«Земное время №2 2016»

Земное время №2 2016 (fb2) - Земное время №2 2016 6053K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Земное время Литературно-публицистический журнал • № 2 • 2016

МАПП: ТВОРЧЕСТВО и РАЗВИТИЕ

Концерт-презентация журнала «Земное время». Рига., Латвия

Гости и участники презентации международного альманаха МАПП «Ступени». Вильнюс, Литва

Участники концерта-презентации журнала «Земное время». Рига, Латвия

Концерт-презентация журнала «Земное время». Псков, Россия

Вручение памятного подарка в честь 75-летия Льву Месенгисеру, главе Литовского отделения МАПП

После концерта-презентации журнала «Земное время». Вильнюс, Литва

«Земное ВРЕМЯ»

Международная ассоциация писателей и публицистов (МАПП)

Гл. редактор: Андрей Корсаров

Фотографии: Владимир Старков

Компьютерный дизайн: Игорь Ефимов

Э-почта: apia@inbox.lv

Facebook: APIA-МАПП

Гость номера

Эммануил ВИТОРГАН

Советский, российский актер театра и кино, Заслуженный артист РСФСР, Народный артист России. Снялся более чем в ста фильмах. Недавно он отметил свой 75-летний юбилей. Вместе с женой Ириной более 20 лет назад открыл и руководит «Культурным Центром Эммануила Виторгана», в котором играет свои спектакли, проводит творческие вечера и концерты.

Cамое важное – это общение

У каждого состоявшегося человека в жизни есть люди, события или, например, литературные произведения, фильмы, которые значительно повлияли на его собственную судьбу, выбор пути, выбор цели. Об этом бы и хотелось поговорить с Вами. Первый вопрос – а с чего или с кого все началось? Кто был тот человек, кто направил Вас на театральную стезю? Кто сказал, что давай-ка, мол, в театральное?

Знаете, у меня в семье никто вообще не имел никакого отношения к театру. Но в школе, это было еще в Ставрополе, я учился с мальчиком – рыжеватый такой мальчик, Юра Кочетков – так вот у него родители как раз были артистами. Мы с ним до 4-го класса очень подружились, я часто бывал у них дома, а жили они прямо во дворе театра, так что мы могли свободно посмотреть любой спектакль, и мне тогда это сильно пришлось по душе. Потом так сложилось, что и мои, и его родители переехали в Астрахань, где я, по совету его «театральной» семьи, и пошел во Дворец пионеров в драматический кружок. Вот так меня и увлек театр. И если я до 4-го класса в школе регулярно получал грамоты почетные за успеваемость, то после, заканчивая 10-й класс, у меня уже было «энное» количество «троек». Причем, вместо некоторых «троек» педагоги вполне могли бы поставить и «двойку», особенно за математические все дела. Но они знали, что просто я уже «весь там» и готовился поступать только в театральное, поэтому они мне прощали. А с моим другом Юрой Кочетковым, нынешним народным артистом и лауреатом всяческих премий, мы до сих пор вместе, хотя обоим нам уже за семьдесят.

А какие люди дальше стали определяющими для Вас уже в театральном мире?

Я поступил в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК), где встретил потрясающее количество великих педагогов. Мой курс вел Борис Вульфович Зон он был просто уникальным человеком, у него было огромное количество учеников, ставших впоследствии знаменитыми артистами. Именно он и заложил основы… А потом, в своей актерской жизни, я получал такую режиссуру, о которой можно только мечтать: Георгий Товстоногов, Леонид Варбаковский, Мария Смакнеби, Андрей Гончаров.

Андрей Александрович Гончаров, главный режиссер и, позднее, художественный руководитель Московского академического театра им. Маяковского – это еще один очень важный в моей жизни человек. Он был настоящей душой театра, работать с ним было бесконечно интересно и в творческом и в человеческом плане. Когда его не стало, художественный совет театра, в который и я входил, и Армен Джигарханян, и Наташа Гундарева – мы все никак не могли найти нам другого режиссера… Мы даже просили Управление культуры подождать какое-то время, попробовать у нас разных режиссеров, которые будут ставить у нас спектакли, а мы по ним уже будем определяться… Мои коллеги и мне предлагали заняться этой работой, собирали подписи, но я был против – это жуткая ответственность – ты должен решать буквально судьбы людей – а это очень и очень непросто… Ведь бывало, что с приходом нового художественного руководителя, когда он от кого-то из актеров отказывался, это приводило к настоящим личным трагедиям… Ответственность в этом плане колоссальнейшая совершенно…

Это что-то подобное ответственности хирурга…

Да, именно, причем, хирурга по каким-то очень сложным операциям… Но тут даже не придумаешь – будет ли полезна эта операция в дальнейшем. Но, в итоге, нам назначили нового худрука… Мне не хочется об этом говорить, потому что он уже ушел из жизни, но с назначением Сергея Арцибашева, на мой взгляд, к сожалению, произошла ошибка. Он так себя повел, что я вынужден был уйти из театра…

И дело было совсем не в отношении ко мне – нет-нет, он меня назначал на роли, вел репетиции и так далее, так что дело не в этом. Просто однажды я вышел во внутренний двор театра и увидел, как под дождем валяются все фотографии 80-летнего содержания театра имени Маяковского… А там же такие актеры! Да, кто-то из них потом уходил из театра – тот же Миша Казаков – но они все побывали в этом театре. Это я говорю о том периоде, когда я их знал – а там же были просто гиганты! В общем, все это валялось во дворе, под дождем… Я бы не хотел, чтобы Вы меня видели в этом состоянии – я влетел к нему в кабинет и в нелицеприятных выражениях все высказал, сказав, что ноги моей больше не будет в этом театре. И я ушел, но, поостыв, понял, что из-за меня, как минимум, спектаклей пять пропадут. Тогда я вернулся, за год на все свои роли ввел вместо себя других и как только утвердили последнего из них, ушел уже окончательно.

Фото: Владимир Старков

Ушли в «никуда»? Это же было совсем непросто?

Да, было все это огорчительно, ведь это много лет жизни и коллектив замечательный, и ко мне относились прекрасно… Так что первый период был такой немножко грустноватый… У нас еще и квартира тогда была прямо напротив театра, из кухни было видно окно моей гримерки… А потом мне так вдруг оказалось, на удивление, хорошо без театра – никто мной не руководит, не говорит, на какую роль мне надо, какой режиссер, какие партнеры. Я сам сегодня выбираю ту пьесу, которая мне нужна, я предлагаю тем ребятам, кого я хочу, приглашаю того режиссера, который мне ближе – это такое удовольствие получается!

А кого еще из режиссеров Вы бы отметили?

Сегодня по качеству режиссуры мне очень импонирует Римас Туминас из Вахтанговского театра – он просто молодец! Я с ним очень давно знаком, когда он еще был студентом и делал дипломный спектакль. Сейчас мы с ним очень приятельствуем, можно зайти к нему в любое время – в кабинет или на репетицию… Вот сейчас он в Большом театре поставил оперу – он очень талантливый человек и общаться с ним просто наслаждение, при всем при том, он скромен немыслимо.

Не могу не назвать еще имя Аркадия Каца, который очень хорошо знаком рижанам – он ставил в советское время в Риге такие спектакли, которые невозможно было поставить в Москве. И он продолжает работать и сегодня, в Доме актера в Москве. Это радость безусловная – знать таких людей, но и колоссальное количество печали, потому что в последнее время они уходят один за другим… Ушел Алик Филозоф, с которым мы проработали около десяти лет в театре Станиславского… Потери огромные… Именно поэтому и хочется самому больше успеть сделать, поделиться, донести что-то людям. Так родилась и идея нашего с Иришей клуба.

Экс-президент Латви В.ЗАТЛЕРС в гостях у «ВИТОРГАН-клуба» в Юрмале

Вы упомянули спектакли Аркадия Каца в Риге, которые были «невозможны» в той же Москве, да и Вам самому раньше приходилось сталкиваться с цензурой. Есть ли какие-то ограничения сегодня?

Да, действительно, было такое, что приходили на приемку спектакля разные представители власти, потом присылали замечания и изменения. Сейчас ничего подобного нет, но в итоге наступила полная распущенность, что называется, из одной крайности в другую… Я никогда себе не позволю сказать со сцены «матерное» слово, а сегодня это уже никого не удивляет. Но, на мой взгляд, это противопоказано художественному произведению. Я совершенно убежден, что можно выразить то же самое, НЕ произнося этих слов – и все будет понятно. Не хотелось бы, чтобы это воспринималось, как этакое ворчание, но меня такие примеры сегодня действительно огорчают. Я могу, конечно, пойти посмотреть спектакль, зная, что там есть «мат», но только ради актеров, которые мне интересны. Но для меня лично такое противопоказано – наверное, это и воспитание, которое я получил в ленинградском институте. Тем не менее, если мне кажется, что человек в чем-то не прав, для меня это совсем не значит, что я прав. Если я понимаю, что не прав сам, я извинюсь, а если кто-нибудь не прав и настаивает на этом – ради бога, живи так, как тебе живется – у тебя своя жизнь и своя правда. Поэтому, если кто-то при мне начинает давить, что все должно быть именно так как он или она считает, мне становится неинтересно.

Не хочу тратить себя на переубеждение кого-то. Пока еще есть эта жажда что-то сказать, услышать новое, хочется двигаться вперед. Понимая, что жизнь не так продолжительна, хорошо бы помнить всем нам об этом – надо успеть сделать не только для лично себя что-то, надо успеть. И вот то, что мы сегодня делаем с Иришей, наш клуб – это и удовольствие от общения, но и огромный труд. Ириша целыми днями с компьютером и телефоном – он в конце дня у нее уже просто раскален.

Расскажите нашим читателям про Ваш замечательный клуб – что и как там происходит?

О клубе Вам лучше расскажет Ириша.

К разговору подключается Ирина Виторган:

Наш клуб появился достаточно давно, в этом году мы закрываем уже 23-й сезон. Это будет в Москве, обычно мы это делаем на Москва-реке, на пароходике – это уже традиция и для открытия и для закрытия наших сезонов.

Приходит много творческих людей – это и актеры, и режиссеры театра и кино, продюсеры, сценаристы, музыканты, певцы. А с другой стороны приходят члены нашего клуба, которые уже многие годы ходят на наши мероприятия. Так как количество участников растет, мы уже делаем закрытие дважды, потому что даже мест не хватает на теплоходе, чтобы разом все желающие поместились…

Ремонту дома, в котором располагается наш клуб отдано целых 4 года жизни. Точнее, это превратилось из ремонта в полноценную реконструкцию. Нам пришлось даже продать свой дом на Новой Риге (Новорижское шоссе), чтобы осилить этот проект. Это очень красивый дом на Остроженке, мы его арендуем уже седьмой год, но вот теперь нам поднимают аренду…

До этого мы делали свои вечера в Доме актера или еще в каких-то местах, теперь мы имеем свое местечко, но тут выросла аренда в несколько раз. Сейчас мы пытаемся выкупить это здание, и так получилось, что мы, сделав ремонт и приведя здание в порядок, в результате получили повышение его продажной стоимости для нас же. Но мы боремся, сейчас это все в суде, ведь должны учитываться наши расходы на ремонт, а этого не было пока сделано. Ведь до нас там была полная разруха – в процессе ремонта оставлены были только стены – вся отделка была сделано заново, потом установили новейшее сценическое оборудование, экраны и т. д.

Но все это уже не так важно – главное, что все это мы делали с удовольствием и пребывание людей в нашем Доме доставляет всем только радость. Там есть малая сцена, проходят моно-спектакли, концерты, творческие вечера, показываются новые и старые фильмы. У нас есть постоянная публика, многие, побывав первый раз, приходят снова и снова. В нашем клубе очень приятная атмосфера, собирается не более 100–120 человек – помещение не очень большое, но уютное. Люди там знакомятся, общаются – для нас это очень важно. И к нашему огромному удовольствию клуб живет, люди приходят и даже нам помогают. А когда мы три года назад купили домик в Юрмале, мы стали проводить мероприятия клуба еще и здесь.

А что Вы сейчас показываете, какие творческие проекты, спектакли?

Новый спектакль «Король треф – карта любви», вышедший к юбилею в прошлом году. Необычность его в том, что в нем соединяются сразу три жанра: театр, эстрада и кино. Все действие спектакля идет на фоне экрана и оно то переходит на экран, то возвращается на сцену перед ним. Плюс главные герои поют – сам Эммануил Виторган и специально приглашенная певица Анжелика Агурбаш. Получилось такое необычное и интересное смешение жанров. Впервые сыграли этот спектакль в прошлом году на юбилей в театре им. Маяковского, где был огромнейший экран и спектакль прошел с большим успехом. Известный режиссер Римас Туминас сказал, что такой интересный жанр он видит впервые и был удивлен и впечатлен. Сейчас мы ездим с этим спектаклем на гастроли, в частности, вскоре повезем его на Кипр.

Помимо этого мы делаем творческие вечера на стихи Александра Володина – это потрясающие стихи, их нужно еще уметь читать – он так необычно пишет. Я долгое время общался с Володиным, бывал у него дома и однажды, совершенно случайно, выяснилось, что он пишет стихи, как говорится, «в стол». Мы с ним очень тепло приятельствовали, это очень интересный человек, прошедший войну и всевозможные приятности-неприятности. Но он всегда оставался позитивным, хотя кто-то другой бы на его месте вполне мог и обозлиться, но он этого себе не позволял – это был такой, можно сказать, святой человек… Я с ним дружил 30 лет и я думаю, что он мне очень помог, его присутствие в моей жизни мне очень многое дало. Удивительный человек необычайной скромности.

Сейчас у нас кроме спектакля «Король треф» еще идет концерт «За все тебя благодарю» – это по названию песни на музыку Игоря Крутого. Записано два диска песен – один на музыку Анатолия Хвойницкого и стихи Жанны Данцевой и второй на песни разных авторов, плюс сняты клипы к ним. Так что теперь, помимо спектаклей, выступаю еще и с концертами. В сентябре планируем такой концерт в Риге. В концерте, между песнями, я читаю стихи Володина – все вместе получается очень оригинально, потому что у нас очень много материала дополнительно идет на экране – мы показываем фрагменты о нашем клубе и клипы к песням, и фотографии разных лет.

А в кино таким же образом обстоит дело?

В кино, должен сознаться честно, что иногда, крайне редко, я даю согласие на то, на что бы я раньше не стал соглашаться… Это все, к огромному моему сожалению, я думаю, вы догадываетесь, имеет финансовую сторону… Время сегодня совсем иное – раньше получали зарплату – ну и все, зарплата и зарплата. А сейчас, конечно, стали совсем иные цели у всего и всякого, так что стыдно бывает, действительно – даже краснею, когда говорю об этом… У меня и сейчас три сценария лежат – ну, просто безобразные – не понимаю, как они устраиваются такое продавать?

А может быть Вы могли бы сами какой-то проект инициировать?

Понимаете, ведь это все упирается в финансирование, а я в смысле денег вообще не умею ни к кому обращаться… Хотя, вроде бы, огромные количества людей знакомых: и банкиры те же, и в Москве, и здесь, в Латвии – но я не могу, у меня язык не поворачивается… Надо, наверное, уметь об этом говорить, а у меня такой способности нет. Но хочется делать дело – это питает нас не в смысле денег, но в смысле общения – это действительно так, хотя сегодня многие в это могут не поверить, но это так и есть. И поэтому наши проекты разного рода – и творческие вечера, и мои спектакли – это огромное удовольствие, приносящее необходимое общение – все остальное не так важно, как это. Нет желания что-то «хапануть», нет желания что-то приобрести, чтобы кто-то где-то «ахнул». Для меня очень и очень важно общение – узнавать и пытаться понять людей.

Благодарим Вас душевно, уважаемый Эммануил Гедеонович за этот прекрасный разговор! Успехов Вам в творчестве!

Беседовали Андрей КОРСАРОВ и Галина ПОЛТОРАК

Михаил Казиник

Михаил Казиник – музыкант, музыковед, культуролог, писатель, режиссер, актер, профессор Драматического института Стокгольма, ведущий эксперт Нобелевского концерта. Родился в 1951 году в Ленинграде. Рос в Витебске. С 1991 года живет в Швеции, работает в Драматическом институте Стокгольма и Высшей школе бизнеса Скандинавии, пропагандирует классическую музыку по всему миру, ведущий музыкальных передач на радио SBS в Австралии.

Совместно с режиссером Натальей Кугашовой в Мастерской Игоря Шадхана создал цикл из 64 фильмов «В свободном полете, или adlibitum», посвященных мировой музыкальной культуре. Автор и ведущий программ на радио «Орфей» и «Серебряный дождь».

Автор книги «Тайны гениев, или Книга для людей с еще не потерянной генетической памятью».

КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ШКОЛА

В моей юности учителя были намного более знающими, чем нынешние. Образование было более фундаментальным. И все равно я считаю, что очень много времени пропало зря. Жалко детство, в котором много ненужной информации.

Я узнаю у людей про их оценку по истории. Отвечают: «Пятерка». Тогда я спрашиваю: «Что такое огораживания?». Вспоминает только учитель истории. Я не совсем понимаю, зачем у меня был урок про «огораживания». Зачем все это было нужно, когда никто никогда не помнит ни про какие огораживания?

Вот в самолетах каждый раз стюардесса рассказывает про технику безопасности. Конечно, никто ничего не запоминает. Нет таких историй, в которых человек все надел, поплыл и потом заявил: «Самолет упал, все погибли, а я спасся, потому что внимательно выслушал стюардессу». Мне наша школа напоминает эту стюардессу, которая всегда обязана все рассказывать.

Современная школа – это школа прошлых веков; школа, которая абсолютно неправомерна. Раньше все было понятно – никаких источников информации, кроме учителей, не было. А сейчас все учителя, с точки зрения знаний, будут посрамлены перед интернетом. Ни один, даже самый замечательный, учитель географии не знает и одной миллиардной доли того, что есть в сети.

Любой нормальный ребенок наберет ключевое слово и получит десять миллионов единиц информации, а бедный учитель географии по-прежнему задает прочитать страницу 117 и пересказать ее. Абсурд очевиден.

Школу надо менять, потому что сейчас она порождает дичайшую необразованность

Это просто ужас, и он с каждым годом все ужаснее и ужаснее, извините за тавтологию. Мы забираем у детей десять лет в самые лучшие годы их жизни. А что получаем на выходе? Поклонников Стаса Михайлова и Леди Гаги. А ведь эти дети десять лет учили поэзию Пушкина, Тютчева, учили Моцарта, пели в хоре, изучали великие творения, которые порой и взрослые не понимают. Учили великую литературу и музыку, доказывали теоремы, изучали логическое мышление. Но после этого всего в мир выходит человек, который не может связать и пяти звуков, у которого не стыкуются правая и левая части мозга, у которого речь насыщена словами, которые ни один педагог в школе не преподавал.

Школа не соответствует требованиям социума. Единственное спасение – другая школа, школа будущего. Она существует в реальности – это «Семь ключей» в Челябинске. Ее главный принцип – избежать клипового сознания, клипового преподавания и в итоге клипового знания. Всякое явление имеет первопричины в прошлом и воздействие на будущее. Каждое понятие – это движение от прошлого к будущему через настоящее.

Каждый предмет должен преподаваться вкупе с другими предметами. Нет оторванных друг от друга предметов, есть панорамная картина мира.

Она и дает нам как нобелевских лауреатов, так и просто нормальных людей с нормальным мышлением. Идеальная школа – это создание панорамного видения, воссоздание мышления во всей ассоциативной связи. В моей школе все уроки комплексно-волновые, они связаны единым понятием, явлением, вещью, предметом. Урок может длиться день, ведут его все учителя, сопричастные с этим явлением.

Почему я говорю о нескольких учителях сразу? Очень унизительно бегать из класса в класс каждый час, все время менять атмосферу и переделываться. В обычной школе каждый учитель абсолютно не соотносится с другим учителем и его предметом. Учитель физики даже не задумывается, что у детей только что была география, и не может понять, почему не получается навести дисциплину. А потом приходит учитель, которого дети очень любят, и ему вовсе не надо наводить порядок. Это все хорошо, но невозможно школу положить на индивидуальность учителей.

Школа должна стать не только школой панорамного, но и ассоциативного мышления

Все нобелевские открытия сделаны на междисциплинарном уровне, на стыке предметов. Распространить такую систему вполне реально. Начинать нужно с отдельных точек. То, что я предлагаю, куда более естественно, чем школа, в которой бедный учитель постоянно приспосабливается к разным классам. Учитель физики, который прошел мою методику, приходит в школу и начинает говорить про Баха. Химик включает музыку Бородина, через которую становится ясной связь между музыкой и химическими реакциями. Музыка – это питание мозга, я знаю это по нобелевским лауреатам.

В моей школе любой учитель начинает с неожиданного, непривычного. Это принцип отстранения. Как только учитель приходит на урок и говорит: «Великий русский писатель Достоевский», внимание у детей ослабляется – лучше почитать какой-нибудь детектив.

Михаил Казиник ведет концерт юных талантов в Риге. Фото: Андрей Корсаров

Мысль о том, что Достоевский – великий, должна родиться в конце урока у самих детей

Еще одно условие – чувство юмора. Да, не у всех оно есть, и в будущем людям без него лучше идти в бухгалтеры, нежели в учителя. Пусть педагоги заводят картотеки веселых историй и рассказывают их детям – устраивают перезагрузку.

Неужели нормальный учитель не может выяснить знания ребенка без дурацких ЕГЭ, без глупых билетов? А если ребенок забыл точную высоту Джомолунгмы – это что, ему тройку нужно ставить? Да ерунда! А он скажет: «Иван Иваныч, вот там внизу целая религия родилась. Там Тибет, там такое творится! Можно я вам расскажу?». Обучение – это не тюрьма и не армия. Это светлое место академии Платона, где люди, улыбаясь, познают всякие вещи. Ребенок не компьютер и не большая советская академия. Главное – чтобы ребенок был счастливым. В современной школе он не будет счастлив никогда.

Нормальному индустриальному обществу нужен лишь один процент математиков. Остальные будут уметь считать только деньги. Зачем же всех детей мучить математическими деталями, которые они забудут навсегда на следующий день? Стране нужны 3 % фермеров, 1,5 % химиков, еще 4–5 % рабочих. Математики, физики, химики, производственники – 10 % населения. Остальные будут людьми свободных профессий, как это уже произошло в Швеции.

Вся система должна измениться. Куча знаний во всех предметах никому не нужна. Зачем вам изучать географию Дании – вы же найдете все в интернете, как туда соберетесь. Другое дело – если познавать ее через Андерсена. Мой урок объединяет его сказки с географией, историей Дании, красотой Копенгагена, историей любви Русалочки. Вот это и есть школа.

Главный двигатель к знаниям – это любовь. Все остальное не играет роли. То, что человек любит, он знает

Нельзя вбить в голову никакую математику и геометрию. Современной школе не хватает искусства, культуры и риторики. Нужно просто посмотреть семь свободных искусств, которые изучали античные дети, это было неплохо поставлено.

В общем-то, смысл и цель всего движения цивилизации – создание артефактов культуры и искусства. Кто правил во времена Баха? Какой по счету был король во времена Шекспира? Эпоха Шекспира, эпоха Пушкина, эпоха Мольера, эпоха греческого театра… А кто был в это время цезарем – это надо смотреть в справочниках. От всего развития человечества остается только культура и искусство. Остальное – ерунда. Ничего другого не остается, как бы мы не старались. Даже научное открытие только мостик для следующих.

Искусство и культура нужны для того, чтобы люди не убивали друг друга

Школа должна быть радостным воспоминанием детства, самой светлой частью жизни человека. Все равно с каждым годом мы приближаемся к смерти. В этом плане жизнь – достаточно пессимистичная штука, печальная. Забирать у детей еще и детство, чтобы сообщать им кучу информации, которую они никогда не запомнят и которой никогда не воспользуются – это совсем преступно. Выпустить надо не математика или физика, но – человека.

Почему Чехов не разговаривал со Станиславским?

Михаил Семенович, вы удивительно рассказываете о литературе. «Сказка о попе и о работнике его Балде» из школьной истории о притеснении рабочего класса превращается у вас в гениальную пушкинскую находку – в войну «О» и «А». «Жил-был пОп, ТОлОкОнныйлОб. Пошел пОппО базару пОсмОтретькой-какОгОтОвару. НАвстречу ему БАлдА идет, сАм не знАякудА». Читаешь дальше и на самом деле видишь это противостояние звуков на всем протяжении текста. Особенно в конце, когда «А» побеждает, буквально выщелкивая «О»: «С первОгОщелкА прыгнул пОпдОпотолкА; сОвтОрОгОщелкА лишился пОпязыкА, а с третьегОщелкАвышиблО ум у старикА». Как научиться так слышать? Как научиться так читать? Где вы учились?

Нигде, то есть, у них же самих. Вы замечали когда-нибудь звукопись гоголевских «Мертвых душ»? Когда глава о Манилове, вся звучит: манииии, ииил, аааании, иииилооо. А глава о Настасье Коробочке шипит и сипит: сссаломсссспину смазывала, сссскипидаромссссмачивала; сссгорел кузнец сссиним пламенем… А теперь вспомните! «Евгений Онегин», роман в стихах. «Мертвые души», поэма. Я не сомневаюсь, что гeнии не давали покоя другим гениям. И не сомневаюсь, что гений Пушкина не давал покоя гению Гоголю. И звукопись не случайна. При этом Гоголь хотел перещеголять Пушкина.

Эти небольшие истории – ключи, которые я даю людям. Человек послушал про моего Гоголя, открыл Лескова и думает: ну, наверное, у Лескова тоже это есть.

Читает и видит – есть! Есть! У Лескова есть целые гигантские абзацы, закодированные на какие-нибудь звуки.

По Вашим интонациям чувствуется, вы любите Лескова…

С моей точки зрения, это самый великий русский писатель. Почему? Потому что Толстой – гений! Но он все время нравоучительствовал. Пушкин сказал – поэзия выше нравственности. А у Толстого нравственность выше поэзии. У Достоевского, при всем том, что это, конечно, экзистентный сверхгений, – все плохо, все больно, все страшно… А Лесков показывает – да, и больно, и плохо, и страшно… но и смешно, и остроумно, и весело! Откройте его «Соборян». Я считаю, что это лучший русский роман. И не случайно Лескова боялись и Толстой, и Достоевский. Делали вид, что его нет.

Маша и медведь

Почему он и сегодня не занял своего положения? Да потому что он уникальный. Он единственный в своем роде… Только он. И Чехов. Они – другая линия. Например, Чехов… играет в бисер. Он колоссальнейший эстетический игрок. Каждым словом, каждым звуком. У него же одни подтексты.

Я привожу часто пример с театром. Ну почему Станиславский не здоровался с Чеховым? Почему Чехов не мог с ним разговаривать? Потому что Чехов создал комедию. Я про «Чайку». А люди плакали в зале. Ну как это так? Станиславский все испортил, все.

Какой же Чехов без Станиславского?

А какой Станиславский без Чехова? И я начинаю думать, почему же все-таки был конфликт? «Чайка». Выходят на сцену первые два героя – Маша и Медведенко. Черт побери! Вы что, не видите, что это Машенька и Медведь? Ведь та же история! Медведь так одурел от любви к Маше, что пошел в деревню нести бабушке и дедушке пирожки! А у Чехова? Медведенко говорит: «…Каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны…» Он влюблен в Машу, этот сельский учитель. А Маша? Это эмансипированная женщина, как Машенька из сказки. Та победила Медведя легко, остроумно, интеллектуально! И что делает Маша? То, что она говорит: «…Ваша любовь трогает меня, но я не могу отвечать взаимностью…» – это ерунда. Ну, кто будет слушать женщину? Она – и тут читатель должен вернуться на несколько строк наверх, туда, где Медведенко жалуется Маше, мол, чаю, сахару надо, табаку надо, – протягивает ему табакерку: «Одолжайтесь». Что здесь смешного? Что хотел Медведенко от Маши? Любви. А что получил? Табак. Дело – табак. Дело – дрянь.

Так как же научиться читать, уже будучи грамотным?

Михаил Казиник в роли Мефистофеля. Фото: Андрей Корсаров

Нужно открыть творение, заранее зная, что не случайно оно осталось в веках. Что-то такое там есть, что актуально для всех времен. Меняется архитектура, образ жизни, а «Вишневый сад» остается. Почему? И вот с этим вопросом надо открывать книгу.

Три сестры в ожидании Годо

Я был в гостях у друзей. И предложил – давайте откроем текст. «Роман с контрабасом». Он был экранизирован. Но что сделали? Милый телевизионный скетч. А я говорю – посмотрите, что там написано в первых же строчках! Вы начнете удивляться, как Чехов пародирует все современное ханжество, современный ему сентиментализм. Как он в каждом предложении все меняет. Вдруг появляется какое-то философское течение. Неокантианство… Чего только там нет. Уже на первой странице, как у Моцарта, куча подарков!

И если вот так читать, смакуя, вы научитесь читать. Возьмите, например, «Три сестры». Это же начало театра абсурда. Пока не было «Трех сестер», не могло быть ни Беккета, ни Ионеско. Что такое «Три сестры»? Это ожидание. Как «В ожидании Годо». Это не только знаменитое: «В Москву! В Москву!» Там же полный бред! Ирина собирается выйти замуж за Тузенбаха. И они, более того, собираются ехать и строить кирпичный завод: мы будем работать, мы будем счастливы, мы построим новый мир, придут новые люди. И потом приходит Чебутыкин и говорит: «Сейчас на дуэли убит барон». Ирина обручилась с ним. Завтра они уезжают. А Ирина говорит: «Я знала, я знала…»

Чехов – это безумие полное! Помните – в самом начале «Трех сестер»? Ольга: «Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет (тут часы бьют двенадцать). И тогда так же били часы…»

А потом? Через некоторое время приходит Кулагин и говорит, что у них часы неправильно идут… Значит, не было ничего! Если часы неправильно идут, значит, весь монолог Ольги недействителен! Это колоссальнейший театр абсурда. Как Ионеско не подхватить его! Беккет отдыхает! Сюжет – последнее дело

И все гении загадывают загадки?

– Все. «Ромео и Джульетта». Все спрашивают, почему погиб Ромео. Потому что он увидел мертвую Джульетту. Очень красиво. 5-й класс средней школы. Как можно не увидеть этого, ведь он сам четко говорит, отчего он должен погибнуть. От ревности. К кому? Сначала, мимолетно, к Парису. Потом – к смерти. Он смотрит на Джульетту и видит ее, красивую, румяную. В отличие от всех трупов, которые имеют обыкновение гнить. В театре часто ставят, что приходит Ромео и говорит (я сейчас условно): «Джульетта! Отчего! ты так! прекрасна!» Неправда. А я беру традиционный перевод Пастернака: «Джульетта… для чего ты так прекрасна… я могу подумать, что ангел смерти взял тебя живьем и взаперти любовницею держит…»

Она в объятьях смерти, а он живой. Он должен разрушить этот барьер! Вот почему он умирает. Вот почему Шекспир в начале пьесы рассказывает весь этот сюжет. А потом предлагает смотреть три часа спектакль. Потому что сюжет – это самое последнее дело в искусстве. А вот вопросы – почему, как, откуда – главное. Ромео умирает, чтобы заменить собой смерть. Вот вам поэтическое мышление, философское мышление гения. Так и у Чехова, так и у Лескова.

Чайковский просто не верил в любовь

Михаил Семенович, вы приверженец классической музыки. А как относитесь к новым музыкальным направлениям?

Согласитесь, все, что происходит в массовой музыке, как элементы всегда входило в классическую. Если вы послушаете «Бабу Ягу» Мусоргского в оркестровке Равеля, то совершенно четко услышите тяжелый рок. И не случайно «DeepPurple» выступали с симфоническим оркестром. Такую связь можно прослеживать и ближе к современности. А в последнее время от музыки ответвились различные направления, которые на самом деле перестали быть музыкой. Они стали явлениями «угревой сыпи», гормональной недостаточности подростков. Причем 50-летние благополучные миллионеры, которые «пиарятся» на разных каналах, играют на этих гормонах. Вот подросток не знает, на кого себя выплеснуть: на папу, маму, учительницу, – у него гормоны играют. И эти 50-летние миллионеры цепляют подростков как раз на этой агрессии. Потом эти подростки вырастают, и им уже мало только слушать RnB или doom. Так происходит во всем мире. Но у ребенка должна быть альтернатива! И эта альтернатива – симфоническая музыка. В Европе – тысячи симфонических оркестров и любой нормальный ребенок, даже из самых злачных районов, с детства ходил с родителями в церковь и слушал Реквием Моцарта, кантаты Баха. И так у него появлялась эта альтернатива. И тогда все прочие рэпы воспринимаются уже не как «музыка», а как социальная форма заполнения звуковой среды. Как средство для того, чтобы оторваться, раздрыгаться, распрыгаться, но потом вернуться назад, в жизнь.

О преступление века: зачем сегодня принижают принижает гениев?

Вот послушайте, что говорят: «Чайковский любил мальчиков, а Глинка был простым чиновником». «Жизнь за царя»? Ерунда! Вот так пытаются «присадить» всех гениев. Превратить их в таких же шаромыжников, каких много вокруг. Изучая гениев, можно цитировать Ахматову: «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» И многие критики, находя этот сор, пользуются им, попутно принижая гения.

Так был Чайковский гомосексуалистом?

Я, когда понял, что Чайковского будут обвинять в этом, даже противоядие придумал. В данном случае речь идет о творческом кредо композитора. Потому что Чайковский пришел к убеждению, что самая большая трагедия в мире – это отсутствие любви между мужчиной и женщиной. Для него один всегда любит другого чуть-чуть меньше, причиняя тем самым огромные страдания.

Была в его жизни баронесса фон Мекк. Она любила его музыку и платила ему большие деньги, которые давали Чайковскому возможность в сложные времена становления жить безбедно. У него были к ней чувства. Но как нужно вести себя с женщиной, которая платит тебе деньги? Влюбиться, влюбить? Начать держать друг друга за руки? Для него это был очень щекотливый момент. Одно дело спонсор – Третьяков какой-нибудь. А тут – женщина. С одной стороны, чувствительная, нежная. С другой – жесткая. К ее дочери сватался ее семейный музыкант, юный Дебюсси. Она отказала. Юный гений воскликнул: «Мадам фон Мекк! Вы же так любите музыку!» На что фон Мекк ответила: «Я очень люблю музыку. Я и лошадей люблю. Но это не значит, что я отдам свою дочь за конюха». Не уверен, что в социальном плане она могла считать и Чайковского ровней себе.

Поэтому Чайковский не пишет романсов на стихи Пушкина. Он не верит Пушкину, что тот все время влюблен в разных женщин. Ни одного романса о любви. И это великая трагедия русской культуры.

А «Евгений Онегин»?

Но там же у героев ничего не получается. Ленский любит Ольгу. А кто такая Ольга: «Я не способна к грусти томной…» А Татьяна любит Онегина. Настолько любит, что получается целая опера в опере. А он: «Когда бы жизнь домашним кругом…» И здесь Чайковский говорит – Пушкин прав. И у Чайковского это самая великая трагедия. Ромео и Джульетта всегда погибают. Не гомосексуализм, а вот это его трагедия. А гомосексуализм? Был ли он? Никто этого не знает. Но в условиях больного общества очередной негатив позволяет желающим устроить себе пиар за счет очередного гения.

Они считают, что люди не будут слушать радио, смотреть телевизор, читать газеты, если там не будет негатива. Так преподносятся новости. Так сейчас преподносится культура. Неправда! И я стараюсь донести это. Мои передачи по радио ждут с нетерпением сотни тысяч людей. Я говорю им о том, что нам досталось все гениальное творчество, и пытаюсь нащупать, раскрыть им те источники, к которым прикасались гении, создавая свои произведения. И из их биографий мне нужно только то, что помогает понять их гениальные произведения, а не пошлая «сенсационная» грязь.

Раймонд Паулс

Композитор, дирижер, пианист, политический деятель, народный артист СССР (1985) и министр культуры Латвии (1989–1993).

Я такой, какой я есть…

80 лет Раймонду Паулсу – тот случай, когда наконец-то надо сказать правду. Сразу, навсегда, без оглядки. Итак: я люблю вас, маэстро! Ну вот, наконец-то признался… А анализируя это свое заявление (дескать, за что именно люблю), у меня, как у любого обычного влюбленного человека, только один аргумент: «Да за все!»

За феноменальное трудолюбие (впрочем, факт известный). Но это правда: каждую неделю делаю «Афишу» – обязательно где-то выступает Паулс, хотя возраст у него действительно солидный. Был случай, когда пальцы маэстро от работы чуть ли не кровоточили, ему наложили аккуратно пластыри, так и играл. За день до юбилея опять те же проблемы… Но встретив на генеральной репетиции коллегу-пианиста Раффи Хараджаняна, воскликнул с неизменным юмором: «Да здравствует дружба народов!»

За доступность. Бывают случаи, звонишь какому-нибудь малоизвестному депутатику, а он важно говорит: «Я занят, позвоните завтра!» В то время как Раймонд Волдемарович, (теперь уже экс-депутат, но еще все-таки и экс-министр культуры, да просто классик) всегда открыт, всегда ответит и, если надо, встретится.

За перфекционизм, если угодно. Вы когда-нибудь видели ежедневник Паулса? Мне довелось его увидеть во время одного интервью в Радиофоне (так он по старинке по-прежнему именует здание Латвийского радио на Домской площади). Там все расписано – четко, аккуратно, все разложено по полочкам.

За почти детское отчаяние, когда несколько лет назад, во время юбилейного концерта именитой латвийской певицы, вдруг вырубился звук и концерт чуть не пошел под откос. Маэстро на два дня отключил мобильный (уникальный случай), а потом переживал, ну как такое могло случиться? Хотя, как раз во время его выступления, в том концерте все прошло отлично – казус случился позднее, когда он уже был за кулисами.

За любовь к молодым талантам. Скольким исполнителям он проложил «светлый путь» в искусство, трудно перечесть.

За упорство, с которым он пробивал (и пробил!) реконструкцию Национальной оперы, других культурных объектов. И с которым теперь постоянно напоминает о необходимости строительства современного концертного зала в Риге.

За стильность, в конце концов! Ладно уж эти привычные галстук-бабочка и смокинг во время концертов. Разве можно забыть его знаменитые подтяжки на брюках, в которых он зачастую ходит во время летних концертов где-нибудь в провинции (или в Юрмале, в перерывах «Новой волны»)? Еще бывает и соломенная шляпа, чтобы не перегреться на солнце.

Разумеется, за святую к музыке любовь (тут без комментариев).

За верность дружеским отношениям. И тут нельзя не вспомнить знаменитый концерт Паулса в Кремле несколько лет назад, когда его прежние песни исполняли

Вайкуле, Леонтьев, Пугачева и молодые исполнители. А вот песню «Старые друзья» на стихи Роберта Рождественского не дал тогда исполнять никому: на большом экране пошла знаменитая запись в исполнении Андрея Миронова. А поэта Илью Резника в частных разговорах со мной несколько раз называл просто Илюшей.

И это все «мелочь». Потому что, если что и ставить на призовое место в этом импровизированном «топе», так это всепобеждающее и термоядерное чувство юмора.

15 лет назад, когда маэстро исполнялось 65 лет, я встретил его на улице. Тогда Раймонд Волдемарович мне и сказал классическое, задумчиво так: «Да, 65 лет такой возраст, когда дни рождения надо отмечать уже ежегодно…»

А когда, позднее, у классика случились неполадки с сердцем и он только-только выписался из больницы, я, взволнованный, позвонил ему домой: «Раймонд Волдемарович, у вас три минуты сейчас есть?» И маэстро изрек с непередаваемой интонацией: «Да уж, три минуты у меня еще есть…»

Несколько лет назад – встреча, с утра, в Кукольном театре. Пресс-конференция по поводу музыки к спектаклю «Иди к парням!» После пресс-конференции поманил меня пальцем. Я подошел. Маэстро прямо в глаза спросил: «Ну что, все пьешь?» Я виновато: «Ну, раз в неделю бывает, молодой еще…» А он вдруг ошарашил: «И я выпил. Сегодня. С утра». А после легкой паузы: «Две таблетки!»

Не сочтите за пафос, люблю маэстро за его патриотизм. Уж кто-кто, а уж он-то тысячу раз мог покинуть родину (вспомните случаи с Муслимом Магомаевым и Арно Бабаджаняном). Но он – с нами. И нет, пожалуй, ни одного более-менее известного латвийского городка, о котором маэстро не написал песню.

Сколько «шишек» он получил от местной латышской прессы за свое участие в «Новой волне»! Но, почему-то, мало кто ценит тот факт, что если бы не Паулс, то стопроцентно не было бы никакого конкурса в Юрмале и пляжи у нас были бы пустынные, и дома стояли бы заколоченные, как это и было всего 10–15 лет назад.

Фото: Владимир Старков

И вот тут, пожалуй, надо упомянуть главное. Выдающийся композитор и просто замечательный человек вызывает во мне, прежде всего, чувство… домашнего уюта, если угодно. Образно говоря, есть у нас у всех дом – Латвия. Главная в нем комната – Рига. И вот когда видишь, как не спеша идет куда-то по делам маэстро по Старой Риге, то тут, как писал Борис Пастернак: «кончается искусство и дышат почва и судьба». Тут появляется ощущение, опять же, не сочтите за пафос, тихой радости и счастья. Дорогие соотечественники! Вдумайтесь в это проникновенно и оцените: Паулс – с нами! Дорожите этим!

Маэстро, я помню, однажды Вы играли для королевы, после чего появился о вас заголовок в одной газете: «Он играл всем королям!»

Вот-вот… А я не всем королям играл, а всего лишь двум-трем…

…Всего лишь!

Лет 15 назад Маэстро отправился на вручение премии «Спидола» в Вентспилс. Во время официальной части он демонстративно скучал. Но, по завершении официоза, мэр Вентспилса г-н Лембергс пригласил всех перекусить. И Маэстро оживился: «от это правильно!» Вскочив с места первым, он опять же первым добежал до дверей ресторана, встал в позе швейцара: «Я впускаю только десять человек! Остальные пусть платят деньги!» Мимо Паулса прошел президент Улманис, министр культуры, прочие VIPы… Потом, дожевывая кусочек вкусного шашлыка, Маэстро мудро и чуть грустно произнес: «Еда – это прекрасно. А вы говорите – любовь, любовь…»

Раймонд Волдемарович, всем известно, что Вы любите супругу Лану, музыку, Ригу. А еще вы любите пошутить. Можете припомнить – а как над Вами в последний раз подшутили?

Пожалуйста! Один знакомый бизнесмен незадолго до моего нынешнего юбилея, шепнул в кулуарах: «Будь готов, Раймонд, я подарю тебе «Мерседес»! Приготовился, стал ждать. В конце концов, после юбилейного концерта он подарил мне… авторучку, на которой было написано «Мерседес». Я ему сказал: «Спасибо большое!» Ну что я мог еще сказать ему?

А как обычно шутите Вы?

Сами понимаете: я был общественный человек и мне необходимо было сохранять серьезное выражение лица. Так что шутить в присутствии представителя прессы не рисковал. Теперь – могу!

Я тогда был просто советником президента Улманиса по культуре и припоминаю, должен был созвониться по важному вопросу с директором одного нашего музея. Позвонил, и, стараясь говорить по-русски без акцента, говорю: «Здравствуйте, здесь вас из петербуржского «Эрмитажа» беспокоят…» Директор ответила: «О, здравствуйте!» И тогда я продолжил: «Знаете, а у нас к вам есть претензия. Отчего в вашем музее нет портрета Раймонда Паулса? Мы в России возмущены этим!» В трубке повисла пауза. Тут уж я не выдержал, засмеялся, а директор музея меня нежно обозвала самыми последними словами.

Я вообще считаю, что мы отвыкли по-доброму смеяться. Мы или издеваемся, или хотим «шуткой» кого-то обидеть. Почти нет доброжелательного юмора. Это, конечно, говорит об уровне нашей культуры вообще.

А Вы любите свой возраст?

Ну что тут любить? Помню, к моему 60-летнему юбилею, фирма звукозаписи «Микрофонс» выпустила мой двойной альбом, в котором было 44 лучших моих песни. Прекрасный подарок! Но, когда увидел на диске надпись: «Паулсу – 60!», огорчился… Уже тогда даже то число мне не льстило и не радовало сердце. Возраст берет свое…

Время от времени я вижу себя на экране, каким был десять, двадцать лет назад. Плакать хочется, когда вижу, как я был молод! Но, наверное, эти перемены следует воспринимать с улыбкой. Я становлюсь более успокоенным… Вот внучки недавно гостили у нас с Ланой. Так я чувствовал себя классическим дедушкой!

Зато у меня, все-таки, еще достаточно сил, чтобы заниматься любимым делом. Вот недавно репетировал с вокальным коллективом «Кукушечка». Во время антрактов дети, даже трехлетние малыши, меня обступили со всех сторон. И я опять чувствовал себя дедушкой. Но потом, когда увидел, как они выступают на сцене, я получил колоссальный допинг! Вот в такие моменты как раз и забываешь о возрасте.

Любите ли Вы деньги?

Все-таки я – артист, а артисту деньги всегда нужны. Я не верю тому артисту, который говорит: «Ах, деньги меня не интересуют!» Я за то, чтобы тот, кто хорошо играет, поет или танцует, получал хорошие деньги, а не ту зарплату, что, например, в нашей Опере. Хотя, сейчас у некоторых артистов такой лозунг: «А мы вам играем так, как нам платят». Но я придумал немного хитрое продолжение: …но вам-то и платят так, как вы играете!» Правильно? Вот и получился замкнутый круг. Так что, если вы слышите, как кто-то говорит, что играет так, как платят – пусть он уходит на другую работу. Немедленно.

Нравится ли Вам быть «символом»?

Я к этому отношусь, как к обязанности. В свое время нас было несколько таких латвийцев во всем Советском Союзе: Хельмут Балдерис – в хоккее, Вия Артмане – в театре, я – в музыке. А еще были «Рижский бальзам», «электрички» и вагоны от «РВЗ», телефоны и радио от «ВЭФ». Вот и все. Паулс и бальзам… Приятно, так сказать. Если кому-то нравится относиться к нам, как к легендам, я не против.

А любите ли Вы врагов?

О, у меня их полно. Кое-кому мешаю. Многим, возможно, не нравится мой вольготный стиль. Вот, например, я часто критиковал оперный фестиваль в Сигулде: у них каждый год одни и те же солисты, никаких, практически, новых идей и подвижек. И сразу организатор фестиваля решил, что я – его кровный враг. Такие интриги начались!

Хотя, в принципе, что такое враг? Это ведь тот человек, которого надо сразу отстреливать? Таких, чтобы отстреливать, у меня, к счастью, нет. У меня враги или «полные дураки», или же «чересчур умные», которые понимают, что Паулса не следует критиковать.

Я до сих пор считаю, что Гунар Калныньш (тот самый, который пел некогда в «Кукушечке» ту самую «Бабушку рядышком с дедушкой») не менее талантлив, чем Ренарс Кауперс и его «Прата ветра». Просто у Кауперса замечательный мендежер. Я надеюсь, после этих моих слов молодежь Латвии, любящая Ренарса, не посчитает меня их врагом.

А Вы сами любите, когда Вас критикуют?

Честно скажу: достаточно болезненно отношусь к этому. Кому приятно читать в прессе гадости о себе? Но я очень быстро отхожу. И, пока какой-то там представитель соединенной «стаи товарищей», катит на меня бочку, я, например, записываю компакт-диск, провожу целый ряд больших концертов… Вот так и надо отвечать врагам, а не мстить им.

Понятно, что Вы любите Ригу за то, что это Ваш родной город. А за что еще Вы ее любите?

Фото: Владимир Старков

За то, что это фантастически красивый город. Я всегда был патриотом, им и останусь. У меня была и есть возможность жить в любом, самом лучшем городе на территории экс-СССР. Но я до конца буду рижанином. Другое дело, что город в некоторых местах запущенный (хотя центр уже более-менее благоустроен).

Латвия – наш дом. А уж я-то знаю, что значит приводить в порядок свой дом. Артист ведь тоже должен быть хорошим хозяином. Когда ходишь по родному городу и видишь кучу мусора, появляется желание привести все в порядок. Именно поэтому я, будучи министром культуры, предлагал срочно реконструировать Оперу, затем создал с друзьями «Вернисаж»… Посмотрите, как Верманский парк теперь благоустроен! Знаете, в любви тоже ведь должен быть порядок.

Фото: Владимир Старков

Я не буду спрашивать, за что Вы полюбили Лану. Спрошу: при каких обстоятельствах Вы ее полюбили?

Не помню… Честное слово! Видимо, это знание уже не от меня зависит. Я только знаю, что она меня как-то высмотрела на том концерте в Одессе… Она пришла, села где-то в последних рядах. Для нее я был какой-то черной точкой на эстраде, которую она все-таки разглядела. Еще знаю, что если бы не любовь Ланы, из меня бы ни-че-го не получилось. Вот она, в недавнем интервью для НТВ, воскликнула на весь бывший Советский Союз: «Паулс – моя жертва!» Да, я жертва ее любви. И не скажу, что мне это не в радость.

Любовь – всегда загадка. Вы считаете себя загадочным?

Нет, ну что мне скрывать? Мне все время везло – и как музыканту, и как общественному деятелю, и как семейному человеку.

Я не люблю заграничные поездки, но, помню, как во время одного зарубежного визита с Гунтисом Улманисом, пришли какие-то американские журналисты. Они снимали, о чем-то болтали-болтали – ничего они о Латвии не знают, ничего их, по большому счету, не интересует. А у меня под рукой был рояль. И я им говорю: «Сейчас, господа американцы, я сыграю вашего Гершвина!» И сыграл. Все – эти американцы были моими людьми! Они начали аплодировать… Они представить не могли, что я знаю американскую музыку.

Так что же мне скрывать? Я такой, какой я есть.

Андрей Шаврей

Рустем Галич

Закончил театральное училище им. Щепкина, отделение «Актер художественного слова», затем 12 лет преподавал на кафедре «Сценической речи» того же училища. Исполнитель русской классической поэзии и прозы. Работал в Москве ведущим телевизионных шоу и радиопрограмм, а также выступал с поэтическими программами в «Литературном кабаре». С 2000 года постоянно живет в Нью-Йорке. Известен русскоязычному театральному зрителю как автор и исполнитель литературно-музыкальных спектаклей по Пушкину, Лермонтову, Бунину, Пастернаку, Есенину, Маяковскому и других. В настоящее время актер много гастролирует по миру со своими музыкально-поэтическими программами и спектаклями, популяризируя жанр художественного чтения. Неоднократно принимал участие в концертах-презентациях журнала «Земное время» под эгидой МАПП.

Любите поэзию!

Однажды, на пороге нового тысячелетия, в 2000 году, родившийся в Казани, а затем проживший более десятка лет в Москве, Рустем ГАЛИЧ улетал в поисках новых горизонтов. В свой день рождения, 9 августа, он обосновался в Нью-Йорке. Этот город впоследствии подарил ему вторую жизнь, второе рождение, второй дом. В Соединенных Штатах в 2005 он основал «Театр поэзии и музыки». Под его эгидой сумел объединить русскоязычных высокопрофессиональных певцов и музыкантов, живущих в Нью-Йорке. Когда, впервые после долгих лет, разлуки приехал на гастроли домой в Татарстан, он был поражен количеством публики, желающей посетить его поэтические концерты. И ощутил, что потребность в звучащем поэтическом слове возросла. Сегодня, годы спустя, он очень востребован, как и на своей первой родине, так и на второй, и во многих других странах мира. Его жизнь стала путешествием – путешествием Слова, и слово это – поэтическое.

Когда вы встречаете людей, о вас никогда ничего не слышавших, как вы себя представляете? Кто такой Рустем Галич?

Просто представляюсь, Рустем Галич – актер. И приглашаю на свой концерт. Как правило, если человек доходит до моего концерта, то у него уже не остается вопросов о том, кто такой Рустем Галич. Он уходит с полным представлением, кто я. Но, если человек до моего концерта или спектакля не доходит, а настаивает на более подробной информации, то тогда приходится прибегать к более сухим, но, видимо, необходимым формулировкам. Рустем Галич – актер и продюсер из Нью-Йорка, руководитель «Театра поэзии и музыки Рустема Галича», исполнитель русской классической поэзии и прозы, журналист, педагог по сценической речи и художественному слову, выпускник Высшего театрального училища им. М.С.Щепкина, школы Малого театра.

Вы родились в Казани, затем провели долгое время в Москве, сейчас живете в Нью-Йорке… Какое место на Земле вы действительно можете назвать своим домом?

Самолет. Я много передвигаюсь по миру. Иногда за одну гастрольную поездку могу объездить до 20 городов. Разумеется, я могу назвать города, которые мне ближе и роднее, где я чаще всего бываю. Это Москва, Питер, Рига, Казань, Калуга, Нарва и, конечно же, Нью-Йорк. Хотя это только начало географического списка моего пребывания. Люблю посещать Норвегию, Италию, Германию, Латвию, Эстонию, Литву, Данию. Для меня родной город – это тот город, в котором есть родные люди. Родные не по крови, а по духу. Те, с кем мне интересно проводить время, от кого я зажигаюсь, с кем хочется общаться и творить новые программы. Но ощущение дома, куда хочется вернуться после напряженных гастролей, это все-таки Нью-Йорк – мой самый любимый город, в котором я живу уже немало лет, где я состоялся, как читающий актер. Город, который подарил мне столько любви и поддержки в трудные годы, веру в себя, настоящих друзей и преданных зрителей.

Кто привил вам любовь к «слову»? Как родилась у вас эта любовь?

Я учился в театральном училище им. М.С.Щепкина на особом отделении «Актер художественного слова». Сейчас я понимаю, что это действительно было уникальное отделение в системе театрального образования – единственное в своем роде на весь Советский Союз. Было похожее отделение в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии, но там было эстрадное речевое отделение. А актеров, которые специализируются на исполнении стихов и прозы, готовили только у нас в Щепкинском училище. Я говорю у нас, потому что это училище мне родное во всех смыслах. Я его окончил дважды. Сначала как актер, потом как педагог, ведь я преподавал там 12 лет на кафедре «Сценической речи». В свое время речевое отделение в училище возглавлял Михаил Иванович Царев, (ему в свою бытность ассистировал Аркадий Иванович Смирнов, актер Малого театра и мой последний учитель), потом Игорь Владимирович Ильинский и, наконец, наш педагог Владимир Сергеевич Митрохин. Думаю, что любовь к слову нам привили наши педагоги. Почерпнуть ее из учебников просто невозможно. Эта любовь, как древнейшее ремесло, передается из уст в уста. Но уже сейчас я понимаю, что ничего не возникает без определенной предрасположенности к профессии. Поэтому могу сказать, что в каком-то смысле увлечение Словом мне было уготовлено судьбой. Это моя космическая программа. Если вы попросите меня в двух словах сформулировать сферу моих интересов, то я могу смело сказать – это Слово, Речь во всех их проявлениях. Не случайно один мой хороший друг часто любит шутить: ты, Рустем, человек Слова!

После получения диплома Вы остались преподавать в училище, а параллельно чем-то еще занимались?

Рустем Галич на концерте-презентации журнала «Земное время» в Риге

После окончания училища (помимо того, что я там остался педагогом) меня приняли на работу в Останкино – стал режиссером радиопрограмм. Думаю, что многие до сих пор помнят названия таких популярных передач, как «Опять 25», «С добрым утром», «Земля и люди», «Служу Советскому Союзу» и ряд других. Это были программы, как мы говорили, Первой кнопки Всесоюзного радио. Но затем началась эпоха коммерческих радиостанций. Я перешел на одну из первых таких в Москве под названием «Надежда». Там пришлось расширить сферу деятельности и испытать себя не только в качестве режиссера, но и продюсера, и ведущего. Так что, можно сказать, радио – это одна из моих родных профессиональных сфер бытия. Кстати, когда я приехал в Нью-Йорк, то тоже начинал как радиоведущий. Потом была работа на телевидении, в рекламе. Конечно же, всегда «в параллель» давал свои чтецкие концерты. Сейчас, когда акценты моей творческой жизни сместились исключительно к исполнительскому искусству, могу сказать, что все навыки, которые я приобрел, работая в сфере СМИ и рекламы, мне очень и очень пригодились. Кстати, очень часто приходится давать интервью. К счастью, я не боюсь ни камеры, ни микрофона.

Вы являетесь и педагогом, и режиссером, и чтецом, и журналистом, и ведущим… Какая ипостась вам ближе всего и почему?

– В разные годы в фокусе моей деятельности оказывались разные аспекты моего умения. В настоящее время я увлечен исключительно своей актерской практикой. Ощущаю, что, наконец, вышел на свою столбовую дорогу. Говорят, что заниматься нужно тем делом, которое лучше всего у тебя получается, и чего не могут делать другие. Если говорить о том, что я делаю на сцене, – это и есть тот самый случай. Я бы мог прожить без тех многих своих увлечений, которыми приходилось заниматься по жизни. Но без чтения стихов со сцены я не просто, как говорится, «не могу!» Когда случались более-менее долгие перерывы в выступлениях, я начинал буквально плохо себя чувствовать, чуть ли не болеть. Вот тогда я понимал, что данную свыше программу обязательно нужно выполнять.

Россия и Америка – это довольно резкая перемена места. Расскажите о том, чем вы занимались, когда оказались в США.

Моя ситуация в Америке складывалась в высшей степени благоприятно. Как сказала однажды моя духовная мама в Нью-Йорке – Алла Григорьевна Кигель, популярная телевизионная ведущая и театральный режиссер: «Миленький, твой случай не то, что не типичен. Он экстраординарен. Такого не бывает!» И это правда. Звезды мне благоволили. Буквально через неделю после моего появления в Нью-Йорке, я уже получил работу на радио в качестве ведущего поэтических и литературных программ, через месяц работал новостным корреспондентом на RTVi, который тогда назывался NTV–International. Практически сразу начались мои чтецкие концерты. Когда выходил на площадку, то всегда удивлялся, почему меня встречают аплодисментами. «Вы же меня еще не знаете, почему хлопаете?» – спрашивал я у зрителей. «Потому что мы слушаем ваши передачи и видим по телевизору», – был ответ. Потом был очень интересный период, когда я был ведущим ток-шоу «Взгляд из Америки». При этом организовал «Театр поэзии и музыки Рустема Галича», под эгиду которого встали очень талантливые нью-йоркские исполнители: Сергей Побединский, Людмила Фесенко, Рената Рубинова, Инна Есилевская и другие. Были мастер-классы по сценической речи, организация гастролей интересных московских певцов и актеров, проведение детских фестивалей… За время моего пребывания в Америке много чего было. Но главное, что все это было очень интересно, жизнь била ключом. И сейчас тоже бьет, но приходится разрываться сразу между несколькими странами.

Многие иммигранты по приезду в США не могут найти себя. Вам же, получается, посчастливилось – вы занимаетесь тем, к чем у вас действительно лежит душа и сердце. Насколько важно для вас по приезду/переезду в Америку было не поменять род вашей деятельности?

Не думаю, что я остался бы в Америке, если бы мне надо было поменять род деятельности. Честно говоря, я остался только потому, что меня взяли на работу на радио, потом возникло телевидение, начались концерты. То есть моя новая нью-йоркская жизнь практически не очень-то и отличалась от московской. У меня было ощущение, что просто поменялись декорации, а по сути мало что изменилось. Все лишь было намного интереснее, потому что было новым. Но, в то же время, конечно, все было не так радужно, как может показаться. Как и любому человеку, оказавшемуся в условиях эмиграции, пришлось хлебнуть и проблем. Но, как считала одна моя подруга, «беспроблемной» жизни не бывает. Проблемы есть везде: только в России они – российские, а в Америке – американские. И это очень точно сказано.

Можно ли сказать, что в США произошло ваше второе рождения, как профессионала своего дела?

– Однажды, когда я только приехал в Нью-Йорк и прожил где-то полгода, мне приснился страшный сон. Якобы, приехал я в Россию, прохожу таможню перед посадкой в самолет, а меня не пускают. И я вижу, как самолет мой улетает в Америку без меня. Я выбегаю на взлетную полосу, бегу за самолетом, кричу, мол, я там живу, не улетайте без меня. И просыпаюсь в холодном поту. Пришел на работу, – я тогда работал на RTVi, – рассказываю, а ребята смеются. Мол, успокойся, это сон эмигранта, он всем снится. Это значит, что ты уже пуповиной оторвался от России, и Америка для тебя стала не «там», а «здесь». Удивительно, но действительно я несколько раз слышал от других про этот «сон эмигранта», и уже сам, как бывалый, объяснял, что к чему. Безусловно, в каком-то смысле, переезд в другую страну – это второе рождение. И дату своего переезда, как и дату своего рождения, помнят абсолютно все, а у меня и сам переезд случился именно в день рождения.

Тогда Вы должны хорошо помнить свой первый день на «новой» земле. Каковы были первые впечатления?

У меня два любимых числа 9 и 13. И у меня два американских дня рождения. Я впервые приехал в Америку 13 июня, но потом попутешествовал по стране, съездил в Канаду и вернулся в Нью-Йорк, чтобы там обосноваться, 9 августа, в свой день рождения. Моя подруга, бродвейская певица и актриса Дороти Эммерсон, решила пригласить меня на корабль, и мы сделали почетный круг вокруг Манхеттена. Никогда не забуду, как неожиданно я повернулся, чтобы посмотреть, что творится за моей спиной на палубе и вдруг увидел над собой огромную фигуру статуи Свободы, держащую факел. Это было символично, что новый год своей жизни я начинал под факелом статуи Свободы. А потом мы играли в «ангелические» карты, и мне выпало три слова: счастье, свобода, процветание. И я осознал, что это все были маленькие знаки свыше, что я – на правильном пути. Так оно в результате и вышло.

Насколько важно для вас понятие «слово», как таковое? Какую силу вы вкладываете в него?

В Библии сказано: «в начале было слово». За этой формулировкой, на самом деле, скрывается все. Все, что происходит в нашем материальном мире, закодировано в слове. Слово – это код нашей действительности, нашей реальности. Оно универсально. Поэтому для меня слово – связующее звено между материальным миром и божественным планом. Оно – начало всему, оно же и венец всему. Оно вездесуще и сочетаемо со всем. Я это знаю, чувствую и, видимо, поэтому так много экспериментирую, сочетая слово с музыкой, живописью, балетом. Хочу и другим доказать эту неоспоримую для меня истину. Нет ни одного жанра, с которым бы не сочеталось слово. Оно бессмертно, пока живо человечество. Оно – ДНК материального мира. Поэтому слово для меня в каком-то смысле – это среда моего обитания и образ мышления. В особенности – звучащее слово.

На мой взгляд, человека ожидают еще много прекрасных открытий, связанных со словом. Ведь за каждой буквой скрывается космос и очертания созвездий, за каждой нотой отголосок космических музыкальных сфер. А голос – самое необычное выражение состояния человеческой души. Слияние этих стихий (слова, музыки и голоса) дает такую силу, что этой власти, – если, конечно, она оказывается в талантливых руках, – не в состоянии противостоять никто. Не случайно говорят, что самая лучшая власть – власть актера над зрителем. В отличие от политической, народ эту власть чтит, признает, часто платит немалые деньги, чтобы оказаться под ее очарованием. И слово, и музыка, и голос – это космические стихии, даже этого не осознавая, люди это чувствуют. Доказательством тому служат ежедневно заполненные концертные и театральные залы по всему миру.

Расскажите, пожалуйста, пишете ли Вы сами?

Когда-то писал стихи. Как многие – по случаю влюбленности. А поскольку влюблялся часто, то и стихов написал достаточно много. Но все они грустные, и я их не очень хорошо помню наизусть. Поэтому редко исполняю их со сцены. Тем более, что тягаться с великими не стоит. А прозу пишу только в виде сценариев к своим музыкально-поэтическим программам или в свое время для радио– и телепередач.

Каким, в эмоциональном плане, было для Вас возвращение из Америки после долгого отсутствия?

Эмоциональным было, пожалуй, только самое первое посещение после долгого перерыва. Я тогда практически 9 лет не выезжал из Нью-Йорка. Помню мой первый концерт, с которого началась моя новая гастрольная жизнь. Это было в концертном зале «Бродячая собака» в музее Горького в Казани. Кстати, первым директором этого музея был когда-то мой родной дедушка! Помню, то небольшое подвальное помещение едва вместило всех желающих, которых было больше сотни. И я понял, что в людях что-то поменялось в плане отношения к звучащему поэтическому слову. Снова возникла потребность в нем. Я ощутил, что приехал после многолетнего перерыва в совершенно другую творческую атмосферу. Если раньше, в пору моего отъезда (2000 год), на поэтические концерты никого было «не загнать», то сейчас все изменилось. Потом, именно в Казани мы сделали потрясающую версию спектакля «И рай открылся для любви» – по лермонтовскому «Демону», с государственным хором Татарстана, целой плеядой выдающихся казанских музыкантов, вокалистов и с грузинским танцевальным ансамблем в одном из лучших залов с органом – Большом концертном зале им. Салиха Сайдашева. Площадка в 700 человек просто не могла вместить всех желающих попасть на это представление! И с тех пор этот спектакль живет, путешествует и развивается, неизменно привлекая огромный зрительский интерес.

Расскажите, а чем именно Вам дорога русская литература Серебряного и Золотого веков, что вы снова и снова возвращаетесь к ней?

– Я не случайно позиционирую себя, как исполнитель русской классической поэзии и прозы. Приходится иногда исполнять и современных авторов. К тому же современные поэты или люди, которые считают, что они поэты, часто забрасывают меня сборниками стихов и просят, чтобы я включил их в свои программы. Такое случалось, но редко. Полагаю, что уровень авторства и уровень исполнительства должны более-менее соответствовать. К счастью или сожалению, но для себя нахожу подобное соответствие, лишь исполняя шедевры Серебряного и Золотого веков русской поэзии.

Не возникало ли у вас желания поэкспериментировать, и, к примеру, поставить на сцене что-то классическое, из Шекспира, например? Или кого-то из современников?

Я экспериментирую всегда. Такова моя природа. Люблю смешивать жанры, совмещать, казалось бы, на первый взгляд, несовместимое – этого требует время. Быть смелым в красках. Здесь, в Риге, с большим успехом прошла премьера моей постановки «Знакомый ваш, Сергей Есенин», где я объединил есенинскую поэзию с джазом, степом, вокалом и современным танцем. Многие пожимали плечами: Есенин и джаз? Как такое может быть? А я увидел, как это может быть, и мы это сделали, и зал кричал от восторга. Мы убедили! Но должен обратить внимание, что я экспериментирую в области литературного и поэтического театра. Он отличается от драматического. Поэтому не хочу браться за те вещи, в которых я не специалист. Я хорошо понимаю свою нишу. Поэтому за Вильяма, нашего, Шекспира, браться пока не собираюсь!

Если бы Вас попросили назвать три произведения искусства, которые имели для Вас особое значение, несли особый смысл, каким-то образом перевернули вашу жизнь – это…?

Первое – это «Демон» Лермонтова, второе – это… «Демон» Лермонтова. И третье – это… снова «Демон» Лермонтова! Эти три произведения буквально перевернули мою жизнь, мое мировоззрение, мое понимание жизни!

Членом каких творческих союзов, федераций или сообществ вы являетесь?

Никаких! Я – теннисист, а не член футбольной команды. И не нуждаюсь в объединениях. Если объединяюсь, то только на время и только с отдельными исполнителями или коллективами, которые мне творчески интересны в рамках воплощения моих творческих проектов.

В какой области, за исключением тех, где вы себя уже успели каким-то образом проявить, вы бы хотели попробовать свои силы?

Садоводство, огородничество, разведение пчел. На полном серьезе.

Рустем, Вы, кажется, объездили полмира. Какую страну, где вы еще никогда не были, вам бы хотелось посетить? При этом, куда, где вы уже бывали, вам хотелось бы снова вернуться, или вы возвращаетесь снова и снова?

Мир так велик, что есть масса уголков земли, где ещё не ступала моя нога. Я пока не был в Баку, Ереване, Тбилиси, Средней Азии, Киргизии, где кстати много моих учеников, поскольку я преподавал на двух киргизских студиях. Хочу побывать в Казахстане. Вообще, в странах постсоветского пространства, где, как мне кажется, далеко не угас русский язык и интерес к русской культуре. Очень хочу посетить Грузию – проехаться по лермонтовским местам. Отчего Вы иногда называете себя «кошкой, которая гуляет сама по себе»?

Это фраза из какой-то очень старой версии моей биографии. Но в ней есть сермяжная правда. Я по знакам зодиака Лев и Тигр – двойная кошка. Видимо, в каком-то смысле это сказалось на моей самодостаточности.

Вы – частый гость у нас, в Риге. Расскажите о своих творческих проектах в Прибалтике.

Да, у меня нередко случаются гастрольные туры по Прибалтике. Здесь мне не раз удавалось осуществить свою давнюю мечту – давать жизнь новым программам. Например, программу «Певцы Эстонии: Игорь Северянин и Раймонд Валгре» – мы делали с талантливыми музыкантами из Нарвы: ансамблем «Сенио» (контрабас, гитара, аккордеон и вокал). Я читал Северянина в его родных местах в Эстонии, где он жил последние 20 лет. И вторая программа, которая прошла с феерическим успехом в Риге, – «Знакомый ваш, Сергей Есенин» – с великолепным джазовым оркестром под управлением Лауриса Амантова, танцами Айседоры Дункан в исполнении солистки Театра латвийской оперы и балета Александры Астрейной, со степистом Марисом Пурисом и джазовой певицей Ольгой Пирагс.

Именно в Риге состоялось знакомство с вашей Международной ассоциацией писателей и публицистов (МАПП) и ее замечательными творческими людьми: Галиной Полторак, Андреем Корсаровым и многими другими. Галина оказалась прекрасным продюсером, у нас сложилось длительное и успешное сотрудничество, она неоднократно организовывала мои выступления на разных сценах Риги и Латвии. Андрей устроил мои поездки с концертами в Вильнюс и Псков, где проходили презентации вашего журнала «Земное время» в местных отделениях МАПП. Презентация в Риге прошла в прекрасном зале церкви Св. Гертруды – я читал классическую поэзию под аккомпанемент органной музыки в великолепном исполнении известной органистки Ингуны Гринберги. Стихи великих поэтов на презентации литературного журнала – что может быть гармоничнее? Неудивительно, что все выступления проходили с неизменным успехом. Так что буду рад и в дальнейшем участвовать в новых совместных проектах.

Что бы вы хотели пожелать нашим читателям напоследок?

Любите поэзию! И ходите на поэтические концерты. Это прекрасно, увлекательно и интересно!

Публицистика

Юрий Москаленко (МАПП / Россия / Калининград)

Писатель, поэт и драматург из российского Калининграда большую часть своей более чем полувековой жизни провел в исторических городах – Львове, Риге, Калининграде. Серые булыжники мостовых, каменные стены зданий, ведущие свою историю с далекого XIII века, не могли не отразиться на творчестве писателя. Член МАПП.

ИСТОРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

Кто из братьев Гримм был «литературным негром»?

24 февраля 1786 года в самом центре Германии в графстве Ханау так бы и остался тоскливым февральским серым днем, если бы в семье одного из многочисленных вассалов графа – юриста Гримма не родился второй сын. Его нарекли Вильгельмом Карлом и, честно говоря, мало надеялись на то, что ребенок выживет. Он родился недоношенным и все болячки липли к нему, словно мухи на мед.

Болезненный Вилли

В раннем детстве Вилли переболел всем, что можно было подхватить, даже не выходя из дома. И если бы не любовь матушки, не ленившейся подниматься с постели даже в глухую ночь по первому писку малыша, трудно сказать, чем бы это закончилось. Хорошо еще, первенец – Якоб – не доставлял столько хлопот, иначе бы бедной женщине пришлось несладко. Тем более что в те времена дочери Евы в детородном возрасте практически всегда носили под сердцем дитя, и мать братьев Гримов не избежала той же участи, за 12 лет брака дав жизнь шестерым детям.

Первым не выдержал такого напряжения отец. Однажды он тяжело заболел и, несмотря на отчаянные мольбы жены и неподдельную заботу маленьких сыновей (дочь родилась последней), тихо оставил земную юдоль. Случилось это тогда, когда Якобу едва исполнилось 11 лет, а Вильгельму и того меньше – 10. Денег Гримм-старший практически не оставил, но зато дал сыновьям куда больше – богатую фантазию и любовь к родной земле.

Добрая фея из сказки

Фото: Владимир Старков

Дело в том, что за пять лет до этого трагического события семья перебралась на его родину в спокойный и размеренный городок Штайнау. Его родовой дом был очень старый, и как сообщили братьям под большим секретом в первый же день – это излюбленное место призраков. У каждого из них была своя история, и когда у взрослых не было времени на детей, Якоб и Вилли забирались под одеяло и, дрожа от страха, придумывали леденящие истории Белой Дамы и Старого Графа, которого всегда можно узнать по скрипучей походке и надрывному кашлю.

Иногда благодарными слушателями становились младшие дети, и Якоб с Вилли, обладая острым умом и цепкой памятью, зорко следили за их реакцией, чтобы в нужном месте добавить чуточку ужасов или, напротив, подпустить немножко жалости. Все это потом очень пригодилось, но пока они просто сочиняли, не думая о том, что останутся в истории во многом благодаря написанию сказок.

После смерти отца семье пришлось очень трудно, но здесь на помощь пришла сестра матери, которая не была стеснена в средствах и очень привязалась именно к этой «сладкой парочке» – Якобу и Вилли, которые часто вызывали у тетки приступы острых ощущений своими россказнями. Позже сами братья назвали свою тетушку «Добрая фея из сказки». И подсознательно стремились наделить ее чертами любую добрую фею, которая лучше других чувствует, когда ее помощь жизненно необходима!

Именно благодаря попечительству тетушки они получили прекрасное образование. Так первый свой лицей братья умудрились закончить за четыре года, хотя программа была рассчитана на 7 лет обучения.

«Ледокол» Якоб

Фото: Владимир Старков

А дальше перед братьями открыли свои ворота Берлин и Париж, Вена и Стокгольм. И только одно омрачало юность гениев немецкой словесности – постоянные болезни Вилли. А потому чаще всего о хлебе насущном должен был заботиться Якоб, который, как ледокол, разрезал льдины недоверия, устраивался на работу сам, непременно стараясь тут же «подтянуть» сюда и Вилли.

Кем только не был за это время Якоб – и секретарем военной миссии (в Европе было очень неспокойно, одна Французская буржуазная революция чего стоила! А Наполеон Буонапарте пытался уже подмять под себя те страны, которые не в силах были защититься), и дипломатом, и библиотекарем. И везде, повторюсь, Якоб не видел себя без Вилли.

Первые их статьи появились в год двадцатилетия Вильгельма, а в 1812 году произошло событие, которое заставило заговорить о братьях всю Германию. К Рождественскому празднику они выпустили первый том «Детских и семейных сказок», который тут же стал бестселлером. Ведь их легкий язык, как ничто другое, отражал сущность немецкой души. В 1815 вышел в свет второй том, в 1822 – третий. В 1816–1818 они издавали «Немецкие предания».

Примерно в этот же период пути-дорожки братьев, вернее, их литературная деятельность и творческие помыслы несколько разошлись. Старший – Якоб – впредь решил свое внимание уделять филологии, а младший Вилли сосредоточился на устном народном творчестве.

Удачная женитьба

Немалую роль в этом сыграла и женитьба Вилли. Однажды, в поисках старинных преданий, он приехал в маленький горный городок, где ему вместо сухоньких старушек-сказительниц и убеленных стариков, помнящих «преданья старины глубокой», предложили в качестве рассказчицы 12-летнюю дочь местного аптекаря. В том, что у «малой» язык без костей, Вилли удостоверился в первые же два часа их знакомства. Девчушка тараторила, как пулемет, и обладала такой потрясающей памятью, что известный к тому времени младший из братьев Гримм, не мог не отметить ее. А дальше последовала переписка, короткие встречи, которые, в конце концов, привели к алтарю.

С этого момента Вилли меньше нуждался в заботе брата. Зато, как заметили окружающие, в его пересказах легенд стало много больше мягкости, лиричности. И если раньше храбрый портняжка одним махом убивал сразу семь мух, то в более поздних сказках «кровожадности» несколько поубавилось.

Кстати, если Якоб остался в памяти немецкого народа как автор учебника по немецкой грамматике, древнему праву и мифологии, то Вилли очень тонко и грамотно «разложил» устное народное творчество в сравнении с фольклором Франции, Англии, Швеции, России, славянских народов.

Если вспомнить самые известные сказки, то это «Бременские уличные музыканты», «Волк и семеро маленьких козлят», «Король Дроздобород», «Горшочек каши», «Снегурочка», «Мальчик – с пальчик».

Один трудоголик, другой алкоголик?

И, наконец, осталось дать ответ на вопрос, вынесенный в заголовок. Я задал его не случайно. Однажды в разговоре с одним немецким филологом мы затронули тему братьев Гримм. Меня всегда интересовал вопрос о вкладе каждого из соавторов в общий труд.

– В этой паре было такое разделение труда, – усмехнулся герр Шнидтке, – Якоб бродил по деревням и пил с мужиками шнапс. А Вилли обрабатывал то, что они намолотили по пьяной лавочке. А что поделать? Вилли можно с полным правом назвать белошвейкой. Хотя по правде именно он был литературным негром.

И еще одна интрига осталась в рассказе: кто дольше прожил? Болезненный Вилли или веселящийся Якоб?

Не буду томить читателей – первым скончался Вилли, случилось это 16 декабря 1859 года. Якоб пережил младшего брата почти на четыре года и ушел в мир иной 20 сентября 1863 года.

А закончить хочется так: «Сказка ложь да в ней намек, добрым молодцам урок». Не спешите не верить в сказку. Даже со времени Рождества Христова прошло ХХ веков. А сказки живут и учат других…

Какую жизнь прожил король Карл XII?

Фото: Владимир Старков

17 июня 2015 года исполнилось 333 года со дня рождения шведского короля Карла XII. К сожалению, многие люди знают только об одном поражении, которое король – скандинавский предводитель – потерпел в бою под Полтавой. Но это был только один, причем далеко не самый показательный эпизод из жизни главного противника Петра I по Северной войне. Каким он был и каким остался в памяти народной?

Начнем, пожалуй, с самого главного противоречия истории. Тот самый Карл XII у шведов носит совсем другое имя. Будучи в Стокгольме, я заглянул в интереснейший музей армии и был поражен тем, что «нашего» Карла XII шведы называют Чарльзом XII.

Карл появился на свет в семье шведского короля Чарльза (Карла) XI, который унаследовал страну от своего отца Карла X Густава в четырехлетнем возрасте. Дедушка «Густав» был очень воинственным королем и незадолго до своей смерти сумел «оттяпать» у соседки Дании около трети ее территории, пользуясь тем, что Швеция находится в военном союзе с Францией, которая в случае беды готова была поддержать шведов «огнем и маневром». Но Карлу XI этот союз принес только огорчения, потому что шведы оказались впутаны во все французские войны.

Энергичный «мажор», ломающий медведей

Воинственный дух деда жил в юном Карле уже с младых ногтей. Кумиром принца с 7-летнего возраста был Александр Македонский. Карл грезил боевыми походами и, в то же время, активно готовился к походной жизни: занимался гимнастикой, овладел всеми видами оружия и зачастую оставался ночевать там, где его застанет ночь – в поле, в лесу. Уже с подросткового возраста он полюбил охоту на диких животных, особенно на медведей. 14-летний Карл не уступал силой куда более взрослым слугам.

В возрасте 15 лет у Карла случилось горе – умер отец. Но он сумел оставить сыну не только процветающую страну с крепкой экономикой, но и то, к чему так долго стремится сегодня Россия – профессиональную армию. В первые месяцы правления Карла XII донимали регенты, но вспыльчивый, как порох, юный король вскоре доказал, что справится с управлением страной без какой-либо помощи.

13 апреля 1700 года Карл XII, которому оставалось всего каких-то два месяца до 18-летия, отчебучил такой номер, что отбил напрочь охоту у всех родственников вмешиваться в свои дела. Он объявил всем, что едет веселиться в один из своих замков, а сам погрузил на корабли 5-тысячное войско и рванул к берегам Дании. На тот момент Дания находилась в тройственном союзе с Россией и Польшей, но Карл четко рассчитал, что соседи просто не успеют обратиться за помощью, и действовал очень дерзко. Его десант подошел вплотную к Копенгагену в тот момент, когда датчане меньше всего были готовы к войне. Они сдались на милость победителя и вышли из союза.

Понюх русского табачка

Следующим пунктом в маршруте короля стала Рига, которую в то время осадил польский король Август II. Поляки, прослышав о приближении шведской армии, скоренько «смазали пятки салом», и убрались во владения Речи Посполитой.

А с русскими судьба столкнула шведов в том же 1700 году. В конце сентября 9 кораблей и два фрегата шведов выдвинулись в сторону эстонского города Пернов (Пярну). А оттуда 8 тысяч шведов направились под Нарву, где уже пытался взять крепость Петр I, со своим 32-тысячным войском. Соотношение сил было явно не в пользу шведов, примерно 1:4, но полководческая наглость не знает границ – Карл XII не скрывал своей уверенности в том, что ему удастся победить. Шведы ломанули так, что быстро смяли центр русских. Во многом благодаря особому построению кавалерии – всадники держались очень тесно и атаковали на полном скаку. Пехота не теряла времени на стрельбу, самое большее она делала один залп, а затем начиналась стремительная атака с обнаженными мечами. «Меч – это не шут» – любимое выражение Карла XII.

Кстати, ему пришлось в этом сражении несладко. Он попал в болотину, завяз с конем в трясине, потерял сапог и шпагу, благо подоспела свита. Пуля на излете угодила ему в галстук. Пушечное ядро убило под ним лошадь. Но король даже не побледнел, упиваясь и собственной отвагой, и одержанной победой.

Ура, мы ломим?

Чуть позже именно эта легкая с виду победа сыграла плохую шутку. Он поспешно отказался от заключения мира с Россией, полагая Петра I колоссом на глиняных ногах. А в честь победы в Нарве была даже выбита сатирическая медаль, на которой был изображен русский царь, убегающий из-под Нарвы во все лопатки.

Как известно в русские земли Карл XII вторгся весной 1708 года. Но русская армия старательно избегала сражения, заманивая шведов вглубь страны, предпочитая партизанские «покусывания». И только спустя полтора года произошло знаменитое Полтавское сражение, в ходе которого раненному в ногу Карлу XII, извините за каламбур, с трудом удалось унести ноги. Вместе с Мазепой они скрылись в турецких владениях.

Выкурили огнем

У гостеприимных янычар противники Москвы просидели около 6 лет, пока, наконец, капризы короля в изгнании не надоели турецкому султану. Он указал на порог. Но Карл XII посчитал, что приказ султана ему не указ, и даже устроил «мамаево побоище» янычар, которые собрались было выполнить приказ своего владыки. Со своим малочисленным отрядом шведский король отбивался долго. Но сила солому ломит – турки подожгли дом и схватили короля на выходе.

Возвращение на родину – в 1715 году было далеко не триумфальным. В Швеции король не был целых 15 лет и очень поразился тому, что страна оказалась полностью разорена. Как тут не вспомнить известную русскую народную песню: «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…»

Первым делом король решил атаковать соседнюю Норвегию. Но военная удача отвернулась от него. Поднакопив силенки, Карл XII решил «отмстить ненавистным норвегам». 30 ноября 1718 года во время осады норвежской крепости Фредерикхалль в голову короля ударила мушкетная пуля. Генералам, окружавшим короля, показалось, что прилетела она именно из шведских рядов. Но панику поднимать они не стали.

А через пару месяцев им пришлось расплатиться сполна: отступающая шведская армия была застигнута снежной бурей и резкими морозами. Примерно половина солдат замерзла. Их останки, выставленные в музее армии в Стокгольме, – зрелище не для слабонервных.

А был ли мальчик?

С тех пор прошло без малого 300 лет. Сегодня Швецией правит король Карл XVI Густав. Очень симпатичный и миролюбивый. Народ буквально обожает и его, и королеву Сильвию. На рубеже ХХ и XXI веков король очень удачно сыграл на бирже, увеличив свое состояние за один только год на 43 %. Такой король – «свой в доску» нравится подданным. Не то, что воинственный сорвиголова Карл XII.

И когда папарацци из шведских газет усаживаются на ветки деревьев, чтобы покадрово передать читателям суть личной жизни кронпринцессы Виктории, они мысленно благодарят судьбу за то, что им не нужно «щелкать» Карла XII. Иначе не сносить им головы…

Но и из его жизни можно вынести урок – всегда правильно оценивай свои силы. Бахвальство и самоуверенность – плохие союзники в жизни…

Владимир Вахрамеев (МАПП / Россия / Калининград)

Писатель, журналист. Член Союза журналистов России, международной федерации журналистов, МАПП (литовское отделение). Лауреат премии «Журналист года-2014» в номинации «Память». Родился в Вологде в семье военнослужащего. Годы детства и отрочества связаны с Ригой, где его отец в послевоенные годы возглавлял Дом работников искусств Латвийской ССР. Встречам с великими и известными в мире и Латвии людьми посвящены многие страницы трилогии «Опаленные ложью» (2009–2013 г.г.). Выпускник старейшего военно-учебного заведения Вильнюса (Литва) опубликовал в СМИ сотни статей, очерков, интервью и рассказов. В содружестве с литовской поэтессой Эльвирой Поздней (член МАПП) выпущен сборник «Я не хотел бы всех печалить…» памяти калининградского поэта-актера В.Петровского.

ЖИЗНЬ ЧЕРЕЗ ОБЩЕНИЕ К ПОЗНАНИЮ Главы из трилогии «Опаленные ложью»

Годы, годы, годы… Они, словно километровые столбы вдоль железнодорожного полотна, неумолимо завершают свой бег на конечной станции. Глядя из окна «поезда жизни» на их череду, невольно думаешь, что таблички на этих столбах, будто лица друзей и близких, напоминают о прошедших годах, многочисленных встречах и разлуках. Наиболее точно, как мне кажется, это состояние выразил поэт-фронтовик Анатолий Рыбочкин: «Гадай, не гадай, а случится, / Что станешь тяжел на подъем… / Мелькают, мелькают страницы / Той книги, что жизнью зовем». Этот элегантный и энциклопедически образованный человек в начале 60-ых годов двадцатого столетия руководил литературным объединением при Вильнюсском гарнизонном Доме офицеров. Его участниками были офицеры, сверхсрочнослужащие, члены их семей, а также двое курсантов – Артур-Казимир Прибыльский и я. На наши заседания постоянно приглашались преподаватели госуниверситета, известные писатели, поэты и журналисты. Они обменивались опытом, читали лекции по различным аспектам литературной деятельности. На этих занятиях много внимания уделялось обучению основам журналистики, привитию чувства любви к русскому языку и подвергались частенько суровой критике наши юношеские, полные романтизма и максимализма, литературные творения. Ни одно заседание не обходилось без жарких и продолжительных споров. Касались они не только современной поэзии и новинок прозы, но и жизненных проблем, различных ситуаций. Эти годы «хрущевской оттепели», споров физиков и лириков стали годами формирования в нашем сознании и душах критического отношения к себе, своим поступкам. Для меня и моего друга Артура (или, как его называли близкие, Кази) эти встречи сыграли важную роль в определении жизненного пути. Выбор между физиками и лириками мы сделали в пользу гуманитариев. Оба в последующем стали журналистами.

(В.В. Кн.1 стр. 140–141)

* * *

В последствии многие жизненные ситуации, истории и воспоминания легли на страницы трилогии «Опаленные ложью». В частности и эпизод в вагоне поезда «Рига – Москва», который вез отца и меня на Всемирный Московский фестиваль молодежи и студентов. Споры в купе развернулись вокруг трехтомника, изданного к 25-тилетию со дня смерти классика латышской литературы Яниса Райниса, который подарили моему отцу студенты одного из ВУЗов столицы Латвии. Особый спор вызвало одно из стихотворений гения латышской поэзии. Речь шла о стихотворении, названного Янисом Райнисом, «Приметы переходного периода». Прежде всего спор вызвали строки, приведенные одним из друзей отца – заядлого преферансиста и страстного поклонника поэзии:

Дни ушли, и нет людей, и ныне На скотов гляжу в немом унынье: Шкуры целы, и они ликуют — Ум и честь для них не существуют! Пьют, блудят, предать готовы брата, Идеал для них – трус и предатель! И, глумясь, мечтают лишь о том, Чтоб загнать народ в большой публичный дом. (В.В. кн.1 стр. 290–292)

Эти прекрасные строки Яниса Райниса я вспомнил сегодня не только потому, что они невероятно соответствуют нашей сегодняшней жизни, но и потому, что в сентябре этого года отмечается 150-летие со дня рождения гениального поэта Латвии. Воспользовавшись авторским правом я и рискнул представить некоторые из воспоминаний, приведенных в первой («белой») книге трилогии «Опаленные ложью». Малая часть их обобщена в этой главе и переносит читателя в жизнь послевоенной интеллигенции Латвии.

* * *

Являясь избирательной, детская память, вместе с тем, умудряется запечатлеть самые невероятные и неожиданные события и дни, которые остались в памяти навсегда. Нередко это бывает какой-то эпизод, короткая бытовая сценка или зарисовка, а иногда – значительный отрезок жизни с реальными людьми и событиями. Рижане, представлявшие поколение тех, кто познал все ужасы войны, находились во второй половине 40-х – начале 50-х годов в несколько других условиях, чем жители большинства городов и поселков Европейской части СССР. В отличии от разоренных войной городов России, Украины и Белоруссии, города и поселки Латвии остались нетронутыми военными смерчами. Развалины тех немногих разбитых рижских зданий уже за два-три послевоенных года были убраны либо восстановлены. Даже фонтан у величественного здания Национальной оперы начал функционировать в конце лета 1945 года. Не познали рижане в полной мере всех «прелестей» талонной системы на основные виды товаров и голод, царивший во многих районах огромнейшей страны. Позднее часто во многих советских изданиях приходилось сталкиваться с утверждением, что вся страна помогала восстанавливать разрушенное войной хозяйство республик Прибалтики. Не собираюсь оспаривать этот тезис, но прекрасно помню, что все продукты питания, реализуемые в магазинах и на городских рынках, были выращены, произведены или изготовлены в Латвии. Да и в 60-80-е годы прошлого столетия жители приграничных с республиками Прибалтики областей, прилавки магазинов которых отличались пустотой, закупали продукты питания в магазинах Литвы, Латвии и Эстонии. Население республик Прибалтики после тяжелой, кровопролитной войны представляло собой далеко не однородную, восторженную приходом советской власти, массу. Эти люди были разные по политическим пристрастиям, социальному положению, воспитанию и национальности. Среди них даже русские жители нередко по своим взглядам отличались друг от друга. Некоторые из них только после войны обосновались в Латвии, но быстро адаптировались в республике: выучили латышский язык, освоили и приняли, как должное и естественное, традиции и быт местного народа. Другие – не захотели знать язык, нравы и психологию латышей, всячески пытались подстричь их под «советскую гребенку» и втиснуть в привычные и традиционные штампы. Большинство из них, как правило, обладали политической, административной и законодательной властью. Их «политика унтера Пришибеева», в конечном итоге, способствовала в начале 90-х годов прошлого столетия мгновенному выходу республик Прибалтики из состава СССР. Они «железной рукой» наводили порядок, расправлялись с неугодными и инакомыслящими людьми. Была и категория русских, которые либо издавна жили в Латвии, либо их сюда пригнала волна революции и гражданской войны. Вспомнил я об этих людях в связи с тем, что неоднократно встречал их в нашем доме или на даче.

В субботние вечера я с младшей сестренкой Татьяной старались вести себя тихо и незаметно, чтобы родители не отправляли нас пораньше спать.

Была и категория русских, которые либо издавна жили в Латвии, либо их сюда пригнала волна революции и гражданской войны.

Эти вечера были связаны с приездом гостей и «посиделками», разговорами, спорами, розыгрышами. Первым, как правило, приезжал щеголь и эстет дядя Орик со своей красавицей-супругой Ольгой. С его появлением приходило ощущение праздника и кавказского хлебосольства. Еще до приезда других гостей вся квартира и наш двор – «колодец» наполнялись ароматом жарящегося, возможно на первом в Риге мангале, мяса. Купленное накануне на Центральном рынке и тщательно подготовленное для шашлыка, оно еще будучи сырым уже источало невероятно-пьянящий аромат. Бывший боевой офицер и потомок древнего рода грузинских князей дядя Орик отличался невероятно общительным характером, любил побалагурить, знал огромнейшее количество анекдотов и баек. Возможно эти способности помогали ему быть успешным в должности одного из первых руководителей прославленного завода «Ригас бальзамс». Для меня и Татьяны приезд этого веселого и эрудированного человека означал получение самых неожиданных и удивительных подарков. Это могла быть диковинная раковина из Индийского океана, в которую можно было гудеть, как в трубу, заводной автомобиль неизвестной иностранной модели или, чаще всего, книги о приключениях или путешествиях. Дядя Орик как-то привез мне и брюки, которые в 50-ые годы назывались «техасы», а позднее стали именоваться «джинсами». «Техасы», в которых я единственный щеголял недолго по школе, вскоре до крови натерли мне мышцы ног и навсегда отбили желание их носить. Для меня и пришедших с родителями детей приход дяди Орика всегда предвещал возможность узнать какую-нибудь невероятную историю или легенду, принять участие в таинстве, колдовстве или фокусе, которые он особенно любил проделывать на летней веранде дачи. Мне нравилось в нем не только умение быть в центре внимания окружающих, невероятная эрудиция, но и щеголеватая внешность.

«Техасы», в которых я единственный щеголял недолго по школе, вскоре до крови натёрли мне мышцы ног и навсегда отбили желание их носить.

Вслед за нашим милым грузином и его прелестной супругой начинали подходить и другие гости, большинство фамилий которых стерлись из памяти. Однако, прекрасно помню многие разговоры, споры или рассказы, которые довелось услышать. Как правило, после общих разговоров за большим обеденным столом, гости разделялись на группы по интересам. Естественно, что самой многочисленной была группа женщин, которая оставалась в столовой за чаем со сладостями и беседой о своих проблемах. К ним присоединялась и сестричка. Я же, стараясь быть как можно незаметнее, пристраивался к преферансистам или выходил с дядей Ориком на веранду, где собирались любители баек, анекдотов и литературных новинок. Отец, как многие офицеры и представители творческой интеллигенции той поры, любил посидеть с друзьями за карточным столом.

Большинство из тех, кто постоянно присутствовал у нас на дачных посиделках, прошли дорогами войны, на себе познали ее тяготы и лишения. Однако, собравшись вместе, бывшие офицеры-фронтовики редко говорили о ней. Создавалось впечатление, что эти, в большинстве своем молодые, мужчины хотели забыть о тяжелых днях войны, вдохнуть полной грудью запах Победы и мирной жизни. Негромкие разговоры за карточным столом носили разнообразный характер, но, как правило, были не менее интересны, чем те, которые велись на веранде. Здесь в центре внимания и заводилой споров, дискуссий были либо директор кинотеатра «Блазма» дядя Ваня, либо публицист и литератор дядя Рихард.

Частыми гостями на даче были Тамара Коробешко с мужем Брониславом и сыном Анатолием, с которым нас связывала дружба с трехлетнего возраста. Тетя Тамара годы войны провела в оккупированном немцами Смоленске, где и родился Толик. После освобождения города она познакомилась с высоким и невероятно стеснительным лейтенантом из латышской стрелковой дивизии. А после освобождения Риги и последовавшей вскоре демобилизации дядя Броня пригласил Тамару с сыном в Столицу Латвии. До войны имя Бронислава – владельца, закройщика и портного небольшой мастерской в старом районе было известно многим модникам латвийской столицы. После освобождения Риги Броня вернулся в любимую мастерскую и к милому его сердцу и рукам делу. В этот период мой отец и познакомился с известным мастером, который вскоре был вынужден закрыть свою мастерскую и перейти на работу в артель промысловой кооперации. Кстати, эта система малых предприятий в 1961 году была ликвидирована указом Н.С. Хрущева и возрождена через четверть века М.С.Горбачевым. Имя моего друга и одноклассника по музыкальной школе при ДРИ Анатолия Коробешко будет широко известно в 50-60-е годы прошлого столетия среди поклонников бокса, а затем более трех десятилетий он был музыкантом, руководителем и солистом в различных эстрадных ансамблях, игравших в столичных ресторанах.

Несколько реже, вероятно в зависимости от концертного графика, за карточным столиком можно было увидеть музыканта и композитора Анатолия Аверкиева. Приезжал он к нам с супругой Александрой и двумя детьми – Володей и Надей. Дядя Толя после того, как ушел в отставку из оркестра штаба округа, будет работать в театре оперы и балета, в эстрадно-симфоническом оркестре радио и телевидения. Популярность и авторитет его, как музыканта и композитора, были необычайно велики. Рассказывают, что на похороны Анатолия Аверкиева собрались все военные музыканты, а также оркестры штаба военного округа, республиканского радио и Государственного театра оперы и балета. Столь внушительный сводный оркестр, музыканты которого были одеты во фраки, исполнил написанные композитором произведения. А в те минуты, когда гроб с телом опускали в могилу, четверо музыкантов, вставших по углам, исполнили пьесу А. Аверкиева для четырех тромбонов…

(В.В. кн. 1. стр. 204–208)

* * *

Иногда спутником Анатолия Аверкиева был популярный в Латвии музыкант, дирижер и композитор Янис Витолс. Известность и всеобщую любовь этот шумный, энергичный и жизнелюбивый человек получил еще в 30-е годы прошлого столетия. Именно в эти годы Я. Витолс организовал и возглавил первый в Латвии симфонический джазовый оркестр. К огромнейшему сожалению, умер этот замечательный человек и прекраснейший композитор где-то в середине 50-х годов. Причиной его смерти стала бесплодная борьба с советскими «чинушами от культуры», с партийной политикой в области музыкального творчества, где джаз стал крамолой, предметом осуждения и резкой критики. Сколько же физических и моральных сил затратил этот мужественный человек, чтобы на протяжении ряда лет, несмотря на нескончаемую критику в печати, работать и выступать с оркестром! И чем энергичнее пресса травила оркестр и его руководителя, тем восторженнее принимали музыкантов в самых отдаленных уголках республики. Глубокое уважение, даже спустя многие годы, испытываешь к этому интеллигентному, мужественному и влюбленному в свое дело человеку, который даже в условиях всесоюзной «охоты на ведьм» не терял оптимизма и веры в людей.

Между прочим, концерт «посвящался» партийной чиновнице, жившей по соседству с нами и считавшей романс проявлением мещанского вкуса.

Мне нравился этот шумный, полный оптимизма, и веселый человек, который был способен на самые невероятные и неожиданные поступки: уговорить всю компанию идти купаться в ночном море или устроить с несколькими друзьями-музыкантами импровизированный вечер романса. Между прочим, концерт «посвящался» партийной чиновнице, жившей по соседству с нами и считавшей романс проявлением мещанского вкуса. Как правило, не успевали друзья-музыканты закончить до конца еще первый романс, как разъяренная дама выскакивала, едва одетая, с руганью на веранду соседней дачи. Естественно, все эти вечерние проделки Яниса Витолса вызывали оглушительный смех всех присутствующих гостей, а грозная партийная дама смущенно умолкала и скрывалась в глубине своей дачи. Те, кто оставался ночевать на нашей даче, отправлялись провожать отъезжающих в Ригу. Последняя электричка в 50-х годах отправлялась в город около двух часов ночи. Первая же утренняя электричка из Риги на взморье выходила около четырех часов утра. Как ни странно это звучит спустя более чем полвека, никто тогда не боялся ночного города.

Нередко ранним утром я и Татьяна с детьми наших гостей отправлялись к морю, которое известный советский драматург Александр Штейн называл «седым и викинговским». В один из таких утренних походов с нами пошли Янис Витолс и публицист Рихард Лацис. Запомнилась эта прогулка тем, что два известных в республике человека затеяли какой-то спор о творчестве замечательного латышского поэта Яниса Райниса. При этом оба цитировали стихотворения из замечательных календарей поэта, носивших название «Вирпули» и написанных еще в 20-е годы прошлого столетия. Так, Витолс читал:

Копить… Беречь… Как сделать это? Где лишнюю найти монету? Ужель и впрямь – не ест, не пьет, Кто миллионы создает?! Внеси поправку небольшую: Он… копит денежку чужую.

Друг отца, дядя Рихард, на стихотворение «Насчет накопления» отвечал строками из стихотворения «Против солнца»:

Псы лают на луну – от сотворенья света. Теперь у них основана газета. И в ней они свой нрав явить желают: Уже не на луну – на солнце лают … Ну что ж! Не пропадет их рвенье даром: Сразит их – солнечным ударом!

В ответ Янис Витолс с улыбкой читал стихотворение «Идеи и головы»:

Так ты считаешь, – в головах людей Они хотят скосить ростки идей, Раскинувшихся чересчур вольготно? Нет, друг, не бойся – этому не быть; Известно им – идею не убить, Вот головы они б скосили нам охотно!

Не успел композитор Витолс закончить чтение стихотворения, как литератор Лацис уже читал другое стихотворение Райниса, названное поэтом «Предложение о подарке нашим народным представителям»:

Вновь думцев скликают в думские стены! Подарок им надо вручить отменный: Парадные брюки дадим из стали, Чтоб не протерлись от бдений в зале И боль от пинков заодно смягчили!

Смеясь, Витолс, принимая стихотворную дуэль, читал стихотворение «Устаревшая поговорка»:

Аппетит приходит к нам с едой»… — Не согласен с поговоркой той: Аппетит пришел, но вот беда — Что-то не является еда!… (В.В. Кн.1 стр. 210–211)

* * *

Заметки об этом споре-состязании двух поклонников поэзии Яниса Райниса и известных в 40-50-е годы в Латвии талантливых людей я совершенно случайно обнаружил спустя десятилетия в первом томе собрания сочинений великого латышского поэта. Переводы стихов из календарей «Вирпули» сделали Вл. Невский, Л.Хвостенко, Б.Тимофеев и Ю.Абызов. Работая над трилогией «Опаленные ложью» и перечитывая стихи Яниса Райниса невольно задаешься вопросом: неужели вся наша жизнь – это одно дежавю, хождение по кругу или по «граблям»?!.

Татьяна Лаптева (МАПП / Россия / Псков)

Музыковед, композитор, автор вокальных, инструментальных, хоровых произведений, музыки для театра, написанных, опубликованных и исполненных в разные годы. Член Союза композиторов России. Т.Лаптева – Дипломант Международных музыкальных и театральных конкурсов. Член МАПП

«Заря, заряна, заряница…» Отблески Серебряного века в поэзии Игоря Григорьева

Игорь Григорьев (1923–1996) принадлежит поколению русских советских поэтов 40-х – 90-х годов. Родился он на псковской земле. Его юность и молодость пришлись на тяжелые годы войны. В эти трагические годы он перенес неисчислимые испытания и сложился, как большая человеческая личность и большой русский поэт. Его творческая писательская жизнь была разделена между Псковом и Ленинградом. Много лет после войны Игорь Григорьев прожил в Ленинграде, где учился, получил литературное образование и прошел большую жизненную и трудовую школу, что типично для биографии не только советского, но и для каждого подлинного поэта и писателя. В 60-е годы он, почти как варяг, был призван на псковскую землю. Он занял официальный пост руководителя писательской организации. Имея представление о замечательной личности поэта и человека Игоря Григорьева, можно понять, что он вернулся на родину с ощущением того, что это – его долг, что он должен жить и творить как поэт именно в Пскове.

Некоторое время назад появился повод перечитать почти заново несколько книжек его стихов. И вновь пришлось сожалеть, что не удалось познакомиться с поэтом в Пскове при его жизни. При встрече со стихами Игоря Григорьева каждый раз, словно заново испытываешь сильное впечатление. Это самобытная, мощная, яркая поэзия. Такое впечатление, может быть, и не сложилось бы, произойди это знакомство с его стихами раньше, как это могло бы быть, скажем, в начале 80-х.

Поэт Игорь Григорьев (1923–1996)

В те годы «застоя», пожалуй, только поэты пытались сохранить взгляд на жизнь, которой жило общество, как на мир, многокрасочный, полный тайн, загадок, стремлений, желаний. Они хотели жить ярко, жадно, с радостью. Сама реальность давала для этого мало поводов Жизнь людей была довольно скудной, полной ограничений, запретов. И даже мир, который создавали советские поэты в своих стихах, не мог заполнить духовных пустот той жизни. Даже их звучные и правильные стихи казались иллюзией и самообманом. Думается, что при знакомстве с ним в те годы не стихи, а именно сам поэт, его неповторимая личность произвели бы незабываемое впечатление. Игорь Григорьев сравнительно недолго был на посту официального руководителя писательской организации, но и позднее он остался фактическим ядром и лидером литературной жизни в Пскове. При этом, по многочисленным воспоминаниям современников, Игорь Григорьев не был формальным лидером, он обладал даром притягивать к себе людей. В общении с ними он раскрывал и развивал их личностные качества. И, возможно, это бескорыстная духовная повседневная работа и сохранила в стихах поэта особый мощный духовный заряд, полученный от общения и любви, которых было так много в его жизни.

Сейчас кажется, что его стихи переросли свое время и превратились в драгоценное наследство. И это наследство каким-то чудом сохранило память о более далекой эпохе, о которой в эпоху застоя мало вспоминали, о Серебряном веке поэзии.

Сопоставляя факты жизни И. Григорьева в Пскове, наполненной общением с людьми, по его стихам понимаешь, что он при этом непрерывно занимался своей главной работой, работой со словом. В застойные 70-е и 80-е поэт сквозь время, сквозь катастрофические бездны и пустыни прошедших войн словно бы вступал в диалог с поэтами тех, казалось бы, рухнувших в забвение времен. И для себя он их воскрешал, возрождал, он вникал в звучание их стихов, и своими словами, в своих стихах словно создавал иллюзию отражения, словно запечатлевал эхо того утраченного блистающего мира.

Прежде всего, его стихи рождают впечатление близости поэзии Игоря Северянина. Эта, возможно неожиданная, параллель могла возникнуть только в наше время, когда, для широкого читателя, начиная с 90-х годов, поэзия эпохи модерна и декаданса возродилась и нашла своих благодарных поклонников уже не в одном поколении.

Подобные ассоциации рождаются при чтении стихов Григорьева на любую тему: о пережитой трагедии войны, об умирающей деревне, о судьбе родины, о конфликте поколений, о драматических коллизиях любви современных людей. Решая тему раскрытия поэтического образа, Игорь Григорьев, находит собственную манеру, особенно роднящую его с Игорем Северяниным – это словотворчество, игра со словом, поиск его производных вариантов «заря, заряна, заряница»…, обогащающих поэтическую ткань богатством оттенков чувств и смыслов.

И, может, вечно в прахе багровом Спаленной жизни горюнить свет. («Сево»)

Практически любое стихотворение Игоря Григорьева привлекает внимание или найденными, или по-новому звучащими словами:

На ней крушина – ягода волчья — Из красной картечи сплела венок.

Они «задевают» воображение, заставляют увидеть картины, нарисованные словами поэта.

Именно эти впечатления от стихов Игоря Григорьева вызвали сравнение со стихами его далекого предшественника из Серебряного века – Игоря Северянина.

Игорь Северянин – создатель невероятного множества стихов в разных жанрах и темах. Его, в основном, признавали как певца своего времени («Это было у моря», «Ананасы в шампанском»). Тогда и жизнь богемы, и жизнь обывателей словно растворилась в изысканности модерна, доходящей до манерности, искусственности чувств. За этой манерностью у Северянина скрывается мощный пласт иронического подтекста. А объединяет эти качества стихов их всепобеждающая певучесть, музыкальность, которая стала знаменем, девизом в поисках красоты у всех мастеров Серебряного века.

Лишь ты одно блестишь, страданье, Своей нетленной красотой В людской улыбке и рыданьи Неугасимою звездой.

Игорь Северянин неутомим в поисках особенных слов, словечек и выражений в своей поэтической работе:

«Заволнуется море, если вечер ветреет»…(«Октава»), «И жар вам овеерит ветер» («Яблоня-сомнамбула»), «Сжавшие сердце мне многолюбивое» («Сердце мое»), «пчела, летучая жужжалка» («Весенний мадригал»), «Я лунопевец Лионель» («Рондель»)

В его поэзии при этой неистребимой любви к конкретным деталям быта «в стиле модерн», постоянно проявляется дистанция, с которой поэт – преобразователь мира – провозглашает:

О люди, дети мелких смут, Ваш бог – действительность угрюмая. Пусть сна поэта не поймут, — Его почувствуют, не думая.

При первом же, почти невольном сравнении со стихами Игоря Григорьева поражает созвучие этих строк:

Душе захмаренной – раздолье В широкополье. Даль русская не наважденье — Освобожденье. Дерзни: бездомье, страх, усталость — Такая малость («Василию Григорьеву, внуку моему»)

Все больше убеждаешься, что сила григорьевских строк – и в самобытности его поэтического таланта, и в особом взгляде на традиционные темы, – и в найденной им опоре на культурные традиции русской поэзии.

«Ходит Ладогой вал, Крутобок, белогрив. Но рассвет запылал, Холки грив озарив, Обагрив чернотал — Краснокрыл, сизо-ал.»… («Ладога»)

В его драматических стихах – рельеф крутой, мощные созвучия гласных и согласных.

Когда изнеможем, идя напролом, К мечте не прибьемся в пути горевом — Одни, продымясь на ветру, замолчим, Другие, горя, задурим, закричим, …А мы с тобой свидимся, жарко вздохнем: – Огню не впервой обжигаться огнем! («Валентину Иванову»)

Очень выразительно меняется пластика григорьевского стиха, переходя в жанр любовной лирики: интонации и линии становятся нежными и плавными, взволнованными – и, по-прежнему, напевными:

Поет, восходя, медуница: – Я землю, любя, голублю… — Один я не смею склониться К тебе, дорогая: – люблю!

Думается, на бесцветном фоне советской поэзии периода застоя и ее формально «царящих» идеологических установок такой поэтический стиль мог восприниматься как ненужно изысканный и «вычурный». Отражение любви в эпоху застоя не лишено было бытовой, «столичной» трезвости и цинизма «со мною вот что происходит: совсем не та ко мне приходит».

Фото: Владимир Старков

Мотивы любви у поэта Игоря Григорьева развиваются по-современному остро и тонко. И, вместе с тем, иногда в них проявляется словно бы провинциальная, наивная и детская образность в выражении предчувствия любви:

Ни угрюминки на небе — Светлы сны. Плачет чибис в юном хлебе — От весны.

Но при этом – развивается и вечный авантюрный мотив бегства от настигшей внезапно любви –

Шалый ветер поземкой со щек Обметет теплынь твоих губ. Что путей, распутий, дорог Канет в невидь, как дым из труб.

Способность любить и ценить любовь у поэта прошла сквозь жесточайшие испытания войны и – сохранилась:

Мы жутко бились: И умирали, и убивали сами. Но нежностью не оскудели… («Жизнелюбы»)

И вот момент свидания воспевается и звучит как гимн, в котором сливаются земля и космос:

Безгрешны спелые уста В прикосновенье оробелом Мерцай, печальная звезда, — Всего одна на свете целом. Очей озер не омрачишь Своей космическою дрожью. Плещись, гуляй, вещунья-тишь! Венчай, камыш, зарницу с рожью! («Свидание»)

И закономерно замкнуло почти спонтанную цепочку наблюдений за чертами сходства григорьевского и северянинского стилей стихотворение «Рыбаки» на одной из последних страниц книги И.Григорьева «Кого люблю».

Одиночка-хуторянин, «Гений Игорь Северянин», Досточтимой славы хват, Я тебе ни сват, ни брат — Просто тезка, просто рад.

Оно показалось удивительной находкой, подарком, потому что ассоциативные связи при сравнении этих двух замечательных поэтов возникли невольно при первом же чтении стихов И.Григорьева. Их так захотелось вернуть из забвения далеких 70-х-90-х. Стихи же Игоря Северянина восхищают уже давно, хотя все же с тех же 90-х, и все больше и больше, раскрываясь на необозримых пространствах его поэзии все новыми гранями. Игорь Григорьев в стихотворении «Рыбаки» в характерной для него щедрой и эмоциональной манере признается в любви мастеру Серебряного века и говорит о духовном родстве.

Скольких бурь и зорь на страже — В умиленье, в форсе, в раже — По житью-бытью плывем: Плачем, буйствуем – поем, Веря: ближе окоем!

Нужно отдать дань нашему непростому времени, когда свобода – уже снова несвобода, и все же, именно сейчас мы по-новому и, возможно, в полную силу можем оценить масштаб творчества двух поэтов разных, столь непохожих эпох. Мы можем услышать, как перекликается их поэзия и в этом резонансе почувствовать на какой-то миг гармонию времен, душ и сердец, так необходимую для веры в жизнь, ее подлинный смысл и красоту.

Илона Яхимович (Латвия / Рига)

Журналист, радио и телеведущая, автор книг «Рижский курорт Вецаки» и «Скульптор Игорь Васильев. Сердце большого калибра» (в соавторстве с Ильей Дименштейном). Окончила отделение иностранных языков (английский) Латвийского университета. Работает на Латвийском радио 4 «Домская площадь», ведет программу на ЛТВ7, озвучивает фильмы. Является организатором многих культурных мероприятий, акций и концертов, в том числе, благотворительных мастер-классы для одаренных детей – «Мастерская юных пианистов», а также благотворительную акцию по сбору средств для глухих детей «Пусть музыку услышат все!». Возглавляет общественную организацию «Общество Вецаки», которая в данный момент занимается созданием Культурного центра «Музей Вецаки».

Тайна жизни и смерти Игоря Васильева

Гениальность с детства

Игорь Васильев родился в Москве за год до войны – 26 мая 1940-го. Его родители, Ирина Васильева и Виктор Окунчиков, познакомились в студенчестве. Вместе с однокурсниками они решили перещеголять Ильфа и Петрова – впятером написать роман «12 ударов». По сюжету, враги готовят террористический акт против правительства, но НКВД удается его раскрыть.

Кто-то на авторов донес, и им предъявляют обвинение в подготовке теракта. Потом статью Уголовного кодекса переквалифицировали на более мягкую – «контрреволюционная агитация в группе». Ссылка на пять лет, а после возвращения в Москву «врагам народа», которым вообще-то жить в столице запрещалось, повезло: во время регистрации Ирины паспортистка сделала ошибку – не внесла в паспорт отметку о высылке.

Женщина смогла прописаться у отца, а вскоре вместе с мужем переехала в Подмосковье, в Тушино – на базу ДОСААФ Окунчиков устроился тренером по конной выездке. Принимал его на работу сам Василий Сталин – страстный любитель бегов, устроивший возле Тушинского аэродрома ипподром и конюшни.

Двоюродная сестра Игоря Васильева – Ирина Габай – в детстве часто гостила в Тушино, в доме его родителей. В ее памяти осталась такая картина: они с Игорем играют под столом в оловянных солдатиков, а вокруг стола им видны лишь начищенные хромовые сапоги. «Василий Сталин приходил с адъютантами. Он был влюблен в красавицу Ирину Васильеву, – рассказывает Габай. – Под стать был и Витя. Спортивный, веселый, общительный. В доме всегда было людно».

Способности Игоря к ваянию были отмечены уже в 9 лет – на выставке «Животный мир. Изобразительное творчество детей» в Москве внимание известного скульптора-анималиста Василия Ватагина привлек вырубленный из дерева гималайский медведь. Именно Ватагина Васильев называл своим первым учителем. При его поддержке мальчика в 12 лет приняли в художественную школу при Московском государственном академическом художественном институте имени В.И. Сурикова.

После смерти Сталина Васильевы решили уехать подальше от высоких покровителей. Выбирают Ригу. Тут жила мама Ирины Михайловны – скульптор Ольга Осиповна Пенерджи. Своего одаренного внука она представила классику латвийской скульптуры Теодору Залькалну. Его вердикт был лаконичен: «Развитие таланта не прощает промедления». А заведующий отделением скульптуры Латвийской академии художеств профессор КарлисЗемдегаот слов перешел к делу – разрешил 15-летнему подростку посещать занятия как вольнослушателю. Случай небывалый в истории академии! А по окончании школы Васильева приняли в состав студентов сразу на второй курс.

«Я учился у многих выдающихся мастеров, в том числе у родоначальника латышской профессиональной скульптуры Теодора Залькална, – вспоминал Васильев. – Запомнил его фразу: «Камень – летопись веков. Лишний штрих на прекрасном теле камня превращается в уродливый рубец».

Эмиль Мелдерис учил не лепить, а строить скульптуру, как архитектурное сооружение – крепко, устойчиво, выверенно в пропорциях…»

Но особое духовное родство связывало Васильева с профессором КарлисомЗемдегой. По словам Валентины Зейле – сокурсницы и первой супруги Мастера, – их обоих интересовала восточная этика, поэзия, музыка. «Моя задача в искусстве – средствами скульптуры выразить дух и еще музыку… Скульптура должна воплощать музыкальное звучание», – утверждал Васильев.

Мистика рода

Игорь Васильев отличался богатырским сложением и яркой внешностью. Черные волосы, борода, выразительные темные глаза, чеканный профиль, что-то восточное, даже библейское в лице. Все это он во многом унаследовал от бабушки, принадлежавшей к известному караимскому роду табачных фабрикантов Габаев и Майкапаров, заложивших основы российского табачного дела и традиции отрасли. Латвийцы, интересующиеся прошлым, знают, кто такой Майкапар – табачный король довоенной Латвии, сосланныйсоветской властью в 1941 году в Сибирь. Караимы Габаи жили и в Риге, и в Москве.

Игорь Васильев за работой

Ольга Осиповна родилась в Москве в 1895 году. Училась во ВХУТЕМАСе у Голубкиной, Бабичева, Чайкова. В начале 1920-х годов она переехала в Латвию, где вскоре вышла замуж за своего двоюродного брата Самуила Пенерджи – члена правления табачной фабрики «Майкапар». Продолжила обучение в Латвийской академии художеств у К. Зале и К. Рончевского (c 1932 по 1938 год). Выставлялась с 1927-го, была членом Союза художников СССР. Сотрудничала с Рижской фарфоро-фаянсовой фабрикой М.С. Кузнецова. Ольга Пенерджи прославилась своей анималистикой, а в 1940–1950-х годах создавала портреты деятелей искусств, моряков, рыбаков, а также работала в мелкой пластике. Благодаря ей Игорь приобрел первые навыки работы с глиной.

Корни предков проявились и в творческих интересах скульптора. Его мать Ирину Михайловну с юности привлекали философские идеи Востока. Так что мальчик еще ребенком загорелся мечтой побывать в Индии. Через много лет эти детские мечты осуществятся. Его будут принимать сама премьер-министр страны Индира Ганди, сын знаменитого философа и живописца Николая Рериха Святослав.

«Я знал об Индии все, что было доступно моему возрасту и восприятию. А возможно, и немного больше того, так как имел доступ к каждой книге в нашей тщательно подобранной библиотеке, – вспоминал скульптор. – Помнится, в довольно раннем возрасте прочитал «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина, «Воспоминания» русского путешественника Герасима Лебедева, который в XVIII веке принимал участие в основании театра в Калькутте».

От Клиберна до Коненкова

Годы учебы Васильева в Латвийской академии художеств совпали с оттепелью. В Москве про– ходит Всемирный фестиваль молодежи и студентов, затем – Первый Международный конкурс имени Чайковского, на котором побеждает американец Ван Клиберн, ставший на долгие десятилетия любимцем советских людей.

Приезжал он с концертом и в Ригу. По свежим впечатлениям Васильев создает портрет пианиста. Это первая работа, которой он заявит о себе в художественном мире – в 1960 году на республиканской выставке мастеров изобразительного искусства. В годы учебы Васильев объездил почти весь Союз. Через год в Московской консерватории он близко знакомится с Клиберном. Рождается новая композиция – «Концерт». Критики отметят необычайную пластичность образа, его психологизм – то, что в дальнейшем будет отличать все творчество выдающегося скульптора.

Латвийская скульптурная школа развивалась одним путем, а у него было собственное видение.

Васильев работает в камне, в бронзе, но главным материалом его скульптур становится красное дерево. И это тоже отличает его от коллег.

«В латвийской скульптурной школе с деревом работают немногие, – объясняет ученик Васильева, председатель Латвийского Союза художников Игорь Добычин. – Васильев был знатоком сортов дерева, инструментов по его обработке. Работал с красным деревом, орехом, вишней, палисандром… Но дело не только в материале. Латвийская скульптурная школа развивалась одним путем, а у него было собственное видение. Стиль, близкий к школе Коненкова, началу русского модерна: яркая пластика, выразительность. Это реалистичная скульптура, которая в Латвии в силу разных причин не приживалась. А он нес свое, уникальное, самобытное. Сказывались и этнические караимские корни, интерес к восточной этике и культуре».

В 1962-м Васильев оканчивает академию, и его оставляют преподавателем – в 22 года! Редкостная смелость со стороны руководства академии даже по сегодняшним меркам. Но на дворе – время перемен.

В газетах, выставочных проспектах 1950–1960-х можно найти сведения о работах Игоря Васильева – названия произведений, год создания, награды, отзывы критики. Но ни слова о том, что его волновало, как он жил, чем интересовался. Об этом знают только его близкие.

По рассказам матери, сын жил работой. Приедет домой из академии, сходит на море (тогда они уже жили в Вецаки) – и в мастерскую…

О том, что Васильев был трудоголиком, вспоминает искусствовед АндаТрейя. Однажды, еще подростком, отец взял ее в Вецаки, на дачу к друзьям. День был жаркий, середина лета. Народ отдыхал – кто на море, кто на даче. Взрослые сидели во дворе, беседовали. А на соседней даче, за забором, можно было хорошо рассмотреть высокого крепкого человека, который в изнуряющую жару работал. До изнеможения. Он был в комбинезоне, с топором. Тогда от взрослых Анда впервые услышала это имя – Игорь Васильев.

Работал скульптор невероятно быстро. «Даниил Андреев в «Розе мира» пишет, что некоторые художники берут свои модели из жизни, а есть такие, что прямо «оттуда», сверху, – рассказывала Ирина Михайловна. – Так вот, образ Пастернака он увидел там. Так и сказал: «Я его вижу». Я как раз начала суп вегетарианский готовить, а он варится минут 15–20. И когда суп сварился, у него работа была готова – в глине».

И все же затворником, отгородившимся от мира, скульптор не был. Отлично плавал, ходил на лыжах, любил велосипед. Его знакомые вспоминали, что рано утром, перед тем как отправиться на работу в академию, он на велосипеде уезжал к морю. Несколько часов катался. В выходные с мамой и соседями по даче нередко на целый день они шли гулять по морю. От Вецаки до Гарциемса и обратно.

Когда подрос сын Денис, Игорь брал и его на прогулки. Если малышуставал, назад возвращался на папиной шее…

Загадка творчества

«Вечная загадка – как из реальной жизни высекать художественные образы, не искажая ее самой? Более того, как обогатить отраженную на экране жизнь, как пробудить в самых, казалось бы, обыкновенных вещах и явлениях их скрытую от поверхностного взгляда сущность, их связи с огромным миром, их возможности? – писал о своем фильме документалист Герц Франк. – Зародыш «Пробуждения» скрыт в деревянной колоде, в, казалось бы, мертвом, высохшем обрубке некогда цветущего дерева, завезенного к нам из Индии, Африки или Мексики…

Главная скульптура Аглонской базилики

Мы найдем его среди сваленных бревен на лесной бирже на улице Ганибудамбис. А затем увидим поэтапно – от первого грубого среза до нежнейшего прикосновения кончиком мизинца, обернутого наждачной бумагой, – как из уснувшего дерева (в природе ведь ничто не умирает) высвобождается, пробуждается живой образ Человека.

И мы узнаем в этом лобастом лице и цепком ироничном взгляде знакомый облик великого кинорежиссера и теоретика кино, создателя «Броненосца «Потемкина» и «Неравнодушной природы» Сергея Эйзенштейна.

…В то время, пока скульптор будет работать над деревом, мы будем работать, так сказать, над ним, будем выявлять и его «фактуру». А скульптор Игорь Васильев, его лицо, руки – модель благодатная».

Cтрана, где сбываются мечты

Игорь Васильев передаёт бюст Махатмы Ганди Индире Ганди

В 1975-м скульптор отправился в путешествие по Юго-Восточной Азии – Малайзия, Сингапур, Индия. Сбылась мечта его детства. Васильеву – 35 лет. Он с упоением впитывает все увиденное, делает зарисовки, ведет дневник, фотографирует. «Меня в этой стране привлекало все, – пишет он в воспоминаниях. – Каменные и бронзовые статуи древних божеств, скульптура пещерных храмов, настенные росписи монастырей, миниатюры, украшающие древние летописи…»

Вернувшись домой, он принимается за работу. Индия на многие годы становится главной темой его творчества. Появляются портреты Махатмы Ганди, Джавахарлала Неру, Рабиндраната Тагора, серия станковых произведений «По дорогам Индии». Это своего рода скульптурный дневник поездки.

С индийским циклом зрители впервые познакомились в 1979-м – в Риге прошла персональная выставка Васильева. А через два года ее оценили в Москве – открылась экспозиция, посвященная 30-летию провозглашения Индийской Республики. Но самое серьезное испытание ждало впереди – в 1983-м его работы экзаменовали те, кого он ваял – сами индийцы. Выставка разместилась в Дели, в недавно открытом Доме советской науки и культуры. Уже в первые дни ее посетили ведущие искусствоведы, художники, журналисты, ветераны борьбы за независимость. В книге отзывов много слов признания.

«Как хорошо, что в Латвии есть люди, которым близка Индия», – пишет Святослав Рерих. А лучшей оценкой стало приглашение премьер-министра страны Индиры Ганди посетить ее резиденцию. Встреча не была запланирована – график главы правительства в те дни был плотно расписан: в Индии готовилась конференция Движения неприсоединения (стран, которые не входили ни в западный, ни в восточный политические блоки). И все же Индира Ганди нашла возможность выразить свое уважение выдающемуся скульптору.

Из Дели выставка отправилась по городам страны: Мадрас, Бомбей, Калькутта.

Одно дело, когда тебе 30, ты молодой, кусачий, другое – за 50, ты зрелый мастер, знающий себе цену

Васильев еще дважды побывал в стране своих детских грез – в последний раз в 1988 году. Смог он увидеть и Шри-Ланку.

Его знакомые вспоминали, что в последние годы, в тяжелые минуты, он часто возвращался мысленно в те счастливые дни, когда было так легко, туда, где его понимали с полуслова, хотя говорили на разных языках. Сегодня частички его Индии – его скульптуры – живут в разных странах: в частных и государственных коллекциях Индии, России, Латвии.

Время надежд и разочарований

Перестройка подарила скульптору надежду на перемены. Появились новые возможности для поездок. Но недаром еще Конфуций сказал: «Не дай нам бог жить в эпоху перемен». Революционная пена вынесла на поверхность демагогов, художников на потребу, предлагавших все старое выбросить на свалку истории. То, что еще недавно считалось примером, классикой, объявляется застойным.

«Вспоминая о том периоде, только сейчас понимаешь, какой он был сложный. Безвременье, – говорит коллега Васильева Глеб Пантелеев о начале 1990-х. – Но одно дело, когда тебе 30, ты молодой, кусачий, другое – за 50, ты зрелый мастер, знающий себе цену. Работа в стол, невостребованность – общие проблемы творческих людей. Человек с толстой шкурой мог бы найти на какое-то время возможность элементарно выживать: делать конъюнктуру, доставать рекламные заказы. Но Васильев был человек совершенно другого склада».

Жизнь дорожает, на жалованье преподавателя все труднее прожить. Если раньше можно было рассчитывать на частные заказы, то сейчас и этого мало.

«Изменилась ситуация во всем художественном мире – в скульптуре, живописи, графике. Это был настоящий культурный шок», – вспоминает о том периоде Игорь Добычин.

В Риге открываются выставки модных скульпторов и дизайнеров, имена которых теперь давно забыты. Шоу из бутылок, гвоздей, проволоки… Для них находятся и частные спонсоры, и государственная помощь. Васильеву ждать поддержки неоткуда. Когда начали строить Дом Черноголовых, он надеялся, что и для него найдется заказ – нужно было изготавливать сотни скульптур. Ни одного. «Людям такого уровня нужен менеджер», – говорят искусствоведы. Тот, кто сможет устроить выставку, найти средства, заказы, продать работы. Но такого человекарядом не оказалось. Все помогали на словах. Васильев вынужден был сам искать заказы, договариваться о выставках. Однако он был человеком другого склада – далеким от коммерции, не имеющим пробивных способностей.

Начиная с 1991 года Игорь Васильев периодически уезжал в США, жил и работал там по несколько месяцев в году. Его выставки проходили в университетах и культурных центрах Америки, где он представлял латвийскую культуру. Он много работал – установил ряд монументальных скульптур в парках и церквях. На каждом основании скульптур установлены бронзовые таблички с надписью «Скульптор И. Васильев, Латвия».

Журналист Виктор Подлубный, в 1990-е – президент фонда помощи соотечественникам «Содружество» – вспоминает, что в 1994-м Васильев просил фонд помочь с организацией выставок в Скандинавии. Принимающая сторона предоставляла выставочные залы, однако требовалась страховка.

«Я и раньше видел его работы, но он решил показать новые, – говорит Подлубный. – Съездили в Вецаки в мастерскую, а потом я пришел в Старый город на Кунгу, 33. Там у него тоже появилась мастерская. Васильев встретил меня весь в известке – голова, руки белые – он тогда ваял скульптуру для Аглонской базилики. Поинтересовался, что сейчас: утро или вечер? Видно было, что человек сутками не выходит из мастерской. Само помещение на первом этаже освещали мощные лампы. На табуретке – бутербродики, термосок. Остались в памяти его сильные руки и остро отточенные, как лезвие, стамески, которыми он с огромной скоростью водил по двухметровой скульптуре. Отойдет в сторону, соскоблит что-то и снова продолжает…»

Но помочь с зарубежными выставками фонд не смог. На транспортировку деньги нашлись, однако неподъемной оказалась страховка.

Переживал ли Васильев? Конечно. Отказ пришел не сразу, месяцы он жил надеждой.

Наталья Клетова – жена художника Владимира Слепкова – вспоминает, что в середине 1990-х увидела с мужем объявление в газете: Игорь Васильев хочет открыть курсы скульптуры для способных ребят-старшеклассников. Они связались со скульптором и для начала нашли помещение для занятий. В Старом городе, на той самой Кунгу, 33. Управляющий согласился предоставить его бесплатно – для рекламы ему хватило того, что в здании будет работать сам Васильев.

«Оказалось, что талантливых учеников в Риге немало, – продолжает Наталья. – Нижний порог мы определили в 12 лет. Но для одного способного мальчугана сделали исключение. Он был младше и очень хотел заниматься. С письмом к нам обратился родительский совет школы, в которой мальчик учился. Ему разрешили приходить на занятия с отцом».

Курсы просуществовали два года. Теорию искусства вел Слепков, практику – Васильев. Школа на Кунгу, 33, стала «первым университетом» для многих талантливых ребят. Среди них – Евгений Романовский и Амиран Хабелашвили.

Последний стал автором памятника Виктору Цою на месте гибели певца под Талси.

В конце жизни Васильеву удалось выставиться вместе с учениками. Экспозиция в вестибюле HoteldeRome так и называлась: «Мастер и ученики».

Еще одна выставка состоялась в церкви Петра.

Игорь Васильев и Святослав Рерих в Индии

Несмотря на перемены в стране и жизненные коллизии Игорь Васильев был полон сил и творческих планов, много путешествовал и активно работал.

Загадочный уход

Библейские сюжеты в творчестве скульптора появились в середине 1970-х. В 1990-е он создает несколько работ для известных храмов – кафедрального католического собора в Иерусалиме, церкви Св. Петра в Риге, Аглонской католической базилики, рижского Домского собора. Незавершенным остался цикл «Бронзовые страницы Библии», который должен был состоять из нескольких десятков работ. Скульптор успел создать в гипсе 14 страниц с сюжетами из Ветхого и Нового Завета. (Отлитые в бронзе три страницы из Библии подарил Домскому собору меценат, предприниматель КарлисЗариньш.)

В мае 1997 года, накануне дня рождения, Васильев решил сам сделать себе подарок – отправился в поездку по святым местам, в Израиль. Возвратившись, неожиданно слег.

Илона Яхимович на презентации книги в Рижской думе

«Привез непонятную болезнь, – говорила мама Ирина Михайловна. – Сгорел за 20 дней. – Никто не мог понять, в чем дело. Шла кровь отовсюду. Кашляет – с кровью. Порежется – кровь не остановить».

Мастера не стало 21 июня 1997 года. Ему было всего 57 лет.

«Художник Игорь Васильев – фигура значительная, стоящая особняком в богатой панораме латвийского искусства второй половины ХХ века. Число созданных им работ велико, а сами они до сих пор не получили должной оценки – как в отношении заложенных автором идей, психологической характеристики образов, так и в плане материала, скульптурного решения, – пишет руководитель Информационного центра Латвийской академии художеств Ингрида Буране. – Спонтанно откликнувшись на просьбу написать несколько слов для предисловия к книге о скульпторе, я даже не подозревала, какая лавина воспоминаний, переживаний, событий, бесед, мыслей захватит меня и бросит барахтаться в потоке времени, где хочется остановиться, ухватиться за какой-нибудь прутик, проплывающий мимо, или обкатанный течением камень на дне. Говорят, что воспоминания – единственное, что у нас нельзя отнять. И в каком-то смысле это так, но я знаю по себе, насколько непокорными и ненадежными бывают воспоминания, когда наслоения жизни меняют наше отношение к пережитому, встреченным людям, неизгладимым переплетениям ума и души.

Все воспоминания об Игоре Васильеве – светлые, незапятнанные и цельные. Мы были молоды, нас окрыляла энергия и желание работать, и в наших глазах еще не померкли несбыточные мечты.

Как и прежде, я могу повторить: у всего есть смысл, продолжение и наполнение.

Игорь Васильев посвятил работе в Академии художеств более тридцати лет. И сегодня перенятые у мастера принципы, но уже в собственном исполнении, продолжает нести его ученик – Глеб Пантелеев, за которым сегодня прочно закрепилось центральное место в нашей скульптуре. Когда утром по пути в академию я оказываюсь на Эспланаде, всегда здороваюсь с Райнисом КарлисаЗемдеги, учителя Васильева, и Калпаксом Глеба Пантелеева, его ученика. И часто останавливаюсь перед этой мощью закономерности, которая от Земдеги через Васильева в современной трактовке Пантелеева говорит о непрерывности, преемственности, ясности форм, мастерстве и ремесле, воспевая согласие духа и души в искусстве и в жизни в целом. Эти мысли дают мне ощущение полного покоя в водовороте столь несправедливой жизни на этой ненадежной планете».

Илона

ЯХИМОВИЧ

ПУБЛИЦИСТИКА

Латвия / Рига

ПУБЛИЦИСТИКА

Латвия / Рига

Илона ЯХИМОВИЧ

Тайна жизни и смерти Игоря Васильева

Проза

Олег Михалевич (МАПП / Латвия / Рига)

Олег Михалевич родился и живет в Риге, работал штурманом дальнего плавания, журналистом, редактором литературного журнала, сейчас – издатель и предприниматель.

Автор многих книг поэзии и прозы, генеральный секретарь МАПП.

ХОЛОСТОЙ ВЫСТРЕЛ

– Знаешь, что это такое?

Саша выжидающе смотрел на меня. На нем был заметно укрупняющий тощую фигуру просторный пиджак с накладными плечами в желто-черную клетку поверх красной битловки и зауженные коричневые брюки. Коротко стриженные волосы русого цвета, словно вздыбленные ветром, стояли затейливым хохолком. Ноги украшали замысловатые коричневые штиблеты. Наверное, именно так и должен был выглядеть спецкор очень популярного журнала «Огонек». Днем ранее он взял у меня интервью, я покатал его по Риге на новенькой девятке, потом мы часа два посидели в только-только появившемся кооперативном кафе и, казалось, сдружились навеки. Но парень он был зубастый, палец в рот не клади, и в вопросе его определенно таился подвох.

– Модифицированный автомат Калашникова, – предположил я, протягивая руку, но Саша испуганно отдернул невзрачную авторучку из поля моего достижения.

– Ты что, это опасно. На самом деле это – смотри, только тебе говорю, я расписку дал о неразглашении – экспериментальная ракетница для спецопераций. Личный подарок вашего министра внутренних дел. Я у него сегодня интервью брал о борьбе с преступностью, у вас тут разгул полный, он мне подарил. Для защиты. Подходят, к примеру, тебя грабить, ты в карман лезешь, вроде за деньгами, авторучку достаешь, жмешь на кнопку, а оттуда ракета прямо в лоб. Ну, в лоб вообще-то нельзя, убить может. И беременным женщинам в живот нельзя, а в остальные места шваркнет – мало не покажется. И звук, как у пистолета.

– А если бандюганов несколько?

– Так перезаряжается! У меня целый комплект запасных ракет. Слушай, а давай испытаем!

– На ком? – усомнился я. Мы находились на 17-м этаже Дома печати, в редакции литературного журнала, в котором я работал редактором, каким-то образом совмещая это занятие с кооперативной деятельностью, никто на нас не нападал. Куда стрелять?

– Пойдем!

Саша вскочил с места, удержать его было невозможно. Мы прошли по длинному пустынному коридору и зашли в туалет.

– Подожди, – сказал я, давай лучше на улицу выйдем, тут слишком тесно.

– Именно! – подтвердил Саша. – Обстановка, приближенная к боевой. На улице мы силу удара не ощутим, а на звук выстрела милиция может примчаться.

Туалет на нашем этаже имел г-образную форму. Саша, оставаясь в предбаннике с раковиной, выставил руку с авторучкой за угол и нажал кнопку. Прозвучал оглушительный выстрел, затем звон, воздух наполнился дымом и запахом пороха. Мы заглянули за угол. Одна из плиток над писсуаром раскололась и отлетела от стены. Или сначала отлетела, а потом раскололась, кто знает?

– Вот это удар! – восхитился Саша. – Пошли отсюда скорей, пока не застукали.

Пару месяцев спустя Саша снова объявился в Риге. На смену пиджаку пришла прошитая многочисленными карманами куртка. Плечи в ней казались еще шире, грудь выпуклей.

– У меня классный проект, – объяснил он. – Ты с семьей едешь в Америку, не переживай, всего на три месяца, и вселяешься в дом американца. Ищешь там работу, общаешься с людьми, живешь, осваиваешься. Ну, ты же советский человек, в любой обстановке выживешь. Американец – взамен – вселяется в твою квартиру. Ну, и осваивается здесь, соответственно. Мы все это дело снимаем на кинопленку и делаем кассовый фильм! Народ валом пойдет! Ах, да, забыл совсем, по проекту еще бонус полагается – десять тысяч долларов на ремонт квартиры, чтобы перед американцем в грязь лицом не ударить.

– Но почему выбрали меня? – еще слабо, не веря своему счастью, сопротивлялся я.

– Ну как же! Ты человек активный, предприимчивый, у тебя первое в стране частное издательство, интересно же, как ты проявишься среди акул загнивающего капитализма. И по-английски говоришь, как бывший морской штурман. Ведь говоришь?

– В общем-то, да… – я покрутил в воздухе рукой.

– Ну и отлично! Да, и еще… – Саша немного поскучнел. – На проект, конечно, деньги нужны для начала, немного, тысяч двести… Но если у тебя нет, не расстраивайся, я тут кое с кем поговорю.

Затея казалась мне вполне реальной. Жизнь в конце восьмидесятых менялась быстрее, чем о ней успевали думать. Саша уехал, а я в мечтах ходил по Манхеттену, создавал международную корпорацию, придумывал хлесткие и запоминающиеся фразы для кинокамеры. Что-то вроде «мистер Джонс, я предлагаю вам новый рынок на двести миллионов человек, такой шанс выпадает раз в жизни. Давайте, сделаем бизнес вместе». Или нет, лучше я скажу: «Ваши предки открывали Америку. Откроем вместе с вами для Америки Советский Союз».

Я уже видел себя полпредом огромной голодной страны с миллионами бабушек, продающих на улицах никому не нужный домашний хлам, потому что иначе не прожить на мизерную пенсию, страны, еще не знающей макдональдса, хот-догов, сникерсов, кока-колы, фордов, индукционных кухонных плит…

Семья готовилась тоже. Десять тысяч долларов для ремонта серийной трешки по тем временам были сумасшедшие деньги, жена присматривала мебель подороже, подыскивала маляров. Дети разучивали выражения типа My name is… I am from the Soviet Union.

Саша, однако, куда-то пропал, и я понял, что мечтать не вредно, вредно не мечтать. Но однажды ночью мой домашний телефон зазвонил новым, непривычно долгим и звонким голосом. Впрочем, к ночным звонкам я привык, кооперативные книги шли нарасхват, покупатели находили меня даже из Владивостока. Полусонный, я поднял трубку и услышал приглушенный огромным расстоянием голос:

«Mister Oleg? Do you have a little time to speak with me about your visit to America?»

«Of course!» – с трудом подыскивая подзабытые слова, ответил я. Мечта сбывалась. Теперь птицу удачи надо было держать обеими руками!

На следующий день мне позвонил некий Володя, как выяснилось, сосед по нашему многоквартирному дому, и предложил встретиться по поводу будущего фильма. Мы беседовали, сидя в моей машине. Володя сказал, что их организация даст денег, не разорять же мне собственную фирму, за что они хотят 50 процентов от проката фильма. И еще я должен встретиться с его шефом, к чему, собственно говоря, он и должен меня подготовить.

– Валяй, – согласился я, – готовь.

Инструкция оказалась несложной. Мне надо было понравиться шефу с первого взгляда, для чего я должен был: отвечать на вопросы уверенно, не задумываясь, знать предмет разговора и не спорить по мелочам.

Казалось, чего может быть легче?

Встреча состоялась на левом берегу Даугавы, в трехэтажном офисе, построенном, как гордо объяснил мне Володя, всего за четыре месяца. Здание еще пахло свежей краской, коридоры были пустыми, с голыми стенами, без привычных в учреждениях схем эвакуаций, плакатов с призывами к ударному труду и доски объявлений. Таблички с указаниями фамилий или должности на дверях тоже отсутствовали. Плечистый парень в черном костюме проводил меня на третий этаж, завел в просторную приемную и попросил подождать – шеф еще не прибыл.

Секретарша выглядела безупречно. Лет двадцати на вид, стройная, с высокой, плотно обтянутой полупрозрачной тканью грудью и обворожительной улыбкой. Но кофе она не предлагала. Обслуживать ей приходилось сразу двух начальников, двери в кабинеты которых располагались друг напротив друга, и к тому, что слева, судя по всему, заместителю, парню лет тридцати с маленькой бородкой и в строгом деловом костюме, постоянно рвались посетители. Периодически он, не доверяясь интеркому, энергично выглядывал из кабинета, давал секретарше короткие распоряжения, и она лихорадочно разыскивала для него какие-то бумаги на полке за ее спиной или звонила по телефону.

Я жадно впитывал обстановку. Если в этой компании, о которой я знал абсолютно ничего, сумели построить такое здание за четыре месяца, значит, они смотрят на мир иначе, чем большинство моих соотечественников, и мне очень хотелось понять, как именно.

Вычислить шефа среди посетителей мне не удалось. В приемную вошел очередной коротко стриженный крепкий парень лет тридцати пяти, одетый в джинсы и кожаную куртку, секретарь указала ему на меня, он с сомнением, как показалось мне, осмотрел мой лучший венгерский костюм и пригласил к себе.

Просторный в два окна кабинет был обставлен стандартным, но хорошего качества гарнитуром: большой т-образный стол со стульями для доброго десятка посетителей, просторная книжная полка, кресло хозяина, телефон с интеркомом. Все функционально, ничего лишнего. Ну, совсем ничего. Ни единой картины или диплома на голых стенах, ни единой бумажки на полках или столе, словно мебель только что занесли в помещение, и хозяин пока сам не знает, с какого конца к ней подходить.

Наконец, расположившись в кресле, шеф осуждающе посмотрел на меня и спросил, по какому я вопросу. Я вспомнил наставления Володи.

– По поводу фильма, на который вы обещали дать денег.

– Я? Дать денег? – удивился он. – Обычно мы не…

– Инвестировать, – поспешно подобрал я новое, еще непривычное слово. – Фильм об Америке. О том, как наш человек может выжить там, а американец – здесь. Если у него получится.

– Наш человек – это вы? И у вас все должно получится?

– Предложили мне. Я владею английским и вообще… А вам дается право на 50 процентов от поступлений за прокат.

– А инвестируем только мы?

– Так мне сказали.

– Почему же тогда только 50 процентов? Так мы не работаем. 80 на 20 при таком раскладе было бы нормально. Идет?

Мне надо было что-то сказать, и я подумал, что, если начну ссылаться на собственную неуполномоченность вести переговоры на такую тему, вопрос, скорее всего, закроется сам по себе. Саша стрелял из авторучки-ракетницы не спрашивая моего согласия, пусть это будет мой выстрел.

– Семьдесят на тридцать, – выпалил я. «Deal?» – еще хотелось добавить мне уверенным тоном, так, как я предполагал делать это в Америке с акулами Уолл-стрита, но у меня не было уверенности, что сидящий передо мной парень с приплюснутым по-боксерски носом говорит по-английски и поймет меня правильно.

– Ну, ты нахал… – шеф перешел на ты, и я подумал, что это хороший признак. – Так сколько, ты сказал, надо инвестировать?

Услыхав о двухстах тысячах долларов шеф о чем-то задумался, с тоской посмотрел на пустые полки, на голые стены и сказал:

– Деньги дадим. Полмиллиона. В кредит. Получишь в банке. Двести пятьдесят отдашь мне, остальное на проект. Кое-что и тебе останется. В общем, детали тебе Володя объяснит. Deal?

* * *

Иногда я вижу сны об Америке. Одного моего приятеля, товарища по прежней журналистской работе, пригласили на временную работу в Нью-Йорк. Он вернулся через шесть месяцев и рассказал, что каждый день у него был заполнен работой, часов по 12 в день. Остальное время уходило на то, чтобы добраться до работы и обратно, в тесную квартирку под крышей не в самом шикарном районе, поэтому кроме метро, редакции, в которой ему пришлось работать, и продовольственной лавки возле дома он практически ничего не видел.

– А Empire State Building? А статую свободы? А…

– Я же тебе говорю, что добирался до своей комнаты и у меня ноги отваливались. Но статую свободы все-таки один раз… Ты-то, наверно, там посвободней был?

– Да как тебе сказать…

В конце восьмидесятых годов информацию черпали из различных источников, что у кого было. Начинающим журналистам на занятиях давали тесты: как отыскать в городе заезжую знаменитость, чтобы взять интервью? Мэтры пера заводили осведомителей в милиции, больницах, гостиницах.

Я начал наводить справки о компании, пообещавшей мне щедрую поддержку. Цепочка рассуждений была не слишком сложной. Кредит в банке давали только по поручению исключительно влиятельных людей. Как минимум, исключительно богатых. Таких было не слишком много. От требования сделать откат на половину кредита и вовсе попахивало криминалом. Брать такую ответственность на себя я не хотел. Меня свели с неприметным человеком в сером костюме и сером галстуке. Он долго мялся, намекая на конфиденциальность и оперативность сведений без следственных доказательств, толком ничего не сказал, но посоветовал держаться от пардаугавских подальше. Тогда я дозвонился до Саши в Москву и вкратце объяснил обстановку.

– Ну, старик, ты меня удивляешь, – ответил он. – У нас вон все Кобзона мафиози называют, как будто свечку над ним держали, так что теперь, на его концерты не ходить? Главное, ничего сам не предпринимай, я на днях приеду в Ригу.

Я ничего не предпринимал и размышлял над термином «презумпция невиновности». Кобзон не сходил с экрана телевизора в каждом доме, популярные шансоне пели «Таганка, я твой бессменный арестант», криминальная хроника печаталась на первых полосах газет, книги о ворах в законе расходились миллионными тиражами. Вскоре Саша объявился в Риге. Мы встретились днем. Осеннее солнце ярко расцвечивало порыжевшую листву и настраивало на элегический лад. Вид у Саши был взъерошенный, хохолок торчал круче обычного, глаза лихорадочно блестели. Но куртка была другая, из серой плащевки, без затей. В новом облачении Саша как-будто сжался, растерял столичный лоск, и я не сразу его узнал. Он сел ко мне в машину и сказал, что ему надо срочно возвращаться в Москву, но не хотелось бы делать это из Риги, к тому же поезд уходит через двадцать минут, и мы даже поговорить не успеем. Я повез его в Огре, на промежуточную станцию, с которой можно было подсесть на московский поезд.

Разговора не получалось. Саша нервничал, часто оглядывался. На шоссе за нами пристроилась серая волга с двумя пассажирами.

– По-моему, они за нами следят, – сказал Саша. – Ты можешь от них оторваться?

В Саласпилсе я свернул с шоссе в город, волга уехала дальше, мы немного покружили по улицам, вновь выехали на шоссе и добрались до вокзала в Огре. До прибытия поезда оставалось пять минут, а Саша все еще не приступал к главному разговору. Наконец, он вытащил из кармана авторучку и протянул мне.

– Это тебе, на всякий случай. Наверное, насчет сомнительной репутации спонсоров ты был прав. С проектом пока не все ясно, надо подождать, но волна идет, не сомневайся.

Кажется, это были именно те слова, которых я ожидал. А авторучка-ракетница должна была стать своего рода компенсацией. Я представил, где мне придется хранить опасное устройство, чтобы до него не добрались вездесущие дети, называющие меня теперь не иначе как father, с нью-йоркским прононсом, и отдернул руку.

– Наверное, тебе это сейчас нужней.

Сны об Америке мне снятся по-прежнему. Саша, по слухам, превратился в уважаемого редактора некогда очень популярного журнала, но мы с ним больше не встречались. За последующие годы я побывал во многих странах мира, по делам или для удовольствия. Иногда пролистываю книгу «1000 Places to See Before You Die», разглядываю картинки Empire State Building, Statue of Freedom и говорю себе, что вот-вот, совсем скоро посещу эти места просто так, без спонсорства, как турист, без напыщенных и никому не нужных фраз. Потом возникает реальная возможность отправиться в дорогу, но каждый я по каким-то причинам откладываю поездку в Америку на потом.

Может быть, потому, что осуществленная мечта уже не мечта.

Тамара Гаврилова (МАПП / Латвия / Рига)

Родилась в Сибири, закончила Новосибирский Университет, где участвовала в Литературном объединении под руководством поэта Ильи Фонякова. Публикации в альманахе «Русло», журнале «Корни», журнале «Земное время». Член Русской писательской организации Латвии, член МАПП.

Деревня

В деревню Дмитрово Себежского района, Псковской области, что в шести километрах от Себежа, мы прибыли уже ночью. Нас везли швейцарцы, на своем беленьком фиате, в котором был холодильник, стол, четыре спальных места и разные игры, в которые мы играли во время путешествия. Были 90-е годы и граница Латвии и России была прозрачной, т. е. в Россию пропускали без визы.

Нас тоже пропустили, швейцарцы радовались, как дети. Это была мечта всей их жизни. Оказавшись на русской Земле, Рита (так звали швейцарскую гостью) опустилась на колени и поцеловала землю.

– У тебя что-то связано с Россией? – спросила я.

– Да, у моей бабушки-француженки был друг русский, он очень много в детстве рассказывал мне о ней. Я так мечтала увидеть Россию своим глазами.

Дорога, по которой мы добирались до деревни, была ухабистая и холмистая, темные, круглые озера, как у совы глаза, были видны с каждого пригорка. Березки, стоящие вдоль дороги, белыми стройными стволами с маленькими черными «застежками» подчеркивали Российский пейзаж.

Пустынная, извилистая дорога вскоре привела нас к железнодорожному переезду, где проходил поезд Рига – Москва. Переехав железнодорожные пути, мы оказались у деревни. Наш дом пустовал, скучали без нас сливы, яблони, малина, смородина и большое картофельное поле у пруда.

На другой день, рано утром, пока гости спали, я побежала по деревне искать лошадь, чтобы распахать картофельное поле. Сосед Леха, засматриваясь на беленькую машинку-домик со швейцарскими номерами, важно сказал: «Я щас приду».

Фото: Владимир Старков

Минут через двадцать нарядный Леха с плугом и лошадью был на поле. Он впряг лошадь и стал погонять: «Маша, пошла,» – но она ни с места. Он и вожжами пробовал ее стегать, но кобыла стояла, как вкопанная. Когда я поняла, что кобыла, кроме мата ничего не понимает, крикнула: «Леха, да понужай ты ее как раньше».

– А как же люди? – Леха кивнул головой в сторону машины.

– Они не понимают по-русски.

– А ты как с ними?

– Я говорю по-немецки.

– Ну ты даешь! Леха краянул матом и кобыла рванула. Я сидела на меже и смеялась, пока ко мне не подошла Рита и спросила почему я смеюсь и почему, так долго стоявшая лошадь, вдруг быстро побежала.

– Да Леха сказал ей слово, которое она понимает!

– Какое? – не унималась Рита.

– Ты не поймешь.

– Лошадь понимает, а я не пойму, – сказала, обидевшись Рита, и ушла в машину.

Всю картошку собрали к вечеру. Все кряхтели и держались за спины, с непривычки был этот ударный труд. Наш родственник – дед Ваня натопил баню, принес березовых веников, квасу, самогона и счастливый ждал гостей.

Первыми мылись мужики. Армин (швейцарец), напарившись, долго пил в сенцах хлебный квас. Пока мы с дедом говорили, Армин достал кошелек и подал деду доллары.

– Убери, убери сейчас же – дед побагровел – Спрячь.

Я объяснила Армину, что никаких денег не надо. Дед ворчал, криво поглядывая на Армина, потом изловчился и один выпил рюмку самогона, выпил и при этом громко крякнул.

Следующими мыться пошли женщины. Баня топилась по-черному. Когда мы пригнувшись, вошли в баню, я увидела испуг на Ритином лице. Поставив таз с водой на лавку, я начала ее парить березовым веником. Она поворачивалась с боку на бок, повизгивая. Позже призналась, что такого удовольствия она давно не испытывала.

Сели за стол, когда уже стемнело. Он ломился от явств: огурцы, картошка, сметана, творог, яйца, зелень с огорода, баранина, свежеиспеченый хлеб.

«Вы – миллионеры, – сказал Армин – деревянный дом и баня, свои свежие продукты.» – «Что он болмочит?» – спросил дед.

– Да говорит, что ты миллионер.

– Дааа, я и сам это знаю.

Возвращались домой ночью, Армин пел по-немецки, душа пела, деревня спала. Утром все сельчане стали приходить к машине и приносить подарки: ведро яблок, слив, огурцов, молока, творог. А под вечер мы сидели с Ритой на крыльце, она плакала и говорила, что такого она даже представить не могла. Назавтра мы уезжали в Опочку, в Михайловское. И несмотря на ужасные дороги, на сквернословие я была очень горда за свой измученный, но душевно богатый народ – «миллионер».

Золотце

Студенческие каникулы подходили к концу, наступало любимое мною время года – осень. Но одно не очень меня радовало: надо было ехать в Новосибирск в университет и начинать учебу.

Билет я купила на скорый поезд в купейный вагон, других уже не было. Мама, упаковывала варенье, мед, ягоды и разносолы. Я отнекивалась, но она сказала, что в общежитии все съедите. Поезд пришел с опозданием и остановка была сокращена. Мы кое-как влезли в свой вагон, нашли купе и открыв дверь, мама чуть не упала в обморок. На полке слева сидел бритоголовый большой мужчина. На столе бутылка водки, граненый стакан, а рядом с ним на полке – облезшая, видавшая виды, семиструнная гитара. «Не боишься, мамаша, отпускать со мной такую красавицу одну?» – он засмеялся и два ряда золотых зубов еще больше напугали мою маму. «Стой здесь, а я к проводнику схожу, может другое место даст». Другого места не оказалось, объявили отход поезда, и моя мама в слезах пошла к выходу, наказывая мне, чтобы я была осторожней.

Поезд тронулся, и мой попутчик, выпив целый стакан водки, предложил знакомиться.

– Меня Виктор зовут. Погоняло – золотце.

Я решила, что ему нельзя говорить своего имени, и назвалась Катей. Лицо его побагровело, он взял в руки гитару и начал петь:

Моя ты Катечка, моя чудачечка,

Моя ты Катечка, мой идеал.

Не курю я и не пью,

Катька, я тебя люблю.

Моя ты Катечка, чтоб я пропал.

Я сидела в углу, прижав к себе сетки, сумки, в которых находились мамины варенья-соленья, и почувствовала, что у меня от страха стала болеть голова. Но тут Виктор-«золотце» снова запел:

Моя ты Катечка, моя чудачека,

Моя ты Катечка, мой идеал.

Всю Сибирь обмолочу,

Но тебя озолочу.

Моя ты Катечка, чтоб я пропал.

Выпив из бутылки остатки водки, он прилег и захрапел. Я тихонько вышла из купе в коридор, взяв с собой сумочку с деньгами и документами, и стала смотреть в окно. Мелькали огни, ветхие домишки, леса… На некоторое время я даже забыла о Викторе, стала вспоминать свое детство, проезжая знакомые места. Да, жизнь меняется, не стоит на месте, как и эти тени, бегущие за окном.

Темнело. За темными полями слабо алел закат… Было такое чувство, что именно сейчас, я оставила в своем городе беззаботное детство и насовсем уезжаю от него. Не заметила, как простояла у окна более трех часов, из купе вышел мой попутчик:

– Ты что, Катя, стоишь, иди присядь, не бойся, не трону.

Я сначала не поняла, что Катя – это я, а потом рассмеялась, страх ушел куда-то. Вернувшись в купе, я спросила у Виктора, что означает его погоняло «золотце». Он рассмеялся, показав мне два ряда своих золотых зубов и, рассказал, что в селе, где он жил, была у него девушка красивая, и звали ее Катя. Однажды, проводив Катерину, он, не спеша, шел домой, и вдруг сзади на него напали трое чужих ребят. В драке один из парней упал, ударился виском о камень и умер. Виктора осудили за убийство. Отсидев срок, он поехал работать на золотые прииски в частную артель. Это каторжный труд, но это труд честный.

Купив всем родным подарки, он, как ребенок, радовался им, глаза его горели, он был счастлив, спрашивал у меня: «Как ты думаешь, им понравится?»

– Конечно. Самое главное, они будут очень рады встрече с тобой. Они знают что ты едешь?

Виктор промолчал.

Он снова взял гитару и запел: «По диким степям Забайкалья, Где золото роют…». Но тут объявили, что через тридцать минут будет Новосибирск. Виктор помог мне вынести сумки, я поблагодарила его, и мы расстались.

Мне никогда в голову не приходила мысль, что я когда-нибудь встречу его снова.

Темнело. Я сидела на берегу Обского моря смотрела в даль, поднялся ветер, стало штормить. Недалеко я увидела моторную лодку: двигатель заглох, и ее мотало из стороны в сторону. В лодке сидела испуганная женщина и звала на помощь. Я понимала, что до лодки я не доплыву, тем более в шторм.

Вдруг с берега в воду прыгнул мужчина и, борясь с волнами, поплыл в сторону лодки.

Женщину он вытащил на берег со словами: «Слава Богу, жива! Держись, золотце!»

Что-то знакомое показалось мне в нем. Виктор! – не успела подумать я, как он снова бросился в пучину. Он, видимо, хотел притащить к берегу лодку, которую безжалостно швыряли волны из стороны в сторону. Виктора не стало видно. Меня охватило жуткое волнение. Мы долго стояли на берегу вместе со спасенной Виктором женщиной, но он на берег так и не вышел. Шагая по песку туда и обратно, я шептала: «Золотце, выплыви, золотце»

Утром, придя в университет, я поняла – что-то случилось. Все говорили о каком-то мужчине, которого нашли на берегу, недалеко от поселка Мамоново, без сознания, все зубы у него были золотые, и в бреду он повторял: «Катя, золотце…»

Пеликан

Чартерный рейс Москва – Лимасол прибыл на Кипр в полдень. Жара стояла такая, что когда я села в такси с кондиционером, то поняла – вот оно счастье, и на душе стало спокойно и беззаботно. Впереди отдых, свадьба в американо-восточном стиле, теплое Средиземное море.

Мы прилетели пораньше, чтобы поездить по острову, отдохнуть, тем более, что были на Кипре первый раз. Знакомый американец, с которым мы жили в одном отеле, взял на прокат машину и пригласил нас посмотреть Кипр. Не стану описывать всего, что мы видели, а хочу рассказать одну странную историю, которая покажется неправдоподобной, но она произошла со мной.

В студенческие годы в Крыму я занималась дайвингом. А здесь, в чистой теплой воде Средиземного моря, грех было не понырять рано утром. Мой сын не любил плавать и в это время спал в отеле, но провожатый у меня все-таки был.

Отель находился у самого моря, а на его берегу, на камне сидели две большие белые птицы – пеликаны. Одна из них, увидев меня, вставала с камня и шла следом за мной, наводя на меня страх. Большой оранжево-розовый клюв пеликана казался таким крепким, что мог с первого раза переломать любую кость, может быть, он принимал меня за кого-то другого, кто подкармливал его раньше. Прогнать пеликана я боялась. Изредка оглядываясь, шла на свое любимое место, где было удобно нырять.

Аромат трав и растений, необычных для наших северных мест просто пьянил меня, а пальмы и кактусы поражали своими размерами и красотой. Было еще рано, но летний зной уже чувствовался, и тем приятнее было окунуться в морскую воду.

Пока я плавала, пеликан сидел на берегу возле моей одежды, казалось, понимая, что ее нужно, на всякий случай, охранять. Со временем я перестала бояться и каждый раз, выходя за территорию отеля, и, не увидев его на камне, начинала оглядываться, ища глазами своего провожатого. Мы подружились. Он стал приходить на территорию отеля, и в полуденную жару, когда я, искупавшись в бассейне, лежала в тени, устраивался рядом. Я стала его понемногу подкармливать.

Долетев до меня остановившись, стал ходить вокруг, никого ко мне не подпуская, аккуратно клювом как бы покусывал мои руки, выражая свою нежность.

Время пролетело незаметно. Мы отправились на свадьбу в Никосию, оставив в отеле за собой номер. Свадьба была, необычная – американцы, русские, татары, латыши, евреи, греки представляли свои национальные свадебные обычаи и ритуалы. А греки научили всех танцевать сиртаки.

К концу третьего дня я поймала себя на мысли, что думаю о Лимасоле, об утреннем купании, о своем провожатом-пеликане. Назавтра мы возвратились в Лимасол. Выйдя во двор отеля, чтобы искупаться в бассейне, я услышала звук, напоминающий гул самолета, и вдруг увидела огромный размах крыльев пеликана. Он то ли бежал ко мне, то ли летел, издавая этот звук. Долетев до меня остановившись, стал ходить вокруг, никого ко мне не подпуская, аккуратно клювом как бы покусывал мои руки, выражая свою нежность.

Недалеко под солнечным зонтиком сидела пожилая дама, я, увидев на ее глазах слезы, спросила: «Что случилось?» – она рассказала мне как пеликан тосковал, когда я уехала, лежал в тени на моем месте и никого не пускал на лежак. Тогда, в последний раз, я погладила своего любимца, и мне так хотелось поцеловать его, но мысль о том, что мы завтра улетаем насторожила меня. «Надо же, – услышала я слова пожилой дамы, – птица, а сердце человеческое, только что не говорит»

Домой мы улетали ночью, и это, может быть, спасло нас от грусти расставания с этой удивительной птицей с человеческим сердцем.

Бабье лето

Солнечное октябрьское утро. За окном рыжий клен машет золотыми листьями, приглашает погулять. Сегодня первый день Бабьего лета. Тепло, даже птицы щебечут, правда, не так заливисто и звонко как весной, но все-таки…

Раньше я как-то не задумывалась, почему этот короткий промежуток теплых дней осени называется Бабьим летом.

День красивый, солнечный, теплый. Еду в Юрмалу, гуляю по улице Йомас, шурша опавшими листьями и, дойдя до японского ресторана, захожу поесть мною любимые суши.

Жду. Жду рыженькую, под стать осени, девочку-скрипачку. Она приходит часто к этому ресторану, берет скрипку, устроив у ног открытый футляр, куда прохожие, наслаждаясь музыкой, кидают монеты за ее нелегкий труд и талант. Играет она замечательно, душой, которая водит смычком по струнам.

Жду долго, но девочки не видно. И вдруг… до меня доносятся звуки музыки…

Наверно, она устроилась сегодня в другом месте. Я ее не вижу, но слышу и понимаю, что это она.

Да. Это она. Рыжие волосы гладко зачесаны и заплетены в косичку. Аккуратненькая с горящими глазами и, похоже, очень тонкой душой, она стоит напротив сидящей на деревянной скамейке парой пожилых людей и самозабвенно играет. Рядом футляр, наполненный золотыми осенними листьями. Музыка разливается по всему побережью и, естественно, пробуждает чувственность у людей.

Ухоженный, благообразный старичок бережно укрывает платком озябшие плечи старушки, у которой по щекам текут слезы. То ли они от нахлынувших воспоминаний, то ли в них обычная человеческая грусть о юности и о том, что пройденного не возвратить никогда, как и эти короткие дни Бабьего лета.

Я долго всматриваюсь в красивые лица этих умудренных опытом жизни людей и понимаю, почему этот красивейший отрезок времени осени называется Бабьим летом, но передать словами пока не могу…

Анна ТУРАНОСОВА-АБРАС (МАПП / Литва / Висагинас)

Поэт, публицист. Автор и исполнитель романсов, лауреат международных конкурсов. Выступала в арт-кабаре Санкт-Петербурга «Бродячая собака». По ее сценарию поставлен спектакль в Русском драмтеатре Литвы «А эту зиму звали Анна». Член МАПП.

О ВЕСНЕ В МОЕЙ ЖИЗНИ (монолог алкоголички)

Это не «кабаре надежды».

Это – ее аутодафе.

На авансцене лежит большая мятая тряпка грязно-красного цвета. Потом мы понимаем, что это ковер, он же кровать. Ближе к зрителю – початая бутылка водки, бутылка минералки и граненый стакан. У правой кулисы – раздолбанное кресло. Из него торчат пружины. На нем – много книг и журналов. У левой кулисы – бюст Ленина в полный рост и хоругвь.

Героиня – моложавая интеллигентная женщина. По желанию режиссера, она может периодически петь, танцевать или плакать.

Здравствуйте, товарищи! Нет, конечно, вы все господа. Я хотела сказать – товарищи по несчастью. Ваше несчастье в том, что я здесь, на сцене, а вы – там, в зале. Конечно, вы можете встать и уйти. Но вы уже заплатили за билет и вам, наверно, жалко денег. Так что побудьте со мной хотя бы часик. Вы сами видите – я не кусаюсь и вообще довольно безобидна.

Я хотела вам рассказать о себе. О чем еще женщина может рассказать? Вот только соберусь немного. Попью водички, в горле пересохло. А вы отдыхайте, отдыхайте. В нашем театре удобные кресла. Итак. Начинаем.

Вы знаете, я недавно перестала краситься в блондинку, потому что никакая я не блондинка. Мои волосы от природы грязно-мышиного цвета. С легкой проседью. И я решила в свои почти сорок лет начинать походить сама на себя. Может, даже роман о своей жизни напишу. Почему именно роман? Ну, наверно, потому, что я человек сентиментальный и мне все кажется романом. Даже повесть.

В этом романе не будет ни морали, ни логики развития событий, ни хэппи-энда. Потому что всего этого в моей жизни нет. Сегодня 29 апреля, день рождения моей бабушки. Если бы ее 7 лет назад не зарезали врачи, ей исполнилось бы сегодня 93 года. Если вы не против, я помяну ее этой бутылкой. Почему бутылкой, а не рюмкой? Потому, что я алкоголик и рюмки мне мало. А бабушка так меня любила, что поняла бы даже в этом. Мы с ней, бывало, принимали по стопочке. На сон грядущий.

…Вообще, это будет роман о любви. Хотя о ней порой не знаешь, что сказать. Это слово, любовь, сегодня так заездили, что оно мне иногда кажется бессмысленным. Многие не видят разницы между «люблю» и «хочу». Мне такие частенько встречаются. И вам, наверно, тоже. Собственно, для них невелика разница между «хочу тебя» и «хочу поесть». Или выпить. Или просраться хорошенько…

Вообще-то я поэт. То есть я всю жизнь пишу стихи. Наверно, не могу иначе. Ведь стихов моих никто не читает. Многие даже не знают, что я их пишу. Я не издала ни одной книги и не состою многочленом ни при каком писательском стойле.

То есть я – свинья, которая хрюкает в гордом одиночестве. Я поэт, зовусь я Цветик. От меня вам всем приветик. Были такие «Приключения Незнайки на Луне» в моем далеком советском детстве. Мои ровесники должны их помнить. Я уж не говорю о тех, кого давно миновал знаменитый «кризис среднего возраста». Считается. он бывает вокруг сорока и – о ужас – обрушивается в основном на мужиков. Но я с этим не согласна. По-моему, на всех. Все мы люди, и между нами, – мужчины, драгоценные вы мои, – между нами гораздо больше общего, чем нам кажется. И даже я, свинья, которая хрюкает в одиночестве, понимаю, что хрюкаю я не в лесу. Ваше здоровье!

…Так что мой роман будет, наверно, об общности людей. Раньше говорили – братство. Теперь такого слова никто не знает. Оно вышло из обращения. Как советский рубль. И я с этим «братством» уже не высовываюсь. На меня и без этого часто косо смотрят. На нас на всех часто косо смотрят наши более распальцованные компатриоты.

К счастью или к сожалению, я не историк, не философ, не теолог. Я вообще знаю очень мало. Но мне не стыдно. Ведь моя серость не мешает мне, тем не менее, много думать. Мне близка точка зрения, что каждый из нас достаточно глубок, чтобы все найти в себе самом. Надо просто в какой-то момент своей жизни закрыть глаза, выключить телевизор, отойти от компьютера и сказать себе: это я. Я есть. Вот он я, Господи.

Так что мой роман будет, наверное, о Боге. Когда Булат Окуджава говорит: «не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта», как вы думаете, о чем он? Вернее, о ком?..

Хотя вообще Окуджава – герой не моего романа. Слишком уж он распинался о своей простоте. Мне он кажется недостаточно искренним. Хотя вполне возможно, что я ошибаюсь и он просто не близок мне. Он ведь многих утешает. А чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не вешалось.

Фото: Владимир Старков

Мне кажется, в итоге задача у медицины, искусства и религии одна – анальгезия. Обезболивание то есть. Избавление от страданий. Притупление страданий. Ну а я, как алкоголик, говорю – уход от страданий. Уходить от них, конечно, можно и более здоровым способом – бегать, плавать в проруби, трахаться со всем, что движется. Просто, наверно, это все не для меня. Не привлекает. Думаю, я не одна такая. Колхоз – дело добровольное…

Кстати об утешении. Ваше здоровье. Вот природа – какая благодать в этом плане! Я люблю сесть где-нибудь под сосной, желательно– с видом на озеро. Вообще я человек беспокойный, мятущийся. Но в такие минуты со мной что-то происходит. Я сижу, сосу свое пиво и чувствую, как что-то возвращается ко мне. Нечто давно утраченное, забытое где-то в детстве или в юности. Мне вспоминается такой день: я немного простужена, читаю Брэт Гарта, есть такой писатель, если кто не знает, у него прелестные новеллы. Стоит июнь, вокруг цветут липы. Мне лет десять – одиннадцать. Мир прекрасен. Страдание еще не опалило мне сердце, боль еще не поселилась в нем. Я могу дышать полной грудью. Могу воображать, что в моей жизни будет еще немало таких вот дней. И много лучших, чем этот. Человек в юности и не подозревает, какая это роскошь – верить в череду счастливых дней…

…До того, как превратиться в профессионального бездельника, или красивее будет – в дилетанта, я даже умудрилась закончить медицинский институт. Теперь он гордо именует себя университетом, но на самом деле уровень его, конечно, понизился. Так что университетом он был скорее в мое время. Я выпустилась в 99 году. Я из нищей интеллигентской семьи, а в 99 году деклассация российского общества уже состоялась. Так что после института взяли меня только на кафедру туберкулеза. Там всегда есть места. Кому охота жизнью рисковать?.. Да только я быстро приучилась не бояться. Туберкулез – он как люди и собаки. Только покажешь, что боишься – и от тебя мокрого места не останется. Ваше здоровье.

Раз уж я вспомнила свой институт, вспомню и школу. Пожалуй. Хотя она того не стоит. Я была, не как все, а в школе таких не любят. Что такое дедовщина и темная, я знаю не по наслышке. Все зло, которое мы, взрослые люди, стараемся подавить или скрыть, в «цветах жизни» откровенно и безжалостно. Встаньте, дети, встаньте в круг!…Да, намучилась я хорошенько, прежде чем овладеть искусством «социальной мимикрии». Знаете, что это такое? Это значит уметь притворяться, что ты такой же, как все. Свой, короче. Свой в доску. А на самом деле ты вовсе не свой. Ты и сам не знаешь, чей ты…

К тому же мои школьные годы пришлись на перелом. Пошла я в советскую школу, закончила непонятно какую. Конечно, никто ничего не понимал. Неожиданно отменили обязательную идеологию и обязательную школьную форму. А в старших классах уже были богатые и бедные. Догадайтесь, где я оказалась? Правильно. Именно там. Училась я при филфаке университета. Никогда не забуду педагога по принципиальному предмету – русской литературе. Редкая была стерва. Приближала к себе только богатеньких. А про других говорила – дураков надо учить. В смысле, проучить.

Ее переклинило на «серебряном веке» и Достоевском. Наверно, и в ее квартире были желтые обои. Как у старухи-процентщицы. Как много ущербных людей идут в преподаватели. Диву даешься. Им бы коробки клеить. Или горшки выносить за жертвами болезни Альцгеймера. Ширится, растет заболевание. Если хилый – сразу в гроб… Ваше здоровье!

…О юности своей мне сказать особо нечего. Она как-то прошла мимо меня. То мне было семнадцать. Вдруг – уже двадцать пять. Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел. Я училась, училась, училась… Прямо как он завещал (кивок Ленину). Одевалась я так, что раздеть меня не хотелось. Хотя была у меня такая безумная и частично безответная любовь. Так что, кроме скудной пищи и бесконечных занятий, у меня еще был нерегулярный секс. Это длилось долго. Как вялотекущая шизофрения. А прошло само собой. Как насморк. Такая вот история любви. Наверно, у каждой третьей такая бывает. Если не повезет.

Вот говорят – счастливый человек эгоистичен. Да неправда это. Счастливый человек просто глуп. По-настоящему эгоистичны бывают только глубоко несчастные люди. Им деваться некуда. Они всю жизнь ходят по кругу и сами себе наступают на хвост. Пока ОН не отвалится. Вы только ничего не подумайте. Я про хвост!

По-настоящему эгоистичны бывают только глубоко несчастные люди.

Так что мой роман будет, наверное, о счастье. Вернее, о его возможности. Или невозможности…Если бы я была буддистом, я отказалась бы от всех своих желаний, чтобы не разочаровываться без конца, успокоиться и этим притупить свою боль. Но я не буддист. Я обычный человек, которому христианские догмы ближе, чем любые другие. Так уж вышло. В моей семье, кроме деда, в Бога никто не верил. Можно сказать, что религию моей семье заменила культура. Или подменила?…Ведь и в махровые советские времена было много верующих. Мне даже кажется, по-настоящему верующих было тогда куда больше, чем сегодня. Ведь сегодня все обесценилось. А то, что не выстрадано человеком, ему не принадлежит. Вся Россия у нас православная, церкви полны. Но кем они полны? На какие жертвы готовы пойти все эти люди во имя своих убеждений? Мне почему-то кажется – ни на какие. Не может Бог благословлять Маммону и брататься с «золотым тельцом». И если он делает это – это уже не Христос.

Есть такой замечательный кинорежиссер – Ларс вон Триер. Главная тема его фильмов – жертвоприношение. Для него каждый человек в какой-то момент должен стать Христом и дать себя распять ради другого. Естественно, многие считают Вон Триера чернушником. Потому, что не понимают. Осуждение в крови у человека. Кстати, поздравляю вас, мои дорогие. Мы с вами живем в обществе, где донос на ближнего прямо поощряется законом. Тебе не нравится сосед? Ноу проблем. Если он любит слушать музыку, вызови полицейский патруль – он шумит. Если у него есть дети, обратись в органы социальной опеки – он плохой отец. Или плохая мать. А может быть, этот сосед любит пиво? Труба дело. Он алкоголик. Ему нет места на этой земле! До чего же мы докатились! Доборолись со сталинизмом! Только «черных воронков» не хватает! Ну, будьте здоровы. Живите богато. Если позволит вам ваша зарплата. А если зарплата вам жить не позволит – так не живите! Никто не неволит!!!

Да. Не понимаем мы друг друга, ребята. Не принимаем. Хотя понять другого трудно. Можно сказать – это подвиг. Мне кажется, знать другого можно только сердцем, а не разумом…Как-то раз в одном поезде мне встретился интересный попутчик. Мы всю ночь проговорили. И он сказал такую вещь: что такое ВЕРА? ВЕ-РА – это значит Ведать Разум. И наверное, он прав. Много ли людей ведает, что это такое? Мало выучить таблицу Менделеева или сдать на кандидатский минимум. Вот на человеческий минимум попробуй, сдай. Ведь безумие – это не отсутствие ума. Это отсутствие человека там, где он должен быть. Я это хорошо знаю, потому что живу с сумасшедшим. Моя жизнь так сложилась. Могу вам сказать – это тяжкое испытание. И сколько это еще будет длиться, один Бог знает…Иногда у меня у самой едет крыша и я забываю, где право, где лево. Улица, улица, как ты пьяна. Правая, левая где сторона?…

Не может Бог благословлять Маммону и брататься с «золотым тельцом».

Впрочем, с кем бы я ни жила, а мне давно понятно, что мой удел – одиночество. А моя единственная награда – хрупкое равновесие между отчаянием и верой в чудо. Можно сказать – я отчаянно верю в чудо. Только так и можно в него верить. В этом нет ничего безысходного. И уже не имеет никакого значения, случится это чудо или нет. Хотя я думаю, что да, случится. Дай Бог терпения нам всем. Ваше здоровье.

Я часто думаю – кто-то обвиняет меня в простодушии, напоминая, что простота хуже воровства, кто-то – попросту в глупости. А все потому, что маска иронии не для меня. И маска циничного безразличия – тоже… Иногда мне начинает казаться, что я прозрачна, с такой легкостью другие проходят сквозь меня. Словно нет у меня ни плотности, ни формы. И даже внутренне я проходима. Как призрак.

И вот я спрашиваю себя – не призраки ли все мы в итоге? Мы все стремимся пройти друг сквозь друга. Идти просто по головам – для нас уже этого мало. Ведь мы живем в век виртуальной реальности. Пройди сквозь ближнего. А потом скажи, что ты фаталист. Это судьба. Зачем спасать то, что можно спасти? Пусть все горит синим пламенем. Зачем протягивать руку? Легче спихнуть этого ближнего в болото, чтоб он там захлебнулся. Ведь болото тоже виртуально. Такие дела.

Ну, моя бутылка потихоньку иссякает. Знаете, почему я пью? По многим причинам. Самая главная из них, пожалуй, та, что я не могу жить с ясной головой. Дело в том, что мне просто физически больно жить. И болит у меня не что-нибудь, а душа. Так что существование души для меня не вопрос, а факт. И я делюсь им со всеми желающими. То есть с вами.

Конечно, за много лет я с этой болью сжилась. Когда я была моложе и влюблялась, ненадолго становилось легче. Но с годами боль эта стала частью меня самой. Уважаемые невропаты и психопаты! У меня для вас есть хорошая новость! В депрессии можно жить не год и не два, а пятнадцать, двадцать лет! И я до сих пор не теряю надежды, что однажды она уйдет. Вот так запросто. Я проснусь, а ее нет. Ее нет, а я – есть…

Сегодня удивительно ясный, очень весенний день. Не тепло и не холодно. Хорошо. Человек редко бывает таким чистым, как земля, когда снег сойдет. В Западной Европе весну так не чувствуешь и не ценишь. Там, конечно, есть другие прелести. Все богато, ухожено, эстетично. Нет покосившихся домов, заросших бурьяном полей. Все работает, все приносит прибыль. Все отрегулировано раз и навсегда. Родился. Учился. Женился. Вышел на пенсию. Помер. Аминь! Иногда даже складывается впечатление, что помираешь, не успев родиться. Да. Но зато все в шоколаде. И если ты крепко помнишь свое место, у тебя есть шанс на нем же и околеть. Это называется – безопасность. И социальные гарантии. Неужели и мы к этому когда-нибудь придем? Ура, товарищи! У нас еще первоначальный капитал недоукраден! Вот доукрадем его – и с Богом прямо на тот свет минуя этот. Ведь лучший мир-то там, а не здесь. Вот и церковь православная нас этому учит. Это у них место здесь. А у нас – сразу там…

…Но я отвлеклась. О чем бишь это я? Ах да. О весне. О весне в моей жизни. Вы знаете, весна в моей жизни всегда много значила. Даже слишком много. Все важнейшие события случались у меня почему-то в мае. Видно, судьба у меня такая – маяться. Или это скорее маятник? Нет. Скорее, маховик. Маховик – вещь серьезная. Не давая маху, головой на плаху…

Вот я допиваю свою водку, смотрю на вас и думаю – наверно, больше всего на свете мне бы хотелось достичь внутренней независимости от всякого подкрепления извне, от малейшего одобрения себе подобных, то есть вас, мои дорогие. Мне хочется грешить, блудить, предаваться интеллектуальной лени и интеллектуальному снобизму, творить добро по своему разумению и плевать с высокой сосны на все, что угодно и неугодно нашему замечательному обществу.

Вы знаете, я иногда молчу целыми днями. А если говорю – то сама с собой. Я себе никогда не надоедаю. Сама шучу – сама смеюсь. Я себя не стыжусь, не стесняюсь. Чего и вам желаю. От всей души. Ваше здоровье!

Ну, пойду писать роман. В смысле, повесть. И ждать мая. Ждать осталось недолго – один день. Ну, прощайте, мои дорогие. Мне с вами было хорошо. Надеюсь, это взаимно. А?

Вот она я, Господи. АМИНЬ!

Поэзия

Алекси Врубель (Великобритания / Лондон)

Деятель культуры, поэт, композитор, переводчик.

Член правления Союза польских писателей зарубежья.

Создатель и руководитель группы искусств KaMPe, продвигающей молодых поэтов, музыкантов, фотографов и художников.

Автор поэтического сборника «Крупицы времени».

Автор музыки и стихов музыкального альбома «Confessions of Mr. A».

Более 10 лет живет и работает в Лондоне.

ВСТРЕЧА С ОДИССЕЕМ

С Гермесом под ручку я заглянул в Элладу, чтобы встретиться с Одиссеем. К сожалению, он мертв. В портовых тавернах ныне прядут мифы о футбольных героях. Между лавками – дым от жертвенных алтарей в честь «звезд» эстрадного «олимпа». О, Зевс! Зефир золотой пылью забвения охватывает божественные пропорции твоих храмов. В тени оливковых деревьев уже не отдыхают потомки Титанов. Только ночью, на пляже, куда гонит меланхолия, чтобы среди песчинок увидеть павшие звезды — только там почувствуешь его присутствие. Я нашел выброшенные волной ракушку и зеленый камушек. Этот подарок, подарок от Посейдона, — для тебя, дорогая. С галькой в волосах, с ракушкой на груди — ты прекрасна, моя Пенелопа.

НЕ ХВАТАЕТ

Ночь. Я не сплю. Доллары, фунты, плюс возврат переплат, плюс вернули, что сам одолжил, плюс еще обещали мне тысячу… Равно… Не хватает. А может – так?.. Возвращенное – то, что одалживал, плюс та тысяча, что обещали: фунты, доллары, и прибавить возврат переплаты. Равно… Не хватает. Но если… Вот к той обещанной тысяче добавить… плюс…. Равно… Не хватает. Не сплю. Пойти бы к врачу для хорошего сна — Пусть мне пропишет какой миллион, Можно и в фунтах.

ВЕСНА

Зеленое приняло решение. Собралось с собой, увеличилось, вздулось, набухло… и преодолело сопротивление коры. Крошечным бутоном, мини-листом выиграло первый поцелуй солнца. Это весна! В парковой атмосфере вечного эротического безумия диких гусей и уток, садящихся на воду с громким гоготанием и кряканьем, я поднимаю веточки к лицу, чтобы лучше почувствовать восторг зеленого. Очередная весна. И лучше забыть — сколько лет прошло от первого детского восторга, от белизны подснежников и желтизны лютиков.

МОЕМУ БЛАГОДЕТЕЛЮ

Накормил меня, голодного. Помог деньгами, когда я был в нужде. Утешал меня, когда я потерял смысл. Я глубоко благодарен тебе. Пусть я всегда готов к отдаче. Сколько есть сил, насколько возможно, — столько моего для тебя, когда будешь нуждаться. Но пока, пожалуйста, не убивай моей благодарности ожиданием литании[1], лести и благодарностей.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СУДЬБЫ

Судьбы людские извилисты, как полевые дороги иль ветки деревьев. Боль – через стенку со смехом. Надежда, увенчана пустотой. Эйфория в компании печали. Значит, при жизни нужно коснуться и неба, и ада.

АХ, ЖИЗНЬ…

Ну почему ты не даешь простых ответов на простейшие вопросы? Лет несколько назад спросил тебя: Как жить? Не получил ответа. Так как же можешь ты сегодня, после многих лет в изгнанье, сказать мне, что я жил как проигравший парень?

СТИШОК ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

Я маленький жук. Я упал случайно в песчаную яму. Перебираю ножками, чтобы освободиться из ловушки. Песчинки-валуны ударяют в мое тело. Хорошо, что у меня есть хитиновый щиток. Он защищает мое маленькое, сумасшедшее от страха, сердце. Я маленькая мошка. Схватил меня ветер и из яблоневого сада, Несет меня в неизвестность. Изо всех сил быстро машу я крылышками, в такт обезумевшему сердцу. Я так боюсь, что унесет меня в страну пауков. Я человек. Вооруженный знаниями, верой, уверенно иду по жизни всматриваясь в знаки на дороге. Запреты, приказы, предупреждения. Вдруг чувствую холодный пот на лбу. Я дышу все быстрее и быстрее, до боли в затрепетавшем сердце. Потому что дорога, по которой иду — это не тот путь, о котором я мечтал. Эта дорога совсем не путь обетованный, тихий и смиренный.

ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОЕ

Когда болезненно падаешь и боль выжимает слезы из глаз, пусть они льются, пускай. Когда тебе еще больно, и гордость еще раздражена, вытри слезы со щек, встань и иди вперед. Держи глаза широко открытыми, и так же раскрой свое сердце. Ты увидишь то, что до падения было невидимо. И осознаешь то, что было немыслимо.

Мина Каргезова (МАПП / Болгария / Хасково)

Родилась 21 ноября 1955-го года в болгарском городе Хасково. Окончила Пловдивский университет имени Паисия Хилендарского по специальностям «Русская филология» и «Английский язык и литература».

Автор поэтических сборников: «Постоянное место жительства – ад», 1992 г., «Струна над бездной», 1998 г., «Танец», 2007 г.

Автор книги публицистики, ессеистики и литературной критики «Раненые словом», 2013 г.

Литературные награды:

Национальный поэтический конкурс,

г. Благоевград (Болгария), 1993 г.

Конкурс радио «Веселина», 2004.

Областной поэтический конкурс Димитровград, (Болгария), 2006 г.

Приз Клуба деятелей культуры, г. Хасково (Болгария), 2008 г.

Национальный поэтический конкурс, г. Сливен (Болгария), 2010.

Болгарское Национальное поэтическое собрание «Доброслов 12», 2012 г. Национальный конкурс религиозной поэзии «Под монастырской лозой», 2013 г. Международный конкурс «Золотое перо Руси», приз «Серебряное перо Руси» за прозу, г. Москва (Россия), 2011 г.

Медаль имени «М.Ю. Лермонтова» от Московской организации Союза писателей РФ, член Союза писателей Болгарии, Славянской литературной и артистической академии, Международной ассоциации писателей и публицистов (МАПП).

В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ

А может, в сегодняшние времена мы думаем только о хлебе насущном? Кому пригодятся мои письмена о нашем кошмаре, в забвенье текущем? Когда мы разделим свой хлеб за столом, пригубим вина, то есть крови Христовой, припомним ли в грустной беседе о том, что было в начале творения Слово?! Подобно Христу не могу я сказать: «Вино – это кровь моя, хлеб – это тело…» Я только способна вам душу отдать, но вряд ли она пригодится для дела? Поэтому к Богу – молитва одна, наивно, быть может, просить про такое: «О, Боже, пусть станут мои письмена, как хлеб и вино для несчастных изгоев!»

ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ

Уехала в Америку сестра. Мне за сестрой теперь не присмотреть. Чтоб вместе ехать, я уже стара, и молодая, чтобы умереть. Мне доживать в ограбленной стране, которая, как будто бы, вольна, но варварским влиянием извне до стадии руин доведена. Вновь караваны нищие идут, омытые слезами матерей, им горсть земли родители дают и молятся об участи детей: «О, Матерь Божья, от беды храни и вороти живыми наших чад…» Но дети смотрят в будущие дни, на Родину больную не глядят. К обетованной тянет их земле, готовы все за рай земной отдать, сжигают за собой мосты во мгле, чтоб о пути обратном не страдать. Их поглощает мир, что глух и слеп. Чужое солнце светит им в лицо. За океаном делят черный хлеб и далеко от них земля отцов. Земля отцов раздавлена нуждой, ей варвары навязывают быт, и дети едут к дальней и чужой, когда своя не может прокормить. Не говорите, что бессильны мы, а мир глобальный детям шанс дает. Поверьте – это силы сатаны и к Минотавру этот путь ведет…

ПУТЬ

«Когда спросят – как пройти через жизнь? Отвечайте – как по струне над бездной – красиво, внимательно и стремительно»

Учитель Мория Взбираюсь трудно, медленно, с одышкой к вершине, что сияет впереди. Мои года уже мешают слишком идти одной по сложному пути. Друзья остались у подножья где-то, а поначалу, вроде, шли за мной. И только смерть моя ступает следом по тропке, предначертанной судьбой. Разряжен воздух, сердце обмирает, устали ноги, в горле – горький ком… Но пик горы заманчиво сияет и я должна дойти к нему пешком. Я выбрала сама вершину эту, свободу от страстей и от услад. И потому легко в душе поэта над бездной струны вещие звенят!

ОПТИМИСТИЧЕСКОЕ

Ангелине Матевой

Ангелина, пасует твой ангел-хранитель — слишком много страданий о смерти родных… Чаши горя твою не обходят обитель и судьба не смягчает ударов своих. Не сквозь дом – через душу прошел перекресток царства Света и ада, где властвует бес. Выживать между жизнью и смертью непросто, вознестись не дает очень тяжкий твой крест. Эта страшная битва притихла немного, отступил перед Светом воинственный ад, ты узнала от Сына Всевышнего Бога, что вернешься на землю – любить и страдать. Принимаешь смиренно свое возвращенье, видно, в рай и нирвану – нам рано опять… Будут новые чаши беды и мученья нам безгрешные души сурово ваять. Мы вернемся сюда, чтоб закончить ученье, чтоб долги и грехи без остатка стереть, чтоб любовью свое оправдать сотворенье… Вот тогда и отступит, наверное, смерть!

Ева Ахтаева (МАПП / Литва / Вильнюс)

Поэт, публицист. Автор видео-проекта

«Ожившая поэзия», опубликованного на сайте . Изданы два поэтических сборника. На ее стихи написаны лирические песни и романсы. Публикуется в литературных изданиях Литвы, Латвии, Эстонии, России. Председатель ЛИТО «Логос». Секретарь правления РО МАПП в Литве. Дипломант конкурса русской поэзии «Под небом Балтики».

«ЗЛАТОУСТОЙ АННЕ…»

К ВЕНЕЦИИ

«В синеватом Париж тумане…»

Анна Ахматова В синеватом Париж тумане… Ты, Венеция, в золотом… С нежной грустью расскажешь о том, Как стихи здесь писала Аня — Про недушный и ласковый зной, Про подушки, расшитые львами… Только жаль, лишь тремя строфами Обозначила профиль твой. Ты ни в чем не уступишь Парижу. Изумрудных очей пожар, Безысходная царственность чар… Но Париж был ей чуточку ближе — Ворожбой Елисейских полей И шарманки надорванным пеньем, Где влюбленный непризнанный гений Модильяни бродил за ней…

ГОРДЫЙ ПРОФИЛЬ ПАТРИЦИАНСКИЙ[2]

«Как в трапезной – скамейки, стол, окно

С огромною серебряной луною».

Анна Ахматова(Эвакуация 1945. Ташкент) Гордый профиль патрицианский Четкой тенью возник на белом, Под бездонным ташкентским небом Зыбок профиль патрицианский. Ты исчезнешь – исчезнет профиль. Как отдать тебя, Муза плача? Только кто-то решил иначе И углем очертил твой профиль. Как в Париже, любя беспечно, Абрис твой набросал художник. Он талантливый был безбожник, Ты – рисунок хранила вечно. Только слишком послушны ветру Стрелы угольных начертаний, Как парчой их ни укрывали, Разметались они по свету… Ты смеялась: «Какая почесть! И всего-то лишь бледной тени!» Тень бледна. Да поэт был гений. Стерся профиль – осталась повесть…

ПРОЖИВАЮ ЖИЗНИ

Проживаю жизни впопыхах. Оживаю жизнью прошловечной, Под настольной лампою впотьмах Перечитывая строки бесконечно. Царскосельской Анны легкий шаг, Шаг тяжелый Анны предвоенной. Страх Марины в выцветших глазах, Страсть Марины – прыснет внутривенно. Подарю свой профиль облакам, Мучавший художника с Монмартра. Но ни капли муки не отдам, Ставя жизнь уютную на карту. Разбужу ленивый Коктебель, Подарю поэту град мой стольный. Верность – никому, хоть ты убей! Не умею жить я подневольной. Проживаю – жизни! – за одну. Там меня гнобили, там – любили. Вместе со своей – их проживу. Ну а может, в них – мою прожили?..

МУЗЕ ПЛАЧА

«О, муза плача, прекраснейшая из муз!»

Марина Цветаева Любовь свою возможно ль объяснить?.. Не по веленью – вдруг она приходит, И две души связующая нить Через пространства и века находит. И не рознит нас даже целый век, Родиться на который опоздала. Стихи твои – божественный ковчег, Спасающий от временного жала. В них сердце сердцу пропоет про боль, Тоской обнимет в середине мая. Когда-то это было все с тобой, А может, и со мной – уже не знаю… Ты «научила женщин говорить», Моя пленительная «муза плача». Всесильной слыть и… слабой быть… Люблю тебя! Мне не дано иначе…

УПОИТЕЛЬНА МУЗЫКА ТАЙНЫ

«Счастье – это ангел с печальным лицом».

Амадео Модильяни Упоительна музыка тайны, Росчерк звездный на стане небесном. В твоих рифмах нет знаков случайных, И шальные догадки уместны. Твой король, твой герой и любовник Был талантливым и сероглазым. И падений, и взлетов виновник Обронил неслучайную фразу. Эта фраза – о счастье, казался Счастьем ангел с печальным лицом – и Наваждением вечным остался На листах профиль твой невесомый. Но, храня незапятнанным имя, Ты любовь утаила в молчанье. Ты… Но гений штрихами живыми Нам открыл тайну давней печали.

«В СИНЕВАТОМ ПАРИЖ ТУМАНЕ…»

«…и, наверно, опять Модильяни

Незаметно бродит за мной…»

Анна Ахматова О, мой постылый, славный лебеденок[3], Так ли загранно любишь ты меня? Пусть гимн твой вечен, да и голос звонок, Но он не высек страстного огня. А тот, в «Ротонде», с ликом Антиноя… Богемный чад пронзил стрелой очей. И встрепенулось сердце, неживое, И мне сказало: «Этот бог – ничей!» О, этот бог мог не писать сонетов, Дыханьем Данте не терзать эфир. Его любила – до начала Света, Первопричина – он явиться в мир. За ним пришла, за ним пойду и дале, И не стреножит гладкое кольцо. Что мне твои надменные печали? Лишь бы сияло мне его лицо! Пусть мука жалит, пусть меня предаст он С толпой натурщиц, ждущих на пути. Я – нищая, он – гений Монпарнаса. «Лишь взять… рисунок Моди и уйти…» …в вечность…

Евгения Ошуркова (МАПП / Латвия / Рига)

Евгения Ошуркова родилась в Риге, окончила институт инженеров гражданской авиации. Состояла в студии молодых литераторов при Союзе писателей Латвии. Участница и неоднократный лауреат различных фестивалей авторской песни. Выступала перед аудиториями Риги, Москвы. Кишинева, Львова, Самары, Санкт-Петербурга и других городов. Стихи и переводы публиковались в сборниках, журналах и альманахах Латвии, России и Америки. Записала четыре авторских диска. В 2012 г. вышла ее первая книга стихов «Вне сезона», в 2014-м вторая – «Своя игра». Занимается журналистикой. Ее песни звучат по Латвийскому радио. Член творческого объединения bardi.lv, мастер Балтийской гильдии поэтов. Член Союза писателей Латвии. Член МАПП.

В этом колосе спелом Я только зерно, В этом городе белом Я только звено. Мне из ярких букетов, Отрады очей, Из закатов, рассветов, Из дней и ночей Удавалось увидеть Лишь ночь под дождем За окошком, увитым Холодным плющом. Но ночные сюжеты Давно мне сродни — Мои ночи согреты, Как летние дни. Хоть из темной вуали Дождливых ночей Мне не часто сияли Улыбки очей, Только в тучах, размытых Потоком воды, Мне сияли в разрывах Две синих звезды… Что припомнилось? Жара, Бремя городских каникул. Вход налево со двора Как по имени окликнул. То ли память, то ли сон Часто душу будоражат, То заладят в унисон, То зайдутся, будто в раже. Но наверное, во знак, То есть в знаменье, наверно, Только в памяти весна Возвращается мгновенно. Только в памяти твоей Может все еще случиться — Не умеешь? Не умей, Тут не поздно научиться. И наверное, во знак Убедительности вящей Открываешь ты во снах В том дому почтовый ящик. Открываешь в том дому Ящик с номером сто девять, Полный писем никому. Надо что-то с ними делать… Не пойму я одного, Чем ты хочешь расплатиться За случайное родство С белокаменной столицей, За нелепую любовь К ложнорусским полушалкам, За испорченную кровь По московским коммуналкам. И за то, что ту любовь У тебя никто не отнял, За «кепарик» твой – на бровь По московским подворотням — Там бумажки от конфет По асфальту крутит ветер. Распечатаем конверт! Что нам прошлое ответит? …Не завидую тебе: Знать, былое партизанит — В одиночку и в толпе Ты одной лишь думой занят. Ты в уюте и в тепле Бредишь той же подворотней. Не завидую тебе: Так еще бесповоротней… Разве даже осенью, насморком болея, Усидели б порознь дома мы с тобой? Поднимай же воротник от щедрот Борея И пойдем кружить вдвоем по мокрой мостовой! Этот город, нам с тобой в ощущеньях данный, Словно ангельским крылом тронет на лету, Вновь подхватит на волне рифмы долгожданной — И пойдет кружить перо по белому листу! Разве мы с тобой об этом раньше не слыхали? Так в столе своем случайно, разбирая хлам, Вдруг наткнешься на тетрадь с детскими стихами — И пойдет кружить душа по прожитым годам! Все счастливые приметы снова под рукою, Все счастливые монеты падают ребром, Разве в мире есть родство ближе, чем такое — Между жизнью и поэтом, песней и добром? В нас порывы прежние медленно стихали, Нам ложилась под ноги новая стезя. Вспомнишь, что давным-давно сделалось стихами, — На ресницах, как от ветра, задрожит слеза. Разве нам с тобой об этом раньше не сказали? Разве нам не повторяли это вновь и вновь, Что отплачется потом горькими слезами То, что прежде обещало радость и любовь. У нас с отходом поездов Играют марши. Под лязг, под судорожный вздох Состав все дальше. Теперь попробуй позови — Не дозовешься. Тот марш бравурный позади Не в срок завелся. И шла я, ускоряя шаг, Сквозь дым белесый, Как будто обогнать спеша Свои же слезы. Куда, не ведая сама, Я шла с вокзала. Что будет долгая зима, Я твердо знала Но вместо этого циклон Принес погоду, Какую я с былых времен Ждала по году: И чтобы даль светлым-светла, Но в дымке чтобы, И восемь градусов тепла — Зима Европы. Наверно, холода потом, В иные сроки, А нынче в ящике моем — Письмо с дороги. И все нежней зима была, Все сокровенней, И восемь градусов тепла — Совсем как в Вене.

ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

Значит так, подожди, Я сейчас соберусь и припомню: Весь июнь шли дожди. Отчего же так было тепло мне? Отчего под дождем Не ждала я иного ответа, Кроме слов: «Подождем, Впереди еще целое лето!» Заколдованный круг Из ночей и прохладных рассветов. Не всегда и не вдруг Выпадает дождливое лето, Чтобы пламя свечи Загляделось в любимые очи И как ливни в ночи, Выпадали бы белые ночи! Были тени светлы. И когда подходила я к дому, От сиреневой мглы Силуэт отделялся знакомый. Как пройти по ножу Между вымыслом и откровеньем? Лучше я подожду — Ночь окончится стихотвореньем. Дай мне силы, любовь, Эту ночь по секрету не выдать, Чтобы в строчке любой Ты себя не сумел бы увидеть И навстречу дождю Не бросал, задыхаясь, вопросы… Лучше я подожду — Впереди еще целая осень.

Николай Гуданец (МАПП / Латвия / Рига)

Николай Гуданец Родился в Риге, в 1957 году. Поэт, прозаик, публицист. Публикуется с 1974 года. Член Союза писателей Латвии, Союза российских писателей, МАПП. Автор трех сборников стихотворений и девяти книг прозы, в том числе фантастических романов. Переводил на русский язык стихи латышских и английских поэтов XVIII века. Произведения Николая Гуданца переведены на английский, болгарский, испанский, китайский, латышский, немецкий, польский, финский, французский и чешский языки. Живет в Риге.

Член МАПП.

НЕСУЩИЙ ЗЕРКАЛО

В щербатых улицах и гнутых переулках, в колодезных дворах и подворотнях гулких, под вечным запахом дрожжей с хлебозавода, короче, в мирозданьи городском, где несуразная полезная природа в аллеи пышные построена гуськом, все распределено осмысленно и гладко. Так велико давление порядка. Но из картины этой выпадает несущий зеркало по улице старик. (Оно колышется, как световой плавник.) Старик высокий, чинный и прямой. (Края топорщатся лучистой бахромой.) Он шествует отдельно от прохожих, сосредоточен, отрешен и осторожен, и зеркало наклонно держит у виска, как будто бы боится расплескать течение неторопливых отражений. Движенье зеркала равняется движенью всей улицы в системе, где старик подвешен неподвижно, шевелит ногами, дома и облака полощет в амальгаме и ненароком запрокидывает их. От хрящевидных глаз к продавленному рту, от кадыка и до коричневых залысин его лицо перетекает, словно ртуть, от суммы собственных пропорций не завися. Он превращается то в жабу, то в щегла, а то и просто – в человеческом обличьи вдоль парапета семенит по-птичьи и в мир глядится, будто в зеркала. Он ищет мальчика со стрижкою короткой, он ищет юношу с пушистым подбородком, молодожена, щеголя, солдата, он ищет всех, кем был когда-то. В пространстве вместо них – бесцветные зиянья. В себе уже он не находит узнаванья, скользит отвесно по шкале пифагорейской (по 20 лет, по 20 лет, по 20 лет…) и утыкается в бесплотную поверхность, где тела нет, и взгляда нет, и только след, лишенный имени, субстанции, личины, лишь самому себе является причиной. И на плече у старика, в зеркальной штольне, где свет раскидистый, зыбучий, как вода, пространство прыгает мячом прямоугольным, об амальгаму переламывая даль. И скудный лик его бесстрастно стеаринов. Несущий зеркало по улице старинной, средь эркеров, кариатид, лепнины, объятый временем и пляской световой, ровесник здания с Палладой на фронтоне, чуть старше фонарей, чуть младше мостовой, он удаляется и в переулке тонет, спиною к жизни, к неизвестности лицом.

ЗАЖЕГШИЙ СПИЧКУ

Ноябрь над городом распахнут, словно двери в клубящийся котел дождей и синевы. Когда неприбранные жесткие деревья выпрастывают ветви из листвы, лохмотья птичьих крыл полощутся за ними, и оголенные сады въезжают в зиму, как на грузовике везут вповалку мебель — столь откровенно выворочен быт, лишь кое-где подоткнутый рогожей, и стульев ножки выпирают, будто рожки. Вчерашней ночью возле ателье проката мне показалось: я здесь жил когда-то. Манившая меня издалека, над ателье зеленая реклама напоминала о квартире коммунальной, о самодельной мебели, долгах, о счастье безрассудном и непрочном. Но я искал слова для осени и ночи. Прохожий прикурил на лунном перекрестке, где тени падали внахлестку, словно доски, с paзлапистых безлиственных коряг. Свет облизнул лицо с поспешностью собаки, и рваной маской проявился лик во мраке — неузнаваемо глубокий, точно мрак. Переплетенье на лице темнот и бликов перемешалось в густоте равновеликой. Упрятанный в горсти, обычной спички блиц открыл спокойствие раздумий непомерных и одиночество, приравненное к смерти, — изнанку, общую для миллионов лиц. И три секунды жил осколок света, мятущийся на деревянном стебельке, зажатый в медной напросвет руке. По каменному желобу проспекта прохожий удалился, волоча дым, словно плащ, свисающий с плеча. Сегодня ночью прекратился листопад. Добыча ветра копошится под ногами, хитиновые желуди хрустят. И кто-то высоко над нами спичку зажигает, и озаряет до последнего листка взаимодействие цепей тончайших. Всеобщую проверку делает наладчик, зажегший спичку, не имеющий лица. А ночь колышется и раздувает жабры, в глубоководном сне плывет громада-ночь. Горит провал небес, как челюсти, разжатый. До бездны звезд умом дотронуться невмочь.

“Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura…”

Dante Alighieri Однажды и я очутился в бору — в миражном, еловом, бредовом ряду, там снежные башни, крутясь на ветру, как бледные боги, проселком бредут. Я до середины прошел через слой, где кружатся звезды гигантской юлой, где нити белковые входят в зацеп с началом цепи, обретенным в отце. Я знаю, какой непомерной ценой поплатится ставший ничем и никем, а кубики грянут лавиной цветной в проемы времен, грохоча о паркет, и будет пылиться один под тахтой, как память о папе, которого нет. И все-таки – что я отвечу тебе, когда мы восстанем при звуке трубы? Что ветер снега завивает в столбы, глухие, как бледные боги судьбы, и что я когда-то, наверное, жил, но только напрасно дудит на трубе архангел, сплетенный из вздувшихся жил, ведь я дотянуться уже не могу печальной рукой до ладошки твоей сквозь едкий, вихрящийся белый чугун и цепкую нежность морозных ветвей.

ПОСЛАНИЕ К СВОЕМУ ВЕКУ

Этот век спортивный, в беге своем наивный, пахнет зверством и дымом, словно Книга Навина, и, похоже, замкнулся древних пророчеств круг. Удивится век, если только, сойдя с орбиты, полыхнет планета в бешеном суициде. Одолжите веку нероновский изумруд — он увидит пепел, пепел и снова пепел, за которым солнце выдохлось и ослепло, к ядовитой земле примерзает сухая плоть, сумасшедшие траки давят спасшихся чудом, балахонные тени снуют по бетонным грудам, и стоглазый робот нацеливает лучемет. Уцелеет ли горсть служивых на субмарине? Уцелеет строка, оттиснутая на глине, и разумный моллюск однажды ее прочтет? Я не верю тебе, нетопырь, несмышленыш, дьявол. Мой распятый век, на кого ты себя оставил, на кого молился, не верящий ни во что? Я не верю, что догма стоит хоть капли крови, не могу понять, почему то усы, то брови по какому-то дикому праву застят мир, умыкают страны, радио, книги, разум, залезают в душу своим вертухайским глазом и жуют особый паек во время чумы. Я не верю, что путь к блаженству мостят костями, что Савонаролы – истинные христиане, что державу можно спасти, кого-то предав. Этот век великих изгнаний великих духом, пусть тебе пучина забвения будет пухом, ведь из белых гвельфов памятен только Дант. Этот век, с которым вскоре простятся люди, если будет, кому, если люди на свете будут, загустеет, свернется, впитается в ткань времен. Несмываемый век, припорошенный бледной ложью, я кладу свою ненависть к твоему подножью, безнадежно твоим безумием заражен.

ВОЛХВЫ

Все настойчивей проблеск звезды, и прозрачней века, И сквозь них полыхает она самовластно и ярко. По небесной указке бредущие три старика На обратном пути огибают хоромы тетрарха. Вязнет обод зеркальный, преданья тяжел проворот, И уже никого не щадила и не разбирала Та кривая звезда, что внахлест эшелоны сирот Громоздила за крепким забором Урала. Всю страну перероет, однако следов не найдет. Три свидетеля эти страшней трибунала. Что помечено кровью, проступит в любой мерзлоте. Каждый череп с пробоиной будет когда-нибудь вырыт. И волхвы побредут, покоряясь магнитной звезде. И тревожно заерзает Ирод.

ДЕРЕВЬЯ

В краю перелесков, озер, хуторов, который сиренью и яблоней вышит, а дни величавы, как поступь коров, мы спали в саду, безмятежней и тише Адониса под материнской корой. Сияли зеленые, синие дали, ночами в реке изгибались огни небес и деревни; обнявшись, мы спали и были в блаженстве деревьям сродни, забыв, что полжизни мы врозь проплутали, на тысячи верст и столетий – одни. Деревья, как стража забытого рая, от ветра сгибались в истоме густой над выцветшей дранкой сенного сарая, сорили пыльцой и плескали листвой, косматыми ртами в земле утопая.

Эляна Суодене (МАПП / Литва / Каунас)

Доктор гуманитарных наук, автор 15 поэтических сборников, среди них – ежегодные христианские поэтические календари. Автор идеи проведения ежегодных фестивалей православной поэзии «Покрова». Автор идеи проведения ежегодного форума русской поэзии стран балтийского региона «Поэтодень». Автор идеи создания центра культуры имени Льва Карсавина при Благовещенской церкви города Каунаса. Руководитель каунасской литературной студии «Поэтоград». Член МАПП.

У Бога не просят лишнего — Просят самого главного: Неба над домом чистого И любви несказанной, Просят здоровья близким, Просят здоровья себе, И – чтоб жила Отчизна, Преумножая свет. Как будто небо пишет письма Своими белыми снегами Кому-то очень близкому, Овеянному снами… Суббота перед Рождеством… Какой сегодня день вершится, И свет струится золотистый От тонкой дымки снеговой, И в ожидании чудес Лежит земля, как будто ясли, Чтоб Бога Лик увидеть ясный, И вся Вселенная как хлев… И знаки Зодиака все Становятся материальны, Им в этот час мистериальный Земля родней родных небес.

РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

Ах, музыка, музыка, музыка! Вселенские струны поют: «Пусть все сокровенное сбудется, Сердца открывая добру, Пусть Горнее в долы нисходит — Сегодня рожден Богосын!» И ясли Господни коровий Оближет в восторге язык, И всякая тварь возликует, Встречая блаженно Христа, И в души спускается к людям Божественных струн лепота. Сердцем прикасаюсь К музыке Вселенской — Так звучат отрадно Наши долы, веси, Тесноты духовной Словно не бывало: Музыка любовно Дух уврачевала… Мир я весь приемлю, И моя свобода Свету соразмерна В силе животворной.

НАВЕЧЕРИЕ БОГОЯВЛЕНИЯ

Поют Вселенские струны Так слаженно сегодня, И так эфир волнует Свечением бездонным, И, словно кондак, полдень, И радость Всеобъятна… Как русские иконы, Сияет небо в Святки. Ах, какие купола Храмов всероссийских! Целовать бы, целовать Руки материнские… Пока церковь-мать жива, И Россия будет! Ах, какие купола… Сердцем поцелую… Горячий кофе по утрам Люблю и аромат цветочный, И так поют мне лепесточки На языке цветочных гамм, Что сердце расцветает, будто Оно цветок неповторимый, И в счастье радужное утро Цветет в оснеженных долинах…

НЕДЕЛЯ О БЛУДНОМ СЫНЕ. СОБОР НОВОМУЧЕННИКОВ И ИСПОВЕДНИКОВ РОССИЙСКИХ

О, сколько нас, бредущих по России, Растративших Отцовские дары, Пусть хоть наемниками примут Туда, где были мы сыны, Идем понурыми рядами, Во вретищах все как один, Чтоб принял нас Отец Державный, Что, неразумных, нас простил… Давно уж нет былой забавы, Когда рубили мы с плеча Все то, что с детства нас питало — С водою выплеснув дитя. Облачусь я в снегопады, Препояшусь радугой, И приду к Вам утром ранним, Когда звезды радуют, Когда Вы еще во сне Слушаете музыку, Я приду к Вам на заре Нотой далей струнных… А Вселенская Душа Будет мне сестрицей… Я приду поцеловать, Рядом примоститься… С неба падают снежинки, Льнут к оконному стеклу, И проложена тропинка Прямо к дому моему, А по ней ступают Музы, И всего роднее та, Сапожок чей очень узок, Гаммы нотные в руках… Из небытности тревожной Мелодийность вышла строк, И снежинки на морозе Пляшут ночи напролет.

Роман Новарро (Латвия / Рига)

Поэт, переводчик, специалист в области информационных технологий и компьютерных игр, внештатный корреспондент латвийской газеты «Вести Сегодня». Публикации в многочисленных латвийских изданиях, в российском альманахе «Академия поэзии 2015», в журналах «Настоящее время», «Даугава», сборниках латвийских литературных объединений и других латвийских изданиях. Участник и организатор творческих вечеров, поэтических мастер-классов и театральных постановок в Риге и Даугавпилсе.

Sincerio

Когда вечер из воздуха вешнего выпьет тепло, И подобен закат в чашу неба излитому грогу, Вспомни имя мое – всем столетьям, заклятьям назло — И меня призови к своему смоляному порогу. Когда песню скупую свою запоют тростники, И исполнятся сумерки запахом розы и мяты, Вспомни имя мое – всем запретам, табу вопреки — И впусти меня тенью в свои расписные палаты. Призови меня охрой и солью, землей и огнем, Хоть немного ослабь заклинанья гнетущего путы, На границе мужающей ночи с дряхлеющим днем Дай в истоме застыть, упиваясь блаженной минутой. Я вползу к тебе, кожей пятнистой по праху шурша, Я примчусь к тебе свистом стрелы, разорвавшей туманы, И – глазами в глаза – не моргая, без слов, не дыша, Я останусь с тобою, своим искуплением пьяный. Но, как только с небес изольется на ставни окон Жгучий мед первозданного, вечно немого светила, Я обязан уйти – ты сама начертала закон На скрижалях времен – и сама нарушать запретила. Я безмолвен и гол стану снова, в росе растворясь, Снова буду страдать, изъязвляемый солнечным богом, Пока вечер под брюхом моим раскаленную грязь Не остудит, и снова закат не расплещется грогом…

Паруса

Я помню – мальчишкой бегу по зеленому склону, Вспоенный свободой, как будто Кастальским ключом, Я помню про кудри, что я преподнес Аполлону, И помню, как двигал утес над отцовым мечом; Я помню, как мать на прощанье целует мне темя, И как покидаю с тоскою родные леса, Я помню, что бремя героя – тягчайшее бремя, И помню, что надо, что надо менять паруса! Я помню – сестрам по серьгам, а прокрустам – по ложу, Я помню, как рвался Синид и как выл Перифет, И помню, как думал Скирон, что он хитростью сможет Отсрочить свое воздаянье на несколько лет: Карающей дланью пройдя по дорогам Эллады, Следил, чтоб уродство души побеждала краса, Я чуял, я думал, я знал и я верил – так надо! Надеждою страх замещая, менял паруса! Я помню коварство Медеи и гнев паллантидов, Я помню, как яд миновал и как меч – миновал, Как стал для Афин я надежной и прочной эгидой, И снова – Скирона, летящего в пенный провал… Да, пена… Я помню, как волны рвут снасти у лодки, Как блещут на солнце невольных гребцов телеса, И как я кричу, не жалея просоленной глотки, Что скоро, уж скоро, нам скоро менять паруса! Я помню злорадство и дерзость царя-диогена, Глаза Ариадны в последний, пронзительный миг, Удушливый, гнилостный запах подземного плена И мох на развилках, и каждый зловонный тупик; Я помню, как вбил свой клинок под ребро людоеду, Критянского принца вспоров, как докучного пса, Как сердце рвалось из груди с криком: «Папа! Я еду!»… Я что-то забыл… Я забыл поменять паруса!!!

Городу-пеклу посвящается

Этот город сжигает тебя дотла: Как котла утроба – его нутро, И горячим смерчем по дну котла Жар и смрад в лицо – и вскипает кровь! Этот город вбивает в тебя столбы И вонзает иглы стеклянных брызг. Он ликует, слыша твои мольбы, Самодурством собственным пьяный вдрызг. Этот город песочит тебе лицо Душной пылью, жмет лабиринтом стен, И сверкает солнце с небес венцом, пожирая всю без остатка тень. Этот город сминает тебя огнем, Чтобы ты в оплаве асфальта вяз, Каждым камнем шепчет: «Спалим! Согнем!» — Сам себе возгордившийся Бог и князь. Этот город задушит в тебе тебя, Забиваясь в легкие – каждый вздох Станет им – по-своему тебя любя, Он мечтает, жаждет, чтоб ты издох, И тогда-то, заполнив тебя собой, Он поймет, зачем ты не падал – жил, И отхлынет жаркий его прибой От других повстанцев бетонных жил…

Празднество

А на улицах снова празднество: Крики пьяные, реки пенные — И вселенная снова дразнится, Едко дразнится вся вселенная! А над городом – блеск сияющих Фейерверков – все небо вспорото, Я ж по городу лишь тебя ищу, Лишь тебя в людном чреве города! Как Иона внутри чудовища, От неона слепой и бешеный, В чувствах смешанных, звук шагов ища, Я беспомощен, как помешанный! Словно можешь ты тут, средь масс людских, Чудом быть, по веленью щучьему, Я ищу тебя в этот час тоски, Как и каждый час, я ищу тебя! Все труднее мне фокусировать Взор, плохим алкоголем суженный, Но ищу тебя, в этом мире, ведь В целом мире лишь ты мне сужена! Я найду тебя среди ряженых, Ты простишь меня, безобразника… И все праздники станут важными, И не будет неважных праздников!

Сегодня вечером не жди…

Сегодня вечером не жди доверчиво, Ведь я – умру. Безумным кречетом в небесных трещинах Взобью искру. Чет кроют нечетом, и пламя буйствует На злом ветру. Сегодня вечером не жди, наверное, Меня – умру. Сегодня вечером искать ты ринешься — Но я – ушел. Безвольной щепкою за мной подкинешься В костер-костел. Да, были венчаны, а волны – крошатся В броске об мол. Сегодня вечером, дорогой меченый — Уже ушел. Под небом инаким, чужой пустынею Иду – живой. И сердце – выжжено, и солнце – выстыло Над головой. Бездарный выродок, печатью Ирода Слепой, хромой, И выси – скалятся, и скалы – высятся… Иду – живой… В Зверь-книге сказано – в замшелой гавани Увижу вновь Тебя, стоглавую, налево, вправо ли — Черта эпох. Тебя, столицую, тебя, стоустую — Не смей! Без слов! «Я стал столицею – пустой, бесчувственной» — Сказал Иов.

Ирена Панченко (МАПП / Россия / Псков)

Поэт, прозаик, драматург, художник. Автор четырех сборников поэзии, трех книг прозы, девяти пьес, публиковалась в различных региональных и центральных журналах и альманахах. Составитель и издатель более пятидесяти коллективных литературно-художественных изданий. Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Член Союза писателей России. Член МАПП.

Поспеши, надежда

Скучает осень в полудреме рам оконных, Под ветром горбятся и гнутся дерева, И стаи птиц, на бегство осужденных, От нас уносят время и слова. Нет, не часы – минуты нам остались! — Прочь, гордость и обида напоказ! — Чтоб попытались мы с тобою, попытались Простить, но не проститься в этот раз. Надежда, поспеши вслед стаям быстрым, Верни любви начальные слова! Под этим небом, лучезарно-чистым, Пусть закружится снова голова.

Встретимся вновь

Я снова в судьбу безрассудную верю! Надежду прошедшей бедой не измерю — Умчалась она с тополиной метелью, Обиды с души – словно пух – улетели. Мы встретимся вновь, как две вольные птицы, Как зерна, любовь соберем по крупицам. Мы крылья расправим навстречу надежде: Все будет, как прежде! Пусть будет, как прежде! В любви мы так часто с тобой объяснялись! А с первой бедою – едва не расстались. Но в час полуночный под светлой звездою Вновь к счастью притронемся тихо рукою.

Наш крестный путь

Вот снова дождь. Нет на него управы. Июнь стекает каплями с небес, И хоть, вскипая, зеленеют травы, Но пыл весенний начисто исчез. Уже тревога в сердце и усталость, И мысль о бренности всего пути. Так солнца хочется! Его хотя бы малость! Быть может, с солнцем легче путь пройти… Наш крестный путь – судьбы крута дорога: То поворот, то пропасть впереди, То слово недруга звенит в душе тревогой, Но жизнью счастлив будь и лишь вперед иди.

Наш край

Наш Северо-Запад. То лес, то болото, То луг заливной в частых шлемах стогов. И русла извилистых речек, дремотно Лежащих в объятьях своих берегов. Наш Северо-Запад. Озера без края, А где крутояр – древних крепостей след. Их стены, глухим частоколом вставая, Спасали древлян от нашествий и бед. Наш Северо-Запад. От века здесь занят Трудом землепашеским каждый второй, Другие края пусть красотами манят — Мы связаны с древней землею судьбой. Наш Северо-Запад. Заброшены пашни, И лес наш повержен бездумной рукой. Но край возродим мы усилием нашим, Коль связаны с ним неподкупной судьбой. Наш Северо-Запад. Людские причалы, В природе – в соседстве краса и печаль. Из совести нашей – у речек начала, От душ незлобивых – безбрежная даль.

Распахну пошире сердце

Ой, поверю, ой, поверю — Распахну пошире двери, Распахну пошире сердце — Заходи-ка обогреться. Мы разлуку растопили — Чай вприкуску с нею пили. Взгляды невзначай встречались — Златы горы обещались. Златы горы – дерзки мысли. Да слова в тиши повисли, Как-то сразу потерялись — До сердец не достучались. Все что нынче – легковесно. Будет завтра? Неизвестно. Не любовь, когда вполсилы — Молча сердце голосило.

Любите матерей

Сыны и дочери, любите матерей, Пока они живут на этом свете, За их улыбку будьте вы в ответе, Вниманьем награждайте их щедрей. Сыны и дочери, любите матерей. Не забывайте, что они не вечны. Как облака, минуты скоротечны, И смерть не ждет у запертых дверей. Я вас молю: любите матерей, Чтоб сердце не разорвалось однажды От боли, что с собою носит каждый, Прозрев от тяжести вины своей. Вины такой, какой прощенья нет, Ей имя поздно я нашла – бездушье. Кто слезы матери моей осушит? Кто матери мой передаст ответ? Все поздно. Там, на горней высоте, Я знаю, мне она дала прощенье. Но страждет вновь, узрев мои мученья. Себе прощенье дам лишь на кресте. Сыны и дочери, любите матерей! Натруженные руки их целуйте, Свои приезды, как цветы, даруйте! Часы стучат – вы слышите? Скорей!

Осень тоже красива

Осень тоже красива. Не горюй, не горюй! Как ожог от крапивы Жарких губ поцелуй. Помутился ли разум? Ты не тронь, ты не тронь! Полыхнул в сердце разом Запоздалый огонь. Мне на миг показалось… Запретишь? Запретишь? Что у нас завязалось — Сердцем вещим услышь. Поцелуй. Вкус крапивы… Вспоминай, вспоминай! С ветром скрылся пугливо Нам обещанный рай.

Эльмира Ашурбекова (МАПП / Россия / Дербент)

Представляет одну из малых народностей Кавказа – табасаранов, живущих на самом юге России. Преподаватель, кандидат филологических наук. Закончила факультет дагестанской филологии Даггосуниверситета, аспирантуру. Ее произведения входят в школьную и вузовскую программы по национальной (табасаранской) литературе, на русский язык ее произведения стали переводить совсем недавно. Член Союза писателей России.

Член МАПП.

МАСТЕР

Я словно б мертв, но миру в утешенье

Я тысячами душ живу в сердцах

Всех любящих, и, значит, я не прах

И смертное меня не тронет тленье.

Микеланджело Буонарроти Пыль от мраморной глыбы въелась в кожу и жжет, Из коленей и пальцев кровь неспешно сочится — Ты упорен в работе, и резец твой тупится, Но ты видишь созданье, что в том камне живет. Чтоб виденью дать волю, дерзко рвешься вперед. И, как мастер, уверен: будет вечным творенье. Ты спешишь, пока сердцу небо шлет откровенье, И боишься – бесследно миг прозренья уйдет. Я пришла из грядущих, из непрожитых лет, Пред творением дивным в восхищенье застыла. Не гневись, умоляю, за настойчивость, милый! Видишь, как тебе предан моих глаз ясный свет! Я пришла, но не знаю, какова ипостась: Я сестра тебе; мать ли; та, что любит беспечно… Ты ж твореньем своим околдован навечно. Как мне в душу проник? Как смог сердце украсть?.. Ты устал, Микеланджело. Встань, распрямись! Кровь полуночных бдений – на глазах пеленою. Забывал за работой ты о пище порою… Вот домашний обед. Я прошу, обернись! Отвлекись от ваянья, полной грудью вздохни. Кину шаль свою на пол – для тебя будет ложе. Смажу снадобьем раны на растресканной коже, И лоскут поцелую, чем завязаны будут они. Но ко мне все стоишь ты исхудалой спиной, Что прикрыта одеждой, щедро политой потом, Глух к моленьям и просьбам, не внимаешь заботам О тебе, светлый гений, мой бессмертный герой. Постигаешь эпоху в непрерывной борьбе. Ты для мира – затворник, жизнь твоя – в сотворении. Окропив белый камень кровью стертых коленей, Высекаешь корону вечной славы себе. Перевод с табасаранского Евы Ахтаевой Ах, женщина, не счесть твоих забот! В дому размером с сито, их – что дырок. И, если вдруг душа к стихам зовет, Рукам в то время вовсе не до Лиры. И сколько же стихов на языке, Как слив на ветках, высохло впустую! И мысли растворились вдалеке, Как рои пчел, заброшенные всуе… Перевод с табасаранского Лилии Вереиной

СЛАБОСТЬ ИЛИ СИЛА?

Как же вдохновенно птица песнь выводит На зеленом древе, прославляя жизнь, Даже если знает – каждый день приходит В хищный лес охотник – только и держись! Он под пышной кроной машет тесаками — Освежует туши, «бравых» дел трофей. И к стволу приникнув, ружья дул зрачками Жадно ищут в чаще новую мишень. Но, не понаслышке об охоте зная, Птица не устанет гимны жизни петь. Это ль птицы глупой – слабость роковая? Или – сила редкостная в малой птахе есть?.. Перевод с табасаранского Евы АХТАЕВОЙ На шалаш похожа наша жизнь — День за днем вдвоем камыш рубили… Где же та скирда теперь, скажи, Что мы из стеблей соорудили? Разнесли все буйные ветра, По листу шалаш наш разобрали… Тыщу лет возлюбленный, пора Нам признаться в том, что не вчера Мы себя бездумно растеряли! Перевод с табасаранского Марины Ахмадовой-Колюбакиной

В ТО ВРЕМЯ

Время было тогда, как в озерах вода; Даже дым мне казался другим… Рядом с дедом сидела я, словно года Не касались нас тленом своим… Дед, любивший «Памир», безмятежно курил; Так казалось мне; думала ль я, Что был дед молодым, что страдал и любил, Что у деда погибла семья, Что не стало на свете троих дочерей, Да и сына война унесла… И в спокойном молчанье, как в келье своей, Его страшная память жила… Я не знала, что дед находился в плену, А жена умерла в сенокос, И несет он безмолвно чужую вину — Не помог, не помог купорос[4]! И не ведала я его сердца тогда, Несмышлена была и глупа… И осталось молчанье его навсегда В моих мыслях, как детства тропа… Но о чем он молчал сам с собою, когда Эти тени являлись ему? Не текло, а стояло, как в озерах вода, Время с дедом тогда… – почему?.. Перевод с табасаранского Анны Тураносовой-Абрас

ВЕРНУСЬ

Возродясь, словно феникс, из пепла, Я опять в твое сердце вернусь. Жаль, что наша любовь не окрепла, А на зерна рассыпалась. Пусть Для посева почти не осталось — Все быстрей время зерна клюет. Переполнено. Места мне мало — Но вернусь снова в сердце твое На минуту… иль вечность за счастьем. Не хочу ни друзьям, ни врагу Пожелать в нелюбовь возвращаться. Не вернуться сама – не могу. Перевод с табасаранского Ларисы Беккер

Владимир Трофимов (МАПП / Литва / Клайпеда)

Поэт, публицист, переводчик. После окончания мореходки работал рыбопромысловиком на судах флота рыбного хозяйства в морях Атлантического, Ледовитого и Тихого океанов. Автор ряда стихотворных сборников. Его статьи, очерки, рассказы и стихи печатались в республиканской и московской периодике. Член Клайпедского литературного клуба «Среда» и МАПП.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАСТУХАМ ПЕГАСА

И что ни год рождала кобылица Крылатых, словно ветер, жеребят. И полужеребенок-полуптица — Уже Пегас – кумир, и бог, и брат. И всяк поэт готов ему молиться, В лугах некошеных его пасти. Косить глаза ревниво кобылицы Пребудут на возвышенном пути. Поманит сочный клевер фиолетом И водопой, где золотое дно. Не обойтись без плевел, видно, летом, Но ясно – будет к осени зерно.

АСТРЕЯ

Священная роща твоих кипарисов, Овеянных утренней свежестью бриза. Над морем восход лучезарен, неистов: Богини не ведали женских капризов. А ниже террасою цитрусы зрели. Пора плодоносная. Ветки поникли. Ты ценишь свободу движений, Астрея, В играющем пламени белой туники. Лучи отражает твоя диадема — И тешится солнце лучистой игрою. Овидий, не ваша ли райская тема, Что истинный рай – под священной горою? Учитель-поэт Гесиод и предтеча Сюжет подарил вам?.. Осталось преданье, Что милостью Божьей народ был отмечен — «Без лишней заботы, труда и страданий». О, щедрые Боги крутого Олимпа! В грядущем столетий не будет щедрее Златого счастливого века Перикла, Эпохи брюнетки гречанки Астреи. Феномен щедрот объясняется просто: Их боги к народу с Холма нисходили, Не хмурили брови божественно строго, И люди трудились, мечтали, любили. Но солнце садилось и в море тонуло. Увлекся Зевес красотою Данаи — Перикла в понтийский поход потянуло. Мечи обнажили. И скифов познали. Железа каленого век начинался. Ценился булат попрочнее, острее. Аттической девушке жребий достался — Ушла в небеса золотая Астрея. Чтоб нам обозначить опасность земную Грядущих разборок, падений и краха, Умчалась в галактику звездно-иную И стала шестою в ряду Зодиака. Протест совершен не в порыве безликом. Созвездие Девы и светит, и греет, И смотрит, как первовеликая Спика, Глазами легенды – гречанки Астреи. С космических далей на Землю взирая, Не видит Астрея гармонии чисел — Изрублены кущи зеленого рая, И каждый от глупости общей зависим. Котируем жадность, продажность и смуту… Астрее не светит сия перспектива — Она в небесах, где светло и уютно, Ее отделяют парсеки учтиво. Движеньем небесных светил управляет Гармония чисел – трактат Пифагора. Безграмотность наша ее удивляет? Спасибо. Научимся. Правда, не скоро. Но храм возвышаем – почти базилика. Созвездие Девы и светит, и греет. И смотрит, как первовеликая Спика, Глазами далекой гречанки Астреи. Гречанка Астрея, брюнетка Астрея, Далекой Эллады звенящая арфа, Златая Астрея мерцает и греет, Созвездия Девы высокая альфа.

ЗВЕЗДЫ В ЗЕНИТЕ

Свет фонарей, освещающих город, Гасит ночные контрасты созвездий, Небо тушует замыленный полог — Бледные стразы алмазов известных. А в Немечине, напротив Стокгольма, Берег прибалтов, условно далекий, — Звездная сфера искрится престольно В точке Вселенной погашенных окон. Мягкая черная замша ночная Вышита мифами древних сюжетов: Парус Корабль в темноте поднимает — Вечные символы вещих поэтов; В наших широтах, что к северу ближе, Счастье подковы являют Стожары; Дарит колье Орион, что пониже, И – Близнецов неразлучная пара; Млечным путем тарахтит колесница, Сам Громовержец пугает ударом; Звезды Медведиц, которым не спится, Прочно привязаны к общей Полярной; Звезды к Земле пододвинулись близко!.. Утром, с зарею, исчезнут на синем. Час недосыпу – невредно. Без риска. Совы-поэты! Не спите отныне. Руку любимой держите в ладони, Гимны небесные Деве шепчите. Вывезут к звездам крылатые кони, Станет залогом светило в зените.

МАЛИНА

Под ноги ложится лесной чернотроп, Пружинит упруго ветвистый топорник, Гремит барабаном пустое ведро — Иду, спотыкаясь о черные корни. Иду, словно лось – напрямик, напролом, В попутчики выбрав невидимых леших, Пока на пути не возлег бурелом, Малиной поросший, хрустящий валежник. Малинник. Малина. Малиновый дух! Ворсистая мягкая спелость малины — Как бархат доверчивых губ лошадиных. Малина. Крапива. Малинник вокруг. Малиновый будто разлив бубенцов — В паденье в посудину ягод неслышном. И, словно награда, в конце-то концов — Малинные радости, редкие слишком. Поляна. Палящего солнца зенит. Малиново солнце созреет к закату. Малиновый полдень душа сохранит, Как самую ягодночистую дату.

Татьяна Рыжова (МАПП / Россия / Псков)

Кандидат филологических наук, доцент, заведующая кафедрой английского языка Псковского государственного университета, поэт, переводчик. Лауреат международного Евразийского конкурса 2009 года на лучший поэтический перевод, отмечена дипломом Союза переводчиков России. Автор поэтических сборников «Рядом с мамой на этой земле», «Душою к Пушкину причастны», «Религия сердца». Член Союза писателей России, член МАПП.

Волшебная ночь

Волшебная ночь воцарилась над Псковом, На бархате неба сияет луна. Своим колдовским перламутровым взором, Все воле своей подчинила она. И тихо вокруг, и светло под луною… Спит город старинный, и спят с ним века, Лишь плещет серебряной чуткой волною, Великая в вечном движеньи, река. И Храм белоснежный в безмолвии сонном Стоит, словно Града небесного дар, В воде отражаясь венцом золоченым, Сияет церковного купола шар. И речку чарует ночное светило — Но только не сделать покорной волну: В два трепетных факела та превратила И купола шар, и колдунью луну.

Любви несбывшейся закат

Она идет аллеей желтой, Чуть улыбаясь, не спеша… И что такого в ней нашел ты, Что смотришь так – едва дыша? Воображения заложник, Знаток глубинной красоты — Ну, объясни мне, друг-художник, Как видеть то, что видишь ты? Я вижу осень в этой даме — Немолода уже она; Поэта говоря устами, Янтарной зрелости полна. Будь я художником, то стал бы Писать с нее «Любви рассвет»: На плечи бросил шарф бы алый И желтый лист, как солнца свет, Глазам добавил бы истомы, Улыбкой тронул бы уста… И сей портрет повесил дома: В нем – и любовь, и красота! Что ж видишь ты? Иль нет ответа? — Вздохнул художник: Прост ответ: Я юной помню даму эту — Писал с нее «Любви рассвет». Прекрасней не было модели: В ней были Муза и Весна! Сейчас ее узнал я еле — Она ж не вспомнила меня. Но для печали нет причины: Я встрече этой даже рад — Есть имя для другой картины: «Любви несбывшейся закат».

Август

Я люблю этот месяц – душистый и спелый, Уходящего лета медовый кусок. И хоть летняя мода пройти не успела, Уж осенний бодрит по утрам холодок… Замирает природа все чаще и чаще, Словно хочет услышать, как осень идет. А арбузы и дыни все слаще и слаще, И вкуснее, чем прежде, на пасеке мед… И с душой происходит какая-то странность — То ли тихая радость, а то ли печаль… И того, что вчера самым важным казалось, Почему– то сегодня нисколько не жаль. Где-то в мире другом все, что было, осталось — И горячий песок, и крутая волна, И закатное солнце, что в море купалось, И объятья в ночи, где царила луна. Это Август мне дарит минуты забвенья — Я вступаю в него, словно в дым от костра. И трещат отгоревшего лета поленья — Нас с тобою согреют они до утра.

Не любит слава суеты…

Хотеть всем нравиться – нелепо, Мечтать быть всех умней – абсурд, Смешно служить тщеславью слепо, Признанье звать – напрасный труд. Ловить удачу вряд ли надо: Она всех спринтеров быстрей, И ускользать, когда ты рядом, Нет дела для нее милей. За славой нет резона гнаться — Не любит слава суеты. Она придет, чтобы остаться, Когда о ней забудешь ты. И будет рядом скромной тенью, Не претендуя на любовь. Рабом ей станешь – и в мгновенье Она тебя покинет вновь.

Сергей Лавров (МАПП / Литва / Вильнюс)

Вильнюсский поэт и публицист пишет стихи и прозу уже более 50 лет, за эти годы опубликовал более 400 литературоведческих и педагогических статей, рассказы, путевые очерки, заметки и эссе.

Издал четыре поэтических сборника: «Сороколетья строгая пора» (1986), «Срок быстротечный» (1991), «Монолог души» (1996), «Вечность мгновения» (2010); готовится к изданию книжка «Случай и судьба» (стихи и публицистическая проза).

Член МАПП.

ПЕСНЯ ДЕТСТВА

«Во поле березонька стояла» — Для меня дороже песни нет: Мне частенько мама напевала Эту песню с колыбельных лет. Русская мелодия простая Над полями медленно плыла, Журавлей взволнованные стаи На гнездовья милые звала. Лишь над речкой, где трава привяла Да туман клубится поутру, Во поле березонька стояла С голыми руками на юру. «Во поле березонька стояла» — Для меня дороже песни нет: Мне сама Россия напевала Эту песню с самых юных лет.

ЧУВСТВО РОДИНЫ

Величественно, плавно Течет через века Глубокая Непрядва — Российская река. Над звоном колокольным, Над стоном боевым, Над полем Куликовым, Над прошлым, над былым… Плывет река Непрядва В осоке молодой Над мелкою неправдой, Над жалкой суетой. Торжественно, не праздно В былинные края Течет река Непрядва — Душа и боль моя. Она меня волнует Своею чистотой, Она меня врачует Высокой простотой. Здесь зародилась правда И песня полилась. Здесь, на реке Непрядве, Россия началась!

У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ

Есть не лица, а лики, Что пронзают, как стон, Возникая на стыке Переломных времен. Посредине крушенья, В сердцевине волны Одного выраженья Эти лики полны. Не насмешка, не тайна На черты их легли — Лишь одно состраданье К человеку земли. Эти лики, как счастья Непредвиденный миг — Их носители часто Забывают о них. Разделяют со всеми Все земные труды — Или радости время, Или бремя беды. Но встревоженным оком Меж забот и сует Вдруг взглянут ненароком На свой собственный свет. Неподвластные казни Ни пожара, ни тьмы, Светят лики, как праздник, Посредине чумы.

В ПЕТЕРБУРГЕ

Музыка старых мудрых зданий, Где кафель выщерблен и пахнет тишиной, И счастьем тысяч состоявшихся свиданий, Здесь тополиный пух летал весной… Дверь, заскрипев, шаги мои впустила На клавиши ступеней стольких лет, Со мною тишина заговорила, Мне подарив улыбки мягкий свет. А может быть, акустику на помощь Призвав почти неслышным шепотком, Она пророчет мне средь полдня – полночь, Залитую фонарным молоком. Я поднимусь на два пустых пролета По лестнице холодной и пустой — Квартиры дверь видна вполоборота: Здесь жил старик, сроднившийся с мечтой. Он был похож на старую монету — Чудак, влюбленный в музыку стихов. Зимой он так хотел дожить до лета, Чтоб съездить на недельку в Петергоф. Я постою смиренно возле двери И теплоту его далеких слов Услышу вдруг. И жду, на миг поверив, Что мне откроет дверь старик Орлов.

КОЛОКОЛА НА РУСИ

Городами, путями, весями Прокатилась, как стон, молва, Что в краю колокольно-песенном Умирают колокола… Старики уронили головы, Взвыли бабы, крестясь на кусты: Вот с обрыва катили колокол, И за ним с куполов кресты. Оклеветана, церковь стынет Малой жертвой больших побед. Нет любви ни к Отцу, ни к Сыну, И о Духе помина нет. По Руси разгулявшийся ветер, Не сноси золотых куполов! Жгучим пеплом засыпало веки — И откликнулось эхо: «Голов…» Сколько их унесло без возврата Буйным ветром на полном ходу!.. Расщепилось сознанье на атом, Напророчило это беду… Заколочены светлые горницы, Затянуло бурьяном дворы, Наши души – пустые звонницы, Замолчавшие до поры. Городами, путями, весями Разольется волной молва, Что в краю колокольно-печенном Оживают колокола!..

РУССКАЯ БАНЯ

Надраен пол до белизны И пахнет хлебом, как в пекарне. С благословенья «старшины» В душистый пар ныряют парни. Какой российский человек Зимой откажется от лета?.. Вот кто-то выскочил на снег, На миг зажмурился от света И в прорубь ледяную – плюх! И холод жаром отразился… Смеется: захватило дух, Колючий снег в глаза забился. Еще не выцветший загар, И торс молодцевато-крепкий, И дух парной, и пот, и пар — Все здесь, как было и у предков. Народ наш любит банный жар И ледяное обжиганье снега… Узнайте, что дает нам этот дар, И вы поймете: это русских нега!

В ПСКОВСКОМ КРЕМЛЕ

Я вхожу в терема расписные — Гулким эхом летят голоса. Это – давняя слава России, Древнерусская наша краса. Вот иду Патриаршей палатой, Время словно вернулось назад — Надо мной проплывает крылатый Колокольный могучий набат. И я чувствую предков величье, Их отвагу и гордую стать. И мечтаю, что было б отлично Жизнь мою с их судьбою связать. Понимаю, что этого мало: Это очень высокая честь! Но пока есть мечи и орала, То возможность для этого есть. И плывет над кремлевской стеною Колокольный стокрылый набат, А мне чудится: это со мною Наши предки сейчас говорят.

Стелла Маслакова (Украина / Енакиево)

Педагог-музыкант, автор учебных пособий.

Воспитала лауреатов многочисленных конкурсов пианистов, в том числе международных (Болгария, Россия, Швеция, Польша и др.). Ею издано учебно-методическое пособие «Я, Мама и Музыка» для начинающих пианистов.

Стихи поэтессы публиковались в литературных сборниках, издаваемых в Украине и в Москве. Песни на ее стихи становились хитами на украинских фестивалях и конкурсах.

Стелла Николаевна является автором поэтических сборников «Любовь – души моей соавтор». «Христианская тетрадь», «Душа меня переживет», «Матрица» а также соавтором книг «99 стихотворений», «Он и она».

Обещание

Я вернусь к тебе ребенком, Я цветком к тебе вернусь. Ты меня в капели звонкой Не узнаешь, ну и пусть. Я вернусь строкою гибкой Под усталое перо, А исправленной ошибкой Поверну в твой дом добро. Я вернусь к тебе надеждой, Как спасительный привет, Когда ты зависнешь между Быть – не быть, любить – иль нет. Я вернусь к тебе улыбкой И прильну к губам, любя, Когда плач последней скрипки Исповедует тебя. Я вернусь…

Письмо под диктовку

Не пишут писем, лишь порой Звонки, а реже телеграммы. Но SMS-овый пароль Едва ль напомнит почерк мамы. Я по тебе скучаю, сын, И дневники перебираю. А в них оценки «5», «1» — Ведь ты любил стоять у края. Но сочинений школьных ряд Писал доверчиво и ловко На мамин вкус, на мамин лад, Порой – под мамину диктовку. Вот и теперь – тепло листа Разгладь ладошкою упрямой, Пиши: «Заела суета. Я по тебе скучаю, мама».

Сказка

Королева кувшинок в затерявшемся сне Колыбельной старинной при ущербной луне Позвала меня в завтра: «Путь короткий далек. Твои спутники, автор, лодка, флейта, песок». Королева и жрица, разгони облака! Моя песня свершится – весела и легка — Лишь увижу я остров и тебя вдалеке. Все прекрасное просто в лодке, флейте, песке. Исчезаешь! Едва ли удержу и спасу. Но как чашу Грааля, я кувшинку несу В край, где чистые думы мой остудят висок, Где Босфор, Каракумы, лодка, флейта, песок.

Сквозняки

Сквозняки в моем дому, сквозняки. Лист протянутой не просит руки. Разутюжил кто-то рифмы мои. Сквозняки теперь мои соловьи. Ты приснился мне в малиновом сне — Ни угла, а ни свечи на окне. Все котомочки в руках, узелки. Пропахали твою жизнь сквозняки! Научусь я с ними жить-не тужить, Платье путаною ниткою шить И не смахивать росу со щеки. Пусть осушат мне ее сквозняки.

Зачем?

Из склепа уходя, взгляни назад. Быть может, чья-то тень, а может, окрик Иль чья-то неостывшая слеза Тебя окликнет, как вселенский опыт Фатальной неизбежности потерь, Где дважды в ту же реку все ж не входят И не стучат в одну и ту же дверь, Где не по кругу стрелки хороводят, А по спирали, отмеряя путь Тебе и мне. Зачем же так беспечно Роняем жизнь, прельстясь вопросом встречным: «А может, не теперь? Когда-нибудь?»

Я все ж иду

«Dum spiro spero»[5] – верная подружка — Кивает светом в смутном далеке, Пока я мну постылые подушки И трещины считаю в потолке. Лепечут мудрецы: «Отбрось заботы. Ведь в реку жизни дважды не войти. Дождись от неба милостивой квоты И не ищи тернистого пути». Я все ж иду – неверною походкой — Туда, где засиделась на мели Судьбы моей отчаянная лодка, И в весла превращаю костыли. Пусть Скарамуш потешится насмешкой Над немощью усилья моего. Я все же не сменю «орла» на «решку», И мы еще посмотрим, кто кого. Вот только б разорвать поруку круга, Где зло жиреет, а добро – с сумой, Где жертвенник безверием поруган! Господь, яви мне путь к себе самой.

Александр Себежанин (МАПП / Россия / Псков)

Номинант многочисленных литературных премий, лауреат второго ежегодного Международного конкурса лирико-патриотической поэзии им. Игоря Григорьева «Ничего душе не надо, кроме родины и неба». Член Союза писателей России. Член МАПП.

Звездами вышита неба косынка. Ластится к берегу тихо волна. Слышно, как шепчутся робко осинки. Пахнет духмяным настоем копна. Ветер улегся в луга на ночевку. Дальней деревни зажглись огоньки. Крест силуэтом венчает церковку. Кротко молитву поют тростники. Тихо на Русь мою ночь опускается, День суетливый сменяя собой. Время приходит подумать, покаяться, Поразмышлять над своею судьбой… Занавескою звезд ночь украсит окно, закукует кукушка, нам годы даруя; два дыхания наших сольются в одно и сольются два сердца, друг друга целуя. Тихий сладостный стон и счастливая дрожь пробегут по телам, по сердцам и по душам. И тогда я пойму, и тогда ты поймешь: что ты очень нужна мне и я тебе нужен. Мы опять и опять повторим этот миг, он волшебен и свят, и желанно прекрасен! И застынет мгновенье!.. И твой только лик предо мною – и счастлив, и светел, и ясен! Гармонь в обнимку, шапка набекрень, он в дверь, вразвалку, не вошел, а враз ввалился, как будто только-только возвратился из глуби наших псковских деревень. Присел на край скамейки осторожно, отер гармошку рукавом, развел меха, хитро хозяйке подмигнув: «Не для греха, а что б душа запела – сто грамм можно?!». И, стопку выпив, тут же по ладам чуть заскорузлыми он пальцами прошелся, и инструмент заплакал, изошелся тоскою вечною по «молодым годам»… Гармонь стонала, плакала и пела… И пел, и плакал с нею весь народ, душа народная взлетала до высот и там молитвой в небе голубела. Жив! Жив народ, пока гармонь играет, пока душа его поет, пока летает! Настоялась на рябине нынче осень, ветерок осенний всласть горчит рябиной. Ах, как голову мою шальную сносит — подарила осень встречу мне с любимой! По листве и по стволам стекают звуки… Заживают на душе моей ожоги. Я целую твои княжеские руки и своих стихов тебе читаю строки. Пусть росу роняет вечер по полянам, а луна везет по небу сны ночные — в эту осень я брожу от счастья пьяный, я влюблен в глаза зеленые, хмельные. Стану чудо ручейка губами трогать, понапьюсь я ключевой водицы вдосталь, а потом просить в молитве буду Бога, чтоб Любовь со мной осталась до погоста. Грусть – на ладонь ресницей… Пусть нам обоим снится, как я тебе зарю дарю… И с малышом-апрелем вместе в счастье поверим, чуя его кожей… Боже! Тихая ночь над Русью… Тихо Богу молюсь я. Вздохом тронет свечу. Молчу… В ночи настанет тишиной внезапной Счастье… В мои ладони ты течешь водою горной… В лучах луны – твои серебряны запястья… В лучах луны – лицо иконой чудотворной… И будет ночь нежна и нежен миг касанья… И вновь, и вновь родится Вечность вместе с нами… И станет звонче слов любых двоих молчанье… И мы с тобою обменяемся сердцами… Мой милый Ангел грусти чуть притих… Ты – мой осенний звездопадный стих, целую Твое имя на рассвете! Во тьме земной Твоя звезда мне светит! В Твои стихи по буковке вникая, в словечке каждом звук и смысл ловлю!.. Что время?.. Это – пыль лишь золотая… И вечным будет Слово: Я ЛЮБЛЮ!

Milasa (Дания / Копенгаген)

Певица, поэтесса, музыкант. Определяющая стилистика – акустические баллады с оттенком грусти и философского созерцания. С 2007 по 2013 годы участвовала в записи российского готик-рок проекта «Династия Посвященных», где исполнила песни «Закатные рыцари», «Лунное дитя», «Подари мне», «Баллада о возвращении Офелии».

С 2007 года проживает в Дании.

Песни Миласы – это картины, нарисованные на холсте настроения, голос Миласы поражает своей глубиной и откровенностью.

Не глядите

Не глядите на меня, Не прощайтесь навсегда, Не бумажный пистолет, Не осечка, значит свет. Не печальтесь, Все пройдет, В окна вечность заглянет, Тайны жизни небосвод, Вечных песен свой черед. Все как пепел, Как зола, В дыме тленность пролегла, Солнце в море, Дождь в песке, Жизнь на суше и в воде… Вы вернетесь!

Молитва

Шепчу, не зная слов… Прошу, не зная фраз… Ты, ты. Творя молитву, Пойду на битву Я. Только позволь узнать его Одного. Только прошу: храни его Одного. Послушай, небо, Открой мне душу ты! Ты… Зову напрасно, Просить не властна Я..

Вечное

Я пытаюсь рассказать тебе о себе и о мире. Как я иду по течению, хотя положено плыть. Мои ветры подхватывают меня за руки и указывают путь. Я не боюсь. Я доверяю… Я пытаюсь рассказать тебе о моих снах. Быстрых и ускользающих от меня, но всегда таких важных, неуловимых… Они как мысли мои, стремящиеся вдаль. Я хочу рассказать тебе о музыке, которую слышу. Она видится мне мне бездонным океаном созвездий и лабиринтов. Берегов, не знающих берега. Бриллиантов, не знающих о других, с ними схожих. Я хочу, чтобы ты увидел себя таким, какой ты есть на самом деле – красивым… И душа твоя светится и переливается множеством оттенков всех сезонов. А больше ей присуще что-то между. Я хочу показать тебя миру. Пусть он порадуется за красивейший цветок, выросший в его саду. Ты Им сотворенное волшебство и я всякий раз с удивлением замечаю это. Я любуюсь и восхищаюсь тобой. Я нежусь под твоим взглядом. Благодарю тебя за вечно-вечное в нем. Ты оставляешь добро. А река уносит меня по течению… И что-то новое в каждом ее повороте, в каждом всплеске ее волны. Она лежит на камнях вечной жизни, а сама прокладывает новую. Миг за мигом. Берег за берегом. Она стремится в океан бесконечного времени, Где нет смены сезонов, Где нет их различий. Где живет и дышит прекрасная бесконечность бытия…

Олеся Соловьева (МАПП / Россия / Псков)

Олеся Соловьева родилась в Пскове, с отличием окончила «Псковский политехнический институт» по специальности экономист. Лауреат Всероссийского праздника творчества «Мой Пушкин» (2000, 2001 гг.), лауреат премии «Молодежь Псковщины» (2001 г.), лауреат областного конкурса «Лейся, песня, на просторе» в номинации «Патриотическая песня» (2004 г.), участница пятого Форума молодых писателей России (2005 г.). Живет в Пскове. Член МАПП.

Мост

Хребет моста причудливым созданьем Склонился над свинцовою водой, И в дымке сна, укрывшей мирозданье, Он, как живой, беседует со мной. Он, как дракон, стоит на мощных лапах, Щетиня яркий гребень фонарей, Он хочет стать когда-нибудь крылатым Или змеей скользнуть на дно морей. Стряхнуть людей, назойливых, как мошки, Встать на дыбы и спину распрямить… Покинуть пост с самодовольством кошки. Я не могу ни в чем его винить.

Про счастье

О, друг мой милый, не грусти. Наверно, счастье где-то рядом. Поверь, оно уже в пути, Плутает, ищет тебя взглядом. Еще не выпал белый снег, Ему следов твоих не видно. Оно уж перешло на бег… Мне кажется, ему обидно, Что затерялся адрес твой И что тебя все не найти… Но верь мне, грустный ангел мой, Оно спешит, оно в пути… Я закрою глаза, я сегодня молюсь за тебя, За печальный твой взгляд, за биение каждого сердца, И богам отдаю за надежду частицу себя. Я молюсь за тебя по законам своим – иноверца. Я молюсь за тебя по законам неписаных книг, Обращаясь к богам и не ведая их имена. Я хочу рядом быть, прикоснуться к тебе хоть на миг И с тобой разделить чашу ту, что печалью полна. Я молюсь за тебя, как в бреду, повторяя одно: Я молю – не теряй хрупких крыльев, таинственных снов… Я с тобою. Ты слышишь! Я – ветер, влетевший в окно, Что укроет тебя в теплый плед недосказанных слов. Твои глаза – два царства, две луны, Два самых чистых и прекрасных океана, Две темных бездны, две ярчайшие звезды, В них места нет пороку и обману. Тебе я нарисую два крыла, Два тонких контура, почти что невесомых, И всматриваться буду в небеса, Ловя ответный взгляд, такой знакомый. Свет ярких звезд, холодный и прекрасный, Свет солнца – жаркий, беспощадный зной, И лунный свет, таинственно-манящий… Сравниться разве может он с тобой? Я назову тебя молитвенной свечою, Тем пламенем, что годы напролет В заснеженном окне, ночной порою Указывая путь, кого-то ждет…

Император и тень

Опять из темноты они идут за мной, Бесшумны и глухи к угрозам и мольбам, То прячутся в углу, крадутся за спиной, То, будто лебезя, стекаются к ногам. Их тысячи, они, без страха и стыда, Последуют за мной на эшафот и в ад… А если ада нет? То, может быть, тогда Исчезну навсегда. Я буду только рад. Покоясь в пустоте, развеян, словно прах, Я позабуду ту, с кем обручен навек. И мой постыдный страх пред тенью на стене Мне говорит, что я – всего лишь человек… Так же, как вчера, холодным закатом Солнце упадет на мой серый город, Так же, как всегда – никто не заметит, Кутая в пальто свой душевный холод. Улиц лабиринт возьмет в свои сети, Нас накроет ночь, но звезд здесь не видно… Жаль, что звезды ищут лишь только дети. Знаешь, мне за звезды чуть-чуть обидно. А на рассвете вновь мы выйдем из дома: Ни света, ни тепла – лишь серые лица. Я тоже в их числе, почти незнакомый, В порыве – навсегда в толпе раствориться. Не помня ничего, кроме цифр и кодов, Мы проживаем жизнь на грани забвенья. Ты снова не заметишь, как придет осень, И мимо пролетают дни, как мгновенья… Перекрестья рук – получатся птицы. Тени по стене, как будто живые, Книги – в переплете старом страницы, Помнишь? Мы когда-то такие любили…

Deacon (Латвия / Рига)

Deacon родилась в 1989 году, живет в Риге.

Автор двух поэтических сборников.

Интересы: чтение, путешествия, классический рок. Любимые поэты: И. Бродский, С. Есенин, М. Лермонтов.

Сумка

А жизнь – это сумка, ну, может, рюкзак, смотря с чем удобней шагать по дороге. Кому-то охота катить чемодан, кому-то кармана хватает в итоге. Вначале, как нищий, идешь налегке, успев затолкать в свою сумку лишь веру, Но с каждой минутой нести тяжелей – добавится все, и успех, и потери. Встречаешь в дороге таких же бродяг, хватаешь их мысли, советы, упреки. И каждый стремится хвалить свой багаж: смотри, как хорош, и завидуй, убогий. Один приукрасит, что носит алмаз, другой причитает, как тяжко с рубином, И ты понимаешь, что хуже других, а в сумке твоей – лишь озерная глина. Но если научишься слушать себя, следить за своей, пусть потрепанной, сумкой, Ее заполнять не вещами – добром, улыбкой, надеждой, хорошим поступком, Хранить в этой сумке картины, стихи, мелодии, танцы, рассказы, идеи, То будет не стыдно оставить ее, когда твои руки ослабнут, старея.

Когда ты встречаешь ангела…

Когда ты встречаешь ангела, не важно, в метро ли, в булочной, Созвездия вниз не падают, небес не трещит эмаль. Не екнет в груди волнение, и ветер, беспечно уличный, Не будет дрожать под крыльями, звеня, как резной хрусталь. Часы не замрут испуганно, споткнувшись о грань деления, Не станет бледнеть, как при смерти, горбатый старик-фонарь. И в парке, осенне-пламенном, не будут цвести растения, А в лужах, от ряби сморщенных, никто не найдет янтарь. Когда ты встречаешь ангела, то вряд ли заметна разница — Прохожий с зонтом и сумками, такой же, как все вокруг. Ему не поют священники, и грешник ему не кается, И в ноги ему не падают, никто не целует рук. И чудо в страницах Библии не хлынет рекой по городу — Слепой не увидит улицы, и хлебом не станет пыль. Но вдруг понимаешь, как это – творить чудеса без золота, Без крыльев из белой платины, меча и волшебных сил. Словами, не только действием, лечить удается раненых. Места уступая в транспорте, никто не лишился ног. Улыбка промозглой осенью бывает теплее пламени. И нищим никто не сделался, услышав: «Подай, сынок!» Не мир вычищай от темного, а сам обращайся к чистому, Не город спасай от голода, а кошку и трех котят. И ангел, что брел по улице, внезапно узнает близкого, В воде или отражении случайно поймав твой взгляд.

Не мне ли ты говорил…

не мне ли ты говорил когда-то, что что-то стерлось в рутине жизни? и вроде видишь счета и бланки, но слепнешь рядом с цветущей вишней. и вроде радио льется в уши, но нет момента, когда до дрожи какой-то нотой пронзает сердце, мороз насыпав тебе под кожу. и вроде молод, и сердце бьется, и крепких ног не пленит усталость, спина не гнется к земле дугою, не красит пряди седая старость, вот только время украло что-то, быть может, книжку любимых сказок, а, может, мир, что мы звали детской, и что теперь кабинетом назван. исчезли маги в небесных башнях, жар-птицы дремлют на дне вулканов, драконы скрылись в своих пещерах, умолкли песни эльфийских кланов. закрылись в шахтах семейства гномов, слова людские забыли звери. уходит все, что теряет крылья, когда-то данные детской верой. и море высохло до слезинки, от гор осталась всего лишь горстка, и сжалось солнце в размер монеты, пустыню можно вместить в наперсток. тропинки стерлись рукой асфальта, могучий лес превратился в спичку, из всех чудес нам остались только оплата карточкой и «наличкой». не мне ль сейчас потянуться к слову, что хоть немного тебя согреет? остались сказки в тяжелых книгах, цвета по-прежнему тают в сером. не стать мне магом, не спать в пещерах, не слушать эльфов, не спорить с волком, но раз не склеить разбитой чаши, давай хоть станем ее осколком. давай читать, чтобы стать мудрее и быть чуть ближе к великим магам. давай трудиться, как гномы в шахте — не все и сразу, а шаг за шагом. давай на пленку ловить рассветы, что ярче золота всех драконов. давай, сломавшись, не сгинем в пепле, а, точно феникс, родимся снова. и если кажется – все впустую, и сказки нет где-то рядом с нами, быть может, просто ее не видишь? ведь ты же смотришь ее глазами.

О птицах

Ты мне – о птицах, о гулящем ветре, о небе без оборванных краев, Об ужинах в любое время суток, о завтраках без стульев и столов, О вечере, плескающемся в рюмках, о девушках без имени и лиц, О том, что это истинное счастье – быть кем-то, не имеющим границ. Ты мне – о картах, о дорожных венах, впадающих в столичные сердца, О песнях, посвященных только струнам, о жизни беззаботного творца, О жалости к влюбленным и любимым, о слабости несчастных без любви. О том, что если выдали минуту, возьми ее и просто проживи. Ты мне – о прошлом, о своем кошмаре, о трещинах в измученной груди, Об имени, исправленном на «глупость», о радости, что это позади. И если хочешь, я тебе поверю, лишь дам совет, чтоб ты не забывал: Когда ты утверждаешь, что ты счастлив, следи, чтобы твой голос не дрожал.

Игорь Плохов (МАПП / Россия / Псков)

Поэт, бард. Автор трех поэтических книг и двух музыкальных альбомов. Доктор технических наук, профессор. Член МАПП.

Запараллелить, совместить свои желанья и реальность возможно ли, почуяв нить, забыть про тонкую сакральность, которая сквозит во всем — в тебе и мне, во всех предметах и действиях,       как водоем, в котором отражений нету,       тот, над которым мы поем — все, погружаясь, прозревают: весь этот мир похож на дым, который над костром взлетает, до неба возводя мосты… Огонь пронзает птичья стая, у кромки мотыльки сгорают, а – выше – пар уже остыл — там для него граница Рая, иль Ада…        Сверху дождь пролил ведро воды — он птиц не тронул, весь дождь упал в огонь — со стоном и хрипом       угасал костер: потухли угли,       много дыма ветра рассеяли в долину; ее немыслимый простор костра призыва не услышал: совсем один, в грязи, без крыши уснул костер… Какое утро, ароматы Всего, чего нельзя понять, И роз небесная услада, А утром – старая тетрадь… Так это мАнит и тревожит, Но наступают на дома Ветра, похожие на ножики И ливень, рвущий закрома. Бегу, мне зонт спасает шляпу, Ну, а кроссовки – все насквозь; За то я вижу эту лапу Дождя, чьи струи, словно гвозди, Вонзаются в сухую землю И проникают до корней… Я останавливаюсь, внемлю: Как дождь идет к тебе и мне… Огромный слон на небесах Плывет и прижимает лес Там, где спускается роса На хвою сонную с небес. Луна слону являет глаз, Все расплывается в дожде, Входящем в нас, потом – сквозь нас… Висящий в мокрой бороде, Как искра сонного огня Средь лохм и грив живет экстаз, А мы, по жизни семеня, Все это видим в первый раз… И прозреваем, и поем Заздравный гимн «слоновых» туч, А город в странствии своем На нас бросает тонкий луч — Привет, я рядом… Исписан лист формата А-четыре, Но стих стремиться – мало – дай еще! Однако, нет листов во всей квартире — Беги, ищи… Там дождь… Но под плащом Ты сможешь добежать до магазина, Лететь вприпрыжку и купить тетрадь!.. Но муза о тебе уже забыла — Есть чистый лист, но нечего писать… И здесь и там, и здесь и там Меня встречают миражи, Иллюзий строя этажи И здесь и там, в плену реклам Меня вращают миражи, Повелевает мной экран, Бегу – под пятками ежи И здесь и там, и здесь и там! Мое кружение души — Шаманский бубен и там-там, Я продаюсь Вам за гроши И здесь и там, и здесь и там. Любовь и философский дым Я обращаю к небесам, Таким, как ты и я, живым И здесь и там… Осторожная поступь завтра Запланирована сегодня, Но звучит с минарета мантра… И родится Огонь Господень… — Так на всех этажах Вселенной Происходит движенье роста: Здесь Есенин взрезает вены, Док себя заражает оспой… Из коллайдера лезут кварки, Люди ищут частицу бога, А Алису в зеленом парке Ждет влюбленный в нее Серега… Сейчас тепло, шальная муха Жужжит и бьется о стекло, Крошит асфальт товарищ Сухов, Бабуля шарит помелом… И все нормально, сказки нету И не предвидится, увы… Лишь точка есть, где вихри света Коснутся чьей-то головы И в этот миг родится гений — Полубезумный человек, Который пишет, режет вены Среди людских коварных рек… Он одинок, как все созданья, Но много боле одинок: В его разбуженном сознанье Весь мир, как взведенный курок, Как парашют, что не сработал, И в приближении к земле ОН нам оставит только ноты И тексты на своем столе. Переживаю камнепад, Лежу под кромкою скалы, И нет уже пути назад, И шансы выбраться малы, Но в темной нише бытия Я продолжаю жить и ждать, Ведь обездвиженное «Я» Совсем не хочет умирать. Проходит час, проходит год… Но я дышу и – где-то свет!.. — Я вижу все наоборот: Обвал,… скалу,… которой нет… — И свой полет к себе назад, В свою палатку над скалой… — Я сплю, как спал сто лет назад, И кто-то говорит: «Живой!..» Вдалеке, там, где облако-штопор, Под ногами – пески и болота — Я шепчу изначальное что-то, С головой окунаясь в работу; Надо мной пролетают бессонно Тени старых измученных истин, А утрами я ем макароны, Вечерами гуляю по листьям… Надо мною ревут самолеты, Это я их придумал недавно, Тайно падают звонкие ноты Мне в ладони небесною манной. Я творец этой странной Вселенной, Про которую знаю так мало, Я обязан венец вдохновенный От Вокзала нести до Вокзала!..

Елена Шеремет (МАПП / Литва / Вильнюс)

Автор поэтических сборников «Жизни графика» и «Море цвета капучино», соавтор нескольких поэтических сборников и альманахов. Стихотворения публиковались в сборниках «Планета поэтов-5, 6», в издании «МАПП. 5 лет в Литве», составителем и редактором которого являлась; журналах «Экспозиция», «Литера» (Литва) и «Настоящее время» (Латвия), газетах «Российский писатель» (Москва), «Интеллигент» (Санкт-Петербург), периодических изданиях Литвы и Латвии. Последние работы в качестве составителя и редактора – сборник поэзии прибалтийских поэтов «День вдохновенный» и газета «Вильняле». Член Союза писателей России, председатель Ассоциации русских писателей Литвы, член МАПП.

ОГОЛЕННЫЙ НЕРВ

Памяти Владимира Высоцкого

Оголенный нерв, как струна, Раскаленная до предела! Если б только она могла — Его голосом прохрипела. Оголенный нерв – как судьба, С занесенной над нею бритвой. Приложилась ехидна-молва — И бессильна пред ней молитва. Оголенный нерв, как любовь, Что связала Его с Колдуньей, — Из миров иных – не из снов, Где свобода сродни безумью. Он звенел, как гитарный крик, Не мольбой – напутствия фразой: Оголенный нерв… Смертный миг, Когда силы иссякли, разом.

ЗАЩИЩАЯ НАТАЛИ

О, «косоглазая Мадонна», Порой, как «вольная луна» Из-под ресниц свой взгляд бездонный Бросала, таинства полна. Очарованием смущала, Притягивала простотой, Блистая грацией, средь бала, Ты покоряла чистотой… «Огончарован», очарован Был Пушкин раз и навсегда! Поэта выбор продиктован Душою Натали – да, да! И преданность, и пониманье, Любовь ее, как дар небес! И – в письмах – мука расставаний… И дети!.. Вдруг возник Дантес: Как сети адовые – козни, Порок и гнусность – западня. Не грех – всего лишь несерьезность: Наташа слишком молода, Чтоб в комплиментах, преклоненье, Сиянье восхищенных глаз Ей распознать предназначенье Ухаживаний – мести зла. Дуэль, мучения – пик терний! Пророчество? Судьбы тропа? Шептал: «Она безвинно терпит…» — В свое бессмертье торопясь. Что там интриг придворных эхо!.. «Тагильская находка» – спам! А память тем не ставит вехи, Кто имя Натали трепал. Бессильна клевета, убога, Но на века неразделим Союз перед людьми и Богом — Поэт и муза-Натали.

БЕЗ НЕЕ

Плачут липы в ее июле, А на сердце моем – весна! Сам не знаю, ее люблю ли, — Ночи стали совсем без сна… …Не сводил глаз с ее юбчонки Рядом с ней и дышать не смел, Но не смог разглядеть в девчонке Счастья светлого – не успел… Сколько лет пролетело!.. Страшно, Но я все еще не мудрец: Прожил чью-то жизнь бесшабашно — Не свою – без нее, глупец.

БАБЬЕ ЛЕТО

Бабье лето – щедра нынче осень, И сверчки вечерами колдуют, Рыжей краске не скрыть больше проседь, Но приметы счастливые всюду: И стрижи поселились под крышей, И скамейка как будто из детства, И ровесники внуков – две вишни, И любимые флоксы в соседстве… Годы шли, вроде в ногу, – промчались, Дети выросли также, неслышно. За плечами – проблемы, ненастье, Не постичь разве истин всех книжных… Не всегда благосклонны приметы, И, порой, звезд орнамент нескладен. Сто вопросов к судьбе – без ответа, И к себе самой – больше стократно…

МУЗЫКА

Вот затихает робкий шорох зала, Уходят прочь проблемы бытия. Я внемлю звукам черного рояля: Нет никого – есть музыка и я. Как эти чудо-звуки возникают? То трели птиц, то топот скакуна… Их руки музыканта извлекают, Душа его – поющая струна. Манжеты белоснежные летают Через ступени-клавиши – вверх-вниз, А пальцы тщательно перебирают, Как четки – ни одну не пропустив. Касание то бережно, то гневно, Поверхностно иль мощно, глубоко, То нежно, трепетно – то слишком нервно: То гром басов – то ввысь, до облаков! И в звуках этих все: улыбки, слезы, И чистых отношений красота, И беззащитность веточки мимозы, Шум водопада, горя немота… Аккорд последний. Руки замирают — Так сложены у птицы два крыла. Но музыка еще парит, витает — Я прикоснулась к ней и… ожила.

ВЕРА

Перепутаны напрочь мысли — Тупиковая ситуация. Вихрем кружат сухие листья В день апрельский, как провокация: Мол, не ждите тепла. Понуро Расползайтесь, как тени хилые… Словно осенью, небо хмуро: Занавешено балдахинами Солнце – тучами. Воет ветер. Нет убежища и спасения. Но раскаяний поздних плети Сотворят чудо воскресения? Завихрения жутких мыслей: Скачут, мечутся – распоясались. Вопреки природе и смыслу Нет тепла в душе – даже малости. Замерзает апреля нежность. И березка дрожит без платьица. И главенствует неизбежность. Непогода прохожим плачется. Зебра-жизнь: цвета – белый, черный. Отчего затянулась серая Полоса? Кружит горе-ворон. Но лампадкой чадит в душе… ВЕРА.

МОРЮ

Кого любила?.. Море…

Андрей Вознесенский Берега балтийского полоска В ожидании янтарных редких слез. Нарядилось в сине-белую матроску Море, просолив ее насквозь. Даль морская – не охватишь взором! То спокойна, то тревожна, то страшна. Но, бессильны пред Нептуновым простором, Все ж достать пытаемся до дна. Ты прекрасна, водная стихия! Столь загадочен в ракушке тихий стон… Синеокая коварная богиня Не уступит никому свой трон! Волн всклокоченных белеют гривы, Будто на скаку у резвых стригунков. И стремительны их смелые порывы: Вот достать бы им до облаков! Море удивлять не перестанет — Темпераментный талантливый актер: То злодея беспощадного сыграет, То смиренно шепчет, как суфлер. Бури завыванье, шторма рокот Или штиля нежный трепет-говорок — Музыка безбрежна!.. Солнца око На закате – алый поплавок. Ждем чего-то, глядя в даль морскую. Комом в горле – чаек белых стон: И они по-своему тоскуют, И горчит разлукой лучший ром…

Александр Якимов (МАПП / Латвия / Резекне)

Закончил Латвийский госуниверситет (правоведение) и Московский литературный институт (литературная работа). Работал судьей и присяжным адвокатом, депутат 10, 11, 12 Сеймов Латвийской республики. Редактор и составитель антологий: Русская поэзия Латгалии и Русская поэзия Латвии, а также других поэтических изданий. Ведет Латгальский поэтический вестник «Сейчас» и Резекненский поэтический вестник «Панорама Резекне». Печатается в Латвии и в других странах. Член МАПП.

Весеннее

И все не так, и все не впрок, Углы по комнате срезаю — Пока не ступишь за порог, Я безнадежно замерзаю. Шагами выверен излом, Как будто у окопа бруствер, Но вот дверей скрип принесло — В весне ведь главное – предчувствье! И пусть снег не сошел с полей И мы еще на зимней кромке, Но сердцу станет вмиг теплей, Лишь голос твой услышу звонкий! Банально все на самом деле… Ведь, как слова ни городи, Но прежней чувственной метели Не бушевать уже в груди… Не воскресить былого пыла И даже если бы могли… Ведь то, что есть – не то, что было, А лишь чадящие угли… Их вид давно уже не светел… И этот горьковатый дым, Чтоб не носил по свету ветер, Пора залить ведром воды… Ведро воды… Какая малость… Лишь так, дымиться перестав, Для них спасительным осталось — В сердцах сберечь тепло костра! День прошедший ладной Блещет новизной, Вот уже прохладой Стал июльский зной. По деревне ветер Водит на постой Травяных соцветий Духмяной настой. Вот ступил на грабли Рьяный ветерок — И в настой уж вправлен От печей дымок. От парного нрава, Как ручьи река, Принимают травы Запах молока. Вот с вечерним небом Замыкает круг Теплый запах хлебный Бабушкиных рук. Стал для сердца сладкой, Лиственно-резной, ВременнОй закладкой Тот июльский зной. Трубы, барабаны, Рвите воздух в клочья, День сегодня банный, Прочь, заботы прочие! С пяток до макушки Просится сердешное, Прижимая уши, В баню тело грешное! В зуде, «елы-палы!», Сторона вся тыльная, Где там причиндалы Наши банно-мыльные? Эй, душа, не хлебом Только дни нам дороги, Как-то ближе к небу За парильным пологом! Разомлевшей взвесью, Раскрасневшей барыней, Хочешь в поднебесье Погулять распаренной? Эх, вот-вот на славу, С толком, помаленечку, И поддам же пару, Намашусь я веничком!

А.

Летний зной повис над кленами, Но в тени под сенью лиственной Хорошо и утомленною Для кого-то быть единственной. Что сравняется с усладою Приходящего томления? И ласкает грудь прохладою Только ветра дуновение. И цветение телесное Над примятыми им травами Сторожат стволы древесные Распростершимися главами. И вот-вот сей час полуденный Вспять начнет свое скольжение Золоченою посудиной Из костра самосожжения. И добавить больше нечего. Небо дымкой занавешено, И красиво, и доверчиво В сонной неге млеет женщина. А дня осеннего так мало! И вот уже, встречая мглу, Лучи, не твердо и устало, Скользят прощально по стеклу. И замерев, и тихо охнув, Вослед лучам бросая вздох, Все разом потускнели окна И сумраком умылся дом. И этой мглы – такой, откуда Все расплетающийся жгут… У комариного бы гуда Спросил, да только где он – гуд? И выдыхаю без запала, Поверх бумажного листа: Как дня осеннего мне мало, И как от сумрака устал.

Анатолий Александров (МАПП / Россия / Псков)

Поэт, публицист, археолог. Автор сборника стихов

«И Пскова вечная дорога…», научно-популярной книги «Во времена княгини Ольги», им опубликовано более ста научно-популярных статей по истории и археологии. Кандидат исторических наук, член Союза писателей России, член МАПП.

Вот дубняк у опушки, На меже – лопухи, Тут вышагивал Пушкин, Тут легки и тихи Дозакатные звуки От полей и путей Без какой-то там муки И туманных затей Отлагаются в знаки, Неоглядно дыша, Будто алые маки, Будто наша душа. Там поэзией полны, Затихая вдали, Эти легкие волны На бумагу легли. Пыль полей изначальна Под мельканьем подков. О, поэзии тайна, От начала веков! Где поля, или чащи, Где огонь над золой, Конь воздушный, летящий Над волшебной землей.

ПСКОВСКАЯ ОКОЛИЦА

Псковская околица — Не гони коней, Да гора Сокольница Значится при ней. Зори ходят пламенно К западу играть — Тут застыла каменно Кованая рать. Это люди верные, Если что не так — Копья долгомерные Для лихих атак. Чтобы те не клацали О гранит плиты, Древки сжали пальцами Аж до ломоты. Щит из полукружия Как волны прибой, Все свое оружие На смертельный бой Долгими зарницами Держат на виду Для ливонских рыцарей На апрельском льду. Избы под соломами, Многоцветье льна, А за их шеломами Псковская стена. Там, за перелесками, Иней на плече, Александра Невского Пальцы на мече. За дома, да выселки Рубятся сплеча, Ярко-красны высверки Русского меча. Тут уже не сменишься! Гладь озер пуста. Никуда не денешься С этого поста…

СТАРЫЙ СВЯТОГОР

В вековечном плене — Из былины в быль. На железном шлеме — Каменная пыль. Все, что было – прежде, Душу веселя, А сейчас не держит Мать сыра Земля. Люди – по колено — Боже сохрани! И во всей Вселенной Нет ему ровни. Раньше было дело — В прожитых веках — Выла и свистела Палица в руках. Силы было втрое, Кровь текла из ран, Стлался полем боя Розовый туман. Лик мрачнее тучи — Нет таких утех, Нет врагов могучих — Перебил их всех. Отгремели войны, Отлетела грусть — Пусть живет спокойно Избяная Русь! В тучах свет оконца — Без дверей, без рам, Ходят блики солнца По Святым Горам.

КОРОЛЬ РИЧАРД

Как простой паладин В землю предков и детства Возвратился один Ричард Львиное Сердце. Рядом с ним – никого, Тех, что славу искали. Вся дружина его Под святыми песками. Здесь дожди до костей, Там жара и пустыни. По стенам крепостей Кровь английская стынет. Здесь леса и леса, И зеленые кручи. Там одни небеса Да кустарник колючий. Край земли опустел, Солнце вереск задело, Дикий ветер свистел На полях Корнуэлла. Как простой паладин В землю предков и детства Возвратился один Ричард Львиное Сердце.

ТИХИЙ ДОН

Дым по Дону стелется, Край небес в огне, Да Григорий Мелехов На лихом коне. Степи с буераками, Синий край реки, Рубятся с казаками Красные полки. Сталь взлетает перышком, Ярости полна, То-то алой кровушкой Полнится волна! Ты не плачь, красавица, Рано поутру — Воткнута, качается Сабля на ветру. Тень неуловимая В дальней синеве — Не ищи любимого Во полынь-траве. Где-то по окраинам Опустилась мгла — Добивают раненых Красные с седла. Поднялися вороны Стаями на взлет: То-то туча черная С севера ползет. Пламя над станицами; Встала навсегда С белыми зарницами Красная звезда. Стонами да криками Перевита речь, — Видно, Дону тихому Неспокойно течь!

БЕЛЫЙ ОТРЯД

С родной страной в разлуке, Виновны без вины, Разряжены их луки И руки сведены. Их стрелы песню спели С Английской высоты. На куртках грязно-белых — Могильные кресты. У них другие судьи — Превыше короля. И пухом им не будет Испанская земля. Уйти б назад в заморье, Домой, к друзьям, к семье. И стонет Найджел Лоринг, Прикованный к скамье.

Самоилас Лорманас (МАПП / Литва / Вильнюс)

Окончил Ленинградскую Лесотехническую Академию, ХМТД. Более 30 лет проработал на Вильнюсском мебельном комбинате. Член МАПП и поэтической студии «Вингис». Стихи были опубликованы в альманахах «Литера», «Вингис», «Ступени» – 2015, в юбилейном сборнике «МАПП. 5 лет в Литве». Член МАПП.

Восход

Нет, не понять всей красоты восхода, Тому, кто рано утром не вставал. Не уловил движения природы, Кто на рыбалке утром не бывал… Кто не увидел россыпи алмазов, В прекрасной нежно-утренней росе, Ведь человек душой почует сразу, Чем он обязан этой всей красе. Шум потревожил выводок утиный, Плеск лебедей меня заворожил, Узор мне приглянулся паутины, Да и паук, что сетку сторожил. Я вижу, просыпается природа, И чувствую – начнет жизнь бить ключом, А ей и посвящения, и оды, Ведь нам она очаг и стол, и дом… Люблю, любуюсь, этим заряжаюсь, Испытываю радость бытия… Я нежно относиться к ней стараюсь, И призываю делать так, как я…

Минор

Зачем ворчишь и напрягаешь нервы, Весь день настраиваешь на минор, Иль хочешь, чтоб опять вставал я первый, И твою псину выводил во двор? Достала! Все ты чем-то недовольна! А может, осень этому виной? Грязь, лужи, дождь, подумаешь невольно — Депрессия… не у тебя одной… Нет щели – солнцу где-нибудь пробиться, Не хочет ветер тучи разогнать, Ведь третий день дождь продолжает литься. А как нам настроение поднять? Уже шестой окурок растираю, Стою под козырьком продрогший, злой, А ей, в кровати, я вас уверяю, Тепло под одеялом, и… покой…

Иллюзии

Они, как свечи гаснут на ветру, Осадок на душе и сожаления, Жизнь вытесняет их без всякого сомнения, Лишь с памяти никак их не сотру… Мечты, надежды, наши идеалы, Меняют смысл просто, как мираж, Их не укрыть пуховым одеялом, Когда вокруг такой ажиотаж… Вопросов много в воздухе повисло, Чему же нас учили? – невдомек. И, как в клубок наматывает мысли, Кому адресовать теперь упрек? Иллюзии, как быстро мы трезвеем, Жизнь коррективы вносит каждый день, От парадоксов в ступоре немеем, И позитив вновь накрывает тень…

Свеча

Как ярка жизнь твоя и как же коротка, Свидетельница встреч и расставаний, Молчальница, ты с виду так кротка… Хотя хранишь поток воспоминаний… Как много обо всем могла бы рассказать — О вечерах любви и о разлуке, Но, лишь сгорая, можешь показать, Расплавясь от невыдержанной муки. И людям иногда… последний шанс даешь Шепнуть тебе на ухо откровенно, Уверовав лишь в то, что ты поймешь И… оттого погибнешь непременно. О сколько тайн чужих уносишь ты с собой! Ты всем нужна и всем необходима. И так легко всегда мы жертвуем тобой, А ты уходишь, оставляя струйку дыма…

Наталия Рубцова (МАПП / Литва / Вильнюс)

Окончила Шяуляйский педагогический институт по специальности педагогика и психология начального обучения. Занималась преподаванием музыки. Писала музыку к стихам талантливых учеников. Принимала участие в поэтических вечерах, конкурсах, концертах. Стихи публикует на сайтах Интернета. Член МАПП.

Почти метаморфозы

Вчера пришел давно ушедший год, Он помнит нас когда-то молодыми. Мы осень разукрасить позабыли — Так и стоит, забыв пароль и код. Опять про гололедицу прогноз. Коньки совсем опешили в витрине. Не стоит соскребать с печалей иней — Пусть собирают бусинки из слез. Весна дрожит от нежности мимоз. Твои объятья помнит только платье. Прищепками пристегнуто к проклятьям Оно не сохнет, мокрое от слез. Опять скрипит предательски кровать — Наверно, помнит pas[6] твоих движений В иллюзиях забытых наслаждений… Будильник прав, а мне пора вставать… Родной родную тщится угадать В тире и точках брачных объявлений. Возьмите скрипку в Замок вдохновений, Не дайте мертвым о живых мечтать. Не всякий мудр за нежность все отдать. Я не права, простите, Сударь, sorry. Мы мчимся в ноль на сломанной рессоре, В коллаж искомкав Божью Благодать. Повисла на деревьях пустота, Сплетенная ажуром зимних веток. Твой взгляд ушел, но он ревнив и меток, Чтоб призраком вернуться иногда. Вот чаша. Только брошена змеей, Уставшей слушать звон фальшивой клятвы… Вот год ушел. Похоже, безвозвратно… А я больна по-прежнему тобой.

Опять каштаны… без тебя

Цветут каштаны без тебя, Цветут пушистыми свечами На самой тонкой грани мая, Теряя голову, любя. Они упорно рвутся ввысь, Не в силах уронить макушку. Который год стоят послушно С одной лишь просьбой: «оглянись!» А ты сорвался в бездну дел, Забыв про запахи и шармы, Внимая возгласам бездарным, Шепча лукаво: «не успел…» Опять тепло, опять цветы. Весна зализывает раны, А холод, мрак и боль обманов Утонут в море красоты… Опять каштаны… без тебя…

Манит осени желтый пейзаж

Манит осени желтый пейзаж. Все смотрю и смотрю в небеса. В облаках – легкий дружеский шарж На нелепые наши дела. А природа не ждет новостей, Прячет горечь печалей в листве. Видишь след на щеке от дождей? Это осень и я о тебе! Жаль, что осень не помнит обид, Ни на шутку не злясь, ни всерьез, А под клетчатым пледом знобит Исхудавшую душу от слез. Вот опять – межсезонье и грусть. Вперемешку окурки с листвой. Осень помнит слова наизусть Те, что мы промолчали с тобой! Манит осени желтый пейзаж. Все смотрю и смотрю в небеса. В облаках – прошлогодний мираж… Наша осень счастливой была…

GO EAST…

Рушники поплыли чистым ручейком По льняным лугам от Славной Белой Руси И до Киевской Руси, где ныне «пуси», Понесли молитву тихую с теплом. Под молитву пряли девы полотно И вплетали в него хрупкие узоры. Пусть развяжет Бог бессмысленные споры Наших братьев, что забыли про родство. Наши молодцы, что скачут на конях, Никогда в толпе чумной скакать не будут И свободу своей Родине добудут Не на грязных площадях, а на полях! В чистом поле, если кровушка прольется, Алым цветом всюду маки зацветут, Души воинов покой свой обретут, Когда знамя цвета крови вновь завьется. Что поделать, раз уж красный крови цвет, И Славянск залит не лужами, а кровью? Дождик плачет, рассыпая капли с болью, А правители несут какой-то бред… Вот и радуга над взорванным мостом… Двух цветов в ней как-то странно не хватает — Желтый с синим из пейзажа выпадает, Как глаза когда-то в черепе пустом… Русь большая – она выдержит накал Всех страстей и болтовни какой-то псаки. Только Киевская смоет ли все шлаки С площадей, где запад все так измарал… Рушники поплыли чистым ручейком. Через Киевскую Русь они проплыли. Жаль, что люди как-то странно позабыли, Что Московской ее сделали потом…

Александр Петрушкин (Россия / Кыштым)

Родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в российских и зарубежных журналах. Автор нескольких книг. Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ».

АНЕСТЕЗИЯ

Забудем предсказательниц своих, чьи коготки, как снег анестезии, царапают то шею, то лицо и, как под линзою – то кажутся большими, то выгнутыми, словно длинный звук из-под земли вытягивая слух, на всех своих окраинах фальшивит. Ты помнишь (но не помнишь все равно), как посох, опиравшийся на тени, двоился и – с тобой попарно шел, сквозь пар крошась на черно-белый иней, в деревни вырастая за тобой, в которые растаяли деревья и костровой мгновенный мотылек, извлекший из ландшафта только зренье, где эпилептик птичий приподняв округу, воздух, камни, руки, лица, поток из их движенья извлекал и запятыми начинал искриться в отсутствующем выдохе забыт, как устрица большая и больница и запах, запах цвел нашатыря — похожие, мы в темный свет входили, царапая то шеи, то себя — как двери в дом, где мы себя забыли.

ФОРТОЧКА

И исподволь, из пара, из подземной норы апрельской, что внутри воды плывет к воде землею неизвестной, расщерив золотые свои рты в жуках, в птенцах из нефти или торфа, которые полоскою густой лежат межой за небом неответным и белой поцарапанной губой, которая свой сад им произносит в соленые, как форточки стрижей, снопы из света, что руками косит собрание из нескольких детей.

КРОЛИК

Невидимый и шумный листопад вдоль вертолетов клена в сто голов летящий через прятки и распад в знак умножения, уложенный в тавро, где кролик кувыркнется через сад, приветствуя пыльцу, а не цветы, нору во мне раздвинув, как лицо, чтобы глазеть, кто в той норе летит, чьи лопасти, под воздухом звеня, становятся смородиной в воде и водят, как слепые, и стучат — продольно сквозняку или дыре впадая в детство, наготу и взгляд, которые – сквозь кашель – унесет на щель похожий, голый листопад сквозь кролика, похожего на вход. Руины неба – свет и язвы закручены по часовой в язык прекрасно-безобразный, лежащий раем под горой, и скачет в косточке птенцовой, надмирный выдох сохранив в пчелином гуде, кровоточа, их шар из белой глубины, как рой, наитие и Отче законченной (почти) зимы… и в букву зренье удлиняя, пружину снега сократив, земля дрожит, опознавая тепло, колени и мотив в обломке мартовском, что в темень стучится медным своим лбом, прощая имени скольженье, где дышит муравьиным львом. Опередит окрестности зрачок, размоченный свой ветер через порох февральский вынося туда, где ворог взрывается, как ворон-дурачок. По глине виноградари идут — молчат они, стучат медуз подковы, глазея в високосной мглы редут, в который вбиты – хоть и не готовы. Насмешливый снегирь определит — в нас выдохнув – окрестности, означив порезы снега, что внутри летит своих потемок, где хлопушки плачут. Где мнимый соловей летел, как дымный мим среди петель дверных и точных мертвецов, всходящих из его вдовцов, на ловчий и прибрежный свет, что в зренье муравья продет и вписан в божий этот март в собранье темное петард, что разгибают кислород на дерево и рыбу, мед замедленный внутри у них ключами медными бренчит и выпускает птицу вверх из соловьиных дыр, прорех глазных, и плачет на весу в силках, похожих на росу. Человек, в луне качаясь, сквозь китайский смотрит свет — три портянки с ним осталось из прозрачных снегирей, и клюют до ребер женщин неопознанных его — он идет по переулку, где кроваво и светло ясени врастают в марты и катают шар ночной, и играют шумно в нарды под единственной ногой. Голова луны, катаясь в павшей птице, на ходу отрывается от пашни карусели белой страшной человека, вслед за клювом, светом впаянным в слюду. Не знак, не Бог и не причина — вставал с утра и видел: камень был вплавлен в небо белой призмой, плывут в спасение кругами деревья, впадшие в окружность, как в ересь, в юность или в бревна — и Плотник их берет снаружи и тын выстраивает ровный, где снег бредет, так будто время расставленное между нами, как будто сбрасываешь бремя проросшее сквозь смерть словами, проросшее и страх, и храмы, и клубни ангелов на пашне, где облака велосипедов сверкают водяной поклажей, где в свиток развернулся камень, как знак и Бог или причина, вставая утром слишком ранним, пролившись улием пчелиным. Вниз головой растут деревья неотличимые в деталях, в порыве или двух от ветра где холода себя зеркалят — в стволы их прорастает почва, как влага, листья, мгла и стая — корою птиц, стрекоз улова сустав увечный разгибая по человечьи так, как голос себя разматывает в эхе, в окрестность синюю, как полоз саней в экранном черном снеге, где баржи ос [пока что мертвых] скрипят в окраинах недлинных, клубком зияющим мерцая внутри у белых комьев глины, где сны выходят, как деревья, в ушанке грачьей, на охоту — палят душой подземной в небо, врастая в звуки, как в пехоту

Юмор

АФОРИЗМЫ

Татьяна ВЕРНО (Кельн)

По образованию физик-химик. Неоднократно занимала призовые места в конкурсах афоризмов и одностиший. Пишет афоризмы, лирические стихи, романсы.

• Отдавайте должное тем, кто у вас не занимает.

• Переводы даются мне с трудом, особенно денежные.

• Если деньги испарились со счета, значит, кто-то хорошо нагрел руки.

• Для горения души нужна тяга к прекрасному.

• Свои недостатки выдавайте за чужие заблуждения.

• Чтобы на вас не ездили – не давайте никому повода.

• За вредность родителей детям положено молоко.

Юрий ЛАВУТ-ХУТОРЯНСКИЙ (Москва)

Родился и живет в Москве. Победы на конкурсах прозы и афоризмов. Автор нескольких поэтических сборников.

• Внезапность – неизменное свойство долгожданных событий.

• Собаку бьют, не когда убежала, а когда прибежала.

• Когда женщина за рулем, мужчина заводится, искрит и впустую расходует топливо.

• Чем больше упущенных возможностей, тем меньше непоправимых глупостей.

• Не заболеешь – так и будешь ходить невыздоровевшим.

• Те, кто любят деньги, любят тех, кто не любит деньги.

• Каждый умеет выбрать правильный момент для принятия неправильного решения.

• Те, кто летают, съедают тех, кто порхает.

Владимир КАФАНОВ (Москва)

Инженер, работал редактором многотиражной газеты, печатался в журналах «Юность», «Аврора», «Крокодил» и др. Член Московского клуба афористов.

• Если всем вокруг хорошо, радуйся – ты не такой, как все.

• Человек – хозяин своей судьбы, пока не встретит хозяйку.

• Благородство всегда в цене, ибо менее достойное более доступно.

• Больной считает врача небожителем, пока таковым не становится сам.

• Дети, которых родители долго носят на руках, кажутся какими-то недоношенными.

• С деньгами и рад бы погулять, да они вечно заняты.

• Каждая собака знает, что свобода – это непривязанность.

• Любая власть мечтает о такой реформе алфавита, чтобы гласными были только согласные.

Евгений ИВАНИЦКИЙ (Фрязино)

Автор трех книг. Публиковался в «Литературной газете», в альманахах МКА, в журналах «Север», «Юность», «Невский альманах» и др. Призер ряда международных поэтических конкурсов.

• Первоначальным капиталом часто служит отсутствие совести.

• Ямы образуются, когда «я» отделяется от «мы».

• Зеркала отражают наши попытки победить время.

• Когда гость почувствовал себя как дома, хозяину пора уходить.

• Кто любит больше, тот спорит меньше.

• Чем больше знаешь, тем меньше лишнего.

• Спор решает не последнее слово, а первая улыбка.

• Букет болезней нужно нести с улыбкой.

• Если у блудного отца есть блудный сын, о внуках можно не беспокоиться.

Андрей КОРСАРОВ (Рига)

Автор серии афоризмов-«корсариков», опубликованных в США, Латвии, России. Неоднократный победитель конкурсов афоризмов, поэт, переводчик.

• Чем больше тебе лет, тем меньше у тебя дней.

• Для поэзии стихов недостаточно.

• Любовь, это когда приходишь в себя – а там другой человек.

• Найти неземную любовь просто – нужно всего лишь сменить планету.

• Мужья начинают прислушиваться к женам, когда те вдруг замолкают.

• Сущность существования – осуществление существенного.

• Люди-то все абсолютно спокойные – это система у них нервная.

• Парадокс: все женщины неповторимы, но мужики рождаются все одинаковые!

• Женщины боятся поправиться, даже когда болеют.

Вита ЛОГВИНЕНКО (Ростов-на-Дону)

Пишет афоризмы с 2013 года, публиковалась в Литературной газете, журнале «Таллин», альманахах МКА 2014 и 2015 годов. Член Московского клуба афористики.

• Вспылил – пропылесось.

• Мудрость рождается без анестезии.

• Работу либо имеют, либо ей отдаются.

• Чем больше клеймят, тем меньше видна проба.

• Выживают – как могут, а живут – как хотят.

• Педагогика начинается там, где не хватает любви.

• Где деньги в рост, там бесы в пляс.

• У эрзаца свои представления о подлинности.

• Если жизнь гладит против шерсти, развернись в другую сторону.

Театр светящихся картин INNER LIGHT

Юрмала, Майори, ул. Омнибуса, 19

Творческий союз: Марк Розовский и Виталий Ермолаев

Международная ассоциация писателей и публицистов (МАПП) тепло поздравляет художника Виталия Ермолаева с театральной премьерой! Творческое общение мастера с известным режиссером Марком Розовским принесло свои плоды: в Московском государственном театре «У Никитских ворот» светящимися картинами Виталия Ермолаева впервые оформлен спектакль «Человек-волк». Также в театре открылась персональная выставка этого удивительного художника. Виталий Ермолаев – член Союза католических художников Италии, член Союза архитекторов Латвии, член МАПП, основатель Театра светящихся картин «InnerLight». Выставка продолжила серию европейских турне 2008–2016 годов, особое место среди которых занимает выставка из 45 картин в галерее Ватикана «La Pigna». Марк Розовский – сценарист, режиссер, актер, композитор, основатель и главный режиссер театра «У Никитских ворот», Заслуженный деятель искусств России, Народный артист России, член МАПП. Подробное интервью с Марком Розовским можно прочесть в прошлом номере журнала «Земное время».

Фрагменты оформления спектакля

Примечания

1

литания – молитва

(обратно)

2

Случай с профилем Анны изложен в воспоминаниях Козловской Г. Л. «Мангалочий дворик…»

(обратно)

3

Строка А. Ахматовой к мужу Н. Гумилеву:

«Только, ставши лебедем надменным, Изменился серый лебеденок». (обратно)

4

В то трудное время, когда не было лекарств, в народе для лечения использовали снадобье от знахарей, приготовленное с использованием медного купороса.

(обратно)

5

Пока живу, надеюсь.

(обратно)

6

pas (фр.) – па.

(обратно)

Оглавление

МАПП: ТВОРЧЕСТВО и РАЗВИТИЕ

Гость номера

  Эммануил ВИТОРГАН

    Cамое важное – это общение

  Михаил Казиник

    КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ШКОЛА

      Почему Чехов не разговаривал со Станиславским?

      Маша и медведь

      Три сестры в ожидании Годо

      Чайковский просто не верил в любовь

      О преступление века: зачем сегодня принижают принижает гениев?

  Раймонд Паулс

    Я такой, какой я есть…

  Рустем Галич

    Любите поэзию!

Публицистика

  Юрий Москаленко (МАПП / Россия / Калининград)

    ИСТОРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

      Кто из братьев Гримм был «литературным негром»?

        Болезненный Вилли

        Добрая фея из сказки

        «Ледокол» Якоб

        Удачная женитьба

        Один трудоголик, другой алкоголик?

      Какую жизнь прожил король Карл XII?

        Энергичный «мажор», ломающий медведей

        Понюх русского табачка

        Ура, мы ломим?

        Выкурили огнем

        А был ли мальчик?

  Владимир Вахрамеев (МАПП / Россия / Калининград)

    ЖИЗНЬ ЧЕРЕЗ ОБЩЕНИЕ К ПОЗНАНИЮ Главы из трилогии «Опаленные ложью»

  Татьяна Лаптева (МАПП / Россия / Псков)

    «Заря, заряна, заряница…» Отблески Серебряного века в поэзии Игоря Григорьева

  Илона Яхимович (Латвия / Рига)

    Тайна жизни и смерти Игоря Васильева

      Гениальность с детства

      Мистика рода

      От Клиберна до Коненкова

      Загадка творчества

      Cтрана, где сбываются мечты

      Время надежд и разочарований

      Загадочный уход

Проза

  Олег Михалевич (МАПП / Латвия / Рига)

    ХОЛОСТОЙ ВЫСТРЕЛ

  Тамара Гаврилова (МАПП / Латвия / Рига)

    Деревня

    Золотце

    Пеликан

    Бабье лето

  Анна ТУРАНОСОВА-АБРАС (МАПП / Литва / Висагинас)

    О ВЕСНЕ В МОЕЙ ЖИЗНИ (монолог алкоголички)

Поэзия

  Алекси Врубель (Великобритания / Лондон)

    ВСТРЕЧА С ОДИССЕЕМ

    НЕ ХВАТАЕТ

    ВЕСНА

    МОЕМУ БЛАГОДЕТЕЛЮ

    ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СУДЬБЫ

    АХ, ЖИЗНЬ…

    СТИШОК ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

    ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОЕ

  Мина Каргезова (МАПП / Болгария / Хасково)

    В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ

    ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ

    ПУТЬ

    ОПТИМИСТИЧЕСКОЕ

  Ева Ахтаева (МАПП / Литва / Вильнюс)

    «ЗЛАТОУСТОЙ АННЕ…»

    К ВЕНЕЦИИ

    ГОРДЫЙ ПРОФИЛЬ ПАТРИЦИАНСКИЙ[2]

    ПРОЖИВАЮ ЖИЗНИ

    МУЗЕ ПЛАЧА

    УПОИТЕЛЬНА МУЗЫКА ТАЙНЫ

    «В СИНЕВАТОМ ПАРИЖ ТУМАНЕ…»

  Евгения Ошуркова (МАПП / Латвия / Рига)

  ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

  Николай Гуданец (МАПП / Латвия / Рига)

    НЕСУЩИЙ ЗЕРКАЛО

    ЗАЖЕГШИЙ СПИЧКУ

    ПОСЛАНИЕ К СВОЕМУ ВЕКУ

    ВОЛХВЫ

    ДЕРЕВЬЯ

  Эляна Суодене (МАПП / Литва / Каунас)

    РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

    НАВЕЧЕРИЕ БОГОЯВЛЕНИЯ

    НЕДЕЛЯ О БЛУДНОМ СЫНЕ. СОБОР НОВОМУЧЕННИКОВ И ИСПОВЕДНИКОВ РОССИЙСКИХ

  Роман Новарро (Латвия / Рига)

    Sincerio

    Паруса

    Городу-пеклу посвящается

    Празднество

    Сегодня вечером не жди…

  Ирена Панченко (МАПП / Россия / Псков)

    Поспеши, надежда

    Встретимся вновь

    Наш крестный путь

    Наш край

    Распахну пошире сердце

    Любите матерей

    Осень тоже красива

  Эльмира Ашурбекова (МАПП / Россия / Дербент)

    МАСТЕР

    СЛАБОСТЬ ИЛИ СИЛА?

    В ТО ВРЕМЯ

    ВЕРНУСЬ

  Владимир Трофимов (МАПП / Литва / Клайпеда)

    ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАСТУХАМ ПЕГАСА

    АСТРЕЯ

    ЗВЕЗДЫ В ЗЕНИТЕ

    МАЛИНА

  Татьяна Рыжова (МАПП / Россия / Псков)

    Волшебная ночь

    Любви несбывшейся закат

    Август

    Не любит слава суеты…

  Сергей Лавров (МАПП / Литва / Вильнюс)

    ПЕСНЯ ДЕТСТВА

    ЧУВСТВО РОДИНЫ

    У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ

    В ПЕТЕРБУРГЕ

    КОЛОКОЛА НА РУСИ

    РУССКАЯ БАНЯ

    В ПСКОВСКОМ КРЕМЛЕ

  Стелла Маслакова (Украина / Енакиево)

    Обещание

    Письмо под диктовку

    Сказка

    Сквозняки

    Зачем?

    Я все ж иду

  Александр Себежанин (МАПП / Россия / Псков)

  Milasa (Дания / Копенгаген)

    Не глядите

    Молитва

    Вечное

  Олеся Соловьева (МАПП / Россия / Псков)

    Мост

    Про счастье

    Император и тень

  Deacon (Латвия / Рига)

    Сумка

    Когда ты встречаешь ангела…

    Не мне ли ты говорил…

    О птицах

  Игорь Плохов (МАПП / Россия / Псков)

  Елена Шеремет (МАПП / Литва / Вильнюс)

    ОГОЛЕННЫЙ НЕРВ

    ЗАЩИЩАЯ НАТАЛИ

    БЕЗ НЕЕ

    БАБЬЕ ЛЕТО

    МУЗЫКА

    ВЕРА

    МОРЮ

  Александр Якимов (МАПП / Латвия / Резекне)

    Весеннее

  Анатолий Александров (МАПП / Россия / Псков)

    ПСКОВСКАЯ ОКОЛИЦА

    СТАРЫЙ СВЯТОГОР

    КОРОЛЬ РИЧАРД

    ТИХИЙ ДОН

    БЕЛЫЙ ОТРЯД

  Самоилас Лорманас (МАПП / Литва / Вильнюс)

    Восход

    Минор

    Иллюзии

    Свеча

  Наталия Рубцова (МАПП / Литва / Вильнюс)

    Почти метаморфозы

    Опять каштаны… без тебя

    Манит осени желтый пейзаж

    GO EAST…

  Александр Петрушкин (Россия / Кыштым)

    АНЕСТЕЗИЯ

    ФОРТОЧКА

    КРОЛИК

Юмор

  АФОРИЗМЫ

Театр светящихся картин INNER LIGHT Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg