели материал.

Чем, по существу, как не увлекательными, напитанными здоровой, заражающей бодростью романами «путешествий и приключений» являются изданные «ЗИФ‘ом» по отделу иностранной художественной литературы собрания сочинений хорошо известных широким читательским кругам Джека Лондона и Джозефа Конрада? Занимательные и яркие «приключения», знакомящие с жизнью далеких стран — Китая, Северной Америки, Греции, Австралии и др., — развертывают перед читателем отдельные книги этой же иностранной библиотеки: «По дороге мандаринов» Доржелеса, «На берегах Гудзона» Десберри, «Марабу в шляпе» Дюффо, «Кира Киралина» Панаито Истрати… К художественным краеведческим книгам, знакомящим в бытовом и социальном разрезах с жизнью различных уголков нашего Союза в старую и современную, богатую великими событиями и переживаниями эпоху, можно отнести серию «Художественная литература народов СССР» (собрание сочинений Н. Нариманова и др.), а по отделу русской художественной литературы — отдельные книги из собраний сочинений Вяч. Шишкова («Страшный кам», — сибирские повести и рассказы, «Тайга», «Ватага»), Ал. Неверова («Ташкент — город хлебный»), Юр. Либединекого («Коммунисты) и т. п.

Что касается основного пути, пройденного издательством «Земля и Фабрика» по линии тех интересов, которые обслуживает в данный момент в читательских кругах журнал «Всемирный Следопыт», этот путь определяется созданием двух отделов литературы, идущей по следам науки и опыта: «Научно-популярной библиотеки» и «Библиотеки путешествий, охоты, приключений и фантастики».

«Научно-популярная библиотека»

создана была в тот период, когда «Земля и Фабрика» являлась «универсальным» издательством и Давала, книги разнообразных типов: и содержания. Она включала в себя литературно-критические исследования (А. Луначарский — «Этюды западно-европейской литературы», «Проблемы поэтики» — сборн. статей под ред. В. Я. Брюсова. Н. Фатов — «Молодые роды Л. Андреева); труды по социологии (Мюллер — «Социология страданий», Д. Фрей — «Система Тэйлора и рабочий класс в Америке и Германии», К. Хайн — «Типы европейского и американского профдвижения», «Кто такие фашисты и как они борятся с рабочими», П. Кононенко — «Словарь-справочник по истории рабочего движения в России), книги по педагогике (В. Лукашевич — «Молодая Республика» — о быте и психологии учащихся, К. Вентцель — «Новые пути воспитания и образования», «Освобождение ребенка»), по химии (С. Аррениус — «Химия и современная жизнь», А. Штрак — «Природа химических сил и сродства», К. Вэйле — «Химическая технология первобытных народов», А. Горяинов- «Удушливые газы»), краеведению (М. Косвен — «Якутская республика» и др.), физике (М. Кюри — «Радиоактивность», Н. Рубакин — «Вещество и его тайны», «Вечное движение»), и многое другое.

«Научно-популярная библиотека» рассчитана была на разнообразные круги читателей и давала материал как квалифицированному, подготовленному читателю, так и читателю рядовому, впервые приходящему в тесное соприкосновение, через книгу, с научным знанием.

С второй половины 1925 года, когда издательство «типизировалось» и перешло к изданию только художестве-ной литературы, выпуск в свет научно-популярной библиотеки был прекращен[13]).

С этого момента задача внедрения в широкие читательские массы научных, краеведческих и иных знаний переносится на серию книг, объединенных названием:

«Библиотека путешествий, охоты, приключений и фантастики».

Эта библиотека ориентирована уже почти целиком на массового читателя. Назначение ее — дать в живой беллетристической форме (или в форме полубеллетристических очерков) полезный материал для чтения, увлекающий читателя остротой и неожиданностью фабулы, романтической героикой приключений действующих лиц, ярким, экзотическим характером природы, острым показом общественных классов в напряженности борьбы или в беспощадном свете сатиры — и, попутно, незаметно оставить в памяти читателя осадок положительного знания: исторического, краеведческого и всякого иного.

Вышедшие из печати 50–60 книг «библиотеки» заключают в себе с одной стороны, серию приключенческих романов, знакомящих с бытом и природой различных стран Европы, Америки и Азии и с жизнью моряков (Р.Стивенсон — «Остров сокровищ», Майн-Рид — «На дне трюма», А. Грин — «Штурман четырех ветров», Л. Буссенар — «Тайна золота», Э. Батенин — «Бриллиант Кон-и-Гута», В. Веревкин — «Молодцы из Генуи», А. Иркутов — «Его отец», «Рассказы тов. Джонса», Жюль-Верн — «Дети капитана Гранта»), с другой стороны — серию книг научно-фантастического характера (С. Григорьев — «Гибель Британии», А. Беляев — «Голова проф. Доуэля», Б. Никольсен — «Массена», Н. Карпов — «Лучи смерти», В. Гончаров — «Век гигантов»), краеведческих (Дж. Xартлей — «В стране огненных птиц», Е. Кораблев — «Четверо и Крак», «У пяти ручьев», А. Сытин — «Брат идола», «Стада Аллаха», П. Скосырев — «Песок и винтовка», Зэн-Грей — «Великий раб», А. Дроздов — «Сын палача», Б. Скубенко-Яблоновский — «Под северным сиянием» и др.), посвященных изображению общественных отношений, с элементами социальной сатиры (Г. Эрикссон — «Бродячая Америка», А. Шишко — «Господин Антихрист», «Конец здравого смысла», И. Кунина — «Дуглас Твед, его жизнь и достижения», Д. Туманный — «Американские фашисты»).

Особое место среди этих книг занимают самостоятельные, организованные по строго определенному плану, с определенным подбором материала серии:

«Герои и жертвы труда»—представляют собою иллюстрированную серию сборников необычайных рассказов, посвященную изображению героических моментов труда, описывающую ряд необыкновенных происшествий в различных отраслях труда, и человека, стоящего лицом к лицу с невероятными трудностями, которые он преодолевает мужеством, твердой волей, находчивостью.

Серия состоит из сборников: «Драма в воздухе», «Радио во льдах», «Огненный Билль», «Мост на Миссури», «Подвиг телефонистки», «Необычайный поединок».

«Лики звериные», выходящие, как и предыдущая серия, под редакцией Вл. А. Попова (печатается 3-е, дополненное и переработанное издание), представляют собою иллюстрированную серию сборников, содержащих художественные, с приключенческим оттенком, рассказы из жизни различных животных, имеющих для человека научно-исследовательское или хозяйственное значение. Вышли или находятся в печати следующие книги: «Слоны», «Тигры», «Обезьяны», «Львы», «Медведи», «Олени», «Быки», «Кони», «Волки», «Крысы», «Собаки» и др.

Эти сборники, представляя бесспорный интерес для взрослого читателя, в то же время являются прекрасным образовательным материалом для внешкольного чтения, и окажутся, несомненно, полезным пособием на полках школьных библиотек. В новом издании каждый том снабжен кратким естественно-историческим очерком (по Брему), дорисовывающим с научной стороны очерченные художественно в рассказах «лики» зверей.

Собрание сочинений Жюля Верна, выходящее под редакцией Вл. А. Попова и А. Старчакова, состоит из 12 обильно иллюстрированных, в прочных, и ящных, тисненных золотом коленкоровых переплетах томов, представляющих собою первую серию популярных романов этого классического писателя. Романы эти («Дети капитана Гранта», «20.000 лье под водою», «Таинственный остров», «Приключения каштана Гаттераса», «Робур-завоеватель», «Вокруг света в 80 дней» и др.) даны в полном виде, с самой незначительной обработкой, и снабжены каждый научно-популярной статьей, перебрасывающей мостик от научных фантазий Жюля Верна к научной действительности наших дней, и подробными комментариями и примечаниями. Этот метод еще больше увеличивает образовательную ценность романов знаменитого французского приключенца.

Собрание сочинений Фенимора Купера. Эта серия, выходящая в свет под редакцией Н. В. Могучего и А. Старчакова, представляет собою полное собрание романов знаменитого американского писателя, среди которых первое место занимают пользующиеся широкой известностью: «Шпион», пенталогия (пять книг о жизни одного героя) — «Кожаный чулок», «Морская волшебница», «Красный Корсар», «У истоков Сосквеганы» и др.

Романы снабжены предисловиями, историческими справками и примечаниями и иллюстрированы. Издание выпускается в таких же переплетах, как сочинения Жюля Верна.

По содержанию и типу близко подходит к «Библиотеке путешествий, охоты, приключений и фантастики» небольшая серия книг под названием — «Художественно-историческая и краеведческая библиотека».

Эта библиотека содержит книги частью исторического характера (Н. Осипович — «Провокатор», А. Алтаев — «Декабристы», Г. Гайдовский — «Стальные кони»), частью — рассказы о молодежи (А. Серафимович — «Юные труженики», Е. Бобинская — «Пионеры», И. Кондурушкин — «Ванька-острожник», В. Винниченко — «Федька Халамидник», В. Лехно — «Гришкины делишки»), большей же частью — образовательные полубеллетристические очерки о птицах и зверях разных стран (С. Покровский — «Пестрый и черный», А. Чеглок — «Островные птицы» (серия из 7 книг), «По Австралии» (серия из 9 книг), «По Африке).

--

Из начинаний текущего 1928 года будет продолжено издание сочинений Жюля Верна (вторая серия его романов будет содержать такие произведения, как «Пять недель на воздушном шаре», «Упрямец Керабан», «Гектор Сервадак», «Вверх дном» и др.) и закончено будет издание романов Фенимора Купера.

Кроме того предпринята обработка, в целях переиздания, отдельных книг старых классиков приключенческой литературы: Мариэтта, Стивенсона и других.

ОБО ВСЕМ И ОТОВСЮДУ

СТРАНА БРИЛЛИАНТОВ И ЗОЛОТА

К дополнительной карте на обложке.

Южная Африка — страна золота и родина бриллиантов считается самоуправляющейся частью Британской империи (доминионом), а на самом деле представляет просто английскую колонию.

Еще в XVII веке эту страну колонизовали голландские крестьяне, бежавшие из Голландии от религиозных преследований и гнета голландского торгового капитала. Эти переселенцы-крестьяне (по-голландски буры) создали в Южной Африке несколько крестьянских земледельческих республик — Трансвааль, Оранжевую и Наталь.

Но когда в Трансваале, в 1867 г., были открыты золотые россыпи, то Англия решила завладеть всей Южной Африкой. В 1894 г. в Трансваале были открыты новые золотые россыпи, а также залежи каменного угля и богатые россыпи бриллиантов. Хищнические аппетиты Англии разгорелись еще больше и в 1899 г. Англия объявила бурам войну. Буры, несмотря на свою малочисленность, с мужеством отчаяния встали на защиту своей самостоятельности.

Англичане, не взирая на свое превосходное вооружение, стали терпеть поражение за поражением. Тогда английские империалисты послали в Южную Африку новые армии, и война приобрела характер прямого насилия, сопровождавшегося необычайными зверствами и жестокостями.

Война продолжалась. Вместо смененного главнокомандующего Буллера в Африку был послан фельдмаршал Робертс, а начальником штаба был назначен Китченер. Англичанами были впервые применены в этой войне разрывные снаряды, начиненные вновь изобретенным взрывчатым веществом лиддитом, и целый ряд других приемов уничтожения врага.

Кроме того, англичане, державшие в своих руках прибрежную полосу, отрезали буров от моря и фактически изолировали их от всего мира. Буры были обречены на полное истребление, если не от войны, то от голода…

5 марта 1900 года, президент Южно-Африканской республики Крюгер обратился к английскому правительству с предложением заключить мир при условии сохранения независимости республик. Предложение было отвергнуто. Вместо этого англичане послали в Ю. Африку новые войска, и армия была доведена до полумиллиона, в то время как армия буров не насчитывала и ста тысяч человек.

Окруженные кольцом английских войск, буры были разбиты и вынуждены были 31 мая 1902 г. заключить мир, отказавшись от своей независимости.

Война обошлась Англии в 200 миллионов фунтов стерлингов (два миллиарда рублей на наши деньги); потеря людьми — около 60 тысяч человек. Но зато Англия стала полновластным хозяином в Южной Африке и завладела всеми рудниками и золотыми россыпями.

Добыча золота в Трансваале в среднем равняется около 250 тысяч килограммов в год (около 15.000 пудов).

Это количество составляет приблизительно почти половину всей годовой добычи золота на всем земном шаре. Почти все золото из Южной Африки англичане вывозят в Англию,

Кроме того, в Трансваале и в Южной Африке ежегодно добывается весьма большое количество алмазов.

Каменного угля добывается ежегодно свыше 10 миллионов тонн.

Таким образом, английские капиталисты в несколько лет с лихвой покрыли издержка войны и вернули два миллиарда рублей…

…Один из бесчисленных примеров того, как английские империалисты, ценою крови и жизни тысяч крестьян и рабочих, создавали былую мощь Британской империи, уже начинающей дряхлеть… хотя этому «удачному примеру» — всего только 25 лет.

Н. Л.

ПЕРЕДАЧА ПО ТЕЛЕГРАФУ КИТАЙСКИХ ИЕРОГЛИФОВ

Китайская и японская письменность, не имеющие алфавита, до сих пор не поддавались телеграфной передаче по Морзе. Однако ныне французский профессор Бэлин изобрел специальные аппараты для непосредственной передачи по телеграфу и радио китайских и японских изобразительных знаков. Эти аппараты в ближайшем времени устанавливаются как в Китае, так и в Японии.

Я. Г.

В СИБИРИ ОТКРЫТ ГОРОД XVII ВЕКА

В июне прошлого года из Ленинграда выехала снаряженная географическим обществом экспедиция во главе с зоологом Кольсом — к истокам реки Таз, Енисейской губ. за полярным кругом. В эти места еще не ступала человеческая нога. Даже обитатели соседнего Туруханского края не решались проникнуть туда.

Долгое время от экспедиции не было никаких известий, и только недавно получилось письмо, отправленное с оказией в Обдорск. В письме сообщается, что экспедиция, достигнув устья Таз, вынуждена была, в виду морозов и буранов, зазимовать в тундре до начала апреля. По пути экспедиция открыла древнерусский город Мангазею, сгоревший в XVII веке и с тех пор необитаемый. Упоминание об этом городе находим в исторических памятниках того времени.

Колье сообщает, что в Тазовской тундре таятся неисчислимые богатства — золото, каменный уголь и т. п. Экспедиция его будет работать там два года.

С. Н.

ШАХМАТНАЯ ДОСКА «СЛЕДОПЫТА»

Отдел ведется Н. Д. Григорьевым

На конкурс:

Печатаются впервые

Задача Ю. Голубева (Москва).

Белые дают мат в 2 хода

Задача Л. Исаева (Москва).

Белые дают мат в 2 хода.

ОКОНЧАНИЕ ПАРТИИ,

Стремление играть «красиво» свойственно, вероятно, всякому шахматисту — от начинающего любителя до сильного маэстро. Однако, очень часто, — особенно у первого, — понятие красивой игры считается чем-то совершенно несовместимым с понятием игры простой и логически-ясной. Как часто шахматист, стремясь избежать «банального» пути к выигрышу, задумывает какую-нибудь красивую, сложную комбинацию с жертвами, с эффектными ходами и — бывает в результате жестоко наказан за пренебрежение принципами здорового и логического плана игры, — наказан не только потерей уже обеспеченного выигрыша, но иногда и потерей самой партии. Показательным примером подобного «возмездия» служит следующее окончание партии, игранной мастерами Грюнфельдом (белые) и Земишем (черные) в Баден-Баденском турнире 1925 года.

После 47-го хода черных создалось положение:

Белые: Kph2 Ле4 СЬ5 п а4, b3, d6 и h3;

Черные: Крс8 Лg5 Kg7 п а5, b6, f3 и h4.

В этом положении материальное соотношение сил обеих сторон равно; однако позиционное Преимущество белых — очевидно. У них есть проходная пешка d6, которую черные не могут задержать от прохождения в ферзя иначе, как жертвуя за нее свою ладью. Эта пешка должна была решить партию в, пользу белых в несколько ходов. И несомненно, что Грюнфельд видел простой путь к выигрышу: 48. d6—d7+. Действительно, если черные сыграют например, 48…, Kpd8, то последует 49. Лc8+, К: е8, 50. а7: е8Ф+ и выигрывают, оставаясь с лишним ферзем, или: 48…, Крс7 49. Ле8 и опять выигрывают, проводя пешку в ферзя (49…, К: е8 50. d7: е8Ф, а если 49…, Лd5, то 50. Лс8+, Кр куда угодно 51. d8Ф, Л: d8 52. Л: d8 —оставаясь с лишней ладьей). Однако, психологически вполне объяснимое желание выиграть не указанным «банальным» способом, а обязательно «красивым», заставило Грюнфельда отбросить очевидный и верный путь к выигрышу и сыграть:

48. Ле4—e8+ • • •

Грюнфельд считал, повидимому, что это продолжение приведет лишь к перестановке ходов (напр.: 48…, К: е8 49. d7+ и 50. d7: е8Ф).

48. • • • Крс8—b7!

Естественно, что на это последовало

49. d6—d7? • • •

в безмятежной уверенности в скором выигрыше. А шах, которым ответили сейчас черные:

49. • • • Лg5—g2+!

— тоже не слишком беспокоил белых, — после того, как их король уйдет на h1, он будет в полной безопасности, у черных уже не будет ни одного шаха (Лg1+ или Лh2+, конечно, не идут в счет!), а белые грозят сейчас же поставить себе нового ферзя.

50. Kph2—h1 • • •

Однако здесь-то Грюнфельда и ждало разочарование; его противник подготовил неожиданный удар:

50. • • • Kg7 — f5!!

Что же теперь делать белым? Ведь если они поставят ферзя 51. d7—d8, то черные дадут мат 51…, Kg3X! Теперь становится ясным и смысл отступления черного короля на b7 (на 48-м ходе: белая пешка попадает на 8-ю линию без шаха. Однако, от мата на g3 белым защищаться все же нужно; 51. Лg8, конечно, уже ничего не дает, так как сыграв

51…, Л: g8, черные легко выиграют. Мы видим, что теперь уже белым следует думать о защите, и их счастье, что в их распоряжении находится вечный шах:

51. Ле8—b8+ Kpb7—b7

Здесь черные не могли играть ни 51…, Крс7 из-за мата 52. d8ФХ, ни 51… Кр: b8 из-за 52. d8Ф+ и белые, защитившись ферзем от мата на g3, выиграли бы партию.

52. Лb8—а8+ Кра7—Ь7!

Снова черным нельзя было бить ладью 52…,

Кр: а8 по той же указанной причине.

Ничья.

Любопытное окончание!

ЧТО СЛЫШНО НОВОГО?

ЗА ГРАНИЦЕЙ за последнее время состоялось несколько международных турниров:

В Скарборо (Англия) победителем вышел Э. Колле (чемпион Бельгии), выигравший 6½ партий из 9; второй и третий приз разделили Ейтс и Ферхерст (по +5½) четвертый, пятый и шестой поделили Биргер, Вальтух и Томас (по +5); Боголюбов оказался только на 7(!) месте с 4½, очками.

В Бад-Гомбурге (Германия) Боголюбов вышел на I место (7 партий из 10), на II — Рети и на III — Тартаковер; за ними следуют: Орбах, Земиш и Ейтс.

В Копенгагене был сыгран небольшой турнир с участием гроссмейстеров Мароци и Нимцовпча. Победителем оказался Мароци (4 партии из 5); Нимцович разделил второе и третье место с молодым датским шахматистом Рубеном.

Наконец, большой турнир в Кечкемете только что закончился со следующими результатами: I приз — Алехин (12 очков), II и III поделили Нимцович и Штгйнер (по 11½), IV — Асталос (9½), V, VI и VII — Ауэс, Вайда и Кмох (по 8½), VIII — Гильг (8; дальнейшие четыре призера — Тартакозер, Грюнфельд, Такач и Ейтс.

У НАС. Из важнейших событий в шахматной жизни СССР следует отметить: IV всеукраинский чемпионат при 16 участниках, победителем в котором оказался мастер Селезнев (+11½), игравший вне конкурса, на втором месте — получивший знание чемпиона Украины 28-летний киевлянин Раузэр; чемпионат гор. Тифлиса (победитель Гоглидзе, на 2-м месте мастер Смородский), а также начавшиеся турниры Поволжья и Туркестана.

ОТВЕТЫ ЧИТАТЕЛЯМ.

А. Дашевскому (Одесса). Посылать задачи на диаграммах — необязательно, но очень желательно. Просмотр задач, присылаемых в буквенном обозначении, затруднителен, отнимает много времени и в этом случае возможны кроме того описки и неточности, не позволяющие расшифровать положение задачи. Именно по указанным причинам присылка задач на диаграммах (хотя бы нарисованных от руки) входит, как обязательное условие, в правила заданных конкурсов.

Е. М. Соловьеву (Бежица). Присланное Вами положение представляет собою обыкновенный случай пата, исчерпывающим признаком которого, как известно, и является то, что запатованная сторона не имеет ни одного хода.

И. А. Мошенскому (Черкассы). При посылке решения этюда, конечно, недостаточно ограничиться сообщением лишь одного первого хода. Следует привести всю ту последовательность ходов белых и черных, которая приводит к ясному выигрышному или ничейному (в зависимости от условия этюда) положению.

М. Фальковичу (Киев). I. «В чем заключается идея «северного» гамбита?» — Идея его заключается в том, что белые, жертвуя ходами 1. е2—е4, е7—е5 2. d2 — а4, е5: d4 3. с2—с3, d4: с3 4. Сс1—с4, с3: b2 5. Сс1: b2 (эти ходы как раз и составляют «северный» гамбит) две своих пешки, выигрывают время для быстрого развития своих фигур и получают шансы на успешную атаку. Однако, как установлено теорией, при правильной защите (5…, d7—d6 или 5…, d7—d5) черные получают по меньшей мере равную партию. II. «Кто является лучшим проблемистом в мире? В СССР?» — На этот вопрос трудно ответить со всей определенностью. В области шахматной композиции не существует формальных признаков, выявляющих, «наиcильнейшего» составителя, в противоположность тому, что в области шахматной партии такими признаками служат встречи шахматиста с другими в турнирах и в матчах. Оценивать того или иного проблемиста мы можем только по общей сумме его произведений и должны учитывать при этом несколько разнообразных факторов: глубину замыслов (идея), проводимых проблемистом в своих задачах, высоту его техники в обработке того или иного замысла и целый ряд других. Кроме того, большую роль в подобной оценке играют и наши собственные вкусы: у каждого крупного проблемиста существует свай собственный, более или менее отчетливо выразившийся, стиль, который может нравиться нам или не нравиться в зависимости от наших личных художественных воззрений. В еще большей зависимости от последних стоит принадлежность проблемиста к той или другой школе заданной композиции, каждая из которых имеет ей свойственные взгляды на сущность шахматной задачи и свои собственные принципы конструкции (построения) задачи. Отвечая на ваш вопрос, мы указываем несколько имен выдающихся проблемистов разных школ: Хавель, Палькоска, Марэн, Шеель, Шинкман, Фейгль, Хиткот, Мэнсфильд, Эллерман — за границей, а наиболее заслуженными составителями в СССР являются Л. Б. Залкинд, Л. И. Куббель и Н. К. Малахов.

Д. Речинскому. По правилам шахматной игры такого положения, которое допускает возможность взятия короля королем, вообще не может получиться.

РЕШЕНИЯ ДЛЯ ДИАГРАММ № 6.

Задача Макогона. Мат в 2 хода: 1. Лd4—d1. При ходе черных 1…, Кр: d1 получается мат слоном 2. Cf3X; при ходах же 1…, Кре3 и 1…, Kpf2 получаются соответственно симметричные маты ферзем: 2. Фd2Х и 2. Фе1Х. (Симметричными матами называются такие, в которых расположение фигур, принимающих участие в создании матовых положений, совершенно тождественно, но черный король в момент матов стоит на различных клетках). Первый ход в данной задаче и вся ее отделка безукоризненны, однако тему этой задачи (т.-е. ее содержание) нельзя считать безусловно новой и задачи на такую же тему и со сходным расположением фигур уже встречались часто и раньше.

Задача Николайчука. Мат в 2 хода. 1. Лс5—е5. Этим ходом белые создают угрозу: дать мат следующим ходом 2. Ле5: е7Х и этот мат проходит во всех тех случаях, когда черные делают безразличные ходы (т.-е. не защищающие от указанной угрозы). Действительными же защитами служат ходы 1…, е6, 1…, d6: е5 и 1…, Cd8; на все эти ходы белые матуют уже другими способами, а именно, соответственно: 2. Л: е6Х, 2. Л: d1X и 2. Лd7: е7Х (пользуясь тем, что поле d8 теперь заблокировано, то-есть занято черной фигурой и поэтому недоступно для черного короля). Эта задача также изящно построена.

Правильные решения обеих задач прислали: П. Антропов (Брянск), В. Баранов (ст. Дно), А. Н. Блинов (Новосибирск), М. Боборицкая и М. Н. Чамов, А. Д. Брейтман (ст. Крижополь, Тульч. окр.), A. Н. Будерин (ст. Пролетарская), Е. Васюков (с. Рождественка, Мелитоп. окр.), Видулин (Харьков), уч. В. Водосланов (Сердобск), уч. В. Е. Водзинский (Ростов/Дон), Л. А. Голомшток (Луга), В. Ф. Горбунов (Запорожье), Л. Готтесман, пионер Л. Гугель, М. Ф. Гусев (Ленинград), А. Дашевский (Одесса), Зимкин (Ульяновск), П. Д. Иванов (ст. Оленино, Тв. губ.), уч. В. И. Иванюшин (Люданово, Бр. губ.), М. Кабаков (г. Гайсин, Под. губ.), пионер В. Калашников (Сухум), пионер Н. Калинин (ст. Пролетарская), И. Каплан, А. Рогалин и В. Хохольков, Р. Г. Каттербах (Торжок), В. И. Киор-Япаки (Балта) B. Кириллин, Л. Кобляков (Москва), Кудрявцев (Пермь), А. Е. Куценко (с. Грузское, Конотопск окр.), М. Ф. Калюка (Прилукск. окр.), уч. А. В. Лекае, В. Лысенко (Капитновка), уч. В. Любченко (Артем, окр.), уч. Г. И. Мансветов (Тула), Г. Марченко (Ленинград), В. Михайлов (ст. Аральское Море), М. Михайловский (Станислав), И. Морозов (Шадринск), И. А. Мошенский (Черкассы), Е. Муромский (Рузаевка), уч. Е. Овсянников (Рязань), Б. Огурцовский (Адлер), Н. Подпрятова (Курск), А. Покровский (Боровичи), уч. В. Пирлик, Г. Ф. Рабчук (м. Буки, Уманск. окр.) М. И. Савинов (Покровск), В. Скачков (Торжок), Ю. Смелов, С. Соков (раз. Теша, М. К. ж. д.), Е. М. Соловьев (Бежица), Ю. Сорокин (Ганджа), Г. А. Сойхер (Терек, окр.), Л. и В. Ставраки (ст. Лас бинская), И. И Трипольский (Полтава), Е. И. Умнов (Ростов Доя), В. Утехин (Армав. окр.), Е. Ф. Филипповская (Макеевка), уч. В. М. Хвостов (Астрахань), Н. Н. Хельгрен (Беднодемьянск), Шахружок Моск. Лефорт. Изолятора, И. И. Шустер-Шерешевский, Япринцев (Краматорская), А. В. Хмельков (сл. Буденная, Ворон, губ.), а также В. Н. Кудрявцев, Л. Климов (Лосиноостровская), Н. А. Лазарев, Г. Авакян (Мерв), Ф. Я. Заславский (м. Ракитка, Белоцерк. окр.), А. Ендовицкий, Лавинский (Соди), X. Й. Лоев (Звенигородка, Уман. окр.), М. Николайчук и Л. Д. Фефелов (Чита).

Решение только одной задачи Макогона прислали: Н. Кузнецов (Рязань) и И. П. Мильштейн; решение только одной задачи Николайчука прислали: уч. М. Карапетьянц и И. Экслер (Новогеоргиевск).

При этом номере всем подписчикам рассылается № 8 «Вокруг Света».

АФРИКА

К карте на 4-й странице обложки

Африка представляет собою третью часть «Старого Света». Она соединяется с Азией Суэцким перешейком и Синайским полуостровом, а от Европы отделяется нешироким Гибралтарским проливом.

Площадь Африки равна приблизительно 30 миллионам кв. км, т.-е. Африка в три раза больше Европы и только на ¼ меньше Азии. Наибольшее протяжение — с севера на юг (от мыса Бланко-Белого до мыса Игольного) около 8 000 км, а с запада на восток (от Зеленого мыса до мыса Гвардафуй) около 7 500 км.

История открытия. Северная Африка, лежащая вдоль южного побережья Средиземного моря, была известна уже с глубокой древности; сев. — восточная часть ее — Египет — является одним из древнейших центров человеческой культуры. Но центральная и южная часть Африки не были исследованы вплоть до начала прошлого столетия. Побережья Южной Африки были открыты португальскими купцами в XV в. Пустыни малообитаемой Африки не привлекали европейцев, и только в XIX в. европейцы, главным образом — англичане, заинтересовались африканскими странами. Вскоре между европейскими капиталистическими державами началась ожесточенная борьба за обладание черным материком.

Поверхность Африки представляет преимущественно высокие плоскогорья, перерезанные на северо-западе и на востоке горными цепями. Значительная часть материка занята пустынями. На севере простирается великая пустыня Сахара, к ней примыкает Ливийская пустыня, а на юге большое пространство занимает пустыня Калахара.

Из гор Африки наиболее значительны: Атласские на севере, Абиссинские на востоке, цепь Рувензора в экваторе Африки; на юго-востоке проходят Драконовы горы. Высочайшие вершины Африки: Кения (5 246 м) и Килиманджаро (6 010 м).

Орошение. Вследствие того, что Африка представляет собою ряд плоскогорий, круто обрывающихся к морю, реки ее изобилуют водопадами, и поэтому судоходны только на отдельных участках. Величайшими реками являются: знаменитый Нил (5 900 км длиной), Замбези, Лимпопо, Оранжевая, Конго, Нигер, Гамбия и Сенегал. Африка чрезвычайно богата озерами, из которых наиболее значительны — Виктория, Альберт-Ниянза, Танганайка, Бангвеало, Ньясса и др.

Климат. Большая часть Африки лежит в тропическом поясе, а север и, юг находятся в субтропических зонах. Климат Африки очень жаркий, в особенности в безлесных и безводных пустынях, как, например, в Сахаре.

Растительный и животный мир. Все области Африки, кроме пустынь, покрыты густыми, почти непроходимыми тропическими лесами. По обе стороны, к северу и к югу от экваториальных лесов, лежат обширные травянистые степи, населенные львами, пантерами, леопардами, носорогами, жираффами, буйволами и зебрами. Реки и озера населены крокодилами и разнообразными водяными птицами. Важнейшие культурные растения — просо, маис, банан, земляной орех, кофе, сахарный тростник, хлопчатник; на севере — финиковая пальма.

Население — состоит преимущественно из негров, занимающих центральную Африку. В северной Африке — преобладающие народы — арабы и берберы, в Египте — феллахи, в Абиссинии — абиссинцы, на юге — бушмены, готтентоты и потомки голландцев-эмигрантов — буры.

Общее число населения в Африке точно неизвестно, по приблизительным подсчетам оно колеблется от 150 до 200 миллионов. Почти вся Африка, за весьма относительным исключением Абиссинии и маленького негритянского государства Либерии, представляет европейские капиталистические колонии, которые распределяются следующим образом:

Таким образом, более 1/3 всей территории Африки принадлежит «вездесущей» Англии, которая выкачивает ежегодно из населения сотни миллионов рублей. Из Египта Англия вывозит хлопок, пшеницу, из Южной Африки — золото, каменный уголь, бриллианты и лес, из других частей Африки — кожи, слоновую кость, каучук, ценные породы деревьев и десятки других разнообразных продуктов.

Франция и Бельгия не отстают от Англии в смысле жестокой эксплоатации чернокожего населения. Арабы, населяющие Северную Африку, с большим трудом были усмирены французами и испанцами, а часть арабов еще и теперь оказывает упорное сопротивление европейским империалистам, что доказали, хотя бы, последняя война с рифами (марокканцами).

Примечания

1

«Зюйд-зюйд-ост» — юго-юго-восток. Штурман указывает направление.

(обратно)

2

Кок — повар.

(обратно)

3

Торпеда — самодвижущаяся мина Уайтхеда.

(обратно)

4

Гальюн — уборная.

(обратно)

5

Песчаные, лишенные проточных вод, пустынные пространства Средней Азии. Историю образования этих пустынь — см. в очерке Н. К. Лебедева об открытиях исследователя Центральной Азии П. К. Козлова (№ 3 «Следопыта» за 1925 г.).

(обратно)

6

Речные долины и овраги, имеющие вид глубоких ущелий с отвесными стенами.

(обратно)

7

Барографом называется прибор анероид, служащий для регистрации высоты помета путем записи на барабане.

(обратно)

8

Альтиметром называется прибор анероид, служащий для указания высоты полета.

(обратно)

9

Огороженный загон для ловли слонов.

(обратно)

10

Маллан — след слона.

(обратно)

11

Переярками называют годовалых волков прошлогоднего помета.

(обратно)

12

В «Указателе» около 240 стр.; читателям «Следопыта» высылается по получении 50 коп. (можно марками).

(обратно)

13

Оставшиеся в небольшом количестве экземпляры книг «Научно-попул. библиотеки», не утратившие до сих пор своего образовательного значения, имеются в продаже во всех книжных магазинах. Читателям нашего журнала высылаются на особо льготных условиях (скидка 35–50 %; см. каталог, вклеенный в № 6 «Следоп). Запросы — адресовать непосредственно в Изд-во.

(обратно)

Оглавление

СОДЕРЖАНИЕ:

СПЕШИТЕ ПОДПИСАТЬСЯ

НОЧЕВКА НА ДНЕ МОРЯ

ПОДЗЕМНЫЕ ЧАСЫ

МЕЧТАТЕЛЬ В ГОРАХ

ЦЕНА РЕКОРДА

НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ

ВЕЛИКАЯ ОБЛАВА

НА ВОЛКОВ

ДИКОВИНКИ ТЕХНИКИ

  Музыка воздуха

  Причуды железнодорожного транспорта

ШЕВЕЛИ МОЗГАМИ

СЛЕДОПЫТ СРЕДИ КНИГ

ОБО ВСЕМ И ОТОВСЮДУ

  СТРАНА БРИЛЛИАНТОВ И ЗОЛОТА

  ПЕРЕДАЧА ПО ТЕЛЕГРАФУ КИТАЙСКИХ ИЕРОГЛИФОВ

  В СИБИРИ ОТКРЫТ ГОРОД XVII ВЕКА

ШАХМАТНАЯ ДОСКА «СЛЕДОПЫТА»

АФРИКА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg