«Гамиани, или Две ночи сладострастия»

Алфред де Мюссе Гамиани, или Две ночи сладострастия

Глава 1

Близилась полночь. Обширные залы великолепного особняка графини Гамиани были залиты светом. Блестящие наряды, сверкающие драгоценности, пышные экзотические прически, разгоряченные лица — все это кружилось, смеялось в стремительном веселом калейдоскопе. Музыканты, не щадя сил, старались перекрыть многоголосый шум, но взрывы смеха порой заглушали музыку. Бал был в полном разгаре, всех охватило бесшабашное, безудержное веселье, а новые гости все продолжали прибывать. Поначалу, ослепленные, они в нерешительности останавливались на пороге, но через мгновение исчезали в вихре праздника.

Однако меня мало увлекала эта экзальтированная игра красок, света и тени. Я стоял, прислонившись к белой мраморной колонне, и внимательно наблюдал за хозяйкой — царицей бала. Грациозно двигаясь по зале, графиня Гамиани щедро одаривала ослепительной улыбкой восхищенных гостей. Она была фантастически прекрасна, ее нечеловеческая, демоническая красота буквально сводила с ума всех, кто имел счастье хоть раз видеть ее. Но в ответ на страстные взгляды даже самых блестящих красавцев она лишь улыбалась, и в ее улыбке сквозило такое высокомерное безразличие, что ни у кого не оставалось ни малейшей надежды на успех.

Злословье не щадит никого из нас. Красота графини служила предметом зависти женщин, а ее холодность приводила в ярость отвергнутых мужчин. Если бы хоть к одному из них она была благосклонна, если бы одному из них дала малейший повод для ухаживания… Но не иметь ни одного любовника… Нет, этого свет ей не мог простить. Одни называли ее женщиной, лишенной сердца и темперамента, другие говорили, что она носит глубокую рану в сердце и стремится уберечь себя от жестоких разочарований в будущем. Но все были убеждены в одном: здесь кроется какая-то тайна.

Все это, однако, не мешало завистникам пользоваться гостеприимством графини. Возможно, что многим хотелось попытаться раскрыть тайну хозяйки дома. Во всяком случае, я, верный своему характеру наблюдателя, решил во что бы то ни стало заглянуть если не в душу графини, то хотя бы в ее будуар и спальню. Чутье подсказывало мне, что именно там я увижу то, что сможет утолить мою жажду познания.

Я глубоко задумался, изыскивая способ проникнуть в святая святых всех женщин света и полусвета. Мои размышления прервал вкрадчивый голос маркиза Р., старого развратника, который, как утверждали его друзья, не обошел своим вниманием ни одной парижской красавицы и был прекрасно знаком с убранством их спален.

— Я чувствую, что молодой человек стал жертвой всеобщего интереса к нашей красавице, — прокартавил он, подойдя ко мне.

Я пробормотал в ответ что-то невнятное.

— Я не могу утверждать точно, — продолжал он, — логика здесь бессильна, логика оперирует только фактами, а когда их нет, нам остается рассчитывать только на свою интуицию. И если интуиция меня не обманывает, то графиня просто-напросто Трибада. Но, повторяю, я ничего не утверждаю…

Трибада! Это слово навряд ли скажет что-либо непосвященному, но мне, достаточно искушенному, знакомому со всеми явлениями противоречивой и подчас извращенной человеческой жажды наслаждений, мне, несущему бремя всех страстей человеческих, было известно, что скрывается за этим невинным на первый взгляд словом.

Сладострастие, не сдерживаемое никакими условностями стремление утолить свою жажду наслаждений, порочное и бесстыдное, грязное и уродливое, воспаляющее воображение и желание. Неистовое безумие, заманчиво приближающее удовлетворение, которое человек всегда хочет найти, но никогда не находит, хотя, собственно говоря, это и является главной и, пожалуй, единственной целью жизни, когда кажется, что вы вот-вот достигнете блаженного состояния и ваше тело и душа соединятся и сохранят эту гармонию вечного. Индусы называют такое полное слияние тела и духа «нирваной». Впрочем, многие приходят к убеждению, что лишь смерть сможет дать полное удовлетворение человеку.

Картины изощренных наслаждений целиком заняли мое воображение. Напрасно я отодвигал эти образы, они в мгновение ока погрузили мое сознание в разгульный вихрь фантазий. Я уже видел перед собой обнаженную графиню в объятиях другой женщины, с распущенными волосами, задыхающуюся, бьющуюся в муках неописуемой сладости. Моя кровь тут же воспламенилась, чувства во мне напряглись. Как оглушенный, я опустился на диван.

Придя в себя от этого урагана чувств, я принялся обдумывать план проникновения в спальню Гамиани. Мне захотелось во что бы то ни стало захватить графиню врасплох в ночной, таинственный час любви…

Обстоятельства благоприятствовали удачному осуществлению моего плана. Около двух часов ночи, когда веселье почти затихло, и утомленные гости начали разъезжаться, я улучил момент и проскользнул, незамеченный, к лестнице, ведущей на второй этаж. Там, я рассчитывал, должна была располагаться спальня. Бесшумно шел я через анфиладу роскошных комнат. Все здесь говорило об изысканнейшем вкусе хозяйки. Изящная мебель прекрасно гармонировала с древними вазами, великолепными картинами и статуями, многие из которых, я уверен, могли бы украсить даже Лувр. Причудливой формы светильники излучали мягкий свет. Меня особенно поразило обилие мягких и толстых ковров, которые устилали все полы и висели на стенах. Казалось, что это сделано было для того, чтобы ни один звук не был услышан за пределами этих комнат…

Однако надо было спешить: графиня в любую минуту может сюда войти и тогда все мои планы рухнут… Я очутился перед массивной дверью, но все мои попытки открыть ее закончились неудачей. Неужели все погибло? Я собрал все силы и надавил на дверь плечом. Замок, наконец, щелкнул и я, не удержавшись, влетел в довольно большую комнату. Захлопнув за собой дверь, я осмотрелся. Тусклый красный свет окутывал плотной завесой стены, воздух в комнате казался густым и вязким. Прошло несколько минут, прежде чем мои глаза привыкли к свету, и я смог разглядеть убранство комнаты. Не оставалось никаких сомнений — это была спальня. В глубине стояла низкая, очень широкая кровать, пол устилал ковер с длинным и пушистым ворсом. Мое внимание привлекла стеклянная дверь, наполовину закрытая портьерой. Она находилась как раз напротив постели, и я решил, что трудно будет выбрать более удачное место для наблюдений.

Едва я спрятался за портьерой, как дверь, через которую я несколько минут назад ввалился в спальню, распахнулась, и в комнату вошла графиня в сопровождении прелестной молоденькой девушки, которой нельзя было дать на вид больше восемнадцати лет. Графиня дернула за шнурок звонка, и через мгновение в спальне появилась служанка, смуглая девушка с пышной грудью и роскошными бедрами.

— Жюли, милочка, — обратилась к ней графиня, — сегодня вы мне не понадобитесь. Можете идти к себе, я проведу эту ночь без вас. Впрочем, возможно, я позову вас позже.

— Хорошо, мадам, доброй ночи, — равнодушно произнесла Жюли и исчезла.

— Жаль, конечно, дорогая Фанни, что вам не удалось воспользоваться моим экипажем, но уверяю вас, что вы не пожалеете, что провели эту ночь у меня. Я не представляю даже, как в такую мерзкую погоду вы добрались бы до дому. А маму вашу я предупредила…

— Я не знаю, как благодарить вас, графиня, вы так добры ко мне! — застенчиво проговорила Фанни.

— Не стоит благодарить меня, деточка, — покровительственно улыбнулась Гамиани, — мне очень приятно было оказать вам эту небольшую любезность. Не стесняйтесь меня и готовьтесь ко сну, а я пока немного поболтаю с вами. Давайте, я помогу вам, — с этими словами она подошла к девушке и расстегнула на ней платье. Я заметил, что руки у нее при этом дрожали, а глаза буквально ощупывали фигуру Фанни и горели алчным вожделением. Фанни даже съежилась под этим взглядом.

— Вы так прелестны, милое дитя, — вкрадчиво и даже льстиво проговорила Гамиани, — что мне захотелось поцеловать вас. Вы ведь позволите, не правда ли?

Девушка в ответ растерянно улыбнулась, и графиня прильнула жадным поцелуем к ее губам. Когда Фанни удалось высвободиться из объятий Гамиани, и она увидела блуждающий взор графини, то испугалась за нее, поспешив усадить свою старшую подругу на кровать.

— Вам дурно? — спросила Фанни.

— Нет, нет! — торопливо ответила графиня. — Ложитесь-ка лучше спать. Да снимите с себя эту несносную сорочку!

Фанни, послушно глядя на графиню, сняла кружевную нижнюю рубашку и нежным, робким движением обняла Гамиани за плечи:

— Может быть, вам что-нибудь нужно? Позвать вашу горничную?

— Нет, нет… Какая у вас великолепная фигура! Какое тело! — с неподдельным восхищением воскликнула графиня.

— Вы находите, что я хороша?

— Восхитительна. Какая у вас прекрасная белая кожа! Вот чему можно позавидовать!

— Неправда, вы гораздо белее меня.

— Дитя мое, не думайте ни о чем, снимайте с себя все-все, как снимаю я. Ну, чего вам стыдиться, ведь вы не перед мужчиной! Вот, взгляните на себя в зеркало: в нем я и вы. Будь здесь сейчас мужчина, он, конечно бы, отдал предпочтение вам! — воскликнула графиня и в порыве экзальтации начала осыпать жаркими поцелуями лицо, шею, плечи и грудь Фанни.

Бедная девушка совершенно растерялась под страстным натиском подруги.

— Что вы, что вы? — лепетала она. — О, Боже… Оставьте меня, умоляю вас…

— Какая красота открылась моему взору! Какое зрелище взволновало мою кровь!.. — продолжала страстно шептать графиня, и ее губы пылко и сладостно пробегали по телу Фанни.

Девушка была подавлена этим бурным взрывом страстного восхищения и что-то стыдливо лепетала, позволяя графине делать с собой все, что было той угодно. Моему взору представилось поистине прекрасное зрелище: девушка-ангел в объятиях распаленной вакханки. Боязливый стыд, испуганное целомудрие, грациозная женственная покорность — с одной стороны, и ничем не сдерживаемая похоть, страстное, бесстыдное самозабвение — с другой. Эта картина привела меня в экстаз, но я еще владел своими чувствами и, понимая, что меня ждет еще много интересного, с большим трудом сдерживал себя, ибо если бы мое присутствие было обнаружено, мне пришлось бы покинуть свою ложу в самом начале представления.

Тем временем Фанни, как бы опомнившись и освободившись от сладострастных чар Гамиани, робко попыталась сопротивляться.

— О, что вы делаете! Умоляю вас, отпустите меня… О-о-о!

В ответ на это графиня еще более пылко и страстно принялась ласкать бедную девушку.

— Нет, нет, моя милая Фанни! Моя жизнь, мое дитя, моя радость!

Ты слишком прекрасна! Ты видишь, я люблю тебя! — страстно шептала она. — О-о-о, я схожу с ума!..

Тщетно беззащитная девушка противилась, — поцелуи заглушали ее крики и мольбы о пощаде. Заключенная в страстные объятия, нежно, но цепко обвитая руками Гамиани, уже начавшая сама проникаться духом сладострастия и разврата, она сопротивлялась все слабее и слабее. Наконец, графиня, доведенная уже до состояния аффекта, решительно и нетерпеливо подхватила ослабевшее тело девушки и стремительно увлекла его к своей кровати, как хищник добычу.

— Что вы со мной делаете? О, Боже! Остановитесь! Я буду кричать!

Оставьте меня, я вас боюсь! Помогите! — вскрикнула Фанни. Глаза ее были широко открыты, но ужас в них постепенно уступал место жгучему желанию еще неизведанных наслаждений.

Сильные руки графини крепче сжимали в своих объятиях девушку, горячие поцелуи покрывали ее всю. И вот уже два женских тела слились в едином страстном объятии.

— Ох, это плохо, дурно, — бессвязно лепетала Фанни, — вы меня погубите… ох, я умираю…

— Фанни, прижмись ко мне плотнее, умоляю… ближе… еще ближе… я хочу почувствовать тебя всю. Крепче обними меня, ну же… О, какое счастье… о, Боже… О-о-о-ох!.. — крик, вырвавшийся из груди графини, повис над двумя распростертыми на ложе телами.

Это было поразительное зрелище. Графиня, с горящими глазами, распущенными по плечам волосами, извиваясь, со страстными стонами все вновь и вновь бросалась на свою жертву, не находя, очевидно, способа удовлетворить желание. Фанни уже не только отдавалась ласкам Гамиани, но и сама отвечала на них со страстью ничуть не меньшей. Обе они находились в беспрестанном движении, сладострастные позы стремительно сменяли одна другую, огненные поцелуи заглушали крики и стоны. Особенно усердствовала графиня, изощряясь в своих похотливых движениях, развратных приемах и ласках. Кровать хрустела от ее исступленных толчков.

Вскоре изнуренная, ослабевшая Фанни, безжизненно раскинув руки, замерла. Смертельно бледная, она лежала среди беспорядочно разбросанных подушек и простыней, как прекрасная покойница. Видя, что обессиленная девушка не способна больше отвечать на ее исступленные ласки, доведенная почти до безумия незавершенным наслаждением, графиня, как в бреду, бросилась на ковер. Она, как израненный зверь, обезумевший от боли, каталась по нему, неестественно выгибала свое тело, стонала, кусала себе губы… Погрузив длинные тонкие пальцы в то место, где был расположен источник мучающего ее желания, скрежеща зубами, она старалась достигнуть вершины наслаждения.

При этом зрелище я совсем потерял рассудок. Сначала эта картина вызвала у меня отвращение, и я совсем уже было решил выйти из своего убежища и, обрушив на графиню лавину своего негодования, прекратить это надругательство над прекрасным телом, над самыми сокровенными человеческими чувствами. Но мой целомудренный и благородный порыв тут же был заглушен волной нахлынувших на меня сладострастных желаний. О, как слаб человек! Тело мое трепетало, и я был не в силах унять эту дрожь, обуздать свою плоть.

Сорвав с себя одежду, весь во власти самых низменных инстинктов, с гордо поднятым символом мужской силы, я устремился к прекрасной Фанни. Я видел перед собой нагое прекрасное женское тело и, не помня себя от страсти, заключил его в свои объятия. Прежде, чем Фанни поняла, что подверглась новому нападению, я торжествующе вонзил свой горящий от нетерпения приап в заветную ложбину… Я чувствовал, как подо мной, отвечая каждому моему толчку, извивается гибкое тело моей желанной. Я осыпал ее лицо страстными поцелуями и, впившись губами в пылающий рот девушки, нашел ее язык, колющий и жгучий…

— О, Боже, я умираю… — Фанни на мгновение судорожно сжала меня нежными руками, замерла, но тут же с новыми силами принялась дарить мне свои неистовые ласки.

— Ах, Фанни, — воскликнул я, — постой… теперь ты… о-о-ох! — и я почувствовал, что умираю от блаженства.

Лежа в объятиях Фанни, совершенно обессиленный, я внезапно ощутил, как чьи-то руки вцепились в меня. Графиня, привлеченная нашими бурными вздохами, вонзившись пальцами в мое тело, кусала меня в припадке ревности, стараясь вырвать из объятий своей подруги. Этот яростный натиск пробудил вновь мои угаснувшие было желания. Между двух голых женских тел, пылающих страстной жаждой наслаждения, возбужденных, алчущих, я снова овладел Фанни и, властвуя над покорной девой, продолжал бороться с графиней, решив не уступать ей свою возлюбленную. Я оказался в самом центре сплетения трех тел, мечущихся, сцепившихся одно с другим. Воспользовавшись моментом, когда бедра графини оказались рядом с моей головой, я крепко сжал их и жадно погрузил свой язык в воспаленную, влажную часть ее тела. Фанни в это время в самозабвении любовно ласкала пышную грудь графини. В мгновение ока безумствующая Гамиани была побеждена и усмирена.

— О, какой огонь вы зажгли! — восторженно восклицала ненасытная графиня. — Это безумие… о-о-о… пощадите… я не выдержу… о, какая жгучая сладость… вы сошли с ума… Боже… я задыхаюсь… я умираю…

Обмякшее тело графини, наконец, тяжело откатилось в сторону, и теперь я смог отдать весь свой пыл одной только Фанни. Она в безумном восторге прижалась ко мне всем телом, обвилась вокруг меня и скрестила ноги за моей спиной.

— Любимый… ты мой… весь… совсем… только мой… еще, еще… ну же подожди минутку… остановись… о-о-ох… постой… ох… я не могу больше.

Фанни была просто восхитительна. Я упивался ее ласками, казалось, что мое желание никогда не иссякнет. Но есть предел и у человеческих возможностей. Мы остановились почти одновременно и, обессиленные, широко открытым ртом жадно глотали воздух.

Мало-помалу мы пришли в себя. Все трое, поднявшись, мы с минуту молча смотрели друг на друга. Вдруг графиня, будто устыдившись своей наготы, поспешила завернуться в простыню. Фанни с не меньшей поспешностью последовала ее примеру. Теперь, скрыв свою наготу от моих глаз, Гамиани, по всей вероятности, решила, что должна каким-то образом отреагировать на мое присутствие в ее спальне и что лучшей реакцией на мой столь бесцеремонный визит будет именно возмущение, которое она не замедлила выразить мне.

— Сударь, — заявила она холодно и бесстрастно, как и подобает настоящей светской даме, — ваше вторжение для меня большая неожиданность, причем весьма неприятная. Я склонна расценивать ваш беспрецедентный поступок как крайне бесчестный и даже подлый.

Я попытался собраться с мыслями и найти себе какое-то оправдание.

— Вы должны понимать, — продолжала она, — что женщина никогда не простит тому, кто застал ее врасплох и воспользовался ее слабостью и беззащитностью. То, что вы сделали, ужасно…

Я прервал ее и с видом, выражающим полное мое раскаяние, предпринял попытку защитить себя. Я говорил о своей непреодолимой страсти к прекрасной графине, о том, как безумно я страдал, не надеясь на то, что она когда-нибудь будет принадлежать мне, что своей холодностью и безразличием она довела меня до отчаяния и что именно оно побудило меня прибегнуть к этой маленькой хитрости, а потом уже и к насилию, что совсем не входило в мои планы, но как я, слабый человек, мог устоять перед таким искушением.

— Я виноват, — говорил я, — но вы ведь знаете, прекрасная Гамиани, что такое страсть, она толкает человека на самые безумные поступки. Человек теряет власть над собой, он перестает принадлежать себе. Я тоже стал жертвой своей страсти, которую не сумел обуздать, что лишний раз служит подтверждением ее великой силы. Я понимаю, что вас тревожит мысль о том, что подробности событий этой неповторимой ночи могут выйти за пределы вашей спальни. Даю вам честное слово благородного человека, что я, навсегда сохранив память о том, что увидел и испытал сегодня ночью, буду нем, как могила. Так что забудьте ваши опасения. Вы созданы для наслаждения, графиня, как и вы, Фанни, а поэтому не надо думать ни о чем, кроме наслаждения. Не каждому дано испытать то, что мы все испытали сегодня. Думаю, вы не будете отрицать, что вы все-таки наслаждались. Итак, вперед к наслаждению! Ничего, кроме наслаждения, пока бьется сердце, не угасают желания, пока мы молоды и сильны!

С этими словами я встал на колени, пылко и почтительно поцеловал руку, любезно протянутую мне Гамиани. Она была очень растрогана моей искренностью. Фанни вдруг заплакала, не то по той же причине, которая растрогала графиню, не то в ней вдруг проснулся стыд. Я, преисполненный самых благих намерений, поспешил ее утешить.

— Не плачьте, милая Фанни, поверьте, что слезы здесь совершенно неуместны. Не думайте о том, что вы потеряли, а найдите в себе силы забыть о потере и оценить то, что вы нашли здесь этой ночью. Представьте себе ту блаженную сладость, которую вы испытали, и пусть она останется в вашей девичьей памяти счастливейшим сновидением.

О, чудо! Фанни после моих слов мгновенно успокоилась и, хотя слезы все еще блестели в ее огромных глазах, на губах уже светилась кроткая и счастливая улыбка. Я не удержался и поцеловал ее сначала во влажные глаза, а потом в улыбающиеся губы. И это послужило как бы сигналом к тому, что настала пора уже снова вернуться к прерванным наслаждениям и испытать новые.

Фанни обняла меня за шею, и через мгновение мы втроем слились в одном объятии, состязаясь в ласках, поцелуях и во всех тех милых шалостях, которые только могут позволить себе любовники. Фанни по-прежнему была старательна и покорна, в забвении целиком отдаваясь сладострастию. Я был так же неутомим, как и прежде, а графиня покоряла нас своей изысканностью, изощренностью, неиссякаемостью своей фантазии. Она вдохновляла нас извращенным разнообразием своих приемов, и мы шли за ней, жадные и пытливые, в страну неизведанных еще наслаждений, горя желанием, обезумев от счастья.

— О, мои прекрасные подруги, — воскликнул я в бешеном восторге, — отдадимся друг другу до конца! Так, как если бы эта ночь была последней!.. Посвятим же ее всю сладострастию, сбросим с себя оковы условностей!

— Жребий брошен, — подхватила мой призыв Гамиани, — к наслаждению! Ко мне, Фанни! Целуй же меня! Сюда… сюда… и сюда… Ну, глупышка, теперь я. Дай мне себя… О, я искусала бы все твое тело… Альсид, за дело! О, ты великолепное животное! Каким сокровищем наградила тебя природа… О, умоляю, отведите в сторону ваше грозное оружие — в борьбе со мной оно не принесет вам удачи.

— И все-таки, я начну с вас, дорогая. Уверяю, что вы совершенно напрасно пренебрегаете этим способом удовлетворения. Конечно, он слишком прост, но и в простоте немало прелести. Лягте так, чтобы я лучше видел мишень. Вот так, — я руководил и командовал, как полководец на поле битвы, — блестяще, графиня. Как вы соблазнительны, черт возьми! Теперь вы, Фанни. Встаньте на колени и раздвиньте ноги. Нет же, лицом ко мне. Так. Теперь займите позицию над головой Гамиани. Отлично. Берите в руки мой снаряд. Прицельтесь и бейте в цель между бедер графини… Ммм, поменьше экспрессии, не так сильно. Гамиани, только без фокусов, а то вы меня покалечите…

Графиня качала бедрами, как бешеная, уделяя куда больше внимания своим поцелуям Фанни, чем мне. Видя, что я трачу свой пыл понапрасну, я воспользовался благоприятным моментом и резким движением притянул Фанни к себе, предоставив графине возможность выбирать наслаждение по своему вкусу. Та выскользнула из-под меня и поспешила воспользоваться языком Фанни, который девушка с готовностью предоставила в ее распоряжение. Теперь, кажется, все трое были довольны. Особенно графиня, которая громко стонала и смеялась.

Потом, когда Фанни стала уже совсем бесчувственна от нашего двойного напора, она бросилась на меня, опрокинула на спину и, взяв в рот предмет своих вожделений, принялась жадно сосать мое орудие любви. В этом искусстве я никогда больше не встречал равных ей. Она сумела бы доставить наслаждение даже евнуху, да что там евнуху — покойнику! Потом, не выпуская изо рта мой, снова воспрявший фаллос, она обняла своими бедрами мою голову и заставила меня языком отвечать на ее ласки… Мы катались с ней по постели, состязаясь в безумстве, в силе своей страсти…

Мы оба устали, но никто не хотел первым в этом признаться. Наконец, я собрался с силами и вырвался из страстных объятий Гамиани.

— Что вы, Альсид, — промолвила графиня недовольным голосом, как если бы я нарушил ее сладкий сон.

Я не в силах был даже объяснить ей что-либо.

— О, я понимаю вас, — продолжала она, — видно, я вас совсем измучила. Я вас прощаю, тем более, что вы ни в чем не виноваты. Вы сделали все, что было в ваших силах, и даже больше. Но меня невозможно удовлетворить. Это мое несчастье. Возможно, тут имеет место какое-либо психическое заболевание, нервное расстройство. Право, не знаю, но всю жизнь это мучит меня, не дает мне покоя. Все общеизвестные, нормальные виды наслаждения вызывают у меня не больше эмоций и приносят мне не больше радостей, чем голодному малюсенький кусочек хлеба. Мало того, что этот кусочек хлеба его не насытит, он вызовет еще более острое чувство голода, утолить которое будет еще труднее. Так и я. Я всегда чувствую безумное желание, но никогда мне не удается удовлетворить его. Это невыносимо. Я довожу себя до полного физического изнеможения, я теряю рассудок. Каждый раз я надеюсь, что сегодня-то я, наконец, обрету свое счастье, но напрасно я обманываю себя. Воображение рисует мне прекрасные картины наслаждений, но в действительности я испытываю одно разочарование. Я знаю, что стремлюсь к невозможному, но что поделаешь — чем меньше можешь, тем больше хочешь. И я изощряюсь в разных выдумках, но без всякого успеха. Кажется, что вот-вот я достигну цели, но близкое, на первый взгляд, удовлетворение ускользает вдруг куда-то, и я остаюсь еще более опустошенная, несчастная, чем раньше…

В словах Гамиани звучало такое неподдельное отчаяние, такая боль, что я невольно почувствовал что-то вроде жалости к этой странной, необыкновенной женщине. Конечно, она делала зло, развращая других, но и сама безумно страдала. Как же случилось, что она стала такой, что привело ее к этому, какой трагический поворот был в ее судьбе.

Гамиани будто прочитала мои мысли и начала свой рассказ…

Глава 2

Не думайте, что я ищу у вас жалости или сочувствия. Это совсем не так. Просто иногда очень хочется остановить первого встречного и рассказать ему обо всем, что послужило причиной моей извращенности. Это моя тайна, но хранить ее невыносимо трудно. Она меня тяготит, она рвется наружу, и появляется почти непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь, облегчить душу, взвалить на своего конфидента хотя бы часть этого тяжкого бремени. Но решиться на это очень трудно. Ведь тайна, доверенная даже самому близкому человеку, фактически перестает быть тайной. Но сегодня, когда вам удалось проникнуть к самым ее истокам, нет смысла скрывать от вас ничего. Вы можете меня осуждать или оправдывать — это ваше право. Но приговор ваш, как бы суров он ни был, для меня — ничто. Господь — единственный мой судья, и перед ним одним я буду держать ответ…

Воспоминания переносят меня к далеким годам моего детства. Детство! Для многих это самая счастливая пора жизни. Я же и сейчас, несмотря на то, что меня отделяет от него почти три десятилетия, срок, достаточный для того, чтобы сгладить самые страшные воспоминания, не могу говорить о нем без ужаса и не могу забыть…

Я родилась во Флоренции в богатой дворянской семье. С первых дней своей жизни была окружена заботой и любовью своих родителей. Но судьбе было угодно, чтобы на седьмом году я вдруг лишилась всех благ. Мои бедные родители умерли, и я была взята на воспитание родственницей моей матери, одинокой женщиной лет тридцати пяти. Я помню тот день, когда в осиротевший дом вошла мрачная женщина в черном, и холодно сказала:

— С этого дня ты будешь жить у меня. Называй меня «тетя». А теперь быстро собери вещи, через полчаса мы уезжаем. Поторопись, я не люблю опозданий. Можешь идти.

В доме тети меня ждала суровая жизнь. Маленькая комнатка, где единственным украшением было деревянное распятие. Жесткая постель. Молитва перед сном, молитва после сна, молитва перед обедом. Ежедневные визиты молодого священника падре Антонио, человека с жестоким выражением лица, холодными глазами и грубыми властными манерами. Исповеди превращались для меня в настоящую пытку, так нагло и бесстыдно он выпытывал у меня мои незамысловатые девичьи секреты.

Да, это было совсем не похоже на детство. Ни игр, ни развлечений. Я не знала, что такое смех, песни. Я была совсем одинока. У меня был только Бог, и я, молясь, делилась с ним своими горестями. Это несколько утешало меня, но после молитвы я горько плакала.

Так продолжалось несколько лет. Дни тянулись медленно и безрадостно. Однажды, когда мне было уже пятнадцать лет, тетя вдруг позвала меня к себе. Это было рано утром. Она еще лежала в постели.

— Подойди ко мне, — ласково сказала она. Мне еще никогда не приходилось видеть ее настроенной так доброжелательно. Жестом она приказала мне сесть у ее изголовья, потом вдруг притянула мою голову к себе на грудь, обняла меня и начала целовать, все крепче и крепче прижимая к себе. Пораженная, я поспешила высвободиться из ее объятий и убежала к себе. С этого дня каждое утро мне приходилось являться в спальню тети, ложиться с ней рядом и терпеть ее ласки, которые становились все более страстными.

— Как ты стала хороша, — говорила она мне, — какое у тебя горячее тело! — И она смеялась, обнимая меня, извивалась, запрокидывала голову, шептала бессвязные слова и снова смеялась. Тогда я, конечно, не догадывалась об истинных причинах ее привязанности ко мне, проснувшейся после стольких лет отчуждения, но чувствовала, что за всем этим что-то кроется, и ласки тетушки не радовали меня. Я уходила от нее встревоженная…

Как-то, после длительной беседы с падре Антонио, она позвала меня. Когда я вошла, падре внимательно осмотрел меня с головы до ног, удовлетворенно кивнул тете и внушительным голосом заговорил:

— Вы стали уже совсем взрослой, дочь моя. Пора уже подумать о вашем будущем. У меня нет никаких сомнений в том, что вы посвятите свою жизнь служению Господу, но я хотел бы предупредить вас об опасностях, которые ожидают человека на этом пути. Дьявольские козни подстерегают душу на каждом шагу. Только вам покажется, что вы ушли от соблазна, как дьявол уже смущает вашу душу следующим соблазном, еще более сильно захватывающим разум твой и тело. И устоять перед ним невыносимо трудно. Дьявол живет среди нас, дьявол живет внутри нас, и, чтобы изгнать его, не всегда достаточно молитвы и крестного знамения. И если вы грешны перед Господом, только страданием вы можете искупить свою вину перед ним, только страдание поможет вам очиститься. Если ваша вера истинна, то приготовьтесь к очищению, умертвите плоть свою, и Господь не оставит вас своей милостью. Приготовьтесь принять крестную муку и молите Господа, чтобы он дал вам силы и мужества все вынести. Сегодня вечером вам предстоит первое испытание. А сейчас идите с миром, дочь моя. Я буду молиться за вас, и Господь вас не оставит.

Подавленная и растерянная вернулась я к себе. Что меня ждет? Я попыталась молиться, но недобрые предчувствия уже полностью овладели моим сознанием. Все-таки я попросила у Господа поддержать меня в трудную минуту. Постепенно я успокоилась и продолжала думать о предстоящем испытании уже больше с любопытством, нежели с ужасом. Я вспомнила, что как-то тетка мельком говорила мне о каких-то истязаниях во искупление своих грехов, но говорила, скорее, как о чем-то приятном, чем страшном и мучительном. Теперь я уже с нетерпением ждала часа своего испытания, любопытство мучило меня, и мне казалось, что время идет невыносимо медленно.

Вскоре после того, как часы пробили полночь, дверь в мою спальню отворилась, и на пороге появилась тетя. Она приказала мне подняться и следовать за ней. Мы пришли в ванную комнату, где тетя сама раздела меня и омыла мое тело. После этого она подала мне черный балахон. Одев его на голое тело, я почувствовала какое-то необъяснимое волнение, душевный трепет и пришла в себя, лишь услышав приказ тетки идти. Тетя была одета точно так же, как и я. Длинная черная одежда зловещими складками скрывала очертания ее тела. Молча мы вышли из дома и сели в ожидавшую нас карету. Опять внезапно подступивший страх затуманил мое сознание, и я даже не заметила, когда мы остановились, и сколько времени продолжалось наше путешествие.

Дверь кареты распахнулась, и две сильные руки почти выхватили меня из кареты и поставили на землю. Я очутилась лицом к лицу с монахом, но рассмотреть его я никак не могла. Ночь была темная, а голова его была покрыта капюшоном. Тот же монах помог выйти из кареты и тетке. К тому времени мои глаза уже привыкли к темноте, и я смогла разглядеть, где мы находимся. Нельзя сказать, чтобы это место мне очень понравилось. Приземистый, лишенный всяких украшений каменный дом, похожий на конюшню или амбар, был окружен высокой каменной стеной. Окна дома были плотно закрыты тяжелыми ставнями. «Да, невеселое местечко!» — подумала я. Монах, сказав несколько слов кучеру, пригласил нас следовать за ним, и через несколько секунд мы уже стояли перед массивной дубовой дверью.

И вот я стою посреди обширной залы. Единственная свеча скудно освещала стены, задрапированные плотной черной тканью. Свеча горела неровно и тускло, и казалось, что толпа зловещих теней плотной стеной сомкнулась вокруг меня. В глубине залы возвышалась простая кафедра, на которой вдруг появился монах, лицо которого показалось мне очень знакомым. «На колени!» — шепнула мне тетя и, видя, что я не последовала ее совету, грубо толкнула меня. Ноги мои подкосились, и я тяжело опустилась на толстый ковер, устилавший всю залу.

Едва мои колени коснулись пола, как с кафедры раздался суровый голос монаха: «Готова ли ты к искуплению грехов, дочь моя?» Потребовалось снова энергичное вмешательство тетки, прежде чем я смогла прошептать свое «да». «Молись, дочь моя, и пусть Господь услышит твою молитву», — торжественно произнес монах и, не дожидаясь, пока я начну молитву, сам забормотал «Патер ностер». Я машинально повторяла за ним слова молитвы, не вникая в их божественный смысл.

Когда молитва была окончена, монах спустился с кафедры и медленно подошел ко мне. Только сейчас я узнала в нем падре Антонио. Увидев перед собой знакомое лицо, я почувствовала большое облегчение, и страх почти покинул меня. Тем временем святой отец уверенным и быстрым движением сорвал с меня мое одеяние, и я увидела, как его глаза загорелись алчным огнем при виде моего обнаженного тела. Когда он прикоснулся к моему плечу, я заметила, что его рука дрожит. И хотя мне было стыдно моей наготы, я с гордостью отметила про себя, что произвела сильное впечатление на падре.

Между тем рука святого отца скользила по моему телу, пока не остановилась у моих сомкнутых бедер. С силой раздвинув их, монах тут же погрузил свой палец в место, которого еще не касалась рука мужчины. Приятная дрожь охватила меня, и я даже не в силах была сопротивляться столь грубому посягательству на мою честь.

— Вижу, вижу, — торжествующе закричат падре, — дьявол… я вижу его…

Я не очень испугалась. Как-то мне удалось украдкой прочесть «Декамерон», и я уже знала, что изгнание дьявола — занятие, отнюдь не лишенное приятности. Однако через несколько минут мне пришлось убедиться в том, что я слишком оптимистически судила об этом, не предполагая даже, что существует много способов изгонять дьявола.

— Чур, чур меня, — между тем бормотал монах, истово крестясь.

Мне это показалось забавным, и я с интересом следила за взрослым мужчиной, который, будто заведенный, часто дергая рукой, осенял себя крестным знамением.

— Дьявол! — вдруг зарычал падре. — Он должен пострадать!

Внезапная резкая боль вырвала из моей груди душераздирающий крик. Святой отец с лицом, искаженным от ярости, снова замахнулся хлыстом. Я не стала ждать второго удара и с проворством кошки отпрыгнула в сторону, но через мгновение хлыст вновь оказался занесенным надо мной.

— Пощадите! — взмолилась я, но монах, не обращая внимания на мои крики и слезы, снова ударил меня. Обезумев от боли, я вскочила на ноги и отбежала в сторону.

— Умоляю вас, пощадите! Я не вынесу этого! Лучше убейте меня… Сжальтесь! — закричала я, видя, что падре снова приближается ко мне.

От новых истязаний меня спасло вмешательство тетки.

— Негодная! — воскликнула она с возмущением. — Смотри! Какая кисейная барышня! — с этими словами она сорвала с себя капюшон, легла на спину и, раздвинув ноги, подняла их вверх. Падре Антонио обрушил на нее град ударов. Хлыст, со свистом рассекая воздух, покрывал тело моей тетушки кровавыми рубцами, она только грубо стонала да выкрикивала временами: «Сильнее… ах… еще сильнее!»

Это отвратительное зрелище против ожидания привело меня в исступление, меня охватило неудержимое желание занять место своей тети. Я была теперь готова вынести все что угодно.

— Теперь я! — пронзительно закричала я. Мгновенно тетя поднялась с ковра, подбежала ко мне и стала осыпать меня нежными поцелуями. Монах тем временем связал мне руки за спиной и закрыл глаза плотной повязкой…

Первый удар я перенесла довольно спокойно, но вскоре боль довела меня буквально до безумия. Я стонала, кричала, каталась по ковру. Но мой мучитель, не зная ни жалости, ни усталости, продолжал методично покрывать мое тело тяжелыми ударами. Но, как это ни странно, чем сильнее он бил меня, тем менее чувствительным становилось мое тело к ударам хлыста. Через несколько минут я и вовсе перестала чувствовать что-либо и лежала в полном оцепенении. Теперь, когда боль покинула мое тело, я сквозь резкие звуки ударов хлыста стала слышать чьи-то голоса. Очевидно, в зале появилось довольно-таки много народу. Я слышала восторженные восклицания, крики, ликующий смех. Среди этих голосов выделялся голос моей тетки, я узнала его. Точно так же стонала и кричала она в те минуты, когда играла со мной по утрам в своей постели. Ее голос царил над всеми голосами, в нем слышалась животная страсть, похотливое желание…

Позднее я поняла, что зрелище моей пытки, этой кровавой сатурналии было нужно ей и ее друзьям, чтобы возбудиться, разбудить в себе жажду наслаждений. Каждый мой стон, каждый вздох, вид моей окровавленной наготы вызывал у них бурный приступ сладострастия.

Наконец уставший палач прекратил истязать меня. Отбросив в сторону орудие пытки, он развязал мне руки и снял повязку с моих глаз. Я была совершенно измучена и разбита. Мне казалось, что от смерти меня отделяет лишь одно мгновение. Но постепенно я снова стала обретать способность чувствовать. Сладкая истома овладела моим телом и, соединившись с адской болью, заставила трепетать мое избитое тело. Странное, неведомое доселе желание охватило меня. И, независимо от своей воли, я вдруг начала бесстыдно двигать своими внезапно ожившими и окрепшими бедрами, будто это движение могло утолить ненасытное желание.

Вдруг я почувствовала, что чьи-то руки обхватили меня, чье-то тело навалилось на меня сверху и что-то горячее, живое скользнуло по моим бедрам. Всем своим существом я устремилась навстречу ему, угадав, что именно напряженный, налитый животворными соками член мужчины принесет мне удовлетворение, утолит мою жажду…

И в ту же минуту этот член, твердый и уверенный, вонзился между моих бедер. Мне показалось, что меня пронзили насквозь. Я вскрикнула, но резкая боль тотчас же утихла, и я ощутила, что моему противнику удалось до конца вогнать свое орудие в мое трепещущее тело. Мне хотелось только одного, чтобы это ощущение длилось вечно. Мои окровавленные бедра обхватили бедра монаха, и мы оба, почувствовав, что ему не удастся воткнуть это грозное оружие еще глубже, сцепились в яростной схватке. Я настолько разошлась, что ни в чем не уступала своему многоопытному сопернику. Крепкое трение, которое монах производил с необыкновенным проворством, распалило меня. Я исступленно двигала навстречу ему бедрами, помогая глубже проникнуть в мой трепетный источник наслаждения.

Вскоре его член стал мне казаться раскаленным железным стержнем, и я впала в блаженный восторг.

И тут же густая и горячая жидкость огненной лавой влилась в меня, с молниеносной быстротой проникая в мой мозг и щекоча под сердцем… Ох! Это было апогеем испытываемого мною блаженства. Я пыталась продлить это извержение, поощряя его своими яростными телодвижениями, не давая вулкану угаснуть. Сдавленный крик вырвался из моей груди, и я стремительно низверглась в бездонную пропасть сладострастия…

— О, какая божественная картина! Вы вселяете дьявола в наши члены! — не выдержав, прервала графиню Фанни. Глаза ее горели желанием, она вся дрожала.

— Потерпите немного, дитя мое, — продолжала свой рассказ Гамиани. — Это еще не все. Испытываемое мной наслаждение очень скоро сменилось острой болью. Не успела я еще прийти в себя после первого в моей жизни любовного состязания, как мне суждено было выдержать стремительный и яростный натиск еще одного монаха. Потом еще одного… Их там было более двадцати, и каждый из них делал свое дело не менее искусно, чем первый. И если второму я еще могла отвечать на его ласки со всем пылом неискушенной и искренней души, то последние имели дело уже с безжизненным, измученным телом. Никогда в жизни я еще не была так близка к смерти, как в эти минуты.

…Очнулась я среди бела дня в своей постели. Все тело ныло, к горлу подступала тошнота. Увидев, что я открыла глаза, тетушка, сидевшая у моего изголовья, облегченно вздохнула и улыбнулась мне.

— Ну, как? — участливо спросила она.

Я не в силах была отвечать ей. События прошедшей ночи потрясли меня. Если бы не тупая боль, пронизывающая все тело, если бы не страшные следы истязаний и насилия, кровавыми стигмами испещрявшие мою кожу, все, что произошло ночью, показалось бы мне отвратительным сном. Никогда еще я не чувствовала такой ненависти к тетке. Перед глазами стояли похотливые лица монахов, картины разврата, разгула плоти. Но как ни странно, воспоминания об этих часах, когда двадцать озверевших мужчин надругались над моим телом, вызвали у меня нестерпимое желание снова оказаться в объятиях сильного мужчины. Я ненавидела себя за это, но инстинкт самки оказался сильнее голоса разума, стремления к чистоте, к возвышенной любви. Я поняла всю глубину своего падения, поняла, что с этого дня и до конца своей жизни буду откликаться лишь на призыв голоса своей плоти, что теперь сексуальное начало будет лежать в основе всех моих поступков. Мне стало страшно и до слез обидно за себя, но жажда наслаждений, пробудившаяся в моей душе, становилась все сильнее и сильнее. Мое воображение заполнили картины изощренных вакханалий. То, что было ночью, казалось мне уже детской забавой, невинной шуткой, но отталкивало меня своей бессмысленной жестокостью.

Через несколько дней я уже совершенно оправилась от пережитого. Надо было решать, что же делать дальше. Оставаться снова в обществе блудливых монахов мне казалось далеко не заманчивой перспективой. Эротические видения, посещавшие теперь меня и ночью и днем, толкали меня на путь разврата. Я вспомнила было о Боге, о существовании которого в эти дни совсем забыла. Я молила и просила у Бога снисхождения к своей грешной душе, но Бог молчал. Требования тетки снова посетить монашескую обитель становились между тем все настойчивее. И я понимала, что наступит день, когда ссылки на нездоровье перестанут быть убедительными, и мне придется уступить настояниям тетушки, тем более что и я сама не прочь была развлечься с монахами, которые уже не казались мне такими гнусными, как прежде. Однако вера в Бога укрепила во мне стремление уйти от соблазнов, попытаться заглушить зов плоти.

Однажды в доме снова появился падре Антонио. Он обедал с нами, а после обеда довольно долго беседовал с теткой. Со мной он почти не обмолвился ни словом. Когда он ушел, тетка, чуть не дрожа от радостного возбуждения и предвкушая грядущие наслаждения, объявила мне о том, что сегодня вечером нас ждут падре и его монахи. Возбуждение тетки передалось сначала и мне, но горячая молитва помогла мне перебороть проснувшиеся желания.

Через час я незаметно выскользнула из дома и решительно направилась в женский монастырь, находившийся неподалеку от города, где мы жили. Мне пришлось идти более часа, прежде чем я достигла ворот монастыря. В пути я несколько раз совсем уже было хотела изменить свое решение и вернуться назад, однако нашла в себе силы оставаться последовательной до конца. Один Господь знает, каких трудов мне это стоило.

Мать настоятельница встретила меня довольно радушно. Задав мне несколько обычных вопросов о том, кто я такая и что побудило меня постричься, она предложила мне пройти в трапезную, где я могла бы поужинать, а заодно и познакомиться с другими послушницами, моими будущими подругами. Я охотно приняла ее предложение, тем более что очень устала и проголодалась. Пока мы шли в трапезную, мать настоятельница расспрашивала меня о моей жизни, но, несмотря на то, что я чувствовала к ней большое расположение, я решила ничего не говорить ей об истинных причинах, побудивших меня перебраться под защиту Господа.

Шум и смех, доносившиеся из открытых дверей трапезной, мгновенно стихли, как только мы с настоятельницей появились на пороге. Все взоры были устремлены на меня. Я тоже заметила, что монахини в большинстве своем были очень молоды и красивы, причем ни одно лицо не поразило меня благочестивой кротостью и смирением, которые я ожидала увидеть. Все девушки, наоборот, выглядели очень здоровыми и жизнерадостными. Мне это понравилось, так как я не любила святош.

Мать настоятельница коротко благословила пищу и представила меня моим новым подругам.

— С сегодняшнего дня эта девушка будет жить с вами. Надеюсь, что вы будете дружны. Гамиани, дитя мое, — обратилась она ко мне, — присаживайтесь к столу!

Назавтра после продолжительной церемонии я постриглась в монахини и взяла себе имя сестры Иоанны. Так начался новый этап моей жизни, о котором я, быть может, еще расскажу вам немного позднее. Я поняла, почему именно я решила посвятить свою жизнь служению Господу. Сейчас эта фраза наверняка покажется вам смешной, но тогда мне было не до смеха…

Графиня замолчала. Видно было, что она до сих пор еще тяжело переживает трагические дни своей ранней юности. Мы с Фанни с участием смотрели на эту великолепную женщину, чья печальная история так взволновала нас. Тут я заметил, что прекрасные глаза Гамиани наполнились слезами, и вдруг она, надменная и циничная, горько разрыдалась. Фанни и я попытались успокоить ее, но наши участливые ласки, казалось, расстроили ее еще больше. Я не мог себе даже представить, что такая развратная женщина, как графиня, способна так искренне плакать — и о чем, о своем прошлом!

Наконец она успокоилась и, ласково взглянув на Фанни, сказала:

— Теперь ваша очередь, детка! Надеюсь, вы поделитесь с нами своими впечатлениями о том, как вы впервые узнали радость чувства. Нам было бы очень интересно это услышать.

— Нет, нет! — горячо возразила Фанни. — Я не могу, не хочу…

— Ваша застенчивость здесь совершенно неуместна. Вы не находите этого, дорогая? — язвительно заметил я.

Графиня укоризненно посмотрела на меня и обратилась к Фанни:

— Не мучьте нас, ради Бога! Не заставляйте долго себя упрашивать!

Фанни пробормотала что-то о том, что после рассказа графини ее история покажется нам слишком незначительной, неинтересной.

— Что вы, Фанни, — прервала ее графиня, — я уверена в том, что ваш рассказ принесет нам немало хороших минут. Не правда ли, Альсид?

Я поддержал графиню, и Фанни, сильно волнуясь, начала. Сначала голос ее прерывался, она с трудом подбирала нужные слова, но постепенно увлеклась, переборола свое смущение, и речь ее зазвучала уверенно и просто. Я с интересом слушал искренний и взволнованный рассказ девушки.

Глава 3

Обстоятельства моего рождения не заключали в себе никакой тайны, детство мое было беззаботным и счастливым. Пожалуй, только излишняя, по мнению моих родителей, представителей одного из старейших аристократических семейств Франции, экзальтированность отличала меня от чопорных детей моего круга. Естественно, что это вызывало недовольство членов моей семьи, считавших, что светский человек всегда должен скрывать свои чувства, оставаясь внешне холодным и безразличным. Мне, однако, не всегда удавалось сдерживать себя. Этому меня не могли научить ни мои гувернантки, ни преподаватели женского пансиона, куда я была отдана двенадцати лет.

Я росла мечтательной и чувственной девушкой, чему немало способствовало то обстоятельство, что я пристрастилась к чтению романов. Часто я читала даже по ночам. Особенно я полюбила героинь Жорж Санд. Сердце мое тосковало по любви, и я мечтала встретить человека, которому я подарю свою любовь. Мне снились романтические сны, я постоянно испытывала какое-то сладкое томление. Конечно, я тогда была еще совсем невинна и ничего не знала об отношениях между мужчиной и женщиной, но кое о чем я догадывалась, а мое пылкое воображение уводило меня в прекрасный мир любви, счастья и блаженства…

Но мне не суждено было узнать впервые радость любви в объятиях мужчины. Это пришло неожиданно, совершенно случайно, но сейчас я понимаю, что это рано или поздно должно было со мной случиться…

Мне было в то время пятнадцать лет. Я приехала на рождественские каникулы в родной дом. Вполне понятно, что избыток свободного времени, праздность, в которой я проводила дни, несколько обострили мои чувства. Все ночи я проводила за книгами, то вдруг без причины смеялась, то принималась плакать. Днем я не находила себе места и слонялась по комнатам, не зная, чем занять себя. Однажды, проснувшись утром, я бездумно встала с постели, сняла рубашку и подошла к зеркалу. Я с удовлетворением оглядела себя с головы до ног, мое тело показалось мне безукоризненно прекрасным. Сладкая истома вызывала в теле приятную дрожь. Нега охватила меня, и я бросилась на диван. Пришедшее ко мне ощущение чего-то нового, неизвестное доселе чувство переполняло меня и не находило выхода. Я вся дрожала в предчувствии чего-то необычного, долгожданного. Грудь тяжело вздымалась, дыхание стало прерывистым, сердце билось часто и неровно. Я не могла понять, что со мной происходит. Я металась по дивану, будто в нервном припадке, извивалась, ложилась то на спину, то на живот, все время испытывая какой-то очень приятный зуд, но успокоить этот зуд мне никак не удавалось. Мои руки блуждали по всему телу, я обнимала себя, ласкала.

Раздвинув ноги, я выгнула тело и стала елозить по дивану, но мягкая обивка, лишь слегка касаясь заветного места, только усиливала зуд. Я в нетерпении стала двигаться еще энергичнее. В какой-то момент мне показалось, что вот-вот я успокоюсь, но это ощущение было обманчиво. Чувства мои обострились до предела. Я уже начала шептать имя своего невидимого любовника. Мои руки, ласкавшие меня, стали казаться мне его руками, когда я вне себя от охватившего меня страстного порыва просунула руку между своих бедер и… почувствовала, что погружаюсь в клокочущую бездну, в волнующе-сладкую грезу. Бессвязные, страстные слова, срывавшиеся с губ моего эфемерного возлюбленного, звучали в моих ушах, переполняя меня счастьем, их божественная музыка очаровывала меня и… вдруг все кончилось. Сладострастное видение исчезло, и я очутилась лицом к лицу с юной девушкой, одиноко лежащей на холодном диване. Я чувствовала усталость, разочарование, тело было покрыто испариной. Я была противна самой себе. Внутри поселилось чувство одиночества и опустошенности. Душа моя жаждала любви и ласки, но рядом не было никого, кто мог бы подарить мне свою любовь.

В глубокой задумчивости я подошла к окну и грустно посмотрела на весело щебечущих птичек, порхающих с дерева на дерево, счастливых, свободных и беззаботных. Перед моими глазами стояла прелестная картина, которая постепенно успокоила меня. Я еще раз осмотрела себя перед зеркалом, увидела снова безукоризненные линии своего тела, но инстинкт подсказывал мне, что для полного совершенства мне чего-то не хватает. Чего именно? Я этого не знала. Может быть, мое тело, созданное для любви и блаженства, не выполняет своего назначения? Может быть, это и нарушает всю гармонию и не дает мне покоя? В безудержном порыве я сильно, до боли, сжала руками свои плечи. Кровь прилила к голове. Я смеялась и плакала. Мне хотелось слиться со своей страстью, с воздухом, с небом. Вне себя от внезапно охватившего меня восторга, я ничком упала на диван, обняла подушку и стала прижимать ее к груди и целовать. И здесь мне почудилось, что в моих руках трепещет и бьется живое тело, что это тело отвечает на мои ласки бурно и неистово. Безумная страсть овладела всем моим существом, в сладостном опьянении я просунула подушку между моих ног и упивалась блаженством. Но вскоре подушка показалась мне недостаточно пылкой. Я резко отбросила ее в сторону и продолжала вызывать вожделение своими беспокойными и жадными руками. Вскоре силы оставили меня… Мое тело стало импульсивно вздрагивать все учащающимися толчками и какая-то теплая жидкость разлилась внутри. Я в испуге вскочила: «Что со мной?» Я была совсем мокрая, руки дрожали, колени подгибались от слабости. Мне стало страшно. Не в состоянии еще понять, что же со мной произошло, я подумала, что меня поразила какая-то болезнь, что Господь покарал меня за мои грешные мысли и чувства…

— Какая очаровательная наивность! — воскликнула Гамиани, но в ее голосе звучала зависть. — Вы просто прелесть, дитя мое. Как бы я хотела испытать что-нибудь подобное, но… — графиня горько усмехнулась, — увы, это невозможно…

— Не огорчайтесь, Гамиани, — сказал я, — у вас все еще впереди!

— Вы невыносимы, Альсид, — засмеялась графиня.

Фанни, занятая своими мыслями, задумчиво произнесла:

— Все, что произошло этой ночью, так неожиданно! Подумать только, еще два часа тому назад я была совсем невинна. А теперь, мне кажется, я знаю все. И это благодаря вам, Гамиани. Я пока еще не знаю, благодарить ли мне вас за это?

— Конечно, благодарить! — воскликнули мы с Гамиани в один голос.

— Фанни, радость моя! — обратился я к девушке. — Я без ума от вас. Примите доказательства моей любви. Гамиани, я жажду оросить этот божественный цветок небесной влагой! — и с этими словами я заключил Фанни в свои объятия. Девушка с готовностью приняла мои ласки, и пылкая страсть закружила нас в вихре наслаждения.

— О, Альсид, — страстно шептала моя подруга, — я чувствую, как моя душа расстается с телом… Альсид… любимый…

— Вы были великолепны, дети мои, — сказала Гамиани, когда мы с Фанни, утомленные, замерли, не разжимая, однако, своих объятий. — Ну, довольно! Будьте благоразумны, Альсид, — добавила она, заметив, что мы собираемся возобновить погоню за наслаждением.

Я довольно неохотно высвободился из тесных объятий Фанни и та, явно недовольная тем, что ее оторвали столь бесцеремонно от занятия, которое ей доставляло большое удовольствие, капризно сказала:

— В чем дело?

Гамиани, не смутившись, обратилась ко мне:

— Альсид, теперь ваша очередь рассказывать, если вам, конечно, есть, что рассказать…

Я не дал долго себя упрашивать и, собравшись с мыслями, начал свой рассказ.

Глава 4

Не знаю, почему моим родителям, веселым и жизнерадостным людям, пришло в голову сделать меня священником. До сих пор для меня это остается загадкой. Я был крепким, озорным мальчуганом, скучал во время молитвы, глазел по сторонам, когда меня водили в церковь, предпочитал обедне игры со своими товарищами, которых у меня было множество.

Однако несколько лет, проведенных мной в стенах католического колледжа, несколько изменили мой характер. К двенадцати годам я стал серьезным и задумчивым, строго следовавшим всем заповедям Христовым. Мои духовные отцы внушали мне глубокое уважение, их мнение по любому вопросу для меня было законом, и я не сомневался ни в существовании Бога, ни в его могуществе, ни в правильности избранного мной пути. Я с увлечением изучал теологию, с удовольствием выступал на богословских диспутах. Родители радовались моим успехам, мои наставники хвалили меня, предрекая мне в недалеком будущем сан епископа, чья расшитая золотом мирта завладела моими мечтами ничуть не меньше, чем маршальский жезл — мыслями настоящего солдата. Но Господу Богу было угодно направить меня по другому пути…

Природа создала меня мужчиной, и вскоре я услышал ее первый зов. В Библии содержится немало эротических эпизодов, так как большинство святых и пророков, прежде чем стать святыми, вволю погрешили. Однажды, углубившись в чтение Ветхого завета, я обратил внимание на историю гибели Содома и Гоморры. Особенно меня потрясло то, что жители Содома хотели изнасиловать двух ангелов Господних. Этот эпизод неприятно поразил мое воображение. Ночью же эротические видения, посетившие мой сон, вызвали у меня излияние семени. Проснувшись утром, я обнаружил следы этих извержений, и мне стало ужасно стыдно.

Я подверг себя строгому посту, надеясь умертвить свою плоть, но пост не принес мне желанного облегчения. И если днем мне еще удавалось бороться с искушением, то по ночам меня преследовали сладострастные видения. Я потерял покой, стал очень рассеян и раздражителен. Я потерял аппетит, молился без прежнего увлечения и часто страдал головокружениями.

Как-то случайно мне повстречалась молодая женщина, и она показалась мне прекрасной. Я почувствовал, как вся моя кровь прилила к голове. Фея излучала какое-то сияние, воздух вокруг нее пронизывали невидимые электрические искры, которые, касаясь меня, вызывали в моем теле неудержимую дрожь. Я чувствовал, что горю, словно в огне. Перед моими глазами витали образы, один обольстительнее другого. Я вдыхал с наслаждением аромат, который исходил от этой очаровательной особы. Он опьянял меня, и казалось, что я теряю сознание от блаженства, от нахлынувшего желания. Глаза мои затуманились, мысли и чувства смешались, я только чудом не упал в обморок.

Когда же я очнулся, женщина уже исчезла, оставив лишь печальное воспоминание. Несколько дней после этого я не мог прийти в себя и боялся, что потеряю рассудок. Постепенно я успокоился, но образ прекрасной незнакомки еще долго являлся ко мне во сне.

Однажды утром, стряхнув едва дремоту с глаз своих, я почувствовал странное напряжение во всех членах. Все мое тело как будто свело судорогой, руки и ноги конвульсивно дергались, как в припадке падучей. В испуге я хотел позвать на помощь, но голос не повиновался мне. Вдруг перед моими глазами возник красный вихрь, в центре которого появилась быстро растущая точка. Вот это уже не точка, а стремительно вращающийся черный круг, который неудержимо приближается ко мне. Вот он уже вырос до гигантских размеров, заслонил собой все. И вдруг поток ярчайшего света хлынул сквозь него, он ослепил меня, озарил все вокруг и открыл передо мной необозримый, бескрайний простор, яркий, как горящее небо. То тут, то там вспыхивали зеленоватые звезды, мелькали золотистые нити молний, хвостатые кометы разбрасывали дождь изумрудных искр. Это было похоже на гигантский разноцветный фейерверк.

Внезапно огонь погас, и пространство засияло ровным и мягким голубоватым светом, он обволакивал меня, и я, охваченный восторгом, будто плыл в этой бесконечности, а навстречу мне медленно и плавно двигались мириады сильфид. Их одежды, словно сотканные из воздуха и солнечных лучей, переливались всеми цветами радуги. Их туманно-прекрасные лица ослепляли своей божественной красотой. Они пели нежными, серебристыми голосами и манили за собой в страну наслаждения. Охваченный негой и восторгом, я устремился вдогонку за ними, но они шаловливо смеялись и ускользали от меня, струясь между моих пальцев, уносились в бескрайнюю лазурь и снова приближались, еще более прекрасные и очаровательные. Они щедро дарили мне лукавые взгляды, обольстительные улыбки, кружась вокруг меня блестящими гирляндами. И опять, как только я хотел приблизиться к ним, они плавно ускользали.

Потом они исчезли совсем, и вместо них появились прекрасные женщины с глазами жгучими, дышащими страстью. Их обнаженные груди трепетали, казалось, они умирали от истомы и ожидания ласк. Они раскрывали мне свои объятия, но когда я приближался к ним, медленно растворялись в воздухе, печально улыбаясь мне. Мучимый вожделением, я метался среди этих теней и яростным трением пальцев, сгорая от нетерпения, успокаивал своего возбудившегося приапа.

Я бредил любовным наслаждением, и сладостные видения сменяли одно другое. Я видел Юпитера, настигающего Венеру, и как она затем, упав на спину, жадно и нетерпеливо схватывала руками его раскаленный член. Потом я присутствовал на дьявольской вакханалии, которая проходила в темной и глубокой пещере, тускло освещенной зловонным факелом. Козлиные тела чертей переплетались в самых страстных движениях, непристойных и извращенно-похотливых. Они качались на качелях, увитых чертополохом, их глаза безумно пылали похотью, их возбужденные члены были готовы поразить любую мишень. А им навстречу, широко расставив бедра, в таких же качелях неслись их подруги. Они соединялись в полете с визгом и яростными криками. Некоторые в экстазе зажигали свой член и вонзали его, горящий, в раздвинутые бедра дьяволиц, и те стонали восторженно и страстно в пароксизме неистового наслаждения, которое им приносили и бешеные удары и боль от ожогов.

Разгул дьявольских страстей достиг апогея, когда черти выволокли на середину пещеры отчаянно сопротивляющуюся женщину в монашеской одежде. Сорвав с нее платье, они не набросились на бедняжку, не ласкали ее, а только дразнили, пробуждая у нее самые страстные желания. На ее глазах они предавались самым изощренным любовным играм и, увидев, что женщина уже возбуждена до предела, связали ее и бросили в угол пещеры. Напрасно доведенная до безумия женщина молила своих мучителей о снисхождении, те только злорадно смеялись в ответ на все ее просьбы, а маленькие чертенята поливали ее своими испражнениями. Вакханалия была в самом разгаре, и несчастная женщина извивалась и стонала от сжигавшего ее желания, что вызывало у чертей приступы безумного смеха.

Однако чертям вскоре надоели эти забавы, да они уже порядком устали от состязаний в извращении. Тогда они устроили настоящий спектакль, который самым мерзким образом пародировал таинства нашей веры. Они нарядились монахами и священниками и подходили за благословением к Сатане, который покрыл свою голову митрой, вывернутой наизнанку. Но вместо благословения и отпущения грехов Сатана провозглашал богохульственные ругательства и обильно орошал своих подданных извержениями своего огромного члена, которые заменяли святую воду. Черти при этом гнусно кривлялись, крестились снизу вверх и грязно ругались, осыпая проклятиями нашего Господа. Вволю поиздевавшись над нашей верой, черти вновь смешались в омерзительном хаосе прелюбодеяния. Это было жуткое и в то же время воспламеняющее зрелище…

— Вы прекрасный рассказчик, Альсид! — воскликнула Гамиани. — Вы так красочно нарисовали картину этой дьявольской вакханалии, что я начинаю думать, что этот сон видела я, а не вы.

— С вашего разрешения, графиня, я возьму на себя смелость продолжить свой рассказ. Но то, что вы услышите дальше, будет уже действительностью.

Очнувшись от этого безумного видения, я обнаружил, что у моего изголовья сидели три молодые женщины, одетые в простые белые халаты. В первый момент я подумал, что нахожусь во власти галлюцинаций, но вскоре убедился, что сознание полностью вернулось ко мне.

Одна из этих девушек рассказала, что они присланы врачом, который, установив правильный диагноз моей болезни, решил, что только они смогут вылечить меня от недуга. Я почувствовал огромный прилив нежности к этой девушке и ласково поцеловал ее руку. И тут же мои губы ощутили трепещущее прикосновение мягких свежих цветущих женских губ — это был первый поцелуй в моей жизни. Меня будто пронзило электрическим током, пробудило во мне неистовое желание. Я быстро сорвал с себя одеяло, длинную рубашку, мой приап гордо выпрямился, а одна из девушек моментально подложила под мои напряженные ягодицы подушку. Опьяненный страстью, желая получить как можно больше наслаждения, обладать всеми тремя женщинами сразу, сгорая от нетерпения, я принялся командовать действиями моих прекрасных подруг.

— Вот ты, рыжеволосая красавица, о, какая у тебя тугая и белая грудь, сядь лицом к моему изголовью и раздвинь ноги. Прекрасно! Теперь ты, голубоглазая, златокудрая… Ты будешь моей царицей сегодня. Ну, иди же! Сядь верхом на этот божественный трон. Возьми в руки трепещущий скипетр и спрячь его целиком в своей империи… М-м… не торопись… не так быстро… немного медленней. Теперь раскачивайся в такт, представь себе, что ты скачешь на лошади рысью. Вот так… продлим удовольствие. Теперь ты, темноволосая красавица. Гм, какие у тебя восхитительные формы! Вот это тело! Обхвати ногами мою голову. Отлично, ты понимаешь меня с полуслова. Только раздвинь бедра пошире… еще… еще. Так, чтобы я мог всю тебя видеть в то время, как мой рот будет пожирать мякоть твоего грота, а язык — встречаться с твоим дрожащим язычком. О, я вижу его, он совсем, как язычок пламени. Опустись пониже, чтобы я мог поцеловать его…

— Нагнись ко мне, — закричала рыжеволосая своей смуглой подруге, маня ее своим язычком, острым и тонким, как венецианский стилет, — придвинься ко мне поближе, чтобы я могла лизать твои глаза и губы: О-о-о… теперь положи свою руку сюда… так… потихоньку.

Распаляя друг друга, мы забылись в вихре, урагане наслаждений.

Блаженствуя вместе со всеми, я одновременно жадно пожирал глазами эту волнующую картину, и она воодушевляла меня, возбуждала и придавала новые и новые силы. Вздохи и крики смешались в едином гимне любви и сладострастия. Вся моя страсть, сдерживаемая годами, прорвалась наружу, захлестнула меня и повергла в пучину удовольствия. Я неистово двигал всеми своими членами, мял руками и кусал нежные тела девушек, причиняя им сильную боль. Мне кричали, чтобы я остановился, но эти крики только еще сильнее возбуждали меня.

Наконец, я обессилел. Мое ослабевшее тело обмякло. Теперь уже я сам молил о пощаде.

— Довольно, хватит! — кричал я. — Ох! Не щекочите меня! Мне больно…

Судорога свела мое тело, но вскоре желание овладело мною вновь, и я с такой яростью приступил к действиям, что мои подруги не в силах выдержать дальше такой бешеный темп одна за другой лишились чувств. Я держал их безжизненные тела, бросаясь то на одну, то на другую, пока не почувствовал на своем теле влагу собственных излияний, горячим гейзером вырвавшихся из моего алчущего приапа.

— О, какое блаженство вы испытали, Альсид, — со вздохом произнесла Гамиани, — я вам безумно завидую. А вы, Фанни? Ребенок, кажется, уснул…

— Оставьте меня в покое! — с досадой воскликнула Фанни. — Уберите вашу руку, это невыносимо! Боже, какая ужасная ночь… Я так хочу спать… — Девушка зевнула, свернулась калачиком в углу кровати, закрыла глаза и замерла. Я хотел было привлечь ее к себе, но Гамиани подала мне знак, чтобы я не делал этого.

— Бедная девочка, — сказала она сочувственно, — я так хорошо ее понимаю. Не каждому приходится пережить такое в течение одной ночи. Это, несомненно, потрясло ее, и к тому же она очень устала. Что же касается меня, то я безумно жажду, адский огонь жжет мою душу. Я не могу больше сдерживаться, но не знаю, как мне утолить свою жажду. О, Боже!..

— Успокойтесь, Гамиани, — пробормотал я.

— Да сделайте же, наконец, со мной что-нибудь! Бейте меня, терзайте, рвите на части… я вся горю… я хотела бы… о-о-о…

Глаза графини закатились, из уголка рта тонкой струйкой потекла слюна, все тело ее конвульсивно дергалось. Фанни, разбуженная страстными стонами графини, с ужасом наблюдала за ней. То, что происходило с Гамиани, очень походило на приступ эпилепсии. Я попытался ее успокоить и всем телом навалился на нее. Она то страстно обнимала меня, обвивая руками и ногами мое тело, то вдруг отталкивала с силой, то вновь яростно на меня бросалась, покрывая самые сокровенные части моего тела исступленными поцелуями и стараясь возбудить меня. Но, хотя ей и удалось пробудить во мне желание, я был настолько истощен, что не мог ее удовлетворить. Кровь во мне закипела, но плоть все еще не могла восстать.

Почувствовав бесплодность своих попыток добиться от меня какого-нибудь толку, Гамиани решительно высвободилась из моих объятий, вскочила с постели и стремительно бросилась в комнату своей служанки. Вскоре оттуда стали доноситься нечеловеческие вопли и стоны.

— Она убьет себя! — в испуге воскликнула Фанни. — Вы слышите, Альсид, она убивает себя! Спасите ее… скорее же…

Она подбежала к двери, за которой скрылась графиня, и толкнула ее, но дверь оказалась запертой.

— Альсид, — позвала меня Фанни, — здесь наверху есть окошко.

Я быстро пододвинул к двери диван, и мы с Фанни прильнули к стеклу. Какое зрелище открылось нашим глазам! Графиня, бешено извиваясь, каталась по огромному ковру из кошачьего меха. На ее губах выступила пена, глаза вылезли из орбит. Широко раздвинув бедра, она яростно терлась животом о ковер. Казалось, в нее вселился дьявол. Время от времени она вскидывала ноги, почти стоя на голове, и открывая нашим взорам свою спину, затем с ужасающим смехом снова стремительно бросала тело на ковер и с ожесточением терлась о него бедрами. Но было видно, что ожесточенная схватка с кошачьим мехом не приносит Гамиани желанного удовлетворения…

— Юлия, ко мне, сюда! — позвала она служанку. — Скорее… у меня кружится голова… Ах, я схожу с ума!

Юлия не замедлила явиться на зов своей госпожи. Я невольно залюбовался ее прекрасным нагим телом. Смуглая, гибкая, сильная, она наклонилась над беснующейся Гамиани и ловким движением связала ей руки и ноги. И это было очень своевременно. Страсть графини достигла в этот момент апогея. Она билась в мучительнейших конвульсиях, стонала, кричала. Сначала Юлия спокойно наблюдала за мучениями своей госпожи, но вскоре, возбужденная этим зрелищем, сама впала в экстаз и стала удовлетворять себя пальцами рук. Гамиани в это время жадным взором следила за ее движениями, но собственное бессилие приводило ее в ярость, причиняло огромную боль. Прометей, раздираемый тысячью коршунов, наверное, не испытывал таких страданий.

— Медор, возьми меня! — вдруг исступленно закричала графиня.

Тотчас же на ее крик в комнату вбежала огромная собака, виляя хвостом и добродушно повизгивая. Она подошла к лежащей графине и усердно принялась лизать ее воспаленный клитор, красный язычок которого высовывался наружу. Из груди Гамиани вырывались страстные стоны. Однако шершавый язык Медора ненадолго смог утолить жажду графини к наслаждению.

— Молока… молока… о-о… о-о-о! — простонала она.

Смысл этого странного восклицания стал для меня ясен, когда в комнате снова появилась Юлия, вооруженная странным инструментом. Это была гуттаперчевая имитация возбужденного приапа огромных размеров. Когда Юлия сильно сжала его в руках, из него струей брызнуло горячее молоко. Едва ли самый могучий жеребец мог похвастаться таким великолепным орудием. Трудно было себе представить, чтобы этот грандиозный инструмент можно было запихнуть между узких, изящных бедер Гамиани, однако Юлия без особого труда справилась с этой задачей. Несколько сильных толчков, сопровождаемых жалобными криками графини — и гуттаперчевый приап прочно занял свое место между ног Гамиани. Эта порочная женщина напряглась до предела, страдание исказило ее смертельно побледневшее лицо. Между тем Юлия умело принялась орудовать страшным инструментом, двигая его взад и вперед все быстрее и быстрее. Графиня в это время бешено кричала от боли и наслаждения…

Этот крик и стоны раздразнили добродушного Медора, и он бросился на Юлию, наклонившуюся над Гамиани в весьма удобной и соблазнительной позе. Раздвинутые врозь мощные чресла Юлии, по-видимому, представились огромному псу сладкой приманкой, и он заработал с таким усердием, что Юлия, захваченная врасплох этим стремительным нападением, на мгновение остановилась, охваченная сладкой истомой, но тут же с удвоенной энергией принялась орудовать резиновым прибором, не забывая при этом о собаке, ласки которой доставляли Юлии колоссальное наслаждение. Во всяком случае, никогда мне не приходилось видеть, чтобы женщина отдавалась с таким самозабвением и страстью. Юлия настолько увлеклась состязанием с Медором, что совсем забыла о своей основной обязанности — удовлетворить графиню, чем сильно разгневала свою госпожу. Гамиани буквально взбесилась, она осыпала нерадивую служанку проклятиями, грубыми и злобными.

Придя в себя, Юлия с яростью заработала гуттаперчевым приапом и, когда графиня, закатив глаза и широко открыв рот, со стонами стала сама хватать руками орудие наслаждения, стараясь как можно глубже затолкнуть его в себя, Юлия, поняв, что страсть Гамиани уже достигла своей кульминационной точки, нажала пружину, и теплое молоко мощной струей брызнуло в чрево неистово кричащей женщины.

— О-о-о… ой… остановись… я тону… о-о… о-о-о… ох…

Этот великолепный эротический спектакль вызвал в моих чувствах целую бурю. У меня не было сил сдвинуться с места, в полном оцепенении я чувствовал, что рассудок покидает меня. Эти дикие восторги и нечеловеческая страсть Гамиани пробудили неистовое желание, в моих венах горячо и неровно пульсировала кровь. Бешеная страсть к разврату охватила меня. Жажда любви довела меня в самое короткое время до полного безумия.

Увиденное оказало поразительное воздействие и на Фанни. Тело ее напряглось, глаза остекленели, сжатые в кулак пальцы дрожали. Весь ее облик как будто манил меня разделить с ней восторги любви. Полуоткрытый рот, пылающие губы и щеки, затуманенные глаза выражали такую неудержимую, необъяснимую страсть к наслаждению, что я, не помня себя от вожделения, стремительно бросился на нее.

Упав на кровать, мы, как два разъяренных зверя, сцепившихся в смертельной схватке, душили друг друга в судорожных объятиях, царапались и кусались. Мы были возбуждены настолько сильно, что, испытав блаженство один раз, не остановились, а, не разжимая объятий, бросились в погоню за новым наслаждением…

Наконец, мы забылись тяжелым сном.

Когда же я пробудился, солнце уже играло ярким светом, его лучи проникали сквозь шторы и играли на богатых коврах и шелковых тканях. Это чарующее, яркое, поэтическое пробуждение после бурной ночи привело меня в себя. Фанни еще спала. Рассвет розовел на ее нежных щеках, на губах едва заметно светилась трогательная улыбка, ее прекрасное обнаженное тело ласкали первые лучи солнца. Я любовался ею, и светлое чувство любви всколыхнуло мою душу. Мне хотелось шептать ей нежные слова, ласкать ее упругую грудь. Она казалась мне слабой и беззащитной. Я понял, что полюбил эту прелестную девочку, полюбил всем своим существом, полюбил навеки. Но я чувствовал, что эта любовь не принесет нам обоим счастья. Страшная ночь непреодолимой преградой встала на пути к нашему счастью. Я готов был в это утро отдать даже жизнь, чтобы все случившееся оказалось кошмарным сном, плодом извращенной фантазии, но кошмар был реальностью, и мы были не только свидетелями, но и участниками его. Пока Фанни была рядом со мной, я был счастлив, но не мог не думать о том, что пробуждение разрушит это хрупкое, призрачное счастье, и я был бессилен этому помешать, благодаря Гамиани, жестокая рука которой повергла нас в пучину разврата. Я не мог простить себе того, что я не вырвал Фанни из рук этой порочной женщины и, движимый самыми низкими инстинктами, стал соучастником развращения невинной девушки.

Но Фанни, как она была прекрасна! Чистая и свежая, как цветок, омытый утренней росой, она сладко спала на этом ложе разврата. Казалось, стоит только коснуться этого великолепного тела, и нежный цветок завянет. Весь ее облик олицетворял собой самую чудесную мечту. Изящно склоненная головка покоилась на изгибе тонкой руки, нежно очерченный профиль будто сошел с картины божественного Рафаэля. Каждая линия ее совершенного тела дышала томной негой. И страшно было думать о том, что этот волшебный цветок был безжалостно сорван и грубо растоптан. Одно движение похотливой руки графини смяло и разорвало тонкий и чистый мир сладких девичьих грез. Но во сне она была еще чиста и целомудренна… Однако этот сон не мог продолжаться вечно, и я с ужасом ждал ее пробуждения, лихорадочно перебирая мысли, думал о том, как мне защитить эту невинную душу от жестокого удара, который нанесет ей пробуждение.

И вот она проснулась, с улыбкой, находясь еще во власти своих грез. Она проснулась, как просыпалась, наверное, каждое утро, томно потягиваясь и радостно улыбаясь, но увы… Стоило ей увидеть меня, как она в ужасе закрыла глаза, еще не в силах поверить в реальность страшной ночи. Охваченная отчаянием, она горько зарыдала. Ее горе глубоко взволновало меня, ее боль вдруг стала и моей тоже. Стараясь хоть как-то утешить бедное дитя, я мягко обнял ее, и она доверчиво спрятала свою голову на моей груди. Я ласково гладил ее волосы, шептал ей слова любви. И, о чудо, мои нежные слова оказали целительное действие!

Рыдания девушки стали утихать. Она еще всхлипывала, слезы еще струились по ее горячим щекам, но слабая улыбка уже раскрыла ее губы. Сначала мои пылкие слова любви удивили и даже испугали ее, но потом она с жадностью и восхищением ловила каждое слово и даже прижалась ко мне, робко, застенчиво, будто желая сказать: «Да, я твоя, я принадлежу только тебе, я люблю тебя!»

Потом она заговорила. Я с умилением и восторгом слушал, как она доверчиво и наивно раскрывала передо мной свою чистую душу. Я целовал ее глаза и губы, будто хотел выпить до дна этот нежно журчащий родник. Я готов был пожертвовать всем, чтобы это счастье продолжалось вечно. Потом она отдалась мне пылко и самозабвенно. Это было апофеозом нашей любви и счастья….

Как бы не хотелось мне прерывать этот пленительный сон, но время шло. Каждую минуту сюда могла войти Гамиани и отнять у нас последнюю надежду на счастье.

— Бежим отсюда, Фанни! Покинем скорей этот мерзкий дом! — воскликнул я, и, спустя несколько минут, мы, держась за руки, направились к выходу.

Уже у самых дверей я, не в силах перебороть искушение, вернулся, чтобы в последний раз взглянуть на нашу страшную покровительницу. Гамиани лежала, распластавшись на ковре, ее тело было покрыто пятнами крови и извержений, на лице блуждала порочная улыбка. Я стремительно повернулся и, подхватив Фанни, бросился прочь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот страшный дом.

Глава 5

Время шло. Дни стремительно сменяли один другой, неся мне новые радости и огорчения. Моя любовь к Фанни наполняла их неведомыми мне доселе ощущениями. Случалось, что по несколько дней нам не приходилось видеться, и эти дни я считал безвозвратно потерянными. Я не мыслил себе жизни без своей юной возлюбленной и надолго впадал в меланхолию, если обстоятельства мешали нашим встречам. Но стоило мне только ее увидеть, как душа моя снова наполнялась счастьем. Однако даже в самые восторженные минуты тень Гамиани стояла рядом. Напрасно я убеждал себя, что Фанни не подпала под влияние злых чар извращенной графини, что пережитая вакханалия не наложила отпечатка на ее нежную душу, не оставила глубокого следа в ее памяти. Узнавший однажды вкус меда никогда не удовлетворится патокой. И, несомненно, Фанни, в конце концов, пресытилась бы моими ласками и захотела бы испытать то, что уже испытала однажды ночью.

Вскоре мои опасения подтвердились. Фанни становилась все требовательнее к моим ласкам. Часто она раздражалась без всякой причины или вдруг становилась как-то уж слишком мягкой и тогда долго не хотела отпускать меня от себя, заставляя вновь и вновь ласкать себя. В такие ночи я пугался ее ненасытной жажды чувственных наслаждений, но боязнь потерять возлюбленную заставляла меня напрягать все силы, так что утром я был совершенно измучен. В довершение всего она всякий раз изобретала новые виды наслаждений, подчас трудновыполнимые и даже болезненные, но я потакал всем ее капризам. Я так сильно хотел, чтобы она вкусила в моих объятиях высшее блаженство, что это стало моей навязчивой идеей, и я перестал получать от наших любовных утех какое-либо наслаждение.

В конце концов, я понял всю несостоятельность своих попыток подарить счастье бедной девушке и оставил их. Каждое свидание теперь причиняло огромную боль нам обоим. Все чаще мне приходилось наблюдать, как Фанни в бессильной ярости каталась по кровати, терлась животом о ворс одеяла, принимая самые бесстыдные позы и, наконец, измучившись от бесплодных попыток удовлетворить себя, рыдала, уткнувшись лицом в подушку.

Я снимал тогда для своей возлюбленной маленькую уютную квартирку в тихом доме на улице Святого Франциска. Квартира состояла из гостиной, спальни и кабинета, где я часто работал в ожидании Фанни. От спальни кабинет отделялся стеной, и позже я устроил в стене потайное окошко, чтобы иметь возможность наблюдать незаметно за тем, что происходит в спальне. Теперь я проводил у этого окна довольно много времени и каждый раз, видя страдания Фанни, проникался к ней глубокой жалостью. В отчаянии я искал какого-нибудь выхода, но чем я мог ей помочь? Это было мучением — наблюдать за тем, как умирает любовь…

Прошло несколько недель. Знойное парижское лето сменилось чудесной осенью. Дышать стало легче, и мы с Фанни, которая вдруг стала чрезвычайно ласкова со мной, целые ночи проводили вместе, стараясь воскресить умершую любовь. Поначалу казалось, что наши усилия увенчаются успехом, но надежда теплилась недолго: вспышка страсти угасла, не успев разогреться, и снова холодный призрак отчуждения поселился в нашей спальне. Бедная Фанни, она так искренне старалась спасти нашу любовь! Но разве человек властен над своими чувствами?! Фанни была удручена, подавлена. Целые часы она в одиночестве проводила в опустевшей постели, еще недавно служившей приютом нашей любви. Черная тень страдания обрамляла ее прекрасные глаза, и обильные потоки слез не могли обесцветить эту печать отчаяния и опустошенности. Как мне хотелось утешить мою несчастную возлюбленную!..

Так долго не могло продолжаться. Я понимал, что мне необходимо, хотя бы на короткое время, покинуть Париж, но как я мог это сделать, как я мог бросить Фанни, оставить ее одну в таком положении? Признаться, я очень боялся, что она покончит с собой. Поэтому я старался как можно реже отлучаться из своего кабинета и время от времени заглядывал в окошко, чтобы убедиться в том, что Фанни не замышляет ничего дурного.

Это было похоже на пытку. Я добровольно подверг себя заточению, бессмысленному и бесцельному. Впрочем, цель была — я ждал. Сначала это было ожидание ради ожидания, но потом оно начало принимать вполне конкретный смысл. Я ждал развязки… В том, что развязка неминуема, что это положение не может оставаться таким бесконечно, я не сомневался. Я понимал также, что какой бы трагической ни была бы эта развязка — я не смогу ее предотвратить. Мало этого, я уговорил себя, что не должен ни во что вмешиваться, но в то же время не должен ничего упустить. Я решил во что бы то ни стало быть свидетелем, зрителем, но никак не участником предстоящего трагического спектакля. А в том, что финал будет трагическим, я нисколько не сомневался. Но приняв решение не вмешиваться в естественный ход событий, я сделал все же один шаг, который ускорил развязку…

Однажды я объявил Фанни, что на несколько дней уезжаю из Парижа. Мой отъезд оставил девушку безучастной. Казалось, она потеряла интерес ко всему, что происходит вокруг нее. Мы холодно простились, и я вышел. Спустя несколько часов, я вернулся и, незаметно прокравшись в свой кабинет, уселся поудобнее в кресло и стал ждать. Вскоре я услышал стук входной двери. Из гостиной до меня донеслись звуки женских голосов, один из которых, усталый, взволнованный, испуганный, несомненно принадлежал Фанни; другой, вкрадчивый, ласкающий… Боже, Гамиани!.. Значит, понял я, мои самые худшие опасения оправдываются. Я напряг слух и стал само внимание, следя за разговором, происходившим в гостиной…

— Зачем вы пришли сюда, Гамиани? — срывающимся голосом произнесла Фанни. По-видимому, она старалась казаться спокойной, но голос ее дрожал от волнения. — Разве вы не знаете, что ваше присутствие здесь нежелательно?

— Дитя мое, — прозвучал голос Гамиани, — если бы даже я и поверила тому, что вы не хотите меня видеть, я все равно рано или поздно пришла бы к вам. Признайтесь, дорогая, что, не сделай я этого, вы бы сами явились ко мне! Вы можете лгать мне, но не лгите себе.

— Немедленно уходите, — слабым голосом прошептала Фанни, — я позову на помощь…

— Ну, это просто лишено всякого смысла. Вашего Ромео здесь нет, а присутствие постороннего человека вам нежелательно ничуть не меньше, чем мне. Так что не стоит утруждать себя. Внемлите лучше голосу своего сердца и обнимите меня, ведь мы так давно не виделись!

— Умоляю вас, оставьте меня, — простонала Фанни.

— Ну нет, — весело воскликнула Гамиани, — неужели вы настолько наивны и полагаете, что я только затем и пришла сюда, чтобы насладиться вашим бессвязным лепетом и уехать несолоно хлебавши? С этими словами Гамиани порывисто обняла Фанни, но девушка с ужасом отпрянула в сторону.

— Зачем вы пришли сюда? Чтобы мучить меня, чтобы снова подвергнуть меня своим гнусным ласкам? Немедленно уходите! Я не позволю вам даже прикоснуться ко мне. Уходите, вы мне противны!

— Успокойтесь, деточка. Вы прекрасно знаете, что мы здесь совсем одни, и потом, я ведь значительно сильнее вас. Так что сегодня вы будете принадлежать мне. О, не делайте испуганное лицо, не пытайтесь убедить меня, что вас это пугает.

— Не трогайте меня, умоляю! — Фанни заплакала. — Боже, как я несчастна!..

— Будьте благоразумны, деточка. Не стоит настраивать себя на такой мрачный лад. Ведь все равно вы покоритесь. Я сильнее вас, мной владеет страсть, да и сами вы жаждете наслаждения. Но вы вбили в свою хорошенькую головку мысль, что это безнравственно и поэтому хотите лишить и себя, и меня блаженства, радости любви… Что с вами? Вы вся дрожите? Как вы побледнели, Фанни!

Фанни пошатнулась, она, несомненно упала бы на пол, не подхвати ее в этот момент графиня. Но Гамиани воспользовалась обмороком Фанни, взяла ее под руки, отвела в спальню и уложила в постель.

Теперь я мог не только слышать, но и видеть, что происходит.

Графиня бросилась на свою беззащитную жертву и, покрывая поцелуями лицо и руки Фанни, раздела ее.

— Я люблю тебя! Ты моя жизнь! О, Фанни! — страстно шептала графиня, судорожно срывая с себя платье.

Когда Фанни очнулась, она увидела рядом обнаженное тело Гамиани, ужас исказил лицо бедной девушки, и отчаянный крик вырвался из ее груди.

— Ну, что ты испугалась, моя малютка, ведь я же не хочу тебе зла, — нежно заворковала графиня, — я добра, я очень добра, потому что люблю тебя. Посмотри мне в глаза, послушай, как бьется мое сердце. И это все для тебя! Я ничего не хочу, кроме твоего счастья, и ты найдешь его в моих объятиях. Да, я безумна. Но это от любви к тебе… — и Гамиани страстно припала губами к руке Фанни. Та с брезгливостью высвободила свою руку. — Нет! — воскликнула Гамиани и жадным поцелуем впилась в губы девушки, руки графини обняли юное тело и крепко прижали его к страстно вздымающейся груди. С большим трудом Фанни удалось оттолкнуть от себя распалившуюся женщину.

— Оставьте же меня, наконец! Вы просто ужасны, вы хотите меня убить, — быстро заговорила Фанни, но чувствовалось, что она начинает сдаваться под страстным натиском Гамиани.

— И это я-то ужасна! — с горечью воскликнула графиня. — Взгляни же на ту, кто внушает тебе такой ужас. Разве я не молода, разве я не красива, разве я не люблю тебя? А мое сердце? Где ты найдешь еще такое любящее, верное сердце? А тот испепеляющий пламень, который сжигает мою душу, разве ты не чувствуешь, как пылает мое тело? Этот жаркий огонь будит во мне неистовую силу страсти, и я всегда добиваюсь триумфа там, где другие терпят сокрушительное поражение. Самый сильный мужчина — что он по сравнению со мной? Дряхлый, немощный калека! Да, возьмем хотя бы твоего возлюбленного. Две-три схватки совершенно обессиливают его. В четвертой он выглядит абсолютно истощенным, а после этого никакие ухищрения не смогут возбудить его, поднять его боевой дух. Ты можешь разбудить в нем желание, жажду наслаждений, но силы у него не прибавится. Жалкое зрелище! А я всегда остаюсь свежа, сильна, неистова. Желание никогда не умирает во мне, я ненасытна. Только со мной ты можешь приблизиться к вершине блаженства. О! Это блаженство не знает конца. Это любовь, которая сжигает, убивает все, кроме самой любви!

— Замолчите! — задыхаясь от волнения, закричала Фанни.

— Разве это не прекрасно, быть молодыми и сильными, гореть от любви, дрожать от наслаждения, источать сладострастное благоухание, ощущать всем существом друг друга, сливаться и телом, и душой и, наконец, испытать восторг этого соединения — апофеоз любви и счастья! О, моя Фанни, это небо, рай, нирвана…

— О, какие воспламеняющие слова! И я уже вас слушаю, на вас смотрю. Ваши глаза — они приворожили меня, я гибну. Пощадите меня! Я не выдержу больше, я так слаба. Какую власть вы имеете надо мной! Ваши слова, как смертоносный яд, поразили меня всю. Вы завладели моей душой, моим сердцем, моим телом… Я… я тебя люблю… боюсь… нет, люблю, люблю!..

— Люблю… о, это святое слово! Я готова слушать его бесконечно. Говори же, моя любовь! — Грудь графини тяжело вздымалась, ее уста извергали бессвязные слова, ее глаза пожирали Фанни. Она была божественна в этом тихом экстазе. Божественна и неподвижна, словно изваянная из розового мрамора…

— Да, да, — повторяла Фанни как бы в забытьи, — я люблю тебя, я хочу тебя! Я так долго ждала тебя… Боже, наконец-то мы вместе!

— Вместе… — с нежностью произнесла Гамиани, гладя длинные волосы своей подруги. — Какие у тебя роскошные волосы! Они будто из чистого золота. Какое наслаждение вдыхать их тонкий аромат, прикасаться к ним… О, как ты прекрасна…. — Гамиани обняла девушку и быстрыми поцелуями стала покрывать ее лицо, руки, тело. Фанни самозабвенно отвечала на эти почти целомудренные ласки. Но постепенно женщины распалились, поцелуи становились все более страстными, объятия все более жаркими. Перестав себя сдерживать, они увлеченно дарили друг другу самые изощренные ласки, и каждая старалась превзойти свою подругу. Они то резко бросались друг на друга, то утомленно разжимали свои объятия. Какая-то неистовая гармония была в переплетении этих совершенных тел. Позы и движения сменяли одно другое в стремительном калейдоскопе. Жажда наслаждения, стремление получить удовлетворение пробуждали в них чудовищные силы, заставляли непрерывно искать новые необычные положения. Они отдавались друг другу с такой пылкостью и самозабвением, какие возможны только у натур по-настоящему страстных и ненасытных. Это было незабываемое зрелище, и я не мог оторвать от него глаз…

Очи вакханок горели неугасимым пламенем, дрожащие губы сливались в страстных поцелуях. Я слышал, как вздох, вырвавшийся из груди одной женщины, тут же срывался с губ другой. Но вот они сжали друг друга в последнем судорожном объятии, послышался яростный стон, и все затихло…

— Как я была счастлива! — спустя несколько минут произнесла Гамиани.

— Мне было так хорошо…, — отозвалась Фанни, и ее тело вытянулось в сладкой истоме.

— Никогда раньше мне не приходилось испытывать такого наслаждения, — продолжала графиня, — я была на вершине блаженства. Фанни, любовь моя, мы никогда не расстанемся с тобой, никогда! — с этими словами Гамиани порывисто обняла подругу, потом отстранила ее и пристально на нее посмотрела. Фанни ответила ей взглядом, полным всепоглощающей любви. За все время нашей связи я не был удостоен таким взглядом; никогда, даже в самые счастливые минуты, Фанни не смотрела на меня с такой любовью. Боль сжала мое сердце…

Между тем губы женщин слились в страстном поцелуе, и они снова предались страстным утехам. Лицо Фанни горело вожделением. Гамиани в забытьи шептала нежные слова. Блуждающий взор графини выражал такую безумную страсть, что я затрепетал от внезапно охватившего меня желания. Как мне хотелось разделить с этими сладострастницами восторги любви! Но стена разделяла нас, стена, воздвигнутая женской судьбой…

В этот момент я напоминал себе разъяренного самца, мучимого похотью, жаждущего удовлетворения, но обреченного лишь пожирать глазами самку через решетку своей клетки и бессильного преодолеть эту преграду. В тупом оцепенении я смотрел из своего убежища на безумствующих женщин, и страстное желание мучило меня, с каждым мгновением оно все глубже поражало мою кровь и мозг. Мне казалось, что мои нервы, натянутые до предела; вот-вот порвутся. Прерывисто и гулко билось сердце. Я дышал, судорожно открыв рот, часто и жадно, будто испытывал недостаток воздуха. Рассудок стремительно покидал меня. Обезумев, я зажал в кулак символ своей мужской силы и бешено тер его между судорожно сжатых пальцев, пока он, затрепетав, не исторг пульсирующую струю огненной жидкости. Я не испытал никакого наслаждения. Я был разбит и опустошен. Веки мои отяжелели, голова, будто налитая свинцом, безвольно поникла на грудь. Мне хотелось закрыть глаза и забыться, но жадное любопытство заставило меня подняться и вновь занять наблюдательный пункт, который я так бесславно покинул.

Из-за стены до меня доносились страстные вздохи и стоны. Но то, что я увидел, позволило дьяволу вновь обуять меня. Руки бессознательно потянулись к моему безжизненному приапу, стараясь вернуть ему его утраченные силы. Я был смятен и раздавлен. Мои трибады сплелись бедрами и бешено терлись друг о друга. Они предавались этому занятию с таким рвением и с такой силой сжимали друг друга в объятиях, которую может дать женщине только близость сладчайшего из наслаждений. Можно было подумать, что они хотят растерзать друг друга, так судорожно были напряжены их мышцы и так стремительны были их прерывистые движения.

— А-а… о-ох, — кричала Фанни, — сильнее сожми меня!.. О-ох!.. Ну… постой!.. М-м-м… — и несколько раз конвульсивно сократив мышцы, Фанни замерла в объятиях Гамиани, которая яростно кусала подушки, простыни и даже свои волосы, которые то и дело попадали в ее широко открытый рот. Но вот и страсть графини достигла апогея. Гамиани сдавленно вскрикнула, тело ее напряглось до предела и, затрепетав, обмякло. Вершина наслаждения была достигнута. Я пожирал глазами эту ярчайшую картину и завидовал этим женщинам…

— Я так устала, — томно произнесла Фанни, — у меня все болит, но зато какое это наслаждение!

— Чем больше усилий мы тратим, чем труднее путь к блаженству, тем сильнее и пленительнее наслаждение, которое нам удается испытать, — сентенционно заметила Гамиани.

— И я его испытала! — воскликнула Фанни. — Никогда я еще не чувствовала такого счастья! Я даже не знаю, сколько оно длилось: вечность или мгновение. Я будто приняла огромную дозу эликсира любви. Даже самое сильное воображение не способно воссоздать такое блаженство, и никакими словами не опишешь этого. Теперь я могу с уверенностью сказать, что я испытала настоящее наслаждение. Но ты, Гамиани, как ты искушена в этом! Твоя неистовая страсть и изощренная фантазия меня порой пугают. В этом слишком мало человеческого. Иногда я даже спрашиваю себя, уж не дьявол ли ты, принявший облик прекраснейшей из женщин? Одна природа не может научить нас всему этому. В том, что мне довелось испытать с тобой, есть что-то сверхъестественное.

— Боже, до чего ты еще наивна, моя девочка, — рассмеялась Гамиани, — вот ты уж действительно поражаешь меня! Едва испытав настоящее наслаждение, едва приобщившись к могущественному и великому клану трибад, ты проявила столько искусства, такую страсть, на которую не способны даже самые искушенные женщины, и при этом еще удивляешься, каким это образом женщина, обладающая огромным опытом, знает и умеет больше тебя. Мне самой кажется странным, как такая наивная девушка, обладающая столь невинной душой, может быть в то же время так порочна. Что же, видно придется несколько просветить тебя. Не могу же я допустить, чтобы мой безукоризненный и обладающий столь богатыми практическими навыками партнер был так беспомощен в вопросах теории. Но сначала обними меня. Вот так! А теперь слушай. Сейчас я расскажу тебе о моей жизни в женском монастыре, куда, как тебе известно, я убежала, вырвавшись из слишком страстных объятий моей любезной тетушки и ее очаровательных друзей. Быть может, мой рассказ поможет тебе лучше узнать меня, да и себя тоже.

Глава 6

Часто в мыслях своих люди обращаются к прошлому, как будто ответ на вопрос «что было?» включает в себя и ответ на вопрос «что будет?». Случается, что в прошлом люди находят объяснение настоящему, но будущее, что скрывает оно в своей загадочной неопределенности? Самое далекое прошлое для нас ближе самого близкого будущего. Нам не дано знать, что случится через мгновение, но зато нам хорошо известно, что было столетие назад. Так что я буду говорить о том, с чем я достаточно хорошо знакома, — о своем прошлом. Жизненный путь, каким бесконечным он нам кажется, когда мы, падая от усталости, идем без цели и надежды! Но каким ничтожным выглядит расстояние, пройденное нами, когда мы оглядываемся назад…

Жизнь в монастыре казалась мне райской, после того, что мне пришлось пережить в доме своей тетушки. Послушницы радушно приняли меня в свою семью, и хотя особой близости у меня с ними не возникло, обращались они со мной очень дружелюбно. Особенно хорошо относилась ко мне мать настоятельница, чье расположение мне удалось завоевать с первых же минут появления в монастыре. Полюбив меня за мой острый и проницательный ум и кроткий нрав, она часто советовалась со мной относительно монастырских дел, которые приносили ей немало хлопот. При всякой нашей встрече она ласково и приветливо мне улыбалась, и всегда у нее для меня находились чуткое слово или веселая шутка. В свою очередь, я сильно привязалась к своей старшей подруге и охотно делилась с ней сомнениями, тревогами, радостями и огорчениями, планами на будущее. О чем только не разговаривали мы с ней! Мать Иоанна — таково было имя настоятельницы, несмотря на строгий монастырский устав, не отказывала ни себе, ни сестрам в маленьких плотских радостях. Она охотно и с заметным удовольствием ела скоромное, не был наложен запрет и на спиртное. Сквозь пальцы смотрела она и на увлечение многих из нас светскими романами. И лишь в одном мать Иоанна была непримирима — в отношении к мужчинам. Она ненавидела их, и эту ненависть старалась внушить мне. Надо сказать, что это ей удалось далеко не в той мере, в которой она хотела, пожалуй, она достигла даже обратного эффекта: кроме вполне естественного для девушки моего возраста интереса к сексуальным проблемам, она пробудила во мне несколько повышенную чувствительность.

До своего прихода в монастырь я была очень одинока и всегда ощущала необходимость иметь рядом близкого человека, которому могла бы полностью доверять, на откровенность и поддержку которого могла бы всегда рассчитывать. Мне так хотелось, чтобы меня внимательно выслушивали, хорошо понимали. И никогда еще никто не относился ко мне с такой чуткостью и вниманием, никто так хорошо не понимал меня, ни с кем я не была так открыта, как с матерью Иоанной. Она была для меня и близкой подругой, и старшей сестрой, и матерью. И я полюбила ее всем своим неискушенным и пылким сердцем, истосковавшимся по нежности. С благоговением я внимала ее речам, скучала, когда слишком долго ее не видела, и светилась счастьем, когда она была особенно ласкова со мной. С каждым днем наши отношения становились все более близкими, и я чувствовала, что необходима ей ничуть не меньше, чем она мне. И хотя это открытие допускало известное равенство в наших отношениях, я охотно признавала за Иоанной право старшей, не прекословила ей и не стремилась воспользоваться преимуществом, которое, благодаря моей дружбе с настоятельницей, помогло бы мне занять в монастыре привилегированное положение.

Однажды вечером она пригласила меня в свою келью.

— Дочь моя, — обратилась она ко мне, — известно, что одиночество плохой спутник для того, кто хочет быть счастливым. Последние дни меня часто преследует бессонница. Ложась в постель, я испытываю какое-то странное, необъяснимое беспокойство, и, милая Гамиани, я решила, что для нашего общего блага тебе следует сегодня же переселиться ко мне.

Надо ли говорить вам, как сильно я обрадовалась. Любая из сестер почла бы за самую великую честь даже просто войти в келью настоятельницы. А я, не прожив в монастыре и трех месяцев, стала для матери Иоанны настолько близким человеком, что она даже ночью чувствует необходимость быть со мной. От счастья сердце мое учащенно забилось, и, вернувшись к себе, я запела веселую песенку, собирая свой скудный гардероб.

Я так торопилась занять свое новое ложе, что едва закончилась вечерня, как я бегом бросилась в келью настоятельницы. До прихода матери Иоанны я успела зажечь свечи и приготовить себе и ей постели. И когда настоятельница вошла, она застала меня сидящей у стола за чтением Библии. До сих пор я помню эти божественные слова: «И вот я с тобою, и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь…»

Мать Иоанна заглянула в раскрытую книгу и погладила меня по голове.

— Гамиани, дочь моя, я думаю, что Священным писанием не поздно заняться и завтра, а сейчас пора спать.

Я послушно закрыла книгу и легла в свою постель.

— Доброй ночи! — ласково сказала мне Иоанна и задула свечи.

Но в эту ночь сон долго не приходил к нам. Казалось, моя наставница только и ждала темноты, чтобы излить мне свою душу. И я поняла, как несчастна и одинока эта достойнейшая женщина. Я не буду сейчас рассказывать о ее жизни: история ее ухода из мира во многом напоминала мне мою, и пока она говорила, я вновь переживала то, что мне уже пришлось испытать однажды. Я сказала ей об этом, и мой голос дрожал от сдерживаемых слез…

— Мне холодно, — вдруг сказала Иоанна, — не могла бы ты лечь рядом со мной?

Я быстро встала, подошла к ней и присела на край ее постели.

— Как хорошо я понимаю вас! — с жаром воскликнула я. — Как ужасна жизнь!..

— Жизнь прекрасна! — возразила мне настоятельница. — И я надеюсь, что у тебя будет еще немало возможностей, чтобы самой убедиться в этом. Ужасна не жизнь, а люди. Они алчны и жестоки, сладострастны и порочны. А мужчины ко всему еще и отвратительно, скотски грубы. Они забывают о том, что женщины дают им жизнь и наслаждение. Как я их ненавижу!.. Да ты, я чувствую, дрожишь! Забирайся-ка быстрей под одеяло.

Я тотчас последовала ее совету. Меня очень удивило при этом, что мать Иоанна оказалась совершенно обнаженной, и я сказала ей об этом. В ответ она только рассмеялась и заметила, что ночью тело должно отдыхать от обременительных одежд, навязанных нам цивилизацией.

— Какое у тебя горячее тело! — сказала она мне вдруг. — Может быть, ты подаришь мне немного своего тепла, его с лихвой хватит на двоих.

Я послушно прижалась к ней. Кожа ее была прохладной и упругой. Я почувствовала, что она дрожит, но совсем не от холода. Точно так трепетала моя тетка, стоило ей только прижаться ко мне, когда я ложилась рядом. Но сейчас волнение, которое я вызывала у женщины, не внушало мне отвращения. Наоборот, я почувствовала сладостную истому, и когда настоятельница обняла меня, я прижалась к ней всем телом. В знак благодарности эта удивительная женщина пожала мне руку. До сих пор я удивляюсь, как ей удалось завоевать мое доверие, напуганной девушки, какой я тогда была, видевшей в людях только зло. Чем покорила она меня, почему я вдруг стала испытывать к ней такое теплое, нежное чувство? Обнимая ее, я не думала ни о чем. В этот момент мне было так хорошо, что я была почти счастлива…

Между тем, незаметно для самой себя, я оказалась лежащей на Иоанне, ее ноги скрестились у меня за спиной, руки обнимали меня, приятная, ласковая теплота разлилась по всему моему телу. Я чувствовала, что таю от блаженства.

— О, вы добры, вы очень добры! — лепетала я. — Я люблю вас… я счастлива…

Мои губы слились с ее губами, руки настоятельницы нежно ласкали мою спину и бедра, ее тело ритмично двигалось под моим телом, ее мягкая шерстка приятно щекотала мой живот. Наконец, осмелившись, я осторожно взяла ее руку и приложила ее к тому месту между моих ног, которое она так сильно раздразнила…

Иоанна, видя меня в таком состоянии, пришла в вакхическое опьянение. Ее тело начало изгибаться во все стороны, руки все быстрее скользили по моему телу. Я не успевала вслед за ней. В ответ на один мой поцелуй она огненным дождем осыпала меня сотней поцелуев, покрывая меня ими с головы до ног. При этом мне казалось, что меня гложут и глубоко впиваются в каждую клетку моей кожи.

Эти сладостные прикосновения привели меня в неописуемое состояние. Но это еще было не все. Одно мгновение — и моя голова была охвачена жаркими бедрами моей соратницы. Я угадала ее желание и принялась кусать, целовать ее местечко между ног. Но я была еще так неопытна и слабо отвечала на зов ее желаний…

Тогда она слезла с меня и, раздвинув мои ноги, коснулась ртом жарко пылавшего вместилища моей любви. Проворный и острый ее язык колол и тупо давил, вонзаясь и быстро выскальзывая обратно. Она сосала меня губами и, казалось, хотела вобрать в рот все без остатка. Я испуганно отталкивала ее голову, даже тащила ее за волосы, тогда она приостанавливалась и снова начинала нежную игру, едва прикасаясь языком к моей воспаленной коже. Какое это было наслаждение! Я беспрерывно стонала, исступленно билась и вскидывала свое тело… Но быстрый и жалящий язык меня настигал везде и вонзался все вновь и вновь. Тонкие и плотные губы Иоанны схватывали мой цветок, сосали его, сжимали, комкали, вытягивали из меня душу… О, Фанни, такое наслаждение возможно только раз в жизни! Это было чудовищное напряжение нервов, я вся горела, таяла… Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне снова хочется испытать это ненасытное щекотание, всепожирающее и томящее.

Всю ночь мы не сомкнули глаз. Едва вкусив наслаждение, не успев даже отдышаться, мы вновь заключали друг друга в объятия. Лишь под утро мы настолько устали, что у нас уже не хватало сил, чтобы исполнить не умершее еще желание. Как водится в таких случаях, недостаток сил влюбленные компенсируют избытком слов. Причем, никогда они не бывают так откровенны и искренни друг с другом, как в эти длинные, предрассветные часы, когда не идет сон и молчание бывает особенно невыносимым.

Тогда-то Иоанна и рассказала мне историю своей жизни, вернее, один из ее эпизодов, последствия которого привели ее в монастырь. Воистину, эта история достойна того, чтобы я воспроизвела ее сейчас.

— Я была дочерью довольно состоятельного торговца, — начала Иоанна свой рассказ. — Изредка дела требовали, чтобы отец сам отправлялся в Индию или Африку, ибо он не очень доверял своим агентам. Я всегда с нетерпением ждала его возвращения, потому что не было случая, чтобы он не привез какого-нибудь подарка. Обычно это были вещи, которые поражали мое воображение своим необычным видом или дурманящими запахами. То отец, улыбаясь, протягивал мне веер из душистого сандалового дерева, то с загадочным видом извлекал из своего объемистого саквояжа уродливую куклу — изображение какого-нибудь страшного и всесильного африканского божка, то ожерелье из акульих зубов. Когда я надевала его, то мне казалось, что пасть этой зловещей твари перегрызает мне шею. С приездом отца таинственный дух Востока поселялся в нашем доме. С замиранием сердца слушала я рассказы об экзотических заморских странах, а потом ночью долго не могла уснуть, мечтая стать героиней опасных приключений. И фантазия моя становилась все более необузданной и извращенной.

Мне было уже тринадцать лет, возраст, когда голос плоти начинает уже нашептывать обещания любви, пробуждая в душе неясные желания. К тому времени я была уже знакома с «Декамероном», «Гептамероном» и некоторыми другими творениями человеческого гения, полными галантных непристойностей, и смутные желания, пробудившиеся в моей душе, становились с каждым днем все конкретнее. В своих мечтах я была то Клеопатрой, сладострастной царицей Египта, то царицей Савской, ненасытной в любви, то мудрой Сафо, чьи стихи манили меня, влекли к наслаждению…

Однажды отец, вернувшись из далекого путешествия, привез с собой молодого орангутанга, обезьяну, которая считается ближайшим родственником человека. Это был великолепный самец. Его назвали Цезарем и поместили в большую железную клетку в гости-ной. Целыми днями он почти неподвижно сидел в углу клетки, и глаза его жалобно молили о свободе. Иногда он со злобным отчаянием, яростно рыча, тряс могучими лапами толстые железные прутья решетки, но убедившись в бесплодности своих попыток вырваться на волю, снова надолго затихал.

Каждый день я много времени проводила в гостиной, с любопытством разглядывая обезьяну, ведь я впервые увидела обнаженного самца, половые органы которого, как я узнала из книги, ничем не отличались от человеческих. Я с вожделением останавливала свой страстный взгляд на внушительных размеров члене Цезаря, и желание, пугающее своей отвратительной силой, смущало меня, заставляло трепетать мое тело. Видимо, Цезарь своим звериным чутьем ощущал, что меня влечет к нему. При моем появлении он оживлялся и смотрел на меня, как мне казалось, страстно и вожделенно.

И однажды, о чудо, когда наши взгляды встретились, я, охваченная безумным волнением, увидела, как мощное орудие любви Цезаря медленно поднялось. Похотливо ворча, орангутанг прижался к решетке и призывно протянул ко мне руки, я же не могла оторвать глаз от его изумительного приапа, и душу мою всколыхнуло неудержимое желание потрогать этот символ мужской силы руками, погладить его, поцеловать. То, что случилось дальше, произошло уже помимо моей воли. Неведомая сила подтолкнула меня к решетке, и я, не помня себя, с жадностью схватила рукой напряженный горячий член. Орангутанг, издав яростный вопль, обхватил меня своими длинными и сильными руками, повернул меня спиной к себе, задрал платье, заставил нагнуться и… острая боль пронзила мое тело…

Не могу себе представить, как мне удалось вырваться из страшных объятий обезумевшего зверя. Очнулась я в своей спальне. Платье мое было изодрано в клочья и окровавлено. Первой мыслью было скрыть следы происшедшего от своих близких. На мое счастье в доме никого не оказалось, и я смогла уничтожить окровавленную одежду и обмыть свое тело. Это отняло у меня последние силы и я, с трудом добравшись до своей постели, заснула тяжелым сном…

В течение нескольких дней я всеми способами избегала встречи со своим соблазнителем, и не потому, что его ласки вызывали у меня отвращение: я настолько была ошеломлена случившимся, что не могла понять, что же такое Цезарь со мной сделал, и очень боялась, что мое появление вызовет нежелательную для меня реакцию у орангутанга, и родители что-нибудь заподозрят. И все-таки мне очень хотелось еще раз отведать ласк животного…

Однажды, улучив момент, когда я осталась одна в доме, я, сильно волнуясь, вошла в гостиную. Едва увидев меня, Цезарь издал яростный вопль и бросился на прутья решетки, явив моим глазам свой великолепно напряженный фаллос. Желание сразу охватило меня, но теперь, наученная горьким опытом, я прежде, чем подойти к нему, сама подняла юбку, повернулась задом к решетке, только после этого позволила Цезарю овладеть собой. Боже, какое наслаждение я тогда испытала! Казалось, плоть орангутанга заполнила меня целиком. Животное было великолепно. Не знаю, сколько времени продолжалось это сладостное безумие, но я успела свыше десяти раз почувствовать невыразимое блаженство, прежде чем Цезарь, судорожно сжав мое возбужденное тело, не испустил фонтан горячей жидкости, которая разлилась во мне, заставив истомно трепетать каждую клетку моего тела. Как это было прекрасно!

Я готова была обожествить то, что принесло мне такое блаженство. Опустившись на колени перед клеткой, я взяла в руки еще горячий, чуть вздрагивающий фаллос моего странного любовника, нежно погладила его и, не в силах владеть собой, прижалась к нему губами и начала сосать это чудо природы, щекоча его языком. Эта ласка, по-видимому, очень понравилась орангутангу, во всяком случае, все время, пока я играла с ним, он ласково гладил мои волосы и довольно урчал. Мой язык и губы действовали настолько энергично, что на сей раз обезьяна довольно быстро возбудилась, и спустя несколько минут терпкая влага обожгла мне рот. Восторг снова охватил меня, и я с наслаждением проглотила этот божественный напиток, который опьянил меня сильнее самого крепкого и сладкого вина.

Любовные ласки обезьяны мне настолько понравились, что с этого дня я ежедневно отдавалась ему. Нельзя сказать, чтобы мой любовник баловал меня разнообразием приемов, вряд ли его можно было назвать очень утонченным, но как зато он был силен! Казалось, его орудие создано только для того, чтобы дарить мне наслаждение. К тому же орангутанг оказался настолько понятлив и послушен, что мне не стоило большого труда научить его удовлетворять меня своим языком. Его шершавый язык приносил мне немало радостей, особенно он усердствовал, когда я одновременно пальцами возбуждала его член, причем делала это с таким расчетом, чтобы оргазм у нас происходил одновременно. Иногда в знак особого к нему расположения, я баловала его тем, что сама брала его приап в рот. Этот акт приносил ему, по-видимому, особенное наслаждение, ибо стоило мне подойти к клетке, встать на колени и сложить губы трубочкой, как мой мохнатый Ромео, издав радостный вопль, мчался ко мне, выставив вперед свой божественный фаллос.

Должна заметить, что с каждым днем я становилась все ненасытнее, и мне было мучительно трудно ждать тех редких дней, когда я оставалась в доме совершенно одна. Особенно страстное желание снова отдаться обезьяне мучило меня по ночам. И тогда я совсем теряла голову и была готова пожертвовать всем на свете ради одного объятия моего Цезаря, но долгое время мне удавалось внимать голосу благоразумия и сохранять необходимую осторожность и осмотрительность, ибо я хорошо понимала, что, как только мои отношения с обезьяной станут известны родителям, моему блаженству придет конец.

И конец этот наступил. Как всегда, как бы мы не ждали его, конец наступает неожиданно. Находясь в состоянии экстаза, я не услышала, что мои родители уже вернулись домой. Мать застала меня с Цезарем в самый неподходящий для выяснения моих отношений с родителями момент, и уже через час я, обливаясь горючими слезами, тряслась в экипаже по дороге в монастырь.

Этим мать Иоанна закончила свой рассказ, и мы снова вернулись к своим ласкам.

Когда я проснулась утром, на душе у меня было легко и радостно. Я ощущала необычайный подъем и с нетерпением ждала ночи, чтобы снова оказаться в объятиях Иоанны. О, как хорошо я изучила тогда науку ожидания! Что только я ни делала, чтобы заставить время двигаться чуть быстрее, а когда, наконец, наступала долгожданная ночь, я молила время задержать свой стремительный бег. Какими восхитительными были эти короткие ночи! Единство душ и тел составляли неповторимую гармонию. И чем откровеннее становились наши беседы, тем неистовее были наши ласки. Переняв опыт настоятельницы, я стала не менее искушенной в любовных делах, чем моя возлюбленная. Нетрудно представить себе, как она восхищалась мной, Я ничуть не преувеличу, если скажу, что я покорила эту одинокую женщину. Мы дня не могли прожить друг без друга. Мать Иоанна не раз говорила, как она благодарна мне за то, что я вновь пробудила в ней жажду жизни.

Но как ни чудесны были эти дивные ночи, заполненные любовью, вскоре я почувствовала, что пресытилась несколько однообразными и не слишком пряными ласками стареющей Трибады. Познав вкус наслаждения, я уже не могла удовлетвориться тем, что имела. Мое юное тело страстно жаждало новых, не изведанных доселе чувственных радостей. И поиски острых ощущений с тех пор стали основным моим занятием. У меня появилась цель, теперь я знала, ради чего живу. Бедная Иоанна была достаточно умна, чтобы понять, что наше счастье не может продолжаться очень долго. К каким только ухищрениям не прибегала она, чтобы оттянуть конец, в неизбежности которого она не сомневалась.

К тому времени я стала замечать, что нравы, царящие в монастыре, далеко не так строги, как это могло сначала показаться. Все послушницы без исключения предавались всевозможным тайным порокам. Дух сладострастия царил за толстыми стенами обители. Убедившись в правильности своих предположений, я решила, во что бы то ни стало немедленно сблизиться с наиболее незаурядными из обитателей монастыря. Вскоре настойчивость, с которой я взялась за осуществление этой задачи, была вознаграждена.

В те времена наибольшим влиянием среди обитательниц монастыря пользовалась группа девушек, во главе которой стояла некая сестра Анжела, красивая девушка с ангельским выражением лица. Едва поговорив с ней, я сразу же увидела в ней родственную душу. А через несколько дней она стала моей любовницей, в этой роли она была бесподобна. В вопросах любви она руководствовалась весьма изысканными эстетическими принципами, что однако не мешало ей в состоянии экстаза проделывать такие фокусы, что у меня даже дух захватывало, словно я летела в пропасть, стремительно приближаясь ко дну. Изощренные ласки Анжелы были искусны и настолько близки к совершенству, что поначалу казались мне шедевром любовного искусства. Это были настоящие импровизации на тему «Блаженство любви», блестящие феерии, в которых первое время мне была отведена не слишком почетная роль статиста.

Это положение, однако, сохранялось не очень долго. Две недели спустя я уже не только ни в чем не уступала своей новой партнерше, но и кое в чем даже превосходила ее. Мать настоятельница, как я и надеялась, не стала преследовать нас и с философским спокойствием смирилась с тем, что я ее покинула, а вскоре нашла утешение в смазливом личике и стройном теле одной из послушниц. Мы по-прежнему довольно часто беседовали с ней, но теперь наше общение носило чисто дружеский характер, и о возврате к нашим прежним отношениям не могло быть и речи, хотя, признаюсь, иной раз мне хотелось снова очутиться в объятиях старой подруги. Так уж устроен человек: о своей первой любви он всегда сохраняет самые хорошие воспоминания, и как бы ни сложилась его судьба, первая любовь останется для него своеобразным эталоном, идеалом, к которому он всегда будет стремиться в своих последующих связях.

Однажды, когда мы с Анжелой отдыхали после очередного любовного состязания, она мне рассказала о том, что в монастыре три раза в год устраиваются великолепные сатурналии, в которых принимают участие все монахини и послушницы монастыря. На этом празднике любви можно испробовать все виды наслаждений, которые только может изобрести человеческая фантазия. Впрочем, как сказала Анжела, ровно через неделю я сама смогу все увидеть и почувствовать. С каким нетерпением я ждала, когда же, наконец, наступит день праздника. Мое воспаленное воображение рисовало мне божественные картины разгула человеческих страстей. Я, предвкушая наслаждение, которое мне придется испытать, заранее трепетала от подступившего волнения. Сладостные предчувствия настолько захватили меня, что все дни и даже ночи я проводила в сомнамбулическом состоянии. Я почти не отвечала на пылкие ласки Анжелы, чем вызвала большое неудовольствие моей неистовой возлюбленной.

И вот, день праздника наступил. С раннего утра монастырь походил на растревоженный муравейник, все девушки были крайне возбуждены. Казалось, воздух наполнили многочисленные сексуальные флюиды. Повсюду раздавался взволнованный смех, то тут, то там шептались радостно возбужденные послушницы. Одна лишь мать Иоанна внешне сохраняла спокойствие. Царственной походкой она расхаживала по обители, наблюдая за приготовлениями к торжеству.

Около шести часов вечера Анжела оживленно сообщила мне, что пора переодеваться. Войдя в келью, она разделась догола, я тотчас последовала ее примеру. Потом мы оделись в розовые туники, настолько короткие, что они едва прикрывали ту часть тела, которая по требованию моды всех времен должна быть полностью скрыта от посторонних глаз. Это облачение показалось мне очень удобным, ведь оно совсем не стесняло движений тела. Я живо представила себе, какое восхищение вызовут мои прекрасные ноги. Анжела, осмотрев меня, восторженно заметила, что трудно найти человека, который смог бы равнодушно взирать на такую красоту.

Праздник должен был начаться ровно в полночь, так что в моем распоряжении оставалось еще много времени. Анжела советовала мне отдохнуть и набраться сил, но меня посетило желание во что бы то ни стало поговорить с настоятельницей. Я была переполнена огромной благодарностью за то, что она ввела меня в этот сладостный мир любви и блаженства, кроме этого я не могла избавиться от чувства вины перед моей первой наставницей: ведь расставшись с ней, я причинила ей немало боли.

Мать Иоанна приняла меня очень радушно.

— Я знала, что ты придешь ко мне, Гамиани, — ласково сказал она, — нам надо о многом поговорить, прежде чем «это» начнется.

В ответ я молча кивнула головой.

— Дитя мое, — начала Иоанна, — сегодня тебе предстоит посвящение в таинство нашей веры. Наши боги — Любовь и Наслаждение, и ты уже готова к тому, чтобы принять их причастие. Принятие этого причастия откроет перед тобой широкую дорогу в царство блаженства, наслаждения и сладострастия. Вступившему на этот путь не дано уже повернуть назад, ибо нет предела нашей тяге к познанию, стремлению к совершенству, и никому еще не удавалось утолить свою жажду наслаждений. Тернист путь к вершинам блаженства, но он ведет к вратам рая на земле, и я благословляю тебя. Недолог наш век: мы лишь гости на земле, и не дано нам завершать дела наши, ибо смерть приходит всегда неожиданно и уводит нас за собой в небытие, когда желание жить в нас еще сильнее желания умереть. Лишь с возрастом начинаем мы ценить преимущества молодости и жалеть о безвозвратно ушедших годах. Разочарование и сожаление о прошлом — спутники старости. Я старею, и нет силы, способной вернуть мне мою молодость, но я хочу, чтобы твоя жизнь стала продолжением моей, чтобы тебе удалось достичь того, чего не достигла я. У каждого человека должен быть свой преемник, только тогда можно уйти из жизни спокойно, с сознанием выполненного долга, поскольку цель человека — не дать угаснуть жизни на земле, а этого можно добиться, лишь подготовив себе замену, и все свои надежды я возлагаю на тебя, дочь моя. А теперь иди с миром, и да благословит тебя тот, кто благословляет любовь, блаженство и жизнь…

С этими словами мать Иоанна поднялась, перекрестила меня и подвела к двери.

Мгновение я стояла на пороге, как бы решаясь на что-то, потом быстрыми шагами смело направилась вперед, навстречу новым испытаниям. И хотя мой путь освещали лишь тускло горящие сальные свечи, мне казалось, что в руках я держу лампу Аладдина и что щедрое солнце дарит мне свой вечный огонь…

У входа в зал меня ждала Анжела.

— Наконец-то! — воскликнула она и, взяв меня за руку, ввела в святилище. Ошеломленная и ослепленная, я замерла на пороге, ибо картина, открывшаяся моему взору, потрясла мое воображение. Где найти мне слова, чтобы описать это великолепие? Восторг захлестнул мою душу, и я затрепетала, очутившись в нежных путах охвативших меня желаний.

Дурманящий аромат, наполнивший огромный зал, опьянил меня, и мои глаза с трудом смогли рассмотреть убранство зала. На стенах и потолках были изображены эротические сцены, в основном, на мифологические сюжеты. Здесь были и Геро в объятиях козлоногого похотливого Пана, и хитроумный Улисс, ласкающий царицу амазонок, и многое другое. Потолок покрывала фреска, изображающая вакхический пир, а в центре зала возвышалась мраморная статуя бога Приапа, покровителя монастырских праздников. Пол покрывал огромный ковер, на котором были вытканы мужчины и женщины в самых непристойных позах. Меня поразило также обилие оттоманок и подушек, разбросанных по залу в продуманном беспорядке, на которых сидели и лежали девушки, одетые в такие же туники, как у меня. Все это создавало в зале крайне чувственную атмосферу. Несколько девушек пели под аккомпанемент лютни, остальные оживленно переговаривались, смеялись. Заметив мое смущение и желая помочь мне его преодолеть, они наперебой стали говорить мне комплименты, выражая восхищение моей фигурой, весело шутили, не прошло и нескольких минут, как я совершенно освоилась, на шутку отвечала шуткой, на поцелуй — поцелуем. Вскоре я настолько оживилась, что Анжела, не сводившая с меня восторженного взгляда, даже укоризненно покачала головой. Я только озорно улыбнулась ей в ответ и, закусив удила, понеслась, подхваченная волной красноречия и мелочной гордости своим успехом…

Я торжествовала победу, когда властный голос матери Иоанны заставил умолкнуть моих подруг. Я не стану описывать церемонии моего посвящения в сан жрицы Любви — этим я лишила бы свое повествование краткости и динамичности. Так или иначе, после того, как на меня был возложен терновый венок, все присутствующие предались безудержному, разгульному веселью. И когда на ковре появились всевозможные яства и напитки, началось пиршество, равных которому мне больше не приходилось видеть. Разве могла я представить себе раньше, что мои всегда скромные послушницы способны предаваться такому разгулу? Девушки пили, ели и ругались, как подгулявшие кучера. Поначалу меня это несколько шокировало, но после того, как я сама выпила несколько бокалов вина, я больше ни в чем не уступала своим подругам.

С каждой минутой, с каждой новой каплей вина тосты становились все непристойнее, и без того короткие туники поднимались все выше и даже вовсе снимались, обнажая соблазнительные тела. Вскоре все присутствующие, разгоряченные вином и возбуждающими речами, стали требовать мужчин. Свежие уста девушек, еще недавно казавшихся такими целомудренными и благочестивыми, громкими возгласами призывали предаться разгулу.

Самая разгоряченная из монахинь вдруг со стоном бросилась на свою соседку и стала осыпать ее страстными поцелуями. Да и остальные не остались без дела. Все женщины разделились на пары. Слышались страстные возгласы, звуки поцелуев, тела переплетались, губы сливались с губами. Сладостные вздохи сменялись словами любовной истомы, жарким бредом. Огонь сладострастия охватил обнаженные женские тела и зажег настоящий пожар, неистовый и безумный. Гирлянды разгоряченных женских тел, грубых и нежных, стремительных и неторопливых, утонченных и ненасытных в своих ласках, извивались, катались по ковру, бесновались в безумных, пылких, резких порывах. Когда слишком нетерпеливым любовницам миг последней сладости казался очень далеким, они на минуту разделялись, чтобы собраться с силами и отдышаться перед решающим сражением. Впиваясь друг в друга, с пылающими от похоти глазами, они состязались в искусстве соблазна, изощрялись в непристойности поз. И та, которая в искусстве обольщения оказывалась более умелой, подвергалась яростному нападению возбужденной соперницы, которая опрокидывала ее навзничь, осыпая дождем мельчайших поцелуев, впивалась губами в самую тайную часть ее тела, не забывая, однако, расположить и свое так, чтобы ее подруга смогла дотянуться языком до ее сокровенного места и доставить ей такое же наслаждение. Обе головы оказывались скрытыми бедрами, и оба тела образовывали одно причудливое тело, судорожно бьющееся, издающее хриплый, исступленный, похотливый крик, за которым вскоре следовал безумный стон, вызванный пароксизмом наслаждения. Другие пары, возбужденные этим зрелищем, с яростными воплями бросались друг на друга. Спеша насладиться, они, не жалея сил, старались приблизить сладостный миг. Пара сталкивалась с парой и бездыханно падала на пол, корчась в истомной судороге, и скоро груда обессиленных женских тел, чуть вздрагивающих и забрызганных собственными извержениями, застыла в тяжелом сне, напоминавшем обморок. И лишь на фреске, покрывавшей потолок, все еще продолжалась бесшабашная вакханалия…

Но это было только начало. Отдохнувшие женщины наскоро привели себя в порядок и снова предались любовным утехам. Мы не ощущали необходимости в мужчинах и без них демонстрировали самые вычурные способы наслаждения. Самые развращенные герои древних чувствовали бы себя среди нас новичками. Элефантида и Аретино смогли бы удивить нас только убожеством своей фантазии. Наша изобретательность была воистину дьявольской. Чего мы только ни делали, чтобы возбудить себя и восстановить иссякнувшие силы! Сначала мы принимали ванну из горячей бычьей крови, чтобы сделать кожу и мышцы упругими, потом пили настойку из кантарила, после чего укладывались в постель и растирали себя мазью из желчи арапаимы, что горячит кровь, потом мы пили настойку корня мандрагоры, что изощряет фантазию и способствует неутомимости в любви. Все это делало нас ненасытными в нашей страсти к наслаждениям. И чем неистовее мы удовлетворяли себя, тем безумнее становились наши желания. И когда сила страсти достигла апогея, к нам приводили осла. Лишь он один мог утолить жажду нашей плоти. Это было хорошо выдрессированное животное. Возбуждающее зелье, которым его поили, позволяло ему до рассвета участвовать в наших развлечениях.

В ту памятную для меня ночь я, разгоряченная охватившим меня желанием, безумно металась в бесплодных поисках способа обуздать свою плоть. В этот момент в зале появился осел, встреченный криками восторга. Растолкав всех женщин, устремившихся к нему, я первой оказалась подле животного. Дрожащими от нетерпения руками я схватила его мощный член и, подведя его к заветному отверстию, попыталась ввести туда. Но ослиный снаряд оказался настолько велик, что все мои попытки оказались безрезультатны. Тогда я натерла его мазью, которую мне протянула одна из монахинь. Это помогло, и мгновение спустя я, застонав от боли и страсти, стремительно задвигала бедрами. Мне хотелось, чтобы орудие наслаждения как можно дальше проникло в мое тело, и, несмотря на сильную боль, я все глубже и глубже заталкивала его в себя. Мое наслаждение достигло предела, когда я почувствовала, как густая и горячая жидкость огненной лавой захлестнула меня и обожгла мое чрево. Будто сквозь сон я ощущала, как горячий ручей капля за каплей проникает в глубь моего тела. Любовная нега истомно струилась по моим членам…

Я была измучена, но моя жажда еще не была утолена, и мне захотелось вкусить еще немного блаженства, которое я только что испытала. Чуткое животное, казалось, поняло, что он него требуется, и усердно заработало своим членом. На сей раз наши ласки были более длительными и изнуряющими. Восторг душил меня, безумным криком вырываясь наружу, и снова мой партнер, неутомимый партнер, затопил мое лоно потоком горячей жидкости, и снова я испытала от этого огромное наслаждение, но выдержать это еще раз оказалось выше моих сил, и я потеряла сознание…

Придя в себя, я услышала страстные стоны монашек, забавляющихся с ослом.

— Как ты себя чувствуешь? — заботливо спросила мать Иоанна. — Разве можно так изматывать себя!

— Великолепно! — бодро ответила я и встала.

Чувствовала я себя действительно великолепно, как будто я и не участвовала в этой яростной схватке с животным. Желание вновь овладело мной, и я решила еще раз потешиться с ослом, которого в мыслях уже называла «мой милый ослик», но наступивший рассвет прервал нашу сатурналию, и все мы, уставшие после бессонной ночи, но все еще возбужденные, разошлись по своим кельям, чтобы тоже насладиться, но теперь уже покоем и сном…

Я по-прежнему проводила ночь с Анжелой, но иногда я позволяла себе приводить в свою келью и новых любовниц, в основном молоденьких послушниц. Их свежесть и чистота хотя и не утоляли меня, но очень умиляли и трогали. И все-таки осел больше не выходил у меня из головы, и я с нетерпением ждала дня, когда снова смогу насладиться его неиссякаемой силой…

Но следующая оргия прошла без осла. Насытившись ласками своих подруг, мы, с помощью искусственных приапов, решили превратиться в мужчин и, проткнув друг друга сзади, со смехом бегали по залу, от всей души тешась новой забавой. По иронии судьбы я оказалась последней в этой веренице и, оседлав переднюю, сама осталась неоседланной. Каково же было мое изумление, когда я почувствовала, что сзади в меня вонзился член, причем совсем не искусственный! Как среди нас оказался обнаженный мужчина, было неизвестно. От неожиданности я громко закричала. Живая гирлянда тут же распалась, и девушки бросились на непрошеного гостя. Каждой хотелось изведать естественного наслаждения.

Вскоре несчастный юноша совершенно обессилел, но ненасытные женщины требовали от него все новых и новых ласк. Когда, наконец, очередь дошла до меня, он пришел в полную негодность. Но я решила во что бы то ни стало пробудить к жизни его поникший приап. Улегшись на беднягу, я с таким усердием принялась сосать его член, что тот вскоре воспрянул, ожил для нового наслаждения. И это наслаждение пришло, когда я со сладким чувством уселась на скипетр, завоеванный мною. Неистовые ласки, которые я дарила юноше, окончательно измучили этого несчастного, и после меня никому уже не удалось вернуть его к жизни.

После того, как монахини после безуспешных попыток поняли, что им уже ничего не получить от бедняги, они без колебаний решили умертвить его, опасаясь, что, выйдя из монастыря, он разболтает о том, что увидел. Я единственная из всех была против этого злодейства, но спасти несчастного мне не удалось. На шею ему накинули петлю и конец веревки перебросили через крюк, поддерживавший люстру. Я отвернулась, чтобы не стать свидетельницей страшного зрелища… И тут сама настоятельница совершила поступок, который изумил всех своей жестокостью. Дело в том, что, почувствовав близость смерти, мужчина вдруг возбудился и член его восстал. Мать Иоанна, не желая упустить этот замечательный момент, обвила тело повешенного руками и ногами и слилась с ним прямо в воздухе. Веревка не выдержала двойной тяжести, оборвалась и настоятельница с повешенным упали на пол. От падения юноша пришел в себя и, вскочив на ноги, бросился было бежать, но монахини поймали его, повалили на пол и тут же задушили.

Потрясенная этим жестоким зрелищем и опасаясь возможных последствий, я в тот же день тайком покинула этот вертеп разврата и злодейства. Через несколько дней я была уже в Париже, где и решила поселиться окончательно, тем более, что к тому времени я была уже совершеннолетней и могла сама распоряжаться своим огромным состоянием. Я купила великолепный особняк неподалеку от Елисейских полей и стала вести светскую жизнь. Сначала я завела себе любовника, но вскоре убедилась, что мужчина не может меня удовлетворить. Тогда я бросила своего любовника и с головой окунулась в жизнь, полную развлечений. Ежедневно я сидела в ложе «Гран-опера», а после спектакля отправлялась в собственном экипаже на один из знаменитых парижских балов, сезон которых был в самом разгаре.

Раз в неделю я устраивала прием в своем особняке. Однажды там появился молодой англичанин, сэр Джордж. Он оказался очень интересным собеседником и вызвал у меня чувство огромной симпатии. Неизменно корректный, невозмутимый, но не равнодушный, одетый с той элегантностью, которая отличает настоящих английских аристократов от всех снобов, пытающихся им подражать, сэр Джордж к тому же умел очень увлекательно рассказывать о своих многочисленных путешествиях. Казалось, на земле не осталось такого уголка, который бы он не посетил. Страстный охотник и неутомимый исследователь, он несомненно мог бы стать выдающимся ученым, если бы не свойственное всем истинным джентльменам презрение ко всякому полезному делу. Вскоре он стал частым гостем в моем доме, и я настолько привыкла к нему, что если не видела его несколько дней подряд, то очень скучала. Стоило ему появиться вновь, как я становилась веселой. Нередко я ловила себя на мысли, что мне очень не хватает этого симпатичного человека.

Вскоре мы стали настоящими друзьями, повсюду бывали вместе, и в свете Джорджа уже считали моим любовником, но, к сожалению, наши отношения не могли выйти за рамки дружеских. Я боготворила Джорджа, возможно даже любила его, но одна только мысль, что я буду принадлежать ему, приводила меня в ужас: я прекрасно понимала, что близость принесет мне одно только разочарование. Будущее показало, что в своих опасениях я была не очень далека от истины. Как-то утром мы с Джорджем прогуливались верхом на лошадях в Венсенском лесу. Мой друг был чем-то взволнован, и я попросила его объяснить причину столь необычного для него состояния. И тут случилось то, чего я боялась больше всего на свете: Джордж объяснился мне в любви. Сначала, растерявшись, я ответила ему, что разделяю его чувства, но потом, представив себе, к каким последствиям это может привести, стала убеждать его в том, что нам нельзя быть вместе, что между нами стоит страшная тайна, которая помешает нашему счастью. Я говорила много и путано. Джордж не перебивал меня, но с каждой минутой становился все мрачнее. Прогулка была испорчена, и мы расстались более чем холодно.

Несколько дней после неудачного объяснения Джордж не появлялся у меня, но однажды, когда я сидела в опере и слушала «Манон», он вошел в мою ложу, и вечер прошел так, как будто ничего не случилось. И опять мы стали встречаться с ним почти каждый день, и Джордж ни разу не возвращался к теме любви. Конечно, ему тяжело было делать вид, что он не страдает, но вел он себя безукоризненно, и я решила, что он смирился с неизбежным и успокоился. Однако неделю спустя он самым решительным образом опроверг мои оптимистические предположения.

Вернувшись домой после бала, я сразу же прошла в свою спальню и быстро уснула, так как была сильно утомлена. Проснулась я оттого, что нахожусь в объятиях мужчины. Я отдавалась Джорджу со всей силой своей страсти, но мой любовник вскоре устал, а удовлетворение ко мне все не приходило. Я была в отчаянии! Чего только я не делала, чтобы поддержать его тающие силы, но все было напрасно: он был всего лишь мужчина, причем не обладающий никакими выдающимися сексуальными способностями, и было бы просто чудом, если бы ему удалось меня удовлетворить. Высвободившись из моих объятий, он быстро заснул, а я чуть ли не с отвращением смотрела на его измученное, усталое лицо. Мне было даже жаль его, а разве можно любить человека, которого жалеешь? Я встала с постели, оделась и, сказав служанке, что я никого не принимаю, написала Джорджу небольшое письмо, в котором, не объясняя ничего, сообщила ему, что мы больше никогда не увидимся. Потом я объявила слугам, что надолго уезжаю.

Уже через час экипаж мчал меня в Италию. В дороге я даже немного всплакнула, размышляя о своей несчастной любви, но быстро успокоилась, решив навсегда забыть о Джордже.

Глава 7

Прибыв во Флоренцию, я сняла небольшую виллу за городом. Я искала уединения, мне ненавистны были все люди, и я чувствовала себя очень несчастной. В течение нескольких дней я не покидала своего убежища, проводя время за чтением или просто в размышлении, но с каждым днем голос плоти все громче и настойчивее призывал меня к наслаждению. Это было похоже на пытку, я ни о чем больше не могла думать, неудержимое желание овладело всем моим существом. Время от времени я старалась удовлетворить себя сама, но это не приносило мне радости, а лишь сильнее дразнило мои чувства и мое воображение. Наконец я решилась отправиться во Флоренцию на поиски приключений. У меня не было больше сил сдерживать свою страсть.

Наступил вечер, и улицы были полны гуляющими. Я внимательно вглядывалась в толпу, надеясь, что мне удастся найти себе какого-нибудь местного Геракла, способного хоть немного потешить мою восставшую плоть. Мне повезло: не прошло и получаса, как я увидела великолепный образец мужской силы. Представь себе, милочка, почти двухметрового парня, поджарого, мускулистого, с худощавым, но симпатичным лицом. Он шел по улице в сопровождении двух товарищей, мало в чем уступающих ему, и все женщины бросали на эту компанию восхищенные взгляды. Чутье подсказало мне, что эти юноши как раз то, что мне нужно. Без особого труда я заставила их обратить на себя внимание, и увидев меня, они сразу остановились. Я нарочно замедлила шаг и услышала, что все трое следуют за мной. Один из них окликнул меня, я остановилась и, когда они догнали меня, я кивком головы пригласила их идти рядом. Не стану описывать тебе, как мне удалось затащить их в свой дом: юноши несколько оробели и долго не решались туда войти. Однако моя красота оказала нужное действие, и задолго до полуночи мы уже сидели за столом, уставленным всевозможными яствами и напитками. Выпив вина, мои спутники несколько осмелели, развеселились и… остальное было совсем просто. Выбрав достойнейшего, на мой взгляд, из этой троицы, я вышла с ним в спальню, где, не теряя времени даром, заставила исполнить его то, к чему так долго стремилась. Пожалуй, я проявила излишнюю требовательность к этому юноше, от меня он вышел слегка пошатываясь, что его захмелевшие друзья оставили без внимания. А я, еще не насытившись, поспешила призвать к себе следующего, оставив на десерт того, кто казался мне самым сильным и страстным. И он в какой-то мере оправдал мои ожидания, но не в такой степени, чтобы я не заставила своих партнеров еще раз повторить всю процедуру снова. Все трое были поражены моим темпераментом, уже утром выходя от меня, оживленно шептались, очевидно, делясь друг с другом своими впечатлениями.

Я пригласила к себе всех троих на следующий день, и они пришли точно в назначенный час. Опять я устроила роскошный ужин, но на этот раз решила внести некоторое разнообразие в приложение к нему. Мое извращенное воображение подсказало мне несколько интересных идей по поводу того, как нам лучше провести эту ночь.

Началось все точно также, как и в предыдущий вечер. Роскошный пир, изысканные кушанья, тонкие вина, но потом я, по очереди испытав каждого из моих гостей, собрала их всех вместе, рассчитывая таким образом отведать блюдо поострее. Самого сильного я попросила лечь навзничь и, когда он, исполнив мою просьбу, улегся на спину, я уселась на него верхом, подставив свой зад пике второго. Третий, самый нежный из трех, опустился передо мной на колени, и я взяла в рот его набухший приап. На мой взгляд, это была великолепнейшая пирамида. Каждый исполнял свою роль в совершенстве и, я бы сказала, вдохновенно. Спальня наполнилась страстными криками и вздохами.

Вполне понятно, что первоначальное положение не могло долго сохраняться, и вскоре все смешалось. Мои губы ублажали уже сразу двоих, а третий, почувствовав, что его приап не может дать мне настоящего блаженства, решился применить для этой цели язык, и это было лучшее, что он мог сделать в этой ситуации. Я была очень ему признательна за это… Наконец, силы моих соратников иссякли, да и я почувствовала усталость, что дало мне прекрасный повод выпроводить своих гостей и прибегнуть к услугам Морфея, который охотно заключил меня в свои объятия.

И все-таки, несмотря на все старания моих партнеров, проснувшись, я ощутила большое разочарование. Тщетно я напрягала свой изощренный мозг, стараясь изобрести какое-нибудь новое развлечение. Увы, видимо, слишком уж ограничены возможности мужчин. Придя, в конце концов, к выводу, что ни один мужчина никогда не сумеет принести мне настоящее удовлетворение, я решила покинуть родную Флоренцию и вернуться в Париж, город наслаждений и любви, и дала себе клятву больше никогда не прибегать к услугам мужчин, какими бы непревзойденными самцами и атлетами они не были.

Мое прибытие в Париж вызвало небольшую сенсацию, ибо слишком неожиданным явился для многих представителей света мой отъезд. Я вновь поселилась в своем особняке на Елисейских полях, где живу безвыездно уже более двух лет. И все это время за развлечениями я не забывала о своей главной цели — найти для себя достойную любовницу. И как ты прекрасно теперь понимаешь, в твоем лице я, наконец, нашла то, что давно искала. Фанни, милая, только с тобой я узнала настоящее блаженство, и ничто не заставит меня отказаться от твоих ласк. Ничто не сможет отнять тебя у меня, даже сама смерть! Если б ты только знала, какое это наслаждение — сплестись с нежным, трепещущим телом юной девушки, застенчивой, наивной, не изведавшей еще радостей и мук сладострастия! Как сладко мучить ее, пробуждать в ней похотливое желание, а потом погубить наслаждением…

— О, Фанни, что ты делаешь! — вдруг воскликнула Гамиани, почувствовав, что рука девушки раздвигает ей ноги.

— Я не могу больше, — простонала Фанни, — не могу… Мне так плохо, страстное желание душит меня, оно чудовищно, это желание, оно терзает мою душу, адский огонь жжет меня изнутри. Гамиани, я хочу испытать, пережить все те пытки, страдания и страсти, которые пережила и испытала ты. Я хочу испытать все сейчас же, сию минуту! Оставь меня, Гамиани, — прошептала она через несколько минут, — ты не сможешь больше меня удовлетворить… О, как кружится голова, наверное, я схожу с ума… Гамиани, милая Гамиани, ну сделай же хоть что-нибудь… Неужели ты ни на что не способна? Я хочу насладиться и потом умереть! Я жажду! Жажду! — кричала Фанни в исступлении.

— Успокойся, Фанни, успокойся, умоляю тебя! — Гамиани несколько растерялась. — Ты меня пугаешь. Потерпи минуту, я сейчас все для тебя сделаю.

— Возьми меня, возьми же, наконец… Где же твои губы, где язык. О-о-о… Впейся в меня своим ртом, выпей меня до дна, а я овладею тобой! Мой язык проникнет в твое чрево, я заставлю тебя кричать от страсти! О, этот осел, он поразил мое воображение… Как я жажду заглотить его огромный член! Пусть он раздерет меня на части, пусть он даже убьет меня: мне все равно. Я хочу насладиться его мощью! Где же он, Гамиани… — Фанни металась на постели, широко открытым ртом глотая воздух. Грудь ее тяжело вздымалась, глаза пылали безумным огнем.

— Безумная, безумная, — прошептала Гамиани, изумленно глядя на неистовую девушку, — я утолю твою жажду! Мой рот достаточно искусен. Кроме этого, я захватила с собой один инструмент. О, он не уступит ослу! Взгляни-ка, разве он не великолепен? — с этими словами Гамиани протянула девушке свое резиновое приспособление.

— Ах, какое чудовище! Дай-ка его поскорее! О-ля-ля, сейчас мы славно позабавимся! — Фанни засмеялась, истерично содрогаясь всеми членами тела, потом с жадностью ухватилась руками за огромный фальшивый приап, протянутый ей графиней. Вожделенно устремив к нему свои раздвинутые бедра, она попыталась загнать его в свое алчущее лоно, но, вскрикнув от резкой боли, отбросила его в сторону. Гамиани тотчас пришла ей на помощь.

— Кто же так делает? — ласково усмехнулась она. — Ведь тебе его так никогда не всунуть! Видно, без меня и тут не обойтись. Придется тебе помочь.

Осторожно подведя страшное орудие сладострастия к раздвинутым ногам изнывающей от жажды наслаждения Фанни, Гамиани одним решительным ударом вогнала его вглубь. Лицо бедной девушки исказилось от боли, она пронзительно вскрикнула, попыталась освободиться, но было уже поздно: фальшивый приап уже успел глубоко проникнуть в ее страждущее тело. Она тихо застонала, но по тому, как она руками помогала Гамиани еще глубже засунуть резиновый член, было видно, что она уже входит во вкус этой ужасающей ласки.

— О-о-о… ох, — то и дело слышались ее страстные вздохи, — ну еще, еще… о-о-о… ох!

В этот момент, почувствовав, что страсть Фанни достигла апогея, Гамиани нажала рычаг, и из имитации мужского члена струей брызнуло горячее молоко. Фанни восторженно закричала и безумным усилием ухитрилась еще глубже протолкнуть столь понравившуюся ей игрушку. Это движение отняло у нее последние силы, и насытившаяся сладострастница, в изнеможении раскинув руки, застыла на постели. Гамиани, явно удовлетворенная делом своих рук, довольно улыбалась…

Полчаса спустя Фанни очнулась от сладкого забвения, и тотчас же Гамиани, как изголодавшаяся тигрица, набросилась на нее.

— Фанни, наконец-то! Я так долго ждала тебя… Забудемся же скорее в огненном вихре наслаждения. Я хочу захлебнуться в твоих объятиях. Но и ты тоже должна забыть обо всем, кроме любви и страсти. Прошу только тебя, исполни мою просьбу: что бы я ни делала, как бы ни выражала мою страсть, берегись пошевельнуться. Принимай покорно мои ласки, но не возвращай их мне обратно. Не отвечай на мои поцелуи, Если я буду кусать, царапать, истязать тебя, подави боль. Сколько сможешь, сдерживай свою страсть до последа него мига, и когда этот сладостный миг наступит, мы сцепимся в неистовой схватке, чтобы вместе умереть.

— Да-да-да, — целиком захваченная странным желанием своей подруги, шептала Фанни, — я сделаю все, как ты этого хочешь. Я твоя. Только поскорее возьми меня, не мучай, не заставляй меня долго страдать, не испытывай бесконечно мое терпение… Я вся горю… Начинай же скорей… Умоляю тебя!

— Не спеши так, дитя мое. Чем дольше не иссякнет твое терпение, тем сладостнее будет тебе потом. Пусть это ожидание возбудит тебя до последнего предела, чтобы ты была готова пожертвовать даже жизнью, лишь бы я подарила тебе миг радости. Ведь даже ожидание наслаждения — уже само по себе наслаждение. Ну все, я вижу, что ты уже ко всему готова… Ляг чуть поудобнее… Вот так… Закрой глаза… Теперь мне легче будет представить себе, что ты покойница и что, силой своей страсти овладев тобой, я тебя воскрешу… Я хочу взять тебя и унести к самой вершине наших чувств… А потом ты еще раз умрешь, но теперь уже от наслаждения. Даже богам не удается испытать такое счастье: воскреснуть от наслаждения и умереть от него…

— Ну скорее, Гамиани, — в истомном забытьи прошептала Фанни. — я не могу больше ждать!

Услышав столь страстный призыв к действию, да и сама предельно возбужденная, Гамиани, откинув назад мешающие ей волосы, диким прыжком бросилась на неподвижное тело Фанни. Ее руки вожделенно заскользили по телу девушки, беззастенчиво проникая в самые сокровенные места. Потом, раздвинув ноги подруги, послушной всем ее желаниям, Гамиани приникла своими трепетными устами к тем губкам Фанни, которые никогда не издавали ни единого звука, и погрузила туда свой язык. Казалось, она высасывала оттуда квинтэссенцию наслаждения, с такой страстью она терзала в это время своими руками вздрагивающее тело Фанни, которая на все ласки графини отвечала сдавленными стонами.

Вдруг Гамиани остановилась, и медленно оторвалась от распростертого тела своей юной подруги. Ее пальцы капризно играли белоснежными грудями Фанни, на губах блуждала тонкая сладострастная улыбка, которую можно было сравнить только с улыбкой Моны Лизы. Насладившись созерцанием своей возлюбленной, Гамиани снова бросилась на нее, осыпая ее тело поцелуями и нежными укусами. Она действовала так неистово, что казалось, будто у нее сто рук и языков. Фанни вся была исцелована, истерзана. Когда терпеть истязания графини было уже невмочь, Фанни стонала, стиснув зубы, но ее опытная истязательница сразу же останавливалась и была нежной и ласковой, так что девушка вновь успокаивалась. Выждав это мгновение, Гамиани снова с удесятеренной силой бросалась на свою жертву, снова протискивала свою голову между ног подруги. Ее ловкие пальцы раздвигали нежные губки, а язык глубоко проникал в чашечку и самым сладостным образом щекотал трепещущий клитор, даря Фанни самое пленительное наслаждение, которое только может чувствовать возбужденная женщина.

Действовала Гамиани, конечно, очень искусно. Время от времени она умеряла свой пыл, ослабляя свой натиск так, что ее партнерша, раздразненная и ждущая новой ласки, приходила в неистовство. Но Гамиани не спешила удовлетворить ее, не без злорадства наблюдая, как мучается ее исступленная подруга.

Наконец, Фанни почувствовала, что приближается кризис ее восторгов.

— О, это слишком!.. Я умираю… О-о-о… о… дай мне себя…

— Возьми меня скорей, — исступленно кричала Гамиани, — я твоя! Сейчас я дам тебе выпить эликсир жизни, — сказала она, видя, что Фанни настолько обессилела, что не способна даже обнять ее. Она достала из своего ридикюля флакон с темной жидкостью и влила часть его содержимого в полуоткрытый рот девушки. При этом глаза графини горели дьявольским огнем. Стоя на коленях между раздвинутых ног Фанни, она со зловещим смехом выпила остаток жидкости из флакона и вновь достала свей страшный инструмент. При виде его Фанни пришла в неистовое возбуждение. Будто объятая пламенем, она всем своим телом устремилась навстречу этому упругому подобию мужского члена. Ее широко раскинутые бедра с нетерпением ждали вторжения фальшивого фаллоса. Но едва началась эта сладострастная пытка, как все тело Фанни охватили странные конвульсии.

— Ах, он жжет меня внутри, он сверлит меня… О-о-о, я сейчас умру! Злая ведьма, что ты со мной делаешь? Ты завладела мной… о-о-о… а-а-ах. — Лицо Фанни исказила нечеловеческая гримаса: боль, отчаяние, нестерпимые муки — все это отразилось на лице бедняжки, но только подстрекнуло Гамиани к еще более яростному нападению на девушку, чье окровавленное тело свела ужасная судорога. Она рвала, кусала, царапала это истерзанное тело…

С содроганием в душе я смотрел на эту ужасную картину и видел, что Фанни находится на пороге смерти. И тут страшная догадка вдруг пронзила мой мозг. Да, сомнения больше не было: та жидкость из флакона была не эликсиром жизни, нет. Это был смертельный яд! Обезумев от отчаяния, я, еще не сознавая своего бессилия перед лицом смерти, бросился к двум телам, сплетенным страшной судорогой. Одна только мысль сверлила мой воспаленный мозг: спасти, любой ценой спасти мою бедную возлюбленную! Яростным усилием я взломал запертую дверь, вбежал в спальню, но, увы, я безнадежно опоздал. Фанни, моя Фанни, уже навсегда замерла в объятиях смерти! Я попытался оторвать от нее Гамиани, но та, обратив ко мне полный ярости взор, прошипела:

— Уйдите отсюда, кретин, жалкий самец! Неужели вы ничего так и не поняли? Эта женщина моя, вся моя, и ты ее больше никогда не получишь! — и она рассмеялась прямо мне в лицо.

Силы уже покидали ее, на губах выступила кровавая пена, но неимоверным усилием воли она заставила себя приподняться, и в ее слабом голосе прозвучало торжество:

— Ничтожный человек! Что ты знаешь о высшем блаженстве? А я, смертная, узнала больше, чем могут узнать даже боги. И я говорю тебе, несчастный, нет большего наслаждения, чем слиться в предсмертной агонии с телом любимой! Узы, которыми связывает смерть, прочны и неразрывны, а ты хотел нас разлучить… Ха-ха-ха! — леденящим душу смехом рассмеялась она, обняла безжизненное тело Фанни, и я почти физически ощутил, как ее душа покинула тело…

Невыносимая боль сжала мое сердце, и я, рыдая, упал на колени. Не знаю, сколько времени провел я так, омывая слезами тело возлюбленной, но слезы облегчили мои страдания. Когда, наконец, наступило утро, я совсем успокоился. Я поднялся с колен, подошел к окну и раздвинул шторы. Яркий свет солнечного утра ослепил меня, и на душе сразу стало легко и светло. На улице было еще пусто, только двое влюбленных самозабвенно целовались, прислонившись к стене дома. Радостное волнение охватило меня, и великое откровение озарило мою душу; «Жизнь сильнее смерти!» Зря Гамиани торжествовала победу — она проиграла, как проигрывает каждый, кто выбирает себе в союзники смерть…

Пережитое оставило глубокий след в моей памяти. Такое не забывается. И я решил, укрывшись в сельской глуши, в назидание тем, кто безрассудно отдает себя во власть своих пагубных страстей, записать эту печальную историю. В моем камине сейчас весело потрескивает огонь, рукопись закончена, и я напеваю рефрен из баллады Вийона: «Где вы, снега минувших дней?»

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg