«Эжени де Франваль»

Эжени де Франваль (fb2) - Эжени де Франваль (пер. Елена Вячеславовна Морозова) 706K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маркиз де Сад

Маркиз де Сад Донасьен-Альфонс-Франсуа Эжени де Франваль

Маркиз де Сад и его книги

Определения «безнравственно», «отвратительно», «ужасно» обычно сопровождают высказывания о творчестве французского писателя второй половины XVIII века маркиза де Сада. Созданная им разрушительная теория, согласно которой личности дозволяется во всем следовать своим самым низменным инстинктам, получать наслаждение от страданий других людей, убивать ради собственного удовольствия, стала называться «садизмом». Сочинения маркиза были вынесены за рамки большой литературы, а имя его предано забвению. В 1834 году в «Revue de Paris» впервые после смерти писателя были опубликованы о нем такие строки: «Это имя известно всем, но никто не осмеливается произнести его, рука дрожит, выводя его на бумаге, а звук его отдается в ушах мрачным ударом колокола».

Неодобрительные, мягко говоря, характеристики, даваемые де Саду и большинству его романов, небезосновательны. Однако сводить его творчество только к описаниям эротических извращений было бы неправильно, равно как и из случаев неблаговидного поведения писателя делать вывод о его личности в целом. Де Сад — сын своего бурного времени, очевидец и участник Великой французской революции, свидетель противоречивых послереволюционных событий, человек, проведший в заточении почти половину своей жизни. Его творчество во многом отражает кризис, постигший человечество на одном из поворотных этапов его истории, причем формы этого отражения созданы мрачной фантазией писателя, а концепция и тематика неотделимы от современных ему литературных и философско-политических воззрений.

Начавшийся в 80-х годах прошлого столетия процесс реабилитации писателя де Сада продолжается вплоть до наших дней и еще далек от своего завершения. Героев де Сада, живущих в поисках удовольствий, которые они находят в насилии и сексуальных извращениях, иногда отождествляют с личностью самого автора. Разумеется, жизнь «божественного маркиза», полная любовных приключений, отнюдь не являлась образцом добродетели, но и не была редким для своего времени явлением. Для сравнения можно вспомнить громкие процессы о нарушении норм нравственности и морали земляком де Сада, знаменитым оратором революции Мирабо.

Изощренный эротизм был в моде среди определенных кругов дворянского общества. Французские аристократы нередко развлекались фривольными картинами любви. Осуждая их эротические пристрастия, философы-просветители сами поддавались всеобщему увлечению. Пример тому — фривольный роман Дени Дидро «Нескромные сокровища», имеющий мало общего с возвышенными идеалами Просвещения. Философия гедонизма, исповедовавшаяся французской аристократией и превращавшая ее жизнь в сплошную погоню за мимолетными галантными наслаждениями, опосредованно отражала кризис феодального строя, рухнувшего и погребенного под обломками Бастилии 14 июля 1789 года.

Революционный взрыв был порожден не только всеобщим возмущением чересчур вызывающим поведением утопавших в роскоши всемогущих аристократов, не только стремлением буржуазии к уничтожению сословных привилегий, но и огромной работой просветителей, поставивших своей задачей обновление существующих порядков. Многие писатели-просветители стали властителями дум именно потому, что выступали как глашатаи смелых общественных идей. Блестящая плеяда философов, среди которых Монтескье, Вольтер, Дидро, д'Аламбер, Руссо, создала теоретические основы для построения нового, приходящего на смену феодализму общества. Материалистические воззрения Вольтера, эгалитаристские теории Руссо нашли свое отражение в революционной практике якобинцев и их вождя Робеспьера. Именно в этой богатой идеями и событиями обстановке были созданы программные сочинения де Сада. И именно в это время в общественном мнении начал формироваться мрачный облик личности писателя.

В 1989 году во всем мире отмечался 200-летний юбилей Великой французской революции, события, оказавшего огромное влияние не только на историю Франции, но и на развитие мирового сообщества в целом. Юбилейные торжества стали новым стимулом в исследованиях жизни и творчества маркиза де Сада, в стремлении осмыслить феномен Сада в контексте революции, разрушившей обветшалое здание французской монархии и провозгласившей Республику «единую и неделимую». Для защиты идей Свободы, Равенства и Братства республиканское правительство предприняло ряд чрезвычайных мер, приведших в результате к развязыванию в стране политики Террора: благородные устремления якобинцев обернулись кровавой трагедией. В результате переворота 9 термидора (27 июля 1794 года) Террор был отменен, однако лишь после того, как все якобинские вожди и их многочисленные сторонники сложили свои головы на гильотине.

Революционная трагедия не могла пройти бесследно для переживших ее участников. Де Сад был одним из немногих писателей, принимавших непосредственное участие в деятельности революционных институтов, наблюдал революционные механизмы изнутри. Ряд современных исследователей творчества де Сада считают, что в его сочинениях в мрачной гротескной форме нашли свое фантасмагорическое преломление кровавый период Террора и исповедуемая якобинцами теория всеобщего равенства. Противоречивые мнения о произведениях маркиза свидетельствуют о том, что творчество этого писателя еще не изучено в полной мере.

Донасьен-Альфонс-Франсуа маркиз де Сад родился 2 июня 1740 года в Париже. Его отец, Жан-Батист-Франсуа, принадлежал к старинному провансальскому дворянскому роду. Среди предков маркиза с отцовской стороны — Юг де Сад, ставший в 1327 году мужем Лауры ди Нови, чье имя обессмертил великий Петрарка. По линии матери, Мари-Элеоноры, урожденной де Майе де Карман, он был в родстве с младшей ветвью королевского дома Бурбонов. В романе «Алина и Валькур», герой которого наделен некоторыми автобиографическими чертами, де Сад набрасывает своего рода автопортрет: «Связанный материнскими узами со всем, что есть великого в королевстве, получив от отца все то изысканное, что может дать провинция Лангедок, увидев свет в Париже среди роскоши и изобилия, я, едва обретя способность размышлять, пришел к выводу, что природа и фортуна объединились лишь для того, чтобы осыпать меня своими дарами».

До четырех лет будущий писатель воспитывался в Париже вместе с малолетним принцем Луи-Жозефом де Бурбон, затем был отправлен в замок Соман и отдан на воспитание своему дяде, аббату д'Эбрей. Аббат принадлежал к просвещенным кругам общества, состоял в переписке с Вольтером, составил «Жизнеописание Франческо Петрарки». С 1750 по 1754 год де Сад обучался у иезуитов в коллеже Людовика Великого, по выходе из которого был отдан в офицерскую школу. В 17 лет молодой кавалерийский офицер принимал участие в последних сражениях Семилетней войны, а в 1763 году в чине капитана вышел в отставку и женился на дочери председателя налоговой палаты Парижа Рене-Пелажи де Монтрей. Брак этот был заключен на основе взаимовыгодных расчетов родителей обоих семейств. Сам де Сад не любил жену, ему гораздо больше нравилась ее младшая сестра, Луиза. Будучи живее и способнее старшей сестры, она, возможно, сумела бы понять противоречивый характер маркиза.

Впрочем, роман их был лишь отсрочен на несколько лет: в 1772 году де Сад уехал в Италию вместе с Луизой.

Не найдя счастья в браке, Сад начал вести беспорядочную жизнь и через полгода в первый раз попал в тюрьму по обвинению в богохульстве. Рождение в 1764 году первенца не вернуло маркиза в лоно семьи, он продолжал свою свободную и бурную жизнь либертена. Либертенами де Сад именовал главных героев своих жестоких эротических романов, которых по-другому можно назвать просвещенными распутниками. С именем де Сада связывали различные скандалы, оскорбляющие общественную нравственность и мораль. Так, например, известно, что в 1768 году на Пасху Сад заманил в свой маленький домик в Аркейе девицу по имени Роз Келлер и зверски избил ее. Девице удалось сбежать, она подала на маркиза в суд. По указу короля де Сада заключили в замок Сомюр, а затем перевели в крепость Пьер-Энсиз в Лионе. Дело Роз Келлер, точные обстоятельства которого теперь уже, вероятно, выяснить не удастся, явилось первым камнем, заложившим основу зловещей репутации маркиза.

Через полгода Сад вышел на свободу, но путь в Париж для него был закрыт. Ему предписали жить в своем замке Ла Кост на Юге Франции. Сад сделал попытку вернуться в армию, однако служба его не устроила, и он продал свой офицерский патент.

В 1772 году против маркиза было возбуждено новое уголовное дело: он и его лакей обвинялись в том, что в одном из веселых домов Марселя принуждали девиц к совершению богохульных развратных действий, а затем опаивали их наркотическими снадобьями, что якобы привело к смерти нескольких из них.

Доказательств у обвинения было еще меньше, чем в деле Роз Келлер, не было и жертв отравления, однако парламент города Экса заочно приговорил маркиза и его слугу к смертной казни. Небезынтересно отметить, что свидетелем со стороны обвинения на этом процессе выступал Ретиф де ла Бретон, ставший к этому времени автором нескольких получивших известность романов, будущий знаменитый писатель, летописец революционного Парижа и автор «Анти-Жюстины», романа столь же фривольного, как и программные сочинения маркиза. Оба писателя крайне отрицательно отзывались о сочинениях друг друга.

Спасаясь от судебного преследования, де Сад вместе с сестрой жены бежал в Италию, чем навлек на себя неумолимую ярость тещи, мадам де Монтрей. Обвинив зятя в измене и инцесте, она добилась у короля Сардинии разрешения на его арест. Маркиз был арестован и помещен в замок Мьолан, неподалеку от Шамбери. По его собственным словам, именно здесь началась для него жизнь «профессионального» узника. Через год он бежал из крепости и скрылся в своем замке Ла Кост, где в течение пяти лет продолжал вести весьма бурную жизнь.

Возникавшие периодически скандалы удавалось замять. Де Сад совершил путешествие в Рим, Флоренцию, Неаполь, где собирал предметы искусства. Несмотря на запрет, он часто приезжал в Париж. В одном из писем этого периода де Сад сам именовал себя либертеном и решительно отвергал определения «преступник» и «убийца». Однако обвинение в убийстве продолжало висеть над ним. Когда же наконец оно было снято, де Сад снова попал в тюрьму, на этот раз на основании «lettre de cachet», королевского указа о заключении в тюрьму без суда и следствия, полученного мадам де Монтрей. 14 января 1779 года, когда маркиз в очередной раз приехал в Париж, он был арестован и отправлен в Венсенский замок. В 1784 году его перевели в Бастилию, в камеру на втором этаже башни Свободы, где условия жизни узников были значительно хуже, чем в Венсенской крепости. Когда однажды де Саду было неожиданно отказано в прогулке, он с помощью железной трубы с воронкой на конце стал кричать из окна, что здесь, в тюрьме, «убивают узников», и, возможно, внес этим свою лепту в скорое разрушение крепости. На следующий день скандального узника по просьбе коменданта перевели в Шарантон, служивший в то время одновременно и тюрьмой, и приютом для умалишенных.

В Бастилии заключенный много читал, там же появились его первые литературные произведения: страстный антиклерикальный «Диалог между священником и умирающим» (1782), программное сочинение «120 дней Содома» (1785), где изложены главные постулаты садистской философии, роман в письмах «Алина и Валькур» (1786–1788), единодушно называемый в одном ряду с такими выдающимися произведениями эпохи, как «Жак-фаталист» Дидро и «Опасные связи» Шодерло де Лакло. Интересно, что роман Лакло вместе с собранием сочинений Вольтера был в списках книг, доставленных узнику в бастильскую камеру.

В 1787 году Сад написал поэму «Истина», посвятив ее философу-материалисту и атеисту Ламетри, а через год была начата повесть «Эжени де Франваль». Здесь же, в Бастилии, всего за две недели родилось еще одно знаменитое сочинение — «Жюстина, или Несчастная судьба добродетели» (1787). По замыслу автора оно должно было войти в состав предполагаемого сборника «Новеллы и фаблио XVIII века». Однако судьба «Жюстины» сложилась иначе. Увидев свет в 1791 году во второй редакции, отличающейся от первой только увеличением числа эпизодов, повествующих о несчастьях добродетельной Жюстины, в 1797 году роман, еще более увеличившийся в объеме — от 150 до 800 страниц — вышел уже под названием «Новая Жюстина, или Несчастная судьба добродетели». Его сопровождало своего рода дополнение — история Жюльетты, сестры Жюстины. Жизнеописание Жюльетты, как следует из его названия «Жюльетта, или Преуспеяния порока», — это вывернутый наизнанку рассказ о Жюстине: испытания, приносившие Жюстине лишь духовные и телесные страдания, стали для Жюльетты источником удовольствий и благополучия.

Первоначальный замысел «Новелл и фаблио XVIII века» также не был осуществлен. Короткие повествования, созданные писателем в разное время, были объединены в два сборника. Первым была книга из одиннадцати исторических и трагических новелл под названием «Преступления любви, или Безумства страстей» (1800) с предваряющей их статьей автора «Размышления о романах». Сборник под названием «Короткие истории, сказки и фаблио», объединивший в основном забавные истории, был издан лишь в 1926 году. Известно также, что в 1803–1804 годах де Сад собирался объединить два десятка трагических и веселых рассказов из этих сборников под названием «Французский Боккаччо», указывающим на следование автором вполне определенной литературной традиции. Но это произошло только в конце XX века: настоящее издание, представляя новеллы из обоих сборников, частично воплощает авторский замысел.

В апреле 1790 года, после принятия декрета об отмене «lettre de cachet», де Сад был освобожден. К этому времени его жена юридически оформила их разрыв, и де Сад остался практически без средств к существованию. Имя его по злосчастной оплошности было занесено в список эмигрантов, что лишило его возможности воспользоваться оставшейся ему частью имущества. Де Сад устроился суфлером в версальском театре, где получал два су в день, которых едва хватало на хлеб. В это время он познакомился с Констанс Кене, ставшей ему верной спутницей до конца жизни.

Маркиз постепенно возвращался к литературному труду, стремясь восстановить потерянную во время перевода из Бастилии в Шарантон рукопись «120 дней Содома», представлявшую собой рулон бумаги длиной 20 метров. Заново изложить содержание утраченного романа Сад попытался в «Жюльетте, или Преуспеяниях порока», что привело к значительному увеличению объема сочинения.

Но свиток с рукописью романа все же сохранился, и в 1900 году он был обнаружен немецким психиатром и сексопатологом Евгением Дюреном, который вскоре и опубликовал его, сопроводив собственным комментарием медицинского характера. Однако подлинно научное издание романа, подготовленное известным французским исследователем творчества де Сада — Морисом Эном, вышло только в начале 30-х годов.

На свободе гражданин Сад принял активное участие в революционных событиях. «Я обожаю короля, но ненавижу злоупотребления старого порядка», — писал маркиз де Сад. Не будучи в первых рядах творцов Революции, он тем не менее более года занимал значимые общественные посты и обращался к нации от имени народа. В 1792 году он нес службу в рядах национальной гвардии, участвовал в деятельности парижской секции Пик, лично занимался состоянием парижских больниц, добиваясь, чтобы у каждого больного была отдельная больничная койка. Составленное им «Размышление о способе принятия законов» было признано полезным и оригинальным, напечатано и разослано по всем секциям Парижа.

В 1793 году де Сад был избран председателем секции Пик. Поклявшись отомстить семейству де Монтрей, он тем не менее отказался внести эту фамилию в проскрипционные списки, спасая тем самым ее членов от преследований и, возможно, даже от гильотины. В сентябре того же года де Сад произнес пламенную речь, посвященную памяти народных мучеников Марата и Лепелетье. Выдержанная в духе революционной риторики, она призывала обрушить самые Суровые кары на головы убийц, предательски вонзающих нож в спину защитников народа. По постановлению секции речь была напечатана и разослана по всем департаментам и армиям революционной Франции, направлена в правительство — Национальный Конвент. В соответствии с духом времени де Сад внес предложение о переименовании парижских улиц. Так, улица Сент-Оноре должна была стать улицей Конвента, улица Нев-де-Матюрен — улицей Катона, улица Сен-Никола — улицей Свободного Человека.

За три недели до нового ареста де Сад, возглавлявший депутацию своей секции, зачитывает в Конвенте «Петицию», в которой предлагается введение нового культа — культа Добродетелей, в честь которых следует «распевать гимны и воскурять благовония на алтарях». Насмешки над добродетелью, отрицание религии, существования Бога или какой-либо иной сверхъестественной организующей силы были отличительной чертой мировоззрения де Сада, поэтому подобный демарш воспринят многими исследователями его творчества как очередное свидетельство склонности писателя к черному юмору, примеров которого так много в его романах. Однако подобная гипотеза вызывает сомнения, ибо после принятия 17 сентября 1793 года «закона о подозрительных», направленного в первую очередь против бывших дворян, эмигрантов и их семей, де Сад, все еще числившийся в эмигрантских списках, не мог чувствовать себя полностью в безопасности и поэтому не стал бы только ради ехидной усмешки привлекать к себе пристальное внимание властей. Тем более что в обстановке начавшегося Террора де Сад проявил себя решительным противником смертной казни, считая, что государство не имеет права распоряжаться жизнью своих граждан. С подобными взглядами его участие в революционных судебных процессах, происходивших в секции, было весьма сомнительным.

В результате в декабре 1793 года де Сада арестовали по обвинению в модерантизме и поместили в тюрьму Мадлонет. Затем его переводили из одной парижской тюрьмы в другую, и к лету 1794 года он оказался узником монастыря Пикпюс, превращенного в место содержания государственных преступников. Среди прочих заключенных там в это время находился и известный писатель Шодерло де Лакло. Неподалеку от монастыря, возле заставы дю Трон, стояла гильотина, и тела казненных хоронили в монастырском саду. Позднее, через год после освобождения, де Сад так описывал свои впечатления от тюрем революции: «Мой арест именем народа, неумолимо нависшая надо мной тень гильотины причинили мне больше зла, чем все бастилии, вместе взятые».

Приговоренного к смерти, его должны были гильотинировать вместе с двумя десятками других узников 8 термидора (26 июля). Счастливый случай спас де Сада: в неразберихе, царившей в переполненных тюрьмах, его просто потеряли. После переворота 9 термидора действие распоряжений якобинского правительства было приостановлено, и в октябре 1794 года по ходатайству депутата Ровера де Сад был освобожден.

В 1795–1800 годах во Франции и Голландии вышли основные произведения де Сада: «Алина и Валькур, или Философический роман» (1795), «Философия в будуаре» (1795), «Новая Жюстина, или Несчастная судьба добродетели» и «Жюльетта, или Преуспеяния порока» (1797), «Преступления любви, или Безумства страстей» (1800). В этом же году де Сад издал свой новый роман — «Золоэ и два ее приспешника», в персонажах которого публика сразу узнала Наполеона Бонапарта, недавно провозглашенного Первым Консулом, его жену Жозефину и их окружение. Разразился скандал. Наполеон не простил писателю этого памфлета, и вскоре де Сад как автор «безнравственных и аморальных сочинений» был заключен в тюрьму Сен-Пелажи.

В 1803 году маркиз был признан душевнобольным и переведен в психиатрическую клинику в парижском пригороде Шарантон. Там де Сад провел все оставшиеся годы жизни и умер 2 декабря 1814 года, в возрасте 75 лет. В своем завещании он просил не подвергать тело вскрытию и похоронить его в Мальмезоне, в принадлежавшем ему ранее имении. Исполнено было только первое пожелание писателя, местом же упокоения стало кладбище в Шарантоне. По просьбе родственников могила де Сада осталась безымянной.

За годы, проведенные в Шарантоне, писателем был создан ряд исторических произведений, опубликованных в основном уже после его смерти: роман «Маркиза де Ганж», полностью использующий арсенал готического романа; сентиментальная история под названием «Аделаида Брауншвейгская», отличающаяся глубиной проработки исторического материала; роман «Изабелла Баварская, королева Франции». Там же, при покровительстве директора клиники, маркиз имел возможность реализовать обуревавшую его с юношеских лет страсть к театру. На спектакли, поставленные де Садом и исполняемые пациентами клиники, съезжался весь парижский свет. Обширное драматическое наследие де Сада, состоящее из пьес, сочинявшихся автором на протяжении всей жизни, еще ждет своих исследователей и постановщиков.

Творчество маркиза де Сада находится в сложном соотношении со всем комплексом идей, настроений и художественных течений XVIII века. Эпоха Просвещения дала миру не только безграничную веру в мудрость разума, но и безмерный скептицизм, не только концепцию естественного, не испорченного обществом человека, но и философию «естественного права», в рамки которой свободно укладывалось право сильного помыкать слабым. Своим романом «Опасные связи» Шодерло де Лакло заложил традиции описания порока «без прикрас» с целью отвратить от него читателя. У де Сада показ извращенного эротизма, растления и преступлений становится своего рода художественным средством, способом познания действительности. Либертены, программные герои де Сада, живут в смоделированном автором мире, где убийство, каннибализм, смерть есть естественный переход материи из одного состояния в другое. Для природы же все состояния материи хороши и естественны, а то, что не материя, — ложь и иллюзия. Следовательно, и заповеди христианской морали, проповедуемые церковью, ложны; нарушая их, человек лишь следует законам природы. В этом мире, где нет ни Бога, ни веры в человека, автор присутствует лишь в качестве наблюдателя.

В новеллах (повестях) и коротких историях, представленных в настоящем сборнике, де Сад выступает прямым наследником традиций французской и европейской новеллистики. Нет сомнения, что при написании их он вспоминал не только о Боккаччо, чье имя даже хотел вынести в заглавие сборника, но и о Маргарите Наваррской и новеллистах прошлого, XVII века, когда короткие истории значительно потеснили толстый роман. Так, во Франции большим успехом пользовались любовные рассказы госпожи де Вильдье и исторические повести мадам де Лафайетт, чье творчество де Сад в «Размышлениях о романах» оценивает очень высоко.

Действие ряда повестей разворачивается на широком историческом фоне: в «Жюльетте и Ронэ» автор живописует положение Франции после мирного договора между французским королем Генрихом II и королем Испании Филиппом II, подписанного в 1559 году в Като-Камбрези; в «Лауренции и Антонио» описывает Флоренцию времен Карла V. Маркиз не обходит стороной и сказочные феерии — к ним относятся «Родриго, или Заколдованная башня», «Двойное испытание», где герой без колебаний нанимает целую армию актеров и строит роскошные декорации, дабы перенести возлюбленных своих в мир волшебных сказок и чудесных историй. Галантные празднества, описанные в этой новелле, напоминают пышные представления в Версале эпохи Людовика XIV, продолжавшиеся, хотя и с меньшим размахом, и во времена де Сада. Страсть маркиза к театру, сопровождавшая его на протяжении всей жизни, ярко проявляется здесь в описаниях поистине фантастических садов и хитроумных бутафорских трюков.

Многие персонажи де Сада вынуждены играть комедию или, напротив, трагедию, которой нередко заканчивается переодевание («Жена кастеляна де Лонжевиль», «Эрнестина»), или другое театральное действо, разыгранное перед взором героя («Эжени де Франваль»). Долгое сокрытие истины также приводит к плачевным результатам («Эмилия де Турвиль», «Флорвиль и Курваль»).

Повесть «Эжени де Франваль» занимает особое место среди новелл де Сада. Создаваемая одновременно со «120 днями Содома», она развивает многие идеи этого произведения. Герой ее, господин де Франваль, — либертен, и высшей формой любви для него является инцест. Со свойственным персонажам маркиза многословием Франваль теоретически обосновывает свою слепую страсть к собственной дочери и ненависть к жене, которую он успешно внушает дочери, прилежно внимающей поучениям распутного отца. Но трагическая страсть Франваля, как и жестокие удовольствия аристократов-либертенов из «120 дней», могут существовать лишь в замкнутом, отгороженном от внешнего мира пространстве. Вторжение извне разрушает выстроенную либертеном модель существования ради получения наслаждения, и преступные любовники гибнут.

«Преступления любви» — жестокие истории, но они жестоки прежде всего своими психологическими коллизиями, в них нет ни скабрезностей, ни описаний эротических оргий. Любовь становится в них всепоглощающей, разрушительной страстью, уничтожающей все на своем пути, сжигающей в своем пламени и самих любовников. В отличие от программных произведений автора, здесь мучения причиняются не телу, а душе, и искусство де Сада проявляется не в фантасмагорическом описании сцен насилия, но в создании поистине непереносимых, жестоких ситуаций для своих героев. При этом, разумеется, предполагается, что последние обладают чувством чести и стремлением к добродетели, то есть качествами, вызывающими наибольшее отвращение у либертенов. Так, например, в «Эрнестине» автор описывает не мучения гибнущего на эшафоте Германа, а страдания Эрнестины, которую заставляют смотреть на казнь возлюбленного, не смерть Эрнестины, а терзания ее отца, невольно убившего собственную дочь.

Современник готического романа, де Сад не чуждается романтических декораций, мрачных предзнаменований, нагнетания тревоги («Флорвиль и Курваль», «Дорси»). Наследник традиций смешных и поучительных средневековых фаблио, писатель выводит на сцену любвеобильных монахов и обманутых ими мужей («Муж-священник», «Долг платежом красен»).

Но какова бы ни была пружина интриги, раскручивающая действие новеллы, механика развития сюжета почти всегда одинакова: зло вступает в сговор против добродетели, последняя торжествует, хотя зачастую ценой собственной гибели, зло же свершается, хотя и терпит поражение. Однако, по словам самого писателя, породить отвращение к преступлению можно, лишь живописуя его, возбудить же жалость к добродетели можно, лишь описав все несчастия ее. Заметим, что именно за чрезмерное увлечение в описании пороков, превратившееся, по сути, в самоцель, книги де Сада были осуждены уже его современниками.

Страсть к заговорам, проявившуюся в повестях, некоторые исследователи творчества писателя объясняют комплексом узника, присущим де Саду. Действительно, проведя взаперти не одно десятилетие, он постоянно ощущал себя жертвой интриг, о чем свидетельствуют его письма, отправленные из Венсенского замка и из Бастилии. В глазах заключенного любая мелочь, любая деталь становится значимой, подозрительной, ибо он не может проверить, что имеет под собой основу, а что нет. Поэтому линейное развитие действия новелл обычно завершается логической развязкой, как в классической трагедии или детективном романе. Но если в хорошем детективе читатель зачастую попадает в ловушку вместе с его героями и с ними же идет к познанию истины, у де Сада читатель раньше догадывается или узнает о причинах происходящего и, в отличие от героя, для которого раскрытие истины всегда неожиданно, предполагает развязку.

Рассказы де Сада дидактичны, что, впрочем, характерно для многих сочинений эпохи. Вне зависимости от содержания, в них одним и тем же весьма выспренним слогом прославляется добродетель и отталкивающими красками расписывается порок, а на этом своеобразном монотонном фоне кипят бурные страсти, описанные эмоционально и выразительно. И в этой стройности, четкости построения сюжета, в сдержанности изображения страстей проявляется мастерство автора, крупного писателя XVIII века. Существует мнение, что де Сад неискренен в своих рассказах, что его прославление добродетели есть не более чем маска, за которой на время спряталось разнузданное воображение автора, посмеивающегося над теми, кто поверил в его возмущение пороком. Но как бы то ни было, знакомство с новеллистикой писателя, ранее неизвестной нашему читателю, представляется увлекательным и небезынтересным.

Е. Морозова

Маркиз де Сад Донасьен-Альфонс-Франсуа Преступления любви, или Безумства страстей

Эжени де Франваль Трагическая повесть

Подвигнуть человека к исправлению нравов, указав ему надлежащий путь, — единственная причина, побудившая нас рассказать эту историю. Пусть те, кто идет на любую недозволенность для удовлетворения своих вожделений, прочтя ее, поймут, сколь велика опасность, следующая за ними по пятам! И да убедятся они, что ни надлежащее воспитание, ни богатство, ни таланты, ни щедрости природы не в состоянии отвратить человека от порока, если они не подкреплены благонравием, добродетельным поведением, благоразумием и скромностью, и лишь сии последние добродетели способны подчеркнуть выгоды первых; об этих истинах мы и желаем напомнить. И да простят нас за отвратительные подробности ужасного преступления, о котором вынуждены мы поведать. Ибо разве возможно внушить отвращение к пороку, не обладая мужеством обнажить его гнусные язвы?

Редко случается так, чтобы человек одновременно был наделен всем, что требуемо для его благоденствия. Щедро одаренного природою обделяет фортуна. Судьба осыпает милостями пасынка природы. Очевидно, Небо само напоминает нам, что для каждого существа, даже самого утонченного, законы равновесия суть главные законы Вселенной, которым подчиняется все сущее, все живое, все произрастающее.

Франваль, проживая в Париже, городе, где он родился, обладал 400 тысячами ливров ренты. Кроме того, он был прекрасно сложен, наделен необычайно приятной внешностью и самыми разнообразными талантами. Но под привлекательной оболочкой скрывались всевозможные пороки, и, по несчастью, те, что, войдя в привычку, неминуемо приводят к преступлению. Разнузданное, не поддающееся описанию воображение было первейшим недостатком Франваля. Именно от этого еще никому не удалось избавиться, и чем слабее человек, тем более подвержен он его воздействию. Чем меньше у нас возможностей для осуществления замыслов своих, тем больше начинаний мы измысливаем. Чем менее мы действуем, тем более мы выдумываем. Каждый возраст несет с собой новые затеи, и наступающее пресыщение ведет лишь к новым, утонченным извращениям.

Как мы уже сказали, всеми достоинствами, столь свойственными юности, всеми украшающими ее талантами Франваль обладал в избытке. Однако, исполненный презрения к религиозным и моральным обязанностям, он не прислушивался к наставлениям учителей, и качества эти пропадали втуне.

В тот век, когда самые опасные книги попадали в руки детей столь же просто, как в руки их отцов и гувернеров, когда безрассудство возведено было в ранг философской системы, неверие почиталось за доблесть, а распущенность заменила игру ума, характер юного Франваля вызывал лишь легкую усмешку. Возможно, иногда его и бранили, но лишь затем, чтобы после осыпать похвалами. Отец Франваля, большой поклонник новомодных веяний, первый подтолкнул сына основательно задуматься над неподобающими для его возраста предметами. Он сам предоставлял сыну книги, способствовавшие скорейшему его развращению. Разумеется, что при этом никто из учителей не осмеливался проповедовать принципы, отличные от тех, что исповедовал хозяин дома, коему они были обязаны подчиняться.

Как бы то ни было, Франваль рано лишился родителей. А когда ему исполнилось девятнадцать лет, умер его старый дядюшка, завещав ему все свое состояние при условии, что племянник скоро женится.

Располагая, таким образом, изрядным состоянием, господин де Франваль легко мог выбрать себе невесту. Неоднократно представлялась ему возможность сделать выгодную партию, но он умолял дядю, пока тот еще был жив, найти ему девушку моложе его и не обремененную многочисленными родственниками.

Чтобы угодить племяннику, старик обратил внимание на проживавшую вдвоем с молодой еще матерью, владевшей 60 тысячами ливров ренты, некую мадемуазель де Фарней, дочь покойного банкира, имевшую всего пятнадцать лет от роду и самую миловидную внешность, которую только можно было найти тогда в Париже… один из тех девственных ликов, отмеченных печатью непорочности и целомудрия, чьи нежные черты исполнены хрупкой прелести… Ее роскошные волосы волнами ниспадали до пояса, огромные голубые глаза излучали кротость и смирение, стан был тонок, гибок и легок, нежная кожа благоухала свежестью розы.

Наделенная многими дарованиями, умом живым, однако же склонным к меланхолии, она была преисполнена той тихой грусти, что свидетельствует о пристрастии к чтению и уединению. Подобными качествами природа, кажется, награждает единственно те создания, коих сама же и обрекает на несчастья, и, словно желая сделать несчастья эти для них менее горестными, наделяет избранников своих трогательной способностью извлекать мрачное наслаждение из слез отчаяния, проливаемых ими под ударами жестокой судьбы, и ценить таковое счастье несоизмеримо выше любых суетных и праздных удовольствий.

Госпожа де Фарней тридцати двух лет от роду, наделенная, как и дочь ее, умом и привлекательностью, однако же была весьма строга и осторожна. Желая счастья своему единственному дитяти, она опросила весь Париж, стремясь узнать мнение общества об этом браке. А так как родственников у нее не было и получить совет она могла лишь от нескольких приятелей, которым, в сущности, было все равно, то ее быстро убедили, что молодой человек, прочимый ее дочери в мужья, несомненно, является наилучшей партией в Париже и она совершила бы непоправимую глупость, не воспользовавшись предоставившейся возможностью. Дело было сделано, и молодые люди, достаточно для того состоятельные, сразу же после свадьбы зажили собственным домом.

В сердце юного Франваля не было места ни легкомыслию, ни беспорядочности, ни опрометчивости, ни одному из тех мальчишеских пороков, что препятствуют превращению юноши в зрелого мужчину. Обладая твердой волей и стремлением к порядку, Франваль имел тем самым все необходимые качества для управления домом и с этой стороны наилучшим образом был подготовлен к семейному счастью. Его пороки были совершенно иного рода, не безумства юности, но изъяны, присущие зрелому возрасту: лицемерие, склонность к интригам… к коварным выпадам, к злоязычию, способность вводить людей в заблуждение, эгоизм, изворотливость, лукавство — все это скрывалось под маской любезности и достоинств, уже нами упомянутых, к тому же приправленных красноречием, гибкостью ума и необычайно привлекательной внешностью. Таков был портрет человека, чей оригинал мы стремимся описать.

Мадемуазель де Фарней, знакомая, согласно обычаю, до заключения брака со своим супругом едва ли более месяца, была ослеплена этим фальшивым блеском и с готовностью принесла себя ему в жертву. Ей не хватало дня, чтобы налюбоваться на Франваля, она боготворила его, и восхищение ее было столь велико, что нелепо было даже помыслить о превратностях судьбы, способных разрушить столь сладостное для нее супружество, ставшее, по ее собственным словам, единственным смыслом ее жизни.

Франваль же, будучи философом в отношениях с женщинами, как, впрочем, и во всем ином, был поразительно хладнокровен к своей очаровательной жене.

— Принадлежащая нам женщина, — говорил он, — является индивидом, чье подчинение нам закреплено обычаем. Необходимо, чтобы она была покорна, преданна… достаточно благоразумна, хотя я и не склонен разделять предрассудки о бесчестии, пятнающем нас в случае, если супруга вознамерится подражать нашим бесчинствам. Совершеннейше нельзя примириться лишь с тем, чтобы кто-либо вообразил, что похитил у нас права наши. Все же остальное в равной мере ни в чем не умаляет семейного счастья.

При муже, исповедующем подобные взгляды, нетрудно предсказать, что путь несчастной девушки, связанной с ним нерасторжимыми узами, не будет усыпан розами. Утонченная, чувствительная, безупречно воспитанная, окрыленная любовью, устремленная навстречу желаниям единственного в мире мужчины, занимающего все ее мысли, госпожа де Франваль в первые годы супружеской жизни не подозревала, что цепи, ее опутывающие, были цепями рабства. Отрадно было видеть, как она все внимание свое, все усердие направляет на то, чтобы в те короткие минуты, когда супруг снисходит до ее ласк, он нашел бы по крайней мере все то, что она почитала необходимым для счастия возлюбленного своего Франваля.

Лучшим из доказательств, что Франваль не всегда уклонялся от супружеского долга, являлось то, что уже в первый год замужества жена его, будучи шестнадцати с половиною лет от роду, произвела на свет дочь, еще прекраснее, чем она сама, которой отец с первых же дней дал имя Эжени. Эжени — одновременно мерзейшее и прекраснейшее творение природы.

Господин де Франваль, лишь только дитя появилось на свет, стал осуществлять в отношении его свой гнуснейший замысел, для чего тут же и разлучил его с матерью. До семи лет Эжени находилась под присмотром доверенных женщин Франваля, ограничивавших свои заботы наблюдением за положительным развитием характера девочки и обучением ее чтению, однако строго остерегавшихся внушать ей какие-либо принципы религии или морали, которым обычно обучают детей в этом возрасте.

Госпожа де Фарней и ее дочь, необычайно уязвленные подобным поведением, стали упрекать господина де Франваля. Тот же спокойно ответил, что желает видеть свою дочь счастливой и не намерен забивать ей голову пустыми домыслами, внушающими людям лишь страх и совершенно бесполезными. Девушка, чья единственная потребность состоит в умении нравиться, вполне может обойтись без сих призрачных постулатов, вздорность которых лишь омрачит безмятежную жизнь ее, не обогатив при этом ни ум ее, ни красоту. Подобное заключение в высшей степени не понравилось госпоже де Фарней, ибо, начав сторониться мирских утех, она все более погружалась в благочестивые помыслы.

Набожность — непременная слабость, охватывающая нас с приближением старости или по наступлении тяжкой болезни. В кипении страстей неумолимое грядущее обычно мало заботит нас, но когда грозное дыхание его становится ощутимым… когда конец неотвратим… когда все покинули нас, мы вновь обращаем свои помыслы к Богу, о котором нам рассказывали в детстве, и если, по утверждению философов, это заблуждение столь же ошибочно, как и все прочие, оно по меньшей мере не столь опасно.

Теща Франваля, не имея родственников, не уверенная в себе и, как мы уже сказали, сообразующая свои действия с советами, полученными от случайных знакомых… кои тут же исчезают, едва лишь мы пытаемся призвать их к ответу, поставленная перед необходимостью начать борьбу против собственного зятя, столь любезного, молодого, обладающего безупречной репутацией, после долгих размышлений решила, что для человека, который мог бы разорить ее дочь и приказать заточить ее внучку, довольно будет упреков, без применения открытых враждебных действий. Но так как соизмеряла она по себе, то все ее увещевания оказались напрасными, и она не осмеливалась их возобновить.

Франваль, уверенный в своем превосходстве, убедившись, что он внушает страх, отбросил всяческие стеснения и, довольствуясь поверхностным соблюдением приличий по отношению к обществу, устремился прямо к гнусной своей цели.

Когда Эжени исполнилось семь лет, Франваль привез ее к жене. Нежная мать, не видевшая дитя свое с самого его рождения, осыпала его бессчетными ласками, часами прижимая к груди, обливая слезами и покрывая поцелуями. Она допытывалась о наклонностях девочки, но Эжени могла лишь бегло читать, имела отменное здоровье и была прекрасна как ангел. Еще одним разочарованием для госпожи де Франваль стало полнейшее отсутствие у дочери ее основ религиозного воспитания.

— Но, сударь, — обратилась она к мужу, — позаботившись о земной жизни дочери нашей, разве не думаете вы о том, что для нее, как и для всех нас, жизнь эта есть лишь миг, за которым следует погружение в вечность, погибельное для нее, если вы лишите ее того, что позволит ей насладиться вечным покоем у ног Верховного Существа, коему она обязана своим сотворением.

— Если Эжени и невежественна в этом вопросе, — ответил Франваль, — потому что от нее тщательно скрывают ваши прописные истины, сударыня, она ни в коем случае не станет от этого несчастней. Ибо если ваши правила истинны, то Верховное Существо слишком справедливо, чтобы покарать ее за невежество, а если они ложны, то какая нужда говорить о них? Что же касается прочих забот о ее воспитании, то прошу вас предоставить их мне. С сегодняшнего дня я сам стану ее наставником и обещаю вам, что через несколько лет ваша дочь превзойдет всех детей равного с ней возраста.

Госпожа де Франваль попыталась было настаивать, употребив не только доводы разума, но и красноречие сердца, подкрепленное обильными слезами. Но Франваль, нимало не смягчившись, казалось, даже не заметил этого. Он приказал увести Эжени, заявив жене, что если она воспротивится тому воспитанию, что собирается он дать дочери, или же попытается внушить ей принципы, отличные от тех, каковые он пожелает ей привить, то она лишится удовольствия видеть дочь, ибо он отошлет Эжени в один из своих замков, где та останется навсегда. Госпожа де Франваль, привыкшая к повиновению, отступила. Она лишь молила супруга не разлучать ее с дорогим для нее существом и, заливаясь слезами, пообещала ни в чем не препятствовать воспитанию, уготованному дочери.

С этого дня мадемуазель де Франваль были отведены превосходные комнаты, расположенные рядом с комнатами ее отца, к ней приставили смышленую гувернантку вместе с помощницей, горничную и двух девочек ее возраста, предназначенных исключительно развлекать ее. К ней пригласили учителей письма, рисования, стихосложения, естественной истории, декламации, географии, астрономии, анатомии, греческого, английского, немецкого и итальянского языков, фехтования, танцев, верховой езды и музыки.

В любое время года Эжени ежедневно вставала в семь часов утра. Побегав по саду, она отправлялась на завтрак, состоящий из большого ломтя грубого ржаного хлеба. В восемь она возвращалась к себе, по пути заходя к отцу, который шутил с ней или наставлял в уловках, непременных для успеха в обществе. До девяти часов она готовилась к учению; затем приходил первый учитель. До двух часов она получала уроки пяти учителей.

Обедала она вместе с двумя своими подругами и первой гувернанткой. Обед состоял из овощей, рыбы, пирожных и фруктов, никогда не было ни мяса, ни супа, ни вина, ни ликеров, ни кофе.

С трех до четырех часов Эжени снова шла в сад, чтобы поиграть со своими маленькими подружками. Они играли с мячом, с воздушным шариком, в кегли, в волан, бегали наперегонки. Одевались они сообразно погоде, ничто не стесняло их движений. Их никогда не заключали в неуклюжие корсеты на китовом усе, равно вредные и для живота и для груди, ибо, препятствуя дыханию юного создания, они развивают болезнь легких.

С четырех до шести часов к мадемуазель де Франваль снова приходили учителя; а так как все учителя не могли явиться в один день, остальные приходили на следующий.

Три раза в неделю Эжени вместе с отцом посещала театры, где они сидели в маленьких отдельных ложах, специально абонированных на год.

В девять часов она возвращалась домой и ужинала. Ей подавали только овощи и фрукты. С десяти до одиннадцати часов четыре раза в неделю Эжени играла со своими служанками, читала романы и затем ложилась спать. Остальные три дня в неделю, когда Франваль ужинал дома, она проводила время в комнате отца, и время это было употреблено на то, что Франваль именовал своими уроками. Именно тогда он внушал дочери свои воззрения на мораль и религию. Он излагал ей взгляды различных людей на эти вопросы и тут же отмечал те, что были приемлемы для него самого.

Многократные проявления живости ума, обширных познаний, бойкого нрава и пробуждающихся страстей легко позволяли судить о том, сколь глубокое воздействие оказала избранная система воспитания на душу Эжени. Но так как гнусный умысел Франваля заключался не в том, чтобы укрепить разум, но в воспламенении чувства, то редкий урок оставлял ученицу равнодушной. И этот ужасный человек нашел чрезвычайно удачный способ понравиться собственной дочери. Весьма незаметно подчинив ее себе, он стал для нее незаменимым собеседником и участником всех ее забав.

Франваль столь стремительно предупреждал малейшие желания дочери, что Эжени даже в самом блистательном обществе не находила никого, кто был бы более ей приятен, нежели ее отец. И прежде чем он сам постиг эту истину, все нежные чувства дружбы и признательности, что зародились в юном сердце сего невинного и слабого существа, обратились исключительно на него, что неминуемо должно было привести к самой пылкой любви.

Для Эжени в мире не существовало никого, кроме Франваля, она видела только его. Все в ней восставало при одной лишь мысли, что кто-либо может разлучить ее с ним. Она не задумываясь принесла бы ему в дар не только честь свою, не только красоту, но, почитая все эти жертвы слишком легковесными, она ради предмета трогательного своего обожания, словно самую малость, готова была бы отдать всю кровь, саму жизнь свою, если бы нежный друг души ее того потребовал.

Иные чувства, однако, испытывала мадемуазель де Франваль к своей достойной уважения, но несчастной матери. Отец, неустанно повторяя дочери, что госпожа де Франваль, будучи женой его, требует от него столько услуг, что из-за них он часто лишен возможности выразить сердечную привязанность к своей дорогой Эжени, тем самым открыл способ, как неприметно взрастить в душе юной девушки ростки ненависти и ревности, заглушившие чувства почтения и нежности, кои должны были бы зародиться в ней по отношению к столь достойной матери.

— Друг мой, брат мой, — часто говорила Эжени Франвалю, ибо тот желал, чтобы дочь называла его именно так, — эта женщина, что ты называешь своей женой, эта тварь, что, по твоим словам, произвела меня на свет, слишком требовательна, потому что, желая постоянно иметь тебя подле себя, она лишает меня счастья каждодневно видеть тебя… Конечно, ты предпочитаешь ее общество обществу твоей Эжени. Но знай, что я ненавижу всякого, кто пытается похитить у меня твое сердце.

— Нежный друг мой, — отвечал Франваль, — никто в целом мире никогда не будет иметь на меня прав более, чем ты. Узы, существующие между этой женщиной и лучшим твоим другом, эта дань традициям и светским условностям, воспринимаются мною должным образом и не могут возобладать над нашей с тобой привязанностью… Ты моя избранница навеки, Эжени, ты всегда будешь ангелом и светочем дней моих, пристанищем души, побудителем существования моего.

— О! Сколь сладки слова твои! — отвечала Эжени. — Повторяй их почаще, друг мой… Если бы ты знал, как живительна для меня твоя нежность!

И, беря Франваля за руку, она прижимала ее к своей груди.

— Вот, слышишь, она здесь, я чувствую ее, — повторяла она.

— И твои милые ласки подтверждают слова твои, — отвечал Франваль, сжимая ее в объятиях. И так коварный изменник, не испытывая даже самых ничтожных угрызений совести, довершил соблазнение несчастной.

Тем временем Эжени пошел четырнадцатый год, возраст, по мнению Франваля, достаточный, чтобы начать пожинать плоды своего преступного замысла. Трепещи же, читатель!.. Так оно и случилось.

В тот день, когда Эжени сравнялось полных четырнадцать лет, в деревне, вдали от докучных родственников, приказав убрать дочь свою так, как некогда украшали девственниц, избранных служительницами храма Венеры, в одиннадцать часов утра Франваль ввел ее в роскошную гостиную, где затянутые тончайшим газом окна не пропускали яркого дневного света, а мебель утопала в цветах. Посредине возвышался трон, весь увитый розами. Франваль подвел к нему дочь.

— Эжени, — обратился он к дочери, усаживая ее на трон, — будь сегодня моей королевой и позволь мне, преклонив колена, служить тебе.

— Ты хочешь служить мне, брат мой, ты, кому я обязана всем на свете, ты, кто сотворил меня, наставил ум мой… Нет, это ты дай мне припасть к стопам твоим: там мое место, ибо только там живу я одной жизнью с тобой.

— О несравненная моя Эжени, — воскликнул Франваль, опускаясь подле нее на ложе из цветов, приспособленное для торжества его замысла, — если ты и вправду чем-то мне обязана, если чувства твои столь же искренни, как ты это утверждаешь, то знаешь ли ты средство, способное убедить меня в этом?

— Каково же оно, брат мой? Назови его скорей, чтобы я побыстрее смогла прибегнуть к нему.

— Твою красоту, Эжени, столь щедро отпущенную тебе природой, твои прелести, обладающие неизъяснимым очарованием, должна ты принести мне в жертву, и немедленно.

— О чем ты говоришь? Разве не ты господин всему этому? Разве твое творение больше не принадлежит тебе, и ты решил, что кто-то другой сможет им насладиться?

— Но тебе известны людские предрассудки.

— Ты никогда не скрывал их от меня.

— Однако я не хочу преступить через них без твоего согласия.

— А разве ты не презираешь их так же, как и я?

— Согласен, но я не хочу стать ни твоим тираном, ни твоим соблазнителем. Благодеяния, коих взыскую, желаю я получить единственно по любви. Ты знаешь свет, я не скрыл от тебя ни одного из его соблазнов. Прятать тебя от взоров мужчин, одному наслаждаться зрелищем твоей красоты было бы несправедливо с моей стороны. Если есть в этом мире тот единственный, кто тебе дороже меня, скорей открой его имя, и я отправлюсь за ним на край света, чтобы привести его в твои объятия. Поверь, ангел мой, твое счастье мне во сто крат дороже своего собственного: нежные ласки, даруемые тобою, я приму лишь тогда, когда они станут свидетельством твоей любви.

Итак, решай, Эжени. Сделай шаг сей и возложи невинность свою на жертвенный алтарь. Но сама выбери себе жреца, я же отказываюсь от наслаждений, даруемых этим званием, если дано оно мне будет не по велению души. И если ты предпочтешь другого, то, стремясь остаться достойным твоих чувств, я приведу к тебе того, кого ты полюбишь со всей страстью, заслужив тем твое снисхождение. Не сумев завоевать сердца Эжени, я останусь ее другом, так и не став ее возлюбленным.

— Ты для меня все, брат мой, все, — воскликнула Эжени, сгорая от любви и вожделения. — Кому, как не тебе, должна я подарить свою невинность, тебе единственному, тебе, кому я поклоняюсь, как божеству? Кто еще в этом мире более достоин тех эфемерных прелестей, которых ты жаждешь… и которые уже трепещут под обжигающими ласками рук твоих! Разве ты не видишь, как, охваченная всепожирающим пламенем, я так же, как и ты, стремлюсь к обещанным тобою наслаждениям? О, нежный брат мой, сердечный мой друг, владей же мною, владей, принеси в жертву свою Эжени: там, на алтаре, в твоих страстных объятиях она будет торжествовать вечно.

И распаленный Франваль, обставивший свое поведение с утонченностью, как известно, его натуре не свойственной, лишь для того, чтобы совратить несчастную жертву наиболее изощренным способом, тут же воспользовался доверчивостью дочери. Устранив все препятствия, отчасти в согласии с принципами, внушенными им этой постоянно алчущей новых впечатлений душе, отчасти благодаря тому коварству, с которым довершал он свое обольщение, он осуществил развратный замысел свой и безнаказанно стал похитителем девственности у той, кого само природное звание его обязывало защищать.

Много дней пребывали они в опьянении друг другом. Эжени, созревшая для любовных утех, побуждаемая всей системой воспитания, предавалась им с неутомимым пылом. Франваль обучил ее всем таинствам любовных игр. Чем ухищреннее становились его уроки, тем крепче он приковывал к себе свою жертву. Она словно отверзала все тело свое навстречу любовнику, обвиняла его в недостаточной извращенности воображения. Ей казалось, что он что-то от нее скрывает. Она сокрушалась о летах своих и невежестве, лишавших ее, как она думала, должной соблазнительности. И, желая получить соответствующее воспитание, она заботилась только о том, чтобы ни одно из средств, распаляющих страсть ее любовника, не осталось ей неизвестным.

Любовники вернулись в Париж, но преступные утехи, коими упивался этот извращенный человек, столь всемерно услаждали и тело, и дух его, что непостоянство, проявляемое им обычно в любовных связях, на сей раз не смогло разорвать нечестивые узы. Он влюбился без памяти, и роковая страсть непременно должна была породить самое жестокое небрежение в обращении с женой…

О, несчастная жертва! Госпожа де Франваль, достигнув тридцати одного года, пребывала в самом расцвете своей необычайной красоты. Взор, постоянно печальный из-за снедавшей ее скорби, делал ее внешность еще более притягательной. В слезах, изнемогающая от тоски, с прекрасными волосами, небрежно разметавшимися по словно выточенным из алебастра плечам, с губами, прижатыми в любовном поцелуе к милому портрету неверного тирана-супруга, она походила на одну из прекрасных дев-плакальщиц кисти Микеланджело.

Но еще неведомо было ей, чем завершатся ее мучения. Воспитание Эжени, поддерживающее ее в полном неведении основных заповедей добродетели, о которых упоминалось лишь затем, чтобы вызвать у девушки отвращение; сомнения в том, что священное чувство долга, столь презираемое Франвалем, будет внушено им дочери; редкие часы, когда ей дозволялось видеть девушку; страх, что странная система воспитания дочери повлечет за собой рано или поздно многочисленные преступления; распутство Франваля, наконец, каждодневная его жестокость по отношению к ней… к ней, старавшейся предупредить малейшее его желание, к ней, не знавшей иных забот, кроме как понравиться ему, пробудить интерес к себе, — таковы до сего времени были причины ее горя. Каким же ужасом должна была преисполниться эта нежная и чувствительная душа, если бы ей довелось узнать обо всем!

Тем временем обучение Эжени продолжалось. Она сама выразила желание заниматься с учителями, пока ей не исполнится шестнадцать лет, и ее способности, обширные познания, изысканные манеры, совершенствующиеся день ото дня, — все это еще крепче привязывало к ней Франваля. Легко было догадаться, что он никогда никого так не любил, как Эжени.

На первый взгляд в жизни мадемуазель де Франваль ничего не изменилось, кроме часов, отведенных урокам отца. Эти уединенные беседы значительно участились и продолжались до глубокой ночи. Единственным человеком, посвященным в их отношения, была гувернантка Эжени, но она была ей безгранично преданна и на ее скромность можно было положиться.

Некоторые изменения также произошли в трапезах Эжени — теперь она обедала вместе с родителями. Такая перемена в знатном семействе Франваля тотчас же привлекла в дом множество поклонников, желавших видеть Эжени своей супругой. Ей было сделано множество предложений. Франваль между тем, уверенный в чувствах дочери и не сомневаясь в тщетности усилий новоявленных претендентов, не думал о том, что подобное обилие предложений, встреченных отказом, может привести к разоблачению их связи.

В одной из бесед с дочерью госпожа де Франваль, страстно жаждавшая этой милости, но удостаивавшаяся ее крайне редко, эта нежная мать сообщила Эжени, что господин де Коленс просит ее руки.

— Вы знакомы с этим человеком, дочь моя, — сказала госпожа де Франваль. — Он любит вас, он молод, любезен, его ожидает богатство, ему нужно лишь ваше согласие… только ваше согласие, дочь моя… Что мне ему ответить?

Удивленная, Эжени покраснела и сказала, что пока еще не склонна к замужеству, но надо поговорить об этом с отцом: его воля станет для нее законом.

Госпожа де Франваль, усмотрев в ответе простую нерешительность юной девушки, через несколько дней нашла наконец возможность переговорить с мужем. Она сообщила ему о намерениях семейства Коленса, а также о собственных планах молодого человека и пересказала ответ дочери.

Разумеется, Франвалю все было известно, однако он не решился напрямую выдать себя.

— Сударыня, — сурово обратился он к супруге, — я требую, чтобы вы оставили Эжени в покое. Старания, предпринимаемые мною для удаления вас от нее, ясно свидетельствуют о моем желании, чтобы все, что имеет отношение к Эжени, никоим образом вас не касалось. И я еще раз повторяю свой запрет… Надеюсь, вы о нем не забудете?

— Но что мне ответить молодому человеку?

— Вы скажете, что я признателен за оказанную мне честь, но дочь моя имеет врожденные недостатки, препятствующие заключению брачного союза.

— Но, сударь, эти недостатки вымышленные. Почему вы хотите, чтобы я приписала их ей и тем самым лишила вашу единственную дочь счастья, несомненно, ожидающего ее в браке?

— Сделали ли брачные узы счастливой вас, сударыня?

— Не все женщины совершают ошибки, подобные моим, соединив свою жизнь с вашей, — и с глубоким вздохом: — и не все мужья похожи на вас.

— Жены — лживые, ревнивые, капризные, жеманницы либо святоши… Мужья — коварные, неверные, злодеи либо деспоты… Вот вкратце основные качества человеческих индивидов, сударыня. Не надейтесь встретить исключение.

— Однако все вступают в брак.

— Да, глупцы или легковеры. Как сказал один философ, вступить в брак можно только при одном условии: когда ты либо не знаешь, что делаешь, либо не знаешь, что делать.

— Так пусть гибнет мир?

— Как ему будет угодно: истребить растение, приносящее лишь ядовитые плоды, никогда не поздно.

— Эжени вряд ли будет вам признательна за столь суровую заботу о ней.

— А вы считаете, что она находит этот брак привлекательным?

— Ваши желания для нее закон, так сказала она мне. — Прекрасно! Так вот, сударыня, я приказываю вам отныне выбросить из головы мысль о ее замужестве.

И господин де Франваль вышел, еще раз напомнив жене о своем строжайшем запрете возобновлять какие-либо переговоры о замужестве дочери.

Госпожа де Франваль не преминула сообщить матери о своей беседе с мужем, и госпожа де Фарней, более осведомленная и более тонко разбирающаяся в людских страстях, нежели ее очаровательная и печальная дочь, тут же заподозрила в этом отказе нечто противоестественное.

Эжени чрезвычайно редко виделась с бабушкой. Встречи их продолжались не более часу, всегда в присутствии Франваля. Госпожа де Фарней, желая уяснить для себя обстоятельства дела, вынуждена была, таким образом, специально просить зятя отпустить к ней внучку на целый день, под предлогом избавления последней от терзавшей ее мигрени. Франваль насмешливо ответил, что более всего на свете Эжени боится различных капель и микстур. Однако он согласен ненадолго привезти дочь к бабушке, но в тот же день она должна была вернуться домой, чтобы получить урок физики, изучаемой Эжени с необычайным прилежанием.

Отец с дочерью приехали к госпоже де Фарней, и та не сочла нужным скрыть от зятя своего удивления отказом выдать Эжени замуж.

— Надеюсь, я могу рассчитывать, что вы позволите вашей дочери откровенно рассказать мне о тех недостатках, кои, по вашему мнению, препятствуют ее бракосочетанию?

— Сударыня, мнимы ли эти недостатки или истинны, — ответил Франваль, изумленный решительностью тещи, — в любом случае бракосочетание дочери будет мне стоить весьма дорого, а я еще слишком молод, чтобы пойти на такие жертвы. Когда ей исполнится двадцать пять лет, она будет вольна в своих поступках. До той поры она может на меня не рассчитывать.

— А вы, Эжени, во всем ли вы согласны с отцом вашим? — спросила госпожа де Фарней.

— Почти во всем, сударыня, — с твердостью ответила мадемуазель де Франваль. — Господин мой позволяет мне выйти замуж в двадцать пять лет, я же заявляю и вам, и ему, что никогда не воспользуюсь подобным позволением… которое, при моем образе мыслей, способствовало бы лишь несчастью судьбы моей.

— Подобный образ мыслей не пристал вашему нежному возрасту, мадемуазель, — сказала госпожа де Фарней. — Во всем этом я усматриваю некое странное воздействие, и мне должно в этом разобраться.

— Желаю вам успеха, сударыня, — усмехнулся Франваль, уводя дочь. — Призовите на помощь ваших попов, чтобы разгадать эту загадку, а когда ваши совместные усилия откроют вам истину, вы, надеюсь, сообщите мне, был ли я прав или же ошибался, противясь замужеству Эжени.

Язвительное замечание о духовных наставниках тещи Франваля было направлено против одного почтенного священника, коего пора представить читателю, ибо скоро тому предстоит принять живейшее участие в событиях.

Речь шла о духовнике госпожи де Фарней и ее дочери, человеке столь добродетельном, что мало кого во Франции можно было бы сравнить с ним. Чистосердечный, щедрою рукой раздающий милостыню, преисполненный кротости и целомудрия, господин де Клервиль, не обладая ни одним из пороков, присущих его сословию, напротив, являл собою воплощение всех его достоинств. Радетель сирому, друг состоятельному, утешитель страждущему, благородный человек этот соединил в себе все достоинства, вызывающие у людей чувствительных восхищение и уважение.

Клервиль, выслушав рассказ госпожи де Фарней, здраво рассудил, что прежде чем принять чью-либо сторону, необходимо разобраться в причинах, по которым господин де Франваль противится замужеству дочери. И хотя госпожа де Фарней была уверена в существовании тайной любовной интриги, осмотрительный духовник отбросил эти подозрения как слишком оскорбительные для госпожи де Франваль и ее мужа и с негодованием удалился.

— Таковое преступление весьма прискорбно, сударыня, — говорил сей достойный человек. — Слишком ничтожны основания предполагать, что разумный индивид стал бы добровольно устранять преграды стыдливости и добродетели, и лишь с наивеличайшим отвращением могу я заставить себя обвинить кого-либо в подобном.

Оставим же не имеющие подтверждений подозрения в порочности. Зачастую они выдуманы нашим самолюбием и почти всегда являются плодом сомнений, тайно копошащихся в душе нашей. Мы спешим примириться со злом, лишь бы иметь право считать себя лучше, чем мы есть.

Не стоит ли, сударыня, как следует поразмыслив, смириться с тем, что тайный недостаток не станет никому известен, нежели с непростительной поспешностью начать воображать невообразимое и без достаточных на то оснований запятнать в наших глазах людей, не совершивших иных ошибок, кроме тех, что приписывает им наша гордыня? Не выиграем ли мы все при подобном подходе к делу? Разве предупреждение преступления не является во сто крат более важным, нежели стремление покарать преступника? Не говоря уж о том, что тем самым мы заставим преступника свернуть с его мрачной стези. Ибо, оставляя его блуждающим во мраке, разве мы не успокаиваем себя тем, что не видим его?

Скандал неизбежно вызовет огласку, начавшиеся разговоры пробудят нечестивые страсти тех, кто сам склонен к подобного рода проступкам. Ослепление, неотрывно сопровождающее преступление, манит преступника надеждой, что он будет более удачлив, нежели его разоблаченный предшественник. Случившееся послужит ему не уроком, но лишь дельным советом, и он предастся невиданным порокам, на что, по всей вероятности, никогда бы не отважился, не будь пагубного примера, ошибочно воспринятого за образец. Ибо понесенное наказание скорее тешит тщеславие, нежели изнуряет своею суровостью.

Таким образом, на первом совете было решено лишь доподлинно установить причины противления Франваля замужеству дочери и причины, побуждавшие Эжени разделять его образ мыслей. Было решено ничего не предпринимать, пока не ясна будет подоплека дела.

— Известно ли вам, Эжени, — обратился как-то вечером Франваль к дочери, — что нас хотят разлучить? Как вы считаете, дитя мое, удастся ли им сделать это?.. Смогут ли они расторгнуть сладостные наши узы?

— Никогда… никогда! Не бойся, о нежнейший друг мой, не бойся! Эти узы, столь тебя услаждающие, дороги мне так же, как и тебе. Ведь ты откровенно, ничего не скрывая, разъяснил мне, сколь оскорбительны они для наших нравов. Но, не боясь нарушить обычаи, кои, как известно, зависят от общества и посему не могут считаться священными, я сама пожелала этих уз. С чистым сердцем соткала я их, и не страшись, что я сама их разорву.

— Увы! Кто знает?.. Коленс моложе меня… У него есть все, чтобы понравиться тебе. Развей заблуждение, застилающее взор твой, Эжени. Возраст и рассудок скоро возьмут свое, укоры твои болью отзовутся в моем сердце, и я никогда не прощу себе, что сделал тебя несчастной!

— Нет, — твердо ответила Эжени, — нет, я люблю и буду любить только тебя. Я буду самой несчастной из женщин, если мне придется выбрать себе супруга… Как могу я, — страстно продолжала она, — соединить судьбу свою с человеком, не имеющим, как ты, двойного повода для любви ко мне, как смогу я постигнуть чувства его, его желания… И что, кроме презрения, ждет меня после того, как он забудет меня? Участь ханжи, святоши или девки? О нет, нет! Я навсегда останусь твоей возлюбленной, друг мой. Это желание во сто крат сильнее стремления играть в обществе ту или иную низкую роль…

Но в чем причина переполоха? — с досадою спросила Эжени. — Известна она тебе, друг мой? Кто ее вызвал?.. Твоя жена?.. Конечно же, это она… Ее неумолимая ревность… Да, угроза нашему счастью исходит от нее… Но я ее не осуждаю: все просто… все понятно… чтобы сохранить тебя, можно пойти на все. Чего бы только я ни сделала, если бы была на ее месте и у меня захотели бы похитить твою любовь!

Франваль, изумленный и взволнованный, покрывал дочь поцелуями. Та, поощряемая его преступными ласками, дала выход своему бессердечию и с непростительным бесстыдством осмелилась сказать отцу, что единственное средство отвлечь внимание матери от них двоих — подыскать ей любовника.

Подобная изобретательность порадовала Франваля. Однако несравнимо более жестокий, нежели дочь его, охваченный стремлением исподволь вселить в ее юное сердце неутолимую ненависть к жене своей, он ответил, что такая месть была бы слишком мягкой: имеется немало иных средств сделать несчастной женщину, докучающую собственному мужу.

В подобных разговорах прошло несколько недель. За это время Франваль и его дочь решились все же осуществить свой первый замысел, направленный на унижение добродетельной супруги, не без оснований полагая при этом, что, прежде чем перейти к средствам более низменным, следует все же прибегнуть к первому: подыскать любовника, который не только смог бы подсказать дальнейшие способы воздействия на несчастную женщину, но и в случае успеха заставил бы госпожу де Франваль не столь рьяно искать недостатки у других, ибо стало бы очевидным ее собственное несовершенство. Во исполнение этого замысла Франваль перебрал всех знакомых ему молодых людей и после долгих размышлений остановил свой выбор на Вальмоне, показавшемся ему подходящим для выполнения подобной услуги.

Вальмону было тридцать лет, он был красив, умен, обладал богатым воображением, не имел нравственных предрассудков и, таким образом, вполне соответствовал отводимой ему роли.

Как-то раз Франваль пригласил его на ужин и по окончании, выйдя из-за стола, отвел в сторону.

— Друг мой, — обратился он к нему, — я всегда считал, что в нас много общего; настал момент доказать, что я не ошибся. Я требую от тебя подтверждения твоего ко мне расположения… но подтверждения весьма необычного.

— В чем дело, дорогой мой? Объясни, ты же знаешь, что я всегда готов быть тебе полезным!

— Как ты находишь мою жену?

— Она обольстительна. Если бы ее мужем был не ты, то я давно бы стал ее любовником.

— Подобное соображение весьма трогательно, Вальмон, однако по отношению ко мне подобная щепетильность напрасна.

— О чем ты говоришь?

— Ты, наверное, удивишься… но именно потому, что ты мой друг… именно потому, что я супруг госпожи де Франваль, я требую, чтобы ты стал ее любовником.

— Ты с ума сошел?

— Нет, но прихоть… каприз… Ты знаешь меня давно и должен был бы привыкнуть к моим причудам… Я хочу пробить брешь в этой добродетели и рассчитываю, что именно ты заманишь ее в ловушку.

— Какое безумие!

— Напротив, плод глубоких размышлений.

— Как! Ты хочешь, чтобы я?..

— Да, хочу, требую и перестану считать тебя своим другом, если ты не окажешь мне эту услугу… Я тебе помогу… дам тебе возможности… какие захочешь… и ты их не упустишь. Как только я буду уверен в успехе предприятия, я, если пожелаешь, на коленях буду благодарить тебя за содеянное.

— Франваль, тебе не удастся меня провести: здесь кроется нечто странное… Я не стану ничего делать, пока не узнаю всей правды.

— Разумеется… Однако я не думал, что ты столь робок, напротив, считал тебя способным поддержать игру… Ты же все еще во власти предрассудков… воспоминания о временах рыцарства, держу пари?.. Тогда ты оробеешь, словно дитя, когда я расскажу тебе все, и уже более ничего не сможешь сделать.

— Я оробею?.. Воистину я в растерянности от твоих суждений обо мне: знай же, дорогой, что нет в мире такого порока… ни единого, о чем бы ты ни говорил, упоминание о котором хоть на миг смогло бы смутить меня.

— Вальмон, обращал ли ты когда-нибудь внимание на Эжени?

— Твою дочь?

— Или мою любовницу, если так тебе будет угодно.

— Ах ты нечестивец, теперь я тебя понимаю.

— Наконец-то, впервые в жизни у тебя хватило проницательности.

— О, дьявол! Так ты влюблен?

— Да, друг мой, я как Лот[1]! Я всегда был исполнен высочайшего почтения к священным книгам, всегда считал, что, подражая их героям, я заслужу царствие небесное!..

Любезный друг, безумство Пигмалиона меня более не удивляет… Разве мало в мире подобных слабостей? Разве не с этого приходилось начинать, чтобы населить мир людьми? И то, что ранее не было злом, почему оно должно стать таковым сегодня? Какая нелепость!

Хорошенькая девушка не может быть моей только потому, что я совершил ошибку, произведя ее на свет? Потому, что она похожа на меня, потому, что она одной со мной крови, иначе говоря, потому, что в ней есть все, что делает нашу любовь еще крепче, — и вот на такую девушку меня обязывают взирать хладнокровно? Обстоятельства, кои еще сильнее должны привязать меня к ней, становятся причиной моего от нее удаления?.. Ах, какая бессмыслица… какой вздор!

Оставим же глупцам смехотворные эти препоны, они не могут понять возвышенных устремлений наших душ. В царстве красоты царят священные права любви, там нет места ничтожным предрассудкам рода человеческого. Торжествующая любовь уничтожает суеверия, словно лучи солнца рассеивают утренний туман и с ним последние воспоминания о ночном мраке. Так растопчем же ужасные сии предрассудки, вечные враги счастья! И если когда-либо разум поддавался их соблазнам, то искупительною жертвою становились наслаждения… Так отречемся навеки от ненавистных предрассудков!

— Ты меня убедил, — ответил Вальмон, — я готов согласиться, что из Эжени получилась восхитительная любовница. Отличаясь более броской, нежели мать, красотою, если она и по характеру не похожа на твою жену, то томность ее, проистекающая из душевного склада, не должна препятствовать сладострастию, кое порождает ту пикантность, с помощью которой женщины легко нас покоряют и делают себе подвластными. Если в любовном союзе один уступает, то другой требует; что дозволяет один, радостно предлагает другой, и в этом я почитаю наивысшее очарование любовного союза.

— Однако я предлагаю тебе не Эжени, но мать ее.

— А как ты объяснишь этот свой поступок?

— Моя жена ревнива, она стесняет меня, следит за каждым моим шагом, хочет выдать замуж Эжени. Необходимо столкнуть ее на путь порока, дабы прикрыть собственные свои дела. Тебе надо стать ее любовником… Ты позабавился бы с ней некоторое время… а затем изменил и бросил бы ее… мне лишь надо застать тебя в ее объятиях… Я покарал бы ее или же, под страхом разоблачения, заставил бы ее молчать, чтобы сокрыть наши общие проступки… Но никакой влюбленности, Вальмон, будь бесстрастен, привяжи ее к себе, но не дай восторжествовать над тобой. Если к нашей игре примешается чувство, все пропало.

— Не беспокойся, еще ни одной из женщин не удалось затронуть мое сердце.

Итак, наши два негодяя обговорили обстоятельства сделки, и было решено, что через несколько дней Вальмон предпримет первое наступление на госпожу де Франваль, имея дозволение выбирать любой путь, лишь бы тот привел его к успеху… даже разоблачение измен Франваля, как самое могущественное средство, дабы побудить честную женщину к отмщенью.

Эжени сообщили о принятом решении, и оно чрезвычайно позабавило ее. Бесстыдное создание, она осмелилась заявить, что если Вальмон добьется успеха, то для полноты ее собственного удовлетворения следовало бы, чтобы и она сама смогла удостовериться в падении матери, сама убедиться в разрушении этой цитадели добродетели, уступившей порочному соблазну, столь сурово ею порицаемому.

Наконец наступил день, когда достойнейшая, но несчастная женщина должна пасть жертвою гнуснейшего заговора, когда она, оскорбленная и покинутая ужасным своим мужем… брошена им на произвол нечестивца, согласившегося на бесчестный сей поступок…

Какое неслыханное надругательство!.. Какое презрение всяческой морали! За что решила отомстить нам природа, производя на свет столь растленные сердца?..

Пустая болтовня предшествовала ожидаемой сцене. Вальмон считался близким другом Франваля, и поэтому жена его не могла вообразить ничего предосудительного, оставаясь с ним наедине, что, впрочем, бывало уже не раз. Все трое находились в гостиной, Франваль встал.

— Я покидаю вас, — поклонился он, — меня ждет одно важное дело… Оставить вас наедине с Вальмоном, сударыня, — добавил он со смехом, — это то же, что оставить вас с вашей гувернанткой, он у нас столь благоразумен… но если он начнет забываться, предупредите меня, я не настолько привязан к нему, чтобы уступить ему свои права…

И негодяй удалился.

После нескольких пустых острот, явившихся ответом на реплику Франваля, Вальмон заявил, что за последние полгода друг его сильно изменился.

— Я не осмелился спросить у него о причине, — продолжил Вальмон, — но мне кажется, что его что-то огорчает.

— С уверенностью скажу лишь одно, — ответила госпожа де Франваль, — что сердце его ужесточилось до крайности.

— О Небо, что я слышу?.. Мой друг жесток с вами?

— Если бы он ограничивался лишь этим!

— Так доверьтесь мне, сударыня, вам известна моя преданность… моя неизменная к вам привязанность.

— Гнусные дебоши… преступления против нравственности, всяческого рода извращения… Поверите ли вы этому? Нам предлагают чрезвычайно достойную партию для нашей дочери… он же отказывается.

При этих словах искушенный Вальмон отвел глаза, делая вид человека понимающего… глубоко сострадающего… но робеющего рассказать о том, что ему известно.

— Как, сударь! — восклицала госпожа де Франваль. — Вас это не удивляет? Ваше молчание пугает меня.

— О сударыня, не лучше ли сохранить в тайне то, что может принести горе любимому существу.

— Ваши слова для меня загадка; объяснитесь же, заклинаю вас.

— Как, вы хотите, чтобы я открыл вам глаза на то, о чем вспомнить не могу без содрогания? — вопрошал Вальмон, страстно прижимая к сердцу руку прелестной женщины.

— О сударь, — взволнованно говорила госпожа де Франваль, — или ни слова больше, или же объясните, наконец, я требую… Вы поставили меня в чудовищное положение.

— Оно не более чудовищно, нежели мое, сударыня, и вы тому виновницей, — отвечал Вальмон, устремляя пылкий влюбленный взгляд на свою жертву.

— Но что все это значит, сударь? Сначала вы сеете в душе моей тревогу, затем заставляете требовать объяснений и, наконец, осмеливаетесь говорить мне вещи, кои я не могу и не должна выслушивать, лишив меня тем самым возможности расспросить вас о том, что меня крайне волнует.

— Хорошо, сударыня, я подчиняюсь вашему требованию, и даже если мне придется разбить ваше сердце… Знайте же, в чем причина отказа вашего жестокосердного супруга господину Коленсу… Эжени…

— При чем здесь Эжени?

— Сударыня, Франваль ее обожает. Забыв про отцовские чувства, он стал ее любовником и решил не уступать ее никому.

Госпожа де Франваль не ожидала подобного разъяснения. Столь роковой поворот событий поверг ее в беспамятство. Вальмон поспешил ее поддержать, и как только она оказалась в его объятиях, он продолжил:

— Видите, сударыня, какого признания вы от меня требовали… Ни за что на свете не желал бы я…

— Оставьте меня, сударь, оставьте, — ответила госпожа де Франваль, пребывая в состоянии, не поддающемся описанию. — После столь жестокого потрясения мне надо немного побыть одной.

— И вы считаете, что я могу сейчас покинуть вас? Нет, страдания ваши горько отзываются в душе моей, и посему я даже не прошу у вас дозволения разделить их с вами: я нанес рану, так позвольте же мне ее и залечить.

— Франваль, возлюбленный собственной дочери… О, праведное Небо! А это создание, что выносила я под сердцем, с какой кровожадностью разрывает оно его!.. Преступление столь низменное… О сударь, да разве может такое быть?.. Уверены ли вы в том, что говорите?

— Если бы я сомневался, сударыня, я бы промолчал, ибо спокойствие ваше мне во сто крат дороже, нежели ложно поднятая тревога. Супруг ваш сам поведал мне об этом, сделав меня своим поверенным. Но что бы то ни было, умоляю вас, успокойтесь: давайте будем искать не доказательства, но способ разорвать эту интригу. Способ же этот у вас есть…

— Ах, говорите скорей… Преступление сие внушает мне отвращение.

— На человека с характером вашего мужа, сударыня, невозможно воздействовать с помощью добродетели. Супруг ваш не верит в женскую непорочность. Ему кажется, что лишь гордыня и сила привычки побуждают женщину хранить нам верность, но никак не стремление угодить нам или подкрепить нашу к ним привязанность…

Простите меня, сударыня, но не скрою от вас, что я почти полностью разделяю его мнение на этот счет. Никогда не видел я, чтобы жена силою добродетели своей смогла бы побороть пороки супруга. Поведение, подобное поведению самого Франваля, скорее уязвит его самолюбие и вернет его в ваши объятия: в нем непременно проснется ревность, а на людей, постоянно предающихся любви, данное средство действует безошибочно. Ваш муж, видя, что добродетель ваша, столь им презираемая, является плодом рассудка, а не стечения обстоятельств или немощи плоти, воистину станет ценить ее именно тогда, когда увидит вас пренебрегающей ею…

Он воображает… осмеливается утверждать, что у вас никогда не было любовников лишь потому, что никто ни разу не обратил на вас внимания. Докажите же ему, что сие обстоятельство зависит только от вас… От вас зависит отмщение за его презрение и заблуждения. Возможно, вы погрешите против суровых принципов ваших, но скольких бед это помогло бы избежать, сколь способствовало бы возвращению на путь истинный супруга вашего! И разве после столь незначительной обиды, нанесенной боготворимой вами Добродетели, любой из ее почитателей не введет вас снова в храм ее?

О сударыня, лишь к разуму вашему я взываю. С помощью средства, которое я осмеливаюсь вам прописать, вы вернете себе Франваля, навеки сохраните его подле себя. Из чувства противоречия отдаляется он от вас; удаляется, чтобы никогда более не вернуться. Да, сударыня, я смею утверждать, что вы не любите своего супруга, иначе вы не стали бы колебаться.

Госпожа де Франваль, изумленная подобной речью, не проронила ни слова. Наконец, обретя снова дар речи, она напомнила Вальмону прежние его слова.

— Сударь, — вкрадчиво произнесла она, — предположим, что я воспользуюсь полученным от вас советом, но на кого должна я обратить взор свой, чтобы смутить спокойствие мужа?

— О, — воскликнул Вальмон, не замечая расставленной ему ловушки, — прелестный и боготворимый друг мой… на того, кто любит вас больше всех в мире, обожает вас с той минуты, когда впервые увидел; кто по вашему приказу готов умереть у ног ваших…

— Прочь отсюда, сударь, прочь! — гневно вскричала госпожа де Франваль. — И не смейте более показываться мне на глаза. Ваша хитрость разгадана. Вы приписываете мужу моему заблуждения, на которые он не способен… лишь для того, чтобы коварством своим соблазнить меня.

Так знайте же, что, как бы ни был он виновен, средство, что вы предлагаете, столь отвратительно, что даже в мыслях я не могу согласиться им воспользоваться. Измены мужа никогда не узаконят измену жены, напротив, они должны побудить ее к еще большему благоразумию, чтобы Верховный Судия, посланный Всевышним в города, погрязшие в пороках в ожидании Страшного суда, смог бы спасти ее душу от всепожирающего пламени геенны.

При этих словах госпожа де Франваль вышла и, кликнув лакеев Вальмона, предложила ему удалиться, что он и сделал, сгорая от стыда за свою неудавшуюся попытку.

Хотя прелестная женщина и разгадала козни приятеля Франваля, сообщение его вполне соответствовало собственным ее страхам и подозрениям ее матери. Поэтому она безотлагательно решила сама найти им подтверждение.

Она отправилась к госпоже де Фарней, рассказала ей обо всем, что произошло, и возвратилась домой, полная решимости осуществить задуманное.

Давно уже бесспорной признана истина, что самых злейших врагов имеем мы в лице наших слуг. Вечно ревнивые, вечно завистливые, они, стремясь облегчить цепи рабства своего, поощряют наши пороки, дабы вознестись над нами и хотя бы на миг, теша тщеславие свое, ощутить власть над вершителями судеб своих.

Госпоже де Франваль удалось подкупить одну из служанок Эжени. Обещание обеспеченной старости, легкой работы и заверения в том, что одолжение это послужит достойному делу, побудили девушку пообещать госпоже де Франваль в ближайшую же ночь предоставить той возможность убедиться в несчастии своем.

Урочный час наступил. Несчастную мать привели в кабинет, смежный с комнатой, где коварный супруг ее каждую ночь подвергает надругательствам и брачные их узы, и самое Небо. Эжени находилась там же, вместе с отцом. Множество зажженных свечей должны были освещать преступников… Алтарь уже приготовлен, вознесенная на него жертва ждала, жрец следовал за ней… Госпожа де Франваль была в отчаянии: любовь ее поругана… Собрав остатки мужества, она распахнула разделявшую их дверь и ворвалась в комнату. Там, заливаясь слезами, она упала на колени к ногам кровосмесителей.

— О несчастье всей моей жизни, — восклицала она, обращаясь к Франвалю, — разве хотя бы раз заслужила я подобного обращения… от вас, вас, кого я все еще боготворю, несмотря на все оскорбления ваши… Взгляните на слезы мои и не отталкивайте меня. Умоляю вас, пощадите несчастную, уступившую собственной слабости и соблазненную вашими коварными речами… Я поверила, что можно обрести счастье там, где в действительности — пучина порока и преступления…

Эжени, Эжени, неужели хочешь ты поразить грудь, вскормившую тебя? Беги прочь от злодеяния, вся низость которого тебе неведома!.. Приди сюда… скорей… мои объятия ждут тебя. Смотри, твоя несчастная мать на коленях заклинает тебя не преступать законов человеческих и природных…

Если же уговоры мои напрасны, — продолжала она, выхватывая кинжал и направляя его прямо в сердце, — вот то, что избавит меня от позора. Кровь моя да падет на вас, и скорбное тело мое будет последним укором вашему преступлению.

Те, кто уже знаком с нравом Франваля, легко поверит, что изверг этот спокойно взирал на разыгравшуюся сцену, но все еще немыслимо им представить себе Эжени достойной его пособницей.

— Сударыня, — сказала эта развращенная дочь с жесточайшим хладнокровием, — ваши упреки мне безразличны. Мне смешон скандал, устроенный вами супругу вашему. Разве он не волен в своих поступках? И если он не порицает меня, то какое право имеете на это вы? Разве мы подсматриваем за вашей интрижкой с господином де Вальмоном? Разве препятствуем вашим с ним удовольствиям? Так извольте соблюдать наше право свободно предаваться любви или же не удивляйтесь, что я первая буду требовать у супруга вашего заставить вас блюсти его…

С этими словами терпению госпожи де Франваль пришел конец. Весь гнев свой она направила против недостойного существа, забывшегося и зарвавшегося в словах своих. Поднявшись с колен, госпожа де Франваль в неистовстве бросилась на Эжени… Но гнусный бессердечный Франваль, схватив жену за волосы, оттолкнул ее от дочери, потащил через всю комнату и с силой столкнул ее с лестницы.

Окровавленная, без чувств, упала она на порог комнаты одной из своих служанок, которая, разбуженная жуткими криками, уже открыла дверь навстречу своей хозяйке, чем и спасла ее от ярости тирана, спускавшегося прикончить несчастную свою жертву…

Госпожу де Франваль уложили в постель, заперли двери спальни, оказали необходимую помощь. Зверь же, столь свирепо ее преследовавший, возвратился к своей отвратительной сообщнице и спокойно провел с ней ночь, посрамляя тем самым весь род человеческий, ибо даже звери дикие в такой час не смогли бы вызвать большее омерзение… ужас… И мы краснеем от стыда за необходимость поведать вам об этом.

Последняя надежда была отнята у несчастной госпожи де Франваль. Будущее также не сулило благополучного исхода. Ясно было, что сердце супруга ее, самое дорогое ее сокровище, похищено… И кем же? Той, кто должна была почитать ее более всех на свете… и от кого она услышала неслыханные по дерзости слова. Она даже засомневалась в том, что выходка Вальмона была лишь гнусной ловушкой, призванной послужить ее падению, а не воистину возможностью, предоставленной ей судьбой, чтобы хоть как-то отмстить за свое поругание.

Ничему нельзя было верить. Франваль, узнав о неудаче Вальмона, заставил его подменить правду вымыслом и по секрету… поведать всем, что он стал любовником госпожи де Франваль. Было решено подделать письмо, неоспоримое доказательство существования сей гнусной связи, которая между тем была гневно отвергнута несчастной супругой.

От горя и многочисленных ушибов, покрывавших ее тело, госпожа де Франваль тяжело заболела. Жестокосердный супруг ее, с того дня не видевшийся с ней, не удосужившись справиться о ее здоровье, уехал в деревню вместе с Эжени, под предлогом опасности для дочери заразиться от находящейся в доме больной.

Вальмон неоднократно приходил к госпоже де Франваль во время ее болезни, однако ни разу не был принят. Уединившись с матерью и господином де Клервилем, она более никого не желала видеть. Утешения дорогих ее сердцу друзей, их неустанная забота вернули ее к жизни, и по истечении месяца и десяти дней она смогла появиться в обществе. К этому времени Франваль привез дочь в Париж, и они с Вальмоном стали изыскивать оружие, с помощью которого смогли бы отразить удары, грозящие, как им казалось, со стороны госпожи де Франваль и ее друзей.

Злодей наш появился у жены, как только узнал, что она в состоянии принять его.

— Сударыня, — сказал он холодно, — вам известно о моем к вам отношении. Не мне вам объяснять, что только благодаря ему вы пользуетесь доходами Эжени. В юношеской горячности она решила подать жалобу на ваше обхождение с ней. Разумеется, ее можно упрекнуть в отсутствии должного почтения к матери, но она не может забыть, как мать с кинжалом в руке набросилась на нее. Поступок такого рода, сударыня, стань о нем известно властям, несомненно, повредил бы и вашей чести, и вашей свободе.

— Я не ожидала, сударь, подобных обвинений, — ответила госпожа де Франваль. — Когда соблазненная вами дочь моя, виновная одновременно в кровосмесительстве, супружеской измене, разврате и самой вопиющей неблагодарности по отношению к той, что произвела ее на свет… Нет, клянусь вам, сударь, что даже после нагромождения всех этих ужасных преступлений у меня нет и мысли обратиться в суд, хотя с моей стороны это было бы естественно. Надобно обладать всем вашим лицемерием, всей вашей низостью, чтобы, дерзко оправдывая преступление, обвинить невинную.

— Мне известно, сударыня, что поводом для вашей сцены послужили отвратительные подозрения, которые вы осмелились выдвинуть против меня. Но досужие домыслы не оправдывают преступлений. То, в чем вы меня подозреваете, — ложь; то, что вы сделали, к несчастью, весьма реально. Вас удивили упреки, брошенные вам моей дочерью касательно ваших отношений с Вальмоном. Но, сударыня, она указала на ваше противозаконное поведение лишь после того, как оно стало известно всему Парижу. Связь эта наделала много шума… Доказательства, к несчастью, столь бесспорны, что тех, кто разглашает эту тайну, можно, по крайности, обвинить в неосторожности, но отнюдь не в клевете.

— Меня, сударь, — разгневанно воскликнула добродетельная супруга, приподнимаясь от возмущения, — меня обвинять в связи с Вальмоном?.. Праведное Небо! И это говорите вы!

И разражаясь потоком слез:

— Неблагодарный! Вот награда за мою нежность… Вот цена моей беззаветной любви… Вам мало, что вы жестоко оскорбили меня, мало, что соблазнили мою дочь, вам еще надо оправдать собственные преступления, отняв у меня то, что мне дороже жизни…

И несколько успокоившись:

— Вы утверждаете, сударь, что у вас есть доказательства этой связи, — так предъявите же их, я требую, предъявите их всем! Я заставлю вас предъявить их всему миру, если вы мне в них откажете.

— Нет, сударыня, всему миру я предъявлять их не буду, ибо не принято, чтобы муж сам рассказывал о подобного рода доказательствах. Обычно мужья вздыхают и стараются спрятать их как можно дальше. Но если вы так настаиваете, сударыня, я, разумеется, не смею вам отказать…

И достав из кармана бумажник:

— Смотрите же и читайте внимательно. Слезы или гнев будут равно помехою и не сумеют убедить меня. Поэтому возьмите себя в руки, и поговорим спокойно.

Госпожа де Франваль, полностью уверенная в своей невиновности, не знала, что и думать об уготованных ей сюрпризах: страх охватил ее.

— Вот вам для начала, сударыня, — говорил ей Франваль, опустошая одно из отделений бумажника, — вся ваша переписка с Вальмоном за последние шесть месяцев. Только не обвиняйте молодого человека в неосторожности либо в нескромности: он слишком честен, чтобы проявить небрежение в подобном вопросе. Но один из его лакеев, в коем ловкости было более, нежели в его хозяине внимательности, нашел способ раздобыть мне эти бесценные свидетельства вашей величайшей скромности и вашей прославленной добродетели.

Затем, перебирая разворачиваемые на столике письма, он продолжил:

— Интересно, что среди писем, обычных для охваченной страстью женщины… к весьма любезному мужчине… я бы выбрал одно, показавшееся мне несколько более вольным и определенным, чем другие… Вот оно, сударыня:

«Мой докучливый супруг ужинает сегодня в своем маленьком домике в предместье вместе с этим ужасным созданием… произведенным, как это ни кажется невозможным, на свет мною. Приходите, любезный друг, утешить меня в горе, причиняемом этими двумя чудовищами… Но что я говорю? Разве не оказывают они мне сейчас величайшую услугу, и, поглощенный своей интригой, муж мой не заметит наших отношений? Так пусть же крепит он желанные для него узы, не пытаясь разорвать те, что связывают меня с единственным обожаемым мною человеком».

— Что вы на это скажете, сударыня?

— Скажу, сударь, что я в восторге, — ответила госпожа де Франваль, — ибо каждый раз раскрываются предо мной новые стороны почтенного нрава вашего. Но среди давно распознанных мною качеств пока еще не числила я способностей к подлогу и клевете.

— Так вы отрицаете?

— Вовсе нет, я хочу лишь сама в этом убедиться. Мы выберем судей… людей, достойных доверия, и спросим у них, если вы того пожелаете, какова самая суровая казнь, уготованная за последние два преступления?

— Ого, какое бесстыдство! Ну что ж, это мне более по вкусу, чем стенания… Однако продолжим. То, что у вас, сударыня, есть любовник, — сказал Франваль с легкой усмешкой, достойной снисходительного супруга, раскрывая вторую половину бумажника, — меня не интересует. Но то, что вы, в вашем возрасте, содержите этого любовника, да еще и на мои деньги, согласитесь, не может оставить меня равнодушным… Вот долговые расписки на 100 тысяч экю, уплаченных вами по счетам Вальмона. Извольте, покорнейше прошу вас ознакомиться с ними, — продолжил изверг, не выпуская, однако, бумаг из своих рук…

«Заиду, ювелиру.

Остановите иск, прилагаю чек на две тысячи ливров в счет уплаты долга господина де Вальмона. Фарней де Франваль».

«Жамету, барышнику, шесть тысяч ливров…»

…Это те самые караковые лошади, на которых разъезжает сейчас Вальмон, вызывая восхищение всего Парижа… Да, а вот еще обязательство — на триста тысяч двести девяносто три ливра десять су, из которых вы уже уплатили около двух третей суммы и благородно обязались уплатить оставшуюся… Ну как, убедил ли я вас, сударыня?

— Ах, сударь, подлог слишком очевиден и нимало меня не беспокоит. Лишь одно требуется мне, чтобы посрамить тех, кто плетет против меня гнусные интриги… пусть все эти люди, кому я, как вы утверждаете, вручала расписки, придут и поклянутся, что я когда-либо имела с ними дело.

— Они это сделают, сударыня, не сомневайтесь. Разве стали бы они сами сообщать мне о вашем поведении, если бы не обладали решимостью засвидетельствовать его на суде? Один из них сам должен явиться сегодня сюда и предъявить к оплате очередной счет…

Горькие слезы хлынули из прекрасных глаз несчастной женщины. Мужество оставило ее, в порыве отчаяния она билась головой о мраморный столик, и лицо ее залило кровью.

— Сударь, — взывала она, бросаясь к ногам супруга, — молю вас, прикажите лучше убить меня, но не мучьте так жестоко. Если жизнь моя мешает вашим преступным деяниям, прервите ее одним ударом… не заставляйте меня умирать долго и мучительно… Разве я виновна в том, что любила вас… что не смирилась, узнав, что сердце ваше похищено у меня столь жестоким образом?..

Так убей же меня, чудовище, убей, вот твое оружие, — восклицала она, хватая шпагу мужа, — бери его, приказываю тебе, и рази без жалости. Пусть смерть моя послужит лучшим доказательством моей невиновности, и там, в могиле, обрету я утешение в том, что ты доподлинно не считаешь меня способной на те низости, в которых сам меня обвиняешь… чтобы скрыть собственные преступления…

И она поникла у ног Франваля. Руки ее были изранены и в крови, ибо ими пыталась она направить обнаженный клинок в грудь свою. По прекрасным плечам ее разметались волосы, орошаемые на груди потоками слез. Никогда еще горе не представляло картины столь душераздирающей и столь выразительной, никогда еще картина эта не являла миру такого отчаяния, красоты и благородства.

— Нет, сударыня, — ответил Франваль, отстраняя шпагу, — никто не желает вашей смерти, вас следует лишь примерно наказать. Мне понятно ваше раскаяние, и ваши слезы ничуть меня не удивляют. Вы в ярости, потому что вас разоблачили. Ответные ваши чувства вполне меня устраивают, они внушают мне надежду на некоторое возмещение… что, конечно, ускорит решение вашей участи согласно моему желанию, и я сейчас же поспешу заняться этим.

— Остановитесь, Франваль, — воскликнула несчастная, — скройте свой позор, пусть другие тщатся распознать истинное лицо негодяя, кровосмесителя и клеветника… Вы хотите избавиться от меня — я покину дом, отправлюсь искать пристанища там, где даже воспоминания о вас не станут более мучить меня… Вы будете свободны, сможете безнаказанно творить свои преступления…

Да, я забуду тебя, изверг… если смогу… А если ваш раздирающий душу образ не изгладится из моего сердца, если продолжит преследовать меня под сенью убежища моего… я сохраню его, коварное чудовище, ибо уничтожить его выше моих сил, сохраню, но покараю себя за безумное свое ослепление, сойдя во мрак могилы, где и успокоится преступная душа моя, так и не сумевшая вас разлюбить…

Произнесены слова, исчерпавшие остатки сил несчастной, едва оправившейся от тяжелой болезни. Бедняжка упала без чувств. Шипы отчаяния впились в сердце, и, словно роза, поникла она, задетая холодным крылом смерти. Осталось лишь бесчувственное тело, всецело сохранившее трепетность, скромность, стыдливость… все, что так притягательно в добродетели. Чудовище удалилось, чтобы вместе со своей преступной дочерью насладиться устрашающим триумфом, одержанным торжествующим злодейством над безвинностью и несчастьем.

Подробный рассказ о сей беседе необычайно понравился гнусной дочери Франваля, но ей хотелось бы видеть собственными глазами… Следовало бы продолжить кошмар, дабы Вальмон восторжествовал над добродетелью ее матери, а Франваль застал их на месте преступления. Как тогда смогла бы выпутаться их жертва, какое оправдание смогла бы она придумать? Разве не интересно было бы преградить ей все пути отступления? Так рассуждала Эжени.

Тем временем несчастная супруга Франваля сообщила о своих новых неприятностях матери, на чьей груди смогла она выплакать слезы свои. Поразмыслив, госпожа де Фарней решила, что возраст, звание и личные достоинства господина де Клервиля, возможно, смогли бы оказать некоторое положительное воздействие на ее зятя. Никто так не доверчив, как человек в несчастье.

Как можно деликатнее рассказала она почтенному священнослужителю о пороках Франваля, убедив его в том, во что он никак не желал поверить. Она упросила Клервиля употребить в беседе со злодеем весь его удивительный дар красноречия, действующий более на сердце, нежели на разум. Она просила его также после разговора с Франвалем встретиться с Эжени, чтобы поведать злонамеренной девушке о том, какая пропасть разверзлась под ногами ее, и, если будет возможно, вернуть несчастную в лоно добродетели.

У Франваля, уведомленного о желании Клервиля говорить с ним и с его дочерью, было время для беседы с Эжени. Договорившись действовать совместно, они сообщили духовному наставнику госпожи де Фарней, что готовы принять его. Доверчивая госпожа де Франваль уповала на силу красноречия духовника. В несчастье люди жадно цеплялись за призраки, несущие утешение, в котором им отказано в реальности.

Клервиль пришел. Было девять часов утра. Франваль принимал его в комнате, где он, по обыкновению, проводил ночи с дочерью. Он приказал убрать ее как можно изысканней, сохранив, однако, некоторые следы своих преступных удовольствий… Эжени, расположившись за стеной, могла все слышать, чтобы лучше подготовиться к встрече, предстоящей также и ей.

— Уверен, что потревожу вас, сударь, — начал Клервиль, — но я все-таки дерзнул нанести вам визит. Люди моего звания обычно в тягость вельможам, проводящим, вроде вас, жизнь в светских удовольствиях. Я даже корю себя за то, что пошел навстречу желаниям госпожи де Фарней и стал просить у вас согласия на нашу непродолжительную встречу.

— Садитесь, сударь, и пока вашими устами говорят разум и справедливость, присутствие ваше не будет мне в тягость.

— Ваша молодая супруга, очаровательная и добродетельная, боготворит вас, вы же, сударь, как утверждают, — и не без основания, — сделали ее несчастной. Не имея ничего, кроме чистоты и непорочности, никого, кроме матери, чтобы утешить ее в горестях, она, несмотря на все ваши заблуждения, влюблена в вас до безумия. И вы легко можете себе представить, сколь ужасно ее положение!

— Хотелось бы, сударь, перейти прямо к делу. Мне кажется, что вы чего-то недоговариваете. В чем цель вашего визита?

— Помочь вам обрести счастье, если таковое возможно.

— А если я убежден, что счастлив и без вашего вмешательства, значит, вам более нечего мне сказать?

— Сударь, невозможно находить счастье в преступлении.

— Согласен с вами. Но тот, кто после упорного изучения наук, после зрелых размышлений приобрел способность видеть вокруг себя одно лишь зло, с достойным безразличием взирать на суету рода человеческого, распознавая в ней волю некой неведомой, но необходимой власти, то добродетельной, то нечестивой, но всегда требовательной, настойчиво внушающей потомкам Адама то, что им следует одобрить или, напротив, осудить, но никогда не навязывающей им того, что станет им помехою или огорчит, то, согласитесь, сударь, такой человек вполне может быть счастлив вне зависимости от того, похож ли его жизненный путь на мой или же на ваш.

Счастье — идеал, плод фантазии, некое побуждение к действию, зависящее единственно от способностей наших видеть и чувствовать. Исключая удовлетворение физических наших потребностей, нет ничего, что могло бы сделать всех равно счастливыми. Каждый день являет нам пример очередного счастливчика, чье счастье немедленно вызывает неудовольствие у его ближнего. Таким образом, всеобщего счастья не существует, и мы можем наслаждаться лишь тем, что сами содеем согласно чувствам нашим и нашим убеждениям.

— Мне это известно, сударь, но если ум наш впадает в заблуждение, то путеводной нитью нашей остается совесть, и сама природа требует от нас соблюдения законов ее.

— Но разве это противное природе порождение, именуемое совестью, не уступает с легкостью любому капризу нашему? Податливая, она, словно воск, позволяет придавать ей любую сообразную нашим желаниям форму. Если бы законы ее были столь неизменны, как вы пытаетесь меня убедить, то разве не была бы человеческая природа всюду одинакова? И разве не были бы деяния людские безмерно схожими во всех уголках земли обетованной?

А так ли это на самом деле? Разве готтентот страшится того же, что и француз? Разве француз не совершает каждодневно того, за что бы уже давно покарали японца? Нет, сударь, нет, в этом мире нет ничего незыблемого, ничего, что заслуживало бы порицания или похвалы, ничего, что стоило бы вознаграждать или карать, ничего, что, будучи законным на севере, не стало бы преступным на юге — словом, то, что именуем мы добром или злом, есть лишь плод воображения нашего.

— Вы заблуждаетесь, сударь. Добродетель вовсе не призрачна. Исходя из того, что поступок, почитаемый нами достойным, будет признан предосудительным за тысячи километров отсюда, не следует давать определение преступлению или добродетели и почитать себя счастливым от содеянного выбора. Обрести благоденствие можно, единственно полностью подчиняясь законам своей страны: надо либо соблюдать их, либо смириться с положением отщепенца, но обрести середину, преступая законы, невозможно. Иными словами, порок произрастает не из дурных или запретных поступков, но, если вам угодно, из ущерба, который поступки сии, хороши ли, плохи ли они по сути своей, наносят социальным устоям общества.

Разумеется, нет ничего предосудительного в предпочтении прогулок по бульварам прогулкам по Елисейским полям. Однако, если бы однажды был принят закон, запрещающий гражданам прогулки по бульварам, тот, кто нарушил бы сей закон, явился бы первым звеном в цепочке бедствий, хотя и не причинив, по сути, никому никакого вреда. Однако привычка нарушать обыденные традиции быстро переходит в нарушения более серьезные, и от проступка к проступку прокладывается путь к преступлениям, караемым во всех странах мира и внушающим ужас всем разумным людям на земле, под каким бы предлогом они ни совершались.

Пока еще не изобрели нравственные нормы, пригодные для всех, приходится довольствоваться теми, что имеет общество, где проживаем мы согласно предназначению природы и где рукой ее начертаны законы, кои стереть безнаказанно невозможно.

К примеру, сударь, семья ваша обвиняет вас в кровосмесительстве. Несколько ложных умозаключений, имеющихся под рукой для оправдания сего преступления, для сокрытия всей омерзительности его, ни в коей мере не могут умалить его недозволенности, и на какие бы авторитеты у иных народов вы ни ссылались, доказать, что прегрешение сие, не почитаемое за преступление лишь ничтожным числом племен, не вызывает обоснованного возмущения и отвращения там, где оно караемо законом, невозможно. Совершеннейше ясно также, что оное преступление неминуемо повлечет за собой новые, еще более ужасные… преступления, от коих все содрогнутся в ужасе.

Если бы вы взяли себе в супруги дочь вашу где-нибудь на берегах Ганга, где подобные браки допустимы, проступок ваш был бы отчасти извинителен. Но там, где подобные союзы запрещены законом, являя сей возмутительный порок обществу… женщине, безмерно вас любящей, но через коварство ваше стоящей на краю могилы, вы творите неслыханное злодеяние, разрушая святые узы, наложенные на нас самой природой, узы, привязывающие дочь вашу к той, кто дала ей жизнь, к той, к кому она должна питать нежную и почтительную любовь.

Вы принудили дочь вашу презреть священные ее обязанности, посеяли ненависть к той, кто выносила ее под сердцем. Сами того не замечая, вы куете клинок, чье острие сможет она направить и против вас. Вы не привили ей ни одного нравственного устоя, не внушили ни единого принципа, так что, если однажды она покусится на вашу жизнь, знайте, что вы сами вложили разящую сталь ей в руки.

— Ваш способ убеждать, столь отличный от тех, что применяют обычно люди вашего сословия, — ответил Франваль, — побуждает меня к откровенности, сударь. Я мог бы отвергнуть ваши обвинения, но надеюсь, что мое искреннее признание в своих пороках побудит вас выслушать также и исповедь об изъянах жены моей, даже если мне придется поведать истины не менее печальные, нежели те, что раскрылись вам в моем рассказе.

Да, сударь я люблю свою дочь, люблю страстно, она моя любовница, моя жена, моя сестра, моя поверенная и мой друг, единственное мое божество на земле, бесценное достояние души моей, коему я всем обязан. Чувства эти пребудут со мной всю жизнь, и я готов присягнуть, что не отрекусь от них никогда.

Первейший долг отца по отношению к дочери — и вы, сударь, несомненно, с этим согласитесь — состоит в том, чтобы составить счастье ее. Если же он не сумел сделать этого, дочь вправе попрекнуть его; если же ему это удалось, никакие укоры ему не страшны. Надеюсь, что вы помните о том, что я не прельщал и не принуждал Эжени. Я не оставил ее в неведении относительно законов нашего общества. Поведав ей о розах Гименея и о шипах его, я признался ей в своей страсти и предоставил свободу выбора. У Эжени было достаточно времени для размышлений; она же, ни минуты не колеблясь, избрала меня творцом своего счастья. Так разве я был не прав, подарив ей счастье, которое она, по зрелом размышлении, сама для себя избрала?

— Эти недостойные уловки не могут служить оправданием. Вы не смели даже намекать дочери, что тот, кто лишь через преступление может стать ее избранником, составит счастье ее. Сколь ни привлекателен предложенный вами плод, разве не томило бы вас раскаяние, если бы вы знали, что мякоть его отравлена? Увы, сударь, поведение ваше свидетельствует о том, что, думая лишь о себе, вы сделали из дочери вашу сообщницу и жертву одновременно. Вина ваша непростительна…

А добродетельная и чувствительная супруга ваша, чье разбитое сердце вы столь жестоко попираете, — в чем она провинилась перед вами? В чем ее вина, нечестивец… В том, что она боготворит вас?

— Вот именно об этом, сударь, я хочу с вами поговорить и рассчитываю на ваше доверие. Думаю, что имею на это право, ибо вы открыто пришли ко мне удостовериться в возводимых на меня обвинениях!

И тут Франваль показал Клервилю письма и расписки, написанные якобы его женой, и с присущей ему изворотливостью стал убеждать последнего в подлинности любовной интриги госпожи де Франваль.

Клервилю, однако, все было известно.

— Сударь, — сурово обратился он к Франвалю, — разве я был не прав, утверждая, что, единожды оступившись и не ощутив поначалу пагубных последствий проступка своего, мы привыкаем преступать рамки дозволенного и подступаем к роковой черте, за которой нас ожидают злодейства и преступления? Вы начали с ничтожного, на ваш взгляд, проступка и видите, на какие низости приходится вам идти, чтобы оправдать либо скрыть его… Послушайтесь меня, сударь, бросьте эти гнусные фальшивки в огонь, и клянусь вам, что я навсегда забуду о том, что вы мне их показывали.

— Эти документы подлинны, сударь.

— Они подложны.

— Вас ввели в заблуждение. Позволите ли вы мне попробовать переубедить вас?

— Пожалуйста, сударь. Помимо ваших слов, у меня нет иных доказательств для признания их подлинными, а в ваших интересах поддержать выдвинутое вами обвинение. Признавая их подложными, я придерживаюсь свидетельства вашей супруги, которая также была бы заинтересована скрыть истину, если бы они были подлинны.

Вот как я рассуждаю, сударь… В основе всех поступков человека лежит выгода, она — главная пружина всех его предприятий. Там, где я ее вижу, тотчас же загорается для меня свет истины. Правило сие меня никогда не обманывало, и вот уже сорок лет как я нахожу подтверждения ему. Но разве добродетель жены вашей не является в глазах всего общества лучшей защитой от омерзительной сей клеветы? И разве ее искренность, ее чистосердечие, ее неугасимая к вам любовь не являются порукой, что она не способна на подобные поступки? Нет, сударь, нет, не здесь находятся истоки преступления. Зная последствия, вам следовало бы лучше увязать концы с концами.

— Сударь, это оскорбление.

— Простите, но несправедливость, клевета, распутство приводят меня в такое негодование, что я не всегда могу сдержать возмущение свое, вызванное низменными сими поступками. Давайте же сожжем эти бумаги, сударь, настоятельнейше вас прошу… сожжем их ради чести вашей и вашего покоя.

— Я не представлял, сударь, — сказал Франваль, поднимаясь, — что, исполняя службу, подобную вашей, так легко становишься защитником… покровителем беспутства и супружеской измены. Жена бесчестит меня, разоряет, я предъявляю вам доказательства. В ослеплении своем вы предпочитаете обвинить меня и выставить клеветником, но не признаете ее развратной изменницей! Ну что ж, сударь, пусть решает закон. Я подам жалобу во все суды Франции, принесу туда свои доказательства, обнажу свой позор, и тогда посмотрим, будете ли вы все еще столь простодушны или скорее глупы, чтобы продолжать защищать вашу посрамленную подопечную.

— Итак, сударь, я ухожу, — сказал Клервиль, также вставая. — Я не мог вообразить, что ваш извращенный ум столь повредит качествам души вашей и Что, ослепленный неправедной местью, вы хладнокровно будете строить коварные козни ваши… Увы, сударь, наша беседа еще более убедила меня в том, что как только человек пренебрежет священным для него долгом, то он сразу же забывает и прочие свои обязанности… Если же ваши взгляды изменятся, потрудитесь известить меня, сударь, и вы всегда найдете в вашей семье и во мне друзей, готовых раскрыть вам объятия… Позволено ли мне будет увидеть мадемуазель, дочь вашу?

— Ваше желание для меня закон, сударь. Я сам вас провожу к ней и прошу употребить все ваше красноречие, все ваши чрезвычайно убедительные доводы, чтобы раскрыть перед ней все те ослепительные истины, в которых я имел несчастье усмотреть лишь заблуждения либо ложные посылки.

Клервиль прошел к Эжени. Она ожидала его, будучи облаченной в самый вольный, самый кокетливый и самый элегантный свой туалет. Бесстыдной дерзостью, порожденной преступлением и небрежением к себе, исполнены были ее взгляды, и вероломная дочь, оскорбляя самое звание свое, но сохраняя, несмотря на тягчайшие пороки, нежную девическую красоту, всем своим обликом воспламеняла превратное воображение и возмущала добродетель.

Будучи не способной к казуистическим рассуждениям в духе Франваля, Эжени взяла на вооружение насмешку. Постепенно раздражение ее становилось все явственней. Видя, что ее обольстительные ухищрения напрасны и человек, с которым она имеет дело, исключительно добродетелен и не попадается в расставленные ею силки, она резко разорвала на себе и без того едва прикрывающие ее прелести одежды и, прежде чем Клервиль успел опомниться, начала громко кричать.

— Негодяй, — с воплями выкрикивала она, — убирайтесь отсюда, чудовище! О, только бы отец не узнал об этом. Праведное Небо! Я жду от него благочестивых советов… а этот наглец стремится лишь оскорбить мою стыдливость… Смотрите, — обращалась она к сбежавшимся на ее крики слугам, — до чего довела меня его развязность. Эти кроткие святоши всегда готовы согрешить под шумок. Бесчинства, разврат, совращение — вот каковы их нравы, и, одураченные их притворными добродетелями, мы, словно мухи, попадаем в сплетенную ими паутину.

Клервиль, ошеломленный таким скандалом, сумел, однако, не выдать своего волнения. Спокойно проходя сквозь толпу слуг, он примиряюще обратился к ним:

— Да хранит Небо эту несчастную… и да исправит нрав ее, если сможет, и пусть в этом доме никто, кроме меня, не будет более наказан за добрые чувства… ибо я пришел сюда не заклеймить, но смягчить сердца.

Таким образом, госпожа де Фарней и дочь ее ничего не достигли в результате переговоров, на которые возлагали столько надежд. Им не было ведомо о порчах, производимых преступлением в душах нечестивцев. То, что благотворно воздействовало на других, лишь ожесточало их, и в мудрых наставлениях черпали они лишь побуждение ко злу.

С этого дня отношения между противостоящими сторонами окончательно испортились. Франваль и Эжени решили заставить госпожу де Франваль совершить приписываемую ей измену, дабы не оставить ей ни малейшего повода для оправдания, а госпожа де Фарней, посоветовавшись с дочерью, всерьез стала разрабатывать план похищения Эжени. Она рассказала об этом Клервилю. Сей достойный друг отказался участвовать в осуществлении столь скоропалительного решения: его вмешательство привело к плачевным результатам, и ему остается лишь молиться за виновников, что он и делает неустанно; в дальнейшем же он отказывается от оказания подобного рода услуг и от посредничества.

Какая утонченность чувств! Почему же подобное благородство столь редко встречается в людях его сословия? Или скорее — почему он единственный обладал им среди запятнанных собратьев своих? Но посмотрим же, что предпринял Франваль.

Снова появился Вальмон.

— Ты глупец, — сказал ему преступный возлюбленный Эжени, — ты недостоин звания моего ученика. Я опозорю тебя в глазах всего Парижа, если при втором свидании ты не добьешься всего, чего следует, от моей жены. Это надо сделать, друг мой, но сделать так, чтобы я собственными глазами смог убедиться в ее падении. Я не желаю оставлять этой ненавистной твари ни единого средства оправдания и защиты.

— Но если она будет сопротивляться? — спросил Вальмон.

— Ты возьмешь ее силой… Я позабочусь, чтобы никто не пришел ей на помощь… Напугай ее, угрожай ей — мне что за дело?.. Я почту за оказанную мне услугу любые средства, кои применишь ты для достижения торжества своего.

— Послушай, — ответил ему Вальмон, — я согласен на все, что ты мне предлагаешь. Даю тебе слово, жена твоя не устоит. Но с одним условием, иначе я отказываюсь от предприятия; ты знаешь, в наших с тобой отношениях нет места ревности… Итак, я требую, чтобы ты дал мне провести четверть часа наедине с Эжени… Ты даже не представляешь, сколь велико будет вдохновение мое после даже непродолжительного свидания с твоей дочерью…

— Но, Вальмон…

— Я понимаю твои опасения. Но если ты доверяешь мне, друг мой, то подозрения твои оскорбительны, ибо я стремлюсь лишь удостовериться в чарах Эжени и переброситься с ней несколькими словами.

— Вальмон, — сказал удивленный Франваль, — ты просишь за свои услуги слишком дорогую цену. Как и тебе, ревность мне смешна, но ту, о ком ты говоришь, я боготворю и скорее отдам все мое состояние, нежели ее ласки.

— Я не претендую на них, будь спокоен.

Франваль, зная, что среди его знакомых никто, кроме Вальмона, не сможет оказать ему требуемую услугу, скрепя сердце согласился.

— Договорились, — произнес он с усмешкой, — но повторяю, что услуги свои ты ценишь безмерно дорого. Заставляя меня платить такую цену, ты освобождаешь меня от чувства благодарности.

— О, благодарностью расплачиваются лишь за порядочные одолжения, ты же никогда не будешь мне признателен за то, что просишь меня сделать. Скорее всего не пройдет и двух месяцев, как мы с тобой рассоримся… Полно, друг мой, я знаю человеческую природу… ее странности… ее причуды и все вытекающие из них последствия. Поставь человека, самое злобное из известных нам животных, в угодное тебе положение и лишь тогда рассчитывай на него. Поэтому я хочу заранее получить свое вознаграждение, или же я отказываюсь участвовать в твоих замыслах.

— Согласен, — ответил Франваль.

— Отлично, — проговорил Вальмон, — теперь все зависит от тебя, я же буду действовать, как только ты мне прикажешь.

— Мне надо несколько дней, чтобы подготовиться к спектаклю, — сказал Франваль, — но не более чем через четыре дня я буду в твоем распоряжении.

Воспитание, данное господином де Франвалем дочери, отнюдь не предполагало наличия у той излишней стыдливости, могущей помешать выполнению условий, поставленных другом ее отца. Но Франваль был ревнив, Эжени знала об этом. Она обожала его столь же страстно, сколь нежно тот любил ее, и, узнав, о чем идет речь, она высказала Франвалю свои сомнения в том, что подобное свидание может остаться без последствий. Франваль, полагая, что достаточно хорошо знает Вальмона, и посему уверенный, что в условии этом таится загадка для ума его, но отнюдь не опасность для сердца, рассеял опасения дочери и принялся готовить свидание.

Именно в это время от верных и безгранично преданных ему людей, служивших в доме его тещи, Франваль узнал, что Эжени подвергается большой опасности, ибо госпожа де Фарней намеревается увезти ее от него. Франваль не сомневался, что заговор сей является делом рук Клервиля, и, временно отложив предприятие Вальмона, устремил все силы на устранение несчастного священнослужителя, которого он ошибочно считал вдохновителем направленных против него умыслов. Он щедро раздавал золото, это могущественное оружие в руках порока. Наконец, нашлись шестеро отпетых мошенников, согласных выполнить любые его приказания.

Однажды вечером, когда Клервиль, нередко остававшийся на ужин у госпожи де Фарней, пешком в одиночестве возвращался домой, его схватили, связали, утверждая, что арест санкционирован правительством. Ему предъявили подложный ордер, швырнули в почтовую карету и на полной скорости помчали в тюрьму — в один из принадлежащих Франвалю уединенных замков в самом центре Арденн. Там его поручили управляющему владением, представив последнему Клервиля как негодяя слугу, покусившегося на жизнь своего господина. Принимались все необходимые меры, чтобы несчастная жертва, чья единственная ошибка состояла в избытке снисходительности к тем, кто столь жестоко оскорбил ее, никогда не смогла бы покинуть свое узилище.

Госпожа де Фарней была в отчаянии. Она нисколько не сомневалась, что удар нанесен рукой ее зятя. Хлопоты, предпринятые ею для установления местонахождения Клервиля, приостановили приготовления к похищению Эжени. Обладая узким кругом знакомств и более чем скромными средствами, заниматься одновременно двумя столь важными делами было обременительно, однако дерзкий поступок Франваля побуждал к действию.

Все силы были направлены на розыски духовного пастыря. Но поиски были напрасны: наш негодяй умело принял все необходимые меры предосторожности, не было никакой возможности напасть на след пропавшего.

Госпожа де Франваль не осмеливалась расспрашивать мужа. Со времени прошлой сцены они до сих пор не разговаривали, но исключительность случившегося заставила ее отбросить прочие соображения. Призвав на помощь все оставшееся мужество, она спросила тирана своего, входит ли в его планы, помимо удовольствия мучить ее саму, еще и лишить матушку ее единственного и лучшего друга.

Чудовище все отрицало. Франваль столь далеко зашел в лицемерных своих уверениях, что высказал желание сам заняться поисками. Считая, что для успеха сцены с Вальмоном необходимо усыпить бдительность жены, он обещал употребить все свои связи, чтобы отыскать Клервиля, и осыпал ласками доверчивую супругу, уверяя ее, что, несмотря на бывшие у него увлечения, в глубине души он не переставал обожать ее.

И вот уже кроткая и доверчивая госпожа де Франваль, счастливая тем, что снова сблизилась с человеком, который для нее дороже собственной жизни, устремилась исполнять все желания коварного супруга, старалась ему угодить, услужить, уступала ему во всем, не пытаясь даже, как, несомненно, следовало бы, воспользоваться моментом и вырвать у этого изверга обязательство изменить поведение по отношению к несчастной своей супруге, обещание не повергать ее каждодневно в пучину горя и отчаяния. Но если бы она и решилась это потребовать, увенчалось бы ее предприятие успехом? Франваль, насквозь лживый во всех своих поступках, разве стал бы он поступать честно с той, в ком видел он лишь помеху для удовольствий своих? Скорее всего он бы пообещал ей все — единственно из удовольствия тут же нарушить свои обещания. Возможно, он бы даже пожелал принести клятвенные обязательства, дабы к зловещим забавам своим добавить еще и клятвопреступление.

Франваль, совершенно бесстрастный, заботился лишь о том, как омрачить существование других. Характер его, мстительный и властный, проявлялся, стоило лишь причинить ему малейшее беспокойство. Стремясь любой ценой вернуть себе покой, он без лишних раздумий избирал для этого такие средства, которые могли лишь снова погрузить его в пучину страстей. Обретал ли он желаемое? Все свои душевные и физические силы использовал он единственно во зло. Вынуждая других использовать против него его собственное оружие, он пребывал, таким образом, в вечном круговороте коварного борения.

Все было подготовлено к удовольствию Вальмона. Его свидание с глазу на глаз, продолжавшееся около часу, проходило в покоях Эжени.

Там, на возвышении, среди роскошного убранства, прислонившись к стволу пальмы, Эжени являла собой юную дикарку, утомленную охотой. Высокие ветви дерева таили в листве своей множество светильников, чьи отблески лишь подчеркивали очаровательные прелести юной девушки, придавая красоте ее неуловимую изысканность.

Своеобразная сцена, служившая постаментом для живой этой статуи, была окружена каналом шести футов шириной, наполненным водой, служившей ограждением для юной дикарки и препятствовавшей приближению к ней.

На берегу канала стояло кресло, предназначенное для посетителя, рядом с ним висел шелковый шнурок. Потянув за шнурок, можно было привести в движение возвышение с застывшей на нем красавицей так, чтобы предмет поклонения был виден со всех сторон и во всем блеске красоты своей. Франваль, скрывшись в декоративной рощице, мог одновременно наблюдать и за любовницей своей, и за другом.

Свидание, согласно последней договоренности, должно продолжаться полчаса… Вальмон уселся в кресло… Он опьянен открывшейся перед ним картиной. По словам его, никогда еще взор его не встречал зрелища более притягательного. Следуя стремлениям своим, он беспрерывно терзал шнур, являя глазам все новые и новые прелести объекта своего. Он в затруднении, чем же можно пожертвовать, а что следует предпочесть: все так прекрасно в Эжени! Но время идет, минута за минутою, а в этой комнате оно только убыстряло бег свой. Урочный час пробил, кавалер покинул кресало, воскуренный фимиам поднимался к ногам божества, в чей храм вход ему запрещен. Прозрачная завеса опустилась: пора уходить.

— Итак, ты доволен? — спросил Франваль, нагоняя друга.

— Это восхитительное создание, — ответил Вальмон. — Но советую тебе не проделывать подобных вещей с другими мужчинами, и поздравь себя с тем, что чувства, питаемые мною к тебе, ограждают тебя от каких-либо угроз.

— Я на это и рассчитываю, — вполне серьезно ответил Франваль. — Теперь же действуй, и поскорее.

— Завтра я начну подготавливать твою жену… Ты понимаешь, что сначала надо завлечь беседой… Через четыре дня я сдержу данное тебе обещание.

Обменявшись обещаниями, они расстались.

Но напрасно полагать, что после свидания намерение Вальмона обольстить госпожу де Франваль и предоставить доказательство своей победы другу, к коему он воспылал необычайной завистью, осталось прежним. Эжени произвела на него слишком сильное впечатление, чтобы он смог отказаться от нее. Он решил любой ценой заполучить ее в жены.

По зрелом размышлении, ибо связь ее с отцом своим не обескураживала его, Вальмон пришел к выводу, что, обладая таким же состоянием, как и Коленс, он имеет такое же право претендовать на этот союз. Он считал, что если будет представлен Эжени как будущий супруг, то не встретит отказа, и, страстно желая расторгнуть кровосмесительные узы Эжени, помогая семье ее достичь того же, он, несомненно, получит вожделенный объект поклонения своего… после того, как выполнит возложенное на него Франвалем поручение, успех которого зависит от его смелости и изобретательности. Для размышлений этих понадобились сутки, и уже через день Вальмон предстал перед госпожой де Франваль.

Она была предупреждена о его визите; напомним, что она почти примирилась с коварным своим мужем или, вернее, приняв на веру лицемерное его поведение, не могла более отказываться принимать Вальмона. Однако она укоризненно напомнила Франвалю о предъявленных ей письмах, векселях и расписках последнего. Но супруг с беспечным видом заверил ее, что лучшим подтверждением того, что все это было ложью или же вовсе не существовало, было бы продолжать принимать Вальмона как ни в чем не бывало. Отказать ему от дома — значило укрепить подозрения. Дабы порядочность женщины не подвергалась сомнению, заявил Франваль жене, она должна на глазах у всех продолжать встречаться с тем, кого предполагали ее любовником.

Резоны были неубедительны, госпожа де Франваль это прекрасно понимала, но надеялась получить от Вальмона некоторые разъяснения. Это желание, а также стремление не рассердить супруга побудили ее отбросить доводы разума, препятствовавшие ей видеться с молодым человеком. И вот он пришел. Франваль снова торопился по делам, оставляя их, как и в прошлый раз, одних.

Объяснения обещали быть бурными и долгими. Вальмон, однако, охваченный безудержными мечтаниями, не тратил время на условности и быстро перешел к делу.

— О сударыня, перед вами уже не тот человек, кто в последнее свидание наше столь провинился перед вами, — торопливо говорил он, — тогда я был всего лишь сообщником коварных замыслов супруга вашего, сегодня же я пришел исправить их последствия. Не отталкивайте меня, сударыня, но соблаговолите выслушать. Даю вам слово чести, что я явился сюда не для того, чтобы обмануть вас или запугать.

И он признался в истории с фальшивыми расписками и поддельными письмами, рассыпался в извинениях за участие свое в подобном обмане, предупредил госпожу де Франваль о новых кознях, в которых принуждают его участвовать.

В подтверждение искренности слов своих он признался в своих чувствах к Эжени, рассказал о свидании с ней, поклялся порвать с Франвалем, похитить у него Эжени и увезти ее в Пикардию, в одно из поместий госпожи де Фарней, если, конечно, обе женщины согласятся на это и пообещают ему руку той, кого он собирается вытащить из бездны.

Возвышенные речи и признания Вальмона были столь убедительны, что госпожа де Франваль не могла им не поверить. Вальмон был прекрасной партией для дочери. После позорного сожительства своего могла ли она рассчитывать на большее? Вальмон брал все хлопоты на себя, и иного способа прервать преступную связь, приводившую в ужас госпожу де Франваль, не было. К тому же она тешила себя надеждой на возрождение чувств супруга своего после разрыва противоестественной интриги, становившейся все более опасной как для него, так и для нее.

Соображения эти стали решающими, она согласилась, но с условием, что Вальмон даст слово не вызывать ее мужа на поединок, а по завершении предприятия уедет за границу, препоручив Эжени заботам госпожи де Фарней, и останется там до тех пор, пока Франваль не примирится с разрывом своей противозаконной связи, не обретет покой и в конце концов не даст согласие на брак.

Вальмон обещал выполнить все условия. Со своей стороны, госпожа де Франваль пообещала заручиться поддержкой своей матери, заверила его, что та не будет возражать против совместно принятых ими решений, и Вальмон удалился, продолжая испрашивать прощения у госпожи де Франваль за свое недостойное участие в бесчестных выходках ее супруга.

Через день госпожа де Фарней, обо всем условившись, уехала в Пикардию, а Франваль, подхваченный вихрем беспрерывных удовольствий, полагаясь на надежность Вальмона и не опасаясь более Клервиля, попался в расставленную ему ловушку с той же наивностью, какую он столь часто желал видеть в других, когда заманивал их в свой капкан.

Уже около полугода Эжени, достигшая семнадцати лет, нередко выезжала одна или с подругами. Накануне того дня, когда Вальмон по уговору с другом своим должен был покуситься на честь госпожи де Франваль, Эжени одна была на представлении в Театре французской комедии и в одиночестве возвращалась домой, намереваясь ехать на свидание с отцом. Они предполагали отправиться ужинать вдвоем…

Едва лишь экипаж мадемуазель де Франваль выехал из Сен-Жерменского предместья, как десяток человек в масках остановили лошадей, распахнули дверцы, схватили Эжени, бросили ее в почтовую карету рядом с Вальмоном, принимавшим необходимые меры, чтобы заглушить крики девушки, но соблюдавшим при этом все возможное почтение, и в одно мгновение они оказались далеко от Парижа.

К несчастью, избавиться от лакеев и от кареты Эжени было невозможно, и посему Франвалю очень скоро стало все известно. Вальмон, стремясь уйти от погони, рассчитывал на имеющееся у него преимущество во времени в два или три часа.

Единственным стремлением его было достичь владений госпожи де Фарней, ибо там Эжени поджидали карета и две надежные женщины, должные сопроводить ее в уединенное пристанище, неизвестное даже Вальмону, который немедленно отбывал в Голландию, откуда должен был вернуться для того, чтобы сочетаться браком со своей возлюбленной, когда госпожа де Фарней и ее дочь сообщат ему, что препятствий для брака более не существует. Но судьба судила иначе, и благодетельный план сей был расстроен гнусными кознями злодея.

Узнав о случившемся, Франваль не терял ни минуты. Он устремился на почту, спросил, в каком направлении были наняты сегодня лошади после шести часов вечера. В семь часов один экипаж отъехал по дороге на Лион, в восемь часов — почтовая карета в сторону Пикардии. Франваль долго не раздумывал: несомненно, не экипаж на Лион, но почтовая карета, направившаяся в сторону Пикардии, где у госпожи де Фарней имеются владения, привлекла внимание его. Он приказал запрячь карету восьмеркой лучших лошадей, людям своим — пересесть на свежих лошадей. Пока запрягали лошадей, он купил и зарядил пистолеты и полетел, словно пущенная из лука стрела, подгоняемый любовью, отчаянием и местью. Меняя лошадей в Санлисе, он узнал, что почтовая карета только что покинула город…

Франваль приказал не щадить лошадей. Он настиг злополучных беглецов. Его люди с пистолетами в руках остановили карету Вальмона, и взбешенный Франваль, узнав своего противника, тут же в упор выстрелил в него, подхватил умирающую от страха Эжени, сел вместе с ней в карету, и в десять часов утра он был уже в Париже.

Мало заботясь о случившемся, Франваль был обеспокоен лишь состоянием Эжени… Не пожелал ли коварный Вальмон воспользоваться обстоятельствами? Осталась ли ему верной Эжени, не изменила ли она своим преступным узам? Мадемуазель де Франваль успокоила отца. Вальмон лишь выдал свои планы, но, надеясь в ближайшее же время вступить с ней в брак, остерегся осквернять алтарь, куда в чистоте хотел принести свои обеты.

Клятвы Эжени убедили Франваля… Но жена его… знала ли она об этих замыслах… содействовала ли им? Эжени, узнавшая обо всем от самого Вальмона, осыпая мать самыми страшными проклятиями, подтвердила, что похищение задумано именно госпожой де Франваль и что роковое свидание, во время которого, по замыслу Франваля, Вальмон должен был оказать ему обещанную услугу, стало тем часом, когда тот его столь бесстыдно предал.

— О, — в бешенстве прорычал Франваль, — почему у него не тысяча жизней… Я бы в муках заставил его отдавать одну за другой… А моя жена!.. Когда я пытался провести ее… она первая обвела меня вокруг пальца… Существо, столь кроткое с виду… ангел добродетели!.. О низкая предательница, ты дорого заплатишь за свое преступление… Месть моя требует крови, и я сам, если понадобится, по капле высосу ее из твоего подлого сердца… Успокойся, Эжени, — в ярости продолжал Франваль, — успокойся, тебе необходим покой, отдохни немного, я сам буду тебя охранять.

Тем временем госпожа де Фарней, имевшая на подставах своих шпионов, получила сообщение о происшествии в дороге. Зная, что внучка ее возвращена отцу, а Вальмон убит, она стремительно помчалась в Париж… немедленно призвала своих советчиков. Ей доказывали, что убийство Вальмона предает Франваля в ее руки, что высокое положение его, столь ее смущавшее, тому не помеха и скоро она получит возможность распоряжаться и дочерью, и Эжени. Но ей советовали предупредить скандал и, дабы избежать позора судебного разбирательства, испросить приказ, на основании которого зятя ее можно было бы немедленно заточить в темницу.

Франваль, мгновенно извещенный о полученных советах и зная, какие шаги за ними последуют, а также, что дело его получило огласку и родственники только и ждут его осуждения, помчался в Версаль, просил аудиенции у министра, во всем ему сознался, но в ответ получил лишь совет поскорее уехать и скрыться в одном из своих эльзасских владений на границе со Швейцарией.

Не раздумывая, Франваль возвратился домой, но, желая утолить месть свою и покарать предательство жены, оставаясь при этом обладателем дорогих для госпожи де Фарней существ, дабы та благоразумно не осмелилась выступить против него, он по совету министра решил уехать в Вальмор, дальнее свое поместье, — уехать, однако, поверите ли, непременно в сопровождении жены и дочери…

Но согласится ли госпожа де Франваль? Чувствуя себя невольной виновницей случившегося, могла ли она надеяться остаться безнаказанной? Осмелится ли она теперь безоглядно довериться оскорбленному супругу? Вот что волновало Франваля. Чтобы понять, какого поведения следует придерживаться, он вошел в комнату жены, уже обо всем уведомленной.

— Сударыня, — холодно говорил он, — своими необдуманными поступками вы ввергли меня в пучину отчаяния. Осуждая результат, я, однако, оправдываю причину, толкнувшую вас на них; она, несомненно, кроется в вашей любви к дочери и ко мне. А так как первые неверные шаги были сделаны мною, я должен предать забвению вторые, содеянные вами. Дорогая и нежная спутница жизни моей, — продолжал он, падая перед женой на колени, — внемлите же мольбе моей о примирении, кое отныне ничем не будет нарушено. Я предлагаю вам его от чистого сердца и, чтобы скрепить его, вручаю вам вот это…

И он положил к ногам супруги подложную переписку ее с Вальмоном.

— Сожгите ее, сердечный друг мой, заклинаю вас, — продолжал лицемер, отирая притворную слезу, — простите мне все, на что толкнула меня ревность, избудем досаду нашу друг на друга. Я безмерно виноват и признаю это. Но как знать, не слишком ли очернил Вальмон меня в глазах ваших, чтобы добиться успеха своего предприятия… Если он осмелился заявить, что я не люблю вас более… что самым почитаемым и самым драгоценным для меня существом в мире были не вы… Ах, бесценный ангел мой, если он запятнал себя подобной клеветой, то я правильно сделал, избавив мир от подобного лжеца и мошенника!

— О сударь, — в слезах отвечала госпожа де Франваль, — разве можно исчислить те жестокие проделки, что устраивали вы со мной? О каком доверии говорите вы после немыслимых этих ужасов?

— Я хочу, чтобы вы вновь полюбили меня, о нежнейшая и желаннейшая из женщин! Хочу, чтобы обвинения свои обрушили вы лишь на эту голову, повинную во всех заблуждениях, ибо сердце, где всегда царили вы, не способно вас предать…

Да, я хочу, чтобы вы узнали, что каждый из проступков моих лишь еще сильнее привязывал меня к вам… Чем более отдалялся я от моей дорогой супруги, тем меньше видел я возможностей найти ей замену. Ни развлечения, ни острые ощущения не были сравнимы с теми чувствами, которые испытывал я в ее присутствии, но в силу непостоянства своего растрачивал вдали от нее. Видя себя во сне в ее объятиях, я горько сожалел о пробуждении…

О, бесценный и божественный друг мой, где я еще найду душу, подобную твоей? Где испытаю тот восторг, что ждет меня в твоих объятиях? Сегодня я отрекаюсь от заблуждений своих… и хочу жить лишь для тебя одной… чтобы возродить в израненном сердце твоем прежнюю ко мне любовь, изгнанную из него моими провинностями… от коих я отрекаюсь и предаю их забвению.

Госпожа де Франваль не могла сопротивляться столь нежным уговорам, исходящим от все еще боготворимого ею человека; разве можно возненавидеть того, в кого ранее был безмерно влюблен? Зная утонченную и чувствительную душу прелестной женщины, можно ли ожидать от нее хладнокровия, когда бесценный предмет ее любви, припав к ногам ее, источает слезы раскаяния. Рыдания рвутся из груди…

— Жестокий, — восклицала она, прижимая к груди руки супруга, — я всегда боготворила тебя! А ты смеялся, видя мое отчаяние!.. Ах, Небо свидетель, что нет такой кары, которой ты не обрушил бы на меня. Страх навсегда потерять твое сердце, вызвать твою ревность более всех иных страхов язвил душу мою… И что же еще находишь ты, чтобы оскорбить меня?.. Мою дочь!.. Именно в ее руки вкладываешь ты разящий кинжал… Ты хочешь, чтобы я возненавидела ее, ту, кого природа повелела мне лелеять?

— О, — с еще большим пылом произносил Франваль, — я приведу ее к стопам твоим! Я хочу, чтобы она, подобно мне, отреклась от своих постыдных заблуждений… И, подобно мне, заслужила прощение твое. Давайте отбросим все и будем втроем строить наше счастье. Я верну тебе дочь… верни мне супругу… и бежим отсюда.

— Великий Боже, зачем бежать?

— Мое приключение наделало шуму… завтра меня могут арестовать… Друзья и сам министр посоветовали мне совершить путешествие в Вальмор… О друг мой, соблаговолишь ли ты последовать за мной? Или случится, что в минуту, когда, припав к стопам твоим, молю я о прощении, ты разобьешь мое сердце отказом?

— Ты пугаешь меня!.. Как, это дело…

— Представлено не дуэлью, но убийством.

— О Боже! И я тому причиной!.. Приказывай… приказывай, располагай мной, супруг любимый… Если надо, я последую за тобой на край света… О, горе мне, несчастнейшей из женщин!

— Скажи скорее счастливейшей, ибо каждый миг жизни своей отныне посвящаю я тому, чтобы шипы, щедро разбросанные мною на твоем пути, превратились в розы… Разве пустыня не лучшее убежище для влюбленных? Но, впрочем, ссылка не продлится вечно; предупрежденные друзья будут действовать.

— Но матушка… я хотела бы повидать ее…

— Увы, милый друг, остерегись этого, у меня есть верные доказательства, что именно она подстрекает родственников Вальмона… и заодно с ними желает моей гибели…

— Она не способна на такое, не думай о столь гнусном коварстве. Душа ее, созданная для любви, никогда не опускалась до клеветы… Ты никогда не воздавал ей должное, Франваль… никогда не любил, как я! Под сенью ее забот мы обрели бы рай земной! Именно она, словно ангел-миротворец, призывала Небо простить твои прегрешения. Несправедливость твоя оттолкнула руки, всегда готовые раскрыть тебе объятия, всегда готовые приласкать. Из прихоти или иной причуды, из-за неблагодарности или распутства ты добровольно лишился лучшего и нежнейшего друга, данного тебе самой природой. Так что же, я не смогу увидеться с ней?

— Нет, умоляю тебя… дорога каждая минута! Ты напишешь ей, расскажешь о моем раскаянии… быть может, она поверит в его искренность… Быть может, однажды я снова обрету и уважение ее, и любовь. Все успокоится, мы вернемся… вернемся в ее объятия, чтобы насладиться ее прощением и любовью… Но сейчас бежим, нежный друг мой… Прямо сейчас, карета уже ждет нас…

Испуганная госпожа де Франваль не осмеливалась возражать и собралась в дорогу: ведь желание Франваля для нее приказ. Изменник вбежал к дочери, привел ее, дабы та припала к стопам матери. Лживое создание разыгрывало сцену с не меньшим, чем отец, лицемерием; рыдало, молило о прощении и получило его. Госпожа де Франваль заключила ее в объятия. Какие бы оскорбления ни наносили тебе дети твои, нельзя забыть, что ты мать… Голос природы столь властно звучит в чувствительной ее душе, что единой слезы дитяти, этого священного для нее существа, достаточно, чтобы заставить ее забыть годы обид и унижений.

Карета покатила в Вальмор. Необычайная быстрота, с которой они собрались в путь, оправдывала в глазах доверчивой и простосердечной госпожи де Франваль малое число слуг, их сопровождавших. Преступник не любит свидетелей… он страшится всех. Лишь под покровом тайны ощущает он себя в безопасности и, готовясь нанести удар, закутывается в него с ног до головы.

В деревне ничто не выдавало планов Франваля. Знаки заботливости, внимания, почтения, уважения, нежности, с одной стороны… самой страстной любви — с другой — все было щедро расточаемо для пленения несчастной Франваль… На краю света, вдали от матери, совсем одна, она чувствовала себя счастливой, ибо, по ее словам, она снова обрела сердце мужа, а дочь, постоянно сидя у ног ее, окружала ее нежными своими заботами.

Комнаты Эжени и ее отца более не находились рядом. Франваль расположился в дальнем крыле замка, Эжени жила рядом с матерью. Благопристойность, приличия, стыдливость воцарились в Вальморе, искупая прегрешения столицы. Каждую ночь Франваль приходил к супруге своей и в этом храме невинности, чистоты и любви плел ужасные козни свои. Слишком черствый, чтобы сложить оружие перед наивными и пылкими ласками, которыми награждала его трогательнейшая из женщин, злодей факелом любви ее разжигал костер своей ненависти.

Однако не следует полагать, что Франваль перестал дарить дочери свое внимание. По утрам, пока мать ее одевалась, Эжени встречалась с отцом в глубине сада, где получала от него наставления, как следует себя вести далее, а также ласки, кои она вовсе не собиралась полностью уступать своей сопернице.

Уже около недели жили они в своем уединении, когда Франвалю стало известно, что семья Вальмона не прекращает преследования и дело принимает дурной оборот. Как утверждают, невозможно более выдавать убийство за дуэль, ибо, к несчастью, нашлось множество свидетелей. Разумеется, добавляли осведомители Франваля, госпожа де Фарней возглавила партию врагов своего зятя, решив окончательно погубить его, лишив его свободы или же вынудив его покинуть Францию, и таким образом вернуть под свое крыло двух дорогих существ, с коими он ее разлучил.

Франваль показал письма жене. Та тут же взялась за перо, чтобы успокоить мать и придать иное направление ее мыслям, а также чтобы описать счастье, коим наслаждается она с тех пор, как неудачи смягчили душу несчастного ее супруга. Она дополнительно заверила мать, что любые попытки вернуть ее вместе с дочерью в Париж будут напрасны, и она не покинет Вальмор до тех пор, пока дело ее супруга не будет улажено. А если злоба врагов его или недомыслие судей вынесут позорящий его приговор, она покинет страну вместе с ним.

Франваль поблагодарил жену. Но, нимало не желая в бездействии ожидать решения суда, он предупредил ее, что хочет ненадолго уехать в Швейцарию и оставляет ей Эжени. Однако просил обеих не покидать Вальмора до тех пор, пока его участь не прояснится. Что бы ни случилось, он обязательно вернется к нежной своей супруге, и если препятствий тому не будет, они в согласии вернутся в Париж или, в худшем случае, отправятся на жительство в какое-нибудь безопасное место.

Приняв решение, Франваль, постоянно помнивший, что единственной причиной изменения судьбы его был сговор его жены с Вальмоном, и страстно жаждавший отомстить, приказал передать дочери, что он ждет ее в дальнем конце парка. Затворившись с ней в уединенном павильоне и потребовав у нее клятву в слепом ему подчинении, он целовал ее и говорил следующее:

— Вы больше не увидите меня, дочь моя… быть может, никогда более…

И, видя, что Эжени залилась слезами, продолжал:

— Успокойтесь, ангел мой, ибо от вас зависит возрождение счастья нашего во Франции или в иных краях. Довольствуясь малым, мы можем быть столь же счастливы, как и прежде. Тешу себя надеждой, Эжени, что вы тоже в это верите и знаете, что единственной причиной несчастий наших является мать ваша.

Не беспокойтесь, я не забыл о мести. Вам хорошо известно, почему я решил скрыть истинные свои намерения от жены, вы сами одобрили меня, помогли надеть повязку на глаза ее. И вот срок настал, Эжени, пора действовать; от этого зависит ваше спокойствие, предприятие это обеспечит покой и мне. Надеюсь, что вы меня понимаете; вы достаточно разумны и встретите предложение мое без ненужного волнения… Да, дочь моя, надо действовать, и без промедления, без колебаний, и это должно быть делом ваших рук.

Мать хотела сделать вас несчастной, она осквернила узы, нарушила их единство и тем самым потеряла на них права. Отныне она для вас просто женщина, к тому же ставшая смертельным врагом вашим. Следовательно, извечный закон природы, запечатленный в сердцах наших, требует первыми избавиться от тех, кто злоумышляет против нас.

Священный сей закон, побуждающий к действию и вдохновляющий поступки наши, состоит в том, что себя должны мы возлюбить более, нежели ближнего своего… Сначала мы сами, а потом все остальные — таков закон природы. Никакого почтения и, следовательно, никакой пощады тому, кто, как доказано, стал причиной несчастий наших или же пытался погубить нас. Поступать по-иному, дочь моя, означало бы поставить интересы ближнего выше своих собственных, а это было бы неразумно. Теперь же давайте обсудим избранный мною для вас способ действий.

Я вынужден уехать, и вы знаете почему. Если я оставлю вас наедине с этой женщиной, то не пройдет и месяца, как она при содействии матери отвезет вас в Париж, а так как после разразившегося скандала вы вряд ли сможете выйти замуж, то оба эти безжалостные создания станут полновластными хозяйками над вами и отправят вас в какой-нибудь удаленный монастырь оплакивать вашу слабость и наши утехи.

Ваша бабушка, Эжени, преследует меня, именно она сплачивает моих врагов, дабы в конце концов уничтожить меня. Не свидетельствуют ли подобные ее действия о странном желании заполучить вас обратно и, без сомнения, подвергнуть суровому заточению? Чем хуже идут мои дела, тем большую силу и доверие приобретают мучители наши. Несомненно, что ваша мать тайно возглавляет эту клику, нет сомнений и в том, что, как только я уеду, она незамедлительно воссоединится с ней. Клика эта стремится погубить меня единственно из желания сделать вас несчастнейшей из женщин. Следовательно, поспешим лишить ее основного источника энергии, сиречь госпожи де Франваль.

Возможен ли иной ход событий? Могу ли я увезти вас с собой? Разъяренная мать ваша тотчас же объединится со своей родительницей, и мы с вами, Эжени, навсегда лишаемся покоя. Нас будут разыскивать повсюду, ни одна страна не в праве будет предоставить нам убежище, нигде на земле не будет ни единого безопасного уголка… недоступного взорам чудовищ, чья ярость будет нас преследовать. Разве вы не знаете, сколь далеко простирается гнусная власть деспотов и тиранов, подкрепленная полновесным золотом, когда ими движет злоба?

А если ваша мать мертва, то госпожа де Фарней, любящая ее более, нежели вас, и действующая исключительно в ее интересах, видит, что клика ее сократилась на одного человека, именно того, кто ее к этой клике привязывает, и прекращает свои интриги, перестает возбуждать врагов моих… перестает натравливать их на меня. Отныне одно из двух: или дело Вальмона улаживается и ничто более не препятствует нашему возвращению в Париж, или, напротив, ему дают ход и мы вынуждены бежать за границу, дабы попытаться избежать преследования этой ненавистной Фарней, которая, пока мать ваша жива, изо всех сил будет стремиться разрушить наше счастье, ибо она твердо убеждена, что лишь на его обломках дочь ее сможет построить благополучие свое.

И с какой бы стороны ни рассматривали вы наше положение, вы видите, что именно госпожа де Франваль смущает покой наш и лишь ненавистное существование ее препятствует нашему благоденствию.

Эжени, Эжени, — страстно продолжал Франваль, прижимая к груди руки дочери. — Несравненная Эжени, ты любишь меня, так неужели же хочешь ты, из страха перед подобным поступком… столь необходимым для блага нашего, навсегда потерять того, кто тебя обожает!

О милый и нежный друг, решайся же, ибо ты можешь сохранить лишь одного из нас двоих. Понуждаемая к отцеубийству, ты должна лишь сделать выбор, в чье сердце направишь ты кинжал свой. Неумолимый рок требует либо смерти матери твоей, либо тебе придется потерять меня… Нет, что я говорю, лучше уж ты сама накинешь мне петлю на шею… Разве смогу я жить без тебя?.. Неужели ты вообразила, что я буду влачить дни свои без моей Эжени? Разве я смогу забыть радости, вкушаемые мной в ее объятиях… эти несравненные радости, навеки для меня потерянные?

О Эжени, тебе придется совершить это преступление, ибо, если ты не убьешь ненавистную тебе мать, живущую лишь для того, чтобы делать тебя несчастной, тебе придется убить отца, чья жизнь всецело посвящена тебе. Выбирай, выбирай же, Эжени, и, если выбор твой станет моим приговором, не раздумывай, неблагодарная дочь, и порази без жалости того, чья единственная вина состоит в том, что он слишком любит тебя. Я с благодарностью встречу удары, наносимые твоей рукой, и последний вздох мой будет обращен к тебе.

Франваль замолчал, ожидая ответа дочери. Та, казалось, погружена была в глубокие размышления… но вот наконец она устремилась в объятия отца своего.

— О, тебя, одного тебя я буду любить всю жизнь, — воскликнула она, — какие тебе нужны еще доказательства? Ты все еще сомневаешься в моей решимости? Так не медли, вложи орудие мести мне в руку, и та, кто сулит тебе несчастья и угрожает твоему спокойствию, скоро падет под его ударами. Научи меня, Франваль, как следует себя вести, и уезжай, если того требует твоя безопасность… Я же в твое отсутствие буду действовать. Но какой бы оборот ни приняли дела… когда враг наш будет повержен, заклинаю тебя, не оставляй меня одну в этом замке… Приезжай за мной или дай мне знать, куда я могу приехать к тебе.

— Дорогая дочь моя, — начал Франваль, обнимая это взращенное им и послушное ему чудовище, — я был уверен, что моя любовь встретит в тебе ответное чувство и ты найдешь в себе достаточно твердости, чтобы совершить то, что необходимо для нашего счастья… Возьми этот ящичек… в нем скрыта смерть…

Эжени взяла гибельную коробочку и снова поклялась в преданности отцу. Принимается план действий: решено, что Эжени ожидает приговора суда, и в том случае, если приговор этот будет направлен против ее отца, преступление свершится…

Они расстались, Франваль возвратился к жене. Дерзкой ложью своей он исторг потоки слез из очей ее и беззастенчиво принимал трогательные и чистые ласки, расточаемые ему этим небесным ангелом. Затем они уговорились, что госпожа де Франваль с дочерью непременно останутся в Эльзасе, каков бы ни был исход дела. Злодей сел на лошадь и покинул дом… Покинул невинность и добродетель, столь долго оскверняемую его преступлениями.

Франваль остановился в Базеле — укрыться от преследований, если таковые начнутся, и в то же время находиться достаточно близко от Вальмора, дабы письмами своими поддерживать у Эжени нужные ему настроения… Около двадцати пяти лье разделяли Базель и Вальмор, но соединявшая их дорога была проложена напрямую через Черный лес, и Франваль каждую неделю мог иметь известия от дочери. На всякий случай Франваль взял с собой огромную сумму денег, преимущественно в ассигнациях. Оставим же его обустраиваться в Швейцарии и вернемся к его жене.

Нет ничего более чистого, более искреннего, чем намерения этого удивительного создания. Она обещала супругу не покидать замка до получения от него новых указаний. Ничто не заставит ее изменить это решение, каждодневно повторяла она Эжени…

К величайшему несчастью, последняя отнюдь не стремилась довериться матери, хотя достойная эта женщина самой природой предназначена была стать ее мудрой наставницей. Эжени, разделяя ненависть Франваля, питавшего ростки ее своими регулярными письмами, даже не могла помыслить, что в этом мире у нее имеется больший враг, нежели мать ее.

Между тем все было испробовано для разрушения той неодолимой преграды, которую неблагодарная дочь возвела в глубине души своей между собой и матерью. Мать окружила ее лаской и заботой, с радостью говорила с ней о счастливом возвращении к ней мужа. Ее привечание и нежность простирались столь широко, что она временами начинала благодарить Эжени, ставя ей в заслугу счастливую перемену в настроении супруга. И тут же она горевала о том, что невольно стала причиной новых неприятностей, угрожающих Франвалю. Не имея и в мыслях обвинить в них Эжени, она упрекала лишь себя и, прижимая к груди дочь, со слезами вопрошала, сможет ли та когда-нибудь простить ее…

Но жестокосердная Эжени была глуха к словам этого ангела, ее развращенная душа не слышала более голоса природы, порок преградил все пути, ведущие к ней… С содроганием высвобождаясь из объятий матери, она, отводя взор, дабы придать себе твердости, повторяла про себя: «Как лжива эта женщина… как она коварна… она так же ласкала меня и в тот день, когда отдавала приказ увезти меня…»

Но несправедливые упреки эти служили лишь низменным оправданием, к коему прибегает преступник, желая заглушить голос совести. Госпожа де Франваль, стремясь увезти Эжени ради ее же счастья… равно как и ради материнского спокойствия и во имя добродетели, легко могла бы скрыть свое участие в похищении. Подобные приемы не одобряются лишь виновным, коего они вводят в заблуждение; они не оскорбляют порядочности.

И Эжени отталкивала ласки госпожи де Франваль, стремясь совершить ужасающее деяние, а вовсе не по причине ошибок матери, которой поистине не в чем было виниться перед дочерью.

Подошел к концу первый месяц пребывания в Вальморе. Госпожа де Фарней написала дочери, что дело ее мужа осложняется и нависшая над ним угроза позорного ареста настоятельно требует возвращения госпожи де Франваль и Эжени, дабы они могли появиться в обществе, уже строившем самые ужасные предположения, равно Как и присоединить усилия свои к ее хлопотам по улаживанию дела, потому что единственно они смогли бы мольбами своими смягчить правосудие и выступить в защиту виновного, не подвергая его опасности.

Госпожа де Франваль, решившая не иметь от дочери тайн, тотчас же показала ей это письмо. Пристально глядя на мать, Эжени холодно спросила, что та, узнав о сих печальных новостях, намеревается делать?

— Не знаю, — ответила госпожа де Франваль. — По сути, в чем необходимость нашего пребывания здесь? Разве не будет в тысячу раз полезнее для супруга моего, если мы последуем совету моей матери?

— Вы здесь повелеваете, сударыня, — ответила Эжени, — мой же удел повиноваться вам, и я буду вам послушна…

Госпожа де Франваль, поняв по сухому ответу дочери, что подобное решение ту не устраивает, заверила ее, что пока не предпримет никаких шагов и еще раз напишет в Париж. Если же ее вынудят нарушить предписания Франваля, то только в случае крайней необходимости, когда она будет совершенно уверена, что ее отъезд в Париж будет для него гораздо полезнее, нежели ее пребывание в Вальморе.

Таким образом, прошел еще месяц, во время которого Франваль неустанно писал жене и дочери и получал от них ответы, доставлявшие ему исключительное удовольствие, ибо в одних он находил замечательное стремление угодить его желаниям, а в других — полную решимость свершить задуманное им преступление, как только поворот событий того потребует или же как только госпожа де Франваль решится уступить просьбам матери.

«Если я увижу, что жена ваша честно стремится действовать в вашу пользу, — сообщала в своих письмах Эжени, — а друзья ваши в Париже сумеют довести дело ваше до благополучного исхода, то тогда я передам вам коробочку, которую вы мне вручили, и, когда мы вновь соединимся, вы сами, если сочтете необходимым, используете ее для совершения задуманного предприятия. Но что бы ни случилось, если вы прикажете мне действовать, сочтя сие безотлагательным, то будьте уверены, что я сама исполню необходимое».

В своем ответе Франваль подтвердил все, о чем спрашивала его дочь. Таково было последнее письмо, от нее полученное, и отправленный им ответ. Но с ближайшим курьером писем более не было. Франваль забеспокоился. Не имея вестей и со следующей почтой, он пришел в отчаяние, и, так как природная его живость не позволяла ему оставаться в бездействии, он тут же принял решение самому ехать в Вальмор и узнать причину отсутствия писем, необычайно его волнующую.

В сопровождении верного слуги Франваль верхом отправился в дорогу, полагая пробыть в пути два дня и приехать глубокой ночью, дабы не быть никем узнанным. Когда он подъезжал к лесу, что окружает Вальморский замок и на востоке смыкается с Черным лесом, его и лакея остановили шестеро хорошо вооруженных людей. Мошенникам было известно, что, будучи в затруднительном положении, Франваль никогда не расстается со своим портфелем, доверху набитым золотом…

Лакей пытался оказать сопротивление и пал бездыханным к ногам своего коня. Франваль, обнажив шпагу, соскочил на землю, бросился на негодяев, ранил троих, но, уступив численности нападавших, упал, не выпуская, однако, шпаги из руки. Грабители дочиста обобрали его и тотчас же исчезли. Франваль устремился за ними, но грабители рассеялись в разные стороны, и преследование становилось бесполезным.

Наступила ужасная ночь, северный ветер, град… казалось, все стихии разом решили обрушиться на несчастного… Вероятно, сама природа, возмущенная преступлениями того, кто имел несчастье пробудить гнев ее, решила, прежде чем призвать его к себе, подвергнуть его всем имеющимся в ее распоряжении карам…

Франваль в разодранной одежде, но не выпуская шпагу из рук, пытался отойти как можно дальше от печального места, держа направление в сторону Вальмора. Плохо зная окрестности, где он прежде, как нам известно, побывал всего лишь раз, он блуждал по темным тропинкам совершенно незнакомого ему леса… Вконец обессилевший, раздавленный болью… снедаемый беспокойством, измученный бурей, он упал на землю, и первые в жизни слезы потоком хлынули из глаз его…

— О, я несчастный! — воскликнул он. — Все стихии объединились, чтобы раздавить меня… заставить испытать муки совести… Несчастье рукой своей сдавило сердце мое. Обманутый ласковым признаком благополучия, я всегда презирал несчастных.

О обожаемая супруга моя… ты, кого я столь жестоко оскорблял, ты, кто, быть может, уже принесена в жертву неутолимой моей жестокости!.. Общество, украшением коего ты являлась, увидит ли оно тебя впредь? Рука Неба смогла ли остановить мои злодеяния?..

Эжени, дочь излишне легковерная… столь постыдно соблазненная моими гнусными уловками… смягчила ли природа твое сердце?.. Остановила ли она преступление, порожденное моей склонностью и твоей слабостью? Не упущено ли время?.. Праведное Небо, осталось ли время?..

Внезапно жалобный и величественный звон многочисленных колоколов, печально вознесшийся к затянутому тучами небу, пробудил в нем ужас перед грозящей ему участью… Он рвался вперед… содрогаясь от страха…

— Что слышу я? — восклицал он, поднимаясь с земли. — Жестокосердная дочь… Неужели звон этот возвещает смерть… и вот оно, отмщение?.. Ад ли выслал своих фурий, дабы завершить начатое ими дело?.. Что возвещают мне эти звуки?.. Где я? Почему я их слышу?.. Рази, о Небо!.. Рази насмерть виновного…

И распростершись на земле, он взывал:

— Великий Боже! Услышь меня, я присоединяю свой голос к тем, кто в минуту сию призывает тебя… Ты видишь мое раскаяние… В могуществе своем прости, что усомнился в тебе… Будь милостив и услышь мольбы мои… первые мольбы мои, с коими осмеливаюсь я обратиться к тебе! Верховное Существо… спаси добродетель, обереги ту, кто была самым прекрасным твоим творением на земле. Не дай, чтоб звон этот… увы, печальный этот звон, возвещал бы смерть той, чью жизнь молю тебя защитить.

И в исступлении Франваль, испуская бессвязные звуки, не ведая, ни что делает, ни куда идет, устремился по первой попавшейся тропинке… До него донесся какой-то шум… Рассудок возвратился к нему… Он прислушался… Это был всадник…

— Кто бы вы ни были, — кричал Франваль, подбегая к нему, — кем бы вы ни были, сжальтесь над несчастным, чей разум помутился от горя. Собственной рукой готов я положить конец дням своим… Вразумите меня, поддержите, если не чужды вам человечность и сострадание… сжальтесь надо мной, спасите меня от меня самого.

— Боже! — услышал в ответ голос, столь хорошо знакомый злополучному Франвалю. — Это вы!.. Здесь… О Небо!

И Клервиль… а именно его, сего достойного человека, вырвавшегося из оков Франваля, судьба посылала несчастному в самый горький час его жизни… Клервиль соскочил с лошади и попал в объятия своего врага.

— Сударь, — восклицал Франваль, прижимая к груди этого честного человека, — это вы, вы, кому причинил я столько зла? О, вы должны ненавидеть меня!

— Успокойтесь, сударь, успокойтесь, я не помню причиненных мне вами обид, не помню зла, что хотели вы навлечь на меня, и если Небо позволит мне оказать вам услугу… я, сударь, вынужден заняться вашими делами…

Присядем же… устроимся у подножия кипариса, ибо лишь его мрачная листва достойна теперь венчать вашу голову… О мой дорогой Франваль, сколь печальные известия предстоит мне вам поведать!.. Плачьте… о друг мой! Слезы облегчат ваше страдание, а то, что сообщу я вам, заставит вас рыдать еще горше… Умчались сладостные дни… рассеялись, подобно сну, и отныне вам уготованы лишь дни горестные.

— О сударь, я догадываюсь… этот звон…

— Он возносит к подножию престола Верховного Существа… благоговейные слова молитв безутешных обитателей Вальмора, которым Предвечный дозволил узнать ангела, но лишь затем, чтобы оплакать его и скорбеть…

Услышав эти слова, Франваль направил острие шпаги прямо в сердце, едва не положив конец дням своим. Но Клервиль, предвидя подобную развязку, восклицал:

— Нет, нет, друг мой, не смертью своей, но раскаянием исправите вы содеянное вами зло. Успокойтесь же и выслушайте меня, мне надо многое вам сказать.

— Сударь, говорите же, я слушаю. Медленно погружайте кинжал в грудь мою, я заслужил эту пытку, ведь именно такие мучения готовил я другим.

— Я буду краток в том, что касается лично меня, — сказал Клервиль. — Через несколько месяцев ужасного заточения, которому вы меня подвергли, мне удалось склонить сторожа на свою сторону. Он открыл мне дверь темницы. Оказавшись на свободе, я тотчас же взял с него слово навсегда забыть о несправедливости, учиненной вами по отношению ко мне. Он никому не расскажет об этом, Франваль, никогда никому не расскажет.

— О, сударь…

— Не отвлекайтесь же, мне надо еще о многом вам рассказать. Вернувшись в Париж, я узнал о вашем злосчастном приключении… о вашем отъезде… Я проливал слезы вместе с госпожой де Фарней… Поверьте, я был искренен в своих чувствах. Я присоединил свои усилия к усилиям этой достойной женщины, дабы убедить госпожу де Франваль привезти нам Эжени. Ее присутствие было более необходимо в Париже, нежели в Эльзасе…

Вы запретили супруге покидать Вальмор… Она подчинилась вам… сообщила нам о вашем запрете, а также о своем нежелании нарушить его. Она сопротивлялась, как могла… Вам был вынесен приговор. Франваль… Вы осуждены… Вас приговорили к смерти за убийство на большой дороге. Ни ходатайства госпожи де Фарней, ни усилия друзей не смогли отвести от вас меч правосудия. Вы проиграли… вы изгнаны навсегда… разорены… все ваше состояние переходит в казну…

И, перехватив еще один отчаянный порыв Франваля, Клервиль продолжал:

— Выслушайте же меня, сударь, выслушайте до конца, я требую, ибо вы еще можете ступить на путь исправления причиненного вами зла. Я требую этого во имя Неба, поскольку ваше раскаяние еще может смягчить его.

Узнав о приговоре, мы написали госпоже де Франваль, сообщив ей все. Матушка подчеркивала крайнюю необходимость ее приезда. Следом за письмом госпожа де Фарней обратилась ко мне с просьбой самому поехать в Вальмор и убедить дочь ее безотлагательно выехать в Париж. Я отправился вслед за письмом. Но, к несчастью, оно меня опередило; я прибыл слишком поздно… Ваш ужасный заговор удался полностью. Я нашел госпожу де Франваль в агонии…

О сударь, какая низость!.. Однако жалкое состояние ваше вызывает во мне сострадание, и я не стану более упрекать вас за ваши преступления. Но узнайте же все до конца. Эжени не присутствовала при печальном этом зрелище. Когда я приехал, ее раскаяние выражалось в горьких слезах и неутешных рыданиях…

Как описать вам, сударь, состояние этих двух женщин… Ваша жена умирает в страшных муках… Эжени, внемля голосу природы, испускает ужасные крики, обвиняет себя в содеянном, призывает смерть и порывается убить себя. Она то обливает слезами ноги матери, то прижимает ее к груди своей, то пытается согреть ее холодеющее тело своими слезами, то стремится облегчить ее муки своим раскаянием… Столь мрачная картина, сударь, открылась перед моим взором.

Когда я вошел к ней в комнату, госпожа де Франваль узнала меня… Она схватила меня за руку… увлажняя ее слезами, она едва слышно произнесла несколько слов, ибо воздух с трудом вырывался из ее груди, содрогавшейся в конвульсиях под воздействием яда… Она прощала вас… молила за вас Небо… Особенно просила она пощадить дочь ее… Знайте же, недостойный человек, что последние мысли, последние молитвы той, кого вы столь злодейски терзали, были о вашем счастье.

Я принял на себя все хлопоты; призвал на помощь слуг, приказал позвать самых известных светил медицины… непрестанно утешал вашу Эжени… Тронутый ужасным ее состоянием, я не мог отказать ей в утешении. Все было напрасно. Жена ваша скончалась в конвульсиях… в неописуемых муках…

В этот скорбный час, сударь, я увидел доселе не виданное мною воздействие раскаяния: Эжени устремляется к телу матери и в ту же самую минуту умирает. Сначала мы решили, что она лишь в обмороке… Но нет, все жизненные функции ее угасли, члены похолодели. Воистину причиной ее смерти стало жестокое потрясение, вызванное раскаянием, горем и отчаянием…

Да, сударь, они обе для вас потеряны. И колокола, чей звон вы все еще слышите, оплакивают одновременно двух женщин, рожденных вам на счастье, но ставших из-за злодейства вашего жертвами своей привязанности к вам. Их окровавленные призраки будут преследовать вас до самой могилы.

Ах, дорогой Франваль! Разве не прав я был тогда, когда призывал вас, влекомого пагубными страстями, остановиться на краю пропасти? Станете ли вы теперь хулить и высмеивать защитников добродетели? Разве не правы они будут, воскурив фимиам на алтарях своих, когда поймут, сколь обильны миазмы, распространяемые вокруг себя преступлением?

Клервиль умолк. Он устремил взгляд свой на Франваля. Тот словно окаменел от горя: взор его недвижен, по щекам катятся слезы, но ни единого слова не срывается с губ его. Клервиль спросил, почему одежда его находится в столь плачевном состоянии. В двух словах Франваль объяснил, что с ним случилось.

— Ах, сударь, — воскликнул Клервиль, этот великодушный человек, — как я рад, что среди обступивших меня кошмаров смогу я хоть чем-то облегчить вашу участь. Я ехал к вам в Базель, чтобы обо всем рассказать, а также предложить вам то малое, что имею… Примите этот дар, заклинаю вас. Вы знаете, что я не богат… Но вот сто луидоров… Это мои сбережения, все, что у меня есть… Возьмите же их…

— Великодушный человек, — восклицал Франваль, обнимая колени достойного и единственного друга своего, — вы предлагаете это мне?.. Небо, разве мне еще что-нибудь нужно после постигших меня утрат! И это вы… вы, с кем я поступил столь жестоко… именно вы устремляетесь мне на помощь.

— Негоже вспоминать об оскорблениях, когда несчастье настигло нанесшего их тебе. Месть, кою в час сей следует осуществить, состоит в том, чтобы облегчить его страдания. Да и чем же можно унизить его, когда угрызения совести и без того раздирают его душу?.. Сударь, прислушайтесь к голосу природы. Теперь вы убедились, что священный культ Верховного Существа отнюдь не противоречит природе, как воображали вы ранее, ибо заповеди, внушаемые одним, есть не что иное, как священные законы другой.

— Нет, — ответил Франваль, вставая, — нет, сударь, я ни в чем более не нуждаюсь. Небо, сохранив мне последнее сокровище, — продолжал он, показывая на шпагу, — указало, как должно мне применить его… — И глядя на оружие свое: — Да, дорогой и единственный друг мой, это он, тот самый клинок, который непорочная жена моя однажды схватила, дабы пронзить им грудь свою, когда я осыпал ее оскорблениями и осквернял клеветой… Тот самый клинок… на нем найду я, быть может, следы ее священной крови… надо, чтобы моя кровь смыла их… Поспешим… Найдем какую-нибудь хижину, где я мог бы сообщить вам свою последнюю волю… а затем расстанемся навсегда…

Они шли. Они искали тропинку, ведущую к какому-нибудь жилищу… Ночь медленно расправляла над лесом свои крылья… Раздавалось печальное пение. Бледный свет нескольких факелов, отбрасывавших по сторонам пугающие отблески, неожиданно рассеял сумерки: постичь таинство сие доступно лишь душам чувствительным. Громче вызванивали колокола, явственней звучал доселе чуть слышный погребальный звон. От раскатов умолкшего до поры грома раскалывались небеса, и гул их сливался с похоронным гулом колоколов. Время от времени вспышки молний, озарявшие затянутое тучами небо, гасили огонь зловещих факелов, словно оспаривая у жителей земли право сопроводить в последний путь ту, за кем следовал этот печальный эскорт. Все порождало ужас, источало отчаяние… Казалось, что сама природа облачилась в вечный траур.

— Что это? — взволнованно спрашивал Франваль.

— Ничего, — отвечал Клервиль, хватая друга за руки и пытаясь увести его в сторону от шествия.

— Неправда, вы обманываете меня, я хочу посмотреть, что это…

Франваль рвался вперед… увидев гроб.

— Небо праведное! — восклицал он. — Вот она, это она… она. Господь дозволил мне еще раз увидеть ее…

Клервиль, видя, что несчастного Франваля удержать невозможно, просил священников на время удалиться, и те тихо отступили, оставив свою печальную ношу…

Помутившийся рассудком Франваль бросился на гроб и извлек горестные останки той, кого при жизни он столь жестоко оскорблял. Прижимая к груди тело жены своей, понес он его, опустил у подножия дерева и в безумном отчаянии припал к ногам его.

— О несчастная, — вопил он вне себя, — чьи дни оборвались из-за моего злодейства! Ты, несравненная, боготворимая, смотри же, как супруг твой, припав к твоим ногам, молит у тебя милости и прощения. Не думай, что хочет он пережить тебя… Нет, нет, лишь для того молит он, чтобы Предвечный, тронутый добродетелями твоими, если на то будет воля его, простил несчастного грешника так же, как и тебя…

Отмщение требует крови, милая супруга, лишь кровь смоет нанесенные тебе обиды… Ты будешь отомщена… Смотри же на слезы мои, смотри на страдания мои… Я иду за тобой, нежная тень моя… Но кто упокоит грешную душу мою, если ты не помолишься за нее? Отторгнутая божественной десницею, как некогда была отторгнута тобой, разве желаешь ты обречь ее на вечные муки ада, когда покаялась она в содеянных ею преступлениях… Прости, нежный друг мой, прости меня и смотри, как я мщу за тебя.

С этими словами Франваль, ускользнув от взора Клервиля, дважды погрузил клинок в грудь свою. Кровь нечестивца залила жертву, и казалось, что она более пятнала ее, нежели воздавала отмщение.

— Друг мой, — обратился Франваль к Клервилю, — я умираю, умираю в муках раскаяния… Сообщите друзьям о жалкой моей кончине и о преступлениях, мною совершенных. Скажите им, что такая смерть ждет всякого, кто становится жалким рабом разнузданных страстей, заглушающих голос долга и природы. Не откажите мне и похороните меня в одном гробу с несчастной моей супругой. Возможно, я не достоин этой милости, но я прошу оказать ее мне, ибо мое раскаяние искренне. Прощайте.

Клервиль исполнил желание несчастного, и кортеж продолжил мрачное свое шествие. Скоро вечный приют принял навеки обоих супругов, рожденных, чтобы любить друг друга и без помех наслаждаться своим счастьем. Но преступление и ужасные плоды его, сорванные злодейской рукой одного из супругов, обратили в змей розы, усыпавшие вначале путь их…

Честный священнослужитель скоро прибыл в Париж и подробно сообщил о трагической развязке драмы, свидетелем которой он стал.

Смерть Франваля никого не опечалила, ибо при жизни он многим досаждал, но супругу его оплакивали… и оплакивали горько. Воистину, разве кто-нибудь встречал где-либо еще на земле столь утонченное, столь нежное создание, неуклонно исповедовавшее добродетель, но вознагражденное за нее лишь несчастьем и страданьем?

1

Библейский персонаж. Лот вступил в кровосмесительную связь со своими дочерьми во имя продолжения рода (Книга Бытия. 19, 30–36). — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

Маркиз де Сад и его книги

Маркиз де Сад Донасьен-Альфонс-Франсуа Преступления любви, или Безумства страстей

  Эжени де Франваль Трагическая повесть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg