«Избранные сочинения в 6 томах. Том 2. Следопыт. Пионеры.»

Избранные сочинения в 6 томах. Том 2. Следопыт. Пионеры. (fb2) - Избранные сочинения в 6 томах. Том 2. Следопыт. Пионеры. (пер. Дора Львовна Каравкина,Валентина Николаевна Курелла,Ревекка Менасьевна Гальперина,Нина Александровна Дехтерева,Ирина Гавриловна Гурова) 12759K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеймс Фенимор Купер

Джеймс Фенимор Купер Избранные сочинения в шести томах. Том 2.

Издание выходит под наблюдением А. А. Аникста

Оформление художника Л. П. 3усмана

СЛЕДОПЫТ или На берегах Онтарио

Перевод с английского Р. Гальпериной, Д. Каравкиной и В. Курелла.

Редактор М. Черневич

Рисунки Г. Брока

Глава I

Душистый дерн укроет плоть.

Небесный свод — мой храм, господь!

В моем кадиле — ветры гор.

Мне мысль — молитва с давних пор.

Томас Мур, «Священные песни»

[1]

то не знает, какое впечатление величия исходит от необъятного! Самые возвышенные, самые смелые мысли посещают поэта, когда он заглядывает в бездны неизмеримых просторов, и с особенной живостью ощущает он тогда собственное ничтожество. Не может оставаться безучастным тот, кто впервые зрит перед собой ширь океана, и даже в безбрежности ночи находит наш ум подобие величия, поражающего нас в грандиозных явлениях природы, всю мощь которых не в силах постигнуть наши чувства. Нечто близкое восторгу и благоговейному страху, этому порождению возвышенного, ощущали при взгляде на раскинувшийся перед ними пейзаж и четверо несхожих меж собой персонажей, коим довелось открыть наше повествование. Вчетвером — двое мужчин и две женщины — взобрались они на груду поваленных ветром деревьев, чтобы оглядеться по сторонам. Такие места и поныне зовутся в этих краях ветровалами. Впуская небесный свет в темные, душные лесные трущобы, они образуют как бы оазисы в торжественных сумерках американских не рубленых лесов. Описываемый здесь ветровал находился на косогоре пологого холма, и взору путника, взобравшегося на его верхушку, открывались широкие дали — нечаянная радость для странника, блуждающего в дебрях лесных. Небольшой клочок земли, но благодаря его расположению высоко на склоне холма, над уходящей книзу прогалиной, вид отсюда простирался много дальше, чем можно было предположить. Философы еще не установили природу стихий, производящих в лесу такие опустошения; некоторые ученые видят в этом разрушительное действие ветров, подобных тем, что образуют в океане смерчи, тогда как другие ищут причину во внезапных и сильных электрических флюидах; но самое явление достаточно всем знакомо. На кромке ветровала, о коем здесь идет речь, слепые стихии так нагромоздили дерево на дерево, что двое странников не только сами вскарабкались на высоту в тридцать футов, но и увлекли за собою — где уговорами, а где и вовремя оказанной помощью — обеих своих спутниц. Огромные стволы, сломанные и раскиданные как попало мощными порывами ветра, лежали навалом, словно бирюльки, меж тем как их ветви, все еще благоухающие увядшей листвой, переплетались, давая рукам надежную опору. Один вывороченный из земли великан торчал мощным комлем кверху, и на его разлапых корнях сохранился толстый слой земли, который и послужил своего рода удобными подмостками для наших четверых путников, озиравших окрестность.

Пусть читатель не ждет здесь от меня описания людей из высших слоев общества. Это были всего лишь странники, блуждающие в дебрях лесных; но, даже отвлекаясь от этого, надо сказать, что ни обычный их жизненный уклад, ни положение в свете не приобщили их к преимуществам избранного круга. Двое — мужчина и женщина — были местные уроженцы, исконные хозяева этой земли, ибо они принадлежали к небезызвестному индейскому племени тускароров; что же касается их спутников, то мужчина, судя по его внешнему виду, всю жизнь скитался по морям, и лишь в качестве простого матроса, да и сопровождающая его девушка вышла из той же непритязательной среды, однако юность и миловидность, а также скромные и живые манеры придавали ее облику тот отпечаток ума и душевного изящества, который сообщает прекрасному полу двойное очарование. Вот и сейчас ее выразительные голубые глаза светились восторгом, а милое личико подернулось той легкой задумчивостью, какую вызывают в одаренных натурах сильные ощущения — даже в тех случаях, когда они приносят нам одну лишь не затуманенную радость.

И в самом деле, кто бы мог остаться равнодушным к картинам окружающей природы? К западу, в том направлении, куда были обращены лица путников и где, собственно, и открывались необъятные дали, взор блуждал по лиственному океану, отливающему всеми оттенками зелени представленной здесь роскошной растительности и расцвеченному богатейшей гаммой красок, столь обычных для сорок второго градуса широты. Вяз со своей изящной плакучей кроной, все многочисленные разновидности клена, а также благородные породы американского дуба и широколиственная липа, известная в местном просторечии под именем мочальницы, — все эти деревья, переплетаясь верхними сучьями, образовали как бы необозримый лиственный шатер, простирающийся в сторону заходящего солнца и теряющийся в облаках на горизонте, подобно тому как волны морские сливаются с небесной синевой у основания небосвода. Тут и там небольшой просвет между лесными исполинами, образовавшийся либо по капризу природы, либо по воле бушующих стихий, позволял какому-нибудь дереву не столь мощной осанки пробиться к солнцу и вознести свою скромную вершину чуть ли не па уровень зеленого полога. К таким деревьям принадлежали береза — немаловажная особа в менее благословенных местах, трепетная осина, различные виды орешника, а также другие представители меньшой лесной братии; они казались чем-то вроде худородных, невзрачных гостей, затесавшихся в общество родовитых и знатных вельмож. Тут и там стройный гладкий ствол сосны, прорвав этот полог, высоко возносил над ним свою главу, словно изящный обелиск, искусно воздвигнутый над лиственным долом.

Бескрайние просторы и почти безупречная гладь зеленого океана и создавали здесь впечатление величия. И без того нежная игра красок, приглушенная переливами светотени. рождала ощущение совершенной красоты, тогда как торжественное спокойствие природы настраивало чувства на благоговейный лад.

— Дядюшка, — вскричала приятно изумленная девушка, обращаясь к старшему спутнику, за локоть которого она почти неощутимо держалась, очевидно не доверяя достаточно крепкой, но несколько шаткой опоре под ногами, — разве это не похоже на ваш любимый океан?

— Вздор и детские фантазии, Магни! — Так дядюшка вшутку называл племянницу; воздавая дань ее девичьей привлекательности, он образовал это имя от слова «магнит». — Только ребенку придет в голову сравнивать какую-то пригоршню листьев с Атлантический океаном. Все эти маковки деревьев, если их собрать в охапку, сгодятся разве что на скромный букетик, чтобы украсить грудь Нептуна.

— Хорошо сказано, дядюшка, но вы, кажется, хватили через край. Здесь на мили и мили кругом нет ничего, кроме листьев. А что особенного в вашем океане?

— Сравнила! — рассердился дядюшка, нетерпеливо выдергивая у нее локоть, ибо руки он глубоко засунул в карманы красного суконного камзола, какие были в ходу у тогдашних модников. — Что за сравнение, Магни! Ну где, скажи, тут пенистые волны? Где голубая вода, и соленые брызги, и буруны, и опять же — где киты, и свирепые тайфуны, и непрерывное бултыханье волн на этом несчастном клочке леса, дитя мое?

— А найдете вы на море эти зеленые султаны деревьев, благословенную тишину и пьянящий запах листьев и все это зеленое очарование? Найдете вы что-либо подобное на море, дядюшка?

— Вздор, Магни! Кабы ты хоть что-нибудь смыслила, ты знала бы, что зеленая вода — проклятье для матроса! Все равно что зеленый новичок на вахте.

— Но при чем же тут зеленые деревья? Чш-ш-ш! Слышите? Это ветерок дышит в листве.

— Уж если тебе нравится ветер, девочка, послушала бы ты, как воет в снастях норд-вест! А где у вас тут штормы и ураганы, где муссоны и пассаты [2]в этой богоспасаемой лесной стороне? Я уж не говорю про рыбу — ее здесь и в помине нет.

— Что ж, здесь тоже бывают нешуточные бури, это видно с первого взгляда. А лесные звери — разве их сравнить с рыбами!

— Это как сказать, — заявил дядюшка с непререкаемой авторитетностью бывалого матроса. — Чего нам не порассказали в Олбани [3]про хищных зверей и что будто мы с ними столкнемся, а ведь нам не попалось ничего такого,

что испугало бы даже тюленя. Я так полагаю, что никакие дикие звери не могут сравниться с акулой южных широт.

— Посмотрите-ка, дядюшка! — воскликнула племянница, которую больше занимала величественная красота бескрайнего леса, чем доводы ее почтенного родственника. — Вон там, над верхушками деревьев, вьется легкий дымок. Неужто здесь люди живут?

— А ведь верно! — подтвердил старый моряк. — Дым говорит о присутствии людей, а это стоит тысячи деревьев. Надо показать его Разящей Стреле — с такого дикаря еще станется: проскочит мимо гавани, так ее и не заметив. Там, где дымок, должен быть и камбуз [4].

И дядюшка, вынув руку из кармана, тронул стоявшего рядом индейца за плечо и показал ему на чуть заметный виток дыма, который вырывался из лесной чащи примерно за милю от них и, расплываясь почти невидимыми струйками, бесследно исчезал в дрожащем воздухе.

Тускарора был одним из тех внушительного вида воинов, которые чаще встречались среди коренного населения страны в прошлом веке, нежели в нынешнем; он достаточно терся среди колонистов, чтобы познакомиться с их обычаями и даже языком, но почти не утратил первобытной величавости и естественного достоинства, присущих вождям индейского племени. К старому моряку он относился дружелюбно, но с заметной сдержанностью, ибо индеец, встречавшийся с офицерами на военных постах, где бывал частым гостем, не мог не понимать, что перед ним лицо подначальное. От невозмутимой замкнутости тускароры веяло таким сознанием своего достоинства, что Чарльз Кэп — ибо так звали нашего моряка — не решался даже в минуты безудержного бахвальства обращаться с индейцем запанибрата, хоть их путешествие длилось уже больше недели. Но сейчас этот дымок, курившийся над лесной глухоманью, так же взволновал моряка, как, бывало, внезапное появление паруса в море, и впервые за время их знакомства он отважился тронуть индейца за плечо.

Зоркий глаз тускароры сразу же различил в воздухе колечки дыма. С минуту он стоял, слегка привстав на носки и раздувая ноздри — точь-в-точь олень, почуявший в воздухе смутную угрозу, — и вперив в пространство недвижный взгляд, словно ученый пойнтер, ждущий хозяйского выстрела. Потом, опустившись на пятки, издал чуть слышное восклицание, столь же характерное для индейца, как и его воинственные вопли; больше он ничем не выдал своего волнения. Лицо его сохраняло неподвижность маски, и только быстрые черные орлиные глаза внимательно обшаривали лиственную панораму, точно стараясь не упустить ничего заслуживающего внимания. И дядя и племянница понимали всю опасность предпринятого ими путешествия по нехоженым, диким местам, но ни тот, ни другая не могли судить, добро или зло вещает им эта неожиданная близость человека.

— Где-то здесь охотятся онеиды или тускароры, Разящая Стрела, — сказал Кэп, называя своего спутника-индейца его английским именем. — Неплохо бы к ним присоединиться. Эх, соснуть бы ночку на удобной койке!

— Вигвам нет, — ответил Разящая Стрела с обычной невозмутимостью. — Слишком много дерево.

— Но должны же здесь быть индейцы. Может, кто из ваших старых земляков, мастер Разящая Стрела?

— Не тускарора, не онеида, не мохок — бледнолицый!

— Черта с два! Ну, знаешь, Магни, такое даже моряку не сморозить. Мы, старые морские волки, носом отличаем дух матросского табачка от солдатской люльки или логово неопытного новичка от койки заправского матроса; но даже старейшему адмиралу во флоте его величества не отличить по дыму из камбуза королевское судно от простого угольщика.

Мысль, что где-то по соседству в этой глуши обретаются человеческие существа, взволновала его прелестную спутницу; румянец еще живей заиграл на ее свежих щечках и глаза заблестели; но и она растерянно повернулась к своему родичу и сказала нерешительно (обоим им не раз приходилось дивиться необыкновенным познаниям тускароры, его, можно сказать, вещему инстинкту):

— Огонь бледнолицего! Но он не может этого знать, дядюшка!

— Десять дней назад, дорогая, я бы в этом поклялся, а сейчас уже не поручусь. А дозвольте вас спросить, Разящая Стрела, с чего вы взяли, будто это дым бледнолицего, а не краснокожего?

— Сырой дрова, — ответил воин наставительно, словно учитель, объясняющий арифметическую задачу бестолковому ученику. — Много сырость — дым большой; много вода — дым черный.

— Но разрешите заметить, мастер Разящая Стрела, дым ничуть не черный и совсем его даже не много. На мой взгляд, к примеру сказать, это такой же легкий кудрявый дымок, какой вьется над капитанским чайником, когда за неимением ничего другого кипятишь его на старой стружке, которой устилают трюм.

— Много вода, — повторил индеец, выразительно кивая головой. — Тускарора хитрый — не разводи огонь из вода. Бледнолицый слишком читай книга, он что хочешь жечь станет. Много книга, ничего не знай.

— Что ж, это он правильно сказал, я с ним согласен, — подтвердил Кэп, не видевший в учености большого проку. — Он в тебя метит, Магни, в твои книжки. Вождь по-своему неглупый малый… А далеко ли еще, Разящая Стрела, по вашим расчетам, до этой лужицы, под названием Великое Озеро? Мы уже который день к ней пробираемся, а все конца не видно!

Тускарора посмотрел на моряка с видом спокойного превосходства.

— Онтарио что небо, — сказал он: — одно солнце, и великий путешественник его увидай.

— Что ж, я и есть великий путешественник, не стану отпираться, но из всех моих путешествий это самое нудное и бестолковое. И добро бы оно к морю вело, а ведь мы в обратную сторону плетемся. Нет, ежели бы эта шайка пресной воды была под самым нашим боком да так она велика — уж пара зорких глаз должна бы ее увидеть, ведь с этого наблюдательного пункта видимость на добрых тридцать миль.

— Гляди, — сказал Разящая Стрела, с величавой грацией простирая вперед руку: — Онтарио!

— Дядюшка! Вас научили кричать; «Земля!», а не «Вода!» — вот вы ее и не замечаете! — воскликнула племянница, смеясь, как смеются школьницы своим задорным шуткам.

— Полно, Магни! Неужто бы я не узнал свою родную стихию, если бы приметил ее на горизонте?

— Так ведь Онтарио не ваша стихия, дядюшка, вас тянет на соленую воду, а это пресная.

— Я же тебе не какой-нибудь молокосос юнга, а старый закаленный моряк! Я узнаю воду, даже если увижу ее в Китае!

— Онтарио! — горделиво повторил Разящая Стрела, опять показывая рукой на северо-восток.

Кэп впервые за время их знакомства посмотрел на тускарору с легким презрением, однако проследил взглядом за рукой и глазами индейца, устремленными на то, что казалось лишь клочком пустого неба, чуть повыше лиственной равнины.

— Вот-вот, этого-то я и ожидал, когда уходил с побережья на поиски какой-то пресноводной лужи! — снова заворчал Кэп, пожимая плечами, словно человек, окончательно пришедший к какому-то выводу и не желающий тратить слова попусту. — Возможно, это и есть Онтарио, но оно с таким же успехом уместилось бы у меня в кармане. Надеюсь, когда мы до него доберемся, нам можно будет развернуться там на нашей лодке… Однако, Разящая Стрела, если где-то рядом есть бледнолицые, не мешало бы нам с ними повидаться.

Тускарора в знак согласия низко склонил голову, и весь отряд начал спускаться с корней поваленного дерева. Едва спрыгнув наземь, Разящая Стрела сказал, что отправится к огню и выяснит, кто его зажег, а жене и остальным своим спутникам посоветовал вернуться к лодке, которую они оставили на соседней реке, и там его подождать.

— Ну нет, вождь, это бы еще годилось при промере глубины или на небольшой прогулке по взморью, — возразил старый Кэп, — в неизвестной же местности страшновато отпускать лоцмана так далеко от корабля. С вашего позволения, я пойду с вами.

— Чего хочет брат мой? — спросил индеец степенно, нисколько не обижаясь на столь ясно высказанное недоверие.

— Не расставаться с вами, Разящая Стрела, только и всего! Я пойду с вами и переговорю с этими незнакомцами.

Тускарора не стал возражать, но тем наставительнее приказал вернуться к лодке своей покорной и терпеливой жене, только изредка решавшейся вскидывать на него свои большие черные глаза, в которых читались уважение, и страх, и любовь, преданная и нежная.

Но тут запротестовала Магни. Отважная и решительная в минуты невзгод и испытаний, она все же была женщина, и мысль остаться одной, без защитников, в этой дикой пустыне, всю необъятность которой она только что измерила глазами, показалась ей такой страшной, что она выразила желание пойти с дядей.

— Прогулка будет мне только полезна, достаточно я насиделась в лодке, — уверяла она, и ее личико, побледневшее было от испуга, как она ни крепилась, чтобы скрыть свое волнение, снова расцвело румянцем. — Среди этих людей, возможно, есть и женщины.

— Что ж, не возражаю, пойдем. Это всего в каком-нибудь кабельтове [5]отсюда. Мы вернемся еще за добрый час до захода солнца.

Обрадованная девушка, чье настоящее имя было Мэйбл Дунхем, присоединилась к мужчинам, тогда как Июньская Роса — ибо так звали жену Разящей Стрелы — покорно побрела к реке; она так привыкла к повиновению и лесному сумраку, что совсем не испытывала страха.

Трое остальных, осторожно выбравшись из бурелома, вышли на опушку и направились в ту сторону, где курился дымок. Разящей Стреле достаточно было посмотреть разок-другой, чтобы выбрать нужное направление, тогда как старик Кэп долго и обстоятельно сверялся с карманным компасом, прежде чем углубиться в лесную чащу.

— Плыть, доверившись собственному носу, может, и годится для индейца, Магни, но наш брат, опытный моряк, знает цену этой стрелке, — говорил дядюшка, тащась по следам легко ступающего тускароры. — Америку бы вовек не открыли, поверь, если бы Колумб полагался только на свой нюх. Что, дружище Разящая Стрела, приходилось тебе видеть такую штуковину?

Индеец обернулся, мельком взглянул на компас, который Кэп держал перед собой, словно проверяя по нему курс, и ответил с обычной серьезностью:

— Глаз бледнолицый. Тускарора довольно голова. А теперь, Соленый Вода, — так индеец величал своего спутника, — нет язык: пусть будет один глаз.

— Он говорит, дядюшка, что нам следует помалкивать; опасается, должно быть, людей, с которыми нам предстоит встретиться.

— Индеец всегда осторожен, когда идет в дозор. Ты заметила, как он осмотрел затравку у своего ружья? Не мешает и мне проверить пистолеты.

Спокойно отнесясь к этим приготовлениям, ибо она привыкла к ним за долгое странствование в лесной глуши, Мэйбл шла быстрым, упругим шагом, не уступающим легкостью походке индейца, следуя по пятам обоих мужчин. Первые полмили странники ограничивались молчанием, но дальнейший их путь потребовал новых мер предосторожности.

В лесу, как обычно под густым навесом ветвей, глаз видел только высокие стволы деревьев. Все живое здесь было устремлено к солнцу, и они шли под лиственным шатром, словно под естественными сводами, опиравшимися на миллионы неотесанных колонн. Но за каждой такой колонной или деревом мог притаиться недобрый человек, охотник, а то и враг, и, по мере того как Разящая Стрела быстро подвигался туда, где, как подсказывало ему безошибочное чутье, должны были находиться люди, поступь его становилась все неслышнее, глаза все зорче пронизывали лесной сумрак и он все осторожнее жался к деревьям.

— Гляди, Соленая Вода! — прошептал он с торжеством, указывая пальцем куда-то в глубь леса. — Огонь бледнолицый.

— Клянусь богом, — пробормотал Кэп, — индеец прав! Вон они, сидят себе за жратвой, да так спокойно, словно это не лесная трущоба, а каюта трехпалубного корабля.

— Разящая Стрела только отчасти прав, — шепнула ему Мэйбл. — Там два индейца и один белый.

— Бледнолицый, — повторил Разящая Стрела и поднял вверх два пальца. — Краснокожий, — и поднял один палец.

— Отсюда не разберешь, — рассудил Кэп, — кто из вас прав. Один из них наверняка белый, и какой же он приятный малый! Сразу скажешь, что из порядочных, да и из себя молодец, не какой-нибудь увалень; другой, видать, краснокожий — и от природы и оттого, что краски на себя не пожалел; зато уж третий — ни два ни полтора, ни бриг ни шхуна [6].

— Бледнолицый, — повторил Разящая Стрела и снова поднял два пальца. — Краснокожий, — и поднял один палец.

— Должно быть, он прав, дядюшка, вы же знаете, какой у него верный глаз! Но как бы нам выяснить, кто они— друзья или враги? А вдруг это французы?

— А вот я им покричу, и мы увидим, — сказал Кэп. — А ну-ка, Магни, спрячься за дерево — как бы этим негодяям не взбрело на ум дать по нам бортовой залп из всех орудий, не вступая в переговоры. Я мигом выясню, под каким флагом они плавают.

Дядюшка приложил ладони рупором ко рту, чтобы окликнуть незнакомцев, но Разящая Стрела внезапным движением помешал его намерениям, выведя из строя его инструмент.

— Краснокожий — могиканин, — объявил тускарора. — Хорошо. Бледнолицый — ингиз [7]

— Приятная новость! — прошептала Мэйбл; она без удовольствия думала о возможной кровавой схватке в этом глухом лесном закоулке. — Пойдемте к ним, дядюшка, и скажем, что у нас самые мирные намерения.

— Очень хорошо, — сказал тускарора. — Краснокожий — спокойно, он знай. Бледнолицый скоро-скоро — и огонь. Пусть иди скво [8].

— Это еще что за притча! — вскричал Кэп в крайнем изумлении. — Послать малышку Магни лазутчиком, а нам, двум олухам, расположиться здесь и ждать сложа руки, как она там причалит к берегу? Да чем такое допустить, я…

— Это мудрый совет, дядя, — сказала храбрая девушка, — и я ни капли не боюсь. Ни один христианин, увидев женщину одну, не станет в нее стрелять, — я к ним явлюсь как бы вестницей мира. Давайте я пойду вперед, как предлагает Разящая Стрела, и все будет прекрасно. Вас еще никто не видел, а меня незнакомцы не испугаются.

— Очень хорошо, — повторил Разящая Стрела, которому, видно, нравилось присутствие духа молодой девицы.

— Такое поведение не пристало моряку, — возразил Кэп. — Впрочем, здесь, в лесу, никто, конечно, не узнает. И если ты в самом деле не против, Мэйбл…

— Да что вы, дядюшка! Янисколько не боюсь, тем более что вы будете рядом и за меня вступитесь.

— Ну, так и быть. Но возьми у меня один из пистолетов.

— Нет, лучше я положусь на свою молодость и слабость, — сказала девушка смеясь; от волнения щеки ее зарделись как маков цвет. Беззащитность женщины — самый верный ее оплот среди добрых христиан. Я никогда не зналась с оружием и впредь не хочу ничего о нем звать.

Дядя не стал настаивать, и, провожаемая мудрыми наставлениями тускароры, Мэйбл собрала все свое мужество и одна — одинешенька пошла к людям, сидевшим у костра. Сердце тревожно колотилось у нее в груди, но она шла твердым шагом, ничем не выдавая своего волнения. В лесу стояла нерушимая тишина, ибо те, к кому Мэйбл приближалась, были слишком заняты удовлетворением своего естественного аппетита, или, проще сказать, волчьего голода, чтобы позволить себе отвлечься от столь важного дела чем-нибудь посторонним. Но в сотне шагов от костра Мэйбл случайно наступила на сухую хворостинку, и едва слышный хруст, раздавшийся под ее легкой стопой, заставил могиканина, за коего признал индейца Разящая Стрела, и его товарища, относительно которого мнения разошлись, с быстротой молнии вскочить на ноги. Оба они оглянулись на свои карабины, прислоненные к дереву, но при виде девушки ни один из них не протянул руки к оружию. Индеец ограничился тем, что сказал белому несколько слов, после чего воротился к своей трапезе так спокойно, как будто ничего не произошло, тогда как его товарищ отошел от костра и направился навстречу девушке.

Когда незнакомец приблизился, Мэйбл увидела, что ей предстоит разговор с человеком одного с ней цвета кожи, но платье его представляло такую причудливую смесь костюмов двух наций, что ее взяло сомнение, и она отложила решение этого вопроса до более близкого знакомства. Это был молодец средних лет, скорее некрасивый, но с таким располагающим, бесхитростным лицом, что Мэйбл он показался чуть ли не красавцем, — во всяком случае, страх ее как рукой сняло. И все же она остановилась, повинуясь если не велению своей натуры, то обычаю своего пола, возбранявшему ей слишком явно торопиться навстречу незнакомому мужчине, да еще при тех обстоятельствах, в каких она волею случая оказалась.

— Не бойтесь ничего, милая девушка, — сказал охотник, ибо, судя по одежде, таково было его занятие. — Вы встретили в этой пустыне честных христиан, готовых радушно принять каждого, кто хочет мира и справедливости.

Я человек небезызвестный в этих краях, — смею надеяться, что и до ваших ушей дошло одно из моих многочисленных прозваний. Французы и индейцы по ту сторону Великих Озер знают меня как La Longue Carabine [9], могикане, справедливое и честное племя — вернее, то, что от него осталось, — зовут меня Соколиным Глазом, тогда как для солдат и лесников по эту сторону озер я известен как Следопыт, ибо я никогда не собьюсь со следа, зная, что в лесу меня поджидает друг, нуждающийся в моей помощи, или же минг [10].

В речах незнакомца не чувствовалось бахвальства, а лишь законная гордость тем, что, каким бы именем его ни звали люди, они не могли сказать о нем ничего дурного. На Мэйбл слова его оказали магическое действие. Услышав последнее его прозвище, она радостно всплеснула руками и восторженно повторила:

— Следопыт!

— Да, так меня зовут, милая девушка, и не всякий лорд столь заслуженно носит свои титулы, как я мое прозванье, хотя, по чести сказать, я еще больше горжусь своим умением обходиться без всяких следов и троп.

— Стало быть, вы тот самый друг, которого батюшка обещал послать нам навстречу!

— Если вы дочь сержанта Дунхема, то даже Великий Пророк делаваров [11]не высказал бы истины более очевидной.

— Я Мэйбл, а там, за купой деревьев, скрывается мой дядюшка Кэп и тускарора, которого мы зовем Разящая Стрела. Мы рассчитывали встретить вас не раньше чем дойдя до озера.

— Я предпочел бы видеть вашим проводником более прямодушного индейца, — сказал Следопыт. — Не очень-то я доверяю тускарорам: это племя слишком удалилось от могил своих предков, чтобы по-прежнему чтить Великого Духа. К тому же Разящая Стрела — честолюбивый вождь. А Июньская Роса с вами?

— Да, жена его сопровождает, и какое же это милое, кроткое создание!

— И преданное сердце, чего не скажешь о ее муже. Но неважно: нам подобает со смиренней принимать предначертанное свыше, покуда мы шествуем тропою жизни. Вашим проводником мог оказаться кто-нибудь и похуже тускароры, хотя в нем слишком много крови мингов, чтобы можно было считать его другом делаваров.

— Так, значит, хорошо, что мы встретились! — воскликнула Мэйбл.

— Во всяком случае очень неплохо: ведь я обещал сержанту благополучно доставить его дочку в крепость, хотя бы и ценою своей жизни. Мы оставили нашу лодку на подступах к водопаду и на всякий случай пошли вам навстречу. И хорошо сделали: Разящая Стрела вряд ли справился бы с быстриной.

— А вот и дядюшка с тускаророй. Наши отряды могут теперь соединиться.

И действительно, убедившись, что переговоры протекают мирно, Кэп и Разящая Стрела подошли ближе. Мэйбл в нескольких словах сообщила им все, что узнала сама, после чего вся компания присоединилась к путникам, сидевшим у костра.

Глава II

О раб земной! До той поры.

Пока нечистые дары

Ты не принес в свой храм.

Весь мир перед тобой склонен,

Ты — царь, и вознесен твой трон

К высоким небесам.

Джон Вильсон, «На посещение Хайлэнд Глен»

Могиканин продолжал насыщаться, тогда как его белый товарищ встал и, учтиво сняв шапку, поклонился Мэйбл. Это был цветущий юноша, полный здоровья и сил; его платье, хоть и не строго флотского образца, как у Кэпа, говорило, что и он более привычен к воде, чем к земле. В то время настоящие моряки были обособленной кастой, резко отличавшейся от других сословий; их представления, равно как язык и одежда, так же ясно указывали на их занятие, как взгляды, речи и одежда турка обличают в нем правоверного мусульманина. Хотя Следопыт был еще мужчина в самой поре, Мэйбл говорила с ним без всякого стеснения, возможно потому, что зарядилась храбростью для этого знакомства; встретившись же глазами с молодым человеком, сидевшим у костра, она невольно потупилась, смущенная восхищением, которое прочла — или вообразила, что прочла, — в его приветственном взгляде. И в самом деле оба они отнеслись друг к другу с тем естественным интересом, какой возникает у молодых впечатлительных людей, когда их роднит одинаковый возраст, сходные жизненные обстоятельства, привлекательная наружность и необычная обстановка их встречи.

— Перед вами, — сказал Следопыт, глядя на Мэйбл с открытой своей улыбкой, — те друзья, которых ваш почтенный батюшка выслал вам навстречу. Это — великий делавар, изведавший на своем веку немало славы, но и немало злоключений. Он носит, разумеется, индейское имя, подобающее вождю, но, так как его трудно выговорить тем, кто незнаком с его наречием, мы переиначили его на английский лад — Великий Змей. Это не значит, что он коварен в большей мере, чем полагается краснокожему, а только что он мудр и хитер, как и подобает воину. Разящая Стрела прекрасно меня поймет.

Пока Следопыт произносил свою речь, оба индейца испытующе оглядывали друг друга; тускарора подошел первым и вступил с соотечественником в дружелюбный по видимости разговор.

— Люблю смотреть, как двое краснокожих приветствуют друг друга в лесной чащобе! — продолжал Следопыт. — Не правда ли, мастер Кэп, это все равно, как будто два дружественных судна обмениваются салютами в открытом море. Но, раз уж мы заговорили о воде, позвольте представить вам моего юного друга Джаспера Уэстерна, который хорошо знаком с этой стихией, так как всю свою жизнь провел на Онтарио.

— Рад познакомиться, дружище, — сказал Кэп, сердечно пожимая руку своему пресноводному коллеге, — хотя в школе, куда вас отдали, лам еще многому предстоит поучиться. Это моя племянница Мэйбл — я зову ее Магни по причине, всего значения которой ей не понять, хотя вы, должно быть, достаточно преуспели в нашей науке, чтобы знать, что такое компас.

— Причину угадать нетрудно, — отвечал молодой человек, невольно устремляя темные смелые глаза на вспыхнувшее лицо девушки, — и, мне думается, что матрос, идущий с таким компасом, как ваша Магни, никогда не собьется с курса.

— Что ж, видно, наши матросские словечки вам знакомы и употребляете вы их с толком и к месту, но, сдается мне, вы видели на своем веку больше зеленой, чем голубой воды.

— Не удивляйтесь, что мне знаком язык береговых жителей, — нашему брату редко приходится больше чем на двадцать четыре часа терять землю из виду.

— Жаль, жаль, молодой человек. Плавающей птице негоже засиживаться на берегу. Ведь, по правде сказать, ваше озеро, мастер Уэстерн, как я полагаю, окружено со всех сторон землей.

— Но, дядюшка, разве то же самое нельзя сказать и об океане? Он тоже со всех сторон окружен землей, — с живостью отозвалась Мэйбл; она испугалась, как бы дядюшка с места в карьер не пустился рассуждать на любимую тему с самоуверенностью неисправимого педанта.

— Ошибаешься, девочка, это как раз земля окружена океаном; я всегда твержу это тем, кто на берегу. Ведь они живут, в сущности, посреди моря, хоть сами того не подозревают; живут, можно сказать, божьим изволеньем, ведь воды-то на свете больше, чем земли, не говоря уж о том, что она коварнее. Но такова слепота человеческая: какой-нибудь удалец, и не нюхавший моря, иной раз вообразит себя умнее того, кто обогнул мыс Горн. То-то и оно: земля наша попросту остров, тогда как все прочее — вода.

Молодой Уэстерн был преисполнен уважения к бывалому моряку — его уже давно томили мечты о морском плавании; но он, естественно, чувствовал привязанность к обширному озеру, на котором вырос и которое в его глазах было не лишено своей неповторимой красоты.

— То, что вы говорите, сударь, — заметил он скромно, — может, и верно в рассуждении Атлантического океана, ну, а мы здесь, на Онтарио, питаем уважение и к суше.

— Это потому, что она зажала вас в кулак, — возразил Кэп, смеясь собственной шутке. — Но, как я вижу, ваш Следопыт, как вы его зовете, уже спешит сюда с дымящимся подносом и приглашает нас откушать с ним. Вот уж что верно, то верно — дичиной в море не побалуешься. Мастер

Уэстерн, услуживать молодой девице в ваши лета так же не обременительно, как выбирать сигнальный фал [12]. И, если вы позаботитесь о тарелке и кружке для моей Мэйбл, пока я буду закусывать со Следопытом и индейцами, она, конечно, сумеет оценить ваше внимание.

Сказав это больше для красного словца, мастер Кэп и не подозревал, сколь уместно его замечание. Джаспер Уэстерн самым ревностным образом принялся услуживать Мэйбл, и девушка весьма оценила рыцарское внимание, оказанное ей юным матросом при первом же их знакомстве. Джаспер усадил ее на ствол упавшего дерева, отрезал ей самый лакомый кусок дичины, наполнил ее кружку чистой родниковой водой и, усевшись напротив, старался предупредить каждое ее желание, сразу же расположив ее к себе своей ласковой простодушной заботой — этой данью уважения, от которой не откажется ни одна женщина, но которая особенно лестна и приятна, когда исходит от юного сверстника и когда сильная, мужественная сторона воздает его беспомощной и слабой. Как и большинство мужчин, мало бывавших в женском обществе, молодой Уэстерн вкладывал в свою любезность столько серьезной, искренней и дружеской теплоты — пусть и без отпечатка светского обращения, которого не чужда была Мэйбл, — что эти обаятельные качества с лихвой восполняли в ее глазах недостаток галантности. Предоставим же неопытным и бесхитростным молодым людям знакомиться ближе — скорее на языке чувств, чем внятно выраженных мыслей, — и обратимся к другой группе сотрапезников, среди которых дядюшка, старавшийся, как всегда, не ударить лицом в грязь, успел уже стать центральной фигурой.

Вся компания расселась вокруг деревянного подноса с бифштексами из дичи, поставленного для всех, и в завязавшейся беседе, естественно, отразились характеры тех; из кого состояло это разнородное общество. Индейцы молчали и тем усерднее налегали на еду — пристрастие американских уроженцев к жаркому из дичины поистине не поддается удовлетворению, — тогда как оба белых застольника проявили общительность и словоохотливость, причем каждый из них весьма упорно и пространно отстаивал свою точку зрения. Но так как их беседа поможет читателям войти в курс дела и прольет свет на многое в дальнейшем рассказе, не лишне привести ее здесь.

— Ваша жизнь, разумеется, имеет свои приятные стороны, мастер Следопыт, — заметил Кэп, когда голод путников поутих и они начали есть с разбором, выискивая на подносе что повкуснее. — В ней те же превратности счастья, что у нас, моряков, свой риск и свои удачи, но у нас кругом вода, а ваш брат видит только землю.

— Полноте, да мы видим сколько угодно воды в наших походах и поездках, — возразил его белый собеседник. — Мы, жители границы, управляемся с веслом и острогой не хуже, чем с карабином и охотничьим ножом.

— Охотно вам верю. А только умеете ли вы брасопить реи или выбирать швартовы? А владеете ли вы штурвалом и умеете ли бросать лот, есть ли у вас понятие о риф-штерте и стень-вынтрепе? [13]. Весло — почтенная вещь, не спорю, когда вы в челноке, но на корабле от него мало проку.

— Что до меня, то я уважаю всякое занятие человека и верю, что названные вами вещи имеют свое разумное назначение. Тот, кто, подобно мне, жил среди многих племен, понимает, до чего разнородны человеческие нравы и обычаи. Раскраска у минга не похожа на раскраску делавара, и ошибется тот, кто захочет увидеть воина в одежде скво. Я не стар годами, но давно живу в лесу, и человеческая натура мне знакома. Я не питаю уважения к учености горожан — никогда я не встречал среди них такого, кто умел бы целиться из ружья или разбирался бы в лесных тропах.

— Тут, мастер Следопыт, мы сходимся в мнениях. Шататься по улицам, слушать проповеди или посещать воскресную службу еще не значит быть человеком. Отправьте малого в море, если хотите раскрыть ему глаза на мир, пусть поглядит на чужие племена и на то, что я называю лицом природы, если хотите, чтобы он научился понимать сам себя. Возьмите хотя бы моего зятя. Он в своем роде славный малый, ничего не скажешь, но пехтура есть пехтура, и, хоть ты двадцать раз называйся сержантом, дело от этого не меняется. Когда он посватался к моей сестре Бриджет, я сказал этой дурехе — как и обязан был сказать, — кто он есть и чего ей ждать от такого муженька. Но эти девчонки, ежели забьют себе что в голову, с ними просто сладу нет. Правда, сержант вроде бы вышел в люди, у себя в крепости он, кажется, крупная шишка, но ей-то, бедняжке, какой от этого прок, когда она уже четырнадцать лет как в гробу.

— Ремесло солдата — честное ремесло, лишь бы он сражался на правой стороне, — сказал Следопыт. — А как французишки все вор на воре, а его священное величество и наши колонии всегда за правое дело стоят, то у сержанта и совесть спокойна и слава добрая. Я никогда не спал лучше, чем когда задавал мингам взбучку, хотя, по чести сказать, не в моих правилах сражаться, как индеец. У нашего Змея свой обычай, а у меня свой; мы сражаемся бок о бок уже много-много лет, и каждый из нас уважает обычай другого. Я говорю ему, что на свете только одно небо и только одна преисподняя, чему бы ни учила его религия, но тропы туда ведут разные.

— Вы рассуждаете разумно, и он обязан вам верить; но дороги в ад, по-моему, ведут большей частью сушей. Бедняжка Бриджет всегда называла море «чистилищем»: ведь, расставаясь с сушей, уходишь от ее соблазнов. Сомневаюсь, чтобы это можно было сказать о здешних озерах.

— Что в городах и поселках заводится всякий грех, я охотно допускаю; но наши озера окружены лесами, а в таком храме каждый день хочется возносить молитвы богу. Что люди даже в лесной глуши бывают разные, я тоже согласен: делавары и минги — это день и ночь. А все же я рад нашему знакомству, друг Кэп, хотя бы уже потому, что вы можете рассказать Великому Змею, что озера бывают и соленые. Мы с ним одна душа и одно сердце с первого же дня, и если могиканин верит мне так же, как я ему верю, то он немало узнал от меня о жизни белого человека и о законах природы; но я заметил, что никто из краснокожих не дает веры тому, что на свете есть соленые озера и реки, текущие вспять.

— А все оттого, что в голове у вас полнейший ералаш и обо всем-то вы судите шиворот-навыворот, — заметил Кэп, снисходительно покачивая головой. — Вы толкуете о своих озерах и перекатах, точно это морские корабли, а об океане, его отливах и приливах — словно это рыбацкий челнок. Разящая Стрела и Змей сомневаются в том, что существует соленая вода, но это же чистейшая бестолочь, хотя и мне, признаться, кажется басней, будто существуют какие-то внутренние моря, а тем более, будто вода в море может быть пресной. Я проделал такой долгий путь, отчасти чтобы собственными глазами и собственным нёбом в этом убедиться, а не только чтобы услужить сержанту и Магни, хоть сержант и муж моей сестры, а Магни для меня все равно что родная дочь.

— Вы заблуждаетесь, вы заблуждаетесь, вы очень заблуждаетесь, друг Кэп, недооценивая могущество и мудрость, явленную богом в его творении, — возразил Следопыт с истовой убежденностью. — Бог сотворил солонцы на потребу оленю, и он же создал для человека, как белого, так и краснокожего, прозрачные родники для утоления жажды. Неразумно думать, будто не в его власти создать озера чистой воды для Запада или нечистой для Востока.

На Кэпа при всей его самоуверенности педанта произвела впечатление суровая простота Следопыта, но ему не хотелось мириться с фактами, которые он уже много лет отрицал как невозможные. Не желая признать себя побежденным и в то же время чувствуя свое бессилие в споре с человеком, прибегающим к столь непривычным для него доказательствам, подкрепленным в равной мере силой веры, правдолюбия и правдоподобия, он постарался увильнуть от ответа.

— Ладно, ладно, дружище Следопыт, — сказал он, — прекратим этот спор. И уж раз сержант прислал вас, чтобы переправить нас на это самое озеро, уговоримся попробовать его воду на вкус. Об одном только вас предупреждаю: я не хочу сказать, что вода не бывает пресной на поверхности озера. Даже в Атлантическом океане, в устьях больших рек, она местами пресная; я покажу вам, как взять пробу воды на глубине нескольких морских саженей [14]. Вы, должно быть, понятия не имеете, как это делается. Тогда и видно будет, что к чему.

Следопыт и сам был рад оставить бесполезный спор, и вскоре разговор у них перешел на другое.

— Мы здесь не слишком высокого мнения о своих талантах, — заметил он после некоторой паузы, — и прекрасно понимаем, что у людей, живущих в городах пли у моря…

— … на море, — поправил его Кэп.

— … на море, если вам угодно, друг, — иные возможности, чем у нас, в этой глуши. И все же у каждого из нас свое призвание, я бы даже сказал — свое природное дарование, не тронутое тщеславием и корыстью. Скажем, у меня талант по части стрельбы, поиска следов да еще охоты и разведки; и, хоть я и владею веслом и острогой, тут я себя мастером не считаю. Вот Джаспер, беседующий с сержантовой дочкой, другого склада человек, он чувствует себя на воде как дома. Индейцы и французы на северном берегу зовут его Пресная Вода, из уважения к его таланту. Он лучше управляется с веслом и снастью, чем с кострами на лесной тропе.

— Что ж, ваши таланты, как я погляжу, достойны уважения, — сказал Кэп. — Костер ваш, к примеру, поставил меня в тупик, несмотря на все мои знания и опыт в морском деле. Увидев дымок, Разящая Стрела сразу же догадался, что костер разложил белый, а это для меня премудрость, какую можно приравнять разве что к управлению кораблем, когда идешь темной ночью между песчаными отмелями.

— Да это сущие пустяки, — возразил Следопыт, заливаясь беззвучным смехом; по выработавшейся у него привычке, он во всем старался избегать излишнего шума. — Мы все свои дни проводим в великой школе природы и походя усваиваем ее уроки. Если бы мы не были искушены в этих тонкостях, от нас было бы мало проку, когда мы ищем след или пробираемся сквозь чащу с важным донесением. Пресная Вода, как мы его зовем, так любит всякую сырость, что, собирая валежник для костра, прихватил две-три зеленые ветки — вон их сколько валяется вместе с буреломом. А сырое дерево дает черный дым, что, должно быть, и вам, морякам, известно. Все это пустяки, сущие пустяки, хоть и кажется бог весть какой премудростью тому, кто ленится смиренно и благодарно изучать разнообразные пути господни.

— Ну и верный же глаз у Разящей Стрелы, если он уловил такое незаметное различие!

— Плохой бы он был индеец, кабы не знал таких вещей! Особенно сейчас, когда весь край охвачен войной, индеец не станет ротозейничать. У каждого цвета кожи своя натура, и у каждой натуры свой закон и цвет кожи. Я, к примеру, много лет убил на то, чтобы изучить все тонкости лесной грамоты: то, что знает индеец, не так легко дается белому, как положенные ему науки; хотя о них я меньше всего берусь судить, ведь я всю свою жизнь прожил в лесной чащобе.

— Вы оказались способным учеником, мастер Следопыт, сразу видно, как вы в этом разбираетесь. Но мне думается, человеку, выросшему на море, тоже нетрудно это раскумекать, надо только взяться за дело засучив рукава.

— Это как сказать. Белому человеку плохо дается сноровка краснокожего, как и краснокожему нелегко дается обычай белого. Натура есть натура, и от нее, как я понимаю, нелегко отказаться.

— Это вы так думаете, а мы, моряки, объехавшие весь свет, знаем: люди везде одинаковы — что китайцы, что голландцы. Сколько я заметил, у всех народов в почете золото и серебро, и все мужчины уважают табачок.

— Плохо же вы, моряки, представляете себе индейцев! А захочется ли вашему китайцу песни смерти петь, в то время как в тело ему вгоняют острые щепки и полосуют его ножами, и огонь охватывает его нагие члены, и смерть глядит ему в лицо? Доколе вы не покажете мне китайца пли христианина, которого на это станет, вам не найти бледнолицего с натурою индейца, хоть бы с виду он и был храбрец из храбрецов и умел читать все книги, какие были когда-либо напечатаны.

— Это, верно, дикари проделывают друг над дружкой такие дьявольские штуки, — заявил Кэп, опасливо поглядывая на аркады деревьев, уходящие в бездонную глубь леса. — Ручаюсь, что ни одному белому не приходилось бывать в такой переделке.

— Ну нет, тут вы опять ошибаетесь, — хладнокровно возразил Следопыт, выбирая на подносе кусочек дичины понежнее и посочнее себе на закуску. — Хотя мужественно сносить такие пытки под силу только краснокожему, белые тоже от них не избавлены, такие случаи бывали, и не раз.

— По счастью, — заметил Кэп, откашливаясь (у него вдруг запершило в горле), — никто из союзников его величества не посмеет подвергать таким бесчеловечным истязаниям преданных верноподданных его величества. Я, правда, недолго служил в королевском флоте, но все же служил, а это что-нибудь да значит; что же до каперства [15]и захвата в море неприятельских судов и грузов, тут я немало поработал на своем веку. Надеюсь, по эту сторону Онтарио нет индейских племен, которые заодно с французами, а кроме того, вы, кажется, сказали, что озеро у вас нешуточных размеров?

— Нешуточных — на наш взгляд, — ответил Следопыт, не скрывая улыбки, удивительно красившей его загорелое обветренное лицо. — Хотя, помнится, кто-то называл его жалкой речушкой. Но оно недостаточно велико, чтобы укрыться за ним от врага. У Онтарио два конца, и кто не решится переплыть на другой берег, может обойти кругом.

— Вот это-то и беда с вашими пресноводными лужами, — взъелся на него Кэп, откашлявшись так громко, что даже сам испугался, как бы себя не выдать. — А попробуйте обогните океан — такого подвига еще никто не совершил, — что на каперском, что на простом судне.

— Уж не хотите ли вы сказать, что у океана нет концов?

— Вот именно: ни концов, ни боков, ни дна. Народ, надежно ошвартованный на его берегу, может не бояться племени, бросившего якорь у него на траверзе [16], хотя бы то были кровожадные дикари, лишь бы они не знали искусства кораблестроения. Нет, люди, населяющие берега Атлантического океана, могут не опасаться за целость своей шкуры и своего скальпа. Человек там может вечером спокойно лечь спать в надежде проснуться наутро с собственными волосами, если только он не носит парика.

— У нас тут другие порядки. Лучше я воздержусь от подробностей, чтобы не пугать молодую девушку, хотя она, кажется, так усердно слушает Пресную Воду, что ей ни до кого дела нет. Кабы не мое лесное образование, я бы не очень решился разгуливать по этой местности между нами и крепостью, принимая во внимание, что нынче творится на границе. По эту сторону Онтарио сейчас, пожалуй, не меньше ирокезов, чем по ту. Вот потому-то, приятель Кэп, сержант и обратился к нам за помощью и попросил проводить вас до крепости.

— Как! Неужто злодеи осмеливаются крейсировать под дулами орудий его величества?

— А разве вороны не слетаются на труп убитого оленя под носом у охотника? Естественно, что сюда просачиваются индейцы. Между поселениями и крепостью постоянно толкутся белые, вот те и рыщут по их следу. Когда мы направлялись сюда, Змей все время шел по одному берегу реки, а я — по другому, чтобы выследить эти банды, ну, а Джаспер, как отважный матрос, в одиночку перегонял пирогу. Сержант со слезами рассказал ему, какая у него славная дочка, как он по ней стосковался и какая она умница и скромница, и наш парень готов был сгоряча ринуться за ней хоть в лагерь мингов и с голыми руками полезть в драку.

— Что ж, спасибо, спасибо! Такие чувства делают ему честь. Хотя не думаю, чтобы он подвергался большому риску.

— Всего лишь риску, что кто-нибудь его подстрелит из укрытия, когда он поведет пирогу вверх по быстряку да будет огибать крутые излучины, следя, нет ли где водоворота. Из всех рискованных путешествий самое рискованное, по-моему, плыть по реке, окруженной засадами, а с этим-то и пришлось столкнуться Джасперу.

— Какого же черта сержант послал за мной и втравил нас в это идиотское плавание — шутка ли сказать, сто пятьдесят миль пути! Дайте мне открытое море и врага, который не играет в прятки, и я готов с ним сразиться в любое время и на любых условиях: хочешь — борт о борт, хочешь — с большой дистанции. Но быть убитым врасплох, как снулая черепаха, — это, извините, меня не устраивает. Кабы не малышка Магни, я бы сию же минуту снялся с якоря и повел свой корабль обратно в Йорк, а вы уж сами разбирайтесь, какая в Онтарио вода — соленая или пресная.

— Этим дела не поправишь, приятель моряк. Обратная дорога не в пример длинней и разве лишь немногим спокойнее. Доверьтесь нам, мы вас доставим в целости и сохранности или пожертвуем индейцам наши скальпы.

По обычаю моряков, Кэп носил свою тугую косицу в кошельке из кожи угря, тогда как на темени у него пробивалась изрядная плешь; машинально он огладил себе лысину и косу, словно проверяя, все ли в порядке. Это был храбрый служака, не раз глядевший в глаза смерти, но только не в том ее жутком обличье, какое ему выразительно и немногословно обрисовал новый знакомец. Однако отступать было поздно, и он решил не подавать виду, что боится, и только про себя отпустил несколько теплых слов по адресу своего зятя, сержанта, который, по обычной своей дурости и беспечности, втравил его в эту грязную историю.

— Я не сомневаюсь, мастер Следопыт, — сказал он, дав этим промелькнувшим мыслям окрепнуть в решенье, — что мы благополучно войдем в гавань. А далеко еще до крепости?

— Миль шестнадцать без малого. Но их и за мили считать нельзя. В реке течение быстрое. Лишь бы минги нам не помешали.

— А лес так и будет за нами гнаться — и по штирборту, и по бакборту [17], как это было, когда мы сюда плыли?

— Что вы сказали?..

— Я говорю — мы так всё и будем путаться среди этих проклятущих деревьев?

— Нет, нет, вы поедете в лодке: Осуиго очищена войсками от плавника [18]. Вашу пирогу будет быстро сносить по течению — знай только посматривай!

— Да кой же леший помешает мингам, про которых вы тут толковали, подстрелить нас из засады, пока мы будем обходить мысок пли лавировать среди подводных камней?

— Им помешает господь! Он уже многих спасал и не от таких напастей. Немало было случаев, когда этой голове грозила опасность лишиться всех своих волос, да и с кожею в придачу, кабы меня не хранил господь. Я никогда не пускаюсь в драку, друг моряк, не вспомянув моего верного союзника, — он больше постоит за тебя в битве, чем все батальоны шестидесятого полка, построенные в боевом порядке.

— Ваши рассуждения годятся для разведчика, ну, а нам, морякам, подавай открытое море и видимость до самого горизонта, и нам не до размышлений, когда мы идем в дело. Наша работа — бортовой залп против бортового залпа, деревья и скалы тут только помеха.

— Вам, поди, и бог в помеху, как я погляжу. Верьте моему слову, мастер Кэп, в любом сражении надо иметь бога на своей стороне. Взгляните на Великого Змея. Видите у него этот шрам вдоль левого уха? Знайте же, только пуля из моего длинного карабина спасла его скальп; она просвистела как раз вовремя: еще минута, и мой друг распрощался бы со своей боевой прической. И, когда могиканин теперь жмет мне руку в знак того, что он ничего не забыл, я говорю ему: брось, дружище, я тут совершенно ни при чем. Бог дымком дал мне знать, что мой брат в беде. А раз я в нужную минуту оказался на нужном месте, мне уже никакая помощь не требуется. Когда над твоим другом занесен томагавк [19], соображаешь и действуешь быстро, как оно и было в том случае, а иначе дух Змея в эту минуту охотился бы в блаженной стране его праотцов.

— Да уж будет вам, будет, Следопыт! Пусть меня лучше освежуют от носа до кормы, чем слушать эти ваши растабары. У нас всего несколько часов до захода солнца, и, чем зря терять золотое время, давайте уж пустимся вплавь по вашей речушке. Магни, дорогая, готова ты в поход?

Магни вскочила, вся залившись краской, и начала быстро собираться в дорогу. Она не слышала ни слова из приведенного здесь разговора, так как Пресная Вода, как обычно называли молодого Джаспера, рассказывал ей о крепости — этой еще отдаленной цели ее путешествия, — о ее отце, которого она не видела с самого детства, и о том, как протекает жизнь в пограничном гарнизоне. Незаметно для себя она так увлеклась его рассказами и мысли ее были так поглощены этими новыми, захватывающими сведениями, что те малоприятные предметы, о коих толковали рядом, не дошли до ее сознания. Между тем за суматохой сборов все беседы прекратились, а так как у проводников багаж был самый немудрящий, вся партия в несколько минут приготовилась к выступлению. Но, прежде чем покинуть лесную стоянку, Следопыт, к удивлению даже своих товарищей проводников, набрал охапку валежника и бросил в догорающий костер, позаботившись накидать туда и сырых веток, чтобы от них повалил густой черный дым.

— Когда хочешь скрыть свой след, Джаспер, иногда не вредно оставить после себя костер на биваке. Если в пределах десяти миль отсюда бродит дюжина мингов и некоторые из них с высоких холмов и деревьев оглядывают окрестность, высматривая дымок, пусть увидят его и сбегутся сюда, и пусть на здоровье обгладывают наши объедки.

— А вдруг они нападут на наш след и погонятся за нами? — спросил Джаспер; его забота о безопасности спутников заметно возросла, с тех пор как он познакомился с Магни. — Ведь мы оставим за собой широкий след к реке.

— Чем шире, тем лучше. Подойдя к реке, даже хитрющий мпнг не скажет, в каком направлении пошла пирога: вверх или вниз по течению. Во всей природе одна только вода не хранит следов, да и то если после тебя не осталось сильного запаха. Разве ты этого не понимаешь, Пресная Вода? Пусть даже минги выследили нас ниже водопада, это значит, что они сразу же ринутся на дымок и, конечно, подумают, что тот, кто поднимался вверх по реке, так и будет идти в одном направлении. Им, может быть, известно только то, что какой-то отряд вышел из крепости; но даже продувному мингу не придет в голову, что мы пришли сюда единственно ради удовольствия тут же повернуть обратно, а главное — в тот же самый день и рискуя оставить здесь свои скальпы.

— Надеюсь, — добавил Джаспер (теперь они разговаривали вдвоем, направляясь к ветровалу), — минги ничего не знают о сержантовой дочке; ведь ее приезд держится в строжайшем секрете.

— И здесь они тоже ничего не узнают, — ответил Следопыт, показывая товарищу, как тщательно он наступает на отпечатки, оставленные на листьях ножкой Мэйбл. — Разве только наш морской окунь таскал племянницу с собой по ветровалу, точно юную лань, резвящуюся подле старой матки.

— Подле старого быка, хочешь ты сказать!

— Ну, как тебе понравилось это заморское чучело? Мне нетрудно поладить с таким матросом, как ты, Пресная Вода, и я не вижу большой разницы в наших призваниях, хотя твое место на озере, а мое в лесу. Но этот старый болтун… Послушай-ка, Джаспер, — продолжал Следопыт, закатываясь беззвучным смехом, — давай испытаем матросскую закваску старого рубаки, прокатим его по водопаду.

— А как быть с хорошенькой племянницей?

— Ни-ни! Ее это не должно коснуться. Она-то, во всяком случае, обойдет водопад по берегу. А нам с тобой не мешает проучить морского волка, чтобы лучше закрепить наше знакомство. Мы проверим, способен ли его кремень еще высекать огонь, и пусть он узнает, что и наш брат на границе не прочь пошутить.

Юный Джаспер улыбнулся, он тоже любил шутку, и его тоже задела надменность Кэпа. Но миловидное личико Мэйбл, ее грациозная фигурка и очаровательные улыбки стояли преградой между ее дядюшкой и предполагаемым испытанием.

— Как бы сержантова дочка не испугалась, — сказал Джаспер.

— Не испугается, коли она отцовской породы. Да и не похожа она на трусиху. Предоставь это дело мне, Пресная Вода, я сам им займусь.

— Нет уж, Следопыт, ты только потопишь его и себя. Если переправляться через водопад, я вас одних не пущу.

— Что ж, будь по-твоему. Не выкурить ли нам по этому случаю трубку согласия?

Джаспер рассмеялся и утвердительно кивнул, на чем их беседа и кончилась, так как отряд добрался до пироги, о которой здесь уже не раз упоминалось, и от слов перешел к делу.

Глава III

Тогда здесь не пестрел ковер

Распаханных и сжатых нив.

Стеной стоял могучий бор,

И бурных рек гремел разлив,

И мчал поток, и пел ручей,

И ключ звенел в тени ветвей.

Брайант, «Индеец на могиле своих отцов»

Известно, что реки, впадающие в южные воды Онтарио, отличаются узким и глубоким руслом и спокойным, неторопливым течением. Однако существуют исключения из этого правила, так как иные реки порожисты, а на других встречаются водопады. К последним рекам и относится Осуиго, по которой плыли наши путешественники. Осуиго образована слиянием Онеиды и Онандаги, двух рек, рождающихся в озерах. На протяжении нескольких миль она течет по открытой холмистой равнине и, достигнув края этой естественной террасы, низвергается футов на десять— пятнадцать и на этом новом ложе тихо и плавно катит свои воды дальше, пока не изольет их в обширный бассейн

Онтарио. Пирога, в которой Кэп со своими спутниками плыл от Стэнвикса, последнего военного поста на Мохоке, лежала на прибрежном песке, в теперь вся компания на нее погрузилась, исключая Следопыта, задержавшегося на берегу, чтобы столкнуть легкое суденышко на воду.

— Поставь ее вперед кормой, Джаспер, — посоветовал наш лесовик молодому матросу, который взял весло у Разящей Стрелы и стал на место рулевого. — Пусть ее сносит вниз. Если кто из разбойников мингов явится сюда за нами, они станут искать следы в тине, увидят, что нос лодки повернут против течения, и подумают, что мы поплыли в ту сторону.

Приказание было выполнено; и, с силою столкнув лодку с берега, статный, крепкий Следопыт, мужчина в расцвете лет и здоровья, легко прыгнул на нос, даже не накренив пирогу своей тяжестью. Как только лодка вышла на стрежень, ее повернули, и она бесшумно заскользила вниз по течению.

Суденышко, на котором Кэп и его племянница совершали свое долгое и богатое приключениями путешествие, было обычной пирогой, какие индейцы сооружают из бересты. Чрезвычайная легкость при большой устойчивости и отличной управляемости делает эти челны незаменимыми в водах, где плавание затруднено мелями и перекатами, а также обилием плавника.

Обоим мужчинам, составлявшим первоначальный экипаж пироги, не раз пришлось по пути, выгрузив весь багаж, переносить ее за сотню ярдов, но ее можно было даже в одиночку свободно нести на руках, а между тем она была длинна и достаточно широка для пироги. Человеку непривычному она показалась бы валкой, но довольно было нескольких часов, чтобы с ней освоиться. Мэйбл и ее дядя так приноровились, что чувствовали себя в ней, как у себя дома. Хотя прибавилось еще три пассажира, дополнительный груз не оказал на лодку заметного действия. Ширина круглого днища позволяла ей вытеснять достаточное количество воды и не давать большой осадки. Пирога была сработана на совесть. Ее ребра были скреплены ремнями, и, несмотря на кажущуюся хрупкость и ненадежность, она свободно могла бы взять и вдвое больший груз.

Кэп устроился на низенькой скамейке посредине пироги. Великий Змей стал на колени рядом с ним. Разящей Стреле пришлось уступить свое место кормчему, и они оба с женой поместились впереди. Мэйбл прислонилась к своим узлам и баулам за спиной у дяди, тогда как Следопыт и Пресная Вода стояли во весь рост — один на носу, другой на корме — и широкими, ровными, бесшумными взмахами окунали весла в воду. Говорили приглушенными голосами; теперь, когда лес отступил и все больше давала себя знать близость крепости, каждый чувствовал, что надо соблюдать осторожность.

Осуиго в этом месте — неширокая, но многоводная угрюмая река, прокладывающая свое извилистое ложе между нависающими деревьями, которые местами, образуя непроницаемый навес, почти скрывают от нее свет ясного неба. Тут и там какой-нибудь накренившийся лесной исполин так низко склонялся над ее берегами, что надо было следить, как бы не задеть головой за сучья; что же до меньших деревьев, окаймлявших берега, то вода почти на всем протяжении омывала их нижние ветви и листья. Все здесь являло как бы живое воплощение великолепной картины, нарисованной нашим замечательным стихотворцем, и мы недаром привели ее в качестве эпиграфа к этой главе; черная суглинистая земля, обогащенная вековым перегноем, река, до краев полнящаяся водой, и «стоящий стеной могучий бор» — все это так живо вставало здесь воочию, как перо Брайанта представило его нашему воображению. Короче говоря, весь пейзаж воплощал в себе благостное богатство природы, еще не покорившейся прихотям и требованиям человека, плодородной, исполненной самых заманчивых посулов и не лишенной прелести живописного даже в своем первобытном, девственном состоянии. Не надо забывать, что описываемые события происходили в 175… году, то есть задолго до того, как западный Нью-Йорк был приобщен к цивилизации. В то отдаленное время две линии военных коммуникаций соединяли обитаемую часть Нью-Йоркской колонии с пограничной полосой, примыкающей к Канаде; они пролегали — одна через озеро Шамплен и Джордж, другая — по Мохоку, Вуд-крику, Онеиде и названным выше рекам. Вдоль обеих линий были построены форты и только на последнем перегоне, на расстоянии ста миль — от последнего поста у истоков Мохока и до устья Осуиго, — никаких укреплений не было, и вот этот-то участок мы в значительной мере и имели в виду, описывая те места, по которым путешествовали Кэп и Мэйбл под защитой Разящей Стрелы.

— Меня иной раз тоска берет по мирному времени, — говорил Следопыт, — когда можно было бродить по лесу в поисках только такого противника, как дикие звери и рыба. Сердце сжимается, как вспомнишь, сколько чудесных дней мы провели со Змеем на берегах этих ручьев, питаясь дичью, лососиной и форелью, не думая о мингах и скальпах. Тоска меня берет по этим благословенным дням — ведь я не считаю своим призванием убивать себе подобных. Надеюсь, что и сержантова дочка не видит во мне негодяя, находящего удовольствие в том, чтобы восставать на род людской.

С последними словами, в которых прозвучал скрытый вопрос, Следопыт оглянулся назад, и, хотя и самый пристрастный друг не решился бы назвать красивой его загорелую, резко очерченную физиономию, даже Мэйбл нашла что-то обаятельное в его улыбке — в ней, словно солнечный луч в капле воды, отражалась вся непосредственность и правдивость, которой дышало это честное лицо.

— Не думаю, чтобы батюшка послал за мной такого человека, — ответила она Следопыту, подарив его такой же чистосердечной, но только во много раз более пленительной улыбкой.

— Нет, не послал бы, нет! Сержант душевный человек, и не в одном походе, не в одной битве стояли мы рядом, как он сказал бы, плечом к плечу, хотя я предпочитаю, чтобы было где развернуться, когда поблизости бродит французишка или минг.

— Так это вы молодой друг, про которого батюшка так часто поминал в своих письмах?

— Вот именно, что молодой: сержант опередил меня на тридцать лет — да, на целых тридцать лет у него передо мной преимущество.

— Но только не в глазах его дочери, дружище Следопыт, — вставил Кэп; с тех пор как вокруг снова заплескалась вода, у него заметно улучшилось настроение. — Лишних тридцать лет вряд ли покажутся преимуществом девятнадцатилетней девушке.

Мэйбл покраснела и отвернулась, чтобы избежать взоров своих визави в носовой части лодки, но тут же встретила восхищенный взгляд юноши, стоявшего на корме. И в эту самую минуту, на крыльях ветерка, который не зарябил бы и лужицы, по аллее, образованной прибрежными деревьями, издалека донесся глухой, тяжелый гул.

— Ага, узнаю родные звуки! — насторожился Кэп, точно собака, заслышавшая отдаленный лай. — Это, верно, шумит прибой у берегов вашего озера.

— Ошибаетесь, ошибаетесь, — сказал Следопыт: — это река кувыркается по скалам в полумиле отсюда, ниже по течению.

— Как, на этой реке есть водопад? — оживилась Мэйбл, и кровь еще жарче прилила к ее щекам.

— Черт подери, мастер Следопыт, или вы, Пресная Вода, — так Кэп уже величал Джаспера, желая показать, что он освоился с пограничными порядками: — не лучше ли нам изменить курс и подойти ближе к берегу? Там, где есть водопад, можно ждать и порогов; а если нас втянет в воронку, нам уже никакой Мальстрем [20]не понадобится.

— Доверьтесь нам, доверьтесь нам, друг Кэп, — отвечал Следопыт. — Мы, правда, всего лишь пресноводные матросы, а про меня и этого не скажешь, но пороги, перекаты и водопады для нас дело привычное, и мы постараемся спуститься вниз, не посрамив своего высшего образования.

— Спуститься вниз! Черта с два! — воскликнул Кэп. — Уж не собираетесь ли вы перемахнуть через водопад в этакой скорлупке?

— То-то и есть, что собираемся. Дорога к крепости лежит через водопад; а ведь куда проще переправиться на пироге, чем разгрузить ее, а потом и лодку и груз тащить на руках добрую милю по берегу.

Мэйбл, побледнев, оглянулась на молодого матроса, ибо в эту самую минуту новый порыв ветра донес до нее глухой рев воды, звучавший особенно грозно теперь, когда причина этого явления была установлена с достаточной ясностью.

— Мы считали, — спокойно заметил Джаспер, — что, высадив на берег женщин и индейцев, мы, трое белых, привычных к воде, прогоним лодку без всякого риска, нам это не впервой.

— И мы надеялись на вас, друг моряк, как на каменную гору, — заявил Следопыт, подмигивая Джасперу через головы всей компании. — Уж вам-то не в новинку кувыркание воды, а ведь надо же кому-то и за поклажей присмотреть — как бы наряды сержантовой дочки не смыло водой, потом ищи их и свищи.

Озадаченный Кэп не нашелся что ответить. Предложение переправиться через водопад представилось ему даже более рискованным, чем могло бы показаться человеку, менее знакомому с опасностями судоходства; ему слишком хорошо была известна ярость стихий и беспомощность человека, отданного в их власть. Правда, гордость его восставала при мысли о бесславном бегстве, тем более что его спутники не только без страха, но с полным душевным спокойствием собирались плыть дальше. И все же, несмотря на самолюбие и приобретенную привычку к опасности, он, может быть, и покинул бы своё пост, когда бы индейцы, сдирающие скальпы, так прочно не засели у него в голове, что по сравнению с этой угрозой лодка представлялась ему чем-то вроде спасительного убежища.

— А как же Магни? — спохватился он; мысль о любимой племяннице пробудила в нем новые угрызения совести. — Не можем же мы высадить на берег Магни, если поблизости бродят враждебные нам индейцы!

— Не тревожьтесь! Ни один минг и близко не подойдет к волоку, — уверенно ответил Следопыт. — Это слишком открытое место для их подлых каверз. Натура есть натура, индейцу свойственно появляться там, где его меньше всего ждут. Небойтесь встретиться с ним на торной дороге: ему нужно только захватить вас врасплох. Эти бестии спят и видят, как бы обмануть человека если не так, то этак. Причаливай к берегу, Пресная Вода. Мы высадим сержантову дочку на то поваленное дерево — ей даже башмачки замочить не придется.

Джаспер причалил к берегу, и вскоре пассажиры вышли из лодки, кроме Следопыта и обоих матросов. Невзирая на свое профессиональное самолюбие, Кэп с радостью пошел бы посуху, но он не решался так безоговорочно признать свое поражение перед пресноводным коллегой.

— Черт меня побери, — объявил он экипажу, едва пассажиры ступили на твердую землю, — если я вижу в этой затее хоть каплю здравого смысла. Это все равно что прокатиться в лодке по лесной речушке. Невелика хитрость вместе с пирогой сверзиться с Осуижского водопада. Такой подвиг одинаково доступен и неопытному новичку и бывалому матросу.

— Ну уж нет, зря вы обижаете наш Осуижский водопад, — запротестовал Следопыт. — Пусть это не Ниагара и не Дженеси, не Кэху и не Глен и даже не Канадские водопады, а новичок натерпится тут страху. Не мешало бы сержантовой дочке залезть вон на ту скалу и полюбоваться, как мы, темные лесные жители, берем с маху препятствия там, где не удается обойти их стороной. Смотри же, Пресная Вода, не подкачай, ты единственная каша надежда — на мастера Кэпа рассчитывать нечего, он у нас за пассажира.

Как только пирога отошла от берега, Мэйбл, трепеща от волнения, побежала к скале, на которую ей указал Следопыт. Она сетовала своим спутникам на дядюшку, зачем он подвергает себя такому бессмысленному риску, а сама то и дело поглядывала на стройную и сильную фигуру рулевого, который, выпрямившись во весь рост, стоял на корме, управляя движениями пироги. Но, едва девушка достигла вершины скалы, откуда открывался вид на водопад, как из груди ее невольно вырвался сдавленный крик, и она поспешила закрыть лицо руками. Впрочем, уже через минуту она опустила руки и долго стояла как зачарованная, не смея дохнуть, — безмолвная свидетельница того, что совершалось перед ее глазами. Ее спутники-индейцы равнодушно присели на пень, едва удостаивая взглянуть на реку, тогда как Июньская Роса, присоединившись к Мэйбл, следила за движениями пироги с любопытством ребенка, радующегося прыжкам акробата.

Как только лодка выбралась на быстрину, Следопыт опустился на колени, продолжая работать веслом, но много медленнее, чем рулевой, словно сообразуясь с его движениями и стараясь ему не мешать. Джаспер стоял прямой, как стрела, не сводя глаз с какой-то точки за водопадом, очевидно выбирая место, где пирога могла бы проскочить.

— Держи западнее, западнее держи, — бормотал Следопыт, — туда, где пенится вода. Проведи линию между верхушкой того дуба с надломленным стволом и засохшей лиственницей справа.

Пресная Вода не отвечал: лодка шла по самому стрежню, и усилившееся течение с головокружительной быстротой несло ее к водопаду. В эту минуту Кэп с восторгом отказался бы от славы, которую мог принести ему этот подвиг, лишь бы очутиться в безопасности на берегу. Он слышал приближающийся рев воды, который все еще доносился как бы из-за завесы, но с каждой минутой становился явственнее и громче; видел сверкающий внизу жгут воды — он как бы перерезал лес, и на всем ее протяжении кипела и ярилась свирепая стихия, отливая зеленью и словно распадаясь на отдельные частицы, утратившие всякую силу сцепления.

— Право руля! Право руля! — заорал он, уже не владея собой, в то время как пирога приближалась к водопаду. — Держи ее правее, болван!

— Как же, как же, держи карман! — ответил Следопыт, закатываясь ликующим беззвучным смехом. — Держи левее, мой мальчик, держи левее!

Все остальное произошло в мгновение ока. Пресная Вода с силой взмахнул веслом, пирога скользнула в протоку, и несколько секунд Кэпу казалось, что их швырнуло в кипящий котел. Он увидел, как нос пироги зарылся в воду, увидел у самого борта пенящийся, ревущий поток, почувствовал, как легкое суденышко под ним швыряет, словно ореховую скорлупку, а затем, к величайшему своему удивлению и не меньшей радости, обнаружил, что они плывут по тихой заводи ниже водопада в своей пироге, направляемой размеренными ударами Джасперова весла.

Следопыт, все еще смеясь, поднялся с колен, пошарил вокруг себя и, вооружившись роговой ложкой и оловянным ведерком, начал прилежно вымерять воду, которую пирога зачерпнула, проходя через водопад.

— Четырнадцать ложек, Пресная Вода, четырнадцать полных, с краями, ложек. А ведь помнится, раньше ты обходился десятью.

— Мастер Кэп так ерзал на скамье, что трудно было удерживать лодку в равновесии, — с полной серьезностью отвечал Джаспер.

— Что ж, возможно. Тебе, разумеется, видней. Но только раньше ты обходился десятью ложками.

— Гм! — оглушительно кашлянул Кэп, прочищая горло.

Он ощупал косичку, словно проверяя, цела ли она, и оглянулся, чтобы на расстоянии оценить миновавшую опасность. И тут он понял, что их спасло. Большая часть водного потока низвергалась с высоты десяти — двадцати футов, но примерно посредине вода, проточив в скале узкую расщелину, падала не отвесно, а под углом в сорок — сорок пять градусов. По этой-то стремнине пирога и скользнула вниз, лавируя среди обломков скал, пенящихся водоворотов и яростного клокотания взбесившейся стихии, сулившей утлому челну, на неискушенный взгляд, неминуемую гибель. А между тем именно легкость пироги облегчала ей спуск: несясь по гребням волн, направляемая верным глазом и мускулистой рукой кормчего, она, словно перышко, даже не замочив глянцевитых боков, перепархивала с одной пенистой кручи на другую. Надо было только избежать нескольких опасных рифов и твердо держаться курса, остальное довершило стремительное течение [21].

Мало сказать, что Кэп был удивлен: к его восхищению удалью рулевого примешивался глубокий страх — неудержимый страх моряка перед гибельными скалами. Однако он воздержался от выражения своих чувств как от недостойной уступки пресноводным бассейнам и речному судоходству.

Прочистив горло вышеуказанным «гм», Кэп тут же пустился в рассуждения в духе своего обычного самохвальства.

— Что ж, ничего не скажешь, фарватер [22]вы знаете, мастер Пресная Вода. В таких местах главное — знать фарватер. У меня были рулевые старшины, которые не хуже вашего проделали бы этот номер, лишь бы им известен был фарватер.

— Ну нет, дело тут не только в фарватере, друг моряк, — возразил Следопыт. — Нужны железные нервы и немалая сноровка, чтобы вести лодку к цели, обходя камни и скалы. В наших местах не найдешь другого гребца, который мог бы так уверенно, как Пресная Вода, проскочить через Осуижский водопад, хоть и были случаи, когда одному-двоим это с грехом пополам удавалось. Я бы и сам не взялся, разве только уповая на милость провидения. Нужны железная рука Джаспера и верный глаз Джаспера, чтобы при такой попытке обойтись без вынужденного купанья. Четырнадцать ложек, в конце концов, не так уж много, хоть я и предпочел бы, чтобы их было десять, ведь за нами сверху наблюдала сержантова дочка.

— Но ведь, собственно, это вы управляли пирогой. Я слышал, как вы отдавали команду.

— Человек слаб, приятель моряк: во мне все еще сказывается натура бледнолицего. Ежели бы вместо меня в лодке сидел Змей, он не проронил бы ни звука, что бы он ни думал про себя. Индеец умеет держать язык за зубами. Это мы, белые, воображаем, будто знаем все лучше других. Я понемножку избавляюсь от этого недостатка, но нужно время, чтобы выкорчевать дерево, которому перевалило за тридцать лет.

— Воля ваша, сэр, я не вижу тут никакого подвига. То ли дело проскочить в лодке под Лондонским мостом, а ведь на это отваживаются каждый день сотни людей, и даже, если хотите знать, благородные дамы. Его королевское величество собственной персоной тоже как-то проехал в лодке под Лондонским мостом.

— Избави меня бог от благородных дам и королевских величеств (дай им бог здоровья) в моей лодке, когда придется переправляться через водопад! Этак недолго их всех утопить. Похоже, Пресная Вода, что нам придется прокатить сержантова шурина по Ниагарскому водопаду, надо ведь показать ему, на что способны люди на границе.

— Черта с два, мастер Следопыт, вы, конечно, шутите! В жизни не поверю, чтобы берестяная лодочка переправилась через этот мощный водопад.

— А я вам скажу, мастер Кэп, что вы в жизни так не ошибались. Да это же проще простого, я сколько раз видел своими глазами. Если живы будем, непременно вам покажу, как это делается. Я так считаю, что даже самый большой океанский корабль может спуститься по водопаду при условии, что он до него доберется.

Кэп не заметил лукавого взгляда, которым обменялись Следопыт с Джаспером, и на некоторое время притих. А между тем стоило ему подумать, и он догадался бы, что трудность не в том, чтобы спуститься по Ниагарскому водопаду, а в том, чтобы по нему подняться.

К этому времени путники достигли места, где Джаспер оставил свою пирогу, спрятав ее в кустах, и вся компания расселась по лодкам: Кэп, его племянница и Джаспер заняли одну, а Следопыт и Разящая Стрела с женой — другую. Что до могиканина, то он пошел вперед по берегу, высматривая со всей осторожностью и зоркостью своего племени, нет ли поблизости врагов.

Только когда пирога снова вышла на быстрину и понеслась по течению, подгоняемая редкими, но сильными греб-нами Джасперова весла, Мэйбл опомнилась в отхлынувшая кровь снова прилила к ее щекам. Ужас сковал девушку и лишил ее языка, когда она следила за переправой через гибельную пучину, но даже страх не помешал ей восхищаться отважным кормчим. Впрочем, надо сказать, что то присутствие духа, с каким Пресная Вода совершил свой подвиг, не оставило бы равнодушным и менее впечатлительное и отзывчивое существо, нежели Мэйбл. Он стоял неподвижно, несмотря на бешеные прыжки и курбеты пироги, и от тех, кто наблюдал это зрелище с берега, не укрылось, что только своевременный рывок весла, потребовавший всех его сил и всего умения, спас лодку, которой грозило вот-вот разбиться о скалу, омываемую каскадами кипящей воды, то отливавшей от утеса, обнажая его бурую поверхность, то накрывавшей его прозрачной пеленой с таким постоянством и такой методичностью, словно игрой стихии управляла невидимая машина. Язык не всегда в силах выразить то, что видишь глазом; Мэйбл же увидела достаточно даже в минуты охватившего ее страха, чтобы в памяти у нее навсегда запечатлелась картина: лодка, прядающая по волнам, и неподвижный, невозмутимый рулевой. Однако не только в этом заявило себя то коварное чувство, которое, незаметно подкравшись, притягивает женщину к мужчине: забота Джаспера вливала в Мэйбл спокойствие и уверенность; впервые после того, как они оставили Стэнвикский форт, она почувствовала себя в этом утлом суденышке легко и беспечно.

Вторая пирога неотступно держалась рядам, и общим разговором руководил правивший ею Следопыт; Джаспер ограничивался тем, что отвечал на вопросы. Он так осторожно орудовал веслом, что это удивило бы всякого знавшего обычную его небрежную уверенность, если бы нашелся свидетель, который понаблюдал бы его теперь со стороны.

— Мы имеем понятие, что такое женская натура, и не решились бы переправить сержантову дочку через водопад, — говорил Следопыт, глядя на Мэйбл, хоть и обращаясь к дядюшке. — Правда, я знавал женщин в наших местах, которые с легкой душой пустились бы в это путешествие.

— Мэйбл такая же трусиха, как ее мать, — заметил Кэп, — и правильно вы сделали, дружище, что уважили ее женскую слабость. Малышка никогда не плавала по морю.

— Еще бы, еще бы, я так и подумал. А вот судя по тому, какой вы бесстрашный, сразу видно, что вам сам черт не брат! Мне однажды пришлось побывать в такой переделке с неопытным новичком, и что же вы думаете — болван выпрыгнул из лодки в ту самую минуту, как она клюнула носом, чтобы спуститься вниз. Представляете, чего парень натерпелся?

— И что же стало с беднягой? — осведомился Кэп.

Он не знал, как понять Следопыта: при всей его кажущейся безобидности в тоне проводника слышался какой-то задор, который давно заставил бы насторожиться всякого более чуткого собеседника, чем наш бывалый моряк.

— Он и правда бедняга, и к тому же плохой пограничник, а вот решил удивить нас, темных неучей. Что с ним случилось? Скатился по водопаду вверх тормашками, только и всего. В общем, оконфузился парень, как это иной раз бывает с нашими судейскими или генералами.

— Так ведь им же не приходится прыгать с пироги, — отозвался Джаспер улыбаясь.

Видно было, что его тяготит разговор о водопаде и он охотно предал бы забвению весь этот эпизод.

— Ну, а вы не скажете, что вы думаете о нашем головоломном прыжке? — обратился Следопыт к Мэйбл, заглядывая ей в глаза, так как лодки шли борт о борт.

— Он был опасен и смел, — сказала Мэйбл. — Пока я глядела на вас, мне было тяжело и досадно, хотя теперь, когда все обошлось благополучно, я могу только восхищаться вашей выдержкой и отвагой.

— Только не думайте, что мы это сделали, чтобы покрасоваться перед хорошенькой девушкой. Молодые люди не прочь щегольнуть друг перед другом своей удалью и храбростью, но мы с Пресной Водой не из таких. Я по натуре человек прямой, и душа у меня простая, без всяких вывертов — спросите хоть Великого Змея; а уж тем более не к лицу мне такие замашки, когда я занят службой. Что до Джаспера, насколько я знаю, ему было бы приятней переправиться через водопад втихомолку, чтобы никто не видел, чем на глазах у сотни зрителей. Мы с ним старые друзья, и я никогда его не считал за бахвала и зазнайку.

Мэйбл наградила Следопыта улыбкой, и обе лодки по этому случаю еще долго шли рядом; юность и красота были столь редким явлением на отдаленной границе, что даже трезвые и привычные к узде чувства лесного жителя не устояли перед цветущей прелестью юной девицы.

— Мы думали о пользе дела, — продолжал Следопыт. — Так было лучше во всех отношениях. Если бы мы понесли пирогу на руках, это отняло бы уйму времени, а когда имеешь дело с мингами, главное — выиграть время.

— Но ведь сейчас нам нечего бояться: лодки идут быстро и, по вашим же словам, мы через два часа будем в крепости.

— Хотел бы я видеть ирокеза, который осмелится хотя бы волосок тронуть на вашей головке, красавица! Все мы здесь и ради сержанта, а еще больше, сдается мне, ради вас самой, только и думаем, как бы уберечь вас от беды. Но послушай, Пресная Вода, кто это там ниже по реке стоит на скале у второй излучины, подальше от кустов?

— Это Великий Змей, Следопыт. Он делает нам знаки, но я их не понимаю.

— Ну конечно, это Змей. Он хочет, чтобы мы пристали к берегу. Что-то стряслось, иначе он при своей выдержке и сметке не стал бы нас тревожить. Ну, товарищи, куражу не терять! Мы мужчины и встретим подлые замыслы дикарей, как подобает нашему цвету кожи и разумению. Эх, всегда я презирал похвальбу, ни к чему хорошему она не приводит, — и видите, не успел похвалиться, что мы в безопасности, как приходится тут же быть отбой.

Глава IV

С природой спор ведет искусство:

В садах — зеленые беседки,

Кудрявый плющ увил их густо.

Шиповник протянул к ним ветки.

Спенсер, «Королева фей»

Осуиго ниже водопада более быстрая и своенравная река, чем в верхнем плесе. Местами она течет с величавым спокойствием, присущим глубоким водам, но кое-где ее пересекают отмели и пороги, и в описываемые нами дни, когда природа еще пребывала в нетронутом состоянии, некоторые участки реки были небезопасны для плавания. От гребцов здесь не требовалось больших усилий, но там, где течение становилось бурным и на пути встречались отмели и скалы, для кормчего необходимы были не только осмотрительность и зоркость, но и большое хладнокровие, быстрая смекалка и крепкая рука, чтобы избежать гибели. Могиканину это было известно, и он благоразумно выбрал тихое местечко, чтобы без риска для друзей остановить пироги и сообщить нечто важное тому, кому это знать надлежало.

Как только Следопыт увидел вдали характерный силуэт старого приятеля, он, поманив за собою Джаспера, сильным гребком повернул нос лодки к берегу. Спустя минуту обе пироги несло вниз под укрытием прибрежных кустов. Все теперь приумолкли — кто от испуга, а кто из привычной осторожности. Когда лодки поравнялись с Чингачгуком, он знаками подозвал их к берегу. И тут у Следопыта с его приятелем индейцем произошел короткий, но многозначительный разговор на языке делаваров.

— Вождь, конечно, не принял бы сухое дерево за врага, — для чего же он приказал нам остановиться?

— В лесу полно мингов.

— Мы уже два дня, как это подозреваем, но известно ли это вождю наверняка?

Могиканин без слов подал приятелю высеченную из камня головку трубки.

— Она лежала на свежей тропе, что вела к гарнизону.

Гарнизоном называли на границе любое военное укрепление, независимо от того, стояли там войска или нет.

— Это мог обронить и какой-нибудь солдат; много наших балуется трубками краснокожих.

— Гляди, — сказал Великий Змей, поднося свою находку к глазам приятеля.

Вырезанная из мыльного камня, трубка была отделана тщательно и даже с некоторым изяществом. Посредине чашечки выделялся крестик, выточенный с усердием, не допускавшим никакого сомнения в назначении рисунка.

— Ну и дьявольщина! Ничего хорошего это не предвещает, — сказал Следопыт, разделявший вместе со многими колонистами суеверный страх перед религиозной эмблемой, воплощавшей для них козни иезуитов, — страх столь сильный и столь распространенный в протестантской Америке тех времен, что он оставил свой отпечаток на ее моральных представлениях, сохранившихся у нас и поныне. — Только индейцу, развращенному хитрыми канадскими священниками, могло прийти в голову вырезать это на своей трубке.

Ручаюсь, что негодяй молится на свой талисман всякий раз, как собирается обмануть невинную жертву или замышляет какую-нибудь чудовищную пакость. Похоже, что трубку только что обронили. Верно, Чингачгук?

— Когда я нашел ее, она еще дымилась.

— Удачная находка! А где же тропа?

Могиканин указал на след, вившийся в ста шагах.

Дело принимало серьезный оборот. Оба главных проводника, посовещавшись, поднялись по откосу и с величайшим вниманием принялись исследовать тропу. Это заняло у них минут пятнадцать, после чего Следопыт вернулся один, а его краснокожий приятель исчез за деревьями.

Простодушие, искренность и честность, которыми дышало лицо Следопыта, сочетались в нем с величайшей уверенностью в себе и в своих силах, невольно передававшейся и окружающим. Но сейчас его открытая физиономия выражала озабоченность, которая всем бросилась в глаза.

— Ну, что слышно, мастер Следопыт? — спросил Кэп, снизив свой самодовольный зычный бас до осмотрительного шепота, более подходившего для тех опасностей, которые подстерегали его в этой глуши. — Неужто неприятель и в самом деле помешает нам войти в порт?

— Что такое?

— Неужто эти размалеванные клоуны бросили якорь у гавани, куда мы держим курс, в надежде нас от нее отрезать?

— Может быть, в ваших словах и есть резон, но я ни черта в них не пойму; в трудную минуту чем проще человек выражается, тем легче его понимают. Я знать не знаю ни портов, ни якорей, а знаю только, что шагах в ста отсюда вьется след, проложенный мингами, свежий, как непросоленная дичь. Там, где побывал один из этих гадов, могла побывать их и дюжина, а путь они держат к гарнизону, и, значит, ни одна душа не пройдет теперь пр прогалине на подступах к крепости без риска угодить к ним на мушку.

— А разве нельзя дать из крепости бортовой залп по негодяям и расчистить окрестность на расстояние прицельного огня?

— Нет, здешние форты не то, что в наших поселениях. В Осуиго всего-то два-три легких орудия, поставленных против устья реки; к тому же бортовой залп по дюжине мингов, залегших в лесу и за камнями, был бы дан впустую. Но есть у нас один выход, и неплохой. Мы здесь в относительной безопасности. Обе пироги укрыты под высоким откосом и кустами; ни одна душа не видела, как мы высадились, разве кто выследил нас с противоположного берега. А стало быть, здесь нам нечего бояться. Но как заставить этих кровожадных извергов отправиться обратно вверх по реке?.. А, знаю, знаю! Если это и не принесет большой пользы, то и вреда не причинит. Видишь каштан, Джаспер? Вон тот, с раскидистой кроной, у последней излучины реки. Смотри на наш берег.

— Около поваленной сосны?

— Вот именно. Захвати с собой кремень и трут, проберись туда по откосу и разложи костер. Тем временем мы осторожно отведем лодки ниже по реке и найдем себе другое убежище. Кустов здесь хватит. Мало ли эти места видели засад!

— Слушаюсь, Следопыт, — отозвался Джаспер, собираясь идти. — Минут через десять будет тебе костер.

— И на сей раз, Пресная Вода, не пожалей сырых веток, — напутствовал его Следопыт, заливаясь своим особенным смехом. — Сырость помогает, когда нужен густой дым.

Зная, как опасна малейшая, проволочка, юноша быстро направился к указанному месту. Мэйбл заикнулась было, что он подвергает себя слишком большому риску, но ее доводы не возымели действия; весь отряд начал готовиться к перемене стоянки, так как с того места, где Джаспер собирался разжечь костер, можно было увидеть лодки. Торопиться не было надобности, и готовились не спеша, с оглядкой. Обе пироги выбрались из кустов и уже через несколько минут стали спускаться по течению. Когда каштан, возле которого возился Джаспер, почти скрылся из виду, пироги остановились, и все глаза обратились назад.

— А вот и дым! — воскликнул Следопыт, заметив, что ветер отнес по реке облако дыма и легкой спиралью взвил его кверху. — Добрый кремень, кусочек стали и охапка листьев дают отличный костер. Надеюсь, Пресная Вода не позабыл о зеленых ветках, сейчас они не помешают.

— Слишком большой дым — слишком большой хитрость, — рассудительно заметил Разящая Стрела.

— Святая истина, тускарора, но мингам известна, что в окрестности стоят войска. У солдата на привале только и заботы, как бы пообедать, и он меньше всего думает об опасности и осторожности. Нет, нет, мой мальчик, побольше дров, побольше дыма; все будет отнесено за счет недотепы шотландца или ирландца, который больше заботится о своей картошке или овсянке, нежели о том, что индейцы могут его обойти или подстрелить.

— А у нас в городах считают, что солдатам на границе знакомы повадки индейцев, — заметила Мэйбл, — они будто бы и сами не уступают в хитрости краснокожим.

— Пустое! Далеко им до этого, опыт их ничему не научил. Они по-прежнему заняты муштрой и шагистикой. Здесь, в лесной глуши, выкидывают артикул, будто у себя дома, на своих парадах, о которых они вечно рассказывают. У одного краснокожего больше хитрости в мизинце, чем у целого полка, прибывшего из-за моря, — я называю это лесной сноровкой. Но дыма, как я вижу, даже больше, чем нужно, и нам не мешает укрыться. Парень, кажется, собирается поджечь всю реку. Как бы минги не решили, что здесь целый полк на биваке.

Говоря это, Следопыт вывел пирогу из-за кустов, и спустя несколько минут дерево и дым от костра исчезли за поворотом. К счастью, неподалеку показалась небольшая заводь, и обе пироги, подгоняемые веслами, вошли в нее.

Трудно было бы найти лучшее место для стоянки, принимая во внимание цель, какую себе ставили наши путешественники. Густой кустарник навис над водой, образуя навес из листьев. Отлогий бережок, усыпанный мелким гравием, манил к отдыху. Увидеть беглецов можно было только с противоположного берега, но он зарос густой чащей кустарника, а позади тянулось непроходимое болото.

— Укрытие достаточно надежное, — сказал Следопыт, самым дотошным образом осмотрев расположение стоянки, — но не мешает сделать его еще лучше. Мастер Кэп, от вас Ничегоне требуется, кроме полной тишины. Приберегите на другое время свои морские познания италанты, а мы с тускаророй кое-что предпримем на случай возможных неприятностей.

Следопыт с индейцем вошли в заросли и, стараясь не шуметь, нарезали крупные ветви ольшаника и других кустарников; эти деревца, как их можно было вполне назвать, они втыкали в речной ил, заслоняя ими пироги, стоявшие на мелководье. За десять минут выросла целая изгородь, образовав непроницаемый заслон для тех, кто мог бы увидеть путников с единственно опасного наблюдательного пункта. Эта нехитрая маскировка потребовала от обоих садовников немалой сноровки и изобретательности. Надо сказать, что все благоприятствовало нашим друзьям: извилистые очертания берега, удобная заводь, мелкое дно и прибрежные кусты, окунавшие в воду свои верхушки. Следопыт предусмотрительно выбирал изогнутые лозы, росшие здесь в изобилии. Срезанные у самого корня и высаженные в речной ил, они вполне естественно клонили свои верхушки к воде и на первый взгляд казались кустами, растущими в земле. Короче говоря, заводь была так искусно замаскирована, что разве только настороженный взгляд задержался бы на ней в поисках засады.

— Никогда я не бывал в более надежном укрытии, — сказал Следопыт, тщательно осмотрев проделанную работу. — Листья новых насаждений смешиваются с ветвями кустарников, что свисают у нас над головой; даже художник, гостивший недавно в крепости, не мог бы сказать, которые из них здесь по божьему велению, а которые по человечьему произволению… Но тише! Сюда спешит Пресная Вода и, как рассудительный малый, идет водой, предпочитая доверить свои следы реке; сейчас будет видно, чего стоит наше убежище.

Джаспер возвращался со своего задания и, не видя нигде пирог, решил, что они обогнули излучину реки, укрывшись от тех, чье внимание мог бы привлечь костер. Из привычной осторожности он шел по воде, чтобы след, оставленный путниками на берегу, не имел продолжения. Если бы канадские индейцы и наткнулись на тропу, проложенную Следопытом и Змеем, когда те поднимались на берег и спускались к реке, то след этот должен был затеряться в воде. Молодой человек, бредя по мелководью, дошел до излучины, а потом, держась кромки берега, спустился вниз по реке.

Беглецам, притаившимся за кустами, достаточно было приникнуть к густой листве, чтобы увидеть в просветы все, что делается на реке, тогда как тот, кто находился даже в двух шагах от зеленой чащи, был лишен этого преимущества. Если взгляд его и падал случайно на такой просвет, то зеленый откос и игра теней на листьях скрадывали очертания прятавшихся позади людей. Нашим странникам, наблюдавшим за Джаспером из своих лодок, видно было, что юноша растерялся и не может понять, куда скрылся Следопыт. Обойдя излучину и совершенно потеряв из виду зажженный им костер, молодой человек остановился и начал внимательно, пядь за пядью, оглядывать берег. Время от времени он делал десяток шагов и снова останавливался, чтобы возобновить свои поиски. Так как здесь было совсем мелко, он вошел поглубже в воду и, проходя мимо насаждений Следопыта, чуть не коснулся их рукой. И все же он ничего не обнаружил и уже почти миновал это место, когда Следопыт, слегка раздвинув ветки, негромко окликнул его.

— Что ж, отлично, — сказал Следопыт, заливаясь своим беззвучным смехом. — Мы можем себя поздравить — хотя глаза бледнолицых и краснокожих так же отличаются друг от друга, как подворные трубы разной силы. Я готов побиться об заклад ссержантовой дочкой, — скажем, на роговую пороховницу против вампума [23], — что весь полк ее отца мог бы здесь пройти, не заметив обмана. Вот если бы по реке вместо Джаспера прошли минги, вряд ли бы их обманула наша плантация. Зато уж с того берега даже им ничего не разобрать, так что она еще сослужит нам службу.

— А не кажется ли вам, мастер Следопыт, — спросил Кэп, — что нам следует, не откладывая дела в долгий ящик, сразу же тронуться в путь и удирать на всех парусах, как только эти мерзавцы повиснут у нас на корме? Унас, моряков, преследование в кильватер [24]считается безнадежным делом.

— Никуда мы не поедем, пока не узнаем, с какими новостями явится Змей; покуда на руках у нас хорошенькая сержантова дочка, я не двинусь с места, хотя бы мне предложили весь порох, что хранится на складах крепости. В случае погони нас ждет верный плен или верная смерть. Если бы нежная лань, которую поручили нашим заботам, могла бежать по лесу, как дюжий олень, может, и имело бы смысл бросить здесь лодки и двинуться в обход лесом; мы еще до рассвета дошли бы до крепости.

— Давайте так и сделаем, — воскликнула Мэйбл с внезапно вспыхнувшей энергией. — Я молодая, проворная, бегаю и прыгаю, как коза, дядюшке нипочем за мной не угнаться! Не считайте же меня обузой! Мне страшно подумать, что все вы ради меня рискуете жизнью.

— Полноте, полноте, красавица, никто не считает вас обузой. Да кому же в голову придет подумать о вас что-нибудь дурное! Каждый из нас готов подвергнуться вдвое большему риску, чтобы услужить вам и честному сержанту. Разве я неправ, Пресная Вода?

— Чтобы услужить ей! — воскликнул Джаспер с чувством. — Меня ничто не заставит покинуть Мэйбл Дунхем, покуда я не увижу ее в полной безопасности, под крылом ее отца.

— Золотые твои слова, дружище, благородные и мужественные слова! Так вот же тебе моя рука и мое сердце в том, что я полностью с тобой согласен. Красавица, вы не первая женщина, какую я провожаю по лесной глуши, и всегда все обходилось хорошо, кроме одного только случая. Но то был поистине злосчастный день. Не дай мне бог снова пережить такой!

Мэйбл переводила взгляд с одного своего рыцаря на другого, и слезы выступили у нее на глазах. Порывисто протянув руку каждому из них, она сказала дрогнувшим голосом:

— Я не имею права подвергать вас опасности. Батюшка будет вам благодарен и я, да благословит вас бог! Но не надо лишнего риска. Я вынослива и не раз ходила за десятки миль пешком просто так, из детской прихоти. Почему же мне не сделать усилие, когда на карте стоит моя жизнь, — вернее, ваши драгоценные жизни?

— Да это же кроткая голубка, Джаспер! — объявил Следопыт, не выпуская пальчиков Мэйбл, пока девушка из природной скромности не отняла у него руку. — И до чего же она прелестна! Живя в лесу, грубеешь, Мэйбл, а порой и ожесточаешься сердцем. И только встреча с таким существом, как вы, воскрешает в нас юные чувства и светит нам весь остаток жизни. Думаю, что и Джаспер вам это скажет. Как мне в лесной чащобе, так и ему на Онтарио редко приходится видеть подобное создание, которое смягчило бы его сердце и напомнило ему о любви к себе подобным. Ну ка, скажи, Джаспер, так это или не так?

— Мне, по правде сказать, сомнительно, чтобы можно было еще где-нибудь встретить такую Мэйбл Дунхем, — возразил молодой человек галантно, однако выражение искреннего чувства на его лице ручалось за его правдивость красноречивее всяких слов. — И не только в лесах и на озерах не сыскать такой, но даже в поселках и городах.

— Давайте оставим тут наши пироги, — снова взмолилась Мэйбл. — Что-то мне говорит, что нам не безопасно здесь задерживаться.

— Такая прогулка не по вашим силенкам, девушка, лучше оставим этот разговор. Вам пришлось бы прошагать двадцать миль ночью, в непроглядной тьме, не разбирая дороги, перелезая через корни и пни, пробираясь по болотам и кочкам. Мы оставили бы в траве слишком широкий след и, подойдя к крепости, вынуждены были бы прокладывать себе дорогу с оружием в руках. Нет, подождем могиканина.

Уважая мнение того, к кому они в эту трудную минуту обращались за советом и руководством, никто больше не возвращался к этому вопросу. Весь отряд разбился на группы. Разящая Стрела с женой сидели поодаль под кустами и тихо переговаривались; индеец говорил повелительным тоном, а жена отвечала ему с той униженной покорностью, которая так характерна для подчиненного положения подруги дикаря. Следопыт и Кэп, сидя в пироге, рассказывали друг другу свои многообразные приключения на суше и на море.

В другой лодке сидели Джаспер и Мэйбл, и дружба их за один этот час сделала, должно быть, большие успехи, чем при других обстоятельствах это возможно было и за год.

Несмотря на опасность, минуты летели незаметно; особенно удивились молодые люди, когда Кэп объявил, сколько времени уже прошло с тех пор, как они ждут.

— Кабы здесь можно было курить, — заметил старый моряк, — я был бы предоволен таким кубриком [25]. Наше судно находится в тихой гавани и крепко ошвартовано — его не снесет никакой муссон. Одно горе — нельзя выкурить трубку.

— Еще бы — нас сразу же выдал бы запах табака. Какой смысл отводить глаза мингам, принимая все эти меры предосторожности, если они учуют нас носом? Нет, нет, откажитесь от своих привычек и даже от законных потребностей; берите пример с индейцев: чтобы разжиться одним скальпом, они готовы целую неделю голодать… Ты ничего не слышишь, Джаспер?

— Это возвращается Змей.

— Вот и отлично! Сейчас мы узнаем, чего стоят глаза могиканина.

Могиканин появился с той же стороны, откуда пришел и Джаспер. Но, вместо того чтобы направиться на поиски друзей, он, обойдя излучину, чтобы его не увидели с другого плеса, сразу же зашел в кустарник, росший на берегу, и, обернувшись назад, стал внимательно что-то разглядывать.

— Змей видит этих гадов! — прошептал Следопыт, залившись своим ликующим беззвучным смехом, и толкнул локтем Кэпа: — Так же верно, как то, что я белый человек и христианин, они клюнули на нашу наживку и засели вкустах у костра.

Воцарилось полное молчание: все следили не отрываясь за каждым движением Чингачгука. Минут десять могиканин неподвижно стоял на скале, но тут, видимо, что-то важное привлекло его внимание — он внезапно отпрянул назад, испытующе и тревожно оглядел берег и двинулся вниз по реке, ступая по неглубокой прибрежной воде, смывавшей его следы. Он, очевидно, торопился и был чем-то сильно озабочен, ибо то и дело оборачивался, а затем снова устремлял свой пытливый взор туда, где, по его предположениям, могла быть спрятана пирога.

— Окликни его! — прошептал Джаспер, горя нетерпением узнать, чем встревожен делавар. — Окликни, а не то он пройдет мимо.

— Как бы не так, как бы не так, паренек, — возразил его товарищ. — Нечего пороть горячку! Если бы что случилось, Змей двигался бы ползком. Господи, благослови нас и просвети своей мудростью! Похоже, что Чингачгук, у которого такое же безошибочное зрение, как у собаки чутье, и в самом деле нас не видит и не замечает нашего тайника.

Однако Следопыт торжествовал прежде времени: не успел он произнести эти слова, как индеец, прошедший было мимо зеленой кущи, внезапно остановился, внимательно оглядел искусственные насаждения Следопыта, поспешно повернул назад, наклонился и, осторожно раздвинув ветки, предстал перед путниками.

— Ну, как там проклятые минги? — спросил Следопыт, едва друг его подошел достаточно близко, чтобы можно было тихо переговариваться.

— Ирокезы… — поправил его рассудительный индеец.

— Неважно, неважно: ирокезы, черти рогатые, минги, мингвезы, да любое их иродово племя — дело от этого не меняется. Для меня все эти негодяи — минги. Подойди-ка поближе, вождь, нам надо серьезно потолковать.

Друзья отошли в сторону и долго беседовали на языке делаваров. Узнав все, что ему было нужно, Следопыт вернулся к товарищам и поделился с ними полученными сведениями.

Могиканин шел по следу враждебных индейцев направлявшихся к крепости, пока их внимание не привлек дым от разложенного Джаспером костра. Тут они сразу же повернули обратно. Чингачгуку пришлось спрятаться, пока весь отряд не пройдет мимо, так как индейцы легко могли его обнаружить. К счастью для могиканина, ирокезы были так взбудоражены своим внезапным открытием, что не обратили обычного внимания на лесные приметы. Во всяком случае, все они прошли мимо него вереницей, пятнадцать человек общим числом, легко ступая по следам друг друга, и Чингачгук тут же двинулся за ними. Достигнув места, где тропа могиканина и Следопыта сливалась с общей тропой, ирокезы спустились на берег, должно быть, в ту самую минуту, когда Джаспер скрылся за речной излучиной. Теперь они ясно увидели низко стелющийся дым костра. Рассчитывая подойти к нему украдкой, ирокезы снова углубились в лес и исчезли между деревьями, а Чингачгук, как он полагал, никем не замеченный, воспользовался этим, чтобы спуститься к воде и подойти к излучине. Здесь он остановился, как уже было описано, и подождал, пока ирокезы не окружили костер, — впрочем, они не стали долго мешкать.

О намерениях ирокезов Чингачгук мог судить только по их движениям. По-видимому, они скоро догадались, что костер разложен лишь для отвода глаз, и, наспех обследовав это место, разделились на две партии: одна партия вернулась в лес, а человек шесть — восемь спустились к реке и по следу Джаспера направились к прежней стоянке путников. О том, что они предпримут, добравшись туда, можно было только гадать, ибо Змей, понимая всю опасность положения, счел своевременным вернуться к своим друзьям. Судя по кое-каким жестам ирокезов, он предполагал, что они спустятся вниз по реке. Но то была лишь догадка.

Когда Следопыт рассказал все это своим спутникам, каждый из его белых товарищей отозвался на его слова так, как диктовал ему жизненный опыт; каждый в поисках средств спасения обращался к своему привычному ремеслу.

— Давайте выведем пироги на середину, — горячо предложил Джаспер. — Течение здесь быстрое, да и мы не пожалеем сил, и никто из злодеев за нами не угонится.

— А как же нежный цветок, что распустился на поляне, — ужель ему суждено до срока увянуть в лесу? — возразил его друг, впадая в поэтический речитатив, который он, живя среди делаваров, невольно перенял у них.

— Каждый из нас скорее умрет! — воскликнул юноша, и щедрый румянец залил его щеки до самых висков. — Мэйбл и жена Разящей Стрелы лягут на дно пироги, а сами мы, как должно мужчинам, отразим натиск врага.

— Ежели что касается весла или гребка, никто с тобой не сравнится, Пресная Вода, но по части подлости и хитрости минги не знают себе равных; лодка быстро летит по волнам, но пуля летит быстрее.

— Наше дело — грудью встретить опасность, ведь на нас положился заботливый отец!

— Но наше ли дело забывать о благоразумии?

— О благоразумии? Как бы слишком большое благоразумие не заставило нас забыть о мужестве!

Вся группа стояла на узкой песчаной полоске берега. Следопыт, утвердив в песке приклад «оленебоя», обеими руками держался за дуло карабина, касавшееся его плеч. В то время как Джаспер обращал к нему эти незаслуженные горькие упреки, ни один мускул не дрогнул на лице старшего товарища, и оно сохраняло свой ровный румянец загара, как будто ничего не произошло. Однако от молодого человека не ускользнуло, что пальцы друга, словно тисками, сжали железное дуло: только этим он себя и выдал.

— Ты молод и горяч, — возразил Следопыт с достоинством, яснее всяких слов говорившим о его нравственном превосходстве, — а между тем вся моя жизнь протекла среди подобных приключений и опасностей, и мой опыт и мои знания могут противостоять нетерпению мальчика. Что касается мужества, Джаспер, то я воздержусь от запальчивого и несправедливого ответа на твое запальчивое и несправедливое обвинение, так как верю, что в меру своих знаний и опыта ты рассуждаешь как честный человек. Но послушай совета того, кто уже имел дело с мингами, когда ты был еще ребенком, и знай, что легче обойти их коварство разумом, чем одолеть безрассудством.

— Прости меня, Следопыт, — сказал юноша, в порыве раскаяния схватив руку старшего товарища, которую тот не стал отнимать. — Я искренне и смиренно прошу у тебя прощения. Глупо и несправедливо было с моей стороны осуждать человека, чье сердце так же непоколебимо в добре, как несокрушимы скалы на берегах моего родного озера.

Только теперь щеки Следопыта окрасились ярче, и торжественное достоинство, в которое он облекся, уступив естественному порыву, сменилось выражением сердечной искренности, неразлучной с каждым его чувством. На рукопожатие юного друга он ответил таким же горячим пожатием, словно между ними только что не повеяло холодком: суровые черточки, залегшие меж его глаз, исчезли, и по лицу разлилось обычное выражение ласкового добродушия.

— Добро, Джаспер, добро, — сказал он смеясь. — Я на тебя не сержусь, да и никто не в обиде на твою давешнюю горячность. У меня сердце отходчивое — белому человеку не пристало злопамятство, — но я не посоветовал бы и половину твоих упреков обратить к Змею — он хоть и делавар, но краснокожий, а с ними шутки плохи.

В эту минуту чье-то прикосновение заставило Следопыта обернуться: Мэйбл стояла в пироге выпрямившись; ее легкая, ладная фигурка чуть подалась вперед в позе напряженного внимания. Приложив палец к губам и отвернув голову, девушка приникла к просвету в листве, тогда как удочкой, зажатой в другой руке, она чуть коснулась плеча Следопыта. Не сходя со своего наблюдательного поста, проводник мгновенно припал к глазку в листве и шепнул Джасперу:

— Это гады минги. Держите ружья на взводе, друзья, но не шевелитесь, словно вы не люди, а мертвые пни.

Джаспер быстро, но не производя ни малейшего шума, скользнул к пироге и с ласковой настойчивостью заставил Мэйбл лечь на дно, хотя даже ему не удалось бы заставить девушку склонить голову так низко, чтобы не следить за приближением врага. Позаботившись о Мэйбл, он стал с ней рядом и поднял ружье на изготовку. Разящая Стрела и Чингачгук подползли к зеленой завесе и, высвободив руки, залегли в кустах неподвижно, как змеи, стерегущие свою жертву, тогда как Июньская Роса, уткнув голову в колени и накрывшись холстинковым подолом, замерла на месте. Кэп вынул из-за пояса пистолеты, но сидел в растерянности, по-видимому не зная, что делать. Следопыт застыл на своем посту: он заранее выбрал позицию, откуда удобно было целиться в неприятеля и наблюдать за его маневрами. Он и теперь сохранял обычное хладнокровие, которое не давало ему теряться в самые трудные минуты.

А положение и впрямь было серьезное. В ту минуту, как Мэйбл коснулась удочкой плеча своего проводника, у речной излучины, ярдах в ста от их убежища, показались три ирокеза. Они шли в воде, обнаженные по пояс, в боевой раскраске, в боевом вооружении. Видно было, что они не знают, в какую сторону податься. Один указывал рукой вниз по течению, другой вверх, а третий как будто предлагал переправиться на другой берег.

Глава V

Смерть везде, смерть во всем,

Ей подвластно все кругом.

Шелли, «Смерть»

Это была одна из тех минут, когда сердце останавливается и кровь застывает в жилах. О намерениях своих преследователей путники могли судить только по их жестам да по отрывочным возгласам, выдававшим ярость и разочарование. Ясно было, что часть их повернула обратно к крепости и что, следовательно, хитрость с костром не удалась; но это соображение отступало на второй план перед непосредственной опасностью, угрожавшей путникам, так как индейцы, двигавшиеся вниз по реке, могли открыть их с минуты на минуту. Эти мысли с необычайной ясностью, словно по наитию, промелькнули в голове у Следопыта; надо было принимать какое-то решение, а приняв его, действовать единодушно. Следопыт сделал знак Джасперу и обоим индейцам подойти поближе и шепотом обратился к ним со следующими словами:

Будьте наготове, будьте наготове! Этих дьяволов всего-навсего трое, тогда как нас пятеро мужчин, из коих четверым такие передряги не в новинку. Пресная Вода, ты возьмешь на себя того, кто раскрашен наподобие смерти; Чингачгук займется вожаком, а Разящей Стреле я поручаю самого молодого дикаря. Смотрите же, ничего не спутать: было бы грешно всадить две пули в одного индейца, когда в опасности дочка нашего сержанта. Я буду держаться в резерве, на случай, если появится новый гад или если у кого-нибудь из вас дрогнет рука. Не открывать огня, пока я не дам сигнала. Стрелять будем только в крайности, чтобы не всполошить остальных злодеев, — они, конечно, где-то поблизости, Джаспер, мой мальчик, при малейшем движении у нас в тылу, сразу же выводи пирогу с сержантовой дочкой и греби к гарнизону что есть силы. Авось господь тебя не выдаст.

Не успел Следопыт отдать команду, как приближение индейцев потребовало от путников полной тишины. Ирокезы медленно шли по воде, стараясь держаться нависшего над водой кустарника, как вдруг шорох листьев и потрескивание сучьев под ногами возвестили, что по берегу идет другой отряд — на одной линии с первым и шаг в шаг с ним. Так как искусственные насаждения увеличивали расстояние до берега, оба отряда, только дойдя до них, увидели друг друга. Индейцы остановились и вступили в разговор буквально над головами у притаившихся путников. Ничто не защищало наших друзей от взоров неприятеля, за исключением листьев и веток, столь гибких, что они поддавались малейшему движению воздуха, — их в любую минуту могло развеять и унести сильным порывом ветра. К счастью, оба отряда краснокожих — и в воде и на земле — глядели поверх листьев, смешавшихся в сплошной полог и не вызывавших у них подозрений. Быть может, самая смелость выдумки Следопыта способствовала ее успеху. Разговаривали индейцы серьезно, приглушенными голосами, очевидно боясь непрошеных слушателей. Говорили на наречии, понятном как обоим индейцам, так и Следопыту. Даже Джаспер уловил кое-что из этой беседы.

— Река смыла след на иле, — сказал один из индейцев, стоявших в воде так близко от искусственной завесы, что его можно было бы ударить острогой, лежавшей в лодке Джаспера. — Река смыла след так, что даже ингизская собака и та не учуяла бы его.

— Бледнолицые удрали в своих пирогах, — заявил индеец, стоявший на берегу.

— Быть того не может — ниже по реке их ожидают ружья наших воинов.

Следопыт многозначительно переглянулся с Джаспером и, сжав зубы, затаил дыхание.

— Пусть мои юноши смотрят зорко, словно у них орлиные глаза, — сказал старый воин, стоявший в реке. — Мы всю эту луну провели на военной тропе, а раздобыли один скальп. С бледнолицыми девушка, а кое-кто из наших храбрецов нуждается в жене.

По счастью, Мэйбл этого не слышала. Джаспер же нахмурился еще сильнее прежнего, и на щеках у него вспыхнула краска негодования.

Разговор умолк. Слышно было, как ирокезы берегом пошли вперед, осторожно раздвигая ветки кустарника, и вскоре шаги их затихли в отдалении. Те же, что стояли в реке, все еще оглядывали берег, и глаза их благодаря причудливой боевой раскраске, казались раскаленными углями. Минуты две-три спустя они тоже отправились дальше, но словно нерешительно и с заминкой, как люди, что-то потерявшие. Вот они миновали искусственный заслон, и Следопыт уже раскрыл было рот, чтобы залиться тем ликующим беззвучным смехом, которым благословила его природа и привычка, но торжество его оказалось преждевременным: дикарь, шедший позади, еще раз оглянулся и внезапно остановился как вкопанный: судя по его напряженной позе и пытливому взгляду, что-то в кустарнике привлекло его внимание.

К счастью для притаившихся путников, воин, в котором пробудилось подозрение, был молод и еще не завоевал доверия своих товарищей. Понимая, что юноше в его годы приличествует скромность и почтительность, он как огня боялся насмешки и презрения, какие вызвала бы поднятая им ложная тревога. Поэтому он не стал звать товарищей, продолжавших свой путь по реке, а в одиночестве подошел к кустам, не сводя с них словно зачарованного взгляда. Несколько листьев, обращенных к солнцу, слегка поникли, и это незначительное отклонение от привычных законов природы сразу же привлекло внимание индейца; чувства дикаря так искушены и обострены, в особенности на военной тропе, что ничтожные мелочи, казалось бы не имеющие никакого значения, зачастую являются для него путеводной нитью. С другой стороны, именно незначительность замеченного им непорядка в природе помешала ему поделиться с товарищами своим открытием. Если он и в самом деле натолкнулся на что-то важное, пусть лучше никто не оспаривает его славы; в противном же случае он избежит насмешек, до которых так чувствителен молодой индеец. Впрочем, как и всякий лесной житель, юноша был настороже в ожидании возможной опасности или засады и двигался осмотрительно и с оглядкой. Все эти многообразные колебания привели к тому, что молодой ирокез замешкался и, прежде чем он приблизился к кустам настолько, что мог дотронуться до них рукой, обе группы его товарищей ушли вперед на полсотни шагов.

Несмотря на свое трудное положение, путники не сводили глаз с ирокеза, на лице которого отражалась борьба разноречивых чувств. Юношу прежде всего манили успех в деле, в котором даже старейшины племени потерпели неудачу, и слава, какая редко выпадает столь незрелому воину, впервые ступившему на боевую тропу; вместе с тем «го одолевали сомнения, ибо поникшие листья, казалось, снова встрепенулись, освеженные дыханием ветерка; а в довершение всего прочего его не покидало опасение, нет ли за всем этим скрытой угрозы. Однако так незначительно было действие летнего зноя на лозы кустарника, наполовину погруженные в воду, что, когда ирокез дотронулся до них рукой, ему показалось, что он обманулся в своих предположениях. Желая в этом удостовериться, он осторожно раздвинул ветви и ступил в укрытие, и тут его глазам предстали подобно бездыханным изваяниям спрятавшиеся за ними фигуры. Не успел индеец вскрикнуть и отпрянуть назад, как Чингачгук занес руку, и тяжелый томагавк обрушился на бритую голову врага. Ирокез только вскинул руками, зашатался, рухнул в воду, и поток подхватил его тело, бившееся в предсмертных судорогах. Делавар сделал было героическую попытку вытащить ирокеза за руку в надежде раздобыть его скальп, но тут кровавую струю вместе с корчащейся жертвой закружило и унесло быстриной.

Все это было делом одной минуты: события так быстро сменяли друг друга, что люди менее знакомые с тактикой лесных сражений, чем Следопыт и его товарищи, не знали бы, что и предпринять.

— Нельзя терять ни секунды, — негромко, но с величайшей серьезностью заявил Джаспер, выдергивая из воды бутафорские кусты. — Делайте то же, что и я, мастер Кэп, если хотите спасти племянницу, а вы, Мэйбл, растянитесь во весь рост на дне пироги.

Сказав это, он сразу схватился за нос лодки, и — по щиколотку в воде — потащил ее вверх по течению, держась ближе к кустарнику и торопясь добраться до речной излучины, чтобы своевременно укрыться от неприятеля. Кэп сзади помогал ему. Вторая пирога, стоявшая у самого берега, должна была отойти следом. Делавар спрыгнул на узкую полоску песчаного берега и затерялся в лесу — на его обязанности лежало следить за неприятелем на этом участке военных действий, тогда как Разящая Стрела сделал своему белому спутнику знак взяться за нос пироги и следовать за Джаспером. Но, дойдя до излучины, Следопыт почувствовал, что пирога вдруг стала легче, и, оглянувшись, не увидел позади тускароры и его жены. У него сразу же мелькнула мысль об измене, но нельзя было терять время, так как заунывный вопль, донесшийся снизу, возвестил яснее всяких слов, что труп молодого ирокеза догнал его товарищей, спустившихся ниже по реке. Прогремел выстрел, и Следопыт увидел, что Джаспер, обогнув излучину, пересекает реку, стоя на корме пироги, тогда как Кэп, сидя на носу, изо всех сил помогает ему грести.

Достаточно взгляда, промелькнувшей мысли, и решение принято — такова повадка человека, искушенного в превратностях пограничной войны. Вскочив на корму своей пироги, Следопыт сильным гребком вывел ее на быстрину и начал переправляться на тот берег, но только держась ниже по течению, чем его товарищи, подставляя себя под пули ирокезов, — он знал, что соблазн завладеть его скальпом перевесит для них все другие соображения.

— Не спускайся ниже, Джаспер! — скомандовал отважный проводник, рассекая воду долгими, сильными и ровными гребками. — Держись курса и приставай к ольшанику на том берегу. Береги сержантову дочку, а злодеев мингов предоставь нам со Змеем.

Джаспер помахал ему веслом в знак того, что понял команду, а между тем выстрел следовал за выстрелом, и все они метили в одинокого гребца в ближайшей пироге.

— Ну что ж, разряжайте ружья, дурачье, простачье, — сказал Следопыт: постоянное одиночество в лесу приучило его говорить с самим собой за отсутствием других собеседников. — Изводите патроны, стреляя по неверной цели, а я тем временем буду шаг за шагом увеличивать расстояние между нами. Я не стану поносить вас, подобно какому-нибудь делавару или могиканину, ведь моя натура — натура белого человека, а не индейца, хвалиться же в час битвы недостойно христианина; но себе самому я вправе сказать, что вы немногим лучше, чем горожане, стреляющие по воробьям у себя в саду. Вот это еще куда ни шло! —

воскликнул он, встряхивая головой, когда пуля отхватила прядь волос у самого его виска, — Но пуля, просвистевшая на дюйм от цели, так же бесполезна, как та, что не вылетала из дула. Браво, Джаспер! Надо спасти сержантову дочку хотя бы и ценою наших скальпов.

В эту минуту Следопыт, почти поравнявшийся с ирокезами, находился на середине реки, тогда как вторая пирога, управляемая мускулистыми руками Кэпа и Джаспера, приближалась к берегу в указанном месте. На сей раз старый моряк оказался на должной высоте: он был в родной стихии, нежно любил племянницу, да и о себе не забывал, а кроме того, не раз бывал в огне, хотя и в другого рода сражениях. Несколько сильных ударов весла — и лодка скользнула в чащу кустарника. Джаспер помог Мэйбл сойти на берег и на какую-то минуту все три беглеца почувствовали себя в безопасности.

Не то Следопыт. Своим отважным решением он подверг себя величайшему риску, а тут, в довершение беды, когда его сносило течением под пули ирокезов, к последним спустившись с откоса присоединились их товарищи, шедшие по берегу. Осуиго в этом месте достигает кабельтова ширины, и лодка, плывшая посредине реки, находилась в сотне ярдов от стрелявших, то есть на расстоянии точного прицела.

В этом отчаянном положении только исключительное присутствие духа и замечательная сноровка выручили Следопыта. Он знал, что лишь неустанное движение может его спасти: редкий индеец, стреляя по неподвижной мишени, промахнулся бы на таком расстоянии; но и не всякое движение было спасительным. Опытные охотники за оленями, индейцы умели, конечно, менять линию прицела по прямой в соответствии с маневрами убегающего зверя, и Следопыту приходилось двигаться зигзагами, то дрейфуя по течению со скоростью пущенной из лука стрелы, то резко меняя курс и правя к берегу. По счастью для него, ирокезы не могли перезаряжать свои ружья, стоя в воде, а тем, кто оставался на берегу, кустарник мешал следить за движением пироги. Умело пользуясь этими преимуществами и маневрируя под огнем, Следопыт быстро подвигался вниз но реке и по направлению к противоположному берегу, во тут внезапно, если и не совсем неожиданно, появилось новое препятствие в виде отряда, оставленного ирокезами в засаде для наблюдения за рекой.

Это были те самые дикари, о которых упоминали их товарищи в приведенном выше диалоге. Человек десять числом, искушенные в своем кровавом ремесле, они расположились у того места, где река, протекая по мелкому каменистому дну, образует пороги, или, по местному названию, «броды». Следопыт видел, что, если спуститься к бродам, его неминуемо снесет на ирокезов, так как бороться с течением здесь было невозможно, а кроме того, дорогу преграждали скалы. На этом пути смерть или плен были бы неминуемой развязкой. Итак, оставалось одно — добраться до западного берега, так как все неприятельские отряды были сосредоточены на восточном. Но это был подвиг, превосходивший человеческие силы, к тому же борьба с течением грозила настолько задержать движение пироги, что индейцы имели бы дело не с движущейся, а с неподвижной мишенью. В эту ответственную минуту Следопыт, недолго раздумывая, принял решение и со свойственной ему энергией стал тут же приводить его в действие. Вместо того чтобы спуститься по протоке, он направил пирогу к отмели, а там, схватив ружье и котомку, пустился вброд и давай перепрыгивать с камня на камень, пробираясь к западному берегу. Между тем стремительное течение подхватило пирогу, то швыряя ее на скользкие камни, то погружая в воду, то вынося наружу, пока не прибило к берегу в нескольких ярдах от места, где засели ирокезы.

Однако Следопыт не ушел от опасности. И если в первые минуты восхищение его смелостью и находчивостью, которые так ценятся у индейцев, ввергло его врагов в оцепенение, то жажда мести и стремление обрести драгоценный трофей вскоре вернули их к действительности. Выстрел гремел за выстрелом, смешиваясь с грохотом воды, пули свистели над его головой, а он неуклонно шел вперед, и если его грубая одежда пограничника была кое-где задета, то сам он не получил ни единой царапины.

Следопыту местами приходилось идти по глубокой воде, достигавшей ему чуть ли не до подмышек; он держал ружье и котомку с амуницией высоко над ревущей водой, и это так его утомило, что он обрадовался, набредя на большой камень или, вернее, на невысокий риф, выдававшийся над водой таким образом, что верхушка его оставалась сухой. На этот-то камень, став за ним, как за временным укрытием, он и положил свою порошницу. Западный берег был всего лишь в пятидесяти футах, но, взглянув на тихую, быструю и сумрачную воду, поблескивавшую меж камней, Следопыт понял, что добраться туда сможет только вплавь.

Индейцы на короткое время прекратили стрельбу; они столпились вокруг пироги и, найдя в ней весла, готовились переправиться через реку.

— Следопыт! — окликнул чей-то голос из ближайших кустов на западном берегу.

— Чего тебе, Джаспер?

— Не унывай! С тобой друзья! Ни единому мингу не удастся безнаказанно переправиться через реку. Но не лучше ли тебе оставить и ружье на том камне и скорее плыть к нам, прежде чем эти негодяи отойдут от берега?

— Настоящий лесовик не расстанется с ружьем, покуда у него есть порох в порошнице и пуля в подсумке. Сегодня мне, Пресная Вода, еще ни разу не пришлось взвести курок, а я не хочу расставаться с этими гадами, так и не подарив им ничего на память. Немного сырости не повредит моим ногам; я вижу среди этих мерзавцев Разящую Стрелу и не прочь отослать ему честно заработанную плату. Надеюсь, Джаспер, у тебя хватило догадки не приводить сюда сержантову дочку, ведь здесь пули так и рыщут.

— Она в безопасности, по крайней мере сейчас. Конечно, все зависит от того, сумеем ли мы удержать мингов на расстоянии. Теперь они знают, что нас немного, и если переправятся сюда, то кое-кого из своих людей оставят на том берегу.

— Все, что касается лодок, — это по твоей части, мой мальчик, хотя дай мне весло, и я готов поспорить с любым мингом, когда-либо охотившимся на лосося. Если они переправятся ниже бродов, почему бы нам не переправиться выше — не сыграть в «третий лишний» с этой волчьей сворой?

— Так я же говорю тебе, что часть их людей останется на том берегу. И потом, Следопыт, неужто ты подставишь Мэйбл под ирокезские пули?

— Сержантову дочку нужно спасти, — сказал Следопыт со спокойной твердостью. — Ей, бедняжке, не к чему становиться под пули ирокезов, рисковать своим красивым личиком и нежным телом. У нее не наше с тобой призвание. Так что же нам делать? Хорошо бы задержать их хотя бы часа на два, если возможно. А там попытаем счастья в темноте.

— Это было бы неплохо, Следопыт, но разве у нас достанет сил?

— С нами господь, мой мальчик, с нами господь; неужто провидение отвернется от такого невинного создания, как сержантова дочка, да еще в такую трудную минуту? Между водопадом и гарнизоном, сколько мне известно, нет ни одной лодки, кроме этих двух пирог, и, мне думается, ни один краснокожий не посмеет переправиться сюда под дулами таких ружей, как твое и мое. Я не стану хвастать, Джаспер, но на этой границе мало кто не знает, что «оленебой» бьет без промаха.

— О твоем искусстве, Следопыт, наслышан стар и мал, но, чтобы перезарядить ружье, нужно время. Кроме того, ты не на земле, за хитрым укрытием, тебе придется работать без обычных удобств. Если бы к тебе попала наша лодка, разве ты не переправился бы на берег, сохранив ружье сухим?

— Спроси у орла, умеет ли он летать, — ответил Следопыт, посмеиваясь, как обычно, своим беззвучным смехом и оглядываясь на тот берег. — Но сейчас вам нет смысла садиться в лодку под пули, я вижу, эти аспиды опять берутся за свое.

— Это можно сделать без всякого риска. Мастер Кэп отправился к нашей лодке. Он бросит в воду ветку, чтобы проверить течение, — оно идет в сторону твоего камня. Гляди, вот ветка уже плывет; если доплывет до тебя, подними руку, и за ней последует лодка. А не поймаешь лодку, неважно: ее подхватит протокой пониже и принесет к берегу — никуда она от меня не уйдет.

Джаспер еще не кончил говорить, как показалась плывущая ветка; все усиливающееся течение влекло ее на Следопыта, который схватил ее и помахал ею в воздухе, как было условлено. Кэп принял сигнал и тут же спустил на воду пирогу со всей осторожностью и всеми ухватками заправского моряка. Пирогу отнесло в том же направлении, что и ветку, и спустя минуту она была уже в руках у Следопыта.

— Честь тебе и слава, Джаспер, — сказал он смеясь, — У тебя хватка настоящего жителя границы. Но твоя стихия — вода, а моя — лес. А теперь пусть мерзавцы минги покажут, на что они горазды, — это их последний шанс целиться в ничем не защищенного человека.

— Нет, нет, толкни лодку к берегу наперерез течению и бросайся в нее сам, как только она отойдет, — с живостью возразил Джаспер. — Не рискуй зря!

— Я предпочитаю стоять лицом к лицу с моими врагами, как и должно мужчине, особенно когда они сами подают мне пример, — с гордостью возразил Следопыт. — Я не рожден краснокожим, а белому человеку больше подобает драться в открытую, чем из засады.

— А как же Мэйбл?

— Твоя правда, мой друг, твоя правда. Сержантову дочку надо выручить из беды. Я не мальчишка, чтобы рисковать понапрасну… Так, значит, ты думаешь, что лодку снесет прямо на тебя?

— Вот именно. Но толкни ее хорошенько.

Следопыт сделал все, что требовалось, пирога легко прошла разделявшее друзей расстояние, и Джаспер схватил ее, как только она подошла к берегу. Вытащить ее на отмель и залечь в укрытие было делом одной минуты, после чего друзья обменялись крепким рукопожатием, словно встретились после долгой разлуки.

— А теперь, Джаспер, посмотрим, решится ли кто из мингов пересечь реку под дулом «оленебоя». Тебе-то сподручнее орудовать веслом, гребком и парусом, нежели карабином, но у тебя отважное сердце и верная рука, а это как раз то, что надобно в бою.

— За Мэйбл я голову положу, — спокойно сказал Джаспер.

— Да, да, сержантову дочку надо спасти. Ты мне по сердцу, мой мальчик, и сам по себе, но особенно я ценю в тебе, что ты думаешь об этой хрупкой тростиночке в минуту, когда от тебя требуется все твое мужество. Глянь-ка, Джаспер, трое этих негодяев и в самом деле садятся в лодку! Должно быть, думают, что мы удрали, — вряд ли у них хватило бы храбрости под самым дулом «оленебоя»!

И верно, ирокезы, видимо, готовились переправиться через реку, решив, что их враги, которых нигде не было видно, обратились в бегство. Так, разумеется, и поступили бы на их месте другие белые люди, но у наших друзей на руках была Мэйбл, и оба они были слишком искушены в лесной стратегии, чтобы не попытаться отстоять единственный более или менее верный шанс на ее спасение.

Как и сказал Следопыт, в пироге было три ирокезских воина; двое, на коленях, держали ружья наготове, собираясь вот-вот выстрелить, а третий греб, стоя на корме. Надо заметить, что, прежде чем отважиться на переправу, ирокезы оттащили лодку выше по течению, в более спокойную воду на подступах к порогам. С первого же взгляда было видно, что индеец, правивший пирогой, мастер своего дела: под широкими, размеренными взмахами его весла лодка так плавно скользила по кристальной глади воды, словно парила в воздухе.

— Ну как, стрелять? — спросил Джаспер, с нетерпением ждавший битвы.

— Спокойнее, спокойнее, мой мальчик! Ведь их всего трое. Если мастер Кэп умеет обращаться с пугачами, что у него за поясом, мы можем дать им причалить к берегу, — по крайней мере, пирогу свою вернем.

— А Мэйбл?

— Не бойся за сержантову дочку. Ведь ты, говоришь, спрятал ее в дупле дерева за кустами ежевики. И, если ты так хорошо скрыл ее след, как уверяешь, она может просидеть таи хоть месяц, смеясь над мингами.

— Как знать: плохо, что она так далеко от нас.

— Ничего тут нет плохого, Пресная Вода. Или ты хотел бы, чтоб над ее хорошенькой головкой свистали пули? Нет, нет, ей там лучше, там она в безопасности.

— Как знать: мы тоже считали себя в безопасности, когда сидели за кустами, а чем это кончилось?

— Ну и что же из того? Негодяй минг поплатился за свое любопытство, эти тоже поплатятся.

В эту самую минуту грянул выстрел, и индеец, стоявший на корме, высоко подпрыгнув, свалился в воду вместе с веслом. Легкий виток дыма поднялся над кустами на левом берегу и рассеялся в воздухе.

— Это Змей свистит! — воскликнул Следопыт торжествующе. — Другого такого мужественного и преданного сердца не сыщешь даже среди делаваров. Жаль, конечно, что он вмешался, но ведь он не знал, чем мы тут дышим.

Лишившись кормчего, лодке, подхваченная быстриной, понеслась прямо на пороги. Оба индейца, бессильные бороться с течением, дико озирались по сторонам. К счастью для Чингачгука, внимание ирокезов было привлечено к судьбе товарищей, попавших в беду, а иначе ему трудно было бы и, пожалуй, даже невозможно спастись от их мщения. Никто не двинулся с места, разве только чтобы спрятаться за ближайшие кусты, — все взгляды были обращены на обоих индейцев. Понадобилось меньше времени, нежели требуется, чтобы рассказать об этих событиях, как. лодку уже пошло швырять и кружить среди камней, меж тем как оба дикаря легли ничком — единственное, что можно было сделать, чтобы сохранить равновесие. Но и это не помогло: ударившись о скалу, легкое суденышко перевернулось, и оба воина свалились в реку. Вода в бродах обычно неглубокая, за исключением проток, вырытых течением, и жизни их ничто не угрожало, но ружья свои они потеряли, и пришлось им кое-как, где вброд, а где и вплавь, добираться до дружественного берега. Пирогу же выбросило на скалу посреди реки, где она до поры до времени и застряла без всякой пользы как для той, так и для другой стороны.

— А теперь, Следопыт, дело за нами, — сказал Джаспер, увидев, что оба ирокеза бредут по колено в воде. — Я беру себе того, что выше по течению, а тебе оставляю другого.

Но юноша был, видимо, взволнован описанными происшествиями, рука его дрогнула, и пуля, должно быть, пролетела мимо, так как оба ирокеза подняли руки и, выражая свое презрение, помахали ими в воздухе. Следопыт не стал стрелять.

— Нет, нет, Пресная Вода, — сказал он, — я не проливаю крови попусту. Моя пуля не для баловства аккуратно обернута кожей и забита шомполом, а только на самый крайний случай. Я не люблю мингов, как оно и следует тому, кто долго жил с делаварами, их заклятыми прирожденными врагами, но я никого из этих аспидов не стану убивать, если не увижу ясно, что это необходимо для дела. Просто так, из озорства, я и оленя не трону. Когда живешь в лесной глуши наедине с господом богом, чувствуешь, что это единственно правильные и справедливые мысли. Одного убитого индейца с нас пока хватит, тем более что «оленебою», может, еще представится случай выручить Змея — ведь вот же не побоялся человек дать знать этим злодеям, что он тут, у них под самым боком. Но так же верно, как то, что я неисправимый грешник, вон один из них крадется по берегу в эту самую минуту, точно наш гарнизонный мальчишка, прячущийся за поваленное дерево, чтобы подстрелить белку!

Острый взгляд Джаспера без труда заметил на другом берегу фигуру, на которую указывал Следопыт. Один из молодых вражеских воинов, по-видимому разбираемый желанием отличиться, потихоньку отделился от своих и приблизился к кустам, где укрылся Чингачгук. Обманутый кажущимся безразличием неприятеля, а может быть, и занятый какими-то своими приготовлениями, Великий Змей неосторожно высунулся наружу и попался на глаза молодому воину. Это явствовало из того, что он готовился выстрелить, — самого могиканина с западного берега не было видно. Река в этом месте текла излучиной, и восточный берег образовал такую широкую дугу, что, хотя Чингачгук был недалеко от ирокезов, считая по прямой, его отделяло от них берегом несколько сот ярдов; да и от Следопыта с Джаспером было до него примерно столько же по прямой, сколько от них до ирокезов. И если ширина реки в этом месте была без малого двести ярдов, то примерно такое же расстояние отделяло обоих наблюдателей от крадущегося ирокеза.

— Змей, должно быть, там, — заметил Следопыт, не отрывая глаз от юного воина. — Но чем же он так занят, что позволяет гаденышу мингу пялиться на него, — ведь ясно, что малый замышляет убийство.

— Посмотри, — прервал его Джаспер. — А вот и труп убитого индейца. Его прибило к скале, лежит — голова запрокинута.

— Да, так оно и есть, мой мальчик, так оно и есть! Человек — что плавучее бревно, когда дыхание жизни от него отлетело. Этот ирокез больше никому не причинит зла; но вон тот гаденыш дикарь охотится за скальпом моего самого верного, испытанного друга…

Следопыт так и не кончил: подняв свое необычайно длинное ружье вровень с глазами, он точным и уверенным движением выстрелил, почти не прикладываясь. Ирокез на противоположном берегу как раз прицелился в свою жертву, когда его настиг роковой свинец — посланец «оленебоя». Ружье дикаря выстрелило, но в воздух, а сам он свалился в кусты, по-видимому раненый, если не убитый.

— Подлый гаденыш сам накликал на себя беду, — сурово пробормотал Следопыт, опустив ружье и старательно его перезаряжая. — Мы с Чингачгуком дружны с детских лет, вместе воевали на Хорикэне, Мохоке, Онтарио, на всей этой кровью политой земле между французами и нами: неужто же дурак вообразил, что я позволю пристрелить на моих глазах лучшего моего друга в какой-то дрянной засаде!

— Что ж, мы поквитались со Змеем за его услугу. Но негодяи встревожены, Следопыт, и прячутся по своим укрытиям, увидев, что мы можем настичь их на том берегу.

— Пустяковый выстрел, Джаспер, о нем и говорить не стоит. Спроси в шестидесятом полку — там тебе скажут, на что способен «оленебой» и как он себя показал, когда пули градом сыпались у нас над головами. А этот выстрел выеденного яйца не стоит, бездельник сам навлек его на себя.

— Глянь, что это, собака или олень плывет?

Следопыт встрепенулся. Действительно, по реке выше бродов, куда его сносило течением, плыл какой-то предмет неясных очертаний. Впрочем, при более внимательном взгляде обнаружилось, что это человек, по-видимому, индеец, но только в каком-то чудном головном уборе. Опасаясь подвоха или военной хитрости, оба приятеля удвоили внимание и глаз не сводили с пловца.

— Он что-то толкает перед собой, а голова — ну в точности дрейфующий куст, — сказал Джаспер.

— Все это их шаманские штучки, мой мальчик, но пусть это тебя не смущает, христианская честность восторжествует над их подколодной хитростью.

По мере того как пловец приближался, оба наблюдателя стали уже сомневаться в верности своего первого впечатления, и, только когда он проплыл две трети разделявшего их расстояния, глаза у них наконец открылись.

— Да это же Великий Змей, честное слово! — воскликнул Следопыт, заливаясь счастливым смехом, восхищенный удавшейся хитростью своего друга. — Привязал к голове целый сад, сверху пристроил порошницу, а ружье приторочил к бревну и гонит перед собой. Ах ты, мой милый! Каких только мы с ним не устраивали проказ под носом у проклятых мингов, жаждавших нашей крови, еще в окрестностях Тайя и на большой дороге.

— А вдруг это не Змей, Следопыт! Я не вижу на этом лице ни одной знакомой черточки!

— Сказал тоже! Какие могут быть черточки у индейца! Нет, нет, мой мальчик, все дело в раскраске, а эти цвета ты увидишь только у делавара. Это его боевая раскраска, Джаспер, все равно как на твоем судне, что на озере, полощется флаг с крестом святого Георгия [26], а у французишек развевается по ветру грязная салфетка с пятнами от рыбьих костей и жареной дичины. Вон и глаза видать, мой милый, и это глаза нашего вождя. Но, Пресная Вода, как ни свирепо горят они в бою и как ни тускло мерцают, выглядывая из-за листьев, — тут Следопыт легонько, но выразительно коснулся пальцем рукава собеседника, — мне случалось видеть, как из них градом катились слезы. Верь мне: несмотря на красную кожу, у него есть душа и сердце, хотя его душа и сердце устроены не так, как у белого человека.

— Всякий, кому знаком вождь, никогда в этом не сомневался.

— Но я-то знаю, — возразил Следопыт с гордостью. — Ведь мы с ним делили горе и радость; как бы тяжко ни карала его судьба, он никогда не терял мужества; и знал, этакий проказник и бедокур, что женщины его племени любят веселую шутку. Но что это я разливаюсь соловьем, словно городская кумушка перед соседками! У Змея острый слух. И не то чтоб он на меня рассердился: Змею известно, как я его люблю и всегда хвалю за спиною. Но душа у делавара стыдливая, и, только посаженный на код, он сквернословит, как последний грешник.

Тут Змей доплыл до берега — как раз к тому месту, где сидели оба его дружка, — видно, он еще на том берегу углядел их; выйдя из воды, он только встряхнулся, как собака, и издал свое обычное: «У-у-ух!»

Глава VI

Все перемены — дело рук творца,

Мир — воплощенный бог.

Джеймс Томсон, «Гимн»

Когда вождь вышел на берег, Следопыт обратился к нему на его родном наречии.

— Хорошо ли это, Чингачгук, — сказал он с укоризной, — одному ввязываться в драку с дюжиной мингов! Правда, «оленебой» обычно меня слушается, но попасть в цель на таком расстоянии не просто, тем более что у этого нехристя только и видно было над кустами, что голову да плечи, и менее опытный стрелок мог бы промахнуться. Не мешало бы тебе об этом подумать, вождь, не мешало бы подумать!

— Великий Змей — могиканский воин; на военной тропе он видит только врагов. Воды еще не начинали течь, а его отцы уже колотили мингов.

— Я знаю твою натуру, я знаю твою натуру и уважаю ее. Никто никогда не услышит от меня жалоб на то, что краснокожий верен своей натуре, но осмотрительность так же подобает воину, как и храбрость: ведь, если бы эти черти ирокезы не глядели на своих товарищей, упавших в воду, тебе бы несдобровать.

— Что это делавар затеял? — воскликнул Джаспер, заметив, что Чингачгук круто повернулся и опять пошел к реке с явным намерением снова полезть в воду. — Уж не рехнулся ли он и не собирается ли плыть назад за какой-нибудь забытой пустяковиной?

— Ну нет, это на него не похоже; обычно он так же осмотрителен, как и храбр, и только давеча на него что-то нашло и он забыл и думать о себе… Послушай, Джаспер, — добавил Следопыт, отводя юношу в сторону в ту самую минуту, как плеск воды поведал им, что индеец бросился вплавь, — послушай, парень: Чингачгук не белый человек и не христианин, как мы с тобой, а могиканский вождь: у него свои законы и обычаи; и если ты водишься с людьми, которые не всем на тебя похожи, умей уважать чужую натуру и чужой нрав. Королевский солдат ругается и пьет, и было бы напрасной тратой времени стараться его исправить; ребенок падок на сладости, а женщина — на наряды, и бороться с этим бесполезно; натуру же индейца и его повадки еще труднее побороть, и, надо думать, бог создал его для некой мудрой цели, хотя ни мне, ни тебе в этих тонкостях не разобраться.

— Что бы это значило? Гляди, делавар подплыл к трупу, который выбросило на камень. Ради чего он идет на такую опасность?

— Ради чести, ради славы, ради доблестного подвига, все равно как знатные джентльмены за морем оставляют свои уютные дома, где им, как говорится, только птичьего молока не хватает — я имею в виду не маменькиных сынков, конечно, — и бросают все, чтобы ехать сюда бить дичь и колошматить французов.

— А-а, понимаю: твой приятель отправился за скальпом!

— Это его цель в жизни, пусть ею тешится. Мы, белые, не станем увечить мертвого врага; ну, а в глазах краснокожего это великая честь. Верь не верь, Пресная Вода, а я знавал белых людей с громкими именами и немалыми достоинствами, у которых были еще более странные представления о чести.

— Дикарь останется дикарем, Следопыт, с кем бы он ни водил компанию.

— Это только так говорится, парень; как я сказал, у белых тоже бывают странные представления о чести, противно разуму и божьей воле. Я много думал об этом один в лесной тиши и пришел к выводу, мой мальчик, что уж раз миром правит провидение, значит, людям их наклонности даны для мудрой, и разумной цели. Кабы индейцы были никчемный народ, бог не создал бы индейцев. Я иной раз думаю: если б удалось нырнуть на самое дно и заглянуть в корень вещей, оказалось бы, что даже племена мингов созданы для разумной и благой цели, хотя, признаюсь, у меня не хватает смекалки догадаться, для какой именно.

— Змей чересчур рискует, чтобы добыть скальп, — боюсь, это плохо кончится.

— Но он не так смотрит, Джаспер. Для него один — единственный скальп значит больше, чем целое поле сражения, усеянное трупами, — вот как он представляет себе войну и честь солдата! Помнишь молодого капитана шестидесятого полка? В нашей последней стычке он жизни не пожалел, чтобы захватить у французов трехфунтовую пушку, считая это для себя делом чести; а я знавал совсем молоденького прапорщика — истекая кровью, он завернулся в полковое знамя да так и затих, бедняга, воображая, что ему лежится мягче, чем на бизоньих шкурах.

— Что ж, удержать знамя — это, я понимаю, заслуга!

— А для Чингачгука скальп врага — его полковое знамя. Он сохранит его и будет показывать еще и детям своих детей… Впрочем… — Тут Следопыт осекся и, грустно покачав головой, раздумчиво добавил: — Бедняга! На старом стволе не осталось ни единого ростка! Нет у могиканина детей, что порадовались бы его трофеям, нет и племени, которое чтило бы его дела. Один как перст на свете — и хранит верность взглядам, в которых его растили и воспитали. Согласись, Джаспер, в этом есть что-то честное и достойное уважения, какая-то настоящая порядочность.

В толпе ирокезов послышались возмущенные крики, за которыми последовала частая ружейная пальба. Неприятельским воинам так не терпелось отнять у делавара его жертву и помешать его намерению, что человек двенадцать бросились в воду, а кое-кто доплыл даже футов за сто до кипящей быстрины, точно и в самом деле рассчитывал добраться до торжествующего врага.

Однако Чингачгук, хладнокровно внимая угрозам, проклятьям и пению пуль, от которых он, казалось, был заговорен, с привычной ловкостью продолжал свою работу. Но вот он ее закончил и, размахивая трофеем, издал победный клич, прозвучавший так неистово и дико, что еще долгую минуту своды молчаливого леса и глубокая долина, проложенная быстрым течением реки, полнились ужасными воплями, и бедняжка Мэйбл поникла головой в неудержимом страхе, а у ее дядюшки мелькнуло желание бежать без оглядки.

— Такого мне еще не приходилось слышать от этих извергов! — воскликнул Джаспер, с ужасом и отвращением затыкая уши.

— Для индейцев это музыка, мой милый, это их барабан и флейта, их трубы и литавры. Они, должно быть, любят эти звуки, пробуждающие в них свирепые и кровожадные чувства, — спокойно ответил Следопыт. — Мальчишкой я тоже их боялся, а теперь они для меня — что свист козодоя или крики пересмешника. Эти вопли уже не действуют мне на нервы, хотя бы здесь собралось несметное множество этих орущих чертей — отсюда и до самого гарнизона. Я не хвалюсь, Джаспер, а просто хочу сказать, что только слабые люди поддаются действию криков. Так можно запугать женщин и детей, но не зрелых мужчин, разведывающих лесную чащу и лицом к лицу встречающих врага. Надеюсь, Змей теперь доволен, вон он идет со скальпом Упояса.

Джаспер отвернулся, чтобы не видеть делавара, выходившего из реки, — такое отвращение внушил юноше этот его последний подвиг; Следопыт же смотрел на друга с невозмутимостью философа, умеющего не замечать того, что представляется ему мелким и неважным. Направляясь за кусты, чтобы выжать одежду и перезарядить ружье, делавар с торжеством посмотрел на товарищей, и на этом эпизод, так всех взволновавший, был закончен.

— Джаспер, — сказал Следопыт, — сходи-ка за мастером Кэпом, позови его сюда к нам. Время не терпит, а нам надо еще посоветоваться, как быть дальше, — ведь минги не будут сидеть сложа руки, а непременно что-нибудь предпримут.

Молодой человек отправился за Кэпом, и вскоре все четверо мужчин собрались на берегу, чтобы выработать общий план действий: с того берега их не было видно, тогда как сами они внимательно следили за противником.

День клонился к вечеру, и надвигавшаяся ночь обещала быть темнее обычного. Солнце уже село, и густые сумерки средних широт должны были смениться непроглядной тьмой. На это, собственно, и возлагали надежды наши путники, хотя и здесь таилась опасность — ведь тот самый мрак, который должен был благоприятствовать их спасению, грозил скрыть от них коварные маневры врага.

— Друзья, — сказал Следопыт, — нам надо спокойно обдумать наши планы, чтобы каждый знал, что ему предстоит делать в соответствии с его способностями и опытом. Спустя какой-нибудь час в лесу будет стоять тьма кромешная, и, если мы хотим еще сегодня добраться до гарнизона, нам надо воспользоваться этим преимуществом. Что скажете вы, мастер Кэп? Хоть вы не самый из нас опытный по части лесных походов и сражений, ваш возраст дает вам право первым говорить на таком совете.

— Не забывайте, Следопыт, что я близкий родственник Мэйбл, с этим тоже надо считаться.

— Ну, как сказать, как сказать… Неважно, чем вызвано уважение и сердечная склонность — родственными чувствами или свободным предпочтением ума и сердца. Я не буду говорить от имени Змея — ему уже не пристало думать о женщинах, — но мы с Джаспером готовы грудью стать за сержантову дочку против мингов, как это сделал бы ее храбрый отец. Скажи, мальчик, разве я не правду говорю?

— Мэйбл может на меня рассчитывать, я отдам за нее всю мою кровь, до последней капли, — ответил Джаспер сдавленным от волнения голосом.

— Ладно, ладно, — сказал дядюшка. Не будем обсуждать этот вопрос, я вижу, все вы готовы постоять за молодую девушку, и ваши дела докажут это лучше всяких слов. По моему суждению, все, что от нас требуется, — это погрузиться на судно, как только стемнеет, чтобы неприятельские дозорные нас не увидели, а затем идти к гавани на всех парусах, пользуясь благоприятным ветром и приливом.

— Это легко сказать, но трудно сделать, — возразил проводник. — На реке мы будем меньше защищены, чем в лесу, а кроме того, ниже по реке нас ждут Осуижские броды, а я не уверен, что даже Джаспер сможет провести через них лодку в полной темноте. Что ты скажешь, Джаспер, голубчик?

— Я, как и мастер Кэп, предпочел бы идти в пироге. У Мейбл с ее нежными ножками не хватит сил тащиться по болотам да спотыкаться о корни деревьев в такую темь, какая ожидается сегодня, а кроме того, у меня на сердце покойнее и глаз вернее, когда я на воде, а не на земле.

— Сердце у тебя еще ни разу не дрогнуло, парень, сколько я тебя знаю, да и глаз достаточно верный для того, кто больше жил под ярким солнцем, чем в лесу. А жаль, что на Онтарио нет деревьев: как порадовалось бы сердце охотника, глядя на такую ширь! Что до вашего предложения, друзья, тут есть что сказать и «за» и «против». Как известно, на воде нет следа…

— А что вы скажете о кильватерной струе? — прервал его Кэп, верный своему упрямому педантизму.

— Что такое?

— Продолжай, — сказал Джаспер. — Мастер Кэп воображает, будто он на океане. Итак, на воде нет следа…

— Да, Пресная Вода, по крайней мере у нас здесь это так. Я не берусь судить, как бывает на море. Кроме того, пирога легко и быстро плывет по течению, и для нежных ножек сержантовой дочки это будет чистый отдых. Но зато на реке нет другого укрытия, кроме туч над головой; через броды и днем-то переправляться небезопасно, а тем более ночью; и до гарнизона шесть полных миль, считая по реке. Опять же ночью и на земле следов не видно. К великому моему огорчению, я и сам не знаю, Джаспер, что в этом случае посоветовать.

— Если бы нам со Змеем удалось вызволить вторую пирогу, — отозвался молодой матрос, — мне думается, на воде мы были бы в большей безопасности.

— Да-да, конечно! И, в сущности, это можно сделать, пусть только стемнеет как следует. Сержантова дочка не то что наш брат, для нее это, пожалуй, самый лучший выход. Были бы здесь одни мы, мужчины, лихие да отчаянные сорвиголовы, — я не отказался бы сыграть в прятки с этими канальями на том берегу. Ну что ж, Джаспер, — продолжал Следопыт, возвращаясь к своей обычной серьезности, ибо меньше всего была ему присуща всякая рисовка и бравада, — возьмешься доставить нам лодку?

— Я возьмусь за все, что нужно для благополучия и спокойствия Мэйбл.

— Что ж, это хорошие чувства, узнаю тебя, мой мальчик! Змей и так уже разделся чуть ли не догола — он тебе поможет. Если вы пригоните лодку, это отнимет у наших врагов их главный козырь — им уже не так легко будет нам пакостить.

Договорившись по этому существенному вопросу, все члены отряда приступили каждый к своим обязанностям. На лес быстро спускалась ночная тень, вскоре уже нельзя было видеть, что делается на другом берегу. Надо было торопиться — коварство индейцев способно было измыслить столько средств для переправы через реку, что Следопыт не мог дождаться минуты, когда можно будет тронуться в путь. Джаспер и делавар, избегая малейшего всплеска воды, пустились вплавь, вооруженные только охотничьими ножами и томагавком. Тем временем Следопыт вывел Мэйбл из ее убежища и, приказав ей и Кэпу спуститься берегом пониже порогов, сел в единственную оставшуюся у них лодку, чтобы переправить ее туда же.

Сделать это оказалось нетрудно. Лодка подошла к самому берегу. Кэп и Мэйбл уселись на свои обычные места, а Следопыт, стоя на корме, крепко ухватился за куст, что-бы пирогу не снесло течением. Для путников потянулись долгие минуты томительного ожидания: чем кончится смелая попытка их товарищей?

Как уже видно из рассказанного, прежде чем добраться до той части порогов, которую можно было перейти вброд, Джасперу и могиканину предстояло переплыть глубокую протоку со стремительным течением. С этой задачей они справились без труда и, плывя бок о бок, одновременно коснулись дна. Почувствовав под ногами твердую почву, оба взялись за руки и с величайшей осторожностью побрели в ту сторону, где, по их предположениям, застряла лодка. Тьма уже сгустилась; не надеясь что-либо увидеть, оба храбреца положились на инстинкт, который помогает дровосеку находить дорогу, когда солнце уже давно село, но ни одна звезда еще не показалась на небе, и всякий, кто не привык ориентироваться в лесном лабиринте, видит кругом только непроходимую чащу. При этих обстоятельствах Джаспер полностью подчинился делавару, чей опыт давал ему решительное преимущество перед юным матросом. И все же нелегко было в этот поздний час искать дорогу в грозно бурлящей воде, сохраняя в памяти ясное представление обо всей картине этих мест.

Когда им показалось, что они вышли на середину реки, оба берега маячили вдали неразличимой темной массой, и только косматые верхушки деревьев смутно выделялись на фоне облаков. Раз-два, попав в глубокую воду, они меняли направление, зная, что лодка застряла на мелководье. И вот, руководясь одним лишь этим фактом, как своего рода компасом, Джаспер с товарищем с четверть часа блуждали по пояс в воде, но и к концу этого времени, которое молодому человеку показалось вечностью, видимо, ни на йоту не приблизились к своей цели. И как раз в ту минуту, когда делавар хотел уже остановиться и предложить товарищу вернуться на землю, чтобы предпринять затем новую вылазку, он различил в темноте смутный силуэт человека, который шел впереди них на расстоянии вытянутой руки. Догадавшись, что ирокез здесь по тому же делу, что и они сами, могиканин шепнул на ухо Джасперу:

— Это минг, Великий Змей покажет брату, как быть хитрым.

Молодой человек тоже заметил таинственную фигуру, и его озарила та же догадка. Понимая, что разумнее всего довериться делавару, который ринулся вслед за исчезнувшей фигурой, Джаспер пошел за ним, немного отступя.

Через минуту индеец снова вынырнул из темноты, теперь он шел уже навстречу. Рокотание воды в камнях заглушало все другие звуки, и делавар, обернувшись к Джасперу, сказал:

— Положись на хитрый Великий Змей.

— Ух! — воскликнул таинственный незнакомец и прибавил на родном наречии: — Я нашел пирогу, но мне одному не справиться. Помогите мне снять ее со скалы.

— Охотно, — сказал Чингачгук, понимавший его наречие, — веди нас, мы идем за тобой.

Ирокез за грохотом реки не мог уловить особенностей чужого голоса и произношения. Ничего не подозревая, он двинулся вперед, увлекая за собой остальных; вскоре все трое дошли до пироги. Ирокез ухватился за один ее конец, Чингачгук стал посредине, а Джаспер обошел кругом и взялся за другой конец — дикарь не должен был заподозрить присутствия бледнолицего, о чем он мог бы заключить по оставшейся на нем шапке и по характерным для белого очертаниям головы.

— Подняли! — сказал ирокез со свойственной индейцу повелительной интонацией.

Трое мужчин без малейшего усилия подняли пирогу в воздух, с минуту подержали на весу, чтобы вылить всю воду, и опустили ее на речную зыбь. Все трое крепко вцепились в борта, чтобы лодку не снесло течением, а ирокез, державшийся за нос, повел ее к левому берегу, туда, где друзья ждали его возвращения.

Как делавар, так и Джаспер понимали, что ирокез здесь не один, и что где-то рядом бродят его соплеменники — недаром появление Джаспера и Чингачгука не удивило ирокеза, — и необходимо соблюдать величайшую осторожность. Люди менее смелые и решительные, пожалуй, но отважились бы так дерзко смешаться с врагами — слишком велика была опасность: но храбрые жители границы не ведали страха, привыкли рисковать жизнью и слишком хорошо понимали, что лодку нельзя оставлять неприятелю, — они пошли бы и на больший риск, чтобы удержать ее в своих руках. Джаспер считал столь важным для спасения Мэйбл либо захватить пирогу, либо привести ее хотя бы во временную негодность, что вытащил нож и держал его наготове, чтобы распороть суденышко в случае, если им с делаваром придется от него отказаться.

Ирокез, возглавлявший шествие, медленно брел по воде, держа путь к своим, и, не выпуская лодки из рук, увлекал за собой своих упирающихся спутников. Была минута, когда Чингачгук уже замахнулся томагавком, чтобы размозжить голову своему ничего не подозревавшему соседу, но опомнился, сообразив, что предсмертный крик врага или его всплывший труп могут вызвать общий переполох. Правда, уже в следующую минуту он пожалел о своей нерешительности, так как трое тащивших лодку внезапно оказались в окружении отряда ирокезов из четырех — пяти человек, тоже вышедших на поиски пироги.

После обычного характерного возгласа, выражающего удовлетворение, только что подошедшие дикари также ухватились за лодку. Для всех собравшихся здесь она была желанной добычей: если одни видели в ней средство напасть на врага, то другие надеялись с ее помощью уйти отпогони. Неожиданное усиление вражеской стороны давало ей явный перевес, и на мгновение даже ловкий и находчивый делавар растерялся. Пятеро ирокезов настолько ясно понимали свою общую цель, что, не тратя времени на разговоры, взялись все вместе и дружно потащили лодку — они намеревались воспользоваться захваченными ранее веслами и, посадив в нее трех-четырех воинов с ружьями и порошницами, отправить их на тот берег. Только отсутствие лодки помешало им осуществить это намерение сразу же после наступления темноты.

Таким образом, кучка сошедшихся друзей и противников подошла к восточной протоке, которую, как и у западного берега, нельзя было перейти вброд. Тут все остановились, чтобы решить, как лучше переправить лодку. Один из четырех ирокезов был вождем, и то уважение, с каким индейцы относятся к превосходству опыта, положения и боевых заслуг, вынуждало остальных молчать в ожидании, что скажет старший.

Эта остановка была особенно опасна для Джаспера — в нем могли признать белого. Выручало только то, что он заранее предусмотрительно бросил в пирогу свою шапку, а рубашку и куртку оставил на берегу, и общие очертания его фигуры не слишком бросались в глаза. То, что он зашел за корму лодки, тоже делало его менее заметным — все взоры были, естественно, обращены вперед. Другое дело Чингачгук. Отважный воин, в полном смысле слова, был окружен противником, он и шагу не мог ступить, чтобы не наткнуться на кровного врага. И все же он ничем не выдавал своего волнения, хотя все его чувства были на страже в ожидании минуты, когда можно будет бежать или нанести смертельный удар. Он ни разу не позволил себе оглянуться назад из опасения быть узнанным и с непоколебимым терпением индейца выжидал, когда настанет время действовать.

— Пусть все мои молодые воины, за исключением тех, что находятся по обоим концам лодки, плывут к берегу за своим оружием, — распорядился вождь.

Индейцы беспрекословно повиновались, и только Джаспер остался у кормы, а ирокез, нашедший лодку, — у носа утлого суденышка, тогда как Чингачгук так быстро нырнул в воду, что никто не заметил его исчезновения. Плеск и шум, поднятые пловцами, и их перекликающиеся голоса вскоре возвестили, что четверка индейцев уплыла к берегу. Убедившись в этом, делавар вынырнул из воды и, заняв свое прежнее место, стал готовиться к решительным действиям.

Человек с меньшей выдержкой, пожалуй, тут же и нанес бы решительный удар, но Чингачгук знал, что на порогах осталось еще немало ирокезов, и как опытный воин не хотел подвергать себя напрасному риску. Он подождал, пока индеец, находившийся у носа пироги, не столкнул лодку в более глубокое русло протоки, после чего все трое поплыли к восточному берегу. Но вместо того, чтобы помочь ирокезу, делавар и Джаспер, едва почувствовав усилившийся напор течения, стали всячески противиться продвижению лодки к левому берегу. Правда, они делали это не открыто, с инстинктивной осторожностью людей, еще не тронутых цивилизацией, так что ирокез, плывший впереди, думал, что борется с сильным течением. Под действием противоборствующих сил лодку, разумеется, сносило быстриной, и через какую-нибудь минуту она очутилась в еще более глубоком месте ниже бродов.

Только тут ирокез догадался, что какая-то непонятная сила тормозит движение пироги, и, оглянувшись назад, увидел, что его спутники вместо помощи оказывают ему сопротивление.

Какое-то чутье — вернее, та вторая натура, которую родит в человеке долгая привычка, — подсказало молодому ирокезу, что он среди врагов. Рванувшись к делавару, он вцепился ему в гордо, и оба индейца, бросив лодку на произвол судьбы, схватились, как два тигра. Борясь не на жизнь, а на смерть в непроглядной тьме туманной ночи среди коварной стихии, готовой поглотить того, кто забудет о стерегущей его смертельной опасности, они уже не помнили ничего, кроме своей лютой ненависти и желания одолеть заклятого врага.

Лодка, отброшенная волнением, поднятым обоими противниками, словно пушинка, подгоняемая дыханием ветерка, осталась в полном распоряжении Джаспера.

Первым побуждением юноши было броситься на помощь делавару, но, прислушавшись к тяжелому дыханию двух индейцев, которые продолжали душить друг друга, он особенно ясно понял необходимость завладеть пирогой и со всей возможной быстротою повернул к западному берегу. Добравшись до него, он вскоре нашел ожидавших его спутников и разыскал свое платье. Достаточно было нескольких слов, чтобы объяснить им, в каком положении он оставил делавара и как удалось ему завладеть лодкой.

Выслушав объяснения Джаспера, все затаив дыхание стали ловить малейший шорох, доносившийся по реке, в тщетной надежде узнать, чем кончилось ужасное единоборство. Но ничто не нарушало ночного безмолвия, кроме неугомонного клокотания бурливой реки: враг на том берегу умышленно притаился и не подавал признаков жизни.

— Возьми это весло, Джаспер, — сказал Следопыт, по видимому, спокойно, хотя спутникам показалось, что в его голосе звучат новые, меланхолические нотки. — Последуешь за нами в своей пироге. Нам больше небезопасно оставаться здесь.

— А как же Змей?

— Судьба Великого Змея в руках его собственного божества; будет он жить или умрет — зависит от воли провидения. Мы ничем ему не поможем, а рискуем слишком многим, пребывая здесь в праздности, словно кумушки, сетующие на свои горести. Темнота — единственное наше спасение…

Долгий, громкий, пронзительный вопль на другом берегу прервал его.

— Что это за дикий визг, мастер Следопыт? — спросил Кэп. — Так могут вопить только бесы, а не добрые христиане и не человеческие существа.

— Они никакие не христиане, не выдают себя за христиан и не желают быть ими; напротив, назвав их бесами, вы попали в самую точку. Это крики ликования, они говорят о торжестве. Верно, мингам удалось завладеть телом Змея — живого или мертвого.

— Что же нам делать? — воскликнул Джаспер; совесть мучила его при мысли, что несчастье можно было предотвратить, если бы он не покинул товарища в беде.

— Мне жаль, голубчик, но мы бессильны помочь Змею, и чем скорее оставим эти места, тем лучше.

— Так и не сделав попытки его спасти? И не зная наверное, жив он или мертв?

— Джаспер прав, — нашла в себе силы сказать и Мэйбл, хотя голос ее звучал глухо и сдавленно. — Я не боюсь, дядюшка, и готова ждать, пока мы не узнаем, что сталось с нашим другом.

— А ведь она дело говорит! — подхватил Кэп. — Моряк ни за что не покинет друга в беде, и мне приятно слышать, что то же правило существует и у пресноводных жителей.

— Вздор, вздор! — воскликнул проводник, решительным рывком выводя пирогу в фарватер. — Вы не боитесь, оттого что не знаете… Если вам дорога жизнь, думайте, как бы скорее добраться до крепости, а делавара оставьте на волю провидения. Горе мне со Змеем: повадился олень бегать на солонцы, тут-то его и подстережет охотник.

Глава VII

И это Ярроу? И о ней,

О пенистой стремнине,

Мечту хранил я столько дней.

Погибшую отныне.

Глухая тишина вокруг.

Как много в ней печали.

О, хоть бы менестреля вдруг

Здесь песни прозвучали!

Вордсворт, «На посещение Ярроу»

Эта ночь была исполнена величия, и, когда пирога, торопясь покинуть негостеприимный берег, вышла на быстрину и стремительно понеслась по течению, Мэйбл с присущей ей впечатлительностью восторженно-бескорыстной натуры почувствовала, как кровь горячее заструилась в ее жилах и прилила к щекам. Облака рассеялись, и ночь стала прозрачнее, но лес, нависший над рекой, одел ее берега такой непроницаемой темнотой, что лодка плыла как бы в поясе мрака, скрывавшем ее от посторонних глаз. И все же на душе у путников было неспокойно; даже Джаспер, тревожась за девушку, невольно вздрагивал при каждом подозрительном шорохе в лесу и то и дело озирался, плывя в своей пироге рядом с остальными. К веслам оба гребца прибегали редко и, окуная их в воду, избегали малейшего всплеска, так как всякий шум в бездыханной тишине этого места и часа мог выдать их присутствие сторожким ушам ирокезов.

Все эти обстоятельства только усиливали необычайную романтичность ночного приключения, самого волнующего, какое выпало на долю Мэйбл за ее недолгую жизнь.

Энергичная девушка, привыкшая полагаться на себя и гордившаяся тем, что она дочь солдата, не испытывала особенного страха; однако сердце ее билось учащенно, прекрасные голубые глаза светились решимостью, хотя за темнотой никто этого разглядеть не мог, а разгоряченные чувства с особенной остротой воспринимали великолепие и необычайность этой ночи.

— Мэйбл, — тихонько окликнул ее Джаспер, когда обе лодки так сошлись корма с кормой, что юный матрос удерживал их одной рукою. — Скажите, Мэйбл, вам не страшно, вы верите в нашу готовность сделать все для вашей защиты?

— Вы знаете, Джаспер, я дочь солдата, мне было бы стыдно сказать, что я боюсь.

— Положитесь на меня — на всех нас. Ваш дядя, Следопыт, делавар, будь он здесь с нами, и я — мы не посмотрим ни на какую опасность и никому вас не дадим в обиду.

— Я верю вам, Джаспер, — сказала девушка, опустив руку в воду и рассеянно перебирая в ней пальцами. — Я знаю, как любит меня дядюшка — первая его мысль всегда обо мне и лишь потом о себе; и я верю, что все вы, друзья моего отца, с радостью поможете его дочери. Но я не такая слабенькая и глупая девчонка, за какую вы меня принимаете. Хоть я и горожанка и, как все городские, склонна видеть опасность там, где ее нет и в помине, обещаю вам, Джаспер, — никакие мои пустые страхи не помешают вам выполнить ваш долг.

— Сержантова дочка права, и она достойна такого отца, как честный Томас Дунхем, — отозвался Следопыт. — Эх, красавица вы моя, и не счесть, сколько раз мы с вашим батюшкой ходили в расположение противника, бывали и на флангах и в тылу, а ночи-то были потемнее этой, и мы каждую минуту рисковали попасть в засаду. Я стоял с ним рядом, когда его ранило в плечо, и вы услышите от него при встрече, каково нам было переправляться через реку, унося от неприятеля наши скальпы.

— Он все, все рассказал мне, — ответила Мэйбл с горячностью, быть может даже излишней в их теперешнем положении. — У меня есть письма, где он об этом пишет, и я от всего сердца вам благодарна. Господь воздаст вам, Следопыт; и нет такой вещи, которой не сделала бы дочь, чтобы вознаградить спасителя ее отца.

— Да, таковы все вы, милые, чистые создания! Я знавал таких и раньше, о других мне приходилось слышать. Сержант немало порассказал мне про свою юность, про вашу матушку, и как он ее добивался, и сколько выпало на его долю огорчений и разочарований, пока он ее не добился.

— Матушке так и не пришлось его вознаградить за все страдания, она рано умерла, — сказала Мэйбл, и голос ее пресекся.

— Я и это от него слышал. Честный сержант ничего от меня не скрывал, хоть и был намного старше. Наши походы так нас сроднили, что он смотрел на меня как на сына.

— Что ж, Следопыт, может, сержант и в самом деле не прочь с тобой породниться? — отозвался Джаспер словно бы в шутку, но легкая хрипота в его голосе выдавала, как натянута эта шутка.

— А хоть бы и так, Пресная Вода, что тут худого? Сержант не однажды видел меня и на тропе, и в разведке, и в рукопашном бою с французами. Мне порой приходит в голову, паренек, что каждому из нас не мешает жениться; когда человек постоянно живет в лесу только в обществе недругов и зверей, у него пропадает чувство близости с себе подобными.

— Судя по тому, что мне довелось увидеть, — возразила Мэйбл, — я сказала бы, что, долго живя в лесу, человек не может научиться лицемерию и порокам городских жителей.

— Трудно, Мэйбл, жить в присутствии бога и не восчувствовать его доброты. Случалось мне посещать богослужения в наших гарнизонах, и я старался, как и подобает доброму солдату, присоединить мой голос к общей молитве. Пусть я и не рядовой английского короля, мне приходится сражаться в его битвах и служить ему. Старался я вместе с другими чтить бога на гарнизонный лад, но так и не пробудил в душе ту светлую радость и сердечную теплоту, что сами приходят, когда я бываю в лесу наедине с моим богом. Там ты стоишь, словно перед лицом творца: все вокруг так свежо и прекрасно, словно только что вышло из его рук, и никто не донимает тебя премудростями церковных вероучений, которые только сушат душу. Нет, нет, истинный храм — это лес, здесь твои мысли свободны и воспаряют даже выше облаков.

— Вашими устами говорит истина, мастер Следопыт, — сказал Кэп, — и она знакома всякому, кто много времени проводит в одиночестве. В чем, к примеру сказать, причина, что все плавающие в море так взыскательны к себе по части совести и религии, если не в том, что они меньше других якшаются с грешными жителями земли? И не сосчитать, сколько раз случалось мне стоять на вахте где-нибудь под экватором или в Южном океане, когда ночь озарена Небесными огнями, — а в такие часы, сердечные вы мои, человеку особенно свойственно определяться по пеленгам [27]— в рассуждении своих грехов. Вот и вяжешь, и вяжешь выбленки, пока ванты и талрепы [28]твоей совести форменным образом не затрещат от напряжения. Я согласен с вами, мастер Следопыт: ежели где искать верующего человека, так только в море пли в лесу.

— Дядюшка, а как мне приходилось слышать, моряков не считают благочестивыми людьми.

— Вздор и клевета, девушка! Лучше спроси моряка, какого он в душе мнения о ваших земляках — священниках и прочих, и ты сразу поймешь, что к чему. Ни на кого столько не брешут, как на моряков. А все потому, что они не сидят дома, чтобы отбрехиваться, и не платят священникам положенной дани. Они, может, меньше разбираются в тонкостях религии, чем некоторые иные на берегу, но что касается сути дела, тут вам, сухопутным жителям, не угнаться за моряками.

— Я плохой судья в этом вопросе, мастер Кэп, — ответил Следопыт, — но мне думается, многое из того, что вы говорите, правда. Мне не нужны громы и молнии, чтобы напоминать о боге, и не столько в горе и опасности вспоминаю я его доброту, сколько в ясные, тихие, погожие дни, когда голос его доходит до меня и в треске мертвого сучка, и в пении птицы, а не только в реве ветра и грохоте волн. Ну, а как ты, Пресная Вода? Бури трепали тебя не меньше, чем мастера Кэпа, какое ты испытывал при этом чувство?

— Боюсь, что я слишком молод и неопытен, чтобы судить о подобных вещах, — уклончиво ответил Джаспер.

— Но ведь что-то же вы чувствуете, — с живостью подхватила Мэйбл. — Не можете вы — да и никто не может — жить среди таких опасностей и не искать опоры в религии!

— Бывает — не стану отпираться, — что и мне приходят в голову такие мысли, но, пожалуй, не так часто, как следовало бы.

— Не придирайся к молодому человеку, Мэйбл, — вступился Кэп. — Я, молодой человек, не осуждаю вас за невежество, оно естественно в вашем положении, ничего не попишешь! Вот если вы поедете со мной и совершите два-три морских рейса, это сослужит вам службу до конца ваших дней; Мэйбл и все девушки на берегу станут вас уважать, хотя бы вы сравнялись годами с одним из этих лесных кряжей.

— Нет, нет, это вы бросьте, — возразил великодушный, справедливый Следопыт. — У Джаспера нет недостатка в друзьях здесь, в нашей местности, смею вас уверить. Конечно, увидеть свет ему не помешает, как и всякому другому, но мы не станем уважать его меньше, хоть бы он всю свою жизнь безвыездно прожил в наших краях. Пресная Вода — славный, честный малый, и я всегда крепко сплю, когда он на вахте, точно бы дежурю и бодрствую я сам. А если хотите знать, пожалуй, и крепче. Сержантова дочка вряд ли считает, что нашему парню нужно отправляться в море, чтобы там из него сделали человека.

Мэйбл ничего не ответила на этот окольный вопрос и даже отвернулась к западному берегу, как будто окружающая темнота недостаточно скрывала ее лицо. Но Джаспер почувствовал, что ему надо как-то объясниться; его гордость мужчины и юноши восставала против мысли, будто он не заслуживает уважения своих товарищей или улыбок своих сверстниц. И все же он никоим образом не хотел обидеть дядюшку Мэйбл; такое умение владеть собой рекомендовало его даже больше, нежели скромность и мужество.

— Я не хвалюсь тем, чего у меня нет, — сказал он, — и не выдаю себя за знатока морского дела и судоходства. Мы на наших озерах правим кораблем по звездам и по компасу, ведя его от мыса к мысу и, так как нам ни к чему цифры и вычисления, не утруждаем себя ни тем, ни другим. Однако есть и у нас свои трудности, как я часто слышал от людей, годами плававших в море. Перво-наперво берег у нас всегда на виду и главным образом с подветренной стороны, а это, как говорят, закаляет матроса. Штормы в наших водах налетают внезапно и достигают такой силы, что приходится заходить в порт в любое время дня и ночи.

— Но у вас есть лоты [29]— прервал его Кэп.

— Мы от них не видим большого проку и почитай что не пользуемся ими.

— Ну, так, значит, диплоты [30].

— Слышал я, что есть и такие, но на глаза они мне не попадались.

— Черта с два! Торговое судно без диплота! Нет, друг мой, никуда вы не годитесь! Слыхано ли, чтобы у матроса не было диплота?

— Так я же и не притязаю на особое умение, мастер Кэп…

— Исключая переправы через пороги и водопады, — подхватил Следопыт, вступаясь за Джаспера. — В этом деле, даже вы должны признать, мастер Кэп, наш парень достиг немалой сноровки. По моему разумению, каждого человека должны хвалить или ругать в зависимости от его призвания: если мастер Кэп только помеха при переправе через Осуижский водопад, то я говорю себе, что в открытом море он на своем месте; а если от Джаспера мало проку в открытом море, я не забываю, что он с его крепкой рукой и верным глазом незаменим при переправе через водопад.

— Не поверю, ни за что не поверю, чтобы Джаспер мог быть помехой в открытом море! — воскликнула Мэйбл с такой горячностью, что ее нежный звонкий голос прозвучал неожиданно громко в торжественной тишине этой своеобразной сцены. — Я хочу сказать, что не может человек быть помехой в другом месте, если здесь на него можно положиться, как на каменную гору. Хотя, конечно, в знании кораблей и морского дела ему трудно тягаться с дядюшкой.

— Вот-вот, потакайте друг другу в своем невежестве! Нас, моряков, так мало на берегу, что вечно вы берете перевес и никогда не отдаете нам должного. Зато, когда надо вас оборонять или вам требуются заморские товары, подавай вам моряков!

— Но, дядюшка, ведь не жители суши нападают на паши берега, — вы, моряки, имеете дело с такими же моряками!

— Глупости ты говоришь! А где неприятельские войска, что высадились на ваших берегах? Где французы и англичане, дозволь спросить тебя, племянница?

— Вот то-то, где они? — подхватил Следопыт. — Это лучше всего скажет вам тот, кто живет в лесу, мастер Кэп. Я часто прослеживал их походы по костям, добела вымытым дождями, да по могильным холмам — годы и годы спустя после того, как эти люди вместе со своей гордыней стали прахом и тленом. Трупы генералов и солдат, рассеянные по нашей земле, говорят о том, что бывает с людьми, погнавшимися за славой и пожелавшими возвыситься над себе подобными.

— Признаться, Следопыт, для человека, промышляющего своим ружьем, вы странные высказываете взгляды. Ведь запах пороха для вас самый привычный запах и самое привычное занятие — выслеживать врага.

— Если вы думаете, что я все свои дни провожу в войне с себе подобными, значит, вы не знаете ни меня, ни моей жизни. Человеку, живущему в лесу, да еще в пограничной местности, приходится считаться с обстоятельствами. Я за них не в ответе, ведь я всего-навсего простой охотник, разведчик и проводник. Мой настоящий промысел — охота за дичью для армии, как в военное время, когда я участвую в ее походах, так и в дни мира. Обычно я сдаю дичь армейскому чиновнику — сейчас его здесь нет, он в поселении. Нет, нет, не война и кровопролитие — мое призвание в жизни, а милосердие и мир. И все же мне приходится грудь с грудью встречать врага, а что до мингов — я смотрю на них, как человек смотрит на змей: этих гадин надо давить каблуком, где только ни попадутся.

— Вот так так! Для меня это новость! А я-то принимал вас за заправского военного, вроде наших корабельных канониров [31]. Но возьмите моего зятя. Шестнадцати лет он пошел в солдаты и считает, что это такое же почтенное занятие, как морское дело, а это такой вздор, что мне и спорить с ним неохота.

— Батюшка смолоду научен уважать ремесло солдата, — отозвалась Мэйбл. — Он унаследовал его от своего отца.

— Верно, верно, — сказал Следопыт, — наш сержант военная косточка и по натуре и по призванию, и на все он смотрит поверх прицела. Забрал себе в голову, будто армейский мушкет благороднее охотничьего карабина. Такие заблуждения вырабатываются у людей как следствие укоренившейся привычки. Предрассудки у нас повальная болезнь.

— Да, но только на берегу, отпарировал Кэп. — Всегда, как ворочусь из обратного рейса, прихожу к этому выводу. А уж в последний мой приезд в Йорк я не встретил ни одного человека, с которым мы не говорили бы на разных языках, чего ни коснись. Большинство идет по ветру, а кто не хочет идти в кильватерном строю, делает поворот оверштаг [32]и кренится на противоположный борт.

— Вы что-нибудь понимаете, Джаспер? — шепнула Мэйбл юноше, который по-прежнему неотлучно следовал за ними в своей пироге.

Джасперу послышался в ее вопросе затаенный иронический смешок.

— Между Пресной и Соленой Водой не такая уж разница, чтобы они не могли сговориться. Не бог весть какая заслуга, Мэйбл, понимать язык нашего ремесла.

— Уж что-что, а даже религия, — продолжал Кэп, — нынче не стоит на месте, как это было в моей молодости. Ее вытравливают [33]и выбирают с берега, и кренят, и раскачивают — не мудрено, что ее когда и заедает. Все меняется, кроме одного только компаса, но и тут бывают разновидности.

— А я-то думал, — сказал Следопыт, — что христианство и компас не меняются.

— Они и не меняются на корабле — не считая, конечно, что бывают их разновидности. Религия на борту ни на йоту не изменилась с тех пор, как я первый раз обмакнул кисть в смоляную бочку. На борту религия в одном положении — что сейчас, что когда я был юнгой. Не то на берегу. Поверьте, мастер Следопыт, трудно нынче найти человека на суше, который смотрел бы на эти вещи, как сорок лет назад.

— Но ведь бог не изменился, дело его не изменилось, его святое слово не изменилось, и, стало быть, те, кому должно славить и чтить его имя, тоже не должны меняться!

— То-то и есть, что на берегу все меняется. Нет ничего хуже этих вечных перемен! У вас на земле все в движении, и только кажется, будто каждая вещь стоит на своем месте. Посадишь дерево, уедешь, а вернешься годика через три — его и не узнать, так оно изменилось. Растут города, появляются новые улицы, перестраиваются пристани, меняется лицо всей земли. А ведь корабль приходит из Индии точь-в-точь такой же, каким уходил в дальнее плавание, если не считать, что он нуждается в покраске, да обычных износов и повреждений, да поломок и крушений, перенесенных в пути.

— Правда ваша, мастер Кэп, и это крайне огорчительно. То, что у нас теперь зовется прогрессом, улучшением и новшествами, только уродует и корежит землю. Славные дела господни повсечасно уничтожаются и рушатся у нас на глазах, рука человеческая повсюду занесена ввысь, словно в издевку над божьей волей. К западу и к югу от Великих Озер уже явлены нам страшные знамения того, к чему все мы неминуемо идем. Сам-то я не бывал в тех краях, но от людей слышал.

— О чем это ты толкуешь, Следопыт? — скромно спросил Джаспер.

— Я говорю про края, уже отмеченные карающим перстом божьим в поучение и наставление нашим безрассудным и расточительным землякам. Зовутся они прериями. И я слышал от делаваров, самых правдивых людей на свете, что десница божия тяжко легла на эти места: там будто бы и звания нет деревьев. Эта страшная божья кара, постигшая невинную землю, должна показать людям, к каким пагубным последствиям приводит безрассудное желание все уничтожать.

— А я видел поселенцев, которые не нахвалятся своими прериями, — им там не нужно тратить силы, чтобы расчищать землю. Ты охотно ешь хлеб, Следопыт, а ведь пшеница в тени не вызревает.

— Зато вызревают честность, и простые желания, и любовь к богу, Джаспер! Даже мастер Кэп тебе скажет, что голая равнина похожа на необитаемый остров.

— Вполне возможно, — откликнулся Кэп. — Необитаемые острова тоже приносят пользу — они помогают нам уточнять наш курс. Если же меня спросите, я не вижу большой беды в том, что где-то на равнинах нет деревьев. Как природа дала человеку глаза и сотворила солнце, чтобы светить ему, так из деревьев строят корабли, а кое-ко гда и дома; ну, а помимо этого, я не вижу в них большого проку, особенно когда на них нет ни плодов, ни обезьян.

На это замечание проводник ничего не ответил и только еле внятным шепотом призвал всех к молчанию. Пока эта бессвязная беседа вполголоса текла прихотливой струйкой, лодки медленно плыли по течению под темной сенью западного берега, и весла в руках гребцов лишь помогали им держаться верного направления и правильного положения на речной зыби. Сила течения то и дело менялась — местами вода казалась неподвижной, а встречались плесы, где река мчалась со скоростью двух и даже трех миль в час. Через пороги она неслась с быстротой, казавшейся непривычному глазу бешеной. Джаспер полагал, что им потребуется два часа, чтобы спуститься к устью, и они со Следопытом договорились идти по течению, по крайней мере до тех пор, пока не минуют первые опасности пути. Беседовали путники вполголоса, соблюдая величайшую осторожность; хотя в обширном, почти бескрайнем лесу царило полное безмолвие, природа говорила сотнею голосов на красноречивом языке ночной глуши. В воздухе трепетали вздохи десятков тысяч деревьев; журчала, а иногда и ревела вода; время от времени потрескивала ветка или скрипел ствол, когда сухой сук терся о дерево. Все живые голоса умолкли. На мгновение, правда, Следопыту почудилось, будто до них донеслось завывание далекого волка — они еще попадались в этих лесах, — но то был звук до такой степени неясный и мимолетный, что его могло родить и разыгравшееся воображение. Однако, когда Следопыт призвал товарищей к молчанию, его чуткое ухо уловило потрескивание переломившейся сухой ветки — как ему показалось, оно донеслось с западного берега. Всякий, кому знаком этот характерный звук, вспомнит, как легко его улавливает ухо и как безошибочно отличает оно шаг человека, наступившего на сучок, от всякого другого лесного шума.

— Кто-то ходит по берегу, — сказал Следопыт Джасперу, понизив голос. — Неужто окаянные ирокезы переправились через реку со своими ружьями да еще и без лодки?

— Скорее, это делавар. Он, всего вернее, пойдет берегом за нами следом и, конечно, сумеет нас найти. Хочешь, я подгребу поближе и разузнаю?

— Валяй, мой мальчик, только греби осторожно и не выходи на землю, если есть хоть малейшая опасность.

— Благоразумно ли это? — спросила Мэйбл порывисто, не соразмерив от волнения свой звонкий голос с окружающей тишиной.

— Крайне неблагоразумно, красавица, если вы намерены говорить так громко. Ваш милый, нежный голосок ласкает мне ухо — нам здесь привычнее слышать грубые голоса мужчин, — но сейчас мы не можем позволить себе это удовольствие. Ваш батюшка, честный сержант, скажет вам при встрече, что молчание вдвойне похвально, когда ты на тропе. Ступай же, Джаспер, и докажи нам лишний раз свою испытанную осторожность.

Прошло десять томительных минут после того, как ночь поглотила челн Джаспера; он так бесшумно оторвался от пироги Следопыта и растворился в темноте, что Мэйбл опомниться не успела и долго не могла взять в толк, что юноша в самом деле отправился выполнять поручение, казавшееся ее разгоряченной фантазии столь опасным. Все это время путники, продолжая плыть по течению в своей пироге, сидели не дыша и напряженно ловили малейший звук, доносившийся с берега. Но кругом царил все тот же торжественный и, можно сказать, величественный покой, и только плеск реки, обтекавшей какие-то мельчайшие препятствия, да музыкальный шелест листьев нарушали сон притихшего леса. Но вот опять вдалеке затрещали сучья, и Следопыту почудились на берегу чьи-то приглушенные голоса.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал он, — ведь часто уши доносят то, что подсказывает сердце, но мне послышался на берегу голос делавара.

— Вот еще новости! Разве у дикарей мертвецы бродят после смерти?

— Еще бы! Они даже носятся взапуски в своих блаженных селениях, но только там — и нигде больше. Краснокожий кончает счеты с землей, испустив последний вздох. Когда приходит его час, ему не дано помедлить у своего вигвама.

— Что-то плывет по воде, — прошептала Мэйбл; с момента исчезновения второй пироги она глаз не сводила с темного берега.

— Это пирога, — обрадовался Следопыт. — Видно, все в порядке, иначе парень давно бы дал о себе знать.

Спустя минуту обе пироги сошлись на речной зыби, и только тогда обозначились в темноте какие-то тени. Сперва глазам наших путников предстал силуэт Джаспера, стоящего на корме, но на носу спиной к ним сидел еще какой-то человек, и, когда молодой матрос повернул лодку, и Следопыт и Мэйбл увидели его в лицо, оба узнали делавара.

— Чингачгук, брат мой! — воскликнул Следопыт на языке индейца, и голос его дрожал от сильного волнения. — Могиканский вождь! Душа моя ликует! Мы часто стояли с тобою рядом там, где гремела битва и лилась кровь, и я уже боялся, что этому больше не бывать.

— Ух! Минги — просто скво! Три скальпа висят у моего пояса. Им не под силу сразить Великого Змея делаваров. В их сердцах не осталось ни капли крови, а мысли их уже на обратной тропе, что ведет через воды Великого Озера.

— Ты побывал среди них? А что случилось с тем воином, с которым ты схватился в реке?

— Он стал рыбой и лежит на дне среди угрей. Пусть братья выловят его своими удочками. Следопыт, я сосчитал наших врагов, я трогал их ружья.

— Ха! Так я и думал, что он ни перед чем не остановится! Этот отчаянный малый побывал во вражеском стане, и сейчас мы всё узнаем. Говори, Чингачгук, а я перескажу все новости нашим друзьям.

И делавар с присущей ему серьезностью поведал в самых общих чертах о том, что он узнал вскоре после того, как его видели последний раз борющимся с врагом в реке. Больше он ни словом не упомянул ни о той битве, ни о своем противнике, ибо воину не приличествует подробно и без обиняков распространяться о своих подвигах. Одержав победу в ужасном поединке, он поплыл к восточному берегу, незаметно вышел из воды и под покровом ночи, никем не узнанный, смешался с врагами, не возбудив в них подозрения. Кто-то его окликнул, но он назвался Разящей Стрелой, и больше его не трогали. Из случайных замечаний ему стало ясно, что отряд дикарей должен был захватить Мэйбл и ее дядюшку, которого ирокезы ошибочно считали значительным лицом. Делавар также узнал достаточно, чтобы удостовериться в измене Разящей Стрелы, — это он выдал своих спутников врагу по причине, пока еще неясной, так как Кэп с ним еще не рассчитался за его услуги.

Из всего этого рассказа Следопыт сообщил друзьям только то, что могло рассеять их опасения; он пояснил им,

что придется сделать последнее усилие, пока ирокезы еще не пришли в себя после понесенных потерь.

— Они будут ждать нас у переката, можете не сомневаться, — продолжал он, — и там решится наша судьба. Оттуда рукой подать до гарнизона, вот я и надумал высадиться с Мэйбл на берег и повести ее окольными тропками, а остальные пусть попытают счастья на перекате.

— Ничего у тебя не выйдет, Следопыт, — с живостью возразил Джаспер. — У Мэйбл не хватит сил для лесного перехода в такую ночь. Посади ее ко мне в лодку, я жизнью ручаюсь, что переправлю ее через перекат даже в эту темень.

— Я не сомневаюсь в твоей доброй воле, мой мальчик. Но разве только глаз провидения, а не твой собственный, мог бы провести вашу пирогу через Осуижский перекат в такую ночь, как эта.

— А кому удастся провести Мэйбл лесом, как ты предлагаешь? Разве ночь в лесу не такая же темная, как и на воде? Или ты считаешь, что язнаю свое дело хуже, чем ты свое?

— Хорошо сказано, мой друг, но если я в темноте собьюсь с дороги — хотя никто не скажет, что это когда-либо со мной случалось, но пусть я даже собьюсь с дороги, — не страшно, если мы с Мэйбл заночуем в лесу, тогда как на перекате достаточно неудачного поворота или случайного крена лодки — и вы с сержантовой дочкой очутитесь в воде, и уж ей тогда несдобровать.

— Что ж, пусть сама Мэйбл решает. По-моему, в лодке она будет чувствовать себя в большей безопасности.

— Я всецело доверяюсь вам обоим, — сказала Мэйбл, — и не сомневаюсь, что каждый из вас сделает все, чтобы доказать моему батюшке свою преданность. Признаться, мне не хочется выходить из лодки — ведь и в лесу мы можем наткнуться на индейцев, как это уже было. Но пусть лучше дядюшка решает.

— Не очень-то мне нравится плутать по лесам, — заявил Кэп, — когда водой у нас прямая дорога и мы можем попросту плыть по течению. К тому же, мастер Следопыт, не говоря уж о дикарях, вы, видно, забыли про акул!

— Акулы! Какие могут быть в лесу акулы?

— А почему бы и нет? Акулы, медведи, волки — неважно, как это назвать, а важно, что они кусаются.

— Господи боже ты мой! Человече! Бояться зверей, которые водятся в американских лесах! Ну, я еще понимаю — дикая кошка, да и то опытный охотник шутя с ней справится. Есть основания бояться мингов, их дьявольского коварства, но не пугайте никого нашими медведями и волками!

— Да, да, мастер Следопыт, все это пустяки для вас, вы небось любого зверя сумеете назвать по имени. Тут главное — привычка: что одному трын-трава, от того другому не поздоровится. В южных широтах я знавал моряков, которые часами плавали среди акул — этаких чудовищ в пятнадцать — двадцать метров длины — и чувствовали себя так же спокойно, как крестьянин, выходящий из церкви в ясный воскресный полдень.

— Это удивительно! — воскликнул Джаспер, еще не уяснивший себе весьма существенной особенности своей профессии — врать почем зря.

— А мне говорили, будто встретиться в воде с акулой — верная смерть!

— Я забыл сказать вам, что наши парни брали с собой вымбовку [34], аншпуг [35]или простой лом, чтобы щелкать по носу этих бестий, когда те за ними увязывались. Нет, нет, не по нутру мне ни медведи, ни волки, хотя кит для меня все равно что селедка, если ее посолить да высушить. Нам с Мэйбл лучше держаться пироги.

— Я бы предложил Мэйбл перейти ко мне, — подхватил Джаспер. — Места здесь хоть отбавляй, а даже Следопыт вам скажет, что на воде у меня глаз вернее, чем у него.

— Изволь, мой мальчик, сделай одолжение. Вода — это твое призвание, и никто не станет отрицать, что ты достиг в нем совершенства. Ты прав, говоря, что сержантова дочка будет с тобой в большей безопасности, и, хоть мне и грустно с ней расставаться, я слишком забочусь о ее благе, чтобы не подать ей мудрый совет. Подойди к нам поближе, Джаспер, и я вверю тебе то, что ты должен считать бесценным сокровищем.

— Я так и считаю, — сказал юноша и, не теряя ни минуты, подвел свою пирогу к пироге Следопыта.

Мэйбл перебралась из одной лодки в другую и присела на своих пожитках, составлявших весь груз лодки Джаспера.

Как только все устроилось к общему согласию, пироги разъехались на некоторое расстояние, и снова заработали весла. По мере приближения к опасному перекату разговоры постепенно умолкали, и путники настраивались на серьезный лад. Все были готовы к тому, что ирокезы постараются их обогнать и станут дожидаться именно в этом месте: было маловероятно, что кто-нибудь дерзнет переправиться через перекат этой непроглядной ночью, и минги, по мнению Следопыта, замыслили устроить засаду на обоих берегах в чаянии захватить беглецов при первой же их попытке высадиться. Он не сделал бы давеча своего предложения, если бы не рассчитывал превратить надежды дикарей на успех в вернейшее средство расстроить их планы. Теперь, однако, все зависело от искусства тех, кто правил пирогами: стоит какой-нибудь из них налететь на скалу, и она разлетится в щепы или перевернется, а тогда путников ожидают все опасности, какими угрожает им река, и Мэйбл неизбежно попадет в руки преследователей. Все это понуждало к величайшей осмотрительности, и каждый из беглецов был так поглощен своими мыслями, что никому не хотелось говорить, и все ограничивались самыми необходимыми замечаниями.

Лодки бесшумно скользили по речной зыби, когда вдали зашумел перекат. Кэп с трудом усидел на месте, заслышав эти зловещие звуки, которые доносились откуда-то из бездонного мрака, позволявшего различать только смутные контуры лесистого берега да сумрачное небо над головой. Слишком еще живо было впечатление от сегодняшней переправы через водопад, и приближающаяся опасность не только сравнялась в представлении старого моряка с тем головоломным прыжком, но под действием неуверенности и сомнений казалась ему даже большей. Но он заблуждался. Осуижский перекат весьма отличается от водопада того же имени как по своему характеру, так и по силе течения; перекат — это всего-навсего бурная протока, поблескивающая среди отмелей и скал, тогда как водопад и в самом деле заслуживает своего названия, как было показано выше.

Мэйбл тоже тревожилась, однако новизна впечатлений и доверие к своему защитнику помогали ей сохранять самообладание, которого она, может быть, лишилась бы, если б больше понимала всю серьезность положения или лучше была знакома с беспомощностью человека, осмелившегося бросить вызов мощи и величию природы.

— Это и есть перекат, о котором вы говорили? — спросила она Джаспера.

— Да, он самый, и я очень прошу вас довериться мне. Мы только недавно знакомы, Мэйбл, но в наших суровых условиях один день иной раз идет за несколько… Мне кажется, я уже много лет вас знаю.

— И у меня такое чувство, Джаспер, словно вы мне не чужой. Я целиком полагаюсь на ваше умение и на ваше желание все для меня сделать.

— Не будем же терять мужества! Эх, зря Следопыт ведет лодку посредине реки! Протока проходит ближе к восточному берегу. Но кричать ему бесполезно, он все равно не услышит. Держитесь же крепче, Мэйбл, и ничего не бойтесь!

В тот же миг стремительным течением их увлекло на перекат, и в продолжение трех-четырех минут, скорее ошеломленная, чем испуганная, Мэйбл ничего не видела и не слышала, кроме сверкающего разлива пены и грохота бушующих вод. Раз двадцать их суденышку угрожало столкновение с ослепительной курчавой волной, явственно видной даже в окружающем мраке, но оно неизменно увертывалось, послушное железной руке, управлявшей каждым его движением. Лишь на секунду Джаспер утратил власть над хрупкой ладьей: вырвавшись из узды, она вдруг завертелась, но, покоренная отчаянным усилием гребца, сразу же вернулась в утерянный фарватер. Вскоре Джаспер был вознагражден за свои труды, увидев, что лодка плывет в спокойной, глубокой воде ниже переката, с честью выдержав испытание и не зачерпнув и ложки воды.

— Все в порядке, Мэйбл, — радостно объявил юноша. — Опасность миновала. У вас и в самом деле есть надежда еще этой же ночью встретиться с отцом.

— Слава богу! И этим великим счастьем мы обязаны вам, Джаспер!

— Мне и Следопыту в равной мере… Но куда же делась вторая лодка?

— Что-то белеет на воде вблизи от меня. Уж не лодка ли наших друзей?

Несколько взмахов весла, и Джаспер подгреб к таинственному предмету. Это и в самом деле была вторая лодка, перевернувшаяся кверху дном. Как только это стало очевидным, юный матрос принялся искать потерпевших и, к большой своей радости, увидел Кэпа — течением его сносило прямо на них. Старый моряк не столько боялся утонуть, сколько попасть в руки дикарей. Не без труда удалось втащить его в пирогу, и поиски на этом закончились: Джаспер был уверен, что Следопыт предпочтет вброд перейти неглубокую протоку, чем расстаться с любимым ружьем.

Остаток пути был короток, хотя наших странников угнетали тревога и окружающая темнота. Спустя немного времени они услышали глухой рокот, напоминающий раскаты отдаленного грома, за которым следовал шум и плеск откатывающейся воды. Джаспер пояснил своим спутникам, что это слышен прибой на озере. Вскоре показалась низкая волнистая гряда отмелей, и к одной из них, образовавшей бухту, лодка направила свой бег и бесшумно скользнула на прибрежную гальку. А затем они быстро шли куда-то. Мэйбл с трудом понимала, что с ней происходит. Спустя несколько минут пройдены были сторожевые посты, перед путниками распахнулись ворота, и Мэйбл очутилась в объятиях незнакомца, который назывался ее отцом.

Глава VIII

Земля любви и тишины,

Где нет ни солнца, ни луны,

Где ласковый поток бежит,

Где горний свет на всем лежит.

Мир призраков. Он погружен

В спокойный, бесконечный сон.

Джеймс Хогг, «Траур королевы»

Долог сон усталого путника, когда после испытаний и опасностей дороги обретает он желанное убежище и сладостный покой. Мэйбл только еще поднялась со своего убогого сенника — ибо на какое еще ложе может рассчитывать дочь сержанта в отдаленной пограничной крепости, — а уже весь гарнизон, послушный призыву ранней зори, построился на учебном плацу. Сержант Дунхем, на чьей обязанности лежал надзор за всеми этими обычными повседневными делами, как раз завершил утренние занятия и уже подумывал о завтраке, когда его дочь, покинув свою комнатку, вышла на свежий воздух, ошеломленная и обрадованная своеобразием и безопасностью своего нового положения, с сердцем, преисполненным благодарности.

Осуиго был в описываемое время одним из последних форпостов английских владений на Американском континенте. Здесь только недавно была построена крепость, занятая батальоном шотландского полка, куда после его прибытия в эту страну влилось много местных жителей. В силу этого новшества отец Мэйбл и занял в гарнизоне скромный, но ответственный пост старшего сержанта. В крепости служило также несколько молодых офицеров, уроженцев колонии. Как и многие сооружения такого рода, форт был рассчитан на то, чтобы отражать набеги дикарей, но вряд ли мог бы устоять против правильной осады. Перевозка тяжелой артиллерии в эти отдаленные места была сопряжена с такими трудностями, что самая эта возможность, как маловероятная, не была принята в расчет инженерами, строившими этот оборонительный пункт. Здесь имелись бревенчатые бастионы, засыпанные землей, сухой ров, высокий палисад, довольно обширное учебное поле и деревянные казармы, служившие одновременно жильем и укреплениями. На площади стояло несколько легких орудий, которые можно было переносить с места на место, где бы ни возникла надобность, а с угловых башен грозно глядели две тяжелые чугунные пушки на устрашение врагам.

Когда Мэйбл покинула свою удобную, стоявшую на отшибе хижину, куда с разрешения начальства поместил ее отец, и вышла на свежий воздух, она оказалась у подножия бастиона, который, казалось, приглашал ее наверх, чтобы бросить взгляд на то, что еще вчера было скрыто ночною темнотою. Взбежав по склону, поросшему дерном, легконогая жизнерадостная девушка оказалась на вышке, откуда словно на ладони открылось ей то новое, что отныне ее окружало.

К югу простирался лес, где она провела столько томительных дней и пережила так много опасных приключений. От крепостного палисада его отделяло широкое открытое пространство, опоясывающее форт кольцом. Еще недавно здесь росли деревья, которые пошли на постройку крепостных сооружений. Этот гласис [36]— ибо таково было стратегическое назначение вырубки — занимал площадь в сотни акров, но уже за его пределами исчезали всякие признаки цивилизации. Далее, куда ни кинь глазом, тянулся лес, тот нескончаемый дремучий лес, который был теперь так знаком Мэйбл, с его затаившимися лоснящимися озерами и сумрачными буйными ручьями, со всем богатством и щедростью первозданной природы.

Обернувшись в другую сторону, наша героиня почувствовала, что щеки ее коснулось свежее дыхание ветра — впервые, с тех пор как она покинула далекое побережье. И тут ей представилась новая картина; хоть Мэйбл и была к ней подготовлена, от неожиданности она вздрогнула, и легкий возглас восхищения сорвался с ее уст, в то время как глаза ее жадно впитывали всю эту красоту. На север, восток и запад, по всем направлениям — короче говоря, во всю половину открывшейся перед ней панорамы — зыбилось озеро. Вода здесь была ни зеленоватого оттенка стекла, который так характерен для американских водоемов, ни темно-голубого, как в океане; скорее, она отливала цветом янтаря, что, однако, не мешало ей быть прозрачной. Нигде — до самого горизонта — не видно было земли, кроме ближнего берега, который тянулся направо и налево непрерывным контуром леса, с широкими заливами и невысокими мысами и отмелями. Местами берег был скалистый, и, когда медлительная сонная вода заливала его гроты и пещеры, оттуда раздавались гулкие звуки, напоминавшие отдаленные раскаты орудийного выстрела. Ни один парус не белел на поверхности озера, ни одна крупная рыбина не играла на его груди, и даже самый пристальный и долгий взгляд напрасно искал бы на его необъятных просторах хотя бы малейших следов человеческого труда или корысти. Бесконечные, казалось, лесные пространства граничили здесь с необъятной водной пустыней. Казалось, природа, задумав создать грандиозное, поставила две свои главные стихии в смелом контрасте друг подле друга, презрев другие, более мелкие эффекты, и умиленный наблюдатель с восторгом переходил от созерцания широкого лиственного ковра к еще более обширному зеркалу воды, от неумолчных, но тихих вздохов озера — к священному покою и поэтическому уединению леса. Бесхитростная, как и любая обитательница глухого захолустья этой отдаленной колонии, наивная и простодушная, как и всякая милая и добрая девушка, Мэйбл Дунхем не лишена была чувства поэтического и умела наслаждаться красотами нашей земли. Хоть она, можно сказать, не получила никакого образования, ибо девушки ее страны в те далекие дни довольствовались начатками знаний, она была более развита, чем обычно бывают развиты молодые женщины ее круга, и делала честь своим наставникам. Вдова штаб-офицера, однополчанина Томаса Дунхема, взяла девочку к себе после смерти ее матери, и под присмотром этой женщины Мэйбл приобрела некоторые вкусы и понятия, которые иначе навсегда остались бы ей чужды. В семье своей покровительницы она занимала положение не столько служанки, сколько скромной компаньонки, и результаты этого сказались на ее манере одеваться, на ее речи и даже чувствах и восприятиях, хотя ни в чем она, возможно, и не достигала уровня дамы из общества. Утратив более грубые черты и привычки своего первоначального состояния, она вместе с тем и не приобрела светского лоска, который мог бы помешать ей занять в будущем то положение, какое, по-видимому, было предначертано ей случайностью рождения и достатка. Все же остальное примечательное и самобытное в ее характере было у нее от природы.

При названных обстоятельствах читатель не должен удивляться, узнав, что Мэйбл разглядывала открывшуюся перед ней картину с чувством наслаждения более высоким, чем обычное удовольствие. Она воспринимала красоты пейзажа, как восприняло бы их огромное большинство, но наряду с этим чувствовала и его величие, и его поэтическое одиночество, и торжественное спокойствие, и красноречивое безмолвие — все то, чем очаровывает нас девственная природа, еще не потревоженная трудами и борьбой человека.

— Как красиво! — невольно воскликнула она, с наслаждением вдыхая свежий воздух, живительно действовавший ей на душу и тело. — Как красиво и вместе с тем как необычайно!

Но тут восклицание Мэйбл и вызвавшее его течение мыслей были прерваны чьим-то легким прикосновением к ее плечу; думая, что это отец, девушка обернулась и увидела рядом с собой Следопыта. Спокойно опираясь на свой длинный карабин, он, по обыкновению, беззвучно смеясь, обвел широким жестом вытянутой руки обширную панораму озера и леса.

— Здесь перед вами два наших царства — мое и Джаспера, — сказал он. — Озеро принадлежит ему, лес — мне. Наш малый любит похвалиться обширностью своих владений, но я говорю ему, что деревья занимают на земле не меньше места, чем его излюбленная вода. Вы, однако, Мэйбл, годитесь и для того и для другого. Как я замечаю, страх перед мингами и наш ночной поход нисколько не отразились на вашем хорошеньком личике.

— Я вижу Следопыта в новой роли: ему угодно расточать комплименты глупенькой девочке!

— Не глупенькой, Мэйбл, нисколько не глупенькой. Сержантова дочка не была бы достойна своего отца, вздумай она говорить или делать глупости.

— А стало быть, ей не надо льститься на коварные, угодливые речи. Но как же я рада, Следопыт, что вы снова с нами. Хоть Джаспер и не особенно тревожился, я боялась, как бы с вами или вашим другом не приключилось чего-нибудь на этом ужасном перекате.

— Джаспер слишком хорошо нас знает, чтобы подумать, будто мы могли утонуть. Мне такая смерть на роду не написана. Разумеется, плыть с моим длинным ружьем было бы затруднительно, а мы с «оленебоем» в стольких переделках побывали вместе — и на охоте и в стычках с дикарями и французами, — что расстаться с ним я ни за что не решусь. Но мы отлично перешли реку вброд, там достаточно мелко, за исключением нескольких омутов и яров, и вышли на берег, даже не замочив наши ружья. Пришлось, правда, переждать, потому что ирокезы нас караулили. Но, как только негодяи завидели фонари, с которыми сержант и другие вышли вас встречать, я понял, что они уберутся— ведь можно было предположить, что нам будет выслана помощь. Мы с час терпеливо сидели на камнях, пока не миновала опасность. Терпение — одно из величайших достоинств настоящего лесного жителя.

— Как я рада это слышать! Я так о вас беспокоилась, что с трудом уснула, несмотря на всю свою усталость.

— Да благословит бог вашу доброту, Мэйбл! Да, таковы они, преданные нежные сердца! Признаюсь, я тоже обрадовался, увидев фонари, спускающиеся к реке, — ведь это было добрым знамением того, что вы в безопасности. Мы, охотники и проводники, грубый народ, но и у нас есть чувства и мысли не хуже, чем у любого генерала в армии. Мы с Джаспером предпочли бы умереть, но не допустили бы, чтобы с вами что-нибудь случилось, поверьте!

— Большое вам спасибо, Следопыт, за все, что вы для меня сделали. Благодарю вас от чистого сердца, и будьте уверены, я все, все передам отцу. Я уже многое ему рассказала, но еще далеко не достаточно.

— Полноте, Мэйбл! Сержант знает, что такое лес и краснокожие, настоящие краснокожие, так что нечего ему и рассказывать. Ну что ж, вот вы и встретились с вашим батюшкой. Надеюсь, старый честный сержант не обманул ваших ожиданий?

— Я нашла в нем близкого, родного человека. Он принял меня так, как только отец может принять свое дитя. Скажите, Следопыт, а вы давно с ним знакомы?

— Это смотря как считать. Мне было двенадцать лет, когда сержант первый раз взял меня с собой в разведку, а с тех пор прошло добрых двадцать лет. Мы с ним немало исходили троп, когда вас еще и на свете не было, и, если бы я не так хорошо управлялся с ружьем, вас, пожалуй, и сейчас не было бы на свете.

— Что вы хотите этим сказать?

— Это не потребует многих слов. Индейцы напали на нас из засады, сержант был тяжело ранен, и, кабы не мое ружье, пришлось бы ему расстаться со своим скальпом. Однако же во всем полку не найдется такой шапки волос, какой сержант может похвалиться даже в свои преклонные годы.

— Вы спасли жизнь моему отцу, Следопыт! — воскликнула Мэйбл, схватив его жилистую руку в обе свои и от всего сердца ее пожимая. — Да благословит вас за это господь, как и за все ваши прочие добрые дела!

— Ну нет, это сильно сказано, хотя скальп его я действительно спас. Человек может жить и без скальпа, и я не стану утверждать, будто я спас его жизнь. Джаспер — другое дело, он может сказать это про вас. Кабы не его крепкая рука и верный глаз, пирога не прошла бы через перекат в такую ночь, как вчера. Малый создан для воды, как я — для леса и охоты. Сейчас он внизу, в нашей бухте, возится с лодками и глаз не сводит со своего любимого судна. На мой взгляд, во всей округе нет такого пригожего молодца, как Джаспер Уэстерн.

Впервые после того, как Мэйбл вышла из своей кельи, она посмотрела вниз, и глазам ее представилось то, что можно было бы назвать передним планом замечательной картины, которой она только что любовалась. Там, где

Осуиго изливала свои сумрачные воды в озеро, берега были сравнительно высокие, но восточный берег был выше и больше выдавался к северу, нежели западный. Крепость стояла на бровке высокого обрывистого берега, а внизу, у самой реки, тянулся ряд бревенчатых зданий, не имевших оборонного значения и служивших складами для товаров, предназначенных как для самой крепости, так и для переброски в другие порты Онтарио, с которыми здесь была налажена постоянная связь. У обоих берегов устья Осуиго противодействующие силы северных ветров и быстрого течения образовали две симметричные и правильные по форме галечные отмели, которые под действием жестоких бурь на озере закруглились в бухточки. Бухта на западном берегу глубже вдавалась в берег и, как более многоводная, служила для местных жителей своего рода крохотным живописным портом. Вдоль узкого побережья между крепостью, стоявшей на высоком берегу, и водами бухты и тянулись упомянутые склады.

Несколько яликов, понтонов и пирог сохло на берегу, а в самой бухте стояло суденышко, то самое, что давало Джасперу право именоваться матросом. Оно было оснащено, как куттер [37]вместимостью в сорок тонн, да и изяществом строения и щегольской окраской напоминало военное судно, хотя и не имело квартердека [38]. Куттер был оснащен так разумно и целесообразно и отличался такой красотой и соразмерностью пропорций, что даже Мэйбл им залюбовалась. Строился он по чертежам искуснейшего кораблестроителя, присланным из Англии по особой просьбе коменданта крепости. Темная окраска придавала судну вид военного корабля, а развевавшийся на нем длинный вымпел показывал, что оно принадлежит к судам королевского флота. Имя ему было «Резвый».

— Так вот он, корабль Джаспера! — воскликнула Мэйбл, для которой вид этого ладного судна естественно сопрягался с его хозяином. — А много ли еще на озере кораблей?

— У французов целых три: один, мне говорили, настоящий военный корабль, другой — это бриг, а третий — такой же куттер, как «Резвый», а зовется «Белка», по-ихнему конечно. Похоже, что «Белка» точит зубы на нашего красавца «Резвого»: стоит ему отправиться в рейс, и она тут как тут, — преследует его по пятам.

— Так, значит, Джаспер бежит от французов, хотя бы и в образе белки и на воде!

— А много ли толку от храбрости, когда ее нельзя проявить в деле! Джаспер храбрый малый, это знают все на границе, но у него нет на борту ни одного орудия, кроме маленькой гаубицы, и весь его экипаж состоит из двух человек, не считая его самого да мальчишки-юнги. Он как-то взял меня с собой пошататься по озеру и так дерзко проскользнул под самым носом у «Белки» — из чистого удальства, заметьте, — что дошло до ружейной перестрелки; а у французов и пушки и пушечные порты [39], они носу не кажут из Фронтенака, не посадив, помимо «Белки», человек двадцать экипажа на сопровождающее судно. Нет, нет, наш «Резвый» создан летать по озеру, а не сражаться. Майор говорит, что нарочно не дает ему людей и оружия, чтобы он не вообразил себя боевым судном, — тогда ему быстро обрежут крылышки. И хоть я и неуч в этих делах, а все же мне думается, он прав, хотя Джаспер и держится другого мнения.

— А вон и дядюшка! Видно, вчерашнее купание только пошло ему на пользу и он с утра пораньше решил обследовать ваше внутреннее море.

И действительно, Кэп, давая знать о своем появлении несколькими громовыми покашливаниями, показался на бастионе. Кивнув племяннице и Следопыту, он с нарочитой обстоятельностью принялся оглядывать расстилавшееся перед ним водное пространство. Для большего удобства наш моряк взобрался на старую чугунную пушку, скрестил руки на груди и широко расставил ноги, как будто стоял на качающейся палубе. Остается добавить для полноты картины, что в зубах он держал свою короткую трубку.

— Ну как, мастер Кэп, — спросил Следопыт в простоте душевной, ибо от него ускользнула презрительная усмешка, постепенно утверждавшаяся на лице непримиримого морехода, — разве озеро не красиво и разве не достойно оно называться морем?

— Так, значит, это и есть ваше хваленое озеро? — вопросил Кэп, обводя своей трубкой весь северный горизонт. — Нет, скажите, это и есть ваше озеро?

— Оно самое. И, по мнению того, кто видел на своем веку немало озер, мы гордимся им по праву.

— Так я и знал! По размерам пруд, а на вкус — что вода из корабельной бочки. Стоило тащиться посуху в такую даль, чтобы увидеть какой-то несчастный недомерок! Впрочем, я заранее это знал!

— А чем вам, собственно, не угодило наше озеро, мастер Кэп? Оно большое и красивое, да и вода в нем вполне пригодна для питья, и те, кому недоступна ключевая вода, на нее не жалуются.

— И это вы называете большим озером? — изумился Кэп, снова проделав в воздухе то же движение трубкой. — Какое же оно большое, скажите на милость? Разве сам Джаспер не признался, что в нем всего только двадцать лиг [40]от берега до берега?

— Но, дядюшка, — вмешалась Мэйбл, — ведь кругом не видно ни клочка земли, кроме берега, где мы стоим. Я только так и представляю себе океан.

— Этот маленький прудик похож на океан! Ну, знаешь, Мэйбл!.. И такую чепуху мелет девушка, у которой в роду было немало моряков! Ну чем, скажи, оно напоминает море? Есть ли между ними что-нибудь общее?

— А как же: здесь повсюду вода, вода и вода, ничего, кроме воды, на мили расстояния, куда ни кинь глазом.

— А разве в реках, по которым мы плавали на этих ваших пирогах, не то же самое — «вода, вода и вода на мили расстояния, куда ни кинь глазом»?

— Верно, дядюшка, но на реках есть отмели, реки узкие, и на их берегах растут деревья.

— А мы с тобой, что ли, не на берегу стоим, и мало ли здесь деревьев, и разве двадцать лиг, говоря по чести, большое расстояние? А какой черт когда-либо слышал про берега на океане?

— Но, дядюшка, и здесь не видно другого берега, не то что на реке!

— Ты совсем зарапортовалась, Магни! А как же Амазонка, Ориноко, Ла-Плата — разве это не реки? Ведь и там не увидишь противоположного берега. Послушайте-ка, Следопыт, у меня мелькнуло сомнение: вдруг эта полоска воды даже не озеро, а самая обыкновенная речка? Я вижу, вы здесь, в лесах, не шибко разбираетесь в географии!

— Ну нет, это вы зарапортовались, мастер Кэп! В Онтарио впадают две изрядные реки, а то, что перед вами, — это и есть наш старик Онтарио, и, по моему суждению, хоть я и неуч по этой части, краше нашего озера трудно сыскать на свете.

— Дядюшка, ну, а если б мы стояли на пляже в Рокавее, что бы мы увидели там такое, чего не видим здесь? Там тоже по одну сторону берег, и отмели, и деревья…

— Ну что ты заладила одно и то же, Магни! Молодым девицам упрямство не к лицу. Тоже сравнила: то — речной берег, а то — морское побережье. А что до отмелей, на море их видом не видать, разве что под водой прячутся.

Мэйбл не нашлась что ответить на столь глубокомысленное замечание, и, окрыленный своей победой, Кэп с нескрываемым торжеством продолжал:

— И одно дело деревья там, а другое дело — здесь. На морском побережье тут тебе и города, и деревни, и фермы, и богатые поместья, а где и дворцы, и монастыри! И тем более маяки. Вот именно, маяки. А попробуй найди что-нибудь такое здесь! Нет, нет, мастер Следопыт, никогда я не слышал про море, где не было бы маяка, а у вас я не вижу даже порядочного бакена.

— Зато здесь есть нечто получше, гораздо лучше: лес, величественные деревья — настоящий храм божий.

— Что ж, лес на озере — это еще куда ни шло. Но какой был бы прок в океане, если бы вся земля вокруг заросла лесом? Кому бы тогда нужны были корабли, — ведь лес можно сплавлять плотами, вот и пришел бы конец всякой торговле, а что такое жизнь без торговли! Я, как тот философ, считаю, что и человека-то для торговли выдумали. Удивляюсь, Магни, как ты не видишь, что и вода здесь не та, что в море! У вас небось китов и в помине нет, мастер Следопыт?

— Насчет китов что-то не слышал, да ведь мне, по правде сказать, из всей водной твари известна только рыба, что водится в реках да в горных ручьях.

— Ни дельфинов, ни касаток, ни даже какой-нибудь плюгавенькой акулы?

— Не могу вам сказать, мастер Кэп. Повторяю, тут я совершенный неуч.

— Ни сельдей, ни альбатросов, ни летающих рыб? — продолжал Кэп, испытующе поглядывая на Следопыта, словно боясь хватить через край.

— Летающая рыба! Мастер Кэп, мастер Кэп, не думайте, что если мы — простые жители границы, то уж понятия не имеем о природе и какие она себе положила пределы. Я знаю, что бывают летающие белки…

— Летающие белки?.. Черта с два, мастер Следопыт! Вы что, принимаете меня за юнгу, совершающего свой первый рейс?

— Я ничего не скажу про ваши плавания, мастер Кэп, хоть и думаю, что их было немало, но уж касательно природы в лесу, тут я говорю о том, что сам видел, и никто меня не собьет.

— И вы хотите меня уверить, что видели летающую белку?

— Если вам желательно постичь всемогущество божие, мастер Кэп, советую вам этому поверить, да и еще многому в том же роде, потому что это вернее верного.

— А все же, Следопыт, — заметила Мэйбл с укором, но так ласково и лукаво посмотрев на Следопыта, что тот от всего сердца простил ей эту маленькую шпильку, — сами же вы толкуете о всемогуществе бога, а насчет рыб отказываетесь верить, что они могут летать.

— Я этого не говорил, я этого не говорил. И, если мастер Кэп ручается своим словом, я готов думать, что это так, как бы оно ни казалось странным. По-моему, человек должен верить во всемогущество божие, как это порой ни трудно.

— А почему бы моей рыбе не иметь крыльев, как вашей белке? — спросил Кэп, обнаруживая на сей раз способность рассуждать логично. — Но рыбы и в самом деле умеют летать, и это так же верно, как разумно…

— Вот этого я бы не сказал, — заспорил Следопыт. — Зачем награждать крыльями тварь, живущую в воде, раз они ей все равно ни к чему?

— Уж не думаете ли вы, что рыбы такие ослы, что летают под водой, когда им в кои-то веки дадены крылья?

— Я этого не говорю, потому что не знаю. Но что рыба летает в воздухе, еще более чудно: почему бы ей не летать там, где она родилась и выросла, — так сказать, в родных палестинах?

— Видишь, Мэйбл, что значит круглое невежество! А рыба для того и вылетает из воды, чтобы удрать от своих врагов в воде. Так что вот вам и факт и объяснение!

— В таком случае, вы, пожалуй, правы, — сдался Следопыт. — И долго такая рыба может продержаться в воздухе?

— Поменьше, чем голубь, но вполне достаточно для маленького променада. Что же до ваших белок, дружище Следопыт, лучше мы этот разговор замнем. Сдается мне, это был маневр с вашей стороны, чтобы похвалиться вашим любимым лесом. А что за штуковинка стоит внизу па якоре?

— Это куттер Джаспера, дядюшка, — заторопилась Мэйбл. — Правда, красивый? И название хорошее — «Резвый».

— Ну что ж, для озера сойдет. Но вообще так себе посудина. И бушприт [41]наклонный. Кто это видывал на куттере наклонный бушприт.

— А может, на озере так и следует, дядюшка?

— Вполне допускаю. Признаться, я запамятовал, что это озеро, а не море, меня сбивает сходство.

— Вот видите, дядюшка! Значит, Онтарио все-таки похоже на море?

— Для тебя и для Следопыта — сам я не вижу ни малейшего сходства, Магни! Посади меня хоть на самую середину этого прудка, в самой капельной скорлупке и в самой непроглядной тьме, я все равно скажу, что это озеро, а никакое не море. Да и моя «Доротея» (таково было название судна, на котором служил Кэп) не дастся в обман. Стоит ей сделать несколько галсов [42], и она тут же разберется, что к чему. Я как-то повез ее в один из этих большущих южноамериканских заливов, так она, бедняжка, только и путалась у всех в ногах, все равно как деревенский дурачок, ежели привести его в церковь, где много народу и все рвутся к выходу… Стало быть, Джаспер плавает на этой посудине? Прежде чем мы расстанемся, Мэйбл, надо мне будет увязаться за парнем в очередной рейс — просто так, для смеху. Неудобно будет сказать, что я видел этот пруд, но так на нем и не плавал.

— За оказией дело не станет, — сказал Следопыт. — Сержант собирается ехать с отрядом — сменить сторожевой пост на Тысяче Островов. Он сказал, что намерен взять в Мэйбл, вот вам и случай прокатиться.

— Это правда, Мэйбл?

— Кажется, да, — сказала девушка, только чуть-чуть покраснев, так что ее собеседники ничего и не заметили. — Впрочем, наверно сказать не могу, мне еще мало довелось беседовать с батюшкой. А вот он и сам идет, лучше его спросите.

Было нечто в наружности и в характере сержанта Дунхема, внушавшее уважение, невзирая на его скромное звание. Высокий и плечистый, он был серьезного и даже мрачноватого склада, и во всех его поступках и помышлениях сказывался человек долга, пунктуальный и исполнительный; даже Кэп при всей своей заносчивости и самоуверенности не решался обращаться с ним свысока, как вошло у него в обыкновение с друзьями сержанта. Говорили, что комендант крепости, шотландский барон майор Дункан оф Лунди, старый ветеран, выделяет Дунхема и ценит его опыт и испытанное усердие больше, чем знатное происхождение и богатство других своих подчиненных. У сержанта не было никаких надежд на производство в офицеры, но он с таким достоинством нес свою службу, что с ним считались в полку. Привычка иметь Дело с рядовыми, которых надо было держать в ежовых рукавицах, подавляя их малейшие попытки к своеволию, наложила отпечаток на все поведение сержанта, и лишь немногие решались противостоять его властному авторитету. Если капитаны относились к нему как к старому товарищу, то лейтенанты редко отваживались оспаривать его мнение по военным вопросам, тогда как прапорщики чуть ли не трепетали перед ним. Неудивительно, что предупреждение Мэйбл сразу положило конец этой своеобразной беседе, хотя Следопыт, как все знали, был, пожалуй, единственным человеком на всей границе, который, не будучи дворянином, позволял себе говорить с сержантом не только как с равным, но даже с некоторой дружеской фамильярностью.

— Доброго утра, братец Кэп, — сказал сержант, поднявшись на бастион с обычной своей внушительной важностью и откозыряв по-военному. — Утренняя служба, братец Кэп, помешала мне заняться тобой и Мэйбл, но сейчас у меня два часа свободных, и мы можем познакомиться поближе. Не замечаешь ли ты, братец, что девочка очень напоминает ту, что так рано покинула нас?

— Мэйбл вылитая мать, сержант, я всегда это говорил, хотя ростом и осанкой она скорее в отца. Ну, да и Кэпы не подгуляли, тоже закваска хоть куда.

Мэйбл украдкой глянула на суровые, непроницаемые черты отца, к которому устремлялась в разлуке вся ее нежность рано осиротевшего ребенка. Заметив на его угрюмом лице некоторые признаки волнения, она готова была броситься ему на шею и дать волю накипавшим слезам. Но он был так не похож на тот образ, который она выносила в своих мечтах, и ее так смущала его холодная замкнутость, что она не отважилась бы на такой порыв, будь они даже одни, без свидетелей.

— Ты ради меня предпринял такое долгое и трудное путешествие, — я у тебя в долгу. Постараюсь сделать все, чтобы ты чувствовал себя у нас возможно лучше.

— Я слышал, ты только ждешь команды, чтобы сняться с якоря и перекочевать со своей койкой в ту часть света, где имеется тысяча островов?

— Следопыт, это твоя промашка? Иди ты забыл, о чем я тебя предупреждал?

— Нет, нет, сержант, я ничего не забыл, я просто не счел нужным скрывать твои намерения от твоей плоти и крови.

— Чем меньше разговоров вокруг военных приготовлений, тем лучше, — возразил сержант, похлопывая Следопыта по плечу с видом дружеского расположения, но не без оттенка укоризны. — Ты достаточно имел дело с французами, чтобы знать, как опасна всякая болтовня. Но так и быть, наша поездка уже скоро состоится, и нет особенной нужды делать из нее секрет. Мы отправляем отряд на смену одному из наших постов на озере, — хоть я отнюдь не утверждаю, что он на Тысяче Островов, — и мне, возможно, придется его сопровождать. А тогда я рассчитываю взять с собой Мэйбл, пусть она для меня кашеварит. Надеюсь, братец, и ты не откажешься с нами поехать. Поживешь месяц-другой на солдатском пайке.

— Все зависит от вашего маршрута. Леса и болота не в моем вкусе.

— Мы поедем на «Резвом». Я думаю, что для человека, привычного к воде, такая экспедиция не лишена интереса.

— Я привык к морской воде, а не к озерной. Если у тебя некому вести эту посудину, я, так и быть, могу взять это на себя, но для меня такая поездка — потерянное время.

Просто смех берет, когда катанье по прудку называют экспедицией.

— С «Резвый» управится и Джаспер, нам не нужны хвои услуги, а обществу твоему будем рады. Вернуться домой ты сможешь только в сопровождении отряда, и, значит, придется тебе долго ждать моего приезда. Но что я вижу, Следопыт? Небывалый случай — наши люди ушли на поиски мингов, а ты их не возглавляешь?

— Сказать по чести, — отвечал проводник (он был заметно сконфужен, и на его бронзовом от загара лице появилось даже некоторое подобие краски), — сегодня я не расположен идти в разведку. Во-первых, можно заранее сказать, что ваши молодцы из пятьдесят пятого не такой народ, чтобы с ними удалось захватить в лесу ирокезов, да и не станут эти гады дожидаться, чтобы их окружили со всех сторон, раз им известно, что Джаспер добрался до гарнизона. К тому же не мешает человеку немного и отдохнуть после целого лета тяжелой работы, и нечего его за это корить. А кроме того, с солдатами пошел Великий Змей, и, если этих негодяев еще можно где-то изловить, положись на его ненависть и зоркость; первая у него посильнее моей, а в отношении второй он и мне не уступит. Он еще больше, чем я, ненавидит этих подлых бродяг: мои чувства к мингам — это всего-навсего черенок ненависти делаваров, привитый к христианскому дичку. Я и решил на сей раз отказаться от славы — если только предвидится какая-то слава — в пользу прапорщика, командующего отрядом; пусть уж он, если ему удастся унести свой скальп и благополучно вернуться в крепость, похвалится этим подвигом в письме к мамаше. А я хоть раз в жизни попраздную лентяя.

— И правильно, Следопыт! Коля долгая и усердная служба дает человеку право на увольнительную, никто но заслужил ее больше, чем ты, — милостиво согласился сержант. — Да и Мэйбл не будет на тебя в обиде за то, что ты предпочел ее общество поискам дикарей, и она с удовольствием, я знаю, разделит с тобой свой завтрак, если ты не прочь закусить. Но не думай, девочка, что это и вообще в привычке у Следопыта; он еще никогда не позволял мародерам, шныряющим вокруг крепости, убраться восвояси, не услышав выстрелов его ружья.

— Она этого не думает, сержант, а иначе, как ни противны мне военные эволюции и парады, я тут же бы веки-нул на плечо свой «оленебой» и — марш-марш! — зашагал вон из крепости, прежде чем она успела бы моргнуть своими хорошенькими глазками. Нет, Мэйбл достаточно меня знает, несмотря на недолгое знакомство: за время нашего с ней короткого похода минги вовсю нас развлекали и доставили нам немало приятных минут.

— Пришлось бы долго убеждать меня, Следопыт, чтобы внушить мне о вас превратное мнение, а тем более в отношении вашей храбрости, — сказала Мэйбл с горячностью, ибо ей хотелось, чтобы у Следопыта не осталось ни малейшего сомнения в ее добрых чувствах. — Насколько я понимаю, оба мы, и отец и дочь, обязаны вам жизнью, и поверьте, никто из нас этого не забудет.

— Спасибо, Мэйбл, от всей души спасибо! Но я не хочу, чтобы вы по своей наивности слишком высоко ценили мои заслуги. Я не думаю, чтобы минги, если б вы даже попались им в руки, осмелились тронуть хоть волосок на вашей голове. Мой скальп, и скальп Джаспера, и мастера Кэпа, и даже Змея они, конечно, высушили бы себе на память, но вряд ли у них поднялась бы рука на сержантову дочку.

— Возможно ли, чтобы ирокезы, которые не щадят ни женщин, ни детей, явили мне особую милость? Нет, Следопыт, я знаю, что обязана вам жизнью.

— Ничуть не бывало, Мэйбл, — даже бесноватый минг не решился бы причинить вам зло. Я этих извергов знаю как облупленных, но на это даже они не способны. Скорее они предложили бы вам, да что там — принудили бы вас, стать женой одного из своих вождей, и это было бы достаточным наказанием для христианской девушки. На большее, по-моему, даже минги не способны.

— Тогда я обязана вам избавлением от еще худшей беды! — вскричала Мэйбл, пожимая проводнику руку со свойственной ей искренностью и сердечностью, от чего у честного малого вся физиономия расцвела улыбкой. — Лучше умереть, чем достаться в жены индейцу!

— Видишь, таково ее призвание, сержант! — воскликнул Следопыт, повернув к старому товарищу лицо, сияющее от радости. — И она ему не изменит. Я и то говорю делавару: будь индеец сто раз крещен, это еще не делает его белым человеком, хотя бы он и был делавар, а не минг. И никакие истошные вопли и крики не превратят бледнолицего в краснокожего. Таково призвание молодой женщины, рожденной от родителей-христиан, и пусть она ему следует!

— Правда твоя, Следопыт, и, поскольку речь идет о Мэйбл Дунхем, она ему последует. Но пора уж вам закусить, братец Кэп; коли не побрезгуете угощением, я покажу вам, как живей мы, бедные солдаты, на далекой границе.

Глава IX

Ну что ж, друзья и братья по изгнанью!

Иль наша жизнь, когда мы к ней привыкли.

Не стала много лучше, чем была

Средь роскоши мишурной? Разве лес

Не безопаснее, чем двор коварный?

Здесь чувствуем мы лишь Адама кару…

Шекспир, «Как вам это понравится»

[43]

Сержант не зря хвалился, обещая попотчевать гостей на славу. Несмотря на отдаленное положение Осуижской крепости, тамошние жители во многих отношениях питались, как дай бог королям или принцам. В описываемое нами время и даже еще полстолетия спустя вся обширная область, получившая после Революции [44]название Запада, пли Новых Земель, представляла собой почти безлюдную пустыню, изобиловавшую всей богатейшей фауной, свойственной этому климату. Те немногочисленные индейские племена, что бродили тогда по лесам, не могли нанести сколько-нибудь заметный ущерб этому изобилию, тогда как дань, которую взимали с него гарнизоны, рассеянные по обширным просторам страны, да случайные охотники, попадающиеся тут и там, так же мало значила на фоне этих богатств, как взяток пчелы на гречишном поле или колибри — на цветке.

Дошедшие до нас предания об этих чудесах изобилия, о несметном количестве дичи и рыбы, водившемся в тех краях, а в особенности в окрестностях Великих Озер, подтверждаются воспоминаниями старожилов, иначе мы нe отважились бы о них рассказывать. Но так как мы слышали об этом диве дивном от стольких очевидцев, то и решаемся на это с полной уверенностью. Особенно удачное положение занимала крепость Осуиго, здесь нетрудно было бы набить до отказа кладовые самого избалованного гурмана. Река кишела всевозможной рыбой: достаточно было закинуть удочку, чтобы вытащить окуня или какого-нибудь другого представителя этого семейства, населявшего ее воды так же густо, как воздух над местными болотами населен комарами и всякой мошкарой. В озерах среди рыбных богатств почетное место занимала американская разновидность лососевых — горбуша, вряд ли уступающая по своему вкусу даже великолепной семге, которою славится Северная Европа.

Бесчисленные стаи перелетных птиц посещали эти леса и воды. По рассказам очевидцев, бывали случаи, когда вода в заливах, которыми изрезаны здесь берега озер, одновременно на сотни акров покрывалась дикими гусями и утками. Олени, медведи, зайцы и белки вместе с другими четвероногими, среди которых встречались даже лоси, пополняли естественные запасы провизии, за счет которой существовали все посты, вознаграждая себя за лишения, неизбежные на далекой окраине.

Изысканные яства, считающиеся повсюду величайшей роскошью, имелись в неограниченном изобилии в этих краях и были доступны всем и каждому. Простой солдат в Осуиго, как правило, питался дичью, которая явилась бы украшением и гордостью стола любого парижского аристократа. Но — поучительное наблюдение — таковы капризы и прихоти человеческих вкусов и желаний: те самые блюда, которые в других местах были бы предметом завистливого ропота, здесь до того приедались, что никто на них и глядеть не хотел. Обыкновенная грубая солдатская пища, которую приходилось экономить за трудностью доставки, больше привлекала солдата, и он с удовольствием отказывался от уток, голубей и горбуши, предпочитая лакомиться солониной, деревянистой брюквой или недоваренной капустой.

Завтрак, которым потчевал гостей сержант Дунхем, свидетельствовал как о богатстве окраины, так и об известной ее скудости. На простом блюде дымилась великолепная отварная горбуша, горячие отбивные из дичи распространяли аппетитнейший запах, взор манили разнообразные холодные закуски из той же дичи, — словом, тут ничего не пожалели в честь новоприбывших гостей и во славу хлебосольства старого солдата.

— Вас, видать, не на голодном пайке держат, — заметил Кэп, основательно вкусивший всяких гарнизонных разносолов, — от такой семги не откажется и шотландец.

— Вот то-то и оно, что откажется, братец Кэп! Среди двухсот или трехсот парней в нашем гарнизоне найдется разве только пяток, которые считают эту рыбу съедобной. Даже оболтусы, в жизни не пробовавшие другой дичи, кроме той, которую им удавалось убить тайком в барском лесу, и те нос воротят от самых жирных окороков.

— Да, как это ни грустно, такова натура христианина, — отозвался Следопыт. — Краснокожий не жалуется и всегда благодарен, что ни приведется ему есть, будь то жирное или тощее мясо, оленина или медвежатина, гузка дикого индюка или крыло дикого гуся. Мы же, к стыду нашему будь сказано, смотрим на божий дар с кислой миной и только и знаем привередничать.

— Вот то-то и беда с нашим пятьдесят пятым, хотя за христианские чувства солдат я не поручусь, — продолжал сержант. — Даже сам майор Дункан оф Лунди, уж на что почтенный человек, а и то говорит, что овсяные лепешки ему милее, чем осуижский окунь. Он вздыхает по ключевой воде, которую пьют горцы, хотя в его распоряжении вся вода Онтарио — пей, сколько душа просит!

— А есть у майора Дункана жена и дети? — поинтересовалась Мэйбл, чьи мысли в ее новом положении, естественно, обращались к представительницам ее пола.

— Он не женат, но, говорят, дома, в Шотландии, его ждет невеста. Эта леди, видите ли, предпочитает сидеть и ждать своего жениха, чем подвергать себя трудностям жизни в диком краю. По-моему, братец Кэп, это плохо вяжется с обязанностями женщины. Твоя сестра была другого мнения, и, кабы господу не угодно было так рано призвать ее к себе, она и сейчас сидела бы на этом походном стуле, где так приятно видеть ее дочку.

— Надеюсь, сержант, ты не собираешься выдать Мэйбл за солдата? — сказал Кап, внезапно помрачнев. — В этом отношении наше семейство сделало все, что только возможно, не мешало бы вспомнить, и о море.

— Я не собираюсь искать Мэйбл жениха ни в пятьдесят пятом, ни в каком другом полку, так что можешь быть спокоен, братец. Хотя, сдается мне, девочку пора уже выдать за хорошего человека.

— Батюшка!..

— С барышнями неповадно говорить об этих вещах так открыто, — вставил проводник. — Я знаю по собственному опыту, что, когда идешь по следу молодой девицы, чтобы заручиться ее согласием, незачем громко кричать об этом. А потому давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Ну как, братец Кэп, нравится тебе жареная свинина? Мне кажется, ты ешь ее с удовольствием.

— Да, да, ежели меня угощать, подавайте мне цивилизованную пищу, — ответил строптивый моряк. — Ваша дичь сойдет для солдата, а мы, моряки, предпочитаем жратву, в которой знаем толк.

Услышав это, Следопыт не выдержал: положив вилку и ножик, он залился добродушным, как всегда беззвучным, смехом и спросил не без лукавства:

— А где же у нее кожа, мастер Кэп? Вас не удивляет, что свинья без кожи?

— Разумеется, Следопыт, я предпочел бы, чтобы ее жарили в натуре, как оно и полагается, но вы, лесные жители, на все взяли свою моду.

— Вот видите, мастер Кэп, человек может весь мир объехать, а самых простых вещей не знать. Если бы вам пришлось ободрать эту свинью, вы бы себе все руки искололи. Ведь это же обыкновенный еж!

— Черт меня побери, если я считал это натуральной свининой, — не остался в долгу Кэп. — Просто я решил, что в ваших лесах и свинья на свинью не похожа. Это же не свинья, а чистейшее недоразумение. Я был готов к тому, что пресноводная свинина — это не то что наша, заправская морская! Тебе-то, сержант, все равно, ты здесь, поди, ко всему притерпелся.

— При одном условии, братец: чтобы мне не приходилось обдирать эту свинью. Но как, скажи, Следопыт, вела себя Мэйбл в дороге? Не доставляла тебе хлопот?

— Ни-ни, ни боже мой! Кабы Мэйбл была наполовину так довольна Джаспером и Следопытом, как Следопыт и Джаспер довольны ею, мы бы остались навек друзьями.

Говоря это, проводник посмотрел на зардевшуюся девушку с наивным желанием прочесть на ее лице, что она об этом думает, но тут же из природной деликатности опустил глаза в тарелку, словно желая сказать, что сожалеет о своей смелости и что тайна девичьего сердца для него священна.

— Женщины — это тебе не мужчины, мой друг, — продолжал сержант, — надо принимать в расчет их характер в воспитание. Новобранцу далеко до ветерана. Всем известно, сколько нужно времени, чтобы воспитать хорошего солдата, — гораздо больше, чем кого бы то ни было. Но еще больше времени, пожалуй, требуется, чтобы воспитать хорошую дочь солдата.

— Вот еще новости! — вскричал Кэп, задетый за живое. — Мы, старые моряки, знаем, что можно вымуштровать не меньше шести отличных солдат за то время, какое потребуется, чтобы воспитать одного матроса.

— Ну, братец, мне известно, какого вы, моряки, о себе высокого мнения, — возразил его шурин с улыбкой настолько любезной, насколько позволяла его мрачная физиономия. — Ведь мне много лет пришлось прослужить в гарнизоне одного из наших морских портов. Мы с тобой не первый раз об этом толкуем и, боюсь, никогда не сговоримся. Но, если хочешь понять, какая разница между солдатом и тем, что я называю неотесанным деревенщиной, погляди на пятьдесят пятый полк сегодня во время сбора, а потом, по возвращении в Йорк, посмотри на тамошних ополченцев, как они из кожи вон лезут, чтобы походить на солдат.

— Что до меня, сержант, я не вижу между ними особенной разницы, как ты не увидишь разницы между шхуной и бригом. И тут и там алое сукно, ремни и пуговицы, начищенные до блеска, да еще пудра на голове.

— Да, вот оно, суждение матроса! — ответил сержант с видом оскорбленного достоинства. — А ты не слыхал, братец, что солдата надо не меньше года учить только, как он должен есть?

— Тем хуже для него. Что до ополченцев, это им дано от природы. Мне часто приходилось слышать, что в походе, они, как голодная саранча, налетают на все, что ни попадается. А больше, собственно, ничего не делают.

— Значит, такой уж у них талант, — подхватил Следопыт, заботясь главным образом о сохранении мира, которому угрожала очевидная опасность — так непреклонно каждый из спорщиков отстаивал преимущества своей профессии. — А когда человеку дан от бога талант, бесполезно с этим бороться. Пятьдесят пятый полк, сержант, по части еды тоже охулки на руку не положит, как мне хорошо известно по давнему знакомству, но среди ополченцев, возможно, найдутся такие едоки, что даже его обскачут.

— Дядюшка, — попросила Мэйбл, — если вы позавтракали, проводите меня, пожалуйста, снова на бастион. Мы с вами еще как следует не видели озера, а ведь неудобно молодой девушке бродить по крепости одной в первый же день приезда.

Кэп догадался, к чему клонит Мэйбл. Питая к шурину, в сущности, сердечное расположение, он и не возражал против того, чтобы отложить спор до другого раза, хотя мысль о том, чтобы и вовсе предать его забвению, не приходила ему в голову — для этого он был слишком упрям и самонадеян.

Итак, он отправился проводить племянницу, оставив сержанта вдвоем с его другом. Как только противник обратился в бегство, сержант, так и не разгадавший маневра своей дочери, повернулся к приятелю и с улыбкой нескрываемого торжества сказал:

— Армия, Следопыт, еще не получила достаточного признания. И, хотя человеку приличествует скромность, какой бы он ни носил мундир, алый или черный, или даже ходил попросту в рубашке, я никогда не упускаю случая замолвить словечко за армию. Ну как, мой друг, — добавил он, кладя ладонь на руку Следопыта и крепко ее сжимая, — понравилась тебе моя девочка?

— Можешь ею гордиться, сержант! Каждый отец мог бы гордиться такой красивой и воспитанной дочерью. Я видел немало ихней сестры, в воспитанных и красивых, но не встречал ни одной, в ком провидение так мудро соразмерило бы оба эти качества.

— Ну что ж, Следопыт, и она о тебе самого лучшего мнения. Чего только она не наговорила мне вчера про твое хладнокровие, и мужество, и доброе сердце — особенно про доброе сердце. Для женщин это главное, как я погляжу. А теперь, мой друг, почисть свою амуницию да наведи на себя красоту, и девушка твоя — и рука ее и сердце.

— Не думай, сержант, я помню все, чему ты учил меня, и не пожалею стараний так же понравиться Мэйбл, как она понравилась мне. Сегодня я еще на заре вычистил и надраил свой «оленебой», ружье никогда еще так не блестело, как сейчас.

— Это по твоим охотничьим понятиям, Следопыт. Огнестрельное оружие должно сверкать и гореть на солнце, Я никогда не видел ничего хорошего в тусклом стволе.

— Лорд Хау [45]держался другого мнения, сержант, а ведь его считали добрым воякой.

— Что верно, то верно! Его светлость приказал вычернить все оружейные стволы в полку, но ни к чему хорошему это не привело. В англиканской церкви [46]в Олбани ты можешь увидеть его поминальную доску. Нет, нет, дружище, солдат должен быть солдатом; во всех случаях и при всех условиях он обязан носить нашивки, петлички и все знаки различия своего честного ремесла. Скажи, Следопыт, удалось тебе побеседовать с Мэйбл во время ваших странствий по реке?

— Много нам беседовать не пришлось. К тому же Мэйбл настолько меня образованней, что я не решался говорить ни о чем, что не касается моего занятия.

— В этом ты и прав и неправ, голубчик. Женщинам нравится пустая болтовня, и большую часть этого дела они берут на себя. Ты, конечно, знаешь меня как человека, который не горазд трепать языком, но бывали случаи, когда я, чтобы понравиться матери Мэйбл, не стеснялся уронить свое мужское достоинство. Правда, я был тогда года на двадцать два моложе и числился не старшим сержантом, а младшим. Блюсти свое достоинство полезно и даже обязательно, когда имеешь дело с мужчинами, но, если хочешь завоевать расположение женщины, надо быть немного снисходительнее.

— Ах, сержант, боюсь, ничего у меня не выйдет!

— Как, ты отказываешься от дела, на котором мы с тобой порешили?

— Мы говорили, что, если Мэйбл такова, как ты мне ее рисовал, и если девушке понравится простой проводник и охотник, мне следовало бы поступиться кое-какими своими бродяжническими привычками и настроиться на то, чтобы обзавестись женой и детьми. Но, с тех пор как я ее увидел, меня одолели сомнения.

— Это еще что такое? — рассердился сержант. — Разве ты не уверял меня только что, что девушка тебе нравится? И разве Мэйбл в чем-нибудь обманула твои ожидания?

— Ах, сержант, не в Мэйбл я сомневаюсь, а в себе самом. Ведь я простой темный лесовик, и, может, не так уж я хорош, как мы с тобой воображаем.

— Если ты сомневаешься в своем мнении, Следопыт, это еще не дает тебе права сомневаться в моем. Разве я не разбираюсь в людях? Разве это не прямая моя обязанность, и разве мне часто случалось обманываться? Спроси майора Дункана, если хочешь, чего я стою в этом отношении.

— Но, сержант, мы с тобой старые друзья. Мы в десятках боев сражались вместе и не раз выручали друг друга. В таких случаях человек судит пристрастно; а я боюсь, что твоя дочь не посмотрит на простого, невежественного охотника глазами своего отца.

— Полно, полно, Следопыт, ты сам себя не знаешь, положись на мое мнение! Во-первых, ты человек с большим опытом, а ведь это как раз то, чего не хватает молодой особе, и всякая разумная девица оценит это качество. Во-вторых, ты не пустой фатишка из тех, что ломаются и хорохорятся, едва вступив в армию. Ты знаешь службу, это сразу видно, достаточно на тебя поглядеть. Ведь ты раз тридцать — сорок бывал в огне, если считать все стычки и засады, в которых тебе так или иначе пришлось участвовать!

— Верно, сержант, все верно, но разве этим можно завоевать расположение молодой девушки с нежным сердцем?

— Смелость города берет! Опыт, добытый на поле боя, так же полезен в любви, как и на войне. К тому же ты честный и верный подданный английского короля, дай ему бог здоровья!

— Возможно, возможно, но я слишком груб, слишком стар и слишком неотесан, чтобы понравиться такой юной и деликатной девушке, как Мэйбл, незнакомой с нашими дикими нравами. Как знать, может быть, жизнь в поселениях больше ей по душе?

— Это еще что за новые соображения, дружище? В первый раз от тебя слышу!

— А это потому, что я и сам не знал, насколько я недостоин Мэйбл, пока не увидел ее. Мне не раз приходилось путешествовать с такими красотками, как твоя дочь, я так же провожал их по лесу, видел их в опасности и в счастливые минуты избавления. Но эти девушки были неизмеримо выше меня, мне и в голову ничего такого не приходило, это были просто слабые существа, отданные под мою защиту. Другое дело тут. Мы с Мэйбл люди разные настолько, что мне невыносимо видеть, до чего я ей не ровня. Хотелось бы мне, сержант, скинуть с плеч этак лет десяток и быть поавантажнее фигурой и лицом, чтобы красивой молодой девушке не противно было на меня глядеть.

— Выше голову, мой храбрый друг, и верь отцу, который разбирается в женском сердце. Мэйбл уже наполовину в тебя влюблена, а после двухнедельного любезничания и ухаживания на островах вторая половина придет сама собой и сомкнет ряды с первой. Девочка так и сказала мне вчера, чуть ли не этими же словами.

— Быть того не может! — воскликнул проводник, которому по его природной скромности и робости было даже страшно представить себе свои шансы в столь блестящем свете. — Что-то мне не верится! Я бедный охотник, а Мэйбл впору выйти за офицера. Уж не думаешь ли ты, что девушка откажется от своих любимых городских привычек, от визитов и хождений в церковь, чтобы поселиться с обыкновенным охотником и проводником здесь, в лесной чащобе? А не затоскует она по старой жизни и по лучшем муже?

— Лучшего мужа, Следопыт, ей не найти, — успокоил его отец. — А что до городских привычек, они легко забываются на лесном приволье, тем более что у Мэйбл достанет характера жить на границе. Когда я задумал ваш союз, дружище, я все это предусмотрел, как генерал, готовящий план кампании. Сначала мне пришло в голову взять тебя в полк, чтобы ты заступил мое место, когда я уйду в отставку, — придется же мне рано или поздно уйти на покой. Однако, обмозговав это дело, я понял, что ты не годишься для действительной службы. Но все равно, хоть ты и не солдат во всех смыслах, зато ты солдат в лучшем смысле слова, и я знаю, как уважают тебя наши офицеры. Пока я жив, Мэйбл должна жить под моей крышей, и у тебя всегда будет дом, куда ты сможешь возвращаться после твоих странствий и походов.

— Да уж чего лучше, кабы девушка пошла за меня по своей воле! Но, как это ни грустно, мне что-то плохо верится, чтобы такой человек, как я, пришелся ей по вкусу. Вот будь я помоложе да попригляднее, хотя бы, к примеру, как Джаспер Уэстерн, это бы еще куда ни шло, да, это бы еще куда ни шло!

— Вот чего у меня дождется твой Джаспер Уэстерн и все эти молодчики в крепости и не в крепости! — заявил сержант, складывая пальцы в кукиш. — Если ты и не моложе капитана «Резвого», то выглядишь куда моложе, а уж красотой ему с тобой не сравняться!

— Что ты сказал? — оторопело спросил Следопыт, словно ушам своим не веря.

— Я говорю, хоть ты годами и старше Джаспера, а где ему против тебя — ишь ты какой закаленный и жилистый, ровно тугая бечева. Лет через тридцать, помяни мое слово, ты переплюнешь их всех, вместе взятых. Да ты с твоей-то чистой совестью всю жизнь останешься младенцем!

— А чем тебе не угодил Джаспер? Уж если говорить по совести, во всей колонии не найдется более порядочного парня.

— А кроме того, ты мой друг, — продолжал сержант, крепко пожимая руку Следопыту, — мой верный, испытанный, преданный друг!

— Да, сержант, мы с тобой сдружились лет двадцать назад — еще до рождения Мэйбл.

— Правда твоя, Следопыт, уже задолго до рождения Мэйбл мы были испытанными друзьями, и я погляжу, как эта дерзкая девчонка посмеет не выйти замуж за человека, который был другом ее отца, когда ее еще и на свете не было!

— Трудно сказать, сержант, трудно сказать! Каждый ищет себе ровню. Молодое тянется к молодому, а старое — к старому.

— Положим, Следопыт, в делах семейных это не так! Ни один старик не откажется от молодой жены. А кроме того, тебя уважают и любят все наши офицеры, ей будет лестно иметь мужа, к которому все так расположены.

— Надеюсь, у меня нет врагов, кроме мингов, — ска-вал Следопыт, рассеянно ероша волосы. — Я всегда старался поступать честно, а этим приобретаются друзья — хотя и не во всех случаях.

— И ты вращаешься в лучшем обществе — даже старик Дункан Лунди рад тебе, ведь он много времени проводит с тобой. Из всех проводников ты у него на лучшей счету.

— Да не только он — мне случалось бродить но лесу с людьми и знатнее и умнее его и целыми днями говорить с ними, словно брат с братом. Но, сержант, никогда я этим не кичился: я знаю, лес равняет людей, хотя в городе это и невозможно.

— И ты известен за лучшего стрелка во всей округе!

— Кабы Мэйбл это ценила в человеке, у меня не было бы оснований унывать. Но порой я думаю, что не моя это заслуга, а «оленебоя». Ведь это же и в самом деле отличное ружье, и, может быть, в руках другого оно будет стрелять не хуже.

— Ты чересчур скромничаешь, Следопыт. А сколько раз бывало, что в других руках «оленебой» давал промах, тогда как ты отлично стреляешь из любого ружья! Нет уж, позволь тебе не верить! Мы на этих днях устраиваем состязание в стрельбе, ты покажешь свое искусство, и Мэйбл еще лучше тебя узнает.

— А честно ли это, сержант? Ведь всем известно, что «оленебой» редко дает маху, надо ли устраивать состязание, когда можно сказать наперед, чем дело кончится?

— Полно, полно, дружище! Нет, видно, придется мне самому взяться за это сватовство. Для человека, который не вылазит из пороховой копоти, ты на редкость смирный поклонник, как я погляжу. Не забывай, что у Мэйбл храбрость в крови. Ей, надо полагать, приглянется настоящий мужчина, как когда-то такой приглянулся ее матушке.

На этом слове сержант встал и без дальнейших околичностей перешел к своим неисчерпаемым делам и обязанностям. Проводник был свой человек в гарнизоне; по отношению к нему такие вольности были в порядке вещей, и он на них не обижался.

Из приведенного разговора читатель поймет, какие планы строил сержант Дунхем, когда он звал Мэйбл приехать к нему на границу. Хотя он отвык от дочери, которую ласкал и холил малюткой в первые два года своего вдовства, однако привязанность к ней всегда жила в глубине его сердца. Он так привык отдавать приказы и выполнять их, ни перед кем не отчитываясь и ни у кого не спрашивая мнения об их разумности, что ни минуты не сомневался в покорности Мэйбл, хотя отнюдь не намерен был насиловать ее волю. Надо сказать, что все знавшие Следопыта видели в нем человека превосходных душевных качеств. Неизменно верный себе, чистосердечный, преданный, не ведающий страха и вместе с тем осмотрительный и осторожный, он со всей душой брался за любое справедливое дело — или такое, какое считалось в то время справедливым, — и никогда не участвовал в том, за что ему пришлось бы позже краснеть или выслушивать заслуженные порицания. Нельзя было, соприкасаясь изо дня в день с этим человеком, которого при всех его слабостях и недостатках можно было уподобить Адаму до грехопадения, не исполниться к нему уважения, как бы мало оно ни вязалось с его скромным положением и занятием. Нетрудно было заметить, что ни один офицер не проходил мимо Следопыта, не отдав ему чести, словно равному, как и ни один человек простого звания не упускал случая при встрече перекинуться с ним словами доверия и благожелательности. Удивительной особенностью самого Следопыта было полное пренебрежение к чинам и рангам, не основанным на личных достоинствах и заслугах. По привычке, он был почтителен к начальникам, но нередко позволял себе указывать им на их ошибки и выговаривать за упущения с бесстрашием, ясно свидетельствовавшим о душевном бескорыстии и природном уме, который мог поспорить с образованностью. Тот, кто не верит во врожденную способность человека отличать добро от зла без поучения, стал бы в тупик перед этим самобытным мудрецом с отдаленной окраины. Его чувства, казалось, обладавшие свежестью девственного леса, где протекала его жизнь ,позволяли ему так четко разграничивать правду и ложь, добро и ало, что перед ним отступил бы самый изощренный казуист. Впрочем, были у Следопыта и свои предрассудки и предубеждения, носившие отпечаток его личности и навыков и укоренившиеся так прочно, что они стали его второй натурой. Но над всем этим возвышалось его неподкупное, безошибочное чувство справедливости. Эта благородная черта (а без нее не может быть великого человека, тогда как с ней любой человек заслуживает уважения), видимо, незаметно влияла на всех, с кем он общался; не раз бывало, что какой-нибудь гарнизонный буян возвращался из совместного похода со Следопытом другим человеком, — с душою смягченной, облагороженной и преображенной его словами, чувствами и личным примером. Как и должно ожидать от человека таких высоких правил, верность его была нерушима, как скала. Предательство и Следопыт бы ли несовместимы, и если ему редко приходилось отступать перед врагом, то никогда не оставлял он в беде друга, когда для этого представлялась хоть малейшая возможность. Естественно, что такой человек сближался только с родственными натурами. При всей случайности его встреч и знакомств он всегда тяготел к людям с незапятнанной совестью; какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, кто достоин его дружбы. Некий наблюдатель людского рода говорил о Следопыте, что это прекрасный образчик того, чем может стать человек чистой и правдивой души, находясь среди великого уединения, испытывая благотворное влияние девственной природы и не зная соблазнов и заблуждений, порожденных цивилизацией.

Таков был человек, которого сержант Дунхем прочил в мужья своей Мэйбл. Впрочем, сделав этот выбор, он руководствовался не столько ясным и отчетливым представлением о достоинствах друга, сколько личной к нему симпатией: никто не знал Следопыта ближе, чем сержант, хотя он меньше ценил в нем как раз его самые лучшие качества. Старому солдату было невдомек, что у дочери могут быть серьезные возражения против его избранника; с другой стороны, отец усматривал в этом браке много преимуществ для себя лично; заглядывая в туманное будущее, он видел себя на закате дней окруженным внуками, которые будут ему вдвойне милы и дороги по обоим их родителям.

Когда сержант впервые заговорил об этом браке со своим другом, тот выслушал его благосклонно, и теперь отец с удовольствием убедился, что Следопыт душой был бы рад жениться на Мэйбл, если бы его не тревожили сомнения, что он ее недостоин.

Глава X

Хоть и спросила я о нем, однако

В него не влюблена. Капризный мальчик.

Красиво говорит, но есть ли толк в словах!

Шекспир, «Как вам это понравится»

Целая неделя прошла в обычных повседневных занятиях. Мэйбл постепенно освоилась со своим положением, которое хоть и забавляло ее новизной, но уже слегка наскучило томительным однообразием; да и офицеры и рядовые гарнизона стали привыкать к присутствию цветущей молодой девушки, чьи одежда и манеры носили отпечаток скромного изящества, приобретенный нашей героиней в доме своей покровительницы; гарнизонная молодежь уже меньше докучала Мэйбл плохо скрытым восхищением и скорее радовала подчеркнутой почтительностью; наша скромница неизменно относила ее за счет популярности своего отца, но то была скорее дань ее собственному сдержанно приветливому и располагающему обращению, нежели авторитету, каким пользовался сержант.

Знакомства, завязавшиеся в лесу или в какой-нибудь другой такой же не совсем обычной обстановке, очень скоро исчерпывают себя. Недели пребывания в крепости оказалось достаточно, чтобы Мэйбл решила, с кем она не прочь сойтись поближе и кого ей лучше избегать. То промежуточное положение, какое занимал ее отец, который, не будучи офицером, все же значительно возвышался над простыми рядовыми, держало ее на отшибе от двух больших каст, на которые делится военная среда, и это, естественно, сужало круг людей, с коими ей приходилось общаться, и значительно облегчало ей выбор. И все же она скоро заметила, что даже кое-кто из тех, кто мог претендовать на место за столом самого коменданта, был склонен закрыть глаза на разделяющие их условности ради удовольствия созерцать изящную женскую фигурку и очаровательное личико. Не прошло и двух-трех дней после ее прибытия в крепость, как у нее завелись поклонники и среди офицеров. В особенности квартирмейстер [47]гарнизона, мужчина средних лет, не раз уже связывавший себя узами брака, но недавно вновь овдовевший, явно старался поближе сойтись с сержантом, хотя они и без того постоянно встречались по службе; даже младшие его однокашники вскоре заметили, что этот напористый человек — кстати, шотландец, по фамилии Мюр, — что-то зачастил к своему подчиненному. Однако, кроме безобидной шутки или намека на очаровательную «сержантову дочку», никто ничего не позволял себе по его адресу, хотя Мэйбл Дунхем вскоре стала признанной «богиней» молодежи и в офицерской столовой за нее постоянно поднимались бокалы.

Как-то в конце недели Дункан Лунди послал за сержантом Дунхемом после вечерней переклички для разговора по делу, видимо требовавшему свидания с глазу на глаз. Старый майор жил в фургоне, который можно было перевозить с места на место, смотря по надобности, что позволяло ему кочевать по всей крепостной территории. Сейчас фургон стоял в центре главной площади, где и нашел его сержант. Войдя, он был тут же принят без обычного в таких случаях выстаивания в передней. Надо заметить, что командный состав крепости и простые рядовые жили примерно в равных условиях, если не считать того, что офицерам отводились более просторные помещения, так что Мэйбл с отцом пользовались почти теми же удобствами, что и сам комендант.

— Входите, сержант, входите, дорогой друг, — приветствовал гостя майор Лунди, когда его подчиненный почтительно остановился у порога комнаты, представлявшей нечто среднее между спальней и библиотекой. — Входите и садитесь на этот стул. Сегодня я позвал вас по делу, не имеющему отношения ни к платежным ведомостям, ни к расписанию дежурств. Мы с вами старые боевые товарищи и столько пережили вместе, что это может сроднить даже майора с его вестовым и шотландца с янки. Садитесь же, дружище, и чувствуйте себя как дома. Сегодня, кажется, выдался погожий денек?

— Так точно, майор Дункан! — подтвердил сержант, присаживаясь на кончик стула; как многоопытный служака, он не поддавался на начальственную ласку, сохраняя должную почтительность. — Отличный денек, сударь, и есть надежда, что. хорошая погода постоит. Дай-то бог! Урожай обещает быть хорошим. Увидите, наши молодцы из пятьдесят пятого еще покажут себя такими же дельными фермерами, как и солдатами. Я никогда не видал в Шотландии такого картофеля, какой мы, должно быть, соберем на новом поле. Да, майор Дункан, картофеля будет вдоволь, нынешняя зима авось будет у нас полегче той.

— Жизнь не стоит на месте, сержант: растет благополучие, но растут и потребности. Вот и мы стареем, и я уже подумываю, что пора оставить службу и немного пожить Для себя. С меня хватит. Достаточно я поработал на своем веку!

— У короля, дай бог ему здоровья, еще много найдется для вас дел.

— Возможно, сержант Дунхем, но не мешало бы, чтобы у него нашлась для меня и вакансия подполковника.

— Этот день будет праздником для пятьдесят пятого полка, сэр!

— Смею вас заверить, для Дункана Лунди тоже. Но, сержант, хоть вам еще не приходилось быть подполковником, зато у вас была хорошая жена, а если не считать чина, только это и может сделать человека по-настоящему счастливым.

— Да, я был женат, майор Дунхем, но мне уже давно ничто не мешает безраздельно служить его величеству и думать только о своих обязанностях.

— Ну, а как же быстроногая розовощекая дочурка, которую я за последнее время то и дело вижу у нас здесь? Нечего таиться, сержант! Уж на что я старик, а и сам бы влюбился в эту прелестную девушку и послал бы свой чин подполковника ко всем чертям.

— Все мы знаем, кому принадлежит сердце майора Дункана. Некая прекрасная леди в Шотландии ждет не дождется его осчастливить, как только долг службы позволит ему возвратиться на родину.

— Ах, сколько же можно жить надеждами, сержант! Далекая невеста в далекой Шотландии! — возразил начальник, и тень неподдельной грусти набежала на его суровое, с резкими чертами лицо шотландца. — Что ж, если у нас нет нашего любимого вереска и овсянки, зато мы не терпим недостатка в дичи, а горбуши здесь не меньше, чем семги в Бервик-на-Твиде [48]. Верно это, сержант, что наши люди недовольны: их будто бы закормили голубями и дичью?

— Вот уж с месяц никто на это не жалуется. Ведь летом не так уж много птицы и оленины. Обижаются больше насчет горбуши, но до осени, думается, потерпят. Я не предвижу особых беспорядков из-за провизии. Вот шотландцы — те, пожалуй, кричат больше, чем позволительно, требуют овсяной муки, а на пшеничный хлеб и смотреть не хотят.

— Ничего не попишешь, сержант, такова человеческая натура — чистокровная шотландская человеческая натура. Овсяная лепешка, по правде сказать, ни с каким хлебом не сравнится, я сам сплю и вижу, как бы отведать кусочек.

— Если уж очень допекать будут — я про наших солдат говорю, мне и в голову не придет сказать это о вас, — если люди будут так тосковать по своей природной пище, я бы позволил себе предложить, чтобы нам завезли сколько-нибудь овсяной муки или хотя бы тут ее приготовить, только бы крикуны утихли. Я думаю, много и не понадобится, чтобы излечить их от тоски.

— Да вы, я вижу, пройдоха, сержант! Но черт меня побери, если вы неправы! Однако на свете есть вещи получше овсяной муки. У вас, например, прелестная дочка, Дунхем.

— Девочка — вылитая мать, майор Дункан, она выдержит любой инспекторский смотр. Обе они выросли не на овсянке, а на добротной американской муке. Ей никакой смотр не страшен, сэр!

— Я в этом не сомневаюсь. Ну, а теперь не стану вас больше манежить, сержант, а двину вперед свои резервы. Квартирмейстер Дэйви Мюр имеет виды на вашу дочь, он просил меня похлопотать за него перед вами — боится, видно, уронить свое высокое достоинство. И то сказать, добрая половина наших юнцов пьет за ее здоровье, в полку только и разговоров, что о ней.

— Это большая для нее честь, сэр, — ответствовал сержант сухо, — но у наших джентльменов скоро найдется что-нибудь более занятное для разговоров. Месяца через два, сэр, я надеюсь увидеть свою дочь замужем за честным человеком.

— Что ж, Дэйви честный малый, а для квартирмейстера это большая заслуга, — заметил майор с усмешкой. — Так, значит, вы разрешаете обнадежить нашего юношу, уязвленного стрелой амура?

— Спасибо, ваша честь, но Мэйбл — невеста другого.

— Вот это новость так новость! Представляю, какой переполох она вызовет в крепости! Впрочем, я рад за вас, сержант: говоря по совести, я не поклонник неравных браков.

— Я того же мнения, ваша честь, и не хотел бы видеть свою дочь офицерской дамой. Быть тем, чем была ее мать, вполне достаточно для благоразумной девушки.

— А нельзя ли узнать, сержант, кто счастливец, которого вам угодно будет назвать своим зятем?

— Следопыт, ваша честь!

— Следопыт?!

— Вот именно, майор Дункан! Не правда ли, это такое имя, которое не требует никаких пояснений. На всей границе нет человека более известного, чем мой честный, храбрый, преданный друг!

— Что верно, то верно! Но способен ли он сделать счастливой двадцатилетнюю девушку?

— А почему бы и нет, ваша честь? Ведь этот человек достиг вершин в своем звании. У нас при армии не найдется проводника, которого бы и вполовину так уважали, как Следопыта, и который хотя бы вполовину такого уважения заслуживал.

— Это все правильно, сержант, но разве слава лихого разведчика способна увлечь молодую девушку?

— Говорить об увлечении молодой девицы, сэр, по моему глупому рассуждению, это все равно, что спрашивать мнения какого-нибудь невежи новобранца. Если бы мы стали равняться на молодых рекрутов, мы не могли бы построить войсковую часть в должный боевой порядок.

— Ну при чем же тут невежа рекрут? Для молодой девушки своего положения ваша дочь умна и развита, в старом Альбионе [49]не сыскать лучшей. И она дала согласие на этот брак? Хотя, по-видимому, дала, раз вы говорите, что она обручена.

— Разговора промеж нас еще не было, майор, но в согласии ее я уверен, у меня для этого много оснований.

— И что же это за основания, сержант? — спросил майор, уже по-настоящему заинтригованный. — Признаюсь, мне, как старому холостяку, любопытно узнать, как судит о таких вещах молодая девица.

— Видите ли, майор, когда я заговариваю с моей девочкой о Следопыте, она никогда не опускает глаз, соглашается со всем, что я говорю в его пользу, и рассуждает так открыто и прямо, без всякого стеснения, точно уже считает его своим будущим мужем.

— Гм! И по этим признакам, Дунхем, вы судите о чувствах вашей дочери?

— Натурально, ваша честь! Человека видно, когда он говорит то, что думает. Когда кто из наших солдат хвалит своего офицера и при этом глядит мне прямо в глаза — а ведь эти бестии, чтобы не прогневить вашу честь, любят посудачить о своих старших, — если, говорю, человек смотрит мне прямо в глава и хвалит своего капитана, я сразу вижу, что это парень честный и говорит то, что думает.

— Скажите, сержант, а разве предполагаемый жених не намного старше хорошенькой невесты?

— Совершенно верно, сэр: Следопыту уже под сорок, и Мэйбл должна радоваться, что у нее будет такой опытный спутник жизни. Мне тоже было под сорок, когда я женился на ее матушке.

— И вы думаете, что зеленая охотничья блуза и лисья шапка, в какой щеголяет наш достойный проводник, понравятся вашей дочери больше, нежели щегольской мундир пятьдесят пятого полка?

— Возможно, что и нет, сэр. Тем для нее полезнее, если придется ей кое-чем и поступиться: от этого молодая девица становится лучше и благоразумнее.

— А вы не боитесь, что она еще смолоду останется вдовой? Ведь Следопыт постоянно рискует жизнью, гоняясь за диким зверем, не говоря уж о дикарях-индейцах.

— Пуля дура, сами знаете, Лунди. — Майор любил, чтобы его так называли, когда он беседовал с солдатами запросто. — От безвременной смерти никто не защищен и у нас в пятьдесят пятом, так что Мэйбл ничего не выиграет, выйдя замуж за военного. К тому же, сэр, говоря по совести, я сильно сомневаюсь, чтобы Следопыт погиб от пули или чтобы с ним случилось что неладное в лесу.

— Откуда у вас эти мысли, сержант? — спросил майор, воззрившись на своего подчиненного с тем почтительным удивлением, с каким шотландцы того времени — еще в большей мере, чем нынешние, — склонны были воспринимать явления потустороннего мира. — Ведь он подвергается такой же опасности, как и любой наш солдат… да что я говорю — несравненно большей. Почему же он надеется спастись там, где другие гибнут?

— Я не сказал бы, ваша честь, что Следопыт считает себя более неуязвимым, чем мы с вами, а только что этого человека пуля не берет. Мне часто приходилось видеть, как он управляется со своим ружьем, будто это пастушеский посох, когда пули градом сыплются вокруг, и как при самых невероятных обстоятельствах смерть обходит его стороной, — вот это и дает мне уверенность, что у провидения какие-то другие насчет него планы. А ведь если во владениях его величества есть человек, который заслуживает такой смерти, так это, конечно, Следопыт.

— Об этом не нам судить, сержант, — оборвал его майор, заметно помрачнев; видно, разговор этот навеял на него грусть. — Чем меньше мы будем этого касаться, тем лучше. Но удовлетворит ли вашу дочь — вы, кажется, назвали ее Мэйбл, — удовлетворит ли ее брак с, человеком, который только работает для армии, а не состоит на действительной службе? Ведь у него нет надежды на производство в чин!

— Он уже и так оставил за флагом всех других проводников, и слава его гремит по всей границе. Короче говоря, это дело решенное, ваша честь, а как вы изволили рассказать мне про господина Мюра, не откажите сообщить ему, что девушка, можно сказать, получила пожизненное назначение и приписана к другому полку.

— Ладно, ладно, дело ваше! Ну, а теперь, сержант Дунхем…

— Слушаюсь! — ответил сержант, вскакивая и становясь во фрунт.

— Вам известно, что я намерен на весь будущий месяц послать вас в район Тысячи Островов. Все наши обер-офицеры побывали этим летом в командировках — по крайней мере, те, что у меня на хорошем счету, — теперь ваш черед. Лейтенант Мюр, правда, рвется ехать, но он у нас числится квартирмейстером, и я не хочу нарушать установленный порядок. Вы уже отобрали людей?

— Все готово, ваша честь! Люди извещены, а с приехавшей вчера лодкой, слышно, пришло сообщение, что отряд на озере ждет не дождется, чтобы его сменили.

— Это верно, сержант, и вам надо выехать не позже чем послезавтра, если не завтра вечером. Я на вашем месте постарался бы отплыть в темноте.

— То же самое говорит и Джаспер, ваша честь, а молодому Джасперу Уэстерну я верю в этих делах, как никому другому.

— Молодому Джасперу — Пресная Вода? — переспросил майор, и на суровом его лице промелькнула улыбка. — Разве он с вами едет?

— А вы когда-нибудь слышали, ваша честь, чтобы «Резвый» выходил из порта без Джаспера Уэстерна?

— Это верно, но нет правила без исключения. За последние дни у нас в крепости появился, по моим наблюдениям, этакий бывалый моряк.

— Так точно, ваша честь, его зовут мастер Кэп, он ной шурин и сопровождал мою дочь.

— Так почему бы вам не поручить «Резвый» ему вместо Джаспера? Вашему шурину будет не безынтересно прокатиться по озеру, и вам не нужно будет с ним расставаться.

— Я как раз хотел просить разрешения у вашей чести взять его с собой, но только волонтером. Джасперу будет очень обидно, если мы без всякой причины снимем его с командования, а братец Кэп до того презирает пресную воду, что вряд ли захочет быть у нас за капитана.

— Ну что ж, сержант, оставляю все это на ваше усмотрение. Пусть куттер поведет Пресная Вода. Вы и Следопыта с собой берете?

— Если ваша честь не возражает. Там хватит дела обоим проводникам — и белому и индейцу.

— Пожалуй, вы правы. Итак, сержант, желаю вам удачи. И помните: когда оставите позицию, сройте тан все укрепления. К этому времени пост уже будет нам без надобности, если только мы не просчитались во всех наших планах. Слишком это опасная позиция, чтобы без нужды за нее держаться. А теперь можете идти.

Сержант отдал честь, лихо повернулся на каблуках и уже притворил за собой дверь, когда майор позвал его обратно:

— Да, вот еще что, совсем из головы вылетело: младшие офицеры просили меня устроить состязание в стрельбе, и я назначил его на завтра. «Допускаются все желающие, победителям будут розданы призы, — продолжал майор, уже читая по бумаге, — порошница, оправленная в серебро, и такая же кожаная фляжка, а также шелковый женский капор. Последний даст возможность победителю проявить галантность, преподнеся его своей дане сердца».

— Что ж, очень приятно, ваша честь, особливо для того, кто окажется победителем. А можно Следопыту участвовать?

— Как же мы можем запретить ему, если он сам вызовется! За последнее время я не вижу его на наших соревнованиях. Очевидно, он не находит здесь достойных соперников.

— В том-то и дело, майор Дункан. Следопыт честный малый, он знает, что во всей округе ни один стрелок за ним не угонится, и не хочет портить молодым людям удовольствие. По-моему, пусть он решает. Положимся на его деликатность, ваша честь. Я не знаю человека более совестливого.

— В данном случае придётся, сержант; время покажет, насколько он совестлив в других отношениях. Доброй вам ночи, Дунхем!

И сержант ушел, предоставив Дункана Лунди собственным размышлениям. Эти мысли были, видимо, отнюдь не неприятного свойства, о чем говорила улыбка, то и дело набегавшая на его лицо, которое обычно носило отпечаток угрюмой серьезности. Не прошло и получаса, как послышался стук в дверь. Майор сказал: «Войдите!» — и на пороге показался человек средних лет, в офицерском мундире, имевшем, однако, изрядно поношенный вид. Это и был Мюр, занимавший мысли майора.

— Я пришел, сэр, по вашему приказанию, узнать свою участь, — сказал квартирмейстер, выговаривая слова с резким шотландским акцентом и садясь на предложенный стул. — Представьте, майор, приезд этой девушки вызвал в гарнизоне не меньший переполох, чем появление французов под Тайем. Я еще не видел такой сокрушительной победы, одержанной за столь короткое время.

— Уж не вздумаете ли вы уверить меня, Дэйви, что ваше юное бесхитростное сердце после семидневного знакомства запылало огнем? На сей раз, сэр, вы превзошли самого себя. Это напоминает мне пресловутый шотландский эпизод из вашей биографии, когда пожар, занявшийся в вашем сердце, произвел в нем такие опустошения, что юным девам нетрудно было убедиться, чего стоит заключенное в нем горючее.

— Вы все шутите, майор Дункан! Вы, кажется, будете шутить, даже когда неприятель появится у ворот. Ну что дурного в том, если молодые люди предаются влечению сердца?

— Вы так часто предавались ему, Дэйви, что это, должно быть, утратило для вас прелесть новизны. Если считать тот неофициальный случай в Шотландии, когда вы были еще юношей, вы уже четыре раза познали прелести брака.

— Три раза, майор! Четвертый мне только предстоит.

Я еще не выполнил всей программы — нет, нет, всего лишь три раза!

— Очевидно, Дэйви, вы опускаете тот случай, когда дело у вас обошлось без церковного благословения?

— А чего ради я буду считать его, майор? Даже суд отказался признать этот брак, чего же вам еще надо? Известная вам женщина воспользовалась моей влюбчивостью, этой прискорбной слабостью моей натуры, и навязала мне контракт, впоследствии признанный незаконным.

— Помнится, не все смотрели так — была и другая точка зрения.

— На любое дело можно посмотреть и так и этак, дорогой майор! Бедная женщина умерла, не оставив потомства, и, значит, вопрос исчерпан. Но особенно не повезло мне во втором браке — я называю его вторым из уважения к вам, майор, исходя из сугубо условного предположения, что мой первый брак был браком. Но, будь он первым или вторым, особенно не повезло мне с Дженни Грейм — она умерла на пятом году нашего супружества, тоже не оставив потомства. Жила бы Дженни до сих пор, я не женился бы вторично, уверяю вас!

— Но она умерла, и ты женился еще два раза, а теперь не прочь жениться и в третий.

— Против правды трудно спорить, и я всегда готов ее признать. Но я вижу, Лунди, ты в такой прекрасный вечер несколько в мрачном настроении.

— Не то чтобы в мрачном, Мюр, но меня одолевают грустные мысли. Почему-то мне вспомнилось детство, когда я, помещичий сынок, и ты, сынок пастора, носились вместе по нашим родным холмам — два счастливых, беспечных мальчика, не заглядывавших в далекое будущее. А потом я задумался об этом будущем, оно оказалось не столь уж приятным.

— Уж тебе-то, Лунди, грех жаловаться! Ты дослужился до майора, а вскоре получишь и чин подполковника, если верить слухам; я же недалеко ушел от первого чина, который купил мне твой почтенный родитель, — какой-то жалкий квартирмейстер!

— А твои четыре жены?..

— Три, Лунди, всего-навсего три законные жены, если верить нашим нелицемерным и нелицеприятным законам!

— Ну, пускай будет три. А ведь ты знаешь, Дэйви, — продолжал майор, незаметно для себя переходя на диалект своей юности, как это часто бывает с шотландцами, стоит лишь им заговорить о предмете, особенно близком их сердцу, — ты знаешь, Дэйви, мой выбор давно уже сделан, и знаешь, с какой безнадежной тоской я жду счастливого часа, когда смогу назвать любимую женщину своей, тогда как за это время ты, не имея ни имени, ни состояния, ни заслуг, — сколько-нибудь серьезных заслуг, разумеется…

— Полегче, Лунди, не увлекайся, дружище, в жилах Мюров течет благородная кровь!

— Пусть так, Мюр, — но, не имея за душой ничего, кроме благородной крови, ты был четыре раза женат. Что ни говори, старый друг, а по части семейного счастья я оказался пасынком судьбы!

— А кто же из нас в конце концов в выигрыше, майор, говоря начистоту, как это водилось у нас, когда мы были детьми.

— Мне нечего скрывать. Мои надежды все больше отодвигаются в туманную даль, тогда как ты…

— … так же далек от их свершения, клянусь честью, майор Дункан! Каждый новый опыт, на который я возлагал надежды, не приносил мне ничего, кроме разочарований. Таков удел человеческий! Ах, Лунди, жизнь — это суета сует, и ничего нет суетнее брака.

— А все же ты готов в пятый раз сунуть голову в петлю?

— Всего-навсего в четвертый, майор Дункан, — заявил квартирмейстер внушительно и тут же, засияв мальчишеским восторгом, продолжал: — А Мэйбл Дунхем так прелестна! Наши шотландские девы милы, но их не сравнишь со здешними красотками.

— Вспомни свой офицерский чин и благородную кровь, Дэйви! Кажется, все твои четыре жены…

— Прошу тебя, Лунди, не путайся в таблице умножения! Трижды одна — это три, а не четыре!

— Ладно — все три твои жены, сколько я помню, были девушки благородные, из почтенных семейств.

— Совершенно верно, майор, из почтенных семейств, с прекрасными связями.

— Что до четвертой, дочери нашего садовника, тут был явный мезальянс. Так разве ты не боишься, что женитьба на дочери унтер-офицера, да еще твоего сослуживца, плохо отзовется на твоем положении в полку?

— В этом-то и заключается моя постоянная слабость: я всегда женился наперекор рассудку. У каждого человека своя недостатки, и это мой неискоренимый порок. Ну, а теперь, когда мы обсудили, как говорится, принципиальную сторону вопроса, разреши спросить, говорил ли ты с сержантом о моем маленьком деле? Замолвил за меня словечко?

— Замолвил, Дэйвид, и, к своему огорчению, убедился, что на сей раз у тебя мало шансов.

— Мало шансов? Офицер, квартирмейстер в придачу, — и меня не удостаивает вниманием дочь сержанта!

— Ты меня отлично понял, Дэйви.

— Но в чем же дело, Лунди?

— Девушка просватана. Рука ее обещана, свадьба назначена, сердце отдано — хотя черт меня побери, если я этому верю! Но она просватана, это факт.

— Что ж, это препятствие, майор, но не такое уж серьезное, раз сердце ее в этом не участвует.

— Ты прав, сердце ее, возможно, и свободно: предполагаемый супруг — выбор не дочери, а отца.

— И кто же он? — спросил лейтенант с тем философским хладнокровием, которое рождается привычкой. — Я не вижу здесь ни одного серьезного соперника, кто мог бы стать у меня на дороге.

— Ну конечно, Дэйви, ты единственно серьезный претендент на всей границе. Но счастливый избранник — Следопыт!

— Следопыт, майор Дункан?

— Не кто иной, как он, Дэйвид Мюр! Предпочтение отдано Следопыту. В утешение тебе могу сказать, что в браке этом, по-видимому, заинтересована не дочь, а отец.

— Так я и думал! — воскликнул квартирмейстер со вздохом облегчения. — Быть того не может, чтобы при моем знании человеческой натуры…

— В особенности женской натуры, Дэйвид!

— Тебе лишь бы сострить, майор, остальное тебя мало трогает. Быть того не может, чтобы я ошибся во вкусах этой молодой девицы: ее не удовлетворит положение Следопыта. А что до этого субъекта, мы еще посмотрим…

— Скажи мне откровенно, Дэйви Мюр… — обратился к нему Лунди; он шагал из угла в угол и вдруг остановился, глядя на собеседника в упор с каким-то комическим недоумением, придававшим его лицу забавную серьезность: — Неужто ты думаешь, что такая девица, как дочь сержанта Дунхема, может почувствовать расположение к человеку твоего возраста и твоей наружности, не говоря уж о твоем бурном прошлом?

— Вздор, Лунди, ты не знаешь женщин и только потому в сорок пять лет еще не женат. Сколько же можно оставаться холостяком?

— А сколько тебе лет, лейтенант Мюр, если позволительно задать такой щекотливый вопрос?

— Сорок семь, и я этого не скрываю, Лунди. Получается, в общем, по одной подруге жизни на каждое десятилетие, — если мне удастся заполучить Мэйбл! Но неужто сержант Дунхем такой простак, что способен отдать свою прелестную дочку этому медведю Следопыту? Да полно, серьезно ли это?

— Можешь не сомневаться! Сержант Дунхем серьезен, как солдат, который ложится под палки.

— Ладно, ладно, майор, мы с вами старые друзья и понимаем шутку — в свободное от службы время, конечно. Возможно, досточтимый папаша не уразумел моих намеков, иначе ему бы в голову не пришла такая глупость. Между супругой офицера и женой проводника такая же огромная разница, как между древней Шотландией и древней Америкой. В моих жилах течет древняя кровь, Лунди!

— Поверь мне, Дэйви, твоя родословная здесь ни при чем, и кровь у тебя не более древняя, чем кости. Итак, дружище, тебе известен ответ сержанта, известно, что мой авторитет, на который ты рассчитывал, оказался бессилен. Давай же выпьем, Дэйви, за наше старое знакомство, да не забудь, что завтра тебе нужно снарядить людей в поход, и выкинь из головы Мэйбл Дунхем.

— Ах, майор, мне всегда было легче выкинуть из головы жену, чем зазнобу! Когда люди вступают в честное супружество, все у них предрешено заранее до гробовой доски, которая единственно может их разлучить. Меня оторопь берет при мысли нарушить сон покойника, тогда как мысль о возлюбленной будит во мне столько тревог, надежд и волнений, что я чувствую, как кровь бьет во мне ключом.

— Я так и представлял себе, Дэйви: ни от одной своей супруги ты не ждал больше счастья. А ведь есть глупцы, которые мечтают вкусить с любимой женой и загробное блаженство. Итак, пью за твой успех, лейтенант, или за скорейшее выздоровление от любовной горячки. И советую впредь быть осторожнее, а то как бы очередной приступ горячки не оказался для тебя роковым.

— Большое спасибо, майор! А я желаю тебе скорейшего увенчания твоих надежд, о которых мне кое-что известно… Да это вино чистейшая горная роса, Лунди, оно согревает сердце воспоминанием о старой Шотландии! Что же до глупцов, о коих ты упомянул, им следует довольствоваться одной женой на брата — из опасения, как бы добрые и злые дела многочисленных супруг не разбросали их за гробовой доской по различным дорогам. Мне думается, всякий рассудительный муж должен быть доволен женой, ниспосланной ему жребием, и не гоняться за несбыточной мечтой. Итак, я бесконечно обязан вам, майор Лунди, за все ваши дружеские одолжения; прибавьте к ним еще одно, последнее, и я буду знать, что вы еще не совсем забыли товарища ваших детских игр.

— Что ж, если просьба твоя разумна и твоему командиру позволительно ее удовлетворить, не чинись, голубчик, я слушаю тебя.

— Когда бы вы придумали для меня какое-нибудь порученьице, так недельки на две, в район Тысячи Островов, мне кажется, дело устроилось бы к общему удовольствию. Не забывайте, Лунди, девица Дунхем — единственная белая девушка на выданье на всей границе!

— Поручения по твоей части всегда найдутся, даже на самом маленьком посту; но это такие пустяки, что сержант с ними вполне справится, и даже лучше самого генерал-квартирмейстера.

— Но не лучше офицера! Не раз замечали, что наш младший командный состав склонен к транжирству.

— Ладно, я подумаю, Мюр, — сказал майор смеясь. — Завтра утром придешь за ответом. Да, вот тебе прекрасный случай отличиться перед твоей красавицей. Ты превосходный стрелок, а на завтра назначено стрелковое состязание с раздачей призов. Покажи свое искусство, и кто знает, что еще может произойти до отплытия «Резвого».

— В состязании, верно, примет участие главным образом молодежь?

— И молодежь и старики — в твоем лице, например. Я и сам постреляю разок-другой, с тобой за компанию. Ведь я, как тебе известно, тоже стрелок не из последних.

— Что ж, это, пожалуй, разумный совет. Женское сердце капризно, оно любого философа поставит в тупик. Иная из них требует правильной осады и капитулирует, только когда истощены все средства обороны; другую предпочтительнее взять штурмом; а есть плутовки, которых надо застигнуть врасплох, напав на них из засады. Первый способ, возможно, больше приличествует офицеру, но я предпочитаю последний, как более забавный.

— Твои наблюдения, очевидно, основаны на опыте. Ну, а что же ты скажешь о штурме?

— Это годится для людей помоложе, Лунди, — ответил квартирмейстер, вставая и делая майору ручкой — вольность, которую он иногда позволял себе на правах старой дружбы. — Каждому возрасту свое: в сорок семь лет не мешает немножко довериться и голове. Желаю тебе доброй ночи, майор, приятных снов и избавления от подагры.

— И тебе того же, мистер Мюр. Так приходи же завтра па наше состязание.

Квартирмейстер ушел, оставив Лунди под впечатлением этого разговора. Впрочем, давнишнее знакомство приучило майора Лунди к выходкам и коленцам лейтенанта Мюра, и он куда терпимее относился к ним, чем отнесется, быть может, читатель. И в самом деле, хотя все люди подвластны единому закону, именуемому природой, сколь, однако, различны их характеры, суждения, чувства и эгоистические устремления!

Глава XI

Оленя, что несется как стрела.

Пускай догонит неуклюжий пес.

Подбей прямых на подлые дела,

А скорбных смехом взвесели до слез…

Напрасный труд — не приручить орла.

Так и любовь — подвластна тем она,

Кто сердцем чист и чья душа ясна.

Томас С э к в и л л, «Зерцало справедливости»

Погода наутро выдалась такая, что превзошла самые лучезарные надежды молодых обитателей крепости. Как ни странно, американцы, по своенравию человеческой натуры, склонны гордиться тем, в чем они, на всякий трезвый взгляд, не слишком сильны, и забывают о действительных своих преимуществах, которые ставят их на одну доску с другими нациями, их соперниками, если не выше. К таким преимуществам относится наш благодатный климат; далеко не безукоризненный в целом, он, однако, много приятнее и не в пример здоровее, нежели климат большинства тех стран, где его особенно громко поносят.

Летний зной мало ощущался в Осуиго описываемой нами поры, ибо лесная тень и живительные ветры, дувшие с озера, настолько смягчали жару, что ночи стояли прохладные, а днем не чувствовалось томительной духоты.

Было уже начало сентября, когда ветры, дующие с морского побережья, проносясь над американской землей, достигают Великих Озер и местные матросы ощущают на себе их благотворное действие, ибо они вливают в них новые силы, поднимают в них бодрость и укрепляют дух. Таков был и день, когда гарнизон Осуиго собрался поглядеть на то, что комендант его в шутку называл «турниром». Лунди был человек образованный, особенно в своей области, и он немало гордился тем, что руководил чтением и умственным развитием своих молодых подчиненных, воспитывая в них интерес к более интеллектуальным сторонам их профессии. Для человека, который ведет жизнь солдата, он обладал сравнительно большой и хорошо подобранной библиотекой и охотно ссужал книгами тех, кто проявлял интерес к чтению. Это привило молодежи новые вкусы и потребности; среди прочих затей, разнообразивших ее досуг, были популярны состязания и спортивные игры, вроде той, какая была назначена на описываемый нами день. Воспоминания о рыцарских временах придавали этим забавам романтический колорит, не чуждый ремеслу и навыкам солдат, а также тому уединенному положению, какое занимала крепость, расположенная в дикой живописной местности.

Однако, как ни волновала всех предстоящая потеха, не забыта была и охрана крепости. Досужий наблюдатель, взобравшись на крепостной вал и глядя на сверкающую гладь озера, раскинувшуюся до самого горизонта, и на неоглядный дремлющий лес, заполнивший всю вторую половину панорамы, мог бы вообразить себя в блаженном краю мира и безопасности, однако Дункан Лунди прекрасно знал, что лес в любую минуту может извергнуть сотни вооруженных индейцев, готовых стереть с лица земли крепость и все, что в ней находится, и что даже это предательское озеро представляет собой удобную дорогу, открывающую доступ более цивилизованным, но не менее коварным врагам — французам, которые могут в любую неосторожную минуту нагрянуть на форт врасплох. Отряды разведчиков под командой старых, опытных офицеров, не интересовавшихся спортивными играми, патрулировали лес, и рота солдат несла караул в самой крепости с наказом удвоить бдительность, как если бы превосходные неприятельские силы были уже замечены поблизости. Все эти меры предосторожности и позволили остальным офицерам и солдатам беззаботно отдаться предстоящей забаве.

Состязание должно было состояться на эспланаде, расположенной на самом берегу озера, несколько западнее крепости. Эта площадка, на которой весь лес был сведен и все корни выкорчеваны, обычно служила учебным полем, с тем преимуществом, что позади оно было защищено озером, а с востока — крепостными сооружениями. Таким образом, во время учений можно было ожидать нападения только с двух сторон; а так как вырубка, открывавшаяся на север и запад, была достаточно широка, неприятелю, кто бы он ни был, пришлось бы, чтобы повести обстрел, выйти из укрывающего его леса и приблизиться на изрядное расстояние.

Обычное вооружение полка представляли мушкеты, но для этого случая было собрано штук пятьдесят охотничьих карабинов. У каждого офицера в полку имелось по меньшей мере одно охотничье ружье для собственной забавы; часть ружей была позаимствована у разведчиков и дружественных индейцев, навещавших форт, да, кроме того, имелись в крепости и ружья общего пользования, которыми снабжали тех, кто охотился за дичью для пополнения полковых запасов. Среди людей, хорошо владевших этим оружием, числилось человек пять-шесть особенно метких стрелков, чьи имена знала вся граница, человек десять — двенадцать таких, которые возвышались над средним уровнем, остальные — а их было большинство — стреляли достаточно метко, но не так, как требовалось для данного случая.

Стреляли без сошек, с дистанции в сто ярдов. Мишенью служил деревянный щит с нарисованными на нем обычными белыми концентрическими кругами и прицельным очком в центре. Первыми соревновались рядовые, желавшие показать свое искусство, но не претендовавшие на приз. На этой стадии зрелище не представляло особенного интереса, и среди зрителей еще не видно было ни одного офицера.

Большинство солдат составляли шотландцы, навербованные в городе Стирлинге и его округе. Однако, после того как полк прибыл в колонии, его ряды пополнились местными жителями, как мы это видели на примере сержанта Дунхема. Лучшими стрелками были, как правило, колонисты. После получасовой стрельбы пальма первенства была присуждена юному уроженцу Нью-йоркской колонии, голландцу по происхождению, со звучным именем ван Валькенбург, прозванному для простоты Фоллоком. Не успели объявить о его победе, как появились остальные зрители во главе со старейшим в полку капитаном. Его окружала «чистая» публика — офицеры и их жены, тогда как шествие замыкали десятка два женщин более скромного звания, в толпе которых выделялось умное, миловидное и оживленное личико Мэйбл Дунхем, надевшей сегодня особенно изящное платьице, хорошо облегавшее ее стройную фигурку.

Среди обитательниц крепости только три считались благородными дамами — все они были женами офицеров; безыскусная простота и грубоватость манер и обхождения забавно сочетались у них с преувеличенным мнением о своем достоинстве, о правах и обязанностях высшей касты и о требованиях этикета, приличествующего их рангу. Остальные были жены унтер-офицеров и рядовых. Мэйбл Дунхем представляла здесь, как правильно заметил квартирмейстер, единственную девицу брачного возраста. Около дюжины молоденьких девушек, сопровождавших своих маменек, все еще числились детьми, как не достигшие того возраста, который дает право на поклонение мужчин.

Для женщин был сооружен на самом берегу невысокий деревянный помост. Тут же рядом, на мачте, красовались призы. В первый ряд пускали только офицерских жен и детей. Мэйбл уселась во втором ряду, вместе с семьями унтер-офицеров. Позади толпились жены и дочери рядовых — большинство из них стояло, кое-кто занял свободные места. Мэйбл была уже допущена в общество офицерских ясен на правах непритязательной компаньонки, и дамы в первом ряду дарили ее некоторым вниманием. Несмотря на сословную нетерпимость, которая особенно дает себя знать в жизни гарнизона, Мэйбл своим скромным достоинством и приятными манерами сумела снискать их расположение.

Как только более именитая часть зрителей расселась по местам, Лунди подал знак начинать состязание. Человек восемь-десять лучших стрелков выступили вперед и начали стрелять один за другим. Выходили без соблюдения старшинства — офицеры и солдаты наравне с более или менее случайными посетителями. Как и следовало ожидать от людей, для которых стрельба была не только любимой забавой, но и средством существования, все они стреляли хорошо и попадали в яблочко или же, на худой конец, в беленький кружок посредине. Правда, следующая партия стреляла не так уж точно: пули ложились не в центр, а в один из кругов.

По правилам игры, во втором туре состязания могли участвовать только вышедшие победителями из первого тура. Адъютант, исполнявший обязанности церемониймейстера, назвал имена стрелков, заслуживших право участвовать во втором туре, оговорив, что лица, не принявшие участия в первом туре, не будут допущены к дальнейшим играм. К стоявшей у вышки группе присоединились Лунди, квартирмейстер и Джаспер — Пресная Вода. Следопыт прохаживался по стрельбищу с независимым видом. На этот раз при нем не было его любимого ружья, он как бы давал этим понять, что не намерен оспаривать лавры у участников состязания. Все расступились перед майором Лунди; подойдя к рубежу, он с добродушной улыбкой стал в позицию и небрежно выстрелил в мишень, промахнувшись на несколько дюймов.

— Майор Дункан не допускается к дальнейшим состязаниям! — объявил адъютант таким уверенным и громким голосом, что всем старшим офицерам и сержантам стало ясно, что промах был умышленный, тогда как младшим офицерам и рядовым столь беспристрастное соблюдение правил игры придало еще больше задора, ибо ничто так не подкупает наивных, не умудренных житейским опытом людей, как видимость справедливости, и ничто не встречается так редко в действительной жизни.

— Ну-с, мастер Пресная Вода, — сказал Мюр, — теперь ваш черед, и, если вы не превзойдете майора, мы так и запишем, что вам привычнее держать в руках весло, чем ружье.

Красивое лицо Джаспера залилось румянцем, он подошел к рубежу и, бросив беглый взгляд на Мэйбл, которая наклонилась всем телом вперед и не сводила с него вопрошающих глаз, небрежным жестом уронил ружье на левую ладонь, на мгновение вскинул дуло и уверенно спустил курок. Пуля прошла точно через яблочко, это был самый удачный выстрел за все утро, — другим стрелкам удавалось только чуть-чуть его задеть.

— Браво, мастер Джаспер! — воскликнул Мюр, когда результат был объявлен. — Такой выстрел сделал бы честь и более опытному стрелку. Похоже, что вам повезло, ведь вы даже не целились. Вы, Пресная Вода, проворный стрелок, ничего не скажешь, но вам не хватает научного, академического, я бы сказал, философского подхода. А теперь, сержант Дунхем, вы меня крайне обяжете, если попросите дам уделить мне некоторое внимание: я собираюсь стрелять по последнему слову науки. Пуля Джаспера тоже могла бы убить наповал, это я допускаю, но он стрелял без достаточной серьезности, так сказать, с маху, на ветер, тогда как я покажу вам, как надо стрелять по всем правилам науки.

Говоря это, квартирмейстер делал вид, будто готовится к своему академическому выстрелу, а на самом деле тянул время, выжидая, пока Мэйбл и ее соседки не устремят на него свои взоры.

Все стоявшие рядом с Мюром отошли из уважения к его чину, и с ним остался только майор.

— Видишь ли, Лунди, — обратился к нему Мюр с обычной своей развязностью, — очень важно пробудить в женщине любопытство. Это — коварное чувство, и, если хорошенько его раздразнить, тут уж недалеко и до сердечной склонности.

— Тебе лучше знать, Дэйви, но ты всех задерживаешь своими приготовлениями. А вот и Следопыт. Верно, хочет набраться у тебя ума-разума.

— Ах, это вы, Следопыт? Так вы тоже не прочь взять у меня урок в философии стрельбы? Что ж, я не из тех, кто прячет от людей свой светильник. Учитесь, сделайте одолжение! А сами вы намерены стрелять?

— Мне это ни к чему, квартирмейстер, совсем ни к чему. Мне не нужны ваши призы; за честью я тоже не гонюсь, Уменя было ее достаточно, да и невелика честь стрелять лучше, чем вы. К тому же я не женщина, мне не нужен ваш капор.

— Что ж, это верно. Но вы можете встретить девушку, которой вам приятно будет его подарить, чтобы она носила его в вашу честь…

— Ну, Дэйви, стреляй или уступи место другому. Ты злоупотребляешь терпением адъютанта.

— Ничего не поделаешь, Лунди, у адъютанта с квартирмейстером вечные счеты. Я готов. Посторонитесь, Следопыт, а то дамам не видно.

И лейтенант Мюр, став в нарочито изящную позу, медленно поднял ружье, потом опустил, снова поднял, снова опустил и, проделав еще несколько раз эти пассы, мягко потянул курок.

— Пуля пролетела мимо! — радостно доложил адъютант, которому до смерти надоели ученые рассуждения квартирмейстера. — Даже не задев щита!

— Быть того не может! — воскликнул Мюр, густо покраснев от смущения и гнева. — Быть того не может! Со мною в жизни такого не случалось. Дамы могут вам засвидетельствовать!

— Дамы зажмурились, когда вы стреляли, — заверил его какой-то остряк. — Вы до смерти напугали их своими приготовлениями.

— Я не потерплю ни клеветы на присутствующих здесь дам, ни такого поношения моему искусству! — завопил возмущенный квартирмейстер. — Вы все тут сговорились против заслуженного человека, это гнусный пасквиль!

— Помолчи, Мюр, ты скандально промазал, — отвечал ему майор со смехом. — Лучше не срамись!

— Нет, нет, майор, — вступился за Мюра Следопыт. — Квартирмейстер неплохой стрелок с короткой дистанции и при достаточном времени для прицела. Он накрыл пулю Джаспера. Осмотрите мишень, и вы увидите.

И так велик был авторитет Следопыта и глубока вера в его острое зрение, что едва он сказал это, как все усомнились в своем нервом впечатлении. Многие побежали обследовать мишень. И действительно, при внимательном осмотре оказалось, что пуля квартирмейстера прошла навылет через отверстие, пробитое Джаспером, да так точно, что этого нельзя было сразу заметить; все сомнения рассеялись, когда в стволе дерева, к которому была прислонена мишень, были обнаружены обе пули, сидевшие одна на другой.

— Я обещал вам, сударыни, что вы убедитесь воочию, какое влияние наука оказывает на искусство стрельбы, — возгласил квартирмейстер, подходя к помосту, где сидели дамы. — Майор Лунди смеется над предположением, что стрельба в цель требует точных математических расчетов, а я говорю ему, что философия освещает, расширяет, улучшает, углубляет и объясняет все, что имеет отношение к жизни человеческой, будь то стрельба в цель или проповедь. Короче говоря, философия есть философия, и этим все сказано.

— Надеюсь, любви это не касается, — съязвила капитанша, ей был известен донжуанский список квартирмейстера, и она не упускала случая подпустить ему шпильку. — Что общего у философии с любовью?

— Вы бы этого не говорили, сударыня, когда бы сердце ваше не однажды познало любовь. Философия любви доступна только тому — или той, — чьи чувства, пройдя через множество испытаний, постепенно совершенствуются. Поверьте мне, нет более постоянного и разумного чувства, нежели любовь философическая.

— Так, по-вашему, любовь требует опыта?

— Сударыня, вы на лету угадываете мои мысли. Счастливы те браки, в коих юность, красота и вера опираются на мудрость, уверенность и осторожность, которые приобретаются с годами; я говорю о среднем возрасте, сударыня, ибо с моей точки зрения никакой муж не бывает слишком стар для своей жены. Надеюсь, прелестная дочка сержанта со мной согласна; она, правда, лишь недавно в нашей среде, но ее благоразумие уже всем известно.

— Дочь сержанта вряд ли может быть судьей между вами и мною, — сухо отрезала капитанша с видом превосходства. — Но посмотрите, Следопыт тоже решил показать свое искусство! Верно, ему надоели наши разговоры.

— Я протестую, майор Дункан, я протестую! — возопил Мюр, бросившись назад к вышке и воздев руки к небу, дабы придать своим словам больше весу. — Я решительно протестую. Как можно допустить на состязание Следопыта с его «оленебоем»? Не говоря уж о том, что он привык к своему ружью, оно отличается от казенного образца.

— «Оленебой» сегодня отдыхает, квартирмейстер, — спокойно возразил Следопыт, — и никто не собирается его тревожить. Я нынче и не думал баловаться ружьем. Но сержант Дунхем уверяет, что его хорошенькой дочке будет обидно, если я не приму участия в празднике, — ведь это я доставил ее в крепость. Как видите, я взял ружье Джаспера, а оно нисколько не лучше вашего.

Квартирмейстер вынужден был промолчать, и все взоры устремились на Следопыта, занявшего место у рубежа. Весь облик и осанка прославленного охотника и разведчика дышали благородством и силой, когда, выпрямившись во весь свой рост, высокий, ладный, крепко скроенный, он с полным самообладанием поднял ружье, владея в совершенстве как своим телом, так и оружием. Следопыта трудно было бы назвать красивым мужчиной в обычном понимании этого слова, но наружность его внушала уважение и доверие. Стройный и мускулистый, он обладал бы идеальным сложением, если бы не был чересчур худощав. Его руки и ноги отличались крепостью и гибкостью каната, но все очертания его фигуры были слишком угловаты, чтобы показаться безупречными ценителю мужской красоты. И все же его движения были исполнены естественной грации; непринужденные и размеренные, они придавали ему горделивое достоинство, как нельзя лучше отвечавшее его профессии. Честное, мужественное лицо разведчика было подернуто румянцем загара, говорившим о жизни под открытым небом, полной лишений и тревог, а сильные жилистые руки, видно, не знали тяжелого труда, от которого они грубеют, становятся корявыми и заскорузлыми. В нем не было того юношеского очарования, которое пленяет девичьи сердца, но стоило ему поднять ружье, как вся женская половина зрителей залюбовалась красотой и свободой его движений и мужественной осанкой. Никто и оглянуться не успел, как он прицелился и выстрелил, и дым еще расплывался над его головой, а он уже спокойно стоял, опершись на ружье, и открытое лицо его сияло от беззвучного радостного смеха.

— Если б я не боялся попасть впросак, я сказал бы, что и Следопыт промахнулся! — воскликнул майор.

— И сами бы промахнулись, майор, — уверенно ответил проводник. — Не я заряжал ружье и потому не знаю, была ли там пуля, но, если там был свинец, я вогнал его в щит следом за пулями лейтенанта и Джаспера. И это так же верно, как то, что меня зовут Следопыт!

Крики людей, собравшихся возле мишени, возвестили, что Следопыт прав.

— Но это еще не все, друзья, — продолжал Следопыт, не спеша направляясь к помосту, где сидели женщины. — Если я хоть сколько-нибудь задел щит, считайте, что я промахнулся. Пуля квартирмейстера расщепила дерево, и моя должна была пройти как по маслу.

— Верно, Следопыт, совершенно верно, — согласился Мюр, все еще не отходивший от Мэйбл, но не решавшийся обратиться к ней в присутствии полковых дам. — Пуля квартирмейстера расщепила дерево и образовала колодец, проложив дорогу вашей пуле.

— Ну что ж, квартирмейстер, сейчас принесут гвоздь, и мы увидим, кто из нас лучше стреляет. Я, правда, не собирался показывать сегодня, что может сотворить ружье в опытных руках, но ни одному офицеру на службе короля Георга шутить с собой не позволю. Будь, конечно, здесь Чингачгук, мы показали бы вам некоторые тонкости нашей профессии; что же до вас, квартирмейстер, если вы не дадите осечку на гвозде, то обожжетесь на холодной картошке.

— Что-то вы сегодня расхвастались, Следопыт, как бы вам не просчитаться. Я не желторотый птенец, только что приехавший из города, поверьте!

— Я это прекрасно знаю, квартирмейстер, мне известно, что у вас большой опыт. Вы уже целый век околачиваетесь на границе, я мальчишкой слыхал о вас от индейцев и колонистов.

— Положим, — прервал его Мюр в самой своей фамильярной манере, — чепуху вы мелете, сударь, я еще не так стар.

— У меня в мыслях не было вас обидеть, лейтенант, хотя бы вы и вышли победителем из сегодняшнего состязания. Я хотел только сказать, что вы провели долгую жизнь солдата в местах, где и дня не проживешь без ружья. Я знаю, вы отличный стрелок, но вам далеко до заправского охотника. Что же до хвастовства, меня в этом не обвинишь — ведь я же не зря бахвалюсь! Если человеку дан от бога талант, значит, он у него есть, и отрицать это — значит клеветать на господа бога. Пусть нас рассудит сержантова дочка, если вы не боитесь отдаться на суд такой раскрасавицы.

Следопыт предложил Мэйбл в арбитры потому, что восхищался ею и общественное положение ничего — или почти ничего — не значило в его глазах.

Но лейтенант Мюр внутренне поежился от этого предложения, сделанного в присутствии офицерских дам. Он был бы, конечно, не прочь щегольнуть перед Мэйбл и произвести на нее впечатление, но предрассудки еще крепко держали его в плену, к тому же он был слишком себе на уме, чтобы открыто выступить в роли поклонника Мэйбл без уверенности в успехе.

Правда, майору Дункану он доверился, но лишь потому, что рассчитывал на его молчание: если бы слух, что квартирмейстер отвергнут дочерью какого-то унтер-офицера, распространился, это могло бы помешать ему в дальнейших матримониальных планах, особенно случись ему посвататься к девице благородного звания. Однако Мэйбл была так прелестна, она так мило краснела и нежно улыбалась, являя воплощение юности, жизнерадостности, скромности и красоты, что он не в силах был отказаться от возможности свободно к ней обращаться и пленять ее воображение.

— Будь по-вашему, Следопыт, — сказал он, преодолев свои сомнения, — пусть сержантова дочка — его прелестная дочка, если позволительно так выразиться, — будет нашим арбитром; мы ей посвятим желанный приз, который один из нас так или иначе завоюет. Милые дамы, придется нам подчиниться желанию Следопыта, иначе я счел бы за честь отдать себя на суд любой из вашего очаровательного общества.

Но тут квартирмейстера и его соперника позвали к вышке, так как соревнование вступало в новую фазу. В деревянный щит на этот раз слегка вбили обыкновенный гвоздь, выкрасив заранее его шляпку белилами; стрелок должен был попасть в этот гвоздь, в противном случае он выбывал из числа участников состязания.

Многие стрелки отсеялись еще в первом туре, и явилось всего лишь пять-шесть претендентов, остальные не отважились подвергнуться более трудному испытанию и предпочли остаться при достигнутых результатах. Первые три стрелка выбыли один за другим — пули их пролетели мимо мишени, хоть и на близком расстоянии. Четвертым стрелял квартирмейстер. Он проделал свои обычные пассы, после чего пуля оторвала часть шляпки гвоздя и застряла и щите — выстрел не слишком удачный, но не лишавший права на дальнейшее участие в состязании.

— На этот раз вы уцелели, квартирмейстер, — сказал Следопыт, — хотя с таким молотком, как у вас, дома не построишь. Сейчас Джаспер вам покажет, как бить по гвоздю, если рука у него по-прежнему крепкая и острое зрение ему не изменило. Вы бы и сами добились лучших результатов, когда бы меньше заботились о красоте вашей позы и фигуры. Стрельба — дело простое, и все эти выкрутасы излишни.

— Посмотрим, посмотрим, Следопыт, такое попадание — вещь не шуточная; во всем пятьдесят пятом полку не найдется человека, который совершил бы нечто подобное.

— Джаспер не служит в вашем полку, но увидите, как он сейчас ударит!

Не успел Следопыт произнести это, как Джаспер выстрелил и вогнал гвоздь в дерево на дюйм от шляпки.

— Давайте сюда клещи! — сказал Следопыт, становясь на место Джаспера, едва тот покинул его. — Нет, нового гвоздя не надо; хоть краска и слезла, я его прекрасно вижу, а в то, что я вижу, мне легко попасть с расстояния в сто ярдов, хотя бы это был комариный глаз.

Грянул выстрел, пуля просвистела, и гвоздь глубоко ушел в дерево, прикрытый сверху кусочком расплющенного свинца.

— Ну, Джаспер, сынок, — продолжал Следопыт, опустив ружье к ноге и продолжая говорить как ни в чем не бывало, словно ему и дела не было до собственной удачи, — ты растешь на глазах. Еще несколько походов вместе со мной — и самые меткие стрелки границы дважды подумают, прежде чем мериться с тобой силами. Квартирмейстер — изрядный стрелок, но дальше ему уже нет дороги, тогда как у тебя, Джаспер, божий дар, и ты когда-нибудь сможешь тягаться с самыми меткими стрелками.

— Все это вздор, — ответил квартирмейстер. — Оторвать у гвоздя кусок шляпки, по-вашему, дело не хитрое, тогда как на самом деле это верх искусства. Всякий понимающий и просвещенный человек скажет вам, Что именно мягкое туше отличает артиста, тогда как барабанить по клавишам подходит натурам грубым и невежественным. Одно дело — промахнуться, Следопыт, а другое — попасть в цель, неважно, ранил ты или убил.

— Чтобы разрешить ваш опор, — заметил Лунди, — есть только один способ: продолжить наши состязания. Давайте сюда картофелину. Вы, мистер Мюр, как шотландец, предпочли бы чертополох [50]или лепешку из овсяной муки, но закон границы — на стороне Америки и ее излюбленного овоща. Несите же сюда картофелину!

Так как майор Дункан, видно, проявлял нетерпение, Мюр на этот раз воздержался от пререканий и начал готовиться к следующему туру. По правде говоря, эта задача была ему не по плечу, и он не стал бы участвовать в состязании, если бы предполагал, что дело дойдет до стрельбы по движущейся цели. Но майор Лунди, как истый шотландец, любил лукавую шутку. Он заранее отдал приказ включить этот номер в программу, чтобы проучить своего друга: аристократу и помещику Лунди не нравилось, что человек, претендующий на звание джентльмена, собирается уронить свое звание неравным браком. Как только все было готово, Мюра позвали к вышке. Но, так как не все, должно быть, знают, в чем состоит такое испытание в стрельбе, не лишне сказать о нем несколько слов.

В этих случаях выбирают большую картофелину, и тот, кому поручено ее подбросить, становится ярдах в десяти от вышки. По команде стрелка картофелина летит в воздух, и он должен всадить в нее пулю прежде, чем она упадет наземь. Квартирмейстер сотни раз проделывал этот опыт и лишь однажды добился успеха. Только шаткая надежда на слепое счастье поддерживала его сейчас — надежда, которой не суждено было сбыться. Картофелину подбросили, прогремел выстрел, но движущаяся цель так и не была задета.

— Направо кругом и марш из строя, квартирмейстер! — скомандовал Лунди, втайне радуясь успеху своей хитрости. — Итак, за шелковый капор борются двое: Джаспер — Пресная Вода и Следопыт!

— А что еще у вас в программе, майор? — поинтересовался Следопыт. — Кончим мы на одной картофелине или будем стрелять и по двум?

— Ограничимся одной, если в попаданиях будет достаточная разница. В противном случае потребуется выстрел по двойной цели.

— Что со мной будет, Следопыт! — сказал Джаспер, когда оба они направились к вышке.

Бедняга был так взволнован, что вся кровь отхлынула у него от лица. Следопыт внимательно посмотрел на юношу, попросил майора повременить и отвел друга подальше, где их не могли услышать.

— Ты, кажется, принимаешь эту стрельбу близко к сердцу? — спросил он, не сводя с Джаспера испытующего взгляда.

— Признаюсь, Следопыт, мне еще никогда не было так важно победить, как сегодня.

— Тебе хочется победить меня, твоего старого, испытанного друга? — удивился Следопыт. — Да еще в деле, которое я считаю своим? Стрелять — это мой талант, сынок, тут никто со мной не сравнится.

— Знаю, знаю, Следопыт, и все же…

— Так в чем же дело, Джаспер, сынок? Скажи честно, ведь ты говоришь с другом!

Юноша стиснул зубы, смахнул рукой что-то с глаз, то краснея, то бледнея, словно девушка, признающаяся в любви. Потом, сжав руку друга, сказал твердо, как человек, преодолевший минутную слабость:

— Я бы руку дал на отсечение, Следопыт, чтобы подарить этот капор Мэйбл Дунхем.

Следопыт потупился и зашагал к вышке, видимо погруженный в свои думы.

— Тебе не поразить влет две мишени, — сказал он вдруг.

— Знаю, это меня и мучит.

— Что за нелепое создание человек! Он хочет того, что ему не дано, и пренебрегает благами, дарованными ему богом. Впрочем, неважно, неважно! Ступай, Джаспер, майор ждет. Но слышь, парень, сорвать шелуху мне все же придется, а то хоть глаз не показывай в гарнизоне.

— Что будет, то и будет! — прошептал Джаспер; от волнения у него пересохло в горле. — Но умру, а попытаюсь.

— Что за создание человек! — повторил Следопыт, отступая назад, чтобы не мешать другу целиться. — Завидует тому, что дано другому, а своего не ценит!

По данному сигналу картофелину подбросили вверх, раздался выстрел, и дружный возглас одобрения возвестил, что пуля пробила картофелину посредине — пли так близко от середины, что это означало победу.

— Вот, Следопыт, достойный тебя соперник! — воскликнул майор, когда проводник стал у рубежа. — Нам, верно, еще предстоит увидеть мастерскую стрельбу по двойной мишени.

— Что за нелепое создание человек! — бормотал Следопыт, казалось, не замечавший того, что творится вокруг, так поглощен он был своими мыслями. — Ладно, бросай!

Картофелину подбросили, и щелкнул выстрел — в тот самый миг, когда черный шарик, казалось, повис на мгновение в воздухе. Следопыт на этот раз целился тщательнее, чем обычно, и на лицах тех, кто поднял мишень, изобразилось недоумение и разочарование.

— Ну, что там? Сдвоенное отверстие? — спросил майор.

— Нет, он только задел, только задел шелуху! — послышался ответ.

— Что случилось, Следопыт? Вы уступили Джасперу победу?

— Отдайте ему капор, — отвечал Следопыт и, качая головой, спокойно отошел от вышки. — Что за нелепое создание человек! Мало ему своих талантов — нет, подавай ему и то, в чем ему отказано господом богом!

Так как Следопыт не попал в картофелину, а только задел шелуху, приз был присужден Джасперу. Юноша стоял с капором в руках, когда квартирмейстер, подойдя к нему, с самым простосердечным видом поздравил его с победой.

— Вот вы и завладели капором, — сказал он, — но, так как из него не сделаешь ни паруса, ни даже флага, он вам решительно ни к чему. Скажите, Пресная Вода, вы не желали бы получить его стоимость золотом или серебром английского короля?

— Капор не продается за деньги, — возразил юноша; в глазах его сияла гордость. — Да я бы его, по правде, не отдал и за пятьдесят полных оснасток для «Резвого».

— Вздор, вздор, юноша, вы, кажется, здесь все помешались! Я, так и быть, готов предложить вам полгинеи за этот пустячок — просто чтобы он не валялся у вас в каюте, пока не украсит голову какой-нибудь скво.

Хотя Джаспер и не знал, что осторожный квартирмейстер дает ему всего лишь половину цены капора, он равнодушно выслушал это предложение. Покачав головой, он подошел к помосту, вызвав немалое волнение среди сидевших там дам, ибо каждая из них охотно приняла бы от юного матроса его дар, если бы он был галантно ей преподнесен. Но, помимо того, что Джаспер предназначил его другой, ему бы и в голову не пришло, по его врожденной застенчивости, сложить свой трофей к ногам какой-нибудь дамы из этого недосягаемого, как ему казалось, мира.

— Мэйбл, — сказал он, — примите от меня… если только…

— Если что, Джаспер?.. — подхватила девушка, презрев собственную застенчивость в своем великодушном желании прийти на помощь растерявшемуся юнцу, хотя румянец залил щеки обоих, выдавая глубокое волнение молодой пары.

— … если с моей стороны не слишком большая дерзость навязывать вам какой-то подарок.

— Я с радостью принимаю его, Джаспер, в память об опасностях, которые мы испытали вместе, и в знак благодарности за вашу заботу — вашу и Следопыта.

— Я тут ни при чем, решительно ни при чем, — сказал, подойдя, Следопыт. — Это удача Джаспера и его подарок. Оцените же его по заслугам. У меня еще будет случай наверстать упущенное, у меня и у квартирмейстера — он, кажется, очень огорчен, что приз достался мальчику, хотя, зачем ему капор, мне трудно понять — ведь у него нет супруги.

— А разве у Джаспера есть супруга? Или у вас у самого, Следопыт? Капор, пожалуй, нужен мне, чтобы обзавестись женой, или же в память о минувшем счастье, или как свидетельство моего уважения к прекрасному полу, или как напоминание о нем, или по другим столь же веским мотивам. Человек мыслящий не похвалит глупца, как и тот, кто был хорошим мужем, не станет долго скучать во вдовцах, а поищет достойную замену. Любовь — это дар, ниспосланный провидением, и кто преданно любил одну жену, торопясь найти себе другую, лишь доказывает, сколь многого он лишился.

— Возможно, возможно, у меня нет такого опыта, как у вас, и я не берусь с вами спорить. Но сержантова дочка Мэйбл, я думаю, сумеет вам ответить. Пойдем, Джаспер, хоть мы с тобой и вышли из игры, не мешает и нам поглядеть, как управляются с ружьем другие.

Следопыт с товарищем пошли смотреть возобновившиеся состязания. Однако дамы были не настолько увлечены стрельбой, чтобы забыть о капоре. Он долго переходил из рук в руки, все щупали его, определяя добротность шелка, и обсуждали фасон, и критиковали работу, и обменивались под шумок замечаниями о том, как мало такая прелестная вещица подходит дочери унтер-офицера.

— Вы, может быть, захотите продать капор, Мэйбл, когда вдоволь им налюбуетесь? — спросила жена капитана. — Носить его, как я понимаю, вам не придется.

— Я, может, и не решусь его надеть, сударыня, — скромно ответила Мэйбл, — но и продавать не стану.

— Ну, разумеется, сержант Дунхем не нуждается в том, чтобы дочь его продавала свои туалеты; но ведь это же просто мотовство — держаться за вещь, которую сама не носишь.

— Мне не хотелось бы расстаться с подарком друга.

— Так ведь и молодой человек будет лучшего мнения о вашем благоразумии — завтра, когда никто уже не вспомнит о сегодняшнем торжестве. Такой миленький капор — что ему без толку пропадать!

— Он у меня не пропадет, сударыня, я буду свято его хранить.

— Как угодно, милочка! Девушки в вашем возрасте часто не понимают собственной пользы. Но, если вы все же надумаете продать капор, не забудьте, что я первая с вами заговорила и что я не возьму капор, если вы хоть раз его наденете.

— Хорошо, сударыня, — сказала Мэйбл смиренно; но глаза ее сверкали, как два бриллианта, а щеки горели ярче роз, когда она на минуту приложила запретное украшение к своим точеным плечикам, словно желая его примерить, а потом как ни в чем не бывало сняла.

Продолжение состязаний не представляло большого интереса. Стреляли, правда, неплохо, но требования предъявлялись не бог весть какие, и вскоре зрители разошлись. Сначала отбыли офицеры с женами, за ними потянулись и те, кто поскромнее.

Мэйбл направлялась домой мимо гряды невысоких скал, окаймлявших озеро, покачивая на лентах красивый капор, висевший у нее на пальчике, когда навстречу ей попался Следопыт. Он вскинул на плечо карабин, из которого давеча стрелял, но не было в его движениях обычной легкости беспечного охотника, а глаза угрюмо и рассеянно глядели куда-то вдаль. После того как они обменялись незначительными замечаниями по поводу озера, лежавшего у их ног, Следопыт сказал:

— Джасперу нетрудно было добыть для вас этот капор, Мэйбл!

— Он его честно заслужил, Следопыт!

— Ну конечно, конечно. Пуля пробила картофелину, а больше ничего и не требовалось. Тут большого искусства не нужно.

— Но ведь другие и того не сделали, — запальчиво сказала Мэйбл — и сразу же пожалела о своей горячности, увидев, как огорчился Следопыт, причем не столько смыслом ее слов, сколько тем тоном, каким они были сказаны.

— Верно, верно, Мэйбл, никто этого не сделал, но я не вижу причины отрекаться от таланта, дарованного мне господом богом. Никто не сделал этого там, а вот посмотрите, что можно сделать здесь. Видите этих чаек у нас над головой?

— Конечно, Следопыт, их так много, что трудно их не видеть.

— Нет, вы посмотрите на тех двух, что все время обгоняют друг друга, кружа по поднебесью. А теперь — внимание!

И в то самое мгновение, когда две птицы, летевшие на изрядном расстоянии друг от друга, оказались на одной линии, Следопыт поднял ружье. Грянул выстрел, и пуля пронзила тела обеих жертв. Не успели чайки упасть в воду, как Следопыт залился своим беззвучным смехом — на его честном лице не оставалось больше ни тени обиды или уязвленной гордости.

— Вот это выстрел так выстрел! Жаль только, у меня нет капора, чтобы вам подарить. Да вы спросите у Джаспера! Джаспер вам скажет — ведь более честного малого не найти во всей Америке.

— Значит, Джаспер не виноват, что приз достался ему?

— Нет, Джаспер тут ни при чем. Он старался как мог. Для того, чей промысел вода, а не земля, Джаспер стреляет отлично, а уж лучшего помощника и спутника что на воде, что на земле вы нигде не найдете. Это моя вина, Мэйбл, что Джаспер выиграл приз, хотя, в сущности, какая разница — ведь капор достался той, кому следовало.

— Мне кажется, я поняла вас, Следопыт, — сказала Мэйбл, невольно краснея. — Теперь я понимаю, что это общий подарок — ваш и Джаспера.

— Сказать так — значит обидеть парня. Он выиграл эту вещь и был вправе подарить ее кому хотел. Лучше думайте о том, Мэйбл, что, если бы я выиграл приз, я подарил бы его той же молодой особе.

— Я запомню это, Следопыт, и постараюсь и другим рассказать о вашем искусстве, в котором я убедилась на судьбе злополучных чаек.

— Боже вас упаси, Мэйбл! Рассказывать здесь, на границе, о моем искусстве — это все равно что расхваливать воду в озере или солнце в небе. Всем знакомо мое искусство, и вы только зря потратите слова, как тот француз, который вздумал объясняться с американским медведем.

— Стало быть, Джаспер знал, что вы предоставляете ему преимущество, и воспользовался им? — спросила Мэйбл. Глаза ее затуманились, а на лицо легла тень от каких-то невеселых мыслей.

— Я этого не говорил, Мэйбл, мне это и в голову не приходило! Мы часто забываем о том, что хорошо нам известно, когда чего-нибудь страстно домогаемся. Джаспер знает, что мне ничего не стоит попасть в две картофелины влет — вот так же, как в двух чаек, — и что это никому не удается здесь, на границе. Но он был увлечен мыслью о капоре, о том, чтобы подарить его вам, и, может, на минуту переоценил свои силы. Нет, нет, Джаспер — Пресная Вода славный малый, в нем нет и тени какой-то непорядочности. Каждому молодому человеку хочется казаться лучше в глазах хорошенькой девушки.

— Я постараюсь все забыть и запомню только добрые чувства, с какими оба вы отнеслись к бедной девочке, не знающей матери, — сказала Мэйбл, сдерживая слезы, причины которых сама не понимала. — Поверьте, Следопыт, мне не забыть всего, что вы для меня сделали — вы и Джаспер, — и это новое доказательство вашей доброты и чуткости я тоже сумею оценить. Вот брошка, она из чистого серебра, примите ее в знак того, что я обязана вам жизнью или свободой.

— На что она мне, Мэйбл? — спросил озадаченный Следопыт, рассматривая простенькую безделку, лежавшую у него на ладони. — Я не ношу ни пуговиц, ни пряжек, а только ремни и завязки из добротной оленьей шкуры. Вещица приятная, но всего приятнее видеть ее там, откуда вы ее сняли.

— Приколите ее к своей охотничьей рубашке, она будет там на месте. Поймите же, Следопыт, это знак нашей с вами дружбы и того, что я никогда не забуду вас и ваших услуг.

Сказав это, Мэйбл улыбнулась ему на прощание, взбежала на высокий берег и вскоре исчезла за крепостным валом.

Глава XII

Чу! Вдоль реки полает туман седой,

Поблескивают острые штыки.

И нал высокой крепостной стеной

Далеких звезд мерцают огоньки.

Байрон

Несколько часов спустя Мэйбл Дунхем в глубокой задумчивости стояла на бастионе, откуда открывался вид на реку и озеро.

Был тихий, мягкий вечер. Экспедиция на Тысячу Островов должна была ночью сняться с якоря, но этому могло помешать полное отсутствие ветра. Припасы, оружие, снаряжение и даже вещи Мэйбл находились уже на борту, но собравшийся в путь небольшой отряд все еще оставался на берегу, так как надежд на отплытие куттера было мало.

Джаспер отвел куттер из бухты вверх по реке на такое расстояние, чтобы течение в любую минуту могло вынести его из устья в озеро, но пока он стоял на месте на одном якоре. Назначенные в экспедицию люди, не зная точно, когда можно будет отчалить, лениво бродили по берегу.

После утренних стрелковых состязаний в гарнизоне наступила тишина, и она, казалось, подчеркивала красоту окружающей природы; эта чудесная гармония вызвала в Мэйбл незнакомые ей чувства, хотя, не имея обыкновения раздумывать о подобных ощущениях, она не отдавала себе в них отчета. Все вокруг было прекрасно и дышало покоем, а торжественное великолепие безмолвного леса и неподвижная гладь озера придавали ландшафту своеобразное величие. Впервые заметив, как ослабели узы, связывающие ее с городом и цивилизацией, как изменились ее привычки, пылкая девушка представила себе, что жизнь и здесь, среди такой красоты, тоже могла быть счастливой. О том, в какой мере переживания последних десяти дней, а не только тишина и прелесть этого вечера, помогли Мэйбл прийти к такой мысли, можно в начале нашего повествования скорее догадываться, чем утверждать.

— Чудесный закат, Мэйбл! — раздался над самым ухом нашей героини зычный голос ее дядюшки, да так неожиданно, что она вздрогнула. — Чудесный закат, милочка, конечно, для пресноводного озера, — на море мы бы на него и не взглянули.

— Разве природа не так же прекрасна на суше, как и на море, на озере вроде этого, как и на океане? Разве солнце не светит везде одинаково, дорогой дядюшка, и разве не должны мы возносить хвалу богу за его благость и в этой глуши, на границе, и на нашем родном Манхаттане? [51]

— Девчонку совсем сбили с толку маменькины книжки, хотя едва ли во втором походе сержант станет таскать за собой в обозе весь этот хлам. Природа везде одинакова! Ты еще, чего доброго, вообразишь, что солдат по натуре ничем не отличается от моряка! У тебя есть родственники среди тех и других, пора бы тебе в этом разбираться.

— Но я подразумеваю натуру человека вообще, дядюшка.

— И я тоже, милочка, натуру моряка и натуру какого-нибудь парня из пятьдесят пятого или даже твоего родного отца. Сегодня тут происходили стрелковые состязания, я бы назвал их стрельбой в цель. Это совсем не то, что стрельба по плавучей мишени! С дистанции самое малое в полмили мы дали бы по цели бортовой залп из пушек, заряженных ядрами; а картошка, если бы она нашлась на корабле, что весьма сомнительно, осталась бы в котлах у судового кока. Может быть, ремесло солдата и очень почтенно, Мэйбл, но опытный глаз сразу увидит множество упущений и непорядков в устройстве здешнего форта. А мое мнение об этой луже тебе известно, хоть и не в моих привычках смотреть на что-нибудь свысока. Ни один настоящий моряк не станет задирать нос, но будь я проклят, если в этом Онтарио, как его называют, воды больше, чем в бачке на судне. А теперь послушай, если хочешь понять, в чем отличие между океаном и озером, я могу тебе это объяснить наглядно. Такое безветрие, как сейчас, можно назвать и штилем, хотя, по правде говоря, я не считаю здешний штиль настоящим, какой бывает на море.

— В воздухе ни дуновения, дядюшка! Ни один листик в лесу не шелохнется.

— Листик! При чем тут листья, милочка! Листьев нет на океане. Там, если хочешь узнать, наступил ли мертвый штиль, проверь на горящей свече, — по пламени сразу увидишь, есть ветер или нет. Если бы ты очутилась в широтах, где воздух так неподвижен, что даже трудно дышать, ты поняла бы, что значит полный штиль. В штилевых широтах людям часто не хватает воздуха. Ну, а теперь взгляни на это озеро! Вода в нем будто молоко в кастрюле, ни малейшего движения, как в полной бочке, пока из нее не выбили затычку. А океан всегда, даже при полном безветрии, слегка колышется.

— Разве океан никогда не бывает неподвижен, дядя Кэп? Даже во время штиля?

— Видит бог — нет, племянница! Океан дышит, словно живое существо, и, как говорят поэты, грудь его вечно вздымается, хотя воздуха в ней не больше, чем в обыкновенном сифоне. На океане не увидишь такой глади, как на этом озере, его поверхность подымается и опускается, словно у него есть легкие.

— Озеро тоже не совсем спокойно, у берега вода покрыта легкой рябью, а иногда слышно, как бьет прибой о скалы.

— Все это одна поэзия, будь она неладна! Ты еще назовешь рябью пузырьки воздуха в полном стакане, а прибоем — плеск воды, которой окатывают палубу. Озеро Онтарио так же похоже на Атлантический океан, как индейская пирога — на военный корабль. Ну, а что касается Джаспера, конечно, он парень не промах, но ему еще надо кое-чему поучиться, чтобы стать настоящим человеком.

— Вы считаете его невеждой, дядюшка? — смутившись, спросила Мэйбл и отвернулась, делая вид, что поправляет волосы. — На мой взгляд, Джаспер — Пресная Вода знает больше, чем многие молодые люди его звания. Правда, он мало читал — где тут достанешь книги, — но он для своих лет много размышлял, — по крайней мере, так мне кажется.

— Он невежда, невежда, как всякий, кто плавает по внутренним водам вроде этого озера. Пусть он сумеет сделать прямой узел [52], даже удавку, но он ни за что не срастит концы и не сделает рифовый узел, так же как и ты не выберешь якорь на кат! [53]Да, да, Мэйбл! Мы с тобой немалым обязаны Джасперу и Следопыту, и я как раз думал о том, чем их отблагодарить, ибо я считаю, что неблагодарными могут быть только свиньи, хотя некоторые люди приписывают этот порок королям. Посади свинью за стол, а она — ноги на стол.

— Правда, правда, дорогой дядюшка! Мы должны постараться доказать этим смелым людям, как мы им благодарны.

— Ты говоришь совсем как твоя мать, девочка, и чувства твои делают честь семье Кэп. Послушай, я напал на правильный курс; моя мысль должна всем понравиться. Я намерен сделать им одно предложение, как только мы вернемся после этой прогулки по озеру на Тысячу Островов и я соберусь в обратный путь.

— Дядюшка, дорогой! Какой вы чуткий и какой справедливый! Скажите, что же вы хотите предложить?

— Не вижу причины скрывать это от тебя, Мэйбл, но твоему отцу лучше ничего не говорить; у сержанта — свои причуды, и он может стать нам поперек дороги. Ни Джаспер, ни его друг Следопыт не добьются здесь ничего путного; пусть они отправляются вместе со мной на побережье и поступают во флот. Джаспер уже через две недели сможет устоять на ногах при любом шторме, а после того, как год проплавает, станет заправским моряком. Со Следопытом придется повозиться дольше; пожалуй, он никогда не станет настоящим моряком, но из него тоже может выйти толк: у него на редкость зоркий глаз, и он будет хорошим впередсмотрящим.

— И вы думаете, дядюшка, что кто-нибудь из них согласится на это? — улыбаясь, спросила Мэйбл.

— Да неужели они такое дурачье, чтобы отказаться? Какой же разумный человек упустит свое счастье? Дай только Джасперу выбраться на дорогу, и он станет со временем капитаном большого судна с прямыми парусами.

— Будет ли он от этого счастливее, дорогой дядюшка? Так ли уж важно быть капитаном судна с прямыми [54], а не с косыми парусами?

— Тьфу! Твои рассуждения о судах, Магни, годятся только для изнеженных барышень! Ты сама не знаешь, что говоришь. Предоставь это мне, и все уладится. А вот и сам Следопыт. Я намекну ему о том, что собираюсь для него сделать. Надежда — великий утешитель.

Кэп решительно тряхнул головой и умолк. Охотник приближался к ним, но не с обычным для него приветливым, непринужденным видом, а с легким смущением, словно не был уверен в приеме, который его ожидает.

— Дядя и племянница толкуют о семейных делах, — сказал Следопыт, подойдя к ним, — и посторонний человек может оказаться лишним.

— Вы нам не посторонний, мастер Следопыт, — возразил Кэп, — и вы пришли как нельзя более кстати. Мы только что вспоминали вас. А когда об отсутствующем говорят друзья, нетрудно догадаться, как они о нем отзываются.

— Я не любопытен, нет, не любопытен. У каждого человека есть недруги, и у меня тоже, но я не причисляю к ним ни вас, мастер Кэп, ни прелестную Мэйбл. Не скажу того о мингах, хотя, по справедливости, и у них нет причин меня ненавидеть.

— В этом я готов поручиться, Следопыт! Мне сразу показалось, что вы человек прямой и добрый. Однако у вас есть средство избавиться от вражды этих самых мингов, и, если вы захотите воспользоваться им, никто вам не укажет его с большей готовностью, чем я, и вдобавок ничего не возьму за совет.

— Не хочу я иметь врагов, Соленая Вода, — ответил Следопыт, невольно назвав Кэпа прозвищем, которое ему дали индейцы, жившие в крепости и ее окрестностях. — Не хочу я иметь врагов и готов захоронить томагавк с мингами и французами [55], но вы знаете, что только всемогущий, а не мы с вами, внушает человеку добрые чувства и избавляет его от врагов.

— Снимайтесь-ка с якоря, дружище Следопыт! Как только мы вернемся из нашего короткого плавания, отправляйтесь вместе со мной на побережье, и вы больше не услышите боевого клича индейцев и вас не настигнет индейская пуля.

— А что мне там делать, на соленой воде? Охотиться в ваших городах? Выслеживать людей, идущих на рынок и с рынка, устраивать засады на собак и домашнюю птицу?

Нет, вы не друг мне, мастер Кэп, если хотите увести меня из тенистых лесов на солнцепек городских площадей.

— Я вовсе не собираюсь оставлять вас в городе, Следопыт, я хочу забрать вас с собой в море, только таи можно свободно дышать. Мэйбл подтвердит, что таково было мое намерение еще прежде, чем я с вами заговорил.

— А что думает Мэйбл о такой перемене? Она знает, что у каждого человека свое призвание и желать другого — значит идти наперекор воле всевышнего. Я охотник, разведчик, проводник, Соленая Вода, и не такой я человек, чтобы противиться божьей воле. Разве я неправ, Мэйбл? Или вы судите так же легко, как другие женщины, и хотите, чтобы человек изменил своей натуре?

— Я не хочу, чтобы вы изменились, Следопыт, — ответила Мэйбл с сердечностью и простотой, растрогавшими охотника. — И, как бы мой дядя ни восхищался морем, как ни велики блага, которых он ждет от моря, я не желала бы, чтобы лучший и благороднейший лесной охотник превратился в адмирала. Оставайтесь тем, кем вы были до сих пор, и не бойтесь ничего, кроме божьего гнева, мой добрый друг.

— Слышите, Соленая Вода? Слышите, что говорит дочь сержанта? Она, такая прямая, такая справедливая и пригожая, всегда говорит только то, что думает. Пока она довольна мною таким, каков я есть, я не стану отрекаться от талантов, данных мне богом, пробовать изменить свою судьбу. Здесь, в гарнизоне, я не такой уж нужный человек, но там, на Тысяче Островов, у меня, наверное, будет случай доказать, как может пригодиться доброе ружье.

— Значит, вы тоже едете с нами? — сказала Мэйбл с такой открытой улыбкой, что охотник готов был хоть сейчас пойти за ней на край света. — Кроме жены одного солдата, я буду там единственной женщиной, но среди наших защитников будете вы, Следопыт, и мне ничего не страшно.

— Вас защитил бы сержант, если бы вы даже не приходились ему дочерью. Да и все будут о вас заботиться. А вашему дяде, я думаю, должно прийтись по вкусу такое плавание под парусами — ведь он увидит внутреннее море.

— Эка важность — ваше внутреннее море, мастер Следопыт, я от него ровно ничего не жду. Но, признаюсь, мне хотелось бы знать цель этого рейса; быть праздным пассажиром я не привык, а сержант, мой шурин, молчит, как франкмасон [56]. Не знаешь ли ты, Мэйбл, что все это означает?

— Нет, дядюшка! Я не смею расспрашивать отца о его служебных делах — это, по его мнению, не пристало женщине, знаю лишь, что мы отплываем, как только задует попутный ветер, и будем в отсутствии месяц.

— Намекните хоть вы, Следопыт, куда мы направляемся! Не велика радость для старого моряка плыть, не зная цели.

— Цель нашего путешествия и место высадки, Соленая Вода, не такая уж тайна, хотя об этом и запрещено говорить в гарнизоне. Но я не солдат и волен говорить что хочу. Впрочем, и я не любитель пустой болтовни. Однако мы вот-вот отплывем, и вам, участникам экспедиции, можно сказать, куда вас везут. Вы, мастер Кэп, я полагаю знаете название «Тысяча Островов»?

— Да, слыхать-то я слыхал, но ручаюсь, что это не настоящие острова, не такие, как в океане; их, наверное, подсчитывали, как подсчитывают убитых и раненых после большого сражения: говорят — тысяча, а их там всего каких-нибудь два-три.

— У меня зоркий глаз, но, как ни старался я их сосчитать, всегда путался в счете.

— Что ж, я знавал людей, которые и до десяти-то считать не умеют. Ваши сухопутные крысы не узнают своих нор, даже находясь у самого берега. Как бы они ни всматривались, все равно ничего не видят. Сколько раз я видел землю, дома и церкви, когда пассажиры ничего не могли разглядеть, кроме воды! Не представляю себе, как можно на пресноводном озере потерять из виду берег. Это же просто немыслимо!

— Вы не знаете наших озер, мастер Кэп, иначе не стали бы так говорить. Не успеем мы добраться до Тысячи Островов, как вы измените свое мнение о том, что создала природа в нашей глуши.

— Сомневаюсь, есть ли во всем здешнем краю хоть один настоящий остров. По моим понятиям, в пресных водах не может быть островов, таких, какие я называю островами.

— Мы их покажем вам сотни, может быть, и не ровно тысячу, но такое множество, что их глазом не окинешь и языком не сосчитаешь.

— А какой у них вид?

— Вид земли, со всех сторон окруженной водой.

— Да, но какой земли и какой водой? Ручаюсь, что в действительности они окажутся всего лишь полуостровами, мысами или просто материком. Осмелюсь заметить, в этом деле вы не знаток. Но острова или не острова, дружище Следопыт, какова же все-таки цель нашего плавания?

— Вы сержанту зять, а прекрасная Мэйбл ему дочь, и все мы — участники экспедиции, а потому не беда, если я расскажу вам о том, что нам предстоит. Мастер Кэп, вы старый моряк и, уж наверное, слышали о форте Фронтенак?

— Кто о нем не слыхал? Правда, в самом форту я не бывал, но мне частенько случалось проходить мимо.

— Тогда вы попадете в знакомые места, хоть я в толк не возьму, как вы могли видеть его с океана… Надо вам знать, что Великие Озера образуют цепь и вода, вытекая из одного, впадает в другое, пока не достигнет озера Эри, к западу отсюда. Оно такое же огромное, как Онтарио. Ну вот, вода, вытекая из Эри, встречает на своем пути невысокую гору и падает с ее гребня.

— Хотел бы я знать, черт побери, как это происходит?

— Очень просто, мастер Кап, смеясь, ответил Следопыт. — Вода падает с горы. Если бы я сказал, что поток поднимается в гору, это было бы противно законам природы, но в том, что вода, да еще пресная, стекает с горы, нет ничего особенного.

— Хорошо, но ведь вы сказали, что вода, вытекая из озера, встречает на своем пути гору. Это переворачивает вверх ногами все разумные понятия, если только у них есть ноги.

— Ну-ну, не будем спорить! Что я видел, то видел. Не скажу ничего насчет ног, а что касается разума, то это уж как бог даст. Вода, собравшись в Онтарио из всех озер, образует реку и течет в море; вот в той узкой части Онтарио, которую не назовешь ни озером, ни рекой, разбросаны острова, о них-то как раз идет речь. Выше этих островов и находится французский форт Фронтенак; а так как у французов есть крепость ниже по течению реки, они отправляют свое оружие и припасы водою во Фронтенак и дальше по берегам Онтарио и других озер, помогая дикарям заниматься всякой чертовщиной и сдирать скальпы с христиан.

— И с нашим, появлением все эти ужасы кончатся? — спросила Мэйбл с живостью.

— Может быть, и кончатся, а может быть, и нет, все в божьей воле. Комендант нашего гарнизона Лунди, как его у нас называют, послал отряд, чтобы занять один из Тысячи Островов и перехватить часть французских ботов. Наша экспедиция уже вторая, которую туда посылают. Находящийся там отряд пока добился немногого, хоть и захватил два французских бота с грузом для индейцев. Но на прошлой неделе оттуда прибыл нарочный с такими вестями, что майор решил сделать еще одну попытку расстроить козни этих мошенников. Джаспер знает, как туда добраться, а там мы будем в надежных руках сержанта, потому что он осторожен, а это первое дело в засаде. Да, он человек осторожный, но умеет и быстро действовать.

— Только и всего? — бросил Кэп пренебрежительно. — Судя по приготовлениям, я решил, что тут пахнет контрабандой и нам перепадет честный заработок, если мы будем участвовать в этом деле. Но, должно быть, на пресных водах не делят добычи?

— Что-то я не пойму.

— Наверняка вся добыча, захваченная солдатами в этих стычках и засадах, как вы их называете, достается одному королю?

— Я этого знать не знаю, мастер Кэп. Беру свою долю свинца и пороха, если они попадают в наши руки, не говоря королю ни слова. А ежели кому-то достается больше, то, уж конечно, не мне, хотя пора бы и мне подумать о том, чтобы обзавестись семьей и своим домом.

Сделав такой прямой намек на желание изменить свою жизнь, Следопыт даже не осмелился взглянуть на Мэйбл, хотя был бы готов всем на свете пожертвовать, только бы узнать, слышала ли она его слова и какие чувства выражает ее лицо. Но Мэйбл не поняла его намека. Лицо ее оставалось по-прежнему спокойным; без малейшей тени смущения она перевела взгляд на реку, где на борту «Резвого» явно началось какое-то движение.

— Джаспер собирается вывести куттер, — заметил проводник, взглянув в ту же сторону, привлеченный шумом падения чего-то тяжелого на палубу. — Как видно, парень почуял признаки ветра и хочет быть наготове.

— Вот у нас и будет случай поучиться морскому делу, — насмешливо ответил Кэп. — Настоящего моряка сразу видно по умению ставить паруса. Так же, как хорошего солдата всегда отличишь по тому, застегивает он свой мундир сверху вниз или снизу вверх.

— Уж не знаю, может ли Джаспер тягаться е моряками, плавающими по океану, — заметил Следопыт с прямодушием, которое никогда не омрачалось недостойным чувством зависти или ревности, — но он храбрый малый и так искусно управляет своим куттером, как только можно пожелать, по крайней мере, на этом озере. И вам, мастер Кэп, он не показался неповоротливым, когда мы проходили Осуижский водопад, где пресная вода умудряется падать с горы.

Кэп лишь недовольно пробормотал в ответ что-то невнятное, и все умолкли, с интересом наблюдая с бастиона за движением куттера, что было вполне естественно для людей, чья судьба была отныне связана с этим судном. По-прежнему стоял мертвый штиль. Неподвижная гладь озера сверкала в лучах заходящего солнца. «Резвый» подтянулся к якорю, брошенному на сто ярдов выше намытой водой косы, откуда, маневрируя, можно было войти в устье реки, служившее тогда для Осуиго гаванью. Но из-за полного безветрия подняться вверх по реке на легком суденышке можно было только на веслах. На куттере, не ставя парусов, подняли якорь, тотчас же послышался громкий всплеск весел, опустившихся в воду, и «Резвый», повернувшись носом против течения, стал двигаться к середине реки. Достигнув ее, гребцы подняли весла, и судно понесло течением в устье. Быстро двигаясь по узкому проходу, куттер уже через пять минут миновал две низкие песчаные косы, преграждавшие волнам доступ в реку. Судно, не бросая якоря, продолжало удаляться от берега, темный его корпус виднелся на глади озера в четверти мили от низкого мыса, являвшегося восточной оконечностью так называемой внешней гавани, или рейда. Там речное течение уже теряло силу, и куттер остановился.

— Какой он красавец, дядюшка! — сказала Мэйбл, не сводившая глаз с «Резвого», пока он маневрировал. — Вы, может быть, и найдете изъяны в его внешнем виде и в том, как им управляют, но мне, по моему невежеству, и то и другое кажется прекрасным.

— Да, да, девочка, он славно идет по течению, не хуже любой щепки. Но уж если говорить о тонкостях, то такой старый морской волк, как я, сразу заметит в куттере изъяны.

— А я, мастер Кэп, — вмешался Следопыт, никогда не упускавший случая вставить словечко в защиту Джаспера, — я слышал от старых и опытных моряков, плававших по соленой воде, что «Резвый» хорошее судно. Сам я в этом ровно ничего не смыслю, но может ведь человек иметь собственное мнение, даже если оно и неправильное, ну, а что до Джаспера, то никто не разубедит меня в том, что он содержит судно в полном порядке.

— Не скажу, что куттер попросту неуклюж, но у него есть изъяны, мастер Следопыт, и притом крупные.

— Какие же, дядюшка? Если бы Джасперу они были известны, он бы постарался от них избавиться.

— Какие? Да их целая уйма, и весьма существенных, они сразу бросаются в глаза.

— Укажите на них, дядюшка, и Следопыт передаст ваши слова своему другу.

— Указать на них! Это такое же нелегкое дело, как пересчитать звезды, по той простой причине, что их несметное количество. Указать на них, говоришь? Так вот, дорогая моя племянница мисс Магни, что ты думаешь об этом гике? [57]На мой неискушенный взгляд, он поднят по крайней мере на фут выше, чем следует; и вымпел запутался, и… и будь я проклят, если топсель [58]достаточно натянут, да, да… меня нисколько не удивит, ежели сейчас при отдаче якоря в свернутом канате окажется обратный шлаг [59]. Изъяны! Да любой моряк, едва взглянув на куттер, увидит, что у него столько же недостатков, сколько у слуги, который пришел просить расчет.

— Все это, может быть, и верно, дядюшка, но я очень сомневаюсь, что Джаспер о них знает. Если бы кто-нибудь ему указал на них, он бы все исправил, не правда ли, Следопыт?

— Пусть Джаспер сам управляется со своим куттером, Мэйбл. Он свое дело знает, и я ручаюсь, что никто не сумел бы лучше его уберечь судно от фронтенакцев или от их приятелей — этих дьяволов мингов. Что за беда в обратном шлаге или в слишком высоко поднятом якорном канате, мастер Кэп, если судно идет превосходно и не подпускает близко французов? Здесь, на озере, Джаспер заткнет за пояс любого моряка с побережья, ну, а какие таланты он обнаружил бы в океане, неизвестно, он ведь там никогда не бывал.

Кэп снисходительно улыбнулся, но не счел нужным продолжать свою критику, по крайней мере сейчас. В продолжение всего разговора он принимал все более и более надутый и презрительный вид, как ни хотел казаться равнодушным к спору, в котором один из участников был круглым невеждой. Тем временем куттер лег в дрейф [60]и, повинуясь течению, стал медленно поворачиваться носом то в одну, то в другую сторону, что не могло особенно интересовать зрителей. Через секунду был поставлен кливер [61], и парус надулся, хотя воздух над озером казался по-прежнему неподвижным. Но легкое судно, покоряясь едва ощутимому толчку, через минуту стало уже поперек речного течения, и так легко и плавно, что его движение было почти неуловимо для глаза. Когда «Резвый» пересек течение, его подхватил водоворот, и куттер понесся к крутому берегу, где стоял форт. Тут Джаспер бросил якорь.

— Недурно! — пробормотал про себя Кэп. — Совсем недурно, хоть он и должен был повернуть руль не налево, а направо: корабль всегда должен подходить к берегу кормою, безразлично, находится ли он в одной миле или в одном кабельтове от земли. Это выглядит красивее, а красота в нашем мире кое-что значит.

— Джаспер малый смышленый! — заметил вдруг сержант Дунхем, неожиданно очутившись за спиной у своего шурина. — Мы очень полагаемся на его ловкость во время наших экспедиций. Но пойдемте… через полчаса стемнеет, в нам нужно успеть погрузиться. Пока мы соберемся, для нас приготовят шлюпки.

После этого все разошлись, чтобы взять вещи, оставшиеся еще на берегу. Короткой барабанной дробью был подан сигнал солдатам, и через минуту все пришло в движение.

Глава XIII

Стращает домовой глупцов.

Колдуют ведьмы в тьме лесов.

Осла вспугнул кошмарный сон,

И мчится, спотыкаясь, он.

Коттон

Погрузка на куттер небольшого отряда не представляла собой ничего сложного и не требовала много времени. Весь отряд, командование которым было поручено сержанту Дунхему, состоял лишь из десяти рядовых и двух унтер-офицеров. Позднее стало известно, что в экспедиции примет участие и лейтенант Мюр; он ехал волонтером, хотя и условился с майором Дунканом, что предлогом для поездки, и вполне благовидным, должна послужить его должность квартирмейстера. Кроме него, вместе с сержантом отправились Следопыт, Кэп и Джаспер со своей командой, в которой был один подросток. Всего в экспедиции было около двух десятков мужчин, четырнадцатилетний мальчик и две женщины — Мэйбл и жена одного солдата.

Сержант Дунхем, переправив на баркасе своих солдат на судно, вернулся обратно, чтобы получить последние распоряжения и проверить, позаботились ли об его дочери и шурине. Указав Кэпу шлюпку, в которой тому предстояло отправиться вместе с Мэйбл на куттер, сержант поднялся по холму на бастион, так часто нами упоминаемый, чтобы попрощаться с Лунди. Оставим ненадолго сержанта и майора одних, а сами вернемся на берег.

Уже почти стемнело, когда Мэйбл села в шлюпку, которая должна была доставить ее на куттер. Озеро скорее напоминало пруд, так неподвижна была зеркальная гладь воды, и потому, не заводя лодку в реку, как это обычно делалось при погрузке, решили сажать пассажиров прямо с берега озера, где даже не было слышно плеска прибоя.

Волны на озере, выражаясь словами Кэпа, не поднимались и не опускались, здесь не чувствовалось дыхания огромных легких океана. На Онтарио бури разыгрываются иначе, чем на Атлантическом океане. Там они бушуют где-то в одной стороне, тогда как в другой царит полная тишина. На озере для этого недостаточно места, и моряки утверждают, что на Великих Озерах волнение и начинается и утихает быстрее, чем на всех морях, где им приходилось плавать.

Шлюпка отчалила от берега и скользнула по воде так спокойно, что Мэйбл и не заметила, как они уже поплыли по озеру. Едва успели гребцы сделать десять сильных взмахов веслами, и шлюпка пристала к борту куттера.

Джаспер уже поджидал своих пассажиров, и они без труда поднялись на борт: палуба «Резвого» была всего на два-три фута выше уровня воды. Юноша тотчас же распорядился проводить Мэйбл и жену солдата в приготовленную для них каюту. На маленьком судне внизу, под палубой, находились четыре каюты, предназначенные для офицеров и солдат с женами и детьми. Лучшая из них, так называемая кормовая каюта, представляла собой небольшое помещение с четырьмя койками; свет и воздух проникали туда через небольшие оконца, чем она выгодно отличалась от остальных. Эта каюта всегда отводилась для женщин, если они появлялись на корабле; а так как Мэйбл и жена солдата оказались единственными женщинами на борту, то им было просторно и удобно. Центральная каюта была больше, но освещалась она через люк в потолке. Здесь поместились квартирмейстер, сержант, Кэп и Джаспер. Следопыт же мог устроиться в любом месте по своему выбору, за исключением женской каюты. Унтер-офицеры и солдаты заняли нижнюю палубу у главного люка, а команда, как водится, расположилась на баке [62]. Хотя водоизмещение куттера едва достигало пятидесяти тонн, на нем с избытком хватило места для всех, и после погрузки осадка его была столь незначительна, что в случае необходимости на судне разместилось бы втрое больше людей.

Пока Мэйбл устраивалась в своей покойной, уютной каюте, она предавалась приятным мыслям о том, что Джаспер выказал по отношению к ней особое внимание. Покончив с хлопотами, она снова вышла на палубу. Здесь все было в движении. Солдаты сновали взад и вперед, разбирая свои ранцы и другие пожитки; однако эта суматоха скоро прекратилась благодаря привычке к дисциплине и к порядку. На судне наступила полная и даже торжественная тишина: каждый размышлял о предстоящем опасном деле.

В сгустившихся сумерках стерлись очертания отдельных предметов на берегу, и земля с ее лесами казалась сплошной темной массой, над которой нависло огромное светлое небо. Вскоре одна за другой загорелись звезды, и их нежное и кроткое мерцание рождало чувство покоя, которое почти всегда приносит с собой ночь. Во всей этой картине было что-то умиротворяющее, но в то же время тревожное, и это передалось Мэйбл, сидевшей на палубе. Около нее стоял Следопыт, опершись, по привычке, на свое длинное ружье, и в этот сумеречный час его суровое лицо показалось Мэйбл особенно задумчивым.

— Для вас, Следопыт, такая экспедиция не в новинку, — сказала она, — но меня удивляет, что все так молчаливы и сосредоточенны.

— Этому нас научила война с индейцами. Ваши ополченцы на словах скоры, а на деле не споры. Меж тем бывалый солдат научился в стычках с мингами держать язык за зубами. В лесах солдаты, которые умеют молчать, вдвое сильнее тех, что шумят и болтают. Если бы вся сила была в языке, то побеждали бы всегда женщины, которые тянутся в обозе.

— Но мы же не армия, и мы не в лесу. На «Резвом» нам нечего опасаться мингов.

— Спросите Джаспера, как он стал капитаном этого куттера, и вы получите ответ! Минги всякому опасны, если не знать их повадок и их натуры, и, даже узнав их, надо действовать осторожно и с умом. Спросите Джаспера, как он стал капитаном этого куттера.

— Расскажите, как же он стал капитаном? — спросила Мэйбл с живым интересом, обрадовавшим ее простодушного собеседника, который был так предан своему другу, что никогда не упускал случая его похвалить. — Ему делает честь, что он достиг, несмотря на молодость, такого положения.

— Что правда, то правда. Но он заслужил даже боль шего. За его храбрость и хладнокровие даже фрегат [63]не был бы слишком высокой наградой, если бы по Онтарио плавали фрегаты, но их здесь нет и, наверное, никогда не будет.

— Ну, а Джаспер?.. Вы еще не сказали, как он стал капитаном куттера.

— Это длинная история, Мэйбл. Сержант, ваш отец, расскажет ее лучше, чем я. Все происходило у него на глазах, а я был тогда далеко, в разведке. Сам Джаспер, надо сознаться, плохой рассказчик. Я часто слышал, как его расспрашивали об этом, да только он ни разу не сумел описать все толком, хотя каждому известно, что дело было славное. Нет, нет, Джаспер плохой рассказчик, это должны признать даже его лучшие друзья. «Резвый» едва не попал в руки французов и мингов, когда Джаспер спас его; не всякий решился бы на такое дело, а только человек с быстрым умом и отважным сердцем. Сержант расскажет вам лучше меня, и я хотел бы, чтобы вы когда-нибудь на досуге попросили его об этом. Что же до Джаспера, то к нему приставать не стоит, он только все скомкает, и ничего путного от него не добьешься.

Мэйбл решила сегодня же вечером расспросить отца об этом происшествии. Слова Следопыта произвели на нее сильное впечатление, и она живо себе представила, как будет слушать похвалы человеку, не умеющему описывать собственные подвиги.

— «Резвый» никуда от нас не уйдет, когда мы высадимся на островах? — спросила она после некоторого колебания, не будучи уверена, уместен ли ее вопрос. — А может быть, мы останемся одни?

— Там видно будет. Джаспер не станет зря держать куттер на якоре и сидеть сложа руки, когда нужно действовать. Но вода, и особенно корабли, — не по моей части, вот разве что пороги и водопад, через которые приходилось пробираться в челноке, мне знакомы. Не сомневаюсь, что под командованием Джаспера все пойдет хорошо, — он находит следы на Онтарио так же, как делавар на суше.

— Скажите, Следопыт, почему сегодня здесь нет нашего делавара — Великого Змея?

— Вам скорее следовало бы спросить: «Почему здесь вы, Следопыт?» Змей там, где ему надлежит быть, а я — нет. Он ушел с двумя или тремя молодцами в разведку по берегу озера и присоединится к нам только на островах, чтобы передать сведения, которые он соберет. Сержант слишком опытный солдат, чтобы, двигаясь навстречу врагу, не помнить о тыле. Какая жалость, Мэйбл, что ваш отец не сызмальства генерал, как кое-кто из тех англичан, которые явились сюда! Я уверен, что он через неделю вышвырнул бы французов из Канады, если бы мог действовать на свой риск и страх.

— Разве нам придется столкнуться с неприятелем? — спросила Мэйбл улыбаясь, но впервые слегка испугавшись опасности, которой могла подвергнуться экспедиция. — Значит, надо ждать стычки?

— Если будут стычки, Мэйбл, найдутся люди, готовые защитить вас собственным телом. Но вы дочь солдата, все мы это знаем, и к тому же смелая дочь солдата. Пусть страх перед сражением не отгонит сон от ваших прелестных глаз.

— Здесь, в лесах, Следопыт, я чувствую себя куда смелее, чем в городе, где так много соблазнов, хоть я и там всегда старалась помнить, чем я обязана своему дорогому отцу.

— Да, вы такая же, какой была ваша мать. Еще раньше, чем я увидел ваше милое лицо, сержант говорил мне; «Ты сам убедишься: Мэйбл, как и ее мать, не плакса и не трусиха, она не станет расстраивать человека в тяжелые времена, нет, она постарается приободрить своего мужа и поддержать его в минуту опасности».

— А для чего отец вам все это говорил, Следопыт? — спросила девушка, немного насторожившись. — Может быть, он думал, что у вас сложится лучшее мнение обо мне, если вы будете знать, что я не такая глупенькая трусишка, какими любят прикидываться многие женщины?

Притворяться или даже скрывать свои мысли, если только это не вызывалось необходимостью обмануть врага, было настолько чуждо натуре Следопыта, что его порядком смутил этот простой вопрос. Какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что открыть всю правду неуместно, утаивать же ее было не в его привычках; очутившись в столь затруднительном положении, он невольно прибегнул к недомолвкам, чтобы не сказать лишнего и в то же время ничего не скрыть.

— Вы уже знаете, Мэйбл, что мы с сержантом старые друзья и во многих сражениях и кровопролитных стычках бились бок о бок; вернее, я, как разведчик, всегда был немного впереди, а ваш отец со своими солдатами, как и подобает сержанту королевских войск, — несколько позади. Как только перестают трещать ружья, у нас, у стрелков, не в обычае много думать о минувшей битве, и ночью, у костров, или в походе мы толкуем о самом для нас заветном, точно так же, как вы, молоденькие девушки, когда собираетесь вместе, чтобы поболтать и посмеяться, делитесь своими самыми сокровенными мыслями и мечтами. Тут и удивляться нечего, если сержант, имея такую дочь и любя ее больше всего на свете, постоянно мне о ней рассказывал, а я, у которого нет ни дочери, ни сестры, ни матери, ни живой души — одни лишь делавары, к которым я привязан, охотно его слушал. Вот и полюбил я вас, Мэйбл, прежде, чем увидел… Да, полюбил, потому что так много о вас слышал.

— А теперь, когда вы меня увидели, — улыбаясь, ответила девушка, непринужденно и без всякого смущения — ей и в голову не приходило, что слова Следопыта означают нечто большее, чем выражение отцовского или братского чувства, — теперь вы поняли, как опрометчиво питать дружбу к человеку, которого знаешь только понаслышке?

— Это не дружба, нет. То, что я чувствую к вам, совсем не дружба. Вот с делаварами у меня дружба с самых юных лет, но мои чувства к ним, даже к лучшему из них, совсем не похожи на те, что возникли у меня после рассказов сержанта и особенно теперь, когда я узнал вас ближе. Нехорошо человеку, занятому таким опасным мужским делом, как я — проводнику и разведчику или даже солдату, — искать расположения у женщин, особенно у молодых, иногда даже боязно, что от этого он может забыть свое призвание, утратить находчивость и разлюбить свое дело.

— Но вы, конечно, не думаете, Следопыт, что дружба с такой девушкой, как я, сделает вас менее отважным и вы не так охотно, как прежде, будете драться с французами?

— Нет, нет. Но, к примеру сказать, если бы вам грозила опасность, боюсь, как бы я не стал безрассудно смелым. Раньше, пока мы с вами не свели такого тесного знакомства, если можно так сказать, я любил размышлять о походах, разведках, вылазках, битвах и других приключе-вяях, а теперь они вовсе не идут мне на ум. Я больше думаю о вечерах, которые коротают беседой в казарме, о чувствах, далеких от вражды и кровопролития, о молодых женщинах, их смехе, веселых, нежных голосах, милых лицах и любезном обхождении. Иногда мне хочется сказать сержанту, что он и его дочь погубят одного из лучших и самых опытных разведчиков на границе!

— Нет, нет, Следопыт, напротив! Они постараются, чтобы такой превосходный разведчик стал еще лучше. Вы не знаете нас, если думаете, что я или отец хотели бы, чтобы вы изменились хоть самую малость. Оставайтесь таким, какой вы есть, — честным, прямодушным, добросовестным, бесстрашным, умным и надежным проводником, — и ни отец мой, ни я никогда не подумаем о вас ничего плохого.

Уже совсем стемнело, и Мэйбл не видела выражения лица своего собеседника. Но по тому, с каким жаром и свободой она говорила, повернувшись к нему лицом, было ясно, что она не чувствовала никакого смущения и что слова ее идут от самого сердца. Правда, щеки ее слегка раскраснелись, но только потому, что она сильно увлеклась своей речью. Ни одна струнка в душе ее не дрогнула, и сердце не забилось быстрей. Короче говоря, это была девушка, которая доверчиво и откровенно признавалась мужчине в своем расположении к нему, потому что он заслужил его своими прекрасными качествами и поступками, но при этом не испытывала никакого волнения, неизбежного при излиянии более нежных чувств.

Следопыт был неискушен в таких тонкостях, и потому, несмотря на всю его скромность, слова Мэйбл вселили в него надежду. Не желая или, вернее, не будучи в состоянии высказаться до конца, он отошел в сторону и минут десять молча глядел на звезды, опершись на свое ружье.

Тем временем на бастионе между Лунди и сержантом происходила беседа, о которой мы уже упомянули.

— Солдатские ранцы проверены? — спросил майор Дункан, бросив взгляд на поданный ему сержантом письменный рапорт, который он, однако, не мог прочесть в темноте.

— Все до единого, ваша честь.

— А снаряжение, оружие?

— Все в полном порядке, майор Дункан, хоть сейчас в дело.

— Вы отобрали людей по моему списку, Дунхем?

— Всех без исключения, сэр. Лучших людей по всему полку не найти.

— Вам нужны самые лучшие солдаты, сержант. Мы делали эту попытку дважды, и каждый раз под командованием одного из младших офицеров; все они уверяли меня, что добьются успеха, и всегда терпели неудачу. После стольких усилий и издержек я не могу оставить задуманный план, но эта попытка будет последней, и успех ее зависит главным образом от вас и Следопыта.

— Вы можете положиться на нас обоих, майор Дункан. При нашем опыте и сноровке это задание нам по плечу, надеюсь, что мы выполним его с честью. Я знаю, что за Следопытом дело не станет.

— Да, в этом можно не сомневаться. Удивительный он человек, Дунхем, и долго был для меня загадкой; но теперь, когда я узнал его ближе, он внушает мне такое же уважение, как любой генерал, который служит его величеству.

— Надеюсь, сэр, что вы отнесетесь одобрительно к моему намерению выдать за него Мэйбл. Это мое заветное желание.

— Ну, сержант, время покажет, — ответил Лунди улыбаясь, но в темноте не было видно, как он поморщился. — Иногда труднее совладать с одной женщиной, чем с целым полком солдат. Кстати, как вам известно, квартирмейстер, который тоже метит к вам в зятья, отправляется с вашим отрядом; надеюсь, вы дадите ему такую же возможность, как и остальным претендентам, добиваться благосклонности вашей дочери.

— Если бы к этому меня не побуждало уважение к его чину, то достаточно было бы одного вашего желания, сэр.

— Спасибо, сержант. Мы с вами долго служили вместе и всегда ценили друг друга. Не поймите меня превратно, я прошу для Дэйви Мюра не покровительства, а позволения свободно участвовать в этом поединке. В любви, как на войне, человек должен сам добиваться победы. А вы уверены, что рационы рассчитаны правильно?

— Я за это отвечаю, майор, но, как бы то ни было, мы не пропадем с такими охотниками, как Следопыт и Змей.

— Это никуда не годится, Дунхем! — резко перебил его Лунди. — Вот что значит родиться и обучаться в Америке! Настоящий солдат полагается только на своего пн-тенданта, и я не желаю, чтобы первыми нарушили такой порядок люди моего полка.

— Вам остается только приказать, майор Дункан, и все будет исполнено. Но все же осмелюсь заметить, сэр…

— Говорите прямо, сержант, не стесняйтесь, вы говорите с другом.

— Я хотел лишь сказать, что даже шотландцы любят, оленину и птицу не меньше, чем свинину, когда ее трудно раздобыть.

— Весьма вероятно, но вкусы и порядок — вещи разные. Армия должна полагаться только на своих интендантов. Распущенность колониальных солдат постоянно вносит дьявольский беспорядок в королевскую службу, нельзя ей больше потворствовать.

— Позвольте, ваша честь, но ведь генерал Бреддок прислушивался к советам полковника Вашингтона [64].

— Опять этот ваш Вашингтон! Все вы тут, в колониях, держитесь друг за друга, словно заговорщики, связанные клятвой!

— Мне кажется, у его величества нет более верных подданных, чем американцы, сэр.

— Тут вы, пожалуй, правы, Дунхем. Я, может быть, немного погорячился. Вас, сержант, я, конечно, к колониальным солдатам не причисляю. Хоть вы и родились в Америке, ни один солдат лучше вас не управляется с мушкетом.

— А полковник Вашингтон, ваша честь?

— Что ж! Полковник Вашингтон тоже подданный короля и тоже может быть полезен. Такие американцы — редкость, и, как мне кажется, к нему можно питать доверие, которого вы требуете. Скажите, а вы не сомневаетесь и знаниях этого Джаспера — Пресная Вода?

— Парень доказал их на деле, сэр, он сумеет справиться со всем, что будет ему поручено.

— У него французское прозвище [65], ведь он почти все свое детство провел во французских колониях. Нет ли в его жилах французской крови, сержант?

— Ни капли, ваша честь. Отец Джаспера — мой старый товарищ, а мать — родом из этой колонии и происходит из очень почтенной и честной семьи.

— Как же случилось, что он так долго прожил среди французов, и откуда это прозвище? Мне также передавали, что он говорит по-французски!

— Все это легко объяснить, майор Дункан. Мальчика отдали на попечение одного нашего моряка, участника прошлой войны, и он полюбил воду, как утка. Вы знаете, сэр, у нас нет настоящих портов на Онтарио, и Джасперу приходилось много времени проводить на другой стороне озера, где у французов уже пятьдесят лет назад были суда. Там он, разумеется, и выучился их языку, а прозвище дали ему индейцы и канадцы. Они любят называть людей по их склонностям.

— Однако французский капитан — плохой учитель для британского матроса.

— Прошу прощения, сэр, Джаспер — Пресная Вода воспитывался у настоящего английского моряка, одного из тех, кто плавал под королевским флагом и кого можно назвать знатоком своего дела. Надеюсь, майор Дункан, британский подданный, знающий свое дело, не станет хуже оттого, что он родился в колониях.

— Может быть, и не хуже, сержант, может быть, и не хуже, но и не лучше. Когда я поручил ему командование «Резвым», Джаспер держался отлично, никто не мог бы проявить больше преданности и усердия.

— И отваги, майор Дункан. Очень жаль, сэр, что у вас зародились сомнения в верности Джаспера.

— Долг солдата, Дунхем, в особенности если ему доверили такой отдаленный и важный пост, как этот, — никогда не ослаблять бдительности. У нас два самых коварных противника на свете: индейцы и французы. От нашего внимания ничего не должно ускользнуть, ничего, что может привести к беде.

— Надеюсь, ваша честь, вы сочтете меня достойным доверия и поясните, какие у вас основания подозревать Джаспера, раз уж вы нашли возможным поручить мне командование экспедицией.

— Я не сомневаюсь в вас, Дунхем, но не решаюсь сообщить вам то, что мне стало известно, только из нежела-ния распространять дурную славу о человеке, о котором я был до сих пор хорошего мнения. Вероятно, вы высоко ставите Следопыта, иначе не захотели бы выдать за него свою дочь?

— За честность Следопыта я ручаюсь своей жизнью, сэр, — ответил сержант твердо и с достоинством, поразившим его начальника. — Это человек, не способный на предательство.

— Да, я полагаю, что вы правы, Дунхем. Но сведения, недавно полученные мною, поколебали мои прежние представления. Я получил анонимное письмо, сержант, в нем мне советуют остерегаться Джаспера Уэстерна, или, как его называют, Пресной Воды, и утверждают, что он продался врагу; там говорится, что вскоре мне будут посланы более подробные и точные сведения.

— Письма без подписи вряд ли заслуживают внимания в военное время, сэр.

— Так же как и в мирное время. В обычной обстановке никто больше меня не презирает анонимные письма; такие поступки говорят о трусости, низости и подлости и чаще всего служат доказательством вероломства и других пороков. Но во время войны дело обстоит несколько иначе. Помимо того, мне указывают на довольно подозрительные обстоятельства.

— Такие, о которых можно сказать подчиненному, сэр?

— Разумеется, если ему доверяют так, как я доверяю вам, Дунхем. В письме, например, говорится, что по дороге сюда ирокезы позволили вашей дочери и ее провожатым ускользнуть от них только потому, что они не хотели подорвать мое доверие к Джасперу. Там говорится, что господам из Фронтенака гораздо важнее захватить «Резвый» с сержантом Дунхемом и его отрядом на борту и расстроить наши давнишние намерения, чем взять в плен молодую девушку и снять скальп с ее дяди.

— Я понимаю ваш намек, сэр, но не могу с ним согласиться. Не верить Джасперу — значит сомневаться и в Следопыте; а заподозрить его — все равно что заподозрить вас, сэр.

— Может быть, сержант, очень может быть. Но ведь Джаспер — это не Следопыт. Признаюсь, Дунхем, я бы питал к парню больше доверия, если бы он не болтал по-французски.

— Поверьте, ваша честь, это и в моих глазах не говорит в его пользу; но мальчику поневоле пришлось выучиться по-французски. Замечу, с вашего позволения, что не надо слишком поспешно осуждать его. Ему не оставалось ничего другого, как говорить по-французски.

— Ах, этот проклятый язык! Он никогда не приносил никому добра… по крайней мере, никому из британских подданных. Правда, надо же и французам изъясняться между собой на каком-то языке. Но я больше доверял бы Джасперу, если бы он совсем не понимал их языка. Это письмо меня встревожило, и, найдись человек, кому можно доверить куттер, я придумал бы какой-нибудь предлог и оставил бы Джаспера здесь. С вами, кажется, отправляется ваш шурин, сержант? Он ведь моряк?

— Настоящий морской волк, ваша честь, но у него предубеждение против пресной воды. Вряд ли удалось бы его убедить уронить свое достоинство и выйти в плавание на озеро. Кроме того, я уверен, что он ни за что не сумеет привести куттер к назначенному месту.

— Это, пожалуй, верно, он совсем не знает наше предательское озеро и не справится с такой задачей. Вам придется быть вдвойне осторожным, Дунхем. Я предоставляю вам самые широкие права, и, если вы изобличите Джаспера в измене, судите его немедленно.

— Он на королевской службе, ваша честь, и его должно судить военным судом.

— Совершенно верно. Тогда наденьте на него кандалы и отправьте сюда на его же куттере. А ваш шурин, проделав на этом судне путь в одну сторону, приведет его обратно!

— Я уверен, майор Дункан, что мы примем все необходимые меры, если оправдаются ваши опасения касательно Джаспера, но я готов поручиться головой, что он человек надежный.

— Меня радует ваша уверенность, она говорит в его пользу. Однако же это проклятое письмо!.. В нем есть что-то похожее на правду. Да, автор точен, когда он пишет о других делах.

— Вы, кажется, заметили, ваша честь, что письмо без подписи. Для честного человека это непростительно.

— Совершенно верно, Дунхем. Анонимные письма способен писать только негодяй, притом трусливый негодяй, но лишь тогда, когда речь идет о частной жизни людей. На войне же иное дело. Тут и ложные донесения и хитрость считаются вполне допустимыми.

— Военная хитрость, сэр, если хотите, смелые уловки, такие, как засады, нападения врасплох, маскировки, ложные атаки и даже шпионаж, но я никогда не слыхал, чтобы настоящий солдат пытался опорочить такими средствами честного парня!

— Мне приходилось сталкиваться в жизни со многими странными людьми и с не менее странными явлениями… Что ж, прощайте, сержант, не стану вас больше задерживать. Вы теперь предупреждены, и рекомендую вам неусыпную бдительность. Кажется, Мюр собирается скоро выйти в отставку, и, если вы добьетесь в экспедиций полного успеха, я употреблю все свое влияние, чтобы вы заняли его место, для этого у вас есть все основания.

— Весьма вам благодарен, сэр, — равнодушно ответил сержант, который за двадцать лет службы уже не раз выслушивал подобные обещания. — Надеюсь никогда не опозорить своего звания, в каком бы я ни был чине. Я таков, каким создали меня природа и бог, и вполне доволен своей участью.

— Вы не забыли гаубицу?

— Джаспер погрузил ее на борт еще утром, сэр.

— Будьте начеку и не особенно ему доверяйте. Немедленно расскажите обо всем Следопыту: он поможет вам обнаружить скрытое предательство. Изменнику и в голову не придет, что Следопыт, с его прямотой и честностью, может за ним наблюдать. Уж он-то человек надежный.

— За него я готов поручиться своей головой и даже своим чином. Слишком часто я проверял его на деле, чтобы усомниться в нем.

— Знаете, Дунхем, из всех неприятных чувств самое мучительное — это недоверие к человеку, на которого ты вынужден полагаться. Захватили вы запасные кремни?

— На сержанта смело можно надеяться в таких мелочах, ваша честь!

— Ну, вашу руку, Дунхем! Да благословит вас бог! Желаю удачи! Кстати, Мюр собирается в отставку, позвольте же ему поухаживать за вашей дочерью на равных условиях с другим соперником. Ее брак с ним облегчит ваше продвижение по службе. Веселее уходить в отставку с такой подругой жизни, как Мэйбл, чем в безутешном вдовстве, когда некого любить, кроме самого себя, да еще имея такой нрав, как у Дэйви!

— Я надеюсь, сэр, что дочь моя сделает разумный выбор, и мне кажется, она уже склонна предпочесть Следопыта. Впрочем, я предоставляю ей полную свободу, хотя считаю непослушание почти таким же тяжким преступлением, как открытый бунт.

— Как только прибудете на место, тщательно проверьте и просушите все боевые припасы. Они могут отсыреть на озере. А теперь еще раз прощайте, сержант! Остерегайтесь этого Джаспера и в трудную минуту советуйтесь с Мюром. Через месяц жду вашего возвращения с победой.

— Прощайте, ваша честь! Если со мной что-нибудь случится, я уверен, майор Дункан, что вы защитите доброе имя старого солдата.

— Положитесь на меня, как на верного друга, Дунхем. И будьте начеку, помните, что вы окажетесь в самой пасти у льва. Нет, не льва, а коварного тигра, и притом без всякой подмоги. Пересчитайте и проверьте утром ружейные кремни. А теперь прощайте, Дунхем! Счастливого плавания!

Сержант с подобающим почтением пожал руку, протянутую начальником, и они наконец расстались. Лунди поспешил в свой фургон, а Дунхем вышел из крепости, спустился на берег и сел в шлюпку.

Дункан Лунди был прав, говоря, как мучительно чувство недоверия. Из всех человеческих чувств это самое предательское по своему воздействию и самое коварное в своих проявлениях; его труднее всего побороть благородной натуре. Когда возникает недоверие, все кажется сомнительным. Мысли бродят в голове, не останавливаясь на чем-нибудь определенном из-за отсутствия фактов, и, уж если недоверие закралось, трудно сказать, какие оно может породить предположения и куда могут завести подозрения, легко принимаемые на веру. То, что раньше казалось безобидным, приобретает оттенок вины, как только попадешь под власть этого тревожного чувства; под влиянием страха и подозрительности любое слово и любой поступок представляются в искаженном виде. И если это верно в вопросах житейских, то вдвойне верно в делах военных и политических, когда сознание тяжелой ответственности за жизнь людей гнетет утративший ясность разум военачаль ника или политика. Поэтому не следует думать, что, простившись с начальником, сержант Дунхем забыл о полученном наказе. Он всегда очень высоко ценил Джаспера, но теперь и его начал грызть червь сомнения, и он стал колебаться между своим доверием к молодому капитану и долгом службы. Понимая, что отныне все зависит от его бдительности, он пришел к заключению, что ни одно подозрительное обстоятельство, ни одно мало-мальски необычное движение молодого моряка не должно оставаться незамеченным. Естественно, что теперь сержант смотрел на все другими глазами и он решил принять все меры предосторожности, какие диктовались его привычками, укоренившимися мнениями и воспитанием.

На «Резвом» подняли якорь, как только заметили, что от берега отделилась шлюпка сержанта, которого только и ждали, чтобы отплыть. Куттер повернули носом к востоку. Несколькими сильными взмахами длинных весел, которыми гребли команда и солдаты, легкое судно направили в речное течение, и его медленно понесло от берега. Ветра все еще не было; замерла даже почти неуловимая свежая струя воздуха, повеявшая с озера перед закатом.

На куттере стояла необычайная тишина. Все находившиеся на судне как бы чувствовали, что под покровом ночи они вступают в полосу событий, которые неизвестно чем кончатся; сознание долга, поздний час и таинственная обстановка самого отплытия придавали этой минуте некоторую торжественность. Этому также способствовала и привычка к дисциплине. Почти все молчали, и лишь немногие изредка переговаривались тихими голосами. «Резвый» медленно уходил в открытое озеро, пока его несло речным течением; вскоре куттер остановился в ожидании обычного в это время берегового ветра. Прошло около получаса, а «Резвый» все стоял на месте, неподвижный, как брошенное в воду бревно. Пока совершались все эти незначительные перемены в положении судна, на нем, несмотря на объявшую его тишину, не всюду умолкли разговоры; сержант Дунхем, убедившись сперва, что его дочь и ее спутница находятся на верхней палубе, увел Следопыта в кормовую каюту, где, тщательно закрыв дверь и Удостоверясь, что его никто не может подслушать, так начал свою речь:

— Мой друг, прошло уже немало лет с тех пор, как ты стал делить со мной все невзгоды и опасности, таящиеся в лесных походах.

— Да, сержант. Да, это верно. И подчас меня одолевает страх, не слишком ли я стар для Мэйбл. Ведь ее еще не было на свете, когда мы с тобой плечом к плечу уже дрались с французами.

— Насчет этого не бойся, Следопыт. Я был почти в твоем возрасте, когда уговорил ее мать стать моей женой. Мэйбл степенная, рассудительная девушка, и для нее самое важное — характер человека. Например, такой парень, как Джаспер — Пресная Вода, ничего у нее не добьется, хоть он и пригож и молод.

— А разве Джаспер собирается жениться? — просто, но серьезно спросил Следопыт.

— Надеюсь, что нет. По крайней мере, пока он не докажет всем, что достоин иметь жену.

— Джаспер порядочный парень, и на воде он за себя постоит. Он имеет право обзавестись женой не хуже всякого другого.

— Скажу тебе откровенно, Следопыт, я привел тебя сюда, чтобы потолковать как раз об этом молодце. Майор Дункан получил известие, которое навело его на подозрение, что Пресная Вода обманщик, продавшийся врагу. Я бы хотел услышать твое мнение.

— Что-то не пойму.

— Я говорю, майор подозревает, что Джаспер изменник, французский шпион и, что хуже всего, будто он подкуплен, чтобы нас предать. Майора об этом известили письмом, и он поручил мне следить за каждым движением Джаспера: он опасается, как бы нам не пришлось столкнуться по его милости с врагом, когда мы менее всего будем этого ждать.

— Сержант Дунхем, и это сказал тебе Дункан Лунди?

— Да, Следопыт, он так сказал. Правда, я не хотел верить ничему дурному о Джаспере, но теперь начинаю думать, что на него нельзя полагаться. Ты веришь в предчувствия, мой друг?

— Во что, сержант?

— В предчувствия. Это вроде тайного предвидения будущих событий. Шотландцы в нашем полку твердо верят в предчувствия, а сейчас вот и я начинаю думать, что их вера имеет основание: уж очень быстро меняется моё мнение о Джаспере.

— Но ведь ты говорил о Джаспере с Дунканом Лунди, вот его слова и заронили в твою душу сомнения.

— Нет, не в этом дело. Когда мы говорили с майором, я чувствовал совсем другое и всеми силами старался убедить его, что он несправедлив к парню, но теперь я вижу, что от предчувствий никуда не денешься, и боюсь, что подозрения Лунди имеют некоторые основания.

— Я не знаю, что такое предчувствия, но знаю Джаспера — Пресную Воду с самого его детства и так же верю в его честность, как в свою собственную или в честность Великого Змея.

— Однако Змей не хуже кого другого умеет устраивать засады и пускать в ход всякие военные хитрости.

— Это у него в природе, таково все его племя. А против природы никто не устоит, ни краснокожий, ни бледнолицый. Но и Чингачгук не такой человек, его поступки не могут посеять дурные предчувствия.

— Так-то оно так. Да я сам еще сегодня утром не думал ничего дурного о Джаспере. А с тех пор, как у меня зародилось это предчувствие, мне кажется, Следопыт, что парень даже и ходить-то по палубе стал как-то неестественно, не так быстро, как бывало, что он молчалив, мрачен и задумчив, словно человек, у которого нечиста совесть.

— Джаспер никогда не был шумлив. Он говорил мне, что, если на корабле шум, значит, там нет порядка. Так думает и мастер Кэп. Нет, нет, я не поверю никаким наговорам на Джаспера, пока не получу доказательства! Пошли же за своим шурином, сержант, и давай спросим, что он обо всем этом думает. Нельзя лечь спать, если на сердце подозрение против друга, — ведь это все равно, что лечь с камнем на душе. Не верю я вашим предчувствиям!

Сержант согласился, хотя и не видел в этом особого смысла, и Кэпа пригласили на совещание. Первым заговорил Следопыт, глубоко убежденный в невиновности обвиняемого и более твердый в своем мнении, чем его приятель.

— Мы попросили вас спуститься сюда, мастер Кэп, — начал он, — чтобы узнать, не заметили ли вы чего-нибудь необычного в поведении Джаспера сегодня вечером.

— Что касается его поведения на пресной воде, то оно вполне обычно, мастер Следопыт, хотя на море мы бы сочли его маневры неправильными.

— Да, да, мы знаем, что вы никогда не договоритесь с Джаспером насчет того, как следует управлять куттером, но мы хотим узнать ваше мнение совсем о другом.

И Следопыт рассказал Кэпу о подозрениях сержанта и почему они возникли у него после беседы с майором Дунканом.

— А разве малый говорит по-французски? — спросил Кэп.

— Ходят слухи, будто он говорит по-французски слишком свободно, — заметил сержант мрачно. — Следопыту известно, что это правда.

— Не стану отрицать, не стану отрицать, — ответил проводник, — по крайней мере, все об этом говорят. Но знание языка никак не может служить уликой даже против индейца из племени миссисагуа и тем более против Джаспера. Я и сам выучился языку мингов, когда был в плену у этих негодяев, а кто посмеет утверждать, что я им друг! Правда, по индейским понятиям, я им и не враг. Но, насколько позволительно для христианина, я им враг.

— Все это верно, Следопыт, но ведь Джаспер выучился по-французски не в плену. Он знает этот язык с детства, когда ум легко поддается впечатлениям и человек навсегда усваивает многие понятия; в эти годы начинает складываться и характер.

— Весьма справедливое замечание, — поддержал Дунхема Кэп. — В эту пору все мы учим катехизис и другие предметы, воспитывающие нашу нравственность. Слова сержанта показывают, что он понимает человеческую природу, и я с ним вполне согласен; в самом деле, на кой черт парню говорить по-французски здесь, в этой луже пресной воды! Иное дело в Атлантическом океане. Там бывалому моряку иногда случается разговаривать на этом языке с лоцманом или с каким-нибудь грамотеем, и я не стал бы придавать этому значения, хотя и там мы всегда относимся с подозрением к людям, знающим этот язык. Именно здесь, на Онтарио, я это считаю крайне подозрительным обстоятельством.

— Но Джаспер вынужден был говорить по-французски с теми, кто живет на противоположном берегу озера, — возразил Следопыт, — не то ему всегда пришлось бы молчать, там ведь никого нет, кроме французов.

— Уж не хотите ли вы сказать, Следопыт, что на противоположном берегу озера находится Франция? — воскликнул Кэп, указывая через плечо большим пальцем в сторону Канады. — Что на одном берегу этой пресноводной лужи лежит Йорк, а на другом — Франция?

— Я хочу сказать, что здесь Йорк, а там — Верхняя Канада и что здесь говорят по-английски, голландски и индейски, а там по-французски и индейски. Даже в языке мингов много французских слов; правда, он от этого ничуть не выигрывает.

— Совершенно верно. А что за люди эти минги, мой друг? — спросил сержант, коснувшись плеча Следопыта и как бы подчеркивая, что вопрос его очень серьезен и задан неспроста. — Никто не знает их лучше тебя, и я хочу, чтобы ты мне сказал, что они за народ.

— Джаспер не минг, сержант.

— Он говорит по-французски и, следовательно, похож на минга. Братец Кэп, не припомнишь ли ты какого-нибудь маневра этого злосчастного парня, по которому можно было бы уличить его в измене?

— Нет, сержант, ничего особенного я не заметил, хотя он почти все время брался за дело не с того конца. Правда, один из его матросов укладывал канат в бухту против часовой стрелки и говорил, что «свертывает канат»; но я не уверен, был ли в этом какой-нибудь дурной умысел, хотя замечу, что французы укладывают половину своего бегучего такелажа не в том направлении и, возможно, поэтому говорят «свертывать канат». Да и сам Джаспер закрепил кливер-фал [66]к распорке, а не к мачте, где, по крайней мере по мнению британских матросов, ее полагается крепить.

— Возможно, что Джаспер и управляет своим судном немного на канадский манер после того, как он так долго пробыл на той стороне, — вставил Следопыт. — Но перенять какую-нибудь мысль или слово — это еще не предательство и не измена. Я тоже не раз перенимал кое-что у мингов, но сердцем я всегда оставался с делаварами. Нет, нет, Джаспер человек надежный. Даже король мог бы доверить ему свою корону, как доверил бы ее старшему сыну, которому она со временем все равно достанется и у которого не может появиться желание ее украсть!

— Хорошо сказано, хорошо сказано! — воскликнул Кэп, поднявшись и сплюнув в окно каюты с видом человека, сознающего свою моральную силу и, кстати, жующего табак. — Очень остроумно сказано, мастер Следопыт, но чертовски непоследовательно. Во-первых, его королевское величество не может никому одолжить свою корону, это нарушило бы законы страны, по которым он обязан всегда носить ее сам, дабы можно было отличить его священную особу от других людей, точно так же как шериф на судне должен всегда держать при себе свое серебряное весло. Во-вторых, если старший сын его величества будет раньше времени домогаться короны или обзаведется внебрачным ребенком, то по закону это должно считаться государственной изменой, ибо и то и другое нарушает порядок престолонаследия. Как видите, друг Следопыт, чтобы правильно рассуждать, нужно сразу стать на верный галс. Закон — это разум, а разум — это философия, а философия — это мертвый якорь [67], вот и получается, что коронами управляют закон, разум и философия!

— Все это не моего ума дело, мастер Кэп. Но ничто но заставит меня поверить, что Джаспер Уэстерн изменник, пока я не увижу этого собственными глазами и не услышу собственными ушами.

— Вот вы и ошиблись опять. Следопыт. Есть доказательства гораздо более убедительные, чем слышать собственными ушами, или видеть собственными глазами, или же то и другое вместе. Это неопровержимые обстоятельства.

— Может быть, так и бывает в городах и поселениях, но не здесь, на границе.

— Так устроила природа, а она властвует над всем. Вот судите сами. Наши чувства говорят нам, что юный Джаспер — Пресная Вода находится в настоящую минуту на палубе, и каждый из нас, поднявшись туда, может воочию убедиться в этом. Но если бы впоследствии оказалось, что именно в эту минуту французы получили сведения, которые мог сообщить им только Джаспер, ну что ж, тогда нам пришлось бы поверить в истинность этих обстоятельств и признать, что зрение и слух нас обманули. Это скажет вам любой судейский.

— Но ведь это неверно, — ответил Следопыт, — и невозможно, потому что это противоречит действительности.

— Это более чем возможно, достойнейший проводник, — это непреложный закон, государственный королевский закон, который все мы обязаны чтить и соблюдать… Я вздернул бы родного брата на основании такой улики. Разумеется, это не касается наших родственных отношений, сержант.

— Бог знает, насколько это применимо к Джасперу, но я вполне допускаю, Следопыт, что мастер Кэп прав в толковании закона. В таких случаях факты гораздо сильнее всякой очевидности. Все мы должны быть начеку, чтобы не упустить ничего подозрительного.

— Теперь я припоминаю, — продолжал Кэп, опять сплюнув в окно: — сегодня вечером, когда мы поднялись на борт, было одно обстоятельство, и весьма странного свойства, которое может послужить тяжелой уликой против этого парня. Джаспер собственноручно поднимал королевский флаг, и, делая вид, что смотрит на Мэйбл и на жену солдата и отдает распоряжение, чтобы им показали нижнее помещение, он опустил флаг!

— Это могло произойти нечаянно, — возразил сержант, — такие случаи бывали и со мной. К тому же фалы [68]подаются шкивом, и флаг мог не пойти, в зависимости от того, каким способом парень его поднимал.

— «Подаются шкивом»! — с презрением воскликнул Кэп. — Кажется, я лучше тебя, сержант Дунхем, знаю точные термины! Называть блок для подъема кормового флага шкивом — это все равно что назвать твою алебарду абордажным крюком. Правда, когда поднимаешь флаг, наверху иногда заедает. Но теперь, когда ты сообщил нам о своих подозрениях, я смотрю на всю историю с флагом, как на важное обстоятельство, которое намотаю себе на ус. Надеюсь, однако, что мы не пропустим ужина, даже если у нас весь трюм битком набит изменниками.

— Ужин будет подан вовремя, брат Кэп. Но я рассчитываю на твою помощь; если случится такое, что мне придется арестовать Джаспера, командование «Резвым» возьмешь на себя ты.

— Уж я тебя не подведу, сержант, и ты только тогда узнаешь, чего можно добиться от этой посудины. Но пока все это, на мой взгляд, одни догадки.

— Ну, а я, — сказал Следопыт, тяжело вздохнув, — твердо уверен в невиновности Джаспера и советую вам действовать напрямик. Не откладывая, спросите его самого, изменник он или нет. Для меня слово Джаспера Уэстерна дороже всяких обстоятельств и предчувствии целой колонии.

— Нет, так не годится, — возразил сержант. — Ответственность за все это лежит на мне, и я требую, я приказываю, чтобы без моего ведома никому ничего не говорили. Все мы будем зорко следить и примечать все обстоятельства.

— Да, да, ведь обстоятельства — это главное, — ответил Кэп. — Одно обстоятельство стоит сотни истинных фактов. Я знаю, таков государственный закон, и немало людей было повешено только на основании обстоятельств.

Разговор прекратился, и вскоре все трое вернулись на палубу. Каждый из них был склонен рассматривать поведение заподозренного Джаспера сообразно своему жизненному опыту.

Глава XIV

Так, верно, именно пришел гонец

Сказать Приаму о пожаре Трои,

Так бледен был, растерян и убит.

Но, прежде чем он выговорил слово.

Из-за откинутой полы шатра

Приам увидел сам огонь пожара.

Шекспир, «Король Генрих IV», ч. II

[69]

Тем временем на куттере все шло своим чередом. Джаспер ждал берегового ветра, и, казалось, его так же ждали и судно и вся природа. Солдаты, привыкшие рано вставать, все до единого улеглись на свои тюфяки в главном трюме. На палубе оставались только экипаж куттера, лейтенант Мюр и обе женщины. Квартирмейстер изо всех сил старался понравиться Мэйбл, но на героиню нашу его ухаживания не производили никакого впечатления, все его любезности она приписывала отчасти присущей военным галантности, а отчасти своему хорошенькому личику; она от души наслаждалась необычностью обстановки и положения, полными для нее очарования новизны.

На куттере поставили паруса, хотя воздух оставался по-прежнему неподвижным, а озеро — таким безмятежноспокойным, что невозможно было заметить ни малейшего движения судна. Речным течением «Резвый» отнесло немного более чем на четверть мили от берега, и он как бы застыл на месте, прекрасный по своим пропорциям и формам. Молодой Джаспер находился на юте довольно близко от Мэйбл и квартирмейстера, и время от времени до него долетали обрывки их разговора, но он был слишком скромен и слишком поглощен своими обязанностями, чтобы делать попытки вступить в беседу. Нежные голубые глаза Мэйбл с выражением любопытства и ожидания следили за движениями Джаспера, и квартирмейстеру приходилось не раз повторять свои комплименты, чтобы девушка их услышала, — так она была занята всем, что происходило на куттере, и, нам следовало бы добавить, так равнодушна к красноречию своего собеседника. Наконец умолк даже мистер Мюр, и на озере наступила полная тишина. Вскоре где-то возле крепости в какой-то лодке стукнуло весло, и этот звук отозвался на куттере так отчетливо, словно раздался тут же, на палубе. Потом долетел какой-то легкий шорох, будто вздохнула ночь, заполоскались паруса, заскрипела мачта и захлопал кливер. Вслед за этими хорошо знакомыми звуками куттер дал легкий крен, и все его паруса надулись.

— Вот и ветер, Андерсон! — крикнул Джаспер старшему матросу. — Руль держать!

Этот короткий приказ был немедленно исполнен, руль положили к ветру, бушприт слегка опустился, и через несколько минут под форштевнем зажурчала вода. «Резвый» скользнул по озеру и пошел со скоростью пяти миль в час. На куттере все делалось молча, и ничто не нарушало тишины, пока Джаспер вновь не скомандовал:

— Шкоты [70]травить помалу, держать вдоль берега!

В эту минуту на палубе показались трое участников совещания, происходившего в кормовой каюте.

— Как видно, милейший Джаспер, у вас нет никакого желания держаться слишком близко к нашим соседям — французам, — заметил Мюр, обрадовавшись случаю снова заговорить. — Ну что ж, это хорошо, ваша осторожность достойна похвалы, я, так же как и вы, питаю мало приязни к канадцам.

— Я держусь этого берега из-за ветра, мистер Мюр. На близком расстоянии от суши береговой ветер всегда свежее, если не подходить слишком близко, под защиту деревьев. Мы должны пересечь залив Мексико, а затем, держась того же курса, выйдем в открытые воды.

— Хорошо, что не в Мексиканский залив, — вставил Кэп. — Я бы не хотел очутиться там на одном из ваших озерных корыт. Скажите, мастер… как вас там… Пресная Вода, а при шторме ваш куттер слушается руля?

— Он легко слушается руля, мастер Кэп, но надо хорошо следить за ветром, как и на всяком другом судне, когда оно быстро идет.

— Надеюсь, у вас есть такие приспособления, как рифы [71], хотя вряд ли вам приходится ими пользоваться.

От внимательного взгляда Мэйбл не укрылась удивленная и вместе с тем презрительная усмешка, промелькнувшая на красивом лице Джаспера, но, кроме нее, никто этого не заметил.

— У нас есть рифы, и нам приходится ими часто пользоваться, — спокойно ответил молодой капитан. — Прежде чем мы прибудем к цели, мастер Кэп, возможно, представится случай показать вам, как мы это проделываем; с востока надвигается буря, а ветер даже на самом океане не меняется и не кружит так быстро, как на озере Онтарио.

— Да ведь вы ничего больше и не видали! На Атлантическом океане я наблюдал ветер, который кружился колесом и целый час как бешеный хлопал парусами, а корабль — ни с места, точно не знал, куда повернуться.

— Тут, разумеется, таких внезапных шквалов не бывает, — возразил Джаспер мягко, — хотя и у нас ветер может сразу перемениться. Но я надеюсь, что этим попутным береговым ветром нас будет гнать до первых островов, а там уж не так велика опасность, что нас заметит какой-нибудь разведчик из Фронтенака и погонится за нами.

— Так ты думаешь, Джаспер, что у французов есть шпионы? — спросил Следопыт.

— Это известно: в прошлый понедельник один из них побывал ночью в Осуиго. Его пирога пристала к восточной оконечности берега, из нее высадились один индеец и один офицер. Если бы в ту ночь ты был в разведке, как обычно.

мы захватили бы одного из них, а может быть, даже обоих.

Было слишком темно, чтобы заметить, как густая краска залила обветренное лицо проводника; ему стало совестно, что он засиделся в ту ночь в крепости, слушая нежный голосок Мэйбл, певшей отцу баллады, и любуясь ее лицом, которое для него было прекраснее всего на свете. Отличительным свойством этого необыкновенного человека была честность в мыслях и поступках, и он считал для себя позором, что не принял участия в преследовании шпионов. Однако ему и в голову не приходило, что можно отрицать свое упущение или искать ему оправдание.

— Это верно, Джаспер, это верно, — сказал он смиренно. — Если бы в ту ночь я был на своем посту — теперь я даже не припомню, задержала ли меня важная причина, — дело обернулось бы иначе.

— Этот вечер мы провели с вами, Следопыт, — бесхитростно заметила Мэйбл. — Человеку, который почти все время живет в лесу, лицом к лицу с врагом, извинительно посвятить несколько часов своему старому другу и его дочери.

— Нет, нет, я только и знаю, что лодырничаю, с тех пор как мы пришли в гарнизон, — со вздохом ответил Следопыт, — хорошо, что паренек сказал мне об этом: ленивец заслуживает взбучки. Да, да, заслуживает.

— Взбучки, Следопыт! Да у меня и в мыслях не было сказать тебе что-нибудь неприятное, и меньше всего я хотел упрекнуть тебя в том, что один шпион и какой-то индеец от нас ускользнули. Теперь, когда я знаю, где ты был, твое отсутствие мне кажется вполне естественным.

— Я на тебя не пеняю за твои слова, Джаспер. Нет, не пеняю. Я получил по заслугам. Все мы люди, и все ошибаемся.

— Ты это зря, Следопыт!

— Дай руку, дружище, дай руку! Урок дал мне не ты, а моя совесть.

— А теперь, — перебил его Кэп, — теперь, когда дело улажено к обоюдному удовольствию, быть может, вы мне скажете, каким образом стало известно, что здесь так недавно побывали шпионы? Все это здорово смахивает на «обстоятельство»!

Произнося последние слова, моряк тихонько наступил сержанту на ногу и подтолкнул локтем проводника, в то же время подмигивая, хотя последнего знака никто в темноте не заметил.

— Это стало известно потому, что на другой день Змей нашел их след — офицерского сапога и мокасина. И утром один из наших охотников видел лодку, которая шла но направлению к Фронтенаку.

— А скажи, Джаспер, след вел к крепости? — спросил Следопыт с виноватым и покорным видом школьника, получившего выговор. — След вел к крепости, парень?

— Кажется, нет, хотя на другом берегу реки его не обнаружили. След вел к восточной оконечности берега, у самого устья реки, откуда хорошо видно, что делается в гавани, но на другом берегу реки не удалось его найти.

— А почему же вы сразу не подняли якорь и не пустились за ними в погоню, мастер Джаспер? — спросил Кэп. — Во вторник утром дул свежий ветер; при таком ветре куттер мог бы свободно делать девять узлов [72].

— Это, может быть, и хорошо на океане, мастер Кэп, — вставил Следопыт, — но никак не здесь. На воде не остается следов, а француз и минг — эта пара черту под стать, попробуй поймать их!

— При чем тут следы, если добычу, как говорит Джаспер, то есть лодку, можно было видеть с палубы? Будь этих ваших мингов и французов даже два десятка, ничего бы им не помогло, если бы у них в кильватере было доброе судно английской постройки. Бьюсь об заклад, мастер Пресная Вода, если бы вы позвали меня в тот вторник, мы бы догнали этих негодяев.

— Осмелюсь заметить, мастер Кэп, что хотя совет такого старого моряка, как вы, не повредил бы такому молодому матросу, как я, но гнаться за пирогой — дело долгое и безнадежное.

— Надо только прижать ее к берегу!

— К берегу, мастер Кэп! Вы совсем не знакомы с нашей озерной навигацией, если предполагаете, что пирогу легко прижать к берегу. Как только эти продувные бестии видят, что им приходится туго, они гребут прямо против ветра. Вы и оглянуться не успеете, как отстанете от них на милю или две.

— Уж не хотите ли вы уверить меня, мастер Джаспер, что найдется смельчак, который не побоится выйти при ветре на озеро в такой ореховой скорлупе?.

— Мне часто приходилось переправляться в пироге через Онтарио даже при изрядном шторме. Если умело ею управлять, это самая надежная лодка на свете.

Кэп отвел своего зятя и Следопыта в сторону и стал им доказывать, что сообщение Джаспера о шпионах не что иное, как «обстоятельство», и притом важное «обстоятельство», заслуживающее тщательного расследования; а что касается его мнения о пирогах, так оно малоубедительно и смахивает на желание запугать слушателей. По мнению Кэпа, Джаспер слишком уверенно говорил о том, кто такие эти люди, высадившиеся на берег, и это явно доказывает, что он знает о них больше, чем можно было заключить по их следам. А мокасины, говорил Кэп, здесь носят не только индейцы — он и сам купил себе пару; сапоги же, надо заметить, вовсе не всегда на ногах у солдат. Хотя эти логические доводы, посыпавшиеся на него градом, и не вполне убедили сержанта, все же они произвели на него немалое впечатление. Ему и самому показалось несколько странным, что так близко от крепости были обнаружены шпионы, а он ничего не знал об этом; он считал, что такого рода сведения не имеют отношения к прямым обязанностям Джаспера. Правда, раз или два «Резвый» посылали на другой берег озера высаживать там или забирать оттуда лазутчиков, но, насколько было известно сержанту, роль Джаспера была при этом весьма второстепенной; командир куттера, совершая рейсы туда и обратно, так же как всякий посторонний, не знал, с какой целью отправлялись эти люди. Кроме того, сержант не понимал, почему из всех присутствующих о появлении шпионов знал один только Джаспер. Следопыт смотрел на дело совсем иначе. С присущей ему скромностью он упрекал себя в пренебрежении к своим обязанностям, и осведомленность, отсутствие которой он вменял в вину себе как разведчику, почитал скорее заслугой Джаспера. Он не видел ничего удивительного в том, что Джаспер знал о рассказанных им происшествиях, но считал необычным, если не сказать позорным для себя, что только сейчас впервые сам о них услышал.

— Что до мокасинов, мастер Кэп, — сказал он, воспользовавшись наступившей короткой паузой, — это верно, их носят и бледнолицые и краснокожие, но след, оставленный ими на земле, никогда не бывает одинаковым. Наметанный глаз лесного жителя всегда отличит след индейца от следа белого человека, все равно, оставлен ли он сапогом или мокасином. Чтобы доказать предательство Джаспера, нужна более веская улика.

— Но вы допускаете, Следопыт, что на свете бывают предатели? — вполне рассудительно вставил Кэп.

— Никогда не приходилось мне видеть честного минга, ни один из них не устоит от искушения совершить предательство. Мне кажется, у них какой-то особый дар обманывать, и порой я думаю, что их за это надо скорее жалеть, чем преследовать.

— Почему же не предположить, что у Джаспера такая же слабость? Человек есть человек, а как жалка бывает иногда человеческая натура, я знаю по опыту; по крайней мере, я сужу об этом по своей собственной натуре.

Так завязался еще один долгий и бессвязный разговор, в котором вопрос о виновности и невиновности Джаспера подвергся всестороннему обсуждению; в конце концов сержант и его шурин пришли к убеждению в виновности Джаспера, а их собеседник все более рьяно защищал обвиняемого и еще больше утвердился во мнении, что его друг несправедливо заподозрен в измене. Все это вполне в порядке вещей, ибо нет более верного пути к достижению определенного взгляда, чем начать его отстаивать; и наиболее упорные наши заблуждения — это именно те, которые рождаются в споре, когда мы, как нам казалось, старались найти истину, а на самом деле только подкрепляли своими доводами собственные предубеждения.

К этому времени сержант уже был склонен брать под сомнение любое действие молодого матроса и вскоре, подобно своему родственнику, стал рассматривать осведомленность Джаспера в вопросе о шпионах как «обстоятельство», ибо эта область, разумеется, не входила в круг повседневных обязанностей командира куттера.

Пока этот вопрос обсуждался на корме, Мэйбл молча сидела у трапа. Лейтенант Мюр ушел вниз, чтобы позаботиться о своих удобствах, а Джаспер, скрестив руки, стоял невдалеке; его взгляд, блуждая, переходил от парусов к облакам, от облаков — к более темным очертаниям берега, от берегов — к озеру и опять к парусам. Наша героиня тоже углубилась в свои мысли. Волнения, пережитые ею во время путешествия, события, которыми был отмечен день ее приезда в крепость, встреча с отцом, который был ей, в сущности, чужим человеком, необычность ее положения в гарнизоне и нынешнее плавание — все это длинной вереницей проходило перед ее мысленным взором и, казалось ей, тянулось уже долгие месяцы. Ей с трудом верилось, что она так недавно покинула город и цивилизованную жизнь; в особенности ее удивляло, что события, которые разыгрались, когда они спускались по Осуиго, так быстро потускнели в ее памяти. Мэйбл, по своей неопытности, не сознавала, что обилие новых впечатлений как бы ускоряет для нас течение времени и что при быстрой их смене во время путешествия незначительные эпизоды вырастают в события; она старалась восстановить в памяти даты и дни, желая убедиться в том, что она знакома с Джаспером, Следопытом и даже со своим родным отцом лишь немногим более двух недель. Мэйбл была девушкой, скорее обладавшей добрым сердцем, чем способностью анализировать, хотя отнюдь не была лишена и этой способности, и поэтому не могла отдать себе отчет в своих чувствах к людям, которые так недавно были для нее чужими. Она не привыкла раздумывать над своими переживаниями и не понимала их характера. Но до сих пор ее чистая душа была свободна от губительного недоверия, и она ни в Чемдурном не подозревала своих поклонников. И меньше всего ей могла прийти в голову мысль о том, что кто-то из ее спутников был предателем, изменившим королю и отечеству.

Для Америки описываемой нами поры была примечательна необыкновенная приверженность к немецкому семейству, владевшему тогда английским троном [73], ибо, как это вообще бывает, добродетели и совершенства, в восхвалении которых вблизи трона легко угадывают заведомую лесть, на расстоянии, в колониях, принимаются легковерными и невежественными людьми за чистую монету и превращаются в их политические убеждения.

В наши дни эта истина столь же неоспорима в отношении «достижений республики», как прежде в отношении отдаленных правителей, чьи совершенства было так же безопасно превозносить, как опасно было порицать их недостатки, ибо это считалось изменой. Вследствие такого ограничения свободы взглядов общественное мнение целиком зависело от нечестных политиканов, и широкая публика, которая гордилась своими успехами и познаниями, получала сведения обо всем, что затрагивает интересы власть имущих, из вторых рук, причем исходящими от людей, послушных воле тех, кто вершит дела из-за кулис.

Хотя и теснимые французами, которые, используя в качестве союзников индейцев, возводили в те времена свои крепости и поселения вокруг английских колоний, американцы едва ли любили англичан больше, чем они ненавидели французов. И люди, жившие в то время, вероятно, сочли бы совершенно немыслимым союз, заключенный спустя каких-нибудь двадцать лет между американскими подданными британской короны и ее исконными соперниками. Одним словом, в колониях мнения так же утрируются, как и моды; и если преданность короне представляла собой в Лондоне лишь один из видов политической игры, то в Нью-Йорке она вырастала в такую непоколебимую веру, что, казалось, могла бы двигать горами. По этим причинам недовольство было там редким явлением, а измена короне, да еще в пользу Франции пли французов, была в глазах жителей колоний чудовищным злодеянием. Мэйбл никак не могла заподозрить Джаспера как раз в том преступлении, в котором его тайно обвинили; и если окружавших ее людей терзали муки сомнения, то она, напротив, была полна безграничного доверия. Никакие нашептывания пока еще не достигли ее слуха и не поколебали той веры в честность молодого матроса, которой она прониклась с первой минуты их знакомства, а ее собственный разум никогда не внушил бы ей подобной мысли. Картины прошлого и настоящего, быстро сменявшиеся в ее живом воображении, были совершенно безоблачны, и ничто в них не бросало тени на человека, к которому она чувствовала влечение. Еще около четверти часа она сидела в задумчивости; все вокруг нее было полно ничем не омраченного покоя.

Прекрасная осенняя ночь еще усиливала те чувства, которые внушает молодым, здоровым и счастливым людям новизна впечатлений. Было тепло, что в этих краях не всегда бывает даже летом, а легкие струи воздуха, повеявшие с берега, несли с собой прохладу и аромат лесов. Ветер, хотя и не сильный, весело гнал «Резвый» вперед и не позволял капитану ослаблять внимание, — ведь в темноте всегда чувствуешь себя менее уверенно. Однако Джаспер был, по-видимому, в хорошем настроении, если судить по нескольким словам, которыми он перекинулся с Мэйбл.

— Не правда ли, Пресная Вода, — сказала наша героиня, уже научившаяся величать этим именем молодого матроса, — при таком ходе мы скоро доберемся до места?

— Так отец сказал вам, Мэйбл, куда нас послали?

— Ничего он мне не говорил. Мой отец настоящий солдат и так отвык от семьи, что не рассказывает о своих делах. А разве запрещено говорить, куда мы направляемся?

— Это недалеко. При таком курсе, пройдя еще шестьдесят или семьдесят миль, мы попадем к реке Святого Лаврентия, где французы, может быть, зададут нам жару. По этому озеру далеко не уедешь!

— Так и дядюшка Кэп говорит, ну, а я не вижу, чем Онтарио отличается от океана.

— Вы вот побывали на океане, а я никогда еще не видел соленой воды, хоть и воображаю себя матросом! В глубине души вы, наверное, презираете такого моряка, как я, Мэйбл Дунхем!

— У меня нет такого чувства, Джаспер — Пресная Вода. Какое право имею я, девушка без знаний и опыта, смотреть на кого-нибудь свысока! И меньше всего на вас — ведь майор доверил вам командование этим судном! Мне никогда не приходилось плавать по океану, хотя я и видела его, и, повторяю, я не нахожу никакой разницы между этим озером и Атлантическим океаном.

— А между людьми, которые плавают здесь и там? После всех нападок вашего дядюшки на нас, озерных матросов, я боялся, Мэйбл, как бы вы не сочли нас самозванцами.

— Пусть это вас не тревожит, Джаспер, я знаю своего дядюшку. Он так же нападал на жителей побережья, когда жил в Йорке, как теперь — на тех, кто плавает в пресных водах. Нет, нет! Ни мой отец, ни я этого не думаем. А если бы дядюшка Кэп заговорил откровенно, то его мнение о солдатах оказалось бы еще хуже, чем о матросе, который никогда не видел моря.

— Но ваш отец, Мэйбл, выше всех ставит солдат! Он даже хочет выдать вас замуж за солдата.

— Джаспер — Пресная Вода! Меня — за солдата! Этого хочет мой отец? Что это ему вздумалось? За кого же из солдат здешнего гарнизона я могла бы выйти замуж и чьей женой он желал бы меня сделать?

— Человек может так сильно любить свою профессию, что она в его глазах искупает тысячу недостатков.

— Но нельзя так любить свою профессию, чтобы забыть обо всем на свете. Мой отец хочет выдать меня за солдата, но в Осуиго нет такого солдата, которого он мог бы пожелать мне в мужья. У меня затруднительное положение, Джаспер: я недостаточно хороша, чтобы стать женой джентльмена, офицера, и слишком хороша — полагаю, Джаспер, что даже вы это признаете, — чтобы стать женой простого солдата.

Говоря с полной откровенностью, Мэйбл покраснела, сама не зная отчего, но в темноте ее собеседник не заметил этого. Она смущенно рассмеялась, словно чувствуя, что, как бы ни была щекотлива эта тема, она заслуживает всестороннего обсуждения.

Но Джаспер, по-видимому, смотрел на положение Мэйбл иначе, чем она сама.

— Правда, Мэйбл, — сказал он, — вас нельзя назвать леди… в обычном смысле этого слова…

— Ни в каком смысле, Джаспер, — горячо перебила его правдивая девушка, — на этот счет я нисколько не обольщаюсь. Волею бога я дочь сержанта и вполне довольна положением, предназначенным мне по рождению.

— Но ведь не все остаются в том положении, в каком родились, Мэйбл, некоторые возвышаются над ним, а иные падают ниже. Многие сержанты стали офицерами, даже генералами, так почему же дочь сержанта не может стать леди, выйдя замуж за офицера?

— Что касается дочери сержанта Дунхема, то хотя бы потому, что едва ли найдется офицер, который пожелает на ней жениться, — со смехом ответила Мэйбл.

— Вы полагаете? Но кое-кто в пятьдесят пятом полку думает иначе, а один офицер из этого полка действительно хочет на вас жениться, Мэйбл.

Быстро, как вспыхивает молния, в памяти Мэйбл промелькнули лица пяти или шести младших офицеров гарнизона, у которых, судя по их возрасту и склонностям, скорее всего могло бы появиться такое желание; и, пожалуй, ее облик был бы неполным, если бы мы скрыли, что мысль о возможности возвыситься над своим положением доставила ей живейшее удовольствие; хоть она и говорила, что довольна своим уделом, но сознавала, что по своему воспитанию и образованию достойна лучшего. Однако это чувство было столь же мимолетным, как и неожиданным, потому что Мэйбл Дунхем была девушкой слишком чистой и по-женски проницательной, чтобы смотреть на брачные узы только с точки зрения преимуществ положения в обществе. Это мгновенно исчезнувшее чувство было отголоском представлений, привитых воспитанием, тогда как более устойчивое мнение, которого она держалась, вытекало из существа ее натуры и ее принципов.

— Я не знаю ни одного офицера ни в пятьдесят пятом, ни в каком-нибудь другом полку, который хотел бы сделать такую глупость. И я сама не совершу подобную глупость и не выйду замуж за офицера.

— Глупость, Мэйбл!

— Да, Джаспер, глупость. Вам известно не хуже, чем мне, как общество смотрит на такие браки, и я была бы огорчена, очень огорчена, если бы убедилась, что мой муж хоть раз пожалел, что, поддавшись увлечению хорошеньким личиком и стройной талией, женился на дочери человека низкого звания, на дочери сержанта.

— Ваш муж, Мэйбл, вряд ли станет думать об отце, он больше будет думать о дочери.

Девушка говорила горячо и не без некоторого задора, но после вставленного Джаспером замечания она почти целую минуту не могла вымолвить ни слова. Затем продолжала уже далеко не так игриво, и внимательный слушатель уловил бы в ее тоне легкую грусть:

— Отец и дочь должны жить душа в душу, у них должно быть согласие в мыслях и чувствах. Общность взглядов необходима не только для супружеского счастья, но и для счастья других близких людей. А самое главное, ни у мужа, ни у жены не должно быть никаких особенных причин чувствовать себя несчастными — на свете и без того много горя.

— Должен ли я заключить, Мэйбл, что вы отказали бы офицеру только потому, что он офицер?

— А имеете ли вы право задавать мне такие вопросы, Джаспер? — улыбаясь, спросила Мэйбл.

— Никакого иного права, кроме горячего желания видеть вас счастливой, а этого, конечно, очень мало. Я стал еще сильнее тревожиться, когда случайно узнал, что ваш отец намерен выдать вас замуж за лейтенанта Мюра.

— Такого нелепого, такого жестокого намерения не может быть у моего дорогого отца!

— Значит, по-вашему, жестоко желать, чтобы вы стали женой квартирмейстера?

— Я уже говорила вам, что я об этом думаю, и не могу сказать ничего более убедительного. Мой откровенный ответ, Джаспер, дает мне право спросить вас, каким образом вам стало известно намерение моего отца.

— Я знаю от него самого, что он уже выбрал вам мужа. Он не раз говорил мне об этом, когда наблюдал за погрузкой провианта и мы с ним подолгу беседовали. Мистер Мюр мне тоже говорил, что хочет посвататься к вам. Сопоставив все это, я пришел к выводу, о котором и сообщил вам.

— А может быть, мой дорогой батюшка… — начала Мэйбл, ее лицо пылало, она говорила медленно, роняя слова, как бы повинуясь непроизвольному движению души. — Может быть, мой дорогой батюшка думал о другом человеке? Из ваших слов совсем не следует, что у него на уме был мистер Мюр.

— А разве это не видно по всему, Мэйбл? Что привело сюда квартирмейстера? Прежде он никогда не считал нужным сопровождать отряды, направлявшиеся к островам. Он задумал на вас жениться, а ваш отец решил выдать вас за него. Неужели вы не видите, что мистер Мюр ухаживает за вами, Мэйбл?

Мэйбл ничего не ответила. Женский инстинкт, конечно, подсказывал ей, что она нравится квартирмейстеру, но она не предполагала, что в такой степени, как думал Джаспер. Из бесед с отцом Мэйбл давно уже догадалась, что он всерьез помышляет о ее замужестве; но, как ни обдумывала она его слова, она не могла прийти к заключению, что его выбор пал на мистера Мюра. Мэйбл и сейчас этому не верила и все же была далека от истины. Из случайных и подчас удивлявших ее замечаний отца она уловила, что он вообще хочет устроить ее судьбу, но она не думала, что его выбор уже сделан. Но все эти мысли она хранила про себя. Чувство собственного достоинства и женская сдержанность подсказывали ей, что было бы неуместно обсуждать этот вопрос с Джаспером. После наступившего молчания, такого долгого, что оба собеседника почувствовали себя неловко, Мэйбл переменила разговор, сказав:

— В одном вы можете быть уверены, Джаспер, и больше я ничего не скажу об этом: лейтенант Мюр, будь он даже полковник, никогда не станет мужем Мэйбл Дунхем.

А теперь расскажите мне о нашем плавании. Когда оно кончится?

— Не знаю. На воде зависишь от ветра и волн. Следопыт скажет вам, что, погнавшись утром за оленем, он никогда не ведает, где застанет его ночь.

— Но мы ведь не гонимся за оленем, и теперь не утро, и опыт Следопыта тут ни при чем.

— Хоть мы и не преследуем оленя, но гонимся за добычей, которую так же трудно настигнуть. Больше я ничего не могу вам сообщить. Наша обязанность — молчать, безразлично, зависит от этого что-нибудь или нет. Боюсь, однако, что долго не удержу вас на «Резвом», чтобы показать вам, на что он способен и в вёдро и в непогоду.

— По-моему, выйти замуж за матроса может только неразумная девушка! — вырвалось у Мэйбл.

— Странный взгляд. Почему вы так решили?

— Потому что жена моряка может быть уверена, что ее муж всегда будет делить свою любовь между нею и своим кораблем. Дядюшка Кэп тоже говорит, что матрос не должен жениться.

— Он имеет в виду матросов, плавающих по морям, — со смехом ответил Джаспер. — Если, по его мнению, ни одна женщина не достойна стать женою матроса, плавающего по океанам, то для озерного матроса хороша любая. Надеюсь, Мэйбл, вы не составите себе представления о нас, пресноводных матросах, по речам мистера Кэпа?

— Эй, смотрите, парус! — воскликнул тот, о котором только что шла речь. — Шлюпка, если уж быть точным!

Джаспер побежал на нос. Действительно, впереди куттера, в ста ярдах от него, с подветренной стороны [74]можно было заметить какой-то небольшой предмет. С первого же взгляда Джаспер увидел, что это пирога. Хотя ночью невозможно различить цвета, но глаза, привыкнув к темноте, с небольшого расстояния различают форму предмета, а от зоркого и опытного глаза Джаспера даже издали не укрылись очертания пироги.

— Должно быть, это враг, — заметил молодой человек. — Хорошо бы его захватить.

— Он гребет во всю мочь, — заметил Следопыт, — вид-во, собирается проскочить у нас под носом и пойти против ветра, тогда гнаться за ним все равно, что на лыжах преследовать матерого оленя!

— Держать круче к ветру! [75]— крикнул Джаспер рулевому. — Держать круче, до отказа! Так, так держать!

Рулевой повиновался, и «Резвый», весело разрезая воду, спустя минуту или две оставил челн так далеко под ветром, что тот уже не мог от него ускользнуть. Джаспер сам схватил руль, ловким и осторожным маневром подвел куттер почти вплотную к пироге, и ее удалось зацепить багром. Там было два человека.

Им приказали подняться на борт куттера, и, когда они появились на палубе, все увидели, что это Разящая Стрела и его жена.

Глава XV

Поведай мне. так что это за жемчуг.

Который богачи купить не могут.

Мудрец надменный поднимать не станет,

А бедняки, отвергнутые всеми.

Его подчас нетронутым находят?

Скажи, и я отвечу, что есть правда.

Каупер, «Третья загадка»

Встреча с индейцем и его женой нисколько не удивила большую часть общества, находившегося на палубе, однако у Мэйбл и тех, кто видел, как индеец сбежал от Кэпа и его спутников, зародилось подозрение, которое легче было почувствовать, чем доказать его справедливость. Один Следопыт свободно говорил на языке пленников — только так теперь их можно было рассматривать, — поэтому он отвел Разящую Стрелу в сторону и завел с ним длинный разговор о том, почему тот покинул людей, порученных его попечению, и где он с тех пор пропадал.

Тускарора спокойно выслушал эти вопросы и ответил на них с присущим индейцам самообладанием. Свое бегство он объяснил весьма просто и, казалось, довольно правдоподобно. Когда он увидел, что открыт тайник, где пря тался отряд Кэпа, он, естественно, прежде всего подумал о своей безопасности и скрылся в лесной чаще в полной уверенности, что всех, кто не последует его примеру, перебьют на месте. Одним словом, он бежал, спасая свою жизнь.

— Так, — ответил Следопыт, делая вид, будто верит индейцу. — Брат мой поступил мудро, но за ним последовала его жена?

— А разве жены бледнолицый не следуют за свой мужья? Разве Следопыт не оглянулся бы назад, чтобы посмотреть, идет ли за ним та, которую он любит?

Эти слова упали на благодарную почву и возымели свое действие на Следопыта. Мэйбл с ее приветливым нравом, постоянно бывшая с ним рядом, все больше и больше овладевала его мыслями. Тускарора понял, что его объяснение признано убедительным, но не догадался почему; он стоял с видом спокойного достоинства в ожидании других вопросов.

— Это разумно и естественно, — ответил Следопыт по-английски, невольно переходя, по привычке, с одного языка на другой. — Это естественно, так оно и бывает. Женщина должна следовать за мужчиной, которому она поклялась в верности, муж и жена — единая плоть. Мэйбл тоже последовала бы за сержантом, если бы он находился там и отступил бы подобным образом; нельзя сомневаться, что девушка с таким любящим сердцем последовала бы за своим мужем! — Слова твои искренни, тускарора, — продолжал Следопыт, снова переходя на индейское наречие. — Слова твои искренни, приятны и правдоподобны. Но почему брат мой так долго не возвращался в гарнизон? Друзья часто вспоминали его, но так и не дождались.

— Если лань следует за оленем, не должен ли олень следовать за ланью? — ответил тускарора с улыбкой, многозначительно коснувшись пальцем плеча Следопыта. — Жена Разящей Стрелы пошла за Разящей Стрелой, и он делать правильно, когда пошел за женой. Она заблудилась, и ее заставили варить еду в чужой вигвам.

— Я понял тебя, тускарора. Женщина попала в лапы мингов, и ты пошел по их следу.

— Следопыт видит причину так же ясно, как он видит мох на деревьях. Так и было.

— Давно ли ты выручил жену из беды, и как это тебе удалось?

— Два солнца. Июньская Роса не мешкал, когда муж тайком указал ей тропу.

— Да, да, все это похоже на правду, супруги так и должны поступать. Но скажи, тускарора, как ты раздобыл пирогу и почему ты греб по направлению к Святому Лаврентию, а не к гарнизону?

— Разящая Стрела знай свое и чужое. Эта пирога моя. Я нашел ее на берегу, у крепости.

«Тоже разумно. Должна же пирога кому-нибудь принадлежать, и любой индеец без зазрения совести присвоит ее себе. Но странно, почему мы не видели их, ни его самого, ни жены его — ведь пирога должна была выйти из реки раньше нас».

Когда эта мысль промелькнула в голове у проводника, он спросил об атом индейца.

— Следопыт знает, что и воину бывает стыдно. Отец потребовать у меня свою дочь, а я не знал бы, что ему ответить. И я послал за пирогой Июньскую Росу, никто ее ни о чем не расспрашивал. Женщины из племени тускарора не ведут разговор с чужой человек.

Все это казалось правдоподобным и соответствовало характеру и обычаям индейцев. Разящая Стрела, как водится, получил половину своего вознаграждения прежде, чем покинул Мохок; а то, что он не просил остальной суммы, служило доказательством его добросовестности и уважения к взаимным правам обеих сторон; эти качества отличают нравственные правила дикарей в такой же мере, как и христиан. Прямодушному Следопыту показалось, что Разящая Стрела вел себя осторожно и пристойно, хотя при своем открытом характере сам он предпочел бы пойти к отцу девушки и рассказать все, как было. Однако, привыкнув к повадкам индейцев, Следопыт не видел в поведении Разящей Стрелы ничего странного.

— Речь твоя течет, как вода с горы, Разящая Стрела, — ответил он после краткого размышления, — что верно, то верно. На такой поступок способны краснокожие, по не думаю, чтобы его одобрили бледнолицые. Ты не хотел видеть, как скорбит отец девушки?

Разящая Стрела слегка наклонил голову, как бы в знак согласия.

— Брат мой должен сказать мне еще одно, — продолжал Следопыт, — и тогда между его вигвамом и крепким Домом ингиза больше не будет ни единого облака. Если ему удастся рассеять своим дыханием последние клочья тумана, его друзья увидят, как он сядет у своего огня, а он увидит, как они отложат оружие в сторону и забудут, что они воины. Почему пирога Разящей Стрелы была обращена к Святому Лаврентию, где нет никого, кроме врагов?

— А почему та сторона смотрит Следопыта и его друзей? — невозмутимо спросил тускарора. — Тускарора может глядеть туда же, куда смотрит ингиз.

— Что ж, сказать правду, Разящая Стрела, мы здесь вроде как в разведке… то есть плывем… одним словом, выполняем поручение короля, и мы вправе быть здесь, хоть и не вправе говорить, почему мы здесь.

— Разящая Стрела увидел большую лодку, и ему нравится смотреть на лицо Пресной Воды. Вечером он плыл к солнцу, возвращаясь в свой вигвам, но, когда увидел, что молодой матрос держит путь в другую сторону, повернул туда же. Пресная Вода и Разящая Стрела вместе шли в последний раз по следу.

— Может быть, все это чистая правда, тускарора, и, если так, ты у нас желанный гость. Ты отведаешь оленины, а потом мы расстанемся. Солнце садится быстро у нас за спиной, и мы идем вперед: брат мой слишком далеко уйдет от того места, которое ищет, если не повернет обратно.

Следопыт вернулся к своим спутникам и сообщил им все, что ему удалось узнать. Сам он готов был поверить рассказу Разящей Стрелы, хотя и признавал, что не мешает быть осторожным по отношению к человеку, который внушал ему неприязнь. Но его слушатели, кроме Джаспера, были мало расположены верить объяснениям индейца.

— Этого молодца нужно тотчас же заковать в кандалы, братец, — сказал Кэп, едва Следопыт кончил свой рассказ. — Его следует передать под охрану судового полицейского, если они вообще бывают на пресной воде, а как только мы достигнем гавани, судить военным судом.

— Я думаю, что самое разумное — задержать его, — ответил сержант, — но, пока он находится на куттере, кандалы не потребуются. А утром мы его допросим.

Разящую Стрелу позвали и объявили ему принятое решение. Индеец выслушал его с мрачным видом, но не возражал. Напротив, он покорился своей участи со спокойным и скромным достоинством, каким отличаются коренные житель Америки. Стоя в стороне, он внимательно и бесстрастно наблюдал за всем происходящим. Джаспер повернул куттер, паруса надулись, и «Резвый» снова взял свой прежний курс.

Наступил час вахты и отхода ко сну. Почти все ушли вниз, на палубе оставались только Кэп, сержант, Джаспер и два матроса.

Здесь же, немного поодаль, стояли Разящая Стрела с гордой осанкой и его жена, равнодушная поза которой говорила о кроткой покорности, свойственной индейской женщине.

— Для твоей жены, Разящая Стрела, найдется место внизу, там о ней позаботится моя дочь, — приветливо сказал сержант, собираясь тоже уйти с палубы, — а сам ты можешь лечь вот на том парусе.

— Благодарю отца моего. Тускароры не бедняки. Жена возьмет из пироги одеяла.

— Как хочешь, друг мой. Мы считаем необходимым задержать тебя, но не собираемся тебя в чем-нибудь ограничивать или притеснять. Пошли свою скво за одеялами, можешь и сам спуститься в пирогу и передать нам оттуда весла. На всякий случай, Пресная Вода, если на «Резвом» сон сморит людей, — понизив голос, прибавил сержант, — лучше отобрать у него весла.

Джаспер согласился. Разящая Стрела с женой, по-видимому, не помышляли о сопротивлении и молча повиновались приказанию. Из пироги послышались недовольные замечания индейца, обращенные к жене; она кротко приняла их и стала послушно исправлять допущенную ею оплошность, отложив в сторону одеяло и разыскивая другое, по мнению ее повелителя, более подходящее.

— Ну, давай руку, Разящая Стрела, — сказал сержант, стоя у борта и наблюдая за их движениями, казавшимися ему слишком медлительными, потому что у него у самого смыкались глаза. — Уже поздно, а мы, солдаты, привыкли по сигналу рано ложиться и рано вставать.

— Разящая Стрела идет, — раздалось в ответ, и тускарора шагнул на нос пироги.

Одним взмахом острого ножа индеец перерезал канат, державший пирогу на буксире. Куттер продолжал идти вперед, тогда как ореховая скорлупа, мгновенно замедлив ход, осталась почти недвижимой. Этот маневр был проделан так внезапно и быстро, что пирога уже находилась в четверти лиги в кильватере куттера, прежде чем сержант разгадал хитрость, и успела уже намного отстать от «Резвого», когда он сообщил своим спутникам о случившемся.

— Круче к ветру! — закричал Джаспер, собственноручно натягивая кливер.

Куттер быстро повернул против ветра, все его паруса заполоскали, «ветер дул ему в лоб», как говорят моряки, и легкое суденышко отклонилось на сто футов от своего прежнего курса. Как ни ловко и быстро все это было сделано, тускарора действовал еще проворнее. Он схватил весло и начал грести, обнаружив большую сноровку и опытность. Жена ему помогала, и пирога быстро скользила по воде. Он гнал ее по ветру на юго-запад, по направлению к берегу, держась как можно дальше от куттера, чтобы тот не мог его настигнуть, когда переменит галс. Как ни быстро «Резвый» рванулся вперед по ветру и как ни далеко он ушел, Джаспер знал, что ему скоро придется лечь в дрейф, чтобы не слишком отклоняться от своего курса. Не прошло и двух минут, как руль был положен налево, и легкое судно уже дрейфовало, чтобы повернуть на другой галс.

— Он уйдет! — сказал Джаспер, одним взглядом определив относительное положение куттера и пироги. — Ловкий негодяй гребет против ветра, и «Резвому» его не догнать!

— У нас есть шлюпка! — воскликнул сержант, с юношеским задором собираясь ринуться вдогонку за Разящей Стрелой. — Скорее спустим ее и погонимся за ним!

— Бесполезно. Если бы на палубе был Следопыт, пожалуй, еще можно было бы попытаться, а без него ничего не выйдет. Пока спустим шлюпку, пройдет три или четыре минуты, а для Разящей Стрелы этого времени вполне достаточно, чтобы скрыться.

И Кэп и сержант видели, что Джаспер прав; в этом не усомнился бы даже и неопытный мореплаватель. До берега оставалось менее полумили, и пирога скользила в его тени с такой быстротой, что могла бы пристать к нему раньше, чем преследователи прошли бы половину расстояния. Возможно, удастся захватить пустую пирогу, но это будет никому не нужная победа. Даже если пирога и останется у Разящей Стрелы, ему безопаснее не появляться на озере, а пробраться тайком к другому берегу лесом, хотя это и более утомительно.

Руль на «Резвом» пришлось положить опять направо, и куттер, круто повернувшись, пошел другим галсом, словно живое существо, увлекаемое инстинктом. Джаспер проделал все это в полном молчании, его помощники сами знали свои обязанности и действовали с точностью машин. Тем временем, пока на куттере происходили все эти маневры, Кэп взял сержанта за пуговицу и повел его к двери каюты, где никто не мог их услышать, и там открыл неиссякаемый кладезь своей премудрости.

— Послушай, брат Дунхем, — сказал он со зловещим видом, — этот случай требует зрелого размышления и большой осмотрительности.

— Жизнь солдата, братец Кэп, такова, что требует непрерывного размышления и осмотрительности. Если бы на этой границе мы пренебрегали тем или другим и зевали бы, с наших голов давно уже содрали бы скальпы.

— Но поимку Разящей Стрелы я считаю одним «обстоятельством», а его побег — другим. За них должен ответить… как его там… Джаспер — Пресная Вода!

— Это и в самом деле «обстоятельства», брат, но противоречивые. Побег индейца — обстоятельство, говорящее против парня, а то, что он задержал индейца, — обстоятельство в его пользу.

— Нет, нет, одно обстоятельство нисколько не исключает другое, подобно двум отрицаниям. Если хочешь последовать совету старого моряка, сержант, то, не теряя ни секунды, прими меры, необходимые для безопасности судна и всех, кто находится на его борту. Куттер бежит со скоростью шести узлов, а расстояния на этом пруду очень короткие, поэтому к утру мы можем очутиться во французской гавани, а к вечеру — во французской тюрьме.

— А это, пожалуй, верно. Как же ты посоветуешь мне поступить, шурин?

— Я нахожу, что ты должен сразу же посадить мастера Пресную Воду под замок; отправь его вниз и приставь к нему стражу, а командование куттером передай мне. Ты имеешь на это полное право, судно принадлежит армии, а ты командуешь находящимися на нем войсками.

Сержант Дунхем более часа размышлял над этим предложением. Он умел действовать быстро, когда приходил к определенному решению, но принимал его обдуманно и осторожно. Постоянное наблюдение за солдатами гарнизона, вошедшее в привычку, позволило ему узнать характер каждого, и у него давно сложилось о Джаспере хорошее мнение. Но тонкий яд подозрения уже проник в его душу. Неудивительно, что острое и, казалось, обоснованное недоверие, а также страх перед интригами и уловками французов и, кроме того, особое предупреждение майора Дункана вытеснили в его душе воспоминание о годах безупречного поведения Джаспера. Попав в такое затруднительное положение, сержант решил посоветоваться с квартирмейстером, с мнением которого как старшего по чину он полагал себя обязанным считаться, хотя в настоящее время и не находился в его подчинении. Не годится человеку, который сомневается при выборе решения, брать в советчики того, кому хочется расположить его в свою пользу; в таких случаях спрошенный почти наверняка постарается выразить мнение, совпадающее с мнением того, кто спрашивает. В данном случае дело осложнилось тем, что Кэп уже успел рассказать лейтенанту Мюру о происшествии по-своему, и это мешало беспристрастному изложению дела. Старый моряк в своем рвении не преминул намекнуть квартирмейстеру, на чью сторону он желал бы того склонить. И, если даже лейтенант Мюр испытывал некоторые сомнения, он был слишком расчетлив и хитер, чтобы вызвать недовольство и дяди и отца девушки, чьей руки он надеялся добиться. Все события были представлены ему в таком свете, что он согласился с мыслью о необходимости временно передать командование «Резвым» Кэпу в качестве меры предосторожности. Мнение, высказанное Мюром, заставило сержанта прийти к окончательному решению, которое он сразу принялся осуществлять.

Не вдаваясь ни в какие объяснения, сержант Дунхем просто заявил Джасперу, что считает своим долгом временно отстранить его от командования куттером, которое он передает своему шурину. На невольное и вполне естественное изумление, выраженное Джаспером, он ответил спокойным замечанием, что военная служба требует тайны и что характер возложенного на него поручения делает эту меру необходимой. Хотя удивление Джаспера нисколько не уменьшилось, так как сержант предусмотрительно и виду не подал о своих подозрениях, молодой человек, привыкший к военной дисциплине, подчинился приказу. Он сам объявил своей маленькой команде, что впредь, до особого приказа, она должна выполнять все распоряжения Кэпа. Однако, когда Джасперу было сказано, что отстраняется не только он, но и главный его помощник, которого за долгое плавание по озеру прозвали лоцманом, он изменился в лице от глубокой обиды, но так быстро овладел собой, что даже подозрительный Кэп ничего не заметил. Само собой разумеется, что при существующих подозрениях довольно было ничтожного повода для самых худших предположений.

Как только Джаспер с лоцманом ушли с палубы вниз, часовому, которого поставили у люка, было отдано секретное предписание внимательно следить за обоими и не позволять им выходить на палубу без ведома командира куттера, а также требовать их скорейшего возвращения в каюту. Однако все эти предосторожности оказались излишними. Джаспер и его помощник молча бросились на свои койки и не поднимались с них до самого утра.

— Ну, а теперь, сержант, — сказал Кэп, став хозяином судна, — будь добр, сообщи мне курс и расстояние, чтобы я вел куттер в нужном направлении.

— Я и понятия о них не имею, — ответил Дунхем, немало озадаченный этим вопросом. — Мы должны как можно скорее добраться до стоянки у одного из Тысячи Островов, где «высадимся, сменим отряд, который там находится, и получим указания относительно наших дальнейших действий». Так почти слово в слово написано в приказе.

— Но ты умеешь набросать карту, наметить какие-нибудь точки и расстояния, чтобы я мог проложить курс?

— По-моему, Джаспер ничем этим не пользовался, а просто шел, как нужно.

— У него не было карты, сержант Дунхем?

— Ни карты, ни даже огрызка пера. Наши моряки плавают по этому озеру, не пользуясь картами.

— Что за чертовщина! Настоящие дикари! И ты полагаешь, сержант Дунхем, что я смогу найти хоть один остров из тысячи, не зная ни его названия, ни местоположения, ни даже курса и расстояния?

— Что до названия, брат Кэп, то его никто не знает, на у одного острова из всей тысячи его нет, поэтому тут ошибки быть не может. Что же до местоположения, то никогда я там не бывал и ничего не могу тебе о нем сказать, но не думаю, что это так уж важно, если только мы найдем острова. Не укажет ли нам путь кто-нибудь из команды?

— Погоди, сержант, погоди минутку, сержант Дунхем.

Если я буду командовать этим судном, то не стану держать военный совет с коком или юнгой. Командир корабля — это командир корабля, и он должен иметь собственное суждение, хотя бы даже ложное. Ты опытный служака и понимаешь, что лучше командиру идти неправильным курсом, чем вообще никуда не идти. Сай лорд первый адмирал не мог бы с достоинством командовать яликом, если бы спрашивал совета у рулевого всякий раз, когда хотел бы выйти на берег. Нет, сэр, если мне суждено пойти ко дну, ничего не попишешь! Но, черт побери, я и ко дну пойду как моряк, с достоинством!

— Постой, зять, я никуда не хочу идти, кроме поста у Тысячи Островов, куда нас послали.

— Ну-ну, сержант, чем спрашивать совета, прямого совета у какого-то там матроса, лучше я обойду всю тысячу и осмотрю все острова один за другим, пока не найду того, который нам нужен. Но есть еще один способ составить себе мнение и не проявить невежества: надо выведать у этих матросов все, что они знают, я-то уж сумею все из них выудить, а они будут думать, что нет человека опытнее меня. В море иногда приходится смотреть в подзорную трубу, когда и глядеть-то не на что, или бросать лот задолго до того, как нужно измерить глубину. И у вас в армии, сержант, известно, как важно не только знать, но и делать вид, будто все знаешь. В молодости я дважды плавал с капитаном, который управлял судном именно таким способом; иногда это помогает.

— Я знаю, что сейчас у нас правильный курс, — сказал сержант, — но через несколько часов мы будем у мыса, откуда нужно продвигаться с большой осторожностью.

— Дай-ка я все выкачаю из рулевого. Увидишь, не пройдет и нескольких минут, как у него развяжется язык.

Кэп в сопровождении сержанта пошел на корму и остановился около рулевого, сохраняя самоуверенный и спокойный вид человека, знающего себе цену.

— Здорово дует, сынок! — произнес он снисходительно, как капитан, удостаивающий беседой подчиненного, к которому благоволит. — А что, у вас тут каждую ночь поддувает такой береговой ветерок?

— Да, в это время года, сэр, — ответил матрос, прикоснувшись рукой к шляпе в знак уважения к новому капитану и к тому же родственнику сержанта Дунхема.

— И у Тысячи Островов, полагаю, будет такой же.

Скорее всего, ветер не переменится, хотя со всех сторон у нас будет суша.

— Когда мы пройдем дальше на восток, сэр, ветер может перемениться, там нет настоящего берегового ветра.

— Вот тебе и внутреннее море! Оно всегда может сыграть с тобой шутку вопреки всем законам природы. А сказать к примеру, среди островов Вест-Индии можно одинаково полагаться и на береговой и на морской ветер. Там в этом отношении нет никакой разницы, но вполне понятно, что здесь, в этой пресноводной луже, все по-другому. Ты, конечно, все знаешь, любезный, об этой Тысяче Островов?

— Упаси бог, мастер Кэп, никто о них ничего не знает. Это сущая головоломка и для старых матросов на этом озере. Мы и названий их не знаем. Почти все они без имени, как младенцы, что померли некрещеными.

— Ты католик? — резко спросил сержант.

— Нет, сэр, я человек равнодушный к религии и никогда не тревожусь о том, что меня не тревожит.

— Гм! Равнодушный! Должно быть, это одна из новых сект, от которых столько бед в нашей стране! — проворчал Дунхем; дед его был квакером из Нью-Джерси, отец — пресвитерианином [76], а он сам, вступив в армию, примкнул к англиканской церкви.

— Итак, Джон, — продолжал Кэп, — или, кажется, тебя зовут Джек?

— Нет, сэр, меня зовут Роберт.

— Да, да, Роберт, но это все равно, что Джек или Боб. Оба имени хороши. Скажи, Боб, а там, куда мы идем, хорошая якорная стоянка?

— Бог с вами, сэр! Мне известно о ней не больше, чем какому-нибудь мохоку или солдату пятьдесят пятого полка.

— Вы никогда не бросали там якорь?

— Никогда, сэр. Мастер Пресная Вода всегда пристает прямо к берегу.

— Но, прежде чем подойти к городу, вы, конечно, бросаете лот и, как водится, смазываете его салом? [77]

— Сало! Город! Господь с вами, мастер Кэп, города там нет и в помине, а сала вполовину меньше, чем у вас на подбородке.

Сержант криво усмехнулся в ответ на шутку, но его шурин этого не заметил.

— Неужто там нет ни церковной колокольни, ни маяка, ни крепости? Но есть же там, по крайней мере, гарнизон, как вы здесь говорите?

— Если хотите знать, спросите сержанта Дунхема, сэр! Весь гарнизон — на борту «Резвого».

— Но через какую протоку, Боб, по-твоему, удобнее подойти к острову — через ту, по которой ты шел в последний раз, или… или… или через другую?

— Не могу сказать, сэр. Я не знаю ни той, ни другой.

— Но не спал же ты у штурвала, дружище?

— Не у штурвала, сэр, а на баке, на своей койке. Пресная Вода отправлял нас вниз вместе с солдатами, всех, кроме лоцмана, и мы понятия не имеем об этом переходе. Он всегда так поступал, подходя к островам и уходя от них. И, хоть убейте, я ровно ничего не знаю ни о протоке, ни о том, какой курс брать у островов. Это знают только Джаспер и лоцман.

— Вот тебе и «обстоятельство», сержант! — сказал Кэп, отходя с зятем в сторону. — Здесь на судне сведений-то и выкачивать не у кого; едва возьмешься за ручку насоса, как через край уже бьет невежество. Как же, черт побери, смогу я найти путь к этому посту?

— То-то и дело, брат Кэп, легче задать вопрос, чем на него ответить. А разве нельзя как-нибудь вычислить курс? Я думал, что для вас, океанских моряков, это сущая безделица! Мне часто приходилось читать о том, как они открывали острова.

— Читать-то ты читал, брат, но мое открытие будет самым великим, потому что я открою не просто какой-то остров, а один остров из тысячи. Если бы на палубу уронили иголку, я бы ее нашел, хоть я и немолод, но вряд ли мне удалось бы найти иголку в стоге сена.

— Однако моряки, плавающие по этому озеру, каким-то образом находят нужные им места.

— Если я не ошибаюсь, сержант, местоположение этого поста или блокгауза держится в строгой тайне?

— Да, и принимаются все предосторожности, чтобы враг не мог узнать, где он находится.

— И ты надеешься, что я, человек, незнакомый с вашим озером, найду это место без карты, не зная ни курса, ни расстояния, ни широты, ни долготы, без промера и, черт □обери, без сала! Позволь тебя спросить, не думаешь ли ты, что моряк ведет корабль нюхом, как собака Следопыта?

— Все-таки, брат, ты мог бы кое-что узнать, расспросив рулевого. Мне сдается, что этот молодец только прикидывается, будто ничего не знает.

— Гм! Все это смахивает на новое «обстоятельство». Право, «обстоятельств» накопилось столько, что трудно докопаться до истины. Но мы выведаем, что знает этот парень.

Кэп и сержант вернулись на прежнее место около штурвала, и моряк возобновил свои расспросы.

— А ты ненароком не знаешь широты или долготы этого острова, паренек? — спросил он.

— Чего, сэр?

— Широты или долготы, а может быть, той и другой, это безразлично. Мне просто любопытно, как на пресной воде обучают молодых матросов.

— Мне и самому безразлично, сэр, только я никак не пойму, что вы хотите сказать.

— Что я хочу сказать? А ты знаешь, что такое широта?

— Не-ет, сэр, — нерешительно ответил матрос. — Впрочем, кажется, это французское название верхних озер.

Кэп даже присвистнул и запыхтел, как мехи испорченного органа.

— Широта — французское название верхних озер! А не знаешь ли ты, что такое долгота, сынок?

— Кажется, знаю, сэр. Пять с половиной футов, уставной рост для солдат на службе его величества.

— Вот тебе и долгота, сержант! Он нашелся так же быстро, как брас поворачивает рею! А что такое градусы, минуты и секунды, ты уж наверняка знаешь?

— Да, сэр, уж градусы-то я знаю, а минуты и секунды — это длинные и короткие лаглини [78]. Тут мы не собьемся — не хуже морских матросов.

— Черт побери, брат Дунхем, вера и та не поможет на этом озере, хоть и говорят, что она горами двигает. Будь ты семи пядей во лбу, ничего тут не сделаешь. Ладно, паренек, а не разбираешься ли ты в азимутах [79], в вычислении расстояния и в чтении показаний компаса?

— Насчет первого не скажу, сэр, а вот расстояния все мы знаем, мы их отмеряем от одной точки до другой. Ну. а по части чтения по компасу я заткну за пояс любого адмирала флота его величества. Норд, норд к осту, норд, норд-ост, норд-ост к норду, норд-ост; норд-ост к осту, ост-норд-ост, ост к норд-норд-осту, сэр…

— Хватит, хватит! От твоих заклинаний еще ветер переменится. Сержант, для меня все ясно, — сказал Кэп, опять отойдя и понизив голос, — нам нечего надеяться выудить что-нибудь из этого парня. Еще часа два я буду держаться прежнего курса, а затем лягу в дрейф и брошу лот, а там уж будем действовать в зависимости от обстоятельств.

Сержант не стал возражать, будучи весьма чувствительным к этому слову. Час был поздний, и ветер, как всегда к ночи, стал утихать; поэтому, не. видя в ближайшем будущем никаких помех для дальнейшего плавания, старый ветеран устроил себе из паруса тут же, на палубе, постель и вскоре заснул крепко, как спят солдаты. Кэп продолжал прохаживаться по палубе. При его железном здоровье усталость была ему нипочем, и он всю ночь так и не сомкнул глаз.

Сержант проснулся, когда уже давно наступил день, и восклицание изумления, вырвавшееся у него, едва он вскочил на ноги и осмотрелся вокруг, было слишком громким даже для человека, который привык, чтобы все слышали его зычный голос. Погода резко переменилась. Туман со всех сторон застилал горизонт, видно было только на полмили вокруг, покрытое пеной озеро бушевало. «Резвый» лежал в дрейфе. Из короткого разговора со своим шурином сержант узнал, как совершилась эта удивительная и внезапная перемена.

По словам Кэпа, к полуночи ветер совсем стих. Он собирался лечь в дрейф и бросить лот, потому что впереди уже вырисовывались острова, как вдруг около часа ночи задул северо-восточный ветер с дождем; тогда он взял курс на северо-запад, зная, что нью-йоркский берег находится на противоположной стороне. В половине второго он спустил стаксель, зарифил грот, бинет [80]. В два ему пришлось взять второй кормовой риф, в половине третьего — остальные рифы и лечь в дрейф.

— Говорить нечего, сержант, судно ведет себя хорошо, но ветер дует с силой выпущенного из пушки ядра весом в сорок два фунта! Никак я не думал, что подобный шквал может налететь здесь, в этакой луже, как ваше пресноводное озеро, за которое я бы и гроша ломаного не дал. Впрочем, у него теперь более естественный вид, и если бы… — он с отвращением выплюнул воду, попавшую ему в рот, когда его лицо обдало брызгами, — и если бы еще эта проклятая вода была соленой, все было бы отлично.

— А сколько времени мы идем этим курсом, шурин, — осведомился осторожный солдат, — и с какой скоростью?

— Да часа два, а то и три. Первое время куттер несся, как добрый рысак. Но теперь-то мы на открытом месте. Сказать правду, соседство этих островов мне не понравилось, хоть они были и с наветренной стороны, я сам стал к рулю и на лигу или на две отвел от них судно на простор. Ручаюсь, теперь мы у них под ветром. Я говорю «под ветром», потому что иногда даже неплохо иметь с наветренной стороны, один или даже полдюжины островов, но, если их тысяча, лучше как можно скорее ускользнуть им под ветер… Нет, нет, вон они там, в тумане, эти чертовы острова, и пусть там остаются. Чарльзу Кэпу нет до них никакого дела!

— Отсюда не более пяти или шести лиг до северного берега, шурин; я знаю, что там есть просторная бухта, не худо бы посоветоваться о нашем положении с кем-нибудь из команды, конечно, если мы не решим позвать наверх Джаспера — Пресную Воду и не поручим ему отвести нас обратно в Осуиго? И думать нечего, что при таком ветре, дующем нам прямо в лоб, мы доберемся до поста.

— Сержант, у меня есть серьезные причины возражать против всех твоих предложений. Во-первых, если командир признаётся в своем невежестве, это подрывает дисциплину. Ладно уж, зятек, я понимаю, почему ты качаешь головой, но ничто так не вредит дисциплине, как признание в своем невежестве. Я когда-то знавал капитана, который целую неделю шел неверным курсом, чтобы не сознаться в своей ошибке, и просто удивительно, как стала его уважать вся команда именно потому, что никто не мог его понять.

— Ну, брат Кэп, на соленой воде это еще сойдет, а па пресной вряд ли. Лучше освободить из-под ареста Джаспера, чем разбиться со всем отрядом о канадский берег.

— И угодить во Фронтенак! Нет, сержант, «Резвый» в верных руках и лишь теперь себя покажет при искусном управлении. Мы в открытых водах, и только сумасшедший решится подойти к берегу при таком шторме. Я буду стоять все вахты, и нам не страшна никакая опасность, кроме той, что возможна при дрейфе, а для такого легкого и низкого судна она не так уж велика. Предоставь дело мне, сержант, и я ручаюсь тебе добрым именем Чарльза Кэпа, что все пойдет прекрасно.

Сержанту Дунхему пришлось уступить. Он питал величайшее доверие к мореходному искусству своего родственника и не сомневался, что тот, управляя куттером, его вполне оправдает. С другой стороны, недоверие, как и любовь, растет, если давать им пищу, и он так боялся измены, что готов был вручить судьбу всей экспедиции кому угодно, только не Джасперу. Из уважения к истине мы вынуждены сознаться, что сержантом руководило еще одно соображение. Ему было поручено дело, которое полагалось возложить на офицера, и майор Дункан вызвал сильное недовольство среди младших офицеров гарнизона, доверив его человеку в скромном чине сержанта. Дунхем понимал, что вернуться в крепость, даже не добравшись до места, означало бы потерпеть неудачу, за которой последует наказание, и на его место сразу назначат другого, чином постарше.

Глава XVI

Без меры, без начала, без конца.

Великолепно в гневе и в покое.

Ты в урагане — зеркало творца,

В полярных льдах и в синем южном зное

Всегда неповторимое, живое.

Твоим созданьям имя — легион,

С тобой возникло бытие земное.

Ли к вечности, невидимого трон.

Нал всем ты царствуешь, само себе закон.

Б а й р о н, «Чайльд-Гарольд»

[81]

Когда совсем рассвело, те пассажиры «Резвого», которые свободно могли располагать собой, вышли на палубу. Пока волнение на озере было не очень велико, куттер, повидимому, все еще находился с подветренной стороны островов; но все, кто знал нрав Онтарио, понимали, что им предстоит испытать жестокий осенний шторм, какие часты в этом краю. Нигде по всему горизонту не было видно земли, и эта печальная пустынность придавала огромным водным просторам таинственное и мрачное величие. Зыбь, или, как говорят сухопутные жители, волна, была короткой и с пенистыми гребнями; дробилась она здесь быстрее, чем длинная океанская волна, а вода, обычно соперничавшая своим чудесным оттенком с глубокой синевой южного неба, теперь стала зеленой и угрюмой; трудно было поверить, что еще совсем недавно она искрилась под яркими солнечными лучами.

Солдатам скоро надоело наблюдать эту картину; один за другим они спустились вниз; на палубе остались только матросы, сержант, Кэп, Следопыт, квартирмейстер и Мэйбл. Тень печали легла на лицо девушки; ее уже посвятили в истинное положение дел на «Резвом», но все ее просьбы вернуть Джасперу права капитана ни к чему не привели. Следопыт провел бессонную ночь в размышлениях и еще более утвердился в своем прежнем мнении, что юноша невиновен; он тоже горячо ходатайствовал за друга, но, как и Мэйбл, ничего не добился.

Прошло несколько часов, ветер заметно крепчал, волнение увеличивалось; куттер сильно качало, квартир-мейстер и Мэйбл тоже покинули палубу. Кэп несколько раз делал повороты по ветру, и теперь можно было не сомневаться, что куттер относит в открытую и самую глубокую часть озера; волны разбивались о него с чудовищной силой, и только очень прочное и выносливое судно могло устоять в борьбе с ними. Но все это нисколько не тревожило Кэпа; напротив, подобно тому как гончая настораживает уши при звуке охотничьего рога, а боевой конь бьет копытами и храпит, услышав дробь барабана, так и разыгравшийся шторм пробудил в бывалом моряке все его мужество; вместо того чтобы заниматься придирчивой и высокомерной критикой, не допускающей никаких возражений, вместо того чтобы пререкаться по пустякам и раздувать всякую мелочь, он стал обнаруживать качества отважного и опытного моряка, каким и был в действительности. Команда очень скоро прониклась уважением к его знаниям; правда, матросов удивляло исчезновение прежних капитана и лоцмана, по поводу чего им не дано было никаких объяснений, но они уже беспрекословно и охотно выполняли все приказания нового начальника.

— Оказывается, зятек, эта пресная лужа может показать себя! — воскликнул Кэп около полудня, потирая руки, довольный тем, что ему еще раз пришлось схватиться со стихией. — Ветер напоминает добрый старый шторм, а волны, как ни странно, здорово похожи на водяные валы в открытом море. Это мне по душе, право, по душе, сержант! Пожалуй, я начну уважать ваше озеро, если оно будет так злиться еще хотя бы сутки!

— Земля! — крикнул вахтенный на баке.

Кэп поспешил к нему. И в самом деле, сквозь сетку дождя на расстоянии примерно полумили виднелся берег, и куттер несся прямо на него. Старый моряк уже хотел скомандовать: «Приготовиться к повороту фордевинд! [82]» — но более хладнокровный сержант остановил его.

— Если мы подойдем чуть ближе, — сказал он, — то, возможно, выясним, что это за место. Многие из нас хорошо знают американский берег в этой части озера, а нам важно определить, где мы находимся.

— Весьма справедливо, весьма справедливо! Если это хоть мало-мальски возможно, будем держаться прежнего курса. А что это там такое, с наветренной стороны? [83]Что-то вроде пологого мыса…

— Да это же наш гарнизон, клянусь богом! — воскликнул сержант, который своим наметанным глазом скорей различил военные укрепления, чем его менее опытный родственник.

Сержант не ошибся. Перед ними, без сомнения, лежала крепость, хотя очертания ее в густой пелене дождя казались расплывчатыми и смутными, как бывает в вечерних сумерках или в предрассветной дымке. Скоро стали видны низкие, обложенные зеленеющим дерном крепостные валы, серые палисады, еще более потемневшие от дождя, кровли одного-двух строений, высокий одинокий флагшток и на нем флаг, так сильно надутый непрерывной струей ветра, что его неподвижные контуры казались висящим в воздухе чертежом. И никаких признаков жизни! Даже часовой и тот, как видно, укрылся от дождя под крышей. На «Резвом» сперва додумали, что их судно осталось незамеченным. Но бдительный пограничный гарнизон, оказывается, не дремал. Вероятно, кто-то из дозорных уже сообщил о появлении куттера; сначала показались один-два человека, а вскоре весь крепостной вал, обращенный к озеру, был усеян людьми.

Окружающий ландшафт поражал своеобразной величественной и суровой красотой. Шторм бушевал не ослабевая. Казалось, он никогда не кончится, словно в этом уголке земли сроду не бывало тишины и покоя. Ветер ревел беспрерывно, а беснующееся озеро отвечало его тоскливому мощному вою шипением разлетающихся брызг и грохотом грозного прибоя. Моросящий дождь, словно завеса редкого тумана, скрадывал линии пейзажа, придавая ему таинственность, а ощущение бодрости, порождаемое видом бушующих стихий, притупляло обычные неприятные ощущения, охватывающие человека в подобные минуты. Темный бескрайний лес вздымался сплошной стеной, огромный, мрачный и непроницаемый, и взор, подавленный грандиозностью первобытной природы, отдыхал только на отдельных, мимолетно схваченных приметах жизни в крепости и вокруг нее.

— Они увидели нас, — сказал сержант, — и наверняка Думают, что мы вернулись из-за шторма и будем держать ся подветренной стороны гавани, чтобы переждать непогоду. Вон и сам майор Дункан, на северо-восточном бастионе; я узнал его по росту, да и офицеры столпились вокруг него!

— А что, сержант, пожалуй, и впрямь стоило бы войти в устье реки и спокойненько отстояться на якоре, а там пусть себе потешаются над нами! Кстати, мы могли бы высадить на берег мастера Пресную Воду и избавить наш корабль от его присутствия.

— Да, это бы неплохо… Но хоть я и никудышный моряк, а отлично знаю, что отсюда в реку не войти. Ни одно судно на этом озере не может при таком шторме пристать к берегу с наветренной стороны. Да здесь в такую бурю не найдешь и подходящей якорной стоянки.

— Пожалуй, ты прав, я и сам теперь вижу… И, как ни соблазнителен для вас, жителей суши, вид земли, нам придется от нее уйти. Что до меня, то во время бури я бываю доволен только тогда, когда уверен, что земля далеко позади.

«Резвый» настолько приблизился к берегу, что необходимо было немедленно положить его на другой галс и снова выйти на открытую воду. По распоряжению Кэпа, поставили штормовой стаксель [84], спустили гафель [85]и повернули направо. Легкое суденышко, казалось, играло с водой и ветром: оно то ныряло, как утка, то, слушаясь руля, быстро поднималось и опять скользило по гребням валов, гонимое попутным ветром. Куттер с такой быстротой летел вперед, что крепость и группы встревоженных наблюдателей на валу очень скоро растаяли в тумане, хотя земля еще долго виднелась с левого борта. Чтобы держать куттер по ветру, были приняты все необходимые меры, и он, покачиваясь на волнах, снова начал свой тяжелый путь к северному берегу.

Шли часы, не принося никаких перемен; ветер все больше свежел. Даже придирчивый Кэп милостиво согласился, что начинается знатный шторм. С заходом солнца «Резвый» повернул фордевинд, чтобы до рассвета удержать его подальше от северного берега. Около полуночи временный капитан, задавая команде разные наводящие вопросы, получил общее представление о величине и форме озера и решил, что они находятся приблизительно на одинаковом расстоянии от обоих берегов. Высота и длина водяных валов подтверждали это предположение. Надо сказать, что пресная водица, которую Кэп еще за сутки до того ехидно высмеивал, теперь начала внушать ему почтение.

После полуночи ярость урагана достигла небывалой силы. Кэп вынужден был признать, что не в состоянии бороться с такой бурей. Огромные массы воды злобно обрушивались на палубу маленького судна, заставляя его содрогаться, и, несмотря на его прекрасные мореходные качества, волны догоняли его и грозили раздавить своей тяжестью. Матросы «Резвого» уверяли, что им еще никогда не приходилось бывать в такой переделке, и это была правда, потому что, отлично зная все реки, мысы и гавани Онтарио, Джаспер, не дожидаясь урагана, конечно, заранее отвел бы куттер поближе к берегу и поставил бы его на якорь в безопасном месте. Но Кэп считал ниже своего достоинства спрашивать совета у мальчишки капитана, все еще томившегося внизу, и решил действовать, как положено старому морскому волку в открытом океане.

Был час ночи, когда опять подняли шторм-стаксель и убрали грот, после чего куттер пошел попутным ветром, и, хотя почти все паруса были убраны, маленькое судно с честью оправдывало данное ему название. Восемь часов подряд оно поистине резво бежало вперед, состязаясь в скорости с чайками, которые, обезумев, беспорядочно кружили над ним, видимо боясь упасть в кипящий котел озера. Забрезжил рассвет, но мало что изменилось. Горизонт сузился, и хмурое небо как будто смешалось с клокочущими валами; казалось, две взбунтовавшиеся стихии — вода и ветер — накинулись друг на друга и вступили в единоборство.

Все это время команда и пассажиры куттера были обречены на вынужденное бездействие. Джаспер и лоцман все еще сидели внизу; но, как только качка несколько уменьшилась, почти все, кроме них, выбрались на палубу. Завтрак прошел в полном молчании, все переглядывались, как бы задавая друг другу безмолвный вопрос: чем кончится эта борьба стихий? Один только Кэп оставался невозмутимым. Чем сильнее бушевал шторм, тем больше прояснялось его лицо, тем тверже становилась походка, тем уверенней делались движения, ибо тут у него появилась возможность проявить все свое мастерство и мужество. Он стоял на баке, раскачиваясь, по привычке моряков, всем телом, и смотрел на пенящиеся гребни волн, оставлявшие за кормой серебристый след, как будто в своем быстром полете они устремлялись ввысь, к небесам.

И в эту торжественную минуту неожиданно раздался чей-то возглас:

— Парус!

На таком безлюдном и пустынном озере, как Онтарио, трудно было ожидать встречи с другим судном. Сам «Резвый» казался всем, кто на нем находился, одиноким путником, пробирающимся сквозь дремучий лес, а встреча двух судов напоминала встречу двух охотников, блуждающих под необъятным лиственным шатром, который покрывал в те времена миллионы акров американской земли. Бурная погода придавала появлению чужого корабля романтический, почти нереальный характер. Только Кэп рассматривал неожиданное явление опытным глазом моряка, видавшего всякие виды, но даже его железные нервы были потрясены этой фантастической картиной.

Незнакомое судно виднелось на расстоянии около двух кабельтовых от «Резвого». Оно шло у куттера под ветром таким курсом, что тому предстояло пройти в нескольких ярдах от него. Корабль был великолепно оснащен, и самый взыскательный глаз не мог бы обнаружить сквозь туманную завесу дождя ни малейшего изъяна в его корпусе пли в оснастке. Из всех парусов па нем был поднят только крепко зарифленный грот-марсель [86]и два штормовых стакселя, на передней и на задней мачтах. Хотя могучий ветер напирал на судно с такой силой, что оно кренилось набок, почти чертя бортом воду, но корпус его выпрямлялся каждый раз, когда его поднимала бурная волна с подветренной стороны. Рангоут [87]на нем был в полном порядке, и корабль шел быстро, легко, делая около четырех узлов.

— Этот молодчик, как видно, хорошо знает, куда держит путь, — заметил Кэп, в то время как куттер с быстротой ветра несся навстречу чужому судну, — он смело правит к югу. Наверное, твердо надеется найти там гавань или надежную якорную стоянку. Надо быть не в своей уме, чтобы, очертя голову, мчаться, если не знать курса, хотя, возможно, ветер гонит его так же, как и нас.

— Ну и попали мы в переделку, капитан! — ответил матрос, к которому обращался Кэп. — Это французское королевское судно «Ли-Май-Кольм» [88], оно держит курс на Ниагару, там у них гавань и гарнизон. Да, капитан, попали мы в переделку!

— Пропади он пропадом! Сразу видать, что французишка: не успел он завидеть английский корабль, как уж поджилки у него затряслись, скорей спешит укрыться в гавани!

— Хорошо бы и нам сделать то же, — возразил матрос, озабоченно кивая головой, — а то занесет нас вперед, в глубь вон той бухты, и бог весть, удастся ли нам вернуться оттуда живыми!

— Ну-ну, любезный, только не вешать носа, только не вешать носа! Разве мало нам места тут на воде, и разве у нас под ногами не доброе английское судно? Мы не какие-нибудь дрянные лягушатники, чтобы прятаться в гавани, чуть подует ветерок! Эй, не зевать на руле, сэр!

Предостережение было нелишним: «Резвому» угрожала опасность налететь на француза. Куттер бежал прямо навстречу «Монкальму», расстояние между ними уже не превышало ста ярдов, и было сомнительно, смогут ли они благополучно разминуться.

— Лево руля, — не своим голосом закричал Кэп, — лево руля! Проходить у него под кормой!

Команда французского корабля собралась на палубе с наветренной стороны, несколько мушкетов уже нацелились на англичан, как бы приказывая им держаться на расстоянии. С борта «Резвого» было видно, как противники размахивают руками, но озеро так разгулялось, что ни о каких военных действиях не могло быть и речи. Вода выливалась из жерла двух или трех легких пушек на борту корабля, но никто и не думал стрелять из них при таком урагане. Черные бока «Монкальма» угрожающе блестели, вздымаясь над водой, ветер свистел в снастях и завывал на тысячи ладов, заглушая крики французов.

— Пусть надрывают глотки, — ворчал Кэп. — Не такая нынче погодка, чтобы шептаться. Лево руля, сэр, лево руля!

Рулевой повиновался, и первый налетевший вал подбросил «Резвый» почти к самому французскому кораблю, так что даже почтенный старый моряк испуганно отпрянул, смутно опасаясь, как бы при следующей волне бушприт куттера не ударился о его борт. Но этого не случилось. Выпрямив крен, «Резвый», как готовая к прыжку пантера, ринулся вперед, еще мгновение — и он проскользнул за кормой у вражеского судна, чуть не задев его бизань-мачту [89]своим гафелем.

Молодой француз, капитан «Монкальма», вскочил на гакаборт, улыбнулся и с преувеличенной любезностью, свойственной многим представителям его нации, даже когда они совершают самые низкие поступки, взмахнул шляпой, приветствуя проходивший мимо куттер. При невозможности личного общения в этом жесте учтивости выразились и французская bonhomie [90]и тонкий вкус, но у Кэпа они не вызвали ответных чувств: он был для этого слишком прямолинеен — черта, свойственная англичанам; напротив, он угрожающе потряс кулаком и пробормотал:

— Эх, счастье твое, что нет у меня на борту орудий, уж задал бы я тебе трепку! Не миновать бы тебе вставлять новые стекла в иллюминаторы! Ведь он смеялся над нами, сержант!

— Простая вежливость, зять, — возразил тот и отдал французу честь, ибо считал своим солдатским долгом ответить на приветствие, — простая вежливость, чего еще можно ждать от француза? А что у него там на уме, не скоро разберешь!

— Он, уж наверное, не зря болтается по озеру в такую погодку. Ну, да черт с ним, пусть прячется в своей гавани, коли он туда доберется, а мы, как истые английские моряки, останемся хозяевами на озере.

Это звучало очень торжественно, и все-таки Кэп не без зависти следил глазами за огромным черным корпусом «Монкальма», за его раздувающимся грот-марселем и расплывчатыми очертаниями снастей, которые виднелись все менее отчетливо, пока совсем не растаяли во мгле, словно призрачная тень. Кэп с радостью последовал бы за кораблем, если бы осмелился; по правде говоря, мысль провести еще одну штормовую ночь среди волн, беснующихся вокруг их судна, была малообнадеживающей. Но гордость моряка мешала ему выдать свою тревогу, тем более что находившиеся на его попечении неопытные путешественники слепо доверяли его знаниям и мастерству.

Прошло еще несколько часов, и плотная тьма увеличила грозившую «Резвому» опасность. Шторм на время несколько утих, и Кэпу пришло в голову опять идти по ветру. Куттер всю ночь лежал в дрейфе, как прежде, лишь изредка поворачивая на другой галс, чтобы в темноте случайно не наткнуться на берег. Бесполезно описывать все события этой ночи. Она была похожа на любую штормовую ночь. Килевая качка, грохот волн, шипенье брызг, непрерывный вой ветра, удары, ежеминутно грозящие гибелью маленькому суденышку, когда оно ныряло в набегавшую волну, и, что самое опасное, — быстрый дрейф. Такелаж [91]хорошо выдерживал шторм, и паруса были крепко зарифлены, но «Резвый» был очень легким судном, и минутами казалось, что гребни валов накроют его и стремительно унесут с собой.

В эту ночь Кэп проспал крепким сном несколько часов, но, чуть забрезжило утро, кто-то тронул его за плечо. Подняв голову, он увидал Следопыта. С той минуты, как начался шторм, проводник почти не показывался на палубе; врожденная скромность подсказывала ему, что на судне должно распоряжаться только морякам, и он оказывал капитану куттера такое же доверие, какого потребовал бы на лесной тропе к своему собственному умению и опыту. Но теперь он счел себя вправе вмешаться и сделал это с отличавшей его прямотой.

— Сон сладок, мастер Кэп, — проговорил он, как только моряк открыл глаза и очнулся, — сон сладок, я это знаю по себе, но жизнь еще слаще. Оглянитесь кругом и скажите сами, пристало ли командиру спать в такую минуту?

— Что такое… что такое, мастер Следопыт? — пробурчал Кэп, когда к нему постепенно вернулась способность соображать. — И вы, оказывается, записались в лагерь ворчунов? А я-то на суше восхищался находчивостью, с какой вы без компаса продирались сквозь непроходимые дебри, а когда мы вышли на воду, не мог нарадоваться вашей скромности и выдержке — они нисколько не уступали вашему знанию своего дела. Признаюсь, я меньше всего ожидал услышать такую отповедь от вас!

— Что до меня, мастер Кэп, то я хорошо знаю свои таланты, знаю и свое место; я бы не стал никого обременять советами, но не забывайте, что с нами Мэйбл Дунхем, а это уже совсем другое дело. И у Мэйбл есть свои таланты, но она не так закалена, как мы, она нежная и хрупкая. Да так оно и должно быть. О ней-то и идет речь, а вовсе не обо мне!

— Ага… начинаю понимать… Мэйбл славная девушка, любезный друг, но она дочь солдата и племянница моряка, не к лицу ей быть чересчур робкой и чувствительной во время урагана. Неужто она струсила?

— Нет, нет, речь совсем не о том! Мэйбл хотя и женщина, но рассудительна и умеет молчать. Я от нее ни слова не слыхал о том, что произошло на «Резвом». А все-таки, я думаю, ей бы очень хотелось, чтобы Джаспера — Пресную Воду вернули на прежнее место, и на куттере все пошло бы по-старому. Это понятно. Такова человеческая натура!

— Да уж, не иначе! Оно и видно, что Мэйбл девица, и вдобавок из семьи Дунхемов. Первый встречный для нее лучше родного дяди, а всякий проходимец знает больше, нежели старый моряк! Такова человеческая натура, мастер Следопыт! А я не такой человек, черт возьми, чтобы хоть на дюйм отклониться вправо или влево от намеченного курса из-за причуд дерзкой девчонки двадцати лет от роду! Или даже тех… — тут Кэп слегка понизил голос, — или даже тех, кто только и умеет, что вытягиваться в струнку на парадах пятьдесят пятого пехотного его величества полка. Не для того я сорок лет бороздил моря, чтобы здесь, в этой пресной луже, меня учили, что такое человеческая натура!.. Ну и упорный же ураган! Дует так, будто сам Борей раздувает мехи… Но что это там такое, с подветренной стороны? — Моряк даже протер глаза от удивления. — Берег! Это так же верно, как то, что меня зовут Кэпом. Берег, берег, да еще крутой!

Следопыт ответил не сразу. Он следил за выражением лица собеседника, качая головой и не скрывая тревоги.

— Берег! Это так же верно, как то, что мы — на «Резвом», — повторил Кэп, — берег под ветром, без малого в одной миле от нас, да еще со здоровенной грядой бурунов, какой, пожалуй, не встретишь на всем побережье Лонг-Айленда! [92]

— Ну и как, это утешительно для нас или наоборот? — спросил Следопыт.

— Э-э, утешительно, неутешительно! Ни то, ни другое! Нет, конечно, ничего утешительного в этом нет, но если вы думаете, что неутешительное может обескуражить моряка, то вы очень ошибаетесь. В лесах вас ведь ничто не может обескуражить, не правда ли, любезный друг?

— Как будто нет… нет как будто. Когда опасность велика, я напрягаю все свои способности, чтобы заметить и распознать ее, а затем стараюсь от нее избавиться; иначе мой скальп уже давно сушился бы в вигваме какого-нибудь минга. На озере же я не умею отыскивать след, и мой долг подчиняться; но нельзя забывать, что на борту с нами такая девушка, как Мэйбл Дунхем. А вот идет ее отец. Конечно, он и сам беспокоится за свою дочь.

— Мы, кажется, попали в трудное положение, брат, — сказал сержант, присоединившись к ним, — судя по тому, что я понял из разговора двух матросов на баке… они говорят, что наш куттер уже не может добавить ни одного паруса, а ветер так силен, что нас прибьет к берегу не позднее чем через час или два. Или это у них от страха глаза велики, как ты думаешь, а зять?

Кэп ничего не ответил, но с унылым видом всматривался в берег, потом взглянул в наветренную сторону, и лицо его исказилось от злобы, словно он готов был сам броситься в драку с ветром.

— Что скажешь, брат? Пожалуй, следует послать за Джаспером, — продолжал сержант, — и посоветоваться с ним, как быть дальше. Здесь французов нечего бояться, а при таких обстоятельствах парень еще, может быть, спасет нас от кораблекрушения…

— Вот-вот, все зло и происходит от этих проклятых обстоятельств! Ладно, велите позвать молодчика. Да, прикажите его позвать. Бьюсь об заклад, что, ловко задавая ему вопросы, я выужу у него правду.

Не успел еще самонадеянный Кэп дать согласие, как уже послали за Джаспером. Юноша явился немедленно. Вся его внешность и выражение лица говорили о том, как он подавлен и унижен, и наблюдавший за ним Кэп и сержант приписали это тому, что измена его разоблачена. Поднявшись на палубу, Джаспер прежде всего окинул тревожным взглядом всю местность, чтобы выяснить, где находится куттер. И одного этого взгляда было достаточно, чтобы оценить опасность, грозившую судну. Как и всякий матрос, он сначала поглядел на небо с наветренной стороны, потом обвел глазами горизонт и остановил взор на крутом берегу с другой стороны. И ему сразу стало понятно истинное положение «Резвого».

— Я послал за вами, мастер Джаспер, — начал Кэп, стоявший на баке, скрестив на груди руки и раскачиваясь с важным видом, — чтобы получить сведения о гавани, находящейся у нас под ветром. Не хочется думать, что вы так далеко зашли в своей злонамеренности, чтобы пожелать утопить всех нас, в особенности женщин. И я полагаю, вы поступите, как подобает мужчине, и поможете нам отвести куттер на безопасную стоянку, чтобы переждать этот дурацкий шторм.

— Я готов скорее умереть, нежели видеть Мэйбл Дунхем в беде, — серьезно отвечал юноша.

— Я это знал, о, я это знал! — воскликнул Следопыт, ласково похлопывая юношу по плечу. — Этот мальчик верней и надежней компаса, который когда-либо выводил, человека на границу или на правильную тропу. Тяжкий грех возводить поклеп на такого парня!

— Гм!.. — пробурчал Кэп, — в «особенности женщин»… Словно им угрожает большая опасность, нежели всем остальным. Впрочем, все это пустяки, молодой человек. Надеюсь, мы поймем друг друга, говоря в открытую, как моряк с моряком. Знаете ли вы какую-нибудь гавань в этой местности у нас под ветром?

— Такой гавани здесь нет. В этом конце озера есть, правда, большая бухта, но никто из нас ее не знает, и войти в нее очень трудно.

— А это побережье под ветром? Оно тоже выглядит не очень приветливо.

— Там тянутся непроходимые леса, с одной стороны — до устья Ниагары, а с другой — до Фронтенака. А к северу и западу, говорят, на тысячу миль нет ничего, кроме лесов и прерий.

— И на том спасибо; значит, там нет французов. А много ли в этих местах дикарей?

— Индейцы бродят повсюду, хотя их и немного. Случайно можно столкнуться с индейским отрядом где-нибудь на побережье, но иногда они не показываются месяцами.

— Что ж, положимся на наше счастье, может статься, и минуем этих мерзавцев… А теперь поговорим начистоту, мастер Уэстерн: как бы вы поступили сейчас, не будь у вас этой злополучной близости с французами?

— Я гораздо моложе вас и менее опытен, мастер Кэп, — смиренно возразил Джаспер, — смею ли я давать вам советы?

— Да, да, это всем прекрасно известно. В обыкновенных случаях, конечно, не смеете. Но мы имеем дело не с обыкновенным случаем, а с особым обстоятельством. И у этой лужи пресной воды, оказывается, тоже свои капризы; если все это взвесить, то вам дозволено давать советы даже родному отцу. Ваше дело — высказать свое мнение, а мое дело — судить, согласиться мне с ним или нет; уж это мне подскажет мой опыт.

— Я считаю, сэр, что в течение ближайших двух часов куттер должен стать на якорь.

— Как — на якорь! Но не здесь же, на озере?

— Нет, сэр, не здесь, а поближе к берегу.

— Уж не желаете ли вы сказать, мастер Пресная Вода, что можете бросить якорь у подветренного берега в такой шторм?

— Если бы я хотел спасти свое судно, я поступил бы именно так, мастер Кэп!

— Ну, знаете… В этой пресной воде наверняка черти водятся! Но вот что я вам скажу, молодой человек: сорок один год я плаваю по морям, начал еще мальчишкой, но никогда не слыхивал ничего подобного. Я скорей выброшу за борт все якоря вместе с цепями, чем стану отвечать за такое сумасбродство.

— Да, но так мы поступаем на нашем озере, когда нам приходится туго, — сдержанно ответил Джаспер. — Если бы нас получше учили, то, смею думать, и мы могли бы найти лучший выход.

— Конечно, нашли бы! Нет, нет, никто не заставит меня пойти на такой грех и забыть все, чему меня учили. Да я не посмею и носу показать в Сэнди-Хук [93], соверши я такую глупость! Ну-ну, пожалуй, даже Следопыт больше смыслит в мореходном деле, нежели вы! Что ж, мастер… как вас там… ступайте обратно вниз.

Джаспер молча поклонился и ушел, но присутствующие заметили, что, подойдя к трапу, он замешкался о бросил озабоченный взгляд на горизонт с наветренной стороны и на берег под ветром; потом начал спускаться вниз, и по его лицу было заметно, что он сильно встревожен.

Глава XVII

Разгаданный, он повторяет трюк.

Увертки новые находит вдруг,

В трясине тонет, споря до тех пор.

Пока не оборвет кончина спор.

Каупер

Жена солдата заболела и лежала на своей койке. Мэйбл Дунхем сидела одна в кормовой каюте, когда туда вошел Джаспер; сержант сменил гнев на милость и разрешил ему снова занять свое место в этой части судна. Мы считали бы нашу героиню чересчур наивной, если бы стали утверждать, что у нее не шевельнулось никаких подозрений после ареста Джаспера; но, отдавая должное, ее доброму сердцу и великодушному характеру, мы обязаны добавить, что ее недоверие к молодому человеку не было слишком глубоким и скоро прошло. Как только Джаспер сел рядом с девушкой и она заметила, что лицо его омрачено беспокойством за судьбу куттера, все подозрения ее рассеялись; она видела перед собой только незаслуженно оскорбленного человека.

— Вы слишком близко принимаете все это к сердцу, Джаспер, — проговорила она взволнованно, с тем самозабвенным порывом, который невольно выдает молодую девушку, охваченную сильным чувством. — Тот, кто вас знает, не может сомневаться в вашей невиновности. Следопыт говорит, что готов поручиться за вас жизнью.

— Но вы-то сами, Мэйбл, — так же горячо спросил юноша, и глаза его заблестели, — вы-то не считаете меня изменником, как ваш отец?

— Мой отец солдат и должен поступать, как велит ему воинский долг. Но дочь его хочет и имеет право думать о вас как о человеке, который сделал ей много добра…

— Мэйбл… я не привык разговаривать с девушками такого воспитания, как вы… или делиться с кем-нибудь своими мыслями и переживаниями. У меня не было сестры, а мать умерла, когда я был ребенком. Я даже не знаю, приятно ли девушке услышать…

Джаспер запнулся, и Мэйбл отдала бы все на свете, лишь бы узнать, что последует за этими словами, полными скрытого значения; но внутренняя сдержанность и девичья скромность превозмогли женское любопытство. Она молча ждала, что будет дальше.

— Я хочу сказать, — продолжал молодой человек после паузы, которая привела его в еще большее смущение, — что у меня нет опыта, я не знаю, что думают такие девушки, как вы… вам придется о многом догадаться самой…

Мэёбл была достаточно догадлива, чтобы понять все, но есть мысли и чувства, о которых девушке приятно услышать из уст мужчины прежде, чем она сама выкажет ему свое расположение. Она смутно угадывала, что в словах Джаспера таится именно такой смысл, и с чисто женской находчивостью поспешила переменить разговор, который начался так неудовлетворительно и ничего отрадного ей не сулил.

— Скажите мне только одно слово, Джаспер, и я успокоюсь, — проговорила она твердо, подчеркивая, что уверена не только в себе, но и в нем. — Ведь вы не заслуживаете того страшного подозрения, которое нависло над вами?

— Конечно, нет, Мэйбл! — ответил Джаспер, глядя в ее большие голубые глаза, так открыто и простосердечно, что уже одно это могло бы поколебать самое сильное недоверие. — Клянусь спасением своей души — нет!

— Я так и знала… Я готова была поклясться в этом! — с жаром воскликнула девушка. — И все же нельзя осуждать и моего отца. Но вы не должны так огорчаться, Джаспер.

— Сейчас у меня так много причин беспокоиться о другом, что некогда думать о себе.

— Джаспер!

— Мне не хочется пугать вас, Мэйбл, но необходимо убедить вашего дядюшку, что ему не справиться с «Резвым». Правда, я признаю, что он много старше и гораздо опытнее меня и, конечно, вправе больше доверять собственным суждениям, чем моим…

— Вы считаете, что «Резвый» в опасности? — встрепенулась девушка.

— Боюсь, что да… во всяком случае, мы, матросы с озера, думаем, что куттер на краю гибели. Но кто знает, быть может, старый моряк, привыкший плавать в океане, сумеет найти средство для его спасения!

— Джаспер, мы всецело полагаемся на ваше уменье управлять «Резвым»! Вы хорошо знаете озеро, вы знаете судно — только вы один можете верно судить об истинном нашем положении.

— Я беспокоюсь о вас, Мэйбл, и оттого, может быть, становлюсь боязливей, чем обычно. Честно говоря, я вижу только одно средство спасти куттер — а ему не миновать разбиться не позже чем через два-три часа, — но ваш дядя отверг это средство. Возможно, я ошибаюсь и все это только от моего невежества; недаром он говорит, что Онтарио — всего-навсего лужа пресной воды.

— Какое это имеет значение? Подумайте о моем дорогом отце, Джаспер! Подумайте о себе, обо всех этих людях — их спасение зависит от одного вашего слова, сказанного вовремя.

— Я думаю о вас, Мэйбл, а это больше, неизмеримо больше, чем все остальное вместе взятое, — с глубоким чувством ответил юноша, и его выразительный взгляд был красноречивее всяких слов.

Сердце Мэйбл быстро забилось, и благодарная улыбка осветила ее вспыхнувшее лицо. Но опасность была слишком близка, слишком грозна, и не время было предаваться радужным мечтам. Она и не пыталась отвести от Джаспера свои сияющие глаза, но ею снова овладела тревога.

— Нельзя допустить, чтобы упрямство дядюшки довело нас до беды. Поднимитесь еще раз на палубу, Джаспер, и попросите батюшку спуститься ко мне в каюту.

Молодой человек, бросился исполнять ее поручение, а Мэйбл сидела, прислушиваясь к реву ветра и грохоту волн, бившихся о борт судна, и ее вдруг охватил неведомый ей ранее страх. Мэйбл совсем не страдала морской болезнью и держалась, как любят выражаться пассажиры, подобно «заправскому моряку». Но ей никогда не приходило в голову, что это путешествие может быть таким опасным. С самого начала шторма она старалась спокойно заниматься своими обычными делами; однако теперь в нее вселилась тревога, и она осознала, что впервые попала на воду в такую бурю. Две-три минуты, которые Мэйбл провела одна, ожидая сержанта, показались ей часами, и она с облегчением вздохнула, увидев отца и Джаспера, вместе спускавшихся по трапу. Она торопливо пересказала сержанту все, что Джаспер говорил ей о положении «Резвого», и стала умолять отца во имя любви к ней, во имя спасения своей жизни и жизни его подчиненных убедить дядю передать командование куттером тому, кто был его настоящим хозяином.

— Отец, Джаспер не предатель, — горячо добавила она, — но даже если бы это было и так, какой ему смысл обрекать судно на гибель в этой отдаленной части озера в рисковать нашей жизнью, да и своею тоже. Но, ручаюсь головой, он не предатель.

— Такие речи пристали перепуганной девице, — отвечал ее более флегматичный родитель, — но они не могут поколебать мнение осторожного командира экспедиции. А Джасперу, пожалуй, и стоит рискнуть: он может, правда, утонуть при подходе к берегу, но зато, если он доберется до земли, ему легко будет удрать.

— Сержант Дунхем!

— Отец!

Оба восклицания вырвались одновременно, но в них выражались различные чувства: у Джаспера преобладало изумление, у Мэйбл — упрек. Однако старый служака привык не церемониться с подчиненными и резать правду-матку в глаза; после минутной заминки он продолжал, будто ничего не слышал:

— И не такой человек мой зять Кэп, чтобы позволить учить себя на борту корабля.

— Но, батюшка, дело идет о спасении нашей жизни!

— Тем более. Не велика премудрость командовать кораблем в хорошую погоду! Вот когда приходится худо, тут-то настоящий командир и может показать себя во всем блеске. Чарльз Кэп не бросит руля, оттого что судно в опасности. К тому же, Джаспер — Пресная Вода, он считает, что в вашем предложении есть что-то подозрительное, оно больше смахивает на измену, чем на дружеский разумный совет.

— Пусть думает что угодно, но только пошлет за лоцманом и выслушает его. Всем хорошо известно, что я не видел лоцмана со вчерашнего вечера.

— В этом есть резон. Что ж, попробуем! Следуйте за мной на палубу, я хочу, чтобы все было сделано открыто и честно.

Джаспер повиновался. Мэйбл была так захвачена всем этим, что тоже осмелилась подняться по трапу, но только до того места, где платье ее было достаточно защищено от бешеных порывов ветра, а лицо — от водяных брызг. Девичья скромность не позволила ей идти дальше; она остановилась и с напряженным вниманием наблюдала за всем, что происходило на палубе.

Вскоре появился лоцман. Поднявшись наверх, он обвел озеро и горизонт взглядом, в значении которого нельзя было ошибиться. Правда, слухи об опасном положении «Резвого» уже успели просочиться в каюты; но на этот раз они не преувеличивали, как обычно, опасность, а наоборот — преуменьшали ее. Лоцману дали осмотреться, а потом спросили, что бы он считал разумным предпринять.

— Я вижу только одно средство спасти куттер — это поставить его на якорь, — твердо, без колебаний ответил лоцман.

— Как, здесь, посреди озера? — повторил Кэп вопрос, который он задавал уже прежде Джасперу.

— Ну зачем же? Надо подойти ближе к берегу, к первой гряде бурунов.

Тут уж Кэп окончательно уверился в том, что между капитаном и лоцманом существует тайный сговор и что они задумали пустить корабль ко дну, чтобы при этом спастись самим. Вот почему старый моряк так же пренебрежительно выслушал лоцмана, как и ранее Джаспера.

— Говорю тебе, брат, — заявил Кэп в ответ на упреки сержанта, что он не хочет прислушаться к предостережениям двух таких бывалых матросов, — говорю тебе, ни один настоящий моряк по совести не дал бы такого совета. Надо рехнуться, чтобы бросить якорь у подветренного берега в такую бурю, пока хоть один лоскут паруса может держаться на мачте. Не могу же я так осрамиться перед теми, кто застраховал корабль. Бросить якорь у самых бурунов — да ведь это чистое безумие!

— «Резвый» застраховал его величество король, Кэп, а я отвечаю за жизнь моих подчиненных. Джаспер и лоцман лучше нашего знают озеро Онтарио. Думаю, что, если они оба твердят одно и то же, к их словам стоит прислушаться.

— Дядюшка! — умоляюще начала Мэйбл, но сдержалась, увидев предостерегающий жест Джаспера.

— Нас так быстро относит к бурунам, — сказал молодой капитан, — что нельзя больше тратить время на рассуждения. Через полчаса все так или иначе само собой разрешится; но я предупреждаю мастера Кэпа: если «Резвый» налетит на подводные камни, ни один человек среди нас, как бы крепко он ни держался на ногах, ни минуты не устоит на палубе. И я почти не сомневаюсь, что куттер разобьется вдребезги, не достигнув даже второй гряды бурунов.

— Но чем тут поможет якорь? — воскликнул Кэп в бешенстве, точно Джаспер нес ответственность за последствия шторма так же, как и за свои слова.

— Вреда от него, во всяком случае, не будет, — терпеливо возразил Джаспер — Пресная Вода. — Поставив судно носом против ветра, мы замедлим дрейф, и, даже если нас потащит через гряду подводных камней, после того как мы закрепимся на якоре, опасность намного уменьшится. Я прошу вас, мастер Кэп, об одном: разрешите лоцману и мне все подготовить к спуску якорей. Такая предосторожность может оказаться полезной и отнюдь не испортит дела.

— Ладно, разматывайте ваши бухты [94], если хотите, готовьте якоря, сделайте милость. Мы в таком положении, что от ваших маневров ничего не изменится. Сержант, прошу тебя, поди сюда, мне надо поговорить с тобой.

Кэп отвел сержанта в сторону, чтобы их не могли услышать, и с непривычным для него глубоким чувством, без утайки заговорил о трудности их положения.

— Печальная история для бедняжки Мэйбл, — сказал он дрожащим голосом и громко высморкался, — мы с тобой, сержант, стреляные солдаты, нам не привыкать смотреть смерти в глаза, не раз были мы на волосок от нее. Такова наша служба. Но бедная девочка… у нее такое любящее, доброе сердце… Я-то надеялся дожить до того времени, когда она заживет своим домом и станет матерью. Ну, что поделаешь, мы должны стойко встречать и хорошее и дурное. Мне, старому моряку, не по нутру лишь то, что такая оказия приключилась со мной в этой проклятой пресной луже.

Сержант Дунхем был человек храбрый и не раз выказывал мужество в положениях, куда более безвыходных, чем нынешнее. Но тогда он мог давать отпор неприятелю; здесь же он не знал, как противостоять враждебной силе. Он тужил не столько о себе, сколько о дочери, ибо уверенность в себе, редко покидающая человека твердой воли и крепкого здоровья, привыкшего полагаться только на себя в минуты опасности, не изменила ему и сейчас. Но он не видел никакой возможности спасти Мэйбл и как любящий отец сразу принял решение: если уж его дочери суждено погибнуть, то и он погибнет вместе с ней.

— Ты в самом деле думаешь, что катастрофа неизбежна? — спросил он у Кэпа твердым голосом, стараясь скрыть свое волнение.

— Через двадцать минут нас выбросит на камни, и погляди-ка — может ли даже самый сильный из нас уцелеть в этом бурлящем котле?

Зрелище и впрямь было устрашающее. К этому времени «Резвый» отделяла от берега всего одна миля, ветер гнал его под прямым углом с дикой силой, и нечего было и помышлять о поднятии дополнительных парусов, чтобы повернуть судно по ветру. Небольшая, еще не зарифленная часть грота с трудом удерживала нос корабля ближе к ветру, чтобы волны не перехлестывали через палубу; весь он трепетал и скрипел под бешеными порывами урагана, каждую секунду казалось, что крепкая снасть, на которой держится парус, вот-вот порвется. Дождь прекратился, в безоблачном небе ослепительно сияло солнце, но воздух над озером, примерно на сто футов в вышину, был пронизан водяной пылью, похожей на сверкающий туман. Джаспер обратил внимание на эту примету и предсказал близкое окончание шторма; но все же их участь должна была решиться самое большее через час или два. Вода между куттером и землей имела еще более страшный и зловещий вид. Гряда бурунов тянулась вдоль берега почти на полмили; за грядой кипела белая пена, а воздух был весь насыщен испарениями и брызгами; за ними смутно, будто подернутая дымкой, едва просвечивала линия берега, в этом месте очень крутого, что для озера Онтарио весьма необычно, и окутанного зеленой мантией девственного леса.

Пока сержант и Кэп молча созерцали эту картину, Джаспер и его люди на баке рьяно взялись за дело. Едва только молодому человеку возвратили его права, как он тотчас же потребовал себе в помощь нескольких солдат, выбрал пять или шесть человек и приступил к выполнению задуманного маневра, торопясь наверстать упущенное время. При плавании на узких озерах якоря никогда не убирают на борт судна, а якорные канаты не закрепляются, и это избавило Джаспера от лишней работы, неизбежной на морском корабле. Два становых якоря [95]уже были приготовлены к спуску, бухты канатов размотаны, но тут Джаспер приостановил работу, желая еще раз осмотреться.

Никакой перемены к лучшему пока не замечалось; куттер медленно дрейфовал к берегу, и с каждой секундой становилось яснее, что его не удастся повернуть ни на один дюйм ближе к ветру.

Молодой капитан, еще раз внимательно оглядев озера отдал новое приказание тоном, доказывающим, что нельзя терять ни минуты. Два стоп-анкера [96]уже стояли на палубе, к ним привязали канаты, другие концы которых прикрепили к становым якорям, — словом, все было готово, чтобы выбросить их в любую минуту. Приняв все эти меры предосторожности, Джаспер несколько успокоился; страшное напряжение уступило место сосредоточенной решимости. Он ушел с бака, который захлестывало каждый раз, когда «Резвый» зарывался носом в волну, так что работавших с лихорадочной поспешностью матросов почти все время окатывало водой. Джаспер перебрался на шканцы [97], где было посуше, и присоединился к Следопыту, стоявшему рядом с Мэйбл и квартирмейстером. Большая часть пассажиров, за исключением тех, о ком здесь уже упоминалось, находилась внизу; одни лежали на койках, надеясь найти облегчение от мучительной морской болезни, другие предавались запоздалому раскаянию в своих грехах. С того часа, как киль «Резвого» погрузился в прозрачные воды Онтарио, на его борту, пожалуй, впервые прозвучали слова молитвы.

— Джаспер, — обратился к своему другу Следопыт, — сейчас от меня мало проку, мои способности, как тебе известно, не могут пригодиться на корабле; но если будет на то воля всевышнего и дочь сержанта выйдет живой на берег, то уж в лесу это будет моей заботой доставить ее невредимой в гарнизон.

— Ах, Следопыт, до крепости так далеко! — вмешалась Мэйбл, услышавшая его слова. — Боюсь, что никто из нас уже не попадет туда!

— Да, это опасная и извилистая тропа; но есть женщины, которые еще и не то переносили в нашей лесной глуши. Вот что, Джаспер: кто-нибудь из нас, ты или я, или мы оба должны переправить Мэйбл на берег в пироге: нет другого средства спасти ее.

— Я готов везти Мэйбл на чем угодно, лишь бы помочь ей, — отвечал Джаспер с грустной улыбкой, — но рука человека не в силах в такую бурю провести лодку через буруны. И все же я еще не потерял надежды бросить якорь. Однажды нам удалось таким образом вызволить «Резвый» почти из такой же беды.

— Если уж решено бросать якорь, Джаспер, то почему бы не сделать это сразу? — спросил сержант. — Ведь каждый фут, который мы теряем теперь, будет иметь значение, когда начнется наш дрейф на якоре.

Молодой человек шагнул к сержанту, схватил его руку и крепко сжал ее, не в состоянии сдержать сильнейшее волнение.

— Сержант Дунхем, — проговорил он торжественно, — вы прекрасный человек, хотя недавно жестоко обошлись со мной. Скажите, вы любите свою дочь?

— Неужели вы в этом сомневаетесь, Пресная Вода? — ответил сержант хриплым голосом.

— Хотите вы дать ей, дать всем нам единственную возможность спастись от смерти?

— Что я должен для этого сделать, мой мальчик? Что я должен сделать? До сих пор я поступал, как мне подсказывала совесть, — скажи, что я должен делать теперь?

— Поддержите меня всего минут пять, не больше, против мастера Кэпа, и все, что может сделать человек для спасения «Резвого», будет сделано!

Сержант был в нерешимости; он слишком привык к дисциплине, чтобы отменить свой же приказ, но не терпел и колебаний; вместе с тем он питал величайшее почтение к познаниям своего шурина в мореплавании. Пока он раздумывал, Кэп отошел от штурвала, где наблюдал за работой рулевого, и приблизился к беседующим.

— Мастер Пресная Вода, — сказал он, подойдя к ним, — я хочу спросить вас, не знаете ли вы здесь местечка, где можно было бы выбросить куттер на берег? Настала минута, когда мы должны прибегнуть к этому отчаянному средству.

Минутное колебание Кэпа придало Джасперу смелости. Бросив взгляд на сержанта, ответившего ему в знак согласия еле заметным кивком, молодой капитан не стал терять ни минуты драгоценного времени.

— Можно мне стать у руля? — спросил он Кэпа. — Попробую, не удастся ли нам достичь вон той бухты, что у нас под ветром.

— Валяйте, валяйте, — согласился тот, покашливая, чтобы прочистить горло; он был крайне подавлен ответственностью, которая все тяжелее давила на его плечи, оттого что он понимал свое бессилие. — Валяйте, Пресная Вода! Откровенно говоря, я не вижу иного выхода. Нам остается либо выброситься на берег, либо утонуть.

Джаспер только того и ждал: он кинулся на корму и схватил румпель. Лоцман без слов понял его намерение: по знаку своего капитана, он немедленно убрал последний лоскут грота, и в то же мгновение Джаспер, словно подстерегавший это движение, резко повернул руль, стаксель заполоскал, и легкий куттер, будто почувствовав, что попал опять в привычные руки, наклонился вперед и скользнул между валами. Этот опасный маневр прошел благополучно, а в следующую минуту маленькое суденышко уже неслось прямо на буруны с такой быстротой, что гибель его казалась неизбежной. До берега оставалось совсем мало, но Джасперу для выполнения задуманного хватило пяти — шести минут. Он опять резко положил руль на борт, и «Резвый», несмотря на высокую волну, грациозно повернулся носом к ветру, будто утка, делающая поворот на зеркальной глади пруда. Один знак Джаспера — и на баке закипела работа. Вскоре с каждого борта бросили по стоп-анкеру. Теперь даже Мэйбл стало ясно, как быстро дрейфует куттер, потому что оба каната раскручивались, словно тонкие бечевки. Как только они слегка натянулись, спустили якоря и закрепили канат у самого конца. Удержать такое легкое судно при помощи превосходных канатов и якорей было делом нетрудным. Не прошло и десяти минут, как Джаспер стал у руля, а «Резвый» уже плясал на волнах носом против ветра; два неподвижных каната тянулись от него прямыми линиями, напоминая длинные железные брусья.

— Как вы смели, мастер Джаспер! — сердито рявкнул Кэп, увидев, что его обвели вокруг пальца. — Как вы смели, сэр! Приказываю вам обрубить канаты, не медля ни минуты, и выбросить куттер на берег!

Но никто, по-видимому, не был расположен выполнять его приказание. С той минуты, как Пресная Вода принял командование, матросы повиновались только ему. Заметив, что люди бездействуют, и думая, что судно сейчас потонет, Кэп опять гневно накинулся на Джаспера.

— Почему вы не правили к вашей чертовой бухте, я вас спрашиваю! — орал он, сопровождая свои слова потоком брани, которую мы не считаем возможным здесь воспроизвести. — Для чего правите на скалы? Ведь там судно разобьется в щепы, и мы все, как один, пойдем ко дну!

— И вы хотите обрубить канаты и выброситься на берег именно в этом месте? — сухо возразил ему Джаспер.

— Сейчас же бросьте лот и определите скорость дрейфа! — прорычал Кэп матросам, стоявшим на баке.

Джаспер знаком подтвердил это приказание, и оно было немедленно выполнено. Все столпились на палубе и затаив дыхание следили за лотом, ожидая, что покажет проверка. Лот еще не успел достигнуть дна, а линь [98]уже натянулся, и через две минуты стало ясно, что куттер дрейфует прямо к утесу на длину своего корпуса в минуту. Джаспер помрачнел: он прекрасно понимал, что если «Резвый» попадет в водоворот бурунов, первая гряда которых то набегала, то откатывалась на расстоянии кабельтова от кормы, то никто уже не сможет спасти судно.

— Предатель! — закричал Кэп, грозя молодому капитану пальцем и задыхаясь от гнева. — Ты ответишь за это своей жизнью! — добавил он, когда ему удалось перевести дух. — Будь я начальником экспедиции, сержант, уж я бы вздернул этого удальца на верхушке грот-мачты, пока он не улизнул вплавь!

— Умерь свой гнев, зять, прошу тебя, успокойся! Мне кажется, что Джаспер распорядился как следует! Дело, пожалуй, не так уж плохо, как тебе представляется.

— Почему он не правил к бухте, как обещал? Для чего он привел нас сюда, к этому утесу, где подводные камня стоят теснее, чем в других местах, словно ему не терпится утопить нас всех как можно скорее?

— Я правил на утес именно потому, что камни здесь стоят тесней, — объяснил молодой человек спокойно, хотя и был оскорблен до глубины души грубостью старого моряка.

— И вы думаете убедить меня, бывалого морского волка, что куттер сможет уцелеть в этих бурунах?

— Нет, сэр, не собираюсь. Я знаю и то, что он наберет воду и затонет, как только напорется на первую же гряду камней. Попав в водоворот, он непременно разобьется в щепы. Но я все же надеюсь не подпустить судно к бурунам.

— При дрейфе на длину судна в минуту?!

— Якоря пока еще недостаточно крепко зацепились за грунт, но я и не надеюсь, что они полностью остановят дрейф.

— А на что же вы надеетесь? Пришвартовать судно от носа до кормы к вере, надежде и любви?

— Нет, сэр, вся моя надежда — на подводное течение. Я держал на этот утес потому, что знаю — тут течение сильней, чем в других местах. Кроме того, здесь мы можем подойти ближе к берегу, минуя подводные камни.

Джаспер говорил убежденным тоном, стараясь не обнаружить своего негодования. Его слова произвели заметное впечатление на Кэпа. Он был, видимо, крайне изумлен.

— Гм… подводное течение, — повторил он. — Да где это слыхано, черт возьми, что можно спастись от кораблекрушения, используя подводное течение!

— Возможно, этого не бывает на океане, сэр, — скромно согласился молодой капитан, — но здесь мы знавали такие случаи.

— Парень прав, братец Кэп, — вмешался сержант. — Я хоть мало понимаю, в чем тут дело, но часто слышал разговоры об этом среди матросов, плавающих на нашем озере. И лучше всего для нас — положиться на Джаспера.

Кэп ворчал и проклинал все на свете, но, не видя другого выхода, вынужден был сдаться. Джаспера попросили объяснить, что он подразумевает под подводным течением, и он рассказал все, что знал. Масса воды, которая во время шторма накатывается на берег, должна найти какой-то путь обратно. На поверхности озера, где ветер и волны постоянно гонят воду назад к берегу, путь для нее закрыт, и поэтому неизбежно образуются глубинные водовороты, которые и возвращают воду назад, в ее извечное ложе. Такое глубинное течение и получило название подводного; оно не может не влиять на ход корабля с такой глубокой осадкой, как у «Резвого». Джаспер надеялся, что подводное течение предотвратит разрыв якорных цепей, иначе говоря — что верхний и нижний потоки будут как бы противодействовать один другому.

При всей простоте и убедительности этой теории, пока было маловероятно, что она оправдается на практике. Дрейф продолжался, по, по мере того как якоря стали забирать, он явно замедлился. Наконец матрос, орудовавший лотом, радостно сообщил, что якоря перестали чертить дно и куттер остановился! В эту минуту первая гряда бурунов была примерно в ста футах перед кормой «Резвого» и даже казалась еще ближе, когда волны, то набегая, то уходя от линии прибоя, оставляли за собой хвосты белой пены. Джаспер кинулся на бак, перегнулся через борт и ликующе засмеялся, с торжеством указывая на якорные тросы. Теперь они уже не были похожи па неподвижные железные брусья, а ослабли и опустились книзу, так что любому моряку сразу было ясно, что куттер свободно качается на волнах, как это бывает во время прилива и отлива, когда силе ветра противодействует напор воды.

— Вот оно, подводное течение! — воскликнул Джаспер, весь сияя; он помчался вдоль палубы к рулю и повернул его так, чтобы куттер еще свободней двигался на якорях. — Господу было угодно привести нас прямо к этому течению, теперь опасность миновала!

— Да, да, видать, господь неплохой моряк, — ворчал Кэп, — и часто помогает неучам выпутываться из беды. Подводное, надводное — это еще бабушка надвое сказала! Просто шторм угомонился, и якоря, к нашему счастью, крепко уцепились за грунт. Да и вообще тут дело нечисто, в этой проклятой пресной луже!

Человек мало расположен спорить с фортуной, когда она к нему благосклонна; он становится недовольным и придирчивым лишь тогда, когда она поворачивается к нему спиной. Почти никто на куттере не сомневался, что они обязаны своим спасением только искусству и распорядительности молодого капитана, и теперь нисколько не считались с мнением Кэпа и с его замечаниями.

Еще около получаса положение куттера, правда, оставалось неопределенным и внушало тревогу; это время все со страхом следили за лотом. Наконец все убедились, что опасность позади, и утомленные люди крепко и спокойно заснули, уже не видя перед собой призрака неминуемой гибели.

Глава XVIII

Вздыхать и плакать беспрестанно

………………………………………

Быть верным и готовым на служенье

………………………………………

Быть созданным всецело из фантазий.

Из чувств волнующих и из желаний.

Боготворить, покорствовать, служить,

Терпеть, смиряться, забывать терпенье.

Быть чистым и сносить все испытанья.

Шекспир, «Как вам это понравится»

[99]

К полудню шторм стал утихать. Ярость его иссякла так же внезапно, как и вспыхнула. Прошло два часа, как ветер улегся, и бурное озеро уже не сверкало пенистыми гребнями, а через четыре часа оно являло собой обычную картину взбудораженной водной стихии. Волны еще набегали на берег непрерывной чередой, еще перекатывались буруны, но уже не взлетали вверх облака брызг; водяные валы становились более пологими, и волнение, вызванное налетевшим шквалом, постепенно успокаивалось.

Однако маленькое судно не способно было бороться с довольно сильной волной при таком легком встречном ветре, дувшем с востока, и на сегодня пришлось оставить мысль об отплытии. Джаспер, опять спокойно взявший в свои руки командование «Резвым», приказал поднять становые якоря, приготовить к подъему стоп-анкеры и привести куттер в полную готовность, чтобы ничто не помешало ему отплыть, как только позволит погода. Те, кто был свободен от этих обязанностей, старались чем-нибудь развлечься, насколько это возможно в таких условиях.

Мэйбл, как обычно бывает с людьми, не привыкшими к ограниченному пространству корабля, с тоской поглядывала на берег и наконец выразила желание, если это возможно, очутиться опять на суше. Следопыт, стоявший рядом с нею, заверил, что нет ничего проще, потому что на борту имеется пирога, а на ней всего удобнее пересечь полосу прибоя. После недолгих колебаний и сомнений обратились к сержанту; тот дал согласие, и тотчас же все заторопились с приготовлениями, чтобы выполнить прихоть Мэйбл.

На берег должны были отправиться втроем: сержант Дунхем, его дочь и Следопыт. Мэйбл, уже путешествовавшая в пироге, храбро заняла место посредине, отец уселся на носу, а проводник стал на корме, собираясь править. Следопыту почти не приходилось грести: волны порой гнали лодку с такой стремительностью, что управлять ее движением было невозможно. Не раз корила себя Мэйбл за опрометчивость, прежде чем они достигли берега, но Следопыт ободрял ее, и он вправду проявлял столько самообладания и хладнокровия, такой твердой рукой вел пирогу, что даже самая изнеженная девица постеснялась бы в его присутствии обнаружить свой страх. Нашу героиню нельзя было упрекнуть в трусости; несмотря на всю необычайность обстановки, это плавание доставляло ей живейшее удовольствие. Правда, когда их легкое, как скорлупка, суденышко взлетало на гребень волны и, подобно ласточке, быстро скользило вниз, сердце у нее замирало. Но, как только опасный вал оставался позади, Мэйбл, словно стыдясь, что испугалась бурного бега волн, сразу успокаивалась и начинала смеяться. Однако все ее треволнения очень скоро кончились; хотя расстояние между куттером и берегом составляло не менее четверти мили, пирога очень быстро преодолела этот путь.

Сойдя на берег, сержант нежно поцеловал дочь. Как истый солдат, он чувствовал себя уверенней на твердой почве, чем на воде; взяв ружье, он объявил, что намерен побродить часок в лесу и поохотиться.

— Следопыт останется с тобой, дочка, и, не сомневаюсь, он расскажет тебе много занятного о нравах нашего дикого края или же о своих стычках с мингами.

Проводник улыбнулся и пообещал оберегать Мэйбл; и вскоре сержант, взобравшись по крутому склону, скрылся в лесу. Следопыт с девушкой направились в другую сторону, и через несколько минут крутая тропинка привела их на небольшой скалистый мыс, откуда открывался широкий и своеобразный вид. Мэйбл присела на обломок скалы, чтобы отдышаться, а ее спутник, чье мускулистое тело, казалось, не испытывало никакой усталости от утомительного подъема, стал рядом с ней, опираясь с не лишенной изящества непринужденностью на свое длинное ружье. Некоторое время прошло в молчании, Мэйбл благоговейно созерцала расстилавшуюся перед ней панораму.

Место, где они остановились, возвышалось над далеко раскинувшимся озером, необозримая поверхность которого тянулась к северо-востоку; все оно сверкало под лучами послеполуденного солнца и еще хранило следы пронесшегося над ним недавнего шторма. Берега охватывали озеро гигантским полукругом, очертания их терялись вдали, к юго-востоку и северу. Вокруг, насколько можно было окинуть взглядом, не видно было ничего, кроме леса без конца и края, — ни малейшего признака цивилизации, ничего, что нарушало бы однообразие и грандиозное величие природы. Шторм занес куттер за линию укреплений, которыми французы стремились опоясать владения англичан в Северной Америке; следуя по водным путям, соединяющим Великие Озера, неприятель расположил свои форты по берегам Ниагары. Между тем наши путники очутились на несколько миль к западу от этой знаменитой реки. Вдали, за полосой бурунов, на одном якоре покачивался «Резвый». Сверху он был похож на изящную, тщательно сделанную игрушку; казалось, ему скорей было место под стеклянным колпаком, нежели среди разбушевавшейся стихии, с которой ему так недавно пришлось бороться. Пирога лежала на узкой отмели, недосягаемой для волн, с шумом ударявшихся о берег, и выделялась на прибрежной гальке темным пятнышком.

— Как мы далеко здесь от человеческого жилья! — воскликнула Мэйбл, вдоволь налюбовавшись живописной панорамой, наиболее примечательные особенности которой запечатлелись в ее живом воображении. — Вот что значит очутиться на самой границе!

— А там, на побережье океана и вокруг больших городов, есть такая красота? — с нескрываемым любопытством спросил Следопыт.

— Пожалуй, что нет, — ответила Мэйбл. — Там все окружающее заставляет вас думать больше о людях и отвращает мысли от бога.

— Вот-вот, Мэйбл, и мне то же самое подсказывает сердце. Я всего только простой охотник, необразованный, неотесанный, я сам это знаю; но здесь, в моем доме, бог так же близок ко мне, как он близок к королю в его дворце.

— Я согласна с вами, — сказала Мэйбл, глядя на резкие, но благородные черты лица своего спутника, несколько удивленная горячностью его слов. — В таком уединении, я думаю, чувствуешь себя как-то ближе к богу, чем в городе, где тебя то и дело отвлекает городская суета.

— Вы будто прочитали мои мысли, Мэйбл, но высказали их так понятно и ясно, что мне после вас было бы совестно передавать их своими словами. Это озеро я избороздил вдоль и поперек еще до начала войны, охотясь за пушным зверем, да и здесь я уже побывал; правда, не на этом самом месте, а вон там, где, видите, над пихтами торчит расщепленный молнией дуб.

— Как, Следопыт, неужели вы помните такие подробности?

— Эти леса — наши улицы и дома, наши храмы и дворцы. Как же мне их не помнить? Как-то раз мы с Великим Змеем уговорились встретиться через полгода, ровно в полдень, у одной сосны, хотя сами находились в трехстах милях от нее. Дерево стояло тогда и, если только в него по воле провидения не ударила молния, наверное, и поныне стоит на том же месте, в самой глухой чаще леса, в пятидесяти милях от человеческого жилья. Но зато там окрест водится великое множество бобров.

— И вы в самом деле встретились в условленном месте и в условленный час?

— Разве солнце не всходит и не заходит каждый день? Когда я подошел к сосне, Великий Змей уже стоял там, прислонившись к стволу, в изодранных штанах и облепленных грязью мокасинах. Делавар попал в болото, и ему стоило немалого труда выбраться оттуда, но так же, как солнце утром выплывает из-за холмов на востоке и прячется вечером за горами на западе, так и он в точно назначенный час был на месте. В таком человеке нельзя сомневаться: Чингачгук всегда точен и верен своему слову, кому бы он его ни дал — другу или недругу.

— А где же делавар сейчас? Почему он не с нами сегодня?

— Он выслеживает мингов, да и мое место, по совести, тоже там, но что делать — натура человеческая слаба…

— Что вы, Следопыт! Напротив, вы кажетесь мне сильней, мужественней, выше других. Я еще не встречала никого, кому от природы была бы менее присуща слабость.

— Если вы разумеете здоровье и силу, Мэйбл, то природа действительно не обидела меня ни тем, ни другим, хотя я полагаю, что всякий, кто дышит чистым воздухом, подолгу охотится, постоянно ищет след врага, ест здоровую, добытую в лесу пищу и засыпает с чистой совестью, может долго держать лекарей на расстоянии; но я ведь тоже человек! Да, я замечаю, что и у меня такие же чувства, как у всех!

Мэйбл взглянула на него в недоумении, и мы обнаружили бы незнание женского характера, если бы не добавили, что ее личико выразило сильное любопытство, хотя она из скромности не задала Следопыту ни одного вопроса.

— В вашей жизни среди нетронутых лесов есть что-то чарующее, Следопыт! — воскликнула она, волнуясь и слегка краснея. — Мне кажется, я очень скоро стану настоящей жительницей границы. Мне уже начинает нравиться это великое безмолвие лесов. Города теперь кажутся мне скучными, и, если батюшка захочет провести остаток своих дней здесь, где он прожил столько лет, я буду счастлива остаться с ним и не захочу возвращаться на побережье.

— Леса никогда не бывают безмолвны для тех, кто понимает их язык, Мэйбл. Мне приходилось по многу дней бродить в лесу одному, и я не нуждался в обществе человека; а что касается разговоров, то умей только различать голоса леса, и ты услышишь немало разумных и поучительных речей.

— Я даже думаю, Следопыт, что в одиночестве вы счастливей, чем в обществе людей.

— Я бы этого не сказал. Нет, не сказал бы. Было время, когда я довольствовался тем, что в лесу рядом со мной бог, и желал только его покровительства и заботы. Но теперь в моей душе взяли верх иные чувства. Видно, природа требует своего. Все живое ищет себе пару, Мэйбл, таков закон, и человек тоже должен ему подчиниться.

— А вы никогда не подумывали о том, Следопыт, чтобы найти себе жену, которая делила бы с вами радость и горе? — спросила девушка прямодушно и непосредственно, как это может сделать только отзывчивая женщина с чистым и неискушенным сердцем. — Я убеждена, что для полного счастья вам не хватает только домашнего очага, где бы вы находили отдых после ваших скитаний. Будь я мужчиной, с каким наслаждением бродила бы я по здешним лесам и плавала бы по этому чудесному озеру!

— Спасибо на ласковом слове, Мэйбл. Да благословит вас господь за то, что вы с таким участием думаете о благе простых людей вроде меня. У каждого, конечно, свои радости, как и свои таланты, это верно, но каждый ищет своего счастья, да, я так думаю.

— Счастья, Следопыт? Но какого же? А этот прозрачный воздух, прохладные тенистые леса, где вы бродите, это прекрасное озеро, которое у вас всегда перед глазами и по которому вы плаваете, чистая совесть, изобилие всего, что насущно необходимо человеку, — разве все это не может составить счастья человека, насколько это возможно при слабости его натуры?

— У каждой живой твари свои свойства, Мэйбл, таков же и человек, — отвечал проводник, украдкой взглянув на свою хорошенькую спутницу; щеки ее пылали, глаза блестели, она была возбуждена этой необычайной для нее беседой. — И все должны с ними считаться. Видите ли вы вон там, вдали, голубя? Он только что опустился па бук возле поваленного каштана.

— Да, вижу. Кажется, он единственное живое существо, кроме нас, в этом глухом уединении.

— Да нет же, Мэйбл, нет! Ни одно живое существо не должно оставаться одиноким. Так предназначено богом. Взгляните, вон летит его подруга. Она искала корм у того берега, но не хочет надолго разлучаться со своей парой.

— Я понимаю вашу мысль, Следопыт, — ласково улыбаясь, ответила Мэйбл так спокойно, будто разговаривала с родным отцом. — Но разве охотник не может найти себе подругу даже в этом диком краю? У индейских девушек, я слыхала, нежные и преданные сердца. Вспомните, как любит Разящую Стрелу его жена, даром что он чаще хмурится, чем улыбается.

— Этому не бывать, Мэйбл, ничего путного из такого брака не выйдет. Каждое племя льнет к своему племени, каждый народ — к своему народу, иначе счастья не жди. Вот если бы я встретил девушку, такую как вы, и она согласилась бы стать женой охотника и не презирала бы меня за невежество и грубость, тогда весь труд прошлых лет показался бы мне игрой резвящегося молодого оленя, а будущее — солнечным сиянием.

— Похожую на меня? Девушка моего возраста, столь неблагоразумная, вряд ли годится в жены самому храброму разведчику, самому меткому стрелку на всей границе!

— Ах, Мэйбл, сдается мне, что при натуре бледнолицего я и впрямь так развил в себе наклонности краснокожего, что мне теперь впору жениться только на девушке из индейского селения.

— Но, Следопыт, я надеюсь, вы не собираетесь жениться на такой тщеславной, легкомысленной девушке, как я? — У Мэйбл чуть не вырвалось «и такой молодой», но врожденное чувство деликатности заставило ее сдержаться.

— А почему бы и нет, Мэйбл? Пусть вы незнакомы с нашими обычаями на границе, зато вы лучше всех нас знаете городские нравы и так хорошо о них рассказываете! Вы говорите, будто вы легкомысленны, но я просто не знаю, что вы под этим разумеете. Ах, если легкомыслие означает красоту, то тем лучше! Боюсь, что это не порок в моих глазах. И, уж во всяком случае, вы не тщеславная: с каким милым вниманием вы всегда слушаете мои нехитрые рассказы об охоте и о лесных странствованиях! Ну, а опытность придет с годами. Кроме того, я опасаюсь, Мэйбл, что мужчины, выбирая жену, мало думают обо всем этом; так мне кажется…

— Следопыт… ваши слова… ваш взгляд… все это, конечно, не серьезно? Вы просто шутите.

— Для меня радость побыть с вами, Мэйбл, и я спал бы эту ночь спокойнее, чем всю прошедшую неделю, если бы мог надеяться, что вам наша беседа так же приятна, как мне.

Мы не станем утверждать, будто Мэйбл Дунхем не замечала, что она нравится проводнику. Тонкая женская наблюдательность уже давно подсказала ей это; быть может, она иногда даже задумывалась о том, что к его заботливости и дружбе отчасти примешивается мужская нежность, которая даже у самого грубого мужчины порой прорывается по отношению к женщине; но мысль, что он может возыметь серьезное намерение жениться на ней, до сих пор никогда не приходила в голову чистой и чуждой лукавства девушке. Однако теперь в ее сознании мелькнул проблеск истины, пожалуй, не столько под влиянием его слов, сколько его тона. Мэйбл внимательно посмотрела на суровое, открытое лицо охотника, и ее собственные черты приобрели выражение сосредоточенности и задумчивости. Когда она снова заговорила, ему больше хотелось верить мягким интонациям ее голоса, нежели словам, означавшим отказ.

— Следопыт, нам надо объясниться, — начала она искренне и задушевно. — Ни одно облачко не должно омрачать нашу дружбу. Вы так прямодушны и откровенны со мной, что я должна платить вам такой же честностью и откровенностью. Ведь правда же, правда все это шутка? Разумеется, вы просто хотите сказать, что питаете ко мне только чувство дружеской привязанности, естественной со стороны человека с вашей мудростью и опытом к такой девушке, как я.

— Да, да, Мэйбл, все это вполне естественно. Сержант уверял, что у него с вашей матушкой все начиналось совершенно так же, да и сам я наблюдал подобные чувства у молодых людей, которым иногда служил проводником в лесной чащобе. Да, да, конечно, это чувство очень естественно, — вот почему оно так легко возникло и так радостно у меня на душе.

— Меня пугают ваши слова, Следопыт! Говорите ясней или, еще лучше, вовсе оставим этот разговор. Ведь не хотите же вы… не можете вы думать… ведь не хотите же вы сказать…

Даже Мэйбл, всегда такая находчивая, совсем растерялась, стыдливость помешала ей продолжать и высказать Следопыту то, что она думает. Наконец, собравшись с духом и решившись как можно скорей выяснить правду до конца, она продолжала после минутного колебания:

— Не правда ли, Следопыт, вы не хотите сказать, что собираетесь на мне жениться?

— То-то и есть, Мэйбл, что собираюсь! Но только вы это выразили гораздо проще и яснее, чем я своим неповоротливым языком лесного жителя. Мы с сержантом так и порешили, только было бы на то ваше согласие. И ведь он уверял меня, что вы непременно согласитесь, хоть я и сомневался, что могу понравиться девице, достойной самого лучшего мужа во всей Америке.

На лице Мэйбл отразилось сперва тяжелое недоумение, потом изумление, сменившееся глубокой печалью.

— Отец! — воскликнула она горестно. — Мой дорогой отец думает, что я буду вашей женой, Следопыт?

— Да, да, Мэйбл, он так думает! Он даже говорил, что вы будете довольны, и почти заставил меня поверить, что это возможно.

— Но вы… вы, конечно, не придаете большого значения тому, сбудутся ли эти странные надежды?

— Что-то не пойму…

— Я хочу сказать, Следопыт, что вы вели все эти разговоры с батюшкой скорее из желания сделать ему приятное, чем с какой-нибудь иной целью. И я надеюсь, что ваше отношение ко мне не изменится, каков бы ни был мой ответ?

Разведчик пристально смотрел на прелестное лицо Мэйбл, которое разгорелось ярким румянцем от этих новых и удивительных для нее переживаний. Нельзя было ошибиться при виде Следопыта: в каждой черточке его открытого лица выражалось безграничное восхищение.

— Я часто чувствовал себя счастливым, когда, полный сил и здоровья, бродил по лесу после удачной охоты, вдыхая чистый воздух гор, но теперь я понимаю, что все это вздор и пустяки; если бы я узнал, что вы обо мне лучшего мнения, чем о других, — вот было бы настоящее счастье!

— О вас? Конечно, я лучшего мнения о вас, чем о многих других, Следопыт. Я даже уверена, что никого так не ценю, как вас. Вряд ли найдется на всем свете человек, равный вам по честности, прямоте, скромности, справедливости и отваге.

— Ах, Мэйбл, как ободряют меня ваши ласковые слова! Пожалуй, сержант не так уж ошибался, как я полагал.

— Следопыт! Во имя всего святого, прошу вас, поймите меня наконец! В таком важном вопросе между нами не должно быть никаких недомолвок… Как я ни ценю, как ни уважаю вас… да, я почитаю вас чуть ли не как родного отца, но женой вашей я не буду никогда. Я…

Лицо ее спутника изменилось столь внезапно и столь разительно, впечатление от ее слов так мгновенно отразилось в чертах Следопыта, что Мэйбл потеряла дар речи, несмотря на сильное желание довести объяснение до конца. Боязнь причинить ему страдание заставила ее смолкнуть. Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Суровое лицо охотника обличало такое разочарование, оно исказилось такой жестокой мукой, что Мэйбл испугалась. Удар, поразивший Следопыта, был слишком силен, он даже схватился рукой за горло, словно желая облегчить невыносимую физическую боль. При виде того, как судорожно сжались его пальцы, взволнованную Мэйбл охватил ужас.

— Следопыт, — горячо заговорила она, немного овладев собой, — я, быть может, сказала больше, чем хотела, все на свете возможно — недаром говорят, что женщины сами не знают, чего хотят. Вы должны понять только одно: мы оба, вы и я, вряд ли когда-нибудь будем питать друг к другу чувства, которые должны питать друг к другу муж и жена.

— Я не буду… я никогда больше не буду так думать о вас, Мэйбл, — с трудом проговорил Следопыт, выжимая слова, будто стараясь освободиться от душившей его тяжести. — Нет-нет… Никогда больше я не буду так думать ни о вас, ни о какой другой женщине…

— Следопыт, дорогой Следопыт, не поймите меня превратно… не ищите в моих словах больше того, что я хотела сказать… но… союз между нами был бы неблагоразумным, может быть, даже неестественным…

— Да, он был бы неестественным, да, неестественным… я то же самое говорил сержанту, да ведь он-то твердит свое…

— Ах, Следопыт, это тяжелее, чем я себе представляла!.. Дайте мне руку, мой милый друг Следопыт, докажите, что вы не возненавидели меня. Умоляю вас, ради бога, улыбнитесь хоть разок!

— Мне вас ненавидеть, Мэйбл? Улыбнуться вам?

— Нет, дайте мне вашу руку, вашу сильную, преданную, мужественную руку, — обе, обе дайте, Следопыт. Я не найду покоя, пока не уверюсь, что мы опять, по-старому, друзья и что все это было только недоразумением.

— Мэйбл, — сказал проводник, с грустью глядя на благородную, пылкую девушку, схватившую его загрубелые, коричневые от загара руки своими тонкими, нежными пальчиками, и засмеялся своим особенным беззвучным смехом, в то время как на лице его, не способном скрыть обуревавшие его противоречивые чувства, читалась вся глубина его страданий, — Мэйбл, во всем виноват сержант!

Следопыт не мог больше совладать с собой, слезы градом покатились по его щекам. Пальцы опять конвульсивно схватились за горло, а грудь тяжело вздымалась, будто на ней лежало невыносимое бремя и он тщетно силился сбросить его.

— Следопыт, Следопыт… — сама чуть не плача, говорила Мэйбл, — не надо, прошу вас, не надо! Скажите мне хоть слово, улыбнитесь… хоть словечко в знак прощения!

— Сержант ошибся! — воскликнул Следопыт, стараясь улыбнуться сквозь слезы, и это неестественное сочетание внутренней муки с показной, внешней беспечностью до глубины души тронуло Мэйбл. — Я это знал… я говорил ему… Да, сержант ошибся.

— Но ведь мы можем остаться друзьями, хоть я и не стану вашей женой, — Продолжала Мэйбл, потрясенная почти так же, как ее спутник, и едва сознавая, что говорит. — Мы можем навсегда остаться друзьями, я уверена, что так оно и будет!

— Я знал, я знал, что сержант ошибается, — снова повторил Следопыт, огромным усилием воли овладев собой, — я никогда не верил, что такой, как я, может понравиться городской девушке. Лучше бы он не уговаривал и не посвящал меня в свои намерения, Мэйбл, лучше бы вы не были со мной так добры и ласковы. Да, это было бы лучше.

— Если я невольно внушила вам ложную надежду, Следопыт, то никогда не прощу себе этого. Поверьте, я скорей готова страдать сама, чем заставить страдать вас!

— Но именно так и случилось, Мэйбл, да, именно так и случилось. Ваши речи, ваши мысли, высказанные таким нежным голосом и такими словами, каких я и не слыхивал в лесу, — вот в чем вся беда. Но теперь я вижу ясно и лучше понимаю разницу между нами. Я постараюсь не давать воли своим чувствам и снова начну охотиться за зверем и выслеживать врага. Ах, Мэйбл, я сбился со следа, с тех пор как увидел вас.

— Но теперь вы снова вернетесь на правильную дорогу. Пройдет немного времени, все забудется, и вы будете смотреть на меня только как на друга, который обязан вам своей жизнью.

— Возможно, таков обычай в городах, но сомневаюсь, чтоб это удалось мне в лесу. Здесь, если увидишь что-нибудь красивое, долго не сводишь с него глаз, а если душой завладеет глубокое, настоящее чувство, нелегко расстаешься с ним.

— Но ваше чувство ко мне не настоящая любовь, да и я не бог весть какая красавица. Вы все забудете, когда убедитесь, что я совсем не гожусь вам в жены.

— Да и я о том же толковал сержанту, а он все-таки стоит на своем. Я знаю, что вы слишком молоды и слишком прекрасны для человека средних лет вроде меня, который и смолоду не отличался красотой; и то, что подходит вам, не подходит мне, а хижина охотника — непригодное жилье для девицы, воспитанной среди господ. Да, будь я молод и хорош собой, как Джаспер — Пресная Вода…

— Что нам до Джаспера! — нетерпеливо перебила Мэйбл. — Поговорим о чем-нибудь другом.

— Джаспер стоящий парень, Мэйбл, и молодец собой к тому же, — простодушно возразил проводник, серьезно глядя на девушку, словно он был недоволен ее пренебрежительным суждением о его друге. — Будь я хоть вполовину так пригож, мои опасения не были бы столь велики и они, возможно, не оправдались бы.

— Не будем говорить о Джаспере Уэстерне, — повторила Мэйбл, покраснев до ушей. — Я допускаю, что он достаточно хорош во время шторма, на озере, но он, право, не стоит того, чтобы мы здесь вспоминали о нем.

— Боюсь, Мэйбл, что он лучше того, кто, похоже, станет вашим мужем, хотя сержант и говорит, что никогда не допустит этого. Но сержант уже ошибся однажды, может ошибиться и в другой раз.

— Кто же это, по-вашему, станет моим мужем, Следопыт? Из всего, что я сегодня услышала от вас, это самое удивительное!

— Вполне понятно, каждый ищет пару себе под стать, а те, кто живал в обществе офицерских жен, сами не прочь выйти замуж за офицера. Но с вами, Мэйбл, я могу говорить откровенно, надеясь, что вы не обидитесь на мои слова. Теперь я понимаю, как тяжело испытывать разочарование в таком деле, даже мингам не пожелал бы я такого зла. Но иной раз в офицерской палатке найдешь не больше счастья, нежели в простом шалаше; и хотя дом офицера нарядней солдатских казарм, но и там, за закрытыми дверями, случаются семейные раздоры между мужем и женой.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, Следопыт. И, если бы мне пришлось выбирать, я бы скорей последовала за вамп в лесную хижину и разделила вашу судьбу, какова бы она ни была, чем переступила бы порог дома любого офицера, чтобы стать в нем хозяйкой.

— Да, Мэйбл, но не так думает и не на то рассчитывает Лунди!

— А какое дело до меня Лунди? Он майор пятьдесят пятого полка; пусть командует и вертит своими солдатами, заставляя их маршировать и делать повороты, сколько ему вздумается, но он не может заставить меня выйти замуж за одного из своих остолопов, в каком бы чине они ни были. Но откуда, скажите на милость, вам известны намерения Лунди относительно моей особы?

— От самого Лунди. Сержант рассказал ему, что хотел бы видеть меня своим зятем, а майор, как мой старый и верный друг, пожелал побеседовать со мной об этом. Он заявил мне напрямик, что было бы великодушнее с моей стороны уступить дорогу офицеру, чем обречь вас на участь жены охотника. Я честно признался, что- он прав и говорил искренне. Но, когда он сказал мне, что выбор его пал на квартирмейстера, тут уж я не мог с ним согласиться. Нет, нет, Мэйбл, я хорошо знаю Дэйви Мюра, и пусть брак с ним сделает вас леди, но никогда он не сделает вас счастливой и сам никогда не станет порядочным человеком. Я говорю честно, верьте мне, ведь теперь я окончательно убедился, что сержант был неправ.

— Отец мой, конечно, был очень неправ, Следопыт, если словом или делом причинил вам горе; и мое уважение к вам столь велико, а моя дружба столь искренна, что я… Не беспокойтесь, Следопыт, лейтенант Мюр никогда не добьется у меня успеха. Уж лучше всю жизнь оставаться в девушках, чем стать леди ценою такого брака.

— Не сомневаюсь, что язык ваш не способен ко лжи, Мэйбл! — проникновенно сказал Следопыт.

— В такую минуту, по такому серьезному поводу, а тем более вам? Никогда! Нет, пусть лейтенант ищет себе невесту где хочет, мое имя не украсит списка его жен.

— Благодарю вас, Мэйбл, благодарю! У меня самого не осталось никакой надежды, но я не был бы спокоен, зная, что вы стали женой квартирмейстера. Я боялся, как бы вас не соблазнил его офицерский чин, да, да, а я ведь знаю цену этому человеку! Не думайте, что во мне говорит ревность, нет! Просто я знаю этого человека. Конечно, если вам полюбится какой-нибудь достойный юноша вроде Джаспера Уэстерна, например…

— Да что вы все твердите о Джаспере — Пресной Воде? Он не имеет никакого отношения к нашей дружбе. Лучше поговорим о вас: где вы думаете прожить зиму?

— Эх, да что обо мне говорить! Я и раньше немногого стоил, Мэйбл, разве что в разведке или в схватке с врагом, а теперь, когда убедился в ошибке сержанта, стою и того меньше. Нет нужды говорить обо мне. Для меня было большим счастьем столько времени провести возле вас и хотя бы в мечтах воображать, что сержант прав. Но теперь все это кончилось. Я отправлюсь в путь вместе с Джаспером, там дела у нас будет по горло, и бесполезные мысли перестанут лезть в голову.

— и вы все забудете, забудете меня… нет, нет, не забудете, Следопыт! Но вы вернетесь к своим прежним занятиям, и вас не будет больше тревожить мысль о девушке, недостойной того, чтобы нарушить ваш покой.

— Прежде я не знал этого, но девушки, оказывается, имеют большее значение в нашей жизни, чем я предполагал. До того, как я встретился с вами, сон мой был сладок, как у новорожденного младенца. Не успевал я приклонить голову к дереву, камню или, случалось, улечься на звериной шкуре, как тотчас же крепко засыпал, если только не доводилось в полусне переживать то, чем занимался днем; так я спал, пока не наступало время вместе с ласточками встречать рассвет, и я был уверен, что всегда мгновенно вскочу на ноги, когда потребуется. Такая уж у меня способность, и на нее можно положиться, будь это даже в стане мингов; ведь бывали случаи, когда я забирался чуть ли не в самое логово этих разбойников.

— Все это еще вернется к вам, Следопыт. Такой честный, благородный человек не должен губить свое счастье из-за пустой мечты. Опять вы будете крепко спать во время ваших охотничьих скитаний и вам будет сниться убитая вами лань или пойманный бобер.

— Эх, Мэйбл, не хочу я больше видеть такие сны. Пока я вас не знал, мне доставляло удовольствие представлять себе, как я гоняюсь за добычей или иду по следу ирокезов, бросаюсь в бой или нападаю на врагов из засады. Я находил в этом радость, таков уж мой нрав. Но, с тех пор как я встретил вас, все это больше не тешит меня. Теперь мне уже не нравятся мысли о таких грубых забавах, а последнюю ночь, когда мы стояли в гарнизоне, мне пригрезилось, будто в тени кленовой рощи стоит моя хижина и под каждым деревом я вижу Мэйбл Дунхем, а птицы на ветках вместо щебетанья, данного им природой, распевают баллады, и даже лань остановилась их послушать. Я было попробовал подстрелить ее, но «оленебой» дал осечку, и она рассмеялась мне в лицо лукаво, будто молодая девушка, и ускакала прочь, оглядываясь на меня и как бы приглашая следовать за собой.

— Не будем больше об этом, Следопыт, не надо, — умоляюще проговорила Мэйбл, вытирая слезы; простодушие и серьезность, с какими этот суровый обитатель лесов раскрывал ей свою неподдельную любовь, глубоко взволновали благородное сердце девушки. — А теперь пойдемте навстречу батюшке. Он, вероятно, где-то здесь, я только что слышала выстрел совсем рядом.

— Сержант ошибся, да, сержант ошибся — напрасно пытаться соединить голубку с волком.

— А вот и батюшка! — прервала его Мэйбл. — Постараемся принять бодрый и веселый вид, как подобает добрым друзьям, а наши тайны будем хранить про себя, хорошо?

Они замолчали. Послышался треск сухих сучьев под ногами, и тут же показался, раздвигая ветки кустов, сам сержант. Выйдя на открытое место, старый солдат испытующе поглядел на дочь, потом на ее спутника и ласково проговорил:

— Мэйбл, доченька, ты молода и проворна, пойди подбери-ка птицу, которую я подстрелил. Она упала вон туда, в заросли болиголова на берегу, а так как Джаспер уже подает знаки, что пора сниматься с якоря, тебе нет надобности карабкаться обратно на гору, через несколько минут мы сами спустимся вниз.

Мэйбл повиновалась и легкими, упругими шагами, как и полагается юной, здоровой девушке, сбежала с холма. Но, хотя ступала она легко, на душе у нее было тяжело; как только заросли кустарника скрыли ее от глаз отца и его друга, она бросилась на землю и так судорожно зарыдала, будто сердце ее разрывалось от боли. Пока она не исчезла из виду, сержант с отцовской гордостью следил за нею взглядом, потом повернулся к своему приятелю с самой добродушной улыбкой, на какую только был способен.

— Видишь, дружище, от матери она унаследовала легкость и гибкость стана, — сказал он, — ну, а от меня к ней перешло немножко отцовской силы. Но мать, по-моему, не была так красива. Впрочем, в роду Дунхемов и мужчины и женщины тоже были недурны собой. Что ж, Следопыт, я уверен, ты не упустил удобного случая и откровенно высказал все моей дочери? В подобного рода делах женщины любят ясность.

— Мне кажется, что мы с Мэйбл в конце концов поняли друг друга, сержант, — ответил тот, отвернувшись и избегая взгляда старого ветерана.

— Вот и отлично! Есть люди, которые воображают, будто некоторые сомнения и неопределенность придают больше прелести любви, но я думаю иначе: чем проще слова, тем скорее они доходят до сердца. Мэйбл, наверное, удивилась?

— Боюсь, что да, сержант. Боюсь даже, что для нее это было полной неожиданностью.

— Тем лучше. Ведь неожиданность в любви — все равно что засада на войне, и она так же законна; правда, легче разобраться, застал ли ты врасплох неприятеля, чем женщину. Но Мэйбл, надеюсь, не обратилась в бегство, дружище?

— Нет, сержант, она не делала попыток к бегству, это я могу утверждать с чистой совестью.

— Надеюсь, что девушка оказалась также и не слишком податливой? Мать ее была очень застенчива: целый месяц я не мог добиться от нее толку. И все-таки откровенность говорит как в пользу мужчины, так и женщины.

— Да, да, конечно, но нельзя забывать и о благоразумии.

— Не жди благоразумия от юного создания в двадцать лет, Следопыт, оно придет позднее, вместе с опытом. Вот если бы кто-нибудь из нас двоих ошибся, это было бы непростительно, но с девушки такого возраста, как Мэйбл, нельзя слишком много спрашивать.

Пока сержант излагал свои взгляды, Следопыт непрерывно менялся в лице, хотя к нему отчасти уже вернулось самообладание, всегда ему свойственное и развившееся еще больше от многолетнего общения с индейцами. Он то поднимал, то опускал глаза, даже нечто вроде улыбки промелькнуло на его суровом лице; казалось, он вот-вот рассмеется своим беззвучным смехом. Но эта веселость, которую он вряд ли испытывал, тут же уступила место выражению скорби. Это необычное сочетание невыносимой душевной муки с врожденной простодушной жизнерадостностью больше всего поразило в нем Мэйбл. Во время происшедшего между ними объяснения ей подчас казалось, что сердце Следопыта не так уж сильно задето, потому что веселая и простодушная улыбка вдруг, появлялась на его лице, открывая душу, наивную и непосредственную, как Уребенка. Но это впечатление было мимолетным, и опять она ясно видела его страдания, мучительные и глубокие, терзавшие его сердце. И в самом деле, Следопыт был в этом отношении сущее дитя: не обладая знанием света, он не Умелскрывать ни единой своей мысли, и его гибкий и жадный, как у ребенка, ум необыкновенно легко воспринимал любое внешнее впечатление и так же легко отвечал на него; ребенок со своенравной фантазией едва ли мог бы с большей легкостью впитывать впечатления, чем этот взрослый человек, такой наивный в своих чувствованиях и такой суровый, мужественный и стойкий во всем, что касалось его повседневных занятий.

— Твоя правда, сержант, — согласился Следопыт, — такому человеку, как ты, ошибаться действительно не пристало.

— Дай только срок, и ты убедишься, какая Мэйбл славная и правдивая девушка!

— Эх, эх, сержант!

— Человек с твоими достоинствами может тронуть даже каменное сердце, Следопыт, дай только срок!

— Сержант Дунхем, мы с тобой старые друзья, не один поход проделали мы вместе в здешних пустынных местах, и мы столько раз приходили друг другу на выручку, что можем говорить прямо. С чего ты, собственно, взял, что такой девушке, как Мэйбл, может приглянуться такой неотесанный человек, как я?

— Как это — с чего? Причин много, и весьма основательных, дружище. Товарищеская помощь, например, и совместные походы. Да и вообще, ты мой верный и испытанный товарищ.

— Все это прекрасно, покуда касается нас с тобой, но не имеет никакого отношения к твоей красавице дочке. Ей может прийти в голову, что именно в этих походах я потерял даже ту небольшую долю привлекательности, какой был наделен в молодости, и я не совсем уверен, что девушка может почувствовать склонность к мужчине только потому, что он друг ее отца. Любят только равных себе, повторяю, сержант, а я человек совсем другого склада, чем Мэйбл Дунхем.

— Какой же ты, однако, скромник, Следопыт! Этак ты у девушки ничего не добьешься. Женщины не доверяют мужчинам, не уверенным в себе, и скорее сдаются самонадеянным. Скромность, пожалуй, к лицу новобранцу или молодому офицеру, только что вступившему в полк, — такой поостережется на первых порах разнести в пух и прах унтер-офицера, пока не убедится, что есть к чему придраться. Я даже согласен, что скромность подобает лавочнику или проповеднику, но плохо дело, черт возьми, если она вселится в храброго солдата или влюбленного. Коли хочешь завоевать сердце девушки, старайся отделаться от этого. Вот ты говоришь, будто подходят друг другу лишь те, кто схож между собой, но в делах такого сорта твое мление никуда не годится. Если бы каждый любил себе подобных, женщины влюблялись бы в женщин, а мужчины — в мужчин. Нет, нет, в любви именно противоположности сходятся (сержант, оказывается, был дока в делах любви), и в этом смысле тебе нечего робеть перед Мэйбл. Посмотри на лейтенанта Мюра: этот человек, говорят, уже пять раз был женат, а скромности у него не больше, чем у распустившего хвост павлина.

— Лейтенанту Мюру не бывать мужем Мэйбл Дунхем, как бы он ни распускал хвост.

— Наконец-то я слышу от тебя разумное слово, Следопыт! Это верно, потому что я твердо решил, что моим зятем будешь ты и никто иной. Будь я сам офицером, Мюр мог бы на что-нибудь надеяться, но время и так воздвигло стену между мной и дочерью, и я не хочу, чтобы его офицерский чин разделил нас с ней на всю жизнь.

— Сержант, мы должны позволить Мэйбл следовать влечению ее собственного сердца. Она молода, и ее не гнетет пока никакое горе. Упаси господь, чтобы по моей вине хотя бы одна пушинка заботы отяготила ее душу, полную радости. Пусть смех ее всегда будет таким же счастливым и звонким, как сейчас.

— Скажи, ты объяснился начистоту с моей дочерью? — быстро и довольно резко спросил сержант.

Следопыт был слишком честен, чтобы не ответить правдиво на вопрос, поставленный так прямо, и слишком благороден, чтобы выдать Мэйбл и навлечь на нее гнев отца, который, как он хорошо знал, рассердившись, бывал очень горяч.

— Да, сержант, мы поговорили откровенно, — ответил он, — но если Мэйбл можно полюбить с первого взгляда, то обо мне этого не скажешь!

— Неужто девчонка посмела отказать тебе, лучшему другу своего отца!

Следопыт отвернулся, чтобы скрыть гримасу боли, которая — он это почувствовал — исказила его черты, и продолжал, как обычно, своим ровным, спокойным голосом:

— Мэйбл слишком добра, чтобы оскорбить человека, она даже собаке не скажет грубого слова. Просто я не спрашивал так, чтобы мне могли отказать наотрез.

— Уж не ждал ли ты, что Мэйбл первая бросится тебе на шею? Она не была бы дочерью своей матери, если бы так повела себя, да и я усомнился бы тогда, моя ли это дочь. Дунхемы так же любят действовать в открытую, как и его величество король, но они никому не навязываются. Предоставь мне самому уладить это дело, Следопыт, и я не буду откладывать его в долгий ящик. Сегодня же вечером я переговорю с Мэйбл от твоего имени, ведь здесь ты — главное лицо!

— Я бы тебе не советовал, сержант, я бы не советовал. Я сам потолкую с Мэйбл и думаю, в конце концов все уладится. Молодые девушки пугливы, как птицы. Они не слишком любят, чтобы их торопили и говорили с ними резко. Предоставь это дело мне и Мэйбл.

— С одним условием, дружище: дай руку честного разведчика, что при первой же возможности поговоришь с Мэйбл без обиняков и не будешь ходить вокруг да около.

— Я спрошу ее, сержант, непременно спрошу, но тоже при условии, что ты не будешь вмешиваться. Да, я обещаю спросить Мэйбл, хочет ли она стать моей женой, даже если она в ответ рассмеется мне в лицо.

Сержант Дунхем весьма охотно обещал не вмешиваться, ибо он упорствовал в своем заблуждении, уверенный, что человек, столь любимый и уважаемый им, не может не быть угодным и его дочери. Сам он женился на девушке много моложе, себя и не находил ничего дурного в том, что между Следопытом и Мэйбл была большая разница в летах. Мэйбл была настолько выше отца по образованию и воспитанию, что он даже не мог постичь всей разницы между нею и собой; ибо такова одна из прискорбнейших особенностей общения образованности с невежеством, хорошего вкуса — с безвкусицей, утонченности — с вульгарностью, что судить эти высокие качества неизбежно призваны те, кто не имеет о них ни малейшего понятия. Так и сержант Дунхем был не способен вполне оценить вкусы Мэйбл или хотя бы приблизительно представить себе ее чувства, подчиняющиеся не столько рассудку, сколько безотчетным порывам и страсти. Но при всем том наш почтенный служака был не так уж неправ в оценке шансов Следопыта, как это могло бы показаться на первый взгляд. Зная, как никто, все неоспоримые достоинства этого человека — его правдивость, чистоту помыслов, отвагу, самоотверженность, бескорыстие, — сержант был не столь уж безрассуден, полагая, что подобные качества должны произвести глубокое впечатление на сердце каждой женщины, которой пришлось бы узнать их; величайшее заблуждение отца состояло в том, что он воображал, будто дочь его может сразу, по наитию, угадать все эти качества, которые он изучил за долгие годы дружбы и совместных скитаний.

Следопыт и старый солдат спускались с холма к озеру, продолжая беседовать. Сержант старался убедить друга, что только робость помешала ему добиться успеха у Мэйбл и что настойчивость принесет ему победу. Следопыт был слишком скромен, слишком неуверен в себе, к тому же его сильно обескуражило недавнее объяснение с Мэйбл, и он не очень верил словам Дунхема. Но отец привел столько доводов, казавшихся убедительными, и было так отрадно надеяться, что девушка еще может принадлежать ему! Читатель не должен удивляться, что ее недавнее поведение уже представлялось этому неискушенному сыну лесов в том свете, в каком ему хотелось бы его видеть. Правда, не все слова сержанта он принимал на веру, но уже готов был согласиться, что только девичья стыдливость и неумение разобраться в своих чувствах побудили Мэйбл говорить с ним таким языком.

— Квартирмейстер не по нраву Мэйбл, — заметил Следопыт в ответ на какое-то замечание своего спутника. — Она не может простить ему, что у него уже было четыре жены, если не все пять.

— Да, многовато! Я допускаю, что мужчина может жениться дважды, это не оскорбляет добрых нравов и приличия, но четыре — это чересчур!

— По моему разумению, и один-то раз жениться — целое «обстоятельство», как говорит мастер Кэп, — вставил Следопыт, заливаясь своим беззвучным смехом. Он уже немного успокоился, и к нему возвращалась его обычная жизнерадостность.

— Так оно и есть, дружище, и даже очень важное «обстоятельство». Если бы я не предназначил тебе в жены Мэйбл, то советовал бы тебе всю жизнь оставаться холостяком. Но вот и моя дочка. А теперь — молчок!

— Эх, сержант, боюсь, что ты все-таки ошибаешься!

Глава XIX

Таков был этот безмятежный и живописный сельский уголок.

Мильтон

Мэйбл ждала на берегу, и пирогу тотчас же спустили на воду. Следопыт переправил своих спутников через полосу прибоя с таким же искусством и ловкостью, как раньше их высадил, и, хотя Мэйбл порозовела от волнения и сердце у нее не раз сжималось от страха, ни капли воды не брызнуло на них, пока они плыли к «Резвому».

Озеро Онтарио похоже на вспыльчивого человека, который быстро загорается гневом, но так же быстро остывает. Волны совершенно улеглись, и, хотя, насколько можно было окинуть глазом, у берега еще пенился прибой, это была лишь узкая сверкающая полоска, которая то появлялась, то таяла, как тают круги, расходящиеся от брошенного в пруд камня. Якорные канаты «Резвого» едва виднелись над водой; Джаспер уже поднял паруса, готовые к отплытию, чуть только их наполнит долгожданный попутный ветер.

Солнце уже село, когда захлопал грот, и форштевень «Резвого» начал рассекать воду. Дул легкий южный ветерок, судно держало курс вдоль южного берега, намереваясь при первой возможности повернуть опять на восток. Ночь прошла тихо, сон отдыхавших людей был глубок в покоен.

Некоторые трудности возникли было по поводу того, кому командовать куттером, но все наконец уладилось, к общему согласию. Недоверие к Джасперу еще далеко не рассеялось, поэтому Кэп сохранил право надзора над молодым капитаном, которого хотя и допустили к управлению судном, но только при условии, что старый моряк будет неусыпно за ним наблюдать. Джаспер не возражал, предпочитая не подвергать Мэйбл новым опасностям. Он прекрасно понимал, что теперь, когда озеро утихомирилось, «Монкальм» непременно начнет разыскивать куттер. УДжаспера, правда, хватило благоразумия ни с кем не делиться своими опасениями, ибо уже случалось не раз, что меры, к которым, ему казалось, лучше всего прибегнуть, чтобы ускользнуть от врага, чаще всего возбуждали недоверие тех, кто мог расстроить его планы. Другими словами, Джаспер предполагал, что галантный молодой француз, капитан неприятельского корабля, снимется с якоря близ форта на Ниагаре, как только позволит ветер, и выйдет на озеро, чтобы дознаться, какая участь постигла «Резвый». С середины озера француз сможет просматривать широкое пространство; поэтому молодой капитан решил, что из предосторожности следует держаться ближе к берегу: так будет легче избежать встречи с неприятельским кораблем. К тому же на фоне берега паруса и снасти куттера менее заметны, и его будет трудней обнаружить. Молодой капитан предпочел идти ближе к южному берегу, потому что то была наветренная сторона и, кроме того, француз меньше всего мог ожидать, что встретит неприятельское судно так близко от своих поселений, под самым носом у сильнейшего французского поста в этой части страны.

Обо всем этом Кэп, к счастью, не имел понятия, а сержант был настолько занят мыслью о предстоящей военной операции, что не мог входить во всякие мелочи, не имеющие отношения к его прямым обязанностям. Вот почему Джасперу никто не мешал. К утру он уже полностью забрал в свои руки прежнюю власть, без помехи отдавал распоряжения, и они выполнялись исправно и беспрекословно.

Лишь только рассвело, все пассажиры собрались на палубе и, по обыкновению путешествующих на кораблях, с любопытством обозревали широкий горизонт. По мере того как отдельные предметы выступали из темноты, Пейзаж вырисовывался все ясней в утреннем свете. На востоке, на западе и на севере не было видно ничего, кроме воды, золотившейся под лучами восходящего солнца; но вдоль южного берега тянулась полоса леса, который в те времена как бы заключал все озеро Онтарио в зеленую оправу. Вдруг в открывшемся впереди просвете между деревьями появились массивные стены какого-то дома, своими внешними укреплениями, бастионами, блокгаузами и палисадами напоминавшего замок. Он хмуро смотрел с мыса, сторожившего устье широкой реки. Как раз в ту минуту, когда показалась эта крепость, над ней поднялось маленькое облачко, и все разглядели белый французский флаг, развевавшийся на высоком флагштоке.

Неприятно пораженный этим зрелищем, Кэп крякнул и бросил быстрый, подозрительный взгляд на своего шурина.

— Это французская грязная салфетка болтается па ветру, не будь я Чарльз Кэп! — пробормотал он. — А мы так стремимся к чертову берегу, будто возвращаемся из путешествия в Индию и нас здесь встречают жены и дети! Послушайте, Джаспер, что это вас так тянет к Новой Франции? Или вы хотите забрать здесь груз лягушек?

— Я держусь ближе к берегу, сэр. Мне кажется, что неприятельский корабль нас здесь не заметит, а он наверняка носится где-нибудь у подветренного берега.

— Так, так… звучит правдоподобно! Хорошо, если это окажется правдой. Здесь-то, я полагаю, нет подводных течений?

— Мы теперь у наветренного берега, — с улыбкой ответил Джаспер, — но, я думаю, вы согласитесь, мастер Кэп, что сильное подводное течение иногда помогает стать на якорь. Вот на этом-то озере подводное течение и спасло всем нам жизнь.

— Врет, как француз! — буркнул Кэп, нимало не смущаясь тем, что Джаспер может его услышать. — Мне подавай доброе, честное, открытое англо-американское течение, которое можно увидеть с борта корабля, раз уж без него нельзя обойтись. Не нужно мне ваше дурацкое течение, которое прячется под водой, так что его не увидишь глазами и не пощупаешь руками. И вообще, если уж говорить без околичностей, то наше недавнее спасение — не что иное, как заранее подстроенный трюк!

— Что ж, нам, по крайней мере, выдался удобный случай обследовать важнейший пост неприятеля на Ниагаре, братец Кэп, — вставил сержант. — Надо нам глядеть в оба и помнить, что мы можем вот-вот столкнуться с противником.

Этот совет был, пожалуй, излишним: появление уголка земли, обитаемого людьми, и без того было встречено с живейшим любопытством пассажирами «Резвого», затерянными среди величавой, пустынной природы. Ветер посвежел и гнал куттер с большой скоростью, а когда открылась река, Джаспер повернул руль и подвел судно почти к самому устью Ниагары, этого крупнейшего пролива, который здесь называют рекой. Порывы ветра доносили глухой, непрерывный, тяжелый гул; он напоминал звучание басовых нот гигантского органа, и порою чудилось, будто вся земля содрогается от этих звуков.

— Такой сильный грохот, точно прибой обрушивается на пологий морской берег! — вскричал Кэп, когда странный шум достиг его ушей.

— Да, да, но здесь единственное место в этой части света, где бывает такой прибой, — отозвался Следопыт. — Это не подводное течение, нет, мастер Кэп, но все воды, которые ударяются о скалы, задерживают тут свой бег, и кажется, будто они возвращаются вспять. Вы слышите голос старой Ниагары, величественнейшего потока, который низвергается с горы.

— Неужели у кого-нибудь хватит наглости уверять, будто эта великолепная широкая река падает с тон горы?

— И тем не менее это так, мастер Кэп, да, это так. А все оттого, что для нее не приготовили удобной лестницы или дороги, чтобы спускаться вниз. Вот какая природа в наших краях, хоть я верю вам, что на океане все гораздо красивее. Ах, Мэйбл, как было бы прекрасно, если бы вы могли пройти со мной вдоль берега миль десять — двенадцать вверх по течению и полюбоваться на чудеса, какие создал здесь господь!

— Значит, вы видели этот знаменитый водопад? — живо заинтересовалась девушка.

— Да, я его видел и даже стал там свидетелем ужасного происшествия. Мы с Великим Змеем выслеживало в этих местах французов, и он, между прочим, рассказывал мне, что, по преданиям его народа, неподалеку отсюда должен быть могучий водопад, и уговорил меня сделать небольшой крюк, чтобы взглянуть на это диво. Я уже слыхал небылицы о водопаде от солдат шестидесятого полка, ведь я постоянно числился при нем, а в пятьдесят пятом сострю совсем недавно; но я знал, что в любом полку вралей хоть отбавляй, и мало верил этим россказням. Итак, пошли мы в надежде набрести на водопад по его страшному реву, тому самому, что доносится до нас сейчас. Но мы были разочарованы: тогда он не грохотал так сильно, как сейчас. Бывает и в лесу так, мастер Кэп: бог разгневается, разбушуется там у себя на небесах, а потом кругом воцаряется тишина, точно дух его снова мирно витает над землей. Вдруг мы вышли к реке повыше водопада. Один молодой делавар, который шел вместе с нами, отыскал на берегу пирогу и решил переплыть в ней реку, чтобы добраться до островка, видневшегося на самой середине водоворота. Мы убеждали его, что затея эта сумасбродна. Да, мы говорили ему это и доказывали, что грешно искушать судьбу, без всякой нужды бросаясь навстречу смертельной опасности, но молодые делавары очень похожи на наших молодых солдат — такие же они отчаянные и тщеславные. Чего только мы ему не говорили! Он все равно не послушался нас и сделал по-своему. Мне кажется, Мэйбл, что истинно великое деяние всегда исполнено спокойного достоинства, но совсем не то, когда человеком владеют пустые и суетные помыслы. Так было и в тот раз на водопаде. Как только пирога попала в стремнину, она донеслась почти так же быстро, как надутый парус по воздуху, и при всей своей ловкости делавар не справился с течением. Все же он мужественно боролся за свою жизнь. Он работал веслом до самого конца, напоминая молодого оленя, который в воде ищет спасения от собак. Вначале он очень быстро пересек поток и мы уже было подумали, что он одолеет течение, но он неправильно рассчитал расстояние, а когда заметил свой промах, то повернул пирогу носом против течения, и тут началась такая борьба, что страшно было глядеть. Я бы пожалел его, будь он даже минг! Несколько минут парень так бешено сопротивлялся, что и в самом деле на короткое время победил мощь водопада. Но есть же предел человеческим силам! Один неверный взмах весла — и его отбросило назад; пирогу стало сносить вниз фут за футом, дюйм за дюймом, пока она не достигла того места, где поверхность реки кажется гладкой и зеленой, будто она соткана из миллиона водяных нитей, натянутых над огромной скалой; тут он помчался стрелой в обратном направлении и вдруг исчез из виду, лишь нос пироги торчал из воды, ясно показывая нам, что случилось с юношей. Через несколько лет я встретил одного мохока, который видел все это, стоя внизу по ту сторону водопада. Он рассказал мне, что делавар, несясь по воздуху, все еще продолжал размахивать веслом, пока пучина не поглотила его.

— Что же сталось с беднягой? — спросила Мэйбл, которую захватил безыскусственный, но красочный рассказ Следопыта.

— Он, конечно, переселился в блаженную страну, где охотятся его праотцы. Несмотря на то что он был отчаянным и тщеславным малым, ему нельзя отказать в честности и храбрости. Да, он погиб глупо, но Маниту краснокожих так же милостив к своим творениям, как бог христиан — к своим.

В эту минуту с блокгауза возле крепости раздался пушечный выстрел, и небольшого калибра ядро просвистело над мачтой куттера, словно предупреждая, чтобы он не подходил ближе. Джаспер стоял у руля и держал корабль на должном расстоянии от крепости. Он улыбался, его нисколько не раздосадовала неучтивая встреча: «Резвый» теперь попал в полосу речного течения, и надувшиеся паруса унесли его так далеко, что ему больше не угрожали выстрелы; затем он спокойно поплыл вдоль берега. Как только открылся весь вид на реку, Джаспер уверился, что «Монкальм» не стоит там на якоре; матрос, которому было приказано взлезть на верхушку мачты, спустился и доложил, что на горизонте нет ни единого паруса. Итак, маневр Джаспера удался, можно было надеяться, что капитан французского корабля проглядел куттер, держась середины озера и направляясь к верхней его части.

Весь день ветер дул к югу. «Резвый» продолжал свой путь, держась на расстоянии одной мили от берега и делая от шести до восьми узлов по совершенно спокойной воде. Местность не отличалась разнообразием — без конца и края тянулся лес, — и вместе с тем она была не лишена своей, особенной прелести. Утесы самых причудливых очертаний проплывали мимо один за другим, и куттер бежал мимо них, пересекая бухты, такие глубокие, что они вполне заслуживали названия заливов. Однако нигде глаз не замечал ни малейшего признака цивилизации. Время от времени реки вливали свою лепту в огромный бассейн озера, но и по их берегам на целые мили в глубь страны ничего не было видно, кроме той же стены леса; даже окаймленные деревьями широкие заливы, которые сообщались с Онтарио лишь узкими протоками, появлялись и вновь исчезали, но ни следа человеческого жилья на них нельзя было обнаружить.

Никто из пассажиров, стоявших на палубе, не любовался этой картиной с таким нескрываемым восхищением, как Следопыт. Глаза его были прикованы к бесконечной линии леса; и, несмотря на то что для него было наслаждением стоять так близко к Мэйбл, слушать ее милый голосок и откликаться хотя бы в душе на ее веселый смех, он всем существом своим стремился под высокие своды кленов, дубов и лип, ибо он знал, что только там его ждут истинные, непреходящие радости. Совсем иначе смотрел на окружающее Кэп. Не раз он выражал неудовольствие по поводу того, что на их пути не встречаются ни маяки, ни колокольни, ни бакены, ни стоящие на рейде корабли.

Нигде на свете, утверждал он, не найдешь такого побережья. Отведя сержанта в сторону, он с самым серьезным видом стал ему доказывать, что глушь здесь как была, так и останется, — бухты тут в небрежении, берега рек необитаемы и никак не используются, и даже ветер приносит с собой запахи леса, а это к добру не ведет.

Но каково бы ни было расположение духа отдельных пассажиров, оно не замедляло быстрого бега «Резвого». К вечеру он уже проделал сто миль по направлению к Осуиго; теперь сержант почел своим долгом явиться в крепость, чтобы узнать, не пожелает ли майор Дункан дать ему какие-нибудь новые указания. Поэтому Джаспер всю ночь держался берега. И, хотя к утру ветер начал спадать, он все еще был достаточно свеж, чтобы, не подвергая куттер опасности, — если ветер опять усилится или переменит направление, — довести его до места, которое, как им было известно, находилось в двух милях от берега.

Когда забрезжило утро, «Резвый» уже был в двух милях от устья реки Осуиго. Как раз в ту минуту, когда в крепости был подан первый сигнал из пушки, Джаспер приказал ослабить шкоты и взять курс на гавань. Вдруг раздался крик с бака, и все повернули голову к восточному берегу: там, недосягаемый для легких пушек крепости, стоял «Монкальм» с парусами, зарифленными настолько, чтобы держать его на одном месте, и явно ожидал появления «Резвого». Пройти безнаказанно мимо неприятеля было невозможно: прибавив паруса, французский корабль за несколько минут перерезал бы куттеру дорогу. Между тем обстоятельства требовали быстрого решения. После краткого совещания сержант Дунхем опять изменил свой план, решив, что наилучший выход — отправиться как можно скорее к прежнему месту назначения. Он был уверен, что их проворный корабль настолько опередит неприятеля и оставит его так далеко за кормой, что тот уже не сможет его догнать.

«Резвый» тотчас же на всех парусах понесся вперед. В крепости выпалили из пушек, выкинули флаги, и на крепостной вал высыпал народ. Но, оказав куттеру и своим людям эти знаки внимания, Лунди больше ничем не мог им помочь, а «Монкальм», тоже дав четыре — пять залпов в знак вызова и выбросив несколько французских флагов, бросился за «Резвым» в погоню, распустив все паруса.

Несколько часов оба судна рассекали волны с невероятной быстротой, то и дело меняя галс, с тем чтобы держать гавань под ветром: одни пытались укрыться в ней, другие — помешать этой попытке.

В полдень уже виднелись только верхушки мачт французского судна — расстояние между ним и куттером намного увеличилось, а впереди, совсем близко, лежало несколько островов; за ними, по словам Джаспера, можно было пройти незаметно и таким образом скрыть от глаз неприятеля дальнейшие маневры «Резвого». Хотя Фронтенак был недалеко, а Кэп и сержант, в особенности же лейтенант Мюр, если судить по его речам, все еще не доверяли молодому капитану, тем не менее решили последовать его совету, ибо раздумывать было некогда; квартирмейстер вполголоса заметил, что Джаспер может предать их, только войдя открыто в гавань врага, а этому они смогут помешать в любую минуту, потому что единственный на этих водах французский крейсер находился у «Резвого» под ветром и в таком положении непосредственной угрозы не представлял.

Получив свободу действий, Джаспер Уэстерн скоро доказал, что он опытный капитан корабля. Он обогнул острова с наветренной стороны и, миновав их, ушел на восток, так далеко от неприятельского судна, что ни в кильватере, ни под ветром его не было видно. Уже вечерело, когда куттер приблизился к первому из островов, расположенных у выхода из озера. Еще до наступления темноты судно вошло в узкую протоку; по ней можно было добраться до поста, к которому они так долго стремились. В девять часов вечера Кэп все-таки потребовал, чтобы Джаспер бросил якорь; лабиринт островов был очень запутан, и старик опасался, как бы в темноте вся экспедиция при каком-нибудь повороте не очутилась под пушками французской крепости. Джаспер охотно согласился, ибо это вполне соответствовало данному ему указанию: приблизиться к посту с такими предосторожностями, чтобы никто не узнал его точного местоположения, иначе случайный дезертир мог бы выдать врагу их небольшой отряд.

«Резвый» отвели в маленькую отдаленную бухту, где его и днем нелегко было заметить, а тем более ночью; на палубе остался один вахтенный, все прочие отправились на покой. Кэп был настолько утомлен треволнениями этих двух суток, что, улегшись, тотчас же погрузился в долгий, тяжелый сон и проспал до самого рассвета. Но едва он открыл глаза, как чутье моряка мгновенно подсказало ему, что куттер движется. Выскочив на палубу, он увидел, что «Резвый» опять пробирается между островами, а на палубе нет никого, кроме Джаспера и лоцмана, если не считать вахтенного, который не обращал никакого внимания на их маневры, вполне основательно считая их правильными.

— Что это значит, мастер Уэстерн? — резко спросил старый моряк. — Вы все-таки гоните нас прямиком на Фронтенак, а мы все спим внизу, будто матросы, которые ждут, пока на палубе не закричат: «Тревога!»

— Все делается так, мастер Кэп, как приказал майор Дункан. Он распорядился, чтобы мы подошли к посту только тогда, когда все люди внизу. Он не хочет, чтобы в это время на палубе были лишние свидетели.

Кэп присвистнул:

— Хорошенькое дело! Путаемся здесь, среди скал и кустарников, а на палубе ни души! Даже самый заправский лоцман из Йорка не нашел бы дороги в этом лабиринте!

— Я уверен, сэр, — сказал Джаспер с улыбкой, — что лучше всего было бы предоставить мне командование куттером, пока он благополучно не достигнет места.

— Да мы так бы и сделали, Джаспер, конечно, мы так бы и сделали, если бы не одно обстоятельство! Но это обстоятельство имеет чрезвычайно важное значение, и ни один человек с головой на плечах не смеет пренебречь им.

— Ах, сэр, а я думал, что с этим уже все покончено. Если ветер продержится, то не пройдет и часа, как мы будем на месте, и вы избавитесь от всех «обстоятельств», о которых я могу только догадываться.

— Гм!..

Кэпу ничего не оставалось, как согласиться с этим, и, поскольку все как будто подтверждало искренность Джаспера, старому моряку пришлось сдаться. Правда, это было нелегко для человека, столь чувствительного к «обстоятельствам» и к тому же знающего, что «Резвый» находится в опасной близости к такой старой и знаменитой на всю границу крепости, как Фронтенак. Островов, возможно, насчитывалось и меньше тысячи, но их все-таки было великое множество, и таких маленьких, что ничего не стоило сбиться со счета, хотя изредка попадались и острова большего размера. Джаспер свернул с протоки, которую называли главной, и куттер поплыл извилистым путем, подгоняемый попутным ветром и благоприятным течением, по таким узким проходам, что, казалось, он не сможет здесь пробраться, не зацепившись снастями за деревья; иногда же судно пересекало небольшие заливчики и исчезало среди скал, лесов и кустарника. Вода была необыкновенно прозрачна, так что не требовалось даже лота; одинаковая глубина воды делала плавание безопасным, хотя Кэп, привыкший к просторам океана, не переставал бояться, что они вот-вот сядут на мель.

— Я снимаю с себя всякую ответственность, Следопыт, да, да, снимаю! — воскликнул наконец старый морской волк, когда маленькое судно, смело идя вперед, благополучно миновало двадцатую по счету узкую протоку. — Действовать так — значит наплевать на всю науку мореплавания и отправить к черту все ее законы и правила!

— Наоборот, Соленая Вода, наоборот, это и есть настоящее уменье. Вы замечаете, что Джаспер никогда не колеблется? Так умный пес бежит, высоко подняв голову, будто доказывая, что у него тонкий нюх. Жизнью своей поручусь, парень выведет нас, куда надо, и давно бы уже вывел, кабы с самого начала не ставили ему палки в колеса.

— Ни лоцмана, ни лота, ни маяков, ни бакенов, ни…

— А след? — прервал его Следопыт. — Вот что для меня самое мудреное во всем этом деле. На воде, как всякому известно, не остается следов, а Джаспер отважно плывет вперед, будто видит перед собой отпечатки мокасинов на листьях, да так ясно, как мы видим солнце на небе.

— Тут сам черт ничего не разберет! Мне кажется, у него даже компаса и то нету!

— Убрать кливер! — закричал Джаспер, отвечая лишь улыбкой на замечания своих спутников. — Спустить! Теперь право руля! Еще право… на борт! Так… осторожно клади руль направо, веди его легче… а теперь прыгай на берег с канатом… нет, постой, не надо… там есть наши люди, они поймают его!

Все было сделано так быстро, что зрители не успели проследить отдельных маневров, а «Резвый» уже был приведен к ветру и грот его заполоскался. Еще минута, один поворот руля — и он всем корпусом подошел к созданной самой природой скалистой пристани, где его немедленно закрепили прочными канатами. Словом, отряд пятьдесят пятого полка прибыл на пост, где однополчане, нетерпеливо ожидавшие смены, встретили его с обычной в таких случаях радостью.

Мэйбл, не скрывая восторга, соскочила на землю, за нею со своими людьми торопливо высадился сержант, крайне утомленный пребыванием на куттере. Пост, как его попросту называли солдаты пятьдесят пятого полка, был действительно расположен в прелестном уголке, сулившем отраду и отдых людям, на долгое время прикованным к такому маленькому судну, как «Резвый».

Все острова были невысоки, но достаточно поднимались над уровнем воды, чтобы климат на них был сухим и здоровым. На всех островах рос более или менее густой лес, и большая часть их в те отдаленные времена была сплошь покрыта девственной чащей. Тот, на котором начальство остановило свой выбор для устройства поста, был невелик, всего около двадцати акров; какая-то катастрофа, случившаяся в этих дебрях, возможно, еще за несколько столетий до описываемых событий, уничтожила здесь часть деревьев, образовав небольшую, поросшую травой поляну, которая занимала около половины всей площади островка. По мнению офицера, избравшего это место для военного поста, прозрачный родник, протекавший невдалеке, издавна привлекал к себе индейцев, которые часто посещали этот уголок во время охоты или ловли лососей, что и помешало деревьям подняться здесь во второй раз; лишь дикие травы успели буйно разрастись и завладели всей поляной.

Но каковы бы ни были причины, этот небольшой островок казался наиболее живописным из всех; на нем как бы лежал отпечаток цивилизации, которой в те дни так не хватало этому обширному краю.

Все берега острова были сплошь окаймлены кустарником, старательно охраняемым, ибо он служил заслоном для людей и предметов, находившихся в его кольце. За кустами, в тени нескольких маленьких рощиц и разбросанных по острову куп деревьев, приютились пять-шесть низких хижин, где помещались офицеры, солдаты, а также склады для хранения запасов, кухня, лазарет и прочие службы. Хижины как и везде были сложены из бревен и крыты древесной корой; весь матерная привозился издалека, чтобы не привлекать ничьего внимания следами порубки. Уже несколько месяцев в хижинах жили люди, и они имели более или менее уютный вид, насколько вообще может быть уютным подобное жилище.

На восточной оконечности острова выдавался вперед небольшой, покрытый густой растительностью мыс, где ветви кустарника так тесно переплелись, что, пока не опадала листва, сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Возле узенького перешейка, отделявшего этот клочок земли от остального острова, стоял маленький, довольно хорошо укрепленный блокгауз. Между бревнами, такими толстыми, что они могли устоять против ядер, тщательно обтесанными и пригнанными, не оставалось ни единой щели; вместо окон свет давали бойницы, дверь сделали маленькую и очень массивную; крышу, как и все здание, соорудили из обструганных стволов и сверху тщательно покрыли корой, чтобы она не протекала во время дождя. Внизу, как обычно, хранились снаряжение и провиант; там отряд держал все свои запасы; второй этаж служил цитаделью и жильем, а низкий чердак разделялся на две или три комнаты, где стояли постели на десять — пятнадцать солдат. Все было устроено чрезвычайно просто и незатейливо, но зато достаточно прочно, чтобы защитить отряд от неожиданного нападения. Высота строения не превышала и сорока футов, и потому оно по самую верхушку пряталось под кронами деревьев; его можно было увидеть, только находясь на самом острове; но даже с этой стороны густые заросли кустов почти целиком скрывали основание деревянной башни, и лишь из верхних бойниц открывался вид на остров.

Блокгауз предназначался только для обороны, поэтому место для него выбрали совсем близко от источника, бьющего из известковой скалы, которая служила острову основанием; из этого источника в случае осады можно было, спустив ведро на веревке, черпать воду, без которой нельзя Долго продержаться. Чтобы облегчить эту задачу и предохранить нижнюю часть строения от обстрела, верхние этажи на несколько футов выдавались вперед над нижней его частью, как это обычно делается в блокгаузах, а проемы, вырезанные в нижнем этаже для бойниц и лестниц, закладывались деревянными брусьями. Все этажи сообщались между собой с помощью приставных лестниц. Если к этому добавить, что такие строения служили обычно цитаделью, где гарнизон и жители поселений укрывались во время нападения врага, то цель наша — дать читателю, неискушенному в военном деле, достаточно полное представление об устройстве блокгаузов — будет достигнута.

Однако наибольшим достоинством острова как военного поста являлось его местоположение. Он затерялся среди двадцати других островов, и отыскать его было делом нелегким. Суда, проплывавшие мимо, даже очень близко, увидев его с протоки через просветы деревьев, легко могли принять его за часть какого-нибудь другого острова. В самом деле, протоки между островами, разбросанными вокруг описываемого нами поста, были так узки, что не позволяли определить, где кончается один остров и начинается другой, даже если забраться в самую середину архипелага с твердым намерением это установить. Вход в маленькую бухту, которую Джаспер выбрал для стоянки «Резвого», был совершенно загорожен кустами и соседними островами. Если куттер стоял с убранными парусами, его собственные матросы часами не могли найти свое судно, как это случилось однажды, когда они возвращались с близлежащей протоки, где ловили рыбу. Словом, природа как бы нарочно создала это местечко для военного поста, а люди изобретательно использовали выгоды его расположения, насколько позволяли средства и возможности, бывшие в их распоряжении на дальней границе.

Первый час по прибытии «Резвого» прошел в суете и хлопотах. Отряд, который сменялся, не добился успехов, достойных упоминания, и солдаты, истомившиеся в своем вынужденном заточении, стремились поскорей вернуться в Осуиго. После небольшой церемонии передачи командования сержанту Дунхему сменявшийся офицер немедленно отправился со своим отрядом на борт «Резвого», и Джаспер, который с радостью провел бы этот день на острове, получил приказ отчалить немедленно, пока дует попутный ветер, и как можно быстрее пройти вверх по реке и пересечь озеро. Прощаясь, лейтенант Мюр, Кэп и сержант доверительно сообщили уезжавшему офицеру о подозрениях, павших на молодого капитана. Офицер обещал соблюдать должную бдительность и взошел на палубу судна; не прошло и трех часов после прибытия «Резвого», как он уже снова снялся с якоря.

Мэйбл заняла одну из хижин и с чисто женским усердием и умением начала приводить в порядок свое несложное хозяйство, стремясь, по возможности, создать удобства для себя и для своего отца. Чтобы избежать липших забот, в специально отведенной хижине устроили общий стол для сержанта и его ближайших помощников; стряпать поручили жене солдата. Таким образом, в хижине сержанта, лучшей на острове, не приходилось заниматься грязной работой, связанной со стряпней. Мэйбл с присущим ей вкусом сумела придать хижине некоторый уют и впервые после прибытия на границу почувствовала, что может гордиться своим домом. Покончив с этими важными обязанностями, девушка решила побродить по острову и пошла по тропинке, которая вела к красивой лужайке, единственному мосту на острове, не заросшему кустарником. Здесь она остановилась, любуясь прозрачной водой, подернутой еле заметной рябью, и размышляя о своем новом положении. Не без удовольствия и волнения она вновь мысленно переживала все случившееся с нею столь недавно и строила догадки о том, что ожидает ее в будущем.

— Прелестная фея в прелестном уголке, мисс Мэйбл! — услышала она вдруг голос Мюра, неожиданно выросшего рядом. — И я не ошибусь, если скажу, что красивейшая здесь все-таки вы!

— Я не стану утверждать, мистер Мюр, что не люблю слушать комплименты, вы все равно мне не поверите, — с живостью ответила Мэйбл, — но если вы соблаговолите побеседовать со мной о чем-нибудь другом, то убедитесь, что у меня хватит ума обсуждать и более серьезные предметы.

— Что вы, Мэйбл, я знаю, ваш ум отполирован, как дуло солдатского мушкета, а ваши речи даже слишком изысканны и мудры для бедного горемыки, который, вместо того чтобы пополнять свое образование, вот уже четыре года обречен тянуть лямку на этой далекой границе. Но я полагаю, юная леди, вы не жалеете, что ваша очаровательная ножка снова ступила на твердую землю?

— Еще два часа назад я и сама так думала, мистер Мюр, но «Резвый» так красиво вырисовывается сейчас между деревьями и так легко плывет по озеру! Право, я почти жалею, что не нахожусь больше в числе его пассажиров!

И Мэйбл помахала в воздухе носовым платочком в ответ на приветствие Джаспера, не сводившего с нее глаз все время, пока белые паруса куттера величаво огибали остров и не исчезли за темной завесой листвы.

— Вот они и уплыли, но я не скажу, что с ними «уплыла радость моя», хотя желаю им благополучного возвращения, потому что без них мы рискуем застрять здесь на всю зиму. Есть, впрочем, и другая возможность — попасть в Квебекскую крепость [100]. Этот Джаспер — Пресная Вода порядочный негодяй, в гарнизоне о нем имеются такие сведения, что даже слушать страшно. Ваш достойный батюшка и почти столь же достойный дядюшка тоже не слишком лестного мнения о нем.

— Мне очень больно слышать это, сэр, но я уверена, что время рассеет все их подозрения.

— О прелестная Мэйбл, если бы время рассеяло и мои подозрения, — вкрадчиво ответил квартирмейстер, — я не стал бы завидовать даже главнокомандующему. Я думаю, что, когда я выйду в отставку, мое место безусловно займет сержант.

— Если мой отец достоин занять ваше место, — не без язвительности возразила девушка, — то я уверена, что шансы у вас обоих одинаковы, и вы с таким же успехом могли бы занять его место.

— Вот так штука! Уж не хотите ли вы снизить меня в чине и превратить в простого солдата?

— Да нет, сэр, я вовсе не думала о военных чинах, когда вы говорили о своей отставке. Мысли мои более эгоистичны, я думала о том, как вы мне напоминаете моего дорогого батюшку вашим опытом и мудростью, и о том, что вы вполне достойны занять такое же место главы семьи.

— Только место новобрачного, прелестная Мэйбл, но никак не отца или почтенного главы семьи. Я догадываюсь, куда вы клоните, и меня забавляют ваши реплики и блеск вашего остроумия! Мне нравится остроумие в молодых девушках, если только оно не доходит до дерзости… А Следопыт, говоря по правде, большой чудак!

— О нем надо говорить либо правду, либо ничего. Следопыт мой друг, преданный друг, мистер Мюр, и я не потерплю, чтобы при мне говорили о нем дурно.

— Я не хочу сказать о нем ничего дурного, уверяю вас,

Мэйбл. Но в то же время сомневаюсь, можно ли сказать о нем что-нибудь хорошее.

— Он, например, лучший стрелок на границе, — улыбаясь, возразила Мэйбл, — уж вы-то не сможете отрицать это!

— Я не намерен оспаривать его подвигов по этой части, но ведь он невежествен, как мохок.

— Да, он не знает латыни, зато он лучше всех здесь владеет языком ирокезов, а этот язык на границе куда нужней, чем латынь.

— Если бы сам Лунди спросил меня, чем я больше восхищаюсь — вашей красотой или умом, прелестная и лукавая Мэйбл, я, право, затруднился бы в ответе. Меня восхищает равно и то и другое, и если в эту минуту я готов отдать пальму первенства красоте, то уже через минуту я готов преклониться перед тонким умом. Ах, покойная миссис Мюр была точно такая же, как вы!

— Вы хотите сказать — последняя миссис Мюр? — спросила Мэйбл, с самым невинным видом поглядывая на своего собеседника.

— Что вы, что вы! Все это сплетни Следопыта! Я вижу, этот бродяга уже успел наговорить вам, будто я был два раза женат!

— В таком случае, сэр, он ошибся в счете: ведь всякому известно, что вы имели несчастье быть женатым, увы, четыре раза!

— Только три, это так же верно, как то, что меня зовут Дэйвид Мюр! Четвертая жена — это плод злословия. Верней, она пока еще in petto, как говорят в Риме, а это на языке любви, дорогая моя, означает — в сердце.

— Ах, как я рада, что не я четвертая in petto или еще где-нибудь. У меня нет никакого желания оказаться «плодом злословия»!

— Не бойтесь, обворожительная Мэйбл! Лишь пожелайте стать четвертой, и все другие будут забыты, а ваша редкая красота и ваш ум возвысят вас до уровня первой. Не беспокойтесь, вы никогда и нигде не будете четвертой!

— Ваше утверждение несколько ободряет меня, мистер Мюр, — рассмеялась Мэйбл в ответ, — что бы я ни думала о прочих ваших уверениях. Но, признаюсь, я предпочитаю быть четвертой среди красавиц, чем четвертой среди жен!

С этими словами Мэйбл упорхнула, предоставив квар-тирмейстеру в одиночестве переживать свое поражение. Ей пришлось пустить в ход чисто женские средства защиты против лейтенанта Мюра: надо было дать отпор чересчур назойливым любезностям, этого вздыхателя, кроме того, ее оскорбляли его обидные намеки по адресу Джаспера и Следопыта. Живая и насмешливая от природы, она вместе с тем никогда не бывала резка, но тут обстоятельства заставили ее принять более решительный тон, чем обычно. Покинув своего собеседника, она была уверена, что наконец избавилась от его ухаживаний, которые не вызывали в ней никакого сочувствия, наоборот — были ей несносны. Но не таков был Дэйвид Мюр; он привык уже к тому, что не имеет успеха у женщин, но был слишком настойчив, чтобы приходить от этого в отчаяние. Проводив Мэйбл нескрываемо злобным и наглым взглядом, он стоял и раздумывал; тут к нему неслышно подошел Следопыт.

— Ничего не выйдет, квартирмейстер, ничего не выйдет! — начал проводник, смеясь своим беззвучным смехом. — Она молода и резва, не такие у вас проворные ноги, чтобы догнать ее. Поговаривают, будто вы ходите за нею по пятам, да только в ногу никак не попадете!

— А я то же самое слышал о вас, любезный, хотя трудно поверить, чтобы у вас хватило на это самонадеянности.

— Боюсь, что вы правы, да, я этого боюсь; как подумаю о себе — что я такое, как мало я знаю и как сурова моя жизнь, то сам понимаю, что бессмысленно питать надежду, будто такая ученая, такая веселая, добрая и нежная…

— … и красивая, не забудьте добавить, — грубо прервал его Мюр.

— Да, да, и красивая, — кротко и смиренно согласился проводник. — Конечно, я должен был вспомнить и о красоте, когда перечислял все ее достоинства, потому что молодая лань, когда она еще только учится прыгать, не так радует глаз охотника, как Мэйбл радует мой взор. Я в самом Деле боюсь, что все мои мечты о ней несбыточны и самонадеянны.

— Ну, уж если вы сами, любезный, так думаете, по своей природной скромности, то я считаю своим долгом по отношению к вам, моему старому товарищу и однополчанину…

— Квартирмейстер, — перебил его собеседник, пристально глядя ему в лицо, — мы часто живали вместе в стенах крепости, но очень редко встречались за ее валами — в лесах или в стычках с врагом.

— Гарнизон или палатка — какая разница? Таковы мои обязанности, они удерживают меня возле складов с амуницией и провиантом, как это ни противоречит моим склонностям. Вы сами должны это понять, ведь и у вас в крови кипит воинский пыл. Но, если бы вы слышали, что Мэйбл только что говорила о вас, вы бы сразу перестали добиваться благосклонности этой наглой и своенравной девчонки.

Следопыт в упор посмотрел на лейтенанта. Разумеется, ему очень хотелось знать мнение Мэйбл о себе, но в нем было слишком много прирожденной, истинной деликатности, чтобы выспрашивать, что о нем говорили. Сдержанность и чувство собственного достоинства, проявленные охотником, не смутили Мюра. Зная, что он имеет дело с человеком правдивым и простодушным, квартирмейстер решил злоупотребить его легковерием и любым путем избавиться от соперничества. Убедившись, что скромность Следопыта сильней его любопытства, Мюр тем не менее продолжал:

— Вам все-таки надо знать ее мнение, Следопыт. По-моему, каждый человек должен быть осведомлен о том, что говорят о нем его друзья и знакомые. Так вот, в знак уважения к вашей репутации и вашим чувствам я сейчас все перескажу вам в немногих словах. Вы не заметили, какие у Мэйбл становятся хитрые и озорные глаза, когда ей вздумается над кем-нибудь насмеяться?

— Нет, лейтенант, мне ее глаза всегда кажутся прекрасными и ласковыми, хотя иногда, согласен, в них искрится смех, да, да, я не раз видел их смеющимися, но это всегда сердечный и добрый смех.

— Да, да, так было и на этот раз: глаза ее, если можно так выразиться, смеялись без удержу, и в самый разгар этого веселья она выкрикнула такие слова о вас… надеюсь, вы не будете слишком огорчены, Следопыт?

— Как же не буду, квартирмейстер! Конечно, буду. Мнение Мэйбл для меня значит больше, чем мнение всех прочих людей.

— В таком случае, не стану говорить, лучше промолчу. Зачем расстраивать человека, передавая, что говорят о нем его друзья, особенно если знаешь, что их слова могут его обидеть! Итак, больше ни звука!

— Я не могу заставить вас говорить, квартирмейстер, если вы не хотите. Да, пожалуй, мне лучше и не знать мнения Мэйбл о себе, тем более если, как вы намекаете, оно не в мою пользу. Эх, если бы мы могли переделывать себя по своему вкусу, а не оставаться такими, какими создал нас бог, то и характер, и образование, и наружность — все было бы у нас иным. Бывает, человек и груб, и резок, и невежествен, но, если он этого не подозревает, он все-таки счастлив. В то же время как горько видеть собственные недостатки в ярком свете дня именно в такую минуту, когда этого меньше всего желаешь!

— Вот это умно сказано, rationnel, как говорят французы. То же самое я старался внушить Мэйбл, но тут она неожиданно убежала от меня. Вы заметили, как она ускакала прочь при вашем появлении?

— Как же было не заметить! — глубоко вздохнул Следопыт и так крепко стиснул рукой ствол ружья, что пальцы его будто вросли в железо.

— Это было не только заметно — это было просто скандально, да, это точное слово, лучше и в словаре не найдешь, копайся в нем хоть целый час. Так и быть, Следопыт, я не вижу причин утаивать это, знайте же: эта кокетка удрала, не желая слушать мои доводы в вашу защиту.

— Какие же доводы могли вы привести в мою защиту, квартирмейстер?

— А уж это смотря по обстоятельствам, любезный друг. Я не рискнул бы бестактно рассуждать вообще, но готов был отразить каждое ее обвинение в частности. Назови она вас полудикарем, грубым жителем границы, я мог бы, понимаете ли, разъяснить ей, что это оттого и происходит, что вы жили на границе и вели полудикую жизнь; тогда все ее обвинения сразу бы отпали, должна же она быть мало-мальски справедливой?

— И вы сказали ей все это?

— Не могу поклясться, что я именно так выразился, но смысл был таков. Однако у этой девицы недостало терпения выслушать и половину моих слов. Она убежала прочь, вы видели это своими глазами, Следопыт, из чего вы можете судить, что у нее уже сложилось о вас определенное мнение и она не считает нужным меня слушать. Опасаюсь, что таково ее окончательное решение.

— Я тоже опасаюсь этого, а отец ее, конечно, ошибся. Да, да, сержант жестоко заблуждается.

— Полно, дружище, не унывайте! И не губите доброй своей славы, добытой трудами долгих лет! Вскиньте-ка на плечо ружье, которое вам никогда не изменяет, и вперед, в леса! Поверьте, ни одна женщина не стоит того, чтобы из-за нее печалиться хоть минуту, я это знаю по себе! Верьте слову человека, имевшего двух жен, — мне ли не знать их сестру; в конце концов, они вовсе не таковы, какими нам представляются. А если вы и вправду не прочь унизить Мэйбл, то более подходящей минуты, чем сейчас, отвергнутому искателю не дождаться.

— У меня и в мыслях не было унижать Мэйбл!

— Ничего, со временем вы непременно додумаетесь до этого, такова уж природа человека: он всегда старается отплатить оскорблением за оскорбление. Но помните: вам не найти более удобного случая завоевать еще большую любовь своих друзей, а это вернейшее средство вызвать зависть у врагов.

— Запомните, квартирмейстер: Мэйбл не враг мне, но даже если бы это было и так, я ни за что на свете не соглашусь доставить ей хоть малейшее огорчение.

— Вы так говорите, Следопыт, и я верю, что вы искренни; но разум и природа против вас, и вы когда-нибудь в этом убедитесь. Вы, наверное, слышали известную поговорку: «Если любишь меня, то люби и мою собаку». Ну, а читай наоборот, и получится: «Если не любишь меня, то не люби и мою собаку!» А теперь послушайте, что вы можете сделать. Как вам известно, наше положение на этом острове весьма сомнительно и опасно, мы вроде как в пасти у льва, не так ли?

— Никак, вы француза называете львом, а остров — его пастью, лейтенант?

— Это только для красного словца, любезный. Всякий понимает, что француз не лев и остров не его пасть. Но может случиться, и этого я боюсь больше всего, что он превратится в ослиную челюсть!

Квартирмейстер разразился ироническим хохотом, выражавшим все что угодно, только не уважение к мудрости его друга, майора Лунди, выбравшего этот остров для своих военных операций.

— Остров для поста выбран очень удачно, лучшего не найти, — возразил ему Следопыт, осматриваясь кругом и как бы оценивая взглядом местность.

— Не отрицаю, не отрицаю. Лунди великий мастер на малые дела. И отец его был великий лорд в этом же смысле. Я родился у них в поместье и все годы был неразлучен с Лунди, вот я и научился с почтением относиться ко всем его словам и поступкам. Вы же знаете, Следопыт, что Дункан моя слабость. Словом, пост этот мог создать здесь либо осел, либо мудрейший Соломон, с какой стороны на это дело взглянуть. Но место очень уж ненадежное, об этом можно судить по всем предостережениям и приказам Лунди. Здесь полно дикарей, они рыщут по лесам на Тысяче Островов в поисках нашего поста. Об этом Лунди отлично знает из получаемых донесений; и самая большая услуга, которую вы могли бы оказать пятьдесят пятому полку, — это выследить краснокожих и завести их подальше от нашего острова. Но вот беда: сержант Дунхем вбил себе в голову, что опасности следует ждать с верховья реки, потому что там расположен Фронтенак, а опыт нас учит, что индейцы всегда объявляются не с той стороны, откуда их ждут, и, стало быть, могут нагрянуть с низовья. А потому садитесь в свою пирогу и плывите вниз по течению меж островов, тогда вы сможете подать нам сигнал, если оттуда приблизится опасность. Если вы к тому же обшарите лес на несколько миль вдоль побережья, особенно в сторону Йорка, то сведения, доставленные вами, будут еще более достоверными, а значит, и более ценными.

— Великий Змей осматривает сейчас ту местность, он прекрасно знает, где находится пост, и, конечно, вовремя предупредит нас, если нас захотят обойти с той стороны.

— Но он, в конце концов, только индеец, Следопыт, а тут надобны знания и опыт белого человека. Лунди по гроб жизни будет благодарен тому, кто поможет ему удачно завершить наш небольшой поход. Говоря по правде, дружище, он прекрасно понимает, что его и затевать-то не стоило, но он так же упрям, как старый лорд, его отец, и не признается в своей ошибке, будь она ясна, как божий день.

Квартирмейстер продолжал уговаривать проводника немедленно покинуть остров. Хватаясь за любые доводы, он часто противоречил сам себе и, приводя одни соображения, тут же опровергал их противоположными. При всем своем простодушии Следопыт не мог не заметить уязвимых мест в рассуждениях лейтенанта, хотя был далек от подозрения, что Мюр добивался лишь одного — спровадить его и избавиться таким образом от соперника. На коварные речи Следопыт отвечал серьезными доводами и легко опро кидывал все доказательства, казавшиеся ему неосновательными; он-то прекрасно знал свои обязанности, но, сам неспособный на подлость, он, по обыкновению, не мог разгадать низких побуждений своего собеседника. Не то чтобы у него были определенные подозрения относительно тайных намерений Мюра, но увертки последнего не ускользнули от его внимания. Кончилось тем, что после долгой беседы оба расстались, оставшись каждый при своем мнении и затаив недоверие друг к другу, но только в недоверии Следопыта, как и во всех чувствах этого человека, отражалась его открытая, бескорыстная и прямая натура.

Совет, который сержант Дунхем вскоре держал с лейтенантом Мюром, имел более ощутимые последствия. Солдаты получили какие-то секретные распоряжения; они заняли блокгауз и хижины, и всякий, кто знаком с передвижениями военных отрядов, мог понять, что затевается какая-то экспедиция. И в самом деле, сержант, весь день занятый приготовлениями в так называемой гавани, вернулся со Следопытом и Капом в свою хижину только к вечеру. Он сел за опрятный стол, накрытый для него дочерью, и приготовился выкладывать новости.

— Я вижу, дочка, ты и здесь не сидишь сложа руки, — начал старый солдат, — если судить по вкусному ужину, приготовленному с таким старанием. И я надеюсь, что, коли придется, ты покажешь себя достойной дочерью человека, который умеет, не дрогнув, встретить врага лицом к лицу.

— Неужели, дорогой батюшка, вы прочите меня в Жанны д’Арк и хотите, чтобы я повела в бой ваших солдат?

— Куда тебя прочу, дочка? О ком это она говорит, не знаешь, Следопыт?

— О нет, сержант, но это и неважно! Я человек необразованный и невоспитанный, и для меня просто удовольствие слушать голос Мэйбл, о чем бы она ни говорила, хоть я и не особенно вникаю в ее слова.

— А я знаю, о чем речь, — решительно заявил Кэп. — Это каперское судно из Морле [101]. Ох, и награбило же оно добра в последнюю войну!

Мэйбл покраснела; ей стало неловко, что невзначай оброненное ею замечание обнаружило необразованность ее отца, не говоря уж о невежестве дядюшки и, может быть, чуть наивной непосредственности Следопыта. Тем не менее она не смогла сдержать улыбку.

— Батюшка, уж не хотите ли вы, чтоб я стала в строй вместе с вашими солдатами и помогла бы им оборонять остров?

— Представь себе, дочка, женщинам в нашем краю нередко приходилось воевать, наш друг Следопыт подтвердит тебе это. Смотри же не испугайся, если, проснувшись завтра утром, не найдешь нас на месте: мы собираемся ночью выступить в поход.

— Как, батюшка, «мы»? А меня и Дженни вы оставляете одних на острове?

— Что ты, дочь моя! Это было бы совсем не по-военному. Мы оставим здесь лейтенанта Мюра, брата Кэпа, капрала Мак-Нэба и трех солдат, вот тебе и целый гарнизон на время нашего отсутствия. Дженни перейдет в эту хижину, а брат Кэп займет мое место.

— А мистер Мюр? — невольно вырвалось у Мэйбл: она уже предвидела ожидавшие ее неприятности от докучливого ухаживания своего поклонника.

— Пусть побегает за тобой, если тебе это по вкусу, дочка. Он у нас влюбчивый молодой человек, недаром четырежды был женат! И ему уже не терпится взять пятую, чтобы доказать, как он чтит память первых четырех.

— Квартирмейстер уверял меня, — наивно вставил Следопыт, — что, когда столько потерь избороздили душу, нет лучшего средства унять боль, как заново перепахать почву, чтобы не осталось никаких следов былого.

— Ах, бороздить, пахать — все это пустые слова! — возразил сержант, криво усмехнувшись. — Пусть попробует излить перед Мэйбл свою душу, бог с ним! Тогда его ухаживаньям придет конец. Я-то хорошо знаю, что моя дочь никогда не станет женой лейтенанта Мюра!

Сержант сказал это непререкаемым тоном, желая подчеркнуть, что никогда не разрешит своей дочери выйти замуж за квартирмейстера.

Мэйбл смешалась, вспыхнула и растерянно улыбнулась, но тут же овладела собой и весело заговорила, чтобы скрыть свое волнение:

— Не лучше ли подождать, батюшка, когда он сделает вашей дочери предложение? Не то как бы не повторилась басня о лисе и кислом винограде!

— Что это за басня, Мэйбл? — нетерпеливо спросил Следопыт, который при всех своих достоинствах не знал самых простых вещей, известных почти каждому белому человеку. — Расскажите ее нам, у вас это так хорошо получается! Я думаю, что и сержант ее никогда не слыхал.

Мэйбл прочитала известную басню, и у нее это действительно так мило получилось, что влюбленный Следопыт не отрывал от нее глаз, а доброе лицо его расплылось в широкую улыбку.

— Как это похоже на лисицу! — воскликнул он, когда Мэйбл дочитала басню до конца. — Вот и минги тоже хитры и жестоки; эти бестии друг друга стоят. А что до винограда, то он в наших краях вообще кислый, даже для тех, кто в состоянии до него дотянуться. Но и здесь, конечно, он иногда кажется еще кнелей тем, кто его не может достать. Я полагаю, например, что мингам мой скальп кажется ужасно кислым.

— Насчет кислого винограда не нам тужить, дочка, пусть на него жалуется мистер Мюр. Ведь ты не мечтаешь выйти за него замуж, не так ли?

— Она? Да ни за что! — вмешался Кэп. — Какая он ей пара? То ли солдат, то ли нет, не разберешь кто! История про виноград очень даже к нему подходит.

— Батюшка, дядюшка, родные мои! Я пока еще не думаю о замужестве и хотела бы, чтобы об этом поменьше говорили. Но если и надумаю, то, во всяком случае, вряд ли остановлю свой выбор на человеке, который уже осчастливил своей благосклонностью трех или четырех жен!

Сержант подмигнул Следопыту, как бы говоря: «Вот видишь, наше дело в шляпе!» — потом, уступая просьбе дочери, переменил тему разговора.

— Ни тебе, зять, ни Мэйбл я не вправе передать командование гарнизоном, который останется на острове, — заметил он, — но вы можете давать советы и влиять на здешние дела. Официальным командиром вместо меня останется капрал Мак-Нэб; я старался сколько мог втолковать ему, что он остается здесь за главного и не подчиняется лейтенанту Мюру, который хоть и старше его чином, но сюда попал как волонтер и не должен вмешиваться в нашу службу. Смотри, брат Кэп, поддерживай капрала: если квартирмейстер приберет к рукам Мак-Нэба, то потом сядет и мне на голову — он захочет командовать и мной, и всей экспедицией.

— Особенно если Мэйбл и вправду посадит его на мель во время твоего отсутствия. Но все суда, я надеюсь, тыоставляешь под моей командой? Самая дьявольская путаница всегда образуется от столкновений между главнокомандующими на море и на суше.

— Вообще-то главнокомандующим здесь остается капрал. Мы знаем из истории, что разделение власти как раз яприводит к наибольшим недоразумениям, и я хочу избежать этой опасности. Капрал будет командовать, но ты можешь свободно давать ему советы, особенно во всем, что касается лодок; я вам оставлю одну лодку на случаи, если вам придется отступать отсюда. Я хорошо знаю капрала, он превосходный человек и храбрый солдат; на него вполне можно положиться, если только не давать ему слишком часто прикладываться к рюмочке «Санта-Круц». Кроме того, он шотландец и легко может подпасть под влияние квартирмейстера Мюра. Тут уж вы оба, ты, зять, и ты, Мэйбл, должны зорко следить за ними.

— Но зачем вы оставляете нас здесь, батюшка? Я приехала издалека, чтобы покоить вас, разве я не могу сопровождать вас и дальше?

— Славная ты моя девочка! Настоящая Дунхем! И все-таки тебе придется остаться. Мы покинем остров завтра утром, еще затемно, чтобы ни один любопытный не подсмотрел, как мы будем выходить из нашего укрытия. Мы возьмем с собой два бота побольше, а вам оставим третий бот ипирогу. Мы должны выйти на протоку, по котором французы возят во Фронтенак всякое добро для индейцев. Там нам придется засесть, может быть, даже на целую неделю, чтобы перехватить их суда.

— А бумаги твои в порядке, братец? — с беспокойством спросил Кэп. — Тебе, разумеется, известно, что захват судов в открытом море считается морским разбоем, если с тобою нет необходимых бумаг, подтверждающих твое право совершать рейсы на государственном или частном вооруженном судне.

— Я имел честь получить от полковника звание старшего сержанта пятьдесят пятого полка, — возразил Дунхем и с достоинством выпрямился, — а этого должно быть достаточно даже для французского короля. Если же и этого мало, у меня есть письменный приказ майора Дункана.

— Но это не дает тебе права совершать рейсы на военном судне?..

— Других бумаг у меня нет, зять, но и этих хватит. Интересы его величества в этой части света требуют, чтобы мы захватили суда, о которых я говорил, и отвели их в Осуиго. Эти суда нагружены шерстяными одеялами, побрякушками, ружьями и патронами, — одним словом, всем, что нужно французам для подкупа проклятых дикарей, их союзников, которых они заставляют совершать всякие зверства. Тем самым французы попирают христианскую религию и ее заповеди, законы человеколюбия и все, что нам дорого и свято. Захватив этот груз, мы расстроим их планы и выиграем время, потому что этой осенью они уже не смогут получить из-за океана другие товары.

— Однако, батюшка, разве его величество не прибегает также к помощи индейцев? — спросила Мэйбл, несколько удивленная.

— Разумеется, дочка, и он имеет на это право, да благословит его господь! Но только есть большая разница в том, кто использует краснокожих в войне — французы или англичане, — это всякому понятно!

— Это-то понятно, шурин! Я вот только никак не разберусь с твоими судовыми документами.

— Любой француз обязан удовлетвориться документом английского полковника, подтверждающим мои права. Так оно и будет, зять.

— Но какая разница, батюшка, кто втягивает индейцев в войну — англичане или французы?

— Плохо дело, дочка, если ты не видишь ее, этой разницы! Прежде всего англичане по натуре человечны и смелы, а французы жестоки и трусливы.

— Можешь еще добавить, брат, что они готовы плясать с утра до вечера, дай им только волю!

— Совершенно справедливо! — серьезно подтвердил сержант.

— И все-таки, батюшка, это не меняет дела. Если французы поступают дурно, подкупая туземцев, чтобы они воевали с их врагами, то, казалось бы, это одинаково неблагородно и со стороны англичан. Вы-то согласны со мной, Следопыт?

— Вы правы, конечно, правы. Я никогда не был с теми, кто поднимает крик, обвиняя французов в тех же грехах, какие совершаем мы сами. И все же связываться с мингами позорнее, чем с делаварами. От этого благородного племени мало что осталось, но я не считал бы грехом послать их против наших врагов.

— Да ведь и они убивают и снимают скальпы со всех — от нала до велика, не щадя ни женщин, ни детей.

— Это у них в крови, Мэйбл, и нельзя их за это осуждать. Натура есть натура, и у разных племен она проявляется по-разному. Я, например, белый и стараюсь вести себя, как подобает белому.

— Не понимаю, — отвечала Мэйбл, — почему то, что справедливо для короля Георга, не должно считаться справедливым и для короля Людовика.

— Настоящее имя французского короля — Капут [102], — заметил Кэп, у которого рот был набит олениной. — У меня был как-то на борту один пассажир, ученейший господин, и он разъяснил мне, что все эти Людовики — тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый — были великими обманщиками, на самом деле их всех звали Капутами; по-французски это значит «голова»; понимать это надо так, что их должно поставить у подножия лестницы, чтобы они были под рукой, когда придет время их повесить.

— Разве это не все равно, что снимать скальпы? Такое же свойство человеческой натуры! — сказал Следопыт с удивленным видом, будто он впервые услышал нечто для него новое. — Теперь я уже без всяких угрызений совести буду бить этих негодяев, хотя я и прежде с ними не особенно церемонился.

Все собеседники, за исключением Мэйбл, решили, что на этом вопрос, занимавший их, исчерпан, и никто, по-видимому, не находил нужным обсуждать его дальше. И в самом деле, три наших героя в этом отношении мало отличались от своих ближних, которые склонны судить обо всем пристрастно, без должного знания и понимания; возможно, и не стоило бы приводить здесь этот разговор, если бы он не имел отношения к некоторым частностям нашего повествования, а их суждения не объясняли мотивов, руководивших их поступками.

Как только все отужинали и гости ушли, у сержанта с дочерью начался большой и серьезный разговор. Нежные излияния были не в характере сержанта Дунхема, но сейчас необычность положения пробудила в нем чувства, каких он до сих пор не испытывал. Пока солдат или матрос действует под непосредственным руководством своего начальника, он мало думает о риске, связанном со всей операцией. Но с той минуты, как на его плечи ложится ответственность командира, ему мерещатся сотни случайностей, от которых зависят успех или провал. Он, быть может, меньше тревожится о собственной безопасности, чем тогда, когда это составляло его главную заботу; зато он больше думает о судьбе своих подчиненных и легче поддается тем чувствам, которые подрывают его решимость. В таком положении очутился теперь и сержант Дунхем: вместо того, чтобы, как обычно, смотреть вперед со свойственной ему уверенностью в победе, он вдруг понял, что, может быть, расстается со своей дочерью навсегда.

Никогда еще Мэйбл не казалась ему столь прекрасной, как в этот вечер. Да и она, пожалуй, никогда ранее не открывала отцу так много привлекательных своих черт. Сегодня ее глубоко волновала тревога за отца; кроме того, она чувствовала, что на сей раз ее дочерняя любовь находит отклик в суровой душе старого ветерана, вызывая в нем ответную любовь. В ее отношениях с отцом никогда не было непринужденности; превосходство ее воспитания вырыло между ними пропасть, еще более углубившуюся из-за его чисто солдатской суровости, выработанной многолетним и тесным общением с людьми, которых можно было держать в подчинении только с помощью неослабной дисциплины. Но сейчас, когда они остались одни в последний раз перед разлукой, между дочерью и отцом возникла более сердечная близость, чем обычно. Мэйбл с радостью подмечала в словах отца все больше нежности, по которой с самого приезда втайне тосковало ее любящее сердце.

— Так вы находите, что я одного роста с покойной матушкой? — сказала девушка, взяв в свои ладони руку отца и глядя на него влажными от слез глазами. — А мне казалось, что она была выше меня.

— Большинство детей так думает: они привыкли смотреть на родителей снизу вверх, вот им и кажется, что они выше ростом и вообще более внушительны. Нет, Мэйбл, твоя мать была точь-в-точь такая, как ты.

— А какие у нее были глаза?

— Глаза у нее были голубые, как у тебя, кроткие и манящие, дитя мое, но не такие живые и смеющиеся.

— В моих глазах навсегда угаснет смех, дорогой батюшка, если вы не будете беречь себя в этой экспедиции.

— Спасибо, дитя мое… Гм… спасибо. Однако я обязан выполнить свой долг. Но у меня есть одно желание — чтобы ты счастливо вышла замуж, пока мы здесь, в Осуиго. Тогда у меня будет легче на душе.

— Замуж? Но за кого?

— Ты знаешь того, кого я желал бы видеть твоим мужем. Тебе может встретиться другой мужчина, более блестящий, разодетый в более богатое платье, но никогда тебе не попадется человек с более благородным сердцем и ясным умом.

— Вы так думаете, батюшка?

— Я не знаю никого, кто бы мог сравниться в этом отношении со Следопытом.

— Но я совсем не собираюсь замуж. Вы одиноки, и я хочу остаться с вами и скрасить вашу старость.

— Да благословит тебя господь, дитя мое! Я знаю, что ты готова на это, и не отрицаю, что чувства твои заслуживают похвалы. Но всё-таки я думаю, есть чувства еще более похвальные.

— Что может быть похвальнее любви к родителям?

— Любовь и уважение к мужу, дорогое дитя!

— Но у меня нет мужа, батюшка!

— Так выйди же поскорее замуж, чтобы было кого любить. Я не вечен, Мэйбл, недалек день, когда я покину тебя, — то ли болезнь унесет меня, то ли пуля прикончит. Ты же молода, тебе еще жить да жить. Тебе необходим муж, защитник, который опекал бы тебя всю жизнь и заботился о тебе так же, как ты хочешь заботиться обо мне.

— И вы думаете, батюшка, — спросила девушка, перебирая узловатые пальцы отца своими маленькими ручками и разглядывая их с таким вниманием, будто нашла в них что-то необыкновенное, между тем как на губах ее играла легкая усмешка, — и вы думаете, что Следопыт наиболее подходящий для этого человек. Ведь он всего на десять или двенадцать лет моложе вас!

— Что ж из этого? Он вел умеренную и полную трудов жизнь, тут надо не на годы смотреть, а на здоровье. Разве у тебя есть на примете кто-нибудь другой, кто бы мог стать тебе опорой в жизни?

Нет, у Мэйбл никого не было на примете. По крайней мере, никого, кто бы выразил намерение стать ее мужем, хотя в душе у нее, быть может, и бродили какие-то смутные надежды и желания.

— Батюшка, мы ведь говорим не о других, а о Следопыте, — отвечала она уклончиво. — Будь он помоложе, мне было бы легче представить его своим мужем.

— Повторяю тебе, дочка: все дело в здоровье! Если на то пошло, Следопыт даст сто очков вперед большей части наших молодых офицеров. Уж во всяком случае он моложе одного из них — лейтенанта Мюра.

Мэйбл рассмеялась весело и беззаботно, словно не было у нее на душе никакой тяжести.

— Конечно, Следопыт так моложав, что по виду годится ему во внуки, да и лет ему гораздо меньше. Сохрани тебя бог, Мэйбл, выйти замуж за офицера, во всяком случае до тех пор, пока ты сама не станешь дочерью офицера.

— Если я выйду за Следопыта, мне это не угрожает, — ответила девушка, лукаво поглядывая на сержанта.

— Да, он не имеет королевского патента на чин, но уже теперь водит дружбу с нашими генералами. Я бы умер со спокойной душой, если бы ты стала женой Следопыта, Мэйбл.

— Батюшка!

— Тяжко идти в бой, когда гнетет мысль, что дочь твоя может остаться одинокой и беззащитной.

— Я бы отдала все на свете, чтобы снять это бремя с вашей души, дорогой батюшка!

— Это в твоей власти, — ответил сержант, с любовью глядя на дочь, — но я бы не хотел, чтобы ты переложила это бремя на себя.

Сержант произнес эти слова глухим, дрожащим голосом; никогда до сих пор он не выказывал так открыто свою любовь к дочери.

Глубокое волнение этого всегда сурового, сдержанного человека особенно растрогало Мэйбл, и она жаждала избавить отца от всяких тревог.

— Батюшка, говорите прямо, что я должна сделать? — воскликнула она потрясенная.

— Нет, нет, Мэйбл, это будет несправедливо — ведь твои желания могут противоречить моим.

— У меня нет никаких желаний, и я не понимаю, о чем вы говорите… это касается моего будущего замужества, не так ли?

— Если бы ты обручилась со Следопытом, пока я жив, если бы я был твердо уверен, что ты станешь его женой, то, что бы ни ожидало меня впереди, я умер бы спокойно. Но я не могу требовать от тебя такого обещания, дитя мое, и не хочу заставлять тебя делать то, в чем бы ты позднее раскаивалась. Поцелуй меня, дочка, и ложись спать.

Если бы сержант Дунхем принуждал Мэйбл дать обещание, услышать которое он так сильно хотел, он натолкнулся бы на упорное сопротивление, но, предоставив решение самой Мэйбл, он приобрел в ее же лице сильную союзницу, потому что его великодушная, преданная дочь была способна скорей уступить ласке, чем подчиниться угрозе. В эту решительную минуту она думала только об отце, с которым ей предстояло очень скоро расстаться, возможно навеки, и вся ее горячая любовь к нему, взлелеянная главным образом ее воображением, но несколько остывшая из-за его сдержанного отношения к ней в последние две недели, теперь вновь вспыхнула чистым и сильным огнем. В эту минуту отец был ей дороже всего, и ради его счастья она готова была на любую жертву. В сознании девушки с какой-то неистовой силой вдруг вспыхнула мучительная мысль, и решимость ее на секунду ослабела. Но, пытаясь найти основание для промелькнувшей было радостной надежды, она не нашла ничего, что могло бы эту надежду подкрепить. Приученная воспитанием подавлять в себе самые заветные чувства, она вновь обратилась мыслью к отцу и к награде, ожидающей дочь, покорную воле родителей.

— Батюшка, — произнесла она неторопливо, почти с полным спокойствием, — господь благословит дочь, послушную своему долгу?

— Разумеется, Мэйбл, — об этом говорится и в писании.

— В таком случае, я выйду замуж за того, кого вы мне выберете.

— Нет, нет, Мэйбл, ты должна выбрать себе мужа по собственной склонности!

— Мне не из кого выбирать, да, да, никто еще не делал мне предложения, кроме Следопыта и мистера Мюра. Но из них двоих, конечно, мы оба, не колеблясь, остановим свой выбор на Следопыте. Нет, батюшка, я выйду за того, за кого вы пожелаете.

— Ты знаешь, каково мое желание, дорогое дитя мое; никто другой не даст тебе такого полного счастья, как наш благородный проводник.

— Что ж, батюшка, если он не изменил своих намерений, если он опять будет искать моей руки — ведь вы не захотите, чтобы я сама ему навязывалась или кто-нибудь другой за меня, — на побледневшие щеки Мэйбл вернулся румянец — после того как она приняла свое великодушное и благородное решение, она вновь воспрянула духом, — не надо пока говорить ему о нашем решении. Если он вернется к этому разговору и, выслушав все, что порядочная девушка обязана сказать своему жениху перед свадьбой, все-таки захочет, чтобы я стала его женой, то я стану ею.

— Да благословит тебя господь бог и да вознаградит тебя, как того заслуживает примерная дочь!

— Да, батюшка, теперь вы можете быть покойны и с легким сердцем отправиться в путь, уповая на бога. А обо мне вам тревожиться нечего. Весной — ведь вы позволите мне побыть с вами до весны, — да, весной я выйду замуж за Следопыта, если наш благородный друг не переменит своего решения.

— Что ты, Мэйбл, он любит тебя так же, как я любил твою мать. Бедняга плакал, как ребенок, когда рассказывал мне о своих чувствах к тебе.

— Да, да, я верю… Я не раз убеждалась, что он обо мне лучшего мнения, чем я того заслуживаю. И, конечно, нет на свете человека, которого я уважала бы больше, чем Следопыта, не исключая даже вас, батюшка!

— И вполне заслуженно, дочка! Ваш союз будет счастливым, поверь мне. Могу ли я сообщить Следопыту эту радостную весть?

— Лучше не надо, батюшка. Пусть все идет само собой: мужчина должен добиваться любви женщины, а не наоборот.

Улыбка, осветившая прекрасные черты Мэйбл, была лучезарна; такой она, во всяком случае, показалась сержанту, хотя человек, умеющий лучше отгадывать по лицу молодой девушки мимолетные движения ее души, сразу бы понял, что в этой улыбке было что-то неестественное и напряженное.

— Нет, нет, пусть все идет само собой. Ведь я вам твердо обещала!..

— Будь по-твоему, дочка, будь по-твоему! Теперь поцелуй меня… Благослови тебя бог, ты добрая дочь.

Мэйбл бросилась отцу на шею — первый раз в жизни — и, прижавшись к нему, заплакала, как ребенок. Суровое солдатское сердце не выдержало, и слезы отца смешались со слезами дочери; но сержант Дунхем тотчас же опомнился; устыдившись своей слабости, ласково отстранил от себя дочь и, пожелав ей спокойной ночи, отправился на покой. Мэйбл, все еще рыдая, ушла в свой неприглядный угол. Через несколько минут все стихло, и только громкий храп старого ветерана нарушал тишину.

Глава XX

Руинами я шел, и меж кустов

Узнал я камень, весь поросший мхом.

Остался он от солнечных часов,

Стоявших некогда в саду густом.

Кэмпбелл, «На посещение Эрджилшира»

Мэйбл проснулась, когда солнце не только ярко светило, но уже стояло довольно высоко. Сон ее был спокоен и крепок, оттого что уснула она с сознанием выполненного долга и к тому же сильно устала; даже поднявшийся на рассвете шум и движение в лагере ее не потревожили. Вскочив с постели, девушка поспешно оделась и через несколько мгновений уже стояла на поляне, вдыхая благоуханную свежесть утра. Впервые она в полной мере ощутила своеобразную красоту и глухое уединение окружавшей ее местности. Стоял один из тех ослепительных осенних дней, на какие столь щедр климат этого края, хотя его почему-то больше поносят, чем хвалят, и бодрящее, целительное действие погожего утра не замедлило благотворно сказаться на Мэйбл. Лежавший на сердце гнет она приписывала страху за отца, которого теперь, когда между ними исчезла прежняя отчужденность, горячо полюбила.

Остров казался необитаемым. Накануне вечером обычная при всяких сборах и приездах сутолока еще придавала ему какую-то видимость жизни, но теперь все было пусто и мертво, и наша героиня долго озиралась, прежде чем обнаружить хоть одно живое существо, которое избавило бы ее от чувства одиночества. Но тут она вдруг увидела всех, кто остался на острове, в полном сборе: они расположились у лагерного костра. Присутствие дяди, к которому Мэйбл привыкла, успокоило девушку, и она с вполне понятным в ее положении любопытством продолжала осмотр. Помимо Кэпа и квартирмейстера, тут были капрал, трое солдат и стряпуха. Хижины стояли безмолвные и пустые; невысокая, похожая на крепостную башню вышка блокгауза живописно поднималась из наполовину скрывавших ее кустов. Солнце падало на лужайку лишь сквозь просветы между деревьями, и лиственный шатер над головой Мэйбл четко вырисовывался на фоне бездонной голубизны неба. Не видно было ни облачка, и она втайне решила принять это за предзнаменование мира и безопасности.

Убедившись, что все заняты таким первостепенным для человека делом, как завтрак, Мэйбл, никем не замеченная, направилась на небольшой мысок, где буйно разросшиеся кусты и деревья совершенно скрыли ее из виду. Раздвинув нависшие над водой ветви, она пробралась к самому краю протоки и долго глядела, как тихо плескались о берег, еле приметно накатывая и отливая, крохотные волны — слабый отголосок волнения, царившего в пятидесяти милях выше на озере. Открывавшиеся отсюда виды были на редкость хороши своей мягкой прелестью, и наша героиня, живо воспринимавшая все прекрасное в природе, не замедлила оценить наиболее примечательные части ландшафта. Остров теснился к острову, и узкие прогалины между ними убегали в бесконечную даль: любуясь этой картиной, она подумала, что никогда не видела ничего красивее.

Но вдруг Мэйбл вздрогнула. Ей почудилось, что в кустах, окаймляющих берег противоположного острова, мелькнула человеческая фигура. Ширина протоки в этом месте не превышала ста метров, и, хоть девушка, конечно, могла обмануться, да и внимание ее в ту минуту было поглощено другим, все же ей казалось, она не ошиблась. Зная, что принадлежность к женскому полу не послужит ей защитой от пули, если ее заметит ирокез, Мэйбл невольно отпрянула и укрылась в листве, но стала пристально всматриваться в противоположный берег. Какое-то время прошло в напрасном ожидании. Она собиралась уже было покинуть свой наблюдательный пост и поспешить к дяде, чтобы сообщить ему о своих подозрениях, как вдруг увидала высунувшуюся из бахромы кустов длинную ветку ольхи, которой кто-то несомненно махал ей, по-видимому, в знак дружеских намерений. Для нашей героини, незнакомой с обычаями войны на границе, это была напряженная и трудная минута, но все же она понимала, что нужно во что бы то ни стало сохранить самообладание и действовать спокойно и осмотрительно.

Опасности, которым постоянно подвергались поселенцы западных границ Америки, требовали большой отваги от женщин, отваги, на какую они при других обстоятельствах вряд ли сочли бы себя способными: Мэйбл знала, как любят колонисты расписывать в своих рассказах присутствие духа, мужество и находчивость, которые их жены и сестры проявляли в самых трудных положениях. Рассказы эти пробудили в ней желание походить на них, и она решила, что именно сейчас настало время показать себя достойной дочерью сержанта Дунхема. Движение ветки, по ее мнению, означало дружелюбные намерения; поэтому после минутного колебания она тоже отломила ветку, привязала ее к длинному пруту и, просунув между кустами, замахала в ответ, по мере возможности подражая движениям человека на другом берегу.

Этот немой разговор длился минуты три, потом кусты по ту сторону протоки осторожно раздвинулись, и в рамке листвы показалась голова. Мэйбл с первого взгляда определила, что это индеец, точнее индианка. А приглядевшись, она убедилась, что это не кто иной, как Июньская Роса, жена Разящей Стрелы. Во время их совместного путешествия приветливость, кроткая простота индианки, благоговение и любовь, с какими она относилась к мужу, привлекли к ней симпатии Мэйбл. Раза два в пути девушке почудилось, что тускарора оказывает ей чрезмерное внимание, и тогда Июньская Роса становилась печальной и подавленной. Но, так как Мэйбл своей добротой и заботливостью сглаживала невольно причиненную своей спутнице боль, индианка привязалась к ней, и, когда они расстались, у нашей героини сложилось впечатление, что в Июньской Росе она потеряла преданного друга.

Трудно проследить все пути, которыми человеческое сердце проникается к кому-либо доверием, однако молодая индианка пробудила это чувство у нашей героини, и

Мэйбл, убежденная в том, что этот странный визит сделан ради ее же блага, решила вступить в переговоры. Не колеблясь более, она показалась из-за кустов и очень обрадовалась, когда Июньская Роса ответила ей таким же доверием, бесстрашно выйдя из укрытия. Девушка и замужняя индианка, которая была даже на год или на два моложе Мэйбл, теперь открыто обменялись дружескими приветствиями, и первая поманила к себе приятельницу, хотя не знала, каким образом та переберется через протоку. Но, как оказалось, для Июньской Росы это не представляло затруднения: исчезнув на какой-то миг, она появилась в пироге, нос которой выдвинулся из-за куста, тогда как корпус все еще оставался скрытым в маленькой бухточке. Мэйбл уже хотела было подать ей знак переправиться, как вдруг услышала зычный голос звавшего ее дяди. Поспешно махнув рукой индианке, чтобы та спряталась, Мэйбл выскочила из чащи и побежала через поляну на зов; скоро она увидела всю компанию за завтраком; проголодавшийся Кэп с трудом оторвался от еды, чтобы позвать племянницу. Мэйбл мгновенно сообразила, что это самая подходящая минута для свидания с Июньской Росой, и под предлогом, что еще не успела умыться и причесаться, бросилась обратно к протоке и подала знак молодой индианке.

Июньская Роса все поняла; несколько бесшумных взмахов весла перенесли ее через протоку, пирога была укрыта в кустах острова, где помещался пост, и мгновение спустя Мэйбл уже вела подругу за руку через лесок к своей хижине. По счастью, хижина была укрыта от взора тех, кто сидел за завтраком, и девушки юркнули туда, никем не замеченные. Мэйбл как умела торопливо объяснила гостье, что скоро вернется, направилась к костру и, стараясь не выдать волнения, подсела к остальным; она не сомневалась, что спрятанная у нее в комнате Июньская Роса никуда без нее не уйдет.

— Семеро одного не ждут, Мэйбл, — изрек дядюшка, отправляя в рот огромный кусок жареной лососины, ибо если готовка на этой отдаленной границе была весьма примитивной, то сами яства, как правило, отличались изысканностью. — Семеро одного не ждут — это хорошее правило и подгоняет копуш.

— Я вовсе не копуша, дядя: я уже час как встала и осмотрела наш остров.

— Тут и смотреть-то нечего, мисс Мэйбл, — сказал

Мюр. — Лунди… впрочем лучше величать его майор Дункан, — поправился он, покосившись на капрала и солдат, хотя те завтракали немного поодаль, — прямо сказать, не присоединил империю к доминионам его величества, когда завладел этим островком; вряд ли в смысле прибылей в доходов от него можно ожидать большего, чем от острова знаменитого Санчо [103]— того самого Санчо, о котором вы, несомненно, мастер Кэп, читали в часы досуга, особенно в штиль или когда были свободны от вахты.

— Я знаю, что вы имеете в виду, квартирмейстер: остров Санчо — коралловый риф недавнего образования, с таким отвратительным подходом, что в темную ночь и ветер грешнику лучше держаться от него подальше. Этот остров Санчо славится кокосовыми орехами и горькой водой.

— Не очень-то привлекательное меню на обед, — возразил Мюр, из уважения к Мэйбл сдерживая улыбку, показавшуюся было у него на губах, — а что касается доходов — что тот, что этот стоят друг друга. На мой взгляд, мастер Кэп, в стратегическом отношении место выбрано очень неудачно, и я уверен, что рано или поздно здесь что-нибудь да стрясется.

— Будем надеяться, что это случится не при нас, — заметила Мэйбл, — у меня нет ни малейшего желания изучать французский язык.

— Счастье еще, если это не окажется ирокезский, — заметил Мюр. — Я долго доказывал майору Дункану, что место это для поста никуда не годится, но разве такого упрямца переубедишь? И если первой причиной, побудившей меня сопровождать наш отряд, было желание по мере возможности оказаться полезным вашей племяннице и заслужить ее расположение, мастер Кэп, то вторая заключалась в том, чтобы проверить запасы нашего интендантства: тогда не возникнет ни малейшего повода для споров, как и что было израсходовано, если они достанутся неприятелю.

— Неужели вы считаете положение настолько серьезным? — спросил Кэп, с таким беспокойством ожидая ответа, что даже перестал жевать кусок дичи: отдавая должное и дичи и рыбе, он, как истый гурман, переходил от одного блюда к другому. — Разве нам угрожает такая опасность?

— Я не стану это утверждать, но не стану утверждать и обратное. Война всегда сопряжена с риском, а на аванпосте опасность, разумеется, больше, чем в лагере. Так что французы могут пожаловать сюда в любую минуту.

— И что тогда, черт побери, делать? Если на нас нападут, шестерым мужчинам и двум женщинам оборонять такой пост — гиблое дело, тем более что это французы и они позаботятся о том, чтобы нагрянуть сюда с превосходящими силами.

— Надо полагать, не только с превосходящими, но по меньшей мере с подавляющими силами. Конечно, можно по всем правилам военного искусства разработать диспозицию для обороны острова, но ведь у нас нет достаточно людей, чтобы выполнить такой план сколько-нибудь подобающим образом. Во-первых, нужно выслать отряд на берег: он задержит высадку неприятеля; сильная группа должна быть брошена в блокгауз, играющий в данном случае роль опорного пункта, ибо к нему по мере продвижения французов будут стягиваться остальные отряды, и, наконец, вокруг крепости следует вырыть траншею, так как с точки зрения военной тактики и стратегии недопустимо, чтобы враг имел возможность подобраться к стенам крепости и минировать ее. Рогатки сдержат напор кавалерии; что же касается артиллерийского заслона, то под прикрытием того леска я бы расположил редуты. Летучие отряды оказали бы большую пользу, сдерживая продвижение неприятеля, а эти хижины, если обнести их частоколом и рвами, представляли бы удобные позиции для этой цели.

— Фью! — даже присвистнул Кэп. — Все это очень мило, квартирмейстер, но кто же, черт побери, даст нам людей для выполнения такого плана?

— Король, несомненно, мастер Кэп. Он заварил эту кашу, так пусть ее и расхлебывает.

— А нас всего шестеро! На словах все куда как хорошо получается. Вас мы пошлем на берег, чтобы помешать высадке; Мэйбл будет разить неприятеля своим острым язычком; стряпуху выставим в роли рогатки, сдерживающей напор кавалерии, капрал будет оборонять траншеи, трое солдат займут пять хижин, а я засяду в блокгаузе.

Н-да! Хорошо вы умеете расписывать, лейтенант, вам бы живописцем быть, а не солдатом.

— Что ж, я только прямо и откровенно изложил вам положение. А если нет солдат, чтобы привести в исполнение этот план, тут уж не моя вина, а вина министров его величества.

— Но, если неприятель в самом деле явится, — осведомилась Мэйбл; помня о спрятанной в ее хижине гостье, она задала этот вопрос не из праздного любопытства, — что нам тогда делать?

— Мой совет, очаровательная Мэйбл, попытаться осуществить то, что принесло заслуженную славу Ксенофонту [104].

— Насколько я вас понимаю, вы имеете в виду отступление?

— Врожденный здравый смысл, дорогая барышня, подсказал вам, что я имею в виду. Я знаю, ваш достойный батюшка дал некоторые указания капралу; он полагает, будто этими мерами можно удержать остров, если нас обнаружат французы! Но уважаемый сержант, хоть он ваш отец и превосходный унтер-офицер, все же не граф Стэр и не герцог Мальборо [105]. Я не собираюсь отрицать заслуг сержанта в своей области, но в то же время не вправе преувеличивать его достоинств, равняя его с теми, кто пусть немногим, но все же его превосходят. Сержант Дунхем руководствовался сердцем, а не рассудком, когда отдавал эти распоряжения; впрочем, если пост падет, виноват будет тот, кто велел его здесь поставить, а не тот, кто обязан был его защищать. Опытный командир, как бы ни был он храбр, всегда обеспечит путь отхода на случай высадки французов и их союзников, и я посоветовал бы мастеру Кэпу, так сказать, адмиралу нашего флота, держать наготове шлюпку, если на худой конец придется очистить остров. На оставленной нам лодке имеется хороший парус, и, если подвести ее поближе и пришвартовать вон в тех кустах, мы сможем быстро погрузиться и, пройдя какие-нибудь пятьдесят ярдов, с чем, очевидно, согласится очаровательная мисс Мэйбл, окажемся в протоке между двумя ближними островами и будем скрыты от глаз тех, кто тут высадится.

— Все это так, мистер Мюр, но, может быть, французы сами явятся оттуда? Если это место так удобно для отступления, то оно не менее удобно для высадки.

— До этого они никогда не додумаются, — украдкой озираясь, с некоторым беспокойством отвечал Мюр. — Рассудительности не хватит. Французы — народ легкомысленный и нападают на авось, так что, если они вообще сюда пожалуют, их можно ждать с той стороны острова.

Разговор стал бессвязным, но по-прежнему вращался вокруг возможности нападения и того, как лучше это нападение встретить.

Мэйбл почти не прислушивалась, хотя ее несколько удивило, что лейтенант Мюр, считавшийся храбрым офицером, открыто предлагает отступить, тогда как долг и доброе имя ее отца требовали защищать остров. Однако мысли Мэйбл были настолько заняты нежданной гостьей, что, воспользовавшись первым удобным случаем, она встала из-за трапезы и поспешила к хижине. Предусмотрительно заперев дверь и задернув занавеску у единственного оконца, Мэйбл ласково обняла Июньскую Росу, или просто Росу, как ее обычно называли, и провела индианку в переднюю комнату.

— Я рада видеть тебя, Роса, — с приветливой улыбкой сказала Мэйбл милым своим голоском. — Очень рада тебя видеть! Но что привело тебя сюда и как тебе удалось найти этот остров?

— Говори не быстро, — сказала Роса, отвечая улыбкой на улыбку и пожимая маленькую ручку Мэйбл своей загрубевшей от работы, но тоже небольшой рукой. — Говори не быстро — так быстро очень.

Стараясь умерить нетерпение, Мэйбл повторила своп вопросы и настолько в этом преуспела, что та все поняла.

— Роса — друг, — отвечала индианка.

— Я верю тебе, Роса, от души верю, но зачем ты сюда пришла?

— Друг пришел видеть друг, — отвечала Роса, прямо глядя в лицо девушке и широко улыбаясь.

— Есть еще какая-то причина, не то ты побоялась бы сюда прийти, да еще одна. Ты ведь одна, Роса?

— Роса и ты, больше никто. Роса одна пришел, гребла пирога.

— Я надеюсь… я думаю… нет, я уверена, что это так. Ты ведь не стала бы со мной лукавить?

— Что такой «лукавить»?

— Ну, не предала бы меня, не выдала бы французам или ирокезам, Разящей Стреле, например?

Индианка решительно покачала головой.

— Не продала бы мой скальп?

Вместо ответа Роса обвила рукой тонкий стан Мэйбл и так нежно и любовно притянула ее к себе, что у нашей героини навернулись на глаза слезы. Женственная мягкость и теплота этой ласки отогнали у молодой и прямодушной девушки всякое сомнение в искренности индианки. Мэйбл ответила объятием на объятие, потом отстранила Росу от себя и, испытующе глядя ей в лицо, продолжала расспросы.

— Если Роса хочет что-то сказать своему другу, пусть говорит откровенно, — сказала она. — Мои уши открыты.

— Роса бойся, Разящий Стрела убивай Роса.

— Разящая Стрела ничего не узнает. — Однако, произнося эти слова, Мэйбл покраснела; ей стало совестно, что она уговаривает молодую индианку лукавить перед мужем. — Я хочу сказать, что Мэйбл ему не скажет.

— Он ломай голова томагавк.

— Этого не будет, дорогая Роса. Лучше ничего не говори, я не хочу, чтобы тебе грозила такая опасность.

— Блокгауз хороший место спать, хороший место живи.

— Ты хочешь сказать, что я спасу свою жизнь, если перейду в блокгауз? Уж наверное, Разящая Стрела не причинит тебе вреда, если ты мне это скажешь. Он не может желать мне зла, я никогда ничего плохого ему не сделала.

— Разящий Стрела не хочет зла бледнолицая красавица, — ответила Роса, отворачивая лицо, и, хотя голос молодой индианки по-прежнему звучал мягко и ласково, в нем чувствовались грусть и робость, когда она еле слышно добавила: — Разящий Стрела люби бледнолицый девушка.

Мэйбл, сама не зная почему, покраснела, и на мгновение врожденная деликатность заставила ее прекратить расспросы. Однако ей необходимо было узнать больше:

слова индианка пробудили в ней самые живые опасения.

— У Разящей Стрелы нет причин любить меня или ненавидеть. Он с тобой?

— Муж всегда с жена тут, — сказала Роса, прикладывая руку к сердцу.

— Ах ты милая! Но скажи, Роса, мне нужно идти в блокгауз сегодня, сейчас?

— Блокгауз очень хорошо, очень хорошо для скво. Блокгауз скальп не снимай.

— Боюсь, что я даже слишком хорошо тебя поняла, Роса. Ты хочешь говорить с отцом?

— Отец нет здесь: ушла.

— Ты не можешь этого знать, Роса. Видишь, на острове полно солдат.

— Нет полно, ушла. — Тут индианка показала Мэйбл четыре пальца. — Вот сколько солдаты!

— А Следопыт? Хочешь видеть Следопыта? Он может поговорить с тобой на твоем языке.

— Язык с ним ушла, — прыснула со смеху Роса. — Язык в рот.

Ребячески звонкий смех молодой индианки был так весел и заразителен, что Мэйбл, несмотря на всю свою тревогу, сама невольно рассмеялась.

— Ты, как видно, все о нас знаешь или думаешь, что знаешь. Но, если тут нет Следопыта, Пресная Вода говорит по-французски. Ты ведь знаешь Пресную Воду. Хочешь, я за ним сбегаю и приведу сюда, чтобы он с тобой поговорил?

— Пресная Вода тоже ушла, только сердце здесь, тут вот. — Индианка снова рассмеялась и, отведя взгляд, словно не желая смущать девушку, положила руку на грудь Мэйбл.

Наша героиня не раз слышала о редкой проницательности индейцев, об их удивительной способности, казалось ни на что не обращая внимания, все подмечать, но неожиданный оборот, который вдруг принял разговор, застал ее врасплох. Желая переменить его и в то же время озабоченная тем, чтобы выяснить, велика ли угрожающая им опасность, Мэйбл встала и отошла от индианки — так она надеялась узнать побольше и избежать смущающих намеков.

— Тебе, Роса, видней, что можно и чего нельзя говорить мне, — сказала она. — Но я надеюсь, ты достаточно меня любишь, чтобы сказать мне все, что нужно знать. Мой дядя тоже на острове. И если ты мне друг, то должна быть другом и ему, мы не забудем, что ты сделала для нас, когда вернемся в Осуиго.

— Кто знать, может быть, никогда не вернуться? — Роса произнесла это с сомнением, как бы взвешивая шансы весьма неверного предприятия, а вовсе не с насмешкой или с угрозой.

— На то воля провидения. Но ты можешь помочь нам.

— Блокгауз очень хорошо, — только повторила индианка, напирая на два последних слова.

— Я это хорошо поняла, Роса, и проведу там ночь. Но ведь я могу сказать дяде, что это ты мне велела?

Июньская Роса вздрогнула и стала проявлять явные признаки беспокойства.

— Нет, нет, нет, нет! — зачастила она со стремительностью и пылом, перенятым у канадских французов. — Нельзя говори Соленый Вода. Он много болтай, длинный язык. Думай лес — вода, не понимай ничего. Говори Разящий Стрела, и Роса — умереть.

— Ты несправедлива к дяде, он тебя не предаст.

— Не понимай. Соленый Вода только язык, глаза нет, уши нет, нос нет — только язык, язык, язык!

Мэйбл не совсем разделяла это мнение, но, видя, что Кэп не пользуется доверием молодой индианки, не стала настаивать, чтобы дядя присутствовал при их разговоре.

— Ты, как видно, думаешь, что все о нас знаешь, — продолжала Мэйбл. — Ты что, уже раньше была на этом острове?

— Только пришел.

— Почему же ты так уверенно говоришь? А может быть, батюшка, Следопыт и Пресная Вода тут рядом и я, если захочу, могу позвать их.

— Все ушла, — убежденно произнесла индианка с благодушной улыбкой.

— Ну, ты этого никак не можешь знать, если не осмотрела весь остров.

— Хороший глаза видел, ушла лодка с солдаты, видел, ушла корабль с Пресный Вода.

— Значит, ты давно следишь за нами. Но ведь тех, кто остался, ты все равно не могла сосчитать.

Роса рассмеялась, опять показала четыре пальца, а потом только два больших; указывая на четыре пальца, она сказала: «красный кафтан», а на большие: «Соленый Вода», «офицер». Сведения были настолько точны, что Мэйбл стала сомневаться, вправе ли она отпустить свою гостью, если та не захочет объясниться подробнее. Но ей настолько претила мысль злоупотребить доверием, которое явно питало к ней это кроткое и любящее существо, что едва она надумала позвать дядюшку, как тотчас отвергла этот план, считая его недостойным и несправедливым по отношению к индианке. К тому же она была уверена, что Роса, если ее станут принуждать, будет упорно отмалчиваться и ничего не откроет.

— Так ты думаешь, Роса, — продолжала Мэйбл, отказавшись от своего намерения, — что мне лучше жить в блокгаузе?

— Блокгауз хороший место, скво. Блокгауз скальп не снимай. Толстый дерево.

— Ты говоришь с такой уверенностью, будто сама побывала в блокгаузе и осматривала стены.

Роса засмеялась, и, хотя ничего не ответила, вид у нее был лукавый.

— Знает ли еще кто-нибудь, кроме тебя, об этом острове? Ирокезы бывали на нем?

Роса помрачнела и осторожно огляделась, словно боясь, как. бы ее не подслушали.

— Тускарора везде — Осуиго, здесь, Фронтенак, Мохок, — везде. Если видит Роса — убей.

— А мы думали, что никто не знает об этом острове и что здесь нам нечего бояться врагов!

— Ирокез глаза много.

— Одних глаз мало, Роса. Остров скрыт со всех сторон, так просто его не увидишь, из наших-то людей почти никто не знает к нему дорогу.

— Человек мог говори: есть ингизы — знать французски.

Мэйбл похолодела. Все подозрения, падавшие на Джаспера, которые она до сих пор с презрением отвергала, пришли ей теперь на ум, и это было так страшно, что на мгновение ей чуть не стало дурно. Однако, пересилив себя и вспомнив данное отцу обещание, Мэйбл с минуту ходила взад и вперед по комнате, думая, что ее нисколько не трогает предательство Джаспера, хотя в глубине души страстно желала верить в его невиновность.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, Роса, — сказала наконец Мэйбл. — Ты хочешь дать мне понять, что изменник сообщил твоим, где и как найти этот остров?

Индианка только усмехнулась — военная хитрость в ее глазах была скорее доблестью, чем позором; однако верная своему племени, сама Роса открыла только то, что казалось ей необходимым. Ее целью было спасти Мэйбл, одну лишь Мэйбл, и она почитала излишним «приводить не относящиеся к делу аргументы», как принято говорить у адвокатов.

— Бледнолицая, теперь знай, — добавила она. — Блокгауз хорошо девушка; мужчина, воин — Роса все равно.

Но мне-то не все равно: один из них мой дядя, которого я люблю, а другие — мои соотечественники и друзья. Я должна им сказать.

— Тогда Роса умирай, — спокойно, возразила молодая индианка, однако в голосе ее послышалась печаль.

— Да нет же, они не узнают, что ты тут была! Но пусть будут настороже, тогда мы все сможем укрыться в блокгаузе.

— Разящий Стрела знать — видеть все, и Роса умирай. Роса пришла сказать друг, бледнолицая скво, не воин. Воин сам береги свой скальп. Роса скво и говори скво, не говори мужчин.

Мэйбл очень огорчилась таким заявлением своей приятельницы-дикарки. Роса — теперь в этом не могло быть сомнения — считала, что все сказанное ею должно остаться между ними. И Мэйбл не знала, в какой мере у индейцев соблюдение тайны считается вопросом чести, а главное, боялась, как бы самой не навлечь подозрений на Росу и не подвергнуть ее опасности. Все эти соображения промелькнули у нее в голове, и, чем больше она думала, тем больше терзалась. Роса тоже, должно быть, смотрела на дело серьезно: она подобрала повязку, которую уронила, когда взяла Мэйбл за руку, и, очевидно, собиралась уходить. О том, чтобы задержать ее, нечего было и думать, а оттолкнуть ее после того, как индианка стольким ради нее рискнула, казалось недостойным правдивой и честной Мэйбл.

— Роса, мы с тобой друзья, — с горячностью воскликнула она, обнимая благородную дикарку. — Тебе нечего меня бояться, никто не узнает, что ты здесь была. Но если бы ты могла подать мне какой-нибудь знак, предупредить, когда настанет опасность, чтобы успеть вовремя укрыться в блокгаузе и постараться спастись…

После недолгих колебаний — индианка в самом деле собиралась уйти — она тихо сказала:

— Принеси Роса голубь.

— Голубь? Но где же я возьму голубя?

— Хижина рядом — принеси старый. Роса иди пирога.

— Кажется, я поняла тебя, Роса, но не лучше ли мне довести тебя до кустов, не то еще наткнешься на солдат.

— Выйди хижина — считай солдаты: раз, два, три, четыре, пять, шесть. — Тут Роса подняла шесть пальцев и засмеялась. — Все уходи с дорога — хорошо; все, кроме один, — зови его в сторона. Потом петь и неси голубь.

Мэйбл подивилась уму и находчивости девушки и приготовилась выполнить ее просьбу. В дверях, однако, она задержалась и умоляюще взглянула на индианку.

— Может быть, ты мне все-таки еще что-нибудь скажешь, Роса?

— Теперь все знать: блокгауз — хорошо; голубь сказать; Разящий Стрела — убивай.

Последних слов было достаточно: могла ли Мэйбл дальше настаивать, когда гостья сама сказала, что расплатой за разоблачение тайны будет для нее смерть от руки собственного мужа? Мэйбл распахнула дверь и, махнув на прощанье рукой, вышла из хижины. Чтобы узнать, где находятся обитатели острова и не грозит ли Росе встреча с кем-нибудь из них, она прибегла к нехитрому способу, предложенному молодой индианкой. Не пытаясь узнать кого-либо в лицо или по одежде, она просто всех пересчитала: трое всё еще сидели у костра, двое ушли к лодке, один из этих двух был Мюр. Шестой, ее дядя, неподалеку от костра преспокойно разбирал свои рыболовные снасти. Стряпуха, жена солдата, направлялась к себе в хижину, восьмая была она сама. Тогда Мэйбл, притворившись, будто обронила какую-то вещь, напевая песенку, повернула назад к хижине, нагнулась, делая вид, что поднимает что-то с земли, и затем уже поспешила к указанной Росой лачуге. Хижина полуразвалилась, и солдаты поста обратили ее в птичник для своей живности. Там помещалось и несколько дюжин голубей. Когда Мэйбл вошла, они пировали на куче пшеницы, привезенной с одной из разграбленных на канадском берегу ферм. Ее появление вызвало переполох, птицы захлопали крыльями и заметались по всей хижине, подняв такой шум и треск, будто забили в десяток барабанов, однако Мэйбл без особого труда поймала старого сизяка и, сунув его за пазуху, прошмыгнула с добычей к своей хижине. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что хижина пуста, и Мэйбл, не заходя в нее, побежала на мыс. Прячась за кусты и деревья, ей нетрудно было пробраться туда незамеченной. Роса уже сидела в пироге. Она взяла у Мэйбл голубя, запихнула его в корзину собственного плетения и, повторив «блокгауз — хорошо», так же бесшумно, как причалила, вывела пирогу из кустов и пересекла узкую протоку. Мэйбл немного постояла, тщетно дожидаясь какого-нибудь прощального знака или дружеского приветствия индианки. На всех ближних островах царила такая мертвая тишина, словно никто и не нарушал никогда величественного покоя и безмолвия природы. Мэйбл не уловила ни шороха, ни звука, предвещавших близость опасности, о которой говорила Роса.

Однако, когда Мэйбл возвращалась с мыса, ее поразило одно незначительное обстоятельство. В другое время она не обратила бы внимания на такой пустяк, но теперь, когда у нее возникли подозрения, это привлекло к себе ее настороженный взгляд. С нижней ветки низкорослого дубка свешивался лоскуток красной шерстяной серпянки, обычно идущей на корабельные флаги; тряпица была привязана с таким расчетом, чтобы при малейшем ветерке она развевалась наподобие вымпела.

Даже Роса не могла бы быстрее сопоставить факты и оценить все значение этой находки для безопасности отряда, чем это сделала встревоженная Мэйбл. Она сразу сообразила, что лоскут виден с соседнего острова, что дубок находится по пути от ее хижины к пироге и что Роса, конечно, должна была пройти мимо него, если даже не под ним, и что это, по всей вероятности, сигнал, сообщающий какие-нибудь важные сведения о лучшем способе нападения тем, кто притаился в засаде где-то неподалеку. Сорвав тряпицу с дерева, Мэйбл поспешила к лагерю, сама еще не зная, как велит поступить ей долг. Неужели Роса хитрила? Но все поведение, облик, нежное внимание индианки, да и самый нрав ее, который полюбился Мэйбл еще в пути, противоречили такому предположению. Затем ей вспомнились намеки о бледнолицых красавицах, которыми восхищается Разящая Стрела, смутно представился его тяжелый взгляд, и явилось неприятное сознание того, что мало найдется супруг, питающих особую приязнь к своим соперницам. Эти не отличавшиеся ни стройностью, ни четкостью образы и обрывки мыслей беспорядочно пронеслись в уме нашей героини, учащая биение ее сердца и ускоряя шаг, но не принесли за собой быстрого и ясного решения, которыми обычно завершались размышления Мэйбл. Она торопливо направлялась к хижине стряпухи с намерением немедленно забрать ее с собой в блокгауз, раз уж ей нельзя предупредить остальных, как вдруг голос Мюра заставил ее замедлить шаг.

— Куда вы спешите, очаровательная Мэйбл? — окликнул он ее. — И почему чураетесь общества? Уважаемый сержант сочтет меня попросту невежей, если узнает, что дочка его гуляет по утрам одна, без провожатого, тем более что ему хорошо известно мое страстное желание с утра до вечера сопровождать вас и быть вашим рабом.

— Мистер Мюр, вы ведь имеете здесь какую-то власть? — сказала, останавливаясь, Мэйбл. — Скажите, должен капрал подчиняться вам, раз вы старше его чином?..

— Не знаю… право, не знаю… — прервал ее Мюр с нетерпением и явным беспокойством, которые Мэйбл в другую пору не преминула бы отметить. — Приказ есть приказ, дисциплина есть дисциплина, а власть — власть. Ваш почтенный батюшка обидится и будет на меня в претензии, если я вмешаюсь и посягну, так сказать, на лавры, которые он надеется стяжать; а я не могу приказывать капралу, не приказывая одновременно сержанту. Посему самое разумное для меня в этой экспедиции — держаться в тени, как частное лицо. Так оно, собственно, и было предусмотрено всеми, начиная с самого Лунди.

— Я это знаю. Может быть, это и правильно. Да я и не хотела бы чем-либо огорчать батюшку, но вы могли бы повлиять на капрала для его же блага.

— Это как сказать, — ответил Мюр с чисто шотландской уклончивостью. — Я куда с большей уверенностью пообещал бы повлиять на капрала, если бы уговаривал его действовать себе во вред. Человек — странное существо, обворожительная Мэйбл, и влиять на своего ближнего для его же блага — самая трудная из задач, тогда как обратное — необыкновенно легко. Не забывайте этого, дорогая, и пусть это послужит вам в назидание. Но что это вы вертите в своих пальчиках, как вертите, да будет дозволено заметить, всеми мужчинами?

— Всего-навсего шерстяную тряпочку, что-то вроде флажка, — пустяк, о котором и говорить бы не стоило в такую важную минуту… если б…

— Пустяк! Не такой уж это пустяк, как вам, может быть, кажется, мисс Мэйбл. — И, взяв у нее лоскут, Мюр расправил его в руках, причем лицо его сделалось серьезным, а взгляд озабоченным. — Ведь не в овсяной же каше вы его нашли, Мэйбл Дунхем?

Мэйбл коротко рассказала, как и где нашла лоскут. Слушая девушку, квартирмейстер беспрестанно переводил взгляд с лоскута на лицо нашей героини и снова на лоскут. Было совершенно очевидно, что у него возникли какие-то подозрения, а на кого эти подозрения направлены, он и сам не замедлил сказать.

— В этом отдаленном краю, Мэйбл Дунхем, навряд ли разумно выставлять напоказ наши знамена и флаги, — сказал он, со зловещим видом покачивая головой.

— Я и сама так думаю, мистер Мюр, и унесла этот флажок, чтобы он невзначай не открыл наше присутствие неприятелю, пусть даже тряпицу повесили без всякого злого умысла. Вы не считаете, что нужно уведомить об этом обстоятельстве дядю?

— Не вижу необходимости, прелестная Мэйбл, ибо, как вы справедливо заметили, это «обстоятельство», а обстоятельства и без того не дают покоя почтенному моряку. Но этот флаг, если его можно назвать флагом, взят с судна. Такая вот реденькая шерстяная ткань, так называемый флагдук, идет на корабельные флаги, а наши знамена, знамена пехоты, шьются из телка или крашеного полотна. Между прочим, он удивительно походит на вымпел «Резвого». И теперь я припоминаю, что одна из косиц вымпела была отрезана.

У Мэйбл упало сердце, однако у нее хватило самообладания промолчать.

— Это надо будет расследовать, — продолжал Мюр. — Может быть, все же стоит обсудить это дело с мастером Кэпом — ведь более верного подданного его величества трудно сыскать во всей Британской империи.

— Я сочла это столь серьезным предупреждением, что хочу перебраться в блокгауз вместе с нашей стряпухой.

— Не считаю это разумным, Мэйбл. При нападении враг прежде всего атакует блокгауз, а здание, надо сознаться, плохо приспособлено, чтобы выдержать осаду. Если вы разрешите мне высказать свое мнение в столь щекотливом вопросе, то я посоветовал бы вам бежать к лодке — она, как вы могли заметить, стоит как нельзя более удобно, чтобы уйти через противоположную протоку, где через две-три минуты ее скроют из виду острова. На воде следов не остается, как сказал бы Следопыт, а здесь, по-видимому, такая уйма проток, что скорее можно надеяться на спасение. Я всегда считал, что Лунди идет на слишком большой риск, занимая такой далеко выдвинутый и незащищенный пост.

— Сейчас поздно об этом сожалеть, мистер Мюр, нам надо подумать о собственной безопасности.

— И о чести короля, прелестная Мэйбл. Да, славой оружия его величества и его славным именем ни в коем случае нельзя пренебрегать.

— Тогда, мне кажется, всем нам следует обратить наши взоры на то укрепление, которое было выстроено для поддержания этой славы, а не на лодку, — произнесла с улыбкой Мэйбл. — А потому, мистер Мюр, я за блокгауз и намерена ждать там возвращения отца с его отрядом. Он очень огорчится, когда, вернувшись после удачной вылазки в полной уверенности, что и мы так же честно выполнили свой долг, обнаружит наше бегство.

— Нет, нет, бога ради, не поймите меня превратно, Мэйбл! — всполошившись, перебил ее Мюр. — Я вовсе не хочу сказать, что кто-либо, кроме вас, женщин, должен бежать в лодке. Долг мужчин достаточно ясен, и я с самого начала решил отстаивать блокгауз или же пасть в бою.

— И вы полагали, мистер Мюр, что мы, две женщины, сможем уйти от преследования индейской пироги на этой тяжеленной шлюпке, когда нам и весел даже не поднять…

— Ах, прелестная Мэйбл, любовь редко уживается с логикой, страх и беспокойство за дорогое существо хоть кого лишат рассудка. Глядя на вас, я помышлял только о средствах вашего спасения и не подумал, в силах ли вы управиться с ними. Но не будьте жестоки, дивное создание, и не вменяйте мне в вину мучительную тревогу за вас!

Мэйбл надоели его излияния. Мысли ее были слишком поглощены утренним происшествием и грозящей опасностью, чтобы еще выслушивать объяснения в любви, которые даже в веселые минуты показались бы ей докучными. Она поспешно простилась со своим вздыхателем и двинулась было к хижине стряпухи, но тут Мюр, положив ей на плечо руку, остановил ее.

— Еще одно слово, прежде чем вы меня покинете, Мэйбл, — сказал он. — Этот флажок может иметь, а может и не иметь никакого скрытого значения. Если это сигнал, то не лучше ли, поскольку теперь мы о нем знаем, повесить его на старое место и понаблюдать, не случится ли чего, что помогло бы нам раскрыть заговор? Ну, а если он ничего не обозначает, то ничего и не случится.

— Все это так, мистер Мюр, но, даже если лоскут попал туда случайно, он может указать неприятелю, где расположен пост.

Не тратя больше времени на разговоры, Мэйбл бегом устремилась к хижине стряпухи и вскоре скрылась из виду. Квартирмейстер с минуту стоял на том же месте и в той же позе, в какой Мэйбл его оставила, глядя вслед поспешно удалявшейся девушке, потом перевел взгляд на лоскут флагдука, который он все еще держал в руках, всем своим видом являя нерешительность. Однако на этом его колебания кончились. Вскоре он уже стоял под дубом и привязывал миниатюрный флажок к ветке. Однако, не зная, откуда Мэйбл его сняла, он приладил тряпицу так, что она была еще виднее с воды и почти совсем незаметна с острова.

Глава XXI

Но вот окончился обед,

Сыр снова лег в стенной буфет,

А кружки и кастрюли в ряд

На кухонной стене висят.

Коттон

Направляясь к хижине за женой солдата, Мэйбл Дунхем размышляла о том, как странно, что все в лагере так спокойны, а на ее плечах лежит ответственность за жизнь и смерть этих людей. Правда, уверения Росы, что она может поплатиться головой за малейшую нескромность подруги, перемежались и некоторыми сомнениями в подлинных мотивах ее поступков, но, когда Мэйбл вспоминала, как дружелюбно и просто держала себя с ней молодая индианка, вспоминала прямодушие и искренность, которые та не раз проявляла в пути, она с присущим благородной натуре нежеланием думать дурно о других отгоняла от себя эту мысль. Вместе с тем Мэйбл понимала, что никак не может предостеречь своих спутников, не посвятив их в тайну своего свидания с Росой, так что ей не оставалось ничего другого, как действовать очень осторожно и обдуманно, что было ей непривычно, тем более в таком важном деле.

Жене солдата она велела перенести необходимые вещи в блокгауз и не уходить далеко. Мэйбл не стала ничего объяснять ей. Она сказала только, будто, гуляя по острову, по некоторым признакам убедилась, что враг более осведомлен о расположении поста, чем предполагали раньше, и что по крайней мере им, двум женщинам, лучше быть наготове, чтобы в любую минуту укрыться в надежном месте. Стряпуху не пришлось долго уговаривать: шотландка хоть и была не трусливого десятка, но охотно прислушивалась ко всему, что подтверждало ее страхи перед зверствами индейцев. Когда Мэйбл сочла, что женщина достаточно напугана и будет настороже, она вскользь заметила, что ни к чему напрасно тревожить солдат своими опасениями. Таким образом наша героиня надеялась избежать всяких разговоров и расспросов, которые могли бы поставить ее в затруднительное положение, а чтобы заставить дядю, капрала и солдат принять необходимые меры предосторожности, она решила избрать другой путь. К несчастью, во всей британской армии не было лица менее пригодного для возложенных на него теперь обязанностей, чем капрал Мак-Нэб, которому сержант Дунхем передал командование на время своего отсутствия. Провоевав немало лет, Мак-Нэб хорошо знал солдатскую службу, был храбр и решителен, но презирал колонистов, отличался нестерпимым упрямством во всем, что хоть сколько-нибудь затрагивало узкий круг его деятельности, и был весьма склонен приписывать Британской империи безусловное превосходство над всем миром, а Шотландии — безусловное превосходство в империи, по крайней мере в нравственном отношении. Короче говоря, он был живым воплощением, конечно, в малых масштабах, соответствующих его малому чину, тех качеств, которые были столь свойственны посылаемым в колонии должностным лицам с их высокомерным отношением к местным уроженцам. Иными — словами, он считал всякого американца существом низшего порядка по сравнению с жителями метрополии, а представления американцев о военной службе, в частности, скороспелыми и нелепыми. Сам генерал Бред-док, пожалуй, скорее прислушался бы к мнению колониста, чем его скромный последователь. Мак-Нэб не раз даже уклонялся от выполнения приказов двух-трех офицеров единственно потому, что они были уроженцами Америки, но при этом с чисто шотландской хитростью всегда так умел повернуть дело, чтобы его не обвинили в прямом непослушании. Так что более неподходящего субъекта для достижения той цели, которую ставила себе Мэйбл, трудно было сыскать; все же, не видя другого выхода, она решила, не откладывая, привести свой план в исполнение.

— Отец возложил на вас большую ответственность, капрал, — сказала она, улучив минуту, когда Мак-Нэб отошел от своих солдат. — Если остров попадет в руки неприятеля, захватят не только всех нас, но и участники вылазки, весьма вероятно, попадут в плен.

— Чтобы до этого додуматься, незачем было ехать сюда из Шотландии и знать здешние условия, — сухо отвечал Мак-Нэб.

— Я не сомневаюсь в том, что вам это так же ясно, как и мне, мистер Мак-Нэб, но я боюсь, как бы вы, привычные к опасностям и сражениям ветераны, не склонны были пренебречь некоторыми необходимыми в таком особом положении, как наше, мерами предосторожности.

— Шотландия до сих пор как будто считается непокоренной страной, дорогая барышня, но я начинаю думать, что тут какая-то ошибка, раз мы, ее сыны, настолько тупы и бестолковы, чтобы дать захватить себя врасплох.

— Да нет же, дорогой друг, вы меня не так поняли. Во-первых, речь идет вовсе не о Шотландии, а об этом острове, и, во-вторых, я нисколько не сомневаюсь, что вы достаточно осмотрительны, когда считаете это нужным. Я опасаюсь другого: как бы вы при вашей храбрости не преуменьшили опасность.

— Моя храбрость, мисс Дунхем, конечно, не больно высокой марки, какая уж там храбрость у шотландцев! Ваш отец — янки, и, будь он сейчас тут, мы бы насмотрелись на всякие приготовления. Ну и времена пошли! В шотландских полках всякие иностранцы понахватали чинов, носят алебарды, и мудрено ли: что ни сражение — то проигрыш, что ни кампания — то полная неразбериха.

Мэйбл была близка к отчаянию, но спокойные предостережения Росы живо звучали в ее ушах, не позволяя ей отказаться от своего намерения. Все еще надеясь залучить всю группу в блокгауз и не выдать при этом источника полученных сведений, она решила изменить тактику.

— Вероятно, вы правы, капрал Мак-Нэб, — заметила она. — Я много слышала о героях вашей страны, которых нужно причислить к самым выдающимся людям просвещенного мира, если то, что мне говорили о них, правда.

— Вы читали историю Шотландии, мисс Дунхем? — спросил капрал, впервые взглянув на свою хорошенькую собеседницу, и подобие улыбки появилось на его грубом и неприятном лице.

— Немного читала, но больше слышала. Дама, воспитавшая меня, была родом из Шотландии и мне много о ней рассказывала.

— А вот сержант небось и словом не обмолвился о славе страны, в которой набирался его полк?

— У отца другие заботы, и то немногое, что мне известно о Шотландии, я слышала от этой дамы.

— А она говорила вам об Уоллесе? [106]

— О нем я и сама читала порядочно.

— А о Брюсе и о битве при Баннокберне? [107]

— И об этом и о Каллоден-Мюре [108]

Последняя битва была событием сравнительно недавним и произошла уже на памяти нашей героини; однако ее представления об этой битве были настолько смутными, что она вряд ли сообразила, какой эффект произведет подобное упоминание на собеседника. Она знала, что сражение закончилось победой, часто слышала, как гости ее покровительницы говорили о Каллоден-Мюре с торжеством, и ей представлялось, что их чувства разделяет каждый британский солдат. На беду, Мак-Нэб сражался в тот злополучный день на стороне претендента [109], и уродовавший его лицо глубокий шрам был нанесен саблей германского солдата, состоявшего на службе у дома Ганноверов. При упоминании о Каллоден-Мюре капралу показалось, что рана вновь кровоточит, и в самом деле кровь бросилась ему в лицо, словно готовясь брызнуть из шрама.

— Ну вас, — чуть ли не заорал он, — с вашим Калло-ден и Шериф-Мюрами [110], ничего вы в этом не смыслите, и было бы куда разумнее, да и скромнее вспомнить о собственной стране и ее постоянных неудачах. Может быть, у короля Георга и есть верные подданные в колониях, но толку он от них долго не дождется.

Не понимая, с чего это капрал вдруг так разошелся, Мэйбл все же решила не отступать.

— Я всегда слышала, что шотландцы обладают двумя превосходными воинскими качествами — храбростью и осмотрительностью, и я убеждена, что капрал Мак-Нэб не посрамит честь своей нации.

— Спросите об этом родного отца, мисс Дунхем: с капралом Мак-Нэбом он давно знаком и охотно укажет вам на все его недостатки. Он мой начальник, мы вместе сражались, ему вроде как по чину положено давать отзывы о своих подчиненных.

— Батюшка о вас хорошего мнения, Мак-Нэб, иначе он не вверил бы вам остров и всех, кто на нем находится, в том числе и родную дочь. Я знаю, что он вполне полагается на вашу осторожность. Особенно важным он считает охрану блокгауза.

— Если он желает защищать честь пятьдесят пятого полка, отсиживаясь за бревнами, сам бы оставался командовать. Откровенно говоря, не в крови и не в привычках шотландцев бежать с поля боя, не дождавшись атаки. Наше исконное оружие — палаши, и мы любим схватиться с врагом врукопашную. А эта американская манера сражаться, которая теперь в такой чести, поколеблет славу оружия его величества, если не поколеблет воинский дух.

— Настоящий солдат не станет пренебрегать никакими мерами предосторожности. Сам майор Дункан, храбрейший из храбрых, бережет своих людей.

— У Лунди есть свои слабости: в здешних лесных стычках он стал отвыкать от палаша и от голой вересковой степи. Но, мисс Мэйбл, помяните мое слово, слово старого солдата, которому давно перевалило за пятый десяток: нет вернее способа ободрить врага, как показать, что ты его боишься. Не так уж страшна здешняя война с индейцами, как ее размалевывают в своем воображении ваши земляки, вот им и мерещатся индейцы чуть ли не за каждым кустом. Мы, шотландцы, родились в степном краю и не нуждаемся, да и не ищем прикрытия, так что вы увидите, мисс Дунхем…

Капрал подпрыгнул, упал ничком и перевернулся на спину. Все это произошло так молниеносно, что Мэйбл вряд ли даже слышала резкий хлопок выстрела. Героиня наша не вскрикнула, не задрожала, все было слишком внезапно, слишком страшно, слишком неожиданно для подобного проявления слабости. Напротив, повинуясь естественному побуждению помочь человеку, она бросилась к капралу. Мак-Нэб был еще жив и, очевидно, понял, что произошло. На лице его застыли ужас и смятение, которые появляются у людей, застигнутых смертью врасплох, и — как впоследствии представлялось Мэйбл — запоздалое раскаяние своевольного и упрямого грешника.

— Скорей в блокгауз! — прохрипел Мак-Нэб, когда Мэйбл над ним наклонилась, силясь расслышать его последние слова.

Тут только наша героиня в полной мере осознала опасность своего положения и необходимость действовать. Она бросила взгляд на распростертое у ее ног тело, убедилась, что Мак-Нэб уже не дышит, и стремглав пустилась бежать. До блокгауза было недалеко, но, когда Мэйбл до него добралась, Дженни, жена солдата, в паническом страхе помышлявшая лишь о собственном спасении, захлопнула перед самым ее носом дверь. Пока Мэйбл умоляла впустить ее, грянуло еще пять или шесть выстрелов, нагнавших на стряпуху такой страх, что она никак не могла отодвинуть засовы, которые перед тем без труда задвинула. Однако минуту спустя Мэйбл почувствовала, как дверь под ее нажимом поддается, и, лишь только образовалась небольшая щель, протиснулась в нее. Сердце девушки уже не колотилось так бешено, и она достаточно овладела собой, чтобы действовать разумно. Отстранив Дженни, которая судорожно вцепилась в засовы и опять пыталась запереться, Мэйбл распахнула дверь и не закрывала ее, пока не удостоверилась, что никого из других участников экспедиции поблизости нет и никто не пытается укрыться в блокгаузе. Теперь распоряжения и действия ее стали более спокойными и обдуманными. Дверь заперли только на один засов. Дженни было велено стоять наготове у входа, чтобы по первому требованию своих мгновенно его отодвинуть, а Мэйбл по приставной лестнице поднялась в верхнее помещение, откуда через бойницы, насколько это позволяли кусты и деревья, можно было оглядеть остров. Ободряя оставшуюся внизу товарку, она внимательно осмотрелась.

К великому своему изумлению, Мэйбл поначалу не заметила на острове ни единой живой души: ни друзей, ни врагов. Не видать было ни французов, ни индейцев — лишь плывущее по ветру легкое облачко указывало, в каком направлении следует их искать. Стреляли со стороны острова, откуда явилась Роса, но находился ли враг еще там или он успел перебраться на этот берег, Мэйбл не знала. Выглянув в бойницу, из которой открывался вид на поляну, где упал Мак-Нэб, Мэйбл оцепенела от ужаса: все три солдата лежали мертвые возле своего капрала. Они сбежались сюда на выстрел и почти в одно время были убиты наповал тем невидимым врагом, о котором столь пренебрежительно отзывался Мак-Нэб.

Ни Кэпа, ни лейтенанта Мюра нигде не было видно. Со стесненным сердцем Мэйбл всматривалась в каждую прогалину, она даже поднялась наверх, в чердачное помещение блокгауза, откуда виден был весь остров в той мере, в какой позволяла его разглядеть густая растительность, но все напрасно. Она уже представляла себе труп дяди, распростертый на траве подобно телам тех солдат, но ничего не обнаружила. Повернувшись к кустам, где была привязана шлюпка, Мэйбл увидела, что она все еще там, — вероятно, какая-то случайность помешала Мюру бежать в ней. На острове царила могильная тишина, и недвижимые тела солдат придавали этому зловещему покою что-то донельзя жуткое.

— Ради бога, мисс Мэйбл, — закричала снизу стряпуха: не в силах совладать со страхом, она не могла молчать, однако все же не позабыла прибавить «мисс», скорее из уважения к образованной барышне, чем к чину ее отца. — Ради бога, скажите, живы ли кто-нибудь из наших? Я слышу, кто-то стонет. Ой, он уже затихает! Батюшки, индейцы ведь их всех прикончат томагавками!

Тут Мэйбл вспомнила, что один из убитых солдат муж Дженни, и содрогнулась при мысли о том, чего только та не сможет наделать с отчаяния, узнав о его смерти. Некоторую надежду все же вселяли стоны, хотя Мэйбл и опасалась, что стонет дядя, которого нигде не было видно.

— Будем уповать на милость всевышнего, не пренебрегая ниспосланными нам средствами спасения, Дженни, — ответила она. — Стереги дверь и ни в коем случае не отворяй ее без спросу.

— Мисс Мэйбл, умоляю, скажите, моего Сэнди не видать там? Ах, если б как-нибудь дать ему знать, что я в безопасности! В плену ли или на свободе мой добряк, все бы ему легче было на душе!

Сэнди, муж Дженни, лежал мертвый, и его хорошо было видно из бойницы, через которую глядела наша героиня.

— Ну, что же вы не отвечаете? — нетерпеливо повторила стряпуха, встревоженная молчанием Мэйбл.

— Часть наших собралась у тела Мак-Нэба, — последовал ответ. В ужасном положении, в каком очутилась Мэйбл, ей казалось кощунством прямо солгать.

— А Сэнди там? — спросила женщина таким хриплым и сдавленным голосом, что от него мороз по коже подирал.

— Очень может быть; сколько их тут: один, два, три, четыре человека — и все в красных мундирах нашего полка.

— Сэнди! Да побереги ты себя! — запричитала стряпуха. — Беги скорей сюда, что бы там ни случилось — будем вместе делить и горе и радость. Да плюнь ты на свою Дурацкую дисциплину и на воинскую честь, время ли сейчас об этом думать? Сэнди!.. Сэнди!

Мэйбл услышала грохот отодвигаемого засова, и дверь заскрипела в петлях. Ожидание неотвратимого, чтобы не сказать — ужасного, приковало Мэйбл к бойнице, и вскоре она увидела Дженни, бежавшую между кустами туда, где лежала груда мертвецов. Стряпухе потребовалось всего несколько секунд, чтобы достичь роковой поляны. Удар обрушился на нее так неожиданно и внезапно, что в панике она не осознала всей сокрушительной его силы. Ей пришла в голову дикая, полубезумная мысль о какой-то мистификации, она вообразила, что солдаты решили подшутить над ее страхами. Дженни схватила мужа за руку, рука была еще теплой, и ей показалось, что он вот-вот засмеется.

— Чего это ты вздумал играть со смертью, Сэнди? — кричала она, дергая его за руку. — Спрячьтесь в блокгауз, как порядочные солдаты, не то проклятые индейцы всех вас перебьют! Пошли! Пошли! Каждая минута дорога!

Отчаянным усилием Дженни сдвинула тело мужа, голова солдата откинулась, и крохотная ранка от пули в виске и сбегающая по щеке струйка крови открыли ей, что означало молчание Сэнди. Лишь только страшная правда в полной мере дошла до ее сознания, она заломила руки, вскрикнула так, что эхо прокатилось по всем окрестным островам, и упала без чувств на труп. По, как ни пронзителен и страшен был ее душераздирающий крик, он мог показаться мелодичной музыкой по сравнению с раздавшимся вслед за тем воплем: это боевой клич ирокезов прогремел над островом, и человек двадцать дикарей, наводящих ужас своей раскраской и причудливыми индейскими уборами, выскочили из засады, спеша овладеть вожделенными скальпами. Разящая Стрела бежал впереди, и именно его томагавк размозжил голову бесчувственной Дженни; и двух минут не прошло, как несчастная выскочила из блокгауза, а ее окровавленные волосы уже висели за поясом у индейца в качестве трофея. Его соплеменники от него не отставали, и Мак-Нэб и солдаты не походили более на мирно спящих людей. Это были плавающие в крови, зверски обезображенные трупы.

Трагическое происшествие заняло несравненно меньше времени, чем потребовалось для нашего рассказа, и всему этому Мэйбл была свидетельницей. Девушка застыла, словно пригвожденная к месту злыми чарами, не в силах оторваться от ужасной картины, забыв о себе и о грозящей ей опасности. Но лишь только поляна, где лежали убитые, огласилась ликующими криками празднующих свою победу дикарей, она вспомнила, что Дженни оставила дверь незапертой. Сердце Мэйбл сильно забилось, дверь была единственной ее защитой от неминуемой гибели, и она бросилась к лестнице, думая спуститься вниз и надежно ее запереть. Но не успела она ступить на второй этаж, как дверь заскрипела в петлях, и Мэйбл решила, что все кончено. Опустившись на колени, перепуганная, но мужественная девушка, готовясь к смерти, пыталась обратиться мыслью ко всевышнему. Но воля к жизни была сильнее молитвы, и, хотя губы ее шевелились, она напряженно прислушивалась к каждому шороху внизу. Когда до нее донесся лязг задвигаемого засова, не одного, как она раньше требовала от Дженни, чтобы впустить дядю, если он появится, а всех трех, она вскочила на ноги, духовные помыслы отступили перед вновь пробудившейся надеждой, и девушка вся обратилась в слух.

В минуты опасности мозг лихорадочно работает. Сперва Мэйбл подумала, что это дядя; она уже хотела спуститься вниз и броситься ему в объятия, но ее остановила мысль: а вдруг это заперся от своих собратьев какой-нибудь индеец, с тем чтобы ему одному было вольготнее грабить. Глубокая тишина внизу совсем не соответствовала неугомонному характеру шумливого, порывистого Кэпа, это скорее походило на хитрость врага. Если вошел кто-нибудь из своих, то не иначе, как дядя или квартирмейстер, ибо, как теперь с ужасом поняла наша героиня, из всей группы на острове остались в живых лишь они двое да еще она, если только Кэп и Мюр не погибли. Эти соображения удержали Мэйбл, и минуты две в блокгаузе царила настороженная тишина. Девушка стояла у подножия лестницы, ведущей наверх, а люк в нижнее помещение находился у противоположной стены; глаза Мэйбл были устремлены туда, каждый миг она ждала, что из отверстия покажется свирепое лицо индейца. Опасения скоро обратились в твердую уверенность, и она стала озираться, ища места, где бы спрятаться. Отдалить катастрофу хотя бы на несколько мгновений уже представлялось ей великим благом. В комнате было несколько бочек. Мэйбл забилась за ними и в просвете между двумя бочками продолжала наблюдать за люком. Она снова попыталась молиться, но для подобного утешения минута была слишком грозной. К тому же ей послышался легкий шорох, будто кто-то, крадучись, взбирался по лестнице и от излишнего старания не шуметь сам себя выдавал; затем совершенно явственно раздался скрип — это могла быть только лестница. Мэйбл помнила, что одна перекладина точно так же заскрипела у нее под ногой, когда она поднималась наверх. Бывают минуты, в которые перечувствуй ешь больше, чем за многие годы. Бытие, смерть, вечность, нестерпимые физические страдания — все это во весь рост встает над однообразием повседневности. Мэйбл в это мгновение можно было принять за прекрасное мраморное изваяние, безмолвное и недвижимое. Но она только казалась такой, никогда за всю ее недолгую жизнь слух Мэйбл не был таким чутким, зрение — зорким, а чувства — обостренными. Ничего еще не было видно, но глаза девушки, которым владевший ею страх придал невероятную остроту, уже различали кого-то, кто находился в нескольких дюймах от люка. Затем показались черные волосы индейца, который так медленно поднимался из люка, что движение его головы можно было сравнить с ходом минутной стрелки, потом темный лоб и широкие скулы, и наконец на уровне пола появилось смуглое лицо. Когда человеческая физиономия наполовину скрыта, она редко кажется привлекательной, и, по мере того как голова индейца дюйм за дюймом высовывалась из люка, Мэйбл, завороженной черными блуждающими глазами и их свирепым взглядом, мерещились невесть какие ужасы. Но лишь только над полом показалась вся голова, Мэйбл, всмотревшись получше поняла, что перед ней нежное, взволнованное и даже по-своему красивое личико Июньской Росы.

Глава XXII

Хоть я и дух,

Но послан я не обмануть тебя,

А наградить честнейшего из слуг.

Вордсворт

Когда Мэйбл выскочила из-за бочек на середину комнаты, трудно даже было сказать, кто больше обрадовался — наша ли героиня, обнаружившая вместо Разящей Стрелы его жену, или Июньская Роса, убедившаяся, что та, которую она с такой тревогой, почти утратив надежду, повсюду искала, послушалась ее совета и укрылась в блокгаузе. Они бросились друг другу в объятия, и простодушная индианка, заливаясь тихим и счастливым смехом, то целовала подругу, то, отстраняя, заглядывала ей в лицо, как бы желая удостовериться, что это в самом деле она.

— Блокгауз хорошо, — сказала молодая индианка, — скальп не снимай.

— Правда хорошо, — с содроганием отвечала Мэйбл, зажмуриваясь, словно для того, чтобы отогнать ужасное зрелище, свидетельницей которого она только что была. — Скажи, ради бога, что с дядей? Я смотрела повсюду, его нигде не видно.

— Нет здесь блокгауз? — спросила Роса с некоторым любопытством.

— Вот именно, что нет. Я тут одна. Дженни, которая была со мной, выбежала к мужу и погибла из-за своей неосторожности.

— Роса знай, Роса видел, очень худо. Разящий Стрела не жалей ничей жена — не жалей свой жена.

— Ах, Роса, твоя-то жизнь, по крайней мере, в безопасности!

— Не знай. Разящий Стрела убивай меня, если все знал.

— Да благословит и защитит тебя бог, Роса! Он благословит и защитит тебя за то, что у тебя доброе сердце. Скажи, что мне делать, скажи, жив ли хоть дядя?

— Не знай. Соленый Вода есть лодка, может, ушел река.

— Лодка как была, так и осталась у берега, а дяди и квартирмейстера нигде не видно.

— Роса не видел убивай. Прятайся. Красный человек прятайся, зачем стыдно бледнолицый?

— Дело не в стыде, я просто боюсь, что они не успели спрятаться. Ваше нападение было таким неожиданным.

— Тускарора! — явно восхищаясь сметкой мужа, с улыбкой произнесла Роса. — Разящий Стрела великий воин!

— Но ты сама слишком добра и мягкосердечна для подобной жизни, Роса; ты не можешь быть счастлива, когда такое творится.

Роса помрачнела, и Мэйбл показалось, что глаза индианки засверкали гордым и свирепым пламенем, когда она ей ответила:

— Ингизы очень жадный — отнимай лес, охота; гони шесть племя туда, где солнце сядет; злой король, злой люди. Бледнолицый — ух как плохо!

Даже в те отдаленные времена Мэйбл знала, что в словах индианки много горькой правды, но она была достаточно осведомлена, чтобы понимать, что в этом, как и в сотне других случаев, монарха обвиняли в поступках, о которых он скорее всего даже не подозревал. Слишком живо ощущая справедливость упрека, чтобы пытаться возразить, Мэйбл обратилась мыслями к собственной участи.

— Но что ж мне делать, Роса? — спросила она индианку. — С минуты на минуту ваши могут напасть на блокгауз.

— Блокгауз хорошо, скальп не снимай.

— Но ирокезы скоро убедятся, что в нем нет никакого гарнизона, если только они этого сейчас не знают. Ты же мне сама объявила, сколько человек осталось на острове. Ведь это Разящая Стрела сказал тебе.

— Разящий Стрела знай, — отвечала Роса, подняв шесть пальцев, чтобы указать число мужчин. — Все красный человек знай. Четыре скальп нет, два имей!

— Молчи, Роса! От одной этой мысли у меня леденеет кровь. Ваши могут не знать, что я здесь одна, они подумают, что со мной дядя и квартирмейстер, и подожгут блокгауз, чтобы выкурить их отсюда. Я слышала, что в деревянных укреплениях больше всего надо опасаться огня.

— Блокгауз не гори, — спокойно отвечала Роса.

— Как знать, добрая моя Роса, и я ничем не могу им помешать.

— Блокгауз не гори. Блокгауз хорошо, скальп не снимай.

— Но объясни, почему, Роса! Я боюсь, они его сожгут.

— Блокгауз мокро, много дождь, дерево сырой — плохо гори. Красный человек знай очень хорошо; потом не гори, чтобы ингиз не знай — ирокез был здесь. Отец вернуться, ищи, нет блокгауз. Нет, нет, индей очень хитрый, ничего не трогай.

— Понимаю, Роса, и очень бы хотела, чтобы ты оказалась права, потому что отец, если он останется жив… но, может быть, он уже убит или захвачен в плен?

— Отца не трогай — не знай, где ушел; вода следа нет, красный человек не находить. Блокгауз не гори. Блокгауз хорошо, скальп не снимай.

— Ты думаешь, я буду здесь в безопасности до прихода отца?

— Не знай. Дочь лучше сказать, когда отец иди назад.

Мэйбл смешалась под пристальным взглядом черных глаз индианки; у нее возникло неприятное подозрение, что Роса пытается выведать полезные для ее соплеменников сведения, которые приведут и сержанта и его отряд к гибели. Но не успела Мэйбл придумать, что ей ответить, как тяжелый удар в дверь напомнил о близкой опасности.

— Это они! — воскликнула девушка. — А может быть, Роса, это дядя или квартирмейстер. Сейчас я даже мистера Мюра обязана впустить.

— Почему не посмотри? Много дырка — нарочно сделан.

Мэйбл поняла ее с полуслова и, подойдя к одной из нижних бойниц, прорезанных в той части пола, что выступала над первым этажом, осторожно приподняла брусок, обычно закрывавший отверстие, и посмотрела, что происходит внизу, у двери. По тому, как Мэйбл вздрогнула и изменилась в лице, индианка догадалась, что там ее соплеменники.

— Красный человек, — сказала Роса и предостерегающе подняла палец.

— Четверо. Все страшно раскрашенные и с кровавой добычей. Разящая Стрела с ними.

Роса, ринувшись в угол, где лежали запасные ружья, схватила карабин, но, услышав имя мужа, замерла на месте. Впрочем, она колебалась недолго, шагнула к бойнице и хотела было уже просунуть в нее ствол, но возмущенная Мэйбл схватила ее за руку.

— Что ты делаешь, Роса! — воскликнула девушка. — Не поднимай руки на мужа. Пусть уж лучше погибну я.

— Не трогай муж, — отвечала Роса с легкой внутренней дрожью. — Не трогай красный человек. Их не стреляй — пугай только.

Поняв намерение Росы, Мэйбл не стала более противиться. Просовывая ружье в прорезь, индианка старалась наделать побольше шуму, чтобы привлечь внимание индейцев, и только затем спустила курок. Но, едва прогремел выстрел, Мэйбл стала укорять подругу, хотя та сделала это только ради нее.

— Ты же сказала, что не будешь стрелять, — сказала она. — А если б ты попала в мужа?

— Роса еще не стреляй, а они все беги, — с улыбкой отвечала индианка и, подойдя к другой бойнице, чтобы взглянуть, что делают ее соплеменники, от души расхохоталась. — Гляди, гляди, все спрятался кусты, все воин. Думай, Соленый Вода и офицер тут. Теперь осторожна будет,

— Слава богу! У меня есть хоть несколько минут, чтобы помолиться и не умереть, как Дженни, помышляя лишь о жизни и земном благополучии.

Роса отложила ружье и уселась возле ящика, на который опустилась обессилевшая Мэйбл; радость, как известно, вызывает не менее сильную реакцию, чем горе. Индианка устремила испытующий взгляд на нашу героиню, и Мэйбл показалось, что лицо Росы стало суровым и вместе с тем озабоченным.

— Разящий Стрела великий воин, — важно произнесла жена тускароры. — Все девушки племя на него гляди. Бледнолицый красавица тоже имей глаз?

— Что ты хочешь сказать, Роса? Почему ты так на меня смотришь?

— Зачем бойся Роса стреляй Разящий Стрела?

— Да ведь это страшно, когда жена убивает собственного мужа! Нет, Роса, пусть уж лучше меня убили бы.

— А бледнолицый скво ничего больше не думал?

— Видит бог, ничего! Да разве этого мало? Нет, нет, и без того хватит ужасов на сегодня. А что же ты еще подозреваешь?

— Не знай. Бедный девушка тускарора очень глупый. Разящий Стрела — великий вождь и смотри все кругом. Когда спи, звать бледнолицый красавица. Великий вождь люби много жена.

— А разве, Роса, у вашего народа вождь может иметь несколько жен?

— Сколько корми — большой охотник часто жениться. Разящий Стрела имей сейчас только Роса, но он много смотри, много думай, много говори бледнолицый девушка!

Мэйбл это сама заметила во время путешествия и немало огорчалась, но теперь ей было вдвойне неприятно услышать подобный намек из уст жены индейца. Девушка понимала, как много значат обычаи и взгляды в подобного рода делах, но, помимо тягостного и унизительного чувства сознавать себя невольной соперницей Росы, она опасалась, что ревность в теперешнем ее положении — сомнительная гарантия безопасности. Однако, внимательно посмотрев на Росу, Мэйбл успокоилась: если на лице не привыкшей таить свои чувства бесхитростной индианки легко было прочесть горечь отринутой любви, то даже тяжелые подозрения не могли исказить ее простодушные черты выражением коварства пли ненависти.

— Ты ведь не предашь меня, Роса? — с присущей благородной натуре прямотой спросила Мэйбл, сжимая руку индианки. — Не захочешь подвести другую женщину под томагавк?

— Томагавк тебя не трогай. Разящий Стрела не давай. Если Роса надо иметь сестра-жена, Роса желай тебя.

— Нет, Роса, моя вера, мои чувства этого не дозволяют, а если б я вообще могла стать женой индейца, то ни за что не заняла бы твоего места в вигваме.

Роса ничего не ответила, но, казалось, была довольна, даже благодарна. Она знала, что мало кто, а может быть, и ни одна из известных Разящей Стреле индейских девушек не может сравниться с ней красотой, и вздумай ее муж обзавестись даже дюжиной жен, никто ей не страшен, кроме Мэйбл. Однако Росу настолько покорили красота, обаяние, доброта, женственная прелесть нашей героини, что вспыхнувшая ревность не только не охладила ее чувств к ней, но даже их усилила, побудив индианку пойти на огромный риск, чтобы спасти свою воображаемую соперницу от нападения ирокезов. Словом, Роса со свойственной любящей жене интуицией догадалась, что Разящая Стрела восхищается Мэйбл, но, вместо того чтобы терзаться ревностью и возненавидеть соперницу, как сделала бы всякая женщина, не привыкшая безропотно покоряться воле своего господина и повелителя, она стала присматриваться к наружности и характеру бледнолицей красавицы и, не найдя в ней ничего отталкивающего, а напротив, очень много привлекательного, сама прониклась к ней восхищением и любовью, которые отличались, естественно, от чувств ее мужа, но были, пожалуй, не менее пылкими. Разящая Стрела сам послал Росу предупредить Мэйбл об опасности, но он не знал, что жена прокралась на остров вслед за нападающими и укрылась в цитадели вместе с предметом их общих забот. Напротив, он, как и говорила индианка, решил, что с Мэйбл в блокгаузе Кэп и Мюр и что это они отогнали его воинов выстрелом.

— Роса жалей, что Лилия, — так индианка называла на своем поэтическом языке нашу героиню, — не бери муж Разящий Стрела. Великий вождь имей большой вигвам, много места, надо много жена.

— Спасибо, Роса, на добром слове, но мы, белые женщины, на это смотрим по-другому, — отвечала Мэйбл, невольно улыбаясь, несмотря на ужас своего положения. — К тому же я, возможно, даже скорее всего, никогда не выйду замуж.

— Надо хороший муж, — сказала Роса. — Разящий Стрела нет на сердце, бери Пресный Вода.

— О чем ты говоришь, Роса? Разве я могу думать о таких вещах, когда даже не уверена, буду ли еще жива через час! Ах, если бы как-нибудь узнать, жив ли и невредим мой дорогой дядюшка!

— Роса ходи смотри.

— Ты можешь? Ты согласна? А что, если тебя увидят на острове? Разве воины знают, что ты здесь? И будут ли они довольны, что женщина вышла с ними на военную тропу?

Все это Мэйбл выпалила одним духом, словно страшась услышать нежелательный ответ. Она никак не могла поверить, что Роса заодно с ирокезами, и, хотя это было совершенно невероятно, вообразила, будто индианка тайком последовала за индейцами в своей пироге и опередила их единственно затем, чтобы ее предостеречь и спасти ей жизнь. Но Мэйбл заблуждалась, что и выяснилось со слов Росы, которая с грехом пополам ей все объяснила.

Разящая Стрела, хоть и вождь, был в немилости у собственного племени и заключил временный союз с ирокезами. Правда, у него был свой вигвам, но он редко жил в нем; притворяясь другом англичан, он все лето делал вид, что служит им, тогда как в действительности шпионил в пользу французов, и жена сопровождала его во всех переходах, которые они большей частью совершали в пироге. Короче говоря, ее присутствие не составляло тайны, поскольку Разящая Стрела редко отправлялся в путь без нее. Все это Роса как умела разъяснила подруге, чтобы Мэйбл без опасения отпустила её разузнать о судьбе Кэпа. Решено было, что индианка выйдет из блокгауза, лишь только для этого представится малейшая возможность.

Сперва они через бойницы тщательно осмотрели весь остров и обнаружили, что победители, захватив припасы англичан и разграбив хижины, готовятся к пиршеству. Большая часть запасов хранилась в блокгаузе, но и без того их оказалось достаточно, чтобы вознаградить индейцев за легкую победу. Трупы уже убрали, и Мэйбл заметила, что оружие побежденных сложено в кучу возле места, где собирались устроить банкет. Роса высказала предположение, что убитых отнесли в кусты и там либо зарыли, либо спрятали. Ни одно из заметных с воды строений не было разрушено, поскольку победители хотели заманить отряд сержанта в засаду, когда он вернется. Роса указала Мэйбл на индейца, по ее словам — дозорного; он взобрался на самую макушку высокой сосны, чтобы загодя предупредить своих соплеменников о приближении шлюпок, хотя отряд выступил совсем недавно и только какое-нибудь непредвиденное обстоятельство могло заставить его так быстро возвратиться. Атаковать блокгауз пока никто не собирался. Напротив, по мнению Росы, все говорило за то, что индейцы будут держать его в осаде до прихода отряда, чтобы следы штурма не открыли истины наметанному глазу Следопыта. Шлюпку, однако, индейцы захватили и переправили к кустам, где были спрятаны их пироги.

Роса объявила, что сейчас самое для нее время выйти из блокгауза и присоединиться к своим. Мэйбл с некоторым недоверием спускалась за индианкой по лестнице, но ей тут же стало стыдно своих подозрений, недостойных ее самой и несправедливых по отношению к своей спасительнице, и, когда они сошли вниз, все ее сомнения рассеялись. Дверь они отпирали с величайшей осторожностью, и, когда оставалось открыть последний запор, Роса стала наготове у косяка. Чуть приподняв щеколду, дверь приоткрыли ровно настолько, чтобы можно было протиснуться бочком, и Роса не замедлила выскользнуть наружу. Тотчас же Мэйбл судорожным движением захлопнула дверь, и, когда щеколда стала на место, явственно услышала громкое биение собственного сердца. Теперь она могла считать себя в сравнительной безопасности и остальные два засова задвинула уже спокойнее. Когда дверь была крепко-накрепко заперта, она поднялась наверх взглянуть, что творится снаружи.

Потянулись томительно долгие, мучительные часы ожидания. Индианка как в воду канула. Мэйбл слышала вопли перепившихся дикарей — ром заставил их забыть об осторожности, — порой видела через бойницы их буйную оргию, и эти крики и разнузданные телодвижения, от которых кровь застыла бы у нее в жилах, не явись она перед тем свидетельницей неизмеримо более чудовищного зрелища, все время напоминали девушке о страшном соседстве. Около полудня на острове появился какой-то новый человек, которого Мэйбл по одежде и не совсем обычной внешности сперва было приняла за дикаря. Но, разглядев его смуглое от природы и к тому же сильно обветренное лицо, она убедилась, что это белый, и даже несколько воспрянула духом: ей казалось, что в крайности она сможет рассчитывать на помощь человека, близкого ей по цвету кожи и цивилизации. Но, увы, наша героиня не ведала, что не так-то легко белым остановить своих свирепых союзников, коль скоро они дорвутся до крови, да, собственно, в расчеты белых и не входило удерживать индейцев от зверств.

День показался Мэйбл месяцем, и только минуты, проведенные в молитве, пролетали незаметно. Доводы Росы казались Мэйбл убедительными, она тоже думала, что блокгауз, видимо, не тронут до возвращения отца, которого ирокезы хотели заманить в засаду, так что на какое-то время она могла считать себя в сравнительной безопасности. Зато будущее представало в самом мрачном свете, и Мэйбл мысленно уже рисовала себе ужасы, которые ее ожидают, если она попадет в плен. В такие минуты Мэйбл мерещился Разящая Стрела и его оскорбительное внимание: наша героиня знала, что индейцы, если не приканчивают пленных на месте, уводят их в свои селения, чтобы передать племени, и случалось, что белые женщины проводили остаток своих дней в вигвамах победителей. Чтобы отогнать подобные мысли, Мэйбл опускалась на колени и принималась молиться.

Пока было светло, положение нашей героини внушало тревогу, когда же над островом начали сгущаться сумерки, оно стало действительно опасным. К этому времени дикари дошли до полного исступления, чему немало способствовали захваченные у англичан запасы рома, и выкриками своими и жестами они напоминали настоящих бесноватых. Все попытки французского начальника их унять оказались тщетными, и он благоразумно удалился на ближайший остров, где устроил себе нечто вроде бивака, предпочитая держаться на почтительном расстоянии от своих союзников, от которых можно было всего ожидать. Однако, перед тем как уйти, французский офицер с опасностью для жизни погасил костер и унес все, чем можно было разжечь огонь. Он боялся, как бы индейцы не спалили блокгауз, который для выполнения его плана следовало сохранить. Француз охотно отобрал бы у них и оружие, но от этого ему пришлось отказаться: пока у воинов оставалась хоть искра сознания, они цеплялись за свои ножи и томагавки с упорством людей, считающих это делом чести, а унести карабины, оставив им оружие, которым они обычно пользовались в подобных случаях, было бессмысленно. Оказалось, что офицер не зря погасил костер: едва он скрылся из виду, как один из воинов предложил поджечь блокгауз. Разящая Стрела тоже покинул пьяное сборище, лишь только увидел, что ирокезы совсем обезумели. Смертельно усталый после двух бессонных ночей и слежки, он зашел в одну из хижин, повалился на солому и тотчас уснул. Итак, среди индейцев не осталось никого, кто бы мог защитить Мэйбл, о существовании которой ирокезы, вероятно, даже не подозревали, и человек десять таких же охмелевших и воинственно настроенных дикарей восторженными кликами приветствовали предложение своего пьяного соплеменника.

Для Мэйбл это была страшная минута. В том состоянии, в каком находились индейцы, они не испугались бы и дюжины наставленных на них ружей, а смутное сознание, что в блокгаузе люди, еще больше их разжигало, и они приближались к нему, вопя и прыгая как одержимые. Алкоголь еще не успел свалить их с ног и лишь привел в крайнее возбуждение. Сперва они пытались выломить дверь, напирая на нее всем скопом, но сколоченное из бревен массивное сооружение выдержало их натиск. Даже объединенные усилия сотни человек оказались бы столь же безуспешными. Но Мэйбл этого не знала и холодела от страха, когда при каждой новой попытке дикарей слышался глухой удар. Наконец, убедившись, что дверь, словно каменная, не только не поддается, но даже не сотрясается, и только легкое погромыхивание петель указывает на то, что это дверь, а не стена, Мэйбл приободрилась и, желая узнать, велика ли опасность, воспользовалась первой же передышкой и выглянула из бойницы. К этому ее побудила и внезапно наступившая непонятная тишина, ибо для человека, если ему что-либо угрожает, самое страшное — неизвестность.

Мэйбл увидела, как три ирокеза разгребают золу и, вытаскивая оттуда угольки, старательно их раздувают. Азарт, с каким они трудились, жажда разрушения и при родная сноровка позволяли им удивительно ловко я согласованно действовать в упорной преследовании своей жестокой цели. Белый давно бы в отчаянии отказался от мысли разжечь огонь с помощью извлеченных из золы еле тлевших угольков, но у детей леса было много своих, неведомых цивилизованному миру приемов. Пригоршня высохших листьев, которые только одни индейцы знают, где раздобыть, несколько умело подложенных сухих прутиков — и костер заполыхал.

Когда девушка, склонившись над бойницей, заглянула вниз, она обнаружила, что индейцы уже успели сложить у двери груду валежника и поджечь ее; огонь перебрасывался с ветки на ветку, и вся груда, потрескивая и сыпля искрами, запылала ярким пламенем. Индейцы испустили торжествующий вопль и, уверенные, что выполнили свое дело на славу, вернулись к товарищам. Не в силах сдвинуться с места, Мэйбл, как завороженная, с тревогой глядела, как распространяется огонь. По мере того как костер разгорался, пламя поднималось все выше и выше и наконец обдало ее таким жаром, что она вынуждена была отступить. Но едва Мэйбл в испуге попятилась к противоположной стене, как в бойницу, которую она второпях оставила открытой, ворвался длинный раздвоенный язык пламени, озарив грубо отесанные бревна и прижавшуюся к ним беспомощную девушку. Наша героиня решила, что настал ее последний час, ей отсюда не выбраться: единственный выход индейцы с дьявольской предусмотрительностью завалили пылающим валежником. Еще раз, как ей казалось тогда — уже в последний, Мэйбл обратилась к творцу с молитвой. Она закрыла глаза и сосредоточилась, но это длилось всего лишь какую-то минуту: желание жить вернуло ее к действительности. Невольно открыв глаза, она с изумлением увидела, что огненный сноп исчез и только от сквозняка по обуглившимся краям бойницы продолжают бегать язычки пламени. В углу стояла бочка с водой. Скорее инстинктивно, чем сознавая, что делает, Мэйбл дрожащими руками схватила ведро, зачерпнула воды и плеснула ее на загоревшееся дерево. Огонь тут же погас, однако дым какое-то время не давал ей подойти к бойнице, но, когда она смогла заглянуть вниз, сердце ее затрепетало от радостной надежды: костер кто-то разбросал, и залитая водой дверь только дымилась.

— Кто здесь? — спросила Мэйбл, приблизившись вплотную к бойнице. — Боже, неужели ты послал мне помощь?

Внизу послышались легкие шаги, и кто-то тихонько толкнул дверь.

— Кто хочет войти? Это вы, мой дорогой, дорогой дядюшка?

— Соленый Вода нет тут. Река Святой Лаврентий вся пресный вода, — последовал ответ. — Открой быстро. Надо входить.

Трудно было с большим проворством спуститься по лестнице и отодвинуть засовы, чем это сделала Мэйбл, так точны и рассчитанны были все ее движения. Помышляя только о своем спасении, Мэйбл, пренебрегая всякой осторожностью, на этот раз стремительно распахнула дверь. Первым ее побуждением было бежать, бежать на волю из проклятого блокгауза, но Роса преградила ей путь и, не обращая внимания на порывавшуюся ее обнять девушку, хладнокровно задвинула засов.

— Да благословит тебя бог, Роса! — с жаром воскликнула наша героиня. — Это он послал мне тебя, ты мой ангел-хранитель!

— Не жать так сильно, — ответила молодая индианка. — Бледнолицый женщина все плакай или все смейся. Дай Роса запирать дверь.

Наша героиня немного успокоилась, и вскоре обе уже сидели наверху, держась за руки. Недоверия и ревности как не бывало: Мэйбл переполняла благодарность к индианке, а индианку — радостное сознание сделанного доброго дела.

— А теперь скажи мне, Роса, — начала Мэйбл, после того как они обменялись горячими объятиями, — ты что-нибудь разузнала о моем бедном дядюшке?

— Не знай. Никто его не видать, никто его не слыхать, никто ничего не знай. Роса думай, Соленый Вода — бежи река, нигде его не нашел. Офицер тоже нет. Я смотри, смотри, смотри, не видай нигде.

— Слава богу! Значит, они бежали, хотя непонятно, каким образом. Знаешь, мне кажется, я видела француза на острове.

— Да, капитан. Но он тоже уходи. Много индей на остров.

— Ах, Роса, если бы как-нибудь предупредить отца, чтобы он не попал в руки врагов!

— Не знай. Думай, воины сидеть засада, ингизы теряй скальп.

— Ты так много для меня сделала, Роса, неужели ты не поможешь отцу?

— Роса не знай отец, не люби отец. Роса помогай свой народ, помогай Разящий Стрела; муж люби скальп.

— И это говоришь ты, Роса! Никогда не поверю, что тебе будет приятно, если всех наших людей перебьют!

Роса спокойно обратила свои темные глаза на Мэйбл, и на мгновение взгляд ее стал суровым, однако скоро суровость уступила место жалости.

— Лилия — ингизский девушка? — сказала она как бы спрашивая.

— Да, и, как ингизская девушка, я хотела бы спасти своих соотечественников от смерти.

— Очень хорошо, если можно. Роса не ингиз: Роса — тускарора, муж тускарора, сердце тускарора, чувства тускарора — все тускарора. Лилия не беги сказать французы: отец приходи побеждай их?

— Может быть, и нет, — ответила Мэйбл, в смятении проводя рукой по лбу. — Может быть, и нет. Но ведь ты же помогаешь мне, ты ведь спасла меня, Роса! Зачем же ты это делала, если ты чувствуешь только как тускарора?

— Не чувствуй только как тускарора — чувствуй как девушка, чувствуй как скво. Люби красивый Лилия, клади свой сердце!

Мэйбл прослезилась и крепко прижала к груди милую индианку. С минуту она не могла вымолвить ни слова, но потом заговорила уже более спокойно и связно:

— Не скрывай от меня ничего, Роса. Я готова к самому худшему. Сегодня твои соплеменники пируют, а что же они намерены предпринять завтра?

— Не знай. Роса бойся встречай Разящий Стрела, Роса бойся спрашивай. Роса думай, прячься, пока ингизы приди назад.

— А они не попытаются захватить блокгауз? Ты ведь видела, какой ужас они задумали?

— Очень много ром. Разящий Стрела спи или не смей; капитан уходи или не смей. Все спи сейчас.

— Так ты думаешь, я в безопасности, по крайней мере на эту ночь?

— Очень много ром. Если Лилия как Роса, может много сделай для свой народ.

— Да, я такая же, если желание помочь моим соотечественникам может придать мне сходство с отважной Росой.

— Нет, нет, — пробормотала Роса, — дух не имей, а если имей, Роса не давай. Мать Роса был плен, и воин много пей; мать бери томагавк, всех убивай. Вот какой краснокожий скво, когда племя беда и желай скальп!

— Да, ты права, — вздрогнув, ответила Мэйбл и невольно выпустила руку Росы. — Я не могу этого сделать, у меня не хватит ни сил, ни духу обагрить свои руки кровью.

— Роса тоже так думай. Тогда сидеть тут; блокгауз хорошо, скальп не снимай.

— Значит, ты думаешь, что я здесь в безопасности, по крайней мере до прихода отца с отрядом?

— Знай так. Не смей трогай блокгауз, когда свет. А теперь слушай, все тихо — пить ром, пока голова падай; и спи как бревно.

— А если мне бежать? На острове как будто много пирог. Может быть, утащить пирогу, уйти с острова и предупредить отца о том, что случилось?

— Умей греби? — спросила Роса, украдкой кинув взгляд на подругу.

— Конечно, не так хорошо, как ты, но до рассвета я все же могла бы скрыться из виду.

— А потом что делай? Сила есть греби шесть, десять, восемь миль?

— Не знаю, но я готова сделать невозможное, лишь бы предупредить отца, славного Следопыта и остальных об опасности.

— Люби Следопыт?

— Все, кто знают Следопыта, любят его, да и тебе бы он понравился, нет, ты полюбила бы его, если бы знала, какое у него золотое сердце!

— Совсем не люби. Очень хороший, ружье, очень хороший глаза, очень много стреляй ирокез и братья Роса. Сама снимай скальп, когда могу.

— А я спасу его, если смогу. В этом мы с тобой расходимся, Роса. Как только все крепко уснут, я раздобуду пирогу и уйду с острова.

— Нет, не уходи — Роса не пускай. Зови Разящий Стрела.

— Роса! Неужели ты предашь, неужели бросишь меня после всего, что для меня сделала?

— Роса так сделай, — решительно взмахнув кулачком, воскликнула индианка с пылом и непреклонностью, которых Мэйбл в ней раньше не замечала. — Зови Разящий Стрела громко-громко. Воин сразу вставай, когда жена кричи. Роса не давай Лилия помогай враг, не давай индей делать плохо Лилия.

— Я понимаю тебя, Роса. Твои чувства естественны и справедливы. В самом деле, мне лучше остаться здесь, я слишком переоценила свои силы. Скажи только, если ночью вдруг придет дядя и будет сюда проситься, могу я его впустить?

— Впускай можно: Соленый Вода тут плен. Роса люби пленный лучше скальп; скальп хорошо слава, пленный хорошо чувства. Но Соленый Вода прятайся так хорошо, что сам не знай где.

Роса так и залилась своим ребячески-звонким смехом: картины насилия и жестокости были слишком привычны ей, чтобы надолго омрачить душу веселой и смешливой девушки. В дальнейшем довольно-таки бессвязном разговоре Мэйбл пыталась лучше выяснить обстановку в надежде узнать что-нибудь такое, что пошло бы ей на пользу. Роса отвечала на все ее расспросы прямо, но сдержанно; она прекрасно разбиралась в том, что не имеет значения, а что может угрожать безопасности ее друзей или помешать их планам. Наша героиня была не способна пуститься на хитрость, чтобы выведать тайну у подруги, к тому же она понимала, что, если б она и решилась на подобную низость, провести Росу будет не так-то легко. А Росе, со своей стороны, достаточно было просто не говорить о том, чего не следовало. В общем, она сообщила примерно следующее.

Разящая Стрела уже давно поддерживает тайные сношения с французами, но сейчас он совершенно сбросил с себя маску. Возвращаться к англичанам он больше не намерен, потому что они ему не доверяют, особенно Следопыт, и, как водится у индейцев, он теперь уже не только не скрывает своей измены, а, напротив, кичится ею. При нападении на остров Разящая Стрела предводительствовал индейцами, подчиняясь, однако, приказам французского капитана, но Роса не захотела сказать, он ли открыл местоположение поста, который до сих пор считался хорошо укрытым от врагов. На этот вопрос она наотрез отказалась ответить, однако призналась, что вместе с мужем следила за отплытием «Резвого» в то время, когда их обнаружили с куттера и взяли на борт. О точном расположении поста французы подучили сведения лишь совсем недавно. И Мэйбл словно кто нож вонзил в сердце, когда из намеков индианки она поняла, что эти сведения дал бледнолицый, состоящий на службе у Дункана Лунди. Правда, это были всего лишь намеки, и, когда Мэйбл потом обдумала слова своей подруги, пытаясь припомнить брошенные ею туманные и краткие фразы, она стала надеяться, что неправильно ту поняла и что Джаспер Уэстерн еще докажет свою непричастность к этой истории.

Роса не колеблясь рассказала, что ее послали на остров выведать, сколько там осталось солдат, и подсмотреть, чем они занимаются, но вместе с тем простодушно призналась, что согласилась выполнить поручение главным образом из желания спасти Мэйбл. Благодаря ее донесениям и полученным иным путем сведениям неприятель в точности знал, какими силами располагает пост, известны были и численность отряда сержанта Дунхема, и то, с какой целью предпринята вылазка. Однако место, где предполагалось перехватить французский транспорт, оставалось тайной. Приятно было видеть, как две прямодушные девушки пытаются разузнать все, что могло бы оказаться полезным их друзьям, и в то же время наблюдать, с какой врожденной деликатностью каждая подавляла в себе желание вызвать другую на недозволенную откровенность, а равно и с каким почти неуловимым, тонким чутьем они избегали касаться всего, что могло нанести ущерб их народам. Обе всецело доверяли друг другу, и каждая оставалась безраздельно верна своим. Если Мэйбл хотела узнать о планах индейцев, то и Роса горела желанием выяснить, куда отправился сержант и когда он вернется, но с тактичностью, сделавшей бы честь человеку высокой культуры, не задавала этого вопроса и даже не пыталась окольными путями навести Мэйбл на разговор, который мог бы заставить ее проболтаться. Но, если Мэйбл сама касалась чего-либо способного пролить на это свет, индианка напряженно, затаив дыхание слушала.

Время летело незаметно, девушки настолько увлеклись беседой, что забыли о сне. Однако под утро усталость взяла свое. Мэйбл, вняв уговорам индианки, легла на один из соломенных тюфяков, служивших солдатам подстилкой, и сразу же крепко уснула. Роса устроилась рядом с ней, и скоро на всем острове воцарилась такая глубокая тишина, будто нога человека никогда не ступала в эти лесные дебри.

Мэйбл проснулась, когда яркие лучи солнца ворвались в бойницы, и поняла, что уже довольно поздно. Роса все еще спала рядом с ней, да так сладко, будто нежилась на французском пуховике, и так безмятежно, словно никогда не знала ни забот, ни тревог. Но, едва только Мэйбл пошевельнулась, индианка, привыкшая всегда быть начеку, открыла глаза. Поднявшись, они прежде всего решили осмотреть через бойницы остров.

Глава XXIII

Зачем ты, смерть, всевышнему нужна

В огромном этом мире? Все вокруг

Ты губишь, и тобой осквернена

Вселенная — творенье мудрых рук.

Но нет! В безволии погрязший дух

К тебе взывает из стигийских вод.

Тебя своей богиней он зовет,

И в заблуждении слепом народы

Чтят смерть, служанку матери-природы.

Спенсер. «Королева фей»

День давно уже наступил, однако вокруг стояла такая же тишина, как и минувшей ночью. Обойдя все бойницы, Мэйбл и Роса сперва никого не обнаружили, можно было подумать, что, кроме них, на острове нет ни живой души. На том месте, где Мак-Нэб и его товарищи стряпали, горел костер; как видно, курившийся струйкой дымок должен был служить приманкой для отсутствующих. Вокруг хижин все было прибрано и приведено в прежний вид. Но вот Мэйбл вздрогнула, взгляд ее вдруг упал на трех солдат в красных мундирах пятьдесят пятого полка; они небрежно развалились на лужайке и как будто о чем-то мирно болтали, но, вглядевшись получше, она различила их обескровленные лица и остекленевшие глаза, и у нее подкосились ноги. Трупы усадили у блокгауза, настолько близко от него, что девушки в первую минуту их не заметили, и кощунственная вольность поз и жестов — тела закостенели в таком положении, какое им придали, чтобы они походили на живых, — вызывали содрогание. Но, хотя эта группа внушала ужас тому, кто видел вблизи чудовищное несоответствие изображаемого и действительности, трупы солдат были расположены достаточно искусно, чтобы в какой-нибудь сотне ярдов обмануть не слишком внимательного наблюдателя. Тем временем, тщательно осмотрев берега острова, Роса отыскала четвертого солдата и указала на него своей товарке: прислонившись к молодому деревцу, он сидел, свесив ноги над водой, и держал в руках удочку. Головы солдат, с которых были сняты скальпы, индейцы прикрыли шапками, а с лиц смыли все следы крови.

От этого зрелища Мэйбл чуть не стало дурно: оно не только оскорбляло привитые ей с детства понятия, но сама противоестественность его приводила в негодование и возмущала. Девушка поспешно отошла от бойницы и, присев на ящик, закрыла лицо передником; но вскоре тихий оклик Росы заставил ее снова прильнуть к бойнице. Индианка молча указала ей на труп Дженни, стоявший в дверях хижины со слегка наклоненным вперед корпусом, словно стряпуха глядела на группу мужчин; в руках она держала метлу, и ветер развевал ленты ее чепца. Расстояние было слишком велико, чтобы ясно различить черты женщины, но Мэйбл показалось, что ей оттянули книзу челюсть, придав рту подобие жуткой улыбки.

— Нет, Роса! — воскликнула девушка. — Я много слышала о коварстве и уловках твоего племени, но такого никогда не могла себе представить.

— Тускарора очень хитрый, — сказала Роса, и по тону ее было ясно, что она скорее одобряет, чем порицает найденное мертвецам применение. — Теперь солдат нет вред, а ирокез — польза, прежде снимай скальп, теперь заставляй служи тело. Потом жги их.

Эти слова открыли Мэйбл, какая пропасть отделяет ее от подруги; несколько минут она даже не могла себя принудить заговорить с ней. Но проснувшаяся в ней на мгновение неприязнь к индианке так и осталась незамеченной. Роса преспокойно занялась приготовлением несложного завтрака, и весь вид ее говорил, что ей совершенно чужды переживания, несвойственные обычаям и нравам ее соплеменников. Мэйбл кусок в горло не шел, а товарка ее с завидным аппетитом поглощала завтрак, будто ничего не произошло. Покончив с трапезой, обе опять могли на досуге осматривать остров и предаваться своим мыслям. Нашу героиню непреодолимо влекло к бойницам, но стоило ей подойти к ним и выглянуть, как она тут же с омерзением отворачивалась; и все же то шелест листьев, то похожее на стон завывание ветра снова и снова гнали туда обмиравшую от страха девушку. И в самом деле, мрачное зрелище представляла собой эта уединенная поляна, населенная обряженными в живых мертвецами, которые застыли в залихватских позах, будто веселились напропалую. Мэйбл казалось, что она попала на шабаш ведьм и чертей.

Весь день на острове не появлялись ни индейцы, ни французы, и ночь надвинулась на жуткий и немой маскарад с непреклонностью и неизменностью, с какой земля следует своим законам, равнодушная к актерам-пигмеям и маленьким драмам, что разыгрываются среди сутолоки дня у нее на груди. Эта ночь прошла куда спокойнее предыдущей, и Мэйбл, уверенная, что участь ее решится не раньше, чем вернется отец, крепко уснула. Сержанта ждали, однако, на следующий день, и девушка, проснувшись, сразу же побежала к бойницам взглянуть, какая погода, какое небо и что творится на острове. Компания мертвецов по-прежнему балагурила, развалившись на траве; рыболов все еще склонялся над водой, казалось поглощенный своим делом, а искаженное судорожной гримасой лицо Дженни, как и вчера, выглядывало из двери хижины. Погода, однако, переменилась. С юга дул свежий ветер, и, хотя было тепло, все предвещало бурю.

— Я больше этого не вынесу! — сказала Мэйбл, отходя от бойницы. — Лучше видеть перед собой врага, чем это страшное сборище мертвецов.

— Тсс! Они идут. Роса слышай крик. Так кричи воин, когда снимай скальп.

— Нет, этого не будет! Этого не должно быть!

— Соленый Вода! — весело воскликнула Роса, заглянув в бойницу.

— Дядюшка, дорогой! Значит, он жив! Ты ведь не допустишь, чтобы они его убили?

— Роса — бедный скво. Воин не слушай, что Роса говори. Разящий Стрела веди его сюда, смотри!

Но Мэйбл уже стояла у бойницы и смотрела, как человек десять индейцев вели Кэпа и квартирмейстера прямо к блокгаузу, который, как они знали, некому было защищать, потому что двое оставшихся в живых мужчин попали к ним в руки. У Мэйбл от страха перехватило дыхание, когда целая ватага индейцев выстроилась перед дверью блокгауза, но тут она заметила французского капитана, и у нее немного отлегло от сердца. Разящая Стрела и француз тихо, но с жаром что-то доказывали пленным, после чего квартирмейстер громко окликнул Мэйбл.

— Прелестная Мэйбл, молю вас, сжальтесь над нами, выгляните в бойницу, — сказал он. — Если вы не отопрете дверь победителям, нас ждет неминуемая смерть. Умилостивьте их, или не пройдет и получаса, как нам придется расстаться с нашими скальпами.

В этой мольбе Мэйбл уловила какую-то насмешку, да и весь игривый тон квартирмейстера лишь укрепил ее в намерении не сдавать блокгауз как можно дольше.

— А вы, дядюшка, — сказала она, приблизив лицо к бойнице, — как вы советуете поступить?

— Слава богу, слава богу! — воскликнул Кэп. — Какая тяжесть свалилась у меня с души, когда я услышал твой милый голосок, Магни! Ведь я боялся, что с тобой случилось то же, что с несчастной Дженни. Последние сутки мне так было тяжко, будто мне на грудь навалили целую тонну баластин. Ты спрашиваешь, как тебе поступить, дитя мое, а я и не знаю, что тебе посоветовать, хоть ты и дочь моей родной сестры! Одно могу сказать, бедная моя девочка: да будет проклят день и час, когда нас с тобой занесло в эту пресноводную лужу!

— Но это правда, что ваша жизнь в опасности? Должна я, по-вашему, отпереть дверь?

— Крепкий канат да пара узлов удавкой надежно крепят снасть, так что я не советовал бы тому, кто, пока цел и не хочет попасть к этим дьяволам в лапы, что-нибудь отпирать и развязывать. Что до меня и квартирмейстера, то оба мы люди на возрасте, и, как сказал бы честный Следопыт, на худой конец человечество без нас обойдется. Квартирмейстеру не так уж важно, сведет он баланс в этом году или годом позже, а я, что ж, если бы я был в море, то знал бы, что делать, но здесь, в этой пресноводной дыре, скажу прямо, находись я на борту этой крепости, никакие уговоры индейцев не выманили бы меня оттуда.

— Не обращайте внимания на бредни вашего дядюшки, прелестная Мэйбл, — вмешался Мюр, — он явно рехнулся с горя и совсем не сообразуется с обстоятельствами. Мы, да будет вам известно, в руках гуманных и порядочных людей, и у нас нет оснований опасаться оскорблений пли насилия. Инциденты, которые имели место, неизбежны в военное время и не могут изменить нашего отношения к неприятелю — ведь из этого вовсе не следует, что с пленными поступят несправедливо. После того как мы сдались мастеру Разящей Стреле, который своей доблестью и выдержкой поистине напоминает мне римлянина или спартанца, ни мне, ни мастеру Кэпу, клянусь честью, не на что пожаловаться. Но, как вы знаете, у всякого народа свои обычаи, и наши скальпы, если вы не спасете их капитуляцией, могут стать законной жертвой, призванной умиротворить души павших индейцев.

— Нет, будет разумнее, если я останусь в блокгаузе, пока не решится судьба острова, — возразила Мэйбл. — Неприятелю нечего меня опасаться, он знает, что я не могу причинить никакого вреда, а я предпочитаю быть здесь, как это и пристало молодой, неопытной девушке.

— Если бы дело шло только о том, что удобно вам, Мэйбл, мы все бы охотно склонились перед вашим желанием, но эти господа полагают, что укрепление облегчит им военные действия, и очень хотят им овладеть. Откровенно признаюсь вам, когда мы с вашим дядюшкой оказались в критическом положении, я, опасаясь последствий, воспользовался властью, присвоенной офицеру его величества, и договорился с противником о капитуляции, обязавшись сдать ему и блокгауз и весь остров. Фортуна в войне изменчива, приходится покоряться. Итак, немедля отоприте дверь, прелестная Мэйбл, и вверьтесь попечению тех, кто умеет отдавать дань красоте и добродетели в несчастье. Во всей Шотландии не найти кавалера более учтивого и более знакомого с правилами этикета, чем наш вождь.

— Не выходи блокгауз, — шепнула стоявшая рядом и внимательно следившая за всем происходящим Роса. — Блокгауз хорошо, скальп не снимай.

Если б не этот призыв, наша героиня, возможно, и уступила бы. Ей стало казаться, что, пожалуй, будет лучше умиротворить противника уступкой, чем озлобить его упорством. Мюр и дядя в руках ирокезов, те знают, что в блокгаузе мужчин нет, и, если она станет дальше противиться и не согласится впустить их добровольно, индейцы, раз им нечего опасаться ружей, чего доброго, вышибут дверь или прорубят лаз в бревнах. Но слова Росы остановили ее, а настойчивое пожатие руки и умоляющий взгляд индианки укрепили в ней поколебленную было решимость.

— Пока не пленник, — шепнула Роса. — Пусть попробуй бери плен. Пока не взял плен, всегда много обещай; Роса с ними справься.

Поскольку дядюшка, по-видимому, был склонен для очистки совести держать язык за зубами, Мэйбл повела переговоры с Мюром, держась теперь куда смелее и решительнее, и прямо заявила, что сдавать блокгауз не намерена.

— Но вы забываете о капитуляции, мисс Мэйбл, — сказал Мюр. — Дело идет о чести офицера его величества и, значит, о чести самого монарха. Вы же знаете, что для офицера честь превыше всего.

— Я знаю достаточно, мистер Мюр, чтобы понимать, что в этой экспедиции вы не облечены никакой властью, а потому не имеете никакого права сдавать врагу блокгауз; а кроме того, я, помнится, слышала от отца, что пленный лишается всяких воинских полномочий.

— Чистая софистика, прелестная Мэйбл, и измена королю! Ваш отказ бесчестит его офицера и вселяет недоверие к августейшему имени. Вы сами откажетесь от своего намерения, когда на досуге здраво все рассудите и взвесите обстоятельства и факты.

— Н-да, — вставил Кэп, — это действительно обстоятельство, черт бы его побрал!

— Не слушан дядя! — воскликнула Роса, занятая чем-то в углу комнаты. — Блокгауз хорошо, скальп не снимай.

— Я останусь здесь, мистер Мюр, пока не получу вестей от отца. Дней через десять он вернется.

— Ах, Мэйбл, эта хитрость не обманет врагов. Какими-то путями, которые остались бы нам непонятны, не имей мы слишком много оснований подозревать одного несчастного молодого человека, они очень хорошо осведомлены обо всех наших действиях и планах и прекрасно знают, что еще до захода солнца достойный сержант и его спутники будут у них в руках. Так что проявите истинно христианскую добродетель — покоритесь воле провидения.

— Вы сильно заблуждаетесь, мистер Мюр, полагая, что степы этого укрепления недостаточно прочны. Не угодно ли вам посмотреть, как я могу обороняться, если захочу?

— Попробуйте, посмотрим, — пробурчал квартирмейстер.

— Что вы на это скажете? Взгляните на верхнюю бойницу!

Все стали смотреть наверх и увидели, как из бойницы медленно высовывается ствол ружья. Роса опять прибегла к уловке, уже однажды оказавшейся столь удачной. Она не обманулась в своих расчетах. Едва индейцы увидели смертоносное оружие, как отскочили в сторону, и минуту спустя все попрятались кто куда. Французский капитан, не спуская глаз с дула — он следил, не направлено ли оно на него, — хладнокровно открыл табакерку и взял понюшку табаку. Мюр и Кэп, которым нечего было опасаться, тоже не сдвинулись с места.

— Будьте же разумны, прелестная Мэйбл, — увещевал девушку квартирмейстер. — К чему затевать ненужное кровопролитие? Во имя всех королей Альбиона, поведайте, кто заперся с вами в этой деревянной башне и питает столь кровожадные намерения? Тут какая-то чертовщина, и наше доброе имя во многом зависит от вашего объяснения.

— А что бы вы сказали, мистер Мюр, если б гарнизон такого неприступного поста представлял Следопыт? — воскликнула Мэйбл, уклоняясь от прямого ответа. И какого мнения ваши друзья французы и индейцы о меткости его ружья?

— Проявите великодушие к несчастным, очаровательная Мэйбл, и не смешивайте слуг короля — да благословит бог его самого и весь его августейший род! — с врагами короля. Если Следопыт в самом деле в блокгаузе, пусть отзовется, и мы будем вести переговоры непосредственно с ним. Он знает, чью сторону мы держим, и нам нечего его бояться, тем более мне; для людей благородной души соперничество — лишний повод для уважения и дружбы; если двое мужчин восхищаются одной женщиной, значит, У них имеется общность взглядов и вкусов.

Впрочем, лишь квартирмейстер и Кэп рассчитывали на дружелюбие Следопыта; даже французский офицер, который до сих пор выказывал поразительную твердость и хладнокровие, отпрянул при одном упоминании грозного имени. Человек с железными нервами, давно привыкший к опасностям здешней войны, он, очевидно, не испытывал ни малейшего желания оставаться под прицелом «оленебоя», пользовавшегося на этой отдаленной границе, пожалуй, не меньшей славой, чем Мальборо в Европе, и не счел постыдным укрыться, настояв, чтобы пленные последовали за ним. Мэйбл была слишком рада избавиться от врагов, чтобы сожалеть об уходе друзей, но все же, выглянув в бойницу, послала вдогонку медленно и нехотя удалявшемуся Кэпу несколько ласковых слов и воздушный поцелуй.

Противник, по-видимому, на время отложил свое намерение овладеть блокгаузом; во всяком случае, Роса, взобравшаяся через люк на крышу, откуда было видней всего, сообщила, что все уселись обедать в отдаленном и хорошо укрытом уголке острова, и Мюр и Кэп преспокойно участвуют в общей трапезе, словно им нечего бояться. Это известие было большим облегчением для Мэйбл, и она опять стала строить планы, как бежать самой или хотя бы предупредить отца о грозящей ему опасности. Сержант должен был вернуться к вечеру, и Мэйбл знала, что от каждой выигранной или упущенной минуты зависит его участь.

Так пролетело три или четыре часа. Остров снова погрузился в безмолвие, день уже был на исходе, а Мэйбл все еще ничего не придумала. Роса внизу готовила скромный ужин, а наша героиня поднялась на чердак, где был люк на крышу, откуда открывался самый широкий вид на остров и на подступы к нему. Впрочем, и здесь кругозор был ограничен, к тому же мешали кроны деревьев. Вылезть на крышу девушка, однако, не отважилась, зная, что индейцы могут увидеть ее и подстрелить. Она только высунула голову из люка и до самого ужина оглядывала все окружавшие остров протоки не менее пристально, чем «Анна [111], сестрица Анна», всматривалась в дорогу, ведущую к замку Синей бороды.

Солнце уже село, шлюпки так и не появились, и Мэйбл, поужинав, снова отправилась на чердак взглянуть в последний раз: она надеялась, что отряд вернется лишь с наступлением темноты и индейцы не сумеют в полной мере воспользоваться своей уловкой, да и ей будет легче, чем днем, подать сигнал факелом — огонь ночью ведь виден издалека.

Внимательно обведя взглядом горизонт, она хотела было уже спуститься вниз, как вдруг что-то привлекло ее внимание. Острова лежали так скученно, что между ними открывалось по меньшей мере с полдюжины проток, и в одной из самых узких, в тени прибрежных кустов, как она убедилась, взглянув еще раз, была укрыта пирога. Без сомнения, в ней скрывался человек. Если это враг, решила девушка, то сигнал не принесет вреда, если же друг, то принесет пользу, и она помахала неизвестному флажком, заготовленным на случай появления отца, стараясь при этом, чтобы ее знак не увидели с острова,

Мэйбл повторила сигнал раз десять, но безуспешно, и уже стала отчаиваться, как вдруг увидела, что в ответ ей машут веслом. Человек, лежавший в пироге, приподнялся, и Мэйбл узнала Чингачгука. Наконец-то поблизости друг, который может и, конечно, захочет прийти ей на помощь! С этой минуты Мэйбл воспрянула духом. Могиканин заметил и, разумеется, узнал ее — ему ведь известно, что она вместе с отцом поехала на пост. Вероятно, как только стемнеет, он примет меры, чтобы освободить ее. Он знает, что враг на острове, иначе он не стал бы прятаться, а на его осторожность и ловкость Мэйбл полагалась вполне. Камнем преткновения теперь была Роса. Наша героиня понимала, что, как ни привязана к ней индианка, она слишком верна своим, чтобы допустить индейца-врага в блокгауз или же выпустить Мэйбл, которая, может разрушить все планы Разящей Стрелы. Полчаса, что Мэйбл провела после того, как она заметила Великого Змея, были самыми мучительными в ее жизни. Возможность спастись самой, спасти отца и всех была так близка и в то же время недосягаема! Мэйбл знала, как решительна и хладнокровна Роса при всей ее доброте и женственной мягкости, и наконец пришла к выводу, что для достижения цели у нее нет иного выхода, как обмануть свою верную подругу. Искренней и прямодушной девушке казалось отвратительным обманывать такого друга, как Роса, но на карту была поставлена жизнь ее отца; индианка не пострадает, а кроме того, боязнь стать наложницей Разящей Стрелы была достаточным основанием, чтобы побороть излишнюю щепетильность.

С наступлением темноты сердце Мэйбл стало бурно биться; она по крайней мере раз десять меняла план своих действий. Главной помехой по-прежнему оставалась Роса. Мэйбл ума не могла приложить, как узнать, подкрался ли к двери Чингачгук, и как его впустить, не всполошив всегда настороженную Росу; в том же, что он вот-вот явится, она не сомневалась. Время не терпит, а если она не будет поджидать могиканина у двери, он, чего доброго, уйдет: долго оставаться на острове делавару опасно. Надо было на что-то решиться, пусть даже решение окажется не слишком удачным. Перебрав самые различные способы удалить Росу, Мэйбл наконец подошла к индианке и, стараясь не выдать своего волнения, сказала:

— Ты не боишься, Роса, что ирокезы все-таки подожгут блокгауз? Ведь они поверили, что здесь Следопыт.

— Не думай так. Не жги блокгауз. Блокгауз хорошо, скальп не снимай.

— Как знать? Ведь они попрятались, потому что поверили, что Следопыт с нами.

— Думай бойся. Страх быстро приходи, быстро уходи. Страх заставь бегай; голова заставь приходи назад. Страх делай воин глупый, как молодой скво.

И Роса звонко рассмеялась, как смеются девушки, когда им на ум приходит что-нибудь особенно веселое и забавное.

— И все-таки я беспокоюсь, Роса. Не лучше ли тебе самой подняться на крышу и посмотреть, не готовятся ли ваши напасть, ты скорее это заметишь, чем я.

— Лилия хочет, Роса иди; но знай, индей спи; жди отец. Воин всегда ешь, пей, спи, когда не дерись или ходи военный тропа. Тогда никогда не спи, не ешь, не пей — все забывай. Сейчас воин спи.

— Дай бог, чтобы это было так. Но поднимись наверх, Роса, и погляди получше. Не то беда может нагрянуть, когда мы всего меньше ее ждем.

Роса уже хотела было подняться на крышу, но, ступив па первую перекладину лестницы, вдруг заколебалась. Сердце Мэйбл стучало так сильно, что она боялась, не слышны ли его удары; а вдруг подруга начинает догадываться о ее истинных намерениях. Она была отчасти права: индианка в самом деле остановилась, прикидывая, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Сперва у нее мелькнула мысль, что Мэйбл задумала бежать, но она тут же посчитала эту мысль вздорной — ведь бледнолицей не на чем уйти с острова, к тому же блокгауз самое безопасное и надежное для нее убежище. Потом ей пришло в голову, что Мэйбл по всплеску весел или по другим приметам узнала о приближении отца. Но и это предположение было тут же отвергнуто, ибо если она сама ничего не заметила, то где уж заметить Мэйбл, умение которой разгадывать такого рода приметы Роса расценивала не выше, чем светская женщина — манеры своей горничной. И, поскольку ничего другого не пришло ей на ум, она стала не спеша подниматься наверх.

Роса уже добралась до чердака, как вдруг нашу героиню осенила счастливая мысль.

Она поспешила ее высказать, и это у нее получилось так естественно, что ей было нетрудно выполнить свой план.

— Пока ты стоишь на крыше, я спущусь вниз и послушаю у двери, — предложила она. — Так мы обе будем сторожить, ты наверху, а я внизу…

Роса знала, что в блокгауз без их помощи никто не войдет и что сейчас нечего ждать внезапного нападения; она считала такую предосторожность излишней и объясняла эту затею лишь неопытностью и страхом бледнолицей скво; но, очевидно, та говорила искренне, и почему бы ей не поверить? Итак, наша героиня могла теперь спокойно подойти к двери, а Роса, не видя особой необходимости наблюдать за ней, поднялась на крышу. Разговаривать на таком расстоянии они не могли, и минуты две-три одна старалась осмотреться, насколько позволяла темнота, а другая, приникнув к двери, казалось, вся обратилась в слух.

Роса со своего наблюдательного поста ничего не обнаружила, да и вряд ли можно было на это рассчитывать в таком непроглядном мраке, зато трудно даже описать волнение Мэйбл, когда ей вдруг почудилось, будто кто-то осторожно толкнул дверь. Боясь, как бы это не оказался кто-нибудь другой, и в то же время желая дать знать Чингачгуку, что она рядом, Мэйбл дрожащим голосом тихонько запела. Но в глубокой тишине эти робкие звуки достигли крыши, и Роса немедля начала спускаться вниз. Сразу же за тем раздался легкий стук. Мэйбл не знала, что делать, а надо было спешить. Однако надежда пересилила страх, и трясущимися руками она стала отпирать дверь. Наверху уже слышались шаги Росы, а отодвинут был только один засов. Со вторым засовом Мэйбл справилась, когда Роса уже почти спустилась с лестницы.

— Что делай! — сердито закричала Роса. — Беги, выходи блокгауз, с ума сошел? Блокгауз хорошо.

Обе вместе ухватились за последний засов, и он бы легко отодвинулся, если б сильный толчок снаружи не прижал его к скобам. Завязалась короткая борьба, хотя ни той ни другой не хотелось прибегать к физической силе. Роса, вероятно, одержала бы верх, если б второй, еще более сильный удар снаружи не помог высвободить засов. Дверь распахнулась, и в проеме обрисовался черный силуэт мужчины. Мэйбл и Роса в испуге бросились наверх. Неизвестный запер дверь и, внимательно оглядев помещение, стал осторожно взбираться по лестнице. Роса с наступлением темноты закрыла бойницы в главном помещении и зажгла свечу. При ее мерцающем свете Мэйбл и индианка стояли, выжидая появления неизвестного, чьи тихие, но твердые шаги, несмотря на всю его осторожность, были явственно слышны. Трудно даже сказать, кто больше удивился, когда в представшем перед ними человеке девушки узнали Следопыта.

— Слава богу! — вырвалось у Мэйбл, у которой сразу мелькнула мысль, что с таким гарнизоном блокгауз будет неприступен. — Но что, скажите, что с моим отцом, Следопыт?

— Сержант покамест цел и невредим, да к тому же одержал победу, а чем это все кончится, человеку знать не дано. Это не жена Разящей Стрелы спряталась там в углу?

— Не говорите о ней с такой укоризной, Следопыт: я обязана ей жизнью и тем, что я сейчас в безопасности. Но скажите, что сталось с отрядом отца и почему вы очутились здесь, а я вам расскажу об ужасах, которые произошли на острове.

— Это можно сделать в двух словах, Мэйбл; человеку, привыкшему к чертову коварству индейцев, долгих объяснений не требуется. Что касается нас, то вылазка удалась как нельзя лучше. Великий Змей доставил нам все сведения, какие только можно пожелать. Мы устроили французам засаду, напали на их боты, выбили их оттуда, а посудины, как и было приказано, вывели на самое глубокое место пролива и потопили. Дикарям Верхней Канады этой зимой туговато придется без припасов. Да и пороху с пулями вряд ли хватит таким рьяным охотникам и воинам. Мы не потеряли ни одного человека, не получили даже ни одной царапины, да и неприятель, видно, не очень-то пострадал. Короче говоря, Мэйбл, вылазка была именно такой, какие любит Лунди: с большим ущербом для врага и без ущерба для нас.

— Ах, Следопыт, боюсь, что, когда майор Дункан узнает, чем все кончилось, он очень и очень пожалеет, что затеял все это!

— Я понимаю, что вы хотите сказать, очень даже хорошо понимаю. Но дайте мне договорить, тогда вам все будет понятнее. Как только сержант успешно завершил свое дело, он послал меня со Змеем вперед в пирогах сообщить вам, как все обошлось; сам он идет следом на двух шлюпках, но они намного тяжелее наших пирог, так что он прибудет сюда не раньше завтрашнего утра. С Чингачгуком я расстался утром, мы уговорились, что он пойдет по одним протокам, а я — по другим, чтобы проверить, свободен ли путь. С тех пор я его не видел.

Мэйбл, в свою очередь, рассказала, как она обнаружила могиканина, и выразила надежду, что он еще появится.

— Ну нет! Настоящий разведчик никогда не укроется за стенами, если может остаться на воле и кое-что разнюхать. Да я бы и сам не пришел, Мэйбл, если бы не обещал сержанту успокоить вас и присмотреть за вами. Боже ты мой, с каким тяжелым сердцем я осматривал остров сегодня утром и чего только не пережил, когда думал, что, может быть, и вы среди убитых.

— Но какая же счастливая случайность помешала вам прямо подойти к острову и попасть в руки врага?

— А та случайность, Мэйбл, которой пользуется провидение, чтобы внушить собаке, где искать оленя, а оленю — как уйти от собаки. Нет, нет, все эти хитрости и штуки с трупами могут обмануть солдат пятьдесят пятого полка и офицеров ею величества, но на них не подловишь человека, который всю жизнь провел в лесах. Я плыл по протоке мимо этого мнимого рыболова, и, хотя гады усадили несчастного довольно ловко, для привычного глаза это было сделано не больно-то искусно. Он слишком высоко держал удилище; даже если солдаты пятьдесят пятого никогда раньше не рыбачили, то в Осуиго они все-таки кое-чему научились; и потом, уж очень он был спокоен для рыбака, у которого рыба не клюет. Мы ведь никогда не подходим к посту вслепую. Бывало, всю ночь пролежишь около гарнизона из-за того только, что там сменили часовых или расставили по-иному секреты. Ни Змея, ни меня не поймаешь на такие жалкие выдумки, да они, вероятно, предназначались для шотландцев, которые в чем другом сами не промах, но отнюдь не мастера разгадывать индейские фокусы.

— А вы не думаете, что отец с его отрядом могут попасться на обман? — с тревогой осведомилась Мэйбл.

— Я сделаю все, чтобы этого не случилось, Мэйбл. Ведь вы говорите, что Змей поблизости, значит, у нас есть двойная возможность предупредить сержанта об опасности! Беда в том, что неизвестно, каким путем отряд вернется сюда.

— Следопыт, — торжественно произнесла наша героиня, ибо страшные сцены, свидетельницей которых она была, придали смерти еще более жуткое обличье, — вы уверяли, что любите меня и хотели бы на мне жениться!

— Я, правда, осмеливался говорить с вами об этом, Мэйбл, и сержант даже недавно сказал мне, будто вы склонны меня осчастливить, но не такой я человек, чтобы докучать той, кого люблю.

— Знайте же, Следопыт! Я уважаю и чту вас; спасите отца от ужасной смерти, и я стану вас боготворить. Вот вам моя рука в залог того, что я буду верна своему слову.

— Да благословит вас бог, Мэйбл, боюсь, что я этого не заслуживаю, боюсь, что никогда не смогу оценить вас по достоинству. Но я и без того сделал бы для сержанта все, что могу. Мы с ним старые товарищи и обязаны друг другу жизнью. Но боюсь, Мэйбл, что в глазах юной девушки дружба с ее отцом не лучшая рекомендация!

— Ваши дела, ваше мужество, ваша верность — вот лучшая рекомендация, другой вам и не требуется. Все, что вы говорите, все, что вы делаете, Следопыт, разум мой одобряет, и сердце должно, нет, оно не может не послушаться разума.

— Вот уж не думал не гадал, что меня нынче ждет такое счастье! Но богу видно, что нам на благо, и он защитит нас. Это радостные слова для меня, Мэйбл, однако я и так сделал бы все, что можно сделать при таких обстоятельствах; но, конечно, это и не уменьшит моих стараний.

— Теперь, когда все сказано, Следопыт, — сдавленным голосом проговорила Мэйбл, — не будем терять ни минуты драгоценного времени. Может быть, нам сесть в вашу пирогу и сейчас же отправиться навстречу батюшке?

— Я бы этого не посоветовал. Неизвестно, какую протоку изберет сержант, а их тут по крайней мере двадцать. Можете не сомневаться, Змей уже сейчас по всем шныряет. Нет, нет, мой совет — остаться здесь. Бревна блокгауза еще сырые, их не так-то легко поджечь, а если блокгауз не спалят, я продержусь здесь хоть против целого племени индейцев. До тех пор, пока нам удастся уберечь стены от огня, ирокезам меня отсюда не выбить. Сержант, вероятно, остановился на каком-нибудь острове и до утра его нечего ждать. Удержавшись в блокгаузе, мы всегда сможем предупредить его выстрелами, а если он решит напасть на дикарей, что при его характере весьма возможно, исход боя во многом будет зависеть от того, в чьих руках укрепление. Нет, нет, если цель наша — помочь сержанту, здравый смысл подсказывает мне остаться, хотя бежать нам вдвоем не представляло бы большого труда.

— Тогда останьтесь, ради бога, останьтесь, Следопыт! — прошептала Мэйбл. — Все, все, что угодно, лишь бы спасти отца!

— Так оно и должно быть по естеству. И я рад, что вы так рассудили, потому, признаться, хочу, чтобы у сержанта была надежная опора. Пока что он отличился, и, если бы ему удалось отогнать негодяев и, спалив до тла хижины и блокгауз, отступить с честью, ему бы это зачлось. Лунди бы это, без сомнения, не забыл. Да, да, Мэйбл, мы обязаны спасти не только жизнь сержанту, но и честь.

— Отец не может быть в ответе за то, что индейцы внезапно напали на остров!

— Как знать, как знать! Военная слава изменчива. Случалось, что делаваров разбивали наголову, когда они вели себя более доблестно, чем в дни своих побед. Делать ставку на успех, и особенно на успех в войне, неразумно. Я не городской житель и не знаю, как смотрят горожане, но в наших краях даже индейцы судят о качествах воина по его военным удачам. Главное для солдата никогда не терпеть поражения, и мне кажется, люди не очень-то задумываются над тем, каким образом сражение было выиграно или проиграно. Что касается меня, Мэйбл, то я взял себе за правило, стоя лицом к лицу с врагом, не давать ему спуску и, по возможности, не зазнаваться, одержав над ним верх; после поражения об этом говорить не приходится, ведь ничто так не смиряет, как хорошая взбучка. Гарнизонные священники проповедуют солдатам смирение, но если бы одно смирение превращало людей в добрых христиан, то королевские войска давно были бы причислены к лику святых, потому что в этой войне они покамест только получали зуботычины от французов, начиная с форта Кэн и кончая Тайем.

— Батюшка ведь не мог предполагать, что расположение поста известно неприятелю, — сказала Мэйбл, все еще думая о том, как отзовутся последние события на добром имени сержанта.

— Конечно, нет, и не понимаю, как об этом узнали французы, Место выбрано удачно. Даже для тех, кто проделал весь путь сюда и обратно, не так-то легко снова отыскать остров. Боюсь, что кто-то нас предал. Да, да, кто-то несомненно нас предал!

— Неужели это возможно, Следопыт?

— И очень даже просто, Мэйбл; некоторым людям изменить — все равно что закусить. И, когда я встречаю болтуна, я не слушаю его красивые слова, а приглядываюсь к его делам; ведь, если у человека правдивая душа и добро на уме, он считает, что поступки лучше за него скажут, чем язык.

— Джаспер Уэстерн не такой! — с горячностью ответила Мэйбл. — Он искренний и прямодушный.

— Джаспер Уэстерн! Можете быть уверены, Мэйбл, что у парня и на языке и на душе нет кривды. Предположения Лунди, квартирмейстера, сержанта, да и вашего дяди на его счет совершенно нелепы. Это все равно что утверждать, будто солнце светит ночью, а звезды — днем. Нет, нет, я готов прозаложить свой скальп, а если понадобится, и ружье за честность Пресной Воды.

— Да благословит вас бог, Следопыт! — воскликнула Мэйбл, протягивая руку и сжимая железные пальцы охотника с чувством, в силе которого она сама навряд ли отдавала себе отчет. — Вы само великодушие, само благородство! Бог вознаградит вас за это!

— Ах, Мэйбл, боюсь, что если б я действительно был таков, то и мечтать бы не смел о такой девушке, как вы, а предоставил бы какому-нибудь достойному вас дворянину из гарнизона просить вашей руки.

— Не будем об этом говорить, — слабым, почти сдавленным голосом ответила Мэйбл. — Сейчас мы должны больше думать о наших друзьях, Следопыт, чем о себе. Но я от всей души рада, что вы считаете Джаспера невиновным. А теперь давайте подумаем, как поступить с Росой. Может быть, ее выпустить?

— Я уже думал о ней: пока она по эту сторону двери наблюдает за нами, надо нам глядеть в оба. Если посадить ее на чердак и убрать лестницу, она хоть будет нашей пленницей.

— Я не могу так обойтись с человеком, который спас мне жизнь. Лучше отпустим ее. Я уверена, что она слишком предана мне, чтобы причинить мне зло.

— Вы не знаете это отродье, Мэйбл. Вы не знаете это отродье. Правда, Роса не чистокровная мпнг, но ведь она якшается с этими негодяями и переняла все их повадки… Но что это?

— Шум весел — какая-то лодка идет по протоке!

Следопыт захлопнул люк в нижнее помещение, чтобы индианка не сбежала, погасил свечу и поспешил к бойнице. Мэйбл в тревожном ожидании глядела через его плечо. Все это заняло какое-то время, и, когда глаза Следопыта несколько освоились с темнотой и он смог что-то различить, две шлюпки уже пронеслись мимо и пристали к берегу ярдах в пятидесяти от блокгауза, где был устроен причал. Больше в окружающем мраке разглядеть ничего не удалось, и Следопыт шепнул Мэйбл, что это могут быть и враги, потому что едва ли сержант прибудет так рано. Видно было, как из лодок выгрузились люди, затем трижды раздалось громогласное «ура», не оставившее никакого сомнения в том, кто были прибывшие. Следопыт ринулся к люку, поднял крышку, соскользнул вниз и с лихорадочной поспешностью, по которой можно было судить, насколько серьезно положение, стал отпирать дверь. Мэйбл последовала за ним, но скорее мешала, чем помогала его усилиям, и они успели отодвинуть всего лишь один засов, когда грянули выстрелы. Оба замерли в напряженном ожидании, как вдруг окружающие кусты огласились боевым кличем индейцев. Дверь наконец распахнулась, и Следопыт с Мэйбл выскочили наружу. Но все уже смолкло. Несколько секунд они прислушивались, и Следопыту почудилось, будто со стороны причала слышатся слабые стоны; но дул свежий ост, и шелест листвы, мешаясь с дыханием ветра, мог ввести его в заблуждение. Зато Мэйбл, забыв обо всем, рванулась от него к лодкам.

— Стойте, Мэйбл! — тихо, но твердо произнес Следопыт, схватив ее за руку. — Стойте! Вы идете на верную смерть, и к тому же это бесполезно. Надо вернуться в блокгауз.

— Отец! Мой бедный, дорогой отец! Они его убили! — не помня себя, воскликнула девушка; но привычная осторожность заставила ее даже в эту ужасную минуту понизить голос. — Если вы любите меня, Следопыт, пустите меня к отцу!

— Стойте, Мэйбл, стойте! Странно, что не слышно голосов; никто из наших не отвечает на залп, а я, как назло, оставил ружье в блокгаузе! Хотя на что мне ружье, если никого не видать?

В этот миг острый глаз Следопыта — крепко держа Мэйбл, он все время вглядывался в темноту — смутно различил черные силуэты пяти или шести индейцев, которые, пригнувшись, пытались проскользнуть мимо него с явный намерением отрезать им путь к блокгаузу. Подхватив Мэйбл под мышку, как малое дитя, и напрягши свое мускулистое тело, охотник все же успел вбежать в блокгауз раньше гнавшихся за ним по пятам преследователей. Опустив свою ношу, он кинулся запирать дверь и едва задвинул один засов, как сильный толчок в массивные бревна чуть не вышиб ее из петель. Задвинуть второй засов было делом одной секунды.

Мэйбл поднялась на второй этаж, а Следопыт остался на страже внизу. Наша героиня находилась в том состоянии, когда двигаешься как бы бессознательно. Следопыт попросил принести огня; машинально засветив свечу, она спустилась с ней вниз к ожидавшему ее разведчику. Взяв у нее огарок, Следопыт тщательно осмотрел блокгауз, чтобы проверить, не спрятался ли кто-нибудь в крепости; он переходил с одного этажа на другой, лишь убедившись, что позади нет врага. Итогом осмотра была твердая уверенность в том, что в блокгаузе, кроме него и Мэйбл, нет никого, — Роса сбежала. Следопыт вернулся к нашей героине, поставил свечу на ящик, проверял затравку «оленебоя» и только тогда сел.

— Оправдались худшие наши опасения, — сказала Мэйбл, для которой волнений и спешки последних пяти минут, казалось, хватило бы на всю ее жизнь. — Мой дорогой батюшка со всем отрядом убит или взят в плен!

— Пока ничего не известно. Дождемся утра. Я не думаю, что дело решено, иначе мы бы услышали торжествующие вопли негодяев мингов у стен блокгауза. Одно только можно сказать наверное: если враг действительно одержал верх, он сейчас же потребует, чтобы мы сдались. Но скво расскажет им о нашем положении, и, так как они хорошо знают, что пока «оленебой» не посрамил своего имени, днем поджечь блокгауз им не удастся, они постараются подкрасться ночью, можете в этом не сомневаться.

— Кто-то стонет!

— Это вам показалось, Мэйбл. Когда человек напуган, особенно женщина, ей может невесть что померещиться. Я знавал женщин, которые верили снам…

— Нет, мне не показалось: внизу кто-то стонет!

Следопыту пришлось признать, что чуткий слух Мэйбл не обманул ее. Но он попросил ее сдержать свои чувства, напомнив, что дикари часто прибегают к любой хитрости, лишь бы достичь своей цели, и что стоны, возможно, притворные: их хотят выманить из блокгауза или заставить хотя бы отворить дверь.

— Нет, нет, — торопливо возразила Мэйбл, — какое же тут притворство! Это стонет человек от физической или душевной боли. Стоны до ужаса естественны.

— Ну что ж, мы скоро узнаем, друг там или недруг. Уберите свечу, а я спрошу через бойницу.

Даже такое, казалось бы, простое дело требовало, на взгляд опытного Следопыта, сугубой осмотрительности: сколько раз у него на глазах гибли люди только по своему легкомыслию и пренебрежению к излишним, по их мнению, мерам предосторожности. Поэтому он приблизился к бойнице лишь настолько, чтобы его могли услышать внизу, даже если он будет говорить негромко.

— Кто там? — осведомился Следопыт, когда счел, что выбрал наиболее безопасную позицию. — Кто тут стонет? Если друг, говорите смело и рассчитывайте на нашу помощь.

— Следопыт! — ответил хорошо знакомый Мэйбл и проводнику голос сержанта. — Следопыт, ради бога, скажи, жива ли моя дочь?

— Батюшка, я здесь! Цела и невредима. Ах, если б была хоть капля надежды, что и с вами все благополучно!

Оба они ясно услышали радостное восклицание, но вслед за ним снова раздался мучительный стон.

— Сбылись мои худшие предчувствия, — с каким-то мрачным спокойствием проговорила Мэйбл. — Чем бы это нам ни грозило, батюшку надо внести в блокгауз.

— Так оно и должно быть по естеству, да и богом нам заповедано. Но успокойтесь, Мэйбл, и постарайтесь взять себя в руки. Все, что можно сделать для сержанта, будет сделано. Только прошу вас, возьмите себя в руки.

— Я спокойна, Следопыт. Никогда в жизни я не была более спокойна и уверена в себе, чем сейчас. Но ради бога давайте действовать без промедления!

Твердый тон девушки поразил Следопыта, а старание Мэйбл держаться спокойно и стойко в какой-то мере, быть, может, обмануло его. Во всяком случае, он почел дальнейшие объяснения излишними, спустился вниз и стал отпирать засовы. Эту сложную процедуру он проделал со всегдашней своей осторожностью, но едва только высвободил массивную дверь, как почувствовал, что кто-то с силой на нее напирает, и чуть было вновь ее не захлопнул. Однако, заглянув в щель и поняв причину, рванул дверь к себе, и прислоненное к ней бесчувственное тело сержанта Дунхема рухнуло на порог блокгауза. Следопыт в один миг втащил его в помещение и задвинул засовы. После чего они с Мэйбл могли беспрепятственно подать помощь раненому.

На протяжении всей этой тяжелой сцены Мэйбл проявляла ту силу духа и неистощимую энергию, на какую способны женщины в минуты сильных потрясений. Она принесла свечу, смочила водой запекшиеся губы отца, помогла Следопыту приготовить ему ложе из соломы и смастерила из тряпья подушку. И все это деловито, без липших слов, не пролив ни единой слезы, пока отец, придя в себя, еле слышным голосом не стал благословлять ее за нежность и заботу. Однако Мэйбл не представляла себе, насколько серьезно положение отца. Следопыт тем временем обследовал раненого и обнаружил, что пуля прошла навылет; хорошо знакомый с такими ранениями, он понял, что сержант едва ли выживет.

Глава XXIV

Тебе — вся нежность слез моих.

Кровь пролил бы дo капли я,

Когда бы стала хоть на миг

Спокойной ты, любовь моя.

Мур, «Лалла Рук»

С той минуты, как внесли свечу, сержант Дунхем не спускал глаз со своей красавицы дочери, следя за каждым ее движением. Потом он поглядел на дверь, проверяя, достаточно ли она прочна (без носилок нельзя было перенести раненого наверх, и его оставили в нижнеи помещении), и снова устремил взгляд на личико Мэйбл. Когда жизнь быстро угасает, с новой силой вспыхивают земные привязанности, и те, кого мы должны потерять навеки, становятся нам особенно дороги.

— Слава богу, дитя мое, хоть ты избежала их смертоносных пуль! — воскликнул сержант; он говорил без труда и, как видно, не испытывал при этом боли. — Расскажи, Следопыт, как приключилась эта беда.

— Эх, сержант! Это ты правильно сказал, что беда. Что нас предали и донесли неприятелю, где находится пост, так же верно, мне думается, как то, что блокгауз пока наш. Но…

— Майор Дункан был прав, — прервал его Дунхем, положив руку на плечо Следопыту.

— Только не в том смысле, в каком ты думаешь, сержант, только не в том смысле. Нет, нет. По крайней мере, я так считаю. Я знаю, природа слаба — человеческая природа, я имею в виду, — и что какой бы у нас ни был цвет кожи, красный ли, белый, негоже хвалиться своими достоинствами, но готов руку дать на отсечение, что на всей границе нет и не было парня честнее и благороднее Джаспера Уэстерна.

— Да благословит вас за это бог, Следопыт! — вырвалось у Мэйбл, и от полноты чувств слезы хлынули у нее из глаз. — Да благословит вас бог! Честный обязан заступаться за честного, храбрый — никогда не покидать храброго.

Сержант с тревогой смотрел на дочь, пока та не закрыла лицо передником, чтобы скрыть свои слезы, потом вопросительно взглянул на проводника. Но мужественные черты Следопыта выражали лишь обычную искренность, прямоту и честность, и сержант знаком велел ему продолжать.

— Ты помнишь место, где я и Змей расстались с тобой, сержант, — продолжал Следопыт, — о том, что было раньше, нечего говорить. Поздно теперь раскаиваться, что сделано, то сделано; но, думаю, останься я с лодками, всего этого не произошло бы! Хороших проводников много, почему им не быть, но ведь природа одаривает не каждого, так что среди хороших должны быть и лучшие. Бедный Джильберт, который меня заменил, надо думать, дорого поплатился за свою ошибку.

— Он был убит наповал, — упавшим голосом ответил сержант. — Все мы поплатились за свои ошибки!

— Нет, нет, сержант, это тебе не в укор сказано, никто лучше тебя не смог бы командовать вылазкой. Лихо вы их окружили! А как ты повел свою шлюпку прямо на их гаубицу, — самому Лунди не грех бы у тебя поучиться.

Глава сержанта засияли, и на лице его даже появилось выражение победного торжества. Правда, торжество это было в меру одержанной им скромной победы.

— Да, это было неплохо сделано, друг мой, — согласился он, — мы штурмом взяли их носовой бруствер.

— Это было замечательно сделано, сержант, хотя боюсь, что, когда все станет известно, окажется, что негодяи вернули свою гаубицу. Но ничего, ничего, крепись, сержант, старайся выбросить из головы все плохое и думай только о хорошем. И жизнь нас этому учит и вера. Если враг овладел гаубицей, он вернул лишь то, что принадлежало ему раньше, и помешать ему мы были не в силах. Но блокгауз они еще не захватили и вряд ли его возьмут, разве только подпалят его ночью. Так вот. сержант, с Великим Змеем мы расстались на реке, милях в десяти отсюда; даже когда подходишь к своему лагерю, и то надо принимать меры предосторожности. Что сталось с Чингачгуком, я не знаю; Мэйбл вот говорит, он здесь поблизости, и я не сомневаюсь, что благородный делавар выполняет свой долг, хоть мы сейчас не знаем, где он. Помяни мое слово, сержант, он еще докажет свою ловкость и мужество и придет нам на помощь в самую трудную для нас минуту. О, Змей — мудрый и доблестный вождь, любой белый может позавидовать его достоинствам, хотя, по правде сказать, ружье его бьет не так метко, как «оленебой». Так вот, подходя к острову, я не увидел дыма и сразу насторожился, потому уж кто-кто, а я-то знаю, что солдатам пятьдесят пятого ввек не разложить бездымного костра, сколько им ни тверди об опасности. Так что я был начеку, а тут еще наткнулся на этого странного рыболова, как только что рассказывал Мэйбл, и все их адские козни увидел как на ладони. Нечего говорить, сержант, прежде всего я подумал о Мэйбл и, когда узнал, что она в блокгаузе, пробрался сюда, чтобы спастись или умереть вместе с ней.

Сержант перевел благодарный взгляд со Следопыта на дочь, а Мэйбл, к своему изумлению, почувствовала, что у нее упало сердце, хотя, казалось бы, в этот миг ее должна была тревожить лишь судьба тяжелораненого отца. Сержант протянул ей руку, она сжала ее в своих и поцеловала. Но, не в силах совладать с собой, опустилась на колени у его ложа и громко разрыдалась.

— Мэйбл, — твердо произнес сержант, — на все воля божья. Нечего обманывать тебя и себя: мое время пришло, и для меня большое утешение умереть, как подобает солдату. Лунди не осудит меня, наш добрый Следопыт расскажет ему, как все произошло. Ты помнишь наш последний разговор?

— Нет, отец, наверное, и мое время настало! — воскликнула Мэйбл, которой в ту минуту казалось легче умереть. Я не надеюсь на спасение, и самое лучшее для Следопыта, пока не поздно, оставить нас и вернуться в форт с печальным известием.

— Мэйбл Дунхем! — укоризненно произнес Следопыт, с нежностью взяв девушку за руку. — Я этого не заслужил. Я знаю, что необразован, неотесан, неловок…

— Следопыт!..

— Ну-ну, забудем об этом, вы не хотели меня обидеть, не могли такое подумать. Какой смысл говорить о бегстве, когда сержанта нельзя трогать с места, а блокгауз надо защищать любой ценой. Может быть, Лунди сообщат о нашем бедственном положении, и он вышлет отряд нам на выручку.

— Следопыт… Мэйбл… — с трудом проговорил сержант; от боли, которую он тщетно старался превозмочь, у него выступил на лбу холодный пот, — подойдите оба ко мне. Между вами все сказано, надеюсь?

— Не говорите ничего, батюшка. Все будет так, как вы желаете.

— Слава богу! Дай мне твою руку, Мэйбл, — вот, возьми ее, Следопыт. Я не могу иначе обручить вас. Я знаю, что ты будешь ей хорошим мужем. Не откладывайте свадьбы из-за моей смерти; к осени в форт приедет священник, пусть он вас сразу обвенчает. Шурин, если только он жив, пожелает вернуться на свой корабль, и тогда Мэйбл останется без защитника. Мэйбл, твой муж был лучшим моим другом, это послужит тебе хоть каким-то утешением.

— Положись на меня, сержант, — сказал Следопыт. — Предоставь это мне, я свято выполню твою последнюю волю. Поверь, все будет сделано, как должно.

— Я всецело… всецело полагаюсь на тебя, мой верный друг, и даю тебе право действовать, как действовал бы сам. Мэйбл, дитя мое, дай мне напиться… Ты никогда не пожалеешь об этой ночи. Да благословит тебя бог, доченька, да благословит и защитит тебя бог!

Нежность отца до глубины души тронула чувствительную девушку, в этот миг ей казалось, что даже церковный обряд не скрепит ее будущий союз с проводником более священными узами. И все же невыносимая тяжесть давила ей сердце, и она сочла бы великим благом умереть. Затем сержант прерывающимся голосом коротко рассказал, что произошло после того, как они расстались со Следопытом и делаваром. Подул попутный ветер, и вместо того чтобы заночевать на острове, как предполагалось раньше, он решил продолжать путь и добраться до поста в тот же вечер. Не наскочи шлюпка у оконечности одного из ближних островов на мель, отряд подошел бы незаметно и беду в какой-то мере удалось бы избежать, но, как видно, шум, поднятый солдатами при высадке, выдал их приближение неприятелю, и тот успел подготовиться к встрече. Хотя солдат и удивило отсутствие часового, они, нисколько не подозревая об опасности, причалили и даже оставили оружие в шлюпках, чтобы выгрузить свои ранцы и провиант. Индейцы открыли огонь с такого близкого расстояния, что, несмотря на темень, он оказался губительным. Солдат скосило всех до единого; правда, двое или трое потом все же поднялись и скрылись куда-то. Четверо или пятеро были убиты наповал или, во всяком случае, умерли от ран спустя несколько минут; однако индейцы, против своего обыкновения, почему-то не кинулись снимать скальпы. Сержант Дунхем упал, как и все, но он услышал голос Мэйбл, когда она выскочила из блокгауза. Этот отчаянный возглас пробудил в нем отцовские чувства и придал ему силы доползти до двери блокгауза и, опираясь на нее, приподняться.

Окончив свой несложный рассказ, сержант совершенно обессилел; он нуждался в покое. Мэйбл со Следопытом ухаживали за ним, не смея больше тревожить его расспросами. Следопыт воспользовался передышкой, чтобы взглянуть из бойниц и с крыши, что делается на острове, и осмотреть с дюжину хранившихся в блокгаузе ружей; отправляясь на вылазку, солдаты взяли с собой полковые мушкеты. Но Мэйбл ни на мгновение не отходила от отца и, когда по его дыханию ей показалось, что он уснул, опустилась на колени и стала молиться.

В блокгаузе воцарилось гнетущее безмолвие. Лишь наверху под мокасинами Следопыта слегка поскрипывали половицы да время от времени раздавался стук приклада об пол: это разведчик осматривал ружья, проверяя заряды и затравку, и только хриплое дыхание раненого нарушало тишину, Мэйбл жаждала заговорить с отцом, которого скоро потеряет навеки, но не решалась потревожить его сон. Однако сержант Дунхем не спал, он пребывал в том состоянии, когда мир внезапно теряет свою привлекательность, свои соблазны, свое могущество, и неведомое будущее заполняет ум человека своими загадками, откровениями и необъятностью. Для простого солдата сержант Дунхем был человеком высоконравственным, но он никогда особенно не задумывался о смертном часе. И, если бы вокруг него кипел бой, возможно, он так бы и умер в воинственном угаре; но здесь, в тиши почти безлюдного здания, без возбуждающего грохота битвы, без ратного клича, которые поддержали бы в нем искусственный подъем, без пьянящей надежды на победу, все явления представали в их истинном свете и земная юдоль обретала слою подлинную цену. Сержант все бы отдал за слово духовного напутствия, но не знал, кто бы мог это сделать. Он подумал о Следопыте, но не полагался на его осведомленность. Подумал о Мэйбл, но искать духовной поддержки у собственного ребенка казалось ему противным природе. Тогда-то он и почувствовал великую ответственность родителей перед детьми и ясно осознал, сколь мало выполнил свой долг, передав чужим людям попечение о сиротке. В то время как все эти мысли проносились в уме умирающего, Мэйбл, ловившая каждый его вздох, услышала вдруг легкий стук в дверь. Думая, что это Чингачгук, она кинулась отпирать, отодвинула два засова и, держа руку на третьем, спросила, кто там. В ответ послышался голос дяди, умолявшего впустить его. Не колеблясь ни мгновения, она отворила Кэпу дверь. Едва он переступил через порог блокгауза, как Мэйбл быстро ее захлопнула и заперла: она уже успела наловчиться и теперь легко справлялась с этой обязанностью.

Увидев безнадежное состояние зятя и поняв, что Мэйбл и сам он в безопасности, грубый моряк расчувствовался до слез. Свое появление он объяснил тем, что индейцы не очень-то его стерегли; они считали своих пленных мертвецки пьяными, потому что усердно накачивали его и квартирмейстера ромом, чтобы они не могли ввязаться в бой, когда прибудет отряд. Мюр спал или притворялся спящим, а Кэп, лишь только раздались выстрелы, спрятался в кустах. Найдя пирогу Следопыта, он добрался в ней до блокгауза с благим намерением забрать племянницу и с ней бежать. Незачем говорить, что, увидев, в каком состоянии сержант, и убедившись, сколь надежен блокгауз, он отказался от своего первоначального плана.

— На самый худой конец, мастер Следопыт, — сказал он, — сдадимся — это даст нам право на пощаду. Мужское наше достоинство обязывает нас продержаться какой-то срок, а долг по отношению к самим себе требует спустить флаг, когда представится возможность выторговать наилучшие условия. Я это и предлагал мистеру Мюру, когда нас захватили минги, которых вы совершенно справедливо честите бродягами, — более подлых бродяг я не видывал на свете…

— Так вы их раскусили! — перебил Следопыт, который с такой же готовностью ругал мингов, с какой расхваливал своих друзей. — Вот если б вы попали в плен к делаварам, вы бы узнали разницу.

— Ах, по мне, все они на один покрой, мерзавцы что с кормы, что с носу, за исключеньем, разумеется, нашего друга Змея — тот просто джентльмен для индейца. Когда дикари напали на остров, подстрелив капрала Мак-Нэба и солдат, словно зайцев, лейтенант Мюр и я спрятались в пещере — их тут в скалах полным-полно, настоящие кротовые норы, только геологические, прорытые водой, как объяснил мне лейтенант, — и засели там, как два заговорщика в трюме, пока голод не вынудил нас сдаться. Что ни говори, а брюхо — основа основ человеческой натуры. Я предлагая квартирмейстеру поставить свои условия, потому, как ни плохо было в пещере, мы могли бы все же продержаться там час-другой, но он отказался, говоря, что мошенники не сдержат слова, если кого-нибудь из них ранят, поэтому не нужно никаких условий. А сдаться я согласился по двум причинам: во-первых, потому, что все равно можно было сказать, что мы уже сдались: как говорится, раз спустился в трюм — значит, сдал корабль; а во-вторых, потому, что у нас в желудке сидел куда более свирепый враг, чем на палубе, — таких схваток я никогда еще не испытывал. Голод — чертовское обстоятельство, как подтвердит всякий человек, у которого двое суток маковой росинки во рту не было.

— Дядюшка, бедный отец ведь серьезно, очень серьезно ранен, — печально и укоризненно произнесла Мэйбл.

— Правда, Магни, правда! Я посижу с ним и постараюсь как могу его утешить. Дверь хорошо заперта, девочка? Для такого разговора душа должна быть спокойна.

— Не враги нам сейчас страшны, судьба уготовила нам более тяжкий удар.

— Тогда, Магни, ступай на верхнюю палубу и постарайся взять себя в руки. А Следопыт пусть поднимется наверх и оглядится с салинга [112]. Твой отец, может быть, желает сказать мне что-нибудь с глазу на глаз, так что лучше оставить нас вдвоем. Это нелегкая обязанность, и мне, несведущему в таких делах, при других будет неловко.

Хотя Мэйбл и не могла себе представить, что дядюшка способен исповедовать умирающего, но, раз он сказал, значит, просьба его, по-видимому, обоснованна, и она согласилась. Следопыт уже поднялся на крышу, чтобы оглядеться, и Кэп со своим зятем остались наедине. Старый моряк уселся подле сержанта и со всей серьезностью предложил ему покаяться в грехах. Воспользовавшись наступившим молчанием, Кэп обдумывал содержание своей речи.

— Должен заявить, сержант Дунхем, — изрек наконец Кэп со свойственной ему чудаковатой манерой выражаться, — что в этой злосчастной высадке допущены были серьезные промахи, и так как в такую минуту надлежит говорить правду и одну только правду, я считаю своим долгом напрямик это сказать. Короче говоря, сержант, тут не может существовать двух мнений, я хоть и не пехотинец, а моряк, и то заметил эти просчеты; чтобы их увидеть, никаких особых знаний не требуется.

— Что поделаешь, брат Кэп! — слабым голосом ответил сержант. — Что было, то было. Делу теперь не поможешь, слишком поздно.

— Верно, брат Дунхем, но покаяться не поздно. Святое писание нас учит, что каяться никогда не поздно, и я всегда слышал, что делается это на смертном одре. Если у тебя что на совести, сержант, не бойся, выкладывай, ведь ты открываешься другу. Ты был мужем моей родной сестры, а бедная маленькая Магни дочь ей. Живой или мертвый — ты всегда останешься для меня братом. Чертовски досадно, что ты не бросил якорь где-нибудь поодаль и не выслал вперед пирогу на разведку, тогда и отряд твой остался бы цел, и мы бы, может, спаслись. Что ж, сержант, все мы рано или поздно помрем, так что не отчаивайся; и, если ты нас маленько опередишь, все равно все мы там будем. Да, да, это его немного утешит.

— Все это я знаю, брат Кэп, и надеюсь встретить смерть, как подобает солдату, но вот — бедная Мэйбл…

— Н-да, эта баржа тяжеловата, понимаю, но ведь ты не захочешь взять ее на буксир, даже если б и мог, сержант, так что постарайся отдать концы поспокойней — это облегчит расставание. Мэйбл девушка хорошая, вся в покойницу мать, то, бишь, в мою сестру, и я позабочусь подыскать ее дочери хорошего мужа, конечно, если только мы сохраним наши жизни и скальпы, потому что вряд ли найдется охотник вступить в скальпированную семью.

— Девочка уже помолвлена, брат, она выйдет замуж за Следопыта.

— Что ж, брат Дунхем, у всякого свои понятия и свой взгляд на вещи, но мне думается, что этот брак Мэйбл вовсе не по душе. Я ничего не имею против возраста Следопыта, я не из тех, кто считает, будто только желторотые юнцы могут составить счастье девушки; если на то пошло, я предпочел бы ей в мужья человека этак лет пятидесяти; однако между мужем и женой не должно быть обстоятельств, делающих их несчастными. Обстоятельства разрушают брак, и одно такое обстоятельство заключается в том, что Следопыт круглый невежда по сравнению с племянницей. Ты ее мало видел, сержант, и не представляешь себе, какая она ученая, но, если б она перед тобой не робела и выкладывала свою образованность, как перед прочими, ты бы увидел, что мало найдется школьных учителей, которые могли бы за ней угнаться.

— Она хорошая девочка, добрая и хорошая девочка, — прослезившись, прошептал сержант, — несчастье мое, что мне мало пришлось побыть с ней.

— Очень даже хорошая девочка и слишком много знает для бедного Следопыта. Он человек неглупый и по-своему опытный, но столько же смыслит в житейских делах, сколько ты в сферической тригонометрии..

— Ах, брат Кэп, если бы Следопыт был с нами, этого несчастья не случилось бы!

— Весьма возможно. Даже его злейший враг не станет отрицать, что он превосходный проводник. Но, если говорить начистоту, ты сам спустя рукава командовал высадкой: тебе бы надо лечь в дрейф, не доходя до гавани, и послать на разведку пироги, как я тебе уже говорил. Вот и кайся теперь, а говорю я об этой потому, что в таких случаях следует говорить правду.

— Я дорого поплатился за свои ошибки, брат, и очень боюсь, что от этого пострадает бедная Мэйбл. Но все же, думается мне, нас не постигла бы такая беда, если бы нас не предали. Боюсь, брат, что Джаспер — Пресная Вода вел двойную игру!

— И я так думаю. Рано или поздно пресноводная жизнь непременно подмоет нравственные устои человека. Мы с лейтенантом Мюром толковали об этом, когда лежали в пещере здесь на острове, и оба пришли к убеждению, что только из-за измены Джаспера попали в такой дурацкий переплет. Но теперь тебе лучше собраться с мыслями, сержант, и подумать о другом. Когда корабль входит в незнакомую гавань, благоразумнее подумать, как стать на якорь, чем перебирать все события, приключившиеся в пути; на то имеется вахтенный журнал, куда все заносится, и что там вписано, будет говорить «за» или «против» нас… А вот и Следопыт! Что-нибудь на горизонте, вы мчитесь по лестнице, как индеец за скальпом?

Проводник приложил палец к губам и поманил к себе Кэпа.

— Нужно действовать осторожно и смело, — сказал он, понизив голос. — Подлецы всерьез решили поджечь блокгауз, теперь он им уже ни к чему. Я слышал, как этот бродяга Разящая Стрела подстрекал гадов сделать свое черное дело нынче ночью. Приготовимся, Соленая Вода, и всыплем им как следует. На наше счастье, в блокгаузе припасено бочек пять воды, а это при осаде много значит. К тому же наш верный друг Змей на свободе; не может быть, чтобы он нам не помог.

Кэп, не дожидаясь второго приглашения, на цыпочках последовал за Следопытом в верхнюю комнату, а Мэйбл заняла его место у изголовья отца. Убрав свечу, чтобы не подставить себя под предательский выстрел индейцев, Следопыт открыл одну из бойниц и, приблизившись к прорези, ждал оклика. Наконец голос Мюра прервал наступившую тишину.

— Мастер Следопыт, — крикнул шотландец. — С вами желает вступить в переговоры друг. Можете смело подойти к бойнице — пока вы беседуете с офицером пятьдесят пятого полка, вам нечего опасаться.

— Что вам угодно, квартирмейстер, что вам угодно? Я знаю пятьдесят пятый полк и считаю его храбрым полком, хотя вообще-то питаю склонность к шестидесятому, а делаваров предпочитаю тому и другому. Так чего же вы хотите, квартирмейстер? Должно быть, уж очень срочное поручение привело вас сюда, под блокгауз, в такую позднюю пору, хоть вы и знаете, что тут «оленебой».

— Но вы же не причините вреда другу, Следопыт, и потому я уверен в своей безопасности. Вы человек рассудительный и своей храбростью стяжали себе такую славу на границе, что вам незачем идти на безрассудный риск. Сами понимаете, любезный, что в безвыходном положении более похвально сдаться добровольно, нежели упорствовать наперекор законам войны. Неприятель слишком силен, мой храбрый друг, и я пришел посоветовать вам сдать блокгауз при условии, что с вами обойдутся, как с военнопленными.

— Благодарю вас за ваш бесценный совет, квартирмейстер, тем более что он ничего не стоит. Но не в моей натуре сдавать укрепление, пока там имеются в достатке и пища и вода.

— О, я никогда не стал бы отговаривать вас от столь мужественного решения, если б видел малейшую возможность его выполнить. Но ведь вы знаете, что мастер Кэп пал…

— Ничего подобного! — гаркнул тот, о ком шла речь, из другой бойницы. — Не только не пал, но, как видите, поднялся на это вот укрепление и отнюдь, пока это от меня зависит, не расположен опять доверить свои кудри таким цирюльникам. Я считаю блокгауз весьма добротным обстоятельством и намерен им воспользоваться.

— Если это не голос выходца с того света, — ответил Мюр, — я очень рад его слышать, потому что все мы считали, что достойный моряк погиб в последней перепалке. Но, мастер Следопыт, хотя вы и наслаждаетесь обществом вашего друга Кэпа, а это действительно великое удовольствие, судя по тем двум дням и ночи, что я провел с ним в пещере, мы потеряли сержанта Дунхема — его убили вместе со всеми храбрецами, участниками вылазки. Лунди настоял на том, чтобы он командовал, хотя было бы разумнее, и приличнее послать офицера, а не рядового. Тем не менее Дунхем был храбрым солдатом, и его памяти отдадут должное. Словом, все мы не щадили себя, ябольшего не скажешь даже о принце Евгении, герцоге Мальборо или о самом великом графе Стэре.

— Ошибаетесь, квартирмейстер, опять-таки ошибаетесь, — ответил Следопыт, прибегая к хитрости, чтобы приумножить силы гарнизона. — Сержант в блокгаузе, где, можно сказать, теперь в сборе вся семья.

— Что ж, рад это слышать, потому что мы считали сержанта погибшим. Но, если очаровательная Мэйбл все еще в блокгаузе, пусть, ради всего святого, уходит оттуда, и как можно скорее, потому что враг намерен поджечь здание. Вы ведь знаете силу этой грозной стихии и, сдав укрепление, которое немыслимо защитить, скорее оправдаете свою славу, чем если обречете себя и своих товарищей на бессмысленную гибель.

— Мне знакома сила этой грозной стихии, как вы выражаетесь, квартирмейстер, и мне незачем в этот поздний час объяснять, что огонь можно использовать не только на варку похлебки. Но я не сомневаюсь в том, что и вы слышали о грозной силе «оленебоя», и всякий, кто попытается подвалить кучу хвороста к этим стенам, отведает его свинца. А что касается стрел, то ими здание не зажжешь: кровля блокгауза крыта не дранкой, а толстыми сырыми бревнами, и воды у нас вдоволь. К тому же, как вы знаете, крыша плоская, так что по ней можно ходить, и, пока есть вода, нам нечего бояться, квартирмейстер. Я человек смирный, когда меня не трогают, но того, кто попытается поджечь над моей головой крышу, я заставлю погасить огонь его же кровью.

— Это все романтическая болтовня, Следопыт, как вы сами признаете, если трезво оцените обстановку. Я надеюсь, вы не станете отрицать преданность и отвагу пятьдесят пятого полка, так вот, я совершенно убежден, что военный совет в данных условиях вынес бы решение о немедленной капитуляции. Нет, нет, Следопыт, никому не нужное молодечество столь же мало походит на храбрость Уоллеса или Брюса, как Олбани на Гудзоне на город Эдинбург.

— Поскольку мы оба, очевидно, остаемся при своем мнении, квартирмейстер, разговаривать нам дальше бесполезно. Если притаившиеся позади вас гады хотят приступить к выполнению своего дьявольского замысла, незачем откладывать. Пусть себе жгут дерево, а я буду жечь порох. Будь я индейцем, я бы, вероятно, бахвалился не хуже их на костре, но так как я и от природы и по складу характера белый, то более склонен действовать, чем болтать. А вы, как офицер его величества, наговорили достаточно, и, если всех нас сожгут, никто не будет на вас в претензии.

— И вы, Следопыт, решитесь подвергнуть Мэйбл, прелестную Мэйбл, такой опасности!

— Мэйбл Дунхем ухаживает за раненым отцом, и господь бог защитит набожную девушку. Ни один волос не упадет с ее головы, пока рука моя тверда и глаз верен; и, хотя вы, как видно, доверяете мингам, мистер Мюр, я им ни настолечко не верю. Вы связались с отъявленным мошенником, тускаророй, у которого хитрости и злобы хватит на то, чтобы совратить целое племя, хотя боюсь, что минги и до того, как с ним спутались, были испорчены до мозга костей. Но довольно. Пусть каждый действует по своему разумению и способностям.

Во время этого разговора Следопыт, остерегаясь предательской пули, держался подальше от амбразуры и теперь предложил Кэпу подняться на крышу, чтобы подготовиться к первому натиску противника. Хотя моряк взобрался туда достаточно быстро, он обнаружил по меньшей мере с десяток торчащих в бревнах зажженных стрел. Поляна вокруг блокгауза огласилась криками и воем неприятеля. Сразу затем последовал ружейный залп, и пули защелкали о бревна, свидетельствуя, что сражение началось не на шутку.

Но эти звуки не устрашили ни Следопыта, ни Кэпа, а Мэйбл была настолько поглощена своим горем, что ей было не до страха. К тому же она обладала достаточным здравым смыслом, чтобы понимать значение укреплений и оценивать их по достоинству.

Что касается сержанта, то знакомые звуки пробудили его к жизни, и Мэйбл больно было видеть, как у отца, прислушивающегося к шуму боя, загораются остекленевшие глаза и кровь приливает к бледным щекам. Тут только Мэйбл поняла, что он бредит.

— Пехота, вперед! — бормотал он. — Гренадеры, готовьсь! Как они посмели напасть на форт! Почему молчит артиллерия?

В это мгновение в тишине ночи прогрохотал пушечный выстрел. В верхнем помещении, куда угодил снаряд, послышался треск рушащихся балок, и весь блокгауз сотрясся до основания. Бомба едва не задела Следопыта, и, когда она взорвалась, Мэйбл закричала: она решила, что снесло весь верх и дядя со Следопытом погибли. К довершению ее ужаса, сержант завопил:

— Огонь!..

— Мэйбл! — закричал Следопыт, просунув голову в люк. — Сразу видать работу мингов: много шуму, мало толку. Бродяги захватили гаубицу, которую мы отняли у французов, и выстрелили в блокгауз: на наше счастье, они извели единственный снаряд, так что теперь им пушка бесполезна. Бомба только разбросала запасы на чердаке, но никого не поранила. Ваш дядюшка все еще на крыше, а я так часто бывал под обстрелом, что меня никакой гаубицей не запугаешь, да еще если она в руках индейцев.

Мэйбл пролепетала слова благодарности и снова сосредоточила свое внимание на отце, отчаянным усилиям которого подняться препятствовала лишь крайняя слабость. В последовавшие затем минуты она настолько была поглощена заботами о раненом, что едва ли даже слышала поднявшийся вдруг гвалт. А вокруг стоял такой шум и гам, что, не будь мысли девушки заняты другим, они скорее оглушили бы ее, чем встревожили.

Кэп сохранил поразительное хладнокровие. Правда, теперь он проникся глубоким и все возрастающим почтением к способностям дикарей и даже готов был признать могущество пресной воды, но ужас его перед индейцами больше проистекал от мысли, что с него сдерут скальп и начнут мучить, чем от малодушного страха смерти. Кроме того, он находился если не на борту корабля, то на палубе дома и, понимая, что опасность быть взятым на абордаж вряд ли ему угрожает, носился по крыше, нимало не думая о себе, с легкомысленным бесстрашием, которое Следопыт, знай он о его безрассудстве, первый бы осудил. Вместо того чтобы искать укрытия, как это принято в боях с индейцами, Кэп появлялся то на одном, то на другом конце крыши, окатывая ее водой с деловитой невозмутимостью матроса, убирающего паруса в морском бою. Именно его поведение и вызвало такой шум среди осаждающих: не привыкшие к тому, чтобы враг столь явно пренебрегал опасностью, индейцы, приметив Кэпа, голосили, как свора гончих, завидевших лису. Он был словно заколдован от пуль, они так и свистели вокруг него и даже в нескольких местах опалили одежду, но ни одна его даже не задела. Когда бомба угодила в чердачную балку, старый моряк, отбросив ведро, троекратно прокричал «ура» и стал крутить над головой своей треуголкой. За этим-то героическим деянием и застиг его взрыв. Сей своеобразный подвиг, вероятно, и спас ему жизнь, потому что с этой минуты индейцы, единодушно решив, что «Соленая Вода спятил», перестали в него стрелять и даже пускать зажженные стрелы: по непонятному великодушию дикаря никогда не поднимают руку на безумных.

Следопыт вел себя совсем иначе. Все его действия в силу приобретенного опыта и привычной осторожности были точно рассчитаны. Он держался вдали от бойниц, и место, избранное ям для наблюдения, было вне досягаемости пуль. Знаменитому проводнику не раз случалось участвовать в смелых операциях. Рассказывали, что однажды индейцы привязали его к столбу, чтобы сжечь, и он, не дрогнув, снес жестокие пытки и надругательства свирепых и изобретательных дикарей. По всей границе, всюду, где только не обитали и не сражались люди, ходили легенды о подвигах, хладнокровии и отваге Следопыта. Но на этот раз сторонний наблюдатель, незнакомый с его прошлым и репутацией, мог бы принять такую чрезмерную осторожность и заботу о самосохранении за обыкновенную трусость. Однако подобная оценка была бы неверна. Следопыт думал о Мэйбл, о том, что ждет несчастную девушку, если его убьют. Но эта мысль лишь заставляла его быстрее соображать, не изменяя своей обычной осторожности. Как всякий истинно храбрый человек, он не задавался вопросом, как истолкуют его поступки окружающие. Действуя в трудную минуту с мудростью змеи, он вместе с тем был простодушен, как дитя.

Первые десять минут осады Следопыт ни разу даже не оторвал ружейного приклада от пола, разве только когда менял положение, а так как он сам участвовал в захвате гаубицы, то ему было известно, что у дикарей нет другой бомбы, помимо обнаруженной отрядом в стволе пушки. Поэтому у него не было никаких причин опасаться огня нападающих, разве что в бойницу залетит какая-нибудь шальная пуля. Раза два это случалось, но пули попадали под таким углом, что, пока индейцы держались вблизи здания, они не могли причинить никакого вреда, а с большого расстояния шанс попадания был не более одного на сто. Но, когда Следопыт услышал топот обутых в мокасины ног и треск сучьев, которые индейцы стаскивали к стенам блокгауза, он понял, что они опять собираются подпалить вышку. Он вызвал Кэпа с крыши, где всякая опасность миновала, и указал ему на бойницу, возле которой старый моряк должен был стоять наготове с водой.

Человек менее опытный, чем наш герой, и тут, конечно, поспешил бы пресечь опасную затею индейцев, и преждевременно прибег бы к оружию. Следопыт же поступил не так. Цель его заключалась не только в том, чтобы погасить огонь, которого он не очень-то страшился, но и проучить врага: заставить индейцев весь остаток ночи держаться на почтительном расстоянии от блокгауза. Но для этого надо было подождать, пока свет костра даст ему возможность как следует прицелиться и бить без промаха. Поэтому он позволил ирокезам беспрепятственно набрать валежник, сложить его в кучу у блокгауза, поджечь и вернуться в кусты. Единственное, что было разрешено Кэпу, — это подкатить бочку с водой к бойнице над самым костром с тем, чтобы в нужную минуту вода была под рукой. Однако пора эта настала, по мнению Следопыта, только когда вспыхнувшее пламя озарило окружающие кусты и острый, наметанный глаз проводника ясно различил силуэты трехчетырех дикарей, следивших за тем, как занимается огонь, с холодным бесстрастием людей, привыкших равнодушно наблюдать человеческие страдания. Лишь тогда Следопыт заговорил.

— Вы готовы, дружище Кэп? — спросил он. — Огонь уже выбивается из щели, и хотя сырые бревна не вспыхивают, как некоторые раздражительные люди, но кто поручится, что они не загорятся, если их хорошенько подогреть. Бочонок у вас наготове? Проверьте, над той ли он бойницей, чтобы ни одной капли зря не пролить.

— Есть! — отвечал Кэп, как обычно говорят флотские.

— Тогда ждите сигнала. Никогда не следует горячиться в критическую минуту и безрассудно лезть в бой. Ждите сигнала.

Отдавая эти распоряжения, Следопыт, видя, что наступает время действовать, готовился и сам. Он приложил к плечу «оленебой», прицелился и выстрелил. Все это заняло не более нескольких секунд, и, только убрав из амбразуры ружье, он выглянул.

— Одной гадиной меньше, — пробормотал про себя Следопыт. — Ты, безжалостная скотина, уже как-то мне попадался! Ну что ж, поступил по своим способностям, по способностям и получил! Уложу-ка я еще одного подлеца, и хватит с меня на сегодня. На рассвете, может быть, работенка будет пожарче.

Разговаривая сам с собой, Следопыт заряжал ружье, а когда замолк, на земле корчился еще один индеец. Этого и в самом деле оказалось достаточно: притаившаяся в кустах ватага, в ожидании третьего удара карающей десницы, не зная, кто на виду, а кто нет, разбежалась в поисках более надежного укрытия.

— Ну, а теперь заливай, мастер Кэп, — бросил Следопыт. — Я поставил свое тавро на этих подлецах, и нынешнюю ночь нам нечего опасаться огня.

— Берегись, ошпарю! — закричал Кэп, опрокидывая бочку так ловко, что сразу залил огонь.

На том и закончился этот необыкновенный бой, и остаток ночи прошел спокойно. Следопыт и Кэп дежурили по очереди, но ни один из них по-настоящему не спал. Да они особенно и не нуждались в сне, так как оба привыкли к длительному бодрствованию. Следопыт, тот в иную пору, казалось, был просто нечувствителен к голоду и жажде, и никакая усталость его не брала.

Дежуря у ложа отца, Мэйбл постепенно начинала понимать, насколько счастье в этом мире иллюзорно. Собственно, она и прежде жила без отца и связь ее с единственным родным человеком была скорее воображаемой, чем реальной, а теперь, когда ей предстояло потерять его, ей казалось, что со смертью родителя мир совсем опустеет и она никогда уже не будет счастлива.

Глава XXV

Выл ночью ветер, грозен и могуч,

И падал дождь потоками с небес.

Но вот сверкает солнца первый луч,

И птичий щебет оглашает лес.

Вордсворт

На рассвете Следопыт и Кэп опять поднялись на крышу, чтобы еще раз осмотреть остров. Вокруг плоской кровли блокгауза шел низкий парапет, служивший надежной защитой для стоявших на ней людей и устроенный для того, чтобы можно было стрелять поверх него из укрытия. Из-за этой невысокой, но весьма прочной ограды обоим наблюдателям был хорошо виден остров и почти все ведущие к нему протоки; они не могли разглядеть только то, что было скрыто кустарником. С юга все еще дул сильный ветер, и река, кое-где зеленая и сердитая, бурлила, хотя шквал ослабел и вода больше не пенилась. Островок имел форму почти правильного овала, вытянутого с востока на запад. Поэтому, двигаясь по омывающим его протокам, любое судно благодаря различным течениям и направлениям ветра могло идти с надутыми парусами. Кэп это сразу понял и объяснил Следопыту; они оба надеялись теперь только на помощь из Осуиго. И вот они стояли, тревожно озираясь по сторонам, как вдруг Кэп громко и радостно воскликнул:

— Парус!

Следопыт быстро обернулся в ту сторону, куда смотрел старый моряк, и заметил предмет, вызвавший его восторг. С возвышения, где они стояли, ближайшие низкие острова были видны как на ладони, и сквозь кусты, окаймлявшие берег острова, расположенного к юго-западу от них, мелькал парус. Судно шло, как говорят моряки, с малой парусностью, но ветер гнал его с быстротой скачущей во весь опор лошади, и белый парус пробегал в просветах зелени, словно летящее по небу облако.

— Нет, это не может быть Джаспер, — разочарованно проговорил Следопыт, не узнав куттера своего друга в этом несущемся корабле. — Нет, нет, парень опаздывает. Это судно французы посылают на помощь своим друзьям, распроклятым мингам.

— Ну, уж на сей раз, дружище Следопыт, вы промахнулись как никогда, — возразил Кэп, нисколько не утративший в этом критическом положении обычной самоуверенности. — Пресная вода или соленая, но это верхний угол грота «Резвого», он скроен более узким клином, чем полагается, да и гафель у него вздернут. Хоть и надо признать, что стоит он совсем недурно, но гафель все-таки вздернут.

— Правду сказать, ничего я тут не разберу, — ответил Следопыт, для которого даже одни эти названия были китайской грамотой.

— Как же так! Удивительно, а я-то думал, что от ваших глаз ничто не укроется. Но мне этот грот и этот гафель хорошо знакомы. Должен признаться, мой друг, что на вашем месте я бы опасался, не слабеют ли у меня глаза.

— Раз Джаспер и вправду здесь, опасаться вообще нечего. Еще восемь пли десять часов мы вполне продержимся в блокгаузе даже против всего отродья мингов; а если наш отход будет еще прикрывать Пресная Вода, то я не вижу причины отчаиваться. Только бы парень не попал на берегу в засаду, как сержант!

— В этом-то и вся загвоздка. Надо было условиться о сигналах на якорной стоянке. Не мешало бы нам даже устроить карантин или лазарет, когда бы мы могли заставить этих мингов уважать законы. Если, как вы говорите, этот молодец подойдет близко к острову, мы можем считать куттер погибшим. И вдобавок, мастер Следопыт, ведь этот самый Джаспер, может быть, скорее тайный союзник французов, нежели наш друг. Мне известно, что сержант именно так на него и смотрит, и, признаться, все это дело смахивает на предательство.

— Вскоре мы всё узнаем, вскоре мы всё узнаем, мастер Кэп. Вот куттер уже показался из-за соседнего островка, ячерез пять минут все станет ясно. Но было бы неплохо предостеречь мальчика каким-нибудь знаком. Не годится, чтобы он попал в западню, а мы его никак не предупредили.

Однако ни Следопыт, ни Кэп, встревоженные и растерявшиеся, так и не попытались подать Джасперу какой-нибудь сигнал. Да и как могли бы они это сделать? «Резвый» так быстро летел по протоке с наветренной стороны острова, оставляя пенистый след, что для раздумий не оставалось времени; и на борту куттера не было никого, кто мог бы увидеть сигнал; никто не стоял даже у руля; хотя «Резвый», несмотря на быстрый ход, двигался точным курсом.

Кэп застыл в безмолвном восхищении перед этим необыкновенным зрелищем. Но, когда «Резвый» подошел ближе, опытный глаз моряка обнаружил, что штурвал приводится в движение невидимым рулевым при помощи штуртросов [113]. Вскоре тайна объяснилась: команда куттера залегла за его довольно высокими бортами. Следопыт выслушал объяснение своего товарища и огорченно покачал головой, — значит, на куттере находился только его маленький экипаж.

— Это доказывает, что Змей не добрался до Осуиго, — сказал он, — и нам нечего ждать подмоги из крепости. Надеюсь, Лунди не взбрело в голову заменить Джаспера кем-нибудь другим — ведь в таком трудном деле Джаспер Уэстерн один стоит целого отряда. Мы втроем, мастер Кэп, должны будем храбро обороняться; вы, как моряк, наладите связь с куттером; Джаспер, для которого озеро что дом родной, будет действовать на воде, а мне с моими способностями, такими же, как у любого минга, мне уж вы поручите все остальное. Я говорю, мы будем мужественно сражаться за Мэйбл.

— Это наш долг, и мы его выполним! — горячо отвечал Кэп, с восходом солнца несколько успокоившийся за целость своего скальпа. — Одним обстоятельством я считаю появление «Резвого», а вторым — предположение, что Пресная Вода все-таки окажется честным. Джаспер, видно, парень осторожный, он держится на почтительном расстоянии от острова и, кажется, решил разведать, что здесь делается, прежде чем причалить.

— Смотрите, смотрите! — взволнованно закричал Следопыт. — Вот пирога Змея на палубе «Резвого». Вождь попал на борт куттера и, без сомнения, точно сообщил им о нашем положении. Делавар это не то что минг: он либо расскажет все как оно есть, либо вообще промолчит.

Следопыт был склонен считать всех делаваров добродетельными, а всех мингов — негодяями. Это уже должно быть известно читателю. Проводник высоко ставил правдивость первых, а о последних думал так же, как наиболее наблюдательные и разумные люди в нашей стране склонны думать о некоторых наших писаках, изолгавшихся до такой степени, что им уже никто не верит, даже когда они из кожи вон лезут, стараясь говорить правду.

Но эта пирога, может быть, принадлежит куттеру, — заметил придирчивый моряк. — На борту у этого чертова малого была пирога, когда он отплыл.

— Верно, друг Кэп, но если вы узнаете свои паруса и мачты по гротам и гафелям, то я, прожив столько времени на границе, узнаю пироги и тропы. Вы замечаете новый парус, а я — свежую кору, из которой сделана пирога. Это пирога Великого Змея. Благородный человек! Едва увидев, что блокгауз осажден, он поспешил в гарнизон, по пути встретился с «Резвым»» и, рассказав там обо всем, привел куттер сюда, нам на выручку. Дал бы бог, чтобы вел его Джаспер Уэстерн!

— Да, да, это было бы кстати. Изменник или честный человек, парень ловко справился с ураганом, это надо признать.

— И при переправе через водопад! — сказал Следопыт, слегка поддав своему собеседнику локтем в бок и заливаясь своим беззвучным, добродушным смехом. — Надо отдать мальчику справедливость, даже если он собственными руками и снимет скальпы со всех нас.

«Резвый» подошел уже так близко, что Кэпу было не до споров. Пейзаж был в ту минуту настолько своеобразным, что его стоит описать подробнее: тогда читатель составит себе более точное представление о картине, которую мы хотим нарисовать. Буря все еще не утихла. Деревья потоньше гнулись, как бы стремясь коснуться вершинами земли, а вой ветра среди ветвей напоминал отдаленный грохот катящихся колесниц.

Листья, которые в это время года легко опадают, тучами носились в воздухе и, подобно стаям птиц, перелетали с острова на остров. Если бы не их шелест, вокруг стояла бы могильная тишина. Однако дикари еще не покинули острова: их пироги вместе с шлюпками пятьдесят пятого полка стояли в маленькой бухточке, служившей гаванью. Никаких других признаков присутствия индейцев нельзя было обнаружить. Внезапное возвращение купера, никак ими не предвиденное, застигло их врасплох, но привычка к осторожности на военной тропе, вошедшая в плоть и кровь, заставила каждого притаиться, как только был подан сигнал тревоги, с хитростью лисицы, убегающей в свою нору. Все было так же тихо и в блокгаузе. Следопыт и Кэп, держа под наблюдением протоку, приняли все меры предосторожности, сами оставаясь в укрытии. Странное отсутствие всякой жизни на борту «Резвого» казалось чем-то сверхъестественным. Индейцев, следивших за его, повидимому, никем не управляемым движением, охватывал благоговейный ужас, и даже наиболее храбрые из них начинали сомневаться в исходе своего набега, вначале столь успешного. Даже Разящей Стреле, привычному к общению с белыми, живущими по обе стороны озера, появление этого корабля без людей казалось зловещим, и он был бы рад опять очутиться в эту минуту в лесной чаще.

Куттер тем временем неуклонно и быстро двигался вперед. Он держался середины протоки, то кренясь под порывами ветра, то вновь выпрямляясь и вспенивая форштевнем воду. Так мудрец, который сгибается под бременем житейских невзгод, вновь высоко поднимает голову, едва они минуют. Паруса на куттере были зарифлены, но, несмотря на это, он бежал очень быстро — с тех пор, как он промелькнул вдали белым облаком среди деревьев и кустов, не прошло и десяти минут, а он уже поравнялся с блокгаузом. Когда куттер подошел к этому орлиному гнезду, Кэп и Следопыт высунулись из своего укрытия, чтобы получше разглядеть палубу. Вдруг, к их восхищению, Джаспер — Пресная Вода вскочил на ноги, приветствуя друзей троекратным радостным кличем. Позабыв об опасности, Кэп прыгнул на бревенчатый парапет с громким ответным восклицанием. К счастью, его спасла тактика врагов, которые все еще лежали в кустах и не сделали ни одного выстрела. Однако Следопыт думал только о деле, не обращая никакого внимания на драматическую сторону войны. Увидев своего друга, он тотчас же крикнул ему зычным голосом:

— Поддержи нас, Джаспер, и победа будет за нами! Возьми на мушку вон те кусты, и ты вспугнешь дикарей, как куропаток.

Но Джаспер почти ничего не расслышал, потому что слова Следопыта относило ветром.

Тем временем «Резвый» уже прошел мимо и через минуту скрылся из виду, миновав лесок, где прятался блокгауз.

Минуты две прошли в тревоге, но вскоре паруса вновь забелели между деревьями. Джаспер повернул фордевинд и другим галсом пошел под ветром у острова. Как мы уже пояснили, ветер был достаточно сильным для такого маневра, и куттер, дрейфуя по течению с ветром, мог без труда попасть на наветренную сторону острова. Все это было проделано с удивительной легкостью, никто не прикоснулся ни к одной снасти, паруса поворачивались сами, послушное судно управлялось только рулем. Задачей «Резвого», повидимому, была разведка. Но, когда он обогнул весь остров и опять появился с наветренной стороны, в той самой протоке, по которой подошел в первый раз. Руль его был положен налево, и он повернул на другой галс. Грот с отданными рифами, наполняясь, захлопал гак сильно, словно стреляли из пушки, и Кэп испугался, как бы не лопнули парусные швы.

— Его величество отпускает превосходную парусину, это надо признать, — пробормотал старый моряк. — Надо еще признать, что мальчишка так ловко управляет своим судном, будто он прошел хорошую школу! Разрази меня гром, мастер Следопыт, если после всех россказней я поверю, что этот чертов мастер Пресная Вода научился своему ремеслу на здешней пресноводной луже.

— А все же он научился здесь, да, именно здесь. Он никогда не видел океана и стал таким искусным капитаном у нас на Онтарио. Мне частенько приходило в голову, что у него природный талант ко всем этим шхунам и шлюпам, и я всегда уважал его за это. Что же до предательства, лжи и прочих гнусностей, дружище Кэп, то Джаспер Уэстерн так же чист, как самый доблестный воин-делавар; а если вы хотите увидеть поистине честного человека, ступайте к делаварам, и там вы найдете его.

— Вот он поворачивает! — воскликнул восхищенный Кэп, когда «Резвый» лег на прежний курс. — Теперь уж мы увидим, что задумал этот мальчишка. Не будет же он кружить по протокам, как деревенская девчонка в контрдансе!

«Резвый» держался теперь так далеко от них, что Следопыт и Кэп, наблюдавшие за ним с кровли блокгауза, испугались было, не собирается ли Джаспер идти напрямик к берегу; дикари следили за куттером из своих тайников с радостным вожделением, какое испытывает припавший к земле тигр при виде жертвы, беспечно приближающейся к его логову. Но у Джаспера были совсем иные намерения. Хорошо зная побережье и глубину вод, омывающих остров, он не сомневался, что без всякого риска сможет подвести куттер к самому берегу; он смело вошел в маленькую бухту, зацепил и взял на буксир две ошвартованные шлюпки, принадлежавшие солдатам, и вывел их на протоку. Поскольку все пироги были привязаны к двум шлюпкам Дунхема, молодой капитан благодаря своему смелому и успешному маневру одним ударом лишил индейцев возможности уйти с острова иначе как вплавь. Те сразу поняли, в какое трудное положение они попали, мгновенно вскочили на ноги, и воздух огласился воплями и беспорядочными выстрелами, не причинившими, впрочем, никакого вреда. Неосторожность ирокезов была тут же наказана. Раздались два выстрела: первый, сделанный Следопытом, убил одного из индейцев наповал, размозжив ему голову. Вторую пулю послал с борта «Резвого» делавар, но, не будучи столь метким стрелком, как его друг, он лишь искалечил на всю жизнь еще одного индейца. Команда «Резвого» ликовала, а дикари все, как один, мигом скрылись, будто провалились сквозь землю.

— Это Змей подал голос, — заметил Следопыт, услышав второй выстрел. — Я знаю звук его ружья не хуже, чем звук своего «оленебоя». Знатный ствол, хоть и не всегда бьет насмерть. Что ж, прекрасно! Чингачгук и Джаспер — на воде, вы и я, дружище Кэп, — в блокгаузе, — стыдно будет нам, если мы не покажем этим головорезам мингам, как мы умеем бить врага!

Тем временем «Резвый» все шел и шел вперед. Достигнув оконечности острова, Джаспер пустил захваченные пироги по течению, и они поплыли, гонимые ветром, пока их не прибило к берегу на расстоянии более мили от поста. Затем куттер повернул фордевинд и, идя против течения, вернулся к острову по другой протоке. Следопыт я Кэп заметили на палубе «Резвого» необычное движение. Какова же была их радость, когда они увидели, что на борту куттера, поравнявшегося теперь с бухтой, где залегло больше всего индейцев, выдвинули вперед единственную на борту судна гаубицу, и тотчас же в кусты со свистом посыпался град картечи! Ирокезы вскочили под этим неожиданным свинцовым ливнем быстрее, чем взлетает стая перепелок, и опять один краснокожий упал, сраженный пулей «оленебоя», а второй заковылял прочь, подбитый Чингачгуком.

Индейцы вмиг попрятались. Обе стороны уже готовились к новой схватке, но неожиданное появление Июньской Росы с белым флагом в руке, сопровождаемой французским офицером и Мюром, остановило всех, явно предвещая мир.

Последовавшие затем переговоры происходили у самых стен блокгауза, и все, кто не успел скрыться, так и стояли под прицелом меткого «оленебоя». Джаспер бросил якорь против самого блокгауза, нацелив гаубицу на ведущих переговоры таким образом, что осажденные и их друзья на куттере, за исключением матроса, державшего запальный фитиль, могли без опаски выйти из укрытия. Один лишь

Чингачгук лежал спрятавшись, но не столько по необходимости, сколько по привычке.

— Вы победили, Следопыт, — закричал квартирмейстер, — и капитан Санглие самолично явился сюда, чтобы предложить вам мир. Вы не можете отказать храброму офицеру в праве на почетное отступление после того, как он честно сражался с вами за своего короля и свое отечество. Вы сами слишком верный подданный, чтобы сводить с капитаном счеты из-за того, что и он честен и верен. Я уполномочен предложить вам следующие условия: неприятель очистит остров, обменяет пленных и возвратит скальпы. За неимением обоза и артиллерии ничего с них больше не возьмешь!

Квартирмейстер произнес эту речь очень громким голосом, отчасти из-за ветра, отчасти из-за дальности расстояния, и каждое его слово было одинаково хорошо слышно и на крыше блокгауза и на «Резвом».

— Что ты на это скажешь, Джаспер? — воскликнул Следопыт. — Ты слышал, каковы условия? Как по-твоему, отпустить этих головорезов на все четыре стороны или же заклеймить их, как они клеймят баранов в своих селениях, чтобы в другой раз мы могли узнать их?

— А что с Мэйбл Дунхем? — спросил молодой человек, и красивое лицо его потемнело так, что это заметили даже стоявшие на кровле блокгауза. — Если они тронули хоть один волосок на ее голове, пусть все ирокезское племя пеняет на себя!

— Нет, нет, она цела и невредима и ухаживает в блокгаузе за своим умирающим отцом, как и подобает женщине. За рану сержанта мы не имеем права мстить, она получена им в открытом, честном бою. Что касается Мэйбл, то…

— Я здесь! — воскликнула девушка, которая поднялась на крышу, услышав о последних событиях. — И во имя святой веры, которую мы все исповедуем, умоляю: не проливайте больше крови! Довольно ее уже пролито. И, если эти люди хотят уйти отсюда, Следопыт, если они мирно покинут остров, Джаспер, не задерживайте их. Мой бедный отец доживает последние часы, и я хочу, чтобы он испустил последний вздох в мире со всем миром. Ступайте, ступайте, индейцы и французы! Мы вам больше не враги и никому из вас не желаем зла!

— Ну, ну, потише, Магни! — перебил ее Кэп. — Твои слова очень благочестивы и звучат вроде как стихи, но в них мало здравого смысла. Ты только подумай: неприятель разбит, Джаспер рядом, на якоре, и пушка его полна пороху, рука Следопыта тверда и глаз его верен как никогда, — самое время нам потребовать выкуп с головы и завладеть изрядной добычей, не говоря уж о славе. Но для этого ты должна помолчать еще хоть полчасика!

— Нет, — возразил Следопыт, — я склоняюсь на сторону Мэйбл. Хватит кровопролития! Мы добились своего и доблестно послужили королю. Что же до той славы, которую вы имеете в виду, мастер Кэп, то она к лицу молоденьким офицерам и новобранцам, но никак не хладнокровным, рассудительным воинам-христианам. И я считаю грехом бесцельно лишать жизни человека, будь он трижды минг, и добродетелью — всегда и во всем слушаться голоса разума. Итак, лейтенант Мюр, мы хотим услышать, что ваши друзья французы и индейцы имеют сказать нам!

— Мои друзья! — так и вскинулся Мюр. — Неужели вы назовете моими друзьями врагов короля, Следопыт, только потому, что по случайности войны я попал к ним в руки? Многим величайшим воинам, от древнейших времен до наших дней, случалось попадать в плен. Вот мастер Кэп свидетель, что мы сделали все возможное, чтобы бежать от такого позора!

— Да, да, именно бежать, — сухо отозвался Кэп. — Потому что мы бежали со всех ног и так здорово спрятались, что могли бы торчать в своей норе до сего часа, кабы у нас не заурчало в животе от голода. А по правде говоря, квартирмейстер, вы оказались проворней лисицы. И как вы быстро, черт возьми, нашли это местечко, я просто диву даюсь! Самый заядлый бездельник на судне, который отлынивает от работы, не смог бы с такой ловкостью притаиться в укромном уголке на баке, как вы забились в эту нору!

— Да, но ведь и вы последовали за мной! Бывают минуты, когда инстинкт одерживает верх над рассудком.

— А человек бежит вниз, в нору? — ответил Кэп, оглушительно расхохотавшись, и Следопыт вторил ему своим особенным беззвучным смехом. Даже Джаспер невольно улыбнулся, хотя все еще был полон тревоги за Мэйбл. — Недаром говорится, что сам черт не сделает человека моряком, если тот не может смотреть на небо; а теперь мне сдается, что нет того солдата, который постоянно не поглядывал бы на землю.

Этот неожиданный взрыв веселья, хоть и обидный для Мюра, значительно способствовал установлению мира. Кэп счел, что шутка его необычно остроумна, и, довольный тем, что присутствующие оценили ее, согласился уступить в главном. После недолгих споров всех индейцев на острове обезоружили и согнали в кучу на расстоянии сотни ярдов от блокгауза и под прицелом гаубицы с «Резвого». Следопыт спустился вниз и изложил условия, на которых неприятель должен окончательно очистить остров. При сложившемся положении условия эти были приемлемы для обеих сторон. Индейцы должны были выдать все свое оружие, даже томагавки и ножи, — необходимая мера предосторожности, ибо их силы все еще вчетверо превосходили силы противника. Французский офицер мосье Санглие, как его обычно величали и как он сам себя назвал, особенно возражал против последнего пункта, считая, что он наносит удар его достоинству командира, более чувствительный, нежели все прочие; но Следопыт, бывший не раз свидетелем резни, устроенной индейцами, и знавший, как мало стоят их обещания, данные в безвыходном положении, остался непреклонным. Следующий пункт соглашения был не менее важен. Капитан Санглие обязывался выдать всех пленников, которых крепко сторожили в той самой норе или. пещере, где Кэп и Мюр нашли убежище. Когда привели людей, оказалось, что четверо из них даже не ранены; они сами бросились на землю, желая спасти свою жизнь, — обычная уловка в сражениях с индейцами. Двое получили незначительные царапины и вполне могли вернуться в строй. Все солдаты пришли со своими мушкетами, и, увидев такое значительное подкрепление, Следопыт заметно повеселел. Снеся оружие неприятеля в блокгауз, он направил туда же освобожденных пленников и поставил у двери часового. Остальные солдаты погибли, потому что тяжелораненых индейцы немедленно прикончили, чтобы завладеть скальпами, которых они более всего добивались.

Как только Джасперу сообщили, что предварительные условия перемирия выполнены и он может спокойно отлучиться, он повел куттер к тому месту, где пристали лодки, опять взял их на буксир и привел в протоку с наветренной стороны. Здесь всех индейцев без проволочек усадили в пироги, Джаспер в третий раз взял их на буксир и, отведя примерно на милю от острова, пустил по течению. Индейцам дали только по одному веслу на пирогу; молодой капитан не сомневался, что, держась по ветру, они к утру доберутся до канадского берега.

Из всего неприятельского отряда на острове остались только капитан Санглие, Разящая Стрела и Июньская Роса. Французский офицер должен был составить некоторые бумаги и подписать их вместе с лейтенантом Мюром, единственным, кого он благодаря его офицерскому званию считал здесь правомочным. У тускароры были, по-видимому, причины не присоединяться к своим недавним друзьям — ирокезам. На острове были оставлены пироги, на которых они, покончив со всеми делами, должны были отплыть.

Тем временем, пока «Резвый» уводил на буксире пироги с краснокожими, Следопыт и Кэп, взяв несколько человек на подмогу, занялись приготовлением завтрака, так как большая часть отряда за последние сутки ничего не ела.

Пока «Резвый» отсутствовал, молчание у костра почти не нарушалось. Следопыт нашел время навестить сержанта, сказать несколько слов утешения Мэйбл и сделать кое-какие распоряжения, которые, по его мнению, могли облегчить последние минуты умирающего. Он настоял, чтобы Мэйбл слегка подкрепилась, и, поскольку миновала необходимость охранять блокгауз, убрал часового, чтобы девушка могла побыть наедине с отцом. Отдав все эти распоряжения, наш герой вернулся к костру, где собрались все уцелевшие участники похода, к которым уже присоединился Джаспер.

Глава XXVI

А горя ты уже и не застал.

Прошел великих бед девятый вал,

И лишь волна усталая волне

Нашептывает что-то в тишине.

Драй дев

Людям, закаленным в подобных сражениях, недоступна чувствительность, пока они находятся на поле брани. Но на этот раз, против своего обыкновения, многие воины всей сердцем сочувствовали Мэйбл, находившейся в блокгаузе, пока происходили только что описанные события; и даже самые огрубелые из солдат вкушали бы свой завтрак с большим аппетитом, не будь сержант столь близок к смерти.

Выйдя из блокгауза, Следопыт встретился с Мюром, который отвел его в сторону для доверительной беседы. Квартирмейстер был приторно любезен, что почти безошибочно указывает на скрытое лукавство. Ибо, хотя физиогномика и френология науки весьма несовершенные и, возможно, в одинаковой мере приводят и к верным и к ложным выводам, мы убеждены, что улыбка, появляющаяся на лице без всякого повода, или не в меру медоточивые речи — вернейшее доказательство лицемерия. Мюру при всей его наигранной откровенности, такая манера была свойственна, а шотландский говорок, шотландский акцент и словечки помогали ему играть эту роль. Своим чином квартирмейстер был обязан Лунди и его семейству, перед которым он в течение многих лет постоянно заискивал. Хотя майор был слишком проницателен, чтобы обманываться относительно человека, намного уступавшего ему по образованию и способностям, но так уж водится, что люди снисходительно принимают лесть, даже если они ясно видят ее подоплеку и прекрасно разбираются в ее истинных мотивах. На сей раз столкнулись два человека, до того несходные по характеру, что представляли полную противоположность друг другу. Следопыт был настолько же простодушен, насколько квартирмейстер хитер, настолько же искренен, насколько второй лицемерен, и настолько же прям, насколько тот изворотлив. Оба они отличались хладнокровием и трезвым рассудком, и оба были храбры, но каждый на свой лад. Мюр пошел бы навстречу опасности только из расчета, тогда как проводник признавал страх естественным чувством, которое надо уметь подавлять, когда этого требует благая цель.

— Мой дражайший друг, — начал Мюр, — ибо после ваших последних подвигов вы стали нам вдвойне дороги и еще более упрочили свою славу! Правда, вас не произведут в офицеры, потому что такого рода отличие не отвечает, как мне кажется, ни вашему характеру, ни вашим вкусам, но зато вы всем известны как проводник, как надежный советчик, верный подданный короля и непревзойденный стрелок. Сомневаюсь, чтобы сам главнокомандующий стяжал себе в Америке такую славу, какая выпала вам на долю. Теперь самое время вам осесть где-нибудь и остаток дней своих доживать спокойно. Женитесь, дружище, не откладывая в долгий ящик, пора вам позаботиться и о себе, ибо о славе вам уже заботиться нечего. Прижмите к груди Мэйбл Дунхем, бога ради, и у вас будет прекрасная невеста и не менее прекрасная репутация.

— Что я слышу, квартирмейстер! Такой совет из ваших уст! А мне-то говорили, что вы мон соперник?

— Что ж, я и был им, дружище, и поверьте, достаточно грозным! Ни разу я еще не оказывался в дураках, а ведь сватался к пяти! Лунди, правда, насчитывает четырех, а я это отрицаю. Он не подозревает, что истина превосходит даже его подсчеты. Да, да, Следопыт, у вас имелся соперник, но теперь с этим покончено! От всей души желаю вам успеха у Мэйбл, и, если сержант, паче чаяния, останется жив, я, разумеется, замолвлю ему за вас словечко для верности.

— Премного благодарен за дружбу, квартирмейстер, но, по совести говоря, я не нуждаюсь в вашем заступничестве, ведь сержант Дунхем мой давний друг. Я считаю это дело решенным, насколько можно загадывать вперед во время войны. Мэйбл и ее отец согласны, а раз так, то даже весь пятьдесят пятый полк не помешает мне соединиться с ней. Только вот горе — бедный отец вряд ли доживет до события, которого так жаждало его сердце.

— Зато, умирая, он будет утешен тем, что его заветное желание непременно сбудется. Ах, Следопыт, для уходящих в мир иной большая отрада — знать, что любимое, близкое существо не останется без опоры. Все миссис Мюр говорили об этом перед своей кончиной.

— И, конечно, все ваши жены находили в этом большое утешение?

— Как вам не стыдно, дружище! Вот уж никогда бы не поверил, что вы такой шутник! Ну-ну, острое словцо не должно портить отношения между старыми друзьями. Я не могу жениться на Мэйбл, но это не помешает мне уважать ее и при всяком удобном случае, в любом обществе расхваливать ее, да и вас тоже. Но вы должны понять, Следопыт, что несчастливец, потерявший такую невесту, нуждается в некотором возмещении.

— Вполне допускаю, вполне допускаю, квартирмейстер, — отвечал простодушный проводник. — Я представляю себе, как мне было бы тяжко лишиться Мэйбл, и понимаю, что вам нелегко будет видеть нас женатыми. Но, если сержант умрет, нам, скорее всего, придется повременить со свадьбой, так что вы еще успеете привыкнуть к этой мысли.

— Я справлюсь с собой, непременно справлюсь, хотя сердце мое будет разбито. Но вы можете помочь мне рассеяться, друг, дав мне подходящее занятие. Вы, конечно, понимаете, что с этой нашей экспедицией не все ладно: я, офицер, нахожусь здесь только в качестве волонтера, а нижний чин командует отрядом. По разным причинам мне пришлось подчиниться, хотя вся кровь во мне кипела, так я рвался командовать вами, когда вы бились за честь отчизны и права его величества.

— Квартирмейстер, — перебил его проводник, — вы так скоро угодили в руки врагов, что совесть не должна вас мучить. Послушайтесь моего совета: поменьше вспоминайте об этом!

— И я того мнения, Следопыт, что этот эпизод следует предать забвению, а сержант Дунхем уже hors du combat… [114]

— Что, что? — не понял проводник.

— Да ведь сержанту не придется больше командовать, а оставлять какого-то капрала во главе победоносного отряда просто неудобно. Цветы распускаются в саду, но чахнут в пустыне. Я и подумал, что пора мне, как офицеру, имеющему чин лейтенанта, предъявить свои права. Что до солдат, то они не посмеют перечить, ну, а вы, дорогой друг, теперь, когда у вас есть и слава, и Мэйбл, и сознание выполненного долга, что всего дороже, — вы, я уверен, будете сторонником, а не противником моего плана.

— Я полагаю, лейтенант, что командовать солдатами пятьдесят пятого полка — ваше право, и никто, пожалуй, не будет против этого спорить; хотя и то сказать, вы были военнопленным, и найдутся ребята, которые не захотят подчиняться человеку, обязанному им своим освобождением. Но здесь, по-моему, никто не станет открыто возражать против вашего желания.

— Вот и прекрасно, Следопыт! И знайте: когда я буду составлять рапорт о нашей успешной вылазке и захвате французских лодок, о защите блокгауза и о прочих военных действиях, включая капитуляцию француза, я высоко оценю ваши заслуги и права.

— Да бросьте говорить о моих заслугах и правах! Лунди знает, каков я, что в лесу, что в крепости; а еще лучше знает об этом генерал. Не хлопочите обо мне; лучше расскажите о себе, да не забудьте воздать должное отцу Мэйбл, он, как-никак, все еще наш командир.

Мюр был очень доволен, что все уладилось по его желанию, и пообещал воздать каждому по заслугам, после чего они направились к группе, собравшейся у костра. И тут квартирмейстер, впервые с тех пор, как они уехали из Осуиго, воспользовался властью, принадлежащей ему как старшему по чину: отведя в сторону капрала, он пояснил этому служаке, что отныне командование переходит к нему, Мюру, как имеющему патент на офицерский чин, и приказал немедленно сообщить эту новость солдатам. Смена династии на сей раз произошла без обычного в таких случаях брожения умов: все признавали, что требования лейтенанта вполне законны, и никто не собирался оспаривать его приказания. По причинам, известным лишь квартирмейстеру и Лунди, вначале вышло другое распоряжение, но теперь обстоятельства изменились в лейтенант почел нужным занять принадлежащее ему по праву место. Солдаты вполне удовлетворились таким рассуждением, тем более что несчастье, случившееся с сержантом Дунхемом, уже само по себе послужило бы достаточным объяснением, если бы таковое понадобилось.

Тем временем капитан Санглие продолжал готовить себе завтрак, проявляя при этом философскую покорность судьбе, хладнокровие бывалого вояки, искусство и ловкость француза и прожорливость страуса. Этот субъект уже тридцать лет околачивался в колониях, покинув родину примерно в такой же должности, какую занимал Мюр в пятьдесят пятом полку. Обладая могучим телосложением, жестоким и очерствелым сердцем, известной ловкостью в обхождении с индейцами и отчаянной храбростью, он скоро обратил на себя внимание главнокомандующего как незаменимый агент по руководству военными действиями дружественных индейских племен. Так он дослужился до капитанского чина; но вместе с тем он постепенно усваивал обычаи и нравы своих союзников — индейцев, приноравливаясь к ним с легкостью, особенно характерной для его соотечественников, находящихся в этой части света. Он нередко возглавлял отряды ирокезов в их грабительских набегах, и действия его в таких случаях были весьма непоследовательны: с одной стороны, он как бы старался облегчить ужасные бедствия, причиняемые населению подобными войнами, с другой — сам же их усугублял благодаря своему более широкому кругозору и средствам цивилизации, коими он располагал. Другими словами, он составлял военные планы, которые по своему размаху и последствиям далеко превосходили все, что могли бы придумать индейцы, но одновременно пытался в какой-то мере исправить зло, причиненное им же самим. Короче говоря, это был искатель приключений, силой обстоятельств поставленный в положение, при котором грубость и беспринципность людей подобного сорта могут одинаково ярко проявляться и в добре и в зле. И, уж во всяком случае, он был не из тех, кто упустит счастливый случай из-за неуместной щепетильности или бросит вызов фортуне, заставляя ее без нужды хмуриться из-за его бессмысленной жестокости. Поскольку имя его неизменно связывалось со многими зверствами, которые учиняли его отряды, он прослыл в американских колониях Англии последним негодяем, чьи руки обагрены кровью и на чьей совести лежат бесчеловечные истязания беззащитных и невинных жертв; его кличка «Санглие» [115], выбранная им самим, или Каменное Сердце, как именовала его вся граница, наводила не меньший ужас на женщин и детей тех мест, чем впоследствии имена Батлера и Брандта [116].

Встреча Следопыта и Санглие несколько напоминала пресловутое свидание Веллингтона и Блюхера [117], столь часто и столь красочно описанное в наших анналах. Встреча эта произошла у костра, и обе стороны, прежде чем заговорить, с живейшим интересом разглядывали друг друга. Каждый из них знал, что перед ним — непримиримый враг; и каждому было ясно, хотя он и считал себя обязанным относиться к другому с уважением, какого заслуживает испытанный воин, что как в их характере, так и в склонностях очень мало схожего. Один служил ради денег и чинов, другой, связавший свою жизнь с этим диким лесным краем, знал, что родная страна нуждается в его верной руке и опытности. Стремление подняться на более высокую ступень общественной лестницы никогда не смущало покой Следопыта; он не ведал честолюбивых замыслов, пока не встретился с Мэйбл. С этой минуты его неуверенность в себе, благоговейная любовь к девушке, желание доставить ей положение лучшее, чем он занимал до сих пор, причиняли ему немалые огорчения; однако искренность и прямота натуры помогли ему преодолеть сомнения и обрести желанный покой. Следопыт рассудил, что если девушка захочет отдать ему свою руку, то она не побоится разделить с ним его участь, сколь она ни скромна. Он уважал в Санглие храброго солдата и благодаря своему житейскому опыту был достаточно терпим, чтобы лишь наполовину верить дурным слухам, распространяемым о французе, ибо в любой области самыми нетерпимыми ханжами являются наиболее невежественные люди; но, конечно, Следопыт не мог не осуждать его себялюбие и холодную расчетливость, а самое главное — то, что он совершенно отступился от «призвания белого человека» и воспринял качества, свойственные только краснокожим. Со своей стороны, и Следопыт был для Санглие загадкой. Для капитана были непостижимы побуждения, руководившие проводником. Он много слышал о бескорыстии, справедливости и честности Следопыта, и это непонимание порой заставляло его совершать важные промахи; недаром говорят, что откровенный и болтливый дипломат иногда более умело хранит свои тайны, чем немногословный и лукавый.

После того как оба героя внимательно осмотрели друг друга, мосье Санглие дотронулся рукой до своей шляпы; грубые пограничные нравы еще не совсем вытравили из его памяти правила вежливости, усвоенные в молодости, не стёрли с лица выражения любезности, врожденной черты всех французов.

— Мосье Следопыт, — начал он весьма решительным тоном, хотя и с дружеской улыбкой, — un militaire [118]чтит le courage et la loyaute [119]. Вы говорите по-ирокезски?

— Да, я понимаю язык этих гадов и в случае нужды могу объясниться на нем, — правдиво отвечал Следопыт, — но я не выношу ни этого племени, ни его языка. Что ни минг, то плут, вот каково мое мнение, мастер Каменное Сердце. Мне уже приходилось встречать вас, правда, только в сражениях, и надо сказать — вы всегда были там, где всего жарче. Да и наши пули вам, конечно, знакомы?

— Только не ваши, сэр. Une balle [120], посланная вашей славной рукой, — это верная смерть. Вы убили на островах одного из лучших моих воинов.

— Все может быть, все может быть, хотя, осмелюсь сказать, все они отчаянные канальи. Не в обиду вам будь сказано, мастер Каменное Сердце, вы попали в прескверную компанию!

— Да, сэр, — ответил ему француз, стараясь быть вежливым; с грехом пополам понимая по-английски, он решил, что ему говорят любезности. — Вы очень хороший. Но un brave [121]всегда comme ca [122]. Но позвольте! Что это значит? Чем провинился этот jeune homme? [123]

Следопыт посмотрел в ту сторону, куда указывал рукой капитан Санглие, и увидел, что два солдата грубо схватили Джаспера и по приказанию Мюра скручивают ему руки.

— Это еще что такое? — воскликнул проводник, бросившись к ним и с силой оттолкнув обоих стражей. — У кого хватает духу так бессовестно обращаться с Пресной Водой, да еще у меня на глазах?

— Это мой приказ, Следопыт, — заметил квартирмейстер, — и я за него отвечаю. Неужели вы возьмете на себя смелость оспаривать законность приказа, отданного офицером его величества?

— Я стал бы оспаривать даже собственные слова короля, если бы он утверждал, что Джаспер заслуживает такого обхождения. Кто, если не он, спас наши скальпы? Кто избавил нас от поражения и принес нам победу? Нет, нет, лейтенант, если вы собираетесь с самого начала показывать свою власть таким образом, то я первый не буду ей подчиняться.

— Это уже попахивает неповиновением! — сказал Мюр. — Впрочем, от Следопыта можно многое стерпеть. Действительно, Джаспер делал вид, будто помогает нам, но нельзя из-за этого забывать его прошлые прегрешения. Разве сам майор Дункан не предостерегал против него сержанта Дунхема перед нашим отправлением из крепости? Разве то, что мы видели собственными глазами, недостаточно указывает на измену в наших рядах? И разве не естественно заподозрить в предательстве только Джаспера Уэстерна и никого другого? Эх, Следопыт, никогда из вас не выйдет ни великий государственный деятель, ни великий полководец, — вы слишком доверяетесь внешности людей! Накажи меня господь, если я не уверен, да и вы сами частенько твердили это, что лицемерие еще более распространенный порок, нежели даже зависть, — это бич человеческой природы!

Капитан Санглие передернул плечами. Он внимательно посматривал то на Джаспера, то на квартирмейстера.

— Я и слышать не хочу вашей болтовни о зависти и о лицемерии и вообще о человеческой природе! — рассердился Следопыт. — Джаспер — Пресная Вода мой друг; Джаспер — Пресная Вода храбрый парень, честнейший и преданнейший человек, и ни один солдат пятьдесят пятого полка не посмеет коснуться его пальцем без личного приказа майора Лунди, пока я в силах помешать этому! Распоряжайтесь своими людьми, но не Джаспером и не мной, мистер Мюр!

— Bon! [124]— во всю глотку закричал Санглие.

— Итак, вы не намерены слушаться голоса рассудка, Следопыт? Неужели вы забыли наши подозрения и раздумья? Тогда вот вам еще одна убедительная и отягчающая вину улика. Посмотрите на этот лоскуток флагдука — Мэйбл Дунхем обнаружила его здесь поблизости, на ветке дерева, примерно за час до нападения индейцев. Потрудитесь бросить взгляд на флаг, развевающийся на «Резвом», и вы легко убедитесь, что этот лоскуток отрезан именно оттуда. Нужны ли более убедительные доказательства?

— Ма foi, c’est un peu fort, ceci! [125]— пробормотал француз сквозь зубы.

— Что мне до ваших флагов и сигналов, мне они ни к чему! Я знаю сердце этого юноши, — продолжал Следопыт. — Джаспер сама честность, а это слишком редкий дар, чтобы не беречь его, это не совесть какого-нибудь минга. Нет, нет, прочь руки! Или мы посмотрим, кто окажется сильней: вы с вашими солдатами пятьдесят пятого полка или Великий Змей, «оленебой» и Джаспер с его командой. Вы переоцениваете свои силы, так же как недооцениваете честность Пресной Воды.

— Tres bien! [126]

— Раз так, Следопыт, мне не остается ничего иного, как открыть вам всю правду. Капитан Санглие и Разящая Стрела, отважный тускарора, только что объявили мне, что этот несчастный юноша — предатель. После такого свидетельства вы не станете, надеюсь, отрицать мое право покарать изменника по заслугам.

— Scélérat! [127]— буркнул француз.

— Капитан Санглие храбрый солдат, он не станет клеветать на честного матроса, — вмешался Джаспер. — Скажите, капитан Каменное Сердце, есть ли среди нас предатель?

— Да, да, — согласился Мюр, — пусть скажет, если вы так настаиваете, несчастный юноша, и тогда вся правда выйдет наружу. Уверен, что вам не избежать кары, когда суд займется вашими злодеяниями! Так как же, капитан Санглие, видите вы среди нас предателя или нет?

— О да, сэр, конечно, вижу!

— Слишком много лгать! — вскричал Разящая Стрела и бросился к Мюру, толкнув его при этом случайно в грудь. — Где моя воины? Где инглизи скальпы? Слишком много лгать!

Мюр был не лишен мужества и до известной степени чувства чести. Грубый жест индейца он воспринял как оскорбление; к тому же в нем вдруг заговорила совесть. Быстро отступив назад, он хотел схватить ружье. Лицо его смертельно побледнело от гнева и выражало жестокую решимость. Но тускарора оказался ловчей его. Дико сверкнув глазами, он быстро огляделся, выхватил из-за пояса спрятанный там кинжал и в мгновение ока всадил его в грудь лейтенанта по самую рукоятку. Когда тот стал валиться, Санглие взглянул на его лицо, на котором застыла удивленная улыбка, какая бывает у человека, внезапно настигнутого смертью, потом взял понюшку табаку и проговорил спокойным голосом:

— Voilä l’affaire finie, mais… — Тут он пожал плечами. — Се n’est qu’un scélérat du moins! [128]

Расправа была слишком скорой, чтобы можно было ей помешать. Белые так опешили, что, когда тускарора, испустив дикий вопль, кинулся в кусты, никто не побежал за ним. Один лишь Чингачгук сохранил присутствие духа. Едва кусты сомкнулись за беглецом, как делавар нырнул в чащу и пустился в погоню за беглецом.

Джаспер Уэстерн свободно говорил по-французски, и его поразили слова и жесты Санглие.

— Скажите, мосье, — обратился он к французу по-английски, — по-вашему, я изменник?

— Не вы, а он, — холодно указал тот па Мюра. — Он наш шпион, наш агент, наш друг. Ма foi, c’etait un grand scélérat. Voici! [129]

С этими словами Санглие склонился над мертвым телом и, засунув руку в один из его карманов, вытащил оттуда кошелек. Он вытряхнул содержимое его на землю, и несколько дублонов покатилось к ногам солдат, которые кинулись их подбирать. Отбросив с презрением кошелек, искатель приключений вернулся к своему супу, приготовленному с большой заботой, и, поскольку он пришелся ему по вкусу, стал завтракать с таким невозмутимым видом, что самый стоический индейский воин мог бы ему позавидовать.

Глава XXVII

Лишь добродетель будет вечно жить.

Одна лишь правда в мире не умрет.

Каупер, «Третья загадка»

Внезапная смерть Мюра послужила сигналом для других не менее ошеломительных событий. Не успели солдаты подобрать труп квартирмейстера, отнести в сторонку и пристойно накрыть шинелью, как и Чингачгук молча вородался на свое место у костра, и обоим — Следопыту и Санглие — бросился в глаза свежий окровавленный скальп у него за поясом. Никто не задал ему ни одного вопроса. И даже Санглие, хоть он и понимал, что Разящая Стрела убит, не проявил ни малейшего сожаления или интереса к участи своего клеврета и продолжал так же невозмутимо хлебать свой суп, словно ничего не произошло. В этом высокомерном равнодушии, в этом презрении к предначертаниям судеб чувствовалась поза, — быть может, подражание индейцам, — хотя в немалой степени сказывалась здесь и душевная зачерствелость видавшего виды бреттера и матерого вояки. Следопыт внешне тоже оставался спокоен, но то была лишь видимость. Он не любил Мюра — лебезящая угодливость лейтенанта претила его открытой, честной натуре. Как ни привык он к превратностям жизни на границе, его потрясла эта скоропостижная, насильственная смерть, привел в ужас самый факт измены. Желая как следует во всем разобраться, он, едва лишь унесли тело лейтенанта, стал допытываться у французского капитана, что ему известно по этому делу. И Санглие, не видя больше необходимости выгораживать своего агента, поскольку тот умер и больше ему не понадобится, тут же, за завтраком, открыл Следопыту ряд неизвестных тому обстоятельств, небезынтересных для читателя, так как они проливают свет на некоторые второстепенные эпизоды нашего повествования.

Вскоре после того, как пятьдесят пятый полк был переброшен на границу, Мюр предложил свои услуги неприятелю — он якобы располагает особо важными и достоверными сведениями благодаря приятельским отношениям с майором Лунди. Французы охотно откликнулись на это предложение, и мосье Санглие несколько раз встретился с Мюром в окрестностях Осуиго и даже как-то провел тайно ночь в самой крепости; обычно же связь между ними поддерживалась через Разящую Стрелу. Подметное письмо, полученное майором Лунди, было состряпано Мюром и отослано в Фронтенак, где его переписали и вернули в Осуиго с тем же тускаророй. Гонец как раз и возвращался с этого задания, когда его перехватил «Резвый». Вряд ли надобно пояснять, что Джаспера решено было сделать козлом отпущения, обвинив его в предательстве, чтобы тем самым отвести подозрение от Мюра, и что тот же Мюр выдал неприятелю расположение острова.

За особую плату — те деньги, что были найдены у него в кармане, — он вызвался подать французам сигнал к нападению и для этого и пристроился к экспедиции под началом сержанта Дунхема. Будучи весьма падок до женского пола, Мюр был не прочь жениться на Мэйбл, как, впрочем, и на любой другой хорошенькой девушке, которая бы за него пошла, и его увлечение сержантовой дочерью было, в сущности, притворным. Это был удобный предлог присоседиться к отряду Дунхема, не разделяя ответственности за предстоящее поражение. Капитану Санглие тайные побуждения Мюра были хорошо известны, в том числе и его виды на Мэйбл, и он, саркастически посмеиваясь, изложил все это своим слушателям, разоблачая пункт за пунктом интриги злосчастного квартирмейстера.

— Touchez la! [130]— сказал в заключение капитан, протягивая Следопыту жилистую руку. — Вы honnête [131], а это beaucoup [132]. Ми прибегал к шпионы, как к горька médicine [133]для польза дела! Mais je les deteste. Touchez La! [134]

— Я пожну вашу руку, капитан, — ответил Следопыт, — вы законный и естественный враг, и к тому же враг не трусливый. Но труп квартирмейстера не будет поганить английскую землю. Я собирался было отвезти его Лунди, чтобы майор похоронил его под дуденье своих любимых волынок. Но нет — он останется здесь, в местах, видевших его злодейства, и пусть надгробным камнем служит ему измена. Ну что ж, капитан Каменное Сердце, якшанье с предателем, очевидно, входит в обязанности солдата регулярных войск. Говоря по чести, мне была бы не по душе такая служба, и я рад, что все это происшествие на совести у вас, а не у меня. Но какой же это окаянный грешник! Злоумышлять против родины, друзей, да и против самого господа! Джаспер, мой мальчик, поди-ка сюда на минуту, мне надо сказать тебе несколько слов.

Отведя молодого матроса в сторону, Следопыт стиснул ему руку и со слезами на глазах обратился к нему со следующей речью:

— Ты знаешь меня, Пресная Вода, и я знаю тебя, а потому все эти новости ни в чем не изменили моего к тебе отношения. Я ни на секунду не поверил той клевете, хотя было время, когда все казалось подозрительным, да, не стану отрицать — крайне подозрительным, я просто был сам не свой. Но я ни минуты в тебе не сомневался, я слишком хорошо тебя знаю. Сказать по правде, я и квартирмейстера не считал способным на такую подлость.

— А ведь у него был офицерский патент — указ от самого короля!

— Неважно, Джаспер Уэстерн, от короля или не от короля. У него был указ от самого господа бога — нести службу честно и выполнять свой долг перед богом и людьми, а он поступил как последний подлец!

— Подумать только, что его ухаживание за Мэйбл было чистейшим притворством!

— Да, это был отъявленный негодяй. Не иначе, как его мать согрешила с мингом. Только ублюдок может нечестно поступить с женщиной. Господь затем и сотворил их слабыми и беспомощными, чтобы мы добротой и преданностью добивались их любви. Сержант на смертном одре завещал мне Мэйбл, и милая девочка сказала, что согласна стать моей. Теперь я знаю, что должен печалиться о двух существах, угождать двум натурам, утешать два сердца; но порой, Джаспер, мне кажется, что я недостоин этой славной девушки.

Джаспер впервые услышал эту новость, и она ошеломила его. Хоть бедный малый старался ничем себя не выдать, лицо его покрылось мертвенной бледностью. И все же он нашел в себе силы убежденно сказать:

— Королева и та не погнушалась бы тобой, Следопыт.

— Это ты так судишь, мой мальчик! Ну конечно, я без промаха попаду в оленя или минга, если придется; я наравне с кем угодно разыщу след в лесу и прочитаю, что говорят звезды, а в этом не всякий разберется. И, уж конечно, у Мэйбл будет вдосталь дичи, и рыбы, и голубей. Но каков-то я ей покажусь, как дело у нас дойдет до знаний, и взглядов, и мнений, и приятных разговоров, — ведь будет время, когда жизнь для нас замедлит свой ход и каждый предстанет перед другим в своем настоящем виде!

— Если ты, Следопыт, предстанешь в своем настоящем виде, нет женщины, которая не будет счастлива с тобой.

— Знаю, знаю, таково мнение друга: когда человека любишь, в нем видишь одно хорошее. Другое дело молодая девушка. Она, конечно, мечтает о суженом своих лет и чтобы и всем прочим он был ей под стать. Никак не возьму в толк, Джаспер, почему Мэйбл не тебя выбрала — ты бы куда больше ей подошел.

— Почему не меня выбрала? — повторил за ним Джаспер, стараясь подавить дрожь в голосе. — А чем бы я мог заслужить ее расположение? У меня те же недостатки, что у тебя, а главное, нет твоих достоинств, за которые тебя уважают даже генералы.

— Что ни говори, а это чистейшая случайность. Мало ли я провожал по лесу женщин, видел их и в гарнизонах, а ведь ни к одной не чувствовал того, что к Мэйбл Дунхем. Правда, бедняга сержант меня к ней заранее расположил, а когда мы немножко познакомились, мне уже и уговоров не нужно было, чтобы думать о ней и днем и ночью. У меня железная натура, Джаспер, прямо сказать, железная, и все вы меня знаете как человека крепкого, а все же, кажется, потеряй я Мэйбл Дунхем, мне бы этого не перенести.

— Давай кончим этот разговор, Следопыт, — сказал юноша, решительно поворачивая обратно к костру, но с видом человека, которому безразлично, куда идти. — Все эти разговоры ни к чему. Ты и Мэйбл достойны друг друга. Отец ее отдал тебе предпочтение, и никого это не касается. А вот квартирмейстер с его притворной любовью возмущает меня до глубины души. По-моему, это даже хуже, чем измена королю.

Друзья уже подошли к костру, и разговор их естественно оборвался. А тут, кстати, в отдалении показался Кэп и с потерянным и грустным видом зашагал к ним навстречу. Все это время он провел в блокгаузе у ложа умирающего и ничего не знал о событиях, происшедших после капитуляции французов. Значительная доля самоуверенной развязности, которая обычно придавала его обращению оттенок презрительной снисходительности ко всему окружающему, покинула его, он как-то сник и присмирел.

— Смерть — грустное зрелище, джентльмены, что таи ни говори, — начал он, подойдя поближе. — К примеру сказать, сержант Дунхем уж на что образцовый солдат, а пришла ему пора отдать якорную цепь, он и цепляется за нее, будто и не собирается пропускать через клюз [135]. Слишком он привязан к дочери, это она его держит. А я как вижу, что другу моему пришла пора отправляться в дальнее плавание, всегда желаю ему скорого и благополучного отплытия.

— Уж не хотите ли вы уморить сержанта раньше времени? — с упреком возразил ему Следопыт. — Жизнь дорога и людям преклонных лет. Чем меньше она иной раз стоит, тем больше ее ценят.

У Кэпа и в помине не было таких жестоких намерений насчет своего шурина, хоть он и чувствовал себя не на месте в роли сиделки, оправляющей больному постель, и от души желал старому другу скорейшего избавления от душевных и телесных мук. Обиженный столь превратным истолкованием своих слов и желая оправдаться, он заявил с раздражением:

— В вашем возрасте, Следопыт, и при вашем благоразумии негоже нападать на человека за то, что он в тяжелую минуту не сумел как следует выразить свои мысли. Сержант Дунхем — мой шурин и близкий друг, насколько солдат может быть близок моряку, и я почитаю его и ценю. Я не сомневаюсь, что он прожил достойную жизнь, и не вижу большого греха в том, чтобы пожелать хорошему человеку благополучно ошвартоваться у небесного причала. Все мы смертны, в том числе и лучшие из нас, и это нам урок, чтобы мы не возгордились нашей силой и красотой… Но где же квартирмейстер, Следопыт? Надо бы ему проститься с сержантом, пусть и ненадолго, — ведь всем нам предстоит этот путь.

— На сей раз, мастер Кэп, вы дело говорите, вы ненароком попали в самую точку. Правильные мысли, как известно, часто приходят в голову людям, которые сами того не подозревают. Вам надо бы, однако, развить свою мысль, сказав, что не только лучшие, но и худшие из нас смертны. Квартирмейстеру не придется прощаться с сержантом, он его опередил на тропе смерти нежданно-негаданно для себя и для других.

— Что-то вы сегодня неясно выражаетесь, Следопыт. Всем нам в такую минуту подобают серьезные мысли, но зачем говорить притчами?

— Может, слова мои и темны, зато мысль ясна. Короче говоря, мастер Кэп, если сержант Дунхем с оглядкой и не спеша готовится в свой долгий путь, как человек степенный и серьезный, то квартирмейстер опередил его головоломным прыжком. И, хотя это вопрос, в котором я не смею иметь свое суждение, однако позволительно думать, что пути у них разные и никогда больше они не пересекутся.

— Объяснитесь, дружище, — сказал моряк, оторопело озираясь в поисках Мюра, чье долгое отсутствие начало его удивлять. — Я нигде не вижу квартирмейстера, но полагаю, что он в достаточной мере мужчина, чтобы не убежать теперь, когда одержана победа. Другое дело, кабы предстояла драка.

— Все, что от него осталось, — здесь, перед вами, под этой шинелью, — ответил проводник и вкратце поведал Кэпу, какая смерть постигла лейтенанта. — Тускарора поразил его с проворством гремучей змеи, но только без предупреждения. Я видел немало дерзких нападений и яростных вспышек у дикарей, но никогда не видел, чтобы душа так неожиданно покинула тело и притом в минуту, столь неблагоприятную для умирающего. Дыхание Мюра пресеклось вместе с ложью, которую произносили его уста, и дух отлетел в то мгновение, когда коварство его достигло предела.

Кэп слушал Следопыта с разинутым ртом и раза два откашлялся, словно проверяя собственное дыхание.

— Не нравится мне ваша беспокойная, неустроенная жизнь между пресной водой и дикарями, — сказал он наконец. — И чем скорей я с ней разделаюсь, тем больше буду себя уважать. Теперь, когда все стало на свое место, я должен отметить, что этот ваш Мюр так проворно бросился в свое убежище в скалах, чуть в воздухе запахло порохом, что я просто диву дался, откуда у офицера такая прыть. Но я слишком торопился поспеть за ним и забыл это занести в судовой журнал. Ах, грех какой! Так вы говорите, он изменник и готов был продать свое отечество треклятым французам?

— Он мог что угодно продать: отчизну, душу, тело, Мэйбл и все наши скальпы тому, кто больше предложит. На сей раз услуги его оплачивали соотечественники капитана Каменное Сердце.

— Что ж, на них похоже. Они всегда покупают то, чего не могут взять силой, а в крайнем случае удирают во все лопатки.

Мосье Санглие с иронической галантностью приподнял шляпу, благодаря за комплимент с учтивым презрением, которое, однако, не произвело ни малейшего впечатления на туго дума-моряка. Но Следопыт с его врожденным тактом и чувством справедливости не мог оставить выпад Кэпа без ответа.

— На мой взгляд, — заметил он, — не так уж велика разница между англичанином и французом. Они, правда, говорят на разных языках и служат разным королям, но и те и другие — люди и думают и чувствуют как люди, конечно, когда для этого имеются основания. Если француз подчас празднует труса, то это бывает и с англичанином, а уж бежать без оглядки случается даже лошади, а тем более человеку, и от национальности это меньше всего зависит.

Капитан Каменное Сердце, как назвал его Следопыт, снова поклонился, на этот раз дружелюбно, без саркастической усмешки, словно понял, что намерения у Следопыта самые добрые, если он и выражается несколько грубовато, после чего отвернулся, всем своим видом показывая, что все, что теперь заблагорассудится сказать и сделать такому ничтожеству, как Кэп, его нимало не интересует и он не намерен для этого манкировать своим завтраком.

Полюбовавшись на эту выразительную пантомиму, Кэп продолжал:

— Я, собственно, пришел за квартирмейстером. Сержанту недолго осталось жить, я и подумал, что он захочет сказать своему заместителю несколько слов. Но, выходит, я опоздал; как вы правильно заметили, Следопыт, лейтенант его опередил.

— Командовать отрядом, вернее тем, что от него осталось, с успехом может и капрал, не стоит ради этого беспокоить сержанта. А все, что требуется сделать, сержант наверняка поручил бы мне. Нам остается похоронить наших мертвецов и сжечь все строения, они находятся на территории неприятеля — по диспозиции, если не по праву, — и, значит, нечего их ему дарить. Возвращаться сюда нам уже не придется, раз французишки нас выследили, — это значило бы с открытыми глазами лезть в волчий капкан. Все эти дела мы со Змеем возьмем на себя, нам так же привычно налаживать отступления, как и наступления.

— Отлично, дружище! — сказал Кэп. — Но как быть с моим шурином? Нельзя же отпустить человека без нескольких слов напутствия и утешения. Надо помочь его душе отдать швартовы и сняться с якоря. Смерть, в конце концов, дело всех нас касающееся, раз никому ее не обойти рано или поздно.

— То, что вы говорите, совершенно верно, мой друг, я и сам стараюсь всегда быть наготове. Я часто думал, Соленая Вода: счастлив тот, кто ничего не оставляет после себя, когда ему выходит срок. Взять хоть меня. Я охотник, разведчик и проводник, у меня ни клочка земли за душой, и все же я владею такими богатствами, что со мной не сравнится и обладатель богатейшего поместья в Олбани. Под небесным шатром, ступая по ковру сухих листьев, мне так привольно бродить по земле, как будто я ее господин и владыка. А что еще человеку нужно? И не сказать, чтобы не было у меня земных привязанностей, — правда, не бог весть они какие, если не считать Мэйбл Дунхем, да ведь ее-то с собой не унесешь! В соседней крепости есть у меня щенки — премилые зверюшки, — но для охоты они шумливы, и приходится нам временно жить поврозь. Признаюсь, трудно было бы мне расстаться с «оленебоем»; но я не вижу оснований, почему бы нам вместе не лечь в могилу, ведь мы, можно сказать, одного с ним роста — точка в точку шесть футов. А не считая собак и ружья, единственное мое достояние — трубка, подаренная Змеем, да кое-какие памятки от путешественников, все это можно уместить в подсумке и положить под голову, — а потому приказ о выступлении не застанет меня врасплох, смею вас уверить!

— Вот-вот, то же самое говорю и я, — сказал моряк; оба они шли к блокгаузу, но так увлеклись каждый своей проповедью, что забыли, куда и зачем идут. — Точно так же обстоит дело у моля. Сколько раз я думал с легким сердцем, когда нам грозило кораблекрушение, что владелец посудины не я, а кто-то другой! «Если старая калоша и пойдет ко дну, — говорил я себе, — это будет стоить мне жизни, но не состоянья, а это, как-никак, утешение». Я заметил, шатаясь по свету от Горна до Нордкапа, не говоря уж об этой короткой прогулке по пресным водам, что если у человека есть несколько талеров в ларце под замком, то под тем же замком он держит свое сердце. А потому все свои капиталы я ношу на себе зашитыми в пояс. Человек без сердца выеденного яйца не стоит, это все равно что рыба с продырявленным пузырем.

— А человек без совести, по-моему, и не человек вовсе, так, жалкий ублюдок, и это знает всякий, кто имел дело с мингами. Меня мало интересуют талеры и португальское золотые — эта более ходкая монета в наших местах, — и я с вами согласен, что, если у кого ларец набит червонцами, значит, он там же схоронил свое сердце. Последний раз, как в стране у нас был мир, я столько за два лета наготовил пушнины, что и сам было возмечтал о собственности. Единственное, что меня тревожит, когда я думаю о женитьбе на Мэйбл, — это как бы мне не слишком привязаться к вещам из желания устроить ее получше.

— Вы рассуждаете как философ, мастер Следопыт, и, насколько я понимаю, как истинный христианин.

— Я бы руки не подал человеку, который стал бы в этом сомневаться. Для меня белый человек не может не быть христианином, как и краснокожий не может не верить в блаженные поселения. И, в сущности, допуская известную разницу в верованиях и в учении о том, чем дух займется после смерти, я считаю, что каждый добрый делавар — добрый христианин, хотя бы его и не крестили, а каждый добрый христианин — добрый делавар в рассуждении человеческой природы. Мы со Змеем частенько об этом толкуем, у него большой интерес к этим вещам.

— Черта с два у него интерес! — возмутился Кэп. — Кто это пустит его в церковь со всеми его скальпами за поясом?

— Не судите поспешно, друг Кэп, а глядите в корень! Все это лишь пустая оболочка, дань среде и воспитанию, а также естественным склонностям человека. Оглянитесь на род людской и постарайтесь понять, почему вы видите здесь красного, а там черного воина, а в других местах — белые армии? Все это, да и многое другое, что я мог бы вам указать, создано для особой, неизвестной нам цели. Нам не пристало отрицать факты и закрывать глаза на истину. Нет, нет, у каждого цвета кожи свои склонности, свои законы и верования, но нельзя осуждать того, кто этого еще как следует не разумеет.

— Вы, верно, много читали, друг Следопыт, у вас на все такие твердые взгляды, — ответил Кэп, немало удивленный столь простым символом веры своего спутника. — Теперь и мне все ясно как на ладони, хоть сам бы я до этого вовек не додумался. К какому же исповеданию вы принадлежите, мой друг?

— Что вы сказали?

— Ну, какой держитесь секты? Или какой установленной церкви?

— А вот взгляните вокруг и сами посудите. Я и сейчас в церкви: ем в церкви, пью в церкви, сплю в церкви. Земля и есть церковь божия, и я, смею надеяться, повседневно и повсечасно служу моему творцу не переставая. Нет, нет, я не отрекаюсь от своей крови и цвета кожи, я как родился христианином, так христианином и умру. Моравские братья [136]немало меня искушали; побывал я в руках и у королевского пастора, хотя эта публика себя утруждать не любит; говорил со мной и католический миссионер из самого Рима, когда я провожал его по лесу, но у меня про всех был один ответ: я уже христианин и не хочу быть ни моравским братом, ни членом англиканской церкви, ни папистом. Нет, нет, я не отрекаюсь ни от крови своей, ни от происхождения.

— По-моему, ваше слово, мастер Следопыт, могло бы облегчить сержанту его путь через рифы и мели смерти. С ним никого сейчас нет, кроме бедняжки Мэйбл, а ведь она, не говоря уж что дочь ему, всего-навсего девушка, да и по годам дитя.

— Мэйбл слаба телом, друг Кэп, однако в этих вопросах, пожалуй, сильнее нас, мужчин. Но сержант Дунхем— мой друг, к тому же он ваш шурин, и теперь, когда мы выиграли битву и отстояли наши права, нам следует обоим быть при его кончине. Я проводил на своем веку не одного умирающего, — продолжал Следопыт; по своему обыкновению, он то и дело останавливался и, ухватив собеседника за пуговицу, пускался в пространные воспоминания из своего прошлого, — я проводил на своем веку не одного умирающего, видел его последнее содрогание, слышал его последний вздох; после горячки и сутолоки битвы полезно задуматься о судьбе тех, кому не повезло в сражении, понаблюдать, как по-разному ведет себя человеческая природа в столь важную минуту. Иные уходят из жизни в слепоте косного невежества, словно господь не дал им разума и сознания, тогда как другие, покидая нас, радуются, словно сбросили с плеч тяжелое бремя. Мне кажется, мой друг, что в эти минуты наш ум работает с особенной ясностью и что все наши прошлые дела теснятся перед нашим внутренним взором.

— Ручаюсь, что это так. Мне и самому приходилось бывать в подобных переделках, и, по-моему, человек от этого только лучше становится. Как-то я уже думал, что дни мои сочтены, и заново просмотрел судовой журнал моей жизни с таким старанием, какого от себя и не ожидал. И не то чтобы я считал себя великим грешником: если я и грешил, то осторожно, по малости, хотя, конечно, покопайся, найдется и у меня на совести куча всякого мусора, как, впрочем, у любого из нас. Не был я ни пиратом, ни изменником, ни поджигателем, ничего такого за мной не водится. А что до контрабанды и прочих подобных несерьезных проступков, тут уж ничего не попишешь — я моряк, а всякое ремесло, как известно, имеет свои темные стороны, в том числе, должно быть, и ваше, Следопыт, как оно ни полезно и почетно.

— Что ж, среди проводников и разведчиков на границе сколько хочешь отпетых негодяев, а есть и такие, что, вроде нашего квартирмейстера, служат за деньги двум господам. Я себя к ним не причисляю, хотя соблазны у всякого бывают, чем бы он ни занимался. Трижды искушал меня враг человеческий, и как-то я даже чуть не поддался ему, хоть и не в такой мере, чтобы это могло меня тревожить на смертном одре. Первый раз напал я в лесу на связку шкурок, принадлежавших, как я знал, одному французику; он охотился по нашу сторону границы, где ему, разумеется, делать было нечего. Двадцать шесть бобровых шкурок — одна под стать другой, одна другой краше! Это был большой соблазн, я даже убеждал себя, что закон почти что на моей стороне, хотя время было мирное. Благо я вспомнил, что на охотников этот закон не распространяется и что бедняга, может, уже строит какие-то планы на зиму, рассчитывая продать эти шкурки. Так я их и не тронул. Многие меня за это, конечно, ругали, но в ту ночь я уснул сном праведника, а это первое доказательство, что поступил правильно. Другой раз я нашел ружье — единственное в этой части света, какое может идти в сравнение с моим «оленебоем». Я знал, что стоит мне им завладеть или даже просто припрятать, и я стану заведомо первым стрелком в наших краях. Я был тогда молод и неопытен по части стрельбы, а молодость честолюбива и предприимчива. Однако, благодарение богу, я победил в себе это чувство, а главное, дружище Кэп, в первом же стрелковом состязании победил честь честью хозяина того ружья — он стрелял из него, а я из «оленебоя», — и это в присутствии самого генерала!

Тут Следопыт остановился, чтобы всласть посмеяться; его глаза и загорелое, обветренное лицо так и сияли гордостью.

— Но особенно искушал меня нечистый в третий раз. Я случайно набрел на шестерку отдыхавших мингов. Сами эти аспиды спали, а их оружие и порох лежали сваленные в кучу немного в стороне, — я мог бы их прихватить, никого не беспокоя. Какая бы это была удача для Великого Змея: ему понадобилось бы меньше времени, чтобы снять с них скальпы, чем мне рассказать вам этот случай. О, Чингачгук храбрый воин, и он не менее честен, чем храбр, а уж такого добряка поискать надо!

— И как же поступили вы в этом случае, мастер Следопыт? — спросил Кэп с величайшим интересом. — Сколько я понимаю, вас ожидала либо очень удачная, либо очень неудачная высадка на берег.

— И удачная и неудачная, если хотите знать. Неудачная потому, что соблазн был уж слишком велик; но все кончилось к общему удовольствию. Я не тронул и волоса у них на голове — белому человеку душа не позволяет снимать скальпы, — и даже не взял у них ни одного ружья. Я просто не доверял себе, зная, до чего ненавистны мне эти минги.

— В рассуждении скальпов вы совершенно правы, мой достойный друг, но что до оружия и пороха, любой призовой суд [137]в христианском мире вынес бы решение не в их пользу.

— Что верно, то верно, но надо же было показать мингам, что белый человек не станет нападать ни на спящего, ни на безоружного врага. Мне слишком дорого моё достоинство, мой цвет кожи и моя религия, чтобы всем этим жертвовать. Я просто дал мингам выспаться и подождал, пока они снова не будут на военной тропе. А потом, действуя где из засады, а где с флангов, угостил негодяев в должной плепорции. — Следопыт любил щегольнуть ученым словцом, подхваченным где-нибудь в дороге, но порой перевирал его и употреблял не в точном значении. — Только один мкнг и вернулся потом к себе в свой вигвам, да и то сильно припадая на одну ногу. По счастью, великий делавар лишь немного задержался в пути, гоняясь за дичью, и поспел как раз вовремя. А когда он поднялся с земли, пять скальпов висели у него там, где им висеть положено. Так что, как видите, поступая правильно, я ничего не потерял ни в рассуждении чести, ни трофеев.

Кэп одобрительно хмыкнул, хотя кое-какие положения в нравственном кодексе Следопыта были недоступны его пониманию. Так, перекидываясь с одного на другое и то а дело останавливаясь в увлечении беседой, приятели шествовали к блокгаузу. Но теперь они подошли так близко, что у обоих пропало настроение продолжать разговор, и каждый стал мысленно готовиться к предстоящему прощанию с сержантом.

Глава XXVIII

Земля, ты вновь бесплодна и бела!

Твою беду оплакивает стих.

Еще недавно здесь весна цвела.

Росли нарциссы на полях твоих.

Теперь бураны над тобой шумят.

Зима пришла. Испорчен твой наряд.

Спенсер, «Пастушеский календарь»

Солдат в горячке битвы бестрепетно встречает опасность и смерть, но, кода переход в мир иной совершается в минуты спокойных раздумий, он пробуждает в нас мысли о нетленном и непреходящем, сожаления о прошлом вместе с сомнениями и гаданиями о том, что нас ждет впереди. Сержант Дунхем был человек храбрый, но ему предстояло отправиться в страну, где мужество и решительность уже не могли пригодиться, и его чувства и мысли, постепенно освобождаясь от земного плена, принимали обычное в этих случаях направление: ибо, говоря, что смерть — великий уравнитель, мы прежде всего имеем в виду, что каждого она приводит к убеждению в суетности жизни.

Человек своеобразных взглядов и навыков, Следопыт был всегда склонен к размышлению и привык на все смотреть с вдумчивостью и даже некоторой отрешенностью философа. То, что он увидел в блокгаузе, не заключало в себе ничего для него нового. Другое дело Кэп: грубоватый, упрямый, самонадеянный и вздорный старик даже к смерти не умел отнестись с подобающей серьезностью; невзирая на все происшедшее и на несомненную преданность шурину, он вошел в комнату умирающего, в значительной степени сохраняя обычное свое черствое равнодушие — плод долгой учебы в той школе, которая, преподавая нам немало возвышенных истин, бросает свои наставления на ветер, когда имеет дело с учениками, неспособными извлечь из ее уроков необходимую пользу.

Едва войдя в комнату, где лежал умирающий, Кэп со свойственной ему бестактностью принялся рассказывать о событиях, послуживших причиной гибели Мюра и Разящей Стрелы.

— Вот так-то они и снялись с якоря самым что ни на есть скоропалительным манером, — закончил он свой рассказ, — и для тебя, братец, должно быть немалым утешением, что они опередили тебя в этом долгом плавании — ведь ни у кого из нас не было оснований их любить. Я на твоем месте был бы радехонек. Матушка всегда говаривала, мастер Следопыт, что умирающим не след причинять лишние огорчения, напротив, их нужно подбадривать и утешать разумными и назидательными речами. Эти новости придадут бедняге куражу, если он так же относится к дикарям-краснокожим, как я.

Услышав это известие, Июньская Роса встала и бесшумно выскользнула из блокгауза. Дунхем внимал Кэпу, уставясь перед собой невидящими очами. Во многом уже освободившись от уз, привязывавших его к жизни, он начисто забыл Разящую Стрелу и нисколько не интересовался Мюром, зато слабым голосом спросил, где Пресная Вода. За юношей тотчас же послали, и он предстал перед умирающим. Сержант ласково посмотрел на него, и этот взгляд ясно говорил, как он, Дунхем, жалеет, что неумышленно нанес ему обиду. Теперь у постели умирающего собрались Следопыт, Кэп, Мэйбл и Джаспер. Все они стояли над его соломенным тюфяком, и только дочь опустилась на колени и то и дело прижимала ко лбу холодную руку отца и смачивала водой его запекшиеся губы.

— Тебе недолго придется нас ждать, сержант, — сказал Следопыт; он столько раз глядел в глаза смерти, видел столько одержанных ею побед, что не ощущал благоговейного страха, хоть и понимал, сколь различен ее приход в пылу сражения и на тихом ложе, среди родных и близких. — Я твердо уповаю на нашу будущую встречу. Разящая Стрела ушел в дальний путь, но это не путь честного индейца. Ты больше его не увидишь, его тропа не может быть тропой праведных. Это было бы противно разуму, и точно так же, на мой взгляд, обстоит дело с лейтенантом Мюром. Ты же честно нес свою службу, а раз так, значит, ты можешь отправиться в самое долгое из путешествий с легким сердцем и твердою стопой.

— Надеюсь, дружище; я всегда старался служить с усердием.

— Верно, верно, — вмешался Кэп, — добрые намерения — это половина дела, хоть ты и поступил бы умнее, кабы, чем причаливать к берегу наобум, выслал сначала отряд разведчиков. Все бы, смотришь, и обернулось по-другому. Но никто здесь не сомневается, что намерения у тебя были самые лучшие, да и там, я думаю, это не вызовет сомнений, насколько я знаю наш мир и наслышан о другом.

— Да, так оно и есть: я хотел сделать как лучше!

— Батюшка, о милый батюшка!

— Магни убита горем, мастер Следопыт, ей трудно в таком состоянии провести отца через рифы и мели, и придется нам полностью взять это на себя.

— Ты что-то сказала, Мэйбл? — спросил сержант, переведя глаза на дочь; он был уже слишком слаб, чтобы к ней повернуться.

— Да, батюшка! Не полагайтесь на собственные дела в надежде на милость и спасение; уповайте лучше на бога и его милосердного сына.

— Что-то в этом роде, братец, говорил мне как-то священник. Девочка, может, и права.

— Верно, верно, это святая истина. Господь будет нашим судьей, он ведет вахтенный журнал всех наших дел и поступков. В последний день он подобьет итог и скажет, кто вел себя хорошо, а кто плохо. Мэйбл, по-моему, права, и, значит, нечего тебе бояться за баланс, ведь там-то уже не будет никакого жульничества.

— Положитесь на бога, отец, и на его милосердного сына. Молитесь, милый, милый отец, только его всемогущество вам поможет.

— Я отвык молиться, Мэйбл. Братец, Следопыт, Джаспер, напомните мне слова молитвы.

Но Кэп едва ли даже представлял себе как следует, что такое молитва, и ничего не мог ответить. Следопыт, тот молился много — ежедневно, если не ежечасно. Но он молился про себя, не прибегая к словам, на собственный бесхитростный лад. В этом затруднительном положении он был так же беспомощен, как и моряк. Что же до Джаспера — Пресной Воды, хоть он был бы рад гору сдвинуть для Мэйбл, этой помощи умирающему он оказать не мог. И юноша понурил голову с тем смущением, какое испытывают молодые и здоровые, когда они вынуждены признать свою слабость и зависимость от высших сил.

— Батюшка, — сказала Мэйбл, — вы знаете «Отче наш»; вы сами учили меня молиться, когда я была ребенком.

На лице сержанта мелькнула улыбка, он вспомнил, что и впрямь когда-то выполнил для дочки по крайней мере эту часть родительских обязанностей. Эта мысль принесла ему огромное облегчение.

Несколько минут он молчал, и окружающим казалось, что душа его обращена к богу.

— Мэйбл, детка моя, — сказал он наконец внезапно окрепшим голосом. — Мэйбл, я покидаю тебя, — так в последние минуты земного бытия дух уже не замечает тела. — Я покидаю тебя, дитя мое; дай мне руку.

Вот она, батюшка! Возьмите обе! Вот они обе!

— Следопыт! — сказал сержант, нащупав по другую сторону руку Джаспера, который стоял на коленях у его ложа. — Возьми ее руку, я оставляю ее на тебя — будь ей отцом или мужем, как вы хотите — ты и она. Благословляю вас…

В этот торжественный миг никто не посмел бы указать сержанту на его ошибку. Спустя две минуты он отошел, соединив руки Джаспера и Мэйбл и накрыв их своей ладонью. Мэйбл ничего не замечала, пока восклицание Кэпа не возвестило ей о смерти отца. Подняв голову, она встретила устремленный на нее взгляд Джаспера и ощутила горячее пожатие его руки. Однако в ту минуту ею владело одно только чувство, и она отвернулась, чтобы предаться горю, едва ли сознавая, что произошло. Следопыт взял под руку Пресную Воду и вышел с ним из блокгауза.

Оба друга в глубоком молчании прошли мимо костра и дальше по прогалине чуть ли не до противоположного берега. Здесь они остановились, и Следопыт первым нарушил тишину.

— Все кончено, Джаспер, — сказал он, — сержантова песенка спета. Эх, горе, горе! Бедняга Дунхем завершил свой земной поход, погиб от руки подлого минга. Никто не знает своей судьбы! Завтра или послезавтра то же самое может случиться с тобой или со мной.

— А Мэйбл, что будет с Мэйбл, Следопыт?

— Ты слышал последние слова сержанта? Он поручил свое детище моим заботам. Он возложил на меня серьезную обязанность, очень серьезную, Джаспер!

— Это обязанность, Следопыт, от которой многие бы с радостью тебя освободили, — возразил юноша с горькой усмешкой.

— Я и сам не раз думал, что мне она не по плечу. Ведь я не слишком высокого о себе мнения, Джаспер, право же нет, но, если Мэйбл Дунхем простит мне мое невежество и прочие мои недостатки, я не стану ее отговаривать, хоть кому и знать их, как не мне.

— Никто не осудит тебя, Следопыт, если ты женишься на Мэйбл Дунхем, все равно как если бы ты стал носить на груди драгоценный алмаз, подаренный щедрым другом.

— Ты хочешь сказать, что осудить могут Мэйбл? Были у меня и такие опасения, мой друг. Ведь не все склонны смотреть на меня твоими глазами или глазами сержантовой дочки. (Тут Джаспер — Пресная Вода вздрогнул, словно от внезапной боли, но больше ничем не выдал своих чувств.) Люди завистливы и недоброжелательны, особенно в наших гарнизонах. Я часто думаю, Джаспер, как было бы хорошо, если бы ты приглянулся Мэйбл и она бы приглянулась тебе. Я не могу отделаться от мысли, что такой человек, как ты, скорее составил бы ее счастье.

— Не будем говорить об этом, Следопыт, — нетерпеливо прервал его Джаспер; голос его зазвучал глухо. — Мужем Мэйбл будешь ты, и не к чему представлять на твоем месте другого. Что до меня, то я собираюсь последовать совету мастера Кэпа — наймусь вместе с ним на корабль, а там посмотрим, сделает ли меня человеком солевая вода.

— Ты, Джаспер Уэстерн? Ты оставишь озера, леса и нашу армию? И это ради суетной жизни в городах и поселениях и какой-то незаметной разницы во вкусе воды! Разве нет у нас солонцов, если тебя тянет на соленое? И разве человеку не следует мириться с тем, чем довольствуются другие божьи создания? А я-то рассчитывал на тебя, Джаспер, рассчитывал, что теперь, когда мы с Мэйбл заживем своим домком, ты, может, тоже найдешь себе достойную спутницу и поселишься где-нибудь поблизости. Я приглядел чудесное местечко для жилья, милях в пятидесяти от крепости; тут же, лигах в десяти, есть удобная бухта — ты мог бы в любую свободную минуту приезжать к нам на куттере. Каждый из нас охотился бы на своих угодьях. Мне даже представлялось, что ты с женой и мы с Мэйбл со временем приобретем эти усадьбы в полную собственность. Мы сохранили бы нашу дружбу и в разлуке, и, если бы господу было угодно, чтобы его творения узнали счастье на земле, не было бы никого счастливее нашей четверки.

— Ты забываешь, мой друг, — отвечал Джаспер, взяв Следопыта за руку и улыбаясь ему вымученной улыбкой, — что четвертой участницы нашего содружества, той подруги, которую я должен холить и лелеять, пока что и в помине нет. И я сильно сомневаюсь, что полюблю кого-нибудь больше, чем тебя и Мэйбл.

— Спасибо тебе, мой мальчик, большое спасибо! Но к Мэйбл у тебя, конечно, просто дружеское чувство, не то, что у меня. Представь себе, ночами, вместо того чтобы крепко спать, как спит все живое, я только и грежу, что о ней. Вижу я, скажем, стайку резвящихся ланей и только навожу на них ружье, чтобы раздобыть себе дичинки на завтрак, как вдруг эти милые зверюшки оглядываются на меня, и у каждой лицо Мэйбл, и все они смеются мне в лицо, словно говорят: «Стреляй в нас, если посмеешь!» Слышу ее звонкий голосок, распевающий с птицами в лесу. А этой ночью мне приснилось, будто я переправляюсь через Ниагарский водопад и крепко прижимаю ее к себе, так не хочется мне с ней расставаться. Самые ужасные минуты моей жизни были, когда мне приснилось — то ли бес меня попутал, то ли проклятый чародей минг, — будто Мэйбл навсегда для меня потеряна: не то сама меня покинула, не то ее увели силой…

— О, Следопыт, если утрата Мэйбл так печалит тебя во сне, каково же мне переживать это на деле — знать, что все это правда, ужасная, горькая правда!

Эти слова вырвались у Джаспера неожиданно для него самого — так выливается жидкость из внезапно разбитого сосуда. Он произнес их невзначай, почти бессознательно, но с таким подлинным чувством, что нельзя было сомневаться в их глубокой искренности. Следопыт вздрогнул и с минуту растерянно смотрел на друга. И тут, несмотря на все простодушие нашего героя, его словно озарило. Кто не знает по собственному опыту, что, когда у нас собирается множество подкрепляющих друг друга доказательств, достаточно одного, еще неизвестного нам факта, чтобы мысль лихорадочно заработала и из смутных посылок родился ясный вывод. Следопыт был доверчив и прямодушен, а главное, убежден, что друзья в той же мере желают ему счастья, как он желает им, и до этой злосчастной минуты в душе его ни разу не пробудилось подозрение, что Джаспер любит Мэйбл. Однако теперь он и сам узнал, что такое пылкая страсть, а нечаянное признание друга было слишком непосредственным и бурным, чтобы можно было еще в чем-то сомневаться. Чувство глубокого унижения и невыносимого страдания охватило Следопыта при этом открытии. Ему пришло на ум, как молод, как обаятелен Джаспер, — все говорило за то, что Мэйбл не может не предпочесть такого поклонника. И сразу же в Следопыте, как всегда, заговорило душевное благородство, его врожденная скромность и склонность недооценивать себя — проснулось уважение к правам и чувствам других людей, уважение, которое было как бы неотъемлемой частью его великодушной натуры. Он взял Джаспера за руку, подвел его к лежащему на земле бревну, заставил своей железной рукой на него опуститься и сам сел рядом.

Не успел юный матрос дать волю своему горю, как тут же испугался и устыдился себя самого. Он пожертвовал бы всем на свете, чтобы вычеркнуть из жизни эту минуту слабости, однако природная искренность и дружеская откровенность, всегда связывавшие его со Следопытом, не позволили ему больше таиться, избегая объяснений, которых, он знал, теперь не миновать. Заранее содрогаясь перед тем, что последует, он все же и мысли не допускал о каких-либо увертках и недомолвках.

— Джаспер, — начал Следопыт таким торжественным тоном, что у юношп затрепетал каждый нерв, — ты меня удивил, признаться! Оказывается, ты питаешь к Мэйбл куда более нежные чувства, чем я думал. И, если только тщеславие и самомнение меня не обманывают, я жалею тебя, мой мальчик, жалею от всей души. Кому и знать, как не мне, до чего несчастен тот, кто полюбил такую девушку, как Мэйбл, — разве только он надеется, что она ответит ему взаимностью. Но в этом деле, Пресная Вода, нужна полная ясность, чтобы между нами, как говорят делавары, не оставалось ни малейшего облачка.

— Какой еще ясности тебе нужно, Следопыт? Я люблю Мэйбл Дунхем, а Мэйбл Дунхем меня не любит, вот и вся недолга: она предпочитает выйти за тебя; единственное, что мне остается, — это отправиться в дальнее плавание и постараться забыть и тебя и ее.

— Забыть меня, Джаспер? Это было бы наказанием, которого я никак не заслужил. С чего ты взял, что Мэйбл меня предпочитает? Откуда у тебя эти сведения, мой друг? Мне это кажется маловероятным!

— Но ведь она собирается за тебя замуж, а Мэйбл вряд ли согласилась бы выйти за человека, который ей не мил.

— Да ведь на этом браке настаивал сержант. Мэйбл чересчур послушная дочь, чтобы выйти из воли умирающего отца. Сам ты когда-нибудь говорил с ней, объяснился ей в любви?

— Нет, Следопыт, я счел бы это подлостью по отношению к тебе.

— Верю, мой мальчик, верю каждому твоему слову. И у тебя, конечно, хватило бы мужества уехать в дальние края и похоронить в себе это чувство. Но этого не должно быть. Нет, Мэйбл обо всем должна узнать, и она поступит, как подскажет ей сердце, пусть это даже разобьет мое, Джаспер. Так ты ни разу ей об этом не заикнулся, мой друг?

— Ни разу по-настоящему, открыто и прямо. И все же, Следопыт, уж признаюсь тебе в своей ребяческой глупости, мне просто трудно что-нибудь скрыть от такого великодушного друга. Я расскажу тебе все как есть, и давай поставим на этом крест. Ты ведь знаешь, как молодые люди иногда понимают друг друга с полуслова — или думают, что понимают, — хотя между ними ничего не было сказано прямо. Как они угадывают мысли друг друга — или думают, что угадывают, — по сотне ничтожных намеков и признаков.

— Нет, Джаспер, ничего этого я не знаю, — простодушно признался Следопыт; и в самом деле, его невинные авансы никогда не встречали у Мэйбл того драгоценного сладостного поощрения, которое молчаливо отмечает перерастание тайной склонности в разделенную страсть. — Нет, нет, Джаспер, я ничего этого не знаю. Мэйбл всегда обращалась со мной как должно и говорила все, что ей нужно, простым и понятным языком.

— А посчастливилось тебе услышать от нее, Следопыт, что она тебя любит?

— Нет, Джаспер, таких слов я от нее не слышал. Она говорила мне, что нам не следует жениться, что она и мысли такой не допускает. Что она не достойна быть моей женой, хотя уважает меня и ценит. Но сержант уверил меня, что все робкие юные девушки это твердят, то же самое говорила ее мать задолго до рождения Мэйбл; пусть она только при любых условиях согласится на брак, а там все уладится. Я и подумал, что все в порядке.

Хоть Джаспер и питал искреннюю дружбу к своему удачливому сопернику и от всей души желал ему счастья, мы поступили бы недобросовестно, утаив от читателя, что сердце юноши чуть не выскочило из груди от невыразимой радости, когда он услышал признание Следопыта. И не то чтобы его поманила какая-то надежда, — нет, с ревнивым своекорыстием влюбленного он радовался, что никто другой не удостоился того сладостного признания, по которому тосковал он сам.

— Расскажи мне, как разговаривают без слов, — попросил внезапно помрачневший Следопыт, с решимостью человека, который уже не надеется услышать ничего для себя отрадного. — Мне случалось объясняться так с Чингачгуком и его сыном Ункасом до того, как беднягу убили. Но я не представлял себе, что и молодым девицам знакомо это искусство, а особенно такой, как Мэйбл Дунхем.

— Тут и рассказывать нечего, Следопыт! Это взгляд, улыбка или легкий кивок, это незаметная дрожь в руке или в плече, когда девушка случайно к тебе прикоснется. А так как меня била дрожь от чуть слышного дыхания Мэйбл или легчайшего прикосновения ее платья, то я бог весть что себе вообразил, и эти пустые надежды ввели меня в заблуждение. Сам я ничего прямо не говорил Мэйбл, а теперь уже и поздно, раз у меня никаких надежд не осталось.

— Джаспер, — сказал Следопыт просто, но с достоинством, исключавшим всякие попытки возражения, — нам надо условиться насчет похорон сержанта и нашего отъезда отсюда. Как только мы все это уладим, у нас с тобой найдётся время потолковать о сержантовой дочке. Тут надо подумать серьезно, ведь сержант доверил ее моим заботам.

Джаспер был только рад переменить разговор, и вскоре оба друга разошлись в разные стороны, чтобы выполнить те обязанности, которые на каждого из них возлагали его положение и призвание.

После полудня все умершие были преданы земле. Сержанта похоронили на самой середине прогалины, под сенью старого вяза. Мэйбл плакала навзрыд, находя в слезах какое-то неизъяснимое облегчение. Ночь прошла спокойно, как и весь следующий день, — Джаспер отложил отплытие корабля из-за сильного ветра, поднявшегося на озере. Такое же соображение задержало отъезд капитана Санглие — он только на утро третьего дня после смерти сержанта покинул остров, когда погода изменилась и снова подул благоприятный ветер. Перед отплытием он пожал Следопыту руку с видом человека, считающего, что ему посчастливилось встретиться с незаурядной личностью. Оба они расстались друзьями, исполненными взаимного уважения, хотя каждый продолжал оставаться для другого загадкой.

Глава XXIX

Лукав был взор прелестных глаз.

Она потупилась, мила.

Но взоры встретились. Тотчас

Тень на лицо ее легла.

Мур, «Аалла Рук»

Бурные события последних дней потребовали от нашей героини такого душевного напряжения, что вскоре она вышла из состояния подавленности. Мэйбл оплакивала гибель отца, она невольно содрогалась, вспоминая смерть Дженни и все те ужасы, свидетельницей которых ей пришлось стать; и все же ей удалось немного прийти в себя, освободиться от глубокой угнетенности, неизменного спутника тяжелых потрясений. Возможно, скорбь, поразившая Июньскую Росу и ввергшая ее почти на сутки в какое-то оцепенение, помогла Мэйбл справиться со своим горем. На нее легла обязанность утешать молодую индианку, и она по мере своих сил выполняла этот человеческий долг с тем ласковым, бережным, ненавязчивым участием, какое проявляют обычно женщины в подобных случаях.

Отплытие «Резвого» было назначено на утро третьего дня, и Джаспер завершил уже все необходимые приготовления. Вещи были погружены, и Мэйбл простилась с Июньской Росой — грустное, трогательное расставание! Словом, все было готово к отъезду, и на острове не оставалось никого, кроме индианки, Следопыта, Джаспера и нашей героини. Роса забралась в лесную чащу, чтобы выплакаться на воле, а трое наших друзей направились туда, где лежали на песке три пироги; одна из них принадлежала Росе, а две другие должны были доставить на судно наших путешественников. Следопыт шел впереди, но, приблизившись к берегу, он, вместо того чтобы подойти к лодкам, сделал остальным знак следовать за ним и повернул к поваленному дереву, лежавшему на самом краю прогалины, где их не могли видеть с куттера. Сев на ствол, он знаком предложил Мэйбл и Джасперу места справа и слева от себя.

— Садитесь, Мэйбл. Сядь и ты, Пресная Вода, — начал он усевшись. — У меня на душе лежит одна забота, и сейчас самое время от нее освободиться, пока не поздно. Сядьте же, Мэйбл, и помогите мне снять этот камень с души — если не с совести, — пока еще хватает сил.

Две-три минуты прошли в тягостном молчании. Молодые люди с удивлением ждали — мысль, что у Следопыта что-то на совести, казалась обоим одинаково невероятной.

— Мэйбл, — продолжал Следопыт, — нам надо объясниться начистоту, прежде чем мы присоединимся к вашему дяде на куттере. Кстати, известно ли вам, друзья, что Соленая Вода после того побоища днюет и ночует на «Резвом» — это, говорит, единственное место, где человек может не опасаться за свой скальп. Эх, дети, дети, до шуток ли мне сейчас! Я стараюсь быть веселым, выбросить все из головы, но человек не может повелеть воде течь вспять. Вы знаете, Мэйбл, что, умирая, сержант завещал нам стать мужем и женой, жить вместе и любить друг друга, сперва на земле, доколе будет угодно господу богу, а потом и за гробом.

От утренней свежести щеки Мэйбл порозовели, напоминая ее прежний здоровый румянец, но при этом неожиданном обращении кровь отлила от ее лица, и на него снова легла печать восковой бледности, которую придала ему скорбь. И все же она ласково и серьезно взглянула на Следопыта и даже попыталась ему улыбнуться.

— Вы правы, дорогой друг, — ответила она, — таково было желание бедного батюшки, и я уверена, что целая жизнь, посвященная служению вам, вряд ли будет достаточной наградой за все, что вы для нас сделали.

— Боюсь, Мэйбл, что мужа и жену должно связывать более сильное чувство, чем простая благодарность. Вот чего я боюсь. Вы-то ведь ничего для меня не сделали, во всяком случае ничего особенного, а между тем сердце мое тянется к вам, понимаете, тянется; и, значит, похоже, что чувство это не имеет ничего общего со спасением скальпов и службой проводника.

Щеки Мэйбл снова вспыхнули. Она старалась улыбаться, но голос ее чуть дрогнул, когда она произнесла:

— Не лучше ли отложить этот разговор, Следопыт? Мы с вами не одни, а для стороннего слушателя не может быть ничего неприятнее, нежели семейные объяснения, ничем ему не интересные.

— Я потому и затеял этот разговор, Мэйбл, что мы не одни и что здесь с нами Джаспер. Сержант считал меня подходящим для вас спутником жизни, и, хоть у меня и были на этот счет сомнения, — да, серьезные сомнения, — все же он убедил меня, и вы знаете, к чему это привело. Но, кода вы, Мэйбл, обещали вашему батюшке выйти за меня замуж и так скромно, так мило протянули мне руку, вам было неизвестно одно обстоятельство, как выражается ваш дядюшка, и я считаю правильным рассказать вам о нем, прежде чем у нас с вами что-нибудь решится. Мне часто приходилось утолять голод жесткой олениной за неимением ничего лучшего, но стоит ли мириться с тем, что никуда не годится, когда можешь получить то, что тебе по вкусу?

— Вы говорите загадками, Следопыт, и я вас — плохо понимаю. Если это объяснение действительно необходимо, я просила бы вас выражаться яснее.

— Видите ли, Мэйбл, мне пришло в голову, что, согласившись выполнить желание сержанта, вы не подозревали, какие чувства питает к вам Джаспер Уэстерн.

— Следопыт! — воскликнула Мэйбл.

Она все время менялась в лице и дрожала всем телом, словно в лихорадке. Но Следопыт был слишком поглощен своими рассуждениями, чтобы заметить ее волнение, тогда как Пресная Вода закрыл лицо руками, боясь встретиться с ней взглядом.

— Я говорил с Джаспером и, сравнивая его мечты с моими мечтами, его чувства с моими чувствами, его желания с моими желаниями, понял, что оба мы слишком вас любим, чтобы обоим нам суждено было счастье.

— Вы забываете, Следопыт! Вспомните, ведь мы обручены! — пролепетала Мэйбл так тихо, что только при большом напряжении можно было ее расслышать.

Неудивительно, что проводник не разобрал последнего слова и тут же признался в своем невежестве обычным: «Что вы сказали?»

— Вы забываете, что мы жених и невеста, и ваши намеки неуместны, не говоря уж о том, что они всем нам крайне неприятны.

— Уместно то, что правильно, Мэйбл, а правильно то. что приводит к справедливым и честным поступкам. Что же до неприятности всего этого, то я чувствую это прежде всего на себе. Так вот, Мэйбл, знали бы вы, что Джаспер — Пресная Вода относится к вам примерно так же, как я, вы, может, и не согласились бы связать свою жизнь с таким некрасивым, старым хрычом, как я?

— К чему эта пытка, Следопыт, чего вы добиваетесь? Джаспер Уэстерн ничего подобного не думает. Он ничего не говорит и ничего не чувствует.

— Мэйбл!

Этот крик души вырвался у молодого человека против воли, выдавая накипевшие чувства. Правда, больше он их ничем не обнаружил.

Мэйбл закрыла лицо руками; оба сидели, словно два провинившихся школьника, смертельно боящихся огорчить любимого наставника. В этот миг Джаспер, кажется, готов был отречься от своей любви к Мэйбл, лишь бы не причинить страданий другу, тогда как Мэйбл не могла собраться с мыслями, так внезапно услышав о том, на что она, быть может, втайне надеялась, но чему не смела верить. Она не знала — плакать или радоваться. И все же она заговорила первая, так как Джаспер не решался сказать ничего, что прозвучало бы фальшиво или могло больно задеть его друга.

— Следопыт, — сказала она, — простите, но все это звучит так дико. Для чего вы это говорите?

— Да, Мэйбл, это звучит дико, так ведь на то я и наполовину дикарь, как вам известно: дикарь по натуре и по укоренившейся привычке. — Следопыт хотел рассмеяться, как обычно, но из его горла вырвалось какое-то нелепое клохтание, — казалось, смех его душит. — Да, это рассуждения дикаря, можно и так назвать.

— Милый, хороший Следопыт, мой лучший и, может быть, единственный друг! Неужто вы думаете, что я это хотела сказать? — прервала его Мэйбл, в страстном нетерпении как можно скорее загладить причиненную ею обиду. — Если мужество, правдивость, благородство поступков и чувств, высокие нравственные устои и другие превосходные качества делают человека достойным уважения, дружбы, любви, то ваши права превысят права любого человека на свете.

— Ну, Джаспер, слышал ты, как она поет? Разве у них не сладкие, обворожительные голоса? — продолжал Следопыт, снова рассмеявшись, но на этот раз, как всегда, весело и непринужденно. — Похоже, что природа создала их, чтобы они радовали наш слух, когда музыка в лесу умолкает. Но нам нужно до чего-то договориться, понимаете, нужно! Я снова спрашиваю вас, Мэйбл: знали бы вы, что Джаспер вас любит не меньше, чем я люблю, а может быть, и больше, хоть это вряд ли возможно; что в своих снах он видит ваше лицо отраженным в струях этого озера; что всю ночь напролет он говорит с вами или о вас; что все прекрасное для него похоже на Мэйбл Дунхем, как и все доброе и благородное; что он уверен, будто не знал счастья до встречи с вами; что он готов целовать землю, по которой вы ступали, и забывает все радости своего призвания, чтобы думать о вас, любоваться вашей красотой, слышать ваш голос, — согласились бы вы тогда выйти за меня замуж?

Мэйбл не могла ответить на этот вопрос, даже если бы хотела. Хотя ее лицо было закрыто руками, в просветы между пальцами виден был яркий румянец, такой горячий, что жар его, казалось, передавался и пальцам. И все же она не выдержала: на один короткий миг растерявшаяся девушка украдкой подняла глаза па Джаспера, чтобы убедиться, верно ли то, что говорит Следопыт, и тут же снова спрятала лицо, точно желая навсегда скрыть его от мира.

— Хорошенько подумайте, Мэйбл, — продолжал Следопыт, — это не шутка — взять в мужья человека, когда все твои мысли и мечты принадлежат другому. Мы с Джаспером обсудили это дело откровенно, как старые друзья. Хоть я и знал, что мы на многое в жизни смотрим почти одинаково, мне и в голову не приходило, что и тут наши взгляды полностью совпали, как это выяснилось, когда мы открылись друг другу насчет вас. Джаспер сказал мне, что вы очаровали его с первого же взгляда; что лучшей девушки он никогда не встречал; что ваш голос звучит в его ушах, как журчание воды; что, глядя на паруса, он представляет себе ваше платье, развевающееся на ветру; что ваш смех снится ему ночью; что он не раз вскакивал с постели — все ему казалось, что кто-то хочет похитить вас с «Резвого», где вы будто бы поселились. Мало того, парень не утаил от меня: что он часто плачет, думая о том, что вы будете принадлежать другому.

— Джаспер!

— Все это святая правда, Мэйбл, и надо, чтобы вы это знали. А теперь встаньте и выберите между нами. Я и в самом деле верю, что Пресная Вода любит вас не меньше, чем я люблю. Он, правда, уверяет, что любит больше, но я этого не допускаю, так как считаю невозможным. И все же я признаю, что мальчик предан вам всей душой, и, значит, он имеет право, чтобы его выслушали. Сержант оставил меня вашим защитником, а не тираном. Я обещал ему быть вам отцом, а не только мужем, а ведь, думается, никакой любящий отец не откажет дочери в праве выбора. Встаньте же, Мэйбл, и выскажите вашу волю так же свободно, как если бы я был сам сержант. Ведь главное для меня — ваше счастье.

Отняв руки от лица, Мэйбл встала и повернулась к обоим своим рыцарям. Лихорадочный румянец на ее щеках говорил не столько о девичьей стыдливости, сколько о крайнем напряжении всех ее чувств.

— Чего вы от меня хотите, Следопыт? — спросила она. — Разве не обещала я бедному батюшке повиноваться вам во всем?

— Ну, так слушайте, чего я хочу. Вот я стою перед вами, простой лесовик, как есть неуч, а ведь тоже не без тщеславия и, скажем прямо, не по заслугам, но я постараюсь разобраться в этом деле по всей справедливости. Перво-наперво, в рассуждении того, кто вас больше любит, тут, по-моему, наши шансы равны: хоть Джаспер и уверяет, что его чувство сильнее, с этим я не могу согласиться, потому что считаю невозможным, а иначе я бы честно и откровенно признал его преимущество. Так что в этом смысле оба мы перед вами, Мэйбл, на равных правах. А теперь, если начать с меня, как со старшего, я сначала сошлюсь на то, что говорит в мою пользу, а потом скажу и о недостатках. Как охотник, я во всех местах расположения наших войск не имею себе равного. Если бы в доме у нас оказалась вдруг нехватка в оленине или медвежатине, не говоря уж о птице или рыбе, это произошло бы скорее по причинам, зависящим от самой природы, проще сказать — по воле провидения, чем по моей вине. Словом, мне кажется, женщина со мной не терпела бы голода. Но я невежда, дикарь. Правда, я объясняюсь на нескольких языках, какие бы они ни были, зато не шибко правильно говорю на родном языке. Кроме того, я много старше вас, Мэйбл, и то, что я долгие годы был товарищем вашего отца, должно быть, не бог весть какая заслуга в ваших глазах. Хотелось бы мне также быть немного покрасивее; но все мы таковы, какими создала нас природа, и самое последнее дело для человека — горевать о своей наружности, разве только в особых случаях. А ежели взять все вместе, Мэйбл, — возраст, наружность, образование и привычки, — совесть мне подсказывает, что я вам не пара, проще сказать — я вас не стою! И я бы, ни минуты не думая, отказался от всех надежд, кабы что-то не тянуло меня за сердце, с чем я просто не в силах совладать!

— Следопыт! Благородный, великодушный Следопыт! — воскликнула наша героиня и, схватив его руку, поцеловала ее с каким-то благоговейным чувством. — Вы не цените себя по заслугам! И вы забываете моего бедного батюшку и свое обещание. Мало же вы меня знаете!

— А теперь Джаспер, — продолжал Следопыт, не сдаваясь на уверения молодой девушки и не позволяя отвлечь себя от своей мысли. — Он другое дело. Что до того, чтобы кормить жену и любить ее, тут наши шансы равны, я знаю его как степенного, заботливого парня и работягу. К тому же он с образованием, знает по-французски, много читает и даже те самые книги, какие, я догадываюсь, нравятся и вам — он вас всегда поймет, чего я, к сожалению, не могу сказать про себя.

— Ну и что же? — нетерпеливо воскликнула Мэйбл. — Зачем сейчас об этом толковать? Да и вообще, к чему все эти разговоры?

— А кроме того, парень так речисто выражает свои мысли, что я нипочем с ним не сравнюсь. Коли есть кто на свете, о ком я способен говорить убедительно и красноречиво, так это вы, Мэйбл, а ведь стоит вспомнить наш последний с ним разговор, тут Джаспер не только заткнул меня за пояс, а, можно сказать, совсем пристыдил. Он рассказал мне, как вы просты душою, какое у вас доброе, отзывчивое сердце и как вы презираете мелкое тщеславие: вы легко могли бы выйти за офицера — это он так говорил, — но для вас главное — чувство, и вы предпочтете последовать голосу сердца, чем даже стать полковницей. Он говорил много такого, что согрело мне душу, и про то, что вы красивы и меньше всего думаете о своей красоте, и что ваши движения так естественны и грациозны, что напоминают резвящуюся лань, хоть вы сами того не подозреваете, и какие у вас верные и разумные взгляды, и какое доброе, великодушное сердце…

— Джаспер! — воскликнула Мэйбл, уступив наконец своему чувству, которое прорвалось с неодолимой силой, точно долго сдерживаемый речной поток, а упала в объятия молодого человека, плача, как ребенок и с беспомощностью ребенка. — Джаспер, Джаспер, почему вы это от меня таили?

Ответ Пресной Воды прозвучал невразумительно, как, впрочем, и весь их последующий бессвязный диалог. Но язык чувства нетруден для понимания. Час пролетел для влюбленных, как минута обычной жизни; и, когда Мэйбл, очнувшись, вспомнила о существовании остального мира, ее дядюшка в величайшем нетерпении мерил шагами палубу «Резвого», удивляясь, почему это Джаспер зевает, когда ветер такой благоприятный. Но первой мыслью Мэйбл был тот, кого сделанное ею открытие по части своих истинных чувств касалось самым непосредственным образом.

— О Джаспер, — воскликнула она голосом приговоренной к смерти, — а как же Следопыт?

Пресная Вода вздрогнул — не от малодушного страха, а от мучительного сознания, что он причинил другу непоправимое горе; в растерянности огляделся он по сторонам, не понимая, куда тот скрылся. Следопыт вовремя исчез, выказав чуткость и деликатность, которые сделали бы честь даже искушенному в учтивости придворному. Несколько минут влюбленные молча ждали его возвращения, не зная, что делать в столь трудных и необычных обстоятельствах. Наконец они увидели своего друга. Он возвращался медленно, с задумчивым и даже удрученным видом.

— Теперь я знаю, Джаспер, что ты разумел, говоря, что можно понимать друг друга без единого слова, — сказал Следопыт, остановившись перед поваленным деревом, на котором сидела юная пара. — Да, теперь я понимаю. И увлекательный же это, должно быть, разговор, когда ведешь его с такой девушкой, как Мэйбл Дунхем. Эх, дети, дети! Говорил я сержанту, что я ей не пара, — такой невежественный старый дикарь, как я, — так нет же, он этого и слышать не хотел.

Джаспер и Мэйбл сидели, как осужденные, словно наши прародители в «Потерянном раю» Мильтона [138], когда содеянный грех впервые свинцовой тяжестью лег им на душу. Никто из них не решался пошевелиться, а не то что заговорить, оба они в эту минуту готовы были отречься от обретенного счастья, только бы вернуть другу утраченный душевный покой. Джаспер был бледен как смерть, тогда как на щеках Мэйбл девичья скромность зажгла такой пожар, какого они не знали, даже когда она была жизнерадостна и беспечна. Счастье разделенной любви придало ее лицу какую-то особенную нежность и мягкость, и она была удивительно хороша. Следопыт уставился на нее с нескрываемым восхищением, а потом залился долгим ликующим смехом — так смеется наивный дикарь, выражая свой восторг. Но он сразу же осекся, вспомнив с болью, что эта прелестная юная девушка навсегда для него потеряна. По крайней мере, с минуту бедняга не мог прийти в себя. Наконец овладев собой, он сказал с достоинством и даже с какой-то торжественной важностью:

— Я всегда знал, Мэйбл Дунхем, что каждому дано свое, но я забыл, что мне не дано нравиться молодым красивым и образованным девушкам. Надеюсь, эта ошибка не такой уж большой грех, а если и да, что ж — я достаточно за него наказан! Нет, Мэйбл, я знаю, что вы хотите сказать, — не говорите, не нужно; я чувствую это, как будто слышал своими ушами. Этот час нелегко мне дался, Мэйбл, да, нелегко, мой мальчик!

— Час! — эхом откликнулась Мэйбл, не веря своим ушам; предательский румянец разлился по ее щекам до самых висков. — Неужто целый час прошел, Следопыт?

— Какой там час! — одновременно с ней запротестовал Джаспер. — Нет, нет, дружище, и десяти минут нет, как ты нас оставил.

— Что ж, возможно. Мне они показались вечностью. Теперь я вижу, что счастливые считают время минутами, тогда как для несчастных оно тянется месяцами. Но оставим этот разговор: все это было и прошло, лишние слова ничего не прибавят к вашему счастью, а мне они только расскажут, как много я потерял, хоть, может, и вполне заслуженно. Нет, нет, Мэйбл, не надо меня прерывать, то, что вы мне скажете, хотя бы и с самыми лучшими намерениями, ничего не изменит. Так вот, Джаспер, она теперь твоя, и, как это ни больно, я знаю, с тобой ей будет лучше, чем со мной, у тебя на это больше прав и оснований, хоть и я не пожалел бы сил, чтоб ей угодить, насколько я себя знаю. Эх, зря я тогда поверил сержанту! Мне надо было верить Мэйбл, послушаться того, что она говорила мне тогда у истоков озера. Умом-то я понимал, что она права, но ведь так приятно думать то, что нам нравится думать, и так легко переубедить того, кто сам этого хочет. Ну, да что там толковать! Мэйбл, правда, согласилась, но лишь потому, что не хотела огорчать отца, да и боялась попасть в руки к индейцам…

— Следопыт!

— Я понимаю вас, Мэйбл, и нисколько не сержусь, поверьте! Минутами мне кажется, что хорошо бы поселиться где-нибудь с вами по соседству, видеть ваше счастье. Но, пожалуй, лучше мне оставить пятьдесят пятый полк и вернуться в шестидесятый — он мне все равно что родной. Зря я тогда с ним расстался, но и здесь во мне нуждались, а кроме того, со многими в пятьдесят пятом я и раньше был знаком, хотя бы с тем же сержантом Дунхемом, когда он еще служил в другом полку. А все же, Джаспер, дружище, я не жалею, что узнал тебя…

— А меня, Следопыт? — горячо перебила его Мэйбл. — Неужто вы жалеете, что узнали меня? Я этого себе вовек не прощу!

— Вас, Мэйбл? — воскликнул проводник и преданно и любовно, в невинной простоте взяв руку девушки, заглянул ей в глаза. — Как могу я сожалеть, что солнечный луч осветил сумрак безрадостного дня, что свет воссиял над тьмой, хотя бы и на короткую минуту? Я не льщу себя надеждой, что буду и впредь шагать по земле с таким же легким сердцем, как раньше, или что сон мой в ближайшее время будет по-прежнему сладок, но я всегда буду помнить, как мне когда-то улыбнулось незаслуженное счастье. А в том, что оно незаслуженно, не ваша вина, Мэйбл, я одного себя виню, что по глупому тщеславию вообразил, будто могу приглянуться такому созданию, тем более что вы все объяснили мне, как оно есть, когда мы говорили с вами на том мысу, и я должен был вам поверить. Это только естественно, чтобы молодые девушки лучше понимали, что им нужно, чем их родители. Эх, дети, дети! Вопрос решен, единственное, что мне остается, — это проститься с вами, чтобы вы могли скорее уехать; представляю, как сердится мастер Кэп, он еще, чего доброго, сойдет на берег посмотреть, что мы тут делаем.

— Проститься? — вскричала Мэйбл.

— Проститься? — эхом отозвался Джаспер. — Уж не думаешь ли ты с нами расстаться, дружище?

— Так будет лучше, Мэйбл, гораздо лучше, Джаспер, это самое разумное. Я мог бы жить и умереть с вами, когда бы послушался своего чувства. Но, если слушаться разума, нам нужно сейчас же расстаться. Вы отправитесь в Осуиго и постараетесь там обвенчаться; мастер Кэп уже подготовлен к этому и будет рад-радехонек вернуться в море, а я возвращусь в лесную глушь и к своему творцу. Что ж, Мэйбл, — продолжал Следопыт, вставая и с истовой церемонностью подходя к нашей героине, — поцелуйте меня! Джаспер не будет на меня в обиде за этот единственный поцелуй. А потом мы расстанемся.

— О Следопыт! — воскликнула Мэйбл, бросаясь в объятия проводника и покрывая его лицо тысячей поцелуев со свободой и жаром, каких она не проявила в объятиях Джаспера. — Да благословит вас бог, милый, милый Следопыт! Вы к нам еще приедете! Мы снова увидимся! А когда вы состаритесь, наш дом будет для вас родным домом — ведь вы переберетесь к нам и позволите мне быть вам дочерью?

— Вот-вот, — с трудом выговорил проводник, чувствуя в горле какой-то комок. — Вот так мне и следует на вас смотреть. Вы больше годитесь мне в дочери, чем в жены. Прощай, Джаспер! А теперь идемте к лодкам. Вам давно пора быть на борту.

И Следопыт с каким-то торжественным спокойствием повел их к берегу. Подойдя к лодке, он снова взял пальцы Мэйбл в свои и, отстранив ее на расстояние вытянутой руки, долго, с тоской смотрел ей в лицо, пока на глаза его не набежали непрошеные слезы и не потекли ручейками по загрубелому лицу.

— Благословите меня, Следопыт, — сказала Мэйбл, смиренно склонясь к его ногам. — Хотя бы благословите меня, прежде чем мы расстанемся.

И неискушенный сын природы, с душою простой, но благородной, исполнил ее просьбу; когда он помогал ей сесть в лодку, у него был вид человека, который решительным усилием рвет тугую, крепкую нить. Прежде чем удалиться, он взял Джаспера за руку, отвел его в сторону и обратился к нему со следующими словами:

— У тебя доброе сердце и благородная натура, Джаспер, но оба мы грубые дикари по сравнению с этой нежной тростинкой. Щади же ее и никогда не выказывай суровости мужчины к этому хрупкому созданию. Со временем ты научишься ее понимать, и господь, который равно правит лесом и озером и который с улыбкой смотрит на добродетель и отвращает лицо свое от порока, подарит вам заслуженное счастье.

Следопыт подал знак другу отчалить от берега, а сам стоял, опершись на свой карабин, пока лодка не подошла борт о борт к «Резвому». Мэйбл рыдала, словно сердце у нее разрывалось на части, и глаза ее неотрывно смотрели на прогалину, где одиноко высилась фигура Следопыта, и так до тех пор, пока «Резвый», зайдя за мыс, не потерял его из виду. И до самой последней минуты не спускала она глаз с неподвижной мускулистой фигуры этого необыкновенного человека, которая возвышалась, как статуя, поставленная на этом уединенном месте в память разыгравшихся здесь бурных событий.

Глава XXX

А было б ветерком одним

С тобою мне дышать дано,

То что б ни прилетело с ним —

Жизнь или смерть, — мне все равно.

Мур, «Лалла Рук».

Уж на что Следопыт был привычен к одиночеству, но, когда «Резвый» окончательно исчез из виду, им овладело вдруг чувство полной заброшенности. Никогда еще не ощущал он так свою оторванность от мира: за последнее время его потянуло к радостям и заботам обычного человеческого существования, ему уже виделась семья, тихий домашний уют. И вот все исчезло, рухнуло, как бы в одно мгновение, и он остался один на свете, без милой спутницы и без надежд. Даже Чингачгук покинул его, пусть и на время; отсутствие преданного друга было особенно тяжело нашему герою в эту минуту, быть может, самую критическую в его жизни.

Следопыт стоял, опершись на свой карабин, в позе, описанной нами в предыдущей главе, еще долго после того, как «Резвый» скрылся за горизонтом. Казалось, он оцепенел; только человек, привыкший требовать от своих мускулов непомерной работы, мог выдержать эту трудную позу в ее мраморной неподвижности, да еще в течение такого долгого времени. Наконец он стряхнул с себя оцепенение вздохом, казалось исходившим из глубины его существа.

По особому свойству этого самобытного человека, он вполне владел собой во всем, что касалось практической жизни, чем бы ни были поглощены его мысли. Так и сейчас: хотя в душе его жила только мысль о Мэйбл, ее красоте, предпочтении, отданном ею Джасперу, ее слезах, ее отъезде, ноги послушно и неуклонно несли его к тому месту, где Июньская Роса все еще скорбела над могилою мужа. Их беседа велась на языке тускароров, которым Следопыт владел свободно; но, поскольку наречие это известно лишь людям многоученым, мы переведем нх слова на простой английский язык, сохранив, по возможности, слог каждого собеседника и его интонацию.

Волосы Июньской Росы свесились ей на лицо. Сидя на камне, вынутом из могильной земли, она склонилась над свежей насыпью, скрывавшей тело Разящей Стрелы, глухая ко всему, что происходило вокруг. Ей казалось, что все, кроме нее, покинули остров, а шаги Следопыта, обутого в мокасины, были так бесшумны, что она не заметила его приближения.

Несколько минут стоял Следопыт перед скорбящей женщиной, не произнося ни слова. Горе безутешной вдовы, воспоминание о ее невозвратной потере, это зрелище полного одиночества заставили его взять себя в руки: рассудок говорил ему, что страдания молодой индианки, насильственно разлученной с мужем, неизмеримо горше, чем его собственная скорбь.

— Июньская Роса, — сказал он торжественно, с глубокой серьезностью, говорившей о силе его сочувствия, — ты не одинока в своем горе. Обернись же и взгляни на друга.

— У Росы больше нет друзей! — отвечала индианка. — Разящая Стрела ушел в блаженные селения, и некому заботиться о Росе. Тускароры прогонят ее от своих вигвамов, а ирокезы презренны в ее глазах, она глядеть на них не может. Нет! Пусть Роса лучше умрет с голоду на могиле мужа!

— Это не годится, никуда не годится! Это противно человеческому закону и разуму. Ты веришь в Маниту, Роса?

— Он отвернул лицо свое от Росы, он на нее сердится. Оставил ее умирать одну!

— Послушай того, кто хорошо знает природу краснокожих, хоть сам родился бледнолицым, с наклонностями бледнолицего. Когда Маниту бледнолицых хочет пробудить добро в сердце бледнолицего, он посылает ему горе, ибо только в скорбях наших видим мы себя зрячими глазами и только тогда прозреваем правду. Великий дух, желая тебе добра, отнял у тебя мужа, чтобы вождь не сбивал Росу с толку своим коварным языком и не сделал ее мингом по нраву, как заставил водить с ними дружбу.

— Разящая Стрела был великий вождь! — ответила женщина с гордостью.

— У него были свои достоинства, это верно, но были и недостатки. Ты не одинока, Роса, и скоро ты это узнаешь. Дай волю своему горю, дай ему полную волю, как требует твоя натура, а когда придет время, у меня найдется что тебе сказать.

Произнеся это, Следопыт направился к своей пироге и отчалил от острова. В течение дня Роса слышала раза два выстрелы его карабина, а на заходе солнца он вновь появился и принес ей жареных птиц, от которых шел такой заманчивый, щекочущий нёбо запах, что он раздразнил бы даже аппетит пресыщенного гурмана. Так продолжалось с месяц. Роса упорно отказывалась покинуть могилу мужа, но не отвергала даров своего покровителя. Временами они встречались и беседовали, и Следопыт слушал ее с участием, но эти свидания были короткими и довольно редкими. Роса спала в одной из хижин, и она без боязни склоняла голову на ложе, зная, что есть у нее друг и защитник, хотя Следопыт неизменно отправлялся ночевать на ближайший остров, где он построил себе хижину.

Осень, однако, уже давала себя знать, и к концу месяца положение Росы стало трудным. Листья облетели, ночи становились неуютными, холодными. Пришла пора уезжать.

Вернулся Чингачгук. Они долго беседовали со Следопытом. Роса наблюдала за ними со стороны и видела, что ее добрый друг чем-то удручен. Подкравшись к нему, она старалась его утешить с нежностью и чуткостью женщины.

— Спасибо, Роса, — сказал он ей, — спасибо. Ты очень добра, но это ни к чему. Время уезжать. Завтра мы покидаем эти места. Ты отправишься вместе с нами, ведь ты уже способна внять голосу рассудка.

Роса покорилась со свойственным индейской женщине смирением и вернулась на могилу Разящей Стрелы, чтобы провести последние часы с усопшим мужем. Всю эту осеннюю ночь молодая вдова не прилегла ни на минуту. Она сидела над холмиком, скрывавшим останки ее мужа, и, по обычаю своего народа, молилась о его благополучии на нескончаемой тропе, куда он ступил так недавно, и об их воссоединении в стране праведных. В душе этой женщины, такой жалкой и униженной на взгляд того, кто много мнит о себе, но мало что смыслит, жил образ бога, и ее переполняли чувства и стремления, которые удивили бы всякого, кто не столько чувствует, сколько притворяется.

Утром все трое покинули остров: Следопыт, как всегда, истовый и серьезный, молчаливый и преданный Великий Змей и смиренная, кроткая Роса, погруженная в неизбывную печаль. Отправились на двух пирогах — та, что принадлежала Росе, осталась на острове. Чингачгук плыл впереди, а за ним следовал его друг в своей пироге. Два дня гребли они, держа направление на запад, ночуя на островах. По счастью, погода стояла теплая, и когда они вышли на широкое раздолье озера, то нашли его зеркально-гладким, точно тихий пруд. Стояло бабье лето, но в мглистом воздухе, казалось, дремало благостное спокойствие июня.

На утро третьего дня они вошли в устье Осуиго, где крепость и дремлющий флаг напрасно звали их остановиться. Не глядя ни вправо, ни влево, Чингачгук рассекал веслом сумрачные воды реки, и Следопыт с молчаливым усердием поспевал за ним. На валу толпились люди, но Лунди, узнав старых друзей, не позволил страже их окликнуть.

Был уже полдень, когда Чингачгук вошел в небольшую бухту, где стоял на якоре «Резвый». На поляне, расчищенной еще в стародавние времена, был поставлен рубленый дом из свежих, неотесанных бревен. Пустынное, одинокое место, но во всем здесь проглядывал своеобразный достаток и уют — в той мере, в какой он возможен на границе. Джаспер ждал их на берегу. Он первый протянул Следопыту руку, когда тот ступил на землю. Их встреча была проста и сердечна. Не было задано ни одного вопроса, — по-видимому, Чингачгук все самое необходимое уже рассказал. Следопыт никогда не сжимал руку друга крепче, чем в это свидание. И даже добродушно рассмеялся, когда Джаспер заметил ему, какой у него свежий, здоровый вид.

— Где же она, Джаспер, где она? — спросил наконец Следопыт шепотом; он не сразу отважился задать этот вопрос.

— Она ждет в доме, дорогой друг. Роса, как видишь, нас опередила.

— Роса ступает легче, чем я, но нет у меня на сердце тяжести. Значит, в гарнизоне нашелся священник, и все у вас устроилось?

— Мы обвенчались спустя неделю, как расстались с тобой, а на другой день уехал мастер Кэп, — ты забыл спросить про своего друга Соленую Воду?

— Нет, нет, ничего я не забыл. Змей все рассказал мне. И мне так хочется услышать о Мэйбл и ее счастье! Ну, как она, плакала или смеялась после венца?

— И то и другое, мой друг, но…

— Да, таковы они все — и плачут и смеются. У нас, лесовиков, душа радуется, на них глядя. Что бы Мэйбл ни Делала, все кажется мне правильным.Как ты думаешь, Джаспер,думала она променя в эти счастливые минуты?

— Еще как думала, Следопыт! Нет дня, когда бы она не думала и не говорила о тебе. Можно сказать, нет такого часа! Никто так не любит тебя, как мы с Мэйбл!

— Я знаю, что никто так не любит меня, как любишь ты, Джаспер. Чингачгук, пожалуй, единственный, о ком я могу еще это сказать. Что ж, не стоит больше откладывать; это нужно сделать, и чем скорее, тем лучше. Веди меня, Джаспер, я постараюсь еще раз взглянуть в ее милое лицо.

Джаспер повел Следопыта, и вскоре наш герой вновь увидел Мэйбл. Она встретила своего недавнего вздыхателя с горящими от волнения щеками, трепеща, как осиновый лист, с трудом держась на ногах. И все же нашла в себе силы говорить с ним по-дружески просто и искренне. В течение этого часа (Следопыт не задержался у них ни минутой больше, хоть и не отказался откушать в доме своих друзей) внимательный наблюдатель прочел бы на лице у Мэйбл весь правдивый перечень ее чувств как к Следопыту, так и к мужу. В ее отношении к Джасперу еще сквозила легкая сдержанность юной новобрачной; но, когда она говорила с ним, в голосе ее звучала затаенная нежность, глаза излучали сияние, яркий румянец, вспыхивавший на щеках, говорил о чувствах, в которые привычка и время еще не внесли гармонического успокоения. Со Следопытом она была серьезна, искренна и как-то внутренне напряжена, но голос ее ни разу не дрогнул, ни разу не опустился взгляд, и если лицо и оживлялось румянцем, то лишь от глубокого участия.

Но вот пришла пора Следопыту трогаться в путь. Чингачгук отошел от лодок и, стоя в тени деревьев, на тропинке, ведущей в лесную чащу, спокойно дожидался друга. Как только Следопыт его увидел, он торжественно встал и начал прощаться.

— Иной раз мне приходит в голову, что судьба была ко мне неласкова, — сказал он, — но участь этой женщины, Мэйбл, меня устыдила и многое помогла понять…

— Роса останется здесь и будет жить со мной, — порывисто перебила его Мэйбл.

— Так я и понял. Если кто может отвлечь ее от горя и пробудить в ней желание жить, то это, разумеется, вы, Мэйбл, хоть я сомневаюсь, удастся ли это даже вам. Бедняжка лишилась своего племени, а не только мужа — трудно примириться с такими потерями… Чудак я, чудак! Казалось бы, какое мне дело до несчастий одних и до супружеского счастья других, точно мало у меня своих огорчений!.. Нет, не надо лишних слов, Мэйбл, не надо лишних слов, Джаспер, позвольте мне уйти с миром, уйти, как подобает мужчине. Я видел ваше счастье, и это много дало мне, тем легче мне будет сносить мое горе. Нет, никогда я больше не поцелую вас, Мэйбл. Вот моя рука, Джаспер, пожми ее, мой мальчик, пожми хорошенько. Не бойся, она не уступит твоей в силе, это рука мужчины. А теперь, Мэйбл, пожмите и вы мою руку… нет, нет, не надо (Ибо Мэйбл бросилась целовать эту руку и омыла ее слезами), — не надо этого делать!

— Следопыт, — спросила Мэйбл, — мы с вами еще увидимся?

— Я уже думал об этом; да, я уже думал об этом. Если настанет время, Мэйбл, когда я смогу смотреть на вас как на сестру или как на ребенка — да, вернее, как на ребенка, ведь вы годитесь мне в дочери, — поверьте, я вернусь к вам. Увидеть ваше счастье будет для меня радостью. А если не смогу — прощайте, прощайте… Сержант был неправ, да, да, он был глубоко неправ!

То были последние слова, с какими Следопыт обратился к Джасперу Уэстерну и Мэйбл Дунхем. Он отвернулся — что-то, казалось, застряло у него в горле — и через минуту был уже подле своего спутника. Как только Чингачгук его увидел, он сразу же вскинул котомку на плечи и, не обменявшись с ним ни словом, скрылся за деревьями. Мэйбл, ее муж и Роса долго глядели вслед уходящему другу в надежде на прощальный жест или взгляд. Но он так и не оглянулся. Раза два им показалось, что он тряхнул головой, как человек, которого раздирают мучительные мысли, и даже слегка махнул рукой, будто зная, что друзья на него смотрят, но твердые шаги, которые никакое горе не могло расслабить, несли его все дальше, пока он не затерялся в лесной чаще.

Ни Джаспер, ни жена его не видели больше Следопыта. С год еще оставались они на берегах Онтарио, а потом, по настоятельной просьбе Кэпа, переехали к нему в Нью-Йорк, где Джаспер стал со временем преуспевающим и уважаемым коммерсантом. Трижды па протяжении многих лет Мэйбл получала подарки в виде дорогих мехов от неизвестного, не пожелавшего назвать свое имя, и только сердце подсказывало ей, кто их посылал. Прошли годы, и Мэйбл, бывшая уже матерью нескольких отроков, предприняла путешествие в глубь страны вместе с сыновьями, из которых старший мог вполне быть ее защитником. Как-то увидела она в отдалении человека в необычной одежде, смотревшего на нее так пристально, что она стала расспрашивать, кто он такой. Ей сказали, что он самый прославленный охотник этого края — дело происходило уже после Революции, — человек редкой душевной чистоты и большой оригинал: в этой части страны он был известен под именем «Кожаный Чулок». Больше миссис Уэстерн ничего не удалось узнать, но пристальный взгляд незнакомца и его странное поведение так ее растревожили, что она провела бессонную ночь, и на ее лицо, еще хранившее следы былой красоты, легла грустная тень, долго его не покидавшая.

Что же до Июньской Росы, то, лишившись мужа и родного племени, она, как и предсказывал Следопыт, не снесла двойной утраты. Она умерла в доме у Мэйбл, на берегу Онтарио; Джаспер перевез ее тело на остров, где и предал погребению рядом с могилой Разящей Стрелы.

Лунди в конце концов соединился со своей старой любовью и ушел в отставку истрепанным, разбитым ветераном, утомленным бесчисленными сражениями; однако имя Лунди в наше время прославил младший брат, унаследовавший фамильное поместье и наследственный титул, вскоре померкший в сиянии более высокого титула, коим награждены были его подвиги на океане [139].

КОНЕЦ

ПИОНЕРЫ или У истоков Саскуиханны

Перевод с английского И. Гуровой и Н. Дехтеревой

Редактор Э. Кабалевская

Рисунки Г. Брока

Глава I

Взгляни, грядет угрюмая зима

В сопровождении могучей свиты

Метелей, туч и льда.

Томсон, «Времена года»

[140]

самом сердце штата Нью-Йорк лежит обширный край, где высокие холмы чередуются с широкими оврагами пли, как чаще пишут в географических книгах, где горы чередуются с долинами. Там, среди этих холмов, берет свое начало река Делавар; а в долинах журчат сотни кристальных ключей, из прозрачных озер бегут быстрые ручьи — это истоки Саскуиханны, одной из самых гордых рек во всех Соединенных Штатах.

И склоны и вершины гор покрыты плодородной почвой, хотя нередко там можно увидеть и зубчатые скалы, придающие этому краю чрезвычайно романтический и живописный вид. Долины нешироки, и по каждой струится речка, орошающая тучные, хорошо возделанные нивы. По берегам рек и озер расположены красивые зажиточные деревушки — они возникают там, где удобно заниматься каким-либо ремеслом, а в долинах, на склонах холмов и даже на их вершинах разбросано множество ферм, хозяева которых, судя по всему, преуспевают и благоденствуют. Повсюду виднеются дороги: они тянутся по открытым долинам и петляют по запутанному лабиринту обрывов и седловин. Взгляд путника, впервые попавшего в эти места, через каждые несколько миль замечает «академию» или какое-либо другое учебное заведение; а всевозможные церкви и молельни свидетельствуют об истинном благочестив здешних жителей и о строго соблюдаемой здесь свободе совести. Короче говоря, все вокруг показывает, чего можно достичь даже в диком краю с суровым климатом, если законы там разумны, а каждый человек заботится о пользе всей общины, ибо сознает себя ее частью. И каждый дом здесь — уже не временная лачуга пионера, а прочное жилище фермера, знающего, что его прах будет покоиться и земле, которую рыхлил его плуг; или жилище его сына, который здесь родился и даже не помышляет о том, чтобы расстаться с местом, где находится могила его отца. А ведь всего сорок лет назад тут шумели девственные леса.

После того как мирный договор 1783 года утвердил независимость Соединенных Штатов, их граждане принялись усиленно овладевать естественными богатствами своей обширной страны. До начала войны за независимость в Нью-Йоркской колонии была заселена лишь десятая часть территории — узкая полоса вдоль устья Гудзона и Мохока длиной примерно в пятьдесят миль, острова Нассау и Статен и несколько особенно удобных мест по берегам рек, — и жило там всего двести тысяч человек. Но за вышеупомянутый короткий срок число это возросло до полутора миллионов человек, которые расселились по всему штату в живут в достатке, зная, что пройдут века, прежде чем наступит черный день, когда принадлежащая им земля уже не сможет больше прокормить их.

Наше повествование начинается в 1793 году, лет через семь после основания одного из тех первых поселений, которые способствовали затем столь чудесному преображению штата Нью-Йорк.

Холодный декабрьский день уже клонился к вечеру, и косые лучи заходящего солнца озаряли сани, медленно поднимавшиеся по склону одной из описанных нами гор. День для этого времени года выдался удивительно ясный, и в чистой синеве неба плыли лишь два-три облака, казавшиеся еще белее благодаря свету, отражаемому снежным покровом земли. Дорога вилась по краю обрыва; с одной стороны она была укреплена бревенчатым накатом, а с другой склон горы был срезан, так что экипажи того времени могли передвигаться по ней довольно свободно. Но и дорога и накат были погребены теперь под толстым слоем снега. Сани двигались по узкой колее в два фута глубиной, В лежавшей глубоко внизу долине и по склонам холмов лес был вырублен новыми поселенцами, но там, где дорога, достигнув вершины, шла по ровному плато, еще сохранился столетний бор. В воздухе кружили мириады сверкающих блесток, а бока запряженных в сани благородных гнедых коней были покрыты мохнатым инеем. Из их ноздрей вырывались клубы пара, и одежда путешественников, так же как весь окружающий пейзаж, говорила о том, что зима давно уже вступила в свои права. Тусклая черная сбруя не блестела лаком, как нынешние, и была украшена огромными медными бляхами и пряжками, которые вспыхивали, словно золотые, когда на них падали солнечные лучи, сумевшие пробиться сквозь густые ветви деревьев. К большим, обитым гвоздями седлам на спинах лошадей было прикреплено сукно, заменявшее попону, и эти же седла служили основанием для четырех квадратных башенок, через которые были пропущены крепкие вожжи. Их сжимал в руке кучер, негр лет двадцати. Его лицо, обычно черное и глянцевитое, сейчас посерело от холода, и в больших ясных глазах стояли слезы — дань уважения, которую местные морозы неизменно взимают со всех его африканских сородичей. Тем не менее его добродушная физиономия то и дело расплывалась в улыбке: он предвкушал, как приедет домой, как будет греться у рождественского камелька и вместе с другими слугами весело праздновать рождество.

Сани представляли собой один из тех вместительных старомодных экипажей, в которых могло с удобством расположиться целое семейство, но сейчас, кроме возницы, в них сидело только двое пассажиров. Снаружи сани были выкрашены скромной зеленой краской, а внутри — огненно-красной, чтобы в холодную погоду создавать иллюзию тепла. Сиденье и пол были устланы большими бизоньими шкурами, отделанными по краям красными суконными фестонами. Эти же шкуры служили полостью, в которую кутали ноги седоки — мужчина средних лет и совсем еще юная девушка. Первый, по-видимому, отличался крупным сложением, однако судить о его наружности было трудно — так тщательно он укутался. Тяжелая шуба с пышной меховой оторочкой совсем скрывала его фигуру, а на голове красовалась кунья шапка на сафьяновой подкладке; наушники ее были опущены и завязаны под подбородком черной лентой. Верх шапки был украшен хвостом того же самого животного, чей мех пошел на ее изготовление, и хвост этот не без изящества ниспадал на спину ее обладателя.

Под шапкой можно было разглядеть верхнюю часть красивого мужественного лица; особенно его украшали выразительные синие глаза, говорившие о большом уме, лукавом юморе и доброте.

Его спутница совсем утонула в своих многочисленных одеждах: из-под широкого камлотового плаща на толстой фланелевой подкладке, который, судя по покрою и размерам, был сшит на мужчину, выглядывали меха и шелка. Большой капор из черного шелка, подбитый пухом, закрывал не только ее голову, но и лицо — лишь в узкой щелочке, оставленной для дыхания, порой блестели веселые черные глаза.

И отец и дочь (ибо именно в этой степени родства состояли наши путешественники) были погружены в свои мысли, и тишина нарушалась лишь еле слышным скрипом полозьев, легко скользивших по укатанному снегу. Первый вспоминал, как четыре года назад его жена прижимала к груди их единственную дочь, когда прощалась с ней, неохотно согласившись отпустить ее продолжать образование в одном из Нью-Йоркских пансионов (в те времена только этот город располагал подобными учебными заведениями). Несколько месяцев спустя смерть разлучила его с верной спутницей жизни, и он остался совсем один. Однако глубокая любовь к дочери не позволила ему увезти ее в эту глушь, пока не кончился срок, который он сам назначил для ее совершенствования в науках. Мысли девушки были менее грустными, и она с удовольствием смотрела на красивые виды, открывавшиеся перед ней с каждым новым поворотом дороги.

Гора, по которой они ехали, заросла гигантскими соснами, чьи стволы уходили ввысь на семьдесят — восемьдесят футов, прежде чем от них ответвлялся первый сук, а высота кроны тоже нередко достигала восьмидесяти футов. Гордые лесные великаны почти не закрывали далей, и наши путешественники могли видеть даже вершину горы на противоположной стороне долины, куда лежал их путь; лишь порой ее заслонял какой-нибудь отдаленный холмик. Темные стволы стройными колоннами поднимались над белым снегом, и лишь на головокружительной высоте взгляд наконец встречал ветви, покрытые скудной вечнозеленой хвоей, чей мрачный вид представлял меланхолическое несоответствие со всей погруженной в зимний сон природой. Внизу ветра не было, однако вершины сосен плавно раскачивались, глухо и жалобно поскрипывая, — звук этот удивительно гармонировал с окружающим печальным пейзажем.

Сани уже несколько минут ехали по плато, и девушка с любопытством и некоторой робостью поглядывала на лес, как вдруг оттуда донесся долгий, протяжный вой, словно по длинным лесным аркадам мчалась свора гончих. Едва этот звук достиг ушей ее отца, как он крикнул кучеру:

— Стой, Агги! Гектор идет по следу, я его голос узнаю среди десятков тысяч. Кожаный Чулок решил поохотиться, благо денек сегодня выдался ясный, и его собаки подняли дичь. Вон там впереди оленья тропа, Бесс, и, если ты не побоишься выстрелов, на рождественский обед у нас будет жареное седло оленя.

Весело ухмыльнувшись, негр остановил лошадей и принялся похлопывать руками, чтобы согреть застывшие пальцы, а его хозяин встал во весь рост, сбросил шубу и шагнул из саней на снежный наст, который легко выдержал его вес.

Через несколько секунд ему удалось извлечь из беспорядочного нагромождения баулов и картонок охотничью двустволку. Он сбросил толстые рукавицы, под которыми оказались кожаные перчатки на меху, проверил затравку и уже собрался было двинуться вперед, когда из леса донесся негромкий топот и на тропу совсем рядом с ним большими прыжками выскочил великолепный олень. Хотя появился он совершенно неожиданно и мчался с невероятной быстротой, страстного любителя охоты это не смутило. В один миг он поднял двустволку, прицелился и твердой рукой спустил курок. Олень побежал еще быстрее — повидимому, пуля его не задела. Не опуская ружья, охотник повернул дуло вслед за животным и выстрелил вторично. И снова, казалось, промахнулся, так как олень не замедлил бега.

Все это заняло одно мгновение, и девушка еще не успела обрадоваться спасению оленя, которому она в глубине души сочувствовала, как он стрелой пронесся мимо нее. Но тут ее слух поразил короткий сухой треск, совсем не похожий на грохот отцовского ружья; и, тем не менее, его могло породить только огнестрельное оружие. Олень высоко подпрыгнул над сугробом; снова раздался такой же треск, и олень, едва коснувшись земли, упал и покатился по насту. Невидимый стрелок громко крикнул, и два человека вышли из-за сосен, за которыми они, очевидно, прятались, ожидая появления оленя.

— А, Натти! Если бы я знал, что ты устроил здесь засаду, то не стал бы стрелять, — сказал хозяин саней, направляясь к убитому оленю, а сиявший от восторга кучер съехал с дороги, стараясь тоже приблизиться к этому месту. — Но, услышав лай старика Гектора, я не мог удержаться. Впрочем, я, кажется, его даже не задел.

— Да, судья, — с беззвучным смешком ответил охотник, бросая на него взгляд, полный торжества и уверенности в своем превосходстве, — вы спалили порох, только чтобы погреть нос. Оно и правда сегодня холодно. Неужто вы думали уложить этой хлопушкой взрослого оленя, да еще когда его настигает Гектор и он мчится изо всех сил? В болоте немало фазанов, а снежные куропатки слетаются прямо к вашему крыльцу. Кормите их крошками да постреливайте в свое удовольствие; а если вам вздумается раздобыть оленины или медвежатины, берите длинноствольное ружье и хорошо просаленный пыж, не то больше потратите пороху, чем мяса добудете.

Закончив свою речь, охотник провел рукой без перчатки у себя под носом и снова беззвучно захохотал, широко открыв большой рот.

— У этого ружья хороший бой, Натти, и мы с ним подстрелили не одного оленя, — с добродушной улыбкой ответил хозяин саней. — Один ствол был заряжен крупной дробью, а другой — птичьей. Олень получил две раны — в шею и прямо в сердце. И еще неизвестно, Натти, может быть, в шею его ранил я.

— Ну, кто бы его ни убил, — ответил Натти угрюмо, — его мясо пойдет в пищу. — С этими словами он вытащил из заткнутых за пояс кожаных ножен большой нож и перерезал оленю горло. — Раз тут две раны, я бы на вашем месте спросил, не две ли пули в него попало; какой же дробовик оставляет вот такие рваные раны вроде этой на шее? И ведь вы не станете спорить, судья, что олень упал после четвертого выстрела, сделанного рукой потверже и помоложе, чем моя или ваша. Хоть я и бедняк, но без этой оленины обойдусь, да только с какой стати должен я отдавать свою законную добычу, если живу в свободной стране? Впрочем, коли уж на то пошло, и тут сила частенько берет верх над законом, как бывало в Старом Свете.

Охотник говорил угрюмо и злобно, но осторожность победила, и последние фразы он произнес настолько тихо, что слышно было лишь сердитое бормотанье.

— Не в том дело, Натти, — возразил его собеседник все так же добродушно. — Я только хочу знать, кому принадлежит честь удачного выстрела. Оленина стоит два-три доллара, но мне будет обидно упустить случай приколоть к моей шапке почетный трофей — хвост этого красавца. Только подумай, Натти, как я посрамил бы Дика Джонса: он только и делает, что насмехается над моей охотничьей сноровкой, а сам за весь сезон подстрелил всего-навсего сурка да пару белок!

— От всех этих ваших вырубок да построек дичь переводится, судья, — сказал старый охотник с безнадежным вздохом. — Было время, когда я с порога своей хижины подстрелил за один раз тринадцать оленей, не говоря уж о ланях! А когда тебе требовался медвежий окорок, надо было только посторожить лунной ночью, и уж наверняка уложишь зверя через щель в стене. И не приходилось опасаться, что заснешь в засаде: волки своим воем глаза сомкнуть не давали… А вот и Гектор, — добавил он, ласково погладив большую белую в желтых и черных пятнах гончую, которая выбежала из леса в сопровождении другой собаки. — Вон у него на шее рубец — это его волки порвали в ту ночь, когда я отгонял их от оленины, коптившейся на печной трубе. Такой друг понадежней иного человека: он не бросит товарища в беде и не укусит руку, которая его кормит.

Своеобразная внешность и манеры охотника заинтересовали молодую девушку. С той минуты, как он вышел из-за сосны, она с любопытством рассматривала его. Он был высок и до того тощ, что казался даже выше своих шести футов. Лисья шапка на его голове, покрытой прямыми рыжеватыми волосами, уже сильно поредевшими, была похожа на описанную нами шапку судьи, но сильно уступала ей по покрою и отделке. Лицо у него было худое, словно после длительного голодания, однако в нем нельзя было заметить никаких признаков болезни, наоборот — оно свидетельствовало о несокрушимо крепком здоровье. Ветры и морозы придали коже охотника медно-красный оттенок. Над его серыми глазами нависали кустистые брови, почти совсем седые; морщинистая шея по цвету нисколько не отличалась от лица и была совсем открыта, хотя под курткой виднелся ворот рубахи из клетчатой домотканой материи. Куртка эта, сшитая из выдубленных оленьих шкур волосом наружу, была туго перепоясана пестрым шерстяным кушаком. Его ноги были обуты в мокасины из оленьей кожи, украшенные, по индейскому обычаю, иглами дикобраза; кроме того, он носил гетры из того же материала, перевязанные над коленями поверх потертых штанов из оленьей кожи, — за эти-то гетры поселенцы и прозвали его Кожаным Чулком. Через его плечо был перекинут ремень, на котором болтался большой бычий рог, столь тщательно выскобленный, что сквозь стенки просвечивал хранившийся в нем порох. С широкого конца к рогу было искусно приделано деревянное донце, а с узкого он был плотно закупорен деревянной же затычкой. Рядом с рогом висела кожаная сумка, и охотник, закончив свою речь, достал из нее мерку, аккуратно отмерил порох и принялся перезаряжать свое ружье. Когда он поставил его перед собой, уперев приклад в снег, дуло поднялось почти до самого верха его лисьей шапки.

Судья, который все это время рассматривал раны на туше, теперь, не обращая внимания на угрюмую воркотню охотника, воскликнул:

— Все-таки мне хотелось бы, Натти, твердо установить, чей это трофей. Если оленя в шею ранил я, значит, он мой, потому что выстрел в сердце был излишним — превышением необходимости, как говорим мы в суде.

— Ученых-то слов вы много знаете, судья, — ответил охотник. Перекинув ружье через левую руку, он открыл медную крышечку в прикладе, достал кружок просаленной кожи, завернул в него пулю, с силой вогнал этот шарик в дуло поверх пороха и, не переставая говорить, продолжал заталкивать заряд все глубже. — Да только куда легче сыпать учеными словами, чем свалить оленя на бегу. А убила его рука помоложе, чем моя или ваша, как я уже сказал.

— А ты как думаешь, любезный? — ласково произнес судья, обращаясь к товарищу Кожаного Чулка. — Не разыграть ли нам наш трофей в орлянку? И, если ты проиграешь, доллар, который я подброшу, будет твоим. Что скажешь, приятель?

— Скажу, что убил оленя я, — с некоторым высокомерием ответил молодой человек, опираясь на ружье, такое же, как у Натти.

— Значит, двое против одного, — сказал судья, улыбнувшись. — Я остался в меньшинстве, а другими словами, мои доводы отведены, как говорим мы, судьи. Агги, поскольку он невольник, права голоса не имеет, а Бесс несовершеннолетняя. Делать нечего, я отступаюсь. Но продайте мне оленину, а я уж сумею порассказать о том, как был убит этот олень.

— Мясо не мое, и продавать его я не могу, — ответил Кожаный Чулок, словно заражаясь высокомерием своего товарища. — Я-то знаю много случаев, когда олень, раненный в шею, бежал еще несколько дней, и я не из тех, кто станет отнимать у человека его законную добычу.

— Наверное, ты от мороза так упрямо отстаиваешь сегодня свои права, Натти, — с невозмутимым добродушием ответил судья. — А что ты скажешь, приятель, если я предложу тебе за оленя три доллара?

— Сначала давайте к нашему взаимному удовлетворению решим, кому он принадлежит по праву, — почтительно, но твердо сказал молодой человек, чья речь и поведение никак не соответствовали его скромной одежде. — Сколько дробин было в вашем ружье?

— Пять, сэр, — ответил судья, на которого манеры незнакомца произвели некоторое впечатление. — И, по-моему, этого достаточно, чтобы убить такого оленя.

— Хватило бы и одной, но… — тут товарищ Кожаного Чулка подошел к дереву, за которым прятался, ожидая оленя. — Вы стреляли в этом направлении, сэр, не правда ли? Четыре дробины засели вот здесь, в стволе.

Судья внимательно осмотрел свежие повреждения коры и, покачав головой, сказал со смехом:

— Ваши доводы обращаются против вас самого, мой юный адвокат. Где же пятая?

— Здесь, — ответил молодой человек, распахивая свою грубую кожаную куртку.

В рубахе его виднелась дыра, через которую крупными каплями сочилась кровь.

— Боже мой! — в ужасе воскликнул судья. — Я тут спорю из-за какого-то пустого трофея, а человек, раненный моей рукой, молчит, ничем не выдавая своих страданий! Скорей! Скорей садитесь в мои сани — до поселка только одна миля, а там есть врач, который сможет сделать перевязку. Я заплачу за все, и, пока ваша рана не заживет, вы будете жить у меня, да и потом сколько захотите.

— Благодарю вас за добрые намерения, но я вынужден отклонить ваше предложение. У меня есть близкий друг, который очень встревожится, если я не вернусь, а он узнает, что я ранен. Это всего лишь царапина, и ни одна кость не задета. Насколько я понимаю, сэр, теперь вы согласны признать мое право на оленину?

— Согласен ли? — повторил за ним взволнованный судья. — Я тут же на месте даю вам право стрелять в моих лесах оленей, медведей и любого другого зверя. До сих пор этой привилегией пользовался только Кожаный Чулок, и скоро настанет время, когда она будет считаться весьма ценной. А оленя я у вас покупаю; вот возьмите, эта банкнота оплатит и ваш и мой выстрелы.

Старый охотник гордо выпрямился во весь свой высокий рост, но ждал, чтобы судья кончил речь.

— Живы еще люди, — сказал он затем, — которые могут подтвердить, что право Натаниэля Бампо стрелять дичь в этих местах куда старше права Мармадьюка Темпла запрещать ему это. А если и есть такой закон (хотя кто когда слышал о законе, запрещающем человеку стрелять оленей где ему заблагорассудится?), то он должен был бы запретить охоту с дробовиком. Когда опускаешь курок этой подлой штуки, сам не знаешь, куда полетит твой свинец.

Не обращая внимания на монолог Натти, юноша поблагодарил судью легким поклоном, но ответил:

— Прошу меня извинить, оленина нужна мне самому.

— Но на эти деньги вы сможете купить сколько угодно оленей, — возразил судья. — Возьмите их, прошу вас. — И, понизив голос, он добавил: — Здесь сто долларов.

Юноша, казалось, заколебался, но тут же краска стыда разлилась по его и без того красным от холода щекам, как будто он досадовал на свою слабость, и он снова ответил отказом на предложение судьи.

Девушка, которая во время их разговора вышла из саней и, несмотря на мороз, откинула капюшон, скрывавший ее лицо, теперь сказала с большой живостью:

— Прошу вас… прошу вас, сэр, не огорчайте моего отца отказом! Подумайте, как тяжело будет ему думать, что он оставил в столь пустынном месте человека, ранен-* ного его рукой! Прошу вас, поедемте с нами, чтобы вас мог перевязать врач.

То ли рана причиняла теперь молодому охотнику больше страданий, то ли в голосе и глазах дочери, стремившейся сохранить душевный мир своего отца, было что-то неотразимое, — мы не знаем; однако после слов девушки суровость его заметно смягчилась, и легко было заметить, что ему одинаково трудно и исполнить эту просьбу, и отказать в ней. Судья (именно такой пост занимал владелец саней, и так мы будем впредь называть его) с интересом наблюдал за этой внутренней борьбой, а затем ласково взял юношу за руку и, слегка потянув его в сторону саней, тоже принялся уговаривать.

— Ближе Темплтона вам помощи не найти, — сказал он. — А до хижины Натти отсюда добрых три мили. Ну, не упрямьтесь, мой юный друг, пусть наш новый врач перевяжет вам рану. Натти передаст вашему другу, где вы, а утром вы, если захотите, сможете вернуться домой.

Молодой человек высвободил руку из ласково сжимавших ее пальцев судьи, но продолжал стоять, не отводя взгляда от прекрасного лица девушки, которая, несмотря на мороз, не спешила вновь надеть капюшон. Ее большие черные глаза красноречиво молили о том же, о чем просил судья. А Кожаный Чулок некоторое время размышлял, опираясь на свое ружье и слегка склонив голову; потом, по-видимому хорошенько все обдумав, он сказал:

— Ты и впрямь поезжай, парень. Ведь если дробина застряла под кожей, мне ее не выковырять. Стар уж я стал, чтобы, как когда-то, резать живую плоть. Вот тридцать лет назад, еще в ту войну, когда я служил под командой сэра Уильяма, мне пришлось пройти семьдесят миль по самым глухим дебрям с ружейной пулей в ноге, а потом я ее сам вытащил моим охотничьим ножом. Старый индеец Джон хорошо помнит это времечко. Встретился я с ним, когда он с отрядом делаваров выслеживал ирокеза — тот побывал на Мохоке и снял там пять скальпов. Но я так попотчевал этого краснокожего, что он до могилы донес мою метку! Я прицелился ему пониже спины — прошу прощения у барышни, — когда он вылезал из засады, и пробил его шкуру тремя дробинами, совсем рядышком, одной долларовой монетой можно было бы закрыть все три раны. — Тут Натти вытянул длинную шею, расправил плечи, широко раскрыл рот, показав единственный желтый зуб, и захохотал: его глаза, лицо, все его тело смеялось, однако смех этот оставался совсем беззвучным, в слышно было только какое-то шипенье, когда старый охотник втягивал воздух. — Я перед этим потерял формочку для пуль, когда переправлялся через проток озера Онайда, вот и пришлось довольствоваться дробью; но у моего ружья был верный бой, не то что у вашей двуногой штуковины, судья, — с ней-то в компании, как видно, лучше не охотиться.

Натти мог бы и не извиняться перед молодой девушкой — она помогала судье перекладывать вещи в санях и не слышала ни слова из его речи. Горячие просьбы отца и дочери возымели свое действие, и юноша наконец позволил себя уговорить отправиться с ними, хотя все с той же необъяснимой неохотой. Чернокожий кучер с помощью своего хозяина взвалил оленя поверх багажа, затем все уселись, и судья пригласил старого охотника тоже поехать с ними.

— Нет, нет, — ответил Кожаный Чулок, покачивая головой. — Сегодня сочельник, и мне надо кое-что сделать дома. Поезжайте с парнем, и пусть ваш доктор поглядит его плечо. Если только он вынет дробину, у меня найдутся травки, которые залечат рану куда скорее всех его заморских снадобий. — Он повернулся, собираясь уйти, но вдруг, что-то вспомнив, опять приблизился к саням и прибавил: — Если вы встретите возле озера индейца Джона, захватите-ка его с собой в помощь доктору — он хоть и стар, а всякие раны и переломы еще лечит на славу. Он, наверное, явится с метлой почистить по случаю рождества ваш камин.

— Постой! — крикнул юноша, схватив за плечо кучера, готовившегося погнать лошадей. — Натти, ничего но говори о том, что я ранен и куда я поехал. Не проговорись, Натти, если любишь меня.

— Можешь положиться на Кожаного Чулка, — выразительно сказал старый охотник. — Он недаром прожил пятьдесят лет в лесах и научился от индейцев держать язык за зубами. Можешь на меня положиться и не забудь про индейца Джона.

— И еще одно, Натти, — продолжал юноша, не отпуская плеча кучера. — Как только вынут дробину, я вернусь и принесу четверть оленя к нашему рождественскому обеду…

Он умолк на полуслове; заметив, что охотник многозначительно поднес палец к губам. Затем Кожаный Чулок осторожно двинулся по краю дороги, не отрывая взгляда от верхушки сосны. Выбрав удобное место, он остановился, взвел курок, далеко отставил правую ногу, вытянул во всю длину левую руку и начал медленно поднимать ружье, целясь в ствол дерева. Сидевшие в санях, естественно, обратили взгляд в ту же сторону и вскоре заметили добычу, соблазнившую Натти. На сухом сучке, горизонтально торчавшем в семидесяти футах над землей, там, где начиналась крона, сидела птица, которую местные жители именовали то фазаном, то куропаткой. Она была чуть меньше обыкновенной домашней курицы. Лай собак и голоса людей испугали ее, и она прижалась к стволу, отчаянно вытянув шею и задрав голову. Как только дуло оказалось точно направленным на цель, Натти спустил курок, и куропатка камнем упала со своего высокого насеста, так что совсем зарылась в снег.

— Лежать, зверюга! — прикрикнул Кожаный Чулок, грозя шомполом Гектору, который бросился было к подножию дерева. — Лежать, кому говорят!

Собака повиновалась, и Натти начал быстро и аккуратно перезаряжать ружье. Затем он поднял убитую птицу и показал ее остальным: головка была начисто срезана пулей.

— Вот и лакомое блюдо старику на рождественский обед, — сказал охотник. — Теперь я обойдусь без оленины, парень, а ты лучше поищи-ка индейца Джона — его травки получше всякого заморского снадобья. Как по-вашему, судья, — добавил он, снова показав на свою добычу, — можно ли дробовиком снять птицу с дерева, не взъерошив на ней ни перышка?

Кожаный Чулок опять засмеялся своим странным беззвучным смехом, выражавшим веселое торжество и насмешку, покачал головой, повернулся и углубился в лес походкой, которая больше всего напоминала неторопливую рысцу. При каждом шаге его ноги чуть сгибались в коленях, а все тело наклонялось вперед. Когда сани достигли поворота и юноша оглянулся, ища взглядом своего товарища, старик уже почти скрылся за деревьями; собаки трусили за ним, изредка нюхая олений след так равнодушно, словно они инстинктивно понимали, что он им уже ни к чему. Сани повернули, и Кожаный Чулок исчез из виду.

Глава II

Кто мудр, тот для себя отыщет пристань

Везде, где взор небес над ним сияет…

Считай, что не король тебя отринул,

А ты его.

Шекспир, «Ричард II»

[141]

Примерно за сто двадцать лет до начала нашего повествования прапрадед Мармадьюка Темпла приехал в Пенсильванию [142]вместе со славным основателем этой колонии, другом и единоверцем которого он был. Этот Мармадьюк — в роду Темплов внушительное имя «Мармадьюк» носили чуть ли не все мужчины — привез с собой в край, где искали приюта гонимые и обездоленные, все свое большое богатство, нажитое в Старом Свете. Он стал хозяином многих тысяч безлюдных акров и благодетелем несметного количества нахлебников и приживалов. Все почитали его за благочестие, он занимал в колонии немало важных постов и умер накануне разорения, о котором так и не узнал. Такова была судьба многих из тех, кто привозил сюда большое состояние.

Общественный вес переселенца обычно зависел от числа его белых слуг и прихлебателей, а также от занимаемых им должностей. Если судить по этим признакам, предок нашего судьи был важной персоной.

Однако теперь, обращаясь к истории первых лет существования этих колоний, мы не можем не заметить одну любопытную закономерность: почти все, кто приехал сюда богатым, постепенно беднели, а зависевшие от них бедняки, наоборот, богатели. Изнеженный богач, не приспособленный к суровым условиям жизни, которая ждала его в совсем еще молодой стране, благодаря своим личным качествам и образованию еще мог, хотя и с трудом, поддерживать положение, приличествовавшее его рангу, но, когда он умирал, его избалованным и относительно невежественным отпрыскам приходилось уступать первенство энергичным, закаленным нуждой людям из низов. И в наши дни это явление не так уж редко, но в тихих и мирных квакерских колониях Пенсильвании и Нью-Джерси именно оно определяло дальнейшую судьбу высших и низших слоев общества.

Потомки Мармадьюка не избежали удела тех, кто больше полагался на родовое богатство, чем на собственные силы, и в третьем поколении они были уже почти нищими — насколько в нашей благодатной стране могут быть нищими люди честные, умные и умеренные в своих привычках. Но теперь та же семейная гордость, которая, оправдывая самодовольное безделье, довела их до столь плачевного положения, пробудила в них энергию и желание вернуть утраченное, сравняться с предками в общественном положении, а если удастся, то и в богатстве.

Первым начал вновь подниматься по ступеням общественной лестницы отец судьи — нашего нового знакомого; его успеху немало способствовала удачная женитьба — благодаря приданому жены он смог дать сыну прекрасное образование, которого мальчик не получил бы в довольно скверных учебных заведениях Пенсильвании, где в свое время учились и он сам и его отец.

В дорогой школе, куда молодой Мармадьюк был теперь послан, он подружился с одним из своих сверстников. Эта дружба оказалась очень полезной для нашего судьи и положила начало его дальнейшему преуспеянию.

Эдвард Эффингем принадлежал к семье не только очень богатой, но и имевшей большие связи при английском королевском дворе. Его родные, например, что в колониях было редкостью, считали торговлю унизительным для себя занятием и покидали уединение частной жизни, только чтобы заседать в законодательных собраниях колонии или с оружием в руках выходить на ее защиту. Отец Эдварда с ранней юности посвятил себя военной карьере. Шестьдесят лет назад, во времена владычества Англии, продвинуться по службе американскому офицеру было намного труднее, чем сейчас, и ждать производства приходилось гораздо дольше. Проходили многие годы, прежде чем такой офицер получал под свое командование роту, и тогда он считал само собой разумеющимся, что мирные труженики колонии должны относиться к нему с величайшим почтением. Те наши читатели, кому приходилось бывать за Ниагарой [143], несомненно, замечали, каким уважением пользуются даже в далекой Канаде самые, казалось бы, незначительные представители королевской армии и какого они о себе высокого мнения. Не так давно ту же картину можно было наблюдать и у нас в Штатах, хотя теперь, к счастью, все это уже в прошлом. И никто уже не носит мундира, кроме добровольцев, откликнувшихся на призыв свободного народа [144]. Вот почему, когда отец Эдварда после сорока лет службы в армии вышел в отставку в чине майора, он стал одним из виднейших граждан своей родной Нью-Йоркской колонии. Правда, этому немало способствовало и его весьма значительное состояние. Он пользовался репутацией храброго и находчивого офицера, и ему, по обычаю колоний, нередко доверялось командование самостоятельными отрядами, на что он по своему чину, казалось бы, не имел права; а когда возраст заставил его подать в отставку, он отказался от пенсии или какого-либо иного вознаграждения за свою долгую службу.

Военное министерство предлагало ему различные гражданские посты, не только почетные, но и доходные, однако он со свойственной ему благородной независимостью не принял ни одного из них. Вслед за этим проявлением патриотического бескорыстия старый воин и в своей частной жизни совершил столь же великодушный поступок, может быть, не слишком осторожный, но зато вполне соответствовавший его прямой, бесхитростной натуре.

Эдвард был его единственным ребенком, и, когда он женился на девушке, которую выбрал для него отец, тот передал ему все свое имущество: деньги, городской дом гпоместье, доходные фермы и огромные участки девственных лесов. Себе майор не оставил ничего, твердо зная, что сын с радостью будет покоить его старость. Когда майор Эффингем отклонил щедрые предложения военного министерства, многие решили, что рассудок его к старости ослабел: и в самых отдаленных уголках английских владений всегда находятся люди, которые больше всего на свете ценят милости двора и правительства. Когда же он затем добровольно отказался от всего своего состояния, никто уже не сомневался, что почтенный майор впал в детство. Вероятно, поэтому он вскоре утратил свое положение в обществе, и, если его поступки диктовались стремлением к уединенной жизни, он мог теперь беспрепятственно ею наслаждаться.

Но как бы ни судил об этом свет, для самого майора и для Эдварда подобная передача имущества представлялась самым естественным поступком: для старика отца богатство стало теперь только обузой, и он возлагал заботу о нем на сына, потому что тот больше подходил для этого и по характеру и по воспитанию. Младший Эффингем не был смущен ценностью дара, так как считал, что отец избавляется таким образом от докучных хлопот, полностью сохраняя за собой если не юридическое, то моральное право распоряжаться этими деньгами. Короче говоря, их взаимное доверие было так велико, что, по мнению обоих, они всего лишь переложили кошелек из одного кармана в другой.

Вступив во владение фамильным состоянием, молодой человек первым долгом отыскал друга своих школьных лет и предложил ему всю помощь, какая только была в его силах.

Его предложение пришлось весьма кстати, ибо отец Мармадьюка незадолго перед этим умер, и после раздела скромного наследства молодой пенсильванец остался почти без средств к существованию. Мармадьюк трезво оценивал свои деловые качества и видел не только достоинства Эдварда, но и его немногочисленные недостатки. Его друг был по натуре очень доверчив и не отличался предприимчивостью, хотя порой неожиданно совершал необдуманные и опрометчивые поступки, в то время как он сам был очень уравновешен, проницателен и энергичен. Таким образом, их деловая связь могла послужить к обоюдной выгоде. Мармадьюк с радостью принял помощь Эдварда, и они без труда договорились об условиях. На деньги мистера Эффингема в столице Пенсильвании был основан торговый дом, единственным юридическим владельцем которого стал Темпл, хотя его друг негласно получал половину прибылей. Эдвард настаивал на том, чтобы все это сохранялось в тайне по двум причинам: во-первых (в этом он не признался своему другу), для гордого потомка храбрых солдат занятие коммерцией, даже через посредника, представлялось унизительным; а во-вторых, о чем он откровенно сказал Мармадьюку, если бы их уговор стал известен его отцу, тот никогда бы ему этого не простил. У старика были с пенсильванскими квакерами свои счеты.

Дело в том, что майор Эффингем одно время служил на западной границе Пенсильвании, которой грозило тогда нападение французов и индейцев, заключивших между собой военный союз. И вот, миролюбие пенсильванских квакеров чуть не привело к тому, что и он и его солдаты едва не лишились жизни, не говоря уж о славе. Это с точки зрения старого солдата было настоящим предательством: ведь он сражался, чтобы защитить колонистов. К тому же он считал, что коварные и злобные враги не оценят их христианской кротости, а главное, не сомневался, что, отказывая ему в помощи, они не добьются мира, а только погубят его отряд. После отчаянной схватки ему с горсткой солдат удалось уйти от безжалостных преследователей, но он до конца своих дней не мог простить тех, кто оставил его одного в тяжелый час, хотя только ради них он подвергался опасности. Напрасно ему доказывали, что не по воле колонистов он был послан на их границу: это было сделано для их блага, утверждал майор, и «их религиозный долг повелевал им оказать ему помощь».

Старый воин всегда недолюбливал квакеров за их христианское смирение. Умеренность и здоровый труд наделили колонистов огромной физической силой, но ветеран смотрел на их богатырские фигуры с презрением: какой от всего этого толк, казалось, говорили его глаза, если голова у них забита всяким вздором? Он любил также повторять, что тщательное соблюдение внешних форм религии указывает на скудость веры. К этому можно было бы добавить еще многое, но мы вовсе не собираемся тут разбирать, каким должен быть истинный христианин, а просто сообщаем читателю взгляды майора Эффингема.

Вот почему Эдвард, хорошо зная, как относится его отец к колонистам-пенсильванцам, не решался сообщить ему о том, что заключил с одним из них деловое соглашение и что теперь их благосостояние зависит от честности какого-то квакера.

Мы уже упоминали, что эмигрировавший в Америку прапрадед Мармадьюка был близким другом Уильяма Пенна. Однако отец нашего героя женился на женщине, не принадлежавшей к секте квакеров, и поэтому его сын не получил обычного для них религиозного воспитания. Тем не менее детство Мармадьюка прошло в обществе, где все, даже самые будничные, дела были пронизаны религиозным духом, и это не могло не наложить отпечатка на его манеры и речь. Правда, позже, вступив в брак с женщиной, которой квакерство было совершенно чуждо, он во многом избавился от этих привычек; но все же некоторые из них сохранились у него до самой смерти, а в минуты душевного волнения он обычно начинал говорить библейским языком своей юности. Но не будем забегать вперед.

Как бы то ни было, в дни, когда Мармадьюк стал компаньоном молодого Эффингема, внешностью и манерами он очень походил на квакера, и Эдвард опасался, что ему не удастся рассеять предубеждение своего отца. Поэтому их деловая связь сохранялась в глубокой тайне от всех, кого она прямо не касалась.

В течение нескольких лет Мармадьюк благодаря своему трезвому уму и практической сметке очень успешно вел дела фирмы, и они получали большие прибыли. Он, как мы уже упомянули, женился на той, кому впоследствии суждено было стать матерью Элизабет, и друзья виделись все чаще. Мистер Эффингем, весьма довольный своим компаньоном, уже подумывал о том, чтобы предать их тайну гласности, но как раз в это время начались волнения, предшествовавшие войне за независимость [145].

Мистер Эффингем, в котором отец воспитал глубокую преданность королю, с самого начала распри между колонистами и Англией выступил горячим защитником прав своего государя, а Мармадьюк Темпл, человек с ясным умом, не зараженный аристократическими предрассудками, встал на сторону народа. Конечно, оба следовали взглядам, привитым им с детства: сын верного короне доблестного солдата считал волю монарха нерушимым законом, а потомок квакера, претерпевшего гонения вместе с Пенном, не мог забыть незаслуженные обиды своих предков.

Это расхождение во взглядах давно служило причиной дружеских споров между компаньонами, но теперь оно переставало быть их частным делом, так как Мармадьюк со свойственной ему дальновидностью уже замечал первые признаки надвигающейся бури. Искры недовольства скоро разгорелись в пожар, и колонии, которые теперь стали называть себя Штатами, оказались ареной многолетней кровопролитной борьбы.

Незадолго до битвы при Лексингтоне [146]мистер Эффингем, к тому времени уже овдовевший, передал Мармадьюку на хранение все свои ценности и, простившись с отцом, покинул страну. Но в самом начале войны он снова появился в Нью-Йорке, уже в мундире офицера королевской армии, и, получив под командование полк, выступил с ним к театру военных действий. Мармадьюк же открыто встал на сторону мятежников, как их тогда называли. Разумеется, всякие сношения между друзьями прекратились — полковник Эффингем не искал их, а Мармадьюк проявлял благоразумную сдержанность. Вскоре последнему пришлось покинуть столицу Пенсильвании Филадельфию, но он успел спасти от королевской армии все свое имущество, а также ценности, принадлежавшие его другу. До конца войны он продолжал служить своей стране, занимал различные гражданские посты и исполнял поручавшиеся ему обязанности с большой добросовестностью и пользой. Однако Мармадьюк не упускал из виду и собственной выгоды — так, во время распродажи поместий, конфискованных у сторонников короля, он приехал в Нью-Йорк и скупил большое количество земель по сравнительно низкой цене.

Когда Мармадьюк стал хозяином имущества, насильно отнятого у его прежних владельцев, квакеры первое время смотрели на него довольно косо. Однако сопутствовавший ему успех, а может быть, и широкое распространение этого греха среди их единоверцев, скоро обелили его в глазах щепетильных сектантов; правда, кое-кто из тех, кому повезло меньше, иной раз намекал, что честным путем так быстро нажиться невозможно, но незапятнанное прошлое мистера Темпла да и его богатство вскоре заставили забыть о подобных подозрениях.

После окончания войны и утверждения независимости Штатов мистер Темпл оставил торговлю, ставшую в те дни весьма неверным и рискованным делом, и занялся освоением обширных земельных участков, которые он приобрел. Деньги и большая практическая сметка помогли ему преуспеть в этом начинании, хотя суровый климат и дикая природа тех мест, казалось, не обещали ничего хорошего. Состояние его возросло в десять раз, и он считался теперь одним из самых богатых и влиятельных людей в штате. А наследница у него была одна — его дочь, с которой мы уже познакомили читателя, пока он везет ее из пансиона в свой дом, давно уже ожидающий хозяйку.

Когда население тех краев, где находилось его поместье, увеличилось настолько, что там можно было создать округ, мистер Темпл был избран его судьей. Это может вызвать улыбку у какого-нибудь ученого английского законника, но, во-первых, иного выхода не было, так как новые поселения не изобилуют юристами с университетскими дипломами, а во-вторых, умный и умудренный жизненным опытом человек может успешно справиться с любыми трудными обязанностями. И Мармадьюк, отличавшийся, как мы уже говорили, острым и ясным умом, не только выносил справедливые решения, но и всегда мог достаточно логично их обосновать. Как бы то ни было, в те годы все судьи нашей страны назначались именно так, и судья Темпл оказался нисколько не хуже остальных своих коллег и, по общему мнению, — которое он, впрочем, разделял и сам, — считался даже одним из лучших.

На этом мы закончим краткий рассказ о жизни и характере некоторых из наших героев и в дальнейшем предоставим им действовать и говорить самим.

Глава III

Все зримое тобой природа создала:

И скалы, что стремятся к небесам

Подобно башням замков вековых,

И мощные деревья, чьи стволы

Раскачивает ветер ледяной.

И блещущие искрами снега.

Чья белизна и мрамор посрамит.

Но грубый человек труды ее

Нередко за единый портит миг.

Дуо

Прошло несколько минут, прежде чем Мармадьюк Темпл немного оправился от пережитого волнения и смог рассмотреть своего нового спутника. Перед ним был молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех, выше среднего роста. Ему пришлось ограничиться этими наблюдениями, так как фигуру юноши совершенно скрывала грубая куртка, туго перепоясанная шерстяным кушаком, точно таким же, как у Кожаного Чулка. Судья перевел взгляд на его лицо. Когда юноша садился в сани, черты его были омрачены странной тревогой, которую Элизабет сразу заметила, но, как ни старалась, не могла понять. Эта тревога была особенно сильна, когда юноша умолял старого охотника не проговориться, но и потом, когда он, сдавшись на их просьбы, занял место в санях, нетрудно было понять, что это доставляет ему мало удовольствия. Однако постепенно хмурые морщины на его лбу разгладились, и теперь он сидел молча, по-видимому, погруженный в глубокую задумчивость. Судья несколько минут внимательно смотрел на него, а затем улыбнулся, словно прося прощения за свою забывчивость, и сказал:

— Кажется, мой юный друг, от ужаса я совсем лишился памяти: ваше лицо мне знакомо, но, даже если бы мне предложили двадцать оленьих хвостов для украшения моей шапки, я не смог бы назвать вашего имени.

— Я приехал сюда всего три недели назад, — ответил юноша холодно, — а ваше отсутствие, если не ошибаюсь, длилось полтора месяца.

— Завтра исполнится пять недель со дня моего отъезда. И все же я вас где-то видел. Впрочем, я так испугался, что, того и гляди, увижу вас сегодня ночью в окровавленном саване у своего изголовья. Что скажешь, Бесс? Compos mentis [147]я сейчас или нет? Сумел бы я сейчас обратиться с речью к присяжным или, что в эту минуту гораздо важнее, сумею ли я сегодня вечером как должно встретить сочельник в большом зале Темплтона?

— Вероятно, сумеешь и то и другое, папочка, — донесся из-под пышных оборок капора веселый голосок. — Это ведь легче, чем убить оленя из дробовика.

Наступило короткое молчание, потом тот же голосок продолжал уже серьезно:

— На этот раз у нас больше, чем обычно, поводов для благодарственной молитвы.

Лошади, казалось, чувствовали, что долгий путь близится к концу; налегая на постромки, они еще быстрее повлекли сани по ровному плато и скоро достигли места, где дорога круто уходила под обрыв и, извиваясь по склону, спускалась в долину. Увидев четыре столба дыма, поднимавшиеся из труб его дома, судья очнулся от своих мыслей. Указывая на внезапно открывшиеся перед ними дом, поселок и долину, он весело воскликнул, обращаясь к дочери:

— Смотри, Бесс, вот мирный приют, где ты можешь прожить всю свою жизнь. И вы тоже, мой друг, если пожелаете остаться с нами.

При этих словах молодые люди невольно посмотрели друг на друга, но взгляд Элизабет был холоден, хотя ее щеки вспыхнули румянцем, а странная улыбка, снова мелькнувшая на губах незнакомца, казалось, говорила, что вряд ли он согласится стать членом этой семьи. Однако вид долины мог растрогать сердце и куда более суровое, чем сердце Мармадьюка Темпла.

Склон горы, по которому спускались сани, был настолько крут, что приходилось соблюдать величайшую осторожность, да и дорога в те дни была всего лишь узкой тропой, пролегавшей в опасной близости к обрыву. Поэтому кучер сдерживал нетерпеливых коней, и у Элизабет было достаточно времени, чтобы рассмотреть пейзаж, столь быстро менявшийся под воздействием человека, что теперь он лишь общими чертами напоминал ту восхитительную картину, которой она так часто любовалась в детстве. Прямо под ними простиралась сверкающая снежной белизной равнина, окруженная со всех сторон горами. Склоны их были круты и обрывисты, и почти все они густо поросли лесом. Только два-три пологих отрога нарушали однообразие гряды, окаймлявшей огромную снежную равнину, на которой не было ни единого дома, дерева или забора, так что она казалась белым облаком, опустившимся на землю. Лишь несколько темных пятен перемещалось по ее ровной поверхности, и Элизабет без труда догадалась, что это сани, направляющиеся к поселку или, наоборот, выезжающие из него.

Горы в западном конце равнины, хотя и высокие, были не такими обрывистыми и образовали множество долил и овражков, а также пологих уступов, вполне пригодных для земледелия. Большинство гор по эту сторону равнины поросло хвойными деревьями, но менее резкие очертания противоположного склона давали отдых глазу: там на более плодородной почве произрастали буковые и кленовые леса. Видневшиеся среди них белые поляны, над которыми нередко вились струйки дыма, показывали, что там уже поселились трудолюбивые фермеры. Кое-где эти поляны сливались в обширные вырубки — плод объединенного труда, но по большей части они были невелики и разобщены; впрочем, изменения происходили так быстро, а люди, их производившие, трудились с таким усердием и настойчивостью, что Элизабет, казалось, видела, как эти вырубки расширяются прямо у нее на глазах, и она в немом изумлении замечала, насколько иным стал облик всего края за несколько коротких лет.

Отроги в западной оконечности этой необыкновенной равнины, лишенные всякой растительности, и по размерам и по количеству превосходили отроги восточной ее оконечности. Один из них, особенно далеко выдававшийся вперед, был довольно крут, и на нем у самого обрыва над волной красивых сугробов высился гигантский дуб — он далеко простер свои ветви, словно стремясь хотя бы бросить тень на то место, куда не суждено было проникнуть его корням. Не стесненный, как его собратья в лесу, соседством других деревьев, он привольно раскинул могучие узловатые сучья, словно наслаждаясь своей свободой.

У южного края бесконечного белоснежного поля, почти под самыми ногами наших путешественников, виднелось пятно в несколько акров величиной — лишь его подернутая рябью поверхность да клубившийся над ним пар выдавали, что под ровной белой пеленой лежит горное озеро, скованное ледяным дыханием зимы. Там, где находилась эта полынья, из озера вырывался неширокий бурный поток, чей извилистый путь через настоящую долину к югу нетрудно было проследить по соснам и зарослям куги, окаймлявшим его русло, и по висящему над ним пару — ведь его вода была намного теплее морозного воздуха. Южный берег озера был обрывист, но невысок, а за ним простиралась долина, и рассеянные по ней многочисленные жилища поселенцев свидетельствовали о плодородии здешней почвы и относительно удобном сообщении с внешним миром.

У самого берега озера расположился поселок Темплтон. Он состоял примерно из пятидесяти строений самого различного вида, по большей части деревянных; архитектура их не отличалась большой изысканностью, и многие здания, казалось, не были закончены — очевидно, они возводились в большой спешке. Разнообразие их окраски поражало взгляд. Два-три дома были целиком выкрашены в белый цвет, однако большинство могло похвастать только белым фасадом, а на остальные три стены их честолюбивые, но расчетливые владельцы потратили более дешевую красновато-бурую краску. Некоторые строения уже потемнели от непогоды, и через разбитые стекла в окнах вторых этажей виднелись голые балки незаконченных перекрытий, — видимо, легкомыслие или тщеславие заставило их хозяев взяться за задачу, которая оказалась им не по плечу.

Все эти здания были расположены наподобие городской улицы, и тот, кто так распорядился, очевидно, думал больше о нуждах грядущих поколений, чем об удобствах теперешних обитателей поселка. Три-четыре наиболее солидных дома щеголяли, помимо белой краски, еще и зелеными ставнями, представлявшими в это время года странный контраст с погребенными под снегом полями, лесами, горами и озером. Перед дверями этих домов были посажены молодые деревца, почти совсем лишенные веток, — они походили на высоких гренадеров, стоящих на карауле у входа в княжеский дворец. Да и то сказать, хозяева этих роскошных жилищ были знатью Темплтона — настолько же, насколько Мармадьюк Темпл был его королем. В них обитали два молодых человека, искушенных в юриспруденции, два лавочника, державшие в своих руках всю торговлю поселка, и молодой эскулап [148], который, в отличие от большинства его собратьев, чаще встречал тех, кто появлялся на свет, чем провожал тех, кто его покидал.

Над всей этой пестрой архитектурной коллекцией господствовал особняк судьи Темпла. Он был окружен большим фруктовым садом, занимавшим несколько акров. Часть деревьев в нем осталась еще со времен индейцев, и их обомшелые, уже клонящиеся к земле стволы являли резкий контраст двух-трехлетним деревцам, видневшимся почти за всеми изгородями поселка. Кроме того, от ворот к подъезду вела аллея из молодых ломбардских тополей, которые тогда только-только были завезены в Америку.

Дом этот строился по указаниям некоего Ричарда Джонса, о котором мы уже упоминали; он приходился судье двоюродным братом, считался мастером на все руки, был очень услужлив и занимался хозяйственными делами, не требовавшими личного вмешательства Мармадьюка. Ричард любил повторять, что особняк судьи, это дитя его фантазии, состоит из начала и конца всякой ученой проповеди, а именно: из «во-первых» и из «в заключение». Он начал с того, что построил высокое бревенчатое сооружение, выходившее фасадом прямо на проезжую дорогу. В этом сарае (его трудно назвать как-нибудь иначе) семья прожила три года — именно такой срок понадобился Ричарду для осуществления его замысла.

В его тяжких трудах ему помогал некий странствующий ремесленник, который показал ему несколько засаленных гравюр с изображением известных английских зданий, а потом совсем покорил его учеными рассуждениями о фризах, антаблементах и, главное, о смешанном ордере. Он сделался для Ричарда непререкаемым авторитетом во всем, что касалось архитектуры. Правда, мистер Джонс тщательно скрывал это, держался с Хайремом Дулитлом покровительственно и выслушивал его пространные рассуждения о тайнах зодчества со снисходительной усмешкой. Однако то ли его собственные познания в этой области были настолько скудны, что он не мог найти веские возражения против доводов своего помощника, то ли он в душе проникался все большим восхищением перед ним, но Джонс безоговорочно следовал всем его советам.

И вот эта пара не только воздвигла дом для Мармадьюка, но и определила архитектурный стиль всей округи. Мистер Дулитл заявлял, что смешанный ордер — это мешанина из всех других ордеров и тем самым лучший из них, так как он разрешает вводить в план любые изменения в зависимости от обстоятельств или желания заказчика. Ричард был в этом с ним согласен, а когда два соперничающих гения, в чьем распоряжении находится наиболее значительный для их мест капитал, придерживаются одного мнения, им ничего не стоит положить начало моде даже в куда более серьезных делах. И вот, как мы уже намекали, особняк судьи Темпла, который соседи называли «дворцом», послужил образчиком для всех честолюбивых строителей в окрестностях — они непременно заимствовали те или иные из его многочисленных красот.

Этот воздвигнутый «в заключение» дом был каменный, большой, квадратный и, как ни странно, удобный — четыре требования, на которых Мармадьюк настаивал с необычным для него упрямством. Но во всем остальном

Ричарду и его помощнику была предоставлена полная свобода. Эти достойные зодчие обнаружили, что инструменты, которыми пользовались их рабочие, не подходят для обработки камня — они были рассчитаны на материалы не тверже местной белой сосны, дерева настолько мягкого, что охотники пользовались его обрубками вместо подушек. Если бы не это досадное затруднение, нам, вероятно, пришлось бы затратить куда больше места для описания их великолепного детища. Но стены дома не поддавались никаким усилиям, и наши зодчие были вынуждены довольствоваться крыльцом и крышей. Первое они решили выдержать в строго классическом стиле, а на примере второй — доказать высокие достоинства смешанного ордера.

Крыша, утверждал Ричард, была той частью здания, которую древние всегда старались сделать как можно незаметнее, ибо она является бельмом на глазу архитектуры и терпят ее только потому, что она полезна. Кроме того, не без остроумия добавлял он, дом надо строить с таким расчетом, чтобы, откуда на него ни смотреть, он был виден только с фасада: раз уж на него могут глазеть со всех сторон и в любую погоду, незачем оставлять фланги, не защищенными от нападок завистливых соседей. Поэтому было решено, что крыша будет почти плоская. Но Мармадьюк запротестовал: зимой толщина снежного покрова в этих краях достигала трех-четырех футов. К счастью, на помощь пришли особенности смешанного ордера, которые позволили найти среднее решение, приемлемое для всех: стропила были удлинены, с тем, чтобы образовался скат для снега и льда. Но, увы, в расчеты их размеров вкралась какая-то ошибка, а так как Хайрем считался великим знатоком «работы с угольником», ее никто не обнаружил, пока все тяжелые балки не были водружены над стенами. Тут, однако, только слепой не заметил бы, что крыша, вопреки всем правилам, стала наиболее заметной частью здания. Ричард и его помощник утешились мыслью, что ее удастся замаскировать, удачно расположив кровлю; однако каждая дранка оказывалась лишь новой приманкой для глаз. Ричард попробовал исправить положение с помощью краски и четырежды собственноручно перекрашивал злосчастную крышу. Сначала он заставил ее заблистать небесной голубизной, тщетно надеясь обмануть зрителя и внушить ему, что просто над жилищем Мармадьюка Темпла небеса нависают особенно низко; потом он подобрал, по его словам, «облачный цвет», долженствовавший создать иллюзию дыма; третью краску Ричард назвал «зеленой невидимкой», но на фоне синего неба она оказалась более чем видимой. Убедившись, что крышу никак не скрыть, неукротимые зодчие пустили в ход всю свою изобретательность, чтобы как-то приукрасить дранку, оскорблявшую их изысканный вкус. После долгих размышлений и двух-трех проб при лунном свете Ричард наконец завершил дело, смело пустив в ход состав, который он окрестил «солнечным сиянием», не преминув при этом заверить судью, что это наиболее дешевый способ навсегда обеспечить себе ясную погоду над головой.

По краю крыши были воздвигнуты перила, блиставшие всеми цветами радуги, и тут Хайрем превзошел самого себя, изготовляя всяческие урны и лепные завитушки, которыми затем обильно украсил эту ограду. Сперва Ричард носился с оригинальнейшей мыслью: сделать печные трубы такими низкими, чтобы они казались частью этих украшений. Но соображения удобства заставили вместе с крышей поднять и трубы, иначе от дыма не было бы спасенья, и теперь при взгляде на особняк судьи вы прежде всего замечали четыре внушительные трубы.

Постройка этой крыши была наиболее важным событием всей архитектурной карьеры мистера Джонса, и неудача нанесла весьма болезненный удар его самолюбию. Сперва он намекал своим знакомым, что во всем виноват Хайрем, который оказался сущим невеждой в обращении с угольником. Но затем, привыкнув к виду этого сооружения, Ричард начал созерцать дело рук своих с гораздо большим удовлетворением. Вскоре он уже и думать забыл о некоторых погрешностях архитектуры «дворца» и принялся вовсю его расхваливать. Недостатка в слушателях не было, а поскольку богатство и комфорт всегда привлекательны, у него, как было упомянуто выше, нашлось в этих краях немало последователей. Не прошло и двух лет, как он уже мог, взобравшись на свою крышу, не без удовольствия созерцать три смиренных подражания полету своей фантазии. Вот так мода старается следовать даже недостаткам великих мира сего.

Неуклюжая крыша нисколько не огорчила Мармадьюка, и вскоре он с помощью некоторых изменений и добавлений сумел придать своему жилищу вполне солидный и достойный вид. Впрочем, подобными несоответствиями страдал не только дом судьи, во и весь окружающий пейзаж.

Среди вывезенных из Европы тополей и в зарослях молодых ив и других местных деревьев виднелись снежные бугры, скрывавшие пни срубленных сосен, а кое-где над белыми сугробами высились безобразные обугленные стволы деревьев, пострадавших от огня. Эти черные, лоснящиеся «столбы», как их называли местные жители, изобиловали в полях, окружавших поселок, и нередко рядом с ними торчала засохшая сосна или хемлок, с которых была содрана кора; их голые сучья, некогда одетые пышной хвоей, уныло раскачивались на ледяном ветру.

Однако Элизабет ничего этого не замечала. Пока сани спускались в долину, она восторженно любовалась общим видом поселка, словно карта расстилавшегося у ее ног. Она видела только живописную группу домов; пятьдесят столбов дыма, поднимающихся из долины к облакам; замерзшее озеро, окруженное склонами гор в уборе вечнозеленых лесов; тени сосен, ложившиеся на его белую поверхность, — они с каждой минутой удлинялись, по мере того как солнце клонилось к закату; темную ленту потока, вытекавшего из озера и бежавшего своим извилистым путем к далекому Чесапикскому заливу. Ведь все это она помнила с детства и узнавала, несмотря на множество перемен. А за пять лет этих перемен тут произошло больше, чем могло бы произойти за целое столетие в какой-нибудь стране, где время и труд придали прочность творению человеческих рук.

Для молодого охотника и для судьи этот ландшафт давно уже стал привычным, и все же каждый раз, когда, оказавшись на опушке темного горного леса, они охватывали взглядом внезапно открывавшуюся перед ними прекрасную долину, они снова и снова испытывали все тот же восторг. Вот и теперь юноша восхищенно оглядел ее, прежде чем опять опустить голову на грудь, а судья с добродушным удовольствием продолжал созерцать эту картину, говорившую о зажиточной и спокойной жизни, — ведь именно он основал этот поселок и именно ему были обязаны местные жители своим благосостоянием.

Тут наши путешественники услышали веселый перезвон бубенцов, и все повернули головы в ту сторону, откуда он доносился. Судя по звуку, вверх по склону неслись сани, запряженные сильными лошадьми, которых возница нещадно нахлестывал кнутом. Однако высокий кустарник, окаймлявший извилистую дорогу, заслонял встречный экипаж, пока он не оказался совсем рядом.

Глава IV

Что такое? Чья кобыла подохла? В чем дело?

Шекспир, «Король Генрих IV»

Вскоре за голыми прутьями кустарника мелькнули большие деревянные сани, запряженные четверней. Выносные лошади были серой масти, а задняя пара — черные, как уголь, вороные. Их сбруя была сплошь увешана бесчисленными бубенцами, которые трезвонили вовсю, — и возница гнал лошадей, не обращая внимания на крутизну дороги. Судье было достаточно одного взгляда, чтобы узнать седоков этого необыкновенного экипажа. Их было четверо. К передку саней был крепко-накрепко привязан конторский табурет, на котором восседал маленький человечек, совсем утонувший в тяжелой, подбитой мехом шубе, — из нее виднелось только его лицо, пылавшее багровым румянцем. Нетрудно было заметить, что этот господин обладает привычкой постоянно задирать голову, как будто хочет исправить ошибку природы, поместившей ее слишком близко к земле. Физиономия его выражала деловитую важность, и он бесстрашно понукал горячих коней, которые неслись над самым обрывом. Спиной к нему сидел высокий мужчина, закутанный в две шубы и лошадиную попону, но даже в этом наряде никто не принял бы его за широкоплечего силача. Когда сани совсем сблизились и он повернулся к Мармадьюку, из-под вязаного шерстяного колпака выглянуло остренькое личико, словно приспособленное к тому, чтобы разрезать воздух с наивозможной легкостью, ибо выпуклыми на этом лице были только глаза, которые поблескивали по обеим сторонам переносицы наподобие двух голубых стеклянных шариков. Его желтую кожу не смог разрумянить даже жгучий мороз этого вечера. Напротив него сидел низенький толстяк, закутанный в тяжелую шубу. Лицо его дышало спокойствием и невозмутимостью, но веселые черные глаза показывали, что выражение это обманчиво. На нем, как и на двух его уже описанных спутниках, была кунья шапка, надетая поверх аккуратного светлого парика. У четвертого седока было кроткое продолговатое лицо; несмотря на холод, он был облачен только в черный сюртук довольно хорошего покроя, но сильно потертый и порыжевший от времени. Его шляпа была бы вполне приличной, если бы давно уже не утратила ворс от частого знакомства со щеткой. Он был бледен и несколько меланхоличен — такой вид обычно бывает у людей, проводящих свои дни над книгами. От свежего воздуха щеки его слегка порозовели, но и этот румянец казался несколько болезненным. Он производил впечатление (особенно по сравнению со своим благодушным соседом) человека, которого терзает какая-то тайная грусть.

Не успели сани сблизиться, как маленький возница закричал во все горло:

— Съезжай в выемку! Съезжай в выемку, кому я говорю, греческий царь! Съезжай в выемку, Агамемнон [149], а то мы не разъедемся! Добро пожаловать домой, братец Дьюк! Добро пожаловать, добро пожаловать в родные края, черноглазая Бесс! Как видишь, Мармадьюк, я прихватил ценный груз, чтобы достойно тебя приветствовать! Мосье Лекуа успел натянуть только один колпак; старый Фриц не стал даже доканчивать бутылку, а мистер Грант так и не дописал «в заключение» к своей проповеди. И все лошади просто рвались к тебе навстречу… Да, кстати, судья, твоих вороных надо поскорее продать, и я сам этим займусь: они сбиваются с аллюра, а правая совсем не умеет ходить в упряжке. Я уже знаю, кому их сбыть…

— Продавай что хочешь, Дик, — весело перебил его судья, — только оставь мне дочку и землю… А, Фриц, старый мой друг! Поистине, семьдесят лет не могут оказать большей любезности сорока пяти. Мосье Лекуа, ваш покорный слуга. Мистер Грант, — при этих словах судья приподнял шляпу, — я высоко ценю ваше внимание. Господа, представляю вам мою дочь. А ваши имена ей хорошо известны.

— Топро пошаловать, сутья! — сказал старший из встречающих с сильным немецким акцентом. — Мисс Петси толшна мне поселуйшик!

— И будет очень рада отдать вам этот долг, сэр, — сказала Элизабет; ее нежный голосок прозвенел в горном воздухе, как серебряный колокольчик, и даже крики Ричарда не могли его заглушить. — У меня всегда найдется поцелуй для моего доброго друга майора Гартмана.

К этому времени господин на переднем сиденье — тот, кого называли «мосье Лекуа», — сумел, наконец, выпутаться из своих длиннополых шуб и подняться на ноги; затем он, опершись одной рукой на табурет возницы, другой снял шапку, любезно кивнул судье, поклонился Элизабет и начал приветственную речь.

— Прикрой макушку, дорогой француз, скорее прикрой! — крикнул возница, иными словами — мистер Ричард Джонс. — Не то как бы мороз не унес остатки твоих кудрей! Эх, будь у Авессалома [150]такие редкие волосы, он и по сей день здравствовал бы!

Все шутки Ричарда непременно вызывали смех, во всяком случае — его собственный. И на этот раз он тоже не замедлил почтить свое остроумие взрывом оглушительного хохота, к которому из вежливости присоединился и мосье Лекуа, вновь опустившийся на сиденье.

Священник — мистер Грант был служителем церкви — в свою очередь смиренно, хотя и очень сердечно поздоровался с новоприбывшими, и Ричард приготовился повернуть лошадей, чтобы ехать домой.

Однако повернуть их он мог только в выемке или поднявшись на вершину горы. Выемка эта образовалась в склоне благодаря тому, что местные жители выламывали тут камень для постройки своих домов. Ричард нарочно остановил лошадей как раз возле нее, собираясь воспользоваться ею для поворота. На такой узкой дороге было не просто и даже опасно разъехаться двум экипажам, но Ричард, ничуть не смутившись, затеял повернуть тут сани, запряженные четверней. Негр услужливо вызвался отпрячь выносных лошадей, и судья от всего сердца одобрил его благоразумное решение, однако Ричард отнесся к нему с величайшим презрением.

— Да с какой это стати, братец Дьюк! — крикнул он в сердцах. — Лошади смирны, как овечки. Или ты забыл, что выносных я сам вышколил, а дышловым хорошо из вестно, что с моим кнутом шутки плохи? Спросите хоть у мосье Лекуа — он знает в этом толк, потому что не раз выезжал со мной. Вот пусть он скажет, опасно ли это!

Мосье Лекуа был истинным французом и, разумеется, не обманул ожиданий, возлагавшихся на его храбрость. Однако, когда Ричард завернул переднюю пару лошадей в каменоломню, он не мог оторвать взгляд от разверзшейся перед ним пропасти, и его рачьи глаза совсем вылезли из орбит. Немец сохранял полное спокойствие, но пристально следил за каждым движением возницы и лошадей. Мистер Грант ухватился за край саней, словно собираясь соскочить на землю, но, по робости душевной, не решался на прыжок, которого настоятельно требовал от него инстинкт самосохранения.

Ричард, неожиданно стегнув выносных, заставил их войти в заметенную снегом выемку. Однако наст проламывался под их копытами, ранил им ноги, и норовистые кони тут же остановились как вкопанные и упорно отказывались сделать еще хоть шаг вперед. Наоборот, испугавшись криков своего кучера и сыпавшихся на их спины ударов, они начали пятиться, прижимая дышловых к саням; дышловые, в свою очередь, тоже попятились, и сани, уже стоявшие поперек дороги, поползли назад. Верхнее бревно деревянного наката, укреплявшего дорогу со стороны долины, обычно выдавалось над краем обрыва, но теперь оно тоже было погребено под снегом и не представляло никакой помехи для скользящих полозьев. Ричард не успел еще сообразить, что произошло, как половина саней уже повисла над стофутовым обрывом. Француз, сидевший спиной к лошадям, первый измерил взглядом глубину зиявшей под ними пропасти, что есть мочи откинулся назад и закричал:

— Ah, шоп сher monsieur Dick! Mon Dieu! Que faites vous? [151]

— Доннер веттер [152], Рихарт! — воскликнул немец, посматривая с необычным для него волнением. — Так ты сломаешь сани и упьешь лошатей.

— Любезный мистер Джонс, — вздохнул священник, — будьте осмотрительны, мой добрый сэр… будьте осторожны.

— Вперед, вперед, упрямые дьяволы! — возопил Ричард, заметив наконец, что под ними разверзлась бездна, и от горячего желания продвинуться вперед брыкая свой табурет. — Но-о, но-о! Братец Дьюк, я и серых продам. В жизни не видел таких необъезженных кляч! Мусью Леква! — От волнения Ричард забыл свое французское произношение, которым обычно очень гордился. — Мусью Леква, да отпустите же мою ногу! Вы так в нее вцепились, что понятно, с чего это лошади начали пятиться!

— Боже милостивый! — испуганно сказал судья. — Они все разобьются!

Элизабет громко вскрикнула, а черное лицо Агамемнона стало мутно-серым от ужаса.

В эту роковую минуту молодой охотник, который, пока все остальные обменивались веселыми приветствиями, сидел в угрюмом молчании, выпрыгнул из саней Мармадьюка и схватил под уздцы заартачившихся выносных. Лошади, которых Ричард продолжал бессмысленно хлестать кнутом, не понимали, чего он от них хочет, и топтались на месте, но в любую секунду неожиданный толчок мог сбросить сани с обрыва. Юноша сильным рывком заставил их вернуться на дорогу — на то место, откуда они начали поворот. Сани мгновенно оказались в безопасности, но при этом они перевернулись в противоположную от обрыва сторону. Немец и священник были бесцеремонно выброшены на утоптанный снег, не получив, по счастью, никаких серьезных повреждений. Ричард описал в воздухе дугу — радиусом ей послужили крепко сжатые в его руках вожжи — и свалился на расстоянии пятнадцати футов от места катастрофы в тот самый сугроб, от которого попятились лошади. Но и упав, он продолжал цепляться за вожжи, как утопающий за соломинку, и поэтому оказался отличным якорем для саней. Француз, вскочивший было на ноги, чтобы выпрыгнуть на дорогу, тоже совершил воздушный полет — но в позе мальчугана, играющего в чехарду, и, описав сложную кривую, вонзился в снег головой вперед: теперь над белым сугробом торчали две длинные тощие ноги, точно два пугала над полем пшеницы. Майор Гартман, ни на йоту не утративший спокойствия во время всех этих кувырканий, первым поднялся на ноги и первым обрел дар речи.

— Шорт возьми, Рихарт! — воскликнул он полусерьезно, полушутливо. — Ты ошень утачно разгрузил свои сани.

Мистер Грант, прежде чей подняться, несколько секунд простоял на коленях, то ли вознося благодарственную молитву творцу, который спас его от гибели, то ли не совсем очнувшись после удара о землю. Потом он медленно встал на ноги и, весь дрожа от пережитого испуга, начал с тревогой оглядываться, живы ли его спутники. Мистер Джонс тоже был несколько ошеломлен падением, но, как только туман, застлавший его глаза, рассеялся и ему стало ясно, что все обошлось благополучно, он не замедлил самодовольно воскликнуть:

— Прямо сказать, ловко это у меня вышло, и как раз вовремя! Если бы я не сообразил покрепче сжать вожжи, эти бешеные дьяволы валялись бы сейчас под обрывом. Ну, не молодец ли я, Дьюк? Еще секунда — и было бы ужо поздно. Но я знал, где пощекотать правую выносную: хлестнул ее оправа под брюхо, рванул вожжи, и они, как овечки, вернулись на дорогу!

— Ты хлестнул! Ты рванул! Теперь я вижу, что с тобой ничего не случилось, Дик! — весело сказал судья, убедившись, что все остались целы и невредимы. — Если бы не этот храбрый юноша, и ты и твои, а вернее, мои, лошади разбились бы вдребезги. Но где мосье Лекуа?

— Oh, mon cher Juge! Mon ami! [153]— раздался приглушенный голос. — Слава богу, я жив! Мой добрый месье Агамемнон, может быть, вы спуститесь сюда и поможете мне встать с головы на ноги?

Священник и Агамемнон ухватили погребенного француза за ноги и извлекли его из трехфутового сугроба — недаром голос несчастного доносился словно из склепа. Но и после своего освобождения из снежного плена мосье Лекуа не сразу собрался с мыслями — некоторое время он простоял, задрав голову и стараясь разглядеть, с какой же высоты он свалился. Едва он убедился, что остался жив и здоров, как к нему вернулось хорошее настроение, но он долго не мог разобраться, где, собственно, он находится.

— Как, мосье! — крикнул Ричард, усердно помогая негру отпрягать выносных лошадей. — Как, мосье, вы тут? А мне показалось, что вы улетели на вершину горы.

— Слава богу, что я не улетел в озеро, — ответил француз, на чьем подвижном лице гримаса боли (он сильно поцарапался, пробивая головой твёрдый наст) не могла уничтожить обычное любезное выражение. — Ах, mon cher мистер Дик, что вы будете делать теперь? Я не знаю, чего вы еще не пробовали.

— Надеюсь, что теперь он будет учиться править лошадьми, — заметил судья, сбрасывая со своих саней тушу оленя и несколько баулов. — Тут хватит места для вас всех, господа. Мороз крепчает, мистеру Гранту надо торопиться, чтобы успеть приготовить проповедь, — пусть наш милейший Джонс с помощью Агамемнона поворачивает свои сани, а мы, не дожидаясь его, поспешим к теплому камину. Дик, будь добр, когда будешь готов, прихвати вот эти сундучки с нарядами Бесс и вот этого оленя, которого я убил. Агги! Не забудь, что сегодня ночью Санта-Клаус [154]принесет подарки.

Негр ухмыльнулся, отлично понимая, что хозяин его задабривает, чтобы он не проговорился, кто на самом дело убил оленя; а Ричард, не дожидаясь конца речи судьи, уже начал свой ответ:

— «Будет учиться править лошадьми»! Что это ты выдумал, братец Дьюк? Да кто лучше меня во всей округе разбирается в лошадях? Разве не я объездил ту кобылку, которая никого к себе не подпускала? Оно, правда, твой кучер болтал, будто он ее уже укротил, когда я за нее взялся, но всякому было известно, что он врет, — продолжал он, не замечая, что сани судьи уже исчезают за поворотом. — Этот Джон был известный лгун… Смотрите-ка, да, никак, олень? — Оставив лошадей, Ричард подбежал к сброшенной на снег туше. — И то олень! Подумать только! И две раны — он стрелял из обоих стволов и оба раза попал. Черт побери, теперь Мармадьюк нам все у шо прожужжит этим оленем! Он мастер хвастать по пустякам. Вот уж не поверил бы: Дьюк убил оленя в сочельник! От него теперь никому житья не будет. А выстрелы-то скверные — чистая случайность, что он не промазал. Я вот никогда не стреляю дважды в одного оленя: либо уложу его наповал, либо пусть себе бежит. Ну, будь это медведь или рысь, тогда другое дело, тогда можно и из второго ствола выстрелить. Эй, Агги! Как далеко был олень, когда судья стрелял в него?

— Ну, масса Ричард, ярдов этак пятьдесят, — ответил негр, подлезая под брюхо лошади, словно для того, чтобы подтянуть подпругу, а на самом деле — чтобы скрыть широкую, от уха до уха, ухмылку.

— Пятьдесят ярдов! — повторил Ричард. — А помнишь, Агги, прошлой зимой я убил оленя со ста ярдов… Да нет, пожалуй, со ста пятидесяти. А с пятидесяти ярдов я в оленя даже стрелять не стану — какой интерес? И ведь ты, наверное, не забыл, Агги, что я стрелял всего один раз!

— Как же, масса Ричард, не забыл! А вторую пулю послал Натти Бампо. Люди говорят, сэр, что оленя-то убил Натти.

— Все это вранье, черномазый черт! — крикнул Ричард, выходя из себя. — Вот уже четыре года, как я даже белки убить не могу без того, чтобы старый мошенник не заявил, что это его добыча, — а когда он молчит, так другие это говорят. До чего же наш мир завистлив! Люди всегда опешат разодрать славу в клочки, чтобы никому не досталось кусочка хоть чуть больше их собственного. Вот по всей округе болтают, будто Хайрем Дулитл помогал мне с проектом колокольни для церкви Святого Павла, а ведь Хайрем знает, что это все моя работа. Ну, не отрицаю — я кое-что позаимствовал у лондонского собора того же названия, но все, что в этой колокольне есть гениального, принадлежит только мне.

— Я не знаю, чья это колокольня, — ответил негр, на этот раз без улыбки и с искренним восхищением в голосе, — да только все говорят, что красивей ее не найти.

— И правильно говорят, Агги, — увлеченно воскликнул Ричард и, совсем забыв об олене, подошел к негру. — Скажу не хвастая, во всей Америке нет такой красивой сельской церкви, да к тому же еще построенной по всем правилам науки. Я знаю, что коннектикутские поселенцы чванятся своей молельней в Уэзерсфилде, но им верить нельзя — все они хвастуны, каких мало. И к тому же стоит им увидеть, что получается хорошо, как они сразу начинают вмешиваться и портить, чтобы потом присвоить себе половину заслуг, а то и все заслуги целиком. Может, ты помнишь, Агги, как я писал вывеску «Храброго драгуна» для капитана Холлистера? Помнишь, тот мазилка маляр, что красит дома под кирпич, как-то предложил помочь мне смешать состав, который я называю «чернополосатый», для хвоста и гривы, а теперь, потому что лошадиный волос мне на диво удался, он направо и налево рассказывает, будто эту вывеску писал он со сквайром Джонсом. Если Мармадьюк не выгонит этого мошенника из наших мест, пусть сам свой поселок и раскрашивает, а я больше палец о палец не ударю!

Тут Ричард прервал свою речь, чтобы откашляться, а негр в почтительном молчании продолжал грузить сани. Религиозные убеждения судьи не позволяли ему иметь рабов, и поэтому Агги считался слугой Ричарда, причем было оговорено, что через определенный срок он получит свободу. Но как бы то ни было, Ричард имел на него права, и молодой негр обычно предпочитал держать язык за зубами, когда между его законным и действительным владельцами начинался спор. Ричард несколько секунд молча глядел, как Агги затягивает ремни и застегивает пряжки, а потом с некоторым смущением продолжал:

— Вот увидишь, если этот молодой человек в ваших санях тоже из коннектикутских поселенцев, он будет каждому встречному и поперечному рассказывать, что спас моих лошадей, а ведь на самом деле, не вмешайся он именно в эту минуту, я бы с помощью кнута и вожжей заставил их вернуться на дорогу без всяких толчков, и сани не опрокинулись бы. Если дергать лошадь под уздцы, ее недолго и испортить. Теперь из-за этого его рывка мне, того и гляди, придется продать всю упряжку… — Тут Ричард запнулся: ему стало совестно ругать человека, который спас ему жизнь. — А что это за парень, Агги? Я его вроде не видел в наших местах.

Негр, помня о предстоящем появлении Санта-Клауса, коротко ответил, что они встретили юношу на вершине горы, ни словом не обмолвился о неудачном выстреле судьи и добавил только, что, по его мнению, это человек не здешний. В те времена люди с положением не гнушались подвозить бедных путников, которых нагоняли на заснеженных дорогах, и Ричард был вполне удовлетворен этим объяснением. Он внимательно выслушал Агги, а потом сказал:

— Ну, если этот малый не избаловался у нас в Темплтоне и еще помнит свое место, то я, пожалуй, им займусь, тем более что намерения у него были самые похвальные. Может быть, он охотится за хорошим участком… Послушай, Агги, а не приехал ли он сюда поохотиться?

— А… да, масса Ричард, — ответил негр смутившись. (Ричарда он боялся куда больше, чем судьи, потому что все экзекуции в поместье производил мистер Джонс.) — Да, сэр, наверное, поохотиться.

— У него что же, есть мешок и топор?

— Нет, сэр, только ружье.

— Ружье! — воскликнул Ричард, заметив смущение Агги, которое теперь уже перешло в ужас. — Ах, черт возьми! Так это он убил оленя? Я же знал, что Мармадьюку ни за что не попасть в скачущего оленя! Как было дело, Агги? Рассказывай побыстрее, и я досыта накормлю Мармадьюка его олениной. Как было дело, Агги? Этот малый подстрелил оленя, а судья его купил, да? И повез парня к себе, чтобы расплатиться?

Это открытие привело Ричарда в такой восторг, что негр немного оправился от испуга, вспомнил про чулок Санта-Клауса и, заикаясь, проговорил:

— Да ведь раны-то было две, сэр.

— Не ври, черный мошенник! — крикнул Ричард и отступил в снег, примериваясь, как бы ловчее вытянуть негра кнутом. — Говори правду, а не то я с тебя шкуру спущу.

Произнося эти слова, Ричард медленно поднимал кнутовище, пропуская кнут через пальцы левой руки, словно боцман, собирающийся пустить в ход линек. Агамемнон повернулся к нему сперва одним боком, потом другим, но не нашел успокоения ни в той, ни в другой позиции и сдался. В нескольких словах он рассказал своему хозяину всю правду и принялся умолять Ричарда защитить его от гнева судьи.

— Я все улажу, Агги, я все улажу, — вскричал тот, потирая руки. — Ты только помалкивай, а уж я как-нибудь справлюсь с Мармадьюком. Вот возьму и оставлю тушу здесь, пусть он сам посылает за ней людей… Впрочем, нет, лучше я дам ему похвастать как следует, а потом изобличу его при всех. Живей, живей, Агги, не то рану этого бедняги начнут перевязывать без меня, а наш докторишка понятия не имеет о хирургии: он не сумел бы отнять ногу старику Миллигану, если бы я ее не поддерживал.

К этому времени Ричард уже опять взгромоздился на свой табурет, Агги расположился на заднем сиденье, и они тронулись в обратный путь. Лошади бежали быстрой рысью, а их неукротимый возница, то и дело оборачиваясь к Агги, продолжал болтать; недавнее недоразумение было забыто, и между ними снова установились наилучшие отношения.

— Это только доказывает, что лошадей повернул я: у человека, раненного в правое плечо, не достало бы сил сдвинуть с места этих упрямых дьяволов. Я с самого начала знал, что он тут ни при чем, но только не хотел спорить с Мармадьюком. А, ты кусаться, скотина! Но-о, ладушки, но-о! И старик Натти здесь тоже замешан! Лучше и нарочно не придумаешь. Уж теперь Дьюку придётся помалкивать про моего оленя; подумать только — выстрелил из обоих стволов, а попал всего лишь в беднягу, который прятался за сосной! Я должен помочь этому шарлатану-лекарю вынуть пулю из его раны.

Так Ричард несся вниз по склону: бубенчики не умолкали ни на минуту — и он сам тоже, пока сани не въехали в поселок. Тут уж он думал только о том, как щегольнуть своим кучерским уменьем перед женщинами и детьми, которые прильнули к окнам, чтобы поглазеть на судью и его дочку.

Глава V

У Натаниэля не готова куртка.

Разлезлись башмаки д Габриэля,

А Питер не успел покрасить шляпу,

И Уолтера кинжал еще в починке,

Лишь Ралф, Адам и Грегори одеты.

Шекспир, «Укрощение строптивой»

У подножия горы, где кончался крутой спуск, дорога сворачивала вправо, и сани по легкому уклону покатили прямо к поселку Темплтон. Но сначала надо было пересечь бурный ручей, о котором мы уже упоминали. Через него был переброшен мост из тесаных бревен, излишне большие размеры и неуклюжесть которого свидетельствовали как о малом уменье его строителей, так и об изобилип необходимого материала.

Этот узкий поток, стремительно мчавший свои темные воды по выстланному известняком ложу, был тем не менее одним из истоков Саскуиханны — могучей реки, навстречу которой даже сам Атлантический океан приветственно протянул руку [155]

У моста быстрые кони мистера Джонса догнала менее резвых лошадей, запряженных в сани судьи. Обе упряжки поднялись по пологому откосу, и Элизабет очутилась среди домов поселка, столь не похожих друг на друга. Лежавшая между ними прямая дорога была неширока, хотя вокруг на сотни миль простирались леса, населенные лишь зверями и птицами. Но так решил ее отец и так хотели поселенцы. Им нравилось все, что напоминало условия жизни в Старом Свете, а городок, пусть даже лежащий среди глухих лесов, — это уже почти цивилизация. Улица (так называли эту часть дороги местные жители) была около ста футов шириной, но ее проезжая часть, особенно зимой, оказывалась гораздо более узкой. Перед домами громоздились огромные поленницы, которые, казалось, ничуть не уменьшались, а, наоборот, с каждым днем все росли, несмотря на то что в каждом окне можно было увидеть ярко пылающий очаг.

Когда сани судьи тронулись в путь после встречи с Ричардом на горе, Элизабет залюбовалась заходящим солнцем — приближаясь к горизонту, его диск становился все больше и больше, и по нему медленно поднимался темный силуэт могучей сосны, росшей на одной из западных вершин. Но его косые лучи еще озаряли восточный склон, на котором находилась сама Элизабет, играли на стволах берез, чья гладкая и. сверкающая кора соперничала белизной с девственными снегами окрестных гор. Темные стволы сосен ясно рисовались даже в глубине леса, а обрывистые скалы, на чьих отвесных гранях не мог удержаться снег, празднично сверкали, словно посылая прощальную улыбку заходящему светилу. Однако сани продолжали спускаться вниз по склону, и царство дня, как заметила Элизабет, скоро осталось позади. Когда они достигли долины, яркие, хотя и не греющие лучи декабрьского солнца уже не разгоняли ее холодного сумрака. Правда, на вершинах восточных холмов еще лежали розовые отблески, но и они с каждой минутой поднимались все выше — с земли на гряду облаков; замерзшее озеро уже пряталось в синей мгле, очертания домов стали расплывчатыми и неясными, а дровосеки вскидывали на плечо свои топоры и расходились по домам, предвкушая, как весь долгий вечер они будут греться у яркого огня, для которого сами заготовили топливо. При виде саней они останавливались, снимали шапки, здороваясь с Мармадьюком, и дружески кивали Ричарду. Как только путешественники проезжали, во всех домах задергивались занавески, скрывая от зимней ночи уютные комнаты с весело пылающими каминами.

Сани быстро свернули в распахнутые ворота «дворца», и, когда Элизабет увидела в дальнем конце безлиственной аллеи из молодых тополей унылые каменные стены отцовского дома, ей показалось, что дивный вид, открывшийся ей с горы, был лишь мимолетным сном. Мармадьюк еще настолько сохранял свои квакерские привычки, что не любил бубенчиков на упряжи, но от саней мчавшегося позади мистера Джонса несся такой трезвон, что через мгновение в доме поднялась радостная суматоха.

На каменной площадке, слишком маленькой по сравнению со всем зданием, Ричард и Хайрем воздвигли четыре деревянные колонны, которые поддерживали портик — так мистер Джонс окрестил весьма невзрачное крыльцо с кровлей из дранки. К нему вели пять каменных ступеней, уложенных в такой спешке, что морозы уже успели сдвинуть их с предназначенного для них места. Но неприятные последствия холодного климата и небрежности строителей этим не ограничивались: каменная площадка осела вместе со ступеньками, и в результате деревянные колонны повисли в воздухе — между их нижними концами и каменными основаниями, на которые они прежде опирались, появился просвет в целый фут. По счастью, плотник, осуществлявший величественные замыслы зодчих, так прочно прибил крышу этого классического портика к стене дома, что она, по вышеуказанной причине лишившись поддержки колонн, в свою очередь, сама смогла поддержать эти колонны.

Однако столь досадный пробел в колоннаде Ричарда, как часто бывает, возник, казалось, только для того, чтобы доказать необыкновенную изобретательность ее творца. На помощь снова пришли преимущества смешанного ордера, и появилось второе издание каменных оснований, как говорят книготорговцы — с добавлениями и улучшениями. Они, разумеется, стали больше и были в изобилии снабжены лепными завитушками. Но ступеньки продолжали оседать, и к тому времени, когда Элизабет вернулась в отчий дом, под нижние концы колонн были вбиты плохо отесанные деревянные клинья, дабы колоннада не болталась и не оторвалась от крыши, для поддержки которой она первоначально предназначалась.

Из большой двери на крыльцо выскочило несколько служанок, а за ними появился пожилой слуга. Последний был без шапки, но, судя по всему, ради торжественного случая облачился в парадное одеяние. Его наружность и наряд были настолько необычны, что заслуживают более подробного описания. Это был человек всего пяти футов роста, коренастый, могучего телосложения — его плечи сделали бы честь любому гренадеру. Он казался даже ниже, чем был на самом деле, благодаря привычке ходить сгорбившись: трудно сказать, откуда она у него взялась, — разве оттого, что так было удобнее при ходьбе широко размахивать руками, что он постоянно и проделывал. Лицо у него было вытянутое, когда-то белая кожа давно уже стала багрово-красной; короткий курносый нос напоминал картошку; в широком рту сверкали прекрасные зубы, голубые глаза смотрели на все с глубоким презрением. Голова его составляла четверть всего его роста, а свисавшая с затылка косица достигала талии. На нем был кафтан из очень светлого сукна, с пуговицами величиной с долларовую монету, на которых были выбиты адмиралтейские якоря. Длинные, широкие полы кафтана спускались до самых лодыжек. Под кафтаном виднелись жилет и штаны из красного плюша, довольно потертые и засаленные. Ноги этого оригинала были облачены в башмаки с большими пряжками и полосатые, белые с синим, чулки.

Он называл себя уроженцем графства Корнуэлл, что на Британских островах. Детство свое он провел в краю оловянных рудников, а годы отрочества — юнгой на судне контрабандистов, плававшем между Фалмутом и островом Гернси. С этим ремеслом ему пришлось расстаться потому, что он не совсем по своей воле был завербован на службу в королевский флот. Так как никого лучше не нашлось, он был сначала слугой в кают-компании, а затем стал стюардом капитана. Он исполнял эти обязанности несколько лет, и за это время научился готовить тушеную солонину с сухарями и луком и еще два-три морских блюда, а кроме того, повидал мир, — по крайней мере, так он любил утверждать. На самом деле ему довелось побывать в одном-двух французских портах, да еще в Портсмуте, Плимуте и Диле, а в остальном он был так же мало знаком с чужими землями и со своей родиной, как если бы все это время погонял осла на одном из корнуэллских оловянных рудников. Однако, когда в 1783 году война окончилась и его уволили со службы, он объявил, что, хорошо зная весь цивилизованный мир, собирается теперь посетить дикие американские дебри. Мы не станем следовать за ним в его недолгих скитаниях, когда его увлекала та тяга к приключениям, которая иной раз заставляет лондонского щеголя отправиться в дальний путь и оглушает его ревом Ниагарского водопада, прежде чем в его ушах успеет смолкнуть шум столичных улиц. Достаточно будет сказать, что еще задолго до того, как Элизабет уехала в пансион, он уже числился среди домочадцев Мармадьюка Темпла и благодаря качествам, которые будут описаны в течение нашего дальнейшего повествования, скоро был возведен мистером Джонсом в сан дворецкого. Звали этого достойного моряка Бенджамен Пенгиллен, но он так часто рассказывал чудесную историю о том, сколько времени ему довелось простоять у помпы, спасая свой корабль от гибели после одной из побед Роднея [156], что вскоре приобрел звучное прозвище «Бен Помпа».

Рядом с Бенджаменом, но чуть выдвинувшись вперед, словно оберегая достоинство занимаемой ею должности, стояла пожилая женщина. Пестрое коленкоровое платье никак не шло к ее высокой тощей нескладной фигуре, резким чертам лица и его лисьему выражению. У нее не хватало многих зубов, а те, что еще сохранились, совсем пожелтели. От остренького носика по дряблой коже щек разбегались глубокие морщины. Эта особа столь усердно нюхала табак, что можно было бы подумать, будто именно он придал шафранный оттенок ее губам и подбородку; однако и вся ее физиономия была такого же цвета. Эта старая дева командовала в доме Мармадьюка Темпла женской прислугой, исполняла обязанности экономки и носила величественное имя Добродетель Петтибон. Элизабет видела ее впервые в жизни, так как она появилась здесь уже после смерти миссис Темпл.

Кроме этих важных персон, встречать хозяев вышли слуги попроще. Большей частью это были негры. Кто вы глядывал из парадной двери, кто бежал от дальнего угла дома, где находился вход в кухню и кладовую.

Но первыми саней достигли обитатели псарни Ричарда, и воздух наполнился переливами самых разных собачьих голосов, от басистого рыка волкодавов до капризного тявканья терьеров. Их господин отвечал на эти шумные приветствия столь же разнообразными «гав-гав» и «р-р-р», пока собаки, возможно пристыженные тем, что их превзошли, разом не смолкли. Только могучий мастиф, на чьем медном ошейнике были выгравированы большие буквы «М. Т.», не присоединился к общему хору. Не обращая внимания на суматоху, он величественно прошествовал к судье и, после того как тот ласково похлопал его по загривку, повернулся к Элизабет, которая, радостно вскрикнув: «Воин!» — даже нагнулась и поцеловала его. Старый пес тоже узнал ее, и, когда она поднималась по обледенелым ступенькам (отец и мосье Лекуа поддерживали ее под руки, чтобы она не поскользнулась), он грустно смотрел ей вслед, а едва дверь захлопнулась, улегся перед ближней конурой, словно решив, что теперь в доме появилась новая драгоценность, которую надо охранять особенно тщательно.

Элизабет прошла за своим отцом, на мгновение задержавшимся, чтобы отдать одному из слуг какое-то распоряжение, в прихожую — большой зал, тускло освещенный двумя свечами в высоких старомодных подсвечниках. Дверь захлопнулась, и все общество разом перенеслось из морозного царства зимы в область знойного лета. В середине зала высилась огромная печь, и бока ее, казалось, колыхались от жара. Дымоход был выведен в потолок прямо над ней. На печи помещался жестяной таз с водой, которая, испаряясь, поддерживала надлежащую влажность воздуха.

Зал был убран коврами, а стоявшая в нем мебель выглядела прочной и удобной — часть ее привезли из города, а остальное изготовили темплтонские столяры. Буфет красного дерева, инкрустированный слоновой костью и снабженный огромными медными ручками, стонал под тяжестью серебряной посуды. Рядом с ним стояло несколько больших столов, изготовленных из дикой вишни, чья древесина по цвету напоминала дорогой заморский материал буфета; они были сделаны очень просто и ничем не украшены. Напротив них располагался небольшой столик из горного клена; он был гораздо светлее, а волнистые волоконца на его крышке образовывали красивый естественный узор. За ним в углу стояли тяжелые старомодные часы с медным циферблатом, в узком высоком футляре из черного ореха с побережья океана. Вдоль одной из стен тянулась огромная кушетка или, вернее, диван, имевший в длину двадцать футов; он был покрыт чехлом из светлого ситца. У противоположной стены среди другой мебели были расставлены стулья, выкрашенные в светло-желтый цвет; по их спинкам змеились тонкие черные полоски, проведенные довольно нетвердой рукой.

На стене вдали от печки висел термометр в футляре из красного дерева, соединенный с барометром; каждые полчаса, минута в минуту, Бенджамен приходил взглянуть, что показывает этот инструмент. По обе стороны печи с потолка свисали две стеклянные люстры, находившиеся на равном расстоянии между ней и входными дверями, расположенными в обоих концах зала, а к косякам многочисленных боковых дверей, ведших во внутренние комнаты, были прикреплены золоченые канделябры.

Эти косяки, а также притолоки были выполнены весьма затейливо, и над каждой дверью находился выступ с миниатюрным пьедесталом посредине. На пьедесталах были установлены маленькие гипсовые бюсты, выкрашенные черной краской. И в форме пьедесталов, и в выборе бюстов сказывался вкус мистера Джонса. Над одной дверью красовался Гомер, необыкновенно на себя похожий, утверждал Ричард, — «ведь с первого взгляда видно, что он слеп». Над другой виднелись голова и плечи гладколицего господина с остроконечной бородкой, которого он именовал Шекспиром. Над третьей высилась урна — ее очертания, по мнению Ричарда, неопровержимо доказывали, что в ее оригинале хранился прах Дидоны [157]. Четвертый бюст, вне всяких сомнений, был бюстом Франклина [158]— это доказывалось колпаком и очками. Пятый столь же очевидно изображал исполненную спокойного благородства голову Вашингтона. Шестой же определению не поддавался и, говоря словами Ричарда, был «портретом человека в рубашке с расстегнутым воротом и с лавровым венком на голове. Моделью послужил не то Юлий Цезарь, не то доктор Фауст — и для того и для другого предположения существуют веские основания».

Стены были оклеены свинцово-серыми английскими обоями, на которых изображалась символическая фигура Британии, скорбно склоняющейся над гробницей генерала Вольфа [159]. Сам же герой располагался в некотором отдалении от рыдающей богини, у самого края полосы, так что его правая рука переходила на следующий кусок; когда Ричард собственноручно наклеивал обои, ему почему-то ни разу не удалось добиться точного совпадения линий, и Британии приходилось оплакивать не только своего павшего любимца, но и его бесчисленные зверски ампутированные правые руки.

Тут сам хирург, совершивший эту противоестественную операцию, возвестил о своем присутствии — в зале, громко щелкнув кнутом.

— Эй, Бенджамен! Бен Помпа! Так-то ты встречаешь молодую хозяйку? — крикнул он. — Простите его, кузина Элизабет. Не каждому под силу устроить все в должном порядке, но теперь, когда я вернулся, досадных недоразумений больше не будет. Зажигайте люстры, мистер Пенгиллен, зажигайте их поживей, чтобы мы могли наконец разглядеть друг друга. Ах да, Дьюк, я привез домой твоего оленя, что с ним делать, а?

— Господи боже ты мой, сквайр, — начал Бенджамен, предварительно утерев рот тыльной стороной руки, — коли бы вы об этом распорядились пораньше, все было бы по вашему желанию. Я уже свистал всех наверх и начал раздавать команде свечи, когда вы вошли в порт. Но чуть женщины заслышали ваши бубенцы, они все кинулись бежать, словно их боцман линьком оглаживает; а если и есть в доме человек, который может сладить с бабами, когда они сорвутся с якоря, то зовут его не Бенджамен Помпа. Но мисс Бетси не рассердится на старика из-за каких-то свечей, или, значит, надевши длинное платье, она изменилась больше, чем корсарский бриг, который выдает себя за торговца.

Элизабет и ее отец продолжали хранить молчание. Им обоим взгрустнулось, когда они вошли в зал: они вспомнили дорогую умершую, чье присутствие еще так недавно согревало этот дон, в котором Элизабет успела прожить год, перед тем как уехать в пансион.

Но тут слуги наконец вспомнили, зачем в люстры и канделябры были вставлены свечи, и, спохватившись, бросились их зажигать; через минуту зал уже сиял огнями.

Печальное настроение нашей героини и ее отца исчезло вместе с сумраком, окутывавшим зал, и новоприбывшие начали снимать тяжелые шубы и шапки.

Пока они раздевались, Ричард обращался к слугам то с одним, то с другим замечанием и время от времени сообщал судье какое-нибудь свое соображение насчет оленя, однако весь этот монолог напоминал фортепьянный аккомпанемент, который слышат, но не слушают, и поэтому мы не станем приводить здесь его слова.

Как только Добродетель Петтибон зажгла отведенную ей порцию свечей, она не замедлила вновь подойти к Элизабет, словно для того только, чтобы принять ее шубку, на самом же деле не без завистливой досады желая получше рассмотреть ту, которой предстояло принять от нее бразды правления в доме. Экономка почувствовала даже некоторую робость, когда были сброшены плащ, шубка, теплые платки и чулки, снят большой черный капор и ее взгляду открылось личико, обрамленное блестящими черными, как вороново крыло, локонами; несмотря на нежную прелесть, оно свидетельствовало о твердом характере его обладательницы. Лоб Элизабет был безупречно чист и бел, но эта белизна не имела ничего общего с бледностью, говорящей о меланхолии или дурном здоровье. Нос ее можно было бы назвать греческим, если бы не легкая горбинка, делавшая его красоту менее классической, но зато придававшая ему гордое благородство. Рот ее был прелестен и выразителен, но, казалось, не чужд легкого женского кокетства. Он услаждал не только слух, но и зрение. К тому же Элизабет была прекрасно сложена и довольно высока — это она унаследовала от матери, так же как и цвет глаз, красиво изогнутые брови и длинные шелковистые ресницы. Но выражение лица у нее было отцовское: мягкое и привлекательное в обычное время, лицо это в минуты гнева становилось строгим и даже суровым, хотя и не утрачивало своей красоты. От отца же она унаследовала некоторую вспыльчивость.

Когда был снят последний платок, Элизабет предстала перед экономкой во всей своей прелести: голубая бархатная амазонка выгодно обрисовывала изящные линии ее стройной фигуры, на щеках цвели розы, ставшие еще более алыми от тепла, чуть увлажненные прекрасные глаза сияли. Взглянув на эту озаренную блеском свечей красавицу, Добродетель Петтибон почувствовала, что ее власти в доме пришел конец.

Тем временем разделись и все остальные. Мармадьюк оказался одетым в скромную черную пару, мосье Лекуа — в кафтан табачного цвета, под которым виднелся вышитый камзол; штаны и чулки у него были шелковые, а на башмаках красовались огромные пряжки — по общему мнению, украшавшие их алмазы были сделаны из стекла. На майоре Гартмане был небесно-голубой мундир с большими медными пуговицами, парик с косицей и сапоги; а короткую фигуру мистера Ричарда Джонса облегал щегольской сюртук бутылочного цвета, застегнутый на его округлом брюшке, но открытый сверху, чтобы показать жилет из красного сукна и фланелевый жилет с отделкой из зеленого бархата; снизу из-под него выглядывали штаны из оленьей кожи и высокие белые сапоги со шпорами — одна из них слегка погнулась от его недавних усилий пришпорить табурет.

Когда Элизабет сбросила верхнюю одежду, она внимательно оглядела не только слуг, но и зал, по которому она могла судить, как они относятся к своим обязанностям, — ведь теперь ей предстояло вести дом. Хотя в убранстве зала сквозило некоторое несоответствие, все здесь было добротным и чистым. Пол даже в самых темных углах был устлан коврами. Медные подсвечники, позолоченные канделябры и стеклянные люстры, быть может, не вполне отвечали требованиям вкуса и моды, но зато содержались в безупречном порядке. Они были отлично вычищены и ярко сверкали, отражая пламя бесчисленных свечей. После унылых декабрьских сумерек снаружи этот свет и тепло производили чарующее впечатление. Поэтому Элизабет не заметила кое-каких погрешностей, которые, надо признаться, там все-таки были, и смотрела вокруг себя с восхищением. Но вдруг ее взгляд остановился на человеке, который казался совсем чужим среди всех этих улыбающихся, нарядно одетых людей, собравшихся, чтобы приветствовать молодую наследницу Темплтона.

В углу возле парадной двери, никем не замечаемый, стоял молодой охотник, о котором на время все забыли. Но, если рассеянность судьи еще можно было как-то оправдать сильным волнением, охватившим его в эти минуты, оставалось непонятным, почему сам юноша не хотел напомнить о своей ране. Войдя в зал, он машинально снял шапку, открыв темные волосы, не менее пышные и блестящие, чем даже локоны Элизабет. Трудно представить себе, насколько преображал его такой на первый взгляд пустяк, как грубо сшитая лисья шапка. Если лицо молодого охотника привлекало твердостью и мужеством, то очертания его лба и головы дышали благородством. Несмотря на бедную одежду, он держался так, словно окружавшая его обстановка, считавшаяся в этих местах верхом роскоши, не только была ему привычна, но и вызывала у него некоторое пренебрежение.

Рука, державшая шапку, легко опиралась на крышку небольшого фортепьяно Элизабет, и в этом жесте не было ни деревенской неуклюжести, ни вульгарной развязности. Пальцы изящно касались инструмента, словно им это было не в новинку. Другой вытянутой рукой он судорожно сжимал ствол своего ружья, опираясь на него. Он, видимо, не замечал своей несколько вызывающей позы, так как был, казалось, охвачен чувством куда более глубоким, чем простое любопытство. Это лицо в сочетании с непритязательным костюмом так резко отличалось от оживленной группы, окружавшей хозяина дома в другом конце большого зала, что Элизабет продолжала смотреть на него удивленно и недоумевающе. Незнакомец обводил зал медленным взглядом, и брови его все больше сдвигались. Его глаза то вспыхивали гневом, то омрачались непонятной печалью. Затем он снял руку с фортепьяно и склонил на нее голову, скрыв от взора Элизабет свои выразительные, говорившие о столь многом черты.

— Дорогой отец, — сказала она, — мы совсем забыли о благородном джентльмене (Элизабет чувствовала, что не может назвать его иначе), ожидающем нашей помощи, к которому мы обязаны отнестись с самой сердечной заботой и вниманием.

При этих словах глаза всех присутствующих обратились туда, куда смотрела Элизабет, и молодой охотник, гордо откинув голову, сказал:

— Моя рана совсем не опасна, и, если не ошибаюсь, судья Темпл послал за врачом, едва мы подъехали к дому.

— Разумеется, — ответил Мармадьюк. — Я не забыл, мой друг, для чего пригласил вас сюда и чей вам обязан.

— Ага! — не без злорадства воскликнул Ричард. — Наверное, ты обязан этому парню оленем, которого ты убил, братец Дьюк. Ах, Мармадьюк, Мармадьюк! Что за сказку ты нам рассказал про своего оленя! Вот вам за него два доллара, молодой человек, а судья Темпл по справедливости должен будет оплатить докторский счет. За свою помощь я с вас ничего не возьму, но она от этого хуже не станет. Ну, Дьюк, не огорчайся: если ты и промазал по оленю, зато тебе удалось подстрелить этого молодца сквозь сосну. Признаю себя побитым: такого выстрела я за всю свою жизнь не сделал.

— И будем надеяться, не сделаешь и впредь, — ответил судья. — Не дай тебе бог испытать то, что испытал я после него. Но вам нечего опасаться, мой юный друг, — раз вы так легко двигаете рукой, значит, рана не может быть очень серьезной.

— Не ухудшай дела, Дьюк, притворяясь, будто ты что-то понимаешь в хирургии, — прервал его мистер Джонс, презрительно махнув рукой. — Эту науку можно изучить только на практике. Как тебе известно, мой дед был врачом, но в твоих жилах нет ни капли докторской крови. А эти дарования передаются по наследству. Все мои родственники с отцовской стороны разбирались в медицине. Вот, например, мой дядя, которого убили под Брэндивайном: он умер легче всех в полку, а почему? Потому что знал, как перестать дышать. Очень немногие обладают подобным умением.

— Я ничуть не сомневаюсь, Дик, — заметил судья, отвечая улыбкой на веселую улыбку, которая, словно против воли, озарила лицо незнакомца, — что твои родственники до тонкости постигли искусство расставания с жизнью.

Ричарда эти слова нимало не смутили, и, заложив руки в карманы так, чтобы оттопырились полы, он принялся что-то насвистывать. Однако желание ответить было слишком велико, и, не выдержав этой философской позы, он с жаром воскликнул:

— Смейтесь, судья Темпл, над наследственными талантами! Смейтесь, сделайте милость! Да только в вашем поселке все до единого держатся другого мнения. Вот даже этот охотник, который ничего, кроме своих медведей, оленей да белок не знает, даже он не поверит, если ты скажешь, что таланты и добродетели не передаются по наследству. Не правда ли, любезный?

— Пороки не передаются, в это я верю, — сухо ответил незнакомец, переводя взгляд с судьи на Элизабет.

— Сквайр прав, судья, — объявил Бенджамен, с самым многозначительным и дружеским видом кивая в сторону Ричарда. — Вот, скажем, его величество английский король вылечивает золотуху своим прикосновением [160], а эту хворь не изгонит из больного и лучший доктор на всем флоте. Даже самому адмиралу такое не под силу. Исцелить ее могут только его величество король и повешенный. Да, сквайр прав, а то почему это седьмой сын в семье всегда становится доктором, хотя бы даже он поступил на корабль простым матросом? Вот когда мы нагнали лягушатников под командой де Грасса [161], то был у нас на борту доктор, и он…

— Довольно, довольно, Бенджамен, — перебила его Элизабет, переводя взгляд с охотника на мосье Лекуа, который с любезным вниманием слушал все, что говорилось вокруг. — Ты расскажешь мне об этом и о прочих твоих замечательных приключениях как-нибудь в другой раз. А пока надо приготовить комнату, где доктор мог бы перевязать рану этого джентльмена.

— Я сам им займусь, кузина Элизабет, — с некоторым высокомерием заявил Ричард. — Молодой человек не должен страдать из-за того, что Мармадьюку вздумалось упрямиться. Иди за мной, любезный, я сам осмотрю твою рану.

— Лучше подождем врача, — холодно ответил охотник. — Он, вероятно, не замедлит с приходом.

Ричард застыл на месте, удивленно уставившись на говорящего: он не ожидал такой изысканной манеры выражаться и был очень обижен отказом. Сочтя за благо оскорбиться, он снова засунул руки в карманы, подошел к мистеру Гранту и, наклонившись к его уху, прошептал:

— Вот помяните мое слово — скоро в поселке только и разговору будет о том, что без этого малого мы все сломали бы себе шею. Словно я не умею править лошадьми! Да вы

сами, сэр, без всякого труда вернули бы их опять на дорогу. Это был сущий пустяк! Только посильней потянуть за левую вожжу и хлестнуть правую выносную. От всего сердца надеюсь, сер, что вы не ушиблось, когда этот малый перевернул сани.

Священник не успел ответить, потому что в зал вошел местный доктор.

Глава VI

… На полках

Склад нищенских пустых коробок, склянок.

Зеленых земляных горшков, бечевок.

Семян, засохших розовых пастилок

Убого красовался напоказ.

Шекспир, «Ромео и Джульетта»

Доктор Элнатан Тодд (так звался этот врачеватель) слыл в поселке человеком необыкновенной учености и, уж во всяком случае, отличался необыкновенной фигурой. Роста в нем без башмаков было шесть футов четыре дюйма. Его руки и ноги вполне соответствовали этой внушительной цифре, но все остальные части его тела, казалось, были изготовлены по куда меньшей мерке. Плечи его годились бы хоть для великана, в том смысле, что располагались очень высоко, но они были на редкость узки, и можно было подумать, будто длинные, болтающиеся руки растут прямо из спинного хребта. Зато шея его была на диво длинна, нисколько не уступая в этом отношении рукам и ногам. Ее венчала маленькая головка, напоминавшая по форме огурец; сзади она была покрыта жесткой каштановой гривой, а спереди являла миру веселую физиономию, на которой доктору никак не удавалось удержать премудрое выражение.

Он был младшим сыном в семье фермера из западной части Массачусетса, и его отец, человек весьма зажиточный, не заставлял его, как других своих сыновей, работать в поле, колоть дрова или заниматься каким-нибудь другим тяжелым трудом, который мог бы задержать его рост. Впрочем, своим освобождением от домашних обязанностей Элнатан был отчасти обязан именно тому, что так быстро рос: из-за этого он был бледен, вял и слаб, и его сердобольная маменька объявила, что он «ребенок болезненный и в фермеры не годится. Пусть зарабатывает себе хлеб чем-нибудь полегче: пойдет в адвокаты, в священники или в доктора». Правда, сперва никто толком не знал, в какой, собственно, из этих областей лежит призвание Элнатана. А пока он бил баклуши, целыми днями слонялся по усадьбе, жевал зеленые яблоки и искал щавель. Зоркий глаз заботливой родительницы скоро заметил его излюбленные занятия и узрел в них предначертанный ему жизненный путь. «Элнатану на роду написано стать доктором, это уж так. Недаром он с утра до ночи собирает какие-то травы и пробует на зуб все, что растет в саду. И потом он еще сызмальства любил всякие лекарства и снадобья: приготовила я как-то своему муженьку пилюли от разлития желчи, обмазала их кленовым сахаром и оставила на столе, а Элнатан возьми да и проглоти их все, будто в мире ничего вкуснее нет. А ведь Айчебод (ее супруг) такие рожи корчит, когда их принимает, что смотреть страшно».

Это обстоятельство и решило дело. Когда Элнатану исполнилось пятнадцать лет, его изловили, словно дикого жеребенка, и остригли его косматую гриву, затем одели в новый костюм из домотканой материи, выкрашенной в настое ореховой коры, снабдили евангелием и букварем Уэбстера и отправили учиться в школу. Будущий доктор был неглупым мальчиком, а так как он еще дома постиг, хотя и без всякой системы, начатки грамоты и арифметики, то вскоре стал первым учеником. Его маменька с восхищением услышала от учителя, что ее сын «на редкость способен и куда более развит, чем все его однокашники». Учитель считал также, что мальчик проявляет природную склонность к медицине — «ему самому не раз доводилось слышать, как тот уговаривал младших товарищей есть поменьше, а когда невежественные малыши оставались глухи к этим советам, Элнатан мужественно поглощал все присланные им из дому съестные припасы, дабы спасти их от пагубных последствий обжорства».

Вскоре после того, как его почтенный наставник столь лестно о нем отозвался, мальчика взяли из школы и пристроили в ученики к местному врачу, чьи первые шаги на поприще медицины весьма напоминали его собственные. Теперь соседи постоянно видели, как наш герой то поит у колодца докторскую лошадь, то готовит облатки со всякими лекарствами — синие, желтые и красные; но иной раз они могли видеть, как он усаживается под яблоней, держа в руке «Латинскую грамматику» Раддимена, а из кармана у него торчит уголок «Акушерства» Денмена, ибо его патрон полагал, что сперва он должен постигнуть науку о том, как помогать людям появляться на этот свет, и лишь потом — как по всем правилам спроваживать их на тот.

В таких занятиях миновал год, и вдруг однажды Элнатан явился в молельню, облаченный в длиннополый сюртук из черной домотканой материи и в сапожка, сшитые, за неимением красного сафьяна, из некрашеной телячьей кожи.

Затем соседи обнаружили, что он начал бриться — правда, старой и тупой бритвой. И не прошло и трех-четырех месяцев, как в один прекрасный день несколько старух с озабоченными лицами проследовали к домику некой бедной женщины, около которого суетились испуганные соседки. Двое мальчишек вскочили на неоседланных лошадей и поскакали в разные стороны. Но, сколько ни разыскивали доктора, найти его так и не удалось. Наконец из своих дверей торжественным шагом вышел Элнатан, а впереди него трусил запыхавшийся белобрысый мальчонка. На следующий день, когда Элнатан показался на улице, как именовалась тан проезжая дорога, пересекавшая поселок, все обитатели последнего не могли не заменить, что в его манерах появилась какая-то особенная степенность. На той же неделе он купил себе новую бритву, а в следующее воскресенье вошел в молельню, сжимая в руке красный шелковый платок; на лице его были написаны важность и серьезность. Вечером он явился с визитом к одному фермеру» Укоторого была молоденькая дочка, — к сожалению, более знатных семей в окрестностях не проживало. И, оставляя молодого человека наедине с красавицей, ее предусмотрительная мамаша поспешила назвать его «доктором Тоддом». Первый шаг был сделан, и с этих пор все стали величать Элнатана только так.

Прошел еще год, в течение которого молодой врач продолжал учиться у того же наставника и «посещал больных вместе со старым доктором», хотя было замечено, что, выходя из дому, они поворачивали в разные стороны. К концу этого срока доктор Тодд достиг совершеннолетия. Тогда он отправился в Бостон, чтобы купить лекарств и, как утверждали некоторые, пройти курс при больнице; насчет последнего нам ничего не известно, но если это и так, то он прошел его не останавливаясь и через две недели уже вер-нулся домой с таинственным сундучком, от которого сильно пахло серой.

В ближайшее же воскресенье отпраздновали его свадьбу, а на следующее утро он и его молодая супруга отбыли куда-то в одноконных санях, в которые были погружены вышеупомянутый сундучок, баул с бельем из домотканого полотна, оклеенный обоями ящик о привязанным к нему красным зонтиком, две новехонькие кожаные седельные сумки и шляпная картонка. Через некоторое время его друзья получили письмо, извещавшее их, что новобрачные «поселились в штате Нью-Йорк и доктор Тодд с успехом практикует в городе Темплтоне».

Если ученый английский юрист с сомнением отнесется к праву Мармадьюка занимать судейское кресло, то уж, конечно, медики, окончившие Лейденский или Эдинбургский университет, от души посмеются над нашим правдивым рассказом о служении Элнатана в храме Эскулапа. Однако и им придется довольствоваться тем же самым ответом: в этих краях доктор Тодд был ничуть не хуже своих коллег, так же как Мармадьюк превосходил большинство своих.

Время и большая практика преобразили нашего доктора самым чудесным образом. Он был от природы очень добр, но в то же время обладал немалым мужеством. Другими словами, он от души старался вылечить своих пациентов и, если дело шло о полезных членах общества, предпочитал не рисковать, пользуя их только самыми проверенными средствами; однако в тех случаях, когда в его руки попадал какой-нибудь бродяга без роду и племени, он принимался испытывать на его организме действие всех лекарств, какие только хранились в кожаных сумках. К счастью, их было не так уж много, и почти все они были совершенно безвредны. Таким способом Элнатан научился неплохо разбираться в лихорадках и маляриях и мог с большим знанием дела рассуждать о перемежающихся, возвратных, ежедневных и повторяющихся приступах. В Темплтоне и окрестностях свято верили в его уменье исцелять всяческие кожные заболевания, и, уж конечно, ни один младенец не появлялся на свет без его помощи. Короче говоря, доктор Тодд возводил на песке весьма внушительное здание, скрепленное цементом практики, хотя и слагавшееся из довольно хрупких материалов. Однако он время от времени перечитывал свои учебники и, будучи человеком весьма неглупым и наблюдательным, успешно согласовывал практику с теорией.

Не имея почти никакого опыта в хирургии, он остерегался делать серьезные операции, тем более что в подобных случаях пациент имеет возможность непосредственно оценить уменье врача. Однако он успешно лечил мазями ожоги, уверенно разрезал десну, чтобы извлечь гнилые корни давно разрушившихся зубов, и умело зашивал раны неловких дровосеков. Но вот однажды некий поселенец, неудачно свалив дерево, раздробил себе ногу, и нашему герою пришлось решиться на операцию, потребовавшую от него напряжения всех его душевных сил. Однако в тяжкий час беды он не обманул возлагавшихся на него надежд. В новых поселениях и раньше нередко возникала нужда в ампутациях, и обычно их производил хирург-самоучка, который благодаря большой практике так набил руку, что сумел оправдать добрую славу, вначале вовсе им не заслуженную. Элнатану случилось присутствовать при двухтрех его операциях. Но на этот раз хирург оказался в отъезде, и доктору волей-неволей пришлось его заменить.

Элнатан начал операцию, испытывая невыразимое отчаяние и сомнение в своих силах, хотя ему вполне удалось сохранить самый спокойный и невозмутимый вид. Фамилия несчастного пациента была Миллиган, и именно ее упомянул Ричард, говоря о том, как он ассистировал доктору, поддерживая изуродованную ногу. Эта нога была благополучно отнята, и пациент остался в живых. Однако еще два года бедняга Миллиган жаловался, что его ногу закопали в слишком тесном ящике — недаром он по-прежнему чувствует в ней ужасную боль, от которой начинает ныть все тело. Мармадьюк высказал предположение, что дело тут в нервах и сосудах, но Ричард, считавший эту ампутацию своим личным подвигом, презрительно отмел подобные оскорбительные домыслы, заявив, что ему не раз доводилось слышать о людях, которые безошибочно предсказывают дождливую погоду по тому, как у них ноют пальцы отрезанных ног. Года через два-три Миллиган совсем перестал жаловаться на боль, но его ногу все-таки выкопали и переложили в ящик попросторнее, и с тех пор, как мог подтвердить весь поселок, страдалец уже ни разу не упомянул о своих болях. Этот случай окончательно возвысил доктора Тодда в общем мнении, но, к счастью для больных, его уменье росло вместе со славой.

Однако, несмотря на опытность доктора Тодда и успешную ампутацию пресловутой нош, он все же почувствовал некоторый трепет, войдя в зал «дворца». В нем было светло, как днем, его роскошная обстановка совсем не напоминала убогую мебель скромных, наскоро построенных домишек, в которых жили его обычные пациенты, а находившиеся в нем люди были так богато одеты и на лицах их было написано такое беспокойство, что неудивительно, если крепкие нервы доктора не выдержали. От присланного за ним слуги он узнал, что речь идет о пулевом ранении, и, пока он, сжимая в руках кожаные сумки, шагал по снегу, в его голове вихрем проносились видения разорванных артерий, пробитых легких, продырявленных внутренних полостей, словно его путь вел на поле брани, а не в мирный дом судьи Темпла.

Едва ступив в зал, он увидел перед собой Элизабет, чье прекрасное лицо, обращенное к нему, было исполнено тревоги и беспокойства. Ее обшитая золотым шнуром амазонка окончательно его доконала: огромные костлявые колени доктора застучали друг о друга, — так сильно он вздрогнул. Дело в том, что в рассеянии чувств он принял ее за изрешеченного пулями генерала, который покинул битву в самом ее разгаре, дабы прибегнуть к его помощи. Заблуждение это, однако, рассеялось почти в то же мгновение, и мистер Тодд перевел взгляд на серьезное, благородное лицо ее отца, с него — на Ричарда, который, щелкая кнутом, прохаживался по залу, чтобы утишить раздражение, вызванное отказом охотника воспользоваться его помощью; затем он взглянул на француза, уже несколько минут державшего стул для Элизабет, которая этого совсем не замечала, затем— на майора Гартмана, невозмутимо прикуривавшего от люстры трубку с трехфутовым мундштуком, затем — на мистера Гранта, листавшего рукопись своей проповеди возле одного из канделябров, затем — на Добродетель, которая, почтительно сложив руки на груди, с восхищением и завистью разглядывала платье и очаровательные черты Элизабет, и, наконец, на Бенджамена, который, широко расставив ноги и уперши руки в бока своего короткого туловища, раскачивался с равнодушием человека, привыкшего к ранам и кровопролитию. Насколько доктор Тодд мог судить, все они были целы и невредимы, и у него отлегло от сердца. Но не успел он вторично оглядеть зал, как судья подошел к нему и, ласково пожав его руку, сказал:

— Добро пожаловать, любезный сэр, добро пожаловать. Мы ждем вас с нетерпением. Этого молодого человека я сегодня вечером имел несчастье ранить, стреляя в оленя. Он нуждается в вашей помощи.

— Зачем ты говоришь, что стрелял в оленя? — немедленно перебил его Ричард. — Как же он сможет лечить, если не будет точно знать всех обстоятельств дела? Вот так всегда люди думают, что могут безнаказанно обманывать врача, словно обыкновенного человека.

— Но я же стрелял в оленя, — с улыбкой возразил судья, — и, может быть, даже в него попал. Но, как бы то ни было, молодого человека ранил я. Я рассчитываю на ваше уменье, доктор, а вы можете рассчитывать на мой кошелек.

— И то и другое выше всех похвал, — вмешался мосье Лекуа, отвешивая изящный поклон судье и врачу.

— Благодарю вас, мосье Лекуа, — сказал судья. — Однако наш молодой друг страдает. Добродетель, не откажите в любезности принести полотна для корпии и повязок.

Эти слова прекратили обмен комплиментами, и врач наконец поглядел на своего пациента. Во время их разговора молодой охотник успел сбросить куртку и остался в простой светлой рубашке, очевидно сшитой совсем недавно. Он уже поднес руку к пуговицам, собираясь снять и ее, но вдруг остановился и взглянул на Элизабет, которая по-прежнему смотрела на него сочувственным взглядом. От волнения она даже не заметила, что он начал раздеваться. Щеки юноши слегка порозовели.

— Боюсь, что вид крови может испугать мисс Темпл. Мне лучше уйти для перевязки в другую комнату.

— Ни в коем случае, — заявил доктор Тодд, который уже понял, что его пригласили лечить человека бедного и незначительного, и совсем оправился от испуга. — Яркий свет этих свечей чрезвычайно удобен для операции, а у нас, ученых людей, редко бывает хорошее зрение.

С этими словами Элнатан водрузил на нос большие очки в железной оправе и тут же привычным движением спустил их к самому его курносому кончику — если они и не помогали ему видеть, то уж, во всяком случае, не мешали, ибо его серые глазки весело поблескивали над их верхним краем, словно звезды над завистливой грядой облаков. Все это прошло совершенно незамеченным, и только Добродетель не преминула сказать Бенджамену:

— Доктор Тодд прелесть как хорош, настоящий красавчик! И до чего же ему идут очки! Вот уж не знала, что они так украшают лицо! Я тоже заведу себе пару.

В эту минуту Элизабет, которую слова незнакомца заставили очнуться от задумчивости и густо покраснеть, поманила за собой молоденькую горничную и поспешно вышла из комнаты, как приличествовало благовоспитанной девице.

Теперь интерес присутствующих сосредоточился на враче и раненом, и все столпились вокруг них. Только майор Гартман остался сидеть в своем кресле; он пускал огромные клубы дыма и то поднимал глаза к потолку, словно размышляя о бренности всего земного, то с некоторым сочувствием обращал их на молодого охотника.

К этому времени Элнатан, впервые в жизни так близко видевший пулевую рану, начал готовиться к операции со всей торжественностью и тщанием, достойными этого случая. Бенджамен принес старую рубаху и вручил ее эскулапу, который немедленно и с большой ловкостью разорвал ее на множество аккуратных бинтов.

После этого доктор Тодд внимательно осмотрел плоды своего труда, выбрал одну полоску, передал ее мистеру Джонсу и с полной серьезностью сказал:

— Вы, сквайр Джонс, имеете в этом деле немалый опыт. Не согласитесь ли вы нащипать корпии? Как вы знаете, дорогой сэр, она должна быть тонкой и мягкой, а кроме того, последите, чтобы в нее не попали хлопчатобумажные нитки, которыми сшита рубаха. От них рана может загноиться. Но их будет нетрудно повыдергивать.

Ричард бросил на судью взгляд, который яснее слов говорил: «Вот видишь, этот костоправ не может без меня и шагу ступить», а затем разложил тряпицу на колене и усердно принялся за работу.

На столе один за другим появлялись пузырьки, баночки с мазями и различные хирургические инструменты. Доставая всякие щипчики и ножички из маленькой сафьяновой шкатулки, доктор Тодд по очереди подносил их поближе к люстре и заботливо осматривал со всех сторон. Красный шелковый платок то и дело скользил по сверкающей стали, смахивая малейшие пылинки — а вдруг они помешают столь тонкой операции? Когда довольно скудное содержимое сафьяновой шкатулки истощилось, Элнатан раскрыл свои сумки и извлек из них флаконы, переливающиеся всеми цветами радуги. Расставив их в надлежащем порядке около зловещих пилок, ножей и ножниц, он выпрямился во весь свой огромный рост, заложил руки за спину, словно для равновесия, и огляделся, очевидно желая узнать, какое впечатление эта коллекция произвела на зрителей.

— Шестное слово, токтор, — сказал майор Гартман, плутовски подмигивая, но в остальном сохраняя на лице полную невозмутимость, — ошень красивые у вас инструменты, а эти лекарства так плестят, что они, наферное, полезнее для глаз, чем для шелутка.

Элнатан кашлянул — возможно, это был тот звук, которым, как говорят, подбадривают себя трусы, а может быть, он действительно прочищал горло, перед тем как заговорить. Последнее, во всяком случае, ему удалось, и, повернувшись к старику немцу, он сказал:

— Верно подмечено, майор Гартман, верно подмечено, сэр. Осмотрительный врач всегда старается сделать свои лекарства приятными для глаза, хотя они не всегда приятны для желудка. Важнейшая часть нашего искусства, сэр, — тут его голос зазвучал очень внушительно, — состоит в том, чтобы примирить пациента с неприятными на вкус средствами, к которым мы прибегаем для его же пользы.

— Вот уж верно-то! Доктор Тодд правду говорит, — вставила Добродетель. — И в писании то же сказано. Библия учит нас, что сладость для уст может обернуться горечью для внутренностей.

— Да-да, это так, — нетерпеливо перебил ее судья. — Но этого молодого человека незачем обманывать для его же пользы. Я вижу по глазам, что более всего ему неприятно промедление.

Незнакомец без посторонней помощи обнажил плечо, открыв небольшую ранку, оставленную дробиной. Сильный мороз остановил кровотечение, и доктор Тодд, исподтишка взглянув на нее, пришел к заключению, что дело оказалось куда проще, чем он предполагал. Ободрившись, он подошел к пациенту, намереваясь с помощью зонда нащупать свинцовый шарик.

Впоследствии Добродетель частенько рассказывала все подробности знаменитой операции и, доходя в своем описании до этой минуты, обыкновенно говорила: «… итут доктор вынимает из шкатулки длинную такую штуковину вроде вязальной спицы с пуговкой на конце да как воткнет ее в рану, а у молодого человека так все лицо и перекосилось! И как это я тогда чувств не лишилась, сама не знаю. Я уж совсем обмерла, да только тут доктор проткнул ему плечо насквозь и вытолкнул пулю с другой стороны. Вот так доктор Тодд вылечил этого молодого человека от пули, которую в него выстрелил судья, — и очень просто все было, ну, как я занозы иголкой выковыриваю».

Таковы были воспоминания Добродетели об операции. Этого же мнения, вероятно, придерживались и другие восторженные поклонники врачебного искусства Элнатана, но на самом деле произошло все совсем иначе.

Когда медик вознамерился ввести в рану описанный Добродетелью инструмент, незнакомец решительно этому воспротивился, сказав с легким презрением:

— Мне кажется, сэр, что зондировать рану незачем. Дробина не задела кости и засела под кожей с другой стороны. Извлечь ее, я полагаю, не составит особого труда.

— Как вам угодно, — ответил доктор Тодд, откладывая зонд с таким видом, словно взял его в руки просто на всякий случай; затем, повернувшись к Ричарду, он внимательно оглядел корпию и оказал: — Превосходно нащипано, сквайр Джонс! Лучшей корпии мне еще не доводилось видеть. Мне нужна ваша помощь, любезный сэр. Не откажите подержать руку пациента, пока я буду производить иссечение пули. Готов биться об заклад, что никто тут не смог бы нащипать корпию и вполовину так хорошо, как сквайр Джонс.

— Это наследственный талант, — отозвался Ричард и поспешно встал, чтобы оказать просимую услугу. — Мой отец, а до него мой дед славились своими познаниями в хирургии. Они бы не стали гордиться всякими пустяками, не то что Мармадьюк, когда он вправил бедро человеку, упавшему с лошади, — это произошло осенью, перед тем, как вы сюда приехали, доктор. Нет, это были люди, которые прилежно занимались наукой и потратили полжизни на постижение разных тонкостей. Хотя, если уж на то пошло, мой дед обучался медицине в университете и был лучшим врачом во всей колонии… то есть в тех краях, где он жил.

— Так устроен мир, сквайр! — воскликнул Бенджамен. — Коли человек хочет стать заправским офицером и разгуливать себе по квартердеку [162], он туда через иллюмиватор кают-компании не пролезет. Для того чтобы попасть на ют, надо начинать с бака, и пусть в самой что ни на есть последней должности, вроде как я — из простого марсового стал хранителем капитанских ключей.

— Бенджамен попал в самую точку, — подхватил Ричард. — Полагаю, что на множестве кораблей, на которых он служил, ему не раз доводилось видеть, как извлекаются пули из ран. Ему можно доверить таз, он крови не боится.

— Что правда, то правда, сквайр, — перебил его бывший стюард. — Немало я на своем веку пуль повидал, что доктора выковыривали, — и круглых, и с ободком, и стрельчатых. Да что далеко ходить — я был в шлюпке у самого борта «Громобоя», когда из бедра его капитана, земляка мусью Леквы, вытащили двенадцатифунтовое ядро.

— Неужели можно извлечь двенадцатифунтовое ядро из человеческого бедра? — в простоте душевной удивился мистер Грант, роняя проповедь, в которую он было снова углубился, и сдвигая очки на лоб.

— Еще как можно! — ответил Бенджамен, победоносно оглядываясь вокруг. — Да что там двенадцатифунтовое ядро! Из человеческого тела можно вытащить ядро хоть в двадцать четыре фунта, лишь бы доктор знал, как за него взяться. Вот спросите сквайра Джонса, он все книги прочел, так спросите его, не попадалась ли ему в них страничка, где все это описано.

— Разумеется, делались операции и куда более серьезные, — объявил Ричард. — В энциклопедии упоминаются совсем уж невероятные случаи, как вам, вероятно, известно, доктор Тодд.

— Конечно, конечно. В энциклопедиях рассказывается много невероятных историй, — ответил Элнатан. — Хотя, должен признаться, на моих глазах из ран никогда не вытаскивали ничего крупнее мушкетной пули.

Говоря это, доктор разрезал кожу на плече молодого охотника, обнажив дробину. Затем он взял сверкающие пулевые щипцы и уже поднес их к ране, как вдруг его пациент дернул плечом, и дробина выпала сама. Тут длинные руки сослужили медику хорошую службу: одной он на лету подхватил злосчастную дробину, а другой сделал какое-то замысловатое движение, которое должно было внушить зрителям, что именно она произвела долгожданную операцию. Если у кого-нибудь и оставались в этой сомнения, Ричард тут же разрешил их, воскликнув:

— Превосходно сделано, доктор! Мне еще не приходилось видеть, чтобы пулю извлекали с такой ловкостью. Думаю, и Бенджамен окажет то же.

— Ну как же, — отозвался Бенджамен. — Сделано по-флотски и в аккурате. Теперь доктору остается только налепить по пластырю на дырку, и малый выдержит любой шторм, какой ни разразись в здешних горах.

— Благодарю вас, сэр, за то, что вы сделали, — сдержанно сказал юноша, — но вот тот, кто позаботится обо мне, избавив вас, господа, от дальнейших хлопот.

Все в удивлении обернулись и увидели на пороге входной двери человека, которого в здешних краях звали «индейцем Джоном».

Глава VII

И от истоков Саскуиханны,

Когда пора зимы настала.

Пришел лесов владыка старый.

Закутав плечи в одеяло.

Филипп Фреи о, «Силы природы»

До того как европейцы, именовавшие себя христианами, начали присваивать американский континент, сгоняя его коренных жителей с их исконных земель, те области, где ныне расположены штаты Новой Англии, вплоть до Аллеганских гор, принадлежали двум великим индейским союзам, в которые входили бесчисленные племена. Между союзами существовала давняя вражда, опиравшаяся на различие языков и все усиливавшаяся благодаря постоянным кровавым войнам; замирение произошло лишь с приходом белых, когда многие племена не только лишились политической независимости, но и были даже обречены влачить полуголодное существование, несмотря на то, что, как известно, потребности индейца очень скромны.

Один из этих союзов составляли Пять, а впоследствии, Шесть племен и их союзники, а другой — ленни-ленапы, или делавары, и многочисленные могущественные племена, родственные им и признававшие их своими прародителями. Англичане, а затем и американцы называли первых ирокезами, Союзом шести племен, а иногда мингами. Противники же именовали их менгве или макве. Первоначально это были пять племен (или, как предпочитали говорить их союзники, — наций): мохоки, онайды, онондаги, кейюги и сенеки, — если перечислять их согласно степени влияния, которым они пользовались в союзе. Через сто лет после возникновения союза в него было допущено шестое племя — тускароры.

К ленни-ленапам, которых белые называли делаварами, потому что они зажигали костры большого совета на берегах реки Делавар, примкнули племена могикан и нентигоев. Эти последние жили у Чесапикского залива, а могикане обитали между рекой Гудзоном и океанским побережьем, то есть там, где теперь находится Новая Англия. Разумеется, эти племена были первыми, которых европейцы согнали с их земель и оттеснили в глубь страны.

Вооруженные стычки, результатом которых явилось изгнание могикан, получили в истории Соединенных Штатов название «Войны короля Филиппа» — по прозвищу верховного вождя этого племени. Уильям Пенн, или Микуон, как именовали его индейцы, предпочитал мирную политику, но тем не менее точно так же сумел лишить нентигоев земли, затратив на это гораздо меньше усилий.

Несколько могиканских семейств после долгих блужданий пришли искать приюта у костров племени делаваров, от которых они вели свое происхождение. К этому времени делаварам пришлось согласиться на то, чтобы их старинные враги ирокезы назвали их «женщинами». Не добившись первенства с помощью войны, ирокезы прибегли к хитрости и предложили делаварам заниматься мирным трудам, доверив свою защиту «мужчинам», то есть воинственным шести племенам. Такое положение сохранялось до провозглашения независимости колоний, когда ленни-ленапы смело разорвали этот договор, заявив, что они снова стали мужчинами.

Однако внутри индейских племен господствует полная демократия, и всегда находились воины, не желавшие подчиняться решению вождей. А когда к делаварам, отчаявшись прогнать белых со своей земли, пришли искать приюта знаменитые воины могикан, они принесли с собой свои обычаи и нравы, так их прославившие. Им удалось пробудить в делаварах угасший боевой дух, и они не раз водили небольшие отряды против врагов, как старинных, так и новых.

Среди этих могикан выделялся один род, знаменитый своей доблестью и всеми другими качествами, которые де-дают индейца героем в глазах его соплеменников. Но война, время, голод и болезни безжалостно истребляли его членов, и теперь в дверях зала Мармадьюка Темпла стоял последний отпрыск этого великого рода. Он уже давно жил среди белых, помогал им во время войн, которые они вело, и, так как в те дни, когда его услуги были им особенно нужны, они окружили его большим почетом, он даже крестился, получив имя Джон. Во время последней войны он потерял всех своих близких и друзей, и, когда его уцелевшие соплеменники погасили свои костры в долине Делавара, он не последовал за ними, твердо решив, что его кости будут покоиться в той земле, где так долго жили его предки, не зная над собой никакого ярма.

Однако в горы, окружающие Темплтон, он пришел совсем недавно. Больше всех привечал его здесь Кожаный Чулок, но это никого не удивляло, потому что старый охотник вел жизнь, немногим отличную от первобытной жизни индейцев. Они поселились в одной хижине, ели одну и ту же пищу, посвящали свое время одним и тем же занятиям.

Мы уже упоминали, что старому вождю дали при крещении имя Джон, но, разговаривая с Натти на языке делаваров, он называл себя Чингачгук, что в переводе означает «Великий Змей». Это имя он заслужил в юности своими военными подвигами и доблестью, но, когда время избороздило его лоб морщинами и к нему пришло одиночество, последние делавары, его сородичи, которые еще не покинули верховьев своей реки, дали ему печальное имя — Могиканин. Может быть, оно будило в груди этого обитателя лесов горькие воспоминания о его погибшем племени, но, как бы то ни было, он почти никогда не называл себя так, за исключением особо торжественных случаев; однако поселенцы, по обычаю белых, соединили имя, данное ему при крещении, с туземным именем и называли его Джоном Могиканином или еще проще — индейцем Джоном.

Долго прожив среди белых, могиканин усвоил некоторые их обычаи, но сохранил при этом большинство своих прежних привычек. Несмотря на мороз, голова его была непокрыта, и прямые черные волосы падали на лоб и щеки, скрывая их, словно густая вуаль. Тем, кто знал, кем он был прежде и чем стал теперь, иной раз казалось, будто он нарочно прячет за этой траурной завесой горе и стыд гордой души, тоску по утраченной славе. Лоб его был высок и благороден, а ноздри прямого римского носа и на семидесятом году жизни раздувались и трепетали так же, как в юности. Рот у него был широкий, но тонкие губы, которые почти всегда оставались крепко сжатыми, были очень выразительны и свидетельствовали о сильной воле. Когда они приоткрывались, за ними сверкали белые и ровные зубы. Подбородок у него был тяжелый, но округлый, а скулы сильно развиты — особенность, характерная для всей краснокожей расы. Глаза его были невелики, но, когда он, остановившись на пороге, обвел взглядом ярко освещенную прихожую, в них вспыхнуло черное пламя.

Заметив, что люди, окружающие молодого охотника, смотрят на него, могиканин сбросил с плеч одеяло, прихваченное на талии поясом из березовой коры, так что оно прикрыло гетры из недубленой оленьей шкуры.

Он медленно прошел по большому залу, и зрители невольно залюбовались величественной грацией его неторопливой походки. Плечи и грудь его были обнажены, и среди старых боевых рубцов поблескивала подвешенная на ремешке серебряная медаль с профилем Вашингтона, которую он постоянно носил на шее. Плечи его были широки и сильны, но красивым тонким рукам не хватало мускулов, которые может породить только тяжелый труд фермера или кузнеца. Кроме медали, на нем не было никаких украшений, хотя сильно оттянутые ушные мочки и пробитые в них отверстия говорили о том, что раньше он ими не пренебрегал. В руке он держал корзинку из белой ясеневой коры, покрытую прихотливым узором из черных и красных полосок.

Когда этот сын лесов приблизился к маленькому обществу, все расступились, пропуская его к молодому охотнику. Индеец несколько минут молча разглядывал рану на плече юноши, а потом устремил гневный взгляд на лицо судьи. Тот был немало этим удивлен, так как привык к обычной кротости и смирению старика. Но он все-таки протянул ему руку со словами:

— Добро пожаловать, Джон. Этот молодой человек, повидимому, очень верит в твое искусство и, дожидаясь тебя, не позволил даже уважаемому доктору Тодду перевязать свою рану.

Тут наконец индеец прервал свое молчание. Он говорил на языке белых довольно грамотно, но глухо и гортанно.

— Дети Микуона не любят крови, и все же Молодого Орла поразила рука, которой не подобает творить зло.

— Могиканин Джон! — воскликнул судья. — Неужто ты думаешь, что я могу по доброй воле пролить человеческую кровь? Постыдись, Джон! Ведь ты же христианин и не должен давать волю таким дурным мыслям.

— Злой дух иной раз вселяется и в самые добрые сердца, — возразил индеец. — Но мой брат говорит правду: его рука никогда не проливала человеческой крови. Даже в те дни, когда дети Великого английского отца убивали его сородичей.

— Ужели, Джон, — проникновенно оказал мистер Грант, — ты забыл заповедь спасителя — «не судите, да не судимы будете»? Зачем бы стал судья Темпл стрелять в этого юношу, которого он совсем не знает и который не причинял ему никаких обид?

Джон почтительно выслушал священника, потом протянул руку и торжественно сказал:

— Он не виноват. Мой брат не хотел этого сделать.

Мармадьюк пожал протянутую ему руку с улыбкой,

показывавшей, что он не сердится на индейца за его подозрения и только удивляется им. Все это время раненый переводил взгляд со своего краснокожего друга на судью, и на его лице были написаны живейший интерес и недоумение.

Обменявшись рукопожатием с судьей, индеец немедленно принялся за дело, ради которого пришел сюда. Доктор Тодд нисколько не был обижен этим посягательством на его права. Он охотно уступил свое место новому врачевателю с таким видом, словно был только рад подчиниться капризу пациента, поскольку самая трудная и опасная для его здоровья часть дела осталась теперь позади, а наложить повязку может даже малый ребенок. Он не преминул шепотом сообщить об этом мосье Лекуа:

— Хорошо, что пуля была извлечена до прихода индейца, а перевязать рану сумеет любая старуха. Этот юноша, как я слышал, живет в хижине Натти Бампо и Джона, а мы, врачи, должны считаться с прихотями пациента — конечно, соблюдая меру, мусью, соблюдая меру.

— Certainement [163], — ответил француз. — Вы есть превосходный врач, мистер Тодд. Я соглашаюсь: каждая старая дама сумела бы докончить то, что вы так искусно начали.

Ричард, в глубине души питавший большое почтение к познаниям индейца во всем, что касалось ран, и на этот раз, как обычно, не пожелал оставаться скромным зрителем. Подойдя к нему, он сказал:

— Саго, саго, Могиканин! Саго, мой добрый друг! Я рад, что ты пришел. Самое лучшее — чтобы нулю вынимал ученый врач вроде доктора Тодда, а рану лечил туземец. Помнишь, Джон, как мы с тобой вправляли мизинец Натти Бампо, который он сломал, когда полез за убитой куропаткой на скалу и сорвался? Я до сих пор не знаю, кто убил эту куропатку, Натти или я. Он, правда, выстрелил первым, и птица полетела вниз, но потом выровнялась, и тут выстрелил я. Конечно, это была моя добыча, да только Натти заспорил: дескать, рана для дроби слишком велика, а он, видите ли, стрелял пулей! А ведь мое ружье не разбрасывает дроби, и когда я стрелял по мишеням, то не раз оставалась одна большая дыра, точь-в-точь как от пули. Хочешь, я буду тебе помогать, Джон? Ты ведь знаешь, что я разбираюсь в таких вещах.

Индеец терпеливо выслушал эту речь и, когда Ричард наконец умолк, протянул ему корзинку с целебными травами, жестом пояснив, что он может ее подержать. Такое поручение вполне удовлетворило мистера Джонса, и впоследствии, вспоминая это происшествие, он всегда говорил: «Я помогал доктору Тодду вытаскивать пулю, а индеец Джон помогал мне перевязывать рану».

От индейца Джона пациенту пришлось вытерпеть куда меньше, чем от доктора Тодда. Собственно говоря, терпеть ему вообще ничего не пришлось. Повязка была наложена очень быстро, а целебное средство состояло яз толченой коры, смоченной соком каких-то лесных растений.

Врачеватели у лесных индейцев бывали двух родов: одни полагались на вмешательство сверхъестественных сил, и соплеменники почитали таких знахарей гораздо больше, чем они того заслуживали; другие же действительно умели лечить многие болезни, а особенно, как выразился Натти, «всякие раны и переломы».

Пока Джон и Ричард перевязывали рану, Элнатан жадно разглядывал содержимое ясеневой корзинки, которую ему передал мистер Джонс, решивший, что гораздо интереснее будет подержать конец повязки. Через несколько минут доктор без всяких церемоний уже засовывал в карман кусочки древесины и коры. Он, вероятно, не стал бы объяснять причины своего поступка, если бы не заметил, что на него устремлены синие глаза Мармадьюка. Тогда он счел за благо шепнуть ему:

— Нельзя отрицать, судья Темпл, что эти индейцы обладают кое-какими познаниями в медицине. Они передают их из поколения в поколение. Например, рак и водобоязнь они лечат весьма искусно. Я собираюсь сделать дома анализ этой коры. Она, конечно, не принесет ни малейшей пользы ране молодого человека, но зато может оказаться неплохим средством от зубной боли, ревматизма или еще чего-нибудь в том же роде. Не следует пренебрегать никакими полезными сведениями, даже если получаешь их от краснокожего.

Такое свободомыслие сослужило доктору Тодду неплохую службу: именно оно в соединении с обширной практикой помогло ему набраться знаний, которые со временем превратили его в приличного врача. Однако похищенные им из корзинки образцы он подверг анализу отнюдь не по правилам химии — вместо того чтобы исследовать их составные части, он сложил их все воедино и таким образом обнаружил, целебными свойствами какого именно дерева пользовался индеец.

Лет десять спустя, когда в поселки среди этих диких гор пришла, а вернее сказать, ворвалась цивилизация со всеми ее тонкостями, Элнатана вызвали к человеку, раненному на дуэли, и он приложил к его ране мазь, чей запах сильно напоминал запах дерева, из которого готовил свое целебное снадобье индеец. А еще через десять лет, когда между Англией и Соединенными Штатами вновь вспыхнула война и из западной части штата Нью-Йорк уходили воевать тысячи добровольцев, Элнатан, прославившийся двумя вышеупомянутыми операциями, решил отправиться на поле брани с бригадой милиции в качестве… хирурга!

Когда могиканин наложил пластырь из коры, он охотно уступил Ричарду иголку с ниткой, которой следовало зашить повязку, так как этим инструментом индейцы пользоваться не умели. Отступив на шаг, он молча и серьезно ждал, пока Ричард доканчивал начатое им дело.

— Передайте мне ножницы! — крикнул мистер Джонс, сделав последний стежок и завязав последний узел на втором слое полотняных повязок. — Дайте скорее ножницы! Если не обрезать эту нитку, она может попасть под пластырь и загноить рану. Вот посмотри, Джон, я положил между двумя повязками корпию, которую я нащипал. Толченая кора, конечно, очень полезна, но без корпии рану можно застудить. А лучше этой корпии не найти, я сам ее щипал и всегда буду щипать для любого жителя поселка. Тут уж за мной никому не угнаться, потому что мой дедушка был доктором, а отец от природы разбирался в медицине.

— Вот вам ножницы, сквайр, — оказала Добродетель, извлекая из кармана темно-зеленой нижней юбки огромные портновские ножницы, на вид совсем тупые. — Подумать только! Да вы зашили эти повязки не хуже иной женщины!

— «Не хуже женщины»! — негодующе повторил Ричард. — Да что женщины понимают в подобных делах? И ты тому примером. Разве можно орудовать возле раны эдакими тесаками? Доктор Тодд, будьте добры, одолжите мне ножницы из вашей шкатулки… Ну, что ж, любезный, я думаю, тебе опасаться нечего. Дробина была извлечена превосходнейшим образом, хотя, разумеется, не мне это говорить, поскольку я сам принимал участие в операции; ну, а повязка не оставляет желать ничего лучшего. Ты скоро поправишься, если рана не воспалится из-за того, что ты тогда дернул моих серых под уздцы. Но будем надеяться, что все обойдется. Ты, наверное, не привык обращаться с лошадьми. Но я извиняю твою горячность, потому что намерения у тебя были, конечно, самые добрые. Да, теперь тебе нечего опасаться.

— В таком случае, господа, — сказал незнакомец, вставая и начиная одеваться, — мне незачем более злоупотреблять вашим терпением и временем. Нам остается решить только одно, судья Темпл: кому из нас принадлежит олень.

— Я признаю, что он ваш, — ответил Мармадьюк. — И мой долг вам не исчерпывается одной только олениной. Но приходите утром, и мы договоримся и об этом и обо всем другом. Элизабет! — обратился он к дочери, которая, узнав, что перевязка окончена, вернулась в зал. — Элизабет, распорядись, чтобы этого юношу накормили, прежде чем мы поедем в церковь. И пусть Агги запряжет сани, чтобы отвезти его к другу, о котором он так беспокоился.

— Простите, сэр, но я не могу уехать совсем без оленины, — ответил юноша, видимо стараясь побороть какое-то сильное чувство. — Мясо нужно мне самому.

— О, мы не станем жадничать, — вмешался Ричард. — Утром судья заплатит тебе за оленя целиком. Добродетель! Последи, чтобы малому отдали все мясо, кроме седла. На мой взгляд, любезный, ты можешь считать, что тебе повезло: пуля тебя не покалечила, перевязку тебе сделали превосходную — нигде больше в наших краях, ни даже в филадельфийской больнице, тебя бы так не перевязали; оленя ты продал по самой высокой цене и все же оставил себе почти все мясо, да еще и шкуру в придачу. Добродетель, скажи Тому, чтобы он и шкуру ему отдал. Ты принеси ее мне завтра утром, и я, пожалуй, заплачу тебе за нее полдоллара или около того. Мне нужна как раз такая шкура, чтобы покрыть седельную подушку, которую я делаю для кузины Бесс.

— Благодарю вас, сэр, за вашу щедрость, и, разумеется, я рад, что этот злосчастный выстрел не причинил мне большого вреда, — ответил незнакомец, — но вы собираетесь оставить себе именно ту часть туши, которая нужна мне самому. Седла я не отдам.

— «Не отдам»! — воскликнул Ричард. — Такой ответ проглотить труднее, чем оленьи рога!

— Да, не отдам, — ответил юноша и гордо обвел глазами присутствующих, словно бросая им вызов, но, встретив изумленный взгляд Элизабет, продолжил более мягко: — То есть если человек имеет право на убитую им самим дичь и если закон охраняет это право.

— Да, конечно, — сказал судья Темпл огорченно и с некоторым изумлением. — Бенджамен, последи, чтобы оленя никто не трогал, и уложи его в сани целиком. И пусть этого юношу отвезут к хижине Кожаного Чулка. Но, молодой человек, у вас, наверное, есть имя? И я еще увижу вас, чтобы возместить причиненный вам вред?

— Меня зовут Эдвардс, — ответил охотник. — Оливер Эдвардс. А увидеть меня нетрудно, потому что я живу поблизости и не боюсь показываться на людях — я ведь никому не причинил зла.

— Это мы причинили вам зло, сэр, — возразила Элизабет. — И моему отцу будет очень тяжело, если вы откажетесь от нашей помощи. Он с нетерпением будет ждать вас утром.

Молодой человек устремил на прекрасную просительницу столь пристальный взор, что она смущенно покраснела. Опомнившись, он опустил голову и, глядя на ковер, ска-вал:

— Хорошо, я приду утром к судье Темплу и согласен, чтобы он одолжил мне сани в знак примирения.

— Примирения? — переспросил судья. — Я ранил вас не по злобе, молодой человек, так неужели в вашем сердце подобная случайность могла породить вражду?

— Отпусти нам долги наши, яко же мы отпускаем должникам нашим, — вмешался мистер Грант. — Так учил нас Иисус, и нам всегда следует смиренно хранить в своем сердце эти золотые слова.

Незнакомец на мгновение о чем-то задумался, затем обвел зал растерянным и гневным взглядом, почтительно поклонился священнику и, ни с кем более не прощаясь, вышел таким решительным шагом, что никто не посмел его остановить.

— Странно, что столь молодой человек может оказаться таким злопамятным, — сказал Мармадьюк, когда наружная дверь закрылась за незнакомцем. — Надо полагать, у него сильно болит рана, вот он и сердится и считает себя обиженным. Я думаю, утром он будет мягче и сговорчивее.

Элизабет, к которой были обращены его слова, ничего не ответила. Она молча прохаживалась по залу, разглядывая прихотливый узор английского ковра, устилавшего пол. Зато Ричард, громко щелкнув кнутом, объявил:

— Конечно, Дьюк, ты сам решаешь, как тебе поступать, но на твоем месте я не отдал бы седла этому молодцу — пусть-ка он попробовал бы судиться со мной! Разве здешние горы не принадлежат тебе так же, как и долины? Какое право имеет этот малый — да и Кожаный Чулок тоже, если уж на то пошло, — стрелять в твоих лесах дичь без твоего разрешения? Я сам видел, как один фермер в Пенсильвании приказал охотнику убираться с его земли— и без всяких церемоний, вот как я велел бы Бенджамену подбросить дров в камин. Да, кстати, Бенджамен, не посмотреть ли тебе на градусник? Ну, а если на это есть право Учеловека, владеющего какой-то сотней акров, то какую же власть имеет собственник шестидесяти тысяч акров, а считая с последними покупками, так и ста тысяч? Вот у могиканина еще могут быть какие-то права, потому что его племя здесь жило искони, но с таким ружьишком все равно много не настреляешь. А как у вас во Франции, мосье Лекуа? Вы тоже позволяете всякому сброду шататься по вашим лесам, стреляя дичь, так что хозяину ничего не достается — хоть на охоту не ходи?

— Bah, diable! [164]Нет, мосье Дик, — ответил француз. — У нас во Франции мы никому не даем свободы, кроме дам.

— Ну да, женщинам — это я знаю, — сказал Ричард. — Таков ваш салический закон [165]. Я ведь, сэр, много прочел книг и о Франции, и об Англии, и о Греции, и о Риме. Но, будь я на месте Дьюка, я завтра же повесил бы доски с объявлением: «Запрещаю посторонним стрелять дичь или как-нибудь иначе браконьерствовать в моих лесах». Да я за один час могу состряпать такую надпись, что никто больше туда носа не сунет!

— Рихарт! — сказал майор Гартман, невозмутимо выбивая пепел из трубки в стоявшую рядом с ним плевательницу. — Слушай меня. Я семьтесят пять лет прошивал в этих лесах и на Мохоке. Лютше тебе связаться с шортом, только не с этими охотниками. Они допывают себе пропитание рушьем, а пуля сильнее закона.

— Да ведь Мармадьюк судья! — негодующе воскликнул Ричард. — Какой толк быть судьей или выбирать судью, если всякий, кто захочет, будет нарушать закон? Черт бы побрал этого молодца! Пожалуй, я завтра же подам на него жалобу сквайру Дулитлу за то, что он испортил моих выносных. Его ружья я не боюсь. Я сам умею стрелять! Сколько раз я попадал в доллар со ста ярдов?

— Немного, Дик! — раздался веселый голос судьи. — Но нам пора садиться ужинать. Я вижу но лицу Добродетели, что стол уже накрыт. Мосье Лекуа, предложите руку моей дочери. Душенька, мы все последуем за тобой.

— Ah mа chere mademoiselle соmmе je suis enchan-te! — сказал француз. — I! ne manque que les dames de faire un paradis de Templeton! [166]

Француз с Элизабет, майор, судья и Ричард в сопровождении Добродетели отправились в столовую, и в зале остались только мистер Грант и могиканин — и еще Бенджамен, который задержался, чтобы закрыть дверь за индейцем и по всем правилам проводить мистера Гранта в столовую.

— Джон, — сказал священник, когда судья Темпл, замыкавший шествие, покинул зал, — завтра мы празднуем рождество нашего благословенного спасителя, и церковь повелевает всем своим детям возносить в этот день благодарственные молитвы и приобщиться таинству причастия. Раз ты принял христианскую веру и, отринув зло, пошел стезей добра, я жду, что и ты придешь завтра в церковь с сокрушенным сердцем и смиренным духом.

— Джон придёт, — сказал индеец без всякого удивления, хотя он почти ничего не понял из речи священника.

— Хорошо, — сказал мистер Грант, ласково кладя руку на смуглое плечо старого вождя. — Но мало присутствовать там телесно; ты должен вступить туда воистину в духе своем. Спаситель умер ради всех людей — ради бедных индейцев так же, как и ради белых. На небесах не знают различия в цвете кожи, и на земле не должно быть раскола в церкви. Соблюдение церковных праздников, Джон, помогает укреплять веру и наставляет на путь истинный. Но не обряды нужны богу, ему нужно твое смирение и вера.

Индеец отступил на шаг, выпрямился во весь рост, поднял руку и согнул один палец, словно указывая на себя с неба. Затем, ударив себя в голую грудь другой рукой, он сказал твердым голосом:

— Пусть глаза Великого Духа посмотрят из-за облаков: грудь могиканина обнажена.

— Отлично, Джон, и я уверен, что исполнение твоего христианского долга принесет тебе душевный мир и успокоение. Великий Дух видит всех своих детей, и о жителе лесов он- заботится так же, как о тех, кто обитает во дворцах. Спокойной ночи, Джон. Да будет над тобой благословение господне.

Индеец наклонил голову, и они разошлись: один вернулся в бедную хижину, а другой сел за праздничный стол, уставленный яствами.

Закрывая за индейцем дверь, Бенджамен ободряюще сказал ему:

— Преподобный Грант правду говорит, Джон. Если бы на небесах обращали внимание на цвет кожи, то, пожалуй, туда и меня не пустили бы, хоть я христианин с рождения, — и только из-за того, что я порядком загорел, плавая у экватора. Хотя, если на то пошло, этот подлый норд-вест может выбелить самого что ни на есть черного мавра. Отдай рифы на твоем одеяле, не то обморозишь свою красную шкуру.

Глава VIII

Встречались там изгнанники всех стран,

И дружбой чуждая звучала речь.

Томас Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Мы познакомили читателя с характером и национальностью главных действующих лиц нашего повествования, а теперь, чтобы доказать его правдивость, мы попробуем вкратце объяснить, каким образом все эти пришельцы из дальних стран собрались под гостеприимным кровом судьи Темпла.

В описываемую нами эпоху Европу сотрясали первые из тех бурь, которым затем суждено было так изменить ее политический облик. Людовик Шестнадцатый уже лишился головы, и нация, прежде почитавшаяся самой утонченной среди всех цивилизованных народов земли, преображалась с каждым днем: жестокая беспощадность сменила былое милосердие, коварство и ярость — былое великодушие и доблесть. Тысячам французов пришлось искать убежища в других странах. Мосье Лекуа, о котором мы уже не раз упоминали в предыдущих главах, также принадлежал к числу тех, кто, в страхе покинув Францию или ее заморские владения, нашел приют в Соединенных Штатах. Судье его рекомендовал глава крупного нью-йоркского торгового дома, питавший к Мармадьюку искреннюю дружбу и не раз обменивавшийся с ним услугами. Познакомившись с французом, судья убедился, что он человек воспитанный и, очевидно, знавал лучшие дни. Из некоторых намеков, оброненных мосье Лекуа, явствовало, что прежде он владел плантациями на одном из вест-индских островов — в ту пору плантаторы бежали с них в Соединенные Штаты сотнями и жили там в относительной бедности, а то и просто в нищете. Однако к мосье Лекуа судьба была милости-вее: правда, он жаловался, что сохранил лишь остатки своего состояния, но этих остатков оказалось достаточно, чтобы открыть лавку.

Мармадьюк обладал большим практическим опытом и хорошо знал, что требуется поселенцам л новых краях. По его совету мосье Лекуа закупил кое-какие ткани, бакалейные товары, изрядное количество пороха и табака, железные изделия, в том числе множество складных охотничьих ножей, котелков и сковородок, весьма внушительный набор грубой и неуклюжей глиняной посуды, а также многое другое, что человек изобрел для удовлетворения своих потребностей, в том числе такие предметы роскоши, как зеркала и губные гармоники.

Накупив этих товаров, мосье Лекуа стал за прилавок и благодаря удивительному уменью приспособляться к обстоятельствам исполнял столь новую для себя роль со всем присущим ему изяществом. Его любезность и изысканные манеры снискали ому всеобщую любовь, а кроме того, жительницы поселка скоро обнаружили, что он обладает тонким вкусом. Ситцы в его лавке были самыми лучшими, то есть, другими словами, самыми пестрыми, какие только привозились в эти края; а торговаться с таким «милейшим человеком» было просто невозможно. По всем этим причинам дела мосье Лекуа снова шли отлично, и жители «патента» считали его вторым человеком в округе — после судьи Темпла.

Слово «патент», которое мы здесь употребили, а возможно, будем употреблять и впредь, обозначало обширные земли, которые были когда-то пожалованы старому майору Эффингему английским королем и закреплены за ним «королевским патентом»; Мармадьюк Темпл купил их после того, как они были конфискованы республиканским правительством. Слово «патент» широко употреблялось во вновь заселенных частях штата для обозначения таких владений, и к нему обычно добавлялось имя владельца, как-то: «патент Темпла» или «патент Эффингема».

Майор Гартман был потомком человека, который вместе с другими своими соотечественниками, забрав семью, покинул берега Рейна, чтобы поселиться на берегах Мохока. Переселение произошло еще в царствование королевы Анны [167], и потомки этих немецких колонистов мирно и в большом довольстве жили на плодородных землях красивой долины реки Мохока.

Эти немцы, или «западные голландцы», как их называли в отличие от настоящих голландских колонистов, были весьма своеобразным народом. Столь же трудолюбивые и честные, как и эти последние, они были менее флегматичны, хотя и отличались такой же серьезной важностью.

Фриц или Фредерик Гартман воплощал в себе все пороки и добродетели, все достоинства и недостатки своих земляков. Он был довольно вспыльчив, хотя и молчалив, упрям, чрезвычайно храбр, непоколебимо честен и относился подозрительно ко всем незнакомым людям, хотя его преданность друзьям была неизменна. Да он и вообще никогда не менялся, и только изредка его обычная серьезность уступала место неожиданной веселости. Долгие месяцы он оставался суровым молчальником и вдруг недели на две превращался в добродушного шутника. Познакомившись с Мармадьюком Темплом, он проникся к нему горячей симпатией, и наш судья был единственным человеком, не говорившим по-немецки, которому удалось заслужить его полное доверие и дружбу. Четыре раза в год он покидал свой низенький каменный домик на берегах Мохока и, проехав тридцать миль по горам, стучался в дверь темплтоновского «дворца». Там он обычно гостил неделю и, по слухам, проводил это время в пирушках с мистером Ричардом Джонсом. Но все его любили, даже Добродетель Петтибон, которой он доставлял лишние хлопоты, — ведь он был так искренне добродушен, а порою так весел! На этот раз он приехал, чтобы отпраздновать у судьи рождество; но не пробыл он в поселке и часа, как Ричард пригласил его занять место в санях и отправиться вместе с ним встречать хозяина дома и его дочку.

Перед тем как перейти к описанию обстоятельств, приведших в эти края мистера Гранта, мы должны будем обратиться к первым дням недолгой истории Темплтона.

Нетрудно заметить, что люди всегда склонны сначала заботиться о своих телесных нуждах и лишь потом вспоминают, что надо бы позаботиться и о душе. Когда поселок только строился, жители «патента Темплтона», рубя деревья и корчуя пни, почти не вспоминали о религии. Однако большинство приехало сюда из благочестивых штатов Коннектикут и Массачусетс, и, когда хозяйство их было налажено, они стали подумывать о том, чтобы обзавестись церковью или молельней и вернуться к исполнению религиозных обрядов, которым их предки придавали столь большое значение, что из-за них даже покинули родину и отправились искать приюта в Новом Свете. Впрочем люди, селивши «ся на землях Мармадьюка, принадлежали к самым разным сектам, и вполне понятно, что между ними не было никакого согласия относительно того, какие именно обряды следует исполнять, а какие нет.

Вскоре после того, как поселок был официально разбит на кварталы, напоминавшие городские, жители его собрались, чтобы обсудить вопрос, не следует ли им открыть в поселке школу. Первым об этом заговорил Ричард (по правде говоря, он склонен был ратовать за учреждение в поселке университета или, на худой конец, колледжа). Этот вопрос обсуждался из года в год на одном собрании за другим, и их решения занимали самое видное место на голубоватых страницах маленькой газетки, которая уже печаталась каждую неделю на чердаке одного из домов поселка. Путешественники, посещавшие окрестности Темплтона, нередко видели эту газету, засунутую в щель высокого столба, вбитого таи, где на большую дорогу выходила тропка, ведущая к бревенчатой хижине какого-нибудь поселенца, — такой столб служил ему почтовым ящиком. Иногда к столбу был прибит настоящий ящик, и в него человек, «развозящий почту», засовывал целый пук газет, которые должны были на неделю удовлетворить литературные потребности всех местных фермеров. В вышеупомянутых пышных решениях кратко перечислялись блага образования, политические и географические особенности поселка Темплтон, дающие ему право основать у себя учебное заведение, целебность здешнего воздуха и чудесные качества здешней воды, а также дешевизна съестных припасов и высокая нравственность, отличающая его жителей. Под всем этим красовались выведенные заглавными буквами имена Мармадьюка Темпла, председателя, и Ричарда Джонса, секретаря.

К счастью, щедрые университетские власти не оставались глухи к таким призывам, если была хоть какая-то надежда, что расходы возьмет на себя кто-нибудь другой. В конце концов судья Темпл отвел для школьного здания участок и обещал построить его за свой счет. Снова прибегли к услугам мистера Дулитла, которого, впрочем, с тех пор как он был избран мировым судьей, называли сквайром Дулитлом; и снова мистер Джонс мог пустить в ход свои архитектурные познания.

Мы не станем перечислять достоинства и недостатки различных проектов, составленных зодчими для этого случая, что было бы и неприлично с нашей стороны, ибо проекты эти рассматривались, отвергались или одобрялись на собраниях древнего и уважаемого братства «Вольных каменщиков», возглавляемого Ричардом, носившим звание мастера. Спорный вопрос был, однако, решен довольно быстро, и в назначенный день из потайной комнаты, искусно устроенной на чердаке «Храброго драгуна» — гостиницы, которую содержал некий капитан Холлистер, — вышла торжественная процессия, направившаяся к участку, отведенному под означенное здание. Члены общества несли всевозможные знамена и мистические значки, и на каждом был надет маленький символический фартук каменщика. Когда процессия прибыла на место, Ричард, окруженный толпой зрителей, состоявшей из половины мужского и всего женского населения Темплтона и его окрестностей, с надлежащей торжественностью заложил первый камень будущей школы.

Через неделю Хайрем на глазах столь же многочисленных зрителей и прекрасных зрительниц показал, как он умеет пользоваться угольником. Фундамент соорудили благополучно, и вскоре весь каркас будущей «академии» был воздвигнут без всяких неприятных происшествий, если не считать того, что строители, возвращаясь домой по вечерам, иной раз падали с лошади. Работа кипела, и к концу лета уже было готово здание, поражавшее глаз своими необыкновенными красотами и оригинальными пропорциями, — предмет гордости поселка, подражания для тех, кто стремился к архитектурной славе, и восхищения всех жителей «патента».

Это был длинный, узкий деревянный дом, выкрашенный белой краской и состоявший по большей части из окон, — любитель солнечных восходов мог стать снаружи у его западной стены и все же почти без помехи наблюдать, как огненное светило поднимается на востоке: солнечные лучи проникали через это весьма неуютное открытое строение почти беспрепятственно. Его фасад изобиловал всевозможными деревянными украшениями, задуманными Ричардом и исполненными Хайремом. Однако главную гордость зодчих составляло окно второго этажа, которое было расположено над парадной дверью, и венчавший это сооружение «шпиль». Первое, по нашему мнению, явилось порождением смешанного ордера, ибо оно, помимо украшений, отличалось еще и удивительным разнообразием пропорций. Оно представляло собой полукруг, к которому по обеим сторонам примыкали небольшие квадраты; в тяжелые, густо покрытые резьбой рамы из соснового дерева были вставлены мутно-зеленые стеклышки размером восемь на десять дюймов. Окно это закрывалось большими ставнями, которые, по предварительному плану, для пущего эффекта должны были быть выкрашены зеленой краской; однако, как всегда бывает в подобных случаях, выделенных денег для этого не хватило, и ставни сохранили свой первоначальный угрюмый свинцовый цвет.

«Шпиль» представлял собой небольшой купол, возведенный в самом центре крыши и покоившийся на четырех высоких сосновых колоннах, каннелированных [168]с помощью стамески и обильно украшенных резьбой. Венчавший их свод больше всего напоминал перевернутую чайную чашку без дна, а из середины его поднималось деревянное острие, пробитое наверху двумя железными прутами, которые были расположены под прямым углом друг к другу и оканчивались железными же буквами С, Ю, В и 3. «Шпиль» завершало изображение рыбы, собственноручно вырезанное из дерева Ричардом и выкрашенное, как он выражался, в «чешуйчатый цвет». Мистер Джонс утверждал, что это существо удивительно похоже на «озерную рыбку», которая считалась в здешних краях изысканным лакомством; и, надо полагать, он говорил правду, ибо, хотя рыба, по его мысли, должна была служить флюгером, она неизменно устремляла тоскливый взор в сторону чудесного озера, лежавшего среди холмов к северу от Темплтона.

После того как университетские власти дали свое разрешение на открытие здесь «академии», попечительский совет некоторое время пользовался услугами выпускника одного из восточных колледжей, дабы он в стенах описанного выше здания преподавал науки любознательным подросткам. Второй этаж школы представлял собой один большой зал и предназначался для всяческих праздников и торжественных собраний, а первый был разделен пополам — в одной комнате должны были заниматься ученики, изучающие латынь, а в другой — ученики, изучающие родной язык. Класс латинистов был с самого начала весьма немногочисленным, но все же из окон комнаты, где он помещался, вскоре начали доноситься слова вроде: «именительный падеж — penna, родительный падеж — pennae», к большому удовольствию и назиданию случайных прохожих.

Однако за все время существования этого храма наук нашелся лишь один смельчак, который добрался до переводов из Вергилия [169]. Он даже выступил на ежегодном публичном экзамене и, к большому восторгу своих многочисленных родственников (у его отца была ферма рядом с поселком), прочел наизусть всю первую эклогу, весьма бойко соблюдая интонации диалога. Однако с тех пор под крышей этого здания более не раздавались звучные строки латинских поэтов (впрочем, удивительный язык, на котором изъяснялся означенный юноша, вряд ли был бы понят Вергилием или кем-нибудь из его современников). Дело в том, что попечительский совет, не желая идти впереди своего века, заменил ученого латиниста простым учителем, который, руководствуясь принципом «тише едешь — дальше будешь» и не мудрствуя лукаво, обучал своих питомцев родному языку.

С тех пор и до дней, о которых мы ведем свой рассказ, «академия» оставалась простой сельской школой, а в зале на втором этаже устраивались иногда судебные заседания, если дело представляло особый интерес; иногда — назидательные беседы для людей серьезных, а иногда — веселые балы, душою которых был все тот же неутомимый Ричард. По воскресеньям же он превращался в церковь.

Если в окрестностях в это время оказывался какой-нибудь проповедник слова божьего, его приглашали вести службу, не особенно интересуясь, к какой именно из многочисленных пресвитерианских сект он принадлежит; после окончания проповеди один из прихожан обходил церковь со шляпой в руке, и собранные пожертвования вручались проповеднику в качестве вознаграждения за его труд. В тех же случаях, когда настоящего священника под рукой не оказывалось, кто-нибудь из местных жителей произно сил молитву, после чего мистер Ричард Джонс прочитывал проповедь, принадлежавшую перу ученого богослова.

Как мы уже говорили, религиозные взгляды жителей поселка были самыми разнообразными и ни одна секта не пользовалась там преобладающим влиянием. Мы уже упоминали о религиозных взглядах Мармадьюка Темпла. Его женитьба не оказала на них никакого влияния. Фамильярные беседы, которые квакеры вели с богом на своих ежевечерних собраниях, внушали ему отвращение, и, хотя считалось, что он, так же как его жена и мать, принадлежит к епископальной церкви, он отнюдь не отличался большой религиозностью. В отличие от него, Ричард считал себя ревностным столпом этой церкви и даже пытался, если «академия» бывала свободна, устраивать по воскресеньям епископальные службы, но, как всегда, перегнул палку, отпугнул прихожан своими «римско-католическими» замашками и уже на второе воскресенье в длинный зал «академии» почти никто не явился, а на третье проповедь Ричарда слушал только Бен Помпа, разделявший его взгляды.

Во времена британского владычества в Североамериканских колониях большим влиянием пользовалась государственная англиканская (или епископальная) церковь, которую поддерживало правительство. Но после провозглашения независимости Соединенных Штатов эта церковь пришла в упадок, потому что ее служители могли получать сан только в Англии. В результате долгих переговоров американской епископальной церкви удалось добиться права самой назначать священников, и она поспешила послать своих служителей в глухие, вновь заселяющиеся области, чтобы возродить там свое былое величие.

Одним из таких священников и был мистер Грант. Он был назначен в округ, центром которого стал Темплтон, и Мармадьюк любезно пригласил его поселиться в поселке, на чем рьяно настаивал услужливый Ричард. Для священника приготовили небольшой домик, и мистер Грант приехал в Темплтон всего за несколько дней до того, как читатель познакомился с ним. В предыдущее воскресенье школьный зал был занят заезжим проповедником, не принадлежавшим к епископальной церкви, и мистер Грант не смог приступить к исполнению своих обязанностей, тем более что в поселке почти не было приверженцев епископальной церкви и на его богослужение все равно никто не пришел бы. Но теперь, когда его соперник унесся прочь, как метеор, лишь на мгновение озарив Темплтон светом своей премудрости, Ричард не замедлил вывесить объявление, гласившее, что «в сочельник в длинном зале Темплтонской академии состоится публичная служба по обрядам протестантской епископальной церкви; служить будет преподобный мистер Грант».

Эта новость вызвала большое оживление среди жителей поселка. Некоторые гадали, какой, собственно, будет эта служба, другие презрительно посмеивались, но большинство, несмотря на то что Мармадьюк не вмешивался в религиозные споры, предпочитало, памятуя об убеждениях Ричарда, хранить на этот счет молчание.

Однако все с нетерпением ожидали воскресного вечера, и любопытство возросло еще больше, когда утром этого чреватого событиями дня Ричард и Бенджамен отправились в соседний лес и принесли оттуда две большие вязанки сосновых ветвей. Они отправились в школу, тщательно заперли за собой дверь, и никто в поселке не знал, чем, собственно, они там занимаются, так как мистер Джонс, прежде чем приступить к своим таинственным приготовлениям, объявил учителю, к большому восторгу его белобрысых питомцев, что сегодня классов не будет.

Он своевременно написал обо всем этом Мармадьюку, и тот обещал, что они с Элизабет приедут так, чтобы успеть к рождественской службе.

После этого отступления мы возвращаемся к нашему рассказу.

Глава IX

С восторгом все начала пира ждут.

Мясные блюда, дичь и рыба тут.

Порядка должного не нарушая,

К столу спешит толпа гостей большая,

Чревоугодья радость предвкушая.

«Гелиогабалиада»

Столовая, куда мосье Лекуа повел Элизабет, находилась за той дверью, которую украшала урна, скрывавшая, как предполагалось, прах Дидоны. Эта просторная комната отличалась благородством пропорций, но стоявшая в ней мебель была так же разнообразна и порой так же неуклюжа, как и мебель зала. Стол был покрыт большой скатертью, которая мешала разглядеть, из какого материала и как он сделан; видно было только, что он велик и тяжел. Вокруг него стояло двенадцать зеленых деревянных кресел с подушками, обтянутыми той же самой шерстяной материей, из куска которой сшила себе юбку Добродетель. На стене висело огромное зеркало в золоченой раме, а в очаге весело пылали кленовые дрова. Именно они привлекли внимание судьи, и он, повернувшись к Ричарду, сердито воскликнул:

— Сколько раз я запрещал пускать на дрова сахарный клен! Мне больно смотреть, Ричард, как закипает на них сок, который мог бы принести такую пользу! Раз я хозяин столь обширных лесов, я обязан подавать добрый пример всем жителям нашего поселка; ведь они рубят деревья так, словно лесу нет конца. Если этого не прекратить, через двадцать лет мы останемся без топлива.

— Останемся без топлива в наших горах, братец Дьюк! — насмешливо воскликнул Ричард. — Да ты бы еще предсказал, что озеро обмелеет и рыба в нем вымрет, потому что я собираюсь весной, когда земля оттает, провести из него в поселок воду по двум-трем лоткам! Но ты всегда говоришь чепуху, Мармадьюк, когда рассуждаешь о подобных вещах.

— Так, значит, я, по-твоему, говорю чепуху, — с горечью сказал судья, — когда возражаю против того, чтобы лес, этот драгоценный дар природы, этот источник удобств и богатства, без толку сгорал в печах! Нет, как только сойдет снег, я пошлю людей в горы искать уголь.

— Уголь? — переспросил Ричард. — Да кто, по-твоему, будет рыться в земле, чтобы раздобыть корзину угля, если ему придется для этого выкорчевать столько деревьев, что хватило бы топлива на целый год? Чушь, чушь! Нет, Мармадьюк, предоставь уж мне заниматься подобными вещами — у меня к ним природный талант. Это я распорядился развести такой огонь в камине, чтобы моя хорошенькая кузина Бесс скорей согрелась.

— Ну, пусть эта причина послужит тебе оправданием, Дик, — сказал судья. — Однако, господа, пора садиться за стол. Элизабет, душенька, займи место хозяйки; а Ричард, как я вижу, уже уселся напротив тебя, чтобы я не затруднялся резать жаркое [170].

— Само собой разумеется, — отозвался Ричард. — Сегодня у нас индейка, а никто лучше меня не сумеет разрезать индейку, да и гуся, если уж на то пошло. Мистер Грант! Где же мистер Грант? Вам надо благословить трапезу, сэр! Все стынет! Ведь в такую погоду стоит снять блюдо с огня, как оно через пять минут превратится в ледышку. Мистер Грант, мы ждем, чтобы вы благословили трапезу! «Благословен господь, ниспосылающий нам хлеб наш насущный!» Садитесь же, садитесь! Тебе крылышко или грудку, кузина Бесс?

Однако Элизабет не села и не изъявила никакого желания незамедлительно получить крылышко или грудку. Смеющимися глазами она оглядывала стол и дымившиеся на нем кушанья. Судья заметил ее веселое удивление и сказал с улыбкой:

— Ты видишь, дитя мое, что Добродетель поистине искусна в домоводстве: она приготовила для нас великолепный пир, который может утолить даже голод великана.

— Ах, — сказала Добродетель, — мне ли не радоваться, если судья доволен! Боюсь только, что подливка перестоялась. Раз Элизабет возвращается домой, так нам уж нужно постараться, подумала я.

— Моя дочь больше не девочка и с этой минуты становится хозяйкой этого дома, — сказал судья. — Тем, кто в нем живет, следует называть ее мисс Темпл.

— Ах ты господи! — воскликнула Добродетель, немного растерявшись. — Да где же это слыхано, чтобы молоденьких девушек так величали? Ну, будь у судьи жена, я бы, конечно, не посмела называть ее иначе, как мисс Темпл, но…

— … но и к моей дочери, — перебил ее Мармадьюк, — потрудитесь в дальнейшем обращаться как к мисс Темпл.

Судья всерьез рассердился, и на лице его появилась необычная строгость, поэтому хитрая экономка сочла за благо промолчать. Тут в столовую вошел мистер Грант, и все общество уселось за стол. Мы расскажем об этом ужине подробнее, потому что он был сервирован по моде той эпохи и гостям подавались обычные тогда кушанья.

Скатерть и салфетки были из прекрасного Дамаска, а тарелки и блюда — фарфоровые, что в те времена считалось в Америке большой роскошью. Ручки отлично отполированных стальных ножей и вилок были сделаны из слоновой кости. Таким образом, столовые приборы были не только удобны, но и элегантны — в этом сказывалось богатство Мармадьюка. Однако яства изготовлялись по указанию Добродетели, и она же решала, в каком порядке разместить их на столе. Перед Элизабет была поставлена огромная жареная индейка, а перед Ричардом — вареная. На середине стола возвышались два тяжелых серебряных судка, окруженных четырьмя блюдами: па одном из них лежало фрикассе из белок, на втором — жареная рыба, на третьем — рыба вареная, а на четвертом — оленье филе. Между этими блюдами и индейками с одной стороны располагался огромнейший фарфоровый поднос с жареным медвежьим мясом, а с другой — вареная баранья нога, удивительно сочная. Вокруг этих мясных кушаний были расставлены тарелки поменьше со всеми овощами и зеленью, какие только можно было здесь раздобыть в это время года. По четырем углам стола красовались корзинки с печеньем. В одной находились хитрые завитушки, кружочки и полумесяцы, именовавшиеся «ореховым печеньем». Другую заполняли груды каких-то странных черных кусков, которые были обязаны своим цветом патоке и заслуженно звались «сладким печеньем»; это лакомство пользовалось особым расположением Добродетели и ее штата. В третьей корзинке лежали, как выражалась экономка, «имбирные квадратики», а в четвертой — «сливовое печенье», получившее свое название благодаря большому количеству чернослива, торчавшего из твердой массы, подозрительно схожей с ним по цвету. Рядом с этими корзинками стояли соусники, наполненные густой жидкостью непонятного цвета и происхождения, в которой плавали маленькие темные комочки, ничего, кроме самих себя, не напоминавшие; Добродетель, однако, называла их «засахаренными фруктами».

Тарелки гостей были перевернуты, и нож с вилкой положены на донышко аккуратным крестом; рядом с каждым прибором находилась тарелочка поменьше с разноцветным пирогом, составленным из треугольных кусков яблочного, мясного, тыквенного, клюквенного и даже кремового пирога. Все оставшееся место занимали графины с коньяком, ромом, джином и виноградными винами, а также внушительные кувшины с сидром и пивом. В самом большом из них пенился флип — горячий напиток, изготовленный из пива, яичного желтка и кое-каких специй. Несмотря на размеры стола, он был так густо уставлен всеми этими блюдами, тарелками, бутылками и блюдцами, что дорогая скатерть из Дамаска совсем исчезла под ними. Накрывавшие на стол, видимо, думали лишь об изобилии, принося ему в жертву не только элегантность, но даже порядок.

И судья и его гости, казалось, привыкли к такого рода блюдам, потому что все до одного принялись за еду с аппетитом, который делал честь вкусу и кулинарным способностям Добродетели. Немец и Ричард не отставали от других. Это могло бы показаться странным, если вспомнить, что они отправились встречать судью, едва встав из-за стола, но не в правилах майора Гартмана было отказываться от дружеского угощения, а мистер Джонс любил первенствовать в любом деле, каким бы оно ни было. Хозяин дома, видимо, испытывал некоторую неловкость, вспоминая раздражение, с каким он упрекнул Ричарда за кленовые дрова в камине, и, когда все уселись и вооружились вилками и ножами, он сказал:

— Вы, наверное, заметили, мосье Лекуа, как варварски сводят поселенцы благородные леса, украшающие этот край. Я не раз видел, как фермер валил целую сосну, когда ему нужно было починить забор, и, обрубив несколько сучьев на жерди, бросал ее гнить, хотя мог бы продать ее в Филадельфии за двадцать долларов.

— А как, черт побе… прошу прощенья, мистер Грант! — вмешался Ричард. — А как бедняга доставит свои бревна в Филадельфию, скажи на милость? Сунет их в карман, словно горсть каштанов или ягод? Посмотрел бы я, как ты разгуливаешь по улицам Филадельфии с бревном в каждом кармане. Все это чушь, братец Дьюк! Деревьев хватит на всех нас и еще немало про запас останется. Да когда я хожу по вырубкам, то просто не знаю, с какой стороны ветер дует, — такой там высокий и густой лес. Только по облакам и разбираюсь. А ведь я знаю все румбы компаса наизусть!

— Так, так, сквайр, — подтвердил Бенджамен, который к этому времени уже вошел и занял свое место за креслом судьи, однако, немного сбоку, чтобы вмешиваться в разговор, когда ему заблагорассудится. — Глядите на небо, сэр, глядите на небо! Старые моряки говорят, что даже из дьявола матроса не выйдет, пока он не научится глядеть на небо. А без компаса кораблем управлять и вовсе невозможно. Вот я, к примеру, как пойду в лес да потеряю из виду клотик грот-мачты — я так называю наблюдательную площадку, которую сквайр устроил у нас на крыше, — так вот, как потеряю я из виду клотик грот-мачты, так сразу достаю компас и определяю направление и расстояние, чтобы идти по курсу, даже если солнце спрячется за тучи или его заслонят верхушки деревьев. И колокольня церкви Святого Павла, с тех пор как ее докончили, тоже помогает навигации в лесах, не то вот был со мной случай, клянусь сатаной…

— Довольно, довольно, Бенджамен, — перебил его Мармадьюк, заметив, что Элизабет неприятна развязность дворецкого. — Ты забываешь, что здесь дама, а женщины больше любят говорить, чем слушать.

— Что правда, то правда, судья, — подхватил Бенджамен, заливаясь своим хриплым смехом. — Вот, скажем, миссис Добродетель Выйдивон: только спустите ее язык со стопора, и пойдет такое «бла-бла-бла», какого не услышишь, даже проходя мимо французского корсара с подветренной стороны или если засунешь десяток обезьян в один мешок.

Вероятно, оскорбленная экономка не замедлила бы убедительным примером доказать справедливость этого утверждения, но строгий взгляд судьи остановил ее, и, не в силах сдержать ярость и в то же время боясь навлечь на себя неудовольствие хозяина, она бросилась вон из комнаты и при этом так вздернула голову, что чуть не оторвала ее вовсе.

— Ричард, — сказал Мармадьюк, предотвратив таким образом шумную ссору. — может быть, ты знаешь что-нибудь о юноше, которого я имел несчастье ранить? Мы встретили его на горе; он охотился с Кожаным Чулком и вел себя с ним так, словно они близкая родня. Однако между ними как будто мало общего. Молодой человек выражается с изысканностью, редкой для наших краев, и я не понимаю, где такой бедняк, добывающий себе пропитание охотой, мог этому научиться. Могиканин тоже его знает. По-видимому, он живет в хижине Натти. А вы обратили внимание на изысканность речи этого юноши, мосье Лекуа?

— Certainement [171], мосье Темпл, он выражается на превосходном языке.

— В этом нет ничего необыкновенного, — вмешался Ричард. — Дети фермеров, когда их рано посылают в школу, начинают говорить куда грамотнее его еще прежде, чем им исполнится двенадцать лет. Вот, скажем, Зейред Коу, сын старика Неемии, который первым поселился на Бобровой лужайке; так у него к четырнадцати годам почерк был только чуть хуже моего, хотя, правда, я сам с ним иногда занимался по вечерам. Но этого нашего господина с ружьем следует посадить в колодки, если он еще раз посмеет коснуться вожжей. В жизни не видел человека, который так мало понимал бы в лошадях! Да он, наверное, только волами управлял!

— Мне кажется, тут ты к нему несправедлив, Дик, — заметил судья. — Он очень находчив в решающую минуту. А ты что скажешь, Бесс?

Казалось бы, в этом вопросе не было ничего, что могло бы вызвать краску на лице девушки, однако Элизабет, очнувшись от задумчивости, вся вспыхнула.

— Мне, милый батюшка, он показался удивительно ловким, находчивым и храбрым, — ответила она, — но, возможно, кузен Ричард скажет, что я столь же невежественна, как и сам этот джентльмен.

— «Джентльмен»? — повторил Ричард. — Это тебя в пансионе, Элизабет, научили называть таких мужланов джентльменами?

— Каждый человек джентльмен, если он относится к женщине с уважением и вниманием, — быстро и несколько насмешливо ответила девушка.

— Вот ему и награда за то, что он постеснялся снять рубашку перед хозяйкой дома, — воскликнул Ричард, подмигивая мосье Лекуа, который подмигнул ему в ответ одним глазом, устремив другой на молодую девушку с выражением почтительного сочувствия. — Ну, а мне он джентльменом совсем не показался. Но стрелять он умеет, что правда, то правда. И метко бьет оленей на бегу, а, Мармадьюк?

— Рихарт, — с большой серьезностью сказал майор Гартман, поворачиваясь к нему, — это хороший малшик. Он спас твою шизнь, и мою шизнь, и шизнь препотопного мистера Гранта, и шизнь француза. Рихарт, пока у старого Фрица Гартмана есть крыша над голофой, этот юноша не путет нушдаться в постели.

— Как тебе угодно, старина, — ответил мистер Джонс, стараясь сохранить равнодушный вид. — Пусть он живет в твоем каменном доме, если хочешь. Но помяни мое слово, этот малый в жизни не спал в приличной постели и не знает другого жилья, кроме шалашей, крытых корьем, или в лучшем случае лачуг вроде хижины Кожаного Чулка. Ты его скоро совсем избалуешь; или ты не заметил, как он зазнался только потому, что постоял рядом с моими серыми, когда я повернул их на дорогу?

— Нет, нет, мой старый друг, — сказал судья, — это я должен позаботиться о молодом человеке. Я не только обязан ему спасением моих друзей, но и должен искупить свою вину перед ним. Однако я опасаюсь, что мне нелегко будет заставить его принять мои услуги. Не правда ли, Бесс, на его лице выразилось явное неудовольствие, когда я пригласил его навсегда поселиться у нас?

— Право, батюшка, — ответила Элизабет, выпятив нижнюю губку, — я не вглядывалась в его лицо и не могу судить, каково было его выражение. Я полагала, что рана причиняет ему страдания, и мне было жаль беднягу, вот и все. Впрочем, — при этом она с плохо скрытым любопытством поглядела па дворецкого, — Бенджамен, наверное, может вам что-нибудь про него рассказать. Если он приходил в поселок, Бенджамен, конечно, не раз его видел.

— Так оно и есть, — ответил дворецкий, который только ждал удобного случая, чтобы вмешаться в разговор. — Он крейсировал в кильватере Натти Бампо, гоняясь в лесу за оленем. И стрелок он точно хороший. В прошлый вторник я сам слышал, как Кожаный Чулок говорил перед стойкой Бетси Холлистер, что парень бьет без промаха. А коли так, то пусть-ка он убьет рысь, которая все воет на озере с тех пор, как олени из-за морозов и снега сбились в стада. Это было бы дело. С рысью на борту далеко не уплывешь, и нечего ей крейсировать вокруг честных людей.

— Так он и правда живет в хижине Натти Бампо? — с интересом спросил Мармадьюк.

— Да, он там пришвартовался. В среду сравняется три недели, как Кожаный Чулок впервые привел его на буксире в поселок. Они вдвоем взяли на абордаж волка и принесли его скальп, чтобы получить награду. Этот самый мистер Бампо чистенько снимает скальпы с волков, и в поселке поговаривают, что он набил себе руку на крещеных людях. Будь это правдой да командуй я здешним портом, вроде вашей милости, так я бы вздернул его на мачте.

Рядом с колодками есть очень удобный столб, ну, а петлю я бы своими руками сделал, да и сам бы затянул ее потуже, коли бы другого никого не нашлось.

— Напрасно ты веришь глупым слухам, которые тут распускают про Натти. Он столько лет охотился в наших горах, что имеет право делать это и впредь. А если какие-нибудь бездельники в поселке вздумают учинить над ним расправу, он найдет надежную защиту у закона.

— Рушье надешнее закона, — наставительно сказал майор.

— Боюсь я его ружья, как же! — воскликнул Ричард, презрительно щелкнув пальцами. — Бен прав, и я… — Тут он умолк, услышав звон корабельного колокола, который, несмотря на свое плебейское происхождение, имел честь висеть под «шпилем» «академии» и бойким дребезжанием возвещал теперь о том, что настал час церковной службы. — «Благодарим тебя, господи, и за эту, и за все твои милости…» Ах, извините, мистер Грант, это вам надлежит прочесть благодарственную молитву. И надо торопиться, а то ведь в здешних местах епископальную церковь почитаем только мы с Бенджаменом да еще Элизабет. Полуквакеров вроде Мармадьюка я не считаю, — на мой взгляд, они хуже иного еретика.

Священник покорно встал и с благочестивым видом прочел молитву, после чего все общество поспешило в церковь — или, точнее говоря, в «академию».

Глава X

Сзывая грешников к молитве

Лился густой, протяжный звон.

Вальтер Скотт, «Дикий охотник»

Ричард и мосье Лекуа в сопровождении Бенджамена направились к «академии» напрямик по узкой, протоптанной в сугробах тропинке, а судья, его дочь, священник и майор предпочли кружной путь в санях по улицам поселка.

В небе плыла полная луна, и в ее серебристом сиянии сосновый лес на восточном склоне долины казался черной зубчатой стеной. Небо было ясным и прозрачным, каким в иных странах оно не бывает и в полдень. Звезды, усеявшие небосвод, мерцали, словно угли далекого гаснущего костра, не в силах соперничать с блеском ночного светила, чьи лучи словно обретали новую яркость, отражаясь от чистейшей белизны снегов, ровной пеленой укрывших замерзшее озеро и все окрестные поля.

Пока сани неторопливо скользили по главной улице поселка, Элизабет развлекалась тем, что читала вывески, украшавшие чуть ли не каждое крыльцо. Когда она уезжала, никто в поселке еще не занимался ремеслами, о которых оповещали эти вывески, да и многие фамилии были ей незнакомы. Самые дома, казалось, стали другими. Вон к тому добавили флигель, этот выкрасили в новый цвет, а вот тут на месте прежнего знакомца, который снесли, едва успев достроить, высилось совсем новое здание. И из всех этих домов торопливо выходили люди, направляясь к «академии», чтобы полюбоваться плодами совместных усилий Ричарда и Бенджамена.

Наглядевшись на дома, казавшиеся гораздо красивее обычного в ярком, но мягком свете луны, наша героиня в надежде заметить какого-нибудь знакомого обратила взор на пешеходов, которых они обгоняли. Но все они выглядели похожими друг на друга благодаря тяжелым шубам, длинным плащам, капорам и капюшонам, а кроме того, их заслоняли высокие сугробы, окаймлявшие узкие тропинки, проложенные вдоль домов. Раза два ей почудилось, что она узнает чью-то фигуру или походку, но этот человек тут же исчезал позади какой-нибудь из огромных поленниц, о которых мы уже упоминали выше. И только когда сани свернули с главной улицы в пересекавший ее под прямым углом проулок, который вел к «академии», Элизабет наконец увидела знакомое лицо и знакомый дом.

Дом этот стоял на углу самого оживленного перекрестка в поселке, к нему вела хорошо утоптанная дорожка, на столбе перед ним висела вывеска, жалобно скрипевшая, когда с озера налетал ветер, и нетрудно было догадаться, что здесь помещается гостиница с трактиром, который местные жители предпочитают всем остальным. Дом был одноэтажным, но большие слуховые окна, свежая краска, аккуратные ставни и огонь, весело пылавший в очаге, видневшемся за открытой дверью, придавали ему куда более уютный и солидный вид, чем у многих его соседей. Вывеска изображала всадника, вооруженного саблей и пистолетами; на его голове красовалась меховая шапка, а своего горячего скакуна он вздернул на дыбы. Все эти подробности нетрудно было рассмотреть в ярком лунном свете, и Элизабет сумела даже прочитать сделанную черной краской и довольно неразборчивую надпись, правда давно ей знакомую: «Храбрый драгун».

В ту минуту, когда сани поравнялись с дверью трактира, из нее вышли мужчина и женщина. Первый держался очень прямо, и походка выдавала в нем старого вояку; к тому же он сильно хромал, что усугубляло это впечатление. Его спутница, наоборот, шагала широко и быстро, словно совсем не заботясь о том, куда ступит ее нога. Луна озаряла ее толстую, красную мужеподобную физиономию, чертам которой даже пышные оборки чепца не могли придать надлежащую женственность. Поверх чепца красовался черный шелковый капор, претендовавший на модный фасон. Он был сдвинут на затылок и нисколько не мешал своей хозяйке смотреть по сторонам. При взгляде на это лицо, освещенное встающей с востока луной, начинало казаться, что вы видите солнце, поднимающееся на западе. Дама эта решительной мужской походкой шла наперерез саням, и судья приказал тезке греческого царя придержать лошадей.

— С приездом вас, судья, добро пожаловать в поселок! — воскликнула женщина, и ее произношение — сразу выдало в ней ирландку. — Все мы здесь рады вас видеть, а я больше всех. А мисс Лиззи-то как выросла! Совсем уже барышней стала! Эх, прислали бы к нам в поселок на постой полк, то-то бы по ней все офицеры сохли!.. Ай, да что же я это такое, бессовестная, говорю, когда колокол призывает нас к молитве! Вот так и господь нас к себе призовет, когда мы этого совсем ждать не будем… Добрый вечер, майор. Сварить вам сегодня горячего пуншика? Да вы небось у судьи будете праздновать сочельник, раз вы совсем недавно приехали.

— Здравствуйте, миссис Холлистер! — радостно отозвалась Элизабет. — Я всю дорогу высматривала знакомых, и вы первая, кто нам встретился. Ваш дом тоже остался совсем таким же, как прежде, а все остальные настолько переменились, что я их словно впервые вижу и догадываюсь, кто в них живет, только по их местоположению. И даже милая вывеска цела! Я ведь видела, как кузен Ричард писал ее. Вон и название вижу внизу, из-за которого вы тогда ссорились.

— Это вы про «Храброго драгуна» говорите? А как же было его по-другому величать, коли такое у него было прозвище? Спросите хоть у моего мужа, капитана! Не видала я лучшего покупателя, да и из беды он всегда готов был выручить. А смерть за ним пришла без всякого предупреждения! Авось его грехи ему простились, потому как дело его было правое. Вот и его преподобие мистер Грант небось то же скажет. Ну, и когда сквайру Джонсу загорелось написать нам вывеску, я и подумала: пусть-ка он нам его лицо там нарисует, в память того, как он делил с нами радости и горе. Глаза, правда, не так чтоб очень уж большие вышли и не такие огненные, как у живого были, зато усы и шапка точь-в-точь настоящие… Да что же это я держу вас тут на холоде? Лучше уж завтра утром забегу к вам и поздороваюсь как следует. А теперь надо нам вспомнить, какой нынче день, и пойти в дом божий, чьи двери открыты для всех. Да благословит вас бог и да охранит он вас от зла!.. Так как же, сварить для вас нынче пуншику или нет?

На этот вопрос немец с важностью ответил утвердительно, и, после того как судья обменялся несколькими словами с супругом огненнолицей трактирщицы, сани снова тронулись в путь. Вскоре они остановились у дверей «академии», и все общество поспешило в длинный зал.

Мистер Джонс и два его спутника, которые предпочли кратчайшую дорогу, добрались туда за несколько минут до прибытия остальных. Но Ричард не торопился войти внутрь, чтобы насладиться восторженным изумлением жителей поселка; вместо этого он заложил руки в карманы шубы и стал прогуливаться перед входом в «академию» с видом человека, которому церковная служба не в новинку.

Люди проходили мимо него в здание, сохраняя серьезность, как и подобает тем, кто идет молиться, но в походке их была заметна торопливость, порожденная любопытством. Окрестные фермеры сперва старательно закутывали своих лошадей в синие и белые попоны и лишь потом отправлялись посмотреть убранство зала, о котором уже успели столько наслышаться. Ричард подходил к ним и осведомлялся о здоровье их семейств. Он очень хорошо знал их всех и, не ошибаясь, называл по имени каждого ребенка, а их ответы показывали, что он пользуется в этих местах всеобщей любовью.

Наконец один из жителей поселка остановился неподалеку от Ричарда и устремил пристальный взгляд на новое кирпичное здание, которое купалось в лунном свете, отбрасывая поперек снежного поля длинную черную тень. «Академия» выходила на пустырь, где предполагалось в дальнейшем устроить городскую площадь, и по ту его сторону поднималась новая, еще не законченная церковь Святого Павла. Сооружение ее началось прошлым летом, и средства для ее постройки были собраны, как говорилось, по подписке, хотя на самом деле почти все деньги дал судья Темпл. Дело это было затеяно потому, что длинный зал «академии», по мнению большинства, мало подходил для богослужения, а кроме того, освящение новой церкви должно было наконец решительным образом показать, какая же разновидность протестантской религии берет в поселке верх. Все это вызывало большой интерес и волнение среди сектантов, хотя вслух почти не обсуждалось. Если бы судья Темпл открыто высказался в пользу того или иного вероисповедания, сомнения немедленно рассеялись бы, ибо никто не посмел бы с ним спорить, но он не захотел вмешиваться и наотрез отказался поддержать Ричарда, который уже успел тайно заверить главу местной епархии [172], что и новый храм и его прихожане с охотой войдут в лоно протестантской епископальной церкви. Но едва судья умыл руки, как мистеру Джонсу пришлось убедиться, что эти прихожане — весьма упрямые люди. Он начал с того, что попробовал уговорить их, учеными рассуждениями склонив к признанию его правоты. Его терпеливо слушали, ему не возражали, и, обойдя поселок, он решил, что добился своей цели. Считая, что железо надо ковать, пока оно горячо, Ричард поспешил объявить через газеты, что жителям поселка следует немедленно собраться и решить этот вопрос голосованием. На это собрание в «Храбром драгуне» не явилась, однако, ни одна живая душа, кроме него самого, и он провел пренеприятнейший вечер, тщетно пытаясь переспорить миссис Холлистер, которая утверждала, что наибольшее право на новую церковь имеют методисты (ее собственная секта). После этого Ричард сообразил, что радость его была преждевременна и что в открытую такого хитрого и осторожного противника ему не одолеть. Тогда он тоже надел личину, что ему, впрочем, не слишком удалось, и принялся добиваться своего исподволь.

Постройка была единодушно поручена мистеру Джонсу и Хайрему Дулитлу. Не они ли вместе воздвигли «дворец», «академию» и тюрьму? Кому, кроме них, была бы по плечу подобная задача? С самого начала они разделили свои обязанности. Мистер Джонс должен был представить проект церкви, а мистер Дулитл — надзирать за строительством.

Ричард про себя решил воспользоваться таким преимуществом и во что бы то ни стало снабдить окна романскими арками. Это был бы значительный успех [173]. Церковь строилась из кирпича, и поэтому он мог скрывать свои коварные намерения до последней минуты, пока не настало время изготовлять рамы. Тут уж пришлось действовать напрямик. Он сообщил Хайрему о своем желании с большой осторожностью и, умалчивая о подлинной сути своего замысла, только горячо расхваливал красоту подобных окон. Хайрем терпеливо выслушал его и ничего не возразил, но Ричард так и не понял, какого, собственно, мнения придерживается его помощник в этом важнейшем вопросе.

Планировка здания была официально поручена Ричарду, и поэтому Хайрем спорить не стал, но сразу же начали возникать всякие неожиданные затруднения. Сперва оказалось, что для рам нет подходящего материала, но Ричард мгновенно нашел выход, одним взмахом карандаша уменьшив их длину на два фута. Тут Хайрем вздохнул, что они обойдутся очень дорого. Однако Ричард напомнил ему, что расходы оплачивает Мармадьюк Темпл, его двоюродный брат, а он, Ричард, исполняет при нем обязанности казначея. Этот намек возымел желаемое действие, и после безмолвного, длительного, но тщетного сопротивления окна были сооружены по первоначальному плану.

Затем начались неприятности с колокольней, которую Ричард скопировал с одного из малых шпилей, украшающих лондонский собор Святого Павла. Правда, копия получилась не очень удачной, так как пропорции были соблюдены весьма приблизительно. В конце концов, однако, все трудности были преодолены, и мистер Джонс уже мог любоваться башней, которая по форме больше всего напоминала судок из-под уксуса. Впрочем, на этот раз Ричарду было легче преодолеть сопротивление, так как в поселке любили новинки, а такой колокольни свет, несомненно, еще не видывал.

Затем строительные работы прервала зима, и наиболее щекотливый вопрос — о внутреннем убранстве — остался пока нерешенном. Ричард отлично понимал, что, едва дело дойдет до аналог и алтаря, ему придется сбросить маску, ибо ни одна церковь в Соединенных Штатах, кроме епископальной, их не признавала. Однако, ободренный своими прежними удачами, Ричард смело наделил свое детище названием «Церковь Святого Павла», и Хайрем скрепя сердце согласился на него, но с добавлением, и храм стал именоваться «Новая церковь Святого Павла», словно его назвали так в честь лондонского собора, а не в честь святого, что слишком уж оскорбило бы религиозные чувства мистера Дулитла.

Человек, который, как мы уже указали выше, остановился, чтобы посмотреть на эту постройку, и был тот самый Хайрем Дулитл, чье имя уже столько раз упоминалось на наших страницах.

Он был высок и тощ, с резкими чертами лица, благообразие которого сильно портила сквозившая в них хитрость. Ричард в сопровождении мосье Лекуа и дворецкого приблизился к своему помощнику.

— Добрый вечер, сквайр, — сказал Ричард, кивнув, но не вынимая рук из карманов.

— Добрый вечер, сквайр, — в тон ему ответил Хайрем, поворачиваясь к нему всем туловищем.

— Холодный сегодня вечер, мистер Дулитл, холодный сегодня вечер, сэр.

— Да, подморозило. И оттепели как будто не предвидится.

— Решили посмотреть на нашу церковь, а? Хороша она при лунном свете, ничего не скажешь. Посмотрите, как блестит купол. Их Святой Павел небось никогда так не сверкает в лондонском дыму!

— Да, дом для молитвенных собраний получился ничего себе, — не сдавался Хайрем. — Я думаю, мусью Леква и мистер Пенгиллен то же скажут.

— О да! — согласился любезный француз. — Это очень красиво.

— Другого я от мусью и не ждал… В прошлый раз патока у вас была на редкость удачна. Остался у вас еще запасец?

— Ah! Oui, да, сударь, — ответил мосье Лекуа, слегка пожимая плечами и морща нос. — Запасец остался. Я весь в восторге, что вы ее любите. Мадам Дулитл есть в добром здравии, я надеюсь?

— Ничего, ползает себе, — отозвался Хайрем. — Как, сквайр, уже готовы у вас планы внутреннего убранства нашей молельни?

— Нет… нет… нет! — выпалил Ричард, для вящей убедительности делая между отрицаниями небольшие паузы. — Тут торопиться нельзя, надо все хорошенько обдумать. Места там много, и, боюсь, мы не сумеем использовать его с полной выгодой. Вокруг кафедры образуется пустота: я ведь не собираюсь ставить ее к стене, словно будку часового у ворот форта.

— По обычаю положено ставить подле кафедры скамью диаконов, — возразил Хайрем, а затем, словно спохватившись, что зашел слишком далеко, добавил: — Но в разных странах делают по-разному.

— Верно сказано! — вмешался Бенджамен. — Вот когда плывешь у берегов Испании или, скажем, Португалии, на каждом мысу, глядишь, торчит монастырь, и рангоута на нем понатыкано видимо-невидимо: всякие там колокольни да флюгарки — даже на трехмачтовой шхуне столько его не наберется. Что там ни говори, а за образцом для стоящей церкви надо плыть в старую Англию. Вот собор Святого Павла, хоть я его никогда не видел, потому как от Рэдклиффской дороги [174]до него больно далеко, а все равно каждый знает, что красивей его в мире нету. А я вам одно скажу: эта наша церковь похожа на него, как морж на кита, ну, а между ними только и разницы, что один побольше, а другой поменьше. Вот мусью Леква ездил по всяким чужим странам, и хоть где им до Англии, но он небось и во Франции всяких церквей насмотрелся, так что должен в них понимать. Ну-ка, скажите, мусью, напрямик, хороша наша церквушка или нет?

— Она есть весьма кстати для этого места, — ответил француз. — Такое тут и надо. Но одна только католическая страна умеет строить… как это вы говорите… la grande cathedrale, большой собор. Этот Святой Павел в городе Лондоне очень прекрасен, очень belle, очень, как вы говорите, большой. Но, мосье Бен, pardonnez-moi [175], он не стоит Нотр-Дам! [176]

— Каких таких еще дам, мусью! — вскричал Бенджамен. — Да кто же это собор с бабами сравнивает! Эдак вы еще скажете, что наш фрегат «Королевский Билли» хуже вашего «Билли Депари» [177], а он таких хоть два побьет в любую погоду! — И Бенджамен, став в угрожающую позу, принялся размахивать кулачищами — каждый из них был величиной чуть ли не с голову француза.

Но тут поспешил вмешаться Ричард.

— Не горячись, Бенджамен! — сказал он. — Ты не понял мосье Лекуа, а кроме того, ты забываешься… А, вот и мистер Грант! Значит, служба сейчас начнется. Войдемте же!

Француз слушал ответ Бенджамена с улыбкой воспитанного человека, который может только пожалеть невежду; теперь же он наклонил голову в знак согласия и последовал за мистером Джонсом.

Хайрем и дворецкий шли вслед за ними, и последний бормотал себе под нос:

— Туда же, нос задирают, лягушатники! А ведь даже у ихнего короля нет дворца, который шел бы в сравнение с собором Святого Павла. Да кто же это стерпит, чтобы французишка так поносил английскую церковь! Я своими глазами видел, сквайр Дулитл, как мы потопили два ихних фрегата, да еще с новыми пушками! А ведь будь такие пушки у англичан, они бы побили хоть самого черта!

С этим богохульственным словом на устах Бенджамен вступил в церковь.

Глава XI

Глупцы, пришедшие, чтоб насмехаться,

Остались, чтоб молитву вознести.

Голдсмит, «Покинутая деревня»

Несмотря на все соединенные усилия Ричарда и Бенджамена длинный зал представлял собой удивительно убогий храм. Вдоль него тянулись ряды грубо сколоченных, неуклюжих скамей для прихожан, а священника вместо кафедры ожидал неказистый помост, приткнутый у середины стены. Перед этим возвышением было установлено что-то вроде аналоя, сбоку от которого виднелся покрытый белоснежной скатертью столик красного дерева, принесенный из дома судьи. Он заменял алтарь. В щели, которыми зияли косяки, притолоки и мебель, наспех сооруженные из плохо высушенного дерева, были воткнуты сосновые ветки, а бурые, скверно оштукатуренные стены были в изобилии украшены гирляндами и фестонами. Зал смутно освещался дюжиной скверных свечей, ставней на окнах не было, и, если бы не яркий огонь, трещавший в двух очагах, расположенных в его дальних концах, более унылое место для празднования сочельника трудно было бы придумать. Но веселые отблески огня плясали на потолке, скользили по лицам прихожая, и от этого становилось как-то уютнее.

Места для мужчин и для женщин разделялись широким проходом, открывавшимся прямо перед кафедрой; в этом проходе стояли скамьи, предназначенные для самых влиятельных жителей поселка и его окрестностей. Надо сказать, что обычай этот был введен скорее беднейшей частью жителей, а привилегированная верхушка вовсе не настаивала на таком праве.

На одной из вышеуказанных скамей расположились судья Темпл, его дочь и его друзья, и, кроме доктора Тодда, никто больше не посмел усесться в этом святая святых длинном зале, потому что никому не хотелось, чтобы его обвинили в чванстве.

Ричард, собираясь исполнять роль причетника, опустился в кресло, которое стояло возле стола неподалеку от кафедры, а Бенджамен, подбросив дров в огонь, устроился поблизости от мистера Джонса, чтобы быть под рукой, если понадобится.

Надо признаться, мы не в силах подробно описать прихожан, заполнивших скамьи, ибо костюмы их были столь же разнообразны, как и лица. Женщины были одеты просто и бедно, как обычно одеваются в лесной глуши, но почти каждая постаралась как-то принарядиться ради такого торжественного случая, вытащив из сундука украшение или какой-нибудь предмет туалета, хранившийся там с незапамятных времен. Одна облачилась в выцветшее шелковое платье, которое носила еще ее бабушка, а из-под него выглядывали грубые черные шерстяные чулки; другая поверх скверно сшитого платья из дешевой коричневой ткани накинула шаль, пестротою напоминавшую радугу. Короче говоря, и мужчины и женщины постарались чем-нибудь приукрасить свою грубую будничную одежду, сшитую из домотканой материи. Какой-то мужчина облачился в мундир артиллериста (некогда он служил волонтером в восточных штатах) только потому, что другой парадной одежды у него не было. Несколько молодых людей щеголяли синими панталонами с красным суконным кантом (часть формы темплтонской легкой пехоты), желая похвастать «купленной одеждой». А кто-то даже вырядился в «стрелковую рубаху» такой безупречной белизны, что при одном взгляде на нее становилось холодно; однако скрытая под ней теплая куртка из домотканого сукна вполне согревала ее владельца.

Все прихожане были чем-то похожи друг на друга, особенно те, кто не принадлежал к сливкам местного общества. Лица у них были обветренные от постоянного пребывания на воздухе, держались все степенно, но к обычному хитроватому выражению в этот вечер примешивалось сильное любопытство. Однако кое-где можно было заметить лицо и наряд, совершенно непохожие на описанные выше. Краснолицый рябой толстяк в гетрах и хорошо сшитом сюртуке был, несомненно, английским эмигрантом, которого судьба занесла в этот глухой уголок, так же как и бледного костлявого шотландца с резкими, суровыми чертами лица. Невысокий черноглазый мужчина, смуглостью лица напоминавший испанца, который то и дело вскакивал, чтобы дать дорогу местным красавицам, входившим в зал, был сыном зеленого Эрина [178]; несколько лет он торговал по округе вразнос, но недавно открыл в Темплтоне постоянную лавку.

Короче говоря, тут можно было отыскать представителей почти всех стран Северной Европы, но они ни платьем, ни наружностью уже не отличались от коренных американцев — никто, кроме англичанина. А этот последний не только сохранял свой национальный костюм и привычки, но некоторое время даже пытался пахать свое усеянное пнями поле точно так же, как он когда-то проделывал это на равнинах Норфолка. Но в конце концов дорого купленный опыт убедил его, что местные жители лучше случайного пришельца знают, как вести здесь хозяйство, и что ему следует поскорее побороть свое предубеждение, забыть упрямство, высокомерие и учиться у них.

Элизабет скоро заметила, что глаза всех присутствующих обращены только на мистера Гранта и на нее. Поэтому, охваченная смущением, она вначале лишь украдкой оглядывала зал и тех, кто в нем находился; но, когда шарканье ног прекратилось, кашель замер и прихожане приготовились слушать службу с надлежащим благоговением, она осмелела и посмотрела вокруг. Постепенно шум совсем затих, и в наступившей глубокой тишине никто уже не решался громко откашляться. Слышно было только потрескивание дров в пышащих жаром очагах, и все лица и глаза обратились к священнику.

В эту минуту из нижнего коридора донесся топот, словно кто-то пытался отряхнуть снег, прилипший к обуви. Затем все стихло, не было слышно ничьих шагов, но тем не менее в зал вскоре вошел индеец Джон в сопровождении Кожаного Чулка и молодого охотника. Их ноги, обутые в мягкие мокасины, ступали совсем бесшумно, и даже теперь, когда они вошли, звук их шагов можно было различить только благодаря полному безмолвию, царившему в зале.

Индеец важно прошествовал по проходу и, заметив свободное место рядом с судьей, неторопливо уселся, сохраняя все то же спокойное достоинство. Он плотно укутался в одеяло, закрыв нижнюю часть лица, и в этой позе сидел неподвижно до конца проповеди, которую, впрочем, слушал очень внимательно. Натти прошел мимо скамьи, на которой так бесцеремонно расположился его краснокожий товарищ, и примостился на толстом чурбаке, лежавшем возле самого очага. Зажав ружье меж колен, он погрузился в размышления, очевидно не слишком приятные. Молодой охотник нашел место на одной из задних скамей, и снова наступила глубокая тишина.

Мистер Грант встал и произнес первые слова молитвы. Вид у священника был такой торжественный, что все присутствующие встали бы и без того примера, который поспешил подать им мистер Джонс. После короткого молчания мистер Грант продолжал молитву, и некоторое время слышался лишь его звучный и выразительный голос, но, к несчастью, Ричард в эту минуту заметил какое-то упущение в убранстве зала и, вскочив с места, на цыпочках выбежал за дверь.

Когда священник опустился на колени, его слушатели тоже опустились — но на скамьи, и до самого конца службы большинство продолжало сидеть, несмотря на все усилия священника. Кое-кто по временам вставал, но остальные не считали нужным даже склонить голову, и, хотя все слушали священника внимательно, это было скорее внимание зрителей, присутствующих на спектакле, нежели благочестие верующих. Мистер Грант продолжал службу, но причетник покинул его, и некому было повторять за ним слова молитвы, а прихожане и не думали прийти к нему на помощь. После каждого обращения к богу он делал небольшую торжественную паузу, однако все хранили гробовое молчание.

Губы Элизабет шевелились, но она не решалась произнести вслух нужные слова. Привыкнув к торжественной службе в нью-йоркских церквах, она испытывала теперь большую неловкость и жалость к священнику. Вдруг тихий, нежный женский голос повторил вслед за ним: «Мы не сделали того, что должны были бы сделать…» Удивленная тем, что здесь нашлась женщина, сумевшая побороть естественную робость, мисс Темпл поглядела в ту сторону, откуда донесся этот голос. Вблизи нее на коленях стояла молодая девушка, смиренно склонив голову к молитвеннику.

Незнакомка (Элизабет видела ее впервые) была тоненькая и хрупкая. Одета она была скромно, но изящно, и ее бледное, несколько взволнованное лицо казалось особенно привлекательным благодаря грустному и кроткому выражению. Она подала ответ священнику во второй и в третий раз, но тут к ней присоединился красивый мужской голос, раздавшийся в другом конце зала. Мисс Темпл сразу узнала голос молодого охотника и, преодолев робость, тоже стала негромко повторять слова молитвы.

Все это время Бенджамен прилежно листал молитвенник, но так и не сумел найти нужное место. Однако священник еще не кончил молитвы, когда в дверях появился Ричард и ничтоже сумняшеся принялся отвечать ему громовым голосом. В руках мистер Джонс нес маленький ящичек без крышки, на котором черной краской было написано: «8 X 10». Он поставил его перед кафедрой вместо скамеечки, чтобы священнику удобнее было преклонять колени, а затем вернулся к своему столику как раз вовремя, чтобы прогудеть заключительное «аминь». Все прихожане, естественно, оглянулись на мистера Джонса, когда он вошел в зал со своей странной ношей, но затем вновь обратили на священника взгляды, полные внимания и любопытства.

Большой опыт мистера Гранта очень помог ему в тот день. Он отлично понимал этих людей, весьма простодушных в вопросах религии, но ревниво оберегающих свои верования, — каждый из них считал свою секту единственно правильной и вовсе не желал выслушивать наставления какого-то нового пастыря. Мистер Грант приобрел этот опыт, изучая великую книгу человеческой природы, открытую для всех, и хорошо понимал, что всякое прямое наступление опасно и что добиваться своего ему следует исподволь. Однако он сам веровал искренне и не слишком дорожил обрядовой формой; он умел горячо молиться и без помощи причетника и был весьма красноречивым проповедником.

В этот вечер он во многом уступил предрассудкам своих слушателей, и, когда он кончил, все они пришли к заключению, что служба была куда менее «языческой», чем можно было бы ожидать от священника епископальной церкви.

Таким образом, мистер Грант, сам того не зная, оказался хорошим союзником Ричарда.

В проповеди мистер Грант тоже избрал средний путь и, не отступая от положений своей церкви, говорил больше об этических принципах, признаваемых всеми христианскими церквами. Мы уже упоминали, что в поселок приезжали служители самых разных сект, и жители его привыкли, что каждый из них утверждает превосходство своей догмы. Этого же они ждали и от мистера Гранта, но он избегал всех подводных камней так искусно, что проповедь его произвела на всех сектантов большое впечатление, никого при этом не отпугнув. Правда, Хайрем и два-три других влиятельных члена секты методистов обменялись недовольными взглядами, но этим дело пока и ограничилось, и собравшиеся, получив благословение мистера Гранта, разошлись в подобающем молчании.

Глава XII

Пусть могут толпы ваших богословов

Сплетать хитро вероучений ткань.

Но сатану один господь лишь может

Изгнать из глубины людских сердец.

Д У о

После конца службы мистер Грант подвел к скамье, на которой сидели Элизабет и судья Темпл, юную особу, о которой мы упомянули в предыдущей главе, и представил им ее как свою дочь. Элизабет приветствовала ее со всей сердечностью, какую только позволяли местные обычаи и хорошие манеры, и девушки немедленно прониклись взаимной симпатией. Судья, который также впервые увидел дочь священника, с радостью заметил, что она по годам и по воспитанию может оказаться подходящей подругой для Элизабет и поможет ей свыкнуться с уединением Темплтона после шумной городской жизни. Элизабет, на которую кротость и благочестие мисс Грант произвели большое впечатление, скоро сумела дружеским обращением рассеять ее робость. Они принялись болтать и за те десять минут, пока расходились прихожане, уже успели договориться не только о свидании на завтра, но, вероятно, распределили бы и все оставшиеся зимние месяцы, если бы священник не перебил их, обратившись к Элизабет со следующими словами:

— Не увлекайтесь так, дорогая мисс Темпл, или вы совсем избалуете мою девочку! Вы забываете, что она ведет мое хозяйство, — если Луиза примет хотя бы половину этих любезных приглашений, наш дом придет в упадок…

— А почему бы вам и совсем его не покинуть, сэр? — перебила его Элизабет. — Вас ведь только двое, и я уверена, что мой отец был бы счастлив, если бы вы согласились поселиться под его кровом. В нашей глуши, сэр, общество — это большое благо, и светские церемонии здесь следует забыть. Мой отец не раз говорил, что в новых поселках гостеприимство — это не добродетель, а одолжение, которое гость оказывает хозяину.

— Я уже убедился, что и в этом отношении слово судьи Темпла не расходится с делом, но мы все же не должны злоупотреблять его радушием. О, вы и так будете видеть нас достаточно часто, особенно Луизу. Ведь мне нередко придется надолго отлучаться, посещая дальние селения. Однако, чтобы заслужить доверие этих людей, — добавил он, оглядываясь на небольшую кучку любопытных, которые, остановившись в дверях, с интересом посматривали на них, — чтобы заслужить их доверие, священнику не следует возбуждать в них зависть или подозрение, ища приюта под крышей столь великолепной, как крыша вашего отца.

— Ах, так вам, значит, нравится наша крыша, мистер Грант! — воскликнул Ричард, расслышавший только последние слова священника (все это время он следил за тем, как гасили огонь в очагах, и распоряжался уборкой помещения). — Рад наконец встретить человека с тонким вкусом. А вот Дьюк, например, только и делает, что ругает ее почем зря. Впрочем, оно и понятно: судья он неплохой, но плотник никуда не годный. Ну что ж, сэр, я думаю, можно сказать не хвастая, что служба прошла великолепно, не хуже, чем в любой столичной церкви, вот только органа не хватало. Но зато учитель очень неплохо задавал тон в псалмах. Прежде я сам это делал, но в последнее время я перешел на бас. Чтобы петь басом, требуется большое искусство, но зато можно показать всю силу голоса. У Бенджамена тоже приличный бас, хотя он порой перевирает слова. А вы когда-нибудь слышали, как Бенджамен поет песню «По Бискайскому заливу»?

— Если не ошибаюсь, мы имели удовольствие слушать отрывок из нее сегодня вечером, такие трели он испускал, — сказал, смеясь, Мармадьюк. — По-моему, мистер Пенгиллен, как все те, кто обладает каким-нибудь особым искусством, ничего другого, кроме этой песни, петь не умеет. Как бы то ни было, один мотив он знает превосходно и поет его с чувством: ревет, как северо-западный ветер над озером… Однако, господа, дорога уже свободна, а сани ждут. До свиданья, мистер Грант. До свиданья, милая барышня, и не забудьте, что завтра вы обедаете под коринфской крышей с Элизабет.

Судья, его гости и Элизабет покинули зал, и Ричард, спускаясь по лестнице, подробно объяснил мосье Лекуа, как следует петь псалмы, заключив свою речь горячим восхвалением известной песни «По Бискайскому заливу» в исполнении его приятеля Бенджамена.

Во время вышеприведенного разговора могиканин продолжал сидеть, опустив закутанную в одеяло голову и так же не обращая внимания на расходящихся жителей поселка, как они не обращали внимания на старого вождя. Натти тоже не встал со своего чурбака; он сидел, опустив голову на руку, а другой рукой поддерживая ружье, которое небрежно положил поперек колена. На лице его было написано волнение, и во время службы он не раз оглядывался по сторонам — очевидно, старика что-то сильно тревожило. Но он продолжал сидеть из уважения к индейцу, с которым, несмотря на всю свою грубоватость, всегда держался очень почтительно.

Молодой товарищ этих двух дряхлых обитателей лесов тоже не покинул зала; прислонившись к стене возле погасшего очага, он, видимо, ожидал Натти и индейца. Кроме них троих, в зале теперь оставались только священник и его дочь. Как только общество из «дворца» удалилось, Джон встал, сбросил одеяло на плечи, откинул с лица густую черную гриву, подошел к мистеру Гранту и, протянув ему руку, торжественно сказал:

— Отец, я благодарю тебя. Слова, которые были произнесены со времени восхода луны, вознеслись к небу, и Великий Дух рад. То, что ты сказал своим детям, они запомнят и будут хорошими. — Он помолчал, а затем, выпрямившись со всем величием, присущим индейскому вождю, добавил: — Если Чингачгук доживет до того, чтобы отправиться в сторону заходящего солнца к своему племени и если Великий Дух проведет его через озера и горы, он передаст своему народу эти добрые речи, и они поверят ему, потому что все знают: могиканин не лжет.

— Пусть он больше полагается на милосердие божье, — ответил мистер Грант, которому такая гордая уверенность индейца показалась не слишком благочестивой, — и господь его не покинет. Когда сердце полно любовью к богу, в нем нет места греху. Мой юный друг, — обратился он к спутнику Натти, — теперь я обязан вам не только спасением, как и все те, кого вы встретили сегодня вечером на склоне горы, — я должен еще поблагодарить вас за вашу своевременную помощь в весьма трудную и неловкую минуту. Я был бы рад, если бы вы стали навещать меня в моем жилище: ведь беседы со мной помогут вам укрепиться на той стезе, которую вы, кажется, избрали. Я никак не ожидал, что человек вашего возраста и вашей наружности, живущий в лесной глуши, может так хорошо знать обряды нашей церкви, и я чувствую, что это как бы сокращает расстояние между нами, и мы не должны более считать, что незнакомы друг с другом. Кажется, вы прекрасно знаете слова службы: я не видел в ваших руках молитвенника, хотя добрейший мистер Джонс и разложил их по скамьям.

— Было бы странно, если бы я не знал епископальную службу, сэр, — ответил юноша скромно, — ибо я принадлежу к этому вероисповеданию и никогда не посещал иных церквей. Всякая другая служба показалась бы мне столь же странной и непривычной, как была непривычна наша для тех, кто сегодня присутствовал здесь.

— Я счастлив слышать это, мой дорогой сэр! — воскликнул священник, сердечно пожимая ему руку. — Вы сейчас пойдете ко мне. И, пожалуйста, не отказывайтесь — моя дочь еще должна поблагодарить вас за спасение ее отца. Я не принимаю никаких отговорок. Этот почтенный индеец и ваш друг пойдут с нами. Подумать только, человек вырос в этих краях и ни разу не бывал на молитвенных собраниях сектантов!

— Нет, нет, — перебил его Кожаный Чулок, — мне пора возвращаться в наш вигвам; там меня ждет работа поважнее молитв и всяких праздников. А малый пусть идет с вами, он умеет водить компанию со служителями божьими и говорить с ними о разных разностях. Да и Джон тоже — он ведь крестился у моравских братьев во время той войны. Ну, а я человек простой, неученый и хоть послужил в свое время королю и родине против французов и краснокожих, но в книги никогда не заглядывал и даже ни единой буковки не знаю. И что толку сидеть над книгами в четырех стенах? Этого я никак понять не могу, хоть давно уже облысел и, бывало, за один сезон убивал по двести бобров, не считая всякой другой дичи. А коли вы мне не верите, то спросите Чингачгука: я ведь охотился в стране делаваров, и старик может подтвердить каждое мое слово.

— Я не сомневаюсь, друг мой, что в молодые годы вы были и храбрым солдатом, и искусным охотником, — сказал священник, — но этого мало теперь, когда вам пора подумать о том, что конец ваш близок. Быть может, вы слышали изречение: «Молодой человек может умереть, но старик умрет обязательно».

— Я никогда не был так глуп, чтобы надеяться жить вечно, — сказал Натти, рассмеявшись своим беззвучным смехом. — Такие мысли не приходят в голову тем, кто выслеживает индейцев в лесу пли проводит самые жаркие месяцы на озерных протоках. У меня здоровье крепкое, я знаю, что говорю: разве я не пил сотни раз воду из Онондаги, поджидая оленей у солончаков? В ней полным-полно было семян лихорадки, словно гремучих змей на Крамхорне. А я пил — ведь все равно когда-нибудь помирать придется. Правда, и посейчас живы люди, которые еще помнят лес на Немецких равнинах, да к тому же люди ученые и понимающие в религии. А теперь там неделю ищи — ни одного пня не найдешь, хоть они еще по сто лет стоят, когда само дерево уже давно сгнило.

— Вы говорите о нашем земном времени, друг мой, — сказал мистер Грант, который начал тревожиться за душу своего нового знакомого, — а я хотел бы, чтобы вы приготовились к вечности. Вам следует аккуратно посещать церковь, и мне очень приятно, что сегодня вы исполнили свой долг перед богом. Разве пошли бы вы на охоту, оставив дома шомпол и кремень? И так же тщательно должны вы готовиться к переходу в мир иной.

— Ну, только желторотый птенец не сумеет вырезать себе шомпол из молоденького вяза или отыскать в горах «огненный камень», — ответил Натти, снова засмеявшись. — Да-да, я не собираюсь жить вечно, но эти горы сильно изменились за последние тридцать лет, а особенно за последние десять. Но кто силен, тот и прав, и закон всегда возобладает над стариком, учен ли он или такой же бедняк, как я. А мне теперь куда легче поджидать в засаде на тропе, чем гнаться за оленем вместе с собаками, как бывало. Ох-хо-хо! Я уж знаю: когда в поселке начинаются проповеди, дичь исчезает, а порох дорожает; а вот порох-то не так просто изготовить, как шомпол или индейский кремень.

Священник, заметив, что его неудачное сравнение обратилось против него самого, благоразумно не стал спорить, хотя в то же время принял твердое решение вернуться к этому разговору при удобном случае. Он снова начал убеждать молодого охотника, и тот в конце концов сдался на его просьбы и согласился вместе с индейцем проводить священника и мисс Грант до скромного домика, который временно предоставил ему заботливый мистер Джонс. Кожаный Чулок не отказался от своего намерения вернуться в хижину и расстался с ними у дверей «академии».

Миновав несколько домов, мистер Грант, который шел первым, свернул в поле и, пройдя через калитку, оказался на узкой тропке, где можно было двигаться только гуськом. Луна уже достигла зенита, лучи ее падали в долину почти совсем вертикально, и черные тени наших путников скользили по серебристому снегу, словно бесплотные духи, спешащие к месту своего ночного сборища. Мороз все не ослабевал, но в неподвижном воздухе не чувствовалось ни малейшего дыхания ветерка. Извилистая тропинка была так плотно утоптана, что юная девушка ступала по ней без всякого труда, но снег скрипел даже под ее легкими шагами.

Во главе этой странной процессии шел священник, одетый в черный суконный сюртук; время от времени он оглядывался на своих спутников, и на его кротком, ласковом лице снова можно было подметить выражение тайной грусти. За ним шагал индеец, кутавшийся в одеяло; голова его была непокрыта, и длинные черные волосы свободно падали на плечи. Пока лунные лучи освещали его смуглое, непроницаемо спокойное лицо сбоку, он казался воплощением смирившейся старости, которая выдерживала бури чуть ли не целого столетия, но стоило ему повернуть голову так, чтобы свет луны упал прямо на его темные гордые глаза — и в них можно было прочесть повесть безудержных страстей и мыслей, вольных, как ветер.

Тоненькая фигурка мисс Грант, слишком легко одетой для такой суровой зимы, являла собой резкий контраст живописному одеянию и угрюмому лицу делаварского вождя, и замыкавший шествие молодой охотник, тоже не отличавшийся заурядной внешностью, во время пути не раз задумывался о многообразии человеческого облика, невольно сравнивая лицо индейца и нежное личико мисс Грант, чьи глаза соперничали цветом с голубизной небес, когда шедшие впереди него оборачивались, чтобы полюбоваться ярким светилом, которое освещало тропу, бежавшую по полю в некотором отдалении от окраины поселка. Они коротали путь разговором, то стихавшим, то вновь оживлявшимся.

Первым молчание нарушил священник.

— Поистине, — начал он, — трудно представить себе юношу вашего возраста, который хотя бы из любопытства не зашел на молитвенное собрание людей другого вероисповедания, и я с большим удовольствием послушал бы историю жизни, свидетельствующей о такой твердости в вере. Судя по вашим манерам и речи, вы, должно быть, получили превосходное образование. Скажите мне, мистер Эдвардс, — если не ошибаюсь, вы так назвались судье Темплу, — какого штата вы уроженец?

— Этого.

— Этого? А я никак не мог догадаться: вы говорите на очень чистом языке, совсем не похожем на диалекты тех штатов, где мне приходилось бывать. Так, значит, вы жили больше в городах? Ведь, к сожалению, только там верные сыны епископальной церкви и могут постоянно молиться в своих храмах.

Молодой человек выслушал речь мистера Гранта с улыбкой, но по причинам, возможно связанным с его теперешним положением, ничего ему не ответил.

— Я очень рад познакомиться с вами, мой юный друг, — продолжал священник, — ибо я не сомневаюсь, что ум столь острый, как тот, которым вы, несомненно, обладаете, явится благим примером преимущества наших доктрин и нашей службы. Вы, разумеется, заметили, что мне сегодня вечером пришлось приспосабливаться к заблуждениям моих слушателей. Добрейший мистер Джонс непременно хотел, чтобы я дал сегодня причастие и вообще прочитал всю утреннюю службу, но, к счастью, во время вечерни это необязательно. Так можно было бы отпугнуть моих новых прихожан, но завтра я это сделаю непременно. Вы причащаетесь, мой друг?

— Боюсь, что нет, сэр, — ответил юноша неуверенным голосом и еще больше смутился, когда мисс Грант от неожиданности остановилась и удивленно на него посмотрела. — Я не считаю себя достойным. Я никогда еще не приближался к алтарю и не хочу этого делать, пока сердце мое полно мирскими заботами.

— Разумеется, каждый решает за себя, — заметил мистер Грант, — хотя мне кажется, что человек, никогда не осквернявший слуха ложными доктринами, человек, столько лет бывший верным сыном истинной церкви, мог бы ничего не опасаться. Однако в одном вы правы, сэр: таинство причастия надлежит принимать с чистым сердцем, дабы не обратить его в пустую форму. Я же заметил сегодня вечером, что вы питаете к судье Темплу неприязнь, близкую к одной из самых дурных страстей человеческих— к ненависти… Ручей мы перейдем по льду, который достаточно крепок и не провалится под нами. Осторожнее, не поскользнись, дитя мое. — С этими словами мистер Грант свернул с тропы, спустился в небольшой овражек и перешел через один из ручьев, впадавших в озеро.

Обернувшись, чтобы посмотреть на дочь, он увидел, что молодой охотник уже приблизился к ней и помогает ей перебраться на другой берег.

Когда переправа благополучно закончилась, священник, взбираясь по крутому откосу, продолжил свою речь:

— Дурно, любезный сэр, очень дурно поддаваться таким чувствам при любых обстоятельствах, а особенно, когда обида нанесена без злого умысла, как это было с вами.

— Мой отец хорошо сказал! — воскликнул индеец, внезапно останавливаясь, так что другим тоже пришлось остановиться. — Так говорил и Микуон. Белый должен поступать, как его учили предки, но в жилах Молодого Орла течет кровь делаварского вождя, она красна, и пятно, которое она оставляет, может быть смыто только кровью какого-нибудь минга.

Мистер Грант, изумленный этими словами, повернулся и поглядел на могиканина. В глазах вождя он увидел яростную решимость, и на его кротком лице отразился ужас: не таких слов ждал он от дикаря, принявшего христианство. Воздев руки к небу, мистер Грант воскликнул:

— Джон, Джон! Ужели этому учили тебя твои наставники в вере — моравские братья? О нет, я не оскорблю их таким подозрением. Они люди благочестивые, кроткие и смиренные, они не потерпели бы таких греховных мыслей. Вспомни, чему учил спаситель! «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Это заповедь божья, Джон, и, если человек не будет ей следовать, он не узрит лика господня.

Индеец внимательно выслушал священника. Яростный огонь в его глазах померк, и лицо снова стало непроницаемо спокойным; однако он ничего не ответил и только сделал мистеру Гранту исполненный достоинства знак продолжать путь. Священника так взволновало упрямство могиканина, что он, сам того не замечая, ускорил шаги; индеец легко держался наравне с ним, но молодой охотник с удивлением заметил, что девушка начинает отставать. Не понимая, в чем дело, он все же догнал ее и поспешил предложить ей свою помощь.

— Вы устали, мисс Грант, — сказал он. — Снег тут недостаточно утоптан, и вам трудно поспевать за нами,

мужчинами. Прошу вас, обопритесь на мою руку и попробуйте идти по насту. Вон тот огонек, я думаю, светит в доме вашего батюшки, но до него, кажется, еще не близко.

— Я совсем не устала, — ответила она тихим, дрожащим голосом, — но меня испугал этот индеец. Какие страшные были у него глаза, когда он повернулся к моему отцу и луна осветила их… Ах, извините меня, сэр, я забыла, что он ваш друг, а, судя по его словам, может быть, даже и родственник, и все же вас я совсем не боюсь.

Молодой охотник поднялся на сугроб, который легко выдержал его вес, и почтительно, но настойчиво заставил девушку последовать своему примеру. Осторожно поддерживая ее за локоть, он снял шапку и откинул со лба черные кудри, словно гордо разрешив ей проникнуть в самые тайные свои мысли. Луиза, однако, бросила на него лишь один короткий взгляд и ускорила шаги, что благодаря его помощи ей было нетрудно сделать.

— Вы мало знаете этот своеобычный народ, мисс Грант, — сказал он, — . иначе вам было бы известно, что индейцы считают месть делом праведным. Их с младенчества учат, что ни одна обида не должна остаться неотмщенной и охранить обидчика, когда он в их власти, может только закон гостеприимства, который они чтут еще выше.

— Неужели, сэр, — воскликнула мисс Грант, невольно отнимая у него свою руку, — вам тоже внушили уважение к такому безбожному обычаю?

— Вашему почтенному батюшке я ответил бы просто, что меня воспитывали в лоне епископальной церкви, — ответил охотник, — но вам я скажу, что жизнь преподала мне много суровых уроков, которые научили меня прощать. Тут, я полагаю, мне не в чем себя упрекнуть, и надеюсь, что так будет и впредь.

Говоря это, он остановился, держа свою руку наготове, и, когда он кончил, девушка снова оперлась на нее, и они продолжили свой путь.

Индеец и мистер Грант уже дошли до домика и остановились перед дверью, поджидая молодых людей. Мистер Грант не стал тратить времени зря и тут же приступил к исправлению дурных наклонностей своего спутника, которые он обнаружил во время их беседы у ручья. Индеец слушал его поучения почтительно, хотя и хранил глубокое молчание. Но тут к ним присоединились мисс Грант с охотником и все вошли в дом.

Жилище священника стояло в стороне от поселка, посреди поля, где повсюду торчали толстые пни, увенчанные высокими белоснежными шапками. Кругом нельзя было заметить ни деревца, ни даже кустика, а самому дому был присущ тот вид угрюмой незавершенности, который столь обычен в недавно заселенных местах, где все возводится в спешке. Внутри, однако, он производил совсем другое впечатление благодаря царившим там безукоризненному порядку и благодатному теплу.

Все общество очутилось в комнате, обставленной как гостиная; впрочем, она нередко служила и кухней, о чем свидетельствовали кастрюли и сковородки, которые помещались возле большого очага. В нем пылал такой веселый огонь, что Луиза могла бы и не зажигать свечи: его света было вполне достаточно, чтобы разглядеть скудное убранство комнаты. Посреди чисто выметенного пола лежал лоскутный коврик, какие и до сих пор можно видеть в фермерских домах. Чайный столик, пяльцы Луизы и старомодный книжный шкаф красного дерева говорили, казалось, о некотором достатке, но обеденный стол, стулья и остальная мебель были очень простыми и дешевыми. На стенах висели вышивки и карандашные рисунки, но если первые, не отличаясь большой оригинальностью, показывали некоторое искусство в выполнении, вторые были лишены даже и такого достоинства.

На одном из них изображена была могильная плита, над которой склонилась рыдающая девушка, а в отдалении виднелась церковь с романскими окнами. На плите можно было различить написанные столбиком даты рождений и смертей, и каждый умерший носил фамилию «Грант». Бросив беглый взгляд на этот рисунок, молодой охотник узнал все, что можно было узнать о семье священника. Он понял, что мистер Грант вдовец, схоронивший пятерых детей, и что эта скромная и робкая девушка, которой он помог перебраться через ручей, была единственной из его близких, кого смерть пощадила. Они остались совсем одни на свете, и от этого нежная заботливость, которой Луиза окружила отца, казалась еще прекраснее.

Молодой охотник успел заметить все это, пока они усаживались у очага и беседа еще не возобновилась. Затем, когда каждый устроился как мог удобнее и Луиза, сняв выцветшую шелковую мантилью и широкополую шляпу, которые хотя и шли к ее милому скромному личику, все же мало годились для такой холодной зимы, опустилась на стул между молодым охотником и ее отцом, последний вернулся к прерванному разговору.

— Надеюсь, мой юный друг, — сказал он, — что полученное вами воспитание заставило вас забыть о мстительности, которую вы могли унаследовать от ваших предков, — ведь, насколько я понял из слов Джона, некоторые из них принадлежали к племени делаваров. Не поймите меня ложно: добродетели души, разумеется, не зависят от цвета кожи или от происхождения, и, может быть, потомок народа, некогда владевшего этими горами, как никто другой имеет право считать свою совесть чистой.

Индеец торжественно повернулся к священнику и, сопровождая свою речь величественными жестами, свойственными его племени, произнес:

— Отец, лето твоей жизни еще не прошло и тело твое молодо. Поднимись здесь на самую высокую гору и погляди кругом. Все, что ты увидишь между тем краем неба, где солнце поднимается, и тем, где оно садится, между тем местом, где родятся истоки Кривой реки [179], и тем, где ее путь заслоняют горы, принадлежит ему. В его жилах течет делаварская кровь, и право его велико. Но брат Микуона справедлив, он разделит эти земли на две равные части, как река делит долину пополам, и скажет Молодому Орлу: «Сын делаваров! Возьми ее, владей ею и будь вождем в стране своих отцов!»

— Этого никогда не будет! — вскричал молодой охотник с такой яростью, что священник и его дочь, завороженные речью индейца, невольно вздрогнули. — Скорее лесной волк откажется от добычи, чем этот человек расстанется со своим богатством, к которому он подобрался извилистым путем змеи.

— Умолкни, сын мой, умолкни! — перебил его мистер Грант. — Искорени гнев из своего сердца. Вред, который судья Темпл случайно причинил тебе, усилил боль от обид, нанесенных твоим предкам. Но помни: поступок судьи был следствием простой неосторожности, а твои предки лишились своих земель из-за политических перемен, которые уже не раз смиряли гордость царей и стирали могучие царства с лица земли. Где теперь филистимляне, столь часто державшие в рабстве детей израилевых? И где Вавилон, купавшийся в роскоши и пороке и в безумной гордыне своей нарекавший себя повелителем народов? И не забывай молитвы, с которой мы обращаемся к вседержителю: «Прости врагов наших, и гонителей наших, и обижающих нас и смягчи их сердца». Не судья Темпл обездолил твоих соплеменников, но весь его народ, рана же твоя заживет очень скоро.

— Рана! — повторил юноша, в сильнейшем волнении расхаживая по комнате. — Или вы полагаете, сэр, что я считаю его убийцей? О нет! Он слишком хитер и слишком труслив для такого преступления. Однако пусть он и его дочь купаются в роскоши, возмездие их не минует. Нет, нет, — продолжал он уже спокойнее, — это могиканин заподозрил его в желании убить меня, я же не придаю своей ране никакого значения.

Он снова сел и, закрыв лицо руками, низко опустил голову.

— Эту несдержанность и вспыльчивость, дитя мое, он унаследовал от своих предков-дикарей, — шепнул мистер Грант дочери, которая в испуге схватила его за руку. — Ты ведь слышала, что говорил индеец о его происхождении. И ни образование, ни наша святая религия не смогли до конца изгнать дурные страсти из его души. Но время и попечительные заботы еще могут его исправить.

Хотя священник говорил шепотом, юноша расслышал его слова и, подняв голову, с загадочной улыбкой сказал довольно спокойным голосом:

— Не бойтесь, мисс Грант, ни моей дикарской несдержанности, ни моего дикарского наряда. Я поддался чувству, которое должен был бы побороть. Ваш батюшка нрав, в этом повинна кровь моих предков, но я не хотел бы запятнать честь моего рода — это единственное, что у меня осталось. Да, я горжусь тем, что происхожу от делаварского вождя, благородного и доблестного воина. Старик могиканин был его другом и может подтвердить правдивость моих слов.

Затем заговорил мистер Грант. Заметив, что юноша совсем успокоился, а старый вождь слушает его внимательно, он воспользовался случаем и произнес длинную, наполненную богословскими рассуждениями речь о том, что высший долг христианина — прощать обиды. Беседа эта длилась более часа, а затеи гости поднялись, попрощались с хозяевами и удалились. Едва выйдя из дома священника, они разошлись: индеец направился к поселку, а юноша — к берегу озера. Священник долго стоял на пороге, глядя вслед старому вождю, который шел по тропе быстрым и твердым шагом, удивительным для человека его возраста. В серебристом свете луны его одеяло сливалось с сугробами, зато черные волосы казались еще чернее.

В задней стене дома было окно, выходившее на озеро, и у этого окна мистер Грант, вернувшись в комнату, застал Луизу, которая стояла, устремив взор на темное пятно, двигавшееся по направлению к восточному склону долины. Приблизившись к дочери, он разглядел фигуру молодого охотника — последний успел уже пройти полмили и быстро шагал теперь по твердому снежному покрову, скрывавшему озеро, к восточному мысу, где под поросшим сосной и хемлоком утесом ютилась, как было известно священнику, хижина Кожаного Чулка. Через мгновение их недавний гость скрылся в тени деревьев на дальнем берегу.

— Удивительно, как долго люди с индейской кровью сохраняют дикарские наклонности, — заметил добрый священник. — Но, если он не сойдет с избранного им пути, он еще победит их. Напомни мне, Луиза, когда он снова посетит нас, дать ему почитать проповедь «О грехе идолопоклонства».

— Неужели, батюшка, вы думаете, что он может вернуться к вере своих предков — идолопоклонников?

— Нет, нет, дружочек мой, — ответил мистер Грант, ласково поглаживая дочь по льняным кудрям и улыбаясь. — Этому помешает его белая кровь, но порой мы творим идолов из наших страстей.

Глава XIII

Пинту пива я осушу

За здравье ячменного солода!

Застольная песня

Там, где перекрещивались две главные улицы Темплтона, находилась, как уже было сказано, гостиница с трактиром, называвшаяся «Храбрый драгун». По первоначальному плану предполагалось, что поселок расположится вдоль потока, струившегося по долине, а улица, ведущая от озера к «академии», должна была стать его западной границей. Но соображения удобства часто разрушают самые лучшие планы. Дом мистера Холлистера (впрочем, с тех пор как он был назначен начальником местной милиции, его чаще называли капитаном Холлистером, хотя в регулярной армии он дослужился только до чина сержанта) еще в самые первые дни существования поселка был воздвигнут прямо поперек главной улицы, тем самым замкнув ее. Однако всадники, а затем и возчики, ехавшие в западном направлении, воспользовались узким проходом сбоку от этого здания, чтобы сократить свой путь, и со временем там образовалась настоящая проезжая дорога, вдоль которой начали строиться дома, так что исправить эту погрешность уже не представлялось никакой возможности.

Это искажение плана будущего города, составленного Мармадьюком, имело два следствия. Во-первых, главная улица на половине своей длины вдруг суживалась тоже наполовину, а во-вторых, «Храбрый драгун» оказался самым заметным зданием в поселке, если не считать «дворца».

Такое преимущество, а также характеры хозяина и хозяйки заранее обеспечили трактиру верную победу над всеми его будущими соперниками. Однако соперники в свое время все же появились, и теперь на углу наискосок от «Храброго драгуна» уже возвышалось новое здание, которое, по мнению его владельцев, должно было сокрушить всякую конкуренцию. Это был деревянный дом, украшенный по тогдашней моде, — его крыша и балюстрады были скопированы с «дворцовых», да и вообще он принадлежал к числу тех трех зданий, которые, как мы уже упоминали, строились под влиянием архитектурного гения мистера Джонса. Верхние его окна были накрепко заколочены досками, чтобы в помещение не проникал холодный воздух, — дело в том, что новая гостиница еще не была достроена, хотя стекла в нижних окнах и огонь, пылавший в нескольких очагах, доказывали, что в ней уже живут. Фасад и стена, выходившая на боковую улицу, блистали белой краской, а задняя стена, так же как и правая, к которой впоследствии должен был примкнуть соседний дом, были кое-как вымазаны темно-бурым составом. Перед входом красовались два высоких столба, соединенных сверху балкой, с которой спускалась огромная вывеска в сосновой раме, покрытой затейливой резьбой и вся размалеванная по краям масонскими эмблемами. Между этими таинственными символами большими буквами было написано:

ТЕМПЛТОНСКАЯ КОФЕЙНЯ И ГОСТИНИЦА ДЛЯ ПРОЕЗЖАЮЩИХ,

а ниже:

«Содержатели Хабаккук Фут и Джошуа Напп».

Это был опасный соперник «Храброго драгуна», в чем наши читатели без труда убедятся, когда мы добавим, что те же звучные имена украшали вывеску новой деревенской лавки, мастерской шапочника, а также ворота кожевенного завода. Однако то ли когда берешься за многое, все делаешь плохо, то ли «Храбрый драгун» успел уже заслужить столь высокую репутацию, что нелегко было ее подорвать, — во всяком случае, не только судья Темпл и его друзья, но и все жители поселка, кроме тех, кто был в долгу у вышеупомянутой могущественной фирмы, предпочитали заведение капитана Холлистера.

В тот вечер, о котором идет рассказ, хромой ветеран и его Супруга едва успели раздеться, вернувшись из церкви» как на крыльце послышался громкий топот — это завсегдатаи трактира, прежде чем войти, отряхивали снег с обуви; возможно, их привело сюда желание поскорее обменяться впечатлениями о новом священнике.

Общий зал трактира представлял собой обширное помещение, где вдоль трех стен были расставлены скамьи, а четвертую занимали два очага. Эти последние были так велики, что оставляли место только для двух дверей да для уютного уголка, который был огражден невысокой решеткой и обильно украшен бутылками и стаканами. Миссис Холлистер величественно опустилась на сиденье у входа в это святилище, а ее муж принялся размешивать огонь в очагах, пользуясь вместо кочерги обожженным с одного конца колом.

— Сержант, душечка, — сказала трактирщица, когда решила, что огонь уже разгорелся, — довольно мешать в очаге, дрова и так хорошо горят, а то смотри, как бы ты их не погасил. Поставь-ка на стойку стаканы с того стола и вон ту кружку — из нее доктор пил сидр с имбирем, сидя у огонька. Уж поверь мне, скоро сюда явятся и судья, и майор, и мистер Джонс, не говоря о Бенджамене Помпе и наших законниках. Так что прибери-ка в комнате да положи прутья для флипа на угли и скажи этой черной лентяйке Джуди, что, если она не приберется на кухне, я ее выгоню ипусть идет себе работать к господам, которые завели кофейню, — только ее там и не хватает. Нет уж, сержант, куда лучше ходить на молитвенные собрания, где можно сидеть себе спокойненько, а не плюхаться то и дело на колени, как этот мистер Грант.

— Что за важность, миссис Холлистер. Молитва всегда во благо, стоим ли мы или сидим. Вот наш мистер Уайтфилд, как разобьем лагерь после тридцатимильного перехода, бывало, всегда становился на колени и молился, как древле Моисей [180], когда его солдаты помогали ему воздевать руки к небу, — ответил ее муж, покорно выполнив все ее приказания. — Эх, до чего же, Бетти, был хороший бой между израильтянами и амалекптянами в тот день, когда Моисей молился! Дрались-то они на равнине, потому как и в библии упоминается, что Моисей поднялся на вершину холма, чтобы глядеть на битву и молиться. Как я понимаю — а я в этом деле немножко смыслю! — у израильтян была сильная кавалерия: там ведь написано, что Иисус Навин поражал врагов острием своего меча. Стало быть, под его командой были не просто всадники, а регулярная кавалерия. Недаром в библии они так прямо и называются «избранными». Наверное, это все были настоящие драгуны, потому что рекруты редко наносят удар острием сабли, особенно когда она очень кривая.

— И чего это ты, сержант, приплетаешь священное писание по таким пустякам! — перебила трактирщица. — Чего тут дивиться! Просто им помогал бог — он им всегда помогал, пока они не впали в смертный грех отступничества. И, значит, неважно, кем там Иисус командовал, раз он повиновался воле господней. Даже эта проклятая милиция, которая погубила моего капитана своей трусостью, в те времена тоже бы всех побеждала. Так что нечего думать, будто у Иисуса солдаты были обученные.

— Это ты зря говоришь, миссис Холлистер. В тот день левый фланг милиции дрался так, что любо-дорого! А ведь солдаты там были совсем зеленые. Они шли в атаку даже без барабанов, а это не так-то просто, когда в тебя стреляют. И дрогнули, только когда убили капитана. А в писании лишних слов нет, и, как бы ты ни спорила, я одно скажу: если кавалерист умеет наносить удар острием сабли, значит, его хорошо обучили. И сколько проповедей читалось про слова куда менее важные, чем. «острие»! Если бы это слово ничего не значило, можно было бы просто написать: «поражал мечом». Чтобы нанести длинный укол, нужно долго практиковаться. Господи помилуй, сколько бы мистер Уайтфилд мог порассуждать о слове «острие»! Ну, вот если бы капитан вызвал драгун, когда поднимал в атаку пехоту, они бы показали врагу, что такое острие меча; ведь, хотя с ними и не было настоящего офицера, все же, мне думается, я могу сказать, — тут старый вояка потуже затянул шарф, обвивавший его шею, и выпрямился во весь рост, словно сержант, обучающий новобранцев, могу сказать, что во главе их был человек, который сумел бы перевести их через овраг.

— Да что там говорить! — вскричала трактирщица. — Будто ты не знаешь, что его жеребец хоть и юркий был, как белка, а от пули увернуться не мог. Ну, да что там… Сколько уж лет прошло с тех пор, как его убили! Жалко, конечно, что не успел он узреть света истинной веры, да господь его, верно, помилует, потому что он умер, сражаясь за свободу. И памятник-то на его могиле поставили плохонький. Зато на нашей вывеске он очень похож. И я ее не уберу, пока найдется в поселке кузнец, чтобы подправлять крючки, за которые ее прицепляют. Да, не уберу, сколько бы кофеен, ни развелось отсюда и до Олбани.

Неизвестно, о чем заговорили бы дальше почтенные супруги, но в эту минуту люди, которые сбивали на крыльце снег с обуви, прекратили свое занятие и вошли в зал. Минут через пятнадцать почти все скамьи уже заполнились гражданами Темплтона, которые сошлись к очагу «Храброго драгуна», чтобы поделиться новостями или послушать чужие новости. На деревянном диване с высокой спинкой, в самом уютном уголке зала, расположились доктор Тодд и неряшливого вида молодой человек с замашками щеголя. Он беспрестанно нюхал табак и доставал из кармана модного сюртука заграничного сукна большие серебряные французские часы на волосяной цепочке и с серебряным ключиком, — короче говоря, он настолько же отличался от окружавшего его простого люда, насколько сам не был похож на настоящего джентльмена.

На стойке появились большие глиняные кружки с пивом и сидром. Посетители, передавая их друг другу, разбивались на кучки и начинали беседовать между собой. Никто не пил в одиночку; да и то сказать, на каждую кучку приходилась только одна кружка, которая ходила вкруговую, причем последний глоток доставался тому, кто оплачивал находящийся в ней напиток.

То и дело провозглашались тосты, а порой какой-нибудь шутник, считавший себя редким остроумцем, заявлял: «И пусть он (угощавший) превзойдет своего отца», или: «Пусть он живет, пока все его друзья не пожелают, чтобы он помер». А собутыльники поскромнее удовлетворялись пожеланием: «За ваше здоровье», или говорили еще что-нибудь столь же общепонятное. И каждый раз почтенный трактирщик в ответ на приглашение вроде: «Без вас мы не пьем», должен был, словно королевский кравчий, пригубить разливаемый им напиток; от этого он обычно не отказывался и, перед тем как отхлебнуть пива или сидра, восклицал: «Ну, желаю вам!» — предоставляя своим слушателям мысленно закончить эту фразу пожеланием, наиболее для них приятным. Тем временем трактирщица собственноручно изготовляла всяческие огненные смеси, здоровалась с завсегдатаями и осведомлялась у тех, кто подходил к стойке, о здоровье их жен и детей.

Когда наконец все немного утолили жажду, не замедлил завязаться общий разговор. Вели его доктор и сидевший рядом с ним молодой человек, один из двух юристов поселка, ибо они считались наиболее значительными персонами среди присутствующих, да порой осмеливался вставить словечко мистер Дулитл, который, по всеобщему мнению, уступал им только в образованности. Стоило юристу открыть рот, как кругом воцарилось глубокое молчание, и все внимательно выслушали слова, с которыми он обратился к эскулапу:

— Я слышал, доктор Тодд, что сегодня вам пришлось совершить серьезную операцию, что вы благополучно извлекли заряд дроби из плеча сына Кожаного Чулка,

— Да, сэр, — ответил доктор, важно задирая свою маленькую головку, — мне действительно довелось проделать в доме судьи нечто подобное. Впрочем, это пустяк: было бы куда хуже, если бы дробь попала в грудь или живот.

Плечо же не относится к жизненно важным органам, и я думаю, что молодой человек скоро будет здоров. Однако я не знал, что он приходится сыном Кожаному Чулку. В первый раз слышу, что Натти был женат.

— Не о том речь, — возразил его собеседник, подмигивая присутствующим. — Я полагаю, вы слышали, что в юриспруденции существует такое понятие, как filius nullius [181].

— Да говорите вы по-человечески! — перебила его трактирщица. — Чего это вам вздумалось говорить на индейском наречии среди добрых христиан, пусть даже этот бедный охотник и вправду ничем не лучше диких индейцев! Будем надеяться, что миссионеры со временем обратят их в истинную веру, а уж тогда неважно будет, какого цвета у тебя кожа и что у тебя на голове — шерсть или волосы.

— Я говорил по-латыни, а не по-индейски, миссис Холлистер, — возразил законник, снова хитро подмигивая в сторону присутствующих, — а доктор Тодд понимает латынь, не то как бы он читал ярлыки на своих банках и склянках? Не беспокойтесь, миссис Холлистер, доктор меня понимает, — а, доктор?

— Гм, гм… Не могу этого отрицать, — ответил Элнатан, тоже пытаясь придать своему лицу шутливое выражение. — Латынь, господа, очень странный язык, и я не побоюсь сказать, что в этой комнате только сквайр Липнет сумеет понять, что far. av. [182]в переводе на наш родной язык значит «овсяная мука».

Тут пришлось, в свою очередь, смутиться молодому юристу, никак не ожидавшему от доктора такой учености; хотя он действительно с грехом пополам окончил один из восточных университетов, но латынь доктора несколько сбила его с толку. Однако ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь превзошел его в познаниях на глазах стольких клиентов, и поэтому он поспешил загадочно рассмеяться, словно в этих словах заключалась шутка, понятная только ему и доктору. Все присутствующие, которые жадно слушали эту беседу, одобрительно переглянулись, и повсюду раздались восхищенные возгласы: «Уж он-то языкам обучен!», «Сквайр Липпет ни перед кем лицом в грязь не ударит!», свидетельствовавшие о глубоком уважении, которым здесь пользовался юрист. Последний, весьма этим ободренный, встал с места, повернулся спиной к огню, обвел взглядом своих слушателей и продолжал:

— Ну, сын он Натти или не сын, а я надеюсь, что малый не оставит этого дела так. У нас в стране мы почитаем законы, и мне хотелось бы в суде решить, имеет ли человек, владеющий — по его словам, владеющий, — сотней тысяч акров, имеет ли он особое право стрелять в людей. А вы что думаете об этом, доктор Тодд?

— Ну, сэр, я уже сказал, что этот молодой человек скоро поправится. Пуля не задела жизненно важных органов, и к тому же она была извлечена очень скоро, а на рану наложена повязка по всем правилам врачебного искусства, осмелюсь сказать. И я не думаю, чтобы его здоровью угрожала теперь какая-нибудь опасность.

— А вы что скажете, сквайр Дулитл? — спросил юрист, повышая голос. — Вы у нас мировой судья, вы знаете, что разрешено законом, а что пет. Я спрашиваю вас, сэр, можно ли оставить без последствий стрельбу по человеку? Предположим, сэр, что у этого юноши были бы жена и дети; и предположим, что он был бы ремесленником, как вы сами, сэр; и предположим, что он был бы единственным кормильцем всей семьи; и предположим, что пуля, вместо того чтобы пронзить мякоть, разбила бы ключицу и лопатку, оставив его калекой па всю жизнь, — я спрашиваю вас всех, господа, предположим, дело обстояло бы так. Неужели присяжные не присудили бы ему щедрого возмещения за причиненное ему тяжкое увечье?

Поскольку в конце своей речи юрист обратился уже ко всему обществу, Хайрем сперва решил было не отвечать, но, обнаружив, что все вокруг смотрят на него с живейшим любопытством, он вспомнил о своей репутации человека, искушенного во всяких юридических тонкостях, и величественно заговорил.

— Что ж, — сказал он, — если бы один человек застрелил другого, и если бы он сделал это умышленно, и если бы на это обратили внимание власти, и если бы присяжные нашли его виновным, то это дело пахло бы тюрьмой.

— Само собой разумеется, сэр! — подхватил юрист. — В свободной стране, господа, закон беспристрастен и нелицеприятен. Это одно из величайших благ, какое мы получили от наших предков, а именно: в глазах нашего закона все люди так же равны, как в глазах природы. Хотя некоторые наживают свое богатство неизвестно как, тем не менее они так же не имеют права нарушать законы, как и самый бедный гражданин нашего штата. Вот мое мнение, господа, и по-моему, если этот малый решит обратиться в суд, он сможет щедро заплатить за свою перевязку. А, доктор?

— Ну, видите ли, сэр, — возразил врач, которого немного смущал такой оборот разговора, — судья Темпл обещал мне в присутствии свидетелей (хотя, конечно, для меня его слово стоит столько же, сколько его вексель), обещал мне перед свидетелями заплатить за мои услуги. Дайте-ка мне вспомнить… Ну да, мусью Леква, сквайр Джонс, майор Гартман, мисс Петтибон и два или три черномазых слышали, как он сказал мне, что в смысле вознаграждения я могу рассчитывать на его кошелек.

— А он обещал это до или после оказания желаемой услуги? — спросил юрист.

— Точно не помню, — ответил врач, — но, во всяком случае, он сказал это до того, как я наложил повязку.

— Однако, мне кажется, он сказал, что вы можете рассчитывать на его кошелек, доктор, — заметил Хайрем. — И я не вижу, как закон может заставить человека выполнить такое обещание. Он возьмет да и даст вам кошелек с какой-нибудь медной монетой. И скажет, чтобы вы взяли столько, сколько вам следует.

— Но это не будет считаться вознаграждением в глазах закона, — перебил юрист. — Кошелек не может рассматриваться как самостоятельное лицо, но лишь как часть имущества его владельца. И поэтому я считаю, что вы можете подать в суд, основываясь на подобном обещании, и берусь вести дело, а в случае проигрыша не потребую ни гроша за свои услуги.

Доктор ничего не ответил на столь любезное предложение, хотя было замечено, что он внимательно огляделся по сторонам, словно запоминая на всякий случай свидетелей, чтобы можно было потребовать выполнения и этого обещания. Однако никто из присутствующих не испытывал большого желания обсуждать в столь людном месте, стоит ли предъявлять иск судье Темплу, и наступило неловкое молчание. Правда, длилось оно недолго: дверь отворилась, и в зал вошел не кто иной, как сам Натти.

Старый охотник держал в руке ружье, с которым никогда не расставался; и, хотя в трактире было тепло и лишь один юрист из щегольства не захотел снимать залихватски сдвинутую на ухо шапку, Натти подошел к одному из очагов во всем своем зимнем наряде.

Его стали расспрашивать о дичи, которую он убил, и он отвечал на эти вопросы охотно и даже с некоторым воодушевлением; затем трактирщик, питавший слабость к Натти и пользовавшийся его симпатией, потому что оба они в молодости служили в армии, предложил ему кружку с напитком, который, судя по быстроте, с какой он поглощался, отнюдь не был неприятен старику. Утолив первую жажду, Натти уселся на полено, лежавшее у очага, и разговор возобновился с того места, на котором его прервали.

— Показания негров недействительны, сэр, — заметил юрист, — ибо все они — временные рабы мистера Джонса. Но есть способ заставить судью Темпла, да и любого другого человека, который ранит кого-нибудь, заплатить и за это и за лечение. Вот это сделать можно, говорю я вам, и притом не опасаясь никаких судебных ошибок.

— А вот вы, мистер Тодд, большую ошибку сделаете, — вмешалась трактирщица, — если подадите в суд на судью Темпла, у которого денег больше, чем игл на соснах в этих лесах. Если его не задирать, с ним всегда можно поладить. Судья Темпл хороший человек и сам по доброй воле сделает все, что надо, ну, а силой вы от него ничего не добьетесь. Одно только в нем плохо: о своей душе он не заботится. Он ведь не методист, не католик, не пресвитерианин, а так, не поймешь что. А раз он «не шел на правую битву под знаменем истинной веры в этом мире, то и не выйдет на парад среди избранных в раю», как говорит мой муж, которого вы зовете капитаном, хоть на самом деле был только один настоящий капитан, и вовсе не он. Ты, Кожаный Чулок, не вздумай валять дурака и не позволяй парню обращаться в суд — это вас обоих до добра не доведет. А он пусть приходит сюда, пока его плечо не заживет, — у нас для него всегда найдется бесплатное угощенье.

— Вот это щедро, ничего не скажешь! — воскликнуло одновременно несколько голосов, ибо среди присутствующих никто не отказался бы от такого предложения.

Охотник же, услышав, что разговор зашел о ране его молодого товарища, вместо того чтобы выразить негодование, разразился своим беззвучным хохотом, а когда немного успокоился, то сказал:

— Чуть только судья достал из своих саней дробовик, так я сразу и понял, что у него ничего не выйдет. Я за всю свою жизнь видел только один дробовик, из которого можно было попасть в цель — французское ружьецо на Великих Озерах. Дуло у него было вполовину моего ружья, и гусей из него можно было бить со ста ярдов, — бывало, набиралось их столько, что под них нужна была целая лодка. Вот когда мы с сэром Уильямом стояли против французов в форте Ниагара, у всех стрелков были настоящие ружья, а это страшная штука, если только уметь его заряжать да целиться как следует. Спросите у капитана, он ведь служил в полку Шерли, и, хоть они там только штыками орудовали, он, наверное, слышал, как мы в ту войну трепали французов и ирокезов. Чингачгук, что по-нашему значит «Великий Змей», ну, тот старый Джон Могиканин, который живет в моей хижине, был тогда великим воином и сражался на нашей стороне. Он тоже это может подтвердить, хотя сам-то действовал больше томагавком: выстрелит разочка два и бежит себе снимать скальпы. Да, совсем другие теперь времена настали. Тогда ведь, доктор, от Немецких равнин до фортов по долине Мохока вела только пешеходная тропка, ну, и кое-где могла пройти вьючная лошадь. А теперь, говорят, хотят там проложить широкую дорогу с воротами поперек нее. И зачем строить дороги, чтобы потом их перегораживать? Помню, охотился я как-то за Кетсхиллом, неподалеку от поселков, так собаки там все время след теряли, как попадут на такую дорогу, — уж больно много по ней ездят. Оно, правда, нельзя сказать, чтобы те псы были хорошей породы. Вот старик Гектор, он осенью почует оленя через все озеро Отсего, да еще в самой широкой его части, а там в нем будет полторы мили, уж я-то знаю — сам промерил его по льду, когда индейцы только-только отдали эти земли.

— Мне-то что, Натти, а все-таки не надо бы тебе звать своего товарища «змеем», будто сатану какого-нибудь, прости господи, — вмешалась трактирщица. — Да и не похож теперь старик Джон на змею. Уж лучше бы назвали вы его по-христиански Немвродом [183], имя-то это в библии поминается. Сержант прочел мне главу про него накануне моего крещения, и уж до чего утешительно было послушать слова из писания!

— Старик Джон и Чингачгук совсем не похожи с виду, — возразил охотник, грустно покачивая головой. — В войну пятьдесят восьмого года он был в самых цветущих летах и дюйма на три выше, чем теперь. Эх, видели бы вы его в тот день, когда мы отогнали французов от нашего деревянного форта! Красивей индейца не найти было: одет только в набедренную повязку да в мокасины, а уж размалеван — любо-дорого посмотреть. Половина лица красная, а другая половина совсем черная. Голова чисто выбрита, и только на макушке волосы остались, а в них воткнут пучок орлиных перьев, да таких пестрых, словно бы он их из павлиньего хвоста выдрал. А бока он покрасил белыми полосами, будто это ребра видны и всякие другие кости, — Чингачгук в таких делах был большой искусник. Глаза так и сверкают, на боку нож болтается, сам томагавком размахивает — грознее воина я в жизни не видывал. Ну, и сражался он неплохо: на другой день я видел на его шесте тринадцать скальпов, а я головой поручиться могу, что Великий Змей всегда поступал по-честному и скальпировал только тех, кого сам убивал.

— Ну что ж, — вздохнула трактирщица, — война, она война и есть, и каждый воюет на свой лад, хоть, по-моему, не годится уродовать покойников, да и в писании ничего такого не сказано. Но ведь ты-то, сержант, таким грешным делом не занимался?

— Мне полагалось не оставлять строя и драться штыком и пулей до победы или смерти, — ответил старый солдат. — Я тоща редко выходил из форта и почти не видел дикарей — они пощипывали врага на флангах или вместе с авангардом. Помнится, я слышал разговоры о Великом Змее, как тогда звали старого Джона, потому что он был знаменитый вождь. Вот уж не думал, что увижу его христианином, да еще бросившим старые повадки!

— Его окрестили моравские братья, — сказал Кожаный Чулок. — Они здорово умели обхаживать индейцев. И одно скажу: если бы их не трогали, все леса у истоков двух рек были бы в целости и сохранности и дичь бы в них не переводилась, потому как об этом позаботился бы их законный владелец, который может еще носить ружье и видит не хуже сокола, когда он…

Тут за дверью снова раздалось шарканье, и вскоре в трактир вошло общество из «дворца», а затем и сам могиканин.

Глава XIV

Есть рюмки, стаканы;

А наша подружка —

Пинтовая кружка!

За здравье ячменного солода

Пьем, молодцы,

За здравье ячменного солода!

Застольная песня

При появлении новых гостей поднялась небольшая суматоха, и юрист, воспользовавшись ею, поспешил незаметно выскользнуть из зала. Почти все присутствующие подходили к Мармадьюку и обменивались с ним рукопожатием, выражая надежду, что «судья в добром здравии», а майор Гартман тем временем неторопливо снял шапку и парик, нахлобучил на голову остроконечный шерстяной колпак и расположился на освободившемся после бегства юриста конце дивана. Затем он извлек из кармана кисет и принял из рук хозяина трубку. Раскурив ее и глубоко затянувшись, майор повернул голову к стойке и сказал:

— Петти, потайте пунш.

Поздоровавшись со всеми, судья опустился на диван рядом с майором, а Ричард захватил самое удобное место в зале. Мосье Лекуа устроился самым последним: он долго передвигал стул с места на место, пока не убедился, что никому не загораживает очага. Индеец примостился на краю скамьи, поближе к стойке. Когда все наконец уселись, судья весело сказал:

— Я вижу, Бетти, вашему почтенному заведению не страшны ни погода, ни конкуренты, ни религиозные разногласия. Как вам понравилась проповедь?

— Проповедь-то? — повторила трактирщица. — Да ничего себе, только вот служба уж больно неудобная. На пятьдесят девятом году не очень-то легко скакать со скамьи на пол, а потом назад. Ну, да мистер Грант, кажется, человек благочестивый, и дочка у него скромная, богобоязненная… Эй, Джон, возьми-ка эту кружку, в ней сидр, приправленный виски. Индейцы, они большие охотники до сидра, — обратилась она к остальным, — и пьют его, даже когда им пить совсем не хочется.

— Надо признать, — неторопливо заговорил Хайрем, — что проповедь была очень красноречивая и многим пришлась по душе. Кое-что, правда, в ней следовало бы пропустить или заменить чем-нибудь другим. Ну конечно, написанную проповедь изменить куда труднее; другое дело, если священник говорит прямо как выйдет.

— То-то и оно, судья! — воскликнула трактирщица. — Как может человек произносить проповедь, если она вся написана и он к ней привязан, точно мародер-драгун к колышкам [184].

— Ну ладно, ладно, — ответил Мармадьюк, жестом призывая к молчанию, — об этом уже достаточно говорено. Мистер Грант поучал нас, что взгляды на этот предмет бывают различными, и я с ним вполне согласен… Так, значит, Джотем, ты продал свой участок приезжему, а сам поселился в нашем городе и открыл школу? Получил наличными или взял вексель?

Тот, к кому была обращена его речь, сидел прямо позади Мармадьюка, и только такой наблюдательный человек, как судья, мог его заметить. Это был худой, нескладный малый с кислым лицом вечного неудачника.

Повертев головой и поерзав на скамье, он наконец ответил:

— Часть получил наличными и товарами, а на остальное, значит, взял вексель. Продал я участок приезжему из Помфрета, у которого денежки водятся. Договорились, что он заплатит мне десять долларов за акр расчищенной земли, а за лес даст на доллар больше, чем я сам заплатил, ну, и еще, чтобы цену дома назначили соседи. Я, значит, поговорил с Эйбом Монтегю, а он поговорил с Эбсаломом Би-ментом, ну, а они поговорили со стариком Наптели Грином. Собрались они, значит, и назначили восемьдесят долларов за дом. Вырубки у меня было двенадцать акров — это но десяти долларов за акр, да еще восемьдесят восемь акров леса по доллару, а всего, значит, когда я со всеми расплатился, получилось двести восемьдесят шесть долларов с половиной.

— Гм! — сказал Мармадьюк. — А сам ты сколько заплатил за участок?

— Кроме того, что судье причитается, я, значит, дал моему брату Тиму сто долларов за участок, ну, и дом мне обошелся еще в шестьдесят, и Мозесу я заплатил сто долларов, как он мне деревья валил и на бревна их разделывал, — значит, обошлось мне все это в двести шестьдесят долларов. Зато урожай я снял хороший и выручил на продаже участка двадцать шесть долларов с половиной чистыми. И получается, что продал я его с выгодой.

— Да, но ты забываешь, что урожай и так принадлежал тебе, и ты остался без крыши над головой за двадцать шесть долларов.

— Э, нет, судья! — ответил Джотем самодовольно. — Он мне дал упряжку — долларов сто пятьдесят стоит, не меньше, с новехоньким-то фургоном, пятьдесят долларов наличными и вексель на восемьдесят, ну, и, значит, седло ценой в семь с половиной долларов. Осталось еще два с половиной доллара. Я хотел взять сбрую, а он пусть берет корову и чаны для выпарки кленового сока. А он уперся, но я сразу сообразил, что к чему. Он, значит, думал, что без сбруи мне ни лошади, ни фургон ни к чему и я, значит, выложу за нее наличные. Да только я и сам не промах! А ему-то на что сбруя без лошадей? Я, значит, предложил ему взять упряжку назад за сто пятьдесят пять долларов. Тут моя старуха сказала, что ей, значит, нужна маслобойка, ну, я и забрал ее в счет остального.

— А что ты собираешься делать зимой? Помни, что время — деньги.

— Учитель-то, значит, уехал на восток повидаться с мамашей — она, говорят, помирает, — ну, я пока договорился, значит, заменить его в школе. Если до весны ничего не приключится, я подумываю заняться торговлей или, значит, перееду в Генесси — там, говорят, люди богатеют не по дням, а по часам. Ну, а уж коли ничего не выйдет, я, значит, возьмусь за свое старое ремесло, как я есть сапожник.

Очевидно, Джотем не был особенно полезным членом общины, так как Мармадьюк не стал уговаривать его остаться и, отвернувшись от него, о чем-то задумался. После короткого молчания Хайрем решился задать ему вопрос:

— Что новенького в конгрессе, судья? Наверное, там в эту сессию было не до законов, или французы больше не воюют?

— Французы, с тех пор как они обезглавили своего короля, только и делают, что воюют, — ответил судья. — Их словно подменили. Во время нашей войны мне доводилось встречаться со многими французами, и все они казались людьми гуманными и добросердечными. Но эти якобинцы кровожадны, как бульдоги.

— С нами под Йорктауном был один француз — Рошамбо он звался, — перебила его трактирщица. — Ну и красавец же! Да и конь его был не хуже. Это тогда моего сержанта ранила в ногу английская батарея, чтоб ей пусто было!

— Ah mon pauvre roi! [185]— прошептал мосье Лекуа.

— А конгресс издал законы, — продолжал судья, — в которых страна очень нуждается. Теперь на некоторых реках и малых озерах ловить рыбу неводом разрешается только в определенное время года, а другой закон запрещает стрелять оленей, когда они растят детенышей. Все благоразумные люди давно требовали таких законов, и я надеюсь, что в скором времени недозволенная порубка леса тоже будет считаться уголовным преступлением.

Охотник слушал эти новости с напряженным вниманием, а когда судья умолк, насмешливо захохотал.

— Пишите какие хотите законы, судья! — крикнул он. — А вот кто возьмется сторожить ваши горы весь длинный летний день напролет или озера — ночью? Дичь это дичь, и тот, кто ее выследил, имеет право ее убить, — вот уже сорок лет, как этот закон действует в наших горах, я это хорошо знаю. И, на мой взгляд, один старый закон лучше двух новых. Только желторотый птенец станет стрелять в лань с олененком, — ну, разве что у него мокасины износятся или гетры порвутся! Мясо-то ведь бывает тогда жилистым и жестким. А если выстрелить в скалах на берегу озера, так кажется, будто стреляло зараз пятьдесят ружей, — поди-ка разберись, где стоял охотник.

— Бдительный мировой судья, мистер Бампо, — серьезно заметил Мармадьюк, — опираясь на величие закона, может искоренить многие из прежних зол, из-за которых дичь почти совсем перевелась. Я надеюсь дожить до того дня, когда права человека на его дичь будут так же уважаться, как купчая на его ферму.

— А давно ли завелись эти ваши купчие и фермы? — вскричал Натти. — Законы должны защищать одинаково всех. А то вот я две недели назад в среду подстрелил оленя, он и кинулся по сугробам, да и перескочил через одну из этих новых изгородей — хворостяных. А когда я перебирался через нее, замок ружья возьми да зацепись за прутья. Ну, олень-то и удрал. Вот и скажите, кто заплатит мне за этого оленя — а ведь хорош был. на редкость! Не будь этой изгороди, я бы смог выстрелить в него второй раз, а ведь еще не было случая, чтобы мне приходилось больше двух раз стрелять по лесной дичи, — правда, кроме птиц. Да, да, судья, это из-за фермеров дичь переводится, а не из-за охотников.

— Во времена старой фойны, Пампо, оленей пыло Польше, — сказал майор, который, сидя в своем окутанном дымом уголке, внимательно прислушивался к этому разговору. — Но земля состана тля лютей, а не тля оленей.

— Хоть вы и частенько гостите во дворце, майор, но все же, на мой взгляд, вы стоите за справедливость и право. А каково это, если твое честное ремесло, без которого ты с голоду помрешь, вдруг запрещается законом, да еще когда, не будь на свете несправедливости, ты мог бы охотиться и ловить рыбу по всему «патенту», где тебе заблагорассудится!

— Я тепя понял, Кошаный Тшулок, — ответил майор, бросая на охотника многозначительный взгляд. — Только преште ты не так запотился о зафтрашнем тне.

— Может, прежде в этом не было надобности, — угрюмо ответил старик и снова надолго погрузился в молчание.

— Судья начал что-то рассказывать о французах, — заметил Хайрем, чтобы снова завязать разговор.

— Да, сударь, — ответил Мармадьюк. — Французские якобинцы совершают одно чудовищное злодеяние за другим. Убийства, которые они именуют казнями, не прекращаются. Вы, наверное, слышали, что к совершенным ими преступлениям они добавили смерть своей королевы.

— Les monstres! [186]— снова пробормотал мосье Лекуа, внезапно подпрыгнув на стуле.

— Провинция Вандея опустошена республиканскими войсками, и сотни ее жителей расстреляны за свою преданность монархии. Вандея находится на юго-западе Франции и до сих пор хранит верность Бурбонам. Я думаю, мосье Лекуа знает эти места и мог бы описать их подробнее.

— Non, non, non, mon cher ami! [187]— сдавленным голосом возразил француз, говоря очень быстро и умоляюще подняв правую руку, а левой заслоняя глаза.

— За последнее время произошло много сражений, — продолжал Мармадьюк, — и эти одержимые республиканцы чересчур уж часто побеждают. Однако, признаюсь, я нисколько не жалею, что они отняли Тулон у англичан, ибо этот город по праву принадлежит французам.

— О, эти англичане! — воскликнул мосье Лекуа, вскакивая на ноги и отчаянно размахивая обеими руками.

Затем он принялся бегать по залу, что-то бессвязно выкрикивая, и, наконец, не выдержав бури противоречивых чувств, выскочил на улицу — посетители трактира видели через окно, как он бредет по снегу к своей лавчонке, то и дело вскидывая руки, словно стараясь достать до луны.

Уход мосье Лекуа не вызвал никакого удивления, потому что обитатели поселка давно уже привыкли к его выходкам. Только майор Гартман в первый раз за этот вечер громко расхохотался и воскликнул, поднимая кружку с пивом:

— Этот француз сошел с ума! Ему незатшем пить, он пьян от ратости.

— Французы хорошие солдаты, — заметил капитан Холлистер. — Они нам сильно помогли под Йорктауном. И хоть я мало понимаю в действиях целой армии, а все же скажу, что наш главнокомандующий не смог бы разбить Корнуоллиса [188]без их поддержки.

— Ты правду говоришь, сержант, — вмешалась его жена. — Вот бы ты ее всегда так говорил! Французы были молодцы как на подбор. Помню, раз ты ушел с полкой вперед, а я остановила тележку, и тут мимо прошла их рота. Ну, я и напоила их всласть. И они мне заплатили? Еще бы! И всё полновесными кронами, а не какими-нибудь таи чертовыми бумажками, на которые и купить-то ничего нельзя было. Господи, прости меня и помилуй, что я ругаюсь и говорю о таких суетных делах, да только французы платили хорошим серебром, да и торговать с ними выгодно было — всегда оставят стакан недопитым. Ну, а что может быть лучше для торговли, судья, коли платят хорошо и покупатель не больно разборчивый?

— Ну конечно, миссис Холлистер, — согласился Мармадьюк. — Но где же Ричард? Не успел он сесть, как снова куда-то убежал и так долго не возвращается, что я начинаю побаиваться, не замерз ли он.

— Этого бояться нечего, братец Дьюк! — раздался голос самого мистера Джонса. — Когда дело в руках кипит, то человеку не страшны морозы и посильней тех, какие бывают в наших горах. Бетти, когда мы шли из церкви, твой муж сказал мне, что у ваших свиней началась чесотка. Я сходил на них посмотреть и убедился, что так оно и есть. Доктор, я зашел к вашему ученику и велел ему отвесить мне фунт разных солей, чтобы подмешать им в пойло. Бьюсь об заклад на седло оленя против серой белки, что через неделю с них все как рукой снимет. А теперь, миссис Холлистер, в самый раз было бы выпить кружечку горячего флипа.

— Я так и знала, что вы его спросите, — ответила трактирщица. — Все уже готово, только подогреть осталось. Сержант, душечка, вынь-ка прут из огня… нет, нет, тот, что подальше, а то этот еще черный… Да, да, этот. Вот видишь, красный, как вишенка!

Прут был опущен в кружку, напиток согрелся, и Ричард отхлебнул его с гордым и блаженным видом человека, который вообще любит выпить, а сейчас к тому же чувствует, что заслужил это удовольствие похвальным поступком.

— Знаешь, Бетти, у тебя просто природный дар смешивать флип! — воскликнул он, остановившись, чтобы перевести дух. — Даже у прута и у того свой особый привкус. Эй, Джон! Пей, старина, пей! Я, да ты, да доктор Тодд очень удачно перевязали рану этому молодцу сегодня вечером. Дьюк, пока ты был в отъезде, я сочинил песню… как-то, когда выпала свободная минутка. Я сейчас спою тебе куплет-другой, хотя и не решил — может быть, еще сменю мотив:

Пусть наша жизнь полна забот И каждый должен трудиться, Но все же ошибку сделает тот, Кто не будет всегда веселиться, Смеяться и петь весь день напролет. Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится!

Ну, Дьюк, что скажешь? И еще один куплет готов, кроме последней строчки. Я для нее пока еще не подобрал рифму. Ну-ка, Джон, а ты что скажешь? Не хуже ваших военных песен, а?

— Хорошая, — сказал могиканин, который выпивал все, что давала ему хозяйка, и оказывал должное уважение кружкам, пускаемым вкруговую майором и Мармадьюком.

— Прависсимо, Рихард! — вскричал майор, чьи черные глаза уже подернулись влагой. — Прависсимо! Это корошая песнь. Только Натти Пампо снает песню кута лутше. Кошаный Тшулок, старина, спой. Спой нам свою песню про лес.

— Нет, нет, майор, — возразил охотник, грустно покачав головой. — Не думал я, что увижу такое в этих горах, и мне теперь не до песен. Если тот, кто по праву здесь полный хозяин, принужден утолять жажду растопленным снегом, не годится тем, кто знавал его щедрость, веселиться, словно на дворе теперь красное лето и солнышко светит.

С этими словами Кожаный Чулок снова опустил голову на колени и закрыл руками суровое морщинистое лицо. Жара в зале после прогулки по морозу, а также частые и обильные возлияния помогли Ричарду быстро сравняться с остальными подвыпившими посетителями трактира, и теперь, протянув охотнику две клубившиеся паром кружки с пенным флипом, он воскликнул:

— Счастливого тебе рождества, старина! Красное лето и солнышко светит? Да ты что, ослеп, Кожаный Чулок? Сейчас зима и светит луна. Вот возьми-ка эти очки и протри глаза хорошенько!

Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убелится!

Слышите, да, никак, старик Джон завел свою волынку. Чертовски скучно поют эти индейцы, а, майор? По-моему, они даже не знают, что такое мелодия!

Пока Ричард пел и болтал, могиканин глухим голосом тянул какой-то заунывный мотив, медленно покачиваясь в такт. Слов в этой песне было очень мало, а так как пел он на делаварском языке, то их могли понять только он сам да Натти. Не обращая внимания на Ричарда, он продолжал петь свою скорбную песню, то внезапно испуская пронзительные вопли, то снова переходя на низкие, дрожащие звуки, которые, казалось, составляли особенность индейской музыки.

Общий разговор давно прекратился, все опять разбились на кучки и принялись обсуждать самые различные дела — главным образом способы лечения чесотки у свиней и проповедь мистера Гранта; а доктор Тодд подробнейшим образом объяснял Мармадьюку, какую именно рану получил молодой охотник. Индеец продолжал петь; лицо его утратило прежнее выражение невозмутимого спокойствия и благодаря густым растрепанным волосам начинало казаться даже свирепым. Дикая песня звучала все громче и вскоре заглушила разговоры в зале. Старый охотник поднял голову и горячо заговорил с индейцем на делаварском наречии. Ради удобства наших читателей мы переведем его речь.

— Зачем ты поешь о былых битвах, Чингачгук, и о сраженных тобою воинах, когда злейший враг сидит рядом с тобой — враг, лишивший Молодого Орла его законных прав? Я сражался не хуже любого воина твоего племени, но в такое время, как сейчас, я не хвастаюсь своими подвигами.

— Соколиный Глаз, — ответил индеец и, пошатываясь, поднялся на ноги, — я — Великий Змей делаваров. Я умею выслеживать мингов, как гадюка, подкрадывающаяся к яйцам козодоя, и убивать их одним ударом, словно гремучая змея. Белые дали Чингачгуку томагавк, светлый, как вода Отсего, когда заходит солнце. Но он красен от крови врагов.

— А для чего ты убивал мингов? Не для того ли, чтобы сохранить эти охотничьи угодья и озера для детей своего отца? И разве на совете всего племени их не отдали Пожирателю Огня? И разве не кровь этого воина струится в жилах молодого вождя, который мог бы говорить громко там, где теперь голос его еле слышен?

Эти слова, казалось, отчасти привели индейца в себя, и он, повернувшись, устремил пристальный взгляд на лицо судьи. Встряхнув головой, он отбросил с лица волосы, заслонявшие глаза, в которых горела ярость. Но винные пары слишком затуманили его сознание. Несколько секунд он тщетно пытался ухватить заткнутый за пояс томагавк, как вдруг глаза его погасли; широко и глупо улыбнувшись, он обеими руками взял кружку, которую в эту минуту поставил перед ним Ричард, откинулся назад и осушил ее до дна. Он был уже так пьян, что лишь с трудом сумел поставить ее на стол.

— Не проливай крови! — воскликнул охотник в ту минуту, когда индеец вскочил на ноги. Теперь же он пробормотал; — Нет, он перепился и не может наделать бед. Вот так всегда с индейцами: дай им спиртного — и они обо всем на свете забывают. Ну, придет все-таки время, когда справедливость восторжествует. Надо только набраться терпения.

Все это Натти говорил на делаварском наречии, и, конечно, никто его не понял. Не успел он умолкнуть, как Ричард воскликнул:

— Ну, Джон совсем нализался! Уложи-ка старика в амбаре, капитан, я заплачу за его ночлег. Я сегодня богат. В десять раз богаче Дьюка, несмотря на все его земли, и участки, и ценные бумаги, и векселя, и закладные!

Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой…

Пей, Хайрем, пей, сквайр Дулитл, пей, кому говорю! Сегодня сочельник, а он, как тебе известно, бывает только раз в году.

— Хе-хе-хе!.. Сквайр сегодня что-то распелся, — сказал Хайрем, чье лицо то и дело кривилось в улыбку. — Мы таки построим эту церквушку, а, сквайр?

— Церквушку, мистер Дулитл? Мы построим собор! С епископами, священниками, дьяконами, причетниками, пономарями и хором; и с органом, и с органистом, и с мехами! Разрази меня бог, как говорит Бенджамен, мы приляпаем с другой стороны еще одну колокольню и сделаем из нее две церкви. Ну как, Дьюк, раскошелишься? Ха-ха… Мой кузен судья заплатит!

— Ты так кричишь, Дик, — ответил Мармадьюк, — что я почти не слышу, что говорит мне доктор Тодд… Кажется, вы сказали, сэр, что в такую холодную погоду рана может загноиться и стать опасной?

— Это невозможно, сэр, просто невозможно, — ответил Элнатан, тщетно пытаясь сплюнуть в очаг. — Это совсем даже невозможно, чтобы рана, так хорошо перевязанная, да еще с пулей у меня в кармане, вдруг загноилась! А раз судья хочет взять этого молодого человека к себе в дом, то, пожалуй, будет удобнее, если я представлю за все один счет.

— Разумеется, хватит и одного, — ответил Мармадьюк с лукавой усмешкой, которая часто появлялась у него на лице, причем было совершенно невозможно догадаться, улыбается ли он собеседнику или втайне посмеивается над ним.

Тем временем трактирщику удалось увести индейца в сарай и уложить его там на соломе; укрытый собственным одеялом, Джон крепко проспал до самого утра.

Скоро и майор Гартман совсем развеселился и принялся что-то шумно выкрикивать. Стакан следовал за стаканом, кружка за кружкой, и празднование сочельника затянулось почти до рассвета, когда старик немец вдруг выразил желание вернуться во «дворец». К этому времени большая часть компании уже разошлась, но Мармадьюк, хорошо знакомый с привычками своих друзей, не делал никаких попыток увести их пораньше. Однако едва майор сказал, что хочет спать, как судья поспешил этим воспользоваться, и все трое отправились восвояси. Миссис Холлистер сама проводила их до двери, не скупясь на полезные советы, которые должны были помочь им как можно благополучнее покинуть ее заведение.

— Обопритесь на мистера Джонса, майор, — говорила она, — он молод и будет служить вам поддержкой. Уж до чего приятно было видеть вас в «Храбром драгуне»! И, конечно, нет греха в том, чтобы встретить рождество с веселым сердцем, — ведь никто не знает, когда нас посетит печаль. Ну, доброй ночи, судья, и желаю вам всем счастливого рождества, потому что уже утро.

Все трое как могли ответили на ее пожелание и отправились в путь. Пока они брели, держась середины широкой, хорошо утоптанной дорожки, все шло отлично, но едва они очутились в саду «дворца», как начались трудности. Мы не станем тратить время на подробный рассказ и упомянем только, что утром прохожий мог бы заметить за изгородью множество петляющих тропок и что на пути к дверям Мармадьюк вдруг потерял майора и мистера Джонса, но, пойдя по одной из таких тропок, вскоре добрался до места, где над снегом виднелись лишь головы его недавних собутыльников, что не мешало Ричарду весело распевать:

Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убедится!

Глава XV

В Бискайском заливе мы бросили якорь.

Эндрю Черри, «По Бискайскому заливу»

Прежде чем судья со своими друзьями отправился в «Храброго драгуна», он благополучно доставил Элизабет домой, где новая хозяйка «дворца» могла провести вечер по собственному усмотрению, забавляясь или занимаясь делами. Почти все огни в доме были погашены, но в зале Бенджамен старательно расставил на буфете четыре большие свечи в тяжелых медных шандалах, придававшие этой комнате очень уютный вид, особенно по сравнению с унылой «академией», которую Элизабет только что покинула.

Добродетель тоже слушала мистера Гранта, и молитвенное настроение несколько смягчило обиду, которую вызвали у нее слова судьи за обедом. Кроме того, у нее было время поразмыслить, и, вспомнив о молодости Элизабет, она решила, что ей будет нетрудно под маской почтительности сохранять власть, которой она прежде пользовалась открыто. Мысль о том, что кто-то будет ей приказывать, что ей придется покорно выполнять чьи-то распоряжения, приводила ее в ярость, и она уже несколько раз порывалась начать разговор, чтобы выяснить щекотливый вопрос о своем новом положении в доме. Но стоило экономке встретить гордый взгляд темных глаз Элизабет, которая, прогуливаясь по залу, вспоминала годы детства, размышляла о перемене в своей жизни и, может быть, обдумывала события дня, как ее охватывал почтительный страх, в чем, впрочем, она ни за что не призналась бы себе. Но как бы то ни было, она долго не решалась заговорить и в конце концов выбрала тему, позволявшую ей показать себя с наилучшей стороны и намекнуть на то, что перед лицом бога все люди равны.

— Длинную проповедь сказал нам нынче преподобный Грант, — начала Добродетель. — Церковные священники мастера читать проповеди, ну, да и то сказать — они все наперед записывают, а это большое удобство. От природы они, бьюсь об заклад, говорят куда хуже, чем священники стоячих вер — те-то ведь заранее не готовятся.

— А какие веры вы называете стоячими? — с некоторым удивлением спросила мисс Темпл.

— Ну, пресвитериан, баптистов — всех тех, кто молится, не становясь на колени.

— Так, значит, по-вашему, единоверцы моего отца исповедуют сидячую веру? — осведомилась Элизабет.

— Да нет, я не слышала, чтобы их называли иначе, как квакерами, — ответила Добродетель с некоторым смущением. — И я ни за что не стала бы называть их иначе, потому как ни разу не выразилась непочтительно о судье и его родственниках. Я всегда уважала квакеров — такие все они обходительные да степенные. Ума не приложу, как это ваш папенька взял жену из церковной семьи. Уж больно молятся-то они по-разному. Квакеры сидят себе тихо и молчат почти все время, а в церквах такое деется, что со смеху помереть можно; я ведь знаю, что говорю, потому как я, еще когда жила на побережье, один раз в такой церкви побывала.

— Вы обнаружили в церковной службе достоинство, какого я прежде не замечала. Будьте добры, узнайте, топится ли в моей комнате камин. Я устала после дороги и хочу лечь спать пораньше.

Добродетель чуть было не сказала молодой хозяйке дома, что она может сама открыть дверь да посмотреть, но осторожность взяла верх над досадой, и, несколько помешкав, чтобы все-таки поддержать свое достоинство, она выполнила приказание. Услышав, что камин затоплен, Элизабет, пожелав доброй ночи экономке и Бенджамену, который подбрасывал дров в печку, удалилась в свою комнату.

Едва за мисс Темпл закрылась дверь, как Добродетель начала длинную, запутанную речь, словно бы и не ругая и не хваля молодую хозяйку, но, тем не менее, ее намеки все яснее рисовали эту последнюю в самом неблагоприятном свете. Дворецкий, ничего не отвечая, продолжал прилежно возиться у печи, а затем посмотрел на термометр и, открыв дверцу буфета, достал оттуда запас напитков, которые согрели бы его и без помощи того жаркого огня, который он развел. Тотчас же к печи был пододвинут маленький столик и на нем аккуратно и без лишнего шума расставлены бутылки и бокалы. Потом Бенджамен принес в этот уютный уголок два кресла и, как будто только что заметив экономку, воскликнул:

— Ну-ка, мисс Добродетель, бросьте якорь в этом кресле! Снаружи трещит мороз, а мне и дела нет.

Шторм или штиль — для Бена это все одно. Негры устроились в трюме и развели там такой огонь, что быка целиком зажарить можно. Термометр показывает сейчас тринадцать градусов, но на кленовые дрова можно положиться— не успеем мы еще пропустить по стаканчику, как температура полезет вверх градусов на десять, и, когда сквайр вернется домой из теплого трактира Бетти Холлистер, ему будет жарко, словно бы матросу, который намазал мачту скверным дегтем. Ну-ка, садитесь, сударыня, на это кресло да скажите мне, как вам понравилась хозяйская дочка.

— Ну, по-моему, мистер Пенгиллен…

— Помпа, Помпа, — перебил ее Бенджамен. — Сегодня сочельник, мисс Добродетель, так и зовите меня просто Помпой. Эдак будет покороче, а я к тому же собираюсь выкачать вот этот графинчик досуха. Ну, так, значит, я Помпа и есть.

— Ах, батюшки мои! — воскликнула Добродетель со смехом, от которого, казалось, развинтились все ее суставы. — Ну и шутник же вы, Бенджамен, когда на вас стих найдет! А отвечу я вам, что теперь в этом доме все будет по-другому.

— По-другому! — воскликнул дворецкий, поглядывая на графин, который пустел с удивительной быстротой. — Ну и пусть, мисс Добродетель, ну и пусть, раз ключи от провиантского склада остаются в моем кармане.

— Что верно, то верно, — подхватила экономка. — В доме хорошей еды и питья на всех хватит… подсыпьте-ка мне сахару в стакан, Бенджамен… потому как сквайр Джонс разве только птичьего молока раздобыть не сумеет. Но ведь новые господа — новые законы. И я не удивлюсь, если для нас с вами теперь времена переменятся.

— Жизнь переменчива, как ветер в море, — нравоучительно заметил Бенджамен, — а переменчивей ветра вы ничего не найдете, мисс Добродетель. Вот разве только доберешься до мест, где дуют пассаты, а уж тогда-то хоть целый месяц иди себе без забот на всех парусах с юнгой у штурвала.

— Мне ли не знать, как жизнь переменчива! — ответила Добродетель, подделываясь под настроение своего собеседника. — И в этом доме будут большие перемены, помяните мое слово! Вот уж и мной собрались командовать, да и над вами скоро посадят какого-нибудь молодца. А вамто, Бенджамен, это будет и вовсе нелегко, раз вы столько времени жили по своей воле.

— Повышения даются тем, кто служит дольше, — сказал дворецкий, — и, коли они подыщут на мою койку другого или возьмут в кают-компанию нового стюарда, я подам в отставку, прежде чем вы сумеете поднять шлюпку на тали. Хоть сквайр Дик обходительный джентльмен и капитан и плавать с ним одно удовольствие, все же я ему скажу по-простому, по-нашему, по-морскому, что коли он задумал поставить надо мной новобранца, то я ухожу в отставку. Я начал на баке, мисс Петтибон, и честно дослужился до юта. Я шесть месяцев плавал на гернсейском люгере, выбирал фалы и свертывал канат в бухту. Потом я сделал несколько рейсов на шхуне, которая занималась тем же промыслом. А что это значит? Плавай всегда по ночам да вслепую. И учиться там нечему, разве что как водить корабль по звездам. Ну, тут, видите ли, научился я, как смолить стеньгу и как убирать топсель, а потом стал прислуживать в капитанской каюте — готовил шкиперу грог. Вот там-то я и приобрел мое уменье в этом деле и, как вы сами знаете, изучил его до тонкостей. Ну, пью за наше доброе знакомство.

Добродетель наклонила голову в злак признательности за такой любезный тост и отпила из своего стакана — она всегда была не прочь отведать горячительного напитка при условии, что его хорошенько подсластят. После того как достойная пара обменялась этими любезностями, разговор возобновился.

— Вы, наверное, немало в жизни повидали, Бенджамен. Недаром в писании говорится: «Те, кто пускается в море на кораблях, видят труды господни».

— Так-то оно так, да только и на бригах и на шхунах тоже [189]иной раз доводится увидеть и труды дьявола. На море, мисс Добродетель, человек может набраться всяких знаний, потому как видит он всякие народы и очертания всяких стран. Вот, скажем, я. Хоть по сравнению с иными моряками я человек неученый, а ведь на побережье Атлантического океана не найдется ни мысочка, ни островка от мыса Аг до самого что ни на есть Финнстера, про который я не знал бы, как он называется и чем славен… Лейте, лейте больше рому в воду. Вот вам сахар. Выйти вам замуж за сластоежку, мисс Петтибон, помяните мое слово!.. Так, значит, как я уже говорил, все это побережье мне знакомо не хуже, чем дорога отсюда до «Храброго драгуна», и одно скажу: Бискайский залив — настоящий чертов котел. Эх, видели бы вы, какие там ветры дуют! Иной раз двое у одного на голове волосы не могут удержать. Да, плавать по этому заливу — словно как по здешним дорогам ездить: то вверх на холм, то вниз с холма.

— Скажите на милость! — воскликнула Добродетель. — Да неужто волны там бывают такие высокие, как горы, Бенджамен?

— А вот послушайте… Но сперва хлебнем-ка грогу. М-да!.. У вас в стране ром что надо! Ну, да когда до Вест-Индии рукой подать, оно и понятно. Эх, черт побери! Если бы Гернси лежал поближе к Ямайке, ром стоил бы гроши. А что до волн, то в Бискайском заливе они высоко поднимаются, да ровно бегут, и только если ветер дует с юго-запада, тогда они так сшибаются, что любо-дорого. Ну, а коли хотите посмотреть настоящие валы, то в заливе вам делать нечего, а лучше прогуляйтесь-ка при западном ветре у Азорских островов, да так, чтобы земля оставалась под ветром, а нос был бы повернут к югу, да возьмите рифы на формарселе, а то на фоке, да поставьте форстаксель и крюйсстаксель, да берите как можно круче к ветру, если только кораблик выдержит, да пройдите так две вахты, — вот тогда вы увидите горы. Я как-то побывал там на фрегате «Боадицея»: то все небо меньше грота, а то под днищем разверзается яма, куда весь английский флот влезет.

— Да как же это вы не боялись, Бенджамен, и как же это вы спаслись?

— Боялся? Кто же это боится соленой водички над головой? А спаслись вот как. Когда мы порядком этого хлебнули да помыли хорошенько наши палубы, то свистали всех наверх — свободная вахта спала у себя на койках, словно на ваших пуховиках, — и выждали затишья. Повернули по ветру, убрали фок, да и пошли фордевинд. Вот посудите, мисс Петтибон, как летел наш фрегат: скажу, не совру, сам видел, что он прыгал с одной волны на другую, словно здешние белки с дерева на дерево.

— Да как же это? Совсем без воды, прямо по воздуху? — воскликнула Добродетель, изумленно всплескивая костлявыми руками.

— Ну, это не так-то просто — выбраться из воды. Брызги летели до того густо, что уж не разобрать было, где здесь море, а где тучи. Ну, так мы и шли фордевинд целых две склянки. Капитан сам стоял на мостике, у штурвала было четыре рулевых, а штурман с шестью матросами поворачивал румпель на батарейной палубе. Ну, зато как наш красавец слушался руля! Эх, да что говорить, сударыня, — во всей Англии не найти было дворца лучше этого фрегата. Будь я королем, я бы приказал поставить его на якорь у Лондонского моста и поселился бы в нем. А все почему? А все потому, что уж кто-кто, а его величество может позволить себе жить в удобном помещении.

— Ну, а дальше-то как же, Бенджамен? — вскричала экономка, дивясь и ужасаясь опасностям, которым когда-то подвергался дворецкий. — Что же вы тогда сделали?

— Сделали? Ну, выполнили свой долг, как и надлежит бравым морякам. Вот, скажем, ежели бы на нем плыли земляки мусью Леквы, они наверняка выбросили бы фрегат на какой-нибудь из малых островов, а мы шли да шли, пока не оказались прямо с подветренной стороны горы Пику, и разрази меня бог, если я знаю, как мы туда забрались: то ли обогнули остров, то ли просто через него перепрыгнули. Но дело не в том — теперь гора заслоняла нас от ветра, и мы стали крейсировать там, то одним галсом, то другим, а порой высовывали нос, чтобы посмотреть, что делается в открытом море, и так — пока ураган не стих.

— Ах, батюшки мои! — воскликнула Добродетель, которая не поняла ни одного из морских выражений Бенджамена, но все-таки смутно представила себе картину разбушевавшихся стихий. — Ну и страшная у вас, моряков, жизнь! Чего же удивительного, если вам не по душе мысль, что, может, придется вам покинуть такую хорошую и спокойную должность. Само собой, беда не велика и можно найти много домов ничуть не хуже. Когда судья уговаривал меня вести тут хозяйство, я и не думала даже, что останусь надолго. Я ведь просто заехала через неделю после смерти миссис Темпл посмотреть, что да как, и собиралась к вечеру вернуться домой, да только так все они были расстроены и такой здесь был беспорядок — ну, как же мне было не остаться и не помочь? Место мне показалось хорошим. Я ведь не замужем, а им очень уж была нужна помощь, вот я и осталась.

— И долгонько не поднимали якорей, сударыня. Бьюсь об заклад, вам пришлось по вкусу командовать этим корабликом!

— Ах, да подите вы, Бенджамен! Ни одному вашему словечку верить нельзя! Ну, оно верно, и судья и сквайр Джонс были куда как покладисты и обходительны, но теперь начнутся тут другие времена, вот помяните мое слово. Я, конечно, знала, что судья собирается в город и привезет оттуда дочку, но вот такого поведения, признаюсь, не ожидала. Уж поверьте, Бенджамен, обернется она настоящей ведьмой!

— Ведьмой! — повторил дворецкий, широко раскрыв от удивления глаза, которые уже начали подозрительно смыкаться. — Разрази меня бог, сударыня, эдак вы еще скажете, что «Боадицея» была никудышным фрегатом. Да какая же она ведьма? Разве глаза у нее не сверкают, будто утренние и вечерние звезды? А волосы-то черные и блестящие, как хорошо просмоленный канат. И ходит, что твой линейный корабль на буксире в тихую погоду! Даже фигуре на носу нашей «Боадицей» до нее далеко будет, а ведь капитан не раз говорил, что фигура эта изображает великую королеву. А ведь королевы всегда бывают красавицами, — сами подумайте, кто бы это согласился быть королем, если бы он не мог выбрать красавицу себе в жены? Что за радость целовать какую-нибудь образину?

— Если вы будете говорить о таких неприличностях, Бенджамен, — сказала экономка, — я тотчас уйду! Никто не спорит: с виду она и точно ничего себе, да вот только добра от нее не жди, это я вам сразу скажу. До того спесью надувается, что уж и говорить-то ни с кем не желает. Сквайр Джонс так расхваливал ее, что подумала, она барышня обходительная. Нет уж, не спорьте, Луиза Грант куда воспитаннее, и Бетси Темпл до нее далеко. Она мне даже словечка не ответила, а я-то хотела порасспросить ее, каково это было вернуться домой, когда маменьки уже нет.

— А может, она вас просто не поняла, сударыня, больно уж вы по-простому выражаетесь, а мисс Лиззи-то училась в пансионе у знатной лондонской дамы и говорит не хуже меня самого или кого другого, кто повидал свет в самом лучшем обществе. Вы женщина неученая, а наша молодая хозяйка все науки до тонкости превзошла.

— «Хозяйка»! — взвизгнула Добродетель. — Да что это вы, Бенджамен, говорите, точно я какая-нибудь чернокожая рабыня! Она мне не хозяйка и никогда хозяйкой не будет. А выражаюсь я на самом чистом языке, я ведь из Новой Англии, из графства Эссекс, а Бухтовый Штат [190]этим славится.

— Я частенько слышал об этой бухте Воштат, — заметил Бенджамен, — но не могу оказать, что когда-нибудь в ней бывал, и даже хорошенько не знаю, где она находится. Может, в ней и есть хорошая якорная стоянка, но против Бискайского залива или, окажем, бухты Тор она все равно что шлюпка против фрегата. А касательно языка я одно скажу: вот послушали бы вы в Уоппинге или же на Рэдклиффской дороге, как выражаются лондонцы — весь словарь переберут, что тебе пряди каната при починке. Ну, да не в том дело, сударыня, а вы подумайте и увидите, что мисс Лиззи никакой вам особой обиды не сделала. Лучше выпейте еще капельку да забудьте и простите, как честным людям положено.

— Вот еще! И не выдумывайте, Бенджамен. Мной никто так не помыкал, и терпеть такое обращение я не намерена! У меня ведь есть полтораста долларов да постель и двадцать овечек. Не больно-то мне нужно жить в доме, где нельзя звать девушку ее собственным крещеным именем. Вот возьму и буду называть ее Бетси, сколько мне вздумается, — мы живем в свободной стране, и пусть-ка кто-нибудь попробует мне запретить! Я, правда, собиралась дожить тут до лета, а вот теперь попрошу расчет завтра утром и буду разговаривать как хочу, и никто мне не указ!

— Что правда, то правда, мисс Добродетель, — сказал Бенджамен. — Никто об этом спорить с вами не станет. Будто я не знаю, что легче остановить бурю шейным платком, чем заткнуть вам глотку, когда у вас язык со стопора спущен. Скажите, сударыня, а много обезьян водится на берегах этой вашей бухты Воштат?

— Сами вы обезьяна, мистер Пенгиллен! — завопила в ярости экономка. — А вернее оказать — медведь! Грубый черный медведь! И плохая компания для порядочной женщины. Хоть бы я еще тридцать лет прожила у судьи, а больше ни разочка не унижусь до вашего общества. Такие разговоры годятся для кухни, а не для гостиной в богатом доме.

— Вот что, мисс Пети… Мети… Выйдивон, может, я и взаправду иной раз делаюсь медведем, ежели кто вздумает со мной схватиться, но разрази меня бог, коли я соглашусь, чтобы меня обзывали обезьяной — животиной, которая болтает, болтает, а о чем — сама не знает. Да что я вам, попугай, что ли? Вот эта птица и впрямь так и чешет на всяких там языках, которые честным людям ни к чему: не то по-гречески, не то по-воштатски, а может, на наречии западных голландцев! А знает ли он сам, что он такое говорит? Вот что вы мне скажите, сударыня. Мичман, к примеру, командует любо-дорого, когда капитан отдаст ему приказ, а пустите-ка его дрейфовать без посторонней помощи, велите-ка ему самому вести судно по курсу, так не пить мне больше грога, если над ним не будет смеяться воя команда до последнего юнги!

— Не пить вам больше грога, вот именно! — заявила Добродетель, в негодовании поднимаясь из-за стола и хватая свечу. — Вы и так уже перепились, Бенджамен, дальше некуда, и я покидаю вас, пока вы еще не наговорили мне всяких неприличностей.

С этими словами экономка удалилась, не уступая в величественности самой Элизабет, — по крайней мере, так ей казалось. Она захлопнула за собой дверь с грохотом, напоминавшим мушкетный выстрел, бормоча при этом себе под нос всякие оскорбительные эпитеты вроде «пьяница», «нализавшийся дурак» и «свинья».

— Это кто, по-твоему, пьян? — яростно загремел Бенджамен вслед Добродетели, приподнимаясь, словно с намерением догнать ее. — Хочет равняться с благородными дамами, а сама только и умеет шпынять людей по пустякам! Да и негде тебе было научиться манерам и хорошему разговору. Не в твоей же проклятой бухте Воштат!

Тут Бенджамен снова упал в кресло, и скоро в комнате раздались зловещие звуки, напоминавшие ворчание его любимого зверя — медведя. Однако, прежде чем попасть, выражаясь изысканным языком некоторых современных писателей, «в объятия Морфея», он еще успел внушительно произнести вслух, соблюдая должные паузы между каждым язвительным намеком, «обезьяна», «попугай», «закуска», «ведьма» и «бухта Воштат».

Мы не станем даже пытаться объяснить читателю, что именно подразумевал почтенный дворецкий, и не будем восполнять пробелы между вышеупомянутыми словами, скажем лишь, что произносились они со всем глубочайшим презрением, какое только может испытывать человек к обезьяне.

Прошло около двух часов, прежде чем дворецкий был разбужен шумным возвращением Ричарда, майора Гартмана и судьи. Бенджамен уже настолько пришел в себя, что сумел благополучно проводить первых двух в их спальни, но затем исчез и сам, предоставив запирать дом тому, кто больше всех был заинтересован в его целости и сохранности. Но в те дни в новых поселках не слишком-то злоупотребляли замками и засовами, так что Мармадьюк, осмотрев топившиеся печи и камины, тоже отправился на покой. Сообщением об этом благоразумном поступке мы и закончим описание первого вечера нашего повествования.

Глава XVI

Первый сторож (тихо). Тут дело нечисто, ребята..

Стойте смирно.

Шекспир, «Много шума из ничего»

К счастью для всех веселых гуляк, за полночь покидавших «Храброго драгуна», в это время уже сильно потеплело, и, кружа среди сугробов, они могли не опасаться за целость своих носов и щек. К утру по небу быстро заскользили прозрачные облачка и луна скрылась в волнах тумана, который ветер гнал на север, неся с собой теплый воздух с далекого океана. Солнце взошло за густыми тучами, а южный ветер, дувший теперь в долине, обещал оттепель.

Утро уже давно занялось, когда Элизабет заметила, что над восточными холмами забрезжило бледное сияние, хотя западный склон долины осветился гораздо раньше, и решила погулять и полюбоваться окрестностями при свете дня ,прежде чем компания, так усердно праздновавшая сочельник, выйдет наконец к завтраку. Остановившись в маленьком дворике, за которым начиналась молодая сосновая поросль, совсем недавно занявшая место могучих лесных великанов, Элизабет поплотнее закуталась в меховую накидку, потому что, несмотря на оттепель, холод все же был довольно силен, и собиралась уже пойти дальше, как вдруг над ее головой раздался голос мистера Джонса:

— Поздравляю с праздником, кузина Бесс, желаю тебе счастливого рождества! Как погляжу, ты ранняя пташка, но все-таки я тебя перехитрил. Еще не было рождества, когда бы я не успел первым поздравить всех обитателей дома, от мала до велика, и белых, и черных, и желтых. Но погоди-ка минутку, пока я надену шубу; ты же собралась осмотреть наши нововведения, а никто лучше меня не сможет тебе все объяснить: ведь это я их придумал. Дьюк и майор будут еще час отсыпаться после дьявольских смесей миссис Холлистер, так что я успею проводить тебя. Я сейчас спущусь.

Элизабет, оглянувшись, увидела, что, подстрекаемый неуемной жаждой всегда быть первым, ее родственник распахнул окно и высунул из него голову, еще увенчанную ночным колпаком. Она засмеялась, обещала подождать его и вернулась в дом, но вскоре вновь вышла в дворик, держа в руке большой пакет, украшенный пятью внушительными печатями, — как раз вовремя, чтобы встретить мистера Джонса.

— Идем, Бесси, идем, — оживленно крикнул он, беря ее под руку. — Снег подтаял, но нас он еще выдержит. Чувствуешь, как в воздухе запахло пенсильванской весной? Здешний климат из рук вон плох, душенька. Вот, скажем, вчера к вечеру мороз был такой, что мог убить в человеке всякую подвижность, а чтобы это случилось со мной, нужен редкий холод; часов в десять начало теплеть, к двенадцати стало совсем тепло, и всю остальную часть ночи было так жарко, что я даже сбросил одеяло… Э-эй, Агги! Поздравляю с праздником, Агги! Да ты слышишь меня, черный пес? Вот тебе доллар, и, если судья и майор проснутся прежде, чем я вернусь, прибеги сказать мне об этом. Если Дьюк меня опередит, я тебе в жизни этого не прощу.

Негр выхватил монету из сугроба, обещал быть начеку и вовремя предупредить массу Ричарда. Затем он подбросил доллар на двадцать футов вверх, поймал его и удалился в кухню, чтобы похвастать полученным подарком, — на сердце у него было легко, и губы то и дело расплывались в счастливую улыбку.

— Успокойтесь, милый кузен, — оказала Элизабет. — Я заглянула в спальню отца — он вряд ли проснется раньше чем через час, и, приняв должные меры предосторожности, вы, без всякого сомнения, успеете поздравить его первым.

— Конечно, Дьюк тебе приходится отцом, Элизабет, но я все-таки скажу: Дьюк из тех людей, кто любит быть первым даже в пустяках. Что до меня, то я к этому совсем равнодушен, за исключением тех случаев, когда бывает нужно с кем-нибудь потягаться. Ведь вещь, не важная сама по себе, приобретает огромное значение, если надо показать, что у тебя она получается лучше, чем у других. Вот твой отец хочет быть во всем первым, а я только доказываю, что ему до меня далеко.

— Это совершенно понятно, сэр, — сказала Элизабет. — Не будь в мире других людей, кроме вас, вы презирали бы отличия, но, раз уж они существуют, вам волей-неволей приходится доказывать, что всем им до вас далеко.

— Вот именно. Ты умница, Бесс, и делаешь честь своим наставникам. А ведь этот пансион выбрал для тебя я. Когда твой отец упомянул о своем намерении, я списался с одним моим нью-йоркским другом, прося его совета, и он рекомендовал мне тот самый пансион, в котором ты училась. Дьюк сперва, как обычно, заупрямился, но, когда узнал все обстоятельства, должен был со мной согласиться и послал туда тебя.

— Ну, довольно перечислять недостатки Дьюка, сударь. Он ведь все-таки приходится мне отцом, а если бы вы знали, что он сделал для вас, пока мы были в Олбани, вы не стали бы так взыскательно разбирать его характер.

— Для меня? — воскликнул Ричард и остановился, чтобы обдумать это сообщение. — А он, верно, достал для меня план новой голландской молельни. Но мне это ни к чему, ибо человек, наделенный особыми талантами, редко прибегает к помощи чужих планов. Его собственный ум — вот лучший архитектор.

— Речь идет не об этом, — разуверила его Элизабет с таинственной улыбкой.

— Нет? Дай-ка мне подумать… может быть, в прошении о новой заставе он предложил меня на пост сборщика дорожных пошлин?

— Может быть, не знаю, но я говорю о другом назначении.

— О другом? — повторил мистер Джонс, который уже пританцовывал от любопытства. — Значит, это все-таки какое-то назначение. Если в милицию, то я откажусь.

— Нет, нет, милиция тут ни при чем! — воскликнула мисс Темпл, показывая ему пакет и тут же кокетливо отдергивая руку. — Это пост и почетный и доходный.

— И почетный и доходный! — воскликнул мистер Джонс вне себя от волнения. — Покажи мне скорее эту бумагу, душечка. Но делать-то мне что-нибудь придется?

— Отгадали, кузен Дик; это высшая исполнительная власть в округе. По крайней мере, так сказал отец, когда отдал мне этот пакет, чтобы я могла сделать вам рождественский подарок. «Дик будет очень рад, — оказал он, — возглавить исполнительную власть в округе».

— Возглавить исполнительную власть в округе? Чепуха! — воскликнул Ричард, нетерпеливо вырывая пакет из ее рук. — Нет такого поста… Кто? Что? Мистер Ричард Джонс, эсквайр, назначается шерифом округа… Вот это действительно мило со стороны Дьюка, ничего не скажешь! Нельзя отрицать, что у Дьюка доброе сердце и он никогда не забывает своих друзей. Шериф! Верховный шериф окрута! Это звучит хорошо, Бесс, но выполняться обязанности шерифа будут еще лучше. Дьюк все-таки человек рассудительный и умеет разбираться в людях. Я ему очень обязан, — при этих словах Ричард, сам того не замечая, вытер глаза полой шубы, — хотя, конечно, я всегда готов отплатить ему тем же, в чем он убедится, если мне представится случай оказать ему услугу, связанную с моей должностью. Она будет оказана, кузина Бесс, будет! Как, однако, слезятся глаза от этого проклятого южного ветра.

— Вот теперь, кузен Ричард, — со смехом воскликнула девушка, — теперь, наверное, вы сумеете найти себе занятие! Я ведь не забыла, как часто вы в первые дни жаловались, что в этих необжитых краях вам совсем нечего делать, хотя, на мой взгляд, дела здесь был непочатый край.

— «Занятие»! — повторил Ричард, высморкался и, выпрямившись во весь свой маленький рост, принял серьезный вид. — Все зависит от системы, душенька. Я сегодня же сяду и систематизирую округ. Шерифу, как ты знаешь, полагаются помощники. Я разделю округ на районы и в каждом поставлю такого помощника, а одного заведу для поселка, где будет помещаться моя штаб-квартира. Дай-ка подумать… Вот, скажем, Бенджамен. Да, из Бенджамена выйдет хороший помощник шерифа; он уже получил американское гражданство и был бы просто совершенством, если бы только умел ездить на лошади.

— Да, мистер шериф, — сказала его спутница, — раз он так хорошо разбирается в корабельных канатах, то, наверное, сумеет справиться и с простой веревкой, если это ему когда-нибудь понадобится в его должности.

— Ну нет, — перебил ее Ричард, — льщу себя мыслью, что никто не сумеет повесить человека лучше… то есть… э-э… Да, Бенджамен сумеет великолепно справиться с этим неприятным делом, если только согласится за него взяться, но думаю, что он никогда не согласится. Нет, наверное, я не сумею заставить его вешать кого-нибудь и не сумею научить ездить верхом. Придется мне искать другого помощника.

— Ах, кузен, у вас хватит досуга для решения всех этих важных дел, а пока прошу вас, забудьте, что вы теперь верховный шериф, и докажите, что вы умеете быть любезным кавалером. Где все те нововведения и улучшения, которые вы обещали мае показать?

— Где? Да везде. Вот тут я наметил новые улицы, и, когда они будут закончены, все деревья повалены, а все дома выстроены, это будет прелестный квартал, не правда ли? Дьюк великодушный человек, ничего не скажешь, несмотря на свое упрямство. Да-да, мне понадобятся по меньшей мере четыре помощника, не считая начальника тюрьмы.

— Но я не вижу здесь никаких улиц, — сказала Элизабет. — Или вы называете улицами вон те узенькие просеки в молодом сосняке? Неужели вы серьезно собираетесь строить дома в этом лесу и на болоте?

— Мы должны пролагать улицы по компасу, Бесс, не думая ни о деревьях, ни о холмах, ни о болотах, ни о пнях, — короче говоря, ни о чем, кроме потомков. Таково желание твоего отца, а твой отец, как ты знаешь…

— … сделал вас шерифом, мистер Джонс, — докончила Элизабет тоном, который ясно показал ее спутнику, что он коснулся запретной темы.

— Знаю, знаю, — воскликнул Ричард, — и, будь это в моей власти, я сделал бы Дьюка королем. Он благородный малый, и король из него вышел бы превосходный, при условии, конечно, что он подберет себе хорошего премьер-министра… Но что это? В сосняке слышны голоса. Готов прозакладывать мою новую должность, это какие-то злоумышленники. Подойдем поближе и разберемся, в чем дело.

За время своей беседы Ричард и Элизабет успели довольно далеко отойти от дома и шли теперь по расположенному за поселком пустырю, где, как читатель мог догадаться по их разговору, в будущем предполагалось проложить новые улицы. Однако единственным свидетельством этих ожидаемых улучшений пока была заброшенная вырубка на опушке темного соснового бора, уже поросшая молоденькими сосенками, чьи стволы довольно высоко поднимались над глубокими сугробами. Ветер шелестел в верхушках этих юных отпрысков лесных великанов, заглушая шаги наших путников, а зеленая хвоя скрывала их от случайного взгляда. Поэтому они смогли приблизиться почти вплотную к тому месту, где молодой охотник, Кожаный Чулок и старый вождь вели какой-то серьезный разговор. Молодой человек, казалось, на чем-то настаивал — судя по его виду, на чем-то очень важном, — а Натти слушал его речь с еще более глубоким вниманием, чем обычно. Могиканин стоял немного в стороне, опустив голову на грудь; длинные черные волосы скрывали его лицо, однако вся его фигура выражала глубокое уныние, а может быть, и стыд.

— Уйдемте, — шепнула Элизабет, — нас сюда не звали, и мы не имеем права подслушивать секреты этих людей.

— Не имеем права? — с легкой досадой переспросил Ричард также шепотом и поспешно взял ее за руку, словно опасаясь, что она убежит. — Ты забываешь, кузиночка, что мой долг — охранять мир в округе и следить за неукоснительным выполнением законов. Эти бродяги часто их нарушают, хотя я не думаю, чтобы Джон был способен на что-нибудь подобное. Бедняга, вчера он был мертвецки пьян и сейчас, кажется, еще не совсем пришел в себя. Давай подойдем поближе и послушаем, о чем они говорят.

Элизабет попробовала возражать, но Ричард, несомненно вдохновляемый высоким представлением о долге, сумел настоять на своем, и вскоре они подошли так близко, что могли ясно расслышать каждое слово, произносившееся на поляне.

— Птицу эту нам надо заполучить, — говорил Натти, — хоть честным путем, хоть нечестным. Охо-хо, я-то знавал времена, когда дикая индейка не была редкостью в этих местах. Ну, а теперь они попадаются только на Виргин-ских перевалах. Оно, конечно, жареная индейка повкусней куропатки будет, хоть, на мой взгляд, нет ничего лучше бобрового хвоста и медвежьего окорока. Ну, да на вкус товарищей нет. Сегодня я, когда шел через поселок, отдал французу за порох все деньги, кроме вот этого шиллинга [191], и, раз у тебя ничего нет, мы сможем купить только один выстрел. А я знаю, что Билли Керби тоже зарится на эту самую индюшку. У Джона верный глаз на первый выстрел, а у меня теперь что-то руки трясутся, когда требуется показать свое уменье на людях, и я частенько промахиваюсь. Вот когда я осенью убил медведицу с медвежатами, то, хоть они были куда как свирепы, я уложил их всех по очереди, каждого с одного выстрела, да еще заряжая ружье на ходу, пока я увертывался от них между деревьями. Да только тогда было совсем другое дело, мистер Оливер.

— Вот, — воскликнул молодой человек, словно мысль о его бедности доставляла ему какое-то горькое удовольствие, и высоко поднял шиллинг, — вот все, что есть у меня теперь на земле, если не считать моего ружья! С этих пор я поистине становлюсь лесным охотником, и дичь будет моим единственным пропитанием. Что ж, Натти, давай поставим наши последние деньги на эту птицу. Ты меткий стрелок, и неудачи быть не может.

— Пусть лучше Джон стреляет, малый, а то у меня сердце начинает колотиться, только подумаю, как она тебе нужна, так что я наверняка по ней промахнусь. А индейцы стреляют всегда одинаково, на них ничто не действует. Слышишь, Джон, вот тебе шиллинг, бери мое ружье и попробуй подстрелить большую индюшку, которую сейчас привязали к пню. Мистеру Оливеру она очень нужна, а я, когда у меня сердце неспокойно, бью мимо цели.

Индеец угрюмо повернул голову, молча посмотрел на своих товарищей и сказал:

— Когда Джон был молод, его пуля летела прямее взгляда. Женщины мингов плакали, заслышав треск его ружья. Воины мингов делалась как женщины. А разве он тогда стрелял дважды? Орел поднимался за облака, пролетая над вигвамом Чингачгука, и все равно его перья доставались женщинам. Но поглядите, — сказал он взволнованным голосом, совсем не похожим на прежний печальный шепот, и протянул к ним обе руки. — Они дрожат словно лань, заслышавшая волчий вой. Разве Джон стар? Нет, прежде семьдесят лет не превращали могиканина в женщину! Но белые принесли с собой старость. Ром — вот их томагавк.

— Так зачем же ты пьешь его, старик? — воскликнул молодой охотник. — Зачем благородный вождь радует дьявола, превращая себя в тупую скотину?

— В тупую скотину? Так, значит, Джон стал скотиной? — медленно повторил индеец. — Да, ты сказал правду, сын Пожирателя Огня. Джон — тупая скотина. Когда-то в этих горах поднимался дым лишь от немногих костров. Олень лизал руку белого человека, а птицы садились ему на плечи. Они не знали его. Мои отцы пришли сюда с берегов Соленой Воды. Их прогнал оттуда ром. Они пришли к своим прародителям. Они жили в мире и поднимали томагавки только для того, чтобы разбить голову какого-нибудь минга. Они собирались у костра совета, и, как они решали, так и делалось. Тогда Джон был мужчиной. Но за ними сюда пришли воины и торговцы со светлыми глазами. Воины принесли с собой длинные ножи, а торговцы принесли ром. Их было больше, чем сосен на горах, и они разогнали советы вождей и забрали себе землю. В их кувшинах прятался злой дух, и они выпустили его на свободу. Да, да, ты говоришь правду, Молодой Орел: Джон стал тупой христианской скотиной.

— Прости меня, старый воин! — воскликнул юноша, хватая его руку. — Не мне упрекать тебя. Да будет проклята алчность, которая уничтожила такое благородное племя! Помни, Джон, что я принадлежу к твоему роду и теперь горжусь этим больше всего.

Лицо могиканина немного смягчилось, и он сказал более спокойно:

— Ты делавар, сын мой, твои слова не были сказаны. Но Джон не может стрелять.

— Я сразу догадался, что этот малый наполовину индеец, — прошептал Ричард, — как только он вчера так неуклюже дернул моих лошадей. Дело в том, кузиночка, что они не знают ни седел, ни сбруи. Но, если бедняга захочет, он сможет купить два выстрела по индейке, потому что я сам дам ему еще один шиллинг. Хотя лучше будет, если я вызовусь выстрелить за него. Слышишь там за соснами смех? Это начинаются рождественские состязания. И чего парню так приспичило получить индюшку? Ну конечно, это вкусное блюдо, ничего не скажешь.

— Погодите, кузен Ричард! — воскликнула Элизабет, не отпуская его руки. — Неудобно предлагать шиллинг этому благородному джентльмену.

— Ну вот, опять ты называешь его благородным! Или ты думаешь, что этот метис откажется от денег? Нет, нет, душенька, он возьмет мой шиллинг, да и рому будет рад, хоть и проповедует трезвость. Но я хочу дать малому шанс убить эту индюшку, хотя Билли Керби — один из лучших стрелков в этих местах, если не считать… не считать одного истинного джентльмена.

— В таком случае, — сказала Элизабет, чувствуя, что у нее не хватает сил удержать его, — в таком случае, кузен, говорить буду я.

Она с решительным видом опередила своего родственника и вышла на поляну, где разговаривали трое охотников. Ее появление как будто испугало юношу, и он сделал было движение, чтобы уйти, но тут же опомнился, приподнял шапку и снова оперся на ружье. Ни Натти, ни могиканин даже бровью не повели, хотя появление Элизабет было совершенно неожиданным и для них.

— Оказывается, — сказала она, — у вас еще в ходу старинный рождественский обычай стрельбы по индюшкам. Я тоже хочу попытать счастья. Кто из вас возьмет эти деньги и, уплатив за меня взнос, отдаст в мое распоряжение свое ружье?

— Но ведь это неподходящая забава для благородной девицы! — воскликнул молодой охотник с таким жаром и быстротой, словно он подчинялся велению сердца, а не разума.

— А почему бы и нет, сэр? Если эта забава жестока, то она жестока для мужчин не менее, чем для женщин. И я тоже имею право на свои прихоти. Вашей помощи я не прошу, однако надеюсь, этот ветеран лесов, — тут она повернулась к Натти и сунула ему в руку доллар, — не будет столь нелюбезен, чтобы отказать даме.

Кожаный Чулок сунул монету в сумку и, подняв ружье, поправил кремень, а потом засмеялся своим странным смехом и сказал, закидывая ружье за плечо:

— Если Билли Керби не подстрелит птицу раньше меня и если порох француза не отсырел из-за оттепели, через несколько минут вы получите индюшку, какой не видывали в доме судьи. Голландки на Мохоке всегда смотрят рождественские забавы, и, значит, малый, нечего тебе было грубить барышне. Ну, идемте, а то упустим самую лучшую птицу.

— Но я имею право стрелять раньше тебя, Натти, и я хочу первым попытать удачи. Прошу извинить меня, мисс Темпл, но мне очень нужна эта птица, и, хотя это выглядит нелюбезно, я настаиваю на своем праве.

— Пожалуйста, защищайте все ваши законные права, сэр, — ответила Элизабет. — Мы с вами оба ищем приключений, и вот мой рыцарь. Я доверяю свою судьбу его меткости. Идите же, рыцарь Кожаного Чулка, а мы последуем за вами.

Натти, казалось, понравилась простота манер молодой красавицы, которая обратилась к нему с такой необычной просьбой, и, беззвучно засмеявшись в ответ на ее милую улыбку, он широким шагом охотника направился по сугробам к сосновой поросли, откуда доносились хохот и веселые крики. Его товарищи молча последовали за ним, причем юноша несколько раз тревожно оглянулся на Элизабет, которую задержал Ричард.

— Мне кажется, мисс Темпл, — сказал последний, убедившись, что никто их не услышит, — вы не стали бы давать такое поручение чужому человеку, да еще Кожаному Чулку, если бы действительно хотели получить эту индюшку. Но я не верю, что вы говорили серьезно, потому что у меня на птичьем дворе откармливается их пятьдесят штук, и вы можете выбрать из них любую. Вот, скажем, те шесть, которых я откармливаю по новой системе толченым кирпичом и…

— Довольно, довольно, кузен Дик, — перебила его Элизабет. — Мне действительно нужна эта птица, и вот почему я обратилась с такой просьбой к мистеру Кожаному Чулку.

— Л вы когда-нибудь слышали, кузина Элизабет, о великолепном выстреле, который я сделал по волку, уносившему одну из овец вашего батюшки? — негодующе спросил Ричард. — Он вскинул овцу себе на спину, и, будь его голова на другой стороне, я уложил бы его наповал. Ну, а так мне пришлось…

— … убить овцу. Я помню этот случай, милый кузен.

Но прилично ли верховному шерифу округа участвовать в таких забавах?

— Неужели ты думаешь, что я собирался стрелять сам? — ответил мистер Джонс, сменяя гнев на милость. — Но пойдем же и посмотрим состязание. Женщине в этой новой стране ничто не грозит, особенно дочери твоего отца, да еще в моем присутствии.

— Дочь моего отца ничего не боится, сэр, особенно когда ее сопровождает глава исполнительной власти округа.

Она слова взяла его под руку, и, пробравшись через молодую сосновую поросль, они очутились на поляне, где на рождественское состязание в стрельбе собрались почти все молодые люди поселка и куда уже давно пришли Натти и его товарищи.

Глава XVII

Нетрудно, право, догадаться:

Здесь горожане веселятся.

Вальтер Скотт, «Дева озера»

Хотя поселенцы в новых местах были вынуждены отказаться от очень многих из своих прежних развлечений, они никогда не упускали случая устроить, по старинному обычаю, рождественское состязание в стрельбе по индюшке. И это было вполне понятно, потому что всем им не раз приходилось откладывать топор или серп и хватать ружье, когда на вырубку вдруг выбегал олень или забредал на маленькое поле медведь вдохнуть воздух, полный новых запахов, и посмотреть хитрыми глазками, как далеко зашла работа этих непонятных существ, вторгшихся в его владения.

Однако в этот день стрелки собрались раньше обычного, чтобы заблаговременно успеть к службе мистера Гранта, которая казалась молодым людям не менее интересной забавой, чем состязание в меткости. Хозяином птиц был свободный негр, откормивший для этого случая такую коллекцию индюшек, которая могла бы вдохновить даже взыскательнейшего гурмана; добычу эту оспаривали люди самого разного возраста и положения, и для каждого из них находился приз, соответствовавший его средствам в уме-нию. Наиболее неопытный и бедным стрелкам негр предлагал птиц похуже, и первые туры уже принесли ему немалый доход. Условия состязания были очень просты и всем понятны. Мишенью служила птица, привязанная бечевкой к большому сосновому пню, обращенная к стрелкам сторона которого была стесана топором. Расстояние между пнем и линией стрельбы составляло ровно сто ярдов и было тщательно измерено, ибо лишний фут в ту или иную сторону явился бы злостным нарушением прав либо состязающихся, либо хозяина индюшек. Последний сам назначал цену выстрела по каждой птице и условия каждого тура, но затем, по местным, весьма строгим понятиям о справедливости, обязан был допускать к состязанию любого желающего.

На поляне собралось человек тридцать молодых людей с ружьями в руках, а кроме того, все мальчишки поселка. Мальчуганы, одетые в грубые, но теплые куртки, засунув озябшие руки за пояс, толпились вокруг наиболее знаменитых стрелков и жадно слушали хвастливые рассказы о былых победах, успевая в мечтах превзойти меткостью даже этих героев.

Громче всех разглагольствовал тот самый Билли Керби, о котором упоминал Натти. Это был человек богатырского сложения, добывавший себе хлеб — в тех случаях, когда у него вдруг появлялось желание поработать, — расчисткой лесных участков или разделкой бревен, и самый вид его красноречиво повествовал о его характере. Грубая и задиристая речь этого шумного, беззаботного буяна никак не вязалась с добродушным взглядом его веселых глаз. Он месяцами бездельничал в трактирах, подрабатывая по мелочам на выпивку и еду и упрямо торгуясь с теми, кто нуждался в его услугах: он предпочитал бить баклуши, лишь бы ни на йоту не поступиться своей независимостью и не сбавить ни цента с запрошенной им платы. Однако, когда эти щекотливые вопросы бывали наконец улажены к его полному удовлетворению, он вскидывал на плечо топор и ружье, надевал вещевой мешок и походкой Геркулеса углублялся в лесную чащу.

Перед тем как начать работу, он обходил границы расчищаемого участка, ловкими ударами топора освежая старые зарубки на деревьях, затем неторопливо направлялся к его середине и, сбросив куртку, прикидывал высоту двухтрех ближайших деревьев, чьи вершины, казалось, уходили в облака. Выбрав для показа своей сноровки самое гордое из них, он приближался к нему с равнодушным видом, насвистывая песенку, а потом, несколько раз замысловато взмахнув топором, словно учитель фехтования, салютующий шпагой, делал небольшую зарубку на коре, чтобы примериться. Наступала недолгая зловещая тишина, предвещавшая гибель столетнего леса. Затем раздавались громкие, четкие удары топора, вскоре сменявшиеся громом падения дерева: сперва, треща, лопалась его последняя опора, оно гнуло и ломало вершины и ветви соседних его братьев и потом гулко ударялось о землю, сотрясая ее. И с этой минуты топор стучал не переставая, грохот падающих деревьев напоминал отдаленную канонаду, и в чащу с внезапностью зимнего рассвета врывались солнечные лучи.

Изо дня в день, из недели в неделю Билли Керби трудился со всем присущим ему пылом, и участок волшебно преображался. Но вот топор умолкал, Билли во всю силу своей великанской глотки начинал подгонять терпеливых волов, и крики эти гремели среди тихих холмов, словно набат. В безветренные вечера они были слышны за целую милю, на противоположном склоне темплтонской долины, а там их подхватывало эхо, и последние их отзвуки замирали уже где-то среди дальних скал, нависающих над озером. Сложив бревна в кучи со всей быстротой, какую только позволяли его сноровка и богатырская сила, Билли Керби собирал топоры и пилы, поджигал сваленный лес и, озаряемый отблесками пламени, пожиравшего побежденные деревья, удалялся, словно завоеватель, который, захватив вражеский город, завершает свой триумф, спалив его до тла. А потом в течение нескольких месяцев он слонялся по трактирам, участвовал в любительских скачках, устраивал петушиные бои и нередко отличался в состязаниях вроде того, о котором идет речь.

Между ним и Кожаным Чулком давно уже существовало жгучее соперничество из-за звания лучшего стрелка. Несмотря на то что Натти, без всякого сомнения, был гораздо опытнее, верный глаз и твердая рука лесоруба Равняли его, по общему мнению, со старым охотником. Однако до сих пор соперничество это ограничивалось похвальбой и сравнением количества подстреленной ими на охоте дичи; сегодня же им в первый раз предстояло помериться силами в одном состязании.

Когда Натти и его спутники вернулись на поляну, Бил-ли Керби все еще торговался с собственником индюшек из-за его лучшей птицы. Тот, однако, не уступил, и цена так и осталась неслыханно высокой — шиллинг за выстрел. Негр к тому же сделал все, чтобы обезопасить себя от возможного убытка, придумав очень трудные условия. Индюшку уже привязали к пню, но туловище ее было полностью скрыто в снегу, над которым виднелись только красная головка да длинная шея. Согласно уговору, птица оставалась собственностью негра, даже если бы пуля попала в туловище, находящееся под снегом, но зато стрелку, чтобы получить ее, было достаточно хотя бы задеть перышко, открытое взгляду.

Когда Элизабет и ее родственник приблизились к шумной кучке стрелков, негр, сидевший на снегу в опасной близости от своей любимой птицы, как раз кончил объявлять эти условия. Хохот и негодующие возгласы с появлением нежданных гостей внезапно утихли, но любопытство, написанное на лице молодой девушки, и ее ласковая улыбка скоро рассеяли неловкость, хотя ее присутствие и после этого удерживало молодых людей от излишне крепких выражений и чрезмерных проявлений горячности.

— Эй, ребята, отойдите с дороги! — крикнул лесоруб, выходя на линию стрельбы. — Посторонитесь! Кому говорю, озорники! А не то я прострелю вас всех насквозь. А теперь, Брам, прощайся со своей индюшкой!

— Погодите! — воскликнул молодой охотник. — Я тоже хочу попытать счастья. Вот мой шиллинг, Брам. Теперь и я имею право на один выстрел.

— Имей себе на здоровье, — засмеялся Керби, — но, если я взъерошу ей перышки, то что же останется тебе? Или в карманах твоей облезлой куртки столько денег, что ты готов платить за верный проигрыш?

— Какое вам дело, сэр, сколько денег в моих карманах? — гневно крикнул юноша. — Бери шиллинг, Брам, и выстрел за мной.

— Не злись, сынок, — сказал лесоруб, хладнокровно прилаживая кремень на место. — Говорят, у тебя пробито левое плечо — значит, Брам по справедливости должен бы взять с тебя полцены. Подстрелить эту птичку не всякому под силу, даже если я тебе ее оставлю, а этого, скажу по чести, я делать не собираюсь.

— Поменьше хвастай, Билли Керби, — вмешался Натти, втыкая свое ружье в снег и опираясь на него. — Больше одного раза тебе стрелять не придется. Коли малый промахнется — а тут ничего удивительного не будет, ведь рука-то у него онемела и болит, — то тебе придется еще потягаться с хорошим ружьем и опытным глазом. Может, и правда, что теперь я стреляю похуже, чем в былые годы, но для длинноствольного ружья сто ярдов — это пустяки.

— Да, никак, и старый Кожаный Чулок стрелять собрался? — крикнул его беспечный соперник. — Что ж, все должно быть по чести и совести. Первый выстрел мой, старина! Ну-ка, посмотрим, заработаю я себе обед или останусь без выпивки!

На лице хозяина птицы отражалась не только жадность, но и такой же азарт, какой охватил всех зрителей, однако он был порожден надеждой на совсем иные результаты. Едва лесоруб начал медленно прицеливаться, как негр крикнул во все горло:

— Не мошенничай, Билли Керби! Отойди-ка назад. Заставьте его отойти назад, ребята, не обижайте бедного негра! Индюшка, дура, тряхни головой! Ты что, не видишь, что он целится?

Однако его вопли, которыми он, собственно говоря, рассчитывал отвлечь внимание лесоруба, оказались совершенно бесполезными. Нервы у Билли Керби были крепкие, и он, не обратив на этот шум ни малейшего внимания, продолжал спокойно целиться. Дождавшись мгновения тишины, он выстрелил. Индюшка рванулась и взмахнула крыльями, а затем снова опустилась на свое снежное ложе, пугливо поводя глазами вокруг. В течение нескольких секунд, необходимых для того, чтобы глубоко перевести дух, не было слышно ни звука. Затем тишину нарушил громкий хохот: негр вне себя от восторга катался по снегу, дрыгая ногами.

— Молодец, индюшка, молодец! — кричал он, вскакивая на ноги и протягивая руки к птице, словно с намерением обнять ее. — Вот я велел ей тряхнуть головой, и вы сами видели, как она увернулась! Давай-ка еще один шиллинг, Билли, и стреляй во второй раз.

— Нет, теперь моя очередь, — сказал молодой охотник. — Я уже заплатил тебе. Посторонись и дай мне попытать счастья.

— Зачем бросать деньги на ветер? — сказал Кожаный Чулок. — Птичья голова и шея — плохая цель для неопытной руки и раненого плеча. Дай-ка лучше попробовать мне, а потом мы с барышней, верно, столкуемся, как поделить птицу.

— Выстрел мой, — повторил молодой охотник. — Посторонитесь и не мешайте мне.

К этому времени горячие споры по поводу предыдущее го выстрела начали утихать, так как все согласились, что, находись тогда голова индюшки в любом другом месте, кроме того, в котором она находилась, птица наверняка была бы убита. Однако приготовления юноши не вызвали особого интереса, и он, торопливо прицелившись, собирался уже спустить курок, когда его остановил Натти.

— У тебя дрожат руки, — сказал он. — И ты слишком горячишься. Пулевые раны вызывают слабость, и как бы тебе не выстрелить хуже обычного. Но коли уж ты так решил, то стреляй быстрее, пока дуло не успело дрогнуть.

— Не мошенничать! — опять крикнул хозяин птицы. — Не обижайте бедного негра. Нечего, Натти Бампо, подавать ему советы! Пусть стреляет, отойдите от него.

Молодой охотник быстро выстрелил, но индейка даже не пошевелилась, а зрители, обследовавшие «мишень», объявили, что пуля не задела и пня.

Элизабет заметила, как исказилось лицо юноши, и ее удивило, что человек, так выгодно, казалось, отличавшийся от своих товарищей, вдруг досадует из-за подобного пустяка.

Но тут на линию стрельбы вышел ее собственный «рыцарь».

Промах молодого охотника тоже вызвал восторги Брама, хотя и не такие бурные, но веселость его сразу исчезла, едва позицию занял Натти. Лицо негра, обычно напоминавшее отполированное черное дерево, теперь пошло бурыми пятнами, а толстые губы плотно сомкнулись, скрыв два ряда ослепительно белых зубов, которые только что сверкали в улыбке, словно жемчужины в агатовой оправе. Ноздри, и без того очень широкие, так раздувались, что совсем заслонили щеки, а коричневые костлявые руки нервно ломали снежную корку — волнение пересилило в нем даже природную боязнь холода.

Тем временем человек, вызвавший столь сильную тревогу темнокожего владельца индейки, был так спокоен и невозмутим, словно ему предстояло испытать свое умение в одиночестве, а не на глазах у толпы зрителей.

— Перед самым началом последней войны, — сказал

Натти, аккуратно сникая кожаный чехол с замка своего ружья, — довелось мне побывать в голландской поселении на Мохоке, и я как раз попал на такое вот состязание. Ну, и решил тоже пострелять. То-то поразевали рты эти самые голландцы: я ведь в тот день выиграл рог для пороха, три куска свинца и фунт самого наилучшего пороха. Эх, и ругались же они на своем наречии! Мне потом говорили, что один тамошний пьяница поклялся свести со мной счеты, прежде чем я вернусь на свое озеро. Но, подними он ружье к плечу со злодейской мыслью, бог его наказал бы, ну, а если бы господь его все же не наказал, а он промахнулся бы, то я-то уж знаю, кто отплатил бы ему тем же, да еще с лихвой, если умение стрелять что-нибудь да значит.

К тому времени, когда старый охотник умолк, он. уже закончил все свои приготовления; отставив правую ногу как можно дальше назад и протянув левую руку вдоль длинного ствола, он поднял ружье и прицелился в птицу. Все зрители быстро перевели глаза со стрелка на его жертву, но в тот миг, когда должен был раздаться выстрел, послышался только негромкий щелчок кремня по огниву.

— Осечка, осечка! — завопил негр, вскакивая на ноги и словно безумный прыгая перед птицей. — Осечка считается за выстрел! Натти Бампо дал осечку, Натти Бампо не попал в индюшку!

— Вот сейчас Натти Бампо попадет в одного черномазого, — негодующе крикнул старый охотник, — если ты не посторонишься, Брам! Где ж это видано, чтобы осечка засчитывалась за выстрел? Сам посуди, осечка — значит, кремень ударился о сталь, а выстрел — значит, верная смерть. Ну-ка, посторонись, парень, и я покажу Билли Керби, как надо стрелять по рождественским индюшкам.

— Не позволяйте ему обижать бедного негра! — крикнул хозяин индюшки, мужественно не покидая своего поста и прося у зрителей справедливости, в которой слишком часто отказывают его униженным и угнетенным соплеменникам. — Всем известно, что осечка считается за выстрел. Пусть масса Джонс скажет! Вот спросите у барышни.

— Правильно, — оказал лесоруб, — таков уж закон в ваших местах, Кожаный Чулок. Если хочешь стрелять ещё, плати новый шиллинг. А я, пожалуй, опять попытаю счастья. Вот деньги, Брам, и следующий выстрел за мной.

— Уж конечно, ты знаешь законы лесов лучше меня,

Билли Керби, — язвительно сказал Натти. — Ты ведь пришел в эти места с поселенцами, погоняя волов, а я пришел еще задолго до прошлой войны, в мокасинах и с верным ружьем за плечом. Так кому же из нас лучше знать? И нечего мне втолковывать, что между осечкой и выстрелом нет разницы.

— Вот пусть масса Джонс окажет, — сказал встревоженный негр. — Он все знает.

Такое доверие к познаниям Ричарда было слишком лестно, чтобы этот призыв мог остаться неуслышанным. Мистер Джонс тут же шагнул вперед, покинув Элизабет, которая, не желая мешать веселью, из деликатности отошла в сторону, и изрек следующее мнение со всей серьезностью, которой требовали его новая должность и предмет спора.

— Итак, — сказал он, — возникли разногласия касательно права Натаниела Бампо стрелять по индюшке Абрахама, свободнорожденного негра, без того, чтобы означенный Бампо уплатил один шиллинг за эту привилегию.

Никому не пришло в голову отрицать столь очевидный факт, и, дав слушателям время переварить эту предпосылку, Ричард продолжал:

— Вопрос этот, несомненно, надлежит решать мне, ибо я по долгу службы обязан охранять мир в нашем округе, и не следует легкомысленно позволять людям, держащим в руках смертоносное оружие, самим улаживать свои разногласия под влиянием гнева и злобы. По спорному пункту, как известно, не существует письменных или устных установлений; следовательно, мы должны рассуждать, придерживаясь аналогий, то есть сравнивая одно с другим. Так вот, в дуэлях, где стреляют обе стороны, осечка по правилам считается выстрелом, а раз такое правило существует там, где противник имеет право на ответный выстрел, то, мне кажется, будет несправедливо позволить человеку весь день напролет делать осечки по беззащитной индюшке. И посему я прихожу к заключению, что Натаниел Бампо потерял право на выстрел и для возобновления этого права должен заплатить еще один шиллинг.

Это веское заключение, исходившее от столь важной особы и произнесенное с такой внушительностью, убедило всех спорщиков — ибо зрители разделились на две партии и уже сильно горячились, — кроме самого Кожаного Чулка.

— А по мне, — сказал он, — следует спросить мнения мисс Элизабет. Я видывал случаи, когда воины не знали, что делать, а скво давали им дельные советы. Если она скажет, что я проиграл, спорить больше не буду.

— В таком случае, я объявляю, что на этот раз вы проиграли, — объявила мисс Темпл. — Заплатите еще шиллинг и стреляйте снова, если только Брам не согласится продать мне индюшку за доллар. Я была бы рада спасти жизнь бедной птицы.

Это предложение никому не понравилось — слишком велик был азарт, которому поддался даже Брам. Билли Керби начал готовиться к новому выстрелу, а Натти отошел в сторону, недовольно бормоча себе под нос:

— Как индейские торговцы перестали приходить в эти места, в поселке не купишь ни одного хорошего кремня, а пойдешь сам искать огненный камень по долинам ручьев, глядь — так вся земля уже перепахана! Охо-хо! Дичи все меньше становится, и, значит, порох и кремни должны быть наилучшими, да не тут-то было! Достается тебе одна дрянь. Ну, а все-таки надо сменить кремешек, Билли Керби в такую цель вовек не попасть, уж я-то знаю!

Лесоруб, казалось, отлично понимал, что теперь на карту поставлена его репутация меткого стрелка, и хотел во что бы то ни стало обеспечить себе победу. Он поднял ружье, но долго не стрелял, стараясь прицелиться получше. Кругом стояла глубокая тишина, которую не нарушал даже Брам. Наконец Керби спустил курок — и снова промахнулся. Тогда сосновые заросли и вся лесная опушка вновь огласились торжествующими воплями негра, и случайный прохожий мог бы подумать, что слышит боевой клич целого индейского племени. Брам хохотал и мотал головой, пока совсем не обессилел, танцевал и прыгал, пока у него не начали подкашиваться ноги, — короче говоря, веселился так бурно, как умеют веселиться только простодушные негры.

Лесоруб пустил в ход все свое искусство, и теперь, разумеется, досада его не звала пределов. Сперва он тщательнейшим образом осмотрел птицу, утверждая, что задел перышки на шее, но зрители вняли жалобным призывам «не обижать бедного негра» и не поддержали его притязаний.

Убедившись, что птицы ему не получить, Керби повернулся к негру и сердито крикнул:

— Заткни свою пасть, ворона! Да где ты найдешь человека, который мог бы попасть в голову индюшки со ста ярдов? Дурак я был, что ввязался в это дело. Ну, хватит орать, и так ты наделал больше шуму, чем падающая сосна! Нет, ты покажи мне такого человека, а потом кричи, сколько тебе влезет.

— Посмотри-ка сюда, Билли Керби, и, когда они отойдут от индюшки, я покажу тебе человека, который попадал в цель потруднее, да еще отбиваясь от диких зверей и индейцев! — сказал старый охотник.

— Но ведь сейчас не наша очередь, Кожаный Чулок, — вмешалась Элизабет. — Быть может, другой ваш соперник хочет воспользоваться своим правом?

— Если вы имеете в виду меня, — сказал молодой охотник, — то я отказываюсь от новой попытки. Как я только что обнаружил, моя рука еще слишком слаба.

Элизабет внимательно посмотрела на него и, заметив на его щеках легкий румянец, поняла, что он стыдится своей бедности. Она не стала больше настаивать, и старый охотник вышел на линию стрельбы. В свое время Натти Бампо, несомненно, сотни раз метко поражал и врагов и дичь в куда более трудных условиях, но ни к одному из тех выстрелов он не готовился с такой тщательностью. Он трижды поднимал ружье: сперва, чтобы прикинуть высоту цели, затем, чтобы рассчитать расстояние, и, наконец, когда он был уже готов выстрелить, птица, испуганная внезапной тишиной, вдруг быстро повернула голову и поглядела на людей.

Но вот Натти поднял ружье в четвертый раз и выстрелил. Оглушенные грохотом и растерявшиеся от неожиданности зрители не сразу поняли, попал он или нет, тем более что поляну заволок дым от выстрела. Однако Элизабет, увидев, как старый охотник поставил ружье прикладом в снег, разразился своим беззвучным смехом и стал хладнокровно готовить новый заряд, поняла, что он добился своего. Мальчишки кинулись к пню и высоко подняли убитую индюшку — ее голова была почти начисто срезана пулей.

— Тащите ее сюда, — крикнул Кожаный Чулок, — и кладите к ногам барышни. Птица принадлежит ей, а я был, так сказать, ее помощником.

— И очень искусным помощником, — заметила Элизабет. — Таким искусным, кузен Ричард, что, по-моему, он заслужил ваше внимание. — Тут девушка на мгновение умолкла, а затем веселая улыбка исчезла с ее лица; слегка покраснев, она повернулась к молодому охотнику и сказала с милым смущением: — Однако я попытала счастья, только чтобы полюбоваться прославленным искусством Кожаного Чулка. Не согласитесь ли вы, сэр, принять эту птицу в знак того, что вы не помните обиды? Ведь, если бы не ваша рана, вы могли бы сами завоевать этот приз.

По лицу молодого человека было невозможно догадаться, какое чувство вызвало у него ее любезное предложение. Казалось, этот подарок был ему неприятен, но он не мог противостоять очаровательной настойчивости и ласковой улыбке Элизабет. Поклонившись, он молча поднял лежавшую у ее ног индюшку, но и после этого ничего не сказал.

Элизабет протянула негру серебряную монету, чтобы возместить ему убыток (после чего он снова расплылся в улыбке) и, обернувшись к своему спутнику, выразила желание вернуться домой.

— Погоди минутку, кузиночка, — ответил Ричард. — Я должен сперва установить возможность дальнейших недоразумений в подобных состязаниях. Господа, если вы изберете комитет, то я в его присутствии сегодня же набросаю точные правила… — Тут он негодующе умолк, почувствовав, что на его плечо — плечо верховного шерифа округа — фамильярно легла чья-то рука.

— Желаю тебе счастливого рождества, кузен Дик, — сказал судья Темпл, незаметно появившийся на поляне. — Если на вас будут часто находить припадки подобной галантности, сударь, мне придется строго присматривать за дочкой. Я могу только восхищаться изысканным вкусом человека, который считает подобные зрелища подходящими для женских глаз!

— Это все ее упрямство, Дьюк! — воскликнул шериф (упущенная возможность первым поздравить судью с праздником огорчила его куда больше, чем иного человека настоящая беда). — И должен сказать, я знаю, от кого она его унаследовала. Я повел ее посмотреть нововведения, но, чуть раздался первый выстрел, она со всех ног бросилась сюда, словно воспитывалась не в самом лучшем пансионе, а в казарме. Я глубоко убежден, судья Темпл, что такие опасные развлечения следует запретить. Впрочем, я почти уверен, что они уже запрещены законом.

— Что ж, сударь, вы теперь здешний шериф, и ваша обязанность — выяснить, так это или нет, — с улыбкой сказал Мармадьюк. — Я замечаю, что Бесс уже выпол-нила мое поручение, и, надеюсь, новость эта была вам приятна.

Тут Ричард поглядел на пакет, который держал в руке, и воскликнул, совсем забыв о своей недавней досаде:

— Дьюк, дорогой мой кузен! Давай отойдем в сторонку, я хочу тебе кое-что сказать.

Мармадьюк послушно отошел с шерифом на соседнюю полянку, и последний продолжал:

— Во-первых, Дьюк, позволь поблагодарить тебя за твое дружеское ходатайство перед губернатором и парламентом штата — я хорошо знаю, что без такого ходатайства не были бы приняты во внимание даже самые высокие заслуги. Но мы ведь дети двух сестер, мы ведь двоюродные братья, и ты можешь всецело мной располагать, Дьюк. Всецело! И все же, по моему смиренному мнению, за молодым товарищем Кожаного Чулка следует приглядывать. Он что-то чересчур любит индюшатину.

— Предоставь его мне, Дик, — ответил судья, — и я отучу его от этой склонности, удовлетворив его аппетит. Однако мне нужно с ним поговорить. Вернемся же к остальным.

Глава XVIII

Бедняга! И родная мать

Его бы не могла узнать.

Нужды и голода печать

На лоб его легла.

Вальтер Скотт, «Мармион»

Вернувшись на большую поляну, судья Темпл взял под руку свою дочь и направился к тому месту, где молодой охотник стоял, опершись на ружье и молча разглядывая мертвую птицу у своих ног. Присутствие девушки оказало немалое влияние на течение последующего разговора. Появление Мармадьюка не прервало состязания, и перед началом следующего тура в толпе завязался горячий спор относительно условий стрельбы по индюшке, которая была, впрочем, гораздо хуже предыдущей. Таким образом, разговор, который мы приведем ниже, слышали только те, кого он касался, в том числе Кожаный Чулок и индеец, не покинувшие своего молодого товарища.

— Я причинил вам большой вред, мистер Эдвардс, — начал судья и тут же умолк, так как при этих словах молодой человек вздрогнул и переменился в лице; однако он ничего не сказал, взгляд его постепенно снова стал спокойным, и судья продолжал: — К счастью, я располагаю возможностью в какой-то мере возместить вам причиненный мною ущерб. Мой родственник Ричард Джонс получил назначение на важный пост, и я буду теперь лишен его помощи, а мне как раз сейчас необходим человек, на которого я мог бы положиться. Ваши манеры, несмотря на вашу скромную одежду, говорят о том, что вы человек образованный, а твоя рана еще некоторое время будет мешать тебе добывать хлеб охотой (Мармадьюк начал волноваться и незаметно для себя стал обращаться к юноше на «ты», как это было принято между квакерами). Мои двери открыты для тебя, мой юный друг, ибо подозрительность не в обычае нашей молодой страны — слишком мало здесь соблазнов для алчности людей нечестных. Так согласись же стать хотя бы на время моим помощником и получать вознаграждение, соответствующее твоим обязанностям.

Ни в обращении судьи, ни в его предложении, казалось, не было ничего, что могло бы объяснить непонятную угрюмость, похожую даже на отвращение, с какой юноша слушал его речь; однако, сделав над собой большое усилие, он взял себя в руки и ответил:

— Я пошел бы на службу к вам, сэр, или к любому другому человеку, чтобы снискать себе пропитание честным трудом, — я не скрываю свою нужду, я даже беднее, чем это может показаться на первый взгляд. Однако я опасаюсь, что такие обязанности помешают мне в более важном деле, и поэтому я не могу принять ваше предложение и, как прежде, буду добывать себе пропитание ружьем.

Тут Ричард не замедлил прошептать Элизабет, которая стояла несколько в стороне:

— В этом, кузиночка, проявляется естественная неохота метиса отказаться от дикарских привычек. Насколько мне известно, ничто не может побороть в них любовь к бродячей жизни.

— Это опасная жизнь, — сказал Мармадьюк, хотя он не слышал замечания шерифа, — и она грозит несчастьями куда более серьезными, чем твоя рана. Поверь мне, Друг мой, я опытней тебя и хорошо знаю, что жалкая Жизнь охотника оставляет без удовлетворения многие его телесные нужды, не говоря уж о духовных.

— Нет, нет, судья, — вмешался Кожаный Чулок, на которого Мармадьюк до сих пор не обращал внимания, а может быть, и вообще не заметил. — Забирайте его к себе в дом, и на здоровье, да только обманывать его не надо. Я вот прожил в лесах сорок долгих лет и, бывало, по пять лет подряд не видел там никаких просек, разве только проложенные бурей. А где вы еще найдете человека, который на шестьдесят восьмом году жизни так легко добывал бы свой хлеб, несмотря на все ваши вырубки и охотничьи законы? Ну, а в честности и в справедливости я потягаюсь с самым громкоголосым проповедником на всем вашем «патенте».

— Ну, ты исключение, Кожаный Чулок, — возразил судья, добродушно кивнув охотнику. — Ты ведь не злоупотребляешь спиртными напитками, что в вашем сословии редкость, и крепок не по годам. Но будет жаль, если этот юноша бесплодно загубит свои таланты в лесу. Прошу тебя, друг мой, поселись под моим кровом, хотя бы на тот срок, пока не заживет твоя рука. Моя дочь, хозяйка моего дома, скажет тебе, что ты будешь в нем желанным гостем.

— Конечно, — произнесла Элизабет с некоторой сдержанностью, приличествующей девушке. — Попавший в беду человек всегда будет для нас желанным гостем, особенно если мы сами виновны в его несчастье.

— Да, — сказал Ричард, — а если вы любите индюшатину, молодой человек, то на нашем птичьем дворе индюшек много, и одна лучше другой, уж вы мне поверьте.

Получив такую удачную поддержку, Мармадьюк удвоил свою настойчивость. Он обстоятельно объяснил, в чем будут заключаться обязанности его помощника, назвал цифру вознаграждения и вообще не упустил ни одной из тех подробностей, которым деловые люди придают значение. Юноша слушал его в сильном волнении. Лицо его ясно отражало борьбу чувств: то казалось, что он с радостью готов дать свое согласие, то снова непонятное отвращение омрачало его черты, словно черная туча, заслоняющая полуденное солнце.

Индеец, на чьем лице были по-прежнему написаны уныние и стыд, слушал речь судьи со все возрастающим интересом. Постепенно он подошел почти вплотную к собеседникам, и, когда его зоркий взгляд уловил нерешительность в глазах молодого охотника, он гордо расправил согбенные стыдом плечи и, с прежним достоинством шагнув вперед, сказал:

— Выслушай своего отца, слова его мудры. Пусть Молодой Орел и Великий Вождь, Владеющий Землями, едят у одного костра; пусть они без боязни спят рядом. Дети Микуона не любят крови; они справедливы и поступают правильно. Солнце должно встать и зайти много раз, прежде чем люди станут единой семьей, на это нужен не один день, но много зим. Минги и делавары — прирожденные враги, их кровь никогда не смешается в жилах одного человека, она никогда не потечет одной струей на поле битвы. Но откуда вражда брата Микуона и Молодого Орла? Они одного племени, у них одни предки. Научись ждать, сын мой. Ты делавар, а индейский воин умеет быть терпеливым.

Эта образная речь, казалось, произвела на молодого человека большое впечатление, и, уступая настояниям Мармадьюка, он в конце концов дал свое согласие. Однако он поставил при этом условие, что, если какая-нибудь из сторон захочет расторгнуть договор, она будет вправе сделать это немедленно. Странное и плохо скрываемое нежелание юноши принять место, о котором человек его положения при обычных обстоятельствах мог бы только мечтать, немало удивило тех, кто не знал его близко, и произвело на них неблагоприятное впечатление. Когда беседующие разошлись, они, естественно, принялись обсуждать недавний разговор, и мы не преминем сообщить эти беседы читателю, начав с той, которую, неторопливо возвращаясь домой, вели между собой судья, его дочь и Ричард.

— Уговаривая этого непонятного юношу, — заметил Мармадьюк, — я поистине не отступал от заповеди спасителя нашего — «любите обижающих вас». Не понимаю, что в моем доме может испугать молодого человека его лет. Уж не твое ли это присутствие и красота, Бесс?

— Нет, нет, — простодушно ответил Ричард, — кузина Бесс тут ни при чем. Ты можешь назвать мне хоть одного метиса, Дьюк, которому была бы по вкусу цивилизованная жизнь? Если уж на то пошло, они в этом отношении куда хуже чистокровных индейцев. Ты заметила, Элизабет, как он выворачивает ноги внутрь носками и какие дикие у него глаза?

— Я не обратила внимания ни на его глаза, ни на его ноги, хотя думаю, что более смиренная поза была бы для него уместнее. Милый отец, право, вы проявили истинно христианское терпение. Меня же его надменность возмутила задолго до того, как он изволил согласиться. Ничего не скажешь, это для нас великая честь! Какую парадную комнату прикажете отвести ему, сударь, и с кем будет он вкушать свой нектар и амброзию?

— С Бенджаменом и Добродетелью, — перебил ее мистер Джонс. — Неужели у тебя хватит духу кормить этого малого с неграми? Конечно, он наполовину индеец, но ведь туземцы презирают негров. Нет, нет, он скорее умрет с голоду, чем сядет за один стол с чернокожими!

— Я буду рад, Дик, если он согласится обедать с нами, — ответил Мармадьюк. — Даже то, что предлагаешь ты, для него, конечно, унизительно.

— Так, значит, сударь, — оказала Элизабет, делая вид, что подчиняется желанию отца против воли, — вам угодно, чтобы с ним обращались, как с человеком благородного происхождения?

— Разумеется! Ведь на это ему дает право его должность. И мы будем обращаться с ним так до тех пор, пока он не докажет, что не достоин этого.

— Увидишь, Дьюк, — воскликнул шериф, — тебе не удастся сделать из него благородного джентльмена. Ведь старая пословица говорит, что «нужны три поколения, чтобы получился джентльмен». Вот, скажем, моего отца все знали, мой дед был доктором медицины, а его отец — доктором богословия, а его отец приехал из Англии; мне, правда, не удалось точно установить его происхождение, но он был не то богатым лондонским купцом, не то известным провинциальным законоведом, не то младшим сыном епископа.

— Вот пример истинно американской генеалогии, — смеясь, сказал Мармадьюк. — Все идет тихо-мирно, пока не переберешься за океан, но там все скрывается во мраке неизвестности, и, значит, сразу же начинаются всяческие преувеличения. Итак, ты убежден, Дик, что твой английский предок был знаменитостью, чем бы он ни занимался?

— Конечно, — ответил Ричард. — Моя старая тетка только и делала, что рассказывала о нем. Мы принадлежим к славному роду, судья Темпл, и никто из нас не занимал иных должностей, кроме самых почетных.

— Я дивлюсь только, что тебя удовлетворяет столь скромное положение твоего рода в старые времена, Дик.

Большинство американских искателей знатности начинают свою родословную, как детскую сказку: с трех братьев. И обязательно делают одного из них родоначальником какой-нибудь знатнейшей фамилии нашего времени. Но здесь все люди равны, если только они умеют прилично вести себя в обществе, и Оливер Эдвардс в моем доме будет равен верховному шерифу и судье.

— Что ж, Дьюк, на мой взгляд, это уже какой-то демократизм, а не республиканизм. Однако я молчу. Только пусть он держится в рамках закона, или я докажу ему, что свобода даже в этой стране имеет разумные пределы.

— Ну, Дик, надеюсь, ты не будешь казнить, прежде чем я вынесу приговор! Но что скажет о новом обитателе нашего дома Бесс? В таком деле главное слово должно все-таки принадлежать дамам.

— Ах, сударь, — ответила Элизабет, — боюсь, что в этом отношении я похожа на некоего судью Темпла и нелегко меняю свои мнения. Но если говорить серьезно, то, хотя я думаю, что приглашение в дом полудикаря — событие из ряда вон выходящее, тем не менее всякий человек, которого приведете в наш дом вы, может рассчитывать на вежливый прием с моей стороны.

Судья ласково погладил нежную ручку, лежавшую на его руке, а Ричард, войдя первым через калитку в дворик, расположенный позади дома, со своим обычным многословием продолжал сыпать неясные намеки и предупреждения.

Тем временем обитатели леса — ибо три охотника, несмотря на все различие между ними, вполне заслуживали это общее название — молча шли вдоль окраины поселка. И, лишь когда они достигли озера и направились по льду к утесу, под которым ютилась их хижина, молодой человек внезапно воскликнул:

— Кто бы мог это предвидеть месяц назад! Я согласился служить у Мармадьюка Темпла, поселиться в доме злейшего врага моего рода! Но что же мне оставалось делать? Однако служба моя будет недолгой, и, когда исчезнет причина, принудившая меня дать согласие, я уйду из этого дома и отрясу со своих ног его прах.

— Разве он минг, что ты зовешь его врагом? — сказал индеец. — Делаварский воин терпеливо ждет воли Великого Духа. Он не женщина, чтобы плакать, как малый ребенок.

— Не верю я им, Джон, — сказал Кожаный Чулок, чье лицо во время беседы судьи с молодым охотником выражало сомнение и неуверенность. — Говорят, теперь у нас новые законы, да я и сам вижу, что теперь в горах жизнь идет по-другому. Эти края до того изменились, что не узнаешь ни озер, ни рек. И не верю я тем, кто умеет гладко говорить. Я ведь знаю, какие сладкие речи вели белые, когда собирались отнимать землю у индейцев. Я это прямо скажу, хоть я и сам белый и родился под городом Йорком, в честной семье.

— Я покорюсь, — сказал юноша. — Я забуду, кто я. И ты забудь, старый могиканин, что я потомок вождя делаваров, который был некогда хозяином этих благородных гор, этих прекрасных долин, этих вод, по которым ступают сейчас наши ноги. Да, да, я стану его слугой… его рабом… Разве это не почетное рабство, старик?

— «Старик»! — мрачно повторил индеец и остановился, как делал всегда, когда был взволнован. — Да, Джон стар. Сын моего брата, будь могиканин молод, (неужели его ружье молчало бы? И где бы скрылся олень, чтобы он не мог его найти? Но Джон стар, рука его слаба, как рука женщины: его томагавк стал простым топором, и враги его — прутья для корзин и метел, других врагов он теперь не поражает. А вместе со старостью приходит голод. Вот погляди на Соколиный Глаз — когда он был молод, он мог не есть по нескольку дней, а теперь, если он не подбросит хворосту в огонь, пламя сразу погаснет. Возьми протянутую руку сына Микуона, и он поможет тебе.

— Ну, положим, Чингачгук, — возразил Кожаный Чулок, — хоть я теперь совсем не тот, что прежде, но и сейчас могу иной раз и не поесть. Когда мы шли за ирокезами через Буковые леса, они гнали перед собой всю дичь, и у меня кусочка во рту не было с утра понедельника до вечера среды. А потом на самой границе Пенсильвании я подстрелил такого жирного оленя, какого никто еще не видывал. Эх, посмотрел бы ты, как накинулись на него делавары — я ведь тогда ходил в разведку и сражался вместе с их племенем. Индейцы лежали себе тихонько и ждали, чтобы господь бог послал им дичи, ну, а я пошарил вокруг и поднял оленя да тут же и уложил его, он и десяти прыжков не сделал. Я так ослабел от голода, что не мог ждать мяса; я напился как следует его крови, а индейцы ели мясо прямо сырым. Джон там был, Джон знает. Ну, а теперь, конечно, долго голодать я не могу, хотя никогда не едал помногу.

— Довольно, друзья мои! — воскликнул юноша. — Я чувствую, что моя жертва нужна вам всем, и я принесу се, но больше ничего не говорите, прошу вас. Я не в силах сносить долее эти разговоры.

Его спутники умолкли, и вскоре они уже достигли хижины и вошли в нее, предварительно сняв с двери хитрые запоры, которые, по-видимому, должны были охранять весьма скудное имущество. У бревенчатых стен этого уединенного жилища с одной стороны вздымались огромные сугробы, а с другой — виднелись кучи хвороста и могучие сучья дубов и каштанов, оторванные от родимого ствола зимними бурями. Через сплетенную из веток и обмазанную глиной трубу вдоль обрывистого склона утеса поднималась тоненькая струйка дыма, и извилистая линия копоти тянулась по снегу от трубы до того места, где кончался обрыв и где на плодородной почве росли гигантские деревья, осенявшие своими могучими ветвями эту маленькую лощину.

Остаток дня прошел так, как обычно проходят подобные дни в новых поселениях. Темплтонцы снова собрались в «академии», чтобы посмотреть на второе богослужение мистера Гранта. Пришел туда и индеец. Но, хотя священник устремил на него многозначительный взгляд, когда стал приглашать прихожан приблизиться к алтарю, старый вождь не поднялся со своего места, так как его все еще мучил стыд за вчерашний позор.

Когда прихожане начали расходиться, облака, собиравшиеся с утра, превратились в густые черные тучи, и не успели еще фермеры добраться до своих хижин, разбросанных по всем отрогам и лощинам и даже лепившихся на самых вершинах, как начался ливень. Над быстро оседающим снегом поднялись темные края пней, изгороди из жердей и хвороста, которые еще так недавно казались белыми волнами, пересекавшими долины и взбегавшими на склоны холмов, выглянули из-под своего покрова, а обугленные «столбы» с каждой минутой становились все чернее, потому что с них то и дело срывались подтаивавшие массы снега и льда.

Элизабет стояла вместе с Луизой Грант у окна в теплом зале уютного дома своего отца и любовалась быстро Меняющимся ликом природы. Даже поселок, еще совсем недавно блиставший белоснежный нарядом, неохотно сбрасывал его, обнажая темные крыши и закопченные трубы. Сосны стряхнули с себя снег, и каждый предмет обретал свою естественную окраску с быстротой, которая казалась волшебной.

Глава XIX

Простолюдином не был бедный Эдвин.

Джеймс Битти, «Менестрель»

Вечер рождества 1793 года был очень ветреным, хотя и сравнительно теплым. Лишь когда поселок скрылся в ночном мраке и в небе над темными вершинами сосен погасли последние отблески зари, Элизабет наконец отошла от окна — те лесные пейзажи, которые она успела увидеть днем, нисколько не умерили ее любопытство, но скорее усилили его.

Взяв под руку мисс Грант, молодая хозяйка «дворца» начала прогуливаться по залу, вспоминая события дня, и, возможно, ее мысли не раз обращались к странным случайностям, которые привели в дом ее отца таинственного незнакомца, чьи манеры так не соответствовали его видимой бедности. В зале было еще жарко — такому большому помещению требовалось не меньше суток для того, чтобы остыть после усиленной топки, — и розы на щеках Элизабет заалели еще ярче; кроткое, грустное личико Луизы тоже порозовело, но этот нежный румянец, словно краски, рожденные лихорадкой, придал ее красоте что-то меланхолическое.

Гости судьи, воздававшие должное его превосходным винам за столом в углу, все чаще поглядывали на девушек, которые молча ходили по залу взад и вперед. Ричард громко хохотал, то и дело выкрикивая тосты, но майор Гартман еще не успел как следует развеселиться, а Мармадьюк из уважения к священнику удерживался от проявлений даже обычной своей мягкой шутливости.

После того как ставни были закрыты и угаснувший дневной свет заменен многочисленными свечами, общество в зале еще с полчаса коротало время за этими же занятиями. Но затем появившийся с огромной вязанкой дров Бенджамен внес некоторое разнообразие в эту сцену.

— Что это ты еще задумал, любезный Помпа? — возопил свежеиспеченный шериф. — В такую оттепель, чтобы не замерзнуть, хватит и лучшей мадеры Дьюка. Или ты забыл, старина, как судья бережет свои буки и клены, опасаясь, чтобы эти драгоценные деревья совсем не исчезла в его лесах? Ха-ха-ха! Дьюк, ты хороший, любящий родственник, это я всегда готов подтвердить, но у тебя бывают всякие завиральные мысли, ничего не поделаешь… «Так будем же пить и не будем грустить!..»

Слова песни перешли в неясное мурлыканье, и тут дворецкий, сложив свою ношу, повернулся к шерифу и с важностью произнес:

— А вот извольте рассудить, сквайр Джонс: может, рядом с вашим столом и проходит экватор, хотя от такой водицы толком не согреешься; а взаправду греет только настоящий ямайский ром, ну, и еще хорошие дрова да ньюкаслский уголь. Но коли я что-нибудь понимаю в погоде, то одно скажу: сейчас лучше всего задраить хорошенько иллюминаторы, развести огонь да устроиться получше у очагов. Неужто я двадцать семь лет плавал по морю да еще семь прожил в этих лесах и так ничему и не научился?

— Но почему ты думаешь, Бенджамен, что погода переменится? — спросил хозяин дома.

— А потому, что ветер переменился, ваша честь, — ответил бывший корабельный стюард. — А когда меняется ветер, значит, надо ждать и перемены погоды. Вот, скажем, служил я на одном из кораблей Роднея, когда мы побили де Грасса, земляка, значит, мусью Леквы. Дул тогда юго-западный ветер, и я был в каюте — готовил стаканчик грогу для капитана морской пехоты, которого мой капитан пригласил к обеду в этот самый день. И, только это я смешал все как следует и хорошенько распробовал напиток — этому солдату угодить было нелегко, — вдруг фок как хлестнет по мачте, и «Боадицея» завертелась, что твоя юла. Хорошо еще, руль у нас был повернут влево, ну, и как пошла она сразу вправо, так и замедлила ход. А ведь всякому другому кораблю во всем флоте тут бы и конец пришел. Да только при этом она соскользнула с волны и черпнула бортом. А я-то как раз повернулся к трапу, ну и наглотался водицы вдоволь.

— Просто удивительно, Бенджамен, что ты не умер от водянки! — заметил Мармадьюк.

— И то правда, судья, — ответил, ухмыляясь, старый моряк. — Да только за лекарством мне далеко ходить не пришлось. Напиток-то, думаю, уже не годится для капитанского гостя, а следующая волна его, того и гляди, так испортит, что он и мне по вкусу не придется. Ну, я и осушил кружку до дна — не пропадать же добру. А тут всю команду засвистали к помпам, мы, значит, стали к помпам…

— Ладно, ладно, — перебил его Мармадьюк, — но при чем тут погода? То есть при чем тут наша погода?

— А вот при чем: сегодня весь день дул южный ветер, а сейчас штиль, словно из мехов вышел весь воздух; над северными горами просвет только что был с ладошку, а сейчас облака от него расходятся, да так быстро, что впору хоть грот брать на гитовы, и звезды зажигают огни, будто маяки, и сигналят нам: готовьте дров побольше. И, коли я что-нибудь понимаю в погоде, пора затопить печи, а не то все бутылки с портером и вином вон в том буфете полопаются от мороза еще до утренней вахты.

— Ты осмотрительный страж, — заметил судья. — Ну что ж, можешь расправляться с лесами, как тебе заблагорассудится, но только на этот вечер.

Бенджамен охотно выполнил это распоряжение, и не прошло и двух часов, как оказалось, что он принял меры предосторожности не напрасно. Южный ветер действительно сменился затишьем, которое предвещало серьезную перемену погоды. Задолго до того, как обитатели дома удалились на покой, снова ударил мороз, и мосье Лекуа, прежде чем выйти на залитую лунным светом улицу, попросил одолжить ему попону, хотя и без того, выходя утром из дому, он, по обыкновению, предусмотрительно закутался как можно теплее.

Мистер Грант и Луиза остались ночевать у судьи, и, так как вчерашняя пирушка очень утомила ее участников, все общество вскоре разошлось по своим спальням, и задолго до полуночи дом затих.

Элизабет и ее подруга только-только успели задремать, когда за стенами дома засвистал северо-западный ветер, принеся с собой то удивительно приятное чувство, которое обычно сопутствует такой погоде, если в камине еще горит веселый огонь, занавески и ставни не пропускают холода в комнату, а пуховая перина мягка и тепла. И вдруг Элизабет, на мгновение очнувшись от сладкого забытья, открыла сонные глаза и различила в реве бури протяжный и жалоб-ный вой, слишком дикий, чтобы его можно было приписать собаке, хотя что-то в нем напоминало голос этого верного друга людей, когда ночь пробуждает его бдительность и придает торжественное достоинство громкому, тревожному лаю. Элизабет почувствовала, что Луиза теснее прижимается к ней, и, догадавшись, что та не спит, сказала тихо, словно боясь нарушить очарование:

— Издалека их жалобный вой даже кажется красивым. Наверное, это собаки в хижине Кожаного Чулка?

— Это волки. Они так осмелели, что спускаются с гор на озеро, — шепнула Луиза. — От поселка их отпугивают только огни. Как-то ночью голод пригнал их к самым дверям нашего дома. Ах, какая страшная это была ночь! Но в вашем доме можно ничего не бояться — богатство судьи Темпла позволяет ему надежно оградить себя от всех опасностей.

— Энергия судьи Темпла укрощает даже леса! — воскликнула Элизабет, сбрасывая одеяло и садясь на постели. — Как быстро цивилизация подчиняет себе природу! — продолжала она, бросив взгляд на удобную и даже роскошную обстановку своей спальни и прислушиваясь к далекому вою на озере.

Заметив, однако, что эти звуки пугают ее робкую подругу, Элизабет снова улеглась и вскоре, охваченная глубоким сном, забыла о переменах и в долине и в своей собственной судьбе.

Утром в спальню явились служанки, чтобы затопить камин, и этот шум разбудил девушек. Они встали и доканчивали свой туалет, дрожа от холода, — мороз сумел пробраться сквозь все преграды даже в теплую комнату мисс Темпл. Одевшись, Элизабет подошла к окну, отдернула занавеску и распахнула ставни, чтобы посмотреть на поселок и озеро. Но, хотя густой иней на стекле и пропускал свет, разглядеть сквозь него ничего не удавалось. Тогда она открыла окно, и ее восхищенному взору предстала великолепная картина.

Чистый белый снег на озере сменился темным льдом, который, словно дорогое зеркало, отражал лучи восходящего солнца. Дома тоже оделись в ледяной наряд, но на них он сверкал, как полированная сталь, а огромные сосульки, свисавшие с каждой крыши, горели нестерпимым блеском, делясь им со своими соседками, — их обращенные к светилу стороны испускали золотистые искры, постепенно терявшиеся на темной фоне другой стороны. Но дольше всего взор мисс Темпл задержался на громаде лесов, покрывавших холмы, которые, уходя вдаль, громоздились друг над другом. Могучие ветви сосен и хемлоков гнулись под тяжестью льда, а их вершины вздымались над кудрявыми вершинами дубов, буков и кленов, словно шпили из чистого серебра над серебряными куполами. На западе, там, где небо сливается с землей, дрожала волнистая полоса света, будто из-за горизонта, вопреки всем законам природы, вот-вот должны были взойти бесчисленные солнца. На первом плане этой картины, на берегах озера и возле поселка, все деревья, казалось, были усыпаны бриллиантами. Даже склоны горы, еще не озаренные солнцем, были одеты в драгоценный убор, где блеск, зажженный первым прикосновением светила, проходил всю гамму яркости, превращаясь в конце концов в слабое мерцание хрустальных льдинок на темной хвое хемлока. Короче говоря, весь пейзаж был одним морем сияния, слившегося из отраженных озером, холмами, поселком и лесом лучей, каждый из которых обладал своим собственным оттенком.

— Взгляните, — воскликнула Элизабет, — взгляните, Луиза! Поспешите к окну и полюбуйтесь этой волшебной переменой!

Мисс Грант послушалась и, простояв несколько мгновений у открытого окна, сказала тихо, словно не доверяя собственному голосу:

— Да, перемена чудесная! Не понимаю, как ему это удалось за такой короткий срок.

Элизабет удивленно посмотрела на нее, ибо никак не ожидала услышать от дочери священника такое сомнение во всемогуществе творца, но удивилась еще больше, обнаружив, что кроткий взор голубых глаз мисс Грант был обращен не на величественные картины природы, а на изящно одетого молодого человека, который, стоя у крыльца, о чем-то беседовал с судьей. Ей пришлось посмотреть еще раз, прежде чем она узнала молодого охотника в одежде хотя и скромной, но нисколько не похожей на грубые куртки фермеров и охотников, — это был обычный костюм молодых людей ее собственного круга.

— В этой волшебной стране, кажется, нет числа чудесам, — заметила Элизабет, — и такая перемена не менее удивительна, чем все остальные. Актеры столь же неподражаемы, как и декорации.

Мисс Грант покраснела и отвернулась от окна.

— Я простая провинциальная девушка, мисс Темпл, и боюсь, что я буду для вас неинтересной собеседницей, — сказала она. — Я… я не всегда понимаю то, что вы мне говорите. Но, право же, я думала, что вы указываете мне на перемену в мистере Эдвардсе. И она еще более удивительна, если вспомнить его происхождение. Говорят, он наполовину индеец.

— Он благородный дикарь… Однако нам пора спуститься и угостить сахема [192]чаем — ведь он, наверное, потомок Короля Филиппа, а может быть, даже внук Покахонтас [193].

В зале девушек встретил судья Темпл, который отвел свою дочь в сторону и сообщил ей о перемене в наружности нового обитателя их дома, впрочем, ей уже известной.

— Ему, очевидно, не хочется говорить о своем прошлом, — продолжал Мармадьюк, — но, насколько я понял из его слов, он знавал лучшие дни, и это же подтверждается его манерами. Я склонен согласиться с мнением Ричарда относительно его происхождения — купцы, торгующие с индейцами, часто воспитывают своих детей самым похвальным образом и…

— Да, да, папочка, — перебила его дочь, смеясь и опуская глаза, — все это очень мило, но раз я не понимаю ни слова на языке мохоков, ему придется говорить по-английски, а за его поведением, я думаю, вы сумеете последить.

— Конечно. Однако, Бесс, — сказал судья, мягко удерживая ее за руку, — не надо говорить с ним о его прошлом. Он просил меня об этом, и очень горячо. Возможно, У него дурное настроение из-за раны, но, так как она скоро заживет, он, надеюсь, впоследствии станет более общительным.

— Ах, сударь, я не слишком страдаю той похвальной тягой к знаниям, которая зовется любопытством. Я буду считать его сыном какого-нибудь знаменитого вождя — Маисового Стебля или Маисового Торговца, а может быть, и самого Великого Змея, — и обращаться с ним, как подобает, пока ему не заблагорассудится сбрить свои красивые волосы, позаимствовать полудюжины моих лучших сережек, закинуть ружье за спину и исчезнуть так же неожиданно, как он появился. Итак, идемте, сударь, ибо нам не следует забывать о долге гостеприимства на тот короткий срок, пока он с нами.

Судья Темпл улыбнулся шуткам дочери и, взяв ее под руку, направился с ней в столовую, где уже сидел молодой охотник, чей вид, казалось, говорил, что он твердо решил сделать свое появление в этом доме как можно более незаметным. '

Таковы были происшествия, которые привели в дом судьи Темпла этого нового его обитателя, и теперь мы на время оставим его там, пока он с большим старанием и умением выполняет разнообразные поручения, которые дает ему Мармадьюк.

Визит майора Гартмана кончился, и он на три месяца распрощался со своими любезными хозяевами; мистер Грант часто отправлялся в длительные поездки по приходу, и дочь его стала постоянной гостьей в доме судьи; Ричард со всей живостью увлекающейся натуры приступил к выполнению своих новых обязанностей; Мармадьюк был занят перепиской с желающими приобрести у него ферму, и зима прошла очень быстро. Главным местом развлечения молодежи было озеро, и девушки много раз наслаждались там чистым лесным воздухом, катаясь в маленьких одноконных санях, которыми правил Ричард, а когда лед очищался от снега, их сопровождал на коньках Эдвардс. Сдержанность молодого человека со временем постепенно исчезла, хотя внимательный наблюдатель мог бы заметить, что его часто охватывает какое-то горькое и жгучее чувство.

В течение зимы Элизабет видела, как на склонах холмов появлялось все больше новых вырубок там, где поселенцы, по местному выражению, «ставили свою палатку»; а проезжавшие через поселок бесчисленные сани, нагруженные пшеницей и бочонками с поташом, ясно показывали, что труд этот не пропадает зря. Короче говоря, вся округа являла собой картину благоденствия, и по дорогам сновало множество саней. Одни были нагружены скромным скарбом, над которым виднелись веселые лица женщин и детей, радующихся новом местам. А навстречу им мчались на рынок в Олбани другие, с товарами местного производства, и при виде их многие эмигранты решали отправиться в эти дикие горы в поисках довольства и счастья.

Жизнь в поселке кипела. Ремесленники богатели, потому что богатела вся округа, и с каждым днем какие-то новшества все более увеличивали его сходство с настоящим городом. Человек, перевозивший почту, начинал поговаривать о том, что собирается завести почтовую карету, и за эту зиму он уже несколько раз сажал пассажира в свои двухместные сани, чтобы отвезти его по заснеженным дорогам к Мохоку, где дважды в неделю с быстротой молнии проносился дилижанс, управляемый умелым кучером «с побережья». Ранней весной, торопясь захватить санную дорогу, «из старых штатов» в поселок начали возвращаться семья, ездившие туда повидаться с родственниками, и нередко их сопровождали все соседи этих родственников, соблазненные их рассказами и покинувшие фермы в Коннектикуте и Массачусетсе, чтобы попытать счастья в лесах.

Тем временем Оливер Эдвардс, чье неожиданное возвышение никому не показалось удивительным в этой молодой стране, привыкшей ко всяким переменам, все дни напролет усердно занимался делами Мармадьюка, но ночевал он нередко в хижине Кожаного Чулка. Хотя встречи охотников были окружены какой-то тайной, все трое, казалось, очень ими дорожили. Правда, могиканин редко приходил в дом судьи, а Натти никогда там не появлялся, но зато Эдвардс, едва у него выпадал свободный час, отправлялся в свое прежнее жилище, откуда нередко возвращался уже глубокой ночью, в метель, а когда сильно запаздывал и в доме уже ложились, — на рассвете.

Те, кто знал об этой его привычке, иной раз задумывались, почему он так часто посещает индейца и Натти, но вслух своих недоумений не высказывали, и только Ричард порой шептал кому-нибудь на ухо:

— В этом нет ничего удивительного. Метис не может отвыкнуть от дикарских обычаев, а этот малый цивилизовался куда больше, чем можно было ждать от человека его происхождения.

Глава XX

Вперед! Нельзя нам медлить, песнь моя,

Немало горных троп еще нас ждет.

Байрон, «Паломничество Чайльд Гарольда»

С приближением весны огромные сугробы, которые из-за бурь и постоянной смены оттепелей и морозов стали такими крепкими, что, казалось, еще долго должны были держать землю в своих унылых объятиях, начали поддаваться действию теплого ветра и яркого солнца. Порой словно открывались врата небес, над землёй веял мягкий ветерок, пробуждая живую и неживую природу, и несколько часов все глаза сияли весенней радостью, все поля улыбались весенней улыбкой. Но вот с севера снова налетала ледяная буря, погружая все в оцепенение, такое же холодное и угрюмое, как черные и мрачные тучи, закрывавшие солнце. Такие битвы между весной и зимой все учащались, а земля, предмет и жертва этого спора, медленно теряла сияющий зимний убор, не одеваясь в зеленый наряд весны.

Так грустно прошло несколько недель, в течение которых обитатели поселка и его окрестностей, прощаясь с хлопотливой, полной простых развлечений зимней жизнью, готовились к трудовой весне, к работам в своем доме и на полях. В поселок уже не приезжали гости, в лавках, где столько месяцев шла бойкая торговля, уже не было оживленной толпы покупателей, сверкающий, плотно утоптанный снежный покров на дорогах сменился непроходимой ледяной кашей, а с ним исчезли и веселые, шумные путешественники, которые скользили по нему в санях зимой, — короче говоря, все указывало на то, что должна измениться не только земля, но и жизнь тех, кого она кормит и одевает.

Молодежь «дворца» — Луиза Грант теперь тоже стала почти постоянной его обитательницей — наблюдала за этими медленными и порой обманчивыми переменами отнюдь не с равнодушием. Пока держался санный путь, к услугам девушек были всяческие зимние развлечения — они не только каждый день катались по всем горам и долинам в окрестностях поселка, но и придумывали множество разнообразных забав на широком просторе замерзшего озера. Когда после оттепели его покрывал зеркальный лед, можно было прокатиться в больших санях Ричарда, обгонявшего на своей четверке ветер; потом они увлеклись волнующей и опасной «каруселью на льду», можно было проехаться и в санках, запряженных одной лошадью, и в санках, которые катил кавалер на коньках, — короче говоря, в ход были пущены все развлечения, с помощью которых можно развеять в горах зимнюю скуку. Элизабет призналась отцу, что зима оказалась куда более приятной, чем она предполагала; этому, впрочем, немало способствовала и его библиотека.

Когда постоянная смена оттепелей и морозов сделала дороги, и без того опасные, совершенно непроезжими для экипажей, обитатели «дворца», привыкшие проводить время на открытом воздухе, стали совершать верховые прогулки. Девушки на своих маленьких, хорошо объезженных лошадках отправлялись в горы и добирались до самых уединенных долин, но и там находили жилища предприимчивых поселенцев. В этих экскурсиях их всегда сопровождал кто-нибудь из мужчин, а когда это позволяли дела, то и все трое.

Молодой Эдвардс все больше осваивался со своим положением и часто становился во время этих прогулок веселым и беззаботным, словно забывая тяжелые и неприятные мысли, которые прежде так мучили его. Привычка и юношеская жизнерадостность, казалось, брали верх над причинами его тайной тревоги, хотя порой, когда он разговаривал с Мармадьюком, его лицо опять омрачалось тем же непонятным отвращением, как и в первые дни их знакомства.

В конце марта шерифу удалось убедить Элизабет и ее подругу поехать с ним к нависшему над озером холму, который, как говорили, был необыкновенно живописен.

— А кроме того, кузина Бесс, — уговаривал неутомимый Ричард, — мы по дороге осмотрим сахароварню Билли Керби: он на восточном конце рэнсомского участка варит сахар для Джейда Рэнсома. Лучше этого Керби никто в наших краях не умеет варить сахар. Если помнишь, Дьюк, когда он только сюда приехал, я пригласил его к нам, так что неудивительно, если он в этом деле хорошо разбирается.

— Билли, конечно, лесоруб хороший, — заметил Бенджамен, державший за уздечку лошадь шерифа, пока тот усаживался в седле, — и топором орудует не хуже, чем парусный мастер своей иглой или портной утюгом. Говорят, что он в одиночку может снять с огня котел с поташом. Сам-то я, если правду сказать, этого не видел, но так говорят. А сахар, который он делает, может, и не так бел, как брамсели на «Боадицее», да зато моя приятельница мисс Петтибон не раз говаривала, что сладости он необыкновенной, а уж вы-то, сквайр Джонс, лучше других знаете, что обезьяны все сладкоежки.

Громкий хохот Ричарда, вызванный этой шуткой, которому вторил не слишком мелодичный смех самого Бенджамена, отлично показывал, какая теплая дружба существует между ними. Однако остальное общество не слышало их разговора, потому что девушки садились на лошадей, и Мармадьюк с Эдвардсом помогали им, а затем последовали их примеру. Когда наконец все были готовы, кавалькада чинно двинулась через поселок. На несколько минут общество задержалось у дверей мосье Лекуа, а когда он тоже взгромоздился на своего коня, все отправились дальше и, выехав на окраину поселка, свернули на одну из сходившихся здесь главных дорог.

По ночам землю еще сковывали заморозки, но днем бывало очень тепло, и дорога покрылась глубокой грязью, так что всадникам пришлось ехать гуськом по обочине, где лошадям было легче ступать по твердому дерну. Кругом нигде нельзя было заметить молодой травы, и вид холодной, мокрой земли наводил уныние. Снег еще покрывал большинство отдаленных вырубок, видневшихся на холмах, хотя кое-где уже ярко зеленели веселые пятна озимых, ласкавшие глаз земледельца. Трудно было придумать больший контраст между землей и небом, ибо над унылой пустыней, описанной нами, простиралось море синевы, по которому скользили лишь два маленьких облачка, и солнце изливало на него свои живительные лучи.

Ричард был впереди и на этот раз, как во всех случаях, когда не требовалось особого таланта или уменья, и по мере сил пытался развлекать общество поучительной беседой.

— Вот это подходящая погода для сахароварения, Дьюк! — воскликнул он. — Морозная ночка и солнечный денек. Голову даю на отсечение, что в такую теплынь сок бурлит в кленах, как вода на мельничном лотке. Какая жалость, судья, что ты не показал своим арендаторам, как варить сахар научным способом. И для этого, сударь, вовсе денужно знать столько же, сколько Франклин. Да, такой учености для этого не требуется, судья Темпл.

— Меня, милый Джонс, — ответил Мармадьюк, — больше всего заботит, как сохранить этот великий источник всяких благ и богатства от расточительности самих поселенцев. Вот когда удастся добиться этого, можно будет заняться и улучшением сахароварения. Но ведь ты знаешь, Ричард, что я уже рафинирую наш собственный сахар, и он получается белым, как снег вон на тех полях, а качество его безупречно.

— Качество, чудачество и прочие ачества, судья Темпл, а все же вам еще не удавалось получить кусок сахара больше приличного леденца, — возразил шериф. — А я, сэр, утверждаю, что никакой опыт нельзя назвать удачным, если он не приносит практической пользы. Вот если бы у меня было сто тысяч акров, а вернее сказать, двести тысяч, как у тебя, я бы построил сахарный завод прямо в поселке; я пригласил бы ученых людей — а их легко найти, сэр, да, сэр, их найти совсем не трудно, — людей, которые знают и теорию и практику этого дела, и я отбирал бы деревья помоложе да покрепче, и сахар у меня получался бы не кусочками величиной с леденчик, черт побери, Дьюк, а у меня получились бы сахарные головы величиной с копну сена.

— И вы купили бы себе груз одного из тех кораблей, которые, как говорят, плавают в Китай, — воскликнула Элизабет, — обратили бы котлы для варки поташа в чайные чашки, плоскодонки на озере — в блюдечки, испекли бы пирог вон в той известняковой печи и пригласили бы весь округ на чаепитие. Планы гениальных людей поистине удивительны! Но признайтесь, сударь, ведь все считают, что сахар у судьи Темпла получается хороший, хоть он и не отливает сахарные головы в формах, величина которых Удовлетворила бы вашу страсть к грандиозному.

— Смейтесь, смейтесь, кузина Элизабет, смейтесь, сударыня, — возразил Ричард, поворачиваясь в седле так, чтобы оказаться лицом к остальным, и величественно взмахивая хлыстом, — но я взываю к здравому смыслу, к хорошему вкусу, а вернее сказать, к тонкому вкусу, составляющему одно из пяти наших природных чувств, для подтверждения того, что большая сахарная голова во всех отношениях лучше, чем кусочек вроде тех, которые голландки кладут под язык, когда садятся пить чай. Все можно делать двумя способами: правильным и неправильным. Вы изготовляете сахар, признаю, и, может быть, у вас даже получаются сахарные головы, но вопрос вот в чем: самый ли лучший сахар вы делаете и нельзя ли изготовить сахарные головы лучше ваших?

— Ты прав, Ричард, — заметил Мармадьюк с серьезностью, показывавшей, что предмет этот живо его интересует. — Совершенно справедливо: мы изготовляем сахар, и полезно спросить себя, достаточно ли и наилучшим ли образом. Я надеюсь дожить до того дня, когда появятся сахарные фермы и плантации сахарного клена. Мы еще очень мало знаем о свойствах дерева, которое служит источником такого богатства, и, может быть, нам удастся улучшить их, ухаживая за ним, обрабатывая почву мотыгой и плугом.

— «Мотыгой и плугом»?! — захохотал шериф. — Ты бы, значит, поставил человека рыхлить землю вокруг вот такого дерева? — при этом он указал на благородный клен, каких так много попадается в этих краях. — Окучивать деревья? Да ты с ума сошел, Дьюк! То тебе взбрело в голову искать уголь, то еще вот это! Чепуха, дорогой родственник. Послушайся разумного совета и сахарными кленами предоставь заниматься мне. Вот мосье Лекуа живал в Вест-Индии и видел, как там варят сахар. Пусть он нам расскажет об этом, и ты проникнешь в самую суть дела… Расскажите нам, мосье Лекуа, как варят сахар в Вест-Индии: как у судьи Темпла или по-другому?

Тот, к которому был обращен этот вопрос, ехал на маленькой лошаденке очень кроткого нрава и так подтянул стремена, что теперь, когда вся кавалькада начала подниматься по заросшему лесом склону горы, колени его оказались в опасной близости от подбородка. Тропа была обрывистая и скользкая, и французу было некогда жестикулировать или облекать свой ответ в изящную форму: хотя глаза его и были столь выпуклы, они далеко не всегда успевали предупредить его о зарослях кустарника, низко нависших ветвях или упавших деревьях, которые то и дело преграждали ему путь. И, защищая одной рукой лицо от прутьев, а другой изо всех сил сжимая уздечку, чтобы умерить излишнюю резвость своего скакуна, сын Франция ответил так:

— Sucre [194]на Мартинике изготовляют, mаis се n'est раs [195]одно дерево… Это то, что вы зовете… je vous dirais que ces chemins fussent au diable [196]… что вы зовете трости pour la promenade [197].

— Тростник! — с улыбкой подсказала Элизабет.

— Да, мадемуазель, тростник.

— Да, да! — вскричал Ричард. — В просторечии это растение называется тростником, но его научное название — саккарум оффицинарум, а дерево, которое мы называем сахарным или твердым кленом, — это ацерсаккарум. Я думаю, мосье, вам хорошо известны эти научные названия.

— Это по-латыни или по-гречески, мистер Эдвардс? — шепнула Элизабет молодому человеку, который старательно отводил ветки кустов перед ней и перед ее спутниками; — Или, может быть, это куда более ученые выражения, — перевести нам которые могли бы только вы?

Темные глаза юноши с досадой устремились на лицо говорившей, но это выражение тотчас же исчезло.

— Я вспомню о вашем недоумении, мисс Темпл, когда в следующий раз навещу моего друга могиканина, и либо его познания, либо познания Кожаного Чулка помогут мне ответить на ваш вопрос.

— Неужели вы совсем не знаете их языка?

— Немного знаю, но глубокая ученость мистера Джонса мне более знакома, так же как изысканные выражения мосье Лекуа.

— Вы говорите по-французски? — быстро спросила девушка.

— Этот язык хорошо известен ирокезам и распространен по всей Канаде, — ответил он с улыбкой.

— Но ведь это же минги, ваши враги!

— Я был бы рад, если бы у меня не было врагов более опасных, — ответил юноша и, пришпорив лошадь, положил конец этим намекам и недомолвкам.

Тем временем Ричард с большим пылом продолжал свои рассуждения, пока всадники не добрались до вершины горы, где уже не было хемлоков и сосен: их сменила роща тех самых деревьев, о которых шел спор, — величественных кленов, гордо поднимавших к небу свои высокие, пря мые стволы и густые кудрявые ветви. Подлесок в этой роще был весь сведен, и, так как в ней находились несложные приспособления для варки кленового сахара, местные жители именовали ее попросту сахароварней. Рощу эту, занимавшую много акров, можно было уподобить величественному храму, где клены были колоннами, их кроны — капителями, а небо — куполом. В каждом дереве над самой землей была небрежно сделана глубокая зарубка и в нее вставлена маленькая трубочка из коры ольхи или сумаха, через которую сок стекал в грубую колоду, выдолбленную из липового чурбана; такие колоды лежали под каждым деревом, но это примитивное приспособление столь плохо отвечало своему назначению, что большая часть сока пропадала зря.

Добравшись до плато на вершине холма, кавалькада остановилась, чтобы дать отдохнуть лошадям; а кроме того, всем, кто видел такую сахароварню впервые, хотелось рассмотреть ее получше. Однако тишину почти тотчас же нарушил прекрасный могучий бас, раздавшийся под одним из деревьев, — он затянул знаменитую песенку, чьи куплеты, если бы только удалось собрать их воедино, протянулись бы от вод реки Коннектикут до берегов Онтарио. Пелась она на тот всем известный мотив, который дорог каждому американцу с тех пор, как его веселые ноты впервые прозвучали в решительный час.

В Восточных Штатах люди есть, Зато там тесно жить, сэр. А в Западных — лесов не счесть, Богатства не избыть, сэр! Так лейся, лейся, сладкий сок, Пора тебе вариться! Эх, подремал бы я часок. Да сок перестоится! Без клена лес совсем не тот. Клен кормит нас и греет. Кто крепкий сок его хлебнет, Тот сразу молодеет! Так дейся, лейся, сладкий сок… и т. д. Хозяйка любит чай давно, Хозяин любит грог, сэр. К напиткам этим все равно Им нужен сахарок, сэр! Так лейся, лейся, сладкий сок… и т. д.

Пока раздавалась эта звучная песня, Ричард, раскачиваясь всем телом и кивая головой, отбивал такт хлыстом по холке своего скакуна. К концу песни шериф уже вполголоса подтягивал припев, а когда он раздался в последний раз, Ричард подхватил его со слов «сладкий сок» с большим чувством и выразительностью, хотя и в ущерб гармонии.

— Мы славно спели! — все так же громогласно завопил шериф. — Хорошая песня, Билли Керби, и прекрасно спета. Откуда у тебя эти слова? Это все или нет? Ты можешь мне их написать?

Лесоруб, хлопотавший около своих котлов в нескольких шагах от всадников, равнодушно обернулся и с завидной невозмутимостью смерил взглядом нежданных гостей. Каждому из них, когда они подъехали совсем близко, он с самым независимым видом кивнул головой и, даже приветствуя дам, не счел нужным снять свою старую шапчонку или хотя бы прикоснуться к ней.

— Как живете-можете, шериф? — сказал лесоруб. — Что нового в поселке?

— Да ничего, Билли, — ответил Ричард. — Но что это? Где твои четыре котла, железные корыта и формы для охлаждения сахара? Неужто ты варишь его так по-дурацки? А я-то думал, что ты лучший сахаровар в здешних местах!

— Так оно и есть, сквайр Джонс, — отозвался Керби, продолжая свое занятие, — нужно ли валить лес, или выпаривать кленовый сок, или обжигать кирпич, или заготовлять жерди, или делать поташ, или окучивать кукурузу, в горах Отсего лучше меня вам никого не найти, хоть сам-то я больше люблю иметь дело с лесом, потому как топор мне больно по руке пришелся.

— Вы есть ходкий товар, мистер Билл, — пошутил мосье Лекуа.

— Чего? — сказал Керби, поглядев на него с простодушием, от которого его богатырская фигура и мужественное лицо стали немного смешными. — Если вы насчет товара, мусью, так поверьте моему слову, лучшего сахара вы нигде не найдете. Да легче пень отыскать на Немецких равнинах, чем в нем хоть единое пятнышко. А вкус-то настоящий кленовый. Да его в Нью-Йорке можно продавать прямо вместо леденцов.

Француз направился к навесу из березовой коры, под которым Керби складывал готовый сахар, и принялся с видом знатока рассматривать остывшие куски. Тем временем Мармадьюк спешился и теперь внимательно оглядывал деревья и приспособления Керби, с неудовольствием замечая, как небрежно и расточительно собирается сок.

— Ты опытен в этих делах, Керби, — сказал он. — Каким же способом ты изготовляешь свой сахар? Я вижу, у тебя всего два котла.

— От двух котлов столько же проку, как от двух тысяч, судья. Я обхожусь без всяких там выдумок, этим пусть занимаются те, кто варит сахар для знати, а только если вам нужен настоящий кленовый сахар, то лучше моего вы все равно нигде не найдете. Я выбираю деревья заранее, а зарубки делаю потом — скажем, в конце февраля, а в горах так не раньше середины марта… ну, когда сок начинает бежать как следует…

— А скажи, — перебил его Мармадьюк, — ты выбираешь деревья по каким-нибудь внешним признакам?

— На все есть своя манера, — ответил Керби, деловито размешивая сироп в котлах. — Вот, скажем, надо знать, когда мешать в котле и сколько времени. Этому нужно учиться. Рим-то ведь не один день строился, да и Темплтон тоже, если на то пошло, хоть ничего не скажешь, это местечко быстро растет. Я никогда не делаю зарубку на чахлом дереве, а только на таком, у которого кора хорошая. Ведь деревья-то болеют вроде людей, ну, и делать зарубку на больном дереве — это все равно что запрягать лошадь с запалом в почтовые сани или возить бревна на хромом воле.

— Все это так, но каковы же признаки болезни? Как ты отличаешь здоровое дерево от больного?

— А как доктор отличает, у кого лихорадка, а у кого простуда? — перебил Ричард. — Смотрит, нет ли сыпи, и щупает пульс.

— Вот-вот, — подхватил Билли. — Сквайр попал в точку. Я на них посмотрю — и вижу. Ну, так, значит, когда сок начинает бежать как следует, я вешаю котлы и делаю зарубки. Первую выпарку я веду быстро, чтобы разобраться, какой это сок. Ну, а когда он начинает загустевать, вот как в этом котле, большого огня разводить нельзя, не то сахар подгорит, а горелый сахар на вкус плох, хоть бы и очень сладкий. Тогда начинаю его черпаком переливать из одного котла в другой, и делать это надо до тех пор, пока он не начнет тянуться ниткой, если вынешь мешалку… А уж тут за ним нужен глаз да глаз. Есть способ подсушивать его глиной, когда он затвердеет, только им не все пользуются — одним он нравится, а другим нет… Так как же, мусью, берете мой товар?

— Я дам вам, мистер Билл, за один фунт десять су.

— Я свой сахар не меняю и беру за него только наличные. Ну, вам-то, мусью, я, пожалуй, уступлю, — добавил Билли с задабривающей улыбкой. — С вас я возьму всего галлон рома и материи на две рубашки, если вы заберете и патоку. А уж и хороша-то она! Я вас обманывать не буду, да и вообще я не обманщик, но только такой патоки мне пробовать еще не приходилось.

— Мосье Лекуа предложил вам десять пенсов за фунт, — пояснил Эдвардс.

Лесоруб смерил говорившего взглядом, но ничего не ответил.

— О да, — сказал француз. — Десять пенсов. Je vous remercie, monsieur. Ah, mon Anglais! Ge l’oubli toujours! [198]

Лесоруб перевел угрюмый взгляд с одного на другого и, видимо, пришел к заключению, что они над ним смеются. Он выхватил из котла огромный черпак и начал старательно размешивать кипящую жидкость. Несколько минут он то наполнял черпак, то, высоко подняв его, сливал назад в котел густой, тягучий сироп, а потом вдруг помахал черпаком, словно желая остудить то, что в нем осталось, и поднес его к лицу мосье Лекуа, сказав:

— Вот попробуйте, мусью, и сами скажете, что мало за него даете. Да одна патока дороже стоит!

Любезный француз несколько раз робко потянулся губами к черпаку и наконец проглотил изрядное количество обжигающе горячей жидкости. Затем он прижал руку к груди, бросил жалобный взгляд на дам и, как рассказывал впоследствии Билли, «выбил ногами такую дробь, что ни одному барабанщику за ним не угнаться. А потом стал так шипеть и ругаться на своем французском, что любо-дорого. Ну, да вперед ему наука, не будет насмехаться над лесорубом».

Керби принялся снова размешивать свой сироп с самым невинным видом, и зрители, возможно, не догадались бы, что он хорошо звал, каково придется мосье Лекуа от его угощения, если бы беззаботный лесоруб не подмигнул им и не устремил на них взгляд, исполненный слишком уж безыскусного простодушия. Мосье Лекуа скоро пришел в себя и вспомнил о своих манерах; коротко извинившись перед дамами за два-три несдержанных выражения, вырвавшихся у него в минуту сильного волнения, он взобрался на свою лошадь и до конца беседы держался в стороне: после злой шутки, которую сыграл с ним Керби, ни о какой сделке не могло быть и речи. В течение всего этого времени Мармадьюк прогуливался по кленовой роще, осматривал свои любимые деревья и досадливо вздыхал при виде небрежных зарубок.

— Мне больно видеть, как нерасчетливо ведется хозяйство в наших краях, — заметил судья. — Поселенцы здесь расточают дары природы с удивительным и даже преступным легкомыслием. Это относится и к тебе, Керби. Ты наносишь дереву глубокие раны, хотя было бы вполне достаточно маленького надреза. Прошу тебя, помни, что деревья эти росли столетиями, и если их погубить, то мы не доживем до тех пор, пока вырастут новые.

— Это как сказать, судья, — возразил тот. — На мой взгляд, чего-чего, а деревьев в здешних горах хватает. А если рубить их грех, то уж и не знаю, как мне быть. Я ведь своими руками вырубил леса на добрых полтысяче акров в штатах Вермонт и Нью-Йорк и надеюсь дотянуть до тысячи. Рубить деревья для меня первое удовольствие, и никакая другая работа мне не пришлась так по вкусу. Да только Джейд Рэнсом сказал, что сахару в этом году будет нехватка, потому как в поселок понаехало много нового народу. Вот я и уговорился с ним наварить тут сахару. А что слышно, судья, про золу? Выгодно еще поташ делать? Я думаю, пока за океаном будут драться, цены на него не упадут.

— Ты правильно рассуждаешь, Керби, — ответил Мармадьюк. — Пока в Старом Свете не перестанут бушевать войны, Америка будет процветать.

— Ну что ж, судья, нет худа без добра! У нас в стране дела идут хорошо, и, хоть я знаю, что для вас деревья, как для иного человека родные дети, а мне они по душе только тогда бывают, когда я могу расправиться с ними по-свойски; вот тогда я их люблю. Я слышал, новые поселенцы говорят, будто за океаном у богачей и около дома и по всему поместью растут большие дубы да вязы, из которых вышло бы по бочонку поташа на дерево, а они у них стоят просто так, чтобы любоваться. А я скажу, что плоха страна, коли она заросла деревьями. Пни — дело другое, они землю не затеняют, а если их выкопать, то хороший получается забор: свинья еще пролезет, а уж корова никак.

— В разных странах на это смотрят по-разному, — ска-вал Мармадьюк, — но я дорожу столетними деревьями не как украшением, а потому, что они полезны. Мы сводим леса так, словно за один год может возродиться все, что мы погубили. Однако близок час, когда закон возьмет под свою охрану не только леса, но и дичь, которая в них водится.

Утешившись этой мыслью, Мармадьюк сел в седло, и кавалькада, покинув кленовую рощу, направилась к живописному холму, который обещал им Ричард. А дровосек, оставшись один, снова взялся за дело. Когда всадники достигли противоположного склона горы, Элизабет, перед тем как начать спуск, обернулась, увидела маленькие костры под огромными котлами лесоруба, его крытый корьем навес, его богатырскую фигуру, могучие руки, ловко и умело орудовавшие черпаком, окружавшие его величественные деревья с трубочками для сбора сока и подумала, что все это вместе составляет верную картину человеческой жизни на первой ступени цивилизации. Романтическое впечатление, которое произвела на нее эта сцена, еще более усилилось, когда по лесу снова разнесся мощный бас Керби, распевавшего новую песню, мало чем отличавшуюся от первой. Элизабет удалось разобрать только следующие куплеты:

Вот когда леса рублю я, Подгонять волов люблю я, С утра до ночи ору я: «Эй, живей! Эй, тпру! Эй, но!» А закончим мы работку, Отдохнем тогда в охотку, Петь я буду во всю глотку, Подкатив к огню бревно. Покупайте лес в долинах. Дубы, клены — на вершинах, Сосны — на сухих равнинах, Мне-то это все равно!

Глава XXI

Мой конь, во весь опор лети —

Не время мешкать нам в пути.

Вальтер Скотт, «Дева озера»

В те далекие дни, о которых ведется наш рассказ, дороги Отсего, за исключением главных торговых путей, не многим отличались от обычных лесных троп. Высокие деревья, теснившиеся у самого края колеи, не пропускали солнечных лучей, солнцу удавалось заглянуть сюда лишь в полдень; сырой грунт, влага из которого испарялась медленно, и жирный перегной, устилавший землю слоем толщиной в несколько дюймов, служили не слишком надежной опорой путнику. К тому же местность была неровная, и то и дело попадались пни и огромные скользкие корни, обнажившиеся из-под рыхлой почвы, — все это делало путь не только трудным, но и опасным. Однако наши всадники не выказывали ни малейших признаков страха, пока лошади их, неуверенно ступая по темной дороге, с усилием продвигались среди многочисленных препятствий, устрашивших бы всякого новичка в здешних местах. Часто отметины на деревьях да низкие пни сосен, срубленных до самого основания, так что видны были лишь ползущие во все стороны корни длиной футов в двадцать, служили путникам единственным указанием того, что они действительно находятся посреди проезжей дороги.

По одной из таких дорог и двигалась кавалькада, возглавляемая неутомимым шерифом. Тропа от зарослей клева шла дальше, к небольшому мосту из нетесаных бревен, кое-как уложенных на толстые сосновые брусья. Между бревнами то здесь, то там зияли устрашающие провалы. Конь Ричарда, опустив голову до самых бревен, осторожно, словно человек, перешагивал через опасные места, зато чистокровная кобылка мисс Темпл бежала бойко, презирая, как видно, робкую поступь. На мост она взошла не спеша, тщательно выбрав надежное место, но, оказавшись у самого широкого провала, она, повинуясь уздечке и хлысту в ловких руках своей бесстрашной наездницы, перескочила через него с ловкостью белки.

— Тише, Бесс, осторожнее! — крикнул Мармадьюк, ехавший так же степенно, как и Ричард. — Здешние дороги непригодны для того, чтобы гарцевать во ним так беспечно.

По нашим корявым тропам следует ездить осмотрительно. На равнинах Нью-Джерси можешь упражнять свое искусство в верховой езде сколько душе угодно, но в горах Отсего эту забаву на время отложи.

— В таком случае, мне придется отказаться от езды верхом навеки, — возразила дочь. — К тому времени, когда улучшатся дороги, я успею состариться, и старость положит для меня конец тому, что ты называешь «беспечным гарцеванием».

— Не говори так, дочка. Если ты из гордости и своеволия будешь сломя голову скакать через мосты, ты не доживешь до старости, и мне придется оплакивать твою гибель. Нет, Бесс, если бы ты видела наш край, как это довелось мне, в ту пору, когда он еще спал глубоким сном и ничто не нарушало этого сна, если бы ты сама была свидетельницей разительных перемен, когда природа пробудилась и стала служить человеку, ты бы несколько обуздала свое нетерпение и свою лошадку.

— Я помню, ты рассказывал, как впервые очутился в этих лесах, но воспоминания мои об этом неясны, они слились с туманными образами детских фантазий. Сколь ни мало цивилизован этот край теперь, тогда он, наверное, был совсем диким и угрюмым. Расскажи, отец, что ты думал и чувствовал, когда попал сюда в первый раз?

В голосе Элизабет звучал живой, горячий интерес. Эдвардс тем временем подъехал поближе и устремил пристальный взгляд в лицо Мармадьюка, как будто стараясь прочесть мысли судьи.

— Ты была тогда совсем крошкой, но, вероятно, помнишь тот год, когда я оставил тебя и твою мать и отправился исследовать эти необитаемые горы. Тебе не понять помыслов и стремлений, которые побуждают человека идти на всяческие жертвы ради достижения намеченной цели. Мне посчастливилось, тяжкие усилия мои не пропали даром. Если даже мне пришлось претерпеть голод и болезни и много других мытарств, когда я вместе с остальными боролся за этот суровый край, меня не постигли неудачи и разочарования.

— Неужели вы голодали? — воскликнула Элизабет. — Среди такого изобилия?

— Да, дитя мое. Те, кто видит здесь теперь повсюду достаток и процветание, с трудом поверят, что всего лет пять назад поселенцы вынуждены были питаться лишь скудными плодами леса и тем немногим, что приносила охота на диких зверей: у них тогда еще не было умения и опыта настоящих охотников.

— Да, да, — отозвался Ричард, случайно расслышавший конец фразы за громкой песней лесоруба, — голодные то были времена, кузина Бесс. Я так отощал, что стал смахивать на хорька. А уж бледный-то был, будто только-только встал после лихорадки. Мосье Лекуа день ото дня все тоньшал да легчал, словно высыхающая тыква. Мне думается, мосье, вы и по сю пору не совсем еще оправились. Бенджамен переносил голод тяжелее нас всех. Он божился и клялся, что наша скудная пища похуже урезанного матросского пайка в штилевых широтах. А уж насчет божбы да ругани Бенджамен хоть кого за пояс заткнет, стоит лишь поморить его голодом. Я, признаться, и сам чуть было не собрался бросить тебя, братец Дьюк, хотел вернуться в Пенсильванию на откорм. Но, черт побери, подумал я, ведь наши матери были родными сестрами, значит, мне положено и жить и умереть с тобой вместе.

— Я не забыл твоей доброты, — сказал Мармадьюк, — и всегда помню, что мы с тобой кровная родня.

— Но, дорогой отец, — с изумлением воскликнула Элизабет, — неужели вы действительно терпели настоящие муки голода? А прекрасные плодородные долины Мохока— разве не могли вы закупить там все необходимое продовольствие?

— То был неурожайный год. В Европе цены на провизию сильно поднялись, и спекулянты жадно скупали все, что только могли. Путь переселенцев с Востока на Запад лежал через долину Мохока, и они все съедали на своем пути, словно саранча. Да и самим жителям равнины приходилось довольно туго. Они тоже терпели нужду, но благодаря своей осмотрительности, присущей людям германской расы, сумели все же сберечь небольшие излишки продовольствия, и бедноту там не угнетали. Слово «спекулянт» было им неведомо. Мне не раз приходилось видеть, как по крутым горным склонам отважно пробирается человек, согнувшись под тяжестью мешка с мукой, которую тащит с мельницы в долине Мохока, — все для того, чтобы накормить свою умирающую от голода семью. И уж так, наверное, радостно было у него на душе, когда он приближался наконец к своей хижине, что пройденные тридцать миль казались ему пустяком. Не забудь, Бесс, ведь все это происходило в самом начале заселения края. Тогда у нас еще не было ни мельниц, ни зерна, ни дорог, ни даже раскорчеванных участков, ничего, кроме голодных ртов, которые надо было накормить, ибо, несмотря на тяжелый год, переселенцев не стало меньше, — нет, голод, охвативший все пространство до самой восточной границы, как будто еще увеличивал число ищущих новые земли.

— А что ты предпринял, чтобы помочь несчастным? — спросила Элизабет, которой невольно передалось волнение отца. — Пусть даже сам ты не голодал, но ведь на тебе лежала большая ответственность за других.

— Да, друг мой, — проговорил судья и на минуту задумался, как бы перебирая в памяти все тогдашние свои ощущения. — От меня зависели судьбы сотен людей. Они все уповали на меня, ждали, что я дам им кусок хлеба. Страдания близких, безнадежность положения парализовали предприимчивость и энергию поселенцев. Днем голод гнал их в леса на поиски пищи, а к вечеру они возвращались измученные, с пустыми руками и в отчаянии бросались на постель, зная, что их ждет бессонная ночь. Оставаться бездеятельным в ту страшную пору было недопустимо. Я закупил партию пшеницы в Пенсильвании. Ее перевезли в Олбани, затем на лодках переправили по Мохоку, а уж оттуда, навьючив мешки на лошадей, доставили сюда, в лесную глушь, и здесь распределили поровну между всеми. Затем переселенцы сплели невода и закинули их в окрестные озера и реки. И тут нам как будто было ниспослано чудо: в пятистах милях отсюда двинулись и пошли по извилистым путям бурной Саскуиханны огромные косяки сельди — наше озеро кишело бесчисленным множеством рыбы. Ее выловили неводами, поделили между собой, и всем было роздано необходимое количество соли. И вот с этого времени голод для нас миновал, наступило благоденствие [199].

— Верно, верно! — подхватил Ричард. — Как раз я-то и распределял рыбу и соль. Бенджамену — он был моим помощником — пришлось натянуть веревки вокруг того места, где я стоял, чтобы оградить меня от толпы поселенцев: они так пропахли чесноком — ведь все это время дикий чеснок был единственной их пищей, — что я при дележе путался в расчетах. Ты, Бесс, была тогда совсем малюткой и ничего этого не знала. Мы делали все, что только могли, чтобы уберечь тебя и твою мать от голода. Да, в тот год я потерпел немалый урон: все мои свиньи и индюшки были съедены.

— Нет, Бесс, тебе трудно это понять, — продолжал судья уже более веселым тоном и как будто не заметив, что Ричард перебил его. — Тот, кто не был тогда с нами и знает лишь понаслышке о том, как люди осваивают новые земли, смутно представляет себе, какими тяжкими трудами и лишениями это достается. Тебе здешние места кажутся дикими, нецивилизованными, но если бы ты знала, как здесь было глухо и дико, когда я впервые поднялся на эти горы! Рано утром в первый же день, как мы приехали сюда, я оставил всех своих спутников подле ферм в Вишневой долине, а сам по оленьей тропе добрался до вершины горы. С тех пор я называю ее Горой Видения, потому что зрелище, открывшееся передо мной, показалось мне совершенно фантастическим. Вершина была голая, лесной пожар выжег на ней всю растительность, и потому местность вокруг была открыта взору. Листья уже опали. Я влез на высокий бук и просидел на нем целый час, любуясь дикой природой, словно застывшей в молчании. В бескрайних лесных просторах не было ни единой прогалины, ни единой вырубки, бесконечная лесная чаща прерывалась лишь гладким, как зеркало, озером. Оно было покрыто мириадами перелетных птиц. И тогда же, сидя на суку дерева, я увидел медведицу с двумя медвежатами. Они спускались к озеру на водопой. Все время, пока я шел лесом, сквозь чащу проносились олени, но ни там, ни с вершины горы я не заметил никаких следов пребывания человека — ни вырубки, ни хижины, ни единой извилистой тропинки, каких теперь здесь такое множество. Ничего, кроме гор, а за ними снова горы и внизу долина — сплошное море переплетшихся между собой голых ветвей, где иногда лишь мелькала увядшая листва какого-нибудь дерева, неохотнее других расстающегося со своим летним нарядом. Даже Саскуиханна была вся скрыта за высоким, непроходимым лесом.

— И ты был совершенно один? — спросила Элизабет. — Ты всю ночь провел в лесу один — одинешенек?

— Нет, дитя мое. Целый час я сидел на дереве и с восторгом и в то же время с тоской разглядывал все, что было перед моими глазами. Потом я слез со своего наблюдательного поста и спустился в горы. Я оставил коня пощипать ветки деревьев, а сам походил по берегу озера и осмотрел те места, где теперь стоит Темплтон. Там, где теперь выстроен наш дом, росла огромная сосна, и оттуда сквозь деревья был просвет до самого озера. Оно было видно как на ладони. Под ветвями сосны я и совершил свою одинокую трапезу. И тут я вдруг заметил, что на противоположном берегу, но несколько более к востоку, у подножия горы, курится дымок. Это было первое свидетельство близости жилья. Я потратил немало усилий, чтобы добраться до места, откуда шел дымок, и вот наконец увидел перед собой грубо сколоченную бревенчатую хижину. И, хотя в самой хижине никого не оказалось, я всюду заметил признаки того, что она обитаема, что в ней…

— Это была хижина Кожаного Чулка, — быстро проговорил Эдвардс.

— Да, совершенно верно. Хотя сперва я предположил, что это жилище индейца. Но, пока я бродил возле хижины, появился и сам Натти. Он шел, сгибаясь под тяжестью туши убитого им оленя. Вот тогда-то и состоялось наше первое знакомство, до этого я и не подозревал, что в моих лесах обитает охотник-траппер. Натти спустил на воду свою пирогу, перевез меня на другой берег, туда, где стоял мой конь, и указал место, где тот мог остаться до утра, добывая себе скудный корм. А потом мы вернулись к хижине охотника, где я и заночевал.

Элизабет так поразило глубокое внимание, с каким Эдвардс слушал рассказ ее отца, что она даже оставила свои расспросы, но юноша сам продолжил разговор, обратившись к судье.

— Скажите, сэр, — начал он, — Кожаный Чулок оказался гостеприимным хозяином?

— Вполне! Он держался просто, но приветливо до тех пор, пока уже позже, к вечеру, не узнал мое имя и цель моего приезда, — тут радушие его заметно уменьшилось или, вернее сказать, вовсе исчезло. Прибытие поселенцев он воспринимал, я полагаю, как ущемление своих прав. Собственно, он так и сказал, только выразил это в обычной своей манере, туманно и запутанно. Я даже толком не понял его доводов и возражений, но заключил, что он недоволен главным образом тем, что мы помешаем его охоте.

— И вся земля здесь уже была вашей собственностью или вы приехали только посмотреть ее с намерением купить? — спросил Эдвардс довольно резко.

— Она принадлежала мне уже несколько лет. Я приехал проверить, пригодна ли она для заселения. Да, Натти выказал себя гостеприимным хозяином: он отдал мне свою постель — медвежью шкуру, и я провел ночь в его доме, а наутро вернулся к моим товарищам — топографам и землемерам.

— Он ничего не говорил вам, сэр, о правах индейцев на эту территорию? Кожаный Чулок весьма склонен сомневаться в справедливости захвата ее белыми.

— Да, что-то припоминаю. Но то ли я плохо разобрался в том, что он говорил тогда, то ли позабыл. Права индейцев на эту территорию были аннулированы еще в конце войны, но, даже если бы этого и не произошло, я так или иначе хозяин этой земли: я приобрел ее, получив на то особое разрешение правительства. Никто не может посягать на мои права владельца.

— Ваши права, сэр, несомненно законны и обоснованны, — ответил юноша холодно и, потянув за поводья, придержал коня.

Пока разговор не перешел на другую тему, Эдвардс участия в нем больше не принимал.

Мистер Джонс редко допускал, чтобы разговор долго длился без его участия. Воспользовавшись минутной паузой, он подхватил нить беседы и стал в свойственной ему манере рассказывать о дальнейших событиях того времени: по-видимому, он был одним из тех землемеров, о которых упомянул судья Темпл. Но, так как рассказ его не заключал в себе столь интересных подробностей, какие были в рассказе судьи, мы воздержимся от передачи разглагольствований шерифа.

Вскоре путники добрались до места, откуда открывался обещанный им вид. Это был один из тех живописных и своеобразных пейзажей, которыми так богат Отсего, но, чтобы полностью насладиться его красотой, нужно было видеть его без ледяного покрова и расцвеченным живыми красками лета. Мармадьюк заранее предупредил дочь, что ранней весной виды здесь не так хороши: поэтому, бросив лишь беглый взгляд на простиравшиеся перед ними просторы и представив себе их в летнюю пору, всадники двинулись в обратный путь в твердой надежде побывать здесь вторично в более благоприятное время года.

— Весна в Америке — наихудший сезон, — проговорил судья, — в особенности в здешних горах. Зима, как видно, избрала их своей цитаделью. Сюда она отступает, когда подходит весна, и весне удается изгнать ее отсюда лишь после длительной осады, во время которой борьба ведется с переменным успехом,

— Весьма уместная и меткая метафора, судья Темпл, — заметил шериф. — Да, гарнизонные войска Деда Мороза делают грозные вылазки, — надеюсь, мосье, вы понимаете, что такое «вылазки», — и иной раз заставляют отступать войска генерала Весны назад, в долину.

— Да-да, сэр, — ответил француз; своими вытаращенными глазами он следил за каждым шагом коня, который неуверенно нащупывал дорогу среди корней деревьев, ям, бревенчатых мостов и болот — все это и составляло дорогу. — Да, я все понял — долина замерзает на полгода.

Шериф даже не обратил внимания на ошибку француза. Все участники кавалькады вдруг почувствовали, что еще долго придется им ждать длительного и ровного тепла, что хорошая погода еще весьма ненадежна. Веселье и живая беседа сменились молчанием и задумчивостью, когда все увидели, что на небе начали сгущаться тучки — они неслись как бы сразу со всех сторон, хотя воздух был совершенно неподвижен.

Путь наших всадников проходил через участок вырубленного леса, и как раз в этот момент зоркий глаз судьи заметил признаки приближения бури, и судья указал на них дочери. Вихри снега уже скрыли гору, являвшуюся северной границей озера, и бодрящее весеннее тепло сменилось пронизывающей стужей — приближался норд-вест.

Теперь все думали только о том, как бы поскорее добраться до поселка, хотя из-за плохой дороги волей-неволей приходилось сдерживать лошадей, которые иной раз норовили пуститься вскачь там, где осторожность требовала идти лишь шагом.

Ричард по-прежнему ехал впереди, за ним — мосье Лекуа, затем Элизабет. Она, казалось, переняла ту холодность и отчужденность, с какой Эдвардс держался во время разговора с ее отцом. Мармадьюк ехал следом за дочерью, то и дело ласково давая ей советы относительно того, как управлять лошадью. Луиза Грант, по-видимому, целиком полагалась на помощь молодого человека, и потому Эдвардс ехал рядом с ней все время, пока они пробирались по угрюмому темному лесу, куда так редко проникали лучи солнца и где стоящие стеной деревья даже дневной свет делали тусклым и мрачным. Сюда пока еще не долетал ни малейший ветерок, но мертвая тишина, часто предшествующая буре, усугубляла тягостное чувство — казалось, было бы легче, если бы буря уже свирепствовала над головой.

И вдруг все услышали голос Эдвардса — то был крик такой громкий и отчаянный, что при звуках его у всех застыла кровь в жилах.

— Дерево! Дерево!.. Спасайтесь! Хлещите коней! Дерево! Дерево!..

— Дерево! Дерево! — в свою очередь, крикнул Ричард и с такой силой ударил коня, что испуганное животное сделало прыжок чуть ли не в пять метров, и из-под копыт его взметнулись фонтаны воды и грязи.

— Дерево!.. Дерево!.. — завопил француз.

Прижав голову к шее своего скакуна и закрыв глаза, он так яростно колотил каблуками по его бокам, что тот в одно мгновение очутился у самого крупа коня Ричарда.

Элизабет придержала свою кобылку, все еще ничего не понимая, но уже с беспокойством глядя на дерево, вызвавшее такую тревогу, и прислушиваясь к треску, вдруг нарушившему безмолвие леса. В следующую секунду рука отца схватила уздечку ее лошади.

— Господи, сохрани и помилуй! — воскликнул судья.

И Элизабет почувствовала, что кобылка, повинуясь его сильной руке, рванулась вперед.

Все пригнулись как можно ниже к седельным лукам, и в тот же момент послышался зловещий треск, в воздухе загудело, как от сильного ветра, и раздался такой грохот и удар, что земля задрожала — это рухнул прямо поперек дороги один из могучих лесных великанов.

Судье Темплу достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что его дочь и все, кто находился впереди, живы и невредимы. Он обернулся назад, преисполненный страха и беспокойства за остальных. Эдвардс остался по ту сторону рухнувшего дерева; сильно откинувшись в седле назад, он правой рукой держал уздечку своего коня, а левой — уздечку коня мисс Грант, стараясь прижать его голову возможно ниже. Оба животных дрожали всем телом и испуганно храпели. Луиза, выпустив из рук поводья и закрыв лицо ладонями, сидела, наклонившись вперед; поза ее выражала одновременно и отчаяние и покорность.

— Вы не пострадали? Вы не ранены? — первым нарушил молчание судья.

— Нет, благодарение богу, — ответил юноша. — Но, если бы у дерева были длинные сучья, мы бы погибли.

Он тут же умолк, видя, что тело Луизы медленно сползает с седла. Не подоспей он вовремя, девушка упала бы на землю. Однако причиной обморока был только страх, и Луиза с помощью Элизабет скоро пришла в себя. Ее вновь усадили в седло, и, поддерживаемая с одной стороны судьей, а с другой — мистером Эдвардсом, она была теперь в состоянии следовать за кавалькадой, медленно продвигавшейся к дому.

— Внезапное падение дерева — самое опасное явление в лесу, потому что его нельзя предусмотреть, — сказал Мармадьюк. — Оно происходит не из-за сильного ветра и не по какой-либо другой видимой причине.

— Причина падения деревьев, судья Темпл, совершенно очевидна, — сказал шериф: — дерево состарилось, постепенно ослабело от морозов, подгнило, и его центр тяжести уже не приходится на середину основания дерева — в таком случае оно непременно падает. Хотел бы я знать, что может быть точнее математического расчета. Я изучал математику, и я…

— Да-да, мы все это знаем, Ричард, — прервал его Мармадьюк. — Ты рассуждаешь правильно, и, если память мне не изменяет, я сам все это разъяснял тебе когда-то. Но как предостеречься от такой опасности? Ведь не будем же мы ходить по лесу и измерять основания деревьев и у каждого высчитывать его центр! Если ты можешь дать полезный совет, друг мой Джонс, ты окажешь всем живущим здесь большую услугу.

— Ты хочешь, чтобы я ответил тебе на это, друг мой Темпл? Изволь, — сказал Ричард. — Образованный человек всегда ответит тебе на любой твой вопрос. Разве падают все деревья? Разумеется, нет, а только те, что подгнили. Но подходи близко к корням гнилого дерева, и ты в безопасности.

— Тогда, значит, в лес вовсе ходить нельзя. Но, по счастью, сильные ветры обычно сами сваливают большую часть этих опасных сгнивших деревьев: через просеки ветрам открыты доступы в самую глубь леса. Такие случаи, как только что происшедший, чрезвычайно редки.

К этому времени силы Луизы уже вернулись к ней, и кавалькада могла продвигаться несколько быстрее, но всадники были всё еще далеко от дома, как вдруг их настигла метель. Когда они благополучно добрались наконец до поселка и спешились возле «дворца» Темпла, одежда у них была вся в снегу, а черные перья на шляпе мисс Темпл под тяжестью сырого снега совсем поникли.

В то время как Эдвардс помогал Луизе сойти с коня, добрая, простодушная девушка горячо сжала руку юноши и прошептала:

— Теперь, мистер Эдвардс, оба мы, и отец и дочь, обязаны вам спасением нашей жизни.

Мчавшаяся с северо-запада метель разыгралась вовсю, и солнце еще не успело сесть, как уже все признаки весны исчезли: озеро, горы, поселок, поля — все снова скрылось под ослепительным снежным покровом.

Глава XXII

И старики и молодежь

Селенье бросили, спешат толпой

В луга, волненьем радостным объяты.

Уильям Соммервилл, «Охота»

С этого дня и вплоть до самого конца апреля погода то и дело резко менялась: сегодня мягкие весенние ветерки, пробравшись в долину, пытаются в союзе с живительным солнцем разбудить дремлющие силы растительного царства, а завтра над озером проносятся хмурые северные ветры и стирают всякое воспоминание о своих нежных предшественниках. Но вот наконец снег стаял, кругом зазеленели пшеничные поля, среди которых здесь и там торчали обуглившиеся пни, еще осенью служившие основанием величавых сосен. Повсюду работали плуги, и над зарослями клена уже не поднимались дымки сахароваров. Озеро утратило свою зимнюю красу, оно перестало походить на сверкающую ледяную равнину, но неподвижные его воды были все еще скрыты под темной пористой коркой льда, которая, пропитавшись водой, вот-вот готова была растаять. Большие стаи диких гусей долго кружили над озером, ища места для отдыха, и, очевидно, поняв, что до воды не добраться, улетали в северном направлении, высоко взмывая к небу и наполняя воздух резкими криками, словно выражали тем недовольство по поводу слишком медленного пробуждения природы.

Целую неделю темный покров озера был в безраздельном владении пары орлов, которые спустились на самую середину его и стояли, озирая свою никем не оспариваемую территорию. Все это время перелетные птицы избегали пролетать через озеро и направлялись в сторону гор, под защиту леса; орлы, подняв вверх свои белые лысые головы, презрительно провожали их взглядом. Но вот настала пора, когда этим двум царям пернатых пришлось лишиться своих владений. Южный конец озера начал постепенно очищаться ото льда, и там, где течение реки не давало воде замерзнуть даже зимой, образовалась широкая полынья. Да и свежие южные ветры, гулявшие теперь по всей долине, делали свое дело: у берега заплескались чуть заметные волны, подтачивая ледяной пласт, покрывавший озеро, и тот отступал все дальше и дальше. Сила ветра и волн росла, лед треснул, по всему озеру заходили невысокие, но бурные волны, дробя лед и с удивительной быстротой унося его на север. И, когда уже последняя льдина готова была исчезнуть из виду, орлы поднялись, широкие взмахи крыльев понесли их к облакам; а волны плясали и вскидывали свои снежные гребешки, как бы радуясь освобождению от рабства, длившегося пять месяцев.

На следующее утро Элизабет проснулась от громкого щебета ласточек, поднявших ссору вокруг кормушек над окнами, и возгласов Ричарда, столь же веселых и жизнерадостных, как голоса весны.

— Вставайте, вставайте же, прекрасная моя миледи! Над озером уже носятся чайки, а в небе кишмя кишат голуби. Хоть целый час смотри на небо, не сыщешь свободного местечка, чтобы поглядеть на солнце. Вставайте, ленивицы, вставайте! Бенджамен уже готовит оружие. Вот только позавтракаем — и марш в горы, стрелять голубей!

Невозможно было устоять против столь бодрого призыва, и спустя несколько минут мисс Темпл вместе со своей подругой спустились в столовую. Двери были распахнуты настежь, и мягкий, ароматный воздух ясного весеннего утра врывался в комнаты, где Бенджамен в течение долгих месяцев с таким неослабным усердием поддерживал искусственное тепло. Мужчины, одетые так, как это подобает охотникам, с нетерпением ждали завтрака. Мистер Джонс уже неоднократно выглядывал на улицу и кричал:

— Кузина Бесс, ты только посмотри! Эй, Дьюк, и ты тоже! С юга двинулись голубиные стаи, с каждой секундой их становится все больше. Сколько провианта! Вот летит стая, которой не видно конца. Всю армию Ксеркса можно было бы кормить целый месяц. А пуху-то сколько! Хватит, чтобы набить перины всем здешним жителям… Ксеркс, да было бы вам, мистер Эдвардс, известно, это греческий царь, который… Нет, он не то турок, не то перс, что возмечтал завладеть Грецией, точь-в-точь как эти пернатые разбойники мечтают завладеть нашими пшеничными полями, когда снова будут пролетать здесь осенью. Собирайтесь же быстрее! Мне не терпится угостить их дробью!

Мармадьюк и молодой Эдвардс, казалось, полностью разделяли его энтузиазм, ибо зрелище и в самом деле не могло не радовать сердце охотника. Наскоро позавтракав, все представители сильного пола поспешили из дому.

Если небо и в самом деле будто ожило от бесчисленного множества голубей, то и поселок тоже пришел в движение: все были на ногах — мужчины, женщины и дети. У каждого из мужчин и у каждого мальчугана в руках было какое-нибудь оружие, — все, что угодно, начиная от французского ружья для охоты на уток, с дулом длиной почти в шесть футов, и кончая самым обыкновенным пистолетом. У многих мальчишек были также самодельные луки из прутьев молодого грецкого ореха, и самострелы, сделанные по образцу старинных арбалетов.

Жилье человека, движение в поселке и шум голосов напугали птиц и заставили их несколько отклониться от прямого полета в сторону гор, и теперь они летели куда-то вдоль горных склонов, поражая необычайной стремительностью полета и своим невероятным множеством.

Как уже упоминалось выше, от крутого склона горы и до самых берегов Саскупханны тянулась проезжая дорога, по обе стороны которой раскинулись широкие поля, — деревья здесь были вырублены и поляны расчищены с самого начала заселения края. И вот на этих-то полянах вплоть до восточной горы и вдоль опасной крутой тропы, вьющейся по ее склону, разместились жители поселка. Охота началась.

Среди охотников можно было заметить и высокую, тощую фигуру Кожаного Чулка. Он расхаживал по поляне, держа ружье на руке; его собаки бежали за ним по пятам. Они то обнюхивали убитую или раненую птицу, которые падали теперь одна за другой, то жались к ногам хозяина, как будто разделяя его негодование по поводу такого хищнического и недостойного истребления пернатых.

Выстрелы раздавались все чаще, иногда слышались целые залпы, когда над полем, покрывая его, словно туча, черной тенью, пролетала особенно большая стая. Иной раз легкий ружейный дымок вырывался из голых кустов на горе, и перепуганные птицы взлетали выше в тщетной попытке скрыться от смертоносных пуль и стрел, пущенных в самую гущу стаи.

Так велико было количество птиц и так низко они летели, что некоторые охотники, стоявшие на горе, сшибали бедняг длинными шестами.

Все это время мистер Джонс, презиравший столь примитивные способы уничтожения, готовился с помощью Бенджамена к более решительной и действенной атаке. После когда-то происходивших здесь военных столкновений остались сувениры войны, которые время от времени обнаруживаются на всей территории западной части штата Нью-Йорк. В Темплтоне, в самом начале его заселения, был в свое время найден небольшой фальконет — пушечка, стрелявшая ядрами весом в один фунт. По-видимому, ее оставили здесь белые в один из своих набегов на поселения индейцев: вынужденные отступить, солдаты, вероятно, бросили обременявшую их пушечку в лесу. Это миниатюрное орудие очистили от ржавчины и поставили на колеса, и теперь оно было вполне пригодно к дальнейшей службе. Вот уже несколько лет все выдающиеся и радостные события отмечались здесь залпами из фальконета. Каждый год в утро 4 июля залпы эти долго гремели в окрестных холмах; и даже капитан Холлистер, слывший знатоком по этой части, утверждал, что пушечка, несмотря на свои малые размеры, для салютов вполне годится. Правда, от долгой службы ее боевые качества несколько снизились, так как запальное отверстие уже стало величиной чуть ли не во все дуло. Однако Ричард сообразил, какую услугу может оказать ему сейчас это оружие, если он хочет по-настоящему расправиться с быстрыми врагами. С помощью лошади пушечку вытащили на открытое место, по мнению шерифа наиболее пригодное для установки орудия такого рода, и мистер Помпа принялся заряжать ее.

Сверх дроби насыпали пригоршню пороха, и дворецкий объявил, что орудие готово к бою.

Появление фальконета привлекло зевак, состоявших главным образом из мальчишек, которые не преминули огласить воздух криками восторга и ликования. Жерло пушечки навели пряно в небо, и Ричард, держа щипцами раскаленный уголек, уселся рядом на пень, терпеливо поджидая стаи, достойной его внимания.

Столь велико было количество голубей, что многочисленные, раздающиеся с разных концов выстрелы привели лишь к тому, что только небольшие стайки оторвались от основной массы птиц, по-прежнему мчавшихся над равниной. Казалось, здесь пролетало все пернатое племя. Никто не подбирал дичь, она валялась на полянах в таком изобилии, что вся земля, казалось, была сплошь покрыта трепещущими жертвами.

Кожаный Чулок молча, но с тяжелым сердцем наблюдал все происходящее. Он ничем не выражал своих чувств до тех пор, пока не увидел, что для охоты катят пушечку.

— Вот что получается, когда в вольный край приходят люди! — сказал он. — Каждую весну, сорок лет подряд, я видел, как пролетают здесь голуби, и, пока вы не начали вырубать леса и распахивать поляны, никто не трогал несчастных птиц. Я любил смотреть на них, они составляли мне веселую компанию — ведь они никому не приносили никакого вреда, они были безобидны, как ужи. Но теперь мне становится не по себе, как только я заслышу свист их рассекающих воздух крыльев, — я знаю, что сейчас же сбегутся все озорники поселка и поднимут стрельбу. Но бог не потерпит, чтобы живые создания гибли зря, — враги голубей и всяких других тварей скоро понесут за это кару… Ах, вот как, здесь и мистер Оливер! Видно, и он не лучше остальных, коли собирается палить в голубиные стаи, словно перед ним воины Минго.

Среди охотников находился и Билли Керби. Он то и дело заряжал свой старинный мушкет, стрелял вверх не глядя и радостно вопил, когда жертва падала прямо на него. Он услышал слова Натти.

— Как! Старый Кожаный Чулок ворчит, что на свете становится парой голубей меньше? — воскликнул он. — Если бы тебе пришлось по два, а то и по три раза пересеивать пшеницу, как приходилось мне, ты бы не стал жалеть этих крылатых чертей. Ура, ребята! Палите по ним вовсю! Эта забава получше, чем стрелять в голову индюшки!

— Для тебя, Билли Керби, может быть, и лучше, — негодующе возразил ему старый охотник. — Для тебя и для всех тех, кто не умеет толком зарядить ружье и попасть из него в цель. Так безжалостно истреблять птичьи стаи — стыд и позор. Небось никто из вас не сможет облюбовать одну птицу и сбить ее. Если человеку потребно мясо голубя — ну что ж, голубь на то и создан, как и все живые создания, чтобы служить человеку пищей. Но зачем же убивать двадцать, чтобы съесть только одного? Коли мне требуется дичь, я иду в лес и ищу себе то, что мне надо. Подстрелю птицу, когда она сидит на ветке, и не задену ни одного перышка другой птицы, хоть, может, на том же дереве их целая сотня. А ты, как бы ни пыжился, Билли Керби, — тебе этого не сделать!

— То есть как это так? Ах ты, старый огрызок, ах ты, высохший пень! — завопил лесоруб. — Уж очень ты, я вижу, расхвастался после истории с индюшкой! Но, коли ты так ратуешь за меткий выстрел — изволь. Смотри, как я сейчас подстрелю вон ту птицу!

Выстрелы в дальнем краю равнины вынудили одного из голубей отделиться от стаи. Перепуганный непрерывным треском мушкетов, он летел прямо туда, где стояли спорщики, и бросался то в одну, то в другую сторону, рассекая воздух с молниеносной быстротой и поднимая крыльями шум, похожий на свист пули. К несчастью для лесоруба, он увидел птицу лишь тогда, когда она слишком приблизилась и стрелять было поздно. Он нажал курок в неудачный момент — птица проносилась прямо над его головой. Прогремел выстрел, но голубь все так же стремительно продолжал лететь вперед.

Натти выждал, когда испуганная птица стала снижаться к берегу озера, затем с необычайной быстротой поднял ружье, прицелился и выстрелил. Быть может, то было лишь простой случайностью, а может быть, действительно сказалось высокое мастерство охотника или же и то и другое, но выстрел не пропал зря: голубь перевернулся в воздухе и с перебитым крылом упал в воду. Заслышав звук хозяйского ружья, собаки, сидевшие у ног охотника, вскочили, и через несколько мгновений подруга Гектора принесла в зубах птицу, еще живую.

Слух о необычайно метком выстреле Кожаного Чулка с поразительной быстротой разнесся по всей равнине, и многие охотники направились туда, где стоял Натти, чтобы проверить, правда ли это.

— Как! Неужели ты действительно убил голубя на лету первым же выстрелом? — воскликнул Эдвардс.

— Мне, сынок, приходилось стрелять в гагар, а гагары умеют нырять с быстротой молнии, — ответил ему старик. — Гораздо лучше убивать лишь ту птицу, которая тебе действительно нужна, не тратя зря свинца и пороха, чем палить в божьих тварей таким вот постыдным манером. Я вышел только затем, чтобы подстрелить на обед всего одну птицу, — вы, мистер Оливер, знаете, почему я предпочитаю мелкую дичь, — а теперь пойду домой. Мне неприятно смотреть, как вы попусту истребляете живность, словно вам неведомо, что и самое малое существо сотворено не для истребления, а на пользу человеку.

— Ты правильно рассуждаешь, Кожаный Чулок! — воскликнул Мармадьюк. — И я начинаю думать, что пора положить конец этому бессмысленному уничтожению.

— Надо положить конец другому — перестаньте вырубать леса. Разве птица лесная, да и сами леса — не божьи творения? Пользуйтесь ими, но не истребляйте без толку. Разве не для того существуют леса, чтобы давать приют зверю и птице? И, если человеку нужно их мясо, мех или перья, пусть он ищет их в лесах. Я понесу к себе в хижину только ту птицу, которую добыл себе в пищу, я не коснусь ни одного из этих несчастных созданий, которыми устлана вся равнина. Они смотрят на меня и будто хотят сказать мне что-то, только вот говорить не умеют.

С этими словами Кожаный Чулок вскинул ружье на плечо и пошел через равнину, шагая осторожно, чтобы ненароком не наступить на раненую птицу. Собаки следовали по пятам за своим хозяином. Он вскоре вошел в густой кустарник на берегу озера и скрылся из виду.

Если нравоучения Натти произвели какое-то впечатление па судью, то на Ричарда они не возымели ни малейшего действия. Он воспользовался тем, что охотники все сошлись в одном месте, и изложил им свой план внезапной атаки, чтобы, разом соединив все усилия, сокрушить «врага». Все имевшие ружья выстроились в боевом порядке по обе стороны фальконета и получили приказ не стрелять, пока не последует на то распоряжение шерифа.

— Стойте, ребята, и ждите! — сказал Бенджамен, вы полнивший должность адъютанта в этом «сражении», — и, как только сквайр Джонс посигналит, что пора стрелять, стреляйте все разом, поняли? Цельтесь ниже, ребята, и уж будьте спокойны, мы разнесем всю стаю!

— Целиться ниже? — завопил Керби. — Не слушайте старого дурня! Будем стрелять пониже, так ни одного голубиного перышка не коснемся, все наши пули засядут в пнях.

— А ты-то что тут понимаешь, сухопутная ты крыса? — воскликнул Бенджамен с запальчивостью, не подобающей офицеру перед началом боя. — Откуда тебе знать это, ты, увалень, лесное чудище? Я что же, зря, что ли, пробыл на борту «Боадицеи» целых пять лет? И мне ли не знать, что всегда полагается целиться ниже, чтобы снаряд лопал прямо в корпус корабля?.. Пока не стреляйте, ребята, ждите сигнала.

Авторитетный голос шерифа, требовавшего порядка и повиновения, заставил умолкнуть смех охотников.

Уже не один миллион голубей пролетел в то утро над равниной Темплтона, но приближавшаяся в эту минуту стая была невиданных размеров. Она протянулась сплошной сизой массой от одной горы до другой, и глаз тщетно силился определить ее границы. Авангард этой живой колонны образовал почти прямую линию, настолько ровно летели передние птицы. Даже Мармадьюк забыл упреки Кожаного Чулка и, как и остальные, взял ружье на прицел.

— Огонь! — крикнул шериф, поспешно поднося раскаленный уголь к запалу пушки.

Но так как половина заряда вывалилась через запальное отверстие, то сперва раздался ружейный залп отряда мушкетеров, а уж следом за ним и орудийный выстрел. От первого залпа передний ряд голубей взмыл вверх, но тысячи других мгновенно оказались на их месте, и, когда из жерла пушечки вырвался белый дымок, вся летящая масса мчалась прямо над направленным в небо дулом. Пушечный выстрел отдался гулким эхом в горах и замер где-то к северу, как затихающий гром. Вся стая перепуганных птиц превратилась в беспорядочную взволнованную массу. Они метались во все стороны, взлетали как попало, ряд над рядом, поднявшись над вершинами самых высоких сосен. Ни одна птица не осмеливалась двинуться за пределы опасной зоны. И вдруг несколько вожаков стрелой понеслись через равнину, ведя стаю прямо над поселком, и все остальные устремились вслед за ними, оставив поле битвы своим преследователям.

— Победа! — завопил Ричард. — Победа! Враг обратился в бегство! Они удрали с поля сражения!

— Нет, Ричард, они остались на нем, — сказал Мармадьюк: — поле покрыто их телами. И мне, точно так же как и Кожаному Чулку, чудится, что, куда бы я ни глянул, птицы в ужасе поворачивают головы в мою сторону, я всюду вижу глаза этих невинных страдальцев. Половина из упавших голубей еще жива. Я полагаю, что пора закончить охоту, если только это можно назвать охотой.

— Разумеется, да еще какая — прямо-таки царская! — воскликнул шериф. — На земле валяются тысячи врагов в синих мундирах. Теперь каждая хозяйка в поселке может лакомиться голубиным паштетом сколько душе угодно.

— Нам удалось отпугнуть птиц от нашего края равнины, и бойню пора прекратить, — сказал Мармадьюк. — Эй, мальчуганы! Даю шесть пенсов за сотню голубиных голов — одних только голов, понимаете? Идите же, принимайтесь за дело, а потом тащите голубей в поселок.

Уловка судьи дала желаемый результат — мальчишки немедленно принялись сворачивать шеи раненым птицам. Судья Темпл направился к дому, и у него было тягостное чувство, знакомое многим, когда момент азарта прошел и человек сознает, что купил себе удовольствие ценой страдания других. Убитую птицу погрузили на телеги. Теперь, когда охотничий пыл угас, до конца весны на голубей больше уже никто не охотился, разве только какой-нибудь бездельник. Ричард, однако, еще многие годы хвастался этим выстрелом из «орудия», а Бенджамен совершенно серьезно утверждал, что в тот день побито голубиного племени было не меньше, чем французов в памятном сражении, которое выиграл адмирал Родней.

Глава XXIII

Подсоби, хозяин, подсоби!

Рыба запуталась в сетях, как бедняк

В ваших законах.

Шекспир, «Перикл»

Веспа наступила столь же внезапно, сколь медленно и томительно было ее приближение. Дни все подряд стояли мягкие и теплые, и, хотя ночью было еще прохладно, пора морозов миновала. На берегу озера высвистывал свои унылые мелодии козодой, в воздухе звенел многоголосый хор обитателей прудов и полей. На тополях в лесу затрепетали первые листки. Склоны гор утрачивали бурую окраску по мере того, как деревья одно за другим добавляли свою живую, яркую зелень к темной хвое сосны и хемлока; и даже на медлительном дубе стали набухать почки, готовясь к грядущему лету.

Веселая, быстрая трясогузка, общительная малиновка и маленький прилежный королек присутствием своим и песнями оживляли поля и луга. А над водами Отсего парила чайка-рыболов, подкарауливая добычу и хватая ее с присущей этой птице жадностью.

Рыба в озере водилась в изобилии и была отменно вкусна. Едва лишь стаял лед, как по озеру двинулось множество небольших лодок, и рыбаки поспешно забросили свои удочки в сокровенные водные глубины, соблазняя неосторожных тварей всеми видами приманки, какие только могла придумать изобретательность человека. Но медленная хотя и надежная ловля «на крючок» не удовлетворяла нетерпеливых рыболовов, они мечтали о более решительных средствах истребления. И вот подошло наконец время, когда по закону, которого добился судья Темпл, можно было начать ловлю окуней. Шериф немедленно заявил о своем намерении воспользоваться первой же темной ночью и отправиться на озеро.

— Ты тоже должна пойти с нами, кузина Бесс, — добавил он. — И мисс Грант, и мистер Эдвардс. Я покажу вам, что такое настоящая рыбная ловля, — не так, как у Дьюка, когда он ловит форель на удочку: «клюет, не клюет, клюет, не клюет»… Часами, бедняга, сидит под палящим солнцем или над прорубью во льду в самую что ни на есть стужу, и вся защита ему от ветра — какие-то жалкие голые кустики. И только зря мучается — ведь иной раз ни единой рыбешки не поймает. Нет, мне подавай другое — невод длиною футов в триста пятьдесят, да веселую компанию рыбаков, чтобы было с кем перекинуться шуткой или парой слов, да Бенджамена в рулевые, и такой улов, чтобы рыбу считать сотнями. Вот это по мне!

— Ах, Дик, если бы ты понимал, какое удовольствие посидеть с удочкой, ты бы не стремился выловить неводом сразу всю рыбу из озера. Я уже не раз видел, как после твоих увлечений рыбным спортом на берегу оставалось гнить столько рыбы, что ею можно было бы накормить десяток голодных семей.

— Ладно, не буду спорить с тобой, судья Темпл, но сегодня же ночью я выезжаю на озеро и всех приглашаю с собой. Пусть рассудят, кто из нас прав.

Весь день Ричард хлопотал, готовясь к важному делу, и едва лишь угас последний луч заходящего солнца и на землю пал свет народившегося месяца, как от берега отделилась лодка с рыбаками и двинулась к западному краю озера, за полмили от поселка. Туда же, но в обход, по суше, должны были направиться Мармадьюк, его дочь, мисс Грант и юный Эдвардс. Земля уже просохла, и было приятно пройтись по сухому травянистому берегу. Они шли у самого края озера и следили за движущимся по воде темным силуэтом лодки, пока его не поглотила тень от гор на западной стороне. В обход дорога была вдвое длиннее, и судья заметил:

— Пора нам прибавить шагу, не то месяц успеет скрыться, прежде чем мы доберемся до места, и Дик без нас начнет добывать свои неслыханные трофеи.

После долгой, суровой зимы весеннее тепло бодрило и радовало. Молодые люди, восхищенные открывавшимися перед ними видами и предвкушая развлечение, шли следом за судьей, который вел их по берегу Отсего окраинами поселка.

— Кажется, они уже разжигают костер, — сказал Эдвардс. — Видите, огонь то вспыхнет, то снова угаснет, словно летает светлячок.

— Теперь он уже ярко пылает! — воскликнула Элизабет. — Даже видны фигуры людей возле огня. Ставлю все свои драгоценности против золотых бус Добродетели, что костер разожгли не без участия моего нетерпеливого кузена. Видите, пламя снова померкло, как меркнут многие блестящие замыслы Ричарда Джонса.

— Ты угадала, Бесс, — сказал судья: — Ричард бросил в огонь охапку сухих веток, они вспыхнули и тут же сгорели. Но свет костра помог им найти топливо получше, потому что, видите, костер пылает ровно и ярко. Теперь это настоящий рыбацкий бакен. Заметьте, как красиво бросает он на воду круг света!

Костер заставил всех ускорить шаг, ибо даже девушкам захотелось посмотреть, как будут закидывать невод. К тому времени, когда они достигли небольшого обрыва над берегом, где высадились рыбаки, месяц зашел за вершины сосен, и, так как почти все звезды были закрыты тучами, в темноте светился лишь огонь костра. Мармадьюк предложил своим спутникам немного постоять, поглядеть на рыбаков, находившихся внизу у воды, и послушать их разговоры, а уж потом спуститься на берег.

Рыбаки расселись вокруг костра — все, кроме Ричарда и Бенджамена: первый сидел на гнилом пне, притащенном сюда в качестве топлива, а второй стоял, упершись руками в бока и так близко к костру, что порой его торжественную физиономию застилал дым, время от времени раздуваемый легким ветерком.

— Послушайте, сквайр, — говорил дворецкий, — вы, конечно, можете называть пресноводную рыбину весом в двадцать — тридцать фунтов бог весть какой невидалью, но для человека, который и акул лавливал, такая добыча, ей-богу, ничего не стоит.

— Ну, Бенджамен, смею тебя уверить, — возразил ему шериф, — если за один раз вытащить неводом тысячу отсегских окуней и окуньков, щук и щучек, да еще форели, крупной и мелкой, да всякой плотвы — это не так уж плохо! Загарпунить акулу — это, может, тоже стоящая охота, но какой от нее прок, от твоей акулы? А любая из тех рыб, что я сейчас назвал, достойна королевского стола.

— Нет, сквайр, тут вы меня не уговорите. Ведь всякому ясно, что в этой луже, где человеку и утонуть-то негде, не выловишь того, что водится в океане. Кто ходил но морям, тот знает, какие там бывают киты да дельфины, — длиной с любую сосну вон там на горе!

— Это уж ты хватил, Бенджамен, — сказал шериф примирительным тоном, как видно желая поддержать престиж своего любимца. — Ведь некоторые из этих сосен высотой сотни две футов, а то и побольше.

— Две сотни или две тысячи — это все едино, — упрямо воскликнул Бенджамен, всем своим видом показывая, что в этом вопросе его не так-то легко сбить с занятой позиции. — Или я не бывал в море и не видел китов собственными глазами? Я от своих слов не откажусь — да, киты бывают длиной вон с ту сосну!

Пререкания эти, как видно, были заключением уже Давнодлившегося спора. Билли Керби, растянувшись во всю свою длину наземле по другую сторону костра, ковырял в зубахщепками и молча слушал, но время от времени с сомнением покачивал головой, как бы желая показать, что не очень-то доверяет словам Бенджамена, и наконец заговорил.

— Сдается мне, — начал он, — что в нашем озере хватит воды для самого здоровенного кита, какой только сыщется на свете. А насчет сосен я тоже кое-что смыслю: мне доводилось такие сосны рубить, каких вы и не видывали. Взять, к примеру, вон ту старую сосну, что стоит в расщелине на Горе Видения, — вон там, как раз за поселком. Ты ее и сейчас можешь видеть, Бенни, луна прямо над ней. Ну вот, если эту сосну опустить в самом глубоком месте озера, над верхушкой сосны окажется еще такой слой воды, что сможет плыть громаднейший корабль и днище не коснется верхних веток сосны, готов голову свою прозакладывать.

— А видел ли ты хоть раз в жизни корабль-то, друг мой Керби? — расхохотался стюард. — Что ты мог видеть, кроме паршивой лодчонки на этой лужице пресной воды? Нет, скажи по совести: видел ты или не видел настоящее судно?

— А как же! — ответил лесоруб уверенно. — Смело могу сказать, что видел, и не совру.

— А приходилось тебе, мистер Керби, видеть настоящий английский корабль? Нет, где это ты, скажи на милость, ухитрился видеть настоящий линейный корабль, чтоб на нем было все, что полагается: ахтерштевень и форштевень, шпунтовый пояс и планкшир, трапы, люки и ватервейсы, квартердеки, и баки, и… ну, и орлоп-палуба? Ответь-ка нам на это!

Присутствующие были немало удивлены таким грозным вопросом, а Ричард потом говорил: «Чертовски досадно, что Бенджамен не умеет читать, — Британский флот в его лице мог бы приобрести ценного сведущего офицера. Что ж удивительного, что англичане так легко одолели на море французов, если самый простой английский матрос досконально знает все об устройстве корабля». Но Билли Керби был не робкого десятка и терпеть не мог, когда с ним разговаривал свысока какой-то «иностранец». Все время, пока стюард сыпал мудреными морскими словечками, Билля стоял спиной к костру, а потом вдруг, неожиданно для всех, сказал:

— Ну да, видел, и на Северной реке и, может, на озере Шамплен. Там, приятель, ходят такие шлюпы, что могут потягаться с любым кораблем короля Георга. Мачты на них в девяносто футов, из доброй, крепкой сосны — я сам не одну такую срубил у нас в Вермонте. Вот кабы я был капитаном на нашем речном шлюпе, а ты — капитаном на своей хваленой «Боадицее», мы бы еще посмотрели, у кого шкура покрепче — у янки или у англичанина.

В ответ на это Бенджамен громко захохотал, и эхо в горах, отстоявших на расстоянии в полмили, принесло обратно раскаты его хохота — казалось, будто в лесах на горных склонах обитает множество насмешливых духов.

— Давайте спустимся к нашим рыболовам, не то сейчас вспыхнет ссора не на шутку, — шепнул Мармадьюк. — Бенджамен неудержимый хвастун, а Керби при всем своем добродушии настоящий сын лесов, он убежден, что любой янки стоит шестерых англичан. Удивительно, что Дик молчит: как это он упускает такой прекрасный случай пустить в ход свое красноречие!

Появление судьи Темпла и обеих девушек если не водворило полного мира, то, во всяком случае, положило конец военным действиям. Выполняя распоряжения мистера Джонса, рыбаки приготовились спустить лодку, еле различимую в ночном мраке; на корме ее уже лежал наготове невод. Ричард попрекнул Мармадьюка и его спутников за то, что те замешкались, и все бурные страсти сразу улеглись.

Наступили тишина и спокойствие, как и те, что царили на водной глади, которую люди готовились сейчас потревожить, чтобы выкрасть из глубин озера его лучшие сокровища.

Тьма так сгустилась, что там, куда не проникал свет костра, уже ничего нельзя было разглядеть. Вода виднелась лишь у самого берега; она блестела, как только на ней начинали мелькать дрожащие красные полоски — это танцевало на ее поверхности отраженное пламя костра, но уже в сотне футов от берега стоял стеной непроницаемый мрак. Только иной раз, в просветы между тучами, сверкнут одна-две звезды да тускло мерцали огоньки в поселке, такие слабые, будто они где-то бесконечно далеко. Временами, когда огонь костра начинал стелиться книзу или когда горизонт очищался от туч, на той стороне озера смутно вырисовывались волнистые очертания гор; но на озеро эти горы бросали такую широкую и густую тень, что тьма здесь казалась особенно глубокой.

Бенджамен Помпа неизменно выполнял обязанности боцмана в лодке Ричарда, и во время рыбной ловли ему же всегда поручалось закидывать невод, кроме тех случаев, когда шериф полагал нужным браться за дело самолично. В этот раз на веслах сидели двое — лесоруб и молодой паренек, гораздо слабее его, — остальные должны были держать веревки невода. Все приготовления были поспешно проделаны, и Ричард дал знак, что пора «отваливать».

Элизабет смотрела, как лодка удаляется от берега и за ней, постепенно высвобождаясь, тянется веревка. Вскоре лодка исчезла в темноте, и только по доносившимся с озера ударам весел о воду можно было судить о ее движении. Все это время соблюдалась строжайшая тишина, чтобы, как пояснил Ричард, «не спугнуть рыбу: она сейчас держится на небольшой глубине, и, если ее не потревожить криками, она подойдет к свету».

Из мрака доносился только хриплый, но уверенный голос Бенджамена: «левый борт», «правый борт», «суши весла»… На то, чтобы закинуть невод, понадобилось порядочно времени. Бенджамен, гордившийся своим умением закидывать сети, делал все очень обстоятельно. И в самом деле, успех во многом зависел от того, насколько ловко заброшен невод. Наконец послышался громкий всплеск — Бенджамен отбросил «шток» — и раздалась хриплая команда стюарда: «К берегу!» Ричард схватил горящую головню и побежал туда, где должна была пристать лодка.

— Держите на сквайра, ребята, — распорядился Бенджамен. — Ну, сейчас посмотрим, что водится в этой луже.

Оттуда, где опустили невод, слышались частые удары весел и шум раскручивающейся веревки. Лодка вскоре выплыла в круг света, и в следующее мгновение ее уже притягивали к берегу. Несколько пар рук живо подхватили веревку и стали осторожно, не останавливаясь, тянуть ее сразу за оба конца. Ричард отдавал распоряжения, приказывая рыбакам тянуть концы то посильнее, то послабее, как того требовало дело. Мистер Темпл и с ним вся молодежь любовались увлекательным зрелищем.

Теперь все принялись громко обсуждать, каков-то будет улов. Мнения разделились — одни заявляли, что сеть легкая, словно перышко, другие утверждали, что она так тяжела, будто в ней бревна. Так как каждый конец веревки был длиною в несколько сот футов, шериф не придал значения этим противоречивым высказываниям. Он решил сам убедиться, как в действительности обстоит дело.

— Эй, послушай-ка, Бенджамен! — крикнул он, потянув за один конец веревки. — Да ты, я вижу, не умеешь крепить невод. Веревка совсем и не натягивается у меня под рукой, ее можно тянуть мизинцем.

— Вам, сквайр, приходилось когда-нибудь видеть кита? — ответил на это стюард. — Если невод пуст, значит, в этом озере не рыба водится, а черти в образе рыб. Я закрепил невод по всем правилам, не хуже, чем крепят снасти над квартердеком флагманского корабля.

Но Ричард уже и сам понял свою ошибку, когда увидел, что Билли Керби у другого конца веревки, стоя в воде и согнувшись под углом в сорок пять градусов, напрягает всю свою гигантскую силу, чтобы удержаться и не свалиться в воду. Он умолк и вернулся к первому концу веревки.

— Я вижу шесты! — крикнул Ричард. — Тащите, ребята, тащите! К берегу, к берегу!

Элизабет, услышав эти веселые возгласы, напрягла зрение и увидела, что из воды вынырнули концы обоих шестов. Рыбаки уже ухватились за шесты, соединили их, и невод превратился как бы в огромный мешок. Теперь все тянули что было сил. Ричард покрикивал, поощряя рыбаков:

— Старайтесь, старайтесь, ребятки! Тяните веселее, и все будет наше! Тяните же, тяните!

— Тяни, подтягивай! Ого-го! — вопил Керби, подтаскивая веревку с такой силой, что остальным, кто был сзади, оставалось только подхватывать ее из его рук.

— Тяни шест! — крикнул стюард.

— Тяни шест! — отозвался Керби с другого конца веревки.

Все кинулись к воде — кто ухватился за верхний конец веревки, кто за нижний, так называемый «главный линь», — и принялись с превеликим усердием вытягивать невод на берег. Тут над водой показался полукруглый обод из небольших шариков — он поддерживал невод в перпендикулярном положении, и, по мере того как обод сужался, становился все виднее мешок-невод: всплески и волны говорили о том, что это бьется попавшая в сеть рыба.

— Тяните, ребятки! — кричал Ричард. — Я вижу, как брыкаются эти зверюги, хотят выбраться на свободу! Тяните поусердней, смотрите, какая награда ждет вас за труды!

Теперь была уже видна пойманная рыба; в неводе собрались самые разнообразные ее представители. Вода возле берега ходила ходуном, так бились в сети перепуганные пленники, запутываясь в ее ячейках. На поверхности воды блестели сотни чешуйчатых боков и белых брюшек, она сверкали в отраженной блеске костра. Напуганные шумом и неожиданной переменой, рыбы кидались вниз, ко дну, в тщетной попытке вернуть себе свободу.

— Ура! — крикнул Ричард. — Еще потянем разок-другой, и дело сделано.

— Веселее, братцы, веселее! — покрикивал Бенджамен. — Я вижу такую здоровенную форель, что из нее можно приготовить отличный чодэр!

Билли Керби выхватил из невода кумжу и с презрением швырнул ее обратно в озеро.

— Убирайся-ка ты, бездельник! — проворчал он. — Тяните, ребята, тяните. Тут полным-полно всякой всячины, чего душе угодно, и разрази меня на этом месте, коли здесь не тысяча одних окуней!

Охваченный азартом, забыв про то, что еще ранняя весна, лесоруб ринулся в ледяную воду и начал извлекать рыбу из ее родной стихии.

— Не упустите, братцы, тащите что есть силы! — крикнул Мармадьюк, заразившись общим возбуждением.

Он ухватился за невод, оказав тем немалую помощь рыбакам, но Эдвардс уже опередил его — вид целой горы рыбы, шевелящейся на песчаном берегу, заставил его покинуть дам и присоединиться к рыболовам.

С величайшей осторожностью сеть вытянули на сушу и после немалых трудов всю пойманную рыбу свалили в ложбину на берегу, предоставив пленников их печальной участи — доживать недолгий остаток жизни в этой новой для них стихии.

Даже Элизабет и Луиза пришли в восторг при виде двух тысяч пленников, изъятых из лона озера и сложенных к их ногам. Но, когда первый восторг несколько улегся, Мармадьюк взял в руки окуня весом фунта в два, поглядел на него задумчиво и затем обратился к дочери:

— Какое непростительное расточительство благословенных даров природы! Эта рыба, которая валяется перед тобой такой огромной грудой и к которой уже завтра никто и не притронется за самым бедным столом в нашем Темплтоне, так нежна и вкусна, что в других странах ее сочли бы лакомством, достойным самых тонких гурманов. На свете не сыщешь рыбы вкуснее отсегского окуня. Мясо его жирно, как у сельди-пузанка, и упруго, как у лосося.

— Но, право же, дорогой отец, — воскликнула Элизабет, — такая рыба — благословение этого края, большая поддержка для бедняков!

— Бедняки не очень запасливы там, где есть изобилие и богатство, дитя мое, и они редко заботятся о завтрашнем дне. Но если есть оправдание массовому истреблению живности, то это лишь тогда, когда дело касается окуней. Ты знаешь, что зимой они защищены от нас ледяной коркой на поверхности озера и на крючок не идут. И в жару их тоже не поймаешь — они уходят глубоко на дно, где вода всегда студеная. И только весной и осенью, да и то на протяжении лишь немногих дней, их можно захватить неводом. Но, как и многие другие дары дикой природы, они начинают исчезать, их истребляют люди.

— Исчезают? Окуни? — воскликнул шериф. — Ну, Дьюк, если это ты называешь «исчезновением», то уж не знаю, чего тебе еще надо! Ты только посмотри: тут ведь наберется добрая тысяча первосортных окуней, сотни других порядочных рыб и еще всякой мелочи без счета. Но ты вот всегда так: сперва тебе жаль, что рубят много деревьев, потом — что истребляют много оленей, потом жалеешь сахарные клены, и так далее, без конца. То ты говоришь, что надо бы провести по всей округе каналы — и это там, где через каждые полмили река или озеро, — и все только потому, что вода течет не в тех направлениях, в каких тебе угодно; а то начинаешь поговаривать о каких-то там угольных копях, хотя всякий обладающий хорошим зрением, как, например, я, отлично видит, что вокруг сколько угодно бесплатного топлива — столько, что им можно лет пятьдесят отапливать весь Лондон. Ты как полагаешь, Бенджамен, прав я или нет?

— Да как вам сказать, сквайр, — отозвался Бенджамен. — Лондон не так уж мал. Если его вытянуть в одну линию, вон как тот поселок на берегу реки, то он, пожалуй, закроет все озеро. Хотя, должен заметить, наш лес очень пригодился бы лондонцам, ведь они жгут, почитай, один уголь.

— Кстати об угле, судья Темпл, — прервал Бенджамена шериф. — Мне надо сообщить тебе одну чрезвычайно важную новость. Но мы отложим этот разговор до завтра. Я знаю, ты собираешься ехать в восточную часть патента. Я поеду вместе с тобой и по дороге покажу тебе одно место, где ты мог бы осуществить кое-какие твои проекты. Пока помолчим об этом, нас могут услышать. Но знай, Дьюк, сегодня мне открыли тайну, благодаря которой ты сможешь получить богатств больше, чем все то, что дают тебе все твои угодья вместе взятые.

Мармадьюк засмеялся — он привык к таинственным «важным» сообщениям шерифа, а Ричард с видом оскорбленного достоинства и как бы сокрушаясь по поводу недостаточного доверия к нему судьи, занялся делом, в данный момент более важным.

Работа по вытягиванию невода потребовала немало сил, и теперь шериф распорядился, чтобы часть рыболовов занялась предварительной разборкой рыбы, а остальные под руководством Бенджамена подготовили бы невод, чтобы закинуть его в озеро вторично.

Глава XXIV

Упали за борт — страшно вспомнить, право,

— Три марсовых и боцман бравый!

Фолконер

Пока рыбаки готовились к дележу улова, Элизабет и ее подруга медленно прогуливались по берегу. Отойдя на расстояние, откуда не стало видно даже самых длинных и ярких языков пламени костра, девушки повернули обратно. Уже снова приближаясь к костру, они остановились полюбоваться живой и красочной картиной, которая четко вырисовывалась из густой, непроглядной тьмы, как будто целиком поглотившей весь остальной мир.

— Вот поистине сцена, достойная кисти художника! — воскликнула Элизабет. — Обратите внимание, Луиза, каким восторгом сияет физиономия лесоруба: видите, он протягивает моему кузену особенно крупную рыбу. А как красиво лицо моего отца в свете костра! Он смотрит на всю эту огромную беспорядочную груду добычи задумчиво и даже печально, будто и в самом деле думает сейчас о том, что за днем изобилия и расточительности последует день возмездия и расплаты. Прекрасный сюжет для картины, не правда ли, Луиза?

— Вы же знаете, мисс Темпл, я мало смыслю в подобных вещах.

— Зовите меня по имени, — прервала ее Элизабет. — Здесь не место и не время для формальностей.

— Хорошо, Элизабет, и если мне позволено выразить свое мнение, — начала Луиза робко, — то я полагаю, что эта сцена вполне могла бы послужить темой для картины. Керби рассматривает рыбу и совершенно поглощен этим занятием, его мысли только на нем и сосредоточены, — как отлично выражение его лица от выражения лица… лица мистера Эдвардса. Я не могу определить его точно, но оно… оно как-то… Вы понимаете, что я хочу сказать, дорогая Элизабет?

— Вы ждете от меня уж слишком многого, мисс Грант, — ответила богатая наследница. — Я не умею угадывать мысли и истолковывать выражения лиц.

В тоне Элизабет не было, разумеется, ни резкости, ни даже холодности, однако разговор оборвался. Девушки продолжали идти, теперь удаляясь от костра, все так же под руку, но храня полное молчание.

Первой нарушила его Элизабет, быть может осознав, что последние слова ее прозвучали несколько сухо, а может быть, и потому, что взору ее представилось новое зрелище.

— Посмотрите, Луиза! — воскликнула она. — Оказывается, не мы одни вышли сегодня на рыбную ловлю. На том берегу какие-то рыболовы тоже разжигают костер. Это как будто перед хижиной Кожаного Чулка.

Сквозь тьму, казавшуюся там, у подножия восточной горы, особенно глубокой, мигал небольшой, робкий огонек, то появляясь, то снова исчезая, словно боролся за свое существование. Девушки заметили, что огонь этот движется, — вот он уже где-то совсем внизу, как если бы его перенесли с высокого берега к самой воде. Здесь пламя огня разгорелось, стало значительно большим и теперь уже горело ровным, ярким светом.

Костер, вспыхнувший, как по волшебству, у самого подножия горы, в отдаленном, никем не посещаемом месте, вызвал особый к себе интерес и восхищение. Он ничуть не напоминал их собственный костер, с его высокими, яркими языками пламени, — там, у горы, огонь горел яснее и жарче, и размеры его и форма не менялись.

Бывают минуты, когда даже самый трезвый ум вдруг поддается наивным детским страхам. Элизабет улыбнулась собственной слабости, вспомнив ходившие в поселке глупые россказни о Кожаном Чулке. Эти же мысли промелькнули и в голове у Луизы, ибо девушка прижалась к подруге и, бросив робкий взгляд на прибрежные кусты и деревья, сказала вполголоса:

— Вам приходилось слышать, мисс Темпл, какие странные истории рассказывают про Натти? Говорят, что в молодости он был индейским вождем, то есть был в союзе с дикарями, и во время войн участвовал не в одном набеге на поселения белых.

— Вполне вероятно, — ответила Элизабет. — И он не единственный в этом роде.

— Да, конечно. Но меня удивляет, почему он так ревностно оберегает свою хижину. Он никогда не уходит, не заперев ее предварительно на какой-то особый запор. Бывали случаи, что дети и даже взрослые жители поселка искали у Натти прибежища от дождя и бури, но он грубо, с угрозами отгонял их от своей хижины. В наших краях такое поведение, право же, необычно!

— Да, разумеется, это не очень гостеприимно со стороны Натти Бампо, но мы не должны забывать его отвращения к обычаям цивилизованного мира. Вы слышали, что рассказывал несколько дней назад мой отец — как радушно принял его Кожаный Чулок в тот первый приезд отца в эти глухие края. — Элизабет на мгновение умолкла и вдруг лукаво улыбнулась; но темнота скрыла от ее подруги эту улыбку, и тайного смысла ее Луиза так и не узнала… — И, кроме того, Натти безусловно принимает посещения мистера Эдвардса, а он-то уж, как мы обе отлично знаем, отнюдь не дикарь.

Луиза не проронила ни слова. Она пристально смотрела на предмет, послуживший поводом для этого разговора. На том берегу появился еще и второй огонь, такой же по размеру и форме, но бледнее и видневшийся на несколько футов ниже первого. Между этими двумя огнями было ясно видно темное пространство, и в нем, от одного огня к другому, тянулся луч, постепенно заостряясь в сторону того огня, что был ниже. Вскоре стало понятно, что второй огонь — это лишь отражение в воде первого и что показавшийся вдруг на озере темный предмет продвигается по воде или, вернее, скользит над ней и находится на одном уровне с девушками. Предмет — то была небольшая лодка — двигался с поразительной быстротой, и его движение осталось бы незамеченным, если бы верхний огонь не становился все более ясно различим, теряя свою округлую форму и увеличиваясь по мере приближения лодки.

— В этом есть что-то сверхъестественное! — шепнула Луиза, поспешно отступая назад, к костру.

— Какое дивное зрелище! — воскликнула Элизабет.

Теперь уже совсем хорошо было видно сверкающее, хотя и колеблющееся пламя: оно грациозно скользило над озером, бросая отблески на воду и придавая ей красноватый оттенок. Темнота была так непроглядна, что казалась почти осязаемой, и огонь сверкал, будто вставленный в эбонитовую оправу. Но вот лучи от огня протянулись вперед, осветив все перед лодкой, а позади нее оставался все тот же непроницаемый мрак.

— Эй, это ты там, Натти? — послышался оклик шерифа. — Греби к берегу, мы угостим тебя такой рыбкой, какую не стыдно подать на стол и самому королю!

Свет на озере метнулся в сторону, из мрака вынырнула длинная узкая пирога, и красные отблески озарили темное, обветренное лицо Кожаного Чулка. Он стоял в своем утлом суденышке, выпрямившись во весь свой немалый рост, и с привычной сноровкой вел лодку длинной острогой, держа ее посредине и опуская в воду то один, то другой ее конец; легкая пирога, казалось, неслась, почти не задевая воды. На корме смутно виднелась фигура второго человека, он умело и как будто не прилагая к тому усилий направлял лодку гребком. Кожаный Чулок прислонил острогу к короткому шесту, служившему опорой решетке, кое-как смастеренной из старых железных обручей; на решетке пылали сосновые сучья, и высокое их пламя на мгновение осветило смуглое лицо и блестящие черные глаза могиканина.

Лодка скользила вдоль берега, пока не достигла места, где расположились наши рыбаки. Тут она снова повернула уже прямо к суше, и опять поворот был изящен и быстр, словно лодка двигалась сама, без посторонней помощи. Вода перед пирогой при этом почти не колыхнулась, и, чтобы облегчить причал, Натти отступил на два шага назад. И, когда лодка наполовину влетела на прибрежный песок, ни единый звук не выдал того, что она стукнулась о берег.

— Подойди, могиканин, — проговорил Мармадьюк, — подойди и ты, Кожаный Чулок. Идите нагружайте вашу лодку окунями. К чему сейчас пускать в ход острогу, когда рыбы наловлено уже столько, что она начнет гнить, потому что есть ее будет некому?

— Нет, судья! — ответствовал Натти; его высокая фигура показалась на узкой полоске берега и спустилась к небольшой ложбине в траве, где была кучами сложена рыба. — Я не стану есть рыбу, которую так вот попусту губят. Когда мне нужна пища, я убиваю себе острогой угря или форель. Но я не приму участия в таком греховном истреблении рыбы, даже если бы за то мне посулили самое что ни на есть отличное ружье, привезенное из далеких стран. Будь еще у рыбы мех, как у бобра, или если б можно было дубить их кожу, как оленью, тогда еще понятно было бы, зачем их ловить неводом, тысячами зараз. Но раз уж бог сотворил их только на пропитание человеку и ни для чего другого, по мне, это большой грех убивать зря больше того, что ты в состоянии съесть.

— Ты рассуждаешь здраво, Натти, на этот раз я целиком разделяю твое мнение и от всей души желал бы склонить на нашу сторону и шерифа. Ведь и половинного улова было бы вполне достаточно, чтобы целую неделю кормить рыбой весь поселок.

Кожаный Чулок не выразил удовольствия по поводу этого сходства взглядов. С сомнением покачав головой, он ответил:

— Нет, судья, будь у нас мнения одинаковые, вы бы не стали превращать места охоты в поля и пашни, где только пни торчат. И рыбу вы ловите и охотитесь — все не так, как следовало бы. Для меня только та добыча сладка, которую я убиваю в честной охоте, когда у бедняги есть все же возможность спастись. Вот почему я всегда пускаю в ход всего лишь одну пулю, даже будь то птица или белка. Да и свинец надобно беречь. Тому, кто умеет стрелять по-настоящему, на мелкую дичь хватит и одной пули.

Шериф прислушивался к этой тираде с величайшим негодованием.

Проследив, чтобы дележ улова совершился «по всей справедливости», и решив, наконец, в какую из куч положить последнюю крупную рыбу, он заговорил громогласно, давая выход своему раздражению:

— Судья Темпл, владелец здешних мест, и Натаниэль Бампо, браконьер, заядлый истребитель оленей, — превосходный союз для охраны края! Нет, Дьюк, когда мне приходит в голову фантазия половить рыбу, уж я делаю это так, как оно полагается. Эй, молодцы, закинем-ка второй невод! Завтра утром вышлем сюда телеги и фургоны и заберем домой всю рыбу разом.

Мармадьюк, как видно, понял, что никакими уговорами не сломить упорства шерифа, и отошел от костра туда, где стояла пирога охотников. Обе девушки и Эдвардс были уже там.

Подойти поближе к лодке девушек заставило любопытство, но Эдвардса тянуло к ней нечто другое. Элизабет, взглянув на легкий ясеневый остов пироги, обтянутый тонкой корой, поразилась отваге человека, доверяющего свою жизнь столь утлому суденышку, но юноша объяснил ей плавучие свойства пироги и полную ее надежность при правильном управлении. Он в таких ярких красках описал охоту на рыбу с острогой, что Элизабет тут же забыла всякие опасения и выразила желание испытать это удовольствие. Она даже сказала об этом отцу, сама смеясь над неожиданно пришедшей в голову фантазией и признавшись, что это всего лишь причуда, женский каприз.

— Нет, Бесс, это вовсе не причуда, — возразил судья. — И я хотел бы, чтоб у тебя не было никаких глупых девичьих страхов. Пироги совершенно безопасны для тех, у кого есть должная сноровка и смелость. Я переплывал самую широкую часть Онеиды в пироге вдвое меньшей, чем эта.

— А я — через Онтарио, — прервал его Кожаный Чулок. — И к тому же в пироге находились еще и женщины. Но женщины племени делаваров привыкли к пирогам, они даже помогали грести. Если мисс желает посмотреть на то, как старый Натти добудет себе острогой форель к завтраку, — добро пожаловать, место в лодке найдется. И Джон не станет возражать. Пирогу-то он сам и построил, ее вчера в первый раз спустили на воду. А я не мастак по части всех этих индейских ремесел — строить лодки, плести корзины да вязать метлы.

Натти залился своим странным, загадочным смехом, затем приветливо кивнул, приглашая Элизабет сесть в пирогу, но могиканин с присущим индейцам изяществом движений подошел к девушке, взял ее мягкую белую ручку в свою, смуглую и морщинистую, и сказал:

— Иди в пирогу индейца, внучка Микуона. Он рад тебе. Доверься индейцу — голова у него мудрая, даже если рука его не так тверда, как прежде. И Молодой Орел поедет с нами. Он последит, чтобы ничего не случилось с его сестрой.

Элизабет слегка покраснела.

— Мистер Эдвардс, ваш друг могиканин дал от вашего имени обещание. Вы готовы его выполнить?

— Готов, даже если для этого придется пожертвовать жизнью! — пылко воскликнул юноша. — Поедемте, мисс Темпл: зрелище, которое предстанет перед вами, стоит того, чтобы испытать некоторый трепет, ибо подлинной опасности нет никакой. Впрочем, приличия требуют, чтобы я сопровождал вас и мисс Грант.

— Я? В эту лодку? — воскликнула Луиза. — Нет, нет, мистер Эдвардс, я ни за что не поеду. Надеюсь, и вы не доверите свою жизнь такой легонькой лодочке?

— А я поеду, я уже больше не испытываю никакого трепета, — сказала Элизабет. Она шагнула в лодку и заняла место, указанное ей индейцем. — Мистер Эдвардс, вы можете остаться. Кажется, для этой скорлупки троих вполне достаточно.

— Ей придется вместить и четвертого! — воскликнул молодой человек и прыгнул в лодку к Элизабет так стремительно, что чуть не пробил легкую обшивку пироги. — Простите, мисс Темпл, но я не могу позволить этим почтенным Харонам увезти вас в царство теней одну, без вашего духа.

— А он добрый, этот дух, или злой? — спросила Элизабет.

— Он добрый для вас.

— И для всех моих близких, — добавила за него девушка, и в тоне, каким это было сказано, чувствовались одновременно и досада и удовлетворенное самолюбие.

Но тут пирога тронулась, и это дало молодому человеку удобный повод переменить тему.

Индеец так легко и уверенно вел свою маленькую ладью, что Элизабет казалось, будто лодка каким-то чудом сама скользит по воде. Кожаный Чулок молча указывал острогой, в каком направлении грести, остальные тоже не проронили ни звука из опасения распугать рыбу. В этом месте озера дно постоянно мелело, здесь было совсем не так глубоко, как у гористого берега, где горы кое-где обрывались прямо в воду, — там могли бы стоять на якоре даже самые большие суда и реи сплетались бы в единый узор с соснами на горах. А здесь над водой возвышались не большие заросли тростника: колыхаясь от ночного ветерка, он поднимал на воде легкую рябь. Именно на этих отмелях и можно было выследить форель.

У берега Элизабет видела огромные косяки рыб, плывущих в мелкой теплой воде, ибо яркий свет факела на пироге проникал далеко в глубь воды и раскрывал ее сокровенные тайны. Элизабет каждое мгновение ждала, что вот-вот грозная острога Кожаного Чулка врежется в эти густые полчища, — промахнуться, казалось, было невозможно, а добыча пришлась бы по вкусу самому тонкому гурману. Но у Натти, по-видимому, были свои особые приемы, а также и особые вкусы. Он стоял, выпрямившись во весь свой высокий рост, и поэтому мог видеть гораздо дальше, чем те, кто сидел в пироге; он, осторожно поворачивая голову из стороны в сторону, часто наклоняясь всем туловищем вперед и напрягая зрение, как будто хотел проникнуть взглядом в темные воды, куда уже не доходил свет огня. И вот его старания увенчались успехом. Махнув острогой, он сказал:

— Греби вдогонку вон за той рыбиной, Джон. Она отбилась от стаи. Не всякий раз встретишь такую громадину в мелкой воде, где до нее можно добраться острогой.

Могиканин сделал легкое движение рукой в знак того, что понял, и уже в следующее мгновение пирога неслась за примеченной форелью туда, где глубина воды достигала футов двадцати. На железную решетку подкинули еще несколько сухих сучьев, огонь запылал, и свет от него проник в воду до самого дна. И тут Элизабет увидела среди каких-то щепок и палок рыбу действительно огромного размера. На таком расстоянии различить ее можно было только по чуть заметному движению плавников и хвоста. По-видимому, необычайные события на озере привлекли к себе интерес не только богатой наследницы поместья, но и властелина здешних вод, ибо огромная лякс-форель вдруг задрала голову и туловище кверху, но затем снова приняла горизонтальное положение.

— Тш! — произнес Натти вполголоса, когда Элизабет, преисполненная любопытства, перегнулась через борт лодки, произведя этим легкий шум. — Форель пуглива, и она еще слишком далеко, пустить в нее острогу пока еще нельзя. В древке моей остроги всего четырнадцать футов, а рыбина лежит на глубине добрых восемнадцати. Но все же попытаюсь, уж очень хороша рыба, фунтов десять в ней, не меньше.

Говоря это, охотник примеривался, как бы поточнее пустить острогу. И вот блестящие отполированные зубцы ее медленно и неслышно погрузились в воду. Намеченная жертва, вероятно, увидела их, потому что вдруг сильнее забила хвостом и плавниками, хотя и не сдвинулась с места. Еще секунда — и высокая фигура Натти перегнулась через борт. Древко остроги исчезло в воде, лишь мелькнула узкая полоса металла, вызвав легкий водоворот. Но, только когда острогу рикошетом выбросило из воды и владелец ее, поймав на лету свое орудие, вскинул ее зубцами вверх, только тогда Элизабет увидела, что Натти не промахнулся. На зубцах остроги извивалась огромная рыба, и Натти тут же стряс ее с остроги на дно лодки.

— Этого хватит, Джон, сказал охотник, одной рукой приподняв рыбу, чтобы посмотреть на нее при свете факела. — Сегодня я рыбы больше бить не буду.

Индеец повторил свой утвердительный жест и ответил просто и решительно:

— Хорошо!

Хриплый голос Бенджамена и всплеск весел вывели Элизабет из оцепенения, и она увидела тяжелую лодку рыбаков, которая приближалась к пироге, таща за собой невод.

— Отходи в сторону, мистер Бампо! — крикнул с лодки Бенджамен. — Ты своим факелом разгоняешь рыбу: она видит невод и шарахается в сторону от него, да и от шума также. Рыба на этот счет понятлива, вроде лошади, и даже больше, поскольку она, так сказать, не сухопутная тварь, а выросла в воде. Отходи в сторону, говорю, нам надо побольше простора для сети.

Могиканин повел пирогу туда, откуда можно было наблюдать за действиями рыбаков, не мешая им, а потом заставил ее неподвижно лечь на воду — пирога казалась сказочной ладьей, плывущей по воздуху. У рыбаков, как видно, дело не спорилось, потому что с лодки то и дело слышались сердитые окрики Бенджамена.

— Левый борт, мистер Керби, левый борт! — командовал старый моряк. — Нажимай сильнее на левый борт! Что ты там делаешь? Сам адмирал Британского флота не сумеет забросить невод, если судно крутится, словно штопор. А теперь налегай на правый борт. Слышишь, что я говорю? Да поусерднее!

— Слушай-ка, мистер Помпа, — отвечал ему на это

Керби не очень-то довольный тоном и вовсе перестав грести, — я не люблю, чтобы мне грубиянили, я желаю, чтобы со мной обращались вежливо, как полагается между порядочными людьми. Хочешь, чтоб мы шли полным ходом, так и скажи, и я буду грести что есть мочи на пользу всей честной компании. Но мне не по нраву, когда на меня орут, как. на бессловесную скотину.

— Кто это — бессловесная скотина? — свирепо обрушился на него Бенджамен, повернувшись так, что лицо его оказалось в свете факела: оно выражало полное возмущение. — Если ты намерен делать то, что надо, так действуй и не дури. Ведь осталось только выкинуть второй конец невода, и все тут. Поворачивай же, слышишь? А теперь забрасывай поглубже. Будь я проклят, если я еще хоть раз сяду в лодку вместе с таким сухопутным моряком, как ты!

Очевидно, предвкушая скорое завершение трудов, лесоруб вновь схватился за весло и так энергично взмахнул им, что за борт полетел не только невод, но заодно с ним и стоявший на корме стюард. И в пироге и на берегу все услышали шумный всплеск от падения тяжелого тела в воду, и глаза всех устремились туда, где барахтался в волнах незадачливый боцман.

Раздался оглушительный взрыв хохота, чему немало содействовали легкие Билли Керби. В горах прозвенело ответное эхо, как будто тоже насмехаясь над мистером Помпой, и стихло где-то вдали, среди скал и лесов. Тело стюарда стало медленно погружаться в озеро, но сперва это никого не встревожило, и, только когда оно вовсе исчезло из виду, вода сомкнулась над ним, а расходившиеся волны начали успокаиваться и поверхность озера вновь стала ровной и неподвижной, только тогда веселье уступило место тревоге.

— Эй, как ты там, Бенджамен? — крикнул с берега Ричард.

— Да этот дурень не умеет проплыть и одного ярда! — закричал вдруг Керби и начал проворно скидывать с себя одежду.

— Греби, могиканин! — крикнул Эдвардс. — Свет факела укажет, куда опустилось тело. Я нырну за ним.

—. Спасите, ради бога, спасите его! — восклицала Элизабет, в ужасе склонившись на борт пироги.

Сильное и ловкое движение гребком — и могиканин направил лодку как раз туда, где упал стюард. Громкий крик Кожаного Чулка тут же оповестил всех, что он видит тело утонувшего.

— Выровняйте лодку, чтобы она стояла неподвижно, пока я буду нырять! — снова крикнул Эдвардс.

— Спокойно, сынок, к чему рисковать зря? — сказал Натти. — Мы сделаем иначе. Я сейчас подцеплю парня на зубцы моей остроги, вот и все.

Тело Бенджамена находилось где-то посредине между дном и поверхностью воды — он обеими руками крепко вцепился в сломанные стебли тростника. У Элизабет кровь застыла в жилах, когда она увидела несчастного под плотным слоем воды. Судя по расходящимся вокруг тела кругам, оно, очевидно, шевелилось. Благодаря факелу сквозь толщу воды были видны лицо и руки Бенджамена, и цвет их кожи был уже как у мертвеца.

В то же мгновение блестящие зубцы остроги Бампо приблизились к голове тонущего, охотник проворно и ловко накрутил на них косицу и капюшон куртки Бенджамена и медленно вытащил тело из воды. И тут все увидели страшное, позеленевшее лицо старого моряка. Но как только ноздри его оказались в родной им стихии, послышалось такое шумное пыхтенье, какое оказало бы честь даже дельфину.

Несколько секунд Натти держал утопленника на весу, над водой была только его голова. Бенни Помпа открыл глаза и недоуменно огляделся, очевидно полагая, что попал в какой-то новый, неведомый ему мир.

На все происшедшее ушло гораздо меньше времени, чем его потребовалось на то, чтобы пересказать события. Подтянуть лодку к остроге, поднять тело Бенджамена на борт и причалить к берегу — на все это понадобилось не больше минуты. Ричард, который от волнения вбежал в воду, чтобы поскорее встретить своего любимца, вместе с Керби перенес безжизненное тело стюарда на берег и усадил его подле костра, и шериф тотчас распорядился касательно самых действенных мер, применяемых в те времена для приведения в чувство утопленника.

— Живее, Билли, в поселок! — командовал он. — Тащи сюда бутыль, что стоит у меня подле двери, — я в ней держу уксус, — да попроворнее, не трать времени на то, чтобы выливать уксус, а беги прямо к мосье Лекуа да купи табаку и полдюжины трубок. И попроси у Добродетели соли и фланелевую юбку. И скажи доктору Тодду, чтобы прислал свой ланцет, да и сам сюда явился тоже. И еще… Дьюк, что ты делаешь, скажи на милость? Ты что, хочешь загубить человека? Он и так полон воды, а ты еще вливаешь в него ром! Ну-ка, помоги мне разжать его кулаки, я разотру ему ладони.

Бенджамен сидел все в той же позе, мускулы у него были напряжены, в кулаках по-прежнему зажаты стебли тростника — он ухватился за них, когда почувствовал, что тонет, и именно это обстоятельство помешало ему подняться на поверхность воды, ибо он держался за тростник весьма крепко, как истый моряк. Глаза его, однако, были открыты, он оглядывал всех собравшихся у костра каким-то диким взглядом, а легкие у него работали словно кузнечные мехи, будто желая вознаградить себя за короткое время бездеятельности. Так как он упорно сжимал при этом губы, воздух из легких вынужден был вырываться через ноздри с такой силой, что он скорее хрипел, чем дышал, и с такой энергией, что все меры к восстановлению дыхания, о которых распорядился шериф, можно было объяснить лишь крайним беспокойством Ричарда за своего любимца.

Бутылка с ромом, приложенная Мармадьюком к губам утопленника, произвела магическое действие. Рот Бенджамена непроизвольно открылся, руки разжались, выпустив наконец тростник, и схватили вместо этого бутыль. Стюард воздел глаза к небу и весь отдался блаженному ощущению. Но после нескольких глотков дыхание оказалось столь же необходимым, как и после погружения в воду, и Бенджамен был вынужден наконец оторваться от бутылки.

— Ну, Бенни, ты меня просто поражаешь! — воскликнул шериф. — Ведь ты только что тонул! Как! Чтобы такой опытный моряк вел себя так глупо! Минуту назад ты был полон воды, а теперь ты…

— … наполняюсь грогом, — перебил его стюард. Лицо его необычайно быстро приняло нормальный вид и свойственное ему выражение. — Видите ли, сквайр, я держал шлюзы закрытыми, потому люки остались почти сухими. Я чуть ли не всю свою жизнь провел на соленой воде, но знаю, что такое плавание и на пресной. И вот что я скажу тебе, Билли Керби: из всех новичков в морском деле ты самый что ни на есть нескладный. Пусть те, кто считают тебя надежный, умелым моряком, берут тебя с собой в лодку, это их дело, но меня уволь. Будь я проклят, если еще хоть раз в жизни пройду с тобой хоть по берегу озера. Чего ради мне рисковать своей шкурой? Ведь ты способен потопить человека, словно рыбу. И уж хоть бы бросил ему потом веревку. Натти Бампо, давай-ка свою лапу. Поговаривают, что ты индеец и когда-то снимал скальпы с белых, но мне ты нынче оказал немалую услугу и теперь можешь считать меня своим другом. Оно, конечно, было бы пристойнее бросить упавшему за борт старому моряку канат, а не цеплять его крючьями за волосы, но в общем-то беда невелика. Ты, верно, поступил так по привычке, тебе небось не впервой хватать людей за волосы, а? Но мне-то ты тем зла не причинил, а это главное.

Тут вмешался Мармадьюк, и Натти Бампо не успел ничего сказать в ответ Бенджамену. Судья отдал ряд дельных распоряжений так уверенно и авторитетно, что шериф не решился возражать.

Бенджамена по суше доставили в поселок, а невод вытянули на берег так, что рыба на этот раз безнаказанно избежала ячеек сети.

Улов делили как обычно: ставили одного из участников спиной поочередно к каждой из куч рыбы и предлагали назвать имя ее владельца. Билли Керби растянулся во весь свой огромный рост на траве возле костра караулить до утра сеть и рыбу, а остальные сели в лодку и поплыли к поселку.

Последнее, что видели сидевшие в лодке, когда костер уже начал скрываться из глаз, а лодка приблизилась к берегу, был лесоруб, готовивший себе ужин. Факел в пироге индейца некоторое время еще горел и двигался во мраке, потом вдруг замер неподвижно, и в воздухе рассыпались горящие искры. И затем уже все погрузилось в полную тьму, созданную союзом ночи, лесов и гор.

Мысли Элизабет перенеслись от Эдвардса, державшего шаль над ней и над Луизой, к охотнику Натти и индейцу-воину, и в ней росло желание побывать в хижине, где по какой-то таинственной причине столкнулись трое людей, столь различных по темпераменту и привычкам, как Кожаный Чулок, индеец Джон и Оливер Эдвардс.

Глава XXV

К чему болтать про горы и долины

И о мальчишеских своих забавах?

Старик! Никто их слушать не желает.

Начни же свой рассказ.

Дуо

На следующее утро Ричард поднялся вместе с солнцем и, приказав седлать коней для себя и Мармадьюка, направился в спальню кузена. Лицо шерифа хранило крайне строгое выражение, приличествующее важности момента. Дверь в спальню судьи была отперта, и Ричард вошел без всяких церемоний, не постучав, что характеризовало не только его взаимоотношения с судьей, но и всегдашние манеры.

— Ну, Дьюк, живее на коня! — крикнул он. — Вчера я только намекал, а уж сегодня изложу тебе все толком. Давид в своих псалмах говорит… или Соломон? Ну ладно, это все едино. Так вот, Соломон говорит, что всему свое время. И, по моему скромному разумению, рыбная ловля не подходящее место и время для обсуждения серьезных дел… Послушай, что с тобой, черт тебя возьми? Неужто заболел? Дай-ка я пощупаю твой пульс. Мой дед, как тебе известно…

— Телом я здоров, Ричард, но душа у меня болит, — сказал судья и даже слегка оттолкнул кузена, который уже готов был приступить к обязанностям, по праву принадлежащим доктору Тодду. — Со вчерашней почтой, когда мы вернулись с озера, я получил письма, и среди остальных вот это.

Шериф взял письмо, но, даже не взглянув на него, продолжал удивленно, не отрывая глаз, смотреть на судью. Потом он глянул на стол, заваленный письмами, бумагами и газетами, а затем окинул взглядом всю комнату. Постель была смята, как видно, на ней лежали, но она осталась нераскрытой, и это говорило о том, что ее хозяин провел на ней бессонную ночь. От свечей не осталось даже огарков; очевидно, они погасли сами, догорев до конца. Мармадьюк уже отдернул шторы. и, открыв обе ставни и обе рамы, впустил в комнату мягкий воздух весеннего утра. Судья был бледен, глаза у него запали, губы вздрагивали, и это было так не похоже на всегда спокойного, бодрого и веселого Мармадьюка Темпла, что шериф с каждым мгновением все больше приходил в замешательство. Наконец он посмотрел на письмо, которое все еще держал нераскрытым, комкая его в руке.

— Как! Оно пришло с кораблем из Англии? Ого! — воскликнул он. — Ну, Дьюк, должно быть, там и в самом деле немаловажные новости.

— Прочти его, — проговорил Мармадьюк, шагая по комнате в чрезвычайном волнении.

Ричард, имевший привычку думать во всеуслышание, не в состоянии был долго читать про себя, и часть того; что стояло в письме, произносил вслух. Именно эти отрывки письма, которые были таким образом оглашены, мы предлагаем вниманию читателя вместе с репликами шерифа.

— «Лондон, двенадцатое февраля 1793 года…» — начал шериф. — Гм, немалый путь оно проделало! Ветер, правда, целых шесть недель дул попутный, северо-западный, он переменился только две недели тому назад… «Сэр, Ваши письма от десятого августа, двадцать третьего сентября и первого декабря были своевременно нами получены, и ответ на первое из них мы переслали с обратным рейсом пакетбота. Со времени получения Вашего последнего письма, я… — Тут шериф принялся бормотать что-то себе под нос, и большая часть письма осталась неясной. — … к прискорбию моему, должен известить Вас о том, что…» Гм, дела, кажется, действительно плохи! «… но уповаю на то, что всемилостивое провидение…» Да, как видно, человек он очень набожный, уж наверное принадлежит к епископальной церкви. Гм, гм… «… судно, отплывшее из Фалмута [200]в первых числах сентября прошлого года… мы не преминем довести до Вас все новые сведения по поводу этого прискорбного события…» Право, для поверенного у него очень добрая душа! «… но в настоящее время мы не имеем больше ничего сообщить Вам…» Гм! «Национальный конвент… несчастный Людовик… по примеру вашего Вашингтона…» Должен сказать, что сразу видно — это пишет человек благоразумный, не какой-нибудь бесшабашный демократ. Гм, гм! «… наш отважный флот… под властью нашего превосходного монарха…» Да-да, сам-то король Георг ничего человек, только вот советчики у него плохи… Гм! Гм!.. «Прошу принять уверения в совершен нейшем почтении… Эндрю Холт». Эндрю Холт… Очень благоразумный и чувствительный человек этот Эндрю Холт, хоть и сообщает дурные вести. Что же ты теперь думаешь делать, кузен Мармадьюк?

— Что я могу тут сделать, Ричард? Остается лишь одно: положиться на время и на волю божью. А вот еще письмо, из Коннектикута, но в нем лишь повторяется то, что уже было сказано в первом. В отношении этих печальных новостей из Англии только одно может служить утешением — мое последнее письмо он успел получить до того, как корабль отплыл.

— Да, Дьюк, скверно все это, очень скверно. Теперь все мои планы пристроить еще флигель к дому летят к черту. Но пока оставим это. Я распорядился, чтобы нам подали лошадей. Поедем, я покажу тебе нечто чрезвычайно важное. Ведь ты постоянно думаешь о копях…

— Не говори о копях, Ричард, — прервал его судья. — Сперва надо выполнить свой священный долг, и безотлагательно. Сегодняшний день я этому и посвящаю, и ты должен мне помочь в том, Ричард, я не могу поручить дело столь важное и щекотливое Оливеру, человеку постороннему.

— Ну разумеется, Дьюк! — воскликнул шериф, сжимая руку судьи. — Можешь располагать мною в любую минуту, Наши матери были родными сестрами, а родная кровь — это, в конце концов, лучший цемент, скрепляющий дружбу. Ну ладно, с серебряными копями пока можно и подождать, отложим до другого раза. Нам, должно быть, понадобится Дэрки Ван?

Мармадьюк ответил утвердительно, и шериф, отказавшись от своих первоначальных намерений, сразу занялся другим: он прошел в столовую и отдал распоряжение немедленно послать за Дэрком Вандерсколом.

В те времена поселок Темплтон обладал всего двумя представителями судейской профессии. Один из них уже был представлен читателю в трактирчике «Храбрый драгун», второго звали Дэрк Вандерскол, или просто «Дэрки», как фамильярно назвал его шериф. Довольно сносные профессиональные знания, величайшее добродушие и некоторая доля честности — таковы были основные качества этого человека, который жителям поселка был известен как «сквайр Вандерскол», или «голландец», и даже получил от них лестное прозвище «честный стряпчий». Не желая вводить читателя в заблуждение относительно кого бы то ни было из действующих лиц романа, мы считаем необходимым добавить, что, говоря о честности сквайра Вандерскола, надо помнить, что все на свете относительно, в том числе и человеческие достоинства, и поэтому мы убедительно просим не забывать, что в описании той или иной черты характера наших героев всегда подразумевается ее относительность.

Весь остаток дня судья провел запершись в своем кабинете с кузеном Ричардом и стряпчим Вандерсколом, и никто, кроме Элизабет, не был туда допущен. Глубокая печаль Мармадьюка передалась и его дочери, обычная ее веселость покинула ее, умное личико девушки стало серьезным и сосредоточенным. Эдвардс, на долю которого в тот день выпала роль недоумевающего, хотя и весьма зоркого наблюдателя, был поражен этой внезапной переменой в настроении членов семьи, — он даже подглядел слезу, скатившуюся по щеке Элизабет и затуманившую яркие глаза не очень свойственной им мягкостью.

— Получены дурные вести, мисс Темпл? — осведомился он, и сказано это было с таким интересом и сочувствием, что Луиза Грант, которая сидела здесь же в комнате, склонившись над рукоделием, подняла голову, бросила на молодого человека быстрый взгляд и тут же вспыхнула от смущения. — Я догадываюсь, что вашему отцу скоро потребуется посланец, и готов предложить свои услуги. Может быть, это вас несколько успокоит…

— Да, мы получили плохие известия, — ответила Элизабет, — и, возможно, отцу придется ненадолго уехать. Но я постараюсь уговорить его послать вместо себя кузена Ричарда, если поселок некоторое время сможет обойтись без шерифа.

Юноша промолчал, краска медленно заливала его лицо. Затем он сказал:

— Если дело такого рода, что я мог бы выполнить…

— Оно может быть доверено только близкому лицу, человеку, которого мы очень хорошо знаем.

— Но неужели вы меня мало знаете, мисс Темпл? — воскликнул Эдвардс с горячностью, которую он хотя и редко, но все же проявлял порой во время откровенных, дружеских бесед с молодой девушкой. — Вот уже пять месяцев, как я живу под вашей крышей, и я все еще для вас посторонний?

Элизабет, как и Луиза, занималась шитьем. Склонив голову набок, она делала вид, что приглаживает лежавшую у нее на коленях ткань, но рука у нее дрожала, щеки горели, и слезы на глазах высохли: по всему было видно, что девушка преисполнена живейшего интереса и любопытства.

— Много ли мы внаем о вас, мистер Эдвардс? — сказала она.

— Много ли? — повторил за ней юноша, переводя взгляд с лица Элизабет на кроткое личико Луизы, выражавшее в этот момент такое же любопытство. — Мы столько времени знакомы — неужели вы не успели меня узнать?

Элизабет медленно подняла голову, и выражение смущения и любопытства на ее лице сменилось улыбкой:

— Конечно, нам известно, что вас зовут Оливер Эдвардс. Как вы, кажется, сами рассказывали моей подруге мисс Грант, вы уроженец здешних мест, и…

— Элизабет! Мисс Темпл!.. — воскликнула Луиза, вспыхнув до корней волос и задрожав, как осиновый лист. — Вы неправильно меня поняли… Я… это всего лишь мои догадки. Но, даже если это правда и мистер Эдвардс действительно в родстве с туземцами, какое право мы имеем упрекать его? Чем мы лучше — по крайней мере я, дочь скромного, бедного священника?

Элизабет с сомнением покачала головой и даже рассмеялась, но ничего не ответила. Заметив, однако, печаль на лице подруги, задумавшейся вдруг о трудной, полной лишений жизни своего отца, она сказала:

— Смирение заводит вас слишком далеко, Луиза. Дочь духовного лица стоит превыше всех. Ни я, ни мистер Эдвардс не можем почесть себя равными вам. Впрочем, я имею право говорить так только в отношении себя. Как знать, быть может, мистер Эдвардс высокая особа, скрывающая свое подлинное имя.

— Вы правы, мисс Темпл. Тот, кто является верным слугой царя царей, занимает самое почетное место на земле, — ответила Луиза. — Но весь почет принадлежит ему одному, а я лишь дитя бедного, одинокого человека и не могу претендовать ни на что большее. Почему же мне, в таком случае, считать себя выше мистера Эдвардса? Только потому, что он, возможно, дальний, очень дальний родственник Джона Могиканина?

Луиза невольно выдала подлинное свое отношение к предполагаемому родству Эдвардса со старым воином-индейцем, и Элизабет и Оливер Эдвардс обменялись весьма выразительными взглядами, но ни та, ни другой не позволили себе даже улыбнуться простоте девушки.

— Да, должен признать, мое положение в этом доме несколько двусмысленно, — сказал Эдвардс, — но я, можно сказать, приобрел его ценой своей крови.

— И притом крови потомка туземных властителей! — весело воскликнула Элизабет. Как видно, она не слишком верила в индейское происхождение молодого человека.

— Неужели моя внешность так красноречиво говорит о моем происхождении? Кожа у меня смуглая, это верно, но она ведь не очень красная, не краснее, чем у всех.

— Нет, краснее, во всяком случае в данный момент.

— Ах, мисс Темпл, вы недостаточно разглядели мистера Эдвардса, уверяю вас! — воскликнула Луиза. — У него глаза совсем не такие черные, как у могиканина, они даже светлее ваших. И волосы не так уж темны.

— В таком случае, быть может, и я имею основания претендовать на индейское происхождение. Я была бы искренне рада, окажись это действительно так. Должна признаться, меня печалит вид могиканина, когда он бродит одиноко и уныло, словно загробный дух какого-нибудь древнего владыки здешнего края, и я чувствую, как мало у меня прав владеть этими землями.

— Да? Вы в самом деле так думаете? — воскликнул юноша столь взволнованным тоном, что обе девушки были поражены.

— Разумеется, — ответила Элизабет, как только опомнилась от удивления. — Но что я могу тут сделать? И что может сделать мой отец? Если мы предложим старому индейцу кров и средства к существованию, он от них откажется. Он привык к иной жизни и не в состоянии изменить свои привычки. И мы не в силах также, будь мы даже столь безумны, что пожелали бы этого, вновь превратить распаханные поля и благоустроенные поселения в глухие, непроходимые леса, отраду охотника, как того хотелось бы Кожаному Чулку.

— Вы правы, мисс Темпл, — ответил ей Эдвардс. — Что вы можете тут изменить? Но есть все же нечто, что вы сможете сделать и, я уверен, сделаете, когда станете полновластной хозяйкой этих прекрасных долин: пользуйтесь вашими благами, но не забывайте о сирых и неимущих, будьте к ним щедры. А больше этого вы действительно сделать не в состоянии.

— И это тоже будет немало! — воскликнула Луиза улыбаясь. — Но, несомненно, найдется некто, кто возьмёт из рук Элизабет управление всеми этими благами.

— Я не собираюсь отвергать замужество, как на словах поступают глупые девушки, которые сами только о том я мечтают с утра до вечера. Но, не давая обета безбрачия, я все равно монахиня, ибо как мне найти себе мужа в наших дремучих лесах?

— Да, здесь вам нет пары, мисс Темпл, — ответил Эдвардс с живостью. — Здесь нет никого, кто посмел бы надеяться снискать вашу благосклонность и назвать вас своей женой. Я уверен, вы будете ждать, пока не появится тот, кто будет вам ровня. А если он так никогда и не появится, вы предпочтете прожить жизнь без спутника, вот так, как вы живете сейчас, — всеми уважаемой, почитаемой и любимой.

Очевидно решив, что он высказал все, что от него требовала учтивость, молодой человек встал, взял шляпу и поспешно вышел. Луизе, возможно, показалось, что он сказал даже больше, чем того требовала простая любезность, ибо она вздохнула — вздох был так тих, что она сама едва его расслышала, — и вновь склонилась над шитьем. Возможно также, что мисс Темпл не прочь была услышать еще что-нибудь, — во всяком случае, взгляд ее с минуту был прикован к двери, в которую вышел молодой человек, но затем она быстро взглянула на подругу. Затянувшееся молчание показало, какую остроту может придать разговору двух молоденьких девушек, не достигших еще и восемнадцати лет, присутствие двадцатитрехлетнего молодого человека.

Первым, кто попался навстречу мистеру Эдвардсу, когда он вышел или, вернее, выбежал из дома судьи, был низенький и коренастый стряпчий с большой связкой бумаг под мышкой. На носу у него красовались зеленые очки, словно владелец их стремился усилить ими свою зоркость, когда приходилось раскрывать обманы и плутовство.

Мистер Вандерскол был человек достаточно хорошо образованный, но тугодум. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, он всегда был настороже, потому что в свое время пострадал от своих более шустрых и ловких собратьев, которые начинали свою карьеру в судах Восточных штатов и которые всосали хитрость с молоком матери. Осторожность этого джентльмена сказывалась во всех его поступках, проявляясь в необычайной методичности, пунктуальности, а также и в некоторой робости. Речь стряпчего так изобиловала вводными предложениями, что слушатели еще долго потом доискивались ее смысла.

— Доброе утро, мистер Вандерскол, — приветствовал его Эдвардс. — Сегодняшний день судья Темпл, как видно, целиком посвятил делам.

— Доброе утро, мистер Эдвардс, — если вас действительно зовут именно так, у нас ведь нет тому никаких доказательств, ничего, кроме вашего собственного утверждения, и, если не ошибаюсь, именно под этим именем вы и вошли в дом судьи Темпла, — доброе утро, сэр. Да, судья Темпл сегодняшний день посвятил делам, хотя об этом, собственно, можно было бы и не упоминать, вы и сами успели о том догадаться как человек наблюдательный, — впрочем, внешность обманчива. Да, судья Темпл посвятил сегодняшний день делам, это верно.

— Вы несете с собой важные бумаги? Не надо ли что переписать? Я к вашим услугам.

— Да, я несу с собой важные бумаги, как вы успели это заметить — ведь глаза у вас молодые, — и бумаги эти надо переписать.

— В таком случае, я сейчас же пройду вместе с вами в контору и возьму наиболее срочные из бумаг. К вечеру будет сделано все, что необходимо.

— Сэр, я всегда рад видеть вас у себя в конторе, как по делу, так и не по делу, — хотя вовсе не обязательно принимать у себя на дому каждого: наш дом — наша крепость. Если желаете, готов видеть вас у себя или в любом другом месте, почту это долгом вежливости, но данные бумаги строго конфиденциальны, и без личного распоряжения на то самого судьи Темпла — согласно строжайшему его предписанию — их не разрешается видеть никому, кроме тех лиц, для которых это является прямой обязанностью, я хочу сказать — долгом службы.

— Как я понимаю, сэр, я ничем не могу быть вам полезен, и мне остается лишь еще раз пожелать вам доброго утра. Но прошу вас передать мистеру Темплу, что я сейчас решительно ничем не занят и целиком в его распоряжении: поэтому я охотно приму поручение отправиться хоть на край света, если только… если только это не будет слишком далеко от Темплтона.

— Я передам ваше поручение, сэр, я повторю ему все слово в слово. Счастливо оставаться, сэр. Впрочем, одну минуту, мистер Эдвардс, — во всяком случае, все вас называют именно так, — одну минуту. Вы рассматриваете ваше предложение как часть ваших секретарских обязанностей, оговоренных в вашем контракте с судьей Темплом — с предварительной выплатой аванса, — или это предложение услуг должно быть оплачено согласно новому договору между сторонами и уже по исполнении поручения?

— Как будет угодно мистеру Темплу, Я вижу только, что он озабочен, и стремлюсь помочь ему.

— Побуждения ваши похвальны, сэр, насколько можно судить по первому впечатлению, которое часто бывает обманчиво, и делает вам честь. Я не премину сообщить мистеру Темплу об изъявленной вами готовности, юный джентльмен, — полагаю, вы имеете право так именоваться, — и извещу вас о результатах переговоров не позднее пяти часов пополудни сего дня, если богу будет угодно и если вы предоставите мне к сему возможность.

Причиной особой подозрительности стряпчего на этот раз явилась неопределенность личности и положения Эдвардса, но юноша привык к настороженному и недоверчивому к себе отношению, и разговор этот не вызвал в нем досады. Он тотчас сообразил, что стряпчий упорно желает сохранить порученное ему судьей дело в тайне от всех, в том числе и от личного секретаря судьи. Эдвардс слишком хорошо знал, как трудно понять точный смысл сказанного мистером Вандерсколом, даже когда этот джентльмен стремится к ясности своих высказываний, а теперь, видя, что стряпчий намеренно избегает расспросов, юноша вовсе оставил мысль разгадать тайну. Они расстались у ворот, и стряпчий, напустив на себя необыкновенно важный и озабоченный вид, направился в контору, крепко прижимая к боку толстую связку бумаг.

Наши читатели, надо полагать, давно заметили, что юноша питал к судье какую-то необычайно сильную и глубокую неприязнь. Но сейчас, уже побуждаемый совсем иными чувствами, он испытывал острый интерес к состоянию духа своего патрона и жаждал разузнать причину его непонятной тревоги.

Эдвардс стоял, глядя вслед стряпчему, пока тот не скрылся за дверью конторы вместе со своими таинственными бумагами, потом медленно направился обратно к дому и там постарался заглушить любопытство, углубившись в свои повседневные секретарские обязанности.

Когда судья вновь появился в кругу семьи, к его всегдашней жизнерадостности примешивалась какая-то печаль, не покидавшая его и в последующие дни. Но наступившая благодатная летняя пора заставила Мармадьюка Темпла очнуться от временной апатии, и к нему вернулась его обычная бодрость духа.

Жаркая погода и частые дожди содействовали невероятно бурному росту растений, который так долго задерживала поздняя в том году весна. Теперь леса сверкали всеми оттенками зелени, которой может похвалиться американская флора. Пни на вырубках скрылись в густой пшенице — она колыхалась от каждого дуновения ветерка, сверкая и переливаясь, как бархат.

Все то время, пока судья был погружен в мрачные думы, шериф весьма тактично старался ему не докучать и даже не заговаривал о «деле», хотя оно все больше занимало его воображение и, судя по частым совещаниям шерифа с человеком, который под именем Джотем уже был представлен читателю в кабачке «Храбрый драгун», становилось действительно важным. Как-то вечером в начале июля шериф решился наконец вновь намекнуть судье о «важном деле», и Мармадьюк согласился на следующее же утро осуществить обещанную Ричарду поездку.

Глава XXVI

О говори, отец любимый!

Твои слова — как вешний ветерок.

Милмеи

Утро следующего дня выдалось ясное и теплое. Едва Мармадьюк и Ричард успели сесть на коней, чтобы отправиться наконец в поездку, которую шерифу так не терпелось осуществить, как из дому вышли Элизабет и Луиза, обе одетые для пешей прогулки.

На мисс Грант был изящный капор из зеленого шелка; ее скромные глазки глядели из-под него с присущими им мягкостью и кротостью. Мисс Темпл шагала по владениям отца уверенной и независимой походкой хозяйки; с руки ее свисала на ленте широкополая шляпа, которой предстояло скрыть густую массу блестящих темных локонов, обрамлявших гладкий белый лоб.

— Вот как, вы решили погулять? — спросил судья и с отцовской гордостью улыбнулся дочери, любуясь ее красотой и девичьей грацией. — Помни, дружок, теперь наступила пора июльской жары, не заходите Далеко и к полудню постарайтесь вернуться домой. А почему ты без зонтика, дочка? Твой белый лобик потемнеет под солнцем и южным ветром, если ты не будешь старательно его оберегать.

— По крайней мере, тогда я больше уподоблюсь моим родственникам, — возразила дочь, тоже улыбнувшись. — У кузена Ричарда такой цвет лица, какому позавидует любая девушка. Сейчас сходство между нами весьма невелико, и никто не признает нас за близких родственников.

— Пора, однако, ехать, Дьюк, — прервал ее Ричард. — Время не ждет. Если послушаешься меня и примешь мол деловые советы, ровно через год ты сможешь заказать своей дочке такой зонтик, чтобы верх его был из кашемировой шали, а остов — из чистого серебра. Самому-то мне ничего не надо, ты это знаешь, Дьюк. Да и кроме того, все, что я имею, в один печальный день перейдет к Бесс, так что совершенно безразлично, кому достанутся богатства, тебе или мне… Но впереди у нас долгий день езды. Поедем же, а коли не хочешь ехать, так прямо и скажи и слезай с коня.

— Терпение, терпение, Ричард, — сказал судья и, придержав коня, снова обратился к дочери: — Если вы собираетесь идти в горы, то умоляю тебя, дочка, не заходите слишком глубоко в лес. Хотя обычно здесь ничего не случается, некоторая опасность все-таки есть.

— Но не в летнее же время! — возразила Элизабет. — Да, должна признаться, мы с Луизой действительно собрались побродить в горах.

— Летом, дочка, опасность, конечно, не так велика, как зимой, но все же не забирайтесь в лесную чащу. Я знаю, Бесс, ты девушка смелая, но надеюсь, ты унаследовала от своей матери ее осторожность.

Судья неохотно отвел взгляд от дочери и вместе с шерифом медленно выехал на улицу. Вскоре они скрылись за домами поселка.

Во время краткого разговора между отцом и дочерью Эдвардс стоял неподалеку и внимательно к нему прислушивался. В руках молодой человек держал удочку, прекрасная погода и его выманила из дому на свежий воздух. Девушки подходили к воротам, когда Эдвардс нагнал их и уже готов был окликнуть, как вдруг Луиза остановилась и быстро сказала:

— Элизабет, кажется, мистер Эдвардс хочет сказать нам что-то…

Элизабет обернулась и посмотрела на юношу вежливо, но несколько холодно, и это сразу сдержало его порыв.

— Ваш отец недоволен тем, что вы отправляетесь в горы одни, без провожатых, мисс Темпл, — начал Эдвардс. — Если мне будет позволено предложить себя в роли телохранителя, то я…

— Я не знала, мистер Эдвардс, что отец уполномочил вас выражать мне свое родительское неудовольствие, — высокомерно прервала его молодая особа.

— Упаси боже! Вы меня неверно поняли, мисс Темпл. Мне следовало сказать иначе: «Ваш отец беспокоится за вас». Я состою у него на службе, а тем самым и у вас, мисс Темпл, и потому повторяю: с вашего разрешения, я охотно сменю удочку на дробовик и буду сопровождать вас в горы.

— Благодарю вас, мистер Эдвардс. Но, когда не предвидится опасности, нет нужды и в охране. Пока нам еще дозволено бродить в горах без телохранителей. А если уж телохранитель и в самом деле необходим, так вот он: сюда, сюда, ко мне, Воин! Ко мне, мой храбрый, верный Воин!

Огромный мастиф, лениво зевая и потягиваясь, вылез из конуры.

Хозяйка позвала его вторично:

— Идем, идем, славный мой Воин! Когда-то ты неплохо служил своему господину. Посмотрим, как-то ты будешь выполнять свой долг по отношению к его дочери.

Пес завилял хвостом, как будто поняв смысл обращенных к нему слов, с важным видом подошел к Элизабет, уселся на земле у ее ног и поглядел в лицо своей юной хозяйке умным, почти человеческим взглядом.

Элизабет шагнула вперед, но тут же опять остановилась и сказала примирительным тоном:

— А вы, мистер Эдвардс, могли бы оказать нам услугу, только иную и более для вас приятную: принесите нам к обеду связку ваших излюбленных окуней.

И, даже не сочтя нужным взглянуть, как принял Эдвардс эту колкость, мисс Темпл решительно пошла вперед, ни разу больше не обернувшись. Зато мисс Луиза не раз еще поглядывала назад, пока они не дошли до ворот.

Боюсь, Элизабет, что мистер Эдвардс обиделся на нас, — сказала она. — Он все еще стоит, не двигаясь с места и опершись о свою удочку. Быть может, он принял ваши слова за проявление гордости.

— В таком случае, он не ошибся! — воскликнула мисс Темпл, выходя из состояния задумчивости. — Да, мы не можем принимать услуг молодого человека, занимающего такое сомнительное положение в обществе. Как! Пригласить его с собой на уединенную прогулку? Да, это гордость, Луиза, но у женщины должны быть гордость и чувство собственного достоинства.

Прошло несколько минут, прежде чем Оливер очнулся от оцепенения. Пробормотав что-то, он вскинул удочку на плечо, вышел за ворота и с величественным видом зашагал по улице. Дойдя до озера, где стояли у причала лодки судьи Темпла, молодой человек вскочил в легкий ялик, схватил весла и, яростно ударяя ими по воде, понесся через озеро к противоположному берегу, туда, где стояла хижина Кожаного Чулка. Только пройдя с четверть мили, Эдвардс успокоился, мысли его понемногу утратили горечь, а к тому времени, когда перед глазами у него появилась заросшая кустарником полоска перед жилищем Натти, пыл юноши и вовсе охладился, хотя тело его от быстрых движений сильно разгорячилось. Вполне возможно, что тот самый довод, которым руководствовалась в своем поведении мисс Темпл, пришел в голову и ему, человеку образованному и воспитанному. И если так, то весьма вероятно, что Элизабет не только не упала, а, напротив, лишь возвысилась в его глазах.

Эдвардс поднял весла над головой, и лодка, подлетев к самому берегу, закачалась на волнах, которые она же всколыхнула. Молодой человек, бросив предварительно осторожный и пытливый взгляд вокруг, приложил к губам небольшой свисток и извлек из него долгий, пронзительный звук, отдавшийся эхом в горах по ту сторону хижины. Собаки Натти, выскочив из своей будки, сделанной из коры, подняли жалобный вой и принялись прыгать как безумные на крепко державших их ремнях оленьей кожи.

— Тише, Гектор, успокойся, — проговорил Эдвардс, издав вторичный свист, еще более резкий, чем первый.

Но ответа и на этот раз не последовало. Собаки же, узнав голос Оливера и убедившись, что пришел не чужой, вернулись в конуру.

Эдвардс подогнал лодку к берегу, спрыгнул на землю и, взойдя на пригорок, приблизился к двери хижины, быстро открыл запоры и вошел, притворив за собой дверь.

Вокруг царила полная тишина, как будто в этом уединенном месте еще никогда не ступала нога человека; лишь из поселка за озером доносились не смолкая приглушенные удары молотков.

Прошло с четверть часа, и юноша вновь появился на пороге. Он запер дверь и ласково окликнул собак. Те тотчас вышли на звук хорошо знакомого им голоса. Подруга Гектора бросилась к Эдвардсу, визжа и лая, словно умоляла, чтобы ее сняли с привязи, но старый Гектор вдруг потянул носом, принюхиваясь к воздуху, и завыл протяжно и громко, так, что его можно было слышать за милю.

— Что ты там почуял, лесной бродяга? — проговорил Эдвардс. — Если то зверь, то заверь смелый, раз так близко подошел к жилью, а если человек, то дерзкий.

Эдвардс перепрыгнул через ствол сосны, когда-то свалившейся возле хижины, спустился с пригорка, защищавшего хижину от ветров с южной стороны, и увидел, как угловатая фигура Хайрема Дулитла мелькнула и тут же исчезла в кустах с невероятным для этого джентльмена проворством.

«Что нужно здесь этому человеку? — пробормотал про себя Оливер. — Вероятно, это просто любопытство, которым так одержимы здешние жители. Но я буду начеку, если собакам вдруг понравится его богомерзкая физиономия и они дадут ему пройти».

Юноша вернулся к двери и запер ее еще тщательнее, продев через скобу цепочку и закрепив ее замком.

«Этот крючкотвор как никто другой обязан знать, что закон запрещает врываться в чужой дом!»

И, вернувшись к озеру, Эдвардс спустил лодку на воду, взялся за весла и поплыл обратно.

На озере было известно несколько мест, где особенно хорошо ловились окуни. Одно из них находилось как раз напротив хижины охотника, а другое, где окуней было еще больше, — в полутора милях от первого, под навесом скалы и на том же краю озера. Оливер Эдвардс повел свой ялик к первому месту и с минуту сидел, подняв весла: он колебался, не зная, остаться ли здесь и не спускать глаз с двери хижины или же ехать дальше, туда, где улов обещал быть богаче. Но тут он заметил на воде светлую пирогу и в ней двоих людей, в которых он немедленно узнал могиканина и Кожаного Чулка. Это решило вопрос. Через несколько минут юноша присоединился к своим друзьям, занятым рыбной ловлей, и тотчас привязал свой ялик к пироге индейца.

Оба старика приветливо кивнули юноше, но не прервали своего занятия и не переменили позы. Оливер так же молча насадил наживку на свой крючок и забросил удочку.

— Ты заходил в наш вигвам, сынок? — спросил Натти.

— Да, таи все спокойно, только вот сквайр Дулитл рыщет неподалеку. Но ничего, дверь я запер крепко, и к тому же он слишком большой трус и не решится близко подойти к собакам.

— Об этом человеке мало можно сказать хорошего, — промолвил Натти; он вытянул окуня и вновь насадил наживку на крючок. — Ему до страсти хочется сунуть нос в мой дои. Всякий раз, как встретимся, он чуть ли не прямо просит меня об этом. Но я отвожу разговор в сторону, и мистер Дулитл с чей был, с тем и остается. Видно, слишком иного развелось законов, коли поручают толковать их таким вот людишкам, вроде Хайрема.

— Боюсь, что он не столько глупец, сколько плут, — заметил Эдвардс. — Он вертит этим простаком шерифом, как ему вздумается. Дерзкое любопытство наглеца может принести нам неприятности.

— Коли он будет уж очень часто слоняться возле моей хижины, я просто-напросто пристрелю его, — спокойно заявил Кожаный Чулок.

— Нет, Натти, закон есть закон, его нарушать нельзя. Иначе ты попадешь в беду, и это будет тяжким горем для всех нас.

— Правда, сынок? — воскликнул охотник и взглянул на юношу дружелюбно и с явным интересом. — В тебе, мой мальчик, течет настоящая, горячая кровь. И я готов сказать это в лицо судье Темплу и любому другому судье на свете. Как ты полагаешь, Джон, верно я говорю, что Оливер надежный друг, своих не предаст?

— Он делавар и мой брат, — ответил могиканин. — Молодой Орел отважен, он станет вождем. И никакой беды не произойдет.

— Ну хорошо, хорошо, — прервал их юноша несколько нетерпеливо. — Не будем больше говорить об этом, друзья мои. Если даже я и не обладаю теми достоинствами, которыми наделило меня ваше пристрастное ко мне отношение, можете быть уверены, что я с вами на всю жизнь, и в беде и в удаче. Давайте поговорим о другом.

Старики умолкли: как видно, они привыкли повиноваться юноше.

Некоторое время все трое молчали, занятые каждый своей удочкой.

— Какое нынче прекрасное, гладкое озеро! — сказал наконец Эдвардс, как видно лишь для того, чтобы нарушить молчание: он чувствовал, что именно ему надо возобновить разговор. — Доводилось ли тебе, Натти, когда-либо видеть его таким спокойным и безмятежным?

— Я знаю воды Отсего вот уже сорок пять лет, — ответил Кожаный Чулок, — и могу сказать, что во всей стране не сыщешь более чистых ручьев и лучшей рыбы, чем здесь. Когда-то здесь не было хозяев, да-да! И как же привольно жилось тогда, Натти Бампо! Дичи было сколько душе угодно. И никто не посягал на эту землю, никого здесь, кроме меня, и не было, разве что иной раз пройдет через горы отряд охотников-делаваров или проберется сквозь чащу разбойник-ирокез с ружьем. Там, в долине, к западу отсюда, обосновались два или три француза — они женились на индейских женщинах, — еще иногда приезжали из Вишневой долины шотландцы и ирландцы, одалживали у меня пирогу половить окуней или закинуть удочку на форель. И никто меня не трогал, уж такая была благодать! Да еще Джон заходил. Джон знает, как было здесь в те времена.

Могиканин повернул голову и, сделав свой обычный выразительный жест рукой, обозначавший у него согласие, ответил на делаварском наречии:

— Земля эта принадлежала моему народу. На совете вождей мы порешили отдать ее моему брату, Пожирателю

Огня. А то, что отдают делавары, то отдано навечно, как вечно течет вода. На совете и Соколиный Глаз курил трубку, потому что мы любили его.

— Нет, нет, Джон, — сказал Натти, — я не был вождем, по этой части я ничего не смыслю, да и кожа у меня белая. Но охотиться в здешних краях было славно, мой мальчик, и так оно осталось бы и по сю пору, кабы не толстый карман Мармадьюка Темпла да кривые пути закона.

— Но, я думаю, грустно было бродить в горах всегда одному и в одиночестве бороздить воды этого прекрасного озера, — проговорил Эдвардс, обводя взглядом берега и сверкающие золотым колосом поля, то здесь, то там оживлявшие поросшие лесами холмы. — Разве не тосковал ты здесь, не имея поблизости никого, с кем можно было бы перекинуться словом, рассеять печаль?

— Нет, я не томился одиночеством, ведь я уже сказал, — ответил Кожаный Чулок. — Когда деревья начинали покрываться листвой и с озера сходил лед, здесь было как в раю. Я пятьдесят три года хожу по этим лесам и больше сорока лет живу в них и за всю свою жизнь нашел лишь одно место, которое пришлось мне еще больше по душе, да и то только для глаза, а не для охоты и рыбной ловли.

— Где же оно? — спросил Эдвардс.

— Да где же, как не в горах Кэтскилл! Я туда, бывало, поднимался за шкурами волков и медведей. А однажды получил заказ сделать чучело дикой кошки, так что мне приходилось там бывать. И есть в тех горах одно место, куда я забирался, когда мне хотелось поглядеть на широкий божий мир, и, уж поверьте, это стоило затраченных трудов, изодранных мокасин и расцарапанных коленей! Ты ведь знаешь, что такое горы Кэтскилл, ты должен был видеть их слева от себя, когда плыл сюда по реке из Нью-Йорка. Они совсем голубые, как само небо, а над их верхушками плывут облака, — ну вот как плывет дым над головой индейского вождя, когда он курит трубку у костра совета. Так вот, есть там Высокий Утес и Круглая Скала, они возвышаются над всеми остальными горами и стоят, словно отец и мать среди своих детей. Но то место, о котором я хочу рассказать, ближе к реке, на верхушке горы, что стоит чуть поодаль от остальных. Высотой она футов в пятьдесят, но вся из уступов, и, когда стоишь наверху, думается, ничего не стоит спрыгнуть с нее, будто она и не так уж высока.

— И что же ты видел оттуда? — снова спросил Эдвардс.

— Все, все мироздание, мой мальчик, — сказал Натти, опустив конец удочки в воду и обведя рукой широкий круг. — Я стоял там в тот день, когда Воган сжигал «Сопус». Я видел, как по Гудзону шли суда, видел так же ясно, как вон ту барку на Саскуиханне, хотя они были от меня на расстоянии в двадцать раз большем, чем эта барка от нас. Реку было видно на семьдесят миль, сверху казалось, что это вьется узкая стружка, а ведь ширина реки добрых восемь миль. Я видел холмы на землях Хэмпшира, гористые берега Гудзона — все созданное творцом и все сделанное руками человека, все видел, насколько хватало глаз, а глаз у меня зоркий, ты знаешь, как прозвали меня за то индейцы. Я часто различал место, где стоит Олбани, а в тот день, когда королевские войска сжигали «Сопус», мне чудилось, что дым оттуда доходит до меня и я слышу вопли женщин.

— Я думаю, стоит труда забраться на такую высоту, если оттуда открывается столь великолепная картина.

— Да, если человеку может доставить радость видеть с высоты в полмилю дома и фермы где-то внизу, и реки, словно ленты, и высокие холмы, кажущиеся стогами сена, то советую ему побывать там. Такое зрелище — отрада для глаз, могу это смело сказать. Когда я впервые поселился в здешних лесах, на меня иной раз нападала тоска, мне было одиноко. И вот тогда я поднимался на Кэтскилл и по нескольку дней проводил на той вершине, все смотрел на человеческую жизнь. Но вот уже много лет, как меня не тяготит одиночество, и я стал слишком стар, чтобы карабкаться по крутым утесам. А вот за две мили от этой самой горы есть местечко, где я стал частенько бывать за последнее время, и там мне нравится еще больше, чем в горах. Там все поросло деревьями, и как-то там приветливее.

— Где же это? — спросил Эдвардс, в ком бесхитростный рассказ охотника пробудил живейший интерес.

— В горах есть водопад. Потоки вод двух маленьких озер, лежащих почти что рядом, вырываются из своих границ и несутся по скалам в долину. Они так сильны, что могли бы вращать мельничные колеса, если бы в таков глуши была надобность в столь бесполезном устройстве, но та рука, что сотворила этот Прыжок Воды, здесь не поставила мельницы. Поток течет, петляя и извиваясь среди камней, сначала так медленно, что в нем вполне может плавать форель, а потом устремляется вниз, словно зверь, делающий разбег перед прыжком, и мчится до того места, где гора раздваивается, как копыто оленя, и вода низвергается в эту каменную трещину. Первый порог высотой в двести футов вода летит, как снежный ураган, пока не коснется каменной площадки шириной в пятьдесят футов. Тут она скапливается, чтобы снова ринуться на сто футов вниз, прыгая с уступа на уступ, изворачиваясь то туда, то сюда, будто стремится вырваться из каменной трещины, и так до тех пор, пока не выйдет в долину.

— Я никогда не слышал об этом водопаде, в книгах он не упоминается.

— Я сроду не прочел ни единой книги, — сказал Кожаный Чулок. — И как может человек, всю жизнь проведя в городах да школах, знать хоть что-нибудь о чудесах лесного края? Нет, мой мальчик, в книгах ты ничего не вычитаешь об этом ручейке, но он играет в горах от самого сотворения мира, а из белых его видели человек десять, не больше Гора окружает водопад как бы полукруглой каменной стеной. Помню, я сидел внизу, у первого порога, и, когда мои собаки вбежали в пещеры, которые находятся за падающей водяной стеной, они на вид были не больше кроликов. Мне думается, лучшего места о лесах не сыщешь.

— А куда течет вода дальше? В каком направлении? Быть может, она служит притоком Делавара?

— Не пойму что-то, — сказал Натти.

— Она впадает в Делавар?

— Нет-нет, она вливается в старый Гудзон. И весело же она бежит, удирая с горы! Я долгими часами сидел на уступе скалы и смотрел, как проносится мимо меня водяная пена, и думал: вот скоро она снова станет водой и, рожденная в глуши, окажется под днищем судна, смешавшись с солеными волнами моря. Когда человек остается вот так один на один с природой, его охватывает раздумье. Смотришь и видишь прямо перед собой долину к востоку от Высокого Пика, где на тысячи акров протянулись леса, они и в глубоких ущельях и по склонам гор; осенью все это сверкает, как десять тысяч радуг!

— Ого, да ты весьма красноречив, Кожаный Чулок! — воскликнул Оливер.

— Не пойму что-то, — снова сказал Натти.

— Я хочу сказать, что воспоминания разгорячили твою кровь, старый дружище. Когда ты был там в последний раз? Наверное, уже давно?

Охотник не ответил. Он наклонился к воде и некоторое время прислушивался к чему-то затаив дыхание. Наконец он поднял голову и сказал:

— Не привяжи я сам моих псов, своими собственными руками, да еще на новую привязь из крепкой оленьей кожи, я бы поклялся, что в горах раздается лай моего Гектора.

— Нет, этого не может быть, — сказал Эдвардс. — Я всего час назад видел его на привязи в конуре.

Теперь и могиканин начал прислушиваться. Эдвардс, как ни напрягал он слух, не слышал ничего, кроме мычания стад на склонах западных гор. Он взглянул на обоих стариков: Натти приложил руку к уху рупором, а могиканин весь подался вперед и держал руку на уровне лица, выставив вперед указательный палец, — он давал этим сигнал к вниманию. Эдвардс громко рассмеялся над тем, как усердно прислушиваются охотники к воображаемым, по его мнению, звукам.

— Смейся, коли тебе угодно, — проговорил Кожаный Чулок, — но собаки мои спущены с привязи и охотятся за оленем. Тут я не могу ошибиться. Вот уж чего бы мне не хотелось! Не то чтобы я боялся закона, нет, но олень сейчас тощ, глупые псы только попусту изведутся. Ну, слышишь ты наконец лай собак?

Эдвардс вздрогнул: в ушах у него действительно раздался лай. Сперва он доносился глухо, потом послышалось разноголосое эхо, когда собаки пробегали через скалы, и затем уж оглушительный лай, разнесшийся по всему лесистому берегу. Все эти переходы одних звуков в другие произошли мгновенно, и Эдвардс, вглядываясь в берег, почти тут же заметил, что в одном месте сучья ольхи и дерена раздвинулись, из зарослей выскочил олень и сразу же бросился в воду. Снова раздался собачий лай, и сквозь кусты промчались Гектор со своей подругой, не останавливаясь прыгнули в воду и смело поплыли за оленем, держа головы высоко над водой.

Глава XXVII

Ему поможет бурная река

Запутать след и остудить бока.

Томсон, «Времена года»

— Ну что, видите, я был прав! — воскликнул Натти. — Ветер донес до собак запах оленя, они не выдержали и сорвались с привязи. Нет, я отучу их от подобных проделок! Эти четвероногие негодяи, чего доброго, доведут меня до беды. Эй вы, мошенники, сейчас же назад! Назад, на берег! Ах, чтоб вам! Назад, Гектор, не то погуляет моя плетка по твоей спине, старый разбойник! Вот погоди, дай только до тебя добраться!

Собаки узнали голос охотника. Покружив немного в воде, словно им и от охоты не хотелось отказаться и страшен был гнев хозяина, они послушались наконец и вернулись на берег, где сразу же залились оглушительным лаем.

Тем временем олень, подгоняемый страхом, продолжал плыть и уже был на полпути к лодкам, когда вдруг увидел эту новую опасность. Заслышав голос Натти, он на мгновение замер и, казалось, готов был кинуться назад и принять бой с собаками, но охотники, ловко повернув пирогу, отрезали ему отступление. Олень бросился в сторону и поплыл к середине озера, очевидно намереваясь добраться до западного берега. Он проплыл мимо рыбаков, высоко задрав морду, и перед его тонкой, изогнутой шеей, словно перед носом галеры, пенилась и бурлила вода. Кожаный Чулок вдруг выказал признаки волнения.

— А зверь хорош! — воскликнул он. — Рога-то какие! Всю одежду на них можно развесить. Погодите-ка, да ведь теперь июль, со следующего месяца начинается время охоты на оленей. Значит, мясо его должно быть уже вкусным.

С этими словами Натти, не отдавая себе отчета в своих действиях, начал привязывать к веслу сплетенную из лыка веревку, служившую ему тросом. Затем он вскочил на ноги, закинул в воду этот импровизированный буй и крикнул:

— Греби, Джон, гони вовсю! Глупый зверь будто нарочно искушает охотника!

Индеец мгновенно открепил ялик Эдвардса от пироги, которая от одного взмаха гребка помчалась по воде, как метеор.

— Опомнитесь, остановитесь! — кричал им вслед Эдвардс. — Вы забыли про закон, друзья мои! Ведь вас отлично видно из поселка, а судья Темпл твердо решил привлекать к суду всех без разбора, кто вздумает охотиться на оленей в неположенное время!

Но предупреждение пришло слишком поздно. Пирога ушла далеко от ялика, и оба старика, увлеченные охотой, уже не слышали Эдвардса.

Олень находился теперь всего ярдах в пятидесяти от своих преследователей.

Он плыл вперед, отважно рассекая воду своим телом, и от ужаса и напряжения громко храпел, а пирога, то взлетая, то опускаясь, словно танцевала над ею же поднятыми волнами. Кожаный Чулок вскинул ружье, заново зарядил его, но держался как-то неуверенно, очевидно еще не зная, на что решиться.

— Ну как, Джон, стрелять или нет? — крикнул он. — Правду сказать, даже совестно палить в бедную бессловесную тварь, которая не может постоять за себя. Ну, вот что: раз уж мы на воде, надо брать его по-другому. Нагоняй его, Джон, следи, куда он повернет. Схватить-то его ничего не стоит, да увертлив он, как змея.

Могиканин усмехнулся самонадеянности своего друга, но по-прежнему гнал пирогу, заставляя ее скорее ловкостью, нежели силой мчаться с невероятной скоростью.

— Олень поворачивает голову! — крикнул он вдруг. — Мечи копье, Соколиный Глаз!

Натти никогда не выходил из дому, не захватив с собой всякого рода оружия, которое могло оказаться полезным на охоте. С ружьем своим он не расставался, а на пироге всегда находилось все необходимое для рыбной ловли, включая решетку для топлива, даже когда Натти выезжал на озеро, только чтобы поудить удочкой. Этой предосторожности научил охотника его многолетний опыт: в погоне за зверем ему не раз приходилось отходить очень далеко от первоначально намеченного места охоты. За несколько лет до того времени, о котором ведется наш рассказ, Кожаный Чулок, оставив свою хижнну на берегу Отсего и захватив лишь ружье и собак, отправился на несколько дней в горы, а пропадал бог весть сколько времени и успел повидать воды Онтарио. Когда-то ему было нипочем отшагать две, а то и три сотни миль.

— Держи влево, Джон! — распорядился Натти. — Левее, левее! Гребни-ка еще разок, и я попаду в него, не промахнусь!

Он поднял копье и метнул его, как стрелу. Но в это самое мгновение олень повернулся, длинное древко копья скользнуло мимо, задев лишь рога животного, и, не причинив ему никакого вреда, погрузилось в воду.

— Стой! — крикнул Натти, когда пирога проскользнула над тем местом, где упало копье. — Подержи-ка лодку.

Копье почти тут же вынырнуло из воды, и охотник ловко поймал его на лету. Индеец круто повернул пирогу, и охота продолжалась, но эта минутная задержка дала оленю большое преимущество, и она же дала Эдвардсу возможность приблизиться к охотникам.

— Да остановись же, Натти! — увещевал его юноша. — Остановись, говорю я тебе! Ведь ты знаешь, в июле охота запрещена!

Пирога почти нагнала оленя. Он все еще плыл, делая отчаянные усилия; спина его то поднималась над водой, то скрывалась под ней, от шеи его бежали волны. Благородный зверь продолжал стойко бороться за свою жизнь.

— Ура! — не выдержал вдруг Эдвардс, загоревшись при виде оленя охотничьим азартом и уже не помня об осторожности. — Смотрите, он начинает петлять! Скорее же, не упустите его. Держи правее, могиканин! Я схвачу его прямо за рога и накину на них веревку.

Темные глаза старого индейца-воина засверкали. Только что он стоял спокойно, почти неподвижно, и вот уже он весь преобразился. Пирога вертелась с необычайной быстротой, словно щепка в водовороте. Олень двинулся по прямой, и лодка стремительно помчалась ему вслед. Ища спасения, он вновь круто свернул в сторону.

Стремительность этих кругообразных движений ограничила пространство для действий и позволила юноше не отдаляться от своих товарищей. Раз двадцать преследуемый и преследователи проносились мимо ялика совсем близко, чуть не касаясь его весел, и Эдвардс решил, что лучше всего следить за охотой, самому не двигаясь с места, и, если понадобится, помочь охотникам схватить добычу.

Ждать ему пришлось недолго. Олень вдруг храбро поплыл прямо навстречу ему, очевидно стараясь вернуться обратно на берег, но подальше от того места, где бегали собаки, которые выли и лаяли не умолкая. Эдвардс схватил бакштив, сделал петлю и изо всей силы бросил ее вперед. Петля затянулась на одном из рогов оленя.

Какое-то мгновение олень тянул ялик за собой, но вот перед ним появилась пирога Натти, и сам Натти, низко пригнувшись, всадил нож в горло зверя; кровь из раны обагрила воду. Пока олень бился в предсмертных судорогах, охотники сблизили лодки и привязали их одну к другой. Кожаный Чулок вытащил оленя из воды и положил безжизненную тушу на дно пироги. Пощупав ребра зверя, охотник поднял голову и засмеялся особым, одному ему присущим смехом.

— Ну, вот вам и законы Мармадьюка Темпла! — проговорил он. — Да, старина Джои, старому охотнику это разогревает кровь. Уж много лет я не убивал оленя вот так, на озере. Знаешь, мальчик, оленина-то будет неплохая. И скажу тебе: найдутся такие, которые предпочтут жареную оленину самым лакомым блюдам.

Индеец, согбенный бременем лет, а быть может, и бременем страданий своего народа, вдруг весь ожил, по темному его лицу как будто пробежал свет, давно его не озарявший, — так взбудоражила старика азартная, горячая охота. Но она скорее вызвала в нем приятные воспоминания о былых подвигах, когда он был молод и силен, нежели чувство охотничьего азарта. Однако он все же потрогал оленью тушу — рука у него после чрезмерного напряжения дрожала — и, улыбнувшись, одобрительно кивнул. Затем он сказал внушительно и веско, как говорят индейцы:

— Хорошее мясо.

— Боюсь, Натти, что мы, все трое, нарушили закон, — сказал Эдвардс. Пыл момента прошел, возбуждение немного улеглось. — Но вы помалкивайте, и никто ничего не узнает. Одно мне непонятно: как случилось, что обе собаки оказались на свободе? Я твердо помню, они были крепко привязаны, я сам это проверил.

— Видно, не могли стерпеть, чтобы такой зверь ушел от них, ну и сорвались, — ответил Натти. — Да вот смотри, мой мальчик, видишь? На шеях у них болтаются обрывки привязи. Ну, Джон, греби к берегу, я свистну псов, проверю, как им удалось сорваться.

Выйдя на сушу, охотник тут же осмотрел ремни на шеях собак. Выражение его лица как-то странно изменилось, он с сомнением покачал головой.

— Тут не обошлось без ножа, — проговорил он. — Ремни не разорваны и не разгрызены, на них нет следов собачьих зубов. Нет, Гектор не виноват, напрасно я его бранил.

— Так, значит, ремни перерезаны? — воскликнул Эдвардс. — Неужели это дело рук канальи Дулитла?

— Он способен на что угодно, коли это ему ничем но грозит, — сказал Натти. — Я же говорил, он любопытен, его так и тянет сунуть нос в чужие дела. Но лучше бы он остерегся подходить так близко к моему вигваму!

Могиканин тем временем осмотрел с особой, присущей индейцам тщательностью концы обрывов ремней и сказал по-делаварски:

— Они перерезаны ножом с острым лезвием и длинной рукояткой, и человек, сделавший это, боится собак.

— Откуда ты это знаешь? — удивился Эдвардс. — Ведь ты же не видел этого собственными глазами?

— Выслушай меня, сын мой, — сказал старый воин, — нож был острый, потому что разрез получился ровный. Рукоятка у ножа длинная, чтобы не подходить близко к собакам. И человек этот трус, не то он обрезал бы ремни у самой шеи собаки.

— Клянусь жизнью, Джон, ты не ошибаешься! — воскликнул Натти. — Это проделал плотник Дулитл. Он подошел к собачьим конурам сзади, насадил нож на палку и перерезал ремни. Это не так уж трудно было сделать.

— Но зачем ему это понадобилось? — недоумевал Эдвардс. — Ради чего тревожит он попусту двух стариков, не причинивших ему никакого зла?

— Трудно стало постигать человеческие поступки, сын мой, с тех пор как сюда пришли чужие люди и принесли с собой новые обычаи. Но на месте мы во всем разберемся лучше. Быть может, он сделал это лишь из пустого любопытства.

— Твои подозрения справедливы. Ну, я молод и силен, и, может быть, мне удастся добраться до хижины вовремя, чтобы помешать его планам. Не дай бог, если мы окажемся во власти такого человека!

Оленя быстро переложили в ялик, чтобы облегчить ход пироги, и через пять минут маленькое, сделанное из коры суденышко уже скользило по зеркальной глади озера, держась поближе к берегу, и вскоре скрылось за береговыми выступами.

Могиканин медленно плыл следом в ялике, а Натти, свистнув собак и приказав им бежать рядом, вскинул ружье на плечо и стал подниматься по пригорку, намереваясь добраться до хижины сушей.

Глава XXVIII

Что дева чувствует, как знать,

В ужасный час совсем одна?

Иль ужас мог ее сковать.

Иль силой новою она —

Своим отчаяньем — сильна?

Вальтер Скотт, «Мармион»

Пока на озере шла охота, мисс Темпл с подругой поднимались все выше в горы. Никому и в голову не приходило, что молодым девушкам не следует уходить на столь далекие и уединенные прогулки без провожатых, все были уверены, что в здешних краях никто не осмелится обидеть порядочную женщину. Смущение и чувство неловкости, вызванное встречей с Эдвардсом, исчезло, и подруги веля теперь оживленный разговор, такой же веселый и невинный, как и они сами.

Какое-то сильное и, вероятно, вполне естественное чувство не позволяло доселе ни той, ни другой даже в самых интимных беседах проронить хотя бы слово относительно двусмысленного положения, занимаемого молодым человеком, в обществе которого им приходилось бывать теперь так часто. Если судья и проявил осмотрительность и собрал о нем необходимые сведения, то он, по-видимому, почел уместным хранить их про себя. Впрочем, в Восточных штатах нередко случалось встретить хорошо образованного юношу, находящегося еще в начале своего пути к богатству и почету, и никого особенно не удивляло, что юноша, получивший хорошее образование, живет в бедности. Что касается воспитанности Эдвардса, то тут дело могло объясняться иначе. Вначале он решительно, холодно и порой даже грубо обрывал всякие любопытные расспросы, и, когда манеры молодого человека начали постепенно как будто смягчаться, судья, если только он над этим задумывался, легко мог приписать это тому, что Эдвардс вращается теперь в хорошем обществе. Но женщины в делах подобного рода более догадливы, и то, что проглядел не слишком внимательный отец, не ускользнуло от наблюдательности дочери. В отношении всех тех приличий и учтивости, которых естественно ждут от благовоспитанного человека, Эдвардс ничем не уронил себя, хотя порой в его поведении прорывалась вдруг странная несдержанность. Что касается Луизы Грант, то, быть может, излишне объяснять читателю, что она вообще не слишком много придавала значения правилам великосветского поведения. Эта милая кроткая девушка имела, однако, свое особое мнение по данному вопросу и вывела свои собственные заключения.

С тропинки, по которой шли девушки, время от времени можно было видеть стоящую не очень далеко внизу одинокую хижину Кожаного Чулка.

— Готова отдать все свои тайны в обмен на тайну хижины Натти! — воскликнула мисс Темпл со смехом, тряхнув черными кудрями, и на лице ее мелькнуло не очень свойственное ему выражение детской бесхитростности. — Как бы я хотела знать, что слышали и чему были свидетелями эти грубо сколоченные бревна!

Мисс Грант в этот момент тоже смотрела на хижину. Подняв свои кроткие глаза, девушка ответила:

— Во всяком случае, они не могут сказать ничего такого, что могло бы быть поставлено в упрек мистеру Эдвардсу, в этом я уверена.

— Вполне возможно. Они могли бы, по крайней мере, сообщить нам, кто он такой.

— Но, дорогая мисс Темпл, ведь мы это уже знаем! Я слышала, как ваш кузен, мистер Джонс, очень убедительно объяснял…

— А, наш милейший шериф! Ну, его изобретательный ум найдет объяснение чему угодно. Когда-нибудь Ричард Джонс додумается до философского камня. Но что же он все-таки сказал?

Луиза удивленно взглянула на подругу:

— Его рассказ показался мне вполне убедительным, мисс Темпл, он говорил правду, я уверена. Мистер Джонс рассказал, что Натаниэль Бампо почти всю свою жизнь провел в лесах среди индейцев и там подружился с вождем делаварского племени, с могиканином Джоном.

— Вот как! Узнаю своего кузена! Ну, а дальше?

— Дальше, насколько я помню, мистер Джонс сказал, что особо тесная дружба между ними завязалась с тех пор, как Кожаный Чулок спас могиканина от смерти в каком-то сражении.

— Весьма правдоподобно, — сказала Элизабет с ноткой нетерпения в голосе. — Но какое отношение имеет все это к нашей теме?

— Вам надо набраться терпения, дорогая Элизабет, потому что рассказывать как следует я не умею, но, пожалуй, будет лучше, если я передам все по порядку, как запомнила. Разговор этот вели мой отец и мистер Джонс, когда виделись в последний раз. Мистер Джонс объяснил, что английские короли засылали к индейским племенам своих агентов, молодых джентльменов, иногда офицеров армии, и этим агентам приходилось половину своей жизни проводить где-то на границе цивилизованного мира.

— Факты переданы с исторической точностью! И это все?

— О нет! Правительственные агенты, как рассказал шериф дальше, редко женились, и… и… наверное, они были гадкие, но… уверяю вас, Элизабет, я только передаю то, что рассказывал шериф.

— Хорошо, хорошо, это неважно, — прервала ее Элизабет.

Лицо ее на мгновение вспыхнуло румянцем, на губах мелькнула улыбка, но подруга ее не успела заметить ни того, ни другого.

— Люди эти стремились дать хорошее образование своим детям, часто посылали их в Англию, даже обучали в колледжах. Именно этим мистер Джонс и объясняет широкие познания мистера Эдвардса. Шериф признает, что мистер Эдвардс почти так же сведущ, как ваш пли мой отец или даже как он сам…

— Ну, он-то безусловно достиг вершин учености! Итак, шериф убежден, что могиканин — родной или двоюродный дедушка Оливера Эдвардса.

— Значит, вам приходилось слышать, что говорил мистер Джонс?

— И довольно часто, хотя и не на эту тему. Я достаточно хорошо знаю своего кузена, у него непременно оказывается собственная теория относительно всего на свете. Но интересно, как объясняет он то обстоятельство, что хижина Кожаного Чулка — единственный во всей округе дом, чьи двери не открываются гостеприимно для каждого, кому вздумается туда войти?

— Нет, об этом разговор не заходил, — ответила дочь священника. — Но я думаю, это лишь потому, что оба старых охотника бедны и хотят сберечь то немногое, что имеют. Конечно, богатство тоже иногда бывает бременем, но, мисс Темпл, вы не можете себе представить, как тяжко быть бедным, очень бедным!

— Надеюсь, вы не себя имеете в виду, Луиза? Не может быть, чтобы в стране такого изобилия священник терпел нужду!

— Нет, конечно, нельзя сказать, что человек нищ, если он опирается на помощь нашего создателя, — ответила Луиза тихо и смиренно, — но бывают такие лишения, от которых разрывается сердце…

— Но не у вас же, дорогая Луиза? — пылко воскликнула Элизабет. — Неужели вам приходилось знавать подлинную нужду?

— Ах, мисс Темпл, мне кажется, вы плохо знаете, что такое трудности жизни. Мой отец много лет был миссионером в только что заселившихся краях, где люди были очень бедны. Мы сами не раз сидели без хлеба. Нам не на что было купить себе еды, а милостыню просить мы стыдились, отец не хотел позорить свой духовный сан. И сколько раз приходилось ему покидать дом, оставляя в нем больных и голодных, которые с тоской глядели ему вслед, понимая, что от них уходит их единственный земной друг и утешитель! А отец уезжал туда, куда призывал его долг священника, которым он не мог пренебречь, какие бы бедствия в это время ни обрушились на его собственную семью. Ах, как трудно утешать других, когда у тебя самого сердце терзается мукой!

— Но ведь все это уже позади! Я полагаю, теперь доходов вашего отца хватает на все ваши насущные потребности. Во всяком случае, так должно быть… непременно должно…

— Да, теперь нам хватает, — ответила Луиза, опустив голову на грудь, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы. — Теперь хватает, потому что я единственная, кто остался от всей нашей семьи…

Разговор этот, принявший такой неожиданный оборот, заставил девушек забыть про все другое. Элизабет обняла подругу, а та рыдала, поддавшись на мгновение горю. Но вот Луиза подняла свое кроткое личико, и девушки, теперь уже молча, направились дальше.

К этому времени они добрались до вершины горы. Стало совсем жарко, и подруги, сойдя с дороги, углубились в лесную чащу, под сень величественных деревьев, где царила бодрящая прохлада, особенно приятная после трудного подъема под палящими лучами солнца. Теперь девушки, словно по обоюдному согласию, говорили лишь о том, что попадалось на пути, и каждое дерево, кустик и цветок вызывали их простодушное восхищение.

Так они продолжали идти вдоль обрыва, любуясь мирными пейзажами Отсего и прислушиваясь к грохоту колес, стуку молотков и людским голосам, которые доносились из поселений в долине и сливались с голосами природы. Вдруг Элизабет вздрогнула.

— Вы слышите, Луиза? — воскликнула она в волнении. — Где-то на горе плачет младенец. Я не знала, что здесь поблизости есть жилье. Или, может быть, какой-нибудь ребенок заблудился, отстал от родителей?

— Да, это часто случается, — ответила Луиза. — Пойдемте на голос. Что, если и в самом деле кто-нибудь сбился с дороги, умирает от голода…

Подруги ускорили шаг, стремясь как можно скорее дойти туда, откуда раздавались негромкие печальные звуки.

Одаренной пылким воображением Элизабет уж не раз казалось, что она видит страдальца, как вдруг Луиза схватила ее за руку и, указывая на нечто позади себя, воскликнула:

— Взгляните на собаку!

Воин неотступно следовал за своей молодой хозяйкой с той минуты, как ее голос заставил его выбраться из конуры. Но почтенный возраст давно лишил пса его былой резвости, и, когда девушки останавливались полюбоваться видом или добавить цветок к букету, огромный мастиф тут же укладывался и, закрыв глаза, выжидал, когда надо будет снова подняться. Вялый, апатичный вид пса мало вязался с его ролью защитника. Но, когда Элизабет в ответ на возглас Луизы обернулась, она увидела, что собака, пригнув голову к земле, уставилась на что-то далеко впереди и шерсть у нее стоит дыбом, то ли от страха, то ли от ярости. Скорее всего, причиной тому была ярость, ибо Воин издавал низкое, глухое рычание и так оскаливал клыки, что напугал бы хозяйку, не знай она своего верного четвероногого друга.

— Успокойся, Воин, успокойся! Что ты там такое увидел, мой храбрец?

При звуках ее голоса ярость мастифа не только не утихла, но даже еще усилилась. Он подполз к девушкам и сел у ног хозяйки, рыча все громче и время от времени издавая злобный, отрывистый лай.

— Что он заметил? Наверное, какого-нибудь зверя, — сказала мисс Темпл.

Она обернулась к Луизе — та стояла бледная как смерть и дрожащим пальцем указывала на сук дерева. Элизабет быстро глянула туда и увидела свирепую морду и горящие глаза рыси, готовящейся к прыжку.

— Бежим! — крикнула Элизабет, схватив Луизу за руку.

Но та вдруг пошатнулась и тут же упала без чувств.

Элизабет была не из тех, кто покидает друга в минуту опасности. Она быстро опустилась на колени перед лежавшей без сознания Луизой и, пытаясь привести ее в чувство, разорвала ворот ее платья, сама в то же время непрестанно подбадривая четвероногого защитника.

— Смелее, смелее, Воин! — кричала она, хотя голос ее начал дрожать. — Ну смелее же, смелее, мой верный Воин!

И тут внезапно на землю спрыгнул доселе незамеченный ими детеныш рыси, уже довольно взрослый, — он сидел на ели, росшей как раз под буком, на котором находилась его мамаша. Этот несмышленыш, хотя вид у него был уже достаточно свирепый, подошел к собаке; он подражал голосу и движениям своей родительницы, что странно сочеталось с его игривостью котенка. Поднявшись на задние лапы, он принялся сдирать передними кору с дерева, как это делают кошки. Потом заиграл, хлеща себя хвостом, рыча и царапая когтями землю и всячески стараясь изобразить свирепую взрослую рысь.

Все это время Воин не двинулся с места, готовый броситься вперед, и, прижавшись к земле и слегка присев на задние лапы, следил глазами за малейшим движением рыси и ее детеныша. А тот с каждым игривым прыжком приближался к собаке. Рычание всех троих становилось все более грозным, и вот детеныш, прыгнув дальше, чем рассчитывал, очутился прямо перед мастифом. Раздались пронзительные вопли, шум борьбы, но уже в следующее мгновение все было кончено. Воин подкинул детеныша с такой силой, что тот взлетел в воздух и, ударившись о ствол дерева, упал замертво.

Элизабет следила за этой краткой борьбой, радуясь, что мастиф смог так живо расправиться со зверенышем, но тут рысь спрыгнула с дерева с высоты двадцати футов прямо на спину собаки. Никакие слова не могут описать того, что затем последовало. Сцепившись в клубок, на сухих листьях катались два оглушительно ревущих зверя. Мисс Темпл, стоя на коленях подле лежащей без чувств подруги, не отрывала глаз от сражавшихся врагов. Она смотрела и с ужасом и в то же время с напряженным вниманием, почти забыв, что от исхода борьбы зависит ее собственная участь. Прыжки обитательницы леса были так мощны и стремительны, что тело ее, казалось, все время было в воздухе. Собака мужественно встречала каждое нападение врага. Когда рыси удавалось вцепиться в плечи мастифа, куда она все время целилась, старый Воин, весь изодранный когтями свирепой кошки, залитый собственной кровью из десятка ран, стряхивая с себя страшного противника, как перышко, и, встав на задние лапы и оскалив клыки, вновь неустрашимо кидался в бой. Однако почтенный возраст да и праздная жизнь последних лет подорвали силы благородного животного, не исчезла лишь былая отвага. Но вот разъяренная хищница сделала необычайно сильный прыжок и оказалась вне пределов досягаемости для мастифа. Тот делал отчаянные, но бесплодные попытки снова кинуться на нее. Наконец рыси удалось вскочить на своего престарелого врага, но она удержалась на нем лишь одно мгновение. Неимоверным напряжением всех своих сил собака вновь сбросила ее наземь. Но, когда Воин вонзил зубы в бок кошки, Элизабет увидела, что его медный ошейник, все время сверкавший, пока звери дрались, весь залит кровью, и она поняла, что ее четвероногий друг вот-вот падет на землю бездыханным. Рысь несколько раз подряд пыталась вырваться из державших ее челюстей собаки, но безуспешно. Внезапно мастиф опрокинулся на спину, тело его забилось в конвульсиях и тут же затихло. Бедному Воину пришел конец.

Теперь Элизабет была в полной власти страшной кошки. На мгновение глаза коленопреклоненной девушки встретились с глазами свирепого зверя. Говорят, что низшие твари иногда робеют под человеческим взглядом.

Возможно, что именно поэтому рысь не кинулась сразу. Она подошла к собаке и обнюхала павшего врага, затем обнюхала также и своего мертвого детеныша. Сверкая глазами, яростно хлеща себя по бокам хвостом, кошка выпустила из широких лап когти длиною в дюйм…

Мисс Темпл не могла шевельнуться. Сжав руки, словно в мольбе, она не сводила глаз с дикого зверя. Лицо ее покрылось смертельной бледностью, губы полураскрылись в немом ужасе.

Казалось, сейчас наступит роковая развязка. Тело прекрасной девушки покорно склонилось, ожидая неминуемого удара, как вдруг она смутно расслышала шорох листьев позади себя.

— Тсс! Осторожнее… — послышался шепот. — Наклонитесь ниже, из-за вашей шляпы мне не видно ее головы.

Скорее повинуясь инстинкту, чем сознавая, что она делает, наша героиня опустила голову низко на грудь. Щелкнул выстрел, прожужжала пуля, и раздались яростные вопли зверя, который покатился по земле, кусая самого себя, ломая ветви и сучья вокруг. В следующее мгновение из-за кустов выскочил Кожаный Чулок и кинулся к рыси, громко крича:

— Сюда, Гектор, сюда, старый дурень! Она еще может прыгнуть, кошки живучие твари!

Бесстрашно загородив собой девушек, Натти перезарядил ружье; раненая рысь грозно рычала и отчаянно пыталась прыгнуть — к ней как будто возвращались сила и свирепость. Но вот Натти прижал ружейный ствол к голове кошки и этим выстрелом убил ее наповал.

Элизабет испытывала такое чувство, будто сама она только что воскресла из мертвых. В натуре нашей героини было уменье мужественно встречать опасность, и чем страшнее была опасность, тем больше девушка оказывала ей внутреннее сопротивление. Но все же Элизабет была лишь женщиной. Будь она одна в момент встречи с рысью, ее находчивый ум, вероятно, подсказал бы выход, она сумела бы как-нибудь спастись, но на земле лежала без чувств ее подруга, Элизабет не могла ее покинуть. И, как ни страшен был вид врага, Элизабет ни на секунду не оторвала от него взгляда, и долго еще после этого события она мысленно возвращалась к тому, что ей пришлось тогда пережить; даже во сне ее мучили жуткие воспоминания о каждом движении зверя.

Мы предоставим читателю самому вообразить, что последовало затем — как Натти принес в шапке воды из ближайшего ручья и привел в чувство Луизу и какими жаркими изъявлениями благодарности осыпали спасенные девушки старого охотника. Натти выслушал особо бурную благодарность Элизабет просто и добродушно, понимая волнение девушки, но явно не придавая значения своему поступку.

— Ну полноте, мисс Темпл, — говорил он. — Хорошо, хорошо, мы поговорим об этом в другой раз. А теперь пойдемте, я выведу вас на тропу. Вы столько натерпелись, что небось не чаете, как бы попасть домой.

Они шли медленно, приноравливая свой шаг к шагу ослабевшей после обморока Луизы. Выйдя на дорогу, девушки распрощались со своим спасителем, заверив его, что теперь смогут дойти и одни: их приободрил вид поселка, лежавшего в долине перед ними, как на картинке: впереди — озеро, в конце долины — извивающаяся лента реки и над крышами домов — сотни выбеленных кирпичных труб.

Читателю незачем объяснять, он и сам поймет мысли и чувства молодых девушек, только что избежавших смерти от когтей и зубов хищного зверя, поймет, какой горячей благодарностью провидению, не покинувшему их в момент опасности, были преисполнены их сердца, представит себе, сколько раз за то время, пока они спускались с горы, кидались они в объятия друг друга, когда вдруг вспоминала только что пережитое, и их снова и снова охватывало блаженное сознание того, что они спасены.

Кожаный Чулок стоял на горе и смотрел вслед их удалявшимся фигурам, пока те вовсе не скрылись за поворотом дороги. Тут он подозвал собак, вскинул ружье на плечо и снова углубился в лес.

— Да, бедняжки натерпелись страху, — рассуждал он сам с собой. — Такое кого хочешь напугает. Подумать только: встретиться в лесу с рысью, да еще у которой убили детеныша! Не знаю, может, надо было сразу целить злодейке в глаз, а не в лоб. Но кошки твари живучие, да и выстрел был не так уж плох, ведь я не видел ничего, кроме ее головы да кончика хвоста… Эй, кто там идет?

— Как поживаешь, Натти? — проговорил мистер Хайрем Дулитл, поспешно выходя из кустов при виде направленного прямо на него ружейного дула. — Как, ты охотишься в этот жаркий день? Смотри, старик, как бы закон не добрался до тебя!

— Закон? Да я вот уже сорок лет не ссорюсь с законом, ибо что мне за дело до закона, мне, старому охотнику, живущему в глуши?

— Может, твои грехи перед законом и невелики, но признайся, ты все-таки иной раз подстреливаешь оленя. Надеюсь, тебе известно, Кожаный Чулок, что на того, кто вздумает подстрелить оленя между январем и августом, налагается штраф в пять фунтов стерлингов, или двенадцать долларов пятьдесят центов. Судья на этот счет строг.

— Вполне могу поверить, готов поверить чему угодно о человеке, который творит здесь такие дела.

— Повторяю, за оленя, убитого в неохотничий сезон, штраф в пять фунтов, и судья неуклонно его взимает. Но что это, мне показалось, твои собаки нынче утром лаяли так, будто шли по следу. Смотри, Натти, как бы они не навлекли на тебя беды!

— Мои собаки знают, как им себя вести, — ответил охотник беспечно. — А сколько получает доносчик?

— Доносчик?.. Сколько получает доносчик?.. — забегал глазами магистрат под прямым и честным взглядом старого охотника. — Я… кажется, он получает половину — да, правильно, половину. Но у тебя на рукаве кровь. Уж не охотился ли ты утром?

— А как же! — сказал Натти и многозначительно покачал головой. — Добыча у меня отличная!

— Вот что! — воскликнул магистрат. — А где же она? Уж наверное, она была неплохая, твои собаки не стали бы гнаться за чем попало.

— Мои собаки пойдут по любому следу, какой я им укажу, — сказал Натти со смехом. — Они и на вас, сквайр, кинутся, стоит мне им приказать. Эй, сюда, Гектор, сюда, ко мне, мои собачки, ко мне!

— Знаю, знаю, собаки у тебя превосходные, — ответил мистер Дулитл и прибавил шагу, стараясь поднимать ноги как можно выше; собаки уже примчались на зов хозяина и теперь обнюхивали почтенного магистрата. — Так где же твоя добыча, Кожаный Чулок?

Собеседники шли довольно быстро, но вдруг Натти остановился и указал ружьем на густые заросли кустов.

— Вон она лежит, моя добыча, — сказал он. — Ну, как она вам нравится?

— Подожди-ка… Да ведь это собака судьи Темпла! — воскликнул Хайрем. — Ох, Кожаный Чулок, не наживи себе в судье врага! Надеюсь, это не ты убил пса?

— А вы взгляните на горло собаки, мистер Дулитл, — сказал Натти и, вытащив из-за пояса нож, привычным, ловким движением вытер его о свою куртку из оленьей кожи. — Ну, как полагаете, мог я это сделать ножом?

— Горло все разорвано, рана ужасная, но она нанесена не ножом. Так кто же это сделал?

— Рыси, сквайр. Они позади вас, можете поглядеть.

— Рыси? — отозвался, словно эхо, мистер Дулитл и повернулся на каблуках так стремительно, что ему позавидовал бы любой учитель танцев.

— Успокойтесь, сквайр. Их здесь, правда, две штуки, но одну прикончил пес, а с другой разделался я сам. Так что не пугайтесь, они вас не тронут.

— Но где же олень, почему я его не вижу? — спросил Хайрем, удивленно озираясь вокруг.

— Какой еще там олень?

— А тот, которого ты убил сегодня утром

— Я убил оленя? Ну кто же сейчас станет бить оленей? Ведь это не дозволено законом, — сказал старый охотник. — А вот рысей убивать — это, я полагаю, не запрещается?

— За убитую рысь выдают награду, денежную премию. Но… но разве твои собаки охотятся и на рысей?

— Я же только что говорил — на кого угодно. И на человека тоже. Эй, сюда, мои собачки, сюда!

— Да-да, я помню, помню… Странные у тебя псы, Натти, очень странные. Я просто поражен.

Натти сидел на земле, положив к себе на колени голову недавнего своего свирепого врага: ловко действуя ножом, он быстро снял с рыси скальп.

— Что же вас так поразило, сквайр? — обратился он к мистеру Дулитлу. — Или вам не доводилось видеть скальпа дикой кошки? Вот что: вы ведь магистрат, мистер Дулитл, значит, вам и придется выписать мне бумагу на получение награды.

— Награды? — повторил за ним Хайрем и кончиками пальцев дотронулся до скальпа рыси, словно не зная, как поступить дальше. — Сперва зайдем к тебе в хижину, Натти, там ты присягнешь, а я выпишу тебе бумагу. Надеюсь, библия у тебя имеется? Для присяги нужны лишь библия и молитвенник.

— У меня книг не водится, — сухо ответил Натти. — И такой библии, какая требуется по закону, у меня нет.

— Да ведь существует всего одна библия для всех, в том числе и для закона, — возразил магистрат. — И твоя вполне годится. Пойдем же, оставь кошек здесь, они ведь не нужны. Пойдем, Натти! Ты поклянешься на библии, и тогда я…

— Не спеши, сквайр, — остановил его охотник, неторопливо поднимая скальпы убитых рысей и вскидывая ружье на плечо. — Зачем мне присягать, когда вы своими глазами видели убитых кошек? Или вы не верите собственным глазам, вам надо, чтобы человек еще поклялся на библии? Вы же видели, я только что при вас скальпировал рысей. А если уж непременно требуется, чтобы я принес присягу, так я сделаю это перед судьей Темплом.

— Послушай, Кожаный Чулок, у нас нет при себе ни пера, ни чернил. Все равно придется зайти за ними к тебе в дом, иначе как же я смогу выписать тебе бумагу?

Натти посмотрел на плута-магистрата и рассмеялся.

— Откуда у меня перья и чернила? Да и на что они мне? Я ведь ни читать, ни писать не умею. Нет, мы вот как сделаем: я понесу скальпы в поселок, и там вы мне напишете все, что полагается. Черт возьми, как затянулся ремень на шее у Гектора, еще, чего доброго, задушит пса. Нет ли у вас при себе острого ножа, сквайр?

Хайрем, горя желанием поладить со старым охотником, не колеблясь, протянул ему свой нож. Натти перерезал ремень, затянувшийся на шее Гектора, и, возвращая нож владельцу, сказал как бы невзначай:

— Сталь хороша. Сдается мне, ей уже приходилось перерезать ремни вроде этого.

— Уж не хочешь ли ты обвинить меня в том, будто я спустил с привязи твоих собак? — испуганно воскликнул Хайрем, забыв про всякую осторожность.

— Да что вы, сквайр! Я всегда сам спускаю их с привязи, когда ухожу из дому.

Изумление на физиономии магистрата, которое тот не сумел скрыть, выдало его с головой, но Натти и не нуждался в подтверждении своих догадок. Однако благодушие и спокойствие старика исчезли, уступив место негодованию.

— Послушайте-ка, мистер Дулитл, — проговорил он и сильно стукнул прикладом ружья о землю, — не знаю, что интересного может быть в хижине бедняка, чем она вызывает любопытство таких людей, как вы, и почему вам так не терпится в нее проникнуть. Слушайте, я говорю это вам прямо в лицо: с моего дозволения вам во веки веков не переступить порога моего дома, а если вы будете рыскать вокруг да около и вынюхивать, как сегодня, я вас так угощу, что не обрадуетесь.

— Ты, Бампо, тоже помяни мои слова, — крикнул Хайрем, в то же время поспешно ретируясь. — Мне известно, что ты нарушил закон, и я, как магистрат, заставлю тебя за это поплатиться, и не позже чем сегодня.

— Не больно-то я испугался ваших угроз и вашего закона! — сказал Натти, щелкнув пальцами перед самым носом блюстителя порядка. — Проваливай-ка отсюда, бездельник, не то я воздам тебе по заслугам. Коли я еще раз увижу подле моего дома твою богомерзкую физиономию, пристрелю, как сову, так и знай!

Справедливое негодование всегда таит в себе силу, заставляющую повиноваться, и Хайрем тут же скрылся, почтя благоразумным не доводить гнев охотника до крайности.

Когда Хайрем скрылся из виду, Натти пошел к хижине. Там было все тихо, как в могиле. Он привязал собак и постучал в дверь хижины. Эдвардс открыл ему, и Натти тут же спросил юношу:

— Все ли благополучно, мальчик?

— Да, Натти. Кто-то пытался отпереть замок, но не справился с ним.

— Я знаю, кто был этот мошенник. Но я его хорошо припугнул, теперь он на выстрел не подойдет сюда.

Остальное Кожаный Чулок договорил уже войдя в дом и закрыв за собой дверь.

Глава XXIX

Ходят слухи, что у него тьма сокровищ.

Шекспир, «Тимов Афинский»

Когда Мармадьюк вместе с кузеном выехал за ворота своей усадьбы, он не был расположен сразу начать деловой разговор: сердце отца было еще слишком преисполнено нежных родительских чувств. Ричард, со своей стороны, тоже молчал, полагая, очевидно, что важность предстоящего дела не допускает обычной непринужденной болтовни,а требует более серьезной, официальной беседы. И потому первую милю всадники, энергично продвигаясь вперед, ехали, не проронив ни слова. Но постепенно мягкость и задумчивость исчезли с лица судьи, и оно приняло всегдашнее свое выражение благожелательности и добродушного юмора.

— Ну, Дик, — начал он, — я во всем поступил, как тебе того хотелось, безоговорочно тебя послушался и ни о чем не расспрашивал. Теперь, мне кажется, пришло время, когда я вправе требовать объяснений. Куда и зачем мы едем и к чему вся эта торжественность?

Шериф хмыкнул весьма громогласно, на весь лес, и, глядя прямо перед собой, как человек, проникающий взглядом сквозь завесу будущего, ответил:

— Между нами, судья, всегда — могу даже сказать, с самого нашего рождения — существовало одно различие. Не то чтобы я хотел обвинять тебя в том, в чем повинна лишь природа, ибо нельзя человеку вменять в вину его недостатки, как нельзя воздавать ему хвалу за прирожденные его достоинства. Мы ровесники, разница в нашем возрасте всего два дня, но в одном мы сильно расходимся.

— Право, Ричард, никак не возьму в толк, что ты имеешь в виду. Сказать по правде, мы с тобой так не похожи во всем, и у нас так часто…

— Наши маленькие несходства всего лишь следствия одной, но основной разницы, — прервал его шериф. — Дело касается наших взглядов на многостороннюю талантливость гения.

— Что такое, Дик? О чем ты?

— Мне кажется, я изъясняюсь достаточно вразумительно, на вполне правильном английском языке. Во всяком случае, мой отец, учивший меня, умел говорить…

— … по-гречески и по-латыни. Да, да, я помню, Дик, — остановил его судья. — Мне хорошо известно, как велика были лингвистические познания в вашем роду. Но не будем отклоняться от нашей темы. Объясни, ради чего едем мы сегодня в горы?

— Всякая тема, сэр, требует обстоятельного изложения. Так вот, судья Темпл, ты полагаешь, что человек может делать по-настоящему хорошо лишь что-нибудь одно, согласно своим природным данным и полученному образованию, а я убежден, что гениальность заменит какую хочешь ученость и что есть люди, которые способны делать что угодно, им все под силу.

— Как, например, ты, — сказал Мармадьюк улыбнувшись.

— Я не терплю, сэр, когда переходят на личности. Я не о себе говорю. Но в вашем патенте имеются трое мужчин, которых природа одарила так, что они способны на что угодно, хотя жизненные обстоятельства у всех троих разные.

— Очевидно, мы богаче гениями, чем я предполагал. Кто же этот триумвират?

— Один из них Хайрем Дулитл. По ремеслу своему он плотник, как это тебе известно, и стоит лишь взглянуть на поселок, чтобы убедиться, каковы способности этого человека. Вдобавок он мировой судья и в этой своей должности может посрамить любого, получившего специальное для этого образование.

— Отлично. Итак, это наш первый гений, — сказал Мармадьюк миролюбиво, показывая, что не собирается оспаривать этого заявления. — Но кто же второй?

— Джотем Ридл.

— Кто?!

— Джотем Ридл.

— Как! Этот вечно брюзжащий, никчемный прожектёр, который каждые три года переезжает в другой штат, каждые полгода меняет ферму и каждый сезон принимается за новое занятие: вчера он земледелец, сегодня сапожник, а завтра школьный учитель! Это воплощение всех типичных недостатков переселенца, без единого из его хороших качеств, уравновешивающих дурные. Нет, Ричард, твой второй гений не годится даже для того, чтобы… Ну хорошо, а кто третий?

— А третий не привык слушать подобные комплименты по своему адресу, судья Темпл, и потому я называть его не стану.

— Из всего сказанного тобой, Дик, я заключаю, что это трио, к которому принадлежишь и ты и которое ты возглавляешь, совершило какое-то очень важное открытие.

— Я и словом не обмолвился, что третий — это я. Я же сказал, что не люблю касаться личностей. Но ты угадал, действительно сделано открытие, и оно непосредственно и глубоко затрагивает твои интересы.

— Продолжай, Ричард, я весь обратился в слух.

— Нет, нет, Дьюк, хоть в тебе и не бог весть как много путного, надеюсь все же, что в тебе найдется и еще кое-что, кроме слуха.

И шериф во все горло расхохотался от своей шутки, сразу пришел в хорошее расположение духа и принялся излагать своему терпеливому кузену суть дела.

— Ты знаешь, Дьюк, — начал он, — что на твоей земле живет человек, по имени Натти Бампо. Он прожил здесь, насколько мне известно, более сорока лет. Долгое время он был совершенно один, но теперь обзавелся двумя странными товарищами.

— Часть того, что ты говоришь, верно, остальное вполне правдоподобно.

— Не часть, а все верно, сэр, решительно все. Так вот: приятели Натти, появившиеся здесь за последние несколько месяцев, — старый индейский вождь, последний или один из последних представителей своего племени в здешних краях, и молодой человек, по слухам — сын правительственного агента, жившего среди индейцев и женившегося на индианке.

— От кого же исходят подобные слухи? Кто это говорит? — воскликнул Мармадьюк, впервые выказав подлинный интерес к словам шерифа.

— Кто говорит? Здравый смысл, вот кто! Все так полагают, это общее мнение. Но выслушай до конца. Молодой человек обладает многими талантами — да, да, весьма многими, — и к тому же прекрасно образован, бывал в приличном обществе, умеет себя вести, когда того пожелает. Нука, судья Темпл, скажи мне теперь, что могло свести вместе троих таких людей, как индеец Джон, Натти Бампо и Оливер Эдвардс?

Мармадьюк с явным удивлением взглянул на кузена и быстро ответил:

— Ты случайно коснулся вопроса, Ричард, который давно уже занимает мои мысли. Но тебе и в самом деле известно что-либо определенное или все это лишь домыслы, и…

— Не домыслы, а факты, упрямые факты. Ты ведь знаешь, что в этих горах есть копи. Ты говорил, что веришь в их существование, я сам слышал.

— Я только высказывал предположение, основываясь на логике, отнюдь не на фактах.

— Ты слышал разговоры о копях, ты видел куски руды, добытой из них, — этого ты не станешь отрицать? И почему бы нам не опираться на логику? В самом деле, если есть копи в Южной Америке, почему бы им не быть и в Северной Америке?

— Нет, я ничего не отрицаю. До меня действительно доходили слухи, что в здешних краях есть копи. И, насколько мне помнится, кто-то показывал мне куски ценных металлов, якобы найденных в этих горах. Меня нисколько не удивит, если олово, или серебро, или хороший каменный уголь, что, кстати сказать, я считаю наиболее ценным…

— К черту уголь! — завопил шериф. — Кому нужен уголь здесь, в лесах? Нет, Дьюк, нам нужно только серебро, и вот серебро-то и надо нам найти. Выслушай меня. Мне незачем тебе объяснять, ты сам знаешь, что туземцы издавна знают цену серебра и золота. Так кому же, как не им, исконным жителям края, должно быть известно, где находятся залежи драгоценных металлов? Я не сомневаюсь, что и могиканину и Кожаному Чулку уже много лет известно о существовании копей в этой самой горе.

Шериф задел чувствительную струнку судьи. Теперь Мармадьюк приготовился слушать уже внимательнее все, что говорил ему кузен, а тот выждал, чтобы проверить, какое впечатление произвел его рассказ, и затем сказал:

Будь спокоен, у меня есть доказательства, и в свое время я тебе их изложу.

— Зачем же откладывать? Говори сейчас.

— Ну хорошо. Так слушай же внимательно, Дьюк. — Ричард осторожно огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто не спрятался за деревьями и не подслушивает их, хотя во время разговора кони шли, не останавливаясь. — Я видел своими глазами — а глаза-то у меня, слава богу, зоркие, — как оба старика, держа в руках лопаты и кирки, поднимались в гору, а потом спускались с нее. А люди видели, как они внесли что-то к себе в хижину, в ночной темноте, тайно от всех. Ну что, согласен ты, можно это назвать важным доказательством?

Судья молча хмурил лоб, как делал всегда, когда его что-либо особенно сильно интересовало. Затем он поднял глаза на кузена, ожидая услышать продолжение рассказа.

— Это была руда, в том нет сомнения, — продолжал Ричард. — И позволь мне спросить: можешь ты с уверенностью сказать, кто этот Оливер Эдвардс, который с рождества стал чуть ли не членом твоего семейства?

Мармадьюк снова взглянул на Ричарда, но не промолвил ни слова и только отрицательно покачал головой.

— Конечно, Оливер метис, ведь могиканин не стесняется открыто называть себя его родственником. И что образование паренек получил хорошее, это нам тоже известно. Но вот что касается цели его приезда сюда… Ты помнишь, что за месяц до того, как он появился здесь, Натти на несколько дней куда-то отлучался? Конечно, ты не мог этого забыть, ты сам о нем спрашивал: ты тогда хотел захватить с собой оленины в подарок друзьям, когда уезжал за Бесс. И мы нигде не могли разыскать Натти Бампо. В хижине оставался лишь старый индеец Джон. А когда Натти вернулся, то люди видели — хотя дело было ночью, — что он везет санки, в каких перевозят зерно с мельницы. Потом он с чрезвычайной осторожностью снял что-то, лежавшее в санках, и это «что-то» было покрыто медвежьей шкурой. Теперь позволь мне спросить тебя, судья, что могло заставить такого человека, как Кожаный Чулок, сколотить санки и тащить их с грузом через горы и чем мог он их нагрузить, когда все его хозяйство — это ружье да охотничье снаряжение?

— В таких санках здешние охотники везут домой убитую дичь. Ты сам сказал, что Натти уходил из дому на несколько дней, значит, долго охотился, и…

— Как он мог охотиться, если ружье его оставалось в поселке, он отдавал его чинить? Нет, он уезжал куда-то, куда именно — неизвестно, но нет сомнения, что оттуда он и привез с собой какие-то загадочные орудия. И еще более несомненно то, что именно с тех пор он никому не дает и близко подойти к своему дому.

— Натти всегда недолюбливал непрошеных гостей.

— Верно, — согласился Ричард. — Но разве прежде он когда-нибудь гнал их так злобно? Через две недели после его возвращения появляется мистер Эдвардс, и они все дни проводят в горах, будто бы охотятся, а на самом-то деле разыскивают залежи металлов. Но зимой, во время морозов, почву копать трудно, и молодой человек, воспользовавшись удобным случаем, проникает в хороший богатый дом. Но даже и после этого половину своего времени он проводит в хижине Натти — да, да, целые вечера он там. Они плавят руду, Дьюк, вот что они там делают. Плавят руду и богатеют за твой счет, то есть обкрадывают тебя — копи-то ведь на твоей земле!

— Но что из всего этого ты видел сам, своими глазами, Ричард, и что рассказали тебе люди? Я бы хотел отсеять мякину от зерна.

— Кое-что я видел сам. Вот, например, санки, хотя через день или два они были сломаны и их сожгли. И я видел также, как старый Натти нес кирки и лопаты. А Хайрем встретил их в горах с санками в ту ночь, когда возвратился Натти, и Хайрем от всей души — доброта Хайрема известна каждому — предложил помочь снять с санок часть поклажи, он видел, что старику трудно тянуть санки, но тот и слышать об этом не захотел и ответил так грубо, так дерзко, что сквайр Дулитл хотел было даже подать на него за то жалобу в суд. С тех пор как сошел снег о мерзлая земля оттаяла, мы не спускаем глаз с этого подозрительного джентльмена, Натти Бампо, и тут Джотем оказался нам очень полезным.

Мармадьюку не слишком нравились друзья-приятели Ричарда, но он знал также, что им нельзя отказать в хитрости и сообразительности. Кроме того, было и в самом деле много загадочного не только в дружбе Эдвардса со старыми охотниками, но и во всем остальном, о чем рассказал сейчас шериф. Мармадьюк серьезно задумался. Он вспомнил ряд обстоятельств, как будто подтверждающих высказанные Ричардом подозрения, и, так как дело касалось как раз того, что особенно занимало судью, он еще охотнее готов был верить Ричарду. Мистеру Темплу так много приходилось обдумывать планы улучшений на принадлежащей ему земле, которые предстояло осуществить последующим поколениям, что ум его, от природы пытливый, приобрел особую способность заглядывать в отдаленное будущее. Там, где другие видели лишь дикий нецивилизованный край, перед мысленным взором судьи возникали города, фабрики, мосты, каналы и рудники, хотя здравый смысл и удерживал его от того, чтобы поверять эти мечты кому бы то ни было.

Шериф молчал, предоставляя кузену возможность обдумать услышанное, а судье с каждым мгновением казалось все более вероятным, что в той цепи фактов и обстоятельств, которая привела Эдвардса к хижине Кожаного

Чулка, корысть могла быть главным звеном. Однако он привык всегда рассматривать обе стороны дела и не мог не заметить тут некоторых противоречий.

— Нет, трудно поверить, что все это правда. Почему же, в таком случае, юноша живет почти в бедности? — рассуждал он вслух.

— А что, как не бедность, заставляет человека искать денег? — возразил шериф.

— Кроме того, в Оливере есть благородство, возвышенность мыслей, которые дало ему образование, и он не способен на такие коварные поступки.

— А разве смог бы плавить руду человек необразованный?

— Бесс намекала мне, что у юноши, когда он попал к нам в дом, в кармане не было и шиллинга.

— Он все истратил, накупил разных орудий. Да разве стал бы он рисковать последним своим шестипенсовиком, когда шло состязание по стрельбе в индюшку, если бы не был уверен, что есть место, откуда он сможет достать еще денег, когда понадобится?

— Неужели я такой глупец, что до сих пор ничего не понимал? Да, порой он держался со мной заносчиво, но я приписывал это тому, что юноша чувствует себя обиженным судьбою и не очень хорошо знаком со светскими приличиями.

— Ты, Дьюк, всю свою жизнь был простофилей. Скажешь, нет? «Недостаточно знаком со светскими приличиями»! Да это просто хитрость, тонкая хитрость. Он хотел скрыть, кто он такой на самом деле.

— Если у него были намерения обмануть меня, он бы выдал себя за человека необразованного, невежественного.

— Этого сделать он не мог. Вот я, например, — мне не удалось бы выдать себя за глупца, точно так же, как, скажем, научиться летать. Знаний скрыть нельзя, шила в мешке не утаишь.

— Послушай, Ричард, — сказал судья, оборачиваясь к кузену, — на все твои домыслы найдется много возражений, но ты вызвал у меня сомнения, которые следует разрешить. Прежде всего объясни цель нашей сегодняшней поездки.

— Джотем последнее время очень много бывал в горах — это поручение дали ему мы, я и Хайрем, — и обнаружил нечто, о чем пока не хочет говорить, ибо связан клятвой. Но мне известно, что дело касается залежей серебряной руды. Джотем разузнал, где эти залежи, и с нынешнего дня начнет копать, добывать руду. Мне не хотелось давать на то согласие без твоего ведома, Дьюк, ведь земля принадлежит тебе. Ну, теперь ты знаешь, куда и зачем мы едем. Мы расстроим планы этих мошенников — составим свой контрплан, а?

— И где же эти пресловутые серебряные копи? — спросил судья полунасмешливо-полусерьезно.

— Совсем близко, рукой подать. А потом я покажу тебе еще одно место, мы заприметили его на днях: там-то и подвизаются наши охотники вот уже целых полгода!

Всадники продолжали беседу, не оставляя занимавшей их темы, а лошади тем временем, пробираясь под низко растущими сучьями деревьев, осторожно шагали по неровной, гористой местности. Вскоре цель поездки была достигнута, и кузены тут же увидели Джотем: уйдя чуть ли не с головой в им самим вырытую яму, он усердно орудовал лопатой.

Мармадьюк подробно расспросил его, желая выяснить, почему, собственно, Джотем так уверен, что именно здесь находятся залежи драгоценного металла, но Джотем напустил на себя таинственность, отвечал весьма туманно и упрямо твердил, что у него есть на то самые веские основания. А затем так деловито осведомился у судьи, какая часть барышей в случае успеха предприятия достанется ему, что в искренности его невозможно было усомниться. Пробыв здесь около часа, обследовав камни и поискав обычные признаки близости месторождения руды, судья снова сел на коня и позволил Ричарду показать ему теперь, где же ведет раскопки загадочное трио.

Джотем рыл сбоку той скалы, что нависала над хижиной Кожаного Чулка, а место, якобы облюбованное Натти и его товарищами, находилось на противоположной стороне этой же скалы, над дорогой, и, разумеется, совсем не там, где гуляли в это время молодые девушки.

— Сейчас мы можем подойти туда без всякой опаски, — сказал Ричард, когда оба они слезли с коней и привязали их к деревьям. — Перед тем как выехать, я глянул в мой полевой бинокль и увидел, что индеец Джон и Кожаный Чулок рыбачат в своей пироге и Оливер занят тем же самым. Но, может быть, все это они проделывают лишь для отвода глаз? Нам надо действовать попроворнее: не очень-то будет приятно, если они нас здесь застанут.

— Я у себя, на своей земле, — решительно заявил Мармадьюк. — Если все обстоит действительно так, как ты говоришь, я потребую у них объяснений, по какому праву они вздумали добывать здесь руду.

— Тсс! — прошептал Ричард, приложив к губам палец, и двинулся вперед.

Сразу же начался очень трудный спуск в какую-то выемку прямо в скале, скорее всего созданную самой природой и по форме несколько напоминающую камин. Перед выемкой, вернее пещерой, лежала куча земли, по-видимому из нее выкопанной и еще довольно свежей. Осмотрев пещеру, судья усомнился, действительно ли каприз природы придал ей такую форму или же то дело рук человеческих, трудившихся здесь когда-то, в очень отдаленные времена. Одно лишь не вызывало сомнений: внутри там копали недавно, еще видны были следы кирки, там где мягкий, цвета свинца камень не легко поддавался усилиям рудокопов. В ширину пещера была футов двадцать, в глубину почти вдвое больше. Высота ее была значительно больше того, чем это требуется при подобных работах, но такой, по всей вероятности, создала ее природа. Прямо перед выемкой имелась небольшая площадка, отчасти природная, а отчасти образовавшаяся благодаря слою небрежно выброшенной из выемки земли. От края площадки гора обрывалась совершенно отвесно, уходя далеко вниз, и добраться до пещеры можно было только с боков, пройдя под уступом скалы, что было и трудно и довольно опасно. В общем, работа велась весьма примитивным способом и была, как видно, не закончена: заглянув в кусты, шериф даже обнаружил орудия земляных работ.

Когда, по мнению шерифа, Мармадьюк достаточно внимательно осмотрел все, что следовало, он торжественно его спросил:

— Ну, ты убедился, судья Темпл?

— Да, вполне — в том, что во всей этой истории и в самом деле есть что-то непонятное, загадочное. Место это — тайник, и очень хорошо устроенный. Но признаков того, что здесь имеется руда, я не вижу.

— Ты что ж, полагаешь, что золото и серебро лежат прямо сверху на земле, как камешки? Как новенькие доллары, готовые к твоим услугам? Нет, сэр, сокровища так не валяются. Чтобы ими завладеть, надо немало потрудиться. Но пусть эти мошенники хитрят сколько душе угодно, мы их перехитрим.

Судья тщательно осмотрел место и занес в свою записную книжку все приметы, по которым он мог бы найти его вновь уже один, без Ричарда, после чего кузены снова сели на коней.

Выбравшись на дорогу, они разъехались каждый по своим делам: шериф — чтобы созвать двадцать четыре человека присяжных, «честных и надежных», для предстоящего в ближайший понедельник судебного разбирательства, а Мармадьюк направился к дому, погруженный в размышления о том, что увидел и услышал в течение утра.

Когда судья добрался до того места, откуда дорога начинала спускаться в долину, он на мгновение остановил взгляд на той же картине, что всего десять минут назад показалась такой отрадной Элизабет и Луизе, только что выбравшимся из леса.

Но судья глядел на эту картину, не видя ее. Он бросил поводья, предоставив уверенно ступавшему коню самому выбирать дорогу.

«Да, быть может, Ричард прав, — думал он. — Я позволил своим чувствам взять верх над разумом, когда ввел к себе в дом совершенно незнакомого человека. Но здесь, в наших краях, привыкли относиться к людям с доверием. Я вызову Кожаного Чулка, расспрошу его и узнаю правду у этого бесхитростного старика».

И тут судья заметил, что впереди него спускаются с горы его дочь и Луиза Грант. Он пришпорил коня, нагнал девушек, соскочил на землю и повел коня на поводу по узкой тропе.

Пока отец с глубоким волнением выслушивал рассказ Элизабет о происшедшей в лесу страшной драме, которую ей и ее подруге только что пришлось пережить, все мысли о рудниках, законных правах собственника земли и расследованиях совершенно вылетели у него из головы. И, когда образ Натти вдруг снова мелькнул перед судьей, он подумал о старом охотнике уже не как о нарушителе закона, но как о спасителе своей дочери.

Глава XXX

Так повелел закон, так суд решил.

Шекспир, «Венецианский купец»

Взвесив все преимущества жизни в доме судьи Темпла, почтенная Добродетель почла за благо забыть рану, нанесенную ее гордости, и продолжала выполнять свои прежние обязанности. Именно ее и отправили с Луизой в скромное жилище, громко именуемое Ричардом «резиденцией священника», и девушка, ослабевшая от пережитых страхов, была передана попечению отца.

Мармадьюк с дочерью больше часа просидели вдвоем, запершись в комнате, и мы, не желая вторгаться в святая святых отцовской и дочерней любви, не будем излагать здесь их беседу. В момент, когда занавес снова открывается перед нашим читателем, судья шагает по комнате, во взгляде его грусть и нежность, а дочь сидит, откинувшись на диване, щеки у нее пылают, в темных глазах стоят слезы.

— Да, помощь подоспела вовремя, дитя мое, — проговорил судья. — Так, значит, моя мужественная Бесс не покинула подругу в беде?

— Надеюсь, меня нельзя упрекнуть в предательстве, — ответила Элизабет, — хотя, сказать по правде, бегство едва ли могло спасти меня, даже если бы я на это решилась. Впрочем, у меня и мысли такой не было.

— О чем же были твои мысли в те страшные минуты, моя дорогая?

— О звере, только о нем! — воскликнула Элизабет, закрывая лицо руками. — Я ничего не видела, ни о чем не помышляла, кроме как о свирепой рыси, которая все время была у меня перед глазами.

— Но, благодарение богу, ты осталась цела и невредима, дорогая, и не будем больше возвращаться к страшным событиям. Я никак не предполагал, что в наших лесах еще водятся такие звери. Значит, все же случается, что, понуждаемые голодом, они приходят издалека, и…

Громкий стук в дверь не дал ему договорить. Судья крикнул, приглашая войти, дверь отворилась, и на пороге появился Бенджамен. Вид у него был довольно хмурый, как видно, он и сам понимал, что сообщение его будет не ко времени.

— Там внизу сквайр Дулитл, сэр, — начал дворецкий. — Он уже давненько курсирует у входа, будто насчет какого-то там стекла, но на уме у него, видать, другое, и он так и рвется сюда, чтобы все это вам выложить. Я ему объяснил, что сейчас не время ему пришвартовываться, — судья, можно сказать, вырвал дочь прямо из пасти льва! Отчаливай, говорю я ему! Но вам, сэр, ведомо, как назойлив и пронырлив этот красавчик, черт бы его побрал! Я не пускаю, а он знай себе берет курс на дверь. Ну, тут я вижу, делать нечего, и пошел доложить о нем вашей чести.

— Вероятно, его привело ко мне неотложное дело, что-нибудь касательно предстоящего судебного заседания; оно ведь уже не за горами.

— Во-во, сэр, попали в самую точку! Сквайр надумал подать жалобу на Кожаного Чулка. А мне сдается, что из них двоих порядочным можно назвать как раз старого Натти Бампо. Хороший старик и острогой орудует так, будто с ней в руке и родился.

— Жалобу на Кожаного Чулка? — воскликнула Элизабет, приподнявшись на диване.

— Успокойся, дитя мое. Какие-нибудь пустяки, уверяю тебя. Кажется, я догадываюсь, в чем дело. Поверь мне, Бесс, я не дам в обиду твоего спасителя. Впусти мистера Дулитла, Бенджамен.

Заверения отца успокоили мисс Темпл, но она так и впилась взглядом в деревенского архитектора, который, не замедлив воспользоваться разрешением войти, в тот же миг появился в дверях.

Едва Хайрем вошел в комнату, все его нетерпение тотчас испарилось. Поздоровавшись с судьей и его дочерью, он уселся на указанный ему хозяином стул и с минуту сидел, не спеша приглаживая свои прямые черные волосы и напустив на себя чрезвычайно важный вид, как того, по его мнению, требовала занимаемая им должность. Наконец он изрек:

— Правда ли то, что я слышал, будто на мисс Темпл напали в горах рыси и она чудом избежала смертельной опасности?

Мармадьюк лишь слегка наклонил голову в знак того, что это верно, но продолжал молчать.

— Ведь за скальпы рысей полагается денежная премия, — продолжал Хайрем. — Кожаный Чулок неплохо заработал.

— Я позабочусь о том, чтобы он был вознагражден, — ответил судья.

— Да-да, разумеется. Никто не сомневается в щедрости судьи. А что, не знает ли судья, как решил шериф: будем сооружать внизу под кафедрой аналой или скамью диаконов?

— Последнее время он со мной об этом не заговаривал.

— Гм!.. Гм!.. Нам предстоит довольно скучное судебное заседание. Кажется, Джотем Ридл и тот человек, что купил у него вырубку, хотят решать свои разногласия третейским судом, так что дел разбираться будет немного, не больше двух.

— Рад слышать это, — ответил судья. — Меня искренне огорчает, когда жители нашего поселка тратят время и средства на пустое сутяжничество. Надеюсь, Джотем действительно не станет доводить дело до судебного разбирательства.

— Нет, нет, он ограничится третейским судом, — сказал Хайрем и добавил неуверенным тоном, хотя судья отлично видел, что это лишь притворство: —Джотем, кажется, хочет, чтобы одним из судей был я, а подзащитный просит, чтобы вторым судьей был капитан Холлистер. Ну, а мы с Холлистером сошлись на том, что третьим судьей будет сквайр Джонс.

— Есть ли преступники, которых надлежит предать суду?

— А вот те фальшивомонетчики, которых поймали с поличным. Они уже арестованы, остается только вынести им приговор.

— Да, конечно, я про них совсем забыл. И это все, надеюсь?

— В прошлый День Независимости затеяли тут ссору, но до драки дело, кажется, не дошло. Слыхал еще, что один из скваттеров подстрелил оленя в неположенное для охоты время.

— Непременно привлечь виновного к ответственности! — воскликнул Мармадьюк. — Я решительно стою за то, чтобы подобных нарушителей карали по всей строгости закона.

— Конечно, конечно, я был уверен, что вы именно так и посмотрите на дело. Я отчасти затем сюда и пришел — поговорить относительно этого случая.

— Вот как! — проговорил судья, мгновенно поняв, как ловко провел его Хайрем. — Так что же вы имеете сказать, сэр?

— У меня есть подозрение, что Натаниэль Бампо припрятал у себя в хижине оленью тушу. Я пришел, чтобы получить от вас ордер на обыск.

— «У вас есть подозрение»! Разве вам не известно, сэр, что я не могу выдать ордер, пока свидетель не принес присяги, как это следует по закону? Я не могу допустить, чтобы по первому подозрению нарушалась неприкосновенность жилища.

— Ну что ж, я могу принести в том присягу, — ответил мистер Дулитл невозмутимо. — Кстати, и Джотем тоже готов быть свидетелем и присягнуть. Он тут неподалеку, я его кликну, он мигом придет.

— Но почему вы обращаетесь ко мне? Выпишите ордер сами, вы магистрат и имеете на это право.

— Да ведь это первый у нас здесь такой случай, и раз уж судья принимает так близко к сердцу подобные преступления, пусть он сам и распорядится. Да к тому же мне частенько приходится бывать в лесу по моим плотничьим делам, я не хотел бы наживать себе врага в лице Натаниэля Бампо. Ну, а вас, мистер Темпл, все очень уважают, вам бояться нечего.

Мисс Темпл посмотрела прямо в лицо хитрому магистрату.

— А почему честный человек может страшиться такого доброго и безобидного старика, как Натти Бампо? — спросила она.

— Да очень просто, мисс: старый Натти не только в одних рысей стреляет, — чего доброго, он и на магистрата курок спустит. Но, если судья отказывается дать ордер, что ж, я выпишу его сам.

— Я не говорил, что отказываюсь, — сказал судья, тотчас поняв, что под угрозой его репутация беспристрастного человека. — Зайдите ко мне в кабинет, я приду туда и выпишу ордер.

Элизабет попыталась было возразить, но судья остановил ее и, как только Хайрем вышел, сказал:

— Успокойся, дружок. На словах это страшнее, чем на деле. Возможно, что Кожаный Чулок подстрелил оленя, ведь срок, в который охота на них запрещена, уже ни всходе. Ты сама рассказывала, что, когда Натти так своевременно подоспел к тебе в лесу, при нем были его собаки, — очевидно, он охотился. Но ведь к нему всего лишь зайдут в хижину, обыщут ее, обнаружат убитого оленя, а тогда ты сможешь из собственного кошелька заплатить штраф за старого охотника. Боюсь, что штраф придется наложить долларов в двенадцать с половиной, на меньшем этот каналья Хайрем не успокоится. Но, право, моя репутация судьи стоит этих денег.

Выслушав все это, Элизабет почти совсем успокоилась и отпустила отца, который пошел выполнять данное магистрату обещание.

Проделав эту неприятную обязанность, Мармадьюк вышел из кабинета и встретил Оливера Эдвардса. Тот крупными шагами поднимался по усыпанной гравием дорожке, ведущей к дому мистера Темпла. Вид у юноши был взволнованный. Увидев судью, он тотчас направился к нему и с жаром, который не часто проявлял в отношении своего патрона, воскликнул:

— Примите мои поздравления, сэр, поздравляю вас от всей души! Боже мой, даже подумать страшно, какая трагедия разыгралась в лесу! Я только что из хижины Кожаного Чулка. Он показал мне скальпы рысей и затем, как бы между прочим, повел рассказ о том, как спас мисс Темпл и мисс Грант от ужасного зверя. Поверьте, сэр, у меня не хватает слов, чтобы выразить вам хотя бы часть того, что я почувствовал в тот момент, когда… — На мгновение юноша умолк и, как будто опомнившись и поняв, что переходит границы дозволенного приличиями, закончил смущенно: —… Когда узнал, какой опасности подвергалась… мисс Грант и… и ваша дочь, сэр.

Но Мармадьюк и сам был еще слишком взволнован и растроган, чтобы обратить внимание на такие пустяки. Не заметив замешательства молодого человека, он ответил

— Спасибо, Оливер, спасибо. Ты прав, об этом страшно и подумать. Но пойдем скорее к Бесс. Луиза уже дома, у отца.

Молодой человек поспешил вперед и быстро распахнул входную дверь — у него едва хватило терпения не войти первым. Через мгновение они были вместе, все трое.

Тот легкий холодок, который часто проскальзывал в обращении молодой наследницы к Эдвардсу, теперь совершенно исчез, и в продолжение двух часов все они беседовали непринужденно и с чувством взаимного доверия, как близкие и уважающие друг друга люди. Судья забыл свои подозрения, зародившиеся у него во время утренней поездки, а молодые люди оживленно болтали, то смеясь, то впадая в грустный тон. Наконец Эдвардс, в третий раз напомнив себе, что следует навестить мисс Грант, покинул особняк Мармадьюка и направился к дому священника, чтобы и там заверить отца и дочь в своих дружеских чувствах.

А в это время подле хижины Кожаного Чулка разыгрывалась сцена, которой суждено было и помешать благим намерениям судьи помочь Натти, и нарушить недолговременную гармонию в отношениях между юношей и судьей.

Добившись желанного ордера на обыск, Хайрем Дулитл первым делом поспешил отыскать подходящего человека на роль исполнителя приказа. Шериф в тот день отсутствовал, он лично собирал присяжных к предстоящему судебному разбирательству, а его постоянный помощник уехал с той же целью в другое место. Из официальных представителей власти в поселке оставался один только констебль, который был хром и которому должность блюстителя порядка доверили лишь из чувства сострадания. Хайрем не прочь был присутствовать при обыске в качестве зрителя, но отнюдь не жаждал один вести все сражение. Была суббота, и день клонился к вечеру, тени сосен уже легли на восток. Перенести дело на следующий, воскресный день, благочестивый магистрат, пекшийся о спасении своей души, разумеется, ни за что не хотел. Но, если отложить обыск до понедельника, Натти успеет скрыть оленину и все следы преступления! Тут, к счастью для мистера Хайрема, на глаза ему попался слонявшийся без дела Билли Керби, и Хайрем, всегда находчивый в делах подобного рода, тотчас увидел для себя выход. Джотем, действовавший заодно с мистером Дулитлом и, так же как и он, не жаждавший столкновения с Кожаным Чулком, получил распоряжение немедленно доставить лесоруба в дом к магистрату.

Когда Керби явился, ему любезно предложили сесть на стул, на который он уже уселся, не дожидаясь приглашения, и повели с ним разговор очень вежливо, совсем как с равным.

— Судья Темпл твердо решил соблюдать закон об охоте на оленей, — начал Хайрем, как только был окончен обмен приветствиями. — К нему поступила жалоба, что у него в лесу убили оленя. Судья выписал ордер на обыск и поручил мне найти человека, который взял бы на себя исполнение приказа.

Керби не подозревал, что всякий раз, когда на него возлагают то или иное дело, ему почему-то никогда не достается совещательной роли. Он поднял лохматую голову, поразмыслил немного и вместо ответа сам начал спрашивать:

— А шериф куда подевался?

— Его нигде не могут разыскать.

— Ну, а его помощник?

— Они оба уехали куда-то в конец патента.

— А констебль? Ведь он с час назад ковылял где-то здесь неподалеку, я сам видел.

— Да, он-то здесь, — сказал Хайрем, многозначительно кивая головой и сопровождая свои слова льстивой улыбкой, — но в этом деле требуется настоящий мужчина, а не калека.

— Вот оно что! — засмеялся Билли. — Неужто тот парень, что застрелил оленя, полезет в драку?

— Он из тех, что иной раз любят пошуметь, и возомнил о себе, будто в кулачной расправе ему не сыщешь равного.

— Да-да, — поддакнул Джотем, — мне тоже доводилось слышать, как он хвастал, что в рукопашной схватке не найдется никого от долины Мохока до Пенсильвании, кто смог бы его одолеть.

— Ишь ты! — воскликнул Керби, расправляя свое грузное тело, словно лев, который потягивается в своем логове. — Как видно, он еще не попробовал кулаков уроженца Вермонта. Да кто же этот бахвал?

— Как — кто? — сказал Джотем. — Ну конечно, это…

— Мы не можем сейчас назвать тебе его имя, — перебил Джотем магистрат. — Согласно закону, этого делать нельзя, пока ты еще не дал согласия взять на себя поручение. Ты, Билли, самый подходящий человек для этого дела. Я в одну минуту проделаю все необходимые формальности, и тебе сразу вручат деньги.

— А сколько мне дадут? — спросил Керби, кладя огромную ручищу на книгу свода законов, которую подсунул ему Хайрем для вящей внушительности. Со свойственной ему неуклюжестью лесоруб перелистывал страницы, будто еще не зная, согласиться ему на предложение или нет, хотя сам давно уже решил для себя этот вопрос. — Оплатят они человеку разбитую голову?

— Тебе заплатят хорошо, — сказал Хайрем.

— Да наплевать мне на деньги, — ответил Билли, снова рассмеявшись. — Так, значит, этот парень задрал нос и думает, что уж не сыщется никого с кулаками покрепче? Что он, рослый малый?

— Он выше тебя и один из самых больших…

«Больших болтунов» — хотел сказать Джотем, но Керби нетерпеливо прервал его. Во внешности лесоруба не было ничего свирепого, ни даже грубого, выражение его физиономии говорило о незлобивости и добродушном тщеславии: он явно гордился своей необычайной физической силой, как все те, кому больше нечем похвастать. Вытянув широкую ручищу ладонью книзу и поглядывая на свои крепкие мускулы, он сказал:

— Ладно, давайте-ка вашу святую книгу. Я присягну, все как полагается, и вы увидите, что я из тех, кто свое слово держит.

Хайрем, не давая лесорубу времени передумать, без излишней канители принял от него присягу, и все трое достойных джентльменов покинули дом магистрата и тут же направились к хижине Натти.

Они уже были возле озера и свернули с проезжей дороги, когда Билли вспомнил, что теперь он обладает правом посвященного и снова пожелал узнать, как зовут того, кто преступил закон.

— А куда же это мы идем? — удивился простодушный лесоруб. — Я думал, вы позвали меня дом обыскивать, а не лес. Ведь на этой стороне озера на шесть миль вокруг никто не живет, если не считать Кожаного Чулка и старого Джона. Ну, выкладывайте, как зовут парня, и уж не сомневайтесь, я проведу вас к его участку по другой дороге, малость получше, чем эта. Ведь я на две мили вокруг Темплтона знаю каждое деревце.

— Вот куда нам идти, — сказал Хайрем, указывая вперед и ускоряя шаг, как будто опасаясь, что Керби вдруг бросит их и уйдет. — Мы идем к Бампо.

Керби остановился как вкопанный и изумленно поглядывал то на одного, то на другого своего спутника. Потом он разразился громким смехом и воскликнул:

К Бампо? К Кожаному Чулку? Он может хвастать тем, что глаз у него зоркий и ружье бьет без промаха, и это будет сущей правдой, в том я ему перечить не стану. Я помню, как он тогда подстрелил на лету голубя, которого я вспугнул для него. Но насчет того, кто покрепче в драке… Да я могу схватить его двумя пальцами и завязать у себя на шее вместо банта. Ведь старику уже семьдесят лет, а он и смолоду особой силой не отличался.

— Это он нарочно таким прикидывается, — сказал Хайрем. — Все охотники на один лад. Он сильнее, чем это кажется. И потом, не забудь, у него есть ружье.

— Как же, испугался я его ружья! — воскликнул Билли. — Натти Бампо старик безобидный. Да разве станет он стрелять в человека? И должен сказать, что оленей убивать он вправе, как и всякий в патенте. Ведь старик только тем и живет, а у нас страна свободная, каждый волен заниматься чем хочет…

— Если так рассуждать, значит, каждый, кому только вздумается, может убить оленя.

— Да ведь Натти охотник, охота его промысел, — возразил Керби. — Закон о том, что нельзя бить оленей, относится не к таким, как Натти Бампо.

— Закон один для всех, — заметил Хайрем, уже начав побаиваться за свою собственную персону. — И он особенно строг к тем, кто нарушает присягу.

— Послушайте-ка, сквайр Дулитл, — проговорил бесстрашный лесоруб, — плевал я и на вас и на ваши присяги. Но коли уж я пошел и отшагал так много, я зайду к Натти, потолкую со стариком. Может, он меня угостит хорошим куском жареной оленины.

— Ну, если тебе удастся войти в хижину мирно, тем лучше, — сказал магистрат. — Драки да буйство мне вовсе не по душе. Я всегда предпочту спокойное поведение.

Шли они очень быстро и вскоре очутились подле хижины охотника. Хайрем почел благоразумным остановиться возле верхушки поваленной сосны, которая служила рогаткой, прикрывавшей доступ к хижине со стороны поселка, но Керби не любил откладывать начатое дело. Он приложил ладони рупором ко рту и заорал во все горло. Собаки выскочили из своих конур, и почти одновременно в дверях хижины показалась покрытая редкими седыми волосами голова Натти.

— Ложись, ложись, ты, старый дурень! — приказал Натти Гектору. — Или тебе все еще мерещатся рыси?

— Эй, Кожаный Чулок, у меня к тебе дело! — крикнул Билли. — Тут тебе наши судейские написали письмецо, а меня наняли почтальоном, чтоб я, значит, передал тебе его.

— Какое же у тебя может быть ко мне дело, Билли Керби? — спросил Натти. Он перешагнул через порог и, приставив к глазам руку козырьком, чтобы защитить их от лучей заходящего солнца, разглядывал посетителя. — Участка у меня нет, и вырубать мне нечего, да и к тому же я скорее посажу в лесу шесть деревьев, чем вырублю хоть одно, бог тому свидетель… Замолчи, Гектор, иди-ка к себе в конуру!

— Ну что ж, старина, — громогласно заявил лесоруб, — так оно для меня только лучше, сажай побольше! Но мне надо сделать то, что мне поручено. Вот тебе письмо, Кожаный Чулок. Умеешь читать — читай, а коли нет, тут рядом сквайр Дулитл, он тебе все разъяснит. Похоже на то, приятель, что ты двадцатое июля принял за первое августа, только и всего.

Натти уже заметил угловатую фигуру Хайрема, прятавшегося за толстый ствол дерева, и все добродушие его тотчас исчезло, уступив место явному недовольству и подозрительности.

Повернув голову, он заглянул в хижину и проговорил что-то вполголоса. Затем голова его снова появилась в дверях, и он сказал:

— У меня тут ничего для вас нет. Отправляйтесь-ка восвояси, пока я не задал вам хорошей трепки. Против тебя, Билли Керби, я зла не имею. И чего ради беспокоишь ты старика, который не причинил тебе никакого вреда?

Керби был теперь уже в нескольких шагах от охотника. Он спокойно уселся на конец лежавшего на земле бревна и стал внимательно рассматривать нос Гектора: лесоруб хорошо знал собаку, часто встречал ее в лесу, а иной раз и кормил, делясь с ней собственным обедом.

— Ты победил меня в стрельбе, Натти, я не стыжусь признать это, — сказал он. — И я ничуть на тебя за то не обижен. Но нынешний выстрел, сдается мне, тебя подведет. Ходят слухи, что ты убил оленя.

— Я сегодня сделал всего два выстрела, и оба в рысь, — ответил Кожаный Чулок. — Вот, поглядите, это скальпы обеих рысей. Я как раз собирался пойти с ними к судье, получить за них премию.

И с этими словами он бросил в руки Керби оба кошачьих скальпа, а тот, смеясь, начал поддразнивать собак, дав им понюхать эту необычную дичь.

Видя, как успешно идут переговоры Билли, Хайрем осмелел. Он подошел поближе и заговорил повелительным тоном, как то надлежало представителю власти. Прежде всего он зачитал вслух ордер, тщательно упирая на основные его пункты, и под конец особенно отчетливо и громко назвал имя судьи, подписавшего этот документ.

— И Мармадьюк Темпл поставил свое имя на этом клочке бумаги? — спросил Натти, качая головой. — Ну-ну. Как видно, для этого человека законы, принадлежащая ему земля да всякие новшества дороже родной плоти в крови. Но я уверен, что девушка тут ни при чем. Глаза у нее как у молодой лани. Бедняжка не виновата, она себе отца не выбирала. Вот что, мистер Дулитл, я законы знаю плохо. Говорите, что следует делать дальше.

— Да ведь это простая формальность, Натти, — сказал Хайрем, стараясь говорить дружелюбным тоном. — Давайте зайдем в дом и там все обсудим. Деньги на уплату штрафа найдутся. Как я понял, судья готов вынуть их из своего кармана.

Старый охотник, который с самого начала зорко следил за тремя посетителями, не покидал своей позиции на пороге хижины. Вид у старика был непреклонный, можно было не сомневаться, что уговорить Натти Бампо не так-то легко. Едва Хайрем шагнул чуть поближе, вообразив, очевидно, что Натти готов впустить его в дом, как Натти повелительно поднял руку и заставил магистрата отступить.

— Должно быть, вы забыли, что я вам сказал. Не вводите меня в искушение, — проговорил старый охотник. — Я никого не тревожу, почему же мне докучают? Идите-ка прочь, отправляйтесь подобру-поздорову и передайте судье, что он может оставить себе свои премии. Но я не допущу, чтобы по приказу Мармадьюка Темпла хозяйничали в моем доме.

Эти слова, вместо того чтобы утихомирить магистрата, только еще сильнее подстрекнули его любопытство, а Керби воскликнул:

— Вот это по-честному! Натти не будет требовать себе награды за рысей, а с него пусть не берут штрафа за оленя, и дело с концом. Это я называю поступать по всей справедливости. Люблю, когда зря не тянут канители и никто не в обиде.

— Я требую, чтобы нас впустили в дом, — заявил Хай-рем самым авторитетным тоном, на какой только был способен. — Именем закона! Впусти нас обоих, меня и исполняющего обязанности понятого Билли Керби.

— Ну-ка, назад, сквайр, назад! Не испытывайте моего терпения, — сказал Кожаный Чулок очень серьезно, выразительным жестом предлагая Хайрему отступить.

— Ладно, ладно, ты за это поплатишься! — не унимался Хайрем. — Ну-ка, Билли, Джотем, бросайтесь смелее! Мне нужны доказательства.

Тут Хайрем, ошибочно приняв спокойное, хотя и твердое выражение на лице Кожаного Чулка за готовность повиноваться, ступил было на порог, но охотник мгновенно схватил магистрата за плечи и отшвырнул от хижины шагов на десять. Внезапность и неожиданная сила Натти заставили всех оцепенеть, но уже в следующее мгновение Керби залился веселым смехом, шедшим, как видно, прямо от души.

— Вот это здорово, старина! — заорал он. — Стало быть, сквайр-то знает тебя лучше, чем я! Ну-ка, ну-ка, выходите вон на ту зеленую лужайку, посмотрим, кто из вас кого одолеет. А мы с Джотемом последим, чтобы все было по правилам.

— Уильям Керби, я призываю тебя к твоим обязанностям! — вопил издали Хайрем. — Хватай его! Я требую именем закона! Хватай!..

Но Кожаный Чулок принял еще более угрожающую позу, и вдруг все увидели, что в руке у него ружье, дуло которого обращено прямо на Билли Керби.

— Отойди, прошу тебя, — сказал охотник лесорубу. — Ты ведь знаешь, я бью без промаха. Я не хочу проливать твою кровь, но, если ты попытаешься ступить на порог моего вигвама, наша с тобой кровь обагрит эту зеленую лужайку.

Пока все происходившее казалось лесорубу лишь забавными пустяками, он держал сторону слабейшего, но при виде ружья настроение его резко изменилось. Он поднялся с бревна во весь свой рост и, глядя прямо в лицо охотнику, ответил:

— Я пришел сюда, Кожаный Чулок, не как враг. Твоя железная палка пугает меня не больше, чем старое, сломанное топорище. Скажи только слово, сквайр Дулитл, и чтоб все было по закону, — и тогда увидим, кто из нас посильнее.

Но магистрат исчез. В то самое мгновение, как в руках охотника появилось ружье, оба, и Хайрем и Джотем, словно испарились. Не слыша ответа, дровосек обвел вокруг себя недоумевающим взглядом, но заметил лишь две фигуры, стремительно мчавшиеся в направлении поселка: как видно, достойные джентльмены не только успели прикинуть в уме скорость ружейной пули, но и вероятную дальность ее полета.

— Ты их до смерти напугал, — проговорил Керби, и на его широкой физиономии появилось выражение презрения. — Но меня ты не застращаешь. Опусти-ка ружье, мистер Бампо, не то мы с тобой поссоримся.

Натти опустил ружье и ответил:

— Я не желаю тебе ничего дурного, Билли Керби, но посуди сам: мыслимо ли, чтобы такой негодяй командовал в доме честного человека? От тебя, Билли, я не утаю, оленя я убил, это верно. Можешь забрать его шкуру, она послужит тебе вещественным доказательством. Премия, что причитается мне за убитых кошек, покроет штраф, вот мы и будем квиты, и судья останется доволен.

— Верно, верно, старик! — воскликнул Керби, обрадовавшись этому мирному предложению. Все недовольство мигом исчезло с его честной, открытой физиономии. — Давай-ка сюда шкуру, и все будет по-хорошему.

Натти вошел в хижину и скоро вернулся, неся требуемое вещественное доказательство. Лесоруб тут же ушел, настроенный по отношению к охотнику вполне миролюбиво, как если бы решительно ничего не произошло. Он шагал по берегу озера и время от времени разражался смехом, вспоминая, как Хайрем покатился кубарем от пинка Натти. В общем, вся эта история показалась Билли лишь презабавной шуткой.

Но он еще не успел дойти до поселка, как там уже разнеслись слухи о неповиновении Натти закону, о том, что старый охотник угрожал ему, Билли, ружьем, и о том, как Натти расправился с Хайремом, отшвырнув его от своего порога. Уже поговаривали, что не худо бы послать за шерифом, а некоторые даже высказывались в том духе, что следует собрать ополчение граждан и принять меры против нарушителя порядка. Устроили даже нечто вроде совета, чтобы обдумать на нем, как поступить со старым Натти Бампо. Прибытие Билли Керби, тащившего оленью шкуру, уничтожало всякие основания для обыска и совершенно изменяло положение дел. Оставалось лишь получить с охотника штраф и тем самым удовлетворить закон. Все единогласно порешили, что это может быть с равным успехом проделано и в понедельник, так как субботний вечер для большинства поселенцев был праздничным. Таким образом, все дальнейшие действия были отложены на тридцать шесть часов.

Глава XXXI

Так ты посмеешь, может быть,

В его берлоге льва дразнить

И Дугласа в дому его?

Вальтер Скотт, «Мармион»

Волнение мало-помалу улеглось, и жители поселка стали один за другим расходиться по домам, каждый храня на лице серьезную мину человека, внесшего свою лепту в дело общественного порядка, когда Оливер Эдвардс, возвращаясь от священника, встретил на своем пути молодого юриста, уже известного читателю под именем мистера Липпета. Между этими двумя молодыми людьми было очень мало схожего как во взглядах, так и во всем их внешнем облике, но оба принадлежали к наиболее образованной прослойке этой маленькой общины и потому, разумеется, были знакомы. Сейчас они уже успели заметить друг друга — разойтись молча было неудобно. Эдвардсу пришлось остановиться, и между ними произошел следующий разговор.

— Прекрасный вечер, мистер Эдвардс, — начал адвокат, которому явно хотелось побеседовать. — Но нужен дождь, весьма нужен. Всегда или засуха, или потоп, таков основной недостаток здешней погоды. Вы, вероятно, привыкли к более ровному климату?

— Я родился в этом штате, — сухо ответил Эдвардс.

— Да? Мне приходилось слышать на этот счет разные мнения. Впрочем, человек так легко свыкается с новым местом, что совершенно несущественно, где именно он родился. Интересно, как отнесется судья к делу Натаниэля Бампо?

— К делу Натаниэля Бампо? — переспросил Эдвардс. — О чем вы говорите, сэр?

— А вы разве не слышали? — воскликнул тот с удивлением, разыгранным столь ловко, что оно показалось Эдвардсу искренним. — Может получиться весьма неприятная история. Дело в том, что старик нынче утром подстрелил в горах оленя, а в глазах судьи это серьезное преступление.

— Ах, вот как! — сказал Эдвардс и отвернулся, чтобы скрыть краску, вдруг проступившую на его загорелом лице. — В таком случае, охотнику придется уплатить штраф.

— Пять фунтов, — заметил адвокат. — Наберется ли у старого Натти столько денег?

— Наберется ли? — воскликнул юноша. — Я не богат, мистер Липпет, нет, я беден и весь свой заработок откладываю ради цели, чрезвычайно для меня важной. И все же я не дам Кожаному Чулку пробыть в тюрьме даже часа, я истрачу последний свой цент, но выручу старика. Кроме того, он ведь убил двух рысей; премия за них с лихвой покроет сумму штрафа.

— Да, да, — сказал адвокат, потирая руки. На физиономии его появилось выражение удовольствия, отнюдь не притворного. — Я не сомневаюсь, что мы распутаем это дело.

— Что распутаем? Какое дело? Прошу вас, сэр, объясните.

— Натти подстрелил оленя, но это сущие пустяки в сравнении с тем, что случилось потом, — продолжал мистер Липпет доверительным тоном, который подкупил молодого человека, сколь ни мало он был расположен к юристу. — На него поступила жалоба, свидетели присягнули в том, что в хижине у Натти Бампо спрятана оленина, судья дал ордер на обыск, и…

— Обыск? — в ужасе воскликнул Эдвардс и снова отвернулся, теперь уже для того, чтобы скрыть покрывшую его лицо бледность. — И что же было обнаружено, что увидели…

— Только дуло ружья старого Бампо, а это зрелище способно усмирить чье угодно любопытство.

— Так, так! — воскликнул с облегчением Эдвардс, разражаясь громким смехом. — Значит, старый герой вынудил отступить противника? Вынудил ведь, правда?

Адвокат удивленно уставился на юношу, но тут же снова заговорил на занимавшую его тему.

— Позвольте заметить вам, сэр, дело это не шуточное, — сказал он. — Сорок долларов премии и ваш полугодовой заработок сильно подтают к тому времени, когда оно будет улажено. Бампо нанес магистрату оскорбление при исполнении им служебных обязанностей и вдобавок угрожал оружием констеблю. Это вина немалая, она наказуема не только штрафом, но и тюремным заключением.

— Как! Посадить Кожаного Чулка за решетку? Нет, нет, сэр, это сведет старика в могилу! Нет, этого они не сделают!

— Знаете что, мистер Эдвардс, о вас поговаривают, что вы человек странный, — сказал вдруг юрист, переходя на откровенный тон. — Если вам известно, как можно заставить присяжных не выносить приговора виновному, когда дело для них ясно и доказательства неоспоримы, то я готов признать, что вы более моего сведущи в вопросах юриспруденции, хотя я получил диплом и занимаюсь судебной практикой целых три года.

Но у Эдвардса разум уже начинал брать верх над чувствами, и, по мере того как юноша все яснее видел подлинную сложность дела, он больше вникал в то, что говорил ему адвокат.

Волнение, в первый момент невольно вырвавшееся наружу, улеглось, и, хотя было очевидно, что Оливер еще очень взбудоражен всем тем, что только что узнал, он сумел взять себя в руки и теперь внимательно слушал советы мистера Липпета.

Несмотря на растерянность в мыслях, Оливер вскоре сообразил, что почти все, что предлагает юрист, сводится к хитрым уловкам, требующим при этом немалого времени для своего осуществления, — это не соответствовало ни нраву юноши, ни его материальным средствам. Однако Эдвардс дал понять мистеру Липпету, что в случае, если дело будет передано в суд, он готов полностью оплатить его адвокатские услуги, что было принято юристом весьма положительно. На этом они расстались — один чинно прошествовал к небольшому строению, деревянная вывеска над дверью которого гласила: «Мистер Липпет, юрист», а второй энергично зашагал к «дворцу» Мармадьюка Темпла.

Мы же на время предоставим юриста самому себе и направим внимание читателя на его клиента.

Войдя в холл, широкие двери которого были раскрыты настежь, давая доступ теплому вечернему воздуху, Эдвардс увидел Бенджамена, выполнявшего обычные свои домашние обязанности, и торопливо спросил, где судья.

— У себя в кабинете, и с ним плотник Хайрем. А мисс Лиззи в гостиной. Ну, скажу я вам, мистер Оливер, вот было натворила нам беды эта крысь или рысь, как ее там. Я этого зверя знаю плохо, в Англии у нас таких не водится. Еще в прошлом году я говорил, что в горах бродит дикая кошка, я сам слышал ее мяуканье как-то осенним вечером, когда возвращался в ялике с рыбной ловли. Кабы она вышла, так сказать, на открытую воду, чтоб было ясно, куда вести судно, я бы тут же разделался со зверюгой. Но попусту водить глазами по верхушкам деревьев, выискивать ее — это для меня все одно, что стоять на палубе одного корабля и глазеть на марсы другого. Все равно не отличишь одну снасть от другой, и…

— Да, да, разумеется, — прервал его Эдвардс. — Я должен видеть мисс Темпл.

Это нетрудно, сэр, она в соседней комнате. Ах, мистер Эдвардс, какая б то была утрата для судьи, кабы мисс Лиззи погибла! Провались я на этом месте, если знаю, где б ему тогда раздобыть себе другую дочку — совсем взрослую, я хочу сказать. Да, сэр, на мой взгляд, мистер Бампо человек достойный и маху не даст, коли дело дойдет до ружья или остроги. Я почитаю его своим другом, как и вас, мистер Оливер.

— Спасибо, Бенджамен, она может понадобиться! — воскликнул Эдвардс, порывисто сжимая руку дворецкого. — Она может очень скоро нам понадобиться, и тогда я дам тебе об этом знать.

И, не дожидаясь, пока честный малый обдумает ответ, юноша высвободил руку из его мощного пожатия и прошел в гостиную.

Элизабет была одна и сидела все так же, откинувшись на диване. Погруженная в глубокое размышление, девушка прикрыла глаза рукой, по форме и цвету являвшей собой совершеннейший образец искусства. Пораженный прелестью изящной фигуры и ее позы, юноша умерил нетерпение и приблизился к Элизабет осторожно и почтительно.

— Надеюсь, я не помешал вам, мисс Темпл, — начал он, — но мне необходимо поговорить с вами, уделите мне хотя бы минуту.

Элизабет отняла руку от лица, и Эдвардс увидел, что глаза девушки подернуты влагой.

— Это вы, Эдвардс? — произнесла она тоном мягким и кротким — обычным в ее разговорах с отцом, но в отношении юноши это было впервые и взволновало его до глубины души. — Как чувствует себя бедняжка Луиза?

— Она с отцом, спокойна и преисполнена благодарности богу. Я еще никогда не был свидетелем проявления столь горячих чувств, какие она выразила мне в ответ на мою радость по поводу ее спасения. Мисс Темпл, когда я услышал о том, что вам пришлось пережить, я от волнения потерял дар речи. Я опомнился лишь на пути к дому мистера Гранта. Мне кажется… мне кажется, там я сумел лучше выразить свое сочувствие, потому что мисс Грант даже расплакалась, слушая мои незамысловатые речи.

Элизабет ответила не сразу и снова закрыла лицо рукой. Но уже в следующую минуту, подавив волнение, она поглядела прямо на Эдвардса, не спускавшего с нее глаз, и сказала с улыбкой:

— Ваш друг Кожаный Чулок отныне и мой друг, Эдвардс. Я все думаю, как бы мне получше отплатить ему. Быть может, вы, так хорошо знающий всю его жизнь, все его нужды, поможете мне.

— Да! — воскликнул юноша с жаром, изумив тем свою собеседницу. — Благослови вас бог за ваше доброе сердце! Натти имел неосторожность преступить закон: сегодня утром он убил оленя. Я считаю, что я должен понести наказание вместе с ним, потому что я тоже принимал участие в этой охоте. Вашему отцу подали жалобу, он отдал распоряжение обыскать…

— Да, я все это знаю, — прервала его Элизабет. — Закон обойти нельзя — хижину Натти обыщут, обнаружат оленя и возьмут штраф с охотника. Но я хочу задать вам ваш же вопрос: вы столько времени живете под нашей крышей и все еще не знаете нас? Взгляните на меня, Оливер Эдвардс. Неужели вы можете поверить, что я позволю посадить в тюрьму человека, который только что спас мне жизнь, что я пожалею денег на уплату за него штрафа? Нет, сэр. Мой отец судья, но он прежде всего человек и христианин. Дело будет улажено, никто не обидит Натти.

— Какую тяжесть сняли вы с моей души! — воскликнул

Эдвардс. — Значит, старика больше не будут тревожить, ваш отец не даст его в обиду? Я должен верить, раз это говорите вы, мисс Темпл.

— Вы имеете возможность выслушать заверения и самого судьи, мистер Эдвардс, — вот идет отец, он вам скажет то же.

Но вошедший в эту минуту Мармадьюк всем своим видом сразу рассеял радужные надежды Элизабет. Лоб его был нахмурен, лицо озабоченно. Ни Элизабет, ни Оливер не произнесли ни слова. Судья несколько раз прошелся по комнате и затем сказал:

— Все наши планы рухнули, дочка. Своим упрямством Кожаный Чулок навлек на себя негодование судебных властей, и теперь я уже не в силах остановить ход дела.

— Как! Почему, отец? Штраф — это пустяки. Я, конечно…

— Я не мог предвидеть, что такой безобидный человек, как Натти, станет оказывать сопротивление представителю власти, — сказал судья. — Я был уверен, что он подчинится распоряжению, у него произведут обыск, возьмут с него штраф и закон будет удовлетворен. Но теперь старику придется изведать всю его суровость…

— И какое же наказание грозит ему, сэр? — спросил Эдвардс, стараясь говорить спокойно.

Мармадьюк круто повернулся в сторону юноши и воскликнул:

— Вы здесь? Я вас не заметил. Судья не может ничего сказать, пока не выслушает свидетельские показания и присяжные не вынесут свой приговор. Однако в одном я могу заверить вас, мистер Эдвардс: все будет сделано по закону, хотя и у меня были моменты слабости — желание простить Натти его вину, потому что он оказал моей дочери неоценимую услугу.

— Никто, я полагаю, не сомневается в чувстве справедливости, присущем судье Темплу, — проговорил Эдвардс с горечью. — Но обсудим все спокойно, сэр. Неужели возраст, образ жизни моего старого друга и незнание законов не являются смягчающими вину обстоятельствами?

— Обстоятельства могут смягчить преступление, но могут ли они оправдать его? Скажите, молодой человек, должно ли общество терпеть, когда представителям власти угрожают оружием? Разве для того старался я укротить этот дикий край?

— Если бы вы укротили тех диких зверей, сэр, что еще сегодня утром угрожали жизни вашей дочери, ваши доводы звучали бы убедительнее.

— Эдвардс! — воскликнула Элизабет.

— Спокойно, дитя мое, — остановил ее отец. — Молодой человек несправедлив ко мне, я не давал ему для этого повода. Я оставлю без внимания ваши слова, Оливер, л знаю, вы друг Натти и, ратуя за него, перешли границы благоразумия.

— Да, он мой друг! — воскликнул Эдвардс. — И я горжусь этим! Он человек простой, необразованный, даже невежественный и, быть может, с предрассудками, хотя, мне думается, его взгляды на жизнь во многом правильны. Но главное — это доброта его сердца, сэр, она с лихвой покроет тысячи недостатков. Он верен друзьям, он никогда не покинет в беде друга — не только человека, но даже и собаку.

— Это хорошая рекомендация, мистер Эдвардс, — мягко проговорил судья. — Но мне не удалось заслужить расположение Кожаного Чулка, со мной он всегда резок, однако я терпел это как причуду старого человека. И теперь, когда он предстанет передо мной как его судьей, он убедится, что прежнее его вызывающее поведение, равно как и оказанные мне большие услуги, не повлияет на решение.

— Да разве это преступление — прогнать от своих дверей наемного негодяя? Нет, сэр, если во всем этом деле и есть преступник, то это не Натти Бампо.

— А кто же по-вашему, сэр? — спросил судья, глядя прямо в глаза разгорячившемуся юноше.

Лицо Мармадьюка Темпла уже вновь приняло свое обычное спокойное выражение.

Молодой человек не выдержал — он уже и без того был крайне взволнован, и теперь, при этом вопросе судьи, он окончательно отбросил всякую сдержанность.

— Кто преступник? И вы спрашиваете об этом меня? — воскликнул он запальчиво. — Спросите-ка собственную совесть, судья Темпл. Подойдите к двери, взгляните на долину, на мирное озеро, на темные горы и скажите своему сердцу, если оно у вас есть: откуда пришли к вам все эти богатства, как случилось, что вы стали их обладателем? Неужели вы не сгораете со стыда, когда видите, как бродят по этим землям обнищавшие, обездоленные — могиканин и Кожаный Чулок?

Мармадьюк в глубоком изумлении внимал этому бурному взрыву негодования, но, когда юноша умолк, он знаком остановил дочь, проявлявшую признаки нетерпения, и сказал:

— Вы забываетесь, Оливер Эдвардс. Я уже слышал, что вы утверждали, будто вы потомок туземных властителей этих земель. Но, право, ваше образование ни к чему вам не послужило, если вы не знаете, что земли эти достались мне по соглашению с вашими собственными предками — если вы действительно претендуете на туземное происхождение. И пусть небо будет мне свидетелем, оно знает, как я использовал эти права. После того что вы осмелились мне сказать, мы должны расстаться. Я слишком долго предоставлял вам мой кров, но теперь настало для вас время покинуть его. Зайдите ко мне в кабинет, я выплачу все то, что остался вам должен. Если хотите прислушаться к совету того, кто намного вас старше, опасайтесь, чтобы ваша невоздержанность не повредила вам в будущем.

Гнев юноши уже остыл, он стоял и глядел отсутствующим взглядом вслед удалявшемуся Мармадыоку — мысли Эдвардса были далеко. Наконец он опомнился и, медленно обведя взглядом комнату, увидел, что Элизабет опустила голову на грудь и вновь закрыла лицо руками. Вся горячность его исчезла.

— Мисс Темпл… мисс Темпл, я позволил себе лишнее, я забыл о вашем присутствии. Вы слышали, что сказал ваш отец. Я нынче же покину ваш дом, но с вами я хотел бы расстаться по-дружески.

Элизабет медленно подняла голову, и на мгновение в глазах ее мелькнула грусть, но тут же они зажглись всегдашним огнем, щеки девушки запылали: в ней произошла резкая перемена. Она встала и двинулась к двери.

— Я прощаю вас, Эдвардс, и отец мой тоже простит вас, — сказала она, обернувшись у самого выхода. — Вы судите о нас неверно, но придет время, и вы измените мнение.

— Измелить мнение о вас, мисс Темпл? — прервал ее юноша. — Нет, никогда! Я…

— Я не хочу вас слушать, сэр, говорить буду я. Во всем, что произошло, есть нечто, чего я не понимаю. Но передайте Кожаному Чулку, чтобы он видел в нас не только судей, но и друзей. Пусть наш разрыв с вами не причинит ему лишних огорчений. Все равно, что бы вы ни говорили, вы не в силах ни облегчить его участь, ни усугубить его вину. Мистер Эдвардс, желаю вам счастья и более добрых друзей.

Юноша хотел что-то сказать, но Элизабет быстро скрылась за дверью, и, когда он вышел, девушки уже нигде не было видно. Мгновение Эдвардс стоял в оцепенении, затем, вместо того чтобы пройти в кабинет Мармадьюка, бросился вон из дома, и поспешил к хижине охотника.

Глава XXXII

Измерил землю, звезд постиг он ход.

Узнал, каким был древле лунный год.

Александр Поп, «Храм славы»

Ричард вернулся из своей поездки только на следующий день лишь поздно ночью. Среди остальных дел ему пришлось также возглавить поимку шайки мошенников, которые уже в те далекие времена, укрываясь в лесах, чеканили фальшивые монеты и затем распространяли их по всей стране. Поимка фальшивомонетчиков закончилась успешно, и среди ночи шериф во главе констеблей и стражников, сопровождавших четверых скованных преступников, въехал в поселок. Подле ворот «дворца» судьи мистер Джонс остановился и, велев своим подчиненным препроводить арестованных в тюрьму, сам двинулся по усыпанной гравием дорожке, преисполненный того самодовольства, какое должен испытывать человек подобного склада, когда он чувствует, что ему наконец действительно удалось доказать, на какие великие дела он способен.

— Эй, Агги! Куда ты запропастился, черномазый бездельник? — заорал шериф, подъезжая к крыльцу. — Я что ж, всю ночь буду торчать в этой тьме?.. Воин, Воин! А ты-то где? Вот так сторож! Я вижу, все спят, кроме меня! А мне, бедному, приходится не смыкать глаз, чтоб остальные спокойно почивали… Воин! Воин!.. Признаться, это впервые, что нес, хоть он и стал порядочным лентяем, не откликнулся и подпустил к дому в ночное время чужого, не проверив, честный то человек или вор. Носом он чует плутов так же безошибочно, как я угадываю их с первого взгляда… Эй, Агамемнон! Да куда вы все провалились? Ну, вон хоть пес-то наконец показался!

Шериф уже слез с коня и теперь смотрел, как из конуры медленно вылезает кто-то темный, кого он, естественно, принял за Воина, но, когда этот «кто-то», к его изумлению, выпрямился и встал не на четыре, а на две ноги, мистер Джонс в свете звезд разглядел курчавую голову и темную физиономию негра.

— Что ты тут делаешь, черная бестия, дьявол тебя возьми? — закричал шериф. — Неужто для твоей африканской крови недостаточно тепла в доме, что ты выгнал бедного пса из его конуры и забрался туда сам поспать на его соломе?

С негра уже слетел весь сон, и он, всхлипывая и причитая, пытался ответить своему хозяину:

— Ох, масса Ричард, масса Ричард!.. Что тут случилось, ох, что случилось!.. Никогда и не думал, что такое может случиться… Я думал, он никогда не умрет… Его не хоронили, все ждали, когда вернется масса Ричард… только могилу выкопали…

И тут бедняга, вместо того чтобы толком объяснить, что именно произошло, громко заревел, не в силах более совладать со своим горем.

— Кто? Что? Кого хоронить, кому могила? Кто умер? — дрожащим голосом расспрашивал Ричард. — Что тут у вас стряслось? Уж не с Бенджаменом ли?.. У него болела печень, но ведь я дал ему…

— Нет, не Бенджамен, — хуже, хуже! — рыдал Агги. — Ох, господи… Мисс Лиззи и мисс Грант гуляли… в горах. Бедный Воин!.. Он загрыз дикую кошку… Ох, господи… Натти Бампо… у него разорвано все горло… Посмотрите сами, масса Ричард, вон он лежит…

Все это для шерифа было полной загадкой, и он уже был рад терпеливо дождаться, пока негр принесет из кухни фонарь, и вслед за своим слугой пошел к конуре, где действительно увидел труп бедняги Воина, окровавленный и окоченевший, но почтительно прикрытый теплой одеждой негра. Ричард хотел было начать расспросы, но горе Аггп, уснувшего на добровольном карауле возле мертвой собаки, и вновь ожившее теперь, когда он окончательно проснулся, совершенно лишило негра способности вразумительно изъясняться. По счастью, в этот момент открылась парадная дверь, и на пороге появился Бенджамен; держа высоко над головой свечу, он прикрывал ее другой рукой так, что тусклый свет падал прямо на его грубую физиономию. Ричард бросил негру уздечку, велел ему позаботиться о коне и быстро вошел в дом.

— Что такое, почему пес издох? — крикнул он Бенджамену. — Где мисс Темпл?

Указав большим пальцем левой руки через правое плечо, Бенджамен ответил:

— У себя.

— А судья?

— Спит.

— Ну-ка, объясни, что случилось с Воином и почему так ревет Агги?

— Там все записано, сквайр, — сказал Бенджамен, кивнув на грифельную доску, лежавшую на столе подле кружки с пуншем, короткой трубки, еще не потухшей, и молитвенника.

Среди других увлечений у Ричарда была страсть вести дневник. Дневник этот, похожий на корабельный журнал, включал в себя не только все то, что касалось его, Ричарда, собственной персоны, но и сведения о погоде, а также хронику всех семейных событий, а подчас и происшествий в поселке. Со времени назначения на должность шерифа и в связи с этим частых отлучек из дому, Ричард поручил Бенджамену в свое отсутствие записывать на грифельной доске все то, что дворецкий почтет достойным внимания, и по возвращении переносил эти записи в журнал, датируя их и снабжая необходимыми примечаниями. Правда, при выполнении Бенджаменом подобных обязанностей имелось одно серьезное препятствие, преодолеть которое была способна только изобретательность Ричарда. Бенин Помпа не читал ничего, кроме своего молитвенника, да и то лишь некоторые страницы в нем, притом по складам и с ошибками. Но написать он не смог бы ни единой буквы. Большинству это обстоятельство показалось бы непреодолимым барьером в секретарской деятельности, но Ричард был не из тех, кто легко сдается. Он изобрел для Бенджамена нечто вроде системы иероглифов, каждый из которых обозначал то или иное повседневное явление природы: солнце, дождь, ветер, часы и тому подобное. А для особых случаев, дав к тому ряд необходимых наставлений, шериф полагался на смекалку дворецкого. Читатель, конечно, понял, что именно на этот свой «дневник» и указал Бенджамен, вместо того чтобы прямо ответить на вопросы шерифа.

Подкрепившись кружкой пунша, мистер Джонс извлек свой хранимый в тайном месте «корабельный журнал», уселся за стол и приготовился расшифровывать записи Бенджамена, чтобы выяснить наконец, что же произошло, пока он отлучался из поселка, а заодно и перенести их с грифельной доски на бумагу. Бенджамен фамильярно оперся одной рукой на спинку кресла шерифа и указательным пальцем второй руки, согнув его крючком, напоминающим собственные каракули, водил по доске, истолковывая содержание записей.

Шериф прежде всего обратился к изображению компаса, им же самим вырезанного в углу доски. На компасе были четко обозначены страны света и нанесены необходимые деления, так что всякий, кому когда-либо приходилось управлять судном, легко бы тут во всем разобрался.

— Ого, я вижу, и здесь всю прошлую ночь дул юго-восточный ветер! — начал шериф, удобно расположившись в кресле. — Я надеялся, что он нагонит дождь.

— Ни единой капли не выпало, сэр. Видно, там, наверху, опустела бочка с пресной водой. Коли со всей округи собрать ту воду, что пролилась с небес за три недели, на ней не проплыть и пироге Джона, а ей и дюйма глубины достаточно.

— Но ведь, кажется, к утру ветер стал другой. Там, куда я ездил, погода переменилась.

— И здесь у нас тоже. Я это отметил.

— Что-то не вижу.

— Как это «не вижу»? — проговорил дворецкий несколько ворчливым тоном. — А это что? Вот отметка, как раз напротив норд-норд-оста, и тут я еще пририсовал дужку, восходящее солнце, чтоб, значит, показать, что дело было в утреннюю вахту.

— Да-да, все понятно. Но где же отмечено, что ветер переменил направление?

— Неужто не видите? Вот чайник, из носика у него валит пар — сначала вверх, а потом малость отклоняется к зюйд-зюйд-весту. Вот это, стало быть, и значит «ветер переменился». Ну, а дальше, там, где вы нарисовали мне голову борова, рядом с компасом…

— Борова? Ага, ты хочешь сказать — Борея. Так зачем же ты провел линии от его рта ко всем сторонам света?

— Это не моя вина, сквайр, это все ваш треклятый климат. Вот, скажем, сегодня. Ветер дул по всему компасу, ав полдень завернул небольшой ураган — вон он у меня помечен. Я помню, однажды такой же вот зюйд-вест — дело было на Ла-Манше — дул три недели подряд, да еще сеял дождик, так что умываться можно было водой не из бочки, а прямо из небес.

— Хорошо, хорошо, Бенджамен, — остановил его шериф, записывая в журнал. — Кажется, я понял. Так-так, над восходящим солнцем туча, значит, утро было туманное.

— Ну понятно.

— Вчера было воскресенье, и ты отметил, сколько длилась проповедь. Раз, два, три, четыре… Как, неужели мистер Грант читал ее сорок минут?

— Да, что-то вроде того. По моим песочным часам вышло, что говорил он добрых тридцать минут. Теперь присчитайте время, которое я потратил, чтобы перевернуть часы, да прикиньте еще пару минут, потому что проделал я это не очень-то ловко.

— Послушай, Бенджамен, по твоим подсчетам проповедь получается что-то уж очень длинная, словно у пресвитерианцев. Не может быть, что тебе понадобилось десять минут на то, чтобы перевернуть часы.

— Да видите ли, сквайр, пастор говорил так торжественно, я даже глаза закрыл, чтобы обдумать его слова получше, ну вот как прикрывают иллюминаторы, чтоб было поуютнее. А когда я снова их открыл, народ уже собрался уходить. Вот я и прикинул: минут десять пошло на то, чтобы перевернуть часы, и… А глаза-то я зажмурил всего на минуту…

— Э, мистер Бенджамен, не клевещи зря на духовное лицо — ты просто-напросто заснул во время проповеди. — Ричард записал в журнале, что проповедь мистера Гранта длилась двадцать девять минут. — А что это у тебя тут изображено против десяти часов утра? Полная луна? Она что же, появилась среди дня? Говорят, такие случаи бывают, мне доводилось слышать. А что рядом с ней? Песочные часы?

— Вот это? — сказал Бенджамен невозмутимо, заглянув через плечо шерифа и с довольным видом пожевывая табак. — Тут записаны мои собственные делишки. Это не луна, сквайр, это лицо Бетти Холлистер. Я прослышал, что она получила новый бочонок ямайского рома, ну и заглянул к ней по дороге в церковь — ровно в десять часов утра — и хлебнул стаканчик. Я записал это на доску, чтобы мне не забыть потом уплатить ей за выпитое, как подобает честному человеку.

— Вот оно что! — проговорил шериф, с весьма недовольным видом рассматривая эти новшества в дневнике. — И неужели ты не мог нарисовать стакан получше? Он больше смахивает на череп и песочные часы.

— Признаться, сквайр, ром так пришелся мне по вкусу, что после проповеди я опять завернул к Бетти, опорожнил второй стаканчик и поставил его на дно первого, вот это у меня здесь и нарисовано. Но я побывал у Бетти и в третий раз и уже заплатил за выпитое сполна, так что ваша честь может преспокойно стереть губкой все разом.

— Я куплю тебе отдельную доску для твоих личных дел, — сказал шериф. — Мне не нравится, что твои записи в журнале пестрят такими вот пометками.

— Да нет, сквайр, не надо мне доски. Я уже смекнул, что, как видно, пока в этом бочонке не покажется дно, мне придется частенько заглядывать к Бетти Холлистер, ну, я и договорился с ней, и уж она сама начала теперь вести счет выпитым стаканам, все отмечает у себя на внутренней стороне двери. А я делаю зарубки вот тут. — И Бенджамен показал шерифу деревянную палку, на которой было старательно сделано пять крупных, глубоких зарубок.

Шериф, мельком глянув на этот новый вид бухгалтерского гроссбуха, спросил:

— А что такое произошло в субботу в два часа дня? Ба, да тут, я вижу, была настоящая пирушка! Стоят две опрокинутые вверх дном рюмки!

— Нет, ваша честь, то не рюмки, то мисс Лиззи и дочка пастора.

— Но они-то зачем попали в твои записи? — воскликнул шериф удивленно.

— Они потому попали сюда, сэр, что чуть не попали в пасть рыси, вот почему, — последовал невозмутимый ответ. — Вот этот зверь — он малость похож на крысу, это верно, но на самом-то деле это и есть рысь. А это, килем вверх, валяется бедняга Воин. Погиб на поле брани, словно адмирал, сражающийся за своего короля и отечество. А вот это…

— … огородное пугало?

— Может, он и смахивает на пугало, но только, ваша честь, я так полагаю, что лучшего портрета мне рисовать еще не доводилось. Это Натти Бампо, он застрелил рысь, которая разорвала собаку и которая съела бы обеих мисс, а то еще и похуже что натворила бы.

— Черт возьми, объясни же толком, что все это значит! — воскликнул шериф, теряя терпение.

— Как «что значит»? Здесь все точно записано, как и настоящем корабельном журнале.

Тут шериф перешел к прямым вопросам, получил на них уже более вразумительные ответы и наконец кое-как разобрался во всем случившемся. Когда изумление Ричарда, а также, скажем мы к чести шерифа, и его волнение несколько улеглись, он снова принялся разбирать иероглифы своего дворецкого.

— А это еще что? Кулачный бой? В поселке произошла драка? Стоит мне уехать, и…

— Это судья и молодой мистер Эдвардс, — весьма бесцеремонно перебил его Бенджамен.

— Дьюк дрался с Оливером? Дьявол, что ли, во всех вас вселился? За те тридцать шесть часов, что меня здесь не было, событий произошло больше, чем за последние полгода.

— Верно, сквайр. Я помню, однажды была погоня и потом большое сражение, так и то в корабельном журнале не столько было записано, сколько у меня здесь на доске. Впрочем, до настоящей потасовки у них дело не дошло, только обменялись крепкими словечками.

— Ну говори, говори же! — воскликнул Ричард. — Они, конечно, ссорились из-за тех копей… Вот это фигура человека с киркой на плече. Значит, ты слышал весь их разговор?

— Да, кое-что слышал, окно-то в гостиной было открыто, и, верно, копий они наломали немало. Но только это не кирка на плече человека, а якорь: видите, вторая лапа якоря у него на спине, — пожалуй, я нарисовал ее малость близко, — а это значит: парень снялся с якоря.

— Эдвардс покинул дом?

— Ну да!

После длительных и подробных расспросов Ричарду удалось вытянуть у Бенджамена все, что тому было известно, включая историю с обыском у Кожаного Чулка, на стороне которого были нежнейшие симпатии Бенджамена, и последовавшие затем события. Выслушав до конца, шериф схватил шляпу и вышел из дому, велев опешившему дворецкому запереть за ним дверь и ложиться спать.

Еще минут пять после того, как шериф ушел, Бенджамен стоял, уперши руки в бока и уставясь на дверь. Наконец, опомнившись, он отправился выполнять распоряжение шерифа.

Выше было сказано, что окружной суд, возглавляемый судьей Темплом, должен был заседать на следующее утро. Констебли, сопровождавшие арестованных фальшивомонетчиков, прибыли в поселок не только по этой причине, но также и затем, чтобы выполнить обычные свои обязанности во время судебной сессии. Шериф, хорошо знавший своих подчиненных, был уверен, что большинство из них, если не все, находятся сейчас у тюремного смотрителя и обсуждают качества его вин. Поэтому он сразу направился по тихим в этот час улицам поселка к небольшому и непрочному на вид строению, в котором сидели горемыки — несостоятельные должники и все те, кто так или иначе провинился перед законом; в этом же здании правосудие разбирало жалобы тех неразумных, которые готовы были выбросить на судебную тяжбу два доллара, лишь бы оттягать один доллар у соседа. Прибытие четверых преступников под охраной десятка стражников являлось в те времена настоящим событием в Темплтоне, и еще издали, только подходя к тюрьме, шериф убедился, что его подручные задумали отметить это событие достойным образом.

В ответ на знак шерифа к двери подошли двое констеблей, вызвавших затем, в свою очередь, еще шестерых или семерых. С этим отрядом Ричард прошествовал через весь поселок до берега озера в полной тишине, нарушаемой лишь лаем двух-трех дворняжек, встревоженных мерным топотом отряда да тихими голосами переговаривавшихся между собой и с шерифом констеблей, желавших выяснить цель похода. Пройдя по сложенному из нетесаных бревен мосту через Саскуиханну, они свернули с проезжей дороги и двинулись дальше по долине, где еще недавно была одержана победа над голубями. Затем предводительствуемый шерифом отряд вошел в чащу молодых елей и орешника, разросшихся по берегу озера там, где старые деревья были срублены, но плуг так и не прошелся по земле. Вскоре отряд углубился в чащу; здесь Ричард остановился и собрал всех вокруг себя.

— Мне потребовалась ваша помощь, друзья мои, — начал он вполголоса, — чтобы арестовать Натаниэля Бампо, известного здесь под именем Кожаного Чулка. Он оскорбил магистрата и оказал вооруженное сопротивление констеблю, пытавшемуся произвести у него обыск. Короче говоря, Бампо восстал против властей, и теперь он как бы вне закона. Его подозревают и в других проступках — в нарушениях закона о неприкосновенности частной собственности. Сегодня ночью, во исполнение своего служебного долга, я намерен произвести арест вышеупомянутого Бампо и отправить его в тюрьму, а завтра утром он предстанет перед судом и ответит на все предъявленные ему тяжкие обвинения. Исполняйте ваш долг смело, друзья мои и сограждане, но соблюдайте осторожность: будьте смелы и не дайте запугать себя какими-либо беззаконными попытками преступника воспротивиться вам — он, возможно, станет угрожать огнестрельным оружием или натравит на вас собак, — но смотрите также, чтобы он не ускользнул от вас, и следите за тем, как бы не случилось чего-нибудь такого, о чем, я думаю, мне вам и говорить не надо. Окружите хижину и по моему приказу «вперед», не дав Натти времени опомниться, врывайтесь в дом и хватайте преступника. Для этого рассыпьтесь по одному, а я с кем-нибудь из вас спущусь с пригорка к берегу и займу там позицию. Все сообщения докладывайте непосредственно мне туда, где я буду стоять, — под обрывом перед хижиной.

Эта речь, которую шериф готовил про себя всю дорогу, произвела соответствующее впечатление, то есть заставила констеблей очень ясно представить себе всю опасность операции. Отряд разделился — одни углубились дальше в лес, чтобы первыми неслышно занять позиции, остальные продолжали идти вперед, соразмеряя шаг так, чтобы подоспеть к месту всем одновременно; но каждый думал о том, как ему отбиться от собак и не попасть под пулю. Все затаили дыхание, момент был крайне напряженный.

Когда, по расчетам шерифа, обе части отряда уже добрались до хижины, он громко выкрикнул пароль, нарушив тем безмолвие леса: раскаты зычного голоса шерифа глухо прокатились под сводами деревьев и замерли. Однако вместо ожидаемого ответного шума, крика и воя собак не послышалось ничего, кроме треска веток и сучьев, — это все еще пробирались сквозь чащу констебли. Но вскоре затихли и эти звуки — все разом, как по команде. Нетерпение и любопытство шерифа взяли верх над его осторожностью, и он бросился вверх по пригорку. В следующее мгновение он уже стоял на широкой вырубке перед тем местом, где так долго жил Натти. К несказанному своему изумлению, на месте хижины шериф увидел лишь дымящиеся развалины.

Постепенно весь отряд собрался возле кучи золы и тлеющих бревен. Небольшое пламя в середине пожарища все еще находило себе пищу и бросало вокруг бледный, колеблющийся в порывах слабого ветра свет: он вдруг освещал то одно застывшее в изумлении лицо, то другое, в то время как первое снова погружалось во мрак. Никто не проронил ни звука, ни у кого не вырвалось ни единого возгласа удивления. Резкий переход от напряженного ожидания опасности к разочарованию лишил всех дара речи, и даже шериф на мгновение утратил редко изменявшее ему красноречие.

Они все еще стояли так, не шелохнувшись, когда внезапно из темноты в круг света выступила высокая фигура человека, который шел, ступая прямо по горячей золе и тлеющим углям. Когда он снял шапку, все увидели седую голову и обветренное лицо Кожаного Чулка. Несколько мгновений он смотрел на смутно видневшиеся фигуры стражников, стоявших вокруг пепелища; взгляд старика выражал скорее горесть, чем гнев.

— Что надо вам от старого, беззащитного человека? — заговорил Натти. — Вы изгнали божьих тварей из их лесных убежищ, где им было предназначено жить на радость их творцу. Вы принесли с собой зло и беды и проклятые ваши законы туда, где человек никогда не обижал человека. Вы изгнали меня, прожившего здесь долгих сорок лет, из моего дома и лишили меня крыши над головой — мне пришлось сжечь свой дом, чтобы только не дать вам войти в него, дом, где я полвека принимал в пищу и в питье лучшие дары лесов и прозрачных лесных ручьев. И теперь я оплакиваю пепел под моими ногами, как человек оплакивает свою плоть и кровь. Вы истерзали сердце старика, который никогда никому не причинил вреда, ни на кого не злобствовал и который в его возрасте должен был бы уже думать о спасении своей души. Вы заставили его пожалеть, что его родней были люди, а не звери, которые никогда не обижают своих сородичей. И теперь, когда старый Натти пришел в последний раз взглянуть на свою хижину, пока она еще не вся обратилась в золу, вы преследуете его глухой ночью, идете, как псы по следу истекающего кровью, умирающего оленя. Что вам еще надо? Я один, а вас много.

Япришел проститься со своим домом, а не бороться с вами. Делайте со мной что хотите, если такова воля божия.

Старик умолк. На его поредевших сединах дрожали отблески огня. Он все стоял и смотрел прямым и честным взглядом на стражников, а те невольно отступили в темноту от груды догорающих бревен и мерцающих лучей, тем самым освободив старику проход в чащу, где погоня за ним в кромешной тьме была бы невозможна. Натти как будто не замечал этого и не уходил, он только поочередно заглядывал в лицо то одному, то другому, как будто стараясь угадать, кто первым бросится схватить его. Но тут к Ричарду вернулось его самообладание, он подошел к охотнику и, объяснив свои действия велением долга, объявил Натти, что тот арестован. Отряд с шерифом во главе выстроился и окружил старика, и все двинулись обратно в поселок.

По дороге констебли пытались выспросить у охотника, почему он сжег хижину и где могиканин, но старик на все отвечал глубоким молчанием. Наконец шериф и его подчиненные, уставшие от дел предыдущего дня и событий этой ночи, прибыли в поселок и отправились на покой, каждый, куда ему было положено, предварительно закрыв двери тюрьмы за старым и, по-видимому, одиноким Натти Бампо.

Глава XXXIII

Подать сюда колодки!

Ты посидишь в них, неуч и хвастун!

Я проучу тебя!

Шекспир, «Король Лир»

В июле дни большие, солнце встает рано, и еще задолго до того, как колокольчик в «академии» возвестил наступление часа, когда суд обычно приступал к своим обязанностям «защищать обиженных и карать виновных», перед зданием, где заседал суд, собрались те, кому предстояло на нем присутствовать. Уже с рассвета по лесным дорогам и тропам, которые, сбегая по горным склонам, сходились в Темплтоне, двигались пешие и конные — все те, кто стремился в храм правосудия. Тут ехал верхом на поджаром иноходце зажиточный фермер в хорошей, добротной одежде; задрав кверху красную физиономию, он всем своим видом, казалось, заявлял: «Я оплатил свой участок, и теперь мне сам черт не брат!» Грудь у него так и распирало от гордости — ведь он был назначен одним из присяжных большого жюри. Бок о бок с ним ехал также верхом на коне другой жрец правосудия. Держался он, пожалуй, столь же независимо, но в отношении благосостояния находился ступенью ниже фермера. То был стряпчий, человек, имя которого поминалось в каждом списке дел, назначенных к слушанию, но чьи немалые доходы, приносимые ему любителями посутяжничать, попадали в лапы алчных судейских гарпий. Сейчас, беседуя с фермером, он старался растолковать ему суть предстоящего судебного разбирательства. Неподалеку от них шагал пешеход в охотничьей куртке и надвинутой на загорелый лоб парадной войлочной шляпе. Этот тоже должен был фигурировать на суде, но уже в более скромной роли — присяжного малого жюри. Он спустился из леса по горной тропинке и старался держаться в компании с остальными, как и они направляясь в Темплтон, чтобы судить и рядить своих ближних. Таких маленьких групп, конных и пеших, на дорогах в то утро можно было насчитать не менее полусотни, и все они двигались к одному и тому же месту, с одной и той же целью.

К десяти часам улицы поселка заполнились народом. Одни с деловым видом обсуждали свои личные дела и заботы, другие обменивались мнениями по вопросам политики. Некоторые прохаживались подле уже открытых лавок, глазея на выставленные товары: кто восхищался нарядами и украшениями, кто приглядывался к серпам и топорам. В толпе были и женщины, почти все с младенцами на руках; за женами неторопливо, с равнодушным видом брели их мужья и повелители. Среди остальных можно было увидеть и молодую парочку. Влюбленные шли, держась поодаль друг от друга, но учтивый кавалер направлял робкие шаги своей дамы, галантно протянув ей в помощь большой палец.

При первых же звуках колокольчика в дверях «Храброго драгуна» появился Ричард, размахивая саблей в ножнах, с которой, как он любил рассказывать, кто-то из его предков сражался в одной из победных битв Кромвеля. Шериф громко потребовал, чтобы очистили дорогу суду. Толпа немедленно подчинилась приказу, но в этом повиновении не было ничего раболепного, многие даже фамильярно кивали участникам судебной процессии. Шериф прошел вперед, за ним двинулись констебли с жезлами в руках, затеи Мармадьюк и четверо простых степенного вида фермеров, которым предстояло заседать на сессии вместе с главным судьёй. По внешности эти четверо присяжных ничем не отличались от большинства тех, что стояли в толпе, разве что на физиономии каждого из четырех избранных была начертана особая торжественность да еще один из них был облачен в допотопный военный мундир, полы которого не доходили ему до колен, а плечи были украшены серебряными эполетами размером вполовину меньше современных аксельбантов. Обладатель мундира звался полковником милиции, его обязанностью было присутствовать на военных трибуналах, но он все же улучалвремя и для гражданского судопроизводства. Никто и словом не обмолвился по поводу его несуразного костюма, никто не обратил на это ни малейшего внимания. Далее шли несколько судебных деятелей, все с гладко выбритыми подбородками; вид у этих джентльменов был смиренный, как у овечек, ведомых на бойню. Кое-кто из них, чтобы придать себе «учености», нацепил на нос очки. Шествие замыкал еще один отряд констеблей, а уж за ними двигалась толпа любопытных, и в таком порядке все вошли в помещение, где обычно заседал суд.

Низ здания был сложен из тесаных бревен, и в его толстых стенах кое-где были прорублены крохотные, закрытые решетками окошки, из которых сейчас выглядывали унылые лица — пристыженные, виноватые физиономии фальшивомонетчиков и честное, открытое лицо Кожаного Чулка. От помещения для несостоятельных должников тюрьма отличалась только размером окон, толщиной решеток да еще тем, что острые концы решеток были загнаны в бревна — мера, предотвращающая возможность использования острого оружия. Верхний этаж был также бревенчатый, но обшит досками. Именно здесь и заседал суд, и все помещение было надлежащим образом устроено и обставлено. Вдоль стены, на помосте высотой в рост человека, за легким барьером находилась судейская скамья, в середине ее было нечто вроде кресла с грубыми деревянными подлокотниками — постоянное место главного судьи, мистера Темпла. Напротив скамьи, посреди комнаты, помещался большой, покрытый зеленым сукном стол, вокруг которого стояли скамейки. По обе стороны от него тянулись амфитеатром места присяжных заседателей, отделенные одно от другого перилами. Все свободное пространство комнаты предназначалось для публики.

Когда судьи и все остальные участники суда расселись по своим местам и шарканье ног стихло, члены жюри присягнули на библии, получили напутствие судьи, и суд по соблюдении всех необходимых формальностей принялся за разбирательство дел.

Мы не будем докучать читателю пересказом всех деталей предварительной судебной процедуры, длившейся первые два часа. Судья Темпл напомнил присяжным о необходимости быть гуманными и думать прежде всего о самих подсудимых. Наконец стражник возвестил:

— Дорогу большому жюри!

Затем старшина присяжных вручил суду два иска, и судья Темпл сразу же увидел, что в обоих стоит имя Натаниэля Бампо. Шериф пошептался с судьями и подал знак своим подчиненным. Через несколько минут с улицы донесся гул голосов, и почти тут же под конвоем двух констеблей в зал суда ввели Кожаного Чулка и водворили на скамью подсудимых. Гул утих, расступившаяся было толпа зрителей вновь сомкнулась, и воцарилось гробовое молчание; слышно было даже тяжелое дыхание арестованного.

Натти был в своей обычной одежде, только без куртки; его клетчатую рубашку грубого полотна стягивал у ворота шнур, сплетенный из оленьих жил; красная, обветренная шея старика была обнажена. Он впервые в жизни переступил порог здания суда, и потому на его лице, помимо волнения и обиды, отражалось и любопытство. Он обвел взглядом судейский стол, скамьи присяжных, толпу зрителей. Глаза всех присутствующих были прикованы к нему, и Натти оглядел самого себя, как бы доискиваясь причины столь пристального к своей особе внимания, затем снова посмотрел на всех и вдруг засмеялся своим странным беззвучным смехом.

— Подсудимый, обнажите голову, — обратился к нему судья Темпл.

Но приказ его или не был услышан, пли ему не пожелали подчиниться.

— Натаниэль Бампо, вам следует обнажить голову, — повторил судья.

Натти вздрогнул, услышав свое имя, поднял вопрошающе глаза на судью и произнес:

— Не пойму что-то.

Мистер Липпет встал из-за стола и шепнул что-то на ухо арестованному. Натти кивнул и снял с головы свою кожаную шапку.

— Господин прокурор, подсудимый готов к допросу, — проговорил судья. — Мы ждем оглашения обвинительного акта.

Обязанности прокурора нес Дэрк Вандерскол. Он поправил на носу очки, бросил осторожный взгляд на своих коллег, слегка наклонил голову, глянул поверх очков и только после этого приступил к чтению обвинительного акта. Это был обычный обвинительный акт по делу об оскорблении «словом и действием», составленный на архаичном судейском языке, и писец приложил особые старания к тому, чтобы не пропустить названия ни одного известного закону вида оружия. Дочитав до конца, мистер Вандерскол снял очки, сложил их и водворил на прежнее место в карман, по-видимому, исключительно ради удовольствия тут же снова их вынуть и водрузить на нос. Повторив всю эту процедуру раза два, он вручил акт защитнику с таким видом, словно хотел сказать: «Попробуйте тут к чему-нибудь придраться!»

Натти чрезвычайно внимательно выслушал обвинение, он даже наклонился всем туловищем вперед, чтобы не упустить ни слова из сказанного. По окончании чтения он выпрямился во весь свой высокий рост и глубоко вздохнул. Глаза всех были устремлены на обвиняемого, все тщетно ждали, что вот сейчас его голос нарушит тишину.

— Натаниэль Бампо, вы слушали выдвинутое против вас обвинение, — проговорил судья. — Признаете вы себя виновным или нет?

Старик низко опустил голову, как будто призадумавшись, потом вдруг засмеялся и ответил:

— Я с ним обошелся малость круто, спорить не буду, но что я будто бы проделал все то, о чем тут поминали, — это сущая ложь. Я в кулачной расправе не очень-то силен, стар становлюсь. Но вот однажды довелось мне столкнуться с ирландцами. В каком же году это было? Дайте-ка вспомнить… Должно быть, в начале той войны, когда…

— Мистер Липпет, если вы выступаете официальным защитником обвиняемого, — вмешался судья Темпл, — объясните ему, как следует отвечать суду. В противном случае суд сам назначит ему защитника.

Адвокат, занимавшийся в этот момент изучением обвинительного акта, встал и, обменявшись с Натти несколькими словами, произнесенными вполголоса, заявил, что допрос можно продолжать.

— Подсудимый, признаете вы себя виновным или нет? — повторил судья.

— С чистой совестью могу сказать, что нет, — ответил старый охотник. — Потому что не может быть виноват тот, кто поступает правильно. А я скорее умер бы на месте, чем позволил бы ему тогда ступить ногой в мою хижину.

Услышав это, Ричард встрепенулся и многозначительно глянул на Хайрема, на что тот слегка повел бровями.

— Теперь ваше слово, господин прокурор, — сказал судья. — Господин секретарь, занесите в протокол заявление подсудимого «не виновен».

Мистер Вандерскол произнес краткую вступительную речь, после чего суд вызвал Хайрема. Возможно, что факты он изложил точно, но всему происшедшему придал особую окраску тем, что все время вставлял выражения вроде «не имея никаких дурных намерений», «считая своим непреложным долгом магистрата», «видя, что констебль не проявляет достаточной решительности» и тому подобное. Прокурор от дальнейшего допроса отказался, и тут встал мистер Липпет и, всем своим видом выражая крайнюю проницательность, задал Хайрему следующие вопросы:

— Вы констебль округи, сэр?

— Нет, сэр, — ответил Хайрем, — я только мировой судья.

— Скажите, мистер Дулитл, перед лицом суда, как подсказывает вам совесть и ваше знание законов: имели вы право насильно войти в дом обвиняемого?

— Гм!.. Я полагаю… — промямлил Хайрем, раздираемый двумя чувствами: жаждой мщения и желанием щегольнуть своими юридическими познаниями. — Я полагаю, что… если следовать букве закона, то… пожалуй, у меня не было настоящего… законного права, но, поскольку Билли мешкал… я рассудил, что мне следует взять на себя…

— Я повторяю, сэр: правда ли, что старый, одинокий человек неоднократно предупреждал вас, чтобы вы не входили к нему в дом? — продолжал адвокат, стараясь закрепить свой успех.

— Должен сказать, что он вел себя чрезвычайно грубо, — ответил Хайрем, — я бы даже сказал — неумно. Когда к тебе приходит сосед…

— Ах, так, значит, вы утверждаете, что с вашей стороны это было лишь дружеским визитом, не санкционированным законом? Запомните, джентльмены, слова свидетеля: «Когда к тебе приходит сосед…» Теперь, сэр, скажите: действительно ли Натаниэль Бампо снова и снова повторял, что решительно запрещает вам вход в его дом?

— Да, на этот счет разговоры были, но я вслух прочитал ему ордер на обыск.

— Я повторяю вопрос: он заявил вам, что не хочет впускать вас к себе в дом?

— Да, мы долго препирались, но… Да вот у меня в кармане ордер. Быть может, суд желает с ним ознакомиться?

— Свидетель, отвечайте на вопросы прямо, — вмешался судья Темпл. — Обвиняемый заявил вам о своем нежелании впустить вас к себе в дом или нет?

— Мне кажется…

— Отвечайте прямо, — строго сказал судья

— Да.

— И, несмотря на это, вы все же пытались войти?

— Да. Но ведь у меня на руках был ордер.

— Мистер Липпет, продолжайте допрос.

Но защитник, заметив, что впечатление на суде слагается в пользу его клиента, лишь небрежно отмахнулся, как бы выражая этим свою уверенность в том, что присяжные и сами все поняли и ему незачем докучать суду.

— Нет, сэр, пока я больше вопросов не имею, — сказал он.

— Господин прокурор, — сказал судья, — имеете ли вы что-либо заявить суду?

Мистер Вандерскол снял очки, сложил их, снова поместил на нос, посмотрел на второй иск, который держал в руке, и ответил, глядя поверх очков:

— С разрешения суда, я на этом обвинение закончу.

Судья Темпл встал.

— Господа присяжные заседатели, вы слышали свидетельские показания, — начал он. — Я буду краток. Если официальному лицу при исполнении им служебных обязанностей оказывают сопротивление, он располагает неотъемлемым правом призвать себе на помощь любого гражданина, действия которого с этого момента оказываются под эгидой закона. Я предлагаю вам, господа присяжные заседатели, решить, исходя из свидетельских показаний, можно ли считать таковым мистера Дулитла. Я позволяю себе подойти к данному делу не слишком официально, так как против подсудимого, увы, имеется еще другое и более серьезное обвинение.

Мармадьюк говорил мягко и вдумчиво, и его явная беспристрастность не преминула произвести должное впечатление на присяжных. Степенные фермеры, составлявшие большое жюри, совещались в течение нескольких минут, даже не покинув для того своих мест. Затем старшина присяжных встал и провозгласил:

— Не виновен.

— Натаниэль Бампо, суд снимает с вас обвинение, — сказал судья.

— Не пойму что-то, — сказал Натти.

— Суд оправдал вас, с вас снято обвинение в том, что вы оскорбили и ударили мистера Дулитла.

— Нет, нет, я не отрекаюсь, я малость тряхнул его за плечи, — признался Натти чистосердечно, — и я…

— Вы оправданы, — перебил его судья, — и говорить об этом больше нечего.

Лицо старика вдруг осветилось радостью, когда он наконец понял, в чем дело. Быстро надев шапку, он откинул барьер, отделявший его от всех остальных, и сказал прочувствованно:

— Ну, судья Темпл, должен признать, суд обошелся со мной не так уж сурово, как я того опасался. Да благословит вас бог за вашу доброту ко мне!

Но жезл констебля загородил ему дорогу, мистер Липпет шепнул на ухо своему подзащитному несколько слов, и старый охотник сел на прежнее место, снова снял шапку и пригладил свои редкие седые волосы; на лице у него были написаны уныние и покорность.

— Господин прокурор, огласите следующее обвинение, — сказал судья Темпл, делая вид, что озабоченно просматривает какие-то бумаги.

Мистер Вандерскол принял все меры к тому, чтобы ни единое слово в документе, который он зачитывал вслух, не пропало для слушателей. Подсудимый обвинялся в том, что он с оружием в руках оказал сопротивление официальному лицу, явившемуся к нему с обыском. В обвинительном акте, составленном на путаном судейском языке, с многократным повторением перечня оружия, особенно подчеркивалось, что Натти грозил магистрату охотничьим ружьем. Это и в самом деле являлось более серьезным пре-ступлением, чем оскорбление действием. Интерес зрителей заметно возрос. Обвиняемого вновь по всем правилам «привлекли к суду», вновь потребовали ответа, виновен он или нет, и мистер Липпет попытался шепотом подсказать ему, как нужно говорить. Но некоторые выражения, стоявшие в обвинительном акте, задели за живое старого охотника, и он, забыв всякую осторожность, воскликнул:

— Все это бессовестная ложь, я не хотел проливать ничьей крови! Даже разбойники-ирокезы не осмелятся сказать мне в лицо, что я когда-либо жаждал человеческой крови. Я сражался как солдат, повинуясь богу и командиру, но я никогда не спускал курка ни на кого, кроме как на воина в открытом бою. Никто не скажет, что я хоть раз напал на спящего врага. Некоторые, я вижу, думают, что мы здесь в лесах совсем безбожники и что совести у нас нет!

— Не отвлекайтесь, Бампо, — сказал судья. — Вы поняли, в чем вас обвиняют? В том, что вы направили ружье на блюстителя порядка. Признаете вы себя виновным или нет?

Однако вспышка гнева у Натти Бампо уже прошла. С минуту он молчал, задумчиво облокотившись на барьер, потом вдруг поднял голову и рассмеялся своим беззвучным смехом, указывая на стоявшего среди зрителей лесоруба:

— Вы думаете, что Билли Керби стоял бы сейчас здесь, кабы я пустил в ход свое ружье?

— Значит, вы отрицаете свою вину, — сказал мистер Липпет, — вы заявляете, что невиновны?

— Ну понятно, — сказал Натти. — Билли-то знает, что я не спускал курка. Помнишь, Билли, ту индюшку прошлой зимой? Да, в нее попасть было не так-то просто. Но теперь я уже не тот, что был в молодости.

— Занесите в протокол: подсудимый не признает себя виновным, — сказал судья Темпл. Простодушие старого охотника произвело на него сильное впечатление.

Хайрема снова привели к присяге, и он дал показания по второму обвинению. Он уже понял, какую ошибку допустил при первом допросе, и теперь действовал осторожнее. Он изложил весьма толково и с поразительной для такого, как он, человека лаконичностью, свои подозрения относительно Натти Бампо, рассказал и обо всем том, что засим последовало, — о своем заявлении по этому поводу судье, о получении ордера на обыск, о том, что Билли Керби принял присягу, — и особенно подчеркнул, что все было сделано строго по форме закона. Затем он описал, какой прием оказал Натти констеблю, утверждая, что охотник навел на Керби ружье в упор, угрожая пристрелить его, если тот попытается выполнить свой служебный долг. Все сказанное было подтверждено Джотемом, его отчет о событиях полностью совпал со всем тем, что сообщил магистрат. Мистер Липпет повел ловкий перекрестный допрос обоих свидетелей, но, после того как потратил на то немало времени, был вынужден, отчаявшись, бросить попытку добиться чего-либо в пользу своего подзащитного. Наконец прокурор потребовал, чтобы вызвали свидетеля Керби. Лесоруб дал очень сбивчивые показания, хотя было ясно, что он старается говорить только правду. Мистер Вандерскол пришел ему на помощь, задав ряд прямых вопросов.

— Свидетель Уильям Керби, — обратился он к нему, — документы подтверждают, что вы требовали допуска в дом охотника на законном основании. Почему же вы не вошли? Вас испугали ружье и угрозы?

— Ни вот настолечко я их не испугался, — ответил Билли, прищелкнув пальцами. — Грош мне цена, коли я стану бояться Кожаного Чулка.

— Но из сказанного вами в начале ваших показаний явствует, что вы не усомнились в том, что он действительно намеревается выстрелить в вас.

— Еще бы! И вы бы, сквайр, не усомнились, кабы на вас наставили ружье, что бьет без промаха, да прищурились таким наметанным глазом. Тут, я вижу, дело заварилось нешуточное, ну, я сразу на дыбы, а Кожаный Чулок взял да и отдал мне оленью шкуру по-хорошему, ну, дело тем и кончилось.

— Да, Билли, хорошо, что я вовремя сообразил выбросить тебе шкуру, — сказал Натти и покачал головой. — Иначе не обойтись бы без кровопролития. И коли бы из нас двоих отдал душу ты, я бы тебя горько оплакивал весь недолгий остаток моей жизни.

— Ну-ну, Кожаный Чулок, — ответил ему Билли, глядя на подсудимого без малейшего стеснения, словно забыв, что они здесь не одни. — Уж коли ты заговорил об этом, то, может, у тебя…

— Продолжайте допрос, господин прокурор.

Прокурор с явным неудовольствием слушал эту приятельскую беседу свидетеля с подсудимым и дал знак судьям, что больше вопросов не имеет.

— Следовательно, старый Натти Бампо не напугал вас, мистер Керби? — спросил адвокат.

— Меня? Напугал? Ну, нет! — сказал Билли и окинул самодовольным взглядом свою внушительную фигуру. — Меня не так-то легко испугать.

— Вы, по-видимому, обладаете большой физической силой. Где вы родились?

— В штате Вермонт. Местность там у нас гористая, но и леса много, всё буки да клены.

— Да, мне приходилось об этом слышать, — сказал мистер Липпет примирительным тоном. — Вы у себя на родине тоже привыкли иметь дело с ружьем?

— По части стрельбы из ружья я здесь на втором месте. На первом месте Натти, с тех пор как он подстрелил на лету того голубя.

Кожаный Чулок вскинул голову, рассмеялся и вдруг быстрым движением протянул вперед морщинистую руку и сказал:

— Ты еще молод, Билли, и еще не встречался с умелыми стрелками, как это доводилось мне. Но я к тебе зла не питаю, вот тебе в том моя рука.

Мистер Липпет не препятствовал этой попытке к примирению и благоразумно выжидал, пока подсудимый и свидетель изливались в дружеских чувствах один к другому, но тут вмешался судья.

— Здесь не место для подобных разговоров, — сказал он. — Продолжайте допрос свидетеля, мистер Липпет, в противном случае я вызову других свидетелей.

Адвокат вздрогнул, сделав вид, будто сам он не усмотрел в происходящем ничего неуместного, и продолжал:

— Итак, вы тогда же уладили дело миром?

— Ведь он отдал шкуру, чего же было ссориться со старым охотником? Сказать по совести, не такой уж это великий грех — убить оленя.

— И вы расстались дружелюбно? У вас не было намерения самому подавать в суд на Бампо, вы явились сюда лишь по вызову?

— Нет, жаловаться я не собирался. Шкуру-то он ведь не утаил, и я на старика не серчал. А вот сквайр Дулитл, видать, сильно на него разобиделся.

— Больше вопросов не имею, сэр, — проговорил мистер Липпет, вероятно рассчитывая теперь на поддержку судьи,

и уселся на место с видом человека, уверенного в успехе.

Тут мистер Вандерскол обратился к присяжным заседателям со следующей речью:

— Господа присяжные заседатели! Я бы прервал наводящие вопросы господина защитника — под наводящими вопросами я разумею вопросы, которые сами подсказывают ответы, — если бы не был убежден в том, что закон нашей страны сильнее тех адвокатских уловок — я имею в виду законных уловок, — которыми господин защитник думает выгородить обвиняемого. Господа присяжные заседатели, защитник пытался заставить вас поверить, вопреки вашему собственному суждению, что направить ружье на констебля, человека, облеченного законными правами, — поступок вполне невинный и что для общества — я имею в виду жителей нашего края — он не таит в себе никакой угрозы. Но позвольте мне обратить ваше внимание на некоторые подробности этого пренеприятного дела.

И мистер Вандерскол зачитал суду отчет о событиях, изложенных в такой форме, что окончательно сбил с толку своих почтенных слушателей.

Дочитав, он заявил:

— А теперь, господа присяжные заседатели, когда вам уже вполне ясно, в чем состоит преступление этого несчастного — несчастного, потому что он невежествен и повинен в преступлении, — я предоставляю вашей совести решать дело — вынести справедливый приговор. И я не сомневаюсь, что, невзирая на заявления защитника, который, памятуя ваш приговор по первому делу, уверен в своем успехе и на этот раз, вы накажете преступника, как того требуют законы правосудия.

Теперь слово было за судьей Темплом. Его обращение к присяжным представляло собой краткое, но исчерпывающее резюме свидетельских показаний, в котором разоблачались уловки адвоката и факты были изложены столь ясно, что все наконец вполне поняли, что, собственно, произошло.

— Мы живем почти на границе цивилизации, господа присяжные заседатели, и потому для нас вдвойне важно поддерживать авторитет служителей закона, — сказал в заключение судья. — Если вы видите факты такими, какими они были представлены вам в свидетельских показаниях, вы обязаны осудить виновного; но, если вы верите,

что старый человек, представший перед вашим судом, не имел умысла причинить вред констеблю и его действия были продиктованы скорее привычными побуждениями охотника, нежели преступными намерениями, ваш долг судить его, но оказать ему снисхождение.

Как и в первый раз, члены большого жюри посовещались тут же, не покидая зала суда, и затем старшина присяжных встал и провозгласил:

— Виновен.

Решение это никого, собственно, не удивило: все свидетельские показания, большая часть которых была здесь опущена, явно говорили о вине Кожаного Чулка. Судьи, казалось, предугадали, каково будет решение присяжных, и одновременно с совещанием жюри шло совещание и за судейским столом: видимо, в приговоре никто не сомневался.

— Натаниэль Бампо… — начал судья и сделал обычную в таких случаях паузу.

Старый охотник, который опять было задумался и сидел, положив голову на барьер, тотчас встал и выкрикнул быстро, по-военному:

— Здесь!

Судья поднял руку, водворяя тишину, и сказал:

— Вынося этот приговор, суд руководствовался как тем обстоятельством, что вы плохо знаете законы, так и твердой уверенностью в необходимости наказывать за те нарушения их, в которых суд счел вас повинным. Суд решает не подвергать вас обычному в таких случаях наказанию плетьми, оказывая снисхождение вашему преклонному возрасту. Но, так как по закону наказание должно быть проведено публично, суд постановляет посадить вас в колодки сроком на один час. Затем вы обязаны уплатить в государственную казну штраф размером в сто долларов, после чего вы должны отбыть тюремное заключение сроком в один месяц, а в случае, если штраф не будет уплачен вовремя, заключение будет длиться до его уплаты. Я считаю своим долгом, Натаниэль Бампо…

— Да откуда же раздобыть мне такую уйму денег? — воскликнул Кожаный Чулок с жаром. — Где мне их достать? Ну ладно, я убил оленя — так заберите в казну мои премии за убитых рысей. Где же старому человеку найти в лесу столько денег? Нет, судья, подумайте-ка хорошенько, не говорите, что вы собираетесь засадить меня за ре шетку на то короткое время, которое мне осталось прожить!

— Если у вас есть возражения против решения суда, суд готов вас выслушать, — сказал Мармадьюк Темпл мягко.

— Да у меня их сколько угодно! — воскликнул Натти, судорожно вцепившись рукой в барьер. — Где мне взять деньги? Отпустите меня в леса и горы, туда, где я привык дышать чистым воздухом, и, хотя мне уже семь десятков, я буду охотиться день и ночь, если только вы еще не погубили всю дичь в этом краю, и до конца охотничьего сезона принесу вам деньги, все сполна. Да-да, вы же сами понимаете, что я прав, что грех вам запирать в тюрьму старика, который всю свою жизнь провел там, где у него всегда над головой было небо.

— Я должен руководствоваться существующим законом…

— Не говорите мне о законах, Мармадьюк Темпл, — прервал его охотник. — Разве звери в лесу подчинялись законам, когда готовы были растерзать ваше родное детище? Ваша дочь стояла на коленях и просила помощи у неба — просила милости большей, чем я прошу сейчас у вас, и мольбы ее были услышаны. А если вы не внемлете моим словам, думаете, бог меня оставит?

— Мои личные соображения не должны…

— Послушайте-ка, Мармадьюк Темпл, — вновь прервал его старик, глядя серьезно и печально, — послушайте, что я вам скажу. Я бродил по этим горам, когда вы были еще младенцем на руках у матери. И я знаю, что у меня есть право бродить по этой земле до конца моей жизни. Вы забыли те времена, когда пришли сюда в первый раз. Тогда здесь еще не понастроили тюрем. Вспомните, я отдал свою медвежью шкуру, чтобы устроить вам постель, и я дал вам мясо благородного оленя, чтобы утолить ваш голод. Да, тогда вы не считали преступлением убить оленя! Я сделал для вас все это, хотя относиться к вам дружелюбно мне было не за что, ведь вы причинили столько зла и вреда тем, кто любил меня и давал мне кров. И теперь за все мое добро к вам вы посадите меня за решетку? Сто долларов! Где мне их добыть? Нет, нет… Есть такие, что иной раз говорят о вас дурно, Мармадьюк Темпл, но вы не так уж злы, чтобы упрятать старика в тюрьму и смотреть, как он там умирает, потому что стоял за правое дело. Ну-ка, друг, открой барьер, выпусти меня. Я слишком долго был на людях, я хочу вернуться в свои леса. И не бойтесь, судья, — пока в ручьях еще водятся бобры и за оленью шкуру платят по шиллингу, вы свой штраф получите, все до последнего пенса. Ну, мне и моим собачкам будет немалая работа, правду сказать, не по возрасту, но ничего, мы справимся… Да, да, я обещаю это, я все сделаю, как сказал.

Нечего и говорить, что едва он сделал шаг к выходу, как его тут же задержал стражник. Но не успел Кожаный Чулок сказать и слова, как в то же мгновение в толпе послышался гул голосов и громкий шум, и взгляды всех устремились в дальний конец комнаты.

Через толпу протиснулся Бенджамен, и все увидели его коренастую фигуру: встав одной ногой на подоконник, он оперся другой о барьер у скамьи присяжных и, к изумлению всех присутствующих, как видно, собирался произнести речь. С немалыми усилиями вытащив из кармана кошелек, он заявил:

— Если ваша честь согласна отпустить беднягу в новый рейс среди его лесного зверья, — вот возьмите, вроде бы в задаток. Тут у меня есть кое-что — ровно тридцать пять испанских дублонов. От всей души желал бы я, чтоб то были британские гинеи, тогда бы этого хватило старику на уплату штрафа. Но уж сколько есть, столько есть, и, коли сквайр Джонс сделает такую милость и подведет итог вот этому маленькому счету и вынет из кошелька, сколько с меня полагается, все остальное судья может забрать себе и пусть держит до того времени, пока Кожаный Чулок возьмет на абордаж этого своего бобра, а в случае чего, пусть и навсегда себе оставит. И никакой благодарности за то не требуется.

И Бенджамен протянул сразу обе руки: в одной он держал свой «гроссбух» — деревянную палку с зарубками, запись долга в «Храбрый драгун», а во второй — кошелек с деньгами. От изумления никто не проронил ни звука, но тут шериф, стукнув по столу саблей, крикнул Бенджамену:

— Молчать!

— Да, пора прекратить все это, — сказал судья, стараясь сдержать собственное волнение. — Констебль, отведите арестованного к позорному столбу. Господин секретарь, какое у нас на очереди дело к слушанию?

Натти, казалось, покорился неизбежному. Свесив голову на грудь, он молча шел следом за стражником. Толпа расступилась, пропуская арестованного. Когда он спускался с крыльца, зрители кинулись вон из зала суда и устремились к месту, где должно было состояться позорное наказание Натти Бампо.

Глава XXXIV

Ха-ха-ха! Жесткие на нем подвязки!

Шекспир, «Король Аир»

В ту пору, о которой ведется наш рассказ, в штате Нью-Йорк применялись публичные наказания — позорный столб и колодки, которых еще не сменило тюремное заключение как более гуманная мера. Оба эти анахронизма были установлены напротив здания, где вершился суд, являясь как бы предостережением бдительного правосудия всем местным нарушителям порядка.

Сюда-то и последовал за констеблями старый Натти, склонив голову перед силой, с коей не мог бороться. Его окружила толпа, все глядели на него с жадным любопытством. Один из констеблей приподнял верхнюю часть колодок и пальцем указал старику на отверстия, куда несчастный должен был просунуть ноги. Не оказав ни малейшего сопротивления, Кожаный Чулок спокойно сел на землю и без единого звука жалобы сунул ноги в отверстия колодок. Он только посмотрел на тех, кто стоял вокруг, ища в их взглядах сочувствия, в котором так нуждается всякий страждущий. Если никто и не выразил ему открыто сострадания, то не увидел он и злорадства, не услышал ни одного недоброжелательного слова. Толпа молча наблюдала за происходящим.

Констебль начал уже опускать верхнюю доску колодок, когда вдруг Бенджамен, успевший пробраться совсем близко к старику, нарочито грубо и резко, словно ища повода для ссоры, обратился к констеблю:

— Скажите-ка мне, мистер констебль, чего это ради заковывают человека в деревяшки? Ведь ни спине его, ни ребрам вреда от того не будет — для чего же это с ним проделывают?

— Таков приговор суда, мистер Пенгиллен, а суд, надо полагать, в законах разбирается.

— Знаю, знаю, что все это по закону. Но прок-то в той какой? В самих колодках ведь ничего плохого нет — просто держат человека попусту за пятки целых две склянки.

— По-твоему, Бенни Помпа, в них нет ничего плохого? — проговорил вдруг Натти, устремив на стюарда жалобный взгляд. — Значит, это хорошо, когда семидесятилетнего старика выставляют на посмешище, чтоб на него, как на ручного медведя, глазели зеваки? Значит, это хорошо посадить в колодки старого солдата, который сражался в войну 1756 года и участвовал в семидесяти шести схватках с врагом? Опозорить его так, чтобы мальчишки потом указывали на него пальцами и говорили: «А я знаю этого старика, его выставляли на позор перед всей округой!» Значит, это хорошо, когда так унижают гордость честного человека, уподобляют его дикому зверю?

Бенджамен метал в толпу свирепые взгляды. Попадись ему на глаза чья-нибудь дерзкая физиономия, и он бы немедленно затеял драку. Но все смотрели серьезно, некоторые с жалостью, и Бенджамен, медленно опустившись на землю, уселся возле охотника. Сунув ноги в два пустых отверстия в колодках, он сказал:

— Опускай доску, констебль, опускай, говорю я тебе! Если есть тут такие, что хотят увидеть представление ручного медведя, пусть любуются, черт их подери! Их будет двое, ручных медведей, но берегитесь, может, один из них умеет не только рычать, но и кусаться!

— Да ведь я не получал приказа сажать вас в колодки, мистер Помпа, — запротестовал констебль. — Поднимайтесь-ка с земли, не мешайте мне делать мое дело.

— Какой еще нужен тебе приказ, коли я сам тебе приказываю? Кто, кроме меня, может распоряжаться моими ногами? Поворачивайся живее, слышишь? А коли увижу, что кто-нибудь открыл рот и ухмыльнулся, тому не поздоровится.

— Нет, право, стоит посадить в колодки того, кто сам в загон лезет, — проговорил вдруг констебль смеясь и закрепил колодки на обоих пленниках разом.

Вид Бенджамена в колодках всех насмешил, и лишь немногие сочли за благо подавить в себе приступ веселья. Стюард яростно силился высвободиться, как видно готовый ринуться в драку с теми, кто стоял поближе, но, на их счастье, констебль действовал решительно и уже повернул ключ, так что все усилия Бенджамена Помпы пропали зря.

— Эй, послушай-ка, мистер констебль! Открой деревяшки всего на пару минут — я только хочу бросить лаг. Слышишь? Я покажу, что я за человек, кое-кому из тех, кто вздумал надо мной потешаться!

— Ну нет, вы сами пожелали сесть в колодки, мистер Помпа, так теперь уж сидите, — ответил констебль. — Придется вам вместе с Натти Бампо отсидеть все положенное время.

Видя, что его угрозы и сопротивление не оказывают действия, Бенджамен счел благоразумным взять пример с терпеливо сидевшего рядом с ним старика. Грубоватое, с резкими чертами лицо старого матроса выражало теперь презрение; ярость его сменилась отвращением. Когда буря в груди Бенни Помпы несколько утихла, он повернулся к своему товарищу по несчастью, пытаясь его утешить, и это доброе стремление, быть может, оправдало бы и более резкое проявление негодования, чем то, о котором мы только что рассказали.

— По правде сказать, мистер Бампо, дело это пустяковое, — начал он. — Я знавал на борту «Боадицеи» ребят — и не плохого они были сорта, — их сажали в колодки ну прямо-таки ни за что ни про что. Всей и вины-то их бывало сущие пустяки — иной раз запамятуют, что деньги у них уже все пропиты, да по ошибке и хлебнут еще по стаканчику грога, коли попадется он им на глаза. Сидеть здесь — все равно что стоять на двух якорях, которые заброшены впереди судна: знай себе жди, когда начнется прилив пли переменится ветер. И дно мягкое, и для ног простора сколько угодно, верно?

Охотник, видимо, оценил добрые намерения Бенджамена, хотя и не очень хорошо понял его красочные сравнения. Подняв лицо, выражавшее теперь смирение, и силясь улыбнуться, он проговорил:

— Не пойму что-то.

— Это все пустяки, говорю я, всего лишь легкий шквал: налетел, и нет его, — продолжал Бенджамен. — Для тебя, с твоим длинным килем, это сущая безделица. А я вот малость коротковат в нижних шпангоутах, и мне так подтянули пятки, что только держись. Но я, мистер Бампо, и ухом не веду, когда судно немного натягивает якорь, ведь это всего только на полувахту, а потом, провалиться мне на этом месте, если судно не отправится в плавание за этими самыми бобрами. Я не очень-то привычен к ручному огнестрельному оружию, я ведь стоял у ящиков с боеприпасами, оснастка у меня слишком низкая, я могу видеть не выше подвесной койки. Ну что ж, буду таскать дичь, может, и западни пособлю расставлять. И коли ты по части западней действуешь так же ловко, как и по части остроги, плавание наше с тобой надолго не затянется. Я уже уладил все свои дела со сквайром Джонсом и нынче же пошлю передать ему, что пусть уж он до конца моего плавания как-нибудь без меня обходится.

— Ты привык жить среди людей, Бенни, — ответил Кожаный Чулок печально, — жизнь в лесу покажется тебе трудной.

— Как бы не так! — воскликнул стюард. — Я не из тех неженок, мистер Бампо, что способны плавать только по спокойному морю. Уж коли у меня завелся друг, я его в беде не брошу, понятно? Признаться, на свете, пожалуй, и не сыщешь человека лучше сквайра Джонса, он мне, может, люб не меньше того нового бочонка ямайского рома, который стоит у миссис Холлистер. — Помолчав, стюард повернул к охотнику свою простоватую физиономию и лукаво ему подмигнул; лицо его расплылось в широкую улыбку, и, сверкнув белыми зубами, он сказал вполголоса: — Я тебе скажу, мистер Кожаный Чулок, ром этот покрепче и погорячее голландского рома, и мы сейчас пошлем кого-нибудь к миссис Холлистер, пусть пришлет нам бутылочку, а то проклятые деревяшки так стиснули мне шпангоуты, что требуется немного облегчить верхний корпус.

Натти вздохнул, глянул на уже заметно поредевшую толпу — люди постепенно расходились по своим домам, — затем на Бенджамена, но ничего ему не ответил. Горе и забота, казалось, вытеснили в нем все остальные чувства, невеселые мысли омрачили морщинистое лицо старика.

Стюард уже решил, что молчание Натти — знак его согласия, но в этот момент из толпы вышел Хайрем Дулитл и вместе с ним Джотем. Пройдя расстояние, отделявшее толпу от узников, магистрат миновал Бенджамена и остановился как раз напротив Кожаного Чулка, стараясь, однако, держаться на почтительном расстоянии от стюарда. Под пристальным взглядом Натти он весь будто съежился, испытывая, как видно, необычное для него смущение. Потом, несколько овладев собой, он поднял голову, взглянул на небо и на дрожащее марево и проговорил, как всегда сухо-официально и нерешительно, но таким тоном, как будто беседовал с приятелем:

— Последнее время что-то мало дождей. Я так думаю, будет засуха.

Бенджамен в эту минуту был занят тем, что развязывал кошелек, и потому не сразу заметил магистрата, а Натти, ничего не ответив, отвернулся в негодовании; лицо его исказилось. Однако Хайрема такое явное выражение неприязни к его особе отнюдь не обескуражило, а скорее даже приободрило, и немного погодя он заговорил снова:

— Облака такие, словно в них нет и капли воды, а земля совсем растрескалась. Если в ближайшее время не выпадут дожди, урожай в этом году, я полагаю, будет плохой.

Сие пророчество мистер Дулитл изрек тоном, весьма характерным для людей подобного склада: иезуитски холодно и равнодушно, будто говорил: «Я знать ничего не знаю, я поступил строго по закону». И это человеку, которого он кровно обидел! Тут выдержка, стоившая старому охотнику такого труда, оставила его, негодование Натти бурно вырвалось наружу.

— Зачем падать дождю с неба, когда здесь, на земле, вы исторгаете ручьи слез из глаз стариков, из глаз сирых и убогих? — воскликнул он. — Уходи отсюда, уходи прочь! С виду ты создан по образу и подобию божию, но в сердце тебе вселился сам сатана. Уходи отсюда, говорю я! И так на душе у меня тяжко, а вид твой еще больше растравляет мне душу!

Бенджамен перестал считать свои доллары и поднял голову, как раз когда Хайрем, забыв об осторожности при обрушившихся на него горьких упреках Натти, подошел близко к стюарду. Тот мгновенно ухватил плотника за ногу своей огромной ручищей и, держа ее крепко, словно клещами, свалил врага на землю, прежде чем тот успел опомниться и пустить в ход свою собственную, отнюдь не малую силу. Голова, плечи и руки Бенджамена были достаточно внушительных размеров, хотя туловище предназначалось как будто для человека совсем других пропорций. В данном случае он применил свою силу довольно осмотрительно, но, так как его противник с первого же момента оказался в невыгодном положении, борьба очень быстро закончилась тем, что Бенджамен усадил магистрата в позу, несколько похожую на свою собственную, так что оба они оказалась на земле лицом друг к другу.

— Вы, мистер Дулитл, порядочный негодяй, вот что я вам скажу! — прогремел стюард. — Вы произносите перед сквайром Джонсом свои цветистые речи, а потом ходите и сплетничаете по поселку со всеми старыми бабами. Да, да! Или мало вам того, что вы заковали в деревяшки честного, порядочного старика, — вам еще нужно напирать на него всем корпусом, когда бедняга стоит на якоре! Но я, мистер Дулитл, давно уже точу на вас зубы, и вот пришло наконец-то время поквитаться мне с вами, понятно? Ну ты, сухопутная крыса, держись, обороняйся! Посмотрим, кто кого!

— Джотем! — завопил перепуганный магистрат. — Джотем!.. Вызови констеблей! Мистер Пенгиллен, именем закона я требую прекратить эту ссору!

— Ссориться нам прежде не случалось, но и дружбы между нами не было! — крикнул стюард, довольно недвусмысленно выказывая намерение перейти к открытым враждебным действиям. — А теперь берегись! Ну, защищайся! Понюхай-ка, чем пахнет этот кузнечный молот!

— Только попробуй! — кричал Хайрем, насколько это было для него возможно, ибо Бенджамен крепко держал его за глотку. — Только попробуй поднять на меня руку!..

— Коли ты это называешь поднять руку, то что с тобой будет, если я ее опущу? — И старый матрос расхохотался во все горло.

Неприятный долг повелевает нам добавить, что Бенджамен повел себя затем уж вовсе нелюбезно: он со всего маху опустил свой молот на наковальню, то бишь на физиономию мистера Дулитла. Тут сразу поднялись шум и суматоха, их окружила толпа; некоторые поспешили в здание суда бить тревогу, а кое-кто из самых молодых стремглав помчался наперегонки к жене магистрата, каждый надеясь оказаться тем счастливчиком, который первым сообщит ей, какая участь постигла ее супруга.

Бенни Помпа с большим уменьем и без отдыха стучал молотом по наковальне. Одной рукой сшибая с ног мистера Дулитла, он другой рукой тотчас поднимал его. Бенни перестал бы уважать себя, если бы позволил себе бить лежачего противника. Он уже успел совершенно изуродовать лицо Хайрема, когда к месту битвы подоспел сам шериф. Впоследствии Ричард говорил, что, помимо негодования, которое вызвало у него, как у блюстителя закона, это нарушение общественной тишины, он в жизни не испытывал большего огорчения, чем при виде раздора между двумя своими любимцами. Хайрема он жаловал за то, что тот льстил его самолюбию, а Бенджамена, сколь бы удивительным сие ни показалось, искренне любил. Это его отношение к Бенни Помпе сказалось в первых же произнесенных им словах:

— Сквайр Дулитл, мне стыдно за вас! Как мог человек вашего положения и характера настолько забыться, что позволил себе нарушить общественный порядок, нанести оскорбление суду и избить несчастного Бенджамена?

Услышав голос мистера Джонса, стюард прекратил военные действия, и Хайрем получил возможность поднять кверху свою распухшую физиономию. Ободренный появлением шерифа, мистер Дулитл вновь обрел дар речи и завопил:

— Я тебя привлеку к ответу за такое самоуправство! Ты мне за все ответишь! Господин шериф, прикажите схватить этого человека, я требую, чтобы его заключили под стражу!

К этому времени Ричард уже успел разобраться в случившемся и, повернувшись к стюарду, сказал ему с упреком:

— Бенджамен, как это ты оказался в колодках? Я всегда считал, что нрав у тебя кроткий и тихий, как у ягненка. Я тебя и ценил больше всего за эту кротость. Ах, Бенджамен, Бенджамен, ты не только себя, но и друзей своих опозорил таким недостойным поведением. Бог ты мой! Да он вам, мистер Дулитл, все лицо свернул на сторону!

Хайрем, успевший встать на ноги и убраться подальше от стюарда, вопил теперь во все горло, требуя кары для своего обидчика. Оставить без внимания его жалобу было невозможно, и шериф, памятуя беспристрастное отношение, выказанное судьей Темплом во время суда над Кожаным Чулком, пришел к грустному выводу, что необходимо будет посадить своего дворецкого в тюрьму.

Когда истек срок наказания Кожаного Чулка, выяснилось, что оба, и Натти и Бенджамен, будут заключены в тюрьму и проведут по крайней мере одну ночь вместе за тюремной решеткой. Бенджамен принял это очень смиренно и не стал просить, чтобы его отпустили на поруки, когда стражники, возглавляемые шерифом, повели их обоих в тюрьму.

— Насчет того, что мне переночевать эту ночь за решеткой вместе с Бампо, я спорить не буду, сквайр Джонс, — сказал он однако. — Натти старик честный, рыбак и охотник первый сорт. Но вот почему человеку, который сбил на сторону физиономию канальи Дулитла, не дали за то награды? Это я называю поступить не по-христиански. Уж если у нас имеется здесь кровосос, так именно он и есть. Я-то его знаю, и, если в башке у него не гнилая труха, он, думаю, тоже понял теперь, что я за человек. И что я плохого сделал, сквайр Джонс, что вы так на меня разобиделись? Ведь все было, как оно бывает во всяком сражении — борт о борт, только оба мы стояли на якоре, точь-в-точь как, помнится, в порте Прайя. Ну, уж будьте спокойны, он получил от нас по заслугам!

Ричард счел ниже своего достоинства отвечать на все эти речи, и, когда пленников благополучно водворили в тюремную камеру, он приказал задвинуть дверные засовы и запереть двери на ключ и после этого удалился.

Весь конец дня Бенджамен вел нескончаемые дружеские беседы с разного рода людьми, стоявшими по ту сторону решетки, в то время как его товарищ, уныло опустив голову на грудь, мерял быстрыми, нетерпеливыми шагам и узкое пространство камеры, и, если на мгновение он поднимал голову и взглядывал на толпу любопытных, лицо его вдруг озарялось почти детской наивностью, которая тотчас вновь сменялась глубокой и нескрываемой тревогой.

К вечеру у окна тюрьмы видели Эдвардса. Он долго и серьезно разговаривал со своим другом и, очевидно, сумел его утешить, ибо едва только молодой человек ушел, как Натти бросился на соломенный тюфяк и вскоре уже спал глубоким сном. Любопытной толпе в конце концов надоели разговоры с Бенни Помпой, который все время выпивал в компании своих дружков и приятелей, и к восьми часам Билли Керби, последний из стоявших у окна, не видя больше Натти, отправился в кофейную Темплтона. И тогда Натти встал, завесил окно одеялом, и оба заключенных, невидимому, улеглись спать.

Глава XXXV

Чтоб от врагов уйти успеть,

Не стали шпор они жалеть.

Все без оглядки вскачь неслись

И так от гибели спаслись.

Сэмюаль Батлер, «Гудибрас»

С наступлением вечера присяжные, свидетели и остальные участники суда стали расходиться, и к девяти часам поселок стих, улицы его почти опустели. Именно в этот час судья Темпл с дочерью и в сопровождении Луизы Грант, державшейся от них чуть поодаль, медленно шли по аллее в негустой тени молодых тополей. Между отцом и дочерью происходил следующий разговор:

— Ты лучше моего сможешь утешить старика, смягчить его душевную боль, — сказал Мармадьюк. — Но заговаривать с ним о его проступке рискованно: закон следует уважать.

— Но, право, сэр, — пылко воскликнула Элизабет, — нельзя считать вполне справедливыми законы, если по ним выносят столь суровый приговор такому человеку, как Кожаный Чулок, за провинность, даже на мой взгляд, вполне заслуживающую снисхождения.

— Элизабет, ты рассуждаешь о делах, в которых мало смыслишь! — возразил ей отец. — Общество не может существовать без разумных ограничений. Эти ограничения невозможно проводить в жизнь, если не пользуются доверием и уважением те, кто их осуществляет, и будет весьма прискорбно, если вдруг станут говорить: судья потворствовал осужденному преступнику, потому что тот спас жизнь его дочери.

— Да, дорогой отец, да, я понимаю всю трудность твоего положения! — воскликнула девушка. — Но, расценивая вину Натти, я не могу отделить служителя закона от человека.

— Ты рассуждаешь по-женски, дочка. Натти осужден не за нападение на Хайрема Дулитла, а за то, что угрожал оружием официальному лицу, находившемуся при исполнении своих обязанностей.

— Неважно, за что именно, — прервала его мисс Темпл с убежденностью, продиктованной больше чувствами, чем логикой. — Я уверена, что Натти невиновен, и, значит, вынуждена считать неправыми всех тех, кто его преследует.

— В том числе и его судью, то есть твоего отца, Элизабет?

— Нет, нет, не надо так говорить!.. Изложи мне твое поручение, отец, и я его выполню.

Судья помолчал немного, нежно улыбнулся дочери, потом ласково положил руку ей на плечо и сказал:

— Ты не лишена здравого смысла, дочка, отнюдь нет, но ты слишком подчиняешься голосу сердца. Так слушай же. В этом бумажнике двести долларов. Отправляйся в тюрьму — не бойся, тебя там никто не обидит — и отдай вот эту записку тюремщику, а когда увидишь Бампо, поговори с ним, бедным стариком. Ты можешь дать волю своим чувствам, но не забывай, Элизабет: законы — это то, что отличает цивилизованное общество от дикого. И еще помни, что Натти совершил преступление и что судьей его был твой отец.

Мисс Темпл ничего не ответила, только прижала к груди руку, державшую бумажник, и, взяв Луизу под руку, вместе с ней вышла на главную улицу поселка.

Они шли молча, держась поближе к домам, где вечерние тени почти полностью скрывали их обеих; до слуха девушек не доносилось ничего, кроме неспешной поступи бычьей упряжки и поскрипывания телеги, двигавшейся впереди и в том же направлении, что и они. При слабом свете едва можно было различить силуэт погонщика, который медленно и лениво брел рядом со своими быками, как видно устав после тяжелого трудового дня. На повороте, там, где стояло здание тюрьмы, бычья упряжка на мгновение преградила путь молодым девушкам: поставив быков головой к тюремной стене, погонщик в награду за их покорный труд давал им клок сена, которое висело в торбах на шеях у быков. Все это было настолько обычным зрелищем, что Элизабет и не глянула бы вторично на упряжку, если бы вдруг не услыхала, что погонщик вполголоса разговаривает со своими быками.

— Веди себя прилично, Брайндл, ну пожалуйста! — говорил он.

И обращение к быкам, резко отличавшееся от принятого в здешних краях, и сам звук голоса говорившего заставили мисс Темпл вздрогнуть. Поворачивая за угол, она неизбежно должна была оказаться рядом с погонщиком и, несмотря на его грубую одежду, узнала в ней Оливера Эдвардса. Глаза их встретились, и ни темнота, ни широкий плащ, в который была закутана Элизабет, не помешали молодому человеку также узнать ее.

— Мисс Темпл?!.

— Мистер Эдвардс?! — воскликнули девушки одновременно, но голоса их прозвучали еле слышно: молодых людей, по-видимому, обуревали сходные чувства.

— Возможно ли это? — проговорил Эдвардс, уже не сомневаясь более, что перед ним действительно Элизабет. — Почему вы оказались подле тюрьмы? Ах да, вы, наверное, идете в дом священника. Ведь это мисс Грант с вами, если не ошибаюсь? Примите мои извинения, мисс Г рант, я не сразу узнал вас.

Вздох, вырвавшийся у Луизы, был так слаб, что его услыхала лишь Элизабет, и она поспешила ответить Эдвардсу:

— Мы не только находимся подле тюрьмы, но именно в нее и направляемся. Мы хотим заверить Кожаного Чулка в том, что не забыли его подвига. Мы обязаны быть справедливыми, но и не хотим быть неблагодарными. Я полагаю, вы также пришли навестить его. Я буду вам признательна, если вы позволите нам пройти первыми, мы пробудем там не более десяти минут. Доброй ночи, сэр. Поверьте, мне… мне очень прискорбно видеть, что вам приходится заниматься таким трудом, и я уверена, что мой отец…

— Я к вашим услугам, мисс Темпл, — холодно прервал ее юноша. — Но могу ли я просить вас ни слова не говорить о том, что вы видели меня здесь?

— Извольте, — проговорила Элизабет, легким наклоном головы отвечая на его поклон и слегка подталкивая вперед мешкавшую Луизу.

Когда они входили к тюремщику, мисс Грант все же успела прошептать:

— Не предложить ли нам часть этих денег Оливеру? Ведь на уплату штрафа Бампо хватит и половины суммы. Бедный юноша так не привык к трудностям жизни! Мой отец охотно отдаст значительную долю своих скромных доходов, чтобы только помочь Оливеру занять более высокое положение, я в том уверена.

Невольная улыбка, скользнувшая по лицу Элизабет, тотчас сменилась выражением неподдельного, глубокого сострадания. Однако она ничего не ответила, и тут появление тюремщика вернуло мысли обеих девушек к цели их прихода.

Тюремщик не выказал ни малейшего удивления, когда мисс Темпл и мисс Грант попросили у него разрешения повидать Бампо, — ему было известно, что Натти спас их обеих, и он счел вполне естественным проявление со стороны девушек интереса и сочувствия к судьбе старого охотника. Впрочем, при той простоте нравов, которая господствовала в этих краях, такое посещение никону не показалось бы странный, а если бы у тюремного стража и могли возникнуть какие-либо возражения, достаточно было записки судьи Темпла, чтобы немедленно их устранить. Он, не колеблясь, повел молодых девушек в помещение, где содержались узники. Едва он сунул ключ в замочную скважину, как послышался хриплый голос Бенджамена:

— Эй, кто это там еще?

— Гости, которых вам будет приятно увидеть, — ответил тюремщик. — Что вы тут натворили с замком, почему он не открывается?

— Не спеши, не спеши, приятель, — снова услышали они голос стюарда. — Я его застопорил, вбил гвоздь рядом, чтобы мистер Дулитл не смог притащиться сюда и снова втянуть меня в драку. Ох, боюсь, скоро для меня начнется великий пост: выудят у меня все мои денежки за то, что я проучил эту сухопутную крысу. Ну, ставьте паруса и малость обождите. Сейчас я вышибу гвоздь.

Послышались удары молотка, подтверждающие, что стюард не шутит, и вскоре замок подался и дверь открылась.

Бенджамен, предвидя, что в недалеком будущей ему все равно придется расстаться со своими испанскими дублонами, в течение дня неоднократно посылал в кабачок «Храбрый драгун» за полюбившийся ему ромом и пребывал теперь в той состоянии, которое по морской терминологии образно именуется «море по колено». Не так-то было легко при помощи спиртного вывести из равновесия этого морского волка: по его собственному выражению, он был «достаточно хорошо оснащен, чтобы идти под парусами в любую погоду», но сейчас его, что называется, «качало». Увидев, какого рода посетители вошли в Каиру, он удалился в угол, где стояла его койка, и, не обращая внимания на присутствие своей юной госпожи, преспокойно уселся на кровать и привалился спиной к стене.

— Если вы будете портить мне замки, мистер Помпа, — заявил тюремщик, — я, как вы изволили выразиться, «застопорю» вам ноги и привяжу вас к койке.

— А зачем это вам надо? — проворчал Бенджамен. — Я нынче и так выдержал шквал — целый час на двух якорях торчал, — с меня хватит. И что плохого в том, что я поступаю точно так, как вы? Не вешайте замков снаружи — и не найдете запоров изнутри, вот вам мое слово.

— В девять часов мы здесь все запираем на ночь, — предупредил тюремщик девушек, — а сейчас сорок две минуты девятого.

Он поставил на грубый сосновый стол небольшую свечку и вышел.

— Кожаный Чулок, мой добрый друг!.. — проговорила Элизабет, едва тюремщик повернул в скважине ключ, запирая дверь снаружи. — Я пришла отблагодарить вас. Если бы вы дали тогда согласие на обыск, все обошлось бы хорошо. Вы, правда, нарушили закон об охоте на оленей, но это сущий пустяк…

— Дать согласие на обыск? — перебил ее Натти; он все время сидел в углу согнувшись, низко, до колен, опустив голову, и сейчас он поднял ее, но с места не встал. — Неужели ты думаешь, что я мог бы пустить к себе в хижину этого негодяя? Да я тогда не открыл бы дверь даже при виде твоего милого личика! А теперь, если желают, пусть ищут среди углей и золы, им не найти ничего, кроме того, что находят в ямах с древесной золой для поташа.

Старик снова понурил голову и, казалось, целиком погрузился в горестные размышления.

— Хижину нетрудно отстроить вновь, она будет еще лучше прежней, — сказала Элизабет. — Я беру это на себя, я позабочусь обо всем, как только окончится срок вашего пребывания здесь.

— Разве можно вернуть к жизни мертвых? — печально проговорил Натти. — Разве можно прийти туда, где похоронены отцы, матери и дети, собрать их прах и сотворить из них заново мужчин и женщин? Тебе неведомо, что значит для человека больше сорока лет спать под одной и той же крышей, почти всю жизнь видеть вокруг себя одни и те же предметы. Ты еще молода, но ты одно из лучших божьих творений. Ради тебя я надеялся, что все это обойдется… Но теперь все кончено. Теперь мысль эта навсегда уйдет из моей головы.

Очевидно, мисс Темпл лучше остальных присутствующих поняла смысл слов, сказанных охотником, ибо она отвернулась, пряча лицо, в то время как стоявшая рядом с ней Луиза всем своим простодушным видом выражала лишь искреннее сочувствие страданиям старика. Быстро справившись с охватившим ее волнением, Элизабет продолжала:

— Новая крыша вашей хижины будет еще лучше прежней, добрый мой спаситель. Срок вашего заключения быстро подойдет к концу, и я позабочусь о том, чтобы вам выстроили новый дом, где вы сможете мирно прожить до конца вашей жизни в покое и довольстве.

— Дом… покой и довольство… — медленно повторил Натти. — Намерения твои благородны, и мне горько, что им не суждено сбыться. Он видел, как меня выставили на посмешище… посадили в колодки…

— Да ну их ко всем чертям, твои колодки! — завопил Бенджамен, размахивая бутылкой, к которой он то и дело прикладывался; свободной рукой он возмущенно жестикулировал. — Кому какое до этого дело? Если моя нога целый час торчала вверх, как утлегарь, ну и что из того, я вас спрашиваю, что из того?

— Мистер Помпа, мне кажется, вы забываете, в чьем присутствии вы находитесь, — проговорила Элизабет.

— Забыть про вас, мисс Лиззи? — ответил стюард. — Да будь я проклят, коли я когда про вас забуду! Вы ведь не то что эта старая ханжа Петтибон. Ты знаешь, стрелок, может, у этой Добродетели нутро и добродетельное, но снаружи она мне что-то не по вкусу. Кожа у нее на костях болтается вроде как одежка с чужого плеча, а на лице словно новый парус: где туго натянут, а где провис…

— Перестаньте, Бенджамен, я приказываю вам замолчать! — остановила его Элизабет.

— Есть, мэм! — отрапортовал стюард. — А насчет того, чтобы не пить, от вас приказа не было.

Мисс Темпл вновь обратилась к охотнику.

— Не будем говорить о том, что станется с другими, — сказала она. — Надо подумать о вашей судьбе, Натти. Я постараюсь сделать так, чтобы вы до конца ваших дней жили легко, без забот и в достатке.

— Без забот и в достатке… — снова повторил Кожаный Чулок. — Разве может быть легкой и беззаботной жизнь старого человека, который иной раз отшагает целую милю по голым равнинам, прежде чем доберется до тени и укроется от палящего солнца? И какой может быть достаток у охотника в здешних лесах, где за целый день охоты не удается поднять оленя и где не встретишь пушного зверя крупнее норки или случайно забредшей сюда лисицы? Да, немало придется мне потрудиться, чтобы заработать на уплату штрафа. За бобрами надо будет идти в сторону Пенсильвании, может, миль за сто отсюда, здесь их не сыщешь. Ваши вырубки и пашни прогнали всех разумных тварей; теперь вместо плотин бобров, как то было спокон века, всюду ваши запруды, — вы обратили вспять реки, как будто человеку позволительно сворачивать с пути воды, направленные богом… Бенни, если ты не перестанешь то и дело подносить бутылку ко рту, ты не сможешь двинуться с места, когда придет время.

— Скажешь тоже! За Бена не тревожьтесь. Когда придет время вахты, поставьте меня на ноги, укажите курс и дистанцию, и я помчусь на всех парусах не хуже любого из вас.

— Время пришло, — сказал охотник, прислушавшись. — Я слышу, как трутся о стену рога быков.

— Ну что ж, слово за тобой, давай сниматься с якоря.

— Ты нас не выдашь? — спросил Натти, доверчиво глядя в лицо Элизабет. — Ты не выдашь старика, который ждет не дождется, как бы поскорее вдохнуть в себя чистый, свободный воздух? Я не делаю ничего дурного. Раз закон говорит, что я должен уплатить сто долларов, — что ж, я поохочусь до осени и внесу деньги. А этот добрый человек поможет мне.

— Ты только знай лови своих бобров, — проговорил Бенджамен, широко разводя руками, — и, если им удастся удрать от нас, можешь тогда бранить меня последними словами.

— Что все это значит? — воскликнула мисс Темпл в изумлении. — Ведь вы должны пробыть здесь тридцать дней. А деньги в уплату штрафа у меня вот в этом бумажнике. Возьмите деньги, внесите их завтра же утром и запаситесь терпением на месяц. Мы с моей подругой Луизой будем часто навещать вас, мы сами, своими руками, сошьем вам новую одежду. Ну право же, вам будет совсем не так уж плохо!

— Неужто это правда, детки? — сказал Натти, пройдя через всю камеру и ласково взяв Элизабет за руку. — Неужто вы и впрямь собираетесь так заботиться о старике, и только за то, что он без всякого труда убил дикую кошку? Я вижу, ты не забываешь про оказанные тебе услуги, а я не думаю, чтоб это было у вас в крови. Твои нежные пальчики не справятся с оленьей кожей, и вряд ли тебе приходилось шить сухожильями вместо ниток. Но, если кое-кто другой не будет глух, он услышит и узнает обо всем, и пусть, как и я, увидит, что есть люди, которые умеют помнить добро.

— Не рассказывайте ему ничего, — с жаром проговорила Элизабет. — Если вы любите меня, если вы с уважением относитесь к моим чувствам, не рассказывайте ему ничего. Я хочу говорить только о вас, и все, что я делаю, — это тоже только для вас. Поверьте, я очень скорблю, оттого что закон требует, чтобы вас держали здесь так долго. Но ведь, в конце концов, это всего один короткий месяц, а потом…

— Месяц? — воскликнул Натти, смеясь своим беззвучным смехом. — Ни одного дня, ни одной ночи, ни одного часа не останусь я здесь! Судья Темпл может выносить свои приговоры, но, для того чтобы задержать меня, ему понадобится тюрьма покрепче. Я однажды попал в плен к французам. Посадили нас шестьдесят два человека в один блокгауз, поблизости от Фронтинака; но для тех, кто привык иметь дело с деревом, ничего не стоило проделать дыру в сосновых бревнах. — Охотник замолчал, осторожно оглядел камеру, потом, засмеявшись, слегка сдвинул стюарда в сторону и, убрав постель, показал в стене дыру, проделанную, как видно, недавно с помощью деревянного молотка и стамески. — Тут надо только чуть ударить, все вылетит наружу, и тогда…

— Вперед! Вперед! — закричал Бенджамен, вдруг очнувшись. — Вперед, в открытое море! Ты их только лови получше, своих бобров, а уж я буду крепко держаться за эти бобровые шапки.

— Боюсь, с этим парнем не оберешься хлопот, — сказал Натти. — Коли на наш след нападут скоро, мешкать нам будет нельзя, а этот вряд ли сможет быстро бежать.

— Бежать? — откликнулся стюард. — Не бежать, а отступать от курса, и давайте-ка откроем бой.

— Замолчите! — приказала Элизабет.

— Есть, мэм!

— Не может быть, чтобы вы покинули нас, Кожаный Чулок, — проговорила мисс Темпл. — Умоляю вас, подумайте о том, что вас ждет: вы будете вынуждены жить только в лесу, а ведь вы стареете. Потерпите немного, и вы сможете выйти отсюда открыто, с честью.

— Разве можно здесь охотиться на бобров?

— Нет. Но я же принесла вам деньги на уплату штрафа, а через месяц вы будете свободны. Смотрите, вот они, золотые монеты…

— Золотые? Давненько не доводилось мне видеть золотую монету, — произнес Натти с каким-то детским любопытством. — В войну у нас их было сколько угодно, как сейчас медведей в лесах. Помню, убили одного солдата из армии Дискау и нашли у него дюжину золотых — в рубашке были зашиты. Я их своими глазами видел, хотя не я их вырезал. Только те монеты были побольше и блестели ярче, чем эти.

— Это английские гинеи, и принадлежат они вам, — сказала Элизабет. — И это лишь задаток в счет того, что будет сделано для вас в будущем.

— Мне? Почему ты отдаешь мне такую уйму денег? — проговорил Натти, серьезно посмотрев на девушку.

— Как! Разве не вы спасли мне жизнь? Разве не вы избавили меня от когтей и клыков страшного зверя? — воскликнула Элизабет и прикрыла рукой глаза, словно желая отогнать от себя ту страшную картину в лесу.

Охотник взял деньги и стал перебирать их по одной монете, продолжая говорить:

— Я слышал, в Вишневой долине продается ружье, которое попадает в цель и убивает за тысячу шагов. Я за свою жизнь много хорошего оружия повидал, но такого мне видеть еще не приходилось. И не в прицеле дело — главное, что оно бьет на тысячу шагов, вот что здорово! Да ничего, я уже стар, мне на мой век и моего ружья хватит. Вот, дочка, бери назад свое золото. Ну, время наступило. Я слышу, как он разговаривает с быками. Пора идти. Ты ведь не донесешь на нас, правда?

— Донести на вас? — воскликнула Элизабет. — Но возьмите же деньги! Даже если вы уходите в горы, все равно возьмите деньги…

— Нет, не надо, — сказал Натти ласково и покачал головой. — Я не стану грабить тебя и ради двадцати новых ружей. Но одну услугу ты можешь мне оказать, если захочешь. Кроме тебя, сделать это сейчас некому.

— Говорите же, говорите — что именно?

— Купи банку пороха, это будет стоить два серебряных доллара. У Бенни Помпы деньги есть, но нам нельзя показываться в поселке. Хороший порох можно достать только у француза, как раз такой, какой нужен для ружья. Ну как, сделаешь ты это для меня?

— Я не только куплю — я принесу его вам, даже если мне целый день придется разыскивать вас по всему лесу. Скажите, где и как мне найти вас?

— Где? — проговорил Натти и на мгновение задумался. — Я встречу тебя завтра, на Горе Видения, на самой вершине, когда солнце будет прямо над головой. Только смотри, чтобы порох был размельчен как следует. Ты определишь это по блеску и по цене.

— Я выполню все, что надо, — твердо произнесла Элизабет.

Тут Натти присел, уперся ногами в проломанное отверстие и с небольшим усилием выломал проход наружу. Девушки услыхали шуршание сена и теперь прекрасно поняли, почему Эдвардс вдруг оказался в роли погонщика.

— Пошли, Бенни, — сказал охотник. — Темнее сегодня уже не будет, через час взойдет луна.

— Подождите! — закричала Элизабет. — Так нельзя — пойдут слухи, что вы сбежали в присутствии дочери судьи Темпла. Вернитесь, Кожаный Чулок, дайте нам прежде уйти и уж потом приступайте к выполнению вашего плана.

Натти хотел было что-то ответить, но приближающиеся шаги тюремщика заставили его поспешно встать. Он едва успел подняться на ноги и прикрыть одеялом дыру, возле которой тут же весьма кстати разлегся Бенджамен, как ключ в замке повернулся, и дверь отворилась.

— Ну что, мисс Темпл, собираетесь вы уходить? — спросил любезный страж. — У нас к этому времени всем дверям полагается быть на запоре.

— Идите, я следую за вами, — ответила Элизабет. — Спокойной ночи, Кожаный Чулок.

— Так не забудь — бери самый мелкий порох: я думаю, он будет посылать пулю дальше, чем обыкновенный. Я старею, мне уж теперь трудно угнаться за дичью.

Мисс Темпл подала знак рукой, чтобы он замолчал, и первой вышла из комнаты. Луиза и тюремщик последовали за ней. Тюремщик повернул ключ в замке всего один раз и сказал, что еще вернется и запрет узников как следует после того, как проводит посетительниц к выходу на улицу. Там они распрощались — страж побрел обратно, а молодые девушки с замиранием сердца направились к углу дома.

— Раз уж Кожаный Чулок отказался от денег, — зашептала Луиза, — их можно отдать мистеру Эдвардсу.

— Тише! — проговорила Элизабет. — Я слышу шорох сена. Они убегают. Ах, конечно, их сразу же заметят!

Едва девушки завернули за угол, как тут же увидели, что Эдвардс и Натти протаскивают через отверстие в стене почти бесчувственное тело Бенджамена.

Быки перестали жевать сено — теперь их поставили вдоль тюремной стены, чтобы беглецам было удобнее действовать.

— Надо подобрать сено с земли и уложить его в телегу, — сказал Эдвардс, — не то стражники догадаются, как все было проделано. Скорее, нельзя, чтобы оно попалось им на глаза.

Натти едва успел выполнить распоряжение Эдвардса, как сквозь дыру в стене заблестел свет от свечи тюремщика и тут же послышался его голос, зовущий узников.

— Что же теперь делать? — сказал Эдвардс. — Из-за этого пьяницы нас обнаружат, мы не можем терять ни секунды.

— Кто это пьяница, ты, желторотый, сухопутный моряк? — пробормотал стюард.

— Побег! Побег!.. — послышались голоса из тюрьмы.

— Придется бросить его здесь, — сказал Эдвардс..

— Это будет нехорошо с нашей стороны, сынок, — вмешался Натти. — Он сегодня по своей воле разделил со мной позорное наказание. У него доброе сердце.

Тут из «Храброго драгуна» вышло несколько человек, раздались громкие голоса; среди остальных легко было различить голос Билли Керби.

— Луны уже нет, — громогласно заявил дровосек, — но ночь светлая. Ну, кто домой собрался, пошли. Эй, что это там за возня в тюрьме? Надо пойти взглянуть, в чем там дело.

— Если мы не оставим этого человека здесь, мы погибли, — сказал Эдвардс.

Но тут Элизабет подошла к нему и быстро прошептала:

— Положите его в телегу и пустите быков. Никто туда и не заглянет.

— Вот пример быстроты женского ума, — сказал юноша.

Предложение мисс Темпл было немедленно осуществлено. Стюарда водрузили поверх сена и погнали быков вперед — теперь Бенджамен мог наслаждаться покоем и понукать быков кнутом, который сунули ему в руки. Быки весело побежали вперед. Как только с этим было покончено, Эдвардс и охотник, прокравшись вдоль ряда домов, скрылись в первом же проходе между ними: на улице раздались крики преследователей. Молодые девушки ускорили шаг, желая избежать встречи с констеблями и целой толпой праздных зевак, уже приближавшихся к месту происшествия. Кто ругался, а кто и добродушно посмеивался над ловкой проделкой узников. Во всем этом шуме ясно выделялся голос Керби: дровосек вопил и клялся, что поймает беглецов и притащит в одном кармане Натти, а в другом Бенджамена.

— Разбегайтесь по всему поселку, ребята! — кричал Керби. Он прошел мимо девушек, и топот от его тяжелых шагов был такой, словно это двигалось человек десять. — Расходитесь в разные стороны, бегите в горы — через четверть часа они уже будут там, и тогда берегитесь длинного ружья!

Ему вторили крики из двух десятков глоток, потому что теперь к погоне присоединились и посетители обоих кабачков. Одни принялись за дело всерьез, другие — просто желая позабавиться.

Уже входя в ворота отцовской усадьбы, Элизабет увидела, что лесоруб остановился возле телеги. Девушка решила, что Бенджамен погиб. Когда они вместе с Луизой торопливо зашагали по аллее, они вдруг заметили две фигуры, осторожно, но быстро кравшиеся в тени деревьев. То были Эдвардс и старый охотник, и уже в следующее мгновение они стояли перед девушками.

— Мисс Темпл, возможно, мне никогда больше не придется увидеться с вами! — воскликнул юноша. — Позвольте мне отблагодарить вас за вашу доброту. Вы не знаете, вы не можете знать мотивов моих поступков.

— Бегите, бегите! — крикнула ему Элизабет. — Весь поселок поднят на ноги. Нельзя, чтобы вас увидели в такую минуту здесь, да еще со мной.

— Нет, я должен поговорить с вами — пусть даже мне грозит опасность быть схваченным.

— Ваш путь к мосту отрезан. Прежде чем вы успеете добраться до леса, ваши преследователи будут уже там. Разве только если…

— Только если что? Говорите же! — воскликнул молодой человек. — Однажды вы уже спасли меня своим советом. Говорите — я приму ваш совет не задумываясь.

— На улице сейчас пусто и тихо, — сказала Элизабет помолчав. — Перейдите на ту сторону. На берегу озера вы увидите лодку моего отца. В ней вам будет легко добраться до любого места в горах.

— Но судье Темплу может не понравиться такое самоуправство.

— Его дочь ответит за это, сэр.

Юноша проговорил что-то очень тихо, что услышала одна лишь Элизабет. Затем Натти подошел к девушкам и сказал:

— Вы не забудете про банку с порохом, детки? Бобров добыть надо, чего бы это ни стоило, а мы стареем, я и мои собачки. Нам теперь требуется самое хорошее снаряжение.

— Пойдем, Натти, — нетерпеливо позвал его Эдвардс.

— Иду, сынок, иду. Благослови господь вас обеих за вашу доброту к старому человеку.

Девушки подождали, пока темные фигуры беглецов не скрылись из виду, и тогда уже поспешно вошли в дом.

В то время как происходила эта сцена в аллее, Керби успел догнать бычью упряжку, которая как раз ему-то и принадлежала: Эдвардс, не спросив на то разрешения у владельца, увел ее с того места, где обычно по вечерам терпеливые быки поджидали своего хозяина, пока тот развлекался в кабачке.

— Эй, эй! Ну-ка, стой, золотко! — закричал Керби. — Как это вы ухитрились сбежать? Я ж вас привязал!

— Пошевеливайтесь, лентяи! — пробормотал Бенджамен, ударяя наугад кнутом, который опустился прямо на плечо Керби.

— Черт подери, это еще кто? — закричал Билли, с изумлением оборачиваясь. В темноте он не мог разглядеть лица, едва видневшегося над краем телеги.

— Кто я? Я рулевой на этом судне, и здорово же я им управляю! Двигаюсь по курсу на мост, и колодки остались далеко за кормой. Вот это управление так управление! Эй вы, лежебоки, пошевеливайтесь!

— А ну-ка, положи кнут на место, Бенни Помпа, — сказал лесоруб, — не то я сейчас схвачу тебя за шиворот и надеру как следует уши. Куда это ты собрался с моей упряжкой?

— С какой еще упряжкой?

— Ну да, с моей телегой и быками.

— Ты же должен знать, Керби, что Кожаный Чулок и я, Бенни Помпа, — ты же знаешь Бенджамена Помпу? Так вот, Бенни и я… нет, я и Бенни… В общем, черт меня подери, если я знаю, как это получилось. Только кто-то из нас должен отправиться за бобровыми шкурами. Вот мы и взяли эту телегу, чтоб было куда их складывать. А знаешь, Керби, ты грести не умеешь. Ты с веслом обращаешься вроде как корова с мушкетом…

Билли понял, в каком состоянии находится стюард, и некоторое время шагал рядом с телегой, раздумывая, потом взял кнут из рук Бенджамена — тот завалился на сено и тут же уснул. Керби повел быков по улице, затем через мост и в гору, к той вырубке, где ему предстояло работать на следующий день; по дороге его ничто не задержало, только отправившиеся на розыски констебли торопливо перекинулись с ним двумя-тремя словами относительно беглецов.

Элизабет долго простояла у окна своей комнаты. Она видела, как по склону горы мелькают факелы преследователей, слышала шум голосов. Но час спустя все вернулись, усталые и разочарованные неудачей, и поселок снова затих. Все в нем было мирно и спокойно, как в начале — вечера, когда Элизабет выходила из дому, направляясь в тюрьму к Натти Бампо.

Глава XXXVI

Онейдов молвил вождь: «Хочу

Я плакать, глядя на него.

Но горем я не омрачу

Песнь смерти брата моего».

Томас Кемпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Было еще довольно рано, когда на следующее утро Элизабет и Луиза встретились, как было условлено накануне, и направились в лавку мосье Лекуа, чтобы выпол-вить обещание, данное Кожаному Чулку. На улицах уже вновь начиналось оживление, но в лавке в такой ранний час народу было мало, и, кроме любезного хозяина, молодые девушки застали там только Билли Керби, одну покупательницу и мальчугана, выполнявшего в лавке обязанности помощника и приказчика.

Мосье Лекуа был занят чтением писем, вызывавших в нем явный восторг, в то время как дровосек стоял с топором под мышкой, засунув одну руку за пазуху, а другую спрятав в карман куртки, и с добродушным сочувствием поглядывал на француза, разделяя, казалось, его радость. Свобода обращения, обычно наблюдавшаяся в новых поселениях, стирала грани между различными слоями общества и вместе с этим часто заставляла забывать и преимущества ума и образования. Когда девушки вошли в лавку, не замеченные хозяином, тот говорил, обращаясь к Керби:

— Ах, мосье Биль, этот письмо делает меня самым счастливым из людей! Ах, mа chère France [201], я снова тебя увижу!

— От души рада всему, что может дать вам счастье, мосье, — сказала Элизабет, — но, надеюсь, нам не придется расстаться с вами навеки.

Галантный лавочник тотчас перешел на французский язык и незамедлительно поведал Элизабет свои надежды на то, что ему можно будет вернуться на родину. Новый образ жизни и занятий наложили, однако, сильный отпечаток на его податливую натуру, и он, рассказывая своей прекрасной посетительнице об отрадных переменах в своей жизни, не забывал в то же время отвешивать табак лесорубу.

Дело в том, что мосье Лекуа, бежавшему из своей страны больше от страха, нежели оттого, что правящий класс относился к нему враждебно, удалось наконец получить заверения в том, что на его возвращение в Вест-Индию посмотрят «сквозь пальцы». И француз, так просто и легко превратившийся в лавочника, собирался вернуться в общество и занять в нем подобающее ему положение.

Мы не станем приводить здесь все те учтивости, которыми обменялись по этому поводу обе стороны, не станем перечислять бесконечные выражения печали сияющего француза оттого, что он будет вынужден лишиться очаро-нательного общества мисс Темпл. Во время обмена любезностями Элизабет, улучив минуту, незаметно купила порох у мальчика-помощника, отзывавшегося на имя Джонатан. Прежде чем расстаться, мосье Лекуа, очевидно полагая, что сказал еще недостаточно, просил чести удостоиться личной беседы с наследницей: торжественность, с которой это было сказано, выдавала серьезный характер предстоящего разговора. Изъявив свое согласие и отложив встречу до более благоприятного времени, Элизабет покинула лавку, куда уже начали приходить покупатели и где их встречали с не меньшей любезностью, чем всегда.

Некоторое время Элизабет и Луиза молчали; дойдя до моста, Луиза вдруг остановилась, как бы желая что-то сказать, но от застенчивости не решаясь вымолвить ни слова.

— Вы нездоровы, Луиза? — с беспокойством спросила ее мисс Темпл. — Быть может, нам лучше вернуться и как-нибудь в другой раз постараться найти старика?

— Нет, я не больна, но я ужасно боюсь… Я никогда, никогда не смогу подняться на эту гору только вдвоем с вами! У меня ни за что не хватит духу…

Признание это явилось полной неожиданностью для Элизабет, которая, хотя и не испытывала пустого страха по поводу не существующей более опасности, все же остро ощущала естественную девичью робость. Она постояла немного раздумывая, потом, решив, что в такую минуту надо действовать, а не размышлять, усилием воли поборола свои колебания и твердо сказала:

— Что ж, в таком случае, мне придется идти одной. Кроме вас, я никому не могу довериться, не то беднягу Кожаного Чулка поймают. Подождите меня здесь на опушке, чтобы никто не увидел, что я одна брожу по горам. Нельзя давать повод к сплетням, если… если… Луиза, дорогая, вы будете ждать меня здесь?

— Здесь, откуда виден поселок, я согласна ждать хоть целый год, — ответила Луиза взволнованно, — но умоляю, не просите меня сопровождать вас дальше!

Поняв, что ее подруга действительно не в состоянии продолжать путь, Элизабет оставила ее неподалеку от дороги, в стороне от взглядов случайных прохожих, в таком месте, откуда Луизе была видна вся долина, и отправилась дальше одна. Легким, но твердым шагом поднялась она но дороге, неоднократно упоминавшейся в нашем повествовании, опасаясь, что задержка в лавке мосье Лекуа и длина пути до вершины горы помешают ей явиться точно в назначенное время. Всякий раз, как чаща редела, Элизабет останавливалась перевести дыхание или, плененная красотой ландшафта, полюбоваться расстилавшейся внизу долиной — длительная засуха сменила ее зеленый убор на коричневый, и, хотя все оставалось на прежних местах, пейзажу недоставало живости и веселья, присущих ему в начале лета. Даже сами небеса, казалось, разделяли участь пересохшей земли: солнце спряталось за сероватой пеленой, похожей на тонкий слой дыма и, повидимому, лишенной малейших признаков влаги. Голубого неба почти не было видно, но кое-где, сквозь небольшие просветы, можно было заметить, что на горизонте скапливаются массы облаков, словно природа собиралась с силами для того, чтобы послать наконец живительные потоки на благо людям. Сам воздух, которым сейчас дышала Элизабет, был сухой и горячий, и к тому времени, когда она сворачивала с проезжей дороги, девушка почувствовала какое-то удушье. Но, торопясь выполнить данное ей поручение, она думала лишь о том, как огорчится и в каком затруднительном положении окажется старый охотник, если не получит ее помощи.

На вершине горы, которую судья Темпл в свое время назвал Горой Видения, была расчищена небольшая площадка, чтобы лучше видеть оттуда и поселок и всю долину. Именно к этой площадке и направилась Элизабет, полагая, что как раз здесь она встретит Натти. Девушка шла очень быстро, насколько то позволяли трудности подъема и глухая лесная чаща. Бесчисленные обломки скал, поваленные деревья, ветви — все затрудняло путь, однако решимость Элизабет преодолела все препятствия, и за несколько минут до назначенного времени, проверив его по своим часам, она уже стояла на условленном месте.

Немного отдохнув на краю ствола упавшего дерева, мисс Темпл огляделась, ища глазами Кожаного Чулка, но на площадке его явно не было. Девушка встала и, войдя в заросли по краям вырубки, осмотрела все укромные уголки, где из предосторожности мог бы спрятаться Натти. Поиски ее оказались безрезультатными. Измучившись и исчерпав всю свою фантазию в предположениях о том, что могло статься с охотником, Элизабет решилась нарушить тишину этого уединенного места.

— Натти! Кожаный Чулок! — позвала она, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону.

Но ответа не последовало — лишь эхо ее собственного чистого голоса отчетливо прозвенело в пересохшем от зноя лесу.

Элизабет подошла к склону горы, откуда вдруг послышались, как бы отвечая на ее зов, странные звуки, будто кто-то ударял себя по губам ладонью, одновременно с силой выдыхая воздух. Не сомневаясь, что это подает ей сигнал Кожаный Чулок, указывая, где он спрятался, Элизабет спустилась футов на сто и оказалась на второй площадке, или небольшом уступе, где из трещин в скалах, едва прикрытых слоем почвы, росли редкие деревья. Девушка заглянула за край уступа, который обрывался отвесной стеной, уходящей далеко вниз, но тут шорох сухих листьев заставил ее обернуться. То, что предстало ее глазам, несомненно, испугало ее, но наша героиня быстро взяла себя в руки и решительно, испытывая даже некоторый интерес, вернулась на площадку.

На стволе поваленного дуба, повернувшись темным лицом в ее сторону, сидел могиканин. Его горящие глаза смотрели на Элизабет так странно, что насмерть перепугали бы любую женщину с менее твердым характером. Одеяло спустилось с плеч старика, обнажив торс, руки и почти все его тело. На груди у него висела медаль Вашингтона — награда, которую, как Элизабет знала, индеец надевал лишь в самых важных и торжественных случаях. Да и все во внешнем виде престарелого вождя было необычным, как бы особо продуманным и даже устрашающим. Длинные черные волосы, заплетенные в косы, были откинуты назад и не закрывали высокого лба и горящих глаз; в широких отверстиях, проделанных в мочках ушей, были вдеты и висели, переплетаясь между собой, украшения из серебра, бус и игл дикобраза; гроздь подобных же украшений была подвешена к хрящу носа и спускалась почти до самого подбородка. Полосы красной краски пересекали его морщинистый лоб и щеки узором то ли случайным, то ли по строгому требованию обычаев племени. Все тело могиканина было также раскрашено: индейский вождь, несомненно, приготовился к какому-то событию исключительной важности.

— Как поживаешь, достойный вождь? — спросила Элизабет, подходя к нему. — Тебя давно не видно в поселке. Ты обещал мне сплести ивовую корзинку, а у меня еще с каких пор припасена для тебя ситцевая рубашка.

Индеец долго, в упор смотрел на девушку, не отвечая, потом покачал головой и заговорил своим низким, гортанным голосом:

— Руки Джона больше не могут плести корзины. И рубашка Джону не нужна.

— Но, если она ему понадобится, Джон теперь знает, куда прийти за ней, — сказала мисс Темпл. — Сознаюсь, Джон, у меня такое чувство, что ты имеешь законное право требовать от нас все, чего ни пожелаешь.

— Послушай меня, девушка, — заговорил индеец. — Шесть раз по десять горячих лет прошло с тех пор, как Джон был молодым — высокий, как сосна, прямой, как полет пули Соколиного Глаза, сильный, как бизон, ловкий, как дикая горная кошка. Он был сильным воином, таким как Молодой Орел. Если племени нужно было много дней подряд выслеживать врагов, зоркий глаз Чингачгука находил отпечатки их мокасин. Если люди его племени праздновали и веселились и считали скальпы врагов, скальпы эти висели на шесте Чингачгука. Если женщины плакали, потому что у них не было мяса для еды, Чингачгук был первым на охоте. Его пуля догоняла оленя. И тогда Чингачгук делал своим томагавком зарубки на деревьях, чтобы ленивые знали, где нужно искать его и мингов. И корзин в те времена он не плел.

— Но ведь те времена давно прошли, храбрый воин, — отвечала Элизабет. — С тех пор народ твой исчез, а ты, вместо того чтобы преследовать врагов, научился бояться бога и жить мирно.

— Подойди и встань здесь, дочка, — отсюда видны и великий Прыжок Воды, и вигвамы твоего отца, и земли по берегам Извилистой Реки. Джон был еще молодым, когда его племя отдало свои земли, те, что тянутся от синих гор, где они нависают над водой, и до того места, где Саскуиханна прячется за деревьями. Все эти земли и все, что росло на них, и все, что ходило по ним, и все, что кормилось на них, — все мы отдали Пожирателю Огня, потому что мы любили его. Он был сильным, а наше племя было слабым, и он помогал нам. Ни один делавар не позволил бы себе убить оленя, пробегающего по его лесам, или подстрелить птицу, пролетающую над его землями, потому что все это принадлежало ему. Жил ли Джон мирно? Еще во времена его молодости он видел, как белые люди из Фронтинака шли войной на своих белых братьев из Олбани. Боялись они бога? Джон видел, как английские и американские воины из-за этой самой земли погружали томагавки друг другу в головы. Боялись они тогда бога и жили мирно? Джон видел, как земля ушла от Пожирателя Огня и его детей, и от сына его сына, и новый вождь стал владеть ею. Жили они в мире, те, кто так поступал? Боялись они бога?

— Таковы нравы белых, Джон. А разве делавары не сражаются, разве они не променивают свои земли на порох, одеяла и всякие товары?

Индеец обратил взгляд своих черных глаз на собеседницу и так пристально уставился на нее, что она даже немного испугалась.

— Где же одеяла и товары, которые купили право Пожирателя Огня? — заговорил он уже не таким бесстрастным голосом, как прежде. — Или они у него в вигваме? Разве сказали ему: брат, продай нам свою землю, возьми взамен вот это золото, это серебро, или вот эти ружья, или даже вот этот ром? Нет, они отняли у него земли так, как снимают скальп у врага. И те, кто сделал это, даже не оглянулись посмотреть, жив он или умер. Разве такие люди живут в мире и страшатся Великого Духа?

— Но ты, наверное, не понимаешь всех обстоятельств, — заговорила Элизабет, испытывая смущение, в котором не хотела бы признаться даже самой себе. — Если бы ты лучше разбирался в наших обычаях и законах, ты бы по-иному судил и о наших действиях. Не думай плохо о моем отце, могиканин, он справедлив и добр.

— Брат Микуона добр, и он поступит как нужно. Я так и сказал Соколиному Глазу. И я сказал Молодому Орлу, что брат Микуона восстановит справедливость.

— Кого ты называешь Молодым Орлом? — спросила Элизабет, отворачиваясь от пристального взгляда индейца. — Откуда он и каковы его права?

— И ты задаешь такой вопрос, после того как столько времени прожила с ним под одной крышей? — осторожно спросил индеец. — Старость замораживает кровь, как зимний холод сковывает воды Великого Источника. А у юности потоки крови горячи, как солнце в ту пору, когда цветут цветы. У Молодого Орла есть глаза — разве у него нет языка?

Красота, на которую намекал старый воин, нисколько не померкла под действием его аллегорических фраз; напротив, румянец на щеках девушки запылал так ярко, что, казалось, еще ярче засверкали ее черные глаза. Но, поборов смущение, Элизабет засмеялась, словно не желая всерьез принимать его слова, и шутливо ответила:

— Он никогда не посвящал меня в свои тайны. В нем слишком много от делавара, чтобы он стал доверять свои сокровенные мысли женщине.

— Послушай, что я скажу. Великий Дух сотворил твоего отца с белой кожей, а моего отца — с красной. Но сердца их он одинаково окрасил алой кровью. Пока человек молод, кровь его горяча и бежит быстро, но, когда он стареет, кровь его стынет и замедляет свое течение. Разве под кожей не все люди одинаковы? Когда-то у Джона была жена. Она была матерью вот стольких сыновей, — старик поднял вверх три пальца, — а ее дочери принесли бы счастье молодым делаварам. Она была добра и послушна, она делала то, что я ей говорил. У вас другие обычаи, но ты думаешь, Джон не любил свою жену, мать своих детей?

— А что сталось с твоей семьей, Джон, — с женой и детьми? — спросила Элизабет, тронутая рассказом индейца.

— Где тот лед, который покрывал воды Великого Источника? Он растаял и ушел с потоками воды. Джон дожил до такого времени, когда все покинули его и ушли в Страну Духов. Теперь и его время наступило, и Джон готов.

Могиканин склонил голову и умолк. Мисс Темпл не знала, что сказать. Она желала бы отвлечь мысли старого воина от грустных воспоминаний, но в выражении его печали было столько величия и достоинства, что девушка не решалась заговорить. Однако после продолжительной паузы она все же возобновила разговор.

— А где Кожаный Чулок? — спросила она. — Я принесла по его просьбе вот эту банку с порохом. Но его что-то нигде не видно. Быть может, ты возьмешь порох и передашь его своему другу?

Старый индеец медленно поднял голову и серьезно посмотрел на сверток, который Элизабет положила ему в руку.

— Вот страшный враг моего народа, — сказал он. — Разве без него смогли бы белые люди победить делаваров?

Великий Дух научил твоих предков делать ружья и порох для того, чтобы прогнать индейцев с их земли. Скоро уже не останется здесь ни одного краснокожего. Когда умрет Джон, последний индеец покинет эти холмы, и род его исчезнет вместе с ним. — Упершись локтем в колено, старый воин весь подался вперед и, казалось, окидывал прощальным взором долину, которую еще можно было разглядеть сквозь марево, хотя с каждой минутой воздух как будто сгущался, и мисс Темпл почувствовала, что ей становится трудно дышать. Взгляд могиканина постепенно утрачивал выражение печали и приобретал какую-то особую силу, похожую на одержимость пророка.

— Но Джон пойдет в страну, где собрались его предки, — продолжал старик. — Там много дичи, и в озерах много рыбы, и женщины не плачут оттого, что у них нет мяса для еды; туда не сможет прийти ни один минг. Охота там — лишь детская забава, и все честные краснокожие живут, как братья.

— Джон, это не христианский рай! — воскликнула мисс Темпл. — Ты сейчас во власти суеверий твоих предков.

— Отцы, дети, — вдруг твердо произнес могиканин, — никого больше нет, никого! У меня только один сын — Молодой Орел, и в нем течет кровь белого человека.

— Скажи мне, Джон, — заговорила Элизабет, стараясь направить мысли старика на другие темы и кстати удовлетворить собственное острое любопытство, которое внушал ей юноша. — Скажи мне, кто этот мистер Эдвардс? Почему ты так любишь его и откуда он пришел?

Индеец вздрогнул — вопрос этот, по-видимому, вернул его мысли к земной жизни. Взяв мисс Темпл за руку, он усадил ее рядом с собой и показал на земли, раскинувшиеся перед их взором.

— Посмотри туда, — сказал он, направляя ее взгляд в сторону севера. — Вся эта земля, насколько могут видеть твои молодые глаза, принадлежала его…

Но он не договорил. Огромные клубы дыма вдруг обволокли их и, кружась вихрем, образовали завесу, заслонившую все, что находилось впереди. Мисс Темпл в страхе вскочила на ноги и, глянув на вершину горы, увидела, что и она окутана дымом; из лесу доносился приглушенный рев, похожий на завывание ветра.

— Что это, Джон? — закричала Элизабет. — Все заволокло дымом, и я уже чувствую жар, он идет словно из печи.

Прежде чем индеец успел ответить, из чащи послышался голос:

— Джон! Где ты, могиканин? Лес горит — беги, спасайся, не то будет поздно!

Вождь приложил руку ко рту, и вновь раздались звуки, привлекшие в свое время внимание Элизабет. Тут послышался шум торопливых шагов сквозь сухую поросль и кустарник, и на площадку с искаженным от ужаса лицом выбежал Эдвардс.

Глава XXXVII

И двор, и лагерь, и леса

Любви покорны.

Вальтер Скотт, «Песнь последнего менестреля»

— Как было бы ужасно, если бы ты вдруг погиб такой смертью, мой старый друг! — воскликнул Оливер, с трудом переводя дыхание. — Вставай скорее, надо бежать. Быть может, уже слишком поздно… Внизу пламя вокруг скалы замыкается, и, если не удастся прорваться здесь, единственным путем к спасению останется тропинка над пропастью. Скорее, скорее!.. Да очнись же, Джон! Нельзя терять ни минуты.

Узнав голос Эдвардса и сразу забыв про опасность, Элизабет отпрянула к ближайшему выступу скалы, а могиканин, на мгновение как будто стряхнув с себя апатию, проговорил, указывая на девушку:

— Это ее надо спасти. А Джона оставь умирать.

— Ее? О ком ты говоришь? — закричал юноша, поспешно оборачиваясь в ту сторону, куда указал старик.

При виде Элизабет он, казалось, онемел. Лицо девушки выражало ужас, к которому примешивалось смущение оттого, что ей пришлось встретиться с молодым человеком в столь необычном месте.

— Мисс Темпл? Вы?.. Здесь?! — воскликнул Эдвардс, как только вновь обрел дар речи. — Неужели вам уготована такая страшная смерть?..

— Нет, нет, мистер Эдвардс, дадеюсь, смерть не грозит никому из нас, — ответила Элизабет, изо всех сил стараясь говорить спокойно. — Дыма много, но огня пока не видно. Попытаемся уйти отсюда.

— Возьмите мою руку, — сказал Эдвардс. — Где-нибудь должен еще оставаться проход, вы сможете спуститься вниз. Хватит ли у вас сил?

— Разумеется. Право, мистер Эдвардс, вы преувеличиваете опасность. Ведите меня тем путем, каким сами пришли сюда.

— Конечно, конечно! — закричал юноша в каком-то исступлении. — Опасности нет, я только зря напугал вас.

— Но ведь мы не оставим, не можем же мы оставить старика умирать здесь?

Лицо молодого человека исказилось душевной мукой. Он с тоской взглянул на могиканина, потом, увлекая за собой упиравшуюся девушку, двинулся огромными шагами к проходу, через который сам только что вошел в это кольцо пламени.

— Не беспокойтесь за Джона, — проговорил Оливер спокойным тоном, за которым скрывалось отчаяние. — Старик — лесной житель и привык к подобным положениям. Он сумеет проползти по скале, а возможно, и здесь будет в полной безопасности.

— Минуту назад вы говорили иначе. Не бросайте его, Эдвардс, не обрекайте его на столь ужасную смерть! — воскликнула Элизабет, глядя на своего проводника так, будто сомневалась в здравости его рассудка.

— Слыханное ли дело, чтобы индеец сгорел в лесном пожаре! Сама мысль об этом нелепа. Торопитесь, торопитесь, мисс Темпл, не то мы не пробьемся сквозь дым.

— Что с вами, Эдвардс? У вас такое выражение лица… вы меня пугаете! Скажите правду: опасность страшнее, чей это кажется? Говорите, я все смогу вынести.

— Если мы успеем добраться до вершины той скалы, прежде чем туда продвинется огонь, мы спасены! — воскликнул юноша, не в силах более сдерживать себя. — Бегите же — речь идет о жизни и смерти!

Разговор этот происходил на уже описанной нами скалистой площадке, или террасе, какие часто встречаются в гористой местности; площадка, как было сказано выше, круто обрывалась пропастью. По форме она представляла собой полукруг, концы которого сливались со скалами.

Спуск с этих скал был более пологим, и как раз с одного из них Эдвардс поднялся на площадку и сюда же тянул теперь Элизабет, делавшую отчаянные усилия бежать быстрее.

Огромные клубы белого дыма окутывали вершину горы, скрывая наступление бушующей стихии. Поддерживаемая Эдвардсом, мисс Темпл бежала по площадке, как вдруг какой-то треск привлек ее внимание, и она увидела, что из-за дымовой завесы пробивается извивающееся пламя, то поднимаясь вверх, то стелясь по самой земле, сжигая своим горячим дыханием каждый кустик, каждую веточку, которых оно касалось. Зрелище это удвоило силы беглецов, но, к несчастью, на их пути оказались груды высохшего валежника, и в тот момент, когда они оба уже считали себя спасенными, порыв горячего ветра занес раздвоенный язык пламени на валежник, который тут же вспыхнул; юноше и девушке преградило дорогу грозно ревущее пламя, вставшее перед ними подобно огнедышащей топке. Почувствовав жар, молодые люди отшатнулись и стояли словно в оцепенении, глядя, как пламя быстро сползает вниз по горе, склон которой превратился в сплошное огненное полотнище. Для Элизабет в ее легком воздушном платье опасно было даже близко подходить к буйной стихии: эти развевающиеся одежды, которые придавали столько изящества и нежности ее фигуре, могли теперь стать причиной гибели девушки.

Жители посёлка имели обыкновение ходить в горы за строительным материалом и топливом, но брали только стволы деревьев, предоставляя верхушкам и сучьям валяться и догнивать. Таким образом, почти все склоны горы были покрыты ворохами этого легкого топлива, которое, высохнув в последние два месяца под жарким солнцем, загорелось от первой искры. Пламя как будто даже не касалось сухого валежника, а перелетало с места на место, как легендарный огонь, зажигающий потухший светильник храма.

Зрелище, хотя и внушало ужас, было не лишено красоты. Эдвардс и Элизабет наблюдали за губительным продвижением огня со смешанным чувством страха и восхищения. Юноша, однако, скоро опомнился и повлек за собой Элизабет, снова пытаясь найти путь к спасению. Они прошли по краю дымовой завесы; Оливер, в поисках прохода, не раз входил в самую гущу дыма, но все безуспешно. Так они обогнули верхнюю часть уступа, пока не достигли его края, в стороне, противоположной той, откуда пришел Эдвардс, и тут они, к отчаянию своему, убедились, что огонь окружает их плотным кольцом. До тех пор, пока оставался неисследованным хотя бы один проход вверх или вниз по горе, в них еще теплилась надежда, но теперь, когда все пути к отступлению казались отрезанными, до сознания Элизабет вдруг дошел весь ужас положения, как будто она внезапно поняла всю грозящую им опасность.

— Этой горе суждено было стать для меня роковой, прошептала она. — Видно, мы найдем здесь свою смерть.

— Не говорите так, мисс Темпл, еще не все потеряно, — ответил Эдвардс таким же шепотом, но отчаянное выражение лица юноши противоречило его ободряющим словам. — Вернемся к вершине скалы, там есть… там должно быть место, где мы сможем спуститься.

— Ведите же меня туда! — воскликнула Элизабет. — Надо испробовать все возможное. — И, не дожидаясь ответа, она повернулась и побежала к краю пропасти, сквозь рыдания повторяя как бы про себя: — Бедный отец, бедный мой отец, что ждет его!..

В одно мгновение Эдвардс очутился рядом с ней. Глаза у него мучительно болели, он изо всех сил напрягал зрение, пытаясь найти в скалах хотя бы трещину, которая могла бы облегчить спуск, но на их ровной, гладкой поверхности не видно было ни единого места, могущего послужить опорой для ноги, а тем более настоящих уступов, необходимых при спуске с высоты в сотню футов. Эдвардс сразу же убедился, что и эта надежда рухнула, однако безумное отчаяние понуждало его к действию: ему пришла в голову еще одна возможность спасения.

— Вот последний выход, мисс Темпл: спустить вас вниз. Будь здесь Натти или если бы удалось вернуть к реальной действительности индейца, сноровка и многолетний опыт этих стариков помогли бы найти для этого средство. А я сейчас как дитя: способен на дерзкое мечтание, но не способен его осуществить. Каким же образом проделать это? Моя куртка слишком легка, да ее и недостаточно. Есть, правда, одеяло могиканина. Мы должны, мы непременно должны испробовать и это — все лучше, чем видеть вас жертвой страшной смерти.

— А что станется с вамп? — возразила Элизабет. — Нет, нет, ни вы, ни Джон не должны жертвовать собой ради меня.

Но Эдвардс даже не слышал ее. Он уже стоял возле могиканина, который, не произнеся ни слова, отдал свое одеяло и продолжал сидеть со свойственными индейцам достоинством и невозмутимостью, хотя его положение было еще опаснее, чем у молодых людей. Одеяло было тут же разрезано на полосы, а те, в свою очередь, связаны вместе; к ним Эдвардс прикрепил свою полотняную куртку и легкий муслиновый шарф Элизабет. Эту своеобразную веревку юноша с быстротой молнии перекинул через край уступа, но ее не хватило и на половину расстояния до дна пропасти.

— Нет, нет, ничего не выйдет! — воскликнула Элизабет. — Для меня нет больше надежды. Огонь движется медленно, но неотвратимо. Смотрите, сама земля горит!

Если бы пламя распространялось на площадке даже вполовину той скорости, с какой оно переносилось с куста на дерево по склонам горы, наш печальный рассказ быстро пришел бы к концу: пламя поглотило бы свои жертвы. Но некоторые обстоятельства дали им передышку, во время которой молодым людям удалось испробовать те возможности, о которых мы только что рассказали.

На тонком слое почвы, покрывавшей скалистую площадку, трава росла редкая и тощая; большинство деревьев, которым удалось проникнуть корнями в расселины и трещины, уже успели погибнуть во время засух в предыдущие годы; на некоторых, еще сохранивших признаки жизни, болталось по нескольку увядших листьев, а остальные представляли собой лишь жалкие высохшие остатки того, что когда-то было соснами, дубами и кленами. Трудно отыскать лучшую пищу для огня, найди он только возможность сюда добраться: но тут не оказалось растительности, покрывавшей гору в других местах, где она способствовала разрушительному продвижению огня. Помимо этого, выше по склону на поверхность выбивался источник, которыми так изобилует эта местность; ручеек сначала не спеша вился по ровной площадке, пропитывая влагой мшистый покров скал, потом огибал основание небольшого конуса, образующего вершину горы, а затем, уходя под дымовую завесу где-то у края площадки, прокладывал себе дорогу к озеру, не прыгая с утеса на утес, а прячась в каких-то тайниках земли: Иной раз в дождливый сезон ручей то здесь, то там показывался на поверхности, но в летнюю засуху его путь можно было проследить лишь по заболоченным участкам и порослям мха, выдававшим близость воды. Когда пламя достигло этой преграды, ему пришлось задержаться до тех пор, пока сильный жар не уничтожил влагу; так войска ждут, пока авангард не освободит им дорогу для дальнейшего опустошительного продвижения.

Роковая минута была теперь, казалось, неотвратима — пар, с шипением поднимавшийся от русла ручья, почти уже исчезал, мох на скалах закручивался под действием жара, остатки коры, которые все еще держались на стволах засохших деревьев, стали отваливаться и падать на землю. Воздух словно дрожал от дыхания пламени, скользившего среди опаленных стволов деревьев. Были мгновения, когда черные клубы дыма застилали всю площадку, — глаза теряли способность видеть, но другие органы чувств заменяли зрение, давая полное представление об ужасе всего происходящего. В такие мгновения рев и треск бушующего пламени, шум падающих на землю ветвей, а иногда и грохот рухнувшего дерева повергали в трепет несчастные жертвы, ожидавшие своей участи. Из них троих больше всех волновался Эдвардс. Элизабет, смирившись с мыслью, что на спасение нет никакой надежды, показывала теперь то самообладание, с каким особо тонкие натуры прекрасного пола встречают неотвратимое несчастье. А могиканин, положение которого было самым опасным, продолжал сидеть на прежнем месте с непоколебимым хладнокровием, свойственным индейскому воину. Несколько раз взгляд старого вождя, почти не покидавший далеких холмов, обращался в сторону молодых людей, обреченных на безвременную гибель, и на его неподвижном лице показывались проблески жалости, но тут же глаза его снова затуманивались, как будто он уже смотрел в далекое грядущее. Почти все время он пел на делаварском наречии нечто вроде тихой погребальной песни, издавая глубокие гортанные звуки, присущие языку его народа.

В такую минуту, мистер Эдвардс, исчезают все земные различия, — прошептала Элизабет. — Уговорите могиканина приблизиться к нам, и будем умирать вместе.

— Нет, я знаю, он не сдвинется с места, — ответил юноша жутким, еле слышным голосом. — Он считает это мгновение счастливейшим в своей жизни. Ему уже за семьдесят, и в последнее время старик начал сильно сдавать. К тому же он немного поранил себя во время той злополучной охоты на оленя, — там, на озере. Ах, мисс

Темпл, это была поистине злополучная охота. Боюсь, что именно она явилась причиной и теперешнего нашего ужасного положения!

По лицу Элизабет скользнула какая-то необычайно спокойная улыбка.

— К чему вспоминать о таких пустяках? В подобную минуту сердце должно быть глухо ко всем житейским волнениям.

— Если что может примирить меня со столь страшной смертью, то это возможность встретить ее вместе с вами!

— Не говорите так, Эдвардс, не надо, — прервала его мисс Темпл. — Я не достойна таких речей, и вы несправедливы к себе. Мы должны умереть — да, да, это воля неба, — и давайте примем смерть покорно.

— умереть? — закричал юноша. — Нет, нет! Еще должна быть надежда. Вы, во всяком случае, не можете умереть, вы не умрете…

— Каком же образом удастся нам спастись, выйти отсюда? — спросила Элизабет с безмятежным спокойствием, указывая на огонь. — Взгляните, Эдвардс, пламя уже преодолевает полосу влажной земли: оно продвигается не очень быстро, но неотступно. Смотрите — дерево… Дерево уже загорелось!..

Увы, то была горькая правда. Огромной силы жар сломил наконец сопротивление ручья, и огонь крался теперь по наполовину просохшему мху, а вырвавшийся с порывом ветра язык пламени на мгновение обвился вокруг ствола сосны, и сухое дерево тут же вспыхнуло. Огонь заплясал по стволу, как отблески молнии по стеклу, и вот уже но ствол, а огненный столб пылал на террасе. Скоро пламя начало прыгать от дерева к дереву, и трагедия, по-видимому, стала близиться к развязке. Бревно, на котором сидел могиканин, уже занялось с дальнего конца, и он очутился окруженным пламенем. Но он по-прежнему сидел не шелохнувшись. Тело его даже не было защищено одеждой, поэтому он должен был испытывать нестерпимые муки, но выдержка его была потрясающей. Даже шум пожара не заглушал его пения.

Элизабет отвернулась от ужасного зрелища и обратила взгляд на долину. Как раз в этот момент под действием бешеных порывов ветра, рожденного пожаром, дымовая завеса над долиной рассеялась, открывая вид на мирный поселок внизу.

— Это отец!.. Смотрите, вон мой отец! — закричала Элизабет. — Неужели мне суждено еще и такое испытание? Но надо покориться всему…

Расстояние до поселка было не слишком велико, и действительно можно было разглядеть судью Темпла, который стоял возле своего дома и, по-видимому, рассматривал охваченную пламенем гору, не подозревая об опасности, грозящей его дочери. Для Элизабет эта картина была еще более мучительной, чем надвигавшаяся из леса угроза, и девушка снова повернулась к огню.

— Всему причиной моя неуместная горячность! — в отчаянии воскликнул Эдвардс. — Если бы я имел хоть частицу вашего самообладания, мисс Темпл, все могло бы обернуться иначе.

— Не говорите об этом, — произнесла Элизабет. — Теперь это ни к чему не послужит. Мы должны умереть, Эдвардс, — давайте же умрем, как подобает христианам. Но подождите — для вас, возможно, еще есть выход, и вы спасетесь. Ваша одежда не так опасна, как моя. Бегите, оставите меня. Вдруг вы найдете проход? Во всяком случае, вам надо непременно попробовать. Бегите же!.. Нет, постойте. Вы увидите моего отца, моего бедного, осиротевшего отца. Расскажите ему, Эдвардс, все, что сможет смягчить его горе: передайте ему, что в момент смерти я была спокойна и счастлива, что я ухожу к своей любимой матери, что часы нашей земной жизни — ничто в сравнении с вечностью. Напомните ему, что мы с ним снова встретимся в другом мире. — От возбуждения девушка говорила громко, но вдруг понизила голос, как бы устыдившись своих земных слабостей. — И еще расскажите ему, как велика, как безгранично велика была моя любовь к нему: она была близка, даже слишком близка к моей любви к богу…

Молодой человек слушал ее трогательные излияния, но молчал и не двигался с места. Наконец он ответил:

— И это мне вы приказываете покинуть вас? Покинуть вас на краю могилы? Ах, мисс Темпл, как мало вы меня знаете! — воскликнул Оливер, падая на колени к ногам Элизабет и обвивая руками ее разлетающиеся одежды, словно пытаясь защитить девушку от пламени. — Отчаяние погнало меня в лес, но я увидел вас, и вы укротили во мне свирепого зверя. Я дичал и опускался, но вы приручили меня. Я забыл свое имя и род, но ваш образ воскресил их в моей памяти. Если я забыл нанесенные мне обиды — это потому, что вы научили меня милосердию. Нет, нет, дорогая, пусть лучше я умру с вами, но покинуть вас я не в силах!

Элизабет не двигалась и не отвечала. До этой минуты мысли ее были уже далеко от земли, — воспоминания об отце и страдания по поводу разлуки с ним были смягчены высокими религиозными чувствами, и на пороге вечности девушку уже покидала слабость, присущая ее полу. Но, внимая словам Эдвардса, она вновь становилась женщиной. Она боролась с этим чувством и улыбалась при мысли, что сбрасывает с себя последнюю, медлящую оставить ее человеческую слабость — женское тщеславие, и вдруг жизнь со всеми ее соблазнами и искушениями снова ворвалась в ее сердце при звуках человеческого голоса, который громко кричал:

— Где ты, девушка? Откликнись, успокой старика, если ты еще жива!..

— Вы слышите? — проговорила Элизабет. — Это Кожаный Чулок, он меня ищет!..

— Да, это Натти! — закричал Эдвардс. — Мы еще можем спастись!

Широкий круг пламени вспыхнул на мгновение перед их глазами ярче, чем огонь пожара, и тут же раздался сильный взрыв.

— Порох… банка с порохом! — послышался тот же голос, прозвучавший уже значительно ближе. — Это порох! Бедняжка погибла!

В следующую секунду Натти ринулся к ним и очутился на площадке, — волосы на его непокрытой голове были спалены, клетчатая рубашка вся почернела, и в ней зияли дыры, а всегда красное, обветренное лицо старика от жара стало теперь темно-красным.

Глава XXXVIII

Явился из страны теней

Отца ужасный призрак…

Томас Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Луиза Грант с лихорадочным беспокойством поджидала подругу в течение часа после того, как мисс Темпл ее оставила. Но время шло, а Элизабет не показывалась, и страх

Луизы все возрастал; испуганное воображение рисовало ей те многочисленные опасности, с какими можно встретиться в лесу, — все, кроме той, которая действительно подстерегала дочку судьи. Огромные клубы дыма стали заволакивать долину и закрывать собою небо, а Луиза все еще ничего не подозревала. Она укрылась на опушке леса, среди невысоких сосенок и орешника, как раз над тем местом, где проезжая дорога сворачивала с прямого пути к поселку и поднималась в гору. Таким образом, девушке была видна не только расстилавшаяся внизу долина, но и дорога вверх, и Луиза заметила, что те немногие путники, которые иной раз проходили мимо, что-то озабоченно обсуждали, кидая частые взгляды на гору; наконец она увидела, как внизу, в поселке, из помещения суда вышли люди и тоже стали смотреть вверх. Такое непонятное поведение испугало девушку. В душе ее происходила борьба: ей было страшно оставаться здесь, но чувство долга удерживало ее на месте. И вдруг она вздрогнула, заслышав негромкое потрескивание сучьев под осторожными шагами: кто-то приближался к ней сквозь кустарник. Луиза уже готова была обратиться в бегство, но из-за кустов появился не кто иной, как Натти. Ласково пожав девушке руку, старик засмеялся, когда почувствовал, что рука эта онемела от страха.

— Хорошо, что я встретил тебя здесь, — сказал он. — На горе пожар, и, пока не сгорит весь валежник, ходить туда опасно. На восточном склоне один глупый человек, приятель того негодяя, который причинил мне все зло, ищет серебряную руду. Я этому рудокопу разъяснил, откуда взялся пожар: те бестолковые парни, что хотели словить опытного охотника в лесу ночью, набросали повсюду зажженных веток, а они горят, как пакля. Я ему говорю, что надо уходить с горы, но он знай себе копает — никакая сила не сдвинет его теперь с места. Если он еще не сгорел и не погребен в той яме, которую сам себе вырыл, то он не иначе, как сродни саламандрам. А что с тобой? У тебя такой испуганный вид, будто ты опять увидела рысь. Хорошо бы мне их встретить, на рысях можно заработать быстрее, чем на бобрах. А где же хорошая дочь такого плохого отца? Неужто она забыла про свое обещание старому Натти?

— Она там, там, на горе! — воскликнула Луиза. — Она ищет вас, чтобы передать вам порох…

При этой неожиданной известии Натти даже отпрянул на несколько шагов назад.

— Господи помилуй! Она на Горе Видения, а таи все полыхает… Если ты любишь эту милую девушку, если ты хочешь сохранить верного друга, который всегда выручит тебя в беде, беги в поселок и поднимай тревогу. Люди умеют бороться с огнем, еще есть надежда на спасение. Беги же, заклинаю тебя! Не останавливайся ни на миг, беги!

Едва произнеся эти слова, Кожаный Чулок скрылся в кустах, и Луиза увидела, что он бросился бежать в гору с быстротой, какая под силу лишь человеку очень выносливому и привычному к подъему в горах.

— Неужели я все-таки нашел тебя! — закричал старый охотник, выскакивая из гущи дыма на площадку, где стояли Эдвардс и Элизабет. — Скорей, скорей, сейчас нельзя тратить времени на разговоры.

— Я в слишком легком платье, — ответила Элизабет, — мне опасно приближаться к огню.

— Я подумал об этом, — крикнул Натти и развернул нечто вроде одеяла из оленьей кожи, висевшее у него на руке; старив обернул им девушку с головы до ног. — А теперь вперед, не то мы все поплатимся жизнью.

— А как же могиканин, что станется с ним? — воскликнул Эдвардс. — Неужели мы оставим старого воина погибать здесь?

Натти взглянул туда, куда укааывал ему юноша, и увидел индейца, сидевшего неподвижно, хотя сама земля уже горела у него под ногами.

Охотник быстро подошел к старику и заговорил на делаварском наречии:

— Вставай, Чингачгук, и пойдем отсюда. Неужто ты хочешь сгореть подобно мингу, приговоренному к сожжению? Я-то думал, что христианские священники кое-чему тебя все-таки научили. Боже мой, да ему все ноги обожгло порохом, и кожа на спине начала поджариваться! Иди же за мной, слышишь? Пойдем!

— А зачем могиканину уходить? — мрачно произнес индеец. — Он помнит дни, когда был молодым орлом, а теперь глаза его потускнели. Он смотрит в долину, он смотрит на озеро, он смотрит в леса, но не видит ни одного делавара. У всех белая кожа. Праотцы из далекой страны зовут меня, говорят: иди к нам. Женщины, молодые воины, все мое племя — все зовут: иди. И Великий Дух тоже зовет: иди. Дай же могиканину умереть.

— Но ты забываешь о своем друге! — воскликнул Эдвардс.

— Нет, сынок, индейцу уж ничего не втолкуешь, коли он надумал помирать, — прервал его Натти и, схватив веревку, которую смастерил Оливер из полосок одеяла, с удивительной ловкостью привязал безучастного ко всему вождя себе на спину и направился туда, откуда только что появился, будто ему были нипочем и собственный преклонный возраст и тяжелый груз.

Едва все успели пересечь площадку, как одно из сухих деревьев, которое уже в течение нескольких минут готовилось упасть, рухнуло, наполнив воздух пеплом, и как раз на то самое место, где они только что стояли.

Событие это заставило беглецов ускорить шаг; подгоняемые необходимостью, молодые люди шли не отставая за Кожаным Чулком.

— Старайтесь ступать по мягкой земле! — крикнул Натти, когда они вдруг очутились в полном мраке: дым уже заслонил все вокруг. — И держитесь в белом дыму. Ты следи, сынок, чтобы она была плотнее закутана в одеяло, — девушка эта клад, другую такую сыскать будет трудно.

Все наставления старого охотника были выполнены, и, хотя узкий проход вдоль извивающегося ручья шел среди горящих стволов и сверху падали пылающие ветви, всем четверым удалось благополучно выбраться на безопасное место. Только человек, превосходно знавший эти леса, мог находить дорогу сквозь дым, когда дышать было невыносимо трудно, а зрение почти отказывалось служить; опыт Натти помог им пройти между скалами, и оттуда они не без усилий спустились на расположенный ниже уступ, или площадку, где дышать сразу стало легче.

Можно себе представить, хотя трудно описать состояние Эдвардса и Элизабет, когда они наконец поняли, что опасность миновала! Из них троих больше всех радовался сам проводник; продолжая держать на спине могиканина, он повернулся к молодым людям и сказал, смеясь своим особенным смехом:

— Я тут же догадался, что порох — из лавки француза: иначе он не взорвался бы весь сразу. Будь зерно крупнее, он полыхал бы целую минуту. У ирокезов не было такого хорошего пороха, когда мы ходили под началом сэра

Уильяма на канадские пленена. Я тебе рассказывал, сынок, как во время сражения с…

— Ради бога, Натти, отложи свои рассказы до того времени, когда мы все выберемся отсюда! Куда нам теперь идти?

— Как — куда? Конечно, на ту площадку, что над пещерой. Там уж пожар до вас не доберется, а коли захотите, можете войти и в пещеру.

Молодой человек вздрогнул и, казалось, сразу затревожился. Оглядевшись с беспокойством, он быстро проговорил:

— А там, на той скале, вполне безопасно? Не доберется ли огонь и туда?

— Где твои глаза, мальчик? произнес Натти с хладнокровием человека, привыкшего к опасностям, подобным той, какую им всем только что пришлось пережить. — Задержись вы на прежнем месте еще с десяток минут, и от вас остался бы только пепел, а вот там можете пробыть сколько вам вздумается, и никакой огонь не доберется, разве только если камни вдруг начнут гореть, как дерево.

Успокоенные таким заявлением, они направились к тому месту, о котором говорил старик. Там Натти снял свою ношу и уложил индейца, прислонив его спиной к скале. Элизабет опустилась на землю и закрыла лицо руками: самые разнородные чувства переполняли ее сердце.

— Мисс Темпл, вам необходимо выпить что-нибудь, подкрепить свои силы, — сказал Эдвардс почтительно, — иначе вы не выдержите.

— Нет, ничего, оставьте меня, — ответила Элизабет, на мгновение подняв на юношу лучистые глаза. — Я не могу сейчас говорить, я слишком взволнованна. Я преисполнена чувства благодарности за свое чудесное спасение — благодарна богу и вам.

Эдвардс отошел к краю скалы и крикнул:

— Бенджамен! Где ты, Бенджамен?

В ответ послышался хриплый голос, идущий словно из самых недр земли.

— Я здесь, мистер Оливер, торчу тут в яме. А жарища такая, как у повара в медном котле. Мне все это уж надоело. Если Кожаному Чулку надо еще много дел переделать, прежде чем отчалить за этими самыми бобрами, так я лучше вернусь в гавань и буду выдерживать карантин, пока закон не защитит меня и не вернет мне остаток моих денежек.

— Принеси из ручья воды, — сказал Эдвардс, — и влей в нее немного вина. И, прошу тебя, поторопись!

— Я мало смыслю в ваших слабых напитках, мистер Оливер, — ответил стюард, выкрикивая все это из пещеры под уступом. — Остатки ямайского рома пошли на прощальный глоток Билли Керби, когда он тащил меня на буксире прошлой ночью — вот когда вы от меня сбежали, во время вчерашней погони. Но немного красного винишка у меня имеется, может, для слабого-то желудка оно как раз и сгодится. В лодке мистер Керби моряк неважный, зато среди пней да коряг умеет поворачивать свою телегу на другой галс не хуже того, как лондонский лоцман лавирует среди угольных барж на Темзе.

Произнося эту тираду, стюард не переставая карабкался вверх и вместе с последними словами появился на площадке, держа в руках требуемое питье; вид у дворецкого был помятый, лицо опухло, как у человека, недавно пробудившегося после основательной попойки.

Элизабет приняла стакан из рук Эдвардса и знаком попросила, чтобы юноша оставил ее.

Повинуясь ее желанию, Эдвардс отошел и увидел, как Натти заботливо хлопочет над могиканином. Когда глаза молодого человека и охотника встретились, Натти горестно проговорил:

— Час Джона пробил, сынок, по его глазам вижу: коли у индейца такой неподвижный взгляд, значит, он твердо решил помереть. Уж когда эти упрямцы что задумают, обязательно настоят на своем.

Эдвардс ничего не успел ответить, потому что послышались торопливые шаги, и все, к своему изумлению, увидели, что к ним, цепляясь за скалы, пробирается мистер Грант. Оливер кинулся ему на помощь, и вскоре достойный служитель церкви был благополучно водворен на площадку, где находились все остальные.

— Каким образом вы оказались здесь? — воскликнул Эдвардс. — Неужели во время такого пожара на горе есть люди?

Священник прочел краткую, но прочувствованную благодарственную молитву и лишь после этого нашел в себе силы ответить:

— Кто-то видел, как моя дочь шла по направлению к горе, и мне об этом сказали. Когда на вершине вспыхнул огонь, тревога заставила меня подняться вверх по дороге, и там я встретил Луизу. Она была вне себя от страха за судьбу мисс Темпл. В поисках дочери судьи я и зашел в это опасное место, и, если бы господь не спас меня, дав мне в помощь собак Натти, я бы и сам погиб в пламени.

— Да, в таких делах на собак положиться можно, — сказал Натти. — Коли есть где хоть одна лазейка, уж они ее непременно разыщут. Им носы служат, как человеку разум.

— Я так и поступил, — пошел вслед за собаками, и они привели меня сюда. Благодарение богу, все вы целы и невредимы.

— Не совсем так, возразил охотник. — Целы-то мы целы, а вот насчет того, что невредимы, про Джона этого сказать нельзя: человек при последнем издыхании, минуты его сочтены.

— Ты прав, Натти Бампо! — воскликнул мистер Грант, приближаясь к умирающему. — Я слишком многих проводил в иной мир, чтобы не понять, что рука смерти уже коснулась этого старого воина. Как утешительно сознавать, что он не отверг предложенную ему благостыню христианства еще в ту пору, когда был силен и когда его осаждали земные искушения! Потомок расы язычников, он был поистине «выхвачен, как головня из пламени» [202].

— Нет, он страдает не от ожогов, — проговорил Натти, не совсем поняв слова священника; старый охотник один стоял подле умирающего воина. — Хотя Джон из-за своей индейской гордости мог и с места не сдвинуться, когда огонь жег ему кожу — индейцы боль презирают, — но, мне сдается, сожгли его злые людские мысли, они его мучили без малого восемь десятков лет. Ну, а теперь природа сдается, борьба тянулась уж очень долго. Эй, Гектор, ложись! Ложись, тебе говорят! Плоть наша не из железа, вечно жить человек не может. Джону пришлось видеть, как вся его родня, один за другим, переселились в иной мир, а он вот остался горевать здесь один-одинешенек.

— Джон, ты меня слышишь? — ласково спросил священник. — Хочешь, чтобы я прочел молитвы, предназначенные церковью для этой скорбной минуты?

Индеец повернул к нему свое землистое лицо. Темные глаза его смотрели прямо, но безучастно: старик, по-видимому, никого не узнавал. Затем, снова обернувшись к долине, он запел по-делаварски. Низкие, гортанные звуки песни становились все громче, и вот уже можно было различить слова:

— Я иду, я иду в Страну Справедливых, я иду! Я убивал врагов, я врагов убивал! Великий Дух зовет своего сына. Я иду, я иду! В Страну Справедливых я иду!

— О чем он поет? — с искренним участием спросил Кожаного Чулка добрый пастор. — Он воздает хвалу спасителю нашему?

— Нет, это он себя похваливает, — ответил Натти, с грустью отводя взгляд от умирающего друга. — И все верно, я-то знаю, что каждое его слово правда.

— Да изгонит господь из его сердца такое самодовольство! Смирение и покаяние — вот заветы христианства, и, если не царят они в душе человека, тщетны его чаяния на спасение. Хвалить себя! И это в такую минуту, когда дух и тело должны слиться воедино, вознося хвалу создателю! Джон, ведь ты принял христианское вероучение, ты был избран среди множества грешников и язычников, и я верю — все это для разумной и благой цели. Отвергаешь ли ты суетное довольство своими добрыми делами, проистекающее от гордыни и тщеславия?

Индеец даже не взглянул на того, кто задал ему эти вопросы, и, снова подняв голову, заговорил тихо, но внятно:

— Кто посмеет сказать, что враги видели спину могиканина? Разве хоть один враг, сдавшийся ему на милость, не был пощажен? Разве хоть один минг, за которым гнался могиканин, спел победную песню? Разве сказал когда-либо могиканин хоть одно слово лжи? Нет! Правда жила в нем, и ничего, кроме правды, не исходило от него. В юности своей он был воином, и мокасины его оставляли кровавый след. В зрелые годы он был мудр, и слова его у Костра Совета не разлетались по ветру.

— А, он оставил свои языческие заблуждения, он перестал петь! — воскликнул священник. — Что же говорит он теперь? Сознает ли, что для него в жизни уже все потеряно?

— Ах ты, боже мой! Да он не хуже нас с вами знает, что конец его близок, — сказал Натти, — только он считает это не потерей, а, наоборот, большим выигрышем. Джон стал стар и неловок, дичи же по вашей вине нынче не очень-то много, да и пугливая она стала. Охотники помоложе его с трудом добывают себе на жизнь. Он верит, что отправится после смерти туда, где всегда хорошая охота, куда не смогут попасть злые и несправедливые и где он снова встретит свое племя. Это совсем не кажется потерей человеку, у которого руки даже и корзины плести уже не могут. Если есть тут потеря, так это для меня. Когда Джон уйдет, мне останется разве что последовать за ним.

— Его пример и кончина, которая, как я еще смиренно надеюсь, может стать славной, должна направить и тебя, Натти, на размышления о лучшем мире, — заговорил мистер Грант. — Но мой долг — облегчить путь для покидающей сей мир души. Настала минута, Джон, когда сознание того, что ты не отверг помощи спасителя нашего, прольет бальзам на твою душу. Не возвращайся к заблуждениям прежних дней, принеси грехи свои к стопам божьим, и бог тебя не оставит.

— Хоть слова ваши — сущая правда, да и в священном писании то же сказано, но с Джоном теперь ничего не поделать, — проговорил Натти. — С самой войны ему не доводилось видеть священника, а индейцы часто возвращаются к старым верованиям. Я так полагаю, что старику надо дать умереть спокойно. Сейчас он счастлив, я это по глазам его вижу, а такого нельзя было про него сказать с того самого времени, когда делавары покинули земли у истоков реки и двинулись к западу. Да, давненько это было, и немало повидали мы с ним черных дней с тех пор.

— Соколиный Глаз! — позвал могиканин. Казалось, в нем вспыхнула последняя искра жизни. — Соколиный Глаз, слушай слова своего брата.

— Слушаю, Джон, — по-английски ответил ему охотник, взволнованный таким обращением, и подошел поближе к индейцу. — Да, мы были братьями, и этого даже не выразить на твоем языке. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук?

— Соколиный Глаз! Праотцы зовут меня в страну счастливой охоты. Тропа туда свободна, и глаза могиканина снова становятся молодыми. Я смотрю и не вижу людей с белой кожей. Никого не вижу, кроме справедливых и храбрых индейцев. Прощай, Соколиный Глаз, ты отправишься в рай для белых вместе с Пожирателем Огня и Молодым Орлом, а я пойду вслед за своими праотцами. Пусть лук, томагавк, трубку и вампум могиканина положат с ним в его могилу. В путь он отправится ночью, как воин на битву, и ему некогда будет искать свои вещи.

— Что он говорит, Натаниэль? — с явным беспокойством спросил мистер Грант. — Предается ли он благочестивым размышлениям и вверил ли спасение души своей господу богу, оплоту нашему?

— Нет, он надеется только на Великого Духа, в которого верят индейцы, да на свои добрые дела. И, как все индейцы, думает, что снова станет молодым и будет охотиться и жить счастливо на веки вечные. Все цветнокожие верят в это. А вот мне так никогда и в голову не приходило, что я на том свете опять увижу своих собак и ружье, хоть и тяжко старику думать, что надо будет навсегда расстаться с ними. И потому я держусь за жизнь сильнее, чем следует старому человеку, перевалившему за седьмой десяток.

— Бог не допустит, чтобы человек, который был осенен крестным знамением, умер смертью язычника! — с жаром воскликнул священник. — Джон!..

Но тут мистер Грант вынужден был умолкнуть перед голосом новой стихии. Пока происходили только что описанные события, на горизонте росли и сгущались темные тучи; зловещая неподвижность воздуха предвещала перемену погоды. Пламя, все еще бушевавшее на склонах горы, теперь уже не металось под порывами ветра, но вздымалось вверх, ровное и прямое. Было даже некое спокойствие в разрушительном действии стихии — она как будто сознавала, что скоро ее остановит сила более могучая, чем ее собственная. Клубы дыма над долиной поднимались и быстро рассеивались, и, среди туч, нависших над западными горами, уже сверкали короткие слепящие молнии. И вот вслед за особо яркой вспышкой, пронизавшей своим неровным светом тучи и на миг озарившей весь горизонт, раздался страшный удар грома, — он прокатился по горам, потрясая землю, казалось, до самых ее недр. Могиканин приподнялся, словно повинуясь призыву, и вытянул исхудавшую руку в сторону запада. Темное лицо его осветилось радостью, которая затем стала медленно потухать, и все мышцы лица как будто застыли — на секунду судорога искривила губы, рука медленно опустилась: мертвый воин так и остался сидеть, прислонившись к скале, как бы глядя остекленевшими глазами на далекие горы, словно осиротевшая теперь земная оболочка следила за полетом души в новую обитель.

Мистер Грант наблюдал все это в немом ужасе, но, как только замерли последние отголоски грома, молитвенно сложил руки и проговорил голосом, в котором звучала твердая, непоколебимая вера:

— «Неисповедимы пути твои, господи, но верю в вечную твою сущность, и, если червь источит мою плоть, она все же узрит тебя — глаза мои узрят тебя, господи»!

Окончив жаркую молитву, пастор смиренно склонил голову на грудь: он олицетворял собой кротость и смирение, выраженные этими вдохновенными словами.

Едва мистер Грант отошел от тела индейца, как старый охотник приблизился к своему мертвому другу и, взяв его за неподвижную руку, некоторое время задумчиво смотрел ему в лицо, а затем проговорил с глубокой печалью:

— Красная кожа или белая — теперь уж все кончено. Теперь его будет судить великий судья, и не по тем законам, что придуманы для новых времен и новых порядков. Ну, еще одна смерть — и останусь я сиротой со своими собачками. Я знаю, человек должен ждать, пока господь не призовет его к себе, но я уже начинаю уставать от жизни. Мало осталось деревьев, что росли во времена моей молодости, и редко встретишь лицо, которое знавал я в прежние времена.

Начали падать, ударяя о сухие скалы, крупные капли дождя. Гроза приближалась быстро и неотвратимо. Тело индейца поспешно перенесли в пещеру, а за ним, скуля, поплелись собаки: они уже тосковали, не видя ласкового взгляда старого вождя.

Эдвардс торопливо извинился перед Элизабет за то, что не может проводить ее в пещеру, вход в которую был закрыт бревнами и корой, и при этом дал какие-то весьма невразумительные объяснения, ссылаясь на то, что в пещере темно и неприятно быть вместе с мертвым телом. Мисс Темпл, однако, вполне надежно укрылась от потоков дождя под выступом скалы. Еще задолго до того, как ливень кончился, снизу послышались голоса, зовущие Элизабет, и вскоре показались люди: на ходу гася тлеющие угли, они осторожно пробирались среди еще не потухших головней.

Улучив момент, когда дождь на минуту затих, Оливер вывел Элизабет на дорогу, но, прежде чем расстаться с девушкой, успел проговорить с жаром, относительно которого она теперь уже не терялась в догадках:

— Я больше не стану таиться, мисс Темпл. Завтра в этот самый час я сброшу покров. По своей слабости я, возможно, слишком долго скрывал за ним себя и свои дела. Но у меня были глупые романтические мечты и желания: кто свободен от них, если он молод и раздираем противоречивыми страстями? Да хранит вас бог! Я слышу голос вашего отца, мистер Темпл поднимается по дороге. Я не хотел бы, чтобы меня сейчас арестовали. Благодарение богу, вы снова в безопасности, — уж одно это снимает с моей души великую тяжесть.

Не дожидаясь ответа, юноша скрылся в чаще. Элизабет, хотя до нее уже доносился отцовский голос, не откликалась до тех пор, пока Эдвардс не исчез за дымящимися деревьями, и только после этого обернулась. В следующее мгновение она уже была в объятиях своего обезумевшего от горя отца.

Вскоре подъехала коляска, и Элизабет поспешно в нее села. Когда разнеслась весть, что нашлась та, которую искали, люди вернулись с горы в поселок, грязные и мокрые, но счастливые, потому что дочь судьи Темпла избежала страшного и безвременного конца.

Глава XXXIX

Пусть будут мечи ваши обнажены,

Гремит барабан о начале войны.

О горы, что гордо глядите нам вслед,

Вернемся мы к вам лишь дорогой побед.

Байрон, «Паломничество Чайльд Гарольда»

Сильный ливень шел, почти не переставая, до самого вечера и окончательно остановил продвижение огня, хотя еще и ночью на горе поблескивало пламя там, где для него имелось достаточно топлива. На следующий день лес на протяжении многих миль казался совсем черным и дымился, в нем не осталось ни кустарника, ни сухостоя; одни лишь сосны да хемлок гордо устремляли в небо свои кроны и кое-где деревья пониже сохранили слабые признаки жизни.

Досужие языки болтали без устали, разнося сильно преувеличенные слухи о чудесном спасении Элизабет и о смерти могиканина. Все поверили, что Джон погиб в пламени, и версия эта показалась правдоподобной и убедительной, когда до поселка дошли ужасные вести о Джотеме Ридле: его нашли в выкопанной им самим яме, где он почти задохнулся и очень сильно обгорел; положение несчастного казалось безнадежным.

Внимание всех было целиком поглощено событиями последних дней, и именно в это беспокойное время осужденные фальшивомонетчики, вдохновившись примером Натти, ухитрились в ночь после пожара прорубить стену своей бревенчатой тюрьмы и безнаказанно скрыться. Когда эта новость вместе с рассказом об участи Джотема и приукрашенными и искаженными описаниями событий, происшедших на вершине горы, облетела поселок, все стали открыто говорить, что следует принять меры в отношении хотя бы тех беглецов, которых можно поймать. Утверждали, что пещера стала «очагом зла», а когда в путаницу догадок вплелись еще и россказни о залежах серебряной руды, неутомимая фантазия жителей поселка тотчас нарисовала картину изготовления фальшивых денег и все прочее, что только могло представлять собой вред и опасность для общества.

Пока шло такое брожение умов, кто-то пустил слух, что лес подожгли Эдвардс и Кожаный Чулок и, следовательно, они и ответственны за все причиненные пожаром разрушения. Слух этот распространился очень быстро при особом содействии тех, кто из-за своей беспечности оказался подлинным виновником бедствия. Все единодушно требовали поимки и наказания преступников. Шериф, разумеется, не остался глух к этому призыву и уже к полудню всерьез занялся претворениями в жизнь строгих велений закона.

Отобрав нескольких бравых молодцов, он с видом заговорщика отвел их в сторону и дал им важный наказ, — все это хотя и на глазах у всего поселка, но так, что никто ничего не слышал. Бравые молодцы, узнав, какая на них возложена миссия, немедленно зашагали по направлению к горе. На лице у каждого из них было такое выражение, будто от его проворства зависят судьбы мира, и при этом все напустили на себя необычайную таинственность, словно выполняли секретное государственное дело.

Ровно в полдень возле «Храброго драгуна» послышалась продолжительная барабанная дробь, и появился Ричард в сопровождении капитана Холлистера, облаченного в мундир командующего отрядом пехоты Темплтона: шериф просил у капитана отряд ополчения в помощь властям, дабы успешнее выполнить свои долг перед законом. Мы не имеем возможности приводить здесь речи, произнесенные по этому поводу обоими достойными джентльменами, но они сохранились на страницах «синей» газетки, которую и сейчас еще можно найти в подшивке. Говорят, что речь шерифа строго соответствовала юридической форме, а выступление капитана Холлистера отличалось военной точностью и сжатостью. Все было подготовлено заранее, и, пока барабанщик в красном мундире продолжал выбивать дробь, откуда-то появилось человек двадцать пять волонтеров, и все они тут же выстроились в боевом порядке.

Поскольку войско это состояло только из волонтеров, а командовал им человек, тридцать пять лет своей жизни проведший на бивуаках и в гарнизонах, оно считалось в этих краях непревзойденным образцом боевой науки; знающие люди в Темплтоне уверенно заявляли, что по выучке и внешнему виду оно не уступит никакому другому войску, а что касается физических достоинств воинов, то тут уж они не найдут себе равных. Против этого утверждения поднималось лишь три голоса и имелось также одно невысказанное мнение. Мнение это принадлежало Мармадьюку, но он, однако, не считал нужным его обнародовать. Один из голосов, и достаточно громкий, исходил от супруги самого командующего, которая частенько упрекала мужа за то, что он «опустился», став во главе такого сборища вояк, — и это после того, как он на протяжении почти всей войны носил почетное звание ротного старшины в отряде виргинской кавалерии!

Такое же скептическое отношение к темплтонскому гарнизонному войску, стоило ему где-либо показаться, неизменно выказывал мистер Помпа, причем говорил он в этих случаях всегда с той снисходительностью, какую обычно напускает на себя уроженец страны наших предков, когда удостаивает похвалы своих нерадивых отпрысков:

— Ладно, может, по части того, как заряжать ружье и стрелять они кое-что и смыслят, а вот как насчет того, чтобы управлять кораблем? Да одна сторожевая охрана с «Боадицеи» за полвахты могла бы всех их окружить и взять в плен.

Поскольку опровергнуть это утверждение было некому, матросы «Боадицеи» не преминули получить в Темплтоне свою долю признания.

Третьим скептически настроенным был мосье Лекуа, который не упускал случая, посмеиваясь, шепнуть на ухо шерифу, что более великолепного боевого отряда ему не доводилось видеть и что отряд этот может уступить разве только мушкетерам «доброго Людовика».

Но на этот раз миссис Холлистер, угадав, по-видимому, что предстоят наконец настоящие боевые действия, занялась своими приготовлениями к этому событию, и голоса ее никто не слышал; Бенджамен, как известно, и вовсе отсутствовал, а мосье Лекуа был слишком счастлив, чтобы осуждать своих ближних, и потому темплтонский отряд избежал критики и нелестных сравнений в тот памятный день, когда он особенно нуждался в поддержке, чтобы быть уверенным в себе. Что касается Мармадьюка, то говорили, будто он снова заперся с мистером Вандерсколом, и, таким образом, ничто не препятствовало действиям войска.

Ровно в два часа воины все, как один, начав с правого фланга, где стоял заслуженный ветеран капитан Холлистер, вскинули ружья на плечо, и это движение повторила вся шеренга до левого фланга. Когда все мушкеты оказались в нужном положении, капитан отдал приказ:

— Левое плечо вперед, шагом марш!

Поскольку этим новичкам в военном деле предстояло немедленно отправиться на встречу с врагом, нельзя утверждать, что приказ был выполнен с обычной для них точностью, но, когда оркестр заиграл вдохновляющую мелодию «Янки Дудл», а Ричард и мистер Дулитл решительно направились впереди всех по улице, капитан Холлистер бодро повел за ними свой отряд: ветеран шел, вскинув голову под углом в сорок пять градусов; на макушке у него красовалась маленькая низенькая треуголка, свою огромную драгунскую саблю он нес на изготовку, а длинные стальные ножны волочились за ним по пятам, даже своим позвякиванием выражая воинственность. Немалых усилий стоило добиться того, чтобы все шесть подразделений шли ровно, но к тому времени, как они подошли к мосту, отряд был, казалось, в полном порядке и начал подниматься в гору, направляясь к ее вершине. Расположение боевых сил несколько изменило лишь то обстоятельство, что шериф и магистрат дружно пожаловались на одышку, которая постепенно привела обоих джентльменов в самый арьергард отряда. Едва ли стоит перечислять здесь все подробности продвижения ополченцев. Надо лишь сказать, что командование распорядилось выслать вперед разведчиков, и те, вернувшись, доложили, что враг не только не отступил, как это предполагалось, но, по-видимому узнав о готовящемся нападении, укрепляет позиции и собирается защищаться до последней капли крови. Эти известия, естественно, отразились не только на планах командования, но и на физиономиях воинов: бравые молодцы переглядывались с несколько обеспокоенным видом, а Хайрем и Ричард отошли в сторону и стали совещаться.

Тут к отряду присоединился Билли Керби, который с топором под мышкой шел по дороге как раз на таком же расстоянии впереди своей упряжки, какое отделяло капитана Холлистера от его войска во время подъема на гору. Билли немало удивился, увидев перед собой вооруженный отряд, но шериф поспешил воспользоваться столь мощным подкреплением и немедленно потребовал помощи лесоруба. Билли слишком уважал мистера Джонса, чтобы ослушаться его распоряжения, и в конце концов было решено, что именно Уильям Керби отправится во вражескую крепость с приказом сдаться, прежде чем власти будут вынуждены прибегнуть к крайним мерам.

Отряд теперь разделился: часть его капитан повел через Гору Видения, с тем чтобы подойти к пещере слева, остальные же, под командованием его помощника, стали заходить к ней справа. Мистер Джонс и доктор Тодд — ибо и хирург находился здесь же — вскоре появились на скалистой площадке как раз над крепостью врагов, хотя и вне поля их зрения. Хайрем счел такое приближение слишком рискованным и потому, пройдя вдоль по склону вместе с Билли Керби, остановился на почтительном расстоянии от крепости и спрятался за деревом. Большинство вояк обнаружили исключительную точность глазомера — каждый устроился так, чтобы между ним и осажденными непременно находился какой-либо предмет, и только двое со стороны нападающих остались на виду у врага: с одного края пещеры — капитан Холлистер, а с другого его края — лесоруб Керби. Старый ветеран стоял, храбро повернувшись лицом к крепости, держа саблю в одном неизменном положении и твердо уставившись на врага своим единственным глазом, в то время как поза Билли выражала безмятежное спокойствие и полную непринужденность; высоченный лесоруб стоял сложа руки на груди и держа топор под мышкой — он умел, подобно его быкам, отдыхать стоя.

Пока враждующие стороны еще не обменялись ни единым словом. Осажденные нагромоздили перед входом в пещеру обгоревшие стволы и сучья, устроив таким образом небольшой полукруглый вал. Фортификацию эту отнюдь нельзя было назвать пустяковой, так как во все стороны от вала спуск был крутой и скользкий и подступы с фронта были весьма затруднены, да к тому же с одного края крепость защищал Бенджамен, а с другого — Натти. Получив свое задание, Керби стал спокойно подниматься по горе, выбирая дорогу с таким невозмутимым видом, словно шел к очередному участку, предназначенному на вырубку. Когда он оказался в сотне шагов от крепости, из-за вала высунулось длинное дуло знаменитого ружья Кожаного Чулка, и громкий голос охотника закричал:

— Не подходи, Билли Керби, не подходи, говорю! Я тебе зла не желаю, но, если кто из вас подойдет хоть на шаг ближе, прольется кровь, уж этого не миновать. Да простит бог того, кто на это решится, но так оно и будет.

— Да ты не ворчи, старик, послушай лучше, что я тебе скажу, — миролюбиво ответил лесоруб. — Меня все эти ваши дела не касаются, я только хочу, чтобы все было по справедливости. Мне наплевать, кто тут из вас кого одолеет, но вон за тем молодым буком стоит сквайр Дулитл, — так вот, он просил меня пойти и сказать тебе, чтоб ты сдался властям, только и всего.

— А, я вижу этого негодяя, вон его камзол! — с возмущением закричал Натти. — Пусть только высунет хоть палец — моя пуля его не пропустит, я уж дам о себе знать. Уходи, Билля, по-хорошему, прошу тебя. Ты знаешь, как я умею целиться, а я ведь тебе худа не желаю.

— Уж очень ты расхвастался, Натти, — проговорил лесоруб, прячась за ближайшую сосну. — Не хочешь ли ты сказать, что сумеешь пристрелить человека через ствол толщиной в три фута? Да я могу завалить на тебя это дерево в десять минут и даже того быстрее. Так что будь-ка повежливее, я, думается, делаю все по закону.

Лицо Натти выражало бесхитростную прямоту, и, хотя видно было, что старик шутить не собирается, не оставалось сомнения в том, что доводить дело до кровопролития он не хочет. В ответ на речи лесоруба Натти крикнул:

— Я знаю, Билли Керби, тебе ничего не стоит свалить любое дерево, но, если ты при этом высунешь из-за ствола руку или хоть палец, придется тебе потом останавливать кровотечение, а может, и вправлять кости. Если все, что тебе нужно, — это войти в пещеру, так подожди, когда до заката солнца останется два часа, и тогда входи, сделай милость. Но сейчас я тебя не пущу. Здесь и так уж один труп лежит на холодном камне, и есть еще такой, в ком жизнь еле теплится. Коли попробуешь войти силой, мертвецы будут не только в пещере, но и возле нее.

Лесоруб бесстрашно вышел из-за своего укрытия и крикнул:

— Вот это по-честному, а что по-честному, то и справедливо. Натти говорит, чтоб подождали до времени, когда останется два часа до заката, и я думаю, возразить тут нечего. Человек всегда сдается, коли в чем виноват, если только на него не слишком уж наседать. А вы вот наседаете на него, и он начинает упрямиться, как норовистый бык: чем больше его колотишь, тем больше он брыкается.

Смелое заявление и независимый тон Билли не соответствовали ни напряженности момента, ни состоянию духа мистера Джонса, который сгорал от нетерпения, желая поскорее проникнуть в пещеру и раскрыть ее тайны, и потому он прервал дружеский диалог между Натти и Билли.

— Натаниэль Бампо, именем закона приказываю вам сдаться! — крикнул шериф. — А вам, джентльмены, приказываю содействовать мне в выполнении мною служебного долга. Бенджамен Пенгиллен, вы арестованы! Приказываю вам проследовать в тюрьму.

— Я б последовал за вами, сквайр Дик, — проговорил Бенджамен, вынимая изо рта трубку, которую все это время преспокойно покуривал, — я б понесся за вами на всех парусах и на край света, коли б он имелся, но только края-то нет, потому что земля круглая. Вот мистер Холлистер прожил всю свою жизнь на суше и, быть может, не знает, что земля, так сказать…

— Сдавайтесь! — крикнул капитан таким громовым голосом, что все вздрогнули, а подначальные ему войска даже отступили на несколько шагов. — Сдавайтесь, Бенджамен Пенгиллен, иначе не ждите пощады!

— Да шут с ней, с вашей пощадой, — ответствовал Бенджамен, поднимаясь с бревна, на котором сидел, и, прищурившись, глянул в дуло пушечки, которую беглецы ночью заблаговременно втащили на гору и которая теперь служила средством обороны с внутренней стороны вала. — Послушай-ка, мистер, или, как вас там — капитан, хоть мне не больно верится, что вы хоть раз понюхали пороха и помахали саблей в настоящем бою, — чего это вы так орете, будто матросу на брамстеньге? И вы небось считаете, что у вас там в вашей писульке правильно записано мое имя? Да английский матрос никогда не пойдет в плавание, не имея про запас второго имени — на всякий случай, понимаете? Думаете, меня зовут Пенгиллен? Нет, так величали того джентльмена, на чьей земле я появился на свет. То был человек знатного рода, а уж этого никак нельзя сказать ни о ком из семьи Бенджамена Стабса.

— Передайте мне ордер на арест, я впишу туда «он же»! — завопил Хайрем, не вылезая, однако, из-за своего укрытия.

— Впишите в свой ордер «осел», и это про вас и будет сказано, мистер Дулитл! — крикнул Бенджамен, не отрывая взгляда от прицела фальконета.

— Сдавайся! Даю тебе минуту на размышление! — крикнул шериф. — Ах, Бенджамен, Бенджамен, не ожидал я от тебя такой неблагодарности!

— Слушайте, что я вам окажу, мистер Джонс, — заговорил Натти, который знал, как сильно влияние шерифа на его друга, и опасался этого. — Тот порох, что принесла мне девушка, взорвался, это верно, но у меня его в пещере столько, что хватит поднять на воздух всю скалу — ту самую, где вы сейчас стоите. Коли вы не оставите нас в покое, придется мне разнести в куски крышу над нашей головой.

— Я, как шериф, считаю, что вести дальнейшие переговоры с беглыми преступниками ниже моего достоинства! — заметил шериф своему приятелю.

И тут оба они ретировались с такой поспешностью, что капитан Холлистер привял это за сигнал к атаке.

— Штыки наперевес! Вперед! — гаркнул ветеран.

Хотя осажденные и ждали этой команды, она все же застигла их несколько врасплох, и капитан Холлистер успел приблизиться к крепости с криками: «Смелей, ребятки! Если будут артачиться, не давайте им пощады!» При этом он так взмахнул саблей, что непременно разрубил бы стюарда надвое, если бы не своевременное вмешательство дула пушечки. Своей саблей капитан поднял его вверх, и как раз в этот критический момент Бенджамен подносил свою зажженную трубку к запалу — в результате из жерла пушечки вылетели почти перпендикулярно вверх с полсотни ружейных пуль. Наука утверждает, что свинец удержаться в воздухе не может, и потому два фунта этого металла, описав в небе эллипс, возвратились на землю, прогремев в ветвях деревьев как раз над частью отряда, стоявшей позади капитана. Успех атаки солдат нерегулярного войска во многом зависит от того, в каком направлении их будут двигать с самого начала. В данном случае движение пошло вспять, и через какую-нибудь минуту после того, как прокатился пушечный выстрел, вся тяжесть атаки с левого фланга легла на единственную руку вояки Холлистера. От резкой отдачи своего орудия Бенджамен получил сильную контузию и некоторое время, ничего не сознавая, лежал, распростершись на земле. Воспользовавшись этим обстоятельством, капитан Холлистер вскарабкался на бастион перед пещерой и занял на нем позицию. Едва оказавшись в стане врага, он бросился к краю фортификации и, размахивая над головой саблей, закричал:

— Победа! За мной, мои храбрые солдаты, крепость наша!

Все это прозвучало вполне по-военному и явило собой прекрасный образец того, как должен держать себя офицер перед своим войском, но воинственный этот клич, увы, оказался причиной поворота успеха. Натти, все время зорко следивший за лесорубом и за врагом, прямо перед собой, круто повернулся на голос капитана Холлистера и был поражен, увидев, что товарищ его лежит недвижим на земле, а на их собственном бастионе стоит капитан и издает победные крики. Дуло длинного ружья мгновенно повернулось в сторону капитана. Была минута, когда жизнь старого солдата подвергалась большому риску, но мишень для ружья Натти была слишком велика, а расстояние до нее слишком мало. Вместо того чтобы спустить курок, Кожаный Чулок направил ружье в зад врагу и мощным толчком наподдал капитана так, что тот слетел с бастиона значительно быстрее, чем на него взобрался. Место, куда опустился капитан Холлистер, оказалось как раз перед пещерой, и, едва ноги его коснулись почвы, ему показалось, что она проваливается под ним, настолько склон был крутым и скользким. Все произошло так быстро и неожиданно, что старый солдат даже не успел ничего попять. Пока он летел вниз, ему мерещилось, что он в седле и пробивается сквозь вражеские полчища. По пути он стукался о каждое дерево и воображал, что это налетают на него пехотинцы. Наконец, почти врезавшись в полуобгоревший ствол, он шлепнулся посреди проезжей дороги, и притом, к полному своему изумлению, прямо к ногам собственной супруги. Миссис Холлистер в сопровождении по крайней мере двух десятков любопытных мальчишек поднималась по дороге в гору: одной рукой она опиралась на палку, без которой никогда не выходила из дому, а в другой несла пустой мешок. При виде подвига своего достойного мужа она вознегодовала — возмущение взяло верх не только над религиозными убеждениями, но и над философской натурой почтенной дамы.

— Что же это такое, сержант! Да, никак, ты отступаешь? — закричала она. — Неужто я дожила до такого позора, чтобы мой муж удирал от врага — и какого врага! А я-то тут иду и рассказываю мальчуганам об осаде Нью-Йорка и о том, как тебя там ранило. И еще о том, каким героем ты себя сегодня покажешь. И что же я вижу? Ты отступаешь при первом же выстреле! Да, мешок можно выбросить: если и будет пожива, так все достанется другим, а не такому вояке, как ты. Там, в пещере, говорят, полным-полно золота и серебра. Да простит мне господь мирские помыслы, но и в писании сказано, что военная добыча по справедливости принадлежит победителю.

— Кто отступает? — с изумлением воскликнул ветеран. — Где мой конь? Он убит подо мной, и я…

— Да ты, никак, рехнулся! — прервала его жена. — Откуда у тебя взяться коню — кто ты такой? Всего-навсего никуда не годный капитан всякого сброда. Будь здесь настоящий капитан, ты бы летел в другую сторону!

Пока достойная чета подобным образом обсуждала происходящие события, бой над их головами разгорелся не на шутку. Кожаный Чулок, увидев, что враг его, как выразился бы Бенджамен, «идет на большой скорости», сосредоточил внимание на правом фланге осаждающих. Силачу Керби ничего не стоило бы, воспользовавшись удобной минутой, взобраться на бастион и отправить двух ее защитников вслед за капитаном Холлистером, но в эту минуту лесоруб был, по-видимому, настроен отнюдь не враждебно, ибо он гаркнул так, что его услышал и весь отступающий левый фланг:

— Ура! Ай да капитан! Вот это здорово! Гляньте, как он разделывается с кустарником! Да ему и молодые деревца нипочем — начисто срезает!

Подобными восклицаниями он подбадривал летевшего вниз ветерана до тех пор, пока наконец, не в силах больше сдерживаться, добродушный малый плюхнулся на землю и, от восторга выбивая пятками барабанную дробь, дал волю веселому смеху.

Все это время Натти стоял в угрожающей позе, направив ружье поверх бастиона и зорко следя за каждым движением противников. Шум, производимый Керби, ввел в искушение безмерно любопытного Хайрема, и тот неосторожно выглянул из-за своего укрытия, дабы ознакомиться с ходом боя. Проделано это было с величайшей осмотрительностью, но, тщательно прикрывая фронт, мистер Дулитл, что бывает свойственно и командирам получше него, подставил тыл под огонь врага. По своему физическому складу Хайрем Дулитл принадлежал к тай породе людей, которым природа при их создании отказала в закругленных линиях. Все в нем было или прямо, или угловато. Но обшивала его портниха, а она, подобно войсковому подрядчику, действовала, следуя некоему своду правил, сводящих к одной конфигурации все имеющиеся в природе человеческие типы. Поэтому, как только мистер Дулитл высунулся, слегка согнувшись, вперед, с другой стороны дерева показались пышные складки его кафтана, и Натти мгновенно взял их на прицел. Менее опытный человек стал бы целить именно в эти складки, но Кожаный Чулок отлично знал и мистера Дулитла и кто служил ему портным, и потому, едва щелкнул ружейный затвор, Керби, наблюдавший весь этот эпизод затаив дыхание, увидел, что от бука отлетел кусок коры и чуть повыше густых складок взметнулась пола кафтана. Никогда еще ни одно орудие не могло выпалить с такой скоростью, с какой выскочил из-за дерева Хайрем на призыв Натти.

Ступив с необычайной осторожностью два-три шага и поддерживая одной рукой пострадавшее место, а другую вытянув вперед, он двинулся затем с угрожающим видом к Натти, громко восклицая:

— Ну, на этот раз ты так легко не отделаешься, дьявол тебя побери совсем! Я найду на тебя управу, я доберусь и до верховного суда!

Такие резкие выражения в устах всегда столь уравно вешенного сквайра Дулитла и бесстрашие, с каким он шел прямо на ружье Натти, сообразив, вероятно, что оно теперь не заряжено, подняли воинственный дух в арьергарде отряда — воины с громким воплем дали залп вверх, послав свои пули туда же, куда попал и заряд пушечки. Разгорячившись от ими самими произведенного шума, они затем бросились вперед уже с подлинно воинственным пылом, и Билли Керби, полагая, что шутка, как она ни забавна, зашла слишком далеко, хотел было уже взобраться на бастион, когда вдруг с другой его стороны появился судья Темпл.

— Я требую тишины и порядка! — воскликнул он. — Что я вижу? Тут проливают кровь и чуть ли не убивают друг друга! Неужели для того, чтобы творить правосудие, властям необходимо прибегать к поддержке всякого сброда, как будто в стране сейчас война и неурядицы!

— Это вооруженные ополченцы! — крикнул шериф с отдаленного утеса. — Они…

— Скажи лучше — вооруженные разбойники. Я требую прекратить все это!

— Остановитесь! Не надо кровопролития! — раздался голос с вершины Горы Видения. — Заклинаю вас небом, не стреляйте! Все будет улажено миром, вы можете спуститься!

Изумление заставило всех замереть на месте. Натти, успевший перезарядить ружье, спокойно уселся на бревно и опер голову на руку; «легкая инфантерия», прекратив военные действия, застыла в напряженном ожидании.

В следующую минуту с горы сбежал Эдвардс, за ним с проворством, удивительным для его возраста, следовал майор Гартман. В одно мгновение они добежали до площадки, оттуда спустились к пещере и оба в ней скрылись. Вое молчали, изумленно глядя им вслед.

Глава XL

Антонио. Я онемел!

Бассанио. Ты доктором была — и не узнал я?

Шекспир, «Венецианский купец»

В течение тех пяти или шести минут, по прошествии которых снова появились юноша и майор, судья Темпл и шериф вместе с большинством волонтеров поднялись на площадку, и храбрые воины принялись излагать друг другу свои предположения относительно исхода дела и хвастаться боевой доблестью, проявленной ими в недавнем столкновении. Но вдруг все умолкли: от пещеры шли Оливер и мистер Гартман. Они несли человека, сидевшего в грубом кресле, застеленном неотделанными оленьими шкурами, которое тут же почтительно опустили среди собравшихся. Длинные волосы сидевшего в кресле спадали на плечи гладкими белоснежными прядями; одежда, безукоризненно чистая и опрятная, сшитая из материи, доступной лишь людям наиболее зажиточных классов, сильно обветшала и была залатана; обувью старику служили мокасины, украшенные самой нарядной отделкой, какую только способны изобрести индейцы. Черты его лица были строги и полны достоинства, однако блуждающий взгляд, которым он медленно обвел стоящих вокруг, ничего не выражал: не оставалось сомнения в том, что старец уже достиг тех лет, когда человек вновь возвращается к бездумному состоянию дитяти.

Натти, пришедший следом за теми, кто нес кресло — этот столь неожиданный здесь предмет, — остановился неподалеку, позади него. Опершись о ружье, охотник стоял среди своих преследователей, и бесстрашие его показывало, что Кожаного Чулка волнует дело гораздо более важное, чем личная безопасность. Maйop Гартман встал с непокрытой головой подле старца, и, казалось, в его глазах, обычно выражавших веселость и юмор, сияет сама душа. Эдвардс непринужденным, любовным жестом положил руку на поручень кресла, хотя от волнения сердце у юноши готово было разорваться и он не мог произнести ни слова.

Все смотрели на эту картину не отрывая глаз, но никто не проронил ни звука. Но тут старец, вновь обведя всех своим бездумным взглядом, сделал попытку приподняться, на его увядшем лице мелькнула улыбка, выражавшая привычную любезность, и он произнес глухим, дрожащим голосом:

— Не угодно ли присесть, джентльмены? Прошу вас. Совет начнется незамедлительно. Все, кто предан нашему всемилостивейшему королю, будут рады слышать, что колонии по-прежнему остаются ему верны. Присядьте, прошу вас, присядьте, господа. Войска на ночь отправятся на отдых.

— Это бред безумного, — сказал Мармадьюк. — Кто потрудится мне объяснить, что все это значит?

— Нет, сэр, это не безумие, твердо произнес Эдвардс, — это лишь дряхлая, беспомощная старость, и нам предстоит выяснить, кто тут несет ответственность.

— Скажи, сын мой, джентльмены останутся к обеду? — спросил старец, обернувшись на голос, который он так хорошо знал и любил. — Распорядись, чтобы приготовили обед, достойный офицеров его величества. Ты знаешь, у нас всегда к услугам превосходнейшая дичь.

— Кто этот человек? — быстро спросил Мармадьюк: голос старца пробудил в нем живейший интерес и какие-то догадки.

— Этот человек, сэр, который, как вы видели, прятался в пещере, лишенный всего, что составляет радость нашей жизни, был когда-то другом и советчиком тех, кто правил нашей страной, — спокойна ответил Эдвардс; голос его, по мере того как он говорил, звучал все громче. — Этот человек, которого вы видите теперь слабым и беспомощным, был когда-то воином столь храбрым и неустрашимым, что отважные туземцы дали ему прозвище «Пожиратель Огня». Этот человек, который не имеет сейчас даже крова над головой, когда-то обладал огромным состоянием; он был законным владельцем этой самой земли, которая у нас под ногами, судья Темпл. Этот человек был отцом…

— Так, значит, это… так, значит, это пропавший без вести майор Эффингем? — вскричал Мармадьюк в глубочайшем волнении.

— Да, именно пропавший, — ответил юноша, устремляя на судью пронзительный взгляд.

— А вы? А вы?.. — продолжал судья, с трудом выговаривая слова.

Я его внук.

Целую минуту длилось глубокое молчание. Глаза всех были прикованы к говорившим, идаже старый немец с большой тревогой ждал, чем все это кончится. Но вот Мармадьюк, опустивший голову на грудь — не от стыда, а потому, что мысленно возносил благодарность богу, — вновь поднял глаза; крупные слезы катились по его красивому мужественному лицу. Он горячо сжал руку юноше и проговорил:

— Оливер, прощаю тебе твою резкость, твои подозрения. Теперь я все понимаю. Прощаю тебе все, кроме того, что ты позволял престарелому человеку обитать в таком неподобающем месте, когда не только мой дом, но все мое состояние в его и твоем распоряжении.

— Он твердый, как шталь! — воскликнул майор Гартман. — Я говорил тебе, юнош, што Мармадьюк Темпл — верный друг, он никогда не покидаль друга в нужде.

— Да, судья Темпл, этот достойный джентльмен сильно поколебал мое мнение о вас. Когда выяснилось, что перевезти моего деда обратно, туда, откуда извлекла его преданная любовь старого слуги, невозможно — его бы тут же обнаружили, — я отправился в долину Мохок к одному из его старых товарищей, в надежность которого я верил. Он ведь и ваш друг, судья Темпл, и если то, что он говорит, справедливо, и мой отец в я судили о вас неверно…

— Твой отец действительно погиб на том пакетботе? — спросил Мармадьюк с нежным участием.

— Да. После нескольких лет бесплодных усилий и жизни на очень скромные средства он оставил меня в Нова-Скотии и отправился получать компенсацию за понесенные убытки, которую присудили наконец британскому офицерству. Он провел в Англии год и возвращался в Галифакс, чтобы занять там назначенный ему правительством пост в Вест-Индии, намереваясь заехать туда, где мой дед пребывал с начала и во все время войны, и взять его с собой.

— Но как ты уцелел? — воскликнул Мармадьюк о живейшим интересом. — Я был уверен, что ты погиб вместе с отцом.

На щеках Эдвардса выступил румянец. Юноша посматривал на недоумевающие лица волонтеров и молчал. Мармадьюк обернулся к подошедшему в эту минуту капитану Холлистеру и сказал:

— Уведите солдат и распустите их по домам; излишнее усердие шерифа внушило ему неверное представление о его долге. Доктор Тодд, я буду весьма признателен, если вы займетесь раной Хайрема Дулитла, которую тот получил в этом неприятном деле. Ричард, ты окажешь мне услугу, если распорядишься прислать сюда карету. Бенджамен, возвращайся домой и приступай к своим домашним обязанностям.

Хотя распоряжения эти большинству не очень-то пришлись по душе, подозрение, что они и в самом деле несколько превысили границы законного, а так же привычное уважение к судье заставили всех немедленно подчиниться.

Когда те, кому надлежало уйти, скрылись из виду и на скале остались лишь лица, особо заинтересованные в том, чтобы раскрыть наконец тайну, Мармадьюк, указывая на майора Эффингема, сказал, обращаясь к его внуку:

— Не унести ли нам твоего деда под укрытие, пока не прибудет моя карета?

— Нет, сэр, воздух ему полезен, он всегда старался быть под открытым небом, если при этом не грозила опасность быть обнаруженным. Я не знаю, как мне поступить дальше, судья Темпл: должен ли я, могу ли я позволить, чтобы майор Эффингем стал членом вашей семьи?

— Ты сам будешь судить об этом, — ответил Мармадьюк. — Твой отец — друг моей юности. Он доверил мне все свое состояние. Когда мы расставались, он, полностью на меня полагаясь, не пожелал брать никаких расписок, никаких документов, подтверждающих передачу мне его имущества, хотя, правду сказать, для того и не было ни времени, ни подходящих обстоятельств. Ты знал об этом?

— Несомненно, сэр, — ответил Эдвардс или, как отныне мы будем называть его, Эффингем.

— Наши политические взгляды разошлись, и мы решили, что, если здесь победит революция, я смогу сохранить для него все его состояние, ибо никто не знал о том, что оно принадлежит ему. Если же король удержится, то такому лояльному подданному, как полковник Эффингем, нетрудно будет вернуть свое имущество. Это тебе ясно?

— Пока все верно и правильно, — сказал юноша, все еще сохраняя недоверчивый вид.

— Слушай, слушай, мальшик, — проговорил немец. — Судья Темпл — самый шестный шеловек.

— Нам всем известно, каков был исход войны, — продолжал Мармадьюк, не обращая внимания ни на того, ни на другого. — Твой дед остался в Коннектикуте, и его сын регулярно высылал ему вспомоществование, достаточное для того, чтобы старик ни в чем не нуждался. Все это я хорошо знал, хотя мне не приходилось встречаться с майором Эффингемом даже в разгар нашей дружбы с его сыном. Вместе с войсками твой отец вернулся в Англию хлопотать о возвращении своего имущества. Он потерпел огромные убытки, все поместья его были проданы, но купил их я. Это было продиктовано вполне естественным желанием устранить все препятствия, когда для него придет время получить все свои владения обратно.

— Никаких препятствий и не было, кроме одного: нашлось слишком много претендентов.

— Но никто бы не мог тягаться с законным владельцем, и я открыто объявил, что распоряжаюсь капиталом, с течением времени и моими собственными усилиями умноженным во сто крат, только как опекун. Ты знаешь, что сразу же после войны я снабжал твоего отца значительными суммами.

— Да, вы высылали ему деньги до тех пор, пока…

— Мои письма стали приходить обратно нераспечатанными. Характером твой отец походил на тебя: порой он бывал излишне тороплив и резок. Но, возможно, тут была и моя вина, — сказал судья, как бы с упреком самому себе. — Быть может, я, как всегда, заглядывал слишком далеко вперед, слишком тщательно рассчитывал. Признаться, для меня было тяжким испытанием позволять человеку, которого я искренне любил, на протяжении семи лет думать обо мне дурно, и все это для того, чтобы он смог в свое время открыто заявить о своих правах на имущество и получить компенсацию за убытки. Но, если бы он прочитал мои последние письма к нему, ты бы знал всю правду. Те, что я послал ему в Англию, твой отец прочитал, об этом сообщил мне мой поверенный. Твой отец умер, Оливер, зная все. Он умер моим другом, и я был убежден, что ты погиб вместе с ним.

— Мы были бедны и не могли оплатить проезд за двоих, — ответил юноша с необычайным волнением, которое охватывало его всякий раз, когда разговор касался плачевного положения его семьи. — Я дожидался возвращения отца, и, когда до меня дошла печальная весть о его гибели, у меня не оставалось ни гроша.

— И что же ты предпринял, мой мальчик? — спросил Мармадьюк с дрожью в голосе.

— Я поехал разыскивать деда. Я понимал, что он. остался без всяких средств к существованию теперь, когда перестали приходить деньги от его сына. Добравшись до места, где жил старый майор Эффингем, я узнал, что он выехал неизвестно куда, хотя наемный слуга, покинувший старого человека в его бедности, после моих настойчивых расспросов признался, что моего деда увез какой-то ста-рик, бывший слуга майора. Я тотчас догадался, что это был Натти, потому что мой отец часто…

— Так, значит, Натти был слугой твоего деда? — воскликнул судья.

— И этого вы тоже не знали? — спросил явно изумленный юноша.

— Как мог я это знать? Я никогда не встречался с майором Эффинсемом, при мне никто не упоминал тогда имени Бампо. Для меня Натти был всего лишь охотник-траппер, лесной житель. Таких здесь немало, и потому он не вызывал во мне особого интереса.

— Натти вырос в семье моего деда, служил ему на протяжении многих лет, сопровождал его во всех походах па Западе, где и пристрастился к лесам. Его оставили здесь как «туземца» на земле… Могиканин — мой дед когда-то спас ему жизнь — уговорил делаваров отдать майору эту землю, когда те приняли моего деда как почетного члена своего племени.

— А отсюда, стало быть, и разговоры о твоей «индейской крови»?

— Да, это моя единственная «кровная» связь с индейцами, — ответил Эдвардс улыбаясь. — Майор Эффингем стал как бы сыном могиканина, в то время одного из величайших людей своего народа, и мой отец, посетивший делаваров, когда был еще мальчиком, получил от них прозвище «Орел», вероятно, за свой орлиный профиль. Это прозвище перешло и на меня. Другого родства и связей с индейцами у меня нет, хотя, признаюсь, судья Темпл, порой я готов был пожелать, чтобы именно таким было и мое происхождение и мое воспитание.

— Продолжай свой рассказ, — сказал Мармадьюк.

— Мне осталось мало что добавить, сэр. Я отправился к озеру Отсего — я часто слышал, что Натти живет именно там, — и действительно нашел своего деда в хижине старого охотника — верный слуга скрывал от всех своего старого господина, он не хотел, чтобы люди видели, как обнищал и впал в старческое слабоумие человек, которого народ когда-то так уважал и почитал.

— И что же ты предпринял затем?

— Что я предпринял? Я истратил последние деньги и купил ружье, надел грубую одежду и стал охотиться вместе с Кожаным Чулком. Остальное, судья Темпл, вам известно.

— А почему ты не искаль старый Фриц Гартман? — сказал немец с упреком. — Разве ты никогда не слышаль имя старый Фриц Гартман, твой отец не говориль обо мне?

— Быть может, я поступил неправильно, джентльмены, — возразил юноша, — но гордость не позволяла мне открыть то, что сегодня наконец обнаружилось и что даже и теперь мне не легко. У меня были свои планы, быть может фантастические, но я предполагал, если бы мой дед дожил до осени, увезти его с собой в город, где живут наши дальние родственники, — я надеялся, что они ужо успели позабыть про ненавистных им тори. Но он быстро угасает, — печально продолжал Оливер, — и вскоре ляжет в землю рядом со старым могиканином.

Воздух был свежий, погода прекрасная, и все оставались на скале до тех пор, пока не послышался стук колес поднимавшейся по склону кареты судьи Темпла. Разговор продолжался с неослабевающим интересом, и постепенно выяснилось все то, что доселе было непонятно; антипатия юноши к Мармадьюку таяла с каждой минутой. Он уже не возражал против того, чтобы деда его увезли в дом судьи, а сам майор Эффингем выказал поистине детскую радость, когда его усадили в карету. Оказавшись в зале «дворца» Мармадьюка, старый воин медленно обвел глазами комнату, останавливаясь взглядом на каждом предмете, и на мгновение лицо его как будто озарялось разумной мыслью, но в то же время он то и дело рассыпался в ненужных любезностях по адресу тех, кто находился возле него, с трудом связывая слова и мысли. Ходьба и перемены скоро истощили силы старика, и его пришлось уложить в постель. Там он лежал в течение долгих часов, очевидно сознавая происшедшие в его жизни изменения и являя собой жалкую картину, слишком ясно показывающую, что животные инстинкты все еще живут в человеке после того, как более благородная его сущность уже исчезла.

Пока его престарелого родственника укладывали в удобную постель, возле которой тут же уселся Натти, Оливер не отходил от деда, но затем по приглашению судьи проследовал в библиотеку, где его уже поджидал хозяин дома и майор Гартман.

— Прочти эту бумагу, Оливер, — проговорил Мармадьюк, — и ты увидишь, что я не только не имел намерений нанести ущерб твоей семье, пока я жив, но считал своим долгом позаботиться и о том, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы и после моей смерти.

Юноша взял бумагу и с первого взгляда на нее понял, что это завещание Мармадьюка Темпла. Как ни был он взбудоражен и взволнован, он тут же заметил, что стоявшая на документе дата совпадала с тем временем, когда судья находился в столь мрачном и подавленном состоянии. Оливер читал завещание, и глаза его подернулись влагой, а рука, державшая бумагу, начала дрожать.

Завещание начиналось с обычных формальных заявлений, составленных искусным в подобного рода делах мистером Вандерсколом, но далее Оливер сразу почувствовал стиль самого судьи. Ясно, решительно и даже красноречиво он излагал свои обязательства в отношении полковника Эффингема, сущность взаимоотношений между ними и те обстоятельства, которые их разъединили. Затем он разъяснил причину своего продолжительного молчания, упомянув, однако, те крупные суммы, которые пересылал другу, но которые тот возвращал ему обратно с нераспечатанными письмами, после чего рассказал и о том, как разыскивал отца своего друга, неизвестно куда исчезнувшего, и о своих опасениях, что прямой наследник доверенного ему состояния погребен в океане вместе со своим отцом.

Короче говоря, он поведал все те события, которые наш читатель может теперь связать воедино, а затем дал полный и точный отчет о суммах, оставленных на его попечение полковником Эффингемом. Все состояние вверялось нескольким ответственным душеприказчикам, на которых возлагалась обязанность разделить его следующим образом: одну половину передать дочери, а вторую — Оливеру Эффингему, бывшему майору войск Великобритании, и его сыну, Эдвардсу Эффингему, и его внуку, Эдвардсу Оливеру Эффингему, или их потомкам. Завещание сохраняло свою силу до тысяча восемьсот десятого года — если до этого времени не объявится никто из прямых наследников рода Эффингемов, то определенная сумма, из расчета основного капитала и процентов, передавалась государству, с тем чтобы выплатить ее, согласно закону, побочным родственникам майора Эффингема; остальное наследовала дочь судьи или ее дети.

Из глаз молодого человека катились слезы — он видел перед собой неоспоримое доказательство благородных намерений Мармадьюка. Смущенный взгляд Оливера бы все еще прикован к бумаге, когда он услышал рядом с собой голос, от которого затрепетал каждый его нерв:

— Вы все еще сомневаетесь в нас, Оливер?

— Лично в вас, мисс Темпл, я никогда не сомневался! — воскликнул юноша, обретя дар речи и память, и, вскочив, схватил руку Элизабет. — Нет, в вас моя вера всегда была твердой.

— А в моего отца?

— Благослови его бог!

— Спасибо, мой мальчик, — сказал судья и обменялся с юношей крепким рукопожатием, — но мы оба с тобой поступали ошибочно: ты был слишком поспешен, а я слишком медлителен. Половина всех моих владений станет твоей, как только можно будет совершить формальную их передачу, и, если мои догадки правильны, к тебе скоро перейдет и вторая половина.

И, взяв руку юноши, которую держал в своей, он соединил ее с рукой дочери, а затем сделал знак майору Гартману, приглашая его в соседнюю комнату.

— Я вот што сказаль тебе, девушка, — добродушно проговорил немец. — Если бы Фриц Гартман бил молодым, как тогда, когда служил с его дедом, он бы еще потягался с ленивый мальчишка!

— Ну-ну, старина Фриц, — остановил его судья. — Ведь вам семьдесят, а не семнадцать годков. Пойдемте, Ричард уже поджидает вас с чашей пунша.

— Ричард? Ах, он шорт этакий! — воскликнул немец, поспешно направляясь к двери. — Он делает пунш, как лошадиный пойло. Я покажу ему, как надо готовить пунш. Ах, шорт! Шестное слово, он подслащивает его своей американской патокой!

Мармадьюк улыбнулся, любовно кивнул молодой паре и тоже вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Если кто-либо из наших читателей полагает, что сейчас мы снова откроем ее ради его удовольствия, то он ошибается.

Элизабет и Оливер беседовали довольно долго — сколько именно, мы вам не скажем, но к шести часам беседу пришлось прекратить, так как явился мосье Лекуа, как то было условлено накануне, и выразил желание сказать что-то мисс Темпл с глазу на глаз. Ему в том отказано не было. С превеликой учтивостью француз предложил Элизабет руку и сердце, а также всех своих друзей, близких и далеких, папа, мама и «сахаристый тростник». Мисс Темпл, надо полагать, уже связала себя некими обязательствами в отношении Оливера, ибо отклонила лестное предложение француза в выражениях не менее учтивых, чем его собственные, но, пожалуй, более решительных.

Мосье Лекуа вскоре присоединился к немцу и шерифу, которые усадили его рядом с собой за стол и с помощью пунша, вина и других горячительных напитков вскоре заставили француза рассказать им о цели его визита. Делая предложение, он, как видно, лишь выполнял долг, который воспитанный человек, прежде чем покинуть гостеприимную страну, обязан выполнить в отношении девушки, живущей в этом отдаленном месте, — сердце его при этом было весьма мало задето. После некоторых дополнительных возлияний подгулявшие собутыльники шутки ради убедили повеселевшего француза, что было бы непростительной бестактностью предлагать руку одной даме и не проявить такой же любезности в отношении другой. И около девяти часов вечера мосье Лекуа отправился в дом священника с теми же матримониальными намерениями и вышел оттуда с таким же результатом, что и при первой своей попытке.

Когда в десять часов он вернулся в дом судьи Темпла, Ричард и майор все еще сидели за столом. Они хотели заставить «галла», как называл шериф француза, попытаться сделать третье предложение — почтенной мисс Добродетели Петтибон, но разгоряченные вином приятели только попусту потратили два часа на уговоры, ибо мосье Лекуа отверг этот совет с упрямством, поистине удивительным в столь благовоспитанном человеке.

Провожая мосье Лекуа до двери со свечой в руке, Бенджамен сказал ему на прощанье:

— Если вы, мусью, приметесь ухаживать за мисс Петтибон, как уговаривает вас сквайр Дик, я так полагаю, вас подцепят крепко, и не так-то уж легко будет вам отцепиться. Если мисс Лиззи и дочка пастора вроде как бы легкие парусные лодочки, которые стремглав несутся по ветру, то мисс Добродетель — тяжелая баржа: стоит взять ее на буксир, и уж тащи до конца своей жизни.

Глава XLI

Плывите ж! Хоть ваш громок смех.

Для вас мы не оставим тех.

Чье горе велико.

Плывут веселые ладьи—

••••••••••

Рассказ певец

О скромном поведет челне.

Вальтер Скотт, «Владыка островов»

Лето меж тем миновало, год уже подходил к концу, и последние действия нашего романа разворачиваются в приятном месяце октябре. За истекшее время произошло, однако, немало важных событий, и часть их необходимо поведать читателю.

Два самых значительных были свадьба Оливера и Элизабет и смерть майора Эффингема. Оба события случились в начале сентября, и первое из них лишь на несколько дней опередило второе. Старик угас, как меркнет догорающая свеча, и хотя смерть его овеяла печалью всю семью, однако столь легкая кончина глубокого старца не могла вызвать слишком большое горе у его близких.

Основной заботой Мармадьюка было примирить необходимость действовать в отношении преступников строго по закону, как то подобает судье, с тем, что подсказывало ему сердце. Впрочем, на следующий день после того, как раскрылась наконец тайна пещеры, Натти и Бенджамен беспрекословно возвратились в тюрьму, где и пробыли, ни в чем не терпя лишений, пока не вернулся из Олбани нарочный, привезший Кожаному Чулку помилование от губернатора. Тем временем были приняты соответствующие меры, дабы удовлетворить Хайрема за нанесенные его личности оскорбления, и оба наших приятеля в один и тот же день вновь оказались на свободе, ничуть не испортив себе репутации пребыванием в тюрьме.

Мистер Дулитл постепенно начал убеждаться, что его познания в области архитектуры, равно как и в юриспруденции, уже не соответствуют растущим благосостоянию и культурности поселка. Пойдя на известный компромисс в своем судебном преследовании Натти Бампо и стребовав все то, что ему, согласно договоренности сторон, полагалось, не упустив при этом ни одного цента, он, по местному вы-ражению, «свернул шатер» и стал продвигаться дальше на запад, озаряя свой путь светом архитектурных и юридических знаний, следы которых можно обнаружить и ныне.

Бедняга Джотем, поплатившийся жизнью за свое безрассудство, перед смертью признался: заверения в том, что в горах есть залежи серебряной руды, он получил из уст некой сибиллы, которая, глядя в магический стеклянный шар, могла обнаруживать скрытые сокровища земли. Суеверия подобного рода среди поселенцев встречаются нередко, и, подивившись неожиданному обороту дел, вскоре все забыли об этом. Но Ричарда это не только заставило отказаться от таившихся в его душе подозрений относительно троих охотников, но и дало ему горький урок, что надолго обеспечило спокойствие его кузену Мармадьюку. Следует вспомнить, как шериф в свое время с большим апломбом заявлял, что в истории с серебряными залежами нет ничего «гадательного», и на протяжении последующих десяти лет достаточно было помянуть это слово, чтобы заставить его немедленно умолкнуть.

Мосье Лекуа, которого мы должны были ввести в наш роман, ибо картина края была бы неполной без персонажа подобного рода, обнаружил, что остров Мартиник и его собственный «сахаристый тростник» находятся в руках англичан, но вскоре Мармадьюк и все члены его семьи с удовлетворением узнали о возвращении француза в Париж, откуда он с тех пор слал им ежегодные бюллетени о своем процветании, изливаясь в чувствах благодарности к американским друзьям.

После этого краткого отчета мы вновь займемся нашим рассказом. Пусть читатель представит себе приятнейшее октябрьское утро, когда солнце кажется шаром из серебристого пламени и с каждым вздохом в тело и душу вливаются сила и бодрость, когда не мучают ни жара, ни холод, но в воздухе разлита чудесная ровная прохлада, которая живит кровь, а не расслабляет ее, как то бывает весной. Именно в такое утро, приблизительно в середине месяца, Оливер вошел в зал, где Элизабет давала слугам обычные хозяйственные распоряжения на предстоящий день, и попросил жену сопровождать его на небольшую прогулку к озеру. Заметив печальную задумчивость на лице мужа, Элизабет тотчас оставила дела, накинула на плечи легкую шаль, спрятала свои волосы цвета воронова крыла под широкополую шляпу и, взяв Оливера под руку, ни о чем его не расспрашивая, вышла вместе с ним из дому. Перейдя мост и свернув с проезжей дороги, они пошли затем по берегу озера, все еще не обменявшись ни словом. Элизабет уже поняла цель прогулки и, уважая чувства своего спутника, считала неуместным заводить беседу. Но, когда они очутились в открытом поле и взору Элизабет предстало мирное озеро, сплошь покрытое птицами, — целые стаи их уже улетали с великих вод Севера в поисках более теплого солнца, но некоторые еще замешкались на прозрачной водной равнине Отсего, — когда она увидела склоны гор, расцвеченные веселыми красками осени и словно приветствующие новобрачную, юная супруга не могла более сдержать переполнявшие ее чувства.

— В такую минуту нельзя молчать, Оливер! — сказала она, еще нежнее приникая к его руке. — Смотри, вся природа как будто воздает хвалы богу — почему же мы, столь многим ему обязанные, молчим?

— Говори, говори, — улыбаясь, проговорил ее муж, — я люблю слушать твой голос. Ты, я думаю, уже угадала, куда и зачем мы идем. И я рассказал тебе о своих планах — одобряешь ли ты их?

— Прежде всего я должна в них разобраться, — возразила ему жена. — Но и у меня тоже есть свои планы, и, мне кажется, пора мне поделиться ими с тобой.

— Вот как! Я знаю, это что-нибудь относительно моего старого друга Натти — ты хочешь помочь ему.

— Да, и ему тоже, разумеется. Но у нас есть друзья и помимо Кожаного Чулка, о них нам тоже следует позаботиться. Разве ты забыл про Луизу и ее отца?

— Нет, конечно нет. Ведь я передал почтенному священнику одну из лучших наших ферм. Что касается Луизы, то я бы хотел, чтобы она всегда жила с нами.

— Ты бы хотел! — сказала Элизабет, слегка надув губки. — Но, быть может, у бедняжки Луизы имеются собственные планы. Что, если она желает последовать моему примеру и тоже выйти замуж?

— Не думаю, — после минутного размышления ответил Эффингем. — Право, я не знаю здесь никого, кто был бы ее достоин.

— Здесь, возможно, и не сыщется достойных, но ведь есть на свете и другие места, кроме Темплтона, и другие церкви, кроме новой церкви Святого Павла.

— Послушай, Элизабет, неужели ты хочешь отпустить мистера Гранта? Хоть он звезд с неба и не хватает, но человек превосходный. Нам никогда не найти второго такого пастора, который столь почтительно соглашался бы с моими ортодоксальными религиозными убеждениями. Ты низвергаешь меня из святых, и я стану обычным грешником.

— Ничего не поделаешь, ответила Элизабет, пряча улыбку, — придется вам, сэр, превратиться из ангела в человека.

— Ну, а как же быть с фермой?

— Он может сдать ее в аренду, как поступают многие. Кроме того, разве тебе будет приятно видеть, что священник трудится в полях и на пашне?

— Но куда он пойдет? Ты забываешь про Луизу.

— Нет, я не забываю про Луизу, — ответила Элизабет, снова надув губки. — Ведь мой отец уже сказал вам, мистер Эффингем, что прежде я командовала им, а теперь буду командовать мужем. И я намерена доказать вам это теперь же.

— Все, все, что только тебе угодно, дорогая Элизабет, лишь бы не за счет всех нас и не за счет твоей подруги.

— С чего вы взяли, сэр, что я собираюсь делать что-либо за счет моей подруги? — ответила Элизабет, испытующе глядя на супруга, но не увидела на его лице ничего, кроме выражения прямой и бесхитростной доброты.

— С чего я взял? Но ведь Луиза будет скучать без нас, это так естественно!

— С некоторыми естественными чувствами следует бороться, — возразила ему на это молодая жена. — Впрочем, едва ли есть причины опасаться, что разлука как-либо повлияет на девушку, обладающую такой душевной силой.

— Но каковы же твои планы?

— Сейчас узнаешь. Мой отец выхлопотал для мистера Гранта приход в одном из городков на Гудзоне. Там пастор может жить с гораздо большим комфортом, чем здесь, где ему приходится вечно путешествовать по лесам. Там он сможет провести конец своей жизни в покое и довольстве и дочь его найдет подходящее для себя общество и завяжет отношения, соответствующие ее возрасту и характеру.

— Бесс, ты меня изумляешь! Вот не предполагал, что ты так предусмотрительна!

— Я предусмотрительнее, чем вы полагаете, сэр, — ответила ему жена, лукаво улыбаясь. — Но такова моя воля, и вы обязаны ей подчиниться, во всяком случае — на этот раз.

Эффингем рассмеялся, но, по мере того как цель прогулки становилась ближе, молодые супруги, как бы по обоюдному согласию, переменили тему разговора.

Они подошли к небольшому ровному участку, где когда-то, на протяжении долгих лет, стояла хижина Кожаного Чулка. Теперь участок, полностью очищенный от всякого сора, был красиво выложен дерном, и трава на нем, как и повсюду вокруг, под влиянием обильных дождей выросла густая и яркая, как будто над этим краем прошла вторая весна. Небольшая зеленая площадка была окружена каменной оградой, и, войдя в маленькую калитку, Элизабет и Оливер, к удивлению своему, увидели, что к ограде прислонено ружье Натти. На траве подле ружья разлеглись Гектор со своей подругой, как будто сознавая, что, хотя многое здесь переменилось, все же осталось немало старого и привычного. Сам охотник, вытянувшись во весь свой длинный рост, лежал прямо на земле подле белого мраморного камня и отгибал в сторону пучки травы, пышно разросшейся па этой почве и вокруг основания камня, — очевидно, Натти хотелось разглядеть вырезанную на камне надпись. Рядом с этим простым надгробием стоял богатый памятник, украшенный урной и барельефами.

Тихо ступая по траве, молодые люди приблизились к могилам так, что охотник их не слышал. Загорелое лицо старика подергивалось гримасой душевной боли, он усиленно моргал глазами, как будто что-то мешало ему видеть. Немного погодя Натти медленно поднялся с земли и громко произнес:

— Ну, надо полагать, все сделано как следует. Что-то тут написано, только мне не разобрать, но вот трубка, томагавк и мокасины вырезаны отлично, а ведь небось человек, который все это сделал, сам ничего из этих вещей и в глаза никогда не видел. Эх, эх! Вот они лежат оба рядом — неплохо им здесь… А кто положит в землю меня, когда пробьет и мой час?

— Когда наступит этот горький час, Натти, у тебя найдутся друзья, чтобы отдать тебе последний долг, — проговорил Оливер, тронутый словами старого охотника.

Натти обернулся и, не выказав удивления — манера, перенятая им у индейцев, — провел рукой по лицу, как будто этим жестом стирая все следы грусти.

— Вы пришли взглянуть на могилы, детки, а? — спросил он. — Ну что ж, на них приятно поглядеть и молодым и старым.

— Надеюсь, тебе нравится, как все здесь сделано, — сказал Эффингем. — Ты больше всех заслужил, чтобы с тобой по этому поводу советовались.

— Ну, я не привык к богатым могилам, — возразил охотник, — так что это неважно, по вкусу они мне или нет, и советоваться со мной толку мало. Вы положили майора головой на запад, а могиканина — головой на восток, так, мой мальчик?

— Да, сделали, как ты желал.

— Вот и хорошо, — сказал охотник. — Они ведь думали, что после смерти пойдут разными дорогами, но мы знаем, что тот, кто стоит над всеми, в свое время соединит их — он сделает белой кожу мавра и поставит его рядом с принцами.

— В том не приходится сомневаться, — ответила Элизабет, решительный тон которой сменился мягким и грустным. — Я верю, что когда-нибудь мы снова все встретимся и будем счастливы вместе.

— Это правда, детки, мы встретимся потом? Это правда! — воскликнул охотник с необычным для него жаром. — Думать так утешительно. Но, пока я еще не ушел, я хотел бы знать, что рассказали вы тем, которые, словно голуби весной, так и летят сюда, — что рассказали вы о старом делаваре и о храбрейшем из белых, какой когда-либо бродил по этим горам?

Эффингем и Элизабет удивились внушительному и торжественному тону, каким Кожаный Чулок произнес эти слова, и приписали это необычности обстановки. Молодой человек повернулся к памятнику и прочел вслух:

— «Вечной памяти Оливера Эффингема, эсквайра, майора его величества шестидесятого пехотного полка, солдата испытанной храбрости, верного подданного, человека чести и истинного христианина. Заря его жизни прошла в почестях, богатстве и силе, но закат ее был омрачен бедностью, людским забвением и недугами, и единственный, кто облегчал ему все тяготы, был его старый, верный и преданный друг и слуга, Натаниэль Бампо. Потомки воздвигли этот памятник высоким добродетелям хозяина и честности его слуги».

Услышав свое имя, Кожаный Чулок сперва было замер, потом морщинистое его лицо осветилось улыбкой, и он проговорил:

— Вот так здесь и сказано, сынок? Значит, вы рядом с именем хозяина вырезали имя его старика слуги? Благослови вас бог, детки, за вашу доброту, — а когда стареешь, доброта идет к самому сердцу…

Элизабет повернулась спиной к ним обоим. Эффингем, силившийся сказать что-то, наконец все же овладел собой:

— Да, твое имя лишь вырезано на простом мраморе, но его следовало бы написать золотыми буквами!

— Покажи мне, сынок, где оно стоит, — попросил Натти с детским любопытством, — я хочу посмотреть на него, раз уж ему оказана такая честь. Это щедрый подарок человеку, который не оставил после себя никого, кто продолжал бы носить его имя в краю, где он так долго прожил.

Эффингем показал старику его имя на мраморной доске, и тот с глубоким интересом провел пальцем по всем буквам, затем поднялся с земли и сказал:

— Да, душевная то была мысль, и по-душевному все сделано. Ну, а что вы написали на могиле краснокожего?

— Слушай, Натти, — сказал Оливер и прочел: — «Сей камень возложен в память об индейском вожде делаварского племени Чингачгука, известном под именем Джона Могиканина и Чингагука».

— Не Чингагука, а Чингачгука, что значит «Большой Змей». У индейцев имя всегда что-нибудь значит, надо, чтобы оно было написано правильно..

— Я позабочусь, чтобы ошибку исправили. «… Он был последним представителем своего племени, когда-то обитавшего в этих краях, и о нем можно сказать, что его грехи были грехами индейца, а добродетели — добродетелями человека».

— Более верных слов тебе еще не приходилось говорить, мистер Оливер. Эх, кабы ты знал его, как я, когда он был в расцвете сил, кабы видел ты его в том самом сражении, где старый джентльмен, который спит теперь в могиле с ним рядом, спас его от разбойников-ирокезов, — те уже привязали могиканина к столбу, чтобы сжечь, — ты бы написал все это здесь и мог бы добавить еще очень многое. Я перерезал ремни, которыми его связывали, — вот этими самыми руками, — я отдал ему свой томагавк и нож, — ведь для меня всегда самым подходящим оружием было ружье. Да, он умел действовать в бою, раздавал удары направо и налево, как подобает настоящему воину. Я встретил Джона, возвращаясь со слежки за зверем, и увидел на шесте индейца одиннадцать вражьих скальпов. Не вздрагивайте так, миссис Эффингем, то были скальпы всего лишь воинов. Когда я теперь гляжу на эти горы, где когда-то мог насчитать над лагерями делаваров до двадцати дымков, стелющихся над верхушками деревьев, меня охватывает печаль: ведь ни одного человека не осталось от племени, разве встретишь какого-нибудь бродягу из Онидас или индейцев-янки, которые, говорят, переселяются от берегов моря, — их, по-моему, и людьми-то назвать нельзя — так, что называется, ни рыба ни мясо, не белые и не краснокожие. Ну ладно, мне пора, надо уходить.

— Уходить? — воскликнул Эдвардс. — Куда ты собрался уходить?

Кожаный Чулок, незаметно для себя усвоивший многие из индейских привычек, хотя он всегда считал себя человеком цивилизованным по сравнению с делаварами, отвернулся, чтобы скрыть волнение, отразившееся на его лице; он нагнулся, поднял большую сумку, лежавшую за могилой, и взвалил ее себе на плечи.

— Уходить?! — воскликнула Элизабет, торопливо подходя к старику. — Вам нельзя в вашем возрасте вести одинокую жизнь в лесу, Натти. Право, это очень неблагоразумно. Оливер, ты видишь — Натти собрался на охоту куда-то далеко.

— Миссис Эффингем права, Кожаный Чулок, это неблагоразумно, — сказал Эдвардс. — Тебе вовсе незачем взваливать на себя такие трудности. Брось-ка сумку, и уж если желаешь поохотиться, так охоться неподалеку в здешних горах.

— Трудности? Нет, детки, это мне только в радость — это самая большая радость, какая еще осталась у меня в жизни.

— Нет, нет, вы не должны уходить далеко, Натти! — воскликнула Элизабет, кладя свою белую руку на его сумку из оленьей кожи. — Ну да, конечно, я была права: в сумке походный котелок и банка с порохом! Оливер, мы не должны его отпускать от себя — вспомни, как неожиданно быстро угас могиканин.

— Я так и знал, детки, что расставаться нам будет нелегко, — сказал Натти. — Потому-то я зашел сюда по пути, чтобы одному попрощаться с могилами. Я думал, коли я отдам вам на память то, что подарил мне майор, когда мы с ним впервые расстались в лесах, вы примете это по-хорошему и будете знать, что старика следует отпустить туда, куда он рвется, но что сердце его остается с вами.

— Ты что-то затеял, Натти! — воскликнул юноша. — Скажи, куда ты намереваешься идти?

Тоном, одновременно и доверительным и убеждающим, как будто то, что он собирался сказать, должно было заставить умолкнуть все возражения, охотник сказал:

— Да говорят, на Великих Озерах охота больно хороша — простора сколько душе угодно, нигде и не встретишь белого человека, разве только такого же, как я, охотника. Мне опостылело жить среди этих вырубок, где с восхода до захода солнца в ушах раздается стук топоров. И, хоть я многим обязан вам, детки, и это сущая правда, — поверьте, меня тянет в леса.

— В леса? — повторила Элизабет, дрожа от волнения. — Вы называете эти непроходимые дебри лесами?

— Э, дитя мое, человеку, привыкшему жить в глуши, это все нипочем. Я не знал настоящего покоя с того времени, как твой отец появился здесь вместе с остальными переселенцами. Но я не хотел уходить отсюда, пока здесь жил тот, чьи останки лежат под этим камнем. Но теперь его уже нет в живых, нет в живых и Чингачгука, а вы молоды и счастливы. Да, за последнее время во «дворце» Мармадьюка звенит веселье. Ну вот, подумал я, пришла пора и мне пожить спокойно на закате моих дней. «Дебри»! Здешние леса, миссис Эффингем, я и лесами не считаю, на каждом шагу натыкаешься на вырубку.

— Если ты в чем терпишь нужду, скажи только слово, Кожаный Чулок, и мы сделаем все возможное.

— Я знаю, сынок, ты говоришь это от доброго сердца и миссис Эффингем тоже. Но пути наши разные. Вот так же, как у этих двух, лежащих теперь рядом: когда они были живы, то один думал, что отправится в свой рай на запад, а другой — что на восток. Но в конце концов они свидятся, как и мы с вами, детки. Да, да, живите и дальше так, как жили до сих пор, и когда-нибудь опять будем вместе в стране праведных.

— Все это так внезапно, так неожиданно! — проговорила Элизабет, задыхаясь от волнения. — Я была уверена, Натти, что вы будете жить с нами до конца вашей жизни.

— Все наши уговоры напрасны, — сказал ее муж. — Привычки сорокалетней давности не осилишь недавней дружбой. Я слишком хорошо тебя знаю, Натти, и больше не настаиваю, но, быть может, ты все же позволишь мне выстроить тебе хижину где-нибудь в отдаленных горах, куда мы смогли бы иногда приходить повидать тебя и увериться в том, что тебе хорошо живется.

— Не тревожьтесь за Кожаного Чулка, детки, господь сам позаботится о старике, а потом пошлет ему легкую кончину. Верю, что вы говорите от чистого сердца, но живем-то мы по-разному. Я люблю леса, а вы хотите жить среди людей; я ем, когда голоден, пью, когда испытываю жажду, а у вас и еда и питье по часам и по правилам. Нет, у вас все по-другому. От вашей доброты вы даже перекормили моих собак, а ведь охотничьи псы должны уметь хорошо бегать. Самому малому из божьих творений уготован свой удел — я рожден, чтобы жить в лесной глуши. Если вы любите меня, детки, отпустите меня в леса, куда я стремлюсь всей душой.

Эта мольба решила все — больше уговаривать его не стали, но Элизабет плакала, склонив голову на грудь, и муж ее тоже смахивал набежавшие слезы. Вытащив неловкой от волнения рукой свой бумажник, он взял из него пачку ассигнаций и протянул охотнику.

— Возьми, Натти, — сказал он, — возьми хотя бы это. Прибереги их, и в час нужды они тебя выручат.

Старик взял деньги и поглядел на них с любопытством.

— Так вот они какие, новые деньги, которые делаются в Олбани из бумаги! Тем, кто не больно учен, пользы от них нет. Забирай-ка их обратно, сынок, мне от них проку мало. Я уж постарался закупить у француза весь порох в его лавке, прежде чем мусью уехал, а там, куда я иду, свинец, говорят, растет прямо из земли. А эти бумажки не годятся и для пыжей, я ведь бумажных не употребляю, только кожаные… Ну, миссис Эффингем, позволь старику поцеловать на прощанье твою ручку, и да ниспошлет господь бог все свои наилучшие дары тебе и твоим детям.

— В последний раз умоляю вас остаться с нами, Натти! — воскликнула Элизабет. — Не заставляйте нас горевать о человеке, который дважды спас меня от смерти и верно служил тем, к кому я питаю преданную любовь. Ради меня, если не ради себя, останьтесь! Мне будут сниться ужасные сны, — они еще мучают меня по ночам, — что вы умираете от старости, в нищете, и подле вас нет никого, кроме убитых вами диких зверей. Мне будут всегда мерещиться всевозможные напасти и болезни, которые одиночество может навлечь на вас. Не покидайте нас, Натти, если не ради собственного благополучия, то хотя бы ради нашего.

— Мрачные мысли и страшные сны, миссис Эффингем, недолго станут мучить невинное созданье, — торжественно проговорил охотник, — божьей милостью они скоро исчезнут. И если когда тебе опять приснятся злые горные кошки, то не потому, что со мной стряслась беда — это бог показывает тебе свою силу, которая привела меня тогда к тебе на спасение. Уповай на бога да на своего мужа, и мысли о таком старике, как я, не будут ни тяжкими, ни долгими. Молю бога, чтобы он не оставил тебя — тот бог, что живет и на вырубках и в лесной глуши, — и благословил тебя и все, что принадлежит тебе, отныне и до того великого дня, когда краснокожие и белые предстанут перед судом божьим, и судить их будут не по земным, а по божьим законам.

Элизабет подняла голову и подставила старику для прощального поцелуя свою побледневшую щеку, и Кожаный Чулок почтительно коснулся этой щеки. Юноша, не произнося ни слова, судорожно сжал руку старика. Охотник приготовился отправляться в путь. Он подтянул ремень потуже и еще некоторое время стоял, делая, как всегда бывает в минуту грустного расставания, какие-то лишние, ненужные движения. Раза два он попытался было сказать что-то, но комок в горле помешал ему. Наконец, вскинув ружье на плечо, он крикнул громко, по-охотничьи, так, что эхо его голоса разнеслось по всему лесу:

— Эй, эй, мои собачки, пора в путь! А к концу этого пути вы порядком натрете себе лапы!

Заслышав знакомый клич, собаки вскочили с земли, обнюхали все вокруг могилы, потом подошли к молчаливо стоявшей паре, как будто понимая, что предстоят разлука, и покорно побежали за хозяином. Некоторое время молодые люди не произносили ни слова, и даже юноша скрыл лицо, нагнувшись над могилой деда. Когда мужская гордость победила наконец в нем эту слабость чувств, он обернулся, думая возобновить свои уговоры, но увидел, что подле могилы они остались только вдвоем, он и его жена.

— Натти ушел! — воскликнул Оливер.

Элизабет подняла голову и увидела, что охотник, уже подходивший к опушке, на мгновение остановился и обернулся. Взгляды их встретились, и Кожаный Чулок поспешно провел по глазам жесткой ладонью, потом высоко поднял руку в прощальном привете, крикнул с усилием, подзывая собак, которые было уселись на землю, и скрылся в лесу.

То был последний раз, что они видели Кожаного Чулка, чье быстрое продвижение намного опередило тех, кто по распоряжению и при личном участии судьи Темпла отправился за ним вдогонку. Охотник ушел далеко на Запад — один из первых среди тех пионеров, которые открывают в стране новые земли для своего народа.

КОНЕЦ

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНАМ «СЛЕДОПЫТ» И «ПИОНЕРЫ»

После того как мы закрыли замечательную книгу Купера «Последний из могикан», в нашей памяти остался образ глубоко опечаленного Соколиного Глаза и убитого горем Великого Змея, потерявшего любимого сына — юного Ункаса. Его унесла длившаяся десятилетиями воина между французскими и английскими колонизаторами за захват американских земель.

В только что прочитанной книге, где продолжено описание этой войны, перед читателями вновь возникает Натаниэль Бампо. Следопыт и разведчик английской армии, он и здесь, как всегда, отважен, находчив, благороден, полон ненависти к ненужным жестокостям, мечтает о мирном и чистом существовании людей, осуждает расовое высокомерие колонизаторов.

Совсем немного времени прошло с тех пор, как погибли Ункас и Кора, быть может, год или два. Все, что совершается на страницах «Следопыта», относится к самому концу 50-х годов XVIII века.

Опасные и трагические приключения героев «Следопыта» связаны прежде всего с войной. На водах и острог вах огромного озера Онтарио пролилась кровь французов, англичан, индейцев, осиротела благородная Мэйбл, потеряв своего отца, сержанта Дунхема, убит лукавый индеец Разящая Стрела, перешедший на сторону французов, погиб предатель квартирмейстер Мюр и многие другие.

Уверены ли те, кто рискует своей жизнью и отдает ее за английские интересы, что война, которую они ведут, справедлива? Над этим не задумывается ни сержант Дунхем, честный вояка, ни старый моряк Кэп, с появлением которого на страницах романа повеяло соленым воздухом морей и безбрежных океанов... Ворчун Кэп, с его презрением к пресным водам, с его склонностью определять все только терминами морского словаря, вносит струю грубоватого, но доброго юмора в иной раз печальные и жестокие эпизоды романа.

Страницы, на которых оживает образ старого моряка, невольно заставляют вспомнить самого Купера, который в молодости увлекся романтикой морских плаваний, бежал из дома и прослужил несколько лет во флоте. Как раз на озере Онтарио молодой моряк Купер задолго до того, как он написал свой роман, строил с другими американскими моряками военный бриг. Тема моря навсегда осталась ему близка...

Итак, Дунхем и Кэп не сомневаются в том, что они делают справедливое дело. В «Последнем из могикан», написанном за четырнадцать лет до «Следопыта» (этот роман появился в 1840 году), Купер и сам был недостаточно объективен в решении этого вопроса. Мы помним, какими черными красками он рисовал именно французского командира Манкольма и тех индейцев, которые поддерживали его. В «Следопыте» автор начинает по-новому оценивать некоторые явления. И те герои книги, в которых Купер воплотил черты душевной чистоты и честности; уже понимают, что между жестокими и коварными методами ведения войны, да и между целями ее у англичан и французов разницы нет. Так, Следопыт поддерживает Мэйбл Дунхем, когда она, осуждая обман и подкуп индейцев, говорит: «Не понимаю, почему то, что справедливо для короля Георга, не должно считаться справедливым и для короля Людовика», и: «Если французы поступают дурно, подкупая туземцев, чтобы они воевали с их врагами, то, казалось бы,

это одинаково не благородно и со стороны англичан».

Мэйбл, так же как и Следопыт и, конечно же, как сам автор, по достоинству оценивает жестокость колонизаторов, победно шествующих по землям, которыми столетиями владели индейские племена. «Ингизы очень жадный, — говорит Июньская Роса, — отнимай лес, охота, гони шесть племя туда, где солнце сядет; злой король, злой люди.

Бледнолицый — «ух как плохо!». «Мэйбл знала,— добавляет автор, — что в словах индианки много горькой правды ...чтобы пытаться возразить...»

Благородный Следопыт, участвуя в этой войне как необычайно меткий стрелок и сообразительный разведчик, оказывается в положении человека, который помогает жестокому уничтожению людей. И человечный, добрый Натти мечтает о мире, «чтобы по-прежнему можно было бродить по лесам, не встречая никаких врагов, кроме зверей и рыб».

Следопыт находит отзвук своим чувствам и мыслям в Мэйбл Дунхем, с ее добрым отношением к людям, независимо от их цвета кожи (вспомним ее трогательную дружбу с Июньской Росой), с ее стремлением к справедливости, с ее искренностью и непосредственностью. Мэйбл становится для Следопыта воплощением его идеала женщины: в ней гармонически сочетается то ценное, что несет с собой цивилизация, — образованность, широкий умственный кругозор, начитанность, душевная чистота, прямота и неиспорченность, которые всегда казались Следопыту связанными с жизнью, далекой от цивилизации. Он очень остро начинает ощущать свое невежество, свою оторванность от того мира культуры, в котором Мэйбл чувствует себя свободно. Это ощущение особенно мучительно для уже зрелого годами Следопыта, потому что он нежно полюбил эту действительно умную и добрую девушку. И здесь писатель вводит нас, пожалуй единственный раз, в мир интимных, личных чувств и отношений своего героя — отношений, которые занимают много места в этом романе.

Мы, читатели, воспринимаем любовь Натти Бампо с грустью и жалостью к нему. Ведь, когда Натти еще полон надежд, хотя и терзается сомнениями, мы уже знаем волею автора, что избранником Мэйбл будет не Следопыт, к которому она питает чувства, близкие к дочерним, а молодой, не менее благородный, чем Натти, Джаспер.

Рисуя мир интимных чувств Следопыта, Купер делает его образ более многогранным, помогает нам еще ярче и реальнее воспринять весь его облик. Мы узнаем его не только как отважного разведчика, благородного противника, чуждого эгоистическим, корыстным целям. Теперь мы уверены в том, что в любых своих проявлениях Натти Бампо чист душою и способен на самопожертвование. И, хотя он неуклюж в выражении своих чувств, наивен в своих надеждах, он бесконечно трогателен в своей любви к Мэйбл. Эго чувство так глубоко и бескорыстно, так лишено какого бы то ни было оттенка грубости и эгоизма, что вполне понятной и закономерной становится та большая жертва, которую Натти принес ради счастья Мэйбл, добровольно отказавшись от нее. Когда читаешь страницы, посвященные непростым отношениям, которые сложились у Натти, Мэйбл и Джаспера, трудно решить, кто же из них честнее и благороднее. Все они вызывают нашу любовь и уважение.

В «Следопыте» мы вновь находим все то, что восхищало нас в уже прочитанных нами романах о Кожаном Чулке: богатое воображение автора, необыкновенно живо воссоздавшего события, «воздух» Америки XVIII века, его уважение к людям «красной кожи», сочувствие к истребляемым индейским племенам; правдивость, с которой писатель рассказывает о жестокостях и кровопролитиях, сопровождавших колонизацию американских земель.

Описания природы в «Следопыте» приводили в восторг великого французского писателя Бальзака, современника Купера. «Эта волшебная проза, — писал он, — не только показывает реку и берега, леса и деревья, но ей удается дать одновременно и мельчайшие детали и целое... Когда дух безлюдия заговорит с вами, когда вас очарует свежее спокойствие этой вечной тени, когда вы окинете взором мощную растительность, сердце ваше придет в волнение... Вы перевоплощаетесь в страну; она входит в вас или вы в нее, — не угадаешь, как происходит эта метаморфоза, вызванная гением; но вы не в состоянии отделить почву, растительность, воды, их ширь и очертания от волнующих вас интересов».

В «Следопыте» Купер показал нам и свое уменье раскрывать сложные человеческие чувства героев, и рисовать их с необычайной простотой и непосредственностью. Сложен душевный мир не только как будто простых и ясных Натти, Джаспера, Мэйбл; сложны и противоречивы отношения Мэйбл и Июньской Росы, женщины, воспитанной в традициях племени; она преклоняется перед своим вероломным мужем — врагом англичан и в то же время глубоко предана Мэйбл, чья человечность и доброта восхищают ее.

Эти душевные конфликты не могут оставить читателя равнодушным, и он с еще большим волнением читает эту книгу.

Нам становится грустно, когда на последних страницах «Следопыта» исчезает в лесах одинокий Натти Бампо, испытав всю боль неразделенных чувств и не осуществившихся надежд. Но Натти не только поэтому становится все более и более одиноким: границы девственных лесов и нетронутой природы быстро отодвигаются к западу. И, как бы ни старался Натти Бампо перегнать ее, непонятная и враждебная ему цивилизация неотвратимо вторгается в его «владения».

Через много лет после встречи Следопыта и Мэйбл ей однажды рассказали о знаменитом охотнике, который известен как «человек редкой душевной чистоты и большой оригинал» и которого в этой стране у берегов Мохока называют Кожаным Чулком...»

Под этим прозвищем он и появляется в следующем романе о Натаниэле Бампо — «Пионеры».

***

Роман «Пионеры» вышел в 1823 году. Это была первая книга Купера о Кожаном Чулке. В ней Натаниэль Бампо — доживающий свой век семидесятилетний чудак-охотник, а Чингачгук — спившийся старый индеец Джон Могиканин.

Между приключениями, о которых рассказано в «Следопыте», и жестокими испытаниями, выпавшими на долю Кожаного Чулка в «Пионерах», прошло более тридцати лет. За это время совершились события огромного исторического значения: североамериканские английские колонии восстали против английской монархии, произошла война за независимость (1776—1783), в которой американцы победили и создали буржуазно-демократическую республику — Соединенные Штаты Америки. Это была победа буржуазного строя и буржуазного образа жизни. Характерные черты этого жизненного уклада возникают перед нами в романе «Пионеры», где они определяют главный конфликт.

Судья Мармадьюк Темпл, в поместье которого у берегов знакомого нам озера Отсего ютится обветшалая хижина старого Кожаного Чулка, стоит на страже законности, защищающей буржуазную собственность. Война за независимость принесла ему власть и богатство. Ему достались земли деда и отца Оливера Эффингема, поместье, которое было конфисковано у них как у врагов американской революции, сохранивших верность английскому королю. Купер представил судью честным человеком, возвратившим деньги, которые были переданы ему на сохранение отцом Оливера. Однако он совершает этот поступок не по доброте, а лишь потому, что не хочет нарушать никаких обязательств. На формальных правах и законах, по его мнению, держится вся жизнь. Соблюдение самого священного для него закона частной собственности и делает его в романе наиболее типичным представителем утверждающейся буржуазной Америки. Когда Купер создавал образ Мармадьюка Темпла, он бесспорно думал о своем отце, судье Купере, многие черты которого он воплотил во владельце Темплтона.

Мы с интересом читали о тех сложных отношениях, которыми были связаны Элизабет Темпл и скрывавший свое настоящее имя Оливер Эффингем. Мы не могли не сочувствовать их любви, так долго доставлявшей им лишь одни страдания. Честность и ум Элизабет, гордость и самообладание Оливера, уважение, которое оба они питали к Кожаному Чулку и старому Джону Могиканину, вызывают наши симпатии к ним.

Но щемящее чувство жалости неизбежно охватывает читателя, когда в растерянном старом чудаке он узнает героя ранее прочитанных книг — Натаниэля Бампо. Мы давно уже поняли, что та жизнь свободного охотника на незанятых землях, которую когда-то вел Зверобой, уже становится невозможной. Жизнь против него, и читатель невольно задается вопросом: а справедлив ли такой строй жизни? И разве можно не посочувствовать печальной судьбе наивного, но гордого и внутренне независимого Кожаного Чулка? Он не понимает всего значения огромных перемен, которые совершились на его глазах с тех пор, как он охотился в непроходимых лесах у берегов Отсего. Он и сейчас ясивет и охотится в тех же местах, но все чаще вместо густых лесов, где ему была знакома кажддя тропинка, он встречает вырубленные участки, застроенные колонистами или превращенные в пашни. Он, следопыт и разведчик, теряется в дебрях новых законов и отношений между людьми. Кожаный Чулок хочет жить обычаями ушедшего прошлого и вместе с Джоном Могиканином предается воспоминаниям о невозвратных временах, когда царили простые нравы и личное мужество было выше хитросплетений формальных законов.

Таким впервые и возник в воображении писателя Кожаный Чулок, обрисованный Купером в романе «Пионеры». И, как бы желая понять и объяснить эту тоску старого Натти Бампо о прошлом, Купер в дальнейшем обратился к тем временам, когда Зверобой, Длинный Карабин, Следопыт был в расцвете своих сил, хотя и в тревоге наблюдал уже начало наступающих перемен, что и было описано им в романах «Зверобой», «Последний из могикан» и «Следопыт».

Откуда писатель узнал все это? Индейских вождей — «последних из могикан», старых пионеров — Купер еще застал в своем детстве и мог слушать их в чем-то достоверные, в чем-то фантастические рассказы. Биографы Купера даже называют фамилию некоего Шипмена, который, по-видимому, послужил прообразом Кожаного Чулка...

В романе «Пионеры» много внимания уделено семье и окружению Темпла... Поместье, поселок, складывающиеся традиции и нравы американских колонистов после завоевания независимости писатель воссоздает в картинах, полных теплоты жизни и юмора. И здесь воображение писателя опиралось на впечатдеция молодости.,Темплтон многими чертами иохбж на его родной Куперстаун.

Судьба Кожаного Чулка, его отчаянные попытки противопоставить себя закону, который кажется ему ненужным и нелепым, его единоборство с властью и судом и, наконец, бегство старика на Запад, в еще нетронутые леса, — все это полно настоящего драматизма.

Лесные дебри, в которых искал спасения старый Натти, не стали для него надежным прибежищем. О его последних скитаниях читатель узнает в романе «Прерия», заключающем знаменитую историю Кожаного Чулка.

Н. Эйшискина

Примечания

1

Стихотворные эпиграфы выполнены Р. Сефом,за исключением особо оговоренных.

(обратно)

2

Муссоны — сезонные ветры, зимой дующие с суши на море, а летом — с моря на сушу. Пассаты — ветры, постоянно дующие в близких к экватору частях океана.

(обратно)

3

Олбани — один из старейших городов Северной Америки (сейчас административный центр штата Нью-Йорк).

(обратно)

4

К а м б у з — корабельная кухня.

(обратно)

5

Кабельтов — морская мера длины, равная 185 метрам.

(обратно)

6

Бриг — двухмачтовое судно с прямыми парусами, то есть с такими, которые обычно стоят поперек судна; шхуна — судно с косыми парусами, то есть с такими, которые стоят вдоль судна.

(обратно)

7

Ингиз — англичанин

(обратно)

8

Скво — женщина.

(обратно)

9

Длинный карабин (франц.).

(обратно)

10

Минги — бранное имя, которым делавары называли гуронов — североамериканское индейское племя, поддерживавшее французов во время англо-французских войн за американские колонии (1750–1760).

(обратно)

11

Делавары — североамериканское индейское племя, поддерживавшее англичан во время англо-французских войн за американские колонии.

(обратно)

12

Сигнальный фал — снасть, с помощью которой поднимают сигнальные флаги.

(обратно)

13

Реи — горизонтальные брусья, подвешенные к мачте за середину и поддерживающие прямые паруса. Брасопить реи — с помощью специальных снастей — брасов — поворачивать реи в горизонтальной плоскости. Швартов — канат, удерживающий судно у пристани. Риф-штерт — снасть, растягивающая нижний край косого паруса. Стень-вынтреп — снасть, служащая для подъема и спуска стеньги — второй снизу части составной мачты.

(обратно)

14

Морская сажень — одна сотая часть кабельтова, 1, 85 метра.

(обратно)

15

Капер — в ту пору вооруженное частное судно, получившее во время войны разрешение своего правительства на захват неприятельских торговых судов.

(обратно)

16

На траверзе — направление, перпендикулярное к курсу судна.

(обратно)

17

Штирборт и бакборт — соответственно правый и левый борта у судна.

(обратно)

18

Плавник — деревья, плавающие в реке или в ыоре или же выброшенные на берег.

(обратно)

19

Томагавк — боевой топор индейцев.

(обратно)

20

Мальстрем — опасный водоворот у северных берегов Норвегии.

(обратно)

21

Чтобы читатель не принял это описание за плод досужей фантазии, автор спешит оговориться, что ему известен случай, когда по этому водопаду была доставлена в полной сохранности триддатифунтовая пушка. (Примеч. автора.)

(обратно)

22

Фарватер — наиболее глубокая часть русла реки, по которой обычно ходят корабли.

(обратно)

23

Вампум — индейское ожерелье или пояс из ракушек.

(обратно)

24

Кильватер — след, оставляемый кораблем на воде; идти в кильватер — идти следом за кораблем, непосредственно позади него.

(обратно)

25

Кубрик — жилое помещение для команды судна.

(обратно)

26

Старый английский флаг: красный крест на белом поле.

(обратно)

27

Определяться по пеленгам — определять место судна в море, измеряя пеленги — углы направления на какие-либо неподвижные предметы вне судна.

(обратно)

28

Ванты — канаты, удерживающие мачту в вертикальном положении. Выбленки — ввязанные между вантами деревянные перекладины, служащие для того, чтобы влезать на мачту. Талрепы— приспособления для натягивания вант.

(обратно)

29

Лот — прибор для измерения глубины: размеченная веревка с грузом на конце.

(обратно)

30

Диплот — лот для измерения больших глубин, снабженный особо тяжелый грузом, в 20–30 килограммов.

(обратно)

31

Канониры — судовые артиллеристы.

(обратно)

32

Поворот оверштаг — поворот, при котором судно на какое-то время оказывается носом против ветра.

(обратно)

33

Вытравливать, травить — отдавать, отпускать канат.

(обратно)

34

Вымбовка — деревянный или металлический рычаг для вращения ворота.

(обратно)

35

Аншпуг — такой же рычаг для перемещения тяжелых предметов.

(обратно)

36

Гласис — наружный пологий скат земляного вала крепости.

(обратно)

37

Куттер — одномачтовый военный корабль с косыми парусами.

(обратно)

38

Квартердек — приподнятая палуба в задней части судна.

(обратно)

39

Пушечный порт — отверстие в борту судна для стрельбы из пушек.

(обратно)

40

Л и г а — старая морская мера расстояния, около 5, 5 километра.

(обратно)

41

Бушприт — горизонтальный или наклонный брус на носу судна, служащий для крепления некоторых парусов.

(обратно)

42

Галс — курс судна относительно ветра; сделать несколько галсов — несколько раз повернуть судно так, чтобы ветер дул то в один, то в другой борт.

(обратно)

43

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

44

То есть после войны за американскую независимость (1775–1783).

(обратно)

45

Лорд Хау (1725–1814) — с 1775 по 1778 год командовал британскими войсками в Северной Америке. В условиях «лесной» войны он стремился сделать военное снаряжение и обмундирование англичан как можно менее заметными для острых глаз индейцев.

(обратно)

46

Англиканская церковь — государственная церковь в Англии, являющаяся разновидностью протестантской.

(обратно)

47

Квартирмейстер — офицер, ведающий размещением войск по квартирам и снабжением их продовольствием и амуницией.

(обратно)

48

Бервик-на-Твиде — порт на границе между Англией и Шотландией, про впадении реки Твид в Северное море.

(обратно)

49

А л ь б и о н — старинное название Англии.

(обратно)

50

Чертополох — национальная эмблема Шотландии.

(обратно)

51

Манхаттан — остров в устье реки Гудзона, на котором ныне расположен центр города Нью-Йорка.

(обратно)

52

Прямой узел, удавка, рифовый узел — различные виды морских узлов. Срастить концы — соединить концы каната без узла, путем переплетения их прядей.

(обратно)

53

К а т — блок, при помощи которого якорь поднимается на палубу судна.

(обратно)

54

В описываемое время все крупные суда носили только прямые паруса.

(обратно)

55

Готов захоронить томагавк с мингами и Французами — то есть, по выражению индейцев, заключить мир с теми и другими.

(обратно)

56

Франкмасон (от франц. franc macon — вольный каменщик) — последователь тайного религиозно-философского учения, возникшего в XVIII веке в Англии, а затем распространившегося по другим странам.

(обратно)

57

Г и к — горизонтальный брус, прикрепляемый одним концом к мачте и растягивающий нижний край косого паруса.

(обратно)

58

Топсель — небольшой косой парус на верху мачты.

(обратно)

59

Обратный шлаг — кольцо каната, заложенное при его свертывании в обратном направлении.

(обратно)

60

Лечь в дрейф — поставить корабль так, чтобы одни паруса тянули его вперед, а другие назад, добившись таим образом почти полной его неподвижности. Корабль при этом медленно сносит боком; это движение и называется дрейфом.

(обратно)

61

Кливер — первый носовой парус судна; ставится между мачтой и бушпритом.

(обратно)

62

Б а к — носовая часть корабля.

(обратно)

63

Фрегаты — крупные военные корабли того времени, второй по боевой мощи класс после линейных кораблей.

(обратно)

64

В 1754 году в Америку для борьбы с французскими колонизаторами прибыл с двумя полками английский полковник Бреддок; плохо зная местные условия, он пригласил к себе в адъютанты сына американского колониста, молодого Джорджа Вашингтона (1732–1799), будущего героя американской борьбы за независимость и первого президента США.

(обратно)

65

В английском оригинале романа «Следопыт» прозвище Джаспера— Пресная Вода — везде дается по-французски (Eau Douce).

(обратно)

66

Кливер-фал — снасть, при помощи которой поднимается кливер.

(обратно)

67

Мертвый якорь — прочно закрепленный на дне якорь; к нему крепятся буи и другие плавучие предметы, которые должны длительное время находиться на одном месте.

(обратно)

68

Фал — снасть, служащая для подъема флага, паруса и т. д.

(обратно)

69

Перевод Б. Л. Пастернака.

(обратно)

70

Шкоты — снасти, оттягивающие нижние углы парусов.

(обратно)

71

Рифы — ленты, нашитые на парусе. Когда их связывают — берут рифы, — площадь паруса уменьшается.

(обратно)

72

Делать девять узлов — идти со скоростью девяти Морских миль в час (около шестнадцати километров).

(обратно)

73

В Англии с 1714 года правила немецкая династия Ганноверов. Английский король Георг II (1727–1760), о котором здесь идет речь, так же как и его отец, Георг I, был одновременно и королем германского государства Ганновер.

(обратно)

74

С подветренной стороны, под ветром — со стороны, противоположной той, откуда дует ветер.

(обратно)

75

Держать круче к ветру — идти почти против ветра, насколько сможет судно.

(обратно)

76

Квакер— член протестантской секты, распространенной в Англии и в Америке. Квакеры отвергают вмешательство государства и общества в дела религии. Пресвитерианин — последователь одной из разновидностей протестантского вероучения, также распространенной в Англии и в Америке. Пресвитериане отрицают власть церковного духовенства и считают, что только выборный старейшина (пресвитер) может заниматься делами религии.

(обратно)

77

Грузило лота смазывали садом, чтобы к нему прилипали частицы грунта со два; этот грунт тоже помогал определять место судна в море.

(обратно)

78

Прибор для измерения скорости судна л а г в те времена состоял из деревянной плашки с привязанной к ней длинной веревкой — лаглиней. На лаглине через каждые 15 метров были завязаны узлы. Плашку сбрасывали в воду и считали, сколько узлов лаглиня пройдет через руку за полминуты, — это число равнялось числу миль, проходимых судном в час

(обратно)

79

Азимут — угол между направлением на данный предмет и севером.

(обратно)

80

Стаксель — второй носовой парус. Грот — главный парус куттера. Бинет — дополнительная полоса парусины, которую пришнуровывают к кливеру при слабом ветре.

(обратно)

81

Перевод В. В. Левина.

(обратно)

82

Поворот фордевинд — поворот, при котором судно на какое-то время поворачивается к ветру прямо кормой.

(обратно)

83

С наветренной стороны — с той стороны, откуда дует ветер.

(обратно)

84

Штормовой стаксель — особый парус меньшего размера, чем обычный.

(обратно)

85

Гафель — наклонное бревно, прикрепленное одним концом к мачте и растягивающее верхний край косого паруса.

(обратно)

86

Грот-марсель — самый верхний парус на передней мачте двухмачтового судна.

(обратно)

87

Рангоут — совокупность мачт и рей судна.

(обратно)

88

Исковерканное французское «Ле Монкальм».

(обратно)

89

Бизань-мачта — задняя мачта

(обратно)

90

Добродушие (франц.).

(обратно)

91

Такелаж — совокупность всех снастей, поддерживающих паруса а управляющих ими.

(обратно)

92

Лонг-Айленд — остров в Атлантическом океане у северо-восточных берегов США; входит в состав штата Нью-Йорк.

(обратно)

93

Сэнди-Хук — маяк и крепость у входа в Нью-Йоркский залив.

(обратно)

94

Бухта — канат, уложенный кругами или восьмерками.

(обратно)

95

Становой якорь — главный якорь судна.

(обратно)

96

Стоп-анкер — большой вспомогательный якорь, несколько меньше станового.

(обратно)

97

Шканцы — средняя часть палубы.

(обратно)

98

Л и н ь — тонкая веревка.

(обратно)

99

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

100

Квебекская крепость — Квебек (в Канаде) был важнейшей французской крепостью в Америке.

(обратно)

101

Морле — город на западе Франции.

(обратно)

102

Кэп имеет в виду династию французских королей Капетингов, получившую свое название по имени ее основателя — Гуго Капота. Капут (caput) — «голова» по-латыни, а не по-французски, как утверждает Кэп.

(обратно)

103

Речь идет о Санчо Пансе, герое романа Сервантеса «Дон-Кихот», который некоторое время правил шуточным государством на одном острове; Санчо Панса покинул этот остров таким же нищий, каким он пришел туда.

(обратно)

104

Ксенофонт (ок. 430 до н. э. — 355 до н. э.) — древнегреческий историк, принимавший участие в войне претендента на персидский престол Кира Младшего против его старшего брата; оставил знаменитое описание отступления десяти тысяч греческих наемников Кира, прошедших через всю Малую Азию к берегам Геллеспонта.

(обратно)

105

Граф Стэр (1673–1747) — шотландский генерал, отличившийся в военных кампаниях знаменитого английского полководца герцога Мальборо, победителя французов в войне за испанское наследство.

(обратно)

106

Уоллес (ок. 1270–1305) — шотландский борец за свободу родины.

(обратно)

107

Брюс (Брус) Роберт (1274–1323) — шотландский национальный герой, возглавивший восстание против Англии. В 1306 году был провозглашен шотландским королем под именем Роберта I. После битвы при Баннокберне (1314), когда войска Брюса разгромили английскую армию, английский парламент признал за ним право на корону.

(обратно)

108

В битве при Каллоден-Мюре (1746) шотландские якобиты (сторонники династии Стюартов), стремившиеся возвести на английский престол Карда Эдуарда (внука сверженного в 1688 году английского короля Якова), были разбиты правительственными английскими войсками.

(обратно)

109

Претендент — то есть Карл Эдуард, упоминавшийся в предыдущем примечании.

(обратно)

110

В 1715 году при Шериф-Мюре шотландцы потерпели поражение от англичан.

(обратно)

111

Анна — персонаж из сказки Перро «Синяя борода». Анна, сестра жены Синей бороды, которую муж собирался убить, стояла на башне и смотрела, не приближаются ли на помощь ее братья.

(обратно)

112

Салинг — рама, скрепляющая отдельные части составной мачты.

(обратно)

113

Штуртрос — трос, передающий усилие от штурвала к рулю.

(обратно)

114

Вышел из игры (франц.).

(обратно)

115

Кабан (франц.).

(обратно)

116

Батлер и Брандт — главари разбойничьих банд, наводивших ужас на населения Северной Америки во время войны за независимость (1775–1783).

(обратно)

117

Веллингтон и Блюхер. — Английский полководец Веллингтон (1769–1852), командовавший английскими войсками в битве с Наполеоном при Ватерлоо (1815), одержал победу благодаря поддержке прусского генерала Блюхера (1742–1819).

(обратно)

118

Военный (франц.).

(обратно)

119

Мужество и верность (франц.).

(обратно)

120

Пуля (франц.).

(обратно)

121

Храбрец (франц.).

(обратно)

122

Таков (франц.).

(обратно)

123

Молодой человек (франц.).

(обратно)

124

Хорошо (франц.).

(обратно)

125

Честное слово, это уж слишком! (франц.)

(обратно)

126

— Очень хорошо (франц.).

(обратно)

127

— Подлец! (франц.)

(обратно)

128

Кончено дело… Что ж, одним подлецом на свете меньше (франц.).

(обратно)

129

Говоря по совести, он был большой подлец. Вот! (франц.)

(обратно)

130

Пожмите ее! (франц.)

(обратно)

131

Честный (франц.).

(обратно)

132

Много (франц.).

(обратно)

133

Лекарство (франц.).

(обратно)

134

Но я их ненавижу… Пожмите ее! (франц.)

(обратно)

135

Клюз — отверстие в борту судна, через которое пропускается якорный канат или цепь.

(обратно)

136

Моравские братья — христианская секта, основанная в Чехии в XV веке. В XVIII веке члены этой секты вели миссионерскую работу среди индейцев Северной Америки.

(обратно)

137

Призовой суд — специальный суд, проверявший законность захвата каперами неприятельских торговых судов.

(обратно)

138

Мильтон (1608–1674) — знаменитый английский поэт, автор поэм на библейские темы — «Потерянный рай» и «Возвращенный рай».

(обратно)

139

Речь идет об английском адмирале Адаме Дункане (1731–1804), прославившемся победой над голландским флотом при Кампердауне (1797) и получившем за это титул графа Кампердаупа, который он присоединил к своему родовому титулу барона Лунди.

(обратно)

140

Перевод эпиграфов И. Гуровой.

(обратно)

141

Перевод эпиграфов из Шекспира дается по полному собранию сочинений в восьми томах, изд-во «Искусство», М., 1957–1060.

(обратно)

142

Пенсильвания — один из американских штатов, названный так по имени Уильяма Пенна (1644–1718), который был вынужден уехать из Англии, так как принадлежал к религиозной секте квакеров.

(обратно)

143

По реке Ниагаре проходит граница между США и Канадой.

(обратно)

144

В описываемую эпоху в США не существовало регулярной армии.

(обратно)

145

Война американских колоний Англии против британского владычества (1775–1783).

(обратно)

146

Первое сражение в войне за независимость (1775).

(обратно)

147

В здравом рассудке (лат.).

(обратно)

148

Эскулап — в греческой мифологии бог — покровитель медицины. Слово это часто обозначает врача.

(обратно)

149

Агамемнон — в греческой мифологии царь Микен и верховный военачальник греков в Троянской войне. Американские рабовладельцы часто давали своим рабам мифологические и исторические имена.

(обратно)

150

Авессалом — по библейской легенде, царевич, который был захвачен врагами и убит, потому что во время бегства его Длинные волосы запутались в ветвях кустарника.

(обратно)

151

— Ах, дорогой господин Дик! Боже мой! Что вы делаете? (франц.)

(обратно)

152

— Черт побери! (нем.)

(обратно)

153

— О, мой дорогой судья! Друг мой! (франц.)

(обратно)

154

Санта-Клаус — сказочный персонаж вроде Деда Мороз. По поверью, Санта-Клаус в ночь под рождество оставляет подарки в чулках, которые дети вешают нарочно для этого.

(обратно)

155

Автор имеет в виду узкий и длинный Чесапикский залив, в который впадает река Саскуиханна.

(обратно)

156

Родней Джордж (1717–1792) — английский адмирал, отличившийся во многих сражениях против французов и испанцев.

(обратно)

157

Дидона — мифическая царица древнего города Карфагена.

(обратно)

158

Франклин Бенджамен (1706–1790) — американский политический деятель времен войны за независимость и крупный ученый.

(обратно)

159

Вольф Джеймс (1727–1759) — английский генерал, убитый в Канаде во время войны между Англией и Францией.

(обратно)

160

В средние века существовало поверье, что король своим прикосновением может излечивать золотуху, которую поэтому называли «королевской болезнью».

(обратно)

161

Франсуа де Грасс (1723–1788) — французский адмирал; в 1772-м году потерпел поражение от английского адмирала Роднея.

(обратно)

162

Б а к — нос корабля, ют — корма, квартердек — средняя часть палубы. Помещения команды располагаются на баке, а офицерские каюты — на юте. На квартердеке парусного корабля находится капитан или вахтенный начальник.

(обратно)

163

Разумеется (франц.).

(обратно)

164

— Черт побери! (франц.)

(обратно)

165

Мистер Джонс немного путает: салический закон не разрешал женщинам наследовать королевскую корону.

(обратно)

166

— Я восхищен, дорогая мадемуазель! Чтобы Темплтон стал раем, здесь не хватало только дам! (франц.)

(обратно)

167

Английская королева, царствовала с 1701 по 1714 год.

(обратно)

168

Каннелированная колонна — колонна с вертикальными желобками.

(обратно)

169

Вергилий (70–19 годы до и. а.) — знаменитый древнеримский поэт. В своих аклогах, обычно представляющих собой диалог между пастухом и пастушкой, он воспевал прелести сельской жизни.

(обратно)

170

Во многих странах существует обычай, что хозяин дома сидит напротив хозяйки и разрезает поданное на стол жаркое.

(обратно)

171

— Конечно (франц.).

(обратно)

172

Епархия — церковная область, во главе которой стоит епископ

(обратно)

173

Методисты и другие сектанты считали, что «дои божий» не Должен иметь никаких украшений.

(обратно)

174

Улица в портовой районе Лондона.

(обратно)

175

— Извините меня (франц.)

(обратно)

176

Собор Парижской Богоматери.

(обратно)

177

Искаженное французское «Виль де Пари» — «Город Париж».

(обратно)

178

Эрин — поэтическое название Ирландии.

(обратно)

179

«Caс-кунханна» означает «Кривая река»; «ханна» или «ханнок» значит «река» на многих индейских наречиях. Так, Даже далеко на юге в Виргинии есть река Раппаханнок. (Примеч. автора.)

(обратно)

180

По библейскому сказанию, вождь израильтян (которых библия называет «избранным народом») Моисей во время битвы их войска, которым командовал Иисус Навин, с народом амалекитян стоял на холме и молился, воздев руки. Стоило ему опустить от усталости руки, как амалекитяне начинали одолевать, и поэтому двое приближенных поддерживали его локти.

(обратно)

181

Ничей сын (лат.).

(обратно)

182

Овсяная мука по-латыни — farina avenica. Доктору Тодду известно только ее сокращенное наименование, употреблявшееся в рецептах.

(обратно)

183

Немврод — упоминаемый в библии языческий царь, великий охотник.

(обратно)

184

Одно из существовавших тогда в армии наказаний: провинившегося растягивали на земле, привязывали за руки и за ноги к кольям и оставляли так на несколько часов.

(обратно)

185

— О мой бедный король! (франц.)

(обратно)

186

— Чудовища! (франц.)

(обратно)

187

— Нет, нет, нет, дорогой друг! (франц.)

(обратно)

188

Корнуоллис Чарльз (1738–1805) — английский генерал, сдавший в 1771 году американо-французским войскам город Йорктаун. Этим поражением англичан закончилась война за независимость.

(обратно)

189

В парусной флоте кораблем в узком смысле слова называлось четырехмачтовое судно с прямыми парусами; у бригов было две мачты, а шхуны несут косые паруса.

(обратно)

190

Бухтовый Штат (от Массачусетской бухты) — одно из разговорных названий штата Массачусетс.

(обратно)

191

В первые десятилетия существования США там имели широкое хождение английские деньги. Шиллинг в этих местах стоил одну восьмую доллара.

(обратно)

192

С а хе м — название верховного — вождя у некоторых индейских племен.

(обратно)

193

Покахонтас (1595–1617) — дочь индейского вождя, ставшая женой английского колониста и неоднократно упоминавшаяся в различных литературных произведениях.

(обратно)

194

— Сахар (франц.).

(обратно)

195

— Но это не (франц.).

(обратно)

196

— Эти дороги ни к черту не годятся, скажу я вам (франц.).

(обратно)

197

— Для прогулок (франц.).

(обратно)

198

— Благодарю вас, мосье. Ах, этот английский! Я его все время забываю! (франц.)

(обратно)

199

Все это исторический факт. (Примеч. автора.)

(обратно)

200

Ф а л м у т — английский порт на берегу пролива Ла-Манш, в заливе Фалмут.

(обратно)

201

Моя милая Франция (франц.).

(обратно)

202

Из книги пророка Амоса, «Библия», глава IV, 11.

(обратно)

Оглавление

СЛЕДОПЫТ или На берегах Онтарио

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава XXII

  Глава XXIII

  Глава XXIV

  Глава XXV

  Глава XXVI

  Глава XXVII

  Глава XXVIII

  Глава XXIX

  Глава XXX

ПИОНЕРЫ или У истоков Саскуиханны

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава XXII

  Глава XXIII

  Глава XXIV

  Глава XXV

  Глава XXVI

  Глава XXVII

  Глава XXVIII

  Глава XXIX

  Глава XXX

  Глава XXXI

  Глава XXXII

  Глава XXXIII

  Глава XXXIV

  Глава XXXV

  Глава XXXVI

  Глава XXXVII

  Глава XXXVIII

  Глава XXXIX

  Глава XL

  Глава XLI

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНАМ «СЛЕДОПЫТ» И «ПИОНЕРЫ» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg